«АББА или Чай с молоком»

АББА или Чай с молоком (fb2) - АББА или Чай с молоком (Романы для девочек - 2) 325K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вера и Марина Воробей

Сестры Воробей АББА ИЛИ ЧАЙ С МОЛОКОМ (Романы для девочек — 2)

1

Стоял чудесный летний день. Учебный год закончился, а вместе с ним закончилась история Лизы и Максима. Но вскоре началась новая история и завязался еще один роман.

Лиза и Максим сидели на лавочки, ели мороженое и разглядывали прохожих.

— Смотри. — Она потянула Максима за рукав: по аллее шли Юля и Марина.

— Что? — не понял Максим.

Юля и Марина всегда и повсюду были вместе.

Марина была брюнеткой, а у Юля — блондинкой. Ее волосы были настоящего соломенного цвета — просто чудо. Туся называла их АББА, а Максим — Чай с Молоком.

— Чай с Молоком, — улыбнулся Максим.

— АББА, — подтвердила Лиза.

Юля и Марина жили в одном подъезде: Марина — на пятом этаже, а Юля — на втором. Они с отличием закончили этот учебный год и перешли в восьмой класс.

— Они нас не заметили, — сказала Лиза.

Девочки были увлечены разговором и правда ничего вокруг не замечали.

— Юля, — строго сказала Марина, — Ежов — хулиган и двоечник!

— Ерунда, — ответила Юля, — в каждом человеке есть что-то хорошее. — Он избил Петрова!

Юля была человеком рассудительным и уравновешенным, но редкое упорство, которое так помогало в учебе, в жизни иногда мешало.

— Юля, ты сошла с ума!

Но доводы разума не действуют, когда тебе четырнадцать и ты влюблен.

— Марина, он меня поцеловал.

— Юля, — всплеснула руками Марина, — тише!

Так началась эта история.

А теперь посмотрим, что произошло накануне.

2

Тридцать первого мая в ночном клубе «Кашалот» должна была состояться дискотека для выпускников школы. К этому событию готовились заранее. Для многих это была первая ночная дискотека. «Кашалот» пригасил на праздник известных диджеев. Обо всем этом говорили по радио и писали в журналах.

— Здорово, — как-то сказал Юля. — Вот бы пойти.

— Даже не мечтая, — ответила Марина. — У нас нет приглашения.

Но в переходе раздавали флаеры.

— «Ночной клуб „Кашалот“… — пробурчала Юля, разглядывая разноцветный флаэр. — Бесплатный вход для Вас и Вашего друга». Вот это да!

— Меня не отпустят, — сказала Марина. — Бабушка с ума сойдет.

До того как выйти на пенсию Генриетта Амаровна преподавала английский язык. Студенты всегда ее боялись, но внучку Генриетта Амаровна баловала. Баловать — это не значит многое позволять. Бабушка покупала Марине подарки и кормила пирожными — на этом баловство заканчивалось.

Как это обычно бывает с теми, кого в детстве кормит пирожными, Марина часто плакала, обижалась на маму и ссорилась с Юлей. Если Юля пойдет одна, Марина обидится. Это ясно.

Юля, как она сама говорила, плакала раз в год — и то, когда нельзя не плакать. И это был как раз тот самый случай. Если она пойдет, Марина никогда ей этого не простит. Выходит, она не идет. Глупо и обидно.

— Может, разрешат? — спросила Юля.

— Нет. Ты же их знаешь.

Юле страшно захотелось сладкого, и на углу у выхода из метро она купила мороженое.

— С кем ты пойдешь? — спросила Марина так, как будто Юля действительно решила идти.

В се голосе было столько обиды, столько тоски и презрения…

— Марина, пожалуйста…

Юля развернула обертку, но передумала и бросила мороженое в урну — не то чтобы со злости, а просто у нее пропал аппетит.

— Я только спросила, с кем ты идешь, — сказала Марина, глотая слезы.

Юля улыбнулась той небрежной, милой улыбкой, которая призвана очаровывать, и грациозным движением откинула со лба волосы.

— С кем я иду? А что?

Она тоже человек. Хватит. Сегодня она идет на дискотеку. А с кем — это ее дело.

3

Как мы уже сказали, волосы у Юли были соломенного цвета, настоящего соломенного цвета. Ей никогда не приходило в голову отправиться в парикмахерскую и сделать модную стрижку. Она всегда носила длинные волосы, и это ей шло.

Сдержанная и аккуратная, в свои неполные четырнадцать лет Юля выглядела немного старше. У нее было бледное, слегка вытянутое лицо, а серые глаза всегда смотрели на собеседника с оттенком недоумения.

Когда умерла ее мама, Юле было всего три года. Папа, Александр Иванович, был хирургом, работал в больнице и приходил поздно. Он, как умел, окружал Юлю заботой, но заменить ей мать он, конечно, не мог.

Понимая это, Генриетта Амаровна, бабушка Марины, и Елена Викторовна, Маринина мама, помогали Юле по хозяйству.

Евгений Николаевич, Маринин папа, был физиком, доктором технических наук. Больше физики и шахмат он любил только Марину, но это была не единственная его страсть. Евгений Николаевич был не прочь выпить и подолгу пропадал неизвестно где, а потому ему часто влетало от Елены Викторовны и Генриетты Амаровны. Нельзя сказать, что Александр Иванович ему сочувствовал, но из мужской солидарности иногда за него заступался. Если ему и было по-настоящему жалко, то скорее Елену Викторовну. Он говорил, что она умная, добрая, красавица. А Елена Викторовна только смеялась в ответ и махала рукой.

«Папа у меня что надо», — любила говорить Юля. Александр Иванович оберегал ее, как редкий цветок. Однако чрезмерная забота казалась ему худшим из зол. Предоставив Юле свободу, он тем самым уберег ее от многих опасностей. У них были простые, доверительные отношения. И Юля умела это ценить. Если Александр Иванович говорил «нет», она уже не могла сказать: «Папа, пожалуйста…»

— Пожалуйста, папа, — сказала Юля. — Это совершенно безопасно.

— С кем ты идешь? — спросил Александр Иванович.

Юля загадочно улыбнулась.

— С мальчиком?

Юля молчала. Коля Ежов, фантазер и выдумщик, единственный в мире Коля Ежов, только Коля Ежов и никто другой — достоин такого подарка. Но было уже пять, а Юля так ему и не позвонила.

«Вот сейчас пообедаю, — думала она, — а потом позвоню… Вот сейчас поглажу платье, выпью чаю, посмотрю телевизор, а уже потом позвоню».

— Если с мальчиком, — сказал Александр Иванович, — тогда ничего, можно.

4

Коля Ежов, хулиган и двоечник, с трудом перешел в восьмой класс. Незадолго до окончания учебного года его поведение обсуждали на педсовете.

— Что делать, — начал Кахобер Иванович, самый лучший на свете классный руководитель, русский язык ему не дается.

— Как же так? — не выдержала Нина Викторовна.

Кахобер Иванович поднял на нее черные, сияющие добротой глаза.

— Русский язык — наш родной. Мы не можем этого допустить, — сказала Нина Викторовна и не много смутилась.

Для Кахобера Ивановича русский язык не был родным. Но, в отличие от Коли, он знал русский язык в совершенстве. И только едва заметный акцент и пышные усы, за которыми, как солнце в зарослях бамбука, пряталась белозубая улыбка, выдавали в нем грузина.

— Это возмутительно, — сказала Нина Викторовна, когда Кахобер Иванович предложил перевести Ежова в следующий класс. — Возмутительно. — И Нина Викторовна вышла из аудитории.

Но дело было не в двойке по русскому языку. Только за это полугодие Ежов умудрился разбить стекло в раздевалке, сломать руку Петрову и отобрать деньги у второклассника с невыговариваемой фамилией Гврткян.

— У него еще есть, — объяснил Ежов. — Я просто взял взаймы.

Однажды Нина Викторовна села на стул. Это был старый, крепко сколоченный стул, обитый красной тканью. «Что это?» — спросила она себя. Откуда-то издалека, откуда-то сверху и снизу, откуда-то слева и справа, пронзая тело насквозь, появилась невыносимая боль. Нина Викторовна вскрикнула. «Ежов», — пронеслось у нее в голове. Нина Викторовна села на кнопку.

Что бы ни говорила Нина Викторовна, Ежов не был «опасным бандитом» и «отпетым негодяем»: просто в нем кипела молодая кровь. Он мог поймать на лестнице первоклассника и отвесить ему подзатыльник — просто так. Но при необходимости он мог заступиться на улице за девчонку или отбить щенка у живодеров, не потому, что он был героем, а тоже — просто так.

Когда его не дразнили «ушастым», Коля Ежов был обыкновенным мальчишкой, каких много, веселым и добрым.

Юля опаздывала. Было уже девять. Для важности Коля стрельнул у подвыпивших выпускников сигарету и хотел заложить ее за ухо, как это делают взрослые, но вспомнил о своих оттопыренных ушах. Он закурил но, закашлявшись, бросил сигарету. Искры, разлетевшиеся в разные стороны, в поздних сумерках были похожи на праздничный салют. У входа в бывший прием стеклопосуды, переоборудованный в ночной клуб, толпились девчонки и мальчишки. Воздух пах духами, приключениями и первыми летними днями. Из-за угла в облаке дыма появилась Вика из седьмого «Б», а с ней — Зуев из бывшего одиннадцатого. Ежов стрельнул еще одну сигарету, но, не докурив до половины, снова бросил, и, как первый раз, в разные стороны посыпались искры.

— Эй. — Юля потянула его за рукав.

На Юле был черный топ и длинная узкая юбка из пестрой, почти прозрачной ткани. Ее глаза сияли, а волосы, чудесные волосы настоящего соломенного цвета были распущены.

— Привет! — улыбнулась Юля. Коля ответил не сразу.

Сегодня Юля выглядела особенно хорошо, и все в ней было прекрасно: и волосы, развевающиеся на ветру, и черный топ, и внимательные серые глаза.

Былое решение казаться развязным мгновенно улетучилось. Вместо этого он покраснел, втянул голову в плечи и едва слышно сказал:

— Привет.

Худой и длинный, как каланча, с огромными оттопыренными ушами и багровым от смущения лицом, он, наводивший ужас на малышей, теперь сам был похож на провинившегося первоклассника.

Они стояли рядом и молчали. Ежов озирался по сторонам. Теперь сигарета была бы как нельзя кстати. Юля еще раз отметила, что он не просто выше ее, а выше на две головы. Рядом с ним она чувствовала себя хрупкой и беззащитной. Как ни странно, особенное впечатление на нее произвели его оттопыренные уши и потерянный вид. В нем было что-то детское и трогательное, что-то, от чего щемило сердце. Ей было мучительно жалко Колю Ежова и страшно хотелось его поцеловать.

Не говоря ни слова, они направились к стоявшему у входа охраннику. Толстый и приземистый, он был похож на маленького бегемота. Освещая охранника неровным таинственным светом, над его головой то исчезали, то снова вспыхивали разноцветные неоновые буквы: «Кашалот».

Юля никак не могла вспомнить, кто это — кашалот — кит или гиппопотам. Бегемоты — злые, но если это бегемот, то, наверное, добрый. Юля вспомнила передачу, где показывали разъяренного бегемота, который пополам перекусил аллигатора.

«Киты — добрые, — думала она. — Но если кашалот — это кит, то он злой. Или добрый?»

Юля представила добродушную морду с печальными круглыми глазами. Из пасти воображаемого кашалота торчал опасный желтый клык. Кит это или гиппопотам, его лучше не сердить.

Юля протянула флаер охраннику. Виду него был строгий, на поясе висела дубинка. Охранник одобрительно кивнул.

Это была обыкновенная дискотека с парой диджеев средней известности и безумно дорогой колой в баре. Юля посмотрела на Ежова. Раньше он ни с кем не встречался, и вид у него был глупый и растерянный. Ему казалось, что в его теперешнем положении он должен вести себя как-то особенно, но не знал как именно. Может, он должен ее поцеловать. Но целовать Юлю ему почему-то не хотелось.

«Ну и вид», — подумала Юля. Но музыка играла громко, вокруг танцевали, и вскоре ей стало легко и весело.

Они танцевали до утра, иногда тайком поглядывая друг на друга. И за все это время не произнесли ни слова.

Когда они вышли на улицу, уже рассвело. Пустые улицы выглядели странно. Окатив их водой, мимо с грохотом пронеслась поливальная машина. Снова стало тихо. Запахло мокрой пылью, как после дождя.

— Я тебя провожу, — сказал Ежов, — можно? Юля кивнула.

Домой решили идти дворами — так было ближе. Всю дорогу они молчали, и Юля чувствовала себя неловко. Она столько раз представляла, как однажды его поцелует, потому что уже давно его любила, и все расскажет, все-все: и про бессонные ночи и как плакала в подушку, и как пыталась забыть и ждала… Но разговор не клеился. Коля шел рядом, разглядывая свои ботинки, дома, деревья, и пыльный асфальт, и ослепительное утреннее небо, и молчал. Он всегда отворачивался, когда сталкивался с Юлей в коридоре, и краснел, когда с ней разговаривал. А разве это не доказательство любви? Но теперь ей казалось, что она никогда ему не нравилась. Зачем себя обманывала? Он даже не смотрит в ее сторону. Как глупо!

До самого дома они не проронили ни слова. Но, уже стоя у подъезда, Коля вдруг обнял ее за плечи, притянул к себе и поцеловал. Он сам не понимал, как это получилось: если бы он хотя бы на минуту задумался, то никогда бы на это не решился. Но все вышло само, и он ничего не мог с этим поделать. Значит, не зря Юля надеялась. Значит, она не ошиблась. Значит, он тоже не, спал ночами. И думал. И ждал. И все будет хорошо…

— Ты ходила с Лизой? — спросила Марина, когда на следующий день они пошли в парк.

Наступила пауза.

— С Колей, — наконец призналась Юля. — С Ежовым. в парке было шумно, как всегда в первые дни лета. На лавочке сидели Лиза и Максим. Юля сразу их заметила, но сделала вид, что не видит. Просто не хотела им мешать.

— Ежов — хулиган и двоечник…

— Марина, он меня поцеловал.

— Юля, — всплеснула руками Марина, — тише!

5

Когда Марине исполнилось четыре года, ее дедушка купил летний дом в Загорянке. Там же, в Загорянке, купил дом и Юлин папа.

Теперь, когда наконец началось лето, Александр Иванович взял отпуск и решил вместе с Юлей отправиться на дачу. Марина тоже ехала — с мамой, папой и Генриеттой Амаровной.

Александр Иванович отремонтировал разбитые «Жигули» и с нетерпением ждал воскресенья. Елена Викторовна, мама Марины, отказалась составить ему компанию. У нее начался отпуск, и она решила не ждать воскресенья, а уехать в пятницу.

В электричке было душно, свободных мест не было. Генриетта Амаровна надела синий тренировочный костюм и глупую желтую бейсболку. Марина смотрела в окно, а Генриетта Амаровна следила, чтобы кто-нибудь ненароком не повредил саженец, бережно укутанный в старую простыню. Елена Викторовна оказалась в другом конце вагона, а Евгений Николаевич — в тамбуре. Он то и дело высовывал из толпы голову и делал знаки Генриетте Амаровне: мы, мол, здесь, пожалуйста, не беспокойтесь, а Генриетта Амаровна кивала и сдержанно улыбалась так, как обычно теща улыбается зятю.

— Ну и жара.

Марина надела джинсовый комбинезон и ботинки на платформе. И теперь ей было жарко. Оделись не по сезону, потому что взрослым всегда кажется, что на даче холодно и идут дожди.

— Осторожно. — Генриетта Амаровна оттеснила к окну испуганного студента с помятым лицом и вежливо улыбнулась уголками губ.

Зимой умер дед, и она как-то вдруг осунулась, но даже теперь Генриетта Амаровна не выглядела старой.

— Извините. — Студент сунул конспекты под мышку и уставился в окно.

А Марина подумала, что дедушка когда-то тоже был молодым. Он учился в морской академии и был влюблен, а теперь ничего этого нет. И никогда больше не будет.

Никогда. Марина помнила его лицо так ясно как если бы они виделись только вчера.

Веселый и красивый, дед был высокого роста. Он всегда держался прямо и напоминал белого офицера. И имя у него было совсем русское — Виктор. Но глаза у деда были черные, и говорил он с легким кавказским акцентом, потому что родился в Ереване и был наполовину армянином.

В октябре дед заболел. В комнате пахло лекарствами. Марина хорошо помнила, как однажды Генриетта Амаровна села на край его кровати, а дед сказал: «Я хочу, чтобы вы посадили дерево».

Дед не случайно купил дом в Загорянке. Он считал, что человек не должен отрываться от земли, и всегда мечтал иметь собственный дом.

«Дерево?» — удивилась Генриетта Амаровна. Марина смотрела в окно и думала, что дед скоро умрет. Тогда она не понимала, что это значит. Но теперь она знает.

«У сарая, — закончил дед. — Там, где старая яблоня».

«Мужчина должен сделать в жизни три вещи, любил говорить дед, — посадить дерево, построить дом и родить сына».

Но так вышло, что как раз этого ему сделать не удалось.

«Я хочу, чтобы вы посадили дерево», — сказал дед.

Через месяц он умер.

6

Евгения Николаевича отпустили с работы только в пять, так что, пока добрались до места и поужинали, уже стемнело.

Утром первой проснулась Генриетта Амаровна. Через пятнадцать минут был готов завтрак.

— Бабушка, ты что, с ума сошла? — сказала Марина, гремя умывальником и разбрызгивая вокруг себя воду. — Восемь часов.

Но Генриетта Амаровна была настроена решительно. Этого дня она ждала полгода. Полгода шли переговоры. Дед хотел, чтобы они посадили дерево, но какое — не сказал. Евгений Николаевич считал, что нужно посадить сосну, потому что это было его любимое дерево. Генриетта Амаровна настаивала, что сосна — дерево заурядное, а вот дуб — это благородно.

— Разумеется, дуб. Это же очевидно.

— А я думаю, сосна.

— Нет, дуб.

— А я говорю, сосна.

Никто не знает, как долго это могло продолжаться, но однажды в спор вмешалась Марина. Она посмотрела на папу, потом на бабушку и наконец сказала:

— Яблоня.

Елена Викторовна обычно не принимала в этом участия, но поскольку она все равно проходила мимо, то не могла не согласиться с дочерью. Дело в том, что у сарая, где следовало посадить дерево, раньше росла именно яблоня.

— Это разумно, — согласилась Елена Викторовна. — Конечно, яблоня.

— Точно, — подхватили остальные. — Как это мы сразу не догадались?

А Марина сказала:

— Эх вы, что бы вы без меня делали.

Пока Марина и Елена Викторовна завтракали, папа под руководством Генриетты Амаровны осторожно вынул саженец из простыни и принес из сарая лопату.

— Тут здоровенный пень, — сказал Евгений Николаевич, обследовав указанное место.

— Его надо выкорчевать, — объяснила Марина. И папа принялся за работу. Он снял майку и остался в рваных сандалиях и выцветших шортах, цвет которых определить было трудно: что-то между серым и желтым, но точно не бежевый.

— Ну и вид, — сказала Елена Викторовна. В понедельник куплю тебе новые шорты.

Некрасивые люди с детства вынуждены заботиться о своей внешности, чтобы как-то скрыть врожденные недостатки. Евгений Николаевич не был похож на Джорджа Клуни и уже начал лысеть, однако благодаря атлетическому телосложению, всегда нравился женщинам. Кроме того, сейчас он был занят деревом. Поэтому при чем тут шорты?

— Тут что-то есть, — сказал Евгений Николаевич, воткнув лопату в землю.

Марина давно не верила в пиратов и сокровища.

— Это пень, — С уверенностью сказала она.

— Это не пень, — уверенно констатировал Евгений Николаевич и вытащил из земли большой коричневый портфель.

Когда-то дед был капитаном. А потом его списали на берег, и он служил в министерстве. На службу дед ходил с портфелем, и Генриетта Амаровна сразу этот портфель узнала. Теперь таких портфелей нет.

У Генриетты Амаровны от удивления вытянулось лицо, а Елена Викторовна спросила:

— Что это?

— Это клад, — торжественно сказала Марина.

Ее глаза светились, а черные, остриженные до плеч волосы блестели на солнце. На небе не было ни одного облачка, и все в этом сияющем мире пело и радовалось.

Как ни странно, в портфеле ничего не было. Ничего, если не считать бутылки из-под шампанского. На бутылке лежало письмо, аккуратно свернутое трубочкой. Генриетта Амаровна побледнела, а папа откашлялся, немного подумал и сказал:

— Как это понимать?

— Это письмо, — сказала Марина. — Так делают моряки, когда корабль терпит крушение: письмо кладут в бутылку, а бутылку бросают в море.

— Письмо? — удивилась Генриетта Амаровна. — Кому?

Евгений Николаевич с размаху ударил бутылку об угол сарая, но она не разбилась. Ему пришлось повторить это несколько раз, пока Елена Викторовна не догадалась принести из сарая молоток.

Наконец Марина развернула листок — почерк был дедушкин.

— Читай, — сказал Евгений Николаевич. Марина всегда читала громко и с выражением, но сейчас от волнения она едва могла говорить.

— «Вы, конечно, решили, что откопали клад, и расстроились, когда нашли это письмо. Так вам и надо».

Марина замолчала.

— Что же ты стоишь? — сказала Генриетта Амаровна. — Читай.

— «Но клад зарыт под раздвоенным деревом».

И снова наступила пауза.

— Ну что же ты? — не выдержала Елена Викторовна. — Марина!

— «Если идти через лес к станции и, не доходя Жуковки, повернуть направо, вы выйдете к пруду. Обогните пруд с левой стороны и идите все время прямо, пока не увидите дома. Это Малые Жуки. За деревней — река. Там будет мост. Перейдите мост и снова идите прямо, пока не увидите указатель: санаторий „Кукушкино гнездо“. За санаторием — поселок. В поселке найдете старую водокачку — вам любой покажет. У водокачки раздвоенное дерево. И не забудьте лопату, а то я вас знаю».

Елена Викторовна взяла у Марины письмо и прочитала еще раз. Она читала с таким выражением, что Генриетта Амаровна заплакала: это странное письмо напомнило ей покойного мужа.

В полдень Генриетта Амаровна, Елена Викторовна, Марина и Евгений Николаевич отправились в путь. Евгений Николаевич на всякий случай взял у соседа фонарик, а Генриетта Амаровна приготовила бутерброды.

Когда вошли в лес, повернули направо и вышли к пруду, тут мама обнаружила, что забыла письмо дома.

— Я оставила его в кармане, — объяснила Елена Викторовна, — когда переодевалась.

— Ляля, — грустно сказала Генриетта Амаровна, обращаясь не сколько к ней, сколько к Евгению Николаевичу, — ты стала такой рассеянной.

Наступила пауза.

— Кто-то должен вернуться за письмом, — наконец сказала Генриетта Амаровна.

Идти сорок минут в одну сторону, а потом — сорок минут обратно, и все из-за какого-то письма, это было слишком.

Евгений Николаевич молчал.

Письмо — это ерунда, — сказала Марина. Нужно обогнуть пруд с правой стороны и идти прямо, а там будут дома.

И они снова тронулись в путь. — Через два часа за деревьями показались три покосившихся дома. Но сколько они ни пытались найти реку, реки нигде не было. Было пугало в огороде, старик в дырявой пилотке и лохматая собака на цепи. Собака лаяла, и все было как водится. Был даже мост, но реки не было.

— Извините, — сказал Евгений Николаевич обращаясь к старику.

А? — старик разогнулся и рукавом вытер со лба пот.

— Извините, — Евгений Николаевич робел, но говорил громко и с выражением, как будто докладывал на пионерской линейке о проделанной работе — это деревня Малые Жуки?

— Куды?

— Это Малые Жуки?! — не своим голосом крикнул Евгений Николаевич.

— Зачем Малые? — важно сказал старик и деловито вытер пальцами уголки губ. — Просто Жуки.

Наступила пауза.

— А Малые? — наконец сказал Евгений Николаевич, но на этот раз так тихо, что даже Марина не расслышала.

Собака замолчала и тоже как будто прислушалась.

— Жуки-то? — уточнил старик, лениво почесывая грудь.

Евгений Николаевич нервно кивнул.

— Туды, — объяснил старик и показал туда, откуда они только. что пришли. — Обогнете пруд и прямо.

— Но мы таки шли, — заметила Генриетта Амаровна.

— Я перепутала, — прошептала Марина. — Нужно было обойти пруд слева.

И они вернулись назад.

В Малых Жуках решили сделать привал. Был седьмой час. Генриетта Амаровна достала из пакета бутерброды, а Марина пыталась вспомнить, куда идти теперь. Но времени на размышления не было.

Когда наконец увидели указатель «Кукушкино гнездо», начало смеркаться, и Елена Викторовна не выдержала:

— Я устала. Мне все это надоело. Я хочу есть. А папа сказал:

— Мы почти пришли.

— Да, но нам еще идти назад! — И Елена Викторовна заплакала.

Когда отыскали водокачку и нашли раздвоенное дерево, было уже темно.

— Посвети. — Папа дал Марине фонарик, а сам стал копать.

Елена Викторовна ждала, что он найдет чемодан, а может, кованый сундук, набитый золотыми монетами. Но Евгений Николаевич вытащил из земли бутылку, обыкновенную бутылку из-под шампанского.

— Этого не может быть, — тихо сказала Елена Викторовна. — Он над нами издевается.

Как и в первый раз, в бутылке оказалось письмо. Папа разбил бутылку и стал читать, а Марина светила. Вот это письмо.

Разве я не говорил вам, чтобы вы посадили дерево? Но вы отправились искать клад.

Идите домой, а утром посадите дерево. И смотрите, чтобы это была яблоня, а не какая-нибудь дрянь.

В доме под лестницей стоит жестяная коробка. В коробке — двести пятьдесят долларов. Это деньги для Марины, и пусть она сама решит, как ими распорядиться.

И не забудьте олухи, посадить дерево, а то я встану из могилы и буду вас по ночам пугать.

А теперь идите домой, и пусть это будет вам уроком.

Пахло сиренью, и было тихо. В темноте под раздвоенным деревом стояли четверо.

— Вот дает! — грустно сказал Евгений Николаевич.

И снова стало тихо — так тихо, что было слышно, как соловей опустился на ветку.

«Фюить-Фюить», — пел соловей. Генриетта Амаровна всхлипывала в темноте. Елена Викторовна тоже заплакала. Но это были слезы радости, потому что теперь дед был для них как живой.

А Марине стало страшно. Потому что дед умер и бутылка целый год пролежала в земле. Потому что дед знал, что скоро умрет. И наверное, ему были грустно расставаться с этим миром, где цветет сирень и по ночам поют соловьи.

Когда добрались до дома, уже светало.

— Знаете что? — сказал Евгений Николаевич. — Давайте посадим дерево. Чего ждать?

7

«Не понимаю, почему нужно работать в воскресенье?» — обиделась Елена Викторовна, когда накануне папа сказал, что ему нужно в Москву. «Я дежурю, — ответил Евгений Николаевич. — Что тут такого?» — «Можно подумать, — перебила его Елена Викторовна, — что ты работаешь не в НИИ, а на станции „Скорой помощи“».

Когда Марина проснулась, папа уже уехал. Пока бабушка готовила завтрак, она бродила по саду.

Теперь у сарая росла маленькая яблоня. Марина подумала, что однажды дерево вырастет, и на нем появятся плоды. Ее внук, проходя мимо, сорвет яблоко и с любовью подумает о тех… О ком?

«Юля, наверное, уже приехала», — вспомнила Марина. Она было бросилась к калитке, но Генриетта Амаровна ее остановила:

— Муся, завтракать.

И бабушка помахала ей рукой так, словно Марина была капитаном, а Генриетта Амаровна встречала ее на берегу.

— Му-у-ся.

И они сели завтракать.

Толкнув ветхую калитку и едва не споткнувшись о ведро, до краев наполненное прозрачной колодезной водой, Марина поднялась на крыльцо и хотела постучать в дверь. Но В этот момент дверь открылась сама, и на пороге появился Александр Иванович, красивый и мужественный, в клетчатой рубашке с короткими рукавами и кремовых брюках. Он только что вошел.

— Привет!

— А где Юля? — спросила Марина, едва не забыв поздороваться.

— Юля в Москве, — сказал Александр Иванович, и лицо его приняло виноватое выражение.

— Как в Москве? — удивилась Марина.

— Сказала, дела, — вздохнул Александр Иванович. — Какие у нее могут быть дела?

— Она приедет?

Александр Иванович ничего не ответил, только развел руками.

— Подожди…

— Но Марина уже бежала к калитке, размазывая по лицу слезы.

Нет ничего обиднее предательства, но она этого так не оставит. Она все скажет Юле, все — пусть знает. А про клад не скажет. Ни за что на свете не скажет.

8

Никогда раньше Юля не жила одна. Теперь, когда папа уехал, она вдруг почувствовала себя маленькой и одинокой.

Юля поставила на плиту кастрюлю с водой и включила телевизор. Рискуя своей карьерой, доктор Росс настояла на пересадке сердца и так спас ребенка. Юле нравился Джордж Клуни и его герой доктор Росс. В ее комнате над пианино висел цветной плакат с изображением Джорджа Клуни в фильме Квентина Тарантино «От заката до рассвета». И когда она сидела в кресле или разыгрывала этюд Шопена, их взгляды встречались. Он смотрел на нее одобрительно и улыбался, а ей казалось, что нет у нее никого ближе. «Он такой красавец», — думала Юля. На его фоне Коля Ежов явно проигрывал. Она старалась избегать подобных сравнений, но это было не так просто, потому ЧТО Коля ни на минуту не выходил у нее из головы.

«Подумаешь, доктор, — сказала себе Юля. — И даже не доктор, а так, детский врач — это все равно, что фельдшер или ветеринар».

Тут как раз закипела вода, и Юля бросила в кастрюлю пельмени. В этот момент в дверь позвонили.

Юля на цыпочках подошла к двери и посмотрела в глазок.

— Марина?!

«Она не в духе», — подумала Юля, разглядывая ее раскрасневшееся, мокрое, от слез лицо. Так она стояла, припав к двери, но потом подумала, что Марине с той стороны видно, что в глазок смотрят. Юле стало неловко, и она открыла.

Как ни странно, Марина не бросилась на Юлю с кулаками и не заплакала, а только тихо спросила:

— Можно?

Вид у Марины был грустный и испуганный.

— Марина, что случилось?

Глупый вопрос. Разве это не она обещала Марине, что сегодня с Александром Ивановичем приедет на дачу.

— А я как раз пельмени варю, — сказала Юля, — Будешь?

Она честно разделила пельмени пополам и достала из холодильника сметану.

— Что-то случилось? — спросила. Юля, чтобы как-то начать разговор.

— Нет, ничего. — И Марина задумчиво отправила в рот дымящийся пельмень.

— Ты из-за меня приехала?

— Из-за тебя. Хотела, чтобы ты знала, что я о тебе думаю, — улыбнулась Марина.

Откуда это спокойствие? Юля проглотила пельмень, и обожглась.

— Черт!.. Кто-то умер?

Марина часто плакала по поводу и без повода — это было обычное для нее состояние. Но теперь она была спокойна, слишком спокойна. Выходит, что-то случилось.

Но Марина не ответила, а вместо этого спросила:

— Ты сегодня видела моего отца?

— Видела, — сказала Юля и немного смутилась.

Она действительно видела сегодня Евгения Николаевича — И он шел с женщиной. Наверное, это была его сотрудница, а может, двоюродная сестра из Самары, потому что Юля слышала, что в Самаре у Марины есть двоюродная тетя. Но почему-то Юля решила не говорить, что он был не один. Может, это была паспортистка? У нее похожая прическа. Ерунда. Юля видела Евгения Николаевича со спины, но в женщине, которая шла с ним рядом, она без труда узнала Людмилу Сергеевну. Можно сколько угодно себя обманывать и уверять, что это была паспортистка и Евгений Николаевич случайно встретил ее во дворе, — И все-таки это была Людмила Сергеевна, она же Кошкина Л. С., или просто Кошка. Это была она.

Людмила Сергеевна Кошкина, завуч и страшная зануда, считала школу, где она преподавала физику, уникальной, а свои заслуги в сфере образования выдающимися. Однако Юля так не думала. Она всегда терпеть не могла Людмилу Сергеевну, а та, в свою очередь, не любила Юлю.

Юля, староста класса, всегда и со всеми была в хороших отношениях — к этому ее обязывало положение, а может, это просто были свойство ее характера. Но на Людмилу Сергеевну это ее качество не распространялось. Юля была воспитанной девочкой, но на уроках физики она не просто разговаривала вслух и грубила Людмиле Сергеевне: она как ни в чем не бывало могла встать посреди урока и, не говоря ни слова, выйти из класса, а потом, также не говоря ни слова вернуться. Людмилу Сергеевну это приводило в бешенство, и она хотела отомстить. Но ставить Юле двойки были не за что. Юля щелкала задачки как орешки. При этом становилась все более неуправляемой.

«А что я могу сделать? — говорил директор, когда Людмила Сергеевна приходила жаловаться на Юлю. — У нее хорошая успеваемость. Она — староста класса». И Людмила Сергеевна уходила ни с чем. «А что думает об этом Кахобер Иванович? — спрашивал директор. — Кахобер Иванович — опытный педагог, дети его любят. Поговорите с ним».

«Людмила Сергеевна, дорогая, — говорил Кахобер Иванович, расплываясь в улыбке, отчего его усы шевелились — вы — жертва своей красоты». Он объяснял это так: Юля видит в Людмиле Сергеевне соперницу, потому что Коля Ежов в нее влюблен. Людмиле Сергеевне нравилось такое объяснение, но оно ее не вполне устраивало. И тогда Кахобер Иванович предложил научную версию. «Свойственная этому возрасту раздражительность, — как-то сказал Кахобер Иванович, с важным видом прохаживаясь по классу и по привычке, унаследованной от предков, стараясь произвести впечатление на Людмилу Сергеевну, — неуверенность в себе, тяжелые разочарования — ребенок пытается как-то это объяснить. А чтобы объяснить, он находит врага, человека, в котором видит причину своих несчастий, — так легче. Вы — ее враг». — «Я — враг?!» — И, хлопнув дверью, Людмила Сергеевна выбежала из класса. Оставшись один, Кахобер Иванович улыбнулся в усы, сложил в портфель тетради и отправился домой. Он плотно поужинал, открыл «Психологию подростка» и предался раздумьям. А между тем он мог бы не тратить времени впустую, а просто спросить у Юлю, что она обо всем этом думает. И она бы ответила без церемоний: «Кошкина — стерва». Как раз об этом думала сейчас Юля, забыв про пельмени и про Марину, которая сидела напротив грустная и, как ей казалось, никому ненужная.

— Знаешь, — сказала Марина, — можно, я сегодня у тебя останусь?

— Конечно — спрашиваешь. А папа не обидится?

— Марина равнодушно пожала плечами, и ее лицо изобразило презрение.

Евгений Николаевич не знал, что она собирается в город. Нельзя сказать, чтобы он обрадовался ее приезду: сначала он как будто даже не хотел пускать ее в дом, а потом, затолкав на кухню, нервно смеялся и говорил неестественно громко. Марина сказала, что приехала из-за Юли.

«Вот и хорошо, — обрадовался папа. — Юля наверняка дома. А мама знает, что ты сегодня не приедешь?»

«Что?!»— сказала Елена Викторовна, когда Марина объявила, что едет в город. Она лучше собственноручно убьет свою дочь, чем позволит ей на ночь глядя ехать одной в электричке. «Я позвоню папе; и он меня встретит». — «Хорошо. Но чтобы завтра ты была тут». — «Я приеду через неделю», — сказала Марина.

Елена Викторовна чуть не упала в обморок.

Ей здорово влетело — и все-таки Марина уехала. Папа не слишком ей обрадовался, и это расстроило ее окончательно. Наконец она отправилась к Юле. «У нее Ежов, — думала Марина, пока спускалась с пятого этажа на второй, — ей не до меня. Никому я не нужна».

И она села на ступеньку, закрыла лицо руками и заплакала.

— Знаешь что, — предложила Юля, — оставайся у меня.

Марина смотрела на нее с недоумением. Разве они только что не договорились?

— На все это время, — объяснила Юля, — пока нет папы. Будем жить вдвоем.

— Вдвоем?

В половине первого Марина позвонила папе и сказала, что, пока Юля одна, она будет жить у нее: — Что за идиотская идея?

— Пожалуйста, — перебила его Марина, — когда мама позвонит, скажи, что я пока поживу тут, хорошо?

— Во-первых, мама не разрешит, — сказал папа, — а во-вторых, две маленькие девочки не могут жить вдвоем. И я тоже не разрешу. — Он немного смутился. — Я не разрешаю.

— Во-первых, — ответила Марина, — мы не маленькие.

«А во-вторых, — хотела сказать она, — я не спрашиваю твоего разрешения».

Хотела сказать, но не сказала.

— Пожалуйста. И потом, ты же все время будешь рядом.

— Марина, у тебя есть дом.

— Папочка, пожалуйста.

— Хорошо, — согласился Евгений Николаевич. — но каждый день буду вас навещать.

— Ура! — закричали Юля и Марина.

А Евгений Николаевич сел смотреть футбол — один.

9

Пока Юля была в душе, Марина приготовила яичницу.

— У отца есть женщина, — сказала Марина, когда они сели завтракать.

Юля растерялась. Она встала, неловко толкнув стол, включила газ и поставила на огонь пузатый, сверкающий выпуклыми боками чайник, в котором, как в зеркале, отражались клетчатые занавески и двухэтажный холодильник, похожий на омнибус.

— Когда я вчера пришла домой, она была там. Юля молчала. От ветра занавески шевелились, и казалось, что там, за занавесками, кто-то спрятался и подслушивает.

— Любовница — не иголка, — сказала Марина, ее в рукаве не спрячешь.

И в том, как она это сказала, было что-то колючее и металлическое, какая-то жестокая правда, что-то такое, отчего в одно мгновение мир перевернулся с ног на голову.

Юля представила, как Евгений Николаевич и Людмила Сергеевна в неглиже бегают по комнате и в спешке собирают вещи. Наконец он заталкивает ее в шкаф, накидывает на плечи халат и идет открывать. С него градом льет пот. Он открывает дверь, и тут выбегает Людмила Сергеевна, потому что она забыла в прихожей туфли.

— Ты ее видела? — осторожно спросила Юля.

— Нет, но она была там.

Юля не сразу нашлась что сказать. Засвистел чайник. Юля выключила газ и достала из шкафа банку варенья — подарок Елены Викторовны.

— С чего ты взяла, что там кто-то был? — наконец спросила она. — Видела.

— Видела что? — не поняла Юля.

— Туфли в прихожей и пудреницу у зеркала.

Юля представила, как, слегка откинув назад голову, Людмила Сергеевна пудрится перед зеркалом. Ее отражение и тень на стене в точности повторяют каждое ее движение. Знакомые с детства предметы постепенно привыкают к этой двойственной жизни, к этому отражению, к тени, которая черным пятном легла на обои, потрескавшиеся в углу. И если обои заменить, страшная тень, как чернильное пятно, снова проступит на стене.

— Может, это мамина пудреница? — неуверенно спросила Юля.

— А туфли?

— И туфли.

Разве мало пылится на антресолях старой обуви, поношенной, но вполне пригодной. Елена Викторовна могла достать старые туфли, потому что хотела взять их на дачу, но каблук был слишком высоким, и она передумала. А Марина в суете их не заметила.

— Мамины?

Это на первый взгляд наивное объяснение казалось разумным. Когда-то у мамы были похожие туфли, красные, на каблуке.

— Я об этом не подумала.

— Значит, мамины?

— Мамины? — еще раз спросила Марина, как будто хотела проверить, как это звучит.

Это звучало убедительно. Но на всякий случай Марина сказала: Так я и поверила.

Но она верила. Верила, потому что нет на свете ничего страшнее лжи и предательства. Верила, потому что хотела верить.

10

У всех свои недостатки, но на предательство папа был не способен. Его странное поведение Марина объясняла своим внезапным приездом. Это простое объяснение показалось убедительным, и Марина больше к этому не возвращаться.

День прошел незаметно. Юля и Марина долго говорили и, как это часто бывает, когда лучшие друзья оказываются вместе, не заметили, как наступил вечер. Они говорили о Ежове, обсуждали Людмилу Сергеевну и строили планы. Теперь они могли пойти на дискотеку, в. кино на вечерний сеанс, могли часами говорить по телефону и сколько угодно кататься на велосипедах. Две старые «Камы» давно никуда не годились, но теперь, когда они стали обладателями двух новых велосипедов, полный приключений мир, где нет места девчонкам с их духами и открытками, снова распахнул перед ними, двери. Только их двоих соседские мальчишки допускали в свою компанию. Только им разрешалось со знанием дела говорить о велосипедах в их присутствии. И это было не просто увлечение, это был стиль их жизни.

Вечером Марина зашла к папе и вернулась с новеньким американским велосипедом — таким же, как у Юли. Их увлечение дорого обошлось родителям, но, чтобы получить такой подарок, не было жалко ни слез, ни обещаний. Главное, закончить учебный год без четверок — таким было условие, и они его выполнили.

Следом за Мариной пришел Евгений Николаевич с автомобильным насосом и накачал шины. Старые «Жигули» он продал в прошлом году, а насос остался.

— Готово, — сказал он. — Сегодня уже поздно, а утром можно кататься.

— Мы недолго, — хором сказали Юля и Марина. В голубых джинсах и одинаковых футболках они были похожи на близнецов.

— Папа, пожалуйста. Полчаса.

Через пять минут они были на улице.

— Двенадцать скоростей! — сказала Юля, сделав круг по двору. — Это тебе не старая «Кама».

— Еще бы!

Включив дальний свет и щелкая переключателями, они выехали на улицу.

— Купим воды? — предложила Марина.

Девочки пересекли парк и повернули к метро. Им было весело ехать вдвоем по ночному городу, распугивая поздних прохожих. Они сосредоточенно крутили педали и редко когда перебрасывались парой слов, потому что разговор отвлекает. А мечтать можно. Наверное, именно поэтому они так любили эти прогулки. Марина вспомнила деда и теперь думала о кладе. Она так и не рассказала Юле о деньгах забыла, а теперь это было как-то не к месту. «А может, не говорить?» — сообразила она. Вместо того чтобы купить себе пальто, которое через год все равно выйдет из моды, она могла бы сделать Юле какой-то подарок, чем-то ее удивить. Разве она этого не заслуживает? Например, Юля давно мечтала о роликах. Но теперь, когда им подарили велосипеды, об этом можно было забыть. Хорошо иметь новое пальто. Но разве это так важно? Действительно, она могла бы купить ролики: — себе и ей. Вот бы Юля обрадовалась.

— Ой! — сгорбленная фигура метнулась в сторону и застыла. — Вот, черти!

Гремя пустыми бутылками, старик в ветхом пальто долго грозил им вслед— в темноте Марина едва не сбила его с ног.

Одинокий старик чем-то напомнил ей деда. Она вспомнила его натруженные руки и доброе лицо, изъеденное морщинами. У него была семья, и он не бродил ночами по городу, собирая пустые бутылки.

Марина задела задним колесом урну и едва не упала. А Юля крикнула:

— Извините!

Но старик был уже далеко.

Утром Юля и Марина снова выкатили из подъезда велосипеды и, выехав на проспект, повернули к метро.

Была суббота, площадь казалась безлюдной.

У киоска стоял Сюсюка в застиранной майке и джинсах, обрезанных до колена. Он и его приятели собирались тут каждый день: курили, пили пиво, играли в карты. Однако на этот раз Сюсюка был один. Взвизгнули тормоза, и, выхватив у продавца банку колы, он отбежал в сторону.

— Смотреть надо, куда едес, — обиделся Сюсюка. Он пришепетывал, а когда говорил, вид у него был виноватый и в то же время обиженный.

— Извини.

Сюсюка равнодушно пожал плечами, и было видно, что он не обижается. Придерживая одной ногой скейт, он потягивал колу из запотевшей банки.

— Нисего велики, — сказал Сюсюка, разглядывая их велосипеды, и, обращаясь к Юле, спросил: — Дас прокасисся?

— A ты? — спросила Юля.

Сюсюка неуверенно пожал плечами:

— На скейте?

В этом году он перешел в десятый класс, но красная бейсболка, повернутая козырьком назад, придавала его лицу какое-то детское, нелепое выражение.

— А ты умеес?

— Нет.

— И никогда не пробовала?

— Никогда.

Сюсюка сел на велосипед и исчез. Через пять минут он вернулся.

— Прибамбасов много. — сказал он деловито.

Но велик сто надо.

Теперь моя очередь, — напомнила Юля.

Велосипед они оставили Марине. Она бы, наверно обиделась, что Юля вот так бросила ее одну с велосипедами, но Сюсюку Марина терпеть не могла, и обижаться было глупо.

Никогда раньше Юля не пробовала кататься на скейте.

— Надо работать ногами, — объяснил Сюсюка.

Но как она ни старалась, ей не удалось сдвинуться с места.

— А ноги? — сказал Сюсюка.

Юля попробовала еще раз. Потеряв равновесие, она схватила его за руку чуть выше локтя.

— Ногами надо работать, — сдавленным голосом сказал Сюсюка.

От этого прикосновения холодок пробежал у него по спине. Вот также он вздрагивал, когда к нему прикасалась Туся. Даже если она просто стояла рядом у него кружилась голова.

В этот момент Юля напоминала ему ту, за которой он был готов идти на край света. Его сердце бешено колотилось, и он чувствовал, как к лицу приливает кровь.

Она не заметила его смущения и только смеялась доверчиво опираясь о его руку. Если бы она и заметила — на что он мог рассчитывать? Ей все равно. И Тусе все равно. И так будет всегда.

— Стой!!!

Юля обернулась и увидела Марину: она металась по площади, кричала и размахивала руками.

— Юля! Кто-нибудь! Эй!

Ее окружили люди, и Марина что-то им говорила, показывая в сторону Останкинской башни, размытый силуэт которой можно было видеть у нее за спиной, куда-то туда, где, по ее расчетам, должен был находиться велосипедист в оранжевой футболке. Но он ехал слишком быстро, и теперь яркое пятно было похоже на оранжевый воздушный шар.

Юля стояла неподвижно, чувствуя, как слабеют ноги, и осторожно прислушивалась к голосам которые доносились с площади.

— И куда только смотрит милиция, — сказал кто-то. И тут из-за угла появился милиционер, как если бы все это время он сидел в засаде и ждал, когда его позовут.

Марина объясняла что-то милиционеру — он кивал и недоверчиво смотрел туда, где только что стоял велосипед, ее велосипед, Юлин.

— Украли, — сказал Сюсюка, и его лицо приняло какое-то виноватое выражение. — Велосипед украли.

Юля молчала.

— Украли, — снова сказал Сюсюка, и на его лице появилась глупая улыбка…

Так бывает. «Какой ужас», — говоришь ты, а сам чувствуешь, как скулы сводит предательская улыбка. Так бывает — трудно сказать почему. Просто бывает — и все.

Юля молчала. Вид у нее был такой несчастный что Сюсюка едва не заплакал. И, чтобы не заплакать, он еще раз сказал:

— Украли.

11

Никого не было у Коли Ежова: ни бабушки, ни дедушки, ни сестры ни брата. И даже папы у него не было. А была только мама. И она часто плакала, плакала, потому что жалела Колю, который вырос без отца, и боялась, что, когда Коля станет взрослым, она будет ему не нужна, а иногда плакала просто от любви, потому что и от любви плачут. Ведь у Марины Николаевны, кроме Коли, тоже никого не было.

Отца Коля не помнил: он ушел от них, когда Коле было пять лет. Все, что осталось в памяти, смутный образ, какое-то размытое пятно, и это пятно было его отцом. Он помнил, как однажды у метро отец купил ему воздушный шар — это было похоже на кино, и каждый раз в одном и том же месте пленка обрывалась. Но само это слово как будто застыло с тех пор на губах, и казалось, он еще помнит, как сказал это впервые: па… Теперь это слово стало чужим. И он уже не понимал, что оно значит. И никогда не поймет. И это ему все равно. Он ненавидел своего отца. Но иногда это слово само просилось на язык, и, уткнувшись лицом в подушку, он глотал слезы, и губы искривляла судорога: слышишь, па…

Было воскресенье, и когда после долгих раздумий Сюсюка наконец позвонил в дверь, ему открыла Марина Николаевна. Она отвела его к Коле в комнату и отправилась ставить чайник, потому что как раз испекла пирожки с капустой. Коля никогда не приглашал домой своих знакомых, и Марина Николаевна была рада гостю, но Коле, как заметил Сюсюка, это не понравилось.

Тебе чего? — удивился Коля.

На нем были вытертые голубые джинсы и белая футболка — он был одет по домашнему и от этого как будто стал уязвимым, даже доверчивым, так что Сюсюка, который обычно его побаивался, сразу почувствовал себя уверенно.

— Дело есть, — объяснил Сюсюка.

— Я больше с вами дел не имею.

— Я сам ресил завязать, честна.

Половины слов Сюсюка не выговаривал, на Коля к его пришепетыванию привык и давно не обращал на эта внимания. Он проста этого не замечал, потому что главное — человек, а как он, говорит и как выглядит — эта все равно.

— Тебя Коленый послал? — спросил Коля, смерив Сюсюку презрительным взглядом. На Сюсюке и теперь были все те же обрезанные да колена джинсы и красная бейсболка, повернутая козырьком назад.

— Я сам пришел. Поговорить надо.

— Ладно, — согласился Коля, — говори, если пришел.

Марина Николаевна принесла поднос с чаем и пирожками.

— Ты, наверное, Колин друг, в одном классе учитесь?

Но ей никто не ответил.

— Значит, друзья, — улыбнулась она и эта, как успел заметить Сюсюка, была грустная улыбка, неуверенная, на приветливая.

— Знакомые, — поправил ее Коля.

— Вот и хорошо.

— Меня зовут Толя — представился Сюсюка.

— А я Марина Николаевна, — снова улыбнулась она.

Коле никогда не приходило в голову, что Сюсюка бывает вежливым и даже, на человека мажет быть похож.

«А ведь у него имя есть — подумал он. — Даже странно. Толя, Коля…»

— У Юльки велик свистнули, знаешь? — сказал Сюсюка, когда Марина Николаевна вышла.

— Знаю. Ты и свистнул.

— Я не брал, — обиделся Сюсюка.

— Ты не брал. Твои дружки взяли, пока ты Юльке зубы заговаривал.

— Это и твои дружки. А про велик я не знал. Я ее на доске учил…

Коля ничего не сказал, но его лицо стало багровым, а кулаки непроизвольно сжались. Сюсюке это не понравилось, и он на всякий случай встал из кресла и отошел к двери.

— Я помочь хочу — нечего на меня кулаками махать. А к чужим девчонкам я не клеюсь — привычки такой нет.

— Это правильно, — сказал Коля. — Зачем пришел?

— Жалко велик — вернуть бы.

— А тебе-то что?

Сюсюка немного оробел. И зачем он лезет не в свое дело? Он даже хотел уйти, но передумал. И потом, пирожок хотелось попробовать.

— Была бы эта моя девчонка, я бы к тебе не приходил.

— Чай пей — остынет.

Сюсюка взял со стола пирожок и снова сел в кресло.

— Я в эта дело лезть не хочу: мне смысла нет, я помочь.

— Ладно, говори.

Убедившись, что Коля настроен мирно, Сюсюка опасливо огляделся. Эта была бедная квартира, но уютная. Иногда Коле удавалось где-то подработать, и все равно жили на мамину зарплату, так что о ремонте и речи быть не могло. Обои в некоторых местах отклеились, и выцвели на солнце. Но в комнате было чисто и уютно. На первый взгляд казалось слишком много мебели, а на самом деле — ничего лишнего: шкаф, тахта и письменный стол — вот и вся обстановка, если не считать старого кресла с лопнувшей на спинке обивкой.

— Я вчера у Каленого был: велик у его отца в гараже стоит.

— И что?

— А то, что Василича, который на рынке стоял, на прошлой неделе взяли, и покупателя у Каленого нет. Велосипед дорогой: если в хорошем магазине брать — триста зеленых, не меньше, а так — сотни полторы. Тут человек с деньгами нужен. А его еще найти надо.

— Ну?

— Если хочешь велосипед вернуть, надо это сейчас делать, пока Коленый покупателя не нашел.

— Интересно — как.

— Скажешь, про Юлькин велик случайно узнал. А что он у Каленого — догадаться нетрудно: это его район. Так, мол, и так, скажешь, покупатель есть.

— А деньги?

— Отдавать рано или поздно все равно придется — это правда, не в гараж же лезть. Но сейчас главное велосипед получить, а там, может, и деньги найдешь.

— А если нет?

— А если нет, он их из тебя все равно вытрясет. Хочешь не хочешь, а деньги достанешь.

Коля просто своим ушам не верил. Помог, называется. Он и без него знает, что велосипед у Каленого. Если бы ключ от гаража был — это другое дело. И все-таки Коля был рад, что Сюсюка пришел. Он и сам понимал, что, если это сделает, Коленый его в покое не оставит. Но ему совет был нужен, поддержка чья-то. Ему надо было с кем-то посоветоваться, просто с кем-то поговорить — и теперь такой человек нашелся. И это был Сюсюка. Если бы не он, Коля, может, никогда бы на это не решился. И теперь ему хотелось поблагодарить Сюсюку, что-то хорошее для него сделать, просто потому, что он пришел и теперь не так страшно. Но он не смог найти нужных слов и поэтому сказал:

— Это все?

— Я предложил, а ты смотри — дело твое. Но решать надо сейчас.

— Предположим, скажу я, что у меня покупатель есть. И что? Каленый товар в долг не дает.

— Раньше не давал, а теперь дает. У него гараж до отказа забит, а покупателей нет. Ему деньги нужны — он даст. Скажешь, покупатель хочет, чтобы ему велик в Митино привезли или в Северное Бутово. Не поедет же Каленый с тобой.

— А если поедет, или Рябого пошлет?

— Не пошлет. Ему смысла нет тебе не верить, потому что, если надо, он тебя из-под земли достанет.

— Оторвет он мне башку.

— Может, и оторвет. Но попробовать стоит.

— Поможешь?

«Помогу», — хотел сказать Сюсюка. Потому что какой мальчишка не мечтает стать героем? Но он молчал. Глупо красивые слова говорить и грудь выпячивать, а в последний момент испугаться — и все бросить. Может, он и трус, но подлецом он никогда не был.

— Коль, не могу: я Коленому денег должен. И потом, не мое это дело. Извини.

— Ладно, все равно спасибо.

Сюсюка простился с Мариной Николаевной и ушел. Оставшись один, Коля до вечера не выходил из своей комнаты: думал, как быть. Предположим, пойдет он к Коленому. А потом что? Не такой Коленый человек, чтобы просто так со своим добром расстаться. Но ничего, он этого так не оставит…

Был уже первый час, когда в комнату вошла Марина Николаевна.

— Коль, а ты что спать не ложишься?

— Я ложусь.

— Ну тогда я пойду. Спокойной ночи.

— Мам.

— Что?

— Мам, ты не обижайся, если что.

— Ты чего, Коль? За что мне на тебя обижаться. У меня, кроме тебя, никого нет.

— Марина Николаевна обняла Колю и поцеловала в лоб.

— Спи.

Коля почистил зубы и лег, но заснуть не мог. Он лежал с открытыми глазами, и в темноте казалось, что кто-то стоит за занавеской, и ему было страшно, потому что и смелым людям бывает страшно.

А дома у Юли не спала Марина. Она снова и снова прокручивала в голове тот день, и все время у нее перед глазами стоял Сюсюка. И надо же ему было в тот момент оказаться на площади. Если бы не он, ничего бы не случилось. И все-таки это Марина виновата. Но разве она знала? Стоило ей на, секунду отвернуться, и… Она даже его лица не успела разглядеть, и только оранжевая футболка ярким пятном навсегда врезалась в память. Это он, человек в оранжевой футболке, ворвался в их жизнь, когда они и были так счастливы, и все разрушил. Она успел схватить его за руку, но он ее оттолкнул, и, упав, она больно ударилась. Что она могла сделать?

«А может, велосипед можно найти? — думала Марина — Но как?»

У Марины был другой план.

12

Коля уже давно не работал на Коленого: не его это было. Сам он никогда воровством не промышлял и зеркала с машин не скручивал, но иногда ездил к пресловутому Василичу и, сдав товар, возвращал Коленому деньги. От тех времен у Коли осталось двадцать долларов. Деньги были грязные; и потратить их Коля хотел на что-нибудь хорошее: думал отдать Марине Николаевне, но она бы испугалась, стала спрашивать откуда. А его двадцать долларов все равно не спасут. И он решил при гласить Юлю в кафе.

Они встретились в половине первого у магазина «Наташа». Коля хотел как-то ее утешить, обрадовать, что знает, где велосипед, и поможет, но снова не нашел нужных слов и просто сказал:

— Привет.

Они потоптались немного у магазина и, не зная, что делать, пошли вниз по Бронной.

— Если честно, я этот район плохо знаю, — сказал Коля и, как всегда, покраснел, но прежней, неловкости уже не было, потому что теперь все в их отношениях стало ясно.

Он знал одно недорогое кафе, на углу, напротив почты, но этот день казался ему особенным, а там всегда было шумно и народа много.

— Может, сюда?

Бывают такие кафе: пока ты ешь салат, официант следит за каждым твоим движением и ждет, не позовешь ли ты его, и наконец не выдерживает и сам к тебе подходит и говорит: «Вы больше ничего не хотите?» Наверное, даже если заказать обед из трех блюд, кофе и мороженое, через пять минут он появится снова: «Что-нибудь еще?»

Кафе «Лира» — не лучшее место для свиданий, это правда. Но так вышло.

— У нас дорого, — сказал охранник, презрительным взглядом смерив Колю и заодно Юлю (а это уже было слишком).

— Хорошо, — сказал Коля и покраснел.

— Проходите, — предложил охранник тем же безразличным голосом.

Кафе только открылось, и все столики были свободы. Официант пришел сразу, но смотрел на них с недоумением: мол, не рано ли вам по ресторанам… Коля сразу обратил внимание, что это кафе, где каждый почему-то норовил их уколоть, открывалось в час и обслуживали тут, как в ресторане.

— Что будем заказывать?

— Кофе и коньяк, — сказал Коля решительно.

— Юля хотела что-то возразить, но от неожиданности потеряла дар речи.

Коля и сам был озадачен. Почему именно коньяк? И все-таки он сказал:

— Кофе и коньяк.

— Извини, брат, — улыбнулся официант, и в этой улыбке было что-то оскорбительное, — не могу.

— Может, пиво?

Это тоже было глупо. При чем тут пиво. Коля совсем растерялся, но тут на помощь пришла Юля.

— Тогда кофе и мороженое, — сказала она. — У вас есть мороженое?

— Кофе и мороженое, — повторил официант и написал что-то в блокнот. — Мороженое у нас есть. Что-то еще?

Коле вдруг захотелось его ударить.

«Ну и рожа, — думал он. — Так бы и врезал». И только когда официант исчез за стойкой, он наконец вздохнул с облегчением.

Сначала разговор не клеился. Перебрав в уме общих знакомых, Юля решила остановиться на Сюсюке рассказала, как они катались нас скейте и как она чуть не упала.

— Он хороший парень, — сказала Юля, Коля пожал плечами:

— Нормальный.

— А мне кажется, хороший.

Постепенно разговор наладился, и Коля вдруг почувствовал, что ему никогда не было так хорошо, что так целую жизнь можно сидеть. Он смотрел на Юлю и не мог поверить, что это она сидит рядом с ним в этом странном кафе.

Так прошло около часа. И когда мороженое было съедено, когда кофе был выпит и официант в четвертый раз предложил им взять что-то еще, Коля вдруг перегнулся через стол, взял Юлю за руку и сказал.

— Я тебя люблю.

И на этот раз краской залилась Юля.

— Я тебя люблю, — повторил Коля.

И наступила пауза.

Коля позвал официанта и расплатился. Не говоря ни слова, они вышли на улицу.

13

Вот уже несколько дней шли дожди, Александр Иванович лежал на диване и в третий, а может, в пятый раз читал «Трех мушкетеров», Хотелось работать, хотелось куда-нибудь идти, но делать за городом в такую погоду нечего, и каждый вечер он отправлялся к Елене Викторовне пить чай. Так они сидели вечерами, разговаривали: мол, лето выдалось неудачное и град побил деревья. Генриетта Амаровна вспоминала как работала в институте и как студенты списывали на экзаменах. Александру Ивановичу нравились эти простые, ни к чему не обязывающие разговоры, и чай с мятой, и засахарившееся клубничное варенье. Но было так холодно, что даже чай не помогал. Спать за городом ложатся рано, и уже в десять Александр Иванович, как правило, был дома. Он забирался под одеяло и открывал какой-нибудь старый, найденный в кладовке журнал, но от холода, сразу засыпал.

Оставаться на даче в такую погоду не хотелось и было? Решено перебраться, в город. Ехать решили на машине все вместе: Александр Иванович, Елена Викторовна, Генриетта Амаровна. Дорога была размыта, и, подъезжая к шоссе, застряли. Колеса так глубоко увязли в хлипкой жиже, что, если бы не лесник, который оказался тут случайно, наверное, так и провели бы целый день под дождем на проселочной дороге. Лесник толкал машину, а Елена Викторовна с Генриеттой Амаровной стояли под дождем. Промокли до нитки.

Всю дорогу ехали молча: как-то тоскливо было, неуютно. Но как только въехали в город, сразу стало веселее, потому что в городе даже в плохую погоду кипит жизнь.

У подъезда встретили Евгения Николаевича, который как раз шел с работы. Он расцеловал Елену Викторовну и Генриетту Амаровну и, пожав руку Александру Ивановичу, принялся рассказывать новости. Мол, Марина так и живет у Юли, так что хорошо, что Александр Иванович вернулся. А на работе неприятности. Но это ничего: главное — чтобы дома было все в порядке. Дом — это главное.

— А я, наверное, на работу выйду, — сказала Елена Викторовна, когда они вошли в лифт. — На даче в такую погоду делать нечего, а дома — скучно.

— Я тебя понимаю, — согласился Александр Иванович. — Я, когда без дела сижу, тоже по работе скучаю.

— Это правда.

На втором этаже Александр Иванович вышел и разговор прервался.

Вечером, Марина собрала вещи и перебралась домой.

— Ты оставайся, если хочешь, — сказал Александр Иванович, когда она уходила. — Все-таки втроем веселее. Правда оставайся, а?

Но Евгений Николаевич был прав: у Марины есть дом, не может же она тут вечно жить. И она ушла.

— Пап, — спросила Юля, когда они сели ужинать, — у тебя есть женщина? — Александр Иванович нервно заерзал на стуле.

— Только честно.

— Я понимаю, — смутился Александр Иванович. — Ты уже большая.

— Вот именно. Поэтому ты честно скажи, хорошо?

Александр Иванович ничего не ответил, только плечами пожал.

— Так есть?

— Нет. Сейчас нет.

— Выходит, вы поссорились?

— Нет.

Их глаза встретились, и Александру Ивановичу стало неловко. Он боялся этого разговора: знал, что однажды это случится, и все равно боялся.

— Просто расстались — и все.

Юля задумалась, а Александр Иванович вздохнул было с облегчением. Он хотел перевести разговор на другую тему, но, как на зло, в, голову ничего не приходило.

— А я знаю, КТО это. Это Саша, медсестра.

Надо было что-то ответить, и Александр Иванович сказал:

— Это раньше было. Давно.

Он как-то боком, словно боялся, что его ударят, посмотрел на Юлю, и только теперь она заметила сколько было любви в этих глазах и сколько страха. Это он ее боялся, боялся с тех пор, как не стало мамы. Любил и боялся. Ему казалось, это он виноват, что мама умерла, и что котлеты они едят из кулинарии, и что с работы он приходит поздно. А тут еще это…

— А мне она нравилась, — сказала Юля задумчиво, как будто пыталась вспомнить, как выглядит эта самая Саша. — Жалко.

И снова наступила пауза. Тут бы и вспомнить какой-нибудь анекдот, историю какую-нибудь, но ничего у Александра Ивановича не выходило, и только какие-то глупые, бессмысленные слова вертелись на языке: «Ну, это, значит, того…»

— Пап, ты ее любил?

— Наверное, нет.

— Значит, есть другая женщина, так?

Александр Иванович молчал.

— Она замужем?

— Почему ты так решила?

— Ну раз она не с тобой, значит, замужем.

— Знаешь что, давай есть.

— Пап.

— Что?

— Обещай мне одну вещь.

Юля пристально смотрела на отца, и от этого взгляда у него мурашки бежали по спине.

— Если у тебя появится женщина, не ври мне, ладно? Терпеть не могу, когда врут. Ты лучше женись, только не ври.

— Ну уж нет, — улыбнулся Александр Иванович, и столько всего было в этой улыбке: и боль, и страх, и любовь. — Разве нам плохо вдвоем? А тут появится в доме чужая женщина…

— Пускай появится. Я не против.

— Странно.

— Что?

— Ты стала взрослой, а я не заметил: Давай есть — котлеты остынут.

И Александр Иванович отломил вилкой кусок «Богатырской» котлеты. Он ел и думал о той женщине, о том, что ей уже сорок и мужа она не бросит. Поздно им пускаться в любовные приключения.

А еще Александр Иванович думал о Юле. Надо же, как время летит. Она уже большая — скоро замуж выдавать…

— Пап?

— А?

— А она красивая?

— Ешь.

И Юля молча принялась за котлету.

Однажды в жизни дочери появится другой человек, и тогда Александр Иванович будет ей не нужен. Так уж устроен мир, что делать. Только бы она была счастлива. А ему поздно свою жизнь менять. Это ничего. Так лучше.

— Пап.

— Ешь.

14

— Вот уже скоро неделя, как украли велосипед, — вслух сказала Марина, как если бы она была в комнате не одна, — а я так ничего и не сделала.

С этими словами она достала из ящика стола деньги, которые ей оставил дедушка, и, положив их в карман, вышла на улицу.

Пахло сиренью. и мокрой землей. Натыкаясь на прохожих, Марина разглядывала тяжелые, влажные облака: одно из них было похоже на замок с высокими зубчатыми башнями; другое напоминало упавшее дерево, и на ветру его ветви раскачивались. Но облака быстро меняли свои очертания, и от этого небо казалось живым. То там, то тут появлялось яркое солнечное пятно, наскоро небо снова затягивалось облаками.

Повернув варку, Марина пересекла двор и в нерешительности остановилась.

— Извините, — сказала она, обращаясь к полной женщине, которая только что вышла из подъезда, — вы не знаете, в какой квартире живут Ежовы?

— В сорок первой? Честное слово, забыла. Да, наверное, сорок первая. Третий этаж.

— Спасибо.

Это была добрая женщина с детским лицом и задумчивыми карими глазами.

— Ну вот, — вспомнила она, — зонтик забыла. Ей пришлось вернуться, и Марина вошла в подъезд вместе с ней — не хотелось говорить по домофону: пока объяснишь, что да как.

Марина поднялась на третий этаж и остановилась. Она с тоской глядела на хлипкую деревянную дверь, выкрашенную в унылый коричневый цвет: неудобно все-таки к человеку… вот так, без приглашения. Наконец она позвонила.

Дверь открыл Коля.

— Привет, — сказала Марина и улыбнулась, во всяком случае так ей показалось.

— Ты?

Коля просто своим глазам не верил. Марина его не любила, и он это знал. Последнее время они даже не здоровались. И вдруг она приходит к Нему домой.

— Ты что? — удивился Коля.

— Хотела, с тобой поговорить. Можно?

— Можно, — пожал плечами Коля. — проходи.

«Хорошо, что мамы нет, — сообразил он, — а то решила бы, что это моя девчонка, чаем бы стала поить, о жизни расспрашивать — неудобно».

— Я на минутку, — неуверенно начала Марина. — Тут такое дело.

Они зашли на кухню. Коля предложил ей сесть и поставил чайник.

«Вежливый», — отметила про себя Марина.

— Ну?

«Вежливый, как же. Хам».

Но она уже пришла, и отступать было поздно.

— У Юли велосипед украли, знаешь?

«Это уже слишком, — подумал Коля. — Они что, издеваются?»

— На площади, — для чего-то объяснила Марина. — В понедельник.

— Знаю, — сказал Коля равнодушно. — И что?

— Это я виновата, — призналась Марина и сама удивилась, как легко у нее это выходит: пришла к человеку, с которым раньше даже не здоровалась, и изливает душу. — Это я виновата, — уверенно повторила она.

— А я тут при чем? — спросил он тем же тоном. Его тон не испугал Марину: что-то стояло за этим напускным равнодушием. Коля не привык любезничать, это правда, но было в нем что-то особенное, настоящее, и это к нему располагало. Иногда он казался даже, злым, но за грубыми словами пряталась живая, отзывчивая душа. И Марина сразу это почувствовала.

— Мне твой совет нужен. Я не могу этого так оставить.

— Залко Юлю? — спросил Коля, передразнивая Сюсюку.

Сам вопрос и такое знакомое пришепетывание все это было странно, но Марина не знала, как на это реагировать, и поэтому ответила просто и искренне:

— Жалко.

«Начинается, — подумал Коля. — Сговорились они, что ли?»

— Понимаешь, — объяснила Марина, — я хотела с тобой посоветоваться. У меня есть деньги, и я хочу купить Юле велосипед. Может, ты знаешь где. Я в этом мало понимаю. И потом, велосипед должен быть хороший, а денег у меня не так много.

— Не так много — это сколько? — спросил Коля, просто из любопытства.

— Двести пятьдесят долларов.

— Это много.

— И можно купить хороший велосипед?

— Можно. Только покупать ничего не нужно.

— Почему? — не поняла Юля.

— Потому что велосипед у Юли. — Как это у Юли?

— У Юли.

— Юлин велосипед?

Ее темные, широко открытые глаза смотрели недоверчиво. Этот пытливый взгляд как будто говорил: «Ты меня не обманываешь? Не надо обманывать, это плохо».

Эта наивность обезоруживала. Коля чувствовал себя добрым и сильным, как взрослый, которого оставили с ребенком. В Марине действительно было что-то детское, даже во внешности: походка, голос, и лицо, и прическа.

«У соседской Насти такая прическа, — вспомнил Коля. — ей лет пять, наверное, а может, шесть… Как это называется? Каре?»

Марина, смотрела на него, слегка наклонив голову набок, и терпеливо ждала, что он скажет, на ней были шерстяные клетчатые брюки и белый вязаный свитер. Каждая деталь ее костюма была, как всегда, тщательно продумана — даже маленькие, золотые сережки. И казалось, что вместе с клетчатым зонтиком, который она оставила в прихожей, Марина принесла с собой кусочек лондонского тумана и терпкий аромат трубочного табака, какой курят в закрытых клубах невозмутимые лорды и обходительные сэры, соленый морской ветер и крепкий запах одеколона, какой покупают в лондонских лавках бывалые моряки. У них было так мало общего — у него и Марины. Ему казалось, она живет на другой планете. Но теперь, когда у него была Юля, они оба, были как-то с ней связаны — и пропасть, которая их разделяла, вдруг исчезла, как если бы теперь они стали одной семьей. Она могла говорить с Юлей, прийти к ней, когда захочет, — и уже только за это он был готов ее полюбить.

«Хорошая она, — думал Коля, — смешная».

— Коля, — не выдержала Марина, — я утром к ней заходила, и велосипеда там не было.

— А теперь он у Юли.

— Значит, велосипед был у тебя?

— Нет, но я его забрал.

— У того, кто украл? Выходит, ты знал, кто это сделал?

— Так я тебе и сказал.

— Хорошо. Предположим, ты знал, у кого велосипед, я понимаю. Ты пошел к этому человеку и его забрал. Но как?

— Обыкновенно: пришел и взял. Сказал, что у меня покупатель есть.

— В каком смысле?

— Просто — покупатель. Человек, которому можно продать велосипед.

— А деньги?

— Какие деньги? — спросил Коля, сделав, придурковатое лицо и всем видом давая понять, что как раз это ее не касается.

— Знаешь, если нужны деньги, мы могли бы пополам. Или я…

— Мне чужого не надо.

— Коля, это не чужое: это для Юли.

— Все равно не надо. Ты спросила — я ответил: А остальное — Мое дело, ладно?

— Ладно: Выходит, велосипед у Юли?

— Выходит, так.

— Значит, я пойду?

— Ну да, — пожал плечами Коля, — иди.

На небе были все те же густые, тяжелые облака. Все так же из-за туч иногда выглядывало солнце и снова исчезало. И все-таки было понятно, что дело к вечеру, — может, у нас действительное, есть внутренние часы, а может, просто освещение изменилось.

С наступлением вечера Марина часто чувствовала легкое беспокойство, ей становилось грустно и она хотела домой, к маме. А Юле она может позвонить но вместо того чтобы вызвать лифт, Марина пешком поднялась на второй этаж. Она вдруг поймала себя на мысли, что скучает по этому злополучному велосипеду, как если бы это был близкий человек или любимая игрушка. Казалось бы, она с самого начала знала: велосипед вернуть нельзя, но смириться с этой утратой не могла. Два одинаковых велосипеда, как два брата-близнеца, вот уже несколько дней жившие в разлуке, и в этом была виновата Марина. Она с грустью думала, что их с Юлей велосипед (именно их), их велосипед, которому так нужна их забота и дружба его названого брата, его двойника, — их велосипед, в который их любовь как будто вдохнула жизнь, попал в чужие руки, и кто знает, как с ним там обращались. Неужели Коля сказал правду и велосипед у Юли? Она столько раз прокручивала в голове их разговор, что теперь могла бы пересказать его с любого места, и, казалось бы, все тут ясно.

Марина нажала кнопку звонка и до того, как Юля открыла дверь, успела подумать: «А может, это Шутка?».

15

Если бы Юля хотела утаить от Александра Ивановича пропажу, ей бы это все равно не удалось: велосипед — не иголка. Как объяснить его исчезновение?

Она не хотела расстраивать отца, но врать не имело смысла: рано или поздно все равно придется сказать правду.

Узнав о том, что случилось, Александр Иванович грустно покачал головой и сказал:

— Глупо.

— Я понимаю, — вздохнула Юля. — Я сама виновата.

— Ладно, — сказал Александр Иванович, — что об этом говорить. Пока привезу с дачи «Каму», а в следующем году купим новый велосипед. Договорились?

— Договорились, — сказала Юля.

И больше они к этому разговору не возвращались.

Когда пришел Коля, они пили чай. Дверь открыл Александр Иванович.

— А я думал, вы на даче, — сказал Коля, хотя до этого видел Александра Ивановича всего один раз.

Александр Иванович ничего не ответил: он смотрел на велосипед.

— Ежов, — Коля протянул ему руку. — Николай. Не отрывая взгляда от велосипеда, Александр Иванович механически пожал его руку. Они молчали.

— Что это? — наконец спросил Александр Иванович.

— Велосипед.

— Я вижу. Это Юлин велосипед?

Коля пожал плечами:

— Юлин, чей же еще.

— Разве его не украли?

— Понимаете… — замялся Коля — Дело в том… как бы это сказать…

— Пап, ты где? — спросила Юля, выглянув из кухни.

— Коля пришел, — сказал Александр Иванович почти шепотом. — Ежов.

«Запомнил», — с гордостью подумал Коля.

— Пап…

Юля медленно перевела взгляд с Коли на велосипед, потом снова посмотрела на Колю и снова на велосипед.

— А…

— Понимаешь, — сказал Коля. — Ты только не волнуйся… В общем… Тут, такое дело… Я нашел твой велосипед. НО ЭТО было совсем не трудно. Просто так получилось. Ну я пойду?

— Ты… а…

— Постой, — вмешался Александр Иванович. — Как это пойдешь? А чай? Мы как раз чай пьем.

— Нет, чай не надо, спасибо. Я только хотел велосипед отдать. Вот.

— Так не пойдет, — сказал Александр Иванович. Он понемногу пришел в себя и, когда управился с велосипедом, стал уговаривать Колю остаться.

— Ты не обижайся, — сказал Александр Иванович, разливая чай в пузатые керамические кружки. Юля просто растерялась — С сахаром? Юль, ты… как это… Скажи что-нибудь.

— А?

— Вот и хорошо, — сказал Александр Иванович. Не буду вам мешать. Только один вопрос. Можно?

— Можно, почему нельзя.

— Как ты велосипед нашел?

— Это нетрудно, — объяснил Коля. — Я В этом районе всех знаю. И нашел.

— И еще один вопрос, хорошо? — Коля насторожился, и Александр Иванович сразу это заметил.

— Тебе за это ничего не будет?

— За что?

— За велосипед. Тот человек, который его взял, он…

— Вы не беспокойтесь. Все в порядке.

— Точно?

— Конечно.

Александр Иванович поблагодарил Колю и хотел уйти.

— Ты нам не мешаешь. — сказала Юля и, обращаясь к Коле, спросила: — Правда?

— Что вы, — смутился Коля, — наоборот.

Ему так хотелось понравиться ее отцу, и теперь он боялся, что Юля это заметит и будет над ним смеяться.

Александр Иванович посмотрел на Юлю, как бы спрашивая: «Остаться?» — И, получив утвердительный ответ, сел на прежнее место.

Постепенно разговор наладился. Александр Иванович рассказывал о работе и глупых вопросов не задавал. В его присутствии Коля не чувствовал себя скованно — наоборот. Он редко ходил в гости, но теперь ему казалось, он дома, и это было странно. Наверное, он немного завидовал Юле.

Александр Иванович производил впечатление человека здорового и полного сил. Умный и внимательный, он всегда знал, как начать разговор и когда его закончить. Такие люди вызывают доверие, им рассказывают самое сокровенное и никогда об этом не жалеют.

«Может, чай заварить, а, пап?» У Юли был такой умный, такой спокойный голос. «Папа хватит!» И каждый раз, когда она, произносила это слово, Коля вздрагивал. «Пап, давай откроем, зефир?» И снова это слово вертелось на языке… И от этого было немного грустно.

16

— Пап, мы пройдемся? — спросила Юля.

— Поздно.

— Мы недолго, — объяснила Марина.

— Несчастный я человек, — вздохнул Александр Иванович и сказал, на этот раз обращаясь к Марине: — Если мама разрешит, идите.

— Спасибо.

И Юля поцеловала Александра Ивановича в щеку. Полчаса. И пускай Марина позвонит домой. Марина позвонила домой, и, прихватив с собой пакет с мусором, они вышли во двор.

Бывают такие летние вечера, когда после дождя, небо наконец проясняется и ты понимаешь: мир прекрасен. Но, что ни говори, чудесным летним вечером особенно трудно быть счастливым.

«Мир прекрасен, — думаешь ты, — а я печален и одинок».

И хочется плакать, хочется идти куда-нибудь и на углу у метро обязательно встретить любимого человека. В поздних сумерках дома и люди, небо и деревья — все напоминает о нем. И тебе грустно.

Напрасно Юля вглядывалась в лица редких прохожих: Коли среди них не было.

Они расстались несколько часов назад, но ей казалось это было давно — так давно, что, думая о нем, она ничего, ничего не могла вспомнить. Так было всякий раз: она пыталась удержать в памяти его лицо, голос, походку, но его образ ускользал, как это бывает во сне, когда, падая в пропасть, ты хватаешься за ветку или пучок сухой травы, но, уклоняясь от твоих прикосновений, непослушные предметы перестают быть осязаемыми и, исчезая, выскальзывают из твоих рук.

Когда он появился с велосипедом, Юля растерялась и даже поблагодарить его забыла. Если бы не папа, он бы так и ушел. А что, если он обидится? И больше никогда не станет с ней разговаривать, и даже головы в ее сторону не повернет. Он для нее рисковал жизнью, а она даже спасибо не сказала.

А может, он не рисковал жизнью, просто так получилось. Но папа считал, что тот человек, о котором говорил Коля, по доброй воле велосипеда отдать не мог, и, наверное, он был прав.

Забыв про Марину, Юля перебирал а в уме слова, которые она могла сказать Коле и которых не сказала: «Спасибо… Я просто не знаю, как тебя благодарить…» Но как мало значат слова! Он сделал невозможное. Это сделал он. И сделал это для нее…

— Смотри, — Марина больно толкнула ее в бок.

— Что?

— Папа.

Отражаясь в витрине и слегка покачивая бедрами, как будто танцуя, по другой стороне улицы шли двое. И снова Юля видела только их спины, и снова в мужчине она без труда узнала Евгения Николаевича.

— Юля!

— А?

— Это Кошка!

— Вижу.

Она с такой силой сжала кулаки, что едва не вскрикнула от боли.

«Как быть? — думала Юля. — Что говорить? Что? Как спасти Марину?» Но было поздно.

Людмила Сергеевна держала Евгения Николаевича под руку. Это была она. Покачивая бедрами, она несла розу, высокую, как Останкинская башня.

Юля посмотрела на Марину. На мгновение все застыло, как на черно-белом снимке, и только роза алела в сумерках.

— Туфли.

— Что туфли? — не поняла Юля.

— Красные туфли. Это она.

— Муся, ужинать.

Это были простые; знакомые с детства слова. В них не было ничего, что могло бы ее обидеть.

— Муся, ужинать, — сказал Евгений Николаевич, заглянув в комнату, и ушел.

Он прошел несколько шагов и остановился.

— Муся? — Марина молчала.

Евгений Николаевич вернулся в комнату. Марина сидела, обхватив колени руками, и смотрела в окно. Она сидела не на кровати и не на полу: Марина сидела на письменном столе. В тусклом свете фонаря листва казалась желтой, как в последние дни сентября. Дул ветер, и ветки тополя, который рос напротив, качались, ударяясь о стекло.

Марина молчала.

Она сидела к нему спиной, и, обращаясь к ее отражению, Евгений Николаевич сказал:

— Ты что?

Но Марина снова не ответила.

— А почему, ты сидишь на столе?

По его голосу Марина поняла, что он улыбается, но даже головы не повернула. Она так любила его улыбку. Но теперь эта улыбка и его любовь — все это стало никому не нужно. Он их предал. Мама этого не знает: она улыбается и целует его, уходя на работу. А он гадкий, злой человек. И Марина никогда, никогда его не простит.

— Что-то случилось? И снова молчание. — Марина.

Ни говоря ни слова, Марина встала и вышла из комнаты.

За ужином не обсуждали, как обычно, новости и погоду. Елена Викторовна молчала. И бабушка тоже молчала. Евгений Николаевич кряхтел и сморкался в клетчатый платок, хотя насморка у него не было. Иногда, чтобы нарушить тягостное молчание, он говорил: «Ну вот спасибо… хорошие помидоры… продуло, наверное. А как на работе?» Но никто не обращал на него внимания. Он стал чужим в этом доме. И даже окружающие предметы: стены, обитые вагонкой (это он обил стены вагонкой — своими руками), гарнитур из дерева, плетеный плафон, ножи, вилки — даже, предметы смотрели на него враждебно. Его ненавидели. Его презирали. И даже разговаривать с ним никто не хотел. Но Марина… Почему?

— Спасибо, — сказала Марина и встала из-за стола. Евгений Николаевич не привык спрашивать разрешения, когда входил к ней в комнату. Но сейчас он сказал:

— Можно?

Марина молчала.

— Давай поговорим, — робко попросил Евгений Николаевич.

Марина пожала плечами. Она сидела на полу, все так же обхватив колени руками. Евгений Николаевич осторожно сел на край, кровати, как будто боялся оскорбить своим присутствием эту тишину, клетчатый плед, ковер над кроватью, полированный гардероб, стол и стул.

— Марина.

— Что?

— У меня нет никого дороже тебя.

— А Кошка?

Евгений Николаевич ждал этого вопроса. Тогда на улице он их не заметил, но он знал, в чем дело: просто догадался.

— Это другое. У меня, кроме тебя, никого нет. И я тебя люблю: Больше всего на свете.

— А Кошка? Разве ее, ты не любишь?

— Знаешь, давай пройдемся, — предложил Евгений Николаевич, — воздухом подышим, а?

— Поздно уже.

— А мы на пять минут.

— Лена, мы пройдемся с Мариночкой? — спросил Евгений Николаевич, выглянув в коридор.

— Ты сошел с ума? — грустно сказала, Елена Викторовна, как будто имела в виду не столько эту прогулку, сколько все остальное, потому что она уже знала, а если не знала, то догадывалась. — Одиннадцать часов.

— На пять минут — подышать.

— Идите куда хотите, — ответила Елена Викторовна, едва не, заплакав от обиды и одиночества.

Вот и Марина ее предала. Этот человек сломал ей жизнь, и ее единственная дочь с ним заодно.

— Понимаешь, — сказал Евгений Николаевич, когда они вышли на проспект, ослепительный, как рождественская елка, — ты уже взрослая, и ты поймешь. Ты не должна на меня обижаться. Из-за этого.

— Из-за Кошки? — зло сказала Марина.

— У нее есть имя. Знаешь, мы давно живем с мамой, мы целую жизнь вместе прожили. И она чудесный человек, умный…

«И красавица», — вспомнила Марина. Так говорил о маме Александр Иванович: «Умная, добрая и красавица».

— И красавица. И я ее очень любил. Я и сейчас ее люблю, но это другое, понимаешь?

— Нет, не понимаю.

— Это не одно и то же: любовь и…

— И что?

— И когда ты влюблен. Любовь остается навсегда, а влюбленность однажды может пройти. Так бывает. Я не знаю почему. Но если ты не смог пронести любовь через всю жизнь, это только твоя вина. Это я виноват. А мама…

— А я?

Марина остановилась. Они стояли друг напротив друга, и ей хотелось его ударить. Изо всех сил. Больно.

— А я? Как же я?!

Марина не хотела плакать — и плакала. Не надо плакать. Он не должен видеть ее слез. Это глупо.

— А я? А обо мне ты подумал?

Это глупо. Он не должен видеть ее слез. Никогда.

Пускай делает, что хочет, ей все равно.

Она бросилась было бежать, но Евгений Николаевич успел поймать ее руку.

— Марина, пожалуйста, не плачь.

«Не плакать? Но как?!»

— А я? — повторяла Марина. — Как же я? Как?!

Он притянул ее к себе и обнял. Она чувствовала его запах, его заботливые руки, она узнала его голос. — Папочка…

17

Марина обхватила его за шею, прислонила лицо к его плечу — и плакала.

— Па-а-почка…

— Не надо, слышишь.

Он провел ладонью по ее лицу — и ладонь стала мокрой.

— Не надо, не плачь…

— Вот и хорошо, — сказал Евгений Николаевич и поцеловал Марину в лоб. — Не надо плакать.

Они были у метро и теперь повернули к дому. — Пап.

— А?

— Что теперь будет?

— Не знаю. Правда, не знаю. Но мы никогда не должны ссориться — что бы ни случилось, хорошо?

— Хорошо, я понимаю.

Евгений Николаевич остановился, вглядываясь в темноту.

Оттуда, из темноты, доносились неясные крики. Три тени метнулись к человеку, который только что пересек площадь и должен был скрыться за деревьями. Марина услышала звук удара.

Темная фигура исчезла и снова появилась: тот человек на площади, наверное, упал, а теперь поднялся, и, если приглядеться, можно было понять, что он вытирает лицо.

— Нехорошо чужое брать, — сказал кто-то.

— Зря стараешься — денег нет.

— Папа, это Коля! — сообразила Марина. — Коля Ежов.

— Стой здесь, — сказал Евгений Николаевич. Нет, лучше иди — туда. Быстро!

И он махнул рукой куда-то в сторону дома — туда, где, проклиная его и себя, проклиная всех на свете, в темной комнате плакала Елена Викторовна.

— Папа!

Если бы в тот момент Евгений Николаевич хотя бы на минуту задумался, он бы ни за что этого не сделал. С ним была Марина, и, ввязавшись в драку, он рисковал ею.

— Папа! Не надо!

Но если он струсит, разве тогда она не перестанет его уважать? Разве это лучше? Нет, он не трус.

— Витамин! Сзади!

Витамин? Снова раздался глухой удар — и Коля упал. Евгений Николаевич подбежал к высокому человеку в косой куртке и, толкнув его в спину, сбил с ног. Он встал, но вместо того чтобы дать сдачи, как-то внезапно исчез. Другие двое растерялись, но не то чтобы убежали, а ушли — не было похоже, что они испугались: наверное, просто не хотели привлекать к себе внимание. Их интересовал Коля — только он.

— Папа!

Коля сидел на асфальте, уставившись в одну точку. Он не потерял сознания, и у него, как ему казалось, ничего не болело: просто не было сил встать и он сидел. Наверное, падая, он ударился головой, потому что в ушах звенело и все лицо было в крови.

— Спасибо, — сказал Коля как-то неуверенно.

— Папа!

Только теперь Коля понял, что это Марина, и, как было видно, это ему не понравилось.

— Ты как? — спросил Евгений Николаевич.

— Вроде нормально. Голова немного кружится.

— Наверное, надо «неотложку» вызвать. Я схожу.

— Нет, пожалуйста. А то, знаете, милиция.

Евгений Николаевич как-то об этом не подумал.

Милиция — это значит два часа в отделении, протокол, свидетели. Домой они придут уже ночью.

— Пап, — сказала Марина, — это Коля, мы учимся в одном классе. А это мой папа.

— Я понял. — Коля хотел улыбнуться, но улыбка вышла неубедительная, вымученная. — Спасибо, вы здорово меня выручили.

— Ну как, ходить можешь?

Коля попытался встать, но голова так кружилась, что он снова сел. Хотелось спать.

— Может, в травмопункт? Тут близко.

— Нет, я в порядке.

Евгений Николаевич не настаивал. Боялся, что дома узнают: вот, мол, в драку ввязался, и какой ты после этого отец?!

— Ладно, посиди немного, а потом мы тебя проводим.

— Я сам, что вы.

Это было глупо — что он, маленький? Но сил спорить у Коли не было. Поднявшись вместе с Колей на третий этаж, Евгений Николаевич и Марина отправились домой. — Вы извините, — сказал Коля, — я не хочу, чтобы мама вас видела. Испугается, вообразит неизвестно что, сами понимаете.

— Вот и ладно, — улыбнулся Евгений Николаевич. — Нам дома тоже влетит. Били-то просто так или задело?

— Вроде за дело. Так, пустяки.

— Пустяки, а чуть не убили. Ладно, иди, тебе лежать надо.

— Спасибо, что проводили.

— Пока, — сказала Марина и немного смутилась. — Поправляйся.

Марина видела: он на нее злится, потому что она знает, она одна знает, за что его били там, на площади.

— Слышишь… — Он как будто читал ее мысли.

— А?

— Ты Юле не говори, ладно? Это не то. Понимаешь… это само по себе, а велосипед тут ни при чем.

— Я понимаю. Пап, ты идешь?

— Ну, бывай. — Евгений Николаевич крепко пожал его руку, как будто они сто лет друг друга знали. — И смотри, тебе лежать надо.

Подождав, пока они уйдут, Коля отпер дверь и, не включая света, на цыпочках пробрался в ванную. Мама уже спала.

18

Марина привыкла жить так, как она привыкла, а привыкла она так: утром, выглянув из ванной, она видела бабушку. «Муся, завтракать!» — говорила бабушка. «Мама уже ушла?» — спрашивала Марина. «Уже ушла». Каждое утро Марина задавала бабушке этот вопрос, и всякий раз Генриетта Амаровна отвечала: «Уже ушла». — «А папа?» — «Уже ушел». И казалось, никто не в силах этого изменить. Но на этот раз бабушки на кухне не было, и только ее передник лежал на табуретке как единственное напоминание о тех счастливых временах, когда Генриетта Амаровна три раза в день варила «геркулес»: для мамы, для папы и для Марины.

— Бабушка! Никто не ответил. — Мама?

Елена Викторовна сидела за столом, подперев голову рукой. Ее заплаканное бледное лицо не выражало ни грусти, ни разочарования — оно вообще ничего не выражало. На ней были голубые матерчатые тапочки и такого же цвета халат. Нарядная блузка, макияж и прическа — все это было забыто и как-то само собой потеряло смысл. Но это еще не означало, что в таком виде она может выйти из дома. Не такой она человек.

— Мам, ты чего? — удивилась Марина.

— Я взяла отгул, — сказала Елена Викторовна не то чтобы грустно, а как будто даже мечтательно.

— Зачем?

— Свобода. Хочу — иду на работу, не хочу — не иду.

— В каком смысле? — не поняла Марина.

— Просто не иду — и все. Свобода.

— Это как?

Елена Викторовна пожала плечами: мол, не знаю как, сама не понимаю.

— А папа? — спохватилась Марина. — Где папа? — Он ушел.

— На работу? — спросила Марина.

— На работу — и вообще. — Елена Викторовна достала из кармана платок и высморкалась.

— Он ушел.

— Ушел?

— У-у-шел.

И, закрыв лицо руками, Елена Викторовна заплакала.

— Мам, не надо, — сказала Марина и, притянув ее к себе, поцеловала Елену Викторовну в щеку, как будто это Марина была ее мамой, а не наоборот. Не надо, не плачь, хорошо?

— Я не буду, — сказала Елена Викторовна, вытирая лицо рукавом халата. — Прости. Папа ушел.

— Я поняла, — улыбнулась Марина, намекая на халат и тапочки, имея в виду всклокоченные волосы и заплаканное лицо.

Ей нелегко далась эта улыбка — и Елена Викторовна это поняла. Поняла и оценила.

— Мам, — сказала Марина, когда она немного успокоилась, — а папа совсем ушел? Он уже не приедет?

— Придет. За вещами.

Елена Викторовна едва удержалась, что бы снова не заплакать, но вспомнила эту улыбку, и ей как будто стало легче.

— Понимаешь…

— Я понимаю. Ты только не плачь. Пускай уходит — будем жить вдвоем: я и ты.

— А бабушка? — улыбнулась Елена Викторовна.

— И бабушка.

Марина вышла из подъезда — и остановилась. Куда идти? Все равно куда: главное — куда-нибудь идти. Пройдет не один день, прежде чем она сможет к этому привыкнуть: папа ушел. Навсегда.

Марина привыкла жить так, как она привыкла: мама любит, папа любит — все любят. Она ни в чем не знала недостатка, и если кто-то обходился с ней плохо, это скорее было странно, но не могло причинить ей боли. Это ее всегда жалели, это ее оберегали, как цветок, ее одну. Мир взрослых был ее любимой игрушкой, и ничто не омрачало ее счастливого детства. Но время идет. И теперь она видела его иначе — этот жестокий, этот несовершенный мир, мир взрослых. Детство, как солнце в пасмурный осенний день, выглянуло из-за туч — и погасло. Она уже никогда не будет маленькой. Никогда.

Теперь Марина многое поняла и, наверное, стала лучше. Ей было жалко этот мир. Ей было жалко их всех: папу, маму, бабушку — всех. И чтобы облегчить их страдания, она, не жалея сил, лгала и притворялась. Как искусно она играла эту роль. И всех это забавляло. И всем это нравилось. Если она не могла им помочь, то хотя бы могла их утешить. А она? Кто поможет ей? Мама, которая двух слов не может сказать, чтобы не заплакать? Папа, который их бросил? Кто?

— Извините.

Марина едва не сбила с ног старика, который вышел из телефонной будки.

— Работает?

— Вроде. — Старик беспомощно развел руками, как будто просил ему объяснить, почему все так устроено в этом мире: если дали прибавку к пенсии значит, цены вырастут; если в поликлинике бесплатный рецепт выписали, тогда — крышка: либо будет понос, либо сердце остановится. — Слышно плохо.

— Странно, — пожала плечами Марина. — Только что починили.

— А, — махнул рукой старик, — ну их… Однажды Бог посмотрит на мир и скажет: «А ну вас» — и махнет рукой. И тогда мир содрогнется. Тогда люди поймут.

«Хороший старик, — подумала Марина. — Очень хороший старик. Красивый. На деда похож».

Она уже давно не вспоминала деда, но теперь ей казалось, все это время он был с ней. Наверное, он и сейчас смотрит на нее с высоты — и плачет.

«Почему они не понимают? — сказала Марина. Почему? Если бы ты знал, дед, если бы только ты мог знать…»

— Але! Юля?

В трубке раздалось невнятное мычание.

— Ты ешь?

— Нет. Кто это?

— Это я! Слышишь?

— Марина? Ты где?

— На остановке.

— А?

— На остановке!

— Я сейчас приду.

— Нет, не надо. Лучше на площади.

— Что?

— У метро! На площади!

— Лошади?..

Старик оказался прав: слышно было неважно.

И все-таки это телефон: пускай плохо — но слышно— Можно позвонить Юле, и если она услышит, то придет. А она услышит. Обязательно услышит.

— Я тут уже полчаса сижу, — сказала Марина.

— Извини, папа просил хлеба купить.

— Ты уже знаешь?

— Знаю, отец сказал.

Какое-то время они молчали. Юля грустно наблюдала за толстой женщиной с сумками и ребенком: она страшно ругалась, потому что не знала, куда деть сумки, а потом не знала, куда деть ребенка. Он путался у нее под ногами и плакал. Она поставила сумки, всплеснула руками и сказала:

— У других — дети как дети! А ты — наказание какое-то!

Ребенок заплакал еще громче. Он тер кулаками зареванные глаза и повторял: «Ма-а-ма… ма-ма-а…»

— Странная она, — сказала Юля, — он же тоже человек.

— Ма-а-а-а-а-ма, — не унимался ребенок.

И вдруг замолчал, как будто понял: его услышали.

— А мама как? — спросила Юля.

— А ну их…

— Я понимаю. Давай сходим куда-нибудь? Может, в Парк культуры?

Марина молчала.

— Тогда просто пройдемся. Хочешь, в центр поедем, на Патриаршие пруды? Давай?

— Ма-ма-а! — снова заплакал ребенок. — Ма-аа-а-а-ма!

В метро было душно, и, когда они вышли на улицу, Марина впервые за эти несколько дней почувствовала облегчение.

У магазина «Наташа» стоял фотограф с обезьянкой: обезьянка доставала из его кармана орехи и отправляла в рот. Иногда она искоса поглядывала на прохожих, как будто говорила: «А ну вас» — и снова доставала из кармана орех. Один из прохожих остановился, чтобы посмотреть, как ловко она это делает: наверное, она не понимала, что в этом может быть интересного, и, чтобы его не видеть, отвернулась.

— Маша, — сказал фотограф, — это нетактично. Дети несли разноцветные шары и улыбались.

Казалось, если сейчас кто-нибудь бросит обертку на тротуар или скажет грубое слово, его немедленно закуют в цепи и бросят в темницу. Это был другой мир. И даже женщины тут были другие: красивые и беззаботные. «Какое хорошее место», — подумала Марина. И улыбнулась.

Юля сразу заметила в ней эту перемену. Глупо было радоваться, когда Марина так несчастна. Но теперь ничто не могло омрачить их радости, потому что трудно грустить, когда тебе четырнадцать и ты влюблен.

— Давай выпьем сока, — предложила Юля. Фонтан и кафе «Лира», фотограф и обезьянка все тут напоминало о Коле. И даже лица прохожих казались Юле знакомыми. Марина это знала и завидовала Юле. Она тоже хотела влюбиться, но у нее не выходило. Когда-то ей нравился Сережа из девятого, а потом Юра из одиннадцатого. Но это быстро прошло.

— Я тут одно кафе знаю, — сказала Юля, — мы там однажды с Лизой были: на углу, где почта.

— Кто откажется от стакана апельсинового сока в жаркий летний день?

Они сидели в недорогом кафе на углу Малой Бронной, пили сок и говорили о Коле. Марина хотела понять, как это бывает, что чувствуешь, когда любишь, — и не могла. Они сидели под красным зонтиком, заслонявшим от жаркого солнца белый стол, на котором еще можно было различить разводы от кофе, который когда-то разлила Лиза, а также, глубокие порезы, похожие на шрамы, и невидимые следы чьих-то прикосновений. Сколько людей успело побывать в этом маленьком кафе, сколько судеб тут переплелось — просто странно.

Однажды, устроившись за одним из этих столиков, Вера увидела, как Лиза переходит дорогу, и окликнула ее (она едва вспомнила ее имя). С тех пор Лиза полюбила это кафе и однажды пришла сюда с Юлей. И тогда они тоже говорили о Коле. Коля знал это кафе раньше: как-то он был тут с Коленым.

Пройдет месяц, а может, год, и Марина придет сюда снова. Она придет не одна. Почему нет? И тогда он скажет: «Я тебя люблю». И начнется еще одна история.

— Странный тип, — сказала Марина. — Где-то я его видела.

— Кто? — не поняла Юля.

— За тобой.

Юля обернулась.

— Ты его знаешь, — сказала она, — это Витамин.

— Витамин, — вспомнила Марина. — Именно!

Ночью, когда папа ввязался в драку, он тоже был там, на площади. Это он был в косой куртке.

— Что ему тут надо?

— Ничего не надо, — удивилась Юля. — Просто шел мимо — и зашел.

Марина допила сок и встала: — Пойдем?

— На пруды?

— На пруды.

Витамин посмотрел на часы и тоже встал. Его круглая голова и плоское лицо — все это действительно напоминало таблетку, — наверное, поэтому он получил это смешное прозвище. К круглой голове самым нелепым образом было наспех приделано долговязое туловище. Его румяное гладкое лицо украшала застенчивая улыбка. Если бы Марина была писателем, она бы сказала о нем так: луноликий и солнцеподобный Витамин. И добавила: злой и гадкий. Но скажи она кому-то, никто бы не поверил, что этот расплывшийся в добродушной улыбке блондин, этот голубоглазый ангел может ударить человека.

— Пора, — сказал Витамин.

Только теперь Марина заметила, что он был с приятелем, — наверное, он отходил, а потом вернулся. Марина никогда его не видела. На вид им обоим было лет по шестнадцать.

«А он ничего, — подумала Марина и спохватилась: — Кто — ничего? Этот монстр? Какое нелепое прозвище — Витамин».

— Марина, ты забыла кошелек.

Уже смеркалось, когда девочки вышли из метро.

По дороге домой они снова говорили о Коле. Теперь Марине казалось, она вспомнила, что значит — любить, потому что она много раз была влюблена, просто это быстро проходило.

— А по-настоящему, — сказала Марина, — только один раз.

— Это когда?

— Давно.

— Я его знаю? — спросила Юля.

— Нет.

— А почему я никогда об этом не слышала?

— Не знаю почему. Сначала я боялась, что ты будешь смеяться, а потом я об этом забыла. — А почему я должна смеяться?

— Потому что он намного старше.

— Намного — это как?

— Десять, двадцать… На тридцать лет.

— И что в этом смешного? — спросила Юля.

— Наверное, ничего.

Юрий Петрович был директором НИИ, где работал Евгений Николаевич, но это не мешало их дружбе. В детстве они жили в одном дворе, и их родители тоже дружили. Петрович — так называл его папа. Это была старая дружба, проверенная временем, выдержанная, как хорошее вино.

Когда Марина была маленькой, Петрович приходил к ним каждую субботу, и всякий раз она ждала этого дня, как ждут дня рождения или Нового года. «Дядя Юра пришел!» — кричала Марина и бежала в коридор, чтобы встретить его первой. Когда ей было десять лет, Петровича назначили директором — и Марина им гордилась. Три года назад Петрович женился и теперь приходил реже. Его жена, тетя Люся, Марине сразу не понравилась.

Тетя Люся, пышная брюнетка, пахнущая французскими духами и громкая, как сто барабанов, работала в художественном салоне и много говорила о картинах. Марина любила картины, но от этих разговоров у нее болела голова и она хотела спать.

С годами Марина стала замечать, что с появлением в их доме Петровича она вдруг теряется и страшно глупеет. Наверное, в его глазах она выглядела смешной — так ей казалось. Когда он приходил, ей хотелось умереть — только бы он не видел, какая она дура. Что касается Петровича, его сердце переполняла нежность: своих детей у него не было, и его привязанность к Марине, которую он знал с первых дней ее жизни, доходила до страсти. Он целовал ее при встрече, дарил ей подарки и обращался с ней, как с маленькой, то есть любил. Но как раз это было хуже всего. «Я уже не ребенок, — хотела сказать она. — Я тебя люблю!» Но вместо этого она говорила: «Здрасти, дядя Юра. Как дела, дядя Юра?» И улыбалась. И краснела.

— А сейчас? — спросила Юля.

— Что сейчас?

— Сейчас ты его любишь?

— Не знаю, — сказала Марина и, подумав, добавила: — Иногда.

— Это как?

— Когда вижу — люблю. И потом еще три дня люблю. И еще неделю. Но это быстро проходит. А лотом снова вижу — и снова люблю.

— А говорила…

— Теперь это все равно.

— Почему?

— Я же говорю: это папин друг.

— Разве вы не будете встречаться?

— С папой? Наверное, будем.

— Ну вот, придешь к нему — и увидитесь.

— Приду куда? — спросила Марина. — К Кошке домой?

— Да, неприятно, — согласилась Юля.

Они вошли в подъезд и вместе поднялись на второй этаж. Марина вызвала лифт.

— Даже не могу себе представить, — грустно сказала она, — приду домой, а его там нет.

У нее был потерянный и несчастный вид. Марина развела руками, как тот старик у телефонной будки, и тихо сказала:

— Нет.

Юля молчала. Она не могла ей помочь. Никак.

— Нет папы, — сказала Марина.

И заплакала.

19

Мама так часто плакала, что оставаться дома было невозможно. Генриетта Амаровна тоже плакала и говорила:

— Так я и знала. Так и знала! Как в воду глядела! Марина позвонила Юле.

— Сегодня идем на американские горки, — сказала та.

— Зачем? — не поняла Марина.

— Помогает, — объяснила Юля. — Адреналин!

Смысл этого загадочного слова был Марине не вполне ясен, но она поняла главное: это помогает. — Глупо, — сказала мама: — Это самоубийство.

— Мама, пожалуйста. Не тут же сидеть: бабушка плачет, ты плачешь. А этот халат? А тапочки? Так же можно с ума сойти!

— А деньги? — грустно сказала Елена Викторовна. — У меня сотрудница, Мария Сергеевна, дочку замуж выдает: мы собрали, кто сколько мог. В долг, конечно. А до получки еще десять дней.

Елена Викторовна вышла в коридор и достала из сумочки кошелек. Но Марина ее остановила: — Не надо. У меня есть.

— Есть?

— Папа дал.

Елена Викторовна подняла на Марину грустные заплаканные глаза.

— Раньше, — объяснила Марина. — Ну, я пойду?

— Иди.

— Мам, — сказала Марина, когда она была уже на лестнице. — Знаешь, как я тебя люблю?

— Как? — улыбнулась Елена Викторовна.

— Больше всего на свете!

Начинать нужно с малого. Самые маленькие американские горки были на ВДНХ — и они отправились туда.

Была суббота, но утром народа в парке оказалось немного.

— Может, лучше на колесе? — осторожно спросила Марина. — Вон оно какое огромное. Разве не страшно?

— Страшно, — деловито сказала Юля, — но не так. Горки — лучше.

Вот так же, наверное, говорил Александр Иванович, совершая утренний обход: «А почему норваск не принимаем? И что за упрямый народ! Надо норваск принимать. А витамины тут ни при чем. Как дети, честное слово».

— Негр, — сказала Марина.

— Что негр? — не поняла Юля.

— Там негр работает. Вон он, у входа.

— И что?

— Не знаю. Плохая примета.

— Во-первых, — сказала Юля и по крутила пальцем у виска, — такой приметы нет. А во— вторых, Я бы, тебе не советовала называть его негром, потому что он как представитель афро-негроидной расы может обидеться. Марина, это мавр!

И как только Юля запоминает все эти слова. Однажды, пересказывая Кахоберу Ивановичу параграф из учебника, Марина пыталась вспомнить слово «абориген» — и не смогла.

— Марина, это мавр! — сказала Юля. — И он красив как Бог.

— Эй! — Марина толкнула ее в бок. — А Коля?

— Вместо того чтобы сеять вражду между дружественными народами, — тихо сказала Юля, — подумай о подруге. Потому что я тоже боюсь.

Миновав ряд заграждений, они оказались за высокой оградой.

— Юля! Я боюсь.

Табличка, прикрученная проволокой к металлической решетке, гласила: «Билеты возврату не подлежат!»

— Я не хочу! — И, как зверь, за которым захлопнулась дверца клетки, Марина бросилась к выходу, но, если ты уже проходишь через турникет, вернуться назад нельзя.

— Здеся, — сказал «мавр», и это означало: садитесь в эту кабинку.

— Мы что, вдвоем поедем? — спросила Марина. Пускай они умрут. Но почему вдвоем?

— Дывоем, дывоем, — сказал мавр, показав ослепительно белые африканские зубы. — Дывоем! Хоросо!

— Нет! — успела сказать Марина.

— Мама! — сказала Юля.

— Мама! — сказала Марина.

Ей казалось, что вместо головы у нее живот, а голова, наоборот, — в животе.

Все вокруг грохотало и кружилось. Пронеслись мимо облака, дома и деревья. В толпе мелькнуло круглое улыбающееся лицо.

— А-а-а…

Кто это? Нет, она не ошиблась: это он, Витамин.

— А-а-а…

«Смотри, — хотела крикнуть Марина, — Витамин!» Но вместо этого из груди вырвался слабый стон:

— Ви-а-та-а-а…

— Ну как? — спросила Юля, когда, покачиваясь из стороны в сторону, они шли по улице, натыкаясь на прохожих.

— Голова кружится, — сказала Марина.

— У меня тоже кружится. Я вообще спрашиваю как?

— Хорошо, — улыбнулась Марина. — Хочется петь и танцевать. Но ноги не держат.

— Я же говорила: адреналин!.

В метро они ехали молча ехали — и улыбались. «Витамин! — хотела сказать Марина: — Он был там!» А может, ей показалось?

Коля Ежов уже давно стал для Марины родным человеком. С утра до вечера она слушала рассказы о Коле. Благодаря этому она смотрела на Колю глазами подруги. Старая вражда была забыта, и теперь Коля предстал. перед ней героем. Коля пригласил Юлю в кафе. Коля вернул велосипед. Наконец, Коля любил Юлю — и только за это Марина была готова простить ему все.

Думая о Коле, Марина снова вспомнила Юрия Петровича, и ей стало грустно. Он никогда не сможет ее полюбить. Потому что он женат. Потому что ей четырнадцать, а ему — тридцать пять. Потому что она — Муся, а он — Петрович.

— Знаешь, — сказала Марина, когда они перешли на другую сторону улицы и повернули в арку, я тебе завидую.

Но ей никто не ответил.

— Юля?

И снова молчание.

— Юля!

Было уже одиннадцать — и Марина в третий раз позвонила Юле. Но Юля домой не пришла. Она не пришла вечером и не пришла утром — она вообще не пришла. Юля исчезла.

20

Александр Иванович метался по квартире, курил и пил холодную воду. Он ходил из угла в угол, он еще тешил себя надеждой. И наконец не выдержал: упал на кровать и, закрыв лицо руками, заплакал.

— Почему? — тихо сказал он. — Почему? Что-то случилось с телефоном:

— Але, это суд?

— Нет, это квартира.

И снова звонок:

— Але, это паспортный стол? И так целый день.

Он провел в милиции шесть часов. Его подозревали, ему задавали вопросы. Его мучили. И теперь сломался телефон. Он так ждал звонка. Он думал: она позвонит. Он еще надеялся. Он ждал.

И снова раздался звонок. И снова он бросился к телефону.

— Але, это магазин?

Утром пришел следователь. Посреди кухни стояла табуретка. На табуретке сидела Марина.

— Ты говоришь правду?

— Честное слово, мы шли и разговаривали. А потом она исчезла.

— И ты не заметила ничего подозрительного?

— Ничего — вы уже спрашивали.

— Ты должна вспомнить. Подумай.

— Как вы не понимаете: мы шли и разговаривали!

— Я понял. Ты можешь идти.

Марина вернулась в свою комнату. Она стояла и смотрела в окно, а потом устала стоять и села. Уже два раза звонил Евгений Николаевич, и два раза Марина отказалась с ним говорить, уже бабушка накрыла на стол и мама позвала ее ужинать, а она все сидела на полу, обхватив колени руками, и молчала.

— Марина, — на пороге стояла мама. — Я понимаю, тебе трудно, нам всем трудно. Но, пожалуйста…

«Коля! — вспомнила Марина. — Коля! Ежов!»

— Я не хочу есть, хорошо? Я скоро приду.

— Марина!

От заката крыши домов были розовыми. Во дворе играли дети. И воробьи чирикали на ветках. За это время ничего не изменилось: дома, деревья. и даже лица — Марина видела их раньше. Все было так же. А Юля? Как же Юля?

Но никто не заметил ее исчезновения. Город жил своей обычной жизнью. Во дворе бегали дети. Усталые мамы и папы возвращались с работы. Им было все равно.

Марина не могла вспомнить номер квартиры и набрала наудачу: сорок один. И угадала.

— Кто там?

— Это Марина.

Щелкнул замок, и Марина вошла в подъезд. «Третий этаж», — вспомнила она. Та женщина во дворе так говорила. Теперь казалось, это было не с ней: та женщина, и велосипед, и Юля.

Коля стоял на лестничной площадке и курил, аккуратно стряхивая пепел в пустой спичечный коробок. Он исподлобья посмотрел на Марину и ничего не сказал. И взгляд исподлобья, и эта его, аккуратность, и сигарета — все это, означало одно: он знает.

— Разве ты куришь?

— Иногда.

— Ты знаешь? — спросила Марина, чтобы как-то начать разговор.

— Знаю.

— И знаешь почему? Коля, где она?

— Не знаю.

Он потушил сигарету и, положив окурок в спичечный коробок, сунул его в карман.

— Это из-за денег? Коля, не молчи!

Они вошли на кухню. Коля сел на табуретку и закрыл лицо руками.

— Наверное, из-за денег. Я не знаю.

— Почему ты молчал? Почему?! Почему ты раньше не сказал?

— Когда раньше?

— Когда велосипед забрал. Вчера. Раньше. Не знаю когда.

Ему было нечего возразить — и он молчал.

— Ты знаешь, где это? Пожалуйста, мы должны туда пойти. Сейчас.

— Сядь.

Марина села.

— Ты уверена, что это сделали они?

Она не видела и поэтому не могла сказать наверняка. Но Марина была уверена: это они.

— А если нет?

Этот вопрос застал ее врасплох. Как это — не они?

— Нет, — сказала она шепотом и замотала головой. — Они, Коля. Они!

Какая ерунда. Юля, конечно, там… А если нет? Марина не хотела об этом думать. Ей было страшно.

— Коля, мы не можем сидеть сложа руки. Нужно что-то делать… — Марина достала из кармана помятый конверт. — Вот деньги. Ты не можешь отказаться, потому что речь не о тебе. Не о тебе, понимаешь?

— Я понимаю: Я пойду.

Коля взял со стола конверт и положил в карман.

— Вот и хорошо, — обрадовалась Марина. — Ты иди, Коля, иди. А я тебя тут подожду, хорошо? Нет, тут я не могу. Я на лавочке подожду, во дворе.

— Во дворе не надо. Домой иди. И жди — я позвоню.

— Только ты сразу позвони, хорошо? — сказала Марина, когда они были уже во дворе.

Коля кивнул.

— Коля! Телефон!

Он долго шарил в карманах, но ни ручки, ни огрызка карандаша у него не оказалось.

— Тридцать пять — шестьдесят один. Ты запомнишь?

— Тридцать пять — шестьдесят один.

И Коля ушел. А Марина осталась, и еще долго стояла у его подъезда. Она ни о чем не думала просто стояла и смотрела на детей, которые играли во дворе, на дома и деревья. Ей было страшно.

21

Коля не позвонил. Марина всю ночь ждала его звонка и не могла заснуть. Он позвонил уже утром это был странный звонок.

— Я не могу говорить, — сказал Коля.

— Коля, где ты? Что случилось? Где Юля?

— Юли у них нет, — сказал Коля и повесил трубку.

— Коля!

— Кто это? — на пороге стояла Елена Викторовна.

Елена Викторовна взяла неделю за свой счет Марина этого боялась.

«Она просто с ума сойдет, — думала Марина. Просто сойдет с ума».

— Ну что? — спросила бабушка, выглянув из кухни. — Что-нибудь известно?

Елена Викторовна только что вернулась от Александра Ивановича.

— Ничего. У него следователь. Они разговаривают. Измученная его вопросами, измученная жалостью и страхом, Елена Викторовна опустилась на стул.

— Почему? — сказала она. — Почему они это сделали?

Марина вернулась в свою комнату. Она ходила из угла в угол и думала, думала. Но мысли разбегались. Если Юли у них нет, выходит… Но зачем?

«Я должна понять, — сказала себе Марина. — Во-первых, Коля. Почему он не мог говорить? Где он?» Как бы далеко ни уносило ее воображение, он мог быть где угодно.

«А что, если… — подумала Марина. — Что, если Юля у них? И Коля тоже. Вот именно, он у них, и поэтому он не мог говорить… Но Юли у них нет — так он сказал. И какой смысл? Зачем им это? Не понимаю. Но если это сделали не они, то — кто? Не понимаю».

В половине первого снова раздался звонок. Марина бросилась к телефону, но Елена Викторовна ее опередила.

— Але, Саша? Ну что? Как позвонили? Не может быть… это хорошо, Саша, это хорошо… Ты должен ему сказать, слышишь? Але… ты слышишь?

— Ну что? — Марина выбежала из комнаты и, пока Елена Викторовна разговаривала, стояла рядом и ловила каждое слово. — Мама, что?!

Елена Викторовна положила трубку и молчала.

— Мама!

— Кто это? — из кухни выбежала Генриетта Амаровна. — Это Саша?

— Они звонили, — сказала Елена Викторовна. Им нужны деньги.

— Значит, она жива? Она у них?

— Мама! — всплеснула руками Елена Викторовна. — Ты же знаешь, как это бывает!

— Но она у них?

— Наверное, у них. Им нужны деньги. Полторы тысячи.

— Полторы тысячи рублей? — спросила Генриетта Амаровна.

— Долларов, мама, долларов!

— Это большие деньги, — сказала Генриетта Амаровна, подсчитав в уме, сколько раз на эти деньги можно сходить в магазин.

Вышло — полгода. Полгода на эти деньги можно ходить в магазин — каждый день.

«Деньги, — думала Марина. — Коля, деньги… — Витамин! О Боже! Витамин!»

Их было двое на кухне: он и следователь. Александр Иванович стоял у окна, заложив руки за спину, и, покачиваясь на носках, смотрел на дома и деревья, на детей, которые играли во дворе. Он не знал, как ему жить. Он не хотел жить.

— Марина напугана. Это ее лучшая подруга.

— Я понимаю. И все-таки вы с ней поговорите: вам она больше скажет. — Он жадно затянулся и потушил сигарету. — И звоните. У нас страшный переполох: не каждый день такое случается. Но вы не волнуйтесь: мы делаем все, что в наших силах. — Он встал. — Человек — не иголка. Звоните.

В это время в дверь позвонили. — Извините…

— Я вспомнила! Александр Иванович, я вспомнила!

И, едва не сбив его с ног, Марина бросилась на кухню.

— Он там?

Александр Иванович развел руками: там, а что случилось?

— Витамин!

Он стоял спиной к двери, так же, как Александр Иванович, заложив руки за спину, и смотрел в окно.

— Витамин!

Он повернулся и посмотрел на Марину. Наверное, впервые за все это время его сердце дрогнуло. Не то чтобы он испытывал сострадание к Александру Ивановичу и этой маленькой девочке. Он о них не думал. Он не пускал жалость в свое сердце: это игра, и они — только фигуры на шахматной доске — Александр Иванович и эта девочка. Ему не было все равно, нет — просто он не принимал это близко к сердцу. Ему было жалко этот мир и этих людей вообще людей, всех. И он хотел им помочь. Но как?

— Витамин! — снова сказала Марина.

Он не хотел знать, что она чувствует, он об этом не думал. Однажды молодая женщина уронила грудного ребенка, своего ребенка. Несчастный случай никто не виноват. «Это вы! — твердила она. — Зачем вы это сделали? Зачем?» Он многое повидал на своем веку.

— Витамин, понимаете?

Марина никак не могла решить, с чего начать.

— Не смотрите на меня так: я не сошла с ума.

— Сядь, — сказал он. — Ты должна успокоиться.

— Я вспомнила: там был Витамин.

— Где там?

— В кафе и потом в парке.

— Витамин — это кличка? Пожалуйста, давай по порядку, хорошо?

— Хорошо. Мы с папой были на площади. Там был Коля. И они на него напали. И Витамин тоже был там. Вы знаете про велосипед? Коля его вернул. Коля. Ежов.

— Я знаю. Его нет в городе.

— Это он специально маме так сказал. Но никакой дачи нет. И приятеля никакого нет. Это неправда.

— Что неправда?

— Подождите. Вы меня запутали. Я так не могу.

— Мы были на площади. А потом — это уже другой день — мы были в кафе: я и Юля. В центре, на Пушкинской. И там снова был Витамин. Я еще подумала: «Странно. Что он тут делает?» А на следующий день Юля исчезла. Но до этого мы ходили на американские горки — я говорила. И он снова был там, честное слово. Я сначала думала: мне показалось, не знаю почему, просто потому, что это странно. Мы катались, а он стоял внизу и смотрел. Это был он. Понимаете?

— Я понимаю.

— А потом я была у Коли. Он должен им деньги — Коля, Ежов. И он к ним пошел, чтобы деньги отдать, понимаете, потому что мы думали, она у них. Двести пятьдесят долларов — мне дедушка подарил, то есть оставил… Это не важно.

— Коля Ежов — это ее мальчик?

— Да, — сказала Марина, — мальчик.

Это звучало странно. Какое глупое слово «мальчик».

— А что было потом?

— Он взял деньги и пошел. А утром позвонил и сказал, что Юли у них нет. И бросил трубку, понимаете? Он не мог говорить. Я думала, это правда и Юли у них нет, поэтому не хотела вам рассказывать. А теперь я понимаю: Юля у них. И Коля. Потому что — Витамин. Только я не понимаю зачем, потому что деньги он отдал. Точно отдал.

— Тебе ничего не надо понимать, договорились? — Договорились, — сказала Марина.

Что-то оборвалось у нее внутри, и она замолчала. Марина думала, теперь, когда она вспомнила, это наконец закончится. Ей казалось, стоит сказать это слово, «Витамин», как его люди бросятся на поиски и через час Юля будет дома. Вместо этого он с равнодушным видом слушал ее рассказ и задавал глупые вопросы, и когда она закончила, сказал.

— Этот Витамин — ты знаешь, где он живет?

— Нет.

— А как его зовут?

— Нет. Но он живет в башне — там, через дорогу, знаете?

— Возвращайся домой и никуда не выходи, хорошо?

— Хорошо, — сказала Марина.

И ушла.

22

Теперь, когда Юля осталась одна, она наконец могла все обдумать, хотя обдумывать, в сущности, было нечего. Ее украли, и все, что ей остается, ждать. И она ждала. Рано или поздно ее найдут — она это знала. Но когда?

Она тут уже два дня, и кто знает, как долго ей придется просидеть одной в пустой комнате, где от грязных розовых обоев пахнет тиной и дешевым табаком, — в комнате, где нет ничего, кроме старой кушетки, накрытой рваным одеялом, и голой лампочки на потолке. Был еще деревянный стул и круглый стол — но все это имело такой жалкий вид, как будто хозяин квартиры и не жил вовсе, а так, гостил временно на этом свете в ожидании лучшей жизни.

Хозяином квартиры был, Витамин, — во всяком случае, Юле так показалось. Квартира, видимо, принадлежала его родителям, но дома их не было, выходит, они уехали.

Первые два дня Юля просто с ума сходила: думала, хотят убить или хуже. А потом привыкла — надоело бояться.

Утром Витамин позвонил по телефону, и Юля слышала, как он сказал: «В половине пятого на пустыре. Полторы тысячи».

Наверное, он говорил с ее папой, и это было странно. Она уже не верила, что все они действительно существуют: папа, Марина, Коля. Ей казалось, она на другой планете.

Когда Юля осталась одна, она первым делом бросилась к окну: десятый этаж, а может, восьмой. Окна комнаты выходили на проспект. По проспекту неслись автомобили. Люди шли по своим делам — им было все равно. Даже если она откроет окно и будет кричать, ее все равно никто не услышит. Никто.

Это напоминало плохой детектив. Ей никогда не приходило в голову, что в Москве на глазах у прохожих это произошло вечером — и все-таки можно украсть человека.

Уже потом она поняла, что Витамин оказался в кафе не случайно. Они следили за ними не один день и только ждали подходящего момента. И когда, опередив Юлю, Марина повернула за угол дома, Витамин и другой, с рябым лицом, подбежав сзади, заткнули ей рот и затолкали в машину. Ей завязали глаза, но это было глупо, потому что потом, выглянув из окна Юля сразу поняла, где находится: до ее дома было рукой подать — только дорогу перейти.

Они долго куда-то ехали. Вокруг было тихо, и Юля поняла: едут дворами. Когда машина остановилась, повязку сняли.

Человека, который сидел за рулем, Витамин называл Коленым. На вид ему было лет двадцать пять.

— Слушай меня внимательно, — сказал он, когда вошли в лифт, — сиди тихо и помалкивай. Ты меня не интересуешь. — Он смерил Юлю презрительным взглядом, как будто хотел убедиться: так это или нет. — Меня интересует он.

— И деньги, — сказал Витамин.

— И деньги.

Этого было достаточно, чтобы понять: велосипед Коля украл.

Денег у Коли нет — Юля это понимала. Она старалась об этом не думать: в конце концов, деньги можно достать. Настораживало другое: потом, когда ее отпустят, она может пойти В милицию. Она пойдет в милицию и все расскажет. Но их это не пугает. Почему? А может… Но зачем?

Страх может все. Страх подчиняет себе города и народы. Страх — вот их главное оружие.

— Смотри, — сказал Витамин, как будто угадав ее мысли, — если пикнешь, и тебе, и твоей подруге — крышка.

«Понятно, — хотела сказать Юля. — Больше вопросов нет». Но вопросов было много.

Каждый нормальный человек, если он смотрит телевизор, знает, что первым делом милиция решит обыскать близлежащие дома. Разве она одна смотрит телевизор? Разве Витамин этого не знает?

В квартире находились двое: Витамин и Коленый. Вчера утром Коленый ушел и вернулся уже ночью. И только Витамин никогда никуда не уходил — поэтому Юля решила, что это его квартира. И только теперь поняла, что квартира чужая. Не его! Хозяева уехали и знать ничего не знают. Если спросят, соседи скажут: «Уехали» — и конец.

«Хорошо, — сказала себе Юля. — Квартира не его.

Предположим, они украли ключи… Какая я дура!» Витамин живет в башне через дорогу. Разве она этого не знала? Это и есть башня. И значит, квартира его. Коля не станет молчать: он один знает, кто это сделал. И Юлю найдут.

С другой стороны, из дома Витамин не выходил, и соседи могли думать, что он уехал вместе с родителями. Нет его в городе — и все.

Юля услышала, как повернулся ключ в замке. Кто это? Витамин? Он. Ну и рожа.

А что, если это квартира его соседей? И они сами дали ему ключи? Уехали, а ключи оставили. Но зачем? Ерунда. Это его квартира. Человек — не иголка. И скоро ее найдут.

— Ну как? — Витамин закрыл за собой дверь и поставил на стол тарелку с пельменями. — Вот, поесть тебе принес.

На нем были широкие защитного цвета брюки с накладными карманами и черная майка навыпуск. Когда он говорил, он улыбался. Румяный и круглолицый, двигался, как ребенок, который съел волшебную пилюлю и вдруг вырос. Он улыбался — он всегда улыбался.

«Это ничего, — подумала Юля, — не все коту масленица — Генриетта Амаровна любила так говорить».

Сытый и красивый, Витамин действительно был похож на кота.

— Терпеть не могу пельмени, — сказала Юля. Лучше умру, чем буду это есть.

— А ты не огрызайся, — обиделся Витамин. С тобой по-человечески, а ты…

— Ненавижу пельмени!

— Ну и пожалуйста, — сказал Витамин. — Гордая какая.

И, оставив тарелку на столе, он вышел и запер дверь на ключ.

Стоило ему выйти, как Юля с жадностью накинулась на еду. Пельмени — ее любимое блюдо. Она всегда ела пельмени, когда оставалась дома одна. А папа потом говорил: «Вот, ешь всякую гадость — желудок портишь».

«Бедный папа, — думала Юля. — Он там, наверное, с ума сходит».

«Мр-мяу!» — сказала худая трехцветная кошка. — Эй! Ты откуда? — удивилась Юля.

«Мр-мяу».

Кошка прыгнула к ней на колени и легла, свернувшись калачиком.

— Эй, Витамин!

— Чего? — послышалось из-за двери.

— Это твоя кошка?

Витамин не ответил.

— А как ее зовут?

— Негодяйка.

— Так и зовут?

— Так и зовут.

— Бедненькая, — сказала Юля. — Надо же, какая худая.

И она почесала кошку за ухом.

— Негодяйка, хорошая. «Мр-р-р», — сказала кошка.

В дверь позвонили.

— Извини. — Юля взяла кошку на руки и положила на кровать.

Кошка недовольно зажмурилась, как будто говорила: «А ну вас». И снова заснула;

«Подслушивать — плохо», — подумала Юля и, приникнув к двери, стала слушать. Коленый был дома — выходит, это не он. Юля могла бы закричать: «Караул! Помогите!» Но она молчала.

Юля была человеком гордым и независимым.

Когда надо, она могла быть жестокой, но смелой она, наверное, не была, — во всяком случае, кричать Юля не стала.

Витамин на цыпочках подошел к двери и затих — наверное, смотрел в глазок.

«Кто это? — думала Юля. — Папа? Милиция? Кто?»

— Кто? — шепотом спросил Коленый.

— Он, — сказал Витамин.

Щелкнул замок, и дверь открылась.

— Какой сюрприз!

— Я деньги принес.

— Здравствуйте. Проходите. Чай, кофе?

— Сначала она уйдет, а потом чай.

Это был Коля. Коля! Ежов!

23

— Зря ты деньги принес, — сказала Юля. — Они папе звонили.

— Я понял.

Юля сидела на кушетке, поджав под себя ноги, и чесала кошку, которая устроилась рядом.

— Негодяйка. Хорошая кошка.

Коля сидел напротив — на стуле. У него раскалывалась голова. Когда он вошел, Коленый стоял к нему спиной, а потом повернулся и ударил — он не видел, что это было. Дубинка? Вряд ли. Может, скалка? Удар был сильный, и на этот раз Коля потерял сознание. Он не хотел входить, но Коленый сказал:

— Здесь условия диктую я. И он вошел.

— Коль, а полторы тысячи — это много? Что на это можно курить?

— Машину можно купить — подержанную. А можно «Оку» — новую.

— А «Ока»— это что? — спросила Юля.

— Машина. Но маленькая.

— Стиральная?

— Почему стиральная? Просто — машина.

— Это много. Таких денег у папы нет.

— Теперь это все равно.

— Все равно? — не поняла Юля. — Почему?

«Главное — не плакать, — сказала себе Юля. Я не буду плакать. Не буду».

Уже смеркалось, но за ними никто не пришел.

В поздних сумерках мир казался призрачным, ненастоящим: и кошка Негодяйка, и стол с резными ножками, и Коля на простом стуле.

Юля посмотрела на часы, но видно было плохо, и она подошла к окну.

— Десять. Коль, ты отдохни. Тебе отдохнуть надо.

— Я посижу.

— Это глупо, — сказала Юля.

Он уже не видел ее лица, но по ее голосу понял, что она улыбается.

— Ты что? — спросил Коля.

— Просто. Не будешь же ты всю ночь там сидеть — глупо.

— Глупо, — согласился Коля. Пускай она сама решит, как им быть.

— Коль.

— А?

— Давай спать.

— Давай, — сказал Коля. — Ну их.

Он встал и с разбега бросился на кровать.

— Я уже сплю.

— Я тоже буду спать, — осторожно сказала Юля. — Хорошо?

Она легла и закрыла глаза, но спать не хотелось.

— Можно, я тебя обниму? — спросил Коля.

Он притянул ее к себе и крепко обнял. Они молчали.

Так, не говоря ни слова, они лежали всю ночь и заснули только под утро.

— Звонят.

— А? — Юля открыла глаза и, когда увидела комнату с обшарпанной мебелью и грязными обоями, ее снова охватила тревога. — Что?.. Коленый, наверное.

— Он дома.

— Негодяйка. Хорошая, — сказала Юля и погладила кошку, которая лежала у нее в ногах.

В коридоре послышались шаги. Юля встала и тоже стала прислушиваться. А вдруг это за ними?

— Кто? — снова спросил Коленый.

— Рябой, — ответил Витамин после паузы.

— Точно?

— Я же не слепой.

— А почему один звонок?

Действительно, почему? Коленый, когда приходил, звонил несколько раз — три или четыре. Ну и что? Юля уже давно ничему не удивлялась и ничего не ждала. Может, она потеряла надежду, а может, ей было хорошо вдвоем с Колей в этой странной комнате.

— Дурак потому что, — сказал Витамин. — Рябой, ты, что ли? — спросил он на всякий случай.

Из-за двери послышался сонный голос, но разобрать слов Юля не могла, — наверное, он сказал: «Нет, это привидение».

И Витамин открыл.

Потом, вспоминая, как это было, Юля не могла сказать наверняка, что было сначала: крики, топот или люди с автоматами. Все перемешалось у нее в голове: топот, крики и ее голос, который сказал: «Я хочу есть». А может, это ей показалось.

— На пол!

Она никогда не слышала, чтобы люди так кричали. У этого человека было двадцать ног и, наполнив квартиру топотом; он заорал, именно заорал, а не крикнул:

— На пол, я сказал! Руки за голову!

Снова раздался топот. И снова — крики.

Кто-то толкнул дверь, и, прежде чем дверь открылась, Коля успел отойти к окну.

— Ключи!

Юля услышала звук удара.

— А! — крикнул кто-то.

— Ключи!!!

Их было двое в комнате: она и Коля. Что было потом, Юля помнила смутно.

Дверь распахнулась. Наверное, их было десять: десять голосов и десять автоматов, один из которых был наставлен прямо на нее. И только теперь, именно теперь, впервые за все это время, ей стало страшно. Это гадко — наставлять на человека автомат.

«Это гадко! — хотела крикнуть она. — Слышите вы или нет!»

— Не надо, — робко попросила Юля и заплакала. — Пожалуйста, не надо.

— Пригласите понятых, — сказал человек в помятом пиджаке.

Он один был в штатском и вошел в комнату последним.

«Мр-мяу», — сказала Негодяйка.

Юля обвела комнату растерянным взглядом, как будто просила помощи у этих людей, но они молчали, и кошки уже не было.

«Наверное, под кроватью», — подумала Юля. И стало тихо.

24

— Пап!

Юля лежала на диване, ела яблоко и в третий, а может, в пятый раз читала про Маленького принца. «Хорошо, — думала Юля, — когда грустные истории случаются в книжках. А когда на самом деле?»

В ногах у Юли спала Негодяйка: ее разноцветные пятна были похожи на горы и пустыни: горы на карте изображают коричневым цветом, а пустыни — оранжевым. В некоторых местах Негодяйка была белой — как будто кто-то за завтраком пролил на карту молоко. Негодяйка любила молоко: молоко и консервированную кукурузу.

— Негодяйка. Хорошая.

Юля почесала ее за ухом, и Негодяйка замурлыкала, открыв один глаз: мол, то-то, а говорите: Негодяйка.

Александр Иванович вошел в комнату и сел рядом.

— Ты меня звала?

— Пап, какое сегодня число?

— Завтра твой день рождения.

— А что будем делать?

— Позовем кого-нибудь. Разве ты не хочешь кого-то позвать?

— Хочу, но неудобно как-то. Скажут: вот, пропала, весь город на ноги подняла, а ей хоть бы хны.

— Ерунда, — сказал Александр Иванович. — Кого позовем?.

Юля хотела позвать всех: класс, школу, целый город, весь мир. Но это было невозможно.

— Колю позовем. Марину — это понятно. С мамой.

— Почему с мамой?

— Потому что, если не позвать взрослых, ты будешь стесняться и уйдешь. А знаешь, к кому ты пойдешь?

— К кому?

— К тете Елене.

— Почему?

— Потому что к ее мужу ты пойти не можешь.

— Логично, — согласился Александр Иванович.

«Хитрый, — подумала Юля. — И как ловко притворяется! Думает, я не вижу».

— Потом, Лизу позовем.

— Это рыжая?

— Рыжая. И Тусю, потому что это ее подруга. Если звать Лизу, тогда Максима Елкина тоже надо позвать. Коля, Марина, Лиза, Туся и Максим. Это сколько? Пять? Больше никого не хочу.

— А Ира?

— Ира уехала:

— Выходит, шесть — если с мамой.

— Тогда я иду в магазин? — спросила Юля.

— В магазин иду я.

— Пап, только честно, ты боишься, что меня снова украдут?

— Глупости. С чего ты взяла?

«Украдут», — повторил про себя Александр Николаевич. Это звучало странно. Можно украсть велосипед. Даже собаку можно украсть. Но украсть человека? Украсть у него единственного ребенка, вот именно, ребенка — это даже не страшно, этого просто не может быть.

Если бы Юля умела читать мысли, она бы сказала: «Папа, я уже не ребенок!» Но Юля не умела читать мысли.

— Пап, а их теперь посадят в тюрьму?

— Не знаю. Этот, как там его… Коленый, что ли? Его посадят. А тем еще рано в тюрьму.

— А куда не рано?

— В каком смысле? — не понял Александр Иванович.

— Ну, есть же детская колония, разные места. Жалко, если Витамин в тюрьму попадет.

— Это его-то жалко? Я бы его за ноги повесил этого твоего Витамина. И что за прозвище такое?

— Пап, он — хороший. Хороший и глупый. Он не виноват. Это Коленый.

— Не виноват, — передразнил ее папа. — Хватит, не желаю больше о них слышать. Я иду в магазин.

Если бы их не нашла милиция, он нашел бы их сам — и убил. Он — врач, и всю свою жизнь он помогал людям, не жалея сил. Но это другое: он не хотел жить с ними на одной земле. Он желал им смерти. Это было сильнее его.

— Пап, — спросила Юля, когда он уже был в дверях, — а те люди, хозяева той квартиры, когда вернутся, они оставят нам Негодяйку?

— Если они оставили Витамину ключи, почему бы им не оставить нам кошку?

— А если серьезно?

— Не знаю. Мы попросим — и они отдадут.

— Может, они уже приехали? И ищут Негодяйку — а ее нигде нет.

— Может, приехали.

«Мр-мяу, — сказала Негодяйка и потерлась о Юлину ногу. — Мр-р-р».

Утром Александр Иванович пошел за хлебом. Он вернулся только через два часа. От него пахло портвейном.

— Пап, ты что, с ума сошел?

Александр Иванович сиял как медный таз.

— Ура! — сказал он. — Негодяйка остается у нас!

— Ты с ними говорил? Они приехали?

Александр Иванович икнул и сказал: — Очень симпатичные люди.

— Негодяйка! — закричала Юля и бросилась в комнату. — Негодяйка, ты остаешься!

Елена Викторовна испекла пирог с капустой первый раз в жизни, потому что это всегда делала Генриетта Амаровна. Юля резала салаты. Марина накрыла на стол. Александр Иванович хочет спать, но через час встал и опять пошел в магазин: он забыл купить хлеб.

Когда в дверь позвонили, от волнения Юля чуть не потеряла сознание.

— Марина, я одеваюсь!

— Юля, — сказал папа, — это я!

Первой пришла Лиза. С ней был Максим. Юля как раз хотела закрыть дверь, когда в проем просунулась его голова. Он виновато смотрел на нее поверх очков и улыбался.

— Поздравляем! — Он протянул Юле три чудесных лиловых ириса.

— Какие красивые!

Едва они вошли в комнату, как снова раздался звонок.

— Это Коля, — объяснила Юля. — Коля открываю!

Юля открыла — на пороге стоял Евгений Николаевич.

— Я зашел домой, а Генриетта Амаровна сказала Марина у тебя. Вот — это конфеты. Поздравляю. Три высокие розы, как три журавля, описали круг в воздухе и, совершив короткий перелет, застыли у Юлиного лица….

— Это вам.

Из комнаты выглянула Марина:

— Дядя Юра!

— Это Юрий Петрович, — объяснил Евгений Николаевич.

«Вот и он, — подумала Юля. — А он симпатичный. Немного лысый. И староват. Но какие розы! А улыбка!»

— Спасибо. Как пахнут! — сказала Юля. — Проходите.

— Что ты, — смутился Евгений Николаевич, мы просто хотели поздравить.

Наверное, он пришел домой за вещами, но один идти боялся, поэтому взял друга. А когда узнал, что Марины нет, расстроился и пришел, чтобы ее увидеть.

— Ну уж нет, — вмешался Александр Иванович. Проходи. И ты, Петрович. Что вы на пороге стоите? Как в гостях; честное слово. Он закрыл за ними дверь — и снова раздался звонок.

— Я открою, — сказала Юля. На этот раз пришел Коля.

«Как хорошо, — подумала Юля. — Коля и Петрович. Стыдно быть счастливой, когда лучшей подруге плохо».

— Постой! — вспомнила Марина. — Подарок! Она выбежала на лестницу и через десять минут вернулась.

— Вот, — сказала Марина, — это тебе.

Это был не велосипед, потому что велосипед у Юли уже есть, и не пушистый котенок, потому что у нее есть Негодяйка, — это были ролики, самые настоящие ролики — новые и очень красивые.

— Марина, это стоит целое состояние!

— Понимаешь, — объяснила Марина. — Это дедушка подарил, то есть оставил, а Коля… и милиция… Неважно. Это тебе.

— Марина, ты сошла с ума!

Александр Иванович открыл шампанское. Теперь все были в сборе.

25

— Я бы хотела умереть, — сказала Туся. — От меня одни неприятности. Нет, действительно, зачем я живу?

Мама ушла к подруге, и Туся осталась одна. Она ходила из угла в угол, металась по темным комнатам — упивалась своим одиночеством, наслаждалась своей болью.

— Нет, действительно, зачем?

Ей бы хотелось влюбиться — но она не могла любить. Ей бы хотелось написать стихотворение но она не умеет! Она бы хотела броситься Лизе на шею и просить прощения, но она ей не нужна!

Наверное, она этого заслуживает. Она одна во всем виновата — но почему, почему так больно?

— Я себя ненавижу, — сказала Туся.

И почему человек никогда не знает, как он выглядит со стороны? Когда крутишься перед зеркалом это одно. А потом идешь по улице и случайно видишь в витрине свое отражение. Вот тогда ты понимаешь кто ты на самом деле: пустышка, дура, никто.

Туся вошла в ванную и остановилась: из зеркала на нее смотрело бледное, заплаканное лицо — красивое лицо. У нее такие умные, такие внимательные глаза — серые глаза. А волосы? Длинные каштановые волосы. У нее правильные черты лица. И хорошая фигура. «Ты такая красавица», — любила говорить Лиза. Но разве в этом дело?

— Почему, почему я так себя ненавижу?

Туся вернулась в комнату. Все в этом доме вызывало у нее отвращение: и китайский фарфор, и иконы в золотых окладах, и хрустальная люстра, черт бы ее побрал. Зачем, зачем жить? Чтобы бить китайский фарфор и покупать новый? Чтобы каждое утро вытирать пыль с хрустальной люстры? Зачем?

В половине восьмого позвонила Юля.

— Туся, ты где?

— Я иду, — сказала Туся.

Она вернулась в комнату, села на ковер, на котором нет и никогда не будет ни одной пылинки, и долго сидела неподвижно — так долго, что ей стало казаться: она умерла.

Ей даже подумать было страшно, что она может туда пойти. Они — веселые и беззаботные. Они добрые. А она? Она — другая, и все это видят. Она никому не нужна. У Юли есть Марина, у Лизы Максим. Она им не нужна. И пускай.

— Я это сделаю, — сказала Туся. — Что бы ни случилось, я это сделаю, и никто не сможет меня остановить. Я это сделаю, клянусь.

Вероятно. Но это будет потом.

Жизнь только начинается. Она многое поймет. И начнется еще одна история. И завяжется еще один роман.

— Я это сделаю, — сказала Туся, — вот увидите.

Не сейчас — потом.

Она хотела, чтобы это навсегда врезалось им в память. Она будет являться им по ночам. Она никогда им не простит. Никогда.

Но это уже другая история.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg