«Другая любовь»

Как я ехал жениться (быль, похожая на сагу)

Сага – др. сканд. – прозаич. с отдельными стихотворными вставками по сюжету – биографии., истории., или героическое сказание.

(Словарь иностр. слов)

За невестами, как правило, – едут. Если избранница не живет в соседнем дворе, или еще ближе – за стенкой. И, конечно же – если ненаглядная сама не заявится со своим скарбом, и не объявит Вам, что пришла насовсем…

Обычно едут. Прежде ехали верхом на резвом скакуне, или – в телеге, застланной цветастым одеялом да с разнаряженной парой лошадей в упряжке, а кто-то – в карете с четверкой или даже – шестеркой распрекрасных нетерпеливых везунов. Теперь же – мчатся в шикарных автомобилях, в скорых поездах, летают в лайнерах(!), дабы невеста поняла, что жених не лыком шит. Торопятся, чтобы лучшая из лучших не успела передумать, или ловкий соперник не перебежал бы дороги и не перехватил твою избранницу. Женитьба дело очень серьезное! Ведь кто-то обретает красоту, кто-то приданое, жилплощадь, кому-то может достаться – любовь!.. Не оттого ли, во избежание осечки, претенденты на руку и сердце желанной, не чураются помощи родичей, знакомых, свах? Потому как промах, и недобрый случай, подстерегающие жениха на каждом шагу, могут свести на нет все его надежды и старания…

… Я, понятно, не первый и не последний – тоже ехал, да еще издалека. Поначалу на старенькой железнодорожной дрезине с ручным двигателем, затем на поезде – целых десять суток! И жениться собрался на незнакомке. А вместо свахи, родителей, друзей – у меня, тогда военнослужащего, на руках был приказ командира части «без жены не возвращаться»!.. Я, к сожалению, в то время не сообразил сделать на память копию со своего командировочного удостоверения, хотя смысл его: «направляется», «поручается», ну и все в том же духе… – не мог не запомниться.

Но в течение моей довольно долгой жизни это почему-то не вспоминалось, не доводилось рассказывать даже близким, друзьям – не находилось, как говорится, повода, времени, места. И сейчас, возможно, память не вернула бы меня к тому необычному событию, если бы не…

… В третьем тысячелетии на шестом его году – меня и мою жену Зорьку, простите: Зорю Владимировну – настигла совсем нешуточная Дата: Шестьдесят лет нашей супружеской деятельности! Так назовем бесхитростное, пусть не безоблачное, но достаточно энергичное сосуществование в предложенных временем и судьбой обстоятельствах двух до сих пор по-юношески влюбленных друг в друга супругов!..

Время лихо, мы даже не заметили как, из прожитых нами дней и ночей, месяцев и годов, из наших судеб, радостей и печалей, – оно сумело соорудить нечто высотой в шесть десятилетий, и усадить меня с женой на самую вершину…

… «В такие вот часы, – сказал бы поэт, – встаешь и говоришь – векам, истории и мирозданью!..»

… Мы же – сидели молча, остро ощущая свое одиночество. Такого мы еще не испытывали. Нам с женой никогда не было скучно вдвоем, да и оставаться наедине нам приходилось нечасто. Мы были постоянно нужны родителям, детям, друзьям, на работе – были востребованы. Мы – привыкли к шумной многолюдной круговерти будней, мало чем отличающейся от праздников. Но к этому Юбилею мы пришли совсем одни. Уже на «серебряной свадьбе» пришлось многих не досчитаться, из тех, кто был на нашей первой! На «золотой» – было их: раз, два – и обчелся. А сейчас – не осталось ни-ко-го!.. Не стало старшей дочери, первого внука… На шестидесятилетней высоте нас окутывал густой туман грусти…

Правда, нынешние знакомые и соседи горячо поздравляли меня и Зорю, желали, чтобы мы дожили до какого-то еще Юбилея (только все забывали, как он называется, поскольку о нем еще реже слышат в жизни, чем о таком, как наш)!..

Что нас могло согреть, взбодрить – это, пожалуй, воспоминания о прошлом.

Руки тянулись к альбомам со старыми фотографиями, к ветхим справкам, сувенирам, к коробкам с письмами – не без трепета мы прикасались к ним – как к живым свидетелям нашей жизни, напоминающим о том, что и как вело нас навстречу друг другу… Письма! Ведь это они определили наши отношения!..

Завязалась наша переписка во время Отечественной Войны, в средине прошлого века. В начале 43 года нас (совершенно не знакомых – фронтового офицера и труженицу тыла тогда Зорьку Лаврентьеву) заочно свела случайность. Работницы московского завода прислали нам – фронтовикам, солдатам и офицерам, в подарок ими связанные теплые варежки и носки. Они были разложены попарно в отдельные пакеты с письмами, содержащими добрые пожелания песенного характера типа: «если смерти, то мгновенной, если раны – небольшой», и предложения переписываться. Такие посылки не были редкостью, но эти обращали на себя внимание особой аккуратностью упаковок. И еще тем, что все письма были написаны одинаковым почерком. Хорошим. Красиво. Правда, подписи были разные. К тому же мне достался пакет, в котором, кроме варежек и носков были наколенники, а к ним приписка: – «Если у тебя не побаливают колени, не мерзнут, то отдай их, дружок, тому, кто в них нуждается. Зоря Лаврентьева». У меня после ранений суставы очень болели, стыли! И не смотря на то, что посылка пришла в конце мая, все присланное Зорей мне очень пригодилось, особенно по ночам. Не мог я не обратить внимания на то, что подпись Зори была выведена той же рукой, которая начертала все остальные дружелюбные послания.

Я не удержался и написал ей. Мое письмо, в основном, состояло из вопросов: – «Почему такое странное имя? Почему присланы теплые вещи к лету? Это основное творение их производства? Как Зоря узнала, что именно я нуждаюсь в наколенниках?», и, наконец, «Чем она занимается в промежутках между вязанием?»…

Ответы были веселыми, остроумными. Они не могли мне не понравиться. А ответ на последний вопрос, меня просто сразил! Оказывается, она со своими подругами, с мальчишками допризывного возраста, под руководством стариков – «в перерывах между вязанием» делают снаряды для 76-ти мм пушек, то есть: для меня, для моих однополчан-артиллеристов!

Слово за слово – и…

Мне все больше и больше стали нравиться письма Зори Лаврентьевой. Ее почерк. Слова, которые очень точно, как мне казалось, передавали ее чувства, мысли, знакомили с жизнью завода, цеха, посвящали в домашние дела, личные проблемы. Если письма от этой девушки долго не приходили, я начинал беспокоиться, наконец, тосковать по ее рассказам, рисункам, стихам! Чувствовалось, что она действительно БЫЛА, ЖИЛА, ТВОРИЛА – чем бы ни занималась. Это завораживало. И я сам стал чаще писать. Почти каждую неделю. Писал обо всем, чем жил – писалось, как в дневник… из окопов перед боем и после боя, на марше, из госпиталей. А когда получал ответы, такие же искренние, написанные в цехе, во время обеденного перерыва, ночью, если ей не спалось, на комсомольских собраниях, на институтских лекциях – то ощущал себя необычайно счастливым. И наступил такой момент, когда даже само ожидание писем от Зори было радостным!.. Ведь я привык к потерям, поэтому такое обретение, такой дар – не мог не оценить…

Регулярный поток крупных треугольников (так во время войны упаковывались письма из-за нехватки конвертов) – из Москвы в нашу часть и обратно – не мог не попасть в поле особого внимания военных цензоров. Они их пристально читали, и… стали делать доброжелательные приписки, давали советы, мирили, когда мы ссорились (и такое бывало)…

… О переписке, конечно же, знал весь Отдельный артиллерийский дивизион, в котором я служил. И был не только осведомлен, но даже… кое-кто кое-что приписывал, передавал и получал приветы, пожелания. А когда я по причине ранений попадал в госпиталь и не в состоянии был писать, товарищи не давали прерываться романтичному потоку, поддерживали его, успокаивали мою (да и их тоже) незнакомку…

Переписка длилась больше трех лет. И почти все письма удалось сохранить.

… Иногда, при случае, к большелистным, многолистным письмам, добавлялись телеграммы, порой обозначавшие этап в нашей переписке. Например, такая, как отправленная мной и полученная Зорей в марте 1946 года: – «22-го встречай на Северном поезд 6 вагон 10 Гвардии Мишка»!.. Она появилась еще до первого нашего свидания…

На выставках фотографий, писем, документов, которые мы подготавливали к большим семейным праздникам и демонстрировали на специальных стендах, – эта телеграмма неизменно привлекала к себе внимание наших гостей. Пояснения давать всегда вызывалась Зоря. Начиная их, как правило, словами: – «Когда я получила эту телеграмму…» Зоря великолепная рассказчица. Поэтому гости вполне обходились без моих добавлений. И я потихоньку стал забывать о том, «КАК Я ЕХАЛ ЖЕНИТЬСЯ»..

… А на этот раз, спустя шестьдесят лет, взяв в руки историческую телеграмму, моя жена Зоря спросила: – «А почему ты никогда не рассказывал, как ты ехал целых две недели?!..»

– Десять суток.

– Ну, тоже немало…

Я внимательно всмотрелся в небольшой очень пожелтевший листок бумаги, и какая-то неведомая сила очень легко и быстро перенесла меня в то далекое время – отчетливо увиделись лица, дорога, услышались голоса, завывание степного ветра, стук вагонных колес, паровозные гудки – как будто и не отделяло меня от тех дней и ночей шестьдесят лет!

Кончилась Война. Невиданно страшной грозой отгрохотала, отсверкала она, испепелив, изуродовав все, что смогла, и – отошла.

Отсверкали и стихли залпы победных салютов.

Наступила оглушительная тишина…

Казалось, что люди, оставшиеся в живых – все разом смолкли и погрузились в вязкую думу: что делать дальше?..

… На войне мы думали о том, как выжить…

… А после войны – пришлось задуматься над тем, как жить?!

То, что всем вместе и неотложно следует приниматься за восстановление страны – было ясно! А вот с чего начинать каждому человеку в отдельности – решить было не так просто.

Трудно было и нам – офицерам, солдатам, чья танковая армия закончила войну и вернулась к мирной жизни почти на год позже, чем вся страна. Так случилось, что после Победы в Европе части нашей армии перебросили на Дальний Восток – в Маньчжурию, где в сражениях с Японией довоевывалась вторая мировая. Только когда мы выполнили там все порученные дела, то вернулись на родимую землю уже в 1946 году. Правда – нас не стали далеко везти – разместили армию, в которой мы служили, прямо тут же – на границе с Китаем. На бескрайнем пустыре, окаймленном со всех сторон горизонтом, на пустыре, где властвуют разгульные вздорные ветры, сшибающие на своем пути: человека с ног, машины – с колес, да все, что ни попадалось им. Здесь не было даже деревца, кустика, которые сдерживали бы их прыть. И гоняли ветры летом песок и гальку, а зимой валы снега.

Была зима, которая в том году закончилась в мае. Укрываться от бесчинствующих ветров – нам удавалось лишь в землянках. В землянках располагались казармы, офицерские «квартиры», штабы, «лекционные залы»… Да! Был еще один признак цивилизации: недалеко от нашего гарнизона пролегала железная дорога. По ней рано утром и поздно вечером – небольшой паровозик, отчаянно пыхтя, будто пытался взлететь к заманчиво подмигивающим звездам, натужно тащил пару товарных вагонов и один пассажирский. Поутру он волочил вагоны с севера на юг, а в полночь – с юга на север. Паровозик изредка тоскливо завывал, будто жаловался на то, что не удается взлететь к звездам, и приходится по-прежнему тянуть надоевшую лямку. Нытье паровозика нагоняло такую тоску, что впору было самим взвыть. Ведь паровозик напоминал о том, что где-то за горизонтом, пусть, далеко от нас, очень далеко, есть… ну, не совсем еще нормальная (об этом мы знали из писем), но очень влекущая нас жизнь!..

… Болезненно тянуло домой, а у кого не осталось ни дома, ни семьи… тянуло куда-нибудь! Потому как – на территории части, да и во всей округе делать было совершенно нечего. Разве что время от времени приходилось приводить в порядок порушенную ветрами технику, которая казалась уже ненужной – так что жажда мирной деятельности, о которой мечталось всю войну, давала о себе знать!

Наше командование не торопилось с реализацией Приказа о демобилизации. Начальство больше заботило освоение дикой местности, где армии предстояло расположиться надолго, да так, чтобы можно было не только приемлемо существовать, принимать новобранцев, но и мочь эффективно крепить боеспособность войска!

Потому же неохотно отпускали нашего брата на короткую побывку домой или на смотрины места будущей работы, жизни. Правда, давно уже ходили слухи о составлении каких-то мифических графиков…

В этих условиях «народ» принялся сам искать кратчайшие. пути к своей цели. Блуждали по штабным лабиринтам. Писали рапорты, прошения. Оказалось – надо было еще раздобывать разного рода справки о состоянии здоровья жен, детей, родителей. Организовывать экстренные вызовы из-за «смерти», «рождения», «сорванной крыши родного дома»… А так как мы находились на большом удалении от всех нужных мест, то достучаться, докричаться, а потом дождаться ответа – было очень трудно!.. Активно обменивались между собой всевозможными соображениями. Шумели. Ссорились. Мирились. Затихали. Морила теплота землянок. Не брезговали товарищи и спиртным, чтобы успокоиться. Его не забыли прихватить в Китае, когда выезжали оттуда. Здесь-то ничего не было – даже вода по талонам выдавалась.

… Кажется, только я один не суетился, не нервничал. И не потому, что я не хотел покидать этого не приспособленного для жизни пространства, и не потому, что у меня не было никаких планов, что дома мне нечего было делать, и никто меня не ждал – просто: в то время мне не на что было надеяться. Я был в дивизионе самым молодым офицером. Мне только исполнилось двадцать два года. У меня не было семьи, которая нуждалась бы в неотложной помощи. Тем более, что мой отец уже сообщил письмом, что демобилизовался и едет за матерью и бабушкой. Они тогда находились в эвакуации. Я не владел профессией, которая «до зарезу» требовалась в то время стране…

… Конечно, не скрою – мне хотелось, очень хотелось встретиться с Зорей Лаврентьевой. Поговорить. Дотронуться до ее руки, поцеловать, поцеловаться… (по письмам было понятно, что Зоря вообще девушка строгих правил, а в этом вопросе солидарна была с Чернышевским и Зоей Космодемьянской – «ни одного поцелуя без любви!») – все же мне хотелось! Тем более, чувствовалось по письмам, что она меня уже любит, должна полюбить!.. Но писать прошения о том, чтобы меня отпустили для свидания с незнакомой девушкой (для чего надо было ехать через всю страну – в Москву!), никто даже не стал бы рассматривать. Бегать же по инстанциям и смешить своей просьбой начальство… У меня было более интересное занятие. Я читал и перечитывал письма от милой сердцу незнакомки. А их скопилось несметное количество, пока я находился в Китае. (Нам туда почему-то письма не доставляли). А письма, как обычно – многостраничные, со стихами, рисунками. И все, в основном, про стремление к познанию нового, к учебе, работе, про любовь к солнечным и пасмурным дням, к звукам, краскам… но во всем этом таилась просто – любовь – песнь истосковавшегося девичьего сердца…

Я тоже писал, писал… чем живу, о чем мечтаю, деликатно опуская тему, какой мне видится наша встреча!.. За моими письмами регулярно заходил пожилой армейский почтальон, чтобы я не выходил лишний раз из землянки – не простудился бы, не дай Боже. Он меня очень уважал «за эту переписку» и берег… для незнакомки, которую тоже уважал…

И не только он – меня и Зорьку почитали многие – за необычную переписку, и за то, что Зорины письма даже в пересказе, одной цитатой – могли в трудную минуту уравновесить, взбодрить многих – уставших, увядших, испуганных.

За суетой, нервотрепкой, злобными спорами и вздорными поступками, – мои товарищи, да и я за чтением писем, писанием ответов – не заметили, как пролетел месяц, и наше начальство сумело составить «мотивированный» график отпусков. Всех нас пригласили в большую землянку под названием «Красный уголок», чтобы ознакомить с этим «сочинением».

Сходились медленно, у всех лица были настороженными. Понятно, что товарищи готовились к спорам. Когда собравшиеся расселись на скрипучих самодельных скамьях, запахло табачно-спиртовым перегаром, растаявшим снегом, отсыревшей кожей сапог и… напряженностью…

… Но на удивление – график оказался удачно скроенным, притом, всех удовлетворил!

Народ заулыбался, оживился, стал благодарить начальство.

Я с удовольствием наблюдал, своих радующихся, торжествующих товарищей – после стольких нелегких дней и ночей, проходивших в напряженной борьбе с неизвестностью!.. И вдруг поймал на себе удивленный взгляд замполита (заместителя командира дивизиона по политической части). Удивление могло читаться, как: «где ты пропадал?» – оно и понятно – мы еще с ним не встречались после моего возвращения из Китая. Но он тут же жестами попытался уточнить вопрос: вот ты, мол, почему не написал заявление?

– Я пожал плечами, что означало: ну, зачем ввязываться в бесполезную борьбу…

Замполит встал и направился к столу, за которым восседали комдив и начальник штаба. Еще на ходу он заговорил:

– У меня есть предложение внести кое-какие изменения в график.

Все разом стали серьезными, снова насторожились.

– Я принимал участие в составлении этого графика, и должен попросить прощение – мы забыли тут про одного… Вы прекрасно знаете о переписке нашего боевого товарища с Зорькой, простите, с Зорей Лаврентьевой, – все закивали, пробно заулыбались. Еще бы, – я им и в последнее время, особенно в напряженные для них дни, читал отрывки из Зориных писем!.. Многие приходили специально, чтобы хлебнуть чужой радости, когда спирт уже не брал. Но настороженность не пропала, потому что неясно было, куда клонит замполит. А тот продолжал, – Вы знаете, во всяком случае, должны понимать, какое значение ее письма играли в поддержании боевого духа у нашего товарища! И это не могло не отразиться на нашем с вами общем настроении. Это не может не породить у нас всех особой благодарности этой девушке. А что пишет она в одном из последних своих писем? – и замполит по памяти воспроизвел отрывок письма Зори Лаврентьевой: – «Что мне делать, чтоб не думать о тебе, / Чтоб не снился ты почти что в каждом сне, / Чтобы встречи так мучительно не ждать, / Чтобы писем этих глупых не писать?!» – многие знали эти стихи и подчитывали или подпевали (не знаю как точнее сказать), о (!) – подборматывали замполиту. А тот продолжал: – И если в ближайшее время мы не поможем человеку, которому эти слова адресованы, встретиться с этой девушкой…

Все поняли, о чем речь и радостно зааплодировали. Кто-то даже предложил свою «очередь»…

– Правильно! – поддержал замполита командир дивизиона, голос у него был низкий с привычным командирским оттенком, – Наша промашка. Будем исправлять. Как же, как же!.. А сам герой романа еще и рапорта не подавал, хорош гусь! Мы за это его командируем, чтоб женился, успокоил дорогую нам всем подругу. И поскорее. Промедление может девушке дорого обойтись!.. Какой-нибудь… – комдив немного замялся, подыскивая нужное слово, и через короткую паузу выдал его: – «Артист» какой-нибудь подвернется, заморочит дивчине голову, а она сейчас в самом трепетном состоянии («Не ты ли ее до этого довел?!» – комдив посмотрел в мою сторону)… и пропадет наша подруга без нашего боевого товарища, нашего достойного кандидата…» – он многозначительно сжал свой большой кулак, – Правильно я говорю?!

– Пропадет! – подхватило офицерское собрание.

– Или ты это все – не серьезно? – спросил меня комдив.

– Серьезно! – снова хором вместо меня ответили все офицеры.

– И я так думаю… – завершил свою речь комдив. Так, и еще… не надо жертв. Командование возьмет решение этого вопроса на себя. Поручим начальнику штаба, чтоб побыстрее оформил документы. И кого-нибудь в пару подобрал. Ну, как «посаженного», что ли (?) – для поддержки. Чтоб наверняка, – без промашки! А тому-второму, чтоб было по пути – или как там? В общем, – начштаба обмозгует!

Офицерская братия дивизиона возликовала. Все обступили меня. Жали руки. Похлопывали по плечам, по спине. И среди смеха и всевозможных возгласов отчетливо слышались деловые советы, предложения принять подарки для «невесты».

Признаться, меня удивило такое единодушие однополчан. Ну, то, что все знали о переписке – понятно. Но в ее детали, тонкости были посвящены немногие. Да кого-то она мало интересовала. Кто-то посмеивался над этой мистической связью. Кто-то ревновал меня к незнакомке. И такое было! А отношение замполита к моей переписке, к судьбе Зори Лаврентьевой, то, что ему были знакомы тексты, знал их наизусть – меня просто поразило!.. Да я, честно, и не верил в реализацию этого предложения. Уж очень все это походило на театральную постановку…

Но спектакль продолжал развиваться, как по писанному, и пелась песня, как по нотам…

Через два дня проездные документы были готовы. Подобрали мне и напарника из минометного батальона – командира взвода Гришу Крылова, с которым мы были дружны и в боях, и в игре в футбол (уже в мирное время), защищая честь бригады, корпуса на стадионах Чехии, Китая. Ускорили оформление демобилизации моему 38-ми летнему ординарцу ефрейтору Фадеичеву (которого товарищи звали просто: Фадеич). Он должен был возвращаться в подмосковный поселок…

… И комдив, вручая мне командировочное удостоверение «на срочное улаживание семейных отношений», проездной литер, желая удачи, сказал:

– Командиру корпуса эта идея тоже понравилась!.. Ну, если опростоволосишься – не женишься или «гарбуз привезешь» – невеста там откажет – смотри у меня!.. – комдив поднял на уровень моего лица сжатый кулак. Наш командир был украинец, походил на всех запорожцев, вместе взятых с картины Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», поэтому его кулак был огромен и страшен. Почувствовав, наверно, что он переборщил с угрозой, комдив выделил из сжатого кулака один указательный палец. Пошевелил им. Но и эта «единица» таила в себе немалую опасность…

Я отдал честь: – «Приказ понял! Готов выполнять!» А товарищи бросились успокаивать комдива, заверяя, что никакой осечки быть не может! Все надеялись, а многие были совершенно уверены в исходе.

Товарищи помогали мне собираться, упаковываться… а я уже был там, в Москве!.. Представлял, как я с Зорькой, – сидим рядом и говорим: «… О том, что было. И о том, / Что неизвестной скрыто мглою. / О том, что знать нам не дано, / О том, что чудится зимою, / Через замерзшее окно».

На полночный поезд меня с «посажеными» провожал весь дивизион. За исключением дежурных. Комдив и нач-штаба даже пришли с женами. Товарищи посменно несли вещи отъезжающих. Основная масса старательно протаптывала сильно заснеженную дорогу, чтобы я не устал. «Жених» должен быть свеженьким!» – твердили провожающие. Все-таки от землянки до Разъезда № 74, где предстояло садиться на поезд – было 2 457 метров (артиллеристы любят точность), почти два с половиной километра – первого отрезка пути, длина которого десять тысяч этих самых километров, а на преодоление их уйдет немало дней, ночей…

И все вместе, не переставая, старательно меня нафаршировывали советами. Особенно в этом преуспели женщины. Обстоятельные инструкции получали и мои попутчики (или точнее назвать их – сопровождающими).

Итог дававшимся советам попробовал подвести замполит:

– Все эти житейские вещи хороши, но главное – надо оставаться достойным человеком, воином! И не обижай эту девушку. Она, по всему видно, хорошая, трудолюбивая…

И комдив, считавший, что в дивизионе последнее слово должно оставаться за ним, не мог не добавить:

– Давай-давай, все равно лучше не найдешь, – сказал он со знанием дела, – А наш кандидат (он имел в виду меня), что (!) на дороге валялся?… – он снова сжал свой огромный кулак, только на этот раз на уровне своего пояса, без угрозы – для убедительной поддержки…

… А я представлял, как рассказываю Зоре об этом «кулачище»… о том, что мне «грозит», если она мне «преподнесет гарбуз»! Я «слышу, как мы смеемся…»

Мы шли неторопливо. По расписанию поезд должен был подойти еще не скоро.

А оказалось, что он уже стоит на рабочем пути и паровоз деловито попыхивает. По-доброму светился зеленый глаз светофора.

Все дружно ускорили шаг, направляясь к пассажирскому вагону, который находился рядом с паровозом. Но когда мы поравнялись с лесенкой, ведущей в вагон, паровоз безрадостно взвизгнул, будто нехотя, дернул состав, и потащил его прочь. Дивизион, как по команде, заорал: – «Сто-о-ой!!!» А самые активные товарищи схватились за подножки, поручни, буфера, стараясь остановить поезд… Трудно представить, чем могла завершиться борьба дивизиона с поездом, если бы не громовая команда комдива «Отставить!», которая остановила бесполезные действия подчиненных. Сам комдив решительно направился к дежурному по разъезду, который, как мы потом поняли, дал отмашку машинисту «на движение». Дежурный не мог не учуять угрозу в приближающемся к нему недюжинном человеке, и попытался спрятаться в будке на переезде… Но когда комдив потряс дверную ручку, то дежурный понял, наверно, что его убежище не очень надежное и… открылась дверь. Из нее к комдиву… вышла женщина. Полушубок внакидку. Большой живот. Она была беременна. Комдив, видно, подрастерялся и тихо заговорил. К нам доносились только обрывки их разговора: «… – А мы думали, что все вы, вся армада, а в вагоне мест нет – там под завязку…» – сказала она. А он: «… три героя войны…» – комдив показал на меня и моих сопровождающих. Вид у нас был необычный. Особенно у меня. Ну, мы возвращались из Китая зимой, а туда соответствующее зимнее обмундирование не прислали, так что экипироваться по распоряжению командования – пришлось во все японское. Только знаки различия – наши. А еще на мне было сшитое по заказу китайским умельцем кожаное пальто с меховым воротником – тако-ое!.. Да! А борода?! У меня была рыжая борода – не то шотландского, не то шкиперского кроя! И видная, добротная палка-трость с металлическими бляшками-символами городов и мест, в которых она побывала. Я ее приобрел в Мукдене на «толкучке» в помощь своей ноге, которая после последнего ранения еще плохо слушалась. «А чего не предупредили?..», – комдив что-то шепнул женщине и добавил: «… генерал… комендант гарнизона, есть документы», беременная женщина взглядом выделила меня из триумвирата, улыбнулась широко, на сколько позволяло ее круглое доброе лицо, и громко пообещала: – «… я предупрежу тот разъезд… …. – и что-то сказала дежурному, должно быть, – мужу…

… Тогда-то в мою историю и вписалась допотопная машина – открытая дрезина с ручным двигателем (это когда вы руками с помощью специальных рычагов приводите ее в движение). Дежурный вывел дрезину из тупика, наверно, чтобы догнать на следующем разъезде нужный нам поезд… Что значит «вывел»?! – Все провожающие помогали очищать первобытную машину от снега, раскатывали ее-замерзшую. Погрузили на нее наш багаж. Все готовы были нас сопровождать, но на дрезине имелось только… четыре места!

… То, что мы от старательных движений быстро взопрели…

… То, что мы на каком-то повороте – потеряли часть багажа, соскользнувшего с обледенелого настила дрезины. И угроза остаться без нужных вещей, без подарков для «невесты», без провианта в 10-ти дневном путешествии, заставила возвращаться, рыться в ночи в снегу под откосом, а потом отчаянно наверстывать упущенное время…

… То, что поваливший снег вынуждал сначала каждые пятьдесят метров, чуть позже – тридцать-двадцать – останавливаться, брать в руки лопаты и очищать от заносов колею…

… Это все были цветочки, а ягодкой, которая к тому же очень скоро поспела – стала буря. Не то настигшая нас, не то мы догнали ее… Как бы то ни было – она закрутила нас: залепила глаза, стала набивать снег в рукава, за воротники… Увлеченные греблей, – так назовем работу с рычагами, которые приводили в движение нашу утлую лодчонку в бескрайнем, бурлящем снежном море, – мы не сразу почувствовали, что колеса нашей машины пробуксовывают. А когда поняли – от сознания своей беспомощности – обмякли. Руки повисли. А испарину буранный холод враз превратил в ледяную корку. Стало быть, легко и быстро можно было перейти в другое качество – превратиться: из человека – в сосульку?!..

Мне до боли стало жалко дежурного по разъезду и особенно его жену, которая из-за меня лишится мужа, а ребенок, который должен вскоре родиться, останется без отца! Мой остывающий мозг корил мою едва теплившуюся совесть за то, что я не отложил поездку «до завтра», и поэтому демобилизованный человек, мой бывший ординарец, не сможет уже никогда, после многолетнего перерыва, обнять, приласкать своих домочадцев! А мой спутник-дружок-минометчик?.. И, конечно же, не забылась и Зоренька, с которой так и не суждено, должно быть, свидеться!

… Никогда – ни на фронте, ни в пустыне, которую пришлось пройти в Китае, – не доводилось так реально ощутить обреченность…

Уже не озноб, а коварное тепло разливалось по телу, оно уже плавило меня, я таял, и будто последний выдох – до моего сознании, как заклинание, донеслось: – «Зоренька ясная…»

Но: то ли буря устала куролесить, то ли Провидение услышало, что я во всем случившемся – виню только себя… и, почуяв, что оно в своих стараниях перебарщивает… – но злая снежная круговерть прекратилась. Все вокруг заметно прояснилось.

Оглядевшись, чтобы понять, куда и как нужно двигаться, ехать, идти или ползти, – я встретился взглядом с уставившимися на меня сигнальными огнями последнего вагона поезда, в который мы уткнулись…

Чтобы обрадовать своих спутников, мне, самому едва способному шевелиться, через «не могу»… пришлось их разбудить. Они от усталости успели уснуть… или замерзнуть? Я их тер, тряс, потом они – друг друга, во всяком случае, с большим трудом они возвратились в полуясное сознание.

Зато разбудить спящих проводников нужного нам вагона – не удалось. Или они принципиально не открывали. Чтобы никого не впускать в переполненный вагон. Там все ехали до Узловой.

Пришлось устраиваться в паровозной (чуть не сказалось: топке) – кабине машинистов. Дежурного мы уже не отпустили, потащили с собой до Узловой, а оттуда с этим же поездом он вернется на разъезд. Жену, чтобы не волновалась, предупредили по телефону.

… Через открытое окошко вместе со снежинками, круто замешанными на пару, в кабину влетало натужное ритмичное дыхание машины. И в этот ритм вплетались слова: – «… поговорим о том, что было, и о том, / Что неизвестной скрыто мглою… / О том, что знать нам не дано./ О том, что чудится зимою… / Через замерзшее окно…» Несмотря на то, что окошко было открыто, в необозримой безразмерной белизне все равно ничего нельзя было разглядеть.

Было еще несколько вынужденных остановок. На узловую станцию мы прибыли с большим опозданием. Опоздали на скорый поезд, который ушел на Москву. Следующего нужно было ждать сутки.

И сутки эти – начались неудачно. Сразу что-либо разузнать о посадке – «где и когда», оформить проездные документы – мы не смогли.

Сразу и остро пришлось почувствовать разницу между военной, хорошо организованной жизнью, и – мирной. В той жизни – мы были «грузом?…» – нас подвозили, погружали, везли, выгружали… А в этой – новой (хорошо забытой – старой)…

… Никто ни на какие наши вопросы вразумительного ответа дать не мог. Настенное расписание движения поездов было все исчеркано-перечеркано. Пробившись к кассе через тела ожидающих, мы увидели затянутое паутиной окошко, с полустертой, но еще хорошо читаемой надписью «Не стучать». Рядом приписка, должно быть, обиженного пассажира: «безнадега»… Поодаль стоявший милиционер, внимательно оглядев нашу солидную, и вместе с тем странную экипировку, добротные кожаные чемоданы, и особенно мой ладный реглан с меховым воротником, закрывающим погоны, необычную мою бороду, палку-трость с загадочными бляшками – сказал: – «Попробуйте, тут один полковник постучал, и ему открыли…» Пушистый меховой воротник, должно быть, заставлял предполагать более высокое звание, чем-то, что было мне присвоено…

… Я попробовал, предварительно смахнув с окошка пыль, старые окурки, паутину – постучал. Но… действительно – «безнадега»! Милиционер виновато пожал плечами и глазами показал на объявление, прикрепленное повыше: «Касса проездными документами не обеспечивает»! Каково?! Что делать? Куда обратиться?

На камере хранения – табличка: «За сохранность багажа не отвечаем»… на титане – надпись: «Горячей воды нет!» На баке для холодной воды – просто: «нет воды».

И… далее – везде – «не курить», «не сорить» «не хлопать дверью», которая не закрывалась из-за обледенелого порога. Кроме того, на входной двери… да на всех дверях – были прикреплены бумажки-объявления, о том, что «Извещать пассажиров о прибытии и убытии поездов по радио не будем. Радио не работает. Будьте внимательны!»…

… Обиженные, разозленные пассажиры черкали, царапали, чем попало эти объявления, расписывали их бранными словами, гасили о них окурки…

Но все старания не в состоянии были зачеркнуть всеобщего отрицания всяческих услуг, всевозможной помощи, даже информации… – сквозь росчерки, грязь, окурочные ожоги – на всех объявлениях настойчиво проступали: «не, не, не… нет!»

– Да-а-а-а… – Гриша Крылов растянул короткое слово, насколько хватило его дыхания, осматривая зал ожидания, как поле боя, плотно усеянное телами, валяющимися на лавках, на полу, в углах (они даже не храпели), казалось, бездыханных, потерявших всякую надежду на что-либо – мужчин, женщин и детей. А когда Гриша снова вдохнул, то добавил: – Придется нанимать дрезину, а иначе отсюда…

Мой бывший ординарец возразил, ни на грамм не прибавив оптимизма:

– Не пойдет – если не замерзнем, то доберетесь к концу отпуска, а то с полпути вертаться придется – вам… я-то вольная птица…

– С таким настроением… – я попробовал, было заразить своих товарищей оптимизмом, ну хоть немножко, но не закончил фразу, потому что сам не знал, даже не мог представить, как и куда – в каком направлении следует сделать первый шаг. И сами собой у меня стали складываться строки: – «Что мне сделать, / Чтоб увидеться с тобой, / Расчудесною моей мечтой…»

– Вы офицеры – вы и придумывайте, а я схожу в одно местечко, – сказал мой бывший ординарец, и чтобы было яснее, нарочито поддернул брюки.

Ушел, и вскоре вернулся с милиционером. Сначала, глядя на виновато улыбающегося Фадеича, можно было подумать, что милиционер задержал его за какое-нибудь «нарушение порядка», а оказалось…

… Милиционер явился, чтобы нам помочь. Возможно, что его вдруг одолела простая человеческая жалость. То ли мы ему чем-то «показались». Он еще раз окатил нас оценивающим взглядом. Чтобы окончательно убедиться в нашей благонадежности (уж очень мы какие-то не такие), и на всякий случай спросил:

– Документы у вас какие есть?

Мое удостоверение его потрясло! Бланк гвардейской танковой армии, корпус Сталинградско-Киевский… Будапештский… Венский… Пражский… Порт-артурский… командируется… (ознакомившись с текстом, он еще раз взглянул на меня!)… подпись – генерал!.. Милиционер только на секунду задержался на том месте, где указывалось мое звание – не полковник и даже не майор. Улыбнулся своей недавней «промашке». Как человек с юмором – глянул еще раз на мой воротник, мне в глаза, понял, что это не игра и… (Мы потом узнали: что он – рядовой участник войны, пехотинец, все время, отведенное ему судьбой на фронте, просидевший в одном окопе под Ржевом, – очень уважает тех, кому довелось сделать на войне гораздо больше, чем он сам)…

… Он, сержант милиции, подтянулся, отдал честь, вернул документ, и решительно сказал: – «Пошли – попробуем…». Он подвел нас к двери с надписью «Посторонним вход строго воспрещен», еще раз подтянулся и ввел нас к дежурному. Милиционер говорил обо мне, о моих товарищах так, будто мы только что спустились с небес, добавив: – «Я все тщательно проверил».

Дежурный – пожилой человек с очень уставшим, плохо запоминающимся лицом – внимательно осмотрел нас, не найдя к чему придраться, задвигал челюстью, губами, словно пережевывал ситуацию и, наконец, спросил:

– Вам обязательно на «скорый»? A-то, вы видели, ожидать сутки негде. Тут пришел «такой»… если не устроит, то пересядете в Иркутске, Красноярске… Я предупрежу там дежурных. Посмотрите. «Такой» – сейчас стоит.

Через служебный ход мы вышли на перрон, у которого стоял состав с надписями на вагонах: «Владивосток – Москва». Поезд, видно, только что прибыл. Но ни в нем, ни вокруг не наблюдалось никаких признаков движения. Все вагонные двери были наглухо закрыты. А поезд, как пришел, мог так же без объявления – уйти?!..

– Подождите, – попросил дежурный, – я поищу главного, – и торопливо – на сколько позволяли возраст и усталость – заковылял к первому вагону.

В это время Фадеич шепнул мне, хитро улыбаясь:

– Видите, мир не без добрых людей?..

… Тогда я понял, что это он привел милиционера, и не очень строго, но все же выговорил ему:

– Обманщик, сказал, что «по нужде»… – я сжал и поднял кулак на уровень его носа, как это делал комдив, когда меня провожал. Но жест получился не таким угрожающим. Тем более, что оправдательный ответ Фадеича оказался очень аргументированным:

– А что разве не было нужды? Добрые люди на дороге не валяются – их надо искать.

Впрочем, вскоре случай опроверг Фадеичеву теорию – и добрые люди явились сами.

Вид поезда не был многообещающим. Каждый вагон гляделся неприступным ДОТом – не состав, а «оборонительная линия»

… Неожиданно из-под вагона, стоявшего напротив нас, вылезли (чуть не сказал: два «ангела-хранителя» – но так я могу сказать сейчас, а тогда…) – два матроса. Посмотрели направо, налево. На нас. Прикинули: не на патруль ли наткнулись? А когда поняли, что им ничего не угрожает, расслабились и развязно приблизились. Даже для здоровых, крепких парней они были очень легкомысленно одеты – без бушлатов, шинелей, зимних шапок. На ядреном сибирском морозе их форменные белые рубашки с гюйсами и бескозырки – выглядели, по меньшей мере, странно. Когда же они вспрыгнули на перрон и душисто выдохнули, стало ясно, что «ребята» в хорошем подпитии и, должно быть, настроились искать еще… Откуда они пришли и куда двигались – трудно было догадаться…

Но с нами начали разговор с «курева» – «Не найдется?» – спросили они и показали жестами… Разухабистые, больше напоминающие босяков, чем моряков тихоокеанского флота, если верить надписям на бескозырках, они все же чем-то вызывали симпатию.

Я достал початую пачку английских сигарет «Большой Бен», которыми нам удалось запастись в Китае, и протянул матросам. Пачка даже в предрассветном полумраке лоснилась лаком, а пахучесть табака произвела впечатление даже на спутанные хмелем чувства «поддатых» моряков. Казалось, что они вырвут пачку с рукой, но их огромные ручища робко потянулись к белеющим сигаретам. Каждый неловко вынул по одной, оба церемониально провели ими по верхней губе, глубоко вдыхая аромат незнакомого продукта. После чего разом. Не сговариваясь, попросили: – «А еще одну можно?» – «Берите», – сказал я, не убирая пачки. Взяли, и, пока выискивали в карманах спички, они насколько могли осознанно оглядели нас, причудливой формы зажигалку, предложенную им для прикуривания. Подивились хорошо пригнанной незнакомой им зимней японской экипировке. Ну, знаки различия, звездочки были наши. Не могли не удивить рядовых плавсостава Тихоокеанского флота мои «причиндалы», (как они потом сознаются) – моя меховая шапка, рыжая борода шотландского или шкиперского кроя. Мое кожаное пальто с меховым воротником, скрывающим значение моих погон, отчего моряки на всякий случай, как и милиционер в зале ожидания, назвали меня «подполковником». Это мне не мешало, а потом даже будет помогать.

Не могли моряки, несмотря на солидное похмелье, не обратить внимания на наш багаж: добротные кожаные чемоданы (в то время редко встречавшиеся), японские солдатские ранцы, офицерские планшеты и спросили: – «Вы откуда?» – «Мы не откуда, а – куда» – ответил я. – «На Восток, на Запад?» – «В Москву» – «У-у-у» – загудели оба, таким образом, проявив свой интерес к нам. – «Айда с нами!» – Чем был вызван этот интерес, трудно сказать, – вкусными сигаретами, заманчивым видом багажа или многообещающим общением с необычными людьми?!.. «А куда?» – не поняли мы. – «Так вот наша посудина… мы вас берем!» – Нам еще оставалось сказать «У нас нет билетов…» А они дуэтом ответили: «Какие билеты в наше время?!.. В тесноте, да не в обиде! Айда!»

Дежурный по вокзалу, подходивший в этот момент, услышал последние слова и спросил матросов: – «Эта дверь открыта?» – Они, как хорошо сыгравшиеся актеры, одинаковыми жестами объяснили, что вход с противоположной стороны и взялись, было за чемоданы. Но мой бывший ординарец, еще не вышедший из роли, ревниво и деликатно отстранил непрошенных носильщиков от нашего багажа, объяснив, что там хрусталь, фарфор – подарки для невесты…

– Какой невесты?!..

Сержант милиции многозначительно перемигнулся с ефрейтором Фадеичевым, а когда заметил, что я понял, о чем у них идет «немая» речь, то, широко улыбаясь, вслух, торжественно произнес:

– Желаю удачи! Счастья – вам, – на всякий случай тихо добавив, – Товарищ гвардии лейтенант!

И пока мы перебирались под вагоном через рельсы, бывший ординарец успел, должно быть, посвятить матросов в тайну нашего путешествия. Потому что один из них воскликнул:

– «Какая-нибудь королева или принцесса? Так почему она самолет не прислала…» – «На границу – нельзя!..» – «Так в Читу – хотя бы!.. Не знакомы?!.. Ну, даете!»

А за то время, что мы пролезали, под вагоном, через дырку, проделанную в гармошке, предохраняющей мостик перехода из вагона в вагон, – в тамбуре успел организоваться фронт сопротивления вторжению незваных пассажиров…

Проводник решительно воспротивился нашему поселению во вверенном ему вагоне. Пробовал сбросить наши вещи с площадки, вцеплялся поочередно то в одного из нас, то в другого. С ним – маленьким, но плотным, цепким – два моряка еле справлялись. А старые «поселенцы», забившие своими телами проход в вагон, поддерживали своего проводника криком, выразительными жестами! И если бы хватило пространства, то по всему было видно, они обязательно вступили бы в борьбу. Но подоспевший вовремя главный кондуктор (все-таки дежурному по вокзалу удалось его привести!) сумел урегулировать наше пребывание в поезде, в этом вагоне. Это был сложный процесс: с символическими штрафами, оформлением платежей за билеты по условному тарифу… – в общем, как бы то ни было – мы сели! Наше нахождение в вагоне было узаконено (оказалось, – это возможно!) – мы едем!.. И весь… ну, если не весь, то полвагона – точно – сменив недавнюю вражду на милость, почему-то стало помогать нашей троице разместиться!..

… А вагон был настолько плотно населен, что многие места занимали по два человека, по три… отдыхали по очереди. Заняты были и багажные полки. Притом, тесно было не только людям, но и вещам, звукам, запахам.

А смешанные запахи – табачного дыма, самогонного перегара, не снимаемых сапог, немытых тел и всевозможных косметических средств – дружно вытесняли кислородно сонный храп счастливцев, споры неспящих, плач капризничающих детей, и непременный в таком воздухе кашель, всех без исключения взрослых и детей, – создавал, как ни странно, удивительную мелодию, под которую легко засыпалось, спалось и просыпалось…

На больших станциях кое-кто будет сходить. Но в плотности жизненного пространства, в воздухе, звуковом оформлении – ничего меняться не будет…

Под руководством моряков нас так удачно разместили, что мы могли все трое одновременно отдыхать. Для чего использовали наши чемоданы, которые оказались по высоте вровень с нижней полкой…

… Но соседская забота о нас не ограничивалась только устройством, нам предлагали кружки для чая, табак, сухари… и при этом все во всём безотказно слушались моряков?.. Чтоб их боялись?.. Но вокруг были мужики и покрепче, покруче и женщины, привыкшие к почитанию, умеющие распоряжаться мужчинами… Неужели из благодарности за то, что матросы привели нас именно в этот вагон?!.. Это, конечно, было лестно! Но чем нам нужно будет расплачиваться за это доверие?

Все на нас смотрели с любопытством, приветливо улыбались и, казалось, чего-то ждали. Это ожидание – настораживало, а, порой и смущало…

… Не зная точно, как выбраться из создавшейся ситуации, я попробовал представиться, познакомить соседей со своими товарищами, которые сразу уснули, как только прислонили к чему-то свои уставшие тела. Все-таки путешествие на дрезине нам дорого обошлось. Мне тоже очень хотелось спать, но неистребимое чувство ответственности перед людьми, чего-то ждавшими от нас, помогало мне сохранять бодрость.

Я стал рассказывать о нашей службе. О боях, в которых мы участвовали – на Западе и на Востоке. Слушали меня, как будто, внимательно, слушали молча. Или стеснялись перебивать? Так как вскоре выяснилось, что моих слушателей в действительности интересовало совсем другое…

– А вы, сами – едете жениться? – осмелилась, наконец, спросить о «нужном» молодая женщина. Цветущая, жизнерадостная – она выделялась на фоне поблекших лиц и вялых тел. Но все поблекшие и вялые – оживились: началось то, что им было «нужно»!

Понимая, что «народу» уже что-то известно, я стал обдумывать уклончивый ответ. Но не успел его сформулировать из-за своей не отступающей сонливости, и услышал новый вопрос:

– А вы, правда, не знакомы с «Ней»?

Вопрос вспугнул мою сонливость, она мигом отцепилась от меня и улетучилась. Я враз, можно сказать, «протрезвел», стал быстро-быстро перебирать варианты возможной информации, которой располагал «народ», и кто мог быть ее источником…

Гриша Крылов – командир минометного взвода – не словоохотлив. Да его по-настоящему и не интересовали подробности моих отношений с Зорей. Он мог из вежливости спросить: «Что пишет? Что нового?». И не дождавшись ответа, перейти на футбольные темы. Его больше всего интересовал – Футбол. Уволившись в запас, он поиграет за Горьковское «Торпедо». А потом станет тренером. Даже во время своих бесчисленных поездок по стране, заглядывая иногда ко мне, он так ни разу и не спросит, чем и как закончилась «тогда Та Моя (Наша) Командировка»… он ведь в этот раз не доедет со мной до Москвы, бросит меня – свернет по своим делам…

… Фадеич? Он же: по прозвищу – «Эх ты мое ни то ни се»? (За его обычную присказку, которой он корил неумех… или себя – за свои же промахи). Мой, теперь уже бывший, но еще не вышедший из роли – ординарец?..

… Он меня не раз ставил в неловкое положение, желая сделать, как лучше.

… Как-то на фронте. На Западе. Где-то под Веной – меня крепко ранило. А в это время командование разрешило бойцам и офицерам отправлять домой посылки, подбирая вещи из трофеев. Трофеями считались брошенные дома, магазины. Фадеич собрал посылку для своих близких и для моей мамы, не забыл о Зоре, ее матери, младшем братишке (про них он знал)… Со мной он посоветоваться не мог, поэтому обратился к товарищам. Никто, понятно, Зорю не видел и не мог себе представить, как она выглядит. И тут приходит от нее письмо, где она пишет, о том, о сем… о том, что пришло время, наконец, счищать с оконных стекол бумажные наклейки «перекрестья» – угроза бомбардировок миновала навсегда. При этом она себя изобразила за этим занятием…

… «Эх, ты мое ни то ни се…» прикинул: она художница – значит, умеет соблюдать пропорции. И сам как тогда посчитал, что окно в стандартном доме метр семьдесят пять, ширина… и она – в рост… Пошел он в магазин готовой одежды… подобрал разные платье, штанишки – парнишке, гардины! Хорошую посылку собрал…

… Возвращаюсь я из госпиталя, получаю письмо от Зорьки. Ну, сказать «ругательное» – ничего не сказать: «Что ты себе позволяешь?! Как ты мог?!.. Мы с тобой условились… никаких меркантильных отношений… это последнее письмо. Больше мне не пиши!..» Я ничего не понимаю, – пишу, что только прибыл из госпиталя. В ответ: приходит перечень товаров, которые якобы я послал. Нахожу виновного. Он признается в содеянном. Пишет письмо-покаяние. Подписывается и оставляет оттиск большого пальца. Нас простили – фейерверк благодарностей: все как на заказ!

… А ведь переписка могла прерваться – не было бы этой командировки!

… Это я так долго расписываю, а тогда быстро сообразил, что затягивать с ответом неудобно и говорить надо правду и только правду. Не обманывать же столько любопытных глаз!.. И эту сияющую, распаленную собственной смелостью молодуху!

– Нет, почему я с ней «не знаком»? – ответил я, – Только никогда не виделся…

Притухшая было моя собеседница, снова оживилась:

– А как же ж? Не виделись и…

И эхом откликнулись другие слушатели: – «А как же ж?..

– Мы переписывались больше трех лет. Почти всю войну, – попытался я объяснить.

– Так, может, это – я? – воссияла молодуха еще больше, расцвеченная собственной придумкой. – Я тоже писала на фронт.

– Может быть, – попробовал я подыграть, и тут же решил поиграть по своим правилам – а как ты подписывалась?

– Ну, я не помню – с тобой… Я со многими переписывалась. Напомни… или ты тоже со многими? – она снова взяла игру в свои руки, а мне почему-то не хотелось проигрывать, и я назвал: – Зорька…

– Похоже, – воссияла она, будто вспомнив, как подписывалась, – а оно и идет мне это имя… Зорька… Правда? – она всматривалась в окружающих, будто разглядывала себя в зеркалах. Большинство одобрительно кивало. Только один пожилой хрипловатый голос с легким укором произнес: – Ну, наглая девка – дает…

– А я тебе нравлюсь? – обратилась она ко мне.

– Да… – сознался я, и самому стало неприятно. Она действительно была хороша, особенно в затеянной ею игре: отважно белокура, открытые многообещающие глаза, правильные черты живого лица. Хотя она была плохо одета – на ней было много платьев и кофт – то ли для тепла, то ли для того, чтобы в руках было меньше багажа, но и под этим несуразным нарядом угадывалось ладно скроенное тело…

– И ты мне нравишься. Так зачем же дело встало? Ты собрался жениться… – она решительно придвинулась к соседней со мной нижней полке, села. – Я не собиралась замуж, но теперь согласна…

Ситуация стала меня раздражать, и потому что я не знал как ее завершить расстраивался еще больше. Злился на себя за то, что втянул в этот фарс Зорьку. Зачем-то назвал ее имя. По письмам я догадывалась, что Зоренька сама не прочь ввязаться в авантюрные истории, но сама…

Совсем не представляя, что делать дальше, я чтобы сократить паузу, на всякий случай спросил:

– А тебя, невестушка, как звать на самом деле?.

– Ольга, Оля, Оленька, – она, как настоящая актриса сыграла все три модификации имени. И сыграла хорошо. «-Может быть, она действительно – актриса?» – подумал я, будто искал в этом какого-то оправдания для себя. Но на всякий случай (или из-за того, что не хотелось в этом спектакле проигрывать?) – я спросил: – А какое для меня ты выберешь имя из всех твоих корреспондентов? Ничего, что я еще до полного знакомства говорю – «ты»?

– А чего? Мы же в письмах были на «ты»… а твое имя? – она сделала вид, что задумалась, выбирая, или вспоминала, что поведал ей Фадеич, и произнесла – Михаил… Мишка-Гвардии Мишка!

Да-а, продал меня Фадеич!..

Все дружно рассмеялись. Должно быть, понравилась ее находка. А, может быть, все, или почти все были посвящены в то, что знала она. Заканчивая игру, или начиная новую, Оля-Оленька, (как она назвала себя), решительно подвинула своим бедром мою соседку напротив (да так, что та прижала своих детей к деревянному чемодану). Придвинулась, чтобы быть ко мне поближе, и протянула свои руки к моим. Красивые руки. Но они мне не нравились. И вообще эта «Оленька», ее темперамент, красота – стали раздражать меня. Мне стало стыдно перед Зорей за этот затянувшийся бездарный спектакль.

А Оля-Оленька не унималась.

– Договорились, по рукам? – спросила она, но я не понял о чем речь. Мое внимание привлекла плачущая маленькая девочка. Она, видно, больно ударилась об угол деревянного чемодана, и ее старались утешить старший братик и мать. Оля-Оленька тоже посмотрела в ту сторону.

– Простите, – сказала она детям. И в это время женщины встретились взглядами. Чего было больше в глазах матери – моей соседки: боли, удивления или укоризны?! И боль, и удивление, и укоризна – относились не только к неприятности, которую Оля-Оленька причинила детям, но ко всему, что случилось здесь и сейчас. Ольга сразу все поняла. Она, оказывается, была не только красива, свободна, игрива, но и умна. Она поняла, что не понравилась мне, и – почему…

– Простите, – сказала уже моей соседке, матери детей. – Простите, лейтенант, – обратилась Ольга ко мне, заметив, как мой сосед, натягивая на голову мой кожан, потянул за воротник и открыл лейтенантские погоны. – Я понимала, вы не майор и уж совсем не полковник. Вы до мозга костей лейтенант. Вы мне очень нравитесь. Я хотела бы ехать с вами до Москвы. Увидеть Вашу Зорьку и убедиться, что она лучше меня, лучше всех!.. А я должна сходить в Красноярске, где он меня очень ждет. Мы редко видимся, но я успеваю и за это короткое время причинить ему кучу неприятностей. Пусть вам будет лучше. Удачи Вам. Она порывисто меня обняла, чмокнула в щеку, и…

Остальной народ не слышал, о чем она говорила. Все были заняты обсуждением вопроса: не стоит ли свадьбу организовать в поезде. Выделить купе… Неизвестно откуда взявшиеся моряки, где-то хорошо подзарядившиеся, громко прошипели: – «Тш-ш-ш»… что за шум, а драки нет? Почему майору не даете отдыхать? – здорово они наловчились говорить дуэтом.

– Подполковнику, – поправила моряков Ольга-Оленька, пробиваясь сквозь густо сбившуюся толпу, бурно обсуждавшую «предстоящую свадьбу».

– Правильно – полковника, – согласились с ушедшей уже Олей моряки. Отправил ли я Ольге ответный воздушный поцелуй? Не помню. Чувство ответственности заснуло раньше меня. И я не запомнил, чем этот день закончился.

Я отключился, когда солнце только вставало, а очнулся глубокой ночью. И вспомнив об игре суток с временными поясами, подумал, что в Москве еще вечер. Зорька… да (!), что она сейчас может делать? Попробовал представить: расстилает постель, укладывается спать…

… Она это делает медленно, предвкушая… нет, скорее всего – она безоглядно бросается в кровать или на тахту и сразу тонет в сновидениях.

… В моем воображении смешались все ее рисунки, письма и я стал создавать что-то среднее в ее облике, манере поведения… составил кроки ее маршрута. Сейчас она должна перелистать тетрадь с прошлонедельными лекциями, чтобы подготовиться к семинару и… К какому семинару? Она же из института Боеприпасов, где обучалась по путевке завода, перевелась на заочное отделение в Индустриальный институт. И пошла работать – преподает в школе, в начальных классах – рисование (Зорька перед войной окончила художественную школу). Так что ей теперь нужно собирать… вазочки, коробочки, книжки с яркими обложками, для постановки натюрмортов…

… Мама болеет, отец погиб – приходится прирабатывать, кормить «маленькую, но семью», как сказал поэт. Наш любимый с ней – Маяковский. Ничего. Приеду – попробуем что-нибудь придумать…

В это время меня отвлек разговор неспящих пассажиров. Я прислушался и понял, что они говорят обо мне, о моей предстоящей встрече с незнакомкой. Показалось, что беседуют пожилые люди, потому что они сравнивают мой предстоящий «наскок» с прежними обстоятельными помолвками, подготовкой свадеб с помощью посредников, свах…

– Д-а-а, но ты-то, так же женился – на севере?.. – заметил один из собеседников. Другой засмеялся и весело согласился:

– Еще хлеще! Понаехали и парни, и девчата – и ну разбираться по парам!..

– Так ты хоть видел, что берешь, даже мог пощупать!..

Я невольно рассмеялся, правда, тихо, чтобы не спугнуть собеседников, и представил себе, как я обхожу Зорьку вокруг. Разглядываю ее со всех сторон… щупаю… да я, не глядя, подхвачу ее на руки и умчу в свою жизнь! И если бы я в тот момент хоть на один шаг мог бежать быстрее поезда, то уже помчался бы!

Тут мне напомнила о себе естественная нужда. Я вскочил и направился, было к ближнему от нашего лежбища туалету. Но меня заставила остановиться бодрствующая вместе с мужчинами женщина, которая только-только заканчивала очень важную фразу:

– Что вы дурью мучаетесь? Он вам пудрит мозги, а вы серьезно думаете! Посмотрите на него! Такой – и возьмет не глядя? Да он сто раз взвесит!.. – Мое неожиданное появление заставило женщину испуганно съежиться. Она побоялась, наверно, что я «накажу» ее за подобную догадку, и даже тихо вскрикнула: – «Ой, простите…» – Я тоже попросил прощения, и показал рукой на ближний тамбур, куда устремился. Но женщина еще раз, но не так испуганно, попросила прощения: «Ой, простите – там не работает. Надо туда.» И она указала рукой в противоположную, дальнюю сторону вагона, добавив нежно: – «Бедненький…» Я себя тоже пожалел. Но выхода у меня другого не было – пришлось настойчиво продираться к цели. Не теряя надежды, что в глухую ночь там все-таки не будет очереди…

… Но очередь была. Правда, небольшая. И в ней стояла… – «Ольга? И вам не спится?»

– Я не «Ольга», а «Светлана», и я не стою в очереди, и не надо мне «выкать». Мы ведь давно перешли на «ты». Да мы всегда были на «ты». Разве вы… ты – не понял?..

… И она с какой-то неожиданной и непонятной страстностью обрушила на меня лавину упреков, похожую на камнепад. Да такой, что через минуту мой огород сплошь был усеян булыжниками. Но это почему-то меня не удивило, не обидело, не заставило почувствовать себя в чем-то виноватым. Да и в чем эта «Ольга» или «Светлана», или… (да она могла назвать себя как угодно!) в чем она меня обвиняла!?..

В мужской широте, доброте, внимательности, чуткости, умении по-настоящему любить…

… Я с любопытством разглядывал ее отражение в темном вагонном окне (следил за ее мимикой, жестами) и неожиданно для самого себя обнаружил, что говорившая была уже одета. В пальто. В шапке. Белых бурках. И коленкой прижимала чемодан к станке тамбура, чтоб не упал. Значит, она сходит?!.. Но самое удивительное: в этом наряде «Ольга-Света» была очень похожа на Зорьку. Вернее на Зорькин автопортрет, в одном из последних ее писем… та же меховая оторочка на круглой шапочке с помпоном, меховой воротник, обвивший шею. Сияющие широко открытые глаза. Радостная улыбка, приветствующая парящие в воздухе снежинки! Правда, эти глаза и улыбку я мысленно приклеил «Ольге-Свете», но не насильно – у нее были такие же глаза и улыбка, когда она представлялась днем. А сейчас она недобро смотрела в темное окно и цедила слова сквозь стиснутые зубы. И тогда – утром, двигаясь, она казалась круглее, ниже. В то время, помню, мне она тоже показалась похожей на мое представление о Зорьке…

… Сейчас же она была «выше Зорьки», стройной. Я не мог не подивиться ее «умению перевоплощаться»! Невольно спросилось:

– Вы, простите… ты, случайно, не актриса?

– Нет, я случайно не стала артисткой, я собиралась – боялась, что буду играть в жизни. Так и случилось. Он настоял. Он за это получил собственную актрисулю. Но я уже больше не могу. Два года мы живем эпизодически… а теперь еду насовсем. Нет, я не поеду. Он хорошо устроен, хорош собой. Говорит, что любит. Да не любит он – ему просто нужна видная, красивая, с дипломом инженера! Он терпит меня. Да уже и не терпит. Злится – на меня, на себя. И я его не люблю. Я не еду в Красноярск. Я здесь схожу…

Я не знал, как и чем перебить затянувшийся монолог из незнакомой мне пьесы. Но «Оля-Света» повернулась ко мне и с жалким – жалким видом (как она вдруг преобразилась: из несговорчивой, злой – превратилась совсем в незащищенную… актриса!) и спросила: – «Откуда ты такой взялся? Я уже другого полюбить не смогу… понимаю, что я героиня не твоего романа, но мне трудно будет от тебя отвыкнуть. Во всяком случае – не скоро…»

– Любовь с первого взгляда? – сказал я зачем-то, не то в шутку, не то всерьез. Она прикусила губу, чтобы не ответить мне какой-нибудь резкостью и через долгую паузу тихо произнесла:

– Поцелуй меня на прощание…

Я не знал, нужно ли, хочется ли мне. Неопределенное чувство, наверно, легко читалось на моем лице, поэтому она немного решительнее предложила: – Можно, я?.. – и, не дожидаясь ответа, приложилась губами к моей щеке – мягко, нежно-нежно. Потом тыльной стороной своей ладони легко провела по тому месту, которое запомнило прикосновении ее губ, и еще раз провела, будто хотела стереть оставшийся след. После чего она, то закрывая, то открывая глаза, многозначительно кивала, будто говорила: – «Пусть у тебя все будет хорошо. Желаю тебе удачи…» – так мне, во всяком случае, слышалось. И тут же она решительно пригрозила пальцем, добавляя деланно сердитым голосом:

– Но если вдруг передумаешь или Зорька закапризничает, и посмеете разрушить такое, то знайте – на Дальнем Востоке живет и за вами следит такая Светлана…

– Ольга… – в шутку поправил я.

– Пусть Ольга – тебе, я вижу, все равно…

В это время поезд так резко затормозил, что Светлану буквально бросило в мои объятия. Мне, чтобы она не упала, пришлось крепко прижать ее к себе. Она легко высвободилась, благодарственно кивнула и схватилась за свой чемодан. Я попытался ей помочь, но она решительно помотала головой – нет, не надо, и рванулась к выходу. Только на секунду задержалась в дверях, чтобы сказать: – «Он» придет на вокзал. Ты его сразу узнаешь. Весь – такой! Скажи, что я не смогла. Совсем не смогла!» – сказала и спрыгнула с подножки, растворившись в темноте.

… «Он» действительно пришел, и я его действительно сразу узнал – такой красивый представительный. «Он» искал «ее» глазами. Я его спросил, не Светлану ли ищет… «-Да»… Она просила передать, что не смогла и вообще не сможет. «Дура!» – сказал он зло, резко развернулся, но через пару шагов обернулся: – «А ты кто такой!?» Я не знал, что ответить, попробовал объясниться плечами, руками. Он презрительно скользнул по мне своими выразительными глазами, выкрикнув:

– Еще хлебнешь с ней… – Тут ударил колокол, засигналил локомотив, громче зашумели выходящие еще из вагона, входящие в вагон… и я уже не услышал чего «хлебну»… но это будет через сутки. А тогда я остался в тамбуре в каком-то неопределенном состоянии: немного грустно, немного радостно. Мне было приятно, то, что она говорила. Мне были приятны ее прикосновения. Мне было безумно жаль «-ее», «его», – которого еще не видел. И смогу ли я рассказать обо всем этом Зорьке? Не омрачит ли это нашу встречу? Ведь мы ничем не сможем «им» помочь. Да и кто сможет?! И как трудно быть счастливым рядом с таким неблагополучием. Думая об этом, я с большим трудом (но все же оставаясь счастливым!) пробирался на свое место, совершенно запамятовав зачем преодолевал такую трудную дорогу. И вспомнил, уже добравшись до нашего «купе» рядом с противоположным тамбуром.

Оставалось только с отчаянием спросить у бодрствующих соседей:

– А почему этот закрыт?!

– Какие-то неисправности… – эту информацию отвечающие дополняли поднятием бровей, выпячиванием нижних губ, – пожимали плечами. Пришлось срочно будить моего недавнего ординарца – сантехника в довоенной жизни, который после войны сумел скомпоновать для своей работы в мирное время уникальнейший набор инструментов, при виде которого недоверчивое выражение лиц у наших соседей враз сменилось на долгожданную надежду. Даже проводнику, не подпускавшему нас «к объекту», чтоб «не доломали», достаточно было беглого взгляда на то, как Фадеич подбирает и готовит этот «невиданный» инструментарий для «операции» – чтобы дать добро на производство рискованных, с его точки зрения, работ.

Я не стану описывать неисправный туалет тех времен, в тех вагонах, потому что кто это видел, не забудет, а кто не видел, не сможет себе представить. В общем, такая… картинка… в стиле буйствующего абстракционизма.

Но мы взялись. Пришли моряки. Помощников (хоть и не очень верящих в успех) столпилось предостаточно.

Только мой второй «сопровождающий» – взводный Гриша Крылов, давно проснувшийся, лежал неподвижно и скептически улыбался. Ну, я его понимал. Он не умел и не любил работать руками, даже почерк у него был скверный… Вот ногами, головой в футболе! А до того, как после войны начались наши футбольные баталии, он пребывал среди минометчиков в ореоле потомка «славного дедушки-баснописца» – любил цитировать. И сейчас он сочился словами, будто им самим сочиненными: «А вы, друзья, как ни садитесь – все в музыканты не годитесь…»

Но мы «сели», и «сыграли» заказанную обстоятельствами работу, как по нотам! Для меня работа руками всегда была в удовольствие, и я многое умел. Ну, а Фадеич… в то время, как проборматывал свою присказку – «эх, ты мое ни то ни се» – успел поставить диагноз запутанной болезни несложного механизма и, на глаз определив возможности каждого добровольного помощника, раздал понятные задания. Задуманное, нужное дело, выполнили даже раньше предполагаемого срока – получилось! Моряки дружно выразили свой восторг: – «Ну, ты полковник даешь! Такой шурум-бурум организовал!» Я попробовал их осадить: – «Во-первых, мы договорились: я – не полковник…» А они: – «Ну, подполковник, для нас – не меньше. Майор не смог бы такое организовать!» – «А во-вторых, отремонтировал все – Фадеич!» – «Фадеич – Бог: его качать!» Фадеич деланно не реагировал на похвалу и старательнее засобирал инструменты, никому не доверяя себе помогать…

В туалет еще до окончания работ сформировалась очередь не только из «нуждающихся», но и любопытных. Слава о нас облетела весь вагон. Наша троица (то, что Гриша не работал – никто не заметил) стала еще популярней и значительней. Оказалось, что мы не просто пришельцы из легенды, но и работяги, приносящие дары…

Все же тема «свадьбы незнакомцев» (то есть моя и Зорькина) оставалась на первом месте. И стоило мне лишь выйти из туалета, куда я был заслуженно допущен вне очереди, и перекурить «это дело», как ко мне придвинулся новый пассажир, спросив, правда ли то, что ему рассказали: «переписка, свадьба без смотрин?» Мне не хотелось сердиться, у меня было хорошее настроение, а у спрашивающего немного подавленное – поэтому я выслушал его…

– Я, знаете, тоже переписывался… такие хорошие письма писала! После госпиталя мне дали отпуск. Дай, думаю, поеду, проведаю, а там, может, что и выйдет!.. Приехал по означенному адресу… тоже в Москве! Поднимаюсь по лестнице. Звоню. Открывает дверь такая страшненькая женщина, горбатая. «Вам кого?» – спрашивает писклявым голоском. А там под звонком целое расписание – сколько кому раз звонить. И я звонил сколько надо. А она: «Ее нет – уехала. Когда будет – не сказала! – и быстро захлопнула дверь. Я растерялся. Чего делать – не знаю. Тут женщина поднимается по лестнице, открывает ключом дверь… ну, видит, что я как-то так стою. Спрашивает: – «Вам кого?» – Я говорю фамилию, имя, а она: – «Вы кто ей будете?» – «Мы переписывались», – говорю… а она: – «Ты прости ее, милый, она многим писала: Но чтоб не свидеться, а… ты ж видел ее…» Вот какие дела бывают… (отсутствие погон заставило рассказчика внимательно всмотреться в мой китель из необыкновенного материала, замечательно сшитый…) и он на всякий случай добавил: товарищ майор».

В это время появились матросы. Они подозрительно оглядели моего собеседника и спросили: «Не мешает, товарищ подполковник?..»

– Ой, простите, – товарищ подполковник, – извинился за нечаянно «допущенную ошибку» мой собеседник. Я великодушно отпустил ему «грех», добавив: «Спасибо за предупреждение». Тем самым, высоко оценив его сообщение. Он же – на всякий случай виновато попятился и вышел из тамбура. Тогда моряки взялись резво за меня. Пора, мол, подполковник, и отдохнуть – впереди еще вон сколько остановок. Они одновременно указали на расписание движения поездов, прикрепленное к стенке тамбура, и завершили дует такими словами:

– Много курить вредно! Оставьте нам «бычок» (так в те времена называли «окурок»), и на боковую. Мы в курсе, как вы коротали ночь с «принцессой». Говорят, вы не промах… А что мы скажем Зореньке?..

– Я ей все скажу сам. А вы скажите: у вас уже кончились сигареты?

– Что вы! Мы их бережем, как вы велели – праздничный товар!

Я моим оберегателям на всякий случай погрозил пальцем, смотрите, старших обманывать нельзя. Они спешно осенили себя множеством клятвенных знамений, и я, изобразив, успокоенный вид, вошел в вагон. Но стоило прикрыть за собой дверь, как ко мне придвинулся молодой солдат и вкратце изложил свою историю, поглядывая на дверь… видно, мой предыдущий собеседник поведал ему о «морской охране»! Вкратце его краткое изложение короткой истории выглядело, примерно, так: «Он тоже переписывался с девушкой. Письма были со стихами, рисунками… «Он» приехал к «ней», а она оказалось – замужней. И муж ее в это время вернулся – весело было…» Солдат собирался еще что-то сказать, но, видно, его голос услышали моряки, распахнулась дверь – солдатик скрылся в вагонной неразберихе, я жестом успокоил моряков – дверь закрылась, можно было укладываться на наше лежбище…

Фадеич уже устало храпел. Крылов отвернулся на своем месте к стенке. Может быть, тоже заснул. Он любил поспать. А, возможно, так прятался от ответственности за неправильный прогноз во время ремонтных работ в туалете, за свое неверие в Фадеичево и моё – умение…

Я лег, укрылся остатком своего кожаного реглана (основную часть его прихватил на себя Фадеич) – и заснул. Нет, я просто закрыл глаза и долго не мог уснуть – думал…

Ну, о чем я мог думать?! О НЕЙ, конечно. О Зорьке. Мысленно перечитывал ее письма и вносил коррективы в ее облик, предполагаемые поступки. Вот я вхожу в ее комнату. Тихо. Свет настольной лампы едва позволяет рассмотреть комнату. Зоря спит на тахте, укрывшись пледом… нет, это еще не ночь, – поздний зимний вечер. Она просто устала и прилегла отдохнуть. Я тихо ступаю, чтобы ее не разбудить и осматриваю комнату. Насколько мне здесь все знакомо! Книжный шкаф, старинный, красного дерева. В нем книги дореволюционных изданий. А у окна простенький однотумбовый письменный стол. На нем разбросаны цветные карандаши, которыми Зорька недавно рисовала Красную площадь. Из-за кремлевских стен виднеются всполохи салютов. Слева на рисунке ее портрет – улыбка до ушей, в широко раскрытых глазах отражается разноцветье салютных огней – это письмо предназначается мне…

Вдруг хлопнула дверь, я испуганно оглянулся – не разбудил ли этот звук Зорю. Глаза мои открылись, и я понял, что этот звук родился в вагоне – хлопают тамбурной дверью «очередники». Вышедший не закрыл ее за собой, и стало слышно, как моряки старательно корят проводника: – «А ты их не хотел пускать?!» Моряки, наверно, имели в виду нашу троицу. Проводник отчаянно винился: – «Каюсь, ребята, каюсь» А моряки все наступали: – «Так чтобы ты слушался нас…» – «Буду, хлопчики, буду!» – «Закрой лучше дверь, а то разбудишь всех. Разбухтелся! Буду, буду…» Дверь закрыли. Стало тише. Я всмотрелся в соседскую полутьму – не разбудил ли этот шум ребятишек или их маму…

Мама – не спала. Мы встретились взглядами.

– Вас разбудил шум? – спросил я.

– Нет-нет, я давно не сплю, – ответила соседка.

– Мы что – напрасно вернули к жизни этот туалет? Теперь вам стало беспокойно тут. И не отдохнешь?..

– Да нет, я смотрю на вас и все думаю…

Я еще внимательнее всмотрелся в полутемный портрет. Увидел улыбку на ее лице. Она улыбалась одними морщинками: у глаз, возле уголков рта. Но морщинки ее совсем не старили, не портили. Даже наоборот. Они делали ее еще милее, более открытой, интересной.

Я приподнялся, сел, сложил руки на коленях для упора, нагнулся к ней, чтобы не заставлять ее усиливать голос и приготовился слушать. А она накрыла мои руки своими, огрубевшими от стирки, готовки, закаленные трудолюбием и безотказностью, но чувствовалось, что они еще не утратили способности быть проводниками сердечной теплоты, нежности…

– Вы, правда, не видели «ее»? – спросила она тихо-тихо и очень заинтересованно. Я отрицательно покачал головой, а она настойчиво переспросила. – Ни разочка? Даже в щелочку? Честно?

– Честно. А почему это вас так беспокоит?

– Боязно за вас…

– ???

– Вы такой молодой. Чувствуется – положительный. Аккуратный, видно, а ту, в которую влюблены, за которой едете – не знаете. Одни картинки. А жить надо с человеком, «со всей женщиной», как говорится…

– Я знаю… и то, что меня привлекает…

– Не говорите… – пошла в наступление соседка, – Вот вы не знаете: любит она убирать посуду после еды или нет? А это очень важно…

Я не удержался и засмеялся. То ли мой смех, то ли еще что-то разбудило детей – они зашевелились. Мать привычно попригладила, поукрывала их, и они притихли, ритмично засопели. И меня соседка не отпускала из объятий своей материнской заботы.

– Ой, зря смеетесь. Зря… – тихо, но твердо настаивала моя, видно хорошо обученная жизнью, просветительница. Я не мог защищать Зорю в этой плоскости, потому что уборку грязной посуды мы в письмах не обсуждали. И я не мог знать, что Зоренька еще с детского сада не любила убирать за собой… Она, скажем, после еды, с которой очень быстро расправлялась, вскакивала и привычно выкрикивала: «-Закон моря! Последний убирает со стола!» – и убегала к более приятным для себя занятиям. Эта привычка сохранится у Зори по сей день. Но это обстоятельство никак не будет меня смущать, задевать, раздражать, унижать… Мне пришлось объяснить, почему смеюсь. Не над поучениями. И не потому, что безразлично отношусь к грязной посуде и вообще – к неряшливости. Просто я сам люблю мыть и убирать посуду. Еще с детства, А она сказала: – «Это тоже плохо! Женщине может это не понравиться. Она может подумать, что вы ей не доверяете. Знаете, какие есть ревнивые?!»

Пошел разговор о ревности…

… Я вырос в дружной семье, с этим чувством, мне не приходилось сталкиваться. Поэтому слушал рассказ соседки о ее жизни, как недобрую сказку без счастливого конца…

… Злобное тираническое чувство, понимаемое многими, как выражение, проявление… любви! Муж заставил ее бросить работу. Чтобы она постоянно была рядом с ним. А она – учительница младших классов, без детей – тосковала. Когда появились свои дети, он стал ревновать к ним. Упреки, подозрения, постоянный контроль. Она любит мужа, поэтому не уходит. Но никак не может проявить эту любовь. Потому что все время приходится оправдываться, обороняться…

… Она так увлеченно, со слезами на глазах, жаловалась, что даже не заметила, как проснулись дети и, почувствовав что-то недоброе, прижались к матери, стараясь ее как-то защитить от непонятной угрозы, неясно откуда исходящей. Они подозрительно на меня поглядывали. А я попробовал избавить их матушку от боли, которую она сама себе причинила, разбередив незаживающую рану: вынул свои руки из ее, крепко сжимавших мои запястья, мягко погладил тыльную сторону и ладони ее рук… она, словно, очнулась, вернулась из забытья, улыбнулась. Потом кулаками смахнула со щек выкатившиеся из глаз непрошенные слезы. Подхватила полотенце. Легко подняла с лежбища свое надежное женское тело, еще не лишенное гибкости, и проворно преодолев всевозможные «вагонные препятствия», скрылась в тамбуре, ведущему к недавно возрожденному туалету. Да, она еще успела на ходу дать детям указания: – «А вы поберегите дяденьку…» – кивнула она в мою сторону.

Девочка – младшенькая – лет пяти, проворно соскользнула на пол, придвинулась ко мне и смело, как мать взяла мою руку в свои маленькие мягкие ручонки. Стала поглаживать. Братик – старший – лет семи, попробовал было ее остановить: – «Ты еще руки не мыла…» Передернув плечиками, девочка освободилась от власти старшего брата и смело спросила: – «А как тебя зовут?». Я хотел представиться как «гвардии Мишка», но, решив, что это слишком смелая шутка, сказал: – «дядя Миша». А девочка, не дожидаясь вопроса, представилась: – «А я – Оля…» Я чуть не воскликнул от удивления: – «И ты? А на самом деле?!» Но во время спохватился, тем более, что она уже представляла братца: – «А он – Коленька…» – «Николай» – поправил ее брат…

В это время легко, будто освободившаяся от всех болей, бед и обид, вошла в наш отсек мама ребятишек. И Оленька ее тоже представила: – «А маму зовут – Галя» – Но брат тут же поправил сестренку: – «Галина Михайловна». – «Спасибо, – сказала мама, – Я сама не догадалась представиться». Очень пластично передвигаясь в тесноте, Галина Михайловна собрала детей для похода в туалет, поручила Коленьке-Николаю помочь младшенькой помыть уши и принялась приводить их семейное лежбище в дневной порядок.

Уже заметно посветлело, и я смог внимательно рассмотреть свою соседку. Она была очень хороша. Красива, умела. Точна в движениях и в словах. Все у нее естественно – ничего деланного. Привлекательна-а – а! Она мне очень нравилась. «И как можно такую тиранить, унижать, не давая развернуться в любви?!» думал я, и в это время услышал:

– Знаете, вот есть женщины, которые не любят ни расстилать, ни застилать постель. Правда. Вот генеральную убору делают с удовольствием – к 1-му Мая, ко Дню Парижской Коммуны (тогда этот день отмечали)… а вот каждый день прибрать кровать…

… Я вспомнил – с каким удовольствием Зорька расписывала генеральную послевоенную уборку. С картинками. Большую стирку! А если окажется, что она не любит каждый день?.. (Потом – оказалось: не любит! Ну, и что?). Тогда же я рассмеялся и рассказал Галине Михайловне, с какой любовью я этим занимался в детстве. И если кто-нибудь приготовит мне постель, то я обязательно перестилаю, конечно, если это только не мама, которая меня учила… А потом в армии – был такой случай: меня поставили в наряд и мне предстояло привести в порядок шестьдесят коек. Они были объединены в трехэтажные ярусы. Так крепились кровати, чтоб была компактной спальня. И я за час выполнил приказ. Пришел поверяющий – полковник. Не поленился – облазил все ряды и сказал:

– Молодцы – как-будто один человек делал!

После этого командир нашей учебной батареи перед каждой начальственной поверкой – вызывал меня и говорил: – «Чтоб, как один человек!»

Моя соседка, мать двоих детей, бывшая учительница – расхохоталась. Смеялась долго, как ребенок, без устали, заразительно.

В наш отсек заглядывали ближние, дальние соседи и тоже начинали смеяться, но не потому, почему смеялась Галина Михайловна, а потому – как она смеялась!

Вернулись дети – прибежали на хохот – и тоже заразились.

Вскоре весь вагон гудел, даже, казалось, от этого он стал сильнее раскачиваться. Пришли разбуженные гвалтом моряки, посмотрели на меня, на мою визави – и с укоризной покачали головами, будто спрашивали: – «А что мы скажем Зорьке?» Я им дал отмашку – мол, все в полном порядке – они тяжело вздохнули – какой это порядок?! Но все же ушли «на боковую» – досыпать… Только мои сопровождающие не проявили никакой реакции, ни на громовой хохот, ни на общее движение, шум. Правда, Фадеичь пару раз улыбнулся, но это, скорее всего, из-за чего-то случившегося во сне.

… Немного успокоившись, Галина Михайловна принялась, внимательно меня разглядывать. В глазах ее то появлялись вопросы, то исчезали. На одни вопросы она, возможно, находила ответы, и тогда на ее лице появлялась довольная улыбка. А когда она сомневалась в ответах, то лицо ее становилось серьезным. Чтобы она не мучилась, не блуждала среди догадок, я сам решил ответить на ее немые вопросы.

– Я нашел девушку, – сказал я, – которая мне очень нужна. Она лучше всех мне известных. И если она чего-то не умеет, во что я совершенно не верю, или что-то не хочет или не любит делать, но это нужно – сделаю я. А если уж и я не сумею – сообща найдем решение…

… Радость, удивление, растерянность – все сразу отразилось на лице моей соседки. Она даже зачем-то стала озираться по сторонам, будто искала поддержки… в чем? Зачем?

Она привлекла к себе детей (на помощь?) Прошлась глазами по лицам соседей, тоже внимательно выслушавших мой монолог. Кто-то согласно кивнул головой, кто-то беспомощно развел руками – что с ним поделаешь?! Она со всеми была согласна. И долго не знала что сказать. Галина Михайловна очень добро улыбнулась мне. Коснулась моей руки, погладила ее. Взгляд ее сделался томным-томным. Маленькая Оленька тоже коснулась моей руки, прижалась ко мне. Я поцеловал ее круглый пахнущий чем-то приятным лобик. Она потрогала мою бороду… Коля-Николай позавидовал сестринской решительности. Но чтобы как-то поучаствовать в этом действе, он придумал:… Коля постучал себе по груди и показал пальцем на мои орденские колодки: что эта обозначает, а эта, а та?.. Я механически отвечал, не будучи в силах оторвать взгляда от Галины Михайловны. Слегка размягченной, с затуманенными, чуть прикрытыми веками, глазами. Неожиданно она собралась с силами и попыталась спросить: – «А если «она»…!» Я не дал ей закончить – решительно замотал головой: нет. Побежденная она откинулась к спинке лежбища и тихо засмеялась…

… Неожиданно я почувствовал, что моя соседка по купе влюбилась в мое увлечение, в мою цельность, верность избраннице, непоколебимость – она влюбилась в мою любовь… ее только пугала непредсказуемая реакция избранницы, она не хотела доверять такие искренние мои чувства незнакомке…

… Мы еще проведем вместе целый день и целую ночь. И все это время я с ней буду говорить о Зоре. Она попросит разрешения взглянуть на письма, почитает их. После чего снова станет рассматривать меня…

– Вот вас я вижу, могу дотронуться до вас, могу ощутить вас – и понять, что вы собой представляете… хоть немного!.. Ну, вот тут недавно сидела молодая, красивая, общительная женщина – живая, и сразу чувствуешь, понимаешь, что перед тобой – хищница, зверь!..

Я попытался высказать свое мнение об Оле-Свете. Но Галина Михайловна не позволила себя перебить, не дала мне сказать и слова, заговорив без пауз: – «А тут одни линии, черточки – карандашные, чернильные… – показала она пальцем на Зорино письмо. И при моей попытке что-то возразить она выставила перед собой свою руку для защиты своего мнения: – «Да, конечно, из этих черточек получились буквы, слова…»

– А какой почерк! – наконец, я сумел вклиниться в ее монолог.

– Можете мне поверить – я учительница – и доводилось встречать почерка получше…

– Но не такой! – еще раз вставил я. Когда она удивленно вскинула плечи, попытался объяснить: – Есть такая наука: графология…

– Астрономия, астрология, – попробовала пошутить учительница.

– Я в ней не очень разбираюсь, – продолжал я, пытаясь закончить свою мысль, – но вот жена нашего начштаба – дока в этом деле. Так та, только взглянув на «ее» письмо, сказала: «немного прижимистая… вот видишь – конец строки чуть не помещается, она старается ее втиснуть, не разделяет слово – не переносит на следующую строчку, но для женщины это хорошо… а вообще, (просматривая лист за листом, она заключила) Мишка, тебе очень повезло!.. А я до этого ощутил ее образ, который ничто не может разрушить. Детали могут только дополнять его…

Галина Михайловна, обладающая всеми качествами, составляющими понятие интересная женщина – бывшая учительница, жена очень ревнивого мужа, мать двух прелестных детей, я бы добавил еще – надежный и достаточно сильный человек… проиграла сражение со мной «за меня». Проиграла и от этой борьбы очень устала. Обессилев, она тяжело выдохнула, совсем обмякла, прислонившись к тюфяку, уже готовому к выносу – и уснула. Но перед этим она еще раз посмотрела на меня долгим оценивающим взглядом. Оценивающим то, что она потеряла или…

… Мне вообще показалось, что она вовсе не спит, а думает. И не о том, что потеряла, а что обрела в проигранной схватке со мной!.. Это было настолько важно для нее, что она даже не обращала внимания на ползающих по ней детей (-они пробовали ее причесывать, перезастегивать пуговички на ее кофточке, прижимались щеками к материнской груди, прикидываясь спящими). Соседка даже не обращала внимания на проснувшихся, наконец, моих товарищей. Они сидели рядом со мной, по обеим сторонам, глядели на соседку, ее детей, старательно тараща глаза, при этом, громковато посапывая. Оба – они никак не участвовали в нашем разговоре, и, кажется, даже не следили за ним. Было полное впечатление, будто они досматривают свои сновидения широко раскрытыми глазами.

Дети же, по наивности, думали, должно быть, что дяденьки с широко раскрытыми глазами следят за их действиями – и старались…

И тут послышался голос проводника, возвестивший о приближении… забыл какой станции… Зима? Тюмень?.. Помню только деревянный перрон и широкая деревянная лестница, ведущая к станционному зданию, возвышающемуся на горе. На последней ступени этой лестницы на фоне бело-синей старинной станции заметна была статная фигура мужчины в аккуратном штатском одеянии. Рядом со снующими в полувоенном облачении (убывающими, прибывающими, встречающими и провожающими) – его хорошо сохранившийся довоенный наряд обращал на себя внимание. Он выглядел величавым, спокойным. Только изредка нервозно резкие повороты головы то вправо, то влево – выдавали его нетерпение. Видно было, что он кого-то ждет – ищет среди прибывающих, внимательно вглядываясь в окна вагонов остановившегося поезда, в лица выходивших из вагонов…

… По рассказам Галины Михайловны я уже имел представление о том, как должен был выглядеть ее ревнивый супруг. Как одет – о его пальто, головном уборе в виде мехового пирожка… Специалист высокой квалификации – он был востребован на многих предприятиях, часто разъезжал по Сибири, и семья едва за ним поспевала… Поэтому я без труда узнал встречавшего. Жена и дети радостно замахали ему. Он кивком головы дал понять, что тоже увидел их. Но по его настороженному взгляду можно было уловить, что он заметил рядом с женой незнакомого военного. Жена чуть было погрустнела. Но тут же озорно разулыбалась, задорно взмахнула рукой, и двинулась к выходу – на что-то решившись…

… Моряки перед этим схватили в охапку все ее вещи, Фадеич и Гриша Крылов взяли на руки детей, а я, не желая дразнить мужа покидающей нас соседки, пошел за ней на достаточном расстоянии…

… Но, увидев на выходе из вагона свою жену и детей в столь пышном и ярком сопровождении (моряки, странно экипированные сухопутные военные!) – веселящуюся кавалькаду – встречающий муж растерянно поозирался по сторонам, а потом восстановил на своем лице властное, точнее властолюбивое выражение, сильно замешанное на обиде, подтянулся, гордо выправился, повернулся и зашагал прочь, уверенно поднимаясь по лестнице. Он не бежал, поэтому моряки его легко догнали, обложили вещами, и что-то такое сказали, отчего он замер, и стал «терпеливо» поджидать, когда к нему подбегут дети прижмутся, потом запрыгают вокруг него…

… А жена его, Галина Михайловна, снова поднялась по вагонным ступенькам ко мне (я остановился на пороге тамбура), и демонстративно обняла меня. Имитируя поцелуй, она зашептала мне на ухо: «Начинаю борьбу за свою любовь. И клянусь – добьюсь своего! Спасибо за урок. Удачи Вам». После чего она по-девчоночьи легко спрыгнула на перрон, и, перескакивая через одну-две ступеньки, помчалась вверх по лестнице к мужу, к детям…

… Поезд тронулся, захватывая на ходу новых пассажиров. А мы через окно увидели, как наша недавняя соседка бросилась на шею своему мужу, немного опешившему (видно до этих пор «на людях» этого не было у них принято), и стала отчаянно его целовать… Отпрянет на секунду, чтобы разглядеть лицо любимого… и снова… что-то приговаривая…

Заметив, что вагон наш тронулся, Оленька и Коленька часто-часто замахали обеими руками, прощаясь с нами. И мама стала отправлять нам воздушные поцелуи. И муж, правда, вяло, но тоже…

Моряки заняли место наших недавних соседей, улеглись валетом, примостив под головы свой нехитрый скарб, и… прежде, чем им уснуть я спросил моряков:

– Что вы ему сказали, что он так…?.. – я имел в виду мужа Галины Михайловны.

– Ну, надо же учить пижонов… – дуэтом ответили моряки, после чего, словно по команде, синхронно захрапели. И сколько я не пытался представить себе конкретный текст их нравоучения – ничего не получалось.

Заснули и мои товарищи-«сопровождающие» – Фадеич и Крылов. Они тяжело дышали, будто переводили дух, после бега на перегонки. Мне же не спалось. Ни в одном глазу, как говорится. Думалось. Я не переставал думать о Галине Михайловне, об Ольге-Свете, участниках неудачно завершившихся переписок – сколько людей с опытом разочарований, обманов, конфликтов. Только кончилась Такая Война (!) и, казалось, что на смену жестокости, злу – придет всеобщее добро, взаимопонимание – ан нет. Человеческие отношения остаются такими же сложными, приносящими много боли.

… Ой, как неловко чувствовать себя удачливым, счастливым! Как трудно защищать свою любовь перед советами обделенных удачей людей…

… Я и на фронте считал себя счастливчиком.! В Войну говорилось: «Кому война, а кому – мать родна!» Эта поговорка касалась тех, кто обогащался на горе, жировал. Пользовался благами, которые злая война ее участникам обычно не дарила. А я считал себя облагодетельствованным войной, В неуютном, грязном окопе, на жесткой госпитальной койке – я упивался радостью, чувством, именованном любовью, любовью, дарованной мне Войной…

… Снова сошла ко мне с рисунков, снова заговорила со мной языком своих писем – Зорька. Я закрыл глаза, чтобы меня ничто не отвлекало от приятных видений…

В это время к нашему закутку подошли какие-то люди. И кто-то сказал: спит. Другой голос согласился: отдыхают, подойдем попозже. Видно, интерес ко мне, к важной перипетии в моей жизни – все еще сохранялся. Мне казалось, что он должен, наконец, иссякнуть. За долгую дорогу соседи должны были устать: да и пассажиры стали чаще меняться; количество их заметно сократилось; время шло… и как ни странно – интерес не пропадал… Каждый входил и вносил свою особенную способность говорить, мыслить. Чукча и русский, белорус и таджик, – до чего мы разные!.. Они говорили не только с разным акцентом! Но с разным пониманием и согласно своего, как теперь сказали бы – менталитета – давали советы…

Один бурят спросил меня: – «Куда едешь так далеко? Зачем? У нас за Победителя любая девушка пойдет – самая красивая! И не будет баловать! Будет слушаться! А хочешь – по дружбе – две!..

Я обещал ему, чтоб не обижать, на обратном пути заехать. А украинка-попутчица – смотрела на меня с такой жалостью, готовая прослезиться, будто перед ней был великовозрастный ребенок никак не могущий научиться держать головку, сидеть. Когда мы оказались рядом в очереди на туалетные процедуры, она спросила шепотком, словно выведывала какую-то страшную тайну: «Не бачилы?» – (в смысле – не видели?) – и сокрушенно качала головой: – «И не боитеся? А вдруг… ой, аж страшно подумать!»

Мне, конечно, льстило такое внимание – все же благодарнее своим спутникам я был тогда, когда они не мешали мне предаваться раздумьям о Зорьке, о нашей предстоящей встрече. Но почему-то в тот момент образ Зорьки, представление о ней стали ускользать от меня. В старании настичь ее, я раскрыл глаза. Полутьма, жухлые краски незатейливого интерьера, духота, храп, бормотание соседей – ничем не смогли помочь. А непроницаемо черный квадрат вагонного окна – загадочный, как на знаменитом полотне Казимира Малевича, заставил меня думать о другом. В мое сознание поползли мысли, замешанные на предупреждениях бывалых людей, их соображениях, знаниях. Конечно, мне многое известно о девушке, которую я люблю, но далеко не все… по-настоящему не знаю, что у нее было до нашей переписки, хорошо не знаю ее близких, друзей. Ждет ли она именно меня. А если и ждет, то так же жаждет встречи, как я?!.. Но – я ее люблю! И она мне очень-очень нужна!.. А какие-то ненужные мне совсем мысли роились в извилинах моего мозга, заставляли думать о ненужном, уводили куда-то далеко, и даже трудно было возвращаться к своим мечтам. Мысли копошились, пока одна решительная их не растолкала и не заняла в моем взбудораженном мозгу главенствующее место: Зорька ведь не знает, даже не может себе представить, что я еду к ней! С каждым километром поезд все настойчивее приближает меня к Москве – к ней. Она же…

… В это время я заметил, что еще недавно непроницаемо черный квадрат вагонного окна заметно посерел и, кажется, стал розоветь – наступал рассвет. В те дни светало поздно. Рабочее утро уже давно началось. И в Москве… я никак не мог представить, чем Зорька в это время занимается, о чем думает!..

Да и в Москве ли она!? Она могла поехать к бабушке в Ленинград! Могла… да все, что угодно! Нужно как-то дать знать о себе, о том, что – еду. Почему я не оповестил Зореньку раньше?! Из Иркутска?.. Из Новосибирска, наконец, – откуда я полгода назад отправлял телеграфом деньги своей матери, Зорьке, своему другу-однополчанину, который после тяжелого ранения уже не вернулся в часть? Отправлял большие деньги, ставшие тогда мне ненужными. Отправлял тогда, когда мы ехали «туда» (на войну с «японцем») – давая тем знать, что увидимся не очень скоро… это было без малого год тому…

… Я вскочил и стал пробираться к табличке с расписанием движения нашего поезда. В плотной толпе формирующейся утренней очереди в туалет, между разнообразными непрестанно движущимися прическами, ушами, шеями, плечами не сразу удалось разглядеть белеющий квадратик заветного документа, прикрепленного к противоположной стене тамбура, но я без труда ввинтился в доброжелательную ко мне живую очередь и легко достиг своей цели. К сожалению, таблица была набрана очень мелким шрифтом. Нелегко разбирались названия станций, часы прибытия, время стоянок… между наименованиями и цифрами терялась связь. Стоявший рядом со мной человек спросил, теплым низким голосом: – «Считаете – сколько остановок осталось?»… Я не собирался вступать в разговор и никому ничего объяснять, поэтому машинально кивнул головой, не переставая обеими руками сопоставлять названия и цифры в расписании…

… Сверился со своими часами – скоро станция!? «А как Зорька воспримет… мое появление?..» – неожиданно зароилась в моем мозгу непрошенная мысль. И чувствую, как мной овладевает панический страх!!!.. Вот чего от себя не ожидал!.. Куда подевалась моя веселая и веселящая других уверенность!?..

… Стоп! Станция Кунгур – еще не место встречи. Отсюда до Москвы поезд может идти двое суток, а то и – больше…

– Не терпится – увидеть?.. – голос прозвучал чуть повыше и уже чем-то задел меня…

Я взглянул на рядом стоявшего человека. Это был полноватый мужчина. В возрасте. Большая круглая голова удобно устроилась на покатых плечах. Все было, вроде, ничего. Разве что заметный живот чуть перевисал через солдатский ремень и немного портил картину…

… Да, и эта, плотная, я бы даже сказал, солидная фигура была с большим трудом втиснута в «беушную» солдатскую форму, притом, сверх нормы потрепанную. Ему, наверно, больше пошел бы прикид, как теперь говорят, полковника, на худой конец майора. Может быть, офицер, разжалованный за какие-нибудь «нарушения», что тогда нередко случалось?.. Но, возможно, этот человек готовился к съемкам фильма в роли бывалого солдата. Тем более, что в нем было что-то артистическое и он походил сразу на нескольких знаменитых в то время актеров. Как бы в доказательство этому он из клочка газеты картинно свертывал, и почти не глядя, знаменитую фронтовую «козью ножку», вынул кисет с махоркой, и ловко стал ею набивать самокрутку…

– Молодой человек, – обратился он ко мне, не назвав меня ни полковником, ни майором, даже капитаном… его большие глаза, щедро метавшие ироничные лучики, должно быть, видели меня насквозь. Меня это не обижало, более того – этот человек мне даже нравился – и я готов был его слушать. И он продолжал: – «Вам, наверно, уже много наговорили, насоветовали…»

Этот человек говорил, все делал, – естественно, как дышал, почувствовалось, что он многое знает, и я решил перебить его, чтобы узнать то, что меня в тот момент интересовало больше всего:

– «Следующая станция должна быть «Кунгур»… Вы не знаете – там есть телеграф?..

– Кунгур?.. Там есть все, как в Греции, – уверенно ответил мужчина цитатой из модного тогда фильма «Свадьба» (по Чехову), который мне еще не довелось посмотреть. Я хотел было спросить этого человека, почему он так уверен, но не успел. Он, не останавливаясь, продолжил свою тему: – «Но вас предупреждали, что нельзя жениться на женщинах, которые грызут ногти, или еще хуже – губы!? Учтите, этих ничего не интересует кроме своих ногтей и собственных губ!.. Избегайте – нацменок и, особенно евреек…

Услышать эти слова после такой войны с фашизмом, геноцидом, после «Холокоста»! И от кого? От нашего человека?.. Фронтовика?! В моей голове забродили какие-то речевки на интернациональные темы…

… Но в это время поезд тормознул, напомнив тем самым о приближающейся остановке, и я ринулся к выходу, который находился в противоположной стороне вагона. А уже за своей спиной услышал: (незнакомый голос сказал) – «Ну, что вы говорите? Как вам не стыдно! Вот у меня жена еврейка…» – (а знакомый низкий, теплый – ответил) – «Я сам – еврей, старый еврей и поэтому знаю, что говорю…»

… Мне уже удалось добраться до середины вагона, когда поезд резко остановился. Я неудачно оперся на больную, еще не вполне окрепшую после ранения ногу, опоры под руками не оказалось, и я головой сильно ударился о какой-то угол. Почти теряя сознание, еле передвигаясь, я продолжал продираться к выходу. Попутчики заметили, что мне как-то «не по себе», и поддержали меня. Буквально передавая с рук на руки мое не совсем уверенное в себе тело, им удалось даже вывести меня на перрон. Все это время мои помощники нелестно отзывались о нашей устаревшей «колымаге» – поезде, место которому на свалке, – о неловкости машинистов, которых покрывали толстым слоем сочного мата…

… На свежем воздухе я пришел в себя и на вопрос дежурного по станции Кунгур, «в какой помощи нуждаюсь», ответил:

– «Где находится телеграф? Работает?». Дежурный указал на здание станции, сказал, что в зале ожидания, сразу увижу…

… А в глаза бросились – чисто подметенный перрон, сверкающие окна зала ожидания. А само задание небольшого вокзальчика показалось высеченным из цветного камня, прямо вот так – из самой горы! Ни дать – ни взять – малахитовая шкатулка. Изящное сооружение, окруженное всевозможными хвойными деревьями, припорошенными чистым-чистым, белым-белым, местами слегка отливающим зеленью снегом – и создавали, должно быть, эту иллюзию! В благоустроенном зале ожидания все работало… камера хранения, буфет – с розовощекой полногрудой буфетчицей за вкусно пахнущим прилавком, продукты, товары – по карточкам и по коммерческим ценам (мне довелось впервые услышать о таком понятии и такой форме торговли), работала касса, билетная касса (работала!). Работал киоск-мага – зинчик, торгующий изысканными сувенирами… Вспомнился вокзал той узловой станции, на которой наша группка пересаживалась, и подумалось, что чего-то не может быть – Той жизни или – Этой…

… Все это произвело на меня такое впечатление, что я чуть не забыл, зачем сошел на этой станции! Здесь все напоминало сказы Павла Петровича Бажова: просыпающийся утренний горный пейзаж, картинно смотревшийся в оконных рамах. Какая из этих гор медная, а какая золотая?.. Даже пассажиры, отдыхающие в станционном зале, напоминали героев Бажовских сказов, многие походили на описанных писателем золотоискателей, на «рудобоев», знаменитых «горщиков» – тут совсем не было видно военных – только виделся трудовой люд. И уже верилось – кто-то из них обязательно должен быть Данилой-мастером…

… Окошко под большой отчетливой надписью «телеграф» напомнило, зачем я здесь. Пока я, хромая, ковылял к окошку, то сочинял текст телеграммы, в которую пытался втиснуть все-все, что я передумал в пути, все, что услышал и, что предстало моему взору здесь на родине «Малахитовой шкатулки»…

… За окошком увиделась немолодая, немого уставшая, красивая темноволосая с седеющими висками, деловая женщина. Она на чем-то очень сосредоточилась – должно быть, отправляла или принимала телеграмму. Но все же сумела дать знать, что заметила меня, приподняв указательный палец и тихо, правда, так, чтобы я услышал, сказала: – «секундочку!». Мне очень понравилось, как она меряет время – даже не минутами, секундами!.. И, действительно, ее рабочая секунда продлилась не намного дольше той, которую отмерила секундная стрелка на больших часах, висевших над телеграфным аппаратом. Я тоже постарался очень кратко изложить, что мне нужно. В ответ – телеграфистка тем же самым «рабочим» пальцем деловито указала на полочку – рядом с окошком. Там лежали – короткая инструкция (под стеклом), стопка телеграфных бланков, две изящные ручки для письма (выточенные из какого-то цветного камня), не менее привлекательная, кажущаяся малахитовой – чернильница (тогда еще не было в обращении ручек-самописок). Заметив мой растерянный вид, рыжую бороду, телеграфистка улыбнулась серыми всепонимающими глазами и тихо сказала: – «Там все есть»…

… Я привычно, быстро надписал адрес: «Москва, 100, 3-я Звенигородская 5/9 – 21…», только на секунду остановился – не знал, как написать: «Зорьке»… или… «Зореньке»… чтобы не терять времени, вывел: «Лаврентьевой»… и все же – добавил: «Зорьке!».. Остро почувствовав, как время плюс крохотное пространство бланка безжалостно ограничивают мои возможности, я резко сократил задуманный ранее текст и начертал тогда… приведенные уже в начале рассказа слова, вошедшие навсегда в историю нашей семьи:

– «22 встречай на Северном… поезд – такой-то, вагон – такой-то гвардии Мишка»…

… Проверяя мой текст, телеграфистка дважды строго вскидывала на меня серые глаза и спрашивала: (первый раз) – «Зорька», это что, кличка, имя – нельзя ли заменить, опустить? А то на другом конце провода – еще не поймут о чем речь – спутают адрес…» Я замотал головой – нет-нет. А во второй раз – остановив карандаш на моей подписи «гвардии Мишка», спросив: – «Оставить?!», и получив утвердительный ответ, она отодвинула от себя на вытянутых руках бланк, прищурила глаза, чтобы рассмотреть текст, как обычно рассматривают художественное произведение, и сказала с грустью: – «Я хотела бы получить такую… … Как много боли было в этих словах!.. Я пробовал понимающе кивать. Попробовал улыбнуться, но не получилось – не сумел… Приемщица назвала какую-то небольшую сумму денег (не помню уже какую), которую я должен был уплатить за пересылку и доставку телеграммы. Пока я доставал деньги она быстро, даже, я бы сказал, артистично – набрала на телеграфном аппарате мой текст. И в знак окончания работы – элегантно раскинула руки. Я достал крупную по тем временам денежную купюру, протянул ей, и с жестом, тоном подгулявшего завсегдатая московских ресторанов сказал: – «Сдачи не надо…». Телеграфистка, отсчитывая сдачи, серьезно запротестовала. А я, заслышав звон станционного колокола, возвестившего об отправлении поезда, оставив без ответа ее возражения, устремился, к выходу на перрон. Превозмогая боль непослушной ноги, я едва доковылял до шикарного выхода из зала ожидания, когда в ответ на сигнал колокола прозвучал свисток главного кондуктора, и поезд тронулся. Догнать его у меня уже не хватило бы сил, и я в отчаянии остановился, с горечью посмеиваясь над собой – Зорька получит телеграмму, а я, получилось – посмеялся над ней… зазимовав на сказочной станции Кунгур…

И зазимовал бы, если бы в тот миг не распахнулись зеркальные двери зала ожидания, не вбежали бы друзья-морячки, не подхватили меня на руки, не рванули бы со всех ног вдогонку за поездом, приговаривая: – «Ну, ты и даешь, лейтенант! Разве так можно?» Что «можно», они не объяснили – некогда было. Но я все-таки успел заметить, – ребята то ли с испугу забыли, что привычно величали меня полковником, то ли, «не простив моего легкомыслия», «понизили в звании». Но, несмотря на это, через несколько мгновений я уже стоял на площадке вагона, тут же за мной на подножку вскочили и мои спасители. Правда, на площадку подняться уже не могли – там не было места. Площадка и тамбур были переполнены сочувствующими и любопытными нашими дорожными спутниками. Они со страхом наблюдали и обсуждали случившееся: – «Ой… так же можно было опоздать!..Как так можно?.. ОЙ!.. Надо же…» Кое-кто попробовал меня ощупать – все ли у меня на месте, не повредил ли чего?.. Но друзья-моряки даже во «взвешенном состоянии» не переставали меня опекать, и скомандовали любопытным:

– «Руки!», что означало – прочь от его (моего) тела.

… А на чистом перроне, на котором ни в какую погоду не увидишь иголочки. Ни еловой, ни сосновой, – ветки, которых нависали над станционными строениями и шумно раскачивались, приветствуя прибывающие и убывающие поезда! Так вот – на этом чистом-чистом перроне стояли: дежурный по станции, нервно перебиравший в руках желтый и красный флажки, не зная, какой из них, наконец, показать машинисту нашего поезда, и телеграфистка с зажатой в кулаке сдачей – стояли и растеряно-сочувственно смотрели нам вслед…

… Дежурный – высокий, статный, с манерами и поведением, достойными сказочного места службы – наверняка быстро придет в себя. В его практике, должно быть, и не такое случалось! А вот телеграфистка, вполне возможно, с таким отправителем сталкивалась впервые. Но и она вскоре найдет решение «проблеме» – адрес Зорин ей известен и имя отправителя. Так что вслед за телеграммой «22-го встречай…» Зоря получит деньги с припиской «для гвардии Мишки сумма за вычетом по тарифу Кунгур»…

… Представляете?! Зоренька-девонька получает две телеграммы, которые могут озадачить и бывалого мужика!

… Когда проводнику нашего вагона, удалось, наконец, утрамбовать переполненную пассажирами площадку, тамбур и закрыть вагонную дверь, он недобро скомандовал: – «Граждане! Спектакль кончился, просьба очистить помещение!»

… Потом в вагоне, сильно раскачивающемся, потому что поезд уже набрал скорость, я медленно, передаваемый из рук в руки заботливыми соседями, продвигаясь к своему месту, совершенно четко стал ощущать, как рассасывается боль в моей поврежденной ноге. Удавалось надежнее на нее ступать… Когда же я достиг цели, то нога вообще перестала о себе каким либо образом напоминать! Но, свободно развалившись на своем лежбище, я остро ощутил, что никак не хочет рассасываться запутанность моих чувств, меня терзали противоречивые мысли…

… То я в своем воображении (в который раз!) выскакивал из вагона и мчался, перегоняя поезд, чтобы явиться к Зорьке раньше телеграммы, чтобы своими словами, взглядом, руками объяснить, почему, для чего явился…

… Ну, какое впечатление может произвести на Зорьку, на ее близких, соседей, друзей смелый, мягко говоря, текст моей телеграммы? Почему я решил дать телеграмму ей, а не своему товарищу, который мог бы ее как-то подготовить???!..

… А зачем?!.. Я хочу только с ней разговаривать, видеть только ее!!!

… Это борение продолжалось не один час. Телеграмму Зорька должна была уже получить. От этой мысли мне стало совсем плохо. У меня, наверное, был такой вид, что товарищи и соседи не решались ко мне обращаться, даже подходить.

… Но подошел Гриша Крылов и сказал:

– Знаешь, дружище, я сойду и поеду к себе – в Горький… – все равно я ничем не смогу тебе помочь… (это он – мне)…

Я где-то как-то понимал, что Гришка предает меня… да еще «невыполнение приказа»!.. Но я машинально кивнул головой в знак одобрения и Крылов вскоре сошел, чтобы пересесть на поезд, идущий в Горький, где его ждала веселая «семья» футболистов-торпедовцев.

После ухода Гришки-минометчика, Фадеич устроился на его верхней полке и, встречаясь со мной взглядами, отворачивался к стенке, прикидываясь спящим.

Пару раз ко мне подсаживались друзья-моряки, прижимались с обеих сторон, обнимали: «Не боись, Мишуня – прорвемся!» Они не стали величать меня «полковником», «майором», даже «лейтенантом», видно, моя растерянность не давала повода для воинского звания. К тому же, годами они были постарше меня.

… Через два дня (столько шел поезд до Москвы) я узнаю, Зорька расскажет, что… Потом она будет много раз рассказывать об этом мне, друзьям, знакомым. И каждый раз свое повествование начинать так: «Не могу передать словами, что испытала в тот момент!..». А запас слов у нее немаленький. И каждый раз мне становится не по себе, когда она так об этом рассказывает … После первого потрясения она начнет находить слова, и люди узнают, что было дальше. Так и я узнал. Узнал, что Зорька сразу необычайно обрадовалась весточке, скорому моему появлению. Очень-очень обрадовалась. А что произойдет потом, после моего появления – она совсем не могла себе представить. Как ни силилась. И обомлела. Увидев дочь в непривычном состоянии, мать подбежала к ней, взяла из ее рук телеграмму, прочитав, тоже обрадовалась. Тоже очень-очень. Даже захлопала в ладоши. И вдруг, обливая слезами опешившую дочь, беспомощно повисла у нее на шее. Потому что тоже не могла себе представить, что будет потом и чем помочь дочери… Упавшую на пол телеграмму подобрал младший брат Зори. Прочитал. Но не стал обращаться за разъяснениями к странно ведущим себя женщинам. Побежал за бабушкой…

… Мудрая бабушка, уже все-все на свете знающая, внимательно посмотрела на младших женщин. Долго читала телеграмму. Потом снова взглянула на непришедших еще в себя – невестку, внучку, и очень взвешенно по-доброму произнесла: – «Ну, что?!.. Забавный юноша. Должно быть очень мил…»

Эти слова, которые ровным счетом ничего Зорьке не объясняли, как ни странно подсказали ей, что надо делать!.. Она схватила одежду, напяливая ее на ходу, выбежала из дома. И через весь город помчалась на Северный (он же – Ярославский) вокзал, чтобы узнать в котором часу придет «22-го поезд шесть…» А потом снова через весь город помчалась в школу, которая находилась рядом с ее домом – к директору, чтобы отпроситься. Потому что в то же самое время, когда прибывает поезд, то есть – я (!), ей предстоит проводить уроки рисования в начальной школе. Притом, что важно – последние уроки перед весенними каникулами!..

… Директор встал из-за своего рабочего стола, поскрипывая протезом, подошел к Зоре и тихо сказал: – «Позовешь на свадьбу – сам заменю тебя и сделаю все, как надо…»

… В Зорькиной головушке слово «свадьба» как-то не вязалась со словами, напечатанными в телеграмме, со словами «вокзал», «уроки», «каникулы», со всеми теми, что она употребляла в своих письмах на протяжении трех лет – и она воскликнула: – «Какая свадьба?!»

– Знаем мы Вас… – директор спокойно парировал Зорьки-но отрицание. Он, как и весь педсостав школы, был в курсе нашей переписки.

Может быть, поэтому слово «СВАДЬБА» неожиданно стало для нее привлекательным, манящим и одновременно пугающим. У нее на глазах появились слезы. Она их почему-то застеснялась, уткнулась головой в широкую грудь директора и стыдливо завсхлипывала. Директор погладил ее по спине и тихо молвил: – «Ну, вот – и договорились»…

Большой, красивый директор недавно вернулся с войны. Она отняла у него ногу, но не смогла лишить чувства юмора, доброты и дальновидности.

… Об этом – последнем эпизоде я узнаю лишь на нашей свадьбе, а все остальное через два дня – сразу же при встрече…

… Но в те злополучные два дня я не мог себе даже представить что-либо подобное. Ничего благостного не лезло в голову. На душе было муторно…

… «Разве это жизнь!?» – сказала голосом актрисы Раневской женщина в соседнем купе: – «Так жить нельзя!»

Не знаю, к чему и к кому относились эти ее суждения, но мне очень легко было принять их на свой счет.

… Так я и не жил в эти дни. Не помню, чтобы ложился спать, просыпался, вставал, что-то ел… куда-то ходил, с кем-то разговаривал… Помню только, было – смотрел в окно. Смотрел на набегающее и крутящееся – белое безмолвие. Безграничная снежная пелена. Не снег – саван.

Уставший, подавленный, лишенный слов, кажется, уже ничего не ждущий, я машинально считал быстро мелькающие телеграфные столбы, которые в свою очередь спешно пересчитывали оставшиеся километры…

… Неожиданно в окне появился перрон. Люди. Живые. Их становится все больше – уже толпа.

… Поезд остановился – люди разбежались в разные стороны, ринулись к дверям вагонов: встречать прибывших…

… Перед окном же образовалось свободное пространство. Я увидел серебристый фигурный столб, поддерживающий крышу перрона. У столба стояла девушка очень похожая на все Зорькины автопортреты. Только красивее и лучше. Живая!

Я увидел в оконном отражении, как моя физиономия расплылась в безграничной улыбке.

Заметив это выражение моего лица, друзья-морячки вместе спросили: – «Это ОНА?»

Я счастливо закивал.

Друзья-морячки впервые разбежались в разные стороны. В окно видно было, как они с разных сторон подбежали к Зорьке, заговорили. Одновременно сказали (об это я узнаю позже): «Не волнуйся – ОН приехал!» Сначала она испуганно сжалась. А потом, разобравшись в чем дело, засмеялась и стала вглядываться в окно, на которое указывали моряки. Но меня там уже не было. Фадеич. вынес мои вещи на перрон. Обнял меня. Сквозь слезы зашептал на ухо: «Будь счастлив! Очень! Я уже тебе не нужен». Сказал он не как ординарец, а как старший, опытный, видавший виды человека. Только по привычке добавил: – «Здравия желаю! Товарищ Гвардии лейтенант!», и скрылся в толпе. Я не знал – бежать ли за ним или… В мгновение ока я очутился рядом с Зорькой. Рядом она оказалась еще привлекательней. Обворожительной!.. Я порывисто обнял ее, а она меня – в опьяняющем безумном поцелуе мы пробыли очень долго. Уже опустел перрон, на котором остались лишь носильщики, пытавшиеся выяснить, чьи чемоданы рядом с нами и не надо ли помочь отнести их куда-нибудь…

… И в трамвае, в котором мы ехали к ней домой (потому что я не хотел ни к кому другому ехать, не хотел никого видеть, кроме нее, и она принимала это, как должное)… так вот – в трамвае мы тоже не отрывались друг от друга и не смотрели по сторонам. Тогда же она, переводя дыхание, сказала: – «Я как заглянула в твои зеленые глаза (тогда они у меня были зелеными), так почувствовала, что тону…» – Так как я захвачен был Зорькой уже давно, то говорить при встрече нам, оказалось, не о чем. Все уже было сказано в письмах – мы просто любовались друг другом, радовались встрече!..

У Зориного дома нас встретила, выходившая из подъезда «по своим делам» Зорина мама. Она нас радостно поприветствовала. Меня – обняла, расцеловала. (Можно считать – благословила!)

А мы – Зорька и я – быстро поднялись на шестой этаж без лифта, сунули куда-то чемоданы, Зорька сбросила пальто, шапочку на первый попавшийся стул…

… И предо мной предстала еще более прекрасная дива!

… Нет, ноги у нее не росли из ушей, а оттуда, откуда нужно. Параметры, модные теперь – 90-60-90 – никакого отношения к ней не имели. Шея и талия деликатно переплелись с другими частями тела…

Но какой ладненькой она смотрелась! Какой привлекательной, какой обвораживающе обаятельной!.. Она вся светилась, излучая тепло и радость. До сих пор я купаюсь и греюсь в лучах ее обаянии! А тогда – я даже забыл, что должен тоже понравиться…

… К тому же – в этот очень неподходящий момент, мне, не прошено-не гадано, – явились Оленька-Света, Галина Михайловна с ребятишками, еще какие-то вагонные соседи, как на свадьбу – улыбаются, поздравляют!.. Да этот – видный дядечка, похожий на полковника и какого-то актера!.. Все в том же, солдатском одеянии, – все-таки, наверно, разжалованный?! Черт бы его побрал! Явился! Чтобы напомнить о «нацменках», о нашем неоконченном разговоре?.. Сам бы я даже в шутку не затеял разговор о национальностях… при своем интернациональном воспитании. Тем более, что по письмам я знал о бесчисленном количестве национальностей намешанных в Зоре – западных и восточных, северных и южных – так что нацменкой ее никак нельзя было посчитать, скорее – «нацболкой»! И отец, когда она родилась, не зная какой традиции следовать, нарек ее Авророй – Утренней Звездой, Зарёй, по-нашему – Зорька. Зорька ясная! Зоренька – и есть ее национальность! Я обрадовался своему открытию. Засмеялся. Все «непрошенные гости» разом исчезли – И я увидел, с каким удивлением Зоря меня рассматривает, склоняя голову то к одному плечу, то – к другому. Должно быть, пауза надолго затянулась. И она настороженно спросила:

– Ты чем-то расстроен? Не рад, что сюда приехал?..

Я расхохотался и, выкрикнув: – «Что ты! Зоренька ясная!», сбросил свой роскошный реглан, подбитый невероятно красивым мехом из щипанного хинганского козла, красивую шапку. Ее благосклонная улыбка меня немного озадачила. Но когда она бросилась мне на шею, то сомнения мои враз улетучились, и я прижал к себе желанную крепко – крепко…

И вдруг испугался, отодвинул ее от себя, чтобы рассмотреть – не помял ли что, не сломал ли чего?!.. Рассматривая Зорьку, я спросил ее:

– Тебе не больно?

Крепко зажмурив глаза от удовольствия, она отрицательно закачала головой и тихо добавила своим неповторимым голосом, которым я не перестаю наслаждаться:

– Нисколько, – она показала мизинец, не отмерив на нем большим пальцем – ничего…

Все весенние школьные каникулы мы были неразлучны – ни к кому в гости не ходили, никого к себе не звали – только вдвоем. Даже существует памятный документ.

… Когда после каникул Зоря пошла в школу и дала задание первоклашкам приготовить к следующему занятию рисунки на тему «Как я провел каникулы?», то один ученик предложил уже готовую работу – исполненную на пленере. Хитро улыбаясь, он протянул Зоре тетрадный листок, на котором были изображены: он сам, пускающий бумажный кораблик в весеннем ручейке, а по противоположному берегу ручейка идет его учительница под ручку с «бородатым дяденькой», как выразился юный художник. Кстати, этот рисунок сохранился и всегда представлялся на наших свадебных выставках…

… Мы были неразлучно вдвоем, и вскоре почувствовали себя одним человеком! Это я ощутил, когда Зоря провела несколько часов в школе, а я оставался один… с книгами, очень интересными, с ее бабушкой, еще более интересной, но без Зорьки – мне было худо! Я не сдержался и сказал ей об этом. Она, оказалось, испытала то же самое! И тогда я предложил Зорьке объединиться, так сказать, «в законе». – «Зачем?» – спросила она и добавила: – «Мои родители столько лет провели вместе – вырастили меня с братцем…» – «У меня кроме желания – есть еще приказ!» – ответил я. – «Приказ?» – весело удивилась Зоря и расхохоталась. Я хотел, было рассказать, наконец, на каких условиях нахожусь рядом с ней. О долге, который меня связывает. Об идейной заботе замполита. Об «угрозах» комдива, его «кулачище»!.. Наконец, о «ходатайстве» товарищей. Но, решив, что эта быль может показаться ей шуткой, привел в доказательство необходимости моего предложения – житейски серьезный довод, о котором я неожиданно вспомнил. Дело в том, объяснил я Зоре, что служба моя «протекает» в пограничном районе, и для того, чтобы она могла ко мне приезжать (а я не смогу часто ездить) – нужен обязательно «штамп» в паспорте. Зорька испуганно взглянула на меня и – выкрикнула: – «Ах, вот оно что? Так бы сразу и сказал!» Пробуя, при этом, свой испуг скрасить шуткой, – «Приказы надо выполнять!..» – И о том, почему и как в тот момент я оказался в женихах и, наконец, в мужьях – я поведаю ей через шестьдесят лет! А тогда…

Что-то услышав, почувствовав или заподозрив, младший брат Зори шепнул матери: – «Они что-то затевают…». А мама, по природе своей не терпящая каких бы то ни было неясностей, вбежала в Зорину комнату, где и… застала нас под одним одеялом. Как ни странно, это обстоятельство ее не расстроило, не испугало – наоборот: обрадовало. Может быть потому, что ее с Зориным отцом точно так же застали товарищи-однополчане. Только под одной… шинелью, в окопе, во время Гражданской войны. Она набросилась на нас с поздравительными поцелуями, и мы, придя в себя, после этой приятной, но неожиданной процедуры, сообщили ей: – «Сегодня, в крайнем случае – завтра: мы идем в ЗАГС, потом собираем всех, кто уже вернулся с войны, из эвакуации – сыграем свадьбу. Потому что мне через четыре дня нужно возвращаться в часть!»

К первой половине нашего решения мама, считай уже – теща, отнеслась благосклонно. Во-первых, я ей нравился, во-вторых, мужчина в доме при подрастающем мальчишке-младшем сынишке очень кстати, а на самой «росписи», она наверняка не стала бы настаивать, так-как прожила с отцом своих детей, не оформляя отношений. Да и у бабушки, ее свекрови, хранился документ, которым церковный приход подтверждал, что «при девице Лаврентьевой родился сын Владимир»… и это не помешало ей тоже прожить с отцом Владимира без регистрации до гробовой доски. Но раз мы собрались в ЗАГС, то она отговаривать не стала, – может быть, это в настоящее время и нужно…

Вторая же часть нашего плана – ее озадачила! А чем угощать гостей?! Конец месяца – все продуктовые карточки (действовавшие тогда) отоварены. Самое большее, что можно выбрать, так это хлеб и пару баночек бычков в томате!..

Настал момент – доказать, что жених не лыком шит!

Во-первых, у меня – «было»! Вспомнил о подарках однополчан для невесты. И потом товарищи подбросили мне «деньжат на всякий случай». А на этот случай есть коммерческие магазины! Мама-теща обрадовалось, было, но тут же сникла: а в чем и на чем подавать?.. – Пришлось ей растерянной напомнить, что наш прием будет происходить в коммунальной квартире и соседи всегда придут на помощь.

Успокоенная мама-теща благодарственно почмокала нас и помчалась приступать к подготовке свадебного вечера. Мы тоже вскочили – нам предстояло побегать по торговым точкам.

А еще мы составили необычный план проведения торжества, к воплощению которого тоже нужно было срочно приступать… У кого из нас, как и когда зародился этот план – мы вспомнить не смогли. Зато, как воплотился он – забыть невозможно!

Мы купили билеты в театр на всех приглашенных. При этом, чтобы не озадачивать гостей, мы ничего им не сказали о предстоящей свадьбе. Мы их соблазнили утренним премьерным спектаклем «Госпожа министерша» – в главных ролях: Марецкая и Плятт. Когда мы собирались, то гости, с которыми я не был знаком, не обращали на меня внимания. А приятели, мои, удивлялись: – «Жив? Приехал, давно?», – не очень понимая, как я попал в «эту» компанию, и из вежливости ни о чем не расспрашивая.

В антракте нами обсуждалась пьеса, игра любимых актеров…

А после спектакля мы еще некоторое время топтались кучей у театра, обсуждая, что делать дальше. Был хороший день, и никому не хотелось расставаться. Тогда Зоря взяла меня под руку и обратилась ко всем: – «А пошли к нам!» Увидев нас «вместе», все разом смолкли и с любопытством стали разглядывать молодых», ровным счетом ничего не понимая. Ни в чьем сознании мы никак не «склеивались». Я решил расшифровать Зорино предложение: – «Мы Вас всех приглашаем с нами в ЗАГС, а потом на свадебный вечер…» Чем озадачил всех еще больше…

Сначала приглашенные обиженно возразили: как это так – без подарков!?.. Но мы их успокоили, пообещав принимать дары, когда гости наши разбогатеют, а у нас появится место, где можно будет эти дары складывать. После чего посыпались предложения, как лучше продолжить проведение торжества. Повеселевшая «куча гостей» ввалилась в троллейбус, оглашая радостными выкриками, смехом – все Садовое кольцо. Потом так же шумно пересела в трамвай, и, наконец, ввалилась в учреждение, где регистрируются браки. Чиновница с большим трудом успокоила нашу компанию и объяснила, что для регистрации существует очередь, не меньше месяца и…

Я и Зоря – стали умолять регистраторшу расписать нас, потому что…

Но это не производило на нее никакого впечатления…

Тогда один из наших гостей, капитан, давно демобилизованный по ранению, но еще не позабывший командирских замашек (знавшие его звали просто – Вовка), ударил кулаком по столу, аж чернильница подпрыгнула, и закричал, громыхая на весь зал: – «Да как вы смеете? Герой войны! Командированный… (он даже не подозревал о моем Таком (!) командировочном удостоверении, но почти слово в слово прокричал то, что там было начертано).

Вышла к нам «главная» и после недолгих переговоров предложила придти на следующий день до открытия и обещала нас сама расписать…

Те, кто готовил стол, с нетерпением нас ждали. Вся «-куча», но уже подавленная неудачей, молчаливая, и давшая слово держать в тайне «провал» в ЗАГСЕ, заинтригованная ситуацией, скованно, но целеустремленно двигалась к праздничному столу, где надеялась получить ответы на все вопросы…

Свадьба… еще не была написана песня «Свадьба, Свадьба, ах…» Но именно такой она мне запомнилась. Правда, не в том масштабе – три бутылки шампанского, сколько-то водки, бычки в томате, красная икра – на фарфоре, хрустале, и… патефон! А как плясали?! Умеющие и неумеющие… Временами знакомые «припирали меня к стенке» и спрашивали: – «Как это все?!» – «Переписывались три года…» – «Ну, и что…?» Незнакомые еще продолжали с любопытством меня разглядывать и… думать, может быть, завидуя или в чем-то подозревая… После одного из выкриков «Горько!», и очередного нашего с Зорей поцелуя, ко мне решительно придвинулся «капитан Вовка». Глазами он меня просто грыз, и, откусывая по кусочку, зло прошипел: – «Кто ты такой?» – «-Я хозяин, а ты гость» – попробовал я отшутиться. Мне подумалось, что это игра, а он, глядя на меня свысока (в этом, наверно помогали ему звание и возраст – он был немного старше меня), прошипел еще злее: «Откуда ты такой взялся? Я думал, что это все шутка, а ты, оказывается, всерьез? Знаешь, что тут есть более достойный человек, который давно надеется… давай я тебя отвезу на вокзал, и завтра он пойдет, как я там договорился?!» Капитан Вова попробовал вцепиться в мой локоть, чтобы потянуть куда-то. Но я резко высвободился, у меня сжались кулаки, сдвинулись плечи. Еще мгновение и я избил бы его. Я не любил драться, но хорошо умел, занимался боксом… Смех, топот перепляса – меня остановили. Тогда я цепко взял его за локоть и «пригласил»:

– «Это серьезный разговор, пойдем-выйдем». Я, конечно, сумел бы постоять за свое торжество и предстоящее утро. Но он почему-то не захотел, или побоялся продолжения разговора, высвободил руку и отошел. Потом подошел к Зоре. Я, было, рванулся за ним. Но пока я пробирался к ним, он успел что-то сказать, она – что-то ответить. Он кивнул и быстро ушел. Больше мы его никогда не видели. Что он сказал Зоре, что Зоря ответила ему? – Я не стал спрашивать свою жену. Надо будет – сама расскажет. Но об этом она рассказала очень нескоро…

Ну, а рано утром, когда все оставшиеся еще спали, мы с Зоренькой тихонечко, быстренько собрались и помчались в ЗАГС. Заведующая, действительно нас ждала, ввела в свой кабинет, открыла сейф достала документы, печати, бутылку вина с рюмками, и хотела уже… Но вдруг опомнилась: – «-Ой, а свидетели?! Ну, хоть одного, вторым я буду…» Желая помочь нам, она выглядывала в окно, в коридор – никого из сотрудников, ни дворника, ни милиционера – обнаружить не удалось…

В отчаянии, растерянные мы вышли на улицу. А там удача нам улыбнулась во всю, и мы заулыбались – навстречу шел наш знакомый, учитель физкультуры из Зориной школы. И он обрадовался. Потому что искал, кто бы помог ему опохмелиться. Мы пообещали – при условии… Он немного постеснялся, поупирался – в таком виде… (вид, действительно был у него не для случая), но потом он оказался способным произносить напутствия, целовать руки заведующей и Зоре, обнимал меня.

Мы купили бутылку. Он сразу из «горла глотанул», помотал головой, сделал долгий выдох и улыбнулся – отпустило.

После чего «пригласил нас к себе в гости», завел нас в скверик. Мы устроились на скамейке. Он вынул из кармана стакан. Мы по очереди приложились. И он запел. Чем привлек внимание военного патруля, который безошибочно определил во мне военнослужащего, нарушающего…

Командировочное удостоверение и брачное свидетельство отмеченное «сегодняшним числом» не только меня оправдали, но и…

– О-О… С Вас причитается, гвардии лейтенант!

Физрук им налил по чуть-чуть. Они отдали честь и удалились. Бутылка была пуста. Денег у нас больше не оказалось. К нам физрук идти не захотел, а мы вернулись домой догуливать.

Так в нашей с Зоренькой жизни отметился тройственный праздник: 27 апреля – грехопадение, 28 – свадьба, 29 – регистрация брака.

На следующий день я отбыл в часть. В вагоне было свободно и чисто. Меня никто ни о чем не спрашивал, и я никому ничего не рассказывал. Я писал беспрерывно письма, открытки. И опускал на каждой остановке. В перерывах смотрел в окно на ожившие пейзажи. Была весна в самом разгаре. Первая весна в моей семейной жизни! И глядя, как радостно пробуждается природа, вспоминал каждую деталь уже пережитого. Поезд был скорый. Обратный путь он проделал быстрее, через семь суток я сошел на 74-м разъезде. Мы обнялись с дежурным. Поздравили друг друга. У него родился сын… Подумалось: – «Скоро и у меня!»

Когда я вошел в расположение части, то меня ждали поздравления товарищей, начальства, и вопросы, вопросы, и я отвечал, отвечал… А еще, меня ждали письма от Зори, доставленные авиапочтой.

… Вскоре Зоря – уже моя жена – летом приехала на 74-й разъезд. Ко мне на пустырь… Песенно перестукивались вагонные колеса поезда, который подвозил ее!.. А как весело заливался паровозик, когда подъезжал с ней к нашему разъезду!..

Зоренька сказочно украсила не только мою жизнь! Тот, кто не был там в то время – не сможет представить себе, как радовались все и всё – ее появлению…

… Все время мягко – не жарко светило солнце, ветры мирно улеглись в лощинах, ни разу нас не потревожив. Ночью темно-темно синее небо низко опускалось и невидимыми руками с бархатистыми ладонями нежно ласкало нас. Огромные звезды, до которых, казалось, можно дотронуться, от радости переливались всеми цветами радуги и с грустью таяли на рассвете…

… Люди же все – всё время улыбались. Знакомые и незнакомые. Многие часто заглядывали в нашу землянку и спрашивали, не нужно ли нам чего-нибудь…

… Командование устроило в «Красном уголке» «Солдатскую свадьбу» (без выпивки – с чаем, галетами, но с тостами). Комдив, поднявшись, чтобы поздравить нас, молодоженов, произнес: – «Ну, как мы…?» – поднял кулак правой руки потом – левой, в воздухе их, столкнув, соединил и громоподобно радостно засмеялся!.. Больше истории подготовки моей поездки в Москву никто никак не касался. И преподнесло нам Командование необыкновенный свадебный подарок – выхлопотало мне «демобилизацию» «для продолжения учебы в ВУЗе», и я с Зорькой – мы вместе (!) вернулись в Москву…

А какие проводы нам устроили! Народу было больше, чем тогда, когда провожали меня! Потому что гарнизон пополнился новослужащими…

… С тех пор – вот уже больше шестидесяти лет (!!!) – мы неразлучно вместе!.. А если возникала какая-нибудь необходимость расстаться, то сразу друг от друга – друг к другу – летели письма, телеграммы… потому что мы не переставали быть очень нужными друг другу…

Как мы жили?! Мы не обижаемся на судьбу, потому что прожили свою жизнь, в основном, как хотели!.. Правда-правда, если оглянуться на минувшее, то покажется, что все шло по строгому плану. Первые два года мы занимались на дневных отделениях своих ВУЗов, а когда стали рождаться дети – перевелись на заочные отделения и пошли работать. Я – на завод, токарем. На тот самый завод, на котором работала Зоря во время войны, и где меня хорошо знали (по рассказам Зори). Только там уже делали не снаряды, а экскаваторы. Зоря вернулась в школу, чтобы обучать ребятишек рисованию… Получив дипломы, мы занялись тем, о чем мечтали: у меня завязались связи с киностудиями, потом работал на телевидении – сценаристом, режиссером: а Зоря стала в институте обучать будущих авиастроителей художественному конструированию!.. Сейчас самим трудно представить, как мы ухитрялись в непрерывной напряженной занятости в любимом профессиональном деле постоянно заниматься с детьми? Играть с ними и с их маленькими друзьями, не пропуская занятий в спортзалах и бассейнах. Учились с ними, тренировались. Не забывали о театрах, музыкальных концертах. Помнили о просьбах, интересах и нуждах близких, знакомых. Не избегали дружеских пирушек. А путешествия? А отдых? Не жизнь была, а – праздник!

Конечно же, были – боли и обиды, разлуки и потери, мы же все-таки – жили… и не мало…

Что еще? – Вот – годовщины бракосочетания мы всегда отмечали только вдвоем. Нам так было – интереснее. Лишь круглые даты, подобные Серебряной свадьбе, Золотой – мы праздновали пышно, с родственниками, друзьями, товарищами – с выдумкой!..

Только ШЕСТИДЕСЯТИЛЕТИЕ – не получилось пышным.

Зоря красиво накрыла на стол – она это любит, чтоб все было красиво, – мы посидели, полистали фотоальбомы, поперебирали письма, повспоминали (вот тогда-то она спросила, а я ей и рассказал «как ехал»), выпили рюмочку, больше уже не получается. Зоря, как всегда первой встала из-за стола и привычно обронила: «Закон моря! Посуду моет последний!» Я услышал от нее этот детсадовский слоган на второй или на третий день после нашей встречи и рассмеялся, вспомнив Галину Михайловну (предупреждала ведь!). С той поры я мою посуду и убираю в шкаф Зорины вещи. Но разве это трудно?.. Тем более, что весь ее «шурум-бурум» – не признак лени, неряшливости… Подобное отношение к разбросанным вещам скорее можно определить, как любовь к «диспропорции», «асимметрии», немытая посуда ничто иное, как «оригинальный натюрморт»!.. Зато жена мне столько сделала (!)… стоит только вспомнить, как она скроила и сшила моднючую куртку. Точь-в-точь, как у знаменитого в те годы французского киноактера Жана Маре. Товарищи мне завидовали и спрашивали, где достал. А я: – «Зоря сшила!» – «А можно заказать, что-то похожее? Мы заплатим, сколько скажет!» – «Приходите хотя бы через день убирать комнаты, складывать «на место» разбросанные вещи, мыть посуду…» – «У-у-у-у…»

И чего уж так – «у-у-у…»!?

Да что куртка, мытье посуды!?.. Вместе с Зоренькой, когда были помоложе – мы своими руками, без посторонней помощи, не отвлекаясь от основных дел, смастерили (что там ремонт туалета в поезде!) почти всю мебель в своем новом доме и обустроили свое жилище так, что оно до сих пор остается максимально удобным для нас и наших гостей…

Вот еще что: в день годовщины Первой Встречи мы всегда идем на Северный вокзал (он же – Ярославский). На ту самую платформу. Раньше мы туда проходили свободно, а теперь нужно покупать перронные билеты, и когда идем, то блюстители порядка, которые нас уже давно знают, говорят молодым контролерам:

– Вот наши старички идут целоваться…

Молодые контролеры удивленно смотрят на нас и смеются – не верят. А мы действительно идем к тому самому серебристому фигурному столбу, поддерживающему навес – обняться, поцеловаться, как в первый раз!.. Потом, говорим: «о том, что было и о том»… И теперь уже обязательно вспоминаем, как меня отправляли жениться. Вспоминаем тех, кто и как помогал нам встретиться: супругов-дежурных по 74-му разъезду, сержанта милиции со злополучной узловой, друзей-морячков, сыгравших очень важную роль в нашей встрече. Не забываем Фадеича, который умел находить добрых людей. Обязательно говорим об Оле-Свете, о «переписывавшихся неудачниках», о Галине Михайловне – обо всех тех, кто наставлял меня, предупреждал, пытался спасти, и не спас – от счастья!..

Да, во время последнего нашего посещения Северного вокзала, у того серебристого столба, Зоря, наконец, спросила:

– А почему ты дал телеграмму из Кунгура, а не сразу, как только узнал, что едешь? Ты себе не можешь представить, как я перенервничала. А так бы я успела бы придти в себя…

– Прости. – просто не было такой возможности. То некогда было, то не попадались телеграфы, да и поезд нельзя было покинуть, даже выйти из вагона. Настоящая возможность появилась только на станции Кунгур… – ответил я.

И тут мне отчетливо представилось, что могло бы произойти, если бы Зоря имела в своем распоряжении 10 дней?!.. Я просто испугался. По-настоящему. Ведь Зоря успела бы оповестить всех своих знакомых, родственников, друзей, и тогда на вокзал пришло бы немало любопытных, которые, успев обсудить мои с Зорей отношения, оценивали бы меня, кому как в голову взбредет. Наверняка, помешали бы тому первому поцелую. Потом шумные, бесконечные гостевания друг у друга, ненужные советы… – помешали бы, может быть, даже против их общей воли, случиться тому, что случилось! Позже, когда я познакомился с матерью близкого Зориного друга, она рассказала мне, что всегда в Зоре видела свою невестку и, не появись я так неожиданно, добилась бы своей цели…

… Да мало ли что могло случиться! Я, пытаясь улыбнуться, чтобы скрыть свой испуг, поведал Зоре о возникших опасениях.

– Правда? Ты так подумал? Ты – не помнишь, что я писала? «Что мне делать, чтоб не думать о тебе?..» Не помнишь, что я писала в письме про то колечко, что нашла, и, что мне нагадала спасенная мной старуха?! Я никому не могла бы рассказать, даже маме, даже лучшей свой подруге Верочке! С кем-то обсуждать свои тайны?! А когда Вовка (капитан) стал говорить мне, что ты не мой герой, что он может помочь тебя отправить обратно, то я сказала ему, что не отдам тебя никому, что я тебя люблю ни на кого тебя не променяю, и если он не шутит… я просто выгнала его! Могла бы поколотить, если бы не побоялась испортить праздник. И первую встречу с тобой я не готова была, и не могла ни с кем обсуждать Про телеграмму я даже Верочке не сказала. Это мама проговорилась… Вера еще просилась поехать со мной на вокзал, и я ей категорически запретила. Она просилась постоять в сторонке, только посмотреть, как… я пообещала, что если она попробует – не прощу ей этого никогда!..

Я виновато прижал к себе свою женушку, будто извиняясь за то, что смог допустить какой-то иной ее поступок, за то, что смог удивиться подобному откровению, которое еще явилось для меня большим подарком к нашему Юбилею. Невольно пришлось задуматься над тем, какой подарок должен быть преподнесен мной, чтобы он не уступал Зориному, и хватит ли у меня времени, чтобы не остаться в долгу?!..

… Но следующая спасительная мысль подсказала, что лучшим подарком женушке являюсь Я Сам, как и Она для меня! И благодарить за такие дары нам следует не столько Случай, Провидение, Судьбу, сколько – Друг Друга… Ох, если б Вы знали сколько!

Японо-зырянская любовь (быль, похожая на былину)

Это случилось… Не-ет, конечно же, то, что произошло – не «случай», а – событие! Не оттого ли оно так прочно обосновалось в моей памяти, не покидая её вот уже больше шестидесяти лет. И всякий раз, всплывая, причиняет мне острую боль, погружает в глубокую печаль и… радует! Да-да…

Её, японку – звали Сацико. В ту пору бездетной вдове было лет так – если я правильно понимал язык ее жестов и кокетливую улыбку, соскользнувшую с узких губ – то, скорее всего, за тридцать.

А зырянину Коле – заряжающему второго орудия первого огневого взвода – едва исполнилось восемнадцать. Он прибыл в нашу часть с последним военным призывом из республики Коми, только и успев поучаствовать в событиях на Дальнем Востоке.

Когда же Япония капитулировала и вторая мировая – завершилась, у Сацико с Колей (или у Коли с Сацико) все и началось…

Было это в конце 1945 года на севере Китая – в Маньчжурии.

Наша воинская часть еще оставалась там в ожидании эшелонов для отправки на Родину, и мы временно расположились на окраине города Мукдена в бывших японских казармах.

Но скорая встреча с Отчизной стала по разным причинам откладываться и омрачаться уймой неприятностей – в Китае вспыхнула гражданская война, разгулялись банды. А что стоило наше поселение по соседству с семьями японских офицеров (!?) Ведь они были окаменело закрыты. Даже дети не обращали на нас никого внимания, на наши машины, пушки. Японская замкнутость казалась взрывоопасной…

Сегодня может показаться смешным упоминание о «пугающем соседстве». Но ведь и сегодня японское общество не очень открыто. А. тогда мы никакого представления о жизни японцев, об их женщинах, детях – не имели. Ну, кто-то слышал оперу «Чио-чио-сан», кому-то был ведом смысл слова «гейша».

Тогда ведь телевидения не было, заграничных фильмов не показывали, а радио, печать не очень распространялись о быте и характере страны Восходящего солнца. Да, мы знали, что у них есть император Микадо, самураи, смертники-комикадзы, остальной же народ был для нас массой солдат, которая только и делала, что захватывала разные страны, покоряла народы, да постоянно штурмовала наши неприступные границы. Мы, конечно, понимали, что даже таких зловредных вояк должны были производить на свет женщины. А прежде, чем эти вояки станут вояками, им нужно какое-то время побыть детьми. Но представить себе этих детей играющими в «прятки», «салочки», школьниками, наконец, – мы даже не пытались. Представить же японок работающими, студентками, влюбленными девицами, женами, кормящими мамами – просто не могли. А уж офицерскими женами – верными, заботливыми, и нас ненавидящими за то, что мы их мужей победили, пленили, а некоторых даже убили… и потом еще вообразить их способными влюбляться в нашего брата – ни в каком сне не могло присниться!..

Но именно это и произошло. Нет-нет. Это не значит, что они стали бросаться нам на шею или распахивать свои объятия… Они смогли смягчиться и открыться. Этим семьям пришлось многое преодолеть. А помогли им испытывать неприятности, боли и обиды – и немалые – разгулявшиеся тогда бандиты.

… Рядом с казармами, где мы расположились, выстроилась шеренга домов, целый квартал, – для семей японцев-оккупантов. При нас мужчин там уже не было – кто погиб, а кто попал в плен. Обитали в тех домах только женщины и дети. Вот на них то и стали нападать бандиты под лозунгом «мщения за оккупационную жестокость мужей!» Вдов и отпрысков грабили, избивали, насиловали. И делали это, как правило, по ночам.

Власти города почему-то не преследовали погромщиков. А нам мешало это делать союзническое соглашение о «невмешательстве»…

Тогда японки попробовали защититься одной лишь близостью к нам – Победителям! И как-то, на ночь глядя, их семьи разбили лагерь вокруг казарм. Им повезло – мы их не прогнали, и «мстители» не решились подойти к нашему «забору»! А после трудного объяснения с союзниками мы разрешили нашим соседям – и далее так коротать ночи.

Но это возможно было только в хорошую погоду, а в ненастье – нам, по причине душевной доброты, пришлось ютить эти семьи в казарме…

Наши люди, всегда готовые помочь потерпевшим, принимали гостей радушно. Гости же вели себя очень сдержанно. Должно быть, не могли простить себе такого унижения: спасаться под крылом Врага! Как пленённые они входили в казарму, а там, быстро отыскав темные углы, места под лестницей, – больше никак себя не проявляли. Лишь в случае дежурного обхода или неожиданной встречи с «нашим человеком» они, в каком бы состоянии не находились – сидя, лежа – вскакивали, молитвенно складывали ладони на груди, покорно кланялись и уступчиво пятились, если пространство позади них позволяло. Различали ли они нас, по званиям или возрасту, не знаю. А мы их – только по цвету халата или, как у них называется: по кимоно! Все они казались нам, как и в первые дни – на одно лицо.

Но природа ведь никогда ничего не создавала одинакового – штампы не её стихия. И пришлось недолго ждать, чтобы она это лишний раз доказала.

Мне довелось увидеть, как совершавший дежурный обход боец Коля буквально наткнулся на вынырнувшую из-под лестницы японку (Я тогда не знал, что это была Сацико, и знаком ли был с ней Коля до того – тоже не ведал). Она испуганно сжалась, соединила на груди ладони, уткнулась в них носом, закрыла глаза и попробовала пятиться. А Коля остановил её, взял в свои руки пальцы сжавшихся ладоней. Разъединил их, и ему открылись крепко зажмуренные глаза и дергающиеся в смущенной улыбке губы. Он тоже улыбнулся. Дотронулся до её плеча, чтоб успокоить. Отошел на пару шагов, оглянулся. За ним следил один приоткрытый глаз японки. Он еще раз улыбнулся, помахал ладонью, прощаясь. При этом он игриво пошевелил пальцами. Японка попробовала повторить его жест. Но вдруг смутилась и стыдливо закрыла лицо руками. Я тоже улыбнулся, и тогда, и сейчас. Такая встреча с таким прощанием не могли не позабавить. А сейчас подумалось, что именно та встреча произвела на японку такое сильное впечатление, что даже одним глазом она сумела разглядеть в Коле что-то привлекательное, «цепляющее»… Да, а его прикосновение к её плечу?!

Позже мне представили эту женщину, как «способную вести переговоры» по смягчению возможных конфликтов между нами и гостями. Она владела английским, знала даже несколько русских слов, китайских, а я – говорил по-немецки, имел на вооружении несколько тоже китайских и уже японских слов. Нельзя было, разумеется, сбрасывать со счетов язык жестов. Все это позволило мне узнать её имя – Сацико, что она вдова погибшего офицера достаточно высокого ранга что она потеряла мать и двоих детей во время атомной бомбардировки Нагасаки. К тому же, сообщая о гибели мужа, вдова вся как-то подтянулась, давая понять, что гордится подвигом человека, отдавшего жизнь за Императора, Японию!.. Во время переговоров Сацико вела себя достойно, разумно. Напрягая шею, высоко тянула голову. Отчего казалась намного выше, чем была на самом деле.

Интересно, когда я разговаривал с Сацико, то все время пытался соединить две половинки этой женщины – сидящей передо мной, и той, что «случайно» повстречалась с бойцом Колей – не получалось. И еще – я долго не мог понять, почему Сацико, когда приходила ко мне, часто озиралась, всматривалась в лица встречавшихся бойцов. Скорее всего, она искала среди них – бойца Колю. Уже тогда, должно быть, отсутствие в поле её зрения этого бойца – томило Сацико.

А боец – Коля… фамилии его не помню. Её редко произносили. Обычно бойцов звали только по фамилиям, а Он – оставался почему-то для всех и всегда – Колей…

… Среднего роста, белесый, со светло-голубыми глазами… скорее можно было сказать, что он казался бесцветным, мягким, незаметным, лишенным каких-либо отличительных признаков. Очень немногим, было известно его умение увлекаться, дотошно в чём-то разбираться. Далеко не всем доводилось увидеть, как загораются особым блеском его глаза. Как он в эти моменты становится плотнее, крупнее, жестче – как его энергетика, дотоле жидковатая, обретала ясные очертания. А когда понятливость, умение и возможности Колины – проявлялись, и не могли не удивить мало знавших его товарищей, то он объяснял это тем, что происходит – не просто из коми, а из коми-зырян, подчеркивая, что из зырян происходили Ломоносов, Распутин и знаменитый философ-социолог Сорокин! Вряд ли он успел (вернее сумел бы!) к тому времени всё это сообщить Сацико. Да если бы и успел, то вряд ли она смогла оценить перечисленные достоинства.

Ведь в любви (а то, что у них была любовь – сегодня я могу утверждать с уверенностью!) ищется и ценится совсем другое. Теперь в солидном возрасте, я хорошо знаю, что Любовь на многое способна. Она может ослепить, но может вооружить влюбленного «приборами», которые позволят без труда обнаружить в любимом такие качества и возможности, о которых их обладатель даже не подозревает!

Сдержанность наших «гостей», обогреваемых вниманием «хозяев», заметно таяла. Но первый шаг к оживлению сделали дети. Сначала они принялись пересчитывать ступеньки казарменных лестниц. Позже заинтересовались пушками, машинами, когда бойцы проводили чистку матчасти, ее регулировку. Детское любопытство не мешало, оно даже забавляло личный состав. Незаметно бойцы и офицеры стали все чаще обмениваться мнениями по поводу детской активности… с их мамами.

А потом… я ещё раз увидел, как заряжающий второго орудия первого взвода обменивается улыбками с той, которую звали Сацико. И в какое-то мгновение показалось, что они понимают друг друга. Разговаривают. Когда же они прощалась, то помахивали друг другу ладонями, игриво перебирая пальцами. При том, парочка не обращала никакого внимания на удивленные взгляды окружающих.

Надо сказать, что разговаривали, ну, скорее, – общались – почти все. Почти у всех с кем-то как-то складывались какие-то отношения. Совершенно по-разному (и не могло быть иначе), ведь никто ни на кого не был похож – ни наши ребята, ни японки, ни их дети. Кто-то был застенчив, кто-то – лукав, проворен, кто-то тянулся к прикосновениям, а кто-то их старательно избегал…

Но, при этом, все заглядывались на Колю с Сацико. Трудно сказать, что занимало всех. Осуждали эту пару или пробовали брать с неё пример?

Мне же нравился любой мотив, я радовался отсутствию конфликтов.

Но мой заместитель по политической части усмотрел в общении личного состава с японками и их детьми «размагничивание воинской дисциплины». Я попытался его успокоить: мол, скоро мы уедем, а у вчерашних врагов останутся в памяти наша открытость, доброта… и они потом расскажут сестрам, братьям, мужьям, папам. «Священный долг» мешал замполиту сразу со мной согласиться, но…

Вскоре меня вызвали в штаб армии. Обсуждалась проблема отъезда на Родину. Поиск времени и места погрузки занял почти весь день.

Когда же я вернулся в казарму, то попал в самый разгар переустройства – мои подчиненные приспосабливали для обитания наших гостей спортзал.

Все занятия физкультурой личного состава решили перенести на свежий воздух. Это было предложение старшин подразделений, одобренное всеми командирами и, что меня особенно обрадовало, замполитом. Я ему благодарственно пожал руку. А когда на ночлег стали собираться наши уже не просто «гости», а «желанные» и нельзя было не заметить, что они дружно волокут тележки с выстиранным и выглаженным солдатским бельем (!) – то я даже обнял замполита!..

И тут, через его плечо, я заметил, как к старшине артбатареи подбежала Сацико, и жестами стала объяснять (ну, совсем, как девчонка!), что ей нужна помощь, она одна, ей трудно тащить тележку. Рядом со старшиной стоял Коля, его-то старшина и подтолкнул к японке: помоги, мол…

На лице японки вспыхнуло и заиграло благодарственное сияние.

Легко было догадаться, что Сацико подошла к тому старшине, не случайно, а потому что он стоял рядом с Колей. А как она схватила его за руку и поволокла за собой! Он этому тоже обрадовался, поскакав за Сацико козликом…

На это все обратили внимание, потому что движения убегавшей пары никак не походило на японский церемониал. Но так как веселенькая пара быстро исчезла, то все спокойно вернулись к своим делам. И я тоже. К тому же, мне надо было ознакомить офицеров с планами, отъезда нашей части и предстоящей уже через два дня погрузке. Я, наверное, никогда не вспомнил бы об этих веселых скачках бойца Коли и японки, если бы…

Через пару дней в разгар наших сборов, ко мне не подошел командир второго орудия первого огневого взвода и не спросил:

– Что делать с этим… Колей?

Тут уж сразу вспомнились «веселые скачки». Я не успел спросить – «А что случилось?», как сержант, оглядевшись по сторонам, шепнул:

– Он два дня не ночевал в казарме…

– А где он?.. – в ответ Колин командир орудия пожал плечами.

Никто на нас не обращал внимания. Все были заняты сборами. И японки, и их дети помогали нашим бойцам. Это надо было видеть. Эту картину можно было бы долго рассматривать, если бы у меня и у командира орудия было на то время. Но его не стало…

Мы двинулись, не зная куда. Попробовали налево, потом направо… неожиданно к нам подошла рослая японка и жестами дала знать, куда следует идти. И сама двинулась впереди нас. Затрудняюсь сказать: хотела ли она помочь нам или своей подруге… и была ли та ее подругой, или наоборот – соперница, и наша проводница желала ту – другую – выдать, проучить? Мы тогда об этом не думали – нам надо было найти Колю. Эта ситуация очень тревожила. Действительно, ситуация – пренеприятнейшая. При любом исходе! Как бы она не прояснилась, каким бы боком она не раскрылась. Даже, если это гибель человека, даже, если это шутка! Я понимал, что грозит Трибунал (и не только ему одному!).

В моей голове вертелась куча предположений – бегство, убийство, увлечение, месть за мужа со стороны японки… и неотступно цеплявшийся за любое предположение – вопрос: – что делать?!

Волнение, даже страх – завоевывали во мне всё больше и больше клеток.

Мы, конечно, торопились, шли быстро, но едва поспевали за деловито семенившей японкой, она так быстро и решительно двигалась, будто предпринятая вылазка для нее важнее, чем нам.

Но перед тем самым домом она резко остановилась и жестами дала понять: «дальше она – ни-ни». Да так же без слов объяснила нам, как следует самим двигаться к цели.

На втором этаже перед нужной дверью мы, я и сержант, нерешительно остановились, одновременно о чем-то задумавшись. Но два синхронных глубоких вздоха дали нам сигнал: надо что-то делать. А дверь сама распахнулась и на нас двинулась стопка глаженного солдатского белья, которую в руках держала Сацико. Может быть, она решила, что мы пришли за этим самым бельем?..

Но, увидев офицера – да при том командира части, сообразила, почему и за кем пришли!

Она попыталась захлопнуть дверь, но сержант успел вставить в проем ногу, и Сацико, сбросив стопку белья на наши руки, устремилась в комнаты. На ходу она суетливо что-то шептала. Из многих слов – угадывалось лишь – «Коля!».

Колю мы увидели поднимающимся с циновки, неторопливо заматывающим простыней свое нагое тело. Красивое, крепкое тело. А Сацико в дополнение к простыне набросила на него кимоно и чтобы совсем прикрыть, защитить его от нас, встала перед ним – лицом к нам. Мол, не отдам! Маловатая для зашиты на фоне крупного Коли (таким он показался) – она выглядела смешно. И мы невольно заулыбались. Сацико, должно быть, уловила, что шума и насилия не будет, обмякла. Молитвенно сложила ладони, уткнулась в них лицом и затихла.

– Не бойся, я никуда не уйду, – сказал Коля для нас и ласково прижал Сацико к груди, поцеловал в затылок. Этот жест должен был иметь смысл перевода с русского, который устроил Сацико. Тогда женщина взглянула на нас, чтобы убедиться – дошел ли смысл текста до нашего сознания. А сержанта этот демарш разозлил, и он не то спросил меня, не то предложил: – Надавать ему… – Я остановил его:

– Не надо ни бить, ни ругать… – и обратился к Коле, – Надо, Коля, чтобы ты понял, что нарушаешь Присягу. Предаешь нас.

– Война кончилась и я свободный…

– Ты можешь попроситься, и тебя могут отпустить. Но не раньше, чем ты вернешься на Родину. Ты можешь обвенчаться или расписаться здесь с разрешения командования. Ведь это брак граждан разных стран… – пытался я усилить мотивацию необходимых поступков.

– Что-о?! – вспылил Коля, – Кто-то будет мне разрешать: любить или не любить. Я её не брошу! – он подхватил Сацико на руки, как ребенка, и стал целовать её. А она так радостно отвечала!

«Всего – восемнадцать годков, а каков!? А она… Что значит – Любовь!? Во что она превратила зрелую, солидную женщину!» – когда я мысленно произнес слово «любовь», то понял, что оно точнее всего определяет их отношения, определяет их самих – любящих. Как она изменилась, когда учуяла угрозу их отношениям, как он встал на защиту их чувств. Он кажется выше меня и сержанта, он просто – огромен и выглядит, и ощущается значительнее нас – его командиров. Я не заметил, как у них всё начиналось, как вызревала их Любовь, но… вдруг мне стало страшно за них. Ведь они даже не подозревают, какие люди, какие органы вплетутся, вмешаются в их отношения!.. А как им доходчиво объяснить – я не знал.

Очутившись в сочных, сладких объятиях «молодые», должно быть, совсем забыли о нас-нежданных. Пришлось напомнить о себе, и я попытался все-таки объяснить:

– Коля, только хотел бы тебе напомнить, что ты находишься на службе в Армии, Армия временно дислоцируется на территории чужой страны, живущей по своим законам. Поэтому в самой Армии законы ожесточаются. Нарушив мой приказ, ты рискуешь гауптвахтой, несколькими днями разлуки с любимой, А, нарушив армейские, ты рискуешь оставить любимую без… себя самого – навсегда! Тебя, как дезертира – расстреляют. Война для нас с тобой еще не закончилась, – я, не останавливаясь, произносил эти жесткие слова. Откуда они брались, не знаю, от них мне самому становилось страшно, но оттого, что на Колю они не производили никакого впечатления, мне становилось ещё страшнее.

– Ох-ох, – засмеялся Коля. Сацико, конечно, не понимала, о чем мы говорим, поэтому Колин смех ее заразил – она расхохоталась.

– Коля, тебя ждет родная страна, мать, в конце концов, – не унимался я.

– У матери нас много. Она даже не заметит…

– Прости, но ты еще не любишь – ты только влюблен. Ты должен будешь привыкнуть к новому языку. К местному быту, ее возрасту! Она же на много старше тебя! Она что – похожа на твоих сестер, соседок, одноклассниц… – настойчиво пытался я пробраться в его сознание – Она ни на кого не похожа. Она одна во всем мире…

Командира орудия завело упорство подчиненного, он напрягся, чтобы проучить упрямца – поколотить или скрутить и потащить в расположение части. Коля, учуяв намерения сержанта, опередил его, вспрыгнул на подоконник и схватился за шпингалет оконной рамы, демонстрируя готовность выскочить из окна.

– И тебе даже не жаль любимой, ведь разобьешься!?..

– Показать Вам, как я прыгаю со второго этажа? – игриво успокоил нас Коля. Веселый тон и улыбка возлюбленного продолжали подбадривать Сацико. Она тоже улыбалась и часто гордо вскидывала голову.

Затянувшееся препирательство теряло смысл.

– Ладно… ты подумай, – сказал я, – Будем ждать тебя с твоими предложениями, как лучше решить эту проблему… Счастья вам…

– Идите-идите… без вас разберемся. Только не надо портить нам жизнь… – бросил мне вслед Коля.

Я поднял руку, игриво пошевелил пальцами, подмигнул – этот прощальный жест был адресован Сацико, повернулся и вышел, Архипов немного задержался, но на лестнице догнал меня. Сказал ли он что-нибудь «на прощание Коле», не знаю – он не рассказывал. Только по дороге все время оглядывался, в надежде на то, что Коля одумается и побежит за нами.

Мою голову, наконец, правомерно заняла дума об организации отъезда – времени-то мало оставалось.

… Но все же, не спросясь, в мою головушку прорывались мысли о том, как спасти ИХ ЛЮБОВЬ. ЛЮБОВЬ ЖЕ ВЕДЬ! Это я чувствовал. Я понимал, что у меня нет никаких возможностей, средств, связей, союзников! Но не думать об этом я уже не мог…

Когда мы вернулись в расположение, то сборы там были в самом разгаре – подготавливали матчасть, складывали боеприпасы, аппаратуру – при том «наши гости» принимали в сборах самое активное участие. Да так аккуратно, старательно, что очень веселило личный состав. Меня тоже. А им было грустно. Может быть, даже тяжко, ведь они лишались понравившегося им общества, к которому стали привыкать, и охраны! Чего больше не скажу. Я только замечал, как они украдкой утирают слезы. И в это же время, не могло не подуматься: нагрянь сейчас армейское начальство, то нам за это содружество здорово влетело бы… «Косточки» мы вряд ли собрали».

И тут, как нарочно, появился уполномоченный СМЕРША. Первое, что пришло в голову: – накаркал! Или кто-то успел доложить о Коле?..

Но, оказалось, что он просто пришел проведать – давно не был. И ему понравилась картина сборов. Более того, показывая пальцем, то на одну сценку, то на другую, он приходил все в больший восторг!

– Смотри, как осторожно они устанавливают ящик с гранатами! А как штопают чехлы для пушки! А бойцы, какие чистенькие и без матюгов… ну, ты и выдумщик, такое организовать!

– Это все замполит… – спокойно отказался я от незаслуженной славы. И тут же мне показалось, что сейчас самый подходящий момент обсудить со СМЕРШевцем ситуацию «японо-зырянской любви»…

Он на секунду задумался и спросил, а она не похожа – на якутку или бурятку, как с языком?.. И заключил: можно было бы устроить в санбат или в столовую. Ты говоришь – он потомок Ломоносова, а она тоже там какая-то… такое могло бы получиться!? Если это настоящая любовь? Или ей с голодухи захотелось мальчика? Ты уверен?

После этого задумался я… … и в этот момент послышались выстрелы!..

Нам потом рассказывали. И случайные свидетели, и сама Сацико…

После того, как я на прощание игриво пошевелил пальцами руки, она успокоилась, но, увидев валяющееся на полу недавно стираное белье, принялась быстро приводить его в порядок, и потом понесла в часть… А на улице проезжал извозчик. Он вез веселую компанию китайцев, которые выскочили из коляски, вырвали у Сацико белье, на разбросанную кучу повалили ее. Она закричала. Из окна выпрыгнул Коля. Началась возня, драка. И Колю – убили.

Он лежал на куче белья в разорванном кимоно. СМЕРШевец своим вопросом «кто его так нарядил?» сразу сумел погасить всякие разговоры и догадки по поводу странного Колиного облачения и приказал переодеть бойца.

Колю похоронили на следующий день в братской могиле на главной площади города. Там покоилось немало товарищей – жертв мирного времени. Погибшему отдали честь салютом. И когда мы остались вдвоем у могилы, я обнял Сацико за плечи и сразу ощутил трогательный отклик благодарности. Я не знал чем и как утешить эту чудную женщину, наказанную только за то, что она полюбила!

Неожиданно я (неверующий) решил обнадежить её тем, что Она-Сацико и Он-Коля обязательно встретятся на небесах и никогда уже не расстанутся. Как я передал ей это представление – не помню. Но она поняла. Её улыбка широко растянула ее тонкие губы. Даже глаза заулыбались. Она посмотрела на небо. Голубое-голубое. Но не, потому что подумала о такой возможности, а из благодарности мне – за старание её утешить. При том она покачала головой, что означало: – нет. Потом с большим трудом объяснила, что японцы живут только на земле. Загробная жизнь для других.

Потом мы шли. Долго, молча. Вдруг она схватила меня за локоть. И, безжалостно кромсая русские слова, старательно высюсюкивая японские, три раза спросила одно и тоже. Я, наконец, понял:

– Это правда? Ты сам веришь, что я с ним там встречусь!?

Я кивнул, твердо добавив: – «ДА»

Я надеялся, что Сацико успокоится. Но она быстро сложила ладони, уткнулась в пальцы носиком, несколько секунд, не больше, что-то пошептала (мы остановились на мосту через реку), потом решительно рванулась к ограде и перескочила её…

На мосту откуда-то набралось много народа. Одни рассматривали корявую лунку на тонком льду, оставшуюся после падения Сацико. А другие держали меня, собравшегося было броситься на помощь самоубийце, и объясняли мне, что ей уже не помочь – высота, лед, быстрое течение… и потом разве поймешь японок, может быть, ей так лучше. Объясняли на разных языках. Объяснение дошло до меня позже. А тогда у меня просто не осталось сил сопротивляться сдерживающим меня людям и вникать в их советы…

С тех пор минуло столько лет!.. И каждый раз, когда вспоминается это событие (в разных условиях, по неожиданным поводам), то всплывают все те же вопросы: – «Зачем я сказал ей «Да», что верю!? Может быть, она дожила бы до сегодняшнего дня, японцы долго живут! Встретила бы новую Любовь или хранила бы, и берегла память о Той, что даровал ей Великий Случай!» А что же все-таки вело юнца и зрелую женщину с разных сторон земного шара навстречу друг другу? Что позволило им разглядеть в водовороте еще не устоявшихся событий, на поле, еще не остывшем от горячих схваток, где смертельно ненавидящие друг друга люди утверждали свою правоту – что все-таки помогло этим так нужным друг другу человекам разглядеть друг в друге милого, нежного, ласкового человека, способного по-настоящему любить?!» Радостная любовь тогда выросла, расцвела… но жестокая среда смяла этот цветок, растоптала…

А может быть, они встретились? Там! Возможно, так бывает? И счастливы по-настоящему. И вместе машут руками, как когда-то, игриво пошевеливая пальцами, шлют мне издалёка благодарственный привет…

ЛИВЕРТОВСКИЙ Михаил – прозаик, член Союза писателей России. Родился 25 августа 1923 г. в степи под Одессой. Перед Великой Отечественной Войной закончил школу и успел поучиться в художественном и военном училищах. Прошел войну почти с начала – от Подмосковья до чешской Праги, а в Войне с Японией – через пустыню Гоби, горы Хингана – до Порт-Артура. Пять раз был ранен. Награжден орденами и медалями. После войны работал токарем на заводе Пресни, художником в Торговой Палате. На ЦТВ – редактором, режиссером, сценаристом. Постоянно писал для газет, журналов, кино.

Оглавление