«Зеленые каникулы»

Зеленые каникулы (fb2) - Зеленые каникулы (пер. Элисо Петровна Джалиашвили) 1014K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Карло Коберидзе

Карло Коберидзе Зеленые каникулы

Зеленые каникулы

1

Я разомкнул веки и взглянул на часы — без пяти пять! Через распахнутое окно так палило солнце, даже простыня была горячей! Хорошо, жара доняла, не то провалялся бы до вечера, на потеху Манане…[1] Вообще-то можно еще поспать. Я перекинул подушку на другой конец тахты, в тень, к опять растянулся.

В кухне мама мыла посуду, слышно было, как звякали тарелки. Немного погодя туда просеменила моя сестричка Манана.

— Где тебя косило, стрекоза неугомонная! А?.. Громче, не слышу что-то, — привычно заворчала мама.

В ответ — молчание.

— Где, говоришь?

— На ферме! Будто не знаешь, на ферме! — Это сердитый голосок Мананы.

Манана на целых семь лет младше меня, ей восьми нет, но представьте, я покорно подчиняюсь ей во всем. Почему? Потому что она в страхе меня держит. Нет, не думайте, что я трусливый. Пусть скажут, что на вершине Тбацвери дракон перекрыл наш родник и лишил деревню воды, так я первым кинусь туда и шкуру с него сдеру! И хвостатой ведьмы не испугаюсь, ну, а про многоголового Бакбакдэва и говорить нечего — сквозь землю провалюсь, а дороги ему не уступлю! А вот Мананы боюсь. Обидится из-за какого-нибудь пустяка и давай вопить. Попробуй уйми ее тогда! Заревет и тянет, тянет без передыху, разве что слюну сглотнуть умолкнет рта секунду. Ревет, и ничем ее не утихомиришь, ничем не задобришь. Пока я успокаиваю ее, умасливаю, проходит день и, к удовольствию Мананы, подоспевает мама с птицефермы. А у гранатового дерева перед домом, между прочим, кизиловый прут для меня держат — чтоб всегда под рукой был. Мама как заслышит, что Манана ревет, прихватывает прут и с ним поднимается на веранду. Объясняю, что не трогал я Манану, просто груш ей не нарвал, потому и вопит. Все равно мама винит меня — не соображаешь, говорит. Как же не соображаю, зря, что ли, в седьмой класс меня перевели! Так вот убеждаю маму, что не виноват, чтобы отвлечь внимание, даже кошку зову в свидетели: «Кис-кис…» Да разве мама послушает! Без долгих разговоров замахивается прутом! Я, понятно, не стою как пень, вылетаю через другую дверь, кубарем качусь по лестнице во двор…

Иногда я газеты дедушке читаю и рассказываю ему, что на земле мир устанавливают и скоро все оружие уничтожат, в океан побросают. Дедушка смеется: охотники наши, говорит, не позволят, не из рогаток же зверя бить… Так вот, даже если и вправду запретят оружие, мне легче не станет, пока не запретят и прутья, особенно кизиловые…

Я продолжаю лежать.

Из кухни снова доносится голос мамы:

— А что ты делала на ферме?

— На цыплят глядела, — объясняет Манана.

— А разве дома у нас нет цыплят?

— Там их много…

— Хорошо, раз убегаешь со двора, завтра не пойдешь в кино, — спокойно говорит мама.

Мама выходит на веранду — слышу ее легкие шаги и скрип половиц. Я так и вижу, как стоит теперь Манана у посудного шкафа: опустила плечи, руки и уставилась в одну точку. Не обратишь на нее внимания — до утра простоит, не пошевелится и словечка не проронит. Она всегда так, как обидится.

Я стараюсь уснуть и не могу — жарко очень.

Опять послышались шаги, теперь с веранды на кухню.

— Ну чего стоишь! — ворчит мама. — Бери кувшин, беги к роднику, да смотри живо — назад: дедушка вот-вот вернется из лесу. Утром говорил, одна у него забота — сплести Манане красивую корзиночку…

От радости Манана сломя голову сбегает по лестнице — знает, после этих слов мама непременно простит ее.

Признаюсь вам, и я всегда прощаю Манане ее проступки, а вернее сказать, вступаю с ней в соглашение. Происходит это так…

— Все, не возьму тебя больше в кино, раз ты ябедничаешь, — заявляю я.

— Не буду больше, вот увидишь, не буду…

— Пиши, на слово не верю.

— Дай бумагу и карандаш.

Я несу бумагу и карандаш. Манана усаживается поудобнее и старательно — она ведь еще первоклассница, хотя вот уж месяц, как перешла во второй, — выводит под мою диктовку: «Я, Манана Чархалишвили, даю Рати слово не ябедничать, а если наябедничаю хоть раз, пусть не берет меня больше в кино. Пишу сама. Рати не подсказывал, не диктовал и не грозился. Манана». Это короткое соглашение не умещается на одной тетрадной странице, и мы продолжаем писать на обороте. Потом я аккуратно складываю лист вчетверо, прячу между страницами «Робинзона Крузо» и тихо говорю себе: «Обещание сто пятидесятое».

На кухне продолжается объяснение — Манана примчалась уже с родника, в один миг обернулась. Старается.

— Мам, а на ферму я больше не пойду, — говорит она, запыхавшись.

— Да… — Мама тянет с ответом. — И на ферму не пойдешь, и в кино тоже…

Манана молчит.

— Завтра не пойдешь, а там поглядим… Проснется Рати, посоветуюсь с ним.

— Всё Рати, Рати! — возмутилась Манана. — Чего это все его спрашивать!

— Я не сплю, мам! — подал я голос.

— Не спишь, так вставай, сколько можно валяться! Неужто есть не хочешь?

Манана прибежала ко мне:

— А ты соня, а ты соня!

Я улыбнулся ей, погладил по голове.

— А ты в кино не пойдешь!

— Что ты выдумываешь! — вспыхнула Манана.

— Ну хорошо, хорошо, не дуйся, пошутил я. — Мне стало жалко ее, я погладил по волосам и поцеловал в щечку. — Не вешай нос, возьму завтра в кино, а теперь иди налей мне в рукомойник воды.

Я потянулся за брюками.

— А ты скоро?

Умывальник у нас особенный, нальешь воды, а она тут же вытечет, мыло смыть не успеешь с рук.

— Да, иду…

Манана с сомнением глянула на меня и бочком двинулась к веранде. Когда она повернулась в дверях, я сообразил: скрывала латочку на платьице. У нее и другое платье есть, но вы не представляете, до чего идет ей это голубое с заплаточкой!

2

Вот уже неделя, как начались каникулы, и я совсем обленился от скуки и безделья. Нельзя же весь день читать книгу или играть в лахти[2].

Один раз ходил с дедушкой в лес за хворостом, только не повезло мне. Я замахнулся топориком, хотел срубить орешник, и зацепился за стебель, перекинувшийся через ствол, не заметил его и чуть по ноге не полоснул себя. Дедушка страшно перепугался — лица на нем не было! А на другой день не взял меня в лес. Один раз уберег, говорит, тебя бог от беды, так нечего испытывать больше судьбу, не позволю… Хорошо хоть, мама не узнала, вот бы переволновалась!..

Дело найти себе, конечно, можно было бы. Например, на винограднике, — там с одной лозой возни и хлопот сколько! Только мне там делать нечего, даже подпорку для лозы выровнять или плетень подправить не дают! Говорят, мал еще, рано тебе, подрастешь, будешь помогать на винограднике, если даже не захочешь, заставим тогда понянчиться с лозой.

Вот и валяюсь целыми днями. Сказать правду, я всегда ладил со сном — он от меня не убегал, но теперь нас не развести, не разлучить. По привычке я просыпаюсь в восемь и жду, когда зазвенит школьный звонок, а потом вспоминаю, что уже каникулы, и, довольный, снова погружаюсь в сон.

Ребята чуть не все поразъехались — одни в горы, другие к морю. Отдыхают! Будто здесь не отдых — растянусь на тахте и сплю сколько влезет…

К вечеру, когда жара спадает немного, за мной приятели заходят, вместе отправляемся на стадион, играем в лахти или мяч гоняем, если, конечно, там не пасутся коровы и не разгуливают индейки…

Так вот, уже неделя, как у меня каникулы, неделя, как закончился последний урок. Вообще-то для меня он закончился немного раньше, чем для всех…

Мы с Нанули сидим за первой партой. Нанули — потому что отличница и к тому же моя сестра, а я — потому что… С меня, видите ли, глаз спускать нельзя. Говорят, я немного не того… За нами сидят мои дружки — Гоги и Бидзина. Гоги читать не любит, терпеть не может книги, зато папироской уже дымит. Мы издеваемся над ним, а ему хоть бы что: сосунки вы, говорит, ничего не понимаете! Бидзина, тот совсем другой, читает до одурения — никудышную сказку и ту наизусть запоминает, зато в шахматы проигрывает и мне и Гоги.

Вы, понятно, знаете, что прогуливать последний день в школе не принято — в этот день учителя отвечать не вызывают. На первых четырех уроках все шло хорошо, а вот пятый урок!..

Вошел Илья Савадзе, преподаватель английского языка, и мы, как уговаривались, дружно захлопали в ладоши: он обещал нам провести веселый урок, как же было не радоваться!

Во время войны и после нее Савадзе весь мир повидал, чего только не испытал! И столько рассказывает интересного!

Вошел в класс, заулыбался, обвел нас взглядом и говорит:

— Я, кажется, обещал вам что-то?

— Правильно, — подтвердил Бидзина.

— Тогда начнем. Я буду рассказывать, а вы послушайте. Но договоримся: будете мешать разговорами и неуместными вопросами, перестану рассказывать… Итак, слушайте… Однажды, на подступах к Берлину…

Надо вам сказать, что не умею я долго сидеть тихо, слушать внимательно, молчать. Увидел прореху на своих брюках и говорю Нанули:

— Зашей мне брюки.

Она отрицательно покачала головой.

— Зашей, что тебе стоит, изорвал вчера их!

— Что ты изорвал, Чархалишвили? — спросил преподаватель.

Я встал.

— Садись, кто тебя просил вставать? — И продолжал: — Так вот, на подступах к Берлину…

Но тут я заметил, что с парты исчезла тетрадка — я точно помнил, что положил ее на парту. И опять отвлекся.

— Ты не брала моей тетрадки? — спросил я Нанули.

Она мотнула головой.

— Куда же она делась?!

И тут тетрадка появилась — лежит перед моим носом!

Кто-то зачеркнул «Чархалишвили» и крупно надписал «Дуракадзе». Я сообразил, чьих это рук дело, обернулся к Гоги и недолго думая дал ему тетрадкой по бритой голове.

Преподаватель подошел ко мне.

— Вот теперь соизволь встать, — сказал он тихо.

Я встал.

— Соблаговоли выйти вон.

Я сел.

Класс зашумел.

Преподаватель схватил меня за руку и направил к двери. Ноги мои заплетались, сбивались, но я все-таки оказался за дверью.

Вот и начались мои летние каникулы раньше положенного.

3

Каких только фруктовых деревьев нет у нас в саду! А какая зеленая лужайка перед домом! Все восхищаются нашим двором и садом, а я не замечаю этой красоты, удивляюсь: ну что тут особенного! С двух сторон двора — забор, с третьей — изгородь из терновника, со стороны проселочной дороги — кирпичная ограда. Напротив через дорогу — сельсовет. За нашим домом живет Кахидзе Дато. В этом году Дато кончает школу. Учится на пятерки и воображает, заносится — десятиклассник, отличник!

У Дато во дворе длинный стол для пинг-понга. Со всеми играет, кому не лень, а меня и близко не подпускает: ступай, говорит, подрасти или равных себе поищи! Сейчас у него выпускные экзамены, так я злю его, дразню, а он только посмеивается: иди, говорит, пригляди за вашими котятами, не растерзала бы их твоя грозная Курша — издевается над моей собакой! — и Мерцхала может их лягнуть…

Мерцхала — наш ослик… Дедушка сейчас в лесу — за прутьями для корзины пошел, а Мерцхала привязана к дереву, пощипывает прошлогоднюю травку да листья с хвороста поедает. Мама ворчит: на что нам осел, если без него в лес ходить, на себе все тащить? Деревню ревом оглашать нам и осла наших соседей Хараидзе хватит.

У нас и лошадь есть, но она летом и зимой на ферме, мы ее даже в двуколку не запрягаем. Отец на ней ездит.

Дом у нас двухэтажный, с широкой открытой верандой по всему фасаду, лестница оттуда прямо во двор ведет. Внизу — марани[3] и чулан. В одном углу чулана стоит высокая круглая корзина, а в ней на кукурузных листьях копошатся котята — два озорных комочка. Они уже не боятся Курши, а вот Курша не знает, куда от них скрыться. Стоит ей разлечься в тени и завилять хвостом, котята тут как тут — кидаются прямо к ее хвосту.

Дато насмехается над нашей дворняжкой Куршей — кого хочешь, говорит, в дом впустит, даже не залает. Возьми, говорит, и полай вместо нее, раз так ее любишь. Что верно, то верно, храбростью Курша не отличается.

Как услышит выстрел, подожмет хвост и опрометью к лестнице, на второй этаж — скорее под кровать. И хоть убей, не вытащишь оттуда! А стреляет Делимела: палит из охотничьего ружья, когда выпьет.

«Зачем нам такая дворняжка?» — сказал я как-то маме. «Не знаю, — говорит, — зачем она нам, спроси отца». Сказал я отцу, а он: спроси деда. Сказал деду — спроси, говорит, маму. Рассказал я об этом Дато. Он выслушал внимательно и расхохотался: «Да, большим почетом пользуется Курша в вашей семье! Интересно, чем заслужила? Выясни-ка и доложи, если хочешь подержать ракетку. Может, эта собака в молодости волка придушила? Что-то не верится, но мало ли чудес на свете!» Я оскорбился за Куршу. «Ты лучше своей кривой собаке очки купи!» — посоветовал я ему. А сам отступил подальше, знал: схватит за ухо и не отпустит, пока отца его не докричусь, а отец на винограднике, жди, когда услышит!..

Я умылся и сбежал во двор; дедушка вернулся из лесу с вязанкой прутьев на плече, и я кинулся ему навстречу, взял прутья и топорик.

— В тень сложи, внучек, в тень, не пересохли бы.

— Знаю, дедушка, не беспокойся.

Мы поднялись на веранду. Манана принесла деду кувшинчик холодной воды и заслужила благодарность.

Дедушка припал губами к горлышку кувшина — зола так и забулькала, он пил большими глотками. Потом разгладил рукой усы, перевел дух и спросил:

— Водой поил Мерцхалу?

— Водой, понятно, вином, что ли!

Дедушка сокрушенно покачал головой. Мама сердито сверкнула на меня глазами.

Я виновато опустил голову.

Мы уселись обедать. Мама сперва дедушке калила суп.

Он накрошил в миску хлеба, перекрестился, обвел глазами комнату и вдруг спросил:

— Доченька Русудан, а где ребятишки?

— Золовка взяла их себе на три дня, у меня стирка.

— Как я выдержу без них три дня! Был бы дома, не дал бы увести!

4

В последнее время у Дато ребята собираются — готовятся к выпускным экзаменам. И несколько девчонок бывает с ними. Рассядутся на веранде, раскроют книги и… пойдут рассказывать всякие истории! А я растянусь на траве в тени нашей алычи и слушаю. Не пойму, для кого делают вид, будто занимаются, себя обманывают или родных? Спросили бы меня, как и что они учат! Если это называется заниматься, то на меня, Гоги и Бидзину, как на образцовых учеников, надо указывать.

Так они веселятся, пока тень от дома не доберется до огорода, потом спускаются во двор, выносят из сарая длинный стол, натягивают сетку, хватают ракетки и давай перекидывать шарик! Стучат ракетками, отталкивают друг друга, галдят, смеются. Развлекаются, короче говоря.

Лучше всех в пинг-понг играет Дато — в нашей деревне никто его обыграть не может.

Я долго просил Дато объяснить, как играют в пинг. Он десять раз сгонял меня на родник за водой, десять раз к своей бабушке посылал с поручением и только после этого соизволил объяснить правила игры. Оказалось, совсем просто. Только что с того, что объяснил? К столу близко не подпускает! Все одно и то же твердит: мал ты со мной играть.

Да что в пинг играть — книгу не дает почитать. Все равно, говорит, читать не станешь, зачем тебе? Что правда, то правда, хотя никому в этом не признаюсь… А знаете, сколько у него книг? Можно подумать, всю школьную библиотеку к себе перетащил.

Как-то купил я, назло Дато, одну книгу и прочел от корки до корки. Толстенная была книга, но я за день одолел ее. Что за книга была, не помню, толком обложку не разглядел, торопился скорее прочесть и похвастаться перед Дато. Допоздна читал, а утром окликнул его с веранды и понес показать ему книгу. Всю, говорю, прочел. Он полистал её, похвалил меня, а потом вдруг заявил: «Врешь, не читал ты ее!» Я обиделся, понятно, и стал пересказывать. Хоть и бегло прочел, а содержание запомнил. И от себя присочинял. Дато слушал, хохотал, а потом сказал: «Надо же, ты вправду умеешь, оказывается, читать! Идем ко мне, и сколько осилишь, столько и бери книг! Читай, читай с утра до вечера!»

В тот вечер он потащил меня в кино и еще сказал: «Иногда ты ничего, есть надежда — будет из тебя человек!»

Вот и сегодня ребята собрались у Дато, битый час рассказывали анекдоты, нахохотались, а потом перебрались во двор — застучали ракетками.

Я крутился, крутился под алычой и незаметно зашел во двор Дато. Присел на чурбак перед сараем и наблюдаю за игрой. Дато сражался с Нугзаром и не видел меня. Наконец они дали рукам отдых.

Дато отвернулся к девочкам и начал плести им что-то. Я воспользовался моментом, схватил ракетку и попросил Мзию сыграть со мной. Не умею, говорит! Ничего, я и сам не умею, говорю. Согласилась, и начали мы перекидывать кое-как шарик через сетку.

Дато стоял спиной и все не замечал меня, не то показал бы, как махать ракеткой! Не подумайте, что он ненавидит меня! Как-то я чайник с кипятком выронил из рук, ошпарил себе ноги и целую неделю пролежал. Так, знаете, Дато не отходил от моей постели, в шахматы научил меня играть тогда… А хотите знать, чего в пинг не дает играть и насмехается? Что скрывать, скажу: считает меня бездельником — читать, говорит, не любишь, лопаты или мотыги в руках у тебя не увидишь. Ну и всякое такое…

Перекидываем мы с Мзией шарик, и вдруг размахнулся я ракеткой и прямо по макушке Дато! Все захохотали, а я обмер.

Дато сначала не сообразил, что произошло. Потер рукой макушку и задрал голову: мы стояли под шелковицей, он и решил, что с дерева упало что-то. Думаю, чем я хуже других, и тоже давай смеяться.

Тут Дато обернулся ко мне:

— Если не ошибаюсь, ваша милость изволила стукнуть меня? Кажется, глаза не обманывают меня — вы Рати Чархалишвили?

Отступать было некуда, и я браво выпятил грудь.

— Вы правы, ваше сиятельство, глаза вас не обманывают. Но позвольте заметить: если вы, подобно вашей кривой собаке, узнали меня по голосу, то благодарите уши, а глаза ни при чем!

— А яснее? На что ты намекаешь? — сменил тон Дато, разозлился.

— А то, что ты без очков и плохо видишь!

Он запустил в меня ракеткой. Промахнулся. Я мешкать не стал — разом очутился за забором. Ребята дружно рассмеялись.

Одна Мзия не смеялась.

— Пускай, — говорит, — играет с нами, что особенного.

И представьте, согласился Дато!

— Иди, не бойся! — стали звать меня ребята.

— Как же, проведет он меня! Нашел дурака!

За кого меня принимают, а? Будто не знаю — Дато только и мечтает дотянуться до моих ушей.

Посмотрим, кого он теперь будет гонять на родник и к своей бабушке со всякими поручениями.

5

Эх, какой стол для пинг-понга продается в нашем магазине! А на что купить? На кино и то не всегда дают деньги. Семья у нас большая, шутка ли прокормить восемь человек…

Малыши наши одного только молока в день два литра выдувают — едят будь здоров, уплетают все, что подвернется. И одеть, обуть надо восемь человек. Чего удивляться, если у меня, у Нанули и Мананы всего по две смены платья — домашнее и выходное, а что до аппетита — он у нас на зависть хороший, не уступаем друг другу… Так на какие деньги купить стол для пинга?

Бреду по пыльной дороге и думаю: «А что, если зайти к председателю колхоза, попросить работу. Может, и не выставит за дверь!»

Решил и тут же направился прямо к конторе. Если бы отложил я это дело на завтра, знаю ведь себя, передумал бы или тянул и тянул, пока не пролетели бы каникулы…

Я поднялся по высокой лестнице. Двери в кабинет председателя были открыты, и я не раздумывая — прямо туда. Сказал же вам: если бы задумался, наверняка заколебался бы и повернул обратно.

Дядя Сико сидел в своем кресле, вокруг него бригадиры.

— Что случилось, Рати? — спросил дядя Сико настороженно.

Я не ответил, чувствую, все уставились на меня, ждут, что я скажу.

— Ну давай, Рати, говори, видишь делом заняты, не задерживай нас.

Это Дианоз. Скажи-ка, делом занят! Здоровенный дядя, целых сто двадцать кило весит — и писаниной в конторе занимается! Хоть бы уж рядом с Нугзаром не сидел — щуплый, маленький Нугзар и то весь день мотыгой орудует. Погнать бы этого Дианоза в поле той кизиловой хворостиной, что для меня держат у нашего граната…

— Ну что, Рати, беда случилась какая? — повторил председатель.

— Нет, дядя Сико, я просто так заглянул.

Бригадиры расхохотались.

— Вот это приятель!

— Скажи-ка, проведать зашел!

— Да где ты был раньше?

— Настоящий человек, не забывает друга!

— Тебе что-то нужно, Рати, вижу ведь! — Дядя Сико поднялся с места. — Не стесняйся, выкладывай.

Не стал долго раздумывать, взял и бухнул:

— Скажи, дядя Сико, должно же быть у человека занятие? Сколько мне без дела мотаться? Так дай мне работу.

Видели бы, слышали бы, как загоготали бригадиры и как заскрипели под ними стулья!

— Ну, спасены мы теперь!

— Нам как раз его не хватало?

— Пускай виноградники опрыскает!

— Может, заместителем себе возьмешь, Сико?

Дядя Сико рассердился и как загремит:

— Чего расшумелись! Что тут смешного! И для него сыщется подходящая работа! — И повернулся к агроному: — Как думаешь, Гиорги, а?

— Понятно, сыщется, почему же нет, — поддержал его агроном.

— Ты присядь тут. — Дядя Сико указал мне на стул. — Отпущу их, и поговорим.

Я сел. Дядя Сико роздал бригадирам какие-то бумаги и попрощался с каждым. Потом расстегнул ворот рубашки, прикрыл двери.

Агроном справился о здоровье дедушки:

— Как поживает дядя Никала, как он себя чувствует?

— Так себе, ни туда и ни сюда, — ответил я и вежливо поблагодарил.

— Когда ты наконец исправишься! — Председатель сердито сдвинул брови. — Вроде бы хороший мальчик и деда, кажется, почитаешь… Смотри, услышу еще раз такое, прямо в окно тебя выкину!

Я потупился.

— Ладно, Сико, ребенок он еще, — вступился за меня Гиорги.

— Ребенок? — строго переспросил председатель.

— Да, чему ты удивляешься? — засмеялся агроном.

— Ребенок, значит?..

— Ну да!..

— Тогда пускай уходит, — он указал мне рукой на дверь, — для детей работы нет. Ты и сам прекрасно знаешь: малыши не работники, нам рабочие руки нужны.

Наступило неловкое молчание. Тогда я встал, раз нечего им больше мне сказать, и собрался уходить, но тут меня опять выручил дядя Гиорги.

— Прости его, Сико, извини уж, ляпнул не подумав.

Председатель задумался.

— Верно это, Рати? Не думаешь, значит, что говоришь? Может, и работу просишь, не подумав?

Я повернулся и пошел.

— Погоди, куда ты? — остановил меня агроном.

— А мне нравится такой, — рассмеялся дядя Сико. — С самолюбием он. И характер, видно, есть. Давайте к делу. — Он взял у агронома авторучку и достал из ящика чистый лист бумаги. Потом спросил: — Даешь слово мужчины проработать все лето?

— Да, проработаю. — Я глянул исподлобья.

— Тогда принимаем тебя на работу! — Дядя Гиорги хлопнул меня по плечу. — Посмотрим, как себя проявишь! — А потом спросил: — Осел у вас есть?

— Чего спрашиваешь, будто не знаешь.

— А двуколка?

— Есть, — гордо ответил я.

— И водовозная бочка?

Я задумался: есть или нет?

— Нет, в этом вам будет отказ!

— Опять его заносит! — с сожалением заметил дядя Сико.

— Про такого сказано: «Горбатого могила исправит». — Дядя Гиорги встал, подпер рукой бока и подошел к окну.

— Бочку мы дадим, — немного помолчав, сказал дядя Сико. — Запряжешь свою Мерцхалу в двуколку, поставишь на нее колхозную бочку и будешь возить питьевую воду в бригаду Арчила. Так мы высвободим одну машину, на которой возят воду, а кроме того, получим еще пару рабочих рук. Не говорю уже о том, что осчастливим ваших соседей — отдохнут их уши от рева вашего осла.

— Чью бригаду буду поить водой? — переспросил я и подошел поближе.

— Бригаду Арчила. А что? — нахмурился председатель.

— Приставь меня к бригаде Лексо. Про какого Арчила речь, не знаю — каждого пятого Арчилом звать. А Лексо — мой сосед: я люблю поспать по утрам, он разбудит, если просплю.

— Ладно, будь по-твоему, — уступил мне агроном.

— Смотри какой предусмотрительный! — Дядя Сико улыбнулся агроному. — И кто это придумал, что он плохо соображает!

— А что мне будет за мой труд? — Я опустился на стул.

— Будет весомый трудодень! — сказал агроном.

— Что это еще за весомый трудодень? — Я действительно удивился.

— А вот что, — деловито начал председатель, — за один день будем начислять трудодень и двадцать пять сотых, за каждые четыре дня — пять трудодней.

— Ух, сколько трудодней упустил! — Я с сожалением хлопнул ладонью о ладонь, вскочил и кинулся к дверям.

Открыл двери, а вдогонку голос председателя:

— Поговори с родными! Если не позволят работать, приходи ко мне!

Я сбежал по лестнице, понесся по проселку и все кричу:

— Ух, сколько трудодней потерял! Надо же, сколько трудодней потерял!

Влетел в наш двор, одним духом одолел лестницу и очутился на веранде.

— Ух, сколько трудодней потерял!

Отец сидел за столом — уже вернулся с фермы — и, как сам выражается, «вкушал» обед.

— Что? Что ты потерял, сынок? — спросил он участливо.

— Трудодни!

Он с сомнением всмотрелся в меня, но я не дал ему ничего сказать — подробно объяснил, что потерял и почему потерял.

Отец внимательно выслушал и заявил:

— Тут я не знаю, как быть, поговори с матерью.

Я рассказал все матери, а она — поговори с дедом.

И дедушке я объяснил все сам, а он дымит трубкой и не торопится с ответом. Наконец молвил:

— Дай бог, сынок, Мерцхале стать ослом, а тебе человеком!

В эту ночь мне до самого утра снилась зеленая ракетка.

6

Рано утром сошел я во двор и вижу: под грушей лежит новенькая буковая бочка средних размеров — Лексо привез. Дед наклонился над дыркой в бочке, подул в нее, потом припал носом, глубоко втянул воздух и сказал, что бочка из-под вина, придется хорошенько промыть ее. Я живо развел огонь и поставил большой котел воды на треножник. Дедушка выстругал кизиловую затычку, мама дала нам чистую тряпку, и пошла работа!

Закипела вода, и дед говорит:

— Ну-ка подумай, чего нам не хватает?

Я быстренько вынес из марани большую воронку. Мы влили в бочку кипящую воду и начали катать ее по земле, раскатывать из стороны в сторону! Два раза промыли бочку горячей водой, два раза холодной и успокоились — она стала чистой.

— Не будет ни протекать, ни вином отдавать, — заверил дед, вытирая руки о фартук. — А теперь примемся, сынок, за двуколку.

Мы захлопотали: дед осмотрел повозку — каждый копыл в отдельности, одни мы укрепили, другие сменили, в грядки вбили по гвоздю, а потрескавшиеся перекладины обмотали тонкой проволокой, потом обнаружили, что на одном ободе обруч разошелся на месте стыка. Размышлять тут было нечего.

— Чего стоишь? — напустился дед. — И это мне чинить?

— А я что могу поделать! — Я вертел в руках молоток.

— В контору нужно сходить!

— Председателя привести?

— Ах ты негодник, опять ты по-своему! — рассердился дед. — Будто не понимаешь, что надо делать!

— Не понимаю! Виноват, что ли!

— В кузницу надобно отнести! Может, еще сегодня удастся тебе человеком стать…

— Понятно, понятно!

Я не дал ему закончить и направился в контору. Выписал у счетовода наряд, пришлепнул у дяди Сико круглую печать, а на обратном пути завернул к своему приятелю Ладо. Он, конечно, еще спал. Я потряс его.

Ладо протер глаза и уставился на меня, будто впервые видел.

— Вставай! — Я стянул с него одеяло, схватил за руку и усадил в постели. — Вставай, пойдешь со мной в кузню.

Он сначала удивился, потом начал дурачиться — не поверил, что я серьезно говорю.

— Мне лень, пускай Нуну идет с тобой.

Нуну, его сестренка, в люльке качается.

Я разозлился.

— Вставай, пока силой не стащил!

Будьте покойны — изволил встать! Не потому, конечно, что испугался, просто сообразил — серьезно говорю, по делу пришел к нему.

В комнату вошла мать Ладо с веником в руках. Увидела меня и глазам не поверила.

— Кто это тебя так рано поднял, Рати? — и смеется.

— Я сам проснулся, тетя Мариам.

Мать Ладо учительница, в нашем классе преподает грузинский, а в классе Ладо — русский.

— Не обманываешь?

— Что вы, тетя Мариам, не на уроке ведь! — и тоже рассмеялся.

— Спасибо тебе, Рати, разбудил его, не то до вечера проспал бы!

— Не может быть! — деланно удивился я.

Тетя Мариам оскорбилась.

— Подумайте, не верит! Неправду говорю, по-твоему? — Она приставила веник к стенке.

Я понял — хватил через край.

— Нет, тетя Мариам, что вы, просто не верится как-то!

— Да что я сказала невероятного, Рати?

Я промолчал. Глянул на Ладо — хихикает.

Тетя Мариам обернулась к нему.

— Видишь, я не мешаю тебе спать. Если б не Рати, до вечера провалялся бы. Не вздумай хвастаться, будто сам проснулся! Лежи, лежи, сынок, отлеживай бока на мягком тюфяке! Знаешь, что я заметила, Рати? Завернется с головой в шерстяное одеяло — видишь какое толстое? — и на каком боку заснет, на том и проснется! Боюсь, Рати, если сон его не доконает, так он под жарким одеялом задохнется.

— Не оставишь меня в покое, возьму и отправлюсь в Кисловодск, к дяде! — выпалил Ладо. — Рати, подай рубашку. Оказывается, в Кисловодске ничего не запрещают делать, не мешают человеку жить. Вставай когда хочешь, ешь когда хочешь, можешь вообще не есть — не заставляют, и гуляй сколько хочешь… Подай брюки, Рати.

— Куда отправишься? Ну-ка повтори!

— А что тут особенного? В Кисловодск.

— В Кисловодск! — Тетя Мариам ухмыльнулась.

— Ну да, спасение для меня этот Кисловодск! И ты бы не отказался, Рати, правда? — Он подмигнул мне. — Подай ботинки.

— Кто тебе задурил голову этой чепухой? — поинтересовалась тетя Мариам.

— Мой дядя Барнаба, брат моего папочки. — Ладо оделся наконец. — Ты же сама говоришь, старшим надо верить, надо их слушаться. Принеси мне воды, Рати!

— Интересно, на каком языке вы объяснялись, хотела бы знать: он не знает грузинского, а ты русского!

— А мы Илу пригласили переводчиком.

Я фыркнул, Ила — дурачок, слабоумный, целый день слоняется по деревне без дела.

— Что Ила, что Барнаба — оба одного ума, и ты недалеко от них ушел, — заключила тетя Мариам.

Мы с Ладо пошли к нам за колесом. По пути я рассказал ему все. Ладо очень порадовался за меня…

Вместе мы кое-как докатили колесо до кузницы. Ладо присел на ограду, а я утер ладонью пот со лба, пошарил в кармане, выудил наряд и протянул его кузнецу Абеле.

Дядя Абела медленно окунул раскаленную мотыгу в мутную воду, отбросил кувалду и взял у меня бумагу.

— Надо сегодня же починить, дядя Абела!

— Скачала поздороваться надо, Рати, — сердито напомнил он.

— Вот и я им про то твержу, — подал голос второй кузнец.

Девятиклассник Зураб, он стоял у мехов, расхохотался. Я был виноват и потому смолчал.

— Смотри, в другой раз не серди! — Дядя Абела хлопнул меня по плечу своей сильной, большой рукой и вышел во двор.

Странно, но Ладо не забыл поздороваться с ним, дядя Абела ответил на приветствие и внимательно осмотрел колесо.

— Приходи к концу дня вместе с твоим приятелем, будете раздувать огонь в горне, тогда живо управимся и поможем твоей беде.

Я уже собрался идти, но тут Зураб решил сострить:

— Как поживает твоя Мерцхала, Рати, голос у нее не установился?

— Как же, давно установился! Просит тебя заходить, пускай, говорит, первым голосом ревет, а я вторым буду подрезывать!

Все рассмеялись, а Зураб двинулся ко мне, но дядя Абела осадил его:

— Ну, ну, придержи-ка руки!

Идем мы с Ладо, веселые, шутим.

— Эх, был бы и у нас ослик, и я бы заработал на пинг! — помечтал Ладо.

Зато у Ладо отличный велосипед. Всегда дает прокатиться, никогда не отказывает.

— А со мной будешь играть, когда обзаведешься столом? — спрашивает он.

Что за вопрос? Буду ли с ним играть! Насмешка Зураба не обидела меня так, как вопрос Ладо. Кому же еще играть на моем столе, Дато, что ли? Увидите, близко его не подпущу, не будь я… ну как это… не буду я мужчиной, не носить мне на голове шапки, если подпущу Дато к моему столу!

— Эх, обзаведемся своим столом и будем перекидывать шарик! Наиграемся! — говорю я Ладо.

Ладо предвкушает удовольствие и бежит вперед. Потом он выносит велосипед, и мы мчимся на нем по дороге вверх-вниз. Потом подходит время идти в кузницу… А потом? Скажу и об этом. Кузница закрылась в этот день позже положенного, а я лег раньше заведенного.

7

Громыхает моя двуколка по камням, катит между плетнями. Пустая бочка гремит, воронка бьется по ведру, ведро еще обо что-то, и по окрестностям разносится непривычный шум.

Мы с Мерцхалой миновали обширное поле и очутились у железной дороги. У самого переезда через полотно — столб, на нем сбитые накрест доски, а на них коряво, будто курица лапой вывела, предостережение: «Берегись поезда!» Хм! Я читать умею и поберегусь, а как быть, скажем, Мерцхале, если вдруг она без меня окажется тут? Не мешало бы подумать об этом — не мне, конечно, мне некогда! — тем, кто написал.

— Аце[4], ослик, аце, старина!

Трусит Мерцхала, трясет двуколку, а заодно и меня.

Мимо нас иногда проносится грузовик, и незнакомые люди машут нам руками. Я тоже здороваюсь с ними, а иногда замахиваюсь кнутом, словно грожу кому-то.

За железной дорогой простираются виноградники. В виноградниках хлопочут колхозники: одни с аппаратом на спине опрыскивают лозы купоросом, другие окучивают их, кто насвистывает при этом, кто напевает себе тихо.

Еду я, громко приветствую встречных:

— Здравствуй, дяденька!

— Здравствуй, Рати! Что задумал? Куда путь держишь?

— К Алазани[5], на работу!

Проеду немного и опять:

— Здравствуй, бабушка Нино!

Бабушка Нино, подоткнув подол длинного платья, срывает с лозы лишние побеги. Заслышав мой голос, она глядит на дорогу.

— Кто ты, сынок, чей будешь?

— Рати я, Рати — сын Ники!

— А-а, расти на радость родителям.

В одном месте останавливаю Мерцхалу — глазам своим не верю, хочу получше рассмотреть: Гиви корову пасет! Гиви мой сосед, сам он ничего, а вот пес у него — с ним я дружбу не вожу. Как завидит меня, оскалит клыки, зарычит — с таким соседом, сами понимаете, дружить не будешь.

Гиви тоже заметил меня.

— Ого, это ты, Рати! Куда собрался ни свет ни заря? — Он удивился мне не меньше, чем я ему — брови его так и поползли вверх.

— Скажешь — ни свет ни заря! Не видишь, солнце уже вровень с вашей алычой стоит!

Брови его тут же сползли на место и мрачно сдвинулись.

— А ты почем знаешь, где наша алыча?

— Мимо ехал и заметил. На спелость проверил!

Гиви свирепо косит на меня глазом, как выпряженный из плуга бык.

— Не заливаешь?

— Не веришь? На! — Я шарю руками в корзинке и показываю ему ветку со сливами. — Вот тебе доказательство!

— Ух, повезло тебе, на месте не поймал! — Он колотит себя кулаком в грудь. — Небось большие ветки оборвал?

— Да так, не очень маленькие.

Гиви потянулся за камнем.

— Узнаешь, как обрывать ветки!

Я призадумался. Знаю ведь его, вправду запустит камнем, а рука у него меткая, не промахнется.

— Погоди, не кипятись! — Я улыбаюсь. — Твоя бабушка угостила меня, передала веточку через плетень.

Он бросил камень на землю, успокоился. Я кивнул на прощание.

И опять громыхает моя двуколка, катит по дороге. По сторонам тянутся виноградники. Встречаются знакомые и соседи, обмениваемся приветствиями. И наконец мы с Мерцхалой добираемся до Алазанского канала.

На границе двух сел, нашего и Вазисубани, сооружен удивительный мост: под ним овраг, а над ним, представляете себе, канал! Нигде больше не видел я такого чуда и даже не слыхал, что есть еще где-то такое. И дед говорит, что нет такого моста. Хотя, где ему было видеть — дальше Телави[6] он и не бывал, а за Телави, думает, Турция начинается…

Так вот, возле этого чуда-моста родник бьет из-под земли, вода в нем холодная-прехолодная. Отсюда и буду возить воду для бригады. Набирать воду в деревне — никакого смысла: нагреется, пока довезу, а она и без того по сравнению с этой подогретой кажется. А кроме того, отсюда до бригады рукой подать. Из желобка вода звонко льется в ведро, из ведра струится в воронку, из воронки — в бочку.

Сколько времени, как отцвел виноград — уже махонькие виноградинки вылупились — а кругом все еще аромат такой! Особенно после дождя воздух пропитан этим чудесным запахом, и никаким другим воздухом не хочется дышать. Солнце печет вовсю, не успеваю утирать пот, а со лба так и катятся горячие капли, я утираю их платком, но они все равно ухитряются проскользнуть за ворот.

В небе реденькие облака, разбросаны там и сям, ну чего от них ждать, разве что затенят на минутку солнце?

От канала я сворачиваю к берегу Алазани, еще минут десять погоняю Мерцхалу и останавливаю ее наконец в тени высоченного раскидистого грецкого ореха. Дерево это вроде облачка, что висит над ним сейчас в небе, — одно название, что дерево: кузнец Абела кувалдой не расколет ореха с него, такая твердая скорлупа, а если и расколет, ядрышка не вытащишь — нет его. Только на варенье и годится; всё варенье в нашей деревне варят с этого дерева[7]. Зато тень — огромная! И прямо среди виноградников стоит, есть где передохнуть человеку, и благословляют его за это люди.

Я пустил Мерцхалу пастись за обочину дороги. Из дальнего конца виноградника меня заметил Лексо.

— Привет труженику, привет новому работнику! — и поднял руку, приветствует.

Увидели меня и другие:

— Привет, Рати!

— Здравствуй, труженик!

— Здравствуй, славный малый!

— Ладно, буду здравствовать, — соглашаюсь я. — Привет вам всем!

Я вытащил из дырки затычку, сунул в нее конец резинового шланга и прикрыл бочку своей рубашкой, чтобы вода не нагрелась. Под деревом стоят здоровенные бочки. Я заглянул в одну — в ней медный купорос, он жидкий, а небо почему-то не отражается. Один из членов бригады Лексо как раз наполнял купоросом свой аппарат, и я спросил его, почему это.

— Небо того же цвета, что купорос, вот и не отражается.

— А-а, не сообразил я!

— Где тебе сообразить, мал еще, много чего не понимаешь и не знаешь. И про лозу ты еще мало что ведаешь, а ее растить ой как сложно и трудно, с весны до осени требует ухода и забот! Есть виноград да потягивать вино — это еще не все. У меня в городе родич один, так он все твердит: «Хорошо вам в деревне, всего у вас там вдоволь, фруктов всяких, винограда, вина». Да что с ним толковать!.. Не осенью — сейчас бы полюбовался на меня, как жарюсь на солнце и обливаюсь потом. Верно, Рати, как, по-твоему?

Я утешил его:

— Ничего, крепкая у тебя хребтина, выдержишь.

Он вскинул аппарат на спину, повернулся ко мне и осуждающе покачал головой.

— Потому и отросли у тебя уши, как листья лопуха, что язык с перцем, — бросил он и пошел.

Опять я ляпнул, не подумав. Обидел усталого человека. Хорошее начало, нечего сказать…

Из виноградника один за другим выходили колхозники.

Пьют холодную воду, хвалят меня. Потом перемешивают купорос корявой палкой и наполняют свои аппараты. Вскинут на спину и идут вдоль лоз, опрыскивают их, напевая да насвистывая.

Подошел полдень. Бригада расположилась на траве в тени. Разостлали обрывки газет и вмиг выложили снедь: зеленый лук, петрушку, киндзи, чеснок, яички, соленый перец. И перед каждым — узкогорлая бутылка с вином. Я тоже достаю из своей сумки зелень, хачапури[8], что испекла мама, тушинский сыр и рогатку.

Увидели рогатку и напустились: такой большой парень, взрослый, можно сказать, мужчина и образованный, начитанный, а ума, выходит, недостает! Я клялся матерью, уверял, что нашел рогатку по дороге сюда, да кто мне поверит? А я правда нашел ее на дороге.

Бутылки быстро пустеют, недоеденные куски хлеба убираются в сумки.

Потом все стелют рубашки на аппараты и кладут их под головы — надо же вздремнуть немного. А я слил остаток воды на землю и снова отправился к роднику.

8

Я напоил Мерцхалу и привязал ее к забору. Во двор спускается Манана — шумно топает по ступенькам, торопится ко мне.

— Рати, ребят привели! — кричит она. — Ты ушел, а тетя и привела их!

Я вам уже о многом рассказал, а про главное забыл, оказывается. У меня и братья есть. Мальчишки всем на загляденье! Про Манану и Нанули вы уже знаете. Нанули сейчас в пионерлагере, далеко отсюда, в Квишхети. Отличница она, вот и отправили ее туда. А разве это справедливо?

Мало того, что в отличниках ходит, еще отдыхать посылают! В конце концов, Нанули сестра мне, и для нее ничего не жалко, а правду все-таки сказать надо. По-моему, в этом вопросе что-то не продумали или ошиблись. А ошибки, как известно, надо исправлять. Вот так. Можете согласиться со мной, можете — нет, ваше дело!

Так вот, есть у меня братья, совсем еще маленькие. Я с ними в большой дружбе. Правда, случается, доводят они меня, но что с того — не только они, я и то иногда бываю не в духе, а в плохом настроении, сами знаете, и другим портишь настроение. То плачем, то смеемся — такова жизнь, говорит мне дедушка, а человеку его лет не приходится не верить.

Гага и Гиги — это имена моих братьев. Обоим вот-вот стукнет по три года. Оба в один год родились, в один месяц и в один день. Короче — близнецы они. Соседи уверяют, что их не различить. А мне смешно: ну как можно не различить их, если Гага лопочет больше Гиги, а Гиги ест больше Гаги? Кто виноват, что люди не замечают этого?

Я влетел в комнату и вижу: на одном колене дедушки пристроился один, на другом — другой, а он склонил голову пониже, чтобы мальчишкам удобнее было трогать его бороду! Смеется дед, доволен!

Завидели меня ребята и соскочили с колен, кинулись навстречу.

— Рати пришел, Рати!

Я опускаюсь на колени, обнимаю их, целую.

— Что ты мне принес, Рати? — спрашивает Гага.

— Что принес? — спрашивает и Гиги.

Не знаю, что сказать, что придумать? Я растерялся. Соврать, что был в школе или в кино? Знал бы, что они вернулись домой, хотя бы цветов нарвал в поле.

Тут вспомнил я про рогатку и сунул руку в карман. Ребята во все глаза уставились на мою руку. Хорошо, еще вовремя сообразил не показывать рогатку — рев бы подняли на весь дом, каждый потребовал бы ее себе.

Я нарочно долго шарил в карманах, будто ничего не находил, и грустно объявил:

— Рогатку вам нес и надо же — потерял!

— Как — потерял? — удивляется Гага.

— Как — потерял? — не понимает Гиги.

— Не знаю! По дороге дэв повстречался, стал табак просить: давай, говорит, раскурим трубку. Вроде бы шутил, тогда, наверное, и выудил у меня из кармана.

— Трубку дедушка курит, — сообщил мне Гиги.

— Да, дедушка, — повторил Гага.

— И хорошо сделал, умница этот дэв! — вмешалась мама, накрывая на стол. — А теперь хватит, пора ужинать.

Гиги стал карабкаться на тахту, но тут заметил котенка и потянулся к нему. Только схватил его, соскользнул и шлепнулся на пол.

У дедушки замерла поднятая со стаканчиком рука, у мамы — с половником, а я вскочил и подлетел к Гиги, ничком лежавшему на полу.

— Зачем ты разбил пол? Ой, ой, ой! Зачем разбил?

Гиги приподнял голову, растерялся. А я еще громче выговариваю:

— Зачем ты разбил пол, зачем? Что теперь делать? Что ты наделал!

Гиги привстал и обнял меня за колени:

— Не буду больше!

Я оглянулся на дедушку: он поставил стаканчик на тарелку, уставился на пепельницу, ухмыляется. Манана не сводит с меня глаз.

Я усадил Гиги за стол. Он принялся есть, будто ничего не случилось, только шишку на лбу потирал рукой. Гага тоже тер лоб — они всегда повторяют все друг за другом. Я пригляделся: здоровенная шишка красовалась на лбу Гиги! Он смотрел на меня настороженно, пытливо — засмеюсь или нет. Если выдам себя, засмеюсь, тогда держись — поймет, что одурачили, и не скоро его уймешь!

Дедушка улыбается, я отвечаю ему улыбкой. Потом он поднимает стаканчик с вином и благословляет небесную росу, бычью хребтину и урожай со старушки земли.

Мама моет половник, а мальчишки всё жуют и жуют, они всю ночь готовы есть без устали, лишь бы не ложиться спать.

9

До полудня я три раза успел привезти воду. Когда я стреножил Мерцхалу, она замерла и вдруг чуть не укусила в запястье, еле успел я отдернуть руку — ее зубам волк бы позавидовал, что в прошлом году осла у наших соседей задрал. Руку я уберег, но страшно разозлился. Привязал ее к стволу груши и хлестнул раза два. Ей, понятно, не понравилось, и давай лягаться, а когда надоело брыкаться и реветь, я похлопал ее по крупу, уселся на торчавшие из земли корни ореха и начал учить уму-разуму:

— Посуди, не лучше ли жить в ладу? По-хорошему делать наше дело — шагать к роднику и назад? Тебя-то что злит? Я вот три недели в футбол не играл. Думаешь, очень приятно с тобой одной водится и трястись в жару на двуколке? Хотя, честно говоря, не сказать, что очень уж тяжело или неохота возить людям воду. Сама подумай, каково им в этакую жару целый день без холодной воды? Погоди немного, скоро куплю стол для тенниса, а тебе — столько кукурузных листьев натаскаю, хоть каждый день принимай гостей до самой весны! А весной и, сама хорошо знаешь, трава зазеленеет…

Высказал ей все это, отвязал — очень уж грустно она глядела — и погнал пастись. Сам я растянулся в тени, вздремнуть немного. Не успел сомкнуть глаз, как, откуда ни возьмись, подкатил Вано на новенькой колхозной «Волге». Отворил дверцу, высунулся и закричал:

— Чего разлегся? Примнешь мне тут траву, голову откручу!

А я будто не слышу, кричу Мерцхале:

— Смотри, в виноградник не забреди, не осрамись перед сторожем!

Вано выбрался из машины.

— Не слышал, что я тебе сказал? — Он потянулся, зевая.

— Представь, не слышал, с Мерцхалой разговаривал!

Вано оскорбился. Подошел, ухватил за ворот и стукнул легонечко головой о ствол ореха — вроде бы шутя. Я вскочил и тоже шутя стегнул его кнутом. Мы оба засмеялись, потом присели на корни и завели беседу.

Вано взрослый парень, в прошлом году окончил нашу школу и укатил в город — дальше учиться. Я думал, обратно важным человеком заявится, а он через три месяца объявился: выучился, говорит, уже, шофером стал! Вот это я понимаю — от такого человека и людям польза, и семье. Не то что сынок Барабидзе — шесть лет рисовать учился! Окончил Вано шоферские курсы, и его сразу на «Волгу» усадили. Разъезжает теперь и заносится: понятно, делом занят!

— Слушай, Рати, сколько тебе трудодней начисляют?

— Сколько? Пять за четыре дня.

— Неплохо.

— И я так думаю.

Он достал из нагрудного кармана сигарету, затянулся и пустил мне дым прямо в лицо. Я молча отодвинулся.

Вано стянул с бочки мою рубашку, расстелил на траве и разлегся.

— Теперь трудодень весомый, знаешь ведь, — он подложил руки под голову, — очень весомый. Много чего получишь, кроме денег.

— И я так думаю.

Знаю, ему хочется, чтобы и я спросил, а сколько ему начисляют. Не дождется!

Крутил он, крутил и не выдержал, сам доложил:

— У меня сорок трудодней в месяц.

Я повернулся на другой бок, посмотрел на него.

— Я так и думал. Дай-ка мою рубашку, хочу поспать.

Он встал, вытащил из машины бурку и расстелил на траве. Мы оба растянулись на ней.

Я тут же задремал. Не задремал, а заснул. Усталый был, и даже сои никакой не приснился. А вообще-то сны мне снятся, и какие еще, одна потеха!

Спал я довольно долго, а когда проснулся, вижу: Вано наполнил ведро из моей бочки и… льет воду в радиатор своей машины.

Я вскочил, вырвал у него ведро.

— Ты что, ошалел? Думаешь, для тебя таскаю воду?

— Ого! Выходит, зря тебе начисляют трудодни! Дай сюда ведро!

Я поставил ведро на землю и пригрозил — не будь я Рати, если не расквитаюсь с тобой!

Потом заглянул в бочку и смутился — воды-то он самую малость отлил! Вано влил остаток воды в радиатор и заулыбался.

— А теперь умоемся! Налей-ка мне.

— Наполнить ведро?

— На что столько, плесни немного. — И обернулся: — Привет, привет, добро пожаловать!

Я тоже обернулся — кого это он приветствует? Надо же, Мерцхалу! Подошла укрыться в тени, стоит, отгоняет хвостом мух.

Вано умылся, выхватил у меня ведро, размахнулся и как обдаст Мерцхалу! Тут я по-настоящему взорвался:

— Дурак, зачем облил!

— Нет, чтобы спасибо сказать!

— За что спасибо, ты что! Кто тебя просил?

— Ладно, не очень расходись, пониже тоном! Что случилось, подумаешь! — Он подбоченился и прищурился, как мой дядя.

— А то, что вываляется теперь в пыли и придется вести ее на канал! Может, думаешь, мне делать больше нечего, как Мерцхалу купать!

— Ах да, как же это я позабыл — ты очень занят, день и ночь работаешь над проектом второго Алазанского канала… — И передразнил: — «Может, думаешь, мне делать больше нечего, как осла купать»!

А Мерцхала тем временем выбралась на дорогу, повалилась в пыль и перекатывается с боку на бок — мокрую шкуру будто слякотной жижей обмазали!

Я махнул рукой:

— Ладно, черт с тобой, не ссориться же из-за этого! Просохнет на ней грязь, счищу скребницей… Где наш председатель, что-то давно его не вижу?

— Скажи пожалуйста, председатель тебя интересует!.. Я его виноградники осмотреть послал.

— А-а…

— Спроси еще что-нибудь, с удовольствием отвечу.

— Не знаешь, в магазине слюнявчики продаются?

Он привстал, начал шарить глазами по земле. Я пошел к дороге.

— Куда ты?

— Камень тебе принести, вижу ведь, никак не можешь найти!

— Не нужно, так и быть — прощаю.

Я подошел к нему, потрепал по спине:

— Молодец!

Тут мы услышали какие-то скрипучие звуки. Оглянулись — Мерцхала трется о «Волгу»!

— Горе мне! — завопил Вано и, схватив палку, рванулся к Мерцхале.

Я бросился к двуколке и вытащил топорик:

— Не смей бить, слышишь? Иначе всю твою машину изуродую!

Палка замерла в воздухе. У Вано вытянулась физиономия.

— Ударишь по машине?

— Еще как! Вдребезги разобью стекла!

— Ты что, ошалел или шутишь?

— Шучу?! Увидишь!

Вано швырнул палку на землю и завозился в машине — вытащил тряпку.

— Налей мне немного воды.

Я бросил топорик в двуколку.

— Пей сколько влезет.

— Тряпку хочу смочить…

Он счистил с машины грязь и присел на задок двуколки. У него тряслись руки, он закурил и глубоко затянулся.

— Да, повезло мне! Была бы Мерцхала костлявой, исцарапала бы машину! — Он покачал головой и хмыкнул. — Пожалуй, и мне надо заботиться о ней, подкармливать. Кто знает, может, и в другой раз вздумает почесать спину о «Волгу». Заезжай вечером в наш виноградник, накоси травы для нее, а матери моей, чтобы не прогнала тебя, скажешь — Вано разрешил.

10

Я проснулся на рассвете. Хотел встать, но сон не давал поднять голову. И вдруг:

— Рати!

Это был голос тети Нато.

Пошатываясь спросонья, я доплелся до окна.

— Чего тебе, тетя Нато?

Она стояла под нашей грушей.

— Спустись-ка вниз, сынок!

— А чего тебе, говори оттуда!

— Дато в город едет, подвези его к станции. По пути ведь тебе…

— Пожалуйста! Если его милость снизойдет, не погнушается двуколкой.

— Ох, не можешь не съехидничать! Ну смотри, не улизни без Дато.

Не успел я умыться, опять кличет:

— Где ты, ждем тебя!..

Притащили два огромных чемодана и уже пристроили их на двуколке. Хотел бы я знать, чего он везет столько? Если вправду вещами набиты, интересно, что тогда у них дома осталось?

Дато в новых брюках, в новой рубашке. Волосы подстриг, зачесал назад.

Манана и мальчишки наши еще спали. Мама ушла на ферму, дедушки тоже нет — в лесу он или на винограднике.

Я схватил сумку с едой — мама с вечера готовит мне еду, чтоб с собой взять, утром ей некогда, — оглядел двуколку, всё ли на месте, не позабыть бы чего, быстро впряг Мерцхалу и вскочил на передок — ехать, так ехать вовремя.

— Лезь, Дато! — Я подвинулся, освободил ему место.

— Я пешком пойду.

— Кате хочешь! — И стегнул Мерцхалу: — Аце, старина! Аце, поживей!

— Сынок, Рати, — говорит мне тетя Нато, — пригляди, родной, за чемоданами, да сохранит тебя бог для матери, да пошлет тебе много детей озарить смехом и радостью ваш дом! Думаешь, машину попутную не нашли бы? У тебя легкая рука, потому и попросила подвезти Дато. Понимаешь, о чем я толкую?

— Понимаю, чего тут не понимать!.. Тетя Нато, присмотри за нашими малышами, пока мама с фермы вернется, — не скатились бы во сне на пол…

Проехал я немного, а когда дорога свернула за чей-то плетень, остановил Мерцхалу. Дожидаюсь Дато. Жду его, жду — не видно! Затылок заныл, столько раз оборачивался, все выглядывал его. Наконец показались Дато с матерью, идут, будто гуляют, будто поезд без Дато не посмеет отойти.

— Прибавь ходу, Дато!

— Ладно, успеем!

— Ну и народ! С кем я связался! Может, еще тише пойдешь?

— Сынок мой, Дато, — наставляет тетя Нато сына, — слушайся дядю Пирузу! Если не встретит тебя на вокзале, не волнуйся, спросишь людей и доберешься, Пирузу все там знают! Он и экзамены поможет тебе сдать, и все, что надо, сделает! Не то что преподавателей, оказывается, даже крестного Романозы знает, того, что в райкоме работает…

— Будешь теперь говорить, пока не опоздаю на поезд, — смеется Дато, а сам поглядывает в мою сторону, слушаю их или нет.

Ясно, слушаю, все до последнего слова запоминаю: мало ли какую пользу извлеку.

— Так-то, сынок, — продолжает мать Дато. — С хулиганами не связывайся, попадешь в беду! Писать не забывай! Деньги не экономь, как кончатся, сразу шли телеграмму. А будешь домой ехать, скажи Пирузе, пускай рыбы копченой пришлет.

Дато смеется в ответ, подсаживается ко мне, и мы катимся по тряской дороге.

Дато обернулся, помахал матери рукой и вздохнул.

— Что, неохота ехать? — спрашиваю я и, не дожидаясь ответа, продолжаю: — Чего переживаешь, не хочешь ехать, не езжай! Я вот никому себя в обиду не дам!

— Птенчик-младенчик! Что ты разумеешь?

— Разлуку с Делимелой не перенесешь?

— Ясное дело, и по нему буду скучать!

— Зря, дорогой сосед, по нему скучать не стоит! И в городе найдутся такие, у которых не все дома.

Дато молча глянул на меня.

— Не беспокойся, хватает в городе недоумков. А ты увеличишь их число на единицу!

Дато сначала кнут вырвал у меня, потом повод и… спихнул вниз. Хорошо еще, не достал кнутом — огрел бы, не пощадил.

— Ты что, шуток не понимаешь? — бурчу я, догоняя двуколку.

— Шутки понимаю, как не понимать, а восседать здесь больше не будешь! — и играет кнутом.

— Дай хоть повиснуть!

— Обойдешься!

— Дато, посади!

— Близко не подходи! — и погнал Мерцхалу.

Делать нечего, топаю на своих на двоих по пыльной дороге. Навстречу нам тракторист Михо, черный весь от мазута. Остановился и участливо оглядел.

— Опять что-нибудь выкинул, Рати?

— Может, и так!

— Тогда шлепай! Шагай да отсчитывай!

— Мне врач прописал: полезно, говорит, после сна для здоровья.

— А кнута тебе не прописывал?

— Чего пристал! Тебе-то, собственно, что?

— Мне? Ничего!

— Может, напомнить, как ты тракторный плуг нашел?

— Головешка из адского костра — вот ты кто! — разозлился Михо и схватил что-то с земли.

Я припустился — не торчать же рядом с ним, раз он за камень взялся. И такую пыль взметнул — самому ничего не стало видно! Дато надрывался от смеха — не мог понять, из-за чего взбесился здоровяк-тракторист. Говорю, мне-то известно из-за чего! В таком случае садись, говорит, рядом со мной и выкладывай!

И вот я снова со свистом рассекаю кнутом воздух, подбадриваю своего ослика:

— Аце, Мерцхала! Аце, моя славная! — и бросаю Дато два слова: — Тракторный плуг.

Дато некоторое время удивленно смотрит на меня, потом свирепеет.

— Что, опять согнать тебя в пыль?

Я задумался, как бы вправду не согнал с двуколки.

— Ты, верно, слыхал, что поля в низинных местах вкруговую пашут?

— Как это вкруговую?

— Ну вкруговую, трактор круги дает.

— А, вспомнил!

— Вспомнил? Отлично! Так вот, Михо пахал раз вкруговую. Ввел трактор в борозду и ведет, ведет, не оглядывается, то ли лень было, то ли черт знает еще почему, а плуг отцепился! Сделал он полный круг, и как ты думаешь: должен был плуг оказаться перед ним? Вот и оказался! Михо остановил трактор и зовет бригадира — плуг, говорит, нашел в поле!

— Не может быть, выдумки! — смеется Дато.

— Ясное дело, сам знаешь наших ребят, что хочешь придумают.

Показалась железная дорога. Теперь надо немного в сторону свернуть, к станции.

Дато умолк, приуныл.

— А ты взаправду переживаешь, Дато!

— Не я один, все так. Жалко расставаться с домом, родными, виноградником, с тобой и даже, поверишь, с нашей кривой собакой…

— Что до родных и себя, посоветовать нечего, а кривоглазую собачку мог бы взять с собой в город…

На станции я привязал Мерцхалу к зеленому штакетнику. Дато взял билет, и мы присели на чемоданах. Кроме нас, и другие ждали поезда, сказали, минут через пять подойдет. Но пять минут тянулись очень уж долго.

— Куда собираешься поступать? — спросил я Дато.

— На филфак, грузинский язык и литература…

— Зря, по-моему! Язык у тебя и так здорово подвешен, молотишь языком всем на зависть, а башка, наверное, лопается от прочитанных книг…

— Опять тебя заносит?..

— Еще нет. Боишься?

— Чего?

— Экзаменов…

— Ну, начал, как моя мать. Увидишь, стану студентом.

— Знаешь, люди всякое говорят… Если, говорят, нет связей и еще этого ну…

— Что ты других слушаешь! Кто заваливается, со злости выдумывает, надо же оправдать себя! При чем экзаменатор, если голова у тебя трухой набита! Двойки мне не поставят, а я, между прочим, даже на четверку не соглашусь. Не сдам, — значит, липовый я отличник. Увидишь, поступлю, куда задумал! — раскричался Дато. — Чего мне бояться? Знать я все знаю и, будь уверен, не растеряюсь!

Дато так расшумелся, что люди на нас уставились, не поймут, чего мы не поделили.

Тут подкатил поезд. Народ на платформе засуетился. Мы тоже встали.

Дато последним забрался в вагон. Поставил чемодан и попросил подать второй, но я сам занес его.

Дали еще звонок, я попрощался с Дато и сказал:

— Если провалишься, лучше не выходи на дорогу, когда вернешься. По тропинке через ущелье топай до деревни, все равно не повезу твои чемоданы, хоть и проезжаю тут с Алазани, когда вечерний поезд приходит.

— Слушаюсь! А ты веди себя разумно, — улыбнулся Дато. — Вижу, в последнее время вытащил вату из ушей, кое-что воспринимаешь, поэтому вручаю тебе свой стол для пинг-понга, пока меня не будет тут. Второе: хватит тебе мух считать, бери из моих книг любую и читай сколько сможешь.

Поезд тронулся. Я кинулся к выходу и спрыгнул. Дато выглянул из окна, что-то крикнул мне и погрозил пальцем, но, к счастью или к несчастью, я не расслышал это «что-то».

11

В поле созрели зерновые, и вот уже два дня деревня опустела, все перебрались на Алазани — на полевой стан: всё теперь там: и библиотека, и медпункт, и даже фильмы там показывают — на стене зернохранилища.

Огромный склад зерна наполнится через день-другой, а когда он наполнится, наш председатель уставится в небо — не собирается ли в ближайшие дни дождь.

Дорога идет в гору, и моя порожняя двуколка жалобно поскрипывает. Жарко, нечем дышать. Знаю, кто-нибудь скажет: а где летом не жарко? Жарко везде, но так, как у нас бывает, нет уж, не говорите! Никакого дуновения. Листик не шелохнется! Иногда птичка, изморенная жарой, вспорхнет, так веточка и листья на кустике закачаются, правда, но ведь это совсем другое…

Еду я, громыхает пустая бочка, и не надо мне нисколечко торопиться, вот почему я и Мерцхалу не понукаю, не браню, что тащится еле-еле.

Когда я поравнялся с зернохранилищем, из виноградника напротив выскочил отец Гиви, Кория, и как закричит:

— Погоди, Рати, постой!

Дядя Кория сторож на винограднике, и у меня сердце в пятки ушло: верно, кто-то что-то натворил, а он меня подозревает. С чего бы иначе стал хромой человек сломя голову нестись ко мне!

Я остановил Мерцхалу, встал и стою, жду под палящим солнцем, что скажет дядя Кория. А он бежит, переваливается с ноги на ногу, за спиной у него ружье смешно болтается.

— Рати! Ты проворный мальчик, шустрый! Беги, позови врача! Никора[9] ногу поранила мотыгой! Врач, говорят, за старым полевым складом!

На дяде Кории лица нет, ну как ему откажешь! Сам он до вечера не доковыляет до врача.

Он снял ружье, схватил Мерцхалу за уздечку.

— О ней не беспокойся, отведу в тень, а ты уж не поленись, беги поживей.

— Что сказать, куда прийти? — Я протянул ему кнут.

— Вон, не видишь, народ толпится возле персиковых деревьев!

Я поглядел в ту сторону, а там действительно толпа, столько людей! И шум доносится.

Я спрыгнул на землю и пустился во всю прыть. Без оглядки бежал. Тоже мне сторож! У хорошего сторожа телочка дяди Абриа не разгуливала бы в колхозном винограднике! Интересно, с чего дядя Кория перепугался, побледнел так. Наверное, спугнул беднягу Никору, она и наскочила на мотыгу…

По дороге окликают из склада, спрашивают:

— Куда несешься, Рати, что случилось?

— Может, осел у тебя заболел?

Я остановился, перевел дух и заорал во всю глотку:

— Ветврач Резо там?

— Здесь просто врач. Покажись ему, Рати! — шутит кто-то.

— Полечись у Калтамзе, у тебя же сквозняк в голове гуляет!

Я помчался дальше, бегу, взбиваю пыль.

Перебежал заброшенную дорогу и очутился наконец у полевого стана. Ветврач был там — развалился в тени и рассказывает бывшему бригадиру Сосии про ту игру команды «Алазани», когда она проиграла три — ноль.

— Слева летел мяч, нет, не слева, справа, хотя нет, кажется, с центра, ну не помню откуда, только летел — это точно, и влетел в ворота.

— А потом? — спрашивает Сосия. — А вратарь где пропадал, не мог взять?

— Лежал — в небо глазел!

Я утер со лба пот и стою жду: спросят в конце концов, чего я так мчался к ним?

— Лежал? В небо глазел? — удивляется Сосия.

Оба мельком, без всякого интереса, оглядели меня с ног до головы и дальше чешут языками, как будто ничего стоящего внимания не увидели.

Резо поудобнее сел на траве и продолжает:

— А потом…

— А меня вы не видите? Чего я, по-вашему, тут стою? — разозлился я.

— Ого! Тебя не хватало командовать!

— Никора ногу о мотыгу поранила. Никора дяди Абрии, — спокойно сообщил я.

— Ну и что? Чем я могу помочь?

— Раз послали, значит, можешь!

— Кто послал? — спросил Сосия, долго-предолго зевая.

— Кория, вот кто!

— А-а… — поднялся Резо. — Верно, акт надо составить.

Сосия даже с места не сдвинулся, а когда опять разинул рот еще раз зевнуть, я поискал глазами мух — хоть бы одна залетела ему в рот!

Резо пошел со мной, медленно, вразвалочку, покуривает папироску.

— Прибавь немного ходу, Резо, — говорю ему и сам ускоряю шаг.

— Хм!..

— Чего хмыкаешь! Что я, зря бежал за тобой?

— А чего спешить? В больницу Никору не повезешь! Если рана серьезная, конец ей — под нож, и все!

— Ты что! Жалко телочку!

По дороге нас нагнала председательская «Волга». В ней один Вано был.

— Куда путь держите, грузины? — спросил нас Вано, когда мы сели в машину.

— Никора Абрии ногу поранила. Погляжу-ка, интересно мне, какую ногу повредила, — сострил Резо.

Вано рассмеялся:

— А я думаю, это все равно.

— Что думаешь ты, не имеет значения, — рассмеялся и Резо.

— Значит, поедим сегодня шашлыка, а?

— Смотри осторожнее держи вертел, не оброни в золу! — посоветовал я.

— Ах ты сопляк! До чего я дожил!

Доехали мы наконец до места происшествия.

Столько народу мне во время ртвели[10] не приходилось видеть. Столпились в тени персиковых деревьев, кто на земле сидел, кто к стволу прислонился, галдят!

— Ну, где Никора? — спрашивает Резо.

Наш бригадир нахмурился.

— Вон там лежит. — Он кивнул головой. — А тебя какой умник привел?

Резо покосился на меня.

— Какого послали за мной.

— Я привел! — громко сообщил я бригадиру.

Бригадир зубами заскрежетал.

— Носом в землю тебя ткнуть надо за твои штучки! Слышишь? Носом в землю! Надо ж: к человеку ветврача привести!

Мы подошли к толпе, пробрались сквозь нее, и представляете, не телочку Никору увидели, а сына мельника — Никору! Никто его настоящего имени не помнит, все кличут Никорой… Лежит на спине без кровинки в лице и стонет — у меня от жалости все внутри перевернулось…

— Что тебе Кория сказал? — напустился на меня Лексо.

— Никора, мол… Я думал телочка Абрии, — еле выдавил я и отошел в сторону.

Вано склонился к Никоре.

— Потерпи, Никора! Мигом доставлю сюда Калтамзе! — Он, растолкал людей, бросился к машине и исчез с ней в дорожной пыли.

Резо промыл Никоре рану, присыпал каким-то порошком и аккуратно перевязал.

Когда приехала Калтамзе, ей уже нечего было делать. Одобрила «первую помощь» ветврача и отправила стонущего Никору в больницу. Усадили его в «Волгу», и айда!

Много времени прошло с тех пор, но и сейчас никто не верит, что я не нарочно привел ветврача. Клянись им сколько хочешь, никто не верит, а уж про самого Никору и говорить нечего: его убеждать — что воду толочь.

Никора на Корию дуется, Кория — на меня, а вся деревня над нами потешается и не перестанет потешаться, пока не случится что-нибудь посмешнее.

12

Мы кончили опрыскивать виноградники в третий раз, и Лексо заявил своей бригаде: не сидеть же сложа руки, пока подойдет пора в четвертый раз опрыскать виноградник. Пошли поможем людям в поле. Помочь так помочь, все согласились с ним, вот почти неделя, как путь наш лежит в поле. Я и здесь снабжаю водой нашу бригаду.

У меня уже набралось много трудодней, и, признаюсь, работаю теперь с еще большей охотой. Может, вы решите, что я выхваляюсь, и все-таки скажу вам: по словам нашего председателя, если и следует кому красоваться на Доске почета, так это мне.

В воскресенье я пошел на стадион — нельзя же совсем забросить футбол! Наш агроном высунулся в окно (у самого стадиона живет) и во всеуслышание сказал: «Работаешь отлично, Рати, слов не хватает тебя хвалить, и мяч, оказывается, гоняешь не хуже!» А я как раз в тот день играл очень плохо. Видел бы он, как я играл, когда мы с командой из деревни Мукузани расправлялись — пять мячей заставили их вынести из ворот!

По дороге домой я повстречал почтальона. Обрадовал меня, письмо, говорит, от Нанули принес. Спасибо, говорю. А он: «Не стоит благодарности, ты лучше не косись в сторону моего сада». Я даже обиделся. «Давно, — говорю, — перестал лазить через чужие изгороди, не до этого мне теперь». — «Значит, могу спать спокойно?» — и погладил меня по голове. А сам, вижу ведь, не верит.

Я поклялся, что не вру — ну разве стану обманывать человека его лет?

Раньше я любил сворачивать в чужие сады, проверить, что как зреет, а сейчас, сами видите, просто времени не остается на это, а вообще-то протянуть руку к сочной почтальоновой груше не такое уж, по-моему, тяжкое преступление.

Я прочел письмо Нанули. Одна чепуха. Ей не пятерки надо ставить, а из школы гнать. Представляете, пишет: никакого сравнения между Квишхети и нашей деревней! Здесь все прекрасно, насовсем остаться готова, только вот соскучилась по малышам, Манане и всем моим близким. Интересно, по ком она еще должна была соскучиться? Погоди, приедет — поговорим, выясним, что чего лучше!

Не может ведь быть, чтоб и мне ни разу не довелось поехать куда-нибудь далеко! Дядя Сико сказал: «Поработаешь так же усердно до сентября — дам тебе погулять по Москве, а если не сдержу слова, можешь все окна мне выбить, за рогаткой у тебя дело не станет!..» Ладно, сентябрь не за горами, скоро зазвенят школьные звонки. Посмотрим, если и дядя Сико баснями кормит, значит, никому в этом мире веры нет. Эх, повез бы он меня в Москву, не обманул бы, я такое выкину — только обо мне говорить станут ребята, «Путешествие Гулливера» позабудут!

Вечером, как бы поздно ни было, я останавливаю двуколку перед магазином и ласкаю привязанную там собаку. Потом приникну носом к витрине и заглядываю, не продали ли стол для пинг-понга. Вижу, стоит по-прежнему. Оборачиваюсь, и тут в меня целится сторож Нодар.

— Кто ты? Что тебе здесь надо? — От его крика стекла в витрине дребезжат.

— Отведи-ка ружье, не задел бы черт за курок! — советую я.

— Ух, это ты, Рати? — Он опускает ружье и приветствует меня: — Здравствуй, здравствуй, опять поздно возвращаешься!

— Здравствуй! Дел по горло, дядя Нодар, а дела откладывать нельзя, сам знаешь! Дело — прежде всего.

— А я удивляюсь, к кому ластится мой пес? — Потом задумывается и деловито предлагает: — Меняю свою собаку на твою Куршу, с придачей отдам.

Собака поскуливает, носится вокруг меня, звякает цепью.

— Давай, по рукам, — говорю я решительно.

— Сначала скажи, что требуешь в придачу?

— Твое ружье и девятнадцать, нет, двадцать девять, а еще лучше — тридцать девять патронов.

— Многовато, — колеблется он.

— Ладно, согласен на девять патронов. И только из уважения к тебе, — разве отдам кому свою бесценную Куршу!

Но тут дядя Нодар отступает:

— Вот что, Рати, с ружьем я никак не могу расстаться, а патроны дам, сегодня один, а восемь завтра достану где-нибудь.

— Нет, так не пойдет. Аце, Мерцхала! — Я погоняю своего ослика.

— Хорошенько подумай, Рати, выгодная сделка! — не отстает Нодар.

— Аце, моя Мерцхала! Я подумаю, дядя Нодар!

Своих братьев и Манану теперь я вижу только по воскресеньям. Я с ними вижусь, как раньше мы с отцом: прихожу домой — они уже спят, ухожу — еще спят. А по воскресеньям так долго играю и вожусь с ними, что к вечеру еле тащусь на стадион. Зато с отцом мы теперь каждый день встречаемся. А как меня мама и дед хвалят, просто домой неловко приходить: что за сын у нас — толковый, дельный! Я сержусь, говорю, что уже вчера слышал это от вас, скажите что-нибудь новое. Кажется, нельзя обидеться на маму, а все же обижаюсь. Не маленький я уже, почему не уразумеет этого? А вот отец совсем по-другому ведет себя, у него не сорвется похвала, не скажет — молодчина! Приедет с Алазани, расскажет о том о сем, потом ко мне обернется, спросит, не наскучило работать, не нужно ли чего? А что мне может быть нужно? Ничего не нужно. Однажды он навеселе был и очень уж пристал. «Тебе, — говорит, — что-то надо, откройся, не стесняйся». Я взял и бухнул: «Да, нужно, солнце больно палит, присыпь его немного золой!»

Рассмеялся. «Будь, — говорит, — здоров, не пропадешь!»

Недавно, в тот самый день, когда к ночи ливень затопил все вокруг, к нам милиция наведывалась с овчаркой — кто-то полсотни тесин украл. Редко, но и у нас случается такое. На беду, я Мерцхалу у дороги оставил. Увидела она овчарку, забрыкала, задрала хвост и пустилась наутек. Я бегом за ней, да разве нагонишь — исчезла прямо на глазах.

Я весь алазанский берег излазил, все обшарил, где только ни искал ее — все зря, сам сбился с ног и людей жаждой уморил: без воды остались в тот день. К концу дня я оказался у виноградников деревни Вазисубани. В одном винограднике у самой изгороди груша росла. Залез на нее обозреть хорошенько окрестности. Вскарабкался на самую верхушку, и вдруг кто-то кричит снизу:

— Кинь и мне несколько груш!

Тут только вылупил я глаза и заметил — дерево так и желтеет от спелых груш. А внизу старик допытывается: кто я, что я, зачем тут оказался, и дубинкой размахивает. Объясняю ему — осла потерял, вот и ищу его. Удивляется: неужто осел на дереве прячется? И поднял шум. Сбежались люди, раскричались: не пускайте его, милиции сдадим! Вздумай я бежать, было бы еще хуже. И чего было бежать? Слез преспокойно с груши, словно с нашего дерева во дворе, и так же спокойно стал перед стариком. Он бросил дубинку — удивился:

— Чей ты, сынок, такой храбрый?

— Не здешний я, — говорю и присел на землю.

Обступили меня, закидали вопросами — откуда я, как сюда попал, может, заблудился. Рассказал им все, и тут выручил меня один рябой.

— Знаю, — говорит, — Нику Чархалишвили, он друг мой, в роду у них никогда воров не было.

Этот же рябой и нашел мою Мерцхалу.

— Вон, — говорит, — пасется у виноградника, — и повел меня туда, показал.

Уже стемнело. Начался ливень. Я стегнул Мерцхалу: давай поторопись, говорю.

Одолели мы с ней длинный подъем, вышли на ровное место, и тут поднялся ветер. Ураган настоящий. Бояться я не боялся, но и удовольствия не испытывал. Промок до костей. Меня зазнобило, зубы щелкали — ничего не мог поделать с собой. И тут слышу в темноте:

— Кто это там, кому жизнь не мила?

Я подал голос, говорю:

— Это я, сын Ники.

Человек вышел на дорогу, схватил Мерцхалу за уздечку и завел на дорожку между плетнями. Довел нас до крытой черепицей хижины в конце виноградника, и тут я сообразил: это же дед Нугзара — Гио!

Дедушка Гио зажег керосиновую лампу, подбросил в очаг сухих дров. Потом стянул с меня мокрую одежду и одел в сухое.

— Согрейся, — говорит, — покуда в моем.

И еще укутал лезгинской буркой и… И тут рассвело.

Небо сверкало — чистенькое, будто не оно вчера чернело от туч и обливалось слезами! В очаге горел огонь. На деревянной тахте постлана была скатерка, лежали ломти хлеба, кусок овечьего сыра, кувшинчик с вином к два стакана — кто-то закусывал здесь.

В хижину вошел дедушка Гио.

— Поспал бы еще, куда спешишь, сынок!

— За Мерцхалой надо приглядеть. — Я взял рубашку и брюки. — Ты просушил, да?

— Нет, отец твой. Я начал сушить, тут как раз и он пришел. А за Мерцхалой чего присматривать — раздуло ее, как барабан, столько травы ей набросал.

— Отец тут был?

— А как же! За твое здоровье выпили с ним. Сам не свой примчался! Сначала, оказывается, домой пошел, а раз тебя не было, опять сюда кинулся, на виноградники, все звал: «Эгей, Рати». — «Здесь, говорю, той Рати, не беспокойся». Ей-богу, первый раз видел, чтоб человек так радовался!

— Почему не разбудил меня?

— Зачем было будить? Глянул он на тебя и ушел.

С тех пор как наша бригада перебралась в поле, я стал встречать Гоги Гуцубидзе; он тоже воду возит — трактористам. Ослик у него жалкий, а упрямый, ужас! Сколько ему ударов перепадает, бедному!

Мы с Гоги уговорились не ездить на ночь домой, и трое суток кряду провели на полевом стане. Все тут остаются, чем мы хуже других? Все три дня утром и вечером косили траву. Накосили столько, что и ослу Хараидзе хватит. А вечером кино смотрели — каждый раз новую картину крутили.

Дни стоят что надо! Если небо не разразится дождями, мы быстро управимся с урожаем. Не зря же самоходные комбайны снуют по полю — знают свое дело. Машины еле поспевают за ними.

Урожай ожидается богатый. Говорят, дядя Сико больше всех радуется. Не знаю, как другие, но, по-моему, последний человек тот, кто радуется меньше его.

13

Зернохранилище не вместило урожая, и целые горы зерна навалили прямо под открытым небом. С одной стороны подступили к ним веялки. Они отсыпают провеянное зерно на другую сторону, а потом… Потом пустые мешки наполняются и выстраиваются в ряд — кажется, будто их распирает изнутри! Дядя Сико вообще не увидишь сердитым, но вы бы посмотрели на него сейчас — улыбка не сходит с лица, сияет весь. С комбайнов зерно подвозят самосвалы. Шоферы останавливают их, с шумом подымают кузов и сыплют зерно, приговаривая: «Вот это урожай, вот это изобилие!» А старики в ответ им: «Долгой жизни вам и радости!» Женщины иначе благословляют их: «Жить вам и жить под солнцем, не видеть вам близких своих в горе!» Дружно работают все. Не останавливают ни рук, ни языков. И судачат, и веселые озорные четверостишия распевают. Как же такой народ холодной водой не напоить в жару! И я стараюсь! Раньше три раза приходилось на родник ездить, а теперь шести бочек не хватает. Да что там шесть — восьми мало бывает. На здоровье! Пейте на здоровье! Это ведь вода — без воды и траве не обойтись, а вы люди…

Приходит дядя Сико и громко приветствует всех: «Здравствуйте, люди!» А потом скажет кому-нибудь: «Ну-ка, дай напиться воды, что Чархалишвили носит, никогда вкусней не пил!»

На крутых склонах и в местах, где небольшие каналы проходят, комбайну делать нечего — не может подступиться, поэтому там приходится жать серпом. Взмахнешь серпом, и ложатся колосья. Наш председатель не то что колоса — зернышка не позволит оставить в поле. Женщины в три погибели сгибаются, подбирают колосья и смеются: старое время, говорят, вспоминается.

Гоги перепоручил кому-то возить воду, а сам работает на комбайне и важничает. Подумаешь, какая трудная работа: прислонился себе к бункеру и следит, чтобы зерно не просыпалось на землю, и не переполнился бункер, и не раскричался бригадир. Держит в руках длинный карандаш и заполняет своими каракулями тетрадку в клетку: такой-то шофер на такой-то машине сделал сегодня столько-то рейсов…

Я привез воду, поставил двуколку в тень и стал выпрягать Мерцхалу.

Был уже полдень, пора обедать, и люди прекратили работу. Подошли трактористы, комбайнеры и сразу налетели на газеты; посмотрим, говорят, что происходит на свете. Расселись на длинной, грубо сколоченной скамье и уткнулись в свежие газеты.

Библиотекарша Тэкле улыбается, но я-то знаю, чего стоит эта улыбка. Сначала молчит, а потом как заведется, не остановишь!

— Смотрите не растаскайте газеты! — начинает она.

— Ты оскорбляешь нас! — притворно возмущается Ушанги.

— Ах, извините, пожалуйста! — ехидничает Тэкле. — Это же не вы замотали недавно три номера «Лело», девять номеров «Правды», столько же «Известий»!

— Ах, как она любезна! — Ушанги озирается. — И как прекрасна! Не похитили бы нашу сказочную невесту в эту страдную пору — до свадьбы ли нам сейчас!

И пойдет обмен колючими шутками. Хоть бы нарочно кто их одернул. Какое там! Рады поводу посмеяться…

Подкатил на «Волге» дядя Сико. Сказал, что из райцентра проект нашего Дворца культуры привезли показать, поэтому и задержался. Потом завел разговор с Лексо и Сосией. Вполголоса говорил и все в мою сторону поглядывал. Я удивился. Дядя Сико мимо не пройдет, чтобы слова не сказать, а тут шепчется, вижу ведь — обо мне. Я хотел подойти к ним, но они опередили — сами подошли.

— Лексо, что случилось? — Я схватил его за руку.

— А что могло случиться? Ничего. — Дядя Сико ласково улыбнулся.

— Вы что-то скрываете от меня! — У меня тревожно забилось сердце.

Дядя Сико смущенно повел плечами, глубоко вздохнул и сказал:

— По дороге сюда твою маму встретил, за врачом бежала. Я остановил машину, спросил, что случилось. Оказывается, Гага у вас захворал, а может, Гиги. Проехал немного и твоего отца встретил — домой мчался на своем коне.

Я кинулся к дороге.

Лексо погнался за мной, удержал:

— Куда ты, на машине езжай!

Как на беду, у Вано забарахлила машина, никак не мог включить зажигание. Оказалось, аккумулятор был выключен, а он не сообразил. Ну можно ли не насмехаться над таким?

На чем же ехать? Стою, всхлипываю. Тут подкатил на своей машине Шио — сыр отвозил на заготпункт и теперь за зерном приехал. Дядя Сико поманил его.

Шио соскочил на землю, они поздоровались друг с другом за руку.

— Поедешь в деревню, — сказал ему дядя Сико. — Срочное дело. Поворачивай машину.

Шио заколебался:

— Повернуть поверну, только гонять машину порожняком в такую даль хорошо, по-твоему? А потом пристанет Мариам-счетовод: «Куда бензин деваешь?» Объясни хоть, по какому делу гоняешь машину? — И Шио, ворча, открыл дверцу кабины.

Дядя Сико снова позвал его:

— Поставь машину, живо нагрузим ее! — И повернулся к комбайнерам и трактористам: — Подымайтесь, уважьте Рати, — сказал и сам закинул в кузов первый мешок.

Четверо залезли наверх, остальные подавали снизу и всё подгоняли друг друга: «Поживей, поживей!» И действительно, вмиг нагрузили машину, Шио не успел даже мотор выключить.

— Смотри не очень гони, — предупредил его дядя Сико, — человека везешь.

Я, утирая слезы, сел в кабину, и мы тронулись.

— Чего нюни распустил! Дети то и дело болеют, они все теперь такие — в неделю семь дней голову на подушке держат! Чуть повеет на них ветерок, и все.

Шио заговорил меня, даже развеселил.

— А ты не боишься, — спрашиваю, — за разговором машину перевернуть?

Рассмеялся.

— Что ты, — говорит, — смыслишь в нашем деле! Вот что я тебе скажу, Рати. Когда шофер один, еще опаснее, одолевают мысли, и забываешь про машину и руль. А думаешь, многое надо — минутная история! Два раза чудом уцелел. Раз ночью было дело. Предался воспоминаниям: вспоминаю, какие лишения перенесла наша семья в войну… И налетел на телеграфный столб! А в другой раз днем случилось — в Телави ехал. Опять ушел в свои мысли… и телеграфный столб налетел на меня…

Я прервал его, вижу, не остановить вовремя, такого насочиняет! Дурачком меня считает, наверно.

— А может, и в первый раз столб врезался в твою машину, а? Подумай, припомни хорошенько.

— Не веришь, а я тебе правду говорю! Так именно и было: передо мной ехала машина с телеграфными столбами. Видно, мы дистанцию положенную не соблюли, и оттого все случилось: когда одолевали Акурский подъем, та машина на крутом повороте вильнула хвостом из столбов и разбила мне фары. А ты решил, что у Шио не все дома…

Так за разговорами я успокоился и не заметил, как доехали до деревни, а там опять разволновался.

Шио затормозил у нашего дома. Я соскочил как ошалелый и понесся, спасибо сказать позабыл.

Взбежал по лестнице, ворвался в комнату ребят и вижу: и Гиги, и Гага, оба лежат в своих кроватках. Наши все дома, врач только что пришел и спрашивает маму:

— Который из них болен?

Мама показывает на Гиги.

Врач, открывая свою сумку, повернулся и перепутал сторону, подошел к Гаге.

— Доктор, не тот болен, а этот.

Врач растерялся — то на Гиги смотрит, то на Гагу, снял очки, протер их, потом опять посмотрел на них по очереди. Потрогал рукой лоб Гиги, проверил пульс, язык заставил высунуть. Когда Гиги показал язык, и Гага высунул язычок.

— Интересно, — сказал врач, — и легкие у него чистые, и сердце нормально работает. Ну-ка измерим температуру…

Измерил и удивился — тридцать восемь и две десятых!

Мама опять в слезы. Папа побледнел. Дедушка вздохнул и вышел на веранду. А Манана все гладила Гагу по голове.

— Придется его в больницу класть, — сказал врач. — Нужен рентген, анализы надо сделать, там все выяснят. Ко, мне думается, ничего опасного нет, судя по всему. Никаких особых симптомов, никакой боли, только температура.

— Что ты мне принес, Рати? — заметил тут меня Гага.

— Вставай, — говорю я, — чего лежишь здоровый, не жарко в постели!

— Пускай сначала Гиги встанет, а я потом.

— Что с ним будет, доктор? — жалобно спросила мама.

— Как вам сказать, дорогая, — как-то лукаво начал врач, — в моей практике встречались такие случаи, и всякий раз, если поверите, они оказывались курьезными. Как мне кажется, и сейчас мы имеем дело с чем-то странным, но все выяснится.

Мама всплакнула.

Врач задумался. Отец налил себе из графина холодную воду и, прежде чем выпить, сказал маме:

— Хочешь плакать, иди в другую комнату.

Мама промолчала и осталась.

— А сахара у вас не найдется? — вдруг спросил врач.

Мы все переглянулись.

— Серьезно. — Врач взглянул на изумленную маму. — Сахар у вас в доме есть? Где он лежит? А банки с вареньем как? Ребятам удобно запускать ложку?

Мама тотчас кинулась к стенному шкафу — там у нас продукты, — открыла дверцу и всплеснула руками:

— Горе мне! Утром купила сахар, весь поели!

Врач перевел взгляд на Гиги. Испуганный Гиги натянул простыню на голову.

Дядя Леван засмеялся и похлопал отца по плечу:

— Ну вот, мой Ника, причина выяснилась, понятно, отчего температура поднялась… — Дядя Леван повернулся к Гиги: — Ну-ка живо скиньте сластену с постели и гоните во двор. Так-то!..

Я думал, отец вздует Гиги, ну хоть стукнет, а он подхватил его и долго целовал.

Тут расплакался Гага.

— А с ним что? — спросил врач.

— Ничего, — улыбнулся отец. Усадил Гиги в кроватку, взял на руки Гагу и его тоже поцеловал.

Гага сразу же утих, конечно.

14

Мы с Гоги ходили на рыбалку, далеко ходили — на Алазани. Поймать ничего не поймали. Зря топали в такую даль, прогуляться и вокруг деревни можно было, места сколько хочешь!

До полудня просидели у воды, ничего не поймали, взяли и двинулись назад. По дороге нагнала нас грузовая машина, не нашего колхоза, но мы все же подняли руки. Хороший оказался водитель, тут же притормозил. В кузове сидели какие-то люди. Поинтересовались, кто мы такие. Тогда и я их спросил: откуда они и как сюда попали. Сказали, что они инженеры из города, для наших коров дворцы собираются строить за виноградниками. Гоги по-простецки прямо бухнул:

— Врете вы всё.

Одним словом, вздумали дурачить нас. По всему чувствовалось, не знали, что есть такая штука — совесть!

Ну что станешь возражать старшим? Прикинулись и мы дурачками несмышлеными. Сижу и думаю: неужто расстаться с ними, не проучив их? Но я и додумать не успел, как они сами дали возможность отплатить им.

— Молодой человек, — обратился ко мне один из них, который больше других морочил нам голову, — мы хотели бы купить настоящее кахетинское вино, может, знаешь, у кого есть на продажу?

Гоги опередил меня:

— У моего дяди Тетраны…

— Да разве это вино у Тетраны! — оборвал я. — Кислятина! Настоящее вино ищите у Барнабы из нашей деревни.

Мой приятель тотчас смекнул, что я затеял, и с притворным сожалением поддакнул мне.

— Верно, как я сразу не вспомнил! Крепкое вино у Барнабы, и на вкус — лучше не бывает!

— А где этот Барнаба живет, где его найти?

— В нашей деревне! Вон видите склон, подниметесь на самый верх, любой покажет его дом!

Охотники до вина ссадили нас у магазина, а сами поехали дальше — искать Барнабу.

— Вот будет потеха! — развеселился Гоги. — Покажет им Барнаба, узнают, как скупать вино!

В общем, повеселились мы.

Давайте хоть в двух словах познакомлю вас с Барнабой — редкий он тип!

Пропащий человек Барнаба, другой такой вряд ли сыщется. Дом у него — развалюха, от дедов-прадедов достался, а во дворе две-три лозы воткнуты в землю… И все! Ничего у него больше нет. Но самое интересное — каждый день навеселе! Знакомые и соседи кормят его из милости. Мотыгу в его руках никто не видел, лопаты тоже. Пальцем не заставишь шевельнуть. Короче говоря, трудно причислить его к нормальному роду человеческому! Когда приезжают в деревню чего-нибудь купить, мальчишки ради смеха всегда к нему направляют.

Барнаба с большим вниманием выслушивает непрошеных гостей, задает вопросы, старается узнать, кто направил покупателя… А потом как начнет честить и посылать куда подальше…

Мы с Гоги свернули к дому нашего приятеля Бидзины. Мать его вышла на веранду: нет, говорит, Бидзины дома. Мы обошли двор, смотрим, Бидзина пристроился на ступеньке лестницы и… Нам стало неловко — у меня даже уши запылали. Мы испугались, как бы он нас не заметил, и удрали. Не знаю, правда ли, но ходят слухи, будто Бидзина стихи сочиняет… На что человек время тратит! Сыграл бы лучше с нами партию в шахматы! Раньше не бывало с ним такого, гостеприимным считался, а в последнее время, как надумал стихи сочинять, пропал человек!

Идем с Гоги, думаем, к кому бы еще заглянуть.

— Скажи мне, Рати, — говорит вдруг Гоги, — ты Лелу больше не любишь?

— Люблю, только… Эх!

— Почему не объяснишься?

— Она не бывает на Алазани, меня в деревне нет…

— И ни разу не признавался ей?

— Ты что! В день три раза объяснялся, все равно ничего не получается! Говорит: «Не люблю я тебя!»

— А ты что?

— «Как же быть, говорю, что я могу с собой поделать?» А она: «Ну и люби, кто тебе мешает!» Такой чудачке двадцать тысяч раз надо объясниться, иначе не заставишь себя полюбить!

— Крепкие у тебя нервы!

— А ты как думал! Позволить ей сказать, что я уже отступил? Пускай только не пообещает полюбить меня, изобью ее братца! Ух, ну и жара! Пошли к нам.

— Не думал, что у тебя такой твердый характер! Пошли лучше к нам.

— Ладно, пошли. А почему ты о себе не расскажешь?

— А что о себе рассказывать?

— Тебя любит Зизи, знаешь про это?

— Правда?

— Клянусь! Сама мне сказала: намекни ему, говорит, интересно, что скажет.

— Это называется, намекнул?

— А как надо было сказать, по-твоему?

— Постепенно подготовить меня, между прочим… Зизи, говоришь? Да она ж по пояс мне!

— Что вы тащитесь? — услышали мы вдруг. Это отец Гоги, дядя Дато, крикнул. — Поживей не можете?

А мы и не заметили, как во двор к ним зашли.

— Где пропадали? — спрашивает мать Гоги.

— На рыбалке были, тетя Сона.

— Воображаю, какой у вас улов, — смеется дядя Дато. — По вашему тощему виду сразу скажешь — крепко проголодались! Сона, накорми-ка ребят поскорей…

15

И снова мы с Мерцхалой в тени известного вам орехового дерева. Все тут сегодня, весь народ собрался. И дядя Гиорги, и Лексо, и наш бригадир — тот самый, что кричит, надо или не надо. Дядя Сико поздоровался со мной за руку.

— Премного тебе благодарен, Рати, за работу. Уважил ты меня, очень уважил, прямо сказать — выручил! Пока земля носит, хвалить тебя не устану. Упаси бог от беды, но, если понадобится что, нужда будет какая, не стесняйся, ты теперь мне как сын родной!

— И я хотел то же самое сказать, Сико, — начал агроном. — Очень мы тебе все благодарны, Рати! И бригадир доволен тобой, правда, Лексо?

— Верно вы говорите, обязал он нас и уважил! А теперь пусть Никора скажет свое слово! Рати как-никак врача к нему привел, ногу вылечить помог!

Все захохотали.

— Пропади он пропадом! — рассердился Никора. — Видеть не хочу бестолкового! Вы его расхваливаете, а спросите-ка меня! По деревне пройти не могу, все насмехаются!

— Кто это смеет над тобой смеяться? — возмутился дядя Сико. — Скажи, кто? Жизнь заставлю того клясть! Почему молчал до сих пор?

— Не решался сказать.

— Ладно, об этом после поговорим! — И опять повернулся ко мне: — Рати, с сегодняшнего дня можешь бегать и играть сколько хочешь. И хлеб собрали, и виноградники опрыскали. На днях аванс начнем выдавать и тебе тоже отсчитаем.

Сказать, что я не обрадовался, так вы же не поверите!

Солнце клонилось к закату, и я собрался в путь. Заехал в наш виноградник. Отец лозы окучивал. Дай, говорю, помогу тебе. Смеется — иди отдохни! Я накосил немного травы Мерцхале у дороги и прилег вздремнуть.

А вечером еду домой и окликаю всех:

— Здравствуй, дяденька!

— Расти большой, Рати! Домой катишь?

— А куда еще!

Проеду немного и:

— Здравствуй, Нино-бабушка!

— Расти и здравствуй, сыночек Рати! Что-то рано для тебя субботний вечер настал?

— Опрыскали виноградники, нечего мне там больше делать!

— Хороший ожидаете урожай?

— Навалом будет винограда, навалом!

— Дай-то бог!

Я переехал железную дорогу. Глянул в сторону станции… Э-э, да ведь это Дато развалился в тени забора!

Я остановил Мерцхалу.

— Дато!

Он поднял голову, вскочил и раскрыл объятия.

— Привет, Рати!

Я подскочил к нему. Мы обнялись.

— Как ты, Рати?

— Как твердый орешек! А ты как? С чего такой белый?

— В городе жил, по тенистым улицам ходил, там иногда за весь день лучик солнца тебя не коснется!

Он поднял чемодан. Мы поставили его на двуколку и сами забрались на нее.

— Как у нас дома, все в порядке? Как мои родители?

— Так, как тебе хотелось бы! Соскучились без тебя.

— Вот я и возвращаюсь.

— А где твой второй чемодан?

— Какой второй?

— Тот, что отсюда увез.

— А-а… В городе оставил; скоро опять туда ехать, чего было зря всю одежду таскать домой.

— Поступил, значит! Я сразу смекнул, раз меня дождался, по ущелью не поднялся в деревню.

Он улыбнулся и покачал головой:

— А я и не вспомнил про твое условие.

— Ладно! Скажи лучше, втиснулся на филфак?

— Мое слово — закон!

— Погнать Мерцхалу быстрей?

— Это почему?

— Порадуем твоих! Я вчера вечером к вам за топориком заходил, так мама твоя сказала: «Не знаю, что и делать, хоть в воду кидайся, от Дато никаких вестей!» Ты бы телеграммку прислал. Неужели трудно было? И отец твой расстроен. Мрачный такой. Нет, говорит, времени, а то съездил бы в город, отлупил негодника…

— Да, виноват я, — признал вину Дато. — Думал, неожиданно заявлюсь, удивлю их, порадую.

— Обрадоваться, конечно, они так больше обрадуются, а все-таки нечего было их мучить.

Уже в деревне Дато спрыгнул с двуколки, зашагал рядом.

У нашего родника повстречался Гиви. Откуда он тут взялся? На другом конце деревни живет! Увидел он Дато и поздоровался, словно лучший друг-приятель, а потом пулей в сердце угодил мне.

— Побегу, — говорит, — Дато, порадую твоих!

Может, шутит, думаю.

— Смотри издали начни, а то ляпнешь сразу — еще в обморок упадут от радости!

— Столько-то я соображаю!

И побежал. Ну и бессовестный!

— Гиви, погоди! Постой!

Он остановился.

— Чего тебе?

— Между прочим, я от самой станции везу Дато! С чего это ты рвешься к награде за радостную весть, а? Иди сюда, присмотри за Мерцхалой.

Гиви заулыбался и вскочил на двуколку.

Я глянул на Дато, он тоже улыбался.

16

Пройдет неделя, всего одна неделя, и зазвенит звонок нашей школы. Все слышат его по-разному, для всех он означает разное. Для мамы — будить нас пораньше и быстро готовить нам завтрак; для отца — выходить из комнаты на цыпочках: не разбудить бы детей до времени; дедушке напоминает давнее — он крестится, когда звонит звонок. А для нас он все! Все! И пусть каждый понимает как хочет. Но я бы хотел, чтобы для всех он звучал так, как для меня.

Дато едет завтра в город. Подвезу его к станции и проторчу там еще часа два, встречу Нанули — она возвращается из лагеря.

Манана у тети, ей шьют школьную форму. Гага и Гиги возятся во дворе. В их глазах я самый сильный, самый справедливый. Я и сам такого теперь держусь мнения, да что с того, другие сомневаются… Ну и пусть…

Утром председатель окликнул меня; зайди, говорит, вечером в правление, деньги получи. Деньги, понятно, возьму, но стол для пинг-понга покупать не собираюсь. Зачем? Ведь Дато мне насовсем отдал свой.

Учебники я давно купил. С этим все в порядке. Деньги отдам маме. Она найдет им применение. У меня сто трудодней, и, верьте не верьте, на каждый трудодень по три рубля получу! Это деньгами, а еще продукты будут выдавать!

Вот так-то! Вчера Бидзина бросил ехидно: ты, говорит, развлекался, за что деньги получишь? «Развлекался»! Пусть-ка попробует целый день в жару топать по пыльной дороге и возить бочку с водой, узнает, какое это развлечение?

Отец все еще на ферме, на Алазани. Мама хлопочет на кухне. Деда не видно, верно, в лес отправился за прутьями для корзинок, а я стою у наших ворот, разглядываю прохожих. Иногда вдруг вспоминаю, что скоро наступит сентябрь, и дрожь пробирает. Нет, не думайте, что мне лень учиться… Просто, никогда еще так быстро и незаметно не пролетали каникулы.

Все твердят, будто длинные каникулы не прошли для меня даром. Не знаю, что они имеют в виду, но у ствола нашего гранатового дерева нет уже больше кизилового прута. Это ведь тоже кое-что да значит.

Вперед, лентяи!

Часть первая

Конец знакомого пути

Когда я срезался по химии и к двум двойкам прибавилась третья, мне, как и следовало ожидать, объявили: останешься на второй год! Неприятно, конечно, но остался так остался, никто еще в петлю из-за этого не лез, и меня не придется снимать с веревки.

Значит, так: еще раз сидеть в восьмом… Дома пока не знают, а как узнают, зададут мне, можете не сомневаться.

Плетусь домой, под мышкой — учебник по химии, он так и жжет мне руку и бок. Жалко выбрасывать, не то давно б отделался, стал бы портить себе нервы из-за него.

Тащусь домой, а сам мечтаю: тянулась бы дорога без конца, чтоб всю жизнь идти, идти и не дойти до дома. Или дойти под старость, когда поседею, покроюсь белым цветом, как ткемали весною…

Куда угодно пошел бы сейчас, только не домой! А куда пойти? К родственникам? И от них достанется — не упустят случая пропесочить! Разве что в Манглиси податься? Жена у дяди — лучше ее не сыщешь: чтобы я ни натворил, никогда не выдает! Может, к ней махнуть? Нет, на этот раз и она по головке не погладит… А в школе как осудили! Уставились на меня, будто я прямо из космоса заявился! Что я, первый второгодник в мире или последний?

Что меня ждет дома, можете догадаться. Будут отчитывать, бранить, стыдить… Попробуй-ка выдержать! Повода, что ли, у них не будет или причины: моя сестра, она старше меня, на пятерки окончила школу и сейчас в институте на пятерки учится, и брат мой Михо отличник из отличников. Мне не жалко, и не завидую ему вовсе, злит, что догнал меня — в восьмой перешел… Понимаю, я сам во всем виноват, только что с того? Правду говорит мама: слыханное ли дело — ходить в школу и в руки не брать учебника! Не люблю я химию и математику, и все. Что я могу с собой поделать? Как раскрою учебник, так засыпать начинаю; стоять буду, а засну… Недавно вычитал в газете, будто в одной стране учеников коллективно усыпляют, включают какой-то аппарат и не то что родному — иностранному языку обучают во сне! Я из этого сообщения сделал вывод, какой другим и в голову не придет: раз наукам обучают во сне, значит, кто любит поспать, тот усвоит лучше всех (а поспать я умею, можете поверить!). Поглядел бы тогда Михо — как я хватал бы пятерки, хоть и не зубрил бы вроде него целый день. Между прочим, один я вразумляю брата: брось, говорю, нельзя столько читать. Не слушается он меня, вот и дождался, пришлось нацепить очки! После этого я еще больше возненавидел книгу: а вдруг и я испорчу глаза, а два слепца в одном доме многовато, по-моему.

Да, хороший аппарат выдумали, ничего не скажешь, молодцы: уснешь, поспишь себе, а как проснешься — на пятерку знаешь и химию и все другое.

Свернул я за изгородь в проулочек к нашему дому и чуть не столкнулся с дядей Габо — соседом нашим бывшим.

— Ну как, поздравить — схватил двойку по химии?

Что мы сегодня химию сдавали, он от сыночка знает, это понятно: мы с Гурамом в одном классе. А как он про двойку проведал?

Стою и гляжу на него удивленно. И как не разинуть рот: вижу ведь, с виноградника возвращается — с мотыгой, усталый, грязный, сразу видно, целый день спины не разгибал. Откуда же знает, что я провалился? По радио ему сообщили? Насколько мне известно, пока ни радио, ни телевизоров в виноградниках нет, даже телефон туда еще не провели, всё думают, стоит ли…

— Ну как, окончил школу?

— Какое там, только-только в восьмой перебрался!

— А я думал — окончил!

— Кто тебе про двойку сказал?

— А чего было говорить? Сам знаю, с какого поля соломой набита голова твоя…

Ну что с таким говорить!..

Приговор отложен

Братец мой стоял на веранде. Значит, все, обрадовал уже наших. Я заскрежетал на него зубами и погрозил кулаком — знай, набью; а он как ни в чем не бывало снял очки, достал из кармана чистенький платок и принялся деловито протирать стекла… Несколько раз ведь предупредил — сначала я пойду домой! Как хочешь, говорит… Брат он мой, и все равно не пойму, из какого дерева его выточили: убей, не наденет неглаженой рубашки, к обеду не опоздает. Примерный, одним словом.

По лестнице на веранду не поднимался я, а крался. Прошел в боковую комнату, положил учебник на стол и тихо присел на кровать. Михо все стоял на веранде, смотрел многозначительно на меня, ухмылялся.

— Поди-ка сюда! — позвал меня отец.

Я встал, прошел в столовую, прислонился к стенке и уставился в пол.

— Садись, — велел отец, беря с пепельницы сигарету. — Садись и не вздумай оправдываться!

Я пододвинул себе стул, сел и замер молча. Отец тоже молчал, пока мама не поставила передо мной горячий суп.

— Может, помнишь, когда я предупреждал, что этим кончишь — останешься на второй год? — спросил отец.

— Каждый день.

Михо засмеялся.

Я есть хотел как волк. Умереть с горя — это еще понятно, но чтобы человек за накрытым столом с голоду ноги протянул — это уж слишком! Я против такой смерти, а потому потянул к себе за край хлеб-шоти[11] и стал крошить в суп, а сам от нетерпения слюнки глотал, словно кусок в горле застрял.

— Знаешь, что сказал Илья Чавчавадзе?[12] — Отец закурил.

— «Лес листвой покрылся…» — вспомнил я строчку из его стихотворения и запустил ложку в суп.

— Тронулся он! — всплеснула руками мама. — Завтра же повезу в город к психиатру!

— А сама не можешь осмотреть? — сострил Михо.

— Я же зубной врач, сынок! Может, и ты тронулся?

— Хватит вам глупости говорить! — Отец постучал пальцем по столу. — Слушай, Гио, — он повернулся ко мне, — вкусный суп?

Я молча кивнул: вкусно, мол. Рот у меня был набит, потому не смог ответить, не то простил бы он разве кивок…

— А ты, бездельник, все еще не уразумел, выходит, что пища без труда не добывается?

Я проглотил кусок и взглянул на него.

— Не есть больше? — и, положив ложку на тарелку, уставился на маму.

Заметно было — успела всплакнуть, пока я пришел, глаза были красные. Лишь бы маминых слез не видеть, пускай хоть весь мир ревет и вопит. Отец, конечно, никогда не плачет, мне его слез не доводилось видеть, и все равно: заплачь он, не расстроюсь так, как при виде маминых слез — прямо сердце сжимается. И будто назло мне, ищет повода, из-за пустяка плачет. Отцу, по-моему, надоело это, и он не обращает уже внимания.

— Дай ребенку спокойно поесть! — Лицо у мамы жалобно искривилось.

— Охо-хо! Не можешь не вступиться за свое чадо!

— Что ж, по-твоему, убить его? — Мама взяла платок и вышла в кухню.

Зато в комнату вошла бабушка, неся в переднике стручковую фасоль — принесла из огорода.

— Кто тебе двойку поставил, сынок? — спросила она, высыпая стручки на стол.

— Ты б еще прямо на хлеб выложила! — посоветовал ей отец.

— Что это ты меня учишь, где мне что выкладывать! — обиделась бабушка. — Так кто тебе двойку поставил?

— Химичка. — Я опять взялся за ложку.

— Кто такая, пропади она пропадом!

— Не здешняя, не знаешь ты ее, — объяснил Михо и засмеялся. — Она никого не щадит, только я ее не боюсь.

— На тебя-то я надеюсь, — сказал отец и ласково посмотрел на Михо. — Если б ты еще ел хорошо! Ну что ты поел? Называется, пообедал! Ты много читаешь, а на это силы нужны, здоровье. Умственное напряжение крепкого здоровья требует! Был бы ты здоровым и крепким, как Гио, ничего бы я больше не хотел!

— И чего придирается к тебе, окаянная, что ей от тебя надо? — не могла успокоиться бабушка.

— Твой внук и сам отлично знает, пускай объяснит тебе! — Отец поднялся из-за стола. — Ничего не знает ни по химии, ни по физике, ни по алгебре! Так при чем преподаватели? Двойка по химии меня не тревожит, и к преподавательнице претензий нет. Меня он беспокоит, злосчастный, что с ним будет дальше!

— Не расстраивайся, внучек, — стала утешать меня бабушка, — не принимай близко к сердцу! Твой блаженной памяти дедушка подписываться не умел, крестик ставил, а до самого Телави чтили и уважали его. Родной ты мой, звездочка моя ясная!..

— Вот так и испортили мне мальчика ты да невестка твоя! — Отец сердито расхаживал по комнате. — Набаловали — и вот дождались! В наши дни и высшего образования уже мало человеку, а он даже школы не кончит… Все вы, вы распустили его, совсем от рук отбился!..

— Что ты раскричался! — повысила голос бабушка. — Гляди, соседи высыпали, слушают!

— Как же быть? — Отец сел, уперся локтями в стол и уставился на свою мать. — Спокойно ничего ему не сумел втолковать, приходится кричать.

Бабушка отряхнула передник, удивленно потерла руки и стукнула кулаком по столу:

— Выйди вон! Ишь сколько себе позволять стал!

Из кухни появилась перепуганная мама, переглянулась с отцом и улыбнулась понимающе.

Отец никогда не перечит бабушке. Что бы ни сказала ему, понравится, не понравится, покорно выполнит, улыбнется только обязательно. Не представляете, как он любит бабушку, как ласков с ней! Как-то она заболела, так отец чуть с ума не сошел. Мало того, что наших, здешних, врачей по десять раз в день приводил, так в город махнул за профессором!

Бабушка повернулась к маме:

— До каких лет дожила, а слыхом не слыхала, чтобы человека за неучение к конскому хвосту привязывали да казнили — от вас теперь узнала!

— Ну что особенного от него требуют: бери книгу и занимайся!

— А если не берет и не занимается, так бросить ребенка с обрыва да камнями закидать? — Бабушка глянула на меня. — Что его интересует, то он и читает… Ешь, сынок, ешь…

— Не хочу, остыл…

— Бедному ребенку куска проглотить не дадут, бессердечные, а еще говорят, что мы плохого делаем! Возьми, невестушка, тарелку, подогрей мальчику суп.

Мама подогрела суп, но мне уже не хотелось есть. Бабушка чуть платок на себе не изорвала, так расстроилась.

— Из-за этого и сержусь на вас! Ребенку поесть не дали, напали на бедного, ему теперь и не лезет в горло!.. Возьми и сама теперь угощайся! О господи, иссушили мне дитя, извели его бранью!

Бабушка хватила, конечно, через край — на иссохшего я никак не похож, все поправляюсь и поправляюсь.

— Выйди-ка сюда, — позвал отец маму с веранды. — Дело есть.

— Нет уж, ты иди сюда, — велела ему бабушка. — Войди и объясни, что намерен делать, чем грозишь голодному, изведенному попреками ребенку!..

Отец опустился на стул. Мама тоже. Бабушка стояла. Обе ждали, что скажет отец. Бабушка сгребла стручки фасоли к краю стола и велела:

— Иди во двор, Гио.

Я нехотя вышел, на ходу ткнул Михо в бок — пошли, дескать, выйдем. На лестнице остановил его и сказал:

— Стань и слушай, что соизволят решить, смотри не упусти чего!

— Ладно!

— Как следует слушай!

— Ладно.

— Не задерживайся, под грушей буду ждать.

Эх, какие я планы строил на каникулы! Все лопнуло. И в Манглиси уже не поехать мне к дяде; даже если отпустят родители, сам не поеду — какими глазами буду глядеть на них!

Больше всех бабушка переживает, хоть и заступается за меня. Она все время следила, чтобы я занимался, что бы ни делала по хозяйству, глаз с меня не спускала. Помню, сижу как-то во дворе с учебником в руках. Бабушка пекла в тонэ[13] хлеб и то и дело поглядывала в мою сторону — проверяла, читаю или нет. А я сам следил за ней — как она склоняется над пышущим жаром тонэ и пришлепывает шоти, поправляет съехавший платок… И все повторяет:

— Погоди-ка, придет отец, узнаешь!

— Ну и пускай придет, — ответил я, как всегда.

— Да ты хоть для виду раскрой книгу, неужто людей не совестно? Сколько мне тебя выгораживать перед отцом, сил больше нет! Сколько тебя выручать и спасать, лентяй ты эдакий!

— Учу же, учу!

— Вот проверит тебя отец, увидим, как учишь!

— Спросить отца, так я должен столько знать, сколько он сам знает.

— А то не осилишь, да? — Тут она глянула на дорогу, за плетень, и приметила дядю Габо. — Сынок Габо, поди-ка сюда, — и поманила его рукой.

Дядя Габо остановился.

— Кувшинчик в тень отставь, не закипело б вино! — пошутил он.

— Не беспокойся, и влажный кувшинчик найдется для тебя, и тушинский сыр со свежим хлебом.

Дядя Габо вошел во двор. В руках у него была мотыга, новенькая, с новеньким черенком. Поздоровался с бабушкой и оперся на свою мотыгу.

— Запах-то какой! Из ширакской пшеницы, верно?

— Из тамошней, — подтвердила бабушка. — Другой такой пшеницы нигде не сыщешь, это точно! На, отломи-ка свежего шоти, и вина тебе с сыром вынесу! Благословенный хлеб!

— Это верно, в одном конце деревни пекут, в другом конце дух чуешь и слюнки глотаешь… Так чего ты меня звала? Надо что?

— Ничего мне не надо! Вон Гио никак не заставлю в книгу заглянуть! Не пойму, что его отвратило от книги, чего так не любит учиться? Столько двоек приносит, сын говорит, со счета сбился! И невестка моя из-за него болеет, переживает все, вот и вчера зуб ее мучил.

Дядя Габо рассмеялся.

— Надо ж, у зубного врача! — И обернулся ко мне: — Поди-ка сюда, Гио!

Я отложил книгу, встал.

— Книгу с собой захвати.

Я протянул ему учебник истории.

— Какая это история?

— Всеобщая.

— Какая еще всеобщая? — заинтересовался он.

— Всего мира.

— Молодец! В нашей истории разобрался и в соседние огороды перелез, да? Молодец! Скажи, Гио, — взялся за меня дядя Габо, — сколько стоит эта книга?

Я глянул на обложку.

— Тридцать три копейки.

— Не ошибаешься?

— Чего ошибаться — две тройки близнецами стоят!

— Да, ты прав, тридцать три копейки. А угадай-ка, сколько моя мотыга стоит?

— Где мне угадать!

— Четыре рубля за нее отдал! А еще за черенок заплатил. Теперь посуди: может мотыга быть хуже книги? Зря, что ли, дороже стоит? Я бы на твоем месте не задумался даже, забросил бы учебник и вооружился мотыгой.

Бабушка вскипела:

— Ах ты паршивец, для того тебя зазвала? Для того пришел, чтобы ребенка с пути сбивать?

Я развеселился, понятно.

— Прости его, бабушка, прости его в этот раз, он больше не будет!

С лестницы весело сбежал Михо и вернул меня к действительности.

— Папа сказал…

— Постой, постой! Мама плакала?

— Всплакнула. Папа сказал, не исправится он в ваших руках, увезу его, так далеко увезу, не дотянетесь до него…

— Самолетом?

— Не знаю. А бабушка заявила: между прочим, и нас бы не мешало спросить, как с ним быть. Потом мама сказала…

— Не надо, говори прямо: что решили?

— Бабушка настояла на своем: пройдет, говорит, месяц мариамоба, тогда и поговорим о Гио, тогда и попортим друг другу нервы.

— Что еще за месяц мариамоба?

— Август по-старинному.

Лето

Начались каникулы. Прошла неделя, и приехал из Манглиси мой дядя Гурам. Я думал, Михо поспешит объявить ему про меня, и, представляете, бабушка предала — первой порадовала его!

— Расстроил он нас, — говорит, — преподнес нам подарочек, негодник!

Дядя Гурам принял весть почти молча, сказал только:

— Не стыдно, большой мальчик, а все бездумно живешь.

Я будто в рот воды набрал, потупился, как кошка, стянувшая сыр. И больше он об этом не заговаривал.

Дядя сказал, что уехал с работы, и потому сразу начал собираться назад. Наши возмутились:

— На что это похоже? На час и приезжать не стоило!

В конце концов уговорили его побыть немного.

За обедом дядя Гурам прямо сказал мне:

— Гио, меня твоя тетя послала за тобой, но теперь я не могу взять тебя. Один домой не вернусь, но… но тебя с собой не возьму.

— Меня забери, дядя Гурам! — подскочил к нему Михо и повис на шее.

— Да, сынок, тебя возьму, — обрадовал его дядя Гурам. — Ты у нас хороший, Михо, здоровья бы тебе получше, а ума предостаточно и на Гио хватило бы, если б можно было поделиться умом. — И сочувственно посмотрел на меня: — Видишь, Гио, неделю назад Михо нагнал тебя и ухватил за ворот: дескать, постой, куда без меня, я твой брат, вот и пойдем дальше вместе! И это еще не все, погоди, обгонит, если не возьмешься за ум. Ты по своей лени столько потеряешь, столько упустишь — сам не поверишь, когда вырастешь и поймешь, что к чему в жизни.

— Верно, — поддакнул отец. — Верно говорит он тебе, Гио. Не брани потом нас, не упрекай, почему шкуру с тебя не снимали. Я никогда не бил тебя, пальцем ни разу не тронул и теперь не стану полосовать хворостиной…

Я молчал, словно язык проглотил, не раскрывал рта, если не спрашивали. Разве вытерпел бы я так раньше — забрасывал дядю вопросами, надоедал ему своими разговорами!

За всех выпили, все положенные тосты провозгласили, а когда встали из-за стола, бабушка вдруг опомнилась:

— По-моему, за Гио не пили!

— А он стоит того? — спросил отец. — Скажи сама, если стоит, выпьем.

— И ты у меня не был невинным агнцем? Попробуй только не выпить!

Дядя Гурам с улыбкой поднял стаканчик.

— За твое, — говорит, — здоровье, Гио, — и выпил.

И отец сказал только это.

На другое утро дядя увез Михо в Манглиси. Я остался дома один и поэтому не мог пожаловаться на отсутствие внимания со стороны домашних: они и дело мне находили — сбегай в магазин, на родник, — и вразумлять не забывали.

Дни потянулись скучные. С одноклассниками встречаться было неохота, все-таки второгодником я был, вот и проводил время дома.

Сижу как-то, думаю, как бы время убить, и слышу, окликает меня наша соседка, бабушка Нуца: Джумбер, оказывается, приехал из города на каникулы, радуйся, говорит! Джумбер ее внук, живет в Тбилиси, а лето всегда проводит у нас в деревне. Джумбер лучший мой друг, он на два года старше меня — ему скоро шестнадцать, но это не мешает нам дружить с ним. Он все умеет: и бороться умеет, и в футбол играет. Правда, кое-что я умею лучше его; когда дедушка Тедо взял нас с собой на виноградник помочь накосить травы, так оказалось, Джумбер не умеет держать косу!

С приездом Джумбера совсем другая жизнь пошла. Он всегда находил, чем нам заняться. Иногда мы наведывались в чужие сады, проверить, как поспевают черешня и ранние яблоки.

Один раз мы поднялись на высокую лесистую гору — осмотреть древний храм. Джумбер все сокрушался, что он разрушается без присмотра, и пробовал пройти по подземному ходу из храма к роднику, но ход был завален. Джумбер сказал, что, когда нападали враги, жители укрывались в храме и могли долго там отсиживаться, потому что воды было сколько хочешь — брали ее из родника через этот туннель.

В тот день, когда мы с Джумбером трудились на винограднике и я научил его пользоваться серпом и косой, дедушка Тедо заставил меня поужинать у них и в первый раз в жизни заговорил со мной. И сказал кое-что, над чем следовало бы, верно, задуматься. Вообще-то дедушка Тедо очень скупой на слова, и я побаивался его всегда, думал, терпеть меня не может, так вот он сказал за ужином:

— Сыночек Гио, говорят, ты на второй год остался в восьмом, а ты не горюй. Учиться надо, спору нет, ученого человека никто не проведет, не обманет, образованный во всем разбирается — и в хорошем и плохом, доброе от худого умеет отличить, только и знания ведь разные бывают. Если уж учиться — хорошо учиться. Есть виноградари, которые и расписаться не умеют толком, а лучше иного агронома знают, как ухаживать и взращивать лозу. Ты вот сам видел: Джумбер думал, будто легко косой размахивать, а ничего у него не получалось, пока не понял, не узнал, как надо косить. Учись, сынок! Если будешь дальше хорошо учиться — ничего, что потерял год, а ежели попусту будешь в школу ходить, ежели не в ладах ты с книгой — обучись ремеслу. Стань плотником, к примеру. Ну-ка, скажи, много ли стоящих плотников в нашем селении? Раз-два и обчелся, не всякий мастер, кто мастерок в руках держит. Сколько таких — ничего не умеют делать, какой-нибудь свинарник десять лет строят. И других обманывают и себя…

Эти слова дедушки Тедо скоро вылетели у меня из головы, и мы с Джумбером и моим приятелем Гелой продолжали развлекаться каре могли, и, наверное, лето для меня прошло бы весело, если б до отца не дошла история с капканом.

Как-то Джумбер уговорил нас забраться в виноградник старого Шио — на заречной стороне. Места там каменистые, заросшие высокими колючими кустарниками, и виноградник деда Шио один-единственный, а потому огорожен так, что кошке не пролезть туда. Дед он хороший, приветливый, но нам надо было выяснить — правда ли, у него клубника растет, как уверял Джумбер (в наших виноградниках, как известно, и фруктовые деревья растут, и овощи, но клубнику не разводят). Мы нашли, конечно, лазейку под изгородью, продрались через колючки, исцарапали руки, ноги и очутились в винограднике. А там я сразу угодил в капкан и, не будь со мной ребят, застрял бы. Капкан, конечно, тому зверю уготовил дед Шио, который лаз проделал в изгороди. Не мог же знать он, что я пожалую сюда! И все равно разозлился я и со злости поставил капкан у входа в виноградник, а сверху прикрыл сеном. Небольшая копна лежала тут же у калитки. Потом мы укрылись между лозами и стали ждать, когда в виноградник дед Шио пожалует. Угодил он, понятно, в капкан. Шагнул через калитку, уставился удивленно на кучу сена, только хотел ногой отгрести в сторону — и попался! И тут злость у меня прошла, жалко стало деда и совестно. Мы помогли ему высвободить ногу. Он клял нас, бранил, а мы оправдывались тем, что он сам готовил ловушку другому: пусть попробует, как это больно. В конце концов мы помирились, он обещал не жаловаться на нас никому, но до отца слух об этом все равно дошел.

Отец уходил чуть свет, возвращался с виноградника или с поля поздно, совсем без сил, прямо с ног валился, и заниматься мной ему было некогда. И мама больше не донимала разговорами — решила «поберечь свои нервы». Сестра уехала отдыхать к морю, в Сухуми. Отчитывать и вразумлять меня долгими разговорами времени у отца не было, и про капкан он мне прямо ничего не сказал, но твердо решил занять меня делом.

— Не надоело без дела слоняться? — спросил он меня за чаем.

— А чего надоело — развлекаюсь, — сказал я.

— Бездельничать — значит развлекаться! Так, по-твоему? — и уставился на меня.

— Может быть.

— А я-то не настроен шутить. Ладно, в другой раз поговорим и разберемся в этом. Утром встанешь чуть свет и пойдешь вместе со мной. Хлеба созрели, и для тебя да и для твоих приятелей работы в поле найдется. Все понял? Иди поговори с Джумбером и Гелой.

— Как ты раньше не сообразил? — сказала мама отцу. — Отдохнули б мои нервы.

И тут всполошилась бабушка:

— Куда ты его ведешь, сынок! У ребенка еще кость не окрепла, куда его в поле гонишь!

— В плуг его не запрягут, не беспокойся. Что другие подростки делают, то и им поручат…

Поверьте, и Джумбер и Бела охотно согласились работать в поле, даже обрадовались. Утром мы набились в грузовик вместе с другими и поехали.

Председатель колхоза дядя Валико встретил нас радушно. Посоветовался с отцом и нашел для нас дело — дали нам в руки вилы и велели нагружать машину соломой, которую отбрасывает комбайн. И добавили: если очень уж жарко станет, кидайтесь в Алазани.

Жарко. Даже кузнечики прячутся в тени, а мы стоим на солнцепеке и орудуем вилами. Бела забрался на машину, а мы с Джумбером снизу закидываем солому. Солома сыплется нам на головы, не вся, конечно, кое-что и в машину попадает. Мы смеемся. Обливаемся потом. Алазанская долина вся пахнет пшеницей и соломой! Набиваем машину так, что солома горой нависает, и тут Гела соскакивает вниз, а шофер забирается наверх. Он перевязывает солому веревкой. Машина увозит ее и скоро возвращается обратно, мы даже не успеваем как следует передохнуть. Хорошо еще, не мы одни заняты этим делом. Вечером возвращаемся в деревню такими же усталыми, как отец. Я с трудом выпиваю чай и заваливаюсь спать.

Так работали мы все дни, пока шла жатва, а когда она кончилась, мы даже пожалели, что миновали веселые знойные дни, перестали грохотать комбайны и тракторы.

Теперь отец и сам не уходил из дому ни свет ни заря, и меня не будил. Страдная пора прошла, а до начала ртвели оставалось достаточно времени.

Лето было на исходе. Не знаю, чего ждал отец, — ни разу не обмолвился о моей дальнейшей судьбе. Молчал, только то и дело куда-нибудь зачем-нибудь посылал: в один конец деревни — на родник, в другой — в магазин, находил мне занятие, одним словом. Но теперь, после жатвы, я почувствовал вдруг, как трудно сидеть дома и ничего не делать…

К концу августа из Манглиси соизволил вернуться Михо, за ним прибыла сестра с курорта. Мама занималась своим делом — лечила людям зубы, — не обращала на меня внимания, бабушка возилась на огороде.

Сестрица не снисходила до меня, ни о чем не рассказывала, хотя меня очень даже интересовали и море, и корабли, и вообще, как она проводила там время целый месяц! До Михо я сам не желал снизойти и был дома совсем как в изоляторе.

Прошло несколько дней, и вспомнили наконец обо мне, заинтересовались моей персоной — все-таки наш он, куда денешь!

И вот вся семья уселась обедать. Молча поели, убрали, потом отец положил на стол целую пачку сигарет, а на нее спички. Зерно, придется сидеть, пока он не выкурит все сигареты, решил я. Отец закурил и обратил на меня свей взор:

— Что скажешь, Гио, как быть?

— Разумей он столько, своим умом жил бы, не глядел тебе в руки, — заявила бабушка отцу, давая мне понять, что в обиду не даст, крепко будет стоять за меня.

— С чем как быть, пап?

— С твоей учебой, о твоем будущем говорю. Пойдешь снова в восьмой?

— Пойду, а если и в будущем году опять задашь мне этот вопрос?

— Понятно. — Отец поднялся, спокойно положил в карман сигареты, спички и вышел на веранду.

— Куда ты? — забеспокоилась мама.

Бабушка тоже была поражена. Лица Михо и Нино ничего не выражали — оба застыли в одной позе, как на фото, и глядели друг на дружку.

Отец тут же вернулся в комнату. Он был очень сердит, но делал вид, что вовсе не из-за меня. Постоял возле стула, словно не мог сообразить — сесть или снова выйти.

— Садись, сынок, в ногах правды нет, — посоветовала бабушка и придвинула ему стул.

— Сесть — будто дадите слово сказать!

— А кто тебе закрывает рот рукой?

— Вы тут все старшими себя считаете, и до меня не доходит очередь говорить.

— Как же все-таки быть? — спросила мама. — Сын он наш, не можем же рукой на него махнуть да из дому гнать, раз математику не любит!

Отец снова закурил, помолчал немного.

— Что ты сам решил, неужели совсем не думал все лето? — спросил он меня наконец.

— Как посоветуете, так и поступлю, — ответил я и взглянул на Нино.

Она отвела взгляд. Я посмотрел на Михо. Он улыбнулся мне.

— Отправим на пастбища овец пасти, — посоветовала бабушка.

— От него и там толку не будет! — вскипел внезапно отец. — К делу его подпускать нельзя! Положиться на него человек не может: лодырь везде лодыря гонять будет! Живет на всем готовом — кормят, поят, вот и распустился, разленился! Все лето точит меня это. Не знаю, что с ним будет, даже думать нет сил! Пустить его снова в школу, так ему двадцать лет понадобится на среднее образование и все равно человеком не станет… Да что тут говорить! Никакого чувства ответственности у него нет: как выйдет за порог, так не ведаешь, надумает домой вернуться или нет.

— А может, отправить его к Гураму в Манглиси? — предложила мама. — Может, хоть с ним будет считаться?

— Нет, это не выход, он и его измучает.

— Так как же нам быть, сынок, ты все дороги ему отрезал! — возмутилась бабушка. — Наши советы тебя не устраивают, сам ничего не можешь придумать! Ты у меня Соломон мудрый, вот и предлагай, укажи ему путь!

Отец промолчал. И тут Михо решил указать выход:

— Мы вместе будем ходить в школу. Что тут особенного: пускай идет снова в восьмой, я буду заниматься с ним!

— Иди отсюда, пока не получил! — заорал я, вскакивая.

— Вот пожалуйста! — развел руками отец.

Я опустился на стул и застыл.

— Нет, — покачала головой мама, — не выйдет из него человека.

— Это-то меня и мучает, — поддержал ее отец.

— Пап, — вмешалась наконец Нино, — пусть все-таки сам скажет, чего ему хочется, может, метит куда-нибудь? Не верю, чтобы у него не было сокровенного желания! Скажи, Гио, неужели хоть раз не мечтал стать летчиком или шофером, например… Тысяча профессий на свете!

— В космонавты мечу! — бросил я ей прямо.

— Да с тобой и говорить не стоит! — заявила она и больше ни слова не произнесла, кажется, даже не слушала больше.

Михо расхохотался, мама не удержалась от улыбки и отвернулась.

— Плакать надо, а вы смеетесь, потешаетесь! — рассердился отец. — Не видите, у мальчика ветер в голове гуляет! А ты-то что скалишься, чему радуешься! — напустился он на меня. — Неужели тебе не известно, бездельник, что космонавту больше других нужны знания! День и ночь учиться надо, читать надо! Ты думаешь, как наш сосед-шофер: с пустой головой присядешь к рулю — и все, айда! Как же, коврами устелят дорогу и под звуки литавр проводят до кабины!

— Да что это вы в самом деле! У мальчика сорвалось с языка, а вы и рады, нашли себе дело! — оборвала отца бабушка. — Не для того тут сидим, чтобы отчитывать его и бранить. Раньше надо было вразумлять. В его годы и ты у меня не был Соломоном мудрым!

Я самодовольно вскинул голову и глянул на отца. Отец усмехнулся:

— Поддержку получил? Воспрянул духом?..

— Зря мы сидим тут в душной комнате, зря задыхаемся от жары! — заметила мама. — Воду толчем, больше ничего! Жарко. У меня сил уже нет говорить! Делайте что хотите! — и, вздыхая, вышла в кухню, за ней последовала Нино.

Михо подсел ко мне еще ближе.

— Весь свой век во всем себе отказывала, чтобы в люди вас вывести, — заворчала бабушка. — Всем детям образование дала. Теперь, на краю могилы, дом у меня полная чаща, да что с того? Сердце обрывается, как подумаю о Гио — не можешь бедного мальчика на путь поставить. Думала, подрастут дети, надеждой и опорой будут, а какая надежда на тебя — мальчику дорогу указать не можешь! Чего ждать от тебя! — Бабушка тоже встала, с трудом разгибая спину. И такой у нее был несчастный вид, что у меня сердце сжалось к зло взяло на себя…

Я соглашусь на все, пускай решают как хотят…

Только ступила бабушка за порог, отец окликнул ее:

— Послушай меня, мать!

Бабушка медленно вернулась:

— Хочешь сказать что?

— Да. Посиди немного.

Бабушка села, уставилась на него.

— Иди позови маму, — велел отец Михо.

Михо выскочил в кухню и привел маму. За ней вошла и Нино.

— Достань мой выходной костюм! — Отец встал, глянул на часы. — Через час будет автобус, я в Тбилиси поеду, и дальше еще, а пока схожу к председателю, отпрошусь. Будьте спокойны, укажу ему дорогу, наставлю на путь.

И так стремительно он вышел, спустился по лестнице и скрипнул калиткой, что никто ни о чем не успел спросить.

— Интересно, что он тебе готовит, — сказал Михо и оглядел всех по очереди.

Мама бросилась к гардеробу, мы с Михо вышли на веранду, а бабушка осталась сидеть за столом — поникла вся, задумалась моя бедная маленькая бабушка!

Отец мигом вернулся. Переоделся, переобулся, сказал, что приедет завтра вечером, и уехал, даже не попрощавшись.

Я места себе не находил, дожидаясь отца, аппетит потерял, а этого со мной еще не бывало. Что задумал отец?.. Даже ребята — Джумбер с Гелой — сразу заметили, что я не в себе.

Но пришел конец и ожиданию. Вечером следующего дня отец вернулся, спокойно вошел во двор, сказал всем: «Здравствуйте!», и только со мной, со своим, как они думают, непутевым сыном, поздоровался за руку:

— Как ты, старик, не соскучился без меня?

Это уже было добрым знаком.

Часть вторая

Мосты, мосты…

Поезд набит битком, на сиденьях людей больше, чем мест, а вдвое больше народу стоит в проходе! Когда мы сели в вагон, он был почти пустой, а в пустом вагоне, сами знаете, и мест свободных полно, и мы устроились очень даже удобно.

Поезд мчится по Алазанской долине. Сломя голову несутся навстречу нам телеграфные столбы, на перекрестках — будки, а потом — мосты, мосты, большие, маленькие. За окном вагона оцепенелая от зноя равнина, а дальше за ней — устремившиеся к небу снежные хребты Кавказа.

В вагоне гул, все говорят! Чего только не узнаешь, если вслушаешься, — новости и анекдоты со всего света! Отец тоже смотрит в окно, молчит, задумался. Я вспоминаю вчерашний вечер.

Отец вернулся из поездки веселый, довольный. В хорошем настроении он бывает часто, но в этот раз его веселое настроение имело для меня совсем особенное значение. За ужином он даже веселился.

Мама удивилась.

— Интересно, — говорит, — чему ты радуешься?

— Радуюсь, потому что печалиться нечего! — заявил отец. Вид у него был очень довольный.

— Гонишь мальчика из дому и еще радуешься?

— Из дому я никого не гоню, а куда отправляю, очень даже хорошо знаю!

— Здесь он хлеба взять себе не может из шкафа, так разве присмотрит он за собой среди чужих людей?

— Присмотрит.

— Присмотрит! Как сбежит на другой же день да вернется, послушаю, что тогда скажешь.

Сестра моя весь вечер была грустная. У Михо наворачивались слезы. У бабушки тоже были мокрые глаза.

— Смотри, Гио, — говорила она мне, — не давай матери повода бранить отца.

…Утром, когда мы отправлялись на станцию, бабушка снова повторила:

— Смотри, Гио, не сбеги, не давай матери повода бранить отца.

А Гела, прощаясь со мной, сказал:

— Одного оставляешь на растерзание?

— Езжай со мной, если хочешь!

— Пустят меня, как же!

Джумбер дал мне новенький карандаш и наказал:

— Приедешь на место, поточи карандаш и подробно доложи, как тебе там понравится. Понял? Через три дня буду в Тбилиси, адрес мой знаешь?

— Ясно, знаю!..

— О чем задумался, сынок? — прервал мои воспоминания отец, кладя руку на плечо. — Может, переживаешь, что покидаешь дом?

— Об этом раньше надо было спрашивать! — чуть не сердито ответил я. — Что я, по-твоему, совсем тронутый, неужели не стану скучать без мамы?

Больше отец ничего не спрашивал, достал газету и нехотя раскрыл ее.

Не знаю, куда меня везет отец, что он мне уготовил? Правда, он упомянул при мне то ли школу, то ли училище какое-то, но я толком не расслышал. Переспрашивать не стал — все равно не скажет!

Через три часа мы были уже в Тбилиси. Отец оставил меня с вещами на перроне, а сам пошел брать билеты. Тут-то я и расстроился — думал, мы в Тбилиси останемся, а он вез меня куда-то дальше… Куда же?..

Через минут десять мы сели в другой поезд. Отец, видно, заметил по моему лицу, что я недоволен, и смилостивился:

— В Гори едем.

— Посетить Дом-музей Сталина, — сострил было я.

— Обязательно. А впрочем, могу сказать: нам придется еще дальше ехать, за Гори.

Он совсем озадачил меня.

Поезд все не отходил, и я стал разглядывать вокзал. Удивительно, как будто одни электропоезда ходят, а все равно кругом запах мазута.

Меня отец высмеивает: бездельник ты, говорит. А интересно, что он думает о верзилах, что снуют по перрону с корзинами в руках — торгуют горстью конфет и булочками? Нечего сказать, мужское занятие! Кто же они, если я бездельник!..

Тронулся поезд, и у меня засосало под ложечкой. Не подумайте, что я трус, но все же что со мной будет, когда отец распрощается и вернется домой в деревню? Кто знает, к каким людям я попаду, как я себя почувствую один среди чужих? Эх, лучше было бы мне шевелить мозгами и заниматься — сидел бы теперь спокойно дома! Да, есть над чем подумать, но отец и этого не дает мне делать.

— Что ты уставился на свои ногти, смотри в окно, к Мцхета подъезжаем. Погляди на Крестовый монастырь — Джвари, по ту сторону реки. Не подумаешь, что рука человека воздвигала этот храм.

— И в этом его достоинство? Всего-то?

— И в этом тоже. Я бы и о других сказал, но для тебя, кажется, излишне и это!

Ну вот, обругал, и все! Как будто мало мне того, что оторвал от родного дома!

— Когда я был твоих лет… — начал отец.

Если не прервать его — пропал я, пойдет наставлять.

— И твой отец был в моем возрасте: начинать, так с него начинать.

— Хорошо, начну с него. Когда мой отец, то есть твой дедушка, был твоих лет, он содержал семью в десять человек. И скотины много было, и за скотиной ухаживал, и за виноградником, и за своими младшими братьями и сестрами. А ты большой уже парень, а на уме одно озорство. Вспомни, чем занимался все лето, пока не отправил тебя в поле?

И он припомнил все, припоминал, пока мы не доехали до Гори и не сошли.

В Гори, когда мы сели в такси, отец попросил водителя проехать через весь центр Гори, чтобы показать мне город — мальчик впервые, говорит, тут. А ехали мы в какой-то Цихистави. Просторные улицы Гори мне очень понравились, но я все думал: куда же меня везет отец, что это за Цихистави? Наконец мы выехали из Гори и понеслись по проселочной дороге мимо красивых двухэтажных домов с широкими верандами. Мы въехали в село.

Отец остановил машину у ворот большого дома, слева от дороги, и протянул водителю деньги — ровно по счетчику.

— Что это! — чуть не ошалел шофер.

— Деньги, — спокойно объяснил отец.

— Слушай, друг, сказал бы уж прямо, что у тебя в карманах пусто, чего стеснялся!

— Денег у меня сколько хочешь, но закона нарушать не могу: плачу сколько положено! Бери и будь здоров!

Шофер сердито пробормотал что-то и тронул машину. Отец, улыбаясь, проводил его взглядом. Я посмотрел на ворота и прочел рядом на доске: «Профессионально-техническое училище села Цихистави, Горийского района».

Да, далековато придется жить от дома…

Как я зашевелил мозгами

Мы вошли в двухэтажное здание. Отец оставил чемодан в вестибюле, велел обождать, а сам поднялся на второй этаж.

Я сел на скамью и огляделся. Кругом полно мальчишек моих лет: снуют вверх-вниз по лестнице, крутятся во дворе, но словно сговорились — словом не перекидываются! По их молчанию и по тому, что тащили пузатые чемоданы, я сообразил: они тоже новички, только по сравнению со мной у них было обидное для меня превосходство: никого из них не сопровождал авторитетный покровитель вроде дяди, дедушки, старшего брата, отца, особенно рассерженного отца. «Тебя на руках надо таскать», — говорит отец. Подумаешь, как много ума и знаний надо доехать сюда — и на поезде, и на автобусе указано, который куда направляется! Сказал бы уж мне прямо — нельзя на тебя положиться, и все!..

Отец вернулся, взял в руки большой чемодан.

— Пошли.

Я подхватил чемоданчик и последовал за ним.

На втором этаже нас встретил плотный черноволосый мужчина одних лет с отцом. В руках он вертел ключи.

Он оглядел меня с головы до пят.

— Этот молодой человек?

— Да, он, собственной милостью!

— Отлично. — Мужчина повел нас за собой по коридору. В самом конце его открыл дверь в одну из комнат. — Пожалуйте, тут вам никто не помешает.

В комнате стояли длинные парты, на подоконнике — горшки с цветами, на стенах — картины, рисунки, чертежи и портреты седоволосых мужчин.

— Как видите, все парты свободны. Пусть сядет и пишет.

— Напишет, минут через десять принесем, — сказал отец.

— Как вас зовут? — спросил отца мужчина.

— Вахтанг[14].

— И меня Вахтангом звать. Пусть пишет разборчиво, времени достаточно. — Он повернулся и, звеня ключами, вышел.

— Кто это? — спросил я.

— Директор училища.

— Кто? А-а… С виду ничего, хорошим кажется человеком…

— Мне тоже так кажется… А теперь садись и пиши автобиографию. — Он положил передо мной тетрадку, авторучку. — И напиши так, чтоб, прочитав, не пришлось ее рвать на клочки.

— А ты не можешь написать?

— Мне твою автобиографию? Интересно, как тебе приходит в голову столько глупостей? Садись и пиши, как сумеешь! Где это слыхано, чтоб человек чужую автобиографию писал, какая же она тогда автобиография!

— Ладно, напишу, объясни только, как ее писать! — Я сел за парту и уставился на отца.

Отец разволновался, не знал, куда повернуть голову и куда деть руки.

— Напиши, сынок, где и когда родился, кто такие твои родители, родные, кто они по профессии и чем занимаются, о себе напиши, а в конце укажи, почему поступаешь в это училище… Это и будет называться автобиографией! Пошевели мозгами!

— Все писать, как есть, точно?

— Все. Я выйду, чтобы не мешать, пройдусь немного. Если задержусь, никуда не уходи.

Он тихо прикрыл за собой двери и прошел коридор строевым шагом.

Я раскрыл тетрадку, проверил, как пишет ручка, подумал немного, подумал и написал:

«Моя первая самостоятельная контрольная работа. Ни у кого не списывал, никто мне не подсказывал, действительно сочинил сам.

Родился я в 1955 году, 27 июля, в деревне Шашиани, Гурджаанского района. Точно так сказано и в свидетельстве о рождении: Георгий Вахтангович Бичиашвили родился тогда-то. У отца образование высшее — стоит начальником над трактористами и шоферами в названной деревне. Мать моя — зубной врач. Бабушка моя — самая справедливая и старшая в нашей семье (вообще-то надо мной в семье все старшие). Убей ее, не заставишь сказать неправду. Белое ясно отличает от черного и высказывается, не стесняясь и не смущаясь. Ей все равно, что свои, что чужие. Будь ты хоть царем и начни оправдываться, если не прав, так быстро и здорово заставит тебя склонить голову, что только поблагодарить останется ее. Мой брат Михо — он младше меня, школьник, книгу из рук не выпускает и даже разучился разговаривать. Сестра моя — студентка. Что касается Гурама, моего дяди, уверяю вас, нет другого такого хорошего человека. У него жена и ребенок. Гурам — член общества охотников, и ружье у него есть, но на охоту он ни разу не ходил: зверей, говорит, перебили, так зачем мне для стрельбы по мишени карабкаться на склоны Лекимта, никто не мешает поблизости в лощине разнести вдребезги бутылку с отбитым горлышком. Дядя мой дорожный инженер, асфальтированные дороги проводит, а вот дорожкой к нашему винограднику не может заняться — узкий глубокий овраг ее пересекает. Спросил бы меня, где можно провести надежную дорожку, я указал бы! А дедушка у меня был — всем на удивление, в национальной борьбе равных не знал, никто его на лопатки положить не мог! И веселиться с друзьями любил, и трудиться умел, и каких только хороших качеств у него не было! Бабушка говорит, такому человеку жить бы и жить надо было.

С первого класса до восьмого кое-как, но все же перебирался я без задержки. А в восьмом классе… Ладно, что было, то было! Из-за этого и сижу сейчас тут в цихиставском училище и пишу эту автобиографию.

И земля, и солнце, и луна родились вместе со мной. Раскрыл я глаза, огляделся по сторонам — мир цветет вокруг, как в славной сказке. Лето было на исходе, и все равно на лесных опушках пахло фиалками, в садах уже румянились персики. Вместе со мной появилась на свет река Алазани, и тропинки тогда устремились в лес, а там разбежались, одна затерялась в зарослях, другая зигзагами — по склону, а третья, как человек, которого ноги не слушаются, шатаясь, обошла болото с лягушками. Подрос я постепенно и обнаружил: и до меня были солнце, луна, звезды и, конечно, та самая земля, где ученые, на мою беду, напали на след химии.

Заглянул я в книгу и узнал еще: македонца грязь замучила, он искупался в Ниле, простыл и так внезапно умер, бедняга, что не успел поесть японский рис палочками. А король Англии Ричард Львиное Сердце сошел в свой фамильный склеп уверенный, что вода только для питья и существует; ни разу не купался, только иногда ноги мочил в тазу — воду разбрызгивал. Оказалось, что до моего рождения Вавилон и возникнуть успел, и исчезнуть. А после того европейцы и Америку открыли без меня. Однажды поделился я с преподавателем истории моими соображениями по этому поводу. Не могу не признать — внимательно он выслушал меня, а потом поставил двойку! Я ему вот что сказал: меня учат, будто европейцы открыли Америку, и говорят при этом, что европейцы нашли в Америке два могущественных государства — инков и ацтеков, где знать не знали голода, нищеты, воровства, все были одеты, тумаками и пинками друг друга не угощали, уродин ради богатства будущего тестя не похищали, не продвигали по службе родственников-недоучек, не бегали к спекулянтам за импортными товарами, не продавали и не покупали билетов в кино с рук… Не пересчитать всех бед, о которых они и понятия не имели! Так скажите, надо ли было этим порядочным людям, чтобы их открывали дикари? А преподаватель сказал: ничего ты в истории не смыслишь, и влепил двойку. Пусть бы хоть и единицу, но если я не смыслю, так он же смыслит, он же образованный, разъяснил бы, помог бы понять! Явились европейцы к порядочным людям, перебили их, отобрали еду, имущество, уничтожили исторические памятники — памятники письменности, живописи и еще хвастаются этим! Это бы еще полбеды — Атлантида до меня ушла под воду! И немцы дважды затевали мировую войну, и оба раза терпели крах без моего участия! До моего рождения открыли электричество, и теперь бабушке покоя нет от хромого инкассатора! И я хотел много чего открыть, изобрести, но — эх! — поздно явился на свет!..

Отец был на фронте, раз сто ранен, один раз чудом уцелел. Он целился вперед, а верзила-немец подкрался сзади, представляете? Оглянулся отец и видит: стоит враг над ним с автоматом. Немец нажал на курок и — да здравствует судьба! — только щелкнуло! Тогда отец пустил в ход свой автомат… Прямо на отца упал немец — такой здоровенный был, чуть не раздавил его. Хорошо, что не раздавил, не то не знать бы мне, что родной зять перерезал горло Митридату Понтийскому, а Илья Датунашвили — за одну игру пять мячей загнал в ворота «Арарата»…

И вот привез меня отец сюда, в Цихистави, и сказал: садись, сынок, пиши, подумай, кем хочешь быть — трактористом или шофером. Чего тут думать: теперь в моде быть шофером, денежная работа. У нас сосед есть, пять лет проучился в институте, получил высшее образование и начал преподавать в соседней деревне. Пять лет работал в школе и за пять лет еле-еле сумел купить себе новый костюм. Долго крутился-вертелся, думал найти выход, на урожай винограда надеялся, а как раз в те годы град подряд «снимал урожай» — два раза в мае побил виноградники, два раза в июне, а один раз в августе. Разозлился наш сосед в конце концов и махнул рукой на галстук! Три месяца учился на курсах механизаторов в Велисцихе, живо окончил их и объявился вдруг у нас водителем автобуса! Всего-то третий год гоняет машину, а поглядели бы вы на его новый дом и «Волгу»! Будь эта история исключением, не носил бы отец в кармане валидола, и не смотрел бы на свою раненую руку, скрежеща зубами, и головой не качал бы возмущенно, глядя, как обзавелись «Волгами» продавцы в Телави.

Да, выгодно работать шофером, но, раз наши считают, что я все делаю поперек, возьму и действительно поступлю наоборот: стану трактористом — ведь можно же не загребать денег и все равно быть человеком! Как-то беседовал я с отцом о чем-то таком. Горе мне, говорит, до чего я дожил, сосунок еще, а уже заразился всем этим, что с ним дальше будет, если уже теперь о деньгах разговаривает. И так расстроился, что голодным лег спать, не поужинал…»

Дверь скрипнула, вошел отец.

— Ну как, написал?

— Написал, если подойдет.

Он взял тетрадку, глянул на заголовок и улыбнулся:

— Увидеть бы, как ты образумишься, ничего больше не хочу!

Он быстро читал мою автобиографию и иногда усмехался, иногда смеялся. Прочел и закивал, потом поглядел на меня, поглядел весело и тихо сказал:

— Не сказать, чтобы ты совсем был лишен ума…

Потом сел на скамейку, потер рукой лицо, вырвал из тетради чистый лист и протянул мне:

— Начинай: «Я, Георгий Вахтангович Бичиашвили, родился…»

Через две минуты автобиография была готова. А то, что я по своему разумению написал, отец сложил вчетверо и положил в карман.

— Зачем тебе? — спросил я.

— Дам прочесть через десять лет, получишь удовольствие, — и с улыбкой взъерошил мне волосы.

Начало

В маленькой комнате стояли две новенькие кровати, три стула, стол и гардероб.

Отец подошел к открытому окну, выглянул во двор и спросил человека, который привел нас сюда.

— Шумно, наверно, во дворе, Отар?

— Нет, — покачал тот головой. — Как пересядут ребята со школьной парты на парту училища, так сразу взрослеют, сразу приучаются думать. А разве слыхано, чтоб думающий человек был шумливым? На переменах все галдят, понятно, и ваш сын не составит исключения, так что некому будет мешать.

— Все учащиеся живут в общежитии?

— Да, на всех учащихся рассчитано.

Отцу это явно понравилось. А Отар сказал мне:

— С режимом дня познакомлю завтра, когда и второе место в комнате займут. У нас скучать не будешь, все предусмотрено — и труд и развлечение.

Потом мы с отцом остались одни. Он опустился на стул, я открыл чемоданы, выложил свои вещи. Отец нервно курил. Я исподтишка поглядывал на него, и почему-то жалко было его. Хотя он нисколечко в этом не нуждался.

— Знаешь ведь, я сегодня покину тебя! — начал отец.

— Да, знаю!

— Так вот… Сын ты мне… Думаешь, легко это? Что тебе стоило учиться как надо!..

— Не лезет мне в голову химия — разве я виноват!

— Надо выбрать путь. Я рад был бы неграмотным быть, лишь бы ты получил знания.

— Все папы рассуждают так? — Я заулыбался.

— Нормальные — все. Открой дверь, духота тут…

Я открыл, и тут же вошел Отар, ведя с собой мальчика моих лет. Он был чуть ниже меня, чернявый и очень походил на Гелу — я вскочил и чуть не обнял его.

Мальчик поздоровался, поставил чемодан.

— Вот и второй обитатель этой комнаты — Зураб Одикадзе, — сказал Отар.

Мы с отцом протянули руки Зурабу.

— Ты откуда, Зураб, из какого села? — спросил его отец.

— Из Тквиави.

Зураб сел, опустил голову.

— Затосковал, сынок? — с сочувствием спросил отец. — Горюешь, что приехал сюда?

— Мама у меня болеет. Провожала веселая, но я-то знаю, что она больна, — объяснил Зураб, не поднимая головы.

— Не бойся, все будет хорошо, — сказал отец Зурабу. — Если человек может переживать, сочувствовать, значит, он хороший человек, добрый.

— Разумеется! — согласился Отар.

— Пойду я, Гио, а то не поспею на поезд.

Отец пожелал Зурабу держаться молодцом и попрощался с ним.

Во дворе мы встретили директора училища. Он подозвал какого-то парня и велел отвезти отца в Гори, на вокзал.

— Вы не беспокойтесь, Вахтанг, — сказал он отцу. — Не такой уж маленький ваш сын, чтоб цепляться за вас.

— Если б не полагался на него, не привез бы в Цихистави.

— Не тревожьтесь о нем, не лишим его ни заботы, ни внимания.

— Надеюсь на вас.

Они пожали друг другу руки.

Прощаясь со мной, отец только и сказал:

— Ну, сам знаешь!.. — и уехал.

Мы с Зурабом вернулись в комнату.

Наступила неловкая тишина. Почти час провели мы как немые, то разглядывая свои руки, то чемоданы, то побеленные стены и потолок.

Впервые видели друг друга и потому не могли вступить в разговор, не знали, о чем заговорить, как начать.

Кто знает, какая у него душа, какой характер… Он глядел в открытое окно на синий простор и, уверен, думал о том же. Почему бы нам вслух не поговорить об этом? Хочу сказать ему что-нибудь, хоть чепуху, лишь бы прервать молчание.

Со двора доносится шум. Видно, другие ребята уже успели перезнакомиться, а может, они с прошлого года знакомы и дружат.

Скорей бы остался позади этот день. Знаю ведь — дня через два так сблизимся, словно в одном доме росли.

Зураб поднялся с места и указал рукой во двор:

— Смотри, Гио, у них тут и собака есть.

Я выглянул в окно — большая лохматая собака, прихрамывая на заднюю ногу, шла прямо к столовой.

— Сторожа, верно, — заметил я, — в столовую направляется, там рай для нее.

— А ты не хочешь есть?

— Не очень.

Он потянулся к чемодану.

— Столько всякой всячины надавали с собой. Надо скорей расправиться с этим, не то испортится.

— Да, жара жуткая.

Нам с отцом ехать сюда было далеко, курица протухла бы, и мы взяли сыр, огурцы, помидоры, фрукты. Про хлеб домашний, шоти, и говорить нечего!

Зураб вытащил из чемодана две курицы — вареную и жареную, а увидел длинные шоти и развел руками:

— Это что, мечи, сабли?

— У нас всегда такой хлеб пекут.

— А у нас хлеб круглый и плоский.

Мы оглядели разложенную на столе снедь.

— Что делать, не справимся ведь.

— Давай ребят пригласим.

— Думаешь, они приехали с пустыми руками? Неловко.

Мы задумались. Потом я предложил приняться за еду — если останется, придумаем что-нибудь.

Зураб удивленно уставился на меня.

— Так сильно надеешься на себя?

— И на себя и на тебя.

— На мне ставь крест, два куска — и все, больше не полезет.

Принялись за еду и разговариваем.

Я: А тебя из-за чего погнали из дому?

Зураб: Я приехал по своему желанию. А ты что — нет?

Я: Три двойки схватил, вот и сослали меня сюда.

Зураб: Ничего, еще рад будешь. Я, знаешь, даже боялся, что не примут меня, не попаду. Очень боялся этого. У меня тут двоюродный брат учился, так он кончать не хотел училище, нарочно двойку хотел схватить, чтоб еще на год остаться.

Я с недоверием поглядел на Зураба: уж не подослал ли его отец или мама моя подучила?

— Не знаю, мне лично не по себе, страшновато!

— Агу-уу, младенец грудной! — Он рассмеялся.

Покончив с едой, мы сообразили, что курицу можно спрятать в холодильник, фрукты в ящик шкафа, и пошли выяснять, кто выдает постель и постельное белье. Потом у нас завязался разговор, а когда мы улеглись наконец, был уже первый час ночи. Уснуть я все равно не мог — впервые в жизни спал не дома, не слыша знакомого шума, знакомых шагов, знакомого дыхания, и постель была незнакомая, и падавший в окно лунный свет был незнакомый… И деревья отбрасывали непривычные тени.

В эту ночь мне снился только мчавшийся по равнине поезд, а под утро приснилась мама, я хотел спросить ее о чем-то, но сзади подкрался Михо, ухватил за ворот и крепко встряхнул. От этого я проснулся.

Открыл глаза: оказывается, Зураб тряс меня, будил, было уже девять часов.

— Мне мама снилась, — сказал я, протирая глаза.

— Знал бы, не будил, — расстроился Зураб.

Когда вода кажется невкусной

Сегодня тридцать первое августа — последний день перед началом занятий.

После завтрака все учащиеся высыпали во двор. Появился один из преподавателей и пригласил всех новичков следовать за ним.

Он показал нам училище: кабинет сельскохозяйственных машин, кабинет тракторов, кинокабинет. Во всех кабинетах были какие-нибудь необычные приборы и аппараты, но меня больше всего поразила чистота, сверкающая чистота в классах-кабинетах. Я то и дело поглядывал на ботинки — хоть и хорошо вытер ноги, не испачкать бы пол.

В одной большой комнате мы увидели какое-то странное оборудование и пристали к преподавателю: объясните, зачем оно, для чего служит. Оказалось — для нас, проверяет, как мы знаем правила движения. Нас вызывают, задают три вопроса. Если ответишь правильно, включается зеленый свет, не ответишь — красный. Так что не скажешь: придираются учителя, не пожалуешься родным на несправедливость. Хитрая штука!

Осмотрели мы и гараж для тракторов, для комбайнов… Видали мы и разобранный на части мотор. Оказалось, что учащийся должен уметь собрать его. И та же машина-всезнайка следит, как соберешь. Ошибешься — сразу зажжется красный свет. И придется учить и ломать голову, пока не соберешь правильно.

Как видно, тут все рассчитано, как в часовом механизме. И совсем не плохо, мне начинает даже нравиться. Отец знал, конечно, что тут смогут научить кое-чему, иначе не стал бы зря отвозить в такую даль. Очень понравилось мне и то, что во всех кабинетах полно цветов, зелени — на окнах, на стенах. Устанешь глядеть на металл, переведешь взгляд на листья и цветы — одно удовольствие; в нашей библиотеке в деревне и то нет столько цветов.

Потом мы с Зурабом вернулись к себе. Было очень жарко, и все время хотелось пить, а вода в графине была невкусная. Сначала я думал, что у меня температура: когда я болею, вода мне всегда кажется невкусной. Я сказал об этом Зурабу, а он говорит, и мне она не нравится; мы привыкли к родниковой воде в наших деревнях, и всякая другая не по вкусу и не будет нравиться, пока не привыкнем.

Я стал изучать правила внутреннего распорядка — надо же было чем-то заняться, — Зураб уставился в окно. Вдруг он позвал кого-то (комната наша на первом этаже):

— Поди-ка сюда, что ты здесь делаешь?

Мальчик подошел к окошку.

— Учиться приехал, а ты? — Мальчик рассмеялся.

— Заходи к нам!

Он зашел, высокий, смуглый, с черной шевелюрой. Его звали Ника Амбокадзе. Зураб предложил сесть и сказал:

— Чувствуется, никого еще не знаешь в нашей академии.

Ника улыбнулся, явно довольный, что с ним так по-свойски заговорили.

— Да, пока что не знаю. — Ника пригладил шевелюру и достал из кармана «Приму». По тому, как неловко размял сигарету, я сразу понял: только-только начал коптить свои легкие.

Мы с Зурабом перемигнулись. Он все вертел сигарету.

— Давно куришь?

— Да так…

— А все же?

— Месяц. А ты откуда?

— Знаешь, брось сигарету или кури в другом месте. Не выносим дыма.

Ника сунул коробку в карман, а сигарету выбросил в окно.

— Вот так. А теперь скажи — бороться умеешь?

— Умею.

— Хочешь, поборемся?

— Уложу на лопатки.

— Смотри как уверен!

— Уложу, — повторил он, не поднимая головы.

— Ты же легче меня, слабее!

— Все равно уложу. — Он посмотрел наконец на меня.

— Пошли во двор и поборемся! — Зураб вскочил с места.

— Нет, в другой раз, в спортзале, — возразил Ника и тоже встал. — Пойду сосну немного. Я в комнате прямо над вашей. Вечером зайду за вами, прогуляемся по деревне, ладно?

Мы согласились.

— Ничего он, да? — сказал я Зурабу, когда Ника вышел. — Откровенный, прямой.

— И мне понравился.

И замолчали, устроились на кроватях и задумались. Я был уверен, что и Зураб, вроде меня, думал о завтрашнем дне — завтра мы в первый раз сядем за парту в этом училище. Я думал еще и о роднике в родной деревне, самом лучшем роднике на земле, даже во сне я вижу его прозрачные брызги.

Какая все-таки вкусная вода в роднике моей деревни!

Отлет ласточек

С первого дня приезда в Цихистави я собирался написать Джумберу, но лень брала верх, и не написал. А Джумбер не знает моего адреса, не то уже десять раз написал бы и помог побороть лень. Каждый день находил я повод отложить письмо на завтра, а завтра все не наступало. И не потому, что я сразу взялся за уроки и все время занимался. Что-то и для занятий у меня маловато времени, преподаватели успели уже заметить это…

Наконец я разозлился на себя, думаю: неужели лень сильнее меня? Вскочил ни свет ни заря и, не умываясь, принялся писать.

«Здравствуй, Джумбер городской!

Как ты живешь? Как провел без меня последние два дня в деревне? Как сейчас проводишь время, напиши обо всем, тебе ведь писать не лень, ты примерный, не заставишь долго ждать ответа!

Хочешь знать, как я живу? Скажу: тебя порадовать пока не могу, но и враг мой не может прыгать от радости. Вообще-то врага у меня в этом дождливом мире нет, не считая химички! А дождливом потому, что уже несколько дней льет и льет дождь — мелкий, нудный, даже не верится, что есть где-то солнце, что перестанет дождь в этом году, может, только снег придет ему на смену.

Привез меня отец, устроил за два часа, «определил на путь» учебы и образования (что я и без него сделал бы), попрощался со мною и укатил в деревню — там работа дожидается…

Остался я вдруг среди чужих людей и сразу понял, что значит одиночество.

В комнате со мной еще один мальчик, Зураб. Он как раз в твоем духе, а похож на Гелу. Зураб прибыл сюда сам по своей воле и по своему желанию! Собирался стать шофером, но я уговорил его учиться на тракториста.

Сначала было страшновато и тоскливо, понимаешь: неожиданно оторвали от дома! Все лето скрывали, а потом — бац! — усадили в поезд и прямо сюда.

Могли же постепенно приучить к мысли, что придется покинуть дом, жить при училище, далеко от родной деревни, да самому заботиться о себе. Правда, это я преувеличиваю — заботиться о себе тут не приходится, только постель убирать, но ведь и то надо принять в расчет, что из окна комнаты я не вижу больше знакомых деревьев, знакомых склонов…

Первые дни прошли суматошно — знакомились друг с другом, с преподавателями. Ребята разные, но все приехали сюда сами, по своему желанию, я, кажется, один такой. Что-то не смахивают они на двоечников. Преподаватели тоже разные — одни приветливые, веселые, другие строгие.

Лень прибыла сюда вместе со мной, не отвяжется никак от меня — разве я виноват? Утром просыпаюсь кое-как, а потом на уроках глаза слипаются; все занимаются — кто в чертежи уткнулся, кто детали машин изучает, а меня так и клонит ко сну! Стараюсь делать вид, будто приехал знания получать, жажду учиться, и ничего не получается. Ну почему я не могу побороть себя? Ведь хочу быть не хуже других ребят. Джумбер, я это все только тебе говорю, никому больше не признаюсь. Хотя и ты начнешь наставлять меня не хуже моей мамы…

Скоро месяц, как мы учимся. И хоть лень меня не оставляет, я все равно не могу уехать отсюда и не уеду! Вот увидишь, возьмусь за себя. В конце концов, отец на фронте целых четыре года выдержал, под градом пуль, неужто я два года не выдержу тут и не смогу проявить столько ума и усилий, чтобы не выставили? Кормят, одевают и ничего не требуют, кроме одного — учись! Физкультурник говорит, что, когда был подростком, рай ему рисовался именно как наше училище. Все даром: и содержат, и учат, и еще стипендию дают — целых 15 рублей!

Между прочим, я обнаружил интересную вещь: все занимаются борьбой — нашей, грузинской, здорово занимаются. Дня два назад из одной средней школы в Гори к нам делегация явилась — хотят встретиться с новичками, провести состязание по борьбе. И тут же пригрозили — учтите, говорят, вам нас не одолеть, положим на лопатки. Посмотрим, кто кого! Наш физкультурник дал согласие. Нам только этого и надо!

В Цихистави много интересного. И друзья уже появились. Признаюсь, ребята во всех отношениях лучше меня.

Не думай, что я совсем не занимаюсь, как в школе. Я заглядываю в учебники, но очень много задают, очень много приходится учить. Не могу же я все время тратить на учебу! Столько всего надо одолеть, в стольких вещах разобраться, перечислю — не поверишь. Если серьезно относиться к занятиям, так учебника из рук нельзя выпускать, еще на ночь под подушку класть! Преподаватели твердят, что они отвечают за наши знания, и потому с плохими знаниями из училища не выпустят, а кому знания не нужны, тех силой не держат.

Вообще-то я уже кое к чему привык. И по деревне и по школе меньше скучаю. Не удивлюсь, если летом на каникулы неохота будет уезжать отсюда. Не верится прямо, что пройдет два года, и я буду восседать на тракторе! От отца и копейки не возьму, своим трудом буду содержать себя, а там кончу вечернюю школу, а потом и выше… Размечтался я! Хорошо мечтать, никаких усилий не надо… Все равно так и будет, вот только лень свою одолею, соберусь с силами.

Библиотека у нас тут отличная, в Тбилиси, может, нет такой, но больше одной книги в неделю не дают — для такого прилежного, как ты, говорят, и этого много! Это верно… Все равно ухитряюсь брать сколько хочу. Перечитал Диккенса и Жюля Верна!

Одним словом, мне пока жаловаться не на что.

Домой я еще не писал и не напишу, пока сами не вспомнят обо мне! Избавились от меня и забыли! Понимаю, добра мне хотят, потому и перевели в это училище, а все-таки могли бы написать мне: может, в утешении нуждаюсь! Правда, отец звонил директору, справлялся обо мне — это директор сказал, но мне-то не легче. А может, отец обижен на меня и потому не пишет?

Ты, наверное, посмеешься над этим письмом, скажешь; вроде бы понимает все, почему же за ум не возьмется?

Знаешь, я и сам начинаю об этом думать.

Передай привет родителям, брату. Ну вот и все. Будь здоров. Золотая медаль ждет тебя как пить дать, это я знаю, и в институт поступишь, но я все равно опережу — раньше тебя получу специальность и начну работать!

26 сентября 1969 г. Гио Бичиашвили.

Как там ласточки, улетели уже в Индию или на остров Пасхи? Жалко, нельзя дать им поручения! Я бы попросил их привезти мне снимок хоть одного длинноухого истукана — подарил бы Нике Амбокадзе: у него длинные-предлинные уши!.. Благодаря своим ушам он знает все, что делается в училище, все слухи улавливают его уши!»

Я закончил письмо, вложил в конверт и отправил в Тбилиси — моему закадычному другу Джумберу Хачидзе.

Страшно и директору бывает

Директор нашего училища, наверное, ровесник моего отца. Он добродушный, веселый, но если рассердится, человеку, говорят, остается только щель искать, как мыши, которая удирает от кошки… Правда, мы, новички, еще не видели его рассерженным. Когда обращается к нам, всегда говорит «сынок», и кажется, будто в самом деле отец с тобой говорит — душевно, тепло, с доброй улыбкой.

И что меня удивляет, так это его память: помнит, кого как зовут, кто откуда приехал, кто родители, из какой семьи и что у кого в голове. Ты думаешь, он тебя знать не знает, а он вдруг остановит и спросит, почему мешал преподавателю, почему сорвал урок.

В конце сентября, в субботу, объявили, что в воскресенье едем собирать кукурузные початки.

Что же, мы не против!

У нашего училища довольно большие участки — там и кукуруза, и помидоры. Есть и виноградник и фруктовый сад… Окинешь взглядом, не поверишь, что все это сами учащиеся вырастили!

Хотя разве трудно стольким ребятам? Ну что им прополоть пять — десять гектаров кукурузы, пара пустяков!

Новички не ухаживали за кукурузой — не поливали ее и не мотыжили, наверно, преподаватели решили: пусть хоть урожай снимают. Никто не возражал, а что возражать? Отлынивать неудобно.

В воскресенье мы встали чуть свет. Наскоро умылись, понеслись в столовую, проглотили завтрак и набились в кузов грузовика. Четыре грузовика уже увезли ребят, не задержался и наш пятый.

Едем и шумим! Свежий утренний ветерок бьет в лицо. Холодно! Взрослые, видно, учли это обстоятельство — плотно набили нами грузовик.

Скоро свернули с шоссе на проселок.

Холодно, хоть и сияет солнце, но нас так потряхивает, что мы не замечаем холода, одно на уме: не вылететь бы из машины!

Небо чистое, ни одного облачка. Солнце светит холодным белым светом. Вдали, у подножия гор, лежит туман, а на вершинах уже снег.

По обеим сторонам дороги необозримо раскинулись виноградники и сады. Увешанные яблоками деревья издали совсем как пестрые зонты.

Доехали наконец до места, под раскидистым деревом уже стояли другие машины. Мы соскочили на землю и облегченно вздохнули.

Заместитель директора, тот, что ведает столовой и всяким хозяйством, забрался на бугорок — будто мал ростом! — оглядел нас с высоты, словно непобедимый полководец, и дал нам пустяковое, совсем пустяковое задание:

— Мальчики и девочки, вы должны собрать сегодня, и без потерь, кукурузу с десяти гектаров!

— А где вы девочек видите? — удивился кто-то из ребят.

— Подойдут, — коротко ответил тот.

— Шутите, да? — Это Ника не поверил. Заметно было, заинтересовали его девочки.

— Даю честное слово — приедут! Одни будут срывать початки, другие носить корзины с кукурузой к машине и нагружать ее. Мы и серпы захватили с собой, будете срезать кукурузные стебли. Нас много, прибавится еще столько — до вечера закончим, если постараемся. Поняли, что я говорю? Если постараемся! Что скажете?

— Постараемся! — выкрикнул кто-то.

И пошли шелестеть кукурузные листья и стебли! А выросла кукуруза на славу, початки чуть не на всех «двойняшками», и такие большие, с трудом отламываются. Наберем полную корзину и с шумом продираемся между стеблями, выносим початки к грузовикам, пересыпаем прямо в кузов.

Ребята громко переговариваются, кричат, галдят. И все дурачатся, веселятся как могут. Я тоже от других не отстаю.

Мы и с гектара не собрали кукурузы, как появился директор с незнакомым человеком. А потом… подъехала огромная машина с девчонками! Грузовик резко притормозил, и они чуть не попадали друг на друга.

Не девочки были, а настоящие козы в брюках — так и посыпались через борт на землю.

Я стою и пожимаю плечами.

— Что, сынок, удивляешься? — спросил директор.

Я смутился. Тут к машинам подошел Зураб, он сопел, кряхтел, пригнувшись под тяжестью здоровенной корзины.

— Молодчина! — похвалил его директор, помог снять корзину и сам высыпал початки в кузов. — С такими мальчиками чего угодно можно добиться! — с улыбкой сказал он незнакомому человеку.

Девочки схватили корзины и спросили, где им собирать кукурузу.

Директор обвел глазами мальчишек.

— Вот что, ребята, девочки будут ломать початки, а вы — носить корзины к машинам. Некоторые поедут разгружать машины.

Мне кажется, девочки еще больше нас радовались, что нам с ними поручили одно дело.

— Не знаешь, откуда они? — спрашиваю Зураба.

— Точно не знаю, но говорят, они тоже механизаторы будущие, в Плави учатся.

Девочки были одна веселее другой. Не сорвали и по початку, а уже песню затянули; глядя на них, я стал работать как угорелый — бегом уносил корзины с кукурузой. Вынесу одну, высыплю и скорее обратно. Хотел передохнуть — не мог, уже поджидала полная корзина! И машины как будто соревнуются — мы их нагружаем так, что кажется, с места не тронутся, а они тут же обратно мчатся. Я даже усомнился: довозят ли кукурузу до места?

Я не решался заговорить с девочками, а Зураб мигом освоился, шутит с ними да еще подтрунивает надо мной, что я стесняюсь. Девочки смеются, поглядывают на меня лукаво, хоть беги отсюда, чувствую — даже покраснел.

Хорошо, к нам опять директор подошел с тем незнакомым человеком и выручил меня.

— Как идет работа, сынок? — спросил он.

— Хорошо, учитель.

— Вот видишь, какие усердные ребята! С любым делом справляются. — И пошли они дальше, в кукурузное поле.

Я прошел метров двадцать и вижу — однокурсник мой указывает рукой в сторону директора и кричит:

— Змея!

Директор посмотрел под ноги и тихо попятился.

Я подошел ближе и тоже увидел: около него извивался змееныш длиной в три пяди. Вытянул голову в сторону директора — то ли со страху, то ли собираясь укусить.

Директор отступил еще на шаг.

Я никому не стал говорить об этом: ничего стыдного и зазорного нет в том, что человек испугался змеи.

Письмо без адресата

Мы вернулись усталые, но довольные. Не успел я прилечь, пришел Зураб. Он собирался девочек проводить в Плави — решил проявить себя, но что-то очень быстро вернулся.

— Девочки прогнали? — Я приподнялся с постели.

— Директор не позволил.

— Почему?

— Потому…

Пойми его…

— Пойду принесу свежую воду. — Он потянулся к графину на подоконнике и тут же поднял что-то с полу.

— Смотри, тебе письмо!

Я вскочил, выхватил у него конверт. Письмо было от Михи. От радости у меня даже слезы навернулись.

«Гио!

Как живешь Гио, освоился уже в новой школе или нет? Может, и там есть химичка? Ты обижаешься на родных, понимаю, а мне почему не пишешь? Как увижу почтальона, так сердце ёкает в груди — думаю, письмо от тебя.

После твоего отъезда бабушку не узнать — поедом всех ест. И мама не в лучшем настроении. Только отец ходит довольный и говорит: «Нечего о Гио беспокоиться, у меня друг в училище, в обиду его не даст». Не знаю, правда ли это, может, просто успокаивает маму и бабушку? Только не выдавай меня, не говори, что я тебе пишу об этом.

Не знаю, как каши, а я все время думаю о тебе. Может, ты и не поверишь, но я очень скучаю по тебе. Не пустят, а то приехал бы повидать. Без спроса не могу — рассердится на меня мама. Я вроде тебя больше всего мамы боюсь.

В школе ничего нового: только преподавательница географии теперь и химию ведет — химичка наша геологом оказалась. Я сказал отцу, что стану химиком и буду преподавать в нашей школе — выручу географичку. Давай, говорит, согласен.

В деревне особых новостей нет. Собака у Барабидзе попала под машину. И вот еще что было: Резо Кудалашвили остановил однажды свой тракторишко на дороге возле нашего дома, а бабушка увидела с веранды. Она вышла к трактору, а в руках у нее вязанье. Вяжет, а сама ходит вокруг трактора, оглядывает его, так увлеклась — не смотрит, как вяжет. Резо взял и спросил: чего это она трактором заинтересовалась? Бабушка ничего не ответила, вытерла уголком головного платка слезу и вздохнула. А когда Резо стал допытываться, она сказала: «Бедный мой Гио, и как он разберется в этих железяках, вон сколько их в тракторе!» Прослышали об этом наши ребята и теперь у всех на языке эти «железяки», все незнакомое железякой называют.

Что тебе еще написать? Все мы здоровы. И ртвели ожидается хороший. Больше всех по тебе все-таки бабушка скучает: надо же, говорит, забросили внука на чужбину, затеряли бог весть где… Ей Цихистави далекой Америкой представляется. За столом куска не проглотит, не пролив по тебе слезу: я, говорит, тут белый домашний хлеб ем, а у моего Гио, может, с голоду кишки сводит. Папа смеется на это. Посмотрел бы ты, как расходится тогда бабушка!

Напиши мне подробно обо всем.

Не нужны ли деньги? Если нужны, не стесняйся, я у мамы пятерку взял на книги — завезли новые, пошлю по телеграфу. Твои бывшие одноклассники передают тебе привет.

Пишет твой брат Михо Бичиашвили

15 сентября 1969 г.».

Прочел письмо, и сразу грустно стало. Так захотелось вдруг, чтобы в комнату сейчас вошел, протирая очки, мой брат! Захотелось увидеть даже тех, о ком никогда не вспоминал и не думал. Перед глазами встала покрытая осенней желтизной родная деревня, потянуло домой, захотелось очутиться в нашем дворе — среди фруктовых деревьев, возле ворчащей и хлопочущей бабушки.

После ужина я сел писать.

— Счастливый твой брат: имеет такого брата, как ты, — сразу сел ответ писать, — засмеялся Зураб.

…Вот уж несколько дней как я надумал выкинуть одну шутку. Вечером, когда Зураб улегся, я сочинил такое вот письмо:

«Девочкам школы механизаторов села Плави. Лично — самой ленивой и отсталой!

Я лентяй из лентяев, в школе был чемпионом по лентяйству и в училище не уступаю никому этого звания. В этом плане я превосхожу всех. Вот почему я выбираю тебя — самую ленивую и отстающую из девочек.

Выбираю и даю слово: женюсь на тебе, как стукнет восемнадцать, если только сумею стать трактористом, а ты не вздумаешь исправляться. Если исправишься, слово свое возьму назад. Училище можно кончить и на тройки! Жаль, на двойки нельзя учиться — могут выставить!..

А чтобы не думала, что я шучу, письмо подписываю:

Гио, он же Георгий Бичиашвили.

Почти десять часов. Надо гасить свет и ложиться спать, не то расшумятся.

Не задерживай ответа».

Утром я бросил письмо в почтовый ящик. Интересно, ответит кто-нибудь? Когда мы собирали кукурузу, пригляделся к девочкам — все как на подбор, на лентяек не похожи. А если найдется, наверное уродина — я же невезучий! Ну и что, я ведь пошутил! Посмеются, и все. Шутка есть шутка.

А вообще, признаться, сам себе удивился, такую шутку выкинул, и главное, в тайне от Зураба!

Вперед, лентяи!

Сейчас проходим двигатель. Пока требуется знать название деталей, как раз то, что я не люблю — заучивать на память. Разбирать и собирать будем на следующих уроках.

Преподаватель проверил по журналу присутствующих (зачем, не понимаю — никто тут не прогуливает) и говорит:

— Давайте к делу. Кто пойдет отвечать? — и почему-то устремил взгляд на меня.

Я пригнул голову.

— Ты, Бичиашвили, не рвешься отвечать, конечно. Ни тебя, ни Одикадзе вызывать нет смысла, вы ничего не учите и ничего не знаете, это так же ясно и точно, как смена дня и ночи. Так кто пойдет отвечать?

Вышел Анзор Кациашвили. Он всегда все знает. Учить-то он все назубок учит, а как трактор водить будет, не представляю. Хилый, щуплый, я его, как пушинку, подниму. Я и здоровее его, крепче и борьбой занимаюсь, не то что он, куда ему против меня! Если бы и я вроде него учебников из рук не выпускал — а он и в столовой, и в коридоре, и во дворе, и даже в спортзале читает, — учился бы не хуже.

Анзор подошел к двигателю и как затараторил:

— Это головка, это шатун, это входной клапан, это…

— Не спеши, не спеши, за тобой никто не гонится, — ласково остановил его преподаватель.

Анзор смутился, почесал затылок и продолжал, сначала медленно, а потом опять застрочил:

— Это поршень, это…

Преподаватель глянул в мою сторону:

— Слушай, Бичиашвили, слушай, может, хоть сейчас уразумеешь что-нибудь и запомнишь!

Все обернулись ко мне, будто первый раз видели! Я почувствовал: заливаюсь краской. Преподаватель меня тупицей считает, значит. Подумаешь, какой гений Анзор.

— Захочу, не хуже его буду знать… — выпалил я.

— Так что ж, не хочешь и потому не занимаешься? Как же думаешь трактористом стать? А может, уже не хочешь быть трактористом? Тогда скажи прямо, зачем зря место занимаешь?

Кто-то засмеялся. Я уставился в парту. Промолчал. Сказать было нечего. Со стыда и злости на себя я вовсе перестал слушать и слушать Анзора.

Всю перемену просидел в классе и думал… Почему я и тут плетусь в конце всех? А вдруг приедет отец, как объясню свои двойки? Химией? Все-таки почему я не могу заставить себя сесть за учебники? Жду, пока выставят из училища? А что делать тогда?

Вечером я собрался с духом и завел разговор с Зурабом. Признаться боялся, что он засмеет меня.

— Слушай, Зураб, я решил, как говорят, взяться за ум. У меня двоек больше, чем троек, — как бы не выставили из училища… Что я отцу скажу?..

— Могут выставить, — серьезно согласился Зураб. — Я тоже думаю, что надо подтянуться. Если моя мать узнает, как я учусь — у меня ж одни тройки, — опять сляжет.

— Они думают, что я тупица. Захочу, отличником буду.

— А я, думаешь, не могу, что ли! Просто лень.

— Сбросим лень!

— Сбросим! Давай расписание. — Зураб надкусил яблоко и засмеялся. — Прямо сейчас возьмемся за ум!

— Сейчас? — Я захлопал глазами. — Так сразу засесть за уроки?

— А чего откладывать! Сядем и, пока все не приготовим, не ляжем спать.

— Ладно, только не зевать и не дремать!

— Хорошо, согласен!

И мы взялись. И за ум и за учебники.

Больше недели удивляли мы преподавателей, сами просились отвечать и стали кандидатами в образцовые ученики.

Но все вечера проводить за учебниками, а на занятиях слушать внимательно, не отвлекаться было очень трудно. В конце концов я заявил Зурабу, что не собираюсь быть отличником, меня и тройки устраивают, лишь бы не выгнали из училища. Не могу я не спать, когда хочется, а вы уже знаете — поспать я люблю. Не могу же не развлекаться. А нам столько задают!.. Я готов учиться, но убиваться ради учебы — нет! Я съехал постепенно на тройки. А Зураб держался, он дал себе слово учиться на «хорошо», ради мамы не получать троек. И твердо держал слово — я ложился спать, а он все сидел за учебниками. Если б Зураб не подтягивал меня, я опять мог стать двоечником. А вообще было очень трудно, сами посудите: книгу в руки не брал раньше, а теперь сразу все одолеть! В душе злился даже на себя, что дал слово хорошо учиться.

Шли дни, я совсем забыл про свое шутливое письмо в Плави. И вот однажды — у нас как раз физкультура была, мы во дворе играли в баскетбол — появился почтальон и громко крикнул:

— Кто из вас Бичиашвили! Письмо Бичиашвили!

Я вопросительно посмотрел на физкультурника — можно ли подойти к почтальону.

— Беги и скажи, что у нас для писем ящик висит, нечего орать на весь двор, срывать урок.

Я обещал — скажу, но не сказал: почтальон был старый человек, как я мог его обидеть! Глянул на конверт — письмо из Плави!

Стал читать.

«Гио!

Получив твое письмо, девочки собрались и стали выяснять, кто у нас лентяйка номер один. Решили, что я — по моей успеваемости, как ты догадываешься. А раз я оказалась «счастливицей», которой адресовал письмо мальчик, мне и вручили его. Я вскрыла, прочла и скажу прямо — нисколько не обрадовалась: если у лентяйки муж окажется лентяем, как бы с голоду не пришлось умереть! Ну ладно. Я понимаю, что ты шутишь. Девочки стали требовать, чтоб я им тоже прочла, но я не согласилась, хотя очень приставали. Представляешь, как бы насмехались они надо мной и дразнили потом! Я и так не знала, куда деться со стыда и обиды — не очень-то приятно, когда тебя открыто объявляют дурой, раз учишься хуже всех! Так что я одна знаю содержание твоего письма, и то, что я тебе сейчас пишу, тоже известно только мне. Я видела тебя, когда мы собирали кукурузу, ты мне, признаться, понравился. А кто я — ты не знаешь, если даже обратил на меня внимание, когда мы ломали кукурузу. Это очень хорошо: я смогу тебя видеть, а ты и не догадаешься, что это я, и имени моего ты тоже не знаешь. Я скоро увижу тебя, очень скоро. Смотри никому не уступай последнего места, «чемпион по лентяйству»! Хотя лучше бы ты не был лентяем!

Всего хорошего».

Я несколько раз перечитал письмо. Никакой подписи, даже число или месяц не указала моя «избранница».

— Чего улыбаешься? — спросил Зураб, когда я вернулся на баскетбольную площадку.

— Просто так!

— Без причины?

— Ну и что!

— Без причины знаешь кто улыбается? От кого письмо?

Не смог я скрыть, да и что было скрывать — от кого!

— Из Плави весточка.

Зураб удивленно заморгал.

— Ну да! От кого? Дай почитать!

Я протянул ему конверт.

Мой проступок

Шло общее собрание. Заместитель директора созвал. Из-за пустяка, вы даже не поверите! Директор уехал на неделю в Тбилиси, а то не было бы столько шума из-за ерунды, уверен — не такой он человек.

Слово взял комсорг училища.

— Гио Бичиашвили подал заявление о приеме в комсомол, но я лично сомневаюсь, достоин ли он. Учиться он стал лучше, это правда, двоек больше не получает, и мы считали, что если принять его в комсомол, то он серьезнее станет относиться к учебе, звание комсомольца обяжет, а способности у него есть. И вот такой проступок. Все вы знаете, что он натворил…

Я не сдержался, вскочил с места и выкрикнул:

— Ничего я не натворил!

Зал зашумел.

— Он еще оправдывается! — возмутился заместитель директора и зазвонил в колокольчик. — Тише! Тише, ребята!

Я не смотрел на него, но чувствовал — он уставился на меня.

— Бичиашвили, знай, покрывая виновного, ты усугубляешь свою вину! Вот уже третий день не можем тебе втолковать, что портить государственное имущество — все равно что расхищать, а ты заладил «не знаю кто»! Уверен, отлично знаешь, чей это поступок. Скажи хоть сейчас, не то поставлю вопрос о твоем исключении.

— Что сказать, раз не знаю? — Я поднялся с места.

— Говорить с тобой — воду толочь! — разозлился замдиректора. — Тебя не то что в комсомол принимать — в училище держать нельзя. Вернется директор и подпишет приказ о твоем исключении.

Похоже — не шутит. Только я выбрался на прямую дорогу — и уже сгоняют с нее? Как я стану собирать чемодан, прощаться с ребятами? Что скажу нашим, когда вернусь домой? Какими глазами посмотрю на них? Разве это дело! Если б я сразу принял вину на себя, наверняка не было бы столько шуму.

Замдиректора продолжал:

— Ну что молчишь? — Он оглядел зал. — А вы что скажете? Предлагаю исключить Гио Бичиашвили из училища. Что вы скажете?

Никто не проронил ни слова, все повернули ко мне головы и, по-моему, сочувствовали мне.

Интересно, что скажут ребята? Признаться, я больше всех хотел знать, как ко мне относятся. Я ждал.

Ждал и замдиректора, а потом, раз никто не поднялся с места, он повысил голос:

— Что вы, онемели?

Я засмеялся.

Тут уж замдиректора вскипел:

— Ты еще смеешься?! А может, и рад, что до срока окончишь учебу, раньше времени покинешь училище? На твоем месте более серьезный в петлю бы полез! А ты смеешься, смешно тебе! Смейся, смейся, посмотрим, как посмеешься, когда директор подпишет приказ!

И пошел, разбушевался!

— А что скажут, интересно, твои приятели Зураб Одикадзе и Ника Амбокадзе? — спросил он вдруг.

Ника Амбокадзе нерешительно встал.

— А что я могу сказать? Ничего!

Ребята вокруг засмеялись.

— Тихо! — В руке замдиректора зазвенел колокольчик. — Как ты считаешь, Амбокадзе, заслуживает Бичиашвили исключения?

Ника молчал. Видно было, колебался, не знал, что сказать.

Ну и кретин! Такой он, значит! Если б все училище выступило против меня, если б все потребовали — исключим Бичиашвили, и то бы меня так не обидело!

— Хватит! — сказал замдиректора и опустился на стул. — Можете расходиться. А тебе, Бичиашвили, советую сдать все коменданту и собраться в путь. Еще два-три дня потерпим, вернется директор — и прощай!

Ребята повскакивали с мест. Зураб вцепился Нике в глотку.

— Задушу, болван!

Ребята окружили их, еле вырвали Нику из рук Зураба.

Замдиректора стукнул кулаком по столу.

— Садитесь! Что это еще за драка на моих глазах? Одикадзе, ты тоже хочешь отправиться домой?

И тут открылась дверь и появился директор! Он остановился на пороге, оглядел напряженно притихший зал.

— Что случилось? Что здесь происходит?

— Мы разбирали дело Бичиашвили, решили исключить его, — сообщил ему секретарь комсомольской организации.

— Молодцы! — Директор нахмурился. — Сразу и под суд отдали бы! А мое мнение вас не интересует?

— Я не сомневался, что согласитесь с нашим решением, — смущенно ответил замдиректора.

Директор положил портфель на стул, обернулся к залу. Отыскал глазами меня и тихо спросил:

— Георгий, скажи честно — виноват?

Я вскочил с места:

— Ничего я не виноват!

— В самом деле, сынок?

— Клянусь матерью!

Поднялся смех. Директор тоже засмеялся, а замдиректора еще больше насупился и бросил:

— Товарищ Вахтанг, вам бы следовало сначала узнать, в чем он обвиняется.

— Знаю, я уже знаю! — Директор даже не повернул к нему головы. Потом взял со стула портфель и сказал: — Прошу не расходиться, я вернусь через несколько минут! Пошли, Георгий, ко мне…

Довольный Зураб подмигнул мне.

Ребята растерянно притихли.

Замдиректора смотрел на меня с удивлением…

— Ну-ка расскажи, как было, — сказал директор, когда мы вошли в его кабинет. — Ничего не скрывай.

Я знал, в кабинете никого, кроме нас, не было, и все-таки оглянулся.

Директор улыбнулся.

— Даю слово, тайна останется между нами. Веришь?

Я кивнул.

— Тогда признайся во всем.

— А вы только что сказали на собрании, будто всё знаете.

— Правильно, знаю, но услышать от тебя — совсем иное дело. — Он закурил и сел. — Садись, сынок.

— Я постою.

Я никак не мог решить — говорить или нет.

— Значит, не доверяешь? — Он улыбнулся мне.

— Ладно. Скажу, как было. Мы играли во дворе в баскетбол, а когда кончили играть, мяч взял Угрехелидзе. Вошли в вестибюль, и тут Ника Амбокадзе вырвал у него мяч и как бросит ему в голову! Угрехелидзе увернулся, мяч угодил в Доску почета, на которой наши лучшие ученики. Стекло вдребезги. Они тут же смылись, а я взял мяч, хотел выйти, но тут в вестибюль вошел ваш заместитель. Спросил, кто разбил. Не знаю, говорю. Вот и все.

— Из-за этого решили исключить тебя?

— Ну это еще вопрос.

— Почему вопрос?!

— Из-за такого пустяка не исключают из училища.

— Ты прав. Пошли. — Он погасил окурок. — Просто решили припугнуть тебя.

— Нет, ваш заместитель в самом деле хотел исключить — злится, почему не предал я товарища.

Директор остановился в дверях и удивленно спросил:

— А если я скажу правду, обидишься?

— Не скажете.

— Почему?

— Вы дали слово, что разговор останется между нами.

— Да, ты прав, сынок, человек должен держать слово, ты прав.

Как только мы вошли в зал, сразу стало тихо.

— Ну как? — шепотом спросил меня Зураб, когда я снова сел рядом с ним.

Я поднял большой палец — хорошо, говорю.

Он просиял.

А директор начал:

— Я думаю, что не следовало поднимать столько шума из-за всего этого. Во всяком случае, Бичиашвили не заслуживает такого сурового наказания. Собрание окончено.

Я кинул взгляд на Амбокадзе: он опустил голову, чуть в колени не уткнулся здоровенный верзила.

Замдиректора встал и вышел из зала.

Ребята окружили меня, жали руку, довольные, что все так хорошо кончилось.

Амбокадзе, проходя мимо, замедлил шаг, хотел что-то сказать мне, но я повернулся к нему спиной.

Директор подозвал Зураба и повел нас обоих в свой кабинет.

Легенда о Горе раненых

— Как ты, сынок, как дела? — заботливо спросил директор Зураба.

— Хорошо.

— Мама как?

— Получше ей.

— Завтра пятница, после занятий можешь поехать домой повидать маму. Отпускаю до понедельника.

Зураб от радости даже поблагодарить не сумел.

Некоторое время мы сидели молча. Потом директор откинулся на спинку стула и с сожалением сказал:

— Да, неприятно, когда человек не ценит друга, трусит, ведет себя недостойно. Не верю, что такой способен на что-нибудь хорошее.

— Обидно мне… Никак не ожидал, что Ника поведет себя так, предал, можно сказать…

— Да, понимаю и хочу, чтобы ты навсегда запомнил этот случай, запомнил, как обидел тебя и возмутил недостойный поступок другого. Надеюсь, сам ты никогда не поступишь, как Амбокадзе и Угрехелидзе, а Ника задумается над своим поведением. Ребята осудили его, и он отлично понял это. Ему надо побороть в себе много нехороших черт, иначе не выйдет из него человека, не выйдет гражданина — всегда будет печься о себе, выгораживать себя, не думая о других, от такого человека никогда не будет пользы людям, такой человек и бесчестный поступок совершить может. Видите вон ту гору? И видите, конечно, не то что дерево, кустика на ней нет, колючий кустарник и то не растет на ее склонах.

Мы с Зурабом внимательно посмотрели на гору, хотя видели ее не впервые. При виде ее обнаженных склонов, охватывает непонятное чувство одиночества, тоски. Я несколько раз хотел подняться на вершину, но не решался, один, а охотников подняться со мной не нашлось.

— И разве только эта гора так оголена? — Директор снова устремил взгляд на гору. — Сколько других обнаженных, выжженных, склонов! Наши предки берегли лес, как себя самих. А теперь люди словно врагами леса стали: не только не берегут — вырубают бездумно, безжалостно да и пожарами уничтожают не так уж редко. Знаете, как называется эта гора?

— Нет, — сказал я.

Зураб тоже отрицательно покачал головой.

— Вы плохо знаете историю Грузии. Между прочим, судьба нашей страны часто зависела и от леса. Гора эта называется Горой раненых. Я был совсем маленьким, когда отец рассказал мне о ней, рассказал легенду о мужестве и подлости. В давние времена это было. Чужеземцы напали на страну, разрушали города, селения, вырубали виноградники и сады, жителей уничтожали. Кому-то удалось укрыться в лесу. Враг продвигался все дальше и достиг этих мест, и тут, в Цихистави, худо ему пришлось. Наши перерезали врагам путь и грянули нежданным громом. Те растерялись и стали удирать без оглядки — боялись минуту потерять. И вот какой-то трус, который сам не сражался, дрожа за свою шкуру, и глядел на все со стороны, решил извлечь выгоду. Завидовал он другим, завидовал не только чужому добру, но и чужому мужеству. И среди наших предков попадались иногда «нечеловеки». Смотрел этот змееныш, как отступает враг, и побежал вслед, нагнал и кричит: «Чего удираете, вас вон сколько, а за вами, оглянитесь, горстка людей!» Добился-таки он своего, чужеземцы снова устремились на наших. И пришлось тогда отступать нашим. Отбиваясь от вражеских полчищ, дошли они до этой горы, а она тогда была покрыта густым лесом. Женщины помогали братьям, отцам, мужьям, уносили раненых в лесную чащу, там перевязывали им раны. Жестокий был бой. Сто чужеземцев наступало на одного грузина. Погибли почти все — смерть во имя родины предпочли они бесславной жизни. А в лесу этом нашли спасение только раненые, те, кого вынесли с поля боя женщины. Предводитель врагов хотел пройти в лес, истребить и раненых, но был в его войске мудрец, который сказал: «Доблестного врага следует уважать. Люди, не жалея жизни, защищали родную землю — это люди чести, помни же и ты о человеческом достоинстве. Не так уж похвально добивать раненого».

И враги покинули пределы нашей земли. С тех пор гора эта называется Горой раненых, а бесчестного предателя родины потомки долгие годы вспоминали с презрением. Запомните и вы: бесчестие и трусость ведут к предательству.

Мзия

У нас дома уже две недели как прошел ртвели, Михо писал мне, а в Цихистави только начался сбор винограда.

Но нам сказали, что сначала будем снимать яблоки.

Ну, мы дружно взялись за дело, собираем яблоки, укладываем их бережно в ящики — не побились бы. Наполним ящики, наложим сверху сухой травы, упакуем — и на машины. Машины мчатся к заготпункту, увозят каши яблоки, а мы провожаем их взглядом и кричим вслед: где бы ни ели эти яблоки, пусть едят на здоровье!

Из Плави на подмогу нам опять приехали девочки — будущие трактористки. Они брали пример с нас, мы с них, и дело быстро продвигалось вперед.

Все училище занято было сбором яблок, кто-то даже пошутил: этак забудем, что учиться приехали!

Но мы не переживали — парты от нас не сбегут и учебники тоже. Наверстаем, выучим, что положено, а яблоням ждать некогда — налетит ветер посильнее, не то что яблок, но и листочка на них не останется. А битые яблоки до Тбилиси еле довезешь, где уж их на зиму хранить. Как же не спешить со сбором урожая?

Девочек мы встретили как старых знакомых, никто не смущался, все весело переговаривались, перекидывались шутками, посмеивались друг над другом. Ко мне девочки проявили повышенный интерес — открыто и исподтишка поглядывали на меня. Мне это льстило сначала, за шумной горячей работой я как-то позабыл про свое письмо в Плави, ответ на него, а потом вдруг понял, почему они проявляют ко мне интерес — разглядывают «чемпиона по лентяйству»! В дурацкое положение попал, нечего сказать! Я не знаю, которая из них мне ответила, а она следит за мной. И не одна она! Наверное, считают меня тронутым — разве станет нормальный хвастаться, что он лентяй! А что, если та, моя «избранница», еще кому-то прочла письмо, а та разболтала всем… Воображаю, как потешались… Настроение у меня испортилось, с удовольствием сбежал бы куда глаза глядят…

Все поют, шутят, я молча таскаю румяные яблоки, ни на кого не гляжу. Думаю, если понаблюдать за девочками, определю «счастливицу», которой досталось мое письмо, — она наверняка больше других наблюдает за мной.

Несколько дней подряд мы собирали яблоки.

К вечеру возвращались в училище, набрасывались на ужин и тут же ложились спать, только сон не сразу приходил даже ко мне! Перед глазами стояли яблони и румяные яблоки. Под подушку забирались приятные воспоминания и не давали уснуть.

В первый день вечером я не мог уснуть еще и потому, что все думал, как узнать, которая из девочек оказалась «достойной» меня, которая из них ответила мне. Если б попросить Зураба, он бы живо разведал, но я решил сам узнать.

А через несколько дней, когда мы уже собирали виноград, она сама проговорилась.

Я выносил из виноградника полные корзины к машине и, признаться, еле поспевал за девочками. И вскидывать на плечо, и нести приходилось медленно, чтобы кисти не падали на землю. А девочки будто нарочно накладывали винограду так, что грозди еле держались.

Подошел я очередной раз с пустой корзиной, а меня уже поджидала полная! Стал я и смотрю, не знаю, как быть.

— Что, устал? — спросила одна — ее Мзией звали.

— Да нет, надо поубавить, а то, пока донесу, половина на земле окажется.

— Придется помочь тебе!

И стала перекладывать грозди в пустую корзину. Переложила и пошла со мной к машине. Отошли мы от девочек, и вдруг она говорит насмешливо:

— А ты, оказывается, и работаешь так же хорошо, как учишься, Гио!

Я остановился. Посмотрел на нее внимательно — издевается?

— Откуда ты знаешь, как я учусь?

Она смутилась.

— Сам же писал, «чемпион по лентяйству».

— А чего насмехаешься, сама такая же!

— Извини — была! И представь, должна выразить тебе благодарность: после твоего письма потеряла право на такое звание.

— Отличницей стала?

— Не стала, может, и не стану, а тебя все равно уже «недостойна», если и не всех однокурсниц, то многих я обогнала!

— А я твердо решил не убиваться ради отметок, на тройках выеду, диплом тракториста все равно дадут. Люблю поспать…

— Смотри, проспишь все в жизни! А ты и трактор тоже на тройку водить будешь? Тогда и себя не прокормишь, а у тебя еще жена лентяйка будет.

Я промолчал. Ее насмешливый тон задел, отшучиваться уже не хотелось.

Объявили перерыв. Что ж, передохнем. Мы с Зурабом уединились между лозами, уселись на землю, я рассказал ему про разговор с Мзией.

— Ладно, брось переживать, ешь лучше виноград, — посоветовал Зураб.

— Не до винограда!

— Попробуй, как мед!

— Скажешь тоже — можно подумать ркацители или саперави[15] предлагаешь! А правда, почему нет тут ни ркацители, ни саперави? — Я присмотрелся к лозам.

— Не растут, не приживаются!

— Кто тебе сказал?

— Я говорю.

— Очень ты знаешь! Просто за ними уход большой нужен, с ними хлопот много, а люди, видно, стараются делать, что полегче, все тяжелое на машину взваливают, а лозу растить машину еще не придумали.

— А я уверен, не приживаются тут ркацители и саперави.

— Ну почему, земля того же цвета, что у нас, — цвета золы. Насколько больше урожая дают ркацители и саперави! Развести бы тут наши сорта, разбогатеют люди!

— Думаешь, ты один умник? Другие и умнее тебя и понимают больше. Значит, не приживаются здесь ваши сорта, а то давно бы сообразили.

— Я попробую и, увидишь, докажу, что я прав.

— Попробуй, докажешь свою глупость.

— Посмотрим!

— Посмотрим, если, конечно, разрешат тебе пробовать!

— Почему не разрешат?

— Сам подумай, что тебе директор скажет: времени на учебу не хватает, на тройки еле тянешь, где ж тебе с лозой возиться! Не признаешься ведь, что лодыря гоняешь?

Я промолчал. Злость охватила. На себя, понятно. Все равно добьюсь своего, попрошу директора разрешить, дам слово, что буду учиться. Напишу отцу, пусть пришлет лозы для посадки…

Мимо нас прошла Мзия. Мне показалось, что она глянула на меня с жалостью.

Эх, невезучий я, надо же было именно Мзие, такой хорошенькой, оказаться самой ленивой!

Подумаешь — борьба!

Как-то так случилось, что я за три дня еще два раза виделся с Мзией. Я делал вид, что сержусь на нее, а сам, кажется, влюбился. Мзия потешалась надо мной, выражала сочувствие, притворно извинялась, что нарушила уговор, я уверял, что переживу, а сам все время думал о ней. И такое было чувство, будто я давно знаю эту смешливую девчонку. Она рассказала мне, что, когда получили мое письмо, вроде меня была лентяйкой из лентяек. Взяли и преподнесли письмо ей. «Если по справедливости, то оно предназначено тебе», — заявили ей девочки. Она всю ночь проплакала, бедняжка. И сказала себе: «Ладно, я покажу вам…» И скоро оказалась впереди многих. «Одно, — говорит, — было у меня на уме — учебники и учеба». Когда я получил от нее письмо, она уже на всех парах шла вперед.

Мы с Мзией еще несколько раз виделись. По-моему, она старается со мной увидеться. А я… Несколько дней назад мне и в голову не приходило, что я все время буду думать о какой-то девчонке… Спросить мою маму, так куда мне еще влюбляться — младенец я; зато бабушка не раз говорила, что любовь не разбирается в возрасте. Бабушка права.

Признаюсь зам, все жду не дождусь встречи с Мзией, а как увижусь с ней, не по себе мне потом — такое чувство, будто сбился с пути, потерял знакомую тропинку и не знаю, как быть дальше. А все потому, кажется, что Мзия подтрунивает надо мной. Она после училища собирается в институт, на заочное, буду, говорит, работать и учиться. Я сказал, что после армии — мне еще ведь в армию предстоит идти — тоже буду учиться дальше. Она высмеяла меня — тебе, говорит, лень не позволит!

Я уверяю ее, что захочу и буду хоть день и ночь заниматься, а она считает, что это только на словах, что нет у меня усидчивости. Мы заспорили, я сгоряча бухнул, что через месяц окажусь в числе первых, а она говорит: «Как же ты нарушишь свое решение оставаться чемпионом лентяев?» Что я мог сказать в ответ? Взял и ляпнул: «Сначала ты была достойна меня, а теперь мне придется стать достойным тебя. Ты что, думаешь, уступлю тебя кому-нибудь?»

Мзия долго смеялась, но я-то вижу, чувствую, что и она ко мне совсем даже неравнодушна.

Мы с ребятами бываем в Гори, девочки из Плави тоже приезжают туда, — ходим в кино, театр или куда-нибудь еще. А если неделю не вижу Мзии, то пишу ей. О чем пишу? Когда я думаю о Мзии, на душе у меня — как бывает ранним летним утром, когда солнечно, ветерок колышет пестрые цветы, поют-заливаются птицы и хочется бежать по росистой траве, прямо к восходящему солнцу. Так что вы поймете, о чем я писал Мзии…

Признаюсь вам и в другом: я опять засел за уроки, сижу с Зурабом над учебниками, но в голову с трудом что входит, в голове — Мзия. Зураб сердится, говорит, у тебя нет силы воли, и самолюбия нет — Мзия чуть не отличница, а ты все из троек не выберешься.

Ничего. Скоро у нас соревнование с учениками одной горийской школы по национальной борьбе, и я покажу, на что я способен…

Вот и настал день соревнования. Спортзал полон народу. Мы расклеили афиши по всей деревне — уже три дня оповещали они жителей Цихистави о соревновании по борьбе. И из Гори понаехали болельщики, зал еле вместил всех желающих, ребята из училища чуть снаружи не остались.

Девочки из Плави, наши болельщицы, уселись в первом ряду.

Мзия увидела меня, помахала рукой и окликнула:

— Иди сюда, Георгий!

Я тут же подбежал, мы поздоровались. Я волновался и был уже не рад, что Мзия тут. А вдруг не одолею своего соперника? Подошел наш преподаватель физкультуры и повел к весам — на глазах у всех ставили на весы, тщательно проверяли вес, даже граммы записывали — сто двадцать пять граммов! Ну ладно, сто, а что там — двадцать пять!..

Потом сели оформлять протокол — представитель из районного комитета физкультуры, тренер наших противников, и еще какие-то были двое: физкультурник сказал, что они из редакции райгазеты и что один из них на четвертой странице даст отчет о сегодняшней встрече.

Скажите пожалуйста, двух корреспондентов прислали — как на первенство мира!

Мы надели спортивную форму, взяли в руки маленькие букетики цветов, и наш капитан Шота Хурошвили повел нас в зал под барабанный грохот, визг зурны и аплодисменты зрителей. Наши противники уже ждали нас в зале, выстроившись в линейку.

Директор училища произнес короткую приветственную речь. Их старший вытащил из кармана пиджака бумагу и целых пять минут старательно читал. Наконец мы преподнесли нашим гостям цветы и столпились в углу зала.

В двух последних весовых категориях встречи не было — некому было встречаться, поэтому в легком и полулегком весе встречались по две пары. Зал шумно захлопал, когда объявили об этом: еще бы, ведь настоящая борьба, если хотите знать, как раз между борцами легкого и полулегкого веса бывает! Схватка между ними — это всегда демонстрация разных необычных приемов.

Моим соперником был Заур Бедошвили — ученик девятого класса. Он держался так, словно уже пришлепнул меня к ковру.

Наши ребята пустили слух, что мы мало тренировались, и горийцы радовались, а наш тренер, если хотите знать, целых две недели духа перевести нам не давал.

— Не боишься? — спрашивает меня Зураб и, вижу, волнуется.

— По-моему, ты сам боишься!

— Скажешь тоже!..

Судьи из Гори заняли свои места. Загремели барабаны, завизжала зурна, потом главный судья поднял руку, и все утихло.

— Начинаем, товарищи, соревнование по грузинской национальной борьбе между учащимися 3-й средней школы Гори и профессионально-технического училища села Цихистави. В первом поединке — пара в легком весе. Из Гори — Ртвелиашвили, из Цихистави — Кациашвили.

Соперники и не подумали присмотреться друг к другу, прощупать силы, налетели друг на друга. Кациашвили схватил соперника за пояс и бросил его на лопатки, но ему не засчитали — за пределами мата оказались.

Зал зашумел: судья, дескать, путает.

Но наш директор встал с места, огляделся хмуро, и зал притих.

Схватились ребята второй раз, и гориец опять тут же оказался на ковре.

До меня еще три пары встретились и побеждали наши — один по очкам, двое одержали чистую победу.

Когда вызвали меня, я весь дрожал — впервые выступал публично и немного засомневался в своих силах, испугался: не лечь бы лопатками на ковер! Зураб выиграл бой и, снимая с себя чоху, предупредил:

— Струсишь — растянешься и без чужой помощи не подымешься!

Физкультурник похлопал меня по плечу:

— Ты один кахетинец среди нас, смотри не подведи своих земляков!

Когда я надел чоху и меня крепко затянули поясом, я увидел нашего директора, он сидел в первом ряду.

— Выступает пятая пара: из Гори — Бедошвили, из Цихистави — Бичиашвили.

Опять барабаны, зурна — и мы с Бедошвили подкрались друг к другу. Мы кружились по ковру, всё примерялись. Не прошло и двух минут, а мы устали от напряжения. Меня смущала Мзия, я боялся проиграть, опозориться у нее на глазах, а вообще-то что удивительного проиграть — не было еще такого спортсмена, который хоть раз не ушел бы с ковра с опущенной головой.

Если растянусь на ковре, Мзия сказать мне ничего не скажет, но про себя все же подумает: не мог, так чего выходил на ковер, никто не заставлял. Ничего он не умеет, ни на что, видно, не способен.

— Не бойся, наступай! — услышал я голос Хурошвили.

Соперник ухватил меня за туловище и оторвал от ковра. Ему засчитали два очка, а меня охватила злость.

Я пригнулся, уперся руками в колени и уставился на противника. А он кружит вокруг. Потом опять попробовал ухватить меня. Я не дался. Он попытался сделать подножку. Ногу я высвободить не смог, но приподнял его и заработал два очка. Счет сравнялся: два — два, но если и дальше так пойдет, победу присудят ему — за активность. Сообразив это, я перешел в атаку, обманул Бедошвили, сделал подсечку и запросто заработал еще очко. Наши радостно вопили. Еще одно усилие, сказал я себе. Через минуту мой противник лежал на ковре. Я одержал победу.

И сразу утихли зурна и барабан. Зрители захлопали. Теперь я слышал только веселые возгласы девочек.

Первым обнял меня Зураб, потом Ника — наверное, решил: самое подходящее время помириться со мной. Ну так и вышло, в конце концов нельзя вечно быть в ссоре.

После нас еще три пары выходили на ковер. Мы выиграли все встречи, но победа Ники была особенной: не успели ударить в барабаны, не успел зурнач надуть щеки и подуть в свою зурну, как Ника подхватил соперника и тут же уложил на лопатки. Смех и аплодисменты смешались.

Одним словом, горийцы потерпели позорное поражение — ни одного очка не дали им набрать. Директор училища даже шутя извинился перед ними — негостеприимно, говорит, вас приняли.

Подошла Мзия, поздравила и сказала:

— Теперь все ясно, умственные способности у тебя хуже физических. Был бы просто лентяем — и борьбой не занимался.

Представляете! Выходит, и она меня тупицей считает… А тут еще наш директор ошарашил меня:

— Спасибо, Гио, защитил честь училища! Но что мне твоему отцу сказать — он звонил уже два раза, спрашивал, как ты учишься. Я особенно расстраивать его не стал, думал, втянешься, серьезнее начнешь относиться к учебе, а сейчас вот подумал, что тебе лучше заняться спортом. Трактористом ты, как видно, не хочешь быть. Что скажешь? Подумай над этим.

Уйти из училища?! И никогда не увидеть больше Мзию? Нет, нет…

Я опустил голову, не ответил, но решил…

Вы и сами догадываетесь, что я решил. Есть у меня сила воли, и умственные способности тоже. Мзия убедится в этом.

Зима

Зима подкралась незаметно. Долго моросил дождь, потом к каплям дождя примешались снежинки, развезло кругом, потом подморозило, выпал иней, задул холодный ветер, и окна в училище закрыли. И тут по-настоящему повалил снег. Мы и до этого ходили в пальто, а как увидели снег, еще больше стали кутаться.

Гора раненых вся побелела, а далекие вершины и склоны затерялись в белом тумане, за завесой снежинок.

В снежной тишине резко, отчетливо звучали наши голоса и гул машин и тракторов.

По утрам лежали в постели сколько можно было и, высунув из-под одеяла руки, листали потрепанные страницы учебника.

В училище центральное отопление, это, конечно, очень удобно и хорошо, но с пылающим очагом у нас дома и нашим камином, в котором потрескивают поленья и весело гудит огонь, все равно не сравню.

Здесь, в районе Гори, зима много холоднее, чем у нас, в Алазанской долине: чуть не все время дует колючий ветер, гнутся деревья и ежатся воробьи. И снег под ногами скрипит здесь совсем по-другому, но все равно зима везде одинаково белая и одинаково приносит радость — можно закидывать друг друга снежками, устраивать игры…

Зураб часто бывает в своей деревне, навещает родных, а когда возвращается и привозит всякую всячину, тогда я чувствую тепло рук и моей матери.

Зима помогала мне: непривычный холод заставлял больше времени проводить в комнате, читальном зале, уткнувшись в учебники и тетрадки. По воскресеньям мы ездим в Гори; из Плави приезжают девочки, мы встречаемся с ними и вместе проводим время, находим развлечения.

Пройдет год с лишним, я окончу училище, и хорошо окончу — поборол-таки лень. Через год буду трактористом. Куда направят, там и буду работать и минуты колебаться не стану. Я вспашу бескрайнюю долину, буду пахать и днем и ночью при свете фар. А потом зашелестит, заколышется пшеница…

Мама часто говорила мне: некоторые потому растут бездельниками пустоголовыми, что все им достается без труда и забот — даром, как воздух. Я докажу тебе, мама, что я не отношусь к их числу.

Буду работать и учиться! И меня будут считать на селе человеком.

Весна

О наступлении весны оповестили не ласточки. Сначала вдоль плетней вытянулись к солнышку травинки, за ними последовали подснежники — рассыпались по склонам, и за подснежниками вырвались из земли фиалки.

В виноградниках раздались ритмичные звуки — это обстругивали подпорки для лоз.

И на занятия, в гаражи и мастерские, мы ходим без пальто.

Значит, пришла весна.

И солнце разом подобрало снег, который, я уже думал, навеки покрыл землю, а недели через две оно обратило в пар лужи и обсушило землю. Настала весна.

Нам объявили, что пришло время проверить наши знания, настал час подпустить нас к трактору, посмотреть, как мы с ним поладим.

Ребята радовались, а я почему-то испугался. Сам не знаю, почему меня охватил страх — страх первого шага, когда сомневаешься в своих силах, в себе, боишься не справиться!

Потом-то я узнал, что такое чувство страха опасно, может привести к беде. Но побороть себя я не мог и решил увильнуть от занятий в поле.

Когда трактор вышел в поле, мы потянулись за ним. Ребята весело шумели, а у меня вид был мрачный, я сам чувствовал это. Ну прямо ужас какой-то обуял при мысли, что придется вести трактор!

Когда преподаватель выкликнул мою фамилию, проверяя по журналу, все ли мы тут, я сказал, что плохо чувствую себя, и отпросился с урока.

Преподаватель строго поглядел на меня и сказал:

— Заберись сначала на трактор, поведи его!

Я растерялся. Что было делать? Я медленно забрался на трактор. Включил даже скорость, тронул его с места! Трактор шел, и вдруг штурвал перестал меня слушаться. А может, руки не слушались? Трактор несся к канаве.

Преподаватель был рядом. Молчал, будто ничего особенного не происходит.

Ребята закричали, зашумели.

Наконец я повернул трактор, сам не знаю как, и удивился даже. И только тут, когда я справился с ним, преподаватель заговорил:

— Останови.

Я нажал — думал, что на тормоз, оказалось — включил скорость.

Трактор рванулся вперед.

Не ухвати преподаватель руль, мы наверняка врезались бы в яблони, росшие с края поля.

Когда я сходил с трактора, преподаватель сказал мне тихо, так, чтобы не слышали другие:

— Знания у тебя нетвердые и решительности мало, а решительность значит вдвое больше силы.

Я вспыхнул.

— Что с тобой было? — спросил Зураб, когда я сошел.

— Ничего особенного, — ответил за меня преподаватель. — Я нарочно включил вторую скорость, хотел посмотреть, как он поступит.

Помните про мой разговор с Зурабом про ркацители и саперави, я уверял, что эти сорта винограда и тут приживутся, а Зураб не соглашался, и мы побились об заклад? Я рассказал об этом директору и попросил разрешить посадить лозы. Потом написал отцу, попросил прислать «всего пятьдесят годовалых лоз» саперави и ркацители поровну и сообщал, конечно, про наш спор. Послал он мне лозы с дядей Гурамом (он часто бывает и у нас в деревне и меня не забывает). Все ребята нашего курса помогали мне копать землю, сажать их, ставить подпорки.

Все мы с нетерпением ждали весны — увидеть, прижились ли саженцы.

Посмотрим, чем закончится мой спор с Зурабом!

Мнения ребят разделились, но большинство на моей стороне. Через год должен быть первый урожай. Правда, меня здесь уже не будет в ту осень — ртвели я встречу дома, в Кахетии. Но перед отъездом увижу, как вылупятся виноградинки на гроздьях. В конце концов, вернусь сюда осенью; должен же я буду иногда наведываться в училище — я уже свыкся со всем здесь… Прирос к училищу душой.

Родные меня не забывают, не только дядя Гурам, но и сестра моя, студентка, два раза приезжала из Тбилиси, а от Михо раз в неделю получаю письмо. Представьте, и Гела научился писать — по две страницы заполняет. Самые интересные письма — от Джумбера, о всяких городских новостях.

Я часто думаю, кто же здесь в училище друг-приятель моего отца, но так и не могу догадаться. Все преподаватели одинаково относятся ко мне. Директор? Однажды мне так досталось за то, что я из Гори чуть не в полночь вернулся…

Через несколько дней я поеду домой — на неделю, погляжу, что там творит весна. Наверно, и там помогла набухнуть почкам, и там накинула на землю белый пар, заставила запеть птиц, а лозу «пустить слезу».

Отец, наверно, уже вскапывает огород…

Вот и прошли эти несколько дней, и я уже дома, в деревне. Какими радостными криками встретила меня бабушка, какие навернулись слезы у мамы, как обрадовался Михо и как заулыбался мой угрюмый отец, это вы легко вообразите себе — знакомая картина для всех и везде, так зачем мне описывать ее. Соседи оглядели меня и заявили, что я возмужал.

Семь месяцев не видел я родных и свою деревню. Не нагляжусь никак, не наговорюсь. Радость захлестнула меня, но всю первую ночь дома почему-то снилось училище.

И пища и вода здесь не кажутся мне уже самыми вкусными.

А из окна не видно Горы раненых, и, представьте, не хватает мне ее.

Отец разговаривает со мной как со взрослым.

За столом он не курит больше нервно одну сигарету за другой, не зная «что со мной делать». У мамы не навертываются больше слезы отчаяния. И бабушка не пилит меня больше, не твердит: «Да открой ты книгу, загляни в нее, негодник!»

Весна в наших местах показалась мне все-таки особенной, как-то по-новому почувствовал я ее, может, потому, что наполнила воспоминаниями детства. И тут, дома, я в первый раз обратил внимание, как заливаются дрозды. Раньше мне казалось, они трещат, и виделись желторотые птенцы в гнездах, а теперь я услышал пение и почему-то вспомнилась Мзия.

Я лежал в постели — только проснулся, в окно врывалось пение дроздов, проникало прямо в душу.

Из кухни доносился разговор.

— Тебе смешно, конечно! — горячилась мама.

— Не вижу, из-за чего переживать! — Отец сдержанно засмеялся.

— Ну что с тобой говорить!

Интересно, из-за чего они спорят?

— Тысячу раз объяснял тебе, но ты не понимаешь. Разве я виноват? — уже серьезно говорит отец.

— Что тут понимать! Не успел подрасти, а уже с девочкой переписывается!

Ого! Пропал я!.. В день отъезда от Мзии письмо получил и забыл оставить его в общежитии, вспомнил уже в автобусе. Сунул в карман брюк — не мог же выбросить! Мама, наверное, собиралась стирать их и вывернула карманы. Все, конец мне теперь, если не заступится отец! Хорошо, что Михо спит, не слышит этого разговора, не то по всему свету разнесет.

— Но я не вижу в этом ничего худого!

— Не хочешь видеть! Что он еще смыслит в жизни?

— Мал он еще, что он может разуметь!

— Вот и ты говоришь — мал еще! Правильно — он ребенок, так куда ему влюбляться?

— Любовь не разбирается в годах. Пускай любит, что тут особенного? Любовь — самое благородное чувство, она толкает человека на хорошие поступки, а потом…

— Хватит! — оборвала мама. — Каким сам был ветреным, таким и сын у тебя растет! И как это он весь в тебя пошел!

— А в кого же он должен был пойти! — смеется отец. — Лучше пусть пораньше узнает, что такое семья, жизнь. Не видишь, теперь ребята рано начинают взрослеть. Я приветствую любовь Гио, — медленно произнес отец.

— А ты знаешь, кто такая эта девочка?

— А я при чем? Кто любит ее, тот, наверное, знает.

— О господи, с ума меня сведете!

— Дай перечту письмо.

— Так понравилось, что наизусть собираешься заучить?

Некоторое время было тихо.

— Прекрасное письмо! — сказал немного погодя отец. И размечтался: — Почитать бы ответ Гио!

— Он с тобой очень считается, попроси, специально для тебя вторично напишет — память у него отличная, все вспомнит.

— Знай, и любовь помогла ему исправиться, образумиться. Мы, взрослые, плохо понимаем значение любви, так пугаемся, когда наши дети влюбляются, словно второй всемирный потоп им грозит. Забываем, что любовь порождает много доброго, хорошего.

— Ладно, работать не собираешься, не идешь на виноградник?

— Нет, сегодня не собираюсь. Столько времени Гио не видел, не разговаривал с ним. Сегодняшний день проведу с сыном. Разве не видишь, как он изменился! Присмотрюсь к нему, может, пойму, с чего качалась в нем перемена.

— С любви, конечно!

— Зря смеешься. Любовь тоже, но и что-то другое… Схожу, пока ребята спят, на огород, вчера не успел вскопать, перекопаю, а то мать из дома выгонит! — Отец засмеялся. — Видишь, я взрослый, всю Европу прошел во время войны, а перед мамой ребенком себя чувствую — и робею перед ней, и побаиваюсь. Ну я пошел. А где, кстати, мать?

— Пошла взять из инкубатора сто цыплят…

— Не могла мне сказать!

— Не хочет беспокоить тебя по пустякам.

Я не сразу сообразил, что отец пройдет через нашу комнату, и не успел притвориться спящим — глаза закрыл, но руки были в таком нелепом положении, в каком даже не вздремнешь.

Отец вошел в комнату, всмотрелся в меня. Потом приблизился к моей постели, склонился.

— Ты не спал, Гио?

Я открыл глаза.

Он приложил палец к губам.

— Ты ничего не слышал, хорошо?

Я тоже приложил палец к губам.

Он поцеловал меня в лоб, подмигнул и вышел на цыпочках.

Немного погодя я тоже встал, оделся и, не умываясь, спустился во двор. Я взял из сарая лопату и пошел помогать отцу. Мы вскапывали землю под помидоры, под петрушку, салат и лук.

— Мне теперь все нипочем! — шутит отец. — Взрослый мужчина стал плечом к плечу со мной — буду звезды с неба хватать!

— Как будто не так!

— А ты по-настоящему копать научился, вижу! Комья выворачиваешь и разрыхляешь!

— Чего тут было учиться!

— Чего учиться?! Думаешь, землю перекопать — дело простое, пустяковое? А вот послушай, что я тебе скажу. Ты когда-нибудь слыхал, чтобы пели песню, когда копают? Подумай, не отвечай сразу.

— А чего думать, не поют.

— А я вот прочел в книге, что и, вскапывая землю, крестьяне поют песню. Хотел бы я знать, где автор услыхал ее.

— А почему не поют? Потому что, когда копаешь, назад идешь?

— Нет, просто весь организм сильно напрягается, особенно грудь, сам видишь, как сгибаешься, всем телом наваливаешься на черенок, дышать и то тяжело.

— Давай попробуем петь!

— Давай начинай ты.

Я точу тебя, точу, мой серп, Мой серп, орудие мое…

— Хватит, хватит! Кто ж так поет!

— Совсем забыл, что мне нельзя петь при других! А может, выдержишь? Ну как, продолжать? Я же не виноват, что у меня ни слуха, ни голоса!

— Ладно, продолжай.

Я запел, отец подпевал. Прокопали мы немного с песней и чуть с ног не повалились — начали задыхаться, пот градом полил. Я остановился, навалился грудью на черенок лопаты, отираю пот со лба.

— Ну, что скажешь? — смеется отец, тоже утирая пот.

— А то, что нельзя петь, когда копаешь землю.

С веранды на нас удивленно взирали Михо и мама: чего это мы песню жнецов запели с лопатами в руках?

После завтрака голова кругом пошла от вопросов. Больше всех расспрашивала бабушка. Все ей хотелось знать: какие ребята со мной учатся, не хулиганят ли, не сбивают ли меня с пути, и какой в том районе климат, не было ли засухи, не побило ли градом виноград — в наших краях это часто бывает. Михо слушал нас и со смеху покатывался. А что было смешного? Наконец отец меня вызволил, предложил пойти с ним на виноградник, помочь ему подрезать. Я обрадовался — научусь подрезать лозу, мне ведь ухаживать за моими лозами в Цихистави. И только наточили мы садовые ножи, как послышался голос Гелы — окликал меня с дороги, звал и меня и отца. Мы поспешили к воротам и увидели Гелу возле маленького автобуса — он указывал кому-то на наш дом.

— Встречайте гостей, видите, целый автобус приехал!

— А чего орешь, отворил бы ворота, впустил их! — сказал я.

Отец разглядывал приникшие к стеклам лица и явно не находил знакомых, и от этого вид у него был немного растерянный. Конечно, он все же приглашал их в дом.

— Пожалуйте, прошу в дом.

— Спасибо, спешим, мы проездом, — улыбаясь ответил водитель.

Я залез в автобус, оглядел там всех, но тоже не обнаружил знакомых. Все смотрят на меня, улыбаются, а я чувствую — краснею.

— Пожалуйста, проходите!

Думаю, не зря же они остановились у нашего дома?

И тут вынырнул вдруг откуда-то в самом конце автобуса Зураб! И хохочет. Я подлетел к нему, мы обнялись.

— Ну что, разыграл тебя!

— Ничего себе шутка!

Кругом засмеялись.

— Пап, это Зураб! — крикнул я отцу и подвел к нему Зураба.

Отец поцеловал его в лоб и опять пригласил всех в дом — в автобусе оказались родные и родственники Зураба. Они ехали в соседнее село к двоюродному брату Зураба на свадьбу. Поэтому и торопились, не хотели даже сходить с автобуса, но мы уговорили их в конце концов.

— Дети наши дружат, — сказал отец, — должны же и мы познакомиться, — и настоял на своем.

Погостили у нас часок и уехали, обещав на обратном пути по-настоящему оценить наше хлебосольство.

Когда мы прощались с ними, Зураб сказал мне вдруг:

— Слушай, Гио, не хотел тебе говорить, знаю, расстроишься, но лучше скажу, все равно узнаешь: Гиго Хибулури из нашей группы трактор вел, не сумел вовремя остановить и наехал на твой опытный участок, примял твои лозы, прямо с землей сровнял!

Автобус тронулся. Я стоял растерянный. Меня будто пришибли. Столько труда вложил, столько возился с лозами, такие надежды возлагал — и вот все прахом! Вернусь в Цихистави и так изобью этого Гиго Хибулури, всю жизнь меня помнить будет, а там пускай хоть исключают.

И решил тут же ехать.

— Что случилось? — спросил отец.

— Трактором проехались по моим саженцам. Я должен ехать.

— Как подсказывает сердце, так и поступай.

Мама ворча уложила мои вещи в чемодан. Михо расстроился — раз сто протер очки за полчаса от волнения, а бабушка на отца рассердилась: зачем отпускает меня так скоро, наглядеться как следует на меня не успела.

— Дело требует, надо ему ехать. — объяснил отец, но бабушка заявила, что ее любовь ко мне тоже кое-что значит.

Когда я сел в автобус, отец сказал мне:

— Молодец, сынок, теперь я вижу, что ты в самом деле посерьезнел. И учителя довольны тобой. Я часто разговариваю по телефону с вашим директором, знаю, как у тебя дела… Привет Мзии, — и улыбнулся лукаво.

Я промолчал.

Уже в Тбилиси, садясь в горийский поезд, я сообразил, что Зураб разыграл меня: ведь мой опытный виноградник весь между яблонями! Никакой трактор туда не мог заехать! Как же я сразу не вспомнил об этом!

Возвращаться обратно домой я все же не стал, все равно через два дня надо быть в училище. Родных повидал, а в училище меня уже тянуло как домой.

Поезд подъезжал к Гори, в сумерках весеннего вечера виднелись очертания Горийской крепости…

Примечания

1

В грузинских именах и словах ударение свободное, равномерно падает на все слоги.

(обратно)

2

Лахти — старинная игра с нагайкой, в которую играют мальчики.

(обратно)

3

Марани — помещение, где хранятся припасы на зиму и большие кувшины для вина, врытые в землю.

(обратно)

4

Аце — возглас, которым погоняют осла.

(обратно)

5

Алазани — река в Кахетии (в Восточной Грузии) — образует плодородную Алазанскую долину, где находятся поля и виноградники.

(обратно)

6

Телави — город в Кахетии.

(обратно)

7

Варенье из грецкого ореха варят, когда скорлупа еще не отвердела и ядро не созрело.

(обратно)

8

Хачапури — пирог с сыром.

(обратно)

9

Никора — кличка коровы или быка.

(обратно)

10

Ртвели — сбор винограда.

(обратно)

11

Шоти — хлеб домашней выпечки, узкий, длинный хлебец.

(обратно)

12

Чавчавадзе Илья Григорьевич (1837–1907) — выдающийся грузинский писатель и общественный деятель.

(обратно)

13

Тонэ — большая, высотой больше метра, печь из глины, округлой формы, в которой выпекается хлеб-шоти.

(обратно)

14

У грузин не принято обращение по имени и отчеству.

(обратно)

15

Сорта винограда с тонкой кожицей, которые растут в Кахетии.

(обратно)

Оглавление

Зеленые каникулы

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

Вперед, лентяи!

  Часть первая

    Конец знакомого пути

    Приговор отложен

    Лето

  Часть вторая

    Мосты, мосты…

    Как я зашевелил мозгами

    Начало

    Когда вода кажется невкусной

    Отлет ласточек

    Страшно и директору бывает

    Письмо без адресата

    Вперед, лентяи!

    Мой проступок

    Легенда о Горе раненых

    Мзия

    Подумаешь — борьба!

    Зима

    Весна Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg