«Подсолнушек»

Подсолнушек (fb2) - Подсолнушек 461K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Иван Филиппович Синельников

Иван Филиппович Синельников Подсолнушек

Предисловие

Писать для детей очень трудно, но рассказывать о них самих еще труднее.

Автор этой скромной книжки Иван Филиппович Синельников рассказывает о детях так, как рассказывал бы о своих сверстниках сам маленький герой — безыскусственно, просто, даже чуть наивно. Он видит наш современный мир взрослых детскими глазами, восхищается их восхищением, радуется их радостью, удивляется их удивлением.

Его мальчишки: — не заведенные куклы, не посыпанные сахарной пудрой пай-мальчики, не маленькие старички, изрекающие по каждому поводу нравоучительные мысли, а наши обыкновенные советские дети, любопытные, жадные ко всему, что их окружает, подчас озорные. И у каждого свой характер, свое лицо. И в этом подкупающая привлекательная сторона незатейливых рассказов Ивана Синельникова, подчас будто списанных с натуры. Они правдивы, искренни, образны. Образность их — художественные детали, метафоры и сравнения — тоже как будто увидены детскими глазами. Сказать, что «тень летящего самолета скользит по степи, словно тянется за ним на веревке» или что дождевые капли «застучали по крыше как тысячи молоточков», — как это верно и близко детскому восприятию мира. И таких деталей в рассказах И. Синельникова немало. Рассказы прочтут с интересом и дети и взрослые. Детям доступны живость новелл, до предела прозрачный язык, близкие их восприятию переживания маленьких героев, взрослых заинтересует тонкость и непосредственность детских чувств при первом знакомстве с окружающим миром.

Первый робкий рассказ Ивана Синельникова был напечатан в 1946 году в альманахе «Дон». После этого автором написано немало. Но рассказы этого сборника — «Побег», «Заячья шубка», «Лешка-Робинзон», «Щукаренок» и особенно «Подсолнушек» можно считать лучшими из всего им написанного.

Об этих рассказах, прочитанных еще в рукописи, тепло отзывались такой художник, как Валентин Катаев, и наш земляк, тонкий знаток детской души Иван Василенко. Им принадлежит первое доброе слово о Синельникове. И можно только пожелать, чтобы это доброе слово автор оправдал в новых рассказах. Книжка эта только обнадеживающее начало, а за нею должен последовать упорный труд мастера. Пожелаем же Ивану Синельникову доброго пути!

Г. Шолохов-Синявский

Новогодняя ночь

В окно, уцелевшее после артиллерийского обстрела, пробрался лунный луч. Он лег на полу, возле кровати, уперся в стену. Стена точно ожила, и на ней разноцветными искрами переливается иней. Иней — на потолке, карнизах и на давно не топленной железной печке.

Дима лежит на кровати, смотрит на иней, и ему кажется, будто дед-мороз развесил в комнате свои игрушки.

Завтра — Новый год и день рождения Димы. Он вспомнил, как справляли его именины в прошлом году. Большая убранная елка стояла посреди комнаты. Вечером со свертком пришел папа. Он зажег свечи на елке и шутливо потрепал Диму за уши.

— Димка-невидимка! — сказал он. — Расти большой, как эта елка!

А утром Дима нашел под подушкой портфель с учебниками — подарок деда-мороза.

Дима шарит рукой под подушкой и говорит вслух:

— Может, и теперь дед-мороз положил что-нибудь вкусное?

Ему хочется пить, но вода в бидоне замерзла, а водопровод давно не работает.

У другой стены, укрытая поверх одеяла тяжелой маминой шубой, лежит Димина сестренка Света. Она долго плакала, потом уснула.

Откинув одеяло, мальчик садится на кровать, осторожно щупает забинтованную голову. Недавно он вышел на улицу, недалеко разорвался снаряд — осколок ранил его. Мама сделала перевязку, пошла за врачом.

Давно бы ей пора вернуться… Дима прислушивается к гулу орудий. Стреляют наши батареи. Прежде чем сюда долетит звук, на потухшей электрической лампочке вспыхивают зарницы. Кажется, будто лампочка, набравшись сил, хочет загореться, но что-то ей мешает.

…Незаметно наступает утро. В комнату просачивается свет, жиденький, мутный, как застоявшаяся в аквариуме вода. От этого стены и печка выглядят еще холоднее и хочется с головой спрятаться под одеяло. Там теплей, но страшно. И мамы все нет.

Дима напряженно смотрит на дверь. Он даже слышит шаги на лестничной площадке. Наверно, мама… Раньше она ходила быстро, не останавливалась на площадке. Теперь у нее что-то с сердцем. Сейчас она войдет, сядет на стул и, откинувшись на спинку, долго будет сидеть отдыхать с закрытыми глазами. Расстегнет пуговки на шубе, полчаса будет разматывать шарф. Покончив с этим, вздохнет и скажет: «Наверно, скоро помру!.. Все помрем!..»

Сначала Диме было страшно слушать ее, потом привык. Он не верил и не мог себе представить, что не будет ни его самого, ни мамы. Почти все соседи умерли, а он с мамой нет!

В углу что-то по-птичьи пискнуло: ить… вить… ити… вити…

Дима удивился: «Не может быть, чтобы это была мышка!» Давно уже нет ни мышей, ни кошек, ни собак. Ему кажется, что их вообще никогда не было.

На своей раскладушке заворочалась Света и уронила на пол жестяную коробку. В этой коробке она хранила собранную летом коллекцию бабочек, жучков и козявок. Коробка была пуста и лежала раскрытой…

Дима опять услыхал птичий голосок. Он посмотрел на печку и все понял. Это ветер раскачивал печную дверцу, и она взвизгивала: ить… вить…

На стене в облупившейся раме висит большая картина. Диме не хотелось бы на нее смотреть, но глаза сами тянутся к ней. И как не смотреть, когда там нарисованы утка, заяц и большая жирная рыба? Когда на них смотришь, начинает ныть в животе.

Если бы все это было настоящее!..

Вдруг Диме почудилось, будто заяц шевельнул ушами, сел на задние лапки и заговорил:

— Хочешь, я тебе принесу рыбки?

— Конечно, хочу, — сказал Дима.

— Сейчас!

Заяц прыгнул на пол и убежал. На картине остались утка и жирная рыба.

Пока Дима ждал зайца, утка и рыба тоже ожили. Утка улетела, а рыба бултыхнулась в аквариум и ну там нырять и плавать!

— Ага! — закричал Дима. — Попалась!

Дима взял со стола нож, стал подкрадываться к аквариуму. Там он увидел крошечных, вмерзших в лед золотых рыбок. Их окружали маленькие пузырьки воздуха. Откалывая ножом лед, Дима добрался до рыбок и стал их есть.

Ел не разжевывая, не ощущая вкуса. Когда остались две рыбки, Дима положил их на подушку Светланы. С трудом он добрался до кровати и лег.

…Дима метался в бреду. Он видел себя на улице, пустынной и черной. Снег тоже почему-то был черный и совсем не холодный. Дима взял его и руку, и руке стало тепло, как в варежке. Потом к нему подходила Светлана с золотыми рыбками.

Первое, что он увидел, когда очнулся, была печь. В ней горели дрова и пахло чем-то съедобным, вкусным. От этого запаха Диму стошнило. Вот уж чего бы он не хотел, так это есть!

Потом он увидел маму. Она не сидела на стуле с закрытыми глазами и не разматывала шарф. Она что-то жарила на плите. Дима видел на столе каравай пшеничного хлеба, бутылку молока и целую гору еды. Дима даже закрыл глаза: уж не приснилось ли все это?

К нему наклонилась мама:

— Димка-невидимка! — радостно сказала она. — Ты проспал день своего рождения! Сегодня — третье января. Наши прогнали фашистов!

Дима плохо слышал слова матери, как будто ему в уши набилась мыльная пена. Но он улыбнулся. Потом, силясь что-то припомнить, посмотрел на картину. Рыба, утка и заяц по-прежнему были на своих местах. Аквариума не было на подоконнике: наверно, мама отнесла в чулан.

Побег

Тетю вызвали телеграммой, когда скоропостижно умерла Костина мать. Покойницу похоронили, а племянника Катерина Семеновна решила увезти к себе.

Перед отъездом громоздкие вещи тетя распродала, а кое-что помельче стала укладывать в узлы и чемоданы. Костя ко всему оставался безучастным, но когда увидел, что тетя укладывает в чемодан мамины лакированные туфли и голубое шелковое платье, у него выступили слезы.

Тетя удивленно взглянула на мальчика.

— Глупенький, — сказала она, — покойнице теперь ничего не надо, а вещи хорошие. Не оставлять же их тут!

Будь Костя постарше, он бы устроился на работу и никуда не уезжал. Но ему шел только одиннадцатый год, учился он в четвертом классе, а таких на работу не принимают.

Механик гаража, где работала Костина мама, и вахтерша Полина Егоровна тоже советовали Косте уехать.

— Не к чужим едешь, а к родной тете, — сказала Полина Егоровна. — Подрастешь, закончишь школу — вернешься к нам.

На прощание механик, дядя Степа, подарил Косте настоящие шоферские перчатки-краги и книжку Аркадия Гайдара.

Но Косте было не до подарков.

…Комнаты у тети были тесные, низенькие, в сумрачном углу висело много икон. День и ночь перед ними горели лампады. Оттого что комнаты никогда не проветривались, казалось, все здесь: стены, потолок, старинная мебель в белых чехлах и даже пузатый медный самовар — было насквозь пропитано запахом лампадного масла и ладана.

К тете ходили какие-то больные женщины. Они приносили в кошелках живых кур, гусей, толстые куски свиного сала. Тетя запиралась в своей комнате, что-то там делала. Уходили женщины с пустыми кошелками.

Все в тетином доме казалось мальчику странным и непонятным, все угнетало и давило его. Дома он читал книги, слушал «Пионерскую зорьку», занимался гимнастикой. Здесь же он не видел ни журналов, ни книг. Молчало радио.

У тети жила еще девочка Тоня — ровесница Кости. Она с утра до ночи хлопотала по хозяйству, Костя пробовал заговорить с ней. Тоня взглядом указывала на тетину комнату и, приложив палец к губам, убегала на кухню. Не раз Костя слышал, как тетя приказывала девочке:

— Тоня, сбегай в аптеку за лекарством!

— Тоня, нагрей воды!

— Тоня, укрой мне ноги!

Девочка мчалась в аптеку, проворно грела воду, закутывала тетины ноги платком.

Как-то, когда тети не было дома, Тоня заговорила с Костей:

— Скучно тебе у нас?

— Скучно, — сказал Костя. — У вас даже радио никогда не играет.

Он выжидающе смотрел на девочку. Она была так худа, что сквозь тонкое платье остро проступали ключицы. Ее левая рука казалась тоньше правой и была обмотана тряпкой.

— Что у тебя с рукой? — спросил Костя.

— Болит.

— Надо пойти к доктору.

Девочка отрицательно покачала головой:

— Доктор станет резать, а Катерина Семеновна обещали вылечить.

Костя удивился:

— Да разве она доктор?

— Не доктор, а лечит. Молитву такую знает.

— Моли-итву?! — еще больше удивился Костя. — Кто ж молитвами лечит?

Тоня пожала плечами.

— Твоя мама умерла? — спросила она.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. У меня тоже нет мамы. Катерина Семеновна забрали меня к себе.

Тоня взяла Костю за руку.

— Пойдем, я тебе покажу что-то интересное.

Они подошли к самовару.

— Гляди, это — я, — засмеялась девочка. — Похожая?

Костя увидел в самоваре еще одну смешную рожицу с пухлыми щеками и приплюснутым носом. Он невольно рассмеялся, узнав себя:

— Как в кривом зеркале! Все шиворот-навыворот!

Время бежало незаметно. Тоня перестала дичиться Кости. Она много смеялась, рассказывала о себе, о дедушке, у которого жила в Цимле, на берегу моря.

— Хорошо было там, — вздохнула Тоня. — Дедушка рыбачил, я ему помогала. По морю пароходы плавали, большие, как двухэтажный дом. А волны, тоже огромные, шумят, звенят, грохочут — дзинь, бум, трах!..

— Я тоже был на море, — похвастался Костя. — Видел пароходы и теплоходы в пятиэтажный дом!

Девочка улыбнулась, а Костя продолжал:

— Дядя Степа брал меня с собой в командировку, в Крым. Там мы видели апельсинные сады и железные деревья…

Тоня подозрительно покосилась на Костю.

— Врешь, железных деревьев не бывает! Они — деревянные!

— Бывают и железные! Самшит! — горячо доказывал Костя. — И мамонтовые деревья бывают! Можешь даже спросить дядю Степу!

Тоня вдруг перестала смеяться. Она вздрогнула и проворно выбежала из комнаты. Костя увидел входящую по ступеням Екатерину Семеновну.

Тетя — высокая и худая, седые редкие волосы она заплетает в косу и укладывает свернутым в колечко жиденьким жгутом, голову закутывает монашеским черным платком; несмотря на жару, она носит темное шерстяное платье. В складках этого платья, как казалось Косте, и таился тот запах, которого он не переносил. Запах этот, как угар, сопровождал тетю и распространялся по всему дому. Ходит тетя бесшумно, разговаривает тихо, как будто вблизи лежит покойник и она боится его потревожить.

Екатерина Семеновна не спеша подошла к племяннику и положила ему на плечо сухую жилистую руку. Костя увидел вблизи ее лицо. Глаза зеленые и без ресниц, подбородок заостренный, по бокам рта — глубокие бороздки морщин, а на щеке кнопкой электрического звонка торчит большая родинка.

«Что, если надавить?..» — подумал Костя.

Тетя не баловала племянника разговорами. С тех пор как он приехал, она говорила с ним два или три раза. Впрочем, и Костя не нуждался в ее беседах. Они напоминали ему скучные уроки, которые он не любил и плохо слушал.

Сейчас тетя заговорила:

— Сирота ты моя горемычная. Отец ушел к другой, мать померла, остался один, как перст. Если бы не тетя, не ее доброта, что бы ты делал?

Костя промолчал.

— Мать твоя не верила в бога, — вкрадчиво продолжала тетя, — в церковь не ходила, святую богоматерь не признавала. Вот она, матушка-богородица, и наказала ее за строптивость. А мы с тобой будем в церковь ходить? — неожиданно спросила тетя.

— Чего я там не видел?! — удивился Костя.

— Как — чего?! — тоже удивилась тетя. — Там священник служит, святое таинство свершает, хор поет. Поглядишь, послушаешь — и на душе станет легче.

Костя потянулся к розетке: хотел включить радио, но тетя удержала его руку:

— Погоди, слушай, что я говорю! Конечно, силком в церковь тебя тащить не буду. А ты не ершись.

— Хорошо…

Оставшись один, Костя подумал:

«Насчет церкви я просто так пообещал. Надо еще поговорить с Тоней».

Костя стал замкнутым и молчаливым. Жил он теперь воспоминаниями, и они приходили к нему, словно из прочитанных сказок.

…Весеннее половодье. Дон разлился, как море. Вдвоем с матерью они плывут на теплоходе. Костя смотрит на воду, и ему кажется, будто облака не в небе, а внизу, под теплоходом, и под ними — жуткая глубина. Там, где вода сошла, обнажив верхушки кустарников, мокрые до пояса стоят телеграфные столбы. Над головой пролетают стайки диких уток…

Вечером, отказавшись от ужина, Костя взобрался на свой сундук. На другом сундуке уснула Тоня. Екатерина Семеновна за столом читала толстую книгу в кожаном переплете. Тетя шевелила губами то быстро, то медленно, и под ее бормотание мальчик заснул.

…Проснулся Костя от удушья. Свесив с сундука ноги, он осмотрелся: прежняя комната. Косте показалось, будто все эти кресла и стулья в чем-то провинились перед тетей, и она в наказание расставила их по углам.

Костя видит, как вместе с тетей в комнату вошла незнакомая женщина. Наверно, она очень торопилась и успела набросить поверх сорочки только полосатую юбку. В руках женщина держала завернутого в одеяло ребенка.

— Матушка, Катерина Семеновна… — задыхаясь говорила женщина, — помогите!.. Мальчонку нечаянно обварили… Чайник опрокинулся…

Лицо женщины было искажено болью, будто на нее самое плеснули кипятком. Завернутый в одеяло ребенок уже не плакал, а хрипел.

Костя вспомнил, как когда-то нечаянно обжег палец, было ужасно больно. Он посмотрел на мальчика: «Его надо скорей в больницу!.. Ну чем ей поможет тетя?»

Тетя не спешила посылать женщину и больницу, нет. Она медленно повернулась к иконам и начала шептать молитвы. Молилась долго, усердно, потом взяла с божницы пузырек с какой-то жидкостью, взболтнула и обрызгала мальчика. Ребенок вздрогнул и захлебнулся криком. С болью и тупой покорностью на него смотрела мать.

— Не печалься, молодка, — утешала женщину тетя, — за грехи наши тяжкие господь наказывает нас. — Тетя передала женщине пузырек. — Этим будешь смазывать младенца. Маслице-то святое, из города Иерусалима!

Пламя свечи, зажженной тетей, колебалось как от ветра. В широко открытых глазах мальчика отраженный огонек почему-то казался холодным.

* * *

Был какой-то церковный праздник. Екатерина Семеновна вернулась из церкви со старухами приятельницами. Одна сгорбленная, с бельмом на глазу — Ивановна, другая тучная, могучего сложения — Егоровна.

— Егоровна торгует на базаре рыбой и раками, — шепнула Косте на ухо Тоня.

Егоровна говорила густым голосом, и от нее разило сырой рыбой. Рот у нее тоже был рыбий, а на левой щеке, возле ноздри, как у тети, торчала родинка. Если тетина родинка, как думал Костя, могла звонить дискантом, то родинка Егоровны — басом.

По случаю праздника тетя надела голубое шелковое платье и лакированные туфли на высоких каблуках. Туфли, видимо, были ей малы: когда она ступала, левую ногу поворачивала носком внутрь, будто переходила вброд ручей, ощупывая дно ногами.

Мелкими шажками тетя добралась до кровати, позвала Тоню.

— Сними с меня, ради бога, эти ужасные туфли! — сказала она.

Костя сразу их узнал:

«Теперь мамино платье и туфли будут вонять клопами и ладаном».

Старухи ехидно переглянулись: дескать, старая яга, корчит из себя молодую. Седина в бороду — бес в ребро.

До Кости донесся как бы издалека хриплый голос:

— Слыхали, где-то родился младенец с усами и бородой? — Это говорила Егоровна. — Все от бога. Уж и дети — не дети, а какие-то антихристы.

— Их в школах греху обучают, — поспешно заметила одноглазая.

— От школ-то и происходят безобразия. Их там учат стрелять да стекла разбивать каменьями.

Лицо у Кости вспыхнуло:

— Неправда, — сказал он.

Егоровна строго посмотрела на мальчика.

— Ты помолчи, когда говорят старшие. Еще я слыхала, — продолжала она, — что храмы закроют, священников и верующих вышлют в холодные края, а церкви отдадут пионерам под клубы…

Тем временем, успев переодеться в черное платье, Екатерина Семеновна пригласила гостей к столу. Двигая острыми локтями, она достала из бархатной поминальницы просфору, разломила ее на части. Перед Костей тоже положила кусочек:

— Кушай, племянничек, поминай маму.

На глаза Косте навернулись слезы. Быстро смахнув их, он локтем отодвинул просфору на край стола.

Перестав жевать, старухи зло смотрели на мальчика.

— Телом господним требуешь? — прошамкала одна из них. — Этому вас в школе учат?

— За ухо, да на колени! — гаркнула торговка рыбой и покраснела, как вареный рак.

Костя растерянно устремил глаза на тетю, но лицо у нее точно окаменело.

— Так брезгуешь? — сдержанно спросила она.

— Не буду есть! — вызывающе сказал Костя.

Тетина рука как будто стала вдвое длиннее обычного. Она протянулась через стол и схватила Костю за ухо.

От неожиданности он вздрогнул.

— Не буду есть!.. Не буду! — упрямо твердил Костя. Вырвавшись, он выбежал во двор.

Костю душили слезы. Боясь расплакаться и этим показать свою слабость, он убежал в сарай.

В сарае стоял полумрак. Сквозь непритворенную дверь пробивался свет, и в нем кружились крошечные пылинки. В кустах притаилась серая кошка, она охотилась за молодыми воробьями.

К Косте подошел Жучок, положил ему голову на колени, заглянул в глаза.

Долго сдерживаемая обида прорвалась, и Костя заплакал:

— Что смотришь? — обратился он к собаке. — Тебе хорошо, а вот меня тетка хочет сделать каким-то монахом! Все равно не буду есть просфору!.. Все равно убегу к дяде Степе!..

Костя не слыхал, как вошла Тоня, а когда она тронула его за плечо, насторожился:

— Чего тебе?

— Ступай, Катерина Семеновна зовут. Ты не плачь.

— Я не плачу! К тетке не пойду!

— А куда пойдешь? — вкрадчиво спросила девочка. — Может, и я с тобой?

Костя промолчал.

Тоня потопталась на месте, ушла. Костя достал из тайника книгу и перчатки — подарок дяди Степы, подержал в руках, снова спрятал.

…Остаток дня Костя провел во дворе, а когда начало смеркаться и взошла полная луна, отправился на свой жесткий сундук. Спать ему не хотелось. К тому же было душно и кусались клопы. Костя только притворился спящим.

В простенке между окнами был прибит засиженный мухами плакат. На нем — белозубая красавица в нарядном платье, а чуть ниже — таинственные буквы «ТЭЖЭ». Рядом, куда указывает лунная дорожка, висело на гвозде мамино платье. Оно казалось прозрачным, а его складки горели холодным голубым светом.

Костя на цыпочках подошел к платью. Протянул руку. В соседней комнате, где спала Екатерина Семеновна, заскрипела пружина. Костя перестал дышать. Он слышал, как в груди колотилось сердце.

«Что если она выйдет?.. Ну и пусть!» Он снял платье, скомкал его и засунул за пазуху. «Надо и туфли. Они на гардеробе…» Костя взобрался на стул, нащупал одну туфлю. Вторая выскользнула из рук и упала между стеной и гардеробом.

Ему почудилось, будто тетя его окликнула. Сердце у Кости оборвалось. Но если бы сейчас перед ним появилась тетя, он бы ни за что не отдал мамины вещи.

Доставать вторую туфлю у него уже не было времени. Костя вышел на улицу.

Высоко в небе сверкали звезды. Одни были тусклые и далекие, другие нависли так низко, что казалось, встав на лестницу, их можно было потрогать рукой, как спелые вишни.

Мальчик оглянулся на дом Екатерины Семеновны. Он стоял в тени раскидистого тополя, тяжелый, мрачный, похожий на большой сундук, на котором спал Костя.

…И вот, вырвавшись на свободу, Костя шагает по улице. Рядом с ним, смешно размахивая руками, неотступно следует тень.

К рассвету Костя был уже на шоссе. Он надел перчатки и стал высматривать попутную машину.

Машин шло много. Одни груженые, другие порожняком, а вслед за ними тянулись облака пыли.

На душе у Кости было тревожно. Наверно, уже проснулась тетка, заявила в милицию… Теперь его, как жулика, ищут по всем дорогам.

Едва он об этом подумал, как услыхал за спиной собачий лай.

«Пропал! — решил Костя. — Ищут с собаками».

Он вспомнил противных старух, которые заставляли его есть просфору, вспомнил, как они злорадствовали, когда тетка трепала его за уши.

Костя сжал кулаки: «Пусть теперь попробуют схватить!»

Готовый принять бой, он быстро обернулся…

С обеих сторон шоссе лежала скошенная степь. По ней деловито расхаживали осторожные грачи. Стайка скворцов пролетела над головой и быстро, точно горсть песку, брошенного в воду, утонула вдали. Не было никакой погони. Только неведомо откуда появился Жучок. Он изловчился, подпрыгнул и лизнул Костю в подбородок.

— Жучок! — обрадовался мальчик. — И ты убежал от тетки? Пошли!

В балочке, где протекал ручей, они напились воды, спугнули куликов, погоняли лягушек и пошли дальше.

Мир таил в себе много неожиданных открытий, и все это волновало мальчика. Вот пробежала длиннохвостая степная ящерица и спряталась в траве. Там, где она притаилась, дрогнул цветок, и с его голубого венчика скатилась на землю крошечная капелька росы. Низко над стерней пролетела ворона и уселась на столбе. Соседние столбы, убегая к горизонту, становились маленькими, похожими на зубья расчески.

Идти с Жучком было легко и весело. Не хватало Тони, Костя пожалел, что не взял ее с собой: «Хорошо было бы жить с ней, как с сестрой. У нее ведь тоже нет мамы… Ходит она в лохмотьях! Он, Костя, подарил бы ей мамино платье… Подарил бы и туфли, но один остался там у Яги…»

К полудню Костя успел уйти далеко и решил отдохнуть. Он отыскал тенистую поляну, сел под дерево и протянул ноги.

Справа и слева лежала степь. Над ней — морская лазурь неба. И так же, как лодки в море, медленно двигались грузовики, тракторы и комбайны. В воображении Кости возникли весеннее половодье и теплоход «Михаил Кутузов». На нем они плывут с мамой по морю. Кругом, куда ни глянь, — вода, вода. Отяжелевшие веки смыкаются, Костя представляет себя на середине многоводной реки: «Так бы плыть и плыть до гаража, где работает дядя Степа…» Костя мечтательно улыбается. Но что это? Дорога, кювет и поляна с Жучком отделяются от Кости и куда-то уплывают…

Костя мотнул головой, открыл глаза. Возле дамбы он увидел легковую машину. Рядом с машиной с брезентовым ведром в руке стоял водитель и смотрел на Костю:

— Мальчик, где достать воды для заправки мотора?

— А тут криница! — сказал Костя. — Давайте сбегаю.

Пока заправляли машину, Костя стоял и думал: «Порожняком едет и наверно в Ростов. Если попроситься подвезти?»

Хозяин автомобиля вылил воду, поставил на землю пустое ведро, стал завинчивать пробку радиатора.

— Куда путь держишь? — спросил он.

— В Ростов.

— А что за туфля выглядывает из твоего кармана?

— Это мамина.

— А за пазухой что? Тоже — мамино?

Водитель подозрительно смотрел на мальчика.

Глотая слезы, торопливо и сбивчиво Костя стал рассказывать, что с ним произошло. Не перебивая, водитель выслушал его до конца, потом спросил:

— Значит, отказался от просфоры?.. Молодец!

— И не буду есть! — непреклонно ответил Костя. — Пешком уйду к дяде Степе!

— Зачем пешком? Садись, подвезу!

Костя сел в кабину, захватил и Жучка.

Машина тронулась. Теперь не во сне стали уплывать кювет и дорога. Встречные машины, гудя как шмели, пролетали мимо.

Костя стал наблюдать за руками водителя. Руки как руки — обыкновенные. Если сложить кулаки, они, пожалуй, будут меньше, чем у танкиста Морозова, но держат баранку руля и ведут машину исправно. За одну такую Костя отдал бы обе вместе с крагами…

Костя доверчиво прижался к локтю водителя и зажмурился. Тот ласково потрепал его по щеке.

…И вот он дома, в Ростове. Вот проходная. Знакомая вахтерша пропускает Костю на территорию гаража. Несколько машин со снятыми кузовами стоят возле ремонтной мастерской. Костя идет мимо кладовой и курилки. Везде на стенах висят красные огнетушители, багры и скрещенные лопаты. Стоят ящики с песком и бочки с водой — это противопожарный инвентарь. Костя заглядывает мимоходом в механический цех. Там крутится трансмиссия, хлопают на стыках приводные ремни, вертятся валы сверлильных, токарных и шлифовальных станков. Костя идет дальше. Перед дверью с табличкой «Главный механик гаража» Костя останавливается, потом толкает дверь.

В кабинете у дяди Степы нет ни одной иконы. На стенах висят плакаты по технике безопасности, всегда шумно, много народу. Здесь ужасно накурено, но Косте кажется: он дышит чистым воздухом.

Сначала дядя Степа, занятый делом, как бы не обращает внимания на Костю, потом узнает его и удивленно спрашивает: «Ты как сюда попал?» Костя начинает рассказывать, почему убежал от тети. Постепенно комната наполняется шоферами, грузчиками, слесарями из ремонтной бригады. Все молчат, слушают Костю. Вахтерша, тетя Полина, скрестив на груди руки, смотрит в пол. Загородив спиной простенок, стоит бывший танкист товарищ Морозов. Кулаки у него — как Костина голова.

Товарищ Морозов грохает кулаком по столу, говорит:

— Товарищи, что ж это такое?.. Надо разобраться…

— Надо! — соглашается с ним тетя Полина. — Ходить в церковь у нас никому не запрещено. Молись — хоть лоб расшиби, но зачем же калечить детей?

Все, сочувствуя Косте, соглашаются с тетей Полей.

— Ты правильно сделал, что приехал, — обращается к Косте дядя Степа. — Мы и Тоню заберем к себе…

Заячья шубка

Витя — скромный, застенчивый мальчик. «Такой воды не замутит, мухи не обидит», — говорили о нем соседи. Когда ребятишки устраивали на пустыре шумные игры, Витя стоял в стороне и наблюдал. Мальчишки, войдя в азарт, налетали друг на дружку, падали, вскакивали, снова падали. После игр, прихрамывая, потирали синяки и шишки, сокрушенно рассматривали вдребезги разбитые ботинки. У Вити не было синяков и шишек и ботинки не просили каши, а ноги не болели.

Ребята удивлялись:

— Почему ты с нами никогда не играешь?

— Не хочу, — говорил Витя.

И так всегда. Бывало, пойдет с ватагой ребят на речку, но не купается, сидит на берегу возле камня, смотрит, как плескаются и плавают другие.

— Витька, иди поплаваем! — приглашают ребята.

— Он плавает по-топориному! — насмешливо отвечает за него Федя Смоляной.

Витя не любил языкастого Федю и делал вид, что не обращает внимания на его насмешки.

…Зимой мальчишки устроили катание с горы. Пришел и Витя. Одет он был в валенки, полушубок и мохнатую шапку-папаху.

Он стоял на вершине холма, наблюдая за малышами, как те усаживались на большие санки. Вот они оттолкнулись, с визгом и веселым хохотом покатились вниз. Другая группа ребят, похожая на муравьев, внизу строила снежную крепость. Возле них, растопырив крылья, стоял старый ветряк. С вершины горы деревья, амбары и даже школа казались маленькими, картинно-игрушечными.

Витя хотел идти домой, но увидел Федю Смоляного. Щеки у него горели. Как видно, мороз и ветер были ему — нипочем. Тяжело дыша, он вез в гору пустые санки. Ему помогала девочка в серой заячьей шубке.

Гора была высокая, крутая, редко кому удавалось благополучно спуститься к реке.

Федя сел верхом на санки, рядом пристроилась заячья шубка, и они поехали.

Не проехав и двадцати метров, Федя зарылся головой в снег.

Витя стал смеяться:

— Эх ты, горе-катальщик!

— А ты… сам… попробуй! — отряхиваясь от снега, ответил Федя. — Стоишь… смотришь!

Стайка ребят загалдела:

— Он всегда так…

— Глядит на других, а чтобы самому — трусит!

Заячья шубка серьезно посмотрела на Витю:

— А, может, не трусит?.. Хочешь прокатимся вместе?

Лучше всего было повернуться и уйти, но Витя вдруг запальчиво крикнул:

— А вот возьму и поеду! Сам, без тебя!..

— Ты… поедешь? — удивилась девочка.

— А вот и поеду! — повторил Витя.

Он спохватился, что сболтнул лишнее, но отступать было поздно.

Витя посмотрел на стоящий внизу ветряк, на речку, зажмурился. Он помнит, что лег плашмя на чьи-то санки, закрыл глаза, полетел в пропасть.

Санки встряхивало. Они прыгали, как лягушка. С невероятной скоростью навстречу бежали хаты, речка и мельница. Ветер мертвой хваткой вцепился в воротник, яростно трепал его и дергал, точно хотел оторвать вместе с сукном. Глаза, кроме белесой пелены, ничего не различали.

Половину горы Витя проехал благополучно. Потом — хлоп! — санки вывернулись, покатили порожняком. Витя на животе заскользил следом. Некоторое время рядом бежала оброненная с головы шапка и… отстала. Витя ехал на спине, на животе, по-заячьи кувыркался через голову. Ему казалось, что спуск с проклятой горы никогда не кончится.

Он видел вращавшийся горизонт, стоявшее боком небо. Вершина бугра, как бы тронувшись с места, бежала рядом, то с правой, то с левой стороны.

Витя докатился до ветряка: дальше катиться было некуда. Он встал на ноги, ощупал руки, ноги, голову. Все было цело.

Витя с трудом выдохнул:

— Фу-у-х!.. Чуть сердце не оторвалось!..

Речка, горизонт и ветряк стали на прежнее место. Над головой пролетела ворона. Летела она низко, лениво махая крыльями. Витя видел вытянутую шею птицы, плотно прижатые к брюшку лапы и распущенный веером хвост.

«Кар!» — точно поздравляя Витю с полетом, каркнула ворона.

Только теперь его догнала отставшая шапка. Витя отряхнул ее от снега, надел на голову.

Он увидел, как с вершины бугра оторвался серый комочек и быстро скользил вниз. Витя узнал девочку в заячьей шубке. Как он ненавидел, как презирал ее! Ведь из-за нее он потерял шапку и с позором катился до речки! Теперь он хотел, чтоб и она в своей шубке кувыркалась через голову…

Однако этого не случилось. Он едва успел отпрянуть в сугроб, когда санки с шубкой, мелькнув, промчались мимо.

Витя успел рассмотреть на руках девочки красные вязаные перчатки и развеваемый по ветру, выбившийся из-под платка белокурый хохолок. Он как бы дразнил, издевался, посмеивался. Витя был напуган и огорчен, но отчаянная смелость девочки так на него подействовала, что он, поборов испуг, снова стал карабкаться на гору.

— Смеется?! — упрямо твердил он. — Ладно…

И вот Витя снова на вершине бугра. Ребята молчат. Он плашмя ложится на санки, закрывает глаза и в эту минуту на своем плече чувствует чью-то руку. Прикосновение руки было осторожным, еле ощутимым. Витя узнает руку: это девочка в заячьей шубке.

— Слушай, — доверительно шепчет она, — когда доедешь до середины горы, там есть бугорок. Ты бери от него чуточку вправо. Понял?

В голосе слышатся нотки участия, но Витя не отвечает.

Снова рябит в глазах. В ушах свистит ветер, крылья мельницы будто выросли и протянулись навстречу, как огромные руки. Сквозь вой ветра мальчик слышит чьи-то предостерегающие слова:

— Чуточку правей!

Слова звучат близко, совсем рядом. Витя изо всех сил притормаживает санки, и они, изменив направление, с возрастающей быстротой катятся дальше.

…Вот наконец речка и ветряк. Крылья у него как крылья. Где же руки?.. Мальчик боится пошевельнуться. Пережитое настолько ошеломляюще, что такое увидишь разве во сне.

Он робко осматривается и видит рядом девочку. Шубка на ней расстегнута, прядка волос, закрыв глаза, свисает до подбородка. Девочка чуть жива. «Ага! — торжествует Витя. — Струхнула? То-то!»

Оправив волосы, девочка одеревеневшим от страха языком произносит:

— При… пди… птиехали-и…

«Струсила, струсила!» — радуется Витя, но еще большую радость он испытывает от того, что поборол свою робость. Он хочет высказать это вслух, крикнуть во весь голос, но язык не слушается:

— А… а… я, — с трудом, заикаясь, произносит он, — я потерял фапку…

— Шапка у тебя на голове, — уже оправившись от испуга, говорит девочка.

Им весело, и они смеются. У девочки острый подбородок, вздернутый нос и удивительно ясные, широко открытые серые глаза. Она улыбается. Вите уже нравится заячья шубка. Он берет девочку за руку, и они, помогая друг другу, взбираются на гору.

Лешка-Робинзон

Лешка мастерил комбайн. Узлами и деталями были табуретка, медный таз и велосипедное колесо.

Лешка уже собирался стать к штурвалу, когда вошла мать.

— Бросай машину, — сказала она. — Понесете с Полинкой обед отцу.

Полинка уже ходила во второй класс, а Лешке еще надо было ждать целых два года, но в доме его считали главным заводилой.

Покамест мать и сестра укладывали в кошелку еду, Лешка успел сунуть за пазуху кусок хлеба и на всякий случай прихватить игрушечный пистолет. Нельзя же в дорогу идти без оружия!

Шагать степью было очень интересно. Слева и справа стояло скошенное поле, и по нему пролегли ряды валков. Между ними по стерне расхаживали грачи и клевали потерянное зерно.

Лешка схватился за пистолет. Он прицелился в самого крупного грача. Но грач был «стреляной птицей» — улетел. Лешка закричал ему:

— Погоди! Я не стрельнул!

Недалеко от бригады их обогнал колхозный объездчик Сидорчук. Он сидел верхом на маленьком сером коньке Хаджи Мурате.

Сидорчук остановился. Конь, почуяв у Лешки за пазухой хлеб, потянулся губами и заржал.

Объездчик дернул повод:

— Но, ты, не балуй!

Хаджи Мурат успокоился и замахал хвостом.

— Куда идете, охотники? — спросил Сидорчук.

— В бригаду, папке обед несем.

— Садитесь, подвезу.

Лешка снизу вверх посмотрел на объездчика. На уровне глаз он увидел вздетую в стремя огромную ногу, еще выше — галифе и гимнастерку, и совсем уж далеко виднелось лицо Сидорчука с подстриженными усами.

Объездчик наклонился. Лешка совершил путешествие по воздуху, очутился на Хаджи Мурате. Таким же путем оказалась на коне и Полинка.

Сидорчук взял повод:

— Поехали!

На стане отца не было. В тени под комбайном, накрыв лицо кепкой, лежал штурвальный Андрей. Он поднял скуластое лицо, сказал:

— Отец поехал на мотоцикле в мастерскую обменить шестеренку.

— А мы обедать принесли, — сказал Лешка.

— Отдохните, он скоро вернется, — буркнул Андрей и опять накрыл лицо кепкой.

С виду это был обыкновенный парень в спецовке и армейских ботинках. Он даже чуточку похож на Лешкиного отца. Согнутые пальцы и сейчас как будто не выпускали штурвала. Лешка с завистью посмотрел на руки Андрея: если бы дали ему подержаться за штурвал, Лешка отдал бы и пистолет и дудку.

Пока стоял комбайн, девушки-копнильщицы тоже отдыхали. Лежали они на траве лицами вниз, будто прислушивались: не едет ли Лешкин отец на мотоцикле?

По склону балки росли полевые цветы. Полинка пошла собрать букет, а Лешка остался рядом с Андреем.

Он стоит неподвижно, рассматривает счастливые руки штурвального. В них крепко въелась ржавчина и машинное масло. Большой палец на левой руке завязан почерневшей тряпкой. Сейчас Лешка сделает себе такие же рабочие руки, черные-причерные.

Он сплевывает на ладони, берет ком земли и старательно растирает. Теперь он — штурвальный.

Где-то в лесопосадке слышен одинокий крик удода: «Скучно тут, скучно тут».

Лешка смеется:

— Кому скучно? И вовсе не скучно!

Неподалеку из норы выглянул суслик. Он посмотрел раскосыми глазами на мальчика, как на старого знакомого и опять спрятался.

Лешка решил перехитрить зверька: притворился спящим. Не прошло и пяти минут, как снова выглянула черная головка. Неуклюжими короткими скачками суслик направился к пшенице.

Лешка только этого ждал. Он гонится за зверьком, но, запутавшись ногами в колосьях, плюхается, как в мягкую перину. Сомкнутые колосья образовали над ним зеленый потолок. Сюда скупо поступает солнечный свет, и Лешке кажется, будто он с головой погрузился в речку. Не хватает рыбок? Но Лешка уже был рыбой. Это очень просто. Нужно стать на четвереньки, открыть рот и стараться не моргать глазами.

Лешка «поплыл». Вынырнул он на светлой поляне. Здесь росли ромашки и подсолнухи. Пахло медом. Подсолнухи, как солдатики, повернулись к солнцу, а над ними жужжали пчелы. Лешка знал: пчел трогать нельзя — ужалят. Маленькие паучки от ствола к стволу протянули тонкие сети. Паучки были желтые с черными точками на спинах. Лешка дунул на одного, тот убежал и спрятался.

Потом Лешка увидел муравьев. Они облепили толстую гусеницу и волокли в свою нору. Гусеница не могла от них отбиться. Это показалось Лешке несправедливым: «Напали гуртом на одну». Он помог гусенице прогнать муравьев, а глупая гусеница сама поползла к муравейнику.

Лешка не стал за нее заступаться.

Посвежело. В небе, похожая на растрепанное рядно, плыла большая туча. Сердито загремел гром. Лешке почудилось, будто Сидорчук проехал на Хаджи Мурате по настилу моста: трах… трах… трах!

К счастью, грозы не было. А когда туча прошла, Лешка направился дальше.

Никогда он не видел столько бабочек, жуков и кузнечиков.

В одном месте он набрел на гнездо перепелки. Из него выскочила похожая на сгорбленную старушонку, небольшая серая птаха. Она не улетела, а была так близко, что протяни руку — и возьмешь. Лешка взялся за пистолет, но тут же подумал: «Наверно, у нее птенчики…»

В гнезде он увидел крошечные живые комочки…

Лешку немилосердно что-то грызло, то за пузо, то за бока, то за спину. Как будто под рубаху забрались муравьи. Он сунул руку за пазуху, вытащил взятый из дому кусок хлеба. Это было кстати. Лешка сел на землю, протянул ноги, стал уплетать хлеб.

Один раз издалека ветер донес до него голос сестры. «Лешка-а!» — кричала она. Но Лешка не отозвался. «Пусть попробует найти!» — подумал он.

Заморив червяка, Лешка повернул к дому. Ему казалось, что он идет к дому.

Между тем пшеница закончилась, началась кукуруза. Здесь было, как в лесу. Если бы Лешка ехал на Хаджи Мурате, его бы все равно никто не увидел. Прямые шершавые стволы, толщиной с Лешкину ногу, торчали со всех сторон: словно бы нарочно повтыкали в землю метелки.

Лешка долго блукал между стволов и не нашел ни входа, ни выхода…

* * *

Поздно ночью Сидорчук увидел в степи мигающую цепочку огней. Они мерцали тускло, медленно продвигались вперед. «Потеряли какую-то деталь от комбайна, теперь ищут», — решил Сидорчук.

Он услыхал протяжный звук, похожий на сдавленный плач. Конь остановился. Сидорчук прислушался:

«Почудилось? Или ночная птица?..»

Впереди по-прежнему мерцали огни-светлячки.

На центральной усадьбе стояла тишина. Это удивило объездчика:

— Чудно́, — сказал он вслух, — радио не играет и эстрада молчит.

Из колодца кто-то качал воду: это была стряпуха.

— Егоровна, — обратился к ней Сидорчук. — Уснули, что ли?

Егоровна перестала качать.

— Какой уснули! Лешку ищут.

— Как?!

— С обеда пропал. Как в воду канул, баловник!

— Куда же он пропал… Найдут! Не иголка! — сказал Сидорчук.

— А вот и не нашли.

Сидорчук повернул коня обратно.

Прежде всего он поехал к бугру, где ему почудился загадочный крик ночной птицы. «Возможно, это Лешка, — думал объездчик. — До чего беспокойный хлопец! Сам не спит и другим не дает…»

Хаджи Мурат, казалось, тоже был недоволен поведением Лешки. Он лениво отмахивался хвостом и вскидывал голову.

Где-то за лесополосой, как швейная машина, трещала жатка. С шоссе, ведущего к элеватору, доносились охрипшие сигналы грузовиков. Но ничего такого, что напоминало бы о Лешке, Сидорчук не встречал.

Его ослепил свет автомобильных фар. Заскрежетали тормоза, огромный самосвал с зерном остановился. Невидимый в потемках голос спросил:

— Ну как, не нашли этого бродягу Лешку?

Сидорчук по голосу узнал шофера Еремина из соседнего колхоза.

— А ты откуда узнал о Лешке?

— Боже мой! Об этом знает весь район! По радио передавали!

— Поганое дело, — сказал объездчик. — Он себе спит где-нибудь на скирде и байдуже, а народ всколгатился.

Долго еще взглядом провожал Сидорчук удалявшийся красный огонек самосвала.

Перед рассветом стало свежее. Упавшая роса сломила духоту ночи и скатала в шарики дорожную пыль. Под топот копыт, уронив повод, Сидорчук задремал. Когда он встряхнулся, кругом были незнакомые места. Стояли скирды соломы. От них убегали к лощине ряды колхозных хат. На дне балки виднелся колодец и чернела верба. По этим приметам Сидорчук узнал колхоз «Степана Разина».

— Эге, Муратка, — сказал он коню. — Мы с тобой отмахали восемнадцать километров! Поедем назад: тут не может быть Лешки.

Рассветало. На востоке, как лампас на казачьих шароварах, заалела кромка зари. Небосвод накалялся больше, и вдруг, прорвав гряду облаков, на землю хлынули потоки света.

Сидорчук зажмурился, привстал на стременах, сладко потянулся. Утомленный бесплодными поисками, он посмотрел вокруг. Степь, как небо, опять казалась бесконечной. Где-то здесь незримой песчинкой затерялся человек — Лешка. «А может, его уже нашли? — подумал объездчик. — Может, зря мытарим?»

— Муратка, поедем ко двору!

Через полчаса гимнастерка на спине объездчика покрылась темными пятнами пота.

Справа в подсолнухах что-то заворочалось. Дрогнули и закачались шляпки.

Хаджи Мурат насторожился, вытянул шею. Через минуту на тропинку вышел Лешка.

Это произошло так неожиданно, что Сидорчук не верил глазам. Он не узнал мальчика.

— Лешка! — радостно и удивленно крикнул он. — Тебя и родная мать не узнает!

Майка на Лешке была изорвана. В одной руке он держал пистолет, в другой — подсолнух. Время от времени выковыривал семена и не прожевывая глотал их вместе с кожурой.

— Ты что тут делал? — допытывался Сидорчук.

Лешка перестал жевать:

— Я хочу к маме…

— Вот мамка тебе и всыплет, чтоб далеко не бегал, — рассердился Сидорчук. — Садись!

Очутившись на коне, Лешка стал рассказывать о своих приключениях.

— Я, дяденька, перепельчиков нашел. Стал их кормить жучками, они не едят.

— Еще что нашел?

— Гадюку. Живую. Хотел ее застрелить из пистолета. Она как зашипит!

— Не укусила?

— Нет. Прибежал еж. Он стал драться с гадюкой, а я в ямку захоронился…

Хаджи Мурат заработал ногами веселее. Он прядал ушами, мотал головой и выстукивал копытами о сухую землю.

Лешка, оборвав рассказ, спал. Придерживая его, Сидорчук думал: «Гляди-ка, такой сморчок, а не пропал! Значит, нигде не пропадет и получится из него в конце концов добрый казак!»

Западня

Скучна и однообразна степь в конце лета: трава выгорела и поникла, полевые цветы засохли и потеряли первоначальную свежесть. Не трещат кузнечики, не пересвистываются суслики, изредка пролетит ворона и долго видно, как она, махая крыльями, кружит над курганом. Вот показался пассажирский самолет. Неотступно следуя за ним, перескакивая балки и овраги, словно привязанная к фюзеляжу веревкой, волочится по земле крылатая тень. Скрылся самолет, и опять пусто кругом.

Степка с матерью возвращались из сада. Степка, сняв сандалии, топал босиком. За Степкой увязалась небольшая серая дворняжка Гомчарка. Хвост она держала кверху, одно ухо торчало вровень с хвостом, другое, покалеченное в битвах с уличными собаками, болталось как тряпка.

Гомчарка принадлежала к той породе дворняг, которые по приказу хозяина могут очертя голову ринуться в огонь и воду.

Степка собирался с ней охотиться и выступать в цирке. Для того чтобы она была настоящей цирковой собакой, он научил ее разным штукам: ходить на задних лапах, взбираться на голубятню по лестнице-стремянке и есть ягоды шелковицы. Есть ягоды собака отказывалась. Степка садился на нее верхом, зажимал голову коленями и насильно кормил. Зубы у Гомчарки от ягод стали совсем черными.

Гомчарка время от времени останавливалась, нюхала землю и посматривала на хозяина.

Когда переходили Сухую балку, Гомчарка свернула направо и пошла по узкой тропке. Пройдя несколько метров, она остановилась, вопросительно смотря на Степку. «Что стоишь? — как бы спрашивала она. — Ступай за мной».

Степка подумал: «Может, она напала на лисий след или учуяла зайца?»

— Ма! — обернулся он к матери. — Ты иди. Я тебя догоню!

Степка последовал за Гомчаркой.

Из-за поворота выскочил пассажирский поезд. Он так катил на своих колесах, точно хотел обогнать пролетавший над степью самолет.

Гомчарка привела Степку к заброшенному кирпичному заводу.

Не без робости Степка прошел через заросший репейниками двор и очутился в полутемном сводчатом помещении. Ни рам, ни стекол в нем не сохранилось. Штукатурка с потолка обвалилась, пол устилали битые кирпичи, а сквозь дырявую крышу просвечивало небо. Степка заглянул за перегородку, увидел прорубленную в полу квадратную дыру. Из нее тянуло сыростью и сквозняком.

— Пещера! — шепотом сказал Степка.

Вероятно, здесь когда-то находился склад для хранения имущества. Теперь же было темно и пусто, как на дне высохшего колодца. «Но, кто знает, быть может, там осталось что-нибудь интересное? Был бы здесь Алеша — вдвоем бы они осмотрели пещеру, одному лезть страшно», — так думал Степка.

— Ладно, — сказал он. — Завтра прибежим вдвоем.

…Странная штука — степь! Балки, бугры и со всех сторон небо. Сколько надо топать, чтобы добраться до ее конца? Неведомо, куда шагают на железных ногах мачты силовой линии. Но вот взойдешь на бугор и неожиданно видишь город. На Дону нет другого города краше, чем тот, в котором живет Степан Антонович Ярцев (так величает Степку мать).

Живет Степан Антонович возле водонапорной башни, где останавливаются трамваи и автобусы. Номер дома — двенадцать, квартира — одиннадцать, первая клетка. На втором этаже с матерью и бабушкой живет Степкин дружок — Алеша Маликов. Они учатся в одной школе, в третьем «а». Иногда Степка списывает у Алеши трудные задачи и получает пятерки.

У Маликова тоже есть собака — Зорик. Но он не кормит ее ягодами и не собирается выступать в цирке.

В тот же день друзья встретились на лестничной площадке.

— Я нашел в степи пещеру. Пойдем? — сказал Степка.

— А что в пещере? — поинтересовался Алеша.

— Я в ней не был. Говорят, во время войны там прятались партизаны. Может, добудем автомат или винтовку?

Новость была интересной, но благоразумный Алеша не торопился с ответом:

— Автомат отберет милиция. Вот если бы там был металлолом!

— Наверно, есть и металлолом!

— Тогда сходим отрядом?

— Ну да, — сказал Степка. — Сначала нужно узнать, потом — с отрядом.

Они договорились посмотреть пещеру на другой день.

— Собак возьмем? — спросил Алеша.

— Как же! Они нас стеречь будут!

…Собак пришлось оставить наверху, а самим по веревке спуститься на дно пещеры. Здесь было тихо и пахло погребом. Со всех сторон наступал мрак. Каждый звук, умноженный эхом, гулко отдавался под сводами потолка.

Степка зажег карманный фонарик. Луч света брызнул на груду кирпичей, отразился в разбитой бутылке и уперся в кучу железного хлама.

— Ага! — радостно закричал Алеша. — Сколько тут металла!

— Я же тебе говорил!

Степка увидел узкую дверь, замурованную кирпичами, ткнул в нее пальцем и сказал:

— Это, наверно, подземный ход, куда ушли партизаны.

— Куда ушли? — спросил Алеша.

— На боевое задание!

Шаг за шагом ребята обследовали подземелье, но, кроме железного утиля, не нашли ничего интересного. Один раз им показалось, будто какой-то верзила спрятался за колонну, подглядывает. Но страх оказался напрасным: это была поставленная на-попа железная бочка…

* * *

…Собаки охраняли пещеру.

Зорик заглядывал в дыру, Гомчарка, обеспокоенная уходом хозяина, бегала вокруг и скулила. Потом она понюхала веревку — веревка пахла хозяином, — легла рядом с Зориком и от нечего делать принялась трепать веревку своими черными зубами. Дернет, посмотрит и снова дернет. Она грызла и дергала конец веревки, пока не развязался узел. Веревку словно бы потянули снизу. Она выскользнула из железного кольца и упала на дно подземелья…

* * *

…Степка продрог и проголодался. Он стоял на дне подвала, держал в руках веревку и смотрел вверх.

— Кто это сделал?

Он видел над головой подгнившие стропила, две собачьих головы и ласточкино гнездо с выглядывающими птенцами.

Никто не ответил на его вопрос. Тогда он обратился к Алеше:

— Как мы теперь вылезем?

Алеша подавленно молчал. Он обещал маме вернуться к обеду и его, наверно, ждут дома.

— Давай поищем лестницу? — предложил он.

— Откуда тут лестница? — мрачно ответил Степка.

Ребята помолчали. Однако не сидеть же сложа руки.

Стали искать длинный шест или доску и не нашли.

Алеша захныкал:

— Меня дома ждут мама и бабушка…

— Да ты не хнычь, — успокаивал его Степка. — Олегу Кошевому, Зое и другим героям было еще труднее.

— Мы-то с тобой не герои.

— Давай разведем костер? — предложил Степка. — Кто-нибудь заметит дым и поможет нам выбраться.

Собрали сухой мусор, зажгли, но костер не разгорался, а только чадил. Дым всполошил летучих мышей. С противным писком они летали под потолком.

— Никогда не знаешь, что тебя ждет, — глубокомысленно сказал Степка. — Если бы я знал, захватил бы лестницу.

Алеша ничего не ответил. Он сидел возле костра, уткнув лицо в колени, о чем-то думал. Он видел себя дома, среди родных.

…Возле окна стоит аквариум с рыбками. На стене, распластав крылья, висит чучело совы. Глаза у нее желтые, с круглыми черными зрачками. Посреди комнаты накрытый стол, и на нем под белой салфеткой остывший ужин. К еде никто не притрагивается. Бабушка, кутая плечи, неотрывно смотрит в окно. Мать нервно прохаживается по комнате.

Так они ждали Алешу к обеду, он не пришел. Теперь ждут к ужину и не знают, что он может погибнуть в этой проклятой яме…

Мальчик чувствует тошноту. По его щекам катятся слезы. Тишина смотрит на него пустыми глазами, как чучело совы над аквариумом. Неужели никто не придет на помощь?..

Черной волчицей заглянула к ребятам ночь. Померкло небо. С потолка просачивается вода: кап… кап… А тут — собаки… Воют в два голоса, точно по мертвым… Ну как тут не плакать?..

— Перестань! — с досадой в голосе прикрикнул Степка. — Москва слезам не верит. Давай еще хорошенько посмотрим…

Алеша притих, но не двинулся с места, только плечи судорожно вздрагивали.

Степке тоже было нелегко. Не раз он тайком вытирал глаза. Под самым потолком противоположной стены он обнаружил заложенное камнями окно. Земля и камни осели, а в узкой щели был виден кусочек звездного неба. Узкая щель была для Степки той ниточкой, которая еще связывала его с внешним миром.

В небе пролетела звездочка-песчинка и бесследно исчезла.

В другое время ее полет вызвал бы мысль о межпланетных кораблях и космонавтах, но сейчас Степана занимало не это.

Он еще раз осветил оконный проем, прикинул на глаз высоту стены: она не превышала трех метров.

Степка вспомнил о железной бочке.

Немало ушло времени, чтобы прикатить и самому поставить бочку на-попа. (Степка не надеялся на Алешину помощь.)

Выход найден. Теперь за дело!

Не было ни лома, ни лопаты, даже простой палки. И все же Степка решил увеличить проем.

Взобравшись на бочку, он попробовал вытащить камень. Но это оказалось не под силу. Степка обломал ногти, изранил пальцы, но не чувствовал ни боли, ни усталости.

Вдруг он услыхал, как над головой, с наружной стены кто-то, отчаянно сопя, расшвыривал землю. Несколько кусочков глины скатилось на пол.

Степка затаил дыхание.

Опять посыпалась земля. С новой силой заскребли чьи-то руки. Сомнений не оставалось — неведомый друг спешил на выручку…

Степка, наконец, одолел один камень. Один за другим упало еще несколько камней. В образовавшейся щели, на уровне глаз он увидел взлохмаченную голову своей Гомчарки.

— Лешка! — радостно закричал Степа. — Лешка! Проснись!..

За бугром вставало солнце. Оно разбудило спавшего шмеля, напилось росы с широких листьев подсолнуха, мимоходом загнало в щели ночных бабочек и жуков. Подкравшись сбоку, оно плеснуло пригоршней света Степке в глаза и ослепило их.

Степка долго стоял с раскрытым ртом, ничего не видя. В глазах, как летучие мыши, мельтешили черные пятна. Так продолжалось минут пять. Это было похоже на куриную слепоту. Потом слепота прошла, Степка увидел распахнутый мир, залитый светом. Он взял Алешу за руку, и они побежали что было сил.

Ноги сами несли их подальше от страшного места.

Алеша не мог долго бежать. Он остановился, оглянулся. Угрюмое длинное здание с черепичной крышей смотрело на него черными проемами окон. Высокая кирпичная труба, как указательный палец, грозила небу.

— Я сюда больше никогда не приду! — сказал Алеша.

— А я приду, — ответил Степка. — И ты придешь!

— Я? — удивился Алеша. — Зачем?

— Про металлолом забыл? Мы с тобой даром страдали? Знаешь, если собрать тот утиль, наша школа будет самой первой.

Свежий воздух, солнце и пение птиц опьянили Степку, заслонили пережитый минувшей ночью страх. Он готов был опять идти на поиски новых заманчивых приключений.

В тот же день Степка привел ребят из третьего «а». Он бегал и суетился больше всех:

— Давай, давай! — кричал он ребятам. — Не зря же мы с Алешей старались для вас!

Но Алеши с ребятами не было…

Щукаренок

Среди ребят встречаются свои Щукари. Изображают храбрецов и героев, а на деле — все они выдумщики и хвастунишки.

Девятилетний Федя тоже любил «пускать пыль в глаза», а ребята над ним потешались:

— Щукаренку соврать — не покупать, а когда вырастет, сделается настоящим Щукарем!

Учился Щукаренок во втором классе и учился неплохо. Плохо было то, что все его выходки заканчивались скандалом.

Каждый день с Федей случалось какое-нибудь происшествие. То у него коза соломенную шляпу съест, то, уходя в школу, он забудет дома сумку с учебниками, то его поймают на чужом огороде и с позором ведут к матери.

— Я нечаянно… — оправдывается Федя.

— Нечаянно? А почему в карманах огурцы очутились?

— Не знаю!

Если бы записать Федины приключения, получилась бы забавная книжка.

…Недавно с ним произошла еще одна поучительная история. Нашел Федя боевой патрон. Из пули решил сделать грузило — сомов ловить, а порох хотел положить деду в табак: мол, закурит дед, а трубка взорвется!.. Да, трубка-то взорвется… Но ведь может пострадать борода? А без бороды какой же дед?..

Стал Федя думать, как поступить с порохом. Деду в табак — нельзя, выбросить — жалко… И надумал. Порох он высыпал в шапку и навел на него увеличительным стеклом солнечный луч.

Федина соседка, конопатая Зина, его предупредила.

— Федька! С порохом не балуй! Пыхнет!

Федя только плечами пожал:

— Много вы, девчонки, понимаете! Если бы я спичку поднес, тогда бы пыхнул. А так — ничего…

Только успел проговорить, как жаркое пламя ослепило глаза. Шапка вывалилась из рук, увеличительное стекло отлетело в сторону, а сам Федя, бледный от испуга, сел на землю и закрыл лицо ладонями.

Прибежали ребята, потушили дымившуюся шапку и поставили Федю на ноги.

— Глаза-то целые?

К счастью, глаза уцелели, но густые черные брови и ресницы будто корова языком слизала.

Как показаться без бровей на улицу? Будут люди смеяться. А новые вырастут не сразу…

Стал Федя рисовать себе брови жженой пробкой. Первое время он стеснялся показываться на улицу, выходил только вечером. Потом осмелел, щеголял с искусственными бровями и днем.

…Однажды ребята собрались в лес нарезать для крольчатника веников. Позвали и Федю. Пока вязали веники и собирали землянику, не заметили, как над лесом нависла темная грозовая туча. Сверкнула молния, сердито загрохотал гром, и полил веселый июльский ливень. Похватав веники, ребята бросились бежать к дому и через минуту промокли до нитки.

Конопатая Зина, обернувшись, увидела Федино лицо и выронила веники:

— Глядите! — испуганно закричала она. — У Федьки брови линяют!

У Феди в самом деле по щекам текли черные ручейки.

Зина засмеялась:

— Теперь ты, Федька, на зебру похож! Хоть в цирке показывай!

Федя провел рукой по лицу, взглянул на руку — вся в саже.

Зина расхохоталась еще громче. Стиснув зубы, Федя хотел броситься на нее с кулаками, но, повернувшись, побежал обратно к лесу.

— Вернись! Не дури! — закричали ему вслед.

Федя не обернулся.

…Одному в лесу страшно. Деревья глухо шумят, ветви кустарников, цепляясь за одежду, стряхивают капли и больно хлещут по лицу и голым ногам. Дождь перестал, но с листьев все еще стекает вода и кажется, что ливень не прекращался.

Идти Федя устал и решил передохнуть. Он увидел себя в такой чащобе, откуда трудно было выбраться. Вокруг, куда ни посмотришь, — деревья… деревья… деревья, не знаешь, в какую сторону идти.

Впереди что-то мелькнуло и спряталось: то ли качнулся ствол, то ли бесшумно взмахнула крылом осторожная лесная птица. Поди разберись! В лесу всякое бывает, может быть, и волк?

Федя вспомнил рассказы пастухов о волках и почувствовал, как судорога сводит колени.

Вдруг за спиной послышался шорох… Федя замер: «Конечно, волк!.. Выскочит из-за куста, шерсть дыбом, глаза горят, а клыки — щелк, щелк…»

Шорох повторился. Федя не выдержал, бросился наутек. С испугу он побежал не туда, куда нужно. Второпях стукнулся лбом о шероховатый ствол клена, остановился. Ему показалось, будто опять пыхнул порох и горела не шапка, а волосы. Федя захныкал и вдруг услыхал голоса ребят. Они разыскивали его по лесу. Совсем рядом звучал тоненький голосок Зины:

— Ау-у-у!.. Фе-дя, где ты-ы?

Федя встрепенулся. Стараясь унять дрожь, как можно храбрее откликнулся:

— Я… ту-у-т!

Ему казалось, что он закричал громко, на весь лес, но голос прозвучал тихо и жалобно, его трудно было расслышать даже вблизи.

Из-за кустов вышла Зина. Лицо у нее было красное, даже не стало видно конопушек.

— Мы тебя сколько времени ищем, а ты молчишь, — сказала она. — Пойдем! Мамка, наверно, заждалась!

Федя расправил плечи, выпятил грудь, но не двинулся с места:

— Тише!.. Не шуми!.. — сказал он. — Я тут волков выслеживаю!

— Откуда волки? — удивилась Зина. — Тут их и в помине нет!

— Есть! — сказал Федя, кивнув на ближний куст. — Там!

Подошли остальные ребята. Зина подняла веник и стала им шарить в кустах. Там действительно что-то заворочалось, и на прогалину выбежал еж. Увидев ребят, он свернулся колючим комком, сердито зашипел.

— Где ж твой волк? — спросили ребята.

— Его, наверно, еж съел, — насмешливо сказала Зина.

Федя не успел примириться с прежними обидами, а Зина над ним опять насмехается… Как бы он хотел, чтобы сейчас взаправду появился волк! И чтобы волк бросился на Зину!.. Она бы завизжала и стала прятаться за его, Федину, спину!

Настроение у Феди испортилось.

Возвращался он домой один — нарочно выбрал глухой переулок, чтобы никто не видел измазанной сажей физиономии.

Было душно. Туча давно ушла. В траве копошились куры, паслись привязанные веревками к плетням телята.

Федя увидел гревшуюся на солнце ящерицу, погнался за ней, запутался ногами в траве и плюхнулся ладонями в жгучую крапиву. Вскочил и, дуя на обожженные ладони, заплясал на месте. Покамест он дул на руки и вытанцовывал, в другом конце переулка появился колхозный козел Громобой. Вот с кем Федя не хотел бы встречаться!

Козел был черный, а борода седая, длинная. Свалявшаяся на нем шерсть напоминала вывернутый овчиной кверху тулуп.

Козел только с виду казался добрым. Под внешней смиренностью он скрывал столько змеиного ехидства, что хватило бы десяти козлам. С самым невинным видом он подкрадывался сзади, наносил удар исподтишка, и… выбранная им жертва взлетала выше плетня. Совершив злодеяние, Громобой убегал. Особенную лютость он проявлял к ребятам.

Загнутые назад рога как-будто отковали в колхозной кузнице: точь-в-точь вилы-тройчатки, у которых отломлен средний зубец.

От одной из встреч с Громобоем у Феди сохранилась отметина на боку — словно прихлопнули на ребрах две печати. Новая встреча не сулила ничего хорошего.

Федя забеспокоился:

«Поддаст рожищами — и дух вон!»

Он с тоской вспомнил о своих друзьях-ребятах. Они хоть и подшучивали и потешались над его щукарьством, но сейчас не оставили бы его в беде. Теперь Феде ждать спасения было не от кого.

Громобой, казалось, не обращал на него никакого внимания. Не спеша, он шел своей дорогой, тряс сивой бородой и помахивал хвостиком.

Федя, как нарочно, не захватил из леса ни палки, ни хворостины. Он хотел шмыгнуть под плетень, куда убежала ящерица, — дырка мала. Хотел прыгнуть в канаву — там валялись битые стекла, дырявые ведра и дохлая крыса.

В последний момент Федя вспомнил о пуле, которая лежала в кармане. С этим оружием он решил вступить в единоборство с Громобоем.

Зажимая в кулаке пулю, Федя шагнул вперед, встал на пути рогатого чудовища.

— Эй, ты! — сказал он. — Хочешь, я тебе выбью сейчас глаза?

Козел тоже остановился. Он перестал вертеть хвостом, посмотрел на мальчика желтыми глазами. В этом взгляде Федя увидел явную издевку:

«Что, голубок, попался? — казалось, вопрошали глаза. — Сейчас я пришлепну на твоих ребрах еще две печатки…»

С обеих сторон на квартал тянулись плетни и заборы. Вдоль них росли лопухи да высокая крапива. И тут произошло что-то невероятное. Громобой повернулся и побежал, а между ним и Федей с хворостиной в руках появилась Зина. Не от пули, как думал Федя, а от хворостины убежал козел.

Когда Громобой перепрыгнул через изгородь и скрылся за кустом чертополоха, Зина спросила:

— Напугал тебя козел?

Феде надо было бы сказать правду: «Да, я испугался. Спасибо, что выручила!» Но Федя сказал возмущенно:

— Кто испугался? Я?! Пусть скажет спасибо тебе! Ты уберегла его от смерти, а то я убил бы его вот этой пулей от винтовки! — и показал на вытянутой ладони острую блестящую пулю…

…Вот каков был Федя, прозванный ребятами Щукаренком.

Счастливая облигация

Маленькая пестрая облигация, которую бабушка считала нестоящей бумажкой, произвела в доме большой переполох: на нее выпал крупный выигрыш.

Поздравить бабушку пришла соседка, Юлькина мать, — вздорная, крикливая женщина.

— Голубушка, Егоровна, — сказала она, — за эти деньги вы можете купить и швейную машину, и новую кровать, и все, чего захочете!

Юлькина мать всегда кричала, как радио, а сейчас говорила шепотом, что тоже было редким явлением, как и бабушкин выигрыш. Она заискивающе смотрела на бабушку и ходила за ней на цыпочках.

Кончилось тем, что Юлькина мать пошла к соседям, а бабушка достала из сундука новую шерстяную юбку, в какой ходила в церковь, стала одеваться.

— Слава тебе, господи! — облегченно вздохнула она. — Себе куплю машинку, внуку — велосипед, а Петруше… пусть сам выберет…

Петрушей бабушка называла Фединого дядю. Жил он на Кубани, что-то там делал, изредка писал. Писем бабушка не показывала. Ей их читала Юлькина мать.

Бабушка в новой юбке отправилась на почту — вызвать дядю Петрушу телеграммой, а Федя остался дома.

С этого часа Федя лишился покоя. Ему даже снились велосипед и бабушкина швейная машина: велосипед он крутил ногами, а колесо на бабушкиной машинке — руками.

…Федя сидел на порожке, смотрел на покосившийся забор. Забор как бы раздумывал, в какую сторону рухнуть: то ли на улицу, то ли во двор на грядки.

Федя давно приметил, как из кустов за ним наблюдает Юлька. Не шелохнется, не моргнет глазом, так замаскировалась, что не скажешь, Юлька это или что другое. Платье на ней желтое, голова рыжая, и Феде кажется, будто вырос еще один подсолнух.

Юльке палец в рот не клади — оттяпает. Ее тонкий нос, зеленые кошачьи глаза, подбородок, похожий на согнутый локоть, не внушают Феде доверия. Все бы ей вынюхивать, выпытывать, а затем — выбалтывать перед соседями.

Юлька подходит к забору, нерешительно останавливается. По всему видно: хочет затеять разговор. Но Федя не расположен к беседе. Он отворачивается, смотрит на шелковицу. Смотреть на дерево интереснее, чем на Юльку. С дерева он недавно совершил невольный полет и чуть не свернул шею. Встревоженная бабушка говорила: «Носит тебя нелегкая, куда не следует. Вот бог тебя и наказал!»

Федя отлично понимал, что бог тут ни при чем: обломилась сухая ветка на дереве, вот и все. Но он не стал спорить.

Со слов бабушки выходит, будто все сотворил бог. И Солнце, и Землю, и Луну, и людей, и у него хватило времени, чтобы сбросить Федю с шелковицы на землю?..

Мимо проехала водовозка. Колеса на ней разболтанные, виляют из стороны в сторону, как пьяные. Наверно, потому, что их выдумал такими бог, они отчаянно взвизгивают: «Пить хотим, пить хотим».

Не успела водовозка доехать до речки, как в переулке появилось еще какое-то «божье творение», не похожее ни на Юльку, ни на водовозку. Шло оно сутулясь, опустив глаза в землю. Казалось, будто однажды, проходя в низкую дверь, оно забыло наклониться, стукнулось о перекладину лбом и с той поры не может поднять головы и разогнуть спину. Одето оно было в длинный до земли балахон и черную фетровую шляпу. Размахивая широченными рукавами, балахон просунулся в калитку, остановился возле мальчика.

«Поп!» — удивился Федя.

Священник, отдуваясь, поставил на землю чемодан, выпрямил спину. От этого стал выше и шире в плечах. Он достал из кармана голубой клетчатый платок, стал вытирать лицо.

Большой покатый лоб, широкий нос и зачесанные назад длинные, как конская грива, волосы, казалось, были знакомы Феде. Впрочем, он мог ошибиться. Такие волосы и нос у Николы-чудотворца, который висит на стене в бабушкиной спальне. «Но то — икона, а тут живой поп!» — рассуждал Федя.

Священник сложил платок, наклонился и неожиданно спросил:

— Где твои брови? Моль съела?

— Нечаянно спалил порохом, — сказал Федя.

— Угу! Стало быть, озорник? На том свете будешь гореть в геенне огненной!

Священник стал подыматься по ступенькам.

— Принеси мой чемодан! — приказал он Феде.

Когда Федя принес чемодан, бабушка говорила священнику:

— Приехали? А мы вас ждем!

Священник пропустил слова бабушки мимо ушей. Он повернулся в угол, к Николе-чудотворцу, стал читать молитву.

— На тя, господи, уповахом. Ныне и присно и во веки веков…

— Аминь! — закончила бабушка, целуя священнику руку.

Священник благословил бабушку:

— Во имя отца и сына и святого духа! Теперь, мамаша, позвольте вас облобызать.

Нет, Федя не ослышался. Поп назвал бабушку «мамаша».

У Феди задрожали колени. Он даже не мог себе представить, чтобы у священника и вдруг могла оказаться мать! Словно издалека он слышал голос бабушки:

— Феденька, дядя Петя приехал. Поцелуй ему ручку!

У Феденьки и так голова шла кругом, а после бабушкиных слов и вовсе завертелась колесом. Ему почудилось, будто он снова падает с дерева. Ничего не ответив и не замечая протянутой для поцелуя дядиной руки, Федя в смятении выбежал из комнаты.

В саду у него было укромное местечко. Он пошел туда. Федя не слыхал чьей-то вкрадчивой поступи. Он обернулся, когда перед ним внезапно выросла Юлька.

Федя вздрогнул: «Уже пронюхала. Теперь растреплется всем соседям».

— Чего тебе? — недобро спросил он.

— А так, — ответила Юлька. — Очень просто, проведать тебя пришла.

Она повела носиком, словно к чему-то принюхивалась и уставилась на Федю кошачьимим глазами.

— К вам поп приехал, — доложила она.

— Тебе какое дело? — сказал Федя. — Как тресну по башке!

Угроза на Юльку не произвела впечатления. Потоптавшись на месте, она ласково продолжала:

— Я знаю, зачем он приехал…

— Зачем?

— Мамка сказывала, он тебя крестил, да не докрестил, теперича докрещивать будет…

…Пять лет назад, когда Федя был маленький, но уже кое-что понимал, бабушка, по настоянию дяди, решила его тайно окрестить.

— Нехристями живут турки, арабы и другие язычники, — говорил дядя, — их господь заранее обрек на вечные мучения — кипеть в адском смоляном котле.

Бабушка очень боялась адского смоляного котла.

— И внучек мой будет кипеть? — спросила она.

— Обязательно!..

Все же крещение не состоялось. Мальчик был болен, лежал в больнице.

Сам Федя успел все забыть, но Юлька… На то она была и Юлька, чтобы растравлять старые раны.

— Я тебя не обманываю, — вкрадчиво продолжала она. — Поп тебя окрестит, как пить дать!

— Пусть только попробует, — сказал Федя.

— И пробовать нечего. Очень просто. Он тебя в купель окунать не будет. Уснешь, сонного покропит водицей — и готов, раб божий!

Переговорить Юльку было делом нелегким. Впрочем, этого не требовалось. Она так же внезапно исчезла, как и появилась.

Вечером, прежде чем войти в дом, Федя решил хорошенько все обследовать. Он подошел к дереву, с которого недавно свалился, вспомнил злопамятного бабушкиного бога. Минуту стоял в нерешительности, потом махнул рукой:

— На дворе темно, никто ничего не увидит!

Перехитрив таким образом бога, Федя вскарабкался на старую шелковицу и устроился на суке. Теперь он все видел как на ладони.

Бабушка и дядя сидели за самоваром. Здесь же стоял пузатый графинчик, в котором бабушка хранила настойку «от ревматизма».

Как-то, когда никого не было дома, Федя глотнул из графинчика и чуть не задохнулся. Лежа после этого на сундуке, он видел, как потолок стал крениться, потом все завертелось, закружилось. Феде казалось, что он летит в бездонную пропасть.

Теперь бабушка лечила от ревматизма дядю Петю.

— Кушайте, пожалуйста, — говорила она. — Это всякую немочь из нутря выгоняет.

Дядя выпил сразу две стопки, крякнул и стал закусывать вяленым рыбцом.

Все складывалось не так, как хотелось бы Феде: с дядей ничего страшного не происходило. Он пил и становился все веселее.

Бабушка тоже выпила и стала болтлива, как Юлька.

— Себе куплю швейную машинку, внуку — велосипед, а тебе, Петруша, — «волгу»!

— Угу! — кивнул Петруша. — Мне «волгу»!

От такой несправедливости даже ветка под Федей дрогнула:

«Ему Волгу, а мне велосипед, и не накажет ее за это бог?»

Бабушка налила из графина. Федя застыл в ожидании. Он был уверен, что после пятой стопки дядя непременно свалится со стула и умрет, а «волга» достанется ему, Феде.

Но дядя сидел за столом, как ни в чем не бывало. Он только немного отяжелел и размяк.

Вот он взял стопку, откашлялся и запел:

Святиса, святиса, Пироги спеклиса, И тебе, веселя, Наварили киселя.

Забыв осторожность, Федя хотел усесться на дереве поудобнее, но в этот момент ветки зашумели, дядя повернул голову и увидел племянника.

Несколько секунд они смотрели друг на друга. Дядя молчал. Но Феде казалось, что губы у него шевелятся и просят бога, чтобы опять подломился сук. Федя не стал ждать этого, проворно соскользнул на землю.

— У-у… нехристь! — сердито сказал дядя. — Сгинь! Исчезни, аки дым!

Он захлопнул створки окна и задернул занавеску.

Бабушка всполошилась. Думая, что это случилось от неумеренного потребления настойки, она поспешно убрала графин со стола.

Занавес был задернут неплотно. Сквозь щель Федя продолжал свои наблюдения.

Он не слышал, о чем шел разговор, но, судя по всему, разговор был серьезный. Дядя горячо что-то доказывал и жестикулировал. Время от времени он наклонялся к старухе, что-то шептал на ухо. В конце концов ему удалось ее уговорить.

Потом Федя увидел (он не мог ошибиться: именно видел своими глазами), как бабушка достала из сундука облигацию и отдала дяде. Нижняя челюсть у него отвисла и дрожала. Казалось, она сейчас отвалится и шлепнется на пол, как кусок отсыревшей глины.

У Феди защемило сердце: не видать теперь ни машины, ни велосипеда!

…Спать Федя не мог. В голову лезла всякая чепуха. То ему чудилось, будто дядя укладывает чемодан, стараясь улизнуть незамеченным, то слышал похрустывание облигации, то будто дядя крадется к изголовью, хочет окрестить его сонного.

Мигает огонек лампадки, и Феде кажется, будто зажегся красный светофор.

Федя изо всех сил таращит глаза на соседнюю дверь и на угол печки, где висит на гвозде дядина шляпа.

Наконец он услыхал, как пропел петух, пропел чуть слышно, хриплым голосом.

Мимо дома прогнали на речку колхозное стадо.

Проснулся дядя и стал укладывать свой чемодан.

Через полчаса, напившись чаю, он зашагал с бабушкой к калитке.

Федя тоже вышел на крыльцо.

Возле ворот священник стал доставать из кармана клетчатый носовой платок и обронил какую-то бумажку. На нее никто не взглянул.

Если бы Федя был внимательнее, он бы увидел в подсолнухах Юльку.

Как только за священником закрылась калитка, Юлька была тут как тут. Она подняла с земли бумажку, зажала в кулаке.

Федя очутился рядом.

— Отдай. Это наше! — сказал он.

— Коли ваше, возьми, — неожиданно миролюбиво ответила Юлька и подала Феде бабушкину облигацию.

Вся злость, которая скопилась у Феди против Юльки, мгновенно испарилась. Юлька зло рассмеялась:

— Может, догонишь дядю, отдашь?

— Нет, — сердито крикнул Федя. — Не отдам!

— Крестил тебя поп? — глумливо спросила Юлька.

— Нет!

— Дай честное пионерское! — потребовала Юлька.

— Честное… пионерское!

Федя впервые видел Юлькино лицо так близко. Глаза у нее были не зеленые, а светло-голубые, с длиннющими огненно-рыжими ресницами. Ресницы дрогнули, Юлька тряхнула кудрями и доверительно сообщила:

— Я ведь тоже из-за тебя не спала. Думала, поп тебя окрестит сонного…

Подсолнушек

Акимыч вышел из правления расстроенный. Остановился в раздумье на перекрестке: что делать? То ли идти в бригаду, то ли пройтись по хатам, поговорить с женщинами: может, кто-нибудь согласится подменить заболевшую кухарку? Без нее — труба!

Бригадир оторвал от газеты узкую ленту бумаги, неторопливо свернул самокрутку, продолжал путь. Единственная улица хутора, по которой он шел, вела в поле, а там — не обнять глазом — дозревали колхозные хлеба.

Идя к речке, Акимыч увидел Юльку. Девочка сидела на камне у самой воды и уткнувшись лицом в колени, плакала. Рядом с ней лежала пустая авоська. Тонкая шея, руки и ноги у Юльки были обожжены степным солнцем, но тем ярче пламенели на голове спутанные рыжие волосы. За цвет волос девочку ласково прозвали Подсолнушком.

Услыхав шаги, Юлька притихла и, подняв глаза, настороженно посмотрела на огромные, порыжевшие сапоги Акимыча.

Акимыч спросил:

— Кто тебя обидел, Подсолнушек?

Острые плечи девочки дрогнули. Она опять заплакала:

— Са-а-ло…

— Сало? — удивился Акимыч. — Как же это получилось?.. Ну-ка, рассказывай!

Юлька кивнула на пустую авоську:

— Тут было сало, теперь — нету.

— Может, ты его съела?

— Не ела, — сказала Юлька. — Я купалась в речке, авоську повесила на дерево, на тот сук. Теперь авоська есть, а сала нет…

На вершине дерева, куда показала девочка, стрекотали сороки. Одна из них, нахальная, самоуверенная, уселась на нижний сук. Поглядывая на Юльку скошенным глазом, как бы посмеиваясь над ней, она пронзительно стрекотала.

Ершистые брови Акимыча дрогнули.

— Знаю, кто украл сало, — улыбнулся он. — Пока ты ныряла да плавала, сороки закусывали твоим салом. Беда невелика. Пойдем к бабушке!

Бабушка посмеялась над Юлькой и сказала:

— Недаром сорок называют воровками. Хорошо, что они тебя саму не склевали, как сало!

Акимыч обернулся к бабушке:

— Егоровна, выручай! Стряпуха наша захворала. Людей кормить надо, а завтра начинаем покос. Сама понимаешь…

Он сосредоточенно наморщил лоб. Его брови стали колючие, как стерня.

Узнав в чем дело, Юлька обняла бабушку.

— Бабуся, давай вместе кормить косарей. Я ведь тоже умею стряпать!

— Коли хочешь, давай! — согласилась бабушка.

До восхода солнца Юльку разбудил какой-то шум.

Поеживаясь и зевая, она вышла из вагончика.

Мигали звезды, но часть неба посветлела. На нем еще оставалась единственная звездочка. Хотелось снять ее и приколоть себе на грудь.

Почти также ярко сверкают на груди комбайнера Егора Петровича и комсомольского секретаря Саши Смышленного золотые звездочки героев.

Саша и Егор Петрович с виду самые обыкновенные люди.

Саша — хлопец среднего роста, узкоплечий, худощавый. На нем пропотевшая, покрытая пылью флотская тельняшка, длинные брюки заправлены в сапоги. Все в Саше самое заурядное: нос, рот, глаза, уши. Только непокорный русый чуб стоит торчком. Это и отличает его от других хлопцев. Но в Юлькином представлении Саша наделен какой-то былинной богатырской силой. Он работает здесь же рядом, на соседнем массиве, машинистом широкозахватной жатки.

Юлька знает каждый Сашин жест, каждое движение.

Вот он садится на жатку. Поднял руку, что означает «внимание».

Подает команду трактористу:

— Василь, трогай!

Василь ведет трактор на повышенной скорости.

Мотор ревет. Колосья кланяются Саше, но их настигают острые стригущие ножи и режут чуть ли не под корень.

Здесь-то и начинает проявляться непостижимая для Юльки сила Саши.

Он опять подымает руку и кричит трактористу:

— Василь! Прибавь газку!

Василь разводит руки: дескать, иду на предельной скорости! Трактор — не «волга», не «москвич»!

Степь меняет свой вид у Юльки на глазах. Подавно здесь было пшеничное море, в нем можно было утонуть с головой. Теперь пролегли тугие скошенные палки, а промеж них, по всему полю, как брови Акимыча, осталась торчать колючая стерня.

Юлька, чтобы не выскочило сердце, прижала обе руки к груди:

«Почему бабушка — стряпуха, а не мастер раздельной уборки? — думала она. — Вдвоем они бы навалили столько валков, что об этом заговорили бы все газеты. А может быть, — Юлька боится произнести вслух. — Может быть, им с бабушкой на двоих дали бы одну звездочку!»

Агрегат Смышленного был уже далеко, а Юлька не могла отвести от него мечтательного взгляда.

Взошло солнце. Оно осветило вершину бугра и макушки деревьев. В гнездах завозились молодые грачи, закричали: «Жар-р-ко!.. Жар-р-ко!» Потом стаей полетели к плотине.

И в эту минуту бабушка позвала Юльку.

Под раскидистой шелковицей стоят длинные деревянные столы и скамьи. Сюда приходят механизаторы обедать и ужинать. Здесь же, в короткие перерывы, они режутся в шашки и домино.

Столы прочные, на толстых ножках, да и то прогибаются, когда со всего плеча забивают «козла».

В стороне, напоминая затонувшую барку, притулилась выбеленная мелом кухонька. Из крыши торчит труба. Она смотрит в небо и дымит.

В кухоньке тесно, но чисто. На плите — два ведерных чугуна. В одном — ключом бурлит вода, в другом — допревает пшенная каша.

Бабушка то и дело дает внучке поручения:

— Подсолнушек, сбегай в кладовку.

— Принеси лук и масло.

— Слазь в погребицу.

— Подложи в плиту кизяков.

Юлька мчится в кладовую, лезет в погреб, подкладывает в печь кизяки. Когда подошло время обеда, она так утомилась, что отказалась от еды.

Обед бабушка раздавала сама, а Юлька прикорнула в углу, возле печки. Она видела, как бабушка расставляла посуду, резала хлеб, вытирала ручником деревянные ложки. Седые волосы бабушка повязала белой косынкой, а концы затянула узлом.

Бабушка не кричала, не суетилась, как другие стряпухи, и все, что она делала, у нее получалось хорошо.

Голова у Юльки стала тяжелой, ресницы слипались, словно их смазали густым степным медом. Она слышала, как бабушка выходила из кухни, с кем-то разговаривала и опять возвращалась.

Потом приходил обедать Акимыч. Бабушка налила ему борща, дала ложку и ломоть душистого хлеба.

Акимыч пообедал, стал благодарить бабушку:

— Спасибо, Егоровна, за хлеб-соль. Тебе бы только в ресторанах готовить.

Бабушка кланялась, указывала на Юльку:

— Да разве я одна стряпала? Она — главный помощник.

— Вон как! — сказал Акимыч. — От имени бригады выношу ей благодарность! А после уборки дадим ей Золотую звезду Героя!

Насчет звезды Акимыч, конечно, пошутил. Но Юльке было очень приятно, что ее хвалили бригадир и бабушка.

Юлька просыпалась до петушиной побудки.

Над балкой стоял туман. Из него проступали огромные расплывчатые тени. Издали они походили на горбатых неуклюжих животных. С шумом и стрекотом двигались прямо на Юльку.

Вот они подошли близко и стали отчетливо видны. Это были самоходные комбайны. На боку у одного был вытянут железный хобот, который заканчивался полотняным чехлом. От ветра чехол шевелился, и, казалось, комбайн махал рукой.

Он был освещен электрическими лампочками, на его площадке стояли люди. В одном Юлька узнала комбайнера Егора Петровича, в другом — его племянника — штурвального Володю.

Лицо у Егора Петровича было затенено козырьком кепки: виднелся подбородок и зажатая в зубах потухшая вишневая трубка. Трубку он вынимал изо рта, когда спал, обедал и разговаривал. Остальное время она торчала во рту.

И сейчас Егор Петрович вынул трубку, что-то крикнул на ухо племяннику. Володя выключил мотор.

Низкорослый, широкоплечий, почти квадратный, Егор Петрович проворно сошел на землю:

— Завтрак готов? — спросил он у Юльки.

— Готов!

— Живо! Подавай на стол. Нам некогда разводить турусы на колесах!

Юлька побежала подавать завтрак.

На линейке к завтраку прикатили Федя и Акимыч.

Федя и Юлька — сверстники. Их дворы разъединены забором. Учатся они в одной школе, в четвертом классе. От солнца волосы у Феди вылиняли, как сатиновая рубаха. Еще больше пострадал нос: он стал похожим на лиловый цветок татарника.

Федя быстро поел, встал из-за стола, посмотрел на Юльку:

— Ты что делаешь?

— Работаю. Бабушке помогаю.

Федя усмехнулся:

— Тоже, работница! Небось, воду таскаешь да моешь посуду? Вот мне так трудодни записывают!

— За что?

— Начальство вожу по бригадам! Председателя, агронома и бригадира.

Федя хлестнул кнутом, не оглядываясь, пошел к лошадям.

Юлька обиделась.

Она вышла в сад, села под дерево и, положив голову на колени, задумалась: «Разве помогать бабушке, таскать воду и чистить картошку не работа? Небось, из грязной посуды не стал бы есть… А когда ел наш завтрак, так за ушами трещало!..»

Юлька пожалела, что не сказала этого Феде.

Чуть слышно перешептывались листья сирени. Казалось, будто рядом кто-то читал книгу, осторожно листал страницы.

Юлька задремала и видела раскаленную кухонную плиту, Федю и громадные сапоги-скороходы Акимыча.

Юльку разбудила бабушка. Они стали готовить механизаторам обед, потом ужин.

В сумерках степь была не такой, как днем. Она как будто начиналась от Юлькиных ног и, шагнув далеко вперед, распахнулась от восхода до заката солнца. Там, где обычно садилось солнце, виднелась полоска зари, а по всему полю, мигая сверкающими ресничками, двигалась в сумерках частая цепочка огней. Их мерцающий свет напоминал далекие звезды.

Даже в сумерках Юлька безошибочно могла бы указать участки, где сейчас работали Александр Смышленный с Егором Петровичем.

Огоньки в степи то сходились, то расходились, то, спрятавшись в лощине, через минуту появлялись уже на новом месте.

Неожиданно в небе вспыхнули три разноцветных огонька — красный, зеленый и желтый. Они стремительно летели над степью. Послышался далекий нарастающий гул.

Проводив взглядом самолет, Юлька спохватилась:

— Что ж я стою? А кто будет разводить плиту? Кормить косарей?

Она поняла, что от бригады ушла далеко и нужно было возвращаться.

Всходила луна. В полосу отраженного водой лунного света влетела ночная птица. Она испуганно взмахнула крыльями, шарахнулась в сторону. Долго было видно, как по земле катилась сопровождавшая ее тень.

Юлька услыхала фырканье лошадей, стук колес и заунывную тягучую песню. Такие песни поют чабаны, и единственными их слушателями бывают степь и овечьи отары. Когда подвода поравнялась с Юлькой, девочка ласково и заискивающе обратилась к вознице:

— Дяденька, подвезите к четвертой бригаде. Мне надо кормить косарей.

Тот, кого Юлька назвала «дяденькой», откинул с лица капюшон плаща, рассмеялся. Юлька узнала Федю. Обиду, нанесенную во время завтрака, она забыла:

— Я тебя посчитала за чужого дяденьку!

«Дяденька» солидно спросил:

— Ты чего бродишь одна в степи? Садись, подвезу!

Федя не останавливался на перекрестках в поисках дороги. Он хорошо знал степь и безошибочно определял нужное направление. Минут через десять он остановил лошадей на знакомой поляне.

— Слазь! — сказал он Юльке. — Приехали!

Каждый раз между обедом и ужином, когда на кухне было мало работы, Юлька бежала в степь смотреть, как работают самоходные комбайны.

До чего же умно сработана машина! Сам и ходит, и косит, и подбирает валки, и обмолачивает зерно, и складывает солому. Только на колхозных полях и работать комбайну!

Спереди ему навесили подборщик. Это — железный червяк и железная расческа, сделанная из толстой проволоки. Расческа поднимает с земли валки, а червяк толкает их на хедер. С хедера полотняный транспортер несет валки в барабан. Сколько ни пихай в отверстие валков, сколько ни подавай, — все мало! Ест, ест и — не наедается!

Не успеешь обернуться — в бункере полно зерна! Штурвальный сигналит: «Забирай зерно! Освобождай бункер!» Услыхав сигнал, подкатывает самосвал и на ходу забирает зерно. А комбайну хоть бы хны! Расческа чешет, червяк вертится, мотовило мотает, а ненасытная пасть молотилки — глотает, глотает, глотает!

От комбайнов Юлька бежала на колхозный ток. Там она брала в руки деревянную лопату, перелопачивала влажное зерно, помогала весовщику отмечать путевки шоферам.

Радостная и возбужденная возвращалась она на кухню:

— Ой, бабушка! — говорила Юлька. — Машины не успевают возить зерно. Сколько его ни увозят на элеватор, а комбайны подсыпают и подсыпают!

Бабушка радовалась вместе с Юлькой:

— Хлеб наш насущный даждь нам днесь.

Юлька не понимала значения этих слов, но раз их говорила бабушка, значит, так надо.

По ночам степных огней стало больше. Днем, когда они гасли, степь казалась подожженной со всех сторон и курилась, как разгорающиеся костры.

В бригаду вернулась выздоровевшая кухарка, а бабушка с внучкой стали собираться домой.

Кухарку звали Анастасией. Была она толстая, ходила вразвалку, поминутно теряла ключи от кладовки и на каждом шагу натыкалась то на табуретку, то на порожнее ведро, то на печку. Она посмотрела на Юльку и строго спросила:

— Ты в каком классе учишься?

— Перешла в четвертый.

— А почему такая худая? На суховейных землях что ли росла?

Юлька испугалась:

— Я бабушке помогала.

— Оставайся, будешь помогать мне.

— Нет, не останусь, — сказала Юлька.

…С вечера было душно. Бабушка и Юлька легли спать. Бабушка не могла уснуть, жаловалась на больные ноги:

— В суставах крутит, — говорила она. — Наверно, дождь будет.

Юлька проснулась от страшного грохота. Спросонок ей почудилось, будто кухарка опрокинула над головой порожнее ведро. Юлька посмотрела в окно. Вспышка молнии осветила улицу, соседние дома и поднятый вверх колодезный журавель. Громовой удар так тряхнул хату, что задребезжали стекла и сама собой настежь раскрылась дверь. Испуганная кошка спрыгнула с лежанки, спряталась под кровать.

Бабушка закрыла дверь и задвинула печную заслонку:

— Страсть-то на дворе какая, батюшки! — сказала она и стала торопливо одеваться.

— Вы куда собрались? — спросила Юлька.

— Пойду гляну, как там у нас на току…

— И я с вами…

Юлька запнулась на полуслове. По тесовой крыше застучали тысячи молоточков. Юлька видела, как сразу посветлели земля и крыши хат. По дороге, нахлестывая коней, промчались на дрожках Федя и бригадир Акимыч.

— Ливень, — сказала бабушка и вышла из хаты.

На душе у Юльки стало тревожно. Сунув ноги в чирики и подхватив старую кофтенку, она побежала догонять бабушку.

Рассветало. На птичнике не пели кочета. Шел крупный, теплый дождь. По глубоким колеям дороги текли вспененные мутные ручьи. Над садами, тревожно каркая, кружилась стая грачей. Пахло свежими листьями и скошенной травой.

Юлька добежала до речки.

Трудно было поверить, что пересохший за лето ручеек, который Юлька переходила вброд, не замочив коленей, превратился в грозную бушующую реку! Она катила вырванные с корнями, расщепленные молнией деревья, смытые плетни, вороха сена и трупы погибших птенцов. Вода, бурля, перекатывалась через настил моста, грозясь сокрушить все на своем пути.

Ступить на мост Юлька не решилась. Ее кто-то окликнул. Юлька обернулась на голос, увидела Федю.

Федя кивнул в сторону поля:

— Натворило делов! Зерно намокло, лампочек и проводов нет, а которые валки не обмолотили — заляпало грязью!

Юлька обеспокоенно спросила:

— А бабушку ты не видел?

— Нет.

Брезентовый плащ на Феде промок и торчал коробом, точно был сделан из жести. Лошади тяжело дышали, и от них валил пар.

— Садись, довезу до хаты! — предложил Федя.

Бабушки дома не было. Юлька залезла на кровать, укуталась в тулуп, стала ждать бабушку.

Бабушка вернулась только к обеду. Одежда ни ней промокла и липла к телу. Отжимая край платья, она сказала:

— Страсть-то какая! Не приведи господи! А все-таки хлеб спасли!

«Вот оказывается какая бабушка! — подумала Юлька. — Она не испугалась, а я, трусиха, забоялась…»

— Как же ты перешла мост? — спросила она.

— Я по мосту не шла. Перебралась на лодке.

Бабушка помолчала, зябко поежилась:

— Вот что, Подсолнушек, сейчас все люди работают. И Настя-стряпуха с ними зерно лопатит. Нам с тобой надо кормить людей. Я трошки отдохну и приберусь, а ты ступай в бригаду. Свари пшенный кулеш и на второе компот. Мудреного тут ничего нет.

И вот Юлька снова возле речки. Вода вертится воронками и несет хлопья пены. На мгновение Юлькой овладела робость, она замешкалась. В шуме воды ей вдруг почудился ласковый голос бабушки: «Иди!..»

Стараясь не смотреть на воду, Юлька побежала по мосту и очутилась на другой стороне реки. Возле лесополосы она встретила озабоченного Акимыча.

— Ты, Подсолнушек? — спросил он.

— Я, — сказала Юлька. — Бабушка велела идти в бригаду, кормить людей.

Лицо Акимыча просветлело:

— Тебя давно ждут в бригаде! Ты же у нас — главный кашевар!

Акимыч не видел, как вспыхнули Юлькины щеки. Всю дорогу до бригады она, казалось, не шла, а летела. Акимыч едва поспевал шагать за ней в своих сапогах-скороходах.

Оглавление

Предисловие

Новогодняя ночь

Побег

Заячья шубка

Лешка-Робинзон

Западня

Щукаренок

Счастливая облигация

Подсолнушек Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg