Ким Васин САБЛЯ АТАМАНА Рассказы
Об авторе этой книги
Отважный сподвижник Степана Разина марийский атаман Аштывай, герои-пугачевцы, красноармейцы с алыми звездами на шлемах-буденновках, смелые мальчишки, сражавшиеся в годы гражданской войны в одних рядах с отцами-коммунистами, лихие наездники, сильные и беззаветно храбрые борцы за народное счастье — таковы герои рассказов Кима Васина.
Эти рассказы я прочел раньше, чем познакомился с самим писателем. А первая встреча с ним меня, по правде говоря, даже разочаровала.
«Ким Васин», — хрипловатым, тихим голосом сказал невысокий, медлительный человек в мешковатом сером пиджаке, из-под которого виднелась по-марийски вышитая на груди белая рубашка-косоворотка. Близорукие глаза на широком добром лице смотрели сквозь круглые старомодные очки как-то уж очень спокойно…
Нет, совсем не таким представлял я себе создателя рассказов, овеянных романтикой борьбы, озаренных блеском сшибающихся сабель, звучащих стремительным цокотом копыт горячих коней, рассказов, которые заставляют замирать сердце в беспокойной тревоге за полную неожиданностей судьбу сразу полюбившихся героев.
Но едва Ким Васин заговорил о своей родной Марийской республике, как лицо его преобразилось. Куда подевалось спокойствие — глаза загорелись, в речи появилась живость, голос зазвучал как-то по-иному… Вот так, наверное, преображался древний воин-певец, когда он перстами касался живых струн. Часто среди разговора Ким Кириллович, улыбнувшись, вдруг спросит: «А вы знаете?..»
Тут уж почти наверняка можно заранее отвечать: «Нет, не знаю».
И тогда начинается удивительный рассказ о том, чего не прочтешь нигде, — это или древнее предание, или рассказ о марийце-красноармейце, ординарце легендарного Блюхера, или о редчайшей книге, которой нет даже в Ленинской библиотеке.
Его память хранит огромное множество фактов и сведений о самых разных сторонах прошлой и теперешней жизни марийского народа, бесчисленное количество имен воинов и слагателей песен, писателей и художников, композиторов и учителей, путешественников и революционеров— людей, чем-либо связанных с Марийским краем.
Обычно когда говорят или пишут о Киме Васине, то к его имени прибавляют «писатель-краевед». А кто-то из марийских писателей метко назвал его «живая энциклопедия».
И это действительно энциклопедия, поражающая обширностью и разносторонностью сведений. Ким Васин — и хранитель старинных преданий своего народа, и усердный летописец современных событий. При словах «хранитель», «летописец» в воображении невольно возникает образ умудренного долгим жизненным опытом столетнего старца с длинной, до земли, седой бородой.
Но «живой энциклопедии», Киму Васину, еще далеко и до седой бороды и до старости: в этом, 1964 году ему исполняется сорок лет.
Сорок лет со дня рождения и двадцать пять лет творческой деятельности, если ее началом считать первый напечатанный рассказ.
Сочинять рассказы и стихи Ким Васин начал еще в школе. В своих детских рассказах он чаще всего писал о том, что рассказывал ему отец и друзья отца.
А отец любил вспоминать героические годы революции и гражданской войны, когда он, как многие тысячи бедняков, сражался за победу советской власти в рядах Красной Армии, как комиссаром продотряда приходил в огороженные глухими заборами, словно крепости, кулацкие дворы и из-под земли доставал спрятанное зерно, так нужное голодающим городам…
Отец Кима Васина был близко знаком со многими людьми, чьи имена составляют ныне славу марийского народа. Он работал вместе с большевиками— создателями Марийской Автономной Советской Социалистической Республики — В. Мухиным, И. Петровым, А. Эшкининым, И. Романовым, учился вместе с известным марийским писателем И. Шабдаром, встречался с основоположниками марийской литературы С. Г. Чавайном и М. Шкетаном, дружил с крупнейшим марийским художником К. Егоровым.
«В шкафу у нас, — вспоминает Ким Васин, — лежали целые пачки книг, и я, когда оставался дома один, с волнением раскрывал марийские книги. Многие из них были напечатаны в дни гражданской войны на ломкой оберточной бумаге. И вдруг среди старых сборников и брошюр я нашел книгу рассказов родоначальника марийской литературы С. Г. Чавайна, под названием „Детям“. Раскрываю одну из страниц книги — „Рассказ о прошлом народа мари“. В рассказе говорилось о том, как марийцы активно участвовали в крестьянских войнах, руководимых Разиным и Пугачевым. Читаю — и с каждой строкой рассказа встают картины народного бунта».
До революции марийский народ не имел своей литературы, самодержавие жестоко подавляло развитие национальной марийской культуры. Только Октябрь дал возможность свободно развиваться творческим силам народа. Как чудо, всего за четверть века, к середине 1930-х годов сложилась богатая марийская литература. Уже был напечатан роман М. Шкетана «Эренгер», рассказывающий о социалистических преобразованиях в марийской деревне; С. Г. Чавайн создал ряд пьес и написал первый том романа «Элнет», который, по замыслу автора, должен был дать широкую картину предреволюционной и послереволюционной жизни марийского народа; молодой поэт Олык Ипай в своих стихах открывал новые пути для развития марийской поэзии; одна за другой выходили книги стихов, рассказов и повестей Яныша Ялкаина, поэта, прозаика и. талантливого исследователя марийской литературы и марийского фольклора.
Ким Васин учился литературному мастерству по книгам С. Чавайна и Я. Ялкайна. Он принял от них, как эстафету, героическую тему, которая пронизывала их книги, тему борьбы народа за правду, за справедливость.
Первыми, наиболее значительными произведениями молодого писателя (ему тогда едва исполнилось 16 лет) стали рассказы о революционном движении и гражданской войне. Это рассказы «Эчук», «Сын коммуниста» и «Жар-птица», основанные на воспоминаниях отца.
Позднее он обратился к эпохе могучих крестьянских восстаний под руководством Степана Разина и Пугачева.
Историко-революционная тема захватила Кима Васина целиком, в ней он нашел себя как писателя и создал целый ряд ярких, интересных произведений о наиболее важных эпохах истории марийского народа: повесть «С вами, русичи!» — о дружбе с братским русским народом и народами Поволжья, об их совместной героической борьбе против татаро-монгольского ига; рассказы и повести: «Ветлуга шумит», «Акпай», «К Пугачеву», «Песня патыров» — о подвигах марийских воинов в рядах крестьянского войска Разина и Пугачева; рассказы о революции 1905 года, о Великой Октябрьской социалистической революции и гражданской войне. Кроме того, он написал много литературоведческих и исторических статей.
Создание исторического произведения требует больших и глубоких знаний. Ким Васин удачно сочетает в себе ученого-искателя и художника. За скупыми сведениями древних грамот и летописей, за строками полузабытых песен и преданий он увидел живые картины далеких времен, услышал голоса живших в те века людей и рассказал о них ярко и вдохновенно.
Каждая книга Кима Васина — а их насчитывается около двух десятков — это открытие, результат долгих и трудных поисков, иной раз таких трудных, что вначале никто, кроме него самого, не верил в их успех.
Когда слушаешь взволнованный рассказ Кима Васина, видишь, как дрожит у него в руках ветхий листок, исписанный десятки лет назад, или узнаешь, что он снова уехал в дальний район, надеясь пополнить свою «энциклопедию» еще одной строчкой, — лишь тогда глазу открывается настоящий облик писателя, который сродни его героям, с их неукротимым стремлением к поставленной цели, с их беззаветной любовью к народу.
Вл. Муравьев
Чымбылат могучий
Среди древних марийских лесов, где, подняв до неба вершины, стоят вековые дубы и могучие сосны, есть курган. Высоко вознесся он над широкой рекой, которая вольно и плавно течет у его подножия.
Звенят над рекою веселые песни: поют в лугах косари, поет молодежь, собираясь в праздничный день под кудрявыми ветлами. Но возле кургана всегда тишина.
Только порой старики, усевшись на обомшелый камень, ведут здесь неторопливый рассказ о давно минувших временах и событиях, а молодежь, притихнув, чутко слушает их…
Вот одно из сказаний, услышанных мною у древнего кургана…
В давние-давние времена, много сотен лет тому назад в курной избушке бедного марийца-охотника родился мальчик. Громким криком закричал младенец.
Тогда взяла его на руки бабка-повитуха и сказала:
— Ох, какой горластый! Сразу видать — быть ему богатырем…
Но отец недоверчиво покачал головой:
— Где уж сыну бедняка быть богатырем? И то хорошо, если достанет у него силенки натянуть охотничий лук…
Но мальчик, которого назвали Чымбылатом, и вправду рос богатырем, как предсказала бабка-повитуха. В двенадцать лет он уже был сильнее всех парней в деревне.
Соседи удивлялись необычайной силе Чымбылата, а один парень, по имени Сюзловуй, хилый телом, но хитрый умом, ему позавидовал.
Однажды Сюзловуй говорит Чымбылату:
— Послушай-ка, Чымбылат, что я тебе скажу. Вчера видел я в овраге за деревней лохматого барана. Поймаешь его и приведешь в деревню — твой будет…
Поверил Чымбылат по простоте душевной Сюзловую и пошел в овраг. А там лохматый медведь ворочает пни.
— И впрямь баран! — проговорил Чымбылат и крепкими руками схватил медведя за уши.
Рванулся медведь, но не тут-то было: сильной рукой придавил Чымбылат медведя к земле. Туго пришлось косматому, притих медведь, и поволок его Чымбылат в деревню.
Увидели люди Чымбылата с медведем, разбежались с перепугу кто куда. Сюзловуй зарылся в стог сена, только ноги наружу торчат.
Одна лишь старая бабка-повитуха никуда не побежала. Покачала она сокрушенно головой:
— Экий ты дурень, Чымбылат… Сила у тебя велика, ума нет. Глупая у тебя сила. Зачем людей пугаешь?
Отпустил Чымбылат косматого зверя и сказал бабке:
— Рад бы я быть умнее, да не учен. Поучи меня, бабушка, уму-разуму.
Стара, седа бабка, в глубоких морщинах ее лицо, в черных трещинах руки — много повидала старуха на своем веку, ох много поработали ее руки: есть ей чему поучить парня. Но бабка Чымбылату ответила так:
— Возьми-ка, внучек, котомку за плечи и пойди поброди по белому свету. Посмотри, разузнай, где и как люди живут. Это будет тебе самая лучшая наука…
— И то ладно, — согласился Чымбылат, — пойду.
— А еще запомни один завет: где бы ты ни был, не забывай родной край и родной дом, пусть отчий дом будет у тебя в сердце… Тогда ты всегда найдешь обратный путь на родину…
Стал Чымбылат собираться в дорогу.
— Куда ты, сынок? — спрашивает отец. — Я-то надеялся, что будешь мне помощником, а ты уходишь, покидаешь наш дом…
— Нет, отец, не бегу я от работы и буду тебе всегда верным помощником, — ответил Чымбылат. — А иду я бродить по белому свету, искать-набираться ума-разума, чтобы больше знать и больше уметь.
Собрал Чымбылат котомку и встал перед отцом-матерью:
— Благословите меня в путь-дорогу.
— Так и быть, — сказал отец, — от хорошего дела не буду тебя отговаривать — иди, и пускай путь твой будет счастливым, пусть дорога перед тобой стелется белым полотном.
Обняла мать Чымбылата, заплакала:
— Помни нас, сынок…
А седая бабка-повитуха сказала:
— Если в небе увидишь белых лебедей, то знай — это посылает тебе привет родной край. Затоскует сердце, увидев лебедей, значит, зовет тебя родимый дом…
Собрались на проводы соседи, и завистливый Сюзловуй пришел:
— Куда ты, Чымбылат? Если за золотом, то возьми меня с собой. Только богатство, чур, пополам.
— Нет, не золото добывать я иду, а иду я за умом-разумом.
Скривился Сюзловуй:
— Не нужен мне ни ум, ни разум, с меня моей хитрости хватит…
Распрощался Чымбылат с родными и соседями, тронулся в дальний путь.
Шагает Чымбылат по дороге; белая рубаха, белые штаны и белая шляпа на солнце сверкают, серебряные серьги в ушах блестят, через плечо висит лук из гибкого дерева, за спиной котомка, а в котомке каравай хлеба.
Шагает Чымбылат и поет:
Кукует кукушка в зеленом лесу, Годам и вёрстам счет свой ведет… Кукушка, кукушка, Ответь мне, кукушка, Где путь мой проляжет на будущий год?Идет по белому свету Чымбылат, идет через поля, леса, заходит в деревни. Чуден мир — много в нем незнакомого да невиданного.
Знал у себя дома Чымбылат, как на зверя охотиться, как пчел в бортях держать, а здесь люди не охотники, а все больше хлебопашцы.
Однажды утром увидел он, как возле дороги два марийца трудятся: один деревянной лопатой землю роет, другой каменным топором бревно отесывает. Устали мужики, пот с них градом льет, а дело не спорится: лопата в землю не идет, каменный топор крошится.
Подошел к ним Чымбылат:
— Надо бы вам топор потверже да лопату поострее.
— Так-то так, да откуда их взять? — говорят мужики.
А Чымбылат и сам не знает откуда. Простился он с мужиками, пошагал дальше и опять запел свою песню:
Кукует кукушка в зеленом лесу, Годам и вёрстам счет свой ведет. Кукушка, кукушка, Ответь мне, кукушка, Где путь мой проляжет на будущий год?Зашел Чымбылат в лес и видит: сидит на поляне мужик-мариец и одним камнем растирает на другом зерна ржи — муку мелет.
Устал мужик, вспотел, видать, давно трудится, а муки смолол всего две пригоршни.
— Не много проку от твоей работы! — громко сказал Чымбылат.
Недовольно взглянул на него мужик:
— А разве твои родители по-другому мелют зерно?
— Так же, — вздохнул Чымбылат. — Только знаю я, надо как-то по-другому молоть.
— Если знаешь, научи.
Покачал Чымбылат головой:
— Я сам иду у людей учиться.
Обидно Чымбылату, что не может он помочь своим землякам, и поэтому уже грустнее звучит его песня:
Кукует кукушка в зеленом лесу, Годам и вёрстам счет свой ведет… Кукушка, кукушка, Ответь мне, кукушка, Где путь мой проляжет на будущий год?Идет Чымбылат все дальше и дальше.
И вышел он на берег великой реки, что зовется Волгой, дошел он до мест, где живут русские люди.
Стоят русские города, огороженные изгородью из крепких бревен, высокими каменными стенами, сверкают золотом-серебром крыши княжеских хором. А вокруг городов раскинулись деревни и широкие поля.
По полям идут за сохою пахари. По широкой Волге, словно стаи лебедей, плывут караваны белопарусных судов. Дует ветер — надувает паруса.
Вошел Чымбылат через ворота в город. Идет он, оглядывается, дивится на высокие дома, на златоглавые церкви, на шумные, полные народа улицы.
Остановил Чымбылат одного человека:
— Скажи, добрый человек, к кому бы мне наняться в работники, чтобы выучиться ремеслу?
— Какому же ремеслу хочешь ты выучиться?
— Да хочу научиться делать крепкие лемеха к сохам, лопаты такие острые, что сами в землю идут, и топоры, которые не крошатся.
— Что ж, тогда иди ко мне в ученики, — отвечает человек. — Я кузнец, выучу тебя ковать железные лемеха, топоры и лопаты. Но знай наперед: наше кузнечное ремесло нелегкое и не любит ленивых.
Чымбылат не боялся работы и ленивым не был, пошел он в ученики к кузнецу.
Ранним утром, когда заря еще только заалеет на востоке, начинали свою работу кузнец и Чымбылат. До самого вечера в черной от сажи кузне гремело железо, брызгами рассыпались огненные искры, стучали тяжелые молоты.
Когда радостен труд, душа просит песни. И Чымбылат запевал:
Зачем летит из мест родимых Далеко сокол молодой? Зачем летит он в край далекий, Зачем летит он в край чужой?Услыхав песню Чымбылата, прислушивались к ней прохожие и соседи-ремесленники в кожаных передниках.
А Чымбылат пел дальше:
Он прилетел в края неблизкие, Чтоб у народа перенять Его уменье хлеб выращивать, Железо твердое ковать.Все тайны кузнечного ремесла открыл Чымбылату русский кузнец.
А в свободный час Чымбылат заходил к соседям — ткачам, мельникам, мастерам-гусельникам и присматривался к их работе.
Девять раз покрывал землю зеленый ковер из нежной, молодой травы, девять раз на воды великой реки падали золотые листья с берез, девять раз караваны купеческих судов подымали паруса и уплывали в дальние страны, девять раз возвращались они с богатыми иноземными товарами.
А Чымбылат все работал в кузнице. К нему приходили запыленный пахарь, плотник в стружках, рыбак, овеянный крепким ветром, и Чымбылат выковывал кому лемех к сохе, кому топор, кому острогу для ловли рыбы.
И вот наступила десятая весна.
Однажды вышел Чымбылат из кузницы на берег реки и стал против весеннего ветра. Свежестью и прохладой дышит весенний ветер. Голубое небо, голубая река с белыми парусниками. Смотрит Чымбылат на небо, на реку, и радость заполняет его сердце.
Но тут в голубом небе показалась стая белокрылых лебедей.
Опустились лебеди на воду, проплыли, горделиво выгибая шеи, потом снова поднялись вверх и полетели к дальним лесам, в сторону марийского края.
Как увидел Чымбылат лебединую стаю, заныло у него сердце. Вспомнил он родные края, серебряные озера и чистые реки марийские, частые ельники и могучие дубы. И почувствовал он, что не может больше жить без них…
Долго стоял Чымбылат и смотрел вслед улетевшим лебедям, потом вернулся в кузницу и сказал своему учителю:
— Настало время возвращаться мне в родные края. Зовет меня сердце на землю отцов.
— Хорошо, иди, — ответил кузнец, — но прежде покажи свое мастерство.
Выковал Чымбылат железного гуся, выковал гусиные крылья. Гусь ожил, замахал крыльями, выпорхнул из кузни и полетел вслед за лебединой стаей.
Обнял, расцеловал русский кузнец Чымбылата на прощание, и тронулся Чымбылат в обратный путь — домой.
И пошел Чымбылат через леса и поля, от реки до реки, от деревни к деревне. Увидел он марийца-пахаря, пашущего поле деревянной сохой — оковал соху железом. Встретил лесорубов — подарил им топор. Огороднику с деревянной лопатой сделал лопату железную. Мужику, что растирал зерно камнями, показал, как построить мельницу.
Все шел и шел Чымбылат в ту сторону, куда улетели лебеди, и вот уже видит он родной дом на пригорке, вот отец и мать сидят на крылечке, и старая бабка-повитуха тоже там же.
Со слезами радости встретили родители Чымбылата.
Старая бабка спросила:
— С умом да с наукой вернулся ты, внучек?
— С умом, бабушка, — ответил Чымбылат, — и с богатым подарком — уменьем. Научили меня друзья искусным ремеслам.
А завистливый Сюзловуй уже тут как тут. Вертится, на тощую котомку Чымбылата косится:
— Что-то не вижу я ни твоего ума, ни богатства. Был бы с умом — вернулся домой, как хан, богатый…
— Не в золоте ум, — засмеялся Чымбылат.
Но не понял его Сюзловуй.
Научил Чымбылат сородичей и земляков всему, что узнал в русском краю: научил железо ковать, замечательные холсты ткать, зерно на мельнице молоть.
Пришел праздник, и тут Чымбылат всех удивил. Расщепил он сухую ель на дощечки, сделал гусли, натянул на гусли струны из овечьих жил и вышел с гуслями на луг к парням и девушкам.
А там Сюзловуй уже на губах играл, народ распотешить пытался, но, сколько ни шлепал он губами, ни ладу, ни веселья — от его музыки у плясунов только ноги заплетаются. А Чымбылат тронул струны, и запели гусли. Ноги у плясунов сами в пляс пошли, у всех на лицах улыбки засияли.
Обиделся Сюзловуй:
— Велика важность бренчать на гуслях. Вот увидите, как придет враг — Чымбылат в кусты спрячется. Ведь не воин он, а гусляр на потеху девкам и бабам…
В те времена на земли приволжские надвигались несметные дикие орды воинственного хана.
Хан разбил булгар, захватил земли мордвы и удмуртов и подошел к земле марийцев.
Задумчив стоял Чымбылат, а потом сказал:
— Рука, умеющая выковать сошник, выкует и меч. А выковав меч, сумеет поднять его на врагов родной земли…
И только произнес Чымбылат эти слова, как к толпе веселящихся людей подбежал окровавленный человек.
— Хан… напал на марийские селенья… — успел он сказать и тут же упал замертво.
Гневом сверкнули глаза Чымбылата; от взгляда его задрожал и спрятался Сюзловуй, а притихшие, испуганные люди, взглянув в глаза Чымбылату, воспрянули духом.
Поднялся народ на захватчиков.
Впереди всех на белом коне с острым мечом в руке скакал Чымбылат. Как вихрь, налетели марийцы на ханское войско, и много врагов полегло от марийских мечей. И повсюду, где только появлялся могучий богатырь на белом коне, в ужасе бежали враги.
Не посмел хан вторгнуться в земли, населенные марийцами: так страшен был для него Чымбылат.
Но не бесконечен человеческий век: пришло время помирать Чымбылату.
Собрались вокруг Чымбылата родные, друзья, соседи; плача, взмолились они:
— Не покидай нас, богатырь!
Приподнялся на локте Чымбылат, повел бровью, чтобы замолчали все, и в наступившей тишине раздался его голос:
— Настал мой смертный час, и нельзя отдалить его… Слушайте мою последнюю волю. Похороните меня в кургане на высоком берегу, чтобы рядом вольно и свободно текла река и чтобы с кургана виден был бы весь край мой марийский. Пусть могила моя будет у дороги на Русь, и пусть вольный ветер проносится над моей могилой, и в шорохе его услышу я вести со всех концов марийской земли…
И, взглянув на плачущих людей, Чымбылат продолжал:
— Не горюйте, друзья, что пришла моя смерть. Кто все силы свои отдал народу, тот умирает только телом, а сила его вечно живет в народе… А когда вам придется тяжко, когда враги будут одолевать, то придите на мою могилу, позовите: «Вставай, богатырь!» — и я выйду к вам на помощь. Только не тревожьте меня попусту. Если раз поднимете зря, то в другой раз я уже не встану…
С этими словами умер Чымбылат — могучий заступник пахарей и лесных охотников.
В тяжелую дубовую колоду положили Чымбылата и похоронили в кургане над рекой. Вместе с богатырем зарыли его меч, и пику, и белого коня.
Умер Чымбылат, но память о нем, не умирая, жила в народе, добрым словом поминал народ своего богатыря.
Дремучий лес вырос вокруг могилы Чымбылата, весной и летом на кургане цвели пышные цветы. Вокруг, в лесной чаще, пели соловьи, а возле кургана было тихо: ни птицы, ни люди не смели нарушить сон богатыря.
Проведал хан о смерти могучего Чымбылата, и тогда ворвались ханские воины в марийские деревни, принялись жечь дома, убивать стариков, а красивых девушек и крепких парней уводить в полон.
Из последних сил отважно сражались марийцы на пепелищах родных селений, а когда совсем уже не стало сил, прибежали к могиле Чымбылата:
— Встань, славный богатырь! Беда пришла в марийские земли! Помоги нам!
Задрожала и с громом разверзлась земля, рухнул курган, и из могилы поднялся Чымбылат. В одной руке у него острый меч, в другой — тяжелое копье. Вскочил богатырь на коня, поднял меч и громко крикнул:
— Эй, собирайся, народ, на битву!
Услышали голос богатыря марийцы на много верст в округе и, взяв оружие, устремились на его зов. Несокрушимою лавиной налетели марийцы на вражеское войско, и бежал враг.
А Чымбылат снова лег в свою могилу. Закрылась земля, и на кургане вновь поднялись цветы и травы.
Понял хан, что не победить ему марийцев, пока им помогает Чымбылат, и решил хан поссорить Чымбылата с народом.
Сказал хан марийским мурзам — богачам:
— Кто поссорит Чымбылата с народом, тот получит от меня мешок золота.
Нашелся один жадный мурза, который польстился на ханское золото.
— О солнцеликий повелитель, — униженно склонился он перед ханом, — за мешок золота я исполню твое желание, поссорю Чымбылата с народом. Никогда больше богатырь не поднимется из своей могилы на помощь марийцам…
В тот же день тайком, укромными тропами, пробрался предатель-мурза к могиле славного Чымбылата. Дрожа от страха, подошел он к кургану:
— Вставай, Чымбылат!
Содрогнулась земля, рухнул курган, и поднялся из могилы могучий богатырь: в одной руке меч, в другой — копье, вскочил он на боевого коня и огляделся вокруг, ища врагов.
Понял Чымбылат, что его обманули, сурово сдвинул брови, а мурза, дрожа, как осиновый лист, упал на колени:
— Не гневайся на меня, великий богатырь. Я пришел сюда не по своей воле, меня послал народ. Велел народ сказать, что не нужна ему твоя помощь, он сам поладит с врагами…
Не поверил Чымбылат словам мурзы:
— Вызвал ты, кривая душа, меня из могилы напрасно, и больше уже не смогу я подняться на зов, — сказал Чымбылат, — но силу мою оставляю марийскому народу.
Так сказал Чымбылат и упал в могилу.
Радостно смеясь, прибежал мурза к хану:
— Давай, хан, мешок золота — не поднимется больше из могилы Чымбылат.
Дал хан мурзе-предателю мешок золота, а ханское войско ринулось грабить марийские селенья.
Крикнули марийцы:
— Вставай, Чымбылат!
Но не поднялся богатырь.
— Что нам делать? — крикнули слабые. — Мы погибли!
Но нашлись смельчаки, которые сказали:
— Не падайте духом, марийцы: Чымбылат все равно нам поможет!
И тут марийские воины почуяли в себе силу Чымбылата, и поверил народ в свою победу.
Дружно поднялись марийцы на хана. Через всю землю, по лесам и полям прошли они, побеждая врага.
Завидев свое отступающее войско, рассердился хан и приказал отрубить голову жадному мурзе-предателю.
Отрубили подлому изменнику голову. Упала голова, полная лживых и завистливых дум, на землю, и куда она упала, там появилось топкое, гнилое болото.
А хан и его войско бежали из марийских селений.
…Шли годы. Курган, в котором лежал Чымбылат, все больше зарастал пышной зеленью и цветами.
Не поднимался больше Чымбылат из могилы, но сила и дух богатыря всегда жили в народе. С этой силой побеждал он своих врагов…
Умолк старик, окончив сказание.
Вдали над рекою звенела песня, где-то в вышине плыл и таял легкий след самолета.
Иные песни, иная жизнь над курганом.
А сила народная — вечна.
Крылатый человек
Четыреста лет тому назад в Кокшайской стороне жил богатый марийский мурза Мамич Бердей. Его селение — илем, обнесенное высокой дубовой стеной, стояло над высоким обрывом, там, где Ошла впадает в Кокшагу.
Посреди илема возвышались высокие хоромы, в которых жил сам хозяин, а вокруг хором толпились избы для слуг и стражи, вместительные амбары, полные добра, и просторные конюшни. Очень богат был Мамич Бердей!
Зная про его богатство, казанский хан отдал ему во власть земли по Кокшаге и Кундышу и поручил собирать в ханскую казну ясак с живущих в тех местах марийцев.
Хитро рассудил хан: если плохо будет собирать Мамич Бердей ясак, ответит своим добром.
Но хан получал ясак полностью и в срок, а богатство Мамича Бердея росло год от году. В Кокшайской стороне не осталось ни одного человека, который бы не попал в кабалу к марийскому мурзе: всех превратил Мамич Бердей в своих данников — не то в вечных работников, не то просто в рабов.
Попал к нему в кабалу и Шюшкан. В любом деле — гнать ли смолу, вырезать ли посуду, выдолбить ли из колоды лодку — не было во всей округе мастера искуснее Шюшкана. Никогда не сидел он без работы. Но и Шюшкан не избежал сетей жадного мурзы.
Не знал, не ведал Шюшкан, как вдруг оказался кругом должен Мамичу Бердею. Без долгов — должен, без вины — виноват. Но знал твердо Шюшкан: мурзе долга не выплатишь, справедливости не найдешь, правоты не докажешь; одно остается — бежать. Да только как бежать? В лес уйдешь — конная стража догонит, по реке поплывешь — быстрые лодки, сделанные для мурзы самим же Шюшканом, настигнут. Остается один путь — по воздуху; уж там-то, в синем небе, Мамич Бердей не поймает.
«Небо — вольный простор… Только над вольной птицей небесной не властен марийский мурза, и сам хан не властен», — думал Шюшкан, глядя в голубую высь, где, раскинув широкие крылья, парил могучий сокол.
Высоко кружит могучий сокол, и дерзкая мысль Шюшкана парит наравне с крылатой птицей.
Долго следил Шюшкан за полетом сокола, а потом принялся за работу, невиданную и неслыханную доселе.
* * *
Мамич Бердей выехал на сбор ясака. На сером жеребце с десятью телохранителями, как волк, рыскал он с утра до ночи по илемам. Много илемов в лесной стороне, много должников у мурзы.
Обогнав спутников, мурза привстал в седле и зорким хищным глазом глядит вперед, где на склоне холма уже виднеется бедный шалаш — кудо — жилье мастера Шюшкана. Рядом с кудо навес из жердей, куча жженого черного угля, бочки со смолой, небольшая, только что вытесанная лодка, и вокруг нее среди травы, словно серебристые рыбины, сверкают белые щепки.
Заметив приближение всадников, из кудо вышел хозяин — широкоплечий, рослый Шюшкан — и встал на краю дороги.
Мурза остановился и вперил в него нетерпеливый гневный взгляд, ожидая покорного земного поклона. Но Шюшкан как будто не замечал гневного взгляда.
— Будь здоров, тора[1]. Пусть будет счастливой твоя дорога, — сказал Шюшкан с усмешкой. — Салам алейкум.
Мамич Бердей, сжимая рукоять плети, нехотя пробормотал положенные слова ответного приветствия и сразу же раздраженно заговорил:
— На словах ты почтителен, это дело не трудное — язык без костей, а вот скажи, собираешься ли платить что положено? За тобой еще с прошлого года недоимка.
— Рад бы отдать, да денег нету, — спокойно ответил Шюшкан. — Придется тебе еще подождать.
Мамич Бердей побледнел от гнева, не ожидал он такого ответа. Он привык, что его должники с плачем и мольбами валятся в ноги и на коленях вымаливают отсрочки.
— Что-то слишком волен ты стал, — сказал мурза. — Видать, давно по твоей спине не гуляла плетка. Нет денег — плати каким-нибудь добром. Небось есть у тебя сработанная вещь?
— Есть, — ответил Шюшкан. — Я отдам тебе за долги лодку.
Мамич Бердей косым взглядом скользнул по новой долбленке и с презрением отвернулся:
— Из такого корыта только скотину поить.
— Не об ней речь, — сказал Шюшкан. — Вон видишь липу возле навеса? Это твоя лодка.
Мамич Бердей взглянул на зеленую развесистую липу и побледнел еще сильнее.
— Что болтаешь? Она еще даже не срублена. Не дают имени не родившемуся ребенку. Срубишь, тогда будет видно, на что она годна — на лодку или кадушку, или выйдет лишь щепа на растопку.
Шюшкан подошел к липе и постучал по стволу палкой:
— Смотри лучше.
Мурза и его стража окружили липу. С одной стороны ствол липы был посередине расщеплен, и в расщеп вбиты клинья.
— Пять лет назад я вбил эти клинья, — сказал Шюшкан. — С тех пор липа растет и на корню превращается в лодку.
И тогда все увидели, что раздавшийся в стороны ствол липы с глубокой выемкой посередине действительно похож на лодку.
— Осталось только ее срубить, вычистить внутри, заострить нос, и будет добрая лодка, — продолжал Шюшкан, — человек двадцать поднимет.
— Когда будет готова твоя лодка? — строго спросил Мамич Бердей.
— Спешить нельзя. Через год ствол совсем окрепнет, и можно вынуть клинья.
— Целый год! — воскликнул Мамич Бердей. — Ты издеваешься надо мной! Чем ждать год, я лучше завтра же продам тебя самого в рабство казанским купцам.
— Нет, я не буду рабом, — без страха глядя в глаза мурзе, сказал Шюшкан.
Мамич Бердей онемел от гнева и удивления, а Шюшкан, повернувшись, стал быстро взбираться вверх по крутому склону обрывистого холма.
Когда Мамич Бердей обрел дар речи, он взмахнул плетью и взвизгнул:
— Поймать дерзкого буяна! Схватить! Связать!
Стража бросилась к холму, но в это мгновение на вершине обрыва показался Шюшкан.
Высоко вознесся холм, выше леса, выше вековых сосен. И мурза на лошади кажется отсюда не больше игрушки.
Встал Шюшкан на краю обрыва, и все увидели, что за его плечами сверкают белые берестяные крылья.
Окинул Шюшкан взором все вокруг, взмахнул привязанными к рукам крыльями и ринулся с горы вниз.
Вскрикнул, не выдержав, какой-то стражник. Мамич Бердей на миг зажмурил глаза, а когда открыл их вновь, то увидел парящего над лесом крылаторукого человека. Он летел над кудо, и неведомая сила поддерживала его в воздухе.
— Летит… — услышал Мамич Бердей за своей спиной удивлённый шепот.
Словно опомнившись, он схватился за лук, запела тетива — и острая стрела быстрее птицы со свистом понеслась за крылатым человеком.
Мамич Бердей не промахнулся.
Затрепетали берестяные белые крылья, и отважный мариец рухнул в густой кустарник, на дно глубокого оврага.
— A-а, свалился! — радостно завопил Мамич Бердей и погнал коня прямо через кусты к тому месту, куда упал Шюшкан.
Вслед за ним поскакала стража.
Шюшкан лежал на сломанных крыльях, закрыв глаза и раскинув руки; белая рубаха на груди пропиталась алой кровью.
Воины-телохранители соскочили с коней и окружили распростертое тело.
— Чудеса, — говорил один.
— А ведь улетел бы, как птица… — вторил ему другой.
— Не иначе, Шюшкан был колдуном, — сказал третий. — Говорят, колдовское слово сильнее божьей молитвы…
— Сам бог покарал его за грехи, — сказал Мамич Бердей и злорадно добавил: — Так тебе и надо. Ишь захотел умнее бога быть. Знай свое место, холоп!
А крылатый человек уже не слышал этих слов: он лежал бездыханен.
…Но говорят, будто бы не умер Шюшкан, будто бы он все-таки убежал от Мамича Бердея в дремучие леса, нашел там дерево, что было легче легкого и гибче гибкого, и сделал из него крылатые лыжи. На тех крылатых лыжах летал он, подобный ветру, по всей марийской земле: бывало, утром отдыхает на берегу Вятки, обед варит у Кокшаги, а вечернюю зорю встречает за Ветлугой.
То ли правда, то ли выдумка, но и сейчас еще услышишь в марийских деревнях о Шюшкане и его свистящих лыжах…
Непобежденная Ветлуга
Нам не дорого злато-серебро,
Дорога нам наша родина.
Марийская народная песняЭто случилось в те далекие годы, когда в наши края вторглись дикие орды хана Батыя…
Как-то раз глухой, темной ночью враги налетели на одну спавшую мирным сном марийскую деревню.
Громкие воинственные крики и звон оружия наполнили улицы. Разбуженные люди выбегали из домов и в страхе смотрели на озаренное багровым пламенем небо. Яркие языки огня лизали небо и, извиваясь, стохвостой змеей ползли по деревне — это враги подожгли крайние избы…
С диким гиканьем забегали в избы воины — нукеры в пестрых шароварах и косматых шапках, жадно набивали грабленым добром свои большие мешки, недрогнувшей рукой убивали малых детей и седых стариков.
Рыдания и стоны, звон железа и гневные проклятия слышались по всей деревне.
Но никто не поднял против врагов ни меча, ни лука, не было в деревне людей, способных носить ратное оружие. Сильные мужчины, подобные дубам, и парни смелые, как соколы, взяв червленые щиты и острые мечи, давно уже ушли на смертельную битву с врагами. Далеко-далеко, к голубым водам реки Волги, улетели могучие орлы. Где-то среди приволжских холмов стали они, ожидая вражеское войско. А в деревне остались лишь их седые отцы и матери, милые жены и невесты да дети, похожие на нежные лесные цветы.
Без крепкой защиты они были обречены на смерть или рабство…
Опьяненная кровью и легкой добычей, бесчинствовала и радовалась вражья орда. И вдруг в дверях одной курной избы, что стояла на краю деревни, вражеских воинов встретила блеснувшая, как молния, сабля. Нукеры отступили.
— Воин!
— Ай, яман![2]
— Батур![3]
Ханские нукеры настороженными взглядами следили за каждым движением молодого воина, загородившего вход в избу, и оглядывались друг на друга: кто отважный, кто осмелится первым вступить в схватку со смельчаком?
Черные, горящие огнем ненависти глаза отважного воина в упор смотрели на чужеземцев. Ни один взмах его сабли не был напрасен: у входа в избу уже полегли восемь нукеров.
Враги грозили ему издали, злобно ругались, но ни один из них не решался приблизиться.
Пухлолицый, с отвислым подбородком военачальник— менгечи мурза Церелен — с высокого белого аргамака следил за происходящим. Его косые щелки-глаза замутились от гнева, он до крови искусал свои губы.
— Воины, вы забыли, что вы потомки волков? Вы забыли повеления великого джасака?[4]
Менгечи говорил еще что-то, но его слова потонули в криках нукеров и в многоголосом шуме рабов-хангулов[5].
Нукеры бросились на приступ и снова, словно опаленные огнем, отпрянули назад.
Молодой воин по-прежнему твердо стоял на своем месте, как будто он был вытесан из того же крепкого дуба, что и стены его дома.
Тогда нукеры достали луки и осыпали воина тучей стрел. Менгечй наблюдал за неравным поединком, готовый в любую минуту соскочить с коня и наступить ногой в узорном сапоге на грудь поверженного врага.
Но вдруг мурза заметил, что два нукера, забравшись сзади на дом, разбирают крышу. Он довольно усмехнулся: догадались! Мурза громко крикнул:
— Взять парня живым!
И в тот же миг юного воина покрыл брошенный сверху холщовый полог. Воин забился, как птица в силке, но на него уже насели двое дюжих нукеров.
Дружно бросились вперед остальные. Тучный мурза не утерпел, слез с коня и поспешил к месту схватки.
Подойдя, он, изумленный, остановился; перед ним стоял не воин, а девушка, подобная цветку шиповника.
Она тяжело дышала, а за руки ее держали восемь нукеров.
Блестящие черные глаза девушки горели гневом.
Седой, морщинистый мурза-менгечи оглядел ее с ног до головы и самодовольно сказал нукерам:
— Женщина всегда есть женщина. Ее мы победили без сабли. Среди рабынь Церелена-багатура как раз недостает такого цветка.
Гордый своей властью и уменьем красиво говорить, мурза взобрался на коня и поехал со двора, приказав девушку вести за собой.
Огонь пожара, вихрем пронесшийся по деревне, затихал. На месте изб дымился горячий пепел, сиротливо торчали печные трубы, и, чадя, догорали последние головешки. В дорожной пыли, в подзаборных лопухах остывали тела убитых, а оставшиеся в живых с петлей на шее брели, подгоняемые нукерами, по дороге прочь от родных мест в проклятое рабство.
Через утихший лес полоняников привели на берег Ветлуги-реки.
Погрузив на плоты невольников и награбленное добро, нукеры начали переправляться через реку.
Церелен-багатур с двумя воинами в железных кольчугах сел в длинную остроносую лодку. Пленную девушку-воина посадили в ту же лодку.
Девушка сидела, глубоко задумавшись. Хоть бы заплакала, зарыдала, как другие женщины, уводимые на чужбину! Нет ни слезинки в ее глазах, только лицо ее бело, как первый снег, и печально, как осенняя ночь.
А вдали, за лесом, горя и сияя, подымалась заря. Заалели свинцовые волны на Ветлуге, потом засверкали золотом и серебром. Легкий ветер пробежал по вершинам деревьев, словно тронул струны на гуслях, и послышалась тихая песня. Живительные лучи солнца озарили все вокруг, и все вспыхнуло несчетными красками. Запели птицы, как бы возвещая, что есть еще жизнь в лесном краю, что нельзя убить его красоту, что вечно будет стоять он, гордясь и красуясь.
Белых берез верхушки, Кудрявясь, в лесах остаются Серебряные черемухи в цвету, Листвою блестя, остаются. Медные сосны в бору, На ветру качаясь, остаются. И Ветлуга — светлая река, Плеща в берега, остается…Неожиданно девушка поднялась, улыбнулась, как утреннее солнце, и запела.
Один нукер схватился за меч, но мурза Церелен лениво остановил его:
— Пусть поет. Всех наших врагов сокрушила сабля Джихангира[6]. Хотя эта марийская девка поет не так красиво, как девушки с Керулена[7], но пусть поет. Я не люблю печальных людей…
А девушка пела старинную песню своего народа:
Ой, черная стерлядь, Ой, черная стерлядь Плывет по реке, Нигде не стоит. А в омуте темпом, В глубоком-глубоком, В омуте тихом Она отдохнет. Никому не помочь мне — Ни родне, ни соседям, Только светлые волны Помогут мне.Девушка поставила ногу на край лодки:
— Знай, черный опкын[8], ты можешь заковать нас в цепи, но никогда не покорить тебе наши сердца, горящие ненавистью.
С этими словами девушка прыгнула в реку, а лодка, покачнувшись, перевернулась вверх днищем.
Белой рыбой мелькнула девушка под водой, чистая струя заиграла вокруг нее. А мурза и его телохранители, закованные в железо, камнем пошли ко дну и там, на дне чужой реки, нашли себе могилу.
С удивлением и страхом смотрели на все это остальные нукеры.
— Непонятный здесь живет народ. Непокорная у него душа. Трудно его одолеть, — говорили они между собой.
А пленники на плотах говорили о богатырях, которые придут с этих берегов и освободят их.
— Как имя этой девушки? — спросил один нукер.
— Ветлуга, — ответили ему полоняники.
— А как зовется эта река?
— Тоже Ветлуга.
Побледнели нукеры и молча смотрели в воду.
Текла река Ветлуга, сверкая, как стальная сабля, — вольная река непокорного народа.
Сабля атамана
В те времена, о которых идет речь в этом рассказе, во второй половине семнадцатого века, Козьмодемьянск окружали нетронутые дремучие леса. Они подступали к самым стенам городка, шли до Суры, до Цивильска, до Ядрина; редко-редко среди сплошного густого леса попадались клочки вспаханных полей и маленькие — в одну-две избы — марийские селения — илемы.
Илем Аштывая стоял на берегу Юнги.
Аштывай со своей семьей жил в низенькой, черной от дыма и копоти курной избенке. А семья у него была немалая — семеро детей, мал мала меньше; старшему сынку Порандаю лишь десятый годок пошел.
Нелегко прокормить такую семью, и Аштывай трудился от зари до зари: то в Юнге рыбу ловит, то в лесу борти ставит, то с раннего утра до ночи пропадает на поле.
Каждую весну, умываясь соленым потом, пашет он поле деревянной сохой из крепкого корня и полной горстью разбрасывает зерно, а подойдет осень, выходит на поле с серпом. Соберет Аштывай урожай, обмолотит — и грустно почешет в затылке: опять зерна не хватит даже на ползимы.
Тогда отправляется Аштывай в лес за желудями. Намешает в муку толченых желудей, древесной коры — и, глядишь, переживут длинную зиму, дотянут до нового урожая.
Беден дом Аштывая, пуст амбар, но есть у него заветное сокровище — дареная золотая чаша.
Эту чашу в давние годы царь Иван Васильевич Грозный пожаловал сотнику горно-марийской стороны Акпарсу за помощь и заслуги марийцев в покорении Казанского ханства. А вместе с чашей даровал царь Иван на веки вечные роду Акпарса приюнгинские земли. С тех пор сто лет переходила чаша из рук в руки, и теперь владел ею внук Акпарса Аштывай.
А на ту заветную чашу давно уже зарился юнгинский тора Волотка, да Аштывай готов лучше голодом сидеть, чем отдать чашу в чужие руки.
Волотка тоже из марийцев, только из другого рода; настоящее имя его Пангелде, но, чтобы подладиться к русским властям, он крестился и принял новое имя — Володимер, которое марийцы переделали на свой лад, и так стал он Волоткой.
Волотка по повелению воеводы собирал ясак в окрестных илемах. Мужики боялись его пуще огня; один Аштывай не дрожал от страха, когда к нему жаловал марийский тора.
И денег обещал Волотка за царскую чашу, и воеводской тюрьмой пугал, но Аштывай твердо стоял на своем: «Не отдам — и все».
— Ну погоди, ярыжка-голодранец! — пригрозил как-то раз обозленный Волотка. — Придет время, в ногах у меня будешь валяться, да поздно будет!..
— Не пугай, — ответил Аштывай, — я не из боязливых. Остры зубы у волка, да не всякий раз до горла добираются.
— Не отдашь чашу добром, силой отберу, — в ярости прошипел Волотка.
Так и уехал Волотка из илема Аштывая ни с чем, но надежды завладеть царским подарком не оставил. Мысль о чаше червем точила его душу. А вскоре выпал удобный случай отомстить соседу за его строптивость.
В один весенний день в город прибыл гонец с царской грамотой, в которой повелевалось поставить на горном берегу монастырь.
Козьмодемьянский воевода вызвал к себе Волотку и сказал:
— Ты, Володимерко, хорошо знаешь места меж Юнгой и Сурой. Скажи, где сподручнее ставить монастырь? Место надо выбрать доброе, чтобы были там пахотные земли, и рыбные угодья, и дубовые рощи.
Волотка раздумывал недолго.
— Есть такое место на Юнге, батюшка воевода, — вкрадчиво проговорил он, — очень доброе место: и пахотные земли, и рыбные угодья, и дубравы — всё рядом. Самое подходящее место для монастыря. А живут там поганые язычники, не желающие принимать святого крещения…
— Поганые язычники, говоришь? — проговорил воевода.
— Язычники, — подтвердил Волотка.
— Да-а, ежели так, то самое место поставить там монастырь, — проговорил воевода, — авось святые отцы обратят этих басурман в православную веру.
На другой день воевода послал на Юнгу боярского сына Федора Дергалова со стрельцами и с Волоткой объявить тамошним марийцам, что их земли отныне отходят к новому монастырю.
— Перед нехристями держитесь смелее, — напутствовал он Дергалова и Волотку, — коли надо будет, силу свою покажите.
Не чуя ног под собой от радости, мчался Волотка к илему Аштывая.
А хозяин илема в это время, не ведая, что над его головой собираются черные тучи, перепахивал поле за дубравой. Работа спорилась, борозда за бороздой отваливалась мягкая земля.
Шагая за сохой, размечтался Аштывай: «Вспашу поле, засею добрым зерном, уродится рожь на славу: солома, что камыш, зерно, что яйцо…».
Он и не заметил, как подбежал к нему сын Порандай, потянул за рукав:
— Ачий[9], к нам во двор люди приехали!
— Какие люди?
— Воеводские. Все верхами, у всех топоры на длинных палках. И Волотка с ними…
Как услышал Аштывай про Волотку, тревожно ему стало.
— Тебя искать послали, — продолжал Порандай. — Почему хозяина дома нет, когда мы приехали, говорят…
— Ждал я их, окаянных, — недовольно проворчал Аштывай. — Но ничего не поделаешь: уж коли приехали, не уедут, пока своего дела не сделают.
Аштывай выпряг мерина из сохи, сел на него сам, посадил сына и отправился к илему.
«Что им нужно? — раздумывал Аштывай по пути. — Что ищут? Ясак собирать еще не время. Может, Волотка оговорил меня перед воеводой? Да нет за мною никакой вины — ни большой, ни малой…»
С тревожным предчувствием въехал Аштывай в свой двор. Там его встретили сумрачные взгляды десятка стрельцов и боярского сына Федора Дергалова. Возле Дергалова вертелся Волотка в снежно-белом кафтане, подпоясанном красным кушаком.
Аштывай соскочил с лошади. Увидя его, Дергалов что-то сердито крикнул в толпу стрельцов. Из-за малиновых кафтанов, из-за грозных бердышей и сверкающих на поясах сабель вышел худой, в потертом черном кафтане, в потрескавшихся красных сапогах толмач Илья Долгополов.
Илье Долгополову по службе приходится частенько бывать в марийских илемах, и поэтому его повсюду хорошо знают: он и растолкует что надо и, бывает, советом поможет.
— Аштывай-родо[10], — поклонившись хозяину, сказал Долгополов, — с неожиданной вестью пришли мы к тебе. Наберись силы встретить ее: что поделаешь, все мы в царской воле…
Волотка оборвал толмача:
— Говори прямо, что тебе велено. Какой он тебе родо, этот нехристь?
Долгополов хмуро глянул на Волотку из-под бровей и продолжал:
— Повелел царь Элексей поставить на месте твоего илема монастырь и отдать монастырю все окрестные пахотные земли и рыбные угодья. А тебе, ежели ты перейдешь в христианскую веру, дадут землю за Юнгой; а коли не захочешь креститься, то вышлют тебя в Симбирск.
Аштывай повернулся к Дергалову и с горечью воскликнул:
— О, большой тора, будь справедлив и милостив, как бог! Ведь эта земля наша! С дедовских времен она наша! Нам ее пожаловал царь Иван!
— Царь дал, царь берет обратно, — злорадно сказал Волотка. — Крестись, не мешкай и перебирайся за Юнгу, а то не будет тебе никакой земли.
Сразу две беды свалились на голову Аштывая: первая беда — дедовские обработанные земли отбирают, а вторая — заставляют переходить в чужую, немилую веру. Боялись марийцы попасть в христианскую веру, а пуще всего не жаловали попов, которые, как разбойники, рыскали по деревням и за свои непонятные молитвы с каждого требовали денег. А марийский мужик и так годами денег в глаза не видит.
— Не хочу креститься, — сказал Аштывай, — дармоедов на моей шее хватает…
— Кого ж ты честишь дармоедами? — побагровев, закричал Волотка. — Хватайте его!
Рыжебородый стрелец протянул руки к Аштываю, но мариец быстро прыгнул к воротам, схватил тяжелый дубовый засов и поднял его над головой.
— Не пойду в вашу проклятую веру! Не отдам землю! Я ее корчевал, я ее вспахал!
Увидев в руках Аштывая увесистую дубину, вскочил на крыльцо боярский сын, метнулся за спины стрельцов Волотка.
— Не балуй!.. — закричал рыжебородый стрелец, стараясь поймать руку Аштывая.
Аштывай мог бы отшвырнуть стрельца, как котенка, но он вдруг бросил засов под ноги и, рыдая, крикнул:
— Не бойтесь, не разбойник я… Не себя мне жаль, а детей, с голоду они помрут без земли…
Рыжебородый стрелец опустил руки, но тут Дергалов, опомнившись от страха, закричал с крыльца:
— Взять его! Связать! И отправить на суд к воеводе!
Стрельцы набросились на марийца, повалили и связали. А потом связанного Аштывая под громкий плач жены и детей увели из родного илема.
* * *
Аштывай сидел в тюремном срубе уже вторую неделю; его не выводили даже во двор. К нему тоже никто не заходил. На исходе второй недели он услышал, как у дверей тюрьмы кто-то тихо шепчется со сторожевым стрельцом. Потом дверь отворилась, и в сруб вошел Илья Долгополов. Он оглянулся по сторонам и подошел прямо к Аштываю, сидевшему в углу на куче соломы.
— Жив, Аштывай-родо? — с сочувствием проговорил он. — Попал ты в тюрьму ни за что ни про что, бедняга…
Аштывай слушал его недоверчиво и настороженно: хоть и хороший человек Долгополов, а всё на царской службе. В нынешнее-то время царским слугам лучше не доверяться. Толмач словно догадался, о чем подумал мариец, и тихо сказал:
— Не думай, Аштывай-родо, что я враг… Я тебе добра желаю…
Аштывай и верил Илье Долгополову и не верил, а толмач продолжал:
— Всем ведомо, что не виновен ты ни в чем. Но Волотка очень зол на тебя, чернит перед воеводой: мол, и вор ты, и бунтарь. А у воеводы есть указ, чтобы всех, кто не желает креститься, выслать в Симбирск, а землю их отдать монастырю.
— Вижу, уж очень понравилась им моя земля, — сказал Аштывай. — Что ж, у них сила… А Волотка зарится на царский подарок — золотую чашу, что есть у меня. Пусть и чашу возьмет, только бы жену с детьми не трогал…
— Семью твою тоже в Симбирск за тобой посылают, а старшего твоего сына воевода велел отдать в монастырь…
Эта весть поразила Аштывая как обухом по голове.
— Сынок… Порандай… — прошептал он. — Как же так? Оторвать от отца-матери, отдать в чужие руки… Он-то чем виноват?..
А Долгополов нашептывает:
— Коли хочешь сына спасти, беги в вольные края, на Дон, к казакам… Я тебе в этом деле помочь могу.
Слушает Аштывай возмутительные речи Ильи, слушает, как тот бояр, воеводу да Волотку ругает, и диву дается: он сам их не очень-то уважает, но таких слов сказать не решился бы.
«Неужели Волоткиному навету веру дадут? — думает Аштывай. — Нет, не может быть…».
Но напрасно надеялся Аштывай на справедливость да на доброту боярскую: на другой день его с толпой таких же, как он, бедняков марийцев стрельцы погнали прочь от родимых мест…
* * *
Симбирский воевода быстро определил ссыльных марийцев к делу: кого посадил на землю по Свияге, кого забрал на свой двор. Аштывай попал в рыбачью артель.
Симбирская сторона, если посмотреть, краше приюнгинских мест: широко течет вольная Волга, на крутых берегах зеленеют ласковые кудрявые леса. Но все ж болело сердце по родной Юнге. Задумал Аштывай сбежать, да не успел: из Козьмодемьянска с обозом приехала жена с шестью детьми, а от детей куда побежишь?
Плача, рассказала жена, как Волотка разрушил их илем, какое было добро, все забрал себе и чашу золотую тоже забрал…
Так, наверное, и пришлось бы Аштываю доживать век на новом месте, да тут пошли в народе разговоры еще почище тех, что вел в тюрьме Илья Долгополов.
— На Волге казаки взбунтовались… Царевых бояр бьют, голытьбе да бедноте вольную жизнь обещают…
А им вослед летят новые вести:
— Стенька Разин по Волге к Симбирску движется…
Наступил день, когда Аштывай сунул за пазуху кафтана каравай хлеба и ушел из дому.
Аштывай вернулся в Симбирск с вольным разинским войском. Много разного народа было в войске— и марийцев, и чувашей, и татар, и мордвы.
Ранней осенью 1670 года разинцы подошли к Симбирску. Глухой ночью они окружили город, а с рассветом пошли на приступ.
Сам Степан Разин бился в первых рядах, в гуще самых яростных схваток сверкала его булатная сабля. И там’ где появлялся атаман, жарче сверкали казацкие сабли, выше поднимались мужицкие дубины и вилы.
Вон, рядом с ним, бьется высокий, широкоплечий, похожий на медведя мариец в белом холщовом кафтане. Его тяжелая дубина крушит врагов направо и налево.
«Молодец! — взглянув на него, подумал атаман. — Лихой из него выйдет казак!»
Но и враг не дремлет. Один стрелец, улучив момент, набросился на. атамана сзади. Но мариец вовремя заметил саблю над головой атамана. Раз — и от могучего удара стрелец свалился на землю.
— Спасибо, друг! — крикнул Разин.
Симбирский воевода Милославский двинул против разинцев самые лучшие свои войска. Яростно бились стрельцы, гремели выстрелы, летели пули, сверкали железные шишаки и кольчуги боярских детей и служилых дворян, а на них серой тучей двигались мужики и всякая голытьба. Визжа, стреляли из луков татары; как белое облако, летели марийцы и чуваши в белых холщовых кафтанах; на низеньких лошадках скакали калмыки, — как-будто вышедшая из берегов бурная река хлынула на город.
Ни пули, ни сабли не могли остановить натиск народного войска, объятого гневом. К вечеру полгорода было в его руках, только в крепости еще отсиживался царский воевода Милославский.
В пылу сражения Разин потерял из виду могучего марийца, спасшего ему жизнь, но после боя вновь встретил.
Мариец поклонился и хотел пройти мимо, но атаман остановил его и, положив ему на плечо свою сильную руку, сказал:
— Спасибо, друг добрый, избавил ты меня от нечаянной беды. Вовек не забуду твоей услуги. Проси что хочешь — ничего для тебя не пожалею.
Аштывай глянул в глаза атаману, и атаман тоже смотрит на него, улыбается.
— Ничего мне не надобно, — отвечает Аштывай, — только бы побить нам бояр-злыдней, тогда и добро у всех будет, и земля.
— Разумно говоришь, молодец, — кивнул головой Разин. — Кто ты такой? Откуда родом? Как зовут тебя? Гляжу, ты, никак, татарин?
— Нет, не татарин. Родился я в марийском краю и сам мариец, а имя мое Аштывай.
— Слыхал про такой народ, — сказал атаман и стал расспрашивать Аштывая про житье-бытье марийского мужика.
Так, беседуя, спустились они к Волге, где качались на волнах неисчислимые лодки. А большой атаманский струг с цветным шатром, уткнувшись носом в прибрежный песок, стоял у самого берега.
Атаман по легкому мостику взошел на струг и Аштывая позвал за собой:
— Проходи, дорогой друг, гостем будешь.
Аштывай вошел в шатер, у входа поставил свою дубинку. Глянул на нее Разин, улыбнулся: то ли вспомнилось ему, как крушил он этой палицей врагов в бою, то ли что другое.
Мигнул атаман — принесли серебряный чеканный кумган с красным вином. Налил Разин вино в два кубка и один подал Аштываю.
Идет беседа, катится, как волны по Волге. Аштывай про свою горькую судьбу рассказывает, про сына Порандая, которого Козьмодемьянский воевода оторвал от отца-матери и отдал в монастырь, рассказывает, а Разин говорит ему:
— В одиночку даже тебе, такому богатырю, не одолеть ни воеводу, ни его стрельцов. Весь народ поднимать против бояр надо. Тогда силен пожар, когда углей много. А не хочешь ли ты на родину к себе вернуться?
— Как — не хочу?! Хоть бы краем глаза глянуть на Юнгу да сынка родного выручить!
— Увидишь родную землю и сына своего найдешь.
Посылаю я тебя в марийский край и жалую званием атамана. Будь и в родных краях, атаман Аштывай, таким же отважным, каким был в сегодняшнем бою. Собери людей верных и жди моего скорого прихода в Козьмодемьянск и Нижний. — Взглянул Разин на дубинку Аштывая и сказал: — И дубина в сильных руках — грозное оружие. Если бы все марийцы взяли в руки по дубинке, наверно, ни одного боярина не осталось бы на Волге, но тебе, атаман, негоже ходить с таким шелепом.
Сказав так, взял Разин лежавшую по правую сторону от него на мягком ковре саблю и протянул Аштываю.
Это была прекрасная сабля с серебряной рукоятью, а сталь клинка сверкала и струилась, как текучая вода.
Аштывай, оробев, нерешительно принял в руки атаманов подарок.
— Эту саблю я отбил в бою у персидского военачальника Менду-хана. Такой другой сабли в мире больше нет. Думал я, что вовек с ней не расстанусь, а в могилу лягу, велю с собой положить. Но ты достоин этой сабли — так владей ею.
— Батюшка атаман, по мне хороша и простая.
— Нет, не отказывайся, Аштывай. Не только саблю дарю тебе, дарю с ней богатырскую силу. В сабле, отвоеванной в бою, — великая сила.
Так Аштывай стал обладателем атамановой сабли.
В ту же ночь тронулся он в дальний путь, к берегам Юнги, на горно-марийский берег.
Как прошел Аштывай царские заставы, кто ему помогал, кто укрывал, о том доподлинно неведомо, но, видно, много друзей у того, кто подымается за народное дело.
А недели две спустя появился в юнгинских лесах отряд храбрецов. Они прогоняли из деревень сборщиков ясака, заваливали засеками дороги, по которым должны были двигаться царские войска к Симбирску.
Однажды нагрянули они в монастырь, сокрушили дубовые ворота, разогнали стрельцов и ворвались на монастырский двор.
Не взглянув на перепуганных монахов, Аштывай перебегал из кельи в келью, из дома в дом в поисках сына, но его нигде не было.
Аштывай схватил за грудь пузатого келаря[11]:
— А ну говори, толстое брюхо, куда дел моего сына?
— Какого сына? Кто ты? — заикаясь, бормотал монах.
— Я — Аштывай. Знаешь такого?
— О боже, как не знать! Ты же благодетель наш, свою землю монастырю отказал…
— Куда сына запрятал?
— Я не виноват… Ей-богу, не виноват… Все Володимерко, он теперь большой начальник — пристав всего горного берега. Он твоего сына взял из монастыря. «Нет у меня родного своего сына, говорит, так воспитаю чужого».
— Опять Волотка! — воскликнул Аштывай и, оттолкнув монаха, выбежал во двор.
Там Аштывая уже искали.
— Атаман, к тебе человек из Козьмодемьянска от Ильи Долгополова.
Аштывай подошел к гонцу. Ба! Да это же старый знакомый, тот рыжебородый стрелец, что вязал его на дворе собственного илема.
— Опять будешь руки крутить? — усмехнулся Аштывай.
Стрелец покраснел, опустил глаза вниз:
— Не гневайся, атаман. Что было, то было. Теперь я господам не слуга.
— Ну ладно. Сказывай, с чем послал тебя Илья.
Стрелец рассказал, что в Козьмодемьянске посадские люди и стрельцы давно готовы перекинуться на сторону Разина и что пусть только юнгинские марийцы с оружием подступят к городу, а там городские помогут.
— Ну, коли так, ждите нас, — ответил атаман.
С отрядами приюнгинских марийцев к Козьмодемьякску подошли марийцы и русские с Суры, пришли чуваши из-за Сундыря и Унги. А едва лишь с городской стены заметили приближающиеся первые отряды разинцев, поднялся черный люд в городе. Вмиг гневная толпа разнесла приказную избу, убила воеводу и боярского сына Федора Дергалова.
Аштывай на белом коне промчался по улицам к дому Волотки.
Ворота Волоткииого дома были распахнуты настежь, а в доме уже хозяйничали посадские.
— Аштывай-родо! — бросился к нему человек в черном кафтане.
— Здравствуй, Илья-друг!
— Вот хотели твоего врага Волотку в его доме захватить, да он, проклятый, успел-таки сбежать. А сын твой здесь. Эй, Порандай, встречай отца!
Облилось кровью сердце Аштывая, как увидел он босоногого, исхудавшего парнишку в рваном кафтанишке.
— Эх, а еще говорил, заместо сына воспитаю!
Не сыном взял Волотка к себе в дом Порандая, а даровым безответным работником.
Обнял Аштывай сына, и по обветренной, грубой щеке атамана покатилась невольная слеза…
А Илья Долгополов из-за пазухи вытащил золотую чашу:
— А вот твоя чаша. У Волотки в доме была.
Взял атаман чашу и сказал:
— Была дарована эта чаша на дружбу горного берега с русским народом. Из этой чаши выпьем мы за победу, за вечную дружбу наших народов. А чтобы вновь враги не отняли ее у нас, есть у меня заветная сабля…
Но недолго пировал храбрый разинский атаман Аштывай: пал он в бою с царским войском под Козьмодемьянском. На плахе в Москве сложил буйную голову Степан Разин, в Тотьме казнили Илью Долгополова, но память о них жива и поныне.
Монастырь, что стоял на месте илема Аштывая, в царских бумагах и указах именовали Спасо-Юнгинским, а в народе его всегда называли Аштывайнырским, что значит «поле Аштывая».
И сабля — дар Степана Разина — тоже не пропала. Как погиб Аштывай, взял ее сын отважного атамана Порандай. Сражался он в последних разинских отрядах, а когда и они были разбиты, исчез. Искали его по всему горному берегу царские соглядатаи, чтобы казнить, да не нашли. Ни его, ни сабли.
Потом видали эту саблю в пугачевские времена…
А в одной избе в марийской деревушке на берегу Волги висит на стене старая фотография. На ней снят молодой красноармеец в прожженной походной шинели, в краснозвездном шлеме-буденновке, и в руке у него богатая, сверкающая серебряной чеканкой сабля.
Эту саблю нельзя не узнать — другой такой нет больше в целом мире.
Джигит с берегов Таныпа[12]
Отряд пугачевского полковника Изибая Ямбаева на рассвете выступал из деревни.
С копьями и кольями, с тугими луками и старыми дедовскими саблями, подымая дорожную пыль, ехали всадники на косматых башкирских лошадках, шагали пешие. Далеко разносилась боевая песня. Джигиты пели о родной и любимой земле, о серебряных водах реки Белой…
Вся деревня провожала повстанцев. Печальные женщины в белых кафтанах долго стояли за околицей у ослепительно белых берез и всё глядели из-под ладоней в пыльную даль, туда, где за голубыми холмами скрылись их мужья, сыновья и братья.
…Вечером отряд вернулся в деревню без песен. Ряды его заметно поредели.
На Уфимском тракте пугачевцы встретились с войсками царицы. Отважно бились повстанцы. Но разве могли они осилить вооруженных ружьями и пушками солдат?!
В бою пали самые храбрые, и тогда Изибай приказал отступать.
Отступали, преследуемые эскадроном драгун. Убитые и раненые остались на поле боя. Лишь тело Аргемблата, друга и помощника Изибая, привезли в деревню.
В молчании прошли повстанцы мимо кудрявого березняка и остановились за деревней, у одинокого раскидистого дуба, выросшего на самом склоне крутого холма.
Копьями и саблями вырыли под дубом яму. Тело Аргемблата обернули белой берестой и опустили в яму.
Над открытой могилой встал Изибай Ямбаев. Его суровое, изрытое оспинами лицо было печально.
— Пусть земля, в которой ты лежишь, будет тебе мягка, — сказал он. — Прости нас, если при жизни твоей мы обидели тебя чем-нибудь… А мы никогда не забудем, что ты погиб за край родной. И, когда будет наш народ свободен и счастлив, мы вспомянем тебя добрым словом…
Изибай замолчал. Все запели похоронную песню. Тоской и горем звучал ее напев в вечерней тиши.
В песне пелось о том, как лихой богатырь оседлал медногривого коня, взял в руку саблю, подобную молнии, и поскакал в бой за народное счастье. В сражениях сиял он среди богатырей, как светлый месяц среди ясных звезд. Но вот закрыла светлый месяц мрачная туча — взяла богатыря черная смерть…
А вокруг могильного холма цвела земля и кипела жизнь.
«Нет, не умер лихой джигит — жив он в славных делах! Вовек не заржавеет его сабля, сверкая над врагом!» — шелестят над холмом листья дуба.
И те же слова слышны в шорохе буйных цветов и трав, колышущихся под ветром. И закатное солнце, что завтра снова поднимется над землей, как будто тоже говорит об этом.
— А теперь подумаем о себе, — сказал Изибай, когда засыпали могилу. — Как нам жить дальше, как бороться. Против нас идет великая сила врагов, а нас можно перечесть по пальцам. Надо собирать новое войско. Надо послать верных людей, чтобы они кликнули народ по деревням и аулам. А всем остальным скрыться в лесу и ждать до поры…
Молча слушали джигиты своего полковника: правильно решил Изибай и все были с ним согласны.
— Ты, Ялкий, — продолжал Изибай, — поскачешь в башкирские степи, а на пути заедешь к берегам Таныпа. Там стоит илем, в котором жил Аргемблат. Найдешь его родных и скажешь: «Ничто не вечно на свете: в осенний день улетает на юг птица, время крушит сталь клинка. Настал час и Аргемблата: погиб богатырь, пал в бою с саблей в руке…» Скажешь и как можешь утешишь, поможешь пережить горе. А если есть в его доме способные носить оружие, пусть идут к нам мстить врагам за кровь Аргемблата.
Когда ночь покрыла деревню, Ялкий оседлал коня.
Три дня спустя в лесной лагерь Изибая Ямбаева на тонконогом и быстром, словно взнузданный ветер, коне прискакал юноша лет шестнадцати. На парне были длинная марийская рубаха и белая шляпа, в ушах поблескивали серебряные серьги, а за плечами висел лук и лыковый колчан со стрелами.
— Где полковник Ямбаев? — звонким, ломающимся голосом спросил парень.
— Здесь, — ответил Ямбаев, выходя из шалаша. Потом, взглянув на парня, усмехнулся: — Э-э, думаю, какой это арслан-батыр[13] шумит? А тут безусый мальчишка. Ну и румян же ты, парень, прямо красная девица.
Парень вспыхнул, потом нахмурился:
— Девица, говоришь… Неужели мужчина отличается от бабы только усами? Козел моего отца тоже бородат, значит, и он батыр?
Вокруг раздался дружный хохот. Ответ парня понравился.
— Ловко отрезал! — крикнул кто-то весело.
— Джигит… Якши джигит… Настоящий джигит, — одобрительно сказал стоящий рядом с Ямбаевым седой башкир в красной шапке.
— Откуда ты? — улыбаясь, спросил Ямбаев парня.
— С Таныпа, — сурово сдвинув брови, ответил тот.
— С Таныпа? Оттуда родом был мой друг Аргемблат, — задумчиво сказал Ямбаев. — Храбрый был воин. Погиб он.
— Аргемблат был хороший человек. Я знал его, — дрогнувшим голосом сказал юноша и, помедлив, твердо закончил: — В нашем крае много таких богатырей, как Аргемблат.
Изибай Ямбаев пристально вглядывался в лицо парня, ему показалось, что он чем-то похож на Аргемблата.
— Ну ладно, — сказал Ямбаев, — иди к сотнику Назарке. Да, а как тебя зовут?
— Келтей.
— Келтей-батыр, значит… — И, бросив еще один внимательный взгляд на парня, Ямбаев повернулся и скрылся в шалаше.
Келтей быстро разыскал Назарку, пожилого русского мужика в солдатском кафтане. Назарка сидел у костра и что-то рассказывал весело скалившим зубы приятелям.
Келтей тоже присел к огню. Он знал очень мало русских слов и не понимал, что рассказывал Назарка и чему смеялись все вокруг.
Келтей сначала смотрел в костер, потом потихоньку стал рассматривать сидевших у костра. Вот башкир в красной шапке, тот, что давеча назвал его джигитом; рядом с ним пожилой мариец в белом суконном кафтане, а немного поодаль стоит бородатый казак в лохматой бараньей шапке. Все незнакомые и все родные, близкие какие-то. Рваные рубахи, заплатанные кафтаны, стоптанные лапти — видать, запросто живут эти люди с тяжким трудом и вечной нуждой…
Вдруг совсем близко, в черных кустах, раздался резкий свист. Послышались шум, голоса, и, ломая кусты и треща валежником, к шалашу Ямбаева прошел татарин-лазутчик.
Немного погодя Ямбаев и татарин вышли из шалаша и подошли к костру.
— В нашу деревню сегодня прибыл отряд драгун, — сказал Ямбаев. — Они не ожидают нападения. Надо их взять врасплох. В деревню поскачет сотня Назарки. Ну как, ребята, справитесь?
— Не в первый раз, — ответил за всех Назарка.
Лагерь проснулся. Закопошились люди, заржали кони.
Сотня Назарки умчалась к деревне, и вместе с нею Келтей.
Гулко раздается в ночи топот конских копыт. Как ветер, влетели пугачевцы в деревню. Прогремел запоздалый выстрел опомнившегося часового, но пугачевцы уже неслись по всем улицам.
Враги были захвачены врасплох. Только небольшой кучке драгун во главе с офицером удалось вырваться из деревни.
Бешено погнали драгуны своих коней, спасаясь от гибели.
Пугачевцы открыли им вслед стрельбу, но оперенные стрелы уже не доставали врагов.
Тогда Келтей резко рванул поводья, и его конь вышел вперед.
Келтей на ходу выхватил лук и натянул тетиву. Зазвенела тетива, молнией блеснула стрела, и драгунский офицер, покачнувшись, стал валиться с коня.
— Молодец, Келтейка! — крикнул Назарка.
Пугачевцы приостановились у полевых ворот[14]. Прямо за деревней чернели поля, и вдали скакали драгуны.
— Эх, уходят!
— Не догнать… — переговаривались пугачевцы.
Вдруг Келтей бросился прямо через поле, наперерез драгунам. Он выскочил на дорогу, врезался в гущу врагов, клубы пыли поднялись из-под копыт завертевшихся на одном месте лошадей, засверкали сабли.
Через несколько мгновений подоспели пугачевцы. Ни один драгун не ушел от их сабель.
Когда бой был кончен, все увидели, что посреди дороги вниз лицом лежал Келтей. Его конь стоял рядом.
Келтея решили похоронить рядом с Аргемблатом.
…Келтей лежал на сверкающей зеленой траве. Утреннее солнце, распластав алые крылья, словно сказочная жар-птица, поднималось над полем, и его первые золотые лучи упали на нежное и юное лицо Келтея. Он и бездыханный был очень красив.
— Он был настоящий батыр, — сказал седой башкир.
В это время на дороге показались всадники.
— Ялкий едет! — крикнул кто-то.
Ялкий остановился у дуба, сошел с коня и склонился над Келтеем. Ему рассказали о подвиге и гибели отважного юноши.
— Так и должно было случиться, — тихо сказал Ялкий. — В борьбе за народное счастье каждый становится героем…
— Ты знал этого юношу? — спросил Изибай Ямбаев.
— Это дочь Аргемблата, — ответил Ялкий.
К Пугачеву
Жаркое весеннее солнце сияло в безоблачном голубом небе. Лениво, чуть слышно шелестели кудрявые ивы, и листва на них, попав в солнечный луч, вспыхивала серебром. Ясное, бескрайнее и бездонное, словно море, небо с раннего утра звенело песнями жаворонков.
А возле покрытого лубом омшаника[15], спрятавшегося в тени старых лип, было прохладно. Тихо шумели вершины деревьев, редкие, пробившиеся сквозь листву солнечные лучи, словно длинные копья, пронзали дымную тень.
Через раскрытую дверь омшаника можно было разглядеть закопченные стены, широкие нары и висящий на крюке черный от сажи котел.
Старый Темирбай и его маленький внук Яний сидели на лавочке у входа в омшаник. Несмотря на праздничный день, старик был одет, как всегда, в ветхую рубашку, в латаные портки, а его ноги были обмотаны старыми онучами.
Темирбай костлявой рукой поглаживал свою острую бородку и в задумчивости прислушивался к доносившейся из-за ракит от реки свирели.
Невидимый глазу музыкант выводил протяжную и грустную мелодию. Свирель плакала и печалилась, как душа усталого человека, плутающего по темным и тесным лесным тропам…
«Дорога далека, а дальше идти нет сил», — жаловалась свирель. То ли это играет бедняк мариец, бредущий в соседнее село, то ли пастух, выгнавший стадо на луга, то ли какой бродяга, с тоской глядящий на праздничные деревни, — кто его знает.
— Эта песня нездешняя, — проговорил Темирбай, — так поют марийцы, живущие у Волги. Давние, годы напоминает мне эта песня.
Глаза Яния радостно загорелись. Темирбай знал много увлекательных сказок; начнет говорить — и забудешь обо всем. Но больше всего он любил рассказывать про Волгу да про Элнет. Там он родился, там прошла его молодость. Оттуда, из казанской стороны, дедушка когда-то убежал от утеснений тамошнего начальства и осел на башкирских землях. Здесь он обзавелся семьей, долгие годы батрачил у баев, а теперь доживал век в своей избушке…
Но сегодня Темирбай почему-то не начинал рассказа..
Яний тронул дедушку за рукав:
— Дедушка, что за люди собирались вчера у нас в омшанике?
Седые брови Темирбая взметнулись вверх, он с удивлением взглянул на внука:
— Что ты выдумал! Вчера здесь никого не было.
— Не было? — хитро переспросил Яний. — А кто же тогда говорил, что у Бирска побили господ? Я все слышал через щелку на крыше…
— Эх ты, шкодливый козленок, на крышу лазил, — усмехнулся дедушка. — Ну ладно. Слышал так слышал.
Старый Темирбай положил руки на плечи мальчику и пристально поглядел ему в глаза:
— Помнишь, как солдаты увели твоего отца?
— Помню… — вздохнув, ответил Яний.
Вопрос дедушки пробудил в душе мальчика горестные воспоминания.
Прошлой весной, когда так же, как теперь, сияло солнце, зеленели липы и сверкала река, солдаты увели отца в город, в тюрьму, за то, что он не захотел креститься и подговаривал односельчан прогнать из деревни пьяницу-попа… Печальна была для Яния та весна…
— Ты хочешь, чтобы отомстили господам за твоего отца? — тряхнув седыми космами, сурово спросил дед. Так знай: это сделают те люди, что приходили ко мне вчера. А про то, что слыхал, никому не говори.
Яний впервые слышал от деда такие слова.
— Ну, теперь беги к ребятам в деревню, — отослал его дед.
Мальчик ушел.
А переливчатые звуки свирели по-прежнему тоскливо звучали над рекой, словно рассказывали о том, как кто-то весь век искал свою долю да так и не нашел долгожданного счастья.
Вдруг мелодия оборвалась. В наступившей тишине послышался протяжный свист.
Темирбай повернулся в сторону, откуда раздался свист.
Среди зеленых лип мелькнул белый кафтан, и к омшанику вышел из лесу молодой мариец в черной самодельной шляпе и подпоясанный алым поясом.
— Это ты, Эшпат? — поднимаясь навстречу молодому марийцу, сказал Темирбай. — А Эркай придет?
— Немного погодя, — ответил Эшпат. — Я исполнил то, что ты велел: был у башкир, говорил с сотником Айтом. Он сказал, что уже недалеко войско царя Пугача.
— Значит, пора и нам за наших господ приниматься, — сказал Темирбай, — пора…
* * *
С тихим глухим шумом колышутся зеленые вершины сосен. По обеим сторонам тропинки, которой идет Яний, протянулась изгородь из жердей, за изгородью раскинулись зеленые поля, невдалеке виднеются соломенные крыши деревни.
Яний шагал и думал о том, что он вчера увидел и услышал…
Вчера Яний залез на крышу омшаника. Сначала он смотрел, как дед возился во дворе, чиня колоду. Потом Яний лег на спину и стал смотреть в небо. По небу плыли белые облака, и каждое было похоже на что-нибудь. Одни напоминали пушистых барашков, другие были совсем как белопарусные лодки. Такие лодки Яний видел на большой реке, куда они ездили с отцом два года назад.
Много интересного повидал тогда Яний. Река большая, широкая, другой ее берег еле виден, а называется эта река Кама, и плыли по Каме ладьи под парусами — коломенки с уральским железом, расшивы с северной солью, тянулись плоты и баржи. А когда Яний увидел лодки с солдатами в ярких, блестящих мундирах, то прямо замер от восхищения. До чего же хорошо на Каме!
Размечтавшись, Яний не заметил, когда в омшанике собрались люди. Он очнулся, услышав негромкий разговор.
— Вчера я встретил Айта. (Яний по голосу узнал своего старшего брата Эркая.) Он велел нам подниматься, не дожидаясь Пугача…
Яний припал к щели в крыше омшаника и стал прислушиваться к разговору.
— А чего же нам ждать? — послышался голос деда Темирбая. — Вот марийцы на Белой уже давно прогнали попов, побили приказное начальство. А разве у нас нет сил?
— Джигиты Айта уже готовы, — снова заговорил Эркай, — и нам нечего раздумывать: саблю в руки — и айда!
— Не торопись, внучек, — остановил его Темирбай— Враг силен и хитер. Не подумавши, попадешь в беду. Если бить, так бить надо наверняка.
— Чего там раздумывать, — горячился Эркай, — сейчас время не думу думать, а мчаться в бой!
— Правильно, надо за сабли браться, — поддержал кто-то Эркая.
Люди в омшанике зашумели. Судя по голосам, их было человек десять.
— Надо поднимать народ по деревням!..
— Коль на печках лежать да ожидать — толку не будет!
— Поднимемся, а там и Пугач подойдет…
Говорили еще про Пугача, не раз поминали имя Айта.
Про Пугача — мужицкого царя, обещавшего народу волю и землю, — Яний слыхал и раньше не раз, а молодого кудрявого Айта — сотника из соседнего башкирского аула — он знал совсем хорошо. Айт иногда заезжал к деду Темирбаю и всякий раз пел Янию забавные песенки…
Янию очень хотелось узнать, что задумали эти люди. Но разве узнаешь?..
Так, раздумывая и вспоминая вчерашний разговор в омшанике, Яний подошел к околице. Вот уже кончился сосняк, и у края дороги вместо медных сосен появились белые березки. Речка в низких берегах, подойдя к околице, изгибается и уходит за деревню.
— Эй, Яний! Постой! — вдруг кто-то окликнул его.
Яний обернулся.
Из-за изгороди, поставленной вокруг огорода на самом берегу речки, выглянул черноголовый, веснушчатый соседский мальчишка Эрвлат.
— Яний, солдаты забрали твоего брата! — сказал Эрвлат.
— Какие солдаты? Где?
— Да вон они, у дома старшины…
Яний, не дослушав Эрвлата, побежал проулком к возвышающимся среди рябин крепким постройкам.
* * *
Опустив голову, стоял Эркай возле дубового амбара во дворе старшины Аксана. Его сторожил солдат в голубом кафтане с красными обшлагами. В углу двора, тихо переговариваясь и переминаясь с ноги на ногу, толпились деревенские мужики. Хмуро поглядывая на них, по двору прохаживался капрал.
— Отойди! Посторонись! — покрикивал капрал на мужиков.
— Статочное ли дело хватать человека без всякой вины? — послышалось из толпы мужиков.
— Молчать! Без вас знаем, что делаем!
В это время во двор вбежал Яний.
— Тебе что здесь надо, сопляк? — остановил его крепкий седой мариец в белой рубахе до колен — староста Аксан.
Яний робко посторонился и юркнул в толпу.
На крыльце дома показался офицер в коротком щегольском кафтане и узких белых штанах-лосинах. Из-под его обшитой позументом треуголки выбивались пушистые локоны напудренного парика. Офицер, презрительно поджав тонкие губы, пристальным взглядом рассматривал Эркая.
— Этот, что ли, распространял слухи о злодее Емельке Пугачеве? — спросил офицер.
— Этот, ваше благородие! — подскочил к офицеру капрал.
— Запереть! Пусть до времени посидит в холодной. Потом допрошу.
Офицер, играя белой перчаткой, легко, словно танцуя, сошел по ступенькам вниз.
— Ну, пошел, шпынь злодейский! — И солдат легонько подтолкнул Эркая прикладом к двери амбара.
Эркай понуро пошел.
— Братан! — испуганно закричал Яний ему вслед и шагнул из толпы.
— Тихо! Что пищишь? — повернулся к нему капрал.
— Прочь отсюда, сорванец! — выругался староста Аксан.
Эркай, услышав голос Яния, уже в дверях повернулся и крикнул:
— Прощай, братишка!
Солдат втолкнул Эркая в амбар и захлопнул тяжелую, окованную железом дверь.
Толпа зашумела.
— Так мы переловим всех, кто осмелится пристать к злодею самозванцу! — визгливо крикнул в толпу офицер. — Наговорили вам разные смутьяны, будто злодей не самозванец, а настоящий царь Петр Федорович. Никакой он не царь. Да будет ведомо всем вам, что он — беглый каторжник Емелька Пугачев — рваные ноздри, клейменый лоб. Кто будет помогать этому разбойнику или по своей доброй воле уйдет к бунтовщикам, того ждет плеть и виселица! Расходись!
Яний, не зная по-русски, не понял слов офицера, но зато он жадно прислушивался к тихим разговорам мужиков-односельчан.
— Брешет офицеришка! Говорят, у Пугачева нос на месте и лоб не клеймен.
— А правда, что царь Пугачев всем землю дает и от податей освобождает?
— Перед солнцем скажу: истинно так…
— Ишь ты, здорово! И земля даром, и податей нет — живи себе вольной птицей, паши, сей — и все для себя…
Солдаты с ружьями стали теснить мужиков со двора. Те, угрюмо поглядывая на ружья, по одному, по двое выходили на улицу. Дюжий рыжеусый солдат схватил Яния за плечо. Яний рванулся, и клок его ветхой рубахи остался в руках у рыжеусого. Яний, изловчившись, впился зубами солдату в палец.
— Ах ты, стервец! — заорал солдат.
Но Яния уже и след простыл…
Через колючие кусты шиповника, по жгучим зарослям крапивы Яний пробрался к задней стенке амбара, в котором был заперт Эркай.
Толсты стены амбара, сложенные из дубовых, в полтора обхвата бревен. Прочно строился старшина Аксан. Из такого амбара не уйдешь, даже мышь не отыщет в нем щели.
Яний опустился у стены, и жгучие слезы бессильной ярости блеснули в его глазах. Пропал Эркай! Не уйти ему теперь от беды.
Яний заколотил кулаками в стену амбара:
— Эркай! Ты слышишь меня, Эркай?
Из амбара донесся глухой голос:
— Яний, браток, ты?
— Я, я… — прижался к стене Яний.
За стеной Эркай торопливо говорил:
— Беги скорее к деду. Солдаты коней седлают, собираются ехать к омшанику. А там сегодня наши должны собраться. Беги скорее, предупреди деда! Слышишь?
— Слышу!
И Яний, не чувствуя ни рвущих кожу колючек шиповника, ни обжигающей босые ноги крапивы, побежал прочь от амбара…
А в это время на широком дворе старшины Аксана два десятка солдат седлали лошадей.
— Быстрее, быстрее, — торопил их офицер, — надо вовремя захватить бунтовщиков в их гнезде.
Тут же, во дворе, стоял старшина Аксан.
— Где человек, принесший вести о бунтовщиках? — спросил его офицер.
Аксан, низко поклонившись, показал на стоящего рядом марийца в черном кафтане:
— Вот этот человек. Это мой младший брат Исатай. Он вам покажет прямую дорогу к омшанику.
— Ладно, — сказал офицер и вскочил в седло.
Минуту спустя по деревне проскакали всадники. Густая пыль заклубилась на дороге.
* * *
Яний уже перешел реку и взобрался на кручу, когда услышал вдали стук копыт и увидел солдат, скачущих к броду. Не о них ли говорил Эркай? Всадники подъехали к реке и, не останавливаясь, ринулись в воду. Вот уже передние, разбрызгивая воду, приблизились к другому берегу.
Испуганно забилось сердце Яния, со всех ног побежал он вперед. Вот и тропинка, ведущая к омшанику. Сейчас будет развилка.
На пне, у развилки дорог, сидел старый Темирбай, острым ножом стругал палочку и поглядывал на дорогу.
— Дедушка! Солдаты! Солдаты сюда скачут! — издали закричал Яний, увидев деда.
— Солдаты?
Темирбай вскочил, побежал, но тут же задохнулся и остановился, поняв, что ему не добежать. Всадники уже взобрались на кручу.
— В омшанике… наши… крикни им… — задыхаясь, проговорил Темирбай.
Яний, сверкая босыми пятками, мчался по тропинке к омшанику. А сзади нарастал топот копыт.
Темирбай, покачнувшись, опустился в зеленую траву и из последних сил крикнул:
— Солдаты! Яний, скорее!
Всадники заметили Яния:
— Эй, малец, стой!
Но Яний бежал изо всех сил и звонким мальчишеским голосом отчаянно кричал:
— Бегите-е! Солда-а-ты!
Ветки хлещут его по лицу, кусты словно нарочно вылезли на дорогу. Но омшаник уже недалеко.
Бу-ун-н-г — неожиданный выстрел пронесся по лесу. Из омшаника выскочили люди в белых кафтанах.
— Эшпат, беги! Солдаты!
Эшпат вскочил на коня, стоявшего у омшаника, хлестнул его плетью, и конь с места в галоп поскакал вдоль опушки. Остальные марийцы побежали в лес. Один из них на мгновение остановился и поднял ружье. Раздался выстрел, и солдат повалился с коня.
Всадники настигли Яния. Со свистом взвился хлыст в руках офицера, и словно огнем обожгло спину мальчика.
— Дедушка-а! — закричал он и упал.
Всадники, обдав его комьями земли, пронеслись мимо.
* * *
Эшпат, сжимая в одной руке ружье, в другой — плеть, мчался прямо через луга. В суматохе он потерял шапку, а незастегнутый кафтан развевался по ветру, как крылья. Давно отстала погоня, и стоящую вокруг тишину нарушал только дробный стук копыт его коня, но Эшпат погонял коня и все покрикивал: «Эй-эй!»
Вдали сверкнули огоньки башкирского аула, и вдруг откуда-то, словно из-под земли, показались всадники. Эшпат, оторопев, изо всех сил натянул поводья. Лошадь встала.
Эшпат поднял ружье: «Свои или враги?»
Всадники тоже заметили Эшпата:
— Стой! Кто едет?
В полутьме Эшпат различил лицо переднего всадника — башкира в алой шапке — и, узнав, помахал ружьем над головой:
— Айт!
— Откуда едешь? Куда спешишь? — подъехав к Эшпату, спросил Айт.
— К тебе за помощью. В нашей деревне солдаты.
— Знаю. Я сам со своей сотней к вам скачу. Ну, что там?
— Надо спешить. Эркая заперли в амбаре. И про нас проведали. Сейчас солдаты у Темирбая в омшанике.
* * *
— Никого нет. Все ушли, — доложил рослый капрал, вытянувшись перед офицером.
Офицер был взбешен. Его лицо побагровело от злости, гневно затопорщились усы, и, казалось, так же гневно качнулись перья на треуголке.
— Вот поймали старика, предупредившего бунтовщиков, — продолжал капрал.
Солдаты подвели Темирбая к офицеру. Руки старика были связаны назади крепкой веревкой, рубашка разорвана, и сквозь дыры виднелись страшные красные и синие полосы — следы плетей. Все лицо Темирбая было в кровоподтеках, и из уголка рта, прячась в растрепанной бороде, текла алая струйка крови.
— Значит, этот красавчик предупредил злодеев? — спросил офицер и, махнув рукой в сторону толмача — переводчика — приказал: — Толмач, спроси нашего проводника, почему он не сказал нам ничего о сторожах?
Толмач толкнул Исатая, стоявшего в стороне:
— Слушай, большой барин спрашивает тебя, почему ты ничего не сказал о сторожах.
— Я ведь из леса шел, — испуганно начал оправдываться Исатай, — а он, видать, сидел у дороги…
Темирбай, слушая предателя, печально покачал головой.
— Что, не нравится? — со злобной усмешкой сказал офицер, заметя страдальческое выражение на лице Темирбая. — А помогать врагам государыни императрицы тебе нравилось?
Неожиданно Темирбай покачнулся: не держали слабые старческие ноги.
— Стой смирно, чего пляшешь! — прикрикнул на старика капрал.
— Пусть пляшет. Сегодня ему еще придется здорово поплясать.
Офицер, положив белую руку на эфес палаша, оглянулся кругом, и вдруг его брови поднялись вверх, мутные голубые глаза широко и удивленно раскрылись.
— Что это такое? — спросил он, показывая на красное зарево, поднимавшееся за лесом.
Капрал и солдаты, притихнув, смотрели на зарево. Потом капрал тихо проговорил:
— Видать, пожар, ваше благородие. Мужики балуют. Опять подпалили чье-нибудь имение.
Темирбай понял, что речь идет о пожаре. По его лицу пробежала улыбка, и он сказал:
— Красиво!
Офицер вздрогнул и быстро повернулся к толмачу:
— Что он говорит?
Толмач перевел.
— Красиво, говоришь? — прохрипел офицер. — Ты, старый ворон, ничего не увидишь красивее петли. А ну, вздернуть бунтовщика!
Капрал достал из сумки длинный аркан.
Темирбай стоял не шевелясь. Ветер раздувал седые пряди его волос и бороды. Старик все время оглядывался по сторонам, кого-то ища полуслепыми глазами.
И вот он увидел того, кого искал: в стороне, возле кустов, дрожа от страха и боли, стоял Яний. Не жаль Темирбаю расставаться с жизнью: достаточно пожил он на этом свете, — жаль ему оставлять маленького внука.
Горе да нужда ожидают мальчонку. Ох, негоже оставлять сироту одного-одинешенька, без отца, без матери, без родной души…
Видно, и Яний сердцем почувствовал горькие думы деда и, забыв страх, бросился к Темирбаю, вцепился в него худыми ручонками и закричал:
— Ой, дедушка, я боюсь!
— Не бойся, внучек, — ласково ответил Темирбай и с ненавистью посмотрел в глаза офицеру. — Не пугай! Жить я умел и умереть сумею. Не в новость нам умирать от рук господ…
— Быстро. В петлю его… — приказал офицер и вдруг осекся.
Совсем близко послышался топот мчащихся коней, послышались крики людей:
— Сюда! Они здесь!
Солдаты не успели опомниться, как из-за деревьев, шумя и стреляя на ходу, вылетела лавина конников. Молниями сверкнули сабли, черные стрелы, со свистом разрезая воздух, полетели к омшанику.
— Башкиры! — в ужасе закричал офицер, но в это мгновение стрела впилась ему в шею, и он, бессильно выпустив поводья, свалился с лошади.
В один миг солдаты оказались окруженными.
— Складывай оружие! — подняв вверх копье, громко крикнул богатырского роста джигит в блестящей кольчуге.
Неожиданно пришедшее избавление потрясло старика: он опустился на траву и заплакал, как ребенок.
— Ну, дедусь, не плачь — беда миновала, — уговаривал его Эшпат, развязывая руки Темирбая.
Айт, сняв свой алый кафтан, набросил его деду на плечи:
— Одень, старик. Простынешь.
— Дедушка, пойдем в омшаник, — тормошил деда Яний.
И старый Темирбай, словно очнувшись, поднял голову. Десяток крепких рук подхватили старика и помогли ему встать.
Поднявшись, Темирбай шагнул к Исатаю:
— За сколько продался, кривая душа? Не нужны тебе стали сородичи да соседи?
Бледный Исатай склонился и закрыл голову руками, ожидая удара.
— За предательство — одна плата, — сурово проговорил Айт.
* * *
На следующее утро, когда на лугах еще не сошла роса, отряд Айта уходил из деревни в поход.
Айт и Эркай, которого вызволили из тюрьмы, заехали к Темирбаю в омшаник.
— Прощай, дедушка, — приветливо проговорил Айт. — Уходим в вольную армию царя Пугача, давно ждет нас к себе батыр Салават. Вот заехали к тебе попрощаться…
— Счастливого пути, джигиты. Надо идти, коли в бою можно добыть вольность.
— Джигит рожден для боя. Об этом и в песнях поется, — ответил Айт и лихо заломил островерхую шапку.
— Стойте как богатыри, — тихим голосом напутствовал дед Айта и Эркая.
— Дяденька, возьми меня с собой, — вмешался в их разговор Яний и уставился на Айта бойкими черными глазенками.
— Мал еще, подрасти, — ответил Эркай.
— Салават в четырнадцать лет стал батыром, — сказал Айт, кладя руку на плечо мальчику, — расти и ты батыром. Приедем в следующий раз и возьмем тебя с собой.
— Прощай, дед!
Айт и Эркай вскочили на коней.
— Да будет счастливой ваша дорога!
Джигиты скрылись за поворотом, и уже издали послышалась их песня:
Агидель[16] — прекрасная река, Агидель — серебряная река, Один берег — в камышах, Другой берег — в камнях…Старый Темирбай и Яний стояли на пороге и слушали, как звенела, отдавалась в утреннем дремлющем лесу песня.
В нашем сердце радость, Когда восходит солнце. И сердца наши горят. Слыша радостные вести. Восходит утреннее солнце, Освещает землю, В нашем сердце радость, Когда восходит солнце.Красной зарей запылал восток, сверкнули первые светлые лучи восходящего солнца. Засверкали на травинках чистые капли росы.
Темирбай вынес из омшаника гусли и тронул звонкие струны. И песня, прекрасная, как восход солнца, сливаясь с пением птиц, поплыла над лугами, наполнила зеленый лес.
Словно чистый ручей, льется песня. И чуется в ней светлая душа народа и его заветное стремление к свету и счастью. Плывет, летит песня навстречу восходящему солнцу, словно сказочная птица.
Это поет горячее сердце старого Темирбая, воздавая хвалу подымающемуся в алых лучах солнцу и храбрым джигитам, вышедшим на бой за народное счастье.
Темирбай перестал играть:
— Ну, Яний, пора в дорогу.
— Дедушка, ты уходишь? — схватил Яний деда за рукав.
Темирбай молчал. Внимательным взором окинул он все вокруг, и в его глазах блеснули слезы. Увидев на глазах деда слезы, Яний тихо заплакал.
А Темирбай думал, прощаясь с родным домом: «Ушли храбрые джигиты. А что мне делать? Добро сторожить? Да пропади все оно пропадом! Надо и мне идти, пока не поздно. А с мальчонкой еще сподручнее: идет себе нищий слепец с поводырем — и никакой нас солдат не остановит».
Молодо вспыхнули глаза Темирбая:
— Коль не в силах наши руки держать саблю, — сказал дед, — то пойдем мы с тобою разжигать огонь в сердцах людей. В великом бою песня — большая подмога…
— Куда же мы пойдем, дедушка?
— К батюшке нашему мужицкому — царю Пугачу… К тем, кто бьется за нашу свободу за наше счастье.
Листовки
Жучков, красноносый, усатый урядник села Юрина, громко топоча сапогами, вбежал в волостное правление и с остервенением захлопнул за собой дверь.
— Опять разбросали, дьяволы! — замахал он перед носом волостного старшины мятыми листками бумаги.
— Опять? Чья же это работа? — Старшина, сидевший за большим дубовым столом, крякнул и удивленно поднял брови. Ну и времена настали: что ни день, то новая неприятность.
Жучков хотел еще что-то сказать, но тут заметил, что в кабинете, развалясь в мягком кресле, сидит его начальник — пристав первого полицейского участка Петров.
Багровый, тучный, с шеей, едва умещавшейся в воротнике мундира, пристав побагровел еще больше.
— Где? — коротко спросил он.
— Одну, ваше благородие, отодрал в конце села с забора, — вытянувшись, отчеканил Жучков, — а другая висела на винной лавке.
— Дай сюда!
Пристав выхватил из рук урядника листовки и стал их рассматривать.
Сразу бросился в глаза заголовок: «Организуйтесь под знаменем социал-демократов!» — а внизу хорошо знакомая приставу подпись: «Социал-демократическая организация. Н. Новгород».
— Так… Ясно, — проговорил пристав.
Листовок с такой подписью за последние годы побывало в его руках немало. Три года назад ему удалось в Юрине выследить и арестовать подпольную группу, возглавляемую учителем Константином Касаткиным, распространявшую революционные листовки.
Касаткин отсидел два года в тюрьме, и, хотя после освобождения он не вернулся в Юрино, листовки в селе продолжали появляться по-прежнему. Кто-то разбрасывал их по ночам на тракте, расклеивал по улицам.
— Видать, кто-то из касаткинских остался в селе, — сказал пристав, пряча листовки в портфель.
Убрав листовки и закрыв портфель, он заложил руки за спину, прошелся по кабинету и остановился у окна.
— И его надо искать на этой улице, — сказал он, приподымая штору и глядя на улицу тяжелым взглядом.
Урядник и старшина тоже уставились в окно.
Из окна волостного правления была видна длинная грязная улица. Вдоль нее тянулись покосившиеся деревянные домишки; среди них выделялось несколько двухэтажных домов, крытых жестью и пестро выкрашенных: лавки, кожевенный завод, мастерские. По улице кучками шли люди в грязной, рабочей одежде.
Один из рабочих, увидев в окне пристава и урядника, что-то сказал товарищам, и несколько человек повернулись в сторону правления.
— Ишь смеются, — проворчал пристав, — радуются…
Почти каждый день в Юрино приезжают из уезда разные полицейские чины. Урядник Жучков вынюхивает след, словно гончая собака, и все впустую. Как будто листовки расклеиваются сами собой.
— Надо искать среди рабочих, — сказал пристав и отвернулся от окна. — Кого подозреваете?
— Подозреваю Петра Кочета, — ответил Жучков.
— Что за Кочет?
— Здешний рабочий Петр Кочетов, — услужливо разъяснил старшина, — приятель учителя Касаткина.
— Ну и что? Есть доказательства? — в упор глядя на урядника, спросил пристав.
— Нету, ваше благородие, — вздохнул Жучков. — Кабы были, давно бы взял его. А то, как налим, из рук ускользает…
— Значит, одни подозрения… Немного, господин урядник, — насмешливо проговорил пристав.
— Бог поможет, сыщется тайный враг государя императора, — перекрестился старшина. — Ищите крепче, господа полицейские, только на вас надеемся… — Старшина поднялся и вышел в соседнюю комнату.
Пристав мигнул, и Жучков плотно прикрыл дверь.
Петров снова уселся в кресло.
— Теперь поговорим. Старшина хоть и свой человек, но лишняя осторожность не мешает. Сам понимаешь, дело наше государственное и… секретное.
Пристав закурил.
— Как поживает Орел?
— Старается, ваше благородие.
— Пусть лучше старается, пусть следит за каждым шагом Кочета. На днях мы выловим эту птицу. В Нижнем тоже следят. Скоро мы узнаем, откуда берутся листовки…
* * *
Трактир Кошкина — хозяин важно именовал свое заведение кухмистерской ничем не отличался от всех других юринских трактиров. Тот же затоптанный пол, грязные стены, облепленные дешевыми картинками. Посетитель в трактире невзыскательный — рабочие.
В дни получки у Кошкина полным-полно народу, дым стоит коромыслом, а в обычный день, как сегодня, посетителей почти нет.
В дальнем углу пустого зала сидят двое: русый, крепкий парень — рабочий с кожевенного завода Петр Кочетов, и худощавый, болезненного вида переплетчик Семен Тяпин.
Глянешь со стороны: встретились два приятеля и зашли распить бутылку пива.
Но пиво стояло перед ними для отвода глаз — в «кухмистерской» Кошкина встречались члены юринской подпольной организации, руководителем которой после ареста Касаткина стал Семен Тяпин.
— Из Нижнего сообщили, что там есть для нас груз, — тихо говорил Семен. — Придется съездить за ним тебе. Встретишься с Константином, и он направит тебя в комитет. Получишь указания насчет работы среди крестьян. Крестьяне сейчас волками смотрят на замок Шереметьева. Того и гляди, опять будет, как в прошлом году.
— Да, тогда здорово попугали графа Шереметьева. Со всех окрестных деревень, почитай, собрались мужики громить графскую усадьбу.
— Тогда бунт начался сам собой, стихийно, а вот если бы теперь… Одним словом, расскажешь все, как есть.
— Явка та же?
— Та же. Возвратиться тебе помогут товарищи из «Судоходца»[17]. Так что бери у хозяина отпуск на три дня и поезжай. Еще…
Тяпин обернулся и неожиданно умолк, так как в это время в заведение вошел рыжий, с тощей бородкой лавочник Красильников и, стрельнув глазами по сторонам, осклабился в улыбке:
— Пьем-гуляем? Веселимся понемножечку?
— Лишние денежки завелись, — весело ответил Тяпин и, словно продолжая начатый разговор, громко заговорил: — Вижу, большущий сом, старый сомина, вся спина мхом обросла. А длинный — до двери будет.
— Да ну-у?.. — недоверчиво протянул Кочетов.
Красильников подошел к прилавку и тоненько позвал:
— Хозяин! Где хозяин?
Из соседней комнаты показался Кошкин:
— Мое почтение!
— Спичечек мне… — Красильников засунул руку в карман жилетки и вместо денег вытащил из кармана коробку спичек. — Так вот где они завалялись, — смутился он, — а я-то ищу…
— Дать, что ли, взаймы копеечку на спички? — насмешливо спросил Петр.
— Нет, зачем… зачем… — забормотал Красильников и обратился к Кошкину: — Как торгуете?
Петр наклонился к Тяпину и шепнул:
— Не нравится мне этот рыжий: все время за мной по пятам ходит.
— Не видишь, что ли? — тихо ответил Семен. — Ведь это Жучка при нашем Жучкове. От обоих псиной несет. — И уже громко продолжал — Ей-богу, до двери…
* * *
Когда стемнело, урядник Жучков вышел на улицу.
— Ну и служба, — ворчал урядник, обходя лужи. — Как появились эти проклятые листовки, даже ночью не стало покоя. Ходи тут, как баран, из улицы в улицу, а господин пристав небось давно уже храпит на мягкой перине…
В этот поздний час улицы пусты. Ни в одном окошке не видно света. Только вдали сверкает огнями замок Шереметьева.
Когда Жучков поравнялся с домом Красильникова, перед ним появился сам хозяин и, прикрывая рот рукой, зашептал:
— Господин урядник, вечером Кочетов выходил на крыльцо и вытряхивал какой-то сундучок… Не иначе, куда-то собирается…
— Никуда не денется. Ну ладно, ты теперь не мешай, я сам послежу.
Урядник сел на скамейку перед воротами. Красильников ушел домой.
А в окнах Кочетова темно.
Жучков долго сидел, не спуская глаз с темных окон. Он уже задремал, когда тихо скрипнула дверь. Жучков насторожился. Кто-то вышел во двор и пропал — видно, двором прошел в переулок. Жучков побежал в переулок. В самом начале переулка он столкнулся с еле державшимся на ногах известным всему селу пьяницей Мишкой.
— А, ваше благородие! — узнал Мишка урядника. — Что по ночам рыскаешь, фальшивомонетчиков ловишь?
— Тихо! — зашипел на пьяного урядник. — Я тебе покажу фальшивомонетчиков!
Жучков оглянулся вокруг: в переулке никого не было.
* * *
Два дня спустя Кочетов шагал по шумным улицам Нижнего Новгорода, читая попадающиеся по пути вывески. Он уже встретился с Константином, побывал в окружном комитете, теперь осталось только получить листовки, и тогда можно будет возвращаться в Юрино.
Кочетов остановился на углу Осыпной и Покровской, перед красиво закрученными буквами вывески: «Фотография. Фотограф и ретушер Дмитриев».
Кочетов подошел к двери, ведущей в фотографию, и потянул за ручку. Дверь не открывалась. Тогда он нажал черную кнопку звонка. Подождал и нажал снова. Дверь не открывали.
Мимо Петра, внимательно оглядев его, прошел человек в длинном сером пальто. Он дошел до угла и повернул назад.
«Может, явка провалена?» — подумал Кочетов.
Но тут скрипнула задвижка, и из-за двери показалась седая голова:
— Вам кого?
— Я к Грише от Дуни, — ответил Кочетов.
— Заходи тогда, — сказал человек, открывший дверь, и провел Петра в маленькую комнатку. — Из окружного?
— Да, за листовками.
— Листовки не здесь, на складе.
— Похоже, за вашей квартиркой следят. Сейчас один…
— В сером пальто, что ли? Этого филера мы знаем. А вот ты его остерегайся.
Кочетов пошел на склад по указанному адресу.
В конце Покровской он остановился перед чистильщиком.
— Почистим? — схватился паренек за щетки.
— Давай.
Пока чистильщик наводил глянец на его сапоги, Петр осторожно оглядывался вокруг; на углу он заметил филера в сером пальто.
Расплатившись, Петр с беззаботным видом пошел по улице, останавливаясь у витрин. И каждый раз в стекле витрины отражалось серое пальто. Филер шел по пятам.
На Острожной площади Кочетов купил яблоко, остановился и стал его с хрустом есть, разглядывая филера.
Сыщик догадался, что он обнаружен, и повернулся спиной к Кочетову. Петр быстро перепрыгнул через ящики с яблоками и, прячась за палатки, выбежал в соседний переулок. В переулке стоял, скучая, извозчик.
— На Новую улицу, — сказал Петр, садясь в коляску.
Извозчик натянул вожжи.
На Новой улице Кочетов нашел нужный дом.
Его встретил молодой человек в форменной тужурке технического училища.
— A-а, от Дуни, — сказал техник, прочитав записку, которую подал ему Петр. — Идем!
В комнате молодой человек кивнул на большой шкаф:
— Подвинем!
Когда отодвинули шкаф, техник вынул доску из стены. В стене оказалась ниша, плотно набитая пачками листовок.
— Держи, — подал техник одну из пачек Петру.
— Хитро сделано! — сказал Петр, рассовывая листовки за голенища сапог и пряча за подкладку пальто.
Техник провел Петра через проходной двор, и вскоре Петр уже шел к пристани, где на пароходе «Кама» его ожидал матрос из «Судоходца».
* * *
Пароход прибывал в Юрино вечером, и поэтому Петр добрался до дому уже в двенадцатом часу ночи. Заперев за собой дверь, он выложил листовки, снял пальто, пиджак, стянул один сапог, и тут раздался бешеный стук в дверь.
«Неужели полиция?»
Петр засунул листовки в сапог и, как был в одном сапоге, пошел открывать.
— Кто здесь?
— Открывай! Полиция!
— Что такое?
— Обыск.
В комнату ворвались пристав и сыщик в штатском, за ними виднелись Жучков и понятой Красильников.
— Могли бы и днем прийти, — недовольно сказал Петр. — Я бы никуда не убежал.
— Когда хотим, тогда и приходим, — с улыбочкой ответил пристав.
Жучков и штатский приступили к обыску.
Пока штатский рылся в сундуке и перетряхивал постель, урядник слазил в подпол, заглянул на подлавок.
Кочетов сидел на стуле посреди комнаты и думал:
«Что, если заглянут в сапог? А может, пройдет?» — вдруг улыбнулся он неожиданной, дерзкой выдумке и, шумно сбросив с ноги второй сапог, кинул его к первому.
Жучков подошел к Петру, пошарил у него в карманах, пощупал за пазухой. На сапоги он даже не взглянул; что может быть в только что сброшенных сапогах?
— Нету ничего, ваше благородие, — развел руками Жучков.
— Ну ладно. Пошли. А ты, Кочетов, смотри у меня, — в бессильном гневе погрозил Петру пристав.
На улице пристав в сердцах накинулся на Красильникова:
— Говоришь, Кочетов листовки привез. А где они? Эх ты, Орел!.. Не орел, а мокрая курица!..
* * *
На следующее утро в правление, размахивая листовкой, прибежал Красильников.
— Вот, смотрите! — протянул он приставу листовку. — Опять разбросали по селу!
Пристав надулся и застыл, тараща глаза. Старшина сдавленно кашлял.
Жучков побежал по мастерским отбирать листовки:
— Кто нашел прокламации?
— Какие прокламации? С чем их едят? — смеялись рабочие.
— Это псаломщика по-ученому зовут прокламацией, — сказал кто-то с издевкой.
Под громкий гогот Жучков выкатился на улицу.
У «кухмистерской» уже успевший напиться Мишка заплетающимся языком пел:
Собирайтесь-ка, ребята, поскорей, Грянем песню мы крестьянскую дружней! Будет нам под дудку царскую плясать, Не пора ли на своей дуде сыграть?Жучков поволок пьяницу в «кутузку» — хоть на нем сорвать злобу.
А люди читали листовки на заводе и в мастерских, на пристани и на базаре.
— Все разбросал? — спросил Тяпин Петра, когда они встретились в условленном месте — в дубраве за Волгой.
— Одну себе оставил. Ты послушай, что написано. Сердце загорается от таких слов. — Кочетов расправил листок и стал читать звучным голосом:
— «Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы:
— Пусть сильнее грянет буря!..»
Сын коммуниста
Отец мой был солдатом-коммунаром
В великом восемнадцатом году!
В. КнязевДавно уже скрылось за темным зубчатым лесом солнце, и на небе взошла бледная луна. Но и ночь не принесла прохлады. Истомленные дневным зноем, замерли и не шелохнутся ни лист, ни травинка.
Луна, ныряя в серых клочковатых облаках, то спрячется, а то выглянет и озарит слабым голубоватым светом окутанные прозрачным туманом поля, лес, узенькую серебристую речушку и приютившуюся между лесом и речкой деревню. Время от времени где-то за горизонтом алыми отблесками вспыхивают грозовые зарницы.
Стоит глухая тишина… Не лают по деревне псы — видно, притаились где-то в укромных закутках, не слышно звуков гармони и песен с деревенских улиц. Да и кому нынче гулять? Парни и мужики что помоложе — все в Красной Армии, не на жизнь, а на смерть бьются они с беляками. А кто остался в деревне, давно спят, намаявшись за день на работе.
Но нет — спят не все. Вон в переулке мелькнула тень человека. Миновав избы, похожие издали на смутные черные стога, человек свернул на тропинку, ведущую к оврагу, который разделяет деревню на две части.
Кажется, он направляется в заовражную улицу.
На миг луна осветила человека.
Это был худенький мальчик, лет десяти-двенадцати, в старом солдатском картузе, в белой рубашке, в обтрепанных, залатанных штанах и с белым узелком, крепко зажатым в руке.
Поглядывая на облачное небо, он уверенно шагал по еле приметной тропинке, и его, видать, совсем не страшила черная, непроглядная тьма оврага. Мальчик потихоньку насвистывал песню, ту самую, которую часто поет его отец:
Смело, товарищи, в ногу, Духом окрепнем в борьбе…Запоешь эту песню полным голосом, и будто у тебя вырастают крылья, и ты летишь, смелый, сильный, свободный, как сокол, высоко-высоко, наравне с ветром.
Недаром же так любит эту песню отец. «Прекрасная песня, — говорит он. — Наша песня».
Но, правда, не всем по душе отцова песня: деревенские богачи, слыша ее, злобно кривятся и, отвернувшись, в сердцах сплевывают на землю.
Мальчика зовут Якуш, а его отец, Илья Трофимович, — председатель волисполкома.
Якуш зимой ходит в школу, летом он тоже не сидит без дела: то надо что-нибудь по дому помочь, то куда сбегать, то отнести чего отцу в исполком.
В нынешние бурные дни у отца много забот, поэтому он частенько просиживает в исполкоме целые ночи.
Вот и сегодня: наступил вечер, а отца все нет. Мать завязала в белый платочек хлеб с огурцами и сказала:
— Опять отец, похоже, заночевал в исполкоме. Небось сидит там голодный. Сбегай, сынок, отнеси ему ужин.
Якуш обрадовался. Он любил бывать в исполкоме, где на стенах висят разные интересные картинки, а на столе у отца всегда лежат газеты и книжки: глядишь — не наглядишься, читаешь — не начитаешься!
Но самое интересное — это, конечно, телефон, который висит на стене за спиной у отца, — черная коробка с блестящим звонком и ручкой сбоку. Покрутишь ручку— и можно говорить с соседним селом и даже с городом. Правда, самому Якушу никогда не приходилось разговаривать по телефону, но отец иногда дает ему повертеть ручку.
Якуш только и ждет, когда отец весело подмигнет ему и скажет:
— Ну-ка, сынок, вызови город.
Ради такого удовольствия Якуш готов бежать в исполком к отцу в любое время: тут уж его не остановят ни проливной дождь, ни темнота.
А собственно, чего ее бояться, темноты-то? Однажды Якуш похвалился ребятам на улице, что может ночью сходить даже на кладбище.
— Забоишься, — сказали ребята.
— Я? Забоюсь? — ответил Якуш. — Сегодня же схожу.
В тот же вечер, когда стемнело, он надвинул поглубже отцовскую солдатскую фуражку, чтобы как-нибудь ненароком не потерять ее в темноте, и пошел.
Честно признаться, когда он подходил к темному кладбищу, сердце у него замирало от страха, но Якуш пересилил себя и, зажмурившись, вошел в кладбищенские ворота.
Он сделал несколько шагов и остановился, не смея открыть глаза.
«Открою — и вдруг сейчас увижу… — думал он, боясь даже назвать то, что ему может привидиться. Наконец, он решился: — Будь что будет».
Якуш раскрыл глаза — и не увидел ничего особенного. Так же, как днем, стояли деревья, неподвижно лежали надмогильные плиты, белели кресты. Все, как днем. Мальчик облегченно вздохнул.
Он постоял еще немного, потом снял с головы фуражку и повесил на столбик крайней ограды.
«Утром прибегут ребята на кладбище и сразу увидят, что ночью я был здесь», — с удовлетворением подумал Якуш.
После ночного кладбища разве страшен овраг посреди села, через который Якуш ходит каждый день и не собьется с дороги, даже если пойдет, закрыв глаза?
Якуш начал спускаться вниз, ощупывая босой ногой утоптанную землю, потом, чтобы укоротить путь, сошел с тропинки, бесшумно, как рысь, скользнул в густой ракитник и стал пробираться напрямик. Гибкие ветки хлестали по лицу и рукам, босые ноги больно ударялись о корни и твердые комья земли, но Якуш не обращал на это никакого внимания.
Он уже не просто мальчишка, а смелый охотник-следопыт, пробирающийся через глухую тайгу. Как раз недавно Якуш прочитал книгу про такого охотника. Ведь иной человек попадет в неведомый лес и заблудился, а настоящий следопыт отыщет правильную дорогу в любой чаще; а стоит ему только увидеть чей-нибудь след, он сразу скажет, кто и куда проходил здесь до него.
«Постой-ка, — сказал сам себе Якуш, — поищу-ка я здесь следы».
Мальчик присел на корточки и стал шарить ладонью по земле. «Без света ничего не увидишь, — с сожалением вздохнул он. — Если бы спички были…».
Вдруг вблизи послышались чьи-то шаги. Якуш застыл на месте.
«Приближается неизвестный, — все еще продолжая игру, подумал он. — Охотник, слушай чутче!»
Под тяжелыми сапогами незнакомца трещали сухие сучья. Вот уже слышно его частое дыхание. Человек торопится. Мальчик не видит его, но чувствует, что путник тут, рядом.
Незнакомец прошел совсем близко и остановился шагах в пяти.
— Павел Гордеич! Гордеич! — громко позвал он.
— Что кричишь? Хочешь, чтобы нас застукали? — ответил из темноты другой голос и потом нетерпеливо спросил: — Ну как?
— Как нельзя лучше, — ответил первый. — Вчера продотряд ушел из деревни. Я своими глазами видел, как уходили. Во всем селе остался один коммунист, Илья, — председатель исполкома.
— Тебя никто не видел? — спросил тот, кого первый назвал Павлом Гордеевичем.
— Кто увидит? Пришел я ночью, весь день со своего двора носа не казал, а что надо, отец разузнал. Он давеча с одним продотрядником потолковал; так тот сказал ему, что они идут в леса банду искать.
— А мы сами пожаловали, — усмехнулся Павел Гордеевич. — А как насчет хлеба? Успели вывезти?
— Нет, ни одной подводы не отправили. Весь хлебушек лежит в исполкомовском амбаре.
— Замечательно! Все идет по нашему плану!
Якуш не знал, кто эти люди, но сразу понял, что не с добрыми намерениями бродят они ночью в овраге.
Незнакомцы между тем заговорили снова.
— Ну что ж, волисполком, считай, в наших руках, — сказал Павел Гордеевич. — Отец твой готов?
— Готов, — ответил первый незнакомец.
И вдруг Якушу показалось, что он где-то слышал этот голос. Очень знакомый голос… Постой! Да это же Каврий, сын деревенского богача Костия Мидяша. Но ведь его недавно мобилизовали в армию. Как же он снова очутился здесь?
— А что будем делать с домом Ильи? — спросил тот же голос.
И Якуш окончательно убедился, что это сын Костия Мидяша Каврий.
— Подпустим красного петуха, — ответил Павел Гордеевич.
Каврий засмеялся:
— Красному красного петуха! Здорово! Ха-ха-ха!
— А самого уберешь ты, собственной рукой, — продолжал Павел Гордеевич.
«Его самого… Илью… Отца… — мелькнуло в голове мальчика. — Отца убить, а наш дом поджечь?..»
Якуш осторожно раздвинул ветки и увидел обоих собеседников. Оба одеты по-военному: Каврий в шинели и мохнатой шапке, Павел Гордеевич в кожаной тужурке и военной фуражке с блестящим козырьком.
— Ваши люди прибыли? — спросил Каврий.
— Здесь, в овраге, хоронятся до времени, — ответил Павел Гордеевич.
Якушу стало жутко, он задрожал всем телом.
«Отца убьют, дом сожгут. Надо скорее бежать к отцу, он что-нибудь придумает».
Но тут, совсем рядом, стоят Каврий и Павел Гордеевич. Шевельнешься — заметят.
— Можно начинать, — сказал Павел Гордеевич. — Мы ждали только тебя.
— Я перед вами, господин прапорщик!
— Тсс! Не забывайся, Гавриил Константинович. Я теперь не господин прапорщик, а гражданин революционер, идейный анархист, друг трудящегося крестьянства. Тебе советую тоже аттестовать себя перед мужиками революционером. А чины и звания оставим для будущих времен. Понял?
— Так точно, понял.
— Тогда — за дело, — решительно сказал Павел Гордеевич и насмешливо добавил: — Послужим народу.
Они отошли от куста.
Якуш опустился на четвереньки и полез под елками.
Впереди кто-то шевельнулся; невидимый человек чиркнул спичку, прикурил. В тот же момент Якуш увидел еще один красный глазок цигарки.
«Только бы не заметили, — думал мальчик. — Только бы пробраться через овраг…».
Почти не дыша, он кружил между кустами и деревьями, не задев ни одной ветки, не зашуршав, не наступив на предательский сухой сучок.
Только выбравшись на другую сторону оврага, Якуш оглянулся назад. Кругом было тихо и темно. Тихо в темной деревне, тихо в темном овраге, как будто там нет ни одной живой души. Сплошные тучи затянули небо, и стало еще темнее.
Вдруг ослепительно вспыхнула молния, грянул гром, потом еще молния, и мальчику показалось, что с раскатом грома слился грохот выстрела.
Якуш вскрикнул и со всех ног понесся по улице. Только перед исполкомом он заметил, что у него в руках нет узелка с отцовским ужином — то ли забыл в ельнике, то ли выронил, когда бежал…
* * *
Волисполком помещался в двухэтажном здании бывшего волостного правления. В первом этаже теперь находилась библиотека, а исполком занимал верх. Обычно, когда уже во всей деревне потухнут огни, из исполкомовских окон льется свет. Но сегодня на всем этаже освещено только одно окно.
В исполкоме пусто, часть работников ушла на фронт, часть — с продотрядом на ликвидацию банды, и только за одним старым, ободранным канцелярским столом сидит отец Якуша — председатель волисполкома, — худощавый человек в солдатской гимнастерке.
Во всем исполкоме остались он да еще волисполкомовский сторож, дед Пекташ, а работы по горло.
Перед председателем целая кипа бумаг, а за каждой бумагой какое-нибудь дело. Вот приказ из центра о том, чтобы часть собранного по продразверстке хлеба выдать беднейшим семьям. Сегодня же ночью надо составить списки бедняков, не имеющих своего хлеба, а то деревенские богатеи уже ведут исподтишка по селу злые разговорчики, стращают бедняков голодной смертью.
Другая бумажка извещает о том, что мобилизованный в Красную Армию Мидяшкин Каврий дезертировал и его следует разыскать и предать революционному суду…
Илья Трофимович совсем измотался от бессонных ночей, но у него даже в мыслях нет уйти домой или прилечь и заснуть: сейчас не время для отдыха.
Чтобы не так одолевал сон, Илья Трофимович потихоньку напевает:
Смело мы в бой пойдем За власть Советов И как один умрем В борьбе за это!Бежит, отсчитывая быстрое время, неутомимая стрелка на часах. Когда она добралась до цифры одиннадцать, распахнулась дверь, и в комнату вбежал запыхавшийся Якуш.
Забыв затворить за собой дверь, задыхаясь, он бросился к отцу:
— Отец! Отец! Тебя хотят убить!
— Что? Что ты говоришь? — вскочил отец.
Якуш, задыхаясь и сбиваясь, рассказал о том, что он услышал и увидел в овраге.
Отец заставил его еще раз повторить рассказ и потом задумчиво проговорил:
— Значит, Каврий здесь. Очень хорошо! А кто же этот Павел Гордеевич? Откуда он явился? Собирается проклятое коршунье. Но все равно будет по-нашему! Все равно мы их одолеем!
Отец подошел к телефону и крутанул ручку:
— Что за черт? Не отвечает.
Отец крутил ручку, кричал в телефонную трубку — аппарат молчал.
— Верно, перерезали провода, — сказал отец и бросил трубку на рычаг.
Илья выглянул из открытой двери в коридор и позвал:
— Пекташ! Иди сюда!
На его зов прибежал исполкомовский сторож.
— Звал меня, что ли? — заспанным голосом спросил он. — Что-то спать хочется. К дождю, что ли?… Да, по всему похоже, будет гроза.
— Еще какая, — сказал отец. — Ты вот спишь, а в селе банда.
— Банда?.. — испуганно переспросил Пекташ.
— Вот что, брат. Я тебе дам записку, доставишь ее в соседнее село военкому. Пойдешь?
— Пойду, пойду, — согласился сторож; сон у него как рукой сняло. — Мне ведь от бандитов тоже не поздоровится. Меня богатеи живьем готовы сожрать за то, что я разыскал, где они хлеб прячут.
— Тогда не мешкай. Седлай коня и скачи.
Илья Трофимович черкнул на лоскутке бумаги несколько слов, вложил в конверт, прихлопнул печатью и отдал пакет Пекташу.
— Смотри не потеряй. Отдашь в руки самому военкому. Скачи прямо через луга.
Пекташ завернул пакет в платок, сунул за пазуху и, хлопнув дверью, сбежал по лестнице вниз.
Вскоре послышался стук копыт.
— Уехал, — сказал Илья Трофимович.
Он подошел к окну, открыл его и, высунув голову, выглянул на улицу.
Гроза приближалась. Сильнее дул ветер, срывая листву и подымая пыль.
Яркие молнии перерезали черное небо; не умолкая, громыхал гром. Деревья напротив окна со скрипом и стоном метались из стороны в сторону, роняя вниз засохшие сучья.
Якушу все казалось, что чья-то зловещая тень мелькает среди листвы.
— Отец, давай уйдем отсюда, — потянул он отца за гимнастерку. — Давай спрячемся где-нибудь…
— Чего ты, грозы испугался? — спросил отец.
— Убежим в лес, на пасеку к деду Мичашу. Страшно здесь.
Илья Трофимович ласково погладил сына по голове.
— Нет, сынок, — сказал он, — мне нельзя. Нельзя оставить исполком: в конторе разные важные бумаги, во дворе полный амбар хлеба. Я должен их охранять. Ничего, отобьемся — не впервой.
— Отец, но ведь тебя убьют!
У Ильи Трофимовича самого сердце не на месте. Он чувствует, что опасность уже у порога, но, подавляя тревогу, подошел к другому окну и тоже раскрыл его.
— Вот видишь, ничего страшного, — стараясь говорить спокойно, сказал отец.
В этот момент совсем рядом ударил гром, и весь дом дрогнул. Отец бросился закрывать окно, но навстречу ему из темного сада грянул выстрел. Оконное стекло звякнуло и разлетелось вдребезги. Отец отскочил в сторону. Со двора послышался громкий шум, кто-то взбежал на крыльцо, и лестница загудела от топота многих ног.
— Якуш, тебе здесь нечего делать. Беги домой! — быстро сказал Илья. — Беги! Чего стоишь!
Якуш метнулся к выходу, но тут дверь распахнулась настежь, и в комнату ворвались вооруженные люди. Впереди всех, размахивая наганом, бежал длинноволосый, словно поп, человек в очках и тужурке с золотыми пуговицами. На его груди болтался обрывок черной ленты.
— A-а, не ожидали?! — крикнул он с порога. — Хватит, похозяйничали, диктаторы! Теперь мы — хозяева! Анархия — мать порядка!
А вокруг него бесновались пьяные рожи, стараясь перекричать друг друга:
— Попался, комиссар!
Якуш мог бы незаметно выскользнуть на лестницу — на него никто не обращал внимания, но его ноги как будто приросли к полу.
Бандиты, как стая голодных волков, размахивая винтовками, обрезами и револьверами, надвигались на председателя исполкома. Илья Трофимович отступал в угол. Поравнявшись с дверью в соседнюю комнату, он резким ударом каблука распахнул ее и в тот же миг сунул руку в карман. Якуш увидел в руке отца черный наган. Раздался выстрел. Один из бандитов вскрикнул и рухнул на пол лицом вниз. Илья Трофимович шагнул в раскрытую дверь; из соседней комнаты послышался звон разбитого стекла.
«Прыгнул в окно», — догадался Якуш.
Вслед председателю загремели выстрелы и понесся истошный крик:
— Убегает!
— Держи!
— Лови!
Толкаясь, крича, несколько бандитов попрыгали в окна вслед за отцом.
Теперь крики неслись из темного сада:
— Вот он! Здеся!
— Хватай!
В кустах завязалась борьба. Послышался глухой револьверный выстрел, потом второй.
— Стреляет, гад! — визгливо крикнул кто-то, а затем Якуш услышал стон.
— Ой, убил… Помираю…
Схватка в кустах стала ожесточеннее. Теперь уже все бандиты высыпали в сад.
Якуш проскочил на веранду. Там, внизу, ломая кусты, метались озверелые, рычащие тени: человек десять смертным боем били одного, еле стоящего на ногах посредине.
— Где ключи? — допытывались бандиты.
— Открой амбары!
— Я не знаю, где ключи, — слышит Якуш ответ отца.
— Не знаешь? А ну, родимые, дайте вдарю еще разок, может, вспомнит!
— Отец! — не выдержав, крикнул Якуш, прыгнул на одного из бандитов и изо всех сил замолотил кулаками по широкой спине.
Бандит легко стряхнул с себя мальчика:
— А этому большевистскому отродью что надо?
— Дай ему по шее, чтобы знал, — посоветовал кто-то.
— Чего там «по шее»! Прикончить — и дело с концом, — услышал Якуш голос Павла Гордеевича и в тот же миг почувствовал сильный удар по затылку, от которого загудело в голове и все вокруг полетело кувырком.
Якуш без памяти свалился под куст.
* * *
Когда он очнулся, в саду было пусто. От земли веяло влажной прохладой, с листьев падали тяжелые капли уже кончившегося дождя, а небо сияло тысячами ярких, лучистых звезд.
Якуш поднял голову. Откуда-то доносился пьяный гомон, нестройная песня.
«Свадьба, что ли? — подумал мальчик и огляделся вокруг. Он узнал исполкомовский сад и сразу все вспомнил. — Отец! Где отец? Что с ним?»
Якуш встал на ноги. Тяжелая, словно налитая свинцом голова кружилась. Покачиваясь и спотыкаясь, неуверенными шагами он взобрался на пустую, сумрачную веранду.
Шум несся из окон исполкома. Якуш потихоньку заглянул в ближайшее окно.
Бандиты гуляли. На сдвинутых вместе канцелярских столах стояли бутыли самогона, миски с закуской, повсюду валялись объедки, густой табачный дым облаками плавал под потолком.
Возле окна маячила толстая багровая шея. «Костий Мидяш», — узнал Якуш. Напротив окна сидел деревенский поп — отец Нефед. Он держал в поднятой руке стакан с самогоном и, разглядывая его на свет, мурлыкал себе под нос:
Вечерний звон, Вечерний звон… Как много дум Наводит он…— «Вечерний звон, вечерний звон…» Чего ты тянешь? Надоело, — склонился к нему анархист в тужурке с золотыми пуговицами. — Думаешь, ты священнослужитель? Да ты самый настоящий анархист! Бросай свое поповское дело и иди к нам! К черту кадило, даешь бомбу и кинжал!
Якуш вслушивается в пьяные речи; не скажут ли чего об отце?
Анархисту надоело уговаривать попа, и он повернулся в другую сторону.
— Эй, друзья! — громко крикнул он. — Слушай меня! В Уржуме восстали! На Волге восстали! Скоро наши придут сюда. Это прекрасно, господа! Наступила великая смута!
— О господи, — наконец заговорил поп, — хоть бы поскорее пришли архангелы-освободители. Уж как бы мы их встретили, с хлебом-солью, с колокольным звоном и божьей молитвой.
— Да уж тогда бы мы вздохнули вольготно, — проворчал Костий Мидяш.
Но тут худой мариец в рваной шапке («Как он-то пошел с врагами-богатеями?» — подумал Якуш.) изо всех сил стукнул по столу кулаком.
— Очень нужны они тут! Придут — опять сядут на шею мужика. Без них проживем! По своему крестьянскому разумению!
— Не надо нам ничьей власти!
— Не надо нам никакого начальства! — заорали за столом.
Якуш перешел к другому окну. Здесь было тихо; под доносившийся из соседней комнаты шум двое разговаривали вполголоса.
— Значит, конец комиссарам, — слышится голос Каврия.
— Да, наши уже в Казани. Есть сведения, что подошли к Царевококшайску, — отвечает второй собеседник, в котором Якуш сразу узнал ночного незнакомца, Павла Гордеевича. — Теперь Советам везде крышка.
— В Уржуме переворот. Там хозяйничает какой-то Степанов.
— Мой друг, между прочим. Это он послал меня сюда и документ выправил. По документам-то я красный командир. Так что для ЧК я не представляю интереса: кому взбредет в голову искать врага в красном командире?
— Эх, мне бы такой документик…
— Чего проще! Кокнем сегодня комиссара, а документы тебе. Езжай с ними куда хочешь. Хорошие документы.
Павел Гордеевич говорил еще что-то, но Якуш его больше не слушал. Он знал, что его отец еще жив и находится где-то здесь.
* * *
Арестантская находилась на нижнем этаже. Якуш помнил, как раньше, до революции, в арестантскую, или, как ее все называли, в каталажку, сажали мужиков за всякие провинности и возле ее железной двери всегда дежурил стражник. Когда здание бывшего волостного правления занял исполком, каталажка стала местом хранения архива. Туда-то и заперли бандиты председателя исполкома.
Через дверь, запертую на огромный, тяжелый висячий замок, попасть к отцу нечего было и думать, но зато в каталажку можно было заглянуть через выходившее в сад маленькое окошечко.
Якуш побежал по двору, огибая здание, но, обернувшись, остановился и прижался к стене: у исполкомовского амбара стояли запряженные телеги, доверху нагруженные мешками с зерном. И все же возчикам этого казалось мало: они все таскали и таскали новые мешки.
— Ну еще один…
— И так тяжело…
— Ничего, потянет. Пользуйся случаем. Вернутся хозяева, тогда придется только со стороны поглядывать.
Якуш узнал в возчиках среднего сына Костия Мидяша — Микала и его зятя Тропима.
«Хлеб грабят», — понял Якуш.
Микал и Тропим нагрузили четыре воза, и Микал, беря под уздцы переднюю лошадь, крикнул:
— Отец, мы поехали!
— С богом, — отозвался из темноты Костий Мидяш. — Поторапливайтесь, путь неблизкий, а надо до рассвета успеть. Смотрите, чтоб вас ни одна живая душа не увидела.
— Это-то мы сумеем, — засмеялся Микал. — Хитрей лисы уйдем. Амбар-то, отец, запри, не то народ догадается, что кто-то уже побывал в нем.
— А пусть видят, — ответил Костий, распахивая двери амбара еще шире. — Скажем, что хлеб вывезли ночью тайком коммунисты, чтобы, значит, народу ничего не оставлять. Глядишь, мужички сами растащат остатки, вместо того чтобы нас искать.
Костий, Микал и Тропим вывели лошадей со двора. Якуш быстро перебежал двор и кустами пробрался к окошку каталажки.
Окошко было очень высоко. Якуш, даже поднявшись на цыпочки, не доставал до него кончиками пальцев. К счастью, рядом оказался пустой ящик из-под патронов. Мальчик подтащил его, и вот он, уцепившись руками за железные прутья решетки, заглянул в темное окошко.
— Отец! Отец! — тихо позвал Якуш. — Ты здесь?
Из арестантской донесся натужный стон, и в окне показалось бледное лицо Ильи Трофимовича.
— Якуш? Жив, сынок! Как ты сюда попал?
— На дворе никого нет, — быстро зашептал Якуш. — У двери никто не сторожит. Тебе бы только из каталажки выбраться…
Илья Трофимович грустно улыбнулся:
— Решетка крепкая, да и руки у меня связаны… Эх, дурак я, дурак, отослал всех с продотрядом…
— Они придут скоро… Вот увидишь, придут и выручат тебя.
— Кто знает, что до тех пор случится… — Илья Трофимович прислонился лбом к решетке и спросил: — А что делают бандиты?
— В исполкоме пьянствуют, а Костий с Микалом и Тропимом увезли четыре подводы хлеба из исполкомовского амбара.
— Ах, гады! — в сердцах воскликнул Илья Трофимович. — Дождались-таки удобного момента!
Илья Трофимович скрипнул зубами: «В волисполкоме хозяйничают бандиты, небось шумят на всю деревню, а мужики спят. Видать, за грозой не слыхали выстрелов; может, думают, слыша песни, что поют наши из продотряда. Эх, народ, народ, не знаешь, не чуешь ты, что враги твой хлеб грабят, твою власть хотят свергнуть… Если бы дать знать народу…».
— Отец, отец, — шепчет Якуш, — может, мне бежать навстречу отряду?..
Илья Трофимович внимательно поглядел на сына:
— Вот что, сынок, ты сможешь забраться на колокольню?
Ну конечно же, Якуш мог. Колокольня стояла в стороне от церкви, и ее дверь всегда была заперта, но ребята ухитрялись лазить на колокольню за голубиными яйцами.
— Так вот, сынок, — продолжал Илья Трофимович, — залезешь на колокольню и бей во все колокола. Изо всех сил трезвонь, пока весь народ не разбудишь. Может, услышат в соседних деревнях и отряд услышит… Понял?
— Понял, отец.
В это время у дверей арестантской послышался шум.
— Скорей беги, Якуш, — заторопил отец. — На тебя одного надежда.
Якуш бросил последний взгляд на отца и спрыгнул вниз.
* * *
Когда Якуш взобрался на колокольню, уже рассвело. Сверху ему видна вся деревня — улицы, избы, огороды, овраг, ельник и густой кустарник по склонам и на дне оврага, а вон, на пригорке, исполком. На улице возле исполкома никого нет: видать, бандиты отсыпаются после ночной попойки. Только во дворе около амбара бродят несколько человек: наверное, кто-то еще собирается поживиться хлебом.
— Ну погодите, проклятые коршуны, — тихо сказал Якуш.
Он обернул вокруг руки веревку от самого большого колокола и изо всей силы потянул на себя. Тяжелый язык качнулся и ударил в медный бок. Большой колокол тоже качнулся и, увлекая за собой мальчика, загудел: бом-м, бом-м!..
Якуш чуть не свалился в лестничный пролет, но его удержала обмотанная вокруг руки веревка.
— А ну еще раз! — крикнул Якуш и снова потянул за веревку.
Еще не успел растаять в утренней тишине первый громкий удар, как вслед за ним понесся другой, еще более сильный.
Второй рукой Якуш подхватил веревки от маленьких колоколов, и вот, послушные руке мальчика, загудели, зазвонили большие и малые колокола. Вся колокольня наполнилась гулом и звоном.
Якушу заложило уши, но ему уже кажется, что будто не колокола звонят над его головой, а его горячее сердце бьется, выпрыгивая из груди, и гудит, и зовет: «Вставайте, проснитесь, люди! Враг возле ваших домов! Просыпайтесь! Просыпайтесь!»
Раскалывая утреннюю тишину, далеко несется тревожный зов, стучится в каждый дом, стучится в каждое окно, будит спящих, подымает дремлющих.
Возбужденный властным призывом набатного колокола, Якуш запел во всю силу:
Смело, товарищи, в ногу, Духом окрепнем в борьбе!Быстрее и увереннее движутся руки, и колокола запели по-новому, не так, как звонили они раньше, созывая в церковь. Тогда они как будто говорили: «Склоните ниже головы», а у Якуша они звали: «Выше головы, люди! Подымайтесь на борьбу за свое счастье!»
И вот все село, и по ту и по эту сторону оврага, закипело, как встревоженный муравейник. Из домов выбегают люди, размахивают руками, кричат:
— Пожа-ар! Волисполком горит!
— Караул! Уби-или! — несется над деревней.
Люди бегут с баграми, с ружьями. Ревет скотина, плачут дети. А колокола звонят все тревожней, все громче.
Исполком окружила встревоженная шумная толпа.
— Что случилось?
— Где горит?
— Кого убили?
Но исполком стоит, как стоял, — ни огня, ни дыма. Бандиты, выскочившие из исполкома, смешались с толпой. Кто-то выстрелил, над головами поднялись багры, началась свалка.
В это время как бешеный промчался конник.
— Красные идут! Красные! — закричал он, осадив коня у исполкома, и промчался дальше.
А в конце улицы уже показались летящие во весь опор с саблями наголо кавалеристы в островерхих буденновках с алыми горящими звездами.
— Наши! Наши! — радостно закричал Якуш и выпустил из рук веревки.
Колокола смолкли.
Бандиты, отстреливаясь, бежали к оврагу, надеясь укрыться от кавалеристов в чаще, но часть конников отделилась от отряда и оцепила овраг.
Нет, не уйти бандитам от расплаты!
* * *
Якуш вбежал во двор исполкома. Здесь толпились красноармейцы. Стоявший спиной к Якушу человек в кожаной тужурке громко говорил:
— Молодцы, ребята! Вовремя поспели.
Голос человека показался Якушу знакомым. Да это же Павел Гордеевич! Якуш подскочил к нему.
— Отойди, мальчик, не вертись под ногами, — строго сказал Павел Гордеевич. — Здесь без тебя обойдутся.
Якуш, покраснев от гнева и возмущения, задыхаясь, крикнул ему в лицо:
— Ты — бандит!
Павел Гордеевич слегка побледнел, но сразу же взял себя в руки.
— Ошибаешься, сынок, — уже ласковее произнес он. — Ты, видимо, принял меня за кого-то другого. Я в вашу деревню прибыл только сегодня утром. Я — красный командир.
— Нет, бандит! Ты ночью в овраге говорил Каврию, что надо убить отца и сжечь наш дом! Ты стукнул меня по голове в саду!
Один из красноармейцев положил руку на плечо мальчику:
— Ты правду говоришь?
— Ей-богу, правду! Да спросите людей!
— Можно узнать у Каврия, он попал в наши руки, — послышался голос Пекташа. — Товарищи, приведите Каврия! — крикнул он в сторону сада.
— Ты знаешь этого человека? — спросил красноармеец, смотря на Каврия в упор и кивнув в сторону Павла Гордеевича.
Каврий растерянно взглянул на Павла Гордеевича, потом отвернулся и махнул рукой:
— Эх, погибать — так вместе. Наш это… Главный наш… Степанов из Уржума его прислал…
— Клевета! Не верьте бандитскому навету!
Павел Гордеевич рванулся к Каврию, но два красноармейца удержали его.
— Спектакль окончен, господин прапорщик! — послышалось с крыльца. — Опускайте занавес. Фокус, как говорят, не удался. И анархия не состоялась.
Якуш повернулся к крыльцу. Там стоял длинноволосый очкастый человек в тужурке с золотыми пуговицами, а рядом с ним поп Нефед и Костий Мидяш с сыном и зятем. Их окружали красноармейцы с винтовками. Возле амбара виднелись четыре подводы с хлебом, те самые, на которых ночью Мидяш увозил награбленное зерно.
— Якуш, тебя отец зовет, — сказал мальчику Пекташ. — Он там, наверху.
Красноармейцы-часовые, стоявшие у входа в исполком, пропустили мальчика. Он, словно птица, взлетел по лестнице вверх, в комнату отца, бросил взгляд на стол, за которым всегда работал отец, и остановился, увидев, что стол пуст.
Отец с забинтованной белой грудью и рукой лежал на широкой лавке у другой стены. Над ним наклонился деревенский фельдшер Иван Сергеевич.
— Отец, что с тобой? — бросился Якуш к отцу.
Отец приподнял голову и снова бессильно уронил ее.
— Отец!
— Ничего, сынок… Поранили меня немного… Я скоро поправлюсь…
— Поправишься, отец… — тихо проговорил Якуш, и слезы потекли у него из глаз.
— Э-э, да ты плачешь, — покачал головой фельдшер. — А отец только сейчас говорил, что ты герой.
Услышав непонятное слово, Якуш вытер глаза кулаком и сказал:
— Я — не герой. Я — сын Ильи, Якуш.
Фельдшер улыбнулся, потом, задумчиво глядя на мальчика, проговорил:
— Якуш… Якуш, сын коммуниста. Да, это самое правильное — и лучше не скажешь.
Самая революционная книга
О книга, книга,
Все ты можешь!
С. ЧавайнКелай проснулся оттого, что в избе разговаривали. Было еще очень рано, и ему хотелось спать. Но он, преодолевая сон, поднял голову и глянул с полатей вниз.
Посреди избы стоял отец и, надевая залатанный азям[18], говорил матери:
— Пойду схожу к комиссару — потолковать надо кое о чем… К вечеру вернусь.
— Ох, Васлий, — вздохнула мать, — лезешь не в свои дела. И так уж в деревне косятся на тебя…
— Подумаешь! — весело ответил отец. — Пусть себе косятся.
— Чужая душа — не сундук, в нее не заглянешь, а только сразу видать: злы на тебя, — с упреком продолжала мать. — Чует мое сердце, доведет до беды твоя дружба с комиссаром. Уж лучше бы жил, как прежде: потихоньку, пастухом, а то полез в комбед какой-то…
— Теперь власть наша, бедняцкая, — слышен бодрый голос отца. — Она в обиду не даст, а кто на нас руку подымет — враз скрутит.
— Так-то оно так, — согласилась мать, — да от злого человека не знаешь, чего ждать… Ты уж, ради бога, будь осторожнее. Слышал ведь, говорят, какой-то незентир с ружьем в Куптюрском лесу прячется…
Отец только махнул рукой:
— Э, да что там!.. Если всякому слуху верить да всего бояться, всю жизнь на печке просидишь. Дорога в село не Казанский тракт, никто меня не тронет.
Поняв, что отец собирается в село, Келай протер кулаками сонные глаза и высунул с полатей встрепанную голову:
— Отец, я тоже с тобой пойду! Ты ж обещал взять…
— Ждут там тебя, — недовольно проговорила мать.
Отец не собирался на этот раз брать Келая с собой в волостное село, но, поймав его умоляющий взгляд, пожалел мальчика.
— Ну ладно, уж если так хочешь, пойдем, — согласился отец.
Келай, словно белка, спрыгнул с полатей и схватил с гвоздя свой кафтанишко.
— Куда ж, не поевши-то? — окликнула мать. Она быстро отрезала ломоть хлеба и протянула Келаю.
— Не надо, — отмахнулся Келай.
— Ишь как в село захотелось, даже еды не надо, — засмеялась мать. — Бери, до вечера проголодаешься.
— Кусок хлеба в дороге не помешает, — улыбнулся отец. — Клади за пазуху, и пошли.
Когда отец и Келай вышли со двора, их охватило утренней прохладой. Солнце уже поднялось над горизонтом, но земля еще не нагрелась. Мокрая от росы трава холодила босые ноги Келая.
— Вот чудак, — сказал отец. — Обул бы лапти. Ноги застудишь…
— Мне тепло, — ответил Келай.
Приостановившийся было отец пошагал дальше. «А и вправду не застудит, — подумал он. — В мальчишках-то я сам так же бегал: мужицкое дитя привычно и к жаре и к стуже».
А Келай от радости, что отец взял его с собой, не замечает ни утренней прохлады, ни холодной росы.
Отец шагает ходко — ровно и быстро, как молодой, хотя ему уже за пятьдесят. Всю жизнь Васлий проходил в пастухах, всю жизнь за стадом, всю жизнь на ногах; и теперь еще его привычные к ходьбе ноги не знают усталости.
Но, как ни быстро идет отец, Келай не отстает от него: то прибавит шагу, то побежит вприпрыжку, мелькая босыми пятками. От быстрой ходьбы у Келая окончательно прошел сон.
И все вокруг как будто тоже радовалось с ним вместе. Голубело чистое небо, яркое солнце щедро разбрасывало повсюду свои лучи: они слепили глаза, прыгали по траве и, рассыпавшись на тысячи маленьких разноцветных огоньков, вспыхивали на каждой травинке.
Перейдя по жердочкам-мосточку через сверкавшую на солнце речушку Изенгер, Келай и отец по тропинке поднялись в гору.
Сверху далеко видно во все стороны. Но Келай глядит только в одну — он глядит вперед, где далеко-далеко над синей полоской леса, сливаясь с голубым небом, виднеется белая точка — церковь: там село.
За горой тропинка влилась в большую наезженную дорогу. По обеим сторонам тянулись поля. Хлеб уже сжали и вывезли, и только изредка кое-где виднелись последние редкие снопы, сложенные в суслоны-пятерики.
И вдруг за поворотом у самой дороги показалась несжатая полоска. Потемневшая рожь клонила к земле грустные, полуосыпавшиеся колосья и, казалось, печально молила: «Что же ты забыл меня, хозяин? Зачем оставил на добычу прожорливым, ненасытным мышам?»
Почуяв сердцем неладное, Келай вопросительно посмотрел на отца.
— Эх, Микак, Микак, — тяжело вздохнул отец, — вот ведь как повернулась твоя судьба…
«Микак… Так, значит, это его поле», — понял Келай и тоже вздохнул.
Микак, их сосед, в прошлом году ушел воевать да так и пропал без вести. В деревне у него осталась жена и сынишка, Келаев одногодок. Но неделю назад они оба умерли от тифа. Стало в деревне одной семьей меньше, прибавился еще один пустой дом…
А рожь стоит, шумит на ветру, и не понять ей, что ее хозяев уже нет на свете…
Васлий еще раз вздохнул. Келай заглянул отцу в лицо и заметил сбежавшую по морщинистой сухой щеке тяжелую каплю.
— Отец, ты почему плачешь?
Отец рукавом поспешно смахнул слезинку:
— Не плачу я, сынок… Ей-богу, не плачу…
Но Келая не проведешь.
Васлий надвинул шапку на глаза и, как-то сгорбившись и повесив голову, пошагал дальше.
Оттого что так опечалился отец, пропала радость у Келая, голубое небо и яркое солнце как будто потускнели, и дорога как будто нарочно свернула в темный лес.
Старые, обросшие седым мхом ели тесно обступили сразу сузившуюся дорогу, бросая на нее сплошную черную тень. Из-за их густых, непроглядных ветвей все время слышится глухой, тихий шум, и кажется, что это не ветер колышет вершины, а кто-то тяжко вздыхает.
«Незентир, — подумал Келай, вспомнив слова матери. — Он…».
И в его воображении встал этот страшный, злой незентир, с лохматой черной бородищей, с огромным ружьем, с блестящей саблей на боку. Вот он, сверкая зубами и свирепо поглядывая вокруг, крадется по кустам…
Келай испуганно жмется к отцу, и за каждой качнувшейся веткой ему мерещится страшная, лохматая голова…
Но что это? Сквозь шум деревьев несется какой-то вой. Он приближается и становится сильнее…
— Отец, слышишь? — прерывающимся тихим голосом спросил Келай. — Что это?
— Гармошка, — спокойно ответил отец. — Какой-то дуралей с утра на гармони наяривает, будто другого дела у него нет.
Потом, прислушавшись, добавил:
— А может, в армию провожают…
Теперь уже гармонь приблизилась настолько, что можно было разобрать однообразные, бесконечно повторяющиеся колена тоскливой, рвущей душу мелодии старинной рекрутской песни. Плакала, рыдала гармонь, прощаясь с родным краем, с пустыми сжатыми полями, с этим вот мрачным лесом…
Гармонист, оказывается, был недалеко. Отец с Келаем вскоре нагнали медленно бредущую за тремя подводами, нагруженными холщовыми котомками и самодельными деревянными сундучками, нестройную кучку парней и мужиков.
Гармонист, молодой парень в черной войлочной марийской шапке — теркупше, сидел на передней телеге и, отчаянно растягивая гармонь, визгливо горланил:
Ой, течет, течет водица, Кто подставит желобок? Уезжать приходит время, Кто мне сани запряжет?Странно было слышать песню про сани среди зеленого леса, когда вокруг ни единой снежинки…
— Васлий, прощай! В солдаты уходим!.. — крикнул гармонист, увидев отца Келая.
Отец сдернул с головы свою дырявую шапку и помахал гармонисту:
— Счастливого пути, Сапан! Много вас из деревни взяли?
— Мно-о-го! — ответил шагавший рядом с телегой бородатый мужик. — Почитай, взрослых мужиков ни одного в деревне не осталось — все воюют. Теперь до нас черед дошел… Не вернемся, пока не одолеем проклятого толстопузого буржуя!
А гармонист, надвинув шапку на глаза, ни на кого не глядя и никого не слушая, снова затянул свою надрывную песню.
Бородатый мужик долго неодобрительно косился на него и наконец не выдержал — крикнул:
— Перестань! Не стони ты, ради бога, горлопан! Стыдно с такой песней идти в красные солдаты. А ну, комсомол, запевай свою!
Гармошка визгнула и смолкла, и тотчас же шагавший впереди вихрастый длинный парень звонко завел:
Мы кузнецы, и дух наш молод, Куем мы к счастию ключи!Песню подхватили:
Вздымайся выше, тяжкий молот, В стальную грудь сильней стучи!Песня рвется ввысь, ей тесно на лесной дороге, и, разлетаясь далеко вокруг, она уже звучит во всех концах леса, будоражит, подымает, зовет к победе.
Мы светлый путь куем народу, Мы счастье родине куем… В горне желанную свободу Горячим закалим огнем!Келай заслушался, позабыл все свои страхи и, блестя глазами, дернул отца за рукав:
— Отец, какая песня хорошая! Вот вырасту большой, и я пойду в солдаты с этой песней.
— Пойдешь, сынок, — ласково ответил отец. — Ты будешь храбрым красным солдатом.
Старый пастух шагает в ногу с уходящими в армию комсомольцами. Будь он помоложе, и сам ушел бы воевать с ними вместе.
А песня стучит в самом сердце:
Ведь после каждого удара Редеет тьма, слабеет гнет, И по полям родным и ярам Народ измученный встает.Лес поредел, и дорога вышла на простор. Впереди показались красные, серые, желтые, железные, тесовые и соломенные крыши.
— Отец, это село?! — радостно спросил Келай.
— Село, сынок.
Волостной Совет помещался в большом двухэтажном каменном доме. Новобранцы остановились против Совета, лихо оборвав песню.
— Ну, а нам к комиссару, — сказал отец и подтолкнул Келая вперед.
Перед дверью в Совет Келай замер, привлеченный большим ярким бумажным листом, наклеенным на дверях. На листе был нарисован человек в красной рубахе, в остроконечной шапке-буденновке с пылающей красной звездой; в одной руке он сжимал винтовку, а другой, вытянув ее вперед, указывал пальцем прямо на Келая.
Васлий тоже остановился перед плакатом и принялся его рассматривать. Не то зовет куда-то, не то спрашивает о чем-то этот человек с красной звездой. А что он говорит, про то внизу написано большими алыми буквами. Но старый пастух не знал ни одной буковки, и теперь он очень пожалел об этом.
Поднявшись по лестнице, выкрашенной светлой охрой, отец и Келай очутились перед большой белой дверью.
— Подожди меня здесь, — сказал отец и открыл дверь.
Келай не расслышал, и, когда отец вошел в дверь, мальчик перешагнул порог вслед за ним.
За дверью оказалась большая комната с широкими белыми окнами, полным-полна всякого народа. В одном углу огромный матрос в сдвинутой на затылок бескозырке что-то горячо растолковывает обступившим его мужикам. А напротив двери сидит за столом сутулый седой человек в перевязанных черной ниткой стареньких очках. Отец прямо от двери протолкался к нему.
«Вот он какой, комиссар!» — удивился Келай, потому что комиссар представлялся ему рослым важным барином, вроде прежнего станового. Мальчик с любопытством стал рассматривать его.
Лицо у комиссара худое и бледное, как у больного, одежонка неважная: локти на зеленой рубашке залатаны, штаны на коленках расползаются, как у самого Келая.
Комиссар усадил отца на свой стул, а сам, став рядом, говорил:
— Значит, говоришь, Ленин велел записываться в партию эсеров? И где ты услышал такие глупости? Мало того, у тебя в списки бедняков почему-то попал ваш самый богатый кулак Харитон Эшбулатов. Кто тебе писал списки?
— Кто писал? — переспросил Васлий. — Грамотный человек писал, конечно. У нас для этого дела есть аблакат Каврий. Большой мастак! Ему только дай бумагу — мигом испишет. Ничего не скажешь, силён писать, чисто главный писарь!
— Значит, у вас в комбеде секретарем адвокат Каврий? — Комиссар нахмурил лоб. — Постой, постой! А этот Каврий случайно не сын Харитона?
— Сын. А что? Отец его богатей, мироед — это одно. А сын — книжный человек, это другое.
— Да-а, — протянул комиссар и усмехнулся, — двойная бухгалтерия. Волка ругаем, волчонка пригреваем. Так?
Келай не понимал, о чем идет речь у отца с комиссаром. Он перестал прислушиваться к их разговору и принялся разглядывать комнату.
В переднем углу его внимание привлекла картинка, на которой был нарисован человек с большим белым лбом, с острой бородкой и слегка раскосыми, как у марийца, глазами.
По комнате взад-вперед ходили люди; кто приходил, кто уходил, и странно, что в такой толкучке комиссар углядел мальчонку.
— А ты к кому? — подойдя к Келаю, спросил комиссар.
— Сын мой… Со мной пришел, — смешался Васлий. — Такой озорник, всюду нос свой сует. Сказал ведь ему: «Жди за дверью», а он и сюда за мной потянулся.
— Что ж, ребенку все интересно, — сказал комиссар и, наклонившись, протянул оторопевшему Келаю руку: — Давай знакомиться. Меня зовут Андрей Петрович. А тебя как?
Келай чуть слышно назвал свое имя. Комиссар, видя его смущение, погладил мальчика по голове. Келай, все еще робея, спросил, показывая на портрет:
— Дяденька, а это кто?
— Это Ленин, — улыбнулся Андрей Петрович.
Имя Ленина Келай часто слышал в разговорах взрослых, а какой он, Ленин, ему еще видеть не приходилось.
Увидев, как внимательно Келай разглядывает портрет, комиссар сказал, повернувшись к отцу:
— Пока твой малыш сердцем тянется к Ленину, а придет время, и поймет умом великое ленинское учение. Для того чтобы победить кровопийц-буржуев, сидящих на шее народа, мало одного желания, нужны и знания. Знаю, что ты готов отдать жизнь за победу революции и сердце у тебя чистое, как родник. Но вот ведь и ты попал на удочку к адвокату…
— Кто же мог подумать, что грамотный человек так обманет, — сокрушенно вздохнул Васлий. — По дурости своей понадеялся я на него, а они… Да как тут не поверить, когда он все про революцию говорит и революционеров нахваливает…
— Революционеров-то революционеров, да не тех, — говорит ему комиссар. — Есть такие, они себя называют социалистами-революционерами, или, иначе говоря, эсерами. А кто такой эсер, знаешь? У него одно название революционное, а нутро кулацкое. И твой Каврий тоже кулак. Хитрый кулак, грамоту знает, все науки превзошел, а душа у него все равно осталась волчья. Эх, Васлий, Васлий! Темнота наша мешает нам, душит нас. Великая сила — грамота, трудно нам без нее одолеть врага.
Комиссар задумался, потом положил руку на плечо Васлию:
— Вот что, браток, жди меня завтра к себе в гости, я тут кое-что достану для тебя…
По дороге из Совета домой Васлий горько вздохнул:
— Эх, кабы знать мне грамоту!..
Потом он принялся ругать Каврия. И только тут Келай понял, в чем дело.
Оказывается, на прошлой неделе отец привез из города книгу Ленина, и так как сам он читать не умел, то попросил Каврия прочесть ее вслух. Каврий прочел, но читал он, кое-что пропуская, кое-что вставляя от себя, и из книги выходило, будто Ленин велел народу слушать эсеров и идти за ними.
Васлий во все это поверил: ведь как-никак из книги Ленина вычитано, и на сельском сходе начал призывать мужиков стоять за эсеров. Потом Васлий попросил Каврия написать бумагу о работе комбеда для отправки в волость. И тут адвокат не отказал. Каврий написал нужную бумагу, а в ней прописал, что его отец, Харитон Эшбулатов, — бедняк.
— Эка, обманул-то как, — говорил расстроенный пастух, — а ведь такой ученый да ласковый…
* * *
Ну и быстрый же конь у Келая! Не конь, а ветер. Он несется вперед, только пыль летит из-под копыт. Ровная ли дорога, чаща, или речка, или гора — ничто не останавливает его стремительного бега. Но Келаю этого мало, он еще подхлестывает скакуна ременной плеткой:
— Но, но, лошадка! Но, гривастая!
Замечательный конь у Келая! Его черная шерсть блестит и лоснится, грива спадает волной, на копытах серебряные подковы — наверное, во всем мире нет такого второго коня! Келай скачет и громко поет, как пели вчера в лесу комсомольцы.
Он играет в войну.
Со своего коня смелый красноармеец Келай зорким глазом осматривает деревенскую улицу.
Впереди, шагах в десяти — пятнадцати, ярко-голубая резная загородка палисадника перед крепкой высокой избой Харитона Эшбулатова. Наличники на окнах тоже резные и выкрашены такой же голубой краской, а покрыта изба красной железной крышей.
Отец Келая поселился в этой деревне недавно, всего полтора года назад, но Харитона Келай знает хорошо. Харитон — первый богач в деревне, его все знают. Еще в прошлом году он разгуливал по деревне, выпятив грудь вперед, в богатом оборчатом кафтане из дорогого черного сукна.
А теперь Харитон показывается на людях, накинув на плечи дырявый, ветхий кафтанишко, и ковыляет сгорбившись. Посмотришь со стороны — даже жалко старика. «Почему он так плохо одевается, — удивляется Келай, — когда у него разной одежды больше, чем у кого другого в деревне?» Ведь говорил же отец, что у Харитона полны амбары добра. А еще, это уж Келай собственными глазами видел, когда в деревню приехал старший сын Харитона Каврий, то привез с собой всякого добра три воза.
Каврий-то раньше жил в большом городе, там он был большим начальником — аблакатом, как говорят в деревне.
— Вон там живут богатеи аблакаты, — сказал Келай. — А может, это вовсе не аблакаты, а самые настоящие беляки, с длинными усами и золотыми погонами?
На одном плакате, который отец принес вчера из Совета, Келай как раз видел такого беляка. Правда, у Каврия нет золотых погон, ну так что ж?! Ведь это игра.
— В этом доме живет не Каврий, а белый генерал с усами и золотыми погонами. — С этими словами отважный красный конник Келай выхватил из ножен саблю, взмахнул ею над головой и пришпорил коня. — Ура-а! В атаку-у!
Конь взвился на дыбы и, словно крылатый, полетел вперед.
Эх, взглянул бы кто-нибудь сейчас на Келая со стороны! Наверное, любой бы лопнул от зависти.
Только не всякий разглядит в кленовой палочке, на которой скачет Келай, лихого коня, в белой оструганной лучинке — острую саблю, в зеленом лопухе — шлем-буденновку, но для Келая нет лучше коня, и сабля настоящая, и шлем, как у того красноармейца, которого видели они с отцом на плакате на дверях Совета.
Резво скачет конь, сверкает сабля. Келай подскочил к голубой ограде и вдруг остановился, взглянув в раскрытое окно.
Келай никогда не был в доме Харитона, и комната, видная через раскрытое настежь окно, поразила его. Прямо против окна на стене, оклеенной желтой бумагой, висели большие черные часы с красивыми красными цветами, то ли из бумаги, то ли еще из чего, а под часами, разинув широкую пасть, сверкала граммофонная труба.
Но даже не граммофон поразил мальчика, а то, что под часами стоял шкаф со стеклянными дверцами, полным-полнехонек разных книг, толстых, как кирпичи, тонких, как блины, пестрых, черных, золотых. На столе возле окна тоже лежали книги.
«Ой, сколько много книг! — удивился Келай. — Куда ни глянешь — везде книги… Хоть бы одну в руках подержать…».
Одна раскрытая книга лежала прямо на окне.
Келай знал, что нехорошо заглядывать в чужие окна, но книга притягивала его к себе как магнит, и он не выдержал. Оглянувшись вокруг, он поставил ногу на перекладину ограды, ухватился руками за две соседние балясины, подтянулся и вытянул шею, стараясь заглянуть в окно.
В это время кто-то подошел сзади.
— Ты что в окно глазеешь? — послышался скрипучий сердитый голос. — Залезть хочешь?
И, прежде чем Келай успел обернуться, человек больно, словно клещами, схватил его за ухо.
— Ай-ай, больно! — закричал Келай.
— А больно, не воруй, — будто гусак, прошипел человек.
— Пусти! Я не вор! — Келай дернулся и, вырвавшись из цепких пальцев, повернулся к обидчику.
Перед ним стоял Харитон. Старик тоже узнал соседского мальчонку.
— A-а, комиссарыш! По отцовской дорожке идешь. Как папаша, высматриваешь, где бы хапнуть чужое, — хрипел старик.
Келай отбежал в сторону. Ухо горело как в огне и нестерпимо болело. Мальчик схватился за него рукой, и на ладони отпечаталось кровяное пятнышко. На глаза навернулись слезы; он вот-вот готов был заплакать во весь голос.
А Харитон все скрипел, кричал, ругался, так зло и быстро, что нельзя было разобрать ни одного слова.
На шум из окна выглянул круглолицый розовый адвокат Каврий.
— Дражайший папаша, — с мягким упреком сказал он, — зачем ты портишь себе нервы? Во-первых, коммунист никогда не крадет, он просто все отбирает. Он теперь всему хозяин, и, следовательно, по вопросу о том, вор он или не вор, не может быть никакого спора.
Каврий белым платочком осторожно вытер блестящую бритую голову и так же важно и лениво продолжал:
— А во-вторых, обстоятельства… Э-э, как бы это сказать по-марийски… Обстоятельства…
Глянув на примолкшего Харитона и запнувшегося Каврия, Келай вдруг громко крикнул:
— Кулаки вы! Буржуи! Вот вы кто! Погодите только, отец вам покажет!
Он не знал, что может сделать отец Харитону и его мордатому сыну аблакату. Но кто же, кроме отца, вступится за Келая?
Харитон от слов Келая снова разъярился. Он подпрыгнул, как будто ему сунули в штаны пук крапивы, и принялся ругаться быстрее прежнего. А Каврий скривил губы, сморщился и громко проговорил:
— Ну, это ты, молодой человек, хватил через край. Слово «буржуй», как бы тебе сказать, в данном случае совсем не подходит…
— А если как раз подходит? — послышался вдруг спокойный негромкий голос.
Келай обернулся и увидел комиссара Андрея Петровича. Никто и не заметил, как он подошел.
Комиссар, строго глядя на Каврия, сказал:
— Если уж говорить правду, каждый мальчишка в деревне знает, какие вы богатеи.
— Гражданин комиссар, ну какой же отец богатей? — улыбаясь и показывая на Харитона, одетого в какую-то рвань, сразу заискивающе заговорил Каврий. — А я тем более настоящий пролетарий, живущий умственным трудом. О своих занятиях я могу вам предъявить соответствующие документы.
— Документы найдешь, недаром ты адвокат, — отмахнулся Андрей Петрович. — Но шила в мешке не утаишь. Всем известно, что твой отец самый богатый мужик в деревне.
— Ах, вы поминаете прошлое!.. Но ведь в жизни, как говорит философ, все течет и изменяется. Когда-то, лет пять тому назад, у отца действительно было крепкое хозяйство. А ныне он классический пролетарий.
— Уж очень быстро вы стали пролетариями, — усмехнулся комиссар, — а повадка у вас старая: видите, что сделали с ребенком? Звери, настоящие звери!
Каврий покраснел словно вареный рак, а Харитон бочком-бочком засеменил к калитке.
— Добром с вами разговаривать — толку не будет, — сказал Андрей Петрович и, повернувшись к Келаю, погладил его по голове. — А ты не вешай головы. Уж если плакать, то пусть плачут враги, а не мы. Проводи-ка меня лучше к отцу.
Келай вымазанной в крови ладонью вытер слезы и без боязни взглянул на окно с голубыми наличниками. Там уже висела задернутая белая шторка.
* * *
Дом, в котором жили Келай с отцом и матерью, стоял на конце деревни, в глухом переулочке, спускавшемся к речке. Ветхий, покосившийся, он напоминал старое, брошенное воронье гнездо. Солома, которой он был покрыт, стала грязно-серой, как дорожная пыль, и местами, прогнив, осела. По черным, закопченным стенам не трудно было догадаться, что изба переделана из бани. Так оно и было в самом деле. Когда Васлий перебрался в эту деревню, он купил старую баньку и поселился в ней.
Избушка производила жалкое впечатление. А Келаю она нравилась: ни один дом в деревне не стоял так близко к речке и ничей двор не окружали такие густые заросли шиповника, в которых можно заплутаться, как в настоящем лесу.
Но комиссар, взглянув на избушку пастуха, только грустно покачал головой. Келай, увидев, что его дом не понравился комиссару, опустил голову.
— Ничего, не горюй, — ласково сказал комиссар, — придет время, построим вам новый дом, прекрасный и светлый, как дворец.
— Как у Харитона? — спросил робко Келай.
— Еще лучше, — улыбнулся комиссар.
Келай в ответ тоже улыбнулся, подумав: «Ну и шутник же комиссар! Кто же станет нам строить новый дом, когда у отца денег нет?»
В это время Васлий увидел в окно комиссара и вышел из двери навстречу гостю.
— Андрей Петрович, товарищ комиссар! — радостно воскликнул Васлий. — Дождался я тебя все-таки. Спасибо, что пришел.
— Да я давно собирался заглянуть к тебе, — ответил комиссар, крепко пожимая руку пастуху, — все времени не было. Сам знаешь, работы по горло. А сегодня наконец выбрался. Меня к дому сынишка твой проводил. Бойкий он у тебя.
Только теперь Васлий заметил кровь на ухе сына:
— Что случилось? Подрался с кем?
Келай, почти забывший про свое разодранное ухо, вдруг снова почувствовал боль и, всхлипывая, начал рассказывать, как все было.
— Проклятые! — выругался отец. — Чувствуют свою близкую погибель, так готовы даже на ребенке зло сорвать!
Услышав возмущенный возглас мужа, из дома во двор выбежала мать Келая.
Она бросилась к сыну и, отирая кровь с уха сына, запричитала:
— Чтоб им сдохнуть, проклятому племени! Мальчонку средь бела дня изувечили! Говорила ведь я: худо будет. Погоди, и до тебя доберутся, Васлий!
Старый пастух нахмурился:
— Знаю, злы они на меня, за каждым шагом следят. Но что же мне из-за этого голову перед ними склонить? А ты, Марпа, попусту не реви, слезами горю не поможешь. Встречай-ка лучше гостя, — и, повернувшись к Андрею Петровичу, спросил: — Ты, чай, проголодался, пока по деревням бродил?
— Врать не стану, проголодался…
За столом Келай сел на свое любимое место — в углу возле окна; Андрея Петровича пастух усадил на единственный в избе стул.
— Эк, калтак![19] — сокрушенно приговаривала Марпа, наливая из чугуна в большую деревянную миску жидкие зеленые щи. — Угощенье-то у нас никудышное, даже стыдно гостя за стол сажать: мяса нет, крупы нет, ладно вот картошки накопали и варим с крапивой.
— Да, угощенье у нас, Петрович, неважное, так что не обессудь, — подмигнул Васлий. — Кочкай, комиссар, «наша марийская вера такой: кочкать надо»[20].
Впрочем, извинялся он зря: Андрей Петрович зачерпнул ложку горячей похлебки и сказал:
— По нынешним временам, Васлий Ямбулатович, и такой обед подай господи. Мы-то хоть такую похлебку хлебаем, а в Петрограде и Москве рабочим дают по осьмушке хлеба на день — и все. Да не только в Питере и Москве, по всей России рабочие голодают.
— И откуда ты всегда все знаешь? Небось от приезжих слыхал?
— И от приезжих, а больше узнаю из газет и книг. Прочитаешь газету или какую хорошую книгу — и весь мир перед тобой как на ладони.
— Счастливый человек, который знает грамоту, — с завистью вздохнул старый пастух. — Умел бы я грамоте, уж я бы все книги до буковки прочитал… Только кто нас, голопузых, будет учить? Вон Келаю восемь стукнуло, а он тоже, видать, без школы останется. В нашей-то деревне школы отродясь не бывало и в селе, говорят, закрылась…
— Не горюй, друг, — проговорил Андрей Петрович, — к осени обязательно откроем, не останется Келай без школы. Мы и тебя самого грамоте обучим.
— Какой из него грамотей на старости лет… — усмехнулась Марпа.
— Ладно, мать, — отмахнулся Васлий и, глядя прямо в глаза комиссару, серьезно сказал: — Коли правду говоришь насчет ученья, то достань мне, Петрович, самую нужную книгу, чтоб ее, значит, первой прочитать.
Комиссар хитро улыбнулся и вытащил из кармана небольшую книжечку в серой обложке.
— Вот, держи свою самую нужную книгу. Нарочно для тебя прихватил. Я думал, тебя придется уговаривать, чтобы грамоте учиться, а ты сам все понял.
— Чего ж тут понимать? — искренне удивился Васлий. — Такой позор принял я с Каврием из-за своей темноты— всю жизнь буду помнить. Хватит жить слепым, я тоже хочу в книгу глядеть не чужими глазами, а своими.
Келай, забыв о еде, горящими глазенками заглядывал в книгу, которую держал в руках отец. А старый пастух бережно раскрыл книгу, осторожно перевернул одну тонкую страничку, потом другую, и Келай увидел в книге картинки. На одной был нарисован лохматый пес, который задрал голову вверх, загнул кольцом свой мохнатый хвост и как будто лаял. На другой была нарисована баба с ребенком на руках.
А комиссар, водя пальцем по буквам под картинками, медленно читал:
— Ма-ма… Вот видишь, первая буква, как ворота с прогнувшейся перекладиной, это «м», а за ней буква, похожая на шымакш…[21] Если прочесть эти буквы вместе, то получится «м а м а»… А вот эта буква, — продолжал комиссар, показывая на подпись под картинкой, изображавшей собаку, — вроде бы как крендель, это буква «в». «А» и «в»… И получается «ав-ав».
— Ав-ав! — весело залаял Келай по-собачьи.
Васлий нахмурился.
— Ав-ав? — растерянно повторил он. — Что ж, эта книга учит лаять по-собачьи?
Васлий покраснел и протянул руку к книге с таким видом, как будто собирался схватить ее и забросить куда-нибудь с глаз долой, в печку или в угол.
А мать стоит сбоку и улыбается:
— Ну и потешная книга!.. Где только сыскалась такая?
Андрей Петрович, взглянув на обиженное лицо старого пастуха, сразу понял, в чем дело.
— Нет, Марпа-акай, ошибаешься: эта книга — не детское баловство. Самая революционная эта книга, самая нужная для нас: одолеешь ее и все другие прочтешь.
Он раскрыл книгу на другой странице и прочитал:
— «Мы не рабы. Рабы не мы». Видишь, любое слово можно сложить из этих буковок.
Васлий долго смотрел на черные буквы, потом, улыбнувшись, с размаху стукнул кулаком по столу:
— Стой! Дошло! Одну букву к другой — и получается слово! Ну и умен же народ, что выдумали! Давай теперь я сам что-нибудь прочту.
Васлий, подражая комиссару, наставил палец на строчку, но из всех названных Андреем Петровичем букв он узнал только две — «а» и «в». Другие забыл начисто.
— Эх, не упомнил, старый дурак, — выругал сам себя Васлий, почесывая в затылке.
— А ты не торопись. Сразу всего никто не запомнит, будь он хоть семи пядей во лбу, — утешил его Андрей Петрович. — Сегодня две буквы, завтра еще две…
— Э-э, так всех букв до конца жизни не выучишь… А нельзя ли как-нибудь поскорее?
— Коли не терпится, можно и поскорее, — улыбнулся Андрей Петрович. — До зимы одолеем эту книгу, а потом сам будешь читать, и тогда заговорят с тобой книги, обо всем расскажут, многим полезным делам, вещам научат. Ты послушай, какую песню сочинил про книгу один моркинский мариец:
О книга, книга, Все ты можешь! Людей ты жизни обучаешь, Глаза слепым ты открываешь…Мы, коммунисты, — продолжал Андрей Петрович, — все время советуемся с умными книгами, и с их помощью на земле новую жизнь построим, и до звезд долетим.
— Ну, уж до звезд… — недоверчиво покачал головой Васлий.
— А как же, на аэроплане. В книгах написано, что возможно это… Может, мы не полетим, а твой сын полетит. Только для этого надо много знать, много учиться, много книг прочесть, и прежде всего вот эту книгу — букварь. И тебе, Васлий, и твоему сыну.
«Будет новая жизнь хорошая, — думает старый пастух. — Дай бог, чтобы все по словам комиссара сбылось…».
Васлий погладил книгу, ласково взглянул на лающего пса: за этой первой, с детскими смешными картинками книгой ему виделись другие книги, много-много непрочитанных книг… И будущая светлая жизнь…
* * *
С тех пор Андрей Петрович стал частенько заходить к старому пастуху в его «баньку». В каждый приход он показывал одну-две новые буквы, из которых складывались все новые и новые слова.
Васлий радовался, как ребенок, каждой новой узнанной букве. Вечером после работы он раскрывал букварь и звал Келая:
— Садись-ка, сынок, вместе почитаем. У тебя ум молодой, крепкий — скорей схватишь, крепче запомнишь, что я позабыл, подскажешь…
А Келай за отцом раз-два букву прочтет— и запомнил. Отец иной раз на другой день смотрит, смотрит на какую-нибудь букву и не узнает. Забыл, и все. Стар стал, память не та. В таких случаях на помощь приходит Келай.
— Да это же «л», — скажет он.
— Ах ты, холера! — воскликнет отец. — Правильно. Как же я позабыл?!
Келаю тоже удивительно: как же можно позабыть, когда все буквы не похожи друг на друга, а главное, у каждой свой звонкий голос.
Страницы букваря — как белое поле, а буквы на них— черные зернышки. Соберешь несколько букв-зернышек вместе, и они вдруг скажут что-нибудь. Одни зернышки говорят «мама». Другие кричат «уа, уа!» А третьи рассказывают: «Папа пашет». И вот перед глазами мальчика встает марийская баба с ребенком на руках, она качает ребенка, а он кричит «уа, уа!»; или Келай видит мужика-марийца, идущего за сохой… Разве можно забыть такие чудесные буквы?
А старого пастуха каждое прочитанное новое слово повергает в раздумье.
Раньше он думал, что жизнь проходит, как пена на текучей воде, и ничего от нее не остается.
«Жили ведь когда-то наши деды и прадеды, — думает он, — землю пахали, детей растили, а ныне даже имен их не припомнишь. Все прошло и следа не оставило. А в книге вся жизнь буквами, как узелками на платке или на палочке зарубками для памяти записана: и баба с ребенком, и пахарь (видать, батрак), и даже Жучка — все попали в книгу».
Старый пастух не расставался с букварем, повсюду таскал его с собой. Идет в поле — книга за пазухой, присядет отдохнуть — вынимает букварь. Вернется домой, толком не поест — опять за книгу.
Вскоре в деревне многие уже приметили этот букварь. Зайдет к Васлию сосед, а он мигом разговор свертывает на грамоту да книги, а собеседник как будто нарочно толкует совсем о другом или же просто махнет рукой:
— На кой она нам! Книгой сыт не будешь…
Но Васлий не сдается, гнет свое.
Начнется ли какой спор, пастух руку за пазуху— и достает заветную книгу:
— Так-то так, а посмотрим, что об этом говорится в книге…
Раскроет он букварь на страничке, где побольше рисунков, и начнет про свободу, про землю, про то, что война скоро закончится да какая хорошая жизнь настанет, — все расскажет, что запомнил из бесед с Андреем Петровичем. Складно выходит у Васлия, и мужик, поначалу не особенно, веривший в уменье старого пастуха читать, мало-помалу начинает верить.
— И неужто тут про все это написано?
— Про все, — уверенно отвечает Васлий. — Это, брат, очень умная книга, самая революционная. Комиссар Андрей Петрович — друг мне, он плохую книгу не подсунет.
Даже на сходки Васлий брал букварь. Он, как председатель комбеда, проводит собрание, а букварь лежит рядом на столе…
А вскоре умение читать помогло Васлию в одном очень важном деле.
* * *
В деревне все больше стали поговаривать о дезертире. То один, то другой напомнит о нем, некоторые сами видели бродящего возле болота оборванного, заросшего бородой человека. Потом прошел слух, что кого-то ограбили на дороге, и мужики из деревни стали опасаться ездить в одиночку мимо Куптюрского леса.
Однажды Васлий принес из села берданку. «Петрович дал, — сказал он жене, — велел брать с собой, когда иду в лес».
Келай очень обрадовался ружью. Он восхищенно гладил полированный коричневый приклад, холодное черное дуло и приговаривал:
— Ого, какое ружье! Точь-в-точь как у аблакага Каврия!
Но мать быстро турнула его от ружья:
— Не балуй! Не трогай, ради бога, этот страх!
А Васлий, осторожно вешая ружье на гвоздь, тихо сказал:
— Никогда в жизни в руки не брал ружья, а вот теперь взял. Я не я буду, если не поймаю этого незентира.
— Твое ли дело ловить беглого? — упрекнула Марпа мужа. — Пусть комиссары сами ловят, а тебя не пущу!..
— Эх, Марпа, Марпа, — покачал головой Васлий, — многого ты еще не понимаешь. Одни комиссары хорошую жизнь для нас не построят. Мы сами должны отвоевать свое счастье у врагов с оружием в руках.
Несколько дней спустя, утром, Васлий вскинул на плечо берданку, подпоясал кафтан, надел шапку и вышел во двор.
Келай выбежал за ним:
— Отец, возьми меня с собой!
— Нет, сынок, сегодня тебе со мной нельзя…
— Куда ты? В лес? — схватила Васлия за рукав жена.
— Куда дорога поведет, — пошутил Васлий. — Может, попадется что интересное…
Отец ушел. Келай в окно видел, как он спустился к речке, перешел по мосткам на другую сторону и зашагал к темнеющему вдали ельнику.
«Пошел искать незентира, — понял Келай. Он тихо сел на лавку в углу и стал думать об отце: — Вот сейчас отец входит в лес, он идет в чащу все глубже и глубже, внимательно смотрит вперед. А в самой чащобе затаился незентир. Отец увидел его; незентир тоже увидел отца, схватил свое ружье, и — бах-бабах! — раздался выстрел. Отец тоже пальнул из своей берданки. На весь лес грохочут выстрелы — бах-бабах! бах-бабах! Отец прицелился и — рраз! — незентиру прямо в лоб!»
— Ура-а! — закричал Келай и выбежал во двор.
Он взгромоздился на изгородь, чтобы было виднее, как отец покажется из леса.
Келай долго всматривался в даль, прислушивался, не донесется ли из леса выстрел, но кругом стояла тишина. Спокойно в лесу, бесшумно течет речка, поблескивая на солнце. Ни звука не доносится и со стороны деревни.
Так и не дождавшись отца, Келай слез с изгороди и пошел играть к ребятам в переулок.
Ребята строили из палок и сухой картофельной ботвы шалаш. Келай заигрался и позабыл обо всем.
Вдруг с улицы послышался громкий крик:
— Солдаты пришли! Солдаты-ы!
Ребята, бросив все, побежали на крик:
— Где? Где они?
Келай вслед за всеми перепрыгнул через изгородь и очутился на улице против голубого дома Харитона.
Возле избы богатея толпился народ.
Когда Келай подбежал к настежь раскрытым воротам, со двора выезжала телега, нагруженная большими, толстыми, пузатыми мешками зерна. Тяжело налегавшую на хомут лошадь вел под уздцы тот самый чернобородый мариец, которого Келай с отцом встретили тогда в лесу.
— Ишь хитрый, хочет народ обмануть — бедняком прикинулся, — возмущенно говорил чернобородый, обращаясь к толпе, — а у самого под амбаром в яме видите сколько хлеба? Что и говорить, одно слово — буржуй!
Келай сразу узнал бородатого, хотя тот был уже в шинели, в красноармейском шлеме и с винтовкой. Вторую подводу выводил тоже знакомый — гармонист Сапан. Только как же он изменился! Он шагал, уверенно, весело и бойко поглядывая по сторонам: «Если бы ему сейчас дать гармонь, — подумал Келай, — он, наверное, не стал бы играть печальную песню». Потом среди возчиков Келай увидел отца. Старый пастух остановился и крикнул, обернувшись:
— Скажи спасибо, что самого не арестовал. Народ голодает, кровь льет на войне, а ты хлебом спекулируешь!
В воротах показался багровый встрепанный Харитон. Он хмуро глядел из-под мохнатых бровей на Васлия и продотрядников и сжимал костлявые волосатые кулаки. Харитон во дворе был один. Его сын, видать, постыдился показаться народу. Каждому встречному Каврий твердил: «Я за народ, я за Советскую власть», а тут такое дело… Всем ясно, что он тоже помогал отцу прятать хлеб.
Вдруг Харитон завопил истошным голосом:
— Ну, берегись, Васлий! Я тебе припомню!
— Не разоряйся, дед, — остановил его Сапан. — Сам виноват.
— Вы у него еще поищите, — послышалось из толпы. — Небось еще где-нибудь спрятал, опкын ненасытный!
— Если мы взялись, все разыщем, — ответил бородатый, — от нас не спрячешь!
Келай смотрел на красноармейцев, на толпившихся мужиков и баб — все были веселы и довольны. Один Харитон злобно озирался вокруг, как обложенный охотниками волк.
— Ну, дырявое брюхо, — бормотал он, — дорого заплатишь ты за этот хлебушек…
* * *
Вечером за ужином Васлий рассказал обо всем, что случилось после того, как он ушел с берданкой из дому.
— Грамота ведь помогла, — радостно говорил старый пастух. — Хитрющую лису я поймал…
— А где же она? — спросил Келай.
— Кто?
— Да лиса…
— Эх, малыш! — засмеялся отец. — Я поймал не простую лису, а двуногую. Очень хитрую лису. И привела меня эта лиса из леса прямо к амбару Харитона.
Келай слушал навострив уши и как будто видел все своими глазами, а Васлий продолжал свой рассказ.
Старый пастух пошел прямо к болоту, где люди видели дезертира. Но на дороге он встретил какого-то чужого человека. Одет был человек по-городскому, чисто.
— Ты кто такой? — спросил Васлий.
— А тебе какое дело? — ответил незнакомец и хотел пройти мимо.
— Покажи документ, — сказал пастух, снимая с плеча берданку. — Может, ты незентир.
Человек побледнел, торопливо вытащил из внутреннего кармана кожаный бумажник, достал оттуда какую-то бумажку и дрожащими руками протянул ее пастуху. Хоть незнакомец изо всех сил старался скрыть свой испуг, Васлий ясно видел его смятение.
«А-а, боишься! — думал он. — Видать, нечиста у тебя совесть».
Васлий взял бумажку, которую ему дал человек, и начал ее рассматривать.
Наверху печатными буквами было написано: «Удостоверение», внизу стояла круглая фиолетовая печать и подпись непонятными закорючками.
Старый пастух весь вспотел, пока разобрал все три строчки удостоверения. В бумаге было написано, что товарищ (имя его Васлий не разобрал) направляется по делам Совета.
«Эх, дурень, — обругал себя Васлий, — своего человека за врага принял, какого страха на него нагнал».
— Ты уж прости, друг… Ошибся я, за незентира принял… Бродит тут у нас один, людей пугает…
Но человек не обижался; он крепко пожал руку Васлию, облегченно вздохнул и быстро пошагал своей дорогой.
Васлий тоже хотел идти дальше, но тут его внимание привлек маленький листок бумаги, белевший во мху на краю дороги. Васлий поднял его и развернул. Это была коротенькая записка, написанная разборчивыми печатными буквами.
Васлий прочел ее и остолбенел от неожиданности.
Вот что было написано в записке:
«Дядя Крисам. Приезжай сегодня ночью с тремя подводами. Надо везти хлеб, который мы спрятали под амбаром. Каврий, сын Харитона».
Но откуда взялось здесь это письмо? Не иначе, незнакомец обронил, когда дрожащей рукой вынимал из бумажника удостоверение. Так вот он кто, этот дядя Крисам! Васлий побежал вслед за ним, но того и след простыл.
Не догнав Крисама, Васлий решил идти в село. «Нельзя допустить, чтобы враги вывезли хлеб», — думал он, быстро шагая по дороге.
В селе Васлий застал продотряд, присланный из Уржума. Мигом продотрядовцы запрягли лошадей и вместе с Васлием поскакали в деревню.
Когда подняли доски пола в просторном амбаре Харитона, то там, внизу, оказался потайной погреб, набитый мешками с зерном; не зря, значит, поговаривали в деревне, что Харитон тайком продает хлеб спекулянтам.
— Вот керемет![22] — возмущенно воскликнула мать, потом со вздохом добавила: — Только не простит тебе Харитон этого хлеба…
— Я его не боюсь. Я не один, весь народ за меня, — твердо сказал отец, — не собьют нас враги с правильного нашего пути, не запугают.
Потом старый пастух достал из-за пазухи бережно сложенную в несколько раз газету, разложил ее на столе и разгладил на сгибах.
— Вот, взял я сегодня у комиссара газетку, а в ней речь товарища Ленина про жизнь пропечатана.
* * *
Давно уже наступила ночь, давно уже Келай забрался спать на полати, а отец все сидел за столом над развернутой газетой и, шевеля губами, старательно разбирал слово за словом.
Потрескивая, горит в светце сухая березовая лучина, окутанная голубоватым облачком дыма. Жужжит прялка матери. За стеной шумит бесконечный дождь.
Келай задремал.
Вдруг до него донеслось громкое, радостное восклицание отца:
— Ты послушай только, мать! Ленин про будущую хорошую жизнь рассказывает. И говорит-то так понятно, душевно…
Старый пастух, радуясь тому, что сам может читать газету, улыбался во все лицо, и голос его дрожал от волнения.
— У доброго человека и слова добрые, — сказала жена. — Дай бог, чтобы наш Келай увидал хорошую жизнь, а то с детства видит одну нужду да горе…
Отец говорил еще что-то, но Келай, засыпая, слышал только отдельные слова.
«…Исчезнет голод с лица земли… Не будет ни бедных, ни богатых… Все будут счастливы… Во всех домах засияют яркие, как солнце, лампы…».
Этой ночью Келаю приснился чудесный сон. Будто идет он по улице родной деревни, а вся деревня, даже их темная закопченная банька, озарена невиданным ясным светом, как будто заря занимается с каждого двора. А навстречу ему два человека идут и по-дружески разговаривают друг с другом. Келай хорошенько вгляделся в них: да это же его отец и Ленин! Ленин совсем такой, как на картинке в Совете, — с острой бородкой, с большим лбом. А одет он, как комиссар Андрей Петрович, в зеленую рубашку и черные брюки.
Ленин погладил Келая по голове и спрашивает голосом Андрея Петровича:
«Хочешь, Келай, полететь на аэроплане?»
«Хочу! Хочу! — отвечает Келай. — Если думаете, что побоюсь, так мне ни капельки не страшно, я на нашу черемуху на самый верх залезал и не испугался!»
«Да ты, как я вижу, бойкий парень, — засмеялся Ленин, — и вправду не побоишься».
И вдруг Келай почувствовал, что какая-то неведомая сила поднимает его ввысь, в небо. Далеко внизу, словно игрушечные, виднеются избы, а над головой сверкают звезды. Только вокруг не темно, как ночью, а совсем светло, и звезды сияют в голубом солнечном небе.
Вдруг откуда-то взялся щенок, тот, что в букваре нарисован. Виляя хвостом, вьется он вокруг мальчика.
«Глупый, отойди! Не видишь разве, я в небо лечу!» — кричит Келай.
А щенок не слушает, не отстает, видать, тоже хочет лететь с Келаем. Ну, пусть летит.
Келай поднял голову вверх, к сияющему, ясному, голубому небу…
* * *
Утром, когда Келай проснулся и выглянул с полатей, в избе была одна мать. Она возилась у печки, готовя завтрак.
— А отец где? — спросил Келай.
— Ушел с комиссаром спозаранку, — ответила мать.
— Разве Андрей Петрович здесь?
— Ночью пришел. Они с отцом чуть ли не до утра сидели, говорили… Уж опять до арапланов договорились… А теперь пошли народ на собрание собирать…
— Значит, Андрей Петрович в деревне? — обрадовался Келай.
— В деревне, в деревне…
В это время кто-то громко застучал в окно, и хриплый тревожный голос крикнул:
— Тетка Марпа, твоего Васлия убили! У реки лежит!
Глиняная чашка выпала у матери из рук и, стукнувшись о пол, разлетелась на куски. Мать, как была, неодетая, выбежала из избы.
Келай соскочил с полатей и бросился за ней.
За речкой, на мокрой луговине, возле самого леса стояла молчаливая темная кучка людей. Задыхаясь от быстрого бега, Келай протолкался в середину.
У густого можжевелового куста, раскинув руки, неподвижно лежал отец. Припав к нему, навзрыд рыдала мать. Молча склонив голову, без шапки стоял Андрей Петрович.
Из-за куста вышел красноармеец с винтовкой в руке и тронул комиссара за рукав.
— Поймали убийц, — тихо сказал он. — И Харитон среди них…
— А Каврия арестовали? — спросил комиссар.
— Каврий еще вчера скрылся из деревни.
— Все равно найдем…
Комиссар поднял голову и тут увидел Келая. Он шагнул к мальчику и, обняв, прижал к себе.
— Велико горе, но не вешай головы, сынок, — сказал он. — У твоего отца не было партийного билета, но он был настоящим коммунистом. И ты будь таким же, как он.
Потом комиссар достал из кармана тужурки помятую, в кровавых пятнах книгу, раскрыл ее и тихо прочел:
— «Мы не рабы… Рабы не мы…».
Комиссар протянул книгу Келаю:
— Вот самое дорогое наследство, которое оставил тебе отец. Ты дочитаешь эту книгу. Тебе довершить то, чего не успел отец.
Поднявшийся ветер гнал по небу низкие рваные облака, и вдруг среди серых облаков сверкнул ослепительный голубой клочок неба. Совсем такого, какое видел Келай сегодня во сне.
Примечания
1
Тора — начальник, господин.
(обратно)2
Ай, яман! — Ай, беда!
(обратно)3
Батур, багатур — богатырь.
(обратно)4
Джасак — ханское повеление, ханский закон.
(обратно)5
Xангул — раб хана.
(обратно)6
Джихангир — великий завоеватель.
(обратно)7
Керулен — река в Монголии.
(обратно)8
Опкын — ненасытный злодей (в марийских сказках).
(обратно)9
Ачий — отец.
(обратно)10
Родо — родственник. Обращение к уважаемому человеку.
(обратно)11
Келарь — монах, ведающий светскими делами монастыря.
(обратно)12
Танып — река в Башкирии, на берегах которой живут марийцы.
(обратно)13
Арслан-батыр — богатырь.
(обратно)14
Полевые ворота — ворота в изгороди, которой в прежнее время обносились поля у марийцев.
(обратно)15
Омшаник — неотапливаемый сруб, проконопаченный мохом, служит для хранения продовольствия, а летом и для жилья.
(обратно)16
Агидель — башкирское название реки Белой.
(обратно)17
«Судоходец» — матросская подпольная организация волжских пароходств в годы первой русской революции (1905–1907 гг.).
(обратно)18
Азям — кафтан.
(обратно)19
Калтак — возглас, выражающий сожаление.
(обратно)20
Кочкай — от марийского «кочкаш» — есть, кушать. Эта фраза из одной марийской пьесы периода гражданской войны, ставшая народной поговоркой.
(обратно)21
Шымакш — марийский женский головной убор, имеющий форму треугольника.
(обратно)22
Керемет — злой дух.
(обратно)
Комментарии к книге «Сабля атамана (рассказы)», Ким Кириллович Васин
Всего 0 комментариев