«Дорогие реликвии»

Дорогие реликвии (fb2) - Дорогие реликвии 2037K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Николаевич Грусланов

Р 2 ср Г 90

РИСУНКИ И ОФОРМЛЕНИЕ Р. ГУДЗЕНКО

Рассказы «Серебряные трубы» и «Золотые кинжалы» написаны в соавторстве с писателем М. П. Лободиным

© ИЗДАТЕЛЬСТВО «ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА., 1985 г.

Куда бы ни пришел этот неутомимый человек: в деревенский дом или в редакцию Всесоюзного журнала, в заводской цех или в известный музей — те, кто встречал его, сразу собирались вокруг, чтобы выслушать рассказанную негромким голосом удивительную историю. Потому что коллекционер Владимир Николаевич Грусланов в течение шестидесяти лет неутомимо разыскивал документы и реликвии, связанные с историей нашей Родины. И каждая находка имела свою судьбу.

Коллекционеры бывают разные, есть и такие, которые стараются только для себя. А вот Владимир Николаевич почти все, что ему удавалось найти, купить, выменять, что было уникальным, представляло интерес для истории, не держал у себя дома, дарил музеям. Более тридцати тысяч экспонатов он передал на вечное хранение в музеи страны.

То, что найдено Груслановым, можно видеть в экспозициях многих музеев Ленинграда и других городов. Только Музею Великой Октябрьской социалистической революции Владимир Николаевич передал около 10 тысяч исторических документов, фотографий, предметов, в том числе 200 революционных, боевых и трудовых знамен.

Особенной любовью Грусланова был А. В. Суворов. Именно неукротимой энергии старого большевика Грусланова обязаны мы восстановлением военно-исторического Музея А. В. Суворова в Ленинграде, созданием суворовских музеев, в том числе в городах Новая Ладога, Очаков, Измаил, в селе Тимановка Винницкой области…

В чем же истоки такого невероятного бескорыстия Грусланова, которому порой поражались даже работники музеев? У его родственников есть фотография 1945 года, сделанная в Берлине, в день Победы. Это сильный, деятельный офицер. Чуть сдвинуты брови, аккуратно подстрижены кавалерийские усы. На гимнастерке топорщатся капитанские погоны. Рядом с орденом Красного Знамени и гвардейским знаком старые награды, он — кавалер орденов Георгия всех четырех степеней. А ведь их давали только за непосредственное участие в бою, за храбрость, за личный подвиг.

Трудная жизнь помогла Грусланову закалить характер. Родился он в 1894 году в городе Буйнакске в Дагестане. Родители — крестьяне, недавно перешедшие в рабочие. Отец горец, мусульманин, мать кубанская казачка. В раннем детстве лишился отца и матери, воспитывался у тетки, потом в детском доме. Окончил городское училище, работал на шахтах, рыл колодцы, был маляром.

В 1914 году с объявлением войны ушел добровольцем на фронт, служил в Кавказских казачьих войсках, в полковой разведке. За смелость в боях награжден и произведен в подпрапорщики. В 1917 году избран членом полкового комитета, вступил в партию большевиков, избран членом Военно-Революционного комитета 4-й армии.

В 1918 году вступил добровольцем в Красную Армию, остался командиром конной разведки. Дрался с Деникиным, Петлюрой, Махно. Награжден саблей в серебряной оправе с надписью: "За советскую власть. В память от бойцов и командиров. 1920 год".

И снова в 1941 году пошел добровольцем на фронт, участвовал в боях, трижды ранен, дошел до Берлина.

Еще в 1920 году судьба привела командира Красной Армии Грусланова в Петроград. Он привез с собой боевые карты, листовки, плакаты, экземпляры военных газет. И отдал все в только что созданный здесь Музей Великой Октябрьской социалистической революции. То, что он принес, было немедленно выставлено для обозрения, и экскурсанты всегда стояли у этих экспонатов. Грусланов окончательно увлекся историей, увлекся собирательством. Он находил новые материалы, когда работал на железной дороге и ездил по стране, когда работал в музеях.

Свою страсть он однажды объяснил при встрече с рабочими:

— Реликвии славного прошлого помогают понять связь нового со старым, уяснить, что побуждало наших предков на подвиги и свершения во имя отчизны, взять на вооружение лучшее из их опыта, укрепить веру в силу и возможности человека.

Написанная Груслановым в соавторстве с писателем М. П. Лободиным книга "Шпага Суворова" выдержала пять изданий и расходилась мгновенно. Многие случаи из жизни и поисков Грусланова описаны в книгах "Дары Измаила", "По дорогам прошлого", "Серебряные трубы". И вот еще одна его книга. Как и предыдущие, она сильна тем, что строго исторична, документальна.

Что заставило его взяться за перо, почему он писал, в сущности, только об армии?

Он любил армию, чувствовал себя в ней больше всего на месте. Опыт, приобретенный в военные годы, стал для Грусланова опорой всей литературной работы. Грусланов воспринял сам от старых солдат и в рассказах сохранил для нас высокий воинский дух суворовских солдат, чудо-богатырей. И сам рассказчик — незаурядная личность, старый коммунист, участник двух величайших войн, ветеран Февральской и Великой Октябрьской социалистической революций, герой гражданской войны.

Язык его прост. Рассказчику безусловно веришь.

Книга состоит из воспоминаний бывалого человека. Тут рассказ, как Грусланов еще рядовым казаком ходил в конной разведке за границу и на полу брошенного дома обнаружил в самодельном кожаном переплете "Кобзарь" Тараса Шевченко. Как после окончания гражданской войны демобилизовался и в Петрограде покупал старые книги на вес, пудами, выискивал редкие издания. Как работал на железной дороге и на станции в Чите ему подарили увязанный пакет с книгами и сверток — реликвии ссыльных декабристов. Как искал бумажник Кутузова. Как ценили солдаты открытки с портретами Суворова и Кутузова, выпущенные в годы войны. Как в Берлине Грусланов нашел книгу Сергея Волконского…

За страницами этих рассказов виден человек большой душевной широты, неописуемой щедрости. Это боец, русский воин, который в тяжелую для страны годину первым идет в бой, встает на защиту Родины.

Семейная традиция

днажды наш учитель истории Георгий Георгиевич, заканчивая урок, сказал:

— В следующий раз начнем изучать особенно интересный и важный период в истории нашей Родины — Отечественную войну тысяча восемьсот двенадцатого года. В этот день я покажу вам, — говорил он, — боевую реликвию.

Ребята зашумели, стали спрашивать, что это такое.

Уже в дверях учитель обернулся.

— Увидите, все увидите!

С нетерпением мы ожидали урок истории. И вот наступил этот час… Раздался звонок. В класс вошел наш любимый учитель Георгий Георгиевич. На его груди мы увидели серебряную медаль на голубой ленточке. Мы знали, что он не был на военной службе. Перешептываясь, недоумевали. Хотели получше рассмотреть медаль.

Георгий Георгиевич начал свой рассказ об Отечественной войне 1812 года. Он говорил о былых сражениях, о действиях отважных партизан. Говорил, как всегда, увлекательно, образно, приводил столько интересных подробностей, будто сам видел все это. А когда урок уже подходил к концу, сказал:

— Дорогие ребята, все, что вы слышали сейчас, я знаю из книг. Из них узнал о славных подвигах солдат, матросов, партизан в Отечественную войну тысяча восемьсот двенадцатого — тысяча восемьсот пятнадцатого годов. Но кое-что поведал мне и дед-артиллерист, прослуживший в солдатах двадцать пять лет и не раз побывавший в сражениях. От него я услышал о своем прадеде, унтер-офицере гренадерского полка.

Он был из крепостных крестьян. Служил под командованием великого полководца Александра Васильевича Суворова, сражался во многих баталиях: при штурме крепости Измаил, под Рымником, в италошвейцарском походе.

В тысяча восемьсот двенадцатом году вновь ушел на войну. Участвовал в кровопролитных сражениях при Бородине, Красном, на реке Березине, в "Битве народов" под городом Лейпцигом в тысяча восемьсот тринадцатом году, дошел до самого Парижа и на знаменитых Елисейских полях, где проводился смотр победоносной русской армии, был награжден высокой солдатской наградой — Георгиевским крестом.

Прадед мой уже имел не одну награду за суворовские походы. Среди них и вот эта серебряная медаль на голубой андреевской ленте. По традиции в память о заслугах нашего предка-прадеда перед Родиной в каждом новом поколении ее носят старшие сыновья.

Прослужив более двадцати пяти лет в гренадерском полку, мой прадед должен был выйти в отставку. Полк тогда возвращался в Россию из далекого заграничного похода и на пути к Петербургу остановился на отдых. На третий день постоя командир приказал вывести полк в поле.

Построились в каре. В середине — офицеры, оркестр, барабанщики, знамена.

— Полк! Слушай мою команду! — раздался голос капитана, адъютанта командира полка. — Полк, смирно! Развернуть знамена!

Загремел оркестр. В середину каре вошел полковник с двумя офицерами, писарем и казначеем. Поздоровавшись с солдатами, он поздравил полк с награждением серебряным горном, перевитым Георгиевской лентой.

Троекратное "ура" унеслось далеко в поле.

В краткой речи командир напомнил о славном боевом пути полка и приказал уходящим со службы солдатам и унтер-офицерам подойти и попрощаться со знаменем.

Стоявшие в двух шеренгах ветераны полка подходили по одному к полковому знамени и, встав на колено, целовали боевую святыню, с которой пронесли славу своей матери-Родины по полям многих сражений.

Каждому ветерану командир полка собственноручно прикалывал на грудь медаль и троекратно целовал героя. В это время раздавалась барабанная дробь.

Подошел и мой прадед к знамени. Поцеловал святыню. Полковник приказал ему повернуться лицом к строю. Громко, чтобы всем было слышно, начал свою речь:

— Поглядите на этого русского богатыря, георгиевского кавалера, унтер-офицера Георгия Бороду! За преданность матушке-Родине, за службу верную, за храбрость и отвагу в боях приказал я писарю выдать ему отпускной билет и вольную да записать ему фамилию новую, достойную его ратных подвигов — Георгиевский.

Так получил мой прадед вот эту самую медаль Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года.

Георгий Георгиевич прикоснулся пальцами левой руки к медали и продолжал:

— И по сей день в нашем роду свято оберегают боевые реликвии — кресты и медали прошлых войн, в том числе и прадеда-гренадера, участника многих сражений. А в память о прославленном герое Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года первому родившемуся мальчику дают имя Георгий.

Сегодня, по семейной традиции, я надел медаль героя предка Георгия Георгиевского, чье имя и фамилию ношу с гордостью.

Этот урок остался в моей памяти навсегда и во многом определил мою судьбу.

УНИЧТОЖЕННАЯ НАДПИСЬ

а несколько лет до первой поездки в села Новгородской области я имел разговор с известным петербургским антикваром Федором Григорьевичем Шиловым, которого знал многие годы.

Он рассказал мне, что ездил в село Кончанское в конце девяностых годов по просьбе авторов книги "Суворов в художественных изображениях", военных историков Стремоухова и Симанского. В городе Боровичи он приобрел около двух тысяч томов из суворовской библиотеки: военную, научную, художественную и мемуарную литературу на русском и иностранных языках. В дальнейшем часть книг попала в библиотеку Академии наук СССР, где растворилась среди множества других…

Впервые приехал я в Новгородскую область в 1927 году. Как-то в ожидании транспорта сидел я с двумя попутчиками в столовой. Мои собеседники, уроженцы здешних мест, вспоминали передаваемые из уст в уста легенды и сказания из жизни великого полководца, приводили его поговорки и прибаутки. Здесь же мне указали на одного старика, сказав по секрету, что он носит на шее медаль своего прадеда, служившего под командованием Суворова. Мы разговорились. Иван Егорович долго не решался показать медаль.

— Неудобно как-то!

Все же выйдя со мной в прихожую, он быстро расстегнул полушубок и, раскрыв ворот рубахи, потянул длинный шнурок.

Я увидел сильно потертую от времени овальную серебряную медаль. На лицевой стороне был вензель Екатерины II, а оборотная — имела надпись: "За отменную храбрость при взятии Измаила декабря 11 1790".

— Это благословение отца. Он тоже в солдатах служил, на Балканах воевал, под Шипкою… В штыковой атаке дважды ранен. Медаль-то прадеда — благословение отца, когда я уходил на японскую войну в тысяча девятьсот четвертом году, — сказал Иван Егорович, торопливо застегивая полушубок.

Я горячо поблагодарил старика, похвалив его за то, что бережет боевую награду героя Измаила.

— Не из родни ли какой приходитесь Александру Васильевичу? — улыбнулся Иван Егорович.

— Почитатель великого полководца, — ответил я. — Вот ожидаю попутную… Хочу съездить в село Кончанское.

— Приезжайте и к нам, в деревню Лядинку, многое поузнаете! Приезжайте обязательно!

В первый приезд в Боровичи мне удалось приобрести пять старинных книг на латинском и французском языках. На обложке одной из них были видны слабые следы надписи, сделанной старинными чернилами.

Еще в 1928 году я пытался расшифровать надпись. Специалисты из лаборатории реставрации документов Академии наук СССР охотно взялись за разгадку тайны, но очень плотная бумага восемнадцатого века была в этом месте размочена и сильно повреждена. Установить содержание надписи оказалось невозможно.

Прошло более десятка лет, и я вновь поехал в Новгородскую область. В этот приезд я побывал в нескольких селах и деревнях, с жителями которых был связан перепиской. Во многих избах мне показывали цветные литографии — портреты Суворова, которые были подарены жителям округи в 1900 году, в столетнюю годовщину со дня смерти великого полководца, книги из усадьбы полководца на русском и иностранных языках.

Очень удачной оказалась поездка в село Каменку, там я обнаружил картину художника К. Штейнбена, написанную в 1815 году и изображавшую фельдмаршала на поле сражения в итало-швейцарском походе 1799 года. Ныне она находится в Музее Суворова в городе Измаиле.

Вскоре после Великой Отечественной войны две книги из приобретенных мною в 1928 году в Боровичах я подарил другу — известному писателю, автору романов "Генералиссимус Суворов", "Фельдмаршал Кутузов", "Адмирал Ушаков" Леонтию Осиповичу Раковскому в знак глубокой благодарности за его труд и талант.

В январе 1973 года ко мне обратился старший научный сотрудник библиотеки Академии наук СССР Иван Федорович Мартынов. Его продолжала интересовать судьба суворовской библиотеки.

Я обещал ему содействие и начал просматривать свои путевые заметки о селах и деревнях Новгородской области, где мне доводилось видеть книги из усадьбы великого полководца.

Вспомнил я и о книге, на которой остались следы какой-то надписи. Именно ее я и подарил Леонтию Осиповичу… Немедля я позвонил писателю и попросил одолжить книгу на время, для детального изучения в специальной лаборатории Академии наук, оснащенной новейшей техникой. Леонтий Осипович дал согласие.

Усердно потрудились сотрудники лаборатории. Используя новейшие химические средства и особо чувствительную технику, по частично утраченным деталям букв удалось прочитать размашистую подпись латинскими буквами: "Александр Дмитриев-Мамонов".

В числе друзей и близких полководца такая фамилия не значилась. Не было ее и в списках дворян-помещиков Новгородской губернии. Но нашлось немало других источников, из которых выяснилось, кто же такой был Александр Дмитриев-Мамонов.

Общеизвестно, что книги, как и люди, имеют свою судьбу. Книги переходят от одного владельца к другому. Часто можно проследить по печатям, книжным знакам, надписям судьбу и книги, и ее владельца. Возможно, что книга с автографом фаворита императрицы, а с ней и другие, попали к опальному полководцу от его друзей из Петербурга.

В ДАР МУЗЕЮ СУВОРОВА

 тридцатые годы я впервые побывал в селе Кончанском-Суворовском Новгородской области, бывшей родовой вотчине великого полководца А. В. Суворова.

Внимательно осматривал я старинные постройки: избы, амбары, сараи, погреба, сохранившиеся до нашего времени. Вместе с председателем сельсовета, в сопровождении двух школьников мы поднялись на чердак двухэтажного дома, построенного внуком великого полководца Александром Аркадьевичем.

В разных местах валялись обломки мебели и всякий хлам. В темном углу что-то блестело. Я попросил паренька глянуть, что там такое. Он пробрался в дальний угол и вытащил из хлама каску. Она могла принадлежать только внуку полководца Александру Аркадьевичу, служившему в лейб-гвардии кавалергардском полку. Покрытая червонным золотом каска имела повреждения. Отсутствовал большой двуглавый орел на вершине головного убора, порваны были чешуйчатые золоченые застежки, но в полной сохранности оказался накладной серебряный знак — звезда ордена святого Андрея Первозванного. Это головной убор офицера кавалергардского полка, где служили представители знати.

Школьники заглядывали во все уголки чердака, поднимали все, что казалось им важным и нужным. Один из них подал мне какой-то необычный, сильно помятый и грязный сверток. Стряхнув пыль и расправив его, я увидел, что это нарядный женский головной убор, шитый золоченой мишурой. Несомненно, это восемнадцатый век, решил я, вспомнив портреты, которые не раз видел в Эрмитаже и Русском музее. Положив находку к дымоходу, мы продолжали осматривать чердак.

Я поднял обломок сильно поврежденной фигурной рамочки. Местами сохранились следы позолоты. По работе можно было убедиться, что ей не менее полутораста лет.

Вскоре нашлись еще два кусочка, но сильно побитые.

С трофеями мы спустились с чердака.

На следующий день ко мне пришли мои "следопыты", а с ними еще трое ребят.

Они успели уже обшарить весь чердак и принесли старые, дореволюционные журналы, поврежденную фарфоровую фигурку, сломанную вазочку и еще два крохотных кусочка от рамки.

Впоследствии каску я передал в ленинградский Музей А. В. Суворова, а шляпу — в Краеведческий музей города Боровичи.

Много лет хранил я кусочки разломанной рамки. Все мечтал ее восстановить. За эти годы показывал свою находку нескольким мастерам, но ни один не хотел браться за ее реставрацию. А ведь так хотелось вернуть ей прежний облик и передать музею исторического села…

Однажды зашел я в Государственный музей Великой Октябрьской социалистической революции в Ленинграде.

В вестибюле мастер-реставратор трудился над скульптурой из дерева. Подойдя ближе, я увидел, как умело он работает резцами. Разговорились.

— Анатолий Лев, — представился мне молодой мастер с комсомольским значком на груди. Он рассказал, что с четырнадцати лет занимается резьбой по дереву. Отойдя к окну, где лежала его рабочая сумка, Анатолий извлек пачку фотографий и протянул мне. Это были снимки отреставрированных им произведений искусства. — Я люблю трудную работу, — с гордостью заявил парень. — Восстановив утраченную деталь, радуешься, что вернул к жизни произведение искусства или старины. Вообще, когда сложное задание попадается и есть над чем позадуматься, то и жить интересней…

Тут-то я вспомнил о хранящейся у меня рамочке, вернее, ее обломках. Рассказал я Анатолию, как создавался в селе Кончанском музей прославленного полководца, как были найдены реликвии в суворовской вотчине.

Анатолия очень заинтересовала рамка, и он решил ее посмотреть. На следующий день он пришел ко мне.

Разостлав лист белой бумаги, Анатолий начал складывать кусочки по форме рамочки, карандашом заштриховывая недостающие детали.

— Я охотно возьмусь за работу. Мне доставит большое удовольствие восстановить ее в прежнем виде. Это будет мой вклад в коллекцию музея А. В. Суворова.

Много дней Анатолий трудился над реставрацией рамки и, покрыв позолотой, принес мне вместе со специально изготовленным ящиком и письмом в адрес суворовского музея, в село Кончанское-Суворовское.

Так спустя полвека рамочка была вновь возвращена в домик, где когда-то находилась.

ОФИЦЕРСКИЙ ШАРФ

ывая в деревне Каменка, я всякий раз наведывался к Феодосии Михайловне, моей давней помощнице. Не изменил своему обыкновению и в этот приезд.

Феодосия Михайловна встретила меня радушно, сказав, что увидела в окошко и сразу признала.

— Теперь порадую вас, — продолжала она. — Отыскала я книги, только все на чужестранном языке. Ведь правду сказывают, что Александр Васильевич Суворов знал все языки?..

Не дожидаясь ответа, она быстро прошла в соседнюю комнату и принесла несколько книг, бережно завернутых в серую бумагу.

С радостным волнением я развернул сверток.

Передо мною лежали небольшого размера книги в кожаных переплетах коричневого цвета, с золотым тиснением на корешках и позолоченными обрезами листов. Внимательно перелистывая страницу за страницей, я тщательно искал пометки или надписи, сделанные рукой великого полководца.

— Вот вам подарок от меня, — сказала сидевшая рядом у стола Феодосия Михайловна. — Свое обещание выполнила. Да вот еще старинные деньги в сундуке нашла. Возьмите их… Тоже, наверно, понадобятся?

В это время луч заходившего солнца осветил висевшие в углу иконы. Как-то ярко, словно серебром, блеснуло над ними полотенце. Я невольно приподнялся, спросив разрешения посмотреть образа.

— Это еще от бабушки остались. Уж больно старые, — заметила хозяйка.

Передо мною был типичный офицерский шарф восемнадцатого века из парчи, довольно хорошо сохранившийся, с длинными пушистыми кистями из тонких крученых серебряных ниток.

Я словно зачарованный смотрел на шарф, стремясь разгадать, как он попал в эту избу. "Нет, это не русский, — твердо решил я. — Русский имеет золотистые и черные шелковые полосы… Несомненно, это трофейный… Твердо помню — серебряные и черные полосы — прусский шарф Семилетней войны тысяча семьсот пятьдесят шестого — тысяча семьсот шестьдесят третьего годов".

Сдерживая радостное волнение, я спросил Феодосию Михайловну:

— Давно ли это у вас?

— Много годов… Хозяин мой принес. Сказал, из нашей церкви. Помню, еще до революции там на стене в раме висел мундир самого Суворова и его шпага. Да вот где же все подевалось? Не припомню. Шпагу милиционер забрал, чтобы ребятишки не набедокурили… На образа-то, — продолжала Феодосия Михайловна, — нужно красивое полотенце, а не кушак, которым господа подпоясывались… Верно ведь?.. — вопросительно взглянула она на меня.

Я одобрительно кивнул головой.

— Феодосия Михайловна! — обратился я к ней. — Через месяц, а то и раньше, я снова приеду в район и обязательно привезу вам красивое полотенце.

Она широко улыбнулась.

— Да отдам я этот кушак… К чему он мне, а вам к делу.

В дороге я обдумывал, как вознаградить милую старушку, если она пожелает расстаться с "кушаком".

Возвратившись в Ленинград, я сразу же начал поиски красивого полотенца ручной работы. Вскоре приобрел очень нарядное. Еще решил купить головной платок, чашку с блюдцем, большую пачку чая да конфетки с печеньем и отрывной календарь. "Вот уж каждый день будет вспоминать", — думал я.

Не прошло и двух недель, как я вновь двинулся в путь. В этот раз встреча была еще радушнее.

— Вот и приехал к вам, дорогая Феодосия Михайловна! Торопился, пока погода стоит хорошая… Привез вам обещанное. — Раскрыл чемоданчик и выложил все на стол. — Все, все здесь ваше.

Феодосия Михайловна развернула полотенце, качая головой.

— И до чего же все красивое, — улыбаясь, говорила она, восторгаясь платком и чашкой. — Порадовали вы меня, старую. Уж так благодарна вам, Владимир Николаевич. Буду всю жизнь помнить.

Полотенце сразу поднесла к образам и, сняв офицерский шарф, подала мне.

Феодосия Михайловна отыскала у своих соседок еще одну книгу и несколько старинных монет. Среди них одна французская конца восемнадцатого века. Наверно, занес ее в глухую далекую деревеньку побывавший в итало-швейцарском походе солдат.

Много лет шарф хранился у меня. Давно хотел передать его в один из суворовских музеев, но не решил, какому он будет особенно дорог. И наконец, я передал трофейный офицерский шарф Музею А. В. Суворова в селе Кончанское-Суворовское.

Трудно сказать, как попал в деревню боевой трофей. В то далекое время у некоторых пленных генералов и офицеров личное холодное оружие: шпаги, сабли, палаши и шарфы как принадлежность мундира — не отбирались. Возможно, шарф был снят с убитого прусского офицера в Семилетнюю войну 1756–1763 годов и завезен в деревеньку Каменку одним из ветеранов, служивших под командованием Суворова.

КРЫЛАТАЯ ПОГОВОРКА

и один народ в мире не имеет такого множества поговорок, как великий русский народ. Поговорки живут веками, передаются из рода в род, из поколения в поколение. Немало поговорок обязаны своим рождением славе и доблести русских воинов.

Вот уже третью сотню лет бытует поговорка — памятник блестящей победы русских над шведами под Полтавой 27 июня 1709 года: "Погиб, как швед под Полтавой". В этих словах память народа о страшном сражении восемнадцатого века, решившем судьбу нашей Родины.

Много интересных поговорок оставил нам в наследство великий полководец А. В. Суворов. Но вот одна поговорка о самом полководце — "Затерло, как Суворова с пирогами" — имела, как выяснилось, очень занятное происхождение. На протяжении нескольких лет кряду, с 1928 года, я наезжал в родовые "вотчины" великого полководца. Отправляясь в очередную поездку по местам пребывания Суворова, я зависал у себя в походном блокноте все, что требовало выяснения. В списке значилось: "Затерло, как Суворова с пирогами". Во многих местах Владимирской, Пензенской, Новгородской, Ивановской областей, где в прошлом находились поместья Суворова, я слышал эту поговорку.

Беседовал со многими почтенными старожилами. С большим вниманием я их выслушивал, сравнивая поговорки с теми, которые ранее слышал. В основном все рассказы о происхождении этой забавной поговорки совпадали. Часто я наезжал в Новгородскую область, с которой неразрывно связан многие годы. Сколько интересных рассказов, народных преданий и легенд узнал я от колхозников, сельской интеллигенции, и среди них была легенда, занимавшая меня несколько лет. Однажды ехал я на попутной машине. Увидев на обочине дороги остановившуюся грузовую автомашину, мой водитель резко затормозил. Выскочив из машины, он подошел к шоферу грузовика.

— Что случилось, Павлуша?

— Сам не пойму, Вася. Вожусь целый час… Затерло, как Суворова с пирогами!

Повозились вдвоем у мотора.

Вскоре мой водитель радостно воскликнул:

— Все в порядке! Езжай, Павлуша!

Я стал допытываться у Василия, откуда пошла эта поговорка "Затерло, как Суворова с пирогами". Тот, пожав плечами, ответил:

— Говорят у нас так… Сказывали старики, что Суворов все мог сделать, а слепить пирог и не смог. А правда ли это? Кто его знает… Да только говорят у нас… Вы поспрашивайте наших стариков, — добавил Василий. — Вот от них-то и идет присказка.

Вот что рассказала мне старая сельская учительница Анастасия Ивановна Филиппова из деревни Ярошата Никандровского сельсовета, предки которой были суворовскими крестьянами.

Однажды штаб Суворова остановился в маленьком итальянском городке. Офицеры штаба разместились в нескольких домах, а Суворову предоставили красивейший и богатый дом, утопающий в зелени чудесного сада. Хозяйка дома была польщена тем, что знаменитый полководец, слава которого гремела в Европе, остановился у нее, и не знала, чем только угодить прославленному гостю.

На второй день она решила дать званый обед в честь именитого полководца. С раннего утра в доме шли напряженные приготовления. Хозяйка сама хлопотала на кухне. В просторном зале настройщик проверял клавесин. Взрослые дочери сервировали стол, украшали зал цветами. А Суворов сидел в беседке с одним из офицеров штаба, играл в шахматы.

Играет… и поглядывает в открытые двери кухни, где хозяйка тесто месит. Сняв у противника сразу две фигуры, Суворов вскочил со скамейки и мигом был на пороге у двери кухни. Стоит Александр Васильевич и по-итальянски разговаривает. Упрашивает хозяйку разрешить ему пирог слепить. А хозяйка его отговаривает. Как ни убеждала Александра Васильевича, он все на своем стоит. И слышать не желает. Видит хозяйка, что делать нечего. Пришлось уважить знаменитого человека.

Вымыл Александр Васильевич руки, надел передник хозяйки и, подойдя к столу, взялся за дело, как заправский кондитер. Повязала хозяйка платок на голову "своему помощнику" и покинула кухню. Месит тесто Александр Васильевич да все как-то у него не ладится. Тесто липнет к рукам, не отодрать. Не поймет Александр Васильевич, что и делать… А на ту беду хозяйка не идет. Суворов раскатал кусок теста, положил начинку из ягод и давай лепить пирог. Но не получается у него ничего. Тесто от рук не отходит. Он и так, и сяк. Делать нечего, покинул Суворов кухню, вышел на крыльцо, посмотрел по сторонам. Не видно хозяйки. Только офицеры штаба сидят в беседке и балагурят, а по двору стайки кур, гусей, уток, индюков пасутся.

Спрыгнул полководец с крыльца и стал сдирать прилипшее тесто с рук. Быстро сбежались куры, а за ними утки, гуси, индюки. Атаковали Суворова со всех сторон. Куры подпрыгивают к рукам, норовят за пальцы схватить, а их подпирают утки да гуси. Горланят индюки, расталкивая прожорливых уток…

Не выдержал атаки Александр Васильевич и отступил. Подбежали двое офицеров на подмогу, а за ними и казак задержать "неприятеля". Да Александр Васильевич сам избежал конфуза, скрывшись в своей комнате. А офицеры, видевшие все происшедшее, чуть животы не надорвали, смеявшись.

С того времени, говорят в народе, и пошла поговорка "Затерло, как Суворова с пирогами".

Ответный визит

ля увековечения памяти А. В. Суворова в селе Кончанском Новгородской области многое сделал директор школы Николай Васильевич Смирнов, ревностный почитатель истории нашей Отчизны.

Еще в тридцатые годы он начал собирать вместе с жителями села предметы старины, документы, книги, связанные с пребыванием опального полководца в своем родовом поместье, в селе, ныне носящем название Кончанское-Суворовское. Свою любовь к истории Николай Васильевич передал сыну Виталию, все детство которого прошло в селе.

Ныне Виталий Николаевич Смирнов — капитан первого ранга. Еще в юношеские годы он вел записи воспоминаний старожилов ближайших сел и деревень. Вот один из рассказов Виталия Николаевича.

1797 год. Посмеявшись над Павлом, который увлекался прусской муштрой, А. В. Суворов оказался не у дел. Опального полководца ссылают в глухую деревушку Кончанское под негласный надзор полиции. О каждом его шаге надлежало сообщать лично царю.

Фельдмаршал жил скромно, по-солдатски. Спал на сене, любил крестьянские щи. Он много читал, следил за событиями в Европе, за первыми успехами Наполеона. А в часы досуга подолгу играл в бабки с деревенскими ребятишками.

В четырех-пяти верстах от Кончанского начинались земли помещика Бачманова. Надменным и тупым был этот барин.

Нелестно отзывался о таких людях Суворов: "Ножками топ-топ, ручками хлоп-хлоп, а на чердаке (то есть в голове) ветер гуляет". Даже в скучные зимние вечера он не хотел сближаться с Бачмановым.

Но сосед оказался назойливым. Не замечая суворовской неприязни, он настойчиво добивался внимания полководца. Ведь хотя Суворов и опальный, все же он знаменитость. Вот чем только удивить его? Остроумием? Или осведомленностью в делах военных или государственных? Бачманов сознавал, что на это он не способен. Все же после долгих умственных потуг у него созрел план…

В ясный зимний день в рабочий кабинет Суворова вбежал встревоженный денщик Прошка.

— Гости едут!

Фельдмаршал вышел на крыльцо. К усадьбе приближался необычный поезд. Несколько лошадей в пестро разукрашенной упряжи, запряженные цугом, легко катили барские сани. В них, гордо приосанившись, восседал сам Бачманов.

В глазах Суворова тотчас появилась хитроватая усмешка. С учтивыми поклонами он приветствовал богато разодетого гостя и, как казалось Бачманову, заискивающе смотрел ему в глаза.

Моментально был накрыт стол: крестьянские щи, солдатская гречневая каша и "анисовая".

Убедившись в бедности опального полководца, Бачманов почувствовал себя увереннее. Он решил, что план его удался на славу.

За столом больше говорил Бачманов, Суворов лишь поддакивал да непрерывно восхищался жизненными удачами своего соседа. Казалось, начало сближению положено. Бачманов убедился в этом еще раз, услышав, с какой готовностью Суворов согласился на ответный визит.

С непокрытой головой, кланяясь, провожал Суворов гостя.

Через несколько дней, вызвав Прошку, Суворов распорядился:

— Подготовь к выезду всех лошадей деревни. Отбери лучших.

И вот странный поезд вскачь понесся к усадьбе Бачманова. Более тридцати лошадей, запряженных цугом, катят легкие санки. Гремят валдайские колокольчики, трепещут на ветру разноцветные ленточки, шарахаются с дороги удивленные прохожие.

Предупрежденный прислугой, Бачманов важно стоял на крыльце. Увидев поезд, он растерялся. Да и было от чего. Ведь такой табун лошадей невозможно пропустить сквозь узкие ворота в неширокий барский двор.

Поезд остановился. Хозяин лихорадочно искал выход, соображая, как поступить. Но было уже поздно.

— Прошка, поворачивай! Нам здесь тесно! — раздался веселый голос Суворова.

Взметая снежную пыль, поезд скрылся за поворотом. Долгим и злым взглядом провожал Суворова осмеянный крепостник. Он знал (и не ошибся), что молва об этом случае будет долго жить в округе.

Злоба не давала покоя помещику. Один план мести сменялся другим. Наконец решено было суворовских прихожан не пускать в бачмановскую церковь. Другой церкви поблизости нет. Раз так — значит, мужики обратятся к Суворову и вынудят его пойти на поклон к Бачманову.

Не вышло! Вскоре бок о бок с деревянной бачмановской церковью началось большое строительство. Суворов, купив у духовенства клочок земли, распорядился построить храм. Чтоб бельмом стоял он на глазах у чванливого крепостника…

Много удивительных историй, ставших легендами, могут рассказать земляки Суворова. Они бережно относятся ко всему, что связано с памятью великого полководца.

ЗОЛОТОЙ ПЕРСТЕНЬ

 редакции газеты Октябрьской железной дороги готовился очередной номер, новогодний. Родина вступала в 1931 год.

Секретарь редакции Ольга Ивановна Дацевич, увидев меня, воскликнула: "Запоздали, Владимир Николаевич! Новогодний номер уже в наборе. Ваша статья пойдет в ближайшие дни".

Пригласив сесть, она начала расспрашивать меня о поездке в Новгородскую область, в места, связанные с пребыванием Александра Васильевича Суворова.

Ольга Ивановна училась когда-то на историческом факультете Ленинградского государственного университета и сохранила любовь к истории нашей Родины. Я знал, что она очень серьезно увлекается историей Отечественной войны 1812–1815 годов, изучает историю декабристского движения. Она собрала большое количество газетных вырезок, журналов, гравюр, редких изданий открыток, посвященных Отечественной войне 1812–1815 годов, мечтала написать книгу. Ольга Ивановна располагала довольно обширной библиотекой, отражавшей деятельность Северного и Южного обществ декабристов.

— Владимир Николаевич, давно собиралась с вами поделиться. Да все что-то мешало… — нерешительно начала она. — У родственницы моей хранится любопытный золотой перстень с портретом Суворова, окруженным бриллиантами. Я знаю вас как большого почитателя Александра Васильевича Суворова и уверена, что Вас заинтересует перстень, который, наверное, имеет свою увлекательную историю.

Ольга Ивановна не ошиблась: о подобном золотом перстне я впервые услышал и мне сразу захотелось увидеть его. Договорились, что Ольга Ивановна познакомит меня с обладательницей столь интересного перстня.

Служебные дела, частые разъезды не позволили мне встретиться с Дацевич. Но меня не покидала мысль о перстне с портретом Суворова. Как-то, придя в редакцию газеты, я узнал: Ольга Ивановна серьезно больна и работать больше не будет. Так прервалась с нею связь. Совсем случайно мы встретились в конце тридцатых годов в одном из книжных магазинов.

В разговоре вспомнил я о перстне. Она улыбнулась, сказав:

— Как же, помню… Хорошо помню. Перстень цел. Вас ожидает. Да вот я частенько недомогаю…

Обменявшись телефонами, мы расстались.

Незаметно пролетали месяцы и годы.

Наступил 1941 год. Дорогами войны прошел я до Берлина.

Вскоре после окончания Великой Отечественной войны я возвратился в Ленинград. Теперь у меня все мысли были направлены на возрождение Музея А. В. Суворова.

Много историков, а также почитателей старины, писателей и поэтов, художников и ученых принимали активное участие в этом важном патриотическом деле. Мне было поручено руководить восстановлением здания музея, разрушенного авиабомбой. Я был непомерно загружен разнообразными хозяйственными делами и построением экспозиции музея.

Неотложные дела мешали мне повидать Ольгу Ивановну. Уже был открыт музей. Уже многие тысячи посетителей побывали в нем.

Однажды раздался телефонный звонок. Звонила Ольга Ивановна Дацевич. Она радовалась открытию суворовского музея.

— Я здорова. Помню о перстне, обещание выполню. Все, что могу, сделаю.

Условились о встрече. Ольга Ивановна обещала позвонить и договориться о поездке вдвоем на Петроградскую сторону.

Наступил долгожданный день. Хозяйка квартиры встретила нас приветливо, пригласив в большую гостиную.

Хозяйка рассказала, что перстень был подарен ее покойному мужу еще за много лет до Великой Отечественной войны вдовою офицера русской армии, служившего в 11-м гренадерском Фанагорийском полку. Она подала мне перстень.

Взяв в руки лупу, я внимательно начал его рассматривать. Перстень золотой, большого размера. В овальном ободке миниатюрный портрет А. В. Суворова, исполненный эмалью. Суворов в зеленом мундире с орденами и орденскими лентами через правое плечо. Вокруг портрета по ободку одиннадцать бриллиантов. Над портретом золотая императорская корона. Внутри кольца выгравирован "№ 21" и инициалы "И. Ф.".

В Ленинграде я хорошо знал всех потомков великого русского полководца. Бывал в их семьях, видел хранившиеся у них родовые реликвии, но о подобном кольце мне ничего не было известно.

Случайно ли, думал я, количество камней вокруг портрета великого полководца? Когда, где и для чего был изготовлен этот перстень? По работе видно было, что перстень сделан скорее всего в конце прошлого века. Невольно я вспомнил две даты, которые могли явиться поводом к изготовлению загадочного перстня.

Первой пришла на память дата штурма неприступной турецкой крепости Измаил — 11 декабря 1790 года, когда основанный Суворовым 11-й гренадерский Фанагорийский полк первым двинулся на штурм Измаила. Любопытное совпадение, продолжал я размышлять. Быть может, в 1890 году, в преддверии столетней годовщины со дня штурма Измаила, среди офицеров полка возникла мысль отметить эту славную дату изготовлением особых юбилейных колец… В 1900 году отмечалось столетие со дня смерти Суворова, но вряд ли перстень был изготовлен к этой дате.

Я побывал в Государственной Публичной библиотеке имени М. Е. Салтыкова-Щедрина, библиотеке Академии наук СССР, в центральном Государственном историческом архиве, запросил и другие хранилища о наличии списков офицеров 11-го гренадерского Фанагорийского полка, чтобы по выгравированным инициалам установить владельца перстня.

Отовсюду ответ был один: нужных документов не имелось.

А перстень был передан музею. История же этой необычной реликвии пока не разгадана.

Суворовский рубль

 суворовском рубле я впервые услышал в госпитале в годы Великой Отечественной войны от раненого офицера В. П. Михайличенко, уроженца села Тимановки, что в нескольких километрах от города Тульчина, Винницкой области. Узнав, что я собираю материалы о великом русском полководце А. В. Суворове, офицер сказал:

— Приезжайте после войны к нам в Тимановку. У нас живы еще и те, кто по рассказам своих прадедов и дедов знает о походах Суворова.

И вот после войны, получив приглашение от колхоза имени А. В. Суворова из села Тимановки, я отправился на Украину узнать подробности истории суворовского рубля.

Меня познакомили с последним владельцем этой реликвии — 80-летним Никитой Яковлевичем Нагорянским, происходящим из рода, который за прошедшие полтора века участвовал чуть ли не во всех войнах. О событиях седой старины Нагорянский рассказывал так, будто сам был их свидетелем. Это и понятно. Из поколения в поколение передается быль о тех днях, когда А. В. Суворов приезжал в село Тимановку…

Гренадер Петро Нагорянский служил под командованием Румянцева и Суворова, участвовал в битвах с турками. Выйдя в отставку, он поселился в селе Тимановке, вблизи помещичьей усадьбы Потоцкого, и занялся столярным делом.

В 1796 году в село прибыл А. В. Суворов, в то время командовавший армией, штаб которой находился в городе Тульчине. На летние месяцы он расположил свои войска лагерем у речки Рудницы, на опушке древнего леса. Сам Суворов со своим штабом поселился в каменном доме, в том самом, где ныне открыт колхозный суворовский музей.

Петро Нагорянский, узнав о прибытии Александра Васильевича, надел старый мундир с боевыми наградами и отправился посмотреть на своего командира. Заметив ветерана, Суворов подозвал его. Нагорянский доложил, где и когда служил, в каких походах участвовал. Суворов похвалил его и сказал:

— Ну, брат, иди домой. Скажи жинке, пусть готовит обед, наш солдатский, — щи да кашу. Закончу занятия, приеду к тебе в гости.

Взволнованный Петро прибежал домой и стал рассказывать жене о беседе с Суворовым:

— Фельдмаршал приказал ждать его в гости да сказал: готовить обед наш, солдатский.

Старуха засуетилась:

— Не будет фельдмаршал щи да кашу кушать. Надо господский обед готовить, а какой он есть, мне и неизвестно.

— Вари такой обед, какой просил фельдмаршал, — .строго наказал старик.

С нетерпением ожидали прихода дорогого гостя. Приоделись и прибрались. По окончании занятий фельдмаршал в сопровождении нескольких офицеров спустился с горы и направился через балку к дому старого гренадера. Подошел к хате Нагорянского, увидел его жену, поклонился ей и тут же похвалил старого солдата:

— Герой твой старик! Бравый, храбрый! Вместе турок били.

Стол был накрыт скромно: водка, щи да каша. Старушка сильно беспокоилась, не зная, как лучше угодить фельдмаршалу. Завязалась беседа.

Суворов расспрашивал о жизни крестьян, особенно интересовался бывшими солдатами.

После обеда Суворов поблагодарил хозяев и, взяв у своего адъютанта рубль, передал его Петро:

— Прими, старый товарищ, не за обед, а на память от бывшего начальника.

О посещении фельдмаршалом Суворовым хаты Петро Нагорянского узнали крестьяне всего села и ближайших деревень. С той поры старику оказывали особое внимание.

Как величайшую драгоценность хранил Петр Петрович Нагорянский подаренный Суворовым рубль и, умирая, наказывал сыну беречь этот дар фельдмаршала, передать его внукам.

В конце сороковых годов прошлого века боевой генерал, внук великого русского полководца, Александр Аркадьевич Суворов совершил поездку на юг, в места, где бывал его дед. Генерал объездил поля, на которых его великий предок обучал своих "чудо-богатырей", и заехал в село Тимановку, остановившись у графа Потоцкого.

Спустя три дня в хату Феодосия Нагорянского, внука гренадера, пришел староста и приказал явиться к графу Потоцкому да захватить с собой родовые медали деда, а также и суворовский рубль.

Генерал узнал у Феодосия, в каком полку он служил — Нагорянский тоже был отставным солдатом, — а затем спросил:

— Правда ли, что мой дед подарил твоему деду рубль?

— Так точно, — подтвердил Феодосий.

— Дорог тебе этот рубль?

— Очень дорог, — ответил Нагорянский. — Было тяжелое время, нужда прижимала, но никто в нашей семье не израсходовал суворовский рубль.

— Уступи мне его, хорошо заплачу! Деньги в хозяйстве пригодятся! Нагорянский наотрез отказался:

— Никаких мне денег не надо. Уж как завещано навечно сохранить этот ценный подарок, так и буду хранить.

Никакие уговоры не подействовали на старика.

Тогда Суворов сказал:

— Прими и от меня на память серебряный рубль. А за то, что так бережно хранишь подарок деда, вот тебе еще двадцать пять рублей ассигнациями на хозяйство.

Из поколения в поколение Нагорянских переходил суворовский рубль. Летом 1900 года к младшему садовнику графского поместья Никите Нагорянскому подошел старший садовник и спросил:

— Скажи, Никита, цел ли у тебя суворовский рубль? Старики рассказывают о твоем прадеде: герой был, богатырь…

— Да! Род наш крепкий, боевой. И сейчас храним боевые награды и суворовский рубль. Как-нибудь покажу его. Рубль этот дорог нам как память, но счастья не дал. Не разбогатели мы. Так горбы свои и гнули на барщине, как я сейчас на работе гну.

На следующий день старший садовник приказал Никите явиться к барину с суворовским рублем.

В зале было много гостей. Граф внимательно рассматривал боевые награды Нагорянских и суворовский рубль. Помещик убеждал садовника отдать ему этот рубль, обещал хорошо уплатить за него. Но Никита решительно отказался.

В 1918 году враги Советской Республики приближались к селу Тимановка. Сын Никиты Яковлевича Нагорянского Иван вступил в комсомол и ушел на фронт. Отцу, активному общественнику, оставаться в селе было опасно — надо было поскорее скрыться. Собрав наиболее ценное имущество и семейные реликвии, Никита Яковлевич запрятал их в нескольких местах усадьбы.

Когда Нагорянский снова вернулся в родное село, то часть запрятанного отыскал, а боевые награды предков и суворовский рубль пропали.

Кончилась гражданская война. Вместе со всей страной восстановили свое хозяйство и украинские крестьяне. В селе Тимановка организовали колхоз. Н. Я. Нагорянский был среди первых членов колхоза. Он много потрудился над созданием колхозного сада. Никита Яковлевич вырастил свыше 20 тысяч фруктовых деревьев. Страстный мичуринец, он вывел немало новых пород плодово-ягодных кустарников и деревьев.

В свободное время потомок суворовского гренадера брал заступ и копал то там, то здесь, надеясь разыскать дорогую семейную реликвию. Поиски не дали результатов. Но старик не отчаивался. Вместе с ним поисками суворовского рубля занялись молодые колхозники и сыновья Нагорянского, вернувшиеся после Великой Отечественной войны домой. Колхозники артели, носящей имя А. В. Суворова, считали делом своей чести разыскать знаменитый рубль.

И вот весной 1952 года с Украины, из села Тимановки, в Ленинград пришло письмо. Отправитель — Никита Яковлевич Нагорянский. С волнением я вскрыл конверт. Старик с гордостью сообщал: "Суворовский рубль найден. Да не только рубль, но и другие памятные вещи, хранящиеся у нас".

На заседании ученого совета колхозного суворовского музея председатель колхоза горячо поздравил Никиту Яковлевича Нагорянского с его находкой. А в заключение сказал:

— От имени всех колхозников благодарю вас, Никита Яковлевич, за то, что согласились передать драгоценные реликвии в колхозный суворовский музей.

ПОДАРОК ХУДОЖНИКА

 Доме офицеров имени С. М. Кирова в городе Ленинграде торжественно отмечали славную годовщину победы в Великой Отечественной войне.

Собралось много солдат, курсантов военных училищ, офицеров, генералов.

Здесь я встретил своих старых друзей, активных участников обороны города Ленинграда: живописцев, графиков, скульпторов В. А. Серова, И. А. Серебряного, К. И. Рудакова, И. М. Кочергина и других. Почти в полном составе собрался костяк знаменитого "Боевого карандаша" — художники Н. Е. Муратов, Г. Н. Петров, В. И. Курдов, И. С. Астапов, В. А. Гальба и другие.

Художники пришли с альбомами и делали зарисовки героев недавних сражений. Узнав, что в соседнем зале находится художник Н. А. Павлов, я поспешил к нему.

Николай Александрович рисовал сержанта, кавалера ордена Славы трех степеней. Вокруг стояло несколько курсантов-артиллеристов и офицеров танкистов. Увидев меня, он бросился ко мне навстречу и, крепко обняв, воскликнул:

— Вот не ожидал! Рад! Очень рад! Давно!.. Давно!.. Не виделись… Ведь я писал тебе на фронт. Надеюсь, ты получил мое письмо с открытками?

— Как же, получил, — ответил я, — в полной сохранности, все пять штук.

Прервав работу над портретом героя-артиллериста, художник уселся в кресло и повел рассказ о том, как выполнил просьбу солдат и офицеров, сражавшихся на подступах к городу Ленина.

— Получил я письмо от солдат и офицеров твоей части, видимо, в январе тысяча девятьсот сорок второго года. Время-то было какое? Сам знаешь, работал я днем или вечером, при коптилке… Писал по памяти, под руками не было ни одного портрета Суворова. Сделал несколько эскизов. Они меня не удовлетворяли… Музеи были закрыты. Экспонаты эвакуированы либо упрятаны от бомбежек и артобстрелов. Публичная библиотека хотя и продолжала работать, но из-за частых обстрелов до нее трудно было добраться.

В один из дней, когда не было сильного обстрела и самолеты врага не появлялись над городом из-за густого тумана, я отправился к памятнику Суворова у Марсова поля… Кстати замечу, среди, вас, дорогие товарищи, наверное, не все знают, что для защиты от бомбежек и обстрелов были надежно скрыты памятник В. И. Ленину у Финляндского вокзала, "Медный всадник" на площади Декабристов, зарыты в землю Клодтовские кони и статуи в Летнем саду.

Александровская колонна на Дворцовой площади также была обшита досками, а ее нижняя часть укрыта мешками с песком. Сняты были замечательные творения П. К. Клодта — скульптурные группы с Аничкова моста и зарыты в саду Дворца пионеров имени А. А. Жданова.

Только три памятника — Суворову, Кутузову и Барклаю-де-Толли были открыты, лишь гранитные пьедесталы заложены мешками с песком и обшиты досками.

Все воинские части, подразделения и команды, проходившие мимо памятников, отдавали честь знаменитым полководцам.

Напомню вам, что скульптор М. И. Козловский изобразил великого полководца Александра Васильевича Суворова в виде бога войны Марса. На стоящем рядом жертвеннике лежат Неаполитанская и Сардинская короны и папская тиара, которые он прикрывает своим щитом с изображением герба России. Так в аллегорической форме запечатлена память о русских войсках, доблестно защитивших Италию.

Я уходил от памятника, унося в душе яркий образ великого полководца. Начался обстрел и, укрывшись где-то в бомбоубежище на улице Халтурина, я вынул блокнот и сделал набросок портрета Суворова.

— Извини, что перебью тебя, Николай, — вмешался я. — Но есть тут одно загадочное обстоятельство… Просьбу нашу ты исполнил: наладил печать открыток с портретом Суворова. Мы получили пять открыток. Письмо пришло к нам тогда, когда наша армия совместно с Войском Польским вступала с боями на землю Польши. Это был тысяча девятьсот сорок четвертый год.

И вот, когда я внимательно рассматривал открытку, я заметил, что в портрете великого полководца проступают твои черты. Гляжу на открытку и ясно вижу автора… Как это получилось?

Слегка смутившись, Николай Александрович возразил:

— Ты ведь знаешь, работал я по памяти. А чтобы представить походный плащ полководца, садился перед зеркалом, накинув на плечи одеяло, в руке держал трость вместо шпаги. Так и рисовал. Суворова изобразил на поле боя, на заднем плане гренадеры идут в атаку на врага… Вот и вышло, что в портрете Александра Васильевича это сходство появилось… Да не ты один это заметил. Когда печатали открытки, подозвал меня старый мастер литограф и спросил этак лукаво: "Николай Александрович, вы, наверно, прямой потомок Александра Васильевича? Уж больно вы похожи…"

Сидевшие весело захлопали в ладоши.

— От имени солдат и офицеров, бывших на Ленинградском фронте, да и всех, кто получал открытки с портретами Суворова и Кутузова, выражаю тебе, дорогой Николай Александрович, искреннюю благодарность… А я, каюсь, не сохранил твой подарок. До Берлина дошел, а там с ним расстался… Подарил офицеру, страстному почитателю великого полководца. К тому же награжденному орденом Суворова. Не смог ему отказать… Но я верил, что увижу тебя и ты еще подаришь мне открытку.

— Обязательно подарю!

Николай Александрович, усевшись возле героя-артиллериста, принялся вновь за портрет.

ДВА ПАМЯТНИКА НА ОДНОМ ПОЛЕ

 1789 году в долине Рымника Суворов одержал блистательную победу над турками, сокрушив чуть ли не половину их армии. В честь этого величайшего воинского подвига легендарного русского полководца на Рымникском поле сражения в селе Тыргул Кукулуй, позже называвшегося Плаинашти (ныне село Суворово), летом 1913 года великому русскому полководцу А. В. Суворову был воздвигнут памятник, созданный российским скульптором Б. В. Эдуардсом из Одессы.

На цоколе из розового гранита — бронзовая фигура Суворова на коне. Полководец, приподнявшись на стременах, как бы приветствует проходящие мимо войска.

Монумент чем-то напоминает фигуру генералиссимуса на известной картине В. И. Сурикова "Переход Суворова через Альпы в 1799 году", где Суворов точно в такой же позе сидит на коне, остановившемся на краю страшной пропасти, в которую спускаются его "чудо-богатыри".

Памятник был отлит из трофейных пушек, добытых русскими солдатами в сражениях с турками, и установлен на холме на краю села, на том самом месте, где в 1789 году Суворов после сражения приветствовал своих солдат-победителей. Неподалеку теперь проходит линия железной дороги из Рымника-Сэрата в Фокшаны, пересекая реку Рымник.

В честь открытия памятника в 1913 году была выбита настольная медаль.

Но этому памятнику не суждено было долго украшать долину Рым-ника. Во время первой мировой войны памятника не стало. Уцелел только цоколь, который пережил и первую, и вторую мировую войну, высясь на холме, как маяк русской боевой славе.

После второй мировой войны цоколь был обновлен и обнесен новой металлической оградой — копией первоначальной. На лицевой стороне его установлена мраморная доска с надписью на румынском языке: "На этом месте был воздвигнут в 1913 году памятник генералиссимусу А. В. Суворову в память сражений в долине Рымника в 1789 году, которые вели русские войска и румынские волонтеры под командой генералиссимуса А. В. Суворова, одержав блестящую победу над оттоманскими захватчиками. Памятник был уничтожен войсками германского империализма во время первой мировой войны. В 1959 году памятник был реставрирован и воздвигнут при въезде в село Суворово".

В последней фразе есть некоторая неточность. Это выражение ошибочно, потому что реставрированы были только цоколь старого памятника и ограда вокруг него.

В честь победы над турецкими поработителями, в знак признательности румынского народа советскому народу, неоднократно сражавшемуся на этом поле против общих врагов, в 1959 году правительством молодой Румынской Народной Республики был воздвигнут совершенно новый памятник Суворову. Здесь полководец также изображен сидящим на коне, но в более спокойной позе, обозревающим расстилающуюся перед ним долину Рымника.

Этот монумент установлен на холме у шоссе при въезде в село Суворово, в стороне противоположной той, где находился старый памятник, а теперь стоит только реставрированный цоколь.

Таким образом, в селе Суворово в настоящее время находятся два памятника великому русскому полководцу.

Какова же судьба первого памятника, от которого на Рымникском поле сражения остался только цоколь?

Долгое время его считали уничтоженным немецкими войсками во время первой мировой войны. После долгих поисков мне удалось установить, что этот памятник был спасен и теперь находится в Измаиле, городе, где еще в начале 1914 года состоялась закладка памятника А. В. Суворову, но из-за последовавших исторических событий памятник не был воздвигнут.

Как же он туда попал?

Когда во время первой мировой войны линия фронта приближалась к Рымникскому полю, на котором совсем незадолго до войны воздвигли памятник Суворову, было решено памятник разобрать и отправить в безопасное место.

Под руководством скульптора Эдуардса — создателя памятника — памятник был разобран. Все бронзовые части вместе с фигурной решеткой перевезли в Одессу и сложили на литейном дворе Эдуардса, где он пролежал почти десять лет. Там их нашел один истинный патриот — почитатель великого полководца и неутомимый труженик по восстановлению того, что связано с именем Суворова и боевой славой Отечества. По его инициативе Одесский областной исполнительный комитет Совета депутатов трудящихся разрешил вывезти бронзовую статую Суворова со двора Эдуардса и поставить ее около Одесского Художественного музея, где многие из вас видели ее.

В 1946 году по просьбе граждан города Измаила памятник был перевезен в Измаил и установлен у остатков стен покоренной Суворовым турецкой крепости, где он стоит и по сей день в таком виде, в каком он был воздвигнут в 1913 году в Тыргул Кукулуй. Утеряны только поводья уздечки лошади полководца и нет барельефов, украшавших его цоколь. Часть из них находится в музеях Советского Союза.

По модели этого памятника в 1954 году был отлит и воздвигнут памятник Суворову в Тульчине.

СЕРЕБРЯНЫЕ ТРУБЫ

ак-то понадобилось мне проехать в небольшой городок неподалеку от Ленинграда. Надо было осмотреть там старое, построенное еще при Суворове здание первого у нас офицерского собрания.

На вокзале я узнал, что поезд только что ушел, а следующий отправится минут через сорок.

Досадуя на себя за опоздание, я сел на скамью под вокзальным навесом и развернул газету. Вскоре ко мне подсел молодой командир, с умными серыми глазами на юношеском, округлом, привлекательном лице.

Я разговорился с ним и узнал, что он едет до одной станции со мной. Павлов, как назвал себя мой новый знакомый, на днях окончил военное училище, получил звание лейтенанта и собирался навестить своих родных перед отъездом в часть.

В руках он держал книгу. На обложке выделялась крупная надпись: "Суворов". В книге рассказывалось об итальянском походе полководца.

Юноша оказался большим почитателем Суворова.

— Наш преподаватель военной истории, — сказал он, волнуясь, — настоящий поэт. Лекции о Суворове читал так, словно пел гимн русскому оружию. Да и как не любить этого чудо-богатыря! Держать в руках оружие пятьдесят лет! Командовать дивизиями, корпусами, армиями — и не проиграть ни одного сражения, ни одной битвы! "Я баталий не проигрывал!" — говорил Суворов о себе. И это верно. Ни одного проигранного сражения.

Я слушал горячие слова лейтенанта. Очевидно, содержание книги захватило молодого командира и он нуждался в том, чтобы поделиться с кем-нибудь своим впечатлением.

Перелистывая книгу, лейтенант продолжал:

— Его жизнь, его подвиги — это образец служения Родине. О нем нельзя вспоминать без волнения. "Докажи на деле, что ты русский", — говорил Суворов своим солдатам, и те понимали его.

На перрон вокзала вошла небольшая воинская команда, вероятно, почетный караул для встречи или проводов кого-либо из гостей.

Впереди шли два горниста, в руках у них сверкали на солнце серебряные трубы.

Лейтенант Павлов встал и с интересом посмотрел на солдат.

Увидев трубы, я вспомнил об эпизоде, связанном с началом боевой деятельности Суворова.

Когда команда скрылась за вагонами, я спросил своего собеседника:

— Хотите послушать историю из жизни Суворова?

— Конечно, хочу! Расскажите, прошу вас! — быстро отозвался лейтенант.

— Знаете ли вы, что воинские подвиги не всегда награждались только медалями, орденами или золотым оружием? Лет сто семьдесят, сто восемьдесят тому назад награды бывали самые различные. Например, за победу под Крупчицами Суворова наградили тремя пушками. За разгром турок под Кинбурном — пером в виде плоской золотой пластинки. Суворов прикрепил его к своей шляпе-треуголке. Оно было украшено большой буквой "К" из алмазов — в честь его смелой до дерзости победы над грозным, многочисленным и опытным врагом.

Однажды Суворов получил в награду за успешно проведенную военную кампанию золотую табакерку, осыпанную бриллиантами.

Подали состав.

Мы поднялись со скамьи и вошли в вагон.

Поезд быстро пошел. В открытые окна врывался свежий ветер, напоенный лесными ароматами.

— Вы обещали рассказать о необычайных наградах за военные подвиги, — напомнил лейтенант.

До станции, куда мы направлялись, было еще далеко. Чтобы скоротать путь, я продолжил свой рассказ.

— В тысяча семьсот пятьдесят седьмом году, когда шла война с прусским королем Фридрихом, Суворов прибыл к русской армии. В августе тысяча семьсот пятьдесят девятого года он впервые присутствовал при сражении. Перед ним разворачивалась известная в истории битва под Кунерсдорфом.

Русские разбили Фридриха. Его войска в беспорядке бежали. Судьба Пруссии находилась в руках командующего русской армией Салтыкова. В этой битве Суворов еще не командовал частью. Он находился при штабе, а потому имел возможность воспринимать происходящее критически. Когда после кунерсдорфской победы Салтыков остался стоять на месте и даже не послал казаков для преследования бегущего неприятеля, Суворов сказал корпусному генералу Фермору: "На месте главнокомандующего я бы сейчас пошел на Берлин!"

Этого как раз и боялся Фридрих!

После разных передвижений большая часть русских войск ушла на зимние квартиры. А на Берлин был предпринят смелый поход.

Перед корпусом, которым командовал Чернышев, стояла задача: захватить столицу прусского короля, уничтожить в ней арсенал, пороховые мельницы, запасы оружия, амуниции и продовольствия. В передовом отряде в четыре тысячи человек на Берлин шел и молодой Суворов.

В начале сентября тысяча семьсот шестидесятого года отряд подошел к Берлину. Начался артиллерийский обстрел.

Командир отряда, тайный сторонник прусского короля Тотлебен, не спешил. Он всячески затягивал приказ о штурме и повел нескончаемые переговоры с комендантом Берлина об условиях сдачи крепости. Солдаты роптали: "Двести верст отмахали без отдыха, а теперь — вас ист дас, кислый квас — стоим на месте!" Офицеры тоже возмущались.

Наконец под сильным нажимом офицеров Тотлебен выделил по триста гренадеров на штурм двух ворот крепости.

"Как же так! В крепости десять ворот, а штурмовать будем только двое из них!" — ничего не понимая, возмущались одни. "Свояк свояка видит издалека. Фридриху на руку играет", — роптали другие. "Измена!" — шептали втихомолку третьи.

Возмущавшимся офицерам Суворов с хитрой усмешкой предложил: "Что ворота считать? Мы русские. Откроем двое ворот — узнает, кто за десятью сидит. На штурм!" — и схватился за рукоять палаша.

Русские войска рвались в бой. Тотлебен не мог остановить их. И штурм двух ворот первоклассной по тем временам крепости Берлина начался.

Горстка храбрецов ворвалась в город, но, не получив от Тотлебена поддержки, ушла обратно. Через три дня подоспел наконец вспомогательный корпус. Штурм крепости решили возобновить. Предупрежденный об этом шпионами, комендант города прислал своего представителя для переговоров о сдаче.

Утром русские войска вступили в Берлин.

По запруженным народом улицам столицы надменного прусского короля двигались архангелогородские драгуны, малороссийские гренадеры, гусары Молдавского и Сербского полков.

Уланов Санкт-Петербургского полка сменяли эскадроны тяжелой кавалерии кирасир, а за ними двигались с лихими песнями на устах, с присвистом и молодецкими выкриками пехотинцы: апшеронцы, суздальцы, муромцы, кексгольмцы, киевляне, выборжцы, москвичи и многие-многие другие.

Их не удержали ни тяжелый походный марш, ни крепостные стены, ни хитрые вражеские замыслы. Бесконечной лентой, могучие, шли они неудержимой лавиной, словно хотели всем своим видом сказать: "Поднявший меч от меча и погибнет".

За пехотой грохотали тяжелыми колесами пушек и зарядных ящиков артиллеристы полковника Маслова и подполковников Глебова и Лаврова, заливались широкой, как безбрежная степь, песней донские казачьи полки Туроверова, Попова, Дьячкина. В синих мундирах, в синих шароварах с красными лампасами, с длинными пиками в руках, на низкорослых быстроногих донских лошадках — они повергали берлинцев в трепет.

"Степное войско", — боязливо шептали жители столицы, глядя на невиданных пришельцев. Те шли, приветливо улыбаясь, будто встретили старых знакомых.

Члены берлинского магистрата поднесли русскому командованию старинные ключи от ворот города. Полки, участвовавшие в походе на Берлин, были награждены серебряными трубами, очень похожими на те, которые мы недавно видели у горнистов воинской части на перроне вокзала…

Рассказ захватил лейтенанта. Особенно заинтересовала его награда полков серебряными трубами.

— Это же замечательно! — восхищался Павлов. — Но почему трубами? Ведь есть же причина этому?

— Да, есть! — сказал я.

— Какая?

— Вы читали "Слово о полку Игореве"?

— И не один раз.

В Новеграде трубы громкие трубят, Во Птивле стяги бранные стоят!

— Помните?

— Совершенно верно. Помню! — ответил лейтенант.

— Звуком трубы управляли войсками во время боя. Так почему же нельзя награждать трубами за воинские подвиги?

Юноша пристально глядел на меня. Он не замечал ни остановок, ни того, что рассказ о трубах заинтересовал пассажиров вагона…

— Только не думайте, что полки сразу получили готовенькие серебряные трубы и сыграли на них зорю. Нет! Командирам дали контрибуционные деньги в серебряных талерах и предложили перелить монеты на трубы.

Полки стояли на зимних квартирах.

Казначеи отсчитали нужное количество талеров и отправили полковых представителей с заказами на серебряные трубы.

Доверенные от полков поехали кто в Дрезден, кто в Данциг, а кто в Кенигсберг, где уже несколько лет находился русский генерал-губернатор Василий Иванович Суворов, отец будущего полководца.

Доверенные старались. Они хотели, чтобы Апшеронский пехотный полк имел трубы, совсем не похожие на те, что изготовляли для Невского полка. А трубы Выборгского — своей чеканкой, художественным орнаментом, позолотой и украшениями из дорогих камней — отличались от труб Санкт-Петербургского конно-гренадерского полка.

Мастера изготовили около пятидесяти сверкающих серебром труб, украшенных гравированными надписями, гербами и орнаментом из барабанов, пушек, знамен, кирас, литавр и оружия, перевитых дубовыми и лавровыми ветвями и лентами.

Вот одна надпись на трубах Невского полка. Она запомнилась мне навсегда, хоть впервые я узнал о ней много лет тому назад: "Поспешностью и храбростью взятие города Берлина. Сентября двадцать восьмого дня тысяча семьсот шестидесятого года".

Трубы эти затерялись. И как ни хотели найти их, хотя бы одну, — никому это не удалось…

С серебряными трубами произошла еще такая веселая история.

К русскому царю Александру III приехал в гости Вильгельм II, последний германский император. На маневрах ему в шефство дали Выборгский пехотный полк, которым он командовал. В свое время выборжцы за взятие Берлина получили в награду серебряные трубы.

Солдаты в полку подобрались молодец к молодцу, отличались хорошей выучкой, сметкой и сообразительностью.

На параде после маневров Вильгельм увидел в руках у горнистов большие серебряные трубы. "За какие отличия получил полк эту награду?" — обратился он к трубачу.

Не успел переводчик передать последнее слово вопроса, как горнист звучно ответил: "За взятие Берлина, ваше императорское величество!"

Горнист застыл в позиции "смирно". Он "ел глазами" начальство так, как это предписывалось уставом.

Вильгельм на секунду опешил, но, спохватившись, сказал: "Ну, это происходило давно и больше не повторится".

Растерявшийся переводчик не успел перевести слов германского императора. Горнист, желая поправиться, быстро отрапортовал: "Никак нет, ваше величество!"

А молодой подпоручик, стоявший подле своей роты, не выдержал и процедил вполголоса: "Поживем — увидим!" Вильгельм взглянул гневно на горниста и направился к Александру.

Ну вот и все о серебряных трубах, — закончил я.

Рассказ понравился. Долго обсуждали его спутники, вспоминая то одну, то другую деталь.

Поезд подошел к какой-то станции. Все пассажиры вышли. Мы остались в вагоне одни.

Еще перегон — и наш путь заканчивался.

— Я с большим удовольствием выслушал ваш рассказ о трубах, — сказал лейтенант.

— Рад, что сумел заинтересовать вас. Но этого мало. Я хочу, чтобы вы не только помнили этот рассказ, но и предприняли в память Суворова, в честь русской армии, что-нибудь более реальное. Вот попробуйте найти затерянные трубы Невского полка.

— Даю слово, что разыщу пропавшие трубы.

Поезд подошел к станции. Мы покинули вагон и, обменявшись адресами, разошлись в разные стороны.

Не прошло после встречи с лейтенантом и месяца, как началась Великая Отечественная война.

Фронтовые заботы заполнили все мои дни. Беседа с лейтенантом о трубах забылась.

II

После окончания Великой Отечественной войны я демобилизовался и вернулся к своим прежним занятиям. Как-то, придя домой, я нашел у себя на столе пакет из воинской части. "От какого-нибудь военного дружка, — мелькнуло в сознании. Номер части на пакете незнакомый.

"Кто бы это мог быть?" — думал я, разрывая конверт, и прочитал:

"Дорогой друг!

Позвольте называть Вас этим большим именем. Узнав, что Вы уже дома и занимаетесь любимым делом, я хочу порадовать Вас. Свое слово, данное Вам много лет назад, я сдержал.

Мною найдены две серебряные трубы, о которых Вы рассказывали в вагоне пригородного поезда незадолго до войны. Они могут быть даны Военно-историческому музею артиллерии, инженерных войск и войск связи. Приезжайте в наш полк.

Искренне уважающий Вас

гвардии подполковник Павлов".

Несколько раз перечитал я письмо офицера. Меня порадовало, что Павлов жив и с успехом служит в Советской Армии, начал войну лейтенантом, а закончил ее гвардии подполковником. Он не забыл случайную встречу и, казалось, мимолетный разговор о наградных трубах.

Спустя несколько дней командование музея направило меня в Н-ский гвардейский полк. Я приехал в штаб и горячо пожал руку подполковнику Павлову — начальнику штаба полка. Со времени нашей встречи прошло более пяти лет.

Подполковник раздался вширь, возмужал. Но его глаза по-прежнему глядели молодо и пытливо. Передо мной стоял тот же человек, которого я встретил когда-то на перроне ленинградского вокзала, только суровее и строже на вид, а у виска тянулся зарубцевавшийся шрам.

— Ну, вот и встретились! Рад! Очень рад! — говорил подполковник.

Передачу серебряных труб назначили на следующий день.

Павлов постарался обставить все возможно торжественнее. Он хотел подчеркнуть патриотический смысл церемонии, заинтересовать ею личный состав полка, вызвать у солдат и офицеров еще больший интерес к славе советского оружия.

Передача происходила в помещении полкового клуба. На покрытом малиновым бархатом столе лежали, чуть приподнятые с одного конца, две серебряные трубы. На них сверкали освещенные ярким светом надписи:

Поспешностью и храбростью взятие города Берлина. Сентября 28 дня 1760 года.

Одна труба, судя по надписи, принадлежала Невскому пехотному полку, другая — Санкт-Петербургскому карабинерному.

За столом президиума сидели почетные люди — многократно награжденные боевыми орденами солдаты и офицеры. Полковой оркестр исполнил гимн. В торжественной тишине командир полка вышел из-за стола и обратился к собранию.

— Товарищи! Прежде чем передать музею наградные серебряные трубы, подполковник Павлов расскажет их боевую историю за годы Советской власти.

Подполковник подошел к трибуне.

— В тысяча девятьсот восемнадцатом году, когда создавалась Красная Армия, в тихом городке Ораниенбауме, ныне Ломоносове, километрах в пятидесяти от Петрограда, формировался новый регулярный полк. Это был один из первых полков армии рабочих и крестьян, — начал Павлов свой рассказ.

Бойцы расположились в казармах Невского полка царской армии. При осмотре полкового имущества под грудой солдатских тюфяков красноармеец нашел несколько старых труб полкового оркестра. Среди них оказались четыре серебряных горна. Судя по надписям, их изготовили лет полтораста назад как награду за взятие русскими войсками Берлина.

Две трубы принадлежали когда-то Невскому пехотному полку, две другие — карабинерному Санкт-Петербургскому.

Невский полк в тысяча семьсот шестидесятом году штурмовал Берлин и в награду получил серебряные трубы. Как попали сюда трубы карабинерного полка, установить не удалось. Во всяком случае, и те и другие перешли в собственность вновь сформированного полка молодой Красной Армии.

Их серебряные голоса пели теперь о стойкости и храбрости красноармейцев в боях с врагами Советской Республики.

Полк вскоре стал участником битв за родную страну.

Под Нарвой он вместе с другими полками Красной Армии разбил группировку немецких войск, пытавшихся прорваться к Петрограду. На смотре командующий фронтом, услышав звонкие сигналы полковых труб "На караул!", подъехал к горнистам, полюбовался и сказал, обращаясь к бойцам и командирам полка: "Цените эти трубы, товарищи! Берегите их. Это священные боевые награды. Они заслужены кровью наших славных предков, поспешностью и храбростью захвативших вражескую столицу.

Сегодня в бою с грозным врагом вы заслужили награду. Поздравляю вас с большой победой молодой Красной Армии над лучшей армией капиталистического мира.

От имени рабоче-крестьянского правительства награждаю ваш полк красными лентами на трубы и красноармейской звездой".

Длинен был путь героического полка Красной Армии в боях с армиями интервентов и белогвардейцев. Но где бы ни находился он, подле его знамени всегда стояли четыре горниста. Они держали в своих руках серебряные трубы. Своими звонкими голосами трубы будили бойцов ранним утром, давали сигнал к наступлению и собирали воинов к полковому знамени…

Трубы стали славой полка, его гордостью.

В годы Великой Отечественной войны этот полк прошел славный боевой путь. Много раз упоминался он в приказах Верховного Главнокомандующего.

Я служил в другом полку, когда ко мне в руки попала армейская газета с описанием подвига горнистов вашего полка. Еще раньше я слышал, что в составе нашей армии есть полк с суворовскими трубами, но какой именно — мне не удавалось узнать.

Подвиг горнистов помог мне в этом.

Полк свято хранит имена четырех молодых горнистов, погибших героями. В тяжелую минуту боя, под обстрелом врага, они, выполняя команду, бросились вперед и сыграли сигнал к атаке.

Сильные голоса серебряных труб пронзили шум боя.

Солдаты услышали их, увидели горнистов, стоявших на открытом месте, бросились в атаку. Враг был сбит и разгромлен, а трубы найдены на поле боя подле погибших героев. Солдаты поклялись отомстить за смерть товарищей.

Подвиг горнистов потряс меня. Мне захотелось узнать о них возможно больше. Не только горнисты, а словно весь полк стал для меня, а по правде говоря, и для моих товарищей, полком героев. Я решил во что бы то ни стало перейти в этот полк.

Там, думалось мне, я узнаю, как горнисты пошли на свой подвиг, увижу командиров, воспитавших героев, увижу их товарищей, которые дрались вместе с ними и побеждали врага.

Вы знаете, как нелегко выполнить это, да еще в военное время. Больших усилий стоило мне попасть в ваш полк. Но с той поры он стал и моим полком. К концу войны у нас осталось только две трубы. Две другие мы передали соседнему полку за братскую помощь. Эти трубы пропали во время боя.

И вот настал день, когда советские войска вошли в Берлин. Это был великий день. В Берлин вошел и наш полк. Командующий советскими войсками салютовал горнистам, игравшим подъем флага. Он приказал украсить трубы за взятие Берлина лентами славы.

Вот какова история серебряных труб.

А сегодня мы собрались здесь, чтобы передать их Военно-историческому музею артиллерии, инженерных войск и войск связи и просить его командование хранить боевые трубы как память о доблести нашего оружия. Сто девяносто лет они честно служили Родине. Пора им на покой, тем более что хотя и косвенно, но они имеют отношение к боевой деятельности молодого Суворова. Ведь в тысяча семьсот шестидесятом году он побывал с русскими полками в Берлине.

Подполковник взмахнул рукой. Оркестр заиграл торжественный марш. Два солдата и два офицера вышли на эстраду: молодые, здоровые, подтянутые. Вот они встали вокруг стола, покрытого тяжелой бархатной скатертью малинового цвета.

На столе лежали перевитые лентами трубы.

Оркестр заиграл громче. Офицеры вынули из ножен шашки и отдали салют серебряным трубам.

Стоявшие позади солдаты сделали два шага вперед и сначала один, потом другой взяли со стола трубы и передали их мне.

— Передаем вам и завещаем от имени гвардейского полка Советской Армии хранить их вечно, — сказал первый солдат.

— Пусть увидят их все советские люди. Это — солдатская слава. Она много раз поднимала в атаки и суворовских чудо-богатырей, и бойцов Красной Армии, и гвардейцев нашей Краснознаменной дивизии. Своими призывными звуками они звали нас к подвигам и победам во славу Родины, — произнес, волнуясь, другой.

Громовое "ура!" долго не смолкало под сводами полкового клуба. Принимая трубы, я склонил колено перед боевой наградой героических полков.

Теперь эти трубы хранятся на самом почетном месте в Музее А. В. Суворова в Ленинграде. А мы бережем в своей памяти образ молодого гвардии подполковника, замечательного советского человека и патриота.

ПРИКАЗ КУТУЗОВА

 Военно-историческом музее артиллерии, инженерных войск и войск связи в Ленинграде хранится рукописный приказ Кутузова от 19 октября 1812 года. Прославленный полководец призывает русских воинов преследовать и уничтожать отступающие от Москвы войска Наполеона.

Интересна история документа. Последним его владельцем был известный в Ленинграде букинист Иван Сергеевич Наумов, обладавший обширной библиотекой, состоящей, главным образом, из редких книг по истории, искусству, литературе, книговедению. Особо интересовался он первоизданиями и располагал многими книгами с автографами писателей и поэтов — современников А. С. Пушкина. С большой любовью собирал Наумов все, что связано с историей города.

Как-то я зашел к Ивану Сергеевичу посмотреть его новые приобретения. Среди них увидел и рукописный приказ фельдмаршала Кутузова.

— Иван Сергеевич, ваш долг передать этот ценнейший документ в Артиллерийский музей, — убеждал я Наумова. — Там ему место.

Тут кто-то прервал наш разговор. И вспомнился он потом совершенно неожиданно. Это произошло на поле боя, у Невской Дубровки 18 января 1943 года. Пробираясь на левый фланг батальона, форсировавшего Неву, я увидел идущего навстречу старшину с салазками и вдруг признал в нем И. С. Наумова, с которым давно не встречался.

Мы успели накоротке поговорить. Тут-то я и припомнил Ивану Сергеевичу наш разговор о реликвии М. И. Кутузова.

— Цел ли документ-то? — спросил я старого друга.

— Как же, был цел.

— Вот в эти радостные дни наступления и было бы хорошо передать его в дар народу. Где ваш начальник? Я уговорю его отпустить вас в Ленинград, чтобы сделать все необходимое.

Главврач — начальник Ивана Сергеевича — быстро понял, в чем дело, и разрешил старшине Наумову короткий отпуск.

Так попала в музей боевой славы Родины ценнейшая реликвия Отечественной войны 1812 года.

БУМАЖНИК КУТУЗОВА

За много лет до Великой Отечественной войны мне было известно со слов видных знатоков старой книги, что у кого-то из собирателей рукописей, документов, гравюр и книг, относящихся к Отечественной войне 1812–1815 годов, есть очень ценная реликвия — бумажник фельдмаршала М. И. Кутузова.

Знал я и о том, что эта реликвия часто меняла своих хозяев, однако не покидала города на Неве, и все ее владельцы тщательно скрывали, что обладают этой ценностью.

В течение нескольких лет, встречаясь со знакомыми мне книголюбами, я постепенно сужал круг своих поисков, движимый одним желанием взглянуть на эту реликвию, которая, несомненно, должна была стать достоянием народа.

Букинист Иван Сергеевич Наумов пользовался большим авторитетом в среде ученых, научных работников, сотрудников музеев, архивов и деятелей искусства как видный знаток старой книги. Многие годы я был с ним в добрых отношениях. Как-то однажды, показывая редкие издания, Иван Сергеевич сказал:

— Есть у меня сокровенные вещицы. Собираю и берегу их многие годы. К ним моя особая любовь…

Он не назвал, что именно ему так дорого, оборвав на этом разговор. Я невольно вспомнил о бумажнике.

Началась война. О том, как мы с Наумовым повстречались на фронте, я уже рассказал.

После тяжелого ранения в бою под городом Пушкином Иван Сергеевич долго находился на излечении. Встретился я с ним в 1946 году, когда усиленно занимался восстановлением здания Военно-исторического музея А. В. Суворова в Ленинграде, разрушенного авиабомбой в первые дни Великой Отечественной войны.

Встреча наша произошла на улице и была недолгой. Меня интересовали книги, посвященные А. В. Суворову, гравюры, рисунки, литографии, документы. Я просил Ивана Сергеевича, по старой дружбе, всемерно помочь мне, зная его внимательность и исполнительность.

Года за два до своей кончины Иван Сергеевич уступил несколько документов из личного собрания и вместе с ним столь дорогую ему реликвию — бумажник М. И. Кутузова моему большому другу, страстному собирателю старины — историку и литератору. Последний не мог скрыть от меня своей радости и под секретом показал мне бумажник, взяв с меня слово сохранить тайну.

С большой внимательностью я рассматривал бумажник, изготовленный из красного сафьяна в художественной отделке золотым шитьем с инициалами "М. К.".

Я стал уговаривать писателя передать бумажник в Эрмитаж.

— Не сердись на меня, — попросил друг. — Я еще не налюбовался драгоценной реликвией… Пусть она пока побудет у меня. Я и сам понимаю, что ей место именно в музее. Но я же историк! Мне нужен аромат эпохи…

Прошло немного лет. Скончался мой друг. Вдова исполнила желание мужа, передав реликвию в мое полное распоряжение.

Так бумажник фельдмаршала Михаила Илларионовича князя Кутузова-Смоленского попал в Эрмитаж.

ПАМЯТЬ ПАРИЖА

днажды проходил я по улице старого района Ленинграда. Вблизи очень ветхого дома, из которого уже выехали жильцы, валялось много домашнего хлама, выброшенного из квартир.

И вдруг прямо перед собой я увидел втоптанный в землю кисет. Перевернув его ногой и отбросив в сторону, я увидел четко выделявшуюся на светлой материи надпись. Поспешно поднял кисет, стряхнул известковую пыль и был крайне поражен, читая по-французски "Париж" "…уста 1816" "Андр… Ист…". Не передать охватившей меня радости: реликвия Отечественной войны 1812 года, да еще какая! Имеющая свой паспорт, как выражаются ученые.

Я стал всматриваться в груду мусора: а вдруг еще что-нибудь обнаружится?

Ко мне подошли две девушки-штукатуры.

— Потеряли что? — спросила одна.

— Нет, не потерял, а нашел и к тому же драгоценную вещь… Девушки переглянулись.

— Наверное, сережка или брошка?..

Я показал им кисет и рассказал, что мог предположить о его происхождении.

Подошли еще две девушки и парень. Когда я показал место, где поднял кисет, парень с досадой воскликнул:

— А мы-то сколько раз проходили и не видели… Такую драгоценность ногами топтали…

Прощаясь со строителями, посоветовал им быть внимательными к находкам и сообщать о них руководителю работ.

Возвратившись домой, я немедля принялся за расчистку кисета от извести и грязи. Положив его на лист серой бумаги, похлопывал одежной щеткой, выбивая приставшую известь. Промыл в теплой мыльной воде и залюбовался замысловатой вязкой из цветных шелковых ниток.

По всему полю кисета были изображены игральные карты, а внизу читалась надпись: "Париж" "9 августа" "1816" "Андрей Истомин".

В то время в столице Франции Париже и ближайших городах находились победоносные русские войска. Обладатель кисета несомненно был офицером, а следовательно дворянином и, вероятно, владел французским языком. Возможно, кисет был ему поднесен в дар художницей-вышивальщицей как память о Париже.

На следующий день я позвонил в Эрмитаж, сообщив о своей неожиданной находке, пообещав в ближайшее время принести кисет.

Заведующая отделом Елена Юрьевна Моисеенко, осматривая кисет, сказала, что в собрании Эрмитажа есть несколько подобных кисетов периода Отечественной войны 1812–1815 годов, но ни один из них не имеет даты и тем более надписи, кому он принадлежал. А это так важно для истории…

К сожалению, пока еще не удалось установить, кем был владелец кисета. Поиск продолжается.

ПОТОМОК ГЕРОЯ

сентябре 1962 года наша Родина отмечала 150-летие славного Бородинского сражения.

Семья полковника Советской Армии В. Е. Маркевича, моего друга и сослуживца по старой русской и Советской Армии, решила передать Бородинскому военноисторическому музею боевую шашку своего предка, казака Семена Маркевича, участника Бородинского сражения и последующих битв с войсками Наполеона Бонапарта. Шашка, с укрепленными на ее ножнах многими боевыми наградами Родины — заслугами рода, в столетнюю годовщину Бородинской битвы, в 1912 году, экспонировалась на историческом поле сражения.

Сослуживцы полковника Маркевича поддержали решение наследников и доверили мне отвезти и передать реликвию Бородинскому музею.

Еще за три дня до всенародного торжества, 18 сентября, я прибыл в село Бородино и вручил директору музея реликвию. В музее спешно заканчивались последние работы, чтобы распахнуть двери многочисленным посетителям.

По всем дорогам, ведущим к Бородинскому полю, нескончаемым потоком двигались автобусы, автомобили, грузовики, мотоциклы, велосипеды.

Длинной лентой растянулись по шоссейной дороге военные машины. Воины Советской Армии прибывали на историческое место, где дважды решалась судьба нашей Родины, чтобы возложить венки на могилы павших в боях в 1812 году и в Великую Отечественную войну.

А от железнодорожной станции Бородино по дороге шли группами и в одиночку бывшие солдаты и офицеры Советской Армии, съехавшиеся со всех концов страны. У всех на груди боевые награды. В руках цветы. Прибыли делегации зарубежных стран. Здесь, преграждая путь к Москве, в 1941–1942 годах сражались полки 32-й Краснознаменной стрелковой дивизии, курсанты Военно-политического училища им. В. И. Ленина, 18, 19, 20-я танковые бригады.

Здесь на местах побед в Отечественную войну 1812 года советские воины приумножили славу своих предков, защищая Москву.

Все Бородинское поле было заполнено десятками тысяч людей. Они несли венки, букеты живых цветов, чтобы возложить на могилы воинов и этим выразить глубокую благодарность защитникам Отчизны.

У одного из памятников произошла незабываемая встреча. Две пожилые женщины медленно вели под руки старика, грудь которого была украшена многочисленными солдатскими наградами. Они остановились у памятника лейб-гвардии егерскому полку и матросам гвардейского экипажа. Старик был полный георгиевский кавалер, имел медаль за русско-японскую войну и несколько памятных юбилейных медалей. Я приметил серебряную медаль на голубой андреевской ленте. Это была медаль участника боев в Отечественную войну 1812 года. Невольно припомнил я своего учителя истории и его рассказ о семейной реликвии.

Я подошел к ветерану.

— Здравия желаю, георгиевский кавалер!

Ветеран выпрямился, высвободил руки и, как в прошлые, далекие годы, ответил по-военному бодро:

— Здравия желаю.

Он подал мне руку и объяснил, что приехал издалека со своими дочками поклониться праху павших героев. Вокруг быстро собрался народ. Всем хотелось хорошо разглядеть участника прошлых войн. Несколько молодых людей с фотоаппаратами в руках, действуя энергично локтями, проталкивались через плотную толпу.

Я попросил ветерана рассказать о себе. Старик разгладил свою седую бороду и добродушно улыбнулся.

— Говорить долго… Обе ноги были ранены, тяжело стоять… Все награды на моей груди — мои заслуги. Только одна, эта серебряная, — он прикоснулся пальцами к медали 1812 года, — заслуга моего предка. Вот на этом поле он сражался с французами в тысяча восемьсот двенадцатом году… В тысяча девятьсот двенадцатом году, когда праздновали столетнюю годовщину Бородинского сражения, я был младшим унтер-офицером лейб-гвардии Литовского пехотного полка и участвовал в параде войск. Здесь в числе других был награжден памятной медалью тысяча восемьсот двенадцатого — тысяча девятьсот двенадцатого годов и серебряным юбилейным рублем. Медаль прадеда я имею право носить как правнук, — сказал он с особой гордостью.

Все плотнее и плотнее сжималось кольцо собравшихся. Каждому хотелось как можно ближе протиснуться к герою, лучше рассмотреть его боевые награды.

В это время подъехала автомашина. Из нее вышел высокий стройный полковник-артиллерист и, протиснувшись сквозь окружение, вывел ветерана и его дочерей из толпы. Все четверо сели в машину, она медленно двинулась по полю, к Багратионовым флешам и затерялась среди множества людей.

Долго еще стояли люди у памятника.

— Полковник, должно быть, из родни, — заметила пожилая женщина с двумя орденами на кителе.

— Тоже, наверное, из потомков, — басовито откликнулся капитан первого ранга с орденскими колодками на груди и Золотой Звездой Героя Советского Союза. — Видели, орденов-то сколько у него?

— Несомненно, это достойный потомок героя Бородина. Возможно, и он здесь сражался в Великую Отечественную войну.

— Они и похожи друг на друга, — сказала девушка с сумочкой на плече и, обратившись к своему спутнику, курсанту военного училища, спросила: — Сколько ты сделал снимков?

— Только четыре раза успел щелкнуть, — посетовал курсант. — Ведь все стояли вплотную… Не подойти было.

Кто-то вблизи негромко затянул старую солдатскую песню, переложенную с популярного произведения поэта М. Ю. Лермонтова "Бородино". Ее подхватили стоявшие рядом седые ветераны.

Недаром помнит вся Россия Про день Бородина…

"КОБЗАРЬ" ШЕВЧЕНКО

 августе 1914 года началась первая мировая война. Военные действия развернулись на огромном пространстве — от Балтийского до Черного моря.

Вскоре после объявления войны я прибыл в действующую армию, на "театр военных действий", в Турцию.

Служил я в кавалерии, в отдельной казачьей сотне, разведчиком.

В разведчики шли только желающие.

У разведчика особая служба.

Он должен быть прекрасным наездником, отлично владеть шашкой, винтовкой, кинжалом и помнить суворовскую поговорку "Сам погибай, а товарища выручай".

Наш командир разведки был молодой хорунжий, бывший студент, исключенный из университета за "вольные мысли" и попавший в действующую армию.

Однажды под вечер собрали разведчиков к землянке командира. Вышел к нам хорунжий, а вскоре за ним двое: подполковник и есаул. Хорунжий подал команду: "Смирно!" Подполковник поздоровался с нами. Мы дружно ответили: "Здравия желаем, ваше высокоблагородие!" Подполковник улыбнулся, скомандовал: "Вольно!" — разгладил пышные черные усы и, усевшись на камне, приказал всем садиться.

Есаул, разостлав на земле карту, сел рядом с хорунжим, а мы расположились вокруг, пристально вглядываясь в карту, помеченную цветными карандашами.

— Господин хорунжий! — сказал подполковник. — На вас возлагается важная боевая задача. С вашими орлами быть готовыми к выходу в тыл противника. Двигаться скрытно. Себя не выдавать. Взять трехдневный запас продовольствия, достаточное количество патронов и ручных гранат. Идти налегке. В черкесках. Захватить ракеты. Очень важно собрать сведения о неприятеле и на обратном пути захватить "языка".

Подполковник, нагнувшись над картой, карандашом показал предполагаемый путь следования и, обратившись к хорунжему, сказал:

— Как вам известно, в тылу противника находится селение казаков, потомков запорожцев. Понятно, что турки им не доверяют. Нужно внимательно изучить ближайший тыл противника. На месте действовать по обстоятельствам. Я надеюсь на вас и ваших молодцов.

На следующий день с раннего утра мы готовились в путь. А потом командир вывел нас на высокий гребень горы, откуда хорошо просматривалась местность, занятая противником. Далеко-далеко были видны по склонам гор поля, сады, огороды, небольшие селения и одинокие домики. Кое-где высились древние башни, а в глубине поблескивал минарет.

Мы внимательно смотрели вдаль, куда с наступлением сумерек должны были уйти.

— Вон туда, — указал рукою хорунжий на селение, утопавшее в густой зелени садов, — нам нужно будет дойти.

К вечеру мы узнали, что уйдут в тыл к противнику только одиннадцать человек и поведет нас хорунжий.

Когда начало темнеть, мы двинулись в неведомый путь. Шли осторожно. Вскоре напали на знакомую тропинку, которая вела вниз, к реке, протекавшей в глубоком мрачном ущелье. Дул порывистый ветер. Воздух становился влажным. Вскоре под нами поплыли лохмотья густых белых облаков. Ущелье заволакивало холодным туманом.

Уже в глубокой темноте мы спустились в заросли прибрежных кустов и укрылись в камышах. Где-то вдали раздался ружейный выстрел. За ним другой, ближе…

Реку перешли быстро, перепрыгивая с камня на камень. Неожиданно в кустах что-то зашумело. Мы замерли. Выпорхнула небольшая стайка птиц. Покружившись вблизи, опустилась в камыши. Где-то с турецкой стороны слышались редкие ружейные выстрелы, кое-где вспыхивали белые ракеты, бросая отблеск на скалы.

Долго и осторожно карабкались мы в гору сквозь заросли кизила и лавра. Держались близко друг к другу.

На рассвете мы были уже позади линии передовых частей противника. Поднялись высоко. Неожиданно наткнулись под обрывом скалы на большую пещеру. Для нас это было как подарок: в пещере тепло и сухо и отсюда можно незаметно наблюдать за противником.

Рассевшись кружком, разведчики развязали свои мешки, достали хлеб и банки с мясными консервами.

— Одна банка на двоих! — строго приказал старший урядник.

Хорунжий, пристроившись у выхода, подолгу просматривал местность в бинокль, делая пометки на карте.

Весь день разведка провела в пещере. Всех томила жажда. Вблизи не было ни одного ручейка, а спуститься вниз можно было только в темноте.

Как только солнце скрылось за вершинами гор и пала вечерняя прохлада, мы один за другим начали спускаться в ущелье по узкой извилистой тропинке, пролегавшей среди густых зарослей лавра.

Не раз под горою видели обозы. Проезжали лазаретные двуколки, тянулись пустые повозки и арбы, запряженные буйволами, верблюдами, мулами. Небольшой отряд кавалеристов-курдов с песнями, шагом ехал к передовым позициям. Наткнувшись на ручей, мы торопливо утолили жажду. Засинело небо. Показались звезды. Снова тронулись в путь. Всю ночь карабкались среди скал, в зарослях кустов.

И вот снова повезло: почти на самой вершине, где особенно разгулялся холодный западный ветер, наткнулись на углубление, похожее на кратер вулкана. Несколько часов, прижимаясь друг к другу, чтобы согреться, пролежали здесь разведчики. Чекмени и бешметы мокры от росы. Тихо перешептываемся. Кто грызет ржаные сухари. Другой высекает огонь, чтобы закурить. Томительно тянется время…

Начало рассветать. Заалели вершины гор. Вскоре мы увидели перед собой в ложбине селение. Оно было покрыто густым утренним туманом, и только могучие пирамидальные тополя своими кронами пробивались сквозь белую пелену.

— Бачьте! Дойшлы! — воскликнул радостно старший урядник Гулак.

Слегка дул встречный ветер. Он рассеивал туман, обнажая красные черепичные крыши домов. Мы напрягли зрение и слух. Из селения не доносилось ни малейшего звука. Не чувствовалось и запаха дыма.

— Хлопцы! — обратился к нам хорунжий. — Видать, селение пустое. Ни скота, ни домашней птицы, ни собак не слышно. Спускаться быстро! На окраине у развилки тропки разделимся. С левой Гулак, с ним… — он назвал четырех человек. — Справа, со мною остальные. Охватим селение, соединимся и пройдем цепью. Не отрываться друг от друга! В халупах не задерживаться!

Бегом разведчики спустились к селению. Дома с горбатыми крышами. Оконца небольшие. Перед ними в цвету мальвы, любимое растение на Украине. Сады и огороды изрезаны арыками. Усадьбы опоясаны оградами из камня, густо заросшими колючим кустарником и виноградом.

Некогда зажиточное селение безмолвствовало. Кое-где на крышах ворковали осиротевшие сизые и белые голуби, да перелетали с деревьев испуганные стайки скворцов и воробьев.

Мы находились на новой родине потомков запорожцев, не покорившихся воле Екатерины II и ушедших в чужую далекую страну.

Перебегая от дома к дому, мы обошли все селение. Видно, хозяева покинули его внезапно, второпях. Оставленная утварь, одежда, вся обстановка в домах подтверждали, что здесь жили украинцы. В одном добротном доме, видимо принадлежавшем знатному сельчанину, мы увидели на полу груду книг. Среди них были и рукописные на славянском языке. Немало валялось старинных книг на русском и украинском языках. В нарядном тканом мешочке мы обнаружили в самодельном кожаном переплете "Кобзарь" Тараса Шевченко, изданный при жизни поэта. В дом забежал хорунжий, за ним двое разведчиков. Нас поразило обилие писем, валявшихся на полу. На конвертах стояли печати: Петербург, Киев, Львов.

Хорунжий взял две-три книжки, запихнул под чекмень. Я взял медную литую чернильницу старинной работы, "Кобзаря" Шевченко, книжку Гоголя, несколько писем.

Мы быстро покидали селение, перепрыгивая через арыки и перелезая через ограды. Под укрытием кустов разведка выбралась к исходному месту, к нескольким могучим ореховым деревьям у развилки тропки.

По-прежнему было тихо. Пощелкивали, перебегая с ветки на ветку, белки-летяги.

Вскоре добрались к своей пещере и уселись перекусить.

— Угнали турки усих, — с какой-то грустью сказал Багрий, складный, подтянутый хлопец. — Не пришлось подивиться на землячков.

Выполнив задание в тылу врага, разведка возвращалась назад. На рассвете третьего дня, зайдя с тыла, мы бесшумно сняли турецкую заставу. Захватив пленных, быстро спустились в ущелье, перешли вброд бурную речку.

Нас ожидали тот же подполковник и есаул. Подполковник обнял хорунжего, поблагодарил. Разведчикам объявил благодарность, приказав представить к наградам.

Хорунжий велел всем показать свои "трофеи". Достал и я "Коб заря" Шевченко.

— А ведь и мои предки — запорожские казаки, — с гордостью сказал хорунжий. — Полтораста лет прошло, а потомки запорожцев в далекой Турции свято берегут память о родине своих предков.

Хорунжий долго хранил "Кобзаря". Мы разучивали песни. Мне, как запевале, подолгу доводилось держать книгу в своих руках. Хорунжий собирал нас и читал нам произведения великого Кобзаря.

Вскоре хорунжего произвели в сотники. Разведчиков наградили. Покидая нас, командир увез с собою "Кобзаря" Шевченко.

Более шестидесяти лет я бережно хранил медную чернильницу, дорогую мне память о разведке в тылу противника. Украшенная тонким замысловатым орнаментом искусного гравера, эта реликвия воскрешает события далекой истории, когда по воле императрицы Екатерины II Запорожская Сечь была уничтожена, а казаки с семьями под усиленным конвоем переселены были на новые, необжитые земли Северного Кавказа по рекам Кубани и Лабе. Вот тогда-то и оставили родные края многие непокорные, ушли с семьями в далекую чужую страну Турцию. Так и занесли с собою медную чернильницу — немую свидетельницу страданий тех, кто покидал Украину.

На торжественном собрании в Академии художеств, посвященном 165-й годовщине со дня рождения Тараса Григорьевича Шевченко, я рассказал о находке "Кобзаря" Шевченко вдали от нашей Родины — в Турции. Закончив свое выступление, я передал представителю Музея Т. Г. Шевченко в Киеве старинную чернильницу.

ПОРТРЕТ

емало лет своей жизни посвятил я поискам документов и вещей, принадлежавших декабристам.

В те годы — незадолго до Великой Отечественной войны — мечтал я о создании музея "Южного общества декабристов" в городе Тульчине.

Кое-что мне удалось найти, хотя все относящееся к декабристам разыскивать трудно: после их арестов бумаги были захвачены жандармами царя Николая I, кое-что уничтожили сами декабристы.

В ссылку, в далекую Сибирь взяли они немного: книги, одежду, личные вещи.

Большая часть из всего этого, немногого, после их смерти растерялась, разошлась почти без следа.

Редко вдруг что-нибудь обнаруживается — письмо, медальон, перстень, изготовленный из кандалов…

Недавно, к примеру, была найдена серебряная ложка Вильгельма Кюхельбекера, декабриста и друга Пушкина.

Более всех, пожалуй, и давно уже занимала меня личность Михаила Сергеевича Лунина.

В самом деле это был человек удивительный. Даже среди таких благородных, честных и смелых людей, как Пущин, Волконский, Муравьев, Бестужев, Якубович, он выделялся. О его находчивости, хладнокровии, уме, силе воли ходили легенды.

Это был тот Лунин, о ком Пушкин писал в десятой главе "Евгения Онегина":

Там Лунин дерзко предлагал Свои решительные меры…

Какие же это были меры? Против кого? Зная время, когда по Царскосельской дороге проезжает царь, Лунин предлагал напасть на него и заколоть кинжалом.

Когда декабристы вывели восставшие полки на Сенатскую площадь, когда царь из пушек картечью начал расстреливать их, когда пошли в Петербурге аресты, Лунина там не было. Он был в Варшаве, служил в лейб-гвардии Гродненском гусарском полку.

Вести о неудавшемся восстании быстро дошли и до Варшавы. У Лунина было время бежать.

Граница рядом, несколько часов в седле — и он спасен, никакие жандармы его не схватят. Мало того, почти накануне ареста Лунин уезжает охотиться. Он вооружен, под ним выносливый и верный конь…

Но он не бежит, возвращается в полк, где его ждет фельдъегерь, который доставит его в Петербург. Бежать — значит предать друзей, которые уже арестованы.

А в Петербурге — следственная комиссия, допросы. Ему зачитывают показания одного из арестованных: "Лунин же в начале общества, в тысяча восемьсот девятнадцатом или в тысяча восемьсот семнадцатом году, предлагал партиею в масках на лице совершить цареубийство на Царскосельской дороге, когда время придет к действию прибегнуть…"

Те самые меры, о которых и напишет позже Пушкин.

Мысли о цареубийстве достаточно, чтобы Верховный уголовный суд, назначенный царем, приговорил Лунина по 2-му разряду, что означало "политическую смерть и вечную каторгу". Некоторые сенаторы требовали для него смертную казнь и даже четвертование. Окончательный приговор был — 20 лет. В огонь палачами были брошены ордена (за смелость в сражениях с Наполеоном), эполеты (за отличную службу), мундир… Потом — снова каземат и — долгий, долгий путь в Сибирь.

О годах каторги в истории Михаила Сергеевича Лунина известно немного. Самое удивительное, пожалуй, дело о готовившемся побеге, о чем декабрист Розен вспоминал: "М. С. Лунин сделал для себя всевозможные приготовления, достал себе компас, приучил себя к самой умеренной пище: пил только кирпичный чай, запасся деньгами, но, обдумав все, не мог приняться за исполнение: вблизи все караулы и пешие и конные, а там неизмеримая, голая и голодная даль. В обоих случаях, удачи и неудачи, все та же ответственность за новые испытания и за усиленный надзор для остальных товарищей по всей Сибири…"

Лунин рассчитывал добраться до Амура, по Амуру спуститься к острову Сахалин, а оттуда, захватив небольшой парусник, переправиться в Японию…

Не трудности и опасности побега остановили, конечно, Лунина, а именно — наказание оставшихся товарищей.

После многих лет каторги злоключения Лунина не закончились. На поселении он начал писать сочинения против самодержавия и крепостничества. На него донесли. Снова жандармы и снова арест. Уже почти на свободе и — снова в кандалах. Его отвозят в Нерчинск, а потом в еще большую глушь, в Акатуйский рудник, по сравнению с которым Нерчинск можно было назвать земным раем. Здесь, рядом с убийцами и ворами, Лунин проживет еще несколько лет, а затем погибнет при совершенно таинственных обстоятельствах. Возможно, он был удушен по секретному приказу царя Николая I, боявшегося Лунина даже на каторге, даже в кандалах, за тысячи верст от Петербурга.

Вот какой человек меня занимал, и все относящееся к его жизни я и разыскивал в те годы…

Сохранилось немного. Имелись портреты Лунина, но портрета его любимой сестры, Екатерины Сергеевны Уваровой, найдено не было. Она — самый близкий и преданный Лунину человек, сделавший для него так много.

И по сей день не найдены бумаги Лунина, исчезнувшие после его гибели.

Личные вещи: самовар, стенные часы, кое-какие книги, одежда — все это было распродано с аукциона по смерти Лунина, и их судьба никому неведома.

И наконец, ничего не было известно о портрете некоей Натальи Потоцкой, о которой теперь и пойдет у нас речь.

Из ссылки в 1839 году Лунин написал сестре Екатерине:

"Раздобудь сведения о семье Потоцких из Варшавы: Александр Потоцкий, обершталмейстер и т. д. и т. д., сын знаменитого патриота Станислава Потоцкого. Его первая жена, ныне госпожа Вонсович, его жена Изабелла Потоцкая, его дочь — Наталья Потоцкая. Я желаю знать, что случилось с этой последней".

Кто же была эта Потоцкая? Польская девушка, которую Лунин любил, любил искренне и сильно. Он был русский офицер, она — дочь польского вельможи, владельца замка, потомка Яна Собеского, разбившего когда-то турок. О красоте, уме, очаровании Натальи Потоцкой сохранились воспоминания ее современников. Портретов же ее известно не было.

Как-то я приобрел старинный альбом с изображениями деятелей начала девятнадцатого века. Мне не терпелось внимательно его рассмотреть и, проходя через площадь Искусств, против Русского музея, я нашел пустующую скамью, сел и раскрыл альбом. Вскоре подошел неизвестный мужчина и, спросив разрешения, сел рядом. В руках он держал сверток, напоминавший по своему виду большого размера книгу.

Я продолжал перелистывать страницу за страницей, подолгу разглядывая портреты людей давно минувшей эпохи.

Неожиданно мужчина обратился ко мне:

— Простите, что оторвал вас от рассматривания столь прекрасного альбома, но я со стороны любуюсь вашим замечательным старинным изданием… Вы, по всей видимости, художник? А возможно, искусствовед…

Я ответил, что не художник и не искусствовед. Так незаметно у нас завязался разговор. Он протянул мне руку:

— Меня зовут Григорий Александрович…

Назвал себя и я. Закрыв альбом, я внимательно смотрел на нового знакомого. Это был мужчина довольно преклонного возраста. Худощавый. Среднего роста. Скромно одетый. Говорил он по-русски чисто и красиво, и в нем чувствовался весьма образованный человек.

Он рассказал, что три дня назад приехал в Ленинград по важному для него делу. Прежде он жил в этом городе, но еще до революции. Окончил Петербургский университет. Преподавал латынь и греческий. В 1913 году покинул Петербург и уехал на Украину. Проживал в Киеве, Винице. С тех пор в городе своей юности и не бывал.

— Вот брожу, любуюсь красотой города, вспоминаю студенческие годы… Все меня волнует… А вот дело мое стоит. Ничего не смог продвинуть…

— Простите, — спросил я, — а какого рода дело?

— Я хотел предложить ленинградским музеям кое-какие вещи. Был в Эрмитаже. Показывал. Мне сказали: нужна экспертиза. Но экспертная комиссия соберется через две недели. А я столько ожидать никак не могу… Пошел в Русский музей, но этот музей покупает только то, что сделано русскими мастерами. Посоветовали отнести в Эрмитаж… Круг замкнулся. Времени у меня не так уж много, придется, наверное, возвращаться…

— И что же вы хотели предложить музею? — осведомился я.

— Кое-какие архивные бумаги и акварельный портрет… — Поколебавшись мгновение, он принялся разворачивать свой сверток, а когда развернул, я увидел изумительный, выполненный акварелью, гуашью и карандашом портрет молодой женщины. Портрет был в уникальной раме из редких пород дерева, с врезанным замысловатым орнаментом из серебра и бронзы. Два герба венчали раму.

— Да, — сказал я, — такой вещи место, действительно, в музее. Дивный портрет…

— Конечно, — согласился Григорий Александрович. — Тем более что это портрет Натальи Потоцкой, чье имя, быть может, вам и ни о чем не говорит, но тем не менее…

— Натальи Потоцкой! — вырвалось невольно у меня. — Да вы понимаете, что у вас в руках? Историкам не известны ее изображения. Лишь по описаниям мы знаем, как красива была эта молодая женщина… Декабрист Лунин писал о ней, вспоминая ее в Сибири, на каторге: "…двойной блеск юности и красоты…" Он любил ее…

В этот момент мне даже не пришло в голову, какой удивительный случай свел меня с этим человеком. Не купи я этот старинный альбом, не присядь я на скамью разглядывать его, не проходи мимо этот человек, я никогда, возможно, не увидел бы портрета…

— Так вот какая была она, — пробормотал я, — Наталья Потоцкая. И что же за гербы на рамке?

— Справа — Потоцкий, — отвечал Григорий Александрович. — Слева, я думаю, польского магната Сангушко, за которого в тысяча восемьсот двадцать девятом году Наталья Потоцкая вышла замуж. Умерла она год спустя…

— В те годы Михаил Лунин был уже в Сибири и ничего не знал обо всем этом…

— Может быть, узнал, но гораздо позднее, — сказал Григорий Александрович. — Дело в том, что после смерти жены Сангушко участвовал в Польском восстании тысяча восемьсот тридцатого — тысяча восемьсот тридцать первого года. Был арестован и пошел в кандалах в Сибирь, в те самые места, где томился Лунин…

— Откуда вы все это знаете? — спросил я.

— Я дальний потомок Потоцких, — отвечал Григорий Александрович.

Мы помолчали. Я снова взял в руки портрет Натальи Потоцкой и долго всматривался в лицо удивительной прелести.

— Простите, — сказал я, — пока вы не передали портрет музею, не могли бы вы позволить мне сделать с него фотографию?

— Пожалуй, — сказал Григорий Александрович. — Я вижу, что вы серьезно всем этим интересуетесь. Я мог бы вам показать и письма, и бумаги из архива Потоцких. Они у меня в гостинице. Где и как вы могли бы сделать фотокопию?

— Если удобно, — сказал я, — то можно у меня дома. У меня есть фотоаппарат. Иногда я переснимаю необходимые мне для работы документы, рисунки, страницы старинных книг.

— Где вы живете? — спросил Григорий Александрович.

— Не так далеко отсюда… На бывшей Пантелеймоновской улице, ныне улице Пестеля.

— А, знаю… Там, где храм в память Гангутской победы двадцать седьмого июля тысяча семьсот четырнадцатого года…

— Сразу можно узнать настоящего старого петербуржца, — сказал я.

Мы условились о времени, когда Григорий Александрович навестит меня, и расстались.

На следующий день в условленный час я поджидал Григория Александровича на улице, возле дома. Время шло. Более двух часов простоял я у ворот, всматриваясь в лица проходящих мужчин… Что могло случиться? Ведь я не знал даже названия гостиницы, где остановился Григорий Александрович… А может, он передумал и решил отказать мне в моей просьбе? Все могло быть.

Весь день я был в подавленном состоянии. Неужели я больше никогда не увижу портрет?

Прошел и второй день. Наступил третий. Встал я как обычно рано. Позвонил на работу, предупредив, что приду с запозданием или вовсе не явлюсь по неотложным обстоятельствам. В девять утра вышел на улицу. Снова внимательно вглядывался в лица прохожих. Поднялся к себе на седьмой этаж, позавтракал. Узнал у соседей, не спрашивали ли меня? Вновь спустился на улицу. Простоял там до двух часов дня. Решил больше не выходить.

И вдруг около трех часов раздался звонок в квартиру. Я быстро подошел к двери и, открыв ее, увидел перед собой Григория Александровича. Трудно описать, как я обрадовался! Григорий Александрович извинился, что не мог прийти: "Прихворнул, знаете ли… Сердце сдает…" Он положил на стол объемистый пакет и принялся с увлечением просматривать и перебирать книги моей библиотеки, поражаясь подбору изданий, посвященных деятельности декабристов. Узнав, что я мечтаю о создании музея в Тульчине, он спросил, известно ли мне, что неподалеку от Тульчина были поместья Потоцких.

— Здесь, в пакете, — переписка, относящаяся именно к этим поместьям… Девятнадцатый век… Бумаги на польском, русском и французском языках. Чертежи на постройку дворца Потоцких. Деловые документы. Для вас много любопытного…

Мы принялись рассматривать отлично сохранившиеся письма, написанные разными почерками, на белой, голубой и розовой бумаге.

Григорий Александрович, свободно владея языками, быстро прочитывал и переводил их содержание.

Незаметно наступил вечер. Я заторопился и, извинившись, принялся готовить фотоаппаратуру, чтобы переснять портрет Натальи Потоцкой. Григорий Александрович остановил меня.

— Знаете, — сказал он, — я очень рад, что познакомился с вами. И вот что я хочу вам сказать. Видя ваш искренний интерес ко всему, что касается декабристов, видя вашу любовь ко всему этому, я решил подарить этот портрет вам. Думаю, что портрет Натальи Потоцкой будет в надежных руках…

Вот так, неожиданно, портрет и оказался у меня. Многие годы сохранял я его. А потом передал Всесоюзному музею Александра Сергеевича Пушкина.

ДВА ПИСТОЛЕТА

ыло это вскоре после окончания гражданской войны. Я демобилизовался и приехал в Петроград. Молодая Советская страна залечивала раны, тяжелые раны, нанесенные интервенцией, голодом, разрухой. Налаживалась жизнь в городах и селах. Открылись многочисленные книжные лавки, куда я частенько наведывался.

Однажды знакомый продавец сказал мне, что только накануне приходила старушка, предлагавшая много исторической литературы, оставшейся после смерти мужа.

— Обязательно зайдите к ней, — посоветовал продавец. — Вот ее адрес.

Не теряя времени, в тот же день я направился на Троицкую улицу. Евпраксия Дмитриевна встретила меня приветливо. В обширной комнате, обставленной разного стиля мебелью, висело несколько картин и гравюр с видами старого Петербурга. В двух больших шкафах красного дерева и на широкой полке были расставлены книги на русском и иностранных языках.

Просматривая на полке книги, я заинтересовался одной из них, посвященной декабристам. Мы разговорились с хозяйкой о событиях знаменитого восстания. И Евпраксия Дмитриевна поведала прелюбопытную историю.

Потомки поэта-декабриста Рылеева поднесли Алексею Максимовичу Горькому шкатулку орехового дерева, в которой хранились парные кремневые пистолеты изящной работы. Это были реликвии декабриста, боевой трофей Отечественной войны 1812 года.

Как-то у Алексея Максимовича собрались друзья. Среди них был и Федор Иванович Шаляпин, большой любитель старины. Узнав историю пистолетов, Федор Иванович стал настойчиво просить Алексея Максимовича уступить их ему.

— Хранить буду как зеницу ока, — горячо убеждал он своего друга. — Отдай их для моей коллекции. На самое почетное место положу. Век буду благодарить.

Вертел Федор Иванович шкатулку в руках и случайно обронил ее. От падения крышка раскололась, сломались перегородки-гнезда для пистолетов.

Расстроился Федор Иванович необычайно. Алексей Максимович, улыбаясь, похлопал его по плечу.

— А ведь я хотел поднести тебе эти реликвии в исправной шкатулке. Что поделаешь, бери в таком виде. У тебя же есть хороший столяр-краснодеревец. Он приведет все в порядок. Успокойся, Федя! Дело поправимое. Важно, что пистолеты целы.

Недели через две Федор Иванович отдал шкатулку с пистолетами в починку.

А вскоре началась мировая война. Мастера призвали во флот. Возвратился мастер-краснодеревец в Петроград только после гражданской войны. Отправился на квартиру к Федору Ивановичу. Но артист уже уехал за границу. Не было в городе и Алексея Максимовича. Так и остались пистолеты декабриста в семье столяра.

Мастер навестил Евпраксию Дмитриевну, вдову своего сослуживца. От него она и узнала о пистолетах.

— Нужно во что бы то ни стало разыскать эти реликвии, — решил я.

Евпраксия Дмитриевна призадумалась.

— Вот беда! Имя мастера — Николай, фамилия — Иванов, а отчества его я так и не знаю. Проживали на Гаванской улице. Если память мне не изменяет, в двухэтажном деревянном доме, наискосок от последней трамвайной остановки.

На следующий день я поехал в Гавань. Мне было известно имя матери Николая — Прасковья Егоровна, отчество и фамилия отчима. Вот и все, чем я располагал.

…Выйдя из вагона трамвая, я остановился на углу. Отсюда мне была видна вся улица. Двухэтажного домика наискосок не было. Может, Евпраксия Дмитриевна ошиблась? Не двухэтажный, а трехэтажный дом и не деревянный, а кирпичной кладки?.. Но в этом доме никто и не слыхал о мастере. Так я и уехал ни с чем.

Когда я второй раз приехал на Гаванскую улицу, в одном из дворов меня окружили ребята. А что, если их включить в поиски Николая? Мы отошли в сторонку, уселись на бревнах, и я рассказал мальчишкам, что меня сюда привело. Ребята слушали затаив дыхание. А потом, перебивая друг друга, стали вспоминать "дядей", служивших в армии и флоте.

Итак, теперь я был не одинок. По всем дворам меня сопровождали школьники, мои добровольные помощники. Они много и усердно потрудились, но все же поиски окончились неудачно. Несколько раз ездил я в Гавань. Много домов обошел. И почти в каждом есть Иванов. А сколько среди них плотников, столяров, модельщиков, лодочников…

Вот уже Гаванская улица обследована. Все семьи Ивановых опрошены. И все безрезультатно. Не ошиблась ли Евпраксия Дмитриевна, назвав Гаванскую улицу?

Спустя некоторое время я вновь приехал к ней.

— Простите меня, пожалуйста, — разволновалась старушка. — Запамятовала я. Ведь не на самой Гаванской улице, а на поперечной, у последней остановки.

Несколько вечеров потребовалось на обход "поперечной" улицы. Тщательно проверены все дома. И все же того, кого так усердно разыскивали, не оказалось.

Прошло еще два-три дня, и я неожиданно уехал в командировку. Весь месяц не покидала меня мысль о Николае Иванове. Не мог дождаться, когда вновь смогу продолжать поиски.

Как-то раз в один из осенних дней я пришел в Василеостровское отделение союза охотников за разрешением на охоту в Финском заливе. На столе у секретаря увидел список новых членов союза и как-то невольно обратил внимание на фамилию — Иванов Николай Михайлович. И год рождения вроде подходящий. Волнуясь, я обратился к секретарю.

— Анна Алексеевна! Здесь ли Иванов Николай Михайлович? И получил ли он уже документ?

Секретарь раскрыла книгу.

— Да! Еще третьего дня получил.

— Каков он собой? Кто по специальности? Его домашний адрес? — заторопился я.

— Числится модельщик. Мужчина бравый…

— Может, матрос?

— Ходит в тельняшке и бушлате.

Многое сходится… Неужели я случайно напал на верный след?

На следующий день, после окончания трудового дня, направился на квартиру к Н. М. Иванову на 12-ю линию Васильевского острова. Дверь открыла девушка.

— Отец с матерью и брат только сегодня утром уехали в деревню, — сообщила она.

Я кратко изложил цель своего прихода. Девушка рассказала, что ее отец Николай Михайлович Иванов работал до революции столяром-модельщиком в Первом кадетском корпусе. Всю войну он плавал на боевых кораблях Балтийского флота. Участвовал в революции, в штурме Зимнего дворца. А в гражданскую воевал на судах Волжской флотилии. Девушка распахнула дверь соседней комнаты.

— Вот поглядите на портрет, — улыбнулась она.

С портрета смотрел бравый матрос-балтиец с двумя георгиевскими крестами и медалью на груди.

С нетерпением ожидал я возвращения из отпуска Николая Михайловича. Спустя полтора месяца мы встретились. Николай Михайлович показал мне кремневые пистолеты. Он страшно досадовал, что не смог возвратить их владельцу — Шаляпину. Николай Михайлович передал пистолеты мне с условием: я должен буду вернуть Федору Ивановичу пистолеты.

Так и остались пистолеты у меня.

Прошло с той поры много лет. Сейчас реликвии, по преданию принадлежавшие декабристу Рылееву, хранятся в Музее А. В. Суворова в Ленинграде.

РЕЛИКВИИ ДЕКАБРИСТОВ

рошло более полувека с тех пор, как мне однажды понадобилось отправиться в служебную командировку на Дальний Восток. В одном купе со мною ехали трое пассажиров: двое молодых инженеров-строителей и солидный годами железнодорожник.

В то далекое время пассажирский поезд шел из Ленинграда до Владивостока четырнадцать суток. Это, конечно, при благоприятных погодных условиях. А зимой, в особенности в сильные снегопады и метели, поезда прибывали с большим опозданием.

В долгом пути пассажиры обычно знакомятся друг с другом и о многом говорят. Железнодорожник оказался машинистом паровозного депо станции Чита. Узнав, что он коренной житель города, я попросил его рассказать о том, что сохранилось из построек в городе со времени пребывания ссыльных декабристов. Завязалась беседа.

Борис Дмитриевич припомнил, что в его доме многие годы хранились книги, оставшиеся после смерти деда. Их было десятка два, на русском и французском языках. Все в отличных переплетах из коричневой кожи, с золотым тиснением и рисунками. После смерти деда книги на русском языке разошлись среди соседей и знакомых. Остались только французские.

Сообщение о книгах меня весьма заинтересовало, и я стал просить Бориса Дмитриевича уступить их мне. Он охотно согласился и даже пообещал отыскать и те книги, которые были розданы. Мы договорились: по моему возвращению из Владивостока Борис Дмитриевич встретит меня на вокзале и вручит обещанное.

От Владивостока до Читы поезд шел с большим опозданием, часами простаивал на промежуточных станциях, пока снегоочистители расчищали путь.

С трепетным волнением я подъезжал к станции Чита. Поздно ночью поезд подошел к платформе. Разбушевалась метель. Надеяться, что в такую погоду Борис Дмитриевич придет на вокзал, было трудно. Но ведь он обещал, что обязательно встретит меня…

Я вышел из вагона на перрон, внимательно осматриваясь. К поезду спешили люди. Издали я увидел Бориса Дмитриевича. Он быстро шел к моему вагону с фонарем и свертком в руках. Я был несказанно рад. Мы вошли в вагон. Полчаса стоянки пролетели мигом. Он вручил мне плотно увязанный пакет с книгами и небольшой сверток: "В пути все рассмотрите. Все это осталось от ссыльных декабристов… Буду еще искать и обязательно пришлю вам все. А вот это вам на дорогу: наши свеженькие сибирские пирожки. Дочь испекла. Она тоже пообещала отыскать розданные книги".

Расстались мы словно старые друзья, обменявшись адресами.

Как только поезд тронулся, я немедля развернул пакет с книгами. С необычайным интересом перелистывал я страницу за страницей. Я держал в руках реликвии "государственных преступников", сосланных в Сибирь. Ни экслибрисов, ни автографов на них не было. Это были маленького размера книги, изящные по оформлению, в переплетах коричневой кожи с золотым тиснением, в хорошей сохранности. В их числе "Маленькая театральная библиотека", изданная в Париже в 1784, 1786, 1787 годах, и "Приключения Робинзона Крузо" в двух томах издания 1827 года. Это типичные карманные книжечки того времени. Развернув маленький сверток, я увидел отличной работы деревянную статуэтку, изображавшую мадонну. Не исключено, что и она попала в Сибирь вместе с декабристами.

Многие годы стояли у меня на полке книги, привезенные из города Читы. Затем я передал их в дар музею в городе Каменка Черкасской области на Украине, где создается специальный отдел, посвященный декабристам.

КНИГА СЕРГЕЯ ВОЛКОНСКОГО

ыло это в 1945 году.

На пятый день после падения Берлина с группой солдат и офицеров я спустился в подземное помещение-бункер, где отсиживались в часы бомбежек фашистские главари.

Отсеки его были завалены ящиками, окованными железными полосами. Некоторые были взломаны. В них лежали новенькие генеральские мундиры, никому теперь не нужные. У стен в полумраке стояли рамы от картин. Полотен мы не нашли. С нескольких рам я осторожно снял наклейки: картины были из наших музеев… За ящиками мы увидели множество книг, в связках и россыпью, альбомов, рукописей, журналов и газет на всех языках Запада и Востока. Валялись здесь древние рукописи на арабском и персидском, греческом и латинском — с чудесными миниатюрами тончайшей работы.

На многих книгах я заметил печати полковых библиотек частей старой русской армии и книжные знаки владельцев помещичьих усадеб.

Осторожно поднял я один томик в переплете из коричневой кожи, с золотым тиснением и надписью: "Р. М. Gagarin".

Это был "Военный устав прусского короля Фридриха" на французском языке, изданный в Лейпциге в 1759 году, второй том. На титульном листе у обреза книги стоял штемпель:

БИБЛИОТЕКА

СЕЛА БОЛЬШАЯ АЛЕШНЯ.

Сидя в душном бункере, я вспомнил, что у меня в ленинградской квартире должны быть книги с подобным штемпелем — села Большая Алешня… Но только на моих книгах печати были не Гагарина, а князей Волконских. Тех самых, что дали истории декабриста Сергея Волконского. Попали книги ко мне так…

В первые года после гражданской войны в Петрограде в лавках книги продавались на вес. По рублю и дороже за пуд. Взвешивали их на больших амбарных весах. В то время многочисленные особняки в городе и пригородах занимали под разные государственные нужды. Ценные произведения искусства и старины передавали музеям, уникальные издания — в государственные книгохранилища. Однако немало книг и альбомов попадало в руки книготорговцев. Ими особенно ценились книги и журналы больших размеров, потому что листы их использовались в продуктовых и хозяйственных лавках.

В дни получки я непременно посещал книжные лавки. Так вот и собрал обширную библиотеку редких книг — печатных и даже рукописных — шестнадцатого, семнадцатого и восемнадцатого веков. Многие — в роскошных переплетах, с книжными знаками бывших именитых владельцев. Только книг о полководце Суворове насчитывалось у меня около шестисот. Были и прижизненные издания на разных языках.

Однажды в книжной лавке на Васильевском острове я отобрал для себя полное собрание сочинений Сергея Соловьева, томов тридцать, богато оформленное, с экслибрисами владельца на каждой книге. Положил на весы. До пуда далеко. Добавил другую историческую литературу: шесть томов "Деяний Екатерины Второй", "Воинский устав Петра Первого". Сверху положил еще пять книжек — "История русского народа" Николая Полевого. Книги все небольшие, легкие.

Подошел приказчик и подбросил на весы несколько томиков, среди них "Сочинения в стихах и прозе генерал-майора Дениса Васильевича Давыдова", того самого Дениса Давыдова, героя войны 1812 года.

Пуд набрался…

— Постоянному покупателю — с походом! — сказал весело приказчик и бросил еще пару томов. На этих-то томиках, придя домой, я и нашел экслибрис, изображающий герб князей Волконских с девизом на латыни: "Честь мою никому не отдам", и надписью по-русски — "С. Б. Алешня", то есть село Большая Алешня.

На титульном листе был штемпель из трех букв, "К. П. В.", увенчанных княжеской короной. Позднее я узнал, что три буквы значили: "Князь Петр Волконский".

И вот теперь, много лет спустя, в бункере, в мире, далеком от тихих библиотек, в мире страшной, только что закончившейся войны, встречаю я снова знакомые русские слова — "Село Большая Алешня".

Взял я книгу и стал выбираться из душного подземелья. Перелезая через ящики из-под снарядов, я заметил, что и под ними тоже книги. Здесь я обнаружил и первый том "Военного устава прусского короля Фридриха". Он был заключен в такой же переплет, с тем же золотым тиснением: "Р. М. Gagarin".

Итак, этой надписи не было на старых книгах из моей библиотеки. Село же Большая Алешня значилось и на тех и на других!

Очень меня эта загадка заинтересовала. А тут еще, когда я выбрался из бункера и полистал книгу более внимательно, я увидел внутри на переплете мелким почерком, чернилами надпись: "Князь Сергей Волконский"! Это уже был тот самый, декабрист…

Распутать все это я попытался уже в Ленинграде, спустя много лет после конца Великой Отечественной войны.

Стал я разыскивать село Алешню.

Алешни были "Большие" и "Малые", и было их много… Имелись и Олешни. Множество писем написал я в разные концы. Много писем получил. Все мне старались помочь. Писали колхозники, старожилы, библиотекари, учителя, сотрудники районных газет…

Директор средней школы села Большая Алешня прислала фотографии старого села, разрушенного фашистами.

Из города Ряжска сестры-учительницы написали о судьбе богатой библиотеки Волконских и что была эта библиотека в Большой Алешне.

Государственный архив Черниговской области сообщил: "Князь Сергей Волконский последние годы своей жизни после ссылки жил на Черниговщине, в Вороньках Козелецкого уезда (ныне Боровицкий район)".

Но Вороньки, как я узнал позднее, не входили в поместья Волконских. Почему же Сергей Волконский, декабрист, там жил после ссылки? Потому что это было имение жены Сергея Волконского, Марии Николаевны, урожденной Раевской. Той самой Марии Раевской, которой Пушкин посвящал стихи.

В 1863 году Мария Николаевна умерла, а спустя два года умер и Волконский. Вместе с ними, как я узнал, в Вороньках жил их друг, тоже декабрист, Александр Поджио. Он умер в 1873 году.

Председатель колхоза села Вороньки написал мне: "В настоящее время у нас в средней школе устроен музей, посвященный деятельности декабристов, а на могиле сооружен памятник…"

Но теперь я знал самое главное: село Большая Алешня принадлежало Волконским, а именно — дяде Сергея Волконского. В усадьбе была родовая библиотека. Значит, книги со штемпелем "С. Б. Алешня" или "Библиотека села Большая Алешня" могут принадлежать только Волконским.

А что же надпись — "Р. М. Gagarin"?

Вы, наверное, подумаете, что это значило: "П. М. Гагарин"? Нет. Латинское "Р" — означало не имя, а первую букву французского слова "prince", что значит — "князь". Имя скрывалось под буквой "М". В истории же был известен князь Матвей Гагарин. Родился он в 1725 году, а умер в 1793-м. Сергей Волконский родился в 1788-м. Стало быть, книга никак не могла попасть из библиотеки Волконских к Гагарину. Могло быть только наоборот. Но старцу князю Гагарину не было никакого дела до мальчишки, князя Сергея Волконского. Значит? Поищем среди потомков Гагарина… Оказалось, что в окружении молодого Волконского, еще до того, как он вышел на Сенатскую площадь, был офицер Иван Гагарин. Этот особенно книгами не увлекался. И вот он-то и мог подарить книгу из собрания своих предков Сергею Волконскому, который интересовался всем, в том числе и уставами разных армий. Да и просто любил и ценил хорошие и редкие книги… Так на "Уставе Фридриха" появился штемпель Большой Алешни и автограф декабриста Сергея Волконкого.

Позднее я передал книгу в Музей декабристов в Иркутске. И вот только раскрыть тайну, как книга попала в бункер, мне не удалось. Да, может быть, это и не так уж интересно.

ЗОЛОТЫЕ КИНЖАЛЫ

ва месяца в учебной команде кавалерийского полка пролетели быстро. Слесарь-паровозник узловой железнодорожной станции Бологое Симачев стал кавалеристом.

— Имя?

— Владимир!

— Отчество?

— Иванович!

— Фамилия?

— Симачев!

— Пойдешь в гусары! Стать у тебя гусарская! — снисходительно похлопал по плечу молодого солдата пышноусый ротмистр. Он отбирал рослых, статных солдат в столичные полки.

Но Симачеву недолго удалось прослужить в гусарах. Тысяча девятьсот шестнадцатый год был на исходе. Запасный полк отправили на фронт. В дороге Симачев заболел тифом, попал в госпиталь, провалялся там чуть ли не три месяца, а когда поправился — по всем городам и селам Российской империи бушевала революция.

С отпускным свидетельством на руках неудачливый гусар приехал в родное Бологое на поправку, на целых двадцать дней.

В первый же день он заглянул в паровозо-ремонтные мастерские, навестил товарищей. Встретили Симачева горячо.

— Ух, как вовремя приехал! — радостно говорил старый бригадир слесарей Корней Корнеич Бобылев, учитель и друг Симачева.

Двадцать дней отпуска пролетели быстро, а Симачев не думал догонять свою часть. Да где ее догонишь в таком вихре, какой закрутился с февраля тысяча девятьсот семнадцатого года.

Гусар сменил воинский мундир на промасленную тужурку слесаря-ремонтника. С трудом и не без хитрости товарищи устроили Симачева на работу в мастерские.

— Воюй здесь с нами подле паровозов, на старой своей работе! — говорили они.

Жизнь наступила бурная. Заседания, совещания, митинги, споры.

Рабочие выносили на собраниях резолюции: "Мы верим, что лишь такая власть — власть большинства народа при поддержке рабочего класса, крестьянства и солдат — сумеет справиться с задачами, выдвинутыми жизнью".

Бологовцы с жадностью читали в "Правде" слова Ленина о том, что только революционный пролетариат может вывести страну из войны и разрухи, добиться мира и дать землю крестьянам. 25 октября они узнали: в Петрограде восстание, руководит Ленин, рабочие и солдаты свергли Временное правительство — правительство помещиков и буржуазии. Родилась новая, Советская власть.

…Время шло, жизнь налаживалась, но свергнутые Октябрьской революцией банкиры, помещики и заводчики не хотели смириться. Они призвали на помощь иностранных капиталистов. Отовсюду поползли на Страну Советов чужеземные войска. Началась интервенция, а вместе с нею гражданская война.

— Пришла, брат, пора защищать Отечество! — сказали Симачеву товарищи летом 1918 года.

А через неделю Симачев шагал с Первым Бологовским пехотным партизанским полком на станцию к теплушкам. Полк рабочих добровольцев отправлялся на Южный фронт, к Царицыну. Вел их матрос Балтийского флота Иван Писарев.

Служил Писарев минером на славном крейсере "Олег", который днем 29 октября 1917 года пришел в Петроград по вызову В. И. Ленина. Разгромив контрреволюцию в Петрограде, балтийские моряки отправились добивать ее на Дону. Писарев вызвался собрать у себя в поселке при станции Бологое отряд бойцов из рабочих-железнодорожников и поехать с ним на Южный фронт. Ему дали мандат и отпустили. Вернулся он в свой поселок и кликнул клич сходиться всем в партизанский отряд, выступать против белых.

Уже ближе к фронту, на вокзале в Орле, разговорился Симачев с забинтованными марлей солдатами — раненными в недавних боях под Царицыном.

Они ехали с фронта на поправку.

— Все бы ничего, — говорил не молодой уже дядька в затрепанных гимнастерке и шароварах. — Жмет, проклятый, конницей. Покоя не дает. Вся кавалерия, почитай, у белых!

Защитного цвета фуражка с таким же козырьком едва держалась на перевязанной бинтами голове солдата. Над козырьком, на выцветшем околыше, выделялся след от старой, царского времени, кокарды.

Задумался Симачев. Вспомнил учебный плац под Петроградом, свою короткую службу в гусарах, захотелось ему сесть на коня и с саблей в руке, перегнувшись через луку седла, рубить на скаку вражьи головы.

Поговорил он с командиром полка. Тот поначалу и слушать не хотел.

— Я с ротным надумал тебя в полковую разведку определить, а ты — наутек, в сторону.

С трудом согласился отпустить Симачева из полка.

Симачев пересел на коня. Он попал к Буденному.

— Гусар, говоришь? — поглядел с недоверием на Симачева командир Первого крестьянского социалистического кавалерийского полка Буденный. — Из каких будешь? По батьке? — спросил он.

— Слесарь-паровозник!

Тревожные морщинки у переносицы Буденного разошлись. Он усмехнулся. Его глаза заиграли веселыми огнями.

— Ока Иваныч! — окликнул он командира с черными усиками на скуластом лице. — Как думаешь? Паровозники-гусары нужны нам?

— Дело покажет, Семен Михалыч! И паровозники понадобятся в бою, и гусары сгодятся, ежели рубаки настоящие! — ответил солидно Ока Иванович.

Это был Городовиков, верный друг и сподвижник Буденного, казак, уроженец Сальских степей.

— Берем тебя с испытательным сроком до первого дела, — сказал Буденный.

Месяца через три после того как Симачев попал к Буденному, полк вырос в кавалерийскую бригаду.

Однажды эскадрон красных кавалеристов скакал по степи с заданием разведать силы белых. Где-то в хвосте на лихом дончаке поспешал за товарищами Симачев. Вдруг передние всадники сбавили, ход, потом затоптались на месте, покричали, пошумели и неожиданно для Симачева вихрем развернулись в линию.

Симачев (товарищи по эскадрону называли его уже по-своему — Симаченко) не хотел отставать, шпорил конька, тот скакал все быстрей и быстрей. Не успел седок оглянуться, как оказался впереди всех.

Глядит, а напротив, в двухстах шагах — несутся навстречу белые. А перед ними, тоже далеко впереди, на коне, казачина. Из-под заломленной набок шапки с белой лентой наискосок смоляной чуб кольцом завился. Черная с проседью бородища — ниже пояса.

Сажен двадцать до того казака.

Растерялся Симаченко. Не разобрался попервоначалу, что с ним. Слышит, позади товарищи скачут, подбадривают:

— Руби его, гада!

Понял Симаченко, куда он вылетел на своем скакуне. На смертный поединок.

Похолодел весь.

Взглянул на казака: гладкий, в плечах широкий, рожа, как у медведя, вся шерстью заросла.

"Ну, — подумал Симаченко, — куда мне против такого вельзевула! Погибну".

Подумал и разозлился.

— Погибать так с музыкой! — закричал и, приподнявшись в стременах еще выше, припав на луку, выхватил из ножен шашку.

А в ушах звенели голоса товарищей:

— Давай, давай его, Симак!

Казак, размахивая клинком, молча, без единого слова, мчался на бывшего гусара.

Вот они встретились.

Симаченко, собрав всю силу, ударил казака слева направо и пошатнулся в седле от нестерпимой боли в правой руке.

Старый казак ловко подставил свой клинок плашмя под удар противника. Вся сила удара отозвалась на Симаченко. Его рука повисла плетью. Он не мог поднять ее.

Шашка висела на кожаном темляке.

— Конец! — сорвалось с губ Симаченко.

Дончак под ним отпрыгнул в сторону. Казак перегнулся в седле, но не дотянулся до буденновца, развернул коня и…

Но в этот миг рука у Симаченко стала легкой-легкой. Она сама собой рванулась кверху. Взмах — и казак свалился с коня. Его ноги запутались в стременах. Конь остановился.

— Симак! Симак! — кричали товарищи, врубаясь в линию белых. Что было дальше — Симаченко не помнил. Рубились.

Белые не выдержали, повернули коней и, оставив на поле зарубленных, помчались к тянувшемуся неподалеку леску.

Отогнав их до балки у самой опушки леса, буденновцы вернулись к месту побоища. Подобрали раненых и, прихватив в поводья осиротевших коней, повернули к своим.

На заводном коне[1] лежало перекинутое через седло тело убитого командира эскадрона. Кони шли медленно. Люди молчали.

В тот же день бойцы избрали Симаченко командиром эскадрона.

— Знатно рубится гусар! — сказали они.

Должность командира эскадрона закрепилась за ним.

Так со своим эскадроном от Царицына к Воронежу, от Воронежа к Ростову, а там на Дону и Кубани сражался Симаченко с белыми, пока не опрокинули их в Черное море.

У города Майкоп стали буденновцы на отдых.

В жарких сечах с белыми кавалерийская бригада Буденного выросла в дивизию, потом в корпус и, наконец, поздней осенью девятнадцатого года — в Первую Конную армию.

1920 год…

Первая Конная армия Буденного была уже далеко от берега Черного моря. Эскадрон Особой кавалерийской бригады располагался на хуторе подле украинского города Умани.

Командир эскадрона Симаченко сидел на завалинке маленького домика. В руках он держал газету.

"Красный кавалерист", — значилось на первом листе.

Перед командиром, кто лежа, со стебельком сладкой травинки в зубах, кто сидя, протирая пазы кинжала, расположились бойцы.

Симаченко читал вслух обращение к конникам комиссара 11-й кавалерийской дивизии.

Май на Украине знойный, с пахучими травами, с ароматами яблоневых садов, мало чем отличался от апреля под Майкопом на Кавказе, за тысячу километров отсюда, где полтора месяца назад стояли на отдыхе полки Первой Конной.

Правда, травы здесь погуще, сады подушистей, но все же и май — не апрель.

Симаченко читал:

— "Товарищ красный кавалерист! Напоен ли твой верный друг, ретивый конь, отточена ли шашка, которая притупилась о головы деникинщины, прочищена ли винтовка?

— Да, все готово к последнему бою.

— Товарищ командир! Готовы ли твои полки к атаке, такой как атаки на деникинскую рать? Свята ли твоя команда для бойцов и честно ли она выполняется?

— Да, все готово к последнему бою.

— Товарищ военком! Сделал ли ты свое дело? Знают ли твои бойцы великие задания, возложенные на них пролетариатом Советской России и Украины, с кем и за что они будут ходить в лихие атаки, не щадя своих жизней: есть ли вера в себя? Пробуждено ли политическое сознание и святы ли им те идеи, за которые они будут сражаться с польской сворой?

— Да, все готово к последнему бою.

Ответ один, он точен и должен быть таким.

А если это так, то выше, товарищи, поднимайте наш священный красный стяг! С полной верой в себя будьте все готовы к последнему бою.

Только вперед! Назад ни шагу!"

Первая Конная готовилась к решающему походу, к борьбе с белыми польскими армиями, захватившими Киев, Житомир и много-много других украинских городов.

Конники готовились к прорыву польского фронта.

— Все дивизии и особая кавбригада, как кинжалы, должны вонзиться в тело армии пана Пилсудского, рассечь ее надвое, пройти насквозь и выйти в тылы! — разъяснял Симаченко общую военную задачу, поставленную перед Конной армией.

— Как кинжалы?.. — спросил командира молодой длиннолицый боец.

— Да! Так, как это делали буденновцы под Царицыном, на Дону, у Ростова, на Маныче, на Кубани. Только там сначала был полк, потом бригада, дивизия, корпус и, наконец, как у нас сейчас, армия.

— Ну и кинжальчик! — не выдержал длиннолицый. — Вроде моего! — потряс он широким клинком кинжала.

Симаченко беседовал со своими бойцами.

Заговорили о снаряжении в походе. В Конной любили кинжалы. "Оружие отважных", — называли бойцы грозные клинки для короткого удара один на один.

На нем броня, пищаль, кинжал И шашка — верная подруга Его трудов, его досуга, —

продекламировал эскадронный запевала и стихотворец Микола Зра-жень, знавший на память много стихов Пушкина, Лермонтова и других поэтов. Он часто выступал на концертах армейской самодеятельности с песнями и стихами, исполняя их под переборы гармоники.

Симаченко ценил эскадронного запевалу за удаль в бою, за веселый нрав, за раздольные казачьи песни, что так задушевно пел тот в походах.

Злой чечен ползет на берег, Точит свой кинжал, —

ответил Зраженю другой конноармеец, тоже стихами.

Зражень поднялся с травы, встал в позу актера и, вытащив из ножен висевший за поясом кинжал, прочитал чуть трагическим голосом:

Люблю тебя, булатный мой кинжал, Товарищ светлый и холодный. Задумчивый грузин на месть тебя ковал, На грозный бой точил черкес свободный!

— Товарищ командир эскадрона! — неожиданно обратился он к Симаченко. — Правду говорят, что в старое время у кавказцев лучшим подарком другу считался кинжал? Не просто кинжал, а отнятый в бою. Правда это?

Симаченко усмехнулся.

Он любил такие разговоры-беседы со своими бойцами.

Сближали они конноармейцев с командиром.

Узнавали много друг о друге: душевное, скрытое в обычные часы боевых трудов.

— А сейчас, в наше время, разве не так? Разве тебе, товарищ Зражень, не приятно подарить близкому человеку, другу самое дорогое, что ему нужно в боевой жизни: доброго коня, к примеру, или кинжал? — спросил Симаченко.

— Конечно, приятно! — ответили разом несколько бойцов.

— Вот бы нам, товарищ командир эскадрона, — загорелся вдруг запевала, — да такие подарки товарищам Буденному с Ворошиловым преподнести. Здорово?

— Какие-нибудь золотые! — поддержал его молчаливый конноармеец в малиновом чекмене с газырями на груди.

Симаченко заинтересовался словами запевалы. Хлопнув его дружески по плечу, он улыбнулся и сказал:

— А что ты думаешь? Займем Львов или Варшаву, там найдутся подходящие — от турок или татар еще.

— Какого-нибудь Ахмет-паши? С бою взятые! — придвинулся ближе длиннолицый.

Зражень презрительно сплюнул.

— Шикарные подарки! — покрутил головой молчаливый.

— Товарищу Буденному Семену Михайловичу. Товарищу Ворошилову Клименту Ефремовичу. А дальше, как положено по званию: командарму и так далее от бойцов Первой Конной, — проговорил с волнением Зражень. Стараясь удержать нахлынувшие чувства, он сорвал с головы кубанку с красным верхом, отороченным золотой тесьмой, и ударил ею о голенище сапога.

Бойцы молчали. Им понятен был порыв запевалы.

— Что же, хлопцы! Поговорили, помечтали и на покой! — прервал тишину Симаченко. — Завтра рано — поход.

В самом конце мая полки Конной армии встретились с белополя-ками. Встреча получилась жаркой. Буденновцы уничтожили вражеский пехотный полк, разгромили еще один и заняли ряд важных пунктов. А дней через пять Конная в полном составе, со всеми дивизиями, вонзилась в тело Второй польской армии. Разорвав ее на две части, она пошла гулять по вражеским тылам, по левую и по правую стороны.

Замелькали знакомые каждому с мальчишеских лет названия освобождаемых городов: Житомир, Бердичев, Киев.

Заметалась польская шляхта. Не выдержала соседняя, Третья армия белопольских захватчиков, поползла назад, сначала тихо, медленно, огрызаясь, а потом, заслышав у себя в тылу грохочущие пушки конников, покатилась, побежала, бросая винтовки, пулеметы, зарядные ящики и орудия.

— Смеялись над Конной Буденного, гады! — кричали разъяренные рубкой конноармейцы. — "Москали на одрах плетутся", — говорили. Ничего, свое получите. Мы вас научим уважать Конную Буденного!

Не стало Третьей армии пана Пилсудского — президента шляхетской Польши.

Не выдержала и Шестая его армия. Начала отходить.

А Первая Конная неслась и неслась вперед.

Новоград-Волынский… Ровно… Дубно…

Эскадрон Симаченко, песчинка в грозном движении Конной, мчался стремительно вместе с нею, оставляя позади себя села, деревни и города.

— "Мы идем вперед для освобождения крестьянина-труженика от польского пана. Наша война есть война освободительная", — читал Симаченко своим бойцам письмо командующего фронтом.

Конники свято исполняли этот завет. Зато и встречали их люди повсюду как родных и близких.

А еще недели через три, в самый разгар августа, буденновцы остановились у Львова.

Поблизости от богатого фольварка[2], километрах в тридцати от города, остановился на отдых эскадрон Симаченко.

В небольшой речушке, у мельницы, бойцы купали лошадей.

Неподалеку тянулось поле ржи, испещренное синими точками васильков.

— Ишь кивают как, словно здороваются! — ухмыльнулся Зражень, указывая товарищам на ржаное поле. — Будто на Кубани у нас, до чего хорошо!

Он нарвал букетик васильков. Два-три цветка неумело засунул за петличку гимнастерки у расстегнутого ворота. Остальные застенчиво протянул командиру и улыбнулся.

— Возьми, Владимир Иваныч! Будто глаза дивчины: синесеньки да гарнесеньки! — сказал он.

Командир взял букетик и с благодарностью взглянул на запевалу.

У края поля стояла тачанка. Из тех, что вошла в песню: "Эх, тачанка-ростовчанка, наша гордость и краса! Пулеметная тачанка, все четыре колеса!" Сбоку курносо выглядывал пулемет.

Положив цветы на кожух пулемета, Симаченко сказал с ласковой усмешкой:

— Давай зови, запевала, ребят. Дело есть!

Скоро на дороге у тачанки собрался весь эскадрон. Симаченко взгромоздился на тачанку, помахивая над головой газетой.

— Тихо, братки, тихо! — успокаивал он шумевших бойцов. — Хочу порадовать вас! Запоздали, правду сказать, известия. Да лучше поздно, чем никогда.

Он развернул "Красного кавалериста" — армейскую газету Первой Конной.

— Известие первое! — крикнул он громко, чтобы все слышали. — От десятого июня. Из Баку. От товарища Орджоникидзе.

Бойцы молчали.

Было тихо-тихо. На знойном, безоблачном небе сияло солнце. Внизу бесшумно кланялась рожь, кивали головками васильки. Высоко в небесной синеве мелькнул жаворонок, пропел короткую песню и исчез.

— "С восхищением следим за боевыми действиями нашей славной Конной армии. Поздравляю с первым успехом. Крепко целую дорогого Буденного и Ворошилова.

Г. К. Орджоникидзе", — прочитал командир эскадрона.

— Ура! — пронеслось над полем.

— Теперь второе и главное! — мотнул Симаченко головой, поправляя кубанку. — Тоже с задержкой! По причине нашего с вами быстрого продвижения.

Бойцы весело засмеялись.

— Телеграмма! — громко читал Симаченко. — "Командарму Первой Конной товарищу Буденному. Члену РВС Первой Конной товарищу Ворошилову от Бакинского совета рабочих, красноармейских и матросских депутатов. Девятое июля тысяча девятьсот двадцатого года".

Симаченко оглядел бойцов. Те насторожились, ждали, что будет дальше.

— "Узнав о вашей первой блестящей победе над польской шляхтой, бакинский пролетариат поручил мне передать братский привет славной Конной армии и вручить товарищам Буденному и Ворошилову…"

Симаченко остановился, пряча в усах улыбку. Конники нетерпеливо переступали с ноги на ногу.

— …"золотые кинжалы!" — закончил командир телеграмму.

— Ура! Ура! Ура! — кричали конники, восторженно хлопая в ладоши и выкрикивая что-то не совсем уловимое, но очень доброжелательное.

— Да это, братцы, наш подарок! Не важно, что бакинцы поднесли! Наш, наш подарок! — закричал запевала Зражень.

— Понятно, наш! Мы первые придумали! — сказал, расплываясь в мальчишеской улыбке, длиннолицый боец.

— Кинжалы вручены по адресу! — успел выкрикнуть Симаченко. Конники подхватили его на руки и с веселыми криками: "Качать, качать командира!" подбросили его высоко вверх.

ЧАСЫ

ла гражданская война. Наш кавалерийский отряд находился в районе Кривого Рога на станции Долинская. В те жаркие летние дни 1920 года Красная Армия готовилась к решающим боям с белогвардейцами барона Врангеля. К Крымскому перешейку шли и шли воинские эшелоны. На нашем участке было спокойно. Как-то под вечер получили приказ: "Немедленно выслать представителей в город Николаев за пополнением".

Отобрав двенадцать младших командиров и красноармейцев, я выехал товарным поездом, и на рассвете прибыли мы на место. К военному коменданту мы должны были явиться к девяти часам утра. Времени у нас было еще много, и мы пошли побродить по улицам.

Проходя по переулку, обсаженному каштанами и акациями, мы решили присесть на одном высоком крылечке — отдохнуть и перекурить.

Заскрипела дверь, и на пороге появилась женщина.

— Вы что, сниматься пришли? Так еще рано…

Оказалось, что это было фотоателье, и кто-то из ребят предложил сняться на память всем вместе.

Прошло несколько минут, и женщина вновь появилась на крыльце.

— Кто у вас старший? — спросила она. — Муж хочет сделать для красных бойцов исключение и открыть для вас ателье пораньше. Он просит вас на съемку.

Мигом мои ребята вскочили, оправляя гимнастерки и кители и подтягивая ремни и портупеи. Но я остановил их.

— Гражданка! Мы бы, конечно, хотели на память сняться… Да ведь у нас нет денег. Есть, правда, полная сумка трофейных — и керенские, и деникинские, и петлюровские… Но они годятся только для коллекции.

— В долг… — пробасил кто-то из красноармейцев.

— Уплатим после разгрома всей контры!

— Ничего, — сказала женщина. — Ведите всех наверх, товарищ командир.

В фотоателье все приумолкли, разглядывая на стенах увеличенные фото. Вышел фотограф, человек среднего роста, лет сорока, коренастый, с густой шевелюрой каштановых волос. Он поздоровался с нами. Я представился и спросил, как же он будет снимать, денег-то у нас нет.

— Красных воинов снимаю без всякой оплаты! — сказал фотограф. — Располагайтесь у ковра. Начальство — в середине…

Сделав снимок, фотограф предложил всем переменить положение и еще раз сняться. Ребята поменялись местами. Снова щелкнул затвор огромного старинного аппарата, и, сбросив с головы черное покрывало, фотограф спросил:

— Вы надолго прибыли, товарищи?

Узнав, что мы в городе на одни сутки, он пообещал завтра рано передать нам снимки.

Когда мы собирались выходить, я обратил внимание на большую фотографию Владимира Ильича Ленина. Рядом, в резной рамке поблескивал под стеклом отпечатанный золотом документ:

СВИДЕТЕЛЬСТВО

АРТИСТ-ФОТОГРАФ ГЕОРГИИ КОФФ ЗА ОТЛИЧНУЮ РАБОТУ ПО СЪЕМКЕ ИСТОРИЧЕСКИХ РЕВОЛЮЦИОННЫХ СОБЫТИИ УДОСТОЕН БЛАГОДАРНОСТИ. ПРИНАДЛЕЖАВШЕЕ ЕМУ АТЕЛЬЕ СО ВСЕМИ НЕОБХОДИМЫМИ ПРЕДМЕТАМИ И ИМУЩЕСТВОМ РЕКВИЗИЦИИ НЕ ПОДЛЕЖИТ.

УПРАВЛЯЮЩИЙ ДЕЛАМИ СОВЕТА НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ В.БОНЧ-БРУЕВИЧ.

— Товарищи! Подойдите сюда! — позвал я наших и громко прочитал свидетельство. Подошел и фотограф. Я выразил ему свое восхищение по поводу большого фотопортрета Ленина.

— А я могу, — сказал он с гордостью, — сделать фото любого размера, от самого большого до вот такого крохотного…

И тогда я вынул из кармана свои часы, с которыми ушел на мировую войну в 1914 году, и спросил фотографа, нельзя ли сделать такой миниатюрный портрет Ленина, чтобы он уместился на циферблате.

— Конечно, можно… И с большим удовольствием сделаю, товарищ командир! Завтра же утром будет готово!

На следующий день мы пришли в ателье. Хозяева встретили нас радушно. Пока супруга фотографа раздавала красноармейцам карточки, хозяин поманил меня в комнату, где он проявлял снимки.

— Давайте ваши часы, — сказал он, показав крохотное фото портрета Владимира Ильича. — Это вам на добрую и долгую память. Быть может, еще и встретимся?

Я снял крышку часов, аккуратно обрезал по нужному размеру фото и, намазав клеем, осторожно прижал к циферблату.

Мы отблагодарили этих хороших людей, оставив им ржаные сухари, несколько кусков сахара и целую коробку спичек.

Закончилась гражданская война. Я демобилизовался, уйдя в запас командиром эскадрона. Проходили годы. Однажды раздался телефонный звонок: меня вызывали в горком партии. Здесь я узнал, что правительство постановило создать музей В. И. Ленина. Меня назначили на работу в Ленинградский филиал Центрального музея В. И. Ленина.

На следующий день я уже переступил порог здания Мраморного дворца. Дел было много. Мы собирали документы и предметы, связанные с жизнью Ленина, произведения искусства.

Как-то уже под вечер ко мне пришел мужчина в морской форме. Он сказал, что недавно оставил службу на флоте, узнал, что музею нужен опытный фотограф, и хочет предложить свои услуги. Раскрыв портфель, мужчина вынул несколько фотографий — сцены революционных событий и гражданской войны на Украине.

Снимки были интересны и могли пригодиться музею. Фотограф расстегнул китель и извлек из бумажника пожелтевший от времени, проклеенный на сгибах полосками бумаги документ, и положил его передо мною на стол. Это было свидетельство на имя Георгия Коффа. То самое, с автографом Бонч-Бруевича.

— А ведь мы старые знакомые! — воскликнул я и достал из кармана часы с портретом Владимира Ильича.

Так вот и встретились мы с ним почти через два десятка лет. Фотограф потом работал в нашем музее и погиб в суровом 1942 году при артобстреле. А часы с портретом В. И. Ленина сейчас находятся в Ленинграде в Музее Великой Октябрьской социалистической революции.

ЗНАМЯ ОТРЯДА

риближалась десятая годовщина Великого Октября. По инициативе группы железнодорожников, участников Великой Октябрьской социалистической революции, в Ленинграде, в Центральном клубе железнодорожников была создана большая выставка, посвященная юбилею. Бывшие красногвардейцы собрали много разнообразных экспонатов: знамена времени революции и гражданской войны, плакаты, документы, фронтовые газеты, фотографии… Было здесь знамя, с которым железнодорожники встречали у Финляндского вокзала великого вождя революции Владимира Ильича Ленина.

В одной из витрин находился кумач с надписью: "Долой десять министров-капиталистов!" Его сохранил рабочий Варшавских мастерских (ныне локомотивное депо Ленинград-Варшавский) товарищ Голосин, участвовавший в демонстрации 3 июля 1917 года против буржуазного Временного правительства.

Как сейчас помню и знамя с надписью: "Грудью на защиту Петрограда!". Оно было ночью подготовлено живописцем Михаилом Пикуновым в Варшавских мастерских, а рано утром отряд рабочих-железнодорожников под этим знаменем выступил против контрреволюционных войск, рвавшихся к Петрограду.

Клуб на Тамбовской улице стал местом частых встреч участников революции и гражданской войны. На одной из них бывший комиссар красногвардейского отряда Варшавских мастерских Михаил Гаврилов обратился к своим боевым друзьям:

— Помните, как нам в Луге вручали знамя за освобождение города от белогвардейцев? Принимал знамя я, рядом со мной стоял командир нашей самодельной бронелетучки Григорий Томчук. Гражданская война закончилась. Наш отряд расформировали. Рабочие возвращались на свои места. Знаю, куда сдали пушки и пулеметы с бронелетучки, куда передали паровоз и платформы. А вот боевое знамя отряда пропало. Сколько ни пытался я его разыскать, не могу найти.

Отрядная реликвия очень заинтересовала и меня. Я решил взяться за поиски. В этом мне обещали помочь бывшие бойцы отряда Михаил Гаврилов, Григорий Томчук, Дмитрий Колосов, Михаил Иванов и другие. Они помогли уточнить, как выглядело знамя.

Вместе с бывшими красногвардейцами отряда я обходил музеи, архивы, райкомы партии, железнодорожные предприятия. В Музее Великой Октябрьской социалистической революции и в Военно-историческом музее артиллерии, инженерных войск и войск связи, где хранилось множество старых военных знамен, отрядного знамени не оказалось. Съездил я в Москву, в Музей Красной Армии и Музей революции, но безрезультатно.

Как-то у меня мелькнула мысль: "А может быть, внешний вид старого знамени изменился?"

Я решил еще раз пересмотреть старые знамена в известных мне хранилищах, а также на предприятиях Ленинграда, станциях. И однажды приехал я в паровозное депо станции Гатчина. В красном уголке я увидел укрепленное на стене знамя. Во всю ширину полотнища был изображен паровоз, мчащийся в белых клубах пара и дыма навстречу восходящему солнцу.

Я подошел ближе. На рисунке угадывались еле заметные трещинки, линии. На тыльной стороне знамени просматривались очень слабые следы букв под поздней надписью: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Коллектив ВКП(б) ст. Гатчина-Варшавская. Сев. зап. жел. дорога". Заметив, с каким вниманием я рассматриваю знамя, секретарь партбюро сказал: "Знамя сделано не очень давно, при мне. Использовали полинявшее полотнище". Я ощупывал старый, но еще прочный шелк. У знамени отряда полотнище было продолговатым, а это, размышлял я, почти квадратное. Но тут же я увидел на знамени поперечный шов. Так и есть! Полотнище для надписи расшивалось, длина его была укорочена, а отрезанную часть подшили.

Красный уголок постепенно заполнился людьми. На это время было назначено собрание. Рабочие столпились вокруг знамени, с интересом рассматривали его, стараясь угадать тайну тоненьких, словно паутинки, линий и трещин. Принесли школьную доску, стали переносить на нее линии, скрытые под рисунком на знамени. Получались отдельные слова из той надписи, которая была на знамени отряда: "За храбрость, отвагу и доблесть". Но подобных надписей могло быть в те годы немало. Предстояло расшифровать вторую надпись.

Более двух месяцев мы занимались восстановлением первоначального вида знамени. Работа была очень кропотливая. Навертывая шелк на шестигранный карандаш, я осторожно, маленькими крупинками, ломал краску, дочищая ее сухой зубной щеткой. Потом обе части распоротого полотнища растянули на столе, закрепили кнопками и смочили водой. Шелк от воды потемнел, и на этом фоне проступили светлые линии надписей. Мы обметали их белыми нитками. И теперь можно было прочесть обе надписи: "За храбрость, отвагу и доблесть" и "14 головному отряду от Лужского уездного исполкома".

Боевое знамя красногвардейцев было полностью восстановлено.

…В 1930 году в большом зале Центрального клуба железнодорожников собрались сотни рабочих и служащих, участников революции 1905 года, Февральской и Октябрьской революций. Председательствующий на торжественном собрании объявил:

— К нам прибыла делегация бывших красногвардейцев, участников обороны Петрограда в тысяча девятьсот девятнадцатом году, освобождавших захваченную врагом территорию и громивших банды белогвардейцев генерала Юденича и Булак-Булаховича.

В зале загремели аплодисменты. И едва они стихли, раздалась звонкая команда: "Встать! Смирно! К выносу боевого знамени готовсь!" Эту команду подал бывший командир отряда Григорий Антонович Томчук. Зал замер. Взоры всех устремились к раскрытым входным дверям.

— Шагом марш!

Вслед за знаменосцем по залу строем прошла группа бывших красногвардейцев. Знамя отряда внесли на сцену. Двое красногвардейцев встали в почетном карауле. Позже знамя было передано в Музей Великой Октябрьской социалистической революции в Ленинграде, где оно и хранится по настоящее время. А документ — свидетельство Лужского уездного исполкома о награждении отряда знаменем находится в Москве, в Музее революции.

Фронтовой эпизод

 шел по улицам только что освобожденной от фашистов Риги, любуясь архитектурой старинных зданий. Меня окликнул какой-то человек:

— Товарищ командир!

Я оглянулся и остановился.

— Простите, что задержал вас… Иду я следом и наблюдаю, как вы внимательно осматриваете строения… Невольно подумал: наверное, вы архитектор или художник.

— Нет, просто впервые увидел древний город. Вот и любуюсь.

Незнакомец сказал, что он художник, окончивший Петербургскую Академию художеств. Мы разговорились. Художник вытащил из сумки несколько камей, выполненных из полудрагоценных уральских камней — малахита, орлеца, яшмы и других. Глянул я на них и сразу почувствовал, что эти изделия несомненно из собрания знаменитых камней Петергофа. Перевернул тыльной стороной — там сохранились инвентарные номера музея. Оказалось, что во время оккупации Риги немецко-фашистские захватчики заставили всех, кто имел отношение к искусству, сортировать и укладывать награбленные в храмах и музеях под Ленинградом сокровища для отправки в Германию. Разузнав все, я немедленно телеграммой сообщил в Смольный о месте, где немцы спрятали награбленные сокровища.

Так были спасены многие художественные ценности из Петергофа и других пригородов Ленинграда.

Освобожденная от гитлеровских захватчиков столица Польши — Варшава представляла собой страшную картину.

Весь город лежал в развалинах. Особенно пострадали центральные улицы города, где находились старинные здания, храмы и памятники.

Многократные бомбардировки и артобстрелы превратили сооружения в огромные горы битого кирпича и рваных железных балок, кровельного железа, черепицы, обгоревших бревен. Только на окраинах города еще кое-где сохранились постройки.

Восточная часть города — правый берег реки Вислы. В прошлом на этом месте находилась крепость Прага, прикрывавшая подступы к Варшаве. В зиму 1944 года здесь шли упорные бои.

Однажды на стене разрушенного дома я заметил объявления немецкого командования о расстреле польских патриотов. Огромные списки фамилий глубоко меня потрясли. Осторожно оторвав несколько приказов оккупантов, я начал их укладывать в офицерскую сумку, чтобы при первой возможности переслать в Ленинград в Артиллерийский исторический музей. Возле меня остановились двое сержантов. Один пожилой, другой молодой. Они внимательно следили за тем, как аккуратно снимал я обрывки приказов, разорванных и исцарапанных штыками солдат-освободителей.

Узнав, с какой целью я это делаю, они принялись помогать мне. Один из них сообщил, что неподалеку в разрушенном доме живет одинокий старик, в прошлом учитель, у него очень много книг.

— Там наше подразделение… Он у нас на довольствии, — улыбнувшись, сказал пожилой. — Бережем его. По-русски хорошо говорит. Старик сказал, что он родился в том доме, и отец его, и дед… Все были учителями, на многих языках разговаривали. Он совсем одинокий. И нет у него никого из родни… Говорит: "Книги — мои друзья. Вот и решил с ними доживать свой век".

Я попросил сержантов провести меня к хранителю библиотеки. По дороге я завернул к себе и захватил кое-что из съестного для старика.

Вскоре мы пришли на место. Дом постройки восемнадцатого или начала девятнадцатого столетия. Разрушенные два верхних этажа представляли собой печальное зрелище. Это было нагромождение изрешеченных осколками дверей, перегородок, оконных рам, ломаной мебели, хозяйственной утвари.

Встреча с учителем была трогательна. Станислав Сигизмундович обрадовался моему приходу. Горячо благодарил за внимание к нему со стороны наших солдат и офицеров.

В трех комнатах первого этажа на полках, на полу, на подоконниках стопками лежали книги.

В первой комнате стоял старинный диван красного дерева и три кресла да небольшой овальный столик. Стекол в рамах не было. Окна забиты фанерой и завешены одеялами. Только в первой комнате одно окно было закрыто большими листами чертежной бумаги, через которые проникал слабый свет.

Более полутора часов я пробыл у этого интересного собеседника, который так любовно оберегал собранное тремя поколениями книжное богатство. Теперь, когда Варшава освобождена и будет возрождаться, Станислав Сигизмундович решил передать все сохраненное родному городу.

Он очень просил меня принять в подарок книгу А. С. Пушкина, изданную в Петербурге в середине прошлого века, но я отказался. Ведь впереди еще была дорога на Берлин. А бронзовые медальончики в память А. Пушкина и А. Мицкевича, изготовленные в 1899 году, охотно принял, но тут же предупредил:

— Если возвращусь в Ленинград, передарю их Всесоюзному музею А. С. Пушкина. Да расскажу о нашей с вами встрече.

Крепко пожав руки, мы простились.

В тот же день я был у военного коменданта Войска Польского, полковника Яновского С. Г. и рассказал о встрече с хранителем ценной библиотеки. Комендант поблагодарил меня за заботу об учителе и сказал:

— Мне известно о библиотеке. Дом находится под наблюдением. А старика-патриота поддерживаем.

Прошло много лет… В один из дней я отправился в Музей-квартиру А. С. Пушкина на Мойку, 12 и передал памятный подарок, полученный мной в Варшаве в 1944 году, с которым прошел дорогой войны до Берлина. Через несколько дней пришел пакет. В нем было фото подаренных мною медальонов и сообщение о включении их в государственную коллекцию Всесоюзного музея А. С. Пушкина.

В КРЕПОСТИ БЕНДЕРЫ

юль 1940 года.

У здания военного коменданта города Бендеры было необычайно оживленно. Здесь стояли солдаты и командиры Красной Армии и непрерывно подходили группами и в одиночку покинувшие румынскую королевскую армию бывшие ее солдаты и офицеры, уроженцы освобожденного края.

Подойдя ближе, я увидел необычайную картину. В плотном кольце воинов Красной Армии стояла стройная, среднего роста пожилая женщина, одетая в форму сестры милосердия старой русской армии. На голове черная косынка, спускавшаяся на плечи, под накидкой виднелась белая подкладка. На ней было платье серо-голубого цвета. Белый передник с нашитым широким красным крестом довершал ее одеяние.

Отогнув у левого плеча косынку, она показывала воинам свои боевые награды, полученные в русско-японскую войну 1904–1905 годов и в мировую войну 1914–1918 годов.

Пробравшись поближе, я поприветствовал сестру милосердия. Она протянула мне руку и, крепко пожав, назвала свое имя, объяснила, что является участницей двух войн, в сражении с японцами под городом Мукденом была ранена, но не покинула поля боя, успела еще перевязать раны нескольким солдатам 145-го Новочеркасского полка. А в мировую войну находилась на русско-германском фронте.

— Второй раз я была ранена в бою под Фокшанами в Румынии в тысяча девятьсот шестнадцатом году, — продолжала Мария Михайловна.

Встреча меня очень заинтересовала. Я попросил ее отойти в сторону, чтобы продолжить наш разговор. Узнав, что я из Ленинграда, она взволнованно воскликнула:

— Как счастлива такой неожиданной радости! — На глазах у нее появились слезы. — Ведь я уроженка Петербурга. Все мое детство прошло в столице. Я воспитанница института благородных девиц. В тысяча девятьсот четвертом году вместе с подругами ушла на русско-японскую войну сестрой милосердия… О, как я рада приходу Красной Армии… Как долго мы ее ожидали!.. Очень прошу вас оказать мне внимание своим посещением моего дома. О многом, о многом расскажу вам, — горячо продолжала моя новая знакомая. — Теперь, я надеюсь, смогу возвратиться к себе на родину — в Ленинград. У меня там есть друзья… Я их отыщу.

Я дал свое согласие, и мы направились к ее дому.

Улицы города были запружены жителями. Всюду ликование. Слышались звуки баяна и гармоники. Молодежь пела наши советские песни. Лихо отплясывали красноармейцы. По дороге моя спутница беспрерывно засыпала меня вопросами о жизни города, который ей так близок и дорог. Я не успевал отвечать. Незаметно подошли к домику, утопавшему в зелени фруктового сада, вьющегося по стенам винограда. Перед окнами и вдоль ограды обилие цветов, слышался опьяняющий запах резеды и табака.

Открыв двери, она пропустила меня вперед. Мы вошли в комнату. Скромная обстановка: небольшой старинный буфет, зеркальный шкаф, комод, книжные полки. Посередине стол, стулья, на стенах ковры, на полу домотканые дорожки, в больших кадках цветы.

— Вы для меня очень дорогой гость. Мне и не передать этого чувства.

Сбросив с головы косынку, хозяйка извинилась, что на несколько минут оставит меня, и, сняв с этажерки два объемистых альбома с фотографиями, положила на стол, предложив посмотреть.

Вскоре она возвратилась, уже в черном длинном платье. В ее руках были две миски с яблоками, грушами, виноградом. Хозяйка предложила отведать плоды своего сада.

— Это наследство моего отца. Ведь он тоже был медиком. Служил в Пятьдесят пятом Подольском пехотном полку ротным фельдшером. Участвовал в русско-турецкой войне тысяча восемьсот семьдесят седьмого — тысяча восемьсот семьдесят восьмого годов. В ожесточенном сражении под Шипкой на своих плечах вынес с поля боя раненого офицера и, будучи сам раненым, продолжал оказывать помощь солдатам, за что был награжден Георгиевским крестом.

Быстро встав со стула, она подошла к небольшому комоду, вынула из ящика потрепанный портфель. Выложив на стол пачку разных документов, подала мне колодку с воинскими наградами отца. Предо мной лежали Георгиевский крест, несколько медалей и румынский железный крест за переправу через Дунай.

— После второго ранения, — продолжала Мария Михайловна, — отец был уволен с военной службы и поселился в городе Бендеры. Служил он фельдшером в земстве. Всегда был отзывчивым и чутким к больным и снискал к себе любовь и уважение. По своему времени он был передовых взглядов, весьма начитан. У нас была обширная библиотека. Отец отлично владел несколькими местными языками. Свободно разговаривал по-украински, молдавски, гречески, турецки. Так же хорошо знал латынь и французский язык. Он прекрасно знал весь край, был страстным собирателем редкостей… А ведь наши места в историческом отношении исключительно интересны.

Вновь встала и, подойдя к комоду, вынув железную коробку из-под чая, высыпала на стол много монет и медалей.

— Это подарки отцу от друзей и больных, жителей сел и деревень.

Передо мной лежали древние серебряные и бронзовые монеты: римские, византийские, городов Причерноморья, восточные, немало русских монет, особенно Петровского времени, рублей, полтин, полуполтин. Пока я с увлечением рассматривал монеты и медали, Мария Михайловна продолжала вспоминать о своем детстве и юности в Петербурге. Мое внимание привлекли серебряные шведские монеты больших размеров, немые свидетели разгрома русскими войсками под водительством Петра шведской армии Карла XII, когда победителям достались богатые трофеи: 32 орудия, 264 знамени и штандарта, была взята в плен почти вся шведская армия — более 20 тысяч с многочисленным обозом, вооружением и снаряжением.

— Дорогой Владимир Николаевич, — обратилась ко мне хозяйка. — Как видите, я живу одна. У меня нет никого из родных. Все, что я сберегла после смерти отца, возьмите себе на память о нашей встрече. Вы понимаете значение всего собранного и используете по своему усмотрению.

Не успел я ответить, как раздался сильный стук в окно.

Мария Михайловна быстро подошла к двери. Я услышал рыдания женщины.

— Горе у соседки. Неожиданно скончалась мать… Простите меня. Мы должны расстаться. Все, что вам показала, теперь ваше.

Я был крайне поражен таким ценным подарком, горячо благодарил, находясь в сильном волнении. Вырвав из блокнота листок бумаги, написал свой адрес и положил на стол. Мы распрощались, но я не мог уже забыть уроженку Петербурга.

Впоследствии я ожидал письма из города Бендеры. Время шло. Так и не дождался. Вскоре я вновь ушел в поход.

В один из свободных дней я отправился в Государственный Эрмитаж, куда принес привезенное из города Бендеры, чтобы все то, что представляет особую ценность, передать музею. Внимательно просматривали ученые монеты и медали. Среди них оказались уникальные образцы. Вот что сообщил заведующий отделом нумизматики Всеволод Михайлович Потин:

— Большой интерес представляет серебряная монета Ирландии периода революции тысяча шестьсот сорок второго — тысяча шестьсот сорок восьмого годов. Чрезвычайные обстоятельства лишили правительство возможности чеканки монеты. В обращение поступали куски серебра от всевозможных произведений искусства, главным образом чаш, бокалов, блюд, предметов религиозного культа. Четырехугольный кусок от серебряного бокала или чашки, расплюснутый молотом, сохранил следы художественной гравировки. По весу он равнялся шиллингу. Право обращения этой оригинальной монеты подтверждал штамп, изображающий крепостные ворота.

Этот образец денежного знака Ирландии является уникальным экспонатом.

О судьбе Марии Михайловны мне ничего неизвестно. Возвратилась ли она на Родину — в город на Неве?

ПЛАТОК ТКАЧИХИ

ла Великая Отечественная война. Полчища фашистов рвались к колыбели Октября — Ленинграду. Отряд, которым я командовал, получил приказ срочно выступить на поддержку наших войск, сдерживающих яростные атаки врага на город Пушкин.

Вечером наша колонна подходила к Ленинграду со стороны Парголова. Свернув в сторону от дороги, отряд расположился вблизи поселка, укрывшись среди кустов и деревьев. Здесь был дан привал для ужина.

Было 8 сентября 1941 года.

Неожиданно в городе загудели сирены воздушной тревоги. В небе показалось множество бомбардировщиков в сопровождении истребителей. Мигом поднялись навстречу врагу наши истребители. Затрещали зенитки. Послышались один за другим сильные взрывы авиабомб. Вскоре вспыхнули в нескольких местах города пожары.

Над Невою, словно тучи, поползли бело-коричневые, вперемешку с черными клубы дыма, зловещими языками вздымались к небу ярко-красные языки огромного пламени.

Меня окружили ребята из ближайших домов. За ними начали подходить взрослые. Посыпались вопросы:

— Товарищ командир, как на позициях?

— Неужто не остановить этих гадов? — с болью сказал седой, небольшого роста человек.

Я отвечал, что фашистов непременно остановим.

— Под Ленинградом они найдут свою могилу…

— Не видать им города Ленина как своих ушей! — выкрикнула бойкая молодая женщина с грудным ребенком на руках.

— Верно! Верно! — поддержали двое мужчин.

— Дяденька командир, ваш конь смирный?

— Смирный.

— Можно подержать его за повод?

Опустив подпруги и растрензелив коня, я передал повод мальчику.

— Как тебя зовут, герой?

— Володя. А у меня папа тоже воюет. Он старший сержант, артиллерист, бьет фашистов на фронте.

Подошло еще несколько ребятишек. Они с любопытством разглядывали мою казачью кавказскую шашку в богатой серебряной отделке. Володя первый не выдержал:

— Можно потрогать саблю?

Я оттянул от себя портупею, взяв в обе руки шашку.

— Это не сабля. У сабли должны быть дужка, ободок или крестовина… Понятно вам, ребята?

Все хором ответили:

— Понятно!

— А клинок можно посмотреть? — спросили разом двое ребят.

Я осторожно вынул клинок, подняв концом вверх.

— Ой! Какая она острая, — проговорил самый маленький.

Я рассказал, что шашка моя — участница мировой и гражданской войн. Вложив клинок в ножны и повернув шашку тыльной стороной, я прочитал выгравированную надпись: "Младшему уряднику Сунженско-Владикавказского казачьего полка Владимиру Грусланову от сотника А. Алиева. Двадцать пятого декабря тысяча девятьсот шестнадцатого года". Тут же пояснил: младший урядник — это то же, что и младший сержант, а сотник — старший лейтенант. Ребята и взрослые молчали, внимательно осматривая украшение шашки.

— А что же это вы без знамени? — нарушив молчание, спросила стоявшая вблизи женщина.

Я ответил:

— Знамя у нас есть, но оно находится в штабе. Мы — подразделение… Нам знамя не положено.

Женщина, словно смущенная, отошла в сторону.

Спустя минут пятнадцать — двадцать, когда вокруг нашей группы солдат и офицеров собралось довольно много жителей поселка, неожиданно появилась та самая женщина, которая спрашивала о знамени. Она, расталкивая собравшихся, пробиралась в середину. В ее руке я увидел сверток. Подойдя совсем вплотную, она громко, словно на собрании, обратилась ко мне:

— Дорогой товарищ командир! Я потомственная текстильщица. Мои отец и мать работали на фабрике имени Веры Слуцкой. Там работала и я с мужем. Он артиллерист, на фронте. Сбежал из дому, не попрощавшись с матерью, старший сын, Петя, брат Володи, который коня вашего держит.

Я после смерти Владимира Ильича Ленина, вождя нашего, в тысяча девятьсот двадцать четвертом году по ленинскому призыву вступила в ряды нашей славной Коммунистической партии. — С этими словами она подняла над головой развернутый платок с изображением Ленина. — Это подарок старых работниц фабрики всем нам, комсомолкам. Он очень дорог мне и моей семье. Но вот сегодня я решила с ним расстаться. — Она протянула платок. — Возьмите его! Пусть это будет как знамя. От всего сердца… Поверьте! От всех нас… Верно? — воскликнула она, повернувшись к собравшимся.

— Верно! Верно! — зашумели разные голоса.

Собравшиеся захлопали в ладоши. Я бережно принял платок из рук ткачихи.

— Дорогие товарищи и граждане! Поверьте, враг будет разбит, победа будет за нами!

Вскоре отряд двинулся в путь.

— Товарищ капитан, — обратился ко мне командир одного взвода. — А платок-то как считать? Ваш он или всего отряда?

— Считайте, что наш, а я его хранить буду.

Платок для нас стал святым, как знамя. Он был с нами в походе и боях.

17 сентября 1941 года в бою под Пушкином я был ранен. В госпитале медсестра повесила платок над моей кроватью. Все, кто мог ходить, приходили посмотреть на боевую реликвию отряда. Подлечившись, я возвратился в строй, и платок со мною. Он висел в моей землянке на Невской Дубровке, под Шлиссельбургом в блокадную зиму.

Война продолжалась.

Однажды на окраине предместья Варшавы мы заняли несколько полуразрушенных домов. В солнечный теплый день молодая женщина, полька, стирала белье. Я подошел к ней и, развернув платок, попросил его освежить.

— Боевая реликвия, — сказал я. — От Ленинграда до Варшавы прошла со мною.

Женщина вдруг засуетилась, бросила стирать белье и, на ходу вытирая фартуком руки, убежала к себе в квартиру. Я не мог понять, в чем дело.

Не прошло и пяти минут, как она спешила ко мне. В ее руке был эмалированный таз. Подойдя, она показала кусочек розового мыла и, взяв от меня платок, прижала к груди и, поцеловав несколько раз, воскликнула:

— Ленин! Ленин!

Все стало понятно. Я пожал женщине руку и ушел к себе. Прошло довольно много времени. Вбегает мой старшина.

— Товарищ капитан, во дворе народ собрался. Шумят… И о чем говорят? Кто знает?

Я быстро вышел во двор. На проволоке висело постиранное белье, а в середине виднелась наша боевая реликвия — платок ткачихи. Подойдя к собравшимся, я спросил:

— Кто хорошо понимает по-русски?

Отозвалось несколько мужчин.

— Я расскажу вам о платке. А вы, дорогие, будете моими переводчиками. — Ия рассказал историю платка. — С ним мы освобождали вашу Родину вместе с Войском Польским. Впереди — дорога на Берлин. Вместе с польскими воинами войдем в столицу фашизма.

Аккуратно выгладив платок, женщина принесла его мне. Я еще раз поблагодарил и подарил ей несколько открыток с видами Ленинграда на память о нашей встрече.

Под вечер ко мне пришел пожилой рабочий-коммунист, живший в этом доме. По-русски он говорил неплохо, только от волнения не сразу мог найти нужное слово.

— Я, товарищ, работал до тысяча девятьсот семнадцатого года в городе Лодзи. В тысяча девятьсот пятом году активно участвовал в революции. Несколько месяцев сидел в царской тюрьме. Видел и знал Феликса Дзержинского и его соратников. Я старый коммунист… Очень прошу вас, отдайте мне этот платок. Это Ленин, это наша святыня… В Ленинграде вы, товарищ капитан, найдете такой…

Все же понял старый текстильщик, что платок — это наша боевая реликвия, с которой нельзя разлучиться. Мы расстались друзьями. На прощанье он подарил мне несколько старинных польских серебряных монет.

И снова тяжелый путь на Запад, к Берлину.

В радостный праздник 9 Мая 1945 года пала, поверженная в прах, столица фашизма. Я невольно вспомнил сентябрь 1941 года, пожары в городе-герое Ленинграде, непрерывные бомбежки, тяжелые оборонительные бои. Я вынул портрет А. В. Суворова, сопровождавший меня все годы войны, достал завернутый в непромокаемую материю платок ленинградской ткачихи, электрический фонарик, положил все на стол.

Кто-то из наших офицеров случайно развернул сверток и, увидев платок, воскликнул:

— Посмотрите, какой красивый! Вы нашли его здесь?

— Нет, платок со мною из Ленинграда.

На возглас обратили внимание иностранные офицеры, находившиеся тут же. Среди них оказались фото- и кинорепортеры. Толкая друг друга, они принялись щелкать затворами аппаратов, кинулись ко мне с расспросами.

Я рассказал историю реликвии. Двое корреспондентов в форме войск США и Франции, отлично владевшие русским языком, наперебой задавали мне вопросы. Американец крепко держал платок, словно не желая с ним расстаться. Вдруг он снял с руки золотые часы с золотым браслетом и протянул мне. Я подумал, что он желает похвалиться добротной вещью.

— Вижу, часы-то швейцарские, "Лонжин", — заметил я и достал свои карманные. — У меня тоже швейцарские. Хорошая работа…

Тут неожиданно американец, расстегнув китель, вынул пачку долларов и протянул их мне. Видно, он был уверен, что все в этом мире продается и покупается, но разве мог я расстаться с боевой реликвией.

Возвратившись после войны в Ленинград, я пытался отыскать женщину, подарившую нам платок. Мне всячески помогало руководство фабрики имени Веры Слуцкой, но поиски не увенчались успехом. Видимо, она погибла в годы блокады.

Прошли годы, я долго и бережно хранил дорогой подарок неизвестной ткачихи.

Эта боевая реликвия передана мною Государственному музею Великой Октябрьской социалистической революции в Ленинграде.

А казачья шашка, которая была со мной в тот памятный день, хранится в Музее А. В. Суворова в городе Ленинграде, там же находится серебряная позолоченная стопка.

ВЫСШАЯ НАГРАДА (История создания ордена Ленина)

стория создания этого замечательного ордена, запечатлевшего бессмертный образ великого вождя, мало кому известна.

В 1936 году был организован Ленинградский филиал Центрального музея В. И. Ленина в одном из лучших зданий города — Мраморном дворце. На коллектив музея были возложены выявление и сбор всевозможных документов и предметов, отражавших многогранную жизнь и деятельность основателя Коммунистической партии и Советского государства В. И. Ленина.

Создание Музея В. И. Ленина в городе — колыбели Октября вызвало у ленинградцев горячий отклик.

Исключительно большую помощь оказали соратники Владимира Ильича, активные участники революции и гражданской войны. В фонды поступало огромное количество ценнейших документов, печатных изданий, личных вещей В. И. Ленина, произведений искусства.

Государственный фарфоровый завод имени Ломоносова передал будущему музею несколько расписных ваз, блюд, скульптур, выполненных ведущими художниками и скульпторами старейшей фабрики страны.

Ленинградский Монетный Двор передал музею изделия в бронзе и серебре, посвященные историческим событиям, связанным с именем вождя революции. В их числе были медали, жетоны и несколько гипсовых слепков с проектов ордена Ленина.

Нужно было выявить всех художников: живописцев, графиков, скульпторов, медальеров, народных умельцев, работавших над образом В. И. Ленина. Надо было отыскать и тех, кто трудился над созданием ордена Ленина.

Орден Ленина был учрежден Постановлением Президиума Центрального Исполнительного Комитета СССР от 6 апреля 1930 года. Спустя месяц, 5 мая, утвержден был и статут ордена.

Знак ордена изображал портрет-медальон В. И. Ленина, заключенный в круг, на фоне заводов, фабрик и трактора на первом плане — символа индустриализации СССР. Отсутствовало красное полотнище знамени и Красная Звезда. Изготовление ордена Ленина с этим рисунком 19 ноября 1931 года было прекращено.

Постановлением Президиума ЦИК СССР от 11 июня 1936 года был утвержден новый знак ордена Ленина.

Орден Ленина изготовлялся из золота и платины, имел очередной номер и укреплялся на винте.

В Монетном Дворе мы просмотрели все проекты ордена Ленина. Но среди них не оказалось воскового слепка работы И. В. Крестовского.

Как же это так? Ведь еще в тысяча девятьсот тридцать шестом году главный медальер Монетного Двора А. Ф. Васютинский рассказывал мне о том, как он ездил в Москву и показывал членам правительства восковой слепок ордена Ленина, который был признан лучшим из всех представленных проектов, одобрен и утвержден для изготовления с предложением на полотнище знамени сделать надпись: "Ленин". Главный медальер Ленинградского Монетного Двора академик А. Ф. Васютинский, выполнявший роль руководителя и организатора особо важного цеха — граверного, лично не разрабатывал проект ордена Ленина.

Таким образом, был утвержден правительством СССР проект ордена, выполненный И. В. Крестовским. Весть о важном и почетном заказе — чеканить новый образец ордена Ленина — взволновала коллектив Монетного Двора. С большим энтузиазмом взялись за изготовление необходимого инструмента ведущие мастера Монетного Двора — граверы А. В. Харитонов, Я. А. Елшин, М. И. Мартынов, П. Г. Аверьянов и другие. Они вносили ценные предложения в процессе изготовления штемпелей. Не считаясь со временем, упорно трудились над тем, чтобы как можно быстрее и лучше выполнить важное задание.

Как-то в Союзе советских художников я встретил известного скульптора В. В. Лишева. Он сообщил мне, что видел работу И. В. Крестовского, выполнявшего проект нового образца ордена Ленина, и посоветовал немедля отправиться к автору.

Дня через два я встретился с Игорем Всеволодовичем. Он показал отличное фото с его воскового слепка ордена Ленина и трудовой договор от 12 июня 1934 года. Его крайне удивило, что проект его не отыскан.

Дальнейшие поиски привели на квартиру А. Ф. Васютинского. Елена Фердинандовна внимательно выслушала меня, пригласила в мастерскую покойного супруга и, усевшись в кресло, начала внимательно просматривать все ящики его рабочего стола. Среди множества замечательных работ, созданных за долгую жизнь талантливым медальером, ни одного слепка или гальванопроекта ордена Ленина мы не обнаружили. Просмотрели еще один шкафик, где хранился граверный инструмент, но и там ничего не нашли.

Елена Фердинандовна просмотрела все ящики письменного стола, проверила все места, где Антон Федорович мог хранить свои работы. Перебрав большое количество слепков и форм, выполненных в воске, гипсе, меди, мы убедились, что поиски были напрасны.

На следующий день Елена Фердинандовна сообщила, что совсем случайно обнаружила среди книг и альбомов плоский ящичек, в котором хранился проект ордена Ленина. Она просила приехать.

Не прошло и получаса, как я уже у двери ее квартиры. Елена Фердинандовна встретила меня сияющая и протянула ящичек.

Взяв в руки грифельную доску, на которой был вылеплен из цветных восков орден Ленина, я сразу, же узнал его по фото, ранее виденному у автора. Вытерев пыль с правого уголка доски, я прочитал выцарапанную резцом подпись: "Лепил И. Крестовский. 1934 г.".

Видимо, возвращаясь из поездки в Москву с последним проектом работы И. В. Крестовского, А. Ф. Васютинский оставил его дома, в своей мастерской для того, чтобы, изготовив с него гипсовую отливку, сделать на знамени надпись: "Ленин". Вскоре академик заболел и в 1935 году умер. Так и остался восковой слепок лежать среди книг, пока не был обнаружен и не попал в музей.

Спустя несколько дней автор приехал в музей. Он горячо благодарил за находку.

Вскоре в экспозиции открывшегося музея были представлены медали, разные нагрудные знаки, посвященные великому вождю, и проекты ордена Ленина. Среди них на черной грифельной доске рельефно выделялся слепок из цветных восков скульптора И. В. Крестовского.

Орден Ленина по композиции задуман скульптором И. В. Крестовским как круг, в котором выставлен платиновый погрудный барельеф Ленина на фоне, покрытом темно-коричневой эмалью.

Для работы над образом вождя автор использовал многочисленные фотографии. В. И. Ленин изображен таким, каким он выглядел в 1920–1921 годах. Кроме того, автор руководствовался рисунками скульптора Н. Андреева: профильным портретом и изображением вождя на трибуне. Над барельефом Ленина — знамя революции, оно символизирует идеи вождя, охватывающие весь мир. Серп и молот олицетворяют союз рабочих и крестьян. Звезда — символ революции.

При чеканке орденов штемпеля изнашиваются. Их заменяют новыми. Модернизируют. Эту работу блестяще выполнял талантливый скульптор-медальер, заслуженный деятель искусств РСФСР, автор многочисленных изделий и особенно памятных медалей в разнообразных материалах, в том числе в бронзе, серебре, золоте, Николай Александрович Соколов, много лет работающий над образом великого вождя. Правительство высоко оценило заслуги скульптора-медальера, наградив его орденом Ленина.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 19 июня 1943 года для ордена была установлена пятиугольная колодка и орденская лента с двумя золотистыми полосками по краям.

Так спустя тридцать пять лет удалось окончательно установить истинного автора последнего проекта ордена Ленина — им оказался наш ленинградец, заслуженный деятель искусств, профессор, преподаватель Института имени И. Е. Репина И. В. Крестовский.

В настоящее время проект ордена Ленина работы скульптора И. В. Крестовского, утвержденный правительством, хранится в Ленинградском филиале Центрального музея В. И. Ленина.

Дорогие читатели!

Присылайте нам ваши отзывы о содержании и оформлении книги. Сообщите свой почтовый адрес и возраст.

Пишите по адресу: 191187, Ленинград, наб. Кутузова, 6.

Дом детской книги издательства "Детская литература".

ДЛЯ СРЕДНЕГО ШКОЛЬНОГО ВОЗРАСТА

Ответственный редактор Н. Г. Фефелова.

Художественный редактор В. П. Дроздов.

Технические редакторы Т. Д. Раткевич и Т. С. Харитонова.

Корректоры Н. Н. Жукова и Е. С. Петрова.

ИБ 8139

Сдано в набор 04.12.84. Подписано к печати 26.02.85. Формат 70X100 1/16. Бумага офсетная № 1. Шрифт школьный. Печать офсетная. Усл. печ. л. 9,17. Уч. — изд. л. 7,03. Усл. кр. — отт. 47, 97. Тираж 100 000 экз. М-20748. Заказ № 729. Цена 70 коп. Ленинградское отделение орденов Трудового Красного Знамени и Дружбы народов издательства "Детская литература" Государственного комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 191187, Ленинград, наб. Кутузова, 6. Фабрика "Детская книга" № 2 Росглавполиграфпрома Государственного комитете РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 193036, Ленинград, 2-я Советская, 7.

Грусланов В. Н. Г 90 Дорогие реликвии: Рассказы/Рис. и оформл. Р. Гудзенко. — Л.: Дет. лит., 1985. — 108 с., ил.

В пер.: 70 коп.

ДОРОГИЕ РЕБЯТА,

ЧИТАЙТЕ КНИГИ ИЗДАТЕЛЬСТВА "ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА"

Алексеев С. П. РАССКАЗЫ О СУВОРОВЕ И РУССКИХ СОЛДАТАХ.

Рис. Л. Сикорского. М" 1984, 128 с.

Бахревский В. А. ГЕТМАН ВОЙСКА ЗАПОРОЖСКОГО. Роман.

Рис. С. Бойко. М., 1984, 271 с.

Вересов А. И. КАНАВУШКА ЛАДОЖСКАЯ.

Ист. повесть. Рис. Б. Забирохина. Л" 1984, 208 с.

Григорьев Н. Ф. НЕВСКАЯ РАВНИНА. Повесть.

Рис. Н. Лямина. Л., 1981, 207 с.

Григорьев С. Т. АЛЕКСАНДР СУВОРОВ. Ист. повесть.

Рис. И. Година. М., 1983, 303 с. (Военная б-ка школьника)

Дегтярев А. Я., Дубов И. В. НАЧАЛО ОТЕЧЕСТВА.

Науч. — худож. кн. Рис. В. Бескаравайного.

Л., 1983, 184 с.

Драбкина Е. И. БАЛЛАДА О БОЛЬШЕВИСТСКОМ ПОДПОЛЬЕ.

М" 1982. 303 с.

(Истор. — рев. б-ка)

Примечания

1

Заводной конь — запасный конь, который в походе идет в заводе, в запасе.

(обратно)

2

Фольварк — хутор.

(обратно)

Оглавление

Семейная традиция

УНИЧТОЖЕННАЯ НАДПИСЬ

В ДАР МУЗЕЮ СУВОРОВА

ОФИЦЕРСКИЙ ШАРФ

КРЫЛАТАЯ ПОГОВОРКА

Ответный визит

ЗОЛОТОЙ ПЕРСТЕНЬ

Суворовский рубль

ПОДАРОК ХУДОЖНИКА

ДВА ПАМЯТНИКА НА ОДНОМ ПОЛЕ

СЕРЕБРЯНЫЕ ТРУБЫ

ПРИКАЗ КУТУЗОВА

ПАМЯТЬ ПАРИЖА

ПОТОМОК ГЕРОЯ

"КОБЗАРЬ" ШЕВЧЕНКО

ПОРТРЕТ

ДВА ПИСТОЛЕТА

РЕЛИКВИИ ДЕКАБРИСТОВ

КНИГА СЕРГЕЯ ВОЛКОНСКОГО

ЗОЛОТЫЕ КИНЖАЛЫ

ЧАСЫ

ЗНАМЯ ОТРЯДА

Фронтовой эпизод

В КРЕПОСТИ БЕНДЕРЫ

ПЛАТОК ТКАЧИХИ

ВЫСШАЯ НАГРАДА (История создания ордена Ленина) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg