«Завтра, послезавтра…»

Завтра, послезавтра… (fb2) - Завтра, послезавтра… (пер. Лев Александрович Вершинин) 3908K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Рене Реджани

Рене Реджани ЗАВТРА, ПОСЛЕЗАВТРА…

ЧТОБЫ ВСЕ УЗНАЛИ (Вместо предисловия)

«— Сегодня воскресенье, я купил спагетти. Хочешь попробовать, Аугу́сто?

Ту́ри поставил на стол тарелки. Налил в одну из них томатного соуса. Аугусто жадными глазами глядел на тарелку спагетти с вкусным томатным соусом. Неужели это ему? Он посмотрел на Тури».

Это эпизод из шестой главы моей книги «Пятеро ребят и одна собака». В основе его лежит подлинная история, только на месте Тури была я.

В то время я выступала в Греческом театре города Сиракузы. Мы ставили пьесу Эврипида «Троянка», в которой я играла роль Афины, покровительницы знаний и искусств. На голове у меня красовался шлем килограммов семи весом, и я грозно потрясала тяжелым сверкающим копьем. Когда мы возвращались в гостиницу или прогуливались вдоль моря, за нами неизменно увязывалась стайка босоногих ребятишек. Одеты они были в лохмотья, их лица и руки были черными от грязи. Они шли за нами до самого ресторана, а потом приникали к стеклу и голодными глазами смотрели, как мы едим.

Я не помню, как звали того мальчишку, которого я посадила к себе за стол. Я выбрала самого маленького, самого оборванного и провела его в ресторан. Наконец он решился и с жадностью набросился на спагетти. Я стала его расспрашивать, откуда он, кто его родные, но мы плохо понимали друг друга. Ведь я была из Милана, а он из Сицилии, и казалось, что мы говорим на двух совершенно разных языках. Все же из его рассказа я поняла, что он помогает семье, выпрашивая милостыню у туристов, приезжих актеров и иностранцев. Этим же ремеслом занимались и его старшие братья. Сытым он не бывал никогда, и ему часто доставалось от родных и старших братьев. Особенно если его дневной улов был небогатым.

Но сейчас он смеялся, уплетал спагетти и радостно смеялся. Тарелка спагетти! Разве она хоть что-то решает? Ну, один раз в жизни этот маленький нищий наестся досыта. А что дальше?!

Мне стало стыдно, что я посадила его за ресторанный столик и накормила. Ведь это тоже своего рода милостыня. А он имеет право на подлинную помощь. Но как, чем я могу помочь этому маленькому оборвышу и его товарищам по нищете и голоду?

Заступиться за него? Но перед кем?

Нет, все должны знать, что в Италии множество ребят до сих пор просят на улице милостыню, вместо того чтобы ходить в школу. И виноваты в этом не они, и не их родители, такие же нищие и голодные, но само общество, спокойно взирающее на это. И я решила, что об этом должны узнать и те ребята, к которым судьба была благосклоннее, подарив им все блага жизни. Пусть и они узнают и поймут, что мир не может оставаться таким, как прежде. И если все поднимутся на борьбу с социальной несправедливостью — этим главным источником нищеты, — тогда в мире многое изменится.

В годы фашизма тысячи итальянцев отправлялись в Африку, чтобы строить там дороги. Между тем отсталые районы юга Италии были такой же нищей «Африкой», но о ней наши правители даже не вспомнили. За последние годы в Италии многое сделано, но еще больше нужно сделать. И начинать надо с ребят. Нужно открыть для них школы, избавить их от голода, а главное, помочь им обрести достоинство и чувство гордости. Ведь они — будущие граждане страны.

Я тоже стараюсь по мере сил и способностей внести свою лепту: пишу о них книги.

Тот голодный мальчишка из Сиракуз стал в книге «Пятеро ребят и одна собака» маленьким оборвышем, по имени Аугусто ди Калашибе́тта. Он не желает больше просить милостыню, и с каждым днем растет в нем и укрепляется чувство собственного достоинства и ответственности за судьбы других.

Теперь его знают многие юные читатели в Советском Союзе, Англии, Америке, Франции, Германии, где эта книга была переведена и издана. Один мальчуган из Советского Союза прислал мне письмо. Вот что он пишет: «Пришлите мне, пожалуйста, адреса пяти ребят. Я хочу с ними переписываться». В действительности этих пяти ребят не существует, их придумала я, так же как и сами приключения, подчас веселые, а подчас и трагические.

И все же, как я уже сказала, эти ребята взяты из жизни.

Существует и Агата, героиня моей книги «Поезд солнца», тоже переведенной на русский язык; совершенно реален образ профсоюзного руководителя Cа́po Манку́зо, убитого по приказу мафии, и Тани́но из той же книги. И это совсем не противоречит тому, что человека, по имени Capo Манкузо, вы в Агридже́нто, вероятно, не найдете.

Существует и Анто́нио Лаза́ла, герой моей книги «Завтра, послезавтра…», учитель народной школы в Мо́нте Бру́но. Правда, в Лукании нет селения с таким названием, но в Италии есть десятки селений и деревень, как две капли воды похожих на Монте Бруно. В этих селениях тоже нет школы, и детям приходится в дождь, грязь, слякоть, под палящим солнцем или в холод отправляться за много километров в соседнее селение, где учителю после целого ряда трагикомических перипетий удалось открыть «школу в бывшем хлеве».

И вот в этих тяжелейших условиях Антонио Лазала, учитель народной школы, пытается рассказать своим ученикам, что такое автомобиль, радио, поезд, которых они ни разу в жизни не видели.

Когда-нибудь все изменится. В каждом, даже самом маленьком, селении будут просторные, светлые школы, никто не станет больше верить в колдовство и ворожбу, и все ребята смогут свободно выбрать свою дорогу в жизни. Но чтобы это произошло, мы все должны бороться за преобразование этого мира, в котором еще так много несправедливости. И не последнее место в этой борьбе принадлежит вам, ребятам. И если мои подлинные истории помогут вам в этом, я буду счастлива.

(Из статьи Рене Реджани, напечатанной в итальянском журнале «Пионер» за 1965 год)

ВСТРЕЧА

Разве кора на деревьях не для того, чтобы по ним удобней было лазить?

Сальвато́ре Виджа́но примостился чуть не под самым небом: над головой листва, точно крыша дома. Он здесь хозяин. Кругом лес, а вдали виднеется долина. До гнезда рукой подать. Может, там есть птичьи яйца. Подобраться надо тихо-тихо, затаив дыхание, не то первой полакомится сладкими нежными яйцами змея гуардаба́ссо. Сальваторе пошарил рукой — яиц пока нет. Кора — верный помощник и тому, кто слезает с дерева, цепляясь голыми ногами за ветви.

На тропинке показался Джу́лио, по прозвищу Пассало́не. За ним тенью тащится коза Нинка-Нанка с веревкой на шее. Шерсть у козы длиннющая, почти до земли, а рога чуть не до неба. Пассалоне и коза вприпрыжку спускаются с холма и выбегают на опушку.

— Эй, Сальвато́[1], что там?

— Яиц еще нет.

— А ты затаил дыхание?

— За кого ты меня принимаешь, Пассалоне?

— Тогда завтра опять придем.

— Конечно. А куда ты сейчас?

— Домой. Нинку-Нанку доить.

— Пошли вместе.

— Подожди, Сальваторе, Погляди сперва, нет ли поблизости лесничего.

— По дороге кто-то идет.

— Ой!

— Стой, Пассалоне, не удирай. Похоже, это не лесничий.

— Точно?!

— По виду не из наших краев. Сдается, я его где-то встречал.

— Лесничие — они хитрые: могут и нарочно переодеться.

— Погляди сам.

Пассалоне побледнел и схватил друга за рукав:

— Да это Нинко-Нанко!

— Вот еще!

Теперь Сальваторе сообразил, почему этот человек показался ему знакомым. Приметы совпадают: светлые волосы и на плече гитара. Конечно, это Нинко-Нанко, верный друг разбойника Крокко — Грозы Юга. Потому-то козу за буйный нрав и прозвали Нинка-Нанка.

Ребята в смятении переглянулись.

Сальваторе подтвердил. Нинко-Нанко, герой рассказов дедушки, и этот незнакомец как две капли воды похожи друг на друга.

— Но ведь Нинко-Нанко давно умер, — после долгого раздумья произносит Сальваторе.

Пассалоне смотрит на него с презрением. Нинко-Нанко — великий, отважный разбойник, а такие люди не умирают, не могут умереть.

— Эй, ребята, подойдите сюда!

Они робко, неуверенно приблизились к незнакомцу. Коза шествовала впереди, грозя пронзить рогами своего тезку.

— Вы из Монте Бруно?

Мальчишки кивнули. Держась на почтительном расстоянии, они пожирали глазами бесстрашного разбойника.

Он вытер платком пот со лба и спросил:

— Пешком далеко?

— А где ты оставил своего коня?

Незнакомец удивился:

— Коня? А-а… Мой конь захромал. Пришлось на своих двоих топать.

— А он не околеет?

— Да нет. Он, бедняга, просто долго скакал и выбился из сил. — Незнакомец улыбнулся. — Звать-то вас как?

— Петро́не Джулиа́но.

— Виджано Сальваторе.

— Пошли, — сказал разбойник.

— Куда?

— К вам в селение.

— Хочешь выкуп получить?

— Что, что?

— Я тебя узнал, ты Нинко-Нанко, друг Крокко.

— Ах, вот оно что! — Незнакомца разбирает смех, но он и виду не подает.

— Значит, я похож на разбойника?

Джулиано кивнул. Сальваторе отступил на шаг: «Сейчас он нас убьет». Джулиано, оробев, попятился и нечаянно дернул козу за веревку. Но Нинка-Нанка даже с места не двинулась. Незнакомец спокойно снял с плеча гитару и сказал:

— Ну, кто из вас хочет ее понести?

Ребята бросились к нему и с готовностью протянули руки.

— Я!

— Нет, я!

— Отлично. У тебя, Сальваторе, обе руки свободны, ты и понесешь. Тебя ведь Сальваторе зовут?

— Да.

— Ну, а ты, Джулиано, покажешь мне дорогу.

Пассалоне бросил на друга завистливый взгляд и пошел впереди, увлекая за собой козу. Но Нинка-Нанка, как только сообразила, что они возвращаются домой, сама потянула Джулиано.

— Вы в школу ходите?

Мальчики недоверчиво покосились на незнакомца.

— Что же вы молчите?

— У нас в селе нет школы.

— Я козу должен пасти.

— А я работаю с дедушкой в поле. И сестре помогаю. Я делом занят.

— Молодцы, настоящие молодцы! Но и учиться надо: много нового, интересного узнаете.

Ребята подозрительно посмотрели на странного пришельца.

— Не верите?

— Нет.

— Жаль. Я правду говорю.

Наконец показалось селение. С десяток тесно прижавшихся друг к другу домов словно прилепились к холму. Извилистой цепочкой сбегают они вниз по косогору; их покатые крыши — на каждой торчит труба, — точно зонтики, надежно защищают обитателей от палящего солнца.

— Где вы живете?

— Вон там.

Одна большая комната для двух семей, разделенная тонкой перегородкой. И когда Нинка-Нанка начинает блеять в своем загоне, ее отчетливо слышно. Нередко по дому разносятся плач и крики семи сестер Пассалоне. Уму непостижимо, как эти люди ухитряются жить в одной-единственной комнате.

Незнакомец огляделся.

— С кем я могу поговорить? — спросил он.

Ну и трудный же этот итальянский язык! У Сальваторе и Джулиано от напряжения даже морщины на лбу появились. Тогда незнакомец повторил свой вопрос на диалекте.

— Пойдем к моей сестре, — сказал Сальваторе. — Она знает, с кого можно выкуп взять.

— У нас в доме выкупа не получишь. Мы люди бедные, — добавил Джулиано.

— Выкуп я с вас обоих возьму.

Мальчишки в ужасе переглянулись.

— Вот мои условия. Я вам спою и на гитаре сыграю, но только если вы в школу придете.

«Только-то и всего!» — облегченно вздохнули мальчишки.

— В какую школу?

— В мою.

— У тебя есть школа?

— Пока нет, но скоро будет. Если придете, я вас научу всяким чудесам.

— Каким?

— Много будете знать, рано состаритесь. Вот придете — увидите. Ну, а теперь пошли!

— А школу завтра откроешь?

— Завтра нет, но скоро.

— Значит, ты не Нинко-Нанко?

— Жаль вас огорчать, но я не разбойник. Я учитель.

— А на гитаре ты вправду умеешь играть?

— Придете в школу, послушаете и сами скажете.

Из дому вышла девушка. Она вылила воду прямо на улицу, повернулась и тут увидела ребят с незнакомцем. Она так и застыла на пороге — тоненькая фигурка на фоне залитой солнцем белой стены. Волосы у нее золотистые, вьющиеся. Девушка заслонилась от солнца ладонью:

— Сальваторе, ты куда?

На ней выцветшее зеленое платье, волосы разметались, никак не пригладишь. Девушка торопливо спрятала за спину метлу: как бы незнакомец не обиделся. Какой стыд — она такая растрепанная, в старом платье, босая. Завтра воскресенье, и она наденет праздничное платье, ботинки… Почему сегодня будний день?

— Тереза, это учитель. Он хочет с кем-нибудь поговорить.

— С кем?

— Откуда я знаю!

Тереза чуть не рассмеялась, но вовремя прикрыла рот рукой. Учитель тоже улыбнулся и внимательно посмотрел на нее.

Незнакомца мгновенно окружила толпа ребятишек — сверстников Джулиано и Сальваторе, таких же оборванных и босоногих. Некоторые одеты в грубую серую мешковину. Со временем они станут послушниками в монастыре.

— Чья это у тебя гитара, Сальваторе? Какая красивая!

— Ты умеешь на ней играть?

— Не трогай. Это гитара синьора учителя.

— Учителя?

Под пытливыми взглядами оборванных мальчишек, месивших ногами густую пыль, молодой учитель заговорил с Терезой. Не поможет ли она ему отыскать помещение для школы?

— Для школы? Где, какой школы?

— Слишком долго объяснять, — сказал незнакомец. — В вашем селении нет школы и учителя, а у меня нет учеников.

Учителя без учеников государство не признает, это всем известно, — пусть он даже кончил институт и отлично сдал экзамены. Штатных мест не хватает, и надо самому отыскивать себе учеников и создавать школу. Только тогда можно получить право официально называться учителем и даже преподавать в государственной школе. Все сразу не объяснишь.

— А вы не пригласите меня войти?

Тереза покраснела. Она в доме одна и не может впустить молодого человека.

— Идемте лучше к Карме́ле Петро́не, — сказала девушка. — Это тут рядом.

Джулиано гордо выпятил грудь, приосанился — ведь Кармела его родная мать.

— Кармела!

— Что там такое?

На пороге показалась усталая, бледная женщина с младенцем на руках. Двое малышей крепко цеплялись за материнскую юбку.

— Можешь ты принять синьора? Этот синьор — учитель, он хочет поговорить с тобой, — смущенно говорит Тереза, поправляй растрепавшиеся волосы.

— Пожалуйста, входите, входите.

Кармела посторонилась, и в тот же миг мимо нее стрелой промчалась Нинка-Нанка с Пассалоне на буксире. Бедняга только из мужского самолюбия не бросил натянувшуюся, как струна, веревку. Коза, а за ней поневоле и Джулио лишь чудом не ударились об огромную железную кровать, но зато налетели на вырезанную из большущего куска дерева колыбель, верно служившую каждому новому горластому Петроне. Только когда коза и ее пастух проскользнули в крохотный закуток — убежище Нинки-Нанки, — она постепенно успокоилась.

— Простите за беспорядок и бедность. Сами видите, сколько у нас ребятишек, — смущенно сказала Кармела.

— Да вы не беспокойтесь. — Учитель присел на единственный целый стул.

— Ступайте прочь, все ступайте отсюда!

Но ребятишки столпились у порога. Лишь Джулиано и Сальваторе получили разрешение остаться в доме: они привели незнакомца в село и, значит, заслужили это почетное право. Молодой учитель пытался объяснить, что ему надо, но Тереза с трудом понимала его, а Кармеле то и дело приходилось успокаивать плачущих малышей. И тут Кармелу осенило:

— Тереза, а почему бы нам не свести учителя к дядюшке Винче́нцо? Если захочет, он ему поможет.

— Дедушка сейчас в поле. — Тереза заколебалась. — А мне нужно хлеб печь.

— Мы его проводим! — в один голос закричали оба мальчугана.

— Вот и ладно! — обрадовалась Кармела. — Не хотите ли подкрепиться, синьор учитель? Небось голодны?

— Нет, нет, не беспокойтесь.

Правда, он немного проголодался и устал после трудной дороги. Перекусить не мешало бы.

— Сейчас я вам овечьего сыра и вина принесу, — сказала Тереза.

— Спасибо, большое спасибо, но нельзя ли вино молоком заменить?

— Конечно, можно.

Джулиано подоил Нинку-Нанку и принес гостю свежего молока. Тереза позвала Сальваторе:

— Идем, поможешь мне, — и побежала домой за хлебом и сыром для гостя.

— Дядюшка Винченцо добрый человек и охотно помогает беднякам. Его вся округа знает: он чародей, волшебник. Ему ведомо все, что было, есть и будет. А уж про заклинания и ворожбу и говорить нечего. Он может и заколдовать, и расколдовать в один миг, и от любого сглаза вылечить. Зависть-то кругом, того и гляди, сглазят или какую беду накличут.

Антонио Лазала, учитель, еле сдерживался, чтобы не улыбнуться. Но этим он смертельно обидел бы хозяйку дома. Здесь все верят в колдовство и разные приметы. Даже капля оливкового масла в чашке воды — это таинственный знак; вот только поди угадай, плохой или хороший.

— Вы-то, донна Кармела, пошлете своих детей в школу?

— Не знаю. Как муж решит. Джулиано за козой ходит. Право слово, не знаю.

Вернулась Тереза. Принесла хлеб и сыр.

— Уж извините, что хлеб черствый. Сегодня поставлю тесто и завтра угощу вас свежим-пресвежим.

— Не беспокойтесь, синьорина…

— Виджано Тереза. — Она покраснела.

— Синьорина Тереза, спасибо. Вы и синьора Кармела так любезны.

Женщины смущенно захихикали, прикрывая рот рукой. Это им-то, бедным крестьянкам, он говорит синьорина, синьора! Но незнакомец обязан держаться с достоинством. Он ведь хочет школу открыть. Да только кто туда пойдет, в эту школу?

ХЛЕВ, ОН ЖЕ ШКОЛА

На полдороге Джулиано почувствовал себя так, словно ему чего-то не хватает, то ли руки, то ли ноги. Нинки-Нанки — вот чего ему не хватает! Он ее предал, а она, хитрюга, все понимает и может отомстить. Раз идешь в поле, бери с собой козу, чтобы она могла траву пощипать, иначе не жди от нее жирного молока. Коза имеет право каждый день есть досыта. Он помчался назад, а учитель и Сальваторе остались ждать его в тени у пыльной дороги…

Дядюшка Винченцо поднял голову и перестал копать сухую землю. Чудеса, да и только! По тропинке шли люди. Сальваторе, какой-то незнакомец, Джулиано со своей козой — неразлучная пара — и еще чей-то мальчишка.

Кто этот незнакомец? Что ему здесь надо? Видать, из дальних краев. Может, насчет сглаза? Тогда дело серьезное, ради этого и в поле прибежишь.

Ах, вот что, это учитель! Но прислало его не государство, а приехал он сам и хочет открыть школу. Как она называется-то? Начальная.

Дядюшка Винченцо в этих делах плохо разбирается, но помочь бедняге учителю, право, не грех. Похоже, этот чудак из своего кармана согласен платить, лишь бы учить ребят. Сам дядюшка Винченцо не прочь послать внука в школу. Правда, сын у него в Венесуэ́ле и давным-давно не пишет. Неизвестно даже, жив ли. Золовка умерла. Тереза скоро выйдет замуж и покинет дом, а вот Сальваторе пускай учится. И пошлет он его в школу вовсе не потому, что учеба обязательна для всех, а по своей воле. Учителя зовут Антонио Лазала. Он наш земляк, говорит на диалекте, почему бы ему не помочь?

— Мне нужно помещение. Вы ничего подходящего не знаете, синьор Винченцо? — спрашивает Антонио.

— Помещение… гм… помещение. Какое там еще помещение?

— Да самое обыкновенное, скромное.

Винченцо Виджано прислоняется спиной к стене и, приподняв старый берет, вытирает со лба обильный пот. Он обращается к Антонио на «ты», по древнему обычаю италийцев.

— Пожалуй, кое-что найдется, дон Антонио. У Крикуна. Не удивляйся, Крикуном его прозвали за горячность. Уж очень он распаляется, когда спорит. Человек он богатый, а настоящее его имя Панкра́цио Монтеса́но.

— Где же найти его?

— Он живет в Аччетту́ре.

— Можно к нему обратиться от вашего имени?

— Гм… от моего имени… А зачем? Впрочем, как хочешь, скажи.

Когда Антонио нашел в Аччеттуре дона Панкрацио и заговорил с ним о помещении для школы, тот и в самом деле распалился:

— Какое еще помещение?! А куда я свиней дену?

— Так это свинарник? Нет, конечно, свинарник для школы не годится.

— Дело ваше.

— А поблизости ничего другого нет?

Монтесано отрицательно покачал головой.

— Куда же мне теперь идти?

Антонио устал. После долгих скитаний по каменистым тропам ноги у него точно свинцом налились. Он закрыл глаза, и сразу же во тьме зажглись тысячи крохотных звездочек и сильно закружилась голова.

Для начальной школы место здесь самое подходящее. Хотя бы уж потому, что в округе школы нет и в помине. Но в остальном… Вместо того чтобы пичкать его в институте всякими премудростями, научили бы лучше быстро бегать и ловко карабкаться по скалам, как это делают мухи, взбираясь по стеклу. Неплохие физические упражнения, да только никто этому не учит.

— Что с вами, заболели?

— Нет, что-то голова закружилась.

— Помочь вам?

— Нет, нет, спасибо. Просто я устал. И потом, все так трудно.

Монтесано уходит, затем возвращается:

— Если уж вам так нужно, я подыщу для свиней другой сарай.

— А этот свинарник хоть большой?

— Порядочный. Хотите посмотреть?

— Далеко это?

— На полпути между Аччеттурой и Пьетраперта́дой. Ходьбы тут километров пять.

— Я смертельно устал. Нельзя ли отложить до завтра?

— Вам виднее. Но сегодня я мог бы дать вам мула.

И снова в путь.

Размеренная поступь мулов навевает сон. Особенно если встал спозаранку да еще за день утомился. Но Антонио уверенно сидит в седле. Привычка. Он вспоминает, как еще мальчишкой ездил летом из Мате́ры к дедушке с бабушкой в деревню. Тоже на муле. Внезапно маленький караван остановился. Антонио открыл глаза.

Пронзительный поросячий визг и ужасная вонь. Это с пастбища под зоркой охраной маленького свинопаса возвращается стадо свиней. Дырявая крыша свинарника держится каким-то чудом, но дверь не закрывается. Окон нет. Даже маленького оконца… «Оконце» — существительное среднего рода единственного числа. Как и слово «стойло». Впрочем, это не стойло, а свинарник. Для занятий здесь условия и в самом деле свинские. Вот и приехали!

Антонио грызут сомнения. Ведь он умеет петь и играть на гитаре. Это же верный кусок хлеба. А много ли проку с того, что он кончил институт и стал учителем? Он не в штате, и даже помощником учителя его не берут. Он учитель начальной школы, которую еще надо создать. А если никто из ребят не захочет заниматься или не перейдет, скажем, из третьего класса в четвертый, прощай государственное пособие, тю-тю денежки, которые он из своего кармана выложил. И старики родители, выходит, зря ему помогали, отдавали свои последние лиры. Антонио чувствует себя настоящим преступником. Да, но, с другой стороны, разве можно держать ребят в этом свинарнике без окон, без света, без воды?

— Что вы все разглядываете да вокруг ходите? Тут ни у кого света и водопровода нет. А вода — пожалуйста! Колодец рядом. Смотрите сами, все равно лучше ничего здесь не найдете. Но мое дело сторона. Не возьмете свинарник, мне же спокойнее будет.

— Попробую поискать еще что-нибудь. Вы не обижайтесь, дон Панкрацио. Вы были так любезны, я вам очень признателен.

— Э, полноте, пустяки. Я всегда рад помочь.

— Ну, а если я все же решу снять свинарник? Во сколько мне это обойдется?

— Сговоримся.

— Простите за назойливость, дон Панкрацио, но я должен знать заранее.

— А сколько вы зарабатываете, дон Антонио? Простите и вы за нескромный вопрос.

— Примерно пять тысяч лир за каждого ученика, который перейдет из второго класса в третий, и одиннадцать тысяч лир, если перейдет из третьего в четвертый.

— А если ученик на второй год останется или совсем уйдет?

— Ни лиры.

Тут Крикун расхохотался. Впервые за много лет.

— А за учеников первого класса?

— За них не платят.

— Выходит, они гроша ломаного не стоят? Кто же вас заставляет быть учителем?

ЗМЕЯ ГУАРДАБАССО

Сальваторе сделал еще шаг и вдруг увидел ее. Она свернулась в клубок и, вытянув шею, впилась глазами в зайчонка. Большая змея в желтых и черных пятнах. «Гуардабассо, коль я тебя встречу, так уж привечу». Убью, значит.

Беги, зайчишка, беги. Уж лучше дать тебе убежать, чем оставить змее на поживу. Но зайчишка не шевелится. Встав на задние лапки, он неподвижно, покорно ждет, когда наступит его конец. Только повизгивает еле слышно. Сальваторе тоже словно окаменел. Одно неосторожное движение, и плоская голова на тонкой шее метнется вперед. И принесет смерть. Сальваторе пытается нащупать ногой палку или камень. Дедушка говорил, лучше палку. Сальваторе осторожно пятится, не теряя из виду змею и зайчонка. Краешком глаза он замечает рядом крепкий сук.

Только бы не опоздать, только бы заяц не пошевелился и змея не бросилась бы на него. Сальваторе быстро наклоняется и поднимает сук.

Теперь надо ударить и перебить змее спину.

Сальваторе страшно. Он весь покрылся холодным потом.

Ему еще ни разу не доводилось убивать змею. Главное — одним ударом перебить ей спину. Сколько раз он рассекал палкой воздух, сбивал листья, молотил по камням. Но теперь ему предстояло одним ударом прикончить кровожадную змею-убийцу — гуардабассо. «Я никого не боюсь, — повторяет про себя мальчик. — Я, Сальваторе Виджано, не трус».

Удар — и готово. Он и в самом деле перебил змее спину.

Сальваторе чуть не стошнило, когда он увидел, как перешибленная змея судорожно дернулась и застыла на месте.

Заяц вздрогнул, слегка покачнулся. Бежать у него уже не было сил, и он позволил схватить себя. Сальваторе чувствовал, как он дрожит. Но дрожи, зайчишка, ты спасен, тебя не съедят. Шерстка на нем вся взъерошилась, а в глазах еще таится ожидание неминуемой смерти. Но смерть отступила.

Сальваторе прижался щекой к заячьей мордочке. Усы зайчонка легонько щекочут кожу.

— Хороший мой зайчишка, я не струсил и спас тебя от смерти. Я буду тебя беречь и защищать, — шепчет Сальваторе.

— Пассалоне! Пассалоне, иди сюда! — крикнул он.

— Где ты, Сальваторе?

— Ту-у-ут!

Сальваторе стоит, крепко прижимая зайца к себе. Иначе заяц, повинуясь инстинкту, убежит, хотя только что этот же инстинкт заставил его неподвижно ждать смерти.

— Что это?

— Смотри!

На спине у змеи алая полоска. Джулиано вытаскивает из кармана руку и несколько раз проводит по коротко стриженной голове, так что на лоб набегают морщины.

— Это ты змею убил?

— Я.

Джулио никогда бы сам не напал на змею. Недаром его прозвали Пассалоне — увалень. Ну и пусть, ему от этого ни тепло ни холодно. Он показал на зайца:

— Поймал?

— Гуардабассо хотел его проглотить, так глазищами и заворожил.

— Теперь этот заяц твой?

— Конечно. Я назову его Роккино.

Роккино в страхе поводил глазами. Пассалоне снова вытащил из кармана руку — другой он держал за веревку козу — и хотел было погладить зайчишку. Но тут же отлетел в сторону: оказывается, Нинка-Нанка приглядела неподалеку соблазнительный куст и внезапно дернула веревку. Подлая Нинка-Нанка, вечно что-нибудь да выкинет!

— Послушай, — Сальваторе понизил голос и украдкой поглядел на козу, — зайчонок голодный, хорошо бы его молоком напоить.

Роккино после стольких испытаний совсем ослаб, словно стал меньше, похудел. Он даже не пытался удрать.

— Не могу.

— Ну хоть один глоточек. Ему много не надо. Он же совсем маленький.

— У меня скоро еще одна сестра будет.

— Правда? Еще сестренка?

— Да.

— А откуда ты знаешь, что сестра? Может, брат.

Пассалоне безнадежно пожимает плечами — на рождение брата, видно, нет никакой надежды.

— Да ведь она еще не родилась.

— Пока нет.

— Значит, можно Роккино дать каплю молока.

— Завтра.

— Нет, сейчас.

— А если Нинка-Нанка не захочет?

— Давай у нее спросим.

Пассалоне вздыхает.

— Нинка-Нанка! — зовет он.

Коза оборачивается и внимательно смотрит на Пассалоне. В ее хитрых глазках притаился смех. Она слегка трясет бородой.

— Позволь нам взять у тебя чуточку молока. Совсем, совсем капельку.

Нинка-Нанка оставляет в покое куст, подходит ближе и снова начинает трясти бородой.

— Позволила, Пассалоне. Видишь, бородой кивает.

— А куда его доить, молоко-то?

— Ну и бестолковый ты, Пассалоне! Я сложу ладошки, а ты потихоньку дои.

— Да оно на землю прольется.

— Не прольется.

Пассалоне подходит к козе. Нинка-Нанка даже жевать перестала. Она все понимает. Стоит спокойно и позволяет себя доить. В ладони Сальваторе, сложенные лодочкой, стекает тонкая струйка молока. Но Роккино отказывается его лакать.

— Ну вот! Только зря молоко извели.

— Эх, Пассалоне! Да ты жадина!

Обозвать его жадиной! Еще друг называется. Это оскорбление. Что бы ему такое ответить? Нет, лучше дать ему хорошего тумака. Так поступают настоящие мужчины. Да, но Сальваторе сильнее; глядишь, еще самому достанется на орехи. Лучше притвориться, будто ничего не слышал.

— Подержи зайца. Да смотри не упусти, а то получишь. Потыкай его мордочкой прямо в мои ладони. Ну вот, так.

— Ай, Сальваторе, Роккино вырывается! Но усы все же намочил.

— Гляди-ка! Да он облизывается. Совсем как человек.

— Бери его, Сальваторе, а то Нинка-Нанка за веревку дергает.

— Пошли.

— А Роккино ты тоже с собой возьмешь?

— Конечно. Теперь он мой.

ДОБРЫЙ ДЕНЬ, СОЛНЦЕ БЫСТРОЕ…

Добрый день, солнце быстрое, Голова моя болит, А нога моя дрожит. Солнце, солнце, подскочи, Мою хворость излечи.

— Ну как, полегчало, Кармела? А то могу повторить.

— Спасибо вам, дядюшка Винченцо. Вроде полегчало. Я вот вам немного молока принесла.

— Зря ты это, Кармела. Мы с тобой соседи, а добрым соседям грех не помочь.

— Уж так я вам благодарна, дядюшка Винченцо! Это молоко козье, возьмите.

— Ну, а голова у тебя совсем прошла, Кармела?

— Да, спасибо, спасибо вам. У вас счастливая рука, дон Винченцо. Худо бы мне пришлось без вас. Да тут еще ребятишки совсем замучили.

— А когда девятого ждешь?

— Скоро. Месяца через два, в новолунье. Еще раз спасибо вам, дядюшка Винченцо. Пойду домой, хлеб надо печь.

Добрый день, солнце быстрое, Голова моя болит, Лапа бедная дрожит. Солнце, солнце, подскочи, Мою хворость излечи.

Это мальчишки колдуют над Роккино.

— Поправится наш зайчишка, а, Пассалоне? Смотри, как он тяжело дышит. Вдруг у него лихорадка?

— Похоже. В прошлом месяце моя сестренка болела, ее тоже так трясло.

— Знаешь, Пассалоне, сегодня суббота, и ночью дедушка Винченцо мог бы снять сглаз с Роккино. Ему это нипочем, А я еще маленький, у меня не получится.

— А кто сглазил твоего Роккино?

— Откуда мне знать? Но дедушка любые сглазы и заклятья умеет снимать. А захочет, сам любого заколдует. Скоро и я научусь. Как подрасту, дедушка мне самые секретные секреты откроет. Сам-то он выучился колдовству давным-давно, лет сто назад.

— Тогда ты станешь всемогущим и сможешь делать все, что захочешь, да, Сальваторе?

— Конечно.

— Ну, а пока-то как нам быть?

— Попрошу дедушку, пусть он Роккино вылечит.

— Ты уже испекла хлеб, Тереза? — спрашивает Кармела, входя в дом.

— Нет еще, Кармела. Только тесто поставила. Возьми свою дочурку, а то она мне весь передник обмочила.

— Ах, замарашка! Уж ты ее прости.

— Ничего. Мне привыкать пора. Когда-нибудь и у меня свои будут. Я провожу тебя, Кармела. Знаешь, я решила сегодня вечером погадать.

— Я так и подумала. Желаю тебе счастья.

— А почему ты так подумала?

— Да ты не красней. Просто подумала, что хочешь погадать, вернется ли он.

— Тише, не то дедушка услышит.

— Видишь, я угадала. Ты даже не спросила, а кто должен вернуться.

— Кто же, Кармела?

— Ну, к примеру, твой троюродный брат Феличе.

— Что ты, Кармела! Я его терпеть не могу.

— До свиданья, Тереза.

— До свиданья.

Дядюшка Винченцо снова копает сухую землю.

— Как поживаете? — внезапно раздается за его спиной голос Антонио.

— А, это вы, учитель! Подыскали себе помещение для школы?

— Нет, подходящего ничего не нашел. Пока устроюсь в свинарнике дона Монтесано. Он хоть в удобном месте расположен. Туда могут приходить ребята из Монте Бруно и из двух соседних деревень… Смотрите-ка, кто идет — Сальваторе и Джулиано.

— Дедушка, у меня заяц захворал. Вылечи его, пожалуйста.

— Я?

— Ну да. Его околдовали. А ты все колдовские секреты знаешь.

— Э, только этого мне не хватало! Забирай его, да поскорее, не то он живо на сковородке очутится. Для того он и создан, твой заяц.

— Бежим, Пассалоне, дедушка хочет изжарить Роккино!

— Бежим скорее, Нинка-Нанка!.. Сальваторе, что делать, Нинка-Нанка уперлась и не хочет идти!

— Да брось ты ее. Она сама домой вернется.

— Без меня?

— Ну и что? Отпусти веревку.

— Нет.

— Отпусти, тебе говорят!

— Ай! Ай!

— Видишь. Она и сама дорогу домой нашла.

ПЕРВЫМ ДЕЛОМ — ВЫЛЕЧИТЬ ЗАЙЦА

«Я должен завоевать их доверие. Надо им помочь, — думает Антонио. — Для Сальваторе этот зайчонка дороже золота, дороже всего на свете».

— Будьте здоровы, дядюшка Винченцо. С вашего разрешения, я к вам зайду попозже.

Антонио Лазала торопливо вышел на улицу. Но ребят и след простыл.

— Сальваторе, Сальваторе!

— Кто это меня зовет, а, Пассалоне?

— Это учитель.

— Сальваторе! Джулиано!

Мальчишки с опаской выглянули из-за угла.

— Сальваторе, я могу вылечить твоего зайца. Слышишь?

— Да.

Они смелее высунулись из-за угла дома.

— А, вот вы где! Что приключилось с вашим зайцем?

— Не знаю. Он весь горячий и дрожит.

«Что же мне делать с этим зайцем? Сам придумал себе заботу! Если он умрет, виноват буду я. Теперь любой ценой надо его снасти. Иначе двух учеников недосчитаешься».

— Давай сюда твоего зайца. Посажу его в корзинку и отвезу в Аччеттуру, к ветеринару.

— Вы хотите его увезти?

— Я вернусь завтра, и твой заяц будет здоров.

Пассалоне потер ладонью затылок, наморщил лоб.

— Не верь ему. Он небось надумал полакомиться зайчатиной.

Сальваторе еще сильнее прижал Роккино к груди.

— Ладно. Завтра я сам принесу лекарство. Зайца мы непременно вылечим.

Какие они недоверчивые! Вдруг словно перед тобой вырастает стена. А как они на него смотрели! Долго еще не забудет Антонио их подозрительных взглядов. Но раз уж дал слово, он должен сдержать его. Ребята убеждены, что взрослые все могут, а учитель и подавно.

Учитель. Но чему он может их научить? Как все это страшно! Да, именно страшно. Сглаз, колдовство. А вот попробуй отвезти зайца к ветеринару, тебе не верят.

Антонио прошагал не один километр, пока добрался до развилки дороги, где останавливается автобус на Аччеттуру. Он ждет полчаса, час, а автобуса все нет. Прав этот Крикун: кто заставляет его быть учителем?

— Вы что, золото в горах нашли, что носитесь туда и обратно? — спрашивает его шофер.

Автобус на полной скорости взлетает на холмы, одолевая крутые повороты, и Антонио подпрыгивает на потертом сиденье. Пока для шофера, как и для всех, Антонио Лазала — «новый учитель». Вот когда он еще раза два съездит в Аччеттуру, шофер привыкнет к нему, проникнется доверием. И, может, с улыбкой скажет, что синьор Антонио не за золотом сюда явился, а обучать ребятишек, зарабатывать себе деньги легким трудом. Ну что ж, пусть думает так.

«До свиданья». И снова в путь, пешком до Монте Бруно. Через густой бесконечный лес. Листья уже пожелтели. Красные и желтые пятна так и сверкают на темно-коричневом фоне. Вдруг тропинку перебежал кабан, за ним второй. А дальше вздымаются горы в серой застывшей лаве, окутанные легким туманом. Вон там свинарник дона Панкрацио. «Как вернусь из Аччеттуры, спрошу, когда можно занимать эти королевские покои». Шумит горная речушка. Шаткий мостик качается под ногами и, кажется, вот-вот рухнет. Ребятам, чтобы попасть в школу, придется не раз по нему переходить. Остается лишь надеяться, что и в зимнее ненастье с ними не случится беды.

Наконец показалось селение Монте Бруно, такое же серое, как и скала, к которой оно прилепилось. Главное, чтобы пенициллиновые свечи помогли этому зайчишке. Ветеринар не очень-то был в этом уверен. Да и вообще не понимал, зачем лечить зайца, когда можно его изжарить. Вот если б понадобилось мула вылечить, он сразу бы забеспокоился. Да и дядюшка Винченцо не отказался бы.

Мне отца не жалко, Мул бы был здоров. Мул вязанки возит, Сена мало просит, Деньги загребает, А отец их пропивает.

«Кто научил ребят этой песенке? Нечего сказать, хорошая слава пойдет о нас, луканцах. Хоть я и не пропиваю денег, но ленив почище мула. Почему бы мне не попытать счастья в телевизионном конкурсе певцов и гитаристов? Ведь певцы зарабатывают кучу денег. А я карабкаюсь по камням в гору. Вот уж действительно глуп, как мул!»

— Это вы, дон Антонио?

— Я. А вы где?

— В закутке для Нинки-Нанки.

— Отлично. Осмотрим вашего зайца.

— Тише, учитель, тише. Если нас услышат, мы пропали.

— Держи покрепче своего зайца, Сальваторе. Сейчас мы ему лекарство дадим.

— Куда же вы его суете? Ведь рот-то здесь.

— Знаю. Пенициллиновые свечи не через рот вводят.

Пенициллиновые свечи для больного зайца! Люди узнают — засмеют. Посмотрел бы директор института. Как он тогда торжественно заявил: «Проанализируем различные методы преподавания в начальной школе». Потом синьор директор поздравил выпускников. Слова, слова, которые так и остались в учебных аудиториях Неаполя, Матеры, Рима, Милана, Венеции. Все стены оклеены там не обоями, а красивыми словами. Студенты месяцами, годами питались лишь словами, пышными фразами, длинными строчками из черных букв. Наконец им выдали дипломы. Диплом на право жить в свинарнике и лечить зайца, чтобы завоевать доверие двух будущих учеников.

— Ничем не кормите. Если захочет пить, дайте немного воды. Я скоро приду и продолжу лечение.

— А когда он совсем поправится?

— Дня через два.

«Придется занять свинарник дона Панкрацио. Дня через два. Думаю, не откажет. Попрошу, чтобы предупредил своего свинопаса».

Через два дня…

ОПАСНОСТЬ

— Знаешь, Пассалоне, я хочу в школу ходить. Каждый день.

— Каждый день? Так часто?

— Ну и что ж? Зато учитель рад будет. Смотри, какой Роккино веселый стал. Он совсем выздоровел. Вон как траву уплетает.

— Так-то оно так, лекарства ему помогли. Но только никак не пойму, с какой стати мы обязаны ходить в школу.

— Учитель доволен будет. Он еще говорит, что на гитаре умеет играть. Я пойду. А ты?

— Завтра скажу.

— Нет, не завтра, а сейчас отвечай, пойдешь или нет?

— Сказал, завтра.

— Эх, Пассалоне, никогда от тебя толку не добьешься!

— Выдумаешь тоже!

Пассалоне ожесточенно стал чесать голову.

— Знаешь, Сальваторе, зайца надо отсюда унести. А то если отец увидит, он его захочет изжарить.

— Верно. Но в доме тоже держать опасно. Где же его спрятать?

— В лесу.

— Нет, в лесу нельзя, он убежит или снова на змею наскочит.

— Что же делать?

— Нужно отыскать место ненадежнее. Какое-нибудь дупло в лесу.

— Пойдем поищем.

— Пошли.

Из закутка Нинки-Нанки можно выйти, не проходя через комнаты. У разбойницы козы своя отдельная квартира, и, право же, она ее заслужила.

Сальваторе и Пассалоне прошмыгнули на улицу. Заяц устроился поудобнее за пазухой у своего спасителя. Ребята жмутся к стенам домов, а когда надо, пересечь улицу, так припускают, словно с неба хлещет ливень. Но все предосторожности напрасны. Джузе́ппе Коландже́ло, по прозвищу Булыжник, гоняет посредине улицы камешки — это его любимое занятие. Он сразу замечает, что живот у Сальваторе необычно раздут.

— Что это у тебя?

— Не лезь! — Сальваторе прикрывает руками свой невероятно большой живот.

Приятели Булыжника, Пао́ло и Луиджи (Луиджи за непомерно большую голову прозвали Головастиком), тоже подступают к Сальваторе. Пассалоне незаметно лягает Паоло ногой, и Сальваторе, пользуясь этим, бросается наутек. Но Джузеппе преграждает ему путь. Подскакивает Головастик, и завязывается драка. Сальваторе отчаянно сопротивляется, но Головастик крупнее и сильнее его.

— Пассалоне, помоги!

Что делать? Пассалоне зовет на помощь Нинку-Нанку. Коза тут же выскакивает из закутка. Изо рта у нее торчит недожеванный пучок травы.

— Бодай их, Нинка-Нанка! Бодай Головастика!

Но коза оглядывается, вскакивает на низкую каменную загородку и оттуда начинает наблюдать за ходом событий. Да еще с ухмылкой. Напрасно Пассалоне дергает веревку. Нинка-Нанка даже с места не двигается. Сальваторе защищается храбро. Но он боится, как бы не придавить зайчишку. В драке у Сальваторе оторвалась пуговица. Роккино дергается, царапает Сальваторе и наконец находит дыру в рубахе и высовывает мордочку.

— Это заяц! — кричит Булыжник.

— Ну да, заяц! Он мой. Вам-то какое дело? — не сдается Сальваторе.

— Эй вы, держите покрепче этого сопляка. Давай сюда зайца, мы его зажарим.

«Эх ты, Булыжник, кровожадный ты убийца, хуже гуардабассо. Только сил у тебя поменьше», — проносится у Сальваторе в голове.

Он рвется изо всех сил и отскакивает назад. Затем хватает зайца за уши и высоко поднимает над головой. Роккино со страху прижал задние лапы к белому брюшку.

— Что здесь жарить-то, Джузеппе? Смотри, какой он худой и маленький! И вдобавок больной.

Перед лицом такой смелости трое дружков на миг теряются. Они в нерешительности переглядываются, а Сальваторе уже бросился наутек.

Паоло и Головастик кидаются за ним вдогонку, но Джузеппе останавливает их:

— Ладно, успеем его слопать, когда станет пожирнее.

— Убийцы! — кричит им вслед Пассалоне, уверившись в том, что враги его уже не слышат.

Нинка-Нанка сердито щиплет траву, не забывая, однако, выбирать пучки посочнее и позеленее. Роккино, полумертвый от страха, дрожит мелкой дрожью под рубахой Сальваторе, а тот, обессилев, прижался к дереву. Пассалоне, растянувшись на спине, громко отдувается.

— А они за тобой не погонятся?

— Нет.

— Ты точно знаешь?

— Точно.

До чего упрямый этот Сальваторе! Раз сказал, значит, и переспрашивать нечего. Все они, калабрийцы, такие.

Сальваторе осторожно вынимает Роккино из-за пазухи. Зайчишка весь сжался; сердечко у него так и колотится. Сальваторе привязывает к заячьей лапе бечевку и бережно сажает зверька в траву. Прижав уши, Роккино застывает.

На листве играют солнечные пятна, призывно щебечут птицы. Птицы сливаются с листьями, с паутиной солнечных лучей, и, когда в просвете между дубом и буком проплывает облако, кажется, будто движется небо и над головой неторопливо кружатся деревья.

— Надо спрятать Роккино. Давай поищем местечко понадежнее, — говорит Сальваторе.

— Завтра.

— Завтра? Ты что, спятил, Пассалоне? Сегодня, сейчас же, иначе Роккино — смерть.

— А что искать-то?

— Тут, в лесу, спрятаны разбойничьи клады, разве не знаешь?

— Ну, знаю. Да что с того толку?

— А вдруг найдем дупло, полное монет? Монеты вынем, а в дупло посадим Роккино. И зайца спасем, и сами разбогатеем.

— Мы уж сколько раз искали, и все напрасно.

— Давай еще поищем.

Придется встать. Какой Сальваторе приставала! Конечно, ему об этом не скажешь, не то он разозлится. А ссориться с ним неохота, да и разбогатеть тоже не мешает. Ладно, поищем эти клады. Что-то поблескивает. Может, это сокровище? А вдруг…

— Сальваторе, смотри, что я нашел!

— Что?

— Колокольчик.

— Красивый. Что с ним делать?

— Повешу его Нинке-Нанке на шею.

— Он не звенит. Язычка нету.

— Тем лучше. Не то лесники сразу догадаются, что в лесу коза пасется. А это запрещено.

— А хорошо бы Нинке-Нанке колокольчик привязать.

— Может, хватит искать, Сальваторе?

— Нет, не хватит.

— Утром будет виднее.

— Да замолчи ты, Пассалоне, лучше работай.

— Завтра я принесу лопату.

— Будем искать сегодня, и завтра, и послезавтра, пока не найдем клад.

ПЕРЕСЕЛЕНИЕ

Постель, матрац, простыня, одеяло, подушка, метла, газовая плитка, ведро и тряпка. Лампа. Какая лампа? Керосиновая. Бачок для керосина. Ведро для питьевой воды. Неизвестно, есть ли в колодце бадья. А если и есть, из нее поили свиней. Лучше взять лишнее ведро. А теперь припасы. Мука, консервированные помидоры. Сколько нужно держать помидоры в соусе? Надо будет узнать, ведь придется быть и за повара. Еще оливковое масло. И чеснок. Как перевезти все это на маленькой повозке? Целый день уйдет на это. Но что делать? Другого выхода нет. А где достать парты и печку? Ладно, до холодов с печкой что-нибудь придумаем. Главное — парты. Школьные парты.

И, как назло, дон Панкрацио куда-то уехал. А ведь не мешало бы предупредить его, уже время. Два дня прошли.

Антонио нагрузил доверху повозку и крепко привязал навьюченные на мула тюки. Тронулся в путь он лишь к вечеру, когда крестьяне уже возвращались с полей. Ему повстречались: женщина, навьюченный мул, коза, еще одна женщина, какая-то старуха; дальше еще женщина с корзинкой на голове, поросенок на поводке, словно собачка, мул и на нем две девушки; собака, пожилой крестьянин; вот опять женщина, вяжущая на ходу носки, девушка с корзиной на голове, мул со старухой, две козы, старик.

Как они похожи друг на друга, эти люди, вереницей растянувшиеся по горной тропе! Все на одно лицо. Сразу и не заметишь разницы. Они всё идут и идут. Не успел исчезнуть вдали один «караван», как уже появляется новый — женщина с козой, мул, на котором мерно покачивается старуха, примостившийся между двумя корзинами поросенок, морщинистый старик.

Мужчин мало, мужчины эмигрируют.

Тишина, размеренный звук шагов, цоканье копыт, хрюканье поросенка, негромкое блеяние козы. И снова тишина. Легкий туман окутывает деревья, розовый закат ложится на голубоватые вершины гор.

«Поздно выехал, — думает Антонио. — Дни стали короче. Успею ли? Как петляет дорога! Будем надеяться, что я не сбился с пути… Найти бы двух-трех толковых ребят, которых можно было бы подготовить сразу во второй класс…

Ну еще, милый мул, еще немного. Наконец-то всё, добрались. Вот в этих четырех голых стенах я буду жить. Придется разделить свинарник пополам. В одной половине класс с партами. В другой…

Э, да тут свиньи. Как же так? Ведь дон Панкрацио обещал… Выходит, он не сдержал своего обещания».

— Эй, парнишка, разве дон Панкрацио не велел тебе перегнать отсюда свиней?

— Я ничего не знаю. Он мне ничего не говорил.

— Ну так вот, дон Панкрацио обещал мне, что тут будет школа.

Мальчишка недоуменно уставился на Антонио.

— Как тебя зовут?

— Рудже́ро Ро́кко.

— Вот и отлично. Выгоняй свиней, Рокко. Теперь здесь обоснуюсь я. Понял?

— Я ничего не знаю.

— Ну ладно.

Пока надо сгрузить вещи. Плиту, бидон, ведро. Но куда их деть? Какой здесь отвратительный запах!

— Рокко, эй, Рокко… Пошли вон! Что им от меня надо, этим свиньям? Наверно, решили, что я им еду принес. Эй, Рокко!

— Я здесь, синьор.

— Куда ты пропал?

— Пойло свиньям готовлю.

— Ты что, спятил?

— Почему?

— Я же тебе сказал, что дон Панкрацио велел перегнать свиней в другой сарай.

— Вот хозяин придет и распорядится. А то потом я один виноват буду.

— Дон Панкрацио забыл тебе сказать. Но верь моему честному слову.

— Я ничего не знаю.

— Ой! Держи!

— Что же вы наделали! Оставили дверь открытой, и две свиньи убежали. Прикройте скорей дверь… Наконец-то! Эх, вы!

— Но, право же…

— Лучше помогите свиней поймать.

— А кто разгружаться будет?

— Потом, потом. Если свиньи убегут, кто за них платить станет?

«А ведь верно. Свиньи больших денег стоят. Пришлось бы лет десять работать, чтобы хоть за одну расплатиться. Только этого недоставало! Ну и темнота! «Я поклялся на алтаре бороться всеми силами…» — кто это сказал?.. Вот они, хрюшки проклятые. И надо же было их упустить. В чем я поклялся? Неужели я свихнулся?»

— Рокко, а Рокко! Куда удрала эта проклятая хрюшка? Я ничего не вижу.

— Куда вы? — раздался голос Рокко.

— За лампой.

— Сначала дел натворили, а теперь удирать собрались.

«Вежливо же он со мной разговаривает! Попробуй приучи такого к дисциплине. Счастье еще, что этот Рокко никогда в школу не пойдет. Счастье ли? Нет, так совестно говорить. «Я поклялся на алтаре бороться всеми силами…» С кем? Когда поклялся? Ах да, это же слова Джорджа Вашингтона[2]. Когда-то мне по душе были эти слова. Я мечтал бороться. В те дни я еще толком не знал жизни».

— Идите сюда! Я их поймал. Откройте дверь!

Что ему надо, этому Рокко?

— Что тебе, Рокко?

— И на что вы только годитесь? Да откройте дверь. Свиней надо загнать. Смотрите еще чего-нибудь не натворите.

О господи! Ну и беготня! Но теперь Антонио готов ко всему. Пусть приходит хоть целое стадо свиней, он встретит их как подобает. Загон он откроет, только когда свиньи будут уже совсем рядом. Не то все они разбегутся. Посмотри-ка, Антонио, на этого мальчишку! Какой он проворный и ловкий. Свинья — млекопитающее. Ее мясо служит нищей людям. Нет, сначала надо объяснить, что значит млекопитающее. Итак, млекопитающее — это…

А вот шествуют эти млекопитающие! Ну-ка, в класс! Простите, точнее сказать — в свинарник.

— Все в порядке.

В порядке? А куда с вещами деваться?

— Рокко!

— Чего вам?

— Куда мне?

— Чего — куда?

— Куда мне вещи девать?

В ответ Рокко только пожимает плечами. Он ничего не знает и знать не желает. А кругом уже темным-темно.

— Давай зажжем лампу, Рокко. Тебе тоже виднее будет.

— Зачем мне лампа? Я скоро спать лягу.

— Где?

— Здесь, где же еще?

— В свинарнике?

— Зато тепло.

— Но там же нестерпимая вонь.

Рокко снова только пожимает плечами. Он привык.

Пора устраиваться на ночлег. Ну, попробуй зажги эту лампу! Прежде целый коробок спичек изведешь. Может, это потому, что она новая?.. Наконец-то! А свет у нее довольно яркий. Вечером будет не так грустно и одиноко.

Ну и тяжелая эта раскладная кровать, одному не стащить с повозки. Да и стоит ли? В свинарнике ее все равно негде поставить, а на открытом воздухе боязно — вдруг дождь пойдет?

«Я поклялся всеми силами бороться…» Втемяшится же в голову! Наваждение какое-то.

— Держи покрепче, Рокко. Спасибо тебе за помощь.

Так, кровать сгружена. До завтра постоит у дороги. До завтра ли? Будем надеяться. Но если Панкрацио и утром не появится, тут все сгниет. Матрац тяжелый, как свинец. Может, это так от усталости кажется? «До чего есть хочется… А это еще что такое? Жужжит. А, понятно: комар. Ай, ну и кусается! Вдруг он малярийный?! Говорят, их истребили, но мало ли что говорят. Кажется, где-то был кусок колбасы».

— Рокко, у тебя есть немного хлеба?

— Есть.

— Вот хорошо. Садись ко мне на постель. Давай закусим колбасой с хлебом.

Колбаса вкусная и аппетитно пахнет. Это лучше, чем пустой хлеб жевать.

— Эту колбасу делают из твоих свиней, — говорит Антонио.

— Скажете тоже! Из моих!

— А в школу ты ходишь?

— Да вы что, смеетесь? Я работаю.

— Тебе надо ходить в школу. Научишься читать и писать.

— А работать кто будет?

Да, вопрос сложный. Действительно, кто?

— Это не для меня.

— Почему, Рокко?

Рокко пожимает плечами:

— Не для меня, и всё тут.

«Я поклялся…» Еще один комар… так… Ну, этому кровопийце капут. «…всеми силами…» Вот наваждение!

— А зря, знаешь. При желании всего можно добиться.

Но ведь это ложь! Нет, правда. И все же свинопасу Рокко Руджеро, который живет и спит в свинарнике и получает триста лир в день, смешно такое говорить. Потому что для него все это — красивые сказки. В этом есть и моя вина. Нет, я тут ни при чем. Но все равно я чувствую себя обманщиком. Я открою здесь школу.

— Здесь будет школа, Рокко!

Рокко не верит. Он убежден, что тут всегда будут жить свиньи и он при них. Уж так повелось издавна. Удастся ли открыть школу? И когда? Завтра, послезавтра, после-послезавтра, после-после-послезавтра. Никогда. Вообще никогда.

— Тебе следует ходить в школу, Рокко.

Что это? Приказ? Пожелание?

… И снова Антонио в пути. Мерно покачивается повозка. Никогда-никогда. Ни завтра, ни послезавтра, ни после-послезавтра. Вокруг непроглядная темная ночь. Поскрипывают деревья в лесу. Но мул сам знает дорогу в Аччеттуру, и можно спокойно подремать. «Тебе следует ходить в школу, Рокко». Зачем он это сказал, если знал, что со школой ничего не выйдет?

«Я поклялся на алтаре бороться всеми силами против любой формы тирании, угнетающей человеческий разум». Вот, наконец вспомнил.

ГАДАНЬЕ

— Я, Тереза Виджано, открываю окно и начинаю гаданье. Я хочу знать, что случится завтра и что меня ждет, счастье или беда.

Распахнись окно минутой раньше, все было бы иначе. Завтрашний день сокрыт в ночи, и каждый звук, каждый шорох означает либо горе, либо радость.

Залаяла собака. Сердце Терезы сильно забилось. Это к счастью. Где-то вдалеке закуковала кукушка. Кто-то хочет помешать ее счастью. Звук доносится с опушки леса. С той стороны, где учитель собирается открыть школу. На луну набежало облачко, разорвалось, зацепилось краем за черные ветки. А небо такое светлое, точно днем. Тереза закрыла окно и юркнула в постель.

Святой Джулиано, что это? Под боком у Сальваторе семиглавый волосатый зверь!

Но Сальваторе открывает глаза и говорит:

— Это Роккино.

— Кто, кто?

— Роккино.

— Какой еще Роккино?

— Да мой заяц.

— О святой Джулиано, помоги мне! Положить на чистую простыню зайца! Да я только вчера их сменила. Как я напугалась! Думала, чудище какое-то.

— Чудище?

— Ну да, волосатое, с семью головами. Теперь я всю ночь не засну. Убери его сейчас же, не то я тебя отлуплю!

— Не надо, Тереза, не надо.

— Убери, тебе говорят!

— Терезочка милая, ну не трогай его.

— Выкинь его сию минуту за дверь.

— Хорошо, с кровати сниму, а из комнаты не выпущу. А то его сразу убьют.

— Мне-то что?

— Тереза, ну Терезочка!

— И не стыдно тебе? Что он, человек, что ли, твой грязный заяц?

— Дон Антонио, как человека, его лечил. И лекарства ему давал.

— Кто?

— Дон Антонио Лазала, учитель.

— Лечил его?

— Честное слово.

— Ложись в постель, а то замерзнешь.

— Я оставлю Роккино в корзине.

— Ладно.

— А дедушке не скажешь?

— Не скажу. Только ложись поскорее… Ой! Какие у тебя холодные ноги, Сальваторе!

— Ты спишь, Тереза?

— Нет еще.

— Знаешь, я пойду в школу. Прямо завтра.

— Скажи, а дон Лазала…

— Что?

— Ничего, ничего. Спи, уже поздно.

Луна уже не глядится в окошко, но в комнате не темно. Пока Тереза и Сальваторе спят, в ночи зреет завтрашний день. Светает. Занимается утро нового дня. Каким он будет?

В комнате на комоде стоит маленькое зеркальце, и в нем отражается Тереза Виджано. Такая красивая, лучезарная, что Сальваторе кажется, будто это зеркало просветлело и стало чище и прозрачней. Глаза у сестры черные, волосы золотистые, нос маленький, а губы красные-красные. Сальваторе любит старшую сестру, она заменила ему мать, которая умерла, когда он был еще совсем маленьким. Тереза работящая и очень добрая. Позволила Роккино в комнате оставить. А другие хотели его убить. Сальваторе очень любит сестру, хотя ему частенько и попадает от нее. Нередко и за дело, ведь он не из послушных.

— Тереза, правда ты выходишь замуж за Феличе? И скоро уедешь из деревни?

— Кто тебе сказал?

— Так, слышал.

— От кого?

— Дедушка говорил отцу Феличе.

— Дядюшке Франческо?

— Да.

Тереза будто сразу подурнела. Лицо ее нахмурилось, и на глаза навернулись слезы.

Сальваторе соскочил с постели и обнял сестру.

— Что с тобой, Тереза? У тебя что-нибудь болит?

Лучше бы он ничего не говорил. Она крепко обняла брата.

— Оставайся с нами, Тереза!

— Зачем, Сальваторе?

— Не надо выходить за Феличе.

Тереза не отвечает и смотрит в окно. Вот она и узнала: оказывается, старики уже обо всем переговорили и порешили между собой. Протестовать бесполезно. Ни слова ей не сказали, сами распорядились ее судьбой. Зачем гадать, выспрашивать у ночи, надеяться? Она — женщина и должна повиноваться. Выйдет замуж за Феличе, видно, никуда от этого не денешься. Тереза заплакала. Громко, почти навзрыд. Сальваторе с жалостью глядел на нее, но помочь ничем не мог. Наконец Тереза успокоилась, отерла слезы и пошла на кухню. Дедушка уже стоял у печи. Он разжег огонь и варил в кастрюле кофе.

Грубая мука, вода и соль. Тереза месит тесто на потемневшем, потрескавшемся деревянном столе. И хотя его тысячу раз мыли и скребли, в трещинах застряли кусочки теста. Девушка быстро, почти механически, лепит ушки. Она хорошая хозяйка. Дядюшка Винченцо и Сальваторе очень любят ушки, политые томатным соусом. Любят их и дядюшка Франческо Коланджело с Феличе.

— Как поживаете, дядюшка Винченцо? — В дверях стоит Феличе.

— А ты как поживаешь, Феличе? Тереза, посмотри, кто пришел. Ты знала, что Феличе к нам в гости пожалует?

Тереза не отвечает. Да, вчера вечером она гадала. Но не на Феличе. Ей хотелось знать, какая ее ждет сегодня судьба. А что придет Феличе, и без гаданья ясно было.

— В Пистиччи все живы, здоровы. Велели вам кланяться. Я вам, дядюшка Винченцо, бутылочку луканского принес.

— Не стоило беспокоиться. Ну, а с работой как?

— Подал прошение. В наших краях нелегко устроиться. С севера рабочих привезли. У них у всех есть какая-нибудь специальность, и они позанимали все лучшие места.

— Ничего, Феличе, я тебе помогу.

— Как, дядюшка Винченцо? Вы с начальниками знакомы?

— Это ни к чему. Я другие пути знаю. Ты мне только назови всех, кто подал прошение, а уж остальное моя забота. И фотокарточку, пожалуй, достань.

— С фотокарточкой трудновато будет. Но попробую.

— Вот и хорошо, Феличе. А что в горах нового?

Тереза лепит ушки на потемневшем, потрескавшемся деревянном столе.

— Вы бы, дядюшка Винченцо, посмотрели, какую дорогу в долине провели, и место, где фабрику будут строить, уже забором обнесли. Понастроили железные башни в три дома высотой, вышками называются. Чтобы какой-то метан под землей искать. А кругом дома, чуть не все из стекла. В них инженеры живут.

— Когда тебе за ответом приходить?

— Не знаю. Может, через месяц, а может, и еще позже. Кто говорит, полгода надо ждать, кто — год.

— Год?

— Так говорят.

— А что же ты все это время делать будешь?

— Ждать.

Целый год! Тереза поднимает глаза и смотрит на двух мужчин у потухшей печи. Дедушка словно врос в камни очага. Он неподвижно сидит на старом деревянном стуле и словно чего-то ждет. Никогда он не обращался к другим, все к нему приходят. И люди и вещи липнут к нему, а он никогда и с места не тронется.

Целый год!

Для Терезы это значит, что она пока свободна. Феличе за нее не боится, он женится на ней, как только получит работу. Мужчины сосредоточенно молчат. Им не о чем больше говорить. Неподвижно сидят друг против друга и ждут.

А вдруг что-нибудь случится? Тереза исподтишка наблюдает за ними. Хорошо бы, если б на время они превратились в серые каменные статуи, как в сказке. Тогда она и в самом деле стала бы свободной.

КАРТОФЕЛИНА С ГЛАЗКОМ

Свиней больше нет. Но запах остался, и такой сильный, что кажется, будто стены вымазаны навозом. Тут не помогут ни вода, ни сода, ни известь. Что ж, придется привыкать.

Рокко ушел пасти свиней. Он с сомнением покачал головой, не понимая, зачем это надо оставлять такой удобный свинарник. Маленький свинопас держал в руке надкусанный кусок колбасы. На прощание он выразительно взглянул на Антонио, а учитель сказал:

— Как сможешь, приходи и ты в школу.

Зачем? Что ему там делать? Разве что дон Антонио угостит его еще куском колбасы.

В глубокой тишине слышно, как поют птицы. Заливаются трелями, щебечут.

Что же будет дальше?

Только не унывай, Антонио Лазала. Главное — не пасовать. Засучи рукава и приступай к делу.

Когда он выгреб из свинарника кучу мусора, ему показалось, что первая трудность позади. Однако он ошибся. Густой темный дым медленно полз вверх, а огонь никак не разгорался. Кровать нигде не пристроишь. Может, все же в том углу поместится. Хорошо бы самому смастерить парты. Но нет ни досок, ни гвоздей. Ничего не поделаешь, придется заказать столяру. Во сколько это примерно обойдется?

«Крепись, Антонио, не поддавайся отчаянию. Сода и вода. Вода нужна горячая. Ой, мамочка, где ты? Да, сейчас я действительно как беспомощный ребенок!»

— Дон Антонио, дон Антонио, я учиться пришел!

«Кто это кричит? Да нет, мне показалось».

— Дон Антонио!

А, это Сальваторе. Он пришел в школу. Подвижный, худощавый, но почему-то с огромным животом.

— Отчего у тебя живот так раздулся? Ты что-нибудь такое съел или спрятал за пазуху?

— Это я Роккино принес. Поглядите, какой он стал хороший.

— Ну как, совсем поправился?

Сальваторе кивнул и осторожно вытащил за уши зайчишку, со страхом озиравшегося вокруг. Бедняга, он не знает, что Сальваторе любит его и уже дважды спас от смерти. Если б зайчишка мог, он тут же сбежал бы в лес, навстречу новой опасности и даже гибели.

— Вы его вылечили, учитель, а я спас ему жизнь. Змея гуардабассо заворожила его глазами.

— Гуардабассо?

— Ну да. Ведь она такая большая, злая и страшная, что могла бы одним взглядом человека с коня стащить.

— А почему не может?

— Потому что глаза у нее больно маленькие. Однажды я сам слышал, как гуардабассо прошипела: «Будь у меня глаза, как у моей сестры, я бы стаскивала людей с лошади».

— А кто сестра гуардабассо?

— Гадюка. Но гуардабассо хуже гадюки. В зубах у нее яд спрятан. Она в клубок свернулась, голову вытянула и как зашипит. Роккино так и обмер. Тут я подошел. Слышу свист и думаю: кто бы это мог быть? И сразу их увидел. Я сперва немного забоялся, но зайца-то надо было спасать. Лес там густой-густой, кругом никого нет, даже солнце спряталось, птицы умолкли, до того они змеи испугались. Листья дрожат, ветер гудит сердито: у-у, но тихонько, видно, и на него змея страху нагнала. Я хоть и не перепугался, как все, но на гуардабассо не смотрел, чтобы не околдовала, и уши заткнул, чтобы ее посвист не слышать. На счастье, змея меня не увидела. Я сразу же спрятался и стал искать сук или палку покрепче. Но подходящего ничего не нашел. Правда, я всегда ношу с собой палку, но моя не годилась. Тут нужно было что-нибудь потяжелей. Я шагнул и на что-то наступил ногой. Поглядел — здоровенный сук. Вот таким можно убить гуардабассо! Но только если ты храбрый. Я взял сук и подкрался к змее. Решил прикончить ее одним ударом, не то она бросилась бы на меня и укусила. И знаете, так одним ударом и перешиб ее. А она даже мертвая хотела ко мне подползти. Злющий ветер в лесу стих, листья перестали дрожать, выглянуло солнышко, снова запели птицы.

«Ну, мне пора опять браться за уборку. А то я и без змеиного свиста позволил заворожить себя сказкой о битве отважного рыцаря Сальваторе Виджано с кровожадной змеей гуардабассо».

— Дон Антонио, вы обещали на гитаре поиграть.

Метла, рисунки, гитара. Куда делись картонки с рисунками? А, вот они! Не будем терять попусту время. Этот Сальваторе Виджано паренек смышленый, большой фантазер и выдумщик. Может, он будет быстро схватывать объяснения? Вот бы подготовить его к лету сразу во второй класс, — инспекция выплатила бы первые пять тысяч лир. А раз пришел один, придут и другие. В самой маленькой начальной школе должно быть не меньше пятнадцати учеников. Тогда в будущем году он может рассчитывать на хороший отзыв и, глядишь, получит отличную характеристику. А если два-три ученика перейдут из второго класса в третий, он заработает пятнадцать тысяч лир.

— А твои друзья? Где Джулиано? Почему он не пришел?

— Пассалоне придет завтра. Он всегда все откладывает на завтра.

Завтра, послезавтра, после-послезавтра, после-после-после-завтра, никогда. Антонио и Сальваторе переглянулись. Они подумали одно и то же: вспомнили эту старую присказку.

— Давайте я подмету, учитель!

Роккино снова исчез за пазухой. Теперь уж он не высунется. Тереза пришила оторванную пуговицу.

— А когда дадите мне поиграть на гитаре?

— Поиграть не дам, а послушать разрешу. Но сначала хочу тебе кое-что показать. Погляди, что здесь нарисовано?

— Дом.

— Верно, дом. Возьми карандаш, попробуй нарисовать такой же. Видишь, тут внизу написано «дом»?

— Вот эти закорючки?

— Да, это буквы.

— А мне можно поучиться писать? Прямо тут, у вас?

— Ну конечно.

— У нас в семье никто не умеет писать. А я хочу научиться, чтобы отцу послать письмо в Венесуэлу. Он уехал туда, и никто не знает…

— Чего не знает?

— Что с ним.

— Он вам ни разу не написал?

— Ни разу. Может, он тоже неграмотный. А я научусь и сам ему напишу.

— Правильно. Молодец, Сальваторе! Ну попробуй. Только не торопись. Вот так. А теперь попробуй нарисовать дом. Каким ты его себе представляешь.

Первый раз трудно даже карандаш в руках удержать. Он выскальзывает, застревает, спотыкается. Это настоящее сражение, и Сальваторе готов биться с врагом не на жизнь, а на смерть. Свой дом он помнит на память, его-то он и рисует. Раньше он никогда не задумывался над тем, что можно изображать на бумаге то, что видишь. А ведь его рисунок очень похож на настоящий дом.

— Ну, а теперь сыграйте на гитаре, дон Антонио.

Свинарник, ученик, гитара. Хорошо бы сочинить шутливую песенку о невзгодах учителя начальной школы Антонио Лазала. Может, со временем он ее и сочинит. Тут нет электричества и даже телевизора не посмотришь. Не мешало бы купить транзистор. Но сначала следует приобрести печку и множество других необходимых вещей.

— Ну ладно, слушай.

Сальваторе застыл, широко раскрыв рот.

— Ты что, никогда песенку эту не слыхал?

— Нет.

— А по радио?

Сальваторе не понял. Неужели ни у кого в селении нет радио? Неужели?.. Здесь и не такое увидишь.

— Нравится тебе?

— Даже очень.

— Скажешь своим приятелям, чтобы и они приходили?

Сальваторе кивнул головой. Но домой не пошел. Ладно, пусть сидит. Первым делом надо стены побелить.

— Давайте я принесу вам воды, учитель.

И они вместе стали готовить побелку.

Дом, двор, дорога, дождь — все эти слова начинаются с буквы «д». Нужно из множества букв выбрать «д». Это проще простого. А потом поставить на место. Сальваторе увлекся этой веселой игрой.

— Хватит воды или еще добавить, а, Сальваторе?

— Хватит.

Сальваторе замешивает мел, известку, подливает воду. Ведь он не раз с дедушкой Винченцо белил свой дом.

А пока мальчик водит мазком по стенам, можно его и буквам поучить.

— Сарай, салат. Какие тут буквы одинаковые? Ну-ка, покажи.

— Эта и вот эта.

Антонио показывает ему карточку с буквой «а».

— Что это? Картофелина с глазком?

Глазком Сальваторе называет почку картофельного клубня.

Так идут занятия, и одновременно белятся стены. Наступает вечер.

— Сальваторе, Сальваторе, где ты?

Раздается отчаянный крик, и вдруг в дверь заглядывают хитрые глазки козы и расширенные от ужаса глаза Пассалоне.

— Сальвато́, я его видел, видел!

— Кого?

— Его!

— Да кого же?

— Тамбурино. Он сидит посредине реки и бьет в свой барабан — тамбурино. Это он созывает других разбойников. Вот посмотришь, они примчатся и всех нас схватят.

Сальваторе побледнел, дрожащими руками вытащил из-за пазухи Роккино и протянул дону Антонио.

— Возьмите его, учитель. Вы большой и сможете его защитить.

Антонио посадил зайца в старую кроличью клетку и завязал дверцу железной проволокой.

А мальчишки двинулись в путь.

РАЗБОЙНИК ТАМБУРИНО

Лучше всего, пожалуй, было бы сводить Пассалоне и Сальваторе к реке. Тогда бы они сами поняли, что никакого разбойника Тамбурино нет и в помине. Никто не сидит посредине реки в плаще, в широкополой соломенной шляпе и не бьет в барабан. Но попробуй их убедить. У мальчишек зуб на зуб от страха не попадает, и никакой силой их к берегу не затащишь.

Сначала надо самому узнать, что их так испугало, а уж потом осторожно объяснить все. Наверняка это какое-нибудь непонятное им явление природы.

Да, страх надо вырвать с корнем. Страх, который растет вместе с детьми, не позволяет им стать настоящими смелыми людьми, принижает их и калечит. Сегодня они верят в Тамбурино, сидящего в реке, а завтра, когда им придется голосовать или принимать важное решение, этот же страх и предрассудки сослужат им плохую службу. Да, поздно он спохватился!

Ребятам пора домой. Холодная луна выплывает из-за деревьев. В домах уже поужинали. Равнодушно встречают запоздавших: «Вот твоя доля, садись и ешь». И больше ни слова.

— Я его видел, сам видел.

— Кого, Пассалоне?

— Тамбурино. Он сидел в реке. Чуть меня не поймал.

В ответ гробовое молчание. Кармела крестится и тут же показывает дьяволу рожки. Сам хозяин дома сует руку в карман: наверно, и он тайком показывает нечистому рожки. Глава семьи вынимает огромный носовой платок, шумно сморкается. Но старшим сестрам не терпится — они забрасывают Пассалоне вопросами. Хорошо он разглядел разбойника? Был ли на нем плащ? А в барабан он бил? И какое у него ружье?

Да, в барабан он бил, но только при этом не поднимал рук и не ударял палочками. А шляпу на самый лоб надвинул, так что глаз совсем не было видно. Но Пассалоне точно знает, что Тамбурино смотрел на него, да так зло, точно хотел сожрать его вместе с Нинкой-Нанкой.

— С Нинкой-Нанкой? Она-то как там очутилась? — удивилась Кармела.

— Она меня тянула за собой, и я чуть в реку не свалился. Но я крепко держал веревку и даже ни разу не оглянулся. А барабан все бил: бум, бум, бум, пока я до синьора Антонио не добежал.

— Пассалоне его видел! — объявил Сальваторе.

— Кого?

— Тамбурино! Он сидел в реке.

Тереза перекрестилась и состроила дьяволу рожки. И только потом поставила на стол миску. А вот дядюшка Винченцо даже не пошевелился. Как сидел на своем любимом стуле у огня, так и остался сидеть. Наверно, он ничего не слышал или просто задремал, продолжая улыбаться во сне. Конечно, он ничего не слышал.

Антонио остался один. Как он ни объяснял по дороге Пассалоне и Сальваторе, что это им только показалось, все было напрасно. Они ему не верили.

По ночам двум мальчуганам из Монте Бруно снится, что разбойник Тамбурино бьет в барабан, и, может, этот сон будет преследовать их всю жизнь. Да и взрослым чудится, будто бьет барабан.

Даже здесь слышно, как он гремит: бум, бум, бум. Меж скал и кустов крадется луна. А вот и речка. И верно, посреди реки сидит черная тень — таинственный разбойник Тамбурино. Он с головы до ног укутан плащом, видны лишь соломенная шляпа да барабан на коленях. И разбойник бьет в него, не поднимая ни палочек, ни рук: бум, бум, бум. Антонио провел ладонью по глазам. И вдруг засмеялся, сначала тихо, а потом все громче и громче. Зашумела вода, загрохотал барабан, и сотни голосов подхватили его смех, заулюлюкали, завопили. Это разбойники из банды Крокко, засевшие в скалах и в кустарнике; их десять, двадцать, сто. Они примчались на зов барабана и окружили учителя. Настал твой последний час, Антонио Лазала.

Внезапно он перестал смеяться. И сразу же стихли голоса; только барабан по-прежнему громко выбивал дробь. Эхо! Да ведь это эхо!

Огромный камень посредине реки и в самом деле похож на человека, а рядом камень поменьше — точь-в-точь как барабан. Ну, а звуки отражаются от высокой скалы. Право же, эхо здесь такое звучное и красивое, что не грех сюда и туристов приводить. Да только они в эти места никогда не заглядывают. Эхо звучит так близко, что кажется, до него можно дотронуться рукой, погладить. Какая красота!

Ну, а теперь пора домой. Антонио изрядно проголодался, да и красная точка от горящей сигары может показаться случайному путнику душой заблудшего грешника. Бедного грешника, который не знает покоя и бродит по ночам, сзывая друзей, напевая грустные песни и жалуясь на свою судьбу. Вдруг из его дома — он же свинарник и школа — донесся жалобный громкий стон.

Кто это? Что за стон? Где же лампа? Спички в кармане. Надо скорей зажечь ее.

— Кто там?

Никого нет. Нужно осмотреть дом снаружи. Возле дома стоит клетка Роккино. И в ней сидит не одно животное, а два. Примерно одной величины и одного цвета. Бедный заяц весь дрожит и жалобно стонет.

Но только Антонио приблизился, второе животное с шумом умчалось прочь. Это мышь. Волосатая и толстая, почти с зайца.

НОЧЬ В ОБЩЕСТВЕ МЫШЕЙ

Эта ночь запомнится мне на всю жизнь. Даже в старости буду о ней вспоминать. Ведь она похожа на легенду, сказку. Вроде легенды о разбойнике Тамбурино, который упал в реку и навсегда остался там, чтобы играть на каменном барабане. Это была первая ночь в школе, ночь, а не день.

Итак, я увидел в клетке Роккино. Он дрожал и стонал от страха. Едва я сообразил, что второй зверек в клетке не заяц, как показалось вначале, а мышь, я унес бедного зайчишку в дом. Тот самый дом, который еще накануне был свинарником. Сейчас, когда даже в «отсталых районах» под школы отводят чистые, светлые дома с большими окнами и паровым отоплением, в это трудно поверить. Кстати, в этой школе-свинарнике я вместе с ребятами чуть не отправился на тот свет от причуд отопления. Но об этом после. В городских школах есть и душ, и бесплатный буфет, так что, когда я рассказываю про свою школу, многие считают, что я все это выдумал. Как будто мне просто захотелось разыграть из себя героя. Да и раньше, в 1962–1963 годах, мало кто верил, что еще существует такая нищета.

Конечно, на рождество в больших городах кажутся красивыми даже черные, прокопченные стены домов. Ведь тратятся миллионы лир на украшения, на иллюминацию, на ярко сверкающие в огнях разноцветных свечей ясли младенца Иисуса.

Один кусочек такой роскошной колыбели стоит столько же, сколько классная доска, тетради, карандаши, ручки, чернила и географические атласы, которых мне так не хватало. Все это я должен был приобретать на собственные деньги. А почему, спрашивается? Многие не верили, что где-то люди живут в такой нищете и полном невежестве. Ведь до чего удобно не верить этому. Спокойно и удобно.

Так вот, я вошел вместе с зайцем в дом. Не мог же я оставить его на съедение мышам, таким огромным и нахальным, что они нападали даже на маленьких детей. Я обещал Сальваторе Виджано, моему первому ученику из Монте Бруно, присмотреть за зайцем и скорее дал бы на съедение себя, чем оставил бы Роккино одного, на поживу голодным мышам. Я накрыл Роккино пустым ящиком, сделав в нем несколько отверстий, чтобы заяц не задохнулся. Я не ужинал — не хотелось разжигать плитку. Надо было еще приладить газовый баллончик. Но я так устал за день, что мне ничего не хотелось делать. Я съел кусок хлеба с сыром и пошел набрать воды из колодца. Вернувшись, я увидел в зыбком свете керосиновой лампы, как что-то шевелится в углу. Зажег фонарь. Никого. И все же…

И все же я лег в постель, не раздеваясь. Сними я одежду, и мне, вероятно, показалось бы, что я совсем беззащитен и брошен на произвол судьбы. Глупые страхи, нелепые мысли. Но все-таки кровать должна быть настоящей кроватью, в настоящем доме, с дверью, которая хорошо запирается. И хотя я побелил стены нового жилища, было яснее ясного, что это не дом и не школа.

Я потушил свет. Шорохи, скрипы. Обычные звуки, обступающие вас, когда вы впервые спите на новом месте. Но у меня сразу же появилось такое ощущение, что в комнате еще кто-то есть. Напрасно пытался я заснуть. Тогда я снова зажег лампу и увидел, что тень на стене похожа не то на таинственное животное, не то на длинного худого человека. Я похолодел от страха. Но это оказалось всего лишь ведро, поставленное на стул, и прислоненная к нему метла. Однако на ящике, который служил мне столом, уплетала остатки хлеба и сыра огромная мышь. Я спустил ноги с кровати, и мне показалось, что я наступил на что-то мягкое, теплое, скорее всего еще на одну мышь. Я мгновенно поджал ноги: кровать была тем маленьким островком, на котором я мог спастись от грозной опасности. Мышь с редким нахальством продолжала уплетать сыр. Присутствие человека явно ее не пугало. На миг мне почудилось, что она презрительно поглядела на меня своими блестящими злыми глазками. Ее взгляд словно говорил: я тебя не боюсь. Тебе противно, и ты не посмеешь даже подойти ко мне. Значит, я сильнее. И не вздумай ловить меня. Стоит тебе пошевелиться, встать, и я позову своих товарок.

И в самом деле, еще одна мышь подползла к ящику, и я понял, что в каждом углу притаились сотни этих противных тварей. Я вскочил и бросился к метле. Схватил ее и в ярости стал колотить по ящику. Ящик опрокинулся, тарелка и стакан упали и разбились, хлеб покатился, а из-под метлы, невредимая и торжествующая, выскочила мышь. Не спеша удалилась в угол, но, прежде чем скрыться в таинственной дыре, повернулась и смерила меня презрительным взглядом. Вторая мышь тоже исчезла. Я продолжал наносить удары направо и налево, пока не опрокинул ведро. Вода замочила еще не тронутую булку, которую теперь можно было спокойно выбросить, и тоненький ручеек побежал к стопке книг, сложенных у стены.

Трудно сказать, откуда у меня нашлись силы и воля, чтобы убрать книги, прежде чем они не намокли, и переложить их в другое место. Когда я взял последнюю стопку, из нее выскочил мышонок. Мыши то появлялись, то исчезали. А днем, во время побелки, я не заметил ни одного мышонка.

Я снова укрылся на кровати, поджал ноги и не стал тушить лампу. Эти бестии совершенно меня не боятся и наверняка снова вылезут из нор. Стоило мне задремать, как передо мною словно в тумане возникало странное животное с усами и хвостом. Побольше, чем обыкновенная мышь. Но это бесспорно была мышь. Я тут же открывал глаза и часто в самом деле обнаруживал в углу этих нахальных зверюшек.

Лишь раз я попытался вступить с ними в борьбу. Схватил метлу и что было силы бросил ею в здоровенную мышь, похоже, ту самую, что сожрала остатки сыра. Наконец я попал в цель. У меня появилась надежда, что остальные, устрашенные зрелищем бесславной гибели вожака — а в том, что это вожак, сомнений у меня не было, — попрячутся до утра в норы. Я поднял свое нехитрое оружие, приготовившись не дрогнуть перед зрелищем отвратительной дохлой мыши. Но жирная мышь юркнула у меня из-под ног и исчезла.

Я снова лег в постель, решив, что непременно привезу из Матеры ружье. Роккино, вконец напуганный возней, мышиным писком, грохотанием ведра и падением метлы, метался по ящику. Я положил его к себе в постель, крепко обвязал шарфом, и мы оба стали покорно ждать рассвета.

ДОЖДЬ ИДЕТ

Вы думаете, на этом мои испытания кончились? Я тоже так думал. Но, увы, нет.

Должно быть, я заснул, хотя, как мне казалось потом, от усталости и треволнений не мог сомкнуть глаз. Внезапно я услышал однообразный монотонный шум. Мне снилось, что я очутился на берегу реки. Вода неторопливо убегала вдаль, а барабан бухал: бум, бум, бум. Вдруг в бок мне уперлось ружье разбойника.

Я открыл глаза, и что-то липкое, холодное упало мне на лоб. Невольно я зажмурился. Ну и ночь, будь она проклята!

Я провел ладонью по лбу и понял, что это капли воды. Они монотонно падали и на меня, и на только что спасенные книги, и на единственный стул. Значит, пошел дождь. А еще недавно ярко светила луна. Но это было вечером. А сейчас льет дождь. Посмотреть бы в окно, сильный или нет? Но окна здесь нет. Пришлось приоткрыть дверь. Снаружи была кромешная тьма и шел мелкий, частый дождик. Казалось, снова наступила ночь, которая никогда уже не кончится.

«Капля камень точит», — вспомнил я пословицу.

Боюсь, этот дождь подточит и книги, и стул, и меня в придачу.

В полусне у меня отчаянно кружилась голова, я будто куда-то проваливался.

Капли, падая на раскрытый зонтик, не давали мне уснуть, хотя глаза мои слипались от усталости.

Надо было спасать книги. Но усталость и безразличие были сильнее меня. Пусть все размокнет и сгниет, мне безразлично. Подчиняясь инстинкту самосохранения, я все же попытался передвинуть кровать. Постепенно вода стала просачиваться со всех сторон. Странно. Уж крыша-то в этом свинарнике есть. Я посмотрел вверх. Крыша была. Казалось, ее можно было даже разглядеть в темноте, однако сквозь невидимые щели и трещины проникала вода и тяжелыми каплями падала вниз. Спасения не было, и к тому же я слишком измучился, отупел, чтобы найти надежное укрытие: меня охватило полнейшее безразличие. Выхода я не видел. Я взял зонтик и снова забрался в постель, сунул Роккино под куртку, открыл зонтик и сжался в комок. Одеяло уже успело намокнуть. Я обмотал голову шарфом и решил терпеливо ждать, что будет дальше.

Капли, падая на раскрытый зонтик, не давали мне уснуть, хотя глаза мои слипались от усталости. Какая изощренная пытка! Я чувствовал себя так, словно перенесся на много лет назад и время не то остановилось, не то тянулось бесконечно медленно. Быть может, много месяцев спустя меня найдут здесь окаменевшим, как разбойника Тамбурино. И я буду продырявлен и источен каплями, которым, как гласит пословица, и камень нипочем.

Только Роккино еще связывал меня с жизнью.

Обо мне никто и не вспомнит. Впрочем, через много лет директор педагогического института в Матере или в Риме, роясь в бумагах, возможно, спросит: «Кто этот Антонио Лазала?» — «Бывший учитель начальной школы в отсталом районе Лукании — Монте Бруно». — «Что с ним сталось?» Все недоуменно покачают головами. Кто он? Где работал? Что с ним?

Никто этого не знает или забыл. Забыли? Значит, он вообще не существует.

Иное дело Роккино. Сальваторе непременно придет завтра утром забрать своего зайчишку, посмотреть, каково ему. А ему за пазухой у меня было совсем неплохо. И если я только простудился, а не схватил воспаление легких, то обязан этим теплому дыханию зайца Роккино.

У ДОНА АНТОНИО СТОЛБНЯК

— Дон Антонио! Дон Антонио!

— Не отвечает?

— Давай войдем.

Внутри темно-темно. В углу сидит кто-то черный с черными крыльями.

— Смотри — Тамбурино!

Пассалоне в ужасе отшатывается.

— Не выдумывай. Нет тут никакого Тамбурино. Он в реке утонул и там остался.

— Кто же это? Мне страшно, Сальваторе.

— Если это душа из чистилища, я перекрещусь, и она исчезнет. А если ведьма, я с ней расправлюсь. Дедушка сильнее любой ведьмы. Я крикну самое страшное заклинание, и ведьма исчезнет.

— Я боюсь, Сальваторе.

— Я тоже. Но ведь там Роккино. Его надо спасти.

Пассалоне в ответ дернул Нинку-Нанку и поспешно спрятался за дерево.

Сальваторе перекрестился, открыл дверь и вошел внутрь, бормоча слова заклинания. II тут он увидел дона Антонио. Тот неподвижно сидел на постели под раскрытым зонтом.

— Дон Антонио, дон Антонио!

Сальваторе подергал его за рукав, и учитель наконец открыл один глаз. Веки отяжелели, словно свинцом налились. Он попробовал пошевельнуться, попытался заговорить и не смог вымолвить ни слова. Сальваторе выскочил за дверь.

— Пассалоне, скорее, у учителя столбняк!

Из-за дерева показались Пассалоне и Нинка-Нанка.

Но Сальваторе уже снова стоял у постели учителя. Антонио пытался вытянуть затекшие ноги, разжать руки. Суставы заскрипели, словно дон Антонио был не живой, а деревянный.

Пассалоне, судорожно сжимая веревку в кармане, появился на пороге, готовый тут же обратиться в бегство. Нинка-Нанка недовольно заблеяла.

— Что с ним, Сальваторе?

— Сам не знаю.

Сальваторе пытался заговорить с учителем тихо, участливо. Он видел, что взрослые обращаются так к людям, внезапно остолбеневшим от большого горя.

— А Роккино где, учитель? Что с моим Роккино?

Роккино! Так вот почему только живот не сжало тисками холода, вот почему пришли эти ребята. Один Роккино связывал его с внешним миром.

Он расстегнул куртку, и оттуда высунулась коричневая мордочка. Сальваторе поглядел на учителя с нескрываемым восхищением. Значит, Антонио спрятал за пазуху его любимого Роккино.

— Спасибо вам, дои Антонио. Вы очень добрый и хороший.

Итак, налицо лишь простуда, хрипота и прострел. Не будь Роккино, дело бы могло обернуться много хуже.

— Позовите доктора, — еле слышно шепчет Антонио.

— Какого доктора?

— Ну доктора, врача, который больных лечит.

— У нас нет его.

— Как — нет?

— Очень просто, нет, и всё!

— А если кто-нибудь заболеет?

Мальчики пожимают плечами. Пассалоне кивает на Сальваторе: мол, тогда идут к дядюшке Винченцо, он всех вылечивает. Ну да, дядюшка Винченцо — знахарь. А пока растереться спиртом, принять по таблетке аспирина и хины, выпить чашку горячего кофе.

Тем временем мальчики вынесли просушить на солнце единственный стул и книги. Нинка-Нанка рьяно принялась за валявшийся на земле хлеб.

Наконец учитель собрался с мыслями, но дара речи так и не обрел.

Тут на дороге показались Булыжник, Головастик, Роза́рия, Франче́ско, по прозвищу Пузырь, Аннунциа́та, Мария, Джова́нни Лоре́нцо и другие ребята. Вот они подошли уже совсем близко. Булыжник толкнул локтем Головастика, и тот внезапно решился:

— Сыграйте нам на своей гитаре, а, дон Антонио?

Надо же! Нашли время! Он даже слова произнести не в состоянии.

От группы ребят отделился Булыжник и нахально подошел к дону Антонио:

— Вы что, оглохли, учитель? А то мы…

Сальваторе бросился на обидчика, не дав ему договорить. Все разом расступились, и пошла потасовка; ребята молотили друг друга ногами, яростно осыпали ударами. Антонио пытался их разнять, но он сильно ослаб, ноги не слушались его, голос пропал. Нечего сказать, хорош вид для уважаемого учителя! Булыжник навалился на Сальваторе и придавил его к земле. На лбу у Сальваторе кровоточит ссадина, но он, сжав от боли и ярости зубы, не поддается.

— Учитель заболел, у него горло опухло! — кричит Пассалоне.

Булыжник отпускает своего противника. Оба вскакивают грязные, в ссадинах и в крови.

— Когда же нам теперь приходить? — спрашивает Мария.

— Я вам тогда скажу, — чуть слышно бормочет Антонио.

В ответ вся компания хохочет и с громкими криками мчится в селение.

ТЕРЕЗА

Антонио краешком глаза заметил, что кто-то подошел к свинарнику. Но шею так свело, что он даже повернуть головы не мог.

Да ведь это Пассалоне. Но почему он такой большой вырос? И так в плечах раздался?

— Простите, дон Антонио. Сын сказал…

Ах, это отец Пассалоне. Вернее, Пассалоне через тридцать лет. Лысый череп, круглое брюшко, квадратные плечи и та же неизменная привычка потирать ладонью голову.

— Меня зовут Вито Петроне, я отец Джулиано.

«Это и так с первого взгляда видно», — подумал Антонио.

Вито приставил лестницу, влез на крышу и, не переставая что-то бормотать, принялся ее чинить. Антонио не спускал с него глаз.

— Как мне вас отблагодарить, Петроне?

— Знаете, дон Антонио, мы народ бедный, темный, но людей хороших, ученых уважаем. Я с пяти лет работать начал. Где уже тут учиться! Даже третьего класса не кончил. Но свою работу не хуже других понимаю. А умей я читать да писать, и получше бы устроился. Да только неграмотный я, совсем неграмотный.

— Если хотите, Петроне, я вас научу грамоте. Я собираюсь народную школу и для взрослых открыть.

Вито усиленно стал тереть затылок.

— Я уже не мальчишка, и не пристало мне в школу ходить.

— Почему же? В такую школу любой может прийти. Даже ваша жена.

Старший Петроне затрясся от смеха. Даже слезы на глазах выступили. Его жена, Петроне Кармела, пойдет в школу! Это когда в доме восемь ребят мал мала меньше, да еще ждут девятого.

— А почему бы и нет?

— Зачем женщинам учиться? Они хозяйством должны заниматься, ушки из теста лепить да помидорный соус готовить, ребятишек растить.

— Неверно это.

— Как так — неверно?

— Ведь и ребят растить легче, когда можешь им помочь. Ну хотя бы задачку решить.

Петроне умолк. Снова залез на крышу и сосредоточенно принялся стучать молотком, черепицу укреплять. Быстро и ловко заменил сгнившую обрешетку и спустился вниз.

— Как же мне вас отблагодарить? — снова спросил Антонио.

— Приходи лучше к нам в субботу на свадьбу. Двоюродная сестра жены замуж выходит. Вечером гости пожалуют. Прихвати свою гитару, песню красивую споешь.

Едва дон Антонио Лазала вошел, все встали, чтобы приветствовать уважаемого учителя. Ведь он не погнушался прийти на их праздник, даже гитару принес.

Невеста и жених сидят в углу, она — вся в белом, он — весь в черном. В другом конце комнаты черноволосый юноша собрался повеселить гостей и хозяев игрой на губной гармошке.

Женщины обменивались новостями.

— А горло у него прошло?

— Будем надеяться.

— Говорят, играет больно красиво, а уж поет как…

— Он и мужчина в самый раз.

— Что ты, бесстыжая, мелешь.

Пожилые женщины сидят в глубине комнаты у стены. На голове у одних черные, у других белые платки. Все в белых блузах, поверх надеты безрукавки из черного бархата. Впереди сидят женщины помоложе и дети. Мужчины стоят, степенно беседуя о делах.

«Какая симпатичная девушка!» — подумал Антонио. Он ее уже видел. Зовут ее Тереза Виджано, а рядом с ней — Кармела Петроне. Антонио подходит к ним и вежливо здоровается.

Протягивая ему руку, женщины краснеют от смущения и удовольствия. Тереза несмело подымает глаза, теплые, бархатистые и добрые, как у Сальваторе.

Теперь надо подойти к музыкантам и договориться с ними, какую песню сыграть.

И вот уже пары закружились в танце.

Сальваторе сразу же пригласил сестру. Смотрите-ка, с удивлением отмечает Антонио, как ловко он ведет свою даму. По такому важному случаю он даже куда-то спрятал Роккино, и куртка у него не оттопыривается, как обычно. Для Сальваторе танец не только торжественный ритуал; он, видно, нужен ему так же, как воздух, пища, вода.

Тереза выше всех женщин. Ее вьющиеся медно-рыжие волосы ниспадают золотистыми волнами. Она привыкла носить на голове тяжелые кувшины и сейчас держится необычайно прямо. Танцует она спокойно, уверенно, ничуть не смущаясь тем, что кавалер ниже ее ростом.

Красивых девушек здесь не перечесть. Вон, к примеру, эта пышная брюнетка с крупными, но приятными чертами лица, или эта смуглянка с длинными толстыми косами, или эта худенькая горянка. Но Тереза лучше всех. Она будто пришла из другого мира, оттуда, где все женщины королевы, настоящие королевы, а не такие, как королевы кино, у которых корона красуется на роскошной машине или на ванне. У нее нет ванны, но она чиста природной чистотой. Все в ней — кожа, глаза, руки, платье — так и сверкает. Машины у нее тоже нет. Она ходит пешком, но зато какая у нее горделивая походка!

О ком это речь? Конечно, о Терезе Виджано. Она нравится Антонио. С первой встречи поправилась.

Сейчас она танцует с красивым юношей. Но почему у него такое мрачное лицо? А теперь Тереза кружится в танце с пожилым мужчиной и опять с Сальваторе. Юноша снова сердито хмурится. Но вот он опять пригласил Терезу и станцевал с ней три раза подряд. Значит, они обручены.

Гостей обносят разными домашними сладостями и угощают молодым вином. Ну что ж, теперь можно перевести дух. Антонио не терпится подойти к Терезе. Хоть она и невеста, он хочет получше ее разглядеть. Да, но позволено ли это местными обычаями? А ему тоже хочется танцевать. Пусть его напарник поиграет пока один на губной гармонике, а он потанцует.

У Терезы после танца порозовело лицо и крохотные капельки пота заблестели на лбу. Кожа у нее белая, как у женщин с далекого севера. Она похожа на норманку, таинственным путем вдруг очутившуюся на древней земле Италии. И кажется, будто она унаследовала от своих далеких предков всю их строгую красоту. Но почему Антонио стоит и молча любуется ею? Почему он не подходит к девушке и не заговаривает с нею? Не совершает ли он ошибку и не ведет ли себя как глупец?

Ведь на них уставились сотни глаз. Заговори с ней Антонио, она покраснеет и пугливо оглянется вокруг, словно почувствует за собой какую-то вину. Взгляды смущают Терезу и его тоже. Ведь она внучка ворожея и полна суеверий, предрассудков и вековых страхов. Вместо законов разума здесь властвует безудержная фантазия, нелепые поверья. Антонио сам видел, как она перекрестилась и состроила дьяволу рожки в тот вечер, когда Сальваторе стал рассказывать о разбойнике Тамбурино. А жаль. К тому же Тереза обручена. А если?..

— Хотите, потанцуем?

Дон Антонио Лазала, да, да, сам учитель Антонио приглашает ее на танец. Если она откажется, это будет невежливо, он может обидеться. Но почему, собственно, ей отказываться? Если согласиться, ее строго осудят. Но что в этом плохого? Он симпатичный, вежливый, образованный. Как хорошо быть образованным, иметь специальность. Вот Феличе никогда не приобретет специальность. Сидит себе сложа руки и ждет. Тереза не смеет даже тайком думать о доне Антонио. Дядюшка Франческо и дедушка уже все за нее решили. Он высокий, выше ее. Феличе будет пониже. А какой он славный. Его рука пожимает ее руку. Не все ли равно, что скажут люди? Она никого и ничего не видит, кроме него. Тереза и он. Одни…

Тереза танцует с Антонио, но вид у нее хмурый. Она боится, что скажут односельчане; кажется, вот-вот расплачется. И все же у Антонио как-то сладко и вместе с тем тоскливо на душе. О чем он жалеет? О чем? О том, что этот миг пролетит и больше не вернется.

Тереза.

Антонио.

Лучше ей никогда больше с ним не танцевать.

Лучше ему никогда больше с ней не танцевать.

МОЛЧАЛИВЫЙ СГОВОР

В школу ходят лишь Сальваторе, Аннунциата, Розария, Франческо, по прозвищу Пузырь, Джованни Лоренцо и Микели́но.

Из Аччеттуры прибыли парты и маленькая доска, и теперь бывший свинарник почти совсем похож на школьный класс.

Ребята никак не могут привыкнуть к черной квадратной доске, на которой можно писать мелом. Но почему их так мало? Где же остальные?

Шесть учеников — это еще не школа. Сколько было хлопот, сколько потрачено денег, истреблено мышей, а даже один класс набрать не удалось. Не помогли ни простуда, ни вылеченный заяц.

Прощай надежды!

— Где же остальные?

В ответ ребята лишь пожимают плечами, притворно зевают, отводят глаза.

«Почему я не съездил в Неаполь на телевизионный конкурс? Почему? Побоялся опозориться, не угадать ответы на вопросы. Ведь зрителям нравятся лишь юные таланты, а меня никак не назовешь юношей. Зато я пишу стихи и сочиняю музыку. Да, но без рекомендации, без протекции разве чего-нибудь добьешься? Пусть покровитель отберет у тебя больше половины гонорара, важно начать. Нет, не хватает у меня храбрости. Видно, я так и останусь жалким учителишкой, да к тому же вне штата. Такому только и место, что в начальной школе. Что ж, я сам этого хотел, теперь поздно жаловаться. В жизни нужно твердо знать, чего ты хочешь. Стать знаменитым? Тогда действуй, ищи путей, знакомства, заставь людей слушать себя».

Дверь свинарника открыта, чтобы было светлее. Пока не наступили холода, можно ее вообще не закрывать.

Что это вдруг ребята захихикали? И за дверью раздается чей-то смех.

— Кто это там веселится?

— Булыжник.

— Кто?

— Джузеппе Коланджело. Его прозвали Булыжником.

— А, понятно. Вчерашний драчун. В школу он идти не желает, а мешать урокам — первый.

Антонио сегодня злой как черт. Попадись ему этот Булыжник в руки, он бы отлупил его за милую душу.

Ни карандашей, ни тетрадей — ничего у ребят нет. А о книгах и мечтать не приходится.

— В следующий раз принесите карандаши и тетради, а я вам скажу, какие надо купить книги.

Купить книги. Как это красиво звучит! Слишком красиво. Где, спрашивается, они деньги возьмут? Проклятые деньги! Из-за них Антонио не смог поступить в университет. Но когда у тебя нет денег, а есть только старые бедные родители, все норовят тебя унизить.

Прыжок. Теперь ты у меня в руках, милейший!

Булыжник не ожидал от учителя такой прыти. Он густо покраснел.

— Ты зачем сюда пришел? Мешать нам?

— Хотел посмотреть.

— Тогда входи и садись за парту.

— Не-ет.

— Ах, нет! Так уходи. Немедленно убирайся отсюда.

— Отец не велит мне в школу ходить.

— Как зовут твоего отца?

— Коланджело Франческо.

— Я сам с ним поговорю.

Какие у него успехи с этими шестью учениками? Единственно, кто более или менее соображает, это Сальваторе. Остальные довольно туповаты. Микелино, вместо того чтобы слушать объяснения, жует хлебные корки. Розария боится глаза от парты поднять, Франческо Карбо́не ленив и нелюбознателен, настоящий Пузырь. Пожалуй, еще Джованни Лоренцо кое-что соображает. Немыслимо подготовить их быстро к экзамену за второй класс. Ни за что не удастся. Но тогда он целый год не получит денежной премии от государства. А пока все они, как сказал дон Панкрацио, «гроша ломаного не стоят».

— Здесь живет Коланджело Франческо?

Кто же это мне дверь открыл? Тот самый юноша, который танцевал с Терезой Виджано.

— Отца нету дома.

— Вы брат Джузеппе?

— Да. А что?

— Джузеппе мне сказал, что отец не пускает его в школу. Так ли это? Я учитель Антонио Лазала.

— Понятно.

— Ну, так Джузеппе правду сказал?

— А зачем ему было врать?

«Бестолковый какой-то парень. А может, я его с того вечера невзлюбил?»

— Видите ли, ребята всякое придумают, лишь бы в школу не ходить.

— Отцу в поле помощники нужны.

— Понимаю. Но два-три свободных часа всегда можно выкроить. А потом, Джузеппе сам рад будет, если научится читать и писать. Да и отцу вашему это будет приятно.

Феличе пожал плечами и повернулся к Антонио спиной.

Схватить бы его за шиворот, повернуть к себе лицом да надавать хороших оплеух. Но нет, лучше сдержаться.

Ведь тут ты, Антонио Лазала, словно по минному полю идешь. Тебя окружает глухая вражда. Один опрометчивый шаг — и ты взлетишь на воздух. Любой неверный поступок, даже неосторожный жест или взгляд, и взорвется невидимая мина, притаившаяся за угрюмыми лицами и бегающими глазами под низко нахлобученными фуражками…

Тем временем в лесу ребята играли в разбойников и карабинеров.

— Какой сегодня пароль, Булыжник?

Головастик вытянулся по стойке «смирно» перед своим главарем:

— «Змея». Кто не знает, задерживать. Мы карабинеры и должны арестовывать разбойников.

— Головастик, становись в дозор и без пароля никого не пропускай. Запомнил пароль?

— Да. Так точно. Ваш приказ будет исполнен.

— А вы пойдете со мной. Может, нам удастся окружить и захватить разбойников.

Разбойники — Сальваторе, Микелино, Джованни и Пузырь — прячутся на другом краю леса. Они вовсе не хотят попадать в лапы Булыжника и его приятелей.

Булыжник бесшумно ползет по траве. Вдруг он видит козу Нинку-Нанку. Кивок головы, и карабинеры окружили Пассалоне.

— Будешь играть в разбойников и карабинеров?

— Ага.

— А на чьей стороне?

Пассалоне по привычке принимается ожесточенно скрести голову; на лбу появляются морщинки. Но думать особенно не приходится.

— На стороне разбойников.

— Измена!

Все бросаются на него, скручивают ему руки.

— Ты наш пленник!

— Я не знал, что вы уже играете! Это нечестно. Вы что, рехнулись?

Но карабинеры крепко привязали Пассалоне веревкой к дереву. Веревкой, которую они сняли с Нинки-Нанки. Теперь ей, бедняге, не миновать лесных сторожей.

— Пытать его. Пусть скажет, где Сальваторе прячет зайца.

«Они развели огонь. Что они собираются делать?»

— Убийцы! — бормочет Пассалоне.

Паоло так ущипнул пленника, что тот взвыл от боли. Луиджи отвесил ему оплеуху. А что это Булыжник у огня возится?

— Я не хочу играть, не хочу-у-у! Пустите меня!

Он уедет отсюда, завтра же уедет. Это так же точно, как то, что его зовут Антонио Лазала.

Он здесь связан по рукам и ногам. Вдали от города, отрезанный от цивилизованного мира. Когда-то у него были друзья (как давно это было!), они вместе гуляли, ходили в кино, спорили. Он сочинял песни, и пели их хором. А здесь время застопорилось. Быть может, он все еще лежит в постели под зонтиком, «в столбняке», как сказал тогда Сальваторе. Да, было бы лучше, если бы он действительно превратился в столб. Впрочем, он и так словно каменный столб.

И тем не менее он еще живет и двигается, и за ним из окон наблюдают десятки глаз. А когда он проходит мимо, крестьянки в рваных грубых платьях отводят взгляд. Нет, завтра же он уедет отсюда.

«Больше ни за что не соглашусь с ними играть. Они схватили меня и связали, — с тоской думает Пассалоне. — И Нинку-Нанку отпустили. Кто теперь будет штраф платить?»

Туго затянутая веревка больно сдавила руки и ноги. Пассалоне знает, что так же больно отлупит его отец, когда придется платить штраф.

«А виноват, конечно, буду я. «Петроне Джулиано, почему ты бросил козу?» — спросит отец. Он небось не поверит, что меня привязали к проклятому дереву. А если вдруг подползет гуардабассо, куда деваться? Змея укусит, и я умру. Все они подлые убийцы. Ну погодите, завтра мой друг Сальваторе вам покажет. Ведь он главарь разбойников. Но почему до сих пор он не пришел на выручку? Ой, зачем это Булыжник поднес к моему носу горящий пучок?»

— Что тебе надо, убийца?

— Говори, не то мы тебя поджарим.

— Что говорить-то?

— Где Сальваторе прячет зайца?

— Не знаю.

Самое страшное для Пассалоне, что он знает, но не хочет сказать.

— Будешь отвечать?

— Завтра я вам все расскажу.

— Э, хитрый какой! Завтра, послезавтра, после-послезавтра. Меня не обманешь. Говори, не то поджарим тебя на костре.

Пассалоне молчит. «Этот Булыжник самый вредный из всех. Если бы я не знал, где спрятан заяц, и бояться было бы нечего. А так страшно. Ой, как дымит этот пучок!»

— Помогите! Сжигают! Помираю!

— Эй, Булыжник, что это с ним? Больше не кричит. А вдруг он скапутился?

— Что ты натворил, Булыжник?

— «Что натворил, что натворил»! Вы-то сами где были?!

— Да, но это ты придумал. Смотри, у него и глаза закатились.

— Бежим, Головастик! — И Паоло дал тягу.

— Стойте, куда вы? Трусы проклятые!

— Это ты трус. Натворил дел, сам теперь и отвечай.

— Подлые трусы! Погодите, я вам припомню!

Что это дон Антонио так рано пришел сегодня в Монте Бруно? Она не должна смотреть на него. Даже поздороваться с ним и то не смеет. А ей так хочется поговорить с ним.

Это возвращается от родника Тереза Виджано. Она даже не поглядела на Антонио. Несет на голове кувшин с водой, но идет легко, не сгибаясь, и смотрит прямо перед собой.

«Завтра уеду и больше не увижу ее. Ну что же, потеря невелика».

— Дон Антонио, к нам не заглянете?

На пороге стоят Вито Петроне и Кармела с самой младшей дочкой на руках. Видно, они его и поджидали.

— Входите, входите, дон Антонио. Садитесь вот сюда. Чем угостить прикажете?

— Да ничем, спасибо. Я рад с вами повидаться. Завтра или послезавтра я уезжаю.

— Уезжаете? Так вы же совсем недавно приехали.

— Слишком трудно здесь работать. Правда, вы, Вито, крышу мне починили. Но каждую ночь из нор выползают здоровенные мыши; я их из ружья стреляю. Ничем другим их не возьмешь. Я люблю охотиться, но, сами понимаете, не на мышей. Чем больше я их убиваю, тем больше этих тварей выползает на следующую ночь. Я боюсь уснуть, боюсь, что они в кровать заберутся. Это не сон, а пытка. Большинство ребят на уроки не ходят, а без учеников школу не откроешь.

— А Джулиано ходит?

— Нет. Я думал, это вы ему запретили.

— Я? С какой стати? Ну ничего, погодите, вот вернется, я его поучу уму-разуму. Негодник! Я стараюсь без его помощи управиться, лишь бы он учился, а он шатается. Видно, хочет таким же неучем, как я, остаться.

— Вы, Вито, мудро рассуждаете; другие совсем по-иному думают. Больше всех упрямится Франческо Коланджело.

Кармела и Вито быстро переглянулись.

— Я заметил, что этого Коланджело в селе многие слушаются. Верно это?

Супруги снова переглянулись.

— Значит, я не ошибся.

— Наглый он и характерный! А наглецы, дон Антонио, всегда верх берут.

— И потом, он родич дядюшки Винченцо. — Кармела говорит осторожно, взвешивая каждое слово.

— Да, но Сальваторе Виджано как раз ни одного занятия не пропустил.

— Ничего не скажешь, Сальваторе мальчишка толковый. Но понимаешь, дон Антонио, у нас родня очень много значит. А дядюшка Винченцо к тому же богат.

— Богат?

— Ну, уж бедным его не назовешь. У него земля есть и дом тоже. Слыхал я, и в Пистиччи у него участок имеется. Там сейчас его сестра живет.

«Представляю себе, что это за участки. Клочки каменистой земли. Но для бедняка Вито, который гол как сокол, дядюшка Винченцо богач».

— Очень рад за него. Но при чем здесь школа?

— А при том, что у Франческо Коланджело своей земли и щепотки нет, и уж сами понимаете…

— Ничего не понимаю…

В ответ выразительный жест: два сплетенных указательных пальца.

— У него, дон Антонио, кроме младшего сына Джузеппе, есть еще и старший.

— Знаю, его Феличе зовут.

— Вот-вот, про него я и говорю.

Вито и Кармела в третий раз обменялись многозначительным взглядом.

— А у дядюшки Винченцо внучка есть. Красавица. Ты с ней знаком?

— Синьор учитель даже танцевал с ней на свадьбе, — говорит Кармела.

Хоть она и подруга Терезы, но любопытство взяло верх.

«Значит, все дело в том, что я осмелился танцевать с Терезой Виджано», — мелькнуло у Антонио.

Вито морщит лоб и напряженно думает, хотя он прекрасно знает, когда это было.

— А, вспомнил! — воскликнул он. — Верно, ты с ней танцевал. Выходит, вы уже знакомы?

— Да, я однажды танцевал с ней.

«Все понятно. В тот вечер я не ошибся. Я пригласил на танец невесту да вдобавок на глазах у ее жениха, Феличе Коланджело. И этот парень с неприятным, хмурым лицом затаил против меня злобу».

— А что, разве с ней нельзя даже танцевать?

— Видите ли, синьор учитель, Коланджело взял с дядюшки Винченцо клятву, что Тереза станет женой Феличе. Тогда они еще больше породнятся.

Теперь никаких сомнений нет. Антонио давно все понял, но хотел услышать это от других.

Вито и Кармела Петроне вздыхают. «Как же все получилось? — думает Антонио. — Начал с того, что ребята в школу не ходят, а потом добрался до свадебных дел, которые меня ничуть не касаются. Но почему же тогда Вито и Кармела так сочувственно смотрят на меня, словно сообщили о беде? Бедная Тереза! И все же, при чем здесь я?»

Значит, при чем. Кармела не случайно завела об этом разговор и потихоньку, полегоньку перевела его на Терезу. Искусство сказать многое, ничего прямо не сказав, достигло совершенства среди неграмотных крестьян в маленьких селениях.

Здесь все переплетено одно с другим, и невидимые нити связывают факты, слова и события. Время здесь замерло, и ведьмы легко проникают в любую дверь, а добрые и злые духи спокойно расхаживают по улице, и колдовство прочно вошло в обиход местных жителей. Тут каждый взгляд полон значения, и молчаливый сговор сразу же становится непререкаемым законом. Вот и теперь крестьяне молча сговорились не пускать своих ребят в школу к чужаку. Мало того, что человек пришлый, так еще с чужими невестами вздумал танцевать. Раз уж девушки принялись за ворожбу и, как только зазвонят колокола, начинают торопливо креститься и тихонько шептать старинные заклинания: «Я тебя люблю, как душу мою. А ты, изменник, мне неверен. Но я в твое сердце стрелой вопьюсь…», значит, дело нечисто. Того и гляди, кто-нибудь влюбится в чужую невесту, и тогда жди большого несчастья.

— Лучше мне уехать отсюда, — говорит Антонио.

— Значит, решили, дон Антонио? — В голосе Кармелы звучит сожаление.

— Да. Завтра или послезавтра съезжу в Аччеттуру к начальству, а там видно будет.

— Жалко, — вступает в разговор Вито. — А я как раз хотел спросить, когда вы откроете школу для неграмотных, вроде меня.

— Я тоже хотела прийти, ума-разума понабраться.

И это говорит Кармела, у которой восемь ребят и двое из них совсем еще крохи. Даже Кармела Петроне готова пойти в народную школу. Чудеса, да и только!

— Понимаете, дон Антонио, для меня, бедняка из бедняков, школа вроде последней надежды. Может, я бы потом в Пистиччи на работу устроился. А то сейчас вместо подписи крест на бумаге ставлю. Ясное дело, сразу бы ремеслу не обучился, но хоть эти… как их там называют… планки мог бы заполнять.

— Не планки, а бланки. Я вас понимаю, Вито. Мне тоже жаль, очень жаль. Да ничего не поделаешь. До свиданья, Вито, до свиданья, Кармела, спасибо вам за добрые слова.

— Будьте здоровы, дон Антонио. Может, все же раздумаете?

— Если останетесь, я, дон Антонио, первая в вашу школу пойду.

Похоже, Кармела не шутит. Неплохо было бы открыть народную школу для взрослых. Но сколько мышей снова сбежится! Пожалуй, больше, чем учеников. Нет, уж лучше попытать счастья на телевидении. Пусть там его послушают. Воевать так воевать до полной победы.

Всякая война отвратительна. Даже игра в войну между разбойниками и карабинерами. К тому же если карабинеры — Булыжник, Головастик, Паоло и другие лоботрясы и драчуны. Тут уж Пассалоне несдобровать.

«Привязали к дереву и бросили одного в лесу, — очнувшись, всхлипывает Пассалоне. — Нинка-Нанка пропала, а я чуть не помер. Но куда же делся Сальваторе? Правда, иногда он вредничает, но зато храбрый, сильный и из беды всегда выручает. А все-таки я не сказал, где он прячет зайца. Не то бы он меня здорово отдубасил. Что-что, а уж драться он мастак. Но на Булыжника совсем не похож. Сначала предупредит: «Сейчас я тебя отлуплю», а уж потом бить начинает. А Булыжник норовит ударить исподтишка, сзади. Ох, как руку жжет! Что это?! А, веревка ослабла, теперь я свободен. Нинка-Нанка, где ты-и-и? Ага, колокольчик зазвенел. Это ее колокольчик. Ближе, еще ближе, совсем рядом. Вот и она».

— Милая моя козушка, иди ко мне, моя хорошая! Травку пощипала?! Значит, наелась? И к сторожам в лапы не попала!

Хоп, и Пассалоне схватил веревку.

— А теперь марш домой, Нинка-Нанка, а то у меня от голода живот подвело. Ну и тянет, чертовка! Куда ты меня тащишь, Нинка-Нанка? Все равно с ней не справишься, лучше подчиниться. Ладно, ладно, не дергай, иду… Зачем ты в горку полезла? О господи, пропадешь с тобой!

В этот миг земля словно разверзлась у Пассалоне под ногами, и он провалился в какую-то бездну. Глубокую-преглубокую, прямо бездонную. А кто-то еще упорно тянет его за ноги. Если это сам черт, то земля поглотит Пассалоне, от него и следа не останется. Прощай, Пассалоне!

КОЛОКОЛЬЧИК НИНКИ-НАНКИ

Стук в дверь. Сальваторе и Тереза сидят за столом. Тереза что-то поспешно прячет. На пороге стоит Пассалоне, как всегда выпятив живот. Но что это с ним? Сам на себя не похож, осунулся и грустный-прегрустный. А главное, один, без Нинки-Нанки.

— Где ты был?

Пассалоне потер голову, и сразу же на лбу у него собрались морщины и слезы медленно потекли по щекам.

Тереза вскочила с места. Она еще ни разу не видела, чтобы Пассалоне плакал.

— Что с тобой? Входи же.

Сальваторе, оторвавшись от тетради, презрительно смотрит на друга. Разве пристало мужчине хныкать?

— Что с тобой? Ты что, оглох?

— Он меня поколотил.

— Кто?

— Он.

— Отец?

— Да.

— За что? Что ты такое натворил? А Нинка-Нанка где?

— Сказал, что в школу я не хожу, а на всякое баловство времени у меня хватает.

— А правда, почему ты в школу не ходишь?

«До чего же Сальваторе приставучий», — подумал про себя Пассалоне.

— Посмотри, Tepе́, как я баловался.

— Да у тебя вся рука обгорела. Кто это тебе удружил?

— Булыжник. Он меня пытал. Хотел узнать, где Сальваторе зайца прячет.

Сальваторе мгновенно вскочил:

— Ну, если проболтался, берегись!

— Клянусь, я ничего не сказал. Знаешь, мне дома ни крошки не дали.

— При чем тут дом?

— А при том, что я голодный как волк.

— Садись, бедняга, поешь. У нас фасолевый суп остался. Я утром хлеб испекла. Он свежий-свежий! Согреть суп?

— Нет, не надо.

Пассалоне так проголодался, что не может ждать ни секунды.

— Давай я тебе рану оливковым маслом смажу.

— Потом, потом. Дай мне сначала поесть, Тере.

До чего же вкусный суп готовит Тереза Виджано! Не переставая жевать, Пассалоне бормочет:

— Спасибо тебе, Тере… А знаешь, Сальваторе, я в лесу не плакал.

— Нет?

— Честное слово. Это я тут чего-то нюни распустил. Не веришь?

— Верю, верю.

— Когда Булыжник стал меня пытать, я чуть от боли не помер. А когда очнулся, увидел, что веревка ослабла.

— Какая еще веревка? — сердито буркнул Сальваторе.

— Меня к дереву веревкой привязали. У Нинки-Нанки отобрали, она и убежала.

— Сыру хочешь?

Терезе жалко Пассалоне, и она старается получше накормить его.

— Ешь, ешь. Вот тебе еще хлеба, а я ухожу. Мне белье надо стирать. Будь здоров, Пассалоне.

Как хорошо, когда у тебя есть старшая сестра! А вот у Пассалоне в доме он сам за старшего. Все сестры младше его, а две даже еще ходить не умеют. Пассалоне сокрушенно вздыхает.

— Нинка-Нанка пропала, и я совсем перепугался. Где ее искать? Ну, думаю, голубчик, теперь не миновать штрафа от лесничих.

— Они ее не заметили?

— Нет, но я-то этого не знал! Хожу по лесу, зову Нинку-Нанку, а она не отвечает. К счастью, колокольчик услыхал.

— Какой еще колокольчик?

— Который у нее на шее.

— Так ведь у него язычка нет, Пассалоне?!

— Верно, нет. Но могу побожиться, Сальваторе, он звонил, — дожевывая сыр с хлебом, спокойно говорит Пассалоне.

— Да ты, часом, не рехнулся, Пассалоне? Может, это тебе приснилось?

— Нет, звенел. Я Нинку-Нанку только по звону и нашел. А только подошел, колокольчик умолк.

Сальваторе на секунду задумался.

— Может, в колокольчик чей-то дух залез. Какого-нибудь человека, который тебя любит.

— Да ну?! Кто это меня может любить, а, Сальвато? Хотя постой. Когда я в яму провалился, то…

— В какую яму?

— Глубокую-преглубокую. А кто-то еще схватил меня за ноги и потащил вниз, в самую глубину земли. Ну и напугался же я! Сильнее, чем когда меня Булыжник мучил. Я стал звать на помощь, и знаешь, кого увидел?

— Кого?

— Нинку-Нанку.

— Ну?..

— Да, только это была не наша Нинка-Нанка. Она вдруг стала громадной, как гора. Поднялась на задние ноги, а рогами прямо в небо уперлась.

— Прямо в небо? А ты, часом, не врешь, Пассалоне?

— Говорят тебе, в самое небо! Тут я ее покликал, и она подбежала ко мне. Колокольчик у нее на шее звякает: динь, динь, звонко так. Я хвать за веревку и выбрался из ямы.

— Пассалоне, бежим скорее! Надо узнать, не забрался ли в колокольчик Нинки-Нанки добрый дух.

— А как мы узнаем?

— Это уж моя забота… Я однажды видел, как дедушка духов вызывал. Вот и мы также вызовем.

— Боязно.

— Эх ты, трус! Дух-то тебе уже два раза помог.

— Да, верно.

— Надо еще в яму слазить.

— Ну нет! Потом оттуда не выберешься.

— А вдруг в этой яме разбойники клад спрятали! Добрый дух не оставил тебя в беде, значит, поможет нам и клад найти. Идем за Нинкой-Нанкой, Пассалоне. Ты хорошо место помнишь?

— Ну хорошо. А еще лучше я помню, как провалился в яму и кто-то крепко схватил меня за ноги. Схватил и поволок вниз.

«Сальваторе храбрый. Он убил змею, а от нее даже взрослые убегают. Теперь вот тоже ничего не боится. Наверно, и меня хочет храбрым сделать. Только мне это что-то не улыбается».

— Давай завтра сходим.

— Опять свою погудку завел! Ни завтра, ни послезавтра, а сейчас.

Ну что ж, придется покориться. Не то Сальваторе и отлупить может. А сегодня бедному Пассалоне и так изрядно досталось.

— Я в карман свечу положил. В яме, наверно, совсем темно.

— Святая мадонна, защити меня, несчастного! Я тебе целых две свечи поставлю, — негромко молится Пассалоне.

— Чего ты еле плетешься, Пассалоне? Что с тобой?

«До чего непонятливый этот Сальваторе. Страх меня держит, вот что. Ой, это же то самое место! Сказать или притвориться, будто забыл? Скажу, что забыл. А раз забыл, то и бить меня не за что. Так и сделаю. И вообще, не обязан я помнить, что было вчера, сегодня и что будет завтра и послезавтра».

— Ну, где это место, Пассалоне?

— Вот тут.

Все-таки Пассалоне сказал. «Лучше признаться, чем крутить да выдумывать. И потом, Сальваторе все равно узнает. Он тоже скоро колдуном станет, и тогда мне несдобровать. Впрочем, и теперь от него ничего хорошего ждать не приходится».

СЕТТЕСАККИТРИ

В пещере темно, как ночью. Не слышно ни звука. Мерцает пламя свечи, и кажется, будто к стенам прислонились тени разбойников. Все разбойники в длинных, до пят, плащах; немигающими глазами впились они в Сальваторе и Пассалоне, которые сидят на земле. Яма оказалась входом в большую, очень красивую и совершенно сухую пещеру. В одном углу ребята нашли ржавый, почти истлевший обломок лопаты.

— Сюда спускались разбойники, — говорит Сальваторе.

— И Нинко-Нанко?

Пассалоне затрясся от страха, он даже стал заикаться. Поскорее бы выбраться отсюда! А вдруг они не найдут пути назад и навсегда останутся здесь?! Тогда они тоже превратятся в труху, как эта лопата.

— Разбойники наверняка тут спрятали свои сокровища.

— Ну уж и тут!

— Конечно. А зачем им тогда лопата понадобилась? Ясно, чтоб зарыть клад. Мы его обязательно поищем, только потом.

— Почему же потом, Сальваторе?

Впервые в жизни Пассалоне загорелся нетерпением. Он даже не сказал свое любимое «завтра»; завтра он сюда ни за что на свете не вернется. Да и чего долго раздумывать, если клад где-то рядом.

— Сначала нужно спросить совета у доброго духа, который забрался в колокольчик Нинки-Нанки. Если он поможет, мы сразу найдем клад.

— Значит, надо Нинку-Нанку задобрить, — решает Пассалоне.

Только бы не нагрянул Булыжник. Он непременно отвяжет Нинку-Нанку, и уж тогда она наверняка попадет в лапы к леснику.

— Что ты там бормочешь, Пассалоне? Сиди смирно и думай.

— О чем?

— О духе.

Легко сказать — думай. А какой он из себя? Да и неизвестно, есть ли он вообще.

Если ты дух Сеттесакки́три и сидишь в колокольчике Нинки-Нанки, то выйди и легонько стукни нас по шее. Это я, Сальваторе, тебя прошу.

Тишина. Чуть дрожит свеча.

«Сеттесаккитри моим крестным был, — вспоминает Пассалоне. — И меня маленького на руках носил. Жил он один, без семьи. Звали его Карбоне Джулиано, а прозвище Сеттесаккитри — «Семь мешков» — дали за то, что в доме у него рядком стояло семь мешков. Один — для муки, другой — для бобов, третий — для гороха, четвертый — для фасоли, пятый — для сухих каштанов, шестой — для чечевицы, а что хранилось в седьмом, знал только сам хозяин. Я любил его. Он был худой, небольшого роста, с седыми волосами. В кухне у него всегда хранились крендели. Он их сам пек, ведь у него ни жены, ни сестры, ни детей не было. И клецки он тоже сам готовил. А когда я приходил к нему в гости, он всякий раз угощал меня кренделем».

— Я, Сальваторе Виджано, вызываю тебя, Сеттесаккитри. Ответь мне: это ты забрался в колокольчик Пинки-Нанки? Вылезай из темноты и подай нам знак. Ты любил повторять: «У кого руки в муке, для того жизнь му́ка» — и показывал испачканные в муке сухие, жилистые руки. «Кто в деле умен, тот в жизни глуп». Почему ты так говорил? Может, потому, что никого у тебя не было. Ни жены, ни детей. А вот плотником ты был что надо. Шкаф, который ты нам смастерил, еще когда меня на свете не было, и сегодня стоит. Ты всегда был добрый, вот и помоги нам.

— Я хорошо помню день, когда ты помер, — вступает в беседу с духом своего тезки Джулиано Петроне, он же Пассалоне. — Интересно, куда делись те семь мешков с бобами, фасолью, чечевицей, мукой, сухими каштанами и еще с чем-то? Как ты поживаешь, дядюшка Сеттесаккитри? Ой, я вижу тебя! Ты здесь с нами в пещере. Лицо у тебя белое-белое, а волосы седые и короткие. Очки в железной оправе на самый нос сползли. Как ты поживаешь? Ай!

— Что ты кричишь, Пассалоне?

— Сеттесаккитри ударил меня по шее. Он сидел тут, рядышком, и вдруг исчез.

— Теперь все ясно. В колокольчике его дух живет. И он хочет тебе помочь, Пассалоне.

— А знаешь, он чуть-чуть ударил меня. Не как в тот раз, когда я без спросу все крендели в кухне уплел.

— Почему же ты не спросил у него, куда разбойники клад спрятали?

— Когда он меня стукнул, я со страху глаза зажмурил. А потом открыл — его уж нет.

— Что это за шум?

— Слышишь, Сальваторе? Это колокольчик Нинки-Нанки звякает.

— Слышу. А почему он вдруг зазвенел?

— Не знаю. Идем посмотрим.

Они вскарабкались наверх по выступу и внезапно, словно грибы, выросли из-под земли. Колокольчик больше не звенел. Они поглядели вокруг. Никого. Но что это за голоса неподалеку?

— Бежим, Пассалоне. Никто не должен знать про пещеру.

И тут в густой зелени они увидели лесную стражу. Ребята бросились наутек.

Голоса смолкли, да и самих стражников уже не видно. Спасибо Сеттесаккитри: не подай он сигнала, сторожа наткнулись бы на Нинку-Нанку и оштрафовали бы ее хозяина за «порчу леса».

— Сегодня в лес возвращаться опасно. А в пещеру мы завтра спустимся. Верно, Пассалоне?

— Ну само собой, завтра.

ПИСЬМО

«…Последняя новость, дорогой Луиджи, такова: колокольчик Нинки-Нанки хоть и без язычка, но звенит, особенно в трудные для Джулиано Петроне минуты, когда его надо о чем-нибудь предупредить.

Новость эта мигом облетела Монте Бруно. В селении только об этом и говорят, и все убеждены — хотя до сих пор колокольчик слышали только Сальваторе Виджано и, конечно, Пассалоне, — что в колокольчике поселился дух покойного Джулиано Карбоне, местного столяра, по прозвищу Сеттесаккитри. Все уверены, что это добрый дух.

Однако для меня более важная новость, пожалуй, та, что я убедился в своей исключительной глупости. Я стал похож на любого местного крестьянина — живу лишь сегодняшним днем и не только не уехал, но даже не отослал письма на телевизионный конкурс. А ведь я клялся, что не останусь здесь ни одного дня.

Вероятно, это страх перед неизвестностью, перед новой жизнью, которая отсюда кажется мне сказочно прекрасной. Боязнь разочароваться и в конце концов ничего не добиться. Страх, что потом я уже не смогу вернуться к унылому, беспросветному существованию, в котором все же есть какой-то смысл.

Нужды, заботы и нищета этих людей не только больно ранят меня, но и, как ни странно, помогают мне жить. Ведь я знаю, что могу, хоть немного, быть им полезен. И так день за днем мелькает в беспрестанной борьбе с трудностями и лишениями. Учебный год в самом разгаре. Теперь все ребята селения ходят в школу, и многие даже делают успехи в учебе. Бросить все? Знаешь, дорогой Луиджи, частенько я сам себя не понимаю.

Наступили холода и с ними множество неразрешимых проблем. Иной раз я просто теряюсь: если закрыть в классе дверь, будет темно и придется зажечь керосиновую лампу. А это очень вредно для глаз и, не скрою, для моего кармана. Оставить же дверь открытой — света, пожалуй, хватит, но ветер выдует все тепло. А заниматься в холоде просто невозможно. Руки у ребят коченеют, а ты сам знаешь, как трудно поначалу писать буквы. К тому же печная труба очень короткая, едва торчит над крышей, и ветер нередко задувает дым назад в комнату. Тогда волей-неволей приходится открывать дверь. Дров уходит видимо-невидимо, и всё зря. Я часто с горечью думаю, что теперь, когда ребята наконец стали посещать школу, мне все же придется уехать. Ведь в кошельке скоро не останется ни лиры…»

Такое письмо Антонио давно уже мысленно пишет Луиджи, своему близкому другу из Матеры. Однако действительно написать его и отправить он никак не соберется. Антонио обдумывает это письмо, когда готовит ужин, и сам себя развлекает, рассказывая Луиджи местные новости. Да, давно уже пора написать Луиджи.

Правда, письмо свое Антонио то и дело меняет. О многом из того, что произошло, не стоит и писать. В сущности, он и сочиняет это письмо, чтобы отвлечься от грустных мыслей.

«… Хочешь знать, почему теперь все ребята ходят в школу? Отец Джулиано Петроне распустил слух — понятно, с моего согласия, — что у меня в Матере есть невеста. Он чертовски хитрый.

«У тебя есть невеста, дон Антонио?» — спросил он однажды и посмотрел на меня очень выразительно. Взгляд его говорил: «Ответь «да», если у тебя есть хоть чуточку здравого ума». И я невольно сказал: «Да, девушка в Матере».

Видел бы ты, как он обрадовался.

«Молодец, дон Антонио, молодец! Поздравляю тебя!»

И только потом тихонько добавил:

«Не беспокойся, дои Антонио, о ребятах я сам позабочусь. Джулиано, этого бездельника, я пинками в школу загоню. А остальные, увидишь, сами прискачут».

И верно, ребята на следующий же день пришли. Очень уж им хотелось послушать, как я на гитаре играю. А когда я спускаюсь в селение, крестьяне встречают меня вполне дружелюбно.

«Говорят, у вас невеста есть, дон Антонио?» — спрашивают они, но совсем с другой целью, чем Вито Петроне. И когда я сквозь зубы отвечаю «да», сыплются поздравления. Значит, я уже связал себя, а раз так, то девушкам в селении никакая опасность не грозит. Выдумают тоже — опасность! Ведь мне, не говоря уж об уроках, буквально все приходится делать самому. Где уж тут думать о любовных приключениях! Вот и сейчас: томатная подливка опять пригорела. Ты уверен, что в кастрюле полно воды, а она почему-то выкипает. Пока я с подливкой возился, спагетти разварились. Ничего не поделаешь. Съедим и такие. Уж завтра постараюсь не быть разиней.

Нет, завтра придется обойтись куском хлеба с луком. Ведь ребята меня самого глазами готовы съесть, когда у меня на ужин спагетти. Целую неделю я по-братски делил с ними обед, но больше не могу, слишком накладно. Так и до конца учебного года не дотянешь. Конечно, ребята голодны, и этот вековечный голод словно по наследству передается от прадеда к деду, от деда к отцу, от отца к сыну. Мои спагетти с подгоревшей подливкой кажутся им редчайшим лакомством в сравнении с их обедом — хлебом и луком. Так вот, с завтрашнего дня я тоже решил обходиться куском хлеба с сыром. Так можно немного сэкономить. Счет есть счет. А он, увы, не сходится. Кстати, знаешь, сколько у меня денег осталось?

Почти ничего! Но куда же они делись? Выходит, я слишком много тратил. Слишком много? А тетради, ручки, ластики для десяти ребят кто должен был купить? Платил я из своего кармана. А что стоит коробка цветных карандашей, одна на всех? От темно-зеленого, светло-зеленого, желтого и голубого карандашей остались жалкие огрызки. Ведь ребятам хочется, чтобы их рисунки были поярче. Ну, а дрова? В углу два последних полена валяются. Ребята приходят в школу босые, в рваной одежонке. Попробуй тут долго высидеть на холоде. Когда же класс дымом заволакивает, волей-неволей приходится дверь открывать. Дрова так и горят. А где взять денег, чтобы еще дров купить?

Несколько книг мне, по счастью, дал окружной инспектор в Аччеттуре. Они старые, без многих страниц, но для наших бедняков и такие сойдут. Ведь с той минуты, как они родились, им лишь дышать вдосталь позволено. Только в этом и богатые и бедные равны. Дыши сколько влезет.

А почему нельзя сделать так, чтобы все рождались ну пусть не богатыми, но хоть не нищими? Чтобы каждый был сыт, одет, обут и мог учиться.

Разве жизнь наша не та же лотерея? Одним достается бедность, другим — несметное богатство. А мы сами, чего мы стоим, если не в силах изменить такой порядок вещей?

Итак, нет у меня ни денег, ни дров. Схожу-ка к Вито Петроне. Он тоже, правда, далеко не богач, но, может, что-нибудь придумает. А Луиджи вместо всех этих излияний и жалоб надо написать обычное деловое письмо. Пусть пришлет хотя бы старые географические карты, которые ему больше не нужны».

ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО СИНЬОР МЫШОНОК

— Отец велит набрать в лесу сучьев и хворосту, а потом отнести в школу к дону Антонио. И почему ты, Пассалоне, в школу не ходишь?

— Ох, и настырный ты, Сальваторе! Хуже Нинки-Нанки — школа, школа! Завтра пойду.

— Опять заладил свое «завтра», я это уж месяц слышу. Погоди, отец узнает!

— Ты что, ябедничать собрался?

— Я-то нет, а вот Булыжник пронюхает, что ты отца не слушаешься и в школу совсем не ходишь, он сразу ему всё и выложит.

Пассалоне вынул руку из кармана и ожесточенно заскреб затылок. Да так яростно, что меховая шапка чуть с головы не свалилась.

«От этого чертова Булыжника всего ожидать можно. Вот обжег мне руку так, что до сих пор не заживает. Возьмет да наябедничает отцу. Ему ни на грош доверять нельзя. Придется, видно, из-за этого вреднюги в школу пойти».

Пассалоне тяжко вздохнул:

— Ладно, сегодня приду.

— Знаешь, как там интересно, Пассалоне?! Когда мы не шумим, дон Антонио нам песни поет и на гитаре играет. А потом мы всем классом поем.

— Неужто поете?!

— Ну да.

— Вот это здорово! А куда я Нинку-Нанку дену, пока в школе буду?

— Можешь и ее привести.

— А дон Антонио меня не заругает?

— Конечно, нет. Скажешь ему честно, он ее куда-нибудь и пристроит. Помнишь, как он Роккино вылечил?

— Да, но Нинку-Нанку одну надолго оставлять нельзя. Она козлят ждет.

— Правда?

— А ты сам послушай, как у нее в брюхе козлята шевелятся!

Они приникли ухом к мохнатому брюху козы.

— Чуешь?

— Ага. Вот здорово!

— Моя Нинка-Нанка молодчина. Увидишь, какие у нее козлята будут. Крепкие и красивые.

— А что вы с ними сделаете?

— Не знаю.

— Убьете? Я как подумаю, что моего Роккино могут убить, так мне тошно становится.

— Э, Роккино другое дело. Ты в лесу его нашел и от змеи спас. Он теперь твой.

— А козлята разве не ваши?

— Наши, но за них деньги можно получить.

— Значит, продадите?

— Наверно. Нам теперь много денег нужно. У нас Роза родилась.

— Твоя самая младшая сестра?

— Все до одной девчонки. Вот беда-то, Сальваторе! Единственный мужчина — я. Отец все горюет. Опять девочка родилась, восьмая подряд.

— Да, а с тобой вас девять. Будешь ходить в школу, сможешь их сосчитать. А то ты даже не знаешь, сколько у тебя сестер.

— Знаю одно, их слишком много.

— Гляди, какой толстый сук. Помоги его сломать, Пассалоне. Дону Антонио надолго хватит топить.

— Ба, смотрите-ка, кто пришел, сам Джулиано Петроне! — удивился дон Антонио.

— Это я его привел, учитель. Сыграйте нам на гитаре, а то Пассалоне мне больше верить не станет.

— А куда Нинку-Нанку деть?

— Привяжи ее у входа.

Пассалоне почесал голову и затоптался на месте, не решаясь переступить порог.

— Я веревку боюсь отпустить.

— Садись на заднюю парту. А веревку протяни через порог и держи крепче, твоя Нинка-Нанка никуда и не убежит. Ну как, хорошо?

— Хорошо.

— Решите еще один пример, — говорит учитель.

Весело потрескивает в печи хворост, собранный ребятами. Охапку веток учитель сложил в углу. Пузырь принес мешочек угля, его хватит на целых два дня. Антонио закрывает заслонку. Так теплее будет.

И верно, теплее.

— Решите еще один пример.

Булыжник, довольный, улыбается. Он уже все сосчитал в уме. Сальваторе, наоборот, терпеть не может арифметику. Как бы Джованни Лоренцо опять не подсунул ему решение, чтобы потом, в обмен, списать диктант.

А Пассалоне?

С ним придется начинать все сначала. С рисунка. Пусть он пока нарисует круг, потом овал. Да и вообще, как он сможет писать, если одной рукой крепко держит веревку?!

Какое блаженство после ночного холода посидеть в тепле! Антонио совсем разморило. А вдруг он задремлет? Что тогда ученики скажут?

Пассалоне тоже клонит ко сну. После дороги из Монте Бруно в школу через зимний холодный лес так приятно посидеть в тепле. А вдруг он заснет! Что тогда учитель скажет? Глаза слипаются. Хочется спать.

Глаза слипаются. Спать хочется.

Мадонна, как спать хочется! И что в этой школе хорошего? Все этот Сальваторе. Лучше уж Нинку-Нанку пасти.

«До чего же спать хочется!» — думает Антонио.

— Учитель Антонио Лазала!

— Да, слушаю.

Нет сил открыть глаза. Перед столом стоит мышь в черном фраке и в цилиндре. Хотя нет, это не мышь, а какой-то важный синьор в цилиндре и во фраке. Но лицо у него мышиное.

Как он сюда пробрался? Меня не предупредили о его приезде. Это явно злая шутка одного из недоброжелателей. А теперь меня застали врасплох, и я не получу нужной оценки в аттестации. Ведь как у нас оценивают работу учителя? «Превосходно», «отлично», «хорошо», «посредственно», «очень плохо».

Ребята не готовы к уроку, а мне как раз сегодня смертельно хочется спать. Хорошее же впечатление останется у этого синьора от наших занятий!

Посредственно, нет, увы, очень плохо, учитель Лазала.

— Синьор Лазала, Антонио Лазала!

Это он ко мне обращается. Надо встать и ответить. Но язык словно распух и прилип к гортани. Даже пошевелиться не могу. А сердце так и колотится.

— Я жду ответа, учитель Лазала.

— Да, да, сейчас синьор Мышонок, простите… ваше превосходительство. Я в вашем… Что в вашем?.. Ах да, распоряжении. Нет, не могу. Не выходит. Язык одеревенел.

— Я прибыл по особому поручению министерства народного образования, милейший синьор Лазала.

— О да, синьор… Министерство образования… Да, да, синьор Мышонок.

— Первое впечатление таково, что школьное помещение не отвечает принятым нормам. А эти нормы, учитель Лазала, необходимо соблюдать строго и неукоснительно. Они гласят: «Дабы школьное здание отвечала своему назначению, оно должно быть удачно спланированным, светлым, хорошо проветриваться и отапливаться. Помимо этого, каждое здание должно иметь отопительную установку, санузел и подсобные помещения». А что я вижу вокруг, учитель Лазала?

О, если бы я мог встать и посмотреть вокруг! Впрочем, мне и так хорошо известно, какие тут хоромы!

— Что я вижу, учитель Лазала? Здесь даже окна нет! Я уже не говорю — окон, хотя бы одно окно было.

— «Окно» — имя существительное.

— При чем тут грамматика?! Если вам нечего ответить, лучше помолчите. Итак, здесь не соблюдаются, вернее, вообще игнорируются самые элементарные правила гигиены. Где вентиляция? Где яркое и равномерное освещение? По-вашему, учитель Лазала, это равномерное освещение?

Этот Мышонок, вернее, синьор Министерство с лицом мышонка, раскачивает бедную керосиновую лампу. Того и гляди, она упадет и разобьется. Кто тогда новую купит? Этот господин?

— Так. Ну, а где у вас ученики моются? Под краном?

— У них нет водопровода, синьор Министерство. Но руки я каждый раз заставляю их мыть.

— Итак, кранов у вас нет. А душ?

— Душ?! Ха-ха-ха!

— Как вы смеете нагло смеяться мне в лицо?

— Чем же я виноват, если у нас воды нет! Я-то тут при чем?

— Ну, а фонд помощи школе имеется?

— Фонд помощи? Книги мне подарил инспектор из Аччеттуры, тетради я сам купил, да и цветные карандаши тоже.

— Эти географические карты давно устарели.

— Мне их подарил мой друг из Матеры. Если бы не он, у меня и таких не было бы.

— Ваши ученики ходят босиком.

— Знаю. Но что поделаешь?

— А где у вас столовая или буфет?

— Вон там в углу стоит кастрюля с остатками обеда. Я уже не раз делился с ребятами. Но больше не могу. Так у меня ни одной макаронины не останется и я по уши залезу в долги, ваше превосходительство!

— Каждый нуждающийся ученик ежедневно обязан получать тарелку горячего супа. Ему бесплатно полагается пара ботинок и лекарства. Вам известно, синьор Лазала, о чем говорит соответствующая статья итальянской конституции? Что же вы молчите?

— Не знаю. Веки слипаются, а вы пристаете ко мне со всякими вопросами.

— Из вашего ответа я заключаю, что вы не знаете данной статьи конституции. Она звучит так: «Республика должна устранить препятствия социального и экономического порядка…» Зарубите себе это на носу, синьор Лазала, — «препятствия социального и экономического порядка, которые ограничивают свободу и равенство граждан и мешают всестороннему развитию человеческой личности». Проснитесь, дорогой учитель, пора и вам устранить препятствия.

— Я тут ни при чем. Это государство не желает открывать школу ради каких-то пятнадцати учеников.

— При чем тут государство? Я с вами говорю, а не с государством. Прошу вас отвечать здраво и логично, маэстро.

— Обучение в школе обязательно и бесплатно.

— Вот и прекрасно. Наконец-то вы вспомнили эту важную статью конституции. Но, милейший Лазала, ваше поведение и внешний вид удивляют меня. Вы небрежно, удивительно небрежно одеты. Имеется целый ряд благотворительных учреждений, общества помощи школе, международные организации, интересующиеся вопросами просвещения. А вы, что вы делаете, чтобы…

— Макароны с томатной подливкой.

— Что? Вот эту гадость?!

— Да, лучше у меня не получается. Подливка все время подгорает.

— Вы обязаны знать также, что учитель должен поддерживать чистоту и порядок в классе. Ведь учитель не только служащий, он прежде всего воспитатель детей и юношества. Вы признаете, синьор Лазала, что нарушили инструкции министерства просвещения?

— Да, да, синьор Министерство, простите, синьор Мышонок.

— А отопление? Разве можно назвать отопительной системой эту кривоногую печку, которая так сильно чадит?

Чадит? А вдруг, а вдруг это… Голова Антонио точно налита свинцом, веки слипаются, какая-то сила клонит его к земле. В ушах звон! Это колокольчик звенит, звенит.

Дверь отворилась, и на пороге выросло странное существо с огромными глазами. В комнату ворвался ветер. Антонио открыл глаза, на этот раз уже наяву. Что-то случилось! Но что?

Ноги его не слушаются, но любой ценой надо добраться до двери. Он должен добраться. Немного воздуха, он задыхается.

Нет, он не спит и не бредит. Он еле дополз до двери, выбрался на воздух. Такой звон в ушах и боль бывают лишь при угаре. Угар?! Как дымит печка!

Где же ребята? Тоже угорели! Их нужно немедленно вынести на воздух. Какой он тяжелый, этот Джулиано.

— Джулиано, Джулиано, очнись!

Пассалоне красный, как помидор. Да и остальные тоже. Они даже не шевелятся. Вдруг они умерли?! Умерли по его вине. Что нужно делать в таких случаях? Кажется, искусственное дыхание. Антонио не помнит, ничего не помнит. У него нет сил даже поднять руку Пассалоне. И все же надо сейчас же сделать ему искусственное дыхание. Но какие у него тяжелые руки!

Врач. Нужно позвать врача. Тут нет никакого врача. Антонио обессилел, он едва дышит. У него кружится голова.

КОЕ-КАКИЕ ИДЕИ

Идет снег. Вокруг целые сугробы намело. Крупные хлопья совсем залепили окно. Да, да, окно. У Антонио в классе появилось окно!

Спустя несколько дней после того, как все чуть не угорели, явился Вито Петроне, «опора дома». Это прозвище дал ему Сальваторе, и оно очень ему подходило.

Плотный, квадратный, приземистый, он все делал уверенно и споро. Даже свою подпись-крест в проклятых «планках» (а без нее неграмотному в Италии не обойтись, если хочешь хоть что-то заработать) он ставил уверенно.

«С порога я увидел Вито. Он катил тележку, груженную известью, кирпичом и еще чем-то, а в руках держал оконную раму.

Чем шире становился оконный проем в стене, тем радостнее становилось у меня на душе. С «кафедры» я могу увидеть… Что именно? Да лишь верхушку бука с сухими длинными сучьями. Зато с кровати можно различить и клочок неба. А если стать возле злополучной печки, то можно, помешивая все ту же злосчастную томатную подливу, разглядеть и часть тропинки. Я заходил справа и слева, становился в разных углах класса, и почти отовсюду все было отлично видно. А на другой день, когда перестал идти снег, я различил в голубой дали покрытые снежными шапками горы и край равнины.»

Антонио ликовал. Смерть пощадила его и шестнадцать учеников.

Вито сделал ему окно. Это так просто — прорубить дыру в стене и вставить оконную раму. Вместо стекла Антонио готов был удовлетвориться простой занавеской.

Но нет, всемогущий Вито одарил его двустворчатым окном, которое можно открывать и распахивать настежь.

— Знаете, дон Антонио, как колокольчик зазвонил, я сразу выскочил на улицу!

— Неужели, Вито, вы своими ушами слышали, как звенел колокольчик?

— Да и не я один. Много народу выбежало на улицу. И все увидели, как по дороге, цокая копытами, несется к дому Нинка-Нанка. Одна. Без Пассалоне. Не иначе, как беда приключилась.

Вито на секунду перевел дыхание и продолжал свой рассказ:

— Смотрю, вроде не ранена. И ноги целы. Ну, думаю, значит, с Пассалоне неладное. Никак, лесники его сцапали. Теперь жди штрафа. А потом прикинул: с чего им вдруг в такой холодище на край леса тащиться?

— Скажите, Вито, когда вы подбежали к Нинке-Нанке, колокольчик все еще звенел?

— Нет, как я ее увидел, колокольчик смолк. Сеттесаккитри был человек добрый. И толковый. Кто, по-вашему, научил меня плотничать?

Он показал на оконную раму.

— Но ведь колокольчик без язычка. Он не мог звонить.

— Не знаю, я сам слышал. Если б не дух Сеттесаккитри, вы все, дорогой дон Антонио, на тот свет отправились бы. Ведь когда мы вас нашли у порога, вы только на кладбище и годились.

«Что правда, то правда. Мы угорели не очень сильно, но без посторонней помощи нам бы плохо пришлось. Я без сил валялся на пороге. Что потом было, я запамятовал, — видно, потерял сознание. Да и холод был зверский. Словом, опоздай крестьяне хоть немного, всех нас можно было бы нести на кладбище. Ребята потом тоже утверждали, будто слышали колокольчик, когда «уснули» на уроке. Впрочем, и я слышал этот звон. Вдруг распахнулась дверь, и на пороге появилась Нинка-Нанка. Ей надоело ждать Пассалоне, и она, боднув дверь, ворвалась в класс. Вместе с нею ворвался свежий ветер и развеял угар. Живительный воздух проник в легкие, заставил меня подняться и, словно лунатика, поползти к выходу.

Там, у порога, нас и нашли уже бездыханными Вито Петроне, Джулио Лоренцо и Рафаэле де Систо. Они вовремя подоспели.

Джулио тут же поскакал на муле в Аччеттуру за врачом. Из деревни за ребятами прибежали родители. Я еще долго потом испытывал угрызения совести. Да и как было не чувствовать себя виноватым? Учитель должен уметь управляться с печкой. Он не имеет права подвергать опасности жизнь учеников. Вероятно, я положил слишком много дров или, желая подольше удержать тепло, слишком рано закрыл заслонку. А возможно, собранные в лесу сучья были очень сырыми».

Антонио весь день пролежал в постели, и Вито Петроне не отходил от него ни на минуту. Он сказал, что в селении на учителя зла не держат. Беда со всяким может случиться. И потом, Сеттесаккитри спас всех, и в Монте Бруно только об этом и говорят.

Антонио лежал в постели, и в голове его роились самые странные мысли. Хорошо было бы направить в министерство проект реформ обучения. Вместо парт надо поставить длинные скамьи. Школьные здания следует строить в виде огромных бараков, а учеников обучать не письму и арифметике, а как месить глину, класть кирпичи, возводить стены и делать в них проемы для окон.

«Мысленно я тысячу раз вставал и в полутьме рисовал на бумаге окно, а затем вырезал его ножницами. Ни на что другое у меня не хватало сил. И снова в полусне я видел, как перед огромными дымящимися котлами стоят ученики в поварских колпаках и мешают в кастрюлях томатный соус и спагетти.

Но самым важным уроком пусть станут фокусы. Да, да, фокусы! Как из ничего сделать карандаши и тетради? Гоп-ля, и вот вам десять цветных карандашей! Обратите внимание, синьоры, цветные карандаши. Все восторженно рукоплещут. Я кланяюсь, благодарю. А вот и второй фокус! Гоп-ля, и перед вами ботинки, носки и деньги. Да, да, деньги, синьоры. Самые настоящие монеты: золотые и шоколадные. Как устанешь, можно шоколадками подкрепиться и почтенную публику угостить. Гоп-ля! Ловите, хватайте скорее! На всех, увы, не хватит.

А теперь стрельба по движущимся мишеням — юрким мышам. Я засыпаю и вижу в полудреме, как ученики и учитель приготовились к старту. Первым номером программы — бег на восемьдесят метров с препятствиями; затем гимнастические упражнения на адском холоде в одних трусах, без майки. А затем уроки по оказанию первой помощи: искусственное дыхание, массаж, уколы, операции. «Как, сразу операции?» — удивитесь вы. Не надо удивляться. Человеку, который только что спасся от угара, простительно немного помечтать.

Впрочем, все эти предложения так и остались на бумаге, письмо в министерство не было отправлено. Я откладывал его со дня на день и теперь сожалею об этом. Было бы очень любопытно. Особенно было бы любопытно посмотреть на его превосходительство синьора Мышонка.

Когда я протягивал руку и брал с ящика, служившего мне и ночным столиком, и комодом, стакан воды или лекарство, прописанное врачом из Аччеттуры, пальцы мои неизменно натыкались на письмо. Учреждение, в которое я обратился с просьбой помочь мне создать народную школу, кратко уведомляло меня об отказе. Поскольку министерство просвещения не сочло возможным создать народную школу для взрослых, наше учреждение не может взять на себя столь значительные финансовые расходы. Примите наши наилучшие пожелания, такой-то. И в конце — замысловатая подпись.

Премного вам благодарен, синьор такой-то.

Впрочем, я заранее знал, что настаивать бесполезно. В свое время мне на это намекнул секретарь упомянутого учреждения. Внеси я в управление школьной инспекции сумму, из которой мне могли бы регулярно, из месяца в месяц, выплачивать заработную плату, то, вероятно, получил бы согласие на открытие в Монте Бруно школы для взрослых. Вдобавок я удостоился бы трех высших оценок в моем личном деле. Но деньги! Где взять деньги на зарплату? В рождество на каникулы придется съездить в Матеру и попросить у Луиджи взаймы. Ведь когда-нибудь я получу сполна эти деньги. Правда, они проделают довольно любопытный путь: от Луиджи ко мне, от меня в инспекционное управление, из управления — снова ко мне, и, наконец, я верну их другу. И так каждый месяц. Все проблемы можно, оказывается, разрешить. Кроме одной: колокольчик Нинки-Нанки не мог звонить без язычка».

«ВОЛК У ДВЕРЕЙ ДОМА»

«Снег идет. Намело целые сугробы. Большущие хлопья ударяются о стекла; они запорошили все окно.

Мое окно!

У меня теперь есть окно. Я помню все так явственно, словно это случилось вчера. В тот вечер справляли крестины Розы Петроне, самого младшего отпрыска в семействе Петроне. В «языческом» состоянии крошка вела себя очень неспокойно: кричала, пачкала пеленки, и откладывать дальше крещение было просто опасно. Чтобы выйти из дома, мне пришлось расчистить снег до самой дороги. Перед уходом я оглянулся. Если такой снег будет идти весь день, то как же я вечером проберусь назад домой?

Я посмотрел на свое окно. Уже не раз я выходил на улицу, чтобы полюбоваться им. Но сейчас я различил лишь тусклый обледенелый квадрат. И все же это был почти настоящий дом: дверь, окно, дымоходная труба, воздвигнутая Петроне-старшим. Нет, право, подходящее жилье.

Именно из этого окна увидел я однажды утром три странные фигуры. У них было по две головы, одна человеческая, а другая какого-то пушистого зверя. Тут же торчали ноги и хвосты. Вдобавок фигуры запорошило снегом.

Это были Сальваторе Виджано, Джулиано Петроне и Джованни Лоренцо. На плечах они тащили козлят. Волнуясь и перебивая друг друга, ребята рассказали, что ночью Нинка-Нанка родила трех козлят. Сразу трех! Такого еще не бывало, но разве могла разбойница Нинка-Нанка и тут не удивить всех? Ведь у нее на шее позвякивал пустой колокольчик, в котором сидел дух Джулиано Карбоне, по прозвищу Сеттесаккитри. Ясное дело, об этом знаменательном событии семейство Петроне было оповещено среди ночи звоном все того же колокольчика. Когда я был в Матере на каникулах, я расспросил своего друга врача об этом удивительном явлении. Он сказал, что это можно объяснить только коллективным самовнушением.

Но вот настал долгожданный день крещения Розы Петроне. Очень уж неприлично она себя вела в «языческом» состоянии: не давала никому покоя, ревела по ночам. Приближался и день карнавала; ребята готовились мастерить купо-купо — инструмент, без которого не обходится ни один праздник. Я, разумеется, непременно должен был присутствовать на этих двух празднествах. Ребята специально пришли пригласить меня.

И вот в полдень я вышел из дому, сначала расчистив снег от двери до дороги.

Но прежде чем тронуться в путь, я огляделся. Сам не знаю, что заставило меня вернуться и взять ружье. Падал снег, деревья широкой, длинной полосой уходили куда-то вдаль и казались еще выше на фоне серого неба. Снежинки садились на пальто, обраставшее тонкой, как стекло, коркой. Глухо шумела река, скованная у берегов кромкой льда. Вода с трудом пробиралась меж камней; берега реки изнемогали под тяжестью снега. Дойдя до моста, я остановился. Ветви деревьев свисали большими сосульками, цветы казались льдышками; вокруг лежал чистый, нетронутый снег. Я зашагал по мосту. Под ногами заскрипели мерзлые доски. Разбойник Тамбурино, закутавшись в причудливое белое одеяние, негромко бил в барабан.

Ну как объяснить ребятам, что это никакой не разбойник, а эхо? Я давно знал, что они не ходят через мост. Но лишь теперь догадался, что это просто из-за страха. Они предпочитают делать большой крюк, лишь бы не подходить к этому месту. А началось все с того дня, когда Пассалоне своими глазами увидел в реке разбойника Тамбурино. Как же все-таки объяснить им, что такое эхо? Здесь не обойтись без наглядного примера. Эти ребята никогда не видели автомобиля и не представляют себе, что серебряные птицы, парящие высоко в небе, совсем не птицы, а самолеты. И скажи им, что в этих птицах сидят люди, они ни за что не поверят. Придется объяснять исподволь, переходя от простого к сложному. Здесь замкнутый бедный мирок, населенный сказочными понятиями и суевериями, и здесь очень трудно что-либо объяснить, подобрать точные сравнения. Ведь для этих ребят реальное всегда соседствует и переплетается со сказочным.

В Монте Бруно все уже были в церкви. У выхода стояли женщины в черном, закутанные в большие шерстяные платки. Как они похожи друг на друга! Но нет. Одна из них отличалась от остальных. Высокая, стройная. Из-под платка на миг блеснули ее глаза. Она прошла мимо, даже не взглянув на меня. Но я знал, она видела меня.

Из церкви все направились в гости к Вито Петроне. Ребята уже мастерили купо-купо. Я стал им помогать.

Делают купо-купо так. В большую консервную банку наливают воды. Затем берут лоскут и крепко обвязывают им камышовую трубочку. Потом вставляют ее в бок консервной банки так, чтобы конец трубочки торчал наружу. Получается нечто вроде барабана с трубкой на боку. Проводя рукой по влажной трубке, музыкант извлекает монотонный низкий звук. Эти звуки и называются «купо-купо», а по ним — и сам инструмент.

В дни карнавала на купо-купо исполняют песни, специально сложенные в честь праздника. Эти песни почти не изменились с незапамятных времен комедии дель арте[3].

У реки вы спросите, у бора — Скажут все: вы прекрасны, синьора. Я воспеть вас хочу как умею. Но увижу вас — сразу немею. Катаринелла, нелла, элла. Катаринелла, нелла, элла.

Лучше всех исполнял эти песни Петроне. Слегка возбужденный от выпитого вина, он на секунду умолкал, и все с нетерпением ждали, когда он запоет снова. Петроне нежно проводил рукой по трубочке и начинал новую песню, которую сочинял тут же, на глазах у слушателей. Гортанные, грубоватые звуки диалекта сменялись чистыми, звонкими:

Катаринелла, нелла, элла.

Но вот песня спета, и соседи, друзья, знакомые поднимают стаканы с вином за здоровье хозяев дома. В углу о чем-то оживленно беседуют женщины, не забывая то и дело отвечать на шутки Вито. Время от времени одна из восьми дочек Петроне принимается отчаянно реветь. Устанавливают, которая из них, и тут же берут ее на руки.

Вошла Тереза. Она горделиво скинула платок с головы и стала у двери. Вито поднял руку. Наступила тишина. Тум, тум, тум! — загудел купо-купо.

Пришел я к вам, синьора, чин по чину, Посватать дочку вашу Катарину. И если вы довольны и согласны, Я песней вас прославлю громогласно. Коль скажете вы — «поищи другую», Вас женщиною скверной назову я.

Все громко захлопали в ладоши. Вито поглядел на меня. Тереза смотрела прямо перед собой.

Скажу тебе я, Терезина, О, как стройна ты и красива! —

пропел Вито.

Вскоре все ребята выбежали на улицу, каждый прихватил по пустой корзине. Ребята ходят от дома к дому, распевая под окнами хвалу хозяевам, а те бросают им в корзинки сухие фиги, мелкие монеты, орехи.

Но вот настал момент крещения малютки Розы, самой младшей из дочек Петроне. Все приготовились к приему семи добрых фей. Конечно, хорошо бы поставить семь стульев, да где столько взять? Выбрали самый крепкий, чтобы феи могли по очереди посидеть у колыбели. Рядом с новорожденной поставили тазик с водой и повесили чистое полотенце для рук. Приданое — стиранные-перестиранные рубашонки, верой и правдой послужившие для восьми предыдущих сестер, и несколько старых пеленок — положили в изголовье. В полночь неслышно войдут семь фей и благословят малышку.

Крестины кончились, и Вито Петроне пошел меня проводить. Он шагал впереди, посвечивая мне фонарем.

— Ты правильно сделал, дон Антонио, что взял ружье.

— Почему?

— Да уж так. Ну, а теперь и сам доберешься.

— Конечно. Спасибо тебе за все. До свиданья.

Я сильно задержался, беседуя с Вито о народной школе. В моем споре с окружным начальством я потерпел поражение по всем пунктам. Мы прозанимались уже несколько месяцев, и идти на попятный было обидно. Но пока ни один из ребят не был готов к экзаменам за второй класс, и на денежном вознаграждении мне пришлось поставить крест. Те несколько мужчин и женщин, что записались в школу для взрослых, не могли приходить ко мне. Я сам должен был отправляться на ферму неподалеку от Монте Бруно. Там мы и занимались, когда они возвращались с работы. Правда, в самом Монте Бруно Вито предложил свой дом для занятий, но попробуй проведи там хоть один час. Восемь ребят с отличными легкими и лужеными глотками дружным ревом заглушали любые звуки. Удобнее всего было бы заниматься в доме дядюшки Винченцо, самом большом и светлом. Но ведь там жила Тереза.

К счастью, Вито Петроне вспомнил о своей родственнице, Маргарите Дабра́йо. Она жила одна: муж и сыновья ее недавно эмигрировали. Теперь уезжали не в далекую Америку, как во времена дядюшки Винченцо, а в Германию и в Швейцарию.

В Италии не разрешен развод, ты сам знаешь, но, как сказал однажды Джулио Лоренцо, эмиграция страшнее всякого развода.

«Два года я прожил в Германии, — рассказывал он, — заболел там, и мне некому было даже стакан воды подать. Уж лучше мучиться здесь, вместе с семьей, чем снова мыкаться на чужбине».

Фонарь отбрасывал слабый свет, и я с трудом шел вперед, то и дело спотыкаясь. Было холодно, вокруг кромешная тьма; хорошо еще, что снегопад прекратился. Дорогу с двух сторон окаймляли деревья. Казалось, они сердито подступают ко мне. Чего скрывать, мне стало немного страшно. Ведь у меня не было магического колокольчика Нинки-Нанки, который всегда предупреждает об опасности. Но что мне грозило? И все же какое-то смутное беспокойство заставило меня ускорить шаги. Я подошел к реке. Легкое постукивание барабана разбойника Тамбурино напомнило звуки купо-купо.

Скажу тебе я, Терезина, О, как стройна ты и красива, —

пришли на память стихи Вито.

Я невольно подумал о Терезе. Она стала еще красивее. Я не видел ее уже несколько месяцев. Но, как и в первый раз, едва она вошла, меня неудержимо потянуло к ней.

Словно и дня не прошло с той встречи. Еще утром я мог бы поклясться, что Тереза мне совсем безразлична. Я даже не вспоминал о ней. Но стоило нам встретиться, и у меня снова сладко защемило сердце. И сейчас, возвращаясь в одиночестве домой, я чуть слышно повторял: «Тереза, Тереза Виджано». Я даже не заметил, как замедлил шаги. Мысли хороводом обступили меня. Отныне, где бы я ни был, в лесу, в городе, днем или ночью, Тереза всегда будет рядом со мною. Ей совсем не обязательно подходить ко мне, здороваться. Я навечно запечатлел ее образ. И едва он начинает исчезать, как я вновь без труда воскрешаю его.

Внезапно раздался негромкий вой. Я не обратил на него внимания и машинально продолжал идти. Когда я подошел совсем близко к дому, вой повторился. Свет фонаря едва освещал дорогу, и вокруг ничего нельзя было разглядеть. Я не мог сообразить, откуда доносятся эти звуки. Мне и в голову не приходило, что это воет волк. Собак же я не боялся и потому даже не снял ружья с плеч. И все же мною овладела смутная тревога, какая бывает у детей, когда они остаются одни в темноте.

Я остановился и не знал, идти ли дальше или вернуться. От Монте Бруно было уже слишком далеко, а дорога на ближайшую ферму лежала мимо моего дома. Значит, лучше всего добраться до дому и запереться там. Я осторожно двинулся вперед, держа фонарь высоко над головой, чтобы он освещал как можно большее пространство. Вой повторился. Собака так выть не могла. Сомнений не оставалось — это волк. Он обнюхивал порог моего дома и время от времени принимался выть, то задирая худую морду, то снова опуская ее к земле.

«Волк у дверей дома». Мне вспомнились эти слова из сказки, которую я слышал давным-давно, еще в детстве, от бабушки. Мы сидели в маленькой кухне ее деревенского дома, и бабушка вполголоса рассказывала: «И подошел волк к двери дома…» Мне становилось страшно, сердце сильно колотилось, но я знал, что все кончится хорошо. Волк был далеко и казался каким-то сказочным существом. Вот и сейчас я никак не мог представить себе, что это настоящий злобный волк. Только что мы крестили маленькую Розу Петроне, пели и веселились, а теперь вот у самых дверей моего дома-школы стоит волк, похожий на большую тощую собаку, и обнюхивает дверь. «Видно, его, беднягу, сюда голод пригнал», — подумал я, вскинул винтовку, прицелился и выстрелил».

ЧУДО С «ЛИКОПТЕРОМ»

— Пассалоне, Пассалоне, я был в Писти́ччи. Знаешь, что видел?

— А с кем ты туда ездил?

— С Терезой и Феличе. Мы ездили к тетушке Конче́тте. И к другим родичам заходили.

— Ты-то зачем с ними увязался?

— Следить за Терезой и Феличе.

— С какой стати?

— Вот непонятливый! Да ведь когда жених с невестой собираются скоро свадьбу играть, за ними нужен глаз да глаз. Ну, и паршивое это дело — женитьба! Оба ходят хмурые, злые и почти друг с другом не разговаривают. А мне пришлось таскаться за ними как привязанному.

— Ох, а у меня-то целых восемь сестер! Значит, когда они замуж соберутся, за ними тоже присматривать придется?

— Само собой.

— Вот беда-то! Надо ж мне было восемь сестер заполучить!

— Зато я одну вкусную штуку там ел. Ты, Пассалоне, такой и не видал никогда. Она холодная, страсть какая холодная, и ее можно лизать языком. Держишь в руке и лижешь.

— Если эта штука такая холодная, как же ты ее из рук не выронил?

— А она лежит в роге, похожем на бычий, но только маленьком. Это вроде холодного-прехолодного теста. И бывает оно трех цветов.

— Когда моя старшая сестра соберется выходить замуж, я тоже поеду в Пистиччи. И съем эту холодную штуку.

— А какая она, Пассалоне, сладкая! И сама во рту тает; в каждый рожок кладут разную по вкусу. Но самая вкусная коричневая, а еще есть розовая и желтая.

— Ты до Пистиччи-то как добрался, пешком или на муле?

— До развилки дошли пешком, а потом сели на какую-то большую повозку. Она ехала сама по себе, и здорово шумела. Впереди сидел человек, держал в руках колесо. Так он этой повозкой правил.

— Ты же сказал, что она ехала сама по себе!

— Да, Пассалоне. Ее никто не тянул, ни мулы, ни волы. Но она всех обгоняла. Повозка эта крытая, и внутри нее есть кожаные скамейки, на которых сидят люди.

— Что же ты в Пистиччи делал?

— Мы сначала навестили тетушку Кончетту и помогли ей побелить к пасхе дом. Но не изнутри, а снаружи. Там у них у всех дома белые, потому что их снаружи штукатурят. Домов там видимо-невидимо. Стоят они впритык друг к другу и не такие маленькие, как у нас, а большущие. С одного конца улицы другого не видно. Одна сплошная белая стена. Но у каждого дома есть дверь, окно и своя крыша. Поэтому сразу разберешь, где один дом, где — другой. Только уж очень они друг на дружку похожи.

— А как же там люди узнают свой дом?

— Я тоже спросил про это у Терезы. А она мне ответила, что даже Нинка-Нанка и та узнает свой дом, а уж люди и подавно.

— Это верно. Нинка-Нанка у нас умная.

— Мы шли, шли, и вдруг из одной двери вышла старуха с кочергой в руке. Тереза ей сказала: «Добрый день, тетушка Кончетта». И они обнялись. И знаешь, как эта тетушка была одета?

— Нет.

— В черном платье до самых пят. А на груди цветы.

— Настоящие?

— Нет. Вроде как матерчатые. Розы желтые и красные. Если их потрогать, они будто распускаются. А под платьем у тетушки Кончетты, ну умора, белая рубашка с длинными рукавами. На голове вместо шали большой платок, сложенный вдвое, прямо как крыша на доме, только что маленькая. А сама тетушка Кончетта смахивает на старикашку, который невесть зачем напялил женское платье. Она угостила меня кофе с пирожным и без конца ласкала и обнимала.

— С чегой-то она тебя так обнимала, а, Сальваторе?

— Может, потому, что она старая.

— Дедушка Винченцо тоже старый, но он-то тебя не обнимает.

— Сам не знаю. Потом мы пошли с Феличе в другое место, и я там такое увидал, такое!..

— Ну говори же!

— С неба слетела огромная птица, а в ней сидели три человека.

— Ты что, рехнулся, Сальваторе?!

— Вот ей-ей не вру, Пассалоне! Мы зашли в красивый лес — парком называется, — и там на широченном лугу стояли высокие-высокие дома, и все из стекла.

— Из стекла? Ну и завираешь!

— Да, да, из чистого стекла. А когда в эти стекла солнце светит, они будто горят. Аж глазам больно. В этих домах живут самые что ни на есть богачи. Они понаехали издалека и зовут их по-смешному — «женеры».

— Что ж они, поважнее и посильнее дедушки Винченцо?

— Кто их знает. Они строят башни под самое небо. С три дерева вышиной. А с них глядят под землю, нет ли там какого-то метана.

— А что такое метан?

— Не знаю. Говорят, его очень трудно найти. Эти женеры куда-то возят этот метан, продают, и им платят за него большие деньги.

— Тогда они посильнее дедушки Винченцо.

— А ты как думаешь?

— Наверно. Может, мне, когда вырасту, стать не ворожеем, а женером?

— По-моему, тоже лучше быть женером. Дедушка Винченцо не умеет строить ни стеклянных домов, ни башен. И этот самый метан в земле искать. А если станешь женером, сразу разбогатеешь.

— А как им стать? Эти женеры нездешние. У нас таких нет.

— Откуда же они?

— С неба спускаются на птицах; сидят у них прямо в животе. Гребень у этих птиц чуть не с наш дом, и крутится он быстро-быстро.

— Ты этих птиц сам видел?

— Да, своими глазами. Сначала я услышал шум. Прямо такой, как у серебряных птиц, которые пролетают над нашим Монте Бруно.

— Дон Антонио говорит, что это не птицы, а машины.

— Я ему прежде не верил.

— Значит, это правда?

— Да. Мы задрали головы, и все вокруг заговорили: «Вон они летят». Я тоже увидел эту птицу. Она спускалась все ниже, ниже, и мне стало страшно. А Феличе сказал: «Чего ты испугался? Это ликоптер. Он женеров возит».

— Чего-чего?

— Ликоптер. Так он по-ученому называется. Эта птица-ликоптер совсем близко подлетела и зашумела еще громче, и гребень у нее все крутился и гудел. Я зажмурился с перепугу и подумал: «Ну, сейчас она на нас на всех бросится и схватит, как сокол добычу». Но птица вдруг перестала гудеть. Я открыл глаза, а она уже на земле. И из ее брюха вылезли три человека. Это и были женеры.

— Ты их сам видел?

— Ну да.

— А какие они?

— Люди как люди. Но это только так, с виду.

— А что они потом делали?

— Пошли в самый большой стеклянный дом, у которого все их ждали.

— Кто?

— Феличе и еще много народу. Стояли и ждали, возьмут их женеры на работу или нет.

— А потом?

— Потом мы поехали домой. В повозке Феличе хотел погладить Терезину руку. А Тереза отстранилась и посадила рядом с собой меня. Феличе очень разозлился и сел впереди, рядом с человеком, который крутил колесо, и до самого дома больше на нас не смотрел. Тереза была очень рада и строила ему за спиной рожи. А потом мы пешком пошли в лесопарк.

— До чего мне хочется съездить в Пистиччи, Сальваторе! Посмотреть на ликоптер, на женеров и попробовать эту самую холодную штуку. Сальваторе, скажи, ты мне друг, да? Если ты женишься на одной из моих сестер, мне тоже придется за вами следить. Вот мы все и поедем в Пистиччи. Согласен?

— Ладно. А пока женщины сидят по домам, хозяйством занимаются, пойдем собирать цикорий. Пошли, Пассалоне?

— Завтра.

— Нет, сейчас. Ведь нам надо еще отыскать клад, который запрятан в пещере.

БУРЯ

Сначала молчаливый сговор крестьян, затем снегопад, потом сбор цикория и диких трав, и в итоге ребятишки больше работали, чем бывали в школе. А теперь еще прополка. Но сегодня она кончается, и с нею должно кончиться и мое вынужденное безделье. Меня тоже пригласили на праздник. Разумеется, с гитарой, потому что вечером на ферме Крикуна будут танцы. А пока работа в самом разгаре.

Над полем звенит песня. Голоса девушек как бы задают ритм движению. Склоненные спины, у каждого в руке цапка; удар-другой — и из разрыхленной земли вырван пучок сорной травы, который кидают прямо к мулам. Они привязаны к колышкам у сеновала.

Беспокойно поводя ушами, мулы то и дело жалобно ревут, заглушая гудки далеких кораблей. Три женщины сортируют и сушат на солнце траву граминью. Потом они приготовят из нее отвар. Говорят, он помогает тому, у кого больные почки.

Возле мулов примостились малыши под охраной старших сестер. Самых младших девчонки держат на руках.

Наконец возвращаются с поля усталые, потные женщины, каждая несет на голове корзину с едой. Сзади плетутся ребята постарше. У Кармелы Петроне в корзине не еда, а Роза, самая младшая дочь.

Тереза Виджано идет гордо, ни на кого не глядя. Пришли на ферму и безработные парни из тех, кто, как и Феличе Коланджело, ждут, что со дня на день их возьмут на стройку. Бегут недели, месяцы, но никто и не думает вызвать их в город. Некоторые оформили выездные документы и готовятся ехать на заработки в Германию, а кое-кто из уже побывавших на чужбине приехал повидаться с родными.

Для дона Антонио Лазала оставлено самое лакомое блюдо: две козьи головы, заправленные чесноком, оливковым маслом, петрушкой, тмином и запеченные в тесте. Сладкая, пахучая козлятина прямо тает во рту. Остальных гостей потчуют макаронами с томатной подливой и тертым овечьим сыром. Хлеб, испеченный умелыми руками крестьянок, вкусно пахнет дымом очага.

В самый разгар ужина Булыжник вдруг ехидно ухмыльнулся и что-то показал Сальваторе, а тот побледнел, вскочил из-за стола и бросился на него с кулаками. Скинул Булыжника со стула и давай его молотить. Тереза схватила Сальваторе и оттащила его от обидчика. Но тут уж Булыжник бросился на Сальваторе, а у того в лице ни кровинки… Терезе с трудом удалось увести брата на гумно.

Что случилось? Антонио ничего не понимает. Сальваторе паренек вспыльчивый, но не злой. Раз он так рассвирепел, значит, на то есть серьезные причины.

«Чего это они вдруг подрались?» — недоумевают хозяева и гости.

«Зачем дон Антонио тоже на гумно пошел? Что теперь люди подумают?» — огорчается Тереза.

«Лучше мне было остаться в доме, — мелькнуло у Антонио. — А то Терезу в неловкое положение поставил».

— Что с тобой, Сальваторе?

В ответ Сальваторе лишь крепче сжал кулаки да яростно стукнул ногой о землю.

Терезе надо самой все объяснить Антонио, иначе учитель ее и Сальваторе за невеж посчитает.

— Булыжник приходил к нам третьего дня и увидел Роккино, — объясняет Тереза.

«Какого Роккино? A-а, того зайчонка. Значит, он еще жив. Уцелел-таки».

— Так зовут зайца, которого спас Сальваторе, — добавляет Тереза.

— Я знаю, Тереза, отлично знаю.

— Вошла я в комнату и вижу — Булыжник зайца в руках держит. «Наконец, говорит, дождались, ваш Роккино жирный да гладкий стал. Самое время его изжарить». Еле бедного зайчишку отняла.

Оказывается, Сальваторе все время прятал зайца у себя дома. И Тереза ему помогала.

— А сейчас за столом Джузеппе сунул кусок мяса в рот и промычал: «Вот так же, Сальваторе, я твоего любимого зайца слопаю», — поясняет Тереза.

«Ну и негодяй этот Джузеппе! — подумал Антонио. — Мне ведь тоже этот зайчишка дорог. Он был моим единственным другом, теплым живым комочком, который лежал у меня за пазухой в ту ночь, когда я воевал с мышиными полчищами».

— Если он Роккино хоть пальцем тронет, я его убью, этого проклятого Булыжника! — вне себя крикнул Сальваторе.

— Сальваторе по ночам мечется, стонет.

Сказав это, Тереза покраснела и робко взглянула на Антонио. Видно, хочет, но не решается сказать ему нечто очень важное.

«Был бы ты мне родичем, двоюродным братом, ну хоть кумом, — в смятении думает Тереза, — тогда бы я могла без утайки рассказать тебе обо всем, что у меня на сердце».

«Говори же, Тереза, говори смело. Я для этого и пришел сюда. Теперь я понимаю, что ты мне дороже всего на свете. Говори же, Тереза!»

— Сальваторе по ночам кричит, мечется, стонет. А потом весь в поту просыпается. Приходится лампу зажигать и успокаивать его.

— Неужели? А с ним раньше такое случалось?

Тереза отрицательно качает головой. Ее золотистые волосы разметались по лицу.

— А еще дедушка у нас занедужил.

Тереза, наверно, с ума сошла. Разве можно открывать чужаку семейные тайны? Но разве Антонио чужак?

— Дядюшка Винченцо болен?

— У него желтуха. Он весь пожелтел, точно лимон. А с недавних пор ему совсем плохо стало.

Тереза снова умолкла, потупилась.

«Значит, у дядюшки Винченцо желтуха. Конечно, это не очень-то приятно, но по твоим глазам, Тереза, видно, ты хочешь сказать мне и о чем-то другом. Хочешь, но не решаешься. Ну, не бойся же, Тереза!»

— Дедушка по вечерам подзывает к себе Сальваторе и долго не отпускает от себя. Он боится смерти, и ему страшно оставаться одному.

— Тереза… Ты что тут делаешь?

Голос у Феличе злой, а лицо такое, что он вот-вот бросится на Антонио с кулаками.

— Феличе, скажи своему брату, чтобы он больше не приставал к Сальваторе.

— Что-то ты за Сальваторе заступаться стала? Вон у Джузеппе до сих пор по его милости кровь из носа идет.

Сальваторе впервые улыбнулся краешком рта.

— Иди домой, Тереза.

Феличе упорно не подымает на Антонио глаз. Тереза обернулась и взглянула Антонио прямо в лицо. И хоть она тут же отвела глаза, Антонио прочел в ее взгляде ласковую молчаливую мольбу. Лишь на миг она одолела свою робость. Антонио понял — Тереза верит в него. Она ждет, что он не отступит и сразится за нее с Феличе. Что же делать? Антонио прежде надо справиться с собой. Ведь чувство к Терезе все сильнее захлестывает его, и он явно не в силах совладать с собой. Что его ждет? Лучше об этом не думать.

— Сальваторе, поди-ка сюда.

Мальчик нехотя подходит. Он устал и бледен. Весь день он полол в поле.

— Что тебе снится по ночам?

Сальваторе отшатнулся и в страхе поглядел на Антонио.

«Все-то учителю надо знать».

— Ничего мне не снится.

Дверь дома распахнулась, и на ток вышли мужчины, чуть подвыпившие, разомлевшие от сытной еды.

— Давайте сыграем в «кто сильней».

Все встают в большой круг. Каждый кладет руки на плечи соседа. Черные рабочие руки с землей под ногтями. Мужчины снимают рубахи и остаются в стиранных-перестиранных грубых майках, насквозь пропитанных угольной пылью, золой, по́том. У многих майки заботливо заштопаны и починены.

И вот уже первый круг приготовился к состязанию. Неожиданно налетает ветерок, подымая с земли сено, сухие стебли сорняков, срывает у девушек платки с головы.

Мужчины ритмично покачиваются и не замечают, что мулы замерли, опустив голову. Они чувствуют, что надвигается гроза, но ждут ее с унылой покорностью. Люди привязали их к кольям, и никуда от них не убежишь.

— Ну, влезай, Джулио.

Вито Петроне напрягся и подставил другу свои крепкие плечи. Джулио уселся Вито на шею и крикнул:

— Кто еще хочет?

Рафаэле де Систо принимает вызов и, поддерживаемый снизу, взбирается на плечи к Джулио. А напротив уже готова вступить в борьбу другая живая пирамида.

— Начали!

Вито Петроне громко хохочет, хотя Джулио изо всех сил сжимает ему шею коленями. И вдруг грохочет гром.

Пассалоне, стоящий возле Нинки-Нанки, по привычке ожесточенно скребет затылок. Тереза и ее подружка, худая черноволосая девушка, не оглядываясь, быстро идут к дому.

А мужчины продолжают меряться силами. Они стараются сбросить сидящих друг на друге противников, кружась в неуклюжем танце.

Смех, веселье, крики.

— Скинь его наземь, Вито! Чего ждешь?

Упала первая капля, за ней вторая, третья…

Дождь!..

Темные тучи словно тоже затеяли спор, кто сильнее. Они грудятся, наползают друг на друга.

— Подумаешь, дождь! — кричит Вито.

Он делает шаг вперед, два назад и внезапно отскакивает вбок. Двое седоков покачнулись, вот-вот упадут. Но Джулио еще крепче обвивает Вито ногами, не дает себя сбросить.

Раскаты грома снова прокатились над током. Женщины в страхе затыкают уши и теснее прижимаются друг к другу.

Сверкнула молния. Вито высоко подпрыгнул, Джулио поскользнулся, но все же удержался на своей «лошадке». И тут полил дождь. Как из ведра.

— Хватит, довольно, скорей по домам!

Женщины с криком укрываются в доме, некоторые забираются на чердак. Длинноухие мулы, уныло свесив морду, покорно ждут. Им-то при всем желании некуда удирать.

И мужчины больше не смеются. Они подпрыгивают, скользят, седоки крепче сжимают шею «коней». Дождь струями стекает по их шапкам прямо за ворот, хлещет в лицо.

Но они не сдаются. Только сильнее стискивают зубы. И в эти минуты им кажется, что куда страшнее дождя их бесконечные странствия в поисках работы, жизнь вдали от семьи, на чужбине, болезни, которые лечит знахарь, непонятные бланки и прошения, что так и остаются без ответа. Главное, выстоять, тесно прижавшись друг к другу, и не дать сбросить себя на землю.

А дождь не переставая хлещет мулов по спине, мордам, ногам, и нет от него никакого спасения.

ЗАВТРА, ПОСЛЕЗАВТРА…

«Дождь перестал. Я открыл окно. Вокруг разлит густой запах дрока, его желтые цветы словно рады, что могут вздохнуть полной грудью, и, как птицы, стряхивают с себя дождевые капли.

Сегодня мне даже лень пошевелиться. Так приятно сидеть у порога, на единственном сухом после ливня камне, и покуривать трубку.

До приезда в Монте Бруно я вообще не курил. Но трубка добрый друг в одиночестве. Вот только надо ее прочищать и аккуратно набивать табаком. Она капризна, как ребенок, и платит добром, лишь когда о ней заботятся.

Из лесу доносится шум голосов, глухие удары. Пойду-ка посмотрю, что там делается. Покуривая трубку, неторопливо, словно важный синьор на прогулке, я направился к лесу.

— Дон Антонио! Дон Антонио!

Навстречу несутся Сальваторе, Нинка-Нанка и Пассалоне. Они словно из-под земли выросли! Но из земли только грибы да ягоды растут. Впрочем, здесь все возможно. Все трое красные, возбужденные, перепачканные грязью.

— Куда это вы?

— Дон Антонио, сколько стоит такая трехцветная холодная штука?

— Какая еще штука?

Ребята, то и дело перебивая друг друга, рассказывают об удивительном путешествии Сальваторе в Пистиччи, где он первый раз в жизни попробовал мороженое.

— Оно дорого стоит?

— Сколько нам этого мороженого за клад дадут?

— За какой такой клад?

— За тот, который разбойники в землю зарыли.

Ах да. В Монте Бруно все убеждены, что «богачи», владельцы собственного клочка земли, — это люди, отыскавшие на своем поле клад разбойников.

— Надо сначала посмотреть, что это за клад. Но много мороженого есть опасно. Живот может разболеться.

Ребята приуныли, но тут же, снова приободрившись, перешли в атаку.

— А самое большее сколько можно съесть?

— Ну, две-три порции в день.

— А женеры сколько съедают?

— Кто, кто?

Оказывается, Сальваторе видел в Пистиччи инженеров Национальной нефтяной компании, которые прилетели туда на вертолете. А раз эти люди спустились прямо с неба, значит, они могут поедать мороженое в неограниченном количестве.

Нелегко было убедить Сальваторе, что истина ничуть не менее интересна, чем его фантазия. Объяснить Сальваторе и Пассалоне понятным языком, что такое вертолет и таинственные «женеры», очень трудно, но зато как заманчиво! А уж упустить такой случай учителю просто грех.

Я рассказал, что инженеры, а не «женеры», такие же люди, как и все. Но они много учились, а ученому все карты в руки. Они умеют строить и стеклянные дома, и летающие машины, побольше «ликоптеров», и особенные башни-вышки, с помощью которых проникают под землю и находят там без всяких заклинаний полезный человеку газ — метан. Ребята слушали разинув рот. Конечно, им трудно было понять, как это из сгнивших когда-то растений может образоваться газ, но еще никто не рассказывал им столь удивительные истории про человека, его жизнь и борьбу с природой. Это вам не цифры на доске писать или над задачкой думать.

Все это, конечно, слишком сложно; разве они поймут? Но нет, они слушают точно зачарованные. На какой-то миг в них вспыхивает прежнее недоверие, они с сомнением смотрят на меня, но рассказ так захватывает их, что они снова целиком во власти моих слов. Я один могу сделать из них настоящих людей; один, потому что никто не хочет протянуть мне руку помощи.

— Инженеры приходят не с неба, а с севера Италии, они такие же люди, как мы с вами.

Я умолк, ребята тоже молчали. Только теперь я заметил, что моя трубка потухла.

— А вы, дон Антонио, точно знаете, что они не колдуны?

— Да, точно.

— И я тоже могу стать инженером?

— Можешь, Сальваторе, конечно, можешь.

А про себя я подумал: «Ты сообразительный, настойчивый мальчик, ты мог бы принести людям большую пользу. Но твои задатки таятся глубоко в тебе, и надо долго и старательно выявлять их, лепить твой характер, сделать явью твои мечты. Но когда и кто это сделает? Завтра, послезавтра, после-послезавтра, никогда? Пожалуй, Булыжник мог бы скорее стать инженером, у него больше способности к математике. А ты, Сальваторе, станешь поэтом, врачом или преподавателем. Не таким, как я. Штатным преподавателем с университетским дипломом. Но где взять деньги?

Для учебы нужны деньги. Можно, правда, выхлопотать стипендию для нуждающихся учеников. Но таких стипендий очень мало, да и нелегко прожить на эти деньги одному в чужом городе. И тогда снова все зависит от удачи, как выигрыш в лотерее.

Платить за учебу! Да это просто смешно.

— А я, я тоже смогу…

Не успел Пассалоне договорить, как Нинка-Нанка дернула за веревку, и он вдруг очутился на земле.

Мы с Сальваторе засмеялись, но тихонько, чтобы не обидеть беднягу Пассалоне.

Незаметно для самих себя мы углубились в лес и вдруг увидели у оврага лесорубов. Ствол дерева, покачнувшись и зазвенев, рухнул на землю.

— Дон Антонио, они дерево срубили, — доложили мои добровольные адъютанты.

— О, кого я вижу! Как поживаете, дорогой дон Антонио?

Дон Монтесано, руки в боки, хозяйским глазом следил за работой лесорубов. Показав на Сальваторе и Пассалоне, он спросил:

— Ну, а этот товар сколько стоит?

Улыбнулся, хлопнув Антонио по плечу, и воскликнул:

— Глядите! Десять деревьев в честь святого Джулиано срубили! Вон то, самое высокое, мое. Мы его на середине площади поставим. Остальные девять — общины.

Всего в честь святого покровителя Аччеттуры полагается срубать каждый год тридцать два дерева.

— Приходите и вы на праздник, дон Антонио. Обязательно приходите. Эй вы, раззявы, осторожнее! Так вы мне все дерево повредите! — кричит хозяин.

Он весь побагровел, бросился к лесорубам и стал показывать, как надо катить упавший ствол. Затем вернулся и, утирая пот, объяснил:

— За ними глаз да глаз нужен. Не то они мне весь лес погубят. Ну так как же, придете завтра, дои Антонио? Слышал, слышал, что вы отличный стрелок. Школьный инспектор рассказывал.

Я засмеялся. Все уже знают, что я убил волка. Слух об этом молниеносно распространился среди коллег и дошел даже до Луиджи в Матере. Но особенно развеселила всех окрестных учителей моя битва с мышами. Похоже, кое-кто из них собирается позаимствовать мой опыт, тем более что мышеловки и яд уже не помогают.

— Смотрите, смотрите, сколько мулов! И волы тоже.

Сальваторе первым увидел, что из Аччеттуры длинной вереницей тянутся к лесу мулы и волы, понукаемые крестьянами. Каждый житель Аччеттуры готов как следует потрудиться, лишь бы святой Джулиано ниспослал ему здоровье. И не на один день, ведь от одного праздника до другого проходит немало времени — целый год.

Впереди важно идут лошади. Их мало, и они словно гордятся этим. За лошадьми трусят ослята с длинной щетинистой шерстью. Ослята то и дело отбегают в сторону, привлеченные чем-то интересным и необычным. Постоят немного, удивленно поводя длинными ушами, и снова бросаются догонять умудренную опытом мать-ослиху, которая мелкой рысцой трусит по дороге.

Уныло плетутся мулы, не переставая жевать сено. Медленно и осторожно ступая, чуть покачивая рогами, бредут волы.

Но вот под отчаянный рев мулов, мычание волов и крики лесорубов и крестьян первый ствол поволокли к дороге. Ветви его, словно руки, распластались по земле и цепляются за пни и кустарник. Один осленок в страхе бросился наутек, но Рокко Руджеро — как он вырос за один год, совсем взрослый стал! — настиг его и, постегивая хворостиной, погнал назад, к опушке леса, где, беспокойно вздрагивая в упряжи, ждет беглеца ослиха-мать.

И вот уже первые стволы погружены на спины животных, и длинный караван неторопливо шагает по дороге, топча ветви и отбрасывая в сторону мелкие камешки.

Караван уплывает все дальше, дальше и вскоре совсем исчезает из виду».

ПРАЗДНИК СВЯТОГО ДЖУЛИАНО

Высокий, могучий бук стоит уже не в лесу, и нет у него ни ветвей, ни пышной кроны, ни коры: голый, обструганный, высится он посреди главной площади Аччеттуры. На вершине бука прикреплен маленький тополек, и на его ветках покачиваются и сверкают в лучах солнца медные жетоны. А когда легкий порыв ветра сталкивает два жетона, висящих рядом, они еле слышно позвякивают. Каждый жетон олицетворяет животное. А сами животные, которых должны принести в дар святому Джулиано, сидят в загончике, и любой может на них полюбоваться.

Прежде животных привязывали к дереву, а потом убивали из ружей. Их жалобные крики возносились к самому небу. Слышал ли их святой Джулиано? Некоторые особенно меткие стрелки ухитрялись с первого выстрела лишь подранить свою жертву, чтобы принести ее домой еще теплой.

Запах жженого сахара, ладана, жареного мяса, томатного соуса.

— Как вкусно пахнет, да, Пассалоне?

Над головами, словно огромные красные тыквы, покачиваются воздушные шары. Торжественно зазвонили колокола. На площадь вышли старшина карабинеров и капрал в своей парадной, голубой с красными нашивками, форме. Загрохотали барабаны, затканная золотом хоругвь выплыла из церкви и тут же снова исчезла, отброшенная назад сильным порывом ветра.

В церкви необычайное волнение. Только и слышно:

— Ну что, девушки, готовы к выходу?

— Подожди, у меня за что-то кисея зацепилась.

Но вот статуя святого Джулиана заколыхалась над толпой, еще громче зазвонили колокола; все крестятся, с грохотом взлетают к небу хлопушки. Вот он, сан Джулиано! Да здравствует сан Джулиано! Статуя покачивается, на нее сыплется дождь монет, фотографии, сережки, серебряные вещицы — бесконечные дары верующих могущественному покровителю города. Все сильнее и громче звучит оркестр, девушки в белой кисее выносят из церкви башенку со свечами. Восковые, в три ряда свечи ярко горят, и язычки пламени рвутся к трем толстым свечам на самой верхушке башенки. А с балконов летят вниз, сплетаясь в воздухе, зеленые, желтые, красные ленты. Девушки пускаются в пляс. Сегодня праздник. Да здравствует сан Джулиано, покровитель Аччеттуры.

Постепенно шум стихает, и слышно, как продавцы зазывают покупателей.

— Купите воздушные шарики, купите шарики! Жареный миндаль! Жареный миндаль! Кому мороженое, вкусное мороженое! Подходите, не стесняйтесь, всем подберу по вкусу! — раздается со всех сторон.

А на вершине бука застыли медные жетоны, и голодные козы, поросята и гуси в загоне жалобно кричат. Из церкви валом валит народ. Все довольны: служба кончилась, теперь можно повеселиться. Развлечений хоть отбавляй.

Сначала надо пообедать, а потом уж смотреть, как глупые юнцы будут взбираться за призами на дерево. Впрочем, и самому не мешает попробовать. А пока до скорой встречи на площади.

Ребятишки канючат у матерей:

— Купи вот тот красный шар, купи!

— Сколько он стоит, добрый человек?

— Ладно, вот вам деньги.

— Держи свой шар. Смотри только не упусти.

— Сальваторе, видел? Эти красные пузыри можно купить.

— Давай купим один, а, Пассалоне?

— Давай. Как думаешь, из чего он сделан? Висит себе в воздухе и не падает. А до чего красивый!

— Дяденька, дай нам один шарик.

— Держи. Только у меня сдачи нет. Откуда у вас, малыши, такие деньги?

Ребята торопливо отошли.

— Сальваторе, что бы нам еще купить?

— Смотри, Пассалоне, смотри, мороженое продают!

— Это та холодная штука, о которой ты рассказывал?

— Да, так дон Антонио ее называл.

— Дядюшка торговец, а нам мороженое продашь?

— Деньги у вас есть?

— Есть, есть. Только не забудь сдачу дать.

— Ну и ну! Чудно! Я таких монет отродясь не видал.

— Дядюшка, а где ты мороженое прячешь? В этом ящике с дыркой? Может, это вовсе не мороженое?

— Помолчи, Пассалоне.

— У вас есть еще такие же монеты? Где вы их взяли?

«Тебе-то какое дело? — в сердцах подумал Пассалоне. — Сказал бы, да не могу — я дал Сальваторе клятву молчать, даже если меня пытать станут. Попробуй я только рот раскрыть, он меня отлупит. Это великая тайна».

— Это старинные монеты. Ими давным-давно никто не расплачивается.

«Зачем же я, спрашивается, бежал сюда от самого Монте Бруно? — вконец огорчился Пассалоне. — Я уж совсем из сил выбился, а Сальваторе все твердил: «Еще немного, совсем немного». Потом мы почуяли запах миндаля и жареного мяса, и я увидел первые дома Аччеттуры».

— Простите, старшина, можно вас на минутку? — позвал продавец карабинера.

«Чего это он полицейского зовет? — испугались мальчишки. — Ведь мы ничего не крали».

— Беги, Пассалоне, беги.

— Лови их, держи!

Мальчишек схватили. Они стали отчаянно брыкаться, царапаться и вдруг зазвенели, как железные копилки.

— Посмотрите, старшина, что это?

— Откуда у вас эти монеты, сорванцы?

— Они и мне такую же монету подсунули! — воскликнул продавец шаров. — Но я сослепу решил, что это металлические пятьсот лир.

— Вы откуда? Из Аччеттуры?

— Нет, мы из Монте Бруно.

— А как вы сюда попали?

— Пешком.

— Вместе с родными?

«Все-то ему надо знать! Удрали из дому, вот и все. Дои Антонио сказал, что на празднике святого Джулиано в Аччеттуре можно купить мороженое. Вот мы и помчались».

— Есть тут кто-нибудь из Монте Бруно?

Собралась толпа любопытных, задние вытягивали шеи, чтобы получше разглядеть, что происходит, но, заметив голубые с красным мундиры полицейских, снова исчезали в толпе.

— Учитель дон Антонио, кажется, из Монте Бруно. Он-то их наверняка знает, — сказал полицейский.

— Но где его найти, старшина?

— Я его сегодня здесь, в Аччеттуре, видел. Может, он к школьному инспектору пошел. Отведу-ка я туда этих двух путешественников.

И верно, дон Антонио оказался в доме у школьного инспектора. Когда ребята опорожнили карманы и высыпали из-за пазухи монеты, все увидели, что это старинные скудо времен Бурбонов. Школьный инспектор, старшина карабинеров да и сам Антонио очень удивились. Значит, Пассалоне и Сальваторе в самом деле нашли клад.

Продавец шаров, мороженщик Турри́дду и капрал уже разнесли по всей улице удивительную новость: двое ребят из Монте Бруно откопали клад.

— Где вы нашли?

«Где, где, где»! Пристанут тоже! Не можем сказать где. Там Роккино спрятан. И потом, мы друг дружке поклялись».

На долю Антонио выпала неприятная обязанность — разрушить все надежды ребят.

— На эти деньги ничего нельзя купить.

«Ничего, ничего! А вдруг дон Антонио решил наши деньги себе прикарманить? Или полицейский со школьным инспектором? Вдруг они задумали нашим кладом завладеть?»

— Это старинные монеты. Их никто не возьмет, — добавил учитель.

— Как же так? — сокрушался Сальваторе. — Какое же это сокровище, если на него даже шар не купишь?

— Значит, и ту холодную штуку, которая мороженым называется, тоже нельзя купить? Я на нее даже не поглядел, какая она!

В голосе Пассалоне звучит отчаяние.

— Мороженое? Мороженое я вам сам куплю. А эти монеты надо сдать властям; они старинные, их в музей отдадут.

«Какой дон Антонио добрый! Купил нам мороженое и каждому по воздушному шару. И еще деревянную дудочку и большую бумажную шляпу. Вот это праздник так праздник!» — радовались Сальваторе и Пассалоне.

А тем временем на площади у бука собрался народ. На самой верхушке висят жетоны. Собьешь жетон — получишь в награду одно животное из тех, что сидят в загоне. Ну, смелей, кто хочет попытать счастья? Толпа расступилась и пропустила вперед невысокого юношу. Он прицелился, выстрелил — мимо. Но вот вперед вышел карабинер. Как следует прицелился — и бум… вниз свалился первый жетон. Карабинеру торжественно вручили свинью. Третьим взял в руки ружье Антонио Лазала. Все знают, что он искусный стрелок и даже убил где-то возле Монте Бруно волка. Выстрел, и на землю упал второй жетон. Учителю досталась коза. Что он будет с ней делать? Антонио смеется, и все дружно ему аплодируют.

А час спустя дон Антонио, Сальваторе и Пассалоне уже возвращаются лесом в Монте Бруно. Дон Антонио несет под мышкой огромного гуся, а Пассалоне, как опытный пастух, ведет на веревке белую козу Бьянки́ну. Ребята громко разговаривают и дудят по очереди в деревянную дудочку. Захлебываясь от смеха, они вспоминают, как после стрельбы парни из всей округи пытались взобраться на смазанное жиром дерево. Один за другим скатывались они вниз, не в силах удержаться на скользком стволе. Последним полез Рокко Руджеро. Крепко обхватив ствол ногами и впившись в него ногтями, он одолевал сантиметр за сантиметром. Но чем ближе подбирался Рокко к вершине, тем ниже сползали у него штаны; и наконец совсем соскользнули. Раздался оглушительный смех. Девушки, покраснев, прикрыли глаза рукой, но все же украдкой посматривали. А Рокко в одних трусах взобрался на самую верхушку и в награду унес двух поросят и гуся.

Вспоминая об этом, Сальваторе заливается громким смехом.

Пассалоне важно, с серьезным видом шагает впереди, но вдруг и он хватается за живот от приступа безудержного смеха.

СКАЗКА

Антонио идет в народную школу. Путь его лежит вдоль реки. В последнее время мало кто из крестьян посещает его школу. После тяжелого рабочего дня они сильно устают, и многие на первом же уроке засыпают. В эту пору все мужчины Монте Бруно работают в поле. Выезжают на мулах чуть свет и возвращаются с наступлением темноты. Только Вито и Кармела — да-да, Кармела — с младшей дочкой на руках постоянно ходят на уроки.

Стоит жара. Воздух душный, влажный. Когда же наступит вечерняя прохлада? Пройдя немного, Антонио остановился.

Что это насторожило его? A-а, в реке исчез барабанщик. Не слышно больше барабанного боя, который прежде словно стоял в ушах. Да и сам барабанщик в черном плаще и соломенной шляпе тоже пропал. Антонио обернулся. Куда же девалась вода? А, ясно. Из-за сильной засухи речка пересохла, вода исчезла, а с ней и громкое, похожее на грохот барабана эхо.

«Завтра же на первом уроке скажу, что барабан больше не гремит, и расскажу ребятам прекрасную легенду про эхо. Нет, не легенду о нимфе Эхо, которая безнадежно влюбилась в Нарцисса и после трагической смерти от неразделенной любви превратилась в камень. Лучше, пожалуй, расскажу им подлинную историю про явление природы, которое называется эхом. И попытаюсь объяснить его по-научному».

На другой день в школу пришли все до одного ученика. Ребята вообще в последнее время очень аккуратно ходят на уроки.

По селу прошел слух, что «женером» можно стать, если будешь много и хорошо учиться. А кто не мечтает стать инженером? Эти удивительные люди летают по небу, строят дома из стекла и едят сколько угодно мороженого.

«Все ребята до одного спросили у меня, могут ли они стать инженерами. Даже вечно жующий хлебные корки Кресколе́ккио. И Аннунциата Лоренцо тоже спросила; эта толковая и прилежная девочка хотела узнать, разрешается ли женщинам быть инженером.

Через открытую дверь класса доносится запах дрока и блеяние Нинки-Нанки. Но надо признать, ребята не особенно отвлекаются, уж очень им хочется стать «женерами». Даже самый отстающий из учеников, Пассалоне, и тот мечтает летать на «ликоптере», и обязательно с Нинкой-Нанкой.

Я стараюсь их уверить, что инженером стать можно, но ведь это неправда. Впрочем, нет, доля правды есть. Путь к заветной цели долог и труден, даже государственная стипендия не всегда помогает окончить среднюю школу… Еще недавно эти ребята были совсем неграмотными… Я твердо не решил, останусь ли здесь. Если уеду, что с ними будет? Приедет какой-нибудь неудачливый учитель, наверняка мужчина — женщине без посторонней помощи в такой дыре долго не продержаться. Правда, некоторым это удается, но как, ума не приложу. А если никто не захочет сюда приехать?.. Ладно, кончится учебный год, там видно будет…»

— Знаете, ребята, разбойник Тамбурино больше не бьет в барабан.

Ученики недоверчиво смотрят на него, и на их лицах отражается сомнение, растерянность и страх. Да, и страх тоже. Раз Тамбурино перестал бить в барабан, значит, он куда-то убежал. А что, если он пробрался в класс и сейчас где-нибудь в углу притаился? Раньше он сидел в реке, а теперь может куда угодно явиться.

Пассалоне состроил рожки.

— Он потому не барабанит, что его нет и никогда не было.

Все удивленно посмотрели на дона Антонио.

— А грохот, который вы слышали, проходя мимо речки, был вовсе не от барабана. Это — явление природы.

Пассалоне ожесточенно почесал затылок.

— А кто такой этот Явление?

— Явление — это не человек, а факт, который свершается сам по себе. Часто человек даже не понимает, что происходит, и ему приходится долго доискиваться причины того или иного явления. Сначала людей пугали явления природы, они и думали, что это проделки злых духов. Но потом люди поняли, что духи тут ни при чем. Так, например, этот шум в реке можно объяснить разумно, по-научному.

Ребятам не верится. Разбойник Тамбурино всегда сидел в реке и всегда бил в барабан. А теперь учитель говорит, что он замолчал. Странно, очень странно.

— Почему же теперь барабана не слышно? — задает Булыжник вполне резонный вопрос.

— Потому что исчезла причина, порождавшая это явление. У каждого явления есть своя причина. Без причины ничего на свете не бывает.

— А он куда делся?

— Кто — он?

— Разбойник Тамбурино.

— Никуда он не делся, его вовсе не было.

Ну, уж это выдумки! Правда, с тех пор как появился учитель, они узнали много чудес. Дон Антонио сказал, что есть машины, которые летают, да еще вместе с людьми; Сальваторе Виджано их своими глазами видел. И еще дон Антонио сказал, что все могут когда-нибудь подняться на этих машинах в небо, жить в огромных стеклянных домах, научиться всяким полезным вещам: чинить старые машины, лечить болезни, печь хлеб на целый город. Даже на такой город, где люди под землей ходят, а поверху странные повозки ездят и никто их не везет — ни мул, ни вол, — сами по себе бегут. А называются они… Как же они называются? Ну да — автомобили! Сальваторе в таком автомобиле даже в Пистиччи ездил. А на севере, откуда инженеры прилетают, — там еще больше всяких чудес. Если все это на самом деле так, то, может, учитель и про разбойника правду сказал?

— У нас все знают, что разбойник Николо Тамбурино ночью в реку свалился и навечно там остался, — говорит Пассалоне.

— Это легенда, ее люди выдумали.

— Выдумали? Да про это каждому известно!

— Сальваторе тоже не хуже дедушки Винченцо знает эту историю. Расскажи еще раз, Сальваторе! — попросила Аннунциата и даже вся раскраснелась от волнения и собственной смелости.

— Что ж, рассказывай, Сальваторе, — говорит учитель. — А потом мы все пойдем к реке, и я вам докажу, что это лишь красивая сказка.

— Ночь была темная-претемная, — начал свой рассказ Сальваторе. — Разбойники бесшумно ехали по дороге в Стильяно. Впереди на конях скакали Карми́не Донате́лли, по прозвищу Крокко, Нинко-Нанко с гитарой на перевязи, Джованни́но Ко́ппо и Бе́ппе Карузо. Все они были помощниками генерала.

— Какого такого генерала?

— Генерала Крокко, дон Антонио, — ответил Сальваторе.

Пассалоне так и впился взглядом в Сальваторе и шевелит губами, будто хочет что-то сказать.

— …Ружья у них были серебряные, блестящие, а к седлам привязаны пистолеты. Кони ступали бесшумно, потому что они были особые кони, разбойничьи. И вот отряд подъехал к мосту.

— А у Джованни Коппо, кроме пистолета, разве не было мешка? — Пассалоне не желает упустить ни одной подробности.

— Да, к седлу еще и мешок был приторочен. А в мешке отрубленная вражья голова.

— Ну и страсти рассказываешь ты, Сальваторе! Кто же были его враги? — воскликнул Антонио.

— Как — кто? Конечно, солдаты. Когда разбойники подъехали к мосту, Крокко сказал: «Надо посмотреть, нет ли поблизости засады». Все попрятались и стали ждать. Тут по дороге проходил крестьянин. Нинко-Нанко и вышел из-за кустов. Крестьянин как увидел его, так весь затрясся, хотел удрать, но тут выскочил Джованни Коппо и преградил крестьянину дорогу. Нинко-Нанко и говорит ему: «А-а-а, те-е-пе-пе-рь по-по-йдешь с на-а-ами».

Все засмеялись, услышав, как заикался грозный Нинко-Нанко, и только Пассалоне вскочил с места и крикнул:

— Врешь, Нинко-Нанко никогда не заикался!

— Вот и нет. Дедушка все про разбойников знает, а он говорит, что Нинко-Нанко для того и выучился на гитаре играть и петь, чтобы больше не заикаться.

— А знаешь, что делал Нинко-Нанко с теми, кто его заикой называл? Отрезал им голову и руки, а потом на съедение воронам бросал. — Обычно мирный и тихий Пассалоне весь побагровел от ярости.

— Вот видишь, значит, ты тоже слышал, что Нинко-Нанко заикался?

Пассалоне умолк. Что он мог возразить на это?

— Вот Крокко и говорит крестьянину: «Ну-ка, поднимись на мост да посмотри, не идет ли кто, а если увидишь опасность, то возвращайся и предупреди нас».

— А кого они опасались, Сальваторе?

— Солдат, дон Антонио. Крестьянин пошел, еле ступая ногами от страха. Немного погодя вернулся. «Никого нет», — говорит. Но Крокко все же не очень ему доверял. «Пойдешь впереди отряда», — сказал он. Ну, волей-неволей пришлось крестьянину идти. Крокко хитро рассудил: если крестьянин соврал, то не миновать ему пули в лоб. Теперь он наверняка предупредит разбойников об опасности. Но уж крестьянин не соврал. На мосту солдат не было, и отряд спокойно перебрался на другой берег.

«Спрячемся в кустах и подождем здесь!» — приказал Крокко. Вдруг раздался крик совы. Карузо ответил тоже по-совиному, и снова все смолкло. Тогда Крокко сказал: «Сейчас мы узнаем, сова это или какой-нибудь предатель, который хочет нас в ловушку заманить». Сова прокричала еще три раза, и тогда Крокко понял, что это свои, разбойники. Кусты потихоньку раздвинулись, и на тропинке показался человек. Он подошел прямо к Крокко и сказал: «Генерал, это я, батрак графа Колонны».

«Ну, какие новости?» — спросил генерал. Нинко-Нанко и Карузо на всякий случай наставили на крестьянина ружья. «Уберите ваши ружья, — говорит он. — Я не шпион какой-нибудь». И стал рассказывать: «Богачи из Стильяно здорово перетрусили, когда узнали, что вы два дня назад целый их полк разбили. Они задумали удрать в Сан Ма́уро Фо́рте со всеми своими вещами, деньгами и сокровищами…»

Услышав это, разбойники попрятались за камнями. Крокко подозвал Нинко-Нанко и Коппо и сказал: «Велите всем беречь патроны, стрелять только из-за камней, когда богачи совсем близко подойдут. Не забудьте: на одни камни шляпы положите, а за другими сами спрячьтесь».

И вот на дороге показались богачи, которые удирали из Стильяно. Они везли с собой на мулах полные корзины золота и всякой одежды. По бокам шли солдаты, которые их охраняли.

— Что же это были за солдаты?

— Не знаю, дон Антонио. Наверно, из дальних стран. Когда богачи подъехали совсем близко, Крокко скомандовал: «Огонь!» — и все стали стрелять из-за камней. Жены этих богачей как завизжат, как закричат! Солдаты тоже открыли огонь, но они палили по камням и только зря все патроны растратили.

Тут Нинко-Нанко выскочил вперед и закричал:

«Бей их! Вперед! Бей их!»

Разбойники завопили как сумасшедшие и бросились на богачей. Рядом был овраг, и, когда солдаты в страхе побежали, многие из них вниз свалились и поразбивались. Тогда господа позвали на помощь своих слуг и крестьян: «Защищайте нас скорее, защищайте! Спасайте из беды! Вы бедняки, вам жалеть нечего, а нам, богачам, жизнь дорога; мы вам хорошо заплатим». Но крестьянам надоело от своих хозяев всякие притеснения терпеть, и они разбежались кто куда. А разбойники тем временем всех солдат и богачей перебили.

— И полкового барабанщика тоже? — Пассалоне от волнения даже привскочил.

— Да, и барабанщика. А один из разбойников, по имени Николо Тамбурино, схватил барабан и стал бить в него и кричать: «Мы победили! Все денежки теперь наши!» Разбойники побежали к мулам, схватили тюки и забрали все, что там было: одежду, золото, деньги, ожерелья. Потом взяли у мертвых солдат ружья и тоже унесли с собой. Генерал Крокко сказал: «Больше нам тут делать нечего!» И все разбойники, очень довольные, тронулись в путь. Впереди шел Николо и бил в барабан: бум-бум-бум…

Подражая грохоту барабана, ребята принялись отбивать такт ногами, стучать руками по партам: бум-бум-бум…

«Плохи мои дела, — подумал дон Антонио. — История про эхо покажется им куда менее интересной. Пожалуй, и начинать не стоило».

— Николо шел впереди, бил в барабан и даже не знал, что он ранен. Такое часто бывает, говорит дедушка. Он в войну сам видел, как одного солдата очень сильно ранило, а он хоть бы что… Потом Крокко велел Николо перестать, не то враги могут услышать. Николо, само собой, повиновался. Ну, а дальше вот что случилось. Когда Николо вброд через реку шел, он поскользнулся и в воду свалился. Так и остался там навсегда. И никто не заметил, что он пропал. Ведь под водой его не видно было. А потом, чтобы о себе весть дать, утопший Николо поднялся и снова стал бить в барабан: бум-бум-бум-бум! Вот мы с вами до сих пор и слышим, как он барабанит.

— Слышали, а теперь перестали.

«Мужайся, Антонио, настал твой черед», — подумал учитель.

ОПЫТ

Аннунциата крепко схватила его руку, остальные ребята жмутся к нему, никто не решается выйти вперед. Позади всех еле-еле тащится Пассалоне с Нинкой-Нанкой.

Ребята навострили уши, но, сколько ни прислушивайся, не слышно ничего, кроме пения птиц.

Сейчас они выйдут из леса и на повороте увидят реку. Все притихли. Жарко. Солнце проникает сквозь густую листву и осыпает нас золотыми лучами. Очень жарко. Кругом тишина. Ребята глядят на учителя, как на кудесника: а вдруг он потихоньку прочел заклинание и поэтому таинственный барабанщик умолк? Им интересно, как это дон Антонио колдовал. Открытые ножницы на пороге положил, оливкового масла в воду влил, сошник под кровать спрятал, узелки завязал, а может, рваную одежду у дороги бросил или рожки состроил? Но захочет ли он обо всем этом им рассказать? Наверно, нет. Ведь самые сложные заклинания и колдовские тайны передаются лишь от отца к сыну и от матери к дочери.

А вот и речка.

Сухая.

Совсем сухая. Трава вокруг поникла. Одни камни торчат.

Вдруг к берегу подбежала Нинка-Нанка и громко заблеяла. И снова тишина. Ребята, освободившись от страха, подымая пыль, помчались к реке. Самым последним, за козой Нинкой-Нанкой, трусит Пассалоне.

— Ну как, Пассалоне, бьет барабан? — спрашивает дон Антонио.

Пассалоне прислушивается: вроде ни звука.

Но что ответить? Наверняка тут кроется какой-то подвох.

— Ну, давайте спустимся вместе, — предлагает учитель.

Но Пассалоне ему не доверяет. Прыгая с камня на камень, все гурьбой добираются до самой середины реки. Вот и камень барабанщика Николо Тамбурино.

— Иной раз природа любит почудить над людьми, а иногда и напугать их. Эти шутки называются «явлениями природы». Их так много, что не перечесть. Но я хочу рассказать вам только про одно явление, называется оно «эхо». Эхо — это отражение звука от какого-нибудь препятствия, предмета. Отзвук.

— Но ведь до звука нельзя дотронуться? — удивляется Булыжник.

— Давайте спустимся пониже.

Все спускаются к камню «разбойника», и внезапно их голоса начинают греметь, оглушая учителя и ребят. Невольно ребята затыкают уши.

— Тише, тише!

«Тише, тише!» — повторяет эхо.

— О-о-о!

«О-о-о!» — повторяет эхо.

— Кто это?

— Кто там прячется наверху?

Ребята взбираются на высокий каменистый берег, смотрят — никого. Успокоившись, они возвращаются назад.

— О-о-о!

«О-о-о!»

Все кричат, хлопают в ладоши, а звуки, словно догоняя друг друга, нарастают и настигают нас.

— Тихо! Замолчите! — командует Антонио.

Все умолкают. Лишь Булыжник пользуется тишиной, чтобы в одиночку проверить, повторит ли эхо его крик.

— Так вот, раньше на этот камень падала вода, и звук падающей воды отражался от высокого гладкого берега. То же самое происходит и с вашими криками; они, как мячики, отскакивают от каменной стены.

— Значит, это не барабан бил, а просто вода падала на камень? — догадывается Булыжник.

— Конечно.

Все спустились к камню «разбойника».

Ребята громко смеются и снова принимаются играть в чудесную игру, под названием «эхо». Но только немножко по-другому.

— Саль-ва-то-ре! Ан-нун-ци-а-та! Джу-зеп-пе! — кричат они.

И эхо послушно повторяет:

«…то-ре …а-та …зеп-пе!»

Разреши им, так они до утра не кончат.

Кто расскажет этим любознательным ребятам о скорости звука? Кто поведает им о других явлениях, если я уеду? Кому посчастливится увидеть, как заблестят глаза у ребят, когда они узнают что-нибудь новое, услышать их бесчисленные вопросы, замечания и разумные ответы? Кто будет этот счастливец?.. Останься в реке хоть немного воды, можно было бы показать ребятам «барабанную дробь». А это полюбопытней, чем история про разбойников, которую рассказал Сальваторе Виджано.

— Кто принесет воды из колодца?

Булыжник и Сальваторе, отталкивая друг друга, бросились к учителю, того гляди, подерутся. «Пошлю-ка их обоих, пусть учатся ладить друг с другом», — думает дон Антонио.

Все рассаживаются в тени. Ребята то и дело снова начинают кричать, ведь так интересно послушать гулкое эхо. И тут учитель заметил, что нет Нинки-Нанки. А значит, и Джулиано.

— Куда делся Джулиано? — спрашивает он.

— Он все еще боится барабанщика и спрятался в кустах на берегу. А мы уже больше ничего не боимся.

Глаза Аннунциаты блестят. Учитель никогда не видел ее такой возбужденной, радостной. А ведь, собственно говоря, что произошло? Сущий: пустяк. Просто он объяснил им, что такое эхо. Пустяк ли? Он все больше убеждается, что в этих краях любая малость приобретает огромное значение.

Появляется Булыжник и Сальваторе. Они исподлобья поглядывают друг на друга, и каждый крепко держится за дужку ведра.

Бум-бум-бум! Это капли упали из ведра на камень. Ребята сразу же узнают знакомый звук и теперь стараются воспроизвести его губами. «Бум-бум-бум!» — радостно вторят они, и вместе со звуками воображаемого барабана улетучиваются последние остатки страха перед разбойником Николо — мертвым барабанщиком из банды Крокко.

— Вон он! Вон он! — вдруг закричали ребята.

Учитель тоже увидел Пассалоне.

— Он что, вернулся? — спрашивает Пассалоне.

— Кто?

— Ну, барабанщик.

— Его никогда и не было! — хором отвечают ребята.

Пассалоне по привычке ожесточенно скребет затылок.

— Иди сюда, Пассалоне.

— Завтра.

— Завтра, послезавтра, после-послезавтра! — дружно передразнивают Пассалоне ребята.

— Иди сюда, эхо послушаешь.

— Какое еще там Эхо?

— Иди — и узнаешь! — кричит ему Булыжник.

Нинка-Нанка нетерпеливо дернулась, и Пассалоне скатился прямо к нашим ногам. Усевшись между двух камней и не выпуская из рук веревки, он осторожно ощупал себя: цел ли? Потом с опаской поглядел на нас:

— А куда же делся разбойник Тамбурино?

Булыжник переглянулся с Аннунциатой и, работая локтями, протиснулся вперед.

— Это сказка, да еще недосказанная, — говорит дон Антонио, — а вот что здесь эхо есть — это точно. Послушай сам. Пассало-оне!

«…О-о-не!» — повторило эхо.

— Ты растя-па-а!

«…тя-па-а!» — повторило эхо.

— А знаешь, отчего это получается? Звук моего голоса натолкнулся на стену.

Булыжник помчался босиком по горячим камням и подбежал к берегу. Он стукнул по нему рукой и, словно держа в руках невидимую ниточку, побежал назад и легонько ткнул Пассалоне в нос.

— Стена отразила звук, и он влетел тебе в нос.

«Те-ел».

— Понял теперь?

— Растя-па!.. тя-па!.. па-па! — закричали ребята.

Я чуть не оглох от их восторженных криков.

Пассалоне удивленно посмотрел на Булыжника:

— Вот это да-а!

Булыжник гордо повторил свой урок.

— А когда вода падает на камень, она тоже шумит, если, конечно, река не высохла. А звук ударяется о крутой берег и возвращается назад.

Пассалоне принялся ожесточенно тереть лоб. И вдруг лицо его озарила улыбка, глаза радостно сверкнули.

— Нинка-Нанка! — во всю мочь закричал он.

«…Нан-ка-а!» — повторило эхо.

Тогда Пассалоне встал, спокойно подошел к берегу, потрогал его и вернулся назад.

— Теперь я понял, — сказал он, глядя дону Антонио прямо в глаза.

Его прежнего страха как не бывало.

НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

Жарко. Солнце светит Антонио прямо в лицо, и он никак не может уснуть. В комнате душно, и даже раскрытое окно не помогает. Похрустывают ветки, где-то попискивает белка, призывно перекликаются ночные птицы — ночью лес оживает и весь наполняется звуками.

Учебный год окончился. С Джузеппе Коланджело, Сальваторе, Аннунциатой, Джованни Лоренцо, братьями Санторо, самыми толковыми из ребят, Антонио прозанимался до середины нюня. Если подзаняться с ними и летом, в редкие свободные часы между полевыми работами, их да, пожалуй, еще Франческо Астреллу и Пузыря можно было бы осенью подготовить к экзаменам за третий класс. Правда, усадить их за уроки трудно; ребята то и дело убегают в лес за ягодами или отправляются грабить птичьи гнезда, хоть Антонио всячески пытался убедить их, что так поступать нечестно. Но все же стоит попробовать заняться с ними. Тогда Антонио получит хоть немного денег и расплатится с долгами.

Школьный инспектор, вспомнив, вероятно, о его битвах с мышами, написал в служебной характеристике Антонио: «С обязанностями справляется превосходно». Впрочем, он и в самом деле превосходно справлялся с холодом, снегом, угаром, керосиновой лампой и даже со стрельбой по волкам.

Отношения с родителями учеников у него самые хорошие. Даже Франческо и Феличе Коланджело любезно здороваются с ним.

«Жара. Печет нестерпимо. Который час? Разве уснешь в такой духоте! Итак, посчитаем: если семь ребят сдадут экзамены, то семью пять — тридцать пять. Значит, я получу тридцать пять тысяч лир. Этого еле-еле хватит на зиму. Провести еще одну зиму здесь? Да что я, совсем рехнулся! Ладно, еще есть время об этом подумать. А пока хорошо бы соснуть часок-другой. Видно, я днем перегрелся на солнце.

Жарко. Тридцать пять тысяч лир. Хватит только на то, чтобы расплатиться с долгами. Внезапно кто-то захлопал крыльями, зашипел. Кто это? Джельсоми́на. С чего это она вдруг расшумелась? А вот и коза заблеяла. Надо сходить посмотреть. В загоне под навесом, сооруженным Вито Петроне, мечется гусыня Джельсомина. Гогочет, сердито хлопает крыльями, злобно шипит. Коза испуганно блеет. Увидев меня, они немного успокоились. Что тут случилось?

В углу у самой земли немного отстала сетка. Ого, на проволоке торчит клочок шерсти. Должно быть, куница пытала здесь счастье. Не завидую ей. Эта чертовка Джельсомина даже ребят не боится: шипит и пытается ущипнуть их своим огромным желтым клювом. Уж она себя в обиду не даст!

Сонливость как рукой сняло. В душную комнату возвращаться совсем не хочется. А пока что починим сетку… Вот и готово.

И ты, моя козочка, молодец! Соли хочешь? На. Но больше не проси, нет. Ведь соль тоже денег стоит. Ты ее заслужила, моя Бьянкина. Без твоего молока мне бы весной худо пришлось. Но даже в самые голодные дни у меня не хватило духу съесть мою красавицу Джельсомину. Вот когда я поверил, что гуси в самом деле могли спасти Рим. Ну ладно, спите, хорошие мои. Этой ночью куница сюда больше не сунется. И мне отдохнуть пора. Покурю трубочку в холодке и тоже пойду спать.

Красными искорками попыхивает в темноте трубка. Прохладно, веет ветерок, не то что в моей комнате. Сон окончательно прошел. Прогуляюсь немного, а потом уж лягу. Там, за рекой, Монте Бруно. Летние ночи здесь светлы и удивительно красивы; мне нужно почаще выбираться из дому.

О, кто-то в реку залез… Нет, быть не может. Но ведь даже отсюда видно, как чья-то тень скользит с камня на камень. Уж не дух ли разбойника Тамбурино вернулся, чтобы меня напугать?

В Монте Бруно давно уже спят, лежа всей семьей в огромных кроватях — малыши в ногах у родителей или свернувшись клубочком в люльке. В углу дома — коза и куры. Вонь, духота! Настоящие стойла.

А здесь так свежо и приятно! Но все же, кто это внизу на речке? Теперь никого не видно. Похоже, я ошибся. Может, к воде спустился какой-нибудь зверь? Надо подойти поближе. О, да это женщина, и сидит она на камне разбойника Николо Тамбурино. Она услышала мои шаги. Вскочила и бросилась бежать. Ну нет, ты от меня не уйдешь!»

— Стойте!

Таинственная незнакомка, ловко прыгая с камня на камень, помчалась к откосу. И хотя она бежала легко и быстро, Антонио оказался проворнее ее. У самого откоса он настиг беглянку.

Антонио схватил девушку за руку, потянул к себе, и она чуть не упала в его объятия.

— Тереза!

Девушка ничего не ответила. Она вся дрожала, в глазах ее светился испуг. Краска смущения заливала лицо.

«Видно, я помешал любовному свиданию. Но где же Феличе? В хорошем положении я очутился! Какое мне дело, где и с кем она встречается по ночам?»

— Простите, синьорина, я ухожу.

Тереза пристально взглянула на Антонио, и легкая улыбка тронула ее губы.

— Ой, как вы меня напугали, дон Антонио!

Она убрала непокорную прядь волос со лба и прижала руку к сердцу.

— Извините, пожалуйста. Вы одни?

Какой же он глупец! Разве она скажет правду?

— Да.

«Хотя, если бы Феличе был рядом, он бы давно выскочил из своего укрытия и набросился на меня. Значит, мы здесь вдвоем, да еще ночью. Если нас кто-нибудь заметит, сплетням и пересудам не будет конца».

— Хотите, я вас провожу до дома?

— Нет, нет! Если нас увидят вместе…

Да, она права. Они посмотрели друг на друга и весело рассмеялись.

— Тогда почему бы нам не присесть на минутку и не побеседовать? — говорит Антонио.

— Это еще опасней. А впрочем, наоборот — тогда нас никто не увидит.

Он и не подозревал, что Тереза может такое сказать. Верно, темнота придала ей храбрости. Она села на камень, а он устроился рядышком.

— Позвольте, Тереза, задать вам нескромный вопрос. Что вы здесь делали в такое позднее время?

— Если вам сказать, вы потом надо мной всю жизнь смеяться будете.

— Почему?

— Я пробовала эхо. Так это называется?

Антонио даже онемел от изумления, слова не мог в ответ вымолвить. Не может быть! Да нет, она же сама сказала. Как это хорошо, просто чудесно!

— Сальваторе рассказал мне про эхо. Вот мне и захотелось самой проверить, правда ли это, но днем трудно свободную минуту выбрать, всякие домашние дела, и потом…

— Что — потом?

— Смешно как-то бежать днем к реке проверять эхо. Так только ребятишки делают.

— Эхо не одни ребята любят. В Италии есть места, куда специально приезжают туристы послушать знаменитое эхо.

— Знаменитое?

— Да. К примеру, неподалеку от Милана во дворе старинной виллы Симоне́тта эхо звучит пять-шесть раз.

— А как это получается?

— Там стоят рядом две стены, они и усиливают эхо.

Антонио отвечает почти механически, а сам не сводит глаз с Терезы. «Как удивительно она красива, а если еще и умна, я пропал».

— Теперь понятно. Вот бы и мне послушать это знаменитое эхо. И виллу бы посмотреть. Она красивая?

— Да, очень.

— А знаете, пойди я сюда днем, меня бы в селе на смех подняли.

— Да.

— Многие до сих пор верят сказке про Николо-барабанщика.

Тереза смотрит на меня. Ей хочется понять, угадать по выражению моего лица, не думаю ли я, что и она верит этой басне. Но мне сейчас не до этого. Так приятно сидеть с нею рядом и глядеть на нее! Мои губы почти касаются ее щеки.

— Сальваторе учит меня читать и писать.

Она говорит тихо, не решаясь больше поднять глаза. «О боже, еще немного, и я не выдержу. Обниму ее и поцелую».

Тереза потупилась. Лицо ее внезапно стало грустным. Веселого оживления как не бывало. Она подняла камешек и бросила его вниз. Камешек прошуршал по песку и затих. Бросила второй, третий, потом сказала:

— Вы обручены, дон Антонио?

Она с чисто женской хитростью старается казаться равнодушной. Сказать ей правду или нет?

— А тебя это волнует?

— Говорят, у вас в Матере невеста?

Конечно, нехорошо ее дразнить, но Кармела Петроне наверняка все ей рассказала. Она-то отлично знает, что у него нет никакой невесты. Но Тереза хочет услышать это от него.

— Все это неправда. У меня нет никакой невесты.

Она улыбается, а чтобы он не увидел ее радостной улыбки, поворачивается к нему в профиль.

— Мне пора, уже поздно.

Она привстает. Он берет ее за руку и усаживает рядом.

— Тереза. Но ведь ты-то обручена.

Он держит ее в объятиях и крепко целует, не дожидаясь ответа.

— Не нужен он мне.

Феличе отвергнут, но и Антонио нет спасения.

РОККИНО

«Роккино! Где ты? Рокки-и-но! A-а, вот он, мой зайчишка. Ты что, спал? Поди сюда, смотри, что я тебе принес? Ягод! Ведь ты их любишь, Роккино? А теперь вылезай из пещеры, подыши свежим воздухом. Как ты растолстел! Здорово тебе живется, прямо как барону! Какая у тебя шерстка гладкая и теплая!.. Да не щекочи ты меня усами, Роккино! Смотри, солнышко светит, и все кругом твое, ты лесной царь: все звери должны прийти и поклониться тебе. Ты самый красивый… А зачем ты кору жуешь? Она жесткая, больно себе сделаешь. Вот упрямец, все жует и жует! Где это видано, чтобы кору ели?»

Сальваторе лег животом на траву — посмотреть, каким заяц лес видит. Наверно, дерево кажется Роккино огромным, поэтому он и зимы не боится — уверен, что коры ему до самого лета хватит, благо деревьев в лесу тьма-тьмущая.

«Ага, кору со старого дерева он есть не хочет, на молоденьких деревцах она нежнее. Но Роккино и самое маленькое деревце кажется высоченным. Слышишь, Роккино, как гудит в небе? Видишь вон ту серебряную птицу? Это вовсе и не птица, а машина, она летает по воздуху, и в ней люди сидят, много людей. Сто, а может, и больше. Разве такое бывает, а, Роккино? Я сам-то никак поверить не могу. Но дон Антонио говорит, что когда я вырасту, то все-все пойму. Когда я вырасту, то поеду в Пистиччи и буду строить там стеклянные дома. Один дом и для тебя построю, целый домик, тогда ты станешь настоящим лесным царем. Все звери сбегутся смотреть на твой дом; полюбуются им и спросят: «А кто в нем живет? Роккино? А, это наш лесной царь! А кто ему такой дом построил? Сальваторе Виджано, самый лучший женер на свете». Попробуй лечь на спину, Роккино. Видишь, серебряная птица исчезла; пока ты кору жевал, она уже до Америки долетела, там мой отец живет. Может, однажды и он сядет в такую машину и прилетит к нам в Монте Бруно. Но только я его никогда не видел. Он пройдет мимо, а я его и не узнаю. Надо спросить у дона Антонио, какой он из себя. Правда, у нас дома есть его фотография, но она старая и мутная, ничего не разберешь. Когда-нибудь я сам научусь фотографировать, буду снимать людей и все вокруг. Дон Антонио говорит, что это не так уж трудно, и будто в городах есть много киме… кине… А, вспомнил: кинематографов. Там, говорят, сфотографированные люди по стенке ходят, прыгают. Чудно́? Ведь на фотографии они не двигаются. Непонятно! Но ничего, когда вырасту — во всем разберусь.

Дедушка хочет сделать из меня колдуна, а дон Антонио не согласен. И Тереза тоже. Они сказали об этом дедушке, и он страх как рассердился. «Кто же, если не Сальваторе, внук мой, станет колдуном?» — закричал он. Дедушка очень болен и хочет перед смертью научить меня колдовским тайнам, а дон Антонио говорит, что все это выдумки и не надо им верить. И еще он утверждает, что история про утопшего барабанщика, который в реке в барабан бьет, выдумка, сказка. И правда, я сам видел, что никакого разбойника в реке нет, и своими ушами слышал эхо. «А разве ты не видел ликоптера, который с неба спустился и людей привел?» — «Видел». — «А летящую машину видел?» — «Да, и машину видел». — «Ну вот, — говорит дон Антонио, — все это люди построили, и без всяких там заклинаний и колдовства, а согласно науке». Я нарочно это мудреное выражение запомнил. А означает оно, что человек сначала должен все хорошенько продумать, потом выучить и уж после этого строить. Но почему же, когда Маргарита Дабрайо заболела, дедушка ее вылечил? Он положил ей руки на лоб и стал шептать:

Когда ты, хвороба, по улице идешь, Маргариту нашу, пожалуйста, не трожь. Она крестилась, молилась, В чем же она, бедняга, провинилась? Святой дух и святой отец, Положи ее мучениям конец.

И Маргарита Дабрайо поправилась. Я тоже теперь умею ворожить. Дедушка вчера мне так крепко руку сжал, что у меня мурашки по коже побежали. Это дедушка мне свою секретную силу передал, и теперь я тоже могу лечить людей. И смерть наслать тоже могу. Но об этом ни гугу. Никто этого не знает, ни Тереза, ни даже Пассалоне. Это великая, страшная тайна. Наслать порчу на человека можно только за великий грех, потому что человек потом начинает болеть, чахнуть и умирает. И никто не знает, что это его сглазили.

Роккино, ешь, милый, кору и зеленую траву. Скоро ее не станет, а когда в лес охотники сбегутся, я тебя назад в пещеру унесу, не то они тебя подстрелят ненароком».

Где-то совсем рядом раздается свист дрозда, и словно из-под земли вырастает Пассалоне.

— Пассалоне!

— Сальваторе!

Впереди — Пассалоне, за ним — Нинка-Нанка, Бьянкина и гусыня Джельсомина.

— Чего ты их возле школы не оставил?

— Учитель велел мне за ними присматривать. Он в Матеру уехал. Вот я и взял их с собой.

— Чего ж ты по лесу шатаешься? Двух коз да гусыню лесные сторожа уж наверняка увидят.

— Про это я и не подумал. Им больно невесело взаперти сидеть; мне жалко их стало.

— Ну ладно, дон Антонио скоро вернется. А знаешь, мы экзамены будем сдавать за третий класс, а тебя не допустят, потому что ты лентяй и лежебока.

— Подумаешь, нужны мне ваши экзамены! Ты в душном классе сидел, а я небось по лесу с Нинкой-Нанкой гулял да на зеленой травке валялся. Кому же из нас лучше было?

— Подожди меня, я отнесу Роккино в пещеру и сейчас вернусь. Вместе домой пойдем. Дедушка не хочет теперь один оставаться.

— Дядюшка Винченцо все еще болеет?

— Да.

— Пойду отведу козу и гусыню к себе домой. А то в загоне у школы их, того и гляди, куница сожрет.

Сальваторе отнес зайца в пещеру и быстро вернулся.

— А как дядюшка Винченцо заболел-то?

— Давно еще, когда дедушка молодым был, его жена Тереза постирала белье и повесила сушить. Вдруг дождь пошел, а потом солнышко выглянуло. На небе радуга появилась, она прикоснулась к дедушкиной рубахе, вот он после этого и заболел радужной болезнью. Стал желтым-желтым, как край радуги.

— А эта болезнь злая?

— Еще какая злая! Когда дедушке плохо становится, он начинает себя мерить веревкой, чтоб узнать, долго ли ему придется лечиться. Последний раз я его измерял. С головы до ног измерил, а потом он руки развел, и я ту же веревку приложил от его среднего пальца левой руки до среднего пальца правой. Но веревка не доставала до конца среднего пальца ровно на три сустава. А каждый сустав — это месяц лечения. Так дедушка узнал, что лечиться ему надо три месяца.

— И что же он сделал?

— Три дня отливал понемногу из чайника воды в бутылочку, а на третий вечер сварил яйцо; потом дал мне свой перочинный ножик с черной ручкой, и я ему на плече, на локте и на запястье крестики вырезал и молитву прочитал.

— А потом?

— После этого ночью, еще до рассвета, дедушка взял крутое яйцо, вышел на перекресток и, не глядя, бросил яйцо за спину. Если кто — человек ли, собака ли — подберет это яйцо, то болезнь должна пройти. Но, видать, никто не подобрал, потому что дедушке еще хуже стало. Он слег и больше уж не подымается. Стал желтый-прежелтый, ничего не ест и совсем ослабел.

— А почему же он ничего не ест?

— Сам не знаю. Тереза позвала из Пистиччи на подмогу, тетушку Кончетту.

— A-а, я ее видел.

— Дон Антонио съездил в Стильяно за доктором. Но только тот никуда не годится.

— Почему?

— Он сказал: надо было меня раньше вызвать, а теперь уже, мол, поздно.

— А когда раньше?

— Сам не знаю. Доктор какие-то лекарства оставил, да только дедушка в них не верит. Когда никто не видит, он их в окно выбрасывает.

— Сальваторе, когда в Аччеттуре снова праздник будет, съездим туда?

— Ладно.

— А то ждать больно долго. Кто знает, когда мои сестры обручатся и меня пошлют в Пистиччи следить за ними, чтоб они не целовались.

— Вовсе и незачем за ними следить.

— Как — незачем?

— Очень даже просто. За женихом и невестой надо следить, когда они друг друга не любят, а когда они влюблены, то лучше их одних оставить. Они здорово сердятся, когда за ними следят.

— Это ты точно знаешь, Сальваторе?

— Точно.

— Ну, тогда еще ничего. А то у меня ведь восемь сестер, сам знаешь. Попробуй уследи за всеми.

Ребята подошли к дому. Вокруг мрачная тишина. Вдруг рядом завыла собака — пронзительно и жалобно. Ребята так и застыли на пороге.

Из дверей вышла старая Кончетта Виджано и, прижав к груди руки, громко закричала:

— Винченцо Виджано умер!

Старого колдуна Винченцо Виджано не стало.

ЭКЗАМЕНЫ

— Сальваторе, Сальваторе, иди сюда! Помоги мне. От этого бездельника Пассалоне толку мало.

— Что тебе, Вито?

— Посмотри, правильно я написал? Завтра школьный инспектор приедет экзамены принимать. Не хочется мне дона Антонио подводить.

— Что же это у тебя, Вито, тетрадка такая грязная, вся в кляксах?

— Это не моя, а Рафаэля де Систо. Ему тоже надо подтянуться.

— Само собой. У нас в классе за такую тетрадку никому бы не поздоровилось.

— Не стыдно тебе, папа, в таком простом диктанте столько ошибок насажать?

Аннунциата и Джованни Лоренцо неодобрительно смотрят на отца.

— Давайте позанимаемся еще, — вздыхает Джулио Лоренцо.

— Посмотри, Джулиано, что-то у меня не получается.

— Так вы, Маргарита, ошиблись, вместо вычитания сложение сделали, а если все время будете бегать на кухню смотреть, не подгорел ли обед, ничего у нас и вовсе не получится. Слушайте внимательней: семь минус два будет пять. А теперь считайте сами.

— Кармела, перестань подсказывать, а то Вито ничему не научится.

— Ладно, Сальваторе, но потом ты и меня проверь.

— Хорошо, Кармела. Только ты свою малышку унеси, а то у меня от ее крика голова раскалывается.

— Но я из другой комнаты вас не услышу, а так я вместе с Вито могу готовиться. Мария, возьми покачай Розу, да смотри не урони.

Во всех домах Монте Бруно царят растерянность и беспокойство.

— А, это ты, Рафаэле? Входи. Ну как, кончил пахать?

— Да, Вито. Ну, какие новости?

— Твоя тетрадь в полном порядке, смотри сам.

— Подожди, боюсь до нее дотрагиваться, надо сначала руки помыть. Кармела, дай мне воды.

— Ты прямо к нам пришел?

— А как же. Думаешь, мне приятно будет, если дон Антонио опозорится?

— Молодец! Знаешь, учеников-то не Хватает. В народной школе должно быть не меньше двенадцати, а нас всего десять.

— Можно для счета моего отца привести; посадим его в дальнем углу.

— А если инспектор как раз его и спросит?

— Тогда не знаю, Кармела.

— Это ты хорошо придумал, Рафаэле. Но захочет ли отец прийти?

— Пообещаем пару стаканчиков вина, тогда он непременно придет.

— Верно.

— Мне сейчас некогда, Рафаэле, а вот Тереза ему пирожков напечет. Да таких вкусных, что пальчики оближешь, старики ведь любят поесть.

— Это ты, Кармела, точно угадала.

— Ну, я пошла к Терезе. Не знаешь, Сальваторе тоже домой пошел?

— Надо думать, да.

— Кармела, скажи Терезе — пусть и она завтра на экзамен приходит. Тогда нас будет ровно двенадцать.

— Я скажу, Вито, но…

— Понятно, понятно, все равно скажи.

Кармела вышла и осторожно прикрыла за собой дверь.

— Можно?

— Входи, входи, Кармела. Как поживаешь, Кармела?

— Что с тобой, Тереза? Отчего ты такая хмурая?

— Ой, Кармела, и не спрашивай! Горе мне, горе! Феличе так меня ругал, так топал ногами, а его отец только смотрел и головой кивал.

— С чего это они вдруг на тебя накинулись?

— Они за мной шпионили и как-то увидели с Антонио.

— Это, наверно, Булыжник постарался. Но тебе-то какое до них дело?

— По правде, мне все равно, я сама хотела им обо всем рассказать по-хорошему. А потом бы уехала на несколько дней в Пистиччи к тете, пока они не успокоятся.

— Ты уже взрослая, Тереза, и можешь поступать как тебе вздумается.

— Жаль, что это как раз перед экзаменами случилось. Дону Антонио тоже неприятно будет. Феличе кричал, что я слово нарушила. А уж как они с отцом меня честили, и передать не могу.

— Не кручинься зря. Моя мать говорила, если хочешь быть красивой, будь счастливой. Не порть себе кровь понапрасну. Держись своего решения, и все уладится.

— Это так, но знаешь, Коланджело люди злые, они способны завтра учинить дону Антонио какую-нибудь пакость, лишь бы опозорить его перед инспектором. Что мне делать, Кармела?

— Пока помалкивай и ничего не говори дону Антонио. А завтра, когда школьный инспектор уедет, посоветуешься с ним, как тебе поступить. Если тебе что нужно будет, то мы с Вито всегда рады помочь. Как-никак соседи.

— Спасибо, Кармела. Не будь вас, плохо бы мне после смерти дедушки пришлось.

— Э, перестань, а то я забуду, зачем пришла. Завтра нас в школе должно быть не меньше двенадцати; двух не хватает. Мы старика де Систо приведем. Задобри его, сделай ему пирожки.

— Хорошо. Сейчас тесто поставлю.

— Смотри ты тоже завтра приходи.

— Я?

— Да, Тереза. Ты молодчина. Сначала с братом занималась, а потом и дон Антонио тебе помог. Ведь правда, Тереза?

— У тебя, Кармела, девять детей на руках, а тебе и горя мало.

— Э, тому, кто хочет поумнеть, и дети не помеха. Ну, будь здорова, Тереза, и завтра непременно приходи в школу.

— А что Антонио скажет?

— Он только рад будет. Ну, до завтра.

— До завтра, Кармела.

И вот наступило это завтра.

— Смотрите, ребята с экзаменов идут, из дома дона Антонио возвращаются.

— Ну, как прошли экзамены, Аннунциата?

— Хорошо. А ты, папа, готов?

— Вот никак галстук не завяжу, дочка. А уж до чего он мне горло сдавил! Спросят меня — а я рта раскрыть не смогу.

— Это только так кажется. Ну, что ты ответишь, когда учитель скажет: «Джулио Лоренцо»?

— Здесь.

— Правильно. А теперь мы с Джованни проводим тебя до школы.

— Наконец-то ты пришел, Джулио! А я боялся, ты опоздаешь.

— Эх, Вито, не по себе мне что-то.

— Чего бояться-то? Мы ведь в школе для неграмотных учимся. Не как Джованни и Аннунциата. Они уж в третий класс перешли. Счастливчик ты, Джулио: у тебя и сын и дочка хорошо учатся. А у меня один сын, так и тот экзамен не сдал.

— Идут, идут!

— Кто?

— Дон Антонио Лазала и школьный инспектор.

— Отправляйтесь все на кухню к Маргарите. И сидите там тихо.

— Вито, не стой у дверей.

— Так ведь я хочу предупредить вас, Кармела, когда они совсем близко подойдут.

— Стань лучше у окна.

— У окна так у окна…

— Дорогой Лазала, как будто снова дождь собирается.

— Будем надеяться, что тучи разойдутся. Конечно, день сегодня не очень погожий.

— Я вижу в этом доме траур. К двери прибита траурная полоска.

— Да, здесь жил Винченцо Виджано; он умер несколько месяцев назад.

— Виджано? Знаменитый колдун?

— Да, он, синьор инспектор.

— Значит, он жил в этом домике. Ну и как, дон Антонио, слава его была заслуженной?

— Увы, да! Видимо, он обладал какой-то магнетической силой.

— Понимаю, понимаю, дорогой Лазала. Вам, по всей вероятности, пришлось крепко повоевать с этим местным магом, не так ли?

— Что они там замешкались, Вито?

— Остановились возле дома Терезы.

— Возле моего дома?

— Не пугайся, Тереза. Это, наверно, случайно.

— А теперь что они делают?

— Не шумите. О чем-то говорят. Ага, пошли дальше.

— К нам?

— Да. Сидите, сидите. Вот когда войдут — встанете.

— Экзаменовать взрослых учащихся, синьор инспектор, мы будем в доме вдовы Маргариты Дабрайо. Вот в этом.

— Чудесно. Надеюсь, дорогой Лазала, что мне не придется возвращаться под дождем.

— Будем надеяться. Входите, усаживайтесь поудобнее, синьор инспектор.

СХВАТКА

— Роккино, где ты? Иди сюда, Роккино! Не прячься под кропать. Тут нет охотников, как в лесу. Здесь ты у себя дома. Тереза тебя любит, а я и подавно. Где же ты, Роккино? Вылезай!

Нет, нигде нету. Может, он удрал?

— Роккино, Роккино, где ты?

Тереза экзамены сдает. Когда она ушла, он был у Вито. Может, она оставила дверь открытой? Нет, дверь была заперта, как обычно, и окно было закрыто. Но он всюду обыскал — Роккино нигде нет.

— Роккино, зайчишка мой, где ты?

Как он мог удрать? Кругом никого. Дождик накрапывает. Всюду лужи.

— Да он весь промокнет, пока я его отыщу.

Дождь еще сильнее пошел. Где его теперь искать? Может, пойти к Маргарите Дабрайо? Там взрослые сдают экзамены дону Антонио и школьному инспектору… Нет, туда он удрать не мог. Может, он в лес или к реке убежал?

— Роккино, Роккино, где ты?

А дождь все идет и идет. Все заперлись у себя по домам, и Сальваторе одному, без Терезы, страшно. Кругом тишина, ни шороха, ни звука. Все попрятались кто куда, и так тихо, будто все село вымерло. Надо бы пойти к дому Маргариты, да боязно с инспектором встретиться. И вдруг Сальваторе услышал знакомый стук копыт Нинки-Нанки и башмаков Пассалоне.

— Сальваторе, ты?

Нинка-Нанка вся вымокла, и у Пассалоне на мохнатой шапке поблескивали капли. В горах похолодало, и бритая голова Пассалоне нуждается в надежной защите. Коза и ее хозяин с удивлением и жалостью смотрят на Сальваторе, уныло прикорнувшего на ступеньках у двери.

— Сальваторе, беги скорее. Догоняй Булыжника…

Сальваторе больно кольнуло в сердце.

— Булыжника?..

— Да, он Роккино украл.

— Где он?

— Там, у себя.

Ребята во весь дух помчались к домику на обрыве, забежали в маленький двор. Возле сухого дерева неподвижно лежал Роккино.

— Убил? Нет, нет! А, вот он, бандит, убийца!

У Булыжника в руках нож, глаза мстительно сверкают.

— Так квитаются с теми, кто не держит слова! — злорадно кричит он.

У Сальваторе перед глазами поплыли красные круги. Не помня себя от ярости, он растолкал ребят и бросился на врага.

— Берегись, у него нож! — крикнул Пассалоне и, не выпуская из рук веревку, лягнул Булыжника ногой.

А Сальваторе снова и снова осыпал ударами своего обидчика.

Этого Булыжник не ожидал. И, как он ни был силен, ему крепко досталось. Еле держась на ногах, он прислонился к стене.

Сальваторе схватил своего любимого Роккино и помчался прочь.

— Подлый трус, убийца! — в лицо Булыжнику кричит Пассалоне, и по щекам его катятся слезы.

А Сальваторе бежит по улице, не разбирая дороги, разбрызгивая грязь. Дождь льет как из ведра, а Сальваторе бежит все дальше и дальше в лес. Над ним глухо шелестят листья и одна за другой падают капли — тысячи, сотни тысяч, миллионы капель… Кругом ни души, и Сальваторе кажется, что он один на всем белом свете. В пещеру, скорей в пещеру. Там его никто не увидит. Сальваторе скатывается вниз, останавливается посреди пещеры, зажигает свечу и долго глядит на Роккино.

«Неужели Роккино умер? За что, за что он тебя убил?!»

Сальваторе разводит огонь, вытирает слезы, глаза его вспыхивают, точно яркое пламя.

«Ну подожди же, убийца! Я с тобой посчитаюсь! Теперь я умею насылать порчу. Я изведу тебя, проклятый Булыжник! И ты умрешь медленной, страшной смертью».

Сальваторе протягивает сложенные крест-накрест руки к огню и всеми силами души призывает злых духов покарать смертью подлого Булыжника:

— Я, Сальваторе, посылаю на тебя смерть, подлый убийца! Пусть она сразит тебя за твою жестокость. Сгинь же в темную пропасть! И останься там на веки веков.

Все. Теперь, Коланджело Джузеппе, ничто не спасет тебя от смерти!

ТЯЖЕЛАЯ БОЛЕЗНЬ

«Снег идет. Намело целые сугробы. Густые хлопья тихо оседают на мое окно. Именно в такие дни я вспоминаю о встрече с волком и о заклинаниях Сальваторе Виджано, из мести призывавшего смерть на Булыжника.

Я только что вернулся из Матеры после отпуска. Несколько дней подряд шел снег, и мой дом совсем погребен под белым пушистым покровом.

Мне не раз приходило в голову, что когда-нибудь снег похоронит и меня, и мой дом и я превращусь в огромную ледышку. Как и год назад, в дни «битвы» с мышами, мне было тоскливо и неспокойно на душе. Но теперь меня связывала с жизнью любовь Терезы. Годом раньше этим вестником жизни был бедняга Роккино, которого несколько месяцев назад убил Булыжник. Что тогда нашло на Джузеппе, я до сих пор понять не могу. Правда, он давно грозился изжарить бедного зайчонка, но, верно, никогда бы этого не сделал, если б не мы, взрослые. Это мы толкнули его на насилие! Я почти уверен, что безобразная сцена, которую устроили Феличе с отцом бедной Терезе, пробудила в Булыжнике жажду мести. И он решил рассчитаться с обидчиками.

Пассалоне потом не раз рассказывал, что Булыжник кричал тогда Сальваторе, показывая на мертвого зайца: «Так квитаются с теми, кто не держит слова!» Пассалоне не понял, что значили эти слова. Он многое не понимает. В таких случаях он принимается ожесточенно чесать свой бритый затылок, и на лбу у него — вот ведь странная штука — собираются морщины.

Тереза не сдержала обещания, которое дал дядюшка Винченцо своему соседу Франческо Коланджело. Она не захотела выйти замуж за его сына Феличе. Трудно во всем этом разобраться. У невежественных, полных суеверия людей все причины и следствия сплетены в такой тесный клубок, что его вовек не распутаешь.

Было уже за полдень, когда кто-то постучался в дверь. Вошел Вито Петроне, отец самого ленивого ученика и самый прилежный учащийся в школе взрослых. Последний год он стал моим настоящим другом. Я встретил его очень радушно; мне было приятно потолковать с ним. Я собрался угостить Вито стаканчиком вина, расспросить о новостях, но тут заметил, что он чем-то озабочен. Я вопросительно поглядел на него».

— Булыжник заболел, — сказал Вито.

— Что с ним?

— Плохо ему, очень плохо.

— И давно?

— Да нет. У него вдруг горячка началась, стал бредить, метаться в постели, рвет его все время.

— Может, он что-нибудь съел?

— Не знаю. Но только ему очень худо. У меня самого девять детей, а вот ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из них так сильно мучился.

Антонио про себя подумал, что ребятам Вито не грозит несварение желудка, волей-неволей им приходится быть очень умеренными в еде.

— Уж поверь мне, Антонио, Булыжнику совсем плохо! Он помереть может.

— Почему же они врача не вызовут?

— Они люди темные, неграмотные. Где им понять, что сын погибает.

— Неужели он погибает?

— Я не шучу, Антонио. Вся надежда на тебя. Ты один можешь их убедить.

— Я?

— Да ты.

— Как я могу убедить этих Коланджело?

— Ты человек ученый, тебя они послушают.

— А отец-то что смотрит?

— Дядюшка Франческо глупее их всех. Он хотел позвать знахарку из Петраперто́за.

— Быть того не может!

— Значит, может. Он все повторяет, что дядюшка Винченцо не вовремя помер, но я-то думаю, тут другая причина.

— Вот поэтому мне и нечего там делать.

— Феличе намекнул, что он не будет против, если ты его брата посмотришь, и мать тоже согласна.

— Феличе не против?

— Ты что, не веришь мне?

— Ну, раз такое дело, пошли. Будем надеяться, что ты преувеличил опасность.

Опыт последнего года многому научил Антонио. Из Матеры он привез аптечку. Прежде она верно служила его другу, школьному врачу. А теперь наряду с брошюрами о болезнях должна была помочь Антонио лечить его учеников.

Антонио завел специальную медицинскую тетрадь, ее-то он и прихватил с собой вместе с несколькими ампулами, таблетками и прочими лекарствами.

С недавних пор благодаря Терезе Антонио больше не жалел, что стал учителем начальной школы в забытой богом и людьми деревушке. Однако теперь, но дороге в Монте Бруно, его одолевали мрачные мысли.

Наконец они подошли к дому Коланджело. Хозяева без долгих слов провели Антонио в соседнюю комнату, где в темном углу метался на постели и жалобно стонал Джузеппе.

Осмотрев больного, Антонио понял, что Вито не зря волновался. Лицо Джузеппе было бледно как полотно. Вокруг запавших глаз чернели круги, нос на исхудалом лице казался необычно большим и длинным. Губы посинели, живот вздулся и стал твердым, как барабан.

Антонио смерил температуру — почти сорок градусов. Нельзя было терять ни минуты. Определить точно болезнь учитель, разумеется, не мог. Но одно было ясно: Джузеппе следовало немедленно отвезти в больницу. Он так и сказал родным:

— Немедленно в больницу! Иначе он умрет.

Франческо даже побелел, а мать Джузеппе зарыдала, стала рвать на себе волосы, биться головой о стену.

— Успокойтесь, прошу вас, не надо так отчаиваться. Лучше подумаем, как бы его перевезти поудобнее.

И тут на помощь пришел Вито Петроне. Неграмотный крестьянин, он за последний год многое узнал и увидел, стал лучше понимать жизнь, а уж практической сметки у него всегда хватало.

Вито поднял на ноги все селение. Кто принес одеяло, кто одежду, кто дал мула.

Караван выглядел так: впереди ехали Вито Петроне и де Систо, освещавший фонарем дорогу; сзади, на муле вдовы Дабрайо, ехали Феличе и закутанный в одеяло Джузеппе, которого крепко привязали, чтобы он не свалился. Замыкал колонну Франческо на муле соседа. В руке он держал фонарь.

Все село высыпало на улицу проводить их в дорогу. Все беспокоились, как они доберутся до города по глубокому снегу.

«Когда караван миновал мост и спустился к оврагу, мы в последний раз увидели черных мулов и три мигающих огонька, потом все исчезло в пелене снега. Ко мне подошла Тереза. Теребя черную шаль, она со слезами в голосе сказала:

— Сальваторе пропал…

«Нашла время разыскивать брата! — подумал я. — Сейчас главное — Джузеппе живым до города довезти».

Но я ошибся. Терезе было о чем беспокоиться. Мы пошли прямиком к дому Кармелы.

— Ну, рассказывай, что случилось с Сальваторе.

— Он… он… — Тереза залилась слезами.

Я ни разу не видел, чтобы Тереза плакала. Все время она держалась молодчиной. И когда умер дедушка, и когда Коланджело осыпали ее ругательствами. Меня восхищало ее молчаливое мужество. А теперь она плакала навзрыд.

— Что случилось?

— Сальваторе сказал, что это он виноват.

— В чем?

— Что Булыжник умирает.

— Как? Почему?

Из отрывистых объяснений брата Тереза поняла, что Сальваторе считает, что это он накликал беду на Джузеппе.

Тереза посмотрела мне прямо в глаза. В ее взгляде был страх, растерянность. Мне почему-то припомнился день, когда разыгралась буря и мы впервые без слов объяснились друг другу в любви. Тогда она тоже просила меня помочь Сальваторе, снасти его от темной власти колдовства и заклятий, от веры в сглаз и прочую чертовщину.

И что же? Дядюшка Винченцо победил. Сальваторе поддался суевериям, он считает себя виновным в болезни Булыжника. Он мстил за убийство Роккино, и случай сыграл с ним злую шутку. Джузеппе может умереть.

— Где Сальваторе?

— Удрал. Я повсюду его искала и не нашла.

— Пойду сам поищу.

Я должен, обязан его найти, хотя теперь уже поздно, наверное, слишком поздно. Уж очень долго Сальваторе носил в душе страшную тайну, и кто знает, какие мысли мучили его. Будь на моем месте Вито, он наверняка бы отыскал мальчишку. Где же он может быть?.. В лесу, конечно, в лесу! Ведь там они с Пассалоне нашли клад и там прятали Роккино. Сальваторе надо искать только в лесу».

ПОМОЩЬ ПРИШЛА ВОВРЕМЯ

Антонио хотелось, чтобы голос его стал так же неотразим, как зов лесных фей. Тогда Сальваторе не выдержал бы и вышел из своего убежища. Антонио все зовет и зовет, но Сальваторе не отвечает.

«Это меня зовут? Кто это? А, учитель дон Антонио. Что ему от меня надо? Я, Сальваторе Виджано, не могу выйти, ведь это я убил Булыжника, по моей вине он лежит теперь мертвый. Я видел, как они ехали на мулах, на трех черных мулах. Средний вез Булыжника, ни живого ни мертвого. Вез туда, откуда никто не возвращается. И это я его погубил».

— Сальваторе, Сальваторе!

«Уж не утонул ли он в снегу, вон сколько намело!»

— Сальваторе, Сальваторе, где ты?

«Как заставить его отозваться? Может, он меня и не слышит вовсе? Что ему сказать? Что я все знаю. Нет, скажу, что мне нужно с ним поговорить об одном важном деле. Нет, он не маленький, нечего его сказками заманивать».

«Как здесь холодно и темно! — в страхе думает Сальваторе. — Учитель хороший, умный, может, он меня спасет. Конечно, спасет! Надо только его попросить».

— Сальваторе, Сальваторе! Я к тебе на помощь иду!

«Зачем я это сказал? Теперь все пропало!»

«Антонио зовет меня. Он хочет мне помочь, он хороший, он все может, он ведь ученый».

— Сальваторе, Сальваторе, вылезай!

И Сальваторе не выдержал. Он выскочил и бросился к дону Антонио.

«Как он дрожит, бедняга! Смогу ли я ему помочь, сам не знаю. Но пока надо отвести его ко мне домой».

Сальваторе молча идет за доном Антонио.

— Входи, входи, садись у огня, грейся.

Теперь он немного обсох, но все еще не может прийти в себя и весь дрожит.

— Я видел, как его везли.

— Кого?

«Я-то отлично знаю, о ком он говорит. Но хочу услышать от него самого».

— Булыжника… Он умер?

— Нет. Он сильно заболел, и отец с братом повезли его в Стильяно, в больницу.

— Значит, он не умер?

— Нет.

— Все равно ему теперь уж не жить.

— Почему? Что ты такое говоришь?

Сальваторе низко опускает голову, еле шевелит посиневшими губами, лицо его пылает.

— Я… я наслал…

Он умолкает. «Это великая тайна, и горе тому, кто ее откроет. Нет, ни за что не скажу!» — думает Сальваторе.

Дон Антонио понял, что Сальваторе ничего больше не скажет. Он боится мести злых духов.

— Ты наслал на него порчу?

Он удивленно вскидывает на учителя глаза:

— Как ты узнал?

— Я все знаю. Ты хотел умертвить его своей ворожбой? Сальваторе задрожал еще сильнее и чуть не потерял сознание. Антонио дал ему выпить немного вина.

— Все это сказки, ложь. Сколько раз я говорил вам, что нечего верить россказням твоего дедушки.

— Так ведь Джузеппе заболел.

— Это совладение, чистая случайность. Теперь его уже отвезли в больницу, и доктора, такие же люди, как мы с тобой, непременно его вылечат.

— Нет, он умрет. Я знаю, умрет. — В голосе Сальваторе звучит отчаяние.

Оставался один-единственный выход.

— Ну, вот что: давай завтра поедем в Стильяно, и ты сам увидишь Булыжника живым и здоровым.

«Это звучит как торжественная клятва, но сумею ли я ее сдержать?»

— Нет, нет. Поедем сейчас. Мне страшно, я боюсь.

«Будь жив дядюшка Винченцо, я бы спросил у него: что вы сделали с вашим внуком? Но нет, не он один виноват, все мы виноваты, и я тоже. Да, и я!»

— Ладно. Возьмем в Монте Бруно мулов — и в путь.

«Снова повалил снег. Наше путешествие в Стильяно было сплошным мучением. Мул останавливался на каждом шагу, отказываясь идти дальше. Колючий ветер ледяными снежинками впивался в лицо. Руки и ноги закоченели. Сальваторе сморила усталость, и я боялся, как бы он не свалился в сугроб.

Наконец мы добрались до больницы. Она показалась мне раем. Сальваторе шел, как лунатик, не открывая глаз.

В приемной сидели Вито, Франческо и Феличе. Они покорно ждали.

— Его увезли. Давно увезли, — еле слышно проговорил дядюшка Франческо.

— Сейчас ему делают операцию.

Вито снял шапку, словно он был в церкви.

«Значит, все-таки успели! — подумал я. — А может, нет?»

Лоб мой покрылся холодным потом. Все поплыло перед глазами, и я чуть не упал. Если они опоздали, все погибло. Что я тогда скажу Сальваторе? Я бросился разыскивать врачей, но никого не нашел.

Сальваторе немного обсох, но все еще не мог прийти в себя.

Нет, Джузеппе не должен умереть. Ведь это будет двойная смерть — с ним погибнет и Сальваторе. Мальчик не выдержит таких испытаний.

За окнами начало светать. Снова повалил снег.

— Куда вы? Нельзя! — крикнул мне санитар. — Тут операционная.

— Кого сейчас оперируют?

— Паренька из Монте Бруно. Его привезли ночью на мулах. Острый аппендицит с угрозой перитонита, — объяснил мне санитар. — Еще немного, и было б поздно.

— Значит, успели вовремя?

Этого санитар в точности не знал.

— Что он такое съел?

— Кто?

Франческо Коланджело удивленно поглядел на меня.

— Джузеппе. Какой он дряни наелся?

Вито тоже воззрился на меня с изумлением.

Нашел время нападать на Франческо. Ему, бедняге, и так скверно.

Он взял меня за руку и, желая успокоить, стал что-то тихо говорить.

Франческо и Феличе Коланджело переглянулись.

— Орехов. Лесных орехов наелся. Помнишь, Феличе, я его даже отлупил за это.

И все эти ужасы из-за какой-то горсти орехов! Нет, Джузеппе не может, не должен умереть. Это будет двойная смерть. На глаза навертывались слезы. Мучительно хотелось пить. Я еле держался на ногах. Из операционной вышел уже знакомый мне санитар. Я стоял у дверей и ждал, как приговоренный к смерти.

— Все хорошо. Жизнь мальчика вне опасности.

Все хорошо. Жизнь мальчика вне опасности. Жив, жив.

Я бросился в приемную, где сидели Вито и родные Джузеппе. Как рассказывал потом Вито, я был похож на сумасшедшего. Сальваторе спал, прикорнув на стуле. Я растолкал его.

— Что ты делаешь? — Вито совершенно растерялся и ничего не мог понять.

Я повторил ему слова санитара. Он сунул в карман руку, чтобы тайком состроить рожки.

— Нет, Вито, нет! Если ты меня уважаешь, не делай этого. Докажи, что ты больше не веришь во всю эту ерунду.

— Не верю, — вздохнул он и, как обычно, стал чесать затылок. — Когда мозгами пораскинешь, то понимаешь, что все это выдумки, но на первых порах, знаешь, трудно… Привычка.

Он смущенно вытащил огромный носовой платок и шумно высморкался.

— Джузеппе спасли! Понимаешь — спасли. Сейчас я отведу к нему Сальваторе.

— Понимаю, — сказал Вито.

И тут Сальваторе открыл глаза и, еще ничего не соображая, ошалело посмотрел на меня.

— Идем!

Белые халаты, резкий запах лекарств, окровавленные бинты, пинцеты, ножницы — ничего не скажешь, довольно необычный рай. Но главное, что Джузеппе будет жить.

А Джузеппе, худой и мертвенно-бледный, спал на тележке с колесиками.

Рука Сальваторе задрожала в моей руке.

— Он умер! — Во взгляде Сальваторе были отчаяние и робкая надежда.

— Нет, он жив и теперь уже не умрет.

— Почему же он молчит? Почему он такой белый?

— Он спит. Доктора усыпили его, чтобы сделать ему операцию, спасти от гибели.

«Но разве можно его спасти? Ведь порча вошла в кровь, и ее оттуда ничем не выгонишь», — подумал Сальваторе.

— Скажите, как прошла операция? — спросил я.

— Отлично. Через неделю этот больной сможет опять лакомиться лесными орехами, — ответил санитар, тихонько толкая тележку.

— Видишь, Сальваторе, чтобы вынуть у него из живота эти орехи, доктора его и усыпили. Он объелся незрелыми орехами, и вот что получилось.

— Но я, я его сгла…

— Нет, Сальваторе, нет. Ты должен мне верить, верить каждому моему слову. Как прежде рассказам дядюшки Винченцо-колдуна. Врачи очень ученые люди, они похожи на инженеров, и они умеют лечить больных, но не заклинаниями и не ворожбой, а по-научному, так же как инженеры строят дома.

Сальваторе поднимает на меня глаза. Он тоже знает это слово «по-научному», очень мудреное слово. Он крепко прижимается ко мне: ему так хочется верить, что я говорю правду. Но это и в самом деле правда.

Моя рука сжимает его руку. Может, и в самом деле чувства передаются по току крови. Усталость как рукой сняло, жажда прошла, я снова готов пуститься в трудный путь по глубокому снегу. Я безмерно горд собой. Ведь я сдержал слово! Джузеппе жив! Смерть отступила!

— Скажите, доктор, как прошла операция?

— Вполне удачно. Мальчик спасен.

— Спасибо вам, доктор!

Мне хочется обнять его и расцеловать как родного. Я понимаю — он очень устал, но он должен мне помочь. Еще одного мальчишку надо вылечить от тяжелой болезни.

Доктор дружелюбно протягивает мне руку. Сальваторе как зачарованный смотрит на человека в белом халате. Он не спускается с неба, как «женеры», халат у него в пятнах крови. В комнате, откуда он вышел, очень скверно пахнет, и там стоят какие-то таинственные банки и склянки. Но он спас Джузеппе. Его зовут по-научному «врач», и он вылечил Джузеппе без всяких заклинаний и ворожбы. Значит, все рассказы про порчу и сглаз сказки!»

Густыми хлопьями падает снег. На кровать, где лежит Джузеппе, опускаются белые блики. Джузеппе открывает глаза и видит Сальваторе.

— Ну как? — затаив дыхание спрашивает его Сальваторе.

— Хорошо… — чуть слышно отвечает Джузеппе.

Жизнь продолжается.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Сальвато́ — сокращенное от Сальваторе. По техническим причинам разрядка заменена болдом (Прим. верстальщика)

(обратно)

2

Джордж Вашингтон (1732–1799) — первый президент США.

(обратно)

3

Комедия дель арте (комедия масок) — вид итальянского народного театра середины XVI–XVIII вв.

(обратно)

Оглавление

ЧТОБЫ ВСЕ УЗНАЛИ (Вместо предисловия)

ВСТРЕЧА

ХЛЕВ, ОН ЖЕ ШКОЛА

ЗМЕЯ ГУАРДАБАССО

ДОБРЫЙ ДЕНЬ, СОЛНЦЕ БЫСТРОЕ…

ПЕРВЫМ ДЕЛОМ — ВЫЛЕЧИТЬ ЗАЙЦА

ОПАСНОСТЬ

ПЕРЕСЕЛЕНИЕ

ГАДАНЬЕ

КАРТОФЕЛИНА С ГЛАЗКОМ

РАЗБОЙНИК ТАМБУРИНО

НОЧЬ В ОБЩЕСТВЕ МЫШЕЙ

ДОЖДЬ ИДЕТ

У ДОНА АНТОНИО СТОЛБНЯК

ТЕРЕЗА

МОЛЧАЛИВЫЙ СГОВОР

КОЛОКОЛЬЧИК НИНКИ-НАНКИ

СЕТТЕСАККИТРИ

ПИСЬМО

ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО СИНЬОР МЫШОНОК

КОЕ-КАКИЕ ИДЕИ

«ВОЛК У ДВЕРЕЙ ДОМА»

ЧУДО С «ЛИКОПТЕРОМ»

БУРЯ

ЗАВТРА, ПОСЛЕЗАВТРА…

ПРАЗДНИК СВЯТОГО ДЖУЛИАНО

СКАЗКА

ОПЫТ

НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

РОККИНО

ЭКЗАМЕНЫ

СХВАТКА

ТЯЖЕЛАЯ БОЛЕЗНЬ

ПОМОЩЬ ПРИШЛА ВОВРЕМЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg