«Возможно, их зовут иначе…»

Возможно, их зовут иначе… (fb2) - Возможно, их зовут иначе… 867K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анна Иосифовна Кальма

Н. Кальма Возможно, их зовут иначе…

О, какое счастье

из темного застенка выйти снова,

увидеть солнце, небо в облаках,

узнать товарищей, их братское участье

и, взяв их за руки, путем суровым

идти, неся грядущее в руках.

Франсиско Мигел, поэт-коммунист

1. «ПРИЛЕЖНАЯ КОШКА»

Рыбачье селение, как будто ссутулившееся под дождем, встрепенулось:

— Э, автомобиль Антонио!

— Слышите? Слышите? Его сигнал!

— Конечно, это гудок «Прилежной кошки». Я его всегда узнаю.

Босые, насквозь промокшие ребята стремглав летели к белевшей в центре селения церкви. Там, на площади, под хмурым зимним небом уже стоял автофургон, расписанный и раскрашенный, как ярмарочная игрушка.

Смелая и веселая рука намалевала на стенках фургона огромные алые розы, которые в этот пасмурный день как будто сразу расцветили и оживили всю площадь. В обрамлении роз художник нарисовал бархатное кресло, на котором восседала пушистая трехцветная кошка и прилежно вязала на спицах длинный зеленый чулок. Глаза кошки под большими очками смотрели лукаво и приветливо и, казалось, каждому говорили: «Заходите, заходите, добрые люди. У меня вы найдете все, чего только пожелает ваша душа».

И действительно, фургон привез, как всегда, жителям селения нитки и мыло, иголки и резиновые сапоги, кастрюли, котелки, рыболовные снасти, отрезы ситца, штормовые куртки, соломенные шляпы — словом, все, в чем нуждались здесь люди.

Сам Антонио Резенца — продавец всех этих сокровищ, уже откинул заднюю стенку фургона и рылся в недрах своей лавки, в то время как отовсюду стекались покупатели.

Приезд Антонио был всегда событием для селения, особенно сейчас, зимой, когда ни одной собаке не взбрело бы в голову забраться в это рыбачье гнездо почти на самом берегу мглистого и грозного в эту пору океана. Даже сюда, на площадь, доносился рев волн и похожий на пушечные залпы грохот: это волны разбивались о прибрежные скалы.

Бело-зеленые каменные домишки лепились на скалистом полуострове, соединенном с материком полосой песка, похожей на язык. В часы высокого прилива местечко превращалось в остров: со всех сторон к нему подступала вода. Океан веками бил в берег, точил камень, пробивал в скалах причудливые гроты, пещеры, коридоры, формуя самые скалы то в виде корабля, то русалки, то как балкон, висящий над бездной. Народная фантазия населила здешние места добрыми и злыми морскими духами, легендами о пиратских убежищах и кладах. Издавна здесь спасались отшельники и монахи, строили в скалах монастыри и часовенки, украшали их фресками, на которых ангелы и святые — зелено-смуглые, огнеглазые — были похожи на пиратов.

Летом множество туристов наезжало в местечко. Осматривали фрески, монастыри, взбирались на башню маяка, взирали издали на главную достопримечательность полуострова — Форталезу.

Да, так звали эту крепость-тюрьму, эту каменную могилу, нависшую над океаном. Первый редут этой крепости был сооружен в XVI веке, но основные здания и стены возведены в XVII столетии. Древняя крепость с укреплениями, валами, рвами, крытыми переходами и площадками для часовых теперь была переоборудована в самую современную, технически совершенную тюрьму. Каждый, кто смотрел на башни форта, на уходящие ввысь стены, ощущал леденящий сердце холод. И даже туристы, натешив свое любопытство, торопились поскорее выбраться из селения. И уж, конечно, сейчас, зимой, здесь было совсем невесело.

Вот почему в этот мрачный дождливый день все жители селения так обрадовались приезду «Прилежной кошки». Ведь Антонио приехал из столицы, он знал все, что происходит в мире. И потом он был такой веселый болтун, этот Антонио!

Вот всем и не терпелось поскорее увидеть его, поговорить и, конечно, перещупать и пересмотреть все, что он привез из города.

Однако Антонио, как нарочно, не торопился. Что-то все перебирал да перекладывал в фургоне, пока не стали раздаваться нетерпеливые голоса:

— Эй, Антонио! Скоро ли ты там?

— Чего ты там копаешься, скряга? Золото перебираешь?

— Он боится дождя. Городская штучка не то, что мы, здешние…

Наконец Антонио — статный, совсем еще молодой, в зеленой куртке с капюшоном, выглянул из своего фургона.

— Ба! Что я вижу? Да тут все мои приятели собрались! — воскликнул он. — Привет! Горячий привет всей компании! — Он помахал рукой. — Пусть-ка кто-нибудь из ребят поможет мне немножко разобраться, и я тотчас же буду к услугам сеньории и сеньоров.

Стайка ребят бросилась было к машине, но Антонио поманил тоненького черноглазого мальчика, стоявшего поодаль.

— Ну-ка ты, Педро, подсоби мне. В прошлый раз ты мне отлично помог с этим ситцем…

Педро живо забрался в «Прилежную кошку». Когда он и Антонио очутились в самой глубине фургона, Педро спросил шепотом:

— Ну? Привез?

— Ага. Вот, держи, — так же шепотом отвечал Антонио. — Передашь отцу. Здесь тридцать экземпляров газеты. Да спрячь хорошенько: за эти газеты можно пропасть.

— Знаю, — кинул мальчик. — Будь и ты начеку. В прошлый раз, когда ты уехал, к тетке Марии заявился жандарм Ромеро. Все старался выведать у нее, о чем ты говорил с нашими людьми да что ты привез в «Кошке»… — Он засунул газеты глубоко под свою брезентовую куртку. — Ух, как здорово, что ты их привез! Наши их прямо не дождутся.

— А что удалось узнать о… том? — еле слышно спросил Антонио.

— Пока очень мало.

— Эй, Антонио! Смеешься ты над нами, что ли?! — закричал грубый голос снаружи. — Сколько же можно ждать?!

— Иди скажи отцу, чтоб приходил к тетке Марии. — Антонио легонько подтолкнул мальчика, а за ним и сам спрыгнул на землю.

Он весело раскланялся на все стороны:

— Подходите, подходите, дорогие сеньоры и сеньорины, выбирайте, что кому нужно. Для щеголих есть у меня помада, духи, гребни, наимоднейшие браслеты, ожерелья, отделки для платьев. Для людей благочестивых, серьезных — жития святой Урсулы, святого Иеронима, святых Анны и Марии, костяные, каменные четки. Для больных, немощных — эликсир здоровья, муравьиный спирт, змеиный яд, мозольный пластырь, мазь от ревматизма, снимающая всякую боль. Для курильщиков — трубки, сигареты, зажигалки самой последней системы. Подходите, убедитесь сами…

И Антонио, выкрикивая, распевая все это, проворно открывал в боковых стенках «Кошки» маленькие оконца, опускал складную пологую лестницу, отчего фургон его сразу превратился в маленькую, но привлекательную лавку. Теснясь и толкаясь, люди повалили в «Кошку». Между тем быстрые глаза Антонио обегали окруживших его людей.

— А! И Карвальо тут, и Жозе, и сеньора Беатриче, — узнавал он приятелей. — А старый Карвальо ничуть не меняется. Все такой же и с той же черной трубочкой.

— А почему я должен измениться? — отозвался лохматый и седой гигант в рваном рыбацком плаще. — Я не стал ни герцогом, ни миллионером. Как был нищим рыбаком, так им и остался…

— Не вижу я только моей красотки Карлотты, — продолжал Антонио. — Неужто она не знает, что я приехал?

— Э, твоя красотка уже не твоя, — отозвался насмешливый голос. — Она теперь важная стала. Нанялась в служанки к самому коменданту крепости. И теперь уж не надейся погулять с ней в воскресный день, Антонио!

— А почему? — нахмурился Антонио. — Почему я не должен надеяться?

В толпе засмеялись.

— А потому, что Карлотта теперь гуляет с солдатами из Форталезы, — отвечало сразу несколько голосов. — Там есть один хорошенький солдатик…

— Вот как?! Ну, это мы еще посмотрим! Вот дайте срок, я с этим солдатом поговорю! — грозно пообещал Антонио. Брови его сдвигались все сердитее. Но тот, кто внимательно вгляделся бы в него, вдруг обнаружил бы: Антонио чертовски рад чему-то.

2. ЧАСОВЫЕ НА СТЕНЕ

— Стой, кто идет?!

Часовой вскинул автомат, прицелился в длинную темную фигуру на стене.

— Святая мадонна, да это просто фонарный столб!

Ветер раскачивает фонарь, и от этого чудится, что темная длинная тень шевелится и надвигается на тебя. Вот что делают с человеком эта проклятая погода и это трижды — нет, четырежды проклятое место! С ума можно здесь сойти! Недаром пришлось перевести отсюда нескольких солдат: они совсем свихнулись, и ставить их на пост никто не решался. Стоишь в сторожевой башне на пятнадцатиметровой высоте, внизу беснуется, перемалывает гигантские камни океан, ветер воет, как голодный волк — так, что у всякого начинает щемить сердце, и кажется, что не косые струи я летят в лицо, а это собственные твои слезы.

Мертвенный свет прожектора еле пробивает толщу ливня, вырывает из тьмы то накатывающие на стену валы, то сверкающую полосу пены у скал, то угрюмые тюремные здания.

Часовой старается повернуться спиной к ветру, но ветер налетает со всех сторон, забирается под плащ, знобит и студит тело.

Ах, не повезло солдату, не повезло! Правда, говорят, что служить здесь все-таки лучше, чем сражаться в колониях, где солдаты гибнут и от пуль и от лихорадки, но сегодня, в этот холод, все отдал бы за луч солнца.

— Вот так проклятая погода! Вот так проклятое место! — повторяет часовой вслух, благо никто не может слышать: до смены еще не скоро, а ближайший пост находится метрах в тридцати на той же тюремной стене.

Часового зовут Афонзо Пулидо. Он простой крестьянский парень из северных провинций. Там, на севере, осталась его семья — семеро младших братьев и сестер и старая мать. Еще осталась полуразвалившаяся хижина с крохотными незастекленными оконцами и земляным полом да две ложки на восьмерых. И клочок земли, на котором мать растит бобы и картофель.

Но клочок земли Афонзо лежит рядом с землями богатого сеньора помещика. И вот два дня назад пришло письмо: мать писала Афонзо — своему старшему, что сеньор отнимает у них землю.

Ревет океан, но сейчас Афонзо его уже не слышит. Льет ледяной дождь, но сейчас Афонзо его не замечает. Гнев оглушает его сильнее, чем океан. Обида леденит его сердце пронзительнее, чем зимний ливень.

— Эй, Афонзо! Нет ли огоньку? — окликает часового тихий голос.

Афонзо стремительно оборачивается. Это Каскао — второй часовой, его сосед по стене.

— Ты что, спятил?! — набрасывается на него Афонзо. — Не знаешь, что ли, что курить и отлучаться с поста запрещено?! А вдруг явится капрал! Хочешь, чтоб тебя посадили или угнали куда-нибудь?!

— Э, все равно, хуже, чем здесь, не будет, — отмахивается Каскао. Замерзшей рукой он берет у товарища спички и под плащом кое-как зажигает сигарету. На секунду Афонзо видит лицо Каскао, сплошь залитое дождем, точно слезами. Каскао тоже очень молод, он ровесник Афонзо, и тоже родом из самой бедной провинции. Афонзо знает: у отца Каскао только и есть имущества, что несколько ветвей орехового дерева, которые он получил в наследство. А братья Каскао — рабочие, и Каскао говорил, что живут они не лучше свиней: три месяца в году питаются желудями, а в остальное время чем попало. И работа у них бывает тоже только три месяца в году.

— У нас так голодно, что даже ласточка, пролетая над нами, должна нести с собой корм, чтобы не погибнуть, — часто повторяет он с горечью.

Но самому Каскао все-таки удалось окончить четыре класса школы, он читает газеты и потихоньку рассказывает Афонзо о том, что делается в мире.

— Хуже, чем здесь, быть не может, — повторяет он, затягиваясь сигаретой.

— А вдруг, пока ты здесь стоишь да болтаешь, кто-нибудь возьмет да и сбежит из тюрьмы, — стращает его Афонзо.

В ответ Каскао что-то бормочет.

— Что ты говоришь? — переспрашивает Афонзо.

— Говорю: будет неплохо, если хоть один хороший человек выйдет на свободу.

— Да ты что?! — ужасается Афонзо. — Ты подумай, что ты порешь! Убежит важный государственный преступник, а по-твоему — это неплохо?!

Каскао смотрит на товарища и снова машет рукой.

— Эх, Афонзо Пулидо, совсем ты темный, — говорит он. — Ничего-то ты не знаешь. Неужели ты и вправду думаешь, что здесь в тюрьме сидят преступники!

И, поминутно озираясь, прислушиваясь, не идет ли капрал, Каскао торопливо рассказывает Афонзо все, что знает о тюрьме Форталеза. Нет, не преступники и не убийцы находятся в этой страшной каторжной тюрьме. В каменной громаде, в глухих, тесных камерах заперты те, кого больше всех на свете боится тиран — правитель страны. Здесь он навсегда хоронит защитников народа, тех, кто хочет свергнуть его и его правительство.

— Как! Значит, здесь политическая тюрьма? И мы караулим коммунистов?! — лепечет потрясенный Афонзо.

— Э, парень! так ты, значит, не такой серый, как я думал, — хлопает его по плечу Каскао. — Тебе, значит, уже кто-то прочистил мозги?

— Наш кузнец в деревне, дядя Гомец, мне кое-что рассказывал, — шепчет Афонзо. — Его у нас считают коммунистом. Он мне рассказывал даже о русских. О том, как у них давно всем владеет народ. О тамошних снегах и морозах.

— Ну, снега-то не мешают русским быть счастливыми, — говорит сквозь зубы Каскао. — Я бы, пожалуй, хотел, чтобы у нас были сугробы хоть до самого неба, лишь бы народ, как там, был хозяином своей страны.

— А ты? Ты… тоже коммунист? — Афонзо с напряжением ждет ответа.

Каскао качает головой.

— Нет, я не коммунист. Просто тут, в местечке, есть одна девушка. Очень хорошая, очень умная девушка…

Каскао не договаривает и задумывается.

— Ну, ну… Так что же эта девушка? — торопит его Афонзо.

Однако на этот раз Каскао делает вид, что не слышит. Он показывает рукой куда-то назад, в туман, где неясно проступают очертания внутренней тюрьмы.

— Знаешь, кто заперт там? Кого они запрятали в одиночку? — горячими губами он касается уха часового. — Ты и вообразить этого не можешь, парень. Как они гонялись за ним, как охотились! И вот — осилили. Наверное, у них был пир горой в этот день! Еще бы: поймали самого Большого Себастьяна!

Большой Себастьян! Имя, точно острое лезвие, пронзает замерзшего крестьянского парня Афонзо Пулидо. Да, он, конечно, знает, кто такой Большой Себастьян. У него в деревне все знают. Большому Себастьяну писали кузнец Гомец и вдова Нуньес, когда у них забрали сыновей. Себастьяну жаловалась искалеченная в полицейском участке работница Леоне. На Себастьяна и его товарищей возлагали свои надежды крестьяне… А он вот, оказывается, пойман и заперт в этой тюрьме!..

Афонзо и Каскао долго молчат. Ветер старается сорвать с часовых плащи и ревет от злости, что это ему не удается.

Пулидо тяжело вздыхает.

— Говорят, однажды какому-то заключенному удалось отсюда удрать, — шепчет он наконец. — Это сам капрал рассказывал… А что, если вдруг Себастьяну или кому-нибудь из его товарищей тоже удастся убежать?

Афонзо самому страшно от того, что он говорит, но он уже не может остановиться:

— Как ты думаешь, Каскао, может такое случиться?

Каскао бросает окурок, и алый огонек летит куда-то в немыслимую глубь, в грохот океанских валов.

— Нет, парень! Им не уйти, если им не помогут с воли, — говорит он равнодушно. — Ну вот, например, если б кто-нибудь из нас захотел им помочь…

— Что ты, что ты! Да за такое дело наверняка расстреляют, — ужасается Афонзо. Автомат дрожит у него в руках.

— Ну, для того, чтобы расстрелять, нужно еще поймать человека, — отвечает Каскао.

И, бросив эти слова, он поворачивается, делает шаг и тотчас же исчезает во мраке и дожде.

И вовремя. Раз-два, раз-два — бухают солдатские сапоги. Это смена.

Афонзо еле ступает замлевшими ногами. Ах, как хорошо! Сейчас он придет в теплую караулку! Сейчас он снимет с себя тяжелую мокрую одежду и поест горячего супу! И самое главное — он сможет опять поговорить с Каскао, пошептаться с ним, узнать что-нибудь еще о Большом Себастьяне!

3. ПОД ЗВУКИ ПИККОЛО

Антонио бросил монету в отверстие пикколо — раскрашенного механического органчика, — и сразу зазвенели, запели внутри ящика чуть хрипловатые механические голоса:

Сказал сегодня я Мари,     Сказал я робко: — Скорей, любимая, свари     Чесночную похлебку. В похлебке — сила и огонь,     Как и в тебе, Мари. Скорей соли, скорей вари,     Скорей ставь на огонь!

Антонио огляделся. Снаружи цветной фонарь качался от ветра, как пьяный, и тени от него тоже казались, пробегая вдоль окон. Дождь косыми струями бил в стекла. Зато здесь, в этой полутемной комнате с низко нависающими балками потолка, было тепло и дымно, пахло кислым вином, кофе и табаком от дешевых сигар и рыбацких трубок.

У самой двери на гвоздях, вбитых в стену, топорщились насквозь промокшие куртки и плащи посетителей, и большая лужа с них натекла к порогу. Ближе к стойке висел толстый бурдюк с вином. Он был повешен за шею и при неярком свете казался живым бараном. Немного вина из него пролилось на земляной пол. За дубовыми столами тесно сгрудились люди, тянули из маленьких чашечек крепчайший, черный, как деготь, кофе, пили терпкое вино, курили. Вечером полухарчевня, полукофейня тетки Марии была всегда полна: в селении некуда было больше пойти. В одном углу четверо рыбаков громко спорили о чем-то и с треском стучали по столу крепкими кулаками. В другом сидела компания более сдержанная. Здесь были люди хорошо знакомые Антонио: Франсиско Лопес — отец Карлотты и Педро, старый Карвальо и несколько рыбаков в соломенных шляпах и пестрых шарфах. За тем же столом сидела и местная интеллигенция: аптекарь Гато — маленький и чернявый и парикмахер Арриди — высокий, тощий и растрепанный, он торчал над всеми столами, как матросская швабра. За стойкой перемывала посуду сама тетка Мария — еще нестарая темноволосая толстуха с могучим голосом и руками борца. Антонио покосился на нее, и она понимающе кивнула.

— Карлотта придет, как только подаст ужин коменданту, — сказала она, стараясь изо всех сил говорить шепотом.

К счастью, пикколо в эту минуту рассыпался аккордами и заглушил ее слова.

— Поговори пока с остальными, — посоветовала она.

Антонио подошел к приятелям. Его встретили напряженным молчанием. Люди молча смотрели, как он наливал из оплетенной соломой бутылки мутноватое вино, как пил это вино медленными глотками, как вытирал рукой губы.

— Ну, что нового, парень? — не выдержал, наконец, Франсиско. — Что ты нам привез?

Антонио засмеялся.

— Разве ты не видел товар в «Прилежной кошке»? — спросил он, явно поддразнивая. — Привез резиновые сапоги, брезентовые куртки, сети, бритвы… Чего тебе еще нужно, дядя Франсиско?

— О-о-о, он еще пошучивает, — проворчал Карвальо. — Люди ждут не дождутся его и его вестей, а он, видите ли, еще издевается над нами…

Антонио сразу отбросил свой беспечный вид.

— Газеты успели прочитать? — спросил он, понизив голос.

Рыбаки и аптекарь кивнули.

— Ну, значит, наши новости знаете. Э, да что там рассказывать! — махнул рукой Антонио. — Лучшие люди — в тюрьмах. Деньги правители ухлопали на войну. А дети наши даже грамоты не знают. Ни школ, ни учителей! Слыхали, что сказал правитель о просвещении?

— Нет, не знаем! Не слыхали! — прервал Антонио рыбак Каркальон.

— Правитель сказал: простым людям у нас в стране достаточно знать только грамоту, а университеты надо спасти от нашествия черни. Вот что он сказал! — забыв об осторожности, почти выкрикнул Антонио.

Карвальо своей огромной лапищей прикрыл ему рот.

— Ты что, парень, рехнулся?! Сам же рассказывал, что теперь хватают всякого за одно только слово против властей. Если уж не жалеешь себя, то пожалей нас. И вспомни, какое дело тебе поручили!

Антонио смущенно отвел его руку.

— Твоя правда, Карвальо. Да уж очень меня доняли наши хозяева.

Он посмотрел на присутствующих:

— А теперь ваша очередь, друзья. Рассказывайте, что кому удалось сделать.

Аптекарь Гато кашлянул:

— Я бы хотел тебе кое-что сказать, Антонио. Ну-ка, выйди из-за стола на минутку.

Антонио послушно отошел к стойке. Гато полез во внутренний карман своего пестрого пиджака, долго рылся там и, наконец, вытащил крохотную, сложенную чуть не вдесятеро бумажку.

— Вот, держи, — протянул он ее Антонио.

— Что это?

— То, что просили товарищи, — аптекарь опасливо оглядел кофейню. — На прошлой неделе я носил в тюремный госпиталь лекарства и постарался запомнить, как расположены в Форталезе здания и где стоят часовые. Только помни: все по памяти и на глазок. А память у меня неважная, и рисовать я совсем не умею. Предупреди своих: пусть на меня не обижаются. Я сделал, как мог.

— Гато, ты просто молодчина! — с восторгом сказал Антонио. — Вы все здесь отличные люди. Знаешь, как это может пригодиться!

Вместе с очень довольным аптекарем он вернулся к столу.

— Удалось кому-нибудь из вас узнать, как здоровье, ну, вы знаете кого? — спросил он тихо.

— В госпитале его нет. Я уверен, — ответил Гато. — Это все, что мне удалось узнать.

— Он здоров! Я знаю наверное, — вмешался Аррида. — В последний раз, когда я ходил брить коменданта, сеньора Торральва, он был в отвратительном настроении. Все время брюзжал и жаловался, что его заслали в это богом проклятое место караулить проклятых бунтовщиков. «Чести, говорит, — никакой, а ответственность огромная. В тюрьме находится самый главный их вожак, и правительство приказало стеречь его пуще глаза. Вот и приходится недосыпать и недоедать, следить за всеми подчиненными, потому что у этих коммунистов дар — склонять на свою сторону людей. Еще уговорят кого-нибудь из стражи — и сбегут или подымут в самой тюрьме восстание и всех заставят им помогать…»

Аррида тихонько засмеялся, и все за столом невольно заулыбались.

— А что же комендант говорил о нем? — нетерпеливо напомнил Антонио.

Аррида выпил глоток вина.

— Я, конечно, решил воспользоваться таким настроением, — продолжал он. — Взял да и спросил сеньора Торральва будто невзначай: «Что ж он, этот главный их вожак, очень страшен? Верно, даже опасно заходить к нему в камеру? Ведь он того и гляди кинется на человека, как дикий зверь?»

А сеньор Торральва смеется:

«Пожалуй, он покультурнее и повежливее нас с тобой, Аррида. Окончил университет. Воспитанный, как принц какой-нибудь, говорит со всеми приветливо. И все время учится, учится даже здесь, в тюрьме. Хочет, видишь ли, изучить иностранные языки, каких еще не знает».

Ну я, будто впервые слышу, разинул от удивления рот. «Что же он учит, — спрашиваю, — какие языки?»

А комендант и говорит: «Он потребовал, чтобы ему выдали учебники арабского, китайского и какого-нибудь славянского языка. Я запросил начальство, а начальство отвечает: „Пусть учится хоть китайскому, хоть русскому, это не опасно. Все равно ни китайцев, ни русских он никогда и в глаза не увидит и с ними, значит, не споется. Пусть забавляется, благо все равно сидеть ему в тюрьме до самой смерти“».

Вот из этого разговора я и понял, что наш Большой Себастьян, да благословит его святая мадонна, жив, и здоров, и бодр духом, — прибавил Аррида.

За столом на него сердито зашикали:

— Тс… Тс… сумасшедший! Не знаешь, что ли, что нельзя даже шепотом упоминать это имя?!

— Э, да тут все свои, — махнул рукой Аррида.

— Значит, изучает еще три языка, — повторил, запоминая, Антонио. — Изучает русский… Вот удивятся товарищи, когда узнают!

Дверь хлопнула, будто выстрелила. Вздрогнула и бросила на стойку стакан Мария:

— Фу, сумасшедший мальчишка! Зачем ты так хлопаешь дверью?! И что тебе здесь нужно?

Это был Педро, запыхавшийся, вымокший. Не отвечая Марии, он подбежал к Антонио.

— Карлотта велела тебе передать, что вряд ли сможет прийти. Жена коменданта затеяла купать ребенка, и она ей помогает.

Антонио насупился. Увидеть Карлотту было необходимо. Про себя он решил, что не уедет, не повидавшись с девушкой. Впрочем, и оставаться здесь слишком долго было рискованно. Он обратился к Карвальо:

— Говорил ты со своими?

Рыбак кивнул. Его седые кудрявые волосы точно дымились на голове.

— Как только получим знак, лодки выйдут в море, — отвечал он.

— Уж чуть не год мы ждем этого знака, — с укоризной сказал Франсиско Лопес — широкоплечий и коренастый, с обветренным лицом оливкового оттенка. — Подумай, и те, кто заперт там, тоже ждут не дождутся! А сейчас зима, ночи темные, время самое подходящее…

— Да, да! Когда же это будет? — подхватил Педро, который стоял, жадно прислушиваясь. — Надо, чтоб это было поскорей!

— А ты что здесь делаешь? — сурово обратился к нему отец. — Не вмешивайся, когда говорят старшие. И вообще отправляйся домой.

— Пускай послушает. Он у тебя умный парень, Франсиско, и все понимает, — вступился за мальчика Антонио. Он ласково потрепал Педро по темным волосам. — Видишь ли, мне тоже хотелось бы, чтоб это было поскорее, — сказал он. — Но это решаю не я. Решают товарищи. Дело ведь идет о жизни…

Антонио замолчал. Открылась дверь, и снова сумасшедший ветер ворвался в кофейню. И вместе с ветром вошел жандарм Ромеро.

Маленький, грузный, с далеко вперед выпяченной грудью, Ромеро на первый взгляд казался добряком и простодушным малым. Но люди в селении знали, что верить Ромеро нельзя, что он зол, хитер и лжив. Фашистское начальство доверило жандарму надзор над жителями, и он совал свой нос буквально во все дома. Ему казалось, что он знает даже, какая у кого варится в кастрюле похлебка, не говоря уже о делах и мыслях людей. Но — ах, если бы знал Ромеро, чем заняты мысли народа, он, наверное, умер бы от злости!

Люди боялись Ромеро. Еще бы! По одному слову жандарма власти могли арестовать и заточить в тюрьму любого человека. Вот почему, когда Ромеро вошел в кофейню тетки Марии, все, включая и хозяйку, сразу насторожились и затихли.

— Эге! Я вижу, вы здесь уютно устроились! — сказал жандарм, помахав рукой тетке Марии. — Ты что-то зачастил к нам, приятель, — обратился он прямо к Антонио. — А я и не знал, что у нас имеются такие денежные клиенты. — Не спрашивая разрешения, он уселся за стол Антонио и уставился подозрительными глазами на своих соседей. — Что ж, много у тебя накупили, «Прилежная кошка»?

— Об этом может вам сказать только сама кошка, — смеясь, отвечал Антонио.

Остальные молча ерзали под взглядом жандарма.

— Да, часто, часто ты стал нас баловать своими приездами, — продолжал Ромеро. — Скажи-ка, парень, что же тебя так привлекает в нашем местечке?

Антонио собирался ответить, но в эту минуту тетка Мария закашлялась и стала подавать ему какие-то таинственные знаки. Она то подымала руки, то подмигивала и делала это так неловко, что жандарм тотчас обратил внимание на ее сигнализацию.

— Что это происходит с нашей почтенной хозяйкой? — сказал он насмешливо. — Вон как она тебя подманивает, Антонио. И что у тебя за дела с этой толстухой?

Как бы в ответ на этот вопрос позади стойки, за спиной толстой Марии, вдруг мелькнуло личико девушки и край ярко-желтой шали.

— Карлотта! — воскликнул Педро. — Так, значит, ей все-таки удалось!

Ромеро внезапно ухмыльнулся.

— Ага! Теперь мне все понятно, — заявил он во всеуслышание. — твои частые приезды, Антонио, и сигнализация тетки Марии. Что ж ты краснеешь, парень?! Нечего скрываться. На твоем месте все стали бы ездить сюда каждый день, только чтобы повидать красотку Карлотту. Только боюсь, Антонио, что ты напрасно теряешь время.

Однако Антонио уже не слушал жандарма. Он устремился за стойку, откуда низенькая дверца вела во внутреннее помещение кофейни.

Карлотта, розовая, стройная, обрызганная дождем, была похожа на гвоздику в капельках росы. Она так бежала, что еще минуту, наверное, не могла выговорить ни слова. Антонио взял ее за руку.

— Я на секунду, — зашептала она. — Жена коменданта не хотела меня отпускать. Еле вырвалась…

— Новости есть? — прямо спросил Антонио.

Карлотта кивнула.

— Часовые… Два солдата… Один уже, кажется, совсем согласен. Другой еще боится, сомневается… Их имена я тебе скажу. Нужно только условиться о дне и часе. Чтоб это пришлось на дежурство хотя бы одного из них… Я передам, когда уговорю окончательно.

А в это время Ромеро за столом пил вино и говорил своим соседям:

— Ах, все мы были молоды и все бегали за девушками…

И он запел под аккомпанемент пикколо:

В похлебке — сила и огонь, Как и в тебе, Мари. Скорей соли, скорей вари, Скорей ставь на огонь!

4. ОТМЕТКА НОГТЕМ

— Сержант Ламбрино, будьте любезны, передайте мою библию товарищу Бранко. Тюремщик сердито огрызнулся:

— Я вам уже говорил: здесь нет никаких товарищей, есть только заключенные. Я могу передать вашу библию заключенному Бранко. Только сначала сам просмотрю ее.

— Пожалуйста, сержант, — раздался спокойный ответ.

Тюремщик Ламбрино только делал вид, что сердится. На самом деле он был в восторге. Смотрите, пожалуйста, вожак коммунистов, самый главный государственный преступник стал кроток как овечка и читает библию! Ого, видно, не прошли даром эти годы в тюрьме! Переломили-таки голубчика, образумили! Непременно надо будет доложить об этом коменданту тюрьмы. Вот, наверное, обрадуется! Может, даже за такую новость подкинет что-нибудь сержанту Ламбрино, своему верному помощнику!

Ламбрино листает большую черную книгу. Рядом за длинным голым столом в длинной голой комнате сидят политические из внутреннего корпуса и с ними тот, кого в народе зовут Большой Себастьян. О, сержанту Ламбрино давно известно это прозвище. Однако откуда оно взялось, почему народ зовет этого человека Себастьяном, можно только догадываться. Верно, по имени того древнего римского военачальника, которого язычники пытали, мучили, расстреливали из луков, чтобы он отказался от своих верований.

А Себастьян, даже истекающий кровью, умирающий под пытками, ни разу не сдался, не отступился от того, во что верил. Да, да! Конечно, из-за этого сходства узника прозвали Себастьяном, — Ламбрино совершенно в этом уверен. А большим его называют в народе верно потому, что природа создала его таким рослым, сильным и широкоплечим. Даже сейчас, когда Себастьян сидит, видно, что он на голову выше всех своих соседей.

Сержант Ламбрино исподтишка внимательно разглядывает узника. Одежда на нем старая, но чистая и аккуратно заштопанная. Он сам уже много лет стирает и чинит свое платье, и сержанту говорили, что Себастьян гордится этим своим уменьем. Под вытертым от времени свитером четко обозначаются широкие плечи, гордая высокая шея, мускулистые руки. Он уже не юноша, Большой Себастьян, но в его темных, будто взвихренных ветром волосах — ни сединки, и на тонком, янтарно-смуглом лице только две усталые морщины возле твердого рта. Под темными крыльями бровей острые, блестящие, тоже совсем молодые глаза. Сержант Ламбрино избегает встречаться взглядом с Большим Себастьяном. Почему-то ему кажется, что узник отлично понимает и угадывает все его мысли. А тюремщику вовсе не хочется, чтоб Себастьян знал, о чем он думает. Однажды сержант Ламбрино видел, как глаза Большого Себастьяна метали молнии, жгли, испепеляли. Это было, когда заключенного Бранко за какую-то пустячную провинность комендант тюрьмы сеньор Торральва отправил в карцер. Большой Себастьян говорил тогда с комендантом, и сержант Ламбрино готов поклясться, что Торральва струхнул. Во всяком случае, Бранко тотчас же вернули в камеру. «Такие глаза, наверное, были у дьявола, а может, у святых!» — опасливо думает Ламбрино.

Как заключенный Большой Себастьян на редкость спокоен и молчалив. Только «да», «нет», «пожалуйста». Даже не улыбается, и, стало быть, не приходится делать замечания и наказывать за неуместные улыбки. Все же два раза сержанту Ламбрино удалось увидеть улыбку Себастьяна. Один раз, когда тот увидел во дворе тюрьмы ребенка, которого вынесла на солнце жена коменданта. Другой — когда вернулся из карцера Бранко. Только тут, увидев освещенное улыбкой лицо узника, сержант понял, что Большой Себастьян еще молод, что у него живой, веселый, непоседливый нрав, что он добр, смел и отзывчив. И какие у него чудесные — точь-в-точь молодая кукуруза — зубы!

Сержант знает: у Большого Себастьяна нет ни жены, ни детей, ни невесты. Все лучшие свой годы он где-то скрывался, все, что имел, отдал своей партии, своим товарищам коммунистам. Остался у него один только старый отец, как говорят — известный врач.

За время, что Ламбрино служит в тюрьме, Большому Себастьяну позволили только один-единственный раз увидеться с отцом. Ламбрино присутствовал при этом свидании. Отец и сын не могли даже обняться — между ними была двойная решетка. Они только молча глядели друг на друга. Но что это был за взгляд! У тюремщика и сейчас еще мурашки бегут по спине, едва только он вспомнит это свидание. Старик, видно, такой же отчаянный и упорный, как и сын. Те же глаза, то же выражение лица…

— Заключенный Бранко, возьмите книгу.

Тюремщик кончил листать библию и протягивает ее Бранко. Бранко — ровесник Себастьяна и его близкий товарищ по партии. За ним тоже приказано наблюдать днем и ночью. Говорят, Бранко пишет стихи о свободе, которые народ знает наизусть. Ламбрино не интересуется стихами, он отказал политическим в перьях и чернилах. Вот библия — пожалуйста, сколько угодно, пускай читают. Учебники начальство тоже разрешило, а больше не просите: Ламбрино — отличный службист и хорошо знает свои обязанности.

Бранко лихорадочно, но так, чтобы не заметил тюремщик, перелистывает библию. Скоро звонок, конец обеденного часа, когда им разрешено встречаться. Их всех снова разведут по камерам. А Бранко совершенно необходимо увидеть ту страницу, которую читал Большой Себастьян.

— Сержант Ламбрино, вы помните в библии историю Иова? — раздается вдруг голос Себастьяна.

Ламбрино напускает на себя самый свирепый вид. Он не помнит историю Иова.

— Вы что? Первый день в крепости? — спрашивает он. — Не знаете, что ли, что всякие посторонние разговоры запрещены?

Себастьян пожимает плечами. Больше он не задает «посторонних» вопросов. Но Бранко этого вполне достаточно. Он уже нашел историю Иова в библии, нашел и чуть примятый край страницы. Здесь!

Он близоруко склоняется над мелкой печатью. Очки отобрало тюремное начальство. Начальство боится: а вдруг заключенный, приговоренный к пожизненному заключению, захочет сам укоротить срок и прежде времени перережет себе вены или повесится. Вот и отбирают все опасные предметы, как, например, очки и подтяжки.

Ага, вот они, еле заметные простым глазом черточки, сделанные ногтем. Бранко наклоняется еще ниже. Как видно, история Иова его бесконечно увлекает. Он читает отчеркнутые ногтем буквы.

— Хло-ро-форм по-лу-чен. На про-сты-нях за-мочи-те узлы…

Сердце Бранко начинает биться так сильно, что он косится на тюремщика: вдруг услышит!

В эту минуту резкий звонок разносится по всему зданию внутренней тюрьмы.

— По камерам! — командует Ламбрино.

Бранко смотрит на Большого Себастьяна и прикрывает веки.

Все будет передано товарищам.

5. ЗА БРОНИРОВАННОЙ ДВЕРЬЮ

Камера была оборудована по последнему слову тюремной техники. Окна за двойными решетками. Выдвигающиеся койки и столы, водопровод, канализация, автоматические замки в дверях — глухих, толстых, с металлическим покрытием, как двери несгораемых сейфов. Еще бы: здесь, в этих камерах, фашистское правительство прятало своих самых опасных противников.

Узник выдвинул стерильно чистую, но жесткую койку и прилег, устало разбросав руки. Нелегко давалась Большому Себастьяну его выдержка, его внешнее спокойствие. Как должен был он тренировать свою волю, свое самообладание! Но он твердо знал, что нужен партии, нужен народу, не смеет слабеть, не смеет сдаваться. А ведь кое-кто из товарищей не выдержал. Один умер через восемь месяцев строгой изоляции. Другой, когда ему запретили читать, писать и разговаривать, через десять месяцев сошел с ума, третьего вынуждены были перевести в другую тюрьму.

Узник хочет прикрыть глаза рукавом. Может, удастся забыться хоть немного, уснуть. Нечаянно взгляд его падает на аккуратную круглую заплатку там, где прохудился рукав. Нет, это, конечно, не его работа. Никогда бы ему не зачинить так красиво. Это делали женские руки. Руки матери.

И вдруг память несет его далеко-далеко отсюда, от этих голых стен, в тот дом, где прошло его детство.

…Это был простой деревенский дом, беленый, с крохотными оконцами и земляным полом. Мать по нескольку раз на дню мела этот пол и все сетовала, что в доме не так чисто, как бы ей хотелось. Ей, горожанке, было трудно привыкнуть к жизни в деревне, но она мужественно приучала себя и к зною, и к ветру, и к бедному жилищу, и к тому, что ей, обладавшей таким чудесным голосом, здесь, в деревне, негде было учиться петь. А ведь она училась в столичной консерватории и уехала в деревню только потому, что этого хотел ее муж — отец Большого Себастьяна.

Отец Большого Себастьяна был талантливейшим хирургом, таким, о которых говорят, что им даны руки волшебников. Он уже становился знаменитостью, о нем писали газеты, он мог, если бы захотел, получить кафедру в университете, стать домашним врачом самых богатых пациентов. Но это его не прельщало. С самой ранней юности он мечтал помогать своему народу, уйти в самую гущу и там врачевать тех, кто в нем так нуждался.

— Богачи легко найдут себе других врачей, а университет — лектора, — сказал он тем, кто уговаривал его добиться славы и богатства. — А в деревне я, может быть, стану самым нужным человеком. — И уехал в далекую провинцию, взяв с собой молодую жену.

Отец был прав: кругом на многие десятки километров не было ни врачей, ни аптек. Люди лечились у знахарей какими-то припарками и травами. А болели здесь много и часто: от недоедания, от тяжкого труда, от зноя, от укусов змей и вредных насекомых. Кругом насколько хватает глаз простирались плантации пробкового дерева, принадлежащие помещику Пинхейро.

Жозе Пинхейро — высокого костистого старика с дубленым коричневым лицом боялись в деревне все: и взрослые и дети. Еще бы: Пинхейро владел всей здешней землей и всеми ее плодами, он был хозяином всех быков, — коров и овец, на него работали почти все люди. И маленьким друзьям Себастьяна — детям тех, кто работал на помещика, казалось, что и само солнце принадлежит Пинхейро.

Любимым товарищем десятилетнего Себастьяна был подпасок Альфредо — малорослый, тощий мальчуган с обезьяньим смышленым личиком, выглядывавшим из-под рваной соломенной шляпы. Альфредо послали помогать рабочим клеймить быков. Это было трудное и опасное дело, требовавшее даже от взрослых большой силы и ловкости. Надо было поймать одичавшего на дальних пастбищах быка, пригнать в специальный загон, повалить, связать ему ноги и голову, и, пока двое держали его, третий прикладывал к задней ноге быка раскаленное клеймо хозяина Пинхейро. И вот однажды бык вырвался и, озверев от боли, проткнул рогом маленького Альфредо.

Вся деревня сбежалась к загону. Себастьян как сейчас видит пыльную, вытоптанную ногами быков и людей площадку позади фермы. Жалкий маленький комочек в пропитавшейся кровью, рваной рубашонке — все, что осталось от Альфредо.

Толпа молча расступилась перед старым хмурым хозяином. Пинхейро глянул сквозь косматые брови, сказал:

— Приберите его. Он сам виноват. Неловкий был, неуклюжий парень.

И швырнул рыдающей матери Альфредо какую-то мелочь.

Какой нестерпимой ненавистью к хозяину загорелось сердце Себастьяна! Кажется, тогда же он поклялся всю свою жизнь бороться с такими, как Пинхейро.

Мать — мягкая, добрая — испугалась ожесточения, выросшего в сыне, а отец как будто был даже доволен. Ведь он требовал, чтобы сыну с самого раннего детства внушали: на свете живут богатые и бедные, богачи всегда притесняют бедняков, а потому надо защищать тех, кто обижен.

«Нужно, чтобы мальчик с молоком матери всосал эти понятия, — повторял он часто. — Я хочу, чтоб мой сын все понимал, чтобы у него было мужественное чистое сердце и чтобы это сердце принадлежало народу».

Сам он уже давно был на ножах с Пинхейро и при встречах с помещиком гневно отворачивался. «Мальчик начинает думать», — сказал он матери после случая с Альфредо, и Себастьян нечаянно услышал эти слова.

Кажется, именно с этого времени отец начал брать его с собой к больным. О, как памятны Себастьяну эти поездки! Как много они дали ему для понимания жизни народа! В ливень, в томительный зной, а иногда глубокой ночью ехали они на стареньком велосипеде отца куда-нибудь в немыслимую глушь, где крестьяне говорили на диалекте, который был непонятен даже отцу. Порой, если не было дороги, им приходилось карабкаться по горам, продираться сквозь колючки и поваленные деревья. На обязанности Себастьяна было нести чемодан отца с инструментами и походную аптечку. Когда они приходили к больному, мальчик подавал отцу нужный инструмент, а иногда даже помогал делать несложные перевязки. Это было после, когда Себастьян немного привык, а вначале ему делалось плохо при виде крови или какой-нибудь болячки. Но ему было известно, что отец терпеть не может слабонервных, презирает всякое малодушие. А он не хотел, чтобы отец счел его малодушным. И, сжав зубы, покрываясь холодным потом, мальчик заставлял себя смотреть на кровь, на язвы.

Здесь, в глуши, отец был не только хирургом — ему приходилось рвать зубы, лечить желудочные болезни, прививать оспу, принимать новорожденных. Иногда отец говорил Себастьяну:

— Выйди и подожди меня на улице.

Мальчик выбегал из дома, вслед ему неслись вопли женщины, а вскоре слышался слабый голос ребенка. Отец выходил довольный, улыбающийся, а вслед за ним на порог высыпала толпа родственников, провожавшая благословениями «сеньора доуторе». Дома Себастьяна уже поджидала встревоженная мать. Заботливой рукой ощупывала ему лоб, беспокойно заглядывала в глаза. Наверное, она что-то читала в этих глазах, потому что хмурилась и много раз выговаривала мужу своим глубоким бархатным голосом:

— Что ты делаешь с мальчиком? Зачем таскаешь его с собой? Он еще мал. Может заразиться, умереть… И зачем ему уже сейчас видеть оборотную сторону жизни? Всю эту боль, горе, нищету?

— Пусть закаляет душу и тело — это ему пригодится позже, — неизменно отвечал отец. — И потом, если бороться, то надо знать, ради чего и против кого борешься.

И мальчик в походах с отцом видел погибающих от туберкулеза молодых рабочих. Полуослепших от трахомы женщин и мужчин. Детишек с раздутыми от голода животами или истощенных до того, что оставались только кожа да кости. Укушенных ядовитыми змеями. Горящих и дрожащих в малярийных припадках. И все-таки даже в своей тяжкой, полной непосильного труда, нищеты и угнетения жизни народ, его собственный, его родной народ, оставался мужественным, веселым, приветливым и великодушным. А какие удивительные песни пелись под гитару! Как самозабвенно танцевали на деревенских праздниках! Вот она, сила народа, его гордый дух, его воля!

Но вот заболела мать, и ей велели переменить климат. Отец был вынужден вернуться с семьей в город.

В столице у них была тесная полупустая квартирка на одной из отдаленных улиц. Первое время Себастьян очень скучал без своих деревенских товарищей, без походов с отцом. Зато здесь, случалось, отец в воскресный день гулял с ним по городу. Себастьян видит широкую улицу Свободы, по которой течет разряженная, праздничная толпа. Цветастые юбки женщин. Соломенные шляпы мужчин. Запах роз, ослепительные сеньорины в бесшумных дорогих автомобилях. И тут же, рядом, в боковой уличке просят подаяние оборванные, босые крестьянские дети, такие же как его друг Альфредо, и тащит за собой козу изможденная женщина с колокольчиком в руках. Женщина звонит в колокольчик, из домов выходят хозяйки, выносят кружки и чашки, и женщина прямо на улице доит свою единственную кормилицу.

— Да хорошее ли у твоей козы молоко? — спрашивают хозяйки.

— Не знаю, милостивые сеньоры! Не приходилось мне его пить, — отзывается женщина.

— Смотри, смотри! Учись видеть, учись думать, — твердил отец Себастьяну.

И Себастьян во все глаза глядел на жизнь, которая его окружала.

Вот медленно плетутся попарно мальчики-послушники в черных подрясниках и черных вязаных шапочках с кисточками. За ними — толстый лысый монах в рясе, подпоясанной веревкой. С левой стороны у него висят четки, а справа заткнута за веревку ременная плетка. Вдруг вся улица наполняется пронзительным визгом и скрежетом. Это едет запряженная буйволом крестьянская арба: по крестьянскому поверью мазать колеса ни в коем случае нельзя: скрип отпугивает чертей и нечистых духов.

— Но разве учителя в школе не говорили им, что чертей и злых духов не существует? — удивленно спрашивает Себастьян отца.

Тот горько усмехается.

— Они никогда не учились в школах, мой мальчик. У нас в стране половина людей неграмотны. Нашим правителям выгоднее держать народ в невежестве. По крайней мере люди не узнают о тех странах, где уже давно существует свобода, где народ — хозяин своей земли.

— А разве существуют такие страны, отец?

И впервые от своего отца Себастьян услышал о Советском Союзе. Отец дал ему и первые книги революционных писателей.

— Только спрячь их! А то за них могут пострадать люди, — предупредил он сына.

Но Себастьяна не надо было предупреждать. Он уже многое понимал в окружающей его жизни.

Ночью на улице раздавался треск полицейских мотоциклов. Наутро становилось известно: арестован сосед — бедный гравер. За что? Люди пожимали плечами.

— Кажется, он рассказывал кому-то из приятелей о Москве.

Но вот позади осталось детство. Себастьян — студент университета. Больше всего его интересовали право, социальные науки, история. Он выбрал исторический факультет. Скоро его заметили как юношу, подающего надежды, студента блестящих способностей. Однако и в университете всем заправляли фашисты, и добраться до настоящей науки было почти невозможно.

Себастьян сблизился кое с кем из молодежи. Обнаружил, что у него есть единомышленники, что многие, как и он, ищут какой-то правды, какой-то иной жизни для страны.

Однажды его товарищ, тоже историк, сказал:

— Сегодня вечером я познакомлю тебя с одним человеком… Пусть он с тобой поговорит. Мне кажется, ты нам подходишь…

Грохот. Барабанят в металлическую дверь камеры.

— Эй, заключенный! Не знаете, что ли, что валяться днем на койке запрещено?! Сейчас же задвиньте койку!

В дверной глазок заглядывает дежурный тюремщик.

— Ну, пошевеливайтесь! Быстрее! — торопит он.

Большой Себастьян послушно встает, задвигает койку, опускается на стул. Возмущаться? Протестовать? Ну, нет! Сейчас не время. Малейшая неосторожность — и сорвется весь план. Большой Себастьян поклялся товарищам, что будет спокоен и осмотрителен.

Голова точно стянута железным обручем. Себастьян тяжело опускает ее на стол. Трудно, ах, как трудно собрать рассыпающиеся воспоминания.

…День, когда его приняли в партию. Каким зеленым юношей был он тогда! И каким гордым и взрослым он почувствовал себя в тот день! Ему доверяют! Его считают достойным! В тот день он лежал на лугу, под серебристыми оливами, рядом паслись овцы, а он смотрел в горячее небо и думал о себе, о своих сверстниках, которые ничего не знают ни о партии, ни о настоящей свободе. Есть только одна цель, одна-единственная цель во всем мире: вернуть людям их независимость, их достоинство, их веру в себя и свою страну. Дать как дождю пролиться над ними благоденствию. Нельзя больше жить в притеснении, в беззаконии, в темноте. Нельзя жить так, как жило поколение отцов до сих пор.

«Жизнь моя принадлежит партии», — говорил он себе, еще не понимая всего значения этих слов.

Впрочем, он и тогда уже знал, что жизни для себя у него больше нет. Никогда не будет. Жизнь становится ежедневным риском, ежедневной опасностью, ежедневной жертвой.

Коммунисты существовали в стране уже сорок лет, и из этих сорока лет тридцать пять они скрывались в тяжелом, глубоком подполье. Что это значит? Это значит, что у Большого Себастьяна и его товарищей нет ни собственного имени, ни близких, ни родителей, ни собственного угла. Они скитаются от одной явки к другой, вместо имени у них партийная кличка, которая все время меняется. Целые годы они не видятся ни со своими родителями, ни с детьми. Они знают и помнят только об одном: о задании, которое дала им партия.

Надо наладить выпуск партийной газеты. Найти новые, надежные явки для товарищей. Установить связь с коммунистами на севере. Узнать имена предателей, которые выдали полиции коммунистов. А если коммунистов схватят, они должны забыть навсегда, как их настоящее имя, где они родились и как зовут их родителей.

— Ага, понимаем, вы, конечно, пришельцы с Марса? — издеваются в полиции. — Люди с другой планеты?

Коммунисты молчат. Они глухи к издевкам. Они выдерживают молча пытки. Казнь? Что ж, многих товарищей уже казнили. Разве они слабее?

Их гордость, их радость — газета «Вперед» — собственная, коммунистическая газета.

Вы только подумайте: двенадцать лет рыщет, неистовствует, распекает своих работников фашистская политическая полиция.

— Черт возьми, вы олухи! Даром только получаете деньги. Где ваши глаза?! Где ваши навыки ищеек?!

Двенадцать лет выходит газета партии. Выходит в тысячах экземпляров! Выходит, несмотря на то, что печатать ее приходится в глубоком подполье, в тайной типографии руками людей, которые никогда не появляются на белый свет!

И сыщики сбиваются с ног, не спят ночи напролет, двенадцать лет ищут и не могут найти. А газета «Вперед» продолжает выходить, и каждый, кто хочет знать правду, может ее прочитать.

6. ТАЙНОЕ СРАЖЕНИЕ

На потолке камеры вспыхивает лампочка. Беспощадный свет заливает все углы. Теперь, если тюремщик заглянет в глазок, ему будет видно не только то, что делается в камере, но даже выражение лица узника. Ну и удивится же он! Оказывается, узник смеется! Да, да, он смеется! Блестят молодые, веселые зубы. Узник вспомнил физиономию главного комиссара полиции, когда ему сообщили, что народ в стране почти перестал пить вино.

— Что такое? Не пьют вина?! О, понимаю: опять работа коммунистов!

Главный комиссар был в бешенстве. Народу стало известно, что налог, которым правительство обложило вино, весь идет на тяжелую и несправедливую войну в колониях. Вот люди и отказались от вина!

И солдаты, которых угоняли сражаться в колонии, постепенно понимают, что сражаются они за прибыли богачей, за интересы англичан и американцев, которые фактически владеют всей страной. Сражаться с народом, который живет в такой же нищете, в таком же страхе, как их близкие?! Да разве это враги? Бесчестно и жестоко сражаться с таким народом! И многие сотни солдат бежали из армии и бросали оружие.

«Это все коммунистическая пропаганда. Это коммунисты разлагают нашу армию!» — неистовствовал правитель.

Патриотов бросали в тюрьмы. Демократов пытали. И все-таки партия крепла, и все новые люди приходили и просили считать их коммунистами: ученые, художники, писатели, студенты…

Внезапно узник перестает улыбаться.

Бесшумно поворачивается ключ в замке. Бесшумно открывается тяжелая бронированная дверь. На пороге — дежурный тюремщик, а за его спиной — чиновник в форме тюремного ведомства.

— Встать! — командует тюремщик.

Чиновник выдвигается вперед. В руке у него лист бумаги.

— Заключенный, вы обязаны не позже завтрашнего дня сдать в контору крепости все полученные вами книги. Вот, распишитесь здесь, на этом приказе.

Он протягивает приказ со штампом тюрьмы. Кровь бросается в лицо Большому Себастьяну. Изо всех сил он старается сдержаться.

— Почему? Это неслыханный произвол. Ведь это не просто книги — это учебники. Я получил специальное разрешение заниматься иностранными языками.

— Разрешение отменяется. Распишитесь на приказе, — повторяет чиновник. Лицо у него испитое, блестит от пота.

Большой Себастьян, не промолвив больше ни слова, расписывается. Он вдруг соображает: наверное, там, на воле, снова выступили коммунисты, и теперь правительство мстит за это тем, кто находится в тюрьмах. Значит, надо только радоваться, что книги отбирают, тем более что…

Но что это за «тем более», Себастьян даже мысленно не договаривает.

И все-таки ему жаль, мучительно жаль отдавать учебники. Он с ними сроднился. Особенно вот с этим потрепанным от долгого употребления, помятым учебником русского языка. Русский язык! Язык Ленина! Язык товарищей по партии.

Давно, еще в самой ранней юности, Себастьян задумал читать Ленина в подлиннике. И была у него еще мечта: побывать в Советском Союзе и поговорить с русскими по-русски. Вот когда он расскажет им о своей жизни и о жизни товарищей в подполье. Русские узнают, какой ценой дается здесь, на родине Себастьяна, звание члена партии.

На смуглых щеках напрягаются скулы. Узник обводит глазами камеру. Спрятать учебник? Переправить его товарищам? Спустить в канализационную трубу? Нет, невозможно. Комендатуре известно, сколько у него книг. Здесь все наперечет! Будут допытываться, сделают в тюрьме обыск. А этого сейчас нельзя допускать. Осторожность. Выдержка. Терпение.

Чтобы хоть немного успокоиться, Себастьян шагает по камере. Три шага. Поворот. Снова три шага.

…Миновала юность. Он стал опытным, прозорливым, зрелым бойцом. Его уже хорошо знали в народе, ему доверяли самые сложные партийные поручения. И вот народ избрал его руководителем партии.

Большой Себастьян понял: это — знак высшего доверия. Он и его товарищи должны вернуть народу его свободу, его историю, его гордость. И песни должны вернуть. И деревенские праздники. И дать землю. И дать справедливые законы.

Только тогда они оправдают доверие народа.

А фашистские правители, узнав, кто избран вожаком партии, приказали:

— И его и его помощников по Центральному Комитету арестовать. Во что бы то ни стало!

Где это случилось? На улице, в театре? В одном из тайных убежищ? Когда? Утром, днем, ночью? Не все ли равно, когда и где врагам удалось их схватить. Им надели наручники, их заперли в самые совершенные тюрьмы.

— С коммунистами покончено. Конец их проклятой газете. Конец всей этой опасной болтовне и возне!

А назавтра, когда правитель торжествовал победу, ему принесли очередной номер газеты «Вперед» и сообщили, что в городах начались студенческие и рабочие забастовки.

Вызвали тех, кто арестовывал коммунистов.

— Вас обвели вокруг пальца! Вместо вожаков вы арестовали какую-то мелочь!

— Взгляните на фотографии! — защищались шпики. — Вот их вождь — Большой Себастьян. А это члены Центрального Комитета. Отвечаем головой, взята вся их верхушка.

Темные широкие крылья бровей, взгляд, проникающий в самое нутро. Сдержанное, решительное выражение лица. Да, этого ни с кем не спутаешь. Большой Себастьян!

Опознали и других арестованных, членов ЦК. И все-таки газета продолжала выходить, продолжались и забастовки. И по всем этим признакам правительство понимало: коммунистическая партия жива!

Арестованных коммунистов избивали ножками стульев, пытали ударами электрических разрядов. Их допрашивали по пяти суток подряд, днем и ночью, через каждые полчаса. А сколько издевательств, какие утонченные оскорбления! То общая камера с убийцами и ворами, то глухая одиночка. Себастьяну и его товарищам подсаживали в камеры провокаторов, шпионов. Однажды привели избитого, в синяках, малого с маленькими, точно подшибленными глазками. Лежа в углу камеры, он тихо стонал день, другой. На третий предложил Большому Себастьяну:

— Знаешь, мы с тобой как коммунисты можем даже в тюрьме наладить полезное для партии дело. Давай переписывать от руки и распространять листовки, а я все организую.

Себастьян сказал насмешливо:

— Увы, я никого не знаю, кто захотел бы распространять твои листовки.

«О, этот страшный фашистский режим! Режим, когда процветает низость и шпионство. Режим, который сделал из страны огромный концентрационный лагерь. И люди, которых этот режим постепенно убивает, — думает Большой Себастьян. — У людей конфискуют их творческие способности, их смех, их радость… Нет, нет! Надо скорее, как можно скорее кончать с этим…»

Внезапно Себастьян останавливается. Прислушивается.

Сначала взглянуть на глазок. Ура, глазок прикрыт! Шагов дежурного не слышно. Вероятно, ушел в караулку. Себастьян подкрадывается к внутренней стене. Приникает ухом.

Чуть слышный стук. Похоже, будто скребет мышь или точит жучок. И все-таки Себастьян различает то, что говорит ему стена:

«Про-сты-ни го-то-вы. Ждем сиг-на-ла».

Узник еще раз оглядывает дверь. Впереди долгая бессонная ночь. За ночь надо передать товарищам все распоряжения. Указать каждому его место. Сказать, что делать после сигнала. Все должны твердо знать свои обязанности. Большой Себастьян знает: на воле тоже не спят. На воле друзья готовятся так же, как и они здесь, в тюрьме. Еще совсем немного терпения. И, может статься, свобода… А может, смерть?

Нет, Себастьян не боится смерти. И никто из его товарищей не боится. Слишком часто смерть была совсем рядом.

Идет ночь. Технически совершенную, отлично построенную современную тюрьму пронизывают еле различимые звуки, звучки, шорохи. Узники разговаривают.

7. МНОГО ПРИЕЗЖИХ

— Отец, масло я залил. Бензина тоже полный бак, да еще две канистры в запасе. Хватит надолго.

— Ладно, сынок. Можешь теперь отправляться домой.

Как?! Разве я не поеду с тобой на лов?! Отец!

Педро потрясен и оскорблен до глубины души. Давно он уже ходит с отцом в море, давно привык считать себя взрослым. И вдруг его, как малыша, прогоняют домой, в то время как рыбаки готовят свои моторные боты к выходу в океан.

— Я сказал: ты пойдешь домой и будешь ждать Карлотту, — сурово повторяет Франсиско. Но, увидев поникшую голову сына, прибавляет чуть мягче: — Это важно. Это еще важнее, чем наша работа, сын.

Педро не верит. Он отирает ветошью замасленные руки и хмуро смотрит вокруг. На берегу идут обычные предотъездные сборы. Мотоботы лежат на береговых камнях, как большие темные рыбины, и возле каждого суденышка возятся рыбаки. На всякий случай, кроме снастей, грузят запасные весла, фонари, канаты — мало ли что может понадобиться в океане, если, например, откажет мотор. Пахнет смолой, бензином, водорослями, шумят кое-где уже запущенные моторы.

— Поторопись, Педро, — повторяет Франсиско. — Да, вот еще что… Если встретится тебе жандарм Ромеро и спросит, почему люди вышли на лов в такую погоду, скажи: по радио сообщили — идет сардинка.

Педро кивает: наконец-то хоть какое-нибудь поручение.

— А это правда передали по радио? — интересуется он.

Отец не отвечает — занят мотором.

— Ну-ка, парень, посмотри на катера. Что ты там видишь? — обращается к мальчику Карвальо. — Эх, мне бы сейчас мои молодые глаза! — вздыхает старый рыбак.

Педро вглядывается в тяжелую, мглистую даль океана. Там, далеко, гигантским белым карандашом воткнут в небо тридцатипятиметровый маяк, который рыбаки зовут бурунным. На запад от маяка глубоко вдается в океан скала Вороний Корабль. Чуть ближе, у соседней бухты, болтаются на якорях, беспрестанно кланяются волнам два сторожевых катера. Они всегда стоят там на случай появления контрабандистов в океане или происшествий на суше, то есть в крепости Форталеза. На катерах, кроме команды, находятся солдаты морской пехоты.

— Солдаты сейчас на палубе, — сообщает, вглядевшись, Педро. — Наверное, пообедали и дуются в карты. Что еще делать лежебокам?

— Ну, нынче им придется поработать, — бормочет старый рыбак. — Веселая будет у них ночка!

Педро настораживает уши.

— У них там пулеметы, — говорит Франсиско. — И потом, они могут вызвать из порта таможенников с катерами. Те вооружены как полагается.

— Э, всех не перестреляют! — машет рукой Карвальо и, заметив горящие любопытством глаза Педро, говорит грубо-добродушно: — Катись отсюда, парень. Ты что, не слышал, что сказал отец?!

Окончательно обиженный Педро подымается по крутой каменистой тропинке в селение. Он все еще посматривает вниз, туда, где остались рыбаки. День прошел без дождя, но зато ветер беспрестанно рвет с крупной, шумной волны брызги, налетает откуда попало, гонит по низкому небу клочья лиловых туч. Уж к ночи непременно разыграется непогода, Педро это хорошо знает. Недаром он, сын рыбака, всю свою маленькую жизнь прожил здесь, на берегу океана. Вот чуть проглянуло солнце, окунулось в воду, окрасило ее в тревожный цвет пожара и тотчас же потонуло в океане. Только чуть запламенела полоска на западе, но еще гуще кажутся тени, еще мрачнее крепость на скале, и силуэты часовых на стене точно вырезаны из черной бумаги.

На берегу Франсиско начинает потихоньку подталкивать свой бот «Святая Марта» к воде.

— Я думаю, пора спускать, Карвальо? — шепчет он. — Их десять?

— Одиннадцать. Ты забыл часового, — таким же шепотом отвечает Карвальо. Он смотрит на часы, которые ему подарил еще в прошлом году Антонио. — Еще пятьдесят четыре минуты. Но надо готовиться…

К ним по берегу идут несколько рыбаков.

— Послушай, Карвальо, надвигается здоровый шторм. Может, останемся? — спрашивает высокий парень с задорными усиками на чисто выбритом лице. — Какой же лов в такую непогодь?

Карвальо пожимает плечами:

— Кто не хочет, может оставаться. Я никого не уговариваю. Мы с Франсиско непременно выйдем.

Рыбаки смущенно топчутся, разглядывают бот Карвальо, слушают, как заводит мотор Франсиско. Наконец высокий говорит:

— Ну, раз Карвальо выходит, я тоже иду в море.

— И я.

— И я, — раздаются голоса.

Той же кучкой рыбаки возвращаются по берегу к своим суденышкам. Карвальо облегченно вздыхает:

— Я думал, все сорвется.

— А ведь, правда, штормяга начинается нешуточный, — отзывается Франсиско.

Оба они начинают двигать свои боты к воде, и скрежет килей о камни смешивается с шумом волн.

Между тем Педро, добежав до церковной площади, вдруг с удивлением видит знакомый автофургон. «Прилежная кошка» вяжет свой зеленый чулок и как будто лукаво косится на мальчика.

Подумайте, пожалуйста, не прошло и недели, а «Кошка» опять здесь! Ай да Карлотта! Ай да сестренка! Сумела привязать к себе такого парня, как Антонио! Видно, он теперь без нее и недели не может прожить! А Карлотта, как назло, дружит с солдатом из тюремной стражи по имени Каскао и в воскресенье даже ходила с ним танцевать в соседнее селение. «Все девчонки такие, — думает Педро. — Никогда не стал бы им верить».

Мальчик подходит к фургону, но хозяина нет. Отправился в кофейню к тетке Марии? Педро оборачивается и видит, что окна кофейни ярко освещены, а у входа стоят два автомобиля с французскими номерами. Туристы в такое время года? Вот удивительно! И тут ему бросается в глаза, что на улице оживленно и людно. Обыкновенно, когда рыбаки отправляются на промысел, селение, проводив их, замирает до их возвращения. Жены и дети спозаранку ложатся спать, всюду темные окна, всюду безлюдные дворы.

А сейчас настежь распахнута дверь парикмахерской, и сам Аррида стоит на пороге, курит и поглядывает вдоль улицы, как будто ожидает еще клиентов в этот час. А на окне аптеки ядовито сияют флаконы с красной и зеленой жидкостью, и видно, как аптекарь Гато что-то отпускает двум покупателям в плащах с капюшонами. Таких плащей Педро никогда не встречал в селении.

Какие-то парочки проходят по площади, незнакомые девушка и юноша сидят на ступенях церковной паперти и шепчутся. Педро готов поклясться, что и они приезжие из далеких мест.

Неясная догадка мелькает у Педро. Сердце его начинает биться где-то у самого горла.

Антонио — вот кто может сказать ему всю правду! Вот кто все на свете знает!

Мальчик бросается к окнам кофейни, заглядывает внутрь. Однако Антонио нет среди посетителей тетки Марии. За столиками сидят совершенно неизвестные Педро люди: четверо юношей в спортивных куртках, явно столичного происхождения, старый человек в шоферской фуражке, две женщины в темных шалях — тоже, видно, не здешние. Тетка Мария — за стойкой. Но она не моет, как обычно, посуду и не разливает вино, а удивительно неподвижно и настороженно смотрит на сидящих за столами. Если Педро войдет, она непременно станет гнать домой. «Здесь нечего делать мальчишкам», — скажет она.

— Кого это ты там выглядываешь, маленький бездельник? — раздается над головой Педро знакомый голос. Это жандарм Ромеро. Он тоже смотрит в окно. — Ба, сколько нынче народу у тетки Марии! — удивляется он. — А где твой отец? Его я там не вижу.

— Все наши ушли нынче в море, — послушно повторяет Педро наказ отца. — Они узнали по радио, что идет сардинка.

— Гм… гм… в такой шторм? — с сомнением говорит жандарм. Он уже берется за ручку двери и готовится переступить порог кофейни.

Почему-то вдруг Педро кажется, что Ромеро нужно во что бы то ни стало отвлечь от кофейни и вообще увести куда-нибудь подальше. С испуганным лицом он хватает жандарма за рукав.

— Хорошо, что я вас встретил, сеньор начальник! А то так боязно, так боязно…

— Почему тебе боязно? — рассеянно спрашивает жандарм. Он все еще держится за ручку двери.

— А вот эти парни в каскетках…

— Какие парни?

— Да там, на шоссе. У одного еще автомат висел на груди. Я так испугался! — вдохновенно врет Педро.

— Парни с автоматами? — переспрашивает Ромеро. — Ты видел их на шоссе?

— Ну да! Я думал, вы их тоже приметили, сеньор начальник. Тот, что с автоматом, подавал какие-то сигналы машинам.

— Говоришь, подавал сигналы? И куда же они подевались, эти парни?

Ромеро уже давно бросил ручку двери. Усы нервно двигаются на его жирном лице.

— Когда я прибежал сюда, они стояли на автобусной остановке, — невинно сообщает Педро. Уж он-то хорошо знает, что до автобусной остановки идти добрых два километра. Значит, туда и обратно — четыре.

— Надо было следить за ними, а не бежать сюда, — с досадой говорит Ромеро.

Жандарму до смерти не хочется выслеживать каких-то типов с автоматами, тащиться по шоссе в такой ветер, вместо того чтобы сидеть в тепле у тетки Марии и потягивать вино. Но мальчишка тогда наверняка станет трепаться по всему селению, что Ромеро струсил. А здешним людишкам чуть попадись на язык — пропадешь!

— Посмотрим, посмотрим, что это за типы с автоматами, — говорит он и идет через улицу в парикмахерскую Арриды. У Арриды есть телефон. Ромеро сейчас позвонит своим подручным в полицейский участок и вместе с ними отправится выслеживать неизвестных злоумышленников.

Педро глядит ему вслед. Мальчику и самому еще неясно, зачем он отправил жандарма в далекую прогулку. Но он так ненавидит Ромеро, что готов подстроить ему любую каверзу.

Внезапно Педро вспоминает отца, его строгий наказ: «Сейчас же возвращайся домой. Жди Карлотту. Ты нужен там». И снова сердце начинает прыгать в груди мальчика, и он что есть духу пускается к дому.

8. ШЕСТЬДЕСЯТ МИНУТ

В тюрьме Форталеза политические ждут звонка на ужин. Тихо в тюрьме. Так тихо, что даже сквозь бронированные двери слышны шаги тюремщиков.

Здесь, во внутренней тюрьме, их немного, всего пять человек. Все они будут дежурить в столовой во время ужина заключенных. Командует ими сержант Ламбрино. В мундире с начищенными пуговицами этот образцовый служака проходит по коридору, куда выходят камеры. Если бы сержант заглянул сейчас в глазки, он увидел бы, что большая часть узников быстрыми шагами меряет камеры или просто стоит на одном месте, устремив нетерпеливые глаза на дверь. Нет ни одного, кто сидел бы за чтением или занимался бы, как обычно, перед ужином гимнастикой.

Младший сержант Седас встречает начальника у дверей столовой.

— Во вверенном мне отделении все в порядке, — докладывает он, вытягиваясь перед Ламбрино.

— Хорошо. — Ламбрино смотрит на часы. — Можете давать звонок.

Высокий, резкий звук пронизывает сверху донизу все здание тюрьмы.

Вздрагивают в своих камерах заключенные. Вздрагивает Бранко, ощупывая в кармане пузырек. Выпрямляется Большой Себастьян. Каждый стоит наготове у двери. И, едва поворачивается автоматический замок и распахиваются двери, каждый выскакивает в коридор.

— Тихо! Что за спешка! — кричат тюремщики.

Тюремщики не знают, что у заключенных всего один час в распоряжении. Только шестьдесят минут на дорогу к свободе!

— Стройся! — раздается команда.

Заключенные строятся в ряды. Возле Большого Себастьяна встает Бранко. Беглый взгляд на друга. Как много говорят глаза…

Гулко разносится по зданию топот многих ног. Заключенные идут по коридору мимо своих камер, проходят их, заворачивают за угол. Вот она, дверь столовой, за которой видны длинные столы с нарезанными кучками хлеба и алюминиевыми мисками.

Кастро и Сеабра, которые дежурят нынче на кухне, уже принесли котлы с тюремной похлебкой. Большой Себастьян видит их напряженные лица.

В дверях внезапная толкотня, мгновенное замешательство. Стража оказывается в кольце заключенных.

— Что такое? Что встали?! По местам! — раздраженно кричит Ламбрино.

В следующее мгновение какая-то сладко пахнущая тряпка зажимает его нос и рот. Ламбрино борется, хочет сорвать ее, делает судорожный вдох и тяжело опрокидывается навзничь. Рядом с ним валятся младший сержант Седас и остальные три тюремщика. Запах хлороформа реет над усыпленными.

— Связать. Заткнуть на всякий случай рты, — распоряжается Бранко.

Ламбрино что-то говорит спросонья. Ему дают понюхать еще немного хлороформа и рукавом его собственной рубашки затыкают рот. У пояса сержанта — связка ключей. Вот она уже в руках Бранко.

— Эти два — от наружной двери, — бормочет Бранко. — Я их заметил во время прогулок. А эти — от камер.

— Все здесь? — спрашивает Большой Себастьян.

— Нет, не все! Нет Маскаренаса и Гарсиа, — откликается Сеабра. — Они ведь ужинали раньше нас.

— Тогда быстро за ними.

Бранко бежит за двумя товарищами. «Политических», чья очередь бежать еще не настала, запирают в камерах. Когда начнется следствие, у них будет алиби: беглецы обошлись с ними очень круто, они ничего не видели и не слышали, ни в чем не принимали участия. Все это давно обдумано и решено товарищами на воле.

— Ну? Теперь все? — опять спрашивает Себастьян.

Да, теперь они все здесь, девять его испытанных товарищей: вот молодой, энергичный Коста, вот уже совсем седой Матозо, вот Бранко, бывший моряк, Маскаренас, Гарсиа с перебитой в полиции ногой, молчаливый Кастро, Брага, Диас, Сеабра. Чудесные люди. Сама простота, благородство, чистота, верность.

Все они нужны своему народу! Всех их нужно во что бы то ни стало вывести из тюрьмы, спасти…

Сердце Большого Себастьяна сжимается: какие они бледные, истощенные долгим заключением, ослабевшие… Однако сейчас надежда придает им силы. Быстро и проворно они связывают и оттаскивают в угол спящую крепким сном тюремную стражу. И все-таки надо приглядеть за Гарсиа, Диасом и Матозо — они самые старые, им может понадобиться помощь, тем более что самое трудное впереди.

— Возьми на себя Матозо, а я буду помогать Гарсиа и Диасу, — шепчет Себастьян Бранко.

Тот молча кивает.

Примчались запыхавшиеся Кастро и Сеабра. Они бегали на кухню за спрятанной там заранее веревкой. Впрочем, это вовсе не веревка, а толстый канат, свитый из разорванных и связанных тюремных простыней.

О, это было вовсе не просто — добыть эти простыни! Тюремная прачечная, тюремная кухня, тюремный госпиталь — все-все участвовали в подготовке побега. Где-то на пути между госпиталем и прачечной и исчезли толстые, грубые простыни, из которых свили надежный канат. На узлах канат для прочности намочен и потому тяжел, словно свинцовый. Узники помогают Брага и Коста взвалить его на плечи. Минуты летят с угрожающей быстротой…

Десять заключенных бесшумно пробегают длинный коридор, один за другим скатываются по лестнице в нижний этаж. Дорога всем знакома: здесь их водили на ежедневную получасовую прогулку. Вот и наружные двери. Их две. Первая открывается сразу же мягко и бесшумно. За ней вторая — железная, со сложным запором. Бранко возится с замком. Поворот ключа. Второй… Замок не поддается. Бранко слышит за собой тяжелое дыхание товарищей. Пот выступает у него на лбу. Минуты, драгоценные минуты!

— Давай я попробую, — шепчет Большой Себастьян.

Бранко протягивает товарищу ключ. На висках Бранко надулись синие жилы. О, чудо! В руках Себастьяна ключ входит в замок, как нож в масло, легко поворачивается — и дверь отперта.

Сейчас же за дверью узкая каменистая полоса двора и стена. Полосу двора узники хорошо знают — они изучили, измерили ее собственными ногами в продолжение долгих-долгих лет в тюрьме. Это здесь они прогуливались все годы под наблюдением часовых. Они знают: в наружной охране сорок человек. Восемьдесят глаз. Как они сумеют миновать часовых и пробраться на стену?

— По одному — к северной стене, — говорит Большой Себастьян.

Час заката. В небе торопливая тревога. Облака, вытянувшись длинными полосами, летят с востока к западу и там загораются одно за другим, как будто ураган кидает их в жерло раскаленной печи. Веет дыханье близкой грозы. А здесь, во дворе, разливается серый, как будто дымный свет, смазывает все очертания, все предметы. Только горячо и ярко освещена караулка — там громко говорят между собой солдаты, ожидающие своей смены. Доносится протяжный рев океана — он бушует и рвется к подножию западной стены.

А вдруг кому-нибудь из солдат придет в голову выйти сейчас наружу? А вдруг посмотрит вниз кто-нибудь из часовых, дежурящих на стене? Думать об этом уже поздно. Беглецы один за другим выскальзывают из двери, молнией пересекают двор, прыгают по ступеням, выдолбленным в камне. Большой Себастьян поддерживает тяжело дышащего, хромающего Гарсиа, помогает подыматься Диасу. Бранко тащит за собой Матозо.

Вот она, северная стена. Там на недалеком расстоянии друг от друга неподвижно стоят часовые с автоматами. Бешеный ветер гуляет по стене, раздувает плащи часовых. Большой Себастьян видит над своей головой ноги и край плаща.

— Часовой, — бормочет за его спиной Гарсиа.

Часовой тоже заметил беглецов. Но вместо того чтобы поднять тревогу, он вдруг распахивает свой плащ, как ширму. Плащ широкий, плащ надежно укрывает людей от взоров соседних часовых. И вот беглецы по одному проскальзывают под защитой плаща к той части стены, где они уже не видны солдатам. Один, второй, третий… десятый…

У часового молодое, бледное лицо. Бранко, идущий последним, хватает его за руку.

— Пулидо, ты с нами!

И часовой послушно идет вместе с беглецами. Теперь он тоже беглец и разделит их судьбу. Иначе его ждет расстрел.

За выступом стены, где их не могут увидеть солдаты, Кастро и Сеабра надежно закрепляют канат. Он скользит вниз, как большая белая змея. Стена отвесная, вросшая в скалу. Там, внизу, уже сгустились тени, и в этой тени снуют какие-то фигуры. А может, это только кажется беглецам? Быстро темнеет. Низкое небо как будто опускается еще ниже. Скорее, скорее! Нельзя терять ни секунды!

— Кто пойдет первый? — шепчет часовой. — Вы, сеньор?

Он с благоговением смотрит на Большого Себастьяна. Он узнал его.

— Первым спущусь я. — Бранко решительно оттесняет Себастьяна. — Тобой рисковать нельзя.

Тот собирается что-то возразить, но Бранко уже схватился за канат и исчез за выступом стены. Перегнувшись, остальные смотрят ему вслед.

Однако тень сразу закрывает Бранко. Бесконечными кажутся секунды. Что с ним? Удалось ли ему спуститься? Кто встретил его внизу — свои или стража? Но вот канат несколько раз дергают: это Бранко сигнализирует — все в порядке. Он уже внизу.

— Следующим пойдет Сеабра, — говорит Большой Себастьян. — А за ним — часовой Пулидо.

— Афонзо благодарно смотрит на него, шепчет:

— А может, вы спуститесь за мной, сеньор? Я сильный, я могу вас страховать в случае чего.

— Ну, мальчик, я тоже не из слабых, — чуть усмехается Большой Себастьян.

Еще один беглец спустился. Еще… Внезапно дрогнул канат. Что случилось? Внизу, в скалах, какое-то волнение. Кучка людей сгрудилась у стены. Кто спускался сейчас? Это Матозо. Руки старика не выдержали напряжения, и, когда до земли оставалось только несколько метров, он сорвался. Матозо лежит без сознания, но товарищи уже подымают его, подхватывают на руки.

Спускается десятый. Это Гарсиа — тот, у которого перебита нога. Он с трудом достигает земли.

— А Себастьян? Почему ты не заставил его спуститься раньше? — подскакивает к нему Бранко.

— Он не захотел. Сказал, что спустится последним, — еле выговаривает весь взмокший Гарсиа. — Ты же знаешь: если он что-нибудь решил…

Там, наверху, у края стены, маячит еле различимая фигура. Белеет канат, свитый из тюремных простыней. Он уже выдержал стольких беглецов, этот канат. Лишь бы не оборвался сейчас, когда спускается последний, самый дорогой — Большой Себастьян! Те, кто уже спустился, стоят кучкой. У всех пересохло в горле.

Вот когда пригодилась Большому Себастьяну его сила, его ежедневная гимнастика! Руки его уверенно перебирают канат.

Ага, последний узел…

Высокая гибкая фигура спрыгивает на землю. Товарищи окружают Себастьяна. Кроме узников, он видит еще и других. Его обнимают. Это друзья. Они пришли за беглецами. Позади темнеет берег. Молнии режут небо на части, точно коленкор.

Истекают шестьдесят минут.

9. ПОД ОХРАНОЙ НАРОДА

— Эй, в лодке! Отвечайте: кто там с вами? — рычит рупор.

С маленького суденышка что-то отвечают.

— Рыбаки? Ловите сардину? Знаем мы эту сардинку! Знаем, кого вы там ловите! Подходи ближе! Цепляй его! — ревет рупор.

Шторм нарастает. В лицо хлещут колючие брызги. Волны перекатываются с борта на борт, обдают людей с головы до ног. В океане без устали рыщут катера береговой охраны и таможенники. Все суда из ближней гавани брошены в погоню за рыбачьими мотоботами. Неспроста эти проклятые рыбаки в восьмибалльный шторм вышли на лов! Ясно, у них на борту беглецы, и там, в океане, они переправят их на какое-нибудь заранее подготовленное судно. А тогда — поминай как звали!

Уже час, как известно о побеге. Мощные прожекторы шарят по океану. Белые столбы света, похожие на гигантские бледные пальцы, роются в воде, ощупывают каждый вал, каждую выемку в волнах. А юркие мотоботы рассыпались по изрытому бурей океану, исчезли в тумане, брызгах, мраке наступившего вечера. Но вот, наконец, пальцы прожекторов нащупали жалкие маленькие суденышки, схватили их и крепко зажали: держим, теперь уж не упустим! Подходите сторожевые катера!

Пойманные в эту беспощадную полосу света, рыбаки чувствуют себя беспомощными.

— Швартуйтесь! — гремит команда.

Огни катеров то появляются, то исчезают, но держат мотоботы на прицеле. Пришвартоваться никак не удается. Едва мотобот приближается к катеру, как тотчас же волна отшвыривает его. Рвутся швартовые канаты, ломаются дубовые багры, которыми подтягивают мотобот к катеру. А с катеров несутся в рупор проклятия и угрозы:

— Прыгай! Прыгай сюда, черт возьми! Разобьешь голову — тоже не жалко.

Подымается горой огромная волна, и вместе с волной рыбаки прыгают на борт катеров. Мотоботы кое-как подцепляют и берут на буксир. Пока катера двигаются к гавани, пойманных обыскивают, допрашивают.

— Это местные рыбаки, сеньор, — докладывают начальству береговые охранники. — Мы их всех знаем.

— А вы ручаетесь, что это действительно рыбаки, а не переодетые беглецы или их пособники? — добивается начальство.

За рыбаков берется политическая полиция.

— Теперь мы с тобой пропали, — говорит Франсиско Лопес Карвальо. — Если ребята скажут, что это мы с тобой уговорили их выйти в такую ночь на лов, нам отсюда уже не выбраться. Поймут, что мы в заговоре.

Однако проходит несколько часов — и Карвальо понимает: ни один рыбак не проговорился. Ни один не выдал.

Страна поднята на ноги. В аэропортах, на вокзалах, на всех шоссе дежурят переодетые сыщики и полицейские. Описания примет беглецов, их фотографии в кармане у каждого шпика. Приказано найти во что бы то ни стало всех бежавших, а в особенности одного, самого главного — Большого Себастьяна. Радио, телефон, телеграф загружены приказами и распоряжениями о погоне и розысках. Сам правитель вызвал к себе коменданта тюрьмы. Правитель в бешенстве:

— Прохлопали самого Большого Себастьяна! Знаете, какие теперь могут быть осложнения в стране?! Бежал Большой Себастьян!

В тюрьме привели в чувство сержанта Ламбрино и четверых его помощников. Добиться от них какого-нибудь связного рассказа невозможно. Да и что они могут сказать? Что их усыпили хлороформом? Это и без того ясно. Уже арестованы все часовые, стоявшие на посту в момент побега. Все они показали, что не видели со своих мест беглецов. Комендант тюрьмы сеньор Торральва допрашивает часового Каскао, который, по донесениям, дружил с бежавшим часовым Афонзо Пулидо.

— Рассказывал он тебе, что сговорился с бежавшими коммунистами или что сам он коммунист? — добивается начальство.

— Ничего и никогда он мне не говорил, — упорно твердит молодой солдат. — Хоть на куски меня режьте, сеньор…

— Резать тебя мы не будем, а на войну пошлем, — обещает комендант. — Поклянись святой мадонной, что ничего не знал о побеге: — требует он.

По лицу солдата пробегает усмешка: Каскао вовсе не набожен.

— Клянусь, — говорит он.

На всякий случай его все-таки решают подержать в одиночке. Так Каскао, только что охранявший заключенных, сам становится узником Форталезы. Но, несмотря на это, у солдата отличное настроение. Он улыбается.

По очереди вызывают на допрос политических из внутренней тюрьмы. Все они согласно показывают: беглецы заперли их в камерах. Им ничего не было известно, они ничего не слышали и не видели.

И все-таки комендант отправляет их в карцер на разные сроки.

— Пускай поголодают, — говорит он мстительно.

Коменданту очень не по себе: этот побег отразится на его карьере. Как бы его не перевели из этой дыры в другую, еще худшую.

В радиусе четырехсот километров перекрыты все дороги. На шоссе останавливают все проходящие машины. Некоторые, не стесняясь, обыскивают. Уже найдена одна из машин с французским номером, которая стояла на закате у кофейни тетки Марии. Увы, в машине оказалась пара самых почтенных туристов с вполне исправными документами. Зато вторая машина так и не нашлась. Скрылась в неизвестном направлении и «Прилежная кошка». Куда мог укрыться так ярко размалеванный фургон? Где находится его владелец? Полиция до сих пор не может обнаружить.

На всякий случай отправлены инструкции послам в иностранных государствах: может, за границей станет известно о месте нахождения беглецов? И в особенности Большого Себастьяна! На родине Пулидо арестовали всех его близких — мать, сестер, братьев, а заодно переворошили и всю деревню.

Начальство затребовало жандарма Ромеро. Старый идиот, не мог уследить даже за тем, что делалось у него под самым носом! Однако Ромеро глубоко оскорбился: оказывается, он, жандарм, знал о побеге с первых же минут и тотчас же пустился преследовать беглецов. Ему совершенно точно известно: беглецы, разбившись на группы, вооруженные и переодетые, пробрались в столицу. Некоторые из них отправились туда автобусами.

Немедленно были допрошены все шоферы местной линии. Кто-то из шоферов припомнил двух незнакомцев, которые вышли на центральной площади столицы.

В столице начались обыски и аресты. Правитель обрушил на город новую волну террора. Проверяли жителей всех центральных площадей. Дома демократов и тех, кого подозревали в красных симпатиях, были под неусыпным надзором.

«Большой Себастьян», «Большой Себастьян», — без конца повторялось в секретных бумагах, инструкциях и донесениях.

«Большой Себастьян», «Большой Себастьян», — гудели телеграфные провода.

10. КАМАРАДА

А пока гудят провода, в хижине рыбака Франсиско Лопеса, в старой хижине, прилепившейся к скале, как гнездо морской чайки, Педро поддразнивает свою слепую бабку Фернанду:

— Честное слово, бабушка, когда ты сидишь вот так и вяжешь чулок, ты как две капли воды похожа на «Прилежную кошку».

— Гм… «Прилежная кошка», «Прилежная кошка», — бормочет бабушка, опустив к спицам старое лицо с крючковатым носом, — сегодня утром этот парень Антонио два раза прибегал к нам и шептался в пристройке с Карлоттой. А о чем им шептаться? Пускай бы поскорее женились. Были бы у меня правнуки… — Руки старой Фернанды быстро вертят спицы. — Вы все думаете: раз Фернанда старая, раз она слепая — значит она ничего не соображает, ничего не знает, — продолжает она свое бормотанье. — А я все-все знаю…

Она заливается реденьким старушечьим смехом. Педро грудью лежит на столе. Единственная свеча скудно освещает глиняные стены, потемневший от времени стол, склоненную голову мальчика. Глубокие черные тени лежат на полу.

Педро слушает бормотание бабушки и читает газету, одну из тех, что привез неделю назад Антонио. Он знает всю газету чуть не наизусть, но ему нужно чем-нибудь заняться. Тревога грызет мальчика. В море сильный шторм. Что с отцом? Где он сейчас? Как борются с бурей рыбаки? Что случилось с Антонио?

— Ты что-нибудь слышишь? — спрашивает Фернанда.

— Ничего, кроме воя ветра, — отвечает удивленный мальчик.

— А я вот слышу! — с торжеством заявляет Фернанда. — Я слышу, Карлотта опять с кем-то шепчется в пристройке.

— Да что ты, бабушка? Тебе это только чудится. Это ветер воет в трубе, — убеждает старуху Педро.

Но в это мгновение он видит сестру, которая стоит на пороге пристройки и тихонько манит его.

— Ну, куда ты собрался? — немедленно спрашивает Фернанда. — Это Карлотта тебя позвала? Карлотта стоит на пороге, да?

— Да, бабушка, я хочу, чтоб он помог мне набить соломой матрац, — говорит самым будничным голосом Карлотта. — А то матрац мой стал, как лепешка, плоский.

— А о моем матраце вы тоже позаботитесь? — спрашивает бабушка.

— Да, да, конечно! — поспешно отвечает Карлотта, а сама делает знак Педро поторопиться.

В пристройке, где спит Карлотта и где зимой стоят две козы Лопесов, сейчас тоже горит свеча — непростительная роскошь. При свете этой свечи Педро замечает какие-то перемены. Ага, простыня, которая закрывает праздничную юбку Карлотты, снята с гвоздя и перевешена на другую стену. Собственно говоря, это не стена, а часть скалы с уходящей в нее глубокой естественной нишей. Там, в этой нише — просторной и сухой, как маленькая пещера, — иногда во время жары спит Педро. В детстве он очень любил сидеть в этой нише и играть в разбойников.

— Что тебе? — спрашивает он сестру. — Что это ты какая-то такая?.. — он не находит подходящего слова.

Вместо ответа Карлотта говорит тихонько:

— Сеньор, вот он, мой братишка.

И тогда шевелится простыня и из ниши выходит на свет свечи высокий, очень широкоплечий человек, одетый в старый свитер отца Педро. Человек этот пристально смотрит на мальчика, и Педро вдруг цепенеет. Он видел этого человека! Он его видел совсем недавно! Вместе с отцом видел на фотографии, которую показывал Антонио! Да это же Большой Себастьян!

Мальчик с восторгом смотрит на Себастьяна. Вот он, защитник всех бедняков! Так, значит, ему все-таки удалось бежать из Форталезы!

Педро слышит голос сестры — тихий и почтительный:

— Меня, наверное, возьмут. Отца тоже забрали, сеньор. Но с вами останется мой брат. Он смышленый мальчик, сеньор. Он умеет читать и писать. Вы можете давать ему поручения к товарищам, он все сделает. Правда, Педро, ты все сделаешь для сеньора? — поворачивается она к брату.

— Да, да, сеньор! Можете на меня надеяться, — дрожит от возбуждения Педро. — Вот только вместо простыни надо доску. Большую, хорошую доску. Задвинем доской отверстие — и никто ни о чем не догадается. Ведь об этой пещере знают только у нас дома.

— Верно. Сейчас мы вас закроем, и никто вас не найдет, живите тут хоть сто лет, — говорит Карлотта. — Видите, я правду сказала: наш Педро неглупый парень, — прибавляет она с гордостью.

— Вижу, оба вы неглупые, — смеется Большой Себастьян. Блестят удивительные зубы, освещено все его лицо. Педро не может отвести глаз от этого прекрасного лица. — Только ведь я недолго прогощу у вас, друзья. Мы бежали не для того, чтобы отсиживаться. Мы бежали, чтобы снова бороться. И не надо звать меня сеньором. Для вас я товарищ. Камарада.

— Камарада, камарада! — с восторгом повторяет Педро.

Стучит в хижине палка бабки Фернанды.

— Эй, вы! — говорит она. — Если вы там кого-нибудь прячете, то прячьте получше и поскорее. Сюда идут. Идут нехорошие люди. Это я вам говорю, ваша слепая бабка. Я все знаю.

— Наверное, это за мной, — говорит Карлотта. — Но вас здесь не найдут, сеньор… камарада, — поправляется она…

Я видела Большого Себастьяна. Я говорила с ним. Он хорошо понимает по-русски и может читать русские книги. Этому он научился в тюрьме Форталеза.

Конечно, я спросила Большого Себастьяна о его товарищах и о часовом Афонзо Пулидо. Где они? Что с ними?

— Их не найдут, — сказал он твердо.

Я поняла: их бережет сам народ.

ДОРОГИЕ ЧИТАТЕЛИ!

Ждем от вас отзывов на эту пожелания автору, художнику, издательству.

Письма шлите по адресу: Москва, А-30, Сущевская ул., 21, изд-во «Молодая гвардия», массовый отдел.

Оглавление

1. «ПРИЛЕЖНАЯ КОШКА»

2. ЧАСОВЫЕ НА СТЕНЕ

3. ПОД ЗВУКИ ПИККОЛО

4. ОТМЕТКА НОГТЕМ

5. ЗА БРОНИРОВАННОЙ ДВЕРЬЮ

6. ТАЙНОЕ СРАЖЕНИЕ

7. МНОГО ПРИЕЗЖИХ

8. ШЕСТЬДЕСЯТ МИНУТ

9. ПОД ОХРАНОЙ НАРОДА

10. КАМАРАДА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg