«Арбузники»

Арбузники (fb2) - Арбузники [Рассказы] 583K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Всеволодович Веревкин

Владимир Веревкин АРБУЗНИКИ Рассказы

Рисунки А. Баранского

АРБУЗНИКИ

I

Городок улыбался. Улыбаются городки утром. Солнце выглядывает, делает вид, что оно очень хитрое, подмигивает, подыгрывает, кокетничает с холодной водой в реке, с сочной зеленью, с небольшими каменными и деревянными домиками.

Центр городка в такой час начинает пробуждаться. Сладостно позевывают и потягиваются отяжелевшие от неподвижной жизни коты. Домашние хозяйки хлопотливо суетятся и поддерживают правильные рейсы между дворовыми строениями с курами, кухней и столовой, где глава дома беседует сам с собой, просматривая вчерашние газеты, и готовится идти на службу, в канцелярию какого-нибудь УО[1].

Из дверей на асфальтовые тротуары — гордость городка — вылезают всевозможные детишки — светловолосые, темноволосые, толстые, худенькие, в штанишках и без штанишек.

Каждый по своему просыпается и, в зависимости от общественного положения, начинает трудовой день.

Солнце встречало всех одинаково и равняло курносого веснушчатого мальчугана с ворчуньей-теткой и председателем уездного совета физической культуры.

Председатель совета, как и полагалось по традиции, установленной центром, председательствовал по совместительству в ряде других организаций уездного и городского масштаба, а также руководил отделом здравоохранения и покровительствовал местным физкультурным ячейкам.

Племянник тетушки — сорванец с веснушками и задором шестнадцатилетней опытности, рассматривал пальцы на левой ноге. По количеству налипшей и ссохшейся на пальцах и между ними грязи нога эта свободно могла соперничать с ногами туземцев Меланезийских островов, где грязь — священный, достойный почитанья, символ.

Рыжий дюк — так звали сорванца — с удовлетворением отметил, что порез от стекла затянулся и кровь запеклась и затвердела. Его в свое время окрестили каким-то именем, взятым из святцев, — не то Миколой, не то Евгением, — но даже тетка называла его не иначе, как Дюк.

Местные старожилы не запомнили истории происхождения клички сорванца q веснушками. Если бы кому пришло в голову порыться в своей и чужой памяти, то выяснилось бы все точно, с подробностями. Но в том-то и дело, что такая идея никому не пришла в голову.

Кроме пореза от стекла, имелся здоровый синяк на левом плече. Под правой коленкой красовалась двухдюймовая ссадина. От уха к подбородку шли ровным следом три бровки-царапины — результат близкой дружбы с котом.

Но сами по себе шрамы — эти почетные следы сражений и указатели человеческой доблести — не интересовали Рыжего Дюка.

Планы, один великолепнее другого, нетерпеливо возникали в голове, и, когда тетка попыталась найти этого несносного мальчишку, а его родная старшая сестра — тоже «горе» тетки и «позор семьи», комсомолка и вожатая пионерского отряда, — понеслась на работу в уком, Рыжий Дюк, сопровождаемый лихой бледнолицей и грязноногой гвардией, двигался по направлению к товарной пристани.

☆

Ветка железной дороги доходила до пристани. Отсюда переправляли в губернский город и столицу фрукты, ягоды, яблоки и главным образом арбузы. На все был свой сезон, и каждый сезон имел хорошие и плохие стороны.

Ягоды и яблоки, которые упаковывались в большие ящики, неподсильные ребятам, признавались взрослыми грузчиками как самый солидный груз. А арбузы оставались несменяемыми любимцами шпаны.

Как только прибывала первая баржа или пароход с арбузами, на пристани появлялся Рыжий Дюк со своей босоногой командой. Они честно зарабатывали деньги, честно лопали разбитые во время погрузки арбузы и так же честно радовали домашних приработанными рублями, полезными для скромного бюджета рабочей семьи.

Отец Дюка, железнодорожник, работал вместе с матерью Дюка на линии.

Банда Рыжего работала чисто, скоро, не щадя сил. Взрослые грузчики не выдерживали конкуренции с ловкими дьяволятами, но относились к ним беззлобно. Работы и арбузов хватало на всех.

Банда с первых шагов вытеснила систему переноса фруктов. Они соединили выгружающийся водный транспорт с нагружающимся железнодорожным живой цепью.

Воздух наполнялся едкими замечаниями по поводу работы и ритмичным хлопаньем рук.

Подхваченный арбуз, подброшенный уверенной рукой, безошибочно подхватывался теми, кому он предназначался, и путешествовал дальше, спокойно добираясь до цели.

По соседству грузили взрослые и приправляли свою работу сочной бранью. У них часто бились арбузы и истекали черными спелыми зернышками. Арбузы летели через головы грузчиков, — зеленые, темно-зеленые, пестрые, круглые, продолговатые. И каждый из грузчиков механически передавал их; знал, хороший или плохой арбуз перекинут в вагон.

Со стороны казалось, что непрерывная нить фантастических огромных бус тянется над головами и исчезает в пасти товарных вагонов. Поворот руки — один ничтожный поворот — изменял направление арбуза. Даже не поворот, а чуть заметное искривление ладони в ту или другую сторону.

Когда случалось, что значительная часть ребят отсутствовала, банда Дюка не смущалась. Редкая цепь была для них пустяковым делом, и тогда арбузы напоминали метательное орудие, и попадать под него не рекомендовалось. Паренек, кидавший арбуз, делал это, отводя руки в сторону и книзу и выбрасывал вперед полуоборотом, вместе с корпусом.

Принимали такой посыл, прочно установив локти на бедрах и чуть пригнувшись. Так принимает штрафной мяч в воротах хороший кипер[2] от не менее хорошего форварда[3].

Работали в одних штанах, и то приходилось бегать к реке и нырять для свежести. Ловкость молодых арбузников Рыжего Дюка укреплялась, к возможности при погрузке увеличивались.

Податчики на борту работали в четыре пары рук, и сразу по цепи продвигалось по четыре арбуза. Четвертый передавал девятому, первый пятому, и так по порядку.

Когда взрослые пробовали подражать банде, то результаты получались неприятные, а если называть вещи своими именами и показывать их в настоящем свете, то можно было увидеть разбитые арбузы и поврежденные головы, которых они коснулись.

Вполне понятно, что потерпевшие ругались и недовольно потирали затылки, с завистью глядя на ловкость мальцов.

В двенадцать часов транспортная арбузная команда — Рыжий Дюк и К0 — смывались в реке. Полчаса ребята топили друг друга, хватали за ноги, ныряли, прыгали, делали сальто, кульбиты[4], брызгались, бесились…

Затем они покупали свежего ситного в лавочке у пристани и, забравшись под вагоны в прохладную тень, уплетали кровяные сладкие арбузные куски с кисловатым, вкусным белым хлебом. В час опять принимались за работу.

II

Команды пароходников и водители барж относились к босоногой команде радушно и любили ее.

«Наши ребятишки», говорили они и ласково звали их: «Рыженькие»… Угощали фруктой, чайком, обедами. Были, конечно, и такие — учили курить, предлагали выпить.

— Какие из вас мужики, — говорили они, — ни пить, ни курить.

Но Дюк и остальные не поддавались на такие уловочки.

— Какие есть, — отвечали они и обрывали разговор.

Вино ребята ненавидели; косо смотрели они и на тех, кто его пьет.

Насчет табачку мнение у них было иное, и частенько после дневных работ, где-нибудь в заповедном местечке, они собирались, крутили огромные «козьи ножки», набивали их — когда табаком, а чаще сухими листьями, — и дымили. Морщились, прятали друг от друга в клубах дыма недовольные лица и делали небрежный, независимый вид.

☆

Одно время участились в городке, в тихих улицах и на пристани неприятные истории, нарушившие его мирный быт. Появились маскированные хулиганы. Они били стекла в окнах, кидали в прохожих гнилыми овощами, выливали на головы помои, разбрасывали арбузные корки, тушили фонари и устраивали заграждения.

На первых порах их выходки ограничивались уличными безобразиями; но постепенно хулиганы начали наглеть. Пошло мелкое воровство: взламывали кладовки, таскали кур, гусей, травили собак. В милиции с утра устанавливались очереди, и дежурный помощник изнывал от усталости, составляя протоколы возмущенных граждан.

Шайка работала осторожно и тщательно. На каждом «деле» хулиганы оставляли свое клеймо: жирное черное пятно на клочке бумаги.

Весь неспокойный и сколько-нибудь подозрительный элемент городская милиция взяла на учет и под негласный надзор.

Комсомольцы первые предложили организовать комитет охраны и борьбы с хулиганами. Комитет энергично принялся за расследование, но хулиганы продолжали безнаказанно, воровать, и к членам комитета через окна влетали камни, обернутые бумагой с жирным клеймом шайки.

Под самым большим подозрением общественное мнение городка держало Рыжего Дюка и его компанию. Ну, разве не Рыжие были самыми организованными? Разве не они горой стояли один за другого? Кто чаще всего подбивал друг другу носы? Кто принимал горячее участие в драках? Кому доставалось дома? У кого водились деньги?..

Над Дюком и его ребятами нависала мрачная тень — недоверие. Ребята с барж охладели. Администрация на пристани заговорила холодным официальным тоном, а грузчики говорили между собой, что ребята плохо, кончат, и если они не кончат сами, то им помогут.

Хулиганство не прекращалось. Комитет охраны надрывался, но безрезультатно. Шайка имела отличную информацию и работала или там, где не было постов комитета, или нагло устраивала какую-нибудь гадость под самым носом охраны.

В один из обеденных перерывов, после работы на пристани, Дюк не выдержал:

— Ребята, — сказал он, — так дальше нельзя. Весь город уверен, что шайка с пятном — мы. Хотя, конечно, мы никого не боимся и плюем на всю эту чертовщину, но терпеть напраслину нам никакого смысла нету…

— И то правда… Ни смыслу, ничего, — поддакнул кто-то.

— Вы только смотрите, — продолжал Дюк, — скажем, дома… Нас-то ведь прямо за негодяев считают, ни говорить, ни слушать не хотят. Хотя и есть такая пословица, что не пойманный не вор, но каково нам-то?.. Тоже матросы — они хотя и не верят, но и у них к нам веры нету… А Митрич — вот хотя сегодня, — того и гляди скажет, что, мол, не дам вам больше фрукту грузить. Вот, ребята, я, значит, думал и говорю: не выловить им, то-есть, хулиганов. А у меня на этот счет и насчет пятна заметано. Покажем, братцы, всем, кто они, бандиты такие… А?

— Покажем! — заорал Сенька.

— И я маленько знаю, — обрадовался Петюшка-Хвост.

— Гы!.. А я видел, — вспомнил Митька-Курносый.

А Ванька-Беспалый махнул рукой и завопил:

— Тише, чертушки!..

И собравшись тесно в кружок, Рыжие занялись обсуждением плана. Говорили шепотом и временами смотрели кругом, по берегу, — не слушает ли кто?

Хулиганы продолжали работу. Комитет выставлял посты, следил за подозрительными, не оставляя без внимания и арбузников. Арбузники следили за комитетом, следили за постами, следили за всем и за всеми. После работ они долго совещались, а вечером, как тени, бродили по городу.

Хулиганы словно ничего не замечали. Они забрались в помещение комсомольского укома, перевернули столы, связали сторожа, чернилами полили пол, вышвырнули из ящиков и шкапов деловые бумаги, сорвали со стен плакаты, портреты, диаграммы, и, уходя, на двери оставили лист с клеймом.

У книжного магазина, почти в центре города, разбили витрину, вытащили книги, свалили тут же, на мостовой, в кучу, подожгли и скрылись. Ограбили кассу кино-театра. Утащили из будки кино-механика две коробки лент.

Город потерял терпение. Хулиганы должны быть пойманы. С хулиганами нужно покончить. Комитет охраны и милиция сделались мишенью для насмешек. Члены комитета потеряли покой, сон и силы. Они были не в состоянии выносить дольше издевательства сограждан и наглость хулиганов. Участь всех подозрительных, а в том числе и банды Рыжего Дюка была решена. Виноваты или не виноваты — все равно. Во имя общественного спокойствия комитет решил очистить город и временно изъять неблагонадежных.

Над рекой поднимался серебристый туман, когда члены комитета делали утренний обход. Дойдя до дома Рыжего Дюка, они остановились и настойчиво постучались. Во дворе недовольно залаял разбуженный пес, и показалось сонное, недовольное лицо тетушки.

— Нам бы вашего племянника, — сказал член комитета, железнодорожный телеграфист.

Тетушка побледнела.

Она отворила и повела телеграфиста и других членов комитета на сеновал, где спал Дюк. Но такового на сеновале не оказалось. Одиноко валялись сапоги Дюка, его подушка, одеяло, и стояла складная кровать.

Телеграфист зажег электрический фонарик и осветил темные углы. Хлам, пыль, паутина.

— Где он? — Телеграфист торжествующе взглянул на своих товарищей. — Где он? — обратился он к тетке Дюка. — Где ваш рыжий бандит, терроризирующий спокойный город, терзающий честных, достойных граждан?.. Клянусь, я с первых минут организации и деятельности комитета охраны направил все главные силы комитета на разоблачение наглой шайки мощных преступников. Я знал, я предвидел такой конец. В глазах вашего — да-с, в глазах вашего племянничка, в его рыжих космах, я всегда читал истину… Да-с, истину! — заорал телеграфист, одну руку запрятав в карман, а другую, с зажженным электрическим фонарем, — тыча под самый нос обалдевшей тетки.

— Признавайтесь, черт возьми! Куда вы его запрятали?.. Я никого не пощажу. Я оправдаю доверие города. Признавайтесь!

Не только тетке, но и спутникам телеграфиста сделалось жутко. А тетушка Дюка совершенно растерялась и, беспокойно вращая глазами, прижалась ослабевшим телом к выступу деревянной стены.

Любуясь собой и наслаждаясь воцарившейся полной тишиной, телеграфист замер, и только шум шагов во дворе и голоса вернули его к действительности.

— Ага! Вот и они, — проговорил он хриплым шепотом. — Делаем засаду. Вот сюда!.. Вы станете вот здесь. Тс… тс… тс… Они в наших руках.

Тетушка собрала остатки сил и мелкими, кроткими движениями начала быстро креститься.

— Спаси и помилуй!.. Спаси и помилуй!.. Святый крепкий, святый бессмертный, спаси и помилуй, спаси…

— Эй, вы там, сыщики-«пинкертоиы»! Нечего вам дурака-то валять. Слезайте живенько да идем! По всему городу искали — небось, надоело: и нам отдых знать нужно… Хоть вы и комитетчики, да нам наплевать.

Телеграфист потушил фонарик. Тетка продолжала шепелявить бессвязные молитвы.

— Ну, вы! Так идете или нет?

— Дюк! Вот ей богу, пресвятая богородица, — Рыжий Дюк! Вот те крест — он самый.

Тетушка упала на колени и, вытянув вперед руки, легла туловищем на пол.

Телеграфист, услышав, что Дюк, а не кто другой, на дворе, громко крикнул:

— Именем комитета охраны и действия, облеченного властью городом и уездной милицией, — арестую вас. Прошу немедленно взять, — сказал он своим сотрудникам.

— Брось шебушить, — нечего трепаться, парень! Говорят вам, хоть вы и комитетчики, а лезьте скорей вниз.

Когда телеграфист и другие члены комитета спустились с сеновала, то, кроме Дюка и нескольких ребят из его банды, они увидели красные околыши милиционеров.

— Ага, попались, голубчики! Довольно. Я говорил…

Но телеграфист не кончил: его перебил Дюк.

— Хоть и попались, да только не вам. А у вас по усам-то протекло, а в рот — шиш, да и тот без масла…

— Да, товарищи, — загудел бас старшего милиционера, — вам, как вы есть из комитета, надлежит с нами…

Ватага вышла на улицу и исчезла в уличках. Телеграфист и другие с ним упорно не могли понять, в чем же собственно дело? Тетушка взывала ко всем угодникам.

Дюк повел к вокзалу. На углу, в одноэтажном домике, помещался кооператив работников железнодорожного транспорта. Проходя улицу, комитетчики увидели двух архаровцев из банды Рыжего Дюка и услышали отчаянный грохот.

— Что за шум? — не выдержал телеграфист.

— Ай да «пинкертон», — не знает! — дразнили его ребята.

— Что за шум? — еще раз крикнул телеграфист.

— Шум? Сейчас, — сказал Дюк. — Хоть он и комитетчик, а обождать можно… Товарищ милиционер, вот он, значит, тут.

Милиция прошла в ворота домика. У черного входа дежурили дюковские ребята и лежал связанный парень.

Дверь была заложена на колоду. Внутри ломились к выходу и зверски ругались. Милиционеры вынули револьверы из кобур и отодвинули засов.

Арестованные громилы в масках — сынки городского купечества, молодые купчики, ученики второй ступени, — слезно молили о прощении и даже сдали штамп шайки — квадратный кусок сырой картошки.

— Ну, а как же вы-то выследили их? — допрашивали нашего Дюка.

— Как выследили, так и выследили. Вы в комитете-то уши развесили, а мы тихохонько, тихохонько у кооператива и накрыли. Одного со стремы[5] сняли, а остальных — как мышей в мышеловке. Чик, и все.

Дюковская тетушка приписала счастливое спасение Дюка исключительно своим молитвам. Железнодорожный телеграфист долго не решался смотреть прямо в глаза друзьям и знакомым, краснел от малейших намеков, а при встрече с Рыжим Дюком спешил перейти на другую сторону улицы и делал вид, что его не заметил.

Случалось иногда телеграфисту прогуливаться вечерами по дорожкам городского сада, да днем проходить мимо пристани, и тогда вдогонку ему неслось решительное:

— Пинкертон — сбавил тон! Пинкертон — сбавил тон!

Рыжий Дюк и компания снова обрела покой. Лица горожан встречали сорванцов приветливой улыбкой, матросы хлопали по спине и предлагали «на радостях» раскурить цыгарку. Митрич, распределявший работу по погрузке фруктов, «не воротил носа».

Только отцы «влипших в дело» хулиганов затаили злобу против «Рыжих».

III

Дома Рыжий Дюк старался жить мирно, держаться тише и не ругаться с теткой.

По субботам мать и отец приезжали с линии, и тетка докладывала родителям о поведении брата и сестры, — брата главным образом.

Тетка наводила, вернее, старалась привести Рыжего Дюка в христианскую веру и затянуть его в церковь послушать слова божьего.

Рыжий Дюк в такие минуты демонстративно ловил мух, долго и трудолюбиво, зевал и чесал заскорузлую пятку.

Сестра подготавливала брата ко вступлению в комсомол. Она действовала более осторожно. Опыт с беседами на такие темы не привел к нужным результатам: Рыжий Дюк уверял, что он и без девчонки обойдется. Сестра оставляла книги на столе, рассчитывая на любопытство, и предварительно говорила:

— Тетя, посмотрите, чтобы Дюк не стянул моих книг.

Рыжий Дюк, конечно, тянул их и прочитывал.

С течением времени и с увеличением числа книг, которые ему запрещали брать, Дюк степенел. Битвы стали происходить значительно реже, но до конца было еще очень далеко.

С чистенькими буржуйчиками Рыжий Дюк встречался лицом к лицу, кулаком к кулаку, ногой к ноге. Комсомольцы относились к нему покровительственно-небрежно, зная и помня о нем из-за его сестры активной работницы комсомола.

Пионеров Дюк презирал, как молокососов, а покровительственного отношения не терпел.

Компанию Рыжего привлекали физкультурники городка, относившиеся к ней так же, как и комсомольцы, т. е. покровительственно-небрежно; поэтому они не пользовались популярностью среди арбузников.

На неотделанной еще площадке доморощенного стадиона несколько стоически настроенных молодых людей, одинаково гордых и уязвленных вниманием и насмешками, бегали по дорожке и прыгали через веревочку.

А за городком Рыжий Дюк и К0 гоняли здоровенный тряпичный мяч, заменявший им футбол, или развлекались тихой дракой с другой организованной бандочкой.

☆

Соседний городок прислал вызов, и председатель совета физкультуры торжественно огласил его в один из теплых тихих вечеров.

Городок вызвал спортсменов на состязание по игре в ручной мяч — баскетбол. Председатель недоуменно разводил руками, ибо он не знал этой игры и состязаться было не под силу. На его счастье в городке на летнем положении пребывал член местного спортивного клуба, комсомолец-вхутемасец, основательно знакомый с этой игрой.

Он немедленно взялся за дело, и местные физкультурники скомплектовали две команды баскетбола. А у вхутемасца нашлась книжка, в которой объяснялись все правила игры.

И Рыжий Дюк несказанно удивился. Шел он и три таких, как он, мимо площадки «дрыгунов», как они называли спортсменов, и видит: в обоих концах площадки по столбу. На столбе — корзина. «Дрыгуны» бегают, бросают мяч и норовят попасть в корзину.

Долго смотрел Рыжий Дюк. Ему понравилось, и он что-то задумал.

Несколько дней Рыжий Дюк возвращался домой позже, чем всегда, — смирный и задумчивый.

Тетка не знала, что и предположить. Даже на картах на бубнового валета раскидывала. Ничего, карта хорошая идет, и все к сердцу. Прямо удивительно! «Врут карты», — решила тетка, а сама: — Что это ты, Дюк, — говорит, — все ходишь такой смирный?

Но Дюк ничего не сказал. Может, потому, что забил рот картошкой с мясом и не мог прожевать.

На спорт — площадке баскетбольные команды выгоняли седьмой пот.

Вхутемасец носился по полю и осипшим голосом делал замечания игрокам:

— Больше пассовки! Не маринуйте мяч!.. Бегайте! Бегайте! Не спите!.. Больше пассовки!

Рыжий Дюк подтолкнул локтем своих ассистентов:

— Пойдем!

И все трое решительно двинулись к вхутемасцу.

По ограде в щели заглядывали любопытные глаза остальной дюковской банды.

— Вот что, товарищи, — обратился он к капитану баскетболистов, — я… мы… вызываем вас на состязание в этот самый баскетбол. Можно хоть завтра, хоть сегодня…

Вхутемасец наружной стороной ладони вытирал пот с лица. Сверху вниз посмотрел он на Рыжего Дюка и двух его спутников. Остальные отступили и презрительно шикнули.

— Туда же, арбузники! Пускай попытаются. Мы им вставим!.. Тоже — спортсмены!

Рыжий Дюк и двое — ни слова лишнего, только спросили вхутемасца:

— Ну?

— Ладно. Завтра давайте.

Вдогонку ребятам летел смех и презрительное сюсюканье:

— Арбуз-буз-буз-буз-ники!..

☆

Баскетбол — мяч в корзинке. На поле игры ставят четырехметровые вышки с корзинками, вделанными в железные обручи. В эти корзинки нужно попасть мячом.

Баскетбол получил в Республике широкое распространение только в последние годы. А между тем баскетбол, сохраняя все преимущества футбола, не имеет его недостатков.

В футболе участники игры сравнительно часто уродуют друг друга, оставляя на теле заметные следы. «Куют» ноги, отбивают головы о мяч, принимая сильные «свечи», падают, получают вывихи, — в общем очень много неприятных мелочей.

Правила игры в баскетбол исключают всякую возможность грубой игры. Мяч запрещается брать ногами. Запрещается толкать, наскакивать. Каждое грубое движение влечет за собой замечание судьи, а после третьего предупреждения провинившийся игрок удаляется с поля.

Официально в футболе грубые игроки тоже удаляются, но одно то, что мяч ведется ногами, дает возможность подставлять «ножки» и «подковывать» безнаказанно.

В футболе нужно вогнать мяч в ворота противника: сделать гол. В баскетболе нужно вогнать мяч во вражескую корзинку. И не так-то легко вогнать мяч в эту самую корзинку. Когда мяч доходит до ребят у стойки, то тут начинается борьба и защищающий старается вырвать мяч из рук кидающего.

Цель защищающего отвести мяч на середину. Цель нападающего попасть мячом в корзинку.

По полю мяч ходит все время из рук в руки. Задача команды — довести мяч к стойке противника, а у стоек стоят ребята, особенно хорошо умеющие забрасывать мячи.

Матч между городской спортивной командой и арбузниками был назначен на пять часов дня. Время прохладное и доступное каждому. Народу собралось уйма. Мальчишки — газетчики бегали между публикой и продавали московскую газету «Красный Спорт». Публика газету покупала очень неохотно и больше благоволила насчет подсолнухов. Щелкали все.

Перед матчем председатель совета физкультуры сказал несколько слов относительно здорового тела, и в частности об игре в баскетбол. Вхутемасец с судейской вышки рассказал в чем заключается смысл игры.

— В сегодняшнем матче, уважаемые граждане, вы увидите две команды. Одна команда — старые физкультурники, опытные и искушенные в деле спорта.

В публике захлопали. Хлопали сестры, братья, родители, знакомые.

— Другая, — продолжал вхутемасец, — молодая команда… молодых… кхе, кхе… начинающих спортсменов.

— Какие мы спортсмены? Сам ты спортсмен! Мы — арбузники! — зашумели в толпе организованные голоса. — Арбузники мы.

— К порядку! Тише! — оборвал председатель совета физкультуры.

— Сегодня мы, граждане, увидим на поле результаты очень короткой тренировки. Итак, прошу участников матча — на поле. Оркестр — марш!

Вхутемасец дал свисток и, под звуки оркестра военной части стоявшей в городе, с двух сторон на поле вышла ленточка участников.

Городская команда, одетая в аккуратные белые майки и красные трусы, шла, горделиво подняв головы, мягкими шагами, четко шагая в такт маршу.

Арбузники — загорелые, в одних коротких штанишках, темных и заплатанных, шли так же уверенно, но как-то легче, развязнее, и на их лицах сияли задорные улыбки. Первым шел Дюк, и его рыжие волосы развевались по ветру.

Команды заняли места, мяч пошел на середину. Вхутемасец дал свисток. Игра началась. Городские минут пять держались хорошо. На поле почти никто не кричал: редко, редко слышалась короткая просьба о пассовке.

Публика не умолкала. Все приняли живое участие в игре. Советы обильно сыпались на игроков, промахи вызывали взрывы смеха.

На половине первой игры положение окончательно определилось. В отдельности каждый из игроков городской команды был неплох. Городские физкультурники прилично бегали, прыгали, вели правильную тренировку, следили за дыханием. Но быть вместе, быть одним целым, жертвовать личным успехом в пользу команды, ограничиться определенной ролью в игре, — с этим они мирились с трудом, и у них выходило не совсем так, как было бы нужно.

Как и всегда, как и везде, одни играли хуже, другие лучше. И те, которые играли лучше, нервничали и злились на худших игроков.

Арбузники привыкли работать вместе. Непринятый мяч — мяч, не попавший в корзинку, — был ошибкой, но на ошибку не досадовали, не злились: ошибку исправляли следующим хорошим пассом.

Привычные к арбузам руки команды Рыжего Дюка делали с мячом чудеса; мяч, словно живой, летал над головами игроков и попадал в цель.

Особенно здорово выходило у Степки-Вихря, у самого Дюка и у Мишки-Сапожника. Степка-Вихрь попал в корзину с пятнадцати шагов, — а Дюк — с двенадцати.

От таких ударов городские ребята обмякли и пришли в «дикий состав»: один бранил другого, другой сваливал всю вину на третьего. Капитан команды выбивался из сил, потел, ругался и сам мазал все мячи. Симпатии публики перешли на сторону арбузников. Над городскими хохотали, и те окончательно потерялись.

Первую игру кончили со счетом 3:8, вторую сыграли в 2:9, а третью городские позорно проиграли и, получив от арбузников 15, — не заработали ни одного очка.

По окончании игры, когда команда Рыжего Дюка победно ушла с поля, побежденные тихо, больше для себя, говорили:

— А-а-а-рбузники!..

Команда Рыжего Дюка так под маркой «арбузников» и получила от председателя совета физкультуры знамя и отправились в соседний городок, откуда вернулась с триумфом, овеянная ореолом блестящей победы.

Арбузники и их капитан Рыжий Дюк вошли в спортивную историю края.

ПОБЕДА МАЛЫША

Малыш приходил на трэк[6] ежедневно в восемь часов утра. Славное время!.. Солнышко еще не успеет нагреть воздух. Небо холодным голубым блеском свешивается вниз. Мимо клуба, спеша на рынок, идут женщины с сумками для продуктов.

В такое время шагать в трусах по пустым тенистым площадкам и трэку немного неприятно. В трусики поддувает холодный воздух, и хочется закрыться руками от неприятного, несогретого ветра…

Травка покрыта росой, но солнце лезет выше, и роса испаряется. Ежедневно в такое славное время Малыш начинал свой пробег.

Никто никогда не видал Малыша на тренировке в вечерние часы. Он предпочитал вставать раньше, до занятий пробежать нужную дистанцию, взять холодный душ, — и после этого отправиться на работу.

В клубе на Малыша не возлагали больших надежд. Больше того, — на него не возлагали никаких надежд. Черномазый, сухощавый, не очень сильный, с короткими ногами… Куда ему! В клубе были великолепные экземпляры бегунов. Шесть футов — рост. Дыхание, грудь, ноги — красота. Его считали рядовым членом клуба, и, пожалуй, это вполне справедливо. Он был таким же, как и остальная сотня членов.

Разница между ним и большинством заключалась в тренировке: он относился к советам своего тренера очень серьезно и точно следовал тренировочному календарю.

А стайерская[7] тренировка — самая трудная. Дистанция в пять тысяч метров, обычная для тренировки на дальние дистанции, очень изнурительна, — особенно вторая тысяча: дыхание еще налаживается, но начинают ломить косточки у щиколотки. К концу второй тысячи все, что было неправильного в дыхании, подпирает и сдавливает легкие. Самые отчаянные выдыхи не могут избавить бегуна от этой неприятности. Все окружающее ложится на плечи и мешает думать, дышать и бежать… Злое упрямство овладевает мыслями. Только злость тянет вперед и заставляет забыть обо всем. А лукавая третья тысяча соблазняет бегуна сделать шаг в сторону… Сойти…

Если третья тысяча побеждена и оставлена позади, то дистанцию можно считать пройденной; но вся штука в том, чтобы ее пройти…

Пробежать пять тысяч раз-другой — не так трудно для бегуна, но проводить правильно регулярную тренировку, чуть не каждый день бороться с самим собой и несколько минут мучительно думать — сойти или нет? — вот это уже значительно труднее. Но вот это-то и создает силу, укрепляет дыхание, вырабатывает выносливость…

Малыш хотел сделать себя крепким. Он не думал о рекордах, не выступал на состязаниях, — он тренировался. Он прежде всего думал о том, какую пользу приносит он тренировкой своему организму.

Малыш был смуглым, суховатым, низкорослым пареньком с серыми глазами.

☆

Вот другой. Он — клубная звезда. О нем говорят с уважением старые спортсмены и с благоговейной робостью — новички. Кто его сделал звездой? Кто помог ему ставить рекорды, занимать первые места, ехать на состязание за границу?.. Он ленив. Он уверен в себе. У него прекрасное, сильное тело, чуточку, может быть, полное, но только чуточку. Каждое движение показывало на его ногах и спине игру мышц. Когда он бежал, то ноги сами покрывали метр за метром.

И с какой стати ему, при его данных, мучить себя скучной тренировкой? Он приходил в клуб больше затем, чтобы провести приятно вечер и поплавать в расточаемых по его адресу похвалах.

Межклубное состязание, назначенное на середину июля, подтянуло всех. Каждый стал внимательно относиться к тренировке. Раз в неделю тренеры раздавали листки с календарным планом на неделю, обмеривали спортсменов и проверяли дыхание.

Он презрительно усмехался и иногда пробегал тысячу-другую метров, приятно радуя глаз зрителей легкостью бега.

Он начнет тренироваться к всесоюзным состязаниям… Он может спокойно спать: на таком состязании у него нет конкурентов… Он вне конкурса…

☆

— Приготовиться!..

— Внимание!..

— Марш!..

Восемнадцать участников взяли старт[8]. Пошли ровно, вытянувшись по бровке, выравнивая дыхание. Волнение, лихорадочная дрожь перед началом бега кончились с первым метром по хорошо уплотненному гравием и песком трэку. На трибуне пестрели сотни лиц, знакомых и незнакомых участникам. Лица жадно всматривались и пробовали определить достоинства бегущих.

В пять часов солнце греет умеренно, и легкий волнующий южный ветер ласкал загорелые и крепкие тела бегунов.

Ленточка участников быстро растянулась на двести метров. Вел Малыш. Промассированная мускулатура переливалась при каждом движении. Тело покрывалось легкой испариной, и его каждый длинный шаг говорил о силе. Он шел легко, — его легкие, сердце и ноги работали четко, без перебоев. Он два года под-ряд побеждал на дистанции в 10.000 метров. Каждый поворот трака был ему отлично знаком. Зрители сочувственно улыбались, а судья у финиша и секундометристы с удовольствием отмечали сделанные круги. Два с половиной — 10 осталось.

Первый кивал головой и тем же темпом шел дальше. Конкуренция? — Нет, он о ней не думал, Между ним и остальной группой бегущих с каждым метром увеличивался интервал[9]. Не ускоряя темпа, он только чуть удлинял шаг, выбрасывая вперед ногу в беговой туфле. Незаметно для своих сил он отбрасывал других участников.

Судьи, секундометристы, зрители и спортсмены ни на мгновение не сомневались в результате бега, думали только о претендентах на второе и на третье место. Последним в ленточке шел Малыш. Казалось, что дунь сильный норд-ост[10],— и черномазого Малыша снесет с трэка на поле, или к зрителям, на трибуну.

Волосы Малыша сбились, губы плотно сдвинулись, глаза смотрели прямо перед собой. Руки с крепко сжатыми кулаками помогали телу сохранять равновесие.

Зрители не следили за Малышом. Спортсмены не обращали на него внимания, а мальчишки-папиросники избрали его мишенью для насмешек.

— Х-ходу… ходу, Малыш!.. За тобой первое место…

На второй тысяче метров ленточка участников начала рваться. Первый отбрасывал остальных и был уже на полкруга впереди, когда Малыш на повороте отошел от бровки и обошел партию в 10 человек. Мальчишки загоготали, а остальные недоверчиво покачали головой:

— Зарежется!.. Сдохнет!..

Два круга Малыш шел седьмым. Два круга первого не отпускали дальше, чем на двести метров. На третьей тысяче Малыш, также на повороте, отошел от бровки, обошел шесть человек и быстро начал приближаться к первому.

— Большой и маленький! — шутили на трибуне. — Сейчас сойдет.

Но Малыш не сходил. Метр за метром он уничтожал расстояние между собой и первым.

Первый слышал стук шагов, но не поворачивал головы. Зачем? Стоит ему прибавить, — и шаги останутся вне его слуха. И он прибавил; но стук шагов не отдалился. Он прибавил еще: стук преследовал на той же дистанции.

«Кто это?» — думал он. «Ну, все равно… На следующем повороте я его зарежу»…

И шаги первого стали не только удлиняться, но и ускорили темп бега. Как ему хотелось повернуть голову и встретить соперника взглядом!.. Посмотреть на него… Но гордость, прежние рекорды и спортивная злость не позволяли ему сделать головой это маленькое движение.

Между тем пройденная дистанция в три тысячи метров дала себя почувствовать.

Участников обливали на поворотах водой. Холодная влага смывала обильную испарину и вдохновляла бодростью и свежестью. Рты ловили стекающие капли. Ленточка бегунов окончательно порвалась на мелкие куски. Зрители потеряли счет кругам и перестали разбираться, кто за кем и кто от кого на сколько кругов.

Неутомимые судьи отмечали в своих листках проходимые круги и время. Часть зрителей устремила свое внимание на тенистые площадки и баскетбол. Мальчишки, взобравшиеся на забор, окружающий стадион, исчезли со своих «литерных» мест.

Публика толпилась у мороженщика. Большая дистанция притупила внимание зрителей, и большинство разрешило себе небольшой перерыв в несколько минут перед последними, самыми интересными кругами.

Старт взяли восемнадцать человек. В середине бега все восемнадцать сильно растянулись. У многих стали лопаться шнурки на трусиках. Некоторые обнаружили в своих желудках и под ложечкой внезапное присутствие колик. Словом, — куча неприятностей.

В результате шесть человек, в разное время, в разных местах, по тем или иным мотивам, сошли с дорожки и скрылись в клубе. На стайерских[11] дистанциях такие случаи неизбежны. Из десяти начинающих бег финишируют[12] две трети.

Оставшиеся на трэке продолжали проходить круг за кругом. Каждый последний выбирал себе конкурента и старался обойти его. Часть старалась сохранить дыхание и относительную свежесть.

Но таких благоразумных было немного.

Темп бега у всех замедлился. И как перед грозой наступает затишье, так перед приближением финиша, за три круга, в воздухе повисло напряжение и с мрачной настойчивостью началась борьба за метр-секунду.

Все, даже последние, заметно подтянулись.

К финишу подвезли кадку с водой. Фотографы репортеры стали приготовлять зеркалки. В помещении клуба легкоатлеты массировали ноги готовясь к следующей дистанции. Сошедшие принимали душ.

— Сойдет! Вот увидите. Куда ему, заморышу выставить Шурку! Он смеется… Вот увидите когда дело дойдет до финиша, Шурка пошлет всех к анафеме. И придет первым…

— Тоже, тянется… Килька эстонская!

Каждый говорил о причине, столкнувшей его с дорожки. Но каждый сошедший в душе жалел о своем поступке. Небольшое, чуточное напряжение воли… Не поддаться желанию спокойно, ни куда не торопясь, опустить ногу на землю и пойти шагом в сторону… Пересилить минутную слабость, — и все шло бы прекрасно. Конечно, никто не думал о первом месте. Но кто знает, — второе третье, четвертое наконец… Ведь не придет же вторым наглый Малыш…

Так думали. Налицо было другое — нехорошее и упрямое. Ноги отдохнули, хотелось бежать на дорожку и показать всем спортивную злость. Увы, сделанный в сторону шаг, один маленький шаг, — такой сладостный и манящий в минуту усталости, — уже был сделан, и взять его обратно не представлялось возможным.

На поле оператор и режиссер Госкинохроники накрутили еще несколько метров поворота, засняв сценку обливания бегущих водой. Потом установили аппарат у финиша и уселись на лавочку около судьи.

С начала бега прошло десять минут. Есть в жизни человека моменты, когда и десять минут кажутся вечностью.

Нельзя сказать, чтобы такие моменты в жизни встречались часто, но когда вам хочется спать, и у вас болят зубы, или когда вы ждете поезда, — то десять минут произведут впечатление адской пытки. Ждать десять минут завтрака или обеда, и слышать в соседней комнате стук тарелок, ножей и вилок, чувствовать ароматный запах супа или жареных котлет, и знать, что нужно ждать десять минут… О, тогда десять минут обретают неожиданную способность растягиваться и превращаться в часы…

☆

Он терял силы, ему изменяла выдержка, но он никогда не потеряет гордости. Он никогда не повернет головы и не посмотрит на своего противника… Противника!.. Если он пойдет таким темпом еще два круга, от его противника останется одно воспоминание. Его противник узнает, как идти за ним, рекордсменом и лучшим стайером союза.

Шаги четкие, не отстающие, навязчивые шаги сзади, портили ему настроение, дразнили его, мешали ему жить и спокойно делать дистанцию. Он не успевал следить сразу и за нервными обрывками мысли, и за ритмом шага, и за дыханием.

Когда он пытался успокаивать сердце и следить за дыханием, — четкие удары отбивали у него в голове мотивы марша. Только он начинал успокаивать мысли, как сейчас же сбивался темп бега и срывалось учащенное биением сердца дыхание, и начинались колотья в боку.

Брызги и потоки воды, попадая в рот, напоминали затхлый остывший чай. В лицах на трибуне он видел одни иронические взгляды, а брошенные и пойманные сочувствующие улыбки казались сплошным издевательством.

Зрители подбадривали его криком, но он их не слушал. Над Малышом смеялись, предсказывали ему немедленный конец, но он не обращал внимания.

☆

На том же своем любимом повороте, против правого конца трибуны, у угла, свободно сделав несколько глубоких вдохов и выдыхов, — Малыш обошел первого. Взрыв удивления и негодования с трибун не произвел на него никакого впечатления. Не облегчил он и бешенство обойденного.

— Пускай ведет!..

— Не обходи!

— Спокойней, Шурка! Спокойней!

— Он зарежется!

— Береги силы!

Но он ничего не слыхал. Из последних сил, сбереженных на хороший финиш и, кто знает, может быть, и на новый рекорд, он решил проучить «выскочку», «мелюзгу», вздумавшую стать на его пути.

Но как ни ускорял он темпа, и ни удлинял шага, — ничего у него не выходило.

Малыш легко, не выказывая никаких признаков усталости, шел впереди.

На финише столпились заинтересованные. Сверяли время на секундомерах[13] и обсуждали происходившее.

Никто уже не смотрел на других участников, отставших более, чем на четыре круга. Внимание всех было приковано к двум соперникам: к высокому, нагонявшему маленького, и к маленькому, спокойно, без особого напряжения, уходившему от высокого.

Напряжение, крики со стороны и вид маленькой, сухой черной фигуры окончательно выбили из равновесия рекордсмена. В боку адски закололо, и он не мог глубоко вздохнуть. К горлу подступили тошнотворные клубки, а глаза заволоклись яркими зелеными, красными и желтыми пятнами.

— Сдох!.. Зарезался!..

Судья на финише бросил:

— Последний!..

Он тяжело взмахнул руками и брякнулся на землю тут же, у стойки. Его взяли на руки и унесли в клуб.

А Малыш все шел вперед. По его темпу можно было подумать, что дело идет не о десяти тысячах метров, а о каком-нибудь пустяке. Так ж совершенно ровно поднималась его грудная клетка, губы были плотно сжаты, а серые глаза смотрели вперед, не обращая внимания на шум. Он шел, с каждым метром прибавляя скорость. Судья и секундометристы приготовились и натянули ленточку. Зрители приникли к барьерам. Фотографы и репортеры столпились на финише. Оператор забрался на судейскую вышку в трибуне и вертел.

— Если мой секундомер не часы с архииерейской будки, то мы зарегистрируем новый рекорд, — сказал один из секундометристов.

Широкая белая ленточка на финише крепко натянулась, приглашая победителя прорваться.

Оркестр заиграл туш. Малыш уверенным темпом, хорошим и для тысячеметровой дистанции подходил к финишу.

БЕЛЫЙ АРАП

I

— Да… это было моей первой блестящей победой…

Николай Омченко разделся и разгуливал по досчатому настилу купальни.

— Я прекрасно работаю во всяком виде спорта; даже акробатика не представляет для меня никаких тайн. Я делаю блестящие стойки. Например, у нас в центре есть небоскреб, и я делал на перилах крыши этого самого небоскреба стойку. Не какую-нибудь минутную, а великолепную пятнадцатиминутную стойку. Дело было утром. Я еще не завтракал. Тут же в ресторане я заказал себе стакан кофе, хлеба с маслом, и — видели бы вы рожи официантов, когда я, стоя на одной руке и на одном плече, пил кофе с бутербродами и после закурил папиросу «Наша марка»… Имейте в виду: я курю папиросы только «Наша марка»… Помню, подошел ко мне заведующий рестораном и говорит: «Умри, Коля, — лучше ничего в жизни не сделаешь». Да. И денег не взял. «Стыдно, — говорит, — такой талант, и вдруг — брать деньги»…

Слушателей у Омченко было двое. Один — телеграфист с зачесанными назад волнистыми волосами и прыщиком на самом кончике носа, другой — толстый мальчишка лет шестнадцати.

Оба обалделыми глазами смотрели на худого высокого парня с желтоватыми глазами, а тот ходил по купальне, поеживаясь и посматривая на солнце.

Часы показывали девять. Омченко приехал с московским скорым, намеревался пробыть два-три дня, прочесть доклад о парижской олимпиаде и ехать дальше в родной город, куда его пригласили для участия в спортивном состязании.

— Но то, что я проделал в Америке, не может сравниться ни с чем. Ун-н-ни-кум!.. Как вам известно, в Соединенных Штатах есть водопад Ниагара, то-есть Ниагарский водопад. На берегу, в специальных кабинах, делали бочки и предлагали любителям сильных ощущений проехаться в бочке вниз. Я смотрел, смотрел, — и думаю: «Покажу я им номер. Знай наших!»… Да… «Я, — говорю, — тоже хочу проехать вниз». — «Что ж, — говорят они мне, — вам как бочку: по первому разряду или по второму?» — словно гроб на похороны. «А что, — спрашиваю я, — какая разница?» — «По первому, — отвечают мне, — разряду — с вином и подушки обиты бархатом, а по второму — без вина, и подушки обиты клеенкой под кожу «крокодил». — «Чепуха, — говорю, — зачем мне бочки? Я без бочек». Они рты пораскрыли: «Как, — говорят — так?» А туристы, разные лорды-морды, обступили. «Ну, скажите, как интересно!»… «Вот шутник!»…

Я на всех нуль внимания. Плюю… Зашел в домик, надел купальный костюм. У водопада одну бочку с какой-то леди приготовили к спуску. «Что ж, — говорю, — съедем»… Только ее, бочку, отпустили, — я в последний раз курнул, и вдогонку — бух!..

У телеграфиста и краснолицего мальчугана замер дух. Они впились глазами в Омченко.

— На первых порах обожгло. Холодно и слишком быстро. Я это у бочки примостился. Постукиваю, говорю: «Как, леди, самочувствие?» Она отвечает мне: «Ничего. Может, хотите конфетку?»… Плыли, плыли мы… Наконец, я здорово замерз, — думаю: хватит… Смотрю вниз, — спуск кончается. Вода гудит, как миллионная толпа… Камни, пена, брызги… Ничего не разберешь. «Стой! — говорю я себе. — Дуем назад!»… И что же? Раз, два, — я, понимаете, стилем кроуль, — и наверху… Все, конечно, кричат ура и угощают…

Рассказ Николая Омченко был прерван диким кашлем телеграфиста. Фуражка упала со скамейки на пол. Он судорожно вздрагивал и кашлял, кашлял… Мальчуган сбросил с себя чары рассказа и усердно бил телеграфиста по спине.

Когда его кашель утих, Омченко недоумевающе и с сожалением спросил его:

— Мой молодой гениальный друг Маркони, что с вами?

— Подавился, — отвечал телеграфист. — Уж очень вы здорово…

Омченко не стал слушать, подпрыгнул на месте, хлопнул себя по бедрам, взбежал на вышку и прыгнул в воду… Прыгнул хорошо.

☆

Местная газета сообщала:

«Приездом из Москвы чемпион-атлет Николай Омченко сделает доклад о парижской олимпиаде 1924 года с личными впечатлениями и диапозитивами».

Афиши, выпущенные за день до доклада, говорили несколько более подробно и сообщали, что доклад состоится в помещении городского театра имени наркомпроса Анатолия Васильевича Луначарского.

В день доклада произошла маленькая неприятность, и на дверях театра в записке сообщалось о перенесении доклада в помещение летнего открытого театра в городском саду.

Докладчик явился вовремя. Но зато оказалось, что опоздала большая часть зрителей. Присутствовала местная спортивная молодежь, гуляющая публика и много мальчиков по входному принципу: дети бесплатно.

— Уважаемые товарищи спортсмены, — начал докладчик, — я сообщу только фактический материал. Проиллюстрирую его туманными картинами и поделюсь личными впечатлениями о столь значительном для спортивного мира зрелище, как парижская олимпиада 1924 года.

Омченко честно изложил достижения олимпийских игр по всем видам спорта, иллюстрируя каждый из номеров диапозитивами, сделанными с кадров киноленты. Познакомил он также слушателей с отдельными героями олимпиады и по окончании официальной части программы перешел к личным впечатлениям.

— Парижская олимпиада прошла перед моими глазами, как кино-лента на экране. Я всех участников знаю лучше, чем родных теток, и со многими вступал в честное единоборство.

— Так, с марафонцем[14] Кенигсеном мы пробежали нога в ногу, голова в голову, всю дистанцию и поставили — правда, неофициально, — новый мировой рекорд, несмотря на то, что по пути останавливались в кафе-ресторанах, завтракали, обедали и, конечно, для храбрости чуточку выпивали.

Спринтер[15] пастор Лиддль (он был известен своей щепетильностью и не участвовал в воскресных состязаниях, ссылаясь на то, что грех работать в день отдыха). Этот самый пастор отказался пробежать со мной сто метров, но — как я слышал потом, — он боялся, что я его покрою.

Если бы мы выступили на-ряду со всеми — посмотрели бы вы тогда на рекорды! Один я наверняка улучшил бы штук пять.

Вот тоже плавание: Джонни Вейсмюллер, величайший пловец в мире, говорит мне: «Николай Омченко, ты — гений, а не пловец».

И правда, нечего таить греха, я плаваю…

— Товарищ лектор, ограничим время докладчику, — раздался голос из публики.

По рядам пронесся зловещий кашель, и Омченко понял, что ему пора кончать.

☆

При выходе его встретили ребята, ученики местной школы плавания.

— Товарищ чемпион, можно вас попросить устроить показательное состязание по плаванию?

— О, конечно, я с своей стороны согласен. Дело в том, что мое время расписано до последних минут. Меня ждут на губернскую олимпиаду. В центре тоже. Но дела не дают мне забыть о моем долге перед делом физкультуры. Ради вас, ради смены, которая придет за нами и сменит нас стариков, я… я готов…

Омченко торжественно вздохнул и подал руку.

— Так мы все приготовим, товарищ, на завтрашнее утро. Дистанция мили на четыре вас не смутит?

— О, это мелочь!.. Я однажды проплыл без передышки двадцать семь миль. И что же? Никакого впечатления… Ун-н-ннкум!..

II

Пароход в Херсон с остановками во всех промежуточных пунктах отходил в 12 дня. Тяжело скрипели трапы и неумолимо жгло солнце. У мола тихо плескалась пыльная, словно эмалированная, зеленая вода.

Плавали окурки, объедки, арбузные корки, консервные банки и другие отбросы.

Углы мола, как тещины языки, выбрасывались по бокам у входа в гавань. В глубоких бухтах неугомонно выли сирены, шныряли лодки, сверкали белоснежными хлопьями на горизонте паруса.

Над городом, несмотря на суетливую хлопотливость и портовый гомон, повисло ленивое спокойствие.

У городской железнодорожной кассы стояли истомленные жарой хвосты за билетами на московские поезда.

На славу торговали палатки минеральных вод и мороженщики. Николай Омченко с двумя небольшими чемоданами шел размашистой походкой, свойственной длинным людям, к пристани. Временами он беспокойно поглядывал назад и на часы.

У входа на пассажирскую пристань его с веселыми улыбками встретили две девушки и три взрослых, регулярно бреющихся, мальчика.

— А мы вас, Омченко, ищем по всему городу… Куда же вы?

— Я… я искал вас, друзья.

— А мы вас. Вот хорошо! Так как же, плывем?

— Конечно.

Омченко даже немного растерялся. Его бескровно-белое продолговатое лицо нервно подергивалось углами губ.

Мальчики взяли его чемоданы, и вся группа направилась вдоль по пристани к школе плавания.

Там все сели в лодку и направились к молу и выходу в открытое море.

От этого места предполагалось начать пробег. Омченко спокойно разделся.

— Начнем? — спросили его мальчики.

— Да…

Лодка пошла сбоку. Омченко пошел на правом боку, стилем овер-арм[16].

— Как ваше самочувствие? — спрашивали девочки.

— Прекрасно, — отвечал Омченко.

— Ваши силы? — осведомлялись мальчики.

— Я в форме, — отрезал он.

Плавать Омченко умел довольно прилично, но большие дистанции он покрывал только в своем блестящем воображении.

От одного конца мола до другого при выходе в море у гавани было не меньше трех миль.

— Скажите, Омченко, Джонни Вейсмюллер очень хорошо плавает?

— Да.

— Какое у него лучшее время на сто?

— 59 секунд.

— Каким стилем он работает?

— Вольным.

— А вы любите говорить во время плавания?

— Мне все равно.

— Но все-таки?

— Люблю…

— Ах, мы так хотим делать вам все приятное… Скажите, кто лучший из женщин на сто?

— Ласкне — Америка… 1 минута 12,4 секунд… Вольный стиль.

— Ах, спасибо. Какой вы любезный, Омченко! Может, вы хотите конфетку?

Лодка шла сбоку, и, чтобы слышать и отвечать, нужно было орать более, чем громко. Каждое слово отрывало от возможности следить за правильным дыханием.

Омченко стал сдавать, а проделано было не больше трети всего расстояния. Мальчики и девочки не молчали и трех минут, а Омченко начал глотать морскую воду. Она забиралась в нос, щекотала небо и вызывала тошноту.

Небольшой отдых дала бы смена стиля — скажем, спина; но девочки, желавшие сделать Омченко столько приятного, отрезали ему дорогу:

— Ах, Омченко! И вы можете так всю дорогу идти «овер-арм» на правом боку?

— Какие пустяки!.. Однажды, когда я плыл двадцать семь…

Омченко окунулся и проглотил столько воды, что потерял всякую возможность соображать, и, как на зло, волна шла за волной, и он настолько ослаб, что не мог бороться на гребне, а попадал в самый центр…

На половине пути мальчики и девушки вытянули из воды тело Омченко и, причалив к другой стороне мола, стали выкачивать искусственным дыханием влившуюся в него воду.

После хорошей дозы нашатыря и влитых в рот эфирно-валерьяновых капель, Николай Омченко пришел в себя и заговорил:

— Безобразие!.. Я делал двадцать семь миль, а вы своим вмешательством помешали мне покрыть вашу несчастную, котом наплаканную лужу в три мили…

III

Сельскохозяйственный техникум расположился в версте от уездного городка — родина Николая Омченко. Он раскинулся своими строениями и опытными полями по обеим сторонам реки. К старинным строениям когда-то барской усадьбы прибавилось много новых построек, и самой занятной и заметной был небольшой стадион с беговым трэком в форме эллипсиса на триста метров. Этот стадион — целиком произведение физкультурников техникума. Легкоатлеты кропотливо, день за днем, урываясь от практических работ и классов, строили и охаживали его. Навозили песку и мелкой гальки с реки, натолкли кирпича, сравняли бровки, вспахали землю для прыжков, соорудили всевозможные вышки.

Молодежь городка и техникума, со времени основания второго, начала соперничать друг с другом. В пику техникума город утрамбовал тенистые корды и вызвал легко-атлетическую команду на состязание.

Команда получила разрешение от администрации техникума позабыть про академические дела на десять дней и деятельно занялась подготовкой к выступлению.

☆

Студент техникума Шкотов так описывает подготовку в своем дневнике:

…«Колька Борисов показал сегодня меньше трех на тысячу. Очень большое достижение. Отучился от скверной привычки выбрасывать правую ногу так, что колено и пятка смотрели не вперед и назад, а куда-то в бок.

«Городские усиленно готовятся к состязаниям и о чем-то таинственно беседуют.

«Надо Ваньке Маркову подзаняться ядром и диском. Больше быстроты в движениях. Остальное идет хорошо.

«Мишка Трехвостов запаривается с шестом. Он опаздывает. Слишком медленно работает ногами. Ножницы делает после того, как тело уже за планкой. А в общем — ничего.

«Команда работает ровно. Если больше следить за отставшими, все будет в порядке.

«Городские дерут нос. Они целый день околачиваются на площадке и из кожи вон лезут за достижениями. Кажется, у них несколько человек бегают меньше трех минут.

«Городские рекордсмены дерут носы, а другие ребята пыжатся, но тянутся по их следам.

Тренер Павлов здорово ругается. Говорит: «Как придут на площадку: один — секундомер в руке, другой — на старт, и давай крутить на время. С тренировочной программой в три четверти и полсилы не считаются»…

…«19 июня.

«На сегодня — стометровые прикидки и броски со старта. Безоблачно. Солнышко на ять. Будем загорать. По такому случаю всей легкоатлетической команде от школы отпуск на день.

«Решили начать с тренировки. Работать после загара нет сил. Растомит, разнежит. Тут не только сто метров, тут и десяти не пробежишь.

«Сто метров бегают ровно. От 13-ти до 14-ти; среднее время 13,5.

«У городских двое по 12,4, а остальные вразброд — кто 13,5, кто 15, кто 14.

«Песочек на пляже белый, мелкий, нога тонет. Зароемся, поежимся, и в воду. Устроили трамплин и занялись кульбитами. Задний легче делать, чем передний.

«Вот занятная штука! Юрка Самсонов подрался с Колькой Борисовым. Разбили друг другу носы.

«Вечером возвратились в школу. Лопали, как бегемоты, и ржали. Софья Степановна распорядилась отвалить нам по дополнительной порции. Чтобы — вво!..

«Хорошая женщина. Как сменили Ольгу Николаевну, дело другое стало. Работа на полном ходу и учеба, и скандалов нет. Все честь-честью».

…«20 июня.

«Москва прислала снаряды и туфли. Ура!.. Сегодня обновили планочки на прыжках: одну «починили». Туфли — класс. Мы их так осторожненько чуточку поносили и отложили на состязание. В новеньких-то бежать складнее будет.

«Разучиваем южно-американский прыжок. Трудная штука: это не то, что шаляй-валяй, стиль «руссиш». Тут нужно с понятием.

«Ничего: к состязанию все пойдем на южно-американском. Штучка будет! Десять — и как один. Не что-нибудь!..

«С места тоже идет. Хромает пока только тройной прыжок. Недавно начали — ну, он и хромает. Дети, и те сразу не ходят. Сразу только родимчики бывают.

«У Ваньки Маркова подвернулась при прыжке с места нога. Думали, что серьезный вывих. Испугались. Доктор успокоил — ничего особенного. К утру пройдет. Наложили компресс. Ванька с костылем — фасон давит. Как же: «Помогите ветерану гражданской войны! Получил контузию на спортивном фронте в июньскую кампанию»…

«Шпана!»…

…«21 июня.

«Каждый сам себе ЦКК. Утром наш бравый секретарь (так и хочется сказать Бре-ке-ке) устроил нам сцену ревности. «Слишком, — говорит, — уделяется много внимания физкультуре. Культ тела»… — и понес, и понес!

«Ладно, — говорим мы, — идем в горком.

«В горкоме секретарю нашему, драгоценному Мишке Брянцеву, — взбучку. «Не проводите, — говорят, — физкультурной политики. Солнце и здоровое тело — в летний месяц июнь — уклон, лучше не надо… Ша!»

«Вечер.

«Ванька Марков снял повязку. Нога работает. Он доволен. Диском пришибли курицу: так в лепешечку и смело. Взбучка была — не дай, господи!

«Ядро и диск идут. Ванька, и тот подтянулся. Швыряет, и никаких. После тренировки доктор учил делать массаж. Пальцами, пальцами так и мнет. И правда, хорошо. Вечером после бега ноги деревенеют. Разопрет, словно палку промежду них вставили. И ходишь как ящер доисторической эпохи. А после массажа вот уж действительно рукой снимает.

«Сначала с непривычки больно, щекотно. И кричать хочется, и смеяться. Но зато после!.. Мускулы — пух, а не мускулы. Мягкие, не чувствуешь. Усталости никакой. Теперь каждый день утром и вечером делаем массаж один другому. Спасибо старому».

…«22 июня.

«Мы сделали еще два душа. Теперь у нас пять, а у городских по-прежнему три. Два новых поставили отдельно. Одновременно могут пользоваться и мальчики и девочки.

«А раньше?.. Такие стерлядки… Только залезешь под душ, распрыгаешься, — кричат: «Эй, господчики хорошие! Вылезайте! Дорогу женщине!».

«Ну, вот, мы им и проложили тропу. Будем думать, что не зарастет.

«Кроме того, что два новых поставили, — улучшили все пять модной штуковинкой. В Москве такая в Сандуновских банях имеется и называется «Шарко».

«Поливает и снизу вверх и сверху вниз. И приятно и полезно. Свои десять «бездельных» дней отрабатываем на совесть. Проложили дорожку. Приготовили леса для скамеек и барьеров. Окончательно устроили летнее помещение. Стадион будет — что надо. Гордость техникума.

«Первые дни ребята косились. Им можно работать в поте лица, а мы — прыгунчики, ни жнем, ни сеем. Сейчас — полное уважение. Как свободный урок или что — бегут на площадки, и давай крутить. Девочки организуются и, надо сказать, совсем неплохо. Что будет, а то можно осенью выступать на соревнование с городскими.

«А все-таки практику по оранжерейному делу проводить нужно. Эх-ма!»

«23 июня.

«Обмеривались. Грудь, икры, бицепс, шею. Все проверяли — дыхание и сердце. Спокой и благополучие. Обмеривал наш старик и городской доктор. Городской удивлялся. У них в городе нет такой ровности в мускулатуре, а у многих сердце прихрамывает, перетренировались.

«Да, новость. Городские вызывают из Москвы трех своих парней. Говорят, они и в Москве на классовых местах. Ничего не сделаешь — они имеют право, ребята местные. Но нам от этого не легче. Как бы не просыпаться…

«Приезжают через пару дней. Посмотрим на столичных ребяток. Что там за птицы и на какой корм падки?»…

IV

24 июня вокзал города в версте от города чувствовал себя особенно парадно. Легко-атлетическая секция местной спортивной организации в полном составе прогуливалась по платформе в ожидании скорого № 7.

В пять часов с минутами показался дымок приближающегося локомотива. Легкоатлеты выстроились ленточкой, и когда поезд с залихватским посвистом ворвался на платформу и замер, — спортсмены закричали «ура», и высокий парень со ступенек вагона вместе с небольшим багажом очутился в руках встречавших и, несмотря на негодование и протесты, правда, очень робкие, — взлетел на воздух.

Шумной гурьбой с песнями и криком ребята двинулись в городок. А Юрка Самсонов, усмехаясь, помчался в свой техникум.

— Где же Николай Кокрин и Сергей Бобышев? — спрашивали ребята приехавшего.

— Они не могли выехать. Приедут на несколько дней позже, к состязанию.

Настроение чуточку спало, но прибывший чемпион поспешил успокоить.

— Это все ерунда. Мы всех покроем. Главное — специализация и высокая культура достижений. Разносторонность, даже в одном виде спорта, — вредит. Нужно углублять рекорды. И налегать на то, чему имеется от природы дарование, способности. Предрасположение — уникум!..

Чемпион с места в карьер поспорил с тренером команды Сергеем Павловым, обругал его олухом, ничего не понимающим в легкой атлетике и вообще в спорте, и сказал, что каждую прикидку нужно делать с секундомером и стараться покрывать свои рекорды и ставить новые.

— Американизация прежде всего. Уникум!..

Пробежав сто метров — 12,2 прыгнув с разбега в вышину 155 и метнув диск за 30, он окончательно покорил всех городских спортсменов в победоносно прохаживался с папироской в зубах в сопровождении свиты, следовавшей за ним на почтительном расстоянии.

Сергею Павлову пришлось «смыться» со своей программой. Чемпион рисовал ребятам чуть ли не мировую известность и предсказывал каждому блестящую будущность в избранном им номере.

С утра до позднего вечера легкоатлеты околачивались на спортивной площадке. Чемпион сидел на судейской вышке, пил молоко, ел мороженое, пирожные и курили папиросы. Тут же стояли секундометристы и прикидывали бегущих.

Ребята, окрыленные неожиданным успехом в своих достижениях, беспрекословно подчинялись любому из предложений Николая Омченко. А Омченко взглядом специалиста щурил глаза, оценивал стиль бега и цедил сквозь зубы, сплевывая слюну в сторону, замечания и давал указания.

☆

— Уникум, друзья! Уникум! Вот теперь вы в полной форме.

Спортсмены стояли в одну шеренгу, вытянувшись по наружной бровке беговой дорожки.

— Необходимо спустить весь жир. Легкость — одно из обязательных условий рекордных достижений. Всеми способами. Вам это почти удалось. Еще немного, — и вы будете совсем уникум. В полной форме. Посмотрите на меня. Лучшим доказательством моего великолепнейшего состояния для новых достижений являются круги под глазами. Синие круги — уникум!..

Что касается синих кругов, Николай Омченко сказал правду. Они не были, конечно, цвета лазури, индиго или синей прусской, но синева чувствовалась.

Спортсмены взглянули на своего «метра»[17] преданными и благодарными глазами. У каждого из них имелись звания чемпиона и рекорды, побиваемые три раза на дню. Не было только синих кругов, но и тут они не теряли надежды. Универсальный «уникум» Николая Омченко не выдаст.

«Дневник… 28 июня.

«Денек на совесть. Не день, а сплошная буква ять… Как мы вскрыли городских!.. Умора!..

«Во-первых, они сами. Что только с ними сделалось? Ведь были хорошие парни, кровь с молоком. А вчера? Худые, черные, под глазами круги… А девочки!.. Не лучше мальчишек. Ужас!..

«Эстафету продули. Отстали на двести метров.

На прыжках с шестами взяли только первую высоту, и все остальное в таком роде.

«Чемпион мира и его окрестностей выступать не соизволил, а удрал накануне с двенадцатичасовым в Москву. Городские ходят мокрыми курицами и в глаза прямо смотреть не могут».

V

В мягком вагоне, в четырехместном купе сидел Николай Омченко и, небрежно заложив ногу за ногу, пускал витиеватые кольца дыма.

— Возвращаюсь с губернской олимпиады, — говорил он. Поставил новый мировой рекорд на тройном прыжке с шестом.

— Очень высоко? — трепетно поинтересовалась пассажирка.

— Четыре метра с небольшим. Ну, примерно, взять на наш вагон и еще вагон. Вот так.

— Ах, и не ушиблись?

— Н-н-нет…

— Это замечательно! Слышишь, Котик, — два вагона. Правда, замечательно?

Котик, ее спутник в фуражке с кокардой, почтительно посмотрел на рекордсмена.

— Да, — продолжал Омченко. — Это я вам скажу — рекорд! Не рекорд, а ун-н-н-никум!..

Примечания

1

УО — уездный отдел.

(обратно)

2

Кипер — защитник ворот в футболе.

(обратно)

3

Форвард — игрок, ведущий мяч.

(обратно)

4

Сальто и кульбиты — виды акробатических упражнений.

(обратно)

5

Стрема — дежурство.

(обратно)

6

Трэк — беговая дорожка.

(обратно)

7

Стайер — бегун на длинные дистанции.

(обратно)

8

Взяли старт — начали бег.

(обратно)

9

Интервал — промежуточное расстояние.

(обратно)

10

Северо-восточный ветер.

(обратно)

11

Стайерские дистанции — дистанции больше 1.500 метров.

(обратно)

12

Финишировать — кончать. Финиш — конец.

(обратно)

13

Секундомер — прибор для измерения скорости.

(обратно)

14

Марафонский бег — бег на 42 километра (около 40 верст).

(обратно)

15

Спринтер — бегун на короткие дистанции до 800 метров.

(обратно)

16

Овер-арм — через плечо.

(обратно)

17

Учителя.

(обратно)

Оглавление

АРБУЗНИКИ

ПОБЕДА МАЛЫША

БЕЛЫЙ АРАП Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg