«Знаменательный день»

Антон Таммсааре Знаменательный день

На первый день троицы хозяйка хутора Куузику разбудила своего пастушонка, как обычно, вскоре после восхода солнца. Паренек присел, огляделся и увидел, что работники преспокойно себе спят — кое-кто из них повернулся на другой бок. И тут мальчик почувствовал, как ему сегодня тяжело подниматься — сегодня сон был особенно сладок. Но встать все-таки пришлось — он знал, что хозяйка не позволит лениться и зря тянуть время.

Мальчик спустился с сеновала, умылся, оделся во все новое, натянул новый картуз; штаны он тотчас подвернул, чтобы не замочить их о росистую траву. Потом глянул на белоснежную котомку с едой, приготовленную для него на столе, развязал и заглянул в нее: там лежал кусок свежего ржаного хлеба и ломоть ситного. Коробков он не стал открывать — и без того знал, что в них такое.

— А теперь гони-ка поскорее скотину на сочную травку, пускай набьет брюхо. А начнет припекать солнышко, сегодня можешь пораньше пригнать, — сказала хозяйка, входя в комнату с подойником в руках. — Бутылку с молоком я тебе не кладу, — повременив, продолжала она, — ты, поди, сегодня и не захочешь, а булку и масло положила. Кусочек мяса — в другом коробке. Коли сам не захочешь, собаке не давай, а принеси домой. Для нее там есть ржаной ломоть, будет с нее и этого… Ну ступай, гони скотину со двора, я помогу тебе скоренько прогнать ее через выгон.

Пастушонок ушел, а хозяйка осталась процедить молоко. И вскоре она вместе с пареньком шла за скотиной вниз по улице. В конце улицы поджидала хозяйское стадо бобылка со своей коровой. Потом из хибарки вышел и старик бобыль и подобрал возле стены длинную хворостину.

— Ого, нынче Юхку и в самом деле во все новое вырядился, — молвила бобылка, когда хозяйское стадо поравнялось с хибаркой. — А тебе нынче и не надо скот пасти, мой старик обещал пойти.

— Смотри-ка, какой сегодня праздник у парня, — ответила хозяйка. — А я ему столько еды в мешок наложила.

Мальчик от радости растерялся, знай только краснел и смущенно улыбался.

— Ну, Юхку, подойди-ка сюда, — сказал бобыль. — Ты за нашей коровой всегда хорошо присматривал, вот тебе за это и денежки. Коль будешь молодцом, осенью еще получишь.

Это были серьезные и значительные слова, Юхку это хорошо понимал.

— Ну что ты скажешь! — воскликнула хозяйка. — У него сегодня праздник, да еще и деньги в придачу… Дай же дяде руку, вот так.

— Выходит, сегодня можешь в церковь идти, на тебе уж и одежа новая, — продолжал бобыль.

— Вот и отдай свой мешок дяденьке, — сказала хозяйка пастушонку.

— Э, зачем, так рано мне и есть-то не захочется, трубку покурю. Уж в обед поем, когда скотину пригоню.

— Нет-нет, возьми-ка у парня мешок, он же не бог весть какой тяжелый; может, захочется перекусить — отведаешь наших лепешек. Они не очень-то удались: дрожжи плохие — тесто не подошло. В печи малость поднялось, а потом — на тебе, осело комом, — говорила хозяйка.

Бобыль взял у мальчика котомку и повесил себе через плечо.

— А теперь идемте-ка все вместе — загоним стадо на болото, — сказала хозяйка.

Паренек передвигался легко, проворно; сонное оцепенение прошло, — сладость сна позабылась.

А как весело пели с утра сегодня птицы! У зяблика были будто особые, воскресные, рулады, а жаворонок точно только что вырвался из клетки — так звонко разливалось в поднебесье его пение. Даже крикунья ворона пыталась найти подобающие этому дню колена, качаясь на гибкой верхушке молодой ели.

По выгону разносился звон коровьих колокольчиков и беззлобный лай Муськи, подгонявшей скотину, чтобы та побыстрей шагала.

— Смотри не потеряй деньги, что тебе дядя дал, — наставляла Юхку хозяйка.

Только теперь мальчик вспомнил, что монетки все еще у него в кулаке. Тотчас глянул он, сколько их там.

— Двадцать копеек, — произнес он, улыбнувшись. И почувствовал себя счастливым, в душе поблагодарил бобылей за доброту и про себя решил хорошенько присматривать за их коровенкой и никогда больше не колотить ее палкой, как это он в сердцах частенько делал раньше.

Проводив стадо, женщины на обратном пути завели самый будничный разговор, который ни капельки не интересовал Юхку. Он шагал за ними, поглядывая то на свою обнову, то на подаренные ему монетки и раздумывал, как бы получше провести нынешний день. Это, наверное, его единственный свободный денек за все лето; но день велик, еще так много важных дел успеешь переделать.

Возле дома хозяйка сказала Юхку:

— Иди-ка поспи еще, пока другие не встанут. Только сними новую одежду, когда будешь на сено-то ложиться, а то мох пристанет. А где деньги? Положи на место, не то потеряешь; зимой, как придет лоточник, купим тебе красивый шарф.

Мальчик в раздумье остановился посреди двора — идти спать или нет. Может, заняться еще чем-нибудь? Но в голову ничего не приходило.

— Иди, иди поспи, — убеждала хозяйка, заметив, что мальчик колеблется.

И Юхку пошел. Но, ступив на перекладину лесенки, остановился. Паренек припомнил, как ему сегодня утром пришлось вставать одному на сене, стряхивая сладкое оцепенение сна, и полез на сеновал. Повесив новую одежду на решетину, мальчик проверил, целы ли деньги.

Бросившись на сено, он попытался уснуть, но сон не шел. В голове бродили всякие мысли, в груди дрожало какое-то сладкое волнение.

Он смотрел, как влетают и вылетают через дымволок ласточки, наблюдал за их работой и хлопотами.

У одной парочки уже были в гнезде яйца, и самка сидела на них, другая пара только еще устилала гнездышко, носила в него пушинки и клочки шерсти, третья строила основу гнезда, таская ил и прутики.

«Почему же ласточки не празднуют? — размышлял мальчик. — Или у них вовсе нет праздника? Это ведь грешно…»

И он глядел на ласточек, слушал их тихое, как бы задумчивое щебетанье, пока сон не смежил его веки, незаметно подкравшись — не то через дымволок, не то из-под кровли или по лестнице. Мальчик проснулся, лишь когда его окликнула хозяйка:

— Слезай-ка с сеновала, Юхку, все уже за столом; иди умойся поскорей, со всеми в церковь пойдешь.

По дороге в церковь Юхку встретился со знакомым пастушонком; у того на ногах были сапоги. Их, правда, не шили на заказ у сапожника, это были русские, купленные в лавке, но все же это были сапоги, с голенищами и каблуками. И Юхку стало немножко стыдно за свои постолы, красивые, желтые, скрипучие постолы из дубленой кожи. Он хоть и старался ступать так, чтобы они хорошенько скрипели, это не произвело ни малейшего впечатления на другого мальчика, шагавшего в своих русских тяжелой, настоящей мужской поступью.

Когда они подошли к церкви, паренек в сапогах первым делом решил взобраться на колокольню. Заметив, что дверь внизу открыта, он потянул за собой и Юхку, и они поднялись до самых верхних окошек, откуда было так удивительно далеко все видно. Юхку разглядел даже хутор Куузику с его толстой раскидистой березой.

Мальчику хотелось бы постоять здесь, подумать да поразобраться во всем, что волновало его, как бы решить для себя что-то, но приятель уж торопил его — нора было спускаться. Мучительно сладкое ощущение появилось у Юхку, когда он подумал о том, какая же эта церковь высокая, и им овладело настроение какой-то тихой торжественности.

Но по лестнице им повстречался церковный сторож; он их крепко пробрал, чуть не выругал, так что хорошее настроение Юхку пропало, уступив место грусти и робости.

Сойдя вниз, он не осмеливался и глаз поднять, боясь встретить насмешливые улыбки: вот, мол, его, в праздничной одеже и скрипучих постолах, на первый день троицы изругал церковный сторож. Хотя бойкий приятель и тянул Юхку вперед, мальчик все же забрался в самый дальний, темный уголок под хорами.

Стоя там, он снова и снова думал, какая эта церковь высокая, но тут же вспоминал, как бранил его церковный сторож. И куузикуская береза не выходила у Юхку из головы. Ну и толстый же у нее ствол — так далеко видно, за болотами да трясинами, за другими хуторами и за рощами, да к тому же так явственно, хоть домой иди прямиком, на нее глядя.

Народу все прибывало, и вскоре церковь была набита битком. Юхку так прижали в угол, что он и пошевельнуться не мог. Он ничего не видел, кроме грязно оштукатуренной стены и потускневших хоров над головой. Он был словно птица в клетке и грустно рассматривал сломанный козырек своего нового картуза. Он слышал, как пастор где-то далеко-далеко говорит о радости и блаженстве, и мальчику вспомнилась белая котомка с ситным хлебом и коробками, обнова и старик бобыль, который дал ему двадцать копеек и обещал осенью дать еще; он услышал звуки органа и снова вспомнил о том, какая эта церковь высокая, вспомнил и о русских сапогах другого мальчика, и мечты Юхку полетели в какую-то неведомую страну, куда он не знал пути и которую не мог назвать, а грусть и тоска остались под церковными хорами.

Но под конец пареньку стало скучно, и он с нетерпением ждал, когда кончится служба.

Выйдя из церкви, он стал под тополем, чтобы посмотреть на людей. Но напрасно. Он не чувствовал в окружающем того, что искал, — чего-то необычного, праздничного.

В толпе его толкали, до него никому не было дела, и он понурив голову зашагал в сторону лавки, а оттуда свернул прямо к дому.

В груди разливалась какая-то щемящая затаенная боль.

Он вроде и жалел, что пошел в церковь, и боялся, что сегодняшний день пройдет, а он, Юхку, так и не успеет сделать ничего особенного. Ему захотелось услышать звон коровьих колокольчиков, — и он один-одинешенек брел домой, брел и ломал себе голову, чем бы еще заняться.

Знакомый паренек звал его с собой искать вороньи гнезда, но Юхку не пошел. Он отлично помнил: сколько раз, лазая по деревьям, рвал штаны об острые сучья, — а что, если случится то же самое и с его новыми штанами. Кроме того, ему все вспоминалось, как бранил его церковный сторож, хотя виноват был больше тот мальчишка.

— Ну, ты уже дома? Экий пострел! Что же ты подольше не остался? — сказала хозяйка Куузику, увидев входившего в ворота пастушка.

— Не захотелось, — коротко ответил Юхку.

— Проголодался?

— Да нет.

— Я накрою на стол, приходи перекусить.

Сидя за столом, мальчик пробовал то одно, то другое, но все казалось невкусным. Словно и был голоден, а в рот ничего не лезет. Между тем тут было все, что только душе угодно: масло что воск, молоко густое, как каша, белоснежная булка, тушенное в печке свиное сало и даже ватрушки на утиных яйцах; яйца эти он сам нашел в кустарнике — там, у реки, и принес домой в кармане, обернув мхом, старательно проверив сперва в луже, не повернутся ли широким концом кверху.

Когда Юхку вышел из комнаты во двор, солнце уже клонилось к закату.

«А солнышко-то уже низко», — подумал он.

— Куда бы пойти? — помолчав, промолвил он чуть слышно, но ответа не находил.

В любой другой день он отправился бы на луг, где растет дягиль — гладкие и прямые стебли его словно для того и созданы, чтобы мастерить из них русские дудочки, — или побежал бы на канаву, что у поля, погонял бы там щурят длиной с сапожный гвоздик, по дороге домой нарвал бы в тени березняка иван-да-марьи и купальницы, но сегодня ко всему этому его не тянуло. Сегодняшний день ему хотелось провести как-то по-особенному.

Ворота были отворены. Юхку вышел со двора и направился по меже к лесу. Поднявшись на холм, он остановился.

Вокруг простиралось ровное болото, густое поросшее низкорослыми березами, сливавшимися как бы в сплошной зеленый ковер, в котором темными точками тут и там, в поэтическом беспорядке, были вкраплены коренастые сосны.

Юхку хорошо знал это болото, он ведь уже два лета пас здесь стадо. Кое-каким деревьям, кочкам, бугоркам, пригоркам он дал свои названия и повсюду натыкал пучочки березовых веток, отмечая птичьи гнезда.

Мальчик прислушался, не слышно ли коровьих колокольчиков, но нет, было тихо. Потом вдруг тявкнула Муська. Лай доносился от кривой сосны, на верхушке которой так приятно покачаться.

Пастушонок присел на меже. Муська сейчас как бы все поведала своим лаем: что дядя бобыль, верно, гоняет свою пеструху — она, негодная, не хочет пастись вместе с другими. Чудно было слушать это отсюда, с высокого холма, слушать и строить всякие догадки.

В раздумье рассматривал Юхку свою обнову: желтые постолы, желтоватые еще и сейчас, и картуз с надломленным козырьком.

«И чего я, дурной, пошел в церковь, — сказал он про себя. — Куда бы мне еще сходить до вечера?» Но вместо ответа ему пришли на ум деньги, полученные утром. Он вынул их, повертел, и в ушах его зазвучали слова хозяйки: «Зимой, как придет лоточник, купим тебе красивый шарф». «Лучше бы я стручков купил, на что мне этот шарф, когда мне его носить-то, — подумал он, как бы отвечая хозяйке. — Вот бы взял я утром у дяденьки бобыля удочку и пошел рыбу ловить».

Ему ясно представилось, как среди широких листьев кувшинки лежит поплавок, потом вдруг начинает дергаться. Но сейчас было уже поздно. Пожалел он и о том, что не пошел искать вороньи гнезда, когда его позвал с собой тот мальчик. Он все повторял «вот бы» да «вот бы», по легче ему от того не становилось.

Он встал и огляделся. Вдали за зеленым болотом виднелись одинокие хутора. Мальчику показалось, будто им тоже скучно, такими, во всяком случае, они выглядели. Далеко-далеко за хуторами маячила церковь, и мальчику казалось сном, что он еще сегодня смотрел оттуда, с колокольни, и видел березу возле хутора. Невдалеке от него взлетел жаворонок и стал, заливаясь трелью, подниматься все выше, но сегодня утром он пел совсем иначе, чем сейчас. Может, то был какой-нибудь другой жаворонок? В лучах заходящего солнца все казалось пустынным и унылым.

И Юхку так и не понял, почему у него скривились губы и потекли слезы. Это вышло как-то невольно, нежданно, незаметно. Только когда он почувствовал, что на губы стекает что-то соленое, он провел рукавом новой куртки по лицу, сдвинув картуз набок.

Долго ли он плакал там, на вершине холма, он потом не помнил, но одно знал наверняка: так плакал — будто хотел выплакать всю душу. И когда наконец глаза его, затуманившиеся от слез, высохли, все вопросы и сожаления смолкли.

С тупым безразличием побрел он домой той же дорогой, никем не замеченный забрался на сеновал и бросился, как был, в своей обнове и скрипучих постолах, на сено, перемешанное со мхом.

Так же, как и утром, хлопотали, щебетали ласточки, по мальчик их теперь не слышал и не видел.