«Мушкетер и Фея. Повести»

Мушкетер и Фея. Повести (fb2) - Мушкетер и Фея. Повести (Крапивин, Владислав. Сборники) 4946K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владислав Крапивин

Владислав Петрович Крапивин Мушкетер и Фея. Повести

БОЛТИК ВИШНЕВАЯ ПИЛОТКА

— Чудовищный кошмар, а не ребенок, — безнадежно сказала мама. Ты доведешь меня до сердечного приступа, а сам простудишься насмерть.

«Чудовищный кошмар», третьеклассник Максим Рыбкин, пыхтел рядом с дверью, у полки с обувью. Он застегивал новые сандалии.

Старший брат, девятиклассник Андрей, крутился у большого зеркала: расчесывал маминым гребнем отросшую гриву. Он успокоил:

— Если простудится, то, может, не насмерть. Может, похлюпает носом, почихает и выживет.

— Сумасшедший дом, а не семья, — сказала мама. — Одного не загонишь в парикмахерскую, другой делает все, чтобы схватить воспаление легких… Игорь! Скажи хоть что-нибудь!

Папа высунулся из комнаты. В одной руке он держал отвертку, в другой электробритву. От бритвы едко пахло горелой изоляцией. Половина папиного лица была блестящая и гладкая. На другой половине искрилась от коридорной лампочки светлая щетина. Папа захотел узнать, что случилось.

Что случилось? Их ненаглядный сын хочет уйти из дома раздетым. А на улице всего семь градусов!

Максим наконец справился с застежками и распрямился.

— Семь было в шесть часов. А сейчас уже согрелось.

— Ты хочешь моей погибели, — грустно сказала мама.

— Максим, — внушительно произнес папа, — ты — будущий мужчина и должен уступать женщинам в споре.

— Но если я уступлю, на кого я стану похож?! Вся форма изомнётся, и я буду как из пасти бегемота вынутый!

— Ах, как изящно? Сын интеллигентных родителей?.. Игорь, почему ты улыбаешься? Между прочим, когда среди родителей нет согласия, из детей вырастают правонарушители.

— Выходит, я почти готовый правонарушитель, — жизнерадостно заметил старший брат Андрей.

— По крайней мере, внешне, — сказала мама. — Длинноволосый гангстер из Чикаго.

— Пожалуй, что-то есть, — снисходительно согласился Андрей.

— Оставь в покое мой гребень, — велела мама и снова повернулась к Максиму: — Я уверена, что все дети придут на студию в пальто или куртках.

— Не придут. А если придут, им не так важно. Они в ряду стоят, и незаметно, если помятые. А я впереди, у самого… ми… крофона…

Последние слова Максим произнес угасшим голосом. Потому что взглянул на брата.

Андрей стоял к Максиму спиной, но его отражение смотрело на младшего братца ехидно и выразительно. Сейчас скажет: «Оставьте в покое нашего солиста! Ему нельзя нервничать, а то он в самый важный момент вместо ноты «си» возьмет ноту «до».

Ух, слава Богу, не сказал. Только хмыкнул. Максим торопливо объяснил родителям:

— Сами же станете говорить, что неряха, если увидите на экране, что я мятый.

— Не лишено логики, — заметил папа.

— А ну вас, — сказала мама. — Пусть идет хоть голый. Не ребенок, а варвар.

Андрей наконец убрался от зеркала, и Максим скользнул на его место.

Какой же он варвар? Варвары косматые, немытые, страшные, вроде разбойников. А он вполне симпатичный человек. Вообще симпатичный, а в новой форме — особенно.

Форма темно-красная, а точнее — вишневого цвета, жилетик с латунными пуговками — тугой в поясе и свободный в плечах — оставляет открытыми белые рукава и воротник рубашки. Легонькие штаны отглажены так, что торчат вперед складками, словно два топорика (а ноги у Максимки — как тонкие длинные рукоятки у этих топориков — еще незагорелые, светлые, будто свежеоструганное дерево). На ногах красные сандалии. И носочки тоже красные. Форму недавно выдали в ансамбле, а обувь купила мама. Потому что Максим будет стоять впереди хора, и все на нем должно выглядеть как с иголочки.

Все пока так и выглядит. А лучше всего пилотка. Тоже вишневая, из тонкого сукна, с белыми кантами на верхних швах и вышитыми серебром крылышками на левой стороне. Потому что младший хор в ансамбле называется «Крылышки».

А все вместе — два хора, два оркестра и танцевальная группа называется так длинно, что сразу и не запомнишь: «Детский музыкально-хореографический ансамбль Дворца культуры имени Чкалова».

Дворец построен для летчиков. Говорят, когда-то в этом районе был главный аэродром. Потом появились реактивные лайнеры, летное поле стало тесным, и аэропорт перенесли далеко за город. На старом месте сохранилась только площадка для маленьких аэропланов и вертолетов.

Но управление областного Аэрофлота тоже осталось здесь . А недалеко от управления — и Дворец культуры.

Максимкин отец — не летчик, он инженер на «Строймаше». А мама — завуч в художественном училище. Ну и что? В ансамбле занимаются не только дети летчиков. Где их столько наберешь? Просто приходят ребята, которые живут не очень далеко. А Максим даже и не сам пришел в ансамбль. В марте на уроке пения услыхал его суровый на вид дядя с рыжими клочкастыми бровями (все думали, что это инспектор гороно). Услыхал и грозно сказал после урока:

— А ну, голубчик, пошли со мной. Немедленно.

Максим охотно пошел, потому что сурового дядю он ничуть не испугался, а после пения ожидался диктант.

Они пришли во Дворец культуры, в большую комнату, где стоял трехногий сверкающий рояль. Его поднятая крышка напоминала косой китовый плавник, а клавиши — пасть кашалота. Дядя с клочкастыми бровями начал давить на клавиши и требовать, чтобы Максим голосом повторял их музыку. Это было совсем не трудно, и Максим повторял, только тихо, потому что стеснялся. Потом дядя стал играть песенку про кузнечика, которого сожрала бессовестная лягушка — эту песню все знают. И Максим должен был петь. Наверно, у него не очень получилось. Дядя вдруг оборвал игру, поставил Максима между колен и сказал не сердито, а как-то жалобно:

— Дружище, не смущайся, пожалуйста. Очень прошу. Ты ведь можешь петь. Ты ведь, если откровенно говорить, любишь петь.

Максим слегка осмелел тихонько сказал:

— Ага.

— Дома, когда ты один, ты наверняка поешь. Я в этом совершенно уверен.

Максим осмелел еще больше и ответил:

— Смотря что… Дядя стремительно обрадовался:

— И прекрасно! Здорово? А что ты хочешь? Что любишь? Давай!

Максим вспомнил, что после диктанта еще природоведение, которое он совершенно случайно не выучил. И спросил:

— А можно с гитарой? Я с роялем не могу как-то…

Дядя сорвался с круглой табуретки, умчался из комнаты и тут же вернулся с блестящей гитарой.

— Что будем? Давай…

— Я названия не знаю…

— Ладно, посмотрим. Ты начинай, я подыграю.

Начал Максим, наверное, не очень здорово:

Приглушенно тлеют огни, И лагерь наш в сумраке тонет…

Но голос его догнала гитара, и стало легче. И песня была такая, что если уж запел, то надо петь как следует. Потому что сразу кажется, что кругом опасность и скоро — в атаку.

В кустах не расседланы кони, И песня в ночи не звенит…

Дальше Максим и сам не знал, как пел. Но, видимо, голос его звучал чисто и тревожно, потому что слова в песне были тревожно-звонкие:

Средь тонкой ночной тишины Не дремлют повстанцев дружины. И как нервы, стальные пружины В ружейных замках взведены…

Когда песня кончилась, дядя отложил гитару и задумчиво сказал:

— Д-да, любопытно… Это откуда такое произведение?

— У брата слышал.

— Он тоже поет? — быстро спросил дядя.

— Да нет, у него на магнитофоне…

— Ну ладно, Максим Рыбкин. Меня зовут Анатолий Федорович, я руководитель ребячьего хора. И ты, дружище, от меня не сбегай, пожалуйста.

Максим не сбежал. Зачем? По крайней мере можно было петь не стесняясь. Не то что дома, где мог услышать и начать дразниться Андрей. Правда, не все песни нравились, но что поделаешь? Так не быва-ет, чтобы все на свете нравилось. Зато одна песня, про первый полет, была для Максима самая лучшая. С этой песней он и будет выступать сегодня на телевидении, на концерте, посвященном Дню пионерии.

Хорошо, что с этой песней? Пускай мама с папой не летчики, пускай он сам не летал еще ни разу, даже пассажиром, но раз он поет про летчиков, значит, хоть какое-то, хоть самое маленькое отношение к ним имеет. Значит, пилотку с крылышками носит не зря. Вот так!

Максим посильнее сдвинул пилотку на левый бок и еще раз с удвольствием оглядел себя в зеркале.

Конечно, хорошо, если бы уши были чуть поменьше и не торчали в стороны. И если бы вместо белобрысой коротенькой прически была темная и волнистая — не такая длинная, как у Андрея, но вроде. И если бы губы оказались потоньше, а нос попрямее и с мужественной горбинкой, как у папы. Но нет так нет. В общем-то. Максим и так неплох.

Что ни говорите, а внешность для человека — важная вещь. Именно из-за внешности Максим попал в солисты. Конечно, ему это не говорили, но он догадался. Он случайно слышал после репетиции, как поспорили Анатолий Федорович и начальница всего ансамбля Алевтина Эдуардовна.

Анатолий Федорович только с виду грозный был, а на самом деле очень добрый. Он на ребят никогда не кричал, даже если баловались на репетициях. Но в тот раз, с Алевтиной Эдуардовной, он разговаривал сердито. Они поссорились из-за Алика Тигрицкого.

— Пожалейте ребенка! — возмущался Анатолий Федорович. — Вы наслаждаетесь его голосом, как конфеткой, а весь хор сбивается и начинает хихикать, когда Алик поет: «Товарищ летчик, возьмите меня, я очень легкий»!

Это была правда. Хихикали. И Максим опять едва не засмеялся за кулисами. Потому что в самом деле — когда Алик, по прозвищу Шеф-повар, со своим круглым, как тугой мешок, животом и похожими на подушки коленями выходит к микрофону, под ним поскрипывает сцена.

— Но, дорогой Анатолий Федорович, — ласковым голосом возражала Алевтина Эдуардовна, — ведь у вас хор, а не балет. Прежде всего следует думать о звучании…

— Об искусстве надо думать! — почти зарычал Анатолий Федорович. — Целиком об искусстве! Когда посреди серьезной песни в зале начнется хохот, какое к черту звучание! И каково будет самому Тигрицкому? Нет уж, пускай поет о макаронах — там все на месте: и внешность, и голос, и содержание.

— Но как же песня о полете? Ведь мы все-таки чкаловцы!

— Будет вам песня! В хоре не один Алик с голосом…

Через день Анатолий Федорович оставил Максима после репетиции и осторожно спросил:

— Максимушка… Потянешь «Первый полет»?

Конечно, он знал, что эта песня Максиму больше всех нравится. Максим оробел и застеснялся. Шепотом сказал:

— Не знаю… И на концерте?

— Там видно будет. Попробуем?

Первый раз получилось неважно. Потому что подошла Алевтина Эдуардовна и, поджав губы, смотрела на Анатолия Федоровича. Максим сбился…

— Ну ничего, — грустно сказал Анатолий Федорович. — Ничего, Рыбкин. Потом еще… Попытаемся.

Максиму стало жаль его. И он немного рассердился. И сказал:

— А можно еще раз?

Анатолий Федорович торопливо поднял крышку рояля.

— Еще? Ты хочешь?

Максим кивнул и зажмурился. И представил, как ветер качает ромашки на краю летного поля. И какие пушистые белые облака бывают над аэродромом, когда раннее утро… Он так это здорово представил, что пропустил начало.

— Ой, простите. Можно снова?

И опять пошло вступление:

Над травами, которые Качает ветер ласковый, Над кашкой и ромашками Растет веселый гром…

Это просыпаются разноцветные спортивные самолеты. Летчики прокручивают моторы. А на краю аэродрома собираются мальчишки — те, кто очень хочет в небо. Те, кто часто летает во сне.

Максиму почти каждую ночь снится, что он летает…

Он кончил петь и опять испугался. Не получилось?

Анатолий Федорович улыбался. Он посмотрел на Алевтину Эдуардовну и сказал:

— Э?

Посмотрел на Максима и сказал:

— Э!

И показал большой палец, хотя это, наверно, было непедагогично.

Конечно, голос у Алика гораздо лучше, чем у Максима, тут и спорить смешно. И умения у него больше. И фамилия Тигрицкий для солиста годится больше, чем Рыбкин. Но полет есть полет, если даже он не на самом деле, а в песне. Что поделаешь, если Алик весит килограммов пятьдесят, а Максим в два раза меньше!

И наверное, не только в этом дело. Максиму кажется, что Алику все равно, какую песню петь. Он про макароны и про летчиков поет одинаково. Наверно, Алику никогда не снится по ночам, что он летает. Недаром Алик совсем равнодушно отнесся к новой форме с серебряными крылышками на пилотке.

А форма что надо! Младшему хору завидовали даже старшие ребята. Конечно, не те большущие парни, которые поют басами, а кто перешел в большой хор недавно. Завидовали, хотя получили голубые костюмы с модными пиджаками и расклешенными брюками. Еще бы! Таких пилоток им не дали.

Но конечно, одна пилотка, без формы, выглядит не так хорошо. А мама этого не понимает.

— Надень хотя бы легкую курточку.

Братец Андрей глянул ехидно и выжидательно. Сейчас скажет: «Ну что ты, мама! Какая курточка? Надо, чтобы все блестело. Представляешь, идет наш артист по городу, а прохожие оглядываются: ах, не из тех ли это мальчиков, которые только что выступали по телевизору? Ах, не он ли пел самую главную песню? Подумайте, какой молодец!»

И самое ужасное, что он будет прав. Потому что есть у Андрея скверная способность: он видит младшего брата насквозь

— Ну что ты, мама! — начал Андрей, и Максим съежился в душе. — Какая курточка… На улице уже сплошное лето. Пускай закаляется.

Нет, временами брат бывает вполне порядочным человеком. Мама сказала, что все это скоро кончится ее гибелью, и велела Максиму убираться.

— И не опаздывай к обеду. Пусть хоть в субботу семья пообедает вся вместе, по-человечески.

— Мам, ну как «не опаздывай»! Концерт кончится в час, а в школу — к половине второго. Мне только-только добежать.

— Здрасте, моя радость! Почему же ты пошел без портфеля?

— А у нас не будет уроков. Будет экскурсия в парк.

— Представляю, как ты отделаешь в парке свой мундир… Не забудь пообедать в буфете.

— Ага… Ой, а деньги?

— Растяпа. Забыл?

— Да не забыл. Просто вчера кончились. Больше нет.

— Нет мелочи? А карманы звенят!

Мама отправилась в комнату и вернулась с Максимкиными школьными штанами и курткой. Тряхнула. Послышалось бряканье.

— Это же не деньги, — торопливо сказал Максим. — Это так… Я вытащить не успел.

И он поскорее начал вынимать из карманов то, что звякало: две гайки, связанные веревочкой, желтый латунный ключ, фотокассету без крышки, старинный пятак и сломанную запонку.

— У всех дети как дети, а у меня Плюшкин, — печально сообщила мама. — Убирай немедленно свои сокровища.

— Уберу, уберу.

Рядом с полкой для обуви стоял картонный ящик. Там по отделениям были разложены у Максима всякие вещи, из-за которых мама называла Максима Плюшкиным.

Вообще-то Плюшкин — это жадина-помещик из книжки «Мертвые души», которую Максим не читал, только по телевизору видел такую пьесу. Было не очень интересно, однако он специально смотрел, чтобы выяснить, похож ли на Плюшкина.

Нет, Максим — не Плюшкин. Тот был сумасшедший скупердяй, а Максим просто жалеет брошенные вещи.

Вот, скажем, совсем небольшая вещь: значок с буквой «Д» и футбольным мячом — «Динамо». Кто-то старался, делал его, а потом он, наверно, висел на груди у болельщика. А затем — раз! — оказался на тротуаре: булавка отвалилась. Думаете, не обидно? Кто бы его пожалел, если не Максим? А булавку еще можно приделать, и значок пригодится кому-нибудь.

Или вот: граненая пробка от графина. Конечно, графин для нее сразу не подберешь, но можно пробку привязать и вертеть. И смотреть сквозь нее. Все вокруг делается расплывчатым, танцующим, а от стеклянных граней разлетаются, как бабочки, разноцветные пятнышки.

Плюшкин никому ничего не давал, а Максиму не жалко. Если вам что-то надо — пожалуйста! И эту пробку, и значок, и подшипник, и колеса от игрушечного грузовичка, и голубую пепельницу с трещиной, и пластмассового солдатика, и мотки проволоки… Лишь бы для пользы. Лишь бы все были довольны: и вещи, и люди.

— Оставь в покое свой утиль и слушай меня, — сказала мама. — Мелких денег у меня нет. Возьми пять рублей и не вздумай потерять сдачу.

— Когда я терял? — слегка обиделся Максим.

— Хорошо, хоть этого за тобой не водится. Но кто знает… Куда ты их положишь?

На форме был только один карманчик — нагрудный. Плоский и тесный. Мама затолкала в него свернутую пятирублевую бумажку и два троллейбусных билетика.

— Смотри не вытряхни. А платок куда денешь?

— Зачем он мне? Мам, я побегу!

Мама улыбнулась, взяла Максима за уши, притянула и чмокнула в нос.

— Беги. Желаю удачи.

— Ни пуха ни пера! — крикнул из комнаты папа.

— Жми, старик, — сказал братец Андрей.

ПРОТ ВЕСЕЛЬЕ, СТРАХ И СМЕЛОСТЬ

Иногда кажется человеку, что внутри у него тугие струны и звонкие пружинки. Это если за окнами утро, золотое от солнца и синее от неба. И если впереди праздник. И сам ты — ловкий, быстрый и красивый — легко скачешь вниз по лестнице с третьего этажа. Летит за тобой по ступеням пулеметный стук: тра-та-та-та-та! Вот сейчас, сейчас, через полсекунды отскочит от удара ладонями дверь подъезда и кинутся тебе навстречу весенние улицы!

Ура!

Ой, нет…

Ура-то ура, а мама, кажется, была права. Вернуться, что ли?

Но когда взят такой разгон, возвращаться невозможно. Да и примета плохая: удачи не будет. А Максиму сегодня удача нужна до зарезу!

Он обнял себя за плечи, постоял посреди двора, встряхнулся. Подышал на ладошки, потер ими ноги, на которых высыпали мелкие пупырышки. Ничего, это с непривычки. Он же не старая бабушка, чтобы кутаться и дрожать. К тому же на улице, на солнечной стороне, будет, наверно, теплее. Вперед!

И правда, на солнышке было не так холодно. Раз-два, раз-два! И скоро Максим перестал вздрагивать. Он уже не прыгал, а просто бойко шагал, стараясь обходить пушистые тени подстриженных «под шарик» то полей.

На тополях висели длинные зеленые сережки с мелкими семечками. Потом из семечек полезет щекочущий пух и разлетится по городу. Но это еще не сегодня, а когда совсем вырастут листья. А пока листья маленькие, острые. Листиковый детский сад. Даже издалека видно, какие они клейкие и свежие.

На асфальте валялись желтые кожурки от лопнувших тополиных почек, похожие на раскрытые клювики. Они тоже липкие. Приклеились к новым Максимкиным подошвам. От этого сандалии перестали щелкать по тротуару. Но все равно Максим старался ступать твердо. И прохожие, кажется, с удовольствием оглядывались на такого смелого закаленного мальчика в необыкновенной форме…

Улица шла под горку. Большие здания кончились, и начинался квартал с деревянными старыми домами. А там…

А там — чтоб он провалился! — на вторых от угла воротах сидел Витька Транзя (сокращенная кличка от прозвища Транзистор). Что-то он там приколачивал — кажется, вертушку.

Да не важно, что он приколачивал, а важно, что сидел и поглядывал по сторонам. И пройти незамеченным не было никакой возможности.

Максим сбавил шаги, сердито вздохнул и… свернул направо.

Конечно, это не очень храбрый поступок. Ну, а что делать? Подлый Транзя обязательно прискребется. Если бы Максим шел в обычном костюме — тогда еще неизвестно. Может быть, Транзя и поленился бы спускаться с ворот. А увидев Максимкину вишневую форму, обязательно спрыгнет и загородит дорогу.

«Ах ты моя Рыбачка, ах крохотулечка! Какой красавчик! Какая курточка, какие штанишки, какие пуговки… А ну стой, когда старшие с тобой беседуют! Вот так… Ах, какая пилоточка!. Дай-ка примерить…»

И что? Спорить? Бесполезно. Убегать? Стыдно. Стоять и ждать? Пилотку заберет, и неизвестно, что дальше. Может быть, и отдаст, а может быть, на крышу забросит. Да и самого Максима ловкой подножкой кинет в пыль и покатает. А потом сам же поднимет, будет чистить и «жалеть»: «Ах мой бедненький, упал нечаянно…»

У, Транзя ехидная… Чтоб тебя с ворот сбросило!.. Всегда ко всем, кто слабее, привязывается, а к Максиму чаще всех. Подойдет сзади незаметно, одной ладонью рот зажмет, а другой давай волосы выдирать на затылке. Намотает на ноготь — и дерг! А потом ладонью по шее — трах! Катись, мол… И так всюду: и на улице, и в школе.

Максим представил Транзину улыбочку — тонкую и длинную. А глаза, несмотря на улыбку, скучные какие-то. На губе болячка, а лицо будто серой пылью присыпано. Это, наверно, от курения. Транзя каждый день в туалете курит со старшеклассниками. Все про такое дело знают, и ничего ему все равно не бывает. Что с таким сделаешь, если привяжется? Что? Вообще-то Максим знал — что. Не такой уж Транзя сильный, ростом лишь чуточку выше Максима… Но нужна смелость, а Максим — трус.

Никто из людей, пожалуй, не знал про это. Но сам Максим про себя знал, что трус. Себя-то не обманешь. Иногда только забыть про это можно, а потом опять — испугаешься чего-нибудь, и на душе кисло. А делать нечего. Все равно жить надо, раз уж такой уродился. Трусы ведь тоже люди. А жизнь у них нелегкая: трус должен все делать, как нормальные люди, да еще заботиться, чтобы никто не узнал про его боязливость.

Правда, есть надежда, что трусость пройдет. Ведь меняются же у людей с возрастом характеры. Может, и у Максима изменится. Может быть, даже скоро. И тогда Транзя не обрадуется. Максим и сегодня не так уж и боялся. Он, может, и не свернул бы в переулок, если бы не новая форма.

В конце концов, у него скоро важное выступление. Не может он из-за какого-то Витьки Транзистора портить себе нервы. Не имеет права. У него должно быть веселое настроение… Тем более, что утро такое хорошее. Небо отражается в стеклах, как в темной воде, а солнце отлетает от них горячими вспышками. И надо шагать!

Теперь, кажется, налево нужно повернуть, чтобы потом выйти на улицу Титова, где троллейбусы.

Максим повернул и оказался в переулке, где не бывал ни разу. Не удивляйтесь. Он приехал в этот город недавно, после зимних каникул.

Раньше Максим жил в новом городе, который вырос вместе с большим заводом. Дома там были многоэтажные и в общем-то похожие друг на друга. Улицы прямые, без хитрых поворотов и закоулков. Максиму казалось тогда, что все города такие. А приехал сюда и увидел замечательную пестроту. Корпуса в двенадцать этажей поднимались над бревенчатыми домиками и старинными зданиями из красного кирпича. К этим зданиям лепилось железное кружево балконов. Улица Гоголя мимо нового гастронома и детского сада вдруг выводила к высокой церкви с башнями, куполами и узкими окнами. Правда, в церкви теперь никто не молился, а работала контора «Кинопрокат», но все равно интересно.

Максиму иногда казалось, что в этом городе полным-полно всяких тайн и кладов. И в самом деле, в газете один раз напечатали, что рабочие ломали старый дом и нашли в стене жестяную банку с золотыми монетами. Какой-то купец в давние времена запрятал. Но монеты — ерунда. Наверно, можно и оружие найти, которое с гражданской войны осталось! На чердаках этих старых домов может все что угодно оказаться. Вот бы отыскать маузер или шашку! В музей можно отдать на почетное место. Но не сразу, конечно, а сперва поиграть. Витька Транзя тогда ходил бы тихий, как мышка.

Жаль, что Максим живет в новом пятиэтажном доме, а не в таком вот маленьком и старинном, как этот, где плотники чинят ворота.

Ворота были красивые, большие. На потемневших створках деревянный узор, похожий на солнышко. Но уж слишком они покосились. И наверно, поэтому хозяева решили заменить столбы.

Двое мужчин тюкали топорами, вытесывали из соснового бревна балку.

Максим остановился. Очень здорово блестело отесанное дерево! Как слиток золота. И щепки отлетали тоже золотые. Одна — длинная и широкая — шлепнулась на траву недалеко от Максима.

Максим смело шагнул поближе. Плотники не Витька Транзистор, драться не будут.

— Дяденьки, можно, я возьму щепку?

Плотники распрямились. Один был молодой и хмурый. Он, не выпуская топора, достал пачку «Беломора», щелчком выбил папиросу, вытянул ее губами. Стал нашаривать спички. Другой бросил топор и глянул на Максима. Он был старый, с серебристой щетиной на худом подбородке и вокруг впалого рта. А глаза — синие-синие.

— Ух ты сверчок! — сказал старый дядька, будто очень обрадовался. И заулыбался. Стали видны редкие прокуренные зубы. — Щепку тебе? А чего ж, бери, коли надо, хоть все. Тебе зачем? На растопку, что ль?

— Да нет. Как сабля, — объяснил Максим и помахал рукой.

— Ну бери, бери саблю, воюй, чапаевец!

— Спасибо.

И Максим зашагал, оглядываясь иногда на хорошего старика. Плотники опять стучали по балке, но старший один раз придержал топор и посмотрел вслед Максиму.

А щепка была замечательная. С крепким сосновым запахом, с медными чешуйками коры на одном боку и свежим срезом на другом. Максим шагал, хлопал себя этим срезом по коленкам, и крошечные капельки смолы на миг прилипали к коже.

Узенький тротуар повел мимо низкого забора из некрашеных реек. Здесь выросли уже довольно крупные лопухи. А из лопухов поднимались пыльные стебли прошлогоднего репейника. Большие, выше Максимки.

Максим жалел живые растения, но репейник-то был сухой. Самый подходящий, чтобы испробовать саблю. Максим красиво развернулся и рубанул. Ж-жих! Но толстые стебли оказались словно из проволоки сплетенные. Верхушки только вздрагивали, а не падали. Рраз, раз! Острые края щепки уже затупились, а упрямый репейник стоял, будто смеялся…толстые стебли оказались словно из проволоки сплетенные. Верхушки только вздрагивали, а не падали. Р-раз, раз! Острые края щепки уже затупились, а упрямый репейник стоял, будто смеялся…

— Чего тут расхулиганился? А ну иди отсюдова!

Это над забором появилась женская голова. Наверно, хозяйки огорода. Максим увидел тюрбан волос, обмотанный розовой косынкой, мелкие сережки и злющие глаза. Сначала он вздрогнул, а потом удивился:

— Разве я хулиганю? Я играю.

— «Играю»! Ишь размахался!

Максим пожал плечами.

— Вам разве жалко? Я старый репейник рублю.

— Домой иди и руби что хочешь!

«Дура какая-то», — подумал Максим, но вежливо сказал:

— Это же не ваш репейник. Он на улице растет.

Тетенька в розовой косынке несколько секунд хлопала губами и набирала воздух. Потом взорвалась:

— Ишь!.. «Не ваш»!.. Еще культурный на вид, а какой! Как со старшими… Сейчас собаку отцеплю!

Максим не испугался собаки. Но зачем связываться? Он пошел. Он даже не очень расстроился, а просто думал, какие разные встречаются люди…

Щепка стала зазубренной и теперь не годилась для оружия. Но все-таки было жаль ее — ведь она только что служила саблей.

В конце переулка, где уже виднелась улица Титова и мелькали желто-красные троллейбусы. Максим заметил синюю лужу. Наверное, она осталась от ночного дождика. Вот и хорошо! Пусть щепка станет корабли- ком. На краю тротуара Максим подобрал пустой спичечный коробок. Щепка — это корпус корабля, коробок — штурманская рубка. Счастливого плавания!

От парохода углом разбежались волны, и он ушел к другому берегу. Но Максим на тот берег не спешил. Он сидел на корточках и смотрел в перевернутое небо. Там, далеко внизу, в темно-синем воздухе плыло светлое растрепанное облако. А на краю неба отражался сам Максим. Все такой же ладный и симпатичный — с белым треугольником рубашки в вырезе жилета, с крылышками на пилотке, с алой звездочкой над кармашком.

Звездочку Максим носит последние деньки. Послезавтра на дружинном сборе его примут в пионеры. Многих в классе уже приняли, но Максиму старшая вожатая Римма Васильевна в тот раз сказала:

— Ты, Рыбкин, человек пока новый. Прояви себя в коллективе, а в мае решим.

Максим тогда расстроился: как себя проявлять, он не знал. Но, видно, как-то проявил, потому что сейчас решили принять. Наверно, уж менять решение не станут. Особенно если увидят, как он поет по телевизору…

Максимкины мысли прервала сирена. В переулок на полном ходу свернула «скорая помощь». Жизнь устроена сложно: у кого-то праздник, а у кого-то беда. Максим отскочил от лужи, чтобы не забрызгало. Проводил машину глазами. В кабине рядом с шофером сидела женщина в белом халате и белой шапочке — такой же, как у школьного врача Светланы Сергеевны. Той самой, которая делает ребятам прививки.

Вспомнил Максим Светлану Сергеевну, и тут же его стало грызть беспокойство. Потому что перед весенними каникулами, на уроке чтения, когда настал тот жуткий момент и учительница Софья Иосифовна сказала, что теперь в кабинет врача пойдут Иванов, Стременко и Рыбкин, Максим не выдержал. Он встал и удивительно спокойным голосом сообщил:

— А мне совсем недавно укол делали. В старой школе. Если снова, то, наверно, это вредно.

— Да? — подозрительно сказала Софья Иосифовна. — Тогда об этом должна быть запись в медицинской карте.

— Не знаю. Но мне точно делали. Я еще на другой день в школу не ходил, потому что температура была и болело.

Максим врал с холодным отчаянием человека, над которым висит смертельная опасность. Не было в нем тогда ничего сильнее страха.

Максим боялся в жизни многого. Хулиганов вроде Транзи. Оставаться в пустой квартире поздно вечером. Грозы, когда грохает над самой головой… Но страх перед уколами был особенный.

Всего два раза делали Максиму прививки — в первом и во втором классе. А страх был постоянный. Потому что кто знает, когда следующий раз? Конечно, Максим не всегда помнил о страхе. Но, собираясь в школу, он обязательно думал: «А вдруг сегодня?» И когда видел вдруг, что в школьном вестибюле мелькает белый халат, сразу начинал мучиться: не готовятся ли? И если посреди урока в тихом коридоре начинали стучать каблучки, он вздрагивал. Сразу представлялась медсестра или врач. Она приближалась (стук-стук-стук) неотвратимо, и в руке ее покачивалась блестящая круглая коробка, а внутри коробки-шприцы. Они похожи на громадных комаров с прозрачными брюшками и беспощадными жалами. Когда нажимают на поршень, из жала бьет удивительно тонкая струйка, а потом на кончике иглы повисает капля. А затем… «Ну, голубчик, повернись, не бойся…» Ага, не бойся !

И страшно не только потому, что больно. Хуже всего — жуткое ожидание, тихое звяканье металла, замирание в душе. И неизбежность. Ведь никуда не сбежишь, не спрячешься. И приходится через силу улыбаться и делать вид, что все это-чепуха на постном масле. Потому что есть одна вещь, еще более страшная, чем укол. Насмешки! Если узнают, что трус…

Ехидный, похожий на колючего морского конька Мишка Стременко и так уже который раз подозрительно поглядывает на Максима…

А каблучки: стук-стук-стук… Слава богу, мимо! Но это сейчас мимо. А ведь все равно когда-то настанет момент: «Рыбкин, к врачу»…

И вот он настал.

И Максим не выдержал. Он врал, хотя и понимал, что вранье очень скоро может открыться.

Не открылось. Наверно, поверили. Или забыли про Максима в суете многих дел. Но страх то и дело возвращался: вдруг узнают? Тогда все. Во-первых, неизбежен сам укол. Во-вторых, весь класс будет смеяться. А Римма Васильевна скажет: «И ты, Рыбкин, после такого вранья надеешься стать пионером?»

Впрочем, сегодня в школе Максим почти не будет, потому что экскурсия. Завтра выходной. А послезавтра уже прием в пионеры. Наверняка ничего не успеет открыться. А дальше уже каникулы на носу.

За каникулы Максим подрастет и окрепнет. И воспитает силу воли. И смелость. Он и сейчас уже стал чуть-чуть смелее. Раньше боялся петь перед залом, а сейчас не боится. Ну, если по-честному, то самую капельку. Не боится, а волнуется.

И надо шагать, потому что до концерта не так уж много осталось времени.

Пора! Максим расправил плечи и… Ух ты! Рядом с его сандалией лежала замечательная вещь! Винт с головкой и накрученной гайкой. Длиной с Максимкин мизинец, толщиной чуть побольше карандаша. Прекрасный новый болтик со свежей острой резьбой. Такой для чего хочешь пригодится!

Болтик был полувтоптан в сырую землю. Максим выковырнул его, наскоро отмыл в луже, вытер листом подорожника.

Жаль, что положить некуда. В плоский кармашек на жилете не сунешь: будет проступать под материей да и запачкать может. Ну и ладно! Можно в кулаке нести. Хорошая находка — хорошая примета. Значит, все будет хорошо.

ПОЛЕТ

Максим не бывал еще в тех местах, где телестудия. Но заблудиться было трудно. Телемачта — высотой почти двести метров, и ее видно отовсюду. Можно пешком добраться, а можно и на троллейбусе. Анатолий Федорович объяснил Максиму, что надо проехать всего три перегона, и будет остановка «Телецентр».

В троллейбусе были свободные места, но Максим не сел. Он встал на задней площадке, спиной к окошку, и закинул руки за трубчатый поручень. Солнце сквозь стекло сразу начало припекать Максиму плечи, за окнами побежала назад веселая улица с разноцветными вывесками, большими деревьями и прозрачными стеклами магазинов. Максим немного посмотрел на улицу и стал разглядывать болтик. У болтика была шестигранная головка. На головке — выпуклые цифры «12». А гайка плавно ходила по резьбе — не очень свободно и не очень туго. Ну просто прелесть что за винт! Даже мама, наверно, не скажет, что Максим — Плюшкин, потому что такой болтик кому угодно понравится. ..

На третьей остановке Максим выскочил на солнечный асфальт и сразу же задрал голову. Прямо над ним на страшную высотищу взлетала кружевная телебашня. Среди редких белых облаков виднелись ее антенны, похожие на оперения стрел. Вот бы забраться!

Но тебе, пожалуй, заберутся! Башня — за высоким решетчатым забором, в заборе — проходная: красивый домик с двумя окошками и дверью. А у двери стоит широкая тетя в берете со звездочкой, в синей куртке и с большой кобурой. Кобура спускается из-под куртки на двух ремешках — как у военных моряков и летчиков. А под кожаной крышкой (Максим сразу разглядел) торчит круглый металлический затылок рукоятки с кольцом. Значит, наган.

Максим огляделся. А где ребята? Ведь было сказано: собраться у входа. Максим нерешительно шагнул к тете с наганом.

— Извините, пожалуйста. Здесь ребята должны были собраться, чтобы выступать. Вы не знаете?

Тетя обернулась и расплылась в улыбке:

— Еще один! Глянь, какой ладненький. Знаю, знаю, собираются. Велено сразу пропускать, чтоб не ждали. А то некоторые, вроде как ты, раздетые прискакали. Прозяб небось?

Вот тебе и на! Максим и думать забыл про холод. На улице настоящее летнее утро, даже ветерок и тот не холодит.

— Проходи, проходи, чижик, — сказала тетя и слегка отодвинулась. Максим скользнул было в щель между ее круглым боком и дверным косяком. И остановился. Рядом с собой, в небывалой близости, увидал он опять тугую кобуру с торчащей рукояткой.

— А он заряженный? — уважительным шепотом спросил Максим и поднял на тетю серьезные глаза. (Потрогать бы хоть пальчиком! Но нельзя, конечно.)

— Заряженный, — со вздохом сказала тетя. — Если не заряженный, чего тогда таскать зря тяжесть-то?

— А боевыми или холостыми?

Тетя-вахтер опять улыбнулась.

— Холостыми стреляют, когда кино снимают. А у меня пост.

— Это если шпионы полезут? — догадался Максим. Потому что в самом деле, если пролезут диверсанты да рванут телебашню, сколько железа посыплется на соседние кварталы! Все дома порасшибает!

— У меня не пролезут, — успокоила тетя и погладила кобуру. — У меня даже таракан не пролезет, не то что шпион. А хорошим людям — всегда пожалуйста… Ну, беги в дом, грейся, а то вон коленки-то синие…

— Вовсе не синие, — снисходительно объяснил Максим. — Это немного смола прилипла от щепки.

И он запрыгал через двор на одной ноге, а вторую поднял, чтобы помусоленным пальцем оттереть пятнышки смолы. А потом не стал. Все равно сразу не ототрешь. Да смола ведь и не грязь. Ею даже, говорят, ревматизм лечат…

В вестибюле студии было уже полным-полно народа. И девчонки из хореографической группы, и длинноволосые, как Андрей, парни из старшего хора, и ребята из оркестра — с большими футлярами, где лежат всякие инструменты. И конечно, народ из «Крылышек».

Мама была права: большинство пришли в плащах, куртках или спортивных костюмах. Но Максим тоже был немножко прав: кое-кто заявился так же, как и он, — не побоялись, что озябнут. И не только ребята из «Крылышек». Вон прислонился к стенке круглолицый сероглазый мальчишка в такой же, как Максимкина, форме, только не в вишневой, а зеленовато-голубой. Значит, из музыкантов.

Небольшой, не старше Максима, а играет в оркестре! Интересно, на каком инструменте? Может, спросить? Нет, неловко почему-то.

Хотел Максим побежать к своим, из хора, но увидел, что мальчик-музыкант смотрит на него. Потом оттолкнулся от стенки, подошел к Максиму, голову набок наклонил и спросил:

— Тебя как зовут?

Глаза у него были веселые. Максиму понравилось, что он просто так вот подошел и, спросил. И он ответил поскорее:

— Максим…

— Максим, купи слона.

— Какого… слона?

Лицо у мальчика стало слегка грустным. Он вздохнул:

— Все говорят «какого слона»… А ты купи слона!

Глаза у него сделались хитроватыми.

«Игра такая!» — догадался Максим. Но не стал показывать, что догадался. Потому что незнакомый мальчик ему нравился и сделалось весело.

— Я бы купил… — начал он.

Мальчик опять вздохнул и перебил:

— Все говорят «я бы купил». А ты возьми и купи.

«Вроде «белого бычка», — подумал Максим. Но тут же почувствовал, что не совсем «вроде». Потому что представился ему слон — большой и печальный. Он стоял где-то, привязанный за ногу к толстому столбу, и никто не хотел купить беднягу. Все только отговаривались.

— Если денег хватит, — серьезно сказал Максим.

— Все говорят «если денег хватит». А ты не считай — возьми и купи!

— А в квартиру влезет?

Мальчик понимающе улыбнулся.

— Все спрашивают: «В квартиру влезет?» А ты просто возьми и купи.

— Ладно!

— Все говорят «ладно»! А ты…

И тут принесло Маргариту Пенкину — старосту хора «Крылышки».

— Рыбкин! Где ты бродишь? Анатолий Федорович всех уже собирает! Распеваться пора!

— Ой-ёй-ёй! — насмешливо сказал Максим, чтобы мальчик из оркестра не подумал, будто он боится Ритку. — Где это я брожу? Наверно, за сто километров!

Он попрощался с мальчиком глазами и пошел за Пенкиной. Они шагали длинным коридором, и Максим смотрел, как на Риткином затылке прыгают белые с черными горошинами банты.

— Пенкина, купи слона, — сказал он.

— Да ну вас! — бросила она, не обернувшись.- Все с ума посходили с этим слоном. И так переживаешь из-за концерта, а они еще…

Подумаешь, переживает. Может, Максим тоже волнуется, только не кричит об этом в коридоре.

Они пришли в комнату, где собрался хор «Крылышки». Оттого, что на всех стенах были зеркала, казалось, будто народу здесь целая тысяча. Толпились, переговаривались, смеялись, ойкали от случайных и неслучайных толчков локтями. Те, кто пришли тепло одетые, укладывали теперь свои пальто и куртки на длинные столы. Вот будет потом неразбериха!

Алик Тигрицкий стащил через голову мохнатый громадный свитер и весело повернулся к Максиму. Он совсем не злился, что Максим будет вместо него петь песню про полет.

— Рыбкин, купи слона!

— Да я уже знаю, — сказал Максим.

— Все говорят «да я уже знаю»… — обрадовался Алик. И тут раздался голос Анатолия Федоровича:

— Друзья! Минутку внимания! Скоро начинаем. А пока — подготовимся…

И тогда у Максима и вправду от волнения засосало внутри.

Студия не похожа была на зрительный зал дворца. Вместо сцены — ступеньки и маленькие помосты разной высоты. Вместо стульев для зрителей тоже ступени — полукругом, как ряды на стадионе. Там уже сидели ребята в пионерской форме — зрители из разных школ. Ребят из ансамбля посадили вперемешку со зрителями. Под .потолком включили целые шеренги прожекторов. И еще прожектора — большущие, на длинных ногах. Их стекла были затянуты марлей, а то, наверно, можно было совсем ослепнуть.

Операторы катали по полу тяжелые камеры на высоких, похожих на столбы подставках. За камерами извивались черными змеями кабели. Опять появился Анатолий Федорович.

— Эй, «Крылышки»! Полетели на сцену!

Что? Уже? Максима даже слегка затошнило от волнения. Но это была пока репетиция. Даже не репетиция, а прикидка: где кому стоять и сидеть. Оказалось, что хор не будет выстраиваться в три шеренги, как обычно, а ребята рассядутся вразброс на ступеньках и больших фанерных кубиках.

— Так будет естественнее, — сказала Анатолию Федоровичу кудрявая девушка с микрофоном на груди. Анатолий Федорович нахмурил дремучие брови.

— Непривычно это. Что ж заранее не сказали?

— Ну, вы такие молодцы! Справитесь! Справитесь, ребята?

«Крылышки» радостно завопили, что справятся. Сидеть было интереснее, чем стоять рядами.

— Порепетировать бы, — сказал Анатолий Федорович. Но девушка с микрофоном торопливо объяснила, что репетировать уже некогда: «Осветители и так затянули подготовку, и время поджимает».

Анатолий Федорович посмотрел ей вслед и позвал Алика и Максима.

— Ну что, коллеги? Страшновато?

Алик помотал головой. Солист Тигрицкий имел большой опыт и никогда не волновался. А Максим сказал:

— Маленько… Ох…

— Ничего, ничего. Вы уж не подведите… А то и так все через пеньколоду… Э, Максимушка, у тебя что с рукой?

А было не «с рукой», а «в руке». Болтик. Максим так его и носил в кулаке. Он разжал пальцы и показал находку:

— Некуда положить.

Ладошка была вспотевшая, красная, со следами смазки и рубчиками от резьбы.

Анатолий Федорович покачал головой. Вытянул из кармана платок и начал вытирать Максимкину руку. А потом и болтик.

— Это что? Талисманом запасся, чтобы не бояться? Э?

— Да нет, просто нашел. А куда девать?

— Ага! А я думал, это у тебя амулет, для храбрости. Ты с ним петь собираешься?

— А можно?

— Ну… можно, наверно. Только ты уж постарайся.

Максим кивнул… и почувствовал, что волнение прошло. Сделалось спокойно, уютно и даже чуточку спать захотелось. Наверное, от тепла . Разные светильники и прожекторы так нагрели воздух, что стало как летом на черноморском пляже. Максим с сочувствием поглядел на старших ребят: как они жарятся в своих костюмах…

«Крылышки» опять рассыпались по зрительским местам. На площадку перед камерами выходили другие группы. Тоже что-то прикидывали, о чем-то спорили.

Наконец откуда-то сверху донесся радиоголос: «Всем внимание! Сейчас начинаем!»

Старший хор — в голубых пиджаках и клешах выстраивался на площадке.

Вышла вперед незнакомая женщина — молодая, в красивом пушистом свитере. Улыбнулась и заговорила отчетливо и весело:

— Дорогие ребята! Уважаемые телезрители! Сегодня в нашем концертном зале выступают юные артисты: певцы, музыканты, танцоры. Конечно, это пока не настоящие артисты, это такие же ребята, как вы. Просто они очень любят петь, плясать, играть на музыкальных инструментах. А учатся этому они в своем пионерском ансамбле…

Появилась ведущая — пятиклассница Светка Данилевская. И в навалившейся тишине голос ее был очень звонким:

— Выступает детский музыкально-хореографический ансамбль Дворца культуры имени Чкалова!..

Потом еще минут пять: кто художественный руководитель, кто концертмейстер, кто дирижер, кто композитор… Наконец старшие запели.

Максим назубок знал их программу и потому не очень слушал. Больше следил за операторами у камер. Иногда камеры поворачивались к зрителям. Значит, сейчас Максима видят в телевизорах! Мама видит, папа, Андрей. И ребята…

Максим старался изо всех сил сидеть солидно, а болтик покрепче стиснул в кулаке.

Хор спел две песни про космонавтов, потом про «Зарницу». После этого на площадке появился оркестр. Точнее, не весь оркестр, а несколько человек — самых младших. С трубами, флейтами и барабаном. Серебряный контрабас был таких размеров, что совсем упрятал под собой мальчишку-музыканта. Лишь ноги торчали да голубая пилотка. Барабан тоже оказался великанским. Однако и девчонка-барабанщица была не маленькая — худая, но высокая, выше всех.

А впереди оркестра встал тот мальчик, что встретился в коридоре: «Купи слона…» Он держал медные тарелки. Лицо у мальчика было серьезное. Но Максиму показалось, что за серьезностью прячется хитроватая улыбка: «Это я на первый взгляд такой спокойный, а вот как возьму да гряну…» Максим тихонько засмеялся и постарался встретиться с мальчиком глазами. Но тот стоял будто в строю — сдвинул пятки, опустил руки и глядел прямо перед собой. Ну и пусть. Все равно он с Максимом немножко знаком, и Максим рад, что выступает такой хороший человек. Жаль, что они раньше не встречались. А как встретишься? Хор и оркестр занимаются в разные дни…

— Старинная мелодия! — объявила Данилевская. — Марш отдельного Кубанского пластунского батальона «Морской король»! Исполняет младшая группа духового оркестра! Дирижер Евгений Сергеевич Кочкин!

Евгения Сергеевича можно было бы звать просто Женей: он оказался чуть постарше Максимкиного брата Андрея. Евгений Сергеевич легко вспрыгнул на площадку и поднял руки. Маленький музыкант с тарелками покосился на дирижера и чуточку улыбнулся. Они заиграли.

Марш был красивый. Местами немного печальный, но все равно боевой. Он Максиму очень понравился. А больше всего понравилось, как мальчик ударял тарелками. Грянет, потом широко разведет и плавно опустит руки. Он был почему-то без пилотки, и после каждого удара у него от толчка воздуха торчком вставал отросший русый чубчик.

Максиму хотелось, чтобы марш звучал долго-долго. Но, что поделаешь, он кончился. И тогда Максим захлопал вместе со зрителями изо всех сил. Жаль, что мальчик с тарелками не посмотрел на него: наверно, не заметил среди многих мальчишек и девчонок.

Ребята из танцевальной группы сплясали «Тройку», и наступила очередь «Крылышек». Народ в вишневых пилотках отовсюду стал сбегаться к площадке и усаживаться, как договорились. Получилось шумно и даже бестолково. «Неужели весь этот кавардак видно на экранах?» — с беспокойством подумал Максим. Наконец расселись. Три большие телекамеры смотрели на них темными выпуклыми стеклами. На одной камере над объективом горела красная лампочка. Значит, эта камера как раз и работает. Максим старался на нее не смотреть. У него опять от волнения заныло внутри. Но тут он сообразил, что песня о полете еще не сейчас. Есть время, чтобы собрать всю смелость. Рядом с камерой, так, чтобы не попасть на экраны, встал Анатолий Федорович. Опять бойко затопала к микрофону Светка Данилевская.

— Выступает хор «Крылышки»! Художественный руководитель и дирижер Анатолий Федорович Вершков.

Зрители захлопали, а хор смотрел на Анатолия Федоровича. Тот незаметно кивнул, поднял руку: внимание…

Сначала вместе, без солистов, спели «Кузнечика»: как его слопала лягушка. Потом Алик пел свои «Макароны». Это шуточная песня, как один итальянец очень хочет похудеть, но ничего не может с собой поделать: больше всего на свете он любит вкусные макароны и, как увидит, сразу на них набрасывается.

Алик пел здорово, смешно. Зрители долго хлопали и веселились. А Максим понимал, что вот наступает и его минута. И даже ноги ослабели.

«А ну, прекрати, — сказал он себе строгим маминым голосом. — Прекрати сию же минуту. Изволь держать себя в руках!»

И это немножко помогло. Потом он увидел, как ему улыбнулся Анатолий Федорович, и эта улыбка тоже помогла. В самом деле, чего нервничать? На репетициях-то он пел нормально. А здесь что? Ребят не так уж много, зал меньше, чем во дворце. Будто в комнате поешь. А про камеры не надо думать, вот и все…

— «Песня о первом полете»! Солист Максим Рыбкин!

Ух ты, как стало тихо! Почему это? Или только так кажется? Ну ладно…

Максим поднялся, сжал в кулаке болтик и храбро пошел к микрофону. Правда, по пути он зацепил ногой фанерный кубик, на котором сидела Пенкина, и чуть не потерял равновесие. Но не потерял. Никто и не заметил, наверно, как он споткнулся.

Микрофон был похож на черную решетчатую грушу. Груша торчала на блестящей палке — как раз на уровне Максимкиного подбородка. Максим не стал подходить к микрофону вплотную: чего он будет прятаться за него от камер? Анатолий Федорович кивнул ему: «Правильно».

Максим встал прямо-прямо и опустил руки. Не будет он руки держать за спиной, как Алик. Не о макаронах поет, а о летчиках… Интересно, правильно ли сидит на голове пилотка? Сейчас уже не проверишь… Не сбиться бы… Главное, как запоют, сразу представить поле и самолеты. Ну а как же иначе? Он сразу и представит. Небо, облака, траву, легкие разноцветные аэропланы. И себя недалеко от машины с серебристыми крыльями.

Зазвучал рояль. И вот уже началась песня. Но это еще не его, не Максимкины, слова. Пока поет хор:

Над травами, которые Качает ветер ласковый, Над кашкой и ромашками Растет веселый гром: С рассветом просыпается, Под крыльями качается Наш маленький учебный городской аэродром. Пока еще сигнала нет От строгого диспетчера, Пока пилоты прячутся От солнца под крылом, Мальчишка в синей маечке, Дежурным не замеченный, В траве стоит, не двигаясь, И взглядом просит он…

Максим для убедительности еще крепче сжал болтик. Глянул поверх голов зрителей. Прожекторы светили в глаза и грели, как летнее солнце. Максим слегка прищурился и запел:

Товарищ летчик! Ну что вам стоит? Я жду уже три недели… Ведь это совсем-совсем простое Для вас, для летчиков, дело. Мне очень надо подняться в небо — Я летчиком тоже хочу быть, А в небе ни разу, ни разу не был… Возьмите, сделайте чудо!

Он пел, и ему уже казалось, что он в самом деле просит летчиков, чтобы взяли в полет. И если будет просить очень убедительно, изо всех сил, тогда, может быть, и в самом деле случится чудо.

Ведь я не прошусь ни в тайгу, ни на полюс, Ни в жаркие страны далекие. Мне лишь на минуту взлететь над полем… Возьмите! Я очень легкий!

И потом, как последний, отчаянный довод:

Ведь я ничуть не боюсь высоты, Я прыгал два раза с крыши!..

И тихо. На секунду тихо. И каждый раз, когда Максим кончал на этих словах, он чуточку боялся: возьмут? Он знал, что возьмут, и все равно с напряжением ждал, когда хор совсем развеет тревогу. И хор закончил песню:

Рванули на клочья воздух винты, Прижались от ветра трава и кусты: Машина с мальчишкой рванулась — все выше! Выше! Выше… Выше…

Песня затихла постепенно и плавно, как затихает звон мотора, когда самолет уходит к горизонту.

И стала нарастать тишина. Какая-то удивительно плотная тишина и очень долгая. Что же это? Так и будет? А что теперь делать?

И вдруг кто-то хлопнул. И еще! И сразу рванулась, понеслась трескучая река аплодисментов, и Максим в первую секунду испугался даже больше, чем тишины. Не так уж много народа, откуда же столько шума? Хлопают, хлопают. Кто-то даже крикнул: «Молодцы!» Как в хоккее. Максим растерянно оглянулся на хор. Ребята стояли и тоже хлопали. Подошел и встал рядом с Максимом Анатолий Федорович. Взял Максима за плечо. Максим глянул на него удивленно и вопросительно. Алексей Федорович улыбнулся ему мельком, потом стал смотреть в зал и несколько раз поклонился. Быстрыми шагами подошла красивая женщина в пушистом свитере — та, что открывала концерт. Нагнулась сбоку над Максимом.

— Тебя зовут Максим? Поздравляю, Максим, ты хорошо пел. — И, выпрямившись, спросила: — Верно, ребята?

Аплодисменты опять налетели, как шумный ветер. А когда приутихли, она спросила:

— Тебе нравится петь?

— Ага… — сказал он сипловато от смущения. И поправился: — Да, нравится.

— Ты, наверно, не первый раз выступаешь на концерте?

— Первый… То есть солистом первый. И по телевизору…

— Ну, тем более поздравляю. Удачное начало… Ты кем хочешь быть, Максим?

Он беспомощно глянул на Анатолия Федоровича. Но тот ободряюще улыбался: «Держись».

— Я не знаю, — почти шепотом сказал .Максим.

— Но все-таки! Может быть, летчиком?

— Может быть, — согласился Максим. Но обманывать не хотелось, и он опять повторил: — Не знаю… Правда, не знаю. Я еще не решил…

Кажется, это был неудачный ответ. А что сказать? Максим свел брови и досадливо потер лоб кулаком. Зрители засмеялись. Максим поспешно опустил руки. Женщина в свитере тоже смеялась.

— Ничего, Максим, время еще есть, успеешь решить… А что у тебя в кулаке?

— Это так, болтик, — растерянно объяснил Максим и раскрыл ладошку.

— Интересно. А зачем он тебе?

Долго было про все рассказывать. Максим набрался храбрости, улыбнулся и сказал:

— Для крепкости…

«ВЕДЬ Я НИЧУТЬ НЕ БОЮСЬ ВЫСОТЫ…»

Лето вначале кажется сказкой. Потом привыкаешь, но первые дни — радость и праздник. А самый первый летний день — настоящее чудо. Все — чудо! Запах короткого дождика, который вымыл асфальт (хотя дождя не было, а проехала поливальная машина). Стайка желтых бабочек над газоном. Согретый воздух, обнимающий со всех сторон, отвесные лучи, которые греют плечи сквозь тоненький жилет и рубашку. И чудесная легкость: нет на тебе ни пальто, ни тесной куртки с кусачим воротником. Скачешь и словно купаешься в солнечном воздухе. А если разбежаться и посильнее ударить подошвами об асфальт, можно подскочить и полететь к облакам, похожим на большие белые парашюты.

Тепло, тепло, тепло… Даже не верится, что утром царапал ноги и шею колючий холодок. Те, кто пришли на студию одетыми, теперь тащили свое имущество под мышками. Только Алик Тигрицкий натянул свитер — он берег свой голос от малейшего дуновения.

«Крылышки» разлетались от проходной во все стороны — по своим улицам, домам, школам Максима догнала Маргарита Пенкина.

— Рыбкин, ты можешь стать гордостью ансамбля, если будешь работать над собой, — внушительно сказала Ритка. — И если не станешь зазнаваться.

Максим досадливо вздохнул и ускакал вперед — чтобы не портить настроения. Ненормальная какая-то! Разве он хоть чуточку зазнается? Просто радуется, что все хорошо получилось. И все ребята радовались: песня-то общая. Вон, левое плечо все еще гудит — это Вовка Семенов подошел, сказал: «Молоток!» — и трахнул с размаху ладонью. Дружески, конечно, однако крепко.

А на щеке, наверное, до сих пор красный кружок с четырьмя бугорками — след от пуговицы. Это Алексей Федорович прижал Максима к пиджаку. Изо всех сил прижал и сказал:

— Молодчина, Максимушка, спасибо тебе.

А за что ему спасибо? Это всем на свете спасибо, что так здорово было. Алексею Федоровичу — за то, что учил и не сердился, когда Максим путался в нотах (если честно, то и сейчас путается, но, говорят, слух выручает). Мальчику-музыканту — за «слона», за сверкающие медные тарелки и боевой марш «Морской король». Алику — за то, что не обиделся. Вовке — за приятельский тумак. Женщине-диктору — за хорошие слова. И всем — кто слушал и хлопал… Летнему дню спасибо за тепло и радость. И мастеру, который сшил вишневую форму — такую, что в ней легко и песни петь, и по солнышку шагать вприпрыжку, и красивым быть: прохожие поглядывают и улыбаются… И крепкому железному болтику спасибо.

Максим шагал, радовался, перебрасывал болтик из ладони в ладонь. И вдруг подумал: а куда идти?

В школу рановато. Если поспешить, можно заскочить домой, узнать, понравилась ли передача. Но это будет неинтересный, торопливый разговор. Во-первых, мама засадит обедать, а есть совсем не хочется. Во-вторых, скажет, чтобы переодевался. Нечего, мол, казенную одежду трепать. Но в школьных штанах и куртке он заживо сварится — вон какое солнце! А новенькую пионерскую форму трогать нельзя: она приготовлена к послезавтрашнему сбору.

Да, по правде говоря, не только в этом дело. Просто хочется Максиму быть таким, как на выступлении. И не хвастовство это вовсе. Ну, может быть, только чуть-чуть… Просто он чувствует, что, если снимет форму «Крылышек», потеряет частичку радости. А зачем?

Нет, лучше уж сразу в школу. А чтобы не прийти слишком рано, можно попетлять по незнакомым улицам. На каждой улице — лето. И на каждой — что-то неизвестное. И все надо узнать. Ведь это теперь его, Максимкин, город.

Максим прикинул примерное направление к школе, перешел дорогу и свернул за угол.

Улица называлась Восточная и была тихая. Дома -разные: деревянные и каменные. Некоторые одноэтажные, а чаще по два и три этажа. Но все старые. И тротуары старые — не асфальтовые, а из стертых гранитных плит. В трещинах пробилась яркая травка и желтели одуванчики. Максим шагал, стараясь не наступать на них. В одном месте плиты были выворочены, и улицу пересекала глубокая траншея. Видимо, водопроводчики меняли здесь трубы. Но сегодня была суббота, и никто не работал. Через траншею перекинут был мостик из досочек. Но это — на другой стороне улицы. Там у чугунных узорчатых ворот стояли две девчонки- наверно, класса из пятого — и поглядывали на Максима.

Максим посмотрел за траншею, и внутри у него слегка захолодело. Но как быть? В конце концов, нельзя же трусить всю жизнь!

Ведь я ничуть не боюсь высоты, Я прыгал два раза с крыши…

Он отошел, вздохнул и крепко сжал болтик. И разбежался так, что ветер засвистел в ногах. Р-раз! Он перелетел! Мельком увидел под собой темную глубину траншеи с голубым осколком воды и упал на четвереньки в кучу рыхлой глины.

Вскочил, отряхнул глиняные крошки и пошел, не оглянувшись на девчонок.

Но так спокойно и независимо шел он недолго. Потому что на тихой улице послышался громкий плаксивый голос. Кто-то кричал и причитал за углом высокого дома.

Максим заторопился и свернул в переулок. На тротуаре стояла худая, как палка, тетенька в синем платье и клетчатом платке. Платок закрывал всю голову, лоб и шею. Голова была похожа на клетчатый шар с маленьким остроносым лицом. Тетенька стояла прямо, как на сцене, и, глядя перед собой, голосила:

— Сгорим, сгори-им ведь, паразит он проклятый, утюх-та не выключен, и ушел, чтоб его машина переехала, опять наберется по уши, висельник окаянный!..

Толстый дядя в полосатой рубахе, две женщины с большими сумками и очень высокий гражданин в очках стояли неподалеку и переглядывались. Видно, понять не могли: что за невыключенный «утюх», который ушел куда-то, и почему его должна переехать машина.

Максиму тоже стало интересно и сделалось немного жаль крикливую тетеньку.

Подошла еще женщина — видно, знакомая. Ухватила голосистую за локоть. Громко спросила:

— Что с тобой, Марина?

Тетенька с девчоночьим именем Марина стрельнула по сторонам глазами и опять запричитала:

— Только на минутку вышла к Нюре за маслом, велела паразиту: «Никуда не уходи», — ключ не взяла, а он уже смылся, дверь захлопнул! Только бы за воротник залить ради субботы, а что утюх горит, сообразить — ума нет! Ой, пожар будет на всю улицу! Ой, будет!.. Там газеты рядышком лежат, все равно что растопка…

— Ну ясно, — сказал толстый дядя женщинам. — Муж сбежал, ключа нет, утюг калится. Это надо же: уходить — и не выключать электроприборы.

— На минутку вышла-то, кто же его знал! — жалобно откликнулась Марина. И захныкала, не поворачивая головы.

— Подожди ты! Может, твой Витя выключил утюг-то, — сказала знакомая.

Марину опять прорвало:

— Выключит он, как же! Сроду ничего не выключает, палец о палец стукнуть дома не желает, чтоб он отравился! Наделаем пожару, всю жизнь не расплатимся, будет знать, рожа запойная!

— Дело понятное, — сказал толстый дядя. — Все может кончиться возгоранием.

— Тогда, наверное, есть смысл немедленно позвонить пожарным, — откликнулся высокий гражданин.

Несколько остановившихся прохожих ему возразили: а вдруг утюг все же выключен и пожарные приедут зря? Неприятность будет.

— Пока ведь не горит. Ежели бы горело, дым бы из форточки шел. Она открытая.

Все посмотрели наверх. Над нижним кирпичным этажом поднимались еще два — деревянные, и на верхнем, под узорчатым карнизом большого окна, темнел квадрат распахнутой форточки.

Подошли две девчонки — те, что стояли у ворот, когда Максим прыгал. Тоже стали смотреть на форточку, быстро поняли, что к чему. Одна сказала:

— Если бы кто залез да выключил…

— Это, пожалуй, здравая мысль, — откликнулся высокий гражданин. — Но кто рискнет? Тут необходимы ловкость и сноровка.

Может быть, они просто так говорили, но у Максима под рубашкой забегали холодные мохнатые жуки. Показалось, что все смотрят на него. Если ловкость и сноровка, то у кого? Не у толстого же дяди и не у этих пожилых женщин с кошелками. И не у девчонок с глупо приоткрытыми ртами.

Наверно, видели передачу и уже вспоминают, как он пел про полет.

Здесь, конечно, не песню петь. До окна с форточкой метров семь: если стукнешься, щепки будут… А пилотка? А эти слова: «Ведь я ничуть не боюсь высоты»? Попробуй теперь сделать вид, что тебя ничего не касается, попробуй уйти! Может быть, ничего не скажут, но как будут смотреть вслед…

И как потом ходить по городу в пилотке с крылышками?

Максим глянул на водосточную трубу. Даже не оправдаешься, что старая и не выдержит. Или что грязная — перемажешься ржавчиной. Как назло, новая, прочная, покрытая коричневой масляной краской.

В конце концов, по шесту в спортзале он лазил, не падал…

И по правде говоря, как было бы здорово, если бы сейчас на виду у всех он спас от пожара дом…

Чувствуя замирание в душе. Максим снял пилотку и положил в неё болтик. Потом расстегнул и скинул жилет. Протянул все это высокому гражданину в очках:

— Подержите, пожалуйста.

Гражданин с почтением взял Максимкино имущество. Зрители эапереговаривались:

— Ишь, смелый малец…

— А чего! Он как перышко, враз доберется.

— Перышко! Мать-то видела бы…

— Да поймаем, коли оборвется…

— Ты, мальчик, главное, не бойся, забудь, что всоко…

— Граждане, зачем вы разрешаете? А если что случится?

— А если пожар?

— Мальчик, не надо!

«Не надо»! Теперь никуда не денешься, нужно держаться до конца. Максим, не оборачиваясь, подошел к трубе и здесь сбросил сандалии и носки. Глянул вверх, вдоль трубы. И все, наверно, смотрели, как он — ловкий, гибкий и быстрый — готовится рисковать. Сзади тяжело затопали — подошел толстый дядя.

— Давай-ка, акробат, я подсажу повыше. Все легче будет.

И не успел Максим вздохнуть, как оказался в двух метрах над землей. Почти на уровне второго этажа.

Он вцепился в трубу. Сжал ее коленями, ступнями, ладонями. Прижался грудью и даже щекой. Будто приклеился. Посмотрел вниз. Все с ожиданием глядели на него. Максим вздохнул и полез…

Труба, хотя и блестящая была, но не очень скользкая. И не очень шершавая — не царапалась.Она словно прилипала к ногам и ладоням. Угол дома был в тени, труба не нагрелась от солнца и приятно холодила. Максим после каждого рывка прижимался к ней щекой. Это прогоняло боязнь.

В общем, лезть было не очень трудно, и Максим понял, что до третьего этажа доберется.

А вот как дальше?

Он подтянулся последний раз, встал на перемычку, соединявшую трубу со стенкой. Железо было тонкое и резало ступни. Максим сжал зубы, зашипел от боли и поскорее перебрался на длинный карниз, который отделял второй этаж от третьего.

Окно с форточкой было третьим от угла. Цепляясь за косяки, за выступы деревянных узоров и переплеты рам, он стал пробираться вдоль стены. Снова стало жутковато, и, чтобы не дрожать. Максим уговаривал себя: все это не страшно, до земли всего два этажа, а если точнее — то полтора, потому что первый, каменный, — не настоящий этаж, а почти полуподвал. И если что случится, толстый дядька обещал поймать…

До окна он добрался. Подергал створки. Они, конечно, не открывались. Теперь начиналось самое сложное. Внизу переговаривались, давали Максиму советы и даже требовали, чтобы он спускался обратно. Но он не обращал внимания. Он знал, что выход один — лезть в форточку.

Он дотянулся до верхнего карниза, встал пальцами на узенькую кромку подоконника. Нижний край форточки оказался на уровне груди. Максим сунул в форточку голову и руки, лег грудью на переплет, заца- рапал коленками по скользкому стеклу. И, сам не зная как, начал проталкиваться все дальше, дальше. Наконец перевесился и радостно свалился вниз головой в комнату.

Нет, не зря он сюда забрался! В комнате уже плавал едкий дымок. На шерстяном одеяле, накрывавшем стол, вокруг чугунной подставки утюга, расползалось коричневое пятно, похожее на большого краба. Максим дернул шнур, схватил за ручку утюг, ударил им по подставке. Она со звоном покатилась и легла у двери. Максим поставил на нее безопасный теперь утюг. Потом, кашляя от запаха горелой шерсти, подошел к окну, дернул запоры. Распахнул створки. Снизу, одинаково приоткрыв рты, смотрели на него разные люди.

— Все! — сказал Максим. — Выключил. Еще немного, и загорелось бы. Одеяло уже дымилось.

Он был сдержан, а душа у него ликовала. Две девчонки переглянулись, снова задрали головы и вдруг зааплодировали. Как на концерте. И тогда другие люди, взрослые, тоже захлопали. Все. И толстый дядя, и женщины (они аккуратно поставили на тротуар сумки), и высокий гражданин в очках (он повесил Максимкии жилет на локоть). И даже трое больших мальчишек — они подошли, когда Максим забирался в окно. И еще разные прохожие.

Максим даже отодвинулся на полшага от подоконника. И наверно, слегка покраснел. Второй раз за сегодняшний день его награждали аплодисментами. Снова он был победитель. Может быть, напрасно он совсем недавно считал себя трусом?

Максим сделал спокойное лицо и перегнулся через подоконник. Надо было узнать, как выбраться из квартиры. Он не успел даже спросить. Голосистая Марина одна из всех не хлопала и, едва Максим наклонился, закричала:

— Ты иди, мальчик, иди в коридор, там дверка с замочком. Ты иди отопри, а я поднимусь!

И, не сгибаясь, торопливо засеменила во двор-словно ходячая синяя палка с клетчатым шаром-набалдашником.

Максим через кухню вышел в коридор. Здесь горела желтая лампочка и почему-то пахло ржавчиной и керосином. На стене висела жестяная ванна, велосипед без переднего колеса и старые пальто. На высокой двери с деревянными завитушками поблескивал новый накладной замок. Он был сложный — с рычажками и кнопками. Как на секретном сейфе! Максим понажимал, подергал, но без всякого результата. За дверью послышались поспешные мелкие шаги.

— Как открывать-то? — нетерпеливо спросил Максим. — Я в школу опаздываю.

— Кнопочку, кнопочку снизу нажми, а рычажок отведи, оттяни его… Кнопочек на замке было две. Максим нажал их по очереди и вместе, подергал рычажки. Попытался повернуть граненую ручку. Замок сопротивлялся с железным упорством. Максим стукнул по нему кулаком, отбил сустав на мизинце, сунул палец в рот и шепеляво произнес:

— Ну и шиштема! Я не жнаю, што делать!

— Заело! — запричитала Марина. — Его, как сильно хлопнешь, завсегда заедает!

Максим вынул изо рта палец и сердито потребовал:

— Ну слесаря тогда зовите. Мне же в школу надо скорее.

— Где его в субботу найдешь, слесаря-то? Вот уж если Витя придет…

Жди, когда ее Витя явится!

Успех всегда прибавляет сил. Максим чувствовал в себе сердитую смелость. Решительно шлепая босыми ступнями, он опять прошагал к окну. В конце концов, это даже лучше — вернуться на землю тем же рискованным путем.

— Замок у нее заело, — с ехидной ноткой громко объяснил Максим зрителям. — А мне в школу пора.

Он ловко перебросил ноги через подоконник и опять встал на узенький карниз.

— Мальчик! — сказал гражданин в очках. — Не надо! Сейчас нет особой необходимости, а…

Но договаривать он не стал. Какой смысл? Максим уже двигался к трубе. Он пробирался вдоль стены цепко и ловко. Рубашка выбилась из-под резинки на штанах и, наверно, красиво трепетала на ветерке. Максим не боялся. Путь по карнизу был знаком, а по трубе он спустится в два счета — это ведь не вверх карабкаться. Один раз у него дрогнула и сорвалась рука. Девчонки громко ойкнули. Но это лишь прибавило Максиму храбрости. Он вцепился в трубу и, поглядывая вниз, начал спускаться. Толстый дядя подошел и растопырил руки.

— Спасибо, я сам, — сказал Максим. Скользнул до конца трубы и с облегчением ступил на ее изгиб — в полуметре от земли.

В эту секунду нижнее колено трубы вырвалось из скоб и грянулось о землю. Вместе с Максимом.

Он грохнулся на бок, плечом и локтем, и отлетел к фундаменту, с размаху стукнувшись левой коленкой о шершавые кирпичи.

Секунду он лежал оглушенный. Потом подумал: «Вот глупо-то! У самой земли. Смеяться будут». Быстро сел. Посмотрел на локоть: сильно ли порвана рубашка? Странно: не порвана и даже почти не испачкана. Это хорошо!

Он толкнулся о землю ладошками, чтобы вскочить и засмеяться вместе со всеми. В колене словно взорвалась маленькая бомба — на сто колючих осколков! Максим тихонько ойкнул и посмотрел на колено. Там было что-то красное и блестящее. Максим зажмурился, и его слегка затошнило.

Максима обступили и пытались поднять.

— Осторожно, осторожно!.. Очень больно, мальчик? (Еще бы! Боль нарастает резкими толчками. Такая, что слезы уже не сдержать.)

— Тише, товарищи, ногу не трогайте. Вдруг сломана! (Этого еще не хватало! Ведь послезавтра сбор!)

— «Неотложку» надо, шов придется накладывать… (Мамочка! Какой еще шов?)

— Не надо шов, на мальчишках все подсыхает… (Вот и хорошо…)

— Да, подсыхает! Смотрите, земля попала! А если заражение? Надо прививку…

— Не надо! — отчаянно сказал Максим.

— Тише, тише мальчик, не бойся. Нужно перевязать. У кого есть чистый платок? (Как назло, платок дома остался!)

— Девочки, у вас есть платок?.. Эх, а еще девочки.

— Тут больница недалеко. Давайте, мы на руках дотащим! (Это большие мальчишки. Им что! Возьмут и дотащат. А там…)

— Спокойно, товарищи. Где раненый? Дайте-ка я возьмусь.

Это был густой командирский голос. Максим разлепил мокрые веки. Сквозь повисшие на ресницах капельки он увидел громадного человека.

Человек был большущим в высоту и ширину. Как башня. Башня, одетая в синюю форму гражданского летчика. Где-то в подоблачной вышине маячила белая клеенчатая фуражка с голубым околышем. Этот необыкновенный летчик словно весь состоял из круглых больших складок. В складках необъятный живот, обтянутый форменным пиджаком. Складками повисла шея над белым воротничком сорочки. В складках крупное лицо. И оттуда, с вышины, добродушно и внимательно смотрели на Максима очень синие глаза. Такие же синие, как у плотника, который подарил золотую щепку.

Люди расступились. Человек-башня вытянул из брючного кармана белоснежный платок размером с небольшую скатерть. Потом, колыхаясь складками, присел над Максимом. Мягко, но решительно взял в большущие пальцы его ногу…

Плотная повязка придавила, ослабила боль, сделала ее нестрашной. Летчик поднял Максима.

— Ступить можешь?

Максим попробовал. Шепотом сказал:

— Могу, если несильно.

Рукавом вытер ресницы, помигал и спросил:

— А где моя пилотка?

Высокий гражданин торопливо подошел:

— Вот, пожалуйста. И винтик ваш…

Максим улыбнулся:

— Это мой болтик.

Ему помогли надеть жилетик. Натянули носки и застегнули сандалии. Летчик, увидев пилотку, пророкотал:

— Эге, да ты тоже из авиаторов. Неудачно сел?

Максим опять улыбнулся, посмотрел на колено. И снова испугался: сквозь платок проступало красное пятно. Летчик сказал обступившим людям:

— У меня тут машина. Сейчас отвезу пострадавшего товарища в нашу санчасть. Там посмотрят.

Взрослые зрители обрадованно запереговаривались: как все удачно получается!

Им-то что! Это ведь не им, а Максиму в санчасть, где на стеклянных полках всякие блестящие штуки: щипцы, ножницы, шприцы…

— Может, не надо? Подсохнет, — жалобно сказал он.

Летчик проурчал что-то по-медвежьи, подхватил Максима, как щепочку, и понес. Куда денешься с такой высоты из таких могучих лап?

А может быть, все еще обойдется? Перевяжут — и дело с концом. Не обязательно же прививка…

Максим слегка успокоился. Сидеть было удобно. Он плыл над тротуаром, покачиваясь, как в люльке. От летчика пахло крепким одеколоном и табаком. У него были седые брови, клочковатые светлые волосы и большой круглый нос в прожилках. А глаза были ласковые. И Максим вдруг подумал, что летчик похож на Деда-Мороза, которого побрили и одели в форму.

Летчик принес Максима к старенькому «Москвичу», усадил на переднее сиденье. Сам зашел с другой стороны, стал втискиваться в кабину. «Москвич» застонал и присел на рессорах.

— Старость… — сказал летчик и немного смущенно покосился на Максима. Потом озабоченно спросил: — Не болит? Не сгибай пока ногу.

Максим глянул на колено и коротко вздохнул: красное пятно сделалось больше.

Летчик стал торопливо давить на педаль стартера. «Москвич» зачихал.

— Сейчас, быстренько доедем…

— А куда? — спросил Максим.

— Туда, где Управление Аэрофлота. Может быть, видел?

— Конечно, видел! Я там во дворце в ансамбле занимаюсь. Видите, и форма такая: хор «Крылышки».

— Вот и отлично, — прогудел летчик. — Я сразу понял, что ты из наших… А чего это ты приземлился так неладно?

— Да… из-за одной растяпы, — небрежно сказал Максим. — Утюг оставила включенный, а дверь захлопнулась. Пришлось лезть на третий этаж. Хорошо, что успел: уже гореть начало…

— Да ты герой, — серьезно сказал летчик.

У Максима уши стали теплые, и он отвернулся к окошку. Они уже ехали. Скоро замелькали дома на знакомой улице Титова. — Сейчас домчимся, — опять зарокотал летчик. — Там тебя быстренько починят. Промоют, перевяжут… Ну, укольчик в одно место, без этого никто не проживет. И будешь прыгать, как новенький.

— Укольчик-то зачем? — слабым голосом откликнулся Максим.

— Надо, братец. Чтобы глупого риска не было. У нас в сорок пятом году бортмеханик был — всю войну целехонький прошел, а потом руку поранил, загрязнил и помер. На двенадцатый день скрючило всего от столбняка. Так что лучше уж сразу делать как надо.

Вот и все. Никакой надежды. Теперь, даже если была бы возможность спастись, Максим не стал бы убегать. Потому что укол — это страшно, однако помирать в неполные десять лет — тоже что хорошего? Особенно когда у тебя на счету столько побед, а кругом лето…

ОБИДА

«Москвич» остановился у здания, где было Управление Аэрофлота. Но не у главного входа, а сбоку. Летчик со скрипом выбрался наружу, обошел машину, открыл дверцу с Максимкиной стороны. Добродушно протянул большущие ладони.

— Ну что, пилот, пойдем на ручки?

Неизбежное приближалось. У Максима в животе и груди ощущалась холодная пустота, а в ней противно и однотонно стонали беспокойные струнки. Все это и называлось «страх». От такого чувства слабеют ноги, если даже они обе здоровые.

Но, кроме страха, в человеке есть гордость. Она со страхом борется, и они стараются друг друга повалить на лопатки. В Максиме никто из них пока не повалил другого.

Максим стал вылезать из «Москвича».

— Я сам пойду.

— А не больно?

Максим осторожно ступил на левую ногу. Боль толкнулась в разбитом колене, но терпимо. Это был пустяк по сравнению с тем, что Максима ожидало.

— Ничего, можно идти, — уныло сказал он.

— Ну и молодец.

Они прошли через садик, и Максим увидел в стене голубую дверь, а на ней белый кружок с красным крестом. Вот такая жизнь! Боишься, боишься, и наконец все равно случается то, чего боишься.

Он вспомнил слова летчика про «положенное место» и успокоил себя, что, наверно, это не так больно, как под лопатку. Хотя, с другой стороны, конечно, неприятнее… Но ведь в санчасти у летчиков наверняка все врачи — мужчины. Так что ладно уж…

В прохладном коридоре был ряд белых дверей. Летчик пошел к самой дальней. Максим, прихрамывая, — за ним. Струнки в нем перестали стонать, но дрожащая пустота внутри осталась.

В санчасти все оказалось так, как ожидал Максим. Бинты, склянки и блестящие штучки на стеклянных этажерках. Белые стулья и тахта, накрытая клеенкой.

Только врача-мужчины не было, а была девушка. В халате и шапочке, как у Светланы Сергеевны в школе. Совсем-совсем молоденькая. Она подняла тоненькие брови и смешно удивилась:

— Ай, Иван Савельич! Вы опять к нам? Что случилось?

— Со мной ничего, Любушка, не случилось, — откликнулся летчик, и от его густого голоса на стеклянных полках что-то звякнуло. — Вот пилота привез пострадавшего. Неудачно зашел на посадку парень…

Он шагнул в сторону и открыл Максима, который стоял за его могучей спиной.

— Ай-яй! — опять воскликнула медсестра. — Это внучек ваш, Иван Савельич?

— Бог с тобой, Любушка. У меня внучка, Наташка. А это просто наш человек. Видишь, форма с крылышками. Так что чини молодца.

— Ясненько, — сказала Люба и встретилась с Максимом глазами. Глаза были веселые. Но Максиму было не до веселья, и он отвел взгляд. Люба подошла, крепко ухватила его под мышки, лихо пронесла над полом и усадила на тахту. Клеенка на тахте была холодная. Максим вздрогнул. Люба торопливо спросила:

— Ты что, маленький? Боишься?

— Нисколечко, — замогильным голосом сказал Максим.

— Ну и замечательно!

Она взялась за платок на колене. Размотала стремительно, а сняла осторожно.

— Ух ты… Красиво… Ну ничего. Это с виду неприятно, а на самом деле не страшно. Ободрал сильно, вот и все.

Максим краешком глаза глянул на колено, мигнул и стал смотреть на окно. Там на травяное поле медленно опускался оранжевый вертолет.

Люба отошла к шкафчику и зазвенела склянками. С каким-то пузырьком и ватой опять направилась к Максиму.

— Не бойся, это не йод, жечь не будет.

Максим только плечом шевельнул. Да хоть бы сто бутылок йода! Это ведь не шприц с неумолимой тонкой иглой.

Жидкость из пузырька шипела и пенилась, как газировка. И холодила. Потом на ногу лег сухой плотный бинт. Боли почти не было. Максим с надеждой посмотрел на Любу: «Может, все?» Но она доставала из-под стекла никелированную коробку. Максим успел заметить, как вертолет за окном отразился в этой коробке оранжевым огоньком. Из коробки появился шприц.

Иван Савельевич сидел у двери. Белая табуретка под ним казалась совсем крошечной. Он сочувственно смотрел на Максима. Потом подмигнул: «Ничего, держись». Люба повернулась к Максиму

«Сейчас скажет: «Снимай штаны», — тоскливо подумал он и вспомнил, что давно еще про такой случай смотрел в каком-то кино. Зрители в зале веселились. Но в том фильме в переделку попал большой парень и от медсестры сумел отбрыкаться. А Максиму что делать? Он маленький…

Но Люба была хорошая медсестра. Она сказала:

— Расстегни рукавчик.

Максим непослушными пальцами стал дергать пуговку на обшлаге. Люба подошла вплотную и шепотом снова спросила:

— Ты что, боишься?

Врать уже было бесполезно. Максим с коротким вздохом сказал:

— Маленько…

— Не бойся ничуточки, я незаметно. Посмотри в сторону и сосчитай до трех.

Максим ощутил на руке холодок проспиртованной ватки и… Он втянул воздух сквозь сжатые зубы.

Ничего себе «незаметно»! Он так стиснул в кулаке болтик, что головка чуть не проткнула ладонь.

— Все-все-все! Ты герой.

Все?

Значит, все…

Все!!

Конец подлому страху! Не надо больше замирать и вздрагивать!

И вдруг Максим разозлился. А почему он дрожал? Почему боялся до тошноты? Из-за этой секунды?.. «Сосчитай до трех…» Даже и не сосчитал. Ну, пришлось потерпеть — один миг. А из-за страха мучился сколько? В тыщу раз больше, чем от укола. Дурак и тряпка! А еще и вправду героем себя воображал…

— Рукав не опускай пока, пусть подсохнет, — ласково сказала Люба.

Максим кивнул и встал, осторожно ступив на забинтованную ногу. И улыбнулся. Все-таки сильнее злости была радость освобождения. Радость, что страх позади. Впереди — день, похожий на праздник… А бояться Максим больше не будет никогда. Хватит, помучился. Теперь-то он знает, что глупо дрожать из-за пустяков.

Иван Савельевич тоже встал — со вздохами и шумом, но быстро. Это было похоже на рождение нового острова, который поднимается со дна океана.

— Ну, Любушка, я забираю молодца. Довезу домой. А?

Люба нерешительно посмотрела на Ивана Савельевича. Потом на Максима — слегка виновато.

— Еще не все… Это ведь такая сыворотка, ее нельзя сразу в полной дозе. Через часик еще раз надо.

Наверно, она увидела несчастные Максимкины глаза и заторопилась:

— Можно у нас в садике посидеть или погулять. Посмотреть, как самолеты летают. Часик быстро пройдет… Тебя как зовут?

— Максим, — сказал он шепотом и отвернулся к двери.

Он чувствовал себя так, будто сделали ему удивительный подарок и тут же отобрали. Посмеялись…

Иван Савельевич громадной ладонью взял его за плечо — словно седло положил на Максима.

— Мы вместе подождем. Мне теперь торопиться некуда, все равно в отпуске. Посидим, побеседуем. Пошли, Максим, в садик.

Максим захромал к двери. Потом вдоль коридора. Горькая досада разъедала его. Максим украдкой даже стукнул по стене кулаком с болтиком. Потому что досада была злая. Злая и… без боязни.

Максим удивленно прислушался к себе. Страха не было. Почти не было. Так, мелкий осадочек… Что это? Может, весь запас страха израсходовался на первый укол, потому что Максим не знал о втором?

Они вышли в скверик и сели на сколоченную из реек скамейку. Максим еще раз словно прощупал свои нервы. Каждый сантиметр. Не затаился ли страх где-нибудь? Не выскочит ли опять, не разбежится ли по жилкам? Нет! В самом деле нет. Сердце стукало ровно и смело.

Конечно, предстоящий укол не радовал. Но когда Максим думал про него, не было ни тошнотворной слабости, ни дрожи. Жаль только, что надо ждать целый час. А если бы прямо в эту минуту. Максим бы и не побледнел даже. Разве что самую капельку…

Значит, кончено? В самом деле, не надо, значит, вздрагивать при неожиданных шагах в школьном коридоре. Не надо бояться, что ехидный Мишка Стременко заподозрит в тебе труса и скажет про это всему классу!

Эти мысли прогнали досаду. И к Максиму опять пришла радость — спокойная радость смелого человека.

За палисадником, на краю аэродрома, стоял длинный деревянный дом с тонкими антеннами и высокой мачтой. Над мачтой качалась надутая теплым ветерком «колбаса» — длинный сачок, сшитый из поперечных черно-белых полос. Это чтобы летчики видели, откуда ветер, когда заходят на посадку.

Садились и взлетали часто. Серебристые с голубыми полосками АН-2 и пестрые двухместные аэропланчики. И вертолеты, похожие на разноцветных стрекоз. Воздух мелко дрожал от стрекота моторов. И Максим подумал, что похоже, будто он попал в волшебную страну громадных кузнечиков.

Чтобы палисадник не мешал видеть летное поле. Максим с ногами забрался на скамью и сел на высокую спинку. Потом вспомнил о прилипших к подошвам тополиных почках и мусоре и торопливо скинул сандалии в траву: скамья недавно была покрыта ярко-голубой блестящей краской.

Максим покосился на Ивана Савельевича, но тот вроде бы ничего не заметил. Он сидел, сняв фуражку, и смотрел на самолеты. Максим со своей высоты видел его громадные плечи, погоны с широкими золотыми угольниками, редкие седые пряди, сквозь которые просвечивала розовая кожа.

Большой красно-желтый вертолет низко-низко прошел над ними. Мелькнула тень, и показалось даже, что от сверкающего винта дохнуло ветром.

Иван Савельевич взглянул на Максима, и они улыбнулись. Будто были оба летчиками и понимали друг друга без слов.

И Максиму очень-очень захотелось хоть какое-то отношение иметь к этой пестрой крылатой жизни. Он не выдержал, сказал:

— А мы сегодня по телевидению выступали. Я там песню про первый полет пел. Вы не видели утром передачу?

— Не видел, — огорченно откликнулся Иван Савельевич. — Вот жалость! Если бы знать… Все равно без пользы утро провел. Хотел отпускные дела оформить, да забыл, что суббота и контора наша закрыта.

— А вы здесь работаете? — спросил Максим, чтобы поддержать разговор.

— Работаю… Пошел было на пенсию, да не могу. Пускай хоть на земле, да все же у самолетов, к своим ребятам поближе.

— А вы на каких летали? — осторожно спросил Максим.

— Я, Максимчик, на всяких летал: и на ТУ-114, и на Илах, и на АН-10. Во время войны был штурманом на Севере, на тяжелых бомбардировщиках… А до войны, не поверишь даже, на дирижабле приходилось летать…

— На дирижабле? — изумился Максим. — Как в кино «Гиперболоид инженера Гарина»?

— Вроде. Только побольше.

— А на таких? — Максим кивнул вслед зеленому учебному самолетику, мелькнувшему над головами.

— На таких само собой… Я ведь сейчас в кабину еле втискиваюсь, а раньше был стройненький, даже не верится. Вроде тебя.

Максим засмеялся. Он представил Ивана Савельевича маленького, тощенького, в его, Максимкиной, вишневой форме, но с головой как сейчас — большой, седой, в белой фуражке. Иван Савельевич тоже усмехнулся.

— Да… А сейчас — только пассажиром. Да и то врачи не советуют.

— Сердце, да? — понимающе спросил Максим.

— А холера его знает… И сердце, и печенка, и селезенка, и все на свете… Я ведь, Максим, очень старый.

— Ну уж «очень», — вежливо возразил Максим.

— Очень, брат. У меня старший внук уже летает. А младшая вроде тебя. Чуть постарше, наверно. Недавно в пионеры приняли.

— Меня тоже послезавтра примут, — ревниво сказал Максим. — Уже на отрядном сборе у шестиклассников, у наших шефов, проголосовали. Меня бы и раньше приняли, да я в этой школе недавно.

— А, приглядывались, значит, — заметил Иван Савельевич.

— Наверно… Но теперь уж все. Теперь весь класс у нас будет пионерский. Кроме Тыликова…

— Тыликова?.. Постой-ка. Что-то знакомая фамилия… Нет, тот Тупиков. Был у нас штурман на Диксоне… А что за личность Тыликов? Неужели злодей такой?

Максим пожал плечами:

— Да не злодей… Ведет себя плохо. С Софьей Иосифовной спорит все время. Один раз из резинки начал стрелять, скачет на переменах…

— Да-а, — непонятно сказал Иван Савельевич. — Это конечно… Хотя Наташка у меня тоже скачет. А в чем еще грешен Тыликов?

— Ну вообще… Софья Иосифовна говорит, что непослушный.

Иван Савельевич сморщил лицо.

— Ну, брат, и характеристика. А что значит «послушный», «непослушный»? Непонятно.

Максим удивился:

— Почему непонятно?

— Ну, смотри сам. Вот, например, летчики у нас. Пишут им характеристики. Если хороший, пишут: умелый, знающий, смелый, дисциплинированный… А можешь представить, чтобы написали: «послушный пилот», «непослушный штурман»?

Максим поморгал от неожиданности. В самом деле, получалась чушь.

— Но летчики же большие. А мы еще нет…

— Понятно, что «нет», — слегка сердито заметил Иван Савельевич. — А учиться быть большими как раз и надо, пока маленькие, мотом поздно будет. Я это и Наташке своей все время говорю…

Это было, кажется, правильно. Конечно, правильно! Не будет же Иван Савельевич зря говорить. Но это было непривычно…

— А вот вы сказали «дисциплинированный», — вспомнил Максим. — Разве это не все равно, что «послушный»?

— Ишь ты! — возразил Иван Савельевич. — Дисциплинрованный — это когда человек дело знает, умеет в сложной обстановке разобраться, умеет четко выполнять команды и сам командовать, если надо. Умеет быстро решение принять, товарищей не подведет, глупостей не наделает… Дисциплина — это когда человек сам за себя отвечает… А послушный — что? Смелый он? Неизвестно. Друга в беде не бросит? Кто его знает. В опасности не растеряется? Тоже неясно. Работать умеет? Поди разберись… Послушными, милый мой, и овечки бывают. А человек, когда надо, должен уметь за правду постоять. Уяснил?

— Уяснил, — четко ответил Максим и хотел сказать, что вообще-то Тыликов никогда не дерется, только один раз отлупил здорового четвероклассника, который срезал с куртки Светки Мешалкиной красивую нашивку. Но не сказал. Он увидел, как от калитки через сквер движется к ним та самая Марина. У которой утюг…

Ей-то что здесь надо?

Может, вспомнила про открытый кран или невыключенный газ и попросит Максима опять лезть в квартиру? Ну уж дудки.

— Вот и хорошо, вот и ладно, издалека запричитала Марина. — Я уж извелась было, а соседи-то сказали, куда вы поехали, я и побежала следом.

Максим порозовел. Было ясно, что Марина спохватилась: не поблагодарила вовремя спасителя. Теперь специально прибежала. Может, награду будет предлагать? Вот еще! Больно нужна ему награда…

— Ты, мальчик, отдай сразу денежки, и все хорошо будет, — ласково пропела Марина. — Отдай и не бойся, мы не скажем маме с папой. Всякое бывает…

— Что? — ошарашенно сказал Максим.

— Денежки-то, которые на столе были, они где? Взял ведь! Ну, честненько признайся да отдай. У меня же зарплата не как у летчиков…

— Тетенька, вы с ума сошли? — громко сказал Максим и встал на скамейке. Боль резко ударила его по колену, но он тут же забыл о ней. Ему стало вдруг смешно. Очень смешно. И, смеясь, он объяснил: — Не было там никаких денег. Только одеяло прогорелое.

— Ты не ухмыляйся над взрослым человеком! — уже совсем не певуче заговорила Марина. — Деньги, они сами в окошко не улетят. А мне пять рублей терять тоже резону нет.

— Вы что? Думаете, я вор? — тихо спросил Максим и взглянул на Ивана Савельевича: тот сидел с непонятным лицом и смотрел не на Максима, а на Марину. — Да нет у меня ничего! — крикнул Максим. — Глупости какие! У меня и карманов нет, смотрите!

Он дернул пуговки, распахнул жилетик, крутнулся на здоровой ноге.

— Ну? Куда я сунул ваши деньги? Съел, что ли? Куда? И вдруг замолчал. Моментально, словно от выстрела. Только выстрела не было, а была ужасная мысль: «Нагрудный карман! Мамины пять рублей!»

Никакой страх перед уколом, никакие другие страхи не сравнить с этим ужасом. Что же теперь? Как он докажет?

— Иван Савельевич, — беспомощно проговорил он, — у меня только вот… Но это мои…

(Только что говорил: нет ничего, даже карманов нет — и вот!)

— Это правда мои… Я забыл. Это мама дала на обед…

(Кто же дает ребятам на обед пять рублей?)

Ему плевать было на глупую Марину. Но Иван Савельевич! Он теперь что думает!

Максим выдернул из кармана свернутую пятирублевку, торопливо протянул ему.

— Смотрите, это мамина! Честное слово! Я не брал…

Иван Савельевич посмотрел удивленно и, кажется, с жалостью.

А Марина цапнула деньги.

— Ну-ка, ну-ка! Не брал!..

Она поднесла синюю бумажку к острому носу, словно обнюхать хотела.

— Вроде не та, не замусоленная… Обменял, поди, в кассе… Или паразит Витька унес?.. Говори честно, где взял деньги-то!

Иван Савельевич шумно вздохнул и с напряженным лицом стал подниматься со скамьи.

— Я не брал! — отчаянно повторил Максим. — Иван Савельевич, ну правда! Ну, давайте мы съездим домой, я близко живу, мама сразу скажет! Я близко…

— Тихо, тихо, малыш, — сказал Иван Савельевич.

Он двумя пальцами взял у Марины деньги и осторожно сунул в Максимкин кармашек. Он смотрел на Марину сверху вниз. И хотя она была высокая, сейчас казалась какой-то укороченной.

— Гражданочка, — насуплено произнес Иван Савельевич, — оглянитесь, пожалуйста. Во-он туда. Там калиточка, видите? Закройте-ка ее. Пройдите и закройте с той стороны. Здесь служебная территория. Я сейчас вахтера позову.

— Чего-чего? — по-воробьиному прочирикала Марина. — Чего такое? Вахтера? Да зови, зови, не пугай, я пуганая! Я сейчас сама милицию позову. Завелись жулики на мою голову!

Могучая складчатая шея Ивана Савельевича стала вишневой, как Максимкина пилотка. Он с бульканьем набрал в себя воздух и грянул:

— Бр-рысь!

Максима пригнуло словно шквалом. Из-под крыши диспетчерского дома рванулись и перепуганно загалдели воробьи. Марину отнесло метра на три. Там она повернулась и быстро-быстро засеменила к калитке. Так в одном мультфильме бегал тощий глупый придворный: сам длинный, ножки короткие, но подвижные — они обгоняли туловище, и тело придворного изгибалось, взмахивало ручками, но не падало.

Иван Савсльевич смотрел Марине вслед, пока она не исчезла за углом. Потом потер шею и насупленно глянул на Максима.

— Что-то я тебя не понимаю…

Максим стоял перед ним на скамейке, испуганный и озадаченный.

— Не понимаю, — повторил Иван Савельевич. — Ты же не виноват. А если не виноват, зачем трепыхаешься и дрожишь, будто кролик? У человека гордость должна быть, а ты оправдываешься, как воришка. Если прав, чего бояться?

— Я ее и не боялся. Я боялся, что вы… подумаете…

Иван Савельевич взял Максима за локти, осторожно притянул к себе.

— Максим, Максим, молодая твоя голова… Я семь десятков лет прожил. Что же я, хорошего человека от жулика не отличу? Эх ты, журавленок… Ну что ты, Максим… Ну, не надо. Эх, братец, это уж совсем зря…

Конечно, это было зря. Но что мог Максим сделать? То ли от неожиданной ласки, то ли от всех недавних переживаний прорвались у него слезы, и он начал вздрагивать, прижавшись к Ивану Савельевичу, как к скале.

— Ай-яй-яй… — сказал Иван Савельевич. — Ну довольно, Максим. Ты меня всего промочишь.

Чтобы хоть как-то сбить неловкость. Максим пробормотал сквозь всхлипы:

— Если бы знал, ни за что бы не полез утюг выключать…

Иван Савельевич сел, подхватил Максима, усадил на колени.

— Да ты что, летчик! При чем здесь эта глупая тетка? Ты же дом спасал. Там столько людей живет…

И правда… В самом деле, он же дом спасал! Но… он же об этом не думал. Если честно говорить, он же ни капельки не думал о доме. Он думал только о себе: какой он .бесстрашный, ловкий и красивый! Люди могли без жилья остаться, и всем казалось, что Максим из-за них рискует. И аплодировали… А он думал, какой он герой…

От стыда у Максима разом выключились слезы. И, перекладывая из руки в руку болтик, он стал сердито тереть ладошками лицо. И не сообразил, что левая ладонь — вспотевшая и грязная от болтика.

— Ох, как ты разукрасился, — сокрушенно сказал Иван Савельевич. — Как в книжке: усатый-полосатый. Пойдем-ка…

И он повел Максима за палисадник, на край летного поля. Там из травы торчала загнутая железная трубка с медным краном.

Иван Савельевич набрал воды в ладонь, как в ковшик, и двумя движениями смыл с Максимкиного лица грязные полосы. Максим сердито фыркал.

— Утереться нечем. Платок-то я у Любушки оставил, — пробормотал Иван Савельевич.

Максим еще раз фыркнул, выдернул из-под резинки на штанах подол рубашки и торопливо вытер лицо.

— Ишь как ловко, — одобрил Иван Савельевич. — Ну что? Пойдем к Любушке, Максим-герой?

— Герой! — со злым отчаянием повторил Максим. — Если хотите знать, я трус… И наверно, хвастун.

— Почему? — удивился Иван Савельевич.

Максим от злости на себя готов был объяснить про все: про уколы, про Транзистора и про то, для чего лазил выключать утюг. Но трудно это было, и нужные слова не нашлись. Он хмуро ответил:

— Такой уж уродился.

— Ты хороший уродился, — серьезно произнес Иван Савельевич. Наверно, он думал, что просто Максиму стыдно за недавние слезы, и сказал: — Это ничего, что плакал. От обиды бывает. На меня один раз командир эскадрильи накричал ни за что. Я уж здоровый парень был, двадцать четыре года, а разревелся вдруг как девчонка. До сих пор помню… Он даже испугался, уговаривать начал…

Максим улыбнулся. Но иногда он еще вздрагивал от недавних слез. И когда пришли в кабинет. Люба это заметила.

— Максим, ты плакал? Неужели так больно? Ну, теперь я совсем осторожненько буду, не бойся, маленький.

— Да ничуть я не боюсь, — хмуро сказал Максим.

— Тут совсем другая причина. Обида, — объяснил Иван Савельевич. — А в общем, дело уже прошлое.

Максим почти равнодушно глянул на брызнувшую из иглы струйку. Сам удивляясь своему спокойствию, подставил руку.

Радость постепенно возвращалась к нему. В конце концов, он все равно спас дом. А хвастливые мысли — что ж! В следующий раз будет умнее. Зато он не струсил. И сейчас не боится. Ой… Но все равно он не боялся…

Максим встал и помахал рукой, чтобы скорее подсохло место прививки.

— В понедельник забеги, перевяжу ногу. И справочку выпишу про прививку. Это чтобы зря не кололи, если снова обдерешься. Сейчас у меня штампа для справки нет, — сказала Люба. — Договорились?

— Договорились, — весело согласился Максим.

— Забежит, забежит, — пообещал Иван Савельевич. — Он и ко мне забежит. С внучкой познакомлю.

Когда сели в машину, Иван Савельевич спросил:

— Куда теперь? Ты говорил, близко живешь.

— А можно лучше в школу? У нас экскурсия.

— Можно-то можно. А как нога?

— Да не больно уже нисколечко.

— Поехали.

И через две минуты они были у школы.

— Вот хорошо. Спасибо, Иван Савельевич. А то я думал, что опоздаю.

— Максим, — негромко сказал Иван Савельевич, — ты, если захочешь, правда, заходи в гости. Самолеты покажу, снимки разные. Я недалеко живу. Улица Громова, дом пять, квартира тоже пять. Запомнишь?

— Конечно, запомню! Спасибо.

— Ну, лети, журавленок…

ЖИЛА-БЫЛА ЗОЛУШКА…

Да, жила-была Золушка. В Газетном переулке, в деревянном доме недалеко от высокого берега. Правда, не совсем такая, как в сказке. Мачехи и злых сестер у нее не было, а были мама и бабушка, которые Золушку любили.

По-настоящему звали ее Таней.

Тогда почему Золушка?

Потому что часто руки и лицо были у нее перемазаны. Не из-за тяжелой работы (хотя работы она не боялась), а от возни с велосипедом и с красками, которыми Таня разрисовывала деревянные щиты, сабли и перья для стрел.

А еще потому, что была она не очень красивая и все думала, как бы с помощью волшебства сделаться красавицей.

Иногда, если мамы и бабушки не было дома, Таня- Золушка подходила к зеркалу и разглядывала свое лицо. Не поймешь, что за лицо. Круглое и для тонкой шеи совсем неподходящее. Глаза — не то голубые, не то серые и сидят, пожалуй, чересчур далеко от переносицы. И веснушки… Если бы нормальные веснушки, тогда еще ладно, а тут словно кто-то начал рисовать и бросил: в одном месте несколько точек, в другом… И волосы — вроде бы не рыжие, но какие-то рыжеватые. И растрепанные. Из таких не получаются ни мягкие локоны, ни тяжелые косы. Вот и приходится стричься «под мальчишку».

Таня надевала самое красивое платье, мамины бусы, бабушкину кружевную накидку, украшала голову маленькой короной из серебряной бумаги и кружилась по комнате. Как на королевском балу.

Впрочем, это ей быстро надоедало.

Во-первых, кружись не кружись, а прекрасной принцессой не станешь. Во-вторых, Таня в глубине души знала, что хотя она и не красавица, но в общем-то ничего, привлекательная. Это еще год назад, во втором классе, сказал Юрка Воронихин своему соседу по парте — громким шепотом, на уроке математики. Тане эти слова понравились и запомнились. Однако до Юрки она в тот раз все же дотянулась и треснула учебником. Какое ему дело? Подумаешь, принц!

Дело в том, что Золушка-Таня мечтала о настоящем Принце. На то она и Золушка.

Принц должен быть стройный, красивый и смелый. Добрый и веселый. И непохожий на знакомых мальчишек. Они все какие-то неподходящие. Или трусоватые, или наоборот — чересчур нахальные. И болтливые, хуже девчонок. Никакую тайну не доверишь. Да и не стали бы они слушать про ее тайны. Разве они поймут, что Таня — это Золушка? Они только себя героями воображают.

А чем они могут похвастаться перед Таней? То, что они умеют, умеет и она. Не хуже мальчишек гоняет на велосипеде, и на мечах дерется, и с плотов ныряет…

Таня снимала бусы, накидку, нарядное платье и бумажную корону. Натягивала джинсы и мальчишечью рубашку. Вскакивала на велосипед. Пока Принц не нашелся, приходилось быть и Золушкой, и Принцем сразу.

Она гоняла футбольный мяч и прыгала через скакалку, играла в разведчиков и в классы, ухаживала за беспризорными котятами и время от времени дралась. А иногда уходила на берег и там превращалась в Принцессу.

И все у нее было: дворец и богатства, тайны и оружие, солдаты и придворные. Правда, не живые, а из пластилина, но все равно красивые.

А Принца из пластилина не сделаешь. Он должен быть настоящий.

Они вдвоем отправлялись бы в путешествия, сражались с врагами и делали открытия. Она перевязывала бы Принцу раны и спасала от разных опасностей. Потому что принцы, они хоть и герои, а все равно мальчишки и за ними нужен глаз да глаз…

В этот день Золушка не ждала чуда. Даже не думала ни о чем волшебном. Она думала о простых вещах: покататься на велосипеде или пойти к Юрке Воронихину и попросить книжку «Девочка с Земли»? Книжка эта про космос и всякие приключения. Поразмыслив, Таня сообразила, что велосипед никуда не убежит, а книжку Юрка может кому-нибудь отдать.

Юрки дома не оказалось, и Таня слегка расстроилась. Но не очень. Потому что погода была чудесная — первый по-настоящему летний день. В такую погоду просто невозможно огорчаться. К тому же завтра воскресенье. Да и до каникул совсем немножко осталось.

Таня шла-шла, ни о чем важном не думала, по сторонам смотрела просто так и… Сказка пришла, когда ее не ждали.

По улице шел Принц.

Он шел по другой стороне, легкий, стройный и загадочный.

Сразу было видно, что это Принц. Во-первых, он нездешний — всех местных мальчишек Таня знала. Во-вторых, его костюм переливался царственной темно-вишневой краской, а пуговицы сверкали золотом. Не хватало, пожалуй, только блестящего плаща и тонкой шпаги. Но и без них Принц был замечателен. И его вишневая пилотка с серебряной вышивкой была ничуть не хуже средневековой шапочки с перьями.

На ноге у Принца светилась свежая повязка, и раненая нога, наверно, болела. Но Принц старался не хромать, шагал прямо и уверенно. Это означало, что у него твердый характер.

И лицо у Принца было славное. Таня лишь мельком его увидела и не вблизи, но сразу разглядела.

Сердце у нее сперва остановилось, а потом заметалось в грудной клетке, как пойманный в западёнку воробей. Но Таня взяла себя в руки.

Раз уж случилось чудо, нельзя, чтобы оно исчезло!

Таня дала Принцу пройти сорок шагов и незаметно пошла сзади.

ДЖУНГЛИ И ОПАСНОСТИ

Максим все-таки опоздал.

В классе было удивительно пусто и тихо. Как небольшие лужайки, светились под солнцем зеленые парты. С доски улыбался добродушный пират в полосатой фуфайке и сапогах с отворотами — таких разбойников часто рисовал Владик Малашкин. У двери валялся фантик от ириски «Кис-кис». Вот и все.

Максиму стало немножко грустно. Конечно, ничего страшного не случилось, но все-таки… весь класс где-то радуется и веселится, а он здесь один.

Максим вышел в коридор. За соседней дверью отчетливый голос диктовал:

— «Люблю грозу в начале мая… Люб-лю гро-зу… В на-ча…» Волков, сейчас пойдешь за дверь!.. Пишем: «В нача-ле ма-я…»

В дальнем конце коридора маялся у окна выгнанный за какие-то грехи второклассник. В музыкальном классе осторожно, одним пальчиком, играли музыку Грига «В пещере горного короля». Максим эту музыку любил. Он хотел подойти поближе и послушать, но тут раздались гулкие шаги на лестнице, и в коридоре возникла завуч начальных классов Анна Андреевна. Максим Рыбкин машинально встал попрямее, одернул свою коротенькую форму и снял пилотку.

Анна Андреевна остановилась. Зорко глянула по сторонам. Тут же заметила несчастного второклассника, замершего у окна. Заметила и Максима. Секунду она размышляла, к кому пойти сначала. И направилась к Максиму.

— Здрасте, — сказал Максим и на всякий случай улыбнулся.

— Любопытно узнать, почему ты не на занятиях, — заявила Анна Андреевна и сверху вниз глянула из-под круглых очков. Она была большая, строгая, с крупной коричневой бородавкой над левой бровью. Когда Анна Андреевна сурово шевелила бровями, бородавка тоже шевелилась. Но Максиму чего бояться, если не виноват?

— Наш класс на экскурсии, а я…

— А ты не на экскурсии. Вот я и спрашиваю: почему?

— А я по дороге ногу разбил, — храбро сказал Максим и для убедительности покачал забинтованной коленкой. — Меня в больницу отвезли. Пока перевязку делали… Потом два укола. Вот и опоздал.

Анна Андреевна как-то неуловимо, в одну секунду, из строгого завуча превратилась в большую добрую тетю.

— Бедненький, — сказала она и даже чуть присела, чтобы разглядеть бинт. — Болит ножка?

— Не-а… — сказал Максим небрежно. — То есть болит, но ходить можно.

— Что же ты домой не пошел?

— Ходить-то можно, — повторил Максим. — Я хотел на экскурсию. Только все уже ушли, а где парк, я не знаю.

— Не знаешь, где парк? — удивилась Анна Андреевна.

— Да. Я недавно в этом городе живу. Еще не успел…

— А! Ты Рыбкин из третьего «В», — вспомнила Анна Андреевна. И заново, внимательно оглядела Максима. — А что у тебя за костюм? Это в прежней школе у вас такая форма была?

— Нет, это ансамбль «Крылышки». Мы сегодня утром по телевизору выступали.

— Ну? Да ты у нас знаменитость! Поздравляю… А до парка дорога простая. Выйдешь сейчас на улицу Кирова и садись в любой троллейбус. До остановки «Парк культуры». Это совсем недалеко, дорога все время вдоль реки. Парк на берегу расположен. Доберешься?

— Доберусь. Спасибо.

— Пожалуйста, — улыбнулась Анна Андреевна. — Только будь осторожен, вторую ногу не покалечь… И как это тебя угораздило?

Максим открыл было рот, чтобы небрежно объяснить, как он спасал от пожара дом, но Анна Андреевна уже превратилась в завуча. Выпрямилась и сурово глянула в ту сторону, где недавно тосковал второклассник. Того, конечно, уже не было. Анна Андреевна строго поправила очки. Максим понял, что разговор окончен, и тихонько сказал:

— До свидания.

Уже на улице он подумал: «Если парк недалеко и на берегу, то, наверно, можно пешком, вдоль реки». Потому что день был такой хороший. Зачем толкаться в троллейбусе? У реки интереснее.

Максим весной был с папой на берегу, но тогда на откосах не было зелени, а на воде кружились ноздреватые серые остатки льдин. И день был пасмурный, ветреный. А сейчас на реке, наверное, совсем не так…

Берег был в четырех кварталах от школы.

Бинт немного ослаб и почти не мешал сгибать ногу. Бежать было бы трудновато, но ведь и шагом до реки несколько минут.

Улица выходила прямо на откос. Когда-то вдоль берега тянулся деревянный палисадник, но теперь он разрушился. Сохранились только отдельные столбики и перекладины.

Максим сорвал лопух, стер с перекладины пыль и сел, вытянув забинтованную ногу.

За рекой были деревянные улицы и лишь кое-где поднимались новые дома. У самой воды стояли две старинные церкви. Возможно, под ними были подземные тайные ходы и подвалы с кладами.

Река текла широко и свободно. У ближнего берега она была мутновато-желтой, но вдали отражала небо и казалась вполне голубой. На дальнем, низком берегу разлив подступил к домам, и на рыжей глинистой дамбе суетливо трудился оранжевый экскаватор.

Все это Максим разглядел с высоты своего берега.

Этот берег был удивительный. Словно какой-то великан в давние века нагромоздил у реки земляные глыбы, взрыхлил и перемешал их, а потом все засеял семенами высоких трав.

Если представить, что летишь на самолете, то можно подумать, будто под тобой горы, заросшие джунглями.

Слева от Максима, примерно в километре, темнели, как зеленая туча, груды деревьев. Там, наверно, и был парк. Ну конечно! Вон поднимается над зеленью громадное кружевное колесо! Великан, который мастерил берег, видимо, забыл там свой велосипед.

К колесному ободу были прицеплены кабинки. Колесо тихо вертелось. и кабинки совершали полет.

Максиму захотелось поскорее в парк. Идти по верху было нельзя: к самому берегу подступали заборы. Но по откосу, среди бурьяна, репейников и полыни, ветвисто разбегались тропинки. Этот путь был интересным и заманчивым. Он звал, как охотника зовут таинственные заросли.

Максим по скользким подорожникам съехал на подошвах до первой тропинки, сделал шаг и оказался по плечи в траве. Здесь была шелестящая тишина и запахи растений. Вокруг переплелась молодая зелень и серые стебли прошлогоднего бурьяна, мягкая полынь и сухая конопля. В сандалии закатились глиняные крошки, за ворот посыпались колючие семена, ежики прошлогоднего репейника обрадованно вцепились в штаны и рукава рубашки. Ну и что же? На то и джунгли. Максим растопырил локти и храбро зашагал сквозь травяную тайгу.

Тропинка прыгала с уступа на уступ. Иногда ныряла в темные провалы, где еще лежали остатки снега. Он был серый с черными крошками, и поэтому Максим не стал задерживаться, чтобы слепить снежок.

Скоро Максим выбрался на свободное место — на зеленый бугор с веселыми веснушками одуванчиков. Здесь тропинка раздвоилась. Одна дорожка тянулась к верхней кромке берега, снова через заросли, другая — вниз. Максим выбрал нижний путь — поближе к воде.

У воды на узкой полосе песка тянулся валик из обломков коры, сухих веток, щепок. Валялись мелкие доски и даже бревна. Максим вспомнил, что это называется плавник. Среди плавника могли оказаться интересные вещи. Он пошел, перешагивая через доски и коряги; сзади на плотном песке оставались четкие следы его сандалии.

Но скоро полоса твердого песка прервалась. Сверху бежал в реку ручей. Это был небольшой ручеек, но в рыхлых откосах он вырыл целый каньон, а ниже устроил вокруг себя мешанину из жидкой глины и песка.

И никакого мостика.

Максим глянул вверх. Забираться в кусачие джунгли, а потом лезть через каньон, конечно, не хотелось. После этого опять целый час отцепляй репьи.

Максим прищуренным взглядом посмотрел на тот берег ручья. Ширина песчано-глинистой каши вместе с ручьем была метра четыре. А глубина казалась совсем небольшой, по щиколотку.

После смелых дел, которые сегодня успел Максим совершить, отступать ли перед ручейком?

Он снял сандалии, затолкал в них носки и кинул обувь через ручей. Потом осторожно, однако без боязни ступил в месиво.

Ух какое оно было холодное! Наверно, в ручье была талая вода из остатков снега. А может быть, его питали холодные ключи. Максим сразу увяз до середины икр и передернул плечами. С чмоканьем выдергивая ноги, он добрался до ручья. Ручей был еще холоднее. А погрузился Максим еще глубже, до колен, и замочил край бинта. Но зато близок был конец опасного пути. Максим сделал шаг, второй… и вдруг почувствовал, что больше нельзя шагать: когда он пытался поднять одну ногу, другая в тот же миг уходила глубже.

Максим испугался не сразу. Сначала он просто остановился, чтобы подумать: как легче выбраться. Но едва начал он думать, как понял, что все равно погружается — если даже не шевелиться. И тогда он по- чувствовал, как тихо и пусто вокруг. Лишь наверху гудели невидимые автомобили.

Максим вспомнил про зыбучие пески, в которых люди исчезают с головой, и у него заледенели не только ноги, а даже затылок.

Неужели? Неужели это правда может быть? Через несколько дней найдут в глиняной жиже промокшую пилотку… А может, вообще ничего не найдут! Если дождь смоет на песке следы, оборвавшиеся у ручья…

А что будут думать мама с папой? И Андрейка?

Фу, какая чушь лезет в голову! В полутора метрах от твердой земли. В конце концов, можно плюхнуться плашмя и дотянуться вон до того сухого выступа с кустом бурьяна.

Но падать в жидкую глину! А форма?

Яростно дернулся Максим вперед! Но зыбь не пускала, и он тут же ушел в нее с коленями. Бинт скрылся.

Максим испугался сильнее. Но все же он, конечно, не верил всерьез, что может потонуть. Иначе в его голове не запрыгали бы другие тревожные мысли. А они запрыгали.

Сначала Максим подумал, что жидкая грязь доберется сквозь бинт до раны и тогда уж наверняка случится какое-нибудь заражение. Но тут же вспомнил про уколы и успокоился: после них не страшны, конечно, никакие микробы. Другая опасность была серьезнее: ноги ломило от холода, и дело могло кончиться воспалением легких. Или ангиной. В любом случае Максим надолго охрипнет. Как же тогда петь? И если заболеет, когда же его примут в пионеры?

Но эти мысли занимали его лишь несколько секунд. Он погружался. Ледяная жижа пошла все выше по ногам и почти добралась до штанов. Теперь, если даже упадешь, не дотянешься до суши! Закричать?

Максим отчаянно оглядел заросшие откосы. Кто услышит? Да и, несмотря на жуткое положение, кричать было стыдно.

Если бы в реке тонул, другое дело. А то увяз из-за собственной глупости в какой-то каше посреди сухой земли и теперь, значит, надо орать «спасите»?

Нижние кромки штанов уже коснулись жижи и начали намокать. Может быть, все же рвануться и упасть плашмя, а потом — изо всех сил руками, ногами?

Максим еще раз кинул взгляд на откосы… Сверху, прыгая с уступа на уступ, бежала девчонка. .С жердью! Максим сразу понял, что девчонка, хотя она была с короткой стрижкой, в джинсах и полосатой, похожей на тельняшку майке. Совершенно по-девчоночьи она кричала:

— Ой, минуточку, минуточку подержись, я сейчас!

ЗОЛУШКА И ПРИНЦ

На твердом берегу Максим отдышался и украдкой глянул на девочку. Он чувствовал, что выглядит не геройски: взъерошенный, испуганный, с перемазанными ногами. Недавняя опасность казалась теперь пустяковой. Подумаешь, увяз повыше колен! А девчонка, наверно, хихикает про себя над его испугом.

Максим сделал равнодушно-досадливое лицо и небрежно сказал:

— Ч-черт… Угораздило влипнуть. Чуть не извозился.

— Здесь не очень опасно, — сказала девочка. — Выше, чем по пояс, ты бы не увяз.

Максим опять бросил на девчонку быстрый взгляд: это что, насмешка? Но нет, у нее даже в глазах не было улыбки. Она просто успокаивала Максима. Он пожал плечами.

— По пояс! На кого бы я стал похож! И так…

Он посмотрел на свои ноги. Они были словно в пятнисто-серых мокрых чулках. По ним сбегали струйки жидкой глины, оставляя светлые полоски.

Максим пошевелил грязными ступнями.

— Пойду отмываться.

Он хотел направиться к реке, но девочка ухватила его за рукав.

— Не сходи с ума! Вода знаешь какая ледяная!

Ноги у Максима все еще ломило от недавнего холода, но он храбро усмехнулся:

— Наверно, не леденее, чем там. — И он кивнул на ручей.

Но девочка сказала, не отводя спокойных голубовато-серых глаз:

— Не выдумывай, пожалуйста. Пойдем наверх, там есть колонка. И бинт надо сменить.

Значит, она разглядела повязку под слоем глины?

— Где же я возьму другой бинт? — сказал Максим.

— Пойдем.

Максим пожал плечами. Как мужчина, уступающий женскому капризу. Взял сандалии и стал подниматься за девочкой по змеистой тропинке.

Идти босиком было непривычно. Под ноги попадали острые крошки. Максим несколько раз оступался и чуть не потерял равновесие. А схватиться за стебли он не мог — в одной руке обувь, в другой болтик. Даже там внизу, хватаясь за спасительную жердь. Максим не выпустил его. Верный болтик был по-прежнему с Максимом. И, ощущая в пальцах привычную ребристую тяжесть винта. Максим тихо радовался этому, несмотря на все неприятности.

Они поднялись на высокий берег и оказались в старом переулке — вроде того, где Максим утром нашел золотую щепку и болтик. У пробитого лопухами асфальтового тротуара стояла колонка. Девочка поднатужилась, подняла рычаг. Колонка крякнула, шевельнулась и ударила в бетонную площадку круглой стеклянной струей. Брызги встали облаком, и несколько маленьких радуг загорелись вокруг Максимкиной спасительницы.

— Подставляй ноги, — велела она.

Максим подставил. Струя била туго, но вода после ручья казалась очень теплой. Будто кипяченой. Глина смылась в несколько секунд!

Максим, прыгая то на одной, то на другой ноге, торопливо натянул носочки, застегнул сандалии. Одернул форму, поправил пилотку. И стал опять аккуратным и симпатичным Максимом Рыбкиным — почти таким же, каким был утром, уходя из дома. Только на краешке штанов темнела полоска невысохшей глины да бинт остался серым и запачканным.

— Наверно, грязь под него попала. Надо менять, — опять сказала девочка.

— А где… — начал Максим, но она перебила:

— Подожди здесь, я быстро сбегаю, я близко живу. Не вздумай уйти.

Максим слегка улыбнулся.

— Зачем же мне уходить?

Она тоже улыбнулась, и они впервые посмотрели друг другу в лицо не украдкой, прямо.

— Знаю я… — сказала девочка. — Мальчишки такие боязливые. Даже занозу боятся вытащить, а если перевязка, то вообще…

— Пф! Вот еще! — откликнулся Максим.

— Значит, жди.

— Ага.

Она побежала и один раз оглянулась, а он стоял у колонки и смотрел, как она бежит.

Потом девочка скрылась за углом. Максим, чуть-чуть хромая (колено снова заболело), подошел к лавочке у незнакомых ворот. Сел. Приготовился ждать.

Но девочка уже возвращалась. Опять бегом. Она так быстро вернулась, что на ее рыжеватых прядках не успели высохнуть капельки, попавшие от струи у колонки. В кулаке она держала пакетик со стерильным бинтом и маленькие ножницы с кривыми концами.

Максим украдкой вздохнул и вытянул ногу. Девочка села перед Максимом на корточки и снизу вверх взглянула на него. Сначала серьезно. А потом они опять немножко улыбнулись. Будто протянулась между ними какая-то ниточка. Будто они поняли что-то без слов. И неясно что, только все равно стало хорошо.

Девочка нагнула голову, щелкнула ножницами и принялась разматывать мокрый бинт. И так, не поднимая лица, вдруг тихонько сказала:

— Меня зовут Таня…

— А меня — Максим.

Пальцы у девочки на секунду остановились: она словно удивилась такому имени. Или просто хотела покрепче запомнить его. Потом она заторопилась и быстро, но осторожно сняла повязку.

Максим посмотрел на открытую коленку и отвел глаза: картина была не очень веселая.

— Ух ты! — сказала Таня. — Где это ты сумел так?

— Да случайно… из-за одной тетки, — равнодушным голосом сообщил Максим, глядя поверх Таниной головы. И обрадовался, что может рассказать о своем геройстве и не будет тут никакого хвастовства.- Шел по улице, а она стоит и голосит: «Ой, пожар будет, ой, сгорим!» Ушла, утюг не выключила, дверь захлопнула, а ключ не взяла. Все кругом охают и стоят. А если по правде пожар? Ну, я полез на третий этаж, утюг выключил. Там уж дымилось… А спускаться стал и сорвался… А она потом догнала и говорит, что я со стола деньги стащил!

Максим вспомнил, как это было, и не выдержал спокойного тона, переглотнул от обиды.

— Два укола пришлось делать. Ерунда, конечно, да из-за этого в школу опоздал. А она со своими рублями… Да наплевать. Не ее ведь спасал, а дом.

— Правда, какая глупая, — согласилась Таня. — Вместо спасибо такие гадости говорит человеку… Не сгибай ногу, сейчас забинтую… А ты ей что сказал?

— А я… я даже растерялся, — признался Максим. — Зато один летчик вступился. Он ей так ответил! Она до сих пор, наверно, вздрагивает.

— Ну и правильно, — откликнулась Таня.

Она говорила спокойно, вела себя сдержанно. А сердце колотилось радостно и быстро. Потому что случилось задуманное! Не в мечтах, а всерьез она перевязывала рану Принцу, совершившему геройство. Ну, пускай он не убивал драконов и не сражался с врагами, а просто спас от пожара дом. Ничего себе «просто»! Забраться на высотищу, получить ранение! И не в сказке, а на самом деле… Пускай у него нет шпаги и шелкового плаща. Где сейчас возьмешь принца со шпагой? Максим и так красивый и смелый.

Конечно, Таня помнила, что мальчишки — все равно мальчишки. Даже принцы. И прихвастнуть они могут, и глупостей наделать. Такие уж они все уродились. Мама не раз говорила, что даже у взрослых мужчин часто ветер в голове. А у маленьких, значит, тем более. К тому же полностью сказочных героев, конечно, не бывает. Но Максим больше всех на свете походил на Принца, Таня это сразу увидела. И главное, ни капельки не зазнается перед девчонкой… Хотя, конечно, трудно зазнаваться, увязнув чуть не по пузо в глине… Но ведь потом-то он мог уйти. А он, наоборот, сразу сказал, как зовут. А может быть… Может быть, он тоже мечтал с давних пор о Золушке?

А если нет, то, может быть, сейчас начал мечтать? Ведь все-таки она его спасла, рану перевязала… Она затянула узелок и распрямилась.

— Вот и все.

Максим тоже встал.

Вот сейчас он скажет: «Ну ладно, спасибо, я пошел». И уйдет?

— Не туго? — торопливо спросила Таня. — Может, переделать повязку?

Максим осторожно согнул ногу.

— Туговато, но ничего. Потом ослабнет и будет в самый раз… — И запоздало добавил :- Спасибо.

— Спасибо, — сказал он и вдруг понял, что не знает, как теперь быть. Сказать «пока» и отправиться в парк? Неудобно сразу уходить. А если по правде, то и не хочется.

Максим с бинта перевел взгляд на Таню. Она смотрела вопросительно и немножко виновато. Потом смутилась и начала торопливо заталкивать ножницы в тесный карманчик на джинсах, пришитый у колена .

— Не надо, — сказал Максим. — Споткнешься если, ногу пропорешь.

— Я не споткнусь.

— Кто знает, — солидно возразил Максим. — Я вот тоже не думал, а грохнулся… А потом в этой каше увяз. Тоже ведь не ожидал… Хорошо, что ты подошла, — добавил он неожиданно, потому что вдруг отчетливо вспомнил ледяное цепкое болото и свою беспомощность. На миг он даже забыл, что надо выглядеть как можно храбрее. И сказал искренне:

— Я там даже перепугался немного.

— Ты от неожиданности перепугался, — успокоила Таня. — Это с кем угодно бывает.

И Максим подумал, что она хорошая.

И хорошо, что он застрял у ручья.

— А что ты делал внизу? — спросила Таня.

— В парк пробирался.

— По низу? — удивилась Таня.

— А что?

— Ну… ничего. По улице же удобнее.

— А по низу интереснее. Будто в джунглях. Я такого берега раньше не видел, потому что мы не здесь жили. — Он заметил, что Таня обрадовалась:

— А правда, как в джунглях? Будто вот-вот индейцы выскочат!

— Да… Или вообще тайна какая-нибудь…

Таня коротко вздохнула, нерешительно глянула на Максима и почему-то слегка побледнела.

— А там правда… есть одна тайна. Не выдашь?

— Никогда в жизни, — поспешно сказал Максим и тоже заволновался.

— Тогда пошли. Дай руку… Ой, а что у тебя в кулаке?

— Болтик, — улыбнулся Максим. — Я его утром нашел. Он сегодня весь день со мной. — И разжал пальцы.

— Хороший. Береги, — сказала Таня. — Ну, идем.

И они стали спускаться по тропинке.

ГНЕЗДО ЛАСТОЧКИ

Это был заросший травяным кустарником уступ. Ни сверху, ни снизу нельзя было его разглядеть. Да и с тропинки, которая пробегала в трех шагах, он был незаметен. Но Таня потянула Максима за собой, они скользнули между могучих старых репейников и оказались на узком твердом карнизе.

«Тайный уступ», — с удовольствием подумал Максим. И увидел щель. Большой пласт земли был словно отколупнут ножом великана и слегка отошел в сторону. Но он не оторвался, потому что его связывали с глинистым обрывом запутанные травяные корни. На них висели крошки и паутина.

— Пошли, — шепотом сказала Таня и боком пробралась в щель. Пробрался и Максим — осторожно, стараясь не запачкать форму, которой и так уже досталось. Впереди было темно, и в глазах плавали зеленые пятна.

— Здесь у входа шнурок, — прошептала Таня. — Надо дернуть. И видимо, дернула. Потому что зажегся яркий кружок фонарика и осветил тайную пещеру.

Что это было? Жилище разбойников, подземелье рыцарского замка, индейский вигвам, капитанская каюта? Или все вместе?

Небольшая комнатка или даже нора, вырытая в толще берега. Размером чуть больше ящика из-под пианино. Стены были выложены кусками старой фанеры, а земляной потолок едва не касался Максимкиной пилотки. Но это Максим уже потом разглядел. А в первый миг он зажмурился от блеска серебряных звезд. Они были вырезаны из фольги и расклеены по стенам. Красный фанерный щит с желтым крылатым львом и два деревянных меча висели напротив входа. А на других стенах увидел Максим самострел, два лука, старую фехтовальную рапиру, колчан со стрелами, половинку полевого (а может быть, морского) бинокля, карту Южной Америки и пышный индейский убор из перьев.

— Это ты… все сама? — изумленно спросил Максим. Таня быстро повернулась. При свете фонарика ее глаза сильно блестели.

— Тут же была пещера. Я только немного подрыла. А потом все устроила. Нравится?

— Еще бы! — сказал Максим.

Вот это была девчонка!

— Оружие тоже сама делала?

— Конечно, сама. Еще в прошлом году… Про это гнездо никто-никто не знает, только я одна… И еще ты…

— Сюда никто и не доберется, — понимающе сказал Максим. — Место крутое, входа не видать… А если враги полезут, можно одному против сотни держаться. Позиция что надо!

Откуда могут взяться враги. Максим не знал, но отчетливо представил, как они лезут снизу через кусты. В звериных шкурах, с топорами, в глухих, похожих на ведра с прорезями шлемах… А он стоит на карнизе, сшибает их с откоса блестящим мечом и загораживает Таню. Хотя она не захочет, наверно, загораживаться, она сама меч возьмет. — И подход легко держать под прицелом, — продолжал он. — Можно, я посмотрю самострел?

— Конечно!

Таня торопливо сняла с гвоздя оружие. Максим упер в живот приклад, натянул на крючок резиновую тетиву. Выдернул из колчана стрелу и заложил в желобок. Прицелился в светлую щель выхода, где качались верхушки трав.

— Только не пуляй зря, стрела потеряется, — предупредила Таня. И спохватилась: — Нет, если хочешь, стреляй, конечно!

— Не буду, — сказал Максим. — Жалко стрелу. Он положил стрелу у ног и вхолостую щелкнул тетивой.

— А перья можно примерить? — Он показал на индейский убор.

— Бери. А я пилотку примерю, ладно?

В пилотке Таня стала очень похожа на мальчика. А на кого стал похож Максим в головном уборе индейского вождя, сказать было трудно: ведь он себя не видел. Если бы зеркало найти…

А зеркало было! Небольшое, с отбитым углом, оно висело в маленькой нише. В этой нише, как на сцене крошечного театра, толпились разноцветные мушкетеры, пажи и придворные дамы. Из пластилина. Здесь же лежали еще не смятые пластилиновые брусочки. Максим с любопытством глянул на это лилипутское дворцовое общество, но решил, что познакомится с ним позднее. Украшение на собственной голове интересовало его больше. Цепляясь за глиняный потолок, он устроился перед зеркалом.

Конечно, курносое и светлобровое лицо не очень походило на орлиный лик вождя ирокезов. И перья были не орлиные, а, скорее всего, от курицы, только покрашенные в разные цвета. Но все равно что-то ин- дейское было сейчас в Максиме. И он счастливым шепотом сообщил:

— Ах-ха-ха! Я гроза всех западных прерий!

Сбоку появилась Таня в пилотке. Их головы оказались рядышком, и Танины волосы защекотали Максимкино ухо. Максим и Таня в зеркале улыбнулись друг другу.

— Я похожа на стюардессу, да? — сказала Таня. Максим слегка обиделся за нее.

— Почему на стюардессу? Просто на летчика.

— А что за пилотка? — спросила она. — И вообще почему такая одежда у тебя? Форма какая-нибудь или просто так?

— Конечно, форма, — сказал он.

И тут его словно сбросило! Будто за язык дернул кто-то! Бывает же так: не думаешь хвастаться, нисколечко не хочешь врать, и вдруг сами собой выскакивают из тебя дурацкие обманные слова!

— Это форма школы космонавтов, — самым обыкновенным голосом сказал он.

И тут же перепугался! Вдруг Таня видела утром передачу и сейчас поймет, какой он хвастун! Хотя нет: если бы видела, то не спросила бы. Она смотрела удивленно и в то же время с уважением.

— Как это «школа космонавтов»? Такой кружок, да? Сказать бы, пока не поздно, «я пошутил». Но она так смотрела… И Максим произнес:

— Не кружок. Школа. У взрослых — училище, а у нас школа — для подготовки.

Таня села на дощатый ящик из-под мыла, взяла Максима за рукав.

— Садись. Расскажи.

Максим вздохнул и сел рядом. Совесть уже сверлила его, как бормашина, но язык словно работал сам по себе. Да и некуда было отступать.

— Это для подготовки полетов, — сказал Максим с самым серьезным видом. — Пока летают взрослые, но когда-то придется и детям. Когда другие планеты будем заселять. Это же скоро. Вот и готовят… Это не очень известная школа. Не совсем секретная, но все-таки… Ведь с космонавтикой связано.

Теперь Таня смотрела недоверчиво, с полуулыбкой. И, помолчав, снисходительно сказала:

— Космонавты не бывают в коротких штанишках.

Можно было смутиться или обидеться. Можно было сказать: «Не хочешь — не верь!» Максим чуть-чуть это не сделал. Но получилось бы, что он не прав. А он почти поверил в свою космическую школу. И сказал спокойно и убедительно:

— Мы же еще не взрослые. Мы вообще самая младшая группа и только готовимся. Но все равно когда-нибудь придется лететь.

— Честное пионерское? — спросила Таня. Но не требовательно, а скорее жалобно. Максим грустно качнул головой.

— Ты же видишь, я еще не пионер. Нас в пионеры знаешь когда принимают? Только после… — Он чуть-чуть не сказал «после первого полета», но это было бы уже явное вранье. И он объяснил: — После цикла тренировок. А мне еще два захода на невесомость…

Таня смотрела не отрываясь. Но не в лицо Максиму, а чуть опустив глаза. Кажется, звездочку на жилете разглядывала.

«Сейчас скажет: «Дай честное октябрятское» — и тогда капут», — понял Максим.

Она не сказала. Сняла пилотку и стала разглядывать серебряные крылышки.

Максим не знал, конечно, о чем она думает. А Таня думала: «Может быть, он и не хвастает. Может быть, и правда есть такая школа… А если хвастает… ну и что? Он же мальчишка. Это же простительно. Все равно он храбрый и симпатичный. Просто он этого не понимает и хочет показаться лучше. Ну и пусть. Зато он сразу понял, какое хорошее здесь гнездо. И в оружии разбирается, как настоящий Принц, который всю жизнь носит шпагу…»

— Эта пещера знаешь как называется? «Гнездо ласточки», — сказала она.

— Это потому что на высоком берегу, — понимающе откликнулся Максим. — Они всегда на обрывах гнезда делают.

— Тебе здесь нравится?

— Конечно, — искренне сказал Максим.

— Ты только никому про «Гнездо» не говори.

— Никому. Я же обещал.

— А сам… если захочешь, хоть когда приходи. Если даже меня не будет…

— Ладно, — тихо сказал Максим. — Только я… лучше, когда ты…

И тут он окончательно понял, какой же он свинья и хвастун. Наплел какую-то чушь про школу космонавтов. Как теперь разговаривать и смеяться с легким сердцем? К тому же все равно она узнает. Разве тогда придешь в «Гнездо ласточки»?

Забывшись, он стукнул себя кулаком с болтиком по колену. По забинтованному! Боль круглыми толчками раскатилась по всем жилкам. Тогда Максим сжал зубы, встал, снял индейское оперенье и повесил на гвоздь. Зажмурился. И так, зажмурившись, тихо сказал:

— Таня, я наврал… про космическую школу.

И украдкой посмотрел на нее.

Таня, кажется, не удивилась. И главное, не обиделась. Вроде бы даже обрадовалась чуточку. И только спросила:

— А форма?

— Да чепуха, — с облегчением сказал Максим. — Это просто ансамбль во Дворце культуры. Хор «Крылышки». Мы сегодня по телевидению выступали.

Вот теперь она удивилась:

— Правда?!

Максим тоже удивился: чего она так?

Он не понимал ее. А ведь Таня была девочкой. Для девочек артисты почти такие же знаменитые люди, как космонавты.

Конечно, не каждый мальчишка, поющий в хоре, — артист, но если по телевидению…

И потому она сперва обрадовалась, а потом недоверчиво сдвинула брови.

— А если ты опять… Ну, опять просто так придумал?

— Да что ты! — он торопливо взялся за звездочку. — Вот честное октябрятское! Да хоть кого спроси, что утром была наша передача! Ятам песню про летчиков пел. Не веришь?

Он совсем не думал теперь хвастаться. Просто хотел, чтобы она поверила. Изо всех сил хотел! И если получилось немного хвастливо, то это уже совсем случайно. Таня поверила. И попросила как в первый раз:

— Сядь. Расскажи.

— А ты не злишься?

— Из-за чего?

— Ну… что наврал.

— Ты же сразу сказал, что пошутил… А выступать страшно?

— Нет… то есть чуть-чуть, пока не начал. А когда поешь, то уже не страшно… Мне болтик помогал, — улыбнулся Максим и опять разжал ладошку. — Я вместе с ним выступал.

Таня серьезно кивнула и пальцем покатала болтик на Максимкиной ладони.

— Конечно, с таким легче… А песня хорошая?

— Еще бы!

— А можешь сейчас спеть?

— Сейчас?

— А что? Ну, пожалуйста, — попросила Таня. — Ты не стесняйся, ты забудь, что я тут сижу. Будто ты один.

Но Максим, конечно, застеснялся. И глупо спросил:

— А зачем петь?

— Ну вот… — тихо сказала она. — Я же не видела передачу. Мне же тоже… хочется ведь послушать…

— Здесь акустики нет.

— Чего нет?

— Тесно. Звучать совсем не будет. И музыкального сопровождения нет. И хора. Эту песню с хором поют.

— А ты попробуй без всего. Может быть, хоть немножко получится! Хоть чуть-чуть! Сначала как будто хор, а потом сам.

Она говорила жалобно и в то же время настойчиво. И не отводила глаз от его лица. И Максим вдруг понял, что опять может оказаться обманщиком: наговорил про выступление, а петь не хочет. Значит, наврал? Но не это было главное. Главное, что Таня могла обидеться. Но и это не все.

Дело в том еще, что Максиму захотелось петь. Неловко было, но все равно хотелось… И, подавляя в себе смущение, он сбивчиво согласился:

— Ладно. Только я не знаю… Как уж получится.

— Конечно! — торопливо сказала Таня. Вскочила и поспешно отодвинулась к стенке.

Максим глубоко вздохнул, развернул плечи, уперся позади себя кулаками в ящик. Посмотрел на солнечные облака в светлой щели выхода. Они были прошиты белой реактивной ниткой.

Максим запел:

Над травами, которые Качает ветер ласковый, Над кашкой и ромашками Растет веселый гром…

Он пел вместо хора и, по правде говоря, не очень старался. Ведь это было только вступление. А когда слова хора кончились. Максим помолчал, мысленно слушая музыкальные такты. И начал свое. Без боязни, чисто, по-настоящему:

Товарищ летчик! Ну что вам стоит?..

И отчаянное желание полета, надежда на чудо и тоска по высокому небу опять пришли к Максиму.

Мне лишь на минуту взлететь над полем… Возьмите! Я очень легкий!

И его, разумеется, взяли в конце концов. И он торжествующе рассказал об этом в песне. А замолчав, посидел несколько секунд, словно возвращаясь из полета. Сюда, в «Гнездо ласточки». И вопросительно взглянул на Таню.

— Какой ты молодец, — сказала она. — Самое честное слово, молодец! Ты меня позовешь, когда у вас будет где-нибудь концерт?

Он кивнул. И подумал, что концерты ведь и в самом деле еще будут. И Таня придет. И наверно, мама с папой придут. И может быть, даже Андрей. И ребята из класса… А подумав о классе. Максим встревожился.

— Ты знаешь, мне пора, — сказал он огорченно. — Наш класс в парке, и мне тоже надо туда. А то ругать будут.

— Жалко, — сказала Таня и смутилась.

Максиму тоже не хотелось уходить. Даже страшновато стало: вдруг больше не получится у них с Таней такой хорошей встречи. Хотя она и говорила «приходи, когда хочешь», но кто знает…

— А пойдем вместе в парк, — вдруг сказал он. Это неожиданно вышло даже для него самого.

— Я? — удивилась она.

— Ага. Пойдем!

— Там же… ваши ребята. Я никого не знаю.

— Ну и что! Ты со мной, — храбро сказал Максим.

БОЙ

В городе, где раньше жил Максим, все было молодое. И деревья. Они были тоненькие и не закрывали солнца. А здесь был старый парк с раскидистыми тополями и кленами. Листья еще не совсем выросли, но уже давали хорошую тень. Ветки переплелись в зеленую крышу.

Максим и Таня вступили под деревья. Зеленый воздух был проколот тонкими лучами, и эти лучи запятнали песок на аллее круглыми отметинами, похожими на желтое конфетти. Максим осторожно ступал по ним, а они прыгали по его ногам. И казалось, что эти круглые зайчики — теплые и чуть-чуть пушистые.

На главной аллее встречались редкие прохожие, но ребят не было видно. Ни своих, ни чужих. Однако издалека доносился веселый шум многих голосов. Там где-то веселился и третий класс «В» школы номер одиннадцать. Но торопиться и бежать не хотелось. Под зелеными сводами высоких тополей и кленов идти было спокойно и тихо. И они шли, держа друг друга за руки.

Потом Максим увидел, как навстречу шагает Светка Мешалкина — из его класса.

Мешалкина его тоже увидела. И остановилась.

— Ры-ыбкин… Какой ты краси-ивый…

Однако на Максима посмотрела она лишь мельком и уставилась на Таню.

— Где это ты гулял, Рыбкин? Все думали, что ты заболел.

«Заболел! Передачу они не смотрели, что ли?»

— Ну и правильно думали, — сказал он сердито. — Я в самом деле в больнице был. Два укола схлопотал от заражения.

Слова про уколы Светку не потрясли. Она продолжала с любопытством поглядывать на Таню.

— Где наши? — спросил Максим.

— Где… На аттракционах, конечно. Вон там, — она махнула за спину.

— А ты куда?

— Я отпросилась. На этих сумасшедших каруселях у меня все равно голова кружится, а дома масса дел. Надо еще пионерскую форму готовить для послезавтра. У тебя форма готова?

— Все у меня готово, — небрежно откликнулся Максим, но при мысли о скором празднике ощутил короткий толчок радости.

— Смотри. А то Римма Васильевна тебя сейчас сразу спрашивать начнет.

— Она разве здесь?

— Конечно. Ты ничего не знаешь. Софью Иосифовну вызвали на конференцию, а Римма Васильевна пошла с нами, чтобы посмотреть, организованный у нас получается отряд или не очень.

— И конечно, сказала, что не очень, — догадался Максим.

— Конечно! Тыликов всех подводит. Ведет себя, как… как… не знаю даже кто. В общем, как Тыликов.

— Мы пошли. Пока, — сказал Максим, и они с Таней зашагали к аттракционам: дорогу к ним показывали голубые фанерные стрелки на столбах.

А Светка, разумеется, стояла и смотрела им вслед. Потом окликнула:

— Рыбкин! Можно на минуточку?

Максим оставил Таню и неохотно подошел.

— Ну?

— Это кто? — шепотом спросила Мешалкина и стрельнула глазами в Таню.

Максим внутренне напружинился и независимо сказал:

— Таня. Знакомая. А что?

— Мне-то ничего, — равнодушным голосом объяснила Светка и стала смотреть на верхушки деревьев.- Смеяться будут. Скажут: невесту привел.

— Ну и дура! — вспыхнул Максим.

— Я-то не дура, я ведь не смеюсь, — спокойно сказала Светка. — Пока, Рыбкин. Я пойду.

— Ну и топай…

Он вернулся к Тане и взял ее за руку. А в другой руке сжал болтик. И они пошли туда, где были голоса и смех.

Деревья кончились, и Максим увидел поле чудес. Взлетали разноцветные лодки качелей. Вертелись карусели, похожие на пестрые зонтики с подвешенными лошадками и колясками. Медленно поворачивалось в небе колесо великанского велосипедиста, подымало на небывалую высоту кабинки с пассажирами. Они почти цеплялись за солнечные облака. Пассажиры казались с земли пестрыми лилипутиками. И наверно, там, у неба, им было очень хорошо. Как в полете…

У Максима даже сердце заныло — так захотелось в высоту.

Но сначала надо было объясниться с Риммой Васильевной. Где она? Кругом столько народу! Наверно, из всех школ сюда сошлись экскурсии. Мальчишки и девчонки носились по дорожкам, стояли в очередях у каруселей, играли в чехарду, толпились у автоматов с газировкой. В одном месте две большие девочки водили с первоклассниками хоровод, в другом — целый класс обступил учительницу, и они громко что-то репетировали.

Но среди этой неразберихи и мелькания Максим разглядел красную испанку.

Римма Васильевна всегда была в этой испанке — и в школе, и на улице. И наверно, даже дома. Словно родилась в ней. Вокруг испанки у нее мелко кудрявились светло-желтые завитки — такая девчоночья при- ческа. Из-за этой прически, из-за белой блузки и красной испанки Римма Васильевна походила на восьмиклассницу. Особенно когда бодро шагала и громко командовала. Но это если не вблизи. А когда рядом, то видно было, что она уже взрослая. И не потому, что морщины — их как раз почти не было, лишь у глаз немножко. Дело в том, что Максиму казалось, будто у нее губы как у старушки, только подкрашенные. Римма Васильевна про это, наверно, знала, поэтому губы держала всегда поджатыми, и рот ее был похож на тонкую щель. Это еще больше придавало Римме Васильевне решительный вид…

— Подожди, — попросил Максим Таню. Подошел к вожатой и поздоровался.

— А говорили: болеешь, — сказала Римма Васильевна. — Что с тобой случилось, почему не пришел к половине второго, как все?

— В поликлинику попал из-за ноги… Римма Васильевна покосилась на его бинт.

— Ладно. Потом объяснишь Софье Иосифовне. А сейчас иди к ребятам и занимайся, чем все занимаются. По общему сигналу — ко мне.

— А где все и чем занимаются? — поинтересовался Максим.

— Отдыхают. Катаются на аттракционах. А кое-кто, вроде Тыликова, бегает неизвестно где и нарушает дисциплину, — с неожиданной досадой сообщила Римма Васильевна. — Тебе не советую. Ты послезавтра будешь в пионеры вступать и должен вести себя образцово. Понял?

— Понял, — кротко сказал Максим.

— Кстати, пионерская форма у тебя готова? Полностью?

— Все готово. Давно еще.

— Ну иди…

Максим подбежал к Тане:

— Давай на колесо! Она запрокинула голову.

— Такая высотища. Я там помру!

— Не… — успокоил Максим. И неожиданно пообещал: — Я тебя буду за руку держать, крепко-крепко.

Он тут же смутился и поддал сандалией пустой стаканчик из-под мороженого. А Таня быстро кивнула и опустила голову.

Они подошли к колесу. Вот это удача! Почти весь Максимкин класс был здесь. Даже Тыликов, который ничего не нарушал, а спокойно стоял в очереди за Верой Ковальчук. Он первый увидел Максима и громко сказал:

— Ура! К нам пополнение из десантных частей! Все заоборачивались. И послышались обычные слова: «Макс, привет!.. Ты откуда?.. Разве ты не болеешь?.. А говорили…» Ехидный Мишка Стременко спросил:

— А почему красный мундир? В пожарники записался?

Вот балда! Телевизор он не смотрел, что ли?

И вообще странно: никто ни слова о передаче. Даже «артистом» не обозвали. Будто и не было ничего! Неужели все из-за первого летнего дня прогуляли концерт?

Максим озадаченно поглядывал на ребят.

На костюм его никто, кроме Мишки, не обратил внимания. Впрочем, это как раз понятно: из-за теплой погоды почти все были не в школьной форме, а кто в чем, и Максим не очень выделялся в пестрой толпе. Но почему ребята молчат про выступление?

Все ясно, никто не смотрел! Наверно, прочитали в программе слово «концерт» и не включили телевизоры. Лодыри! Небось мультики смотреть всегда готовы… Зря он поскромничал и не намекнул вчера в классе, что будет выступать.

От огорчения Максим на полминуты забыл про Таню. Но быстро спохватился и встал с ней в хвост очереди.

Громадное колесо поворачивалось над ними, вознося в поднебесье кабинки со счастливцами — с теми, кто дождался своего часа. Максим запрокинул голову и с радостным замиранием следил за ними. Ведь скоро и он… И не замечал, что многие в это время следят за ним. И за Таней. Девчонки перешептывались. Мишка Стременко что-то с улыбочкой сказал Вере Ковальчук. Та громко ответила, что он глупый, как кочерыжка.

Таня выдернула из Максимкиных пальцев ладошку.

— Ты пока стой, ладно? Я в киоск сбегаю, где марки продают. Я про космос собираю.

— Только недолго, — попросил Максим. Вера Ковальчук вдруг сказала:

— Пойду я. Лучше на качелях покачаюсь. А здесь стоишь, стоишь…

— Забоялась, — сказал Тыликов.

— Ну и забоялась! Не все такие герои…

— Меньше народу — больше кислороду, -сообщил Стременко.

— Фиг тебе — меньше народу! Я Рыбкина поставлю на свое место. Иди, Максим. Это было прекрасно! Сразу на десять человек ближе!

— Рыбкина девочки любят. Он у нас обаятельный, — отомстил Стременко.

Максим промолчал: дурака словами не вылечишь.

— А что это за девчонка с тобой была? — вдруг спросил Тыликов. Он по-хорошему спросил, без насмешки, просто. И Максим так же просто ответил:

— Это моя знакомая, Таня… Представляешь, я сегодня на берегу в глине увяз, а она меня выволокла. Застрял, как в болоте — ни туда, ни сюда. Просто потеха. Если бы не она, весь бы перемазался.

— Я уж и смотрю, что глина, — сочувственно заметил Тыликов и колупнул на Максимкиных штанах подсохшую серую полоску.

— Чепуха, отчистится, — сказал Максим.

— А как у тебя с концертом? Нормально? — вдруг вполголоса спросил Тыликов.

У Максима прыгнуло сердце.

— Все… нормально… А ты видел?

— Не… Мамка за картошкой послала, потом в аптеку. Да я и не знал, в какое время покажут.

— А откуда знаешь, что концерт?

Тыликов усмехнулся и хотел что-то сказать. Но подошла Таня, и он промолчал.

— Ой, вот мы уже где! — обрадовалась Таня.

— Вставай, — сказал Максим и отодвинулся, надавив спиной на Тыликова. И тут возмутился Мишка Стременко:

— Смотрите на нее! «Ой, вот мы уже где!» А ты тут стояла?

— Мы же вместе, — сказал Максим.

— Это вы сзади вместе были, а сюда тебя Верка одного поставила!

— Как это одного, если мы вместе?

— Какие хитрые! — зашумели те, кто стоял позади. — Ковальчук одна была, а их двое!

— Эта вообще не из нашего класса!

— Если не из нашего, то не человек? — спросил Максим.

— Да ладно вам, — сказал Тыликов ребятам. — Пусть стоят.

— Ты не лезь, Тыля! Пускай очередь занимают и стоят!

— Ладно, Таня, пойдем на старое место, — гордо сказал Максим.

Старое место было за Владиком Поляковским. Но за ним теперь стояла длинная и вредная Зинка Ступина.

— Мы здесь стояли, — объявил Максим Зинке. — Владик, скажи.

— Ага, стояли, — послушно подтвердил маленький смирный Поляковский.

— Гуляй, — сказала Зинка. — Кто стоял, тот стоял, а если кто бегал, это не мое дело.

— Ну-ка пусти, — потребовал Максим и попытался отодвинуть Зинку локтем. Зинка была на голову выше Максима и сама его отодвинула довольно решительно.

— У, дерево, — растерянно сказал Максим. Не драться же со Ступиной! И смешно, и невыгодно: хоть и девчонка, а отлупит. Но отступать тоже было нельзя. — Кому говорят, пусти!

— Что за крик?

Голос был насмешливый и очень знакомый. Максим даже вздрогнул: сзади стоял Витька Транзистор!

Это был непохожий на себя Транзя: причесанный, в новеньких джинсах и белой рубашке. К рукаву его булавками была пришпилена широкая повязка с голубыми буквами «ПП». Максим сразу догадался, что это «Пост порядка» или «Патруль порядка», о котором недавно говорила в школе Римма Васильевна.

Но почему в этом патруле Транзя, от которого никому житья нет? А может быть, он срочно перевоспитался? Что-то непохоже. Вид, конечно, приглаженный, но глаза все равно вредные.

За Транзей стояли двое незнакомых мальчишек — класса из пятого или шестого.

— Что за крик? Почему нет порядка? — повторил Транзя с язвительной улыбочкой. — Это Рыбкин нарушает? Ай-яй, какой невоспитанный…

— Я здесь стоял! — сказал Максим.

— Он стоял, — подтвердил Владик Поляковский и заработал от Зинки Ступиной незаметный шлепок по затылку.

— Он сам не знает, где стоял, — заявил Мишка Стременко. (Ну что Максим ему сделал плохого?) — То тут, то там лезет. А она совсем не стояла.- Мишка ткнул пальцем в Таню.

— Сам ты не стоял! — сказал Тыликов.

— Стояли они! Мы видели! — зашумели девчонки, которые были впереди.

— Это что здесь происходит? — прозвучал взрослый голос, и все на миг замолчали: увидели Розу Михайловну — учительницу из третьего «Б». Роза Михаиловна была пожилая, с черной прической, похожей на кавказскую папаху, и строгая. — Почему такой беспорядок? Это опять Тыликоов верховодит?

Тыликов сказал:

— Как что — сразу я.

— Это Рыбкин, — с улыбочкой объяснил Транзя. — Это воспитанный тихий Рыбкин лезет без очереди, да еще не один, а с подружкой.

— Мы стояли! — крикнул Максим.

— Тихо, тихо, — сказала Роза Михаиловна. — Все должны стоять на своих местах. Никто не должен нарушать дисциплину.

И она удалилась, уверенная, что навела порядок и рассудила спор.

— Ясно, моя Рыбочка? — спросил Транзя. — В очередь! Занимать надо, моя хорошая. Во-о-он там! Топай-топай-топай… — И он показал в хвост очереди, где только что пристроился в полном составе еще один класс.

— Ну их, пойдем куда-нибудь, — шепотом сказала Таня.

Максиму все еще хотелось покататься на колесе.

Но стоять здесь после всего, что случилось, было тошно.

— Пойдем в тир. Я пятьдесят копеек могу истратить вместо обеда.

И они пошли рядом, не оглядываясь. Все замолчали. Потом Тыликов окликнул :

— Макс, иди на мое место! А она — на Веркино!

— Спасибо. Мы в тир, — сказал Максим.

Где тир, они точно не знали и слегка заплутали в аллеях. Оба молчали. Максиму было неловко за ребят. И за себя: не смог добиться справедливости. Чтобы заглушить неловкость, он досадливо сказал:

— Этот Транзя такая шпана. Все знают. А туда же, в патруль…

— Противный, — согласилась Таня.

Заросшая дорожка снова привела их на край площадки с аттракционами.

И тут, словно его звали, опять появился Транзистор! Выскочил из кустов. Теперь он был один. Увидал Максима с Таней и злорадно заухмылялся:

— Что, не пришлось покататься, Рыбочка? Видишь, как нехорошо лезть без очереди.

— Знаешь, что у него на повязке? — громко спросил Максим у Тани. — «ПП» — подлая прилипала.

Он был уверен, что вблизи от учителей и вожатой Транзя не посмеет его тронуть. Но тот вдруг прыгнул и толкнул Максима в кусты. А сам — следом. Теперь кругом были только ветки. Транзя ловко выкрутил Максиму руку.

— Пусти!

— Говори: «Витенька, прости, я больше никогда не буду».

Максим увидел круглые Танины глаза и понял, что потеряет сознание, а говорить такие слова не будет.

Но боль была нестерпимая. Транзя надавил еще сильнее, и Максим упал коленками в траву.

— Отпусти, гадина, — сказал он сквозь слезы. И вскрикнул, ткнувшись лбом в корень куста. Разжал пальцы и выпустил болтик.

Уголком глаза он видел, как Таня бросилась с поднятыми кулаками и тут же отлетела — спиной в гущу веток: это Транзя двинул плечом. Потом он отпустил Максима и поднял его за шиворот. Болтик лежал в траве. Максим сразу нагнулся, но Транзя наступил на болтик и отпихнул Максима. Он подобрал болтик сам.

— Отдавай! — сказал Максим.

— Ах какой нехороший! С железками ходишь. Чтобы драться, да?

— Хулиган паршивый, отдай сейчас же! — бесстрашно сказала Таня.

Но Транзя хихикнул, вышел из кустов и с открытого места показал им дулю — с болтиком вместо большого пальца. Таня потемневшими глазами глянула на Максима.

— Давай догоним и налупим!

— Попробуй налупи, — беспомощно сказал Максим. — Нам же и попадет. Скажут, на школьный патруль порядка напали.

Таня промолчала и отвернулась. И Максим понял, что она догадалась про его страх. Он стал растирать руку: Транзя чуть не вывернул ее из сустава.

— Пойдем тогда… — тихо сказала Таня. И они пошли, и Максим все тер и тер руку, хотя она уже почти не болела.

— Мне домой надо, — вдруг сказала Таня. — Я пойду.

Максим растерянно остановился.

— А может… в тир?

— Нет, дома забеспокоятся, если я долго…

— Пойдем вместе.

— Тебе же нельзя. Вожатая заругает.

Это была правда.

И Максим не знал, что делать.

— Ну, пойду. До свиданья, — сказала Таня.

— До свиданья… — потерянно сказал Максим. Она повернулась и тихо пошла, не оглядываясь, с опущенной головой. И свернула за зеленый павильон, где была комната смеха.

Вертелись карусели-зонтики. Шум и смех были кругом. И солнце было такое же яркое, как раньше. Но сразу все стало плохо. Будто Максим потерял что-то очень хорошее или обманул кого-то. А что же, так и есть! И обманул, и потерял.

Ощущение потери мучило еще и потому, что не было болтика. Максим за день так привык к нему, что порой забывал: носил в кулаке и не думал о нем. Но сейчас рука не чувствовала привычной тяжести. Потерял…

Максим брел боковой аллеей. Видеть никого не хотелось, а уйти далеко от ребят было нельзя: вдруг всех позовут. Он шел и все думал, как уходила Таня — печальная, с опущенной головой. Из-за него… И как теперь с ней встретишься, что скажешь? Она даже не напомнила, чтобы приходил завтра…

А Транзя, словно нарочно, решил попадаться на пути Максима! Теперь он опять был не один. Трое их было. Сбоку от аллеи на песчаном пятачке они стояли на коленках и что-то разглядывали на земле, сдвинув головы. Низко-низко наклонились и толкали друг друга плечами и локтями.

А рядом стоял мальчишка-первоклассник в голубой матроске. Он со слезами повторял:

— Ну отдайте! Отдайте!

Максиму было так горько, что он уже почти не боялся. Пускай Транзя опять привяжется, если охота. Максиму все равно. Он подошел совсем близко и увидел, что Транзя с приятелями гоняет по песку черного рогатого жука. Мальчишки подталкивали жука лучинками, а Транзя — Максимкиным болтиком.

— Отдайте… — безнадежно повторил первоклассник и посмотрел на Максима. От слез его коричневые глаза были как за стеклышками.

Транзя с друзьями не видел Максима. Они спиной к нему были повернуты и видели только жука.

— Не ваш же жук!- сказал первоклассник.

— И не твой «жежук». Общественный, — ответил Транзя. — Он в парке живет, значит, государственный. А ты поймал и мучаешь.

— Это вы мучаете! А я домой возьму, он у меня жить будет!

— Значит, ты браконьер, — сказал Транзя и хихикнул. Потом он так щелкнул по жуку, что бедный рогач отлетел на полметра.

Максим опять посмотрел на блестящие глаза первоклассника, потом на Транзю. Он видел его спину с шевелящимися под рубашкой лопатками и туго натянутые джинсы с задним карманом. На кармане была клеенчатая нашивка в виде футбольного мяча.

Транзя прицелился и занес над жуком болтик — словно печать, которую хотел пришлепнуть с размаху.

В Максиме, видно, сгорел предохранитель. Ужасаясь тому, что делает, он отвел назад ногу и врезал сандалией по карману.

Транзя икнул и ткнулся головой в песок. Максим прыгнул ему на спину и замолотил кулаками по шее! За себя, за Таню, за жука, за первоклассника! За болтик! За страх и слезы!

Это было всего секунду. Потом все замелькало, перевернулось, и Максим оказался припечатанным к песку. От сильного удара почти онемело плечо, а Транзя навалился и кормил, кормил его песком… И улыбался.

Но он сбоку навалился, и ноги у Максима были свободны. Максим отчаянно рванул вверх правую ногу — трахнул врага коленом. По носу.

Колено было твердое, а нос мягкий. Транзя пискнул. Максим изловчился и трахнул снова. На этот раз попал Транзе по скуле. На колено ему упали теплые тяжелые капли. Транзя отвалился в сторону.

Максим вскочил. Первое, что он увидел, — жука и болтик. Жук был живой: лежал на спине и дрыгал лапками. Первоклассник схватил его и побежал по аллее.

А Максим схватил болтик и приготовился отбиваться от разъяренного Транзи.

Но Транзя поднимался медленно. Из носа у него текли две тёмнокрасных струйки, а скула была голубая.

— Эт-то что?

По аллее спешила Римма Васильевна.

— Эт-то кто?

— Это он, — размазывая кровь по щекам, простонал Транзистор и локтем показал на Максима: — Псих! Кинулся со спины как бешеный…

— Та-ак! — сказала Римма Васильевна. — Рыбкин!

— Чего? — плюясь песком, дерзко сказал Максим. Он пучком травы оттер с колена красные Транзины капли. Потом выпрямился, отряхнул и надел пилотку. Он был победитель. Он все отстоял: и «Гнездо ласточ- ки», и болтик, и себя самого. А Транзя — гад, это все знают. И первоклассник в матроске подтвердит.

— Это ты устроил драку? — замороженным голосом спросила Римма Васильевна.

— Я! — сказал Максим. — Потому что он сам! Он ко всем первый лезет! Еще патруль…

— Я лез? — яростно крикнул Транзя.

— Он не лез! — сказали хором его приятели. Они наконец пришли в себя.

Сбегались на шум ребята. Подошла Роза Михаиловна.

— Не думала я, что Рыбкин такой фрукт, — сказала Римма Васильевна. И велела приятелям Транзи: — Отведите Витю, пусть умоется.

Транзя, шмыгая носом, пошел. Но через два шага оглянулся.

— Он железкой дрался! Поглядите у него в кулаке!

— Врешь! — крикнул Максим.

Римма Васильевна крепкими пальцами разжала его кулак и взяла болтик.

— Ах, вот оно что, Рыбкин…

— Но он врет! Он его сам отобрал! — отчаянно сказал Максим.

— А почему ты кричишь? Что это за разговор?! Что он у тебя отобрал? Ты до крови избил железным винтом члена нашего школьного патруля.

— Да неправда!

— Что еще неправда? Ладно, в школе разберемся.

Роза Михаиловна взяла вожатую под руку:

— Знаете, этот Транзин тоже не сахар…

— Разберемся, разберемся…

Они отошли на несколько метров, но Максим услышал, как вожатая говорит:

— Я с таким трудом привлекла Транзина к общественной работе, и если сейчас…

Максима обступили ребята.

— Он теперь тебе проходу не даст, — сообщил Мишка Стременко. Вера Ковальчук сказала:

— У тебя песок на спине. Постой, отряхну.

Тыликов пообещал:

— Я Ваське, брату своему, скажу. Если Траизя еще полезет, он ему вделает.

— У меня тоже есть брат, — сказал Максим. — Да я и сам, если один на один… Подумаешь, Транзя…

Римма Васильевна встала поодаль.

— Все сюда! Все ко мне! Едем домой! — громко восклицала она и хлопала над головой ладонями. Хлопки звучали, как выстрелы пистонного пистолета. На локте у вожатой висела желтая сумочка.

В ней лежал Максимкин болтик.

БОЙ. ПРОДОЛЖЕНИЕ

Когда автобус остановился у школы и третьеклассники высыпали на тротуар, Римма Васильевна велела встать в круг.

— В школу никто не заходит! Там идут занятия, нечего шуметь! Все отправляются по домам. Не забывайте, что послезавтра сбор! Особенно те, кого принимают в пионеры! Готовьтесь! Имейте в виду: у кого не будет белых гольфов и синих пилоток, на сбор может не приходить. Все разошлись! Рыбкин — за мной!

У Максима защемило сердце. Послезавтра — сбор. Все у него готово, и отглаженный галстук висит на специальных плечиках с круглой перекладинкой, чтобы не осталось складок. Да все это, видно, зря.

Вожатая маршировала по притихшим коридорам, а Максим с повисшей головой двигался следом. Они вошли в пионерскую комнату. Там было очень солнечно. Светился желтый лакированный стол, сверкали на тумбочке фанфары, сияли обручи на барабанах. Горячая искра горела на остром наконечнике знамени. Огненным светом полыхало это знамя и отрядные флажки. Настоящий праздник солнца и пламени!

Но это был не его, не Максимкин праздник. И Максим остановился в дверях, тоскливо обводя глазами солнечные стены.

Римма Васильевна дернула от стены пластмассовую табуретку и села у блестящего стола, спиной к окну. Положила перед собой сумочку.

— Что встал в дверях? Иди ближе.

Максим сделал несколько шагов.

— Не отворачивайся и смотри мне в лицо, когда я с тобой разговариваю.

Максим, чувствуя близкие слезы, поднял глаза. Он все-таки поднял. Но лица Риммы Васильевны не увидел. На фоне горящего солнцем окошка лишь темнел силуэт ее головы с кудряшками и острой пилоткой. А маленькие уши просвечивали темно-розовой краской.

— Я жду! — сказала Римма Васильевна.

— Что? — сипловато от подступивших слез спросил Максим.

— Ах, что! Ты не знаешь? Я жду целых пять минут, когда ты соизволишь объяснить свою дикую выходку.

— Он же первый полез, честное слово, — сказал Максим кудряшкам и прозрачным ушам.

— Не лги! Все видели, как ты петухом налетел на него! Сзади!

— Он тоже всегда сзади… Вы ведь самого начала не видели… Спросите у ребят.

— Ты меня не учи! Мне известно, кого и как спрашивать, и я спрашиваю тебя. А за ребят нечего пря…

В этот миг стукнула дверь, и в комнату из-за спины Максима шагнул учитель.

Максим знал, что это учитель физики, а имени его не знал. Он только слышал от Андрея, что это хороший учитель — веселый и справедливый. Но Андрей дома называл его просто «Физик».

Физик был молодой, коренастый, светловолосый. Максиму казалось почему-то, что раньше этот учитель служил на флоте. Ему очень подошла бы штормовая куртка с тельняшкой вместо серого костюма и галсту- ка. Правда, ходил Физик без морской раскачки, прямо и легко, даже строго как-то. Но лицо его, скуластое и толстогубое, никогда не было строгим.

Итак, учитель физики шагнул в комнату и встал сбоку от стола. А на стол мягко положил большую блестящую пластину.

— Добрый день, уважаемая Римма Васильевна.

— Что это? — слегка удивилась Римма Васильевна, отразившись, как в зеркале, в никелированной жести.

— Это от глянцевателя, — вкрадчиво сказал Физик. — Полюбуйтесь, что сделали ваши «фотографы» из штаба друзей природы, которых, по вашей просьбе, я пустил в фотолабораторию.

— Что именно? — недовольно поинтересовалась Римма Васильевна.

— Они изуродовали поверхность. Как прикажете глянцевать на этих царапинах и вмятинах? Кроме того, они сожгли лампу в увеличителе и уронили в фиксаж запасной объектив.

— Куда уронили?

— В раствор гипосульфита. Выражаясь популярнее, в закрепитель.

— Можно с этим чуть позже? Сейчас я закончу один разбор…

— Угу. Я подожду, — сказал Физик и отошел к боковому окну. Там он неожиданно повернулся и внимательно глянул на Максима.

— А это что за юноша в блистательном вицмундире? Это у ваших горнистов и барабанщиков такая форма?

— Не знаю, что за форма, — раздраженно откликнулась Римма Васильевна. — А этот «симпатичный юноша» сейчас в парке устроил безобразную драку с командиром поста порядка.

— Да неужели? — усмехнулся Физик. И кажется, не поверил. — А на вид вполне воспитанное дитя, только слегка помятое.

— Это «воспитанное дитя», к вашему сведению, избило одного пятиклассника железным винтом…- Она со стуком выложила из сумочки болтик.

— Я не бил его винтом, — тихонько сказал Максим и ощутил пустоту и безнадежность. Потому что ничего нельзя было доказать. Но он все-таки попытался еще раз: — Я не бил. Это у него был винт. Он у меня его отобрал.

— Совершенно верно! А почему отобрал?

— Ну спросите у него! Я-то при чем? — сказал Максим так отчаянно, что это было похоже на негромкий крик.

— А ну-ка… Ну-ка веди себя прилично, — с тихой угрозой произнесла Римма Васильевна. — Это что такое? — И вдруг крикнула: — Ты как разговариваешь!

Максим вздрогнул. И скорее от испуга, чем от желания спорить, громко сказал в ответ:

— А вы как? Говорили «разберемся», а сами только кричите.

— Ух ты… — удивилась Римма Васильевна. — А ты, оказывается, орешек… — Она повернулась к физику: — Видите? А мы говорим: «трудные, трудные»… Самые трудные — не те, кто в туалете курит и с уро- ков сбегает, а вот такие. Благополучненькие с виду. У них уже язык подвешен, умеют со старшими спорить по всем правилам. Рассуждают!.. А еще собирался в пионеры!

— А может быть, сначала… — заговорил Физик, но вожатая торопливо сказала:

— Хорошо, хорошо. Сейчас разберусь с этим субъектом, и поговорим.

— Поговорим, — согласился Физик и стал лицом к окну. Римма Васильевна отчетливо сказала Максиму:

— Отвечай, почему затеял драку.

Отвечать было трудно: слезы скребли горло и вертелись в уголках глаз. Максим прошептал:

— Потому что он всегда лезет. И болтик отобрал.

— Почему ты не мог сказать учительнице или мне? Из-за какого-то паршивого болтика бросился избивать товарища!

Ну как ей объяснить? Из-за болтика! Как рассказать про Таню, про то, как она уходила из парка? Про борьбу со страхом, про отчаяние? Как?!

— У меня просто лопнуло терпенье… — с трудом сказал Максим.

— Что-о? — тихо протянула Римма Васильевна и часто задышала. — Ах, терпенье… А у меня? У меня оно железное, чтобы выносить ваши ежедневные фокусы? А?! Отвечай!

И она с размаху припечатала свою ладонь к лаковой крышке стола.

Пластина подскочила и дзенькнула.

Этот металлический звук словно толкнул Максимкину память. С таким же звоном сталкивались медные тарелки… Дзенн! И светлый чубчик у маленького музыканта вставал торчком. Дзенн! И ослепительно вспыхивали на тарелках отблески прожекторов. А трубы вели упругую и боевую мелодию марша. Чуть-чуть печальную, но сильную и смелую.

И эта мелодия, вспомнившись, тихо зазвучала в Максиме. И, слыша ее, он стал распрямляться.

Конечно, и до этого он стоял прямо. Но теперь он выше стал держать голову, плечи расправил, перестал суетливо дергать складочки на штанах, спокойно опустил руки. А главное — он распрямился в душе. Словно маленький, но смелый и дружный оркестр стоял сейчас у него за спиной. И слезы начали отступать.

Почему надо бояться, если не виноват? Почему надо плакать, если не боишься? За что на него кричат? За то, что первый раз он победил страх?

— Лучше бы этого Транзина спросили, зачем он приставал, — сказал Максим.

— Ты меня не учи! И не Транзин, а ты собирался вступать в пионеры.

Значит, пока он был трусом, никто не возражал: ни вожатая, ни одноклассники, ни шефы из шестого класса. А сегодня, когда он впервые вел себя как человек, — в пионеры нельзя?

— Я и сейчас собираюсь, — сказал Максим.

— Да? — язвительно спросила Римма Васильевна.

— Да, — упрямо сказал Максим. — На отрядном сборе у шефов уже проголосовали.

— Ну-ну! Ты думаешь, они станут тебя принимать, если я расскажу о твоем поведении? — с усмешкой откликнулась Римма Васильевна.

— Я тоже расскажу, — тихо, но уже бесстрашно сказал Максим. — Я правду расскажу.

— Ты… ты хочешь сказать, что я буду говорить неправду?

Максим не отвел взгляда. Его глаза привыкли, и теперь он видел лицо вожатой. Он смотрел прямо в зрачки Риммы Васильевны.

— Конечно, — все так же тихо, но с силой произнес он. — Вы говорите неправду. Зачем? Вы просто не любите, когда с вами спорят.

— Да! — решительно сказала Римма Васильевна и снова хлопнула по столу. И пластина опять отозвалась дребезжащим звоном. — Да-да-да! Представь себе, не люблю! И никто не любит! Если каждый с такой поры начнет со взрослыми спорить, тогда хоть в петлю лезь! И в пионеры принимают не драчунов, не хулиганов, а послушных учеников!

Пусто и просторно сделалось вокруг Максима. И тихо-тихо. Словно оказался он один в громадном поле. А над полем беззвучно кружил красный самолет. И, помня слова старого летчика. Максим отчетливо сказал в этой тишине:

— Послушными овечки бывают. А за правду надо воевать.

Несколько секунд (а может быть, очень долго) Римма Васильевна сидела, словно не понимая, что случилось. Потом лицо ее вытянулось, выщипанные брови поднялись, а рот приоткрылся, будто она собиралась сказать: «Ах, вот оно что? Тогда все ясно!»

Однако ничего она не сказала. Потому что учитель физики, о котором забыли, не то гр6мко хмыкнул, не то кашлянул. Максим быстро взглянул на него. Физик по-прежнему стоял у окна и старательно смотрел на улицу. Что он там увидел?

Максим опять посмотрел на вожатую. Теперь лицо у нее было скучным и усталым.

— Убирайся, — утомленно произнесла она. — Борец за правду…

Максим круто повернулся на скользких подошвах и зашагал к двери. Он чувствовал, что после таких слов может не говорить «до свидания». Он негромко, но плотно прикрыл за собой дверь. И пошел по тихому пустому коридору.

Максим не боялся. Он понимал, что могут быть большие неприятности, но страха теперь не было. Потому что в пионеры примут. Все равно примут! Если надо, он в самом деле придет на сбор и перед всеми расскажет, как было! Разве можно, чтобы человека ни за что взяли и не приняли?

Конечно, ей спорить проще. Она вожатая, она большая. Крикнула «убирайся!», ладонью трах — и кончен разговор. А если он прав? Он же все равно прав! Справедливость победит, не надо только бояться.

Максим сердито и обиженно щурился, но шагал твердо. И решительно сжимал кулаки. Нет, он правда не боялся. Только смутная тревога слегка грызла его: словно забыл или потерял что-то.

Болтик, вот что!

Максим остановился. Он стоял всего секунду. Потом так же четко зашагал назад. Нельзя сдаваться. Если бросить болтик, это будет предательство. Болтик — как живой, он выручал Максима, а Максим выручал его. А сейчас болтик забросят куда-нибудь, и станет он валяться в мусоре, одинокий и бесполезный.

Неприятно снова оказаться перед разозленной вожатой. Ох и раскричится! Страшновато даже. Но Максим заставил себя вспомнить оркестр, и марш «Морской король» снова зазвучал в нем. Запела труба, и взметнулись блестящие тарелки. И под их звонкий удар Максим толкнул дверь.

Римма Васильевна и Физик о чем-то спорили, стоя у тумбочки с горнами. Они разом замолчали. Лицо у вожатой было обиженным, а учитель сдержанно улыбался.

А болтик лежал по-прежнему на желтом лакированном столе. Максим сделал к столу от двери пять широких шагов. Он не опускал глаз. Вожатая и учитель физики следили за ним с непонятными лицами.

— Здесь остался мой болтик, — громко сказал Максим. — Извините, но он мне нужен.

Максим накрыл болтик левой ладонью и сжал пальцы. Они ощутили привычную ребристую тяжесть. Максим повернулся и пошел. Ему не сказали ни слова. Поэтому он чуть-чуть задержался на пороге. Но так и не дождался ни вопроса, ни упрека. Тогда, не оглянувшись, он негромко сказал:

— До свидания.

В коридоре он вдруг почувствовал, что слабенько дрожат ноги. Странно даже. Ведь он не боялся. Правда не боялся! Может быть, это просто от волнения? Волнение — это не страх, это можно. Он вновь заставил шагать себя твердо, и марш «Морской король», нарастая, опять зазвенел в нем: упорная песня труб и вспышки медных тарелок.

«Все равно примут! — сжимая болтик, думал Максим.- Все равно! Все равно!»

Но снова сквозь эту решительность его уколола тревога. И еще. Сильнее.

Что такое?

А вот что: Максимкина дорога лежала мимо кабинета врача.

«А если узнают, что я наврал тогда про укол?»

Если узнают — тогда конец. Тогда не видать пионерского галстука.

Максим представил, как это будет: грозные упреки Софьи Иосифовны, усмешки ребят, довольные глаза Риммы Васильевны: «Я же говорила…» Он даже зажмурился. Даже остановился. Еще яснее постарался вообразить, как может случиться… И вдруг понял, почувствовал: ничего не будет. Он сам придумал себе эти ужасы, потому что в нем жил страх. А сейчас страха не было. А если и был, то маленький, сморщенный, забившийся в самый темный уголок. Этот страх сам боялся Максима.

Что может быть? Скорей всего, и не вспомнят, если не спохватились за два месяца. А если и спохватятся?

«Как же это получилось, Рыбкин?»

«Ну, я не знаю. Мне помнилось, что делали прививку».

«Как это «помнилось»?»

«Наверно, перепутал с прошлым годом. Я разве отказывался? Просто предупредил. Ну, делайте сейчас, пожалуйста».

Вот и все.

Однако это было не все. Максим не пошел дальше. После того, что случилось, после того, как он задушил страх и стал победителем, ему хотелось прогнать последнюю маленькую боязнь. Снять с души накипь обмана.

Он вздохнул, переступил, набираясь решимости для отчаянного признания, и дернул дверь!

Она не открылась… Она была заперта!

Будем честными до конца: Максим не огорчился. Наоборот. Но теперь совесть его была чиста, и он знал, что не станет больше врать и бояться. С облегченным сердцем выскочил он на лестницу, увидел в окне голубое небо с белым следом самолета. Вспомнил, как такой же след прошивал облака, которые стояли над рекой, над «Гнездом ласточки».

И тут догнала его новая тревога.

Таня!

Она, конечно, до сих пор презирает его. Вспоминает, усмехается, и ее серо-голубые глаза обидно щурятся.

Он был хвастун и трус! Таким она его и запомнила.

Он для себя решил спор с Транзей. А для Тани? Как она узнает? Она и сейчас думает, что Транзя ходит гордый, а у Максима заячья душа…

Максим выскочил из школы и торопливо пошел к реке.

«ПРИДУ ЗАВТРА!»

По знакомой тропке Максим скользнул через щекочущие заросли на тайный уступ. Зорко глянул сквозь перепутанную траву: нет ли кого поблизости? Не было. Прислушался. Стояла тишина, только крошки сухой глины, срываясь вниз, шелестели среди стеблей.

Максим нырнул в щель.

Была сплошная темнота. Максим нащупал и дернул шнурок. Яркий глаз фонарика послушно вспыхнул под потолком. Все оказалось в точности так, как раньше, когда они уходили. И упавшая стрела лежала у входа. Значит, Таня не приходила. И наверно, сегодня уже не придет.

Максим присел на ящик, и сделалось ему грустно. Когда они встретятся? И встретятся ли вообще? И конечно, Таня думает: «Трус, трус…» А он уже перестал бояться! Он уже не такой, как два часа назад.

Как ей об этом сказать? Может, оставить болтик? Правильно! Она увидит и все поймет!

А если не поймет? Вдруг подумает, что подлый Витька Транзистор выследил «Гнездо ласточки» и побывал здесь? Или еще что-нибудь не то подумает?..

Написать бы письмо. А как? Нет ни карандашика, ни бумаги… А может быть, есть? Максим обвел глазами стены. Оружие, индейский убор, карта… В нише-маленькие дамы и мушкетеры замерли в неподвиж- ном танце. Рядом с ними лежат кусочки пластилина — чтобы лепить новых воинов и придворных.

А ведь в древности люди писали на глиняных табличках! Выдавливали буквы!

Максим вскочил и ощупал пластилиновые брусочки: который помягче? Все были одинаковые, жесткие. Тогда он выбрал темно-красный, немного похожий по цвету на вишневую форму. Отложив болтик, он долго разминал пластилин и шлепал им о доски ящика. Получилась лепешка.

Усевшись перед ящиком на корточки. Максим взял стрелу и провел по пластилину. Ничего, можно писать. Но что?

«Здравствуй, Таня! Ты, наверно, думаешь, что я струсил. А я просто не хотел драться, потому что послезавтра мне вступать в пионеры, а Римма Васильевна сразу скажет, что я хулиган… Но потом…»

Нет, это будет неправда. Хватит врать.

«Здравствуй, Таня. Сначала я побоялся связываться с Транзей, а когда ты ушла…»

Нет, неловко писать про это. И опять получится, что он трус. А он уже перестал быть трусом, зачем же про это вспоминать? Лучше так:

«Когда ты ушла, я понял, что все-таки надо его отлупить».

Это уже лучше. В самом деле так было: она ушла, а он понял… Только слишком длинно получается. Может быть, проще? «Я понял, что надо его отлупить…»

Нет, не так. Можно еще яснее и короче.

И, склонившись над пластилиновой табличкой. Максим начал выцарапывать наконечником слова. А белое перо на хвосте у стрелы размашисто двигалось над его пилоткой. Вот что получилось:

«Пришлось его отлупить. Приду завтра в 2 ч. Максим».

Потом он подумал: «А вдруг она завтра до двух здесь не появится?» И тут же успокоил себя: «Появится! А если нет, я оставлю ей новое письмо».

Рядом с пластилиновой табличкой Максим положил болтик — свидетельство своей победы. И сразу пожалел его: болтику скучно будет одному в темноте.

Максим опять взял его, вздохнул, побаюкал… и догадался! Перевернул болтик и вдавил в пластилин. Плоская головка с аккуратным числом «12» оттиснулась рядом с подписью, как настоящая печать. Правда, цифры получились наоборот, но Таня все равно догадается.

Теперь все-все было хорошо! Максим выключил фонарь и хотел поскорее выбраться из пещеры. К солнышку, к свежей траве, к лету.

Но снаружи вдруг зашелестело, защелкало по листьям, и появилась словно занавеска из стеклянных ниток. Это, не закрывая солнца, набежала тучка с первым летним дождем. Будто нарочно, чтобы пошутить с Максимом и не выпустить из «Гнезда».

Он не обиделся на тучу. По веселому шуму капель, по их солнечному сверканию он понял, что это ненадолго. И правда, через две минуты дождик убежал, оставив на обрыве блестящую траву. А на фоне сизого облака за рекой появилась яркая крутая радуга. Вернее, две радуги — одна внутри другой. Эти разноцветные ворота размытыми полосками отразились в воде, и там их с размаху разорвал на лоскутки белый катер на подводных крыльях.

Максим выбрался на тропинку. Глина стала скользкой, а листья травы мокрыми ладошками хватали его за ноги. Рукава рубашки намокли оттого, что по ним щелкали сырые верхушки. Но это были пустяки, это было даже приятно.

Небо совсем расчистилось, а у тучки, убежавшей за реку, золотом. горел косматый край. Блестели на том берегу окна и мокрые крыши. Ды- шать было легко-легко. Казалось даже, что если сорвешься с обрыва, то не упадешь, а полетишь, как птица. Полетишь в этом удивительном воздухе, где вечер начал незаметно рассыпать похожие на солнечную пыль золотые искорки.

Но Максим не сорвался. Скользя сандалиями, он поднялся на край высокого берега. Он немного устал, но было ему радостно и спокойно. Потому что сделал он все как надо.

После дождика резко пахло тополиной свежестью. И Максиму стало так хорошо, что захотелось обнять ближний тополь. Обнять и сказать спасибо за этот летний вечер, за недавний теплый дождик, за радугу. За свою радость и победу.

Он так и сделал. Обхватил серый рубчатый ствол и прижался к нему щекой, грудью, коленями. Он уже не боялся испачкать вишневую форму. Он стоял, сливаясь с тополем, и слушал лето.

Начинался легкий ветер, он качал ветки. Большая теплая капля упала Максиму на висок и покатилась по щеке. Он улыбнулся и закрыл глаза.

Кто-то легко тронул Максима за плечо. Он оторвал щеку от ствола и не спеша повернулся.

Перед ним стоял мужчина. Максим смотрел на него снизу вверх, ввысь. И при таком взгляде не сразу узнал этого человека. А потом понял, что это учитель физики.

Максим не удивился и не встревожился. Просто подумал: «Вот опять учитель физики». Улыбка все еще была у Максима внутри, но на учителя он смотрел серьезно. Серьезно и спокойно.

— Ты плакал? — негромко спросил учитель. Максим покачал головой.

— А это? -сказал Физик и коснулся мизинцем щеки Максима — там, где осталась влажная дорожка.

Максим снова улыбнулся. Чуть-чуть.

— Это капля с дерева,- объяснил он и посмотрел на листья.

Физик тоже посмотрел вверх.

Потом они посмотрели друг на друга.

— А я думал, плачешь,- все так же негромко сказал учитель. — Не обижайся. Иногда бывает, что человек держится храбро, пока нужно, а потом плачет, когда один. От обиды или усталости.

— Я знаю. Но я не плакал. Даже не хотел,- сказал Максим.

— Ну и молодец. Тогда давай руку и пойдем.

— Куда?- удивился Максим.

— Куда… Домой, наверно. А что ты здесь вечером на берегу дела- ешь?

— Я… играю,- сказал Максим и отвернулся. Но ему не хотелось врать и придумывать. И ему почему-то нравился Физик. — У меня здесь тайна,-тихо объяснил он и снова поднял на учителя глаза. — Но это не моя тайна, вы не спрашивайте.

Физик кивнул:

— Не буду… Но, признаться, ты меня напугал со своей тайной.

— Я? Как?

— Как… Понимаешь, выскочил ты… то есть ушел, сердитый такой, решительный. А я тоже… пошел. Смотрю: ты впереди движешься. Полу- чилось, что нам по дороге. А потом — ты к реке. Я думаю: не решил ли ты сгоряча в воду головой… Ну, это я шучу, конечно,-торопливо зас- меялся Физик. — Но все равно странно: с обрыва исчез — и нет тебя. И долго нет. Согласись, любой бы затревожился…

— Да, пожалуй, — подумав, произнес Максим. — Но я же не знал.

— Сейчас все в порядке,-сказал Физик. — Ну а как насчет того, чтобы домой? Идем?

И он протянул руку. Максим дал свою. Не с болтиком, а другую. Они шагали дружно и неторопливо. Максим украдкой поглядывал на Физи- ка и думал, что впервые в жизни идет, держа за руку учителя. И не с классом, а вдвоем. Интересно, как Физика зовут? Неловко спрашивать. Он дома узнает, у Андрея. А через три года Максим сам будет изучать физику и, наверно, каждый день будет встречаться с этим учителем. Жалко, что Римма Васильевна, а не Физик вожатый в школе.

— А насчет приема в пионеры не беспокойся, — вдруг сказал Физик. Все будет в порядке.

— Я и не беспокоюсь, — ответил Максим. И почувствовал, что, ка- жется, опять соврал.- Нет, я беспокоюсь, но не боюсь,- поправился он. И сердито прищурился.

— Вот и хорошо, — улыбнулся учитель.

— Конечно, хорошо, — независимо сказал Максим и гордо посмотрел сбоку на Физика.

Но беспокойство, которое опять всколыхнулось в нем, оказалось сильнее гордости. И он спросил тихонько:

— А… правда? Все будет в порядке?

— Да, — сказал Физик.

И это твердое «да» прогнало от Максима проснувшуюся тревогу. На- совсем. Если бы он шел один, то, наверно, двинулся бы вприпрыжку — от накатившейся радости. Но его ладошка была в руке у Физика. Поэто- му Максим лишь заулыбался. И нечаянно сбил шаг.

— Что? Нога болит? — спросил Физик и поглядел на Максимкин бинт.

— Ничуточки не болит!

— Крепкий ты человек, — с уважением сказал Физик.- Прямо как твой болтик.

— Почему крепкий? Нога ведь правда не болит.

— Верю, верю… Ладно, мне пора сворачивать. До свидания, Бол- тик.

— До свидания…- сказал Максим. И когда они разошлись, когда учитель был уже в пяти шагах. Максим вдруг решился:

— А как вас зовут?

Наверно, это было не очень вежливо — спрашивать вот так, в спи- ну. Мама не похвалила бы. Но Физик обернулся, будто ждал вопроса.

— Роман Сергеевич меня зовут. А что?

— Так… А вы знаете Андрея Рыбкина из девятого «А»?

— Знаю,- серьезно сказал Роман Сергеевич.- Способный юноша.

— Это мой брат, — с удовольствием сказал Максим.

— Надо же! Очень приятно. Привет Андрею Рыбкину. У них, кстати, послезавтра контрольная.

— А нас вы будете учить в шестом классе?

— Надеюсь… Если ничего не случится.

— Что же может случиться? — с легким беспокойством спросил Максим.

— Мало ли что,- усмехнулся Роман Сергеевич.- Скажем, вдруг назна- чат заведующим гороно…

— Да ну уж… Может, не назначат,- успокоил Максим.

Роман Сергеевич засмеялся, помахал рукой и зашагал к повороту.

«ТЫ С НЕБА УПАЛ?»

Вечернее солнце светило в спину, и впереди Максима на асфальте смешно шагала удивительно длинная и тонконогая тень. Она прихрамыва- ла. Потому что Максим тоже прихрамывал: опять стало болеть колено. А кроме того, ныло плечо, по которому ударил Транзя. И во всем теле, как тяжелая вода, колыхалась усталость.

Но не думайте, что Максим шагал уныло. Он просто неторопливо ша- гал. Настроение все равно было радостное. И Максим улыбался: впереди его ждало только хорошее.

Пожалуй, лишь одно не очень хорошо: Максимкин потрепанный вид, наверно, огорчит маму…

Проходя мимо витрины булочной. Максим глянул на свое отражение в стекле. Да-а… Вид, конечно, не тот, что утром. Обшлага и локти у рубашки серые, верхняя пуговка на жилете висит на нитке, сам жилет помят, а штаны — те вообще в гармошку. Ноги побиты и поцарапаны, словно Максим дрался со стаей камышовых котов. А бинт! Даже не ве- рится, что он был когда-то белый…

А впрочем, ладно! Он возвращается победителем, а победителей, говорят, не судят. Тем более, что пилотка с серебряными крылышками по-прежнему, как новенькая, ловко сидит на голове.

Максим глотнул и торопливо отошел от витрины. Потому что, кроме самого себя, он разглядел за стеклом батоны и поджаристые караваи. От голода мягко кружилась голова. Ох, скорей бы домой! Жаль, что бе- жать сил нет.

На углу стояла тележка с навесом и надписью «Пирожки». Морщинис- тая пожилая продавщица в белом халате и такой же, как у медсестры Любы, шапочке нагнулась и шуршала промасленными бумагами. Максим, глотая слюну, подошел и протянул пять рублей.

— Дайте, пожалуйста…

Она выпрямилась так быстро, что Максим не договорил.

— Нету сдачи! Ты бы еще сто рублей дал! Не видишь, что ли, день- ги уже сдала!

Как он мог видеть? Он видел только пирожки — пузатые, золотис- тые. Они горкой лежали в алюминиевой корзине. Они были, наверно, с мясом и рисом. Но, в конце концов, не умрет же он! Лучше потерпеть, чем стоять перед ней и клянчить.

Максим пожал плечами и пошел прочь, стараясь не хромать. И услы- шал за спиной ворчание:

— От горшка два вершка, а с такими деньгами…

Откуда они берутся, такие вредные? И эта, и Марина, и та тетка за забором, когда Максим рубил щепкой репейники…

— Мальчик!- вдруг услышал он тот же голос.- Мальчик, подожди!

Что ей еще надо? Придраться хочет, откуда деньги? Не ее это де- ло. Максим остановился, посмотрел назад.

— Мальчик! — позвала продавщица несердито. — Подойди сюда.

Он опять пожал плечами и подошел.

— Возьми, скушай,-сказала продавщица и протянула пирожок в бу- мажной салфетке.

— Да что вы, не надо,- торопливо произнес Максим и, кажется, пок- раснел.

— Возьми, возьми, не сердись.

Она была теперь совсем не злая. Улыбчивая и чуточку виноватая.

«Спасибо, не хочу», — хотел сказать Максим, но пирожок был такой изумительно аппетитный, что рука потянулась к нему сама. А язык сам сказал:

— Спасибо большое…

— Кушай на здоровье. Не обижайся на старую, это я на солнце нас- тоялась, умаялась за день…

Максим еще раз сказал спасибо и пошел, оглядываясь.

Странно… Сердитая она или добрая? Хорошая или плохая?

А может быть, и Марина не совсем плохая? Может быть, у нее жизнь такая, измучилась со своим пьяницей Витей…

Но все равно. Если тебе плохо, зачем кидаться на невиноватых? Зачем думать, что все плохие?

Вот у Ивана Савельевича жизнь была тоже нелегкая, а он сразу по- нимает, кто плохой, а кто хороший.

«Улица Громова, пять, квартира пять». Максим обязательно пойдет в гости. И может быть, Иван Савельевич попросит знакомых летчиков, чтобы Максима прокатили…

Конечно, попросит!! И они, конечно, согласятся! У такого доброго человека и друзья наверняка добрые.

Хорошие люди всегда выручают и помогают. Медсестра Люба, учитель Роман Сергеевич… И Таня!

Максим завтра обязательно пойдет на берег. Хорошие люди иногда просто слово скажут, а от этого уже весело. Например, тот синеглазый старик, подаривший щепку. И вахтерша на телестудии…

Если бы мог Максим, он бы сделал в ответ им тоже что-нибудь доб- рое. Обязательно!

Только что он может? Песни петь умеет немножко. Если бы можно было сделать еще один концерт и придумать для этих людей самую хоро- шую песню! И чтобы они знали, что это для них…

Ветер тоже был добрый. Плотный и очень теплый. Он пришел со сто- роны солнца и мягко подталкивал Максима в спину, помогал идти.

Пирожок исчез. Максим даже крошки слизнул с ладони. И осталось лишь сладкое воспоминание о мясной начинке и поджаристой корочке. Голод тоже остался. Только раздразнился пуще. Что такому громадному голоду маленький пирожок? Папа в таких случаях говорит: «Слону дро- бинка».

Слону…

«Купи слона…»

Максим улыбнулся и повернул на улицу Гризодубовой. Он никогда по ней раньше не ходил, но знал, что она должна привести его почти к дому. Это была короткая дорога.

И он очень удивился, когда улица через два квартала вильнула и уперлась в серый расшатанный забор.

Что же делать? Даже обхода не видно. А возвращаться — это сколь- ко лишнего пути?

Во многих местах доски были оторваны. Слон бы не пролез, а Мак- сим легко скользнул в первую же щель: может, есть тропинка напрямик?

Тропинка была. Она змеилась в большой траве, пересекала простор- ную площадку — не то пустырь, не то заброшенный стадион. На одном краю площадки стояли покосившиеся футбольные ворота, на другом доща- тое строение-сарай или гараж. Солнце еще не ушло за горизонт, но уже пряталось за высокими домами, и над пустырем висела голубая вечерняя тень. Это было еле ощутимое начало сумерек.

Ровно шелестел ветер в траве, да на близком аэродроме стрекотали моторы.

Максим пошел по тропинке. Она вела мимо сарая. Максим думал, что это совсем заброшенный сарай, но, когда подошел близко, услышал го- лоса.

Трое мальчишек выкатили из-за угла странную штуку на разнокали- берных колесах. Максим был в нескольких шагах, но его не увидели. Потому что сначала ребята, согнувшись, возились со своей колымагой, а потом выпрямились и задумчиво на нее уставились.

Максим стоял по пояс в старом бурьяне. Он не знал, что делать. Незнакомые мальчишки — это риск. Но тропинка проходила рядом с ними. Если обойти стороной, по траве, скажут: ходит тут и выслеживает. Ес- ли повернуться и незаметно уйти… Но куда пойдешь? Да и опять это будет трусость.

А собственно говоря, чего бояться? Мальчишки совсем не похожи на вредных людей. Спокойные такие, делом занятые. Самый маленький — лет семи, белобрысый, тощенький и глазастый. Неуловимо на кого-то похо- жий. Два других — наверно, из шестого или седьмого класса. Один — коренастый, с темными веснушками на острых скулах, другой — высокий, почти со взрослого, но узкоплечий и с тонкой шеей, а волосы легкие — от ветра шевелятся.

Лица у них были серьезные и задумчивые. Коренастый мальчик тис- кал пальцами подбородок, а глазастик встревоженно посматривал то на него, то на высокого.

Максим решил, что можно идти без опаски. Но неловко было пройти, будто мимо пустого места, молча. И… ну, в самом деле, интересно же, что они делают. Максим набрался смелости и спросил:

— Это у вас что?

Они разом на него посмотрели.

Коренастый мальчик оставил в покое подбородок и удивленно ска- зал:

— Вот это да! Ты с неба упал?

Высокий улыбнулся, и улыбка была у него дружелюбная. А голос не- ожиданно тонкий:

— И правда с неба. Видишь-летчик.

— Это не летчик, — строго сказал глазастик. — Это из дворца, из музыкального кружка. Нашему Веньке тоже такую форму дали, только немножко не такую.

— Он где, твой Венька? — сердито спросил коренастый. — Обещал проволоку принести…

— Нету проволоки,- спокойно объяснил глазастик.- Не нашел. А сам скоро придет, только телевизор досмотрит. Там чего-то важное.

— «Важное»,- хмуро отозвался коренастый мальчишка.- Обещал, а теперь «нету». Мы этим «нету» будем рулевую тягу крепить?

— Он, Олег, ничего не обещал. Сказал, что посмотрит. А раз не нашел, помирать теперь? — солидно возразил малыш.

Потом они, словно разом вспомнив про Максима, опять посмотрели на него.

— Это у вас автомобиль такой?- спросил Максим.

Сооружение из труб и реек держалось на трех колесах: задние от велосипеда-подростка, переднее — от детского самоката. Больше всего эта штука походила на макет допотопного автомобиля. Только задние колеса стояли слишком далеко друг от друга.

— Ага, автомобиль. Атомный…- отозвался коренастый Олег.

Высокий мальчик улыбнулся:

— Перестань… — И объяснил без всяких шуток и важности: — Это яхта на колесах. С парусом. Вот… — Он показал на длинную жердь, которая лежала у стены. Жердь была обмотана серой материей, и Максим понял, что это парус.

— И поедет?- спросил он.

Высокий мальчик кивнул:

— Побежит. При таком-то ветре…

— Если проволоку найдем,- сердито заметил Олег. А малыш ткнул пальцем в железную петлю на оси маленького колеса и объяснил, серь- езно глядя на Максима:

— Вот здесь надо проволокой привязать, чтобы руль не соскакивал. Это теперь самое главное дело.

Максим пригляделся.

— А если винтом?

— Где его взять?- досадливо сказал высокий.- Как назло, найти не можем. Вадик сегодня все свалки обшарил.

Это заметно было. Голубая футболка на животе, джинсы на коленях и даже щеки были у маленького Вадика в ржавчине.

Что же оставалось делать? Все само собой получалось. Конечно, Максим привык к болтику и полюбил его. Но болтик не может все время жить у него в кулаке. Он должен быть на нужном месте, чтобы пользу приносить. А здесь, у колеса, место было самое подходящее.

Максим вздохнул и раскрыл ладонь.

— Такой подойдет?

Они все трое разом уставились на болтик. И разом заулыбались. Даже хмурый Олег. А высокий мальчик сказал:

— Нет, ты в самом деле с неба упал! Ты наш спаситель.

И они, стукаясь лбами, нагнулись у колеса и начали прилаживать болтик. А Максим сел на корточки рядом. Маленький Вадик оглянулся на него и доверительно сообщил:

— Вот Венька обрадуется.

«На кого он похож?- подумал Максим. — Я, наверно, встречал его брата в ансамбле. Интересно, он в каком кружке?» Но спросить постес- нялся.

— Мы сегодня по телевизору выступали,- сказал он, и получилось так, что он и про себя и про Веньку сказал.

— Венька говорил, да мы не смотрели,- откликнулся высокий маль- чик. — Замотались и забыли. С утра с этой штукой возимся.

Он распрямился и с высоты глянул на Максима:

— Ну, спасибо за винт. Мы тебя обязательно покатаем. Тебя как зовут?

— Максим.

Высокий мальчик растерянно заморгал.

— Не может быть… Меня тоже Максим!

Это здорово получилось! Сразу сделалось так, будто они почти друзья.

— Мы тебя обязательно покатаем,-повторил высокий Максим.- Сколь- ко хочешь.

— А когда?

— Как начнем испытывать, сразу позовем,- неожиданно сказал Олег.- Нам еще один человек не лишний будет. А ты парень дельный.

В Максиме поднялась теплая волна благодарности.

— А когда испытывать? — спросил он.

— Завтра,- сказал высокий Максим.- Сегодня такелаж поставим, а завтра-отдать якоря… Если ветер не упадет.

— Такой ветер не упадет,- решительно сказал Вадик. И Максим ему поверил.

— Да, а ты где живешь?- спохватился высокий Максим.- Как мы тебя найдем?

— На улице Техников. Дом три, квартира сорок. Второй подъезд.

— Это же рядом, — сказал Олег.

— Разве рядом? — нерешительно откликнулся Максим. — Я не знаю… Я тут недавно живу. Пошел напрямик по улице Гризодубовой, а она про- пала.

Ребята засмеялись. Высокий Максим сказал:

— Никуда она не пропала. Сейчас выйдешь за ворота, и она дальше тянется. А через квартал — твоя улица… Значит, дом три, квартира сорок?

— Да, — сказал Максим.- Только не забудьте… Я пойду.

Солнце уже совсем ушло, и Максим вдруг сообразил, что дома, должно быть, беспокоятся.

— Пока, — сказал Олег и протянул руку.

И высокий Максим — тоже.

И маленький Вадик протянул перемазанную ржавчиной ладошку.

ОГОНЕК В ТРАВЕ

Что говорят все мамы, когда сын является позже назначенного сро- ка, помятый, взъерошенный, с боевыми ссадинами? Они говорят одни и те же слова:

— Боже мой! Где тебя носило? На кого ты похож?!

Что должен делать сын? Сокрушенно вздохнуть, опустить глаза и всем своим видом показать, что он и сам очень огорчен, что это было совершенно случайно и — главное — самый последний раз. Тогда можно избежать нагоняя или, в крайнем случае, ослабить его.

Но в Максиме, несмотря на усталость, пела радость победителя. В ответ на мамины слова он неосторожно сообщил:

— Это потому, что день такой был. — И посмотрел на маму радост- ными глазами.

Мама сухо поинтересовалась, что это был за день и где в течение этого дня Максим околачивался. Не на экскурсии же он был с утра до вечера.

— Почему с утра до вечера? — слегка обиделся Максим. — Сперва передача, потом…

— Максим! — строго сказала мама. А папа крякнул, отложил журнал и странным голосом спросил:

— Ты что же, станешь утверждать, что был на передаче?

— А где же я был? — изумился Максим. — Да вы что, сами разве не видели?

— Ну, знаешь ли… — сказал папа.- Это просто не по-мужски: так изворачиваться. Неужели ты будешь доказывать, что передача была, ес- ли ее не было?

Максим по очереди посмотрел на папу и маму. Они не шутили.

— Да вы что! — громко сказал Максим. — Вы просто прозевали передачу, а теперь говорите!

— Не смей грубить!- воскликнула мама.- Это выходит за всякие рамки! Мало того, что все сочиняешь, еще и голос повышать начал!

— Я? Сочиняю?- тихо спросил Максим.

Почему так подло устроен человеческий организм? Когда правда на твоей стороне и говорить надо гордо и спокойно, в горло набиваются колючие крошки, а в глазах начинает щипать и появляются скользкие капли…

— А кто сочиняет?- вкрадчиво спросил папа.- Может быть, мы?

— Вы просто перепутали программу.

— Ничего мы не перепутали. По местной программе были новости и концерт, только не твой, а хора имени Пятницкого. А по Московской — утренняя зарядка и «Человек и закон». Вот и все.

— Значит, телевизор сломался! Мама неприятно засмеялась:

— Это просто великолепно! Сломался и превратил ваш ансамбль в русский народный хор!

— Телевизор в полном порядке,- сказал папа. Он не поленился встать и торжественно щелкнул клавишей выключателя. — Полюбуйся.

Максим не стал любоваться. Он повернулся и прохромал на кухню. На кухне вкусно пахло горячим ужином. Но есть уже не хотелось. То, что случилось, погасило прежнюю радость и придавило Максима тройной тяжестью.

Во-первых, не было передачи!

Во-вторых, как он мог ляпнуть глупые слова про сломавшийся теле- визор?

В-третьих, почему они не верят? Разве он когда-нибудь обманывал? Если двойку получал, дневник не прятал; если виноват был, никогда не отпирался. Потому что многого на свете боялся Максим, но мамы с па- пой не боялся никогда. Конечно, случалось, что ругали его крепко, если было за что, а от мамы один раз даже перепало по затылку — за разбитый фарфоровый чайник (папа тогда сказал шепотом: «Эх ты, а еще педагог»). Но это же минутное дело. Потом все равно пожалеют и прос- тят.

Почему же не верят?

Максим положил на газовую плиту локти, на локти — голову. Рядом стояла теплая кастрюля и ласково грела щеку. Максим сделал несколько крупных глотков и загнал слезы вглубь. Но все равно было горько.

— Может быть, у них просто была репетиция, а им не сказали? — произнес в комнате папа.

— Ах, оставь, пожалуйста!- возразила мама.- Просто у него разыг- ралась фантазия. В этом возрасте бывает.

— Ничего не разыгралась, — сказал Максим.

— Не смей подслушивать! — откликнулась мама.

— Я не подслушиваю. Вы сами на всю громкость… Если не веришь, позвони Анатолию Федоровичу…

«Репетиция»! Тогда сказали бы, когда настоящий концерт будет. И зачем было камеры включать?

Но почему не было передачи?

«Фантазия…» А может, правда все приснилось? И студия, и пес- ня… И оркестр, и мальчик с тарелками?

Почему он, этот мальчик, все время вспоминается? Тарелки были такие блестящие и так здорово звенели, чтобы еще лучше и сильнее звучал марш…

И марш опять отозвался в Максиме. Громко и уверенно. Максим даже удивился. Голову поднял.

Нет, это не в нем. Это в комнате! Припадая на левую ногу, он заскакал к двери.

На экране телевизора играл оркестр. Т о т с а м ы й! И маль- чик-музыкант вскидывал и плавно разводил в стороны сверкающие тарел- ки. Его показали крупно, по пояс. Тарелки вспыхивали так, что экран не выдерживал блеска — блики делались черными. А волосы у мальчика весело вставали торчком после каждого удара.

Он смотрел без улыбки, и только в глазах были веселые точки. Он прямо на Максима смотрел! Он словно пришел на выручку Максиму.

— Это же наши!- крикнул Максим.- Это же мы! Вот! Ура!

— То есть… Ах, ну конечно!- воскликнул папа и посмотрел на всех так, будто сделал открытие. — Конечно! Почему вы решили, что будет прямая передача? Как правило, делают запись, а потом показыва- ют!

А марш звенел. Победный марш! И Максим смотрел на экран сияющими глазами.

— Тебя еще не показывали? — встревоженно спросила мама.

— Да нет, нет. Еще не сейчас…

— Максим, — внушительно сказал папа, — мы были неправы. Ты нас извини.

— Ладно, ладно,- торопливо сказал Максим. — Вы смотрите как сле- дует. Тут все интересно.

Он скакнул к дивану и забрался с ногами. К папе. Мама выключила люстру, и при мягком свете торшера экран стал ярче.

Мальчик последний раз взметнул тарелки, и марш отзвучал. Зрители захлопали. Максим на миг увидел себя: как он колотит кулаком с бол- тиком о раскрытую ладонь. И мама с папой увидели. Мама даже ойкнула. Но тут появились танцоры…

…Все было, как на концерте. Даже показали, как сбегается на площадку хор «Крылышки». И Максим опять увидел себя! Но сел он неу- дачно, позади Ритой Пенкиной, и, когда пели «Кузнечика», на экране видна была только Максимкина пилотка. Ну ничего… Вышел Алик Тиг- рицкий. Заложил руки за спину, кивнул пианистке.

Запел.

— Какой красивый голос,-сказала мама. — И какой славный здоровый ребенок. Не то что наша щепка.

— Не хватало еще, чтобы он стал такой же круглый, — шепотом воз- мутился папа.

— Да тише,- жалобно сказал Максим. Алик допел и с достоинством поклонился. А у Максима внутри все замерло. Потому что сейчас, сей- час…

— Песня о первом полете! Солист Максим Рыбкин!

Батюшки, неужели это он? Маленький такой, с перепуганными глаза- ми! Взъерошенный какой-то. Пилотка, правда, на месте, но застежка у жилета сбита набок. И штаны перекошены: одна штанина длиннее дру- гой… Трах! Чуть не сбил Пенкину с сиденья.

— О, гиппопотам…- страдальческим шепотом сказала мама.

Максим сжался. Почему он такой? Зачем хлопает глазами и расте- рянно оглядывается? И шевелит губами. И что там на студии, дураки, что ли? Для чего во весь экран показывают, как он стиснул кулак с болтиком? Тем более, что тут же видно, что другая рука испуганно те- ребит пальцами краешек штанов и что на обшлаге расстегнулась пугови- ца… «Да перестань ты стискивать свой болтик, дубина!»

— Не волнуйся, не волнуйся, Максим,- сказал папа. Это он тому Максиму, который на экране. Но теперь-то чего там «не волнуйся»! Поздно уже…

Показали опять лицо. Зачем он хмурит брови и смотрит прямо в ка- меру, балда?

Боже мой, это ведь жуткий и окончательный провал! Неужели кто-нибудь из знакомых ребят смотрит? Сколько смеха будет в поне- дельник! И как злорадствует Транзя!

Запели… Чего уж теперь петь-то! Издевательство одно. Хорошо только, что перестали его показывать, показывают ребят…

Над травами, которые Качает ветер ласковый…

Ой, как это сделали? На экране-поле с ромашками, трава волнует- ся. Маленький самолет стоит в траве. Идет сквозь траву к самолету мальчишка. Вроде Максима. Это, наверно, из какого-то кино.

Через кинокадры с ромашками во весь экран медленно проступило Максимкино лицо. Он уже не шевелил бровями и губами. Он напряженно смотрел с экрана и ждал. Потом запел.

Он пел и просил о полете. Но не жалобно, а скорее с какой-то сердитой настойчивостью. Это что же: у него такой голос? Совершенно незнакомый. Не такой высокий и чистый, как у Алика, но какой-то зве- нящий. Звенело отчаянное требование чуда!

Это что же, его глаза? Во весь экран. Зачем? И прямо в этих гла- зах-опять аэродром и бегущий мальчик, и сверкающий круг винта… И опять Максим — во весь рост.

…Возьмите! Я очень легкий!

Папа тихо кашлянул. Вдруг показали какого-то кудрявого мальчишку среди зрителей. Он сидел, подавшись вперед и прикусив губу. Конечно, переживал. Наверно, ему неловко было за Максима.

Но тогда… Тогда почему так струится трава под взлетающим само- летом? И так искрится солнце в мерцающем круге пропеллера? И хор отозвался так радостно:

Машина рванулась — все выше! Выше! Выше… Выше…

И затихла песня. И скрылся у солнца самолет. И Максим притих, затаился, только сердце-как пулемет…

— Малыш ты мой,- тихонько сказал папа.- Вот какой ты у нас…

А мама ласково притянула его за уши и чмокнула в нос. Это что? Значит, им за него не стыдно? Значит… не так уж и плохо?

И в этот миг из телевизора вырвался шумный плеск. Это были апло- дисменты. Максим вздрогнул.

Конечно! Это же было! Уже было!

Там, на студии, была победа, и он стоял тогда радостный и оглу- шенный — такой же, как теперь, на экране. Как он мог забыть? Испу- гался начала и забыл про конец! А конец-вот он! Хлопают свои ребята, хлопают незнакомые мальчишки и девчонки. И мальчик-музыкант! Максим не видел его со сцены, а сейчас — он здесь. Хлопает так, что волосы опять торчком встают от ударов воздуха. Как от тарелок!

Неужели это он, Максим, дал ему радость? Ему и другим…

А вот Анатолий Федорович вышел. Н женщина-диктор.

— Тебя зовут Максим? Поздравляю, Максим, ты хорошо пел. Верно, ребята?

— …Ты, наверно, не первый раз выступаешь на концерте?

— …А кем ты хочешь быть, Максим? Может быть, летчиком?

Ох, почему у него такой глупый вид? Ну, не глупый, а все-таки растерянный…

— А что у тебя в кулаке? Ой, ну для чего это?

— Это так, болтик…

— Интересно. А зачем он тебе?

— Для крепкости… И ладонь — во всю ширину экрана! С болтиком!

И все хлопают, никто не смеется. Кроме мамы. Мама повалила Мак- сима, стиснула ему плечи и сквозь смех сказала:

— Весь на виду, как есть! Ох, Максим, Максим! Даже здесь пока- зал, какой ты барахольщик!

Но она это совсем необидно сказала. И Максим засмеялся и забол- тал в воздухе ногами, потому что все, оказывается, было прекрасно. Мама ухватила его за ногу.

— Стой, голубчик. Рассказывай, наконец, почему бинт, почему гли- на на штанах. И все остальное.

— Ой, только поем сначала, — простонал Максим. — А то помру.

— Тогда марш мыть руки.

— У-у…

— Что значит «у»?

— Мам,- весело сказал Максим,- купи слона.

— Какого слона?.. Что еще за новости? Одному пленку для магнито- фона, другому слона. Что такое слон?

— Все говорят «что такое слон?», — печально откликнулся Максим.- А ты возьми и купи слона.

— Я серьезно спрашиваю…

— Все серьезно спрашивают,- перебил Максим. — А ты не спрашивай. Просто возьми и купи слона.

Мама посмотрела на папу. Папа смотрел на Максима и покусывал гу- бы.

— Я не понимаю…- начала мама.

— Все говорят «не понимаю». А ты просто купи слона.

Мама вдруг заулыбалась:

— Все говорят «купи слона»! И никто не хочет мыть руки. Марш в ванную, а то я тебя тапочкой!

Максим захохотал и скрылся.

Потом он сидел на кухне и ел. Он ел за обед и за ужин. Суп, со- сиски, манную кашу с джемом. Пил чай с ирисками «Кис-кис». И расска- зывал. Про концерт. Про револьвер у вахтерши. Про утюг, третий этаж, форточку и Марину.

— Взять бы да всыпать как следует, — жалобно сказала мама. — А если бы ты сломал шею?

— А если бы дом сгорел?

— Человек дороже дома!

— Тут вопрос чести и самолюбия, — сказал папа.

— Тут вопрос глупости,- сказала мама.

— Ничего же не случилось,- сказал Максим.- Дело прошлое.

Мама выразила надежду, что в будущем ее сын не станет так бес- толково рисковать головой.

Максим на всякий случай сказал «ладно» и поведал про Ивана Са- вельевича, потом — мимоходом — про уколы и, наконец, как появилась в садике Марина и как отправил ее обратно Иван Савельевич.

— Ну и ну,- вздохнула мама.- Денек был у тебя бурный… Перес- тань жевать конфеты, лопнешь… А ногу надо перевязать. Болит?

— Не-а…

— А откуда все-таки глина?

— Это я в парк шел по берегу и увяз у ручья. Думал, что совсем перемажусь, да одна девчонка помогла…

— Не девчонка, а девочка. Надеюсь, ты ее поблагодарил?

— Ага. Мы потом играли. У нее на берегу есть тайна…

— А зачем тебя понесло на берег, это не тайна?

Максим не успел ответить. Пришел Андрей.

— Эх ты, — сказала ему мама,-прогулял. А Максима все-таки показывали. Совсем недавно.

— Не прогулял. У Галки Жильцовой видел, — отозвался Андрей. — Не дитя — народный артист. Имей ввиду, Макс, Галка в тебя влюбилась.

— Больно надо…

— А еще Максим рассказывал про свои подвиги,-заметил папа.

— Как Транзистора вырубил, уже рассказал?

(Откуда он все знает?!)

— Не транзистор, а утюг, — вмешалась мама. — И не вырубил, а выключил. Хотя бы дома не бросайся своими словечками.

— Именно Транзистора,- спокойно разъяснил Андрей.- Мелкую шпану младшего переходного возраста. Именно вырубил. Точнее — расквасил нос и поставил фингал.

— Максим, ты дрался?- широко раскрывая глаза, спросила мама.

— А чего! Он сам сколько раз первый приставал! Если полезет, еще дам…

— Только не рыпайся первый,- посоветовал Андрей.- А то бывает: силу почуял и пошел на всех отыгрываться. Транзя с этого начинал.

— Я не Транзя, — небрежно сказал Максим.

Потом он пошел в их с Андреем комнату, чтобы посмотреть новую «Пионерскую правду». Но он сделал ошибку. Надо было сначала включить свет, а потом плюхаться на тахту. А он сразу плюхнулся, и вставать стало лень. За окнами ровно шумел теплый ветер. В комнате качались, как туман у крыльев самолета, сумерки. Какое уж тут чтение! И Максим стал лежать просто так.

…Когда вглядываешься в сумерки, в них можно увидеть разные картины. Великанов, старинные города, море с парусами… Максим уви- дел джунгли. И осторожно пошел среди синих пальмовых листьев, лиан и высокой травы. И вышел на поляну. Там стоял громадный серый слон. Максим попятился. Слон его увидел. Встал на задние лапы, выпятил жи- вот и не спеша побежал к Максиму. Максим — от него.

— Стой, стой!- затрубил слон голосом Ивана Савельевича.-Ты куда? Не бойся.

Максим вспомнил, что он теперь не трус, и остановился.

Слон подошел вплотную, и над Максимом нависло его брюхо — круг- лое и необъятное, как дирижабль, на котором в молодости летал Иван Савельевич.

— Ты куда?- повторил слон.- Какой хитрый! Купил, а теперь убега- ешь.

— Разве я вас купил? — осторожно спросил Максим.

— А как же! Ты же сам маму просил, вот она и разрешила.

— А куда мне вас девать?

— Все говорят «куда девать», — печально вздохнул слон. — Раз ку- пил — думай.

— А чем вас кормить?

— Все говорят «чем кормить»… Ирисками, конечно!

— Ладно, — сказал Максим. — Во дворе за гаражами как-нибудь уст- рою…

— Нет уж… — опять вздохнул слон. — Лучше я здесь буду. А ты в гости приходи. Ириски не забудь…

Максим обрадовался и хотел сказать, что не забудет, но раздался резкий звонок…

Максим открыл глаза. Слон пропал, и опять была синяя от сумерек комната.

Снова зазвонили. Мама, видимо, открыла. Максим услышал:

— Вы к кому, мальчики?

— Здрасте. Скажите, пожалуйста. Максим здесь живет?

— Да… Но уже поздно. Кажется, он приткнулся где-то и спит.

— Не сплю! — сказал Максим и выскочил на свет. Потому что он узнал голоса. В дверях стояли Олег, высокий Максим и Вадик.

— Мы за тобой, — сказал высокий Максим. — У нас все готово. Мама охнула:

— Что у вас готово на ночь глядя?

— Одна интересная штука,- торопливо сказал Максим.- Надо испытать. Да, ребята? Главное, что ветер…

Мама, видимо, приготовилась твердо заявить, что никуда Максим не пойдет, и… встретилась с его взглядом. И наверно, поняла, что се- годня Максим стал гораздо взрослее, чем вчера. Она оглянулась на па- пу, вздохнула и снова посмотрела на ребят.

И тогда маленький большеглазый Вадик сказал:

— Да вы не волнуйтесь, пожалуйста. Мы его проводим назад.

Мама тихонько засмеялась и махнула рукой.

— Только не больше чем на полчаса.

Над потемневшей травой в синем вечернем воздухе трепетало треу- гольное крыло-распущенный по ветру главный парус. Он показался Мак- симу живым.

— Садись,- сказал Олег.- Держись за трос. А как услышишь «отдать тормоза» — дергай эту штуку. — И он положил Максимкину ладонь на де- ревянный рычаг.

Рычаг был гладкий и теплый.

Максим устроился, как на скамейке, на узкой доске позади левого колеса. Правой рукой ухватился за проволоку — она тянулась к доске от верхушки мачты. Там, над мачтой, над верхним дрожащим углом пару- са, переливалась белая звезда. Словно кто-то высоко-высоко подвесил граненую елочную игрушку и ее раскрутило ветром.

А больше звезд не было, вечер еще не потемнел. На западе догорал желтоватый чистый закат.

Однако дальние дома и заборы уже смешались в темную массу. И те- перь неясно было, большая здесь площадка или маленькая и далек ли будет путь. И от этой неясности да еще от ожидания появилась легкая тревога.

В зарослях слева от футбольных ворот помигал и зажегся яркий фо- нарик (и Максим вдруг вспомнил Таню и «Гнездо ласточки»).

— Сейчас! — крикнул маленький Вадик. Он сел впереди, а высокий Максим — сбоку, у правого колеса.

Олег встал за яхтой.

— На стаксель-шкотах… — сказал он негромко.

— Есть на стаксель-шкотах! — очень звонко откликнулся Вадик. И маленький треугольный парус — впереди главного — натянулся и мелко задрожал.

— На гика-шкоте…

— Есть на гика-шкоте! — сказал высокий Максим.

Большой парус перестал полоскать и упруго выгнулся под напором ветра. Максим через проволоку ощутил его тугую вибрацию. Яхту качнуло. Максим глотнул от волнения.

— Отдать тормоза!

— Есть!- крикнул Максим и поднял рычаг. Что-то щелкнуло под колесом. Олег подтолкнул яхту и прыгнул на заднее сиденье. Они двинулись. Сначала тихо. Мягко тряхнуло на кочках. Еще, еще… Скорость быстро нарастала, и яхта зазвенела натянутыми тросами. Ломкие стебли захлестали Максима по ногам. Потом он почувствовал, что его плавно приподняло. Левое колесо оторвалось от земли! Максим тихо крикнул: он решил, что сейчас они опрокинутся. Но яхта легко бежала с креном на правый борт, а левое колесо, замедляя вращение, летело над вер- хушками травы.

И стало совсем не страшно. Весело стало! Чтобы уберечь ноги, Максим подобрал их повыше, а потом, словно подчиняясь радостной ко- манде, вскочил на доску!

Он вцепился в тонкую оттяжку мачты и летел над травами — прямо туда, где светил фонарик. Теплый ветер бил его в левое плечо и рвал у локтей широкие рукава рубашки.

Это был полет! Это была песня!

И кажется, что летели они долго-долго…

Фонарик мелькнул слева.

— Садись! — крикнул Олег. — Поворот!

Максим присел на корточки. Он едва удержался — так его кинуло к мачте. Гик с пришнурованным нижним краем паруса пронесся над голо- вой. Паруса хлопнули и натянулись опять. Левое колесо запрыгало по земле. Яхта побежала мимо футбольных ворот. Впереди опять горел фо- нарик.

— Тормоз!-крикнул Олег.-Жми!

Максим локтем навалился на рукоять.

Яхта остановилась так резко, что мачта качнулась вперед, а Мак- сим не удержался и мимо колеса кубарем скатился в траву. Его тут же подхватили и усадили на земле.

— Целый? Живой?

— Как огурчик!-весело сказал Максим.

— В следующий раз так не жми. Надо плавно…

Это сказал не высокий Максим и не Олег. И не Вадик. Это подошел мальчик с фонариком. Фонарик он небрежно вертел в руке, и луч упал на его лицо. И Максим быстро встал. Слегка болело от удара забинто- ванное колено. Только это была чепуха. Он все равно встал и радостно засмеялся. Он сразу понял, что это Венька. Потому что щуплый боль- шеглазый Вадик был непонятным образом удивительно похож на брата — круглолицего, с мягким светлым чубчиком, который так весело вставал от ударов медных тарелок.

— Это ты! — сказал Максим.

— А это ты! — весело отозвался Венька. — Я сразу понял, когда сказали, что Максим…

Что еще говорить? Все было так хорошо: и ребята, и ветер, и тра- ва, и яркий фонарик. И переливчатая звезда над мачтой, и трепещущий парус. Максим сказал:

— А я купил слона. Его кормят ирисками…

И Венька не ответил: «Все говорят…»

Он обрадовался. Он сказал:

— Вот молодец!

ТРИ ПОВЕСТИ О ДЖОННИ ВОРОБЬЕВЕ БЕГСТВО РОГАТЫХ ВИКИНГОВ

Герои наших историй живут в подмосковном городке. На улице, которая называется Крепостная. Дело в том, что в давние времена, когда по полям шастали орды кочевников, здесь стояла крепость. Небольшая, деревянная, с бревенчатыми восьмиугольными башнями. Потом она сгорела и разрушилась. Остался только земляной вал да овраг, который раньше, говорят, был крепостным рвом. Но скорее всего, это просто легенда, потому что овраг далеко от вала. Да еще название улицы напоминает о старине.

Вал густо порос одуванчиками. В овраге растет крапива, булькает ручеек и живут стрекозы и лягушки. На Крепостной улице живут мальчишки.

Конечно, там есть и взрослые, но речь главным образом пойдет о мальчишках.

Улица широкая, но тихая. Машины по ней не ходят, потому что она упирается в овраг. Дорога заросла, и даже сквозь узкий асфальтовый тротуар пробиваются лопухи. Домики прячутся в палисадниках с сиренью.

Сами понимаете, что такая улица — рай для футбола. И для всяких других игр.

Сережка возвращался поздно вечером и на кухне, сдержанно кряхтя, начинал заклеивать пластырем ссадины на ногах.

— Ну и побоища у вас! — сказал я однажды. — Каждый раз с отметинами приходишь.

Сережка, вытянув шею, пытался облизать ссаженный локоть.

— Подумаешь… побоища, — ответил он. — Какие это… побоища… Чушь… Вот в прошлом году…

И, лизнув наконец локоть, поведал эту историю.

В конце июня их осталось пятеро. Почти все «овражники» — ребята с этого конца — разъехались кто куда: в лагерь, к бабушкам, на юг, а один даже в тайгу с отцом-геологом.

А из компании Тольки Самохина никто не разъехался. Или сговорились, или случайно так получилось, но их как было, так и осталось шестнадцать, не считая всякой мелкоты.

У Сережки Волошина и его друзей никогда не было прочного мира с Толькиной компанией. Кто тут виноват, сказать нелегко. Однако все отмечали, что Самохин — человек въедливый и зловредный. Он ко всем придирался и никогда ничего не прощал. Сережке он, видно, не мог простить, что тот не подчиняется. Не считает его, Тольку, командиром в здешних местах, а сам имеет «армию». Правда, Сережкина армия была не такая большая и воинственная, но, пока она была в сборе, могла постоять за себя. И вдруг неприятность — разъехались!

…Те, кто остался, жили в одном дворе. В двухэтажном доме — мальчишки, а в маленьком, в глубине двора, — девчонка Виктория. Или попросту Вика. Одноклассница Сергея.

Викины родители были путешественники. Они не поднимались на снежные вершины, не искали рудные залежи и не раскапывали в песках древние города, они просто ездили. Каждый отпуск они проводили с туристскими группами то на Черном море, то в Ленинграде, то на Волге. А воспитывать Вику приглашали папину сестру Нину Валерьевну.

Нина Валерьевна была худая, длинноносая и печальная женщина. То, что она тяжело больна, подразумевалось само собой. Это все знали, когда еще Виктории на свете не было. А если кто-нибудь спохватывался и пытался узнать о ее болезнях подробнее, Нина Валерьевна медленно и выразительно поднимала глаза на невежу. «Как же вам не стыдно? — говорил этот взгляд. — Мучить бедную женщину, жизнь которой висит на паутинке!» И невеже становилось стыдно.

Чтобы окружающие не забывали о ее страданиях, Нина Валерьевна постоянно сообщала: «Ах, как у меня болит голова». Фразу эту она произносила регулярно через каждые четыре с половиной минуты.

То, что ей приходилось воспитывать Вику, Нина Валерьевна считала подвигом. Она так и говорила: «Надеюсь, люди когда-нибудь поймут, какой подвиг я совершаю».

Может быть, Викины родители это понимали, но они были далеко. А Вика не понимала.

— Уик-то-о-риа-а! — на иностранный манер голосила по вечерам Нина Валерьевна. — Пора домой! Слышишь?! Все нормальные дети уже спят! Уик… (Ах, как у меня болит голова!) …ториа. Не заставляй меня снова принимать валокордин!

— Выходит, я ненормальная! — шептала в каком-нибудь укрытии Вика. — Ну и отлично. Тогда мы еще погуляем. Ага, мальчики?

Как все нормальные девчонки, Вика гоняла с ребятами футбол, временами дралась, ныряла с полузатопленной баржи и никогда не забывала, что она девочка. Довольно часто Вика появлялась во дворе в модном сарафане или платье и вопросительно поглядывала на ребят. Мальчишки понимали девчоночью слабость и сдержанно хвалили обнову.

Платья и сарафаны Виктория кроила из прошлогодних туристских нарядов матери и шила на расхлябанной швейной машинке, которая постоянно ломалась. Чинили машинку братья Дорины.

Братья были близнецы, хотя и ничуть не похожие: Стасик белобрысый, а Борька худой и темноволосый. Жили они душа в душу. И увлечения у Дориных были одинаковые. Больше всего они любили книжки про технику и роботов. Дома у них был механический кот для ловли мышей, звали его Меркурий. Правда, ни одной мыши он не поймал, зато бросался под ноги гостям и хватал их за ботинки железными челюстями…

Еще в этой компании был первоклассник Джонни. Вернее, даже не первоклассник. В школу он лишь собирался, а пока ходил в «подготовишку» — самую старшую группу детсада. Но ведь те, кто, например, только перешел в пятый класс, тут же называют себя пятиклассниками, не дожидаясь новой осени. Вот и Джонни не стал ждать.

Имя Джонни было ненастоящее. Вообще-то его звали Женька. Но Женькин язык имел маленькую странность: не умел выговаривать букву «ж». Получалось «дж». Вместо «железо» Женька говорил «джелезо», вместо «жулик» — «джулик». И себя называл Дженькой. Но что за имя — Дженька! Вот и переделали в Джонни.

Детсадовскую жизнь и порядки Джонни холодно презирал. Он отлично умел читать и решать примеры с «иксами», знал, как устроены космические ракеты и электропробки, и терпеть не мог всякие хороводы и «гуси-лебеди». Чахлая программа подготовительной группы была не для него.

В группу Джонни являлся в потрепанных техасских штанах с мордастым ковбоем на заднем кармане и выцветшей футболке. «Техасы» подметали бахромой паркет и пылили, как мотоцикл на деревенской улице. Воспитательницу Веру Сергеевну этот костюм доводил до истерики, но Джонни оставался спокоен. Во-первых, Вера Сергеевна была его двоюродной сестрой, во-вторых, он никогда не унижался до споров с начальством. Если жизнь в группе становилась нестерпимой, он просто брал под мышку «Сказки братьев Гримм» и уходил к малышам. Малыши смотрели на Джонни, как новобранцы на прославленного генерала. А их воспитательница на него чуть не молилась: Джонни избавлял ее от многих забот.

Ребят из младшей и средней группы Джонни любил. Конечно, они были народ необразованный, но это по малолетству, а не по глупости. И носов они не задирали. А как они слушали сказки!

Малыши верили в Джонни и чуть что бежали к нему. И в тот воскресный день, когда «викинги» совершили первое преступление, два пятилетних гонца отыскали Джонни. А Джонни отыскал друзей.

Сережка, Виктория, Стасик и Борька сидели на верхней перекладине забора, которая называлась «насест». Это было их любимое место. Они сидели и бездельничали. Хмурый Джонни влез на «насест» и сообщил:

— Самохин опять пиратничает…

— Что? — напружиненно переспросил Сергей.

— Понаделали всякого оружия и на всех лезут. У Митьки Волкова и Павлика Гаврина плотину сломали. Они ее в овраге на ручье делали, а они растоптали.

— Шакалы! — искренне сказала Вика. — Нашли на кого нападать!

Сережка прищурился и медленно произнес:

— Думают, если Санька уехал, Митьку можно задевать…

Санька был братом пятилетнего Митьки и приятелем Сергея.

— Пошли поговорим с ними, — деловито предложил Борис.

— Их шестнадцать, — сказал Джонни. — И мечи, и щиты, и копья. Вот они скоро здесь проходить будут, увидите.

И правда, через минуту раздался дружный топот и бренчанье. Топала Толькина компания, а бренчали доспехи.

— Укройсь, — велел Сережка. Они прыгнули с забора и прильнули к щелям.

По дороге шло грозное войско.

Необычный был у войска строй. Впереди шел один человек, за ним два — плечом к плечу, потом шеренга из трех, за ней — из четырех. А дальше снова шли три, два и один. Получался остроконечный четырехугольник — ромб.

Каждый воин держал громадный, как цирковая афиша, щит, который закрывал хозяина от щиколоток до плеч. Все щиты смыкались краями и опоясывали строй, как сплошная броня.

Но удивительней всего оказались шлемы. Чего здесь только не было!

Ржавые каски, кастрюли с прорезями для глаз, колпаки от автомобильных фар, алюминиевые тазики. И каждый шлем был с рогами! Рога из железных трубок, из проволоки, из жести — припаянные, приклепанные, прикрученные — торчали грозно и вызывающе.

Самохин шел первым. На нем сверкал никелированный чайник. Из носика чайника получился отличный рог. Второй рог — такой же — был припаян с другой стороны. Крышка, видно, тоже была припаяна. Чайник закрывал лицо до подбородка. На блестящем металле чернели прорези для глаз.

Над щитами, над шлемами гордо подымались копья. Мочальные хвосты и пестрые флажки реяли у наконечников.

— Ну и стадо, — сказала Вика.

— Смех смехом, а не подступиться, — возразил Борька. — Даже из рогаток не прошибешь.

В середине строя, за щитами, дробно стучал металлический барабан.

— Понятно, — зло сказал Сережка. — Начитался Самохин про викингов. Есть такая книжка — «Черный ярл». Слыхали, кто такие викинги? Это морские бродяги были, вроде пиратов. Давно еще. Они в Скандинавии жили, где сейчас Швеция и Норвегия… В пешем строю они всегда таким ромбом ходили. Закроются с четырех сторон щитами, и не подступишься. И шлемы у них рогатые были, чтобы страх нагонять.

— Ну и страх! Потеха одна! — громко заявила Вика. — Что-то вы побледнели, мальчики. Животы в порядке?

— Уикториа-а! — укоризненно протянул Стасик. — Зачем ты так говоришь? Не заставляй нас принимать валерьянку.

— А ярл — это кто? — спросил Борис.

— Это значит вождь, — объяснил Сережка. — Вроде князя.

— Он негр? — поинтересовался Джонни.

— Почему?

— Ну, раз черный!

— Да это прозвище. Тоже для страха.

— А ярда в чайнике мы тоже боимся? — спросила Вика.

— Мы его вечером поймаем, — решил Сережка. — Когда будет без чайника.

…Тольку Самохина друзья повстречали у входа в летний кинотеатр.

Толька хотел попасть на двухсерийный фильм про трех мушкетеров. Он не попал. Его прижали спиной к решетчатой оградке, над которой поднималась трехметровая фанерная афиша. На афише д'Артаньян ловко раскидывал длинной рапирой целый взвод кардинальских гвардейцев, но Тольке от этого было не легче.

— Поговорим? — сказал Сережка.

— Четверо на одного? — сказал Толька.

— А разве много? — язвительно спросила Вика. — Вас-то сколько было, когда плотину у двух малышей раздавили?

— Мы? Раздавили?

— А не давили, да?

— Мы по ней только через ручей прошли! У нас на той стороне тактические занятия были! Мы что, знали, что она сломается?

— Думать надо было, — наставительно сказал Борька.

— Головой, — добавил Стасик.

— А у него не голова, — произнес остроумный Джонни. — У него джестянка с рогами.

— Ты мои рога не тронь, — мрачно сказал предводитель викингов.

— Можно и потрогать, — заметил Сережка.

— Четверо на одного?

— Пятеро!! — взвился уязвленный в самое сердце Джонни. Только сейчас он понял, что Самохин не желает его даже считать. — Вот как вделаю по уху!

— Козявка, — сказал викинг. — Вделай.

Джонни зажмурился и «вделал»…

В общем, Самохин вырвался из окружения помятый и взъерошенный. Наверно, хотелось ему зареветь. Но он не заревел. Он, часто дыша, сказал издали:

— Ну, увидимся еще! Не будет вам жизни теперь ни ночью ни днем.

Друзья озабоченно молчали и не смотрели друг на друга.

— Вот что, люди, — заговорил наконец командир Сережка. — Давайте-ка топать на свою территорию. И поскорее. Полезное это будет дело.

Он оказался прав. Едва укрылись во дворе, как Джонни известил с «насеста»:

— Идут!

Все забрались на перекладину.

Противник двигался в боевом порядке. Мерно колыхались копья и звякало железо.

— Красиво идут, черти, — со вздохом сказал Сережка. Наверное, все-таки завидовал, что нет у него такой могучей армии.

— Ну и красота! Понацепляли утильсырье… — откликнулась Вика.

Викинги приближались. Толька шел впереди. Рогатый чайник его вспыхивал на вечернем солнце. Лучи отскакивали от него, как оранжевые стрелы. Справа и позади командира шагал верный адъютант Вовка Песков по прозвищу Пескарь. Впрочем, знающие люди утверждают, что прозвище это надо писать через «и», потому что оно не от фамилии, а от Вовкиной писклявости. Пескарь (или Пискарь) тоже был в чайнике, только не в блестящем, а в эмалированном. Крышки у чайника не было, и в круглом отверстии торчал белобрысый хохол.

Строй викингов остановился, нацелившись острием на забор.

— Ну, чего расселись, как курицы? — глухо спросил Самохин из-под шлема. — Идите, побеседуем.

— Сено к корове не ходит, — сказал Сережка.

— Трусы, — заявил Толька, презрительно глядя сквозь прорези. — Это вам не пятеро на одного.

Джонни гордо улыбнулся.

— И не шестнадцать на двух малышей, — сказала Вика.

— Пескарь, давай, — приказал Самохин.

Адъютант вышел из строя и приблизился к забору. Тонким голосом он отрапортовал:

— Объявляем вам всем смертельную войну до полной победы, чтоб не было вам нигде проходу!

— Все? — спросил Сережка.

— Все, — сказал Пескарь и нерешительно оглянулся на ярла.

— Объявил и катись отсюда, — хмуро предложил Сережка.

— Сам катись, — ответил Пескарь, потому что приказа отступать не было.

Джонни деловито плюнул, целясь в неприкрытую макушку викинга, но не попал. Оскорбленный Пескарь поднял копье, чтобы отомстить обидчику. Борька и Стасик ухватили копье за наконечник, дернули к себе. Пескарь не ожидал такого фокуса и выпустил оружие. Дорины тупым концом копья трахнули Пескаря по щиту, и посол викингов шлепнулся на асфальт, раскидав худые, как циркуль, ноги.

Викинги склонили копья и ринулись к забору. Пятеро друзей, как парашютисты, посыпались вниз, во двор.

— Минуточку! — крикнула Вика и метнулась к своему крыльцу. Буквально через несколько секунд она примчалась с ведерком. Вода блестящим языком перехлестнула через забор. Послышались яростные крики, и викинги отступили. Вика снова уселась на шатком заборе.

— Эй вы, мелкий рогатый скот! — радовалась она. — Обезьяны в дырявых мисках! Получили? Мы вас всех переловим по одному, рога пообломаем!

— Уикто-ориа-а! — раздался позади возмущенный вопль. — Что ты говоришь! Сию же минуту ступай домой! Ты сведешь меня в могилу!

— Сведешь тебя… — проворчала Вика и шумно упала с забора. — До завтра, мальчики. Сегодня меня весь вечер будут перевоспитывать.

— Держись, — откликнулся Сережка. — Утро вечера мудренее.

Но утро не оказалось мудренее. Оно не принесло ни радостей, ни свежих мыслей, ни особых новостей. Была только одна новость: Джонни оказался именинником. Ему исполнилось семь лет, и он на законных основаниях не пошел в детский сад.

— Уговаривали, — сказал Джонни. — Хотели, чтобы я туда до самой осени таскался. Я сказал, что фиг. Джирно будет.

Не было теперь нужды дразнить своим видом воспитателей. Поэтому Джонни явился к друзьям не в обычном ковбойском костюме, а в октябрятской форме, купленной вчера в магазине «Светлячок».

— Джонни, ты — генерал, — сказала Вика, разглядывая синюю пилотку и голубую рубашку с погончиками. — Тебя, именинника, надо бы за уши потаскать, да я подступиться боюсь.

— Мы ему железного кота подарим, — пообещал Стасик.

Слова о генерале повернули все мысли к военным делам.

— Эти паразиты вчера до ночи маршировали, — сказал Борька.

Сережка вздохнул. Это был вздох полководца без армии. Сережка сказал:

— Набрать бы человек двадцать, поставить бы впереди всех Джонни с барабаном… Дали бы мы этой рогатой банде!

— Может, на них вашего кота напустить? — спросил Джонни у Дориных.

— Мелковат, — сказал Борька.

— А если что-нибудь покрупнее смастерить? — оживилась Вика.

— Пушку? — спросил Борька.

— За пушку влетит, — рассудительно заметил Джонни.

— Броневик бы склепать… — задумчиво произнес Стасик. — И на всем ходу на них: др-р-р-р!

— «Др-р-р!» — передразнил Борька. — На каком ходу? Двигатель где возьмешь?

— А на педалях?

— Много ты наездишь на педалях? — спросил Сережка. — Тебя в этом «броневике» как в мышеловке накроют.

— Мы и так, как в мышеловке, — сказал Стасик. — На улицу не сунешься, чтоб футбол погонять.

— Вот в августе вернутся наши, тогда мы дадим жизни, — мечтательно сказала Вика.

— В августе! — возмутился Джонни. — А сейчас как воевать?

Настроение было неважное, и Вике захотелось поспорить:

— Вам, мальчишкам, только воевать да футбол гонять!

— А что делать? Взаперти сидеть?

— Не обязательно сидеть. Тыщу дел можно придумать, самых интересных!

— Не надо тыщу. Придумай одно, — попросил Сергей.

Ничего не придумывалось, но отступать было нельзя, и с разгона Вика заявила:

— Ну… звено можно организовать! Для шефской работы. Как в зоне пионерского действия. Помогать там кому-нибудь или еще что…

— Бабушкам водичку с колонки носить, — вставил Стасик.

— Ну и что? Рассыплешься?

— Не рассыплемся, — ответил за брата Борька. — Только пока ей воду таскаешь, она будет на рынке земляникой торговать.. Знаю я таких.

— Не все же такие.

— Не все! Есть и другие, которые во двор не пустят. Сунешься, а там кобель здоровенный. Враз штаны оборвет.

Вмешался Сережка и сказал, что затея так себе. Никаких бабушек и стариков, которым помощь нужна, не найдешь. У каждого толпа здоровенных родственников и детей. Это раньше были одинокие старушки, а сейчас…

— Есть одна бабушка, — вдруг сказал Джонни. — Она без никого живет. Ее бабкой Наташей зовут. Да вы же знаете, у нее щенок Родька.

Щенка Родьку знали. Он был веселый и добродушный. А хозяйка…

— Неподходящая бабка, — твердо сказал Сергей. — Ерунду ты выдумал, Джонни. Она ребят просто видеть не может.

— Кричит, что все мы бандиты, — заметила Вика.

— Ну… — нерешительно сказал Джонни. — Мы, наверно, сами виноваты…

— Мы?! — хором возмутились Дорины.

— Ну… то есть, наверно, я… Я в прошлом году нечаянно свой вертолет ей в огород пустил. И полез за ним… И там нечаянно два огурца сорвал…

— А она нечаянно тебе уши надрала, — обрадованно добавил Стасик.

— Нет, не успела. Только я от нее по парникам убегал, по стеклам…

— Понятно, почему она кричит, — задумчиво сказала Вика.

— Я там все ноги изрезал, — огрызнулся Джонни.

— Теперь к ней не сунешься, — сказал Борька.

Сережка молчал. Он обдумывал. И все тоже замолчали, вопросительно глядя на командира.

— А может, попробуем? — спросил Сережка. — Трудно, конечно… А вдруг перевоспитаем бабку? Все-таки польза для человечества.

Решили попробовать.

На разведку пошли Стасик и Борька.

Бабка Наташа жила в угловом домике. Домишко был старый, осевший в землю одним углом. Словно кто-то сверху стукнул его кулаком по краю. Калитка тоже была старая. Она оказалась запертой, но Борька просунул в щель руку и отодвинул засов.

По двору ходили куры и петух Гарька (полное имя Маргарин). Из фанерного ящика выкатился толстопузый Родька, тявкнул и помчался к разведчикам, виляя хвостиком, похожим на указательный палец. В углу двора из ветхого сарайчика появилась бабка Наташа.

Бабка была еще крепкая. Высокая, худая и сутулая. Она колюче глянула на ребят из-под клочкастых бровей, и Стасик торопливо посмотрел назад: открыта ли калитка.

— Здрасьте… — сказал Борька.

— Нету макулатуры! — заговорила бабка голосом, неожиданно чистым и громким. — И железа нету! Ничего нету!

— И не надо, — поспешно сказал Борька. — Мы к вам, бабушка, по другому делу.

— И никаких делов нету! Хулиганство одно, — неприступно отвечала бабка Наташа, зачем-то подбирая с земли хворостину, похожую на гигантский крысиный хвост.

Стасик жалобно сказал:

— Никакого хулиганства. Мы совсем наоборот…

— Ну и шагайте отседова, раз наоборот. И нечего собаку со двора сманивать! Брысь! — Она подняла хворостину, и Родька пушечным ядром влетел в ящик. Стасик и Борька зажмурились, но остались на месте.

— Непонятно вы говорите, — начал Борька, приоткрывая один глаз. — При чем тут хулиганство? Разве можно считать хулиганами всех людей?

— Я про людей и не говорю, — ворчливо ответила бабка. — А вас еще сколько надо палкой учить, пока людями станете.

— Не все же палкой. Можно и по-хорошему, — ввернул Стасик.

— С вами-то?

— С нами, — твердо сказал Борька. — Мы к вам по хорошему делу пришли. Починить что-нибудь, если надо, помочь где-нибудь. У нас пионерское звено для этого создано. Шефская работа.

— И чего это мне помогать… — неуверенно сказала бабка.

— Мало ли чего! — перешел в наступление Борька. — Забор починить или крыльцо… Или вон дверь на сарае! Ну, что за дверь!

— Чихнешь — и отпадет, — сказал Стасик.

Дверь и правда была никудышная. Три кое-как сбитых доски висели на одной петле.

— Мы бы вам такую дверь отгрохали, — мечтательно сказал Стасик.

— «Отгрохали», — опасливо повторила бабка. — Еще стянете чего-нибудь из сарая-то.

Братья Дорины оскорбленно вскинули головы.

— Во-первых, — сказал Борька, — мы не жулики…

— Во-вторых, — сказал Стасик, — было бы что тянуть! Золото, что ли, там спрятано?

— Там у меня коза, — с достоинством ответила бабка Наташа.

Борька вздохнул и устало спросил:

— Бабушка! Ну подумайте, зачем нам коза? В велосипед запрягать?

Бабка смотрела то на ребят, то на дверь. Дорины с обиженным видом ждали. Родька опять вылез из ящика и тявкал на Маргарина.

— А… почем возьмете-то? — поинтересовалась бабка Наташа.

— Да что вы, бабушка! — хором сказали братья.

Дверь делали у себя во дворе. Доски для нее собрали старые, разные, но Борька прошелся по ним фуганком, опилил концы, и они заблестели — одна к одной. Потом их сбили двумя поперечными брусьями. Стасик притащил из своих запасов две тяжелые дверные петли и щеколду. Сережка у себя в чулане оторвал от старого сундука узорную медную ручку. Вика отыскала полбанки оранжевой краски, которой покрывают деревянные полы. Краска осталась от ремонта дома.

Один Джонни бездельничал. В начале работы он треснул молотком по пальцу, и его отправили «на отдых». Сказали, что, во-первых, он именинник, во-вторых, испачкает свою форму, а в-третьих, кто его знает: может быть, в другой раз он стукнет не по своему пальцу, а по чужому. Джонни сидел на Викином крыльце и канючил, что хочет работать.

Потом, когда развернулись главные события, Джонни поэтому и отвоевал себе основную роль. «Хватит заджимать человека, — сказал он. — Тогда не дали работать и сейчас не пускаете?» И его пустили… Но это было после. А пока друзья возились с дверью.

Они унесли готовую дверь в бабкин двор, приладили к сараю и взялись за кисти. Через полчаса дверь снаружи полыхала оранжевым пламенем. Сияла на солнце. Бабка Наташа тоже сияла. Вся ее суровость растаяла, как эскимо на солнцепеке.

— Голубчики, — повторяла она. — Работнички! Я вам конфеточек… — И она заспешила к дому.

— А ну, пошли, ребята, — распорядился Сережка. — А то еще правда начнет конфетки совать.

Они побежали на улицу.

Джонни задержался в калитке. Опустился на колено. Его заторопили.

— Идите! — откликнулся он. — Я догоню! Только сандаль поправлю! Ремешок порвался…

Вся компания, кроме Джонни, устроилась на крыльце у Вики. Вика чинила Борькину рубашку. Борька, сидя на корточках, чистил бензином штаны Стасика. Стасик оглядывался и давал советы. Сережка зачем-то старался укусить свою ладонь.

— У-ик-то-о-ориа-а! — доносилось изредка из дома. — Почему ты не идешь обедать? Я напишу папе и маме!

— Ах, как у меня болит голова, — деревянным голосом сказала Вика.

— Джонни куда-то исчез, — озабоченно заметил Сережка. — А тут еще эта заноза…

— Ты имеешь в виду мою тетю? — спросила Вика.

— Я имею в виду настоящую занозу. В ладони сидит..

— Вот он, Джонни, бежит, — сказал Борька.

Встрепанный Джонни подлетел к друзьям и перевел дух.

— Викинги? — спросил Сергей.

— Братцы, — громким шепотом сказал Джонни. — Липа взбесилась.

Борька приоткрыл рот и вылил на Стасика бензин. Вика воткнула в палец иголку. Сережка лязгнул зубами и проглотил занозу.

Липа взбесилась! Все знали бабкину Липу как пожилую мирную козу. Что случилось?

…Случилось вот что. Хитрый Джонни услыхал от бабки про конфеты и решил не упускать случая. Поэтому и застрял в калитке, а никакой ремешок у него не рвался. Ребята ушли, а Джонни сидел на корточках, теребил у сандалии пряжку и поглядывал на крыльцо.

Появилась бабка Наташа, но без конфет. На Джонни она не взглянула, видно, не заметила. Бабка побрела к сарайчику, полюбовалась дверью, осторожно открыла ее и медовым голосом позвала:

— Иди сюда, голубушка, иди сюда, сладкая…

Появилась «сладкая голубушка» Липа. При свете солнца особенно заметно было, какая она худая и клочкастая. Бабка распутала у нее на рогах веревку.

— Пойдем, матушка, я тебя привяжу, травки пощиплешь.

Липа ничего не имела против. Сонно качая бородой, она побрела за хозяйкой. Но тут нахальный петух Гарька боком начал подбираться к открытой двери. У бабки, видно, были причины, чтобы Гарьку туда не пускать.

— Брысь, нечистая сила! — гаркнула она. Оставила козу и побежала к сараю. Петух развязной походкой удалился в курятник. Бабка Наташа прикрыла дверь и заложила щеколду, приговаривая:

— Сейчас, сейчас, моя Липушка.

Липа лениво оглянулась…

И увидела дверь.

Никто никогда не узнает, что произошло в ее душе. Козья душа — потемки. Но Джонни видел, как Липины глаза вспыхнули желтой ненавистью. Липа сразу как-то помолодела.

— Им-ммэх! — энергично сказала она. Широко расставила ноги, подалась назад и, разбежавшись, врезала рогами по оранжевой двери.

— Голубушка! — ахнула бабка.

Липа тяжелой кавалерийской рысью вернулась на прежнее место и склонила рога.

— Ладушка… — позвала бабка Наташа и сделала к ней шаг. Липа рванулась и смела ее с дороги, как охапку соломы. Сарай слегка закачало от могучего удара.

— Спасите… — нерешительно сказала бабка и, пригибаясь, побежала за угол.

Джонни вскочил и, хлопая расстегнутой сандалией, помчался к друзьям…

Когда ребята ворвались в калитку. Липа готовилась к очередному штурму. Она дышала со свистом, словно внутри у нее работал дырявый насос. Рыла землю передним копытом и качала опущенными рогами. На рогах пламенели следы краски. Глаза у Липы тоже пламенели.

— М-мэу-ау, — хрипло сказала Липа и, наращивая скорость, устремилась к сараю.

Трах!

Дверь крякнула. Внутри сарайчика что-то заскрежетало и ухнуло. С козырька крыши посыпался мусор. В курятнике скандально завопил Гарька. В глубине своего ящика нерешительно вякнул Родька.

— Красавица моя… — плаксиво сказала бабка Наташа, укрываясь за кадкой.

«Красавица» гордо тряхнула бородой, встала на задние ноги, развернулась, как танцовщица, и бегом отправилась на исходную позицию. Там она снова ударила копытом и с ненавистью глянула на дверь.

Борька, срывая через голову рубашку, метнулся к взбесившейся козе. Коза метнулась к двери. Они сшиблись на полпути. Падая, Борька набросил рубашку Липе на рога. Клетчатый подол закрыл козью морду. Липа по инерции пробежала почти до сарая и остолбенело замерла.

— Мэ? — нерешительно спросила она.

Подскочила Вика и покрепче укутала рубашкой Липину голову.

Бабка Наташа выбралась из укрытия.

— Это что же? — спросила она со сдержанным упреком. — Значит, так оно и будет с нонешнего дня?

— А мы при чем? — огрызнулся Борька. Он ладонью растирал на голом боку кровоподтеки от Липиных рогов. — Дура бешеная! Больная, что ли?

— «Больная»! — обиделась бабка. — Да сроду она не болела! Вот что! Сымайте-ка вашу дверь, мне коза дороже!

— Ну, и… — со злостью начал Борька, но Сережка одними губами произнес: «Тихо…» — и повернулся к бабке.

— Дверь снять недолго, — покладисто сказал он. — Только как вы без двери будете? Старая-то совсем рассыпалась. Украдут ведь козу, бабушка. Или сбежит.

Бабка открыла рот, чтобы обрушить на Сережку гром и молнии… и не обрушила. Потому что без двери в самом деле как?

— Ироды, — плаксиво сказала она.

— Да вы не расстраивайтесь, бабушка, — убеждал Сережка. — Ну, разволновалась коза немножко. С непривычки. Бывает… А может быть, у козы вашей какая-нибудь испанская порода? Как у быков. Знаете, испанские быки на все такое яркое кидаются.

— Сам ты порода-урода! — опять взвилась бабка. — Значит, так и будет она кидаться?

— Да перекрасим дверь, — спокойно объяснил Сережка. — 0 чем разговор! В зеленый цвет перекрасим. Не будет она кидаться на зелень. Ведь на траву она не кидается.

Бабка подозрительно молчала. Но, подумав, решила, видимо, что нет Липе никакого резона кидаться на зеленую дверь.

— А когда перекрасите?

— Ну, сперва пусть эта краска высохнет… А пока мы Липушку в овраге попасем, — сладко пообещал Сережка. — Раз уж так получилось… Главное, вы не беспокойтесь. Мы ей дверь показывать не будем. Уведем и приведем аккуратненько. Там и травка густая, сочная, не то что здесь…

Когда Липу вывели за калитку, Борька в сердцах саданул ей коленом в худые ребра.

— У, кляча испанская!

— Вот и нашлось дело. А боялись, что заскучаем, — ехидно заметила Вика.

— Зачем связались? — возмущенно спросил Стасик. — Ну и пускай разносит сарай! Мы-то при чем? — И он треснул Липу с другой стороны.

— Не тронь дживотное, — сердито сказал Джонни.

— А в овраге нас викинги живьем возьмут, — заметил Стасик.

— Не возьмут. Мы за поворот уйдем, они туда не полезут в своих доспехах, — объяснил Сережка.

— Звено козопасов, — сказала Вика и вздохнула. — Да еще зеленую краску добывать надо. Предупреждаю: у меня нет.

— Зеленая подождет, — сказал Сережка. — Надо оранжевую. Осталась?

— А зачем?

— Осталась?

— Немножко, — сказала Вика. — А…

— Пока хватит немножко. А вообще… Фанера есть?

— Есть, — откликнулись Дорины.

— В чем дело, Сергей? — строго спросила Виктория.

Сережка зорко глянул по сторонам и шепотом сообщил:

— Есть одна мысль…

В тот же день Джонни появился в детском саду. Он пришел на площадку независимой походкой вольного человека. Бывшая Джоннина группа хором вздохнула, завидуя его свободе и ослепительной форме. Вера Сергеевна сказала:

— Не понимаю, Воробьев, что тебе здесь нужно.

Джонни ответил непочтительно и отправился к малышам. В тенистом уголке за деревянной горкой Джонни собрал верных людей.

— Вот что, парни, — сказал он. — Есть важное дело.

Малыши часто дышали от внимания и почтительности.

— Кто знает, что такое ремонт?

— Это когда папка мотоцикл чинит, — сказал крошечный, как игрушка, Юрик Молчанов.

— Молодец, — сказал Джонни. — А еще?

— У нас был ремонт холодильника, — сообщил толстый Мишка Панин. — Только это плохой ремонт, потому что холодильник все равно не работает.

Два голоса вместе сказали, что бывает еще ремонт телевизора.

— Правильно, — терпеливо согласился Джонни.

— А у нас дома везде ремонт, — раздался голос у него за спиной. Джонни обернулся, как охотник, услышавший зверя.

— И пол красят?

— Ага, — сказал стриженый малыш Дима.

— Вот! Это самое главное! — торжественно объявил Джонни. — Нам такой ремонт и нужен. Там, где есть оранжевая краска.

— Какая? — спросил Юрик Молчанов.

— Оранжевая. Ну, которой полы красят… Ну, вот, как штаны у Димки.

Все с уважением посмотрели на Димкины штаны с вышитым на кармане цыпленком.

— У нас есть такая!

— И у нас! — раздались голоса.

Джонни рассчитал правильно: летом хозяева деревянных домов всегда стараются заняться ремонтом: белят, шпаклюют, крыши чинят. Полы красят. Три Джонниных агента сразу пообещали добыть краску. Остальные сказали, что разведают у соседей.

— Приносите утром, — велел Джонни. — Каждый по консервной банке. И спрячьте там под… Ну, вы знаете где.

— Ага. А зачем? — спросил Мишка Панин.

— Потом скажу. Пока военная тайна. Если проболтаюсь, за язык повесят, — серьезно ответил Джонни. — И вы помалкивайте.

— Есть, — шепотом сказал Мишка.

Утром викинги снова ступили на тропу войны. Пестрые флажки реяли на ветру. Шлемы блестели и грозно брякали. Викинги шли на поиски подвигов и славы.

Но, чтобы совершить подвиг, надо победить врага. А врагов не было. Местные собаки заранее убирались с дороги и гавкали за крепкими заборами. Кошки смотрели с крыш зелеными глазами и тихо стонали от ненависти. Куры, заслышав мерный тяжелый шаг, разлетались по палисадникам, и даже заносчивый Маргарин поспешил исчезнуть в чужой подворотне.

Сомкнутый четырехугольник воинов прошел уже пол улицы. Подвигов не предвиделось. Под рогатыми кастрюлями и чайниками начинали шевелиться недовольные мысли. Шаг стал сбивчивым. Кое-кто за спиной предводителя стянул со взмокшей головы шлем и взял его под мышку. Дисциплина падала.

Но зоркие глаза вождя разглядели впереди сине-голубую фигурку.

— Внимание!! — взревел обрадованный ярл. — Впереди вражеский лазутчик!

— Внимание! — тонким голосом поддержал его верный адъютант. — Впереди вражеский Джонни по прозвищу Карапуз!

Никогда не было у Джонни такого прозвища! И все это знали. Но Толька на ходу приказал:

— Полк, слушай боевую задачу! Изловить подлого Джонни Карапуза, взять его в заложники и выведать все военные секреты!

— Ура! — рявкнули воодушевленные викинги.

Джонни, однако, не хотел, чтобы его изловили. Он заметил врагов и поднажал, стараясь успеть к своей калитке раньше викингов.

Рогатое войско тоже поднажало.

Джонни был не такой противник, на которого надо идти сомкнутым строем. Викинги сломали ряды и кинулись за добычей наперегонки. Но быстро бежать им не давали щиты и копья.

А Джонни мешало бежать ведерко с краской. Он тащил его из детсада. Малыши постарались, и ведерко было полное. И тяжелое. Оно цеплялось липким боком за ногу, краска плескала через край, и за Джонни по асфальту тянулась рваная оранжевая цепочка. Ну как тут побежишь?

Наверное, поэтому Джонни не успел к калитке. Викинги опередили, и казалось, что спасенья нет.

Но спасенье было. Джонни затормозил и юркнул в проход между заборами.

Это был очень узкий коридор. Если бы Джонни развел руки, он коснулся бы того и другого забора. Проход вел к ручью, который журчал позади огородов. Зимой хозяйки ходили на ручей полоскать белье, а летом здесь никто не ходил, и проход зарос лопухами.

Джонни вошел в лопухи, повернулся и стал ждать.

Надо сказать, что кроме ведра у Джонни были две мочальные кисти, которыми белят стены. Ведерко он поставил перед собой, а кисти взял, как гранаты.

Громыхая щитами и шлемами, полезли в проход викинги. Впереди были Самохин и Пескарь.

— Только суньтесь, коровы, — холодно сказал Джонни. И по самый корень окунул в ведерко кисть.

Это непонятное движение слегка смутило суровых воинов. Они остановились.

— Сдавайся, — неуверенно сказал Пескарь.

Свободной рукой Джонни показал фигу. На этот возмутительный жест викинги ответили нестройными угрозами. Но не двинулись. Краска падала с кисти, и ее тяжелые капли щелкали по лопухам.

— А ну, положи свою мазилку, — устрашающим голосом сказал Самохин.

Джонни дерзко хмыкнул.

— Взять шпиона! — приказал Толька. Склонил копье и двинулся на противника.

Джонни изогнулся и метнул кисть в щит предводителя.

Бамм! Фанера тяжело ухнула, и на ней расцвела оранжевая клякса величиной с кошку. Кисть рикошетом ушла в задние ряды и зацепила еще несколько щитов.

— Я так не играю, у меня рубаха новая, — сказали оттуда.

— Молчать! Не отступать! — крикнул Самохин.

Джонни обмакнул вторую кисть.

— Джить надоело?

Викингам не надоело жить, но надо было спасать свой авторитет. Они опять склонили копья.

Бамм! Вторая кисть разукрасила щит Пескаря и щедро окропила других викингов. Джонни, не теряя секунды, схватил с земли гнилую палку, перешиб о колено и оба конца макнул в краску. Палки полетели вслед за кистями. Викинги яростно взревели. Безоружный Джонни подхватил ведерко и пустился к ручью.

Путаясь в лопухах, цепляясь друг за друга копьями и рогами, грозные покорители северных морей кинулись в погоню. Жажда мести подхлестывала их. Они догоняли беднягу Джонни.

Что делает охотник, когда его настигает разъяренный медведь? Он бросает по очереди зверю одну рукавицу, вторую, потом шапку… Рукавиц у Джонни не было, а новенькую пилотку он не отдал бы даже Змею Горынычу. И Джонни бросил врагам ведерко. Вернее, не бросил, а оставил в лопухах.

Неожиданный трофей на минуту задержал орущих викингов. Джонни оторвался от погони. Он, не снимая сандалий, перешел ручей, погрозил с того берега кулаком и по чужим огородам вернулся к своему забору.

Там его ждали.

— Получилось? — спросил Сережка, бледнея от нетерпения.

— Джелезно, — сказал Джонни. — Сейчас увидите.

Они повисли на заборе.

Викинги выбирались из прохода и смыкали ряды. К забору они подошли уже неприступным ромбом. Их щиты сверкали оранжевыми заплатами всех размеров.

— Вашего Джонни мы все равно поймаем, — сказал Толька, сдвигая на затылок чайник. — Оторвем ноги и приставим к ушам.

— Самохин, ты грабитель, — с достоинством ответил Сережка. — Вы не викинги, а мародеры. Такая банда — на одного первоклассника! Краску отобрали!

— Он ее сам бросил! — возмутился Толька.

— Сам! — хором подтвердили викинги.

— Вы бы не лезли, я бы не бросил! Джулье! — вмешался Джонни.

— До тебя мы еще доберемся, — пообещал Пескарь.

— Отдавайте краску! — потребовала Вика.

— Да? А сметаны не хотите? — язвительно спросил Толька. А услужливый Пескарь захохотал.

— Ну послушай, Толька, — сказал Сережка с неожиданным миролюбием. — Ну зачем она вам? А нам она правда нужна.

Самохин удивился: противник не ругался, а просил. Но Толька уступать не хотел.

— Сами виноваты, — непреклонно ответил он и нахлобучил чайник. — Зачем ваш Джонни нам щиты заляпал? Думаешь, мы такие ляпаные ходить будем?

— А что будете? — с подозрительным нетерпением спросила Виктория.

Талька мстительно сказал из-под чайника:

— Будем вашей краской наши щиты красить. Чтоб пятен не было. Чтоб одинаковые были. А остаточек вам вернем, так и быть.

— Чтоб вы подавились этим остаточком! — с восторгом в душе воскликнула Вика. И друзья посыпались с забора, чтобы враг не заметил их ликования.

Но они еще не были уверены до конца. Они сидели на Викином крыльце и ждали, и грызла их тревога.

В два часа дня появились в калитке два Джонниных пятилетних разведчика. Джонни, сдерживая нетерпение, пошел навстречу.

— Ну?

— Красят! — отчеканили разведчики.

— Красят, — небрежно сообщил Джонни, возвратившись на крыльцо.

— Джонки, ты великий человек, — проникновенно сказал Сережка.

— Мы подарим тебе Меркурия, — снова пообещал Борька.

Стасик в немом восторге встал на руки. А Вика… Ну что возьмешь с девчонки! На радостях она чмокнула героя в перемазанную краской щеку.

Джонни шарахнулся и покраснел…

— Ой! — спохватился Стасик и встал на ноги. — Борька, пора!

— Куда вы? — спросил Сережка.

— Липушку на выпас, — ласково сказал Борька.

— Липушку на тренировочку, — нежно добавил Стасик. — Тренировка — залог победы.

— Вы там не очень, — предупредил Сережка. — А то как снизит удои, да как запрет ее от нас бабка…

— Снизит?! — возмутился Стасик. — У нас режим! Программа! Распорядок. Все по-научному!

В тот же вечер Стасик Дорин бесстрашно явился во двор к Самохиным. В одной руке он держал пакет с пластилиновой печатью, в другой — лыжную палку с белым полотенцем.

— Что надо? — нелюбезно спросил предводитель викингов, появляясь на крыльце. Стасик повыше поднял флаг и протянул пакет. Толька с сожалением поглядел на полотенце. Никакие законы не разрешали отлупить посла. А так хотелось! Он вздохнул, разорвал пакет и вынул бумагу.

«Вызываем на бой!!! Послезавтра. В четверг. В девять часов утра», — прочитал он. Придраться было не к чему: ни одного оскорбительного выражения.

— Будет ответ? — вежливо спросил Стасик.

— Будет, — сказал Самохин. — Послезавтра в девять. Вам понравится.

— Вот и хорошо, — сказал Стасик.

Утро решающей битвы было безоблачным, синим, ослепительным. Не воевать бы, а радоваться. Но суровые покорители северных морей, повелители фиордов, грозные бойцы в рогатых шлемах созданы не для мирной жизни. Их дни проходят в боях… Правда, на этот раз они знали, что больших подвигов совершить не удастся. Велика ли заслуга — обратить в бегство маленький, почти беззащитный отряд! Но проучить непокорного врага следовало, и ровно в девять боевой четырехугольник викингов показался на улице. Заполыхали на солнце оранжевые щиты.

И вот викинги увидели противника.

— Тихо! — сурово сказал Самохин, потому что в рядах началось неприличное, подрывающее дисциплину веселье.

Ну а как было не веселиться? Противник был такой беспомощный, потешный! Пять человек стояли поперек дороги, вооруженные чем попало. У девчонки вместо щита была деревянная крышка от бочки. Джонни Карапуз держал игрушечный автомат, бесполезный в настоящем бою. У Сережки Волошина вообще не видно было оружия. Лишь братья Дорины укрылись за настоящими, как у викингов, щитами. Пятерка эта растянулась в редкую шеренгу, только Борька и Стасик стояли рядом, сдвинув некрашеные щиты.

— Сейчас побегут, — пропищал Пескарь. — Не будет никакого боя.

Но противник не бежал.

— Может быть, они решили геройски погибнуть? — с опаской спросил Пескарь.

— Помолчи, — обрезал предводитель. И, не оглядываясь, приказал: — Пленных заприте до вечера в нашем штабе. А Джонни — сразу ко мне. Я из него сделаю чучело.

…А Сережкин отряд молча ждал врага.

— Не тяни, — прошептал наконец Стасик. — Оставь место для разбега.

— Давай, — попросила Вика.

Викинги надвигались, как рыжий танк.

— Внимание… — сказал Сережка. — Старт!

Братья Дорины раздвинули щиты и убрали руки с Липиных рогов.

Липа глянула вдаль, и ее затрясло, как вентилятор со сломанной лопастью. Еще бы! Раньше она воевала только с одной отвратительно-оранжевой дверью, а сейчас такие двери двигались на нее толпой!

Липа коротко замычала. Вернее, это было не мычанье, а глухой утробный звук, похожий на стон раненого льва. Потом она тяжело встала на дыбы, оттолкнулась задними копытами и ринулась на врага, поднимая над дорогой клочковатые дымки пыли.

— Ха-ррашо идет, — сказал Сережка.

Викинги замедлили шаг. Едва ли они испугались. Скорее, просто удивились. А потом, разглядев, что мчится на них не носорог, не дикий бык и не баллистическая ракета, со смехом опустили щиты и склонили копья.

Ох, как это опасно — недооценивать врага! Что были тонкие копья для разъяренной Липы! Остановить ее удалось бы, пожалуй, только прямым попаданием из пушки.

Раздался сухой треск фанеры и нестройный крик растерявшихся викингов. Строй дрогнул и развалился. Липа исчезла в гуще копий, шлемов и щитов. Она бесновалась в середине толпы рогатых воинов.

В армии викингов стремительно нарастала паника.

— Бешеная! — раздался крик, и это было как сигнал.

Бойцы кинулись в калитки, на заборы и в подворотни, устилая поле брани рогатыми кастрюлями и огненными прямоугольниками щитов. Правда, четыре человека сомкнули ряд и хотели встретить грудью дикого врага, но пустились в бегство, едва Липа обратила на них горящий взгляд.

Не бросил оружие только ярл. Грозный вождь викингов не мог покинуть место битвы, оставив на нем меч и щит. Копье он тоже не хотел оставлять. Закинув щит за плечи и взяв копье под мышку, Самохин крупной рысью помчался к своей калитке. Блестящий шлем слетел с него на дорогу и несколько метров, бренча и прыгая, катился за хозяином. Потом застрял о травянистом кювете.

Если бы Толька догадался повернуть щит крашеной стороной к себе, он легко спасся бы от погони. Но фанерный квадрат прыгал у него на спине, сверкая оранжевой краской, и Липа расценила это как издевательство. Набирая скорость, она пустилась за последним викингом, настигла и атаковала с тыла. Шит рогами она не достала и ударила несколько ниже, но Тольке от этого было не легче.

Получив еще два удара. Толька понял, что не уйдет. Он бросил снаряжение у кривого тополя и с цирковой ловкостью взлетел на толстый сук.

Липа остановилась. Ее клочкастые бока взлетали и на дали от яростного дыхания. Она ударила копытом брошенный щит и с отвращением сказала:

— М-мэ!

Очевидно, она хотела сказать: «М-мэрзость!»

Толька смотрел на нее с тоскливой безнадежностью.

Победители окружили тополь.

— Сидишь? — почти ласково спросила Вика. — Ну и как там? Удобно?

— Да ничего, — уклончиво ответил Толька. Он немного пришел в себя. Все-таки сейчас он был не один на один с бешеным зверем.

— Слезай, джаба с рогами, — потребовал Джонни.

— Фиг, — сказал Толька.

— Хуже будет, — предупредил Борька.

— За штаны стянем, — пообещал Стасик.

— Попробуй. Как врежу каблуком по носу.

Сережка молчал. Он считал, что побежденный враг не стоит разговоров. Он гладил Липу и чесал у нее за ухом. Липа хрипела и косилась на щит. Сережка повернул его краской вниз. Потом взглянул на Тольку и спросил у ребят:

— Что с ним делать?

— Дать ему джару, чтоб запомнил, — мрачно сказал Джонни.

— Десять раз по шее, — предложил Стасик.

— Точно, — откликнулся Борька.

— Нельзя, — с сожалением сказал Сережка. — Пленных лупить не полагается.

— А хоть два разика по шее можно пленному? — с надеждой спросил Стасик.

— Я еще не пленный, — подал голос Толька. — Вы меня еще сперва достаньте.

— Очень надо, — сказала Виктория. — Сиди. А мы здесь посидим. Спешить некуда. Кто кого пересидит?

Толька вдруг почувствовал, что сук очень твердый и не такой уж толстый. Он при каждом движении скрипел и потрескивал.

— Драться будете, если спущусь?

— Не будем, — сказал Сережка. — Нужен ты нам такой…

— Хватит с тебя козы, — усмехнулась Вика.

— Уберите ее, — хмуро сказал Толька. — И где нашли такую сатану…

Вика отвела Липу. Толька уцепился за сук, повис и прыгнул в траву.

Несколько секунд все молчали.

— Забирай барахло и топай, — сказал, наконец Сережка.

Толька поднял копье, меч и щит. Вика закрыла Липины глаза ладонями.

— Сколько рогатых не могли с одной козой справиться, — хмыкнул Джонни.

— Еще полезете — четырех боевых козлов выставим, — пообещал Сережка.

Конечно, сгоряча он прихвастнул. Четырех козлов не нашлось бы на всех окрестных улицах. Но Толька ничего не сказал. Волоча снаряжение, он уходил к своему дому.

История викингов кончилась.

СЛЕД КРОКОДИЛА

Когда Джонни Воробьев перешел во второй класс и достиг солидного восьмилетнего возраста, в его жизни случилась важная перемена. Джонни научился выговаривать букву «Ж». Теперь он уже не говорил «джаба» вместо «жаба» и не жаловался на «джуткую джизнь», когда его заставляли причесываться или смазывать зеленкой ссадины. А если коварное «дж» там, где не надо, проскакивало в его речи, это означало, что Джонни очень волнуется или крайне раздражен.

Чаще бывало наоборот. Джонни так гордился своим новым умением, что соседского пса называл иногда Жульбарсом, а не Джульбарсом, просил к чаю яблочный «жем», а в холодный день потребовал для себя «жинсы» и «жемпер».

И новый фильм, который шел в клубе швейной фабрики, Джонни называл «Жек, сын жунглей».

Это была история полудикого пса. Он подружился с бродячим охотником и не раз спасал его от смерти в джунглях девственных американских лесов.

Бывают фильмы, которые и один-то раз трудно досмотреть до конца. А бывают такие, что можно ходить на них десять раз, и чем больше смотришь, тем сильнее хочется увидеть их снова.

Джонни просто влюбился в громадного отважного Джека, в его смелого и благородного хозяина и даже в индейскую девушку Долорес, на которой хозяин Джека в конце концов женился. Кроме этих персонажей в фильме участвовали американские ковбои (отрицательные и положительные), индейцы, мексиканские пастухи в шляпах размером с вертолетную площадку, ягуары, мустанги и крокодилы.

В Джоннином сердце поселилась тоска по заморским странам, жгучим тайнам и приключениям.

Но на родной улице родного тихого городка тайн и приключений не предвиделось. Тоску можно было унять лишь одним способом: посмотреть кино еще раз. Пятый.

Но, во-первых, не было гривенника. Во-вторых, был выходной день. А в выходной поди купи билет, если даже раздобудешь гривенник!

Оставался один путь: использовать знакомства и родственные связи. Не очень достойный способ, но что делать? Тоска съедала сердце бедного Джонни.

Скрутив свою гордость, вздрагивая от презрения к себе, он пошел в соседнюю комнату и сказал сладким ненатуральным голосом:

— Вера, может, сходим в кино на «Жека»? А?

Двоюродная сестра Вера, точнее Вера Сергеевна, была старше Джонни почти в четыре раза. Как вы помните, она работала воспитательницей в детском саду. Год назад она руководила старшей группой, в которую ходил тогда и Джонни.

День, когда Джонни стукнуло семь лет, Вера Сергеевна запомнила как светлый праздник: именинник твердо заявил об уходе из детского сада. С тех пор они с Верой старались вежливо не замечать друг друга, хотя и жили в одном доме. Правда, иногда Веру Сергеевну мучили угрызения совести. Гордый и свободный Джонни появлялся дома по вечерам нестриженый и лохматый, исцарапанный, с клочьями облезающего загара на плечах, с репьями на майке, со свежими ссадинами на локтях и коленях, со сдержанной удалью в глазах — вольное дитя заросших лопухами улиц.

— О чем думают родители? — горестно шептала Вера Сергеевна и укоряла себя, что за детсадовский период не смогла воспитать из Джонни приличного ребенка.

И вдруг Джонни (подумать только — сам!) обратился к ней с просьбой!

Вера Сергеевна ощутила мгновенный прилив радости и педагогического рвения. Она сдержала, однако, эти чувства. Когда имеешь дело с детьми, надо владеть собой.

— Ну что ж… — почти равнодушно отозвалась она. — А собственно говоря, почему ты не идешь один?

— Билетов не достать. А если с тобой, Федя пропустит.

Киномеханик Федя был хороший знакомый Веры Сергеевны.

— Ты думаешь? — строго спросила Вера. — Ну, меня он, допустим, проведет. А тебя за какие заслуги?

— Мы же все-таки с тобой родственники… — пробормотал Джонни.

Это признание окончательно покорило Веру Сергеевну. К тому же долго упираться было опасно. Джонни мог повернуться и гордо уйти.

— Хорошо, — сказала она с некоторой поспешностью. — Но при одном условии. Вернее, при двух.

Джонни глянул с подозрением.

— Во-первых, ты будешь вести себя как воспитанный человек. Во-вторых, — продолжала Вера Сергеевна, — ты должен выглядеть как нормальный ребенок.

Джонни внутренне содрогнулся. Но выхода не было. Он промолчал.

Молчание — знак согласия. Вера Сергеевна велела Джонни умыться. Потом заставила его надеть все новое, чистое и глаженое. Дала ему белые носочки и новые лаковые полуботинки, которые были куплены недавно и хранились для торжественных случаев. Джонни мужественно прошел через эти испытания. И лишь когда Вера попыталась припудрить ему синяк на подбородке, он тихо проворчал насчет «дженских фокусов». Вера убрала пудру: поняла, что нельзя перегибать палку.

Потом она расчесала Джоннины волосы, которые в обычное время напоминали желтое пламя на ветру. Красивой прядкой она прикрыла великолепную лиловую шишку на его лбу. Джонни, который считал, что следы боев украшают мужчин, стерпел и это издевательство.

Вера старалась еще минут десять и наконец просветленно улыбнулась. Джонни стал похож на мальчика из журнала «Моды для детей», который издается в городе Риге. Вера была так довольна, что забыла о главном. О том, что ее двоюродный братец только снаружи сделался воспитанным и послушным. А внутри-то он остался прежним, непричесанным и гордым Джонни.

Но сначала все шло хорошо. Джонни чинно шагал рядом с Верой. Он вел себя так безобидно, что Вера даже подумала: не взять ли его за руку? Но не решилась.

Потом Джонки увидел на тротуаре пустую консервную банку.

— Женя, — мягко сказала педагог Вера Сергеевна, — ну, объясни, пожалуйста, зачем ты пнул эту банку? Ведь она тебе совершенно не мешала.

Джонни не мог объяснить. Он просто не понимал, как нормальный человек может пройти мимо такой банки и не пнуть.

— А чего она… на дороге. Ну, пнул. Жалко, что ли? — пробурчал он.

— Но ты поднял ненужный шум. И кроме того, ты мог исцарапать новую обувь.

«А холера с ней», — чуть не ответил Джонни, но вовремя сдержался. И послушно сказал:

— Я больше не буду.

Вера Сергеевна не заметила иронии и осталась довольна.

«Не такой уж он вредный, — размышляла она. — И характер его похож не на колючую проволоку, как мне казалось раньше, а скорее на мягкую круглую щетку — ершик для мытья бутылок. Если слегка тронуть — колется, а если сжать покрепче — «ершик» сомнется, и все в порядке». Она решила эту мысль сегодня же вечером записать в свой педагогический дневник. А пока продолжала воспитывать Джонни.

— Ну скажи, что у тебя за походка! Зачем ты елозишь руками по бокам?

Джонни елозил руками, потому что ладони его машинально искали карманы. Но на привычных местах карманов не попадалось. Джонни едва не плюнул с досады, но опять сдержался. На нем была не то рубашка, не то легкая курточка с матросским воротником, блестящими пуговками и плоскими кармашками у пояса. Джонни поднатужился и засунул в каждый кармашек по кулаку.

Стало гораздо легче жить. Но тут снова возвысила голос Вера Сергеевна.

— Женя! Ты сошел с ума! Вынь сейчас же руки! Ты растянешь карманы и подол.

Джонни вынул, но хмуро спросил:

— Ну и что?

— Как «что»? Будет некрасиво!

— А зачем карманы, если нельзя руки совать? — строптиво поинтересовался Джонни.

— Как зачем? Фасон такой. Ну и мало ли что… Например, платочек положить…

— Что положить? — с благородным возмущением спросил Джонни.

— Господи, что за ребенок! — вполголоса произнесла Вера Сергеевна.

Джонки стерпел и «ребенка».

Но у всего на свете есть границы. В том числе и у терпения.

— Женя, — печально сказала Вера. — Ну почему ты не можешь вести себя как все нормальные дети?

А что он сделал? Поднял с земли фанерку и пустил в воздух. Они шли как раз по краю оврага, и Джонни захотелось посмотреть, долетит ли фанерка до ручья.

Она не долетела.

— Женя…

Джонни круто развернулся и встал перед сестрицей. Снова сунул в кармашки кулаки. Смерил Веру Сергеевну взглядом от босоножек до завитков на прическе. И с чувством сказал:

— Иди ты… одна в кино, к своему Феде.

Затем он сделал шаг к откосу и бесстрашно ухнул вниз сквозь колючие кустарники и травы.

— Женя-а! Что ты делаешь!

Не оборачиваясь на жалобные крики, Джонни пробрался сквозь заросли к тропинке, которая вела к ручью и дальше, на другой берег оврага. Это был самый короткий путь к дому.

Джонни подошел к воде, мстительно поглядел на свои лаковые башмаки и, не снимая их, перешел ручей вброд. («О-о-о-о!» — сказала наверху Вера Сергеевна.) Затем он шагнул на доски — остатки прогнившего тротуарчика, — глянул на песок рядом с досками… Замер. Опустился на колено…

Вера Сергеевна продолжала причитать и звать ушедшего брата. Смысл ее криков можно было выразить одной строчкой из старинного романса: «Вернись, я все прощу».

Но Джонни не слышал.

Помните Робинзона? Помните, что он почувствовал, когда увидел на песчаном берегу чужой след? То же самое испытывал сейчас и Джонни.

…Не только у Джонни были в этот день неприятности. Его друзьям тоже не везло. Как по заказу.

Командир всей компании, шестиклассник Сережка Волошин, разочаровался в давнем своем приятеле Сане Волкове. С Волковым делалось неладное. Футбол и купание надоели ему. Про интересные истории, которые все по очереди рассказывали по вечерам на Викином крыльце, Саня сказал: «Муть!». Саня перестал покупать в буфете на вокзале мороженое с клубникой и копил деньги на мопед. Он отказался читать книгу «Туманность Андромеды» и заявил, что там все неправда. С младшим братом Митькой он торговался из-за велосипеда и продавал очередь кататься по десять копеек за полчаса.

В общем, скучным человеком стал Волков. Нет, Сережка не ругался с ним и даже не говорил ничего. Но чувствовал: дружба не клеится. Не то что в прежние года.

Он поделился грустными мыслями с одноклассницей и соседкой Викой:

— Что-то не то с Санькой…

— Переходный возраст… — рассеянно откликнулась Вика.

— Не туда он переходит, — мрачно сказал Сергей.

Но Вика не ответила. Она переживала свои неудачи.

Только что Вика поссорилась со своим юным дядюшкой Петей Каледонцевым.

Петя был студент. Он приехал в гости к родственникам, в том числе и к Вике. В августе он собирался отправиться на стройку со студенческим отрядом, но до этого должен был пересдать экзамен: у Пети был «хвост» по органической химии. С «хвостом» его, конечно, в отряд не взяли бы.

Петя собирался в тихом городке отдохнуть как следует и подготовить химию. Отдыхал он успешно, а что касается химии… Но, в конце концов, он был взрослый человек и отвечал за свои дела сам. Не то что Вика. За Вику отвечала ее тетя, Нина Валерьевна, потому что Викины родители, как обычно, проводили отпуск в туристической поездке, на этот раз заграничной.

Нина Валерьевна, жалуясь на головную боль и прочие недуги, жаловалась заодно и на Вику. Та была «кошмар, а не девочка». А Петя — младший брат Нины Валерьевны — хороший. Он был вежлив, изящен, весел. У него были тонкие усики и внешность юного матадора.

Ребята сначала прозвали Петю Каледонцева «Дон Каледон», а потом — «Дон Педро».

Чтобы не скучать вдали от столицы, Дон Педро привез с собой портативный магнитофон с длинным иностранным названием.

Из-за этого магнитофона и вышла ссора. Вике хотелось послушать ультрамодные записи, а Дон не давал.

— Опять трогала? — грозно спросил он, когда увидел, что магнитофон стоит не на месте.

— Рассыплется, что ли? — сказала Вика.

— Сколько раз говорил: не лапай!

— Жадина? Иди тетушке пожалуйся!

— Чего это я буду жаловаться? — удивился Петя.

— Она меня отругает, а тебя пожалеет. Она и так все время: «Ко-ко-ко, мой Петенька! Ко-ко-ко, мой цыпленочек! Скушай котлеточку, деточка…»

Петя счел несолидным сердиться на девчоночьи выходки.

Он засмеялся и сказал:

— Очень похоже.

Обманутая этим смехом. Вика ласково попросила:

— Ну дай. Я только одну пленочку послушаю.

— Обойдешься, — сказал Петя, — без музыки. Маленькая еще.

Вика подошла к открытому окну и оттуда сказала:

— Жмот ты несчастный. Дон Педро… Дон Пудра… Дон Пыдро!

Петя пустил в нее толстым учебником органической химии. Вика пригнулась, и книга вылетела в окно, хлопая листами, будто курица крыльями.

Следом выскочила Вика.

Теперь они с Сергеем сидели на крыльце и грустно думали каждый о своем.

К ним подошли братья Дорины — Борька и Стасик. Борька прижимал к груди кота Меркурия.

Отец выгнал братьев из дома. Не насовсем, а до вечера. А кота Меркурия — насовсем.

Кот был не простой, а электронный. Братья сделали его два года назад, но до сих пор старались усовершенствовать. Мышей ловить Меркурий не умел, потому что придумать электронное обоняние Стасик и Борька не смогли. Зато он ловко хватал с пола стальными челюстями разные мелкие предметы и с жужжанием возил их по комнате.

Братья хотели сделать отцу сюрприз. Они придумали вот что. Когда отец придет с работы, Меркурий схватит в зубы его домашние туфли и подвезет прямо к порогу.

Папа Дорин был очень аккуратный человек. Туфли его стояли всегда на одном месте, а приходил с работы он без восьми минут в пять часов.

Стасик и Борька долго налаживали кота. Рассчитали его путь из угла до туфель и до двери, проверили хватательные движения челюстей и реакцию на звонок. Из будильника они сделали реле времени, чтобы Меркурий зря не тратил энергию батареек и включился в полпятого.

Репетиция прошла отлично.

И конечно же все испортила дурацкая случайность. Отец решил привести в гости свою начальницу. Маму он предупредил, а сыновьям ничего не сказал. Мама убрала с привычного места отцовские шлепанцы, чтобы не портили вид в коридоре. В последний момент убрала.

Когда раздался звонок и открылась дверь, Меркурий рванулся из своего угла, недоуменно щелкнул зубами над пустым местом, и от этого промаха в его организме что-то разладилось. Бедный кот взвыл электронным голосом, замигал зеленым глазом и, дребезжа, подкатил под ноги начальнице — пожилой представительной даме.

Дама в глубоком обмороке мягко осела на коврик у порога…

— Может, возьмешь пока к себе? — жалобно спросил Стасик у Вики и потер белобрысый затылок (в затылке все еще гудела отцовская затрещина).

— Возьми, — попросил и Борька (и пошевелил лопатками). — А то отец пообещал разломать до винтиков.

— Давайте, — сказала Вика. — Я его на Дона буду науськивать.

— Лучше разобрать на детали да продать тем, кто приемники делает, — предложил подошедший Саня Волков. — По крайней мере толк будет.

— Шиш, — сказала Вика. Она погладила Меркурия по алюминиевой спине и унесла в дом. Потом вернулась и села на ступеньку рядом с грустными друзьями.

В это время подошел Джонни.

Он встал в двух шагах и начал ждать, когда обратят на него внимание.

Первой обратила внимание Вика.

— Что с тобой, Джонни?

— В овраге что-то непонятное, — сдержанно сказал Джонни.

— Что непонятное?

— Там, где брод, на песке… след какой-то. Будто кто-то брюхом по песку полз и лапами по сторонам шлепал.

И Джонни помахал в воздухе растопыренными ладошками — показал, как шлепали лапы.

Друзья молча и вопросительно смотрели на него. Только Саня Волков хихикнул:

— Брюхом полз! Пьяница какой-нибудь к ручью лазил, чтобы протрезвиться.

Джонни поморщился. Он не любил дураков.

— Лапы-то не человечьи.

— А чьи? — разом спросили Борька и Стасик Дорины.

— Откуда я знаю чьи… Вроде как крокодильи.

Тогда все развеселились.

— Во дает! — сказал Стасик.

— Джонни, ты не перегрелся на солнышке? — спросила Вика и хотела пощупать у него лоб.

Джонни холодно отстранился.

— Новости науки! — торжественным голосом диктора объявил Сергей. — Чудо местных вод: большой зеленый крокодил. Школьник Джонни Воробьев едва не угодил в пасть чудовища. Академия наук выслала экспедицию на место происшествия.

Джонни подождал, когда кончится это неприличное веселье. Потом ответил им лаконично, как древний римлянин:

— Идите и посмотрите.

Если бы ждали их какие-то дела, интересная игра или еще что-нибудь, никто бы не пошел.

Но делать все равно было нечего. И компания, посмеявшись, двинулась к оврагу.

Следы были. В самом деле, словно кто-то волочил по песку тяжелое брюхо и неловко опирался на трехпалые нечеловечьи лапы.

Все осторожно, чтобы не задеть отпечатки, опустились на песок. Кто на корточки сел, кто на колени встал. Только Джонни стоял, сунув кулаки в карманы матроски (карманы уже слегка растянулись). Всем своим видом он говорил: «Убедились? То-то же. А еще хихикали…»

— Странные следы какие-то, — заметил Сережка. — Лапы то по бокам, то будто на брюхе растут.

— Может, у него походка такая, — заметил Стасик Дорин.

— Может, хромой крокодил, — поддержал его Борька.

— Бедненький, — сказала Вика. То ли крокодила пожалела, то ли Борьку за то, что он сделал такое глупое предположение.

— Да идите вы! — слегка обиженно сказал Саня Волков. — Вы что, по правде, что ли? Откуда здесь крокодилы?

— А откуда они вообще берутся? — подал голос Джонни. — Наверно, от сырости заводятся. Здесь место самое для них подходящее, заросли и вода. Будто на реке Конго.

Все сдержанно посмеялись. Саня решил, что смеются над Джонни, и тоже похихикал.

Борька Дорин вспомнил:

— В прошлом году в газете печатали, что из зоопарка макака сбежала. Только через три дня на каком-то чердаке поймали. Может, и этот…

— Макака — она же обезьяна, — возразил Саня. — Ей сбежать — раз плюнуть. А крокодил как уползет?.. Да у нас и зоопарка нет, не Москва ведь.

— До Москвы недалеко, — рассеянно заметил Сережка. — А там зоопарк близко от реки.

— Ну и что?

— Ну и то. Сперва в реку, потом в канал, потом к нам в ручей… А что? Здесь тихо, спокойно. Сыро. Зелень, лягушки…

— Где лягушки? — быстро спросила Вика и встала.

— Одними лягушками не прокормишься, — заметил Стасик.

— В том-то и дело, — печально сказал Сережка. — Лягушки — это так, закуска. А вот пойдет через ручей какой-нибудь Джонни в новых башмаках…

Все разом глянули на Джоннины полуботинки. Они слегка поблекли и размякли от воды, но видно было все-таки — новые и лаковые.

— …идет он, — продолжал Сережка, — а крокодил хлоп своей пастью — и нету Джонни. Только башмаки пожевал и выплюнул.

— И то хорошо, — заметила Вика. — Все-таки родителям утешение и память.

Джонни посмотрел на друзей снисходительно, как на расшалившихся дошколят.

— Вот вы языками мелете, а следы-то все равно есть. Откуда?

Этот здравый вопрос всех сделал серьезными. Все опять уставились на отпечатки лап. Но смотри не смотри, а загадка от этого не станет проще.

Первому надоело Сане. Он встал и решительно отряхнул с колен песок.

— Сидите, если охота. Я пошел. В пять сорок пять по первой программе «Остров сокровищ».

Это известие у всех повернуло мысли в другую сторону. Ну подумаешь, непонятные следы! А по телевизору: пираты, паруса, клады и абордажные схватки! Даже Джонни встрепенулся.

Но, уходя, он посмотрел все-таки еще раз на берег ручья. Там на песке оставалась неразгаданная тайна.

На следующее утро Джонни встретил во дворе Саню и Сережку. Сказал будто между прочим:

— А следы-то опять… Не те, а свежие. Я ходил, смотрел.

— Да ну тебя со следами! — огрызнулся Саня. Он с грустью думал о потерянном гаечном ключе от велосипеда.

— «Ну тебя, ну тебя»! — вдруг вспылил Джонни. — У тебя мозги, как велосипедная шина! А если там правда кто завелся?

— Ну и завелся… Мне-то что?

— Там твой Митька с ребятами строить мельницу хотел. Вот сожрет эта скотина Митьку, тогда узнаешь.

— Его сожрешь… — откликнулся Саня, но слегка задумался. Видимо, судьба младшего брата была ему не совсем безразлична.

Сережка почесал переносицу и сказал:

— Джонни, позови-ка Дориных. И Викторию.

Они расселись на крыльце у Вики.

— Можно, конечно, шутить, — сказал Сережка. — Можно не верить… А следы-то есть… Вот я читал в одном журнале, что в Шотландии в каком-то озере доисторическое животное появилось. Там тоже пацаны по берегу бегали, тоже думали сперва: «Разве в нашем обыкновенном озере может что-нибудь случиться?»

— Если бы люди мимо всяких загадок проходили, они бы до сих пор и огонь-то разжигать не научились, — сказал Борис Дорин, а Стасик с упреком посмотрел на Саню Волкова.

Саня сказал:

— Ну а я что? Давайте тогда разведывать, кто там…

Вика осторожно спросила:

— Может, лучше сразу сообщить куда-нибудь? А то, пока охотимся, оно в самом деле кого-нибудь слопает.

А если никого в ручье нет? На смех поднимут, — сказал Сергей.

— А если есть, получится, что не мы его открыли, — поддержал Сергея Борька. — Пускай уж лучше мы сами. Рискнем… Если там кто-то завелся, то, наверно, не современный крокодил, а неизвестное чудовище вроде шотландского.

При слове «чудовище» у Джонни сладко заныло сердце. Настоящие, не «киношные» приключения надвигались на него. И заросли у ручья окутались романтикой, как джунгли Амазонки.

Однако романтика не сделала эти заросли более уютными. Дикая смородина, шиповник и какие-то ядовитые кусты с неизвестным названием царапались, как рассерженные кошки, — только шевельнись. Пролезшая между ветками крапива тоже вела себя подло. Джонни страдал. В отместку Вере Сергеевне он превратил свой вчерашний парадный костюм в повседневную одежду и теперь очень жалел: такая одежда не годилась для охоты в джунглях. С грустью Джонни вспоминал плотные техасы и футболку с длинными рукавами. Но наука требует самоотверженности и терпения. Джонни терпел. Остальные охотники тоже сидели в засаде молчаливо и почти неподвижно. Лишь изредка кто-нибудь не выдерживал и почесывал украдкой исцарапанные и ужаленные места. И тогда пятеро остальных косились на него со сдержанным негодованием.

Засада была устроена метрах в пятнадцати от песчаного пятачка с таинственными следами. Место было малолюдное. Когда-то здесь над ручьем построили мостик, потому что недалеко в овраге стояла избушка с огородом, колодцем и палисадником — крошечный такой хуторок. Потом избушку разобрали, мостик разрушился, от деревянного тротуарчика, ведущего на высокий берег, осталась редкая цепочка досок. А от мостика — узкая жердочка. Даже самым ловким мальчишкам и девчонкам не всегда удавалось пробежать по ней. Но ребятам-то не страшно: если и сыграют в ручей, беда не велика — глубина всего по колено. А взрослые почти никогда не пользовались этим переходом.

Ручей не везде был мелкий. Недалеко от песчаного брода, в тени сросшихся кустов, чернела глубокая вода. В тех ямах вполне мог поселиться крокодил… ну или не крокодил, а что-то похожее. В общем, тот, кто оставлял следы.

Следы эти хорошо видны были из укрытия: борозда от тяжелого брюха и отпечатки трехпалых неуклюжих лап. Но сегодня лапы были повернуты не от ручья, а к ручью. Может быть, крокодил (или не крокодил) всю ночь провел в зарослях и только под утро вернулся к себе в логово.

Вернуться-то вернулся, а вдруг потом опять вылез на берег в другом месте?

Мысль о том, что рядом ползает, может быть, что-то громадное, зубастое и скользкое, не доставляла особой радости. И разведчики прочно сжимали оружие. У Джонни было копье из лыжной палки. У Сани Волкова и Сережки — кинжалы из кухонных ножей. Братья Дорины — люди технически грамотные — вооружились на уровне современной техники: Борька соорудил скорострельную рогатку с оптическим прицелом (можно бить чудовище прямо в глаз), а у Стасика был двуствольный самострел. Причем один ствол бил прямо, а другой под углом, из укрытия.

Но оружие у разведчиков было лишь для самообороны. Они совсем не хотели вредить чудовищу. Для начала они собирались только выследить его и сфотографировать. Поэтому у Вики был на взводе аппарат «Смена» со специальной рукояткой, которую тоже сконструировали Дорины.

…Сидели долго. Ужасно долго. Целый час или два. Целых сто лет! Зловеще гудели в ядовитых листьях заблудившиеся осы. Среди влажной травы и корней что-то хлюпало и шевелилось. Кожа горела, будто ее искусали тысячи москитов.

А крокодила не было.

Компания начинала скучать. Первым откровенно и громко зевнул и почесался Саня Волков. На него зашипели, но уже не сердито, а по привычке. Саня хотел огрызнуться. И тут на берегу появился…

Нет, не крокодил.

Появился давний недруг всей компании Толька Самохин. Толька шагал к ручью со свитой адъютантов младшего и среднего возраста. Видимо, они возвращались с киносеанса из клуба.

На Тольке были восхитительные клеши с малиновыми обшлагами и серебряными пуговками. Ни подворачивать, ни мочить их Самохин, конечно, не хотел. А пройти по жердочке он не решился бы и под угрозой пистолета. Поэтому он выразительным кивком подозвал свиту, и голоногие адъютанты привычно подняли своего предводителя на руках. Затем вошли в воду.

Наверно, в давние времена доблестные воины так носили через реки своих императоров. По крайней мере, Толька вполне чувствовал себя императором.

У Джонни даже сердце заболело от жгучего желания. Как он молил судьбу, чтобы кто-нибудь из адъютантов поскользнулся или запнулся! Позднее он узнал, что этого же всей душой желали и его друзья.

И судьба сделала им подарок. Маленький адъютант с медными веснушками на круглых щеках (он держал левую ногу предводителя) ойкнул и схватился за колено: видно, неловко ступил. Отпущенная Толькина нога стукнула его но спине. Второй адъютант у правой ноги от неожиданности сбил шаг и запнулся. Идущие сзади по инерции надавили на передних, равновесие нарушилось, чьи-то руки сорвались, и его высочество Самохин с плеском и высокими брызгами рухнул в ручей.

Перепуганная свита выскочила на берег и обалдело смотрела на упавшего с высот повелителя.

Толька несколько секунд сидел молча и даже как-то задумчиво. Из воды торчала его голова, плечи и облепленные мокрыми клешами колени.

— Ой, — вдруг негромко сказал Самохин. — Ой-ей, — повторил он тоненько и почти со слезами. — Ой-ей-ей-ей!..

Он завозился, баламутя воду, зашарил под собой, осторожненько встал (ручьи бежали с него) и еще раз ойкнул. Одной рукой он держался за то место, на котором сидят, а в другой сжимал острый каменный осколок.

Видимо, на этот камень он крепко сел при падении.

— Паразиты, — жалобно сказал Самохин и пустил осколком в адъютантов. Не попал. Те стояли молчаливые и подавленные. Особенно веснушчатый адъютант. Всем своим видом он говорил: «Хочешь — казни, хочешь — милуй».

Самохин не стал казнить. Держась за раненое место, он прошел сквозь ряды свиты и двинулся к откосу. Он дал понять, что не желает иметь никакого дела с такими остолопами. Пусть ищут другого командира. Его подданные вздохнули и побрели следом.

Компания разведчиков давилась от восторженного хохота. Они зажимали себе рты, показывали друг другу кулаки, но смех прорывался, как пар из-под крышки закипевшего чайника.

Борька Дорин, слегка отдышавшись, сказал шепотом:

— Он когда заойкал, я думал, его крокодил ухватил…

Смех грянул в полную силу.

— Ну тихо, вы! — с досадой крикнул Джонни. — Будто детский сад в цирке! Спугнете ведь!

— Да кого же теперь спугивать? — возразил Сережка. — Самохин его еще раньше напугал. Во как плюхнулся!

Но Джонни не хотел так легко отказываться от охоты на крокодила.

— Самохин! — презрительно сказал он. — Будет крокодил бояться какого-то Самохина… Он, может, сейчас как раз принюхивается к его следам, чтобы поймать и закусить. Вот возьмет и вылезет…

Эта мысль показалась довольно здравой. Всем, кроме Сани Волкова. Тот заговорил, что зря только время теряют, лучше бы купаться пошли. Но он подчинился большинству, когда все решили посидеть в засаде еще полчаса.

Однако не прошло и двух минут, как воздух будто просверлился от оглушительного визга.

Сначала никто ничего не понял, просто все схватились за уши. Потом сообразили, что визжит Вика. Решили было, что к ней вплотную подобрался крокодил и показал свою страшную улыбку. Схватились за оружие. Но крокодила не было. И скоро выяснилось, что на ногу Вике прыгнул маленький лягушонок — из породы травяных лягушек, что живут в сырых зарослях.

— Тьфу! — в сердцах сказал Джонни и первым выбрался из кустов. Он бросил копье, наклонился и уперся ладошками в колени. Будто от усталости. А на самом деле, чтобы не увидели, как его коленки прыгают от пережитого ужаса. Сердце тоже прыгало.

Из засады вылезли сердитые Дорины, а за ними Вика — тоже сердитая и очень красная.

— А чего! — сказала она. — Конечно! Он вон какой скользкий и противный!

— А крокодил?! — яростно спросил Борька Дорин. — Он что, мягонький и пушистый, как плюшевый мишка?

— Если ты от лягушонка так вопишь, то что будет при крокодиле? — поддержал его Стасик.

— Никакого крокодила здесь уже нет, — мрачно сообщил Сережка, выбираясь из колючек. — Если он и был, то сейчас чешет отсюда во все лопатки в Африку. После такого визга! Я сам-то чуть не рванул куда глаза глядят.

— Только время загробили, — заключил Саня Волков.

— «Время, время!» — огрызнулась Вика. — Дрожишь над своим временем, будто министр или академик.

— Время — деньги, — глубокомысленно ответил Саня.

Джонни перестал вздрагивать, распрямился и начал вытряхивать из спутанных волос листики и колючки. Он понял, что приключений не будет. Охота кончилась.

Охота и в самом деле кончилась бы, но через два дня опять был обнаружен след. Один-единственный, не очень четкий, но, без сомнения, свежий. Видно, крокодил на этот раз полз по траве и лишь случайно, один разик, ступил на песок.

След увидели Дорины, которые возвращались домой из-за оврага.

— Все ясно, — с усмешкой сказал Серега. — После Викиного визга он притих на два дня, а теперь опять ожил.

Но остальные были настроены серьезно.

— Что будем делать? — озабоченно спросил Борька Дорин.

— По-моему, это ночное животное, — сказал Стасик. — Следы обязательно утром обнаруживаются, после ночи…

— Ну уж спасибочки, ночью я в засаду не пойду. Меня тетка потом живьем съест, — заявила Вика.

— И не ходи, — сказал нетактичный Саня Волков. — А то опять за верещишь…

Вика замахнулась, и он отскочил.

— Ночью никого не пустят, — рассудительно заметил Сергей. — А если сбежим, сами знаете, что будет.

— Разик-то можно, — нерешительно сказал Джонни.

— А если с первого разика не получится?

— Надо способ придумать, чтобы точно получилось, — сказал Борька Дорин.

— Кто знает, как ловят крокодилов? — спросил Стасик.

Оказывается, знали многие. Саня Волков сказал, что, как только крокодил вылезет на берег, надо посветить ему в морду фонариком. Он сразу же ослепнет и обалдеет. Тут его и хватай!

— Вот и хватай, — сказал Сережка. — А мы посмотрим, как у тебя получится. Это тебе не котеночек.

— Кроме того, надо дождаться, чтобы вылез. А если не захочет? — сказала Вика.

— А я знаю, я читал! — подскочил Джонни. — Это на реке Амазонке индейцы так аллигаторов ловят. Слушайте…

И он рассказал об удивительном способе. Самый ловкий и вертлявый индейский воин берет заостренный с двух концов метровый кол и идет на берег, туда, где должны быть аллигаторы. И начинает всячески кривляться, приплясывать — дразнить крокодилов. Крокодилы смотрят, смотрят на это безобразие, а потом… Ведь и у аллигаторов бывает конец терпению. Один из них выбирается на берег и широко раскрывает пасть, чтобы разом выяснить отношения с танцором. Вот тут-то и надо изловчиться: вставить поперек пасти кол! После этого крокодил никуда не денется — привязывай к колу веревочку и веди добычу хоть в зоопарк, хоть домой, хоть в Академию наук.

Такой способ охоты сначала всем понравился. Но Сережка деловито спросил:

— А дразнить крокодила и вставлять кол кто будет? Ты, Джонни?

— Везде я да я! — обиделся Джонни.

Тогда Стасик Дорин вспомнил, что читал в журнале «Знание — сила» про охоту на африканских крокодилов. Эти симпатичные животные имеют странную привычку: в воду они возвращаются по тому следу, который оставили, когда выползали на берег. Туземцы это знают и ждут, когда крокодил выберется из реки. Потом ставят на его пути острый нож — лезвием вверх. Глупый крокодил ползет обратно и сам распарывает себе брюхо.

— Вот и хорошо! — обрадовалась Вика. — Главное, не надо здесь ночью сидеть. Вечером поставим нож, а утром — забирай крокодильчика…

— …с распоротым пузом, ехидно закончил Сергей. — Зачем нам распотрошенный крокодил? Его надо живым брать. Для науки все-таки…

— Стоп! — вдруг сказал Стасик и уставился в пространство, а остальные уставились на него. — Стоп… — снова произнес он. — Я думаю… Братцы! Помните, как Самохина в ручей уронили? Кто-то еще подумал, что его крокодил на зубок пробует?

— Ну? — нетерпеливо сказал Джонки.

— У меня уже тогда в голове вертелось, только никак до конца не придумывалось… Нужна приманка! И ловушка! Тогда ночью сидеть не надо, он сам поймается!

— А приманка — это Самохин, что ли? — спросил Саня Волков.

— При чем тут Самохин! Крокодилы больше всего маленьких поросят любят. Я в «Вокруг света» читал. Их так и ловят. Выроют яму, посадят поросеночка, а сверху — маскировка. Поросенок пищит с голоду, а у крокодила слюнки бегут. Ползет он, ползет на визг, а потом — трах! ..

— Яму еще рыть… — недовольно перебил Саня Волков.

— Не надо яму. Там старый колодец недалеко, метра четыре глубиной. А воды в нем всего по колено или меньше.

— А поросеночек? — сказал Сережка.

И все задумались.

План был что надо, но где взять поросеночка?

— Из-за такой мелочи вся операция проваливается, — хмуро сказала Вика. — Слушайте, люди… А если у старика Газетыча?

Все озадаченно уставились на Вику.

— Ты что? — спросил Сережка. Слегка сдвинулась? — И он покрутил пальцем у виска.

Старика все знали. И его поросеночка тоже. Старик, когда не работал, сидел на лавочке у своей калитки, а крошечный поросенок, привязанный к воткнутой в землю щепке, ходил и щипал травку. Симпатичный такой, кругленький Нуф-Нуф из сказки о трех поросятах.

— За такое дело все в милицию угодим, — уверенно сообщил Саня Волков. — Доказывайте потом, что для науки старались.

— Не насовсем ведь, а на время поросеночка-то… — сказала Вика.

— На время? — возмутился Сережка. — Думаешь, крокодил на него любоваться будет, когда сыграет в колодец?

— Вы это кончайте? — взволнованно потребовал Джонни. — Поросенок — еще ребенок, его джрать нельзя.

Вика с некоторым сожалением посмотрела на друзей. Словно хотела сказать: «Я-то думала, что вы умные… "

— Зачем его жрать? И в колодец зачем? Его всего-то на пять минут надо. Я возьму у Дона Педро магнитофон, поросеночек повизжит, мы его на пленочку запишем. А магнитофон уж пусть визжит без перерыва или, когда надо, включается. Это Борис и Стасик сделают…

С минуту компания молча обдумывала план. Он со всех сторон казался простым и гениальным. Действительно, поросенка отдавать на съедение не надо, пусть повизжит — только и всего. У него и у хозяина от этого ничего не убудет. Крокодилу все равно: визг-то натуральный поросячий, хоть и на пленке. Жрать магнитофон он не станет — несъедобно. Вот только как отнесется к этому Дон Педро?

— А я и спрашивать не буду, — сказала Вика. — Дон уже и не занимается им, запихал в шкаф на верхнюю полку. Он теперь каждый вечер в клуб на танцы бегает, влюбился, наверно… Я магнитофон вытащу, а футляр оставлю, будто все в порядке. Он и не заметит.

— Ну давай! — решил Сережка. — А кто пойдет за Нуф-Нуфом?

Пошел, конечно, Джонни. Как самый изворотливый и хитроумный. Он взял у Даримых мешок из-под картошки и проник во двор к старику.

По всем расчетам старик должен был находиться на работе. В это время он всегда торговал вечерними газетами в киоске у вокзала. Его тонкоголосую скороговорку знали все жители городка. «Граждане, газет-чку? Газет-чку, граждане?» Старика поэтому так и звали — Газетыч.

В свободное от торговли время Газетыч копался в огороде и воспитывал Нуф-Нуфа. Вместе со стариком жила взрослая дочь и ее муж. Они тоже любили копаться на грядках. Но днем они работали, а возвращались поздно. Никто не мог помешать Джонни похитить Нуф-Нуфа, а потом подсунуть обратно. Джонни боялся только одного: вдруг сарайчик окажется на замке.

Но и тут ему повезло: дверь была заперта на щеколду с просунутой в петлю палкой.

Окинув двор взглядом ковбоя и разведчика, Джонни скользнул к двери и освободил щеколду. Потянул дверь. Она открылась тяжело, но без скрипа. Джонни мягким шагом переступил порог.

«Ух-ух… Хря-хря…» — раздалось в углу. Круглый Нуф-Нуф поднялся с подстилки и добродушно заковылял к Джонни. Он был еще неопытен и не знал о людском коварстве.

Неуловимым пиратским движением Джонни вытянул из-под матроски (изрядно уже перемазанной) мешок.

— Иди сюда, мой хороший. Иди, я тебе животик почешу…

Нуф-Нуф приятельски хрюкнул и подошел вплотную. Джонни подмигнул ему, сел на корточки и попытался осторожно надеть мешок на свою добычу.

Он не сделал Нуф-Нуфу больно. Ни капельки! Но у того, видимо, с мешком были связаны какие-то скверные воспоминания. Нуф-Нуф ловко извернулся и наполнил сарайчик первосортным визгом повышенной громкости.

— Тихо ты, шашлык несчастный? — прошипел Джонни и зажмурился. А когда открыл глаза, в сарайчике стало темнее. Сначала Джонни решил, что от страха потемнело в глазах. Но оказалось, не от этого. Джонни оглянулся и увидел, что полуоткрытую дверь загораживает Газетыч.

Несколько секунд похититель и хозяин молча смотрели друг на друга. Потом Газетыч укоризненно спросил:

— Значит, этому вас учат в школе? Свиней воровать?

После таких слов Газетыч закрыл тяжелую дверь. Он закрыл ее по-особенному: торжественно и зловеще. Сначала дверь заскрипела, будто крепостные ворота, и медленно двинулась с места. Потом, набирая скорость, она завизжала пронзительно и захлопнулась с грохотом и силой. С потолка посыпалась труха. Так, наверное, захлопывались за узниками двери в средневековых темницах. Лязгнул засов. Навалилась тишина. И сумрак. Правда, солнце било в щели и отдушины, но в этот миг внутренность сарая показалась Джонни темной и мрачной, как ночь на кладбище.

Он вздохнул и поморгал, чтобы скорее приучить глаза к сумраку. Потом огляделся.

Путей для бегства не было. В сарае — ни одного окошка. Под потолком светились две квадратные отдушины, но в них пролезла бы только кошка, да и то не очень толстая.

«Скверное дело», — сказал себе Джонни, и, как всегда от ожидания крупных неприятностей, у него стало холодно в желудке.

Зато окаянный Нуф-Нуф был, видимо, счастлив: кончилось его одиночество! Он уже забыл о разбойничьих намерениях Джонни и мечтал о знакомстве. Сначала Нуф-Нуф деликатно похрюкивал в углу. Потом, стуча копытцами по доскам, подошел и потерся боком о Джоннину ногу. Бок был щетинистый и колючий, как ржавая проволочная сетка. Джонни отпихнул Нуф-Нуфа:

— Иди отсюда, джирная балда! На джаркое тебя…

По этим словам вы можете понять, как был расстроен и взвинчен Джонни.

Нуф-Нуф убрался в угол и хрюкал там обиженно и удивленно.

Джонни подошел к двери. Чуть повыше его глаз светилась в доске дырка от сучка. Джонни встал на цыпочки и глянул на волю.

Он увидел, что старик возвращается.

Газетыч направлялся к сараю решительным шагом. На согнутом локте он нес моток веревки. Может быть, он решил повесить Джонни, как пирата, на потолочной балке, может быть, хотел связать его и в таком виде доставить в милицию; а может быть, решил выдрать юного похитителя этой веревкой.

Сами понимаете, что ни один из этих вариантов Джонни не устраивал. Мозги его просто закипели — так лихорадочно искал он путь к избавлению. Но старик приближался, а спасительных мыслей не было. И тогда Джонни понял: выход один — самый простой и рискованный. Он встал в двух шагах от двери и напружинил ноги. Едва Газетыч потянул на себя дверь, как Джонни склонил голову и ринулся в светлую щель.

Газетыча отшатнуло в сторону.

— Стой! — заголосил он. — Стой, бандит, хуже будет!

Но Джонни знал, что хуже не будет. Он несся к забору, оставляя за собой в кустах малины и смородины прямую, как по линеечке, просеку.

Газетыч попытался метнуть ему вслед веревку, как ковбои кидают лассо. Но веревка полетела не туда и опутала Газетычу руки и плечи. А в ноги ему, как тугой мяч, ударился Нуф-Нуф, который вслед за Джонни вырвался на свободу.

Газетыч упал на четвереньки, называя нехорошими словами Нуф-Нуфа, юного грабителя, веревку и весь белый свет.

А Джонни изящно перелетел через забор, промчался по переулку и предстал перед друзьями. Встрепанный, поцарапанный, без мешка, но довольный.

— Ну история! — шумно дыша, сказал он. — Еле ушел. Сквозь джунгли. Как в кино получилось…

Он передохнул и открыл рот, чтобы живописно изложить подробности своего спасения. Его остановил Сережка.

— Где хряк? — холодно спросил он.

— Чего? — удивился Джонни.

— Поросеночек где? — угрожающе-ласковым голосом произнесла Вика. — Где Нуф-Нуф? Ты же клялся, что добудешь.

— Нуф-Нуф! — оскорбился Джонни. — Что б он околел раньше срока! Я и без него-то еле ноги унес от старика. Из-под замка вырвался!

Ища сочувствия, он обвел глазами лица друзей. Лица были сумрачны. Ни капли сострадания не увидел Джонни в ответных взглядах.

— Если бы знали, сами бы пошли, — обронил Стасик Дорин, а Борька добавил с искренним огорчением:

— И мешок посеял, растяпа! Нам теперь за мешок дома отдуваться…

Джонни заморгал.

— Мешок… — горько повторил он. — Тут человек, может, от гибели спасся, а вы… Мешок вам дороже…

Что-то дрогнуло в мрачных лицах. То ли искра жалости мелькнула, то ли проблеск совести. Но Санька Волков, который ни жалостью, ни совестью особенно не страдал, громко заявил:

— На мешок плевать. А где приманку брать для крокодила? Сорвал операцию да еще в герои лезет, ковбой на палочке.

Джонни опустил плечи. Только сейчас понял: операция по поимке таинственного крокодила и вправду сорвана.

Джонни сгорбился и вздохнул. Он отошел от ребят, вскарабкался по наклонной поленнице на крышу дровяника и сел, свесив ноги. Вид у неудачливого похитителя свиней был очень сокрушенный. Джонни так низко опустил голову, что упавшие вперед волосы защекотали ему колени.

Но сквозь частую сетку волос хитрый Джонни внимательно следил за друзьями. И старательно соображал: не найдется ли способа спасти от провала операцию, а заодно и свой авторитет.

Способ не придумывался. А безжалостный Волков постарался совсем уничтожить бедного Джонни.

— Взять да засунуть самого в колодец! Пусть визжит и хрюкает заместо порося. Чтоб знал в другой раз…

И в этот миг у Джонни вспыхнула восхитительная идея!

Но он не заорал «ура». Не подпрыгнул и не стал аплодировать. Он покачал ногой в крепком еще, но уже потерявшем блеск полуботинке, взмахом головы отбросил назад волосы и задумчиво посмотрел на ребят.

— У меня не получится, — объяснил он миролюбиво. — Я визжать не умею. А вот если Вика… Пусть повизжит, а мы ее запишем вместо Нуф-Нуфа. Помните, как она в овраге визжала?

Саня Волков приоткрыл рот.

Братья Дорины переглянулись.

Сережка с интересом посмотрел сначала на Джонни, а потом на Вику. И никто от удивления не сказал ни слова. Кроме Вики. Вика сказала:

— Я тебя сейчас как стащу на землю, ты у меня сам завизжишь! Как целая свиноферма.

Она попробовала ухватить Джонни, но тот быстренько подобрал ноги.

— Постой… — нерешительно сказал Сережка. — А что… А может, правда?

— Что «правда»? — со сдержанной яростью спросила Вика. — Я вам кто? Свинья?

— Ты, конечно, не свинья, — сообщил с высоты Джонни, — но сейчас поступаешь по-свински. Тебя все просят, а ты для общего дела повизжать не можешь.

— Идите вы… — сказала Вика. Но, поскольку никто никуда не пошел, она сама удалилась на свое крыльцо и оскорбленно села там ко всем спиной.

Джонни торопливо спустился к друзьям. Надо было действовать, пока идея свежа и горяча.

— Это ничего, — зашептал он. — Пусть посидит. Это даже хорошо. Ты, Борька, бери магнитофон и пойдем потихоньку. Как подойдем, ты включай, а я ее пощекочу. Она знаешь как щекотки боится! ..

Борька вопросительно глянул на Сережку. Тот пожал плечами: что, мол, делать-то? Другого выхода нет.

Джонни и Борис на цыпочках двинулись к Вике. К ее упрямой и обиженной спине. Они подошли вплотную. Вика не оборачивалась. Борька мигнул Джонни и нажал клавишу записи. А Джонни пальцем ткнул Вику под ребро.

Думаете, Вика завизжала? Она завопила:

— Ой, мама!

Ловко повернулась и треснула Джонни по шее твердым, как дерево, кулачком.

Джонни отлетел в кусты репейника. Борька огорченно выключил магнитофон.

— Дура, — укоризненно сказал Джонни, выбираясь из пыльных зарослей. — Ну где ты слышала, чтобы поросята орали «ой, мама»? Ведь тебя по-человечески просят повизжать. То есть по-поросячьи. То есть… Тьфу! Ну жалко тебе, что ли?

Вика угрожающе подбоченилась. Глянула на Джонни так, что ему захотелось обратно в репейники.

Но тут случилось такое, что сразу изменило ход всей истории.

К Борьке подошел Стасик и что-то шепнул ему. Потом он встал перед Викой и негромко, но отчетливо сказал:

— Ля-гушка…

И поднял к Викиному носу растопыренную ладонь. На ладони прыгало что-то зеленое и мокро-блестящее.

Визг, раздавшийся в тот же миг, превзошел все ожидания. Он был длинный и такой пронзительный, что зачесалось в ушах. Дорины присели. Сережка зажмурился. Джонни прижал к ушам ладони. А Саня Волков сказал:

— Вот это да… Вот это да! — повторил он, когда Вика наконец замолчала. — Как в цирке!

— Не бойся, это не настоящая лягушка, — объяснил Вике Стасик. — Я ее из подорожника сделал.

— Хорошо получилось, — с удовольствием заметил Борька. Сейчас послушаем.

— Отдай магнитофон! — сверкнув глазами, потребовала Вика.

Борька прыгнул в сторону и отбежал шагов на десять. Потом опять нажал клавишу. И визг снова разрезал воздух. Правда, послушать его подольше не удалось. Вика поднялся с земли кирпич, и Борька моментально выключил звукозапись.

— Отдашь магнитофон? — медным голосом спросила Вика.

Борька посмотрел на Сергея.

— Стоп! — решительно сказал Сергей. — Хватит вам! Что ты, Виктория, как парижская графиня, ломаешься? Люди для науки жизнями рискуют, а тебе визга жалко. Убудет у тебя его, что ли?

— Провалитесь вы все… — откликнулась Виктория. — Мне не жалко… Только за лягушку ты, Стаська, все равно получишь, имей в виду… А что, крокодил, вы думаете, такой же олух, как вы? Думаете, он девочку от поросенка по голосу не отличит?

— Ну, а если и отличит? — задумчиво сказал Джонни. — Может, ему даже приятнее будет…

Больше звукозапись пробовать не стали, чтобы не привлекать внимания прохожих и Вику лишний раз не дразнить. Борька и Стасик склеили кусок пленки в кольцо и присоединили к магнитофону реле времени — будильник и жестяную коробку, в которой что-то звякало. Это было реле от кота Меркурия. С его помощью магнитофонный визг должен был включиться ровно в полночь…

В колодец опустили на веревке Бориса Дорина. Он детской лопаткой вырыл в земляной стенке нишу и укрыл там магнитофон. Иначе крокодил мог разбить его, когда угодит в ловушку.

— Ну как? Все в порядке? — спросил Сережка.

— Угу, — ответил из глубины Борис.

Его вытянули наверх.

Уже темнело. Было тихо. Только в глубине колодца еле слышно тикал будильник да падали сверху в воду земляные крошки.

Пахло сырой крапивой, туманом и тайнами.

Охотники закрыли колодец решеткой из веток и навалили сверху травы.

— Ну, пошли, — шепотом распорядился Сергей. — Значит, завтра в пять.

Нельзя сказать, что они спокойно спали в эту ночь.

Джонни ворочался и вскрикивал. Ему снилось, будто попал он в плен к дикому племени, и это племя хочет сделать его приманкой для крокодила — толкает в яму. А крокодил почему-то уже там и выжидающе улыбается. Джонни падал и просыпался…

Вике тоже снился крокодил. Он ходил по улицам, и в животе его играл проглоченный магнитофон. А Дон Педро грозно требовал: «Доставай теперь как хочешь!»

Какие сны видели Дорины и Сережка, не установлено, однако и они утром были хмурые и невыспавшиеся. Один Саня Волков пришел к Викиному крыльцу бодрый и веселый, несмотря на ранний час. В глубине души он не верил ни в какого крокодила и потому всю ночь спал без всяких снов.

Компания молча разобрала оружие.

— Ну… пошли, — скомандовал Сергей.

Они спустились в овраг.

У Джонни в животе было такое ощущение, словно он проглотил тяжелую холодную жабу.

Вика несколько раз спотыкалась и говорила: «Мамочки… "

Чем ближе к ловушке, тем сильнее колотились сердца у охотников. Они даже не прыгали в груди, а метались где-то между шеей и пятками.

— Стойте, вы… — вдруг со стоном сказал Борька Дорин. — Глядите…

Маскировка была провалена.

— Слушайте… — замирая, прошептала Вика.

В колодце что-то возилось и булькало…

Охотники встали на четвереньки. Так, на четвереньках, они подобрались к ловушке и заглянули в глубину.

Там было темно. И там стало тихо.

Сережка взял фонарик и направил вниз луч.

То, что увидели охотники за крокодилом, было ужасно.

Нет, крокодила там не было.

Но по колено в воде, с магнитофоном, прижатым к груди, облепленный мокрой травой и землей, стоял и смотрел вверх измученный и свирепый Дон Педро.

С испуга Сережка выключил фонарик.

— Так… — донесся из глубины хриплый голос. — Поиграли? А ну, давайте веревку…

Сережка опомнился первым.

— Братцы, — жалобным шепотом сказал он, — а ведь Дон-то думает, что мы это нарочно устроили. Для него…

Из колодца теперь буйным фонтаном извергались угрозы, требования и разные неприятные слова.

— Что же это теперь будет? — уныло спросила Вика.

Сережка привязал веревку к столбу от развалившегося забора и только тогда опустил другой конец в колодец.

— А теперь в бега! — сказал он. И охотники со скоростью гепардов ринулись из оврага.

— Се… реж… ка… — на бегу выдохнула Вика. — Твоя… бабушка дома? Можно, я… буду у нее… ночевать?

Остановились они только в скверике у вокзала.

— Наябедничает? — спросил Сережка.

Вика уже слегка пришла в себя.

— Не-а… — подумав, сказала она. — Ябедничать не будет. А отлупить может.

— Надо ему как-то объяснить, — рассудительно сказал Джонни.

Но объясниться с разгневанным Доном Педро они смогли только через два дня. К этому времени он слегка успокоился и милостиво согласился принять делегацию для переговоров.

Делегация принесла свои извинения. Потом сообщила, что охотились они не за Доном. За крокодилом охотились, вот! И чего его, Дона Педро, понесло в эту ловушку?

Вот тогда-то и узнали наконец, что случилось той злополучной ночью.

Петя Каледонцев около полуночи возвращался с танцевального вечера из клуба швейной фабрики. Чтобы сократить дорогу, он пошел через овраг. Легко и грациозно Петя перебежал по жердочке ручей, и в тот момент, когда нога его коснулась земли, из-за кустов донесся душераздирающий визг.

Может быть, крокодил и обманулся бы, но обмануть Петю было невозможно: визг своей племянницы Дон Педро знал преотлично.

Он не размышлял ни секунды. Он сразу понял, что на Вику напали разбойники.

Дон Педро был иногда легкомысленным человеком, но он никогда не был трусом. Он ухватил с земли какую-то палку и ринулся в бой!

А дальше что рассказывать?

Думаете, приятно торчать несколько часов по колено в воде, в темноте и неизвестности, проклиная вероломную Викторию и ее коварных приятелей? Хорошо хоть, что шею не сломал. И еще одна радость: магнитофон оказался целехонек.

— А пленка? — вдруг спросил Джонни.

— Что пленка? — не понял Дон.

Джонни покосился на Вику и с ехидной ноткой объяснил:

— Ну, та пленка, где она визжит… Ты не стер запись? Может, послушаем?

Вика показала Джонни небольшой, но крепкий кулак. Дон Педро неожиданно хмыкнул. Сережка тоже хмыкнул, сдерживая улыбку. Братья Дорины хихикнули. Саня сказал: «Гы…»

— Дурни, — произнесла Вика, стараясь сохранить обиженный вид. Но не сдержалась и фыркнула.

И тогда компания взорвалась таким хохотом, что электронный кот Меркурий, поселившийся в комнате у Дона, звякнул пружиной, замигал красным стоп-сигналом и с подвыванием бросился за этажерку.

Но это еще не конец истории. Всякая таинственная история кончается, когда решена задача.

Через неделю Саня Волков отыскал Джонни и хмуро сказал ему:

— Пойдем.

— Куда? — строптиво спросил Джонни, не любивший, когда им командовали.

— В овраг. Сам увидишь, зачем.

Он привел Джонни к переправе, и они засели в кустах. Джонни больше ни о чем не спрашивал, чтобы не унизить себя в Санькиных глазах любопытством и нетерпением. Через две минуты послышались вздохи и хлюпанье. Саня и Джонни глянули сквозь листья.

Подвернув широченные парусиновые штаны, через ручей брел с мешком Газетыч. Мешок был небольшой, но тугой и, очевидно, тяжелый. Газетыч нес его перед собой и приподнимал, стараясь не макнуть в воду. Он стукался о мешок коленками и выгибался назад.

Выбравшись на лежавшую у воды доску, Газетыч устало плюхнул свой груз на песок. Отдышался. Постонал тихонько, чертыхнулся и поволок мешок дальше. Сам он шагал по доске, а мешок волочился по песку. Через каждые два шага Газетыч останавливался и вздыхал. Наконец он подтащил свою ношу к зарослям черемухи, от которых начинался жиденький деревянный тротуарчик. Из кустов старик вытащил одноколесную тележку. Он взвалил мешок на тачку и довольно резво покатил ее по доскам.

— Третий рейс делает, — сказал Саня. — Там, наверху, трансформаторную будку строили, а цементу навозили будто на целый дом. Вот он и таскает. Нагребет и тянет потихоньку.

— Значит, он жулик? — злорадно спросил Джонни.

— Да никакой он не жулик. Цемент-то бросовый, стройку уже кончили.

— Куда ему столько? — удивился Джонни.

— Фундамент у сарая бетонирует. Хозяйство укрепляет. Понял?

— Ну, понял, — откликнулся Джонни, привычно почесываясь от комариных и крапивных укусов. — А мы-то здесь зачем сидим?

Саня дернул Джонни за синий воротник и вытащил из засады.

— Смотри, — сказал он убийственным тоном.

По песку тянулся «след крокодила».

Джонни и Саня с полминуты молча смотрели на него.

— У него на мешке заплата, будто звериная лапа. Он то потянет, то поставит. И отпечатывается. Понял?

— Понял! — восхищенно отозвался Джонни. — Молодец ты, Санька! Здорово разгадал!

Саня оттопырил губу.

— «Разгадал»! Буду я всякую чушь разгадывать! Это я случайно заметил. Это только у тебя на уме всякие загадки да разгадки.

Он смерил Джонни обидным взглядом и зашагал к подъему из оврага. Джонни пожал плечами и двинулся за ним. Санькиной досады он не понимал.

Уже наверху Саня сказал:

— Все из-за тебя… Ради драного мешка столько шума понаделал: «Крокодил, крокодил»! Только время зря потеряли…

Наверное, он думал, что Джонни сникнет и забормочет оправдания.

Джонни остановился. Саня тоже остановился. Джонни удивленно посмотрел снизу вверх на длинного бестолкового Саньку.

Потом он спросил:

— А зачем он тебе, этот крокодил? На веревочке водить?

Саня заморгал.

— Подумаешь, нет крокодила, — снисходительно сказал Джонни. — Все равно было приключение. Понимаешь, Санечка? Приклю-че-ни-е.

Он зажмурился и пошевелил языком, словно пробовал на вкус удивительное слово. Потом повернулся и независимо зашагал по краю обрыва.

Саня Волков смотрел вслед непонятному Джонни.

Тот шел, сунув кулаки в безнадежно растянутые карманы матроски. Матроска от этого натянулась на спине, и худые Джоннины лопатки торчали под ней, как маленькие прорастающие крылья. А воротник мотался на ветру. И желтые волосы Джонни полыхали на ветру и солнце, как протуберанцы.

И вся улица слышала веселую песню, которую свистел Джонни.

Потому что жизнь была прекрасна. И она еще только начиналась. Впереди были сотни и тысячи встреч с разными загадками и приключениями. Встретятся, наверное, и настоящие крокодилы.

МУШКЕТЕР И ФЕЯ

— Евгений! — сказал отец, нервно похрустывая пальцами. — Я пришел к выводу, что воспитывал тебя неправильно.

Третьеклассник Воробьев сидел с ногами в кресле и укрывался за пухлой растрепанной книгой. В ответ он слегка приподнял плечо. Это означало вопрос: «Что случилось?»

— Да! — продолжал отец. — Когда ты бывал виноват (а это случалось нередко), я ограничивался беседами. Теперь я понял, что тебя следовало попросту драть.

— Еще не поздно, — подала голос из своей комнаты двоюродная сестра Вера Сергеевна.

Необдуманную реплику Джонки оставил без внимания, а на отца поднял из-за книги левый глаз. С едва заметным любопытством.

— Совершенно верно, еще не поздно, — сурово и взволнованно произнес отец. — И очевидно, в ближайшее время я этим займусь.

— Как это? — рассеянно поинтересовался сын, снова исчезая за книгой.

— Что значит «как это»? — слегка растерялся родитель. — Ты что, не знаешь, как это делается?

Сын пожал плечами:

— Ты же сам сказал, что раньше только беседовал. Откуда мне знать?

— Хм! Откуда… Хотя бы из художественной литературы. Ты читаешь дни и ночи напролет. Даже когда разговариваешь с отцом.

— Про такую ерунду я не читаю, — гордо сказал Джонни.

— Положи книгу! — тонким голосом потребовал отец. — Или я… немедленно выполню свое обещание.

Джонни отложил пухлый том. Обнял согнутые у подбородка колени.

— Папа, — сказал он снисходительно, — ничего ты не выполнишь.

— Это почему?

— Ну, во-первых, ты культурный человек… Во-вторых, ты не знаешь, как я бегаю. А тебя в ваших рес… рев… рес-таврационных мастерских ругали на собрании, потому что не хочешь сдавать нормы ГТО. Ты сам говорил.

— Не твое дело, за что меня ругали, — уязвленно откликнулся отец. — А бегать за тобой я не собираюсь. Побегаешь и сам вернешься.

— Конечно, — вежливо согласился Женька. — Но к тому времени ты остынешь и поймешь, что я ни в чем не виноват.

Отец скрестил руки и в упор глянул на сына. Потом протянул почти ласково:

— Ах, не виноват…

— А что я сделал?

— Ты?.. Сделал?.. Твое поведение!.. О тебе ходят легенды! Ты позволяешь себе черт знает что… А сегодня? Как ты разговаривал с учительницей!

— Как?

— Ты посмел сказать ей «Не ваше дело»!

Джонни вздохнул:

— Не так, папа. Я сказал: «Извините, но мои волосы — это мое дело».

— Вот-вот! Ты считаешь, что имеешь право так разговаривать с учителями?

— А чего ей надо от моих волос? Даже директор ничего не говорит, а она цепляется!

— «Цепляется»!

— Ну, придирается. Каждый день.

— Потому что твоя прическа ужасна! Ты, наверно, считаешь, что чем длиннее волосы, тем больше геройства? А на самом деле — сначала космы до плеч, потом сигарета в зубах, потом выпивка в подъезде…

— Потом кража, потом колония… — подхватил Джонни. — Это самое Инна Матвеевна и говорила.

— И совершенно справедливо!

— И совершенно глупо, — грустно сказал Джонни.

— Ну, знаешь ли!.. — взвинтился отец, но вспомнил, видимо, что сын считает его культурным человеком. Подумал и сдержанно попросил: — Хорошо, тогда объясни, зачем тебе твои растрепанные локоны?

— Пожалуйста, — так же сдержанно откликнулся Джонни. — В каникулы будет Неделя детской книги. В Доме пионеров готовят карнавал книжных героев. Я хочу, чтобы у меня был костюм мушкетера. А кто видел мушкетеров со стриженым затылком?

Отец растерянно поскреб подбородок.

— Д-да? Ну… а почему ты не рассказал это Инне Матвеевне?

— Папа… — со вздохом сказал Джонни. — Подумай сам. Что можно объяснить рассерженной женщине?

Это заявление слегка обескуражило Воробьева-старшего. А пока он размышлял, из коридора донесся голос Джонниной мамы:

— Валерий! Иди сюда.

Джоннин папа растерянно глянул на сына и вышел в коридор.

— Валерий! — сказала мама. — Сколько раз я просила не ставить грязную обувь на чистый половик?

— Я не ставил, — мягко ответил папа. — Я только…

— Значит, это я поставила сюда твои ботинки?

— Во-первых, они не грязные, а во-вторых…

— А во-вторых, мне надоело. Я тысячу раз…

Джонни встал и деликатно прикрыл дверь. Он считал неприличным слушать родительские споры. Голоса сделались глуше, и можно было разобрать лишь отдельные фразы:

— Но я же пытаюсь объяснить…

— Мне нужны не объяснения, а чистота…

Потом папа с мамой удалились на кухню…

Через десять минут отец, слегка взволнованный и порозовевший, вернулся в комнату. Кажется, он готов был кое в чем согласиться с сыном. Но сына не было. В опустевшем кресле валялась книга с тремя скрещенными шпагами на облезлом переплете.

Пока родители выясняли вопрос о ботинках, Джонни оделся и ушел на прогулку.

Был ранний вечер — такое время, когда еще не очень темно и лишь кое-где зажигаются огоньки.

Стояла середина марта. Недавно звенели оттепели, а сегодня вернулась зима. Но была она не суровая. Падал щекочущий снежок. Он ложился на подстывшие лужи, на застекленевшие веточки. Джонни медленно шагал вдоль палисадников, ловил языком мохнатые снежинки и мечтал.

Одинокие прогулки Джонки полюбил недавно — с той поры, когда встретил прекрасную незнакомку.

Это случилось в конце февраля. Тоже был вечер, только не такой, а холодный и неуютный. С ветром и колючим снегом. Настроение у Джонни тоже было неуютное и колючее. На последнем уроке он поспорил с Инной Матвеевной, и она в его дневнике написала длинное обращение к родителям. Все это было ужасно несправедливо. Неприятностей Джонни не боялся: родители все равно забывали смотреть его дневник. Но обида грызла Джоннино сердце. Обида требовала выхода. И Джонни сумрачно обрадовался, когда впереди различил фигурку в курточке с меховым воротником и вязаной шапке с белым шариком на макушке.

В такой курточке и шапке ходил Витька Шпаньков по прозвищу Шпуня.

«Та-ак», — сказал про себя Джонни и переложил боевой портфель из левой руки в правую. Шпуня был один из младших адъютантов небезызвестного Тольки Самохина, с которым Джонни и его друзья не ладили с давних пор. Кроме того, Джонни имел со Шпуней личный счет. В октябре, когда третьеклассника Воробьева принимали в пионеры, Витька Шпаньков на совете дружины рассказал, будто Джонни с приятелями угнал лодку у бедного старого пенсионера Газетыча. На самом деле лодка была ничья — гнилая и дырявая. Газетыч хотел завладеть ею без всякой справедливости. А Джонни с ребятами хотели построить крейсер, чтобы все играли. Джонни так и объяснил. Спокойно и подробно. А потом рассказал, что компания Самохина, где был и Шпуня, еще раньше хотела увести лодку (для себя!), но Газетыч отбил это пиратское нападение, и в том бою Шпуня пострадал: получил по шее прошлогодним стеблем подсолнуха.

Совет веселился, Джонни, конечно, приняли, а Шпуня затаил зло. Он был не очень смелый, хотя и старше Джонни. Но он был ехидный и делал всякие гадости. То подкараулит со своими дружками и насыплет колючек за шиворот или набьет в волосы репьев, то расскажет, будто Джонни боится маленьких ручных хомяков (а это почти неправда! ). То завяжет тугими узлами штанины у новеньких Джонниных джинсов, пока тот мирно бултыхается в пруду… Конечно, Джонни не терпел обид. Он звал друзей и начинал принимать меры. Декабрьская операция «Зеленый слон» была проведена с использованием воздушных шаров, дымовых шашек для окуривания садов и старой аварийной сирены от буксирного катера. Она, эта операция, грозным эхом отозвалась в окрестных улицах и вызвала повышенный интерес у директора школы Бориса Ивановича. И когда Джоннин папа говорил про легенды, которые ходят о сыне, он был кое в чем прав… Но подлый Шпуня все равно не перевоспитывался. И вот теперь этот Джоннин враг беспечно шагал впереди. Один! Это была удача! Обычно Шпуня ходил с дружками.

Джонни перешел на мягкий кошачий шаг и прикинул расстояние. Если разогнаться, проскользить по накатанной ледяной дорожке тротуара, то в конце ее как раз можно настигнуть противника. И для начала врезать портфелем по хребту.

Конечно, нападать с тыла — не рыцарское дело. Но, во-первых, Шпуня старше и сильнее, а, во-вторых, сам-то он когда-нибудь нападал по-честному?

Джонни стремительно разбежался и понесся по ледяной полоске! Она была длинная — метров десять. Когда он долетел до середины, враг оказался в широком луче света. И Джонни обмер на лету. Дело в том, что Шпуне полагалось быть гораздо выше. Кроме того, он никогда не носил ярко-красные брючки. И у него не было темных кудряшек, которые падают из-под шапки и запутываются в меховом воротнике!

Одно дело напасть на противника, другое — на невиноватого человека. Да еще на девочку! Джонни берег свой авторитет и очень не любил попадать в глупые положения. Он отчаянно извернулся, проскочил мимо незнакомки и треснулся плечом и подбородком о телеграфный столб. Так треснулся, что тут же и сел на утоптанный снег.

Что должна была сделать нормальная девчонка? Сказать «дурак» и гордо пройти мимо. Или презрительно фыркнуть и тоже пройти. Без оглядки. Эта не прошла. Она ойкнула и подскочила к пострадавшему Джонни.

— Больно стукнулся?

— Вот еще! — сказал Джонни. Снял варежку и потрогал здоровую ссадину на подбородке.

— Вставай, — сказала девочка. — Еще простудишься. Или ты не можешь встать?

— Вот еще… — сказал Джонни и вскочил.

— Какая царапина, — с уважением сказала девочка, глядя ему на подбородок. — Больно?

Джонни сердито мотнул головой. В голове загудело.

— Хочешь, зайдем смажем йодом, — будто знакомому предложила девочка.

— Вот еще, — пробормотал Джонни, с отчаянием чувствуя, что лишь два эти дурацких слова остались в голове, а остальные куда-то выскочили.

Девочка слегка улыбнулась:

— Ну смотри, — сказала она.

А он что? Он смотрел! Потому что свет из окна как раз падал на нее. На ее глаза. Такие синие были глаза, просто с ума сойти! Джонни с ума не сошел, но немного все же поглупел. Поэтому стоял и молчал. И думал, что лицо у нее какое-то совсем необыкновенное. Вернее, даже не думал, а чувствовал. Вроде бы ничего особенного — кудряшки да вздернутый нос. Да царапина над верхней губой. Но глаза — как синие фонарики. Теплые такие, и веселые огоньки в них…

— Ну, пока… — сказала девочка и пошла.

«Вот еще», — чуть не сказал Джонни, но прикусил язык и закашлялся.

Она уходила, а он стоял как полено и ругал себя за глупость. Ну почему не согласился пойти с ней и смазать ссадину? Они бы познакомились! Он бы знал, где она живет! Может, еще пришел бы…

Девочка была уже далеко. Джонни вздохнул и пошел следом. Конечно, если бы ему сказали, что он влюбился, он бы дал этому нахалу! Но… что-то же случилось, раз он брел следом за незнакомкой, хотя подбородок болел, а в голове гудело.

Через два квартала девочка свернула в калитку у одноэтажного дома с большими окнами. Перед окнами стояли заснеженные кусты рябины, и ничего нельзя было различить. Только свет пробивался через ветки — уютный и теплый.

Несколько минут Джонни печально топтался на тротуаре. Потом он услышал музыку.

Джонни и раньше любил музыку. Только не всякую. Ему нравились марши для духового оркестра, а на разные там скрипки и рояли он как-то не обращал внимания. Но эта музыка была особенная. Словно на тонкое стекло осторожно посыпались граненые стеклянные шарики. Они катились, и от них рассыпались искры и радужные зайчики. Потом шарики стали падать реже, музыка сделалась задумчивая, тихая совсем. И Джонни вспомнил, как прошлым летом он поздно вечером встречал на вокзале маму, один-одинешенек. Папа был в командировке. Вера на концерте, а мама вернулась из Москвы, и должен же был кто-то ее встретить. И она тогда так обрадовалась, тихонько засмеялась, и они неторопливо пошли домой, а ночь была светлая и очень теплая… И вот теперь Джонни будто снова шел с мамой, только рядом была и эта девочка…

Музыка кончилась. Джонни постоял еще. Потом у него замерзли в варежках кончики пальцев, и он побрел домой. У него было тихое настроение. Даже если бы Шпуня встретился, Джонни прошел бы мимо.

…Потом Джонни снова приходил к этому дому. Девочку он не видел, зато музыка была каждый вечер. Все та же. Джонни вставал за большой тополь и слушал. Он уже выучил наизусть знакомую мелодию, но она ему ни капельки не надоела. Джонни слушал и представлял, как девочка сидит у пианино, а пальцы ее ласково трогают белые клавиши. И думал, что когда-нибудь выйдет же она из калитки. И тогда… Что тогда, Джонни не очень знал. Но на всякий случай он каждый день расцарапывал ссадину на подбородке, чтобы подольше не заживала.

Но музыка кончалась, а девочка не выходила. Ссадина в конце концов зажила. Казалось бы, пора забыть случайную встречу. Но мелодия продолжала звучать в душе у Джонни, и он все так же ходил к знакомому дому.

Даже книга «Три мушкетера», которую дал Серега Волошин, не отвлекала Джонни от мыслей о незнакомке. Даже заботы о мушкетерском костюме для праздника и те не отвлекли.

И сегодня Джонни снова пошел туда, где мягко светились окна и звучали стеклянные клавиши. Он стоял за тополем, и ему казалось, что по звонкой мостовой стеклянными копытами постукивают белые кони. Это едет в карете принцесса с темными кудряшками и синими глазами. Едет-едет… и вдруг из темных переулков выскакивают кардинальские шпионы во главе с Толькой Самохиным и Шпуней. Они хватают лошадей под уздцы, сбрасывают на землю кучера и слуг. Рвут дверцу кареты… Все ясно. Пора! Джонни поддергивает отвороты на ботфортах и выходит на середину мостовой. Правой рукой вынимает шпагу, левой достает из-за пояса длинный пистолет.

«Эй, монсеньоры Самоха и Шпуня! Вы умеете воевать только с женщинами?»

А дальше… Дальше все понятно. Жаль только, что это не по правде. Жаль, что она не видит его в мушкетерском костюме…

Шляпу Джонни склеил сам. Из картона. А мама обтянула ее серым блестящим шелком от подкладки старого пальто. Джонни насобирал, где только мог, разных перьев, навязал их на изогнутую проволоку, и получился пышный хвост для шляпы, который называется «плюмаж».

К старым маминым сапожкам на каблуках Джонни пришил зубчатые отвороты из клеенки. Все остальное помогли ему сделать друзья: Серега Волошин, Вика и братья Дорины. Братья-близнецы Стасик и Борька теперь учились уже в седьмом классе, а Вика и Сергей в восьмом, но никто из них не смотрел на третьеклассника Джонни как на маленького. Это был их боевой товарищ, испытанный во многих славных делах. Он не раз выручал их. А они выручали его.

Стасик и Борька сделали для Джонни жестяные звонкие шпоры-звездочки и вырезали из дюралевой полоски тонкий мушкетерский клинок. Дюралюминий — это, конечно, не сталь, но шпага блестела и звякала вполне по-боевому. А ручка у нее была из твердой березы, с узорами и латунным щитком, чтобы закрывать руку.

Сергей отдал для этой шпаги широченный желтый ремень с узорной пряжкой (раньше Волошин подпоясывал им свои модные штаны).

Потом пришла на помощь Вика. Она знала толк в костюмах. Она занималась в кружке, где учат рисовать, и хотела стать художницей, но не такой, которые пишут картины и делают рисунки для книжек, а специальной: чтобы придумывать всякие новые одежды.

— А может быть, я буду заниматься рисунками для тканей, — мечтательно сказала Вика. — Представляешь, Джонни, идешь ты в ярко-желтой рубашке, а на ней — черные старинные аэропланы. Здорово, да?

Джонни согласился, что это очень здорово, но попросил Вику не отвлекаться и поскорее заняться его плащом. Вика послушалась. Она соорудила чудесную плащ-накидку — из голубого сатина с золотистой каймой и разноцветными мушкетерскими крестами, которые были нашиты на спине, на груди и на рукавах-крыльях.

Счастливый Джонни сказал Вике, что она обязательно будет лауреатом самой главной художественной премии, унес обновку домой и перед большим зеркалом надел полное обмундирование.

Все было прекрасно! Замечательно… Почти все. Только вот красные штаны от спортивного костюма выглядели слишком современно. Джонни кончиком шпаги почесал затылок, поразмыслил и вспомнил, что у мамы на старом халате есть блестящие большие пуговицы. Переливчатые, как алмазы! Если их пришить по бокам к штанинам, будет самый старинный вид!

Мама для порядка сказала, что Джонни со своим костюмом разорит весь ее гардероб, но пуговицы отдала.

Джонни устроился в кресле и взялся за дело. Он сидел, работал и никого не трогал. И вообще это был хороший вечер. Мама у настольной лампы читала фантастический роман в журнале «Вокруг света», папа смотрел передачу о фресках (это картины такие на стенах) в каком-то старинном монастыре, Джонни по одной пуговице отпарывал от халата и пришивал к штанам.

И тут принесло сестрицу Веру Сергеевну.

Она увидела, чем занимается Джонни, и громко удивилась. Она заявила, что ради своих глупых выдумок он портит хорошую вещь. Халат еще совсем новый! Кроме того, таких прекрасных пуговиц теперь не отыщешь в магазинах.

— Да ладно уж… — сказала мама, чтобы ей не мешали читать, а папа сел ближе к телевизору.

А Джонни промолчал. Он как раз вдевал нитку в иголку.

— Знаете, что меня всегда поражало в этом человеке? — произнесла сестрица Вера. — Его умение презрительно молчать! Он еще в детском саду изводил этим всех воспитателей!

Это была неправда: не всех, а только Веру Сергеевну, которая была воспитательницей его группы.

— Ты сама изводилась, — сдержанно заметил Джонни. — Сама привяжешься, а потом психуешь.

— Евгений… — сказала мама из-за журнала, а папа сел вплотную к экрану.

— Ну вот, — откликнулся Джонни. — Если молчишь — плохо. Если скажешь — опять плохо.

— Смотря что скажешь, — язвительно проговорила Вера Сергеевна. — Если такие слова, как своей учительнице, то любой человек не выдержит.

— А что случилось? — встревожилась мама. И отложила журнал.

Джонни задумчиво спросил:

— Папа, правда, что в старые времена доносчикам отрубали языки на площади?

Папа, который был знатоком старинных обычаев, рассеянно заметил, что, кажется, правда, вынул из тумбочки наушники и подключил к телевизору.

— Что он опять натворил? — поинтересовалась мама у Веры и неприятно посмотрела на Джонни.

— Я не доносчица, — гордо сообщила Вера. — Но сегодня я встретила Инну Матвеевну, и та чуть не плачет. Ваш любящий сын заявил ей, что ему не нравится ее прическа!

— Это правда? — нехорошим голосом произнесла мама.

Это опять была неправда. Инна Матвеевна снова сказала Джонни, что ее выводят из себя его космы. А Джонни ответил, что ему тоже, может быть, не по вкусу чьи-то крашеные волосы, но он к этому человеку не пристает.

Джонни сейчас так и объяснил маме. А она почему-то охнула и взялась за сердце.

— Чьи же волосы ты имел в виду? — почти ласково спросила Вера.

— Наташки Ткачевой. В детском саду она была белобрысая, а сейчас какая-то рыжая.

— Но смотрел ты не на Ткачеву, а на Инну Матвеевну!

— На кого же мне смотреть, если я говорю с учительницей? — невинно откликнулся Джонни.

— Ты изверг, — жалобно сказала мама. — За что ты так не любишь Инну Матвеевну?

— Я? Это она меня не любит!

Вера опять вмешалась и заявила, что Инна Матвеевна прекрасный педагог и очень любит детей.

— Детей — может быть… — заметил Джонни.

— Она всю жизнь мечтала быть учительницей! Я ее хорошо знаю. Мы учились на одном курсе.

— Тогда все ясно, — сказал Джонни.

— Что? — обиделась Вера Сергеевна. — Что тебе ясно?

— Да так… — уклонился Джонни. — Просто я не знал, что вы вместе учились. Она выглядит гораздо моложе тебя.

Мама перестала держаться за сердце, дотянулась и хлопнула Джонни по заросшему загривку.

Это было ни капельки не больно. Однако Джонни встал, отложил шитье, а потом, прямой и гордый, удалился в коридор. Нельзя сказать, что его душили слезы, но обида все же царапалась. «Опять несправедливость и насилие», — подумал Джонни. Оделся, вышел на улицу и зашагал знакомой дорогой. Он знал, что тихая музыка и мечты о прекрасной незнакомке успокоят его.

Кроме того, у Джонни появилось предчувствие, что сегодня что-то случится.

В этот вечер музыка звучала очень долго. И не только знакомая. Была и разная другая — тоже очень хорошая. Потом стало тихо, и Джонни одиноко стоял у тополя и смотрел, как под фонарем кружатся бабочки-снежинки. Он много времени стоял. И ждал. А потом подумал, что ждать нечего, потому что у него окоченели руки и ноги.

И тогда звякнула калитка.

Сердце у Джонни тоже звякнуло, а внутри стало так, словно он проглотил несколько холодных стеклянных шариков.

Но зря Джонни вздрагивал. Из калитки вышла не девочка, а большой толстый мальчишка. Наверное, семиклассник.

Сначала Джонни очень огорчился. Если говорить честно, у него даже в глазах защипало. Но он быстренько с этим справился и подумал, что надо наконец что-то делать. Иначе сколько еще вечеров придется торчать под тополем?

Джонни мысленно подтянул воображаемые мушкетерские ботфорты и вышел на свет фонаря.

— Эй ты! — решительно сказал он мальчишке. — Ну-ка иди сюда!

Толстый незнакомец изумленно оглянулся, заметил Джонни, как слон замечает букашку в траве, пожал круглыми плечами и подошел.

Джонни все же оробел, но не подал вида.

— Слушай, — сказал он. — Вот что… Тут одна девчонка есть… В шапке с белым шариком. В этом доме живет… Ее как звать?

Круглое лицо мальчишки было внимательным.

— А тебе зачем?

— Надо, значит, — хмуро откликнулся Джонни. — Дело есть.

Мальчишка вдруг улыбнулся и сделался очень добродушным. Но Джонни было не до этой добродушности. Он нетерпеливо ждал.

— Ее зовут Катя, — сказал толстый мальчик. — Только она здесь не живет.

— Как это? — оторопел Джонни. — Она же заходила! Я видел.

— Она к нам приходила. Это моя двоюродная сестра.

— Врешь ты! А кто играет?

— Я играю. Родители заставляют. Мученье одно…

Снежная сказка с хрустальными огоньками рассыпалась и погасла. Джонни сделалось холодно и очень одиноко. Он представил толстого музыканта за роялем и глянул на него с ненавистью. А тот смотрел на Джонни с пониманием и сочувствием. И сказал:

— Все ясно. Еще один влюбленный…

В голове у Джонни взорвалась горячая граната.

— Ух ты, бегемот! — заорал он и замахнулся. А что еще оставалось делать?

Конечно, это было похоже, будто кузнечик нападает на крепостную башню. «Башня» перехватила могучей ладонью Джоннин кулак и удивилась:

— Ты чего? Да ладно тебе… В нее многие влюбляются, даже шестиклассники.

Джонни сник.

— Пусти, — шепотом попросил он.

Но мальчишка не отпустил.

— Ну-ка, пойдем, — сказал он со вздохом.

— Куда?

— Погреешься. Торчишь тут без рукавиц…

Джонни молча уперся. Но мальчишка ухватил его за плечи. В этом толстом парне было, видимо, столько же добродушия, сколько ширины и роста.

— Пошли, не бойся. У меня дома никого нет…

И Джонни пошел. Не потому, что подчинился нажиму. Просто у него оставалась еще смутная надежда…

Мальчишка сказал, что его зовут Тимофеем. Он привел Джонни в дом, вытряхнул из пальто и ботинок, усадил у большой печки. Печка была старинная, выложенная белыми блестящими плитками с разными цветами и узорами. Джонни таких и не видел раньше. Потом Тимофей принес фаянсовую кружку с какао. Кружка была словно родственница печки — такая же белая, блестящая, громадная и очень теплая.

Джонни глотал горячее какао и поглядывал по сторонам. В комнате было черное пианино, фотоувеличитель посреди стола и полки с книгами до самого потолка. Джонни тут же отметил это, хотя главные его мысли были о девчонке.

Тимофей эти мысли словно услышал. Сел напротив Джонни, подпер толстые щеки кулаками (словно добрая бабушка) и сказал:

— Ты не расстраивайся. В нее, конечно, многие влюбляются, да только она внимания не обращает.

Джонни стремительно покраснел и спрятал лицо за кружкой. Оттуда, из-за кружки, он спросил (голос получился хриплый и гулкий):

— А где она живет?

— На Песчаной, в больших домах.

Новые дома на Песчаной улице — это целый микрорайон. Двенадцатиэтажные корпуса, словно айсберги, нависли над деревянным городком, над его разноцветными крышами, скворечниками и тополями. Джонни в новых домах бывал множество раз. Во-первых, там жила половина ребят из его класса; во-вторых, он любил кататься на лифтах; в-третьих, там был детский стадион. В общем, Джонни прекрасно знал эти кварталы. И понимал, что найти там нужного человека не легче, чем получить книгу «Граф Монтекристо» в городской детской библиотеке. Но спросить точный адрес Джонни не решился.

— А я тебя давно замечал, — сказал Тимофей. — Только сразу не догадался, зачем ты там дежуришь под окнами.

— Я музыку слушал, — хмуро объяснил Джонни.

Тимофей смутился:

— Правда? А учительница говорит, что мне медведь на ухо наступил.

Джонни подумал, что если бы медведь решился на такой неосторожный поступок, то неизвестно, кому было бы хуже.

— Да нет, ты ничего играешь, — утешил он Тимофея. Потом опять спрятался за кружкой, снова покраснел и спросил: — А эта Катя… Тоже умеет играть?

— Умеет, — ворчливо сказал Тимофей. — Даже на концерте выступала… Подожди.

Он дотянулся до стола, приподнял увеличитель и вытащил из-под него несколько фотографий. Снимки были большие и, как сказал бы Джоннин папа, «вполне профессиональные».

— Сам снимал, — со скромной гордостью объяснил Тимофей.

— Здорово! — сказал Джонни. Но не потому, что фотографии были сделаны хорошо, а потому, что незнакомая девчонка, которую звали Катя, была на них очень красивая. Еще красивее, чем тогда на улице. Она сидела за роялем, в светлом платье, с большим бантом на кудряшках, и отражалась в поднятой крышке, как белый букет. Она играла что-то быстрое и веселое. Это видно было, потому что она улыбалась и одна рука у нее расплылась в воздухе от стремительного взмаха…

На другом снимке Катя стояла на сцене с каким-то мальчишкой, и они, кажется, пели. Мальчишка был маленький, в пестром костюмчике, с бантиком у воротника — дошкольник или первоклассник. Он не вызвал тревоги у Джонни.

На третьем снимке Катя сидела на диване с незнакомой тетенькой — это было не очень интересно.

А четвертое фото было удивительное. Катя стояла в пышном платьице с оборками, а вместо темных кудрей у нее были светлые локоны.

— Красивая… фотография, — со вздохом сказал Джонни. — А чего она… волосы такие?

— Это голубые волосы. Парик, — объяснил Тимофей. — Мальвину изображает из «Золотого ключика».

— В театре? — удивился Джонни.

— Да нет, это костюм для карнавала. В Доме пионеров скоро будет…

Сами понимаете, что почувствовал Джонни! Он чуть не засиял от такого известия. Потому что был уверен: на празднике все обратят внимание на блестящего мушкетера. И Катя, конечно, обратит. А если Джонни получит какой-нибудь приз — тем более!

Чтобы не засиять открыто, Джонни еще внимательнее принялся разглядывать фотографию. И Тимофей вдруг сказал:

— Ладно уж, бери… Да не бойся, никому не скажу.

Глупо было отказываться. Все равно Тимофей видел Джонни насквозь. К тому же он был хороший парень.

Джонни честно посмотрел на нового друга и сказал:

— Спасибо.

Потом он стал заталкивать снимок за пазуху, но Тимофей остановил его и дал конверт от фотобумаги.

Когда Джонни одевался, Тимофей предложил:

— Заходи. Может, и она придет. Познакомлю.

— Зайду как-нибудь, — пообещал Джонни. — А знакомить не надо. Я сам.

Прежняя музыка звучала в его душе, и, прощаясь, он искренне сказал Тимофею:

— А на пианино ты здорово играешь.

Когда Джонни вернулся домой, мама пришивала к его мушкетерским штанам последнюю пуговицу. Кажется, она чувствовала себя немного виноватой. И все же она сказала:

— Зря ты обидел Веру.

— Я?

— Конечно. Ты намекнул ей на возраст. Иными словами, ты назвал ее старухой.

У Джонни было радостное и мирное настроение. Он хотел, чтобы всем было хорошо. Он просунул голову в комнату двоюродной сестры, сказал:

— Вера, извини меня, пожалуйста. Я не хотел называть тебя старухой. И улыбнулся.

Джонни умел улыбаться. Когда он это делал, глаза его становились как маленькие золотистые полумесяцы, на щеках появлялись ямочки, а еще не выпавшие молочные зубы сияли словно на картинке с коробочки от зубного порошка. Сразу было видно, что это милый, воспитанный, послушный и добрый ребенок. И если озорной, то самую-самую капельку. Взрослые говорили: «Обаятельнейшая улыбка». Но чаще всего это были взрослые, которые не очень хорошо знали Джонни. А Вера Сергеевна знала его хорошо. И цену его улыбке знала еще с детского сада. За этой улыбкой могло скрываться что угодно. Джонни мог улыбаться от души, но мог и обдумывать в это время планы черной мести. Именно с такой улыбкой он в декабре отдал приказ поставить вокруг самохинского штаба зеленую дымовую завесу и двинул на штурм отряд первоклассников-добровольцев, вооруженных особыми метательными снарядами. Начинка этих снарядов была глубочайшей военной тайной, которую Джонни не открыл даже директору школы. Он только дал обещание больше не применять этого оружия в уличных боях, чтобы не подвергать опасности мирное население.

Забрасывать снаряд в комнату своей бывшей воспитательницы Джонни не собирался, и улыбка его была сейчас почти искренней. Но Вера сказала:

— Брысь отсюда!

И закрыла дверь.

— Вот так, — сказал Джонни маме. — А ты говоришь…

Потом он забрался в свое кресло и взял книгу. Но читать не стал. Он стал думать о близком празднике. Он и раньше об этом думал, но как-то приблизительно, а сейчас начал подробно… И тут в мечтах его случилась заминка.

Наденет он свой героический костюм и, допустим, понравится девочке Кате. А дальше? Не побежит ведь она за ним следом, не станет звать: «Давай познакомимся!» А сам он что может сделать? Ей не скажешь, как Тимофею: «Эй ты, иди сюда!»

Настроение у Джонни испортилось. Не так сильно, как раньше, но заметно. Ничего дельного он придумать не смог. Потом Джонни захотел спать и решил, что придумает утром.

Утро было хорошее. Снова началась весна, и посреди двора отливала синевой прекрасная, как океан, лужа. В ней отражались желтые животы пушистых облаков. В тополе за окном, как детсадовская группа на прогулке, галдели воробьи.

В такое утро мысли скачут веселее и быстрее, чем поздним вечером. Заскакали они и у Джонни. И после недолгого беспорядочного прыганья выстроились четко и разумно.

Джонни вспомнил, как проходил Праздник детской книги в прошлом году. Тогда героев одной сказки или повести вместе вызывали на середину зала, и они должны были сыграть какую-нибудь сценку. Наверное, и в этот раз будет так же. Катя — в костюме Мальвины из «Золотого ключика». Значит, выход один: Джонни должен быть в костюме Буратино.

Конечно, очень жаль расставаться с мушкетерским плащом и шпагой. Но что делать?

Чтобы набраться твердости, Джонни из тайного ящика вынул Катину фотографию и полминуты смотрел на нее. После этого он принял бесповоротное решение. Тем более что книжкин карнавал — не последний. В наряде д'Артаньяна можно будущей зимой сходить на новогодний маскарад…

Когда человек что-то твердо решил, у него спокойно и радостно на душе. Джонни сказал Вере «доброе утро». Потом без напоминания вынес мусорное ведро. За завтраком он не шипел и не свистел сквозь дырку от выпавшего зуба. Он сделал в этот день почти все уроки и не забыл взять в школу сменную обувь. Все было хорошо.

И только у самой школы, когда Джонни увидел ребят, он встревожился и приуныл.

Как он не сообразил? Все его друзья знают про мушкетерский костюм! Что они подумают, когда он явится в Дом пионеров в наряде Буратино? Люди же понимают, что нормальный человек так просто не поменяет шпагу на длинный нос, а блестящий плащ и ботфорты на легкомысленный костюмчик деревянной куклы. Они будут искать причину. И когда рядом с ними окажется девочка с голубыми волосами, друзья эту причину увидят. Ну, друзья — это ничего. Но догадаются и недруги!

Джонни представил ухмыляющуюся рожу Шпуни, и все кругом помрачнело…

Если у человека такое состояние, его лучше не трогать. Но Инна Матвеевна про Джоннино состояние не знала. Она знала только, что прическа ученика Воробьева — это нарушение школьных правил. И раз он не хочет стричься, значит, ведет себя вызывающе. Он не подчиняется и подрывает авторитет учительницы. Поэтому прямо с порога она громко сказала:

— Воробьев! Ты опять явился нестриженым чучелом! Джонни молча снес оскорбление. Он думал о своем.

— Я, по-моему, с тобой разговариваю, Воробьев!

— Со мной, — согласился Джонни.

— Почему ты не отвечаешь?

— А вы не спрашиваете. Вы просто сказали «чучело».

— Я спрашиваю, — сдержанно произнесла Инна Матвеевна. — Думаешь ты стричься?

— Думаю.

— Когда?

— После каникул.

— Меня не устраивает твое «после каникул»!

— Но это мои волосы. Меня устраивает, — вежливо сказал Джонни.

Класс с веселым интересом слушал разговор. Класс сочувствовал Джонни.

Инна Матвеевна это понимала. Авторитет падал, словно ртуть в градуснике, который из жаркой комнаты вынесли на мороз.

— Воробьев! — металлическим голосом произнесла Инна Матвеевна. — Если ты немедленно не отправишься стричься, я сама оттащу тебя в парикмахерскую за вихры и потребую постричь под машинку!

Инна Матвеевна любила повторять, что у нее большое терпение, но однажды оно может лопнуть. Видимо, сейчас оно лопнуло. Или, по крайней мере, затрещало по швам. Но никто никогда не интересовался, есть ли терпение у третьеклассника Воробьева. А Джонни почувствовал, что у него внутри тоже что-то лопнуло. И он приготовился сказать многое. Однако в тот же миг у него сверкнула блистательная мысль — как от крепкого удара по лбу! Джонни улыбнулся.

— Зачем же? — сказал он. — Зачем вам так трудиться?

И он вышел из притихшего класса.

Вернулся Джонни в конце урока. Класс дружно и горько ахнул. Голова у Воробьева стала похожа на яблоко с ушами. На ней блестела коротенькая золотистая щетинка.

— Можно мне сесть на место? — кротко спросил Джонни.

Класс опять ахнул, и все посмотрели на Инну Матвеевну — тридцать три ученика, шестьдесят шесть глаз. И в каждом глазу был упрек.

Инна Матвеевна опустилась на стул.

— Женя… Зачем ты это сделал?

Джонни взмахнул ресницами и поднял удивленные глаза.

— Вы же сами сказали…

— Но я же только просила: постригись покороче и поаккуратнее.

— Вы сказали «под машинку», — беспощадно уточнил Джонни.

— Но я же пошутила!

— Вы всегда так шутите? — печально спросил Джонни.

В классе нарастал шум.

— Джонни, а как теперь твой мушкетер? — громко спросили с задней парты.

Джонни горько пожал плечами.

— У него костюм мушкетерский! — раздались голоса. — Для праздника! Как он будет? Безволосых мушкетеров не бывает!

У Инны Матвеевны глаза стали круглые и блестящие.

— Женя! Почему же ты не объяснил?

— Я пробовал один раз. Вы сказали: «Садись, ничего не хочу слушать».

— Он хотел объяснить! — подтвердил класс.

Инна Матвеевна поставила на стол локти, подперла щеки ладонями и стала скорбно смотреть куда-то в пустоту. Класс притих.

— Женя, — сказала Инна Матвеевна. — Я виновата. Я не знала… Хочешь, я принесу тебе свой парик? У него прекрасные локоны. Вполне мушкетерские…

Джонни шевельнул плечом и улыбнулся как человек, которому вместо потерянного счастья предлагают петушка на палочке.

— И все-таки я принесу, — жалобно сказала Инна Матвеевна.

В это время грянул звонок.

На перемене ахнула вся школа. Джонни был известным человеком, и его прическу, похожую на желтый факел, помнили многие. Тем более что Джоннина фотография до операции «Зеленый слон» висела на пионерской Доске почета: он был передовиком в сборе макулатуры, потому что осенью на трех ручных тележках доставил в школу архив местной артели инвалидов.

Редактор школьной стенгазеты девятиклассник Игорь Палочкин притащил фотоаппарат и сделал с Джонни срочный снимок. Потом он разыскал у вожатой старую Джоннину фотографию, и через урок вышла «молния». На ней были два фотоснимка: Джонни с волосами и без. Вверху авторы «молнии» сделали надпись: «К вопросу о школьных прическах». Внизу чернели крупные печальные слова: «Кому это было надо?»

Директор Борис Иванович прочитал, хмыкнул и молча ушел в кабинет.

«Молния» провисела до вечера. Перед ней стояла толпа и глухо роптала. Мальчишки из двух шестых классов, которых тоже притесняли за длинные волосы, объявили, что завтра же в знак протеста остригутся наголо. К ним присоединился один четвертый класс и один седьмой. В учительской началась тихая паника.

К Джонни подходили сочувствующие. Многие знали про мушкетерский костюм и спрашивали, что теперь будет. Джонни хмуро отвечал:

— Какой уж тут костюм…

Вторым уроком была физкультура, третьим пение, и класс занимался не с Инной Матвеевной, а с физруком и учительницей музыки. Инна Матвеевна пришла только на четвертый урок — чтение. До самого звонка она не смотрела на Джонни, а с остальными разговаривала осторожно и ласково, как с больными.

После занятий, у раздевалки, она подошла к Джонни.

— Знаешь, — сказала она, — я ходила домой… и такое несчастье. Оказывается, мой парик безвозвратно погиб.

Джонни холодно промолчал: судьба парика его не волновала.

— Я понимаю, — печально произнесла Инна Матвеевна. — Ты имеешь право на меня обижаться. Но… не будешь же ты это делать все время, а, Женя? Когда перестанешь сердиться, подойди ко мне и скажи. Хорошо?

— Хорошо, — сказал Джонни. Таким голосом сказал, что Инне Матвеевне стало ясно: это случится не раньше, чем Воробьев выйдет на пенсию.

Джонни зашел в столярную мастерскую, где семиклассники лихорадочно достраивали скворечники. Он набрал полный портфель стружек — длинных и золотистых. Ведь именно такие стружки были у Буратино вместо волос.

Дома Джонни молча вынес мамины горькие вздохи и упреки. Не ответил на ехидные замечания сестрицы Веры Сергеевны. Он был согласен с отцом, что волосы — не голова, отрастут.

Утром, когда все ушли на работу, Джонни разыскал старую лыжную шапочку — белую с красными полосками. Он отогнул у нее отвороты, и получился длинный вязаный колпак. Изнутри к его краям Джонни прилепил резиновым клеем кудри из стружек. Потом свернул из плотной бумаги длинный острый нос и приклеил его к собственному носу жевательной резинкой. Глянул в зеркало.

Глянул — и увидел симпатичного веселого Буратино. Почти такого же, как в двухсерийной картине, которую недавно показывали по телевизору. Нос торчал по-боевому (правда, немного мешал смотреть, но к этому можно привыкнуть). Стружечный хохолок над лбом завивался задорно. В общем, начало было прекрасное. Нужно было теперь подумать об одежде. Ну да это — не мушкетерский костюм. Кто смотрел кино про Буратино, знает, что его наряд был почти такой же, как у обычных мальчишек.

Джонни разыскал голубую с белыми полосками рубашку и оранжевые шорты. Он их раньше почти не носил, потому что не любил за крикливый цвет, но теперь яркие краски были в самый раз.

А на ноги, чтобы смешнее было, Джонни надел большие отцовские носки — зеленые с желтыми клетками.

И здесь Джонни опять задумался. Что делать с обувью? Кеды или сандалии для деревянного Буратино не годились. Как там было в кино, Джонни совершенно не помнил, но из книжки знал, что у тонких, как лучинки, Буратиньих ног были большие остроконечные ступни. Они громко стучали по каменному тротуару, когда Буратино сбежал из каморки папы Карло.

Джонни подумал, что нужны деревянные башмаки… и вспомнил! У Вики есть такие!

Викины родители два года подряд ездили туристами за границу и привозили всякие сувениры. Из Голландии они привезли большущие деревянные туфли с загнутыми носами. Раньше местные жители ходили в таких туфлях у себя по Голландии, а сейчас продают их на память туристам.

Один башмак — Джонни это помнил точно — стоит на тумбочке у зеркала, и Вика хранит в нем разные шпильки, пуговицы и катушки с нитками. Наверно, и второй найдется!

Джонни-Буратино прыгнул в мамины резиновые сапоги и помчался к Вике: через двор, через лужу, в которой лежали цепочкой половинки кирпичей. По этим же кирпичам в луже, вниз головой, проскакал другой Буратино. Джонни подмигнул ему и показал язык.

Вика открыла дверь, молча втащила Джонни в коридор и лишь тогда сиплым голосом отругала за то, что он бегает по холоду раздетый.

— Схватишь ангину, будешь, как я, дома торчать.

Горло у нее было перевязано.

Джонни сказал, что он не дурак хватать ангину в последний день перед каникулами. И только после этого Вика поинтересовалась, что означает его странный наряд.

— Не видишь, что ли? Буратино.

— Вижу, что не Баба Яга. А зачем?

— Для карнавала. Зачем еще… Ты мне дашь ваши деревянные башмаки?

— А мушкетер?

Джонни снял колпак.

— С такой прической?

Вика не удивилась. Про Джоннину стрижку она уже знала.

— А зачем ты себя обкорнал? Такой был симпатичный ребенок…

— Сама ребенок! А что было делать? Все придираются — и в школе, и дома! Надоело!

Вика была проницательным человеком. К тому же она хорошо знала Джонни. Она сказала:

— Расскажите это вашей бабушке после двенадцати часов ночи.

— Да правда же…

— Не морочь голову. Зачем тебе костюм Буратино? Не скажешь — не дам башмаки. Зря я, что ли, мушкетерский плащ шила?

Вика была упряма. Джонни это знал. Он слегка покраснел и дерзко сказал, что могут же быть у человека личные причины.

Вика внимательно посмотрела на него, подумала и согласилась, что могут. Больше она не расспрашивала, вытряхнула швейную мелочь из деревянного башмака, и они с Джонни начали искать второй. Нашелся он почему-то в духовке газовой плиты.

Снаружи башмаки были большущие, а внутри — не очень просторные. Вика натолкала в них старых газет, и обувь стала совсем впору Джонни. Он с удовольствием потопал по половицам и завертелся перед зеркалом.

— Теперь все в порядке. Ага?

Вика смотрела на него прищуренным взглядом художницы.

— Не совсем «ага». Рубашка слишком обыкновенная. Неинтересно смотреть.

— Что же делать? — огорчился Джонни. — Они у меня все обыкновенные.

— Ладно уж… — сказала Вика. И принесла большой пестрый фартук. Викина мама купила его где-то в Италии Викиному папе: чтобы папа чаще занимался домашним хозяйством. Но он все равно не занимался, и фартук лежал без дела. А выглядел он великолепно! На материи были отпечатаны разноцветные рекламные наклейки, игральные карты и даже бутылочные этикетки знаменитых итальянских вин. На многих наклейках был нарисован длинноносый человечек в колпачке. Вика объяснила, что это не Буратино, а Пиноккио из итальянской книжки.

— Но у них очень похожие истории, — сказала она. — Не читал?

— Не читал… А в этой итальянской книжке есть девчонка с голубыми волосами? — спросил Джонни и чуть опять не покраснел.

— Есть. Но она не всегда девчонка. Она все время превращается… В общем, она фея.

«Фея — даже лучше», — подумал Джонни, и сердце у него сладко заныло. И чтобы Вика не догадалась, он опять начал разглядывать фартук.

— Ты из этой штуки мне рубашку сошьешь? — восхищенно спросил он.

— Все равно делать нечего, дома сижу, — хрипло сказала Вика.

— Карнавал завтра, — деликатно напомнил Джонни.

— Ладно, вечером заходи.

Джонни считал неприличным показывать нетерпение. Поэтому вечером он сначала поужинал, потом поспорил с Верой и только после этого отправился к Вике.

У Вики было тихо и уютно. Родители уехали в Польшу, тетушка Нина Валерьевна сообщила, что у нее предынсультное состояние, и укрылась у себя в комнате. Видимо, гадала там на картах.

Готовая рубашка висела на спинке стула. Джонни так обрадовался, что даже не обратил внимания на Викино задумчиво-печальное настроение. Он быстренько обрядился в Буратиний костюм и гордо встал перед Викой, постукивая деревянной подошвой о половицу.

— Ну как?

Вика ответила с непонятной улыбкой и вздохом:

— Счастливый ты человек, Джонни…

— А ты разве несчастная? — удивился он.

— Я не про себя, — уклончиво сказала Вика. Потом велела Джонни встать на стул и начала искать недостатки в его костюме.

Оранжевые штаны показались Вике чересчур новыми, и она пришила к ним клетчатую заплату. Потом ей не понравился некрашеный бумажный нос.

— Будто в сметану обмакнутый. Он должен быть как деревянный.

Она полезла в шкаф за красками, еще раз глянула на Джонни и сообщила, что ноги у него ничуть не лучше носа.

— Белые, как макаронины. Весь загар за зиму облез. Давай я их тоже под орех разделаю.

— Как это? — опасливо спросил Джонни.

— Разрисую под дерево.

— А отмоется потом?

— Акварель-то? В момент.

— Валяй, — согласился Джонни. — Буду совсем превращаться в деревяшку…

Кисточки были мокрые и холодные, Джонни хихикал и пританцовывал на стуле.

Вика опять по-взрослому вздохнула:

— Эх, Джонни, Джонни… Беззаботное ты существо. Все бы тебе прыгать…

Джонни пригляделся с высоты и понял наконец: с Викой что-то неладное.

— С Сережкой поругалась? — спросил он.

Вика дернула плечом, поставила ему на ногу большую коричневую кляксу и грустно сказала:

— Больно мне надо ругаться с этим дураком.

— Ясно, — сказал Джонни. — Из-за чего опять?

— Ты разве не видел газету?

Джонни удивленно похлопал ресницами.

Вика взяла со стола газетный лист и сунула Джонни:

— Полюбуйся.

Это была городская газета за прошлое воскресенье. В нижнем углу страницы синим карандашом кто-то обвел стихотворение. Над ним было напечатано: «Творчество юных читателей». А пониже: «Другу детства». И подпись внизу: «С. Волошин. 8 класс, ср. школа N 2».

— Ух ты! — восторженно сказал Джонни. — Это он сам написал?

— Кто еще может такую чушь сочинить? — язвительно откликнулась Вика. — Ты читай, читай.

Джонни встал на стуле, как памятник, и начал:

— «Мы с тобой играли в детстве…»

— Да не вслух, — поморщилась Вика.

Джонни тихонько зашевелил губами. И прочитал вот что:

Мы с тобой играли в детстве На дворе заросшем. Я тогда старался очень Быть с тобой хорошим. Ты тогда еще боялась Лягушат зеленых… А теперь промчалось детство Средь зеленых кленов. Ты с поры недавней стала Чуточку другою. Почему-то я робею, Встретившись с тобою.

Джонни не очень любил стихи. Но сейчас, когда прочитал, он почему-то вспомнил девочку Катю и задумчиво сказал:

— Он настоящий поэт.

— Он настоящий болван! — вскипела Вика. — Все они там такие в своем литературном кружке! Рифмоплеты!

Джонни знал про Серегу Волошина многое, но про стихи и про литературный кружок не знал. Поэтому он помолчал, переваривая новость. Потом спросил:

— А почему болван?

— Потому что все вранье! Робеет он! Позавчера пришел без меня, залез в шкаф и все варенье из банки стрескал! Тетушка заявила, что у нее отнялась левая нога после этого.

— Знаешь, Вика, это разные вещи… — мудро заметил Джонни.

— Ничего не разные! А еще пишет: «Старался быть хорошим!» Он меня в детстве за косы таскал!

— У тебя их никогда и не было, кос-то…

— Были, ты не помнишь. В первом классе.

— У-у… — насмешливо сказал Джонни. — Ты просто злишься за варенье.

— Я за лягушат злюсь! Весь город должен знать, что я их когда-то боялась, да?

— Это же давно было, — успокоил Джонни. — Подумаешь! Я в детстве хомячков боялся. Ну и что?

Вика опять грустно улыбнулась.

— Эх ты… «В детстве». У тебя, Джонни, еще все детство впереди. Не то что у меня.

Такие разговоры Вика вела впервые в жизни. Джонни обиделся. Он ехидно сказал:

— Ты, конечно, уже старуха… Ты давай дорисовывай вторую ногу, а то как я буду? На одной деревяшке, да? Как медведь на липовой ноге?

Вика опять взялась за работу, но сделалась такой печальной, что Джонни ее пожалел.

— Значит, Серега принес газету, а ты его прогнала? — проницательно спросил он.

Вика вздохнула так, что у ног Джонни закрутился воздушный вихрь.

— Ладно, помирю, — снисходительно сказал Джонни. Ему было не привыкать. — Сегодня же помирю. Давай рисуй живее.

Вика ничего не сказала, но заметно повеселела и недавнюю коричневую кляксу превратила в глазок от сучка. Совсем как настоящий.

Это был длинный вечер. Сначала Джонни привел Сергея и они с Викой две минуты дулись, а потом рассмеялись. После этого все пошли к Стасику и Борьке. Братья Дорины приостановили монтаж транзисторного охотничьего кота «Меркурий-2» и электролобзиком выпилили для Джонни большой фанерный ключ. Фанеру они покрыли быстросохнущей бронзовой краской.

Потом Вика заставила Сергея читать стихи про то, как он в шестом классе отвечал со шпаргалкой урок по геометрии и пытался найти у треугольника радиус.

Все долго хохотали. Во время этого хохота за Джонни пришла мама, потому что было уже почти одиннадцать часов. Мама очень удивилась, увидев ненаглядного сына в костюме Буратино. Впрочем, костюм ей понравился. Она только забеспокоилась, не перемажет ли крашеный Джонни постель. Но Вика сказала, что сухая акварель мажется не сильно, а Джонни добавил, что будет спать в пижаме.

Мама не считала, что перепачканная пижама лучше перепачканных простыней, но спорить не стала.

Джонни долго не спал. Он лежал и улыбался в темноте. Вспоминал Серегины стихи:

Мы с тобой играли в детстве На дворе заросшем…

Джонни тоже будет играть с Катей на заросших дворах и улицах, когда придет лето. Он возьмет Катю в плавание на крейсере, построенном из лодки. Потом они пойдут в лес и, может быть, заблудятся, как Том Сойер с Бекки Тэчер заблудились в пещере. Жаль, что поблизости нет пещер…

Но зато под крепостным холмом есть, говорят, подземный ход. Его можно отыскать и разведать. Если повезет, Джонни отыщет старинную кольчугу и подарит Кате…

Джонни беспокойно шевельнулся: честно говоря, ему стало немного жаль отдавать кольчугу. Но, в конце концов, можно найти не одну, а две…

Все будет хорошо. Завтра он обязательно познакомится с Катей. Сперва — просто окажется рядом. Потом они разговорятся. Затем, может быть, Джонни позовет ее к себе, покажет мушкетерское вооружение и коллекцию автомобильчиков…

Оттого что это будет уже завтра, у Джонни тревожно и обрадованно затюкало сердце. Чтобы его успокоить, Джонни повернулся на правый бок и закрыл глаза.

Он задремал, и ему показалось, что они с Катей плывут по реке. Только не в лодке, а в больших деревянных башмаках — он в одном, а Катя в другом. Течение крутит башмаки, и они иногда стукаются друг о друга. Джонни весело, а Катя немного боится, потому что башмаки неуправляемые — без весел и без руля.

«Ничего! — кричит Джонни. — Нас сейчас вынесет на мель!»

И правда, их «корабли» заскребли днищами о песок и остановились. Джонни хотел взять Катю на руки и вынести на берег. Но там из кустов вылез отвратительный Шпуня. Он стал плясать и кривляться, будто колдун из дикарского племени, и что-то кричать. Джонни не разобрал слов, но понятно было, что Шпуня кричит обидные вещи.

«Дай ему, — сказала Катя. — Что ты сидишь?» — «Сейчас», — заторопился Джонни и приготовился прыгнуть в воду.

«Прыгай, прыгай! — заорал Шпуня. — Не бойся, не потонешь, ты же деревяшка!»

Джонни не боялся потонуть. Было совсем мелко, он даже видел сквозь прозрачные струйки, как искрятся песчинки на дне. Но он вдруг сообразил: вода смоет с ног краску, и тогда Фея с Голубыми Волосами увидит, что Джонни вовсе не Буратино, а притворяльщик.

«Что же ты не идешь?! — кричала Катя и сердито встряхивала голубыми локонами. — Где твоя шпага?!»

«Дома», — растерянно сказал Джонни.

Шпуня безобразно захохотал. Тогда Джонни прыгнул. Но в этот миг Катина «лодка» снялась с мели и стала быстро уплывать. А Катя непонятно смотрела на него синими своими глазами и ничего не говорила. Что делать? Если плыть за Катей, она подумает, что он испугался Шпуни. Если идти лупить Шпуню, течение унесет Катю.

Джонни заметался, и тут песок начал быстро засасывать его. Вот вода уже по плечи, вот дошла до рта… Джонни стал захлебываться и проснулся.

— Тьфу ты… — сказал он и стал смотреть за окно, где среди тополиных веток застряла неполная луна, похожая на бледное оторванное ухо.

Эта луна напомнила Джонни его собственные уши, которые после стрижки сделались какими-то слишком большими и торчащими.

«Ладно, под деревянными кудрями не видно», — постарался успокоить себя Джонни. И снова закрыл глаза. Но спать не давал беспокойный червячок. Точил и точил. В чем же дело? Ведь все придумано здорово, костюм замечательный…

Джонни поворочался. Выбрался из постели. Выскользнул в коридор и включил свет. Здесь он осторожно натянул на себя Буратиний наряд и, стараясь не стучать башмаками, встал перед зеркалом.

Все было в порядке. Все было замечательно! Самый настоящий Буратино смотрел на Джонни из зеркала… Но… В том-то и дело: это был просто Буратино. Обаятельный, веселый, смешной. И ничуть не героический.

Конечно, он находчивый, смелый, но все-таки он деревянная кукла. И немножко клоун. Может быть, для кого-то такой характер в самый раз, но Джоннина рыцарская душа этого не принимала. Пока Джонни мастерил костюм, суетился, он не чувствовал сомнений, а теперь понял. Понял, что он изменник: отдал шпагу за пеструю рубашку.

Джонни сел на половик, уперся подбородком в раскрашенные коленки и горестно задумался. Он хотел обмануть судьбу: остригся будто бы из-за обиды, а на самом деле ради нового наряда. И судьба наказала его за хитрость.

Еще неизвестно, как завтра все сложится. Может быть, не только Джонни появится в костюме Буратино. Вдруг будут соперники? Если соперники появляются у мушкетера, спор можно решить поединком на шпагах. А если сойдется полдюжины Буратино? Что им, носами драться?

Кроме того, на карнавале обязательно будет Шпуня с приятелями. Разве он упустит случай обхихикать Джоннин колпак с деревянными завитками, клетчатую заплату на штанах и ноги, размалеванные не то под орех, не то под карельскую березу? Уж сам-то Шпуня не станет наряжаться куклой. Наверняка будет пиратом или индейцем.

Джонни встал и еще раз глянул на себя в зеркало. На подбородке отпечатался нарисованный сучок. Джонни решительно взялся за бумажный нос, оторвал и смял его. Потом он пошел в ванную и открыл краны.

Сидя на краю ванны и бултыхая ногами в теплой воде, Джонни расплел Верину капроновую мочалку и стал пришивать к мушкетерской шляпе искусственные кудри.

Шпуня нарядился не пиратом и не индейцем. У него был костюм ковбоя: загнутая с боков шляпа, короткая куртка и очень узкие брюки с широченными раструбами, с кожаными заплатами на заду и коленях. На шее у Шпуни красовался яркий платок, бедра опоясывал патронташ с настоящими револьверными гильзами, к патронташу была прицеплена кобура, из которой торчала изогнутая рукоятка с выжженными узорами. Красивый костюм и героический. Только цвет выбрал Шпуня не тот: куртка и штаны были сшиты из темно-розовой материи. Тощий Шпуня стал похож на свежевымытого дождевого червяка. Так, по крайней мере, сразу решил Джонни.

В фойе Дома пионеров шумели и толкались Красные Шапочки, оловянные солдатики, Золушки, Чиполлино, доктор Айболит со звериной свитой, Белоснежки и гномы. Над этой толпой сумрачно возвышались два Дон Кихота и заведующая детской библиотекой Эмма Глебовна, тоже похожая на Дон Кихота, только в юбке. А Кати не было.

К Джонни подскочили три верных друга-адъютанта: маленький Юрик Молчанов в голубой одежде гномика, Дима Васильков в костюме Незнайки и толстый Мишка Панин — без всякого маскарада, но зато с большим кульком ирисок. Юрик сквозь ватную бороду прошептал Джонни на ухо, что у Шпуни есть какой-то кошмарный план. Юрик видел, как он поглядывал на Джонни и шептался с приятелями.

— Вот он идет, — встревоженно сообщил Мишка Панин и перестал жевать ириску.

Джонни дерзко усмехнулся.

Шпуня подошел ковбойской походкой — слегка вихляя бедрами и кобурой. Сопровождали Шпуню три индейских вождя в штанах с бахромой и раскрашенными перьями на головах.

— Привет, сказал Шпуня.

— Привет, — сказал Джонни.

— Значит, в мушкетеры записался… — задумчиво произнес Шпуня.

— Я хотел в ковбои, да розовых штанов нигде не нашел, — сообщил Джонни.

— Ну ничего, — утешил Шпуня. — Тебе эта шляпа очень идет. У моей бабушки такая же.

— А свои штаны ты тоже у нее попросил? — поинтересовался Джонни.

Шпуня задумался. Индейские вожди угрожающе засопели. А Дима-Незнайка вдруг протянул руку к Шпуниному кольту и вежливо спросил:

— Можно посмотреть?

— Пожалуйста, — по-джентльменски откликнулся Шпуня.

Револьвер был сделан здорово: даже барабан крутился. Джонни вздохнул про себя и сказал:

— Жаль, что не стреляет. Деревяшка.

— Твоя шпага тоже вроде не из булата, — заметил Шпуня.

— Ну все-таки… Если надо, то врезать ею можно как следует.

— Врезать и кольтом можно, — разъяснил Шпуня. — Рукояткой.

Он сунул оружие в чехол, мило улыбнулся, полез за пазуху и… вытащил серого пушистого хомячка.

— Смотри, Джонни, какой симпатичный. Хочешь подержать?

У Джонни едва не стали дыбом капроновые кудри. А на позвоночнике выступили холодные крупные капли — по одной на каждом позвонке. Но он тоже улыбнулся и бестрепетно протянул ладонь.

Зверь шевелил усами и зловеще царапал ладошку коготками.

Джонни провел мизинцем по серой спинке.

— Он что, Шпуня, вместо лошади у тебя? Тощий какой-то. Не кормишь?

Шпуня расстроенно спрятал хомяка за пазуху. Джоннины друзья захихикали. А Джонни подумал о том, какое счастье, что он не в костюме Буратино: под мушкетерскими штанами не видно, как прыгают и дрожат колени.

Эмма Глебовна громко захлопала над головой ладонями и возвестила:

— Дети! Все идем в комнату сказок!

И в это время Джонни увидел Фею с Голубыми Волосами. Или Мальвину. В общем, Катю. И сразу подумал, что она похожа на маленькое белое облако с клочком голубого неба. Он заулыбался, отвернулся, опять посмотрел. А она прошла совсем рядом и тоже на него посмотрела. Уши у Джонни стали горячими, он согнулся и стал сердито поправлять отворот у сапога. Но тут же испугался, что потеряет Катю из виду, и пошел за ней, забыв про адъютантов.

Праздник был интересный. Сначала выступал настоящий писатель — он специально приехал из Москвы. Он всех поздравил, а потом читал рассказ про то, как отправился в кругосветное путешествие, когда был маленький. Все смеялись, потому что рассказ был веселый. И Джонни смеялся. Но он не забывал посматривать на Катю. И она, кажется, тоже на него посматривала. Один раз они встретились взглядами. У Джонни опять загорелись уши, и он стал стучать об пол каблуком со шпорой — так сильно, что Эмма Глебовна укоризненно посмотрела на него.

Потом затемнили окна, чтобы показать мультфильм про Винни-Пуха. Джонни эту кинокартину очень любил, но сейчас огорчился: в темноте Катю не разглядишь.

После кино был перерыв, но такой короткий, что Джонни не успел решиться подойти поближе к Кате. После перерыва все сели широким полукругом в несколько рядов и Эмма Глебовна стала по одному вызывать на середину комнаты ребят в костюмах, чтобы все угадывали, из какой они книжки. И зрители хором вопили:

— Робин Гуд!

— Дюймовочка!

— Гаврош!

— Мальчиш-Кибальчиш!

— Робинзон!

Иногда шум поднимался такой, что Эмма Глебовна выбегала на середину и принималась колотить ладонями над головой. Чтобы все немного утихли, она делала всякие интересные объявления. Одно объявление было вот о чем: сегодня только предварительный смотр карнавальных костюмов, а завтра в зрительном зале будет парад книжных героев. Каждый герой должен придумать какую-нибудь сценку (один или с товарищами), или прочитать стихи, или спеть что-нибудь. И тогда жюри распределит призы.

Джонни задумался было, что же такое ему показать на сцене, но опять стали вызывать книжных героев, и он решил, что придумает потом.

Он ждал, когда вызовут Катю. Все, конечно, начнут голосить, что это Мальвина из «Золотого ключика». И когда чуть утихнут, Джонни крикнет: «А еще фея из «Пиноккио»! И тогда Катя еще больше обратит на него внимание. А после праздника Джонни пройдет и небрежно скажет: «Послушай, мы тут с одним поспорили: ты Фея или Мальвина?»

Главное — начать разговор…

Но Джонни не дождался, когда вызовут Катю. Эмма Глебовна воскликнула:

— Тихо, ребята! Сейчас мы пригласим на середину этого молодого храброго мушкетера!

Джонни встал и приосанился. Положил левую руку на эфес шпаги. Звякая шпорами, сделал два шага… Разве мог он подозревать, на какое вероломство способны его враги?! Когда он делал третий шаг, словно легким ветром сдуло с его головы шляпу!

Это было так неожиданно, что Джонни приоткрыл рот и взялся за стриженую макушку.

Секунду или две стояла тишина. И, оказавшись среди этой тишины, Джонни отчетливо понял, какой он сейчас нелепый: с круглой головой, торчащими ушами и глупым лицом.

Он бросился к шляпе, схватил. К ее полям была приклеена жевательной резинкой капроновая леска. Она тянулась за стулья, в задний ряд, где сидели Шпуня и вожди индейцев. Сидели они прямо, руки сложены на груди. Нарочно!

Шпуня нахально посмотрел на Джонни и громко сказал:

— Лысый мушкетер!

Джонни отчаянно нахлобучил шляпу до самых ушей, но было, конечно, поздно. Грохнул такой смех, что в голове зазвенело. И сквозь этот смех были слышны индейские вопли:

— Лысый мушкетер! С него скальп содрали!

Смеялись все, кроме Джонниных друзей.

И Катя смеялась!

Эмма Глебовна металась, как Дон Кихот, потерявший коня, и призывала успокоиться и отгадать, из какой книжки пришел этот герой. Несколько слабых голосов крикнули, что из «Трех мушкетеров», но смех не утихал.

Все было кончено.

Джонни пошел к двери.

Комната была большая, и шел он долго. И видимо, как-то по-особенному шел, потому что смеяться стали тише, а когда Джонни был у двери, замолчали совсем.

Джонни обернулся и посмотрел на ребят. Это был взгляд человека, у которого все в жизни потеряно. Таким взглядом Джонни обвел ряды. И только сейчас заметил, что около Кати устроился какой-то Буратино. Джонни узнал того мальчишку, что был с Катей на фотографии. И машинально подумал, что он вовсе не дошкольник и не первоклассник, а такого же возраста, как они с Катей, только ростом небольшой. Но теперь это не имело никакого значения.

Ребята уже не улыбались. Только Шпуня нагло ухмылялся, глядя на Джонни.

— Червяк! — отчетливо сказал ему Джонни. — Тощий розовый червяк!

— Чир-рвяк! Чир-рвяк! — подхватил Джоннин друг Дима Васильков. И опять раздался смех. Но это был жиденький смех.

Джонни шагнул в коридор…

Джонни плакал очень редко. Еще в детском саду он приучил себя улыбаться, когда скребет в горле и щиплет в глазах. Но сейчас было, конечно, не до улыбки. Правда, и в этот горький час не блеснула бы у Джонни даже маленькая слезинка, если бы не встретилась Вика.

Но Вика встретилась. Она шла из поликлиники и увидела Джонни. Она посмотрела ему в лицо и сразу сказала:

— Джонни, что случилось?

Она с такой тревогой и заботой это сказала, что Джонни не выдержал.

Не думайте, что он заревел во весь голос или хотя бы начал громко хлюпать носом. Но ресницы у него сделались мокрые и стали слипаться. Джонни отвернул лицо и дернул плечом.

Этого было достаточно, чтобы Вика перепугалась: такого расстроенного Джонни она еще не видела.

— Ну-ка, пошли ко мне.

Джонни еще раз сердито дернул плечом, но пошел. Не все ли равно, куда идти?

Вика стащила с него пальто, усадила на диван и велела:

— Ну-ка, рассказывай.

Джонни мазнул рукавом по глазам, поцарапал спинку дивана и хрипло сказал:

— Да ну… этот червяк Шпуня…

И такими вот короткими и сбивчивыми предложениями рассказал про свое несчастье. Потому что они с Викой были друзья, а кому расскажешь о горе, если не другу?

— И все смеялись? — сердито спросила Вика.

Джонни мрачно шмыгнул носом.

— И она смеялась? — тихо спросила Вика, которая все понимала.

Джонни вздохнул так, что под его мушкетерской рубашкой разошлись и опять съехались вместе острые лопатки.

Вика долго молчала. Джонни тоже. Потом Вика сказала:

— Джонни, ты не должен сдаваться.

— А что делать?

И правда, что делать? Можно десять раз отлупить коварного Шпуню, но разве это поможет? Катя все равно каждый раз будет смеяться, когда вспомнит, как слетела шляпа и засверкала на всю комнату стриженая Джоннина голова.

Джонни скорчился на диване, словно у него заболел живот.

— Подожди страдать, — сказала Вика. — Надо что-то придумать.

Но сама придумать она ничего не смогла и пошла за Серегой Волошиным.

Очевидно, по дороге Вика все успела объяснить Сергею. Он, как вошел, сразу сказал:

— Ну, чего нос повесил? Ты завтра можешь отыграться.

— Как? — горько спросил Джонни.

— Слушай.

Они с Викой сели рядом с Джонни, с двух сторон.

Джонни слушал. Сначала просто из вежливости, потом с интересом и надеждой. Потом нерешительно ухмыльнулся.

— Понял? — спросил Сергей.

— Понял.

— Согласен?

— Не знаю…

— Почему «не знаю»? — рассердился Волошин. — Ты мушкетер или таракан со шпорами?

— Я не знаю, где такие стихи взять, — объяснил Джонни.

Сергей почему-то смутился.

— Ну, стихи… Это, конечно, самое сложное… Ты вечером ко мне зайди, может быть, что-то проклюнется…

Когда появляется светлая надежда, жизнь становится симпатичнее. Джонни настолько воспрянул духом, что с аппетитом пообедал. Потом он с удовольствием посмотрел телепрограмму «Для вас, родители». Затем поговорил с Верой Сергеевной насчет расплетенной мочалки. Разговор настроил его на решительный лад. Полтора часа подряд Джонни твердо шагал из угла в угол и думал о завтрашнем дне.

Когда за окнами совсем стемнело, Джонни пришел к Волошину.

Сергей неловко протянул выдранный из тетради листок.

— Вот погляди. Годится или нет…

Джонни стал читать. Он прочитал один раз, повертел листок. Словно удивляясь. Прочитал снова.

— Ну? — нервно спросил Сергей.

— Это ты сам сочинил?

— Не сам, — пробормотал Сергей. — То есть мы вместе… У меня не получалось, я пошел к нашему руководителю кружка… Годится?

— Еще бы… — с тихим восторгом сказал Джонни.

— А успеешь выучить?

— Да я уже запомнил.

— Только не забудь про выразительность.

— Будь спокоен, — сказал Джонни, мысленно подтягивая ботфорты.

Когда решительный Джонни в раздевалке Дома пионеров надевал мушкетерские доспехи, к нему подошли Дима, Юрик и Мишка. У них был смущенный вид. Им казалось, что вчера они не сумели защитить командира. Но Джонни им не сказал ни слова упрека. Адъютанты повеселели. Толстый Мишка сообщил, что подлый Шпуня приделал к своему кольту боевой механизм и уже два раза стрелял охотничьими капсюлями. А Юрик и Дима с возмущением рассказали про издевательские Шпунины разговоры. Тощий розовый ковбой рассуждал с индейцами, что можно было бы содрать с мушкетера скальп, но, к сожалению, стриженые скальпы совершенно не ценятся.

— Там видно будет, кто с кого сдерет, — сказал Джонни. Он это решительно сказал, но внутри у него появился боязливый холодок: вдруг ничего не выйдет?

И тут показалась Катя. Джонни издали увидел голубые локоны. Этого было достаточно. Позванивая шпорами, он пошел к Эмме Глебовне и заявил, что хочет обязательно выступить.

Эмма Глебовна, конечно, обрадовалась. Она сказала, что Женя Воробьев молодец, храбрый мальчик (Джонни поморщился) и что она тут же внесет его в список.

— Только, пожалуйста, после всех, — попросил Джонни.

Выступления были ничего, интересные. Руслан дрался с громадной головой из пенопласта, у которой открывался рот. Серый волк едва не слопал Красную Шапочку, но два охотника вовремя контузили его из ружья. Самодельная двухстволка грохнула так, что над передними рядами долго висело облако дыма (куда там Шпуниному кольту! ). Потом капитан Врунгель со своими матросами плясал «Яблочко», старик Хоттабыч глотал теннисные мячики, а Том Сойер с девочкой Бекки долго бродили по сцене и делали вид, что не могут найти выход из пещеры. Этому никто не поверил, все начали громко хихикать, и Эмме Глебовне вместе с двумя молоденькими вожатыми пришлось громко кричать: «Дети, внимание! Ти-ши-на!»

Зато сразу стало тихо, когда на сцену выскочили всадники в красных гимнастерках и буденовках и впереди всех Мальчиш-Кибальчиш (Петька Сухов из Джонниного класса). Всадники сперва спели песню про восемнадцатый год, а потом изобразили конную атаку. Им здорово хлопали, и никто даже не обратил внимания, что кони не настоящие, а палки с лошадиными головами. Потому что атака была настоящая.

Джонни все это было интересно. И все-таки он часто поворачивался и смотрел на Катю, которая сидела сзади. Его широкополая шляпа с перьями цеплялась за соседей, но они терпели, и никто не посоветовал Джонни снять свой пышный головной убор. Помнили вчерашний случай.

Но, оглянувшись двадцатый (или тридцатый) раз, Джонни встретился взглядом с Катей. Он даже не успел понять, какой у Кати взгляд: добрый или сердитый, серьезный или насмешливый. Он отвернулся так торопливо, что шляпные перья засвистели в воздухе. И больше не решался посмотреть назад.

Зато он скоро увидел Катю на сцене. Она воспитывала маленького Буратино: учила его хорошим манерам, письму и математике. Вы, конечно, помните, что из этого ничего не вышло. Кате пришлось отправить ученика в темный чулан, то есть за кулисы.

Потом она, легкая, как белый парашютик, прыгнула со сцены и мимо Джонни пошла на свое место. А Джонни услышал:

— Теперь выступит храбрый герой из книжки «Три мушкетера» Женя Воробьев!

Поднялся шум: смеялись и хлопали вперемешку. Джонни стиснул зубы и пошел на сцену.

Он поднялся и встал у края.

Маленький зал показался ему громадным, как Лужники. А людей в нем будто сто тысяч! И все смотрели на Джонни. И почти все улыбались. Шпуня тоже улыбался — очень ехидно — и что-то говорил соседу в индейском уборе.

И Катя… нет, она не улыбалась. И на Джонни она не смотрела. Она сидела, опустив лицо. Почему? Может быть, решила, что сейчас все опять будут смеяться над ним, и пожалела? А может быть, просто не хотела на него смотреть?

Если так, то и не надо…

Джонни снял шляпу, широким взмахом бросил ее на рояль в углу сцены.

Раздался смех, но тут же стих. Потому что даже самые непонятливые сообразили: не для того Джонни сбросил шляпу, чтобы дать посмеяться над собой.

Джонни расстегнул на плече мушкетерскую накидку, сбросил, скомкал и швырнул вслед за шляпой. Он остался в старенькой клетчатой рубашке, в которой пробегал все прошлое лето.

Сделалось совсем тихо. Стало слышно даже, как в соседнем переулке стучит мотор маленького экскаватора.

Джонни шагнул еще ближе к краю и сунул кулаки в карманы — так решительно, что от штанины отскочила и укатилась под ряды блестящая пуговица. На нее не обратили внимания.

Джонни отчетливо и звонко сказал:

Не нужны ни локоны до плеч. Ни большая шляпа и ни шпоры — Лишь бы мушкетер умел беречь Боевое званье мушкетера…

Он вздохнул, успокоился и стал читать дальше:

Мушкетер известен не плащом И не шпагой, острой, как иголка. Мушкетеры могут быть хоть в чем: В запыленных кедах и футболках…

Джонни замолчал на две секунды. Зал тоже молчал. И ждал. И у всех были серьезные лица. Только Шпуня еще слегка ухмылялся.

Джонни посмотрел на Шпуню, тоже усмехнулся (чуть-чуть) и продекламировал:

Честь и смелость сами не придут, Хоть надень оружие любое. Ведь и кольт на кожаном заду Сам собой не делает ковбоя…

Он опять замолчал, чтобы перевести дыхание, и с удовольствием услышал несколько отчетливых смешков. И увидел, как головы поворачиваются к Шпуне.

Кружева и локоны — пустяк. Главное в бою — назад ни шага, —

сказал Джонни. И закончил, уже не глядя на Шпуню (чего на него теперь смотреть):

А червяк — он все равно червяк, Если даже он прямой, как шпага.

И опять стало тихо. И в этой тишине Джоннины адъютанты успели два раза негромко, но внятно сказать:

— Чир-рвяк. Чир-рвяк…

Потом все захлопали. Сильнее, сильнее! И шумели, и смеялись, но теперь уже, конечно, не над Джонни. А он хладнокровно забрал с рояля свое имущество и пошел на место. Он держался свободно и смело. Он храбро посмотрел на Катю. Она тоже смеялась и хлопала. И не отвела глаз, когда увидела, что Джонни на нее смотрит. Он почувствовал, что уши делаются теплыми, и поскорее сел на свой стул.

…Потом лучших участников приглашали на сцену, и Эмма Глебовна вручала призы. Джонни получил большой альбом для марок. Это был, кажется, не самый главный приз, но все равно Джонни чувствовал себя победителем.

Но победа победой, а с Катей он так и не познакомился. Ни на сцене, ни в зале они не были рядом. А праздник кончился, и время уходило.

В раздевалке была толкотня и неразбериха. Гномы, пираты и Красные Шапочки превращались в обыкновенных людей — натягивали пальто и шапки. Джонни тоже оделся. Затолкал в сумку сапоги и накидку. Он отпустил адъютантов, а сам с сумкой, шляпой и альбомом толкался у дверей. Оставался у него последний шанс: увидеть Катю, выйти, будто случайно, с ней вместе на улицу и о чем-нибудь спросить. Ну например: «Ты не знаешь, завтра библиотека открыта или там выходной?» А дальше видно будет. Лишь бы тот маленький Буратино не вздумал крутиться около нее.

Джонни смотрел во все глаза. Но пока смотрел, не заметил, что Катя оказалась рядом. Совсем-совсем рядом. Непонятно откуда. Она осторожно дернула Джонни за рукав.

Джонни обернулся и в первый миг даже не понял, что это Катя: она была без голубых волос, в шапочке и синей мальчишечьей курточке.

Катя протянула открытую ладошку с блестящей пуговицей от Джонниных мушкетерских штанов. Посмотрела ему в глаза, мигнула, отвернулась и тихонько сказала:

— Смотри… Это твоя?

— Ага, — пробормотал Джонни. Глотнул воздух и глупо спросил: — А где ты ее взяла?

— На полу валялась. Жалко, если потеряется…

— Да чепуха, — сказал Джонни, внимательно разглядывая пуговицу и не догадываясь взять. — Теперь уж костюм не нужен.

— Ну все равно жалко… Такая красивая.

Джонни наконец сообразил, что надо взять пуговицу и сказать спасибо.

— Пожалуйста, — шепотом ответила Катя.

— А где ты ее взяла? — опять спросил Джонни и проклял себя за скудоумие.

У Кати порозовели кончики ушей, и она опять объяснила, что нашла пуговицу на полу в зале.

«Что еще сказать? — думал Джонни, глядя на свои ботинки. — Ну что? Что? Что?» В голове у него была темная просторная пустота, и в ней, как коротенькие телеграфные ленточки с обрывками слов и предложений, носились клочки растрепанных мыслей. Джонни хотел посмотреть Кате в глаза, но решился взглянуть только на подбородок.

Катя чуть заметно вздохнула.

Джонни понял, что сейчас она уйдет. И почувствовал, что если он сию минуту не скажет что-нибудь умное, то будет ненавидеть себя до старческого возраста.

А что сказать?!!

И в этот отчаянный миг появился Шпуня!

Дорогой, милый спаситель Шпуня! Джонни разом простил ему все пакости! Потому что Шпуня вместе со своими индейцами прошел совсем рядом и довольно громко сказал приятелям насчет жениха и невесты.

Джонни поднял голову. Все встало на свои места. Катя смотрела растерянно, а Джонни смело глянул ей в лицо и улыбнулся.

— Подержи, пожалуйста, — попросил он и протянул Кате альбом, сумку и шляпу.

Потом догнал Шпуню и вежливо предложил ему пройти в угол за вешалки.

Через полминуты в углу возникло стремительное движение, от которого пальто на вешалках закачались и замахали рукавами. Потом оттуда торопливо вышел Шпуня, он прижимал к носу ладонь. Чуть погодя вышел Джонни. Он продолжал улыбаться и незаметно потирал правую щеку.

Катя ждала.

— Мы немножко поговорили со Шпуней, — объяснил Джонни.

Катя деликатно не заметила, что скула у него слегка потемнела.

— Какой замечательный альбом, — сказала она, отдавая Джонни имущество.

— Он, наверно, замечательный, — откликнулся Джонни. — Только зачем он мне?

— Разве ты не собираешь марки? — удивилась Катя.

Джонни считал собирание марок занятием легкомысленным и бесполезным. Он хотел примерно так и ответить, но спохватился.

— А ты собираешь?

— Конечно! Я всякие собираю: про зверей, про цветы, про знаменитых людей. Наши и заграничные. У меня больше тысячи.

— Тогда бери! — радостно сказал Джонни.

— Ну что ты! Это же твоя награда…

— Зачем мне такая бесполезная награда? А тебе пригодится.

Катя посмотрела на Джонни, на альбом, потом опять на Джонни. Вздохнула и покачала головой.

— Нет, я так не могу.

— Но почему? — отчаянно спросил Джонни.

— Ну… Не знаю… Давай меняться на что-нибудь!

— Давай! — обрадовался Джонни. — Хоть на что!

— Ты что-нибудь собираешь?

— Автомобильчики. Знаешь, такие модельки. У них мотор и багажник открываются.

— А какие автомобильчики? Современные или старинные?

— Всякие, — соврал Джонни. Старинных у него не было.

— У меня есть один, — обрадовалась Катя. — Смешной такой, на коляску похож. На них еще до революции ездили. Меняем?

— Давай… А как?

— Очень просто. Пойдем сейчас ко мне, и посмотришь. Если хочешь…

«Конечно, хочу!» — едва не завопил Джонни. Но помолчал секунду и сдержанно сказал:

— Пойдем.

Был такой прекрасный весенний день, что даже серые заборы казались разноцветными. Солнце припекало. У Дома пионеров на широком асфальте девчонки и два первоклассника расчертили классы и прыгали, скинув пальто и куртки. Катя и Джонни обошли их, чтобы не мешать, и зашагали к новым домам. Джонни нес шляпу в опущенной руке, и пышные перья чиркали по сверкающим лужицам. Но он не обращал внимания. Он сбоку поглядывал на Катю.

Катя посмотрела вверх, на маленькие пушистые облака, и вдруг сказала:

— Ты, наверно, не поверишь, но я, честное слово, вчера видела на солнцепеке настоящую живую бабочку.

— Что ты, я верю! — торопливо сказал Джонни.

— Жаль только, если она замерзнет ночью.

— Может, не замерзнет, — откликнулся Джонни. — Может, залетит куда-нибудь в тепло и переночует. И дождется, когда не будет холода.

Им одинаково хотелось, чтобы ранняя смелая бабочка дождалась настоящей весны. Они это чувствовали. И было приятно вдвоем тревожиться об одном и том же.

— Ты в какой школе учишься? — спросил Джонни.

— В пятой.

— А почему не в нашей, не во второй? Она ближе.

— Мама не хочет.

«Странная мама», — подумал Джонни. Но тут же забыл об этом, потому что Катя спросила:

— Хороший был праздник, верно?

— Хороший, — согласился Джонни. — Жаль, что быстро кончился.

— Ты здорово стихи читал, — сказала Катя.

— Это один мой друг из восьмого класса написал, — слегка прихвастнул Джонни. — Он как настоящий поэт стихи сочиняет. Особенно про любовь…

Потом они целый квартал шли молча, но это было не трудное молчание. Просто шли, поглядывали друг на друга и улыбались.

Наконец оказались у двенадцатиэтажного дома.

— Лифт не работает, — вздохнула Катя. — Придется топать на восьмой этаж.

— Дотопаем, — бодро сказал Джонни.

Они зашагали по лестнице, и перья Джонниной шляпы оставляли на ступеньках влажные полоски.

— Смотри, они мокрые, — сказала Катя. — Вдруг испортятся?

— Ну и пусть. Все равно карнавал кончился.

— Но он же не последний.

— А у меня другой костюм есть, — признался Джонни. — Буратино… Вот если я его в следующий раз надену, окажется, что мы из одной книжки. Ага?

Катя улыбнулась и кивнула.

— Да нет… — вдруг огорчился Джонни. — У тебя же есть знакомый Буратино. Который сегодня…

— А, это Вовка, — весело сказала Катя. — Мой двоюродный брат.

«Сколько у нее двоюродных братьев?» — подумал Джонни, вспомнив Тимофея.

— Мы его можем пуделем Артемоном нарядить, — предложила Катя. — У него собачья маска есть, и он здорово умеет тявкать.

Такой вариант вполне устраивал Джонни.

— А знаешь, — вдруг сказала Катя, — у меня Мальвинин костюм случайно получился. Я хотела быть Золушкой, но недавно, когда стирала, уронила в синьку мамин парик… Сперва она не знала, а через несколько дней увидела. Представляешь, какой был скандал?

— Представляю, — посочувствовал Джонни. — У моей двоюродной сестры есть парик, и она над ним трясется, как над любимой кошкой.

— Мама не тряслась, это был старый парик. Но она, оказывается, в этот день пообещала его какому-то мальчику в своем классе. Тоже для костюма…

Джонни не дрогнул. А если у него внутри и вздрогнуло что-то, он не подал вида. Они стояли уже на площадке восьмого этажа, перед дверью, и Джонни не сделал ни полшажочка назад. Он только тихо спросил:

— Катя, как зовут твою маму?

Но Катя не успела ответить. После короткого звонка сразу открылась дверь, и Катила мама изумленно глянула на гостя.

— Это Женя Воробьев, — сообщила Катя. — Мы познакомились на празднике. Мамочка, мы хотим есть…

И тогда Джонни улыбнулся. Может быть, у него была слегка растерянная улыбка, но никто из посторонних не мог бы это заметить. Может быть, чуть виноватая была улыбка, но про это знал только сам Джонни.

Он улыбнулся и сообщил:

— Здравствуйте. Я пришел сказать, что уже не сержусь.

Оглавление

БОЛТИК ВИШНЕВАЯ ПИЛОТКА

ПРОТ ВЕСЕЛЬЕ, СТРАХ И СМЕЛОСТЬ

ПОЛЕТ

«ВЕДЬ Я НИЧУТЬ НЕ БОЮСЬ ВЫСОТЫ…»

ОБИДА

ЖИЛА-БЫЛА ЗОЛУШКА…

ДЖУНГЛИ И ОПАСНОСТИ

ЗОЛУШКА И ПРИНЦ

ГНЕЗДО ЛАСТОЧКИ

БОЙ

БОЙ. ПРОДОЛЖЕНИЕ

«ПРИДУ ЗАВТРА!»

«ТЫ С НЕБА УПАЛ?»

ОГОНЕК В ТРАВЕ

ТРИ ПОВЕСТИ О ДЖОННИ ВОРОБЬЕВЕ БЕГСТВО РОГАТЫХ ВИКИНГОВ

СЛЕД КРОКОДИЛА

МУШКЕТЕР И ФЕЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg