«Кап, иди сюда!»

Кап, иди сюда! (fb2) - Кап, иди сюда! 1206K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Самуилович Хазанов

Юрий Самойлович Хазанов Кап, иди сюда!

От автора

Может быть, вы читали книгу «Как я ездил в командировку»? Она про Саню Данилова, про то, что с ним происходило в школе, дома, во дворе, в горах Северного Кавказа, в пионерском лагере…

В новой моей книге «Кап, иди сюда!» вы прочтёте о других событиях из жизни Сани Данилова — о том, как он обиделся на своего папу и чуть не побил рекорд Абебе Бекила, олимпийского чемпиона по марафону. Узнаете вы и о том, что хотели найти ребята в горах Дагестана; почему за Ахматом приезжала синяя машина с красной полосой; в кого превратился Витя всего на три минуты; как Димка стал храбрецом, и многое, многое другое.

«Ну, а кто же такой Кап?» — спросите вы.

Конечно, это лохматый чёрно-пегий пёс. Вот он смотрит на меня сейчас, когда я пишу эти строки, приветливо машет хвостом и просит передать читателям, что и с ним самим, и со знакомыми ему ребятами и взрослыми приключалось ещё много занятных историй, которые в свое время вы обязательно узнаете.

А от себя я хочу добавить: если вам понравятся эти истории, то мне будет по-настоящему радостно.

Так начиналась первая четверть

1

В субботу был английский. Сначала чтение, а потом Марина Михайловна стала слова спрашивать. И формы глаголов:

— Сафонов, — «работать»?.. Галуев, — «гулять»?.. Смирнова, — «красивый»?.. Назарук, — «принести»?.. Назарук!

— Что? — спросил Вадим.

— Он не слышал, — сказала я.

— Нужно слышать. Это уже не в первый раз… Я предупреждала. Придётся поставить двойку.

— За что? — спросила я.

— За невнимательность.

— За это не ставят. Вы его спросите — он знает.

— Ты учить меня будешь? — сказала Марина Михайловна.

— Можно, я отвечу? — поднял руку Вовка.

— Ставлю «два». Садись, Назарук.

— Значит, нельзя человеку задуматься? — сказала я.

— Перестань, — прошипела Рая.

— Прекрати! — Это Марина Михайловна сказала.

— Потому что неправильно, — сказала я. — Задуматься уж нельзя.

— Выйди из класса, — сказала мне Марина Михайловна. — У меня нет времени для споров.

— Лучше я выйду, — сказал Вадим. — Её ведь из-за меня.

— Нет уж, ты сиди и слушай.

— Ну, дайте я выйду! Можно?

— Нет, я сказала! Выйдет Светлана Волкова.

Я вышла. Хорошо, хоть до звонка недолго осталось.

На шестом уроке я получила записку:

Если что-нибудь случится И вообще что-нибудь приключится, Так и знай — твой товарищ и друг                             Вадим Назарук.

Хорошие стихи, правда?..

Ох, и попало мне от мамы! Она кричала, чтобы я не лезла не в своё дело и не учила учителей, и что она хотела купить новые туфли, а теперь мне их не видать как собственных ушей, и что…

Я сказала, что мы за справедливость, а мама сказала, что я грубиянка, что она знает лишь одно; целыми днями — подавай, принимай, а благодарности не дождёшься, что не хватает только, чтоб мне снизили отметку за дисциплину, что пусть со мной говорит папа, а она умывает руки…

— Иди мой руки и садись обедать, — сказала мама. — А дневник не убирай, пусть лежит на видном месте. До прихода папы!..

…Очень правильная поговорка, что несчастье одно не приходит.

В понедельник нас с Вадимом отругала Марья Фёдоровна. Перед всем классом. Сказала, что у нас ложное чувство товарищества.

— У Райки зато не ложное, — сказала я.

— Рая перегибает в другую сторону, — сказала Марья Фёдоровна. — Она чересчур любит обвинять, а вы слишком защищаете.

— А что лучше? — спросил Ахмат. — По-моему, защищать. Если друзья.

— Смотря когда, — сказала Марья Фёдоровна.

А во вторник был урок физкультуры. Во дворе, потому что погода тёплая. Мы играли с мячом, а мальчишки стояли около ямы, где прыжки в длину. Я издали видела, как Петька нагнулся, набрал песку и бросил Ахмату в лицо. Ахмат закрылся руками и так стоит, а Вадим подскочил к Петьке да как стукнет в нос.

— Ой! — закричал Петька. — Аркадий Петрович, он дерётся!

— Смотрите, до́ крови! — крикнула Лида.

— Кто это сделал? Отставить прыжки, — сказал Аркадий Петрович.

— Я, — сказал Вадим.

— Выйди из строя! Ты что, у себя во дворе?

— Не во дворе, — сказал Вадим.

— Почему ты это сделал?

— А зачем он Ахмата?..

— Ахмат за себя может сказать… Я спрашиваю, почему ты ударил?

— Я же говорю: за Ахмата!

— Опять двадцать пять! При чём тут Ахмат? Почему ты во время урока драку устроил?

— Петька первый в Ахмата песком кинул! — сказала я.

— Тебя не спрашивают! — сказал Аркадий Петрович. — Он кинул, а этот кулакам волю даёт.

— Все глаза засыпал, — сказал Ахмат. — Получит ещё.

— Да-а, — сказал Петька с плачем. — Прямо в лицо бьёт. Самого бы так. Что я сделал?

— Ты мне хулиганства не разводи, — сказал Аркадий Петрович и помахал пальцем перед носом Вадима. — Если все начнут по лицу колотить…

— А если все будут песок в глаза бросать? — спросила я.

— Он же первый, — сказала Лида.

— Отставить разговоры! — крикнул Аркадий Петрович. — Я, кажется, ясно спрашиваю: почему ты ударил своего товарища по лицу?

— Не знаю, чего вы хотите, — сказал Вадим. — Я вообще говорить не буду.

— У директора заговоришь!

— Не понимаю, — сказала Лида. — Значит, песком можно, а кулаком нельзя?

— Ничем нельзя, — сказал Аркадий Петрович. — Но если кулаками на каждую ерунду отвечать, что это будет?

— А если бандит нападёт, тоже надо выбирать, чем бить? — Это Ахмат спросил.

— Глупое сравнение. И потом, бандитов у нас нет.

— В газетах пишут — есть, — сказала Лида.

— А ты читала? — спросила Рая.

— Трудный у вас класс, — сказал Аркадий Петрович. — С вами не сговоришься. Ведь вы пионеры?

— Пионеры, — сказал Вовка.

— Значит, должны понимать.

— Что понимать? — спросила я.

— Всё.

— Тогда зачем в школе учиться? — спросил Вадим.

Ну, тут Аркадий Петрович разозлился.

— Ты не только хулиган, — закричал он, — ты ещё… такие вопросы задаёшь! Тебе всё шутки!

— Вы же сами сказали, — говорю я.

— Защитников много!.. Придётся говорить о вашем классе. А пока и он, и ты, — Аркадий Петрович показал на меня, — получаете двойки и с урока можете уходить.

— За что? — крикнул Вадим. — Что я, прыгаю плохо? Не имеете права! И ей тоже!..

— Ты меня не учи, Назарук, — сказал Аркадий Петрович медленно и очень громко. — Я и без тебя знаю, что делать.

— Думаете, если взрослый, то всегда правы, — начал Вадим, — а мы всегда…

— Прекрати дискуссию и убирайся вон! — закричал что есть силы Аркадий Петрович. — Новости ещё! Завтра же будешь с родителями у директора.

И Вадим вдруг так побежал, как будто он струсил. Но я-то знала, что совсем не потому.

На другой день его не было в школе, а после уроков, когда я шла домой по Лермонтовской, гляжу — Вадим.

— Ты чего не был? — спрашиваю.

— Больше никогда не пойду, — сказал он.

— Ну да? А как же дома?

— И домой не пойду.

Мне тоже не очень хотелось домой.

— Совсем уйду, — сказал Вадим. — Ну их!

— Куда уйдёшь?

— Знаю куда.

— И я с тобой.

— Разве девчонки могут?

— Почему нет? Я даже где-то читала.

— Тебе трудно будет, — сказал он. — И холодно.

— Ничего. Лыжные брюки надену… Честное слово, Вадька. Ещё Ахмата позовём.

По правде говоря, я не думала, что могу по-серьёзному удрать из дому. Разве так — вроде в туристский поход. Только тайный, о котором никому не скажем. А если в поход, то что особенного? Ничего страшного. Возьму и пойду!.. И мне вдруг захотелось пойти…

Что, в самом деле? Им всё можно — и ругать меня, и выгонять, и новые туфли не покупать!.. А мне ничего нельзя?!

— Идём к Ахмату, — сказала я.

Мы пошли к Ахмату, и Вадим вызвал его условным свистом: три длинных, один короткий.

Ахмат сразу сказал, что это здорово, он давно думал то же самое. Чего они все придираются?.. Пусть без нас поживут — тогда узнают. Ещё вспомнят.

— Посмотрим, как Лида и Рая подружат, — сказала я.

— Англичанке скучно будет: приставать не к кому, — сказал Вадим. — И отец ругается. На меня и на мать. Дерётся.

— У меня тоже не лучше, — сказала я. — Только мама пока не дерётся. И папа не очень ругается.

— Я с братом поссорился, — сказал Ахмат. — Развоображался — приказывает: иди туда, иди сюда! Как маленькому…

— Куда пойдём? — спросила я. — И с собой что брать?

— Я уже придумал, — сказал Вадим. — Сначала за Белую Речку и в заповедник. Поживём дня три, пока все успокоятся. Там никто не найдёт.

— Я знаю дом недостроенный, — сказал Ахмат. — В нём ночевать можно.

— Только спички не забыть — самое главное, — сказал Вадим. — А потом поедем в Ростовскую область — и в колхоз какой-нибудь. В колхозе люди нужны — обязательно возьмут.

— Лучше, где коров много, — сказала я. — Буду за телятами ходить. Люблю животных.

— Я в кузницу пойду, — сказал Ахмат. — Или в механическую мастерскую. На токарном работать. В нём такая штука есть — «гитара» называется.

— Ладно тебе с гитарой, — сказал Вадим. — Значит, так. Завтра утром встречаемся в парке. Где ресторан «Лето». В восемь часов. Спички не забудьте.

— А поесть? — спросил Ахмат.

— Я возьму, — сказала я.

— Пусть без нас поживут, — сказал Ахмат.

— Ещё пожалеют, — сказал Вадим.

— Интересно, что Райка скажет? — сказала я.

— А Петька всё равно получит, — сказал Ахмат.

Мы ещё немного поговорили и пошли по домам.

Я забыла, что ухожу из школы и из дома, и зачем-то стала делать уроки. А когда вспомнила, было поздно: все задачки решила. Потом я обедала, читала, ходила гулять — и опять вспомнила про побег перед самым сном. Когда портфель укладывала.

Зачем теперь учебники? Тетрадки какие-то? Ручка? Всё это раньше было. А сейчас нужно положить… Ну, ручка пусть остаётся — письма писать. В школу, Марье Фёдоровне. Или Ирке… Лиде тоже можно. А Райке ни за что… И маме, конечно, с папой. Только потом. Не сразу. Когда буду уже за телятами ходить… У них морды мягкие-мягкие. И шея как шёлковый платок… Спички не забыть…

Я пошла на кухню и взяла пять коробок.

Хлеба тоже надо. Только немного, а то мама утром догадается… Два яблока можно, огурец, помидоры… Ещё коробка спичек войдёт…

Портфель уже был набит, как будто завтра шесть уроков.

Я легла спать и только собралась думать о побеге, как сразу уснула.

2

Утром папа ушёл рано, я с ним как следует и не попрощалась. Ничего — напишу письмо. А маму я поцеловала.

— Почему в брюках? — спросила мама.

— Сегодня в лес идём. По географии, — ответила я.

— После школы не задерживайся, — сказала мама.

Она каждый раз так говорит.

Школу я обошла за целый квартал и по Театральной вышла к парку.

Вот и ресторан «Лето». Вадим и Ахмат сидят за столиком под большим зонтом.

— Мы думали, не придёшь, — сказал Вадим.

— Ну да ещё, — сказала я.

— Два шницеля и сто бутылок пива, — сказал Ахмат.

Ресторан был закрыт, официантки ещё не приходили.

— Пойдём пешком, — сказал Вадим. — Денег мало. У меня тридцать копеек.

— У меня ничего, — сказала я.

Ахмат показал пальцами «ноль».

— Неважно, — сказал Вадим. — В крайнем случае продам рубашку… Здесь недалеко: километров шесть. А там только бы до колхоза добраться.

— Десять, — сказал Ахмат.

— Спорим — семь, — сказал Вадим.

— Сосчитать можно, — сказала я. — По шагам.

— Давайте, — сказал Вадим и встал со стула.

Мы двинулись по липовой аллее. Молча. Потому что каждый считал.

— Сто, — сказал Вадим и остановился.

— Сто двадцать, — сказала я.

— Сто десять, — сказал Ахмат.

— Так ничего не выйдет, — сказала я. — Шаги разные. Пусть кто-нибудь один считает.

— Я, — сказал Ахмат и сразу пошёл.

— Я хлеба взяла, — сказала я.

— Правильно, — сказал Вадим. — А спички?

— Наверно, уже звонок был, — сказала я. — Староста отвечает, кого нет…

— Восемьдесят семь, — сказал Ахмат. — Вы будете разговаривать, а я считать? Умные какие…

Когда подошли к Долинску, стало совсем тепло; мы сняли куртки.

— Посидим? — сказала я.

Долинск — это курорт около Нальчика, поэтому там везде скамейки.

— Нельзя, — сказал Вадим. — Может быть погоня.

— Кто будет гнаться? — спросил Ахмат.

— Кто? Милиция, конечно.

— И Райка, — сказала я. — А мы от них — рраз — в кусты!

— Надо быстрей до заповедника добраться, — сказал Вадим. — Эх, была бы попутная машина!

Машины не было. Были только попутные ишаки с тележками. Но мы шли в два раза быстрей, чем они. Сначала я немного устала, а потом ничего.

— Сходим под трубу? — сказал вдруг Ахмат.

— А милиция? — спросила я.

— Там никого нет. А вода, знаете, полезная! Тёплая-тёплая.

Мы свернули налево под гору и в лесок и скоро увидели трубу. Она стояла в земле, как буква «Г», и из неё текла вода.

— От всех болезней помогает, — сказал Ахмат. — Даже от гриппа. Здесь бассейн будет.

Вокруг трубы было маленькое озеро. Мелкое, по колено. Мы сняли туфли и вошли в тёплую воду. Ребята подставили голову под струю и начали брызгаться, а я отошла. Мне вдруг захотелось в школу, но я ничего не сказала.

— Теперь недалеко, — сказал Вадим, когда вышли на дорогу. — Два километра. А там только до колхоза добраться.

— Четыре, — сказал Ахмат.

Они опять заспорили, а мне очень хотелось есть, но я молчала.

— Попутная! — закричал Вадим и замахал руками, но машина не остановилась.

— Ну и хорошо, — сказал Вадим. — А то ещё начали бы спрашивать: куда, зачем?

…Вот он, наконец, заповедник! Дорога кончилась, вернее, сделала петлю и повернула обратно. Справа подымался склон — на нём трава, кусты и почти сразу лес. Совсем близко. А слева стояла буровая вышка с насосом — он похож на руку, которая всё время сгибается в локте. Рядом с вышкой было несколько зданий.

— Что я говорил? Смотрите! — сказал Ахмат.

Мы поднялись немного по склону и подошли к недостроенному каменному дому. У него были только стены и дырки для окон.

— Тихо! — сказал Вадим и оглянулся. — Никто не видит? Тогда полезли.

Мы забрались в дом через окно и плюхнулись на пол, вернее, на траву. Тут было почему-то много мух. Они сидели на стенках ровными рядами, как птицы на проводах.

— Поедим? — сказала я.

Хлеб у меня в портфеле совсем высох за ночь. Ещё были помидоры, а у Ахмата кусок хичи́на — такой балкарский пирог с мясом.

— Здо́рово, — сказала я. — Наверно, пятый урок кончился? Интересно, что Райка думает?

— Пошли в лес, наломаем веток. Спать-то здесь будем? — сказал Вадим.

— Лучше в лесу, — сказала я.

— Там кабаны бегают, — сказал Ахмат. — Это ведь заповедник. Их почти не стреляют. И другие звери.

— Тигры, — сказала я.

— Не смейся. Мне дед рассказывал. Кабан, может, пострашней тигра. Неважно, что свинья. Клыки у него больше, чем твоя ладонь… И другие звери есть: медведь с белым горлом, енот…

Мы заходили всё дальше в лес. Уже не слышно стука насоса на буровой вышке — только наши шаги да хруст веток. А может, это не наши шаги?

— Ой! — вскрикнула я, потому что в кустах что-то мелькнуло.

— Наверно, лань, — сказал Ахмат. — Или ещё кто-нибудь.

— Кабан? — спросила я.

— Кто его знает.

— Плохо, что у нас одежда не зелёная, — сказал Вадим. — Как у разведчиков. Никто бы в лесу не нашёл… Ну ничего. Вот до колхоза доберёмся…

— У меня зелёное платье есть, — сказала я. — С короткими рукавами.

— Было да сплыло, — сказал Вадим. — Разведём костёр?

— Картошки, жалко, не взяли. Испекли бы, — сказала я.

Мне опять захотелось есть.

— Завтра нароем, — сказал Ахмат.

Мы натаскали сухих сучьев и зажгли костёр. Я уже не боялась кабана, потому что знала — дикие звери к огню не подойдут!

— Давайте что-нибудь рассказывать, — сказала я. — Чур, первая.

Я рассказала про то, как жила-была королева леса, по имени Джуна. И однажды она рассердилась на нимфу…

— Кто это такая? — спросил Ахмат.

— Ну… её подчинённая, — сказала я. — Очень рассердилась. И знаете, что сделала? Так, чтоб этой нимфы на свете не стало. Ни тела, ни головы — ничего. Один голос. И то даже говорить не разрешила, а только отвечать.

Я вскочила, отбежала на край поляны и крикнула:

— Вадим!

«И-им…» — услышали мы.

— Эхо! — сказал Ахмат.

— Ага. Эту нимфу звали Эхо, — сказала я. — Теперь твоя очередь.

— Я знаю про собаку, — сказал Ахмат. — Рассказать? Как шёл чабан осенью с гор. Вёл отару овец. Ну, и видит: нет его лучшей собаки. Он стал звать: «Дозор, Дозор!» А Дозор не идёт. Чабан подумал: значит, умирать пошёл — старый уже был пёс… И дальше спускается с отарой. На привале смотрит, нет бурки. Искал — не нашёл. Ну ладно, думает, другая есть, а эту уже много лет носил… Пробыл он зиму дома, ранней весной опять отару гонит. На те же луга. И вдруг видит — Дозор! Худой, одни кости торчат. Лежит на земле, а кругом всё разрыто: видно, коренья искал. И рядом — старая бурка. Которую чабан забыл. Подходит к нему чабан, хотел погладить, а Дозор зубы оскалил и встал. Сам шатается, но идёт к лесу. Так и ушёл…

— Обиделся, значит, — сказал Вадим. — Ну и правильно.

— Ой, собаки такие верные, — сказала я. — У нашей соседки была овчарка…

— Овчарка — потому что овец охраняет, — сказал Ахмат.

— Ага. Когда соседка уехала, она отдала Пальму другим, на Пушкинскую улицу. А Пальма месяц ничего не ела. Честное слово. С горя. Так и умерла. Я даже заплакала, как узнала…

Потом Вадим спросил нас, что такое зоология. Никто не догадался. Это знаете что? «Триста лет один грек изучал ящериц». Понятно? Сокращённо — «зоология».

Мы много рассказывали, пока горел костёр. А потом он потух, и стало сразу как-то скучно. И очень хотелось есть.

— Надо ночлег приготовлять. Скоро стемнеет, — сказал Вадим. — Не здесь ведь оставаться?

— Нет, — сказала я. — Пошли скорей.

В лесу быстро темнело, но когда мы вышли из него, оказалось, не так страшно. Часов, наверно, семь, не больше.

На опушке мы наломали веток, нарвали травы. Руки у меня стали мокрые — уже выпала роса.

— Сена не сообразили поискать, — сказал Вадим.

Зато веток было очень много. Мы уложили их внутри, под стенкой дома, сверху настелили травы. Получилось мягко. Пока возились с травой и ветками, стало совсем темно. Луны не было. Мы уселись на свою постель, в темноте вынули из портфелей остатки хлеба и помидоров.

— Даже соль не взяли, — сказала я. — Туристы.

— Мы не туристы, — сказал Вадим. — Вот до колхоза доберёмся…

— А пока, значит, без соли надо есть, да? — спросила я.

И вдруг вспомнила про папу и маму и что прогуляла школу… Нас уже давно ищут. Мама, наверно, звонила к Ирке и заходила к Наташиной маме, и к Зоиной, а папа не лежит на диване с газетой, а тоже пошёл куда-нибудь… Может, в милицию?

Я поглядела в окно — туда, где город, но его как будто никогда и не было — никаких огней, ничего. Только внизу на буровой вышке горело несколько тусклых лампочек.

— Завтра надо о еде подумать, — сказал Вадим. — И за сеном пойдём.

«Зачем за сеном? — подумала я. — Ах да, ведь завтра опять ночевать. А что же целый день делать?..»

— Хорошо бы, собака была, — сказал Ахмат.

…Мама сейчас пришла, наверно, и говорит папе, что просто не знает… «Света совсем от рук отбилась. Что хочет, то и делает. А ты только смотришь…»

— Собаку нельзя, — сказал Вадим. — Начнёт лаять и нас выдаст.

«Интересно, моя кровать так и будет не застелена? Всю ночь? А утром что мама подумает?..»

— Наоборот, предупредит, если кто подойдёт, — сказал Ахмат.

Вадим засмеялся.

— Знаете, — сказал он, — как наш сосед говорит? «Кошка хороша тем, что не лает». У него пять кошек. Смешно, правда?

— Ага, — сказала я. — Что-то холодно.

— Возьми мою куртку, — сказал Вадим.

— Не надо.

Но он снял куртку и сунул мне.

— Если б костёр зажечь… — сказал Ахмат.

— Здесь нельзя, — сказал Вадим. — Хочешь, чтоб милиция?.. И так уж по городу ищут.

«Неужели ищут? — подумала я. — Ходят по улицам, заглядывают во дворы, на лестницы, да? И ещё везде ездят на синей машине с красной полоской… А вдруг сюда приедут?»

Мне на минуту захотелось: пусть приедут. Я даже глаза закрыла, чтобы открыть и увидеть две фары, а за ними синий кузов и красную полоску…

Но когда открыла, вокруг было темно, как у нас в парадном, если ребята лампочку выкрутят.

— Я уже спал и проснулся, — сказал в темноте Ахмат.

— Правда, давайте ложиться, — сказал Вадим.

— Даже укрываться нечем, — сказала я.

— Ложись в середину, — сказал Вадим и лёг лицом к стенке.

Он не хотел брать свою куртку, но я отдала, легла на спину и сунула руки в рукава. Слева от меня устроился Ахмат.

Мы молчали. Я смотрела вверх и думала: как плохо, что звёзды не греют… Чуть было я не стала расплетать косы, но вспомнила, что ни к чему.

Было тихо. А потом я услышала, что вовсе не тихо, потому что лес шумел и шумел — как будто мимо нас всё время шёл поезд.

— Потуши свет, — сказал Вадим.

Я так и не знала, смеётся он или во сне.

…Я проснулась. Сначала не могла понять отчего, а потом поняла — от холода. Было темно.

— Вы спите? — сказала я.

— Нет, — ответил Ахмат.

— Холодно?

— Да. А Вадька спит.

— Не сплю, — сказал Вадим.

— Давайте костёр зажигать, — сказал Ахмат.

— Давайте, — сказала я.

Вадим молчал.

— Простынем, тогда ни в какой колхоз не дойдём, — сказал Ахмат.

— Конечно, — сказала я.

Вадим молчал.

— А где топливо? — потом сказал он.

— Найдём! — Ахмат вскочил и стал махать руками и приплясывать. — Сей-час най-дём, сейчас най-дём!

— Ты сиди, — сказал мне Вадим. — Мы сами… На́!

Он кинул мне куртку, и они с Ахматом вылезли из нашего дома.

Я слышала, как они ходят вокруг, спорят, спотыкаются…

Меня разбудил шум. Я испугалась и закричала.

— Чего ты, Светка? Это мы, — сказал Вадим.

Было всё так же темно, и в этой темноте трещали сучья, чиркали спички.

Потом огонёк полез, как настоящий червяк: откуда-то снизу… выше, выше… В костре что-то обрушилось, и вот он запылал вовсю. Хорошо!

— Давно бы, — сказал Ахмат.

Он сел, поджав ноги, как турецкий хан на картинках, и так уснул.

Вадим подтащил нашу постель поближе к огню и лёг. Я стала подкидывать хворост: боялась — погаснет…

— Вы что, беспризорники? — крикнул вдруг Вадим. — Что делаете? Откуда?

Он толкнул меня в плечо, и я открыла глаза. Это не Вадим!.. Над нами стояли два человека.

Костёр ещё горел, он освещал их снизу, и тени от них по стене уходили прямо в небо.

— Что тут делаете? — снова спросил один из них.

Он разворошил ногой костёр, стало светлее.

— Я-то смотрю, — сказал второй (он был в телогрейке), — пожар не пожар. Может, нехорошие люди какие, думаю… Тут всё-таки машины у нас. Механизмы.

— Глаза протёрли? — спросил первый. — Чего молчите?

— А что, нельзя костёр зажигать? — сказал Вадим. — Здесь камень, не загорится.

— Откуда сами-то? — спросил тот, что в телогрейке.

— Из Нальчика, — сказал Ахмат.

— Дурак. Из Ростова мы, — сказал Вадим.

— А здесь что делаете? — Это первый спросил.

— Экскурсия, — сказал Вадим.

— Где же ваша учительница или кто?

— Она… это… заболела, — сказал Ахмат. — Грипп.

— Не заболела, а нас послала с заданием… — сказал Вадим.

— Ага, — сказала я.

— Чудная какая. Таких малых-то? — сказал дяденька в телогрейке.

— Чего ты их слушаешь? — сказал первый. — Врут они всё. И девчонка тоже. Это дело надо проверить. Наверно, их ищут давно.

— Никто не ищет, — сказал Вадим. — Нам разрешили.

— Кто разрешил?

— Директор, — сказала я.

Интересно как получается: пока не пришли эти люди, мне ужасно хотелось домой, даже во сне. А теперь я жалела, что ничего не получилось, не будем мы жить в колхозе, ходить за телятами, таскать воду из колодца…

Я знала, что ври не ври, наш побег закончился: дяденьки ни за что не отвяжутся, особенно первый.

— Вставайте, пойдём с нами, — сказал он. — До рассвета недолго. Посидите в конторе. А мы пока позвоним куда надо.

— Куда? — спросил Ахмат.

— Никуда я не пойду, — сказал Вадим.

— Ну-ну, как не пойдёшь? Тогда часового прямо здесь поставим…

— С винтовкой? — спросил Ахмат.

— С пулемётом, — сказал мужчина, — Из-за вас не спи полночи… Так что, сами пойдёте или…

— Идём, Вадим. Всё равно… — сказал Ахмат.

Мне показалось, что голос у него какой-то радостный. А мне было обидно. Честное слово. Так бы здорово пожили… Ещё на птицеферме тоже интересно. Цыплята маленькие, пушистые. И куры — целое белое море. И я в белом халате…

Мы шли уже в сторону вышки.

— Ничего, — тихо сказала я Вадиму. — Можно ещё раз убежать. В Ростовскую область или лучше сразу в Сибирь.

— Отстань ты, — сказал он. — Тебе-то ничего. Тебя отец по головке погладит…

Как это ничего? Я даже обиделась — ведь, кажется, хорошего ему хотела!

Мы подошли к конторе. Мужчина, которого из-за нас разбудили, отпер дверь своим ключом и сказал:

— Садитесь. Будьте как дома.

Мы сели, и мне сразу захотелось спать.

— Орлы! — крикнул вдруг мужчина, которого разбудили. — Вы не удерёте, пока я звонить пойду? Не обманете дедушку?

Это он про того, который в телогрейке, — я теперь разглядела.

— Не обманем, — сказал Ахмат.

Но мужчина ему не поверил.

— Не подпускай их к окну, — сказал он дедушке, — а дверь я запру снаружи. Уж извините.

И он ушёл. Мне было не до разговоров, потому что я обиделась на Вадима и спать очень хотелось.

Ахмат тоже, наверно, заснул, только перед этим сказал мне:

— Помнишь, в лесу как затрещит, ты ещё испугалась? Это кабан был. Точно. Я видел.

— Врёшь ты, — сказал Вадим.

— Ну и не верь.

Сколько раз я за эту ночь засыпала и просыпалась — не сосчитать. Но когда проснулась последний раз, было почти светло и в комнате стояли два милиционера.

— Наделали вы дел, — говорил один из них. — Мамки плачут-убиваются, и нам покоя не было. Весь город на ноги подняли.

— Весь? — спросил Ахмат.

— А что, думаешь, половину? Вставайте, поехали. Нагулялись.

У конторы стояла милицейская машина, синяя с красной полоской…

Ещё я помню, как мама меня всё время спрашивала:

— Ты с ума сошла? Нет, скажи, ты с ума сошла?

Я объясняла им, что у Вадима дома очень плохо, и в школе придираются, и что я хотела помочь ему. И Ахмат тоже. Мы бы написали письмо из колхоза, ну что такого? Ломоносов тоже ушёл из дому, когда маленький был…

— То Ломоносов, а ты глупая, — сказала мама.

А папа сначала всё молчал, а потом вдруг улыбнулся и погрозил мне кулаком.

В школе мы в этот день тоже не были, потому что всё равно опоздали — пока милиция, пока за нами пришли. У Ахмата отца нет, а за Вадимом отец и мать приходили. Отец сразу как размахнётся…

— Не смей! — крикнула мать Вадима и заплакала. На всю комнату, как девчонка.

А вечером было классное собрание. В зале на третьем этаже. Родителей позвали, и Василий Степанович пришёл, наш директор.

Он сразу сказал, что мы поступили глупо и жестоко. Потому что не принесли пользы ни себе, ни другим, а зато много волнений доставили.

Дружба — лучшее, что может быть на свете, и за дружбу надо стоять, а не бегать от неё… И надо всем вместе… Думаете, учителя никогда не ошибаются? Ничего подобного. Они тоже люди, и с ними всякое может быть. Но главное — доверять друг другу. И помогать. Побегами тут не пособишь…

Это всё Василий Степанович говорил.

Потом, когда все шли по коридору, я спросила Райку:

— Скажи по правде, ты пожалела о нас?

— Пожалела.

Но это ответила Лида.

Мой марафон

Вас бил когда-нибудь папа?.. А меня бил… Целых три раза. Первый раз, когда я чуть под машину не попал. Мы переходили тогда улицу около ипподрома. У меня в одной руке лыжи, за другую папа держит. Я ещё маленький был — лет пяти. Вдруг я как вырвусь — и побежал на другую сторону. Сам не знаю зачем. А тут машина — старый «Москвич». Он затормозил, а было очень скользко — машина даже на месте полтора раза перевернулась и задела грузовую. Грузовой-то ничего, а «Москвич» правое крыло помял и фару выбил… Что тут было!

Шофёр выскочил, весь бледный, губы дрожат.

— Я бы таких отцов давил! — кричит.

И люди начали собираться. Одни за шофёра заступаются и папу ругают, а другие говорят, что у таких надо права отнимать, чтоб никогда за рулём не сидели.

Потом милиционер подошёл, стал у шофёра документы смотреть. А папа — у него губы тоже дрожали — говорит:

— Я готов заплатить за повреждения…

— Не надо мне вашей платы. Мне мои нервы дороже. Кто за них заплатит?

— На нервы пока расценок нет, — ответил милиционер и отдал шофёру документы. — А вы, гражданин… — Это он папе сказал.

— Знаю, — сказал папа и посмотрел на меня так, как будто первый раз увидел.

И вот тут он сунул руку мне под ушанку и больно дёрнул за ухо. Я заплакал.

Не знаю, может, раньше меня тоже драли за уши, но я хорошо запомнил только этот раз.

Папа не хотел, чтобы мама знала, что случилось, но я сам ей рассказал. И тогда папа стал так часто всем рассказывать — и соседке и дяде Володе, — что я выучил наизусть и до сих пор помню.

А второй раз совсем из-за чепухи. Мама сказала, чтобы я убрал со стола картонки, которые нарезал, а мне не хотелось. Мама ещё раз сказала и ещё. А я говорю: не хочу. Ну что тут такого? Разве я не могу не хотеть? Но мама почему-то очень разозлилась и пожаловалась папе. А папа с ней согласился, что это дурацкое упрямство и его надо выбивать, пока не поздно.

— Выбивать, — сказал я. — Как ковёр, да?

И тут папа схватил меня и несколько раз стукнул. Прямо по штанам. Я, помню, очень обиделся и стал надевать пальто.

— Уйду, — сказал я. — Ну вас.

— Уходи, — ответил папа. — Можешь и ночевать не приходить.

— И пожалуйста, — сказал я.

Кажется, я даже хлопнул дверью.

Бьют ещё, думал я, когда шёл по лестнице. Что я такого сделал? Никогда не буду разговаривать с ними. Тогда узнают. Только знаками, как немой: дай поесть или там… пришей пуговицу… Это очень легко. А если вдруг нужно сказать: звонил дядя Володя и просил передать, что сегодня не может прийти? Тогда как? Ну, это написать можно… А говорить ни за что не буду. Дерётся ещё…

Во дворе никого не было. Шёл дождь, и уже начинало темнеть.

Нарочно вот промочу ноги и заболею. Долго буду болеть, а разговаривать не буду. Даже когда жар. И уколов делать не дам. Узнают тогда. Пускай хоть все врачи из поликлиники сбегутся. И все сёстры…

Я замёрз и вошёл в подъезд. Там я прочитал правила пользования телефоном-автоматом — они висели в деревянной рамке — и ещё, что «задолжавших квартиросъёмщиков просят внести…».

Наверно, уже чай пьют. С конфетами, которые вчера мама купила. Ну и пожалуйста. Очень нужен их чай! Буду здесь стоять, пока с голоду не умру…

Потом мне показалось, что я уже заболел. Конечно, вот голова закружилась и в животе как-то не так. Может, упаду сейчас, а они выйдут и наткнутся…

— Тебя что, домой не пускают?

Это сказала Верка, из квартиры напротив. Чего она вышла и торчит? Кажется, выбросила мусор — ну и иди!.. Стои́т тут.

— Кто не пускает? Захочу и пойду.

И я позвонил в нашу дверь…

Но тогда я тоже был маленький, а вот этим летом…

Мы с папой поехали в гости к Игорю Петровичу. Он живёт за городом — там, где работает. Ехать к нему надо на электричке, а потом автобусом. Мне у них нравится, потому что рядом лес и речка, а дома каменные, как в городе. Даже странно. А люди какие-то вежливые — не как в городе: все друг с другом здороваются.

У Игоря Петровича сын, Генка. Он на два класса младше меня, но ничего — говорить с ним можно. А играть даже интересно. Только к нему всё время девчонка ходит. Знаете какая? Из восьмого класса. Он говорит, что дружит с ней. Вот чудак! Разве можно с такой дылдой дружить? А вообще эта Оля тоже ничего. Всякие загадки знает и рассказы. Например, как сделать из мухи слона? В жизни не догадаетесь! Менять можно только одну букву. Сказать? Вот как:

— Муха-Мура-фура-фара-кара-карё-кафе-кафр-каюр-каюк-крюк-урюк-урок-уток-сток-стон и слон.

Я даже не понял несколько слов, но не спросил, а Генка спросил, и Оля объяснила.

Ещё она рассказывала, что у её мамы на работе есть одна женщина — очень нечестная. Любит воровать разные вещи. Недавно косынку стащила. Красивую, красную.

— Как же она её носить будет? — спросил я. — Тут все друг друга знают.

— Она и не будет, — сказала Оля. — Накопит, а потом уедет.

— Или подарит кому-нибудь, — сказал Генка. — В другой город посылку пошлёт.

— Посылку тоже нельзя, — сказал я. — На почте узна́ют.

— Хватит вам, — сказала Оля. — Хотите слушать?.. Когда пропала косынка, к этой женщине вечером пришли. Соседи и с работы. Потому что знали, какая она, и хотели поговорить начистоту. А она в окно увидела, испугалась, думала — искать будут и бросила косынку в бак с бельём. Он на плите стоял… Ну, говорили они, говорили. Она отказывается, конечно. А потом вода в баке как закипит да как польётся через край! Смотрят, а она красная как кровь. Сначала испугались. Представляете?! Потом подняли крышку, а там бельё — всё красное!

— Уй, здорово! — сказал Генка. — И простыни?

— Конечно. А она всё равно не признаётся. Ей говорят: эх вы, даже бельё и то покраснело…

— А что ей сделали? — спросил я.

— Товарищеский суд был. Плакала она, говорила — никогда не будет.

— Я тоже украл, — сказал я.

— Что?! — спросила Оля.

— Врёт он, — сказал Генка.

— Вот и не вру, — сказал я. — Время. У нашей учительницы. Она так и сказала: «Данилов украл у меня сегодня три минуты».

— Я бы так спрятал эту косынку — никто бы не нашёл. — Это Генка сказал.

— Ничего бы не спрятал, — сказал я. — Попробуй в одной комнате да на кухне.

— И спрячу. Спорим, не найдёшь.

— Спорим, найду.

— Ну вас, — сказала Оля. — Завелись. Я домой.

Она ушла, а Генка сказал:

— Давай сейчас! Что спрятать?.. Хочешь, мамину помаду? Или папину ручку?

— Хоть десять рублей. Всё равно найду.

Мы долго ничего не могли выбрать, а потом Генка предложил:

— Вот папины очки. Только больше часа не искать. Я время замечу. Иди на лестницу.

Я вышел из квартиры, а он пока прятал очки. Дверь я не совсем закрыл, и, по-моему, он возился на кухне. Но начать я на всякий случай решил с комнаты.

— На что спорим? — спросил я, когда уже скинул одеяло с Генкиной кровати, вывернул наволочку и выбросил половину учебников из левого ящика стола.

Я торопился и поэтому не стал застилать постель и наводить порядок. Потом вместе уберём.

— На пятьдесят щелчков, — сказал Генка.

— Двадцать пять хватит, — сказал я, потому что мне было его жалко.

Конечно, в комнате я ничего не нашёл, но всё-таки всё перевернул вверх дном. Даже интересно было смотреть: как будто они переезжают на новую квартиру.

Не прошло и двадцати минут, а я уже был на кухне. Здесь было трудней — потому что и так беспорядок, особенно в шкафу. Я даже просыпал на пол какую-то крупу и опрокинул немного варенья.

— Что, нашёл? — сказал Генка. — Уже тридцать одна минута.

— Всё равно найду, — сказал я и поднял с плиты сковородку.

В это время и пришли Игорь Петрович и мой папа.

— Что за разгром? — спросил Игорь Петрович.

— Саня ищет, — сказал про меня Генка.

— В чём дело, ты можешь объяснить? — спросил папа отчётливым голосом.

Я объяснил.

— Ты всё-таки старше, — сказал мне папа. — Надо немного соображать… Немедленно приберите. Ну!

— Мы поспорили. Я должен найти, — сказал я.

— Никаких «найти», — сказал папа. — Сейчас же всё убрать!

Он отнял сковородку и подтолкнул меня к двери комнаты. Но в комнату я не пошёл, а остался стоять в коридоре.

«Что он раскричался? — думал я. — Ничего плохого я не сделал, кажется. Подумаешь, крупу рассыпал. Значит, кричать надо? Теперь вот проиграл из-за него двадцать пять щелчков! Кричит, как на маленького…»

— Пойдём! — позвал Генка.

Небось смеётся сейчас: думает — влеплю двадцать пять штук.

— Спор не считается, — сказал Генка.

— Очень мне нужны твои милости, — ответил я и зашёл в ванную.

Подумаешь, пожалел. Какой добренький…

Я задел полотенце, отмахнул его, и с полки слетела мыльница. Прямо в ванну. Даже проехалась, как шайба по льду.

«Правильно», — подумал я и бросил вторую мыльницу.

Потом свою зубную щётку, потом чью-то ещё — в футляре, потом чашку для бритья, потом…

Тут вошёл папа и сказал:

— Ты совсем взбесился? Тебе что было сказано?

И он дал мне по шее.

…Вообще я ношу очки, только когда читаю. Мне доктор выписал. А тут показалось, что я надел очки — только не свои, а чужие: так всё в глазах перекосилось и затуманилось. Но я не заплакал, а просто вышел на улицу.

Там светило солнце, пробегали собаки, малыши играли в песке, из магазина шли женщины с сумками, но мне всё казалось перекошенным и тусклым. Как будто очки не только чужие, но и тёмные.

Потом я увидел Генку с мячом — он за мной из дому выскочил.

— Ты чего? — сказал он. — Пошли уберём. Скоро обедать.

— Ну и обедайте, — ответил я. — Кто вам мешает!

— Давай сыграем, — сказал Генка и кинул мне мяч. — Пас!

Но я отбил мяч в другую сторону. Хотел в лужу, да не попал.

— Идём, — сказал Генка, когда принёс мяч. — Брось. Хочешь, я сам уберу?

Опять эти милости!.. Конечно, все хорошие, я один плохой. Знаю, что будет папа говорить: что я эгоист, самолюбивый, обидчивый, думаю только о себе… Всё знаю. Ну и ладно. Зато они добрые. Особенно Генка. Пусть его по головке гладят…

— Чего стоишь? — сказал я ему. — Никуда не пойду. Я…

— Пойдём. На обед знаешь что? Пельмени.

— Я в город поеду, — сказал я. — Надоело всё.

— И я с тобой, — сказал Генка. — Давай, правда? Пешком. Как туристы. Папа пустит. Сейчас мешки уложим…

— Нужен ты мне!.. — сказал я. — Без хороших обойдёмся.

— Чего ты? — сказал он. — Что я сделал?

Но я повернулся и пошёл. Я тогда не думал ни о каком городе, просто говорил, что в голову придёт.

— А денег-то у тебя нет! — услышал я Генкин крик.

Я шёл к автобусной станции и чуть не наткнулся на Дылду. Так я её про себя называл.

— В палатку идёшь? — спросила Оля. — Скорей, а то на обед закроется.

— Ага, — сказал я.

Я хотел попросить у неё денег на билет до города, но теперь было неудобно — ведь я сказал, что иду за продуктами. Да у неё и нет, наверно. Только ростом большая, а тоже девчонка. Я сел в автобус. Народу было мало, и скоро вошла кондукторша и стала всех обходить. Тогда я вылез.

«Пешком пойду, — подумал я. — Назло».

Я пошёл по шоссе. Минут через пять меня обогнал автобус, но я даже не поглядел на него. Сначала я вообще никуда не глядел, только себе под ноги. Даже не мог бы сказать, какого цвета «Волга» проехала, какой лес за обочиной — лиственный или смешанный, и много народа на пруду или нет… Но потом я стал замечать даже то, что не надо: как, например, в одном саду, за забором, сидел парень и ел что-то вкусное. Мне показалось по запаху, что любительская колбаса, и так захотелось откусить…

Идти стало легче, я как-то втянулся — особенно когда начал от нечего делать считать до четырёх, потом вроде стихов говорить: «Всё рав-но дой-ду до до-ма, всё рав-но дой-ду до до-ма…» Теперь я понимаю, почему солдатам всегда считают. Только им через мост нельзя в ногу идти, потому что он может рухнуть. Мне папа говорил. Им перед мостом всегда такую смешную команду подают: «Отставить ногу!» А мне можно «не отставлять», я один. Интересно, а если вдвоём или нас пять — тоже надо «отставить ногу»? Об этом я думал, когда шёл через речку. А потом стал думать, что скоро в школу и мама обещала связать мне свитер. Хорошо бы из собачьей шерсти — она самая тёплая. Жалко, мы не собирали шерсть нашей Пери. А то был бы у меня рыжий свитер. И рыжие перчатки…

— Подержи, я конус подтяну.

Это сказал мне белобрысый парень, класса так из шестого. Он на велосипеде сзади подъехал, а я и не слышал. Он спросил, куда я иду.

— В город, — сказал я. — Подвези до станции.

Белобрысый потрогал шины, посмотрел на меня так, как будто взвешивал, и сказал:

— Садись. Только я потом направо сверну. Тебе ещё километров шесть останется.

Сидеть на раме было очень жёстко. Хуже, чем на ишаке, — я один раз ездил на нём. Особенно когда белобрысый съехал на обочину: потому что шофёры всё время ругались, что мы по шоссе едем.

Он был очень любопытный, этот белобрысый. Всё спрашивал, куда, зачем… А что я скажу? Ну, я и рассказал, что отец у меня злой, как Иван Грозный, и лупит чем попало. И днём и ночью. А мама очень добрая — она мне свитер сама свяжет, из нашей собаки. Вот я к ней иду. Отец даже денег на дорогу не дал.

— У нашего Лёшки тоже, — сказал белобрысый. — Напьётся и начнёт… Я бы таких отцов знаешь… Он ударит, а я бы ответил. Честное слово. Ой!

Я даже закричать не успел. Мы налетели на какой-то камень, свалились, и я ободрал коленку.

— Восьмёрки нет, — сказал белобрысый про велосипед.

Я сидел на земле и лизал колено. Оно было такое шершавое от пыли и царапин, что я поцарапал язык.

— Ездок! — сказал я. — Лучше б я тебя вёз. Не умеешь — не берись. — Я опять лизнул колено. — Надо мне было пешком пойти.

— Можешь идти, ещё не поздно! — сказал белобрысый.

— Ну и пожалуйста, — сказал я. — Гуд бай.

Белобрысый сел и уехал. Я даже не знал, как его зовут. А всё-таки не думал, что уедет. Какой обидчивый! Что я такого сказал? Вот с кем дружить, наверно, плохо. Чуть что… Такой и в беде может бросить.

Идти пешком не хотелось, но машины шли редко, и ни одна не остановилась, когда я поднимал руку. Наверно, потому, что здесь автобус ходит. Но в автобус я садиться не стал.

Ох как скучно было идти! Даже думать ни о чём не мог. Вот если б карманный приёмник! Повесил бы на шею — красота! Включил на полную мощность — не то что дома: чуть громче, уже сосед в стенку стучит…

Я, наверно, устал и хотел есть, но главное — мне было скучно. Я пробовал петь, скакать на одной ноге, читать стихи, идти задом — всё было неинтересно.

Потом я придумал: пройти четыре шага и повернуться. И опять четыре шага. Раз, два, три, четыре. Кругом… Раз, два, три, четыре. Кругом… Раз, два…

— Смотрите, ребята, псих идёт! — услышал я.

Я остановился. Голова немного кружилась, поэтому я не сразу увидел, кто назвал меня психом. Их было человек шесть на поляне. Они сидели около костра, а над костром… А над костром висел котелок, и когда я перепрыгнул через кювет, то увидал, как в котелке что-то булькает. Я не хотел к ним подходить, но само получилось. Про «психа» я вспоминать не стал, а только сказал:

— Тут разве костёр разрешают?

— «Разрешают — не разрешают»! — сказала девчонка. — Если об этом думать, со скуки умрёшь.

Рядом с костром лежали мешки, палки. А вон палатка. Туристы, значит.

— У нас двухдневный поход, — сказал мальчишка. — По нашему району. Мы из Покровского.

— Сейчас малый привал, — сказал другой. — А большой через два часа.

— Я тоже километров двадцать прошёл, — сказал я.

— Откуда?

Я назвал.

— Ну, это и девяти не будет, — сказала вторая девчонка. — У тебя тоже поход?

— Нет, — сказал я. — Важней. Я к матери иду. Ушёл от отца. Он меня бьёт…

И вдруг мне стало так скучно врать про злого отца, а другого ничего придумать не мог, и вообще очень хотелось есть. Котелок булькал всё сильней.

— Суп? — спросил я.

— Каша, — сказала первая девчонка. — Где твоя мать живёт? Не с отцом?

— В городе, — сказал я. — А какая каша?

— Значит, две квартиры. Здо́рово! — сказал кто-то.

— Чего «здо́рово»? — сказала девчонка. — Тебя бы лупили, узнал бы, где раки зимуют.

— А знаешь, где они зимуют?

Это он меня, что ли, спрашивает? Раков тоже едят. Ещё как! Мама покупала. Красные такие.

— Они себе норы роют и там спят.

«Кто спит? — подумал я. — Чего он мелет? Лучше бы в костре помешал. Вдруг палка обгорит и каша бух в огонь?»

Мальчишка, который сидел ближе всех, засмеялся.

— Колька и Стёпка знаешь что придумали? На спине друг друга нести. По очереди. Так, говорят, меньше устанешь. Хо, меньше! Через полкилометра выдохлись. — Он опять засмеялся.

— Митька-то!.. На ежа сел, — сказала девчонка.

— Ничего не сел! Я рукой об землю опёрся.

«Чего они смеются? — подумал я. — Ну, сел и сел. Что такого?».

Я подошёл к кусту, сорвал ягоду и сунул в рот. Хоть что-нибудь пожевать.

— Выплюнь! Ты что?! — закричал Митька. — Это волчья! От двух умрёшь!

— Я одну взял, — сказал я, после того как выплюнул.

Девчонки вынули из мешка хлеб и стали его разламывать.

— Интересно, — сказала одна из них, — кто изобрёл мороженое?

— Александр Македонский, — сказал я.

— Ври, — сказал мальчишка.

Но на этот раз я не врал. Я читал где-то, что после самых жарких боёв он любил смешивать снег с мёдом и с фруктами.

— Ребята, — сказал я, — есть очень хочется.

— Чего ж молчал? — сказал Петька. — Давай бери… Тонька, кинь ему ложку.

Ух, и наелся! Я бы с ними и в поход пошёл — они меня звали, — если у меня хотя бы одеяло или мешок был. А так что же — только им помешаю. Уж лучше домой пойду.

Теперь было не так скучно идти. Я даже подумал, что хорошо бы вернуться к Генке, но до станции ведь гораздо ближе.

Когда я поднялся на платформу, начало смеркаться. Минут через двадцать подошёл поезд, и я сел. Без билета, конечно. А на что я куплю? Да и контролёры вечером, наверно, не ходят. У них ведь тоже рабочий день.

Кто-то хлопнул меня по плечу… Что ещё надо? Я повернул голову.

— Ваши билеты, — сказал дяденька.

Я молчал.

— Ты что, немой? — спросил он.

— Да, — сказал я. — То есть нет. Билета нет.

— Сейчас на остановке выйдешь, — сказал контролёр.

— Мне домой надо, — сказал я.

— Стыдно, — сказал контролёр. — Большой уже… Ваши билеты.

Я думал, он забыл, но на первой станции он меня вывел из вагона. Электричка загудела, прямо как будто засмеялась, и ушла. Дурак, я не сообразил в другой вагон сесть. Теперь жди следующего поезда. Вечером они редко ходят.

Я прочёл всё пригородное расписание, узнал, почём билет на собаку, сосчитал, сколько шагов от одного конца платформы до другого, пропустил три товарных и два дальних поезда — и только тогда подошла электричка. В вагонах уже горел свет.

Я сел и стал глядеть в окно, но за ним было темно, и я видел только своё отражение.

«Зачем я еду? — подумал я. — Играл бы сейчас с Генкой в шашки или книгу читал — у него много интересных, хоть он на два класса младше. А папа-то беспокоится… Надо, как приеду, сразу телеграмму дать. Телеграф ночью работает. Только я уж не пойду, пусть мама…»

Я отвернулся от своего отражения и увидел, и говорят: стреляй, мол, если что… На то и ружьё дано. А то весь лес растащат. Долбят, долбят… А кто его тащит? Один-два, может, найдутся каких… Из-за них никому не верим. Ай, что делают!..

Он ни к кому не обращался и говорил как будто для себя. Потом совсем замолчал и молчал очень долго. Или так показалось ребятам.

— Мы за павлинами пришли. Вы их не видели? Нам Алиев разрешил. — Это Абдулла сказал.

И только сейчас Серёже стало очень страшно: он понял, что стреляли в него, и вспомнил, как просвистел заряд.

— Какое у вас ружьё? — спросил Омар.

— Сейчас совсем, темно будет, ребята, — сказал лесник. — Меня Даа́й зовут. Шари́пов фамилия… Ко мне пойдём. Здесь недалеко. Накормлю вас…

— Мы не хотим есть, — сказал Зульфукар. — Нас Алиев знаете как…

— Темно будет, — повторил лесник. — Всё равно дороги не найдёте. Зайдём ко мне, а потом вас провожу.

— Спасибо, — сказал Серёжа. — А как же павлины?

— Подумаем, — сказал лесник и поправил ружьё. — Пошли.

Уже в темноте подошли они к дому лесника.

— Назад! — крикнул Даай огромной овчарке и провёл ребят в дом.

…Зульфукар оказался неправ: когда на столе появился горячий хинкал — чесночный суп с томатами и огромными клёцками, — а рядом мясо, ребята быстро позабыли о щедром угощении у Алиева и стали усердно прихлёбывать суп, макая в него куски баранины.

Вдруг Омар чуть не подавился. Его друзьям грозило то же самое, если б и они в этот момент набрали полный рот хинкала. Потому что совсем рядом, чуть не под окном, раздался громкий противный павлиний крик.

— Они сюда пришли! — закричал Абдулла. — Ребята, бежим! Дядя Даай, помогите!

— Постойте, — сказал Даай и улыбнулся в бороду. — Никуда не торопитесь. Они не уйдут.

— Почему? — спросил Омар, когда проглотил, наконец, кусок.

— Они давно у меня живут, — сказал Даай. — Если бы я знал раньше про то, что вы рассказали…

— Значит, можно взять? — спросил Серёжа.

А Зульфукар просто сказал:

— В Африке гориллы, в Африке слоны.

— Да-а, — сказал Омар. — А как мы возьмём? Под мышку, что ли?

— Я вам пришлю, — сказал Даай.

— Нет уж, знаем! — сказал Абдулла.

— Слово горца — привезу! — сказал Даай. — И в аптеку жаловаться не придётся. А теперь вот что… — Он посмотрел на часы. — Я ухожу в аул: поговорю с председателем, чтоб машину завтра дал, и телеграмму пошлю в город. Срочную. Давайте чей-нибудь адрес… Какую? Такую: «Серёжа Омар Зульфукар Абдулла ночуют колхозе не беспокойтесь завтра приедут павлинами». Ясно? Можете пока приёмник включить.

И он ушёл.

— Дома не поймут, — сказал Омар, — какими павлинами.

— Ничего, — сказал Зульфукар. — Когда на машине приедем да привезём, сразу поймут. Хуннинга́мия ланцетная.

— Хулиганил, — сказал Омар.

— Чего смеётесь? — ответил Зульфукар. — Думаете, это так, чепуха какая-нибудь или ругательство? Это ёлка в Ботаническом саду, в Батуми. Мне отец рассказывал…

Когда лесник Даай вернулся из аула, по радио передавали концерт по заявкам моряков, а ребята спали.

Марсиёнок

Шла пятая репетиция сценки из жизни на Марсе. Марсианин Витька говорил марсианке Алле, что ему неправильно поставили двойку по марсианскому. Потом вбегал марсианин Калугин и сообщал, что к ним в гости прилетели земляне. Гости сразу же появлялись с песней: «На пыльных тропинках далёких планет останутся наши следы», и все начинали знакомиться и танцевать. Марсиане рассказывали людям, что у них тут очень холодно, потому что они старше Земли и давно остыли, но они не унывают. Человек Петька спрашивал, растут ли на Марсе овощи, и показывал изумлённым марсианам картошку и морковь с лагерного огорода. И тогда все пели песню про картошку, которая объеденье.

Артисты играли уже в костюмах — в шлемах и в длинных, подпоясанных балахонах из матрацных мешков с буквами «М» и «3». И когда земляне поворачивались спиной, они были похожи на футболистов, выступающих под номером третьим.

— У нас тут очень много каналов, — говорила марсианка Алла, — мы по ним ездим в школу и в кино. Завтра мы устроим для вас прогулку по каналу на теплоходе «Марс».

Потом марсианин Калугин начал читать приветственные стихи:

Мы, ребята-марсиата, Рады видеть вас, друзья! Эта… эти… это…

— Памятная дата, — тихо подсказала вожатая Вера.

— Это памятная дата, — повторил марсианин Калугин. — Это памятная дата…

Но четвёртую строчку он всё равно забыл.

— Всё время так! — крикнул марсианин Витька. — Он нарочно, я знаю! Потому что стихи придумал я.

— Мы же условились, — сказала вожатая Вера, — что пьесу придумывали все вместе. Никаких «ты» и «я».

— А чего же он? — сказал Витька. — Я ведь не забываю, что другие придумали…

— В школе я хорошо запоминаю, — сказал Калугин. — А тут… Стихи такие — никак не запомнишь.

— Не стихи, а артист! — крикнул Витька. — Гнать таких артистов надо!

— Ты тоже из себя не строй… марсианского поэта, — сказал Калугин. — Видали мы.

— Перестаньте, — сказала Вера. — Продолжаем репетицию.

— Да… чего он? — сказал Витька. — Думаете, я не умею? И лучше умею.

— Поехали дальше! — крикнул Петька и снял шлем, потому что очень жарко летом быть космонавтом.

— Объявления ты писать умеешь, — сказал Калугин. — Это действительно… «Сегодня в столовой шахматный турнир…» А больше ничего не умеешь…

— Перестаньте, — сказала Вера.

— Зря ты это, Калугин, — сказала Алла и тоже сняла свой марсианский шлем. — Я недавно читала… знаешь, какие стихи он написал. Мне Марина показывала…

— Это не я писал! — крикнул Витька и почувствовал, что краснеет под своим марсианским шлемом, как самый обыкновенный человек.

— Нет, ты, — сказала Алла. — Я сама видела. Мне Марина…

— Он в неё влюблён, — сказал Калугин.

— Перестаньте, — сказала Вера. — В вашем классе ещё не влюбляются.

— А с какого класса можно? — Это Петька спросил.

— Марсианский жених! — закричал Калугин.

А Витька подскочил к нему и стукнул по марсианскому шлему.

— Немедленно прекратите! — сказала Вера. — Витя, ты себя не умеешь вести. Я жалею, что включила тебя в список участников…

— Ну и не надо мне вашего списка! — сказал Витя. — И вообще не надо…

Он повернулся и пошёл.

— Ты куда? — крикнул ему Петька.

— Витя, вернись! — Это голос Веры.

— Витя! Ты что? — Это Алла кричит.

И тогда Витька побежал. Как был, в костюме. Он выбежал за калитку, в поле, обогнул овраг. Бежал сначала быстро, потом уже совсем медленно.

«Посмотрим, как без меня сыграют, — думал он. — Дразнятся ещё… Зачем всем показывать? Если тебе написали, ну и читай сама. А Калугину больше всех надо… И Петьке тоже. Сям он жених…»

Защипало глаза, и в шлеме стало очень жарко. Витька откинул его и продолжал идти. Вот и роща. Он нырнул в кусты и почувствовал облегчение — раньше ему казалось, что в спину всё время смотрят.

«Увидим ещё!» — повторял он про себя и всё шёл и шёл, отгибая ветви, поддевая ногами шишки и сухие сучья.

Потом он вспомнил свои стихи про ребят-марсиат:

Мы, ребята-марсиата, Рады видеть вас, друзья! Это памятная дата — Позабыть её нельзя…

Совсем неплохие!.. «Памятная дата» — очень красиво. И рифма есть. Чего им ещё?.. Интересно, а почему говорят «марсианин»?.. Москва — москвич, Тула — туляк… Значит, можно «марсиак»?.. Одессит — марсит… А как, если из Орла? Орлец? Или орлист?..

Последние вопросы он решал, уже сидя в траве под кустом орешника. А потом и вовсе лёг — трава такая мягкая, даже спать захотелось.

Всё время мешали какие-то маленькие мухи — жужжали, лезли в лицо, кусались.

Витька натянул на голову шлем. Стало душно, зато тихо и спокойно. Никаких мух. Никто не мешает думать…

Он проснулся, потому что рядом разговаривали. Ещё до того как открыть глаза, он услышал тонкий голосок:

— Ой, Мить, гляди, какое лежит!

«Какое? — подумал Витька. — Может, я лёг рядом с чем-нибудь таким?..»

Но подниматься было лень. Он открыл глаза. Неподалёку стояли пять ребят, один другого меньше: самый старший — хорошо, если в третий класс перешёл.

— Это человек? — спросил мальчик с палкой в руке.

— А оно живое? — спросил тонкий голос.

— Боюсь, — сказал самый младший. — Укусит.

— Что это у него? — опять спросил мальчик с палкой.

Витьке стало смешно: «Чего они, в самом деле? И не похоже, что понарошку… Одурели, что ли?»

— Вроде шлем, — сказала девочка.

— Не вроде, а шлем, — сказал старший. — Видишь, прутья торчат? Это антенна. Как в приёмнике, я знаю.

Тут Витька вспомнил, что на нём ведь марсианский костюм.

Ему стало смешно. Он пошевелился, поджал под себя ноги, чтоб не вылезали сандалии, и откашлялся.

— Слышите? Кашляет, — сказала девочка.

— Может, он правда откуда-нибудь? — сказал старший. — Прилетел, и всё…

— Спросим? — сказал мальчик с палкой.

— Ты откуда? — спросила девочка.

Витька втянул нижнюю губу, чтобы голос был почудней, и сказал:

— Марс.

— Ребята, слышите, что говорит? — крикнула девочка. — Я в правление пойду.

— Подожди, — сказал тот, что с палкой. — Надо всё узнать.

— Он не укусит? — опять спросил самый младший.

— А… вы?.. — Старший не знал, что сказать. — Почему вы маленький?

— Марсиёнок, — сказал Витька тем же способом.

— Он разве по-русски знает? — спросила девочка, и Витька понял, что чуть не выдал себя.

— Знаешь по-нашему? — спросил Витьку тот, что с палкой. Он решил перейти на «ты».

И тут Витька вспомнил очень простой язык, на котором они разговаривали с Севой, когда хотели, чтоб никто не разобрал. Нужно только после каждого слога прибавлять «то», или «те», или «ти». И всё. Очень просто.

Витька сказал:

— Яте житевуте в латегетерете. Потенятелите?

— Слышите? — сказала девочка. — Побежать в правление?

— А города́ там есть? — спросил мальчик с палкой.

— Какте жете, отеченьте мнотеготе, — ответил Витька. И, совсем осмелев, добавил: — Мотесквате.

— Это такой город, да? — сказала девочка. — Наверно, столица.

Витька уже вошёл в роль.

— Всете выте дутератеките, — сказал он. — Нитекатекойте яте нете мартеситеётенокти…

— Что-то про ногти говорит, — сказала девочка. — Побежать?

— Погоди, — сказал старший.

Он хмурился всё больше, и когда Витька опять начал своё: «Здотеротевоте яте…» — старший мальчик вдруг крикнул:

— Встатевайте, бросьте тыте!.. Подумаешь, мы тоже так в классе говорим, только другие буквы прибавляем. Умный какой. Вставай, а то…

— Но-но, — сказал Витька. — Что «а то»?

Он снял шлем, встал и вдохнул свежий воздух.

Девочка ойкнула, а самый маленький почему-то заплакал.

— Не догадались ведь сперва? Пять минут верили? Что?

— Две минуты, — сказал мальчик с палкой.

— Три-то было. Точно, — сказал Витька. — Пока.

Он подобрал полы своего матрацного мешка и пошёл обратно.

Он быстро шёл в лагерь, размахивая шлемом, и думал, что пусть хоть одну минуту, но был настоящим марсиёнком… А кому ещё из ребят приходилось?

И ему стало легче: он уже не чувствовал обиды и был готов простить Калугина и даже выступать с ним в концерте.

«2 Димка 2»

У них был не дом, а проходной двор. Так говорила соседка слева, а соседка справа была с ней совершенно согласна. В самом деле: что ни месяц — гости из разных городов; что ни день — знакомые; что ни час — к телефону зови!.. Когда они только своими делами занимаются? И Димку воспитывают?! А парень совсем одичал. Как Тарзан какой-нибудь или этот… Маугли, не приведи господь… И сидят, и говорят, и говорят… А кастрюли немытые… Мусор выносить чья очередь?.. И ребёнку спать давно пора…

Я часто бываю у Димкиных родителей и всегда кого-нибудь застаю: то дядю Мишу из Харькова, то дядю Лёшу из Благовещенска, то тётю Риту из Мелитополя, то дядю Вазгена из Еревана… А уж о местных гостях и говорить нечего. Хорошо ещё, они ночевать не просятся. Хотя это как сказать — только позавчера я сам оставался: не хотелось по морозу домой идти. Да и поздно было.

Думаете, все эти дяди и тёти Димкины родственники? Ничего подобного. С дядей Мишей Димкин папа воевал, с дядей Лёшей работал; тётя Рита и Димкина мама учились вместе, а дядя Вазген — хороший друг Николая Сергеевича, того самого, с которым дядю Володю познакомила тётя Зейнаб, когда ездила с ними в геологическую экспедицию. Дядя Володя же… Впрочем, хватит, я уже сам запутался.

Как-то мне пришлось прыгать по их дому, словно кузнечику, потому что у них жил в это время дядя Сеня из Челябинска. Он приехал показывать свой проект, и половина чертежей лежала на полу, а Димкина мама ползала по ним и помогала вычерчивать какие-то линии…

А в другой раз я пробирался по их комнате, как через лабиринт. В ней наставили столько мебели, что мы не видели друг друга и только аукались, словно в лесу. Это тётя Ксана из Арзамаса купила два шкафа, стулья и диван для своей новой квартиры. Они около месяца простояли тут, и Димка приглашал ребят играть в прятки.

Недавно Димкина мама сказала папе:

— Подумай только: Веру посылают на курсы, у Андрея работы невпроворот, да ещё командировка предстоит… Я думаю взять на время их парня. Где один, там и два.

— Конечно, если во всей Полтаве некому… — сказал папа.

— Правильно, — согласилась мама.

И она поехала в Полтаву и привезла оттуда, мальчишку.

— Тебе сколько лет? — спросил его Димка, когда вернулся из школы.

— Три, — сказал гость.

— А как звать?

— Димка.

— Димка-невидимка, — сказала мама.

— Димка-невредимка, — сказал папа.

— Невредимка, — повторил гость.

Так он и остался «невредимкой», чтобы не путать с Димкой-старшим.

— Кинокартина такая была, — сказала мама. — «2 Бульди 2». Про артистов цирка. А у нас — «2 Димка 2».

— Чем не цирк? — сказал папа.

Потому что целые дни Димка и Невредимка кувыркались на тахте, кидались подушками, рычали друг на друга и даже лаяли.

— Утихомирился бы хоть ты, — говорил Димке папа. — Большой, кажется… Скоро в пятый перейдёшь…

— Если переведут, — говорила мама. — Он совершенно не умеет ставить вопросы к задачкам.

— Задачкам, дачкам, тачкам, качкам, — сказал Димка.

Он схватил за плечи Невредимку и начал его трясти и приговаривать:

— Это качка на море, это мачка на коре!..

— Хватит, хватит!.. Какой он смелый, — сказала мама про Невредимку, — ничего не боится.

Да, Невредимка был смельчак. Ему ничего не стоило на одной ноге прыгнуть со стула на тахту, потянуть за хвост любую собаку во дворе или проехаться по коридору на соседкином венике…

Но про Димку, к сожалению, этого не скажешь. Не был он смелым — Димка. Даже во сне он всё больше видел страшное. И чаще всего пустую тёмную комнату, а в углу что-то серое. Оно чётко выделялось на чёрном фоне, — так иногда на ночном небе бывают видны дымчатые тучи. Потом это серое начинало шевелиться и приближалось к Димке, а он вскрикивал и просыпался. Или во сне старался изо всех сил переменить этот сон на другой.

А наяву было ещё хуже. Димка боялся Тошку, потому что тот умел здорово дразнить. Как начнёт, как начнёт: «Толстый Дим тире жиртрест занимал всегда пять мест…» Или что-нибудь ещё. Лучше бы Димку стукнули, а не дразнили. Но когда его стукали, он тоже не умел как следует ответить — начинал без толку размахивать руками, бледнел и так злился, что забывал, куда нужно ударить и что сказать… Не знаю, бывает с вами такое, а с Димкой очень часто.

Ещё он боялся, что на физкультуре девчонки будут смеяться, когда он прыгает. И на катке тоже. Поэтому он не играл с ребятами в хоккей и даже в футбол.

Но самое неприятное было, когда во дворе к нему начал приставать Вася. Его все так уважали за силу, что даже не называли Васькой. Этот Вася невзлюбил Димку и, где ни встретит, обязательно или толкнёт, или щёлкнет. Проходу не давал. Да ещё имя дурацкое придумал: «Килька». «Эй, Килька, пойди сюда!»

Димке не хочется, а идёт. Делает вид, что ничего особенного, так и нужно, что они, может быть, даже немного дружат. Ведь Вася не такой взрослый — он в шестом классе, хотя по виду можно подумать, что в седьмом… Димка идёт, а сам бледнеет и злится так, что забывает, как ответить и что сказать.

А Вася спросит что-нибудь вроде: «Как дела, Килька? Так или сяк? Отвечай!»

Ответишь «так» — щелчок, скажешь «сяк» — то же самое…

Иногда, лёжа в постели, Димка представлял, как завтра в школе скажет Тошке такое, что тот на всю жизнь замолчит… И Маринка тоже смеяться перестанет… А Васе он устроит…

Но тут Димка засыпал, а назавтра всё шло по-прежнему.

Невредимка жил в гостях уже месяца полтора. Он так поправился, что Димка начал его дразнить Тошкиной дразнилкой: «Толстый Дим тире жиртрест занимал всегда пять мест…» Невредимка совсем не обижался и всегда отвечал одно и то же:

— Сам.

В конце апреля стало так тепло, что окна целый день были настежь. Только к ночи их закрывали — потому что первый этаж.

Как-то вечером Димкины папа и мама уходили вместе.

— Вернёмся очень поздно, — сказал Димкин папа. — А может, и рано утром. У Куликовых новоселье. Сам понимаешь.

Димка понял и не спросил, как обычно: «Во сколько придёте?»

— Будете ложиться, — сказала мама, — форточку оставь, а то задохнётесь. А окно запри на задвижку.

Родители ушли поздно. Потому что Димкина мама долго собиралась, и папа сердился. А потом вдруг папа сказал, что к подарку надо обязательно написать стихи, иначе неудобно да и неизвестно, чей подарок. Не будешь ведь на нём писать свою фамилию, как на мешке для галош. Папа стал сочинять, но ничего не выходило.

— С чем рифмуется «подарок»? — спросил он Димку.

Димка подумал.

— «Палок», — сказал он наконец.

— Плохо, — сказала мама. — «Чарок».

Но папа уже придумал:

— «Примите к новоселью подарок дорогой», — сказал он. — Это начало. А дальше так…

— «Дорогой» нельзя, — сказала мама. — Неприлично.

— Это же для рифмы, — сказал Димка.

— Ладно, — сказал папа. — Пойдём. По дороге придумаем… «Примите к новоселью подарок тра-та-та…»

И они ушли. Перед уходом мама уложила Невредимку спать и сама закрыла окно.

Димка повалялся на тахте, немного почитал, два раза открыл дверцу шкафа, чтобы взять конфету, а потом ему стало скучно, и он чуть не разбудил Невредимку. Но вспомнил, что нельзя, и вместо этого ещё два раза открыл дверцу шкафа.

Потом опять почитал, попил воды и начал стелить постель. Уже когда лежал в постели, он вспомнил, что, кажется, забыл умыться, но сразу перебил сам себя и стал думать о другом.

Димка стал думать про то, как придёт послезавтра в школу и сразу скажет Тошке: «Тошка — картошка, солёный огурец!» А когда Тошка начнёт дразнить, Димка не побледнеет и не обидится, а будет повторять: «Сам, сам, сам!» — до тех пор, пока тот не замолчит. А на Маринку и Витьку даже не посмотрит… После обеда он выйдет во двор и нарочно толкнёт Васю Первый! Вася полезет, а Димка его — раз! — в солнечное сплетение… В солнечное… Почему «солнечное»? При чём тут солнце? На солнце жара — миллион градусов. Даже больше. Вот бы палец туда сунуть… Костя читал книжку — там есть рыцарь, его зовут Львиное Солнце… нет, не Солнце, а Сердце…

Димка уснул. Приснился ему Тошка — он был почему-то с косичками, и в руке клюшка. Потом к Тошке подошёл Вася, только раза в два меньше, чем настоящий. Он ударил Тошку в солнечное сплетение и сказал: «Ну, допустим». Ударил ещё раз и опять сказал: «Ну, допустим». Ну, допустим…

Димка открыл глаза. В окне торчала какая-то фигура, «Окно ведь закрыто, — подумал Димка, — я сплю. Это неправда…» — И он зажмурил глаза.

— Ну, допустим, — услышал он снова. И ещё что-то похожее на ругань.

Такого во сне ещё не было. Он опять открыл глаза.

Окно дрожало, звенело стекло — и Димка подумал, что это, наверно, разбойники. Воры ведь полезут тихо. И ещё он подумал: Невредимка сейчас проснётся и заплачет.

— Разбудите ребёнка, — сказал он, как мама, только еле слышно.

И вдруг разозлился: лезут тут всякие, а ребёнок спит. Может испугаться и заикой стать. Как Лапин в их классе. Тогда Невредимкина мама что скажет… Он так здо́рово умеет считать: раз, два, три, четыре… И прыгает на одной ноге со стула… А его, может, убьют!.. Папа с мамой вернутся, а он…

Димка вскочил с кровати, и в это время на окне что-то щёлкнуло, и оно открылось. Видно, от тряски упала задвижка.

— Ну, допустим, — сказал тот же голос, только громче, и за подоконник ухватились руки.

— Уходи! — сказал Димка. — Пошёл отсюда! Ребёнка разбудите.

Он забыл про вежливость и про опасность, а помнил только одно: Невредимку нельзя будить! И он схватил первое, что попалось под руку, — это был Невредимкин лифчик с резинками, — и бросил в разбойника, но не попал.

— Аня, — сказал разбойник, — это я. Чего ты? Домой пришёл.

— Никакая я не Аня, — прошипел Димка. — Уходите! Я вас не знаю… А то сейчас…

— Ну, допустим, — сказал мужчина тоже почему-то шёпотом. — А кто ты?

— Дима, — сказал Димка. — Уходите.

— Эх, Дима, — печально сказал мужчина. — Ну, допустим…

Его голова отвалилась от окна, как будто её срубили. И потом Димка увидел, как бывший разбойник пошёл к соседнему подъезду.

Димка запер окно и лёг в постель. Его немного трясло — от холода, наверно. Даже зубы стучали.

А Невредимке хоть бы что: спит и спит.

Димке казалось, что сам он больше глаз не сомкнул, поэтому он очень удивился, когда услышал папин голос и увидел, что в комнате светло.

— Хоть из пушек пали, — говорил папа. — Ну и сторож! Всё проспишь — и дом и ребёнка. Неужели не слышал, как мы в окно лезли?..

— Вы тоже лезли? А почему?

— Папа ключи забыл, — сказала мама. — Не хотели соседей будить.

— Неизвестно, кто забыл, — сказал папа. — Значит, не слышал? Как я нижнюю задвижку через форточку поддевал? Из галстука петлю делал… А мама за ноги меня держала… Эх ты, сторож!.. На тебя положись…

Папа говорил громко и весело, а Димка так хотел спать, что не мог ничего рассказывать и ни о чём спорить. Он только сказал два слова: «Разбудите ребёнка» — и сразу уснул.

Но перед тем как уснуть, подумал, что неправда: на него можно положиться и Васи он больше никогда в жизни не испугается.

Кап, иди сюда! (повесть)

Самое тихое место

В то утро папа очень торопил Вову. Нужно было прийти к дяде Тиграну ровно в девять, чтобы ехать купаться. Дядя Тигран любит точность: сказано в девять — значит, в девять, а не в десять или там в одиннадцать. Если опоздаешь, дядя Тигран начнёт ворчать и испортит настроение и себе и другим. Так говорила мама, пока собирала их в дорогу. Мама не ехала купаться: у неё, она сказала, дела поважнее — надо шить купальный костюм.

Ровно в половине десятого они были у дяди Тиграна. Он ещё лежал в постели, а на нём сидел Ашо́т. Ашот — его сын, ему года три, но он уже всё понимает.

Ашот сказал:

— Мы едем масине…

У дяди Тиграна есть машина, и тётя Тася часто говорит, что лучше, если у них была бы лошадь. Меньше лошадиных сил, но зато хлопот тоже меньше.

Дядя Тигран сказал:

— Вовремя прийти никак не можете. Из-за вас решил ещё поваляться.

Как ни отказывались, а пришлось им второй раз позавтракать. Ашот всё время мешал: то схватит со стола ложку и бросит на пол, то влезет к дяде Тиграну на колени и разольёт кофе из стакана, то дёрнет Вову за штаны. Тётя Тася только и знала, что говорить: «Ашотик, не мажь дядю Мишу маслом!», «Не коли дядю Мишу вилкой, пожалуйста, мама тебя просит».

Поэтому они выехали только в одиннадцать.

— Думаю, лучше всего поехать на озеро в Щедринку, — сказал дядя Тигран. — Это и недалеко, и народу там бывает немного даже в воскресенье. Самое тихое место.

Никто не стал возражать — в Щедринку так в Щедринку.

За городом дядя Тигран вспомнил вдруг, что у него нет папирос, и они остановились возле ларька на горе. Внизу был мост через какую-то заболоченную речушку.

Когда папа и дядя Тигран вышли из машины, тётя Тася передвинулась к рулю, на место водителя. Ашот сидел у неё на коленях.

— Ашотик, мама тебя просит, не трогай это… Это тоже нельзя трогать, Ашотик, мама тебя просит…

Вова прямо чуть не заснул на заднем сиденье под эти разговоры, как вдруг что-то щёлкнуло и машина тихо тронулась с места. Дорога здесь шла под уклон, поэтому они сразу набрали скорость. А внизу мост, речка, и навстречу ехали машины, и фары у них торчали, как глаза стрекозы.

— Что… мы, кажется, едем, Вова? — сказала тётя Тася.

Вова уже понял, что дело плохо.

— Нажмите там… внизу… — сказал он, сам не зная точно, что надо нажать.

Но вместо того чтобы найти тормоз, тётя Тася почему-то крепко обхватила Ашота, а машина продолжала с ужасной, как Вове казалось, быстротой катиться вниз.

Послышался крик:

— Смотрите! Чья машина? Скорей, там дети!

Потом Вова оглянулся и увидел, что дядя Тигран и папа огромными скачками, как кенгуру, мчатся к ним. И ещё он запомнил, как из пакета в руках у дяди Тиграна по одной выскакивали баранки. Тигран, папа и ещё несколько мужчин забежали спереди и сзади и руками остановили машину на полпути к мосту.

Все были какие-то очень бледные, и только один Вова очень красный. Он всегда краснеет и даже потеет, когда волнуется.

— Тысячу раз говорил! — кричал дядя Тигран так, что дребезжало ветровое стекло. — Твой метод упрашивания до добра не доведёт! Он сегодня Мишу вилкой, а ты ему — «пожалуйста, мама тебя просит!..» По рукам надо бить!

— Нужно было на скорость поставить, — сказал папа.

— Он и со скорости бы снял, не только с тормоза. Что я, не знаю его! — ответил дядя Тигран, и в его голосе прозвучала гордость.

— Я уже не хочу купаться, — сказала тётя Тася дрожащим голосом.

— Наоборот, — бодро ответил дядя Тигран, — выкупаться сейчас полезно, как никогда. Здесь чу́дное место, тихое, спокойное, вот увидишь. Мне говорили.

Они уже свернули с шоссе и ехали по просёлочной дороге, среди кустарника. Ветви хлестали по машине, просовывались в окна, и одна из них больно ударила Вову по щеке.

Кустарник кончился, выехали на поляну. Вот и озеро.

Весь берег усеян людьми. В промежутках между людьми стоят автомашины, мотоциклы, лежат на боку велосипеды. Шум такой, как на уроке рисования в Вовином классе.

— Н-да, — сказал папа. — Укромный уголок.

— Не знаю просто, что такое сегодня, — проговорил дядя Тигран, не глядя на тётю Тасю. — Меня уверяли, что это лучшее место — близко и тихо…

— Твой метод принимать на веру всё, что говорят, тоже, как видишь, до добра не доводит! — сказала тётя Тася. — Пойдём лучше в лес.

Дядя Тигран запер машину на четыре замка — два в дверце и два на руле (не считая секретных гаек на колёсах, их можно увидеть, если снять колпаки), — и все пошли в лес на другую сторону озера.

Вова хочет псарню

В лесу было в самом деле тихо, если не слушать, как папа и дядя Тигран спорят о рифмах. Папа кричал, что рифму «пять» и «опять» не променяет ни на какие другие, а дядя Тигран кричал, что за рифму: «речки-черешни» отдаст все «грозы» и «морозы», вместе взятые. А тётя Тася говорила: «Ашотик, мама тебя просит, не снимай сандалии», «Ашотик, не бей дядю Мишу веткой, мама тебя просит».

Вове опять сделалось скучно, и он пожалел, что они не остались на берегу, где много народу. И в этот момент из-за кустов показался какой-то чёрный клубок и покатился прямо на них.

— Назад, Каро! — раздался голос, и они увидели высокого мужчину с бритой головой. В руке у него была бутылка пива.

— Смотри, Ашотик, какой хороший пудель, — сказала тётя Тася про чёрный клубок.

— Этот пудель называется «спаниель», — сказал высокий мужчина. — Ко мне, Каро! Познакомься с товарищами.

Ашот протянул Каро ветку, но тот брезгливо отвернулся.

— Возьми, — сказал хозяин, и собака осторожно взяла ветку в пасть.

Вова погладил Каро, но пёс не обратил на него никакого внимания. Это обидело Вову. Потому что он очень любил собак — даже, наверно, раза в два больше, чем кошек, — и всю жизнь собирался завести щенка. Но дома и слышать не хотели. Ни о собаках, ни о кошках. Даже о черепахах.

— Хо́дите с ним? — спросил Вовин папа у хозяина собаки.

Папа спрашивал про охоту. Это он от дяди Семь научился так говорить.

— А как же, — ответил хозяин.

— Хорошо работает? — спросил дядя Тигран.

— Имеет «отлично» по всем видам. Он у меня медалист.

— Слышишь? — сказал папа Вове. — Отличник. По всем предметам.

А Вова спросил:

— Он больше не вырастет?

— У него и так самая большая высота для спаниелей, — ответил хозяин. — В холке — сорок пять сантиметров. Понятно?

Вова сказал «понятно» и добавил, что ему тоже обещали собаку.

— Никто тебе не обещал, — сказал папа.

— Нет, обещали, ты забыл, — сказал Вова. — Сами говорили…

— Не ной, прошу тебя, — сказал папа.

А высокий бритоголовый мужчина рассказал, что у Каро энергичный поиск, нешироким челноком, что потяжка у него более быстрая, чем у легавых, и что однажды он причуял бекаса против ветра на расстоянии в двадцать пять шагов.

Папа и дядя Тигран слушали с большим интересом, изредка вставляя: «Да, да, конечно», «Ну, ещё бы», «Ишь какой молодец». Они неплохо поддерживали разговор — ведь Вова-то прекрасно знал, что им ни разу в жизни не приходилось охотиться.

— Для чего бедняжечкам отрубают хвосты? Это ведь больно, — сказала тётя Тася и с жалостью поглядела на короткий виляющий хвост Каро.

— Хвосты не рубят, а купируют, — уточнил хозяин. — Сидеть!

Это он сказал собаке, которая сразу уселась и продолжала вилять хвостом под собой, отчего бока у неё дрожали, как будто ей холодно.

До сих пор Вова думал, что купируют только железнодорожные вагоны: поэтому они так и называются — «купированные», но оказалось, и собачьи хвосты тоже.

Новый знакомый стал очень подробно объяснять тёте Тасе, почему у спаниелей нет половины хвоста. Он говорил, что на охоте они особенно много и быстро машут хвостом и что, останься он длинным, они бы в кровь его раздирали об осоку.

Вова спросил:

— А какая примерно скорость виляния?

Вопрос заставил призадуматься даже такого знатока, как хозяин Каро.

— Я полагаю, — ответил он, — э… э… в среднем около ста виляний в минуту… Но это что — а вот, как вы думаете, сколько собака различает запахов?

Тётя Тася предположила, что пять. Дядя Тигран и папа накинули ещё пятьдесят.

— Сто! — сказал Вова, прямо как на аукционе.

— Около сорока тысяч, — сказал владелец собаки. — Представляете? Вот вы словарями, наверно, пользуетесь, — при этом он посмотрел почему-то на дядю Тиграна, — иностранными и другими. Сколько в них слов?

Дядя Тигран ответил, что в среднем пятьдесят — шестьдесят тысяч, но в языке людей, когда они разговаривают между собой, и в книгах используется гораздо меньше. Тысяч десять, пятнадцать.

— Вот видите! У собаки, значит, тоже огромный словарь! Она разговаривает с людьми и с природой на языке многих тысяч запахов.

Все с уважением посмотрели на чёрный нос Каро.

— Ваша собака может найти что-нибудь, если спрятать? — спросил Вова.

— Конечно! — Её хозяин даже обиделся. — Давайте какую-нибудь вещь.

Вова быстро стащил с ноги сандалию.

— Не бойтесь, не порвёт, — сказал новый знакомый папе.

Затем он дал Каро понюхать сандалию, приказал сидеть, опустил свою бутылку с пивом в карман и сам скрылся в кустах. Слышно было, как под тяжёлыми шагами хрустели сучья.

— Спрятал метров за пятьдесят, — сказал он, когда вернулся. — Теперь и сам не найду, так что вся надежда на Каро.

Вова даже немного испугался: не за сандалию, конечно, а за себя. Он-то любил ходить босиком, а вот что скажет мама?..

— Ищи, Каро! — приказал хозяин, и собака сорвалась с места.

Она побежала куда-то в сторону, и Вова с огорчением крякнул, но мужчина сказал:

— Не волнуйтесь. Он будет делать круги и постепенно сужать их, пока не причует дичь, то есть ботинок.

— Тапочек, — сказал Вова.

— Ему всё равно. Для собаки главное не форма и не цвет, цвета́ они как будто вообще не различают… Видят всё, как мы в обычном кино… Белое, серое, чёрное… Ведь главное для них запах.

— Вот бы нам такую. Да, папа? — сказал Вова. — Я бы с ней раз десять гулял.

— Бедные, — сказала тётя Тася. Она очень любила всех жалеть. — Как это ужасно: не видеть голубого неба, зелени…

Но тут из кустов выскочил Каро. Он подбежал к своему хозяину и положил Вовину сандалию тридцать пятого размера рядом с ногой, которая была, наверно, раза в три больше.

— Молодец, — сказал хозяин и вынул из кармана кусок печенья. — Возьми…

— Здо́рово! — сказал Вова. — Даже не порвал… Папа, ведь вы обещали. Ты просто забыл…

— Бедный! — начала опять своё тётя Тася. — В такую жару заставляют бегать… Ашотик, не тяни собачку за хвост, мама тебя просит.

— Может, кто ещё хочет попробовать? — спросил мужчина таким голосом, как фокусник в цирке, когда вызывает кого-нибудь из публики, чтобы вынуть у него из кармана голубя или настольную лампу. — Только давайте другой предмет. — Это он добавил, потому что папа и дядя Тигран начали уже стаскивать с себя ботинки.

Папа предложил авторучку, дядя Тигран пачку сигарет, свой носовой платок или тёти Тасину сумку… Пока они предлагали, Вова сорвал с головы тюбетейку и с криком «ищи!» забросил в кусты. Каро не двинулся с места.

— Что же ты? — сказал мужчина. — Надо было дать понюхать!

— Растяпа, — сказал папа. — Теперь ищи сам. Кругами. Хоть до вечера. А мы пойдём купаться.

— Ничего. Дело поправимое, — сказал мужчина. — Наклони голову!

Вова сначала не понял зачем.

— Ещё ниже, — сказал мужчина. — Стань, пожалуйста, на четвереньки.

Вова обиделся. Что он — шутит, что ли?

— Становись, становись, — сказал хозяин собаки. — Пусть понюхает твои волосы.

Вова понял наконец, чего от него хотят, и с удовольствием плюхнулся на землю, а Каро вежливо прикоснулся к его волосам влажным носом.

— Ищи там! — сказал мужчина, и пёс несколько раз обернулся, даже как будто кивнул головой, а потом исчез в кустах.

— Между прочим, эта порода самая старая из охотничьих, — продолжал владелец собаки. — Спаниели попали в Европу ещё в древние времена. Из Египта и Греции. Две тысячи лет назад… Тогда даже ружей не было, и собака должна была найти птицу, но не вспугнуть её — чтобы охотник мог набросить сеть… А вообще охотничьих пород знаете сколько? Около сотни. Всего же на земле больше чем пятьсот пород собак — домашних, служебных, охотничьих. От самых маленьких, чуть не в полкилограмма, до таких вот… — он показал рукой, — ростом около метра, а весом килограммов семьдесят…

— Откуда вы всё это знаете? — спросил Вова.

— Я кинолог, — непонятно объяснил мужчина.

— Собак в кино показываете? — догадался Вова.

— Нет, не совсем. Кинология — это наука о собаках…

Из кустов появился Каро с тюбетейкой.

— Ну вот, инцидент исчерпан, — сказал мужчина и одной рукой водрузил Вове на голову тюбетейку, а другой выдал Каро кусок печенья. — Кстати, товарищи, у меня остался ещё один щенок, сын Каро. Если у вас есть хороший охотник…

— Есть, — сказал Вова, потому что вспомнил про дядю Семь…

А самому Вове уже давным-давно хотелось собаку — с первого класса, а может, и раньше.

Он представил себе сейчас, как у него будет пёс вроде Каро, как он с ним выйдет во двор, как сбегутся ребята, а пёс начнёт подметать ушами землю, и Вова ему скажет «сидеть!», а потом скажет «возьми!». Вот жизнь была бы!

— Возьмём, пап? — заскулил он и схватил отца за руку. — Жалко, да? Я бы гулял с ней, и мыл, и чесал хоть по два раза в день…

Сказал он просто так, потому что всё равно не верил, что разрешат. Он просил уже, наверно, раз двести, и каждый раз мама отвечала, что нечего устраивать в квартире псарню, — и так у Анны Петровны пудель, а у Веры Фёдоровны кошка. Вова говорил, что на псарне кошек не бывает — значит, она не считается, но мама всё равно не соглашалась.

— Нечего устраивать псарню. — Это ответил сейчас папа мамиными словами.

— У меня идея! — закричал вдруг дядя Тигран. — Ведь у Семёрки скоро день рождения… Дай листок!

Он вырвал из папиного блокнота листок бумаги и стал записывать адрес кинолога, которого звали Георгий Георгиевич.

Вова смотрел то на папу, то на дядю Тиграна и думал, почему он такой несчастный: Семёрке всё — у него и собака будет, а Вове нельзя. Он только хотел сказать об этом, но его перебила тётя Тася.

— Ашотик, не бей нового дядю палкой, — сказала она.

Тройка, семёрка, туз

Вообще имя его Семён, Сеня. А «Семёркой» прозвали ещё в школе — после того как кто-то из ребят прочитал Пушкина или, возможно, услышал оперу «Пиковая дама». Этих трёх закадычных друзей иначе и не называли, как: «Тройка, Семёрка, Туз». «Тройка» — конечно, Миша Тройский, Вовин папа. А «Тузом» звали Витьку Блинова. Почему — разве кто теперь вспомнит? Кажется, он откуда-то вычитал фразу: «Ходит, как туз» — и говорил её где придётся и про кого придётся. Потом его стали называть просто «Тузик», и девочки тоже, но он не обижался. Тузик был самый маленький, но зато очень ловкий: лучше всех катался на коньках, а когда после уроков давились в раздевалке, умел первым получить пальто и мешок с галошами.

Тузика убили на фронте. А с Тройкой, с Вовиным папой, Семён увиделся после войны, и они опять стали дружить. Правда, один раз они встретились ещё во время войны. На Украине есть небольшой город Каменка; дома там почти все белые, кругом зелень и на улицах растёт трава. Семён его таким запомнил, потому что лежал в госпитале летом. Госпиталь был в длинном низком доме. Когда-то сюда приезжал Пушкин, здесь гостил Чайковский, а теперь были раненые.

Нога у Семёна уже почти не болела, он бродил по улицам и по саду, подымался даже на гору, в парк, и отдыхал там в гроте, где сто с лишним лет назад сидели декабристы и, может быть, тоже глядели вниз, на речку Тясмин, на мост, на ветеринарную больницу… Только больницы тогда не было и через мост не проходили зелёные «ЗИСы» и «студебеккеры».

«Сеня, иди помоги!» — крикнула сестра из перевязочной.

Его называли Сеней, потому что был он совсем молодой и без всякого звания. Просто солдат.

Он пошёл. Нужно было поднять с носилок долговязого раненого и положить на койку. Сначала Семён боялся, что не поднимет, но раненый оказался очень лёгким. Лицо у него было небрито, и борода росла как-то странно: только на подбородке и над верхней губой. Как у монголов. Вдруг он открыл глаза и сказал одно только слово:

«Семёрка».

Он, наверно, даже прошептал, но Семёну показалось, что это закричал весь их класс, вся школа — как на линейке или на демонстрации…

«Тройка!» — сказал Семён.

Он чуть не уронил его и очень испугался.

Потом Тройка лежал на постели, а Семён сидел рядом и всё ещё не узнавал его. Он ведь никогда не видел Тройку небритым, потому что брить было нечего. И к тому же остриженного под машинку, бледного.

Они вспоминали школу, драмкружок… Вспоминал больше Семён, а Миша Тройский иногда открывал глаза и тоже что-нибудь говорил. Потом он сказал:

«Помнишь, девчонки у нас были — Вика, Аня, Женя? Они придумали общество дружбы. Под названием ВАЖ. Герб у них стой был: восьмёрка лежит на боку — значит, бесконечность. Дружба бесконечна… Ещё там книга была нарисована. И собака. Это значит — правда. Ведь собака не может врать… Их потом директор ругал. Говорил, не тем занимаются. Родителей вызывали… Мы тоже хотели в это общество, помнишь?.. В метро как крикнут «готов» — эхо, как в лесу… На лыжах ездили… Валька — лучшая конькобеженка… Осторожно, мины…»

Лицо у Миши стало красным, даже борода не так выделялась.

«Отойди от него, — сказала Семёну сестра. — Видишь, бредит…»

А сейчас у Миши Тройского сын Вова, они живут недалеко от Семёна и часто с ним видятся. И Вову в классе называют не «Тройка», а вовсе «Хмы́ра»…

У каждого человека, кроме работы, обязательно должно быть какое-нибудь ещё любимое занятие — англичане его называют «хо́бби». Так, по крайней мере, считает Тигран Вартанов, про которого Вова говорит, что он весь английский язык наизусть знает. Хобби Семёна — фотография. А вот раньше он любил охоту. Охотиться научился на Шпицбергене, где прожил два года и лечил зубы нашим шахтёрам, а иногда и норвежским. Два года он не видел ни одного дерева, ни одного куста. Летом по земле там стелется зеленоватый мох, а зимою кругом снежная гористая пустыня, как будто на весь остров натянули белую морщинистую простыню. Белые берега сливаются с замёрзшим Ледовитым океаном, и кажется, что конца и края нет этой белизне.

Ох и поохотился он там! Весной — на перелётных уток, на куропаток, на оленей. Зимой — на нерпу и даже на белых медведей. Нерпа — это тюлень такой, жирный-жирный. Мясо, правда, невкусное; с каким-то рыбным привкусом, — в общем, ни рыба ни мясо. Зато печень — пальчики оближешь. А из шкуры можно коврики хорошие делать. Нерпы зимой живут подо льдом, но потом, когда лёд становится тоньше, прогревают его своим дыханием, делают лунки и вылезают. Тут их и надо подстеречь… Семён любил рассказывать, как здорово наловчился нерпу бить. Его даже «заслуженным нерпистом республики» прозвали. А печёнки наелся — на всю жизнь… Но это всё ерунда, вот на медведя охота — дело серьёзней. Они на него с собакой ходили: была там у одного гидролога — её звали Капли́н. Кажется, есть такой мыс где-то в Норвегии. Каплин — из породы лаек: голова клинышком, уши треугольником, хвост как бублик и на спине лежит…

А как Семён вернулся со Шпицбергена, ни разу на охоту не ходил. Хочется — сил нет. Да не с кем. Из Вовиного папы какой охотник! Да и Тигран тоже — больше стихами увлекается. Но самое главное — собаки нет. Вот в чём беда. Какая же охота без собаки?

Сюрприз должен быть полным…

В Щедринку Вовин папа и дядя Тигран выбрались только в пятницу. На свою беду, они взяли Вову. Всю дорогу он канючил, ныл, приставал и замолчал только на две минуты, когда дядя Тигран сунул ему две ириски.

На Котельной улице Вовин папа попросил остановить машину.

— Зачем? — спросил дядя Тигран. — В магазин? Лучше на обратном пути.

Но всё равно включил правую мигалку, притормозил и подъехал к тротуару.

— Вылезай! — закричал папа Вове. — На тебе деньги, и поезжай домой.

— Пусть лучше купит на них кило ирисок и остаётся, — сказал дядя Тигран.

— Мне окончательно надоело его нытьё! — сказал папа. — Неужели непонятно: мы хотим сделать Семёну сюрприз… Собака нужна ему для дела. Ясно?

Вова сказал, что ясно и что он сам мечтает не меньше, а может, и больше. К тому же ещё и обещали…

— Ник-то те-бе не о-бе-щал! — сказал папа, как будто читал по букварю: — Вылезай и отправляйся домой!..

Деньги Вова взял, но из машины почему-то не вылез. Правда, он обещал, что постарается не ныть. И обещание почти выполнил.

Кинолог Георгий Георгиевич жил на окраине Щедринки в небольшом деревянном доме. Когда Вовин папа толкнул калитку и они вошли во двор, навстречу им с травы поднялась чёрная собака. Это был Каро. Он пролаял три раза, как будто крикнул по слогам: «Вы-хо-ди!», потом не спеша подошёл и понюхал Вовины брюки.

— Узнал! — обрадовался Вова. — Честное слово, узнал!

Из дома вышла женщина.

— Жорик! — закричала она, когда ей объяснили, зачем приехали. — К тебе.

Георгий Георгиевич появился на пороге с бутылкой пива в руках.

— Только так и спасаюсь от жары, — сказал он. — А, старые знакомые! Хотите пива?

Вовин папа ответил, что не любит пива, а дядя Тигран сказал, что они вот приехали узнать, остался ли щенок…

— Пиво можно либо любить, либо обожать, — сказал Георгий Георгиевич. — Третьего не бывает. А щенок пока есть. Ещё немного, и опоздали бы… Вот почему так, скажите, — голову обрил, а всё равно потеет?.. Маня, принеси Гульку!

Они поговорили о бритье головы. Дядя Тигран рассказал, как это делают в Узбекистане — не машинкой и не бритвой, а острым ножом, и волосы ложатся на землю, как скошенная трава. А как там плов готовят!..

Жена Георгия Георгиевича принесла щенка. От роду ему было месяца полтора. У него была чёрная голова с белой звёздочкой на лбу, два больших чёрных пятна на спине — одно похоже на карту Африки, а другое на дубовый лист — и много серых пятен по всей лохматой белой шкуре. Уши спадали на глаза, а куцый хвостик всё время дрожал, как стрелка компаса. Каро не обращал на щенка никакого внимания, словно это не его сын. Даже отошёл подальше. А щенок подбежал к скамейке и попытался влезть к Вове на колени.

— Возьмёте? — спросил Георгий Георгиевич.

Вопрос был не нужен, потому что Вова уже взял его. Да и как можно было не взять — такого косолапого, ушастого, мягкого!

— Маня, — сказал Георгий Георгиевич, — принеси товарищам документы… Ходить будете? Или так, ради удовольствия?

— А как же, — ответил Вовин папа. — Для того и покупаем.

И он стал рассказывать, как их друг охотился на уток и на куропаток. А про медведя не успел, потому что вернулась жена Георгия Георгиевича и протянула сложенный вдвое лист бумаги. Вова первым выхватил бумагу.

— «Справка о происхождении охотничьей собаки», — прочёл он.

А на обороте была целая анкета:

Порода — спаниель.

Пол — кобель.

Кличка — … (Тут пока ничего не было написано.)

Родился — 7-го апреля.

Окрас — чёрно-пегий.

Фамилия владельца, адрес — … (Опять пусто.)

Зато потом шло столько всяких имён, что в глазах потемнело!

Отец — Каро, мать — Эльба, отец отца — Чарли, мать отца — бабушка, значит, — Дели. Отец матери, мать матери… А дальше уже без названий — всякие пра- и прапрапра: Греи, Эрфы, Арно, Норы, Бруты, Дины… Наконец, печать и подпись кинолога.

Жена Георгия Георгиевича вздохнула:

— Жалко отдавать. Привыкли уже…

А хозяин Каро стал говорить о том, что напрасно считают, будто щенков нельзя мыть. Их надо мыть два раза в месяц, а чесать ежедневно. Хорошо также купанье в озере — это повышает тонус. Давать собакам сырое мясо желательно как можно чаще… Правильное питание способствует наращению мышц… Упражнять надо собаку, начиная с шести месяцев, применяя бег по пересечённой местности, далёкие прогулки и разнообразные игры. Аппортировка — принесение щенком в зубах бросаемых предметов — должна быть разнообразна…

— Всё понятно? — спросил он в заключение лекции.

— Понятно, — сказал дядя Тигран и встал. — Спасибо.

Но хозяин усадил его обратно и заставил выслушать ещё уйму подробностей о многочисленных родственниках собаки, прежде чем удалось заплатить деньги и уйти.

— У нас всего около часа, — сказал Вовин папа, когда машина тронулась. — Он скоро вернётся с работы.

Дядя Тигран нажал на педаль акселератора, от чего машина рванулась так, что сразу обогнала автобус, троллейбус и две «Победы».

— Будет история, если меня задержат за превышение скорости, — сказал дядя Тигран.

— Что за это бывает? — спросил Вова.

— Не говори под руку, — ответил дядя Тигран.

— Под ногу, — сказал папа. — Поддай ещё газу…

Все друзья и знакомые Семёна знали, что ключ от его комнаты лежит в кармане старого пальто — в передней, на вешалке. Оттуда его и вынул дядя Тигран. Вова держал в это время щенка, а папа заслонял, чтоб не увидели соседи.

Первым делом, когда его поставили на пол в комнате Семёна, щенок сделал лужу. Потом немного прошёлся, понюхал ножку стула, книжный шкаф… и сделал вторую.

— Ничего, Семёрка вытрет, — уверенно сказал Вовин папа. — Надо скорей уходить.

— А можно, я с ним останусь? — спросил Вова.

— Никаких «останусь»! Сюрприз должен быть полным. В этом его эффект.

— Куда уж эффектней, — сказал дядя Тигран и поглядел на лужи: они расплывались по бледно-жёлтому паркету, как чёрные блестящие медузы.

— Подальше от греха, — сказал Вовин папа. — Бежим!

По лестнице они сбежали так быстро, как будто позвонили в чужой звонок. От парадного метнулись налево, остановились, поглядели назад… и увидели Семёна. Он подходил к дому справа, по другой стороне улицы. Ткнулся в машину дяди Тиграна, заглянул внутрь, повертел ручку на дверце и стал переходить улицу.

— К счастью, без очков, — прошептал дядя Тигран. — А то наверняка засек бы.

— Испорчен эффект! — сказал папа.

«А не забыл ты погулять с собакой?»

Так у Семёна появилась собака.

Заботы его начались с того, что он побежал к соседке за тряпкой. А потом стал придумывать щенку имя. Собственно, имя уже было готовое — такое, как у лайки на Шпицбергене: Каплин. Семён стал подзывать его, и пёс оказался очень сообразительным — на пятнадцатый раз вылез, наконец, из-под тахты с одёжной щёткой в зубах и положил её к ногам Семёна.

— Молодец, Каплин! — похвалил Семён и дал ему кусочек сахару.

Назавтра Семён купил три книжки про собак и начал воспитывать Каплина. Он кормил его серой и минеральными солями, поливитаминами и рыбьим жиром, водил гулять на бульвар и во двор… Но чаще всего держал в руках тряпку. Он использовал уже все соседские и два раза брал тряпки у Вовиной мамы.

Вскоре Семён начал работать в своей поликлинике через день, с утра до вечера, так что бедная собака по двенадцать часов сидела одна. Он уж просил Толю, соседского мальчика, иногда погулять с ней. Толя-то с удовольствием, но бабушка ни за что не разрешала. Тряпку ещё даёт, а гулять ни в какую! Мало ли, говорит, что случится, а мы потом в ответе.

К Семёну часто заходили друзья. Если его не было дома, они сами открывали дверь — ключ-то ведь в старом пальто на вешалке, — заваливались с ногами на тахту и читали или держались за больной зуб. А иногда так и уходили, не дождавшись.

Теперь Семён стал вешать на дверь записку — там была нарисована ушастая голова и красным карандашом слова: «А не забыл ты погулять с собакой?»

Но всё равно почти все забывали, а Вовин папа даже стал реже заходить — всё больше Семёна к себе приглашал. И тот приходил — но не один, а с Каплином.

По улице Семён его уже не носил, а водил на поводке, приучал идти рядом. Пока дойдут до дома Вовиного папы, столько раз скажет это «рядом», что прямо язык распухал. Ещё он учил его командам: «сидеть», «лежать», «фу», «голос».

Вовина мама, Лариса, бывала не очень довольна, когда Семён приходил с Каплином, потому что Вова тут же начинал с ним возиться, подымался крик, лай. На шум прибегала соседская Кнопка, белый карликовый пудель без носа и без глаз — так казалось, потому что их совсем видно не было под шерстью, — и тогда начинался «настоящий бедлам». Так говорила Вовина мама. А если со двора прибегал Тоська, то начинался «бедлам в квадрате». Просто возиться с собаками ему было неинтересно, он придумывал всякие страшные истории и тут же начинал командовать.

— Смотри, Хмыра! — кричал он и хватал Вову за руку. — Ты садись сюда, а я напротив — это мы плывём на лодке по морю. Волна накрывает лодку, ты роняешь вёсла…

— Почему это я? — говорил Вова. — Может, совсем ты…

— Ладно, я. А вёсла тонут…

— Чудак! Разве вёсла могут утонуть?

— Ну, неважно, не утонули — значит, их акула проглотила. Что делать? Но с нами Каплин! Мы поднимаем ему уши… вот так… Смотри, Хмыра… вместо паруса… и мчимся на всех парусах.

— На всех ушах, — уточнял Вовин папа.

Кончался «бедлам» обычно тем, что в комнату входила соседка, подхватывала Кнопку и уносила к себе. А Каплин, наигравшись, сворачивался в клубок возле кресла и тут же засыпал. Тоську же выпроваживали домой.

После этого в комнате устанавливалась тишина, все садились пить чай, и Семён мог начать свой увлекательный рассказ про гранулёму и про удаление зубов без боли. Хотя он рассказывал об этом много раз, взрослым всё равно было интересно слушать — потому что у кого же не болели зубы!

Перед уходом Семён будил Каплина, тот выполнял на прощанье команду «голос», давал лапу и получал два куска сахару.

А жизнь у Семёна с появлением Каплина становилась всё трудней и трудней. Гулять с псом было некогда и негде. Когда бы Семён ни выходил с ним во двор, со всех концов раздавались окрики: то собака на газон забежала, то на детскую площадку, то залаяла и ребёнка испугала, а то прямо под ноги кому-то бросилась. На Семёна кричали, грозили милицией, писали жалобы в домоуправление, и он отдыхал от криков и замечаний только во время ночного гуляния, после одиннадцати.

Обо всех этих неприятностях не догадывался только один Каплин. Сколько бы ни кричали во дворе, он жизнерадостно помахивал хвостом, бросался от одного к другому, вынюхивал что-то известное только ему одному, а один раз попытался даже забраться на сапог к самому участковому. Вообще он любил всех. Особенно детей.

…Так прошло месяца два. Скоро у Семёна отпуск. И мечтает он уехать с Каплином куда-нибудь за город, подальше от сварливых соседей: будет там его натаскивать — готовить к охоте. Не зря ведь книжек накупил!..

А окно комнаты оставит открытым на целый месяц. Пусть как следует проветрится.

Если бы не хвойные ванны…

Вы, конечно, удивитесь, но Каплин теперь у Вовы. Вон лежит в углу комнаты, а рядом — его любимая клизма… Нет, он не в гости пришёл, он живёт здесь. Конечно, временно. Вовина мама так и сказала:

— Двадцать четыре плюс три дня на дорогу — и ни часа больше!

Три дня на дорогу нужно Семёну: полтора туда, полтора обратно. Потому что он сейчас в Пятигорске — ходит, наверно, там по цветнику, нюхает в Провале сероводород и пьёт нарзан в Лермонтовской галерее.

А случилось это так. На прошлой неделе Семён позвонил Вовиному папе на работу и говорит:

— Слушай, Миша, прямо не знаю, как быть…

— Женись, — сказал Миша. — Уже давно мечтаем тебе спеть: «Тили-тили-тесто — жених и невеста!»

— Брось глупые шутки! — закричал Семён. — Я из поликлиники говорю.

— Я и не шучу, — сказал Миша. — Что случилось?

— А то случилось, что предлагают путёвку в санаторий.

— Поезжай, конечно. Пронзят тебя там раз тридцать шприцем с витаминами, окунут в хвойную ванну — и станешь опять прекрасным царевичем.

— Но туда не пускают с собаками, — сказал Семён.

— Жаль, — ответил Миша. — Попробуй позвонить Тиграну. Может, пристроишь на время.

— Звонил. И не только ему…

— Д-да, — сказал Миша. — История. Тогда позвони…

— Звонил, — сказал Семён. — Слушай, Миша. Поговори с Ларисой, а? Может, возьмёте? Всего двадцать семь дней. Даже двадцать шесть с половиной.

— Я бы с удовольствием, — сказал Миша, сам не очень веря в свои слова. — Только Вовка скоро в лагерь уедет, ты знаешь. А мы работаем…

— С ним уже можно гулять четыре-пять раз, — сказал Семён. — А когда Вова уедет… У вас соседка хорошая — Анна Петровна. Если попросить, раза два погуляет…

— Остальные два раза он в комнате, да? — сказал Миша и со вздохом добавил: — Ну ладно. Заходи сегодня вечером, что-нибудь придумаем. А путёвку бери, конечно…

Вечером пришёл Семён с Каплином.

— Сначала обеспечим тылы, — сказал Вовин папа, и они постучались к соседке.

— Чего путёвкой тычете? — ответила им Анна Петровна, когда они всё рассказали. — Я и так согласная. Днём покормлю да и выведу, когда с Кнопкой пойду. Никакой Вова не нужен. Пусть в своём лагере в этот… валяйбол играет… У, ты, ушастик!.. — И она ласково почесала Каплину живот.

Он в это время вытянулся на спине и сверху был похож на ушастую щучку.

Вовина мама даже обиделась, что разговор начали не с неё.

— Видимо, в этом доме я уже не котируюсь? — сказала она, поджав губы. — Всё решили без меня.

— Не употребляй понапрасну иностранных слов, — сказал ей папа. — Ты была и остаёшься главой семьи. Недаром «глава» женского рода. Твоё слово последнее.

— Это удивительно спокойная собака, — сказал Семён. — Но, конечно, обувь лучше держать от неё подальше. На всякий случай.

— Думаю, что и стулья тоже, — сказала Вовина мама.

В это время со двора пришёл Вова. Он быстро сообразил, о чём идёт речь, и на радостях вскочил на стул.

— Ура! — заорал он. — Ура! Каплин остаётся у нас. Да здравствует Каплин! Я буду с ним гулять хоть весь день. И в лагерь не поеду. Научу его ходить рядом и в прятки играть. Да, Каплин?

— Слышите? — сказала Вовина мама. — Вот вам первый результат. Сто́ит этому мальчику услышать о собаке…

Семён и Вовин папа даже побледнели при этих словах: вдруг раздумает? Но Вовина мама успокоила их:

— Я не отказываюсь от своих слов. Только учти, Семёрка, что мы идём на это в виду исключительных обстоятельств и только на двадцать семь дней. Слава богу, в году бывает один отпуск… И слезь, наконец, со стула!

Это она уже Вове сказала.

Вова с грохотом спрыгнул на пол и бросился во двор, чтобы скорей оповестить всех об этом великом событии, а Семён подробно стал рассказывать, как и чем кормить собаку, какими словами с ней разговаривать, как причёсывать. Он разложил на подоконнике пакеты с витаминами, серой, костной мукой, мелом, оставил книгу «Выращивание и дрессировка собак», где несколько страниц были обведены синим карандашом, повесил на стуле поводок и ошейник, поставил на пол две миски — для воды и для супа.

— Буду век вам благодарен, — сказал он и стал прощаться — с Каплином за лапу, с остальными — за руку.

По улице он не шёл, а бежал, потому что, кто знает, что ещё могла надумать в последнюю минуту Вовина мама. Лучше уж поскорее скрыться с глаз…

Утверждать, что Вовины родители были очень довольны появлением в доме собаки, было бы не совсем верным. Они частенько ворчали и, наверно, делали не всё точно так, как написано в книге, но, в общем, им обоим было даже приятно. О Вове и говорить нечего… Приятно глядеть на лохматое чёрно-бело-серое косолапое существо, когда оно встречает тебя, виляя хвостиком с неимоверной быстротой и с не меньшей радостью; когда потом со всех четырёх лап бросается за клизмой или за мячиком и подносит их тебе. И тут уж как ни отказывайся, а приходится брать из влажной пасти игрушку и минуты две гладить это ушастое животное, которое сразу затихает и, изогнувшись дугой, прижимается к твоим ногам…

Вовина мама нередко теперь открывала на кухне диспут о том, чья собака лучше.

— Вы только посмотрите, — говорила она, — какой у Каплина выразительный хвост! Он ведь даже улыбается хвостом!

— Никакой улыбки я не вижу, — отвечала Анна Петровна. — Лучше поглядите на мою Кнопку. Вот она уж правда улыбается, и не каким-нибудь хвостом, а лицом. Как все нормальные люди.

Но Вовина мама говорила, что на Кнопкином лице ничего, кроме шерсти, не видно, так что ни о какой улыбке не может быть и речи.

— Вам не видно, а мне видно, — отвечала Анна Петровна и переводила разговор на посторонних собак. — Можете не верить, а недавно на бульваре я встретила одну собаку, так она «Надя» умела говорить… Да, да! Вот так стои́т от меня, как вы сейчас, и вдруг — «Надя»!

— Это что, — говорила Вовина мама. — Я вот слышала пластинку — собачий джаз. Там собаки лают на разные голоса: ав, ав, ав, ав… Понимаете? Вроде гаммы или этих… как их… арпеджио.

— Просто удивительно, на что только собаки способны, — говорила Анна Петровна, выходя из кухни.

Всё было бы ничего, если б не поздние прогулки, когда Вова уже спал. Выходить никому не хотелось, так что Вовиным родителям приходилось идти вместе или при помощи самой обыкновенной викторины решать, кто будет очередной жертвой. Они брали Вовин журнал «Глобус» и задавали друг другу вопросы из разделов «Знаете ли вы?». Например: «Чьим именем назвали железнодорожную станцию «Ерофей Павлович»?», «Какое озеро самое глубокое в мире?», «Сколько зубов у улитки?» Кто набирал меньше очков, тот и надевал на Каплина ошейник.

А потом всё было как в кино, если ленту пустить быстрее, чем нужно: Каплин молнией бросался к двери, проигравший хватал поводок и стремительно кидался вслед. Где-то в конце коридора удавалось защёлкнуть поводок на ошейнике, а затем собака вылетала на лестницу, а за ней, откинувшись назад, как ямщик, натянувший поводья, мчался проигравший.

Во дворе к Каплину вскоре привыкли. Может быть, двор у них был побольше, чем у Семёна, или люди там жили другие, но никто не писал в домоуправление и не грозил милицией. Некоторые взрослые даже улыбались Каплину или играли с ним. Только один раз какой-то мужчина кинул в него кирпичом, но, к счастью, не попал. Вовин папа как следует поговорил с этим мужчиной, да и те, кто во дворе, помогли. Он был не то пьяный, не то немного ненормальный. А может, просто притворялся, потому что струсил. Всё твердил, что у него на душе, понимаешь, тяжело. Он, понимаешь, не хотел, а собака подвернулась, понимаешь…

— Хорошо, человек не подвернулся, — сказал кто-то. — Себя небось не ударит, как ни тяжело.

Но больше всех, конечно, привязались к Каплину ребята. На прогулки с ним собирались чуть не со всего двора. Они по очереди водили его на поводке, а если кто-нибудь долго не отдавал поводок, то дело доходило чуть не до драки, а Тата и Зоя кричали, наверно, громче всех.

Однажды Тоська предложил научить Каплина вылавливать преступников. Он был человеком дела и тут же распределил роли: себя назначил преступником, Вову агентом угрозыска, а Тату своей соучастницей. Однако Тата наотрез отказалась совершать преступления даже понарошку, и поэтому обучение Каплина пошло по способу, который предложил Вова. Каплину давали понюхать палку, потом преступник — чаще всего это был всё-таки Тоська — прятался с палкой в руках около помойки, а Вова держал Каплина за ошейник. Потом он отпускал его, кричал: «Ищи!» — пёс кидался за палкой, ребята за псом, и соединёнными усилиями находили и палку, и довольного нарушителя закона.

Как-то в самый разгар игры Каплин не бросился, как обычно, на поиски преступника, а задержался у сараев. Он глядел куда-то вверх и лаял как заведённый.

Ребята подошли к сараям, но ничего такого сначала не заметили. А пёс прямо разрывался. Когда они догадались посмотреть наверх, то увидели, что между сараями засунут старый ящик, не такой большой, чтобы в нём мог поместиться преступник, но и не маленький.

Ребята стали бросать в ящик камнями, и вдруг оттуда послышалось мяуканье.

Подкатили большой камень, Вова встал и ухватился за ящик, а снизу подлезли Тоська и другие ребята.

— Смотрите! — завизжала Зоя. — Кот!

— И совсем не кот, а котёнок, — сказала Тата. — Уй ты, мой хорошенький! Тощий какой! Кто тебя сюда посадил?

Ребята столпились у ящика, но в это время сверху, из окна третьего этажа, раздался крик:

— Эй вы, шантрапа! Зачем ящик вытащили? Кто просил? Что он, мешал? — Это кричал Витька Мохов из 5-го «Б».

— Туда котёнок попал, — сказал Вова. — Молчи, Каплин.

— «Попал»! — ответил Мохов. — Не попал, если б не посадили. Хотим проверить, сколько дней без еды и питья выдержит. Уже четыре дня сидит… Эй ты, чёртов глаз, что делаешь?! Зачем доску отрываешь? Получить хочешь?

Но Тоська уже оторвал планку ящика, Вова придержал Каплина, а котёнок выскочил и помчался к помойке.

— Учёный какой нашёлся! — сказал Вова.

— Тебя бы так, паразит! — крикнул Тоська. — Только выйди теперь!

— Какой глупец! — сказала Тата про Мохова.

Это вместо «дурак». Тата никогда не ругалась. Говорит, дала сама себе слово и будет держать его всю жизнь. Она чуть что — давала себе слово. С Зоей всегда дружить — слово. Научиться прыгать с парашютом, когда вырастет, — слово. Маме никогда «подумаешь» не отвечать — слово…

— Даже неохота в лагерь уезжать. — Это Вова сказал. — Кто с Каплином гулять будет?

— Я могу, — сказал Тоська. — Запросто. Не хуже тебя.

— Ты ведь тоже едешь, — сказала Зоя. — И Тата с вами. Значит, я буду. Если Вовин папа разрешит.

— Он у тебя убежит, наверно, — сказал Вова. — С ним не всякий может.

— Наверно, убежит, — согласилась Зоя.

— А у меня нет! Спорим? — сказал Тоська.

— И у тебя тоже убежит, — сказал Вова.

— Конечно, — сказала Зоя.

— Спорим, нет? Ну, давай… Я его так отдрессирую… — И Тоська схватил Каплина за поводок.

— Не цапай, не твой пока! — сказал Вова. — Дрессировщик нашёлся! Подай сперва заявление в письменном виде.

— Воображать стал? — сказал Тоська. — Собака-то совсем не твоя… Хмыра несчастная!

— Это кто, я «несчастная»? — завопил Вова. — А ну повтори! Повтори!

Неизвестно, чем бы кончился этот разговор, если б из окна снова не показался Витька Мохов.

— Дай ему разок! — сказал он непонятно кому. — Что, испугался? Эх вы, трусовня!

— А ну выходи во двор! — закричали почти вместе Вова и Тоська.

Но Мохов не вышел.

— Глядите, он чего-то нашёл и ест! — крикнула Тата.

— Фу! — закричал Вова на Каплина.

— Фу! — крикнула Зоя.

«Фу» — значит «нельзя».

Письма и заявления

На другой день Вовин папа достал из почтового ящика вместе с газетами конверт без марки. На нём было написано: «Тов. Тройскому М. А.»

— Интересно, — сказал папа, входя в комнату. — От кого бы это? — И разорвал конверт. — Смотрите, — сказал он, когда развернул бумагу. — Официальный документ.

На бумаге было написано:

Зоевление

Розришите мне гулять с псом (собакой) Каплином. Буду биречь, как зарницу ока.

Ученик 5-го «Б» Денисов Антон.

— Дай-ка, — сказала Вовина мама.

Она взяла красный карандаш и написала под заявлением: «Четыре ошибки в четырёх строчках. И не «зарницу», а «зеницу». Стыдно!»

А папа спросил Вову:

— Ты ему не даёшь гулять с собакой?

— А что, — сказал Вова. — Он хочет один. Возьмёт и потеряет. Очень просто. Что я его, не знаю, что ли?

— А ты? — спросил папа. — Не можешь потерять?..

— Не могу, — сказал Вова. — Зачем мне его терять? Может, когда дядя Семь приедет, Каплин у нас насовсем останется…

— Ни в коем случае! — сказала мама. — И слышать не хочу.

Но тут в разговор вмешался сам Каплин. Он угрожающе зарычал, все обернулись и увидели, что он злится на папин ботинок, у которого уже не было задника.

— Ах ты дрянь такая! — закричала мама и, наверно, стукнула бы его, если бы не вмешался папа.

Он отнял у пса ботинок, оглядел его и сказал задумчиво:

— Я давно уже собирался купить себе модные ботинки. Каплин понял это и ускорил дело…

И папа шлёпнул его по тому месту, откуда начинался вечно виляющий хвостик с завитком на конце.

Поджав свой завиток, Каплин поплёлся на подстилку.

— Вот тебе твоя собака… — начала Вовина мама.

А дня через два к Семёну в Пятигорск полетело письмо.

«Дорогая Семёрка!

Как тебе там отдыхается на Пяти горах? Как себя чувствуешь? Каплин твой в полном порядке — подрос и похорошел. Сахару мы ему совсем не даём — этим занимаются ребята во дворе, а кроме сахара, он питается в основном мужскими ботинками. Когда приедешь, то, помимо пары модельной обуви для Миши и шёлкового зонтика для Ларисы, тебе придётся ещё покупать целое платье Наталье Львовне, нашей дальней родственнице. Она пришла к нам в гости, когда Каплин как раз закончил обед и получил на третье чудесную косточку, всю обросшую жирным мясом, прямо из соседского супа. Но ты же знаешь своего доброго пса! Он всегда готов отдать гостю то, что для него всего дороже. И вот он подходит к Наталье Львовне и, радостно улыбаясь хвостом, кладёт ей на колени свою кость. Прямо на светлое платье… Тогда мы закрыли его на балконе. Там на полу, в холодке, стоял большой пражский торт. Конечно, в коробке. Но что значит какой-то картон для твоего пса, воспитанного на клизмах и кожаной обуви! Нет, мы не станем возводить напраслины. Съел он совсем немного — был уже, видно, сыт. Но зато на всём торте появились красивые отпечатки лап, ушей и даже хвоста!..

Будь здоров, дорогой друг. Отдыхай спокойно и скорей приезжай.

Лариса и Миша».

Вова и Тоська пьянствуют

Ой, до чего не хотелось ехать в лагерь — просто ужасно! Если бы хоть в первую смену, совсем другое дело. А то почти все ребята приехали, ходят на пруд, на пустыре футбольное поле сделали, а тут езжай неизвестно куда и зачем. К этим лагерям, заявил Вова родителям, у него вообще идиосинкразия. А папа ответил, чтобы он не употреблял слов, которые еле может выговорить и значение которых для него так же непонятно, как для папы арифметические задачки на «из разных городов»…

— Не признавайся так открыто в своих недостатках, — сказала мама папе и стала говорить, что теперь дети ничего не ценят и что её дедушка даже мечтать не мог о таких лагерях и дворцах пионеров, не говоря уже…

Но Вова решил, что всё равно ни за что в лагере не останется, раз Каплин в городе. Хорошо Зое — она никуда не едет. Сможет Каплина каждый день видеть. Даже гладить его…

Как только Вова вышел во двор, он тут же вызвал Тоську и сказал, что не знает, как Тоська, а он обязательно из лагеря сбежит. Ну, не сбежит, а сделает так, чтоб выгнали. Или отправили.

— Это ты здорово придумал, — сказал Тоська. — А что лучше сделать, чтоб выгнали?

— Не знаешь? Эх, ты!.. На зарядку опаздывать — это раз. На линейку — два…

— Грубить, — подсказал Тоська. — Три.

— Точно. Ну и… плохо дежурить по кухне — четыре.

— Постель не убирать — пять.

Больше они ничего придумать не могли, и тогда Вова сказал:

— Смотри не струсь.

А Тоська ответил:

— Это я-то струшу? А кто первый побежал в парадное, когда Мохов начал кидаться сухой грязью?..

Но Вова перевёл разговор и спросил, знает ли Тоська, какой у птицы пульс. Нет? Тысяча ударов в минуту!..

В общем, в лагерь они поехали. И Тата тоже. Сидела в автобусе впереди них и всю дорогу вопила: «Тоська, погляди, какое дерево!», «Тоська, что такое буква «Р» и перечёркнута?» Как будто он все знаки обязан помнить.

О том, что их должны выгнать из лагеря, они ей, конечно, не сказали. А то отговаривать будет. Всю дорогу они шептались, придумывали, что ещё надо сделать, чтобы поскорей отправили.

— Хорошо бы начальника лагеря в речку столкнуть… — сказал Вова. — Не нарочно, конечно…

— Только пусть выговор не объявляют, — сказал Тоська Вове, когда проехали деревню Ликино и их тряхнуло на железнодорожном переезде. — Лучше пусть напишут что-нибудь другое — «трудный ребёнок», например.

— Я совсем не трудный, — сказал Вова. — Может, ты трудный, а я даже очень лёгкий. Просто не хочу. Может человек не хотеть?

Когда Вова спрашивал об этом свою маму, она говорила, что он молод ещё разбираться — что хочу, чего не хочу. Но Вова думал, что никто не молод. У всех ведь могут быть желания и нежелания. Даже у самой последней бактерии…

И Тоська сразу с ним согласился. Не то что мама.

— А выговор за это не бывает, — сказал Вова. — Просто напишут: «Отправить из лагеря за плохое поведение».

Когда приехали наконец в лагерь, заняли кровати и разложили зубные щётки и мыльницы, Вова подмигнул Тоське и вдруг как кинет свою подушку на середину постели. Тоська в долгу не остался: задрал угол одеяла и поставил один ботинок на тумбочку.

Тогда Вова сделал из своей подушки наполеоновскую треуголку, тоже смял одеяло, и они, очень довольные собой, вышли из палаты.

С этого дня они старались всё делать не так: два раза опоздали на линейку, при всех расхаживали по клумбе, а Вова один раз ответил старшей вожатой: «Ну и пусть, не всё равно!» Когда все пели песни, они визжали и путали слова, а на замечания говорили, что нет слуха. На лагерной спартакиаде Тоська нарочно пробежал последним стометровку, а Вова сбил планку во время прыжков в высоту на самой нижней отметке. Когда пошли купаться, он сделал вид, что тонет, — стал кричать, бить по воде кулаками и булькать. Он так хорошо притворился, что инструктор по плаванию перепугался и вытащил его за волосы. Было очень больно, и Вова кричал уже по-настоящему — боялся, что все волосы выдерут.

— Я думала, ты умеешь барсом плавать. А ты только топором… — сказала ему Тата.

— Во-первых, не барсом, а брассом, — сказал Вова. — А во-вторых, совсем не топором!

И поплыл сажёнками, а инструктор сказал, что он врун и кривляка, и запретил ему два дня входить в воду.

Когда попросили заметку в стенгазету, Вова сказал, что напишет стихи. Три дня думал, а потом написал вот что:

Прочитайте мой стишок Про болезни всех кишок. Ведь от всяких разных вод Может заболеть живот…

Тоська сказал, что первые две строчки получились ничего, а дальше хуже и не очень понятно. Но когда Вова подписал и свою фамилию и Тоськину, тот отказываться не стал. Пусть, не жалко! Вместе так вместе.

Член редколлегии Слава прочитал стихи и как-то странно посмотрел на обоих.

— Вы что? — сказал он. — Того?

— Сам ты «того»! — сказал Вова. — Не понимаешь в стихах, так молчи.

— Нас доктор специально просил, — сказал Тоська. — Потому что у многих животы болят.

— Да, — промычал Слава. — Ну ладно. Гуляйте, дышите воздухом.

А вожатый Аркадий в тот же день, увидев, как они в десятый, наверно, раз оставили на своих постелях помятые одеяла и наполеоновские треуголки, спросил:

— Чего вы из себя дураков корчите? Какого лешего вам надо?

Аркадий, видно, не давал самому себе слова, как Тата, — не ругаться. И он припомнил им все опоздания, все «не хочу» и «не буду».

— Позор для отряда. Шуты гороховые. Чёрт знает что! — сказал он в заключение. — А тут ещё стихи идиотские.

— Не идиотские, а медицинские, — сказал Вова.

— Тогда вешайте их в санчасти.

И Аркадий ушёл, а Тоська показал ему в спину язык.

— Что-то не выгоняют пока, — сказал он.

— Ничего! — бодро заявил Вова. — Мы ещё чего-нибудь придумаем.

— Что придумаешь? Уже всё перепробовали.

Вова стал думать. Думал он минуты две.

— А я знаю, как стать пьяным, — сказал он потом. — За это кого хочешь выгонят. Даже с работы.

— Очень просто, — сказал Тоська. — Выпить и не закусывать.

— Так невкусно, — сказал Вова. — И достать негде. Надо по-другому.

— А как?

— Настойку сделать. Соберём малину, насыплем сахару, и готово. Только сахару побольше. Так все делают.

— А отчего пьяные? — спросил Тоська.

— Не понимаешь? От газа. Малина бродит. Под сахаром. Там такой пьяный газ получается.

— Тогда надо не пить, а нюхать, — сказал Тоська.

— Лучше и то и другое, — ответил Вова. — Знаешь, как вкусно!

Они набрали в стеклянную банку лесной малины, раздобыли сахару — немного на кухне, немного у ребят, — кусковой растолкли камнями, засыпали сахар в банку, накрыли бумагой, завязали и спрятали около забора в кустах. Чтоб никто без них пьяным не напился. Вова сказал, что чем дольше будет стоять, тем лучше — получится даже крепче портвейна.

— А сколько ждать? — спросил Тоська. — Часов пять?

— Дня два, — сказал Вова, подумав.

На следующий день после завтрака они пошли посмотреть своё вино. Сахар почти растаял. Вчера был похож на снег, а сегодня напоминал песок после дождя.

— Надо перемешать, — сказал Вова. — Только чем? Знаешь что? Сбегай за зубной щёткой, а я здесь подожду.

— Хитрый какой! Я за щёткой, а ты выпьешь всё, — сказал Тоська.

— Не веришь?

— Верю всякому зверю… Сам сходи.

— Ну ладно, можно и веткой помешать.

Они отломили ветку орешника и размешали не хуже, чем ложкой.

— Давай хоть понюхаем, — сказал Вова.

Стали вовсю нюхать, но скоро им надоело, и даже голова немного закружилась.

— Может, попробуем? — сказал Тоська. — Что, если уже как портвейн?

— Ладно. Только понемножку… Чур, я первый! — крикнул Вова.

Он стал пить прямо из банки и весь измазался, потому что вино было очень густое и надо было всё время стукать рукой по донышку. Потом Тоська тоже как следует измазался, и малины сразу осталось очень мало. Её и было-то с полбанки. Они доели остатки, а банку бросили через забор.

— Ну как, ещё нет? — спросил Тоська Вову.

— Чего «нет»?

— Не пьяный? Я уже немного. Голова кружится.

— А я ещё больше, — сказал Вова. — Первый кто пил?

И он стал шататься, и Тоська тоже — и так они пошли по дорожке. Вова задел какую-то девчонку, и она чуть не упала.

— Ты что? — крикнула девчонка. — Я скажу.

— Он пьяный, — сказал Тоська. — Не видишь?

— Сам ты пьяный!

— И я тоже, — согласился Тоська и даже начал петь: — «Ревела буря, дождь шумел…»

Дальше он не знал слов, а мотива не знал с самого начала.

— Дураки вы, вот что! — сказала девчонка.

Тогда Тоська стал шататься ещё сильнее и тоже толкнул её, и она снова чуть не упала.

— Ты что, очумел? — закричала она. — Рита, скажи им! Хвалятся ещё, что пьяные.

Как это они не заметили, что старшая вожатая рядом? «Если бы не пили, обязательно заметили», — подумал Вова.

— Кто пьяные? — спросила Рита.

— Мы, — сказал Вова и покачнулся.

— Вы что, правда?

— Конечно, правда, — сказала девчонка. — Развоображались!

— Идите сюда! — сказала Рита. — Ближе! Дыши́те!

— Мы и так дышим, — ответил Вова.

— На меня дыши́те, — сказала Рита. — Вот так. Что, конфетами объелись?

— Это малина, — сказал Тоська. — Настойка. Полбанки выпили.

— Кто же вам дал? — спросила Рита.

— Сами сделали, — сказал Вова. — Ещё вчера.

— А, — сказала Рита. — Ну, идите. А толкаться нечего. Даже в шутку. И так отличаетесь — опоздание за опозданием.

— Ну и здо́рово мы их напугали, — сказал Тоська, когда Рита отошла. — Правда, Хмыра? Что ещё надо делать, если пьяный?..

Самое худшее было, когда пошли в однодневный поход. Перед этим Вове с Тоськой велели получить на кухне картошку, а они взяли да набрали в мешок свёклы — кто-то из них придумал.

На привале ребята разожгли костёр и долго спорили, печь картошку или варить. Потом решили и так и так. Развязали мешок, а в нём свёкла! Вова и Тоська думали, будет смешно, а получилось совсем не смешно. Ребята чуть не разорвали их. Они, правда, не испугались — Тоська даже дал одному, который наскакивал. И Вова тоже не струсил, хотя Тоська потом доказывал, что Вова чуть не заревел: известный ведь Хмыра.

— Ну их к лешему, ребята, — сказал тогда Аркадий, — не обращайте внимания. Мы их в цирк сдадим, когда в город вернёмся… А сейчас давайте щавель собирать. Такие щи закатим!

Вова и Тоська сначала ничего не собирали. Они стояли посреди поляны и тёрли в руках какую-то траву. Но потом стали нагибаться вместе с другими.

Тут к ним подошла Тата и сказала, что её двоюродный брат тоже перешёл в пятый класс, его Женя зовут, — он, когда насмешить хочет, сделает такое или скажет, что все обязательно смеются. Потому что остроумный…

— А некоторые, — добавила она, — очень хотят, чтоб смешно было, но не получается. Даже обидно за них… Женя знаете как соседского кота назвал? Приходимец. Потому что он всё время к ним приходит…

— Ну и беги к своему Женечке, — сказал Вова. — Без остановок.

— Дур… глупец, — сказала Тата. — А у Жени собака есть. Жесткошёрстный фокстерьер.

И она отошла от них на другую сторону поляны.

Щи получились очень вкусные, но Вова и Тоська этого почти не заметили, потому что перед самой едой кто-то крикнул: «Циркачи, берите ложки!» — а одна девчонка сказала, что они Олеги Поповы, только наоборот…

На обратном пути Вова сказал Тоське, что больше не хочет сдёргивать одеяло и тонуть тоже. Всё это глупо, и никто всё равно не выгоняет.

— Сам начал, а теперь отказываешься? — сказал Тоська.

— Ничего не испугался. Просто надо другое придумать.

— Что другое? — спросил Тоська.

— А то. Я такие болезни знаю — сразу отправят. Как миленьких.

— В больницу?

— Ни в какую не в больницу, а домой. Ещё на легковой машине.

На другой день они пошли к врачу.

— Елена Львовна, — сказал Вова, — у нас с ним астеническая реакция. Честное слово. Можете проверить… И ещё животы болят.

— Насчёт первого диагноза, — ответила Елена Львовна, — я позволю себе не согласиться, а что касается второго — тут спорить не могу.

— Нужно анализы, да? — спросил Вова. — Только как же сделать в лагере? Надо в городе.

— Зачем в городе? — сказала Елена Львовна. — Бутылки и у нас найдутся, а остальные в сельской больнице можно…

— А у меня ещё этот… как его… невроз, — добавил Вова. — А невроз только в городе можно лечить.

— Нет у тебя невроза, — сказала Елена Львовна. — Но вообще ты молодец: столько болезней знаешь. Наверно, врачом хочешь быть, когда вырастешь?

— Наверно, — согласился Вова, а сам подумал, что если уж кем-то быть, то хорошо шофёром или работником зоопарка. А лучше всего — шофёром зоопарка.

— Ну хорошо, идите гуляйте, — сказала Елена Львовна. — Я чувствую, вам уже легче стало. Правда?

Около столовой висела газета. Не газета, а листок, под названием «Ай-ай-ай». У листка толпились ребята.

— Что это там нарисовано? — спросил Тоська.

Они с Вовой растолкали ребят и протиснулись к листку.

— Гляди, рыжий в колпаке! — засмеялся Тоська.

— Здорово нарисовал кто-то, — сказал Вова.

— Ну ладно, пошли, — сказал Тоська.

Вова отодвинул девчонку и прочёл под рисунком:

«Внимание! В шестом отряде ежедневно работает цирк. У ковра выступают Антон Денисов и Вова Тройский. Спешите посмотреть новые трюки: картошка превращается в свёклу! Бег на месте! Прыжок через муравья! Стишки про кишки!.. Только у нас! Только у нас!..»

— Смотри, — сказал Вова Тоське.

Но тот уже посмотрел.

— Подумаешь!.. — сказал он. — Цирковым артистом ещё трудней быть, чем простым. И нарисовано плохо. Совсем не похоже… Пошли отсюда…

На вечерней линейке старшая вожатая Рита сказала:

— Ребята! В шестом отряде произошла нехорошая история… Вы все видели наш крокодильский листок «Ай-ай-ай»? Он висел у столовой. Но сейчас не висит. Почему? Потому, что его сорвали!.. Это нечестно, это стыдно. Так отвечать на критику товарищей… Не хотелось разбирать поведение этих пионеров, думали — они сами поймут. Но теперь придётся. Я говорю о Тройском и о Денисове… Сделайте шаг вперёд!

Тоська и Вова переглянулись и вышли из строя.

— Я не срывал… крокодиловый листок, — сказал Вова.

— Я тоже, — сказал Тоська.

— Не хватает даже смелости признаться, — сказала Рита. — Это уж совсем из рук вон!

— Умеете визжать, умейте и ответ держать, — сказал Аркадий.

— Честное слово, не срывали! — крикнул Вова. — Честное…

— Мы вам не верим, — сказала Рита.

— Правда, — сказал Тоська, — мы ничего не делали. Почитали и ушли.

— Свежо предание, а верится с трудом, — сказал Аркадий.

И вдруг кто-то крикнул из строя:

— Они не срывали! Верно!.. Это не они!

Все обернулись и посмотрели в конец линейки. Голос был Татин.

— Верно, — повторила она.

— Почему ты так уверена? — спросила Рита.

— Они из одного класса! — сказал кто-то.

— Совсем не потому, — ответила Тата. — Просто…

— Очень не просто, — сказал Аркадий. — Простота бывает хуже воровства.

— Просто… это я сама сорвала, — сказала Тата.

Все притихли, а Тата продолжала.

— Потому что они не такие уж плохие, я знаю. Только притворяются… Ну, как вам сказать… бывает, человек делает хуже, а на самом деле он лучше…

— Ясно, из одного класса, — повторил тот же голос.

— Ну и что? — ответила Тата. — Значит, и правду говорить нельзя?

Она ещё что-то хотела сказать, но Рита перебила и сказала, что нечего терять время, а этот вопрос пусть разберут на отряде.

После линейки Вова и Тоська подошли к Тате.

— Ты чего это на себя наврала? — спросил Тоська.

— Вовсе не наврала.

— Правда? — спросил Вова.

— Я говорю только правду, — сказала Тата. — А вы глуп… дураки!

От волнения она, видно, перепутала слова.

— Ну вот, теперь и тебе попадёт, — сказал Вова.

Ашотик, не лижи собачку!

В следующее воскресенье Вовины родители собирались поехать в лагерь. Папа заранее позвонил дяде Тиграну — узнать, не хочет ли он прокатить их туда на машине.

— Наливайте в термос кофе и поедем в Подмосковье, — ответил дядя Тигран.

— Рифма не того, — сказал Вовин папа. — Но всё равно спасибо.

А в день отъезда у Вовиной мамы страшно разболелась голова, и она не смогла поехать.

— Возьми с собой, пожалуйста, собаку, — сказала она папе из-под грелки, которая лежала у неё на голове и свисала на нос, как индюшачий гребешок. — По крайней мере, хоть немного отдохну.

— Блестящая идея! — сказал папа. — Каплину тоже надо побыть на свежем воздухе.

В машине Вовин папа и Каплин устроились сзади, а впереди, рядом с дядей Тиграном, сидели Ашотик и тётя Тася. Каплин, как только поехали, высунул морду в окошко и глядел не отрываясь на всё, что проносилось мимо него. Уши его то надувались ветром, как флажки, то опадали и висели, как наушники зимней шапки. Только тесёмок не хватало.

— Ашотик, не трогай эту кнопочку, мама тебя просит! И эту ручку тоже…

— Если он нажмёт эту ручку, — сказал дядя Тигран, — вы всего-навсего выпадете на дорогу… Да держи его крепче! — закричал он, потому что Ашотик ухватился за руль.

— Сейчас он включит заднюю скорость, — предположил Вовин папа, — и мы сразу поедем обратно в город.

— Боюсь, что с собакой нас не пустят в лагерь, — сказала тётя Тася.

— Про лагерь не знаю, а в гостиницах нельзя, — сказал дядя Тигран. — Я как-то жил в номере с одним чудаком, у него собака была. Так он ей, бедняге, платком рот завязывал, чтоб не залаяла. А как он с ней входил и выходил — описать невозможно! Тысяча и один способ. Только что маску на неё не надевал!

Раздался свисток. Дядя Тигран резко затормозил и сказал:

— Не знаю, что ему надо…

С этими словами он вышел из машины. Вовин папа вылез вслед за ним, и к автоинспектору они подошли вместе.

— Что же вы нарушаете, водитель? — ласково спросил инспектор.

— Он не нарушает, — сказал Вовин папа.

— Не вмешивайся, — сквозь зубы произнёс дядя Тигран и потом широко, как лучшему другу, которого давно не видел, улыбнулся инспектору. — Виноват… извините… бывает. Редко, конечно, но бывает. Видите, талон — никаких замечаний… Я вообще очень аккуратно езжу… — Все эти слова дядя Тигран бормотал, глядя прямо в глаза инспектору и не переставая улыбаться. Казалось, ещё немного — и он пригласит его на чашку чая…

— Так-так, — сказал инспектор. — А знаки-то видеть надо всё-таки? Кто за вас будет на них смотреть, товарищ… э… Вартанов?

Это он заглянул в автомобильные права Тиграна, которые отобрал и держал в руках.

— Конечно, никто не будет. Я сам должен, — сказал дядя Тигран, и улыбка не сходила с его лица, как у маски или у «человека, который смеётся». — Но понимаете… первый раз… извините… бывает…

— Вот так, товарищ водитель, — сказал инспектор. — Рубль штрафу.

— Конечно, — сказал дядя Тигран, медленно переставая улыбаться. — Миша, у тебя есть? Дай, пожалуйста.

Вовин папа вытащил рубль, инспектор оторвал две квитанции из своей книжки и вернул дяде Тиграну права.

— Счастливого пути! — сказал он, и тут они увидели, что инспектор тоже умеет улыбаться. Не хуже дяди Тиграна.

Когда тронулись, дядя Тигран скомкал штрафные квитанции и с отвращением выбросил в окошко.

— Ты не знаешь, за что меня оштрафовали? — спросил он Вовиного папу.

— Разве тебя? По-моему, меня, — сказал Вовин папа.

Но и это не утешило дядю Тиграна.

Минут пятнадцать ехали спокойно. Каплин проветривал свои уши, а Вовин папа рассказывал, как недавно к их главному редактору пришёл человек с большой палкой, замахнулся и сказал: «Вот тетрадь с моей повестью. Сейчас же печатайте, а не то…» Палка висела над редактором, но он был сообразительный и ответил: «Я с удовольствием напечатаю. Конечно. Почему нет? Только типография не принимает у нас тетрадок. Вы перепишите на отдельные листы и тогда принесёте…» Человек опустил палку и ушёл, а редактор велел секретарю не пускать к нему больше незнакомых людей с палками.

Дядя Тигран вспомнил из какой-то американской книжки, какие объявления там бывают в кафе: «Плюйте на потолок, любой дурак может плюнуть на пол!» Или ещё: «Если ты такой ловкий, почему ты не богат?» Или: «Здесь обслуживают только бородатых».

А тётя Тася никак не могла забыть про инспектора и без конца просила дядю Тиграна не превышать скорость.

— Аппетит приходит во время езды, — объявил вдруг дядя Тигран, и тогда все вспомнили, что давно уже проголодались.

Тётя Тася достала термос и сумку, машина съехала на обочину, и все вышли. И Каплин тоже. На опушке леса они устроили завтрак.

— А где собака? — спросил немного погодя Вовин папа и огляделся. — Каплин!

— В самом деле, где она? — сказала тётя Тася.

— В кустах, наверно, — сказал дядя Тигран.

И тут они заметили Каплина. Он стоял на середине шоссе, маленький и какой-то очень одинокий. Чёрно-белое пятно на сером блестящем асфальте… И спереди на него надвигался огромный «МАЗ» с прицепом, а с другой стороны бесшумно подбиралась «Волга».

— Каплин! — крикнул Вовин папа. — Ко мне!

Послушайся он, было бы худо. Белёсая «Волга» пронеслась между ними и псом и скрылась за поворотом, а пёс остался стоять посреди дороги, как игрушечный, на своих бахромчатых кривоватых лапах. И прямо перед ним остановился огромный зверь; в пасти у него что-то лязгало и урчало, а из его уха высунулся человек и крикнул:

— Что ж вы, хозяева, не смотрите? Так и задавить недолго.

Человек спрыгнул на землю, подхватил пса под передние лапы и понёс. Пёс висел как неживой, и сейчас им стало по-настоящему страшно.

Но как только Каплина опустили на траву, он задрыгал как ни в чём не бывало хвостиком, опрокинул стакан с кофе и схватил сосиску, которую не доел дядя Тигран. По этим признакам все увидели, что испуг не причинил ему вреда, а когда он ещё и залаял на какую-то птицу, стало понятно, что заикой пёс тоже не остался. Остатки завтрака Вовин папа доедал одной рукой: другой он держал Каплина за ошейник.

Вскоре все сели в машину, и дядя Тигран нажал на стартер. Мотор попыхтел и не завёлся. Он пыхтел ещё несколько минут, но дальше этого дело не шло.

— Так и аккумулятор посадишь, — сказал дядя Тигран самому себе и пошёл подымать капот мотора.

Из-под капота снова раздалось пыхтенье. На этот раз его производил не мотор, а сам владелец машины, который к тому же бренчал гаечными ключами и что-то отвинчивал и завинчивал.

— Всё ясно, — сказал он наконец. — У кого-нибудь есть мыло?

— Потом руки помоешь, — сказала тётя Тася. — Мы и так много времени потеряли… Ашотик, не лижи собачку, мама тебя просит.

— Без мыла не поедем, — сказал дядя Тигран.

— Неостроумно, — заметила тётя Тася.

— А я и не острю! — закричал он. — Мне нужен кусок мыла! Позарез! Замазать стакан бензоотстойника. Иначе насос набирает воздух и бензин не нака… Впрочем, что вы в этом понимаете!.. Ищите мыло!

— Хорошо говорить, — сказал Вовин папа и вышел из машины. — Что оно, растёт?..

Мимо проезжал мотоциклист.

— У вас нет мыла? — крикнул Вовин папа, но тот только помахал в ответ рукой.

— А у вас? — спросил папа женщину с кошёлкой.

Мыла не было и у неё. Хлеб был и ещё макароны. Даже банка шпрот. А мыла не было.

— Тут сельмаг недалеко, — сказала женщина, когда ей объяснили, в чём дело. — А то, хотите, мальчишку из дому пришлю…

Повезло дяде Тиграну — он остановил грузовик, и у шофёра нашлось мыло. Отколупнув порядочный кусок, дядя Тигран плюнул на него, но мыло оказалось слишком твёрдым и не разминалось.

Ашотик выхватил у него мыло и отбежал.

— Ашотик, не бери его в рот, мама тебя просит! — кричала тётя Тася. — Фу! Гадость!

Когда удалось отнять у Ашотика мыло, оно стало уже достаточно мягким, дядя Тигран быстро замазал стакан бензоотстойника, и они поехали.

— С таким сыном не страшны никакие аварии и поломки, — сказал дядя Тигран.

Остаток дороги проехали без происшествий. Дядя Тигран рассказывал, что в английском языке из любого существительного можно, если захочешь, сделать глагол: стол — столить, уставлять столами, тигр — тигрить, подражать тигру… Каплин опять смотрел в окно, и всё ему было интересно. А тётя Тася внушала Ашотику, чтобы он не толкал папу под локоть, не трогал белую кнопочку и не лизал собачку.

Вову не понимают

Машину они оставили за оградой, Каплина в машине, а сами пошли в лагерь.

Искать ребят не пришлось. Вова и Тоська ещё из столовой увидели их и побежали навстречу.

— Ну, как протекает летний отдых? — спросил Вовин папа.

Тоська ответил, что протекает плохо и они хотят домой, а Вова про это ничего не сказал, а спросил, где поставили машину, и почему не приехала мама, и помнят ли, что обещали купить новый портфель. Они разговаривали и всё время закрывали рукой лицо, потому что Ашотик кидался шишками. Потом Вовин папа увидел Тату и сказал:

— А, старая знакомая! Как тут наши ребята себя ведут? Скажи, Таня, без утайки.

Тата покраснела и ответила:

— Вообще-то хорошо.

— А в частности? — спросил папа.

Но Тата промолчала.

— Пай-мальчики? — спросила тётя Тася.

— «Пай» по-английски значит «пирог», — сказал дядя Тигран. — Мальчики сладкие, как пирог…

— Как малиновое варенье, — сказала Тата и поглядела на ребят.

— «Варенье» по-английски «джем», — сказал дядя Тигран.

— Ой, а вы всё про все слова знаете? — спросила Тата. — Скажите, вот есть слово «лодырь» — про мальчишек, а как если про женщин?

— Женщины не бывают, — сказала тётя Тася.

— «Лодырица», — сказал Вова.

— Видишь ли… — начал дядя Тигран.

Однако досказать ему не удалось, потому что из-за ограды, где стояла машина, раздался не то визг, не то вой.

— Ой, что это?

И Вова с Тоськой помчались наперегонки. Вот это была стометровка! Посмотрел бы Аркадий.

А из окошка машины на них глядела какая-то чёрная собака и лаяла, лаяла.

— Каплин! — заорал Вова и бросился открывать дверцу. — Каплиша! Каплинчик!

Каплин и Вова кинулись друг другу в объятия и стали целоваться. Хорошо, что мама не видела. Потом Каплин подбежал к дереву, а потом снова к Вове.

— Каплинчик мой, — приговаривал Вова. — У, ты хороший! Как вырос!

Ребята начали играть и бегать с собакой, а потом все пошли в лес, потому что Вовин папа сказал, что Каплин может забежать на территорию лагеря, а это, наверно, не разрешается.

В лесу Каплин всё время шнырял по кустам — ни разу не остановился, — всё чего-то вынюхивал, и ребята еле поспевали за ним, а то вдруг начинал передними лапами рыть землю. Быстро-быстро, как будто у него в груди мотор.

— Это, наверно, оттого, что первый раз в жизни лес увидел, — сказала Тата.

— Знаешь ты много, — сказал Вова. — Просто у него инстинкт такой. Его дед и все предки две тысячи лет за птицами охотились. Вот и Каплин тоже. Только его учить надо…

К обеду уже все ребята в лагере знали, что к Вове в гости приехала собака, и какая у неё родословная, какие уши, и какие пятна на спине — одно похоже на Африку, а другое на дубовый лист. И что она умеет ловить птиц, только её натаскивать надо.

— Ты будешь с ней в цирке выступать, да? — крикнул кто-то. — Прыжки через муравья!

— Новый трюк! — раздался писклявый голос. — Собака превращается в свёклу!

— Тройский превращается в Денисова!

— Покупайте билеты! Цирк открыт!..

Все за столом кричали и смеялись.

После обеда Вова позвал ребят смотреть собаку, и многие пошли. Каплин им так понравился, что они даже забыли дразнить Вову и Тоську.

Ребята долго бегали с Каплином, играли в преступников, кидали ему палку, и он её находил, только не хотел отдавать, а начинал грызть, как будто это кость.

Когда горн заиграл к чаю, взрослые стали собираться в дорогу. Уже дядя Тигран развернул машину, и тут Вова вдруг говорит:

— Пап, а что, если Каплин останется в лагере?

— Ну, знаешь… — ответил папа. — Мало тут с вами хлопот, ещё собаки не хватает!

— Нет, — сказал Вова, — я по правде. Это очень нужно… Ведь бывает так, что очень нужно?

— Бывает, — сказал папа. — Только в лагере не разрешают.

— Если бы все завели тут собак… — сказала тётя Тася.

— Всем ведь не надо, — сказал Тоська. — А нам надо. Вы не понимаете… К вам бы так придирались… Житья нет. Надоело хуже горькой редьки.

— Мы её спрячем, — сказал Вова. — Никто не найдёт.

— Для чего может так понадобиться собака? — спросил Вовин папа. — Для охраны? На тебя здесь покушается кто-нибудь?

— Хотите поднять свой авторитет при помощи невинной собаки? — сказал дядя Тигран.

На это Вова ничего не мог ответить. Он опустил голову и отвернулся, но даже со спины можно было догадаться, что он собирается плакать.

— Ладно, Вовк, пошли, чего с ними разговаривать, — сказал Тоська. — Всё равно не поймут.

Но Вова отмахнулся от него.

— Плохо, если только собака и может помочь, — сказала тётя Тася.

Она и Ашотик уже сидели в машине, а Каплин всё бегал с высунутым языком. Издали казалось, что у него розовый галстук.

— Не только собака, — сказал Вова. — Но нам очень надо. Правда. Вы не понимаете…

— Ведь это не разрешается, — сказала тётя Тася.

— Вдруг с собакой что-нибудь случится? — сказал папа. — Она ведь не наша.

— Ничего с ней не случится! — крикнул Тоська. — Можете быть спокойны. Жить будет у сторожа, он старик что надо. А мы гулять будем, кормить…

— И натаскивать тоже, — сказал Вова, всё ещё не оборачиваясь, — для дяди Семь. Ты же сам говорил, что её учить надо.

Вовин папа ничего не ответил и пошёл к машине. Он открыл заднюю дверцу, наклонился… но не сел, а вроде начал что-то искать. Когда он повернулся, в руках у него был поводок.

— На́, держи! — сказал он и кинул поводок Вове.

А Вова завизжал малоприятным голосом, как дачная электричка, и, забыв даже проститься как следует, надел на Каплина поводок, и вместе с Тоськой они помчались в лес. Они очень торопились, потому что боялись, как бы взрослые не раздумали.

— За пса отвечаете всем своим достоянием! — крикнул Вовин папа им вдогонку и сел в машину.

Дядя Тигран улыбнулся, а тётя Тася покачала головой. Ашотик, к счастью, уже спал, а то неизвестно, что бы он сказал или сделал.

Каплин меняет имя

Ребята спрятались за кустами и подождали, пока не утихнет шум от машины. Потом они стали кружиться, плясать, а Тоська даже попытался встать на руки. Каплин прыгал вместе с ними и лаял. Это был танец дикарей, танец победы.

Потом они плюхнулись на траву, а между ними растянулся Каплин.

— Где же он жить будет? — спросил Тоська.

— Ясно где, в палате, у меня под койкой, — сказал Вова.

— Это почему у тебя? — И Тоська даже поднялся с земли. — Давай по очереди — сперва у тебя, потом у меня…

— Ты тут не командуй, — сказал Вова и дёрнул Каплина за поводок. — Он только меня признаёт.

— А меня нет, по-твоему?

И Тоська тоже ухватился за поводок.

— Не тронь! — завопил Вова.

— Давай проверим! — кричал Тоська.

Ребята тянули поводок в разные стороны. Каплин рычал и подпрыгивал, бросался то на одного, то на другого — эта игра ему нравилась. Вдруг он вырвал поводок и исчез в кустах.

— Держи! — закричал Вова.

— Хватай!

Общая беда примирила противников, и они стали вместе ловить Каплина.

Но это оказалось не так просто. Каплин не шёл на зов, а когда ребята приближались к нему, припадал к земле, отскакивал, крутил хвостом и ни в какую не давался.

— Заходи с той стороны! — командовал Тоська.

— Окружай! — кричал Вова.

Заходили и окружали с полчаса, изрядно выдохлись и вспотели, но так бы, наверно, и не поймали, если бы Каплин сам не сдался.

— Держи его крепче, голубчика! — сказал Вова и снял рубашку.

— Ты это зачем?

— А как же в лагерь пронесём?

Ребята завернули Каплина в рубашку, несмотря на его отчаянное сопротивление, и отправились в лагерь. Вова нёс, а Тоська шёл впереди и загораживал. Но всё равно все спрашивали, что это у них.

— Мешок с солью, разве не видно? — говорил Тоська. — На кухню несём.

— Заливай! Может, со свёклой?

— А чего он у вас дёргается?

Счастье, что мешок ещё не лаял.

Не успели они войти в спальню, как на пороге появилась Тата.

— Что это у вас? — спросила она.

— Ежа поймали, — сказал Тоська. — Не уколись смотри.

— Поклянись, что никому не скажешь… — начал Вова.

И в это время «ёж» задёргался, зарычал, а из рукава рубашки показался хвостик с завитком.

— Ой! — крикнула Тата. — Вы всё врёте! Что это?

— Тигрёнок, — сказал Тоська. — Из джунглей Индии.

— Глупцы, — сказала Тата.

— А что особенного? — сказал Тоська. — В лесу поймали. Из зоопарка убежал… В газетах читала?.. А мы поймали.

— Зачем так завернули? — сказала Тата. — Ему дышать нечем.

Но Вова уже устал держать свёрток, он положил его на пол, и Каплин вытряхнулся из рубашки, а потом схватил её в зубы, и ещё бы немного — и порвал. Но Вова закричал: «Фу!», отнял рубашку и сразу надел её.

— Это Каплин, — сказала Тата. — Его что, забыли?

— Конечно, — ответил Вова. — Не видишь?

— Он не хотел уезжать и спрятался в лесу, — сказал Тоська. — А потом вышел и говорит…

— Только никому не говори, — сказал Вова Тате. — Я его сейчас под кровать посажу… Каплин, иди ко мне! Лезь!.. Ну! А когда все уснут, гулять выведу.

— Кап, Кап! — сказала Тата. — Ты хороший, да? Я его буду Кап называть. Лучше, чем какой-то Каплин. И ему больше нравится: видите, хвостиком машет? Верно, Кап?

Она ещё что-то говорила, но ребята не слушали, а запихивали Каплина под кровать. Только он всё время вылезал.

— Лежать там! — говорили ему. — Слышишь? Лежать!

— Так он вам и лёг, — сказала Тата. — Ещё чего! Правда, Кап?

— Привязать надо, — предложил Тоська.

Они с Вовой улеглись на пол и привязали Каплина за поводок к задней ножке Вовиной кровати. Когда вылезли из-под кровати, Тата сказала:

— А если он лаять будет?.. Ты будешь, Кап?

— Не будет, — ответил за него Вова. — Он у дяди Семь всегда один сидел. Привык.

— Давайте выйдем и проверим, — сказала Тата. — А ты, Капочка, оставайся. Да, Кап?

— Заладила своё «Кап», — сказал Тоська, когда вышли из палаты.

— А мне тоже больше нравится, — сказал Вова. — Каплин очень длинно. Особенно если позвать надо: «Каплин, Каплин»… За это время десять раз «Кап» крикнуть можно.

Не успели ребята выйти из палаты, как раздался вой. Они поглядели друг на друга. Вой раздался снова.

— Кто это воет? — спросил Вова. — Как шакал.

— Кто? Ясно, Кап, — сказала Тата.

— Так собаки не воют, — сказал Тоська.

— Тебя бы привязать — ещё не так бы завыл.

Она хотела пойти в палату, но Вова не дал — может, сам успокоится. Он ведь привык один — у дяди Семь…

И верно: Каплин повыл-повыл и замолк. Может быть, уснул, кто его знает.

Уже темнело. Они прошлись немного по лагерю. Всё было тихо. То есть кругом, конечно, разговаривали, но воя больше не было. Потом заиграл горн к ужину.

В столовой Тата сказала через весь стол:

— Я — хлеб.

И никто не понял, кроме Вовы и Тоськи.

— Я — каша, — сказал Вова.

— Вам что, добавки? — спросила дежурная.

— А чего, добавка не помеха, — сказал Тоська и протянул тарелку.

Молоко они, конечно, выпили, а кашу, когда все встали, забрали в руки и понесли. Сначала из неё капало молоко, но, пока донесли до палаты, каша почти высохла. Они положили её на пол, а потом зажгли свет… и не узнали свою палату! Вовина кровать стояла боком, одеяло наполовину сдёрнуто, тумбочка перекосилась, подушка валялась на полу… А собаки под кроватью не было!

— Украли! — прошептал Вова и сел на чью-то постель.

— Вовсе не украли, а просто удрал, — сказала Тата. — Говорила, не надо привязывать. Сами посидели бы привязанные.

Только Тоська не растерялся: он пополз под всеми кроватями с одного конца палаты до другого. Добравшись до последней, он вылез, отряхнулся и треснул себя по лбу.

— Да вот же он! А я думал, это у Малахова трусы на подушке!

Действительно, Каплин лежал на подушке, свернувшись клубком, и мирно посапывал.

— Капочка! — взвизгнула Тата и бросилась к нему, но Вова схватил её за руку.

— Тише, не буди! Он устал за день. Знаешь, сколько бегал!

Но Кап уже открыл глаза, повёл носом, сразу учуял гречневую кашу и вскочил с подушки. Глаза у него засверкали, как у льва. Видно, здорово проголодался.

Он съел всю кашу, даже пол вылизал, а хлеба есть не стал.

— Ну, а теперь спать, — сказал Вова, схватил Капа за поводок и полез под кровать. — Я его так привяжу, что не отвяжется, морским узлом. А ночью гулять пойдём и перед подъёмом.

До отбоя оставалось ещё время, и ребята не теряли его даром: по предложению Таты они пошли на кухню, чтобы разведать, не найдётся ли там какая-нибудь лишняя кость для Капа. Потому что вдруг он проснётся ночью и начнёт скулить!

Кухня была заперта. Ребята походили по лагерю, а вскоре горн заиграл «спать, спать по палатам».

— Зайду попрощаюсь с Капочкой, — сказала Тата.

Но попрощаться ей не удалось. Ещё возле палаты они услышали такой визг и вой — что там шакалы!

В палате было полно ребят.

— Собака забежала!.. Где? Какая? — слышались крики.

— В чём дело? Что тут происходит? — раздался голос Риты.

Раздвинув ребят, она тоже вошла в спальню.

— Говорят, бешеная… — сказал кто-то.

— Уже двух укусила!..

— Никакая не бешеная! — заорал Вова, пробираясь к своей кровати.

— Сам ты бешеный! — крикнул Тоська и замахнулся кулаком. — Как дам сейчас!

— Самая нормальная, — сказала Тата.

— Что здесь творится, я вас спрашиваю? — в третий раз сказала Рита. — Можете мне наконец объяснить?

— Смотрите, вот! Чья это?

— Уши-то, уши! Как тряпки.

— Не трогай, укусит!

— Какой дурак привязал?!

— Никакой, — сказал Вова.

Рита уже подошла к кровати, из-под которой высовывалась ушастая морда Каплина.

— Чья это? — спросила Рита.

В палате стало тихо. Так тихо, что Вова услышал своё сердце. Другие не слышали, а он слышал: громко так бухало, что даже в ушах звенело.

— В таком случае, чья это кровать? — Это опять Рита спросила.

— М…моя, — промычал Вова.

— Значит, кровать твоя, а чья собака, неизвестно?

— Почему неизвестно? Известно. Это Каплин. А хозяин дядя Семь… У него родословная знаете какая? Больше чем альбом для рисования… И охотничий инстинкт…

— Ну вот что, немедленно убирайте из лагеря свою охотничью собаку, — сказала Рита. — И чтоб никаких мне инстинктов и родословных…

Но тут вперёд вышла Тата и сказала, что сегодня к Вове папа приезжал, а собака осталась. Не захотела ехать… Она очень дорогая: стоит, может быть, сто рублей.

— Ну да, сто — тыщу! — сказал Тоська.

— В лагере не место собакам! — крикнула Рита. — Если все тут начнут держать собак…

— Не все, — сказала Тата. — Только одна.

— Это что же будет? — продолжала Рита. — Тройский заведёт себе собаку, Ляминой кошку захочется, а Фёдорова скажет: хочу козу! Не лагерь, а зоопарк!

Ребята засмеялись и начали предлагать каждый своё:

— У меня ишак!

— У меня жираф!

— А у меня кашалот!..

— А у меня…

— Нечего смеяться, — разозлилась Тата. — Что ж, его выбрасывать? Он ведь живой всё-таки…

— Никто не говорит «выбрасывать», — сказала Рита. — Но чтоб собаки здесь не было. И вообще, как это? Привезли из города… Я ещё поговорю с твоими родителями, Тройский.

— Да она же сама осталась! — сказал Тоська. — Ей в лагере очень нравится.

— Как это — сама?

В это время подошёл Аркадий.

— Аркадий, видишь, что в твоём отряде происходит? — сказала Рита. — И опять те же самые… Притащили откуда-то паршивую собаку и прячут под кроватью.

— Вижу, — сказал Аркадий.

— Так вот, чтоб никаких собак и через пять минут всем спать? — крикнула Рита на прощание и вышла, хлопнув дверью.

— «Паршивую»! — сказал Тоська. — Ничего в собаках не понимает, а ещё обзывает…

— Ну? Так что будем делать? — спросил Аркадий.

Ребята молчали. То есть молчали Вова и Тоська, а остальные говорили. Про то, какая это собака — сыщицкая или охотничья, и сколько ей лет, и почему у неё короткий хвост, и почему не захотела ехать в город. И ещё про то, кусается она или нет и кто сильнее — лиса или собака…

— Так какие будут предложения? — спросил Аркадий. — Молчим?

— На мыло её, — сказал кто-то.

— Вот как дам сейчас — в окошко вылетишь! — пообещал Тоська.

Вова уставился в землю и ничего не говорил.

— Пожалуйста, — сказала Тата, — раз нельзя, можем завтра отвезти в город.

А Вова подумал, что возвращаться в город сейчас, когда с ними Кап, совсем ни к чему. И что скажет папа? Ведь он предупреждал… И тётя Тася говорила… Что же делать? А мама как разозлится!

Вова поднял голову, оглядел всех и горько сказал:

— Эх, люди! Ведь Каплиновой породе уже две тысячи лет! Даже, может, больше… Ещё когда Египет был древний…

— Подумаешь, чем испугали! — кричал Тоська. — Возьмём вот и уедем в город, а вы живите тут и ешьте свою кашу с молоком. Завтра же уедем!

— Я с ним хоть на улице переночую, — сказал Вова. — Если нельзя в палате.

— И я, — сказала Тата.

— И мы! И мы! — закричали ребята.

— Ну что ж, неплохая идея, — сказал Аркадий. — На улице так на улице. Всем отрядом… Только у меня два предложения: во-первых, отвяжите наконец собаку. Сколько можно мучить?

Вова и Тоська так быстро нырнули под кровать, что столкнулись лбами. Пёс вылез оттуда раньше, чем они, встал на задние лапы и попробовал залезть на Аркадия. Это ему не удалось, тогда он стал прыгать, лаять и так махал хвостом, что в глазах рябило.

— А во-вторых? — спросил кто-то Аркадия.

— Во-вторых, — сказал он, — до окончания смены предлагаю взять собаку на попечение нашего отряда…

— Ура! — крикнул Слава, член редколлегии газеты «Ай-ай-ай».

— И ещё предлагаю, — сказал Аркадий, — построить собаке жильё.

— Ура! Ура! — закричали все ребята.

— По вашим собственным проектам, — продолжал Аркадий, когда стихло, — объявляется конкурс на лучший рисунок дома. А пока собака будет жить здесь.

— Под моей кроватью, — сказал Вова.

— Может и под моей, — сказал Тоська. — По очереди…

Кап выигрывает эстафету

На следующий день были готовы тридцать четыре проекта конуры. Жюри конкурса, обсудив проекты, присудило семь первых, двенадцать вторых и пятнадцать третьих премий — в общем, всему отряду. Но построили всё равно не по проектам, а как Аркадий сказал. Очистили площадку, размерили верёвкой, вырыли ямы, потом раздобыли у завхоза столбики, доски и сколотили шикарный особняк для собаки.

— Такой дом, — сказал Аркадий, — глаз не отведёшь! Сам пошёл бы в собаки.

Но Кап всё равно в конуре не жил. А ночевал он под Вовиной кроватью. С тех пор у Капа началась другая жизнь — не жизнь, а, можно сказать, одно удовольствие! Никогда он столько не бегал, не возился с ребятами, как сейчас! Никогда у него не было столько друзей и развлечений!

Куда бы ребята ни ходили, Кап всегда за ними — и в лес, и на речку, и в поле. Только по лагерю старались меньше с ним ходить, чтобы Рита не увидела. Она, правда, знала, что Кап остался, но всё же лучше не попадаться ей на глаза. Только однажды случилась неприятность. Ребята построились на линейку, а тут, откуда ни возьмись, Кап, подбежал к мачте и поднял заднюю ногу. Рита отвернулась и вздохнула, а когда Кап сделал свои дела и убежал, сказала, как будто ничего не произошло:

— К рапорту готовьсь!

А Вова тогда страшно перепугался. Он решил — всё, после этого Капа обязательно выгонят из лагеря. Но, к Вовиному удивлению, всё обошлось. Наверно, Рита всё-таки хоть немного, а полюбила Капа. Иначе разве она стерпела бы такое безобразие?!

Правда, за Капом замечались ещё кое-какие грешки: он похитил три тапочки, две зубные щётки и съел два бадминтоновских волана. Зато Чуркин распрощался бы навек со своими штанами, если б не Кап. Это было, когда на речке устроили маечный бой: скатывали майки в комок и кидались. Чуркин был без майки, поэтому он схватил свои штаны и так здорово кинул, что они чуть не на середину речки залетели. А течение быстрое — их и понесло.

Вова не растерялся, поднял камень, кинул его вслед за штанами и крикнул:

— Кап, возьми!

И что же вы думаете? Кап прыгнул в воду и поплыл. Правда, штаны успели намокнуть и ушли под воду. Но Кап нырнул по-утиному и вынырнул со штанами в зубах. Только потом он их посчитал своими и никак не хотел отдавать владельцу. Пришлось бегать за штанами по всему берегу, а когда их отняли, одна штанина была порвана.

— Придётся с ним подзаняться, — сказал Вова про Капа. — Он ещё не все команды знает…

С тех пор ребята начали заниматься с ним, и скоро он хорошо научился приносить и отдавать палку, не хватать из рук сахар без разрешения, переходить шоссе только по команде, а о том, чтобы съесть зубную щётку, уже не могло быть и речи!

Однако Вову всё меньше радовали успехи Капа, потому что всё чаще он думал о скорой разлуке с ним…

Но где Кап по-настоящему помог ребятам — это во время эстафеты, перед самым закрытием лагеря, когда они вызвали на соревнование седьмой отряд. Сначала нужно было пробежать по пересечённой местности, потом прыжки в длину, через барьер, потом по бревну, проползти по-пластунски и опять бежать. Отряд Аркадия хуже полз на животе и поэтому отстал, да тут ещё Вова, растеряха, перед самым финишем выронил эстафетную палочку… Но вдруг выскакивает Кап, хватает палочку и, рыча и мотая ушами, мчится с ней к ленточке. Ленту он разорвать не смог — маловат ростом, но пересек черту раньше, чем Сашка из седьмого отряда. Пересек и прыгнул прямо на одного из судей — на Аркадия.

— Ура! Наша взяла!

— Это нечестно! — крикнули противники. — Не считается!

— Мы же не виноваты! — закричали ребята из шестого отряда. — Что, мы его подговаривали, Капа?

Но спор решил главный судья. Он сказал, что Кап пока ещё не состоит в отряде и поэтому к соревнованиям не допускается.

Капа привязали к дереву и назначили повторный забег. И тут шестой всё равно победил!

А если не Кап, разве так получилось бы?!

Кап, иди сюда!

В автобусе, когда ехали из лагеря в город, Вове и Тоське пришлось потесниться на сиденье: третьим с ними был Кап. И занял он лучшее место — у окна. Сидел и, конечно, смотрел в окно. Ему и горя мало: он ведь не мог знать о предстоящем расставании… А Вова знал. Знал и старался не думать о нём, но всё равно сто раз подсчитывал, когда же дядя Семь должен приехать из своего санатория. Подсчитав сто первый раз — уже теперь в автобусе, — Вова сказал:

— Может, он заболеет?.. Простудится… Позавчера в лагере какой дождь был, помнишь? В городе, наверно, тоже.

— Кто заболеет? — спросил Тоська.

— Тогда он не сможет с Капом гулять и у нас его оставит… дядя Семь.

И Вова положил руку на чёрное пятно, похожее на карту Африки, но Кап даже не обернулся — ещё бы, ведь у обочины дороги стояла большая серая собака и, наверно, с завистью глядела, как он катит в автобусе.

— Заболеет, а потом опять выздоровеет, — сказал Тоська. — И всё равно заберёт… Надо, знаешь что, украсть!

— Чепуха, — сказал Вова. — А он придёт в гости и увидит. Да и мама не разрешит украсть.

— Не до́ма! — Тоська перешёл на шёпот. — Не дома держать, понимаешь? А где-нибудь в подвале или в сарае.

— Придумал тоже, — сказал Вова и приподнял правое Капино ухо, а потом отпустил — и оно шлёпнулось обратно, как блин на сковороду.

Кап скосил на Вову свой карий глаз — мол, что это ещё за баловство? — и опять уставился в окно: ведь на телеграфных проводах сидели сороки и говорили, конечно, про него. А Вова стал думать о том, что никто уже теперь не ткнёт утром тапочку прямо ему в лицо, не лизнёт в нос, не сунет лапу — держи, и всё тут… Никто не положит к его ногам мячик, или палку, или клизму, и не залает: ну, кидай же скорей, я принесу!..

Тоська уже давно что-то говорил.

— …понимаешь? — услышал Вова. — Он подумает на Капа и выгонит его. А мы возьмём.

— Почему выгонит?

— Я ж говорю: заберёмся к нему в комнату и что-нибудь там испортим. Шкаф изрежем, у меня нож знаешь какой… Или там плащ порвём… немного совсем. А он решит, что это Кап…

— Кап ни за что так не сделает, — сказал Вова. — Возраст уже не такой. И вообще нечестно на него валить…

К ним подошла Тата. Она пробралась через весь автобус, чтобы погладить Капа.

— Будем к тебе в гости ходить, да? — сказала она. — Дядя Семь разрешит.

А Вове от этих слов захотелось плакать.

И вот наконец они в городе. Вову встречает папа с каким-то незнакомым толстым мужчиной в очках. Да это же дядя Семь! Ну и растолстел на своём курорте! И очки ведь он раньше надевал только после того, как посадит в кресло и скажет: «Откройте рот!»

Вова сразу сказал ему об этом, а дядя Семь ответил:

— Это для того, чтобы скорей моего Каплина увидеть… и тебя, конечно.

— Он теперь Кап, — сказал Вова. — Мы его все так называем, и ему больше нравится.

— Посмотрим, — сказал дядя Семь. — Спросим у него самого.

А Кап наскакивал то на Вовиного папу, то на дядю Семь, и трудно было сказать, кому он радовался больше.

— Ну, вот и кончилась наша собачья жизнь, — сказал папа, когда шли к стоянке такси. — Блудный пёс возвращается в лоно своё.

— Боюсь, долго у него будут болеть передние лапы, — сказал дядя Семь. — Столько ребят попрощалось!

В такси дядя Семь рассказывал, что чем-чем, а прогулками пёс теперь будет обеспечен. Он договорился с одним человеком, у которого уже есть два фокстерьера: будет к нему утром приводить Капа, а вечером забирать.

— Собачья группа, — сказал Вовин папа. — А завтрак надо с собой давать?

Но Вова даже не улыбнулся. Он думал о том, какой всё-таки странный народ эти взрослые. Для них что Кап, что чемодан — всё одно: сдал на хранение, и ладно. А ещё охотиться собирался. На куропаток, на медведя… Зубодёр!

Тут дядя Семь поглядел на Вову, и тот даже покраснел: ему показалось, что он очень громко подумал последнее слово и дядя Семь услышал.

— Что, брат? Жалко расставаться? — сказал дядя Семь. — Ничего. Приходи почаще. Мы будем только рады. Верно, Каплин?.. Ну, скажи спасибо Вове и его родителям, конечно, и пошли домой.

Такси остановилось. Вова прижался щекой к Каплиному лбу — там, где белая звёздочка. Он бы, наверно, и поцеловал его, но не при папе, да и мама говорила, что от этого бывает какая-то страшная болезнь на букву «т».

Кап несколько раз оборачивался, словно спрашивал, что же Вова-то не идёт. Перед самым подъездом он остановился, внимательно посмотрел в сторону машины, потом тряхнул ушами, и последнее, что Вова увидел, перед тем как закрылась дверь, — это хвостик с завитком на конце.

После приезда из лагеря дел у Вовы, конечно, хватало: нужно было повидать многих ребят, рассказать о лагере и о Капе, сыграть на пустыре в футбол, сходить на пруд, в кино… Даже за хлебом пойти было некогда. Но, для того чтобы повидать Капа, время всегда находилось. Тем более, что в собачью группу Кап так и не ходил. Вернее, походил два дня и перестал, потому что там такое творилось! Фокстерьеры приняли его в штыки — лаяли не переставая и в драку лезли. Один из них даже голос сорвал. Неизвестно, чем Кап пришёлся им не ко двору. Ведь характером он очень уживчив: дружелюбный, ласковый, необидчивый. Это всё фокстерьеры — известные забияки! А может, и Кап что-нибудь им такое пролаял, очень обидное…

Но, как бы то ни было, Кап снова сидел бы часто один в маленькой комнате, если б не Вова. Вова же не давал ему скучать. Он приходил по нескольку раз в день, с ребятами и один, вынимал ключ из старого пальто, если Семёна не было, играл с Капом и потом забирал его к себе. А вечерами часто звонил дяде Семь и говорил, что Кап так крепко спит — просто жалко его будить. Пусть уж он у них переночует. И дядя Семь разрешал.

— Не пойму, — говорила Вовина мама, — у кого живёт собака? Когда ни приду, она всё здесь.

Вова даже не давал убрать Капину миску — так она и стояла в углу их комнаты.

Если он полдня не видел Капа, то обязательно узнавал по телефону, как тот себя чувствует, холодный ли нос и не ругались ли на него во дворе.

Когда начались занятия в школе, Вова стал заходить к Капу каждый день после уроков. Иногда он это делал и вместо уроков. Вместо пения, например.

Мама нередко теперь говорила папе, что ей не нравится, как ребёнок ест и учится, и вообще вся эта история. А папа говорил, что ему тоже, но нельзя ведь человеку запретить любить собаку: вспомни хотя бы «Муму»… На что мама отвечала, что тоже читала Тургенева, но от этого ей сейчас не легче.

Конечно, папа запрещал Вове так часто ходить к Семёну; говорил, что Вова надоел Семёрке, что у того нет ни минуты покоя — то Вова один заявляется, то с друзьями, то к телефону каждый час зовёт. А ведь Семёну и почитать надо, и вздремнуть иногда…

Мама тоже ругала Вову — и за то, что плохо ест, и за уроки, и что из дому пропадает. Даже не стала давать ему деньги на кино. Но ничего не помогало. И тогда мама решила прибегнуть к крайним мерам: запретить Вове приводить Капа и ходить к нему. А Семёна попросила не оставлять больше ключ в старом пальто на вешалке. Но Семён наотрез отказался прятать ключ. Во-первых, сказал он, это нечестно по отношению к Капу, а во-вторых, он совсем запутался и уже не знает, чья это собака.

Ответил на этот вопрос через несколько дней сам Кап.

Началось с того, что Вову позвали к телефону.

— Вова, — услышал он в трубку, — ты один?

— Здрасте, дядя Семь, — сказал Вова. — У меня Тоська. Что делает Кап?

— И больше никого? — спросил Семён.

— Папа в библиотеке. А как Кап?

— Понимаешь, — сказал Семён, — меня тут один спросил насчёт зубов, я ему всё объяснил, потом смотрю: его нет!

— Может, домой пошёл или в магазин? — предположил Вова.

— При чём тут магазин?! — закричал дядя Семь. — Я про Каплина говорю. Про Капа.

Теперь уже закричал и Вова:

— А где он?!

— Я весь двор обе́гал, — ответил Семён. — Говорят, видели на улице.

— Там ведь машины, — сказал Вова. — Или украдут… Украли, значит.

И он заплакал. Сейчас ему было всё равно, что рядом стоит Тоська и что соседка идёт по коридору со своей Кнопкой.

Вдруг Кнопка завизжала. Нет, она залаяла на дверь. А кто же тогда визжал? Визг повторился. Очень знакомый визг.

— Капочка! — крикнул Вова и бросился к двери, а телефонная трубка повисла на шнуре и закачалась как маятник.

И вот уже Кап в коридоре, он скачет на Вову, на Тоську, на соседку и как-то жалобно поскуливает. И вид у него очень виноватый.

— Что, испугался? — спрашивает Вова.

— Как же он только улицу переходил? — ахает соседка.

— На зелёный свет, — говорит Тоська. — Ясно как.

А трубка всё болтается вдоль стены, и в ней что-то шепчет и крякает.

— Алё! — закричал Вова и схватил трубку. — Это ещё вы, дядя Семь? Он здесь! Пришёл! Сам! Можно, он сегодня переночует?

Когда мама вернулась с работы, Вова сидел на корточках перед Капом и говорил ему:

— Ты больше не будешь убегать на улицу? Дай честное собачье.

Пёс таращил на него глаза, склонял голову то вправо, то влево и совал Вове лапу.

— Я же запретила приводить его сюда, — сказала мама, отбиваясь от Капа, который подскочил к ней, начал прыгать и всё норовил лизнуть в нос.

— Он сам пришёл, мама! Честное слово. Спроси у дяди Семь…

Кап у них пробыл до позднего вечера, и Вова опять поставил в угол комнаты его миску, которую мама уже убрала под кухонный стол. Потом родители велели Вове ложиться спать, а сами пошли к Семёну. И Капа забрали, несмотря на все протесты Вовы и даже слёзы.

— Нет и нет, — сказала мама. — И разговор окончен.

Папа ничего не сказал, но как-то странно посмотрел на Вову — как будто в чём-то виноват перед ним.

…Вове приснилось, что он едет на машине, за рулём сидит Ашотик, а дядя Тигран почему-то идёт рядом и у него совсем нет усов. И машину страшно трясёт, так трясёт, что прямо невозможно… Вова открыл глаза и увидел маму.

— Что, уже в школу? — спросил он.

— Нет, — сказала мама. — Сейчас ночь. Ты совсем проснулся?

И тут открылась дверь, и через неё проскочило какое-то тёмное ушастое существо. Оно бросилось сначала под Вовину кровать — и вот уже суёт ему прямо в лицо тапочку! А потом выпустило тапочку и тёплым языком облизало Вову. И мама не мешала и ничего не говорила про болезнь на букву «т».

— Капочка, — сказал Вова и увидел, что рядом с мамой стоят дядя Семь и папа.

— Вот так, — сказал дядя Семь, совсем как автоинспектор. — Принимай свою собаку.

«Может, это сон?» — подумал Вова. И нарочно потянулся и сел на кровати. Мама улыбалась и кивала головой. И вообще все улыбались. И Кап тоже — хвостом.

— До свиданья, Каплин, — сказал дядя Семь.

— Кап, иди сюда! — сказал Вова.

Оглавление

От автора

Так начиналась первая четверть

  1

  2

Мой марафон

Марсиёнок

«2 Димка 2»

Кап, иди сюда! (повесть)

  Самое тихое место

  Вова хочет псарню

  Тройка, семёрка, туз

  Сюрприз должен быть полным…

  «А не забыл ты погулять с собакой?»

  Если бы не хвойные ванны…

  Письма и заявления

  Вова и Тоська пьянствуют

  Ашотик, не лижи собачку!

  Вову не понимают

  Каплин меняет имя

  Кап выигрывает эстафету

  Кап, иди сюда! Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg