«Светлана»

Светлана (fb2) - Светлана (Светлана - 1) 1348K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Нина Михайловна Артюхова

Нина Михайловна Артюхова Светлана

I

— И почему это все Гали — беленькие, а чуть Светлана — черная, как галчонок?

Девочка молча подняла на капитана огромные черные, без улыбки глаза.

Странная маленькая фигурка. На вид — лет десять, не больше. А глаза старше, гораздо старше. Платье слишком короткое, давно из него выросла. Сверху надета вязаная старушечья кофта с какими-то необычными пуговицами. Она слишком широка и длинна, доходит почти до подола платья. К этой нелепой кофте аккуратно подшит белый отложной воротничок. Крупнокудрявые волосы — как широкая черная папаха над худеньким лицом.

Капитан придвинул к столу табуретку и сел. В избе ни одного целого стекла. За окнами кое-где еще дымятся кучи пепла и обгорелых бревен. Фронт уже передвинулся далеко на запад, деревня стала глубоким тылом — деревня или то, что осталось от нее… Около уцелевшего здания школы — санитарные машины и сестры в белых халатах. Пожарище зарастет, дома отстроятся… Но эти детские глаза без улыбки!

Хозяйка поставила на стол чугунок с картошкой и тихо сказала:

— Кушайте, касатики… Больше вас угостить нечем.

Морщинистое лицо, бледно-голубые, будто вылинявшие от слез глаза…

— Спасибо, мать, — ответил капитан. — Садись, мы тоже угощать будем. Ну-ка, Федя, чем сегодня богат? Подсаживайся, Ромашов.

Лейтенант с черными усиками сел на скамью у окна, молоденький белобрысый ординарец наклонился к вещевому мешку.

На столе появились консервы и сахар, толсто нарезанные хлеб и колбаса.

Капитан сделал приглашающий жест.

Хозяйка сказала:

— Спасибо вам… товарищи!

Она как-то особенно бережно выговорила это слово. Капитан опять повернулся к Феде:

— Сладкого, сладкого дай! Ведь у нас шоколад был… Светлана, где же ты?

Но девочка, покосившись на стол, уже выскользнула из комнаты и стояла на крыльце, обхватив тоненькой рукой деревянные перила. Федя с запасом провизии в руках вышел вслед за ней и уселся на верхней ступеньке крыльца.

— Садись сюда! — Он показал на ступеньку рядом. — Мы, товарищ капитан, здесь поужинаем. На свежем воздухе.

— Стеснительная она, — сказала хозяйка.

Капитан спросил:

— Внучка?

— Нет, — понизив голос, ответила хозяйка. — Ее мать учительницей у нас… была. А отца еще в сорок первом году… на фронте.

— У себя оставите?

— Не знаю, как и быть. Сами видите, какая у нас жизнь. Я все хвораю. Да и учиться ей надо.

— В детский дом нужно устроить.

— Вот и я ей говорила: придут наши…

— Странное дело, — сказал Ромашов, глядя в окно, — как будто мы сегодня в тылу и на отдыхе, а с Лебедевым уже что-то приключилось — успел в медсанбате побывать.

— Какой Лебедев? — удивился капитан. — Наш Костя? Так ведь он в штаб пошел, за документами.

Молодой белокурый офицер со свежей повязкой на руке шел, чуть заметно прихрамывая, через улицу от дверей школы. Федя вскочил со ступеньки крыльца:

— Товарищ младший лейтенант! Что это с вами?

Костя Лебедев вошел в избу, смущенно улыбаясь.

— Что у тебя с рукой? — спросил капитан.

— Пустяки, товарищ капитан. Возвращался из штаба… Там два домика в лесу стоят, на отлете. И вдруг бегут девушки: «Товарищ военный! У нас в погребе немцы!» Позвал ребят, взяли автоматы, кричим: «Хэнде хох!» Двое вышли, руки подняли, а третий, эсэсовец, гранату бросил.

— Сильно задело?

— Да нет, маленькие осколки.

— Некстати все-таки, перед поездкой. Документы получил?

— Все в порядке, товарищ капитан. — Он вынул бумаги и положил на стол.

— Вот видишь, — сказал капитан, разглядывая документы, — с сегодняшнего дня ты уже и не в дивизии. Ты в Москву уехал, нет тебя уже здесь, ясно? Зачем тебя в этот погреб понесло, не могу понять! Без тебя никак не обошлись бы?

Костя опять виновато улыбнулся. Капитан спросил:

— А с машиной как?

— Утром, в пять часов, заедут за мной.

— Ладно. Садись. Поешь, отдыхай. Советую выспаться.

Хозяйка негромко сказала:

— У нас в избе тоже эсэсовец жил. Офицер ихний.

— Какой же он был? — спросил Ромашов.

— Ничего. Он как-то даже лучше других. Никаких особенных зверств не делал. Спокойный такой…

Она замолчала, будто вспомнив о чем-то очень страшном. Все смотрели на нее.

— Вот, помню, стоит как-то у крыльца, а на ступеньках Светланка сидела и мальчик соседкин, еще поменьше. А он на них посмотрел и так спокойно-спокойно, даже как будто с жалостью говорит: «А ведь они не будут жить. Они нам не нужны. Нам ваша земля нужна, а люди нам не нужны». И пошел к себе в комендатуру…

Лицо капитана побагровело. Он стукнул по столу сжатым кулаком:

— Врет! Гадина! Фашист! Будут жить наши дети!

Он резко отодвинул табуретку и заходил по комнате.

— Светлана, пойди сюда! — Быстрым шепотом он сказал Косте: — Костя, будь другом, девчурка тут одна, сирота, отца и мать убили. Захвати ее с собой в Москву, в детский дом устрой… Сделаешь?

Девочка уже вошла в комнату и остановилась около капитана. Он провел рукой по ее волосам:

— Хочешь в Москву поехать, Светлана, в детский дом? Будешь учиться. Вот этот дяденька утром уезжает и тебя отвезет. Нравится он тебе? Поедешь с ним?

Теперь Светлана повернулась к Косте. Она увидела загорелое, румяное, совсем еще мальчишеское лицо и приветливые глаза, светло-карие, с теплыми золотыми искорками.

— Поедешь?

— Поеду.

— Ну и прекрасно! Понравился — значит, все в порядке. — Капитан вынул трубку и чиркнул зажигалкой. — Я пойду пройдусь немного. А потом — спать. Заслужили.

Он вышел на улицу. Федя, стоявший у окна снаружи, сочувственно поглядел ему вслед.

— Расстроился наш капитан, — сказал он хозяйке. — У него у самого жена и дочка неизвестно, живы ли, нет ли. Три года ничего о них не знает.

— Его дочку Галей зовут, и она блондинка? — полувопросительно сказала девочка.

— А ты откуда знаешь? — удивился Ромашов.

— Так. Мне показалось.

— Ишь ты! «Блондинка»! Слова-то какие употребляет! — шутливо сказал Федя.

Девочка посмотрела на него черными глазищами:

— А вы разве этого слова не употребляете?

— Ишь ты! — с добродушным удивлением повторил Федя. — Зубастая, как я погляжу! — Потом сказал: — Что же это ты, Светлана? Я только здесь, на крыльце, заметил: эсэсовца твоего мы прогнали, а пуговицы у тебя на кофточке самые что ни на есть гитлеровские, фашистские!

Светлана молча подошла к комоду, схватила ножницы и с видом сосредоточенной, недетской ненависти одну за другой отрезала все пуговицы.

II

Светлана проснулась ночью. Это было очень приятно — проснуться.

Прежде бывало так: увидишь во сне что-нибудь хорошее, а откроешь глаза — и сразу все-все вспомнится… И хотелось опять заснуть поскорее.

Теперь засыпать не хотелось. На печке было тепло и сухо, не то что в землянке-погребе.

Приятно было слушать дыхание спящих людей, шаги часового за окнами и думать: «Наши!» Это слово привыкли произносить с горячей надеждой, любовью и ожиданием: «Когда наши вернутся…», «Наши идут…», «Наши близко!»

И вот наши здесь, совсем-совсем близко… рядом! Светлана вдруг почувствовала, что в комнате еще кто-то не спит.

На кровати слышалось ровное дыхание. Там лежал капитан. В углу было тоже спокойно, там — Ромашов, тот, с темными усиками, а дальше. — Федя. А вот на лавке у окна кто-то вздохнул и перевернулся с боку на бок… Чуть слышно скрипнула доска. Не спит Костя, румяный лейтенант, с которым она завтра поедет в Москву.

Опять скрипнуло что-то, потом шаркнули о пол сапоги — значит, он не лежит, а сидит на лавке.

Осторожно, чтобы не разбудить хозяйку, спавшую рядом, Светлана подползла к краю печки.

В избе было темно: все окна плотно завесили. Но все-таки кое-где в щелки пробивался лунный свет.

Когда глаза немного привыкли к темноте, Светлана увидела, что Костя сидит, согнувшись, обхватив правой, здоровой рукой левую, завязанную, и раскачивается из стороны в сторону, будто баюкает ее. Потом что-то чиркнуло, желтый огонек зажигалки осветил на мгновение лицо, нахмуренное, с плотно сжатыми губами. Огонек погас, осталась только красная точка папиросы. Она беспокойно двигалась зигзагами туда и сюда.

В углу шевельнулся Ромашов, прислушался, тихо сказал:

— Ты что не спишь, Костя?

— Рука что-то разболелась, будь она неладна! — сердитым шепотом ответил Костя.

— Сходил бы в медсанбат.

— Спасибо! Чтоб из-за этой чепухи опять в госпиталь положили? Належался!

— Еще бы не обидно, — посочувствовал Ромашов: — ни тебе повоевать, ни тебе маму повидать. Осколки-то все вынули?

— А кто их знает! Кажется, все.

Ромашов скоро заснул, а Косте, видимо, невмоготу стало сидеть на одном месте. Он вышел в сени, осторожно прикрыв за собой дверь.

Светлана слышала, как на улице его негромко окликнул часовой.

Шаги то удалялись, то приближались к дому.

Кажется, Светлана все-таки задремала. Когда она проснулась опять, Костя уже снова сидел на лавке и курил, поджав под себя ноги, прикрывшись шинелью.

Он отодвинул немного одеяло, висевшее на окне, и смотрел в щель, как будто желая определить, скоро ли наконец начнется рассвет. И все перекладывал больную руку и так и эдак и никак не мог найти удобное положение.

III

Шофер открыл дверцу кабины:

— Садитесь, товарищ младший лейтенант!

— Нет, нет, — сказал Костя, — я не один еду, с вами девочка сядет, а я в кузов.

На крыльце Светлана прощалась с хозяйкой, обнимала ее «в последний раз», и еще раз, и «в самый последний…» Несмотря на ранний час, были провожающие. Клетчатый узелок с вещами девочки, совсем легкий вначале, увеличился почти вдвое: каждый из маленьких Светланиных приятелей считал своим долгом сунуть ей что-нибудь «на дорогу» или «на память». Капитан нагнулся и поцеловал девочку в лоб:

— Ну, Светлана, счастливо тебе!

Она серьезно ответила:

— И вам тоже.

Капитан протянул Косте руку:

— Так имей в виду, Костя, эту неделю мы еще здесь, а дальше — догоняй!

— Догоню, товарищ капитан! Светлана, садись к шоферу.

Но клетчатый узелок уже полетел в кузов. Светлана подпрыгнула, стала на широкое твердое колесо и с ловкостью мальчишки перемахнула через борт.

— В кабину садись, тебе говорят! — уже строго сказал Костя.

— По-вашему, я буду в кабине сидеть, а раненый трястись в кузове?

Девочка преспокойно стала усаживаться поудобнее на сложенном брезенте.

— Ты слезешь или нет?

— Нет.

Голова Светланы исчезла за бортом. Капитан усмехнулся.

— Я вижу, скучать в дороге ты не будешь, Костя! Федя, дай ей шинель какую-нибудь, ведь ее продует, она совсем раздетая.

Костя, стоя на колесе, перешагивал через борт грузовика.

— Раненому все равно придется трястись в кузове.

— Зачем же вы-то сюда?

— Буду следить, чтобы тебя ветром на поворотах не выдуло.

Машина затряслась, загрохотала и поехала. У крыльца все махали ей вслед.

Светлана встала, держась руками за борт, и тоже замахала платком.

— А ну, сядь! — сказал Костя. — Завернись в шинель хорошенько, благо она тяжелая, придержит тебя хоть чуточку!

Светлана опустилась на коленки; ей хотелось еще разок посмотреть на деревню отсюда, издали. Но дорога сделала крутой поворот, и теперь за холмом уже ничего не было видно, только изломанные, изувеченные снарядами верхушки желтых осенних кленов.

На ветру было холодно, и оба уселись впереди на брезенте, под защитой кабины.

— Так, — сказал Костя, — значит, всякая кнопка рассчитывает, что ей удастся мной командовать?

— Где кнопка? — вызывающе спросила девочка.

— Вот она, кнопка! — Костя легонько щелкнул Светлану по небольшому, чуть вздернутому носу.

Девочка с негодованием отодвинулась от него:

— Не деритесь!

Машину качнуло на ухабе. Костя схватился за больную руку.

— Вот видите, — сказала Светлана, — не послушались меня, растрясете руку, будет опять как ночью!

— То есть, что это «будет опять как ночью»? — удивился Костя.

— А вот то самое.

— Уж очень ты глазастая!

Они выехали на шоссе. Светлана опять привстала на колени.

— Ты что?

— Так. Посмотреть. Отсюда нашу школу видно.

Грузовик поехал быстрее. Светлана села и больше уже не оборачивалась.

— Ты здесь давно живешь?

— Нет. Маму как раз перед войной сюда перевели.

— А в Москве бывала когда-нибудь?

— Была один раз… папа поехал и меня взял.

Костя замолчал. Это было как с его рукой: с какой стороны ни дотронься — больно.

— Товарищ лейтенант, а вы в Москву в командировку едете?

— В командировку.

— А потом опять на фронт вернетесь?

— Потом опять вернусь.

Девочка кивнула головой, как бы успокаивая лейтенанта, что больше она его об этом расспрашивать не будет: мало ли что — может быть, военная тайна.

— А что у вас с ногой, товарищ лейтенант?

— С какой ногой?

— Вот с этой, на которую вы немножко хромаете?

— Ты и это уже разглядела, глазастая? Эту ногу я еще весной об немецкую мину ушиб.

— Это которые в земле лежат?

— Нет, которые с неба падают.

Светлана сейчас же поняла:

— Ага. Миномет. Товарищ лейтенант, вот, наверное, мама ваша обрадуется, когда вас в Москве увидит!

— Откуда ты знаешь, что у меня мама в Москве?

— А я ночью слышала, как тот, другой лейтенант сказал, что вы маму в Москве повидаете.

— Не совсем точные сведения, — возразил Костя, — мама моя не в Москве, а под Москвой живет — тридцать километров.

— Ну так что ж, увидитесь все-таки с ней?

— Увижусь, конечно.

— Вот я и говорю — обрадуется. Товарищ лейтенант, вы мне скажите, как вашего капитана зовут, и адрес дайте.

— Зачем тебе?

— А как же! Он сказал, чтобы я ему писала из Москвы.

— Дело важное, — согласился Костя. — Вот тебе блокнот, вырви страницу и записывай номер полевой почты.

В солдатских карманах всегда бывает тесно. Вместе с блокнотом Костя вынул и положил на колени фотографию и два письма.

— Это вашей мамы карточка? — спросила Светлана и вдруг покраснела и смутилась, как смутился бы взрослый человек, совершивший бестактность: девушка, снятая на фотографии, не могла еще быть ничьей мамой.

Костя засмеялся, тоже слегка покраснев:

— Нет, это просто одна знакомая. Нравится тебе?

— Нравится. Красивая очень.

— А мама моя вот.

Светлана долго и внимательно разглядывала фотографию. Наконец, вздохнув, сказала с глубоким убеждением:

— Она очень хорошая, ваша мама!.. А вашу знакомую Надей зовут?

— Ты что — цыганка или Шерлок Холмс?

— Нет, я просто глазастая. Вот здесь на конверте написано: «Надежде Сергеевне Зиминой». Написали письмо, а отправить не успели — сами поехали.

— Почему все-таки ты так уверена? Может, это маму мою Надеждой Сергеевной зовут?

— Не-ет! Вашу маму Зинаидой Львовной зовут. И фамилия Лебедева, как у вас. Ей вот это, другое письмо, без конверта, треугольничком сложено!

«Ну и бес эта девчонка!» — подумал Костя, расхохотавшись и краснея все больше и больше.

— Ладно, проницательная женщина, вот тебе карандаш, пиши: «Капитан Шульгин…»

Когда адрес был записан, Костя стал опять раскладывать по карманам свое имущество.

— Странно все-таки, — сказала Светлана: — вам руку только перевязали, и все. Когда рука ранена, ее полагается вот так еще чем-нибудь широким к плечу подвязать. А то вы ее и туда и сюда…

Костя усмехнулся:

— У нас в медсанбате врачи и сестры тоже очень опытные. Они так и сделали. Только я эту повязку снял.

— Ага, — понимающе сказала Светлана. — Чтобы не так страшно было вашему капитану?

— Чтобы не так страшно.

— Вы бы хоть в карман ее положили, повязку. Теперь и подвязать нечем.

Светлана подумала с минуту, нагнулась к своему узелку, порылась в нем и решительным движением вытянула шелковый вязаный шарф.

— Согните руку. Держите так… Ну вот… — Она перекинула шарф ему на шею и завязала узлом. — Ведь лучше, правда?

— Красота! И шарф у тебя какой нарядный… шелковый… полосатенький. Откуда такой взялся?

Она ответила:

— Это мамин шарф.

IV

— Как здесь уютно! Правда, товарищ лейтенант? Я так давно не ездила в поезде!

Светлана жадно смотрела в окно, сначала молча — уж очень грустно было видеть сожженные деревни, вырубленные леса, разрушенные станционные здания. Но поезд бежал все дальше и дальше на восток, и пейзаж менялся.

— Смотрите, смотрите, товарищ лейтенант! Здесь уже пашут! Трактором! Товарищ лейтенант, смотрите, а здесь новые дома строят!

Костя вставал, подходил к окну и с не меньшим любопытством и радостью, чем Светлана, смотрел и на трактор и на новые дома. Но день был свежий, от окна порядочно дуло через разбитое стекло, а Костю стало познабливать после бессонной ночи. Опять заболела рука. Он сел в углу, около двери, подложив под локоть вещевой мешок.

— Вы бы полежали, товарищ лейтенант.

— Вот что, Светлана, — сказал он, — хватит тебе меня лейтенантить. К тому же, заметь, ты каждый раз повышаешь меня в чине: я еще не лейтенант, а только младший лейтенант.

— Хорошо, товарищ младший лейтенант, буду называть младшим.

— И это не обязательно. Ты человек гражданский, и так строго соблюдать устав тебе ни к чему.

— Как же мне говорить? Товарищ Лебедев?

— Слишком официально.

— Тогда скажите, как вас по отчеству? Константин… а дальше?

— Вот отпущу себе бороду лет через пять, тогда мне отчество потребуется, а пока можно без него обойтись.

Так как же мне вас называть?

— Зови, как все люди зовут: Костей.

Ему хотелось пить. На столике у окна стоял жестяной чайник. Костя спросил у соседа:

— Это ваш?

Сосед показал на верхнюю полку. Там кто-то спал, накрывшись с головой. Виден был погон танкиста с тремя сержантскими лычками, и торчали из-под шинели широкие подошвы сапог.

Костя взял чайник, болтнул его, но чайник был пустой и легкий.

Они подъезжали к станции. Светлана прижалась к окну, высматривая что-то на перроне. Как только поезд остановился, она вдруг сорвалась с места, схватила чайник и, быстро сказав: «Я сейчас!» — исчезла в коридоре.

— Куда ты? Стой, стой!

Девочка уже мчалась по платформе, прямо к баку с кипяченой водой, около которого образовалась очередь.

Бежать за ней вдогонку? Впрочем, это было недалеко. Наполовину сердясь, наполовину забавляясь, Костя увидел, как девочка подошла к баку, стала пробираться вперед и как вдруг расступились перед ней со смехом парни в гимнастерках, а один взял у нее чайник и налил кипятку.

Осторожно обмотав платком ручку, Светлана понесла чайник назад.

Когда она вошла с сияющими глазами и, поставив чайник на стол, сказала: «Вот, пейте», — у Кости даже не хватило духу бранить ее.

— Ты все-таки так не делай другой раз, — сказал он: — поезд уйдет, а ты останешься. Ты что им говорила? Почему они вдруг тебя вперед пустили?

— А я им сказала: «Товарищи военные, пустите ребенка без очереди. А то поезд тронется, вы-то на ходу можете вскочить, а я-то нет!»

Костя засмеялся и стал развязывать свой мешок.

— Есть хочешь?

— Эге! — послышался голос сверху. — Я вижу, здесь чаевничать люди собрались?

С верхней полки наклонилось добродушное лицо, такое загорелое, что брови и усы казались светлыми полосками на медно-красном фоне.

— Присоединяйтесь, товарищ сержант, — сказал Костя. — Мы тут похозяйничали у вас немножко.

— Хозяюшка у вас уж больно хороша, товарищ младший лейтенант!

Светлана поела с аппетитом, а Костя только выпил две кружки горячего чаю и опять уселся в своем углу.

Сержант предложил ему лечь на верхнюю полку, но Костя отказался. Сержант подумал, покряхтел, спросил сам себя удивленно: «Сколько может человек спать?!», перевернулся на другой бок и очень скоро опять заснул.

Костя думал с досадой, что без доктора все-таки не обойтись. Придется сойти где-нибудь на станции и потерять несколько часов до следующего поезда. Сегодня уж как-нибудь потерпеть, а завтра с утра узнать.

Светлана сидела у окна, подперев руками подбородок.

Большое багровое солнце скрылось за лесом. Закат был тревожным. Лохматые тучи метались по небу, как языки пламени, раздуваемые ветром. На востоке небо было спокойное, прозрачно-синее, там медленно вставала луна, такая же большая и круглая, как солнце. И казалось, что поезд убегает от тревожного зарева войны и торопится навстречу спокойной луне, в мирную жизнь…

В вагоне темнело, соседи дремали в разных позах: кто сидя, кто лежа.

— Ложилась бы ты, — сказал Костя.

Светлана зевнула и спросила:

— А вы?

— Я здесь посижу.

Она стала устраиваться — подложила вместо подушки под голову узелок.

— Где шинель твоя? — спросил Костя. — Накройся. Ночью холодно будет.

— Какая шинель?

— Которую тебе Федя дал.

— Так она же в машине осталась.

— Эх, ты! — с досадой сказал Костя. — И я, дурак, плохой нянькой оказался.

— Я же не знала, что мне ее насовсем дали, — оправдывалась девочка. — Не могла же я взять… казенное имущество!

— Ладно уж, спи! — Костя накрыл ее своей шинелью и опять сел в угол.

— Что вы, зачем вы? Вам холодно будет.

— Не будет холодно. Спи.

— Нет, будет! Не возьму ни за что! У меня кофточка теплая.

Она села и отодвинула шинель.

— Вот что, Светлана, — сказал Костя. — Хватит тебе своевольничать. Говорят — так надо слушаться. «Кофточка теплая» — без единой пуговицы! Нужно же было так откромсать неаккуратно, прямо «с мясом»!

— Вы знаете, почему я их отрезала!

Она легла, повернувшись лицом к стене.

Костя молча закрыл ее шинелью до самого подбородка. Светлана молча отбросила шинель.

— Лежи смирно, кому говорят! — прикрикнул Костя. — Нянчиться с тобой!

На этот раз Светлана исчезла вся, с головой, и под шинелью стало совсем тихо. Потом послышалось приглушенное всхлипывание и начал вздрагивать левый погон, который пришелся сверху.

Сержант кашлянул на своей полке.

Костя поднял голову и встретил его неодобрительный взгляд. С независимым видом Костя закурил и вышел в коридор. Он вернулся очень быстро, не докурив папиросы.

Сержант молчал и деликатно смотрел в потолок. Костя присел на скамейку. Левый погон продолжал потихоньку вздрагивать. Костя положил на него руку и сказал:

— Ну, перестань, не обижайся на меня, Светлана!

Светлана всхлипнула судорожно и громко.

— Ну-ну! — Костя просунул руку под шинель, нашел и погладил горячую, мокрую щеку. — Честное слово, нечаянно вышло. Не сердись!.. Не сердишься?

Маленькая рука нашла его руку и ответила легким пожатием: «Нет!»

— Будешь спать, да? — спросил Костя.

Рука ответила: «Да, буду спать, вот доплачу еще немножко и буду спать».

Светлана действительно очень быстро заснула.

Заснул и сержант после того, как Костя решительно отказался воспользоваться его шинелью и верхней полкой.

А для Кости это была очень длинная и очень беспокойная ночь. В особенности холодно стало перед рассветом. Костя то сидел, поджав под себя ноги, то выходил в коридор и шагал от окна к окну. Впрочем, в коридоре казалось еще холоднее — от лунного света.

Костя старался думать о Москве, о скорой встрече, но рука болела так, что даже думать мешала.

К утру трава за окном стала серебряной, а картофельная ботва на полях почернела и съежилась.

Косте иногда казалось, что он засыпает. Он даже начинал видеть сны: поезд подходил к московскому вокзалу, мама и Надя встречали его и радостно говорили: «Костя! Костя!» И почему-то еще мужским голосом: «Товарищ младший лейтенант!»

Костя открыл глаза. Поезд стоял. Светлана теребила за плечо:

— Костя, идите, только сейчас же, как можно быстрее, идите на станцию! Больница совсем рядом — вот она, отсюда видно! Там очень хорошая докторша. Василий Кузьмич ей все рассказал про вас, что вы не хотите, чтобы вас в госпиталь… Она сказала: «Пускай приходит, я его не съем!»

— Какой Василий Кузьмич? — спросил Костя.

Ах да, сержант с верхней полки. Уже подружиться успели!

— Спасибо, товарищ сержант, только как же я пойду? Тогда пойдем вместе, Светлана, и возьмем вещи, ведь поезд…

— Здесь долго будем стоять, — сказал сержант, — часа два…

Светлана перебила:

— Василию Кузьмичу сам начальник станции сказал. А докторша говорит, что у вас, должно быть, остался осколок в руке и может начаться нагноение. Она говорит, что это опасно!

Костя встал, сержант накинул ему шинель на плечи:

— Оденьтесь, мороз был утром. Вот этот белый дом, вторая дверь. Видите?

Костя только сейчас заметил, что на Светлане надет ватник, в котором она совсем утонула, как в шубе.

— Откуда это у тебя?

— Докторша дала. Она очень хорошая.

— Ты говорила — Василий Кузьмич к ней ходил?

— А мы вместе.

Костя не возвращался так долго, что Светлана уже начала опасаться, не опоздал бы он на поезд. Наконец он вошел и, улыбаясь, протянул Светлане руку, ладонью кверху:

— Вот, посмотри: на память мне дала. Правда, что хорошая докторша.

На ладони лежал крошечный зазубренный кусочек металла. Светлана осторожно взяла его. Лицо ее было очень серьезно.

— Такой маленький, а как больно от него было!.. Костя, как по-вашему, кончится когда-нибудь война?

V

Костя спал. Он отсыпался за обе эти бессонные ночи и за много других бессонных ночей. Спал то сидя, то лежа; просыпаясь, удивленно повторял слова соседа-сержанта: «Сколько может человек спать?!» — и сейчас же засыпал еще крепче. Окончательно проснулся Костя, когда кто-то громко сказал в коридоре:

— Через два часа Москва!

Светлана, аккуратно причесанная, с подвернутыми рукавами нового ватника, наглухо зашивала свою кофточку без пуговиц, превращая ее в джемпер. Потом стала смотреть в окно.

Костя узнавал и не узнавал подмосковные дачные места. Тут налево должна быть станция — нет станции, один фундамент, над которым колышутся седые травинки. Поредели леса. Далекие деревни стали видны теперь из окна поезда. Вплотную к большим колхозным полям жмутся маленькие кусочки земли, прямоугольные и квадратные. Женщины, одетые по-городскому, неумело копают картошку. Это индивидуальные огороды москвичей. А подальше, на холме, — скромный памятник. Много их уже встречалось и раньше. Они все одинаковые: небольшая пирамидка и красная звезда наверху.

Вот и кончились поля, уже Москва начинается.

Все высокие здания изуродованы грубыми пятнами камуфляжа, чтобы казаться издали (и сверху) чем-то менее значительным.

В городе совсем нет заборов; только по линии деревьев и кустов можно понять, где они были прежде. Сады выходят прямо на улицу. А в садах больше грядок, чем клумб, и всюду, где должна была расти просто трава, и даже там, где ничего никогда не росло, растет картошка.

Сосед-сержант, услышав, что Светлану нужно устраивать в детский дом, сказал:

— Эх, знаю я один детский дом в Москве! Товарища моего ребятишки там живут. Заведующая уж больно хороша… Какие письма отцу на фронт писала! Вот бы тебя, Светлана, туда устроить.

— А вы адрес знаете? — спросил Костя.

— Как же, знаю, конечно. Сколько раз на конвертах видел… Какой же адрес-то?.. — Он посмотрел в потолок и задумался. — Сейчас вспомню, товарищ младший лейтенант… Директора Натальей Николаевной зовут… Душа человек!

…Вечером того же дня директор детского дома Наталья Николаевна сидела у себя в кабинете с книгой в руках. Неожиданный поздний звонок. Она прислушалась. В дверь постучала дежурная няня:

— Наталья Николаевна, вас какой-то военный спрашивает… молоденький совсем… с девочкой.

Наталья Николаевна вышла в переднюю и увидела лейтенанта с подвязанной рукой и черноглазую девочку в ватнике.

Костя, козырнув, почтительно сказал:

— Разрешите обратиться, товарищ директор!

— Пожалуйста.

К ней совсем не подходило официальное слово «директор». Серебряные волосы, белый пушистый платок, накинутый на плечи. Спокойное, внимательное лицо. Она казалась бабушкой в большом и тихом доме, странно тихом, потому что ведь это был детский дом. Но дети набегались днем и теперь спят, а бабушка охраняет их сон.

— Зайдите сюда. — Движением руки она пригласила Костю зайти в кабинет. — А вы, Тоня…

В передней было несколько стульев. Няня наклонилась к Светлане:

— Садись, милок. Тебя как зовут?

Войдя в кабинет, Костя хотел прикрыть за собой дверь, но вдруг почувствовал, что дверь сопротивляется и не дает себя закрыть. Так и есть — Светлана стояла у него за спиной и даже за косяк ухватилась, всем своим видом показывая: вы не будете говорить обо мне без меня! Костя был обескуражен таким явным неповиновением. Но не только резкие — даже строгие слова сейчас, при расставании, были невозможны.

— Я вас слушаю, — сказала Наталья Николаевна с таким спокойствием, как будто не было вовсе упрямой девчонки около двери.

Но Косте Светлана мешала, не хотелось при ней говорить о ее родных… Ну как бы это поосторожнее?.. Впрочем, после первых же коротких фраз Костя почувствовал, что Наталья Николаевна уже все поняла и знает уже о Светлане, а может быть, и о нем самом гораздо больше, чем он мог бы ей рассказать.

— Вы прямо с вокзала?

— Нет, я заходил еще в наркомат, потом мы искали долго…

— Видите ли, товарищ лейтенант, жалко, что вы не оставили девочку прямо на вокзале, в детской комнате. Ее бы направили в приемник, а оттуда ей бы дали путевку… Дело в том, что мы не имеем права сами, помимо гороно, принимать ребят. В приемнике они проходят врачебный осмотр, оттуда их посылают в детские дома, в зависимости от возраста, состояния здоровья…

Костя и сам понимал, каким ребячеством было с его стороны понадеяться на случайный адрес, данный случайным дорожным спутником. Они приехали в Москву в конце рабочего дня. Костя боялся не застать начальника, к которому у него были письма. Пока он ходил по служебным делам, Светлана сидела на скамейке сквера, где среди зелени матово белел, дожидаясь темноты, аэростат воздушного заграждения.

Наконец Косте сказали, что ему нужно явиться завтра к десяти утра. Он обрадовался, что ночевать будет дома. Нужно было поскорее устроить девочку. Он видел, что Светлана устала и проголодалась. Зашли в столовую поужинать. Когда вышли из столовой, аэростат был уже высоко в темном небе. На беду, сержант дал неточный адрес: вместо переулка записали улицу. Детского дома там не оказалось, пришлось проверять в справочном бюро.

Костя нерешительно посмотрел на директора:

— Как же теперь быть?

— Вы говорите, ваша семья за городом живет? — спросила Наталья Николаевна. — Так что вам сейчас на вокзал нужно?

— Да, на вокзал.

Костя подумал, что ведь на каждом вокзале есть детская комната… и вдруг ему вспомнились слова капитана: «Костя, будь другом, устрой ее в детский дом».

— Нет, — сказал он, как бы возражая самому себе, — я хочу знать, куда она попадет. Где этот… как его… приемник?

— Довольно далеко, на двух трамваях ехать… боюсь, вы застрянете, не поспеете на поезд.

— Что же делать, переночую в Москве. Пойдем, Светлана.

Наталья Николаевна посмотрела на Костину забинтованную руку… потом встретилась глазами с девочкой.

— Светлана, сколько тебе лет?

— Тринадцать.

— Тринадцать? — удивленно переспросила Наталья Николаевна. — Я думала, гораздо меньше… Тебе хочется у нас остаться, да?

Светлана ничего не ответила.

— Поезжайте, товарищ лейтенант. Девочка останется здесь.

— Но вы же говорили…

— Ничего. Сегодня переночует у меня в кабинете. Тоня, — она повернулась к девушке, открывшей им дверь, — будьте добры, затопите ванную.

— Спасибо вам! — горячо сказал Костя.

Он дал свой адрес — домашний и номер полевой почты.

— Ну, Светлана…

И тут случилось неожиданное. Когда Костя, радуясь, что все наконец так хорошо уладилось, подошел к девочке попрощаться, Светлана метнулась к нему, прижалась лицом к его шинели и зарыдала отчаянно, в голос. Невозможно было разжать цепкое кольцо маленьких рук. Костя повернулся к Наталье Николаевне, молчаливо взывая о помощи.

Наталья Николаевна сказала серьезно, как взрослой:

— Голубчик, ведь ты же не хочешь, чтобы лейтенант опоздал на поезд? Вы зайдете еще к нам, товарищ лейтенант, правда? И писать нам будете?

Слезы прекратились так же внезапно, как и начались.

Светлана крикнула:

— Поезжайте скорее, Костя! Передайте от меня привет вашей маме!

Через полчаса, одетая в пушистый байковый халат, Светлана вышла из ванной. В передней было темно, а дверь в зал приоткрыта. Там горел свет. Светлана заглянула туда. Комната показалась ей огромной. Здесь было холодновато. Холодным блеском сиял гладкий паркетный пол. Гладкие стены холодновато-голубого оттенка. Гладкие холодные листья фикусов…

Теплая рука взяла Светланину руку. Ласковый голос сказал:

— Пойдем, тебе уже все приготовили. Сегодня ляжешь у меня на диване.

VI

«Передайте от меня привет вашей маме…»

«А может быть, не нужно было разыскивать детский дом, взять бы ее с собой, отвезти к маме?..»

Костя шел по улице со странным, смешанным чувством облегчения и легких угрызений совести.

Было приятно, что кончилась наконец непривычная для него роль опекуна. В то же время Костя сознавал, что он не слишком хорошо сыграл эту роль.

Огромная буква «М» над входом в метро приветливо поблескивала, отражая лунный свет. Эта буква всегда была связана со словом «Москва».

Сбежав с эскалатора, Костя не удержался — погладил на ходу мраморную колонну: «Здравствуйте, старые друзья!»

Вот и широкая вокзальная площадь, залитая лунным светом… Расписание у кассы… Повезло! Задержался бы еще минуты на три в детском доме — не поймал бы последний поезд!

В вагоне было свободно. Костя сел у окна, охваченный радостным ожиданием встречи.

Нет, правильно сделал, что отвез Светлану в детский дом. Славная девчушка, но характер у нее уж больно предприимчивый. Такая маму совсем за тучу загнала бы… Неужели ей уже тринадцать лет? По разговору и по поступкам — пожалуй, а на вид кажется, что гораздо меньше. Тринадцать лет было Наде, когда они кончали шестой класс.

Костя постарался вспомнить, какая была Надя шестиклассницей. Конечно, она казалась взрослее… может быть, просто потому, что самому Косте тогда было тринадцать с половиной? Костя посмотрел на часы. К Зиминым, конечно, сегодня уже не удастся попасть.

Хорошо ли он сделал, что не предупредил маму телеграммой? А вдруг она именно сегодня ездила в Москву и осталась ночевать у кого-нибудь из знакомых? У Кости даже защемило сердце от этой неожиданной мысли.

Нет, нет, не может быть! Почему именно сегодня! Зато насколько эффектнее явиться вот так, нежданно-негаданно!

А Надю, может быть, удастся увидеть утром. Ведь ей приходится рано вставать, чтобы поспеть в институт.

Костя вынул Надину фотографию и, разглядывая ее в полумраке, шепнул:

— Встань завтра пораньше, поедем в Москву вместе! Ладно?

Изменила прическу… косы низко уложены на затылке каким-то хитроумным образом… еще в сорок первом они свободно падали вдоль спины… Ни у кого нет таких кос!

Они у нее всегда были длинные. В четвертом классе они доходили ей до пояса. С четвертого класса, пожалуй, все и началось…

Началось с большой обиды. Классная руководительница разлучила Костю с его соседом по парте, второгодником Ленькой Немаляевым, и велела сесть рядом с Надей Зиминой. По-видимому, рассчитывала, что эта прилежная отличница будет влиять на Костю благотворно.

Оскорбительно было, что на него должна влиять девчонка. Скучно сидеть рядом с этой девчонкой и принудительно молчать все сорок пять минут без передышки. Обидно сознавать, что девчонка учится лучше тебя.

Нет, в четвертом классе, пожалуй, еще не начиналось. Началось в пятом. Надя сказала:

— С такими способностями стыдно получать тройки по истории!

А Костя и не знал, что у него «такие способности».

Тройка по истории — конечно, не большое достижение. И откуда она взялась, тройка?

Сболтнул какую-то чепуху, запутался в хронологии. Надя никогда ничего не сболтнет, никогда не запутается. Вызывают к доске — выходит уверенно, отвечает не торопясь, толково — с блеском! Способности? Нет, дело тут не в одних только способностях. Вот, оказывается, у Кости они тоже есть.

Косте захотелось не отставать, захотелось доказать Наде, что он действительно не тупица какая-нибудь.

Надя много читала — Костя тоже стал проводить вечера в библиотеке, где работала мама. Рылся в каталогах, отбирал книги весьма внушительного вида. Иногда мама говорила, улыбаясь:

— Не одолеешь, пожалуй!

Косте вдруг стало интересно учиться. Почему? Потому, что несколько раз ответил хорошо, или наоборот — хорошо ответил потому, что интересно стало учиться?

К экзаменам готовился вместе с Надей. Иногда занимались у Зиминых, но чаще у Кости. У Кости оба чувствовали себя свободнее, непринужденнее.

Что-то было не простое в отношениях у Нади с матерью, у Надиной матери — с отцом. Когда муж был дома, у Александры Павловны, Надиной матери, появлялось в глазах какое-то страдальческое выражение. Иногда она даже плакала и жаловалась на мужа своим приятельницам и соседкам.

Надин отец чаще всего хмурился и молчал, но Косте казалось, что, оставшись вдвоем, Надины отец и мать обязательно будут спорить и не соглашаться друг с другом, но все-таки сделают так, как он хочет. Он казался Косте тяжелым и даже жестоким человеком, а Надина мать — несчастной женщиной.

Костина мама, по-видимому, была довольна новой дружбой сына и охотно приглашала Надю. Надя стала даже называть ее не по имени и отчеству, а тетей Зиной.

«Тетя Зина, там один малыш себе коленку ободрал… У вас есть йод?»

«Тетя Зина, воробей из гнезда выпал! Возьмете на воспитание?»

«Тетя Зина, ребята щенка несли топить… я у них отобрала… Вот! Хорошенький! Оставите у себя?»

Любопытно, что и воробью и малышу с ободранной коленкой первую помощь должна была оказывать не Надина мама, а именно «тетя Зина». Впрочем, таких «племянников» у Костиной мамы всегда было очень много.

Все знали, что у Зинаиды Львовны найдутся и йод и перевязочные средства, что воробью будет обеспечен правильный уход и воспитание.

Хорошенький щенок водворялся в уютном ящике в сенях (мама не любила собак в комнатах), а Костя бежал в аптеку за соской.

VII

Когда они учились уже в седьмом классе, Ленька Немаляев, увидев Надю и Костю идущими вместе в школу, крикнул им вслед:

— Девчатник!

Костя сложил свой портфель у Надиных ног и бросился вдогонку за оскорбителем. Леня был старше и сильнее Кости, но в драке обычно побеждает не тот, кто сильнее, а тот, кто уверен в своей победе над противником. Надя следила за поединком с любопытством и хладнокровием средневековой дамы, присутствующей на турнире, устроенном в ее честь.

Когда победитель вернулся наконец к ней, тяжело дыша, Надя сказала:

— Дай я тебя почищу. — Она сняла перчатку и деловито стала похлопывать Костю по спине и плечам, отряхивая снег. Потом откуда-то появилась маленькая гребенка: — Причешись.

Надя и Костя вошли в класс перед самым звонком, а Ленька даже опоздал на полминуты (его-то ведь никто не чистил!).

После уроков в классе был пионерский сбор. Это было в начале марта. Вожатый говорил о Международном женском дне.

Костя никогда не выступал на собраниях — и вдруг попросил слова.

— Ребята! — сказал он. — Хочу поднять очень принципиальный вопрос. Сегодня один мальчик назвал меня «девчатником» за то, что я дружу с девочкой и вместе с ней шел в школу. Ребята! У нас в Советском Союзе все равны, и мужчины и женщины, это фашисты считают женщину каким-то низшим, неполноценным существом. А я считаю, что имею право дружить с девочкой, а кто говорит «девчатник» — это пережиток капитализма!

Костя и сам не ожидал, что способен на такое красноречие. Девочки захлопали. Вожатый спросил:

— Кто сказал «девчатник»?

— Он здесь, — ответил Костя. — Пусть сам объяснит, что значит это слово и почему девочка не может быть моим товарищем.

Ленька молчал, багровея, а Костя сказал после выразительной паузы:

— Предлагаю этого человека не принимать в комсомол, а пока заочно исключить из пионерской организации!

— Почему «заочно», если он здесь? — спросил насмешливый голос с задней парты.

— Потому что, если он здесь и молчит, значит, он — не он, а пустое место!

Когда немного утих смех, кто-то из ребят спросил, хорошо ли, когда девочки называют друг друга «мальчишницами» за дружбу с мальчиками.

Вожатый долго и горячо говорил о дружбе. Разумеется, Леньку не исключили «заочно» из пионерской организации. К концу собрания он отдышался немного и тоже попросил слова:

— А что делать с пионером, с будущим комсомольцем, который устраивает драку на улице, по дороге в школу?

— Кто? — закричали сзади. Костя сейчас же встал:

— Дрался я и буду драться, если при мне будут оскорблять женщину!

Девочки опять бешено зааплодировали. Вожатый с трудом сохранял серьезность.

— Правильно говорил, Лебедев, — сказал он Косте после собрания. — Только помни все-таки, что драка — не доказательство.

Ему-то хорошо — десятикласснику! Они совсем по-другому относятся к девочкам. Седьмого, например, собираются ехать в Москву, готовят сюрприз — утром перед каждой девочкой на парте будет стоять ветка мимозы.

Костя тоже съездил в Москву и купил две ветки, стараясь, чтобы они были одинаковой степени красоты, — для мамы и для Нади.

В Костиной дружбе с Надей было что-то рыцарское, чего ему не хватало в отношениях с ребятами.

Косте было приятно выстоять длиннющую очередь у театральной кассы, если он знал, что Наде хочется пойти на эту пьесу. Было приятно, когда Надина мать говорила: — Костя, ты ведь до самого дома проводишь ее?

Было приятно отдать Наде свой плащ, а самому промокнуть до нитки.

Именно в том году хотелось относиться к Наде особенно внимательно и бережно.

Надин отец уехал работать на одну из далеких строек в Сибири. Оказалось, что Надя очень любит отца, больше, чем маму. Оказалось, что все у них было не так, как думал об этом Костя. Надиному отцу давно уже предлагали эту работу, очень для него интересную, но Александра Павловна не соглашалась уехать. И вот теперь он счел себя не вправе отказаться. Они не то чтобы разошлись, но он работал там, а они были здесь. Он писал и жене и Наде, летом приехал в отпуск на целый месяц. Но это был невеселый месяц (Александра Павловна сумела сделать его таким), а Костя уже сочувствовал не ей, а Надиному отцу. Он понял, что не всякий, кто плачет и жалуется, — обижен.

Наде отец писал отдельно.

Один раз, когда Надя была нездорова, Костя зашел к ней рассказать, что задано. Надя попросила его достать тетрадку из ее письменного стола. Костя открыл ящик и вдруг увидел лежавшую сверху записку; на большом листе бумаги было написано крупными буквами: «Прошу не читать моих писем!»

В квартире они жили вдвоем — Надя и ее мать, если не считать старенькой домработницы, которая вряд ли могла интересоваться Надиной перепиской.

Костя покраснел так, как будто ему надавали пощечин, и быстро задвинул ящик. Надя тоже вспыхнула (должно быть, она забыла про записку) и деланно засмеялась, передернув плечами:

— Ты ужасный идеалист, Костя!

Костя так и не понял, почему он такой «ужасный идеалист». Было дико даже подумать, что он, при любых обстоятельствах, мог бы уготовить такой сюрприз своей маме. Впрочем, не менее дикой была мысль, что мама может рыться в его столе и читать его письма.

Летом Надя уехала к отцу и осталась там. Она писала про тайгу и что обязательно станет инженером и будет строить вот так — где ничего еще нет… «Костя, а ты?»

Надя вернулась только весной сорок первого года, когда они переходили в десятый класс, чтобы после окончания школы сразу поступить в институт.

Она очень изменилась, еще похорошела. Костя смотрел на нее и слушал ее рассказы с почтительным восхищением. Он пришел как-то утром, постучал, она сказала: «Войдите». Надя стояла перед зеркалом и причесывалась. Они говорили о поездке в Москву. Надя хладнокровно заплетала косу, он старался делать вид, что не смотрит, наконец не выдержал и сказал:

— Ох, какие у тебя волосы!

Надя вышла в спальню — отнести гребешок. Костя услышал, как мать попеняла ей:

— Что же это ты, Надюша? К тебе молодой человек пришел, а ты при нем причесываешься.

Надя преспокойно ответила:

— Да ведь это Костя!

Костя еще не успел сообразить, как можно комментировать ее слова: что это — лестное доверие или, наоборот, обидное равнодушие? Надя опять подошла к нему и вдруг стала пристально вглядываться в его лицо. Посмотрела сбоку, с ласковой бесцеремонностью заставила его повернуться к свету. Костя, холодея, подумал: неужели запачкано чем-нибудь лицо?

Он потянулся за платком и ждал, что Надя сурово скажет ему, как бывало порою в давно прошедшие времена: «Пойди умойся!» А Надя закричала с каким-то радостным испугом:

— Мама, у него… усы!

А потом Надя перестала без стеснения причесываться в Костином присутствии.

Иногда утром, услышав его шаги на террасе, она кричала в окно:

— Погоди минуточку, там посиди!

И Костя сидел на ступеньках, смущенный и счастливый, сознавая, что это ради его прихода задергивается занавеска в окне Надиной комнаты, торопливо передвигаются стулья, мечется по полу щетка, открывается и закрывается дверца шкафа.

Это был июнь 1941 года… Они сдавали экзамены. В десятом классе будут учиться вместе, вместе окончат школу, через год вместе поступят в институт.

Когда начались бомбежки, Надин отец стал присылать телеграмму за телеграммой, звал к себе Надю и ее мать.

Они решили ехать обе. Александра Павловна убеждала Костину мать ехать вместе с ними:

— Говорят, ученья не будет, в школе — госпиталь, у Кости пропадает год… А кроме десятилетки, там есть техникум… не знаю какой… но ведь это не важно! Из техникума в армию не берут, вы же сами понимаете, Зинаида Львовна: его год на очереди!

Мама слушала ее, молчаливая, бледная и грустная. А Костя резко сказал:

— Именно поэтому не поеду никуда и ни в какой техникум не поступлю!

Накануне отъезда Зиминых они сидели у Нади в саду, вдвоем, в беседке.

— Дай мне что-нибудь на память, Надя, — сказал Костя.

Она спросила:

— Что?

— Все равно что, ну вот хоть этот листик красный сорви.

Надя встала, чтобы сорвать листик, ее коса скользнула на круглый деревянный стол и обвилась вокруг Костиной руки тяжелой шелковистой цепью.

Когда Надя опять села на скамью, Костя придержал шелковистую цепь свободной рукой. Надя улыбнулась шаловливо и обвила другой косой его руку, лежавшую сверху. Потом сама спрятала кружевной лист рябины в карман на его груди. Тогда Костя не удержался и поцеловал Надю.

Как раз в эту минуту в беседку заглянула Александра Павловна. Надя гордо выпрямилась, освобождая свои волосы и Костины руки, и сказала матери:

— Это мой жених!

Учебники, приготовленные для десятого класса, так и остались лежать на полке.

Зимой Костя работал в маминой библиотеке. Библиотека обслуживала раненых. Потом его послали на лесозаготовки, а весной призвали в армию.

Надя писала часто. Самое длинное письмо Костя получил, когда лежал в госпитале, после ранения в ногу. Надя писала: «Имей в виду, Костя, каким бы ты ни вернулся — возвращайся ко мне».

Надя тогда уже училась в Москве, в институте, перешла на третий курс.

В госпиталь Косте написала даже Александра Павловна. Она подробно расспрашивала, как нога, демобилизуют ли теперь Костю или он опять уедет на фронт… По-видимому, опасалась, что «жених» вернется к ее дочери инвалидом.

Кстати, слово «жених» между ними не употреблялось никогда, да и поцеловались они только один-единственный раз. Ведь нельзя же считать поцелуем, когда Надя чмокнула его на вокзале в Москве, как чмокала подряд всех провожавших ее десятиклассников!

Надя уезжала в сентябре… Ровно три года прошло!

VIII

От станции до Костиного дома было пятнадцать минут нормальной ходьбы. Когда Костя провожал Надю, ему случалось растягивать до двадцати пяти. Если Костя шел в одиночестве и торопился, он поспевал к поезду за шесть-семь минут. В этот вечер Костя, сам того не сознавая, побил все свои прежние рекорды.

Перейдя мостик, задержался на секунду: не свернуть ли налево, не пройти ли сначала мимо Надиных окон? Правда, затемнение, но все-таки, если подойти совсем близко, должно быть, можно увидеть, не горит ли свет…

После короткого колебания Костя все-таки налево не свернул, а побежал дальше, к дому.

Дом, освещенный луной, казался грустным, покинутым, необитаемым. Резко выделялись на белой стене черные, сморщенные головки георгин, прибитых морозом. Прошуршали под ногами осенние листья и обрывки сухой картофельной ботвы. И здесь картошка доходила до самой террасы…

«Неужели мама и копала и убирала все это сама?»

Окна завешены плотно. Дом молчит…

«Мама уехала!» — с ужасом подумал Костя.

Он взбежал на крыльцо и постучал в дверь кулаком, постучал слишком громко, не рассчитав силы.

За дверью неестественно быстро послышались легкие шаги, мамины шаги, и мамин голос спросил;

— Кто там?

Костя, мгновенно перейдя от отчаяния к самому хорошему настроению, сказал деланным басом:

— Здесь живет гражданка Лебедева?

Дверь сейчас же раскрылась широко. Мама стояла на пороге. Она была такой маленькой, худенькой и… старой! Его лицо было в тени. Увидев военного, мама с ужасом спросила:

— Что? Что? Вы откуда?

Костя, испуганный ее испугом, сказал:

— Мама, это я!

Он только теперь понял, почему она открыла так неестественно быстро, понял, чем был для нее все эти годы каждый стук в дверь: не стук в дверь, а стук прямо в сердце!

Мама слабо крикнула:

— Костя!

Он подхватил ее и почти внес в дом — она была такая легонькая.

На столе — баночка с клеем, обрезки бумаги и материи и несколько библиотечных книг, разодранных юными читателями… Знакомая картина!

— Ты как же? Как же, Костя, милый?

Это «как же» означало: надолго ли? На несколько часов, проездом, или в отпуск (завязанная рука!), или, может быть… совсем, домой?

Костя, торопясь, рассказал про командировку.

Мама переспросила:

— Ночевать дома будешь? Две недели? Каждую ночь?

Эти две недели казались ей счастливой вечностью.

Она сидела на диване рядом с Костей, любовалась им, целовала его и молодела с каждой минутой. Прошло пять минут — мама помолодела на десять лет!

Какой непростительной свиньей он был бы, если бы, перейдя мостик, свернул налево!

Увидев, что мама опять вытирает глаза, Костя сказал с раскаянием:

— Мама, я такой дурак, я тебя напугал!.. А как у вас… — он немного покраснел, — все благополучно? Все здоровы?

— Да, да. У Нади ученье уже началось. Она много работает… Детка, милый, ведь ты с дороги… ты, должно быть, голодный. Посиди минуточку, я сейчас…

«Детка» встал во весь рост рядом с мамой, демонстративно распрямил плечи… Мамины брови приходились как раз на уровне его плеча.

— Ничего не поделаешь, дорогой, — привычка! В генералы произведут, а для меня — все «детка»!

Мама включила чайник и стала внимательно и тревожно обследовать содержимое буфета.

Костя ее не останавливал. Во-первых, традиция. Во-вторых, девятнадцатилетний аппетит не считается с такой мелочью, как позднее время и ужин, съеденный четыре часа назад. Кроме того, Косте хотелось увидеть собственными глазами, что мама найдет в буфете. Мама никогда не писала о продовольственных затруднениях, но Костя знал, конечно, что москвичам приходилось туго в эти годы. Он стал вынимать из мешка привезенные с собой деликатесы.

Мама сказала «Ох!», потом достала из буфета еще тарелку, положила на нее всего понемножку и вышла в сени. Постучала к соседям — по-видимому, там еще не спали.

Вернувшись, мама пояснила:

— У них девочка хворает.

Это было так похоже на маму… Вспомнилось детство. Костин отец рано умер. Мамин заработок был невелик — необходимое было, но Костя не был избалован изобилием.

Когда мама привозила из Москвы что-нибудь «вкусненькое», это всегда доставляло радость. А радостью всегда хочется поделиться. Через пять минут после маминого приезда все Костины приятели дружно похрустывали печеньем или делили апельсин по долькам — на восемь человек.

Иногда соседки упрекали маму в непрактичности, в том, что она неправильно воспитывает Костю.

Однажды Костя услышал такой разговор:

— Ну, посмотрите. Вы привезли Косте шоколаду, ему бы на несколько дней хватило, а какая польза — по кусочку на всю эту ораву?

Мама отвечала со своей милой улыбкой:

— Мамы, когда вы думаете о пользе для ваших детей — не думайте, что дети состоят из одних желудков.

А теперь Костя, улыбаясь, смотрел на мать. Конечно, ей одной хватило бы надолго… но… Он любил ее именно такой, свою неблагоразумную маму.

— Однако у вас поздно ложатся, — сказал он, — я думал, приеду в сонное царство.

Мама понимала его с полуслова.

— Иногда и поздно ложатся… например, я думаю, у Зиминых еще не спят. Александра Павловна говорила, что Надя сдает чертежи и много работает по вечерам.

Костя допил чай и встал:

— Я, мама… пойду пройдусь немножко…

Может быть, маме, как и всякой другой матери, хотелось, чтобы этот первый вечер он провел с ней? Во всяком случае, она такого желания не высказала. Костя крепко обнял ее и сказал, как бы извиняясь:

— Я очень быстро!

IX

Костя два раза обошел вокруг Надиного дома… В Надиной комнате открыта форточка, а в столовой — окно. Но шторы такие темные, что ничего решительно не видно. Тишина. Не может быть, чтобы легли спать с открытым окном в такую холодную ночь! Этого не допустила бы Александра Павловна, которая всего боится — начиная с простуды и кончая жуликами.

Костя подошел совсем близко к окну и вдруг заметил узенькую щелочку света и увидел, что в эту щелочку из комнаты выходит дым. Костя громко позвал:

— Надя!

В комнате послышалось удивленное восклицание, занавеска приоткрылась немного, и Костя увидел вполоборота Надино лицо, освещенное луной, — милое Надино лицо с прямыми бровями и тяжелые каштановые косы, хитроумным образом уложенные низко на затылке…

— Ох, Костя!.. Ты?! Надолго? Откуда ты взялся? Иди, иди, я сейчас открою!

Надя исчезла за занавеской, но Костя предпочел для скорости форсировать невысокий оборонительный рубеж в виде подоконника и очутился в комнате раньше, чем Надя успела повернуться к двери.

Он много раз думал об этой первой минуте встречи. Как поздороваться? За руку или…

Надя немедленно разрешила его сомнения, звучно поцеловав в обе щеки. Но когда Костя сам захотел обнять ее, Надя, улыбаясь, отстранила его от себя.

— Вот, познакомьтесь, пожалуйста… Это мой товарищ…

К нему вернулась способность видеть что-нибудь в комнате, кроме Нади.

Комната была полна дыма, табачного дыма. На двух чертежных досках были наколоты два огромных чертежа, кругом в деловом беспорядке лежали тетради, готовальни, счетные линейки и очень толстые учебники.

А в самом центре дымовой завесы стоял недоумевающий молодой человек в круглых очках. Он был немного старше Нади и Кости, из тех непропорционально высоких и узкоплечих молодых людей, про которых говорят уже не «этот высокий», а «этот длинный». Он вежливо протянул длинную узкую руку:

— Бочкарев.

— Лебедев, — ответил Костя, стараясь не раздавить эту слабую, вялую руку.

— Вы работаете, — сказал он. — Надя, я сейчас уйду, ты прости, что я так поздно, я только на самую маленькую минутку.

Надя запротестовала и заставила его сесть. Посыпались неизбежные бессвязные вопросы и ответы. Надя крикнула в дверь:

— Мама! Мама! Посмотри, Костя приехал!

Александра Павловна, только что проверявшая запоры на двери в передней, удивленная, воскликнула:

— Откуда приехал? Костя, как ты вошел? Каким образом?

Надя ответила с исчерпывающей точностью:

— С фронта. Через окошко.

«Очкарик», как мысленно уже окрестил Бочкарева Костя, вернулся к своему чертежу и счетной линейке.

В разговор он не вмешивался. Что это? Деликатность или, наоборот, презрение?

У Очкарика был очень ученый вид, и Костя чувствовал себя по сравнению с ним безнадежным мальчишкой.

Надя заметила все: и медали, и новый орден, про который Костя еще не успел написать, и Костино загорелое лицо, «прямо даже странно видеть по сравнению с обыкновенными людьми».

Александра Павловна два раза сказала, что уже первый час, и три раза спросила Костю, подсев к нему, страшно ли было на фронте.

Надя раскрыла пузырек с тушью:

— Ты не обидишься, если я буду чертить?

— Когда сдаете?

— Завтра.

Костя взял со стола толстый кирпичеобразный учебник в девятьсот страниц. Перелистывая учебник, вдруг сказал грустнее, чем ему самому хотелось бы:

— Эх, когда-то я буду опять сдавать что-нибудь?

И вдруг отозвался Очкарик из своего угла:

— Ничего! Вы еще молодой. У вас все впереди, и экзамены, и зачеты.

Что это? В утешенье говорится? Или, наоборот, хочет подчеркнуть, какой Костя по сравнению с ним безнадежный мальчишка?

Потом Костя услышал, как Александра Павловна шепотом спросила Надю:

— Костя будет ужинать?

Надя гневно дернула плечом. Костя встал:

— Ты завтра с каким поездом поедешь?

— Семь сорок.

— Можно, я за тобой зайду?

…Мама, кажется, не ожидала, что он вернется так быстро. Но в кухне уже был приготовлен бак с горячей водой, мохнатое полотенце и Костины домашние тапочки.

Тапочки оказались малы. Костя, надев их на босу ногу и примяв задники, прошлепал из кухни по коридору и с удовольствием посмотрел на белые простыни и знакомое пушистое одеяло.

Уже лежа в постели, он спросил по возможности равнодушным тоном:

— Кто этот Очкарик там, у Зиминых?

— Какой «Очкарик»? — переспросила мама. По звуку ее голоса было ясно, что она уже поняла какой.

— Ну… Очкарев, Бочкарев? Как его там?.. Студент тоже.

— Алеша Бочкарев? Он на одном курсе с Надей.

— Здесь живет или в Москве?

— Здесь, на Первомайской улице. Да неужели ты его не помнишь? Он у меня был одним из самых прилежных читателей. Впрочем, он постарше вас. Когда он кончал, ты, по-моему, еще не очень чтением интересовался…

— Должно быть, главный отличник у них? — презрительно фыркнул Костя.

— Да, он как будто хорошо учится.

Главный отличник… И Надя главная отличница… Занимаются вместе… Живет вредоносный Очкарик на Первомайской улице… И ездят они каждый день вместе в институт. Очкарик отдает Наде свой плащ, если дождь пойдет… Очкарику Александра Павловна говорит: «Ведь вы ее до самого дома проводите?»

Мама потушила верхний свет и поцеловала Костю:

— Спи, милый!

Укладываясь поудобнее, Костя пробормотал что-то о своей ненависти к тыловым крысам. Но мама всегда любила справедливость.

— Между прочим, он был контужен под Сталинградом, — сказала она, — и после этого его демобилизовали.

— Кого? — хмуро переспросил Костя, уже прекрасно поняв кого.

— Алешу Бочкарева.

Мама осторожно дотронулась до Костиной забинтованной руки:

— Не болит?

— Нет.

Он взял мамину руку и прижал ладонью к своей щеке:

— Мама, я дурак?

— Пока не замечаю этого.

Перед тем как начать видеть сон, Костя успел подумать, что его мама обладает ценным и редким (для родителей) качеством: у нее есть чувство юмора.

А Зинаида Львовна долго еще не ложилась. Ей был дорог каждый час, каждая минута, которые ее мальчик проведет с ней. Она сидела в темноте и слушала его дыхание.

Она разбудила его ровно в шесть. Ее удивило, как быстро он проснулся и встал, удивила неторопливая быстрота его движений.

Он вошел в кухню со стаканом в руке:

— Горячая вода есть?

Он стал наливать из чайника.

— Постой, детка, — сказала она. — Еще не вскипела.

Когда Зинаида Львовна вернулась в комнату, она увидела, что «детка» сидит перед зеркалом и намыливает кисточкой щеку. Зинаида Львовна всплеснула руками:

— Котя, ты бреешься!

Разумеется, Надю пришлось ждать. Костя это предвидел и вышел из дому с запасом в десять минут. Костя ходил по террасе и поглядывал в сторону Первомайской улицы, откуда, по всей логике вещей, должен был появиться ненавистный Очкарик.

Он появился гораздо позднее, когда Надя и Костя уже пересекли базарную площадь. Он появился вдалеке, в другом конце площади, и, приветственно помахав длинной рукой, исчез за домами. Он шел к станции параллельной улицей, самым неудобным путем, который только можно придумать, и самым грязным путем.

На платформе Костя увидел его еще раз, опять издали. Приветственный взмах длинной руки — и Очкарик понесся к самому дальнему вагону, в хвосте поезда.

О, деликатный Очкарик! Ладно, живи, Очкарик! Учись в институте вместе с Надей, можешь даже отдавать ей свой плащ, чтобы она не промокла под осенним дождем! А я повоюю и за тебя, поскольку ты герой Сталинграда. Но дай мне эти две недели почувствовать себя по-настоящему дома. Дай мне хоть на минуточку — по утрам и вечерам — забывать, что я младший лейтенант Лебедев, и быть просто Костей Лебедевым.

Учись, Очкарик! Но помни, что ты должен учиться хорошо, ты должен учиться отлично, не напутай чего-нибудь со своей счетной линейкой, помни, что ты учишься не только за себя, а и за меня — младшего лейтенанта!

X

Иван Иванович всегда входил в класс со звонком. Ни на полминуты раньше, ни на полминуты позднее. А в конце урока — последняя фраза объяснения, короткая пауза и вместо точки звонок, возвещающий перемену. Каким образом, ни разу не взглянув на часы, Иван Иванович умел так точно рассчитывать свое время, было загадкой для всей школы.

Иван Иванович преподавал математику в старших классах, а арифметику только в четвертом «А», временно заменяя заболевшую учительницу.

Девочки из старших классов спорили, даже пари держали: может ли Иван Иванович опоздать или пропустить урок? Утверждали, что может, конечно, только новички. Все хоть немного знавшие Ивана Ивановича понимали, что это случай невероятный.

Вот и сегодня. Не успела старательная и старенькая тетя Мариша в школьной раздевалке подойти к рубильнику и оборвать на высокой ноте звон, разносившийся по всем этажам, а Иван Иванович уже в дверях.

Девочки как-то особенно дружно и четко встают, садятся…

Вот уже неделю Светлана встает и садится вместе с почти еще незнакомыми девочками, и каждый раз это доставляет ей острую радость.

Сначала было трудно привыкнуть к строгому распорядку дня и к тому, что она почти все время на людях. Слишком долго Светлана была предоставлена самой себе, слишком большой перерыв был в ученье.

Поражала, трогала, а порой и утомляла забота о ней. О Светлане заботились не просто из жалости или по доброте, как было в эти страшные годы.

Воспитательницы и няни в детском доме, учителя в школе жили заботами о детях — это было их любимое дело.

Ребята выходили каждое утро стайкой из детского дома — те, кто учился в первую смену. Уже в переулке мальчики сворачивали направо, а девочки налево — в свою школу. В широких, светлых коридорах, в просторных светлых классах девочек из детского дома уже невозможно было отличить от других школьниц: они становились школьницами, как все. Почти все эти девочки уже давно жили в детском доме, у них не было такого большого перерыва в ученье, как у Светланы. Ее сверстницы учились в шестом или седьмом классах. В четвертый «А» вместе со Светланой входили только маленькие Аня и Валя Ивановы, неразлучные близнецы, тихие, скромные, старательные, похожие друг на друга.

Светлану очень угнетало, что почти все девочки в классе были на два, а то и на три года моложе ее. Хорошо еще, что ростом невелика — кто не знает, сколько ей лет, и не заметит разницы, — но она чувствовала себя настолько взрослее их! Ей сразу понравилась ее соседка по парте — Галя Солнцева, с ясными голубыми глазами и толстенькой короткой косой с золотистым завитком на конце.

Понравились Лена Мухина и Маруся Пчелкина, объединенно называемые «мухи», — еще одна неразлучная пара.

Галя Солнцева тоже очень дружила с ними. В классе Галю любили, ее называли Галочкой, Солнышком, иногда Мухой Третьей.

На перемене Галя рассказывала Светлане о том, какие замечательные отличницы обе «мухи». Туся Цветаева стояла в дверях, заглядывая в коридор, чтобы вовремя крикнуть: «Иван Иваныч идет!»

Эта румяная, живая девочка тоже казалось Светлане очень привлекательной.

— Тебе нравится Туся? — спросила она. Галя деликатно ответила:

— Не очень…

Если Галя говорит «не очень нравится», значит — «очень не нравится». Почему бы это? А тут как раз зазвенел звонок, вошел Иван Иванович. Пришлось поскорее выбрасывать из головы все, кроме арифметики. На уроке Ивана Ивановича не может быть никаких посторонних мыслей.

Даже на стул не присел, раскрывает записную книжку и прямо с места в карьер:

— Мухина!

Лена Мухина, Муха Черная, невысокая девочка с умным и энергичным лицом, отвечает на вопрос, как всегда, толково и точно.

— Цветаева!

Туся вскакивает и говорит, глотая слова, — ей хочется рассказать как можно больше, даже то, о чем ее не спрашивали.

Иван Иванович останавливает ее движением руки.

— Пчелкина!

Маруся Пчелкина, Муха Белая, всегда так стесняется, отвечая урок. И до того она светленькая, голубоглазенькая и кроткая…

К доске Иван Иванович не вызывает. В начале урока ему отвечают с места, по вопросам, вразбивку. Весь класс в напряжении. Ивана Ивановича боятся, но любят. Именно потому, что любят, боятся еще больше.

Вот он шагает около столика и в проходах между партами, высокий и худой, очень подвижной, в неизменном своем костюме цвета перца с солью.

Бородка и волосы у него тоже цвета перца с солью.

А если кто зазевается, не сразу ответит или напутает что-нибудь, так и посыплются разные обидные словечки, с перцем, с солью.

— Короткова!

Короткова встает, глаза ее наполняются слезами. У этой девочки на фронте погиб отец, недавно только получили извещение. Она совсем не может разговаривать — сейчас же начинает плакать.

Другие учителя не спрашивают ее. Иван Иванович спрашивает на каждом уроке, и с каждым разом голос Катюши Коротковой звучит увереннее и тверже. Иван Иванович подошел вплотную к ее парте, чуть наклонился и как-то особенно бережно выслушивает ее ответ.

Не очень хорошо ответила Катюша, но Иван Иванович кивнул головой и поставил в записной книжке против ее фамилии (так, чтобы соседки видели) одобрительную закорючку.

Да, его есть за что любить, но и бояться, конечно, тоже необходимо.

Вот он повернулся и встретился глазами со Светланой.

— Соколова!

Светлана встает, волнуясь больше, чем на всех других уроках. По арифметике ее еще не спрашивали ни разу.

— Ты уже училась в четвертом классе?

— Нет, я только третий кончила. Со мной занимаются сейчас, я повторяю…

— Трудновато приходится? Перезабыла?

Теперь он подошел совсем близко, и глаза у него оказались неожиданно светлыми и добрыми. Издали они кажутся совсем другими из-за серых, косматых бровей.

И совсем просто было ему ответить:

— Да.

— Попробуй решить задачу.

Когда Светлана стала писать на доске условие задачи, у нее было ощущение человека, когда-то в детстве умевшего плавать, но теперь не верящего в свои силы: «А вода глубока, не выкарабкаться, сейчас буду медленно погружаться «с головкой» и «с ручками».

Иван Иванович не торопил. Вот так же отвечала ему Катюша Короткова — могла думать, сколько ей хочется. И вдруг оказалось, что задача совсем простая, даже как будто знакомая, что плыть не страшно, Светлана уже не боялась утонуть.

— Сначала узнаем… Во втором вопросе узнаем…

Еще раз сложить центнеры, потом тонны… Но она забыла, сколько центнеров в тонне — десять или сто? Кажется, сто. Светлана писала одну цифру за другой. По лицам девочек она поняла, что ошиблась. Взяла тряпку и стерла написанное. Нет, как будто правильно получается: 635 тонн 11 центнеров. А к ним прибавить…

И опять весь класс молчаливо подтверждает: неверно! Светлана положила мел и сказала с отчаянием:

— Забыла!

Обычно в таких случаях Иван Иванович вызывал другую девочку на помощь, иногда у доски собиралось трое или четверо. Поднялось несколько рук. Туся Цветаева подняла выше всех, улыбалась и даже шевелила пальцами от нетерпения. Мухи и Галя Солнцева рук не подняли, на их лицах выражалось страдание.

— Солнцева, напомни, — сказал Иван Иванович, как будто не замечая поднятых рук.

Галя подошла к доске и, подавая Светлане мел, сказала:

— Их десять, а не сто. Пиши один, а другой один прибавь к тоннам.

С точки зрения математической, это было очень несовершенно выражено, но Светлана поняла сразу. Все вспомнила о центнерах и тоннах.

Она стерла «635 т. 11 ц.» и написала: «636 т. 1 ц.»

Сказала смущенно:

— Я думала, что центнер от слова «сто».

— Правильно думала, — подтвердил Иван Иванович. — Почему же он так называется?

— Ах да! — радостно вспомнила Светлана. — В нем сто килограммов!

Галя отступила к окну, стараясь показать, что Светлана отлично управляется без нее. Даже решилась спросить:

— Мне можно сесть, Иван Иванович?

Он усмехнулся:

— Садись, Ясное Солнышко!

Когда Светлана возвращалась на свое место, она была твердо уверена, что никогда в жизни не забудет, сколько центнеров в тонне и сколько килограммов в центнере.

Перед тем как рассказывать дальше, Иван Иванович диктует номера заданных на завтра задач и примеров. Пока девочки пишут, ходит между партами и успевает проверить несколько домашних работ.

— Мушка, дай промокашку! — шепчет Муха Белая своей подруге.

Иван Иванович говорит сурово:

— Не жужжать! — И добавляет, вышагивая длинными ногами по классу, растягивая одни слова и скороговоркой произнося другие: — Прромокашки, зубные щетки, носовые платки и гребешки должны быть у кажждого иннндивидуальны!

Как опытный артист, он делает паузу «на смех». Иван Иванович любит пошутить и любит, чтобы оценили его шутки. Это короткие антракты, предохранительные клапаны, открываемые во время урока. Без них слишком велико было бы напряжение в классе.

Галя, на беду, смешлива. Другие давно уже отсмеялись и пишут дальше.

— Солнцева! Довольно веселиться, пиши внимательнее.

XI

На последней перемене в класс заглянула вожатая — девятиклассница Лида Максимова:

— Девочки, помните — у нас сбор!

Этой осенью Лида выросла на целый каблук, стала подвязывать крендельком темные косички и в первый раз надела платье с прямыми твердыми плечиками. Девочкам из четвертого «А» она казалась совсем взрослой.

После звонка Лида появилась опять:

— Пошли, пошли! Аня, Валя, обязательно приходите!

Девочки из детского дома обычно не ходили на школьные сборы. Но Аня и Валя знали, что сегодня будет очень интересно, и решили остаться.

Галя защелкнула портфель и крикнула Мухам:

— Мухи, подождите, мы идем!

Ей было неловко уйти без Светланы.

А Светлана не торопилась. Не поднимая глаз, она перекладывала что-то у себя в пенале, учебники еще лежали на парте.

— Пойдем, Светлана!

— Не жди меня, ступай. Я не пойду, — сказала Светлана тихо.

— Как — не пойдешь? — испуганно зашептала Галя. — Почему? Ох!.. Ты без галстука!.. Забыла, да? Или у тебя нет еще?

Вожатая подошла к ним:

— Это новенькая ваша? Светлана Соколова? Что же ты, Светлана, идем!

— У нее галстука нет, — вмешалась Нюра Попова, которой до всего было дело.

— Ничего, — сказала Лида, — пойдем так. Для первого раза прощается, — и взяла Светлану за руку.

Светлана стояла, то поднимая, то опуская крышку парты:

— Я не пионерка!

— Как же так? — удивилась Лида. — Ах да! Ведь ты… Все равно пойдем; как гостья у нас посидишь, а в ноябре дашь торжественное обещание и будешь настоящей пионеркой.

Светлана ответила страдальческим голосом:

— Нет, я не хочу.

— Как? Пионеркой не хочешь быть?

Туся Цветаева насмешливо сказала:

— Она в оккупации жила, ее фашисты научили, вот и не хочет!

— Замолчи! — строго сказала Лида.

Светлана, сжав кулаки, метнулась к Тусе. Вожатая с трудом удержала ее.

— Девочки, уйдите! Все уйдите! Идите в пионерскую комнату и ждите меня там.

— Не смеет! Она не смеет мне говорить так! — кричала Светлана. — Моя мама коммунисткой была, они ее убили за это! Никто не смеет мне так говорить!

Вожатая крепко держала ее за обе руки:

— Ну успокойся, успокойся!.. Уйдите, девочки!.. Сядь, Светлана, давай спокойно поговорим… Почему ты не хочешь быть пионеркой?

Светлана заговорила уже со слезами на глазах:

— Когда нас в третьем классе всех принимали… я больна была… а потом хотели осенью… а осенью немцы пришли… Ты думаешь, я не жалела, что у меня галстука нет? Уж я бы его вот как берегла!.. А теперь… что же я… торжественное обещание давать?.. С маленькими, с девятилетними?.. Ведь мне уже тринадцать с половиной лет! Я лучше через год прямо в комсомол…

Нюра Попова, которой до всего было дело, как раз в эту минуту просунула в дверь свой острый носик и воскликнула удивленно:

— Тринадцать лет? И только в четвертом классе учится?!

У Светланы опять начали кривиться губы:

— Вот видишь!

Лида подошла к двери:

— Нюра, уйди!

— Да я ничего! Ты придешь, Лидочка? — Нюра исчезла за дверью.

Светлана встала:

— Иди к ним, Лида, они тебя ждут. Только не говори, пожалуйста, никому.

Лида обняла Светлану — она знала, что иногда это помогает.

— Как же я тебя одну отпущу — такую расстроенную?

А из пионерской комнаты — нарастающий гул, там четвертый «А», предоставленный самому себе. И Евгении Петровны, классной руководительницы, нет, на беду, — хворает уже вторую неделю.

Лида заторопилась в пионерскую комнату:

— Подожди меня, Светлана, не уходи, я сейчас. Я только скажу им, чтобы они не кричали.

Когда Лида через минуту вернулась в класс, Светланы там уже не было.

Очень немногие девочки слышали то, что сказала Светлане Туся. Нужно ли говорить о поведении Туси сейчас, на сборе, или лучше с ней одной? Ведь Светлана просила не рассказывать, ей будет неприятно, если весь класс…

Ах, если бы эти маленькие девочки знали, как трудно бывает вожатой, когда вот такие непредвиденные обстоятельства!

На следующий день Светланы в классе не было. Муха Черная, староста, спросила сестер-близнецов из детского дома:

— Аня, Валя, а где Светлана? Почему не пришла?

Эти девочки всегда ходили вместе, и звали их через тире: «Аня-Валя», как будто это было одно двойное имя.

— Она пришла, — ответила Аня (она всегда отвечала за обеих), — только она теперь будет не у нас, а в четвертом «В», ее перевели.

Евгении Петровны сегодня опять не было, опять ее заменяли другие учителя. Первый урок был арифметика. Ивану Ивановичу сказали, кто отсутствует и почему. Гале показалось, что он пожалел о Светлане.

В конце урока, закрывая журнал и обводя взглядом класс, он вдруг сказал:

— Пасмурно что-то у вас сегодня, и даже Солнышко в тучах… — Он посмотрел на Галю Солнцеву: — Что, без подружки своей скучаешь?

Галя действительно уже привыкла к своей соседке за эти несколько дней. На перемене она расспрашивала Аню-Валю, что было вчера в детском доме.

— Ничего не было, — сказала Аня. — Мы ничего никому не рассказывали. Светлана велела не говорить.

Галя вздохнула. Должно быть, Светлана сама попросила перевести ее в другой класс.

— А у вас в детском доме знают, что Светлана не пионерка?

— Знают. Ей вожатая еще раньше говорила, что ее примут в ноябре.

— А Светлана?

— Она тогда ничего не ответила.

На большой перемене Галя вместе с Мухами поднялась на самый верхний этаж — внизу был только их класс, четвертый «А». В четвертом «В» они почти никого не знали — этот класс был целиком переведен из другой школы.

— Вы кого ищете?

— Соколову.

— Она в учительскую пошла, за картами.

Спустились в учительскую. А там сказали, что Соколова только что понесла карты наверх — должно быть, по другой лестнице.

Опять поднялись наверх, заглянули в четвертый «В». Карты уже лежали там, их развешивала незнакомая круглолицая девочка, но Светланы в классе не было. А тут звонок…

В коридоре они столкнулись с вожатой Лидой, которая тоже разыскивала Светлану. Лида очень огорчилась, узнав, что Светлана будет в другом классе.

— Как нехорошо получилось, девочки! Ведь, должно быть, она сама просила ее перевести.

Галя увидела Светлану только в раздевалке, после уроков. Светлана стояла уже одетая с каким-то задумчивым, отчужденным видом. Она поджидала Аню-Валю: в ее новом классе попутчиков из детского дома не было.

Галя подошла к ней:

— Как жалко, что тебя перевели! — сказала она. — У нас все очень жалеют… И Лида тоже.

— Что же делать, — коротко и даже как будто враждебно ответила Светлана. И сейчас же отвернулась. — Аня-Валя, пошли!

Уже во дворе их перегнал Иван Иванович.

— Соколова, как на новом месте центнеры поживают? — добродушно окликнул он.

Светлана, вся вспыхнув, ответила:

— Ничего…

Когда они подходили к детскому дому, Светлана повелительно сказала Ане-Вале:

— Вы у нас никому не говорите, что я в другом классе!

И Аня-Валя покорно молчали…

На следующий день Иван Иванович спросил руководительницу четвертого «В», куда, как ему сказали, перевели Светлану:

— Как у вас Соколова с именованными числами справляется?

Учительница ответила даже несколько удивленно:

— Соколова?.. Хорошая девочка. Я ее как раз сегодня спрашивала, очень толково отвечала.

Иван Иванович одобрительно кивнул головой:

— Ну-ну!

Как раз в это время Галя опять разыскивала Светлану на верхнем этаже. Одна, без Мух. Она боялась, что Светлана опять посмотрит враждебно и скажет какую-нибудь резкость — пускай уж лучше ей одной скажет!

И опять, как вчера:

— Соколова в буфете…

А в буфете Светланы нет.

— Она в библиотеку пошла…

И там не видно Светланы.

Казалось, что Светлана играет с Галей в прятки.

Несколько раз на лестницах, в коридоре, в буфете Галя видела вчерашнюю круглолицую девочку и встречала ее удивленный взгляд.

И все время перед глазами стояло грустное лицо Светланы, такое, какое было у нее вчера в раздевалке, отчужденное, даже как будто враждебное.

Три перемены, включая и большую, Галя потратила на поиски. Даже на уроках думала только об этом, даже Мухам отвечала невпопад… Мухам-то еще полбеды — Ивану Ивановичу ответила невпопад! Он посмотрел сурово — затуманилось Солнышко или нет, а на уроках должна быть полная ясность!

Наконец на последней перемене Галя опять поднялась наверх и решила ждать у двери четвертого «В» до самого звонка, с риском опоздать на географию. Почему-то она была уверена, что в классе Светланы не будет. Гале уже начинало казаться, что школа — совсем не школа, и что вообще все эти лестницы, все эти поиски и таинственные исчезновения Светланы — просто обыкновенный страшный сон, когда ищешь, входишь — и вдруг все оказывается совсем не то, ничего и никого не узнаешь, все незнакомое…

— Ты опять Соколову ищешь? — остановили ее в коридоре девочки. — Она только что в класс пошла, цветы поливает.

Галя открыла дверь. Пустой класс. Открытые окна. Светланы нет. С маленькой лейкой в руках стоит круглолицая девочка и поливает цветы.

Галя испуганно смотрела на круглолицую девочку, а круглолицая девочка — на Галю… и тоже начала немножко пугаться, даже порядочно воды пролила на пол.

— Кого ты ищешь? — спросила она наконец.

— Соколову, из вашего класса.

Круглолицая девочка неожиданно улыбнулась:

— Так Соколова — это я!

А у Гали все захолодело внутри, как будто она попала в заколдованное сказочное царство, где худенькая Светлана прямо почти на глазах превратилась в незнакомую круглолицую девочку.

XII

Дома Галя обедала и ужинала без аппетита, вечером на папины и мамины вопросы тоже отвечала невпопад. Мама даже пощупала губами Галин лоб, но жара, разумеется, не было.

— Что с тобой? — спросила мама. — Или отвечала неудачно?

— Да, — сказала Галя, — Ивану Ивановичу.

— Сколько же он поставил?

— Он у себя в книжечке, я не видела.

— Ну ведь не двойку же? Да ты, Галочка, не огорчайся так — исправишь.

Гале стало совестно, что мама беспокоится из-за предполагаемой двойки, и она сказала с тяжелым вздохом:

— Да я не потому.

Мама и папа переглянулись. Потом папа взял газету, а мама стала убирать посуду в буфет.

А Галя ходила от окна к окну и пощипывала узкие зеленые листья у пальмочек, даже оторвала один. Мама и папа сделали вид, что ничего не заметили. Потом Галя остановилась посередине комнаты и проговорила совсем трагическим голосом:

— Ну вот скажите: если я знаю, что кто-то делает что-то нехорошее, нужно сказать или нет?

Папа сразу отложил газету, а мама закрыла буфет. Папа спросил:

— Кому сказать?

— Ну… учителям!

— Может быть, сначала постараться, чтобы этот человек сам перестал делать нехорошее? — осторожно сказал папа.

— Меня не послушает. Скрывается от меня и от всех. Убегает. Видела его вчера и сегодня только в раздевалке. Сегодня, как только я вошла, вышел и ушел с Аней-Валей! По-моему, даже подозревает меня уже и ненавидит!

— Кто ушел с Аней-Валей? Кто ненавидит? — в один голос спросили папа и мама.

— Этот человек.

— Ты бы рассказала, Галочка, все, — посоветовал папа, — а то мы с мамой ровнешенько ничего не понимаем.

— Даете слово, что никому никогда про этого человека не расскажете без моего разрешения?

На этот раз мама и папа ответили невпопад. Мама сказала:

— Даю.

— Я такого слова не даю, — сказал папа.

— Почему не даёшь?

— Потому что раз слово дал — полагается его держать. А может быть, окажется, что этот человек разбойник или вредитель какой-нибудь, тогда я сразу иду к телефону и набираю ноль два, а что мама будет делать со своим честным словом?

— Я сказала не вообще, а без моего разрешения.

— А вдруг ты разбойника пожалеешь и не разрешишь?

— Это не разбойник, а девочка.

— Девочки тоже иногда бывают порядочные разбойницы… А ну-ка, Галочка, — папа пересел с кресла на диван и по дороге прихватил с собой Галю, — сядем мы с тобой рядком да поговорим ладком… Рассказывай про свою разбойницу.

Теперь Галя сидела между папой и мамой и видела совсем близко их внимательные глаза. Галя подумала, как страшно важно для папы и для мамы все, что ее занимает и волнует, и как хорошо, когда можно все, что тебя занимает и волнует, кому-нибудь рассказать.

И не нужно никаких особых честных слов, потому что у папы и мамы все слова честные.

Потом Галя подумала о Светлане — что некому ей рассказать про свои обиды и огорчения и никому про ее огорчения неинтересно слушать. У Гали затряслись губы…

Когда она кончила рассказывать, папа спросил, вставая:

— Где этот детский дом? Галя тоже вскочила с дивана:

— Папа, ты что хочешь делать? Ты хочешь туда идти?

— Для начала хочу позвонить по телефону. Даешь разрешение?

— Папа, если ей что-нибудь будет из-за меня…

— Честное слово, Галочка, я буду говорить так, будто та разбойница — моя собственная разбойница!

— Ну, тогда звони.

— По-моему, лучше не по телефону, — сказала мама.

— Так я же только сговориться, когда прийти.

В детском доме ответили, что директора нет, просили позвонить утром или прямо зайти. Говорила дежурная воспитательница. Папа положил трубку и вопросительно посмотрел на маму и на Галю.

— Лучше бы прямо с директором… — нерешительно проговорила мама.

— Хорошо, — сказал папа, — в таком случае, отложим до утра.

XIII

В это утро тетя Мариша в школьной раздевалке, как представитель власти, выслеживала правонарушителя. С молниеносной, почти автоматической, быстротой принимая и размещая на вешалках пальто девятиклассниц, она успела сказать:

— Вот эта девочка уже второй день: придет, пальтишко снимет вместе со всеми, а повесить мне не дает. Постоит немного… подружки в класс, а она оденется опять и уходит. А чуть звонок — опять, в школу, прямо с улицы. Стоит у двери и подружек ждет.

— Какая девочка? — спросила Лида Максимова.

— Вон: черненькая, кудрявая, в красном берете… Первый раз я думала — может, она забыла что, домой опять побежала. А теперь вижу — не в этом дело. Подозрительно мне ее поведение.

— Да где же? Где она? — сама удивляясь своему волнению, спрашивала Лида.

— Там, там, в уголке, за скамейкой…

Но красный берет был уже в тамбуре, между двумя стеклянными дверями.

— Светлана! — крикнула Лида. — Тетя Мариша, дайте мне скорее мое пальто! Девочки, пропустите, пропустите меня скорее! Это моя!.. То есть не моя, но все равно — наша!

И Лида исчезла за дверью.

Девочки выбежали вслед за ней на крыльцо. Ни красного берета, ни синей Лидиной шляпки…

— В чем дело? — спросил Иван Иванович, входя в раздевалку вместе с руководительницей четвертого «В». — Почему такое волнение?

Узнав причину волнения, он спросил учительницу:

— Светлана Соколова? Но ведь она была вчера на уроке? Вы спрашивали ее вчера!

— Наташу Соколову, — возразила та. — В четвертом «В» ни одной Светланы нет!

Тогда Иван Иванович потребовал у нянечки обратно свои калоши, а руководительница четвертого «В» пошла прямо в кабинет директора и сообщила таким голосом, будто предупреждала о могущем быть землетрясении:

— Иван Иванович просил предупредить, что он может опоздать на урок!

Маленький сад между двумя высокими домами.

Легкой спиралью кружит ветер на дорожках осенние листья.

Одна скамейка совсем в стороне, ниоткуда ее не видно за широким стволом дерева. Можно посидеть здесь, как вчера.

В саду никого нет. Дошколятам еще рано гулять, а те, кто во вторую смену учится, встают не торопясь, будут готовить уроки. А кто в первую смену — уже входит в класс…

Вчера здесь был слышен — правда, очень слабо, но все-таки был слышен — школьный звонок.

Из подъезда вышла женщина с кошелкой. Хозяйка отправляется за покупками. Кошелка огромная, да еще зеленая авоська на руке висит… Большая, должно быть, семья у этой женщины!

А другая женщина, наоборот, вошла в ворота. Заглянула в сад, присела на скамейку. Потом мимо всех подъездов прошлась, даже в закоулок посмотрела между домом и каменной стеной забора.

То ли квартиру чью-нибудь ищет, то ли думала, что двор проходной… А другого выхода нет, вот она и уходит. Нет, не ушла, остановилась на улице за воротами… Немножко похожа на Галю Солнцеву, в особенности в профиль. Вот такой же вид бывает у Гали, когда она очень волнуется, жалеет кого-нибудь и не хочет этого показать, и хочет все поскорее уладить, и не уверена — рассердятся на нее или нет. Хорошая девочка Галя Солнцева, только не смей ты меня жалеть и не вмешивайся не в свои дела, а то рассержусь!

Галя сейчас уже за партой сидит, вынула тетрадь по арифметике… Вместе со звонком войдет в класс Иван Иванович.

Школа живет где-то за чужими домами своей размеренной жизнью. Как и накануне, Светлану охватило горькое чувство непоправимости. Вот и еще один школьный день проходит мимо нее. И никому до этого дела нет. Ну и пусть никому дела нет. Сама ушла и больше никогда не вернусь! А все-таки обидно сидеть вот так, совсем в стороне, когда все равнодушны и никто ничего не замечает!

Женщина у ворот поджидает кого-то. Вот увидела — помахала рукой.

Чудеса! Иван Иванович идет… и не в школу, а совсем в другую сторону. Не может быть — ведь сейчас звонок будет… Слабый звон донесся из-за каменной стены. Свершилось невероятное: Иван Иванович опоздал на урок!

Светлана даже привстала со скамейки и, притаившись за деревом, в тревоге смотрела на улицу.

Иван Иванович подошел к воротам… А из переулка, откуда ни возьмись, Лида Максимова, пальто внакидку, бежит запыхавшись…

Они знают женщину, похожую на Галю. Должно быть, это Галина мама, вот и все! Подойдя к ней, они как-то сразу успокаиваются и смотрят в сторону площади, откуда идет через улицу мужчина в коричневом пальто, под руку с Натальей Николаевной.

Школа и детский дом — все перемешалось, все приходит в движение… И вдруг Светлана увидела себя в самом центре.

Вот и кончился ее наивный обман. И как быстро!

Первой мыслью было — спрятаться в одном из подъездов. Они были как темные норы — пускай не очень надежное, но все же укрытие. Нет, теперь уже поздно: от ворот будет видно, как она побежит.

Светлане вдруг вспомнилось, как однажды с ребятами она ловила ежика в лесу. Застигнутый врасплох, он метался по дорожке, топал и хрюкал сердито: отстаньте, мол, некогда мне, какое вам до меня дело! А норка была далеко, до нее не добраться. Тогда ежик прибегнул к последнему средству самозащиты — свернулся клубком и выставил все свои колючки…

Наталья Николаевна пошла к воротам.

Можно себе представить, что делается сейчас в школе и в детском доме! Сейчас они войдут во двор все вместе….

Раздув ноздри, Светлана снова села на скамейку и стала ждать. Ежик свернулся клубком и выставил все свои колючки.

Мужчина в коричневом пальто, не дойдя до ворот, отчаянным жестом показал на свои часы, приподнял шляпу, не то здороваясь, не то прощаясь, и помчался к трамвайной остановке.

Потом Лида с Иваном Ивановичем пошли налево, в сторону школы, а предполагаемая Галина мама — направо. У ворот осталась одна Наталья Николаевна. Она знала, где нужно искать, она шла прямо к Светланиной скамейке.

Светлана молча встала ей навстречу.

Лицо Натальи Николаевны не было таким спокойным, как всегда.

— Как ты напугала нас, девочка!

Она крепко обняла Светлану (тоже, должно быть, знала, что это помогает). Это помогает почти всегда! Но Светлана еще не хотела сдаваться.

Они сели на скамейку.

Маленькие дошколята, неведомо откуда появившиеся вдруг во дворе, окружили скамейку, смотрели любопытными глазами.

Наталья Николаевна встала:

— Пойдем, Светлана.

Светлана ответила горячим шепотом:

— Наталья Николаевна, я в школу больше никогда не пойду!

Наталья Николаевна взяла ее за руку:

— Я тебя в школу не зову. Пойдем домой.

XIV

А дома — то есть в детском доме — было большое волнение.

Уходя, Наталья Николаевна строго-настрого распорядилась ребятам ничего не говорить, не устраивать суматохи.

Но пришла воспитательница Тамара Владимировна. Ее не успели предупредить. А тут позвонили из школы, спросили, не вернулась ли в детский дом Светлана Соколова, которая убежала куда-то и уже два дня не ходит в класс.

Когда что-нибудь случалось в отсутствие Натальи Николаевны, Тамара Владимировна всегда терялась. По ее репликам в телефон ребята поняли, что Светлана куда-то пропала.

А тут еще Аня-Валя были разлучены в этот день кашлем. Они всегда болели вместе, но Валя уже успела начать кашлять, Аня же еще не успела, поэтому Аня пошла в школу, а Валя осталась дома.

Под натиском Тамары Владимировны, без поддержки сестры Валя сдалась очень быстро и рассказала про Светлану все, что знала.

Теперь, в свою очередь, Тамара Владимировна позвонила в школу. Как раз в эту минуту в кабинете директора сидела Аня-без-Вали, которой тоже пришлось капитулировать.

Галя Солнцева и обе Мухи, узнав, что Аню «повели к директору», превозмогая естественный для каждой школьницы страх перед этим святилищем, добровольно явились к дверям кабинета.

Потом в школу вернулись Иван Иванович и Лида. В четвертом «А» начался урок, и все стало понемногу успокаиваться.

А в детском доме нянечка Тоня вдруг закричала:

— Идут! Идут! Нашлась! Отворяйте!

И дверь распахнулась раньше, чем Наталья Николаевна успела позвонить.

Светлана увидела встревоженные лица Тамары Владимировны и Тони, заплаканную Валю-без-Ани и маленького Славика с льняными волосами, к которому она уже успела привязаться. Из всех дверей в переднюю выглядывали ребята.

Появление Натальи Николаевны подействовало на всех, как хороший прием валерьянки.

Наталья Николаевна провела Светлану к себе в кабинет и, показав на диван, сказала:

— Посиди здесь.

А сама вышла восстанавливать нарушенный порядок.

На этом диване Светлана провела свою первую ночь в детском доме.

Диван широкий, коричнево-зеленый, приветливо-мягкий, даже странно было на нем спать с непривычки. А рядом в кресле сидела Наталья Николаевна, сидела до тех пор, пока Светлана не заснула…

Может быть, теперь выгонят из этого детского дома? Кажется, есть такие специальные детские дома для трудновоспитуемых детей… Может быть, отправят в такой детский дом? Тогда — прощай, диван!

Светлана прижалась щекой к пестрому валику…

Наталья Николаевна вернулась в кабинет: должно быть, нарушенный порядок уже восстановился.

Нет, еще не совсем восстановился порядок в детском доме. Звонок. Голоса в передней, шаги и опять какая-то суматоха.

Наталья Николаевна молча прислушалась.

Стук в дверь. Нянечка Тоня вошла в кабинет с испуганным лицом:

— Наталья Николаевна, Светланин лейтенант пришел и вас спрашивает!

Наталья Николаевна вышла в переднюю, оставив дверь кабинета открытой.

Первым движением Светланы было вскочить и мчаться в переднюю. Но она сейчас же опять села на диван. Ведь она не знала, зачем Наталья Николаевна сказала: «Сиди здесь!» — просто чтобы все наконец успокоились или в наказание. Если Наталья Николаевна посадила ее на диван в наказание, Светлана была готова сидеть на диване, пока не умрет от голода и жажды!

А в передней стоял Костя, без повязки на руке, с вещевым мешком за плечами. Он сказал, что командировка его кончилась, он возвращается в часть. Все свои дела в Москве он уже переделал, на утренний поезд не поспел, и получилось несколько часов свободных. Домой заехать он уже не успеет; кроме того, хотел узнать, как Светлана, а мимоходом взял два билета в кино… Как бы в доказательство, он вынул из кармана билеты и смущенно вертел их между пальцами.

— Говорят, очень хорошая картина и можно детям… Но… мне уже успели рассказать, что она тут у вас натворила. Вы теперь ее, должно быть, не отпустите?

Светлана не видела Костю, но ей было слышно каждое слово.

— Отчего же не отпущу? — спокойно ответила Наталья Николаевна и громко позвала: — Светлана!

Светлана сорвалась с места, но в дверях остановилась и медленно вошла в переднюю.

— Так вот, — сказал Костя, пожимая маленькую руку, — поскольку Наталья Николаевна разрешает, нам надо поторопиться.

Наталья Николаевна сказала:

— Одевайся скорее. — И повернулась к Косте: — Ведь вы ее до самого дома доведете?

Косте стало смешно и грустно.

Он посмотрел сверху вниз на свою крошечную даму.

— Ну разумеется! Если позволите, вам в залог свои вещи оставлю.

Когда они вышли на улицу, Костя спросил:

— Что ж, за руку мне тебя вести или отпустить на честное слово?

Он с удовольствием заметил, как изменилась внешность девочки. Новое драповое пальтишко, красный берет, который был ей очень к лицу…

— Вы меня будете ругать? — спросила Светлана.

— Обязательно. Была бы ты в моем взводе — суток десять получила бы, никак не меньше! Вот уж не думал, что Наталью Николаевну таким сокровищем награжу! Главное, не ожидал, что ты можешь с такой хитростью людей обманывать.

— По-вашему, обманывать нехорошо?

— Не только «нехорошо», а очень плохо!

— А вы меня сами обманули.

— Я — тебя?!

— Да. Вы. Меня. Обещали писать — не написали. Обещали заходить…

Костя постучал себя в грудь:

— А это кто — я или не я?

— Да уж… перед самым отъездом. Капитан-то ваш небось спросит, как вы меня устроили!

— Ну, знаешь!.. — Костя даже остановился от удивления и не сразу нашелся, что ответить. — Ты что же думаешь, меня в Москву послали, чтобы я с визитами расхаживал?

— Так вы ни к каким знакомым не ходили с визитами?

Яркая афиша над входом в кинотеатр помогла Косте сделать вид, что он не расслышал щекотливого вопроса. Светлана забеспокоилась:

— А мы не опоздаем?..

В фойе играла музыка.

— Зайдем в буфет, — сказал Костя. — Чего ты хочешь?

Светлана вдруг ахнула:

— Ой, Костя! Смотрите: пирожные!

Пирожные, настоящие, прямо как довоенные пирожные, были тогда новинкой даже для москвичей, продавались без карточек и стоили еще очень дорого. Даже те, кто их не покупал, радовались, на них глядя. Затейливая красивость розовых и белых кремов как бы предсказывала переход от суровых военных лет к мирному изобилию.

— Не надо, не надо, Костя! Смотрите, какие они дорогие!

Но Костя, с тем великолепным презрением к деньгам, которое бывает только у молодых военных, уже расплачивался с буфетчицей и занимал место за круглым столиком у окна.

— Костя, это «наполеон», мое любимое!..

У Светланы на щеках уже появились белые сахарные усики. Забыв обо всех огорчениях и тревогах этого дня, она наслаждалась минутой.

— Костя, а вы сами что же не берете? Костя, оно такое вкусное!

Костя не был уверен, полагается ли по хорошему тону, угощая пирожными свою даму, есть их самому. Но дама-то у него была такая маленькая! А пирожных он так давно не ел!

На всякий случай Костя все-таки огляделся. За соседним столиком сидел полковник с бронзовым лицом, весь в орденах, а рядом с ним — настоящая, взрослая и даже весьма красивая дама. И оба ели пирожные, причем полковник поглощал их с завидным аппетитом.

Костя, уже не сомневаясь больше, положил себе на тарелку «наполеон».

— Что же ты? Бери еще! — сказал он.

Светлана прошептала со счастливым вздохом:

— «Эклер» — тоже мое любимое! — и стала есть «эклер», но уже гораздо медленнее.

— Хочешь еще ситро?

— Хочу, пожалуйста…

Светлана выпила полстакана, отломила еще кусочек «эклера» и вдруг сказала с отчаянием:

— Костя, знаете, я не могу его доесть!

Костя засмеялся:

— Не можешь, так не ешь, что же делать.

У девочки был виноватый и умоляющий вид.

— Костя, я его не кусала, я его просто разломила пополам… Костя, может быть, вы… что же ему зря пропадать-то!

Костя не сомневался, что доесть пирожное с тарелки своей дамы — поступок, явно противоречащий хорошему тону. Но Светлана так серьезно огорчалась… К тому же «эклеры» были тоже его любимые. Сейчас начнется сеанс — люди потянулись в зал. Никто не обращает внимания.

Небрежным жестом Костя переставил тарелки и взял оставшуюся половинку «эклера». Когда вставал с набитым ртом, он заметил, что полковник и его дама тоже встали, смотрят на них и улыбаются оба.

Ох, эта ребячья способность краснеть по всякому поводу и без всякого повода!

XV

Когда потух свет, пирожные были забыты. Картина действительно была стоящая. Светлана и Костя вполголоса обменивались впечатлениями. Светлана смеялась именно там, где нужно смеяться, и очень верно подмечала удачные детали.

Перед последней частью вдруг оборвалась лента, и на минуту в зале стало светло.

Девочка осторожно дотронулась до Костиной левой руки, лежавшей на ручке кресла:

— Какой у вас большой шрам. Больно еще?

— Нет, — Костя подвигал пальцами. — Самую чуточку.

— А вы теперь почти уже не хромаете.

— Да. Говорят, пройдет совсем.

Светлане стало грустно и страшно за Костю. Отсюда — прямо на вокзал. И увезет его поезд навстречу пылающему закату, навстречу войне…

Опять потемнело в зале, осветился экран. Но Светлана не могла уже с такой непосредственностью волноваться за судьбу героев фильма. К тому же было ясно, что у них-то все кончится хорошо.

— Ты что скучная такая? — спросил Костя, когда они выходили из зала. — Или не понравилось?

— Очень понравилось. Спасибо вам.

— Так в чем же дело? Боишься, что тебе попадет за все твои подвиги?

— Костя, а вы сейчас прямо на вокзал?

— Как же я могу прямо на вокзал? А обещанная доставка на дом?

— Костя, а почему ваша мама не поехала вас провожать?

— Она нездорова, я ее отговорил. Если бы еще знать, на какой поезд попаду… Устала бы очень, а обратно одной возвращаться.

— Так вас никто на вокзале провожать не будет?

— Отчего же никто? Будут провожать…

Костя сделал едва заметную паузу и хотел сказать: «товарищи», но Светлана мягко докончила:

— Знакомые?

Это звучало уже не насмешливо, а сочувственно и грустно.

Костя подумал, что Светлана обеспокоена своими школьными и детдомовскими делами.

— Ничего, Светлана, не робей, как-нибудь обойдется… Это что, школа твоя?

— Нет, здесь мальчики учатся, а наша вон там, в переулке.

— Как твоего учителя зовут? Иван Иванович?

— Да, он у нас по арифметике, пока Евгении Петровны нет…

— Странно, — сказал Костя, когда они вошли во двор. — Я читал об этом, но никогда не видел в Москве. У вас под крышей ласточкины гнезда. Правда, здесь уже окраина и садов много…

— Да, да, — оживилась Светлана. — И знаете, Костя, они каждый год сюда прилетают, птенчиков выводят. Ребята рассказывали, сначала было только три гнезда — вот эти, над окнами, — а весной прилетели молодые ласточки, бывшие птенчики, и четвертое гнездо построили. Они его из глины… Им далеко приходилось за ней летать, вон туда, на огороды. Очень старались, долго его строили. Станет тепло — опять к нам вернутся. Было три ласточкиных семейства, а теперь четыре…

В детском доме Светлану и Костю уже ждали.

Дверь широко раскрылась. На пороге стояли маленький светловолосый мальчуган и светловолосая девочка немного побольше. Мальчуган бросился в угол передней, где на стуле лежал Костин вещевой мешок, и ухватился за него обеими руками, пытаясь поднять. Девочка крикнула.

— Славик, не поднимай! Надорвешься! Дай мне!

И сама была сейчас же отодвинута в сторону одним из старших мальчиков:

— Оля, не поднимай, тяжело! Товарищ лейтенант, вот ваш мешок!

В переднюю из всех дверей высыпали ребятишки (удивительно, сколько поместилось их на такой небольшой сравнительно площади!) и все желали Косте счастливого возвращения. Так как он поцеловал Светлану, пришлось поцеловать еще нескольких мальчиков и девочек — из тех, которые стояли поблизости и которым уж очень этого хотелось. А потом его самого поцеловала Наталья Николаевна.

Костя вышел во двор, обернулся — во всех окнах торчали темные и светлые головенки, маленькие руки махали ему вслед.

Теперь самое время было ехать к Наде в институт, но, поравнявшись со школой, Костя невольно замедлил шаг…. В конце концов, это займет только четверть часа!

В пустой раздевалке сидела маленькая сухонькая старушка и вязала чулок.

— Нельзя в шинели, товарищ лейтенант, — строго сказала она, — у нас в верхней одежде входить не разрешается.

И вдруг отбросила чулок, подошла к рубильнику, и школа наполнилась оглушительным звоном — к окончанию пятого урока. Казалось странным, что тетя Мариша, такая маленькая и степенная, произвела весь этот шум.

— Сейчас побегут, — улыбаясь, сказал Костя, когда наконец затих оглушительный звон.

Тетя Мариша, принимая от него шинель, с достоинством возразила:

— Не побегут, а пойдут!

Растворялись двери классов, аккуратными линеечками выходили в раздевалку и спускались по лестницам с верхних этажей маленькие ученицы. Никакого беспорядка, никакой суеты.

«Ого! Дисциплинка!» — с уважением подумал Костя.

Ему казалось, что именно в эти годы ребята должны были бы разболтаться. Но, наоборот, порядка в школе было, пожалуй, даже больше, чем до войны. Может быть, потому, что здесь одни девочки учатся? Да, нелегко Светлане так сразу втянуться в эту налаженную, размеренную жизнь!

Проходя в коридоре мимо лейтенанта, девочки вежливо говорили: «Здравствуйте», и провожали его внимательными, любопытными взглядами.

Узнав, что директора сейчас нет в школе, а Иван Иванович в учительской, уже подходя к двери, Костя вдруг сунул руку в карман:

«Ох, что же я наделал! Совсем забыл!»

Через несколько минут Иван Иванович вышел из учительской в коридор вместе с Костей и спросил, пожимая ему руку с неожиданной силой:

— Прямо на вокзал поедете?

— Нет, я еще должен зайти… меня будет провожать… то есть будут провожать…

Костя, с трудом сдерживая нетерпение, шагал рядом с учителем. Тот вдруг остановился и, озорно улыбнувшись, проговорил скороговоркой, переходя на «ты»:

— Вот что, дружок, беги по коридору, никто не увидит, вторая смена еще не пришла. Только в раздевалке полегче — тетя Мариша у нас строгая!

XVI

— Лида, я в школу не пойду, я все равно учиться не буду!

— А он совсем и не для того зовет. Ему нужно тебе что-то передать. Какую-то твою вещь…

Светлана только-только успела пообедать — без особого аппетита, принимая во внимание подавленное настроение, «наполеон» и половину «эклера», — Валя-без-Ани только-только успела покаяться ей в своем предательстве, и вдруг новое волнение: явилась вожатая Лида с просьбой от Ивана Ивановича отпустить Светлану в школу. Он будет ждать ее в кабинете директора.

Наталья Николаевна разрешила идти: что-то уже Лида успела ей сказать, перед тем как позвали Светлану.

Нет, невозможно идти в школу после всего этого позора!

— Лида, я ничего не забывала в школе! Наталья Николаевна, я не пойду!

Лида возразила терпеливо:

— Не ты забыла, тебе забыли передать. Сейчас к Ивану Ивановичу кто-то заходил… кажется, какой-то военный.

— Сейчас? Вот сейчас?..

У Светланы заколотилось сердце… Нет, не может быть, чтобы Костя ради этого рисковал опоздать на поезд… то есть еще не на поезд — но все равно!

Всю дорогу до школы Светлана и Лида молчали. Светлана не знала, что Лида получила строгие инструкции от Ивана Ивановича.

«Обиделась на меня… — думала Светлана. — Так обиделась, так презирает, что и говорить ни слова не хочет!»

Уже во дворе школы Лида вдруг надумала, что сказать — совершенно нейтральное:

— Сегодня, должно быть, будет дождь!

Светлана ответила, тяжело вздохнув:

— Осенью всегда грязно…

Иван Иванович сидел за столом и проверял тетради, беспощадно отмечая жирной красной чертой каждую ошибку.

В этой комнате тоже был диван… еще один диван… только неприветливый, кожаный… твердый, должно быть!

— Вот что, Светлана, — сказал Иван Иванович, в первый раз называя ее не по фамилии, — ко мне сейчас заходил Костя Лебедев и просил передать тебе вот этот шарф. Он сказал, что это для тебя очень дорогая вещь, и просил поблагодарить тебя за нее.

Светлана взяла обеими руками шарф… Должно быть, Костина мама так заботливо выстирала и выгладила его…

— Да ты сядь. Что же ты стоишь!

Светлана присела на самый край… Нет, диван оказался мягче, чем можно было подумать с первого взгляда.

Она положила шарф себе на колени и ласково провела по нему рукой.

— Он только для этого и приходил? — спросила она.

— Нет, не только для этого. О шарфе он вспомнил уже здесь.

Иван Иванович закрыл тетрадь, а так как разговаривать и сидеть на одном месте он не мог, то стал шагать по маленькому кабинету — ровно три шага получалось — от стола и до стенки.

— Костя приходил, чтобы рассказать мне про то, как он с тобой познакомился. Между прочим, рассказал, что говорил один фашистский мерзавец про наших детей… Помнишь это?

Светлана глухо ответила:

— Помню. Я все очень хорошо помню.

— А если ты такая памятливая, так запомни раз и навсегда, что нам-то ты очень нужна. И что к нам относиться, как к своим врагам, ты никакого права не имеешь! Понятно?

Он неожиданно сел на диван. А диван оказался таким неожиданно мягким, что Светлану качнуло назад. Нужно было или совсем встать, или сесть гораздо глубже, чем она сидела.

Светлана села поглубже и сказала дрожащим голосом:

— Я к вам не отношусь, как к врагам!

— Если врагов нет — значит, все в порядке. Иди домой, узнай у девочек, что задано, и садись готовить уроки. Особое внимание на именованные числа обрати, я тебя завтра буду спрашивать, не посмотрю, что ты прогуляла два дня!

— Как же вы будете спрашивать, когда меня из школы, наверно, уже выгнали!

— Никто тебя из школы не выгонял. Наоборот — таких, как ты, учить да учить. Светлана, твоя мама учительницей была?.. Да?

— Да…

— Я думаю, она тоже хотела, чтобы ты училась, правда?

Светлана долго молчала, поглаживая рукой полосатый шарф.

— Как же я буду… в четвертом классе… такая большая!

— Эх, ты! — Иван Иванович похлопал ее по маленькой руке. — Большая!

Он встал и опять зашагал по комнате. Потом остановился перед Светланой:

— Стыдно тебе, по крайней мере?

Она ответила, вся просияв:

— Стыдно.

— Это хорошо: значит, совесть у человека есть. А на глупых девочек ты не обращай внимания. У вас в классе и умные тоже попадаются. Ты с Галей Солнцевой, кажется, дружишь?

Светлана мрачно сказала:

— Нет. Это как раз Галина мама, должно быть, меня во дворе выслеживала!

— Что, что? — переспросил Иван Иванович. — Экий у тебя характер континентальный!

— Почему континентальный?

— Жаркое лето, суровая зима. Ты уж как-нибудь умерь температуру или устраивай людям демисезон, а то рядом с тобой простудиться можно. Имей в виду, что Галя Солнцева как раз в этом самом кабинете изо всех сил тебя защищала.

— А я не хочу, чтобы меня защищали!

Иван Иванович передернул плечами и повернулся к окну:

— Форточку разве закрыть? Прямо будто на сквозняке стою!

Светлана подошла к нему сзади:

— Иван Иванович, вы меня извините, пожалуйста.

Он положил руку на темные волосы девочки:

— Вот с этого нужно было начинать, дружок.

Девочки из детского дома, занимавшиеся во вторую смену, увидели Светлану в коридоре и сразу окружили ее:

— Ну как?

— Здорово тебе попало?

— Светлана, ну как?

— Ничего…

Подошли и другие школьницы. Светлана видела кругом сочувственные лица. Она думала, что будет только стыдно, но оказалось, кроме того, и приятно, что за нее все так волнуются.

— Ты куда, Светлана?

— Я к Лиде Максимовой.

— Она здесь, в пионерской комнате.

Перемена кончилась, девочки разошлись по классам, Светлана осталась одна.

В пионерскую комнату вошла не сразу, сначала пострадала немножко у двери, потом перешагнула через порог:

— Лида, можно к тебе?

…Из пионерской комнаты Лида и Светлана вышли обнявшись. Спустились с лестницы, постояли на площадке между первым и вторым этажом. Попрощались.

Шагая по ступенькам вниз, Светлана думала, что вот есть у нее теперь старший друг, гораздо более опытный, чем она. Девятиклассница, отличница, комсомолка Лида Максимова сказала ей: «Давай будем дружить». И еще: «Если что нужно — приходи, я помогу».

Тетя Мариша уже протягивала Светлане пальто с заткнутым в рукав красным беретом:

— Держи, беглец!

Когда Светлана оделась, тетя Мариша сказала строго:

— Застегнись как следует — холодно.

Даже вышла из своей деревянной засады и сама застегнула Светлане верхнюю пуговицу.

А Лида Максимова, шагая по ступенькам кверху, думала о том, как мало еще у нее опыта и какой плохой вожатой она оказалась.

Нужно было тогда не молчать, а сейчас же посоветоваться с кем-нибудь из учителей. Если бы Иван Иванович знал про Светланину обиду, он бы проверил, почему ее перевели в четвертый «В».

Нужно было добиться, разыскать Светлану. Ведь хотела. Почему не выяснила все на другой же день?

Контрольная работа была, потом кружок… Нужно было успеть. Да… А теперь нужно идти к Ивану Ивановичу, он сказал: «Зайди ко мне потом, поговорим…» Лида чувствовала, что разговор будет неприятный. Не сразу вошла, пострадала немножко перед дверью кабинета, потом постучала:

— Иван Иванович, можно к вам?

Да, много разговоров было в этот день — и неприятных и приятных.

Когда Светлана вернулась в детский дом, к ней подошла шестиклассница Алла Нежданова. Посмотрела с суровым осуждением и спросила — почти теми же словами, которыми кончил разговор Иван Иванович, только более строгим тоном:

— И тебе не стыдно?

Чуточку смягчившись, Алла пояснила, почему Светлане должно быть стыдно:

— Ты не должна убегать от нас. Помни, что ты — наша сестренка.

Елена Михайловна, вожатая, упрекнула огорченно:

— Ничего никому не сказала! Светлана, значит, мы с тобой еще не друзья?

А Юра Самсонов и его приятель Витя Чижов отозвали Светлану к себе в комнату и прикрыли дверь.

— Света, мы завтра после уроков подойдем к вашей школе. Ты покажи нам девочек, которые тебя обидели. Мы с ними потолкуем!

Так как у Юры при этом были сжаты кулаки, Светлана ответила, улыбнувшись:

— Пожалуй, лучше не показывать: я боюсь, что от девочек ничего не останется после такого разговора!

— Не беспокойся, — ответил Юра, небрежно засовывая руки в карманы. — Я никогда не дерусь с девочками. Побеседуем, и этого будет достаточно, чтобы вправить им мозги!

А Витя Чижов изрек с философским видом:

— Попадаются еще у нас несознательные люди! В особенности среди женщин!

Светлана сейчас же обиделась за женщин. Кроме того, ей было смешно, что Люсю и Нюру назвали женщинами. И еще… тепло стало от этих мальчишеских угроз.

Разумеется, Светлана отговорила ребят приходить завтра к девочкам в школу. Но было приятно сознавать, что на случай нужды есть у нее заступники, старшие братья, с такими вот солидными кулачищами.

И, наконец, последний разговор был вечером, в кабинете Натальи Николаевны. Хорошо, что он был последним, что можно было прямо из кабинета идти в спальню, где уже темно, — потому что все, что накопилось на сердце за эти три дня, вылилось солеными и в то же время сладкими слезами.

XVII

— Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик… перед лицом своих товарищей обещаю…

Зал украшен еловыми ветками. Пахнет смолой и лесом, как будто уже наступил Новый год. Ноябрьское солнце далеко протянуло свои негреющие, но ласковые лучи. В этих лучах еще белее кажутся белые воротнички на платьях девочек, еще краснее красное знамя дружины…

Как старательно выговаривают слова маленькие третьеклассницы! Они тоже волнуются, но совсем по-другому. Для них это все такое привычное — портреты, красное знамя… Они даже понять не могут, что можно отвыкнуть от этого за три года.

Ребята рассказывали, что когда принимают в пионеры в мужских школах, мальчик, стоящий в шеренге первым, преклонив колено, целует красное знамя дружины. А другие ребята целуют свои красные галстуки. Жалко, что девочкам в детском доме так не полагается.

Ничего, галстук можно будет поцеловать потом.

Вот он все ближе, ближе, маленький огненный треугольник.

Елена Михайловна несет его в руках, она подходит к Светлане. Светлана ждет, напряженно вытянувшись. Лицо вожатой серьезно и важно, только где-то в глубине глаз ободряющая улыбка.

Из всех воспитателей в детском доме Елена Михайловна самая молодая — она только два года тому назад окончила десятилетку. Она учится в заочном институте, и это как-то особенно сближает с ней ребят. Когда Елена Михайловна сдает зачеты, ребята волнуются за нее.

Красный галстук ложится на плечи, мягко обвивается вокруг шеи.

Елена Михайловна растрогана волнением Светланы, ее руки на секунду задерживаются, расправляя галстук. Глазами она говорит: «Поздравляю», и отходит.

Все ребята в шеренге уже пионеры. Как хорошо стоять рядом с ними!

Пускай Светлана старше их — нелепо было думать, что это может показаться смешным. К тому же она такого маленького роста! Даже среди третьеклассниц и четвероклассниц она все-таки не самая высокая!

В задних рядах движение — выходят два мальчика и девочка сменить ребят у знамени.

Теперь знамя держит Юра Самсонов. Ему очень подходит быть знаменосцем — он такой сильный, широкоплечий. Юра мог бы учиться в восьмом классе, а учится в шестом: тоже много было пропущено. В классе он самый старший, но не похоже, чтобы это тяготило его. А может быть, и тяготит, только он умеет не показывать этого.

А ведь у мальчиков еще заметнее: Юра прямо возвышается над своими одноклассниками. Такие большие ребята отпускают чубчики и устраивают разнообразные прически, а Юра острижен под машинку, как маленький… Ничего не поделаешь, чубчики отпускать разрешается только с седьмого класса.

На шаг впереди своего отряда — Алла Нежданова, невысокая, серьезная, в очках. Она председатель совета отряда, ее очень хорошо слушаются и мальчики и девочки. Алла самая способная из всех ребят в детском доме, самая умная, самая… Это Алла назвала Светлану сестренкой…

Да, детский дом — это семья. Необычная семья, очень большая. Как и во всякой семье, братья и сестры не всегда живут мирно. Бывали и ссоры и взаимные обиды. Но если кого-нибудь из детдомовских ребят обижали посторонние — в школе или на улице, — братья и сестры немедленно объединялись и выступали как один человек на защиту.

А теперь еще будем в одной дружине! Слово-то какое хорошее — дружина!

На следующий день в школе Светлану стали поздравлять, как только она сняла шубу и все увидели красный галстук.

Поцеловала Лида Максимова, налетели все три Мухи вместе с Нюрой Поповой, а за ними и другие девочки.

На Галю Солнцеву Светлана сердилась тогда, в сентябре, только один день: больше не могла.

Придя в класс после всего этого скандала, Светлана решила держать себя гордо и независимо, но девочки встретили ее так тепло, они так волновались за нее, что вся ее надуманная гордость исчезла бесследно, как исчезает лопнувший мыльный пузырь. А Галя Солнцева сразу спросила:

— Ты очень на меня обиделась, что я про тебя рассказала?

На этом обида и кончилась. Потом подошла Нюра Попова:

— Ты на меня не сердись. Я всегда так: сначала скажу, а потом подумаю.

Оказалось, что и Нюре и Тусе Цветаевой попало от всех — и от Лиды, и от старшей вожатой, и от Ивана Ивановича, и от директора.

Но больше всего попало им от девочек на классном собрании, которое стихийно началось тогда после уроков. Нюра плакала и жалела Светлану, а Туся, наоборот, не раскаялась.

Вечером приходила в школу Тусина мама и, защищая Тусю, негодовала на всех: и на вожатую, и на Ивана Ивановича, и на директора. Она говорила, что девочки «травят» ее дочь, а учителя и директор, вместо того чтобы просто исключить Светлану из школы, стараются всю вину свалить на бедную Тусю.

Потом прошел слух, что Тусина мама решила перевести Тусю в другую школу. Потом все как-то успокоилось и наладилось, но Светлана чувствовала, что Туся дуется на нее…

Вот и сейчас — все девочки из четвертого «А» подходят и поздравляют одна за другой, а Туся Цветаева даже глазами встретиться не хочет: громко разговаривает в стороне, демонстративно отвернувшись.

В такой день не должно быть никаких туч!

Светлана, издалека пробираясь через веселую толпу, подошла к Тусе и протянула руку.

— Туся, — сказала она, — я сегодня такая счастливая, и я тоже теперь в пионерской дружине. Надо дружить.

Туся никак этого не ожидала. Она растерянно обняла Светлану и неловко чмокнула ее в подбородок. А потом удивленно говорила Нюре:

— Странная девочка эта Светлана: сама же на меня обижалась, и сама же ко мне первая подошла!

XVIII

— «Солнце начинает спускаться к горизонту».

Евгения Петровна выждала, пока допишут все, и медленно прочитала следующую фразу:

— «В воздухе заметно свежеет».

На ее уроках не тревожно и не страшно — или это кажется так по сравнению с уроками Ивана Ивановича? И сама Евгения Петровна уютная, домашняя, говорит тихим голосом, даже не похожа на учительницу. Нет в ней педагогической самоуверенности и властности. На контрольной работе можно потихонечку скосить глаза и посмотреть, как там дела у соседей. А с хорошими соседями не пропадешь. Галя Солнцева, например, почти всегда пишет диктанты без ошибок. При сомнении можно заглянуть в тетрадь черненькой Мухи, которая сидит как раз перед Светланой, — это будет совсем надежно.

В общем, конечно, Евгения Петровна не такая уютная и добрая, как может показаться с первого взгляда… Диктует ровным голосом, ясно и четко выговаривая каждую фразу, но без подсказки. Она произносит слова так, как мы их говорим, но не так, как они пишутся.

— «Не слышится пения птиц».

Кто его знает, как нужно здесь писать: «и» или «е»?

Светлана задумывается… Это еще в третьем классе проходили… Давно было дело! Нет, все равно так быстро не вспомнишь… Выручайте, верные друзья!

Есть такое хорошее выражение: «чувство локтя». Светлана чувствует рядом со своим правым локтем Галин левый. Галя, почему-то стиснув зубы, должно быть от волнения, старательно выводит посередине трудного слова красивое, с нажимом «и». Светлана вытягивает шею — теперь ей видна тетрадь Лены Мухиной… У Мухи тоже «и». Мушенька ты моя! Галочка ненаглядная! Девочки, какие вы хорошие, опять выручили!

Аккуратно промокнув, Светлана переворачивает страницу. По голосу Евгении Петровны чувствуется, что это уже последние фразы. Хорошо бы написать на пятерку… Ни одной пятерки еще не было ни за одну письменную работу. Даже по русскому языку, не говоря уже об арифметике. Всегда что-нибудь срывалось. Даже при наличии добрых соседей…

Кажется, чисто написала… Нужно будет еще проверить хорошенько.

Евгения Петровна замолчала. Должно быть, всё. Она стоит в другом конце класса, около парты Нюры Поповой и Туси Цветаевой.

Ой, что это? Нюра сидит красная-красная, да и Туся тоже… Евгения Петровна спрашивает:

— Туся, ты ей подсказывала?

Туся молча встает.

— Нюра, она тебе подсказывала?

Нюра тоже встает и тоже ничего не отвечает. Да и что можно ответить?

Евгения Петровна отходит от них и говорит, уже обращаясь ко всему классу:

— Девочки, меня очень легко обмануть, но вы обманываете не меня: вы обманываете самих себя. Если не знаете, лучше вам сейчас даже двойку получить, потом я позанимаюсь с вами, постараемся вместе ее исправить.

Последнюю фразу диктанта Светлана дописывала почти бессознательно. Девочки стали сдавать тетради. Галя взяла свою, привстала, потом села опять, шепнула:

— Светлана, ты проверила уже?

Светлана, не слушая, мотнула головой.

Галя положила обе тетради на стол перед Евгенией Петровной…

Светлана хотела крикнуть: «Не надо! Оставь!»

И не крикнула.

На перемене подошли Аня-Валя. Аня спросила:

— Света, как ты написала: «расгораются» или «разгораются»?

— Я не помню.

«Как, действительно, нужно писать — «расгораются» или «разгораются»? Спрашивайте Галю, спрашивайте Муху: как они написали, так и я…»

«Девочки, вы обманываете самих себя».

Аня удивленно спрашивает:

— Светлана, что с тобой?

— Ничего!

Куда, куда уединиться, чтобы никаких разговоров о диктанте? Светлана спешит по коридору и по лестнице вниз. На лестнице ее останавливает Лида, вожатая:

— Светлана, у вас контрольная была? Как, думаешь, написала?

— Лидочка, я не знаю.

Из шестого «Б» выходит Иван Иванович. Вот уже две недели, как вернулась Евгения Петровна в свой класс, а Иван Иванович вернулся к алгебре, геометрии, тригонометрии. Спросит, обязательно спросит, как дела…

Светлана сбежала еще дальше, в раздевалку.

В раздевалке пустынно и тихо, сидит на стуле тетя Мариша с неизменным вязаньем на коленях. Со времени истории с побегом Светлана и тетя Мариша дружат.

— Тетя Мариша, можно у вас посидеть?

— Посиди, отчего же не посидеть? Прячешься, что ли, опять, беглец?

— Нет, я не прячусь… То есть, в общем, да! Тетя Мариша, вы меня научите вязать?

— Давай поучу, отчего же не поучить. На, держи спицы. Девочки ваши всё сегодня тревожились: диктант контрольный у вас… Как, благополучно прошел? Да куда же ты? Ах, беглец, беглец!

И тетя Мариша, внимательно поглядывая на часы, опять остается одна в пустынной раздевалке.

На следующий день Евгения Петровна принесла тетради с диктантом.

— Нюра, я тебе никакой отметки не поставила: я не знаю, где писала ты и где тебе подсказывала Туся… Очень хорошо написала диктант Светлана Соколова. Посмотрите, девочки: аккуратно, чисто!

Евгения Петровна высоко подняла тетрадь.

С передней парты радостно улыбались Мухи. Галя крепко сжала Светланину руку.

Светлана двигалась, как автомат: встала, взяла тетрадку, почти не глядя, спрятала в портфель. Вот она, желанная пятерка! Первая пятерка за письменную работу.

В детском доме Аня и Валя с торжеством сообщили воспитательнице:

— Тамара Владимировна, у Светланы пятерка за контрольный диктант!

— Молодец! Поздравляю! А у вас сколько?

— А у нас с Валей по четверочке…

Тамара Владимировна посмотрела на Светлану:

— Света, тебе нездоровится? Ты и вчера какая-то была…

Тамара Владимировна всегда очень близко к сердцу принимает успехи и неуспехи, здоровье и нездоровье «своих девочек», как она говорит.

У Тамары Владимировны узенькие плечи и ласково-безбровое лицо. Она не старая еще, но и не очень молодая. Она живет с матерью, совсем уже старушкой. У матери такие же узкие плечи, но брови немного резче намечены и голос более требовательный. Она не любит, чтобы Тамара Владимировна поздно возвращалась домой, и всегда выговаривает ей за это. Но где у Тамары Владимировны дом? Это не совсем ясно. Вот, например, сегодня: дежурство давно уже кончилось, но уходить как-то еще тревожно. Опять начала кашлять Валя Иванова, и нужно было ставить ей градусник. Нет, жара не оказалось.

Соколова, новенькая, опять стала нелюдимой и мрачной, второй день уже хмурится и молчит.

Ребята уснули. Тихо стало в детском доме. Тамара Владимировна, перед тем как окончательно уйти, проходит по коридору, заглядывает в спальню «своих девочек».

Валя не кашляет, спокойно дышит, пожалуй, и насморка у нее нет…

В углу шевельнулось одеяло, натянулось плотнее на кудрявую темную голову.

— Светлана, ты не спишь?

Не спит и плачет, уткнувшись в подушку.

— Светланочка, ты о чем?

Тамара Владимировна не торопит. Она знает: ласковое прикосновение, молчаливое участие скорее заставят говорить, чем навязчивые расспросы.

Светлана вся сотрясается от беззвучных рыданий и от усилия их сдержать. Потом садится на кровати и, обняв Тамару Владимировну за шею, шепчет ей в самое ухо:

— Я списывала… я сегодня пятерку… Я списывала у Гали и у Мухи!

Они долго шепчутся, совсем не слышно.

— Тамара Владимировна, — говорит наконец Светлана, — вы идите, уже поздно. Честное слово, я засну. Я знаю, ваша мама будет о вас беспокоиться!

И после паузы:

— Тамара Владимировна, вы расскажете вашей маме, что я списала диктант? Я знаю, вы ей все про нас рассказываете.

— Ведь это твой секрет? Как же я могу рассказать?

— Ладно уж, рассказывайте! Всем можете рассказать!.. Я сама завтра всем расскажу!

…Тамара Владимировна отпирает дверь своим ключом. Но мать услышала и сразу появляется в передней.

— Слава богу! — восклицает она. — Я уж думала, случилось что-нибудь с тобой!

— Да что ты, мамочка! Что может со мной случиться?

Мать с негодованием показывает на часы:

— Почему ты опять так задержалась?

Тамара Владимировна снимает шубу и меховую беличью шапочку. Примирительно улыбается:

— Так ты за меня беспокоилась?

— Конечно, беспокоилась! Как же не беспокоиться!

— Вот видишь, мама, я у тебя одна — и сколько волнений! Как же мне за своих девочек не беспокоиться? Ведь их у меня тридцать пять человек!

XIX

«Светлана гибнет! Спасайте Светлану!»

Галя помочь Светлане не может ничем.

Это очень ответственная контрольная работа — конец второй четверти. Все учтено. Соседи по парте не могут совещаться; не имеет смысла шептаться и подглядывать друг к другу в тетради — соседи по парте решают разные задачи.

Помочь Светлане может Черненькая Муха — они сидят в одном ряду.

Поэтому Галя, увидев по лицу Светланы, что положение безнадежно, написала на промокашке призыв о помощи и переслала его Мухам.

Светлане сначала показалось, что она просто запуталась в вычислениях.

Только не пугаться и не спешить. Хладнокровно проверить одно за другим все сложения, деления, вычитания…

Проверила как могла хладнокровнее. Нет, опять какая-то чепуха получается! Значит, неверен сам ход задачи. Светлана перечеркнула крест-накрест всю страницу.

Кроме задачи, еще пример… Может быть, сначала его сделать, а задачу пока отложить? Но, решая пример, Светлана не могла не думать о задаче. Забыла сократить дробь, получились неправдоподобно огромный числитель и знаменатель. Было очень хлопотно управляться с ними. Когда надумала сокращать, числитель и знаменатель не захотели сокращаться.

А девочки решают себе и решают… Маленькие девочки, они все моложе ее!

Туся Цветаева, кажется, уже все сделала — и задачу и пример. Отложила ручку, обвела гордым взглядом класс. Небрежно просматривает… Неужели будет отдавать тетрадку? Она любит встать и первой пройти через весь класс к столу учительницы.

Даже у Нюры Поповой как будто все благополучно. А ведь Туся не помогала ей — они тоже пишут разное. Почему-то у Мухи Черной еще не все готово. Склонившись над партой, она быстро-быстро пишет, но — странное дело! — не в тетрадке, а на отдельном листке, который лежит поверх тетради.

Как же теперь быть? Опять попробовать задачу или переделывать пример?

Евгения Петровна посматривает на часы… Должно быть, времени уже осталось немного.

Юра Самсонов, чемпион по шахматам в детском доме, сказал бы, что Светлана «попала в цейтнот». Она стала делать необдуманные ходы.

Что-то легко прошуршало под партой. Галина рука предупреждающе сжала Светланин локоть. Светлана посмотрела вниз, на коленях у нее лежал листок… тот самый, который Черненькая Муха… Глаза невольно забегали по строчкам.

Как просто и как глупо!.. Сама себя запутала… Совсем-совсем нетрудная задача!

Мухин листок не нужен. Светлана уже поняла, как решать. У нее было даже такое чувство, будто она сама поняла. Ну… в общем, поняла бы и без Мухиного листка!

Время еще есть. Задачу, во всяком случае, теперь совсем быстро…

Туся Цветаева встала — первая — и пошла к столу учительницы. Никто, кроме Туси, еще не сдавал тетрадей. Она всегда гораздо раньше других. Значит, время еще есть. Быстро-быстро сделать задачу. Может быть, потом на радостях и пример выйдет! И вот так же спокойно положить тетрадь перед Евгенией Петровной…

«Девочки, меня так легко обмануть…»

Галя смотрит на Светлану с тревожным удивлением, будто хочет спросить: «Ну, что же ты?»

Светлана быстро пишет на промокашке: «Мушка, милая, дорогая, спасибо, только я не хочу!» Потом встает, берет свою тетрадь с перечеркнутой задачей, с примером, зашедшим в тупик, и несет все это безобразие к столу учительницы. По дороге ласковым движением кладет промокашку на парту Лены Мухиной. Евгения Петровна удивленно спрашивает:

— Ты уже и задачу и пример сделала?

— Нет.

— Почему же ты возвращаешь тетрадь? Подумай еще, время есть.

Светлана тем же решительным голосом отвечает:

— Евгения Петровна, я теперь знаю, как нужно решать, только я не сама — я случайно увидела, как сделала другая девочка, поэтому я не хочу!

…На перемене Галя Солнцева огорченно повторяла:

— Светлана, это из-за меня!

Мнения девочек разделились: одни одобряли и поддерживали Светлану, другие доказывали, что она сделала явную нелепость.

После уроков споры перенеслись в детский дом.

К Светлане подошла Алла Нежданова и сказала немного слишком торжественно:

— Ты поступила как настоящая пионерка!

— Ну и глупо! — возразил Витя Чижов. — Уж пример-то, во всяком случае, могла решить, поскольку время еще было!

— Нет, — сказал Юра Самсонов, — Светлана сделала правильный ход. Так эффектнее. Ну была бы с примером не двойка, а двойка с плюсом. Какая от нее радость?

Итак, что же лучше: незаслуженная пятерка или двойка, честно заработанная? Упрямо стиснув зубы, Светлана решила: не хочу ни того, ни другого. А четверть кончается… Неужели так и не удастся исправить до Нового года?

По вечерам Тамара Владимировна чуть ли не силой уводила Светлану из комнаты для занятий.

— Довольно, надо отдохнуть! Ты почти не гуляешь. Смотри, какая бледная стала!

Иногда в ущерб арифметике одолевали посторонние мысли. На каникулах за Аней и Валей приедет тетя и увезет в деревню. И еще несколько мальчиков и девочек тоже уезжают к своим родственникам.

Светлана родилась и выросла в городе, но последние три года жила в деревне, и зимой и летом. Москву уже успела полюбить — как можно не полюбить Москву! — но иногда все-таки хочется, даже в зимний день, чтобы расступились дома… Широкое поле… Очень много неба над головой… А между небом и полем — темный лес…

В конце недели удалось хорошо ответить по арифметике. А в четверти Евгения Петровна вывела тройку.

После уроков девочки разглядывали свои табели. Туся Цветаева сказала, пожав плечами:

— Не понимаю: у Светланы сплошные тройки, а радуется так, будто отличницей стала!

Катюша Короткова отозвалась с задней парты:

— Глупая ты, Туся, вот что!

— Ну, уж глупой меня никто еще ни разу не называл!

Туся с довольным видом помахала своим табелем.

XX

Вечер. Сегодня был последний день занятий. Завтра — воскресенье, а послезавтра — Новый год.

Светлана читает за столом, покрытым тяжелой зеленой скатертью. Тут же, рядом, Аня и Валя старательно вышивают одинаковые салфеточки одинаковым узором. Светлана не очень любит рукодельничать. На занятиях в кружке, впрочем, и шьет и вышивает неплохо, но в свободное время больше любит читать.

Так много хороших книг нужно прочесть, она так отстала за эти годы!

В детском доме есть своя библиотечка, правда небольшая — один шкаф.

Светлана со счастливым вздохом закрывает книгу…

Можно, конечно, сейчас же взять из шкафа другую, как и делает, например, Юра Самсонов, которого в детском доме зовут пожирателем книг. Но сразу начинать другую не хочется. Вот если бы у этой было продолжение, тогда другое дело…

Подперев голову рукой, Светлана смотрит на голубые Ани-Валины салфеточки. Странно: прежде, когда приходилось слышать о детских домах, всегда думала, что в детском доме все у всех одинаковое — и комнаты и платья у ребят… Думала даже, что все ребята почти так же неотличимы друг от друга, как эти вот близнецы.

Оказалось — не так. В каждой комнате стены окрашены по-разному и занавески подобраны в тон: в библиотеке, например, темно-зеленые, в спальне у старших девочек — золотистые, у малышей — белые.

Вот он, малыш! Легок на помине! Из коридора в дверь читальни заглянул мальчуган с льняными волосами. Какие-то они совсем куклячьего цвета и у него и у его сестры Олечки, а глаза темные. Олечка постарше, уже в первом классе учится, а Слава еще дошколенок. Остановился на пороге, расплывается в улыбке и ждет, чтобы на него обратили внимание.

— А, Славик! — говорит Юра Самсонов, отходя от книжного шкафа. — Ну, как жизнь?

— Ничего! — сияя улыбкой, отвечает Слава. Светлана подхватывает его под мышки и усаживает на стул рядом с собой. К этим ребятам — брату и сестре — у нее особенное чувство.

В поезде, когда она ехала с Костей в Москву, сержант-танкист рассказывал про своего товарища, у которого ребята в детском доме. Фамилию тогда, конечно, не догадалась спросить, да и сержанта звали просто по имени-отчеству. У многих ребят из детского дома отцы были на фронте, были и отцы-танкисты. Но Светлане почему-то казалось, что сержант рассказывал тогда именно про Славика и Олю. Она пыталась расспрашивать Наталью Николаевну.

— Он говорил, что вы их отцу письма на фронт писали.

Но Наталья Николаевна писала много писем. А вот с фронта не от всех приходил ответ.

Отец Славика и Оли был проездом в Москве несколько месяцев назад. С тех пор писем не было.

В руках у Славика подарок отца — заводной автомобиль. Маленький — на ладони мог уместиться, — обтекаемой формы автомобиль бегал по столу, как блестящий красный жучок. Подъехав к самому краю стола (ребята каждый раз дружно ахали!), автомобильчик вдруг останавливался и, будто подчиняясь воле невидимого шофера, сидевшего внутри, поворачивался и летел в обратную сторону.

— Смотрите, ребята, — с уважением сказал Юра, — сколько времени прошло, а все бегает!

— Смотрите! Смотрите! — ликовал Славик. — Сам поворачивает!

— У тебя, Славик, шофер очень опытный, — серьезно сказал Юра.

— Интересно знать, — задумчиво проговорил Витя Чижов, — сколько метров может он наездить без ремонта?

— Не будем торопиться с ремонтом, — сказала Светлана. — Юра, что говорит опытный шофер?

— Опытный шофер советует отвести машину в гараж.

— Юра! — умоляюще сказал Славик. — Еще самый-самый последний раз!

Автомобиль в последний раз безотказно повернул на краю пропасти. Светлана решительно взяла Славика за руку:

— А теперь пойдем искать Олю.

Отведя малыша в комнату младших девочек и посоветовав Оле больше автомобиль не заводить, Светлана вернулась в читальню.

— Как ты любишь возиться с маленькими, — сказала Аня. — А вот мне с ними скучно.

— Не доросла ты еще, Анечка, до маленьких детей! — наставительно сказала Светлана и села на прежнее место, у стола, подперев руками щеки.

Любопытно бывает вот так наблюдать за людьми, когда каждый занят своим делом. Аня и Валя розовыми быстрыми пальцами в такт продернули иголки, натянулись голубые паутинки ниток. И еще раз в такт… Потом Валя отстала. Аня уже протолкнула наперстком иглу, а Валя только паутинку вытягивает… У обеих сосредоточенный вид, будто совершают что-то необычайно важное.

В углу заканчивает новогоднюю стенгазету Алла Нежданова. Гладко зачесанные волосы над гладким белим лбом. Алла учится в шестом классе, Светлана — в четвертом. Может быть, Алла и не старше годами, но разница кажется огромной. Алла учится на круглые пятерки. Ее все так уважают и в школе, и в детском доме… Вот если бы можно было стать такой, как она!

Из мальчиков, пожалуй, самый симпатичный Юра, пожиратель книг. Только что дочитал одну книжку, поставил ее на место в шкаф и сразу выбрал другую, в двух томах.

— Юра, ты как, одним глазом первый том будешь читать, а другим второй?

— Что? — отозвался Юра солидным баритоном.

— Я говорю: у тебя два глаза и две книжки. Очень удобно: сразу оба тома будешь читать.

— Кто, я? — опять переспрашивает Юра высоким мальчишеским дискантом.

Смешно у него ломается голос. Юра очень способный и какой-то упрямо-усидчивый. В школе им довольны. А в детском доме учитель, который занимается с мальчиками столярным делом, говорит, что у Юры золотые руки.

Почему золотые? Странное выражение. Золотые руки представляются чем-то металлическим, тяжелым, неподвижным… Вчера замолчал радиоприемник. Юра открыл заднюю стенку, потрогал, подвинтил. Проволочки, лампочки какие-то… Это было похоже на колдовство. Приемник опять работает на полную мощность.

Не золотые, скорее можно сказать — умные руки.

У Аллы тоже хорошие руки. Гибкие пальцы уверенно водят карандаш. Вернее, кажется, что карандаш сам бегает по бумаге, заканчивая новогоднюю стенгазету. Алла хорошо рисует. Она хочет после школы пойти в архитектурный институт.

— Аня, ты кем будешь, когда вырастешь?

Аня перестает вышивать, удивляется вопросу, задумывается на минуту.

— Я еще не знаю.

— Валя, а ты?

Бесполезно спрашивать: если не знает Аня, Валя тоже не знает, это ясно. И руки у них еще совсем маленькие, детские, бесхарактерные.

— Юра, а ты кем хочешь быть?

— Что? — переспрашивает Юра, оторвавшись от книжки.

— Я говорю, кем ты будешь, когда вырастешь?

— Кто, я?

У него раздражающая манера переспрашивать и задумываться во время разговора. Кажется, что, прежде чем начать говорить, он падает откуда-то с облаков или выходит из лесной чащобы.

— Да! Ты! — повысив голос, повторяет Светлана.

— В ремесленное пойду.

— В какое ремесленное?

— Что?

Юра опять успел уже подняться на облака или вернуться в свою лесную чащобу.

— Звонок к себе проведи, вот что! — сердится Светлана.

— Какой звонок?

— Чтобы сначала позвонить к тебе четыре длинных, два коротких, потом спрашивать!

Юра добродушно усмехается:

— Ладно, позвонила. Можешь спрашивать.

— Ремесленных училищ много. Ты в какое пойдешь?

— В такое, чтобы потом строить дома.

— Тогда тебе нужно идти, как Алле, в архитектурный институт.

Юра возражает ядовито:

— Помнишь, как у Некрасова: «Папенька, кто построил этот дом?» — «Архитекторы, душечка».

Витя смеется, Алла улыбается. Аня и Валя остаются серьезными: они не читали еще «Железной дороги».

— Значит, учиться после седьмого класса не будешь?

— Что?

— Дзинь, дзинь! Учиться, говорю, не будешь?

— Кто, я? Почему не буду? Я в заочный техникум поступлю.

— Витя, а ты?

Бесполезно спрашивать: если Юра надумал идти в ремесленное училище, вместе с ним пойдет и Витя. Хорошо вот так с кем-нибудь дружить: куда один, туда и другой.

Понятно, что и Юре и Алле хочется научиться строить дома: перед войной Алла жила в Минске, а Юра — в Сталинграде.

— Светлана, а ты кем будешь? — спрашивает Витя.

— Я буду учительницей. Кончу семь классов — поступлю в педагогическое училище.

Светлана чувствует, что покраснела, — в первый раз она сказала об этом вслух.

Аня и Валя перестают вышивать, чтобы взглянуть на подругу под этим новым углом зрения.

Наконец Аня говорит:

— Тебе подходит.

Алла одобрительно кивает головой.

Юра отзывается на этот раз без всякого звонка:

— Нет, Светлана не может быть учительницей.

— Почему не могу?

— Потому что на первом же уроке ты своих учеников разорвешь на мелкие части!

Светлана смеется:

— Не разорву.

— Разорвешь, — хладнокровно возражает Юра.

— А вот возьму и не разорву!

— Возьмешь и разорвешь.

— Не разорву! — повышает голос Светлана.

Алла, подняв голову от стенгазеты, укоризненно и предостерегающе говорит:

— Юра!

Но Юра упрям. Он повторяет спокойно:

— Алла, она их разорвет.

Бесит то, что Юра и не думает поддразнивать, он говорит серьезно. Просто он уверен, что Светлана действительно разорвет своих учеников на первом же уроке. Это его глубокое убеждение.

Светлана вскакивает, хлопнув ладонью о стол, и кричит:

— Не ра-зо-рву!

— Светлана, ты не только их, маленьких, ты меня, большого, сейчас на мелкие части разорвешь!

Светлана мгновенно остывает, ей опять становится смешно. Она садится на прежнее место:

— А вот возьму и не разорву.

— Кого? Их или меня?

— Сначала тебя не разорву, а потом их.

— Правильно, Света, — одобряюще говорит Алла. Витя вмешивается в разговор:

— Чтобы стать учителем, нужно иметь большую силу воли.

Витя любит изрекать разные истины. В детском доме его зовут философом. Говорит он с медлительной важностью и как-то необычно расставляет слова. Иногда кажется, что он переводит с иностранного языка, которым не очень хорошо владеет.

Светлана спрашивает недоверчиво:

— А у тебя она есть, сила воли?

— Да, у меня она есть.

— Например?

— Вот, например, я летом звеньевым был. Ребята играли в футбол, а я оформлял дневник. Мне не хотелось, а я оформлял. Значит, она у меня есть, сила воли.

— Ну, это еще не большое доказательство!

— Начинать нужно всегда с небольшого.

Топот маленьких ног в коридоре, и как будто заплакал кто-то. Распахнулась дверь, Оля и ее подруга ввели Славика, истекающего слезами. На голове у Славика почему-то висел красный заводной автомобиль.

— Нянечку позовите! — кричала Оля.

— Светлана, смотри, что случилось!

А случилось вот что. Автомобиль в комнате девочек все-таки завели. Сначала он очень хорошо ездил по Олиной тумбочке. А потом Славику пришла неожиданная мысль спустить автомобиль с собственной головы. Два раза автомобиль благополучно съехал, как с горки, вниз, а на третий раз тонкие и довольно длинные спереди волосы мальчика были захвачены вращающимся колесом. В результате автомобиль, как пришитый, висел на прядке волос, что было, конечно, очень больно, а главное — страшно. Девочки пытались отцепить его, поворачивая колесо в обратную сторону, но это причиняло малышу только новые страдания. Наконец Оля с подругой взяли Славу за руки и повели по коридору, взывая о помощи.

Аня-Валя вскочили и бросились к двери:

— Где Тамара Владимировна?

— Подождите, — властно остановила их Светлана. — Аня, держи его. Славик, не шевелись.

Она взяла со стола Анины ножницы и осторожно просунула их между колесом автомобиля и нежной розовой кожей, конусообразно поднявшейся в этом месте подобно маленькому вулкану.

Наталья Николаевна вошла как раз в тот момент, когда Светлана подрезала прядку волос у самого корня.

Освобожденное колесо заскрежетало и закружилось, желтым цыплячьим пухом разлетелись подрезанные волосенки. Славик, сразу почувствовав облегчение, радостно засмеялся. Теперь смеялись все, смеялись неудержимо, а Наталья Николаевна весело сказала:

— Тебе, Светлана, хирургом быть: рука твердая!

— Она, Наталья Николаевна, не хирургом, она учительницей хочет стать, — возразила Аня.

— Для этого тоже нужна твердая рука, — сказал незнакомый женский голос.

Светлана обернулась и только теперь заметила, что Наталья Николаевна вошла не одна.

Девочка с волнением всматривалась в лицо гостьи.

Где же, где же они встречались раньше?.. Нет, не встречались!

Немолодая уже, а глаза по-молодому живые и в светлых волосах ни одного седого не видно.

Красивая? Конечно, нет! Но у нее лицо, на которое приятно смотреть.

Вошедшая улыбнулась, и Светлана радостно воскликнула:

— Я знаю, кто вы! Вы Костина мама!

Оказалось, что Зинаида Львовна приехала, чтобы позвать Светлану к себе на каникулы.

— Наталья Николаевна разрешает. Если хочешь, можно прямо и поехать сейчас. Успеешь в полчаса собраться?

Светлана вместо ответа бросилась к ней на шею и вылетела из комнаты собираться.

Тем временем Зинаиде Львовне стали показывать детский дом. Славик тянул ее за руку:

— К нам пойдемте!

Наталью Николаевну отозвали, и Зинаида Львовна осталась одна на половине малышей. У них была отдельная спальня, столовая и комната для игр.

Зинаиду Львовну сейчас же обступили ребята.

Девочки доверчиво сообщили ей последнюю новость:

— А Вася дерется!

Драчун Вася, не обнаруживая никаких признаков раскаяния, уселся рядом с Зинаидой Львовной и завладел ее сумкой. Ему нравилось, что она щелкает, когда ее открываешь и закрываешь.

Вслед за Васей и другие ребята очень быстро освоили технику открывания и закрывания сумочки. Славик протянул ей книжку:

— Почитайте.

— Как тебя зовут? — спросила Зинаида Львовна.

— Славик, — ответил мальчуган, прижимаясь к ней. Одна из девочек сказала с застенчивой улыбкой:

— И меня спросите, как меня зовут.

— А тебя как?

Она застеснялась еще больше:

— Ирочка.

Еще одну книжку с картинками просунули откуда-то из-под локтя, сзади, и раскрыли на коленях у Зинаиды Львовны.

— Вы лучше эту почитайте.

Но читать было почти невозможно. Разноголосый шум в комнате и деловая суета, со стороны кажущаяся беспорядочной, напоминали уменьшенный во много раз зал ожидания на Казанском вокзале.

Так суетятся и так разноголосо шумят все довольные жизнью ребятишки — в школьном коридоре на перемене или в детском саду. Но было что-то отличающее этих малышей от ребят детского сада — какой-то особенный, ласковый интерес к каждому взрослому человеку, входящему к ним. И каждый взрослый человек, входящий в комнату, не мог не быть особенно ласков с этими ребятами.

Что удивляет и радует ребят в детском саду? Величина помещения, разнообразие и добротность игрушек. Но главное — энергичные товарищи-однолетки, с которыми так интересно играть. Им весело всем вместе, но чувствуется, что за стенами детского сада у ребят есть другая жизнь. В особенности это бывает заметно к вечеру, когда ребята чуть-чуть устанут, притихнут, начинают чего-то ждать, прислушиваться, посматривать на дверь…

Здесь, в детском доме, у малышей-дошкольников только одна жизнь — в этих стенах. Они привыкли друг к другу, им хорошо вместе, но даже самые маленькие, которые ничего другого не помнят, бессознательно тянутся к взрослым людям.

Не прошло и пяти минут, как Славик уже сидел на коленях у Зинаиды Львовны и, обняв ее за шею, шептал на ухо:

— Я вас люблю!

Ирочка с озабоченным видом несколько раз выходила в соседнюю комнату и возвращалась обратно. Потом попросила Зинаиду Львовну:

— Вы зайдите к нам в спальню, там Сережа лежит, он болен, он вас еще не видел!

В спальне — в два ряда сияющие никелем и белыми одеяльцами кровати. На одной из них лежал серьезный мальчуган, подперев кулачками подбородок.

Зинаида Львовна подсела к нему:

— Чем же ты болен, Сережа?

Он ответил с терпеливым вздохом:

— Животиком.

Когда ребенок хворает в семье, сколько взрослых людей хлопочут около него, волнуются, стараются развлечь! И порой сколько капризов в комнате маленького больного!

В этой комнате тихо. Няня — за дверью. Она только иногда заглядывает проверить: спит Сережа или нет, не повысилась ли температура, приносит поесть. Она одна, а ребят двадцать человек.

Что делает мальчуган? Он даже не умеет читать. Скучает? Должно быть, ребята, когда их так много, очень возбуждаются к вечеру, и самое разумное для больного — это именно поскучать, полежать в тишине. Но не всегда хочется делать разумное.

Пока Зинаида Львовна разговаривала с ним, в спокойный, деловой шум игры ворвались высокие ноты — запищали девочки: драчун Вася опять ущемил чьи-то интересы.

На этот раз Ирочка не стерпела и дала сдачи. К писку девочек присоединился громогласный мальчишеский рев. Захлебываясь от гневных слез, Вася выкрикнул:

— Она меня ботинкой ударила!

— Неправда! — с не меньшим гневом и с сознанием своей правоты возразила Ирочка. (Она почему-то надумала переобуваться, и одна ножка у нее босая.) — Вовсе я его не била ботинкой! Я его чулкой ударила! С пуговицей!

— А мне с пуговицей больно!

Вмешалась няня — успокоила обиженных, пожурила и утешила обидчика. Сообщила кстати, что нужно говорить «ботинок», а не «ботинка», и то же самое относительно чулка. Потом самому младшему из всей компании потребовалось внеплановым образом менять штанишки.

— Беспокойный народец, — сказала Зинаида Львовна. — Должно быть, к вечеру у вас прямо голова кругом идет.

Няня, сидевшая на низеньком стуле, ответила, пристегивая помочи смущенному малышу:

— А знаете, нет!

Зинаиде Львовне понравилось, как искренне и добродушно она сказала это. И лицо у няни было приятное, чуть-чуть насмешливое, чуть-чуть усталое, с еле заметными морщинками около глаз и губ.

Терпение? Профессиональная привычка? Да, конечно. Но, кроме терпения и привычки, чтобы ответить вот так, нужна любовь.

В передней Зинаида Львовна раскрыла свой небольшой, но довольно-таки увесистый чемодан и сказала Наталье Николаевне:

— А это новогодний подарок от моих ребят вашим ребятам.

— От ваших ребят? — переспросила Наталья Николаевна. — Сколько же их у вас? Я думала, что у вас только один сын.

— Сын один, а ребят много. Пожалуй, даже больше, чем у вас в детском доме. — Она пояснила: — Ведь я в библиотеке работаю.

В чемодане оказались книги, правда не новые, но чистенькие, аккуратно подклеенные и переплетенные.

— Вот за это спасибо! — сказала Наталья Николаевна. — Читают у нас жадно. Да книги-то какие хорошие!

Зинаида Львовна улыбнулась и опять стала очень похожей на Костю.

— А разве можно дарить плохие? Я им прямо сказала: скучных книг не повезу. Если хотите дарить — только то, что вам самим нравится.

Уже в вагоне Зинаида Львовна спросила Светлану:

— А тебе не жаль уезжать от ребят, от Натальи Николаевны, от елки?

Светлана ответила честно:

— Жаль, конечно… А все-таки мне хочется к вам поехать.

— Ты не успела поужинать. Хочешь пирожков?

Каждая хозяйка печет пироги по-своему, и каждые новые, незнакомые пироги кажутся особенно вкусными. К тому же в поезде почему-то всегда есть хочется.

— А елка и у меня будет, — сказала Зинаида Львовна. — Конечно, не такая большая, как у вас в зале стоит.

Домашние пироги, ожидание праздника… А в метро и на вокзале Зинаида Львовна вела Светлану за руку — боялась, что потеряется в толпе. В поезде заботливо усадила подальше от двери, чтобы не продуло, а шубку посоветовала расстегнуть и надеть внакидку.

Это так напоминало поездки с мамой…

Первый раз Светлана думала о матери без острой боли, а с грустной нежностью.

А Зинаиду Львовну не только радовала возможность доставить девочке удовольствие. Светлану привез в Москву Костя. Она видела Костю там. С ней можно было говорить о Косте.

От Кости как раз накануне пришло письмо — новогоднее, поздравительное. Костя просил не беспокоиться о нем: «У нас сейчас тихо». Судя по газетам, так оно и было, и эта «тишина» смягчала — ненадолго! — неотвязную тревогу, с которой ни днем, ни ночью не расстается мать солдата.

XXI

По сравнению с детским домом квартира Зинаиды Львовны показалась Светлане совсем игрушечной. Две маленькие комнаты и маленькая столовая между ними. В столовой — круглый стол, узенький буфет, диван непревзойденной мягкости и почти полное отсутствие свободного пространства.

— Я на этом диване буду спать?

Диван по сравнению с другими, знакомыми Светлане диванами казался потертым, стареньким и некрасивым. Но в нем была милая старческая доброта и снисходительность. На него можно было и с ногами забраться и кувыркнуться разика два — он не обиделся бы.

— Да, придется спать здесь, — сказала Зинаида Львовна. — Костя писал, чтобы устроить тебя у него в комнате. Но он забыл, что не все разделяют его вкусы. Вот посмотри, на чем он спит, пощупай.

Светлана сделала от дивана четыре шага и очутилась в Костиной комнате.

— Понимаешь, до седьмого класса у него была нормальная кровать с сеткой, а потом решил закаляться — и вот, устроил себе… Да ты сядь, посмотри, что это за прелесть.

Светлана присела на нечто вроде кушетки, покрытое пестрым ковром.

— Да ведь это почти голые доски!

— Вот именно. У них в школе французский язык проходили, так ребята Костину кровать прозвали "quel quе chosе", то есть «что-то», «нечто», «что-нибудь». А Костину комнату звали «кэлькэшозницей».

Светлана засмеялась. Ей нравилось, что в этой маленькой комнатке все было так, будто Костя ушел куда-то совсем ненадолго. Вернется — возьмет книжку с письменного стола, или станет писать — чернила есть в чернильнице, или раскроет альбом с фотографиями…

— Хочешь, посмотри фотографии. Тут многое Костя сам снимал… А я пока ужин разогрею.

Зинаида Львовна то выходила из столовой в кухню, то возвращалась опять. Светлана раскрыла альбом.

На первой странице — Костин класс. В середине — большая учительница, а кругом нее мелкота, девочки и мальчики вместе. Ребята сидят на стульях, другие сзади стоят, а внизу, прямо на полу, — три мальчугана, сложив ноги по-турецки. Один из них — Костя.

Ох, и веселое, предприимчивое у него лицо! И надо сказать — очень мало изменился.

Рядом с учительницей, вполоборота, должно быть, первая ученица сидит, отличница на всю школу — по крайней мере, у нее такой вид — гордая! Или это просто кажется, потому что тяжелые косы оттягивают голову девочки назад?.. Очень знакомыми показались Светлане тяжелые косы, прямая линия бровей… Светлана быстро перевернула страницу.

Кэлькэшоз. На нем — Надя. Уже не маленькая девочка. Почти такая же, как та «одна знакомая», что показывал Костя, только великолепные косы не заложены узлом сзади, а свисают вперед, во всю мощь. Надя сидит властно, по-хозяйски, поджав под себя ноги, и с гордой улыбкой и чувством собственности смотрит не в учебник литературы, раскрытый у нее на коленях, а прямо в аппарат — или на того, кто снимает?

На соседней фотографии, на том же кэлькэшозе, в тот же солнечный день — Костя. Солнце успело отойти только на одну полоску обоев. На коленях у Кости все тот же учебник литературы. Внизу подпись в стихах, сделанная не Костиной рукой:

Я в печальной позе Сижу на кэлькэшозе.

Нет, поза не печальная. Правда, Костя не осмеливается (на своем же кэлькэшозе!) сидеть, поджав под себя ноги, он скромно спустил их вниз, но на лице у него — сияние, он смотрит прямо в аппарат (или на того, кто снимает?) с таким выражением, будто ждет, что из объектива сейчас «птичка вылетит».

Увидев Зинаиду Львовну в столовой, Светлана сказала:

— Какие у этой девочки косы чудесные!

— Да. Это Надя Зимина, Костина одноклассница. Они и сейчас дружат.

Опять Костин класс во дворе школы. Все стоят. Маленькая учительница как будто обнесена высоченным забором из девятиклассников. Некоторые уже с усиками. Рядом с учительницей — девочки, конечно не такие большущие, как эти усатые дяди, но тоже совсем почти взрослые. Надя — во втором ряду. За ее плечом — Костя. Они стоят с краю. У обоих сдержанно счастливые лица.

Дальше — несколько групповых снимков: в лесу на лыжах, в саду перед домом, в маленькой столовой. По-видимому, Костины ближайшие друзья. И всюду Надя немножко впереди, а за ее плечом — сдержанно счастливый, а иногда и откровенно счастливый Костя.

Ой, что это?.. Лужайка в лесу, двое ребят затаптывают костер, остальные надевают заплечные мешки, а в стороне под деревом, схватившись за ствол, — Костя. У него расстроенное, покорное лицо, а Надя уходит от него с гордым и независимым видом. Сейчас уйдет, прямо сейчас выйдет из кадра… Поссорились, что ли?

Вот еще моментальный снимок. Опять никто не позирует, все идут по дороге с заплечными мешками, в том же лесу. Надя с девочками ушла вперед, за ними — ребята, а позади всех — мрачный Костя… Даже по выражению спины видно, что жизнь ему не мила!

Светлана торопливо листала альбом. Ей хотелось опять увидеть счастливого Костю.

Да, он развеселился на следующих снимках. И Надя, снятая отдельно, опять доброжелательно смотрит в аппарат.

Светлана медленно закрыла альбом. Ей было жалко Костю на том снимке, в лесу… Поправила заколку в волосах… задумалась… Потом явилась неожиданная мысль: «А что, если начать отпускать косу?» У Мух длинные волосы, Галя тоже отпускает, да и многие девочки в детском доме. Галя и Мухи не советуют, говорят, что Светлане так лучше…

Светлана обеими руками прихватила волосы сзади, разделив их как бы на две косы, и подошла к зеркалу в столовой.

Волосы натянулись, пригладились надо лбом, лицо от этого покруглело, пополнело, стало чужим и странным… Да, Галя и Мухи правы: не идет. Уж, видно, кому какая судьба. Одному — длинные косы, другому — вот такая черная копна на голове…

В коридоре послышались шаги Зинаиды Львовны, и Светлана еле успела отойти от зеркала и взлохматить волосы.

XXII

Маленькая квартира насыщена радостным запахом елки. Колючки и зеленые лапки на ступеньках около двери и в узком месте у ворот.

А дальше, от ворот, тянется след полозьев. Длинные полосы на снегу. Это елку везли вчера на санках из леса, через овраг, а она царапала снег растопыренными ветками.

Светлана вышла за ворота и остановилась посередине белой улицы, щуря глаза от яркого утреннего солнца. Много таких следов на снегу — у каждых ворот царапины и мохнатые лапки. В каждом коме — мохнатая зелень и блеск за окном.

Три года елка была вычеркнута из жизни девочки. Елка и все, что связано с ней. И вот опять…

Хорошо встретили вчера Новый год. Весело было. Удивительно даже, сколько народу поместилось за небольшим круглым столом. Да, не меньше десяти человек сидело только на диване. Люди, впрочем, были разной величины. Зинаида Львовна сказала:

— Это мой актив — самые прилежные читатели в библиотеке.

У старших мальчиков уже по-петушиному ломался голос, а самая маленькая девочка в разгар веселья положила на валик старенького дивана все три диванные подушки и ринулась вниз, визжа от восторга и страха, — для нее это была огромная высота.

Ну и кавардак был в комнатах! Светлане казалось, что Зинаиде Львовне дня два по крайней мере придется заниматься уборкой. А вышло совсем не так. Зинаида Львовна посмотрела на часы, похлопала в ладоши:

— Ну, ребятушки… Я обещала вашим мамам…

Можно было подумать, что она Аладдин и потерла волшебную лампу; всё остальное сделали духи. Светлана успела поставить на место только один стул и вытереть одну чашку. Да и то девочки говорили ей:

— Оставь, не трогай, ты у нас в гостях!

На широкой улице по-праздничному тихо. Рано еще. И большие и маленькие отдыхают после встречи Нового года. Этот год — тысяча девятьсот сорок пятый — должен быть особенным годом. Вчера поднимали бокалы за победу, за то, чтобы война окончилась в новом году.

Не все местные жители отдыхают. Вот совсем свежие следы в проулке между заборами. Какой-то запоздалый дед Мороз только что протащил на санях елку из леса. О чем он думал вчера, нераспорядительный дедушка?

Великан этот дед Мороз — следы огромные, от вмятины до вмятины почти три Светланиных шага. И елку себе выбрал по вкусу. Она не просто царапала снег ветками — она не помещалась на санках, она сгребала снег направо и налево, оставляя за собой широкую полосатую дорогу.

Светлана помчалась вперед по этой дороге. Обогнула забор, очутилась на незнакомой улице… Направо, налево… еще забор, еще поворот…

Большущая елка лежала так близко за углом, что Светлана чуть не споткнулась о ветки, еле успела затормозить.

Дед Мороз, длинный-предлинный, сравнительно еще молодой, стоял тут же, с папиросой в зубах.

Умаявшись и желая отдохнуть, он с задумчивым видом протирал круглые стекла очков.

— Здравствуйте, дедушка Мороз! — выпалила Светлана.

На нее смотрели удивленные близорукие глаза. Дед Мороз неторопливо надел очки, отчего стал немножко похож на Аллу Нежданову, и приветливо сказал:

— Здравствуй, Светлана.

Теперь удивилась Светлана:

— Откуда вы знаете, как меня зовут? Ведь вы меня никогда не видели!

— Именно потому и знаю, что это ты. Всех остальных здешних ребят видел, а тебя нет. Значит, именно ты — приезжая.

— Но почему приезжая должна быть именно Светланой?

— Потому что именно Светлана приехала. И елку надумали делать как раз в честь твоего приезда. Как же мне не знать?

Он уже опять тащил за собой огромную елку, совсем скрывавшую маленькие узкие сани. Светлана бежала рядом, недоумевающая и заинтересованная.

— По-моему, ваша елка ни в одном доме не поместится. Она проткнет потолок.

Он с тревогой обернулся на елку?

— Думаешь, не поместится?

Они подошли к дому с большой террасой и беседкой в глубине сада. Елка, шурша ветвями, втянулась в ворота.

Хлопнула дверь, на террасу выбежала очень красивая девушка в джемпере, с длинными, по колено, каштановыми косами, и крикнула:

— Так я и знала!.. Что же ты наделал, Алешка? Разве это комнатная елка? Такую в Москву везти и поставить на Пушкинской площади!

— Надя! Надя! — взывал через форточку женский голос. — Как же можно раздетой! Вернись! Простудишься!

Надя обернулась:

— Мама, посмотри, какую нелепую елку Алеша принес!

— Алеша! Что же вы наделали! — Это уже из форточки.

— Не беспокойся, Надюша. Александра Павловна, не беспокойтесь, мы ее подрубим!

Не было, не было такого длинного в Костином альбоме, его нельзя было бы не узнать!.. Сосед? Двоюродный брат?

Светлана стояла у ворот. Невозможно было уйти.

Надя заметила ее:

— А это Светлана? Я тебя сразу узнала, Костя рассказывал. Что же ты стоишь? Давай будем знакомиться.

«Дед Мороз», «Алешка», «Алеша» был наконец официально представлен. Но что значит фамилия и такие ничего не говорящие слова, как «мой товарищ»?

Невозможно было не войти вместе с ними в дом, когда Надя пригласила войти.

Хорошая квартира, гораздо больше, чем у Зинаиды Львовны. Очень красивая мебель. Зеркальный шкаф, отдельно зеркало из трех частей на лакированном столике. Даже неприятно как-то: всю тебя видно сразу — и спереди, и с боков, и с затылка. Непонятные кэлькэшозы в этой квартире недопустимы. Диван и кресла, обитые шелком, с деревянными, должно быть красного дерева, спинками.

На такой мебели нельзя сидеть, поджав под себя ноги, даже развалиться нельзя, нужно сидеть выпрямившись. Странное дело: квартира большая, а свободного пространства здесь даже меньше, чем в маленьких комнатах Зинаиды Львовны. Уж очень всё загромождают здесь вещи.

На столике около зеркала, на полках, развешанных по стенам, стоят бесчисленные вазочки, рамки, фарфоровые собачки и котята, фарфоровые старинные пастушки и пастушки.

И все это бьющееся, все требует заботливого ухода. Светлана осторожно дотронулась пальцем до собачьей фарфоровой головы… Ни пылинки! Должно быть, Надина мать целыми днями ходит от одной собачки к другой и вытирает пыль мягкими тряпочками. А там и вечер настанет… Когда дойдет очередь до самой последней собачки, с самой первой опять уже нужно стирать пыль.

Должно быть, поэтому у Александры Павловны такое озабоченно-обиженно-страдальческое выражение лица. Красивая даже… только тусклая какая-то она. Вообще у нее такой вид, будто она долго лежала в сундуке, пересыпанная нафталином — от моли, а моль, не боясь нафталина, все-таки погрызла ее немного.

Надя не похожа на мать, и в комнате у Нади ни одной фарфоровой собачки нет. Большая картина на стене, чертежный стол и много толстых учебников…

Надя похожа на отца — лицом, конечно, а не фигурой. Он такой большой и широкий, даже грузный, медведеобразный какой-то. Надиного отца Светлана увидела вечером, когда пришла к Зиминым на елку вместе с Зинаидой Львовной.

За чайным столом сидели какие-то специально подобранные благонравные дети и вежливо разговаривали, не прислоняясь к спинкам стульев. А Надин отец ходил по комнате в огромных, выше колен, арктических валенках. Тесно ему было здесь, и главной его заботой было не зацепить широкими своими локтями благонравного ребенка с одной стороны и какую-нибудь красивенькую фарфоровую никчемность — с другой.

Надин отец приехал только на днях, вернее, прилетел из Сибири, по своим служебным делам, и задержался в Москве.

Ему подходит строить что-нибудь в тайге или в тундре и, обдумывая планы строительства, шагать по скрипучим полам нового дома, где пахнет смолой и очень мало мебели.

Разговор с благонравными детьми не получался; выпив чай, Светлана отошла к шкафу и стала разглядывать книги за стеклом. Разговор взрослых как-то раздвоился. Сергей Петрович, Надин отец, спросил Зинаиду Львовну про Костю. Спросил, как спрашивают о близком человеке, а не просто из вежливости: пишет, мол, или нет, а узнав, что пишет и что все в порядке, начинают говорить о другом. И Зинаида Львовна рассказывала ему о Косте с подробностями, уверенная, что это ему интересно.

Александра Павловна, мать Нади, разливала чай и занимала своих гостей. Это их дети так чинно сидели за столом. Александра Павловна жаловалась на продовольственные затруднения, а ее гости советовали ей и друг другу, что где можно достать. Кто-то откуда-то привез сливочное масло и продает. Очень неплохое масло.

Александра Павловна вздохнула:

— Я прежде брала только вологодское, высший сорт, а теперь приходится брать что придется.

Она придвинула вазу с домашним печеньем полной чернобровой даме, сидевшей напротив:

— Кушайте, пожалуйста.

И видно было, что и гостей своих она тоже разделяет по сортам, как разделяют по сортам сливочное масло в магазинах «Гастронома». Полная чернобровая гостья — высший сорт, «экстра». Другие две — первый сорт. А Зинаида Львовна?.. И уже враждебно по отношению к Надиной матери Светлана определила, что Зинаида Львовна, да и она сама в придачу — гости второго сорта.

Гостей третьего сорта в этом доме быть не могло: ведь и масла третьего сорта в хороших магазинах не держат.

Ну, а Костя? И этот Алеша Бочкарев?

Костя, несомненно, тоже второй сорт… Пожалуй, и Алеша. Но вот Александра Павловна подошла к Надиной двери и сказала:

— Ты что же, Надя, Алеше еще чаю не предложишь?

Значит, Алеша Бочкарев если не высший, то, во всяком случае, первый сорт.

Алеша и нравился Светлане и в то же время вызывал досаду.

Когда потушили огни на елке, он и Надя ушли заниматься в Надину комнату. У школьников каникулы, а у студентов как раз самое горячее время начинается — зимняя сессия.

Светлана никак не могла понять, почему Надин отец живет так далеко, а вот прилетел же под Новый год. И Надя поедет к нему на каникулы. Даже Александра Павловна в начале войны жила там… Она жаловалась, как трудно было жить в таких условиях. Должно быть, все-таки в Москве было потруднее во время бомбежек! А теперь в Москве все-таки легче… хотя и нет вологодского масла. Или потому вернулись, что Наде надо учиться?..

XXIII

Накануне отъезда Светлана вместе с Зинаидой Львовной зашла попрощаться к Зиминым.

— Тетя Зина, — сказала Надя, — зачем вам после работы взад и вперед в Москву ездить? Устанете. Алеша ее отвезет.

Алеша сейчас же отозвался из Надиной комнаты:

— С удовольствием!

— Никому не надо меня отвозить! — запротестовала Светлана. — Я теперь дорогу знаю, я одна!

Разумеется, ее протест не был принят во внимание. Зинаида Львовна спросила:

— Но ведь Алеше электротехнику сдавать через два дня?

— Ничего, ничего, — решительно возразила Надя, — ему даже полезно проветриться.

И вот все отодвинулось назад — радостный блеск елочных огней, новые товарищи, милое лицо Зинаиды Львовны… Случайно увидела Светлана кусочек чужой жизни, будто прочла несколько страниц книги без начала и без конца…

Поезд, ритмично постукивая колесами, спешит обратно в Москву, а в полутемном вагоне рядом со Светланой сидит непонятный Алеша Бочкарев, который и нравится и в то же время вызывает досаду. Кто он, в конце концов, этот Бочкарев? Почему он отвечает «с удовольствием», когда Надя, оторвав его от солидной, толстой, любимой электротехники, велит ехать в Москву?

На каком основании посылали его в лес за елкой? Тоже было ему «полезно проветриться»? Почему ему полезно делать все, что хочет Надя?

Он заботливо наклоняется к Светлане и спрашивает, не холодно ли ногам. У Нади он был в штатском, а сегодня из-под пальто видна гимнастерка, и не простая красноармейская, а командирская гимнастерка. Говорят, он был под Сталинградом…

К нему, должно быть, ужасно не идет военная форма, и вообще невозможно представить себе его на фронте. По внешности, по движениям своим он именно то, что называется выразительным словом «шляпа». Он может быть инженером, ученым, профессором, изобретателем — сколько угодно, но только не солдатом. Тем более — не командиром.

Вот Костя — да. Веришь, что Костя в нужную минуту не будет мямлить, что он и сам, не задумываясь, пойдет навстречу опасности и солдатам вовремя крикнет героические командирские слова, например: «Ребята, за мной!» Или: «Стоять насмерть!»

Конечно, Алеша тоже не трус, это ясно. Должно быть, когда его посылали в какое-нибудь самое опасное место, он сейчас же отвечал: «С удовольствием!» Но непонятно, как он мог посылать в опасные места других людей? Для этого он слишком мягкий, не верится, что он умел приказывать, а кажется, что он вежливо просил, прибавляя к каждой фразе «пожалуйста».

А может быть, именно потому и не взяли немцы Сталинграда, что даже вот такие совсем мирные, не подходящие для войны люди научились не только «стоять насмерть», но и других вести за собой навстречу смерти, а ведь это гораздо труднее!

Но почему же все-таки сейчас им Надя командует, по-хозяйски посылает его туда и сюда?..

Когда поезд уже подходил к Москве, Светлана решилась наконец спросить прямо «в лоб»:

— А вы Зиминым родственник?

— Нет, — ответил Алеша, — просто знакомый.

Ох, уж эти «просто знакомые»!

Несмотря на протесты Светланы, Алеша не уехал сейчас же с вокзала обратно, а буквально за руку довел ее до станции метро и взял два билета.

Когда Светлана ехала в поезде с Зинаидой Львовной, это напомнило ей поездки с мамой. А сейчас неумелой мужской заботливостью Алеша напомнил отца.

Но папа был совсем не похож на Алешу. Папа был небольшого роста, только немного выше мамы. И рука у него была небольшая, крепкая, энергичная. Мама говорила, что папа очень вспыльчивый и что характером Светлана пошла в него. Впрочем, о том, что папа вспыльчивый, Светлана ни за что не догадалась бы сама и очень удивилась, когда услышала об этом от мамы. Значит, можно быть одновременно вспыльчивым и сдержанным…

Когда она с отцом приезжала в Москву, Светлане было семь лет. Это было весной, в конце апреля. Москву украшали к празднику, на домах прилаживали огромные буквы с лампочками «М», «А», «Я», а перед ними — цифру «1». Увидев вечером большую красную букву «М» над входом в метро, Светлана подумала, что это тоже первая буква слова «Май», а папа сказал, что это значит «метро». Но всегда с тех пор, когда подходишь к станции, хочется справа к букве «М» приписать «А» и «Я», а слева цифру «1». И даже в такой снежный зимний день вспоминается та весна. Только сейчас лампочки не зажигаются, потому что затемнение и буква «М» не яркая, не праздничная…

Было уже довольно-таки поздно. В детском доме, должно быть, все уже спать легли… Окна голубовато поблескивали, отражая лунный свет. Пока Алеша звонил у подъезда, Светлана, увязая почти по колено в снегу, подбежала к окну — второму слева. Подтянулась на руках… Так и есть: если смотреть совсем близко, сбоку, виден теплый матово-золотистый свет там, внутри — это окно кабинета. Наталья Николаевна не спит.

Наталья Николаевна не спала. Она уже начинала немножко беспокоиться. Каждой женщине знакомо тревожное чувство ожидания. Уметь ждать — это большое искусство, в особенности если пожилой человек ждет человека молодого. Молодость редко бывает благоразумной, но старость не должна быть ворчливой. Молодых обижают излишние заботы. Волнение за них кажется недоверием — молодые считают, что ничего с ними не может случиться.

Когда в детском доме наступила вечерняя, потом ночная тишина, Наталья Николаевна, перед тем как уйти к себе, обошла свои владения, мягко ступая по ковру.

Попросила дежурную няню:

— Скажите мне, когда она приедет.

Квартира директора в том же доме, но у нее отдельный вход. Ступеньки крыльца, запорошенные снегом… До сих пор непривычно видеть на этих ступенях только свои собственные следы. «Квартира директора» говорится только по привычке. В сущности, это комната директора — другие две присоединены к детскому дому, другие две не нужны.

На стене — портрет, увеличенная фотография: мужчина и два мальчика, очень на него похожие.

Мальчики уезжали на школьные каникулы и возвращались иногда вот так же с опозданием… Потом зимой стали уезжать позднее, не под Новый год, а в конце января, на студенческие каникулы.

Как много было следов на снегу около двери! Сначала маленькие, детские, потом совсем настоящие, большие, мужские следы.

Потом мальчики уехали в жаркий летний день сорок первого года, и очень скоро Наталья Николаевна узнала, что бесцельно ждать.

Наталья Николаевна прилегла на кушетку с книгой в руках, но спать не хотелось. Она опять вышла и вернулась к себе в кабинет.

Странно все-таки, что Светлана не едет. Конечно, ее не отпустят одну. Но ведь было уже с ней приключение — тогда, в школе… Впрочем, вернее всего, просто не рассчитали, что поезд придет в Москву так поздно.

Голоса и какое-то царапанье под окном. Потом послышался деликатный, как будто извиняющийся звонок. Две фигуры в дверях — большая и маленькая.

— Простите, что так поздно. Это я виноват — задержался!

Алеша Бочкарев поздоровался, попрощался и убежал, боясь опоздать на последний поезд.

Наталья Николаевна хотя и сказала, что нужно поскорее спать ложиться, но все-таки не слишком торопила. Конечно, нарушался режим, но она знала: иногда бывает гораздо нужнее дать человеку выговориться, чем вовремя уложить его в постель.

Светлана успела рассказать на скорую руку о самом главном: о елках, о лыжных походах со своими новыми друзьями, о Костиной маме.

Это очень приятно, когда есть кому рассказать обо всех своих новых впечатлениях.

В зале еще стояла елка — огромная, от пола до потолка, вся в блестках. И не очень даже осыпается — Светлана успела потрогать мимоходом.

В спальне было темно и тихо. Наталья Николаевна оставила приоткрытой дверь в коридор. Светлана сняла туфли и, неслышно ступая, обошла все кровати. Молча здоровалась с девочками. Сколько рассказов будет завтра! Девочки тоже, разумеется, на каникулах не теряли времени зря.

Наталья Николаевна заглянула из коридора и взглядом спросила:

«Разделась? Будешь спать?»

Светлана помахала рукой:

«Засыпаю»!

Дверь тихонько прикрылась. Но Светлана заснула не сразу. Она лежала на спине, с руками, вытянутыми поверх одеяла, и думала…

Как хорошо дома!

XXIV

Черные маскировочные шторы давно уже сняты с окон, скатаны в тугие трубки, перевязаны веревочками и вынесены. Куда? Не все ли равно — куда. Важно, что их нет больше. Окна распахнуты во всю ширь, по комнатам гуляет утренний ветерок, В саду пахнет тополем, весенней сыростью, свежевскопанной землей.

Светлана выбегает в сад (без пальто!), кладет на скамейку портфель и, приставив ко рту согнутые ладони, кричит:

— Де-во-чки! Скорей! Опоздаем!

Они не опоздают, рано еще, и Светлана прекрасно знает это, просто хочется немножко покричать — уж очень утро хорошее. По дорожке, посыпанной ярким желтым песком, пружинисто подпрыгивают серенькие воробьихи и франтоватые, с темными галстучками воробьи. Они тоже в прекрасном настроении.

— Скоро наши ласточки прилетят… — мечтательно говорит Аня, закидывая голову кверху.

Да, теперь уже скоро. А гнезда вить начнут в начале июня. Светлана знает все о ласточках, все знает о воробьях. Она делала в детском доме доклад на сборе, посвященном дню птиц. Вожатая Елена Михайловна посоветовала ей, какие книги нужно прочесть, а после доклада сказала:

«Ты рассказываешь о перелетных птицах, так, будто вместе с ними улетала на зиму в Африку и тебе очень хочется вернуться!»

На что Светлана ответила со всей непосредственностью:

«Конечно, хочется!»

— Светлана, — говорит вдруг маленькая Оля Рогачева, — а ведь наши ласточки не знают еще, что война кончилась!

И никому не кажутся странными Олины слова: ведь действительно ласточки ничего еще не знают!

Ласточки не знают, что на московских улицах светло по ночам. Не знают, что проезд на площадь закрыт. Там пахнет горячим асфальтом. Давно не ремонтировалась мостовая — теперь опять станет гладкой. По улицам опять, как до войны, бегают нарядные голубые автобусы. Дом, пострадавший во время бомбежки, почти уже отстроен. На площади новый сквер. Сады опять окружены заборами.

— Пожалуй, ласточкам трудно будет найти дорогу домой, — говорит вдруг Аня. — Наша улица так изменилась!

— Найдут! — уверенно отвечает Светлана. — У них инстинкт!

Школьники — те, которые торопились в первую смену, ушли. В саду появляются дошколята. Им некуда торопиться, они никуда не боятся опоздать. Медленно спускаются по ступенькам — на каждую ступеньку сначала одну, потом другую ногу — и разбредаются по двору.

Завернув за угол дома, останавливаются в изумлении. Никому не известный дяденька, весь измазанный белым, размешивает в ящике известку. Малыши сначала молча, созерцательно смотрят на него, потом Славик Рогачев спрашивает:

— Дядя, вы кто?

Незнакомец поворачивает к ребятам широкое красное лицо и обстоятельно отвечает:

— Племянники, я — маляр.

Когда Светлана и ее подруги вернулись из школы, они увидели узкую деревянную лестницу, приставленную к стене дома, а на ней широкого человека, измазанного белым. У него в руке была не то кисть, не то просто палка.

— Что он делает? — спросила Валя.

— Стену красит, — ответила Аня. — Ведь у нас тоже будет ремонт. Сначала снаружи покрасят, а в комнатах — летом, когда мы в лагерь уедем.

— Нет, он не красит, — быстро сказала Светлана. — Что-то у них случилось. Пойдемте, девочки!

Около лестницы кучкой стояли маленькие школьники (они вернулись раньше) и что-то кричали широкому дяде снизу вверх, но он не обращал на них никакого внимания. Навстречу Светлане кинулась Оля Рогачева:

— Светлана! Смотри, смотри, что он делает! Он хочет сбить ласточкины гнезда!

Как раз в эту минуту сверху послышался голос маляра:

— А ну, выдь из-под лестницы! Как бы вас, ребята, не зашибить.

— Не уйдем! — крикнули маленькие девочки и мужественно стали около самой стены, как раз в тех местах, куда предположительно должны были падать тяжелые ласточкины гнезда.

А мальчики ухватились за лестницу и затрясли ее в восемь рук:

— Слезай, дядька! Слезай добром! Все равно не позволим гнезда разорять!

Даже очень смелый человек невольно изменится в лице, если он стоит на старенькой лестнице на уровне окон второго этажа и шаткая опора вдруг начинает колебаться под его ногами.

Когда Светлана подбежала к дому, она была готова ухватиться за лестницу вместе со всеми, трясти ее, грозить, кричать, сбрасывать вниз ненавистного дядьку. И вот подбежала… увидела его лицо… Ласточки ласточками, но нельзя же из-за ласточкиных гнезд калечить человека!

— Мальчики, перестаньте, отпустите лестницу! — повелительно сказала Светлана. — А вы, товарищ маляр, слезайте сию же минуту, иначе я ни за что не отвечаю!

Он и сам уже начал спускаться. Он был похож на большую хищную птицу, которую стараются отогнать от своих птенцов мелкие пташки. Угрожающе носятся вокруг, почти задевая крыльями, а главное — пищат. И хищник начинает отступать.

У раскрытого окна показалась вожатая Елена Михайловна:

— Ребята, что за крик? Что случилось?

Почувствовав твердую землю под ногами и поддержку взрослого человека, маляр опять стал самоуверенным.

— Уймите ваших ребят, товарищи воспитатели, они мне работать не дают!

— Зачем тогда было устраивать день птиц? — чуть не плача, кричали девочки. — Ласточки полезные!

Светлана грозно спросила маляра:

— Вы знаете, сколько вредных насекомых уничтожает одна пара ласточек за один день?

— Ну? Сколько? — с неожиданным любопытством спросил маляр.

— Невозможно подсчитать — вот сколько!

— А! — разочарованно протянул маляр. — Если не подсчитала, что же ты мне своими насекомыми в глаза тычешь!

— Не я не подсчитала, это в книжке написано: «невозможно подсчитать» — так много! А вы знаете, куда ласточки улетают на зиму? Они в Индию и в Южную Африку… А теперь вернутся к себе на родину, а дома у них нет! Это фашисты так делали — разоряли чужие дома!

Наступило тягостное молчание. Озадаченный маляр посматривал то на маленьких девочек, то на взволнованное лицо Светланы, то на свою палку, которую все-таки держал в руке.

— А вы разве не можете оставить гнезда? — тихо спросила вожатая из окна.

И видно было, что она не только жалеет ребят, которые расстраиваются, но и ласточкам тоже очень сочувствует.

— Как же я могу оставить? — пожал плечами маляр. — Кто же примет такую работу? Надо стену белить — и вдруг как раз по фасаду эдакие скульптурные украшения из грязи!

Оля сказала:

— Светланин лейтенант говорил, что ласточки в Москве — большая редкость!

— Ваши лейтенанты мне не указ, у меня свое начальство есть. Оно с меня и спрашивать будет! — проворчал маляр, опять начиная раздражаться.

— Елена Михайловна, мы пойдем Наталью Николаевну спросим, — сказала Светлана.

— Пойдите спросите, ребята. Только не всей толпой. Пускай Светлана пойдет, Юра и Алла.

— А вы, Елена Михайловна, последите, пожалуйста, чтобы он тут ничего пока не сломал без нас!

— Ладно, ничего пока не сломаю, я пока покурю.

Маляр присел на деревянную ступеньку.

— Наталья Николаевна — это что же, директор ваш?

— Да, директор.

— Главное, значит, ваше начальство, как бы вроде ваш генерал? Ладно, посмотрим, какое решение примет ваш генерал. Только не вижу, какое тут может быть иное решение, кроме как сломать. Если делать ремонт, так уж делать, или уж вовсе от ремонта отказаться… Потому что если уж делать ремонт…

Светлана с сияющим лицом выбежала из дома.

— По-бе-лить! — крикнула она еще с порога.

За ней бежали Юра и Алла, тоже очень довольные.

— Ну вот, — с удовлетворением сказал маляр, торопливо затягиваясь напоследок и беря в руки свою палку, — я же говорил, что иного решения быть не может: если уж белить стену, так белить… Отойдите ребята, куда-нибудь в сторону, согласно приказу вашего генерала.

— Гнезда, гнезда побелить! Так Наталья Николаевна велела! Не стену, а ласточкины гнезда! Не ломать, а побелить! То есть, конечно, и стену тоже! Побелить их вместе со стеной… то есть, если вы сумеете их осторожно…

— Что-о? — обиженно протянул маляр. — Чтобы я, маляр с двадцатилетним стажем, эту вашу ерунду не сумел как следует побелить?!

— Вы не обижайтесь, товарищ маляр, вы сумеете! — ликовала Светлана. — А с вашим начальством, которое у вас будет принимать работу, Наталья Николаевна сама договорится!

Ласточкины гнезда были побелены на другой же день, ко всеобщему удовольствию, и, как заметила Алла, «очень удачно вошли в архитектурный ансамбль».

XXV

В эти жаркие июньские дни 1945 года на улицах Москвы было очень много военных. И вид у них был не деловой, а праздничный. Новенькое, с иголочки, обмундирование, необмятые края фуражек, зеркальная поверхность сапог, без единой пылинки. Казалось неправдоподобным, что эти люди — недавние участники последних, жестоких боев. Но количество орденов и особый «фронтовой» загар говорили о славном боевом пути.

Человек сведущий мог даже проследить этот путь по пестрым ленточкам медалей, отметивших взятые города и города, не отданные врагу.

Офицеры и солдаты неторопливо ходили по улицам: иногда под руку со счастливой спутницей, редко в одиночку, обычно группами в несколько человек. Они скапливались на бульварах, во дворе Консерватории, у дверей театров… Москва любовалась ими, а они любовались Москвой.

— Светлана, смотри! Шестнадцать орденов и золотая звездочка!

— Аня-Валя, дважды Герой! Тамара Владимировна, вон, там, там, около скамейки, — видите?

Девочки шли по бульвару с огромными букетами в руках. Настроение у них было вдвойне праздничное: двадцать четвертого, в воскресенье, — парад Победы, а сегодня в детском доме — коллективный день рождения. Тамара Владимировна поехала за цветами, девочки сопровождали ее, чтобы помочь донести. Присели отдохнуть на скамейку.

Мимо них, растянувшись цепью во всю ширину бульвара, прошла группа молодежи — девушки и несколько молодых людей, но девушек больше. Они пели и в такт стучали по своим портфелям, как будто били в бубны. Если навстречу им шли военные, цепь разрывалась, и девичьи голоса восторженно выкрикивали хором:

— Да здравствует Красная Армия!

Или:

— Привет героям!

— Студенты идут, — сказала Тамара Владимировна. — Здесь какой-то институт недалеко, должно быть прямо с экзамена.

— Веселые какие! — сказала Аня. — Я думала, студенты серьезные… Светлана, смотри, какой длинный! Прямо даже удивительно, выше всех!

Еще человек десять или двенадцать шагали цепью и пели, но не били в портфели, как в бубны, а шли, взявшись за руки, и каждые две руки держали один портфель.

Кто-то сказал:

— Красивая девушка!

Они все были веселые и хорошенькие, но красивая была только одна.

Светлана сразу узнала ее. Надя и Алеша шли в середине поющей цепи и, взявшись за руки, размахивали портфелем — так и неизвестно, чей был портфель: его или Надин. И Алеша и Надя были совсем другие, чем тогда, зимой (ведь тогда Светлане тоже казалось, что студенты серьезные!). Они пели хвастливую песню про свой лучший в мире институт, а поравнявшись со скамейкой, на которой сидели военные, остановились и прокричали вместе со всеми:

— Привет героям!

Они бы не заметили Светлану, если бы не цветы. Они увидели сначала букеты, потом девочек. Алеша что-то сказал Наде, цепь разорвалась. Алеша подошел первый, протягивая Светлане длинную руку, и все воскликнули хором:

— Привет пионерам!

Надя спросила, по какому случаю столько цветов. Ей стали рассказывать про день рождения. Сегодня в детском доме шесть новорожденных — они все родились в этом месяце.

Надины подруги заинтересовались, подсели на скамейку, остальные, кто не поместился, стояли кругом.

— Может быть, вам интересно посмотреть на наш праздник? — сказала Тамара Владимировна. — Приходите в гости, милости просим.

Светлана засомневалась, будет ли им интересно. Собирались устроить концерт, но не вышло: артисты все нарасхват в эти дни, а заранее не сговорились — думали, что праздновать будут уже в лагере, но отъезд задержался.

Надя вдруг встала, обернулась к подругам и похлопала в ладоши, требуя внимания:

— Девочки! У меня идея! Заниматься после экзамена, конечно, никто не будет. Предлагаю пойти в детский дом, только не гостями, а замартистами и устроить для ребят концерт художественной самодеятельности. Помните, как у нас на Первое мая здорово получилось?

…Начало праздника — ровно в семь. В столовой уже накрыты столы и цветы расставлены в вазах. В кухне тетя Настя вынимает огромные противни с пирогами.

В коридоре Тамара Владимировна поправляет кончиком туфли ковровую дорожку — ее сдвинули мальчики, когда вносили в столовую стулья.

Аня останавливает на площадке лестницы кастеляншу и (в который раз!) спрашивает ее тревожным шепотом:

— Как бордовое платье?

Кастелянша (в который раз!) успокаивает Аню: платье поспеет вовремя.

Валя уже в бордовом. Она стоит перед зеркалом, застегивает пояс. Светлана заглядывает в спальню и удивляется: до чего же Вале идет бордовый цвет!

— Ты воротник вот так… — Она подбегает к Вале и тоже отражается в зеркале вся.

Светлана — в голубом.

— Я люблю, когда юбка широкая, — говорит Валя.

Светлана тоже любит широкие юбки. Обе девочки быстро поворачиваются, и платья вздуваются парашютами.

Какие сегодня у Вали глаза… Вообще новое, нарядное платье делает человека тоже немножко новым, в особенности глаза: оно придает им блеск.

Светлане очень хочется еще раз подойти к зеркалу и проверить, повлияло ли новое платье на ее собственные глаза. Но ей неловко разглядывать себя при Вале.

Повернувшись на одной ножке и опять раздув парашютом широкий подол, Светлана убегает к малышам посмотреть, как они.

Няня как раз переодевает их и повязывает новые, разных цветов банты: мальчикам — на шею, девочкам — в волосы.

На низеньком столе стопочкой лежат штанишки и платья.

Забавно! Новые платья влияют даже на малышей. Если бы сделать много маленьких окошечек и заставить ребят выглядывать оттуда, чтобы ничего не видно, только лица… даже не лица, а только одни глаза, — и по блеску глаз можно было бы безошибочно определить, кого уже переодела няня, а кто еще в обыкновенном, будничном! Светлана начинает помогать:

— Иди сюда, Ирочка, иди, именинница!

К сожалению, именинница Ирочка острижена под машинку — одна из всех девочек. Красный бант приходится повязывать ей галстучком на шею, как у мальчиков. Сначала Ирочку тревожит этот бант, повязанный не на месте. Но другие девочки посматривают на Ирочкин бант и спрашивают у Светланы, как лучше. Светлана пытается лавировать и разводить дипломатию: Ирочке, мол, так лучше, а вам — так.

Никакие дипломатические ухищрения не помогают. Одна за другой подходят девочки и просят сделать, как у Ирочки — «не в волосы, а вот здесь». Светлана и няня, одев всех, терпеливо перевязывают девочкам банты.

XXVI

Ровно в семь приехали шефы с завода и привезли множество таинственных больших свертков. Студенты пришли даже на десять минут раньше. Вначале они немножко стеснялись, разговаривали вполголоса, ходили вслед за Натальей Николаевной, осматривали помещение. В кабинете Натальи Николаевны чинно сидели Галя Солнцева и черненькая Муха — делегаты от школы на праздник в детском доме. Они принесли подарки малышам от класса: вышитые кармашки для платков. Кармашки лежали на столе, пестрея широкими шелковыми лентами, и придавали кабинету какой-то елочно-маскарадный вид.

Подарки шефов были роскошны. В столовой, во время чая, толстый председатель завкома развязывал таинственные свертки и одного за другим поздравлял именинников.

В особенности понравились Светлане куклы для младших девочек. У кукол было и приданое — пестренькие, в мелких цветочках или в полоску «отрезы» материи.

Толстый шеф, сохраняя невозмутимую серьезность, поднимал один за другим полуметровые кусочки ткани и пояснял:

— «Отрез» на платье… «Отрез» на сарафан. А из этого полотна… — он прикидывал взглядом, — шесть полотенец можно будет сшить.

После чая в зале рядами расставили стулья, и начался концерт.

Надя была конферансье. Вначале Светлана волновалась за нее, да и вообще волновалась за концерт — ведь все-таки не настоящие артисты!

Но держалась Надя так уверенно, так хорошо умела и заинтересовать и рассмешить. Что касается артистов, то было, конечно, странно слышать, как Надя называет их, будто школьников, уменьшительными именами:

— А сейчас, ребята, вам споет Вова Ракитин. Это наш институтский Пирогов.

И вдруг появляется чернобровый дядя, в плечах косая сажень, и начинает петь таким низким, густым голосом, что кажется — эти звуки не выходят из человеческого горла, а просто наполняют воздух, отражаются от стен зала и со всех сторон врываются в уши.

Но улыбается обладатель мощного баса такой жизнерадостной, не артистической улыбкой, что сразу становится ясно: не совсем он еще взрослый, а так — нечто промежуточное между школьником и взрослым человеком, и правильно делает Надя, называя его именно Вовой.

Играл баян, были танцы, но больше всего понравились ребятам фокусы.

— Знаменитый китайский фокусник Алеша Бочкарев! В Китае он, конечно, никогда не жил, но мог бы жить и в Китае, если бы туда поехал, — правда, ребята?

Алеша Бочкарев с неожиданной для него ловкостью подбрасывал разные мелкие предметы, которые исчезали в воздухе, и вдруг вынимал их из ушей девочек, сидевших в первом ряду. Он вырезал большой кусок из середины носового платка, потом встряхивал, расправлял, и платок оказывался совершенно целым.

— А теперь поджарим яичницу, — сказал он в заключение, разбил сырое яйцо, выпустил его в стаканчик для бритья, размешал палочкой, потребовал кепку: — Я могу и в стакане поджарить, но лучше в кепке.

Витя Чижов сбегал в переднюю и принес свою кепку. Алеша перелил сырое яйцо из стакана в кепку, размешал…

— Ну, вот и готово! — и нахлобучил кепку на голову ее владельцу.

Тот присел, втянув голову в плечи. Ребята застонали от восторга, но кепка оказалась сухая и чистая, Витина голова тоже, а яйцо исчезло неизвестно куда.

Один раз фокусник был уличен ребятами. Он раскинул длинные руки, в левой ладони была зажата карта, она должна была «сама» перенестись в правую руку. И вдруг кто-то закричал:

— Вижу! Вижу! У вас и в правой руке тоже карта! Вон, вон уголок торчит!

Алеша нисколько не растерялся. Он добродушно сказал:

— А разве видно? Ну, ничего, я все-таки покажу этот фокус.

Ребята уже не могли сидеть смирно, как в начале концерта. Они вставали, чтобы лучше видеть, нарушая правильность рядов, перекочевывали вперед. Задние ряды были теперь почти пустые. Светлана сидела между Галей и Леной Мухиной.

В детском доме ее школьные приятельницы были в первый раз. Светлана в начале вечера очень волновалась, понравятся ли девочкам пироги, концерт, вообще все. А теперь по-хозяйски радовалась.

Кто-то, осторожно раздвигая стулья, прошел за спиной Светланы. Еще какой-нибудь запоздалый гость. Не хотелось оборачиваться, чтобы не пропустить интересное. Когда фокусы кончились и Надя объявила новый номер, Светлана, сама не зная почему, все-таки обернулась. В самом последнем ряду, в углу около стены, сидел Костя.

Костя пришел на праздник позднее всех. Сначала постоял за колонной, но оттуда плохо была видна сцена. Он потихоньку пробрался в последний ряд. Облокотился на спинку стоявшего перед ним стула и смотрел через головы ребят, только не на девушку, которая пела смешные частушки. Он смотрел гораздо левее, туда, где стояла Надя, и во всем зале видел только ее. Ребята встали — встал и он, потому что они заслонили ее своими головами. Ребята сели — он тоже сел. Но он не смеялся, когда все смеялись, он даже не смеялся Надиным шуткам. Он ничего не слышал и не понимал, он только смотрел на нее с застывшим на лице выражением счастья.

Здесь, за спинами зрителей, отгороженный от них пустыми стульями, он, конечно, не думал, что кто-нибудь может обернуться и наблюдать за ним. Его лицо было беззащитным, как лицо человека, когда он наедине с собой. Он не заметил Светлану.

А Светлане стало неловко подсматривать чужие тайны. Она отвела глаза.

Опять движение стульев в последнем ряду. Наталья Николаевна, увидев лейтенанта, одиноко сидящего в самом дальнем углу зала, подходит к нему. Может быть, хочет спросить, не скучно ли ему, или предложить ему чаю? Костя смотрит на нее бессознательным взглядом. Так как Наталья Николаевна стоит, он тоже хочет встать, но она удерживает его за плечо и отходит с чуть заметной ласковой усмешкой. Конечно, она поняла, что ему не скучно и что никакого чаю ему не требуется.

Выступления окончены. Костя начинает пробираться к Наде, как бы притягиваемый невидимым магнитом. Но ребята отодвигают стулья, расчищая место в середине зала, Надя хлопает в ладоши, затевая какую-то игру. Одной из девочек завязывают глаза и кладут на пол спичечную коробку. Костя опять остается в заднем ряду большого круга, образованного зрителями. В другом конце зала, совсем недалеко от Светланы, — Алеша Бочкарев, ставший вдруг очень серьезным. У него самое серьезное лицо из всех лиц в этом зале. Проследить направление его взгляда нетрудно: со своей двухметровой высоты Алеша, конечно, уже увидел Костю.

К Алеше подходят старшие мальчики. Покосившись на его медаль, с уважением спрашивают:

— Вы были под Сталинградом?.. Расскажите нам про Сталинград!

Он немножко даже теряется и не знает, что ответить им, к тому же кругом так шумят… Но мальчики по-деловому показывают на открытую дверь читальни:

— Пойдемте вот сюда, здесь нам не помешают.

Они уводят Алешу Бочкарева и прикрывают за собой дверь. Тем временем Надя опять хлопает в ладоши и говорит:

— Теперь, ребята, будем играть в «волшебную бутылку».

Ей срочно требуется бутылка, только не молочная, а с узким горлышком.

— Надюша, откуда же бутылка в детском доме? — удивленно басит «институтский Пирогов».

При общем смехе Надя поясняет:

— Ну как же: из-под уксуса, из-под масла подсолнечного.

Аня-Валя бегут по коридору и по лестнице вниз, в кухню, к тете Насте.

— Нет, масляную не нужно! — кричит Надя, убегает за ними и возвращается, высоко держа над головой бутылку из-под ситро.

Но в коридоре ее останавливает устремившийся в погоню Костя.

Удивленные вопросы:

— Костя! Откуда? Ты на парад приехал?.. Почему не написал?.. Как догадался сюда прийти?

Замедлив шаг, Надя возвращается в зал.

Костя торопливо объясняет, что на парад приехал не он, а его полковник, а Костя при нем адъютантом, что вышло это неожиданно, что дома он уже был, потом поехал в институт, думая поймать Надю после экзамена, но она уже ушла. Случайно, позвонив Надиной подруге, он узнал, что все на празднике в детском доме.

— Ну, расскажи, как ты теперь…

Они входят в зал. Надя не знает, куда девать бутылку:

— Девочки, кто умеет играть в «волшебную бутылку»?

Но ее подруги не знают, как играть в «волшебную бутылку» из-под ситро.

— Алеша знает… Алексей? Где он?

Кто-то заметил, что он пошел с мальчиками в читальню.

— Алеша, ты фокусник, это по твоей специальности!

Надя навязывает ему бутылку, а сама остается в читальне.

Алеша принимает бутылку:

— С удовольствием!

Пожав Косте руку, он выходит в зал. За ним, по одному, уходят и мальчики. Костя остается в читальне. Дверь из читальни в зал широко открыта. Ребята опять становятся кругом, Алеша Бочкарев посередине, высоко поднимает бутылку:

— Ребята! Прошу внимания! Эта бутылка — волшебная! Ей можно задавать любые вопросы, обо всех присутствующих в зале — и она ответит.

Бутылку спрашивают, кто из присутствующих здесь самый храбрый, самый жадный, кто самый счастливый, кому не понравились фокусы знаменитого китайского фокусника, кто боится мышей — и так далее, и так далее.

Алеша после каждого вопроса кладет бутылку на пол и придает ей вращательное движение. Бутылка вертится сначала быстро, потом все медленнее и медленнее, наконец останавливается и дает ответ, нацелив на кого-нибудь свое горлышко. Оказывается, что самая храбрая — всем известная трусиха Олечка, самый счастливый — именно Алеша Бочкарев (бутылка так и замерла горлышком вперед у его ног). Фокусы не понравились Вите, давшему свою кепку для приготовления яичницы. А боится мышей чернобровый студент, в плечах косая сажень, с громоподобным басом.

Игра интересная и смешная, но самому Алеше не смешно, и улыбка на его лице — обыкновенная артистическая улыбка.

…Малыши давно уже спят. К никелированным шишечкам кроватей на ярких шелковых лентах подвешены кармашки для носовых платков.

А в зале танцы.

Мальчики в детском доме стараниями Елены Михайловны умеют танцевать не хуже девочек. Они не стоят в стороне, отчужденные и критически настроенные, как обычно бывает на школьных вечерах. Больше всех стесняются Галя и Муха и танцуют только друг с дружкой, пока их не разлучает Юра Самсонов, пригласив Муху на вальс.

После этого испуганную, сияющую Галю начинает кружить высокий студент, певший басом. Даже Надя и Костя не могут спокойно сидеть и разговаривать. Надя встает, кладет руку Косте на плечо.

— Я, кажется, забыл все твои уроки.

Но он почти и не забыл. Чтобы вспомнить, они делают несколько кругов в читальне и не сразу выходят в зал. Потом Костя говорит:

— Ты меня извини, я еще со Светланкой не поздоровался, нужно будет ее пригласить.

Рука Светланы не достает до его плеча и ложится на локоть.

— Да ты неплохо танцуешь, Светланка!

Она радостно улыбается.

— Костя, я получила ваше письмо от девятого мая.

— А я твое поздравительное получил. Спасибо.

— Костя, вы пойдете в воскресенье на Красную площадь? Мы еще не уедем в лагерь, будем смотреть салют. Отсюда очень хорошо видно. В день Победы не только ракеты были, а еще и прожекторы! Так прямо и бегали по всему небу!

Костя улыбается:

— Прожекторы бегали?

У рояля — Елена Михайловна, раскрасневшаяся, усталая, довольная. К ней подходит Надя и предлагает ее заменить:

— Леночка, вы совсем замучились. Пойдите потанцуйте.

Ребятам из детского дома кажется странным, что Елену Михайловну назвали Леночкой. Но, когда она стоит рядом с Надей у рояля и потом, когда начинает танцевать, становится понятным, почему девушки-студентки называют ее по имени: она совсем такая же, как они.

Тамара Владимировна озабоченно поглядывает на часы и начинает незаметным образом по одному вылавливать из зала младших школьников. Им весело, им еще не хочется спать.

Прощаются и уходят Галя и Муха — они обещали вернуться засветло.

Стрелка часов приближается к десяти. Сегодня двадцать первое июня.

Может быть, только один человек на детском празднике в этот вечер помнил, годовщина какого дня наступит через несколько часов и почему парад Победы назначен именно в ближайшее воскресенье.

Наталья Николаевна медленно прошла по коридору в свой кабинет и присела у письменного стола, подперев рукой седую голову. Хотелось хотя бы на пять минут остаться одной.

Хорошо, что могут веселиться ребята, приятно смотреть на молодежь. Но иногда чем-то неуловимым то один, то другой так остро напомнит… В особенности сегодня — этот счастливый мальчик лейтенант…

А в зале студенты тоже начинают поглядывать на часы. Заметив это, Елена Михайловна бросается разыскивать директора.

— Наталья Николаевна, можно к вам?

В зале уже давно зажгли электричество, а в кабинете еще сумерки.

— Наталья Николаевна, они собираются уходить.

Елена Михайловна останавливается смущенная, как будто виноватая. У нее часто бывает это чувство. В детском доме она работает первый год. Слишком много горя кругом. А у нее все так благополучно в семье — живет с папой, с мамой, брата демобилизуют в этом году…

Наталья Николаевна встает:

— Я сейчас приду. Задержи их, Леночка.

Обычно она, как и все, называет вожатую Еленой Михайловной, а Леночкой только вот так, с глазу на глаз.

Наталья Николаевна зовет студентов ужинать.

— Нет, нет, спасибо, — говорит Надя, — мы по традиции собираемся после каждого экзамена у моей подруги. Нас ждут.

Светлана и старшие ребята провожают их до ворот, чтобы показать, как быстрее пройти к остановке троллейбуса. Как только выходят на улицу, Алеша начинает прощаться.

— Ты куда? — спрашивает Надя.

— А я, Надюша, на метро. Думаю прямо домой поехать. Поздно уже.

Надя хочет заглянуть ему в глаза, но он стоит спиной к фонарю, и лицо его в тени.

— Глупости какие! — говорит Надя. — Никуда ты не поедешь, пойдешь с нами.

Она берет его под руку, с другой стороны ее под руку ведет Костя. Все поворачивают к троллейбусной остановке. Алеша не говорит «с удовольствием», но и не сопротивляется. Доставляет ли это удовольствие Косте, неизвестно. Костя молчит.

XXVII

Правильно сделал Надин громоголосый товарищ, что в воскресенье привел всю компанию на мост задолго до начала салюта. Захватили передние места, около самых перил. Отсюда виден Кремль и темные глыбы домов с сияющими окнами. Никто не хочет спускать занавески. В домах — свет и радость. Взлетают над городом ракеты, их огненные зыбкие отражения колеблются в воде. Гулко раскатывается эхо после каждого залпа.

За Костиным плечом — Надин голос:

— Спасибо Вовочке, что сюда привел: очень красиво!

Вовочка бьет себя кулаком в грудь и самодовольно басит:

— Коренной москвич, Надюша!

Они все так обращаются друг к другу: «Вовочка», «Манечка». И ребята и девушки зовут Надю Надюшей. Очкарик тоже. Очень ласково получается. Но что же делать, если еще со школьных времен привык говорить просто: «Надя». Для Кости «Надюша» будет звучать не просто дружески-шутливо, а совсем иначе. Сказать «Надюша» так же невозможно, как назвать маму мамочкой. А ведь иногда хотелось, но не выходило почему-то, даже в письмах.

На мглистом небе вспыхивают лучи прожекторов. Они мечутся по небу, переплетаясь, догоняя друг друга, они ищут, ловят, встречаются и расстаются. Вот протянулись откуда-то издалека и соединились в высоте, образуя гигантский купол из светящейся лиловой паутины… И опять разлетелись в разные стороны, как будто и не встречались никогда. Погасли.

И вдруг вспыхнули снова, устремляясь все вместе, параллельными путями — вперед и кверху.

Как часто Костя мечтал об этой минуте: стоять вместе с Надей в Москве во время салюта.

Почему, если что-нибудь сбывается — кроме радости, иногда в то же время и грустно? Может быть, подсознательные мысли о тех, кто шел вместе с тобой, чтобы вернуть свет и радость в наши дома… и никогда домой не вернется?

Или каждое сбывшееся желание рождает новое — и начинаешь чувствовать ответственность за будущее? Да, ты, не жалея себя, воевал вчера, ты сегодня празднуешь Победу, но что ты будешь делать завтра?..

К тому же не совсем точно сбылось желание. Правда, он стоит с Надей в Москве, во время салюта, но тут же рядом с ними (кроме незнакомой толпы, которая не помешала бы!), тут же рядом все эти Вовочки, Манечки и Алеши (кстати, Очкарика Надя зовет просто Алешей, не уменьшая дальше!). Хорошие, славные ребята, но что за нелепая привычка ходить обязательно «всей группой» и гулять и в кино… и смотреть салют. Только и поговорили с глазу на глаз тогда, в читальне детского дома, при открытых дверях.

Почему-то и в общий разговор не удается войти. Всегда легко себя чувствовал в любой компании.

Девушки требовали рассказов, «боевых эпизодов». То, что легко вспоминалось и хотелось рассказать дома, здесь не получается. Ну их совсем! Еще подумают, что он хвастается!

В прошлом году Надя писала: «Помни, Костя: каким бы ты ни вернулся — возвращайся ко мне».

И вот — вернулся… Правда, не совсем еще, потому что через два дня опять ехать в часть, но вернулся в том смысле, что живой и здоровый.

А с завтрашнего дня Надя начнет вплотную готовиться к последнему экзамену, тогда и заходить к ним будет невозможно. Особенно обидно было Косте, что он-то в этот приезд был почти свободен. Когда он являлся к своему командиру и спрашивал, какие будут сегодня распоряжения, полковник отвечал добродушно: «Иди гулять, Костя, празднуй молодость!» У полковника в Москве была семья, которую он не видел четыре года. В Москву он приехал не по делам, а на праздник и в услугах адъютанта почти не нуждался.

— Ты что такой грустный, Костя?

Наде кажется, что он стал таким после одной ее неосторожной фразы. Ей досадно на себя. Неужели она унаследовала мамину способность говорить бестактности? Мама вчера при Косте и при всех многоречиво сожалела, что Костя пошел в армию, так и не кончив десятилетки. А сегодня, когда шли из института, говорили о сравнительных достоинствах литературных героев. Костя в споре не участвовал — он не читал этих книг. Надя сказала, не подумав:

«Обязательно прочти, это пробел в твоем образовании».

Он ответил с горечью:

«Таких пробелов в моем образовании много!»

Она могла сказать так любому из институтских товарищей, но не Косте. С тех пор у него замкнуто-расстроенный вид, как бывало прежде, во время их детских ссор.

Иногда кажется, что он очень изменился, а иногда — такой же мальчишка-школьник, как и раньше был. Странное дело… Профессия солдата — самая суровая профессия, но никакая другая не сохраняет в людях столько детского. Может быть, потому, что и о солдатах и о детях заботятся вышестоящие и вышестоящие распоряжаются их судьбой?

— О чем задумался, Костя?

Костя думает о ней. Сегодня днем, когда ходила на демонстрацию, Надя промокла и теперь надела старое пальто, которое носила еще в школе. Она кажется совсем девочкой, а ведь уже наполовину инженер…

Странно подумать, что Надя когда-то была выше его ростом. Ну да, в пятом классе… Он перерос ее только в шестом. Еще с тех времен у нее остался взгляд — чуточку сверху вниз. Поучающий взгляд отличницы. Но ведь это несправедливо теперь.

Да, Надя наполовину инженер, а он — недоучившийся школьник. Но пусть ей и во сне не доведется увидеть тысячную долю того, что пришлось увидеть и пережить ему за последние три года!

В толпе — движение. Чего-то добивается милиционер, заставляя Костю отойти от перил:

— Отойдите, товарищи, от края! В реку свалиться можете!

Косте становится смешно. «Вовочка» басит над ухом:

— Что, товарищ лейтенант, бережет вас московская милиция?

Кто-то из Надиных подруг говорит:

— Пойдемте по набережной походим.

Костя берет Надю под руку — нужно обойти машину с прожектором и другую, на которой стоит киноаппарат.

Надя спрашивает:

— Ты на меня обиделся?

— Я — на тебя?!

На беду, парень в пилотке — будь он неладен! — приставленный к прожектору, крутанул свое сияющее солнце вниз, пустив яркий луч света горизонтально.

Надя и Костя были пойманы ярким лучом, и Надины приятели «всей группой» могли видеть взгляд, которым Костя сопровождал свои слова.

Нет, в такой обстановке никакие интимные разговоры невозможны! Ладно, не даете, черти, поговорить, так хоть наглядеться дайте, не фыркайте и не хихикайте там, за спиной!

Хотя… почему бы им не веселиться, если весело? Сегодня неуместны переживания и серьезные мысли. Сегодня мы празднуем Победу и празднуем молодость!

Костя пробирается с Надей через толпу и дает громкие насмешливые советы парню у прожектора, кинооператорам на грузовике, которые умоляют толпу не толпиться и не мешать им работать.

Вышло удачно, Костина речь производит надлежащий эффект. Смеется Надя, заливаются Надины приятельницы «всей группой», ржет парень в пилотке, беззлобно отшучиваются кинооператоры с грузовика…

Хохот раскатывается в толпе, и даже милиционер не выдерживает — расплывается в улыбке.

XXVIII

— Расскажите еще что-нибудь, Костя!

— Хватит мне рассказывать, язык устал. Теперь ты мне что-нибудь расскажи.

— Что же мне-то рассказывать? Я только про наших ребят, вам неинтересно… Ох, Костя! Помните Славика Рогачева? Маленький, беленький такой…

Очень трудно рассказывать и одновременно есть мороженое прямо от целого куска, в особенности в такую жару — оно так быстро тает на солнце. Костя сделал ошибку: нужно было купить в стаканчике или эскимо.

Светлана и Костя сидели на скамейке бульвара, как раз напротив входа в кинотеатр. До начала сеанса оставалось пятнадцать минут; до поезда, на котором уезжал Костя, — три часа; билеты, дальний и ближние, — в кармане; киоск мороженщика — в двух шагах.

— Понимаете, Костя, к нам на Первое мая летчики приезжали. Очень было интересно. Сначала мы им все у нас показывали, а потом они с нами беседовали… А потом они стали спрашивать…

— Да ты доешь сначала, растает.

— Не растает!.. Они стали спрашивать ребят, кто кем будет, когда вырастет. Разное отвечали. У нас уже многие себе выбрали профессию. Но лучше всех сказал Славик Рогачев — помните, я вам показывала, его отец танкистом был. Его спросили: «А ты, малыш?» Славик помолчал и вдруг напористо, убежденно, как о самом своем заветном: «Я буду трижды Покрышкин!» Так он это здорово сказал, что даже никто не засмеялся. А они переглянулись и с уважением повторили: «Покрышкин! О!..»

Светлана покончила с мороженым.

— Хочешь еще?

Бесцельно было спрашивать — конечно, хотела.

— А мы не опоздаем?

— Не опоздаем… Вот. Времени как раз на одно эскимо.

Светлана сказала, развертывая серебряную бумажку:

— Спасибо, Котя. А вы, Котя, подросли с прошлого года.

— Что-о?

— Я говорю: вы подросли — были младшим, а теперь… — Она покосилась на его погоны.

— Нет, нет, как ты меня назвала?

— Я сказала: «Спасибо, Котя». Так вас ваша мама называет.

Эскимо не позволяло Косте выразить всю глубину своего негодования.

— Мало ли как меня может называть мама! Этот Котя был уже много лет тому назад ликвидирован. Мама, например, до сих пор мне иногда по инерции говорит «детка». — Костя бросил опустошенную палочку эскимо. — Пошли.

— Пойдемте, детка.

— Светлана!

— Что, детка?

На бульваре было довольно много народу, еще больше — около входа в кинотеатр.

— Вот в эту дверь, детка, — тут легче пройти.

Костя наклонился и проговорил грозным шепотом:

— Светлана, если ты еще раз назовешь меня деткой, я тебя отшлепаю здесь, в фойе, при всей публике!.. Или…

— Или что?

— Или перестану заходить к тебе, когда бываю в Москве!

— Отшлепать — можете, а перестать заходить — не имеете права.

— То есть почему не имею права?

— Потому что, кроме вас, ко мне никто не заходит.

Вот так всегда: царапает, царапает — и вдруг такое скажет обезоруживающее!

— Мне кажется, у тебя было порядочно гостей в тот день, когда я приехал, — заметил Костя.

— Так ведь это же не у меня лично, они к нам на праздник пришли… Костя, а вы теперь всё за границей будете, не скоро в Москву можете приехать?

— Должно быть, теперь не скоро.

— Костя, зачем же вы эти последние часы так зря тратите? Вы бы лучше…

Она замолчала.

Костя сказал:

— А мне все равно сейчас делать нечего. Через два часа надо быть у полковника, а наши приедут прямо на вокзал.

«Ага! — подумала Светлана. — Приедут все-таки «наши» на вокзал!»

Ее давно беспокоила Костина неторопливость, но спросить об этом прямо почему-то было невозможно.

XXIX

Костя появился в Москве гораздо раньше, чем рассчитывал, — в конце лета, в жаркий августовский день. Он был не в парадной форме, как в прошлый приезд, а в старой гимнастерке, и уже по одному его дыханию Светлана поняла, как он торопится. Насколько мог быстрее он объяснил тут же, в передней, что в Москве проездом, что его эшелон стоит на Окружной дороге и, говорят, простоит до вечера. Его отпустили на два часа, он хотел известить мать, она бы успела приехать, но никого из знакомых не застал, ни к кому не дозвонился.

— А в институт звонили? — быстро спросила Светлана.

— Какой институт! Нет там сейчас никого.

Не только звонил — заезжал, это ясно.

Как ни старался Костя говорить и смотреть спокойно, по лицу было видно, как он огорчается. Еще бы не обидно! Пробыть целый день в Москве и не повидаться!

Оба начали одновременно.

— Светлана… Ведь ты была там?.. — нерешительно сказал Костя.

А Светлана крикнула:

— Костя, я сейчас поеду туда!

И оба с умоляющим видом повернулись к Наталье Николаевне.

Уже на улице Костя сунул Светлане листок, вырванный из блокнота. На нем была написана станция, номер эшелона и как ехать.

— Как хорошо, что тебя застал! Ведь я думал, что вы еще в лагере.

— Нет, мы уже два дня в Москве… Костя, а куда же теперь переводят вашу часть?

Он усмехнулся:

— Об этом наших генералов спроси.

— Но из-за границы-то вы совсем уехали? Что мне вашей маме сказать? Вы теперь будете у нас?

— У нас, у нас…

Он немного задержался на перекрестке.

— Вы тоже на метро?

— Нет, я на троллейбусе… Светлана… ты сначала к маме… зайди прямо в библиотеку, а потом…

— Не беспокойтесь! — гордо ответила девочка. — Я все адреса знаю!

Когда маленькая фигурка промчалась через площадь и скрылась за углом, Костя вспомнил с раскаянием, что даже спасибо Светлане не успел сказать.

Мимо окон проносятся белые растрепанные клочья дыма. Скорей, скорей беги, поезд, поменьше задерживайся на остановках! А другой поезд, наоборот, пусть стоит как можно дольше, не торопится, пусть до самого вечера стоит!

Опять перед Светланой раскрылась книга без начала и без конца — кусочек чужой жизни. Но не наблюдателем со стороны входит она сейчас в чужую жизнь, а действующим лицом. Волновала и радовала ответственность за ход событий. Книга раскрылась — началась новая глава. От Светланы зависит, чтобы новая глава была веселая, а не грустная.

Что нужно для этого сделать? Пока за нее хлопочет паровоз, пыхтит, разбрасывая по кустам клочья дыма. На маленьких платформах даже вовсе не задерживается, проносится мимо, крича нетерпеливым, пронзительным голосом: «Я спе-шу-у!»

Пока сидишь неподвижно и бездейственно, приходят в голову разные тревожные мысли: «А вдруг произойдет крушение? А вдруг потеряю билет? А вдруг потеряю деньги?»

Пачку денег сунул ей Костя, когда выходили из детского дома:

«Дай маме, поезжайте на такси».

«Бумагу и карандаш не забудь, — сказала Наталья Николаевна. — Куда ты положишь деньги? Возьми мою сумочку».

«Возьми мой бумажник», — сказал Костя и уже начал вытряхивать все, что было там.

Неожиданно подошел маленький Слава и протянул свой новый кармашек на голубой ленточке:

«Возьми».

Светлана схватила кармашек:

«Я — сюда. — Она обмотала ленточкой маленький пакет и крепко зажала в руке. — Вот так!»

Знакомый кармашек с незабудками — Беленькая Муха его вышивала. Сколько денег? Должно быть, очень много. Никогда у Светланы в руках не было столько. Если потеряю — все кончено, поручение не будет выполнено. Кроме того, можно потерять Костину записку с номером эшелона. Нужно переписать ее по крайней мере в трех экземплярах — для Костиной мамы, для Нади и для себя.

Светлана пристроилась к столику у окна и положила перед собой Костину записку.

«Надя, милая, спасибо, что выкроила все-таки время и приехала с мамой на вокзал. Если бы не приехала, мне бы все думалось…» — зачеркнуто, «что-то у нас с тобой…» — тоже зачеркнуто. И все.

Что же это значит? Светлана с испугом и недоумением уставилась на белый листок с зубчатыми краями. Где номер эшелона? Она потеряла его? Или Костя впопыхах вырвал не тот листок из блокнота?

Нет, он сначала вырвал, а потом написал… Светлана перевернула записку. Да, именно так. Вот номер эшелона и название станции. Все на месте…

Девочка почувствовала огромное облегчение. Она ничего не потеряла. Но тут же началась новая тревога. Она вдумалась в прочитанные слова. «Что-то у нас с тобой…» По-видимому, начал писать еще тогда, после своего отъезда из Москвы. Да, вот и число… Еще в июне! Начал и почему-то раздумал, написал по-другому. Что же случилось? Поссорились они, как там, на фотографии в альбоме?

Этот листок нельзя показывать ни Наде, ни Зинаиде Львовне. Светлана сделала две копии, положила их в Славкин кармашек, вместе с деньгами…

А подлинник надо оставить у себя. Куда пристроить понадежнее? Взрослые женщины прячут такие важные документы у себя на груди. Но куда может спрятать девочка? Светлана свернула записку трубочкой, как шпаргалку, и под прикрытием столика незаметно засунула ее туда, куда перед каждым трудным экзаменом пристраивала шпаргалки Нюра Попова: за резинку трико, у колена.

С высокой ступеньки на хрустящий песок насыпи Светлана спрыгивала как можно осторожнее — не подвернуть бы ногу, ноги сейчас нужнее всего. Впрочем, и голова тоже необходима. Уже начиная свой бег от станции, Светлана вдруг сообразила, что Костя ошибся: не в библиотеке нужно искать Зинаиду Львовну, а дома. В библиотеке как раз сегодня выходной день. Должно быть, Костя не знал, что выходные дни теперь не по вторникам, как было прежде.

Дом Зинаиды Львовны ближе к станции, чем библиотека, но библиотека ближе к Надиному дому.

Светлана думала, что Зинаида Львовна обрадуется, а она, наоборот, по-видимому очень встревожилась.

Она собралась мгновенно — Светлана даже не успела пересказать в точности все Костины слова, доканчивала уже на улице.

— На этот поезд, пожалуй, не поспеем, — сказала Зинаида Львовна: — нужно зайти к Зиминым.

— Поезжайте с этим, к Наде я зайду. Поезжайте, не задерживайтесь!

Зинаида Львовна крепко обняла Светлану:

— Деточка ты моя!..

Дверь открыла Надя. Спросила:

— Случилось что-нибудь?

И сразу провела Светлану мимо всех фарфоровых собачек и вазочек в свою строгую комнату. Узнав, зачем приехала Светлана, Надя присела на подоконник, лицом к открытому окну, и задумалась. Она молчала так долго, что Светлана уже начинала закипать. Впрочем, вовремя вспомнила совет Ивана Ивановича: «Умерь немножко температуру», и заледенела на стуле около двери. В конце концов, полчаса еще можно не торопиться, все равно на поезд, с которым уехала Зинаида Львовна, не поспеть.

Наконец Надя встала и проговорила, как будто обращаясь к самой себе:

— Светлана, я не могу поехать.

— Если вы не можете так, сразу собраться — это ничего, — сказала Светлана. — Следующий поезд через полчаса.

— Нет, я и со следующим не могу поехать.

— Экзамены у вас? — уже враждебно спросила Светлана.

— Почему экзамены? Нет, экзаменов сейчас нет.

Какой у Нади сегодня взрослый вид… Странно. Она не показалась такой, когда открывала дверь.

— Что же мне ему сказать? Ведь он спросит, почему вы не приехали.

— Так и скажи, что не могла.

— Может быть, вы ему напишете?

Надя немного поколебалась:

— Нет, что же так, на скорую руку. Передай ему привет и что я очень рада, что он вернулся. Я потом напишу, ведь он пришлет адрес.

— Я вам все-таки оставлю, вот здесь написано, как его найти.

Светлана положила записку на стол, под пресс-папье. Уж не показать ли ей ту, другую, начало Костиного письма? Нет, нет, это было бы предательством по отношению к Косте. Не докончил, не отправил — значит, не захотел! Надя может даже обидеться, рассердиться на него.

— Прощайте!

— Куда же ты спешишь? Отдохни, ведь еще есть время. Ты даже успеешь пообедать с нами.

Светлана посмотрела ненавидящим взглядом:

— Я на станции подожду… Как это нехорошо, Надя, что вы не хотите ехать!

— Глупая девочка! — ответила Надя. — Вот если я поеду, это будет действительно нехорошо!

— Прощайте!

Светлана, не подавая руки, вылетела в столовую. То ли ветер помог или расстроенные чувства были причиной, но дверь хлопнула так, что вздрогнули и затряслись все фарфоровые собачки в доме.

XXX

Слезы пришли только в поезде. На счастье, в это время дня пассажиров мало, можно было притаиться в уголке и сделать вид, что в глаз попала соринка.

Знал бы Костя, не доверил бы такое ответственное поручение! Знала бы Зинаида Львовна — задержалась бы до следующего поезда!

Что сказать Косте? «Не могла приехать… Просила передать привет»… Невозможно! Язык не повернется!

Светлана сжимала в руках Славкин кармашек с голубыми Мухиными незабудками. Голубые незабудки были как утешающий взгляд друга…

— О чем плачешь, Светик мой?

Девочка испуганно провела платком по лицу и обернулась.

Длинная узкая рука протягивалась к ней для приветствия. Через круглые очки на нее смотрели внимательные глаза.

— В чем дело? Какие такие огорчения?

Огорчения были не ее, а Костины. Светлана была уверена, что никогда Косте и в голову бы не пришло делиться своими огорчениями с Алешей Бочкаревым.

Именно Алеше рассказать о том, что случилось сегодня, было бы жестокой обидой для Кости, черной изменой со стороны Светланы.

Но случается порой, что здравый смысл подсказывает одно, а делаешь совсем другое, не то, что подсказывает здравый смысл. Бывает в голосе человека, в выражении лица что-то вызывающее на доверие. Вот именно это именно ему рассказать можно.

Они были одни в том конце вагона, и раньше еще, чем добежал поезд до следующей станции, Алеша узнал все.

Он слушал сначала с грустным участием, не переспрашивал, не вставлял ни одного слова, но, когда Светлана дошла до разговора с Надей, его лицо изменилось, затвердело, около губ образовалась жесткая складка. Он опустил глаза, как будто ему было стыдно за Надю.

Жестким голосом он переспросил:

— Не могла? Не захотела? Нашла время капризничать! Да разве она не понимает, куда он едет!

— Откуда вы знаете, куда? — испуганно прошептала Светлана. — Он не говорил, куда!

— Понятно, что не говорил, и не имел права сказать.

Светлана вспомнила, с какой тревогой собиралась Зинаида Львовна.

— Вы думаете… Алеша, вы думаете, что их на Восточный фронт посылают?

Он перелистывал расписание, взглянул на часы. Поезд замедлял ход, приближаясь к станции.

— Надя оставалась дома, когда ты уходила?

— Да… Алеша, вы что хотите?..

Он встал. Светлана тоже встала. И вдруг поверила, что он действительно был командиром на фронте и что его все очень хорошо слушались.

— Поедешь сейчас прямо к нему. Долго придется ехать, с пересадками. Лучше всего…

— Мне Костя объяснил, как ехать!

— Лучше всего взять такси на площади, у вокзала.

Он сунул руку в карман.

Светлана перебила его:

— У меня есть деньги!

— Хорошо. Скажи Косте, что Надя приедет. Понятно? Что она обязательно приедет.

Перед окном медленно проплыл фонарный столб, потом красная кирпичная стена… Толчок… Поезд остановился.

— Только не говори, что ты меня встретила. Просто скажи, что Надя приедет. Теперь давай номер эшелона и какой вагон, я запищу. Быстро!

— Я оставила у Нади на столе.

— Неважно. Я хочу, чтобы у меня тоже было.

Лязгнули буфера, вагон дернулся. Кирпичная стена медленно поплыла за окном.

Светлана повернулась к Алеше спиной, наклонилась и сделала какое-то неуловимое движение руками.

— Вот! — Подталкивая его к двери, она совала ему в руки маленькую шпаргалку. — Здесь все написано, а я уже наизусть все выучила… Только вы порвите потом… ни ей, никому… Это он мне нечаянно…

Они бежали к двери вдоль вагона.

— Алеша, я боюсь — все-таки она не поедет! Она такая была… такая! Не поедет она!

Светлана отстала. Он обернулся, блеснули круглые стекла очков. Он сделал движение, как бы наматывая на руку что-то тяжелое и гибкое:

— За косы приведу!

Светлана бросилась к окну. Как-то ему удастся соскочить? Уже довольно быстро идет поезд…

Когда прыгает человек с такой фигурой, кажется, что, коснувшись ногами земли, он рассыплется на свои составные части…

Нет, ничего, спрыгнул с полным знанием дела.

Присел, пружиня длинными ногами, выпрямился и отодвинулся назад, вместе с платформой и маленьким кирпичным домиком.

Минуты через три промчался с шипением и свистом, замелькал зелеными вагонами встречный поезд.

Лучше всего взять такси… И Костя тоже говорил: «Возьми такси». Но как их «берут», эти самые такси?

Много автомобилей подъезжало к вокзалу, из них выходили люди, вытаскивая корзины и чемоданы… Но каждый раз, когда Светлана, подбежав к пустой машине, пыталась ее «взять» — машина трогалась, уступая место следующей. Или это были не такси?

Некоторые из них определенно «не такси» — слишком большие и разные.

Вот опять черная «эмка»… Уж не такси ли? Но и черная «эмка» хладнокровно отъехала, не позволяя поймать себя.

Наконец Светлана спросила у носильщика:

— Скажите, как мне взять такси?

Он показал рукой:

— Вон там, девочка, на стоянке, где очередь.

Да, действительно, на площади, немного в стороне от вокзала, стояла очередь… к пустому месту. — Вы последний?

Ах, как плохо быть последней! Сколько времени потеряно зря! Люди стоят все солидные, деловые, многосемейные! Их не раздвинешь бесцеремонно, не скажешь веселым голосом: «Пропустите, граждане, ребенка без очереди!» Сами с детьми эти солидные люди, с женами, с бабушками.

Сколько семейств? Сколько потребуется такси? Как часто они подъезжают? Нет, пожалуй, лучше не ждать здесь, надежнее будет на метро, на трамвае. Костя объяснил все очень подробно.

И пошел колесить трамвай по московским пригородам, мимо садов и огородов, мимо больших новых домов и старых маленьких.

Тем временем стало не так жарко, в садах поливали клумбы и грядки, и даже маленькие старые дома уже заслоняли солнце. Костя сказал — эшелон простоит до вечера… Да, пожалуй, и лучше опоздать… Что сказать Косте, как посмотреть ему в глаза?

…Эшелон еще стоял на станции, длинный воинский эшелон. Он стоял на запасном пути, но паровоз уже был прицеплен и пускал к небу белые облачка.

Пока Светлана бежала вдоль поезда, спрашивая, где двадцатый вагон и как найти лейтенанта Лебедева, прозвучал сигнал к отправлению.

Светлане крикнули:

— Скорей беги, девочка, сейчас поедем. Вон там он, там стоит. Видишь, мамаша его провожает!

Платформа сразу стала почти пустой, и, когда поезд тронулся, Светлана увидела Зинаиду Львовну.

Костя, уже на площадке вагона, махал Зинаиде Львовне фуражкой и смотрел то на нее, то, по-видимому уже без всякой надежды, в сторону трамвайной остановки.

Светлана закричала, подбегая:

— Костя!

Его лицо сначала оживилось, но сразу потускнело, когда он понял, что Светлана одна. Он шагнул вниз, на подножку, и, кажется, хотел соскочить, но Светлана уже ухватилась рукой за нижнюю ступеньку и, выдыхаясь, проговорила:

— Я не застала ее дома! Я оставила ей записку! Она приедет со следующим поездом!

Было трудно бежать и страшно отпустить подножку.

— Сумасшедшая! — Костя нагнулся, подхватил Светлану и поставил ее рядом с собой на площадку.

Куда он увозит ее? На Восточный фронт — в далекую Маньчжурию?

— Не ушиблась?.. — Он покачал головой. — Экая ты!..

Что означали Костины слова? Упрек в них был или уважение?..

Упрек! Упрек! Потому что сейчас же вслед за этим он грустно повторил:

— Так говоришь — не застала?.. Ну, что же делать! Спасибо тебе. Александра Павловна дома была?

— Да.

Светлана вспомнила, как испуганно поднялась с кресла Надина мать, когда вздрогнули фарфоровые собачки.

— Она не говорила — Надя из Москвы должна была вернуться или там где-нибудь поблизости?

— Нет, она не говорила… то есть нет, она говорила… Надя очень скоро должна была прийти… Она в магазин куда-то или к подруге поблизости… Александра Павловна сказала, что Надя обязательно сейчас же поедет к вам!

Первая наспех произнесенная ложь была, в сущности, даже не ложью, а вдохновенной импровизацией. Теперь она обрастала чудовищно лживыми, но успокаивающими подробностями. Особенно трудно было Светлане выдумывать успокаивающие подробности в то время, как собственная судьба уже начинала немножко тревожить ее. Ее возмущало равнодушие Кости. Схватил, поставил на площадку и увозит на Дальний Восток без всяких объяснений. Где будет первая остановка? В Казани? В Иркутске? Можно себе представить, как будет тревожиться Наталья Николаевна! Только через неделю, не раньше, получит она телеграмму: «Выезжаю из Иркутска с поездом №…» Странно все-таки, что поезд идет не на восток, а на запад… Опять в Германию? Или на окружной дороге так получается — сначала туда, потом повернут? Спросить Костю не позволяло самолюбие.

Неожиданно паровоз, как будто одумавшись и поняв наконец, что везет совсем не в ту сторону, замедлил ход… еще и еще…

— Он остановится? — спросила Светлана. — Я сойду здесь.

— Зачем здесь? — сказал Костя. — Сойдешь на станции. Стрелку проехали, сейчас назад будет толкать.

Как же она раньше не сообразила! Стояли на запасном пути. Поезд маневрирует, вот и все! Костя заметил ее смущение:

— Ты что же, думала, что я тебя совсем с собой увожу? Да?

Светлана обиженно молчала.

— Нет, серьезно! Светлана, что бы ты стала делать, если бы я тебя взял и увез?

— Написала бы на вас рапорт вашим генералам! — сердито ответила девочка.

Поезд, пятясь, возвращался к станции. Станция была видна сбоку. Из-за деревьев показался кусок улицы и неподвижный маленький черный автомобиль. Костя сказал голосом, захрипевшим от волнения:

— Такси!..

Он первый увидел Надю. Он ждал только ее, а Светлана искала более заметного издали Алешу. Костя подхватил Светлану, посадил ее себе на согнутую руку, как сажают совсем маленьких детей, и спрыгнул, придерживаясь за поручни, не дожидаясь, пока поезд остановится совсем.

Светлана осталась на платформе растерянная, вагоны еще двигались, а Костя мчался куда-то в сторону, девочка не могла понять куда. Она поняла только одно: Надя здесь.

Надя стояла под деревом около станции, потом начала медленно идти вдоль поезда. Она не была уверена, направо нужно или налево.

Костя подбежал к Наде, окликнул… Сначала хотел просто взять ее за руки — было какое-то мгновенное колебание. И вдруг обнял ее так, что Надя почти уже не стояла на платформе, а только касалась ее самыми кончиками туфель. Конечно, он постеснялся бы целовать Надю при всех, если бы у него было больше времени или если бы Надя приехала заранее вместе с Зинаидой Львовной. Но Надя приехала в самую последнюю минуту, и времени было в обрез — ровно столько, чтобы паровозу отцепиться и прицепиться опять с другой стороны и увезти за собой красные вагоны уже в надлежащем направлении — на восток, на дальний Дальний Восток!

Как раз в ту минуту, когда Костя и Надя встретились, Светлана увидела у окна внутри станции озабоченное лицо Алеши. Лицо, впрочем, сейчас же исчезло.

Костя успел еще раз попрощаться с Зинаидой Львовной, поискал глазами Светлану, но она была совсем в стороне, там, куда он поставил ее, когда вагоны еще двигались.

Он помахал ей фуражкой, потом из вагона помахал Зинаиде Львовне и Наде и долго махал им всем вместе уже издали. Зинаида Львовна, прижимая к себе Светлану, хотела идти к трамвайной остановке, но появился Алеша и напомнил про такси. Надя молчала, у нее был какой-то ошеломленный вид.

— Сначала отвезем Светлану в детский дом, — сказала Зинаида Львовна, когда они усаживались в машину. — Ты, Надя, домой?

— Нет, мне в институт.

— А вы, Алеша, что же не садитесь?

— Мне не по пути, совсем в другую сторону, я на трамвае поеду.

Он поклонился, заглядывая к ним через окошечко, но Зинаида Львовна протянула ему руку через Светланины колени. Пришлось ему и со всеми прощаться за руку.

Он сжал Светланины пальцы, как бы подтверждая просьбу никому не рассказывать об их встрече в поезде. Светлана молча ответила ему: «Помню. Я не болтливая!»

Наконец дошла очередь до Нади, сидевшей дальше всех. Его рука протянулась несмело, будто он уже забыл, с какой самоуверенностью хотел привести Надю «за косы» несколько часов тому назад… или, наоборот, помнил об этом?..

Надина рука была как ледяная. Не поворачивая головы, Надя едва коснулась пальцами его ладони. Он выпрямился, неловко зацепился за дверцу и уронил очки. На мгновение Светлана увидела совсем рядом ставшие вдруг безоружными темные, очень печальные глаза.

Зинаида Львовна спросила:

— Не разбили?

— Нет, нет.

Он вытирал платком очки. А когда надел, сразу изменилось выражение его лица. Как будто эти два стеклышка, совсем прозрачные и бесцветные, действительно вооружали близорукие глаза и даже немножко прятали их, помогая Алеше скрывать свои мысли и чувства.

Он заметил, что Светлана смотрит на него, и, захлопнув дверцу, приветливо помахал рукой вслед отъезжающей машине.

XXXI

«Неблагодарность из всех пороков наигнуснейший!» — так еще Петр Великий выражался. Ты, Светлана, такой исключительный молодец, а я, неблагодарное животное, даже спасибо тебе как следует не сказал!..»

«Ага! — подумала Светлана. — Есть все-таки совесть у человека!»

Она, улыбаясь, дочитала письмо. Оно было веселое и смешное, с рисунками на полях.

Вот Светлана бежит за поездом на тонких ножках — в один штрих карандаша, а Костя, неправдоподобно изогнувшись, подхватывает ее за шиворот. Подпись: «Похищение девочки из детского дома».

Дальше — испуганная, негодующая Светлана со штопорами черных волос на голове. Рядом — Костя. Не пожалел себя, настоящим разбойником нарисовал! И подпись: «Зачем ты увозишь меня, злодей?»

Куда бы Костя ни ехал, он уезжал в хорошем настроении!

Аккуратно сложив солдатский треугольничек, Светлана распечатала другое письмо, в конверте и с маркой.

«Милая моя деточка, мне хочется еще раз поблагодарить тебя…»

Лицо Светланы стало серьезным и ласковым. Зинаида Львовна звала к себе: «Приезжай в выходные дни, пока хорошая погода. Только, девочка, будь осторожнее, страшно вспомнить, как ты бежала тогда за поездом…»

«Обязательно поеду, — решила Светлана. — Сегодня же ей напишу, и сговоримся — когда».

Светлана приехала к Зинаиде Львовне в воскресенье, через две недели после дня Победы над Японией. Последнее письмо от Кости было еще с дороги и шло очень долго.

Светлана понимала, что для Зинаиды Львовны война еще не окончилась. Для нее окончится война, когда будет получено письмо, написанное после дня Победы.

Неизвестно, что думала Зинаида Львовна о появлении Нади и Алеши на станции в день отъезда Кости. Во всяком случае, она ни о чем не расспрашивала, и Светлане с ней было легко.

После завтрака они сидели в маленькой столовой — Светлана с книжкой на диване, Зинаида Львовна кроила что-то на обеденном столе.

Светлана посматривала на нее и вдруг сказала:

— Вы всегда что-нибудь делаете. И какая вы всегда бодрая! Даже в прошлом году вы были почти веселая.

Зинаида Львовна улыбнулась:

— А мне нельзя унывать. Мне унывать сын не позволяет.

— Как же он может не позволить на таком большом расстоянии?..

Зинаида Львовна отложила иголку и ножницы.

— Вот я тебе покажу одно его письмо, старое еще. Она вышла в свою комнату и очень быстро вернулась.

— Показалось ему что-то один раз… Кислых писем я никогда ему не писала, но что-то, по-видимому, уловил между строк. В первый раз — и в последний — он так о себе написал, про то, что ему приходилось на фронте… Все говорил, приеду — расскажу… Он тогда на курсах младших лейтенантов был, не в боях — считал, что мне уже не нужно о нем беспокоиться.

Светлана, тронутая оказанным доверием, развернула линованный треугольничек.

«Здравствуй, милая мама! Фронтовой привет!

Сейчас получил твое письмо от 20/ХI. Оно меня здорово огорчило — во-первых, то, что ты, по-видимому, была больна, хотя об этом и не говоришь, а во-вторых, твой неважный моральный дух.

Это, мама, хуже всего. Терять бодрость духа никак нельзя, да в особенности в такое время.

Мне знаешь, что приходилось переносить? Я попадал в такие переделки, что впору было застрелиться, но я никогда, даю тебе слово, никогда не унывал. Один раз, еще осенью, во время боя, ночью, комбат послал нас, троих автоматчиков, на поиски роты, которая действовала отдельно. Связь с ротой была нарушена, им нужно было отойти, иначе их бы отрезали.

Кругом на много километров были болота. Погода была отчаянная — ветер, дождь и прочее. Немец бросает ракеты и наугад строчит из пулемета.

Идем. Компаса нет. Вода по колено, в некоторых местах по горло проваливаемся. Шинели стали по пуду, идти невыносимо тяжело. Бросили их, пошли в гимнастерках. Холодно. Побросали всё, кроме автоматов и дисков. Идем долго, устали, как собаки. Потеряли направление и попали почти к немцам. Вдруг совсем рядом раздалась длинная пулеметная очередь, трассирующие разрывные пули зашлепали по воде, с треском разрываясь. Я нырнул в трясину с головой, захлебнулся, кое-как выбрался на кочку. Гляжу — тихо. Свистнул — нет ответа. Осмотрелся — оба мои товарища убиты. Ну, думаю, конец. А ведь если мне конец — не передам приказа, вся рота может погибнуть.

Опять стали стрелять, и кажется, что в какую сторону ни пойду — всюду немцы. И вода все глубже и глубже. Положение липовое, но я не падал духом, и это меня спасло. Сам не помню как, руками нащупал тропинку, нашел роту и до рассвета вывел ее из болот. Вообще с тех пор, как я попал на фронт, у меня вошло в привычку никогда не терять бодрость духа. Советую и прошу об этом и тебя…»

Светлана бережно сложила письмо опять треугольником. Так ясно видела все. Болото. Ночь. Темнота, прошитая трассирующими пулями. И Костя — один — ползет, руками нащупывая тропинку…

— Если он когда-нибудь начнет унывать, вы ему напомните про это письмо.

В передней послышались голоса. Пришли ребята и позвали Светлану гулять.

На обратном пути Светлана задумалась, не замечала, по какой дороге они идут. И вдруг — знакомый забор, поворот… Они должны будут пройти как раз мимо Надиного дома.

Нади не было ни на террасе, ни в саду. Александра Павловна стояла на крыльце, увидела Светлану издалека и очутилась около калитки как раз в тот момент, когда с ней поравнялись ребята. Ничего не оставалось, как подойти и поздороваться. Александра Павловна приглашала заходить, жалела, что в прошлый свой приезд Светлана пробыла у них так мало. «Немножко только разошлась с Алешей, на какие-нибудь полчаса. Могли бы все вместе в Москву тогда поехать, веселее было бы, ведь правда?»

Светлана, опасаясь расспросов, хотела сказать, что ее ждут ребята. Оглянулась и увидела, что никто не ждет, ребята уже разошлись по домам.

— Что же мы так стоим? — сказала Александра Павловна. — Зайди в сад, посидим в беседке. Это Надин любимый уголок.

На клумбах пышно доцветали яркие осенние астры. Светлана прошла мимо них и села на скамью перед круглым столом. Здесь, должно быть, особенно уютно летом, когда листья еще не начали облетать и беседка похожа на пушистый зеленый домик без окон. Оттуда ничего не видно — и тебя никто не увидит.

А сейчас домик стал наполовину золотой, наполовину прозрачный — в нем много-много окошечек самой причудливой формы.

Как хороша рябина осенью! Протянула над столом ветку, тяжелую от красных ягод. На самом кончике ветки колышется легкий, похожий на желтое перышко лист…

— Вы как сейчас, оврагом шли? Не встретили ее?

— Надю?

— Да. Она получила письмо от Кости.

— От какого числа? — с живостью спросила Светлана.

Александра Павловна поджала тонкие губы:

— Как я могу знать, от какого числа? Разве Надя показывает мне свои письма!

Светлана положила ногу на ногу, обхватила руками колени и вооружилась терпением.

— Его посылают учиться, — продолжала Александра Павловна, — в Военную академию или в институт какой-то военный, не то в Ленинград, не то еще куда-то. Он пишет: «Жаль, что не в Москве». Странно, что принимают в высшее учебное заведение без аттестата — ведь он не кончил десятого класса. Может быть, потому, что фронтовик?

— А где он сейчас?

— Не помню точно… Надя говорила — не то в Кировской, не то в Свердловской области. Они сейчас в лагерях, на отдыхе, его часть… как это?.. Расформировывается.

Светлана встала:

— Я, пожалуй, пойду Зинаиде Львовне расскажу.

— Она уже знает. Он ей тоже написал. И Надя, как получила письмо, сейчас же к ней побежала.

Эти слова были произнесены с обидой.

— Он откуда же приехал?

— Из Японии, то есть не из Японии, но все равно, он был на японском фронте… Светлана, ведь ты видела Алешу Бочкарева и Надю в тот день, когда Костя приезжал в Москву?

— Конечно, я видела Надю, — удивленно сказала Светлана. — Ведь я же к вам тогда заходила.

— Да, да, помню… Ты и на станцию поехала провожать?

— Да.

Ты не знаешь, что у них там произошло? Может быть, Костя что-нибудь сказал… Алеше или Наде? Он иногда такой несдержанный. Ведь Алеша совсем перестал к нам заходить — прямо как отрезало, — и с того самого дня.

На это ответить было легко — ничего неприятного Костя, конечно, не мог сказать ни Алеше, ни Наде. «А что Алеша перестал заходить — так правильно сделал!» — безжалостно подумала Светлана.

Впрочем, думать было почти некогда. Теперь вопросы следовали один за другим.

— Светлана, ведь ты тогда по просьбе Зинаиды Львовны к нам пошла? Почему Надя не поехала с тобой?

Светлана ответила с полной искренностью:

— Я не знаю, Александра Павловна, почему она не поехала!

— Откуда тогда Алеша взялся, понять не могу, — расстроенным голосом продолжала Александра Павловна. — Мы только что сели обедать, Надя сказала, что не будет есть пельмени, что они невкусные, а они, наоборот, очень удачные были и она всегда так любит… И вдруг Алеша входит, вид у него… — Александра Павловна запнулась, подыскивая нужное слово, — повелительный! Надя его сейчас же в свою комнату увела. Минуты не прошло, она уже с сумочкой в руках: «Мама, я в Москву уезжаю!» Алеша-то здесь при чем? Светлана, почему Надя поехала с ним провожать Костю?

— А Надя вам не говорила, почему они вместе поехали?

Опять обиженно подобрались тонкие губы:

— Да разве она расскажет? Всё тайны, тайны!

Светлана хотела ответить резко: «Почему же вы думаете, что я расскажу вам про Надю то, что она сама не хочет рассказать?»

И вдруг ей стало жалко Надину маму с поджатыми губами — пускай несимпатичная она, но что же делать? Беспокоится о дочке все-таки.

Надю тоже стало жалко за то, что у нее с мамой такие непростые отношения.

Вот Костю теперь нечего жалеть и не нужно за него беспокоиться. Он написал Наде, Надя напишет ему, Надя с его письмом побежала к Зинаиде Львовне, Алеша перестал заходить… В Костиных делах теперь была полная ясность. Зато в туманное одиночество ушел добрый дедушка Мороз в круглых очках… Как он хлопотал, чтобы всем было хорошо, чтобы все жили дружно и не ссорились! И вот теперь из-за него ссориться с Надиной мамой…

Ладно, дедушка Мороз! Никаких обидных слов не скажу Надиной маме!

И вместо заготовленной резкой фразы Светлана кротко пожала плечами. В сущности, этим жестом она выражала ту же самую мысль: не требуйте от меня, чтобы я выдавала чужие секреты! Но выражено это было в мягкой, деликатной форме.

XXXII

— Светлана, ты немецкий уже приготовила?

— Нет.

— Ведь у тебя уже была двойка третьего дня?

— Да.

— Может быть, помочь тебе? Что-нибудь непонятно? Давай вместе поучим слова.

Светлана перелистала несколько раз арифметический задачник. Задачи она уже решила.

— Тамара Владимировна, я вообще хотела просить… Пускай меня переведут в другую школу: я немецкий язык не буду учить.

Сказала негромко, но все ребята, готовившие уроки, подняли головы от учебников и стали прислушиваться. Даже те, которые не расслышали, о чем говорят, насторожились с тревожным любопытством.

Тамара Владимировна приложила палец к губам:

— Хорошо, мы подумаем об этом. А сейчас — что у тебя осталось? География? Учи географию. Не будем мешать ребятам заниматься.

Светлана поняла: Тамара Владимировна не хочет при ребятах… Все равно, как ни думать, когда ни говорить — ничего не изменится. Немецкий не буду учить, не могу, не хочу!

Еще летом, даже весной, появлялись уже беспокойные мысли. Как же это будет в пятом классе?.. Но всегда что-нибудь отвлекало, да и не хотелось расстраиваться заранее и расстраивать других.

Совсем незаметно подошла осень. И вот первые уроки немецкого языка. На первом же уроке самый звук этой речи так остро напомнил…

Бесцельно учить географию сейчас — слова не запоминаются, только глазами на них смотришь.

Тихим голоском сказала Аня:

— Тамара Владимировна, и меня тоже, пожалуйста, в другую школу переведите, потому что я тоже…

— И меня, — как эхо прибавила Валя.

В классной комнате уже никто не мог заниматься. Ребята ждали напряженно…

Неизвестно, что бы ответила Тамара Владимировна, — дверь растворилась. В комнату заглянула Оля Рогачева:

— Тамара Владимировна, вас к телефону!

Тамара Владимировна вышла, что-то шепнув по дороге Юре Самсонову.

Олечка постояла, раскачивая дверь:

— Что-то вы какие серьезные все?

Никто ей ничего не ответил. Ей скучно стало молчать, она убежала.

Витя спросил:

— Светлана, в какую же школу хочешь ты переходить?

— В такую, где французский или английский.

— Ты думаешь, что все французы, все англичане и американцы — наши друзья?

— Мой папа… — начал Юра.

И все посмотрели на него: ребята очень редко говорили о своих погибших родных.

— Мой папа воевал с англичанами и американцами в Архангельске в девятнадцатом году. Он говорил по-английски, это ему очень пригодилось… А помнишь, что рассказывал Костя Лебедев? Про капитана у них в полку, который в разведку ходил, и если нужно было «языка»… Помнишь, он очень хорошо говорил по-немецки…

Витя прибавил:

— А помнишь, как Долохов… В «Войне и мире», к французам?

Светлана выговорила хрипло:

— Я не капитан… и не солдат, и войны сейчас нет — мне не нужно!

Она сложила учебники и хотела выйти в сад. В передней около вешалки стоял маленький грустный мальчуган. Новенький. Его перевели осенью из дошкольного детского дома. Все никак не может привыкнуть и часто плачет по углам.

Вот и сейчас: Светлана вгляделась — глаза мокрые и красные…

— Саша, ты о чем?

Мальчик не ответил.

— Ты что, без ребят, без товарищей своих скучаешь?

— Нет. Ребята и здесь есть.

— Так о чем же ты?

Саша печально сказал.

— У меня там ежик был!..

— Не расстраивайся, не плачь! Достанем тебе ежика, будешь с ним играть!

Саша безутешно покачал головой:

— У вас будет из леса, а у меня ручной был.

Что сказать?

Как утешить?

Саше семь лет. Того, что было перед войной, он, конечно, уже не помнит… Его самое большое горе — это разлука с ежом.

Ну что же, и к ежику можно привязаться. Сердитые в лесу, если их приручить, они бывают милые и забавные.

Светлана отошла, не найдя слов для утешения, сама готовая заплакать. В саду к ней сейчас же подбежали Славик, Ирочка и вся остальная компания.

Потом няня увела малышей в дом.

Светлана присела на скамью. Смеркалось. Белые табаки на клумбе начинали нежно светиться в темноте.

— Светлана, ты здесь?

Подошла Алла и села рядом.

— Ты почему без пальто? Смотри, какие руки холодные. — Алла была в пальто, накинутом на плечи. Его хватило на двоих. — Я бы из-за этого никогда не ушла из нашей школы!

Там, в классной комнате, Алла не сказала ни слова. Вообще она молчаливая и очень сдержанная. Но молчаливая не от застенчивости — просто не умеет болтать. Когда выступает на сборах, говорит коротко и всегда как-то очень принципиально. Даже самые яростные спорщики всегда с ней соглашаются. Редко приходится с ней говорить — Светлана в пятом классе, Алла в седьмом, — но, когда что-нибудь делаешь, хочется, чтобы это понравилось Алле.

— Я думала, ты с девочками подружилась.

— Я… подружилась!..

— Я бы от своих подруг… и от учителей тоже… ни за что не ушла бы! У вас в шестом по математике будет Иван Иванович. И другие учителя тоже очень хорошие! По русскому, по географии…

— Алла, ты думаешь, мне хочется уходить?

— И потом… тебе уже четырнадцать лет, тебе в комсомол вступать в этом году. В нашей школе тебя знают…

— Знают, что у меня три тройки… годовых! Алла, как же меня в комсомол?

— Тройки разные бывают. Я видела, как ты занималась зимой.

Видела? Странно… В прошлом году они даже в разных сменах были.

С крыльца позвала Наталья Николаевна:

— Светлана!

Девочки подошли к ней.

— Светлана, зайди ко мне.

Светлана стала подниматься по ступенькам.

— Не в кабинет, пойдем ко мне в комнату.

Алла шепнула:

— Светлана, я тебя здесь подожду.

Большая, тихая комната. Очень много книг. Рояль?.. Разве Наталья Николаевна играет?

Над роялем несколько портретов в одинаковых рамках… Лица знакомые, а кто — Светлана не могла вспомнить: музыканты, должно быть.

На стене, над письменным столом, — фотография: мужчина и два мальчика. Светлана знала, что муж Натальи Николаевны умер еще перед войной, а оба сына…

Наталья Николаевна сказала:

— Сядь, девочка. Светлана, перевести тебя в другую школу очень просто.

Светлана прошептала, вцепившись в ручки кресла:

— Вы не думайте, что мне это так просто!

— Голубчик, я не говорю — просто для тебя. Я говорю, что это очень просто устроить. Но мне хочется убедить тебя, что ты неправа. Светлана, помнишь, в прошлое воскресенье Елена Михайловна играла и тебе очень понравилось… Помнишь, ты сказала: «По клавишам вода бежит». Помнишь, как называлась эта вещь?

Светлана неуверенно и удивленно спросила:

— «Прекрасная мельничиха»?

— Да. А ты знаешь, кто ее написал?

— Нет, я не помню.

— Ее написал Шуберт, немецкий композитор. Вот его портрет висит, рядом с Чайковским.

Светлана положила руку на черную зеркальную поверхность рояля:

— Я не знала, что вы играете…

— Мальчики учились… Мой старший сын хорошо играл.

Наталья Николаевна неожиданно встала и подошла к книжному шкафу:

— Хочешь, почитаем стихи?

Светлана так удивилась, что не сразу могла начать слушать.

…Не пылит дорога, Не дрожат листы… Подожди немного, Отдохнешь и ты.

Маленькое стихотворение, всего восемь строчек, а как много в нем сказано и как все-все видишь!..

Светлана прошептала:

— Я помню, это у Лермонтова, в собрании сочинений.

— А видишь, что тут сверху написано? «Из Гёте». Ты еще что-нибудь Гёте читала?

— Ведь это он «Фауста» написал? — спросила Светлана. — Только я не читала.

— А «Лесной царь» в переводе Жуковского знаешь?

— «Лесной царь» знаю.

— А вот еще другого немецкого поэта Лермонтов переводил. Видишь: «Из Гейне».

На Севере диком стоит одиноко На голой вершине сосна…

Хорошие стихи, правда?

— Правда.

— А ты знаешь, что, когда Гитлер пришел к власти, книги Гейне сжигали на кострах?

Светлана спросила:

— Почему?

— Ты еще очень мало знаешь, девочка! Бывают книги-враги и бывают книги-друзья. У нас много книг-друзей, написанных на немецком языке. Не все немцы такие, каких довелось тебе увидеть! На немецком языке писали Маркс и Энгельс… Не только книги давно умерших писателей были врагами Гитлера. В Германии было очень много антифашистов и до войны и во время войны… Ты о Тельмане что-нибудь слышала?

Светлана сказала:

— Ведь это же в Испании был отряд имени Тельмана?

— Да, и в нем сражались немецкие антифашисты. А Тельман тогда сидел в тюрьме. Одиннадцать лет он пробыл в одиночной камере. Это был очень смелый и очень мужественный человек…

Светлана слушала, не поднимая глаз.

Как странно: немец — верил в победу Красной Армии! В самый тяжелый год отступления, когда немцы стояли под Москвой… Как жалко, что он не дожил до конца войны! Они его убили…

— Светлана, а ты знаешь, что сказал о немцах Сталин? «…Гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское — остается».

— Когда он это говорил? — глухо спросила Светлана.

— Двадцать третьего февраля 1942 года. Перед этим немецкие войска доходили почти до самой Москвы и были разбиты. После этого был Сталинград. Это приказ народного комиссара обороны в день двадцать четвертой годовщины Красной Армии. Светлана, твой отец и мои сыновья были офицерами Красной Армии. Они сражались с захватчиками, которые хотели поработить нашу Родину… Но наши солдаты не уничтожали немецких солдат именно как немцев, из-за ненависти ко всему немецкому. Девочка, я знаю, что это нелегко… Но и мы с тобой не должны ненавидеть народ, язык народа…

У нее были слезы на глазах.

Светлана сказала прерывающимся голосом:

— Это вы из-за меня! Это я вас…

И уткнулась лицом в колени Натальи Николаевны… Провожая девочку, Наталья Николаевна дала ей свой пуховый платок:

— Вечер свежий, а ты без пальто.

Светлана хотела сказать, что добежит и так, но вспомнила, что Алла, может быть, еще ждет в саду, и послушно закуталась. Платок был большой и очень теплый. Светлана еще немножко задержалась в дверях:

— Наталья Николаевна, а можно сделать так, чтобы меня по немецкому не спрашивали завтра… и еще несколько дней? Я хочу ответить хорошо. Ведь я… ведь я совсем немецкий не учила! Ни разу!..

— Я позвоню завтра в школу, — сказала Наталья Николаевна. — Я сама об этом попрошу.

В саду пахло осенью, грибами и сыростью, как в лесу, белыми табаками. Но было не совсем темно, потому что окна не завешенные, а на улицах — фонари.

— Алла, ты?..

Алла сказала:

— Какая ты тепленькая вся, пушистая!..

Девочки, обнявшись, подошли к белой клумбе, потом, шурша листьями по дорожке, — к темному забору и опять к белой клумбе.

— Как я рада, что ты не уйдешь из нашей школы!

А ведь Светлана ей ничего еще не рассказала!

Вот опять прошуршали под ногами листья… Девочки ушли в темноту. Широкие ветки заслонили свет фонарей.

— Алла, давай будем дружить.

— Мне тоже хочется.

— Алла, а это ничего, что я с другими девочками дружу в нашем классе?

— Почему — ничего? Это очень хорошо!

— Они очень славные, Галя Солнцева и еще другие, и наши Аня-Валя. Только знаешь, Алла, они все моложе меня… Как-то не обо всем с ними можно говорить! Алла, давай будем друг другу все рассказывать! Алла, знаешь, на что похожа эта клумба? Такие бывают часы со светящимся циферблатом. У них такой же матовый свет. У моего папы такие были… Алла, мне хочется тебе рассказать, что мне сейчас Наталья Николаевна говорила…

XXXIII

Комсомольское собрание затянулось. Когда Костя возвращался в свою роту, было уже совсем темно. Смутно белели палатки в поле. Лагерь спал. Особенно тихой казалась осенняя безлунная ночь.

Ночью потеплело.

«К дождю», — подумал Костя.

Спать не хотелось совсем. Костя был в настроении возбужденно-счастливом. Он пошел в сторону леса, сняв фуражку и подставляя разгоряченное лицо навстречу набегающему ветерку. Вечером, после большого перерыва, Костя получил письмо. По совести говоря, при взгляде на него вместе с огорчением почувствовал даже тревогу.

Буквы на конверте очень хотели быть красивыми. Вначале им это удавалось.

«Лебедеву Константину» — было написано с таким изяществом, прямо в школьную пропись годилось. Только росчерки после каждого «у» недостаточно солидны, легкомысленны для школьной прописи. Слово «Михайловичу» растянулось и сползло вниз, будто у автора письма не хватило выдержки или просто умения писать без линеек.

Еще не начиная читать, Костя сообразил, почему по новому адресу первым пришло именно Светланкино письмо: из Москвы письма всегда доходят быстрее. Вместо огорчения и тревоги появилось теплое чувство благодарности. Светланкино письмо предсказывало, что ждать теперь уже недолго: завтра, в крайнем случае — послезавтра, придут и другие письма.

Костя подошел к опушке леса, темнеющего зубчатой стеной. Отсюда днем видны на востоке Уральские горы — граница двух частей света. Костя присел на траву. Росы не было совсем. Он опять подумал: «К дождю». Нужен дождь или нет? Для озими — пожалуй, а для картошки…

Костя усмехнулся, осознав, что думает о нужности или вредности дождя с точки зрения уже не военной, а сельскохозяйственной.

Как хорошо, что Светлана была у мамы именно в тот день, когда они получили его письмо с новым адресом! Глазами Светланы Костя видел дорогих ему людей.

«…Надя сейчас же побежала к вашей маме».

Надя чаще ходит, чем бегает… а вот побежала. Обрадовалась? Хотела поскорее успокоить маму?..

Вспомнилась последняя встреча на станции окружной дороги. Какое испуганное лицо было у Нади, когда он поцеловал ее при всех. Мама видела, Светланка торчала неподалеку. Можно себе представить, как ребята скалили зубы из всех вагонов!..

Уж не обиделась ли?

Каялся потом в каждом письме, объяснял, что просто невозможно было поступить иначе…

На последней странице Светлана написала про свои дела.

«Костя, в моей жизни наступает огромный перелом: меня будут принимать в комсомол».

Неужели уже в комсомол — маленькую такую? Должно быть, все-таки еще не очень скоро. За последние годы Костя привык видеть только таких комсомольцев, которым в трудные минуты на передовой кричал комсорг: «Комсомольцы, вперед!» Он представил себе Светланку рядом с плечистыми парнями, шумевшими сейчас на собрании… Забавно! А славные подобрались ребята, жалко будет расставаться. Одних посылают учиться, другим еще послужить, многие демобилизуются в этом году.

Когда полковник предложил Косте ехать в академию, он сказал ему:

— Такие, как ты, нужны в армии.

Эти лестные слова казались неожиданными и незаслуженными, но все-таки было приятно выслушать их от человека, которого привык уважать.

Жалко, конечно, что жить придется далеко от Москвы, но все равно — руки чешутся учиться. Будет каждый год отпуск, да и зимой на каникулы можно будет приезжать.

Как говорит Очкарик: «Вы еще молодой, и все у вас впереди».

Вообще — война кончилась, начинается мирная жизнь, и все невероятно хорошо!

Ярко сияли звезды и как-то особенно сильно мерцали в эту ночь. Казалось даже — шевелятся… Казалось даже — шуршат…

Далеко еще отсюда до Москвы, до кремлевских рубиновых звезд. Но Дальний Восток уже опять стал дальним.

Большая наша земля!.. На две части света раскинулась, и нужно вот так проехать из конца в конец, чтобы осознать, какая она большая!.. Не только проехать из конца в конец — нужно идти по ней шаг за шагом в солдатских сапогах, нужно бежать по ней навстречу смерти, прижиматься к ней грудью, лицом, всем телом, как к самой надежной защите…

А потом найти в себе силу снова встать, чтобы защищать ее, нашу землю, даже если придется всю свою кровь ей отдать, до последней капли!.. Вот тогда только по-настоящему поймешь, как она тебе дорога!

Костя лег на землю ничком и широко раскинул руки, как будто хотел обнять ее всю. Мягкие осенние травинки щекотали лицо.

XXXIV

— Я родилась в 1931 году. В 1938 году я поступила в школу. Когда мне исполнилось десять лет, началась война…

Светлане показалось, что голос ее чужой и пионерская комната совсем не такая, как всегда: строгая, незнакомая. И ребята, которые сидят на стульях вдоль стен, члены совета дружины, совсем не такие, как всегда: по-незнакомому серьезные и требовательные.

Вот я вся здесь перед вами, вы знаете меня, судите, решайте мою судьбу! Они имеют право — и даже обязаны — вспомнить все: и прошлогодний побег из школы, и срывы в ученье: каждая двойка, каждая тройка должна быть на счету. Несдержанные слова, необдуманные поступки… А история с немецким языком в начале учебного года! На минуту Светлане даже страшно стало… Конечно, откажут! Лучше бы уж не подавать заявления!

— Ребята, кто хочет высказаться? Юра, ты?

— Кто, я?.. Нет, я не хотел… — Юра все-таки встал неторопливо. — Что же говорить? Мы все Светлану знаем. По-моему, она достойна стать комсомолкой.

Все смотрели на него, ожидая, что он будет продолжать, но Юра уже садился с таким видом, будто говорил очень долго и очень красноречиво.

— Можно мне?

— Алла? Пожалуйста.

— Юра, ты не прав! — начала Алла с обычным своим решительным видом.

«Вот оно! — взволнованно подумала Светлана. — Дружба дружбой, но ради дружбы Алла не станет кривить душой! Сейчас скажет: «недостойна» — и все кончится, рекомендации не дадут».

Алла стояла маленькая, прямая и строгая, очками и еще чем-то неуловимо похожая на большого и снисходительного к чужим слабостям Алешу Бочкарева.

— Юра говорит, что не о чем говорить, а по-моему, нужно говорить. Да, мы знаем Светлану. Знаем уже год. Она не такая, как была в прошлом году. Она очень много работает над собой! Очень старается в школе. Но все-таки в начале занятий у нее была двойка по немецкому языку. Правда, Светлана очень быстро поняла свою ошибку, но все-таки ошибка была. Я считаю, что Светлану обязательно нужно принять в комсомол, что комсомол поможет ей не делать ошибок.

Потом стали задавать вопросы. Устав Светлана знала хорошо и газеты читала аккуратно. Все-таки немножко запуталась «в политике».

Но когда наконец председатель совета дружины спросил: «Кто за то, чтобы дать рекомендацию в комсомол?» — все руки немедленно поднялись «за».

— Единогласно.

Светлана не помнила, как очутилась за дверью. К ней кинулись девочки. Выглянула Алла:

— Витя Чижов, иди.

Пока Витя поправлял пояс и пионерский галстук, Алла совсем вышла в коридор и, крепко обняв, чмокнула Светлану в щеку:

— Поздравляю! Ох, какая ты счастливая! А мне еще целый год ждать!

— Ведь еще не всё… — прошептала Светлана, — что-то еще будет в комитете!

В детском доме все знают друг друга. А в школе… Что знают о Светлане эти большие девочки из бюро комсомола? Когда Светлана вошла в кабинет директора, где заседало бюро, две девятиклассницы переглянулись. Вспомнили, должно быть, как эта маленькая черненькая убегала из школы в прошлом году и как Иван Иванович из-за нее опоздал на урок.

— Расскажи о себе…

Как трудно рассказывать о себе!

На знакомом кожаном диване сидят учителя: секретарь партийной организации, заведующий учебной частью и классная руководительница. Правда, классная руководительница новая, ведет класс только в этом году, но все-таки она помогает Светлане рассказать о себе:

— Учится еще не очень хорошо, но очень старается. Все, что делает, делает с душой… В начале года плохо было с немецким языком, но теперь наладилось.

— Какая теперь отметка по немецкому, Светлана? — спрашивает секретарь комитета Валя Крапивина.

Светлана, вспыхнув, отвечает:

— Четыре.

— А было?

— А была двойка.

Взглядом она спрашивает классную руководительницу: нужно ли все подробно рассказывать?

Но ей уже задают вопросы по уставу.

Значит, не нужно. Ведь классной руководительнице известно, как все тогда было.

И вот опять… уже не маленькие пионерки в детском доме, а большие комсомолки из девятого, десятого класса поднимают руки одна за другой.

Будь нашим товарищем, маленькая черненькая!

Светлане кажется, что, поднимая руки, девочки открывают перед ней семафоры, впускающие ее в какую-то новую жизнь… Спокойно можно дойти только до двери. Едва переступив порог, Светлана подпрыгивает и, потихоньку радостно взвизгнув, падает в объятия семиклассниц, которых она видит сегодня в первый раз и которым тоже сейчас входить в кабинет.

— Ну как? — обступают девочки. — Какие задают вопросы?

На улице окликает Иван Иванович:

— Добрый вечер, товарищи комсомольцы! Можно поздравить?

— Иван Иванович, подождите поздравлять — а вдруг не утвердят в райкоме!

В райком каждый секретарь школьного комитета приходит со своим выводком без пяти минут комсомольцев. В каждом выводке имеется кто-нибудь особо подкованный в политических вопросах.

Девочки и мальчики собираются кучками вокруг таких надежных советчиков и забрасывают их торопливыми вопросами.

— Верочка, Верочка, а что сейчас во Франции?

И спокойный ответ опытного политика:

— Во Франции ничего особенного!

Это — в коридоре.

А в кабинете секретаря райкома уже идет заседание. Дом старинный, с лепными потолками, с узкими, но высокими окнами, с высокими двустворчатыми дверями.

Прямо под окном, в саду, — еще не совсем облетевшее дерево с красивым названием: ясень.

У стола, покрытого темным сукном, стоит курносая девочка и смотрит исподлобья.

— Как учитесь?

— Я учусь хорошо. У меня только три тройки.

— По каким предметам?

— По русскому, по географии, по истории.

— Вот видите, — деликатно замечает один из членов бюро, — вы говорите, что учитесь хорошо, что у вас только три тройки. А мы считаем, что это не хорошо, что не должно быть троек совсем. Вы знаете, как учился Ленин?

Девочка, со вздохом:

— Очень хорошо учился!

— А что вы читали из художественной литературы?

Девочка задумывается. После долгого молчания:

— За последнее время?

— Да.

Молчание.

— Я очень мало читала.

— Вот, на мой взгляд, это причина вашего отставания по русскому языку.

— Почему отклонили тебя в первый раз? — спрашивает секретарь райкома.

— Потому, что я политику плохо знала. Меня спросили про Индию, а это мы в шестом классе проходили, я уже забыла.

За столом движение, члены бюро стараются сохранить серьезность.

— А теперь повторила про Индию? Какие газеты ты читаешь?

Про Индию теперь девочка знает хорошо и за газетами следит.

Наконец она слышит долгожданные слова:

— Принимаем тебя, Людмила, в комсомол. Поздравляем тебя. Но учти замечания членов бюро…

Просияв, девочка выпаливает:

— Спасибо!

И кидается к двери. Толкает ее, но дверь не раскрывается.

— На себя, — говорит секретарь райкома. — К себе, к себе потяни!

Курносая девочка наконец справилась с дверью.

Ей на смену появляется другая, румяная, полная, с тугим стоячим воротничком. Говорит неожиданно громким голосом, слишком громким и отчетливым для такой небольшой комнаты. Говорит, как будто отвечает на экзамене или читает доклад огромной аудитории. Общественница, круглая отличница, и забавно, что она даже на вид такая кругленькая, аккуратная.

Ее отпускают очень быстро. Секретарь перебирает заявления, написанные на листках в клеточку или в линейку, вырванных из школьных тетрадей.

Одни пишут очень коротко:

«Прошу принять меня в ряды членов ВЛКСМ, так как я хочу быть в рядах передовой советской молодежи».

Другие заполняют всю страницу:

«Прошу принять меня, ученицу 5-го класса Светлану Соколову, в ряды ВЛКСМ. Обязуюсь быстро и точно выполнять задания комсомольской организации, доводя всякое дело до конца. Я хочу брать пример с героев-комсомольцев нашей страны: с Зои Космодемьянской, с героев-краснодонцев. Я хочу вместе со всем народом активно участвовать в построении коммунизма.

Я отдам все свои силы, а если понадобится, и жизнь для блага нашей великой и могучей Родины».

У двери стоит черненькая кудрявая девочка — такая маленькая по сравнению с высокой дверью, слишком маленькая для таких больших слов.

К Светлане Соколовой первый раз в жизни обращаются на «вы»:

— Садитесь.

Пока Валя Крапивина читает рекомендацию из детского дома, секретарь райкома внимательно разглядывает Светлану.

Когда сидит, она кажется еще меньше, еще более хрупкой, но что-то есть в глазах девочки убеждающее, что слова заявления, пускай даже не совсем ее собственные слова, — для нее не только слова.

«Я отдам все свои силы, а если понадобится, и жизнь…»

Если понадобится — отдаст!

Сидеть Светлане приходится недолго. Секретарь обращается к ней, и она встает, закладывая руки за спину, как на уроке.

— Вы в пятом классе? Сколько же вам лет?

— Четырнадцать.

— Уже было четырнадцать?

— Да, уже было. Еще зимой. В феврале пятнадцать будет.

Один из членов бюро, самый веселый и разговорчивый, спрашивает:

— Как вы учитесь?

— Довольно плохо… У меня три тройки. Годовых.

— А другие отметки?

— Четверки и пятерки.

— Ну, это еще не так плохо, если в основном четверки и пятерки. Вы, должно быть, пропустили много?

— Да, я не училась три года. Я в оккупации была.

Светлане кажется, что этими словами она как бы просит о снисхождении. Она быстро добавляет:

— В прошлом году я даже совсем хотела бросить учиться, два дня не ходила в школу…

— Это еще в четвертом классе, — поясняет Валя Крапивина. — Ее одна девочка обидела. Все тогда очень быстро наладилось.

— Ну, раз наладилось, так не будем вспоминать о прошлогодних огорчениях, — весело замечает разговорчивый товарищ. — Как у вас в этом году дела? В первой четверти?

— В начале занятий была двойка по немецкому языку. Только я уже исправила.

— Значит, двойка случайная была? Просто не выучили урок?

— Нет, не случайная: я не хотела учить. Две недели не учила совсем.

Светлана видит растерянность на лице Вали Крапивиной.

Ясно, что Валя не знала. В райкоме тоже никто не знает. Нужно все рассказать, все, как было. Она старается сделать это покороче и потолковее. Только ни то, ни другое не получается.

Секретарь прерывает ее:

— Я думаю, товарищи уже поняли, не стоит так подробно рассказывать.

Светлана отвечает простодушно:

— Как же не рассказывать! А может быть, вы меня не примете в комсомол, когда я все расскажу?

Тогда они терпеливо выслушивают всё.

Худой и бледный товарищ с глубоким шрамом на виске, в кителе без погон, который сидит рядом с секретарем, неожиданно спрашивает:

— А как у тебя со здоровьем?

Светлана растерянно пожимает плечами:

— А я не знаю!

Опять оживление за столом. Бледный товарищ со шрамом улыбается ласково и немного грустно… Как хорошо, когда на вопрос о здоровье можно ответить: «Я не знаю!»

Почему они сначала на «вы» обращались, а теперь на «ты»? Случайно оговорились или это уже товарищеское, комсомольское «ты»? Неужели сейчас, вот сию минуту?..

Да. Секретарь произносит с приветливой торжественностью:

— Принимаем тебя, Светлана, в комсомол. Поздравляем тебя, Светлана! Желаем тебе хорошо учиться!

Едва не забыла сказать:

— Спасибо! И еще:

— До свидания!

Теперь надо бы уходить поскорей, столько времени отняла у товарищей. Но дверь никак не отворяется.

— К себе! К себе! — торопливо говорит Валя. Светлана, ничего не понимая, стоит у двери. Еще раз толкнула. Заперли, должно быть. Или как-нибудь нужно особенно ручку нажать…

Шаги за спиной. Худой товарищ со шрамом, потянув дверь на себя, легко открывает ее, распахивает перед Светланой и крепко жмет девочке на прощание руку.

XXXV

Новогодние каникулы Светлана опять провела у Зинаиды Львовны. На елку к Зиминым ее не звали, да, по всей видимости, и не было у них елки.

Светлана несколько раз проходила с ребятами мимо Надиного дома. Никаких иголочек, никакой зелени за окнами, никакого праздничного блеска.

Первого января Надя зашла к Зинаиде Львовне поздравить с Новым годом. Она показалась Светлане очень серьезной и взрослой, даже усталой. Впрочем, не мудрено и устать — зачеты, экзамены.

— Вы письмо пишете? Косте? — спросила Надя. — Новогоднее, поздравительное? Дайте я припишу…

И приписала быстро-быстро несколько строк на оставшемся месте внизу страницы. Потом присела рядом с Зинаидой Львовной:

— Люблю этот диван…

И вдруг совсем по-домашнему поджала под себя ноги и привалилась щекой к плечу Зинаиды Львовны.

При первом знакомстве, год тому назад, Надя показалась Светлане очень умной, резковатой и гордой. На празднике в детском доме Надя была веселой и оживленной, самой яркой из всех своих подруг. В августе, когда приезжал Костя, необъяснимы были Надины жестокость и упрямство.

Сегодня Светлана видела Надю ласковой.

Ей бы лучше быть дочкой Зинаиды Львовны… Но что тогда делал бы Костя? Поменяться с Надей мамами — уж очень невыгодно для него. Нет уж, пускай так как есть.

Светлана усмехнулась своим нелепым мыслям. И вдруг ей показалось, что Надя собирается заплакать.

Скучно ей стало без Кости? Уж который год только письма друг другу пишут. Или досадно на себя, что испортила своими капризами и без того короткую встречу? Или уж очень обидно вспомнить, как вошел к ней тогда с повелительным видом Алеша Бочкарев? А теперь к экзаменам одна готовится. И некого ей посылать туда и сюда… Вот даже елку никто не принес. Должно быть, приятно, когда кто-нибудь с удовольствием исполняет каждую твою просьбу. Должно быть, без Алеши ей тоже скучно!

Светлана почувствовала себя лишней и хотела уйти в Костину комнату. Но Зинаида Львовна сказала:

— Светланочка, куда же ты? Посиди с нами.

Светлана присела на диван с другой стороны.

Надя смахнула блестящую каплю с ресниц и стала искать шпильку, упавшую на диван. Тяжелая коса скользнула Зинаиде Львовне на колени. Зинаида Львовна погладила эту косу. А Светлане захотелось сказать Наде что-нибудь очень приятное, но не придумала, что сказать. И еще хотелось потрогать тяжелую каштановую косу: мягкая она или жесткая? Так и не решилась потрогать.

Утром Светлана пошла на станцию опустить письмо. На платформе стоял Алеша Бочкарев и читал газету. Светлана увидела его еще издали. Светлана прошла совсем близко, он ее не заметил. Опустив письмо в ящик, Светлана обернулась. Из дверей станции вышла Надя, пряча в сумочку билет. Алеша стоял к Наде спиной — может быть, шаги услышал?.. Он сразу оторвался от газеты, приподнял меховую шапку и сказал:

— Здравствуй!

— Здравствуй, — ответила Надя, кивнув ему на ходу. Она отошла налево, к самому краю платформы. А он стоял и складывал газету, как никто никогда газету не складывает — маленьким, плотным, неудобным квадратиком величиной в полконверта. Наконец, когда перегнуть газету еще раз стало уже невозможно, он сунул ее в карман и медленно пошел, с оттопыренным карманом, вдоль платформы — направо.

В поезд они сели через три вагона друг от друга. Светлана проводила глазами поезд и вернулась домой задумчивая.

Значит, здороваются все-таки. А ездят в разных вагонах. Но ведь они встречаются каждый день в институте. Как встречаются? Непосвященным, может быть, даже ничего и не заметно. Обмениваются такими хладнокровными фразами:

«Здравствуй, Алеша».

«Здравствуй, Надя».

«Как сдал сопротивление материалов? Опять отлично? Что ж, поздравляю».

Или просят друг у друга:

«Дай мне, пожалуйста, твой кронциркуль…» или что там у них? Термодинамику? Счетную линейку?

А выходя из института, садятся в разные трамваи.

Во всяком случае, если Надя сядет в моторный, Алеша — в прицеп…

Еще долго спустя, когда Светлана вспоминала дедушку Мороза, не принесшего Наде елку в новом, 1946 году, она видела перед собой спокойное лицо и беспокойные пальцы, складывающие газету так, как никто газету не складывает.

XXXVI

Снег шел лениво, но настойчиво, и дворники не успевали убирать его. Он был пухлый, легкий и хорошо склеивался.

Возвращаясь из школы, Светлана захватывала полную горсть и лепила на ходу разные смешные фигурки. Потом прилаживала их вдоль дорожки на сквере и у калиток домов в переулке, на видных местах, чтобы прохожие, которым самим некогда было лепить, могли все-таки получить удовольствие.

— Девочки, обязательно сегодня во дворе снежную бабу слепим!

— И гору! — в один голос поддержали Аня и Валя.

— Правильно. Для нас — большую, а для малышей — маленькую.

— Славик захочет с большой горы кататься, — сказала Аня.

— Да, пожалуй, — согласилась Светлана. — А Оля будет кататься с маленькой — она у нас трусиха. Смотрите-ка, девочки, — Светлана остановилась у ворот: — у нас в детском доме сегодня гость!

— Где? — спросили девочки, озираясь кругом.

— Я же говорю: в доме.

— Откуда ты знаешь? Не видно никого.

— Да уж знаю. Мужчина. Может быть, даже, военный. Во всяком случае — в сапогах.

— Ага! Ты по следам! — засмеялась Аня. А Валя прибавила:

— Это, должно быть, твой лейтенант.

— Нет, — сказала Светлана, — у Кости не такие большие сапоги. Это кто-то незнакомый. И пришел уже давно — не меньше часа тому назад.

— Откуда ты знаешь, что не меньше часа?

— Потому что наши девочки из школы вернулись час тому назад, а он раньше. Видишь — Олечкины ботики прямо по сапогам…

— Почему ты знаешь, что это именно Олины боты?

— Знаю! Ей вчера Юра пятки отремонтировал. У нее теперь совсем особенные следы!

Светлана взбежала на ступеньки — дверь сама открылась навстречу: должно быть, Тамара Владимировна увидела их из окна. Что-то случилось. Тамара Владимировна приложила палец к губам и показала на дверь кабинета:

— Раздевайтесь, девочки, поскорее и проходите в столовую.

Стол был уже накрыт к обеду, но никто не садился, Ребята стояли кучками и подавленно молчали. Светлана не увидела льняных Олиных косичек, всегда приметных издали.

Она подошла к второклассницам и спросила шепотом, подчиняясь общему настроению:

— А Оля где? Девочки, что тут у вас?

— К Оле отец приехал.

— Отец приехал? — радостно переспросила Светлана.

— Так ее папа жив?

— Да, жив, — резко ответил Юра. — Думали, что он погиб… Очень ранен был тяжело… Он танкист, в танке горел… Лицо у него обожжено. Теперь приехал, а Славка и Оля не узнали его… Они его боятся! Глупые они!.. Я бы…

Он отошел, сжав кулаки. Светлана, сама не зная зачем, шагнула к двери в коридор. Девочки остановили ее.

— Ты в нашу комнату сейчас не ходи. Туда Оля убежала, Наталья Николаевна там с ней.

— А Славик где?

— Он с няней.

— А… папа их?

— В кабинете Натальи Николаевны.

Вожатая сказала:

— Так неудачно получилось! Он, как пришел, спросил Наталью Николаевну. А тут как раз девочки из школы вернулись, и Славка выбежал в переднюю — Олечку встречать. Девочки услышали, как он сказал; «Рогачев», и закричали: «Оля, Славик! Папа ваш приехал!» Они бросились к нему, а там, в передней, темно… Ну, и вот…

За дверью послышался детский плач. Светлана выскользнула в коридор. Няня держала Славика на руках. В дверях своей спальни стояла Оля с заплаканным лицом. Наталья Николаевна тоже вышла из спальни и говорила няне:

— Нет, нет, так нельзя. Уведите его.

Тамара Владимировна из передней махнула Светлане рукой:

— Уйди, Светланочка!

Наталья Николаевна тоже увидела Светлану и вдруг сказала:

— Нет, погоди.

Она смотрела на девочку, как бы оценивая ее силы. На вид совсем такая же, как ее подруги-пятиклассницы, но ведь ей уже пятнадцать лет…

— Олечка, побудь тут с няней.

Наталья Николаевна подошла к Светлане. Светлана рванулась к ней.

— Ты знаешь?

— Да.

Обеими руками Наталья Николаевна притянула к себе темную кудрявую голову:

— Светлана, они тебя так любят… Нужно что-то придумать. Он хотел уйти. Нельзя, чтобы он ушел так… Светлана, ты могла бы зайти сейчас к нему и поговорить?.. Голубчик мой, понимаешь, мне хочется, чтобы он почувствовал, что дети не боятся его. Ведь и у его ребят этот страх случайный. Ведь это пройдет. Только если ты сможешь… в первое мгновение… У него свежие шрамы — обожжено лицо.

Светлана шепнула:

— Я смогу.

Они разговаривали совсем тихо, почти одними губами, чтобы не услышали ребята в дверях спальни и чтобы их отец не услышал из кабинета.

— Я смогу, — повторила Светлана, — только… что мне ему сказать?

— Что хочешь… Даже лучше что-нибудь совсем отвлекающее. Помнишь, ты все меня расспрашивала, кто их папа? Какое-то у тебя было дорожное знакомство… Помнишь, какой-то сержант рассказывал тебе про наш детский дом? Ты думала, что он был с их отцом на фронте…

— Да, да, помню. Хорошо, я пойду…

В кабинете скрипнул стул, послышались тяжелые шаги к двери и обратно. Потом опять стало очень тихо.

Светлана спросила:

— Мне… одной войти?

Только услышав шаги за дверью, она поняла, как было бы трудно войти одной.

— Голубчик ты мой, зачем же одной? Пойдем вместе.

Отец Оли и Славика стоял у окна, положив руку на спинку кресла. Светлана охватила одним взглядом широкие плечи, гимнастерку без погон и волосы такого же необычного цвета, как у ребят. Они казались почти седыми.

Он не обернулся на их шаги, только сказал странно тихим и ровным голосом:

— Вы же сами видите, Наталья Николаевна, что мне лучше уйти.

— Товарищ Рогачев, — ответила Наталья Николаевна, — не уходите, я вас очень прошу. Тут у нас девочка одна… ей очень хочется с вами познакомиться.

— Девочка? Со мной познакомиться? — удивился он. — Давайте лучше не надо, Наталья Николаевна.

— Она здесь. Вот она. Светлана Соколова.

— Здесь? Ну, что же делать, будем знакомиться. Только не смотри ты на меня… Так поговорим.

Светлана подошла к нему и осторожно дотронулась до его руки:

— Здравствуйте.

— Что скажешь, Светлана?

— Знаете что? Я, должно быть, одного вашего товарища встречала… Был у вас такой знакомый на фронте, Василий Кузьмич, сержант? Он танкист тоже…

— Василий Кузьмич?.. Сержант?.. Топорков?

— Я не знаю его фамилии… Плотный такой, круглое лицо, а усы и брови с рыжинкой.

— Точно! Топорков и есть. Знаю его, конечно. Два года в одном танке воевали. Он водителем был, а я — башенным стрелком.

Светлана спросила:

— Он жив?

— Был живой год назад. Его потом от нас в ремонтную часть перевели. Он слесарь хороший. Да и человек тоже. Ты почему о нем спрашиваешь? Родственник он тебе?

— Нет, я случайно…

Светлана стала рассказывать, как встретилась с сержантом и как по его совету попала именно в этот детский дом.

Сначала Рогачев отвечал ей все тем же неестественно тихим и ровным голосом. Но девочка вспоминала живые подробности, словечки Василия Кузьмича, и ответы стали более живыми.

— Он все спал на верхней полке, а потом просыпался и сам себя спрашивал: «Сколько может человек спать?!»

— Да, да, — сказал Рогачев, даже как будто усмехнувшись. — Любил поспать Василий Кузьмич, только мало нам тогда приходилось этим делом заниматься!

Светлана сказала:

— Вы почему стоите? Вы сядьте.

Он повернул кресло так, чтобы сесть спиной к девочке. Светлана хотела придвинуть себе стул. Она чувствовала, что получается не то, о чем говорила Наталья Николаевна, и вопросительно оглянулась. Наталья Николаевна одобряюще кивнула ей с дивана.

Дверь в переднюю теперь почему-то была приоткрыта. Должно быть, ее открыла сама Наталья Николаевна. Может быть, она даже выходила из кабинета в переднюю?

Светлана раздумала придвигать стул и присела на ручку кресла, закинув руку на спинку.

Рогачев почувствовал маленькую руку за своей спиной, он хотел выпрямиться, но потом, наоборот, нагнулся, опираясь локтями о колена.

— А вы тоже были сержантом?

— Да.

— А мой папа служил в пограничных войсках, когда война началась. — Она помолчала. — Я… наверное знаю, что он погиб… А какое было бы счастье, если бы он вернулся вот так, неожиданно!

— Счастье?!

Резким движением он заставил ее обойти кресло и стать прямо перед ним.

— По-твоему, счастье вернуться таким, что родные дети шарахаются?

— Да, счастье! — крикнула Светлана. — Для меня это было бы счастьем! И для папы моего было бы счастьем увидеть меня!

За дверью, в полумраке передней, мелькнула светловолосая головенка и сейчас же испуганно отшатнулась.

Рогачев спросил:

— Ты правда думаешь так или тебя Наталья Николаевна — добрая душа — подослала мне в утешение?

— Пожалуйста, можете думать, что меня подослали вам неправду говорить, если вам не совестно!

— Ты что на меня кричишь?

Он взял Светлану за руки и вдруг засмеялся. Светлана увидела, что он еще молодой и, наверно, был совсем другим прежде — общительным, разговорчивым…

В передней Славкин голос сказал с радостным удивлением:

— Папа смеется!

Рогачев вздрогнул:

— Они здесь?

Светлана ответила шепотом:

— Оба в передней. Подошли и в дверь заглядывают.

Она опять присела на ручку кресла, но не боком, а лицом к отцу Славика и продолжала, доверчиво положив руку ему на плечо:

— Вы на них не обижайтесь. Они хорошие ребята и вас любят. Они так только, в первую минуту растерялись, не узнали вас. Они очень рады, что вы приехали. Они так горевали, когда от вас не было писем! Вы, может быть, думаете, что Славик пугливый? Нет, он очень храбрый. Знаете, его один раз спросили, кем он будет, когда вырастет…

— Кем же хочет быть Славка?

Светлана чувствовала, как трудно ему опять стало говорить, и ободряюще сжала его плечо:

— Славик сказал: «Я буду трижды Покрышкин!»

— Что ж, хорошо сказал! Знает, по кому равняться, хорошую себе выбрал профессию… Только не быть Славке летчиком, и героем ему не быть!

— Почему не быть? — обиженно прозвучало из передней.

— Да какой же из тебя летчик? Летчики ничего не боятся, а ты родного отца боишься!

— Я не боюсь! Я только испугался!

— Точно! А по-твоему, Покрышкин испугался когда-нибудь, хоть раз в жизни?.. Ладно, что ж делать! Родные дети меня такого не хотят, возьму и усыновлю вот эту чужую девочку. Она меня жалеет и любит.

— Какая же это чужая девочка? — сказала Оля. — Ведь это наша Светлана!

— Так вы не возражаете? Можно Светлану усыновлять?

— Усыновляй, — сказал Славик.

— Мы ее любим, она хорошая, — прибавила Оля.

— Значит, мне Светлану усыновлять, а вам я совсем не нужен?

— Нужен! — ответил Славик. — Нас тоже усыновляй.

Ребята все еще стояли в передней, не переступая порога. Наталья Николаевна, молча сидевшая на диване, поманила их и показала на кресло у окна.

Оля и Славик вошли, осторожно ступая, и остановились, обогнув кресло справа и слева.

Отец услышал их легкие шаги и закрыл руками лицо.

Оля робко сказала:

— Папа! — и потянула к себе его руки.

Он поднял голову:

— Ребята! Неужели не узнаете меня совсем?

— Узнаем! — сказала Оля, прижимаясь щекой к его лбу.

Славик забрался к отцу на колени и провел ладонью по его щеке:

— Папа, тебе было очень больно?

— Больно, Славик, если вы разлюбили меня теперь. А это что за боль!..

— Мы не разлюбили!

Наталья Николаевна и Светлана переглянулись и вышли из кабинета.

XXXVII

Класс — это парты в три ряда. За каждой партой, локоть к локтю, сидят девочки — твои товарищи. Класс — это школьная доска, у которой стоишь отвечая. Класс — это учитель за столом. Учитель рассказывает — его слушают. Учитель спрашивает — ему отвечают.

И вдруг класс как будто повернулся на сто восемьдесят градусов. За партой сидят маленькие девочки и смотрят на тебя с ожиданием. А ты, большая, стоишь за столом учителя. Должно быть, так будет на первых уроках в школе. Маленькие первоклассницы будут робко смотреть на свою учительницу, а учительница, скрывая робость, будет смотреть на учениц.

Пока это еще не урок, это только первый отрядный сбор… Но все равно страшно!

К тому же перед Светланой не застенчивые малыши, а боевые четвероклассницы. Нет робости в их глазах — только любопытство и ожидание.

За несколько часов до сбора, на большой перемене, Светлана, бледная и расстроенная, прибежала в комитет комсомола:

— Девочки, а это ничего, что я только в седьмом классе? Честное слово, ничего?

— Светлана, ты опять? — строго сказала Алла, вставая из-за стола и подходя к подруге.

Нет, не к подруге! Никаких скидок на дружбу! В этой комнате Алла — секретарь комитета, а не подруга!

Алла говорила коротко, властно и безжалостно (принимая во внимание, что в комнате были и другие девочки, мало знакомые). Она сказала как раз то, что было нужно для пользы дела.

Светлана немножко обиделась, немножко успокоилась… Перед этим ей было холодно; после разговора с Аллой стало жарко. Утром, на первых уроках, от волнения при мысли о сборе Светлана не только сама не могла бы ответить — она даже не слушала, как отвечали другие.

А после большой перемены Светлану вдруг вызвал Иван Иванович. Она взяла себя в руки и сумела решить задачу. Еще один урок промелькнул с необычайной быстротой, и вот — сбор! Впрочем, этот первый сбор еще не ответственный. Вместе со Светланой в класс вошла Вера Грекова, десятиклассница, — она была вожатой в прошлом году.

В каждом классе есть девочки, которые кажутся взрослее своих подруг и по внешности и по манерам. Вера такая. Даже форменное коричневое платье сидит на ней как-то особенно изящно. Светлана, любуясь десятиклассницей, надеясь на нее, не могла не чувствовать себя рядом с ней жалкой пигалицей.

Вера представила:

— Вот, девочки, ваша новая вожатая, Светлана Соколова.

Глаза! Глаза! С каждой парты за каждым твоим движением следят любопытные блестящие глаза! И вдруг случилось непредвиденное. Девочка, сидевшая ближе всех, жалобно сказала:

— Верочка, не уходи от нас!

А вслед за ней и другие стали просить:

— Верочка, останься у нас, не уходи!

Они вскочили со своих мест, они облепили вожатую, они умоляли со слезами:

— Верочка, мы тебя, тебя хотим! Не уходи!

Светлана стояла, окаменев от унижения, не зная, куда девать руки и ноги, что делать со своим лицом.

Вошла учительница, восстановила порядок. Девочки снова вернулись за парты. Учительница села сзади, Светлана — в другом, дальнем углу. Здесь можно было немножко успокоиться, отдохнуть от взглядов, приложить холодные пальцы к горячим щекам и постараться наконец начать слушать, что говорит девочкам Вера.

Светлана сама просила дать ей именно этот класс, четвертый «Г». В нем прежде училась Оля Рогачева.

Вот уже больше года, как Оля и Славик уехали из детского дома и жили теперь с отцом.

Светлана бывала у них часто. Можно будет рассказывать Оле про ее подруг.

Четвертому «Г» не повезло: до ноября, а может быть, и до нового года будут заниматься во вторую смену. А все седьмые — в первую.

Приготовив уроки, Светлана опять бежала в школу, к своим маленьким друзьям, то есть будущим друзьям. Ведь дружба не приходит в один день. Довольно-таки сложное дело — приобрести сразу, так сказать, оптом, больше тридцати друзей. Во-первых, как можно их взять и полюбить всех, когда одни нравятся, а другие нет?

Светлана всегда была резка в своих симпатиях и антипатиях… Но разве могут быть несимпатичны дети? Да, могут! Светлана сама не ожидала, что так остро почувствует это и так быстро.

Класс был не сильный, успеваемость неважная, в особенности в первую четверть.

— Ну, как дела? — с тревогой спрашивала Светлана Машу Морозову, которую на первом сборе единогласно выбрали председателем совета отряда.

Вот Маша — прелесть. Девочка с картинки, идеал школьницы. Тетради, книги без единого пятнышка. Черные крылышки фартука стоят, как крылья бабочки. А глаза у Маши как прозрачные озера, в которых все видно, до самого дна. Маша обеспокоенно сообщала:

— У Королевой опять двойка!

— По какому предмету?

Если бы по одному предмету, было бы проще и понятнее, но Рита Королева умудрялась хватать двойки и по арифметике, и по русскому, и по географии.

Неспособная? Кто ее знает! Или просто ленится?

Белолицая, малоподвижная, слишком полная для девочки в одиннадцать лет, Рита всегда казалась или заспанной или невыспавшейся.

— Ты почему двойку получила? — спрашивала Светлана.

— Плохо отвечала.

— Почему плохо отвечала?

— Не выучила.

— Ты когда уроки учишь? С утра?

— Нет, утром я не успеваю.

— Как так — не успеваешь? Ты когда встаешь?

— Встаю в одиннадцать часов.

— Зачем же так поздно?

— Мне спать хочется.

— А ложишься когда?

— Часов в двенадцать.

— Ложись раньше. Разве можно в двенадцать!

— Так мне же нужно уроки учить!

Вот и разговаривай с ней о режиме дня! Все-таки поговорили. Обещала вставать в восемь, ложиться в десять, уроки готовить с утра.

Но двойки продолжаются.

— Рита, как режим дня?

— Соблюдаю!

— Светлана, — сказала Маша, — по-моему, она нас обманывает!

Как же быть? Показать, что не веришь ей, прийти проверять?

— Машенька, знаешь что? Ты зайди к ней завтра с утра. Ведь Рита в редколлегии. Поговори с ней об отрядной газете, может быть, вместе напишете заметку, вот вам и тема: «Домашние задания». А кстати посмотришь, как она готовит уроки.

На следующий день — Машин отчет:

— Я к ней в двадцать минут одиннадцатого пришла. Стучалась, а она еще спит. Накричала на меня. Не пустила.

Вечером Светлана сама отправилась к Рите. Нарочно пришла попозднее, уже после ужина. Это было совсем рядом с детским домом, и Наталья Николаевна разрешила задержаться, если будет нужно.

Рита сидела за письменным столом.

— Ах, ты уроки делаешь? — весело сказала Светлана. — Я с тобой посижу. А то вечером голова тяжелая, трудно задачи решать. Может, что непонятно, так ты спрашивай, я помогу.

Раскрыла журнал и села тут же, около стола. Маленькая комната. Две кровати.

— Ты с кем живешь?

— С мамой.

— Она работает?

— Да, она в ночной смене.

Теперь понятно, почему Рита ложится, когда ей вздумается.

Рита была смущена и, видимо, очень удивилась, что Светлана не упрекает ее, а спокойно сидит рядом.

Светлана стала зевать раз, другой — сначала притворно, а потом вошла во вкус и с полной искренностью зевнула так, что челюсти хрустнули.

— Светлана, — сказала Рита, — ты иди, ведь тебе рано вставать. Я сама сделаю.

— Нет уж, я лучше посижу, подожду, когда ты кончишь.

Минут через десять опять:

— Светлана, ты иди, а то тебе замечание сделают — ведь у вас рано ложатся.

— Да, у нас рано ложатся. — Светлана опять зевнула. — Ничего уж, я подожду.

Заразительная вещь зевота. У Риты подбородок сам вдруг пополз книзу, а голова стала закидываться назад.

Не выходит задача, и все! Рита захлопнула тетрадку:

— Светлана, я лучше сейчас спать лягу. Утром сделаю.

Светлана ушла, когда Рита была уже в постели. Подействует ли? Ведь нельзя же приходить каждый вечер!

Маша Морозова, исполнительная и настойчивая, отнеслась к своим обязанностям более прямолинейно и на следующее утро опять пошла к Рите.

В школе, на большой перемене, она смущенно рассказала Светлане:

— Рита меня опять не пустила и очень рассердилась. Знаешь почему? Ведь ее мама всю эту неделю ночью работает, а днем спит. А я ее разбудила…

Доверчивыми глазами Маша смотрела на вожатую и ждала немедленного и мудрого решения.

Так как Светлана молчала, Маша прибавила, протягивая ей лист бумаги, вырванный из тетради:

— А вот заметка о режиме дня.

— Когда же вы написали?

— Сегодня на перемене. Заметка начиналась так:

«Чтобы хорошо учиться, нужно соблюдать правильный режим дня. Потому что, если не соблюдать правильный режим дня, трудно будет хорошо учиться».

Светлана внимательно дочитала до конца.

— Нет, Маша, это не годится! Девочки, вы бы лучше написали, как Рита поздно вставала, поздно ложилась, двойки получала, как мы ее теребили утром и вечером…

— И как она мою маму сегодня разбудила? — вызывающе спросила Рита.

— Обязательно. И как Рита будет теперь утром вставать потихоньку, чтобы маму свою не разбудить. Напишите так, чтобы читать было интересно.

— Уж я напишу! — сказала Рита мстительным голосом. — Кулаками в дверь барабанила! Разве можно так?

— Вместе, вместе напишите. Напишите так, чтобы обе могли подписаться. Не пожалейте себя.

— Фамилии писать? — спросила Маша.

— Если хотите, пишите фамилии. Или как в арифметических задачниках: «ученица А», «ученица Б».

Маша засмеялась:

— Мы лучше как в задачниках.

Девочки не пожалели себя. Заметку разогнали на шесть страниц. Начало было выдержано в строгом стиле арифметического задачника:

«Ученица А ложилась в двенадцать часов, вставала в одиннадцать часов, уроки готовила ночью и получала двойки».

Дальше сообщалось, как ученица А обещала вожатой ложиться в десять часов и вставать в восемь. Как для проверки была послана к ученице А ученица Б и, застав ученицу А спящей, стукнула кулаком в дверь, сначала четыре раза, потом еще шесть.

«Вечером пришла вожатая, ей очень хотелось спать, она зевнула шестнадцать раз, после чего ученица А зевнула восемь раз и уже не могла готовить уроки».

Все это называлось «Трудная задача». В конце стоял вопрос: «Что должна делать ученица А, чтобы не зевать, не получать двоек и маму свою не будить? Как может ей в этом помочь ученица Б, ни разу не стукнув кулаком в дверь?»

XXXVIII

Рита — заспанная и малоподвижная. А Катя Голованова, наоборот, буйная, неуравновешенная. Переросток, второгодница. Долговязая, нескладная, на голову выше всех девочек в классе — ноги под партой не умещаются.

Катя огрызалась на учительницу, на переменах затевала возню вплоть до драки.

Кто болтает на уроке? Катя Голованова. Кто парту чернилами облил? Катя.

Вызвали на совет отряда.

— Знаешь что? — сказала ей Светлана. — Тебе просто силу некуда девать. Ты бы хоть в кружок гимнастический записалась.

— А еще старше всех! — упрекнула звеньевая. Катя обиделась:

— Со всяким может случиться, что на второй год оставят. Вон Светлана в седьмом классе, а ей уже шестнадцать лет!

Вот оно! Светлана почувствовала, что краснеет. Только не горячиться, не вскипеть.

— А ты знаешь, почему я в седьмом классе?

Оробев, Катя ответила:

— Нет.

И у других девочек страх какой-то появился в глазах: видимо все-таки начала закипать, и они почувствовали.

— Девочки, — сказала Светлана как могла спокойнее, — вот мы решили следующий сбор провести на тему: «Два мира, два детства». Маша обещала нам рассказать о детях в капиталистических странах. А кто хочет сказать о наших советских детях? Я тоже немножко вам про себя расскажу: почему я учусь только в седьмом классе, и почему я все-таки могу учиться, и почему надо ценить…

Светлана не закончила фразу.

Выручила Машенька. Деликатно кашлянув, сказала:

— Светлана, мы и наших девочек из детского дома пригласим на сбор, хорошо?

Светлана вышла из пионерской комнаты. Не успела дойти до раздевалки, за спиной торопливые шаги. Катя, не обгоняя и не глядя в глаза, бубнит сбоку:

— Светлана, извини меня…

«Ага! Попало тебе от девочек! Так и надо!»

— Ладно, — сказала Светлана и, пересиливая себя (уж очень девчонка противная!), обняла Катю за плечи. — Слушай, Катя: послезавтра воскресенье, нам с Машей надо подобрать литературу для сбора. Хочешь, пойдем вместе в Ленинскую библиотеку?

Катя поморщилась:

— Я не люблю в библиотеки ходить. — Разве ты не любишь читать?

— Сказочки?

— Почему сказочки? — удивилась Светлана. — Если не любишь сказки, возьми другую какую-нибудь книжку.

— Мне другой не дадут.

Светлана поняла — сама страдала от этого. В школьной библиотеке обязательно спросят, в каком классе учишься, и будут предлагать что-нибудь подходящее… А Катя два года сидела во втором и в четвертом осталась. Ума у нее от этого не прибавилось, но ведь растет, интересы у нее уже другие. При желании могла бы объяснить библиотекарше и получить нужную книжку. Катя предпочла обидеться и уйти.

На другой день Катя все-таки принесла в школу поручительство для библиотеки, пояснив при этом:

— Мама сказала, что она может за меня ручаться, только если я с тобой пойду.

Книги на столах. Книги на полках, вдоль стен. Книги вместе с полками отходят от стен и становятся поперек, чтобы больше поместилось книг в этом большом зале. Книги поднялись на хоры и смотрят вниз, с высоты второго этажа. Еще утро, но в зале ни одного свободного стула. Очень много ребят, и очень тихо. Здесь старшие. Посмотришь на какого-нибудь парня широкоплечего и удивляешься, что он еще «ребенок». Подальше, в глубине, — зал для маленьких.

Катя и Маша прошли на цыпочках за Светланой, боясь зацепиться за что-нибудь и нарушить тишину. Когда библиотекарша записывала девочек, Светлана успела шепнуть ей несколько слов, показав глазами на Катю:

— Понимаете, такое ей нужно, чтобы не оторваться!

— Хорошо, подыщем. Не оторвется.

Светлана тоже села в зале для маленьких: здесь были свободные места. Не сразу раскрыла книгу. Она любила разглядывать читателей.

За первым столом — две девчушки не старше второго класса. У одной губы оттопырены, все время в движении — читает вслух, но не слышно ни звука. Другая — поспокойнее, подперла голову маленькой рукой, тоже шевелит губами, но не так неистово и водит пальцем по строчкам. Напротив — мальчуган. Ничего не видит и не слышит кругом. По выражению лица можно судить, гибнут герои книги или спасаются.

Маша уже в Испании, а не в Москве.

Катя с рассеянным любопытством оглядывает комнату и ребят… Но книги обступают со всех сторон, ребята погружены в книги, книга лежит перед ней. Катя недоверчиво раскрывает первую страницу.

Светлане вдруг вспомнился маленький читальный зал, где работает Зинаида Львовна. Сегодня воскресенье, там сейчас тоже полно.

Интересно бы узнать, сколько сейчас — вот сию минуту, — сколько людей, детей и взрослых, читает во всем Советском Союзе? Миллион? Нет, должно быть, больше! Во всяком случае, целая армия. Армия, которая идет вперед, не сдвигаясь с места, и одерживает победу без оружия. Сегодня в эту армию Светлана привела одного новобранца (одного, потому что Машенька уже старый солдат).

Очень скоро Светлана перестала замечать окружающее и утонула в книжке. Вынырнула случайно: кто-то подвинул рядом стул и вернул к действительности. Взглянула на часы — давно уже обедать пора! А что делает новобранец? Во всяком случае, на часы не смотрит.

Домой возвращались на метро. Стоя на эскалаторе, Катя, молчавшая до сих пор, вдруг сказала:

— Как там тихо и какие все вежливые!

«Клюет! — радостно подумала Светлана. — Она уже сейчас не такая, какая была утром!»

Сначала довели до дому Машу Морозову. Дверь открыла Машина мама, красивая, приветливая. Из передней видна часть комнаты. Тюлевая занавеска на окне, освещенная солнцем, напомнила морозные узоры на стеклах в зимний день. У окна, четко выделяясь на белом, — гладкий, блестящий угол рояля: Маша учится и, кажется, неплохо играет. Маша привычным движением подставила матери лоб для поцелуя.

В Катину квартиру вошли через двор, с черного хода. В кухне гудел примус, почти невидимый за облаками пара. Высокая женщина, похожая на Катю, отжала над корытом что-то синее, с чего стекала лиловая вода, бросила в таз и сказала гулким голосом:

— Ноги хорошенько вытирайте!

— У нас чистые! — немедленно огрызнулась Катя. В коридоре Светлану чуть не сшибли с ног два мальчугана, тоже похожие на Катю. Катя наградила их подзатыльниками.

— А ну, прекратить драку! — скомандовал из комнаты Катин отец.

Оттуда доносились звуки радиоприемника, который никто не слушал и все старались перекричать.

Светлана вышла во двор и сощурилась от яркого солнечного света. И ни чуточки не изменилась Катя. Такая же, как была… А ведь ей, пожалуй, нелегко заниматься дома. Ей бы в школу приходить уроки делать.

В ноябре четвертый «Г» перевели в первую смену.

Между седьмыми классами и четвертыми — два этажа. Почти на каждой перемене Светлана сбегала по лестнице вниз. И сейчас же, завидев ее издалека, к ней устремлялись ее маленькие пионерки.

А потом и четвероклассницы стали понемногу просачиваться в верхний этаж. Робея, останавливались в дверях, искали глазами Светлану.

Галя Солнцева или еще кто-нибудь из подруг, заметив девочек, громко звали:

— Светлана! К тебе твои!

«Мои…»

Неужели она была чужая для них еще два месяца назад?..

Когда сапожник работает с мелкими гвоздиками, он пользуется магнитом в виде подковы. Стоит приблизить магнит к кучке гвоздей в коробке — и они прилипают, приклеиваются к магниту, а потом друг к другу.

Всю зиму Светлана чувствовала себя в школе таким магнитом для девочек из четвертого «Г».

В коридорах, в раздевалке, на улице маленькие школьницы так и льнули к ней, прилипали, приклеивались.

Многих вожатых тяготила такая любовь. Светлана услышала как-то на перемене суровую отповедь девятиклассницы:

— Девочки, если вы будете ко мне так подвешиваться, я откажусь быть вашей вожатой!

Нет, Светлана не боялась магнитных сил, ее самое тянуло на переменах в четвертый «Г», в самую гущу маленьких, привязчивых гвоздиков.

Все гвоздики, повисшие на красной подкове магнита, одинаковые. Все девочки в классе разные.

«Так кого же я люблю больше всех?»

Самой милой, самым главным другом была и осталась Машенька. Но — странное дело! — и к самым несимпатичным девочкам — Кате Головановой и Рите Королевой — Светлана в конце концов тоже привязалась. Слишком много было на них положено труда, чтобы их не полюбить.

К сожалению, все труды, по-видимому, пропали зря. Переделать сонную Риту и буйную Катю Светлане не удавалось.

Когда в четвертом «Г» было назначено родительское собрание, Светлана вечером пришла в школу и бродила по раздевалке и пустым коридорам. Ей очень хотелось увидеть родителей. Родители собирались неторопливо, узнавали у тети Мариши, куда нужно идти, разглядывали рисунки на стенах в коридоре, останавливались у стенгазеты. Другие прямо входили в класс и с большей или меньшей ловкостью усаживались за маленькие парты. Одной из первых пришла Голованова. Здесь, в школе,: вдали от своего примуса, радиоприемника и шустрых мальчишек, сшибающих с ног, Катина мама показалась Светлане совсем другой — спокойной и даже добродушной. Узнав Светлану, она сказала:

— Спасибо тебе за мою Катюшку: читать приохотила.

«Значит, все-таки подействовало хоть немножко?»

Худенькая женщина, с улыбкой читавшая стенгазету, обернулась:

— Так вот она, Светлана, наша вожатая? Дочка с таким оживлением рассказывала про ваш сбор!

— Как ваша фамилия? — спросила Светлана.

— Королева.

Рита? Рассказывала с оживлением? Опять приятная неожиданность!

У двери в класс стояла Машина мама и разговаривала с учительницей. Поманила Светлану. Светлана радостно бросилась к ней.

Морозова сказала вполголоса, с озабоченным видом:

— Светлана, мне очень не нравится, что Машенька стала дружить с Ритой Королевой и Катей Головановой. Я боюсь, что эти девочки на нее дурно повлияют.

Еще одна неожиданность!

Светлана жалобно посмотрела на классную руководительницу.

Ну что, ну что ответить?

Учительница спокойно наклонила рыжевато-седую голову:

— Не волнуйтесь, Маше это только полезно. — Потом спросила: — Ну, а твои личные дела, Светлана, в каком положении? Не отражается общественная работа на твоих школьных успехах?

Отражается, конечно! Еще бы не отражалась!

Светлана долго раздумывала потом, как бы она могла поточнее ответить на этот вопрос.

Во-первых, времени стало, с одной стороны, меньше, а с другой стороны, как бы и больше. Потому что, когда много дела, день растягивается. То есть он не то чтобы растягивается, а, даже не растягиваясь, становится больше, просторнее.

День вроде как чемодан, в который можно побросать вещи (свои дела то есть) просто как попало — и очень мало туда поместится, или, наоборот, можно уложить вещи по порядку — и поместится много.

Маша спрашивала Светлану:

— Ты так часто к нам приходишь! Как ты успеваешь?

…Так и успеваю. Когда нужно успеть — можно успеть! День стал просторнее — это во-первых. А во-вторых, ответственность! Нужно завоевать авторитет. В конце четверти девочки обязательно поинтересуются, какие отметки у вожатой.

Дело, конечно, не в отметках. Дело в том, что хорошие отметки показывают победу над собой.

Труднее всего было одерживать победу на фронте математическом.

— Иван Иванович, у меня не математический ум! — говорила Светлана.

— Однако теоремы ты доказываешь неплохо, даже собственные варианты изобретаешь!

— Так ведь то теоремы! А вот алгебра!..

На парте перед Светланой как раз лежала письменная работа по алгебре, где ответ был жирно подчеркнут красным карандашом и стоял вопрос: «Почему минус 2?»

— В 1951 году… — начал Иван Иванович, и девочки с интересом ждали, что же случится в пятьдесят первом году, — в 1951 году Светлана Соколова окончит педагогическое училище и с сентября месяца начнет преподавать в начальной школе.

— Ой! — сказала Галя с таким сочувствием и ужасом, будто Светлану могут заставить преподавать уже сегодня.

— И будут ее называть «Светлана Александровна». Галя засмеялась.

Иван Иванович сделал значительную паузу.

— И напишет Светлана Александровна мелом на доске очень трудный пример:

2 + 4.

И получится у нее…

— Шесть! — гордо сказала Светлана.

— Нет, не шесть, — возразил Иван Иванович, — по рассеянности Светлана Александровна перепутает знаки, вместо сложения будет вычитать. И получится у нее… минус 2!

Да, конечно, Иван Иванович прав — подтянуться необходимо. Хорошо бы в этом году стать круглой отличницей — тогда приняли бы в педучилище без экзаменов. А то еще неизвестно, попадешь ли: говорят, конкурс большой.

XXXIX

«Свидетельство.

Настоящее свидетельство выдано Соколовой Светлане Александровне… в том, что она обучалась… и обнаружила при отличном поведении…»

Такие важные документы не полагается складывать — нужно бережно свернуть трубочкой, чтобы не помялись.

Семиклассницы в белых с крылышками парадных фартучках чинно выходят из школы и усаживаются на скамейку во дворе. Не хочется сразу расходиться по домам, хочется еще немножко побыть вместе. Кроме того, необходимо развернуть хрустящие трубочки и, оберегая от теплого июньского ветерка, наглядеться всласть.

Необходимо также заглянуть и в соседние свидетельства об окончании. Об отметках приблизительно девочки, разумеется, знали еще до окончания экзаменов. Могли быть сомнения насчет письменных работ. Теперь отметки выписаны все одна под другой на листе матовой бумаги, и никакая надпись, высеченная на камне, не может быть более неизменяемой и прочной.

— Мушка, покажи!

Светлана с уважением любуется отметками Черненькой Мухи. Собственно говоря, не нужно было и выписывать все эти пятерки одну под другой… Написать сверху «пять», а дальше ставить кавычки против каждого предмета — и здесь, мол, то же самое.

Странное существо — человек. Ненасытное, ничем не удовлетворяющееся. Еще в пятом классе избавиться от троек было почти целью Светланиной жизни, они далее по ночам снились, тройки!

Свою фамилию в классном журнале Светлана находила издалека. Она стояла между Пчелкиной Марусей и Солнцевой Галей. Сверху и снизу, над Светланой и под Светланой, рядами, как на параде, — великолепные пятерки. Бок о бок с ними иногда, ну просто для разнообразия, тоже очень красивые четверки стоят. У четверок прямодушный и мужественный вид. Пятерки энергичным росчерком наверху напоминают лихих матросов с развевающимися ленточками бескозырок… А против фамилии Соколовой Светланы одна за другой, злобно подпрыгивая, несутся тройки. Не одни тройки, разумеется… Стоп! — говорят им четверки по географии и по немецкому. Стоп! Это вклинился лихой матросик — естествознание. По физкультуре и пению, конечно, тоже было пять, но ведь это не основные предметы.

А в прошлом году, зайдя зачем-то в учительскую, Светлана увидела Ивана Ивановича, а перед ним классный журнал. Ого! Проставляет четвертные отметки…

Не бывает глаз более зорких, чем глаза школьницы, заглядывающей в классный журнал за спиной учителя. Они — как глаза снайпера, у которого винтовка с оптическим прицелом.

Но — странное дело! — оптический прицел отказал. Светлана не могла найти свою фамилию на привычном месте, ее не удалось найти по отметкам.

Мухины пятерки… Галины пятерки… А где же злобные тройки, скачущие между ними? Вместо округлых линий — прямые. Четверка за русский письменный, две четверки за математику. Светлана даже не сразу сообразила, что это именно ее ряд.

А теперь кажется, что и четверки нарушают красоту. Не мужественными и прямодушными кажутся они, а ограниченными и несколько даже туповатыми.

— Жалко, что четверки, приняли бы тебя без экзаменов! — шепчет Галя, обнимая подругу.

Светлана чувствует, что Галя охотно отдала бы ей не-достающие пятерки. Гале они не так нужны: она просто переходит в восьмой, а Светлане пригодились бы для педагогического училища.

Между прочим, Нюра Попова уже после экзаменов вдруг решила не кончать десятилетку, а тоже идти в педучилище вместе со Светланой. Невозможно представить себе Нюру обучающей ребят. Впрочем, может быть, войдя в класс, она сразу начнет по-деловому: «Ребята, шпаргалки делаются так: берут очень тонкий и узкий клочок бумаги…»

— Вот эта четверка досадная, — показывает Светлана, — случайная, могло бы ее и не быть. Вот эта — ленью моей рождена, а эта, — она ласково улыбается, — трудовая четверочка, потом и кровью добытая!

— По алгебре? — спрашивает Галя.

— Да, по алгебре.

У четверки по алгебре есть своя история. Перед весенними каникулами Иван Иванович предложил Светлане, кроме дополнительных занятий в школе, приходить к нему заниматься на дом, чтобы, как он сказал, «перед расставаньем проверить прочность фундамента математических знаний».

Когда Светлана пришла к нему в первый раз, ее очень поразило, что, кроме «Ивана Ивановича» для трепещущих школьниц, он был еще «Ваней» для жены, «папой» для хорошенькой дочери-студентки и. «дедушкой» для очень симпатичных и совершенно бесстрашных внучат.

Когда кто-нибудь появлялся в доме, после первых слов, обращенных к гостю: «добрый день», «вечер» или «утро», третьим и четвертым словами у жены Ивана Ивановича были «Хотите чаю?»

Вне зависимости от ответа чайник, всегда очень горячий, подавался на стол.

Казалось, что в недрах квартиры, как на вокзале, всегда имеется бак с кипящей водой. Приветливая и шумная семья Ивана Ивановича была такой же неожиданностью для Светланы, как одинокая комната Натальи Николаевны. Не было у Натальи Николаевны внучат, а уж так подходило бы ей быть бабушкой!

А Ивану Ивановичу подходило бы сидеть в строгом холостяцком кабинете и проверять тетради, прихлебывая из стакана остывший, очень крепкий чай (крепкого чая он как раз и не пил, жена наливала ему совсем слабый — из-за сердца).

Перед самыми экзаменами девочки, рассуждая после уроков о Светланиных делах, говорили, что хорошо бы ей получить по всем предметам пятерки — легко было бы поступить в педагогическое училище, не пришлось бы заниматься летом, а то похудела даже — так старается!

— По математике у Соколовой во всяком случае будет пять! — каким-то особенным голосом, «со значением», заметила Туся Цветаева.

— По геометрии — может быть, а по алгебре сомневаюсь, — ответила Светлана.

— Можешь не сомневаться, что на экзамене пятерку получишь, — сказала Туся: — ведь спрашивать-то тебя будет Иван Иванович!

Светлана защелкнула портфель и весело ответила, идя к двери:

— Вот если бы Иван Иванович не спрашивал на экзамене, а отвечал, я бы не сомневалась, что он ответит на пятерку, но ведь отвечать-то, Тусенька, буду я!

Она услышала из коридора, как Туся говорила в классе:

— Светлана очень изменилась. Еще в прошлом году она мне за такие слова глаза бы выцарапала. Правда, Мушка?

На что Муха Черная отозвалась кротким голоском:

— Светлана хочет стать педагогом. Должна же она уметь обращаться с трудными детьми!

Девочки в классе засмеялись.

Молодец Мушка! Вот кому стоит пойти на юридический факультет или в Институт международных отношений. Умеет она вежливым голосом говорить ядовитые вещи.

С этого дня Тусю Цветаеву стали называть «трудным ребенком».

На письменном экзамене по алгебре Светлана и Туся сделали одну и ту же ошибку. Не грубую ошибку, но все-таки… Обе старались поправить дело устным ответом. И обе немножко запутались в вычислениях. Не очень запутались, но все-таки…

При снисходительном отношении экзаменатора можно бы всем этим пренебречь и решить, что знают обе девочки на пятерки. А при строгом отношении экзаменатора…

— Вот увидите, у меня будет по алгебре четыре, а у Соколовой пять! — говорила девочкам Туся.

Светлану волновала отметка по алгебре. Странно сказать, но она даже боялась пятерки. Теперь, разглядывая Светланино свидетельство об окончании семилетки, Туся заметила, даже с сочувствием, хотя и свысока:

— Мог бы тебе все-таки Иван Иванович пять поставить.

Светлана спросила:

— А тебе?

— Мне это, в конце концов, не так важно, а тебе, поскольку ты поступаешь в педагогическое училище…

— …заранее было бы полезно научиться, как завышают отметки, ты это хочешь сказать? — докончила Светлана.

Все засмеялись — и Светлана первая.

Почему Туся раздражала ее прежде, а теперь нет?

Что изменилось? Кто изменился? Туся — очень мало. Во всяком случае, все, что было в ней неприятного, осталось. Не только осталось — неприятные черты ее характера как будто растут вместе с ней.

А ведь училась в школе семь лет, были хорошие учителя… Значит, не все может сделать школа?

Многие девочки в будущем году собираются вступать в комсомол. Туся не хочет.

— Вот еще! — говорила она Нюре Поповой. — Надают разных поручений, а мне заниматься нужно, я хочу кончить с медалью.

Она способная. Конечно, кончит с медалью. И в жизнь пойдет такая — все для себя.

Она не раздражает, потому что ее жалко. Ведь Тусе всего четырнадцать лет. Когда ей было два года — девочки рассказывали, — Тусина мама спрашивала дочку:

«Где общее солнце?»

Туся поднимала руку, показывая на небо.

«А где папино и мамино солнце?»

И Туся тыкала себя пальцем в грудь.

Четырнадцать лет вращались папа и мама вокруг этого небольшого светила. И других, по мере возможности, заставляли вращаться: домашнюю работницу, тетушка есть у них какая-то… Кроме того, маленькие планетки — Тусины ближайшие подруги. Нюра Попова, например, считает Тусю чуть ли не гениальной.

Что же будет потом, когда Туся поймет, что Вселенная устроена совсем не так? А если не поймет, проживет свой век, не познакомившись с начатками космографии?

Подошли девочки из четвертого «Г» — Маша, Рита и Катя:

— Здравствуй, Светлана!

Они с уважением разглядывали Светланины пятерки и четверки.

— Светлана, так ты окончательно в училище от нас уйдешь?

— Окончательно.

Катя вздохнула:

— Жалко.

Светлана спросила:

— А вы зачем сегодня в школу пришли?

— Мы знали, что у вас сегодня последний день, — сказала Рита. — Завтра в лагерь уезжаем. Хотели попрощаться.

— Светлана, а Олечка к тебе заходит? — спросила Маша.

— Заходит. И я у нее часто бываю.

— Светлана, а ты будешь в школу к нам иногда?..

— Буду, конечно.

Из школы вышел Иван Иванович и подсел на скамейку:

— Как дела, восьмиклассницы?

Маленькие девочки, застеснявшись, стали прощаться. Светлана поцеловала каждую в лоб и ласково смотрела им вслед. Шесть туго заплетенных косичек на пестрых, уже не форменных платьях…

Ну, а эти девочки изменились или нет? Так хотелось поскорее переделать и Катю и Риту! Переделать не удалось, но все-таки Рита не такая сонная и равнодушная, как была осенью. Благополучно перешла в пятый класс. Может быть, просто потому, что в первую смену ей стало легче учиться? Катя меньше ошибок делает в диктанте. И опять-таки неизвестно, по какой причине, потому что было много причин. Весной Катя ходила на дополнительные занятия… Но, может быть, все-таки хоть чуточку повлияло и то, что она много стала читать?

Иван Иванович сказал:

— Будут скучать без тебя.

— Мы тоже, — почти в один голос сказали Мухи и Галя.

— Я тоже, — добавил Иван Иванович.

Пошутил или серьезно? Может быть, и не пошутил…

— Куда летом едешь, Светлана?

— Еще не знаю, Иван Иванович. Меня Зинаида Львовна звала к себе, и в лагерь хочется с детским домом напоследок, но ведь экзамены…

— Поезжай. Сначала отдохни, потом будешь готовиться. Со следующей недели ко мне, милости просим, как прежде, по вторникам и пятницам. Я весь июль буду в Москве.

— Спасибо, Иван Иванович, мне даже неловко…

— А ты без церемоний.

Когда он ушел, Светлана задумалась, не слушая, о чем болтают подруги. Почему она решила стать учительницей? Хотела быть такой же, как мама. А потом из-за Ивана Ивановича тоже.

Такой, как мама и как Иван Иванович, стать невозможно. Да и не нужно подражать. Надо найти свое. Но найти свое не так-то просто. Идеальным педагогом стать трудно. Да и много ли их, идеальных педагогов? Гораздо больше совсем не идеальных, но которые тоже очень нужны, потому что они очень любят свое дело.

Взять, например, нашу Тамару Владимировну. Теперь, когда сама постарше стала, понимаешь, как часто Тамара Владимировна терялась в трудных случаях, не знала, как поступить, призывала себе на помощь авторитет директора детского дома. А в то же время сколько тепла она давала ребятам, как по-матерински радовалась и печалилась за них!..

Как жалко было переходить к другой воспитательнице, в старшую группу… Та была, может быть, даже лучшим педагогом, но посуше.

И как жалко будет теперь, совсем уходя из детского дома, расставаться с Тамарой Владимировной!

Светлане вдруг вспомнились торжественные слова Ивана Ивановича: «В 1951 году Светлана Соколова начнет преподавать в начальной школе». Через три года… Забавно… Невероятно! Впрочем, через три года — ведь это очень много! Ничего, научусь…

Светлана вдруг представила себя не молоденькой, начинающей, а опытной учительницей со стажем. И пусть матери приходят к ней в школу за советом.

Предположим, зашла бы к Светлане в учительскую мать Туси Цветаевой.

«Товарищ Цветаева, — сказала бы Светлана, — вы неправильно воспитываете вашу дочь. Любовь к ребенку должна быть требовательной любовью. А вы балуете Тусю, вы стараетесь как можно лучше накормить и одеть ее и думаете, что это все. Что бы Туся ни сделала, даже если она явно неправа, вы всегда защищаете ее». И так далее, и так далее… Можно будет даже упомянуть про их домашнюю солнечную систему: мне девочки, мол, рассказывали (собственно, рассказывала Нюра Попова, но выдавать ее будет нельзя). После этого тяжелого разговора с неясными результатами пускай войдет в учительскую мать Гали Солнцевой. С ней можно будет отвести душу. Немножко, впрочем, и предостеречь. Порою Галя бывает слишком мягка и деликатна. Ей будет легко с хорошими людьми, но ведь есть и плохие. Ее будет больно ранить зло. Хорошо бы, так сказать, повысить ее обороноспособность… А что можно сказать Александре Павловне Зиминой, матери Нади?

«Товарищ Зимина, — сказала бы Светлана, — мне долгое время был неясен характер вашей дочери. Она совершала непонятные для меня поступки. Мне кажется, что ваша дочь с детства разрывается между двумя мирами — большим миром своего отца и вашим маленьким мирком уютной жизни фарфоровых собачек». (Пожалуй, не говорить про собачек, еще обидится!)

Надя окончила институт в этом году, защитила диплом. Ей предлагали остаться в аспирантуре, но она отказалась. Александра Павловна была этим очень расстроена. Она убеждала Надю — уж если уезжать из Москвы, так проситься к отцу на завод: «Все-таки дочь директора, совсем другое положение!»

И опять Надя сделала по-своему и едет вместе со своей группой… Только Алеша Бочкарев совсем в другое место получил назначение.

Надя сказала Зинаиде Львовне, когда говорили про аспирантуру: «Поработаю года два-три, а там видно будет»…

Ведь Косте тоже как раз два года еще учиться…

Ладно, вернемся к беседе с Надиной матерью.

«Товарищ Зимина, — продолжала бы Светлана разговор с Надиной матерью, — не думайте, что, говоря «большой мир», я требую, чтобы каждый человек ехал работать в Сибирь, как ваш муж и ваша дочь, или еще куда-нибудь как можно дальше. Взгляните на вашу знакомую — Зинаиду Львовну Лебедеву, которая не уезжала никуда, не занимала никаких ответственных постов, а только скромную должность библиотекаря. Но ее мир тоже широк»… И так далее, и так далее.

Подействует ли?

Светлане вдруг стало смешно и досадно: к тому времени, когда она начнет преподавать, Галя и Туся окончат школу и поступят в институт, а Надина мать станет бабушкой…

Ничего… Не совсем так, но что-нибудь в этом роде может быть и у ее учеников. Пускай ребята и семьи ребят все разные, но людей, как и ребят в классе, можно разделить на группы схожих между собой. Пригодятся когда-нибудь все эти наблюдения.

А как интересно наблюдать!.. И еще… Пускай тяжело расставаться со школой и с детским домом, но как хочется не только наблюдать за жизнью других, но и самой по-настоящему, по-взрослому начать жить!

XL

Светлана никогда не дружила с Нюрой Поповой. А теперь даже приятно было идти в педучилище не одной. Вместе сидели в поликлинике, чтобы получить справку от врача, вместе сговорились подавать заявления.

Светлане казалось, что с Нюрой Поповой она берет с собой во взрослую жизнь кусочек детства.

Нюра поджидала на сквере, сложив трубочкой все документы.

День выдался свежий, но, поскольку летние каникулы уже начались, Нюра решила быть принципиальной: надела светлое платье с короткими рукавами, носки и тапочки. Платье желтоватое, в зеленых цветочках, носки розовые, тапочки синие.

Когда видишь такое сочетание, не знаешь, как быть: наводить критику — можно обидеть человека, промолчать — как-то нечестно по отношению к товарищу.

— А у тебя есть белые носки? — осторожно спросила Светлана.

— Есть. У меня есть еще белые, желтенькие и голубые.

— Может быть, лучше белые надеть? Все-таки в педучилище идем!

— Так ведь не на занятия еще, — возразила Нюра и гордо выставила вперед худую и прямую, как у мальчишки, ногу, покрытую синеватыми гусиными цыпками. — Эти наряднее.

Так и пошли.

В переулках около педучилища стали попадаться попутчицы — девочки с такими же бумажными трубками в руках. А другие, с пустыми руками, но тоже очень деловитые, шли навстречу.

«Неужели и здесь я буду самая старшая?» — думала Светлана. Но нет, попадаются и довольно взрослые девочки. Во всяком случае, такие, которые не наденут розовые носки с синими тапочками.

Во дворе и в коридорах — еще старше. И почему-то все знают друг друга. Ах да, ведь здесь сегодня экзамены идут! Вот расписание на стене. Понятно. Сдает второй курс. Половина группы на экзамене, а другие ждут и волнуются — совсем как в школе.

А на деревянном диване сидят еще две девочки, самые спокойные и солидные из всех, прямо уже без пяти минут учительницы, и говорят о выпускном вечере. Новички спрашивают робкими голосами:

— Девочки, где можно подать заявление?

— А вон там, у стола.

Шуршат бумажные трубки, развертываются и остаются лежать на столе.

Всё. Можно уходить. До августа, до вступительных экзаменов.

— Я, девочки, больше всего устного боюсь! Уж математику как-нибудь сдам!

— Ай, смотрите, сколько Ивановых! Пять Ивановых!

— А было шесть!..

Светлана, привстав на цыпочки, старалась прочесть список допущенных к устному экзамену. Третьего дня был диктант, у кого двойка — может забирать свои документы. Девочки толпились около доски, над их головами, в левом углу: «Арбузова, Афанасьева…» — и еще кто-то на «А». Буква «С» внизу… Ничего не видно!

На скамейке у ворот — девочки с раскрытыми учебниками. Эти уже проверили список и нашли свои фамилии. Счастливые!

У дверей педучилища — небольшая очередь, и у всех грустные лица…

— Девочки, вы на экзамен?

— Мы за документами.

Одна из стоявших в очереди сказала с удовлетворением:

— Хорошо, что я не готовилась! Вчера целый день телевизор смотрела!

Светлана отшатнулась от них и опять бросилась к списку.

Из-за плеча в вязаной кофточке показались все пять Ивановых, столбиком одна под другой. Действительно, их было шесть, это все запомнили. Одна, бедненькая, не одолела диктанта! Если Ивановы — посередине, значит буква «С» правее и ниже…

Отошли две девочки справа, и сразу перед глазами Светланы зарябили в нижнем углу списка незнакомые фамилии на «С». Много их было. От волнения не сразу нашла себя.

«Соколова С. А.» — вот она! Светлана не удержалась, потрогала пальцем Соколову С. А. И сама на себя рассердилась за свой страх: неужели серьезно могла думать, что получит двойку за диктант?

Уже с настоящей тревогой стала искать Нюру. Но Поповой А. Н. не было в списке.

Что же делать? Бежать к воротам, перехватить бедную Нюрочку, чтобы не пришлось ей искать себя около этой суровой доски… искать и не находить. Но уж очень неприятно сообщать плохие новости!

Как раз в эту минуту сзади послышался растерянный голос Нюры:

— И это всё? А где же моя фамилия?.. Ой, что творится!

Нюра, схватив Светлану за плечо, искала себя по всему списку.

— А где же я? Ой, девочки, что творится!

Потом спросила тревожно:

— Светлана, а ты?.. Вот она — ты! Молодец какая! А меня опять знаки преткновения подвели!

Так назвала однажды Нюра, оговорившись, знаки препинания еще в прошлом году.

Светлану тронуло, что Нюра в минуту огорчения так искренне обрадовалась за нее.

А Нюра хозяйственно оглянулась и уже спрашивала стоявших в очереди у двери:

— Вы за документами, девочки? Кто последний?

Потом вздохнула:

— А я-то мучилась. В поликлинике сколько сидела! — И тут же стала утешать себя: — Ну ничего! Пойду опять в школу, в восьмой класс.

Вчера вечером был сильный дождь. Перед дверью на асфальте еще не высохла небольшая лужа.

Когда девочек позвали на экзамен, они аккуратно обходили лужу с правой стороны. А те, кто стоял слева от двери, в очереди за документами, не замечали лужи — и топали прямо по воде. И Нюра Попова шагнула в воду своей синей тапочкой.

…Устный экзамен совсем такой же, как в школе. Только вместо парт — столы и волнуешься больше, чем в школе, потому что все кругом незнакомые. Так же берешь билет — первый, который бросится в глаза, не выбирая. И так же, как на всяком школьном экзамене, билет попадается не тот, который хотелось бы…

А когда выходишь, даже с хорошей отметкой, вместе с радостью немного грустно, потому что нет за дверью взволнованных болельщиков, никто тебя не ждет.

Экзаменационный листок Светлана несла в развернутом виде, чтобы всем, даже незнакомым и неболельщикам было видно, что не документы ей обратно вернули, а, наоборот, благополучно сдала уже два экзамена.

Один болельщик все-таки оказался во дворе: Нюра уже успела сбегать в канцелярию школы, подать заявление, чтобы приняли в восьмой класс, и поджидала Светлану.

— Ой, молодец! Письменный — четыре, устный — пять! Поздравляю! — Она бросилась целовать Светлану.

Светлана, тронутая ее вниманием, взяла Нюру под руку, и они вместе дошли до детского дома.

Там было по-летнему тихо, только нянечка Тоня сторожит дом и не то скучает, не то отдыхает в одиночестве. Тоня тоже поздравила Светлану, спросила, не хочет ли она поесть — как раз вермишель сварилась, — и вдруг перебила сама себя:

— Да! Светлана, вы садом шли? Никого не встретили? Ведь тебя уже давно твой лейтенант дожидается! Или уже ушел?

— Костя? — обрадовалась Светлана. Экзаменационный листок был уже почти спрятан в тумбочку, но было так естественно вынуть его опять и, обмахиваясь им, как веером, выйти в сад.

Костя, конечно, тоже начал с поздравлений. Потом протянул Светлане небольшой сверток.

— А это тебе на память, в честь окончания семилетки.

Светлана развернула бумагу… Маленькая коробочка… Она открыла.

— Ох, Костя, спасибо! Хорошенькие какие! Только зачем вы…

Маленькие часики, прямо как игрушечные… Светлана не удержалась, сразу надела на руку. Потом опять смущенно спрятала в футляр.

— Ты что же не надеваешь?

— Да так…

— Светлана, ты что сейчас делаешь?

— Да вот — экзамены сдаю. — Так ведь сдала уже?

— У меня еще три. Послезавтра математика.

— А сегодня что будешь делать? Видишь ли, я взял билеты в кино. Кажется, хорошая вещь. Хочешь, пойдем? Я было хотел взять в театр, но… сама понимаешь, на вечерний спектакль детей до шестнадцати лет не пускают. Вот получишь паспорт через годик, через другой, тогда будем ходить куда захочется. Так как же решишь? До начала еще больше часа остается, зайдем куда-нибудь позавтракать.

Светлана молчала. Ужасно хотелось пойти. Прямо… невыносимо захотелось!

В сущности, это займет не так уж много времени — три-четыре часа, вместе с завтраком. Имею же я право отдохнуть! Четыре часа, а разобьется весь день. Сегодня хотела заниматься алгеброй. Ну, и что? Позанимаюсь вечером. Вечером спать захочется, вчера поздно легла, грамматику повторяла. Конечно, за один день намного умнее не станешь, но ведь перед каждым экзаменом думается: еще бы мне один денек — и было бы все в порядке. А главное, настроение будет совсем не то, мысли будут неделовые… Они уже сейчас обступили со всех сторон — неделовые мысли.

— Костя! Спасибо вам, только я, пожалуй, не пойду. Костя, мне очень хочется, так что уж вы меня не уговаривайте!

— Ну что ж, — сказал Костя, — понятно, не буду уговаривать. Ведь я не знал, что у тебя уже экзамены начались. В таком случае, до свидания, не буду тебе мешать. Куда же мне билеты деть? Может, посоветуешь?

— Костя, слушайте, — шепотом заговорила Светлана, — сделайте доброе дело. Тут девочка из нашей школы, Нюра Попова, она провалилась на диктанте и огорчается. Пойдите с ней, она будет рада.

— Какая же это Нюра? — оглядываясь, спросил Костя. — У тебя Галя, по-моему, главная подруга была?

Нюра стояла у крыльца и с жадным любопытством разглядывала лейтенанта. А носки в этот день на ней были желтенькие. Костя сказал:

— Знаешь что? Пускай Нюра оба билета возьмет и пригласит с собой какую-нибудь девочку. Ей веселее будет, чем со мной. А я просто домой вернусь, вот и все.

Так и сделали. Нюра, схватив билеты, побежала разыскивать кого-нибудь из подруг. Ей самой неясно было, чего ей больше хотелось: пойти в кино с лейтенантом или пойти в кино без лейтенанта.

— Надя уже приехала? — спросила Светлана.

— Нет еще. Ну, ни пуха тебе ни пера! — Костя крепко пожал ей руку.

— Привет вашей маме.

Светлана проводила его до ворот и медленно вернулась в дом. Спрятала экзаменационный листок. Присела на свою кровать. Положила на тумбочку маленькие часики.

Еще одиннадцати нет, а сколько событий! Приятных и грустных. Письменный сдала — хорошо. Нюра провалилась — грустно… Детство осталось в школе вместе с Нюрой. Устный сдала — приятно. Костя приезжал — приятно. Не могла пойти в кино — грустно. Нюра пойдет в кино — хорошо. Светлана усмехнулась: «С Нюрой-то не захотелось ему идти!» Вместо роскошного завтрака с Костей Тонина вермишель — плохо!

Что-то еще было сегодня не плохое и не хорошее, а так… немного обидное? «Вот получишь паспорт через годик, через другой, тогда будем ходить куда захочется».

«Мой лейтенант», паспорт я получила еще в феврале прошлого года!

XLI

Другие деревья называются непонятными именами. Почему дуб? Почему липа? Ответить на это могут только специалисты-языковеды, да и то, может быть, не ответят. А вот — ясень! Ребенку понятно, почему ясень называют так. Листья у него сквозные, вырезные… как там их еще? Ну-ка, ну-ка, вспоминай ботанику!.. Непарноперистые, вот какие они еще!

Между ними свободно проскальзывают солнечные лучи, белой и голубой мозаикой видно небо. Они дают мало тени, в особенности когда такие вот совсем по-весеннему молодые…

Подходя к воротам райкома, Светлана замедляет шаг. За забором на ветку ясеня, раскачав ее, сел воробей. Что-то держит в клюве — муху или червячка. Вспорхнул повыше и спрятался в листве. Там, должно быть, гнездо… Так и есть: скворечник на самой верхушке, а в нем — непрошеные жильцы. Папашу встречают нетерпеливым писком.

Светлана так ясно представила себе головастых птенчиков, у которых распахнутые клювы, — это все!

Теперь скоро уже подрастут и сами начнут слетать на землю. Но долго еще будут желторотые иждивенцы просительно трепыхать крылышками и ждать, пока папа или мама сунут червячка в рот. Не так-то это просто — находить червячков!

Однако пора идти. До свиданья, воробышки!

Во дворе райкома кучками собираются школьники и школьницы — не маленькие, но и не так чтобы очень уж большие. Взволнованно-торжественные лица, особенно старательно заплетены косы, разглажены белые воротнички и красные галстуки.

Странная штука — время. Время, так сказать, в будущем времени — совсем не то, что время в прошедшем. Через три года — это очень долго. Три года назад — гораздо меньше. Три с половиной года назад Светлана в первый раз вошла во двор райкома. Такая же была, как эти торжественные девочки. Только училась тогда в пятом классе, а здесь все, должно быть, седьмые, восьмые.

Да ведь и наши восьмиклассницы сегодня должны быть здесь, те, кто не вступал в комсомол в прошлом году. Вот они.

Одна девочка стоит повернувшись спиной, невысокая, но, видимо, постарше и спокойнее других. Ее окружают, как цыплята наседку.

— Алла!

Невысокая девочка оборачивается и радостно обнимает Светлану. Потом, выпрямившись, аккуратно закладывает за уши прямые короткие волосы и говорит с гордостью:

— Вот, привела своих.

Галя, Катюша, Нюра Попова, несколько девочек из других классов, знакомые девочки из детского дома. Только Ани и Вали нет — они учатся в сельскохозяйственном техникуме.

— Алла, а ты все еще секретарь комитета? Не трудно в десятом классе?

— Нет, ничего. Девочки просили, да и мне самой не хотелось отказываться. — Она понижает голос: — Светлана, знаешь, куда я хочу поступить? В педагогический институт!

Светлана радостно улыбается:

— От меня заразилась?

— От тебя!

У Гали от волнения горят щеки и блестят глаза.

Светлана смотрит на своих школьных подруг и только теперь по-настоящему чувствует, насколько она старше их. Совсем они еще птенчики желторотые! Живут себе без забот. Стоит распахнуть клюв пошире — и червячок падает в горло. Даже Алла, которая всего на год моложе, а казалась всегда старше Светланы, даже Алла все-таки еще птенец. И совсем не удивляет, что Алла изменила архитектурному институту и надумала стать учительницей, подражая Светлане. Осенью вылетит из детского дома, научится летать самостоятельно… Аллочка, это не всегда легко!

— Девочки, ну, я пойду, не буду вам мешать. Мне еще в училище нужно успеть: сегодня стипендию дают.

В глазах школьниц — уважение: стипендия — это почти зарплата.

А Светлане вспоминается, как получала свою первую стипендию в начале учебного года. Веселый топот ног по коридорам и лестницам. Очередь у кассы. Праздничные лица первокурсниц… Дрожащими пальцами выводишь свою подпись, и вот перед тобой вырастает шелестящая кучка денег. Целая куча денег. Поразительно много денег! Прямо от окошечка кассы — в буфет. Потом зашли в универмаг — кому перчатки, кому чулки…

А в общежитии Светлана с ужасом обнаружила, что потеряла целых двенадцать рублей. Новые подруги помогли искать (на бумажке, с карандашом в руке). Двенадцать рублей были очень скоро найдены, но, так как нашли их на бумаге, богаче Светлана не стала. С тех пор прошел целый учебный год, пришлось научиться трезво рассчитывать, чтобы хватило на весь месяц. А все-таки в первый день никогда не удается удержаться от безумств!.. Алла вдогонку спрашивает:

— Когда зайдешь к нам?

— Не раньше чем на той неделе. У меня дела сейчас — вот! — Светлана подносит пальцы, сложенные дощечкой, к горлу, пониже подбородка, показывая, как много у нее разных дел. — Семинар начинается, экзамены на носу! Дышать некогда!.. Привет Наталье Николаевне и всем, всем, всем!

И опять девочки с уважением смотрят ей вслед: до чего спокойно, прямо как к себе домой, входит она в дверь райкома. У Светланы в райкоме есть еще одна знакомая дверь, которую она без всякого смущения уверенно отворяет. Дверь отворяется…

— Соколова Светлана Александровна едет отрядной вожатой в пионерский лагерь.

— Наш семинар посещаете?

— Да.

Один из членов бюро — новый, незнакомый. Он недоверчиво переспрашивает:

— Какого года рождения? — Из сорока девяти он в уме торопливо вычитает тридцать один… — А в каком месяце вы родились?

— В феврале.

— Вы переходите на второй курс? Почему вы хотите ехать в лагерь? Обычно мы посылаем со старших курсов педучилища. Ведь у вас скоро экзамены начнутся?

— Да, несколько раз придется приехать из лагеря.

— Работу с детьми любите?

Худой товарищ со шрамом на виске, который сидит теперь на председательском месте, отвечает за Светлану:

— Любит. Мы товарища знаем.

Это он предложил ехать в лагерь: «Люди нужны, тебе — практика, да и подработаешь за лето».

Светлана, улыбнувшись с благодарностью, находит все-таки нужным и сама за себя ответить:

— Люблю, конечно!

…В районный Дом пионеров сегодня пионеров не пускают:

— Ребята, сегодня занятий в кружках не будет: всю эту неделю с шести часов семинар вожатых.

Ребята, постояв в передней, неохотно расходятся.

Одна девочка с пионерским галстуком, прорвавшись все-таки к вешалке, начинает снимать пальто.

— Девочка, я же говорю: сегодня семинар вожатых!

Девочка приглаживает черные кудри и отвечает полусмущенно-полуобиженно:

— А я как раз на семинар иду!

— А-а! — Это сказано все-таки с некоторым недоверием.

Плохо быть такой маленькой — никакой солидности, никакого к тебе уважения!

Пускай не обижаются школьники, что их не пускают по вечерам в Дом пионеров. Еще середина мая, летние каникулы еще не очень близко. Начинаются экзамены, самые напряженные дни. А здесь, в Доме пионеров, уже наступило лето. Вожатые (не выходя из четырех стен!) отправляются в дальние и ближние походы, разбивают палатки, разжигают костры.

Песни, которые ребята будут петь в лагере, разучиваются здесь. Чтобы танцевать с ребятами в лагере, вожатые сами должны научиться танцевать.

Когда вожатым рассказывают, какие предосторожности нужно предпринимать, если придется везти ребят на грузовике, Светлана с теплым чувством вспоминает Тамару Владимировну. Летом, живя в лагере, ребята из детского дома часто ездили в колхоз полоть овощи и картошку. Из колхоза присылали грузовик. Когда ребята, уже утрамбовавшись, сидели в кузове, Тамара Владимировна каждый раз собственноручно проверяла, хорошо ли закреплены борта. Шофер уже привык и не обижался, как в первый день, иногда только насмешливо пожимал плечами, удивляясь такому недоверию.

Стоило взглянуть на тяжелые железные скобы на бортах, потом сравнить руки шофера с тонкими, слабыми руками Тамары Владимировны, и недоумение шофера становилось понятным. Но Тамара Владимировна неуклонно вела свою линию — ни разу не разрешила ехать, не обойдя грузовик со всех четырех углов. Сама никогда не садилась в кабину, всегда вместе с ребятами в кузов, куда могла взобраться только с помощью Елены Михайловны или ребят. В конце концов шофер стал уважать Тамару Владимировну за твердость характера, терпеливо ждал контрольного осмотра, потом добродушно подсаживал ее. А сейчас инструктор так прямо и говорит:

— Шофер будет вас убеждать, что все в порядке, но вы должны сами проверить, хорошо ли закреплены борта.

Не все лекции одинаково интересны, и это не только зависит от темы. Казалось бы, живое и увлекательное дело физкультура. Но вот появился преподаватель физкультуры. Он рекомендовал проводить в лагере тематические беседы, приглашать мастеров спорта. Причем читать доклады «нужно более или менее доступным языком». А сам физкультурник говорил буквально следующее: «Сущность этой работы заключается в организационных методах, которые я перечислю ниже».

«Медицинский критерий и тому подобные оценки». «Планирование работы должно проходить после утверждения общего лагерного плана, куда заносятся основные вехи и периоды работы, куда относятся крупные лагерные мероприятия»…

Светлана посматривала на соседей. Зевают ребята. И самой спать захотелось. Тогда она стала записывать фразы особенно выразительные, чтобы показать потом девочкам в общежитии. Им будет интересно — ведь они собираются стать педагогами. Это ее немножко подбодрило. Впрочем, после перерыва физкультурник стал показывать физкультурные игры. Игры оказались веселые и живые.

Например. Три отряда стоят линеечкой; перед каждым отрядом — стул, на стуле — два валких предмета: мячик и пионерский горн. Каждый из ребят должен по очереди схватить горн, положить вместо него на стул мячик, передать горн товарищу, а тот бежит к стулу, хватает мяч, ставит горн — какой отряд быстрее сделает.

— Вы уж извините меня, товарищи, — басит физкультурник, — представим себе, что я вожатый, а вы дети. Вот ты, мальчик, дай руку, стань впереди…

«Мальчик» не моложе восемнадцати и не старше двадцати шести лет (поскольку он вожатый и комсомолец) и почти двухметровой высоты выходит на середину.

Ужасно хотелось Светлане, чтобы ее отряд победил.

А горн валится, а мячик летит со стула на пол. Чем больше торопишься, тем хуже получается. Невозможно удержаться, чтобы не взвизгнуть при этом. Кругом все хохочут, физкультурник развеселился и подзадоривает. В общем, славный, по-видимому, парень физкультурник.

Но, дорогой товарищ, говори «более или менее доступным языком»!

Окна приоткрыты. Первый этаж. Маленькие ребятишки во дворе, привлеченные музыкой и необычным шумом в Доме пионеров, становятся на цыпочки, заглядывают в комнату. Ребята потрясены. Они не пионеры и даже еще не школьники. Они даже условно не могут называть вожатых мальчиками и девочками. Для них вожатые — бесспорно взрослые, абсолютно взрослые дяди и тети. И вдруг — играют, смеются, под музыку ловят друг друга…

Зрители обнаружены. Шторы опускаются.

XLII

Сначала замечаешь самых бойких ребят и самых застенчивых, самых миловидных и самых некрасивых. Остальные, хотя и не похожи друг на друга, кажутся похожими, их легко перепутать, в особенности имена и фамилии.

Но Светлана знала, что так будет только первые два-три дня. Уже с утра, когда ребята (с мамами, папами, бабушками, чемоданчиками, узелками) появились на заводском дворе, некоторые из них очень быстро запомнились по индивидуальным признакам, иногда неожиданным.

Вот стоит мамаша в модной шляпке и туфельках, расстроенная, обеспокоенная близкой разлукой. Она умоляла на родительском собрании: «Ради бога, не заглушите необычный талант моего сына!»

Рядом с ней мальчик в матроске, тоже обеспокоенный разлукой. У его ног — огромный чемодан, корзинка, еще что-то…

Вообще, как правило: чем меньше ребенок, тем больше у него чемодан. Меньше всего вещей берут с собой самые большие мальчики.

Девчушка с кротким лицом и глазами, наполненными синевой…

Мать предупреждает:

— Моя Милочка с детства не ест манной каши. Если будете ей давать, она ничего не скажет, только не съест и останется голодная…

И мальчик и девочка сразу запомнились, будто против их имен и фамилий записано в невидимой памятной книжке:

«Павлик Сизов — «необычный» талант. Милочка Петрова — манная каша».

В каждом лагере свои традиции. Иногда даже старшего вожатого называют просто по имени и на «ты». В других лагерях не только к старшему, но и к отрядным «вожатикам» обращаются по имени и отчеству.

Светлане повезло или не повезло, сказать еще трудно. Старший вожатый, который еще на семинаре был просто Толей, на родительском собрании превратился в Анатолия Николаевича, что к нему ужасно не идет. Еще меньше подходит Светлане «Александровна», но что поделаешь — и родителям и ребятам ее представили так. Придется привыкать. Может быть, это не так плохо: если бы называли просто Светланой, конечно, все поголовно принимали бы ее за пионерку.

Утро вначале было солнечное. Светлана оделась совсем по-весеннему: белая юбка, белая кофточка и тапочки, тоже белые.

Оказалось — холодный ветер, то и дело набегают из-за высоких домов быстрые тучи, угрожая дождем.

Не хотелось распаковывать чемодан, где лежала жакетка.

Светлана решила переспорить погоду и отправила чемодан с грузовиком, который увозил детские вещи.

Ребят повезут поездом, на вокзал ехать не нужно: завод на окраине города, до ближайшей железнодорожной станции идти пять-шесть минут.

Небольшая серая, растрепанная туча промчалась прямо над головой, разбрызгала холодный дождь, скрылась за домами.

Ребят увели в помещение завкома. Неизвестно откуда появился баянист. Нужно поскорее наладить игры и танцы, успокоить родителей, что дети сухие. Попутно внушить родителям, чтобы они и впредь не беспокоились о сыновьях и дочках, не приезжали слишком часто — сыновья и дочки будут обо всем писать.

Родители должны поверить в вожатого. А родители — народ неугомонный; они толпой заполняют двор, приходится взывать к их сознательности, просить раздвинуться — не хватает места, чтобы построить ребят, все пять отрядов.

Светланин отряд — пятый — малыши, и мальчики и девочки.

Она сама просила дать ей маленьких. Пускай будут такие же, как ее будущие ученики, пускай это будет как бы репетиция…

Пять линеечек выстраиваются перед знаменем дружины. К пятому отряду Светлана уже чувствует особую нежность.

— А ты не простудишься, деточка? — говорит чья-то бабушка, закутанная в платок.

Светлана быстро оборачивается:

— Нет, нет, вы не беспокойтесь, они не простудятся! Дождя уже не будет. Видите, даже солнце выглянуло!

Бабушка улыбается Светлане всеми своими морщинками:

— Я не про них говорю, а про тебя, товарищ вожатая. Они-то в по́льтах все!

Другие бабушки и мамы начинают волноваться:

— Уж уводили бы ребят поскорее: того и гляди, опять дождь соберется!

Как же они не понимают, что нельзя идти, не пересчитав всех ребят: ведь мы же не знаем их еще в лицо… Так и есть, кого-то не хватает!..

Ага, вот они, запоздалые: Милочка (манная каша!) и Павлик («необычный» талант). Почему-то задержались в завкоме и преспокойно, ни чуточки не торопясь, выходят во двор со своими мамами.

То есть это мамы выходят преспокойно. Милочке и Павлику, разумеется, кажется, что все уже кончено, что в лагерь уехали без них.

Пока дошли до станции, все-таки опять начал накрапывать дождь, правда очень мелкий.

Ребята растянулись длинной колонной, красное знамя и барабанщики впереди. На улицах все прохожие оборачиваются и с улыбкой смотрят им вслед. Вот и лето началось — пионеры в лагерь поехали!

У переезда ребят заторопили: скорый поезд из Москвы должен пройти, нужно быстренько через переезд, вслед за ним пойдет наша электричка.

— Поторопитесь, товарищи, — предупреждают железнодорожники у шлагбаума.

— Ребята, ребята, подтягивайтесь, не отставайте! — говорит начальник лагеря.

Вожатые забегают в хвост колонны:

— Побыстрее шагайте, ребята!

Когда так много ребят около станции, как-то тревожно на них смотреть…

Опять совершенно посторонние люди с участием и волнением следят за колонной пионеров.

Семафор открыт.

— Скорей, скорей! — торопят железнодорожники. Два мальчугана из пятого отряда переходят линию. Один из них оборачивается к товарищу и говорит гордо и в то же время растроганно:

— Как все за нас беспокоятся!

Весь поезд был пионерский. Из каждого окна — смех и песни. Казалось, что все московские школьники надумали выехать в лагерь именно в этот день.

Среди этих шумных вагонов один вагон подошел к станции пустой, по специальному заказу, — наш!

Когда поезд тронулся, опять стали пересчитывать ребят. Старший вожатый шел вдоль вагона и считал тех, кто сидел на скамейках слева, а Светлана считала тех, кто сидел справа.

— Толя, у меня семьдесят два.

— А у меня семьдесят четыре. Так. Проверим.

Когда прошли в обратном направлении, оказалось: у Светланы семьдесят один, а у Толи семьдесят пять.

— Проверим еще раз! — озабоченно сказал старший вожатый.

— Толя, они пересаживаются! — вдруг засмеялась Светлана, дойдя до середины вагона.

Ребята, опьяненные воздухом, весной, зеленым простором, бегущим навстречу поезду, разумеется, не могли сидеть смирно. Они вставали, подходили к окнам, пересаживались с места на место.

С учетом всех этих мелких внутривагонных перемещений итог получился наконец правильный: сто сорок шесть человек — не больше и не меньше, чем требуется.

Вожатые успокоились.

Но спокойствие только относительное. Не может быть абсолютного спокойствия при наличии ста сорока шести ребят в вагоне.

Сто сорок шесть ребят входят наконец в ворота лагеря — сто сорок шесть поводов для беспокойства.

Ведь это только первый день. Вожатые не знают ребят, ребята не знают вожатых, и очень немногие знают друг друга. Они даже поют еще неслаженно и нестройно.

Когда выстраиваются на линейке перед подъемом флага, маленький мальчуган, несмотря на торжественность минуты, вдруг наклоняется и срывает одуванчик.

— Светлана Александровна, — спрашивает Милочка, — а мы пойдем сегодня в лес?

Между линейкой и обедом осталось еще полчаса. Все сто сорок шесть ребят в движении.

Кто-то висит на трапеции головой вниз… Кто-то подбрасывает мяч, и мяч скачет по волейбольной площадке, отчетливо выговаривая: пам! пам! пам!

Четыре девочки, отойдя в сторонку, разучивают танец. Им хочется выступать на открытии лагеря, и они уже начали готовиться. Другие посыпают дорожки песком. Носилок нет. Песок несут в табуретке, перевернутой ножками кверху. Мальчики роют ямки перед маленькой деревянной эстрадой: сюда посадят потом елочки, будет очень красиво.

— Анатолий Николаевич, лопат не хватает!

— Ой, мама! — раздается неожиданный вопль. Пищат девочки, мирно плясавшие за минуту до этого.

Из-за кустов в них летят еловые шишки.

Светлана заходит в кусты. Два мальчика притаились там.

Они из пятого отряда — постарше других и побойчее.

— Ребята, что вы здесь делаете?

У мальчика, который стоит перед Светланой, лукавые и предприимчивые глаза. С такими глазами нельзя не озорничать. Воспитывать этого парня, видимо, нужно по рецепту известной нянечки, которая говорила своим питомцам так: «Пойди посмотри, что делает твой младший брат, и скажи ему, что этого нельзя делать!»

— Коля, зачем вы сюда спрятались?

Мальчуган отвечает с довольным видом:

— Мы девок доводим!

Светлана — ледяным тоном:

— Не понимаю, что ты говоришь. Что такое «девки» и что такое «доводить»?

Мальчуган теряет свою самоуверенность:

— Ну… девочек дразним!

— А у нас в лагере никого никому дразнить не разрешается. Видишь, девочки готовятся к выступлению, танец разучивают. А наш отряд что будет делать! Стихи читать умеешь?

— Умею.

— Ты у нас в отряде самый большой, самый сильный, тебя могли бы выбрать командиром, председателем совета отряда, но… при таком поведении…

— Светлана Александровна, а если будет лучше поведение?

— Пока хорошего не вижу. Посмотри, наши ребята дорожки посыпают, работают, а ты шишками бросаешься! Эх, ты!

Горн — к обеду.

После обеда — тихий час. Ребята, несомненно, устали, но угомонить их нелегко, даже малышей. Слишком все непривычное: комнаты, кровати. К тому же дома, конечно, мало кто спал днем. Некоторым, самым крошечным, приходится даже помочь раздеться — не справляются с пуговицами.

— Светлана Александровна, у меня зуб шатается! — трагическим голосом говорит вдруг Милочка, которая не любит манной каши.

Она сидит на своей кровати, схватившись за щеку, поджав босые ножки, и с ужасом смотрит на Светлану.

— Ну-ка, покажи.

Милочка в страхе трясет головой:

— Ой, ой-ой, ой-ой! Нет, нет, вы его дергать будете!

— Не трону я твой зуб. Покажи.

— Только вы не дергайте!

— Да я даже не подойду к тебе. Издали только посмотрю.

Милочка с недоверием и опаской открывает рот.

Зуб мало сказать «шатается» — он лежит совсем боком, и непонятно, на чем он еще держится.

— Милочка, его только немножко подтолкнуть.

— Нет-нет, нет-нет! Больно будет!

— Ты сама его вырвешь. Платок у тебя чистый? Возьми его платком… поверни — и всё!

Светлана отходит к мальчикам. Коля, тот, который «доводил девок» шишками, показывает ребятам, как нужно правильно застилать постели.

— Очень хорошо, Коля, только это потом, а сейчас покажи, как нужно правильно закрыться одеялом и спать во время тихого часа. Я вижу, ты очень опытный, в лагере бывал не раз.

В дверях появляется Милочка, захлебываясь от ужаса и восторга:

— Светлана Александровна, я его вырвала!

— Ну и молодец. Пойдем пополощем рот, и спать ляжешь.

Милочка, восхищенная собственным мужеством, держит на ладони белый коренной зуб без корня, гладкий сверху, остро-изломанный внизу.

Наконец все девочки затихли, и в комнате мальчиков тоже не слышно стало даже шепота.

Короткие шажки босых ног… какое-то царапанье у двери. Милочка порывается выйти во двор.

— Милочка, ты куда? Нельзя выходить, спать надо!

У Милочки в кулаке зажат роковой зуб.

— Светлана Александровна, можно я выйду на террасу, его куда-нибудь выброшу?

Наконец и Милочка, забросив зуб подальше в траву, угомонилась.

Светлана присела на лавочке под окном.

В соседнем корпусе будто улей жужжит — не умолкают разговоры. Там — мальчики, третий отряд. Вожатый нудно и беспомощно взывает к их сознательности.

Подошел Толя, что-то сказал в окно властным голосом — жужжание прекратилось.

К Светлане подсела девушка с розовым лицом и пухлым подбородком с ямочкой — педагог четвертого отряда:

— Спят?

— Спят!

— И мои девочки тоже спят.

«Мои девочки» — так говорила Тамара Владимировна про девочек своей группы. Светлана была в числе девочек Тамары Владимировны. Давно ли это было? А теперь у Светланы свои девочки, свои мальчики.

— Я рада, что попала к девочкам в отряд, — говорит педагог. — С мальчиками беспокойнее. Подерутся, помирятся — ничего не поймешь! У девочек все понятнее.

«Чудачка! — подумала Светлана. — Второй год уже преподает. Ну, а если бы ее послали в мужскую школу или работала бы не в большом городе, а там, где мальчики и девочки учатся вместе?»

Светлане даже захотелось в виде протеста к такому желанию спокойной жизни попроситься в следующую смену именно к мальчикам — в третий или даже в первый отряд. С малышами, конечно, довольно-таки хлопотливо, но Светлана была уверена — дело пойдет.

Тогда в райкоме спросили: «Работу с детьми любите?» — «Люблю, конечно!»

Ребята очень чувствуют, когда их любят.

В первые же дни у Светланы нашлись помощники. Оказалось, например, что Милочка прекрасно умеет заплетать косы. Тридцать человек в отряде, половина из них девочки — вот вам почти тридцать косичек! Не трудное дело, но трудоемкое.

Коля оказался неплохим председателем совета отряда. Бывали у него, конечно, срывы — мальчику с такими глазами нельзя не озорничать. Он был очень чувствителен к похвале. Когда ему говорили, что он хороший мальчик, это действовало на него, как гипноз.

«Необычный» талант Павлика не заглушили. Ему поручили иллюстрировать отрядную газету — Павлик действительно очень неплохо рисовал.

По вечерам, когда ребята затихали на маленьких кроватях, Светлана лежала на своей большой, прислушиваясь к тишине. Это было похоже на детский дом, только на детский дом, где все переменилось, на детский дом, где она — уже не ребенок.

XLIII

Светлана попала в отряд к мальчикам гораздо раньше, чем рассчитывала.

Заболел вожатый третьего отряда. На смену ему прислали девушку, которая решительно заявила, что с мальчиками она не справится.

Светлане очень не хотелось расставаться со своими малышами — привыкла к ним за неделю.

Интересно было наблюдать, как ребята менялись. Одни были слишком тихие и скромные — их удалось расшевелить, стали поживее. Другие, непокорные индивидуалисты, втягивались понемногу в лагерную жизнь, привыкали к дисциплине. Жалко расставаться с малышами — хотелось довести их до конца смены. Но…

Совещание о судьбе третьего отряда происходило в крошечной комнате старшего вожатого, обладавшей способностью, не растягиваясь, вмещать в себя до десяти человек, а иногда и больше — это зависело от размеров человека.

Светлана встретилась глазами с Толей:

— Толя, давай я попробую. Я даже хотела просить в следующую смену дать мне мальчиков.

— Что значит «попробую»? — суховато возразил Толя. — Что за дегустаторское выражение? Если возьмешь третий отряд, так и будешь его вести, а не пробовать. Берешь?

— Беру, — сказала Светлана.

— Вот это другой разговор. Советую тебе с первого же дня натянуть вожжи потуже. Потом можно отпустить — ребята и не заметят этого.

Неожиданное встретило Светлану в новом отряде с первого же дня. Она сделала замечание одному из мальчиков:

— Женя Бобров, какой же ты пионер — обижаешь маленького!

Мальчуган, обиженный Женей Бобровым, слезливо ответил:

— А он и не пионер вовсе!

— Как — не пионер? — удивилась Светлана. — Почему же у него красный галстук?

Женя Бобров угрюмо молчал, молчали и другие ребята. Светлана не стала расспрашивать дальше. Когда ребята увлеклись игрой в городки, она отозвала в сторону председателя совета отряда:

— Игорь, ты с Бобровым в одной школе учишься. Это правда, что он не пионер?

— Правда.

— Почему же он надевает галстук?

— Светлана Александровна, не он один. Андрюша Синицын тоже еще не пионер и тоже галстук надел, когда в лагерь приехал.

— Как же так? — сказала Светлана. — Ведь они не имеют права носить красный галстук.

— Конечно, не имеют права, — согласился Игорь. Видно было, что он и осуждал самозваных пионеров и в то же время сочувствовал им.

— Светлана Александровна, ведь им обидно: все мальчики у нас в отряде уже пионеры, а они нет.

— Ваш отрядный вожатый знал об этом?

— Знал. Он им говорил, чтобы не надевали. И я говорил.

— Ну, и что же?

— Ну, расстроились они. Тогда мы перестали говорить. Ведь плачут, жалко.

— А Анатолий Николаевич знает?

Игорь пожал плечами:

— Должно быть, нет.

Светлана думала об этом весь вечер и даже ночью. Посоветоваться с Толей? Очень не хотелось. Хотелось справиться самой.

Проще всего, разумеется, оставить все как есть, посмотреть на это дело сквозь пальцы, как уже было сделано до нее.

«Нет, не хочу!» — решила Светлана.

На следующий день, когда ребята занимались с физкультурником на лужайке у реки, Светлана увела Андрюшу и Женю подальше в лес, сказав, что нужно принести веток для украшения пионерской комнаты.

Они дошли до срубленной ели. Светлана выбрала несколько красивых веток с шишками. Срезав ветки, мальчики сложили их кучкой и присели на траву. Светлана села рядом с ними.

Мальчики были совсем разные. Женя — худой, вертлявый и очень безалаберный. Он был похож на деревянного игрушечного паяца, которого дергают за шнурок, отчего руки и ноги начинают бесполезно двигаться.

Андрюша, наоборот, мягкотелый увалень, лишних движений не любил.

— Вы в одном классе учитесь? — спросила Светлана.

— Да, — сказал Женя, — даже за одной партой сидим.

— В каком классе?

— Перешли в шестой.

— Почему вас еще не приняли в пионеры?

— Меня, — сказал Женя, царапая пальцами смолистую еловую шишку, — из-за дисциплины.

— Как же это так получается? Большой парень уже, двенадцать лет, неужели не можешь взять себя в руки?

— Я могу взять себя в руки, но иногда забываю.

— А учишься как?

— Учусь хорошо.

— А почему Андрюшу не приняли?

Андрюша, посапывая, молчал. За него ответил Женя:

— У Андрюши дисциплина отличная, а учится неважно.

— Какие отметки?

— Четверки, тройки… двойки бывают.

Андрюша вставил своим медлительным голосом:

— Я путаюсь, у меня плохая речь.

— А когда бывает плохая речь? — спросила Светлана. — Когда не знаешь урока.

— Я занимаюсь много. Когда выхожу отвечать, путаюсь.

Женя сказал:

— Его мальчики каждый день контролируют, а когда он сам, все-таки плохо. Я думаю, он все-таки не может.

— Я без троек и без двоек не могу, — подтвердил Андрюша.

— Но ведь и четверки у тебя тоже есть, — сказала Светлана, — значит, все-таки не такой уж ты неспособный. Вернее всего, просто ленишься? А?

Андрюша как-то очень быстро и покладисто согласился:

— Не без того.

Темно-бархатистые колючие ветки на нежной зеленой траве. Трава еще по-весеннему мягкая и сочная. И цветы тоже весенние: легкие розовые метелки дрёмы, белые свечи ночных фиалок.

Июнь! По-весеннему молодой, по-летнему теплый. Июнь! Скоро опять будет годовщина.

Ужасно не хотелось говорить о тяжелом в такой чудесный день!

Светлана повертела одну за другой чешуйчатые шишки и тихо сказала:

— Меня приняли в пионеры, когда мне было тринадцать лет. Я была тогда в четвертом классе…

В глазах у мальчиков удивление и вопрос.

— Это было во время войны. Я жила в оккупации, три года совсем не училась. Меня очень стесняло, что все мои маленькие подруги — пионерки, а я нет. Я мечтала о красном галстуке, но мне казалось, что будет неловко давать торжественное обещание вместе с девятилетними девочками. По-вашему, было бы все очень просто: я могла сама себе повязать красный галстук и пойти в школу, ведь никто даже не упрекнул бы меня — никто не знал, что я не пионерка… Ребята, это такой большой праздник — прием в пионеры! Когда мне надели красный галстук, мне казалось, что это самый счастливый день в моей жизни. Потом, через год, был еще более счастливый день — я стала комсомолкой. А по-вашему, я могла не готовиться, не волноваться, просто купить себе комсомольский значок и приколоть на груди. В комсомол и в пионеры принимают тех, кто это заслужил… Ребята, есть такая медаль — «За боевые заслуги». И вдруг ее наденет тот, у кого нет боевых заслуг, — прицепит себе орденские ленточки, — неужели хорошо?

Женя, потупившись, отрывал еловые шишки одну за другой и складывал их кучкой на траве. Андрюша, приоткрыв рот, неподвижно смотрел на Светлану.

Светлана почувствовала с удивлением, что пальцы у нее липкие от смолы. Она быстро вытерла их платком, насколько было возможно, и протянула руку ладонью кверху.

— Ну-ка, — сказала она весело, — снимайте ваши галстуки, дайте их мне на хранение. Запишите мой адрес, а я ваш запишу. Я уверена, что, если вы захотите, вас в пионеры примут в ноябре или к Новому году. Тогда придете ко мне, получите красные галстуки.

Андрюша неуверенно поднес к горлу руку и сейчас же опустил ее.

— Сами, сами развязывайте! Давайте вот как сделаем: я закрою глаза и считаю до десяти. Раз… два… три… — Светлана считала, сидя с протянутой рукой. — Семь, восемь… — Она замедляла счет. — Девять…

Светлана с ужасом подумала:

«А если не снимут? Нелепое положение!.. Нет, не может этого быть: сейчас оба галстука будут в моей руке!»

Раньше чем успела неторопливо сказать «десять», Светлана почувствовала прикосновение мягкой ткани и жестких мальчишеских пальцев.

Она открыла глаза. Женя сказал, страдальчески скривив губы:

— Ребята будут дразнить…

— Не будут! — решительно сказала Светлана, складывая оба галстука у себя на коленях. — А теперь возьмите ветки, отнесите их домой, посмотрите, который час, и опять сюда возвращайтесь.

— Нечего нести, — сказал Андрюша: — Женя с одной стороны все шишки отвертел, а вы — с другой.

Светлана только теперь поняла, почему у нее такие липкие руки.

— Не беда! — засмеялась она. — Сейчас новых веток нарежем!

Мальчики с еловыми ветками побежали к дому, а Светлана вернулась к отряду.

Ребята уже кончили играть в мяч и отдыхали.

— Мальчики, — сказала Светлана, — сейчас Андрюша и Женя дали мне на хранение свои галстуки — на хранение до тех пор, пока их не примут в пионеры. Если кто-нибудь из вас будет над ними смеяться или дразнить — хоть одно слово скажет! — тот будет не пионер!

Эти слова были встречены молчанием, в котором Светлана почувствовала уважение. Она присела на траву.

Игорь Николаев, председатель совета отряда, пододвинулся к ней и тихо спросил:

— Сами отдали?

— Да. Игорек, ты уж последи, чтобы никаких разговоров…

— Ну конечно.

После нервного напряжения было так приятно спокойно посидеть здесь, в тени. Березовый пень — как спинка кресла, очень удобно.

Игорь сочувственно спросил:

— Вы теперь успокоились?

Светлана улыбнулась:

— Да.

Чудесный парень этот Игорек! Толковый, выдержанный.

Когда его выбирали в начале смены, мальчика, выдвинувшего его кандидатуру, просили сказать что-нибудь об Игоре — они учились в одной школе. Характеристика была краткой, в стиле Юры Самсонова:

— Этот мальчик — очень хороший мальчик!

Под общий смех вожатый попросил добавить что-нибудь еще. Тогда было добавлено:

— Пользуется авторитетом у товарищей.

На это уже никто не засмеялся — ребята привыкли к таким официальным выражениям. Но ведь это тоже было забавно — Игорьку одиннадцать лет, а мальчугану, который давал характеристику, — десять. Но смейся не смейся, а возражать не приходится: Игорек действительно пользуется авторитетом.

От дома бежали Андрюша и Женя. Женя еще издали крикнул:

— Сейчас будут горнить к обеду!

Светлана встала:

— Ну что ж, пойдемте.

Как сильно уже загорели спины, плечи, руки, ноги у ребят! А волосы — как коричневый плюш разных оттенков: от темно-бурого у Игоря до рыжевато-золотистого у Андрюши.

«Я вас всяких люблю, — с нежностью думала Светлана: — и тех, кто пользуется авторитетом, и тех, кто еще не пользуется… Даже тех, кто порой расшатывает и подрывает мой собственный авторитет! Впрочем, сегодня мой авторитет несомненно укрепился…»

Кто-то из мальчиков сказал за спиной Светланы:

— Андрей-самозванец!

Светлана обернулась. Еще насмешливый голос, на этот раз впереди:

— Женька, ты, по-моему, потерял что-то, пока мы физкультурой занимались!

Кто это указал? В отряде тридцать мальчиков, не всякого узнаешь по голосу. А нужно бы знать.

У Андрюши расстроенное лицо, а у Жени злое. Еще одно неосторожное слово — и он начнет драться.

Светлана почувствовала, как все опять напрягается в ней — и слух, и зрение, и воля.

Игорь ускорил шаг и пробирается вперед с решительным видом. Он, конечно, знает, кто начал дразнить бедных самозванцев. Игорь поможет. Нужно будет сейчас же после тихого часа собрать совет отряда.

А с Игорем успеть поговорить еще до обеда.

Обязательно предупредить старшего вожатого и отрядного педагога.

Не надо волноваться и расстраиваться. Кончилось одно — начинается другое. Так и будет. И сегодня, и завтра, и послезавтра. Мальчишкам по десять — двенадцать лет, их трудно убедить короткой фразой: «Кто будет смеяться и дразнить, тот не пионер!»

Да и фраза-то, надо признаться, неудачная получилась. Пожалуй, сейчас же после обеда опять услать за чем-нибудь Андрюшу и Женю и поговорить с остальными — еще до тихого часа, а то и тихий час окажется под угрозой…

Можно поговорить с ребятами. И можно собрать совет отряда. Можно просить помочь старших товарищей. Все можно сделать. Можно даже привыкнуть не волноваться.

Только успокаиваться нельзя.

XLIV

— Толя, меня ребята спросили: как, по-моему, правильно ли опротестовали последний матч на первенство страны… или на кубок?.. А я не знала! Даже не знала вообще, что какое-то недоразумение там вышло.

— Надо знать. Сама же просила дать тебе мальчиков. Что же ты им ответила? Так прямо и сказала: ничего не знаю, футболом не интересуюсь?

— Нет, я, конечно, не так… я стала вилять. Это, говорю, вопрос сложный и очень спорный… Здесь, говорю, нужно быть очень объективным, болельщики часто бывают пристрастны… А тут, на мое счастье, дождь пошел, и мы все домой побежали.

Светлана засмеялась, старший вожатый тоже расхохотался:

— Не всегда так вовремя идет дождь. Имей в виду: если ты хочешь, чтобы ребята тебя уважали, ты должна знать или, во всяком случае, иметь понятие обо всем, что их интересует.

Вот я тебе из своей практики расскажу.

Послали меня вожатым в художественную школу — может, слышала, там одаренные ребята учатся. Специальные предметы проходят, кроме общеобразовательных.

Ребята там не простые, не так у них жизнь идет, как в обычных школах. Не всегда родители правильно относятся, слишком уж захваливают, любуются… Во всяком случае, многие из этих ребят на простых смертных смотрят эдак… с высоты своей одаренности. А что я понимал в живописи? В Третьяковке бывал, конечно, и на выставках иногда, но опять-таки как простой смертный.

Павлик наш, который в пятом отряде, конечно, больше разбирается в художественных вопросах, чем я разбирался. И стали меня ребята испытывать. Как-то подходит ко мне парнишка — волосы в художественном беспорядке и галстук как-то необычно повязан. Показывает небольшую картину:

«Анатолий Николаевич, вот я эскиз написал, мне хотелось бы знать ваше мнение».

А за ним другие стоят, девчата и мальчики, и с таким каким-то… корректным любопытством ждут, какую глупость я сейчас ляпну.

Ни дождь, ни снег не идет (в помещении дело было), никто меня не выручает.

Я на картинку взглянул и говорю ему:

«Знаешь что: так, в двух словах, не расскажешь. Я сейчас спешу к директору, оставь эскиз, поговорим на следующей перемене».

А сам в учительскую и главного их художника за бока: показал ему картину.

«Хорошо или плохо? Как по-вашему?»

Он мне за три с половиной минуты целую лекцию прочел. На следующей перемене я вернулся к ребятам и с большим спокойствием всю картину разобрал до мелочей. Я им и о колорите и о композиции… Несколько ошибок указал. Выслушали молча. Удивились. Не поверили. Понесли на проверку к преподавателю, главному художнику. Он человек умный, сразу понял, в чем тут дело, и очень тактично, в других выражениях, но то же самое им сказал, что и мне говорил. И мой авторитет сразу повысился. Только, Светлана, на таком незаработанном авторитете далеко не уедешь. С тех пор я все свободные вечера проводил в библиотеке Ленина. Сколько книг по истории искусства и вообще о живописи прочел — вспомнить страшно.

В конце второй четверти сделал им доклад об эпохе Возрождения.

Ребята на доклад пришли опять-таки с некоторым недоверием. А слушали с интересом. Даже преподаватели мой доклад хвалили.

Вот это уже был авторитет заработанный. А теперь расскажу тебе о футбольном матче. Потом пойди к физкультурнику, с ним посоветуйся, он тебе скажет, какие книги и журналы нужно прочесть. «Советский спорт» читаешь?

— Нет.

— Надо читать. У нас есть в библиотеке. Если хочешь, чтобы тебя ребята уважали, все о футболе должна знать, да и о других видах спорта. Больше должна знать, чем они. И на дождь не рассчитывать!

XLV

— Мальчик, далеко еще до пионерского лагеря?

Мальчуган, собиравший землянику на опушке леса, отрапортовал с готовностью и почтением:

— Недалеко, товарищ старший лейтенант! Лесом пройдете, товарищ старший лейтенант, потом через мост направо и сразу флаг ихний увидите, товарищ старший лейтенант!

Костя, усмехнувшись, поблагодарил и вошел в лес.

Съездить в лагерь ему посоветовала мама.

«Заехал бы ты к Светлане. Это недалеко, она будет рада».

Вообще в этот приезд мама старалась доставить ему как можно больше развлечений. Чем не развлечение — побывать у пионеров в лагере? Впрочем, Светланку не видел давно, самому хотелось ее навестить. Да и писать она стала реже, как-то даже скучно без ее писем. Между поездами Костя, по традиции, зашел в «Гастроном» и купил две коробки конфет — хотя и выбирал самые большущие, но боялся, что одной коробки не хватит. Сколько их там, ребят? Надо думать, не меньше сотни!

Красивый лес… Но как много в нем покалеченных деревьев — с оторванными верхушками, обломанными ветками!.. А на лужайке — круглые ямы, заросшие травой: воронки от бомб. Здесь были бои в сорок первом — восемь лет назад.

Костя дотронулся рукой до ствола старого дуба. Глубокий шрам рассекал этот ствол почти до самой сердцевины. Молодая кора, гладкая и упругая, двумя широкими валиками затянула шрам.

— Что, старый инвалид, больно было тебе?

А впрочем, всякая рана поболит, потом заживает… Перейдя мостик, Костя увидел над молодыми березками высокую, тонкую мачту и трепещущий на самом ее кончике красный флаг. На воротах — «Добро пожаловать!» — любезная надпись, которую каждый входящий может с благодарностью отнести на свой счет.

За деревьями проглядывал новый двухэтажный бревенчатый дом, справа от него желтела волейбольная площадка. Там слышались глухие удары мяча, прерываемые свистком судьи и выкриками: «Шесть — три! Шесть — четыре!»

Гораздо ближе, между воротами и домом, два стриженых мальчика играли в бильярд. Один из них стоял с поднятым кием и, кажется, уже принял решение, но Костя сказал:

— Не так… Режь его в середину, а свой в угол пойдет!

Мальчики обернулись, застеснялись немного, но спросили с любопытством:

— Вы к кому?

Подошел ясноглазый парень в клетчатой рубашке, широкополой соломенной шляпе и сандалиях на босу ногу. Загорелый и легкий в движениях, он был похож на театрального ковбоя. Оказалось, что это старший вожатый. Он поздоровался и тоже спросил:

— Вы к кому?

— К Светлане Соколовой.

— Она со своим отрядом в роще, у реки. Пойдемте, я вас проведу.

И пошел вперед, показывая дорогу.

Лужайка среди белых березовых стволов. Полусолнце-полутень. Внизу — синяя-пресиняя извилистая речушка.

Ребята сидят и лежат на траве. У всех очень внимательные лица. Ага! Читают вслух.

Костя еще издали увидел кудрявую голову — самую черную из всех. На коленях у Светланы — раскрытая газета. Маленькая газета. «Пионерская правда».

Костя сделал знак вожатому не прерывать чтения и опустился на траву.

Вожатый сел рядом с ним. Ребята их не заметили.

— «…Я хорошо помню своего отца — «старину Робсона», как его звали соседи. Он вырос на юге. На том самом невольничьем юге, о котором написана «Хижина дяди Тома». Мой отец был рабом…»

«Хорошо читает, — подумал Костя: — и просто и как-то очень значительно. И голос у нее… Ведь не громко говорит, без всякого напряжения, а каждое слово доходит до всех… И как хорошо ее слушают ребята!..»

Сначала Костю отвлекали наблюдения за ребятами и за Светланой. Он покосился на старшего вожатого — кажется, парень чуточку волнуется за своих подначальных: ему хочется, чтобы лейтенанту понравилось в лагере. Но очень скоро Костя сам заинтересовался автобиографией знаменитого певца и, прекратив наблюдения, стал только слушать.

— «…Я копил деньги, чтобы поступить в колледж. Я внес плату, и меня приняли в школу для белых. За целую зиму я не сказал трех слов со своими белыми товарищами по классу. Я сидел за последней партой, в самом конце, я шел в школу один и возвращался один. Я был там чужим…

Так я учился, учился и работал…»

Тяжелое детство, тяжелая юность! И все-таки этот человек любит свою страну, все свои силы он отдает Америке трудового народа.

«…Я за ту Америку, которая борется за мир! Что может быть понятней?..»

Светлана опустила газету. Один из мальчиков спросил:

— Светлана Александровна, а почему они так негров не любят?

Костя поискал глазами взрослую Светланину тезку — может быть, вон за тем большим деревом сидит кто-нибудь: вожатая или педагог?

Но за деревом молчали, не было там никакой Александровны. А маленькая Светлана сама спросила ребят:

— Ребята, кто скажет, почему неграм так трудно живется?

Мальчик, сидевший рядом с ней, сейчас же отозвался:

— Потому, что негры были рабами, их считают низшей расой. Только не все американцы такие расисты. У Поля Робсона много друзей, и черных и белых, — ведь он сам об этом говорит.

— Это было вроде как у нас крепостное право?

— Да, вроде как у нас крепостное право. Только, ребята, неграм было еще хуже, чем у нас крепостным. Негров считали низшей расой, рабочим скотом. Вот Робсон упоминает «Хижину дяди Тома». Кто читал эту книгу?

Сразу поднялось несколько рук.

— А кто читал «Приключения Гекльберри Финна»?

Марка Твена читали почти все.

— Понравилась вам эта книга?

Сразу отозвалось несколько голосов:

— Очень понравилась! Веселая, смешная!

— Веселая, смешная… да, конечно. Замечательная книга! Ребята, а ведь она не только веселая. Марк Твен в ней говорит об очень жестоких вещах…

Светлана замолчала на секунду, Костя с интересом ожидал, что она скажет.

Марка Твена он читал лет пятнадцать назад. Тоже сказал бы: веселая книжка. Впрочем, каких-то прохвостов там измазали дегтем и вываляли в перьях… Даже жалко их стало… Еще родовая месть описана… Но о неграх?

— Помните, ребята, тетю Салли? — продолжала Светлана. — Добрую, немного забавную тетю Салли. Помните, как ей рассказывают, что на пароходе лопнул котел? И что никого не убило, только негра. А милая, добродушная тетя Салли отвечает: «Слава богу! А то ведь иногда и людей убивает!»

«Любопытно, — подумал Костя, — что, она сама это сопоставление сделала или прочла где-нибудь? Похоже, что сама».

— А помните, как беглый негр Джим попал на ферму к тете Салли? Они очень добрые, тетя Салли и ее муж, они очень хорошо относятся к Джиму. Но они выдадут Джима хозяину и даже награду за это получат: двести долларов. Негр — чужая собственность, не вернуть его хозяину так же плохо, как украсть. Даже мальчики… Даже сам Гек все-таки немножко сомневается… Во всяком случае, он чувствует себя преступником, помогая бежать негру. Он удивляется, как Том, мальчик из хорошей семьи, решается на такое дело. Ребята, то, что описывает Марк Твен, было сто лет назад. Негры в Америке давно уже перестали быть рабами. Но… — Светлана опять помолчала.

Костя с интересом ждал, что она скажет дальше. Старший вожатый по-хозяйски радовался, что его ребята ведут такие умные разговоры.

— Вот представим себе внуков… нет, даже правнуков Тома Сойера и Гекльберри Финна. Они учатся в колледже — то есть, по-нашему, в школе. Сколько их может быть в классе? Двадцать, тридцать, может быть, сорок человек. И в этом же классе, на самой последней парте, сидит мальчик-негр, которого зовут Поль Робсон. С ним никто не разговаривает, никто не играет. За год ученья он трех слов ни с кем не сказал. Он умен и талантлив, но самая последняя тупица в классе считает себя выше его. Почему? Только потому, что они белые, а он негр… Нет! — Светлана опять подняла «Пионерскую правду», лежавшую на траве. — Нет, мне даже думать не хочется, что в этом классе могли быть правнуки Тома и Гека. Мне кажется, что правнуки Тома и Гека — это смелые люди, которые пришли защищать Робсона, те, которые сказали: «Попробуйте только тронуть нашего Поля — и мы разнесем ваш город в щепки!»

Мальчик, сидевший недалеко от Кости, случайно обернулся, увидел незнакомого, с любопытством оглянулся опять. Вслед за ним и другие ребята стали поворачивать головы.

Светлана замолчала, проследила направление их взглядов. Она обрадовалась, прямо даже удивительно как обрадовалась. Очень выразительное у нее лицо — все так прямо на нем и написано, читай без слов: «Здравствуйте! Вот хорошо-то!.. Почему вы здесь? Случилось что-нибудь? Или просто так приехали… ко мне в гости?»

Улыбнулась, кивая ему, и сразу опять сделалась серьезной: посидите, мол, там, потерпите, вот закончу свои важные дела и подойду к вам.

Ладно, заканчивай свои важные дела!

Кто она здесь, в лагере? Неужели вожатая? Девочек больше нет в отряде, кроме нее. Кажется, она была вожатой в школе… и мама что-то говорила. Но ведь вожатые в лагере совсем не то, вожатые в лагере — взрослые люди…

Светлана, закончив «важные дела», подошла к Косте и уже словами сказала: «Здравствуйте!»

Яркий пионерский галстук очень шел к ее смугло-румяному лицу и черным глазам.

К конфетам она отнеслась с необычной для нее солидностью. Одну коробку, впрочем, развернула и даже приоткрыла, заглядывая внутрь. Потом закрыла опять и старательно перевязала ленточкой:

— Этим мы займемся после обеда.

Ох, какое благоразумие, просто сил нет!

Старший вожатый сказал ей несколько слов и остался на лужайке с ребятами, а Светлана повела Костю обратно к дому:

— Зинаида Львовна здорова?

— Здорова, спасибо.

— А… в академии у вас как?

— В академии ничего.

— С экзаменами все благополучно?

— Благополучно.

— Вообще у вас… Костя, у вас все в порядке?

— Да… вроде как в порядке… Ты что на меня так смотришь, живая анкета?

— На все вопросы можете не отвечать, можете просто ставить загогулину. — Она провела в воздухе пальцем зигзагообразную линию.

— Светлана Александровна! — Их догонял один из мальчиков, явно чем-то очень взволнованный. — Володя Смирнов вернулся, вон он около волейбольной площадки стоит!

Светлана остановилась:

— Скажи ему, чтобы он сейчас же пришел ко мне. Я буду в пионерской комнате.

Взволнованный гонец умчался, мелькая коричневыми пятками. Светлана ввела Костю в дом.

— Вы меня извините, Костя, мне придется отлучиться ненадолго. Посидите вот здесь, отдохните. Это комната старшего вожатого. Повесьте фуражку, конфеты положим вот сюда. Можете посмотреть наши альбомы, чтобы не было скучно. Я очень быстро…

Она вышла.

Костя оглядел крошечную комнату. Узкая железная кровать с аккуратно заправленным одеялом. Большие рулоны цветной бумаги. На столе полуигрушечная-полунастоящая швейная машинка — должно быть, старшие девочки учатся. Футбольный мяч — это для мальчишек… Много альбомов, старательно исписанных детским почерком.

Костя рассеянно перелистал альбом.

«После завтрака наш отряд в первый раз пошел за ягодами. Мы набрали много и долго ягод…» Слово «долго» зачеркнуто. Это кто-то совсем маленький писал.

«Сельских пионеров пока еще характеризует неточность передачи мяча, что значительно снижает остроту их атак…»

Ого! Опытный футболист!..

Кажется, симпатичный парень этот старший вожатый. И терпение же нужно, чтобы вот так, целыми днями, с мелкотой возиться! Что-то есть общее у всех хороших вожатых — то есть если они не случайно в вожатые попали, а по любви, так сказать… У них у всех очень ясные и живые глаза… Они все очень общительные, веем интересуются… Светлана тоже. По этому признаку она подходила бы, но все-таки как она могла сделаться вожатой в лагере — такая малышка? Должно быть, уехал кто-нибудь или заболел, а она заменяет.

Строгий мальчишеский голос за окном:

— Смирнов, тебе Светлана Александровна велела сию минуту к ней прийти!

«Светлана Александровна»! Уморительно! Другой мальчишеский голос, мрачный, еще не сдавшийся, но уже признающий свою вину:

— А где она?

— В пионерской комнате. Иди сейчас же. Понятно?

Должно быть, председатель совета отряда командует или звеньевой — тоже маленькое начальство.

Кто-то неохотно прошлепал босыми ногами по коридору… Всего несколько шагов. И опять все тихо.

Костя перевернул страницу альбома.

«Сегодня у нас в лагере был день самодеятельности. Мы сами были отрядными вожатыми, старшим вожатым, а Витя Семенов был начальником лагеря. День прошел очень хорошо. Происшествий никаких не было».

Вот оно что! Теперь понятно. От времени до времени кого-нибудь из ребят делают вожатым или начальником лагеря — эдакая педагогическая игра. Сегодня Светлана репетирует роль отрядной вожатой, вот и всё. Надо сказать — играет неплохо. Беседу провела интересно. Не навалилась сразу на конфеты и не стала раздавать их направо и налево, как бывало раньше, в детском доме…

За приоткрытой дверью что-то скрипнуло, послышался тяжелый вздох. Кто там? Куда девался явно чем-то проштрафившийся Володя Смирнов, которому было велено идти к Светлане на расправу?

Костя шагнул в коридор. У двери в пионерскую комнату переминался с ноги на ногу рыженький мальчишка лет одиннадцати или двенадцати. Он был так расстроен предстоящей ему головомойкой, что даже не удивился ни чуточки при виде незнакомого военного.

— Вы не знаете, Светлана Александровна там?

Голос был слабый, с хрипотцой, какой-то намек на нормальный мальчишеский голос.

— Да, она там. Ты Володя Смирнов? Она тебя ждет.

Володя Смирнов перенес небольшую тяжесть своего тела с правой ноги на левую и опять сочувственным скрипом отозвались доски нового пола.

— Что, строгая у вас вожатая?

— Ох, и строгая! — вздохнул мальчуган, переступая на правую ногу.

Чтобы не мешать его переживаниям, Костя опять вернулся к альбомам. Еще немного потоптался и пострадал в коридоре Володя Смирнов. Наконец постучал и спросил почтительно:

— Светлана Александровна, можно войти?

Костя, улыбаясь, вышел в коридор. На всякий случай зажег папиросу — будто покурить собрался на крыльце. Очень хотелось услышать за дверью пионерской комнаты Светланин начальнический голос, распекающий нарушителя дисциплины.

И что же?.. Ни звука! Пять минут — по часам — продолжается разнос, и хоть бы один разок голос повысила!

Наконец около самой двери прорвалось, уже со слезой, мальчишеским фальцетом:

— Светлана Александровна! Честное пионерское даю!..

Костя скрылся в комнате старшего вожатого. В коридоре спокойный голос Светланы:

— Хорошо, Володя, я твоему слову верю. Иди теперь умойся, приведи себя в порядок. Сейчас будет горн.

Относительно умывания — разумный совет: Володя Смирнов прошел мимо Костиной двери красный, распаренный, вытирая обеими ладонями слезы со щек и подбородка.

Почти тотчас же после ухода Володи прозвучал горн — к обеду.

XLVI

После обеда на скамейку рядом с Костей подсел начальник лагеря:

— Ведь вы до вечера остаетесь? Знаете, мы хотели вас просить… Теперь у нас будет тихий час, потом полдник, а потом мы соберем ребят — старших, конечно, и вы с ними немножко побеседуете. Хорошо?

— О чем?! — испуганно спросил Костя.

— Ну, как же, вы фронтовик, поделитесь своими воспоминаниями… Ребятам будет очень интересно. Так пожалуйста. Часов в шесть. Вы до этого и погулять и отдохнуть успеете.

Дежурные, убрав посуду, стали разносить конфеты, выдавая каждому по одной. Оставшиеся в коробках были пересчитаны. Потребовался нож — звеньевая стала резать конфеты на мелкие доли.

Костя тоже получил свою порцию — целую конфету, полконфеты и четверть конфеты. Светлана сидела за стог лом напротив, перед ней тоже лежала маленькая шоколадная пирамидка.

— Это ты устроила? — грозно спросил ее Костя, шепотом, чтобы не услышали девочки, вытиравшие клеенку через несколько столов от них.

Остальные ребята уже разошлись по спальням, наступал тихий час.

— Нет, не я, — ответила Светлана. — Ведь это ваши конфеты.

— Я не про конфеты! Я про беседу с, фронтовиком.

— Ах, беседа? Ну что ж такого! Побеседуете. Мальчики интересуются. Они сами просили старшего вожатого и начальника лагеря.

— На моей гибели карьеру себе хочешь сделать?

— А вы не портите мне карьеру!

Костя гневно положил в рот целую конфету, потом половину, потом четвертушку.

— Честное слово, Светлана, я совершенно не знаю, о чем я с ними буду разговаривать!

Светлана начала с верхней части шоколадной пирамидки.

Съев маленькие кусочки, она потихоньку откусывала от целой конфеты.

— А вы не бойтесь. Я вам помогу.

В лагере постепенно наступала тишина. В одноэтажном корпусе — там, должно быть, самые маленькие — осторожно прикрылась стеклянная дверь.

Дежурные девочки пробежали взад и вперед из кухни под навес столовой, убирая кружки из-под компота.

— Костя, хотите погулять? — сказала Светлана. — У нас лес очень красивый. Или, может быть, вам лучше тоже отдохнуть?

— Что ты, что ты! Я не устал нисколько! Лучше пойдем погуляем. А тебе можно уйти?

— Да. Сегодня ребят укладывает наш педагог, у меня два часа свободных.

— Светлана Александровна, вашу кружку можно взять?

— Да, да, пожалуйста.

Девочки расставили табуретки по местам, сняли фартуки и убежали в свой корпус.

Светлана и Костя вышли за ворота лагеря.

— Вот сюда пойдемте, это моя любимая дорога. Красивый лес, правда? Такой мшистый, таинственный…

— Очень красивый.

Костя вдруг расхохотался.

— Костя, вы что?

— «Светлана Александровна»! Ой, не могу! — Он сел на пень, обмахиваясь фуражкой. — Светланка! Столько времени терпел!.. Нет, не могу! — Он продолжал хохотать. — Послушай, «Светлана Александровна», из тебя выйдет чудесный педагог, но скажи, как тебя, такую малышку, вожатой сделали?

Светлана молча сошла с дороги. Цветов здесь никаких не было. Она срывала одинокие тощие травинки и якобы делала из них букет. Букет не получился, просто несколько маленьких колосков, вроде кукольного веника.

Обиделась?..

Костя подошел к ней:

— Нет, Светлана, кроме шуток, — скажи, каким образом тебе удалось так быстро сделать карьеру?

Он заглянул ей в лицо. Оно было такое огорченное, что Костя сразу перестал смеяться.

— Светик, ты что? Обиделась на меня?

«Светик мой» — так назвал ее Алеша Бочкарев тогда, в поезде. Как ласково он сказал, с каким участием! Алеша теперь далеко. Окончил институт и уехал на работу еще в прошлом году. Кончал институт вместе с Надей, а уехали потом совсем в разные стороны.

Вот Алеша по-настоящему добрый, а Косте лишь бы только посмеяться… А еще показалось утром, что он невеселый… Был, был невеселый! И все хотелось спросить… Это он уже потом, здесь, в лагере, развеселился.

— Светланка, не буду больше! — Костя взял ее за руки. — Честное пионерское даю! Светлана Александровна!

— Перестаньте! — строго сказала Светлана. — Сюда идут!

Нет, никто не шел — просто показалось. Светлана высвободила руки.

И вдруг она перестала обижаться. Было даже приятно думать, что Костя развеселился именно здесь.

Приехал серьезный и явно чем-то озабоченный… Даже какая-то складочка около губ — вроде будущей морщинки.

— Ладно, смейтесь, — сказала она. — Я сама до сих пор привыкнуть не могу к этой Александровне!

Они пошли просто так, без дороги, и серо-зеленый мох мягко пружинил под ногами.

— Чем этот мальчуган провинился, которому ты голову намыливала? — спросил Костя.

— Костя, он ругается. И не так, как другие ребята иногда: дураком или еще как-нибудь… Он нехорошими словами!

— Кажется, очень раскаивался? Светланка, ты уж меня прости, я немножко подсматривал за ним в коридоре — хотел подслушать, как ты с ним разговариваешь, только не удалось.

— Очень неудачно разговаривала.

— Неудачно? Мне кажется, наоборот, что ты так выдержанно…

— Нет, я сделала ужасную бестактность. Я спросила его: «Ведь ты никогда не слышал, чтобы люди, которых ты уважаешь, говорили такие слова? Разве твой папа так говорит?» А он мне ответил: «Папа говорит». Костя, значит не всегда можно мальчику поставить отца в пример. А ведь он не плохой человек, Володин отец, и работник хороший. Он приходил в завком, я его видела. Костя, вот вы на меня сейчас сочувственно смотрите… но… мне кажется, даже хорошие мужчины не очень склонны осуждать такое… Вот погодите, будут у вас свои ребята, тогда вы поймете!

Костя усмехнулся:

— Ты говоришь с таким видом, будто тебе по крайней мере сорок пять лет и у тебя не меньше полудюжины детей!

— У меня их больше двух дюжин, Костя! У меня двадцать девять энергичных мальчишек, которых я еще не очень хорошо умею воспитывать!

Когда Светлана и Костя уходили в лес, Косте хотелось расспросить поподробнее, чего, собственно, от него ждут во время предстоящей беседы.

Костя никогда не любил, да и не умел выступать на собраниях. Когда все-таки приходилось — в школе, потом в армии, — он старался говорить как можно короче. С ребятами так нельзя: будет сухо и скучно. Может быть, Светлана что-нибудь посоветует?

Но Светлана стала рассказывать о своих мальчиках и о малышах из пятого отряда.

День был жаркий, далеко идти не хотелось.

Светлана сказала:

— Давайте здесь посидим.

Костя лег на траву, закинув руки под голову.

В серебристо-зеленых ветках сосен, утонувших в голубом небе, запуталось белое облако, стояло почти неподвижно и таяло прямо на глазах.

Теперь не только говорить — даже думать ни о чем не хотелось.

— Светланка!

— Что?

— Очень хорошо здесь у вас!

— Да.

Светлана сидела, обхватив руками колени. На ней полосатое платье — синее с белым. На ногах маленькие рыжие сандалии, совсем детские.

Там, где она сидела, уже не было травы — начинался белый песок и доходил до самой реки.

Светлана рисовала что-то сухой палочкой на песке, потом стирала и рисовала опять.

— Вы почему улыбаетесь?

— Так.

— Скажите.

— Да просто так. Ты вот пишешь что-то на песке, а мне вспомнилось.

— Скажите, что вспомнилось.

Костя вспомнил парня из комендантского взвода, который проверял пропуска у ворот академии. Его демобилизовали весной. Перед этим он советовался с Костей, что ему делать после демобилизации и как побыстрее попасть в вуз. Костя спросил, окончил ли он десятилетку. Оказалось, что нет, десятилетку не закончил — в армию пошел.

«Тогда иди в школу рабочей молодежи: можешь и работать и учиться!»

Как-то утром, выйдя из общежития, Костя увидел удивленную уборщицу и очень довольного дежурного. Вся дорожка около ворот была исчерчена непонятными зигзагами и цифрами. Костя не сразу догадался, что это знаки радикала. Улыбающийся парень пояснил, что он уже обзавелся задачником по алгебре, но вот беда — позабыл, как извлекать корни.

Всю ночь, стоя на дежурстве, вспоминал и наконец добился своего — вспомнил.

«Правильно, товарищ старший лейтенант?»

«Правильно».

«Тогда заметай, тетя Поля!»

Светлана, отбросив свою палочку, радостно сказала:

— Но ведь это очень здорово, Костя!

— Конечно, здорово, — согласился Костя. — Потому я и рассказал тебе, что здорово! Я же знаю, что ты умеешь ценить такие вещи!

Они вернулись в лагерь как раз в тот момент, когда заиграл горн к пробуждению.

Прошли вдоль невысокого сквозного забора, отделяющего часть лагерной территории. За забором — белый двухэтажный дом, перед ним — цветник. Среди цветов стоят маленькие бревенчатые избушки и большие деревянные грибы с круглыми скамеечками под ними.

— А там у вас что? — спросил Костя. — Детский сад?

— Да. У дошколят свои воспитательницы, отдельная столовая, у них все отдельно.

Костя сел на скамейку около забора, а Светлана убежала к своему отряду.

С первым звуком горна в корпусе старших мальчиков послышалось радостное жужжание, топот ног по лестнице. Из всех дверей — даже из окон — выбегали, выпрыгивали ребята.

У малышей, наоборот, еще тихо: разоспались, никак не могут проснуться. Вот наконец и они появляются. Все во дворе приходит в движение, как будто не было никогда и не могло здесь быть никакого тихого часа.

Разглядывая ребят, Костя опять с тревогой подумал о предстоящей беседе с ними.

Кто-то осторожно дотронулся до его спины. Костя обернулся.

Когда он только немного повернул голову, он увидел зеленый забор, казавшийся отсюда, сбоку, совсем глухим. А на гладкой стене забора, невысоко над землей, — множество детских ручонок, непонятно откуда взявшихся.

Когда Костя обернулся совсем — доски забора как бы раздвинулись перед ним.

Пустого пространства между ними было даже больше, чем досок.

Прямо на Костю совсем близко смотрели из-под белой панамы детские глаза, внимательные и любопытные. А справа и слева за забором — длинный ряд белых панам, множество любопытных детских глаз.

Это дошколята. Они тоже проснулись и вышли к своим цветам и грибам. Дошколят не пускают на территорию школьного лагеря, но им хочется посмотреть, что делают большие ребята. И вот они взбираются на нижнюю перекладину забора, обхватывают руками одну или две доски и смотрят в широкие просветы.

Они видят, как выстраиваются на линейке пионеры, сдают рапорты… Одному объявляют благодарность, другому — выговор. Все необыкновенно интересно.

Вчера был волейбольный матч с соседним лагерем, и дошколята «болели» за своих.

А сегодня незнакомый дяденька приехал. Военный. С погонами. Сидит на скамейке, лицом к большим ребятам, спиной к маленьким.

Маленькая Наташа Андреева протянула руку из-за забора и потрогала эту спину.

Костя улыбнулся. Наташа с готовностью улыбнулась в ответ.

Костя осторожно поймал ее руку и задержал в своей — маленькая ручонка с шелковистой кожей, она почти вся, до локтя, уместилась в его ладони. Наташа смотрела выжидая.

Какая доверчивость и какая беззащитность!

За годы войны Костя видел столько страдающих ребят, столько жестокостей по отношению к детям… Ненавидел тех, кто был причиной детского горя и страданий. В детском доме, когда бывал у Светланы, у мамы в библиотеке, у семейных знакомых, на улицах, на бульварах — ему всегда было приятно видеть детей. Ему всегда казалось, что он любит ребят.

Но — странное дело! — никогда не было такого чувства. Вот держать бы и держать такую маленькую ручонку…

Или Светланкины слова тому причиной? Так по-взрослому и в то же время по-детски она сказала: «Вот погодите, будут у вас свои собственные ребята, тогда вы поймете!»

Костя ласково пожал маленькую ручонку и отпустил ее. Отошел от забора, даже не задав неизбежных традиционных вопросов: «Сколько тебе лет?» и «Как тебя зовут?»

— Костя, вы что?

Светлана подошла к нему спросить, не хочет ли он чаю.

— Я ничего!

— Нет, вы какой-то такой…

Никогда она не видела его таким — растроганно-нежным и печальным.

— Нет, все-таки что-то тут сейчас…

Она оглянулась. Она не могла понять, что произошло. Скамейка, на которой сидел Костя, была совсем в стороне, никто к нему не подходил.

Дошколята, отвалившись от забора, копошились под большими деревянными красными грибами — маленькие белые живые грибки.

Светлана опять посмотрела на Костю. Или просто показалось? Вот он опять такой же, как был в лесу: затвердели губы и глаза чуть насмешливые, как всегда.

— Чаю, говоришь? Пойдем, я с удовольствием.

XLVII

Все вышло гораздо проще, чем ожидал Костя. Уселись на лужайке — на той же самой, в березовой роще (Костя боялся, что его заставят говорить торжественную речь с маленькой трибуны под флагом).

Начальник лагеря уехал куда-то на велосипеде, старший вожатый тоже был чем-то занят. Таким образом, «беседовать» пришлось только с ребятами, и это было легче.

Иногда приходила и прислушивалась вожатая второго отряда, настоящая вожатая, взрослая девушка. Но она почти все время молчала. Дирижером была Светлана. Сначала посыпались бессистемные вопросы: на каком был фронте, был ли ранен, и так далее… Это была как бы настройка инструментов. Но Светлана взмахнула невидимой дирижерской палочкой — и оркестр заиграл нужную ей мелодию.

— Константин Михайлович, вот вы расскажите…

Она в первый раз называла его по отчеству. Разумеется, было бы бестактным при ребятах говорить ему «Костя», в то время как ее величают «Александровной».

И Костя рассказывал разные боевые эпизоды, веселые и грустные. А Светлана одной-двумя фразами, вопросом, иногда шуткой по-своему умела все осветить. Какой-нибудь фронтовой анекдот, который Костя когда-то рассказывал Светлане просто для развлечения, неожиданно для него приобретал поучительный характер;

«Однако у этой девчонки незаурядный педагогический талант», — подумал Костя.

Удивительно, как она все запомнила… в особенности то, что случилось с ним самим. Иногда она даже подсказывала ему забытые подробности. Впрочем, она всегда очень хорошо умела слушать.

Он начал понимать, что ей нужно. Необязательно было рассказывать о каких-нибудь выдающихся подвигах. Солдатские будни. Подвиги каждого дня. Тяжело — а ты не жалуйся, не раскисай. Больно — потерпи. Остались раненые после боя — иди выручай, рискуя быть убитым. Выбыли из строя командиры — не растеряйся, сообрази, что нужно делать, пошевели мозгами.

Иногда Светлана как-то очень ловко от Костиных рассказов делала поворот к лагерной жизни. Выходило приблизительно так. Была война, воевал весь народ, поэтому мы победили. Мы не хотим, чтобы война повторилась, поэтому весь народ, мы все, даже вы, маленькие пионеры, должны быть смелыми, дружными, выносливыми. И пусть каждый как можно лучше и добросовестнее делает порученное ему маленькое дело, тогда и наше общее, большое дело будет сделано хорошо.

Однако время шло. Светлана взглянула на часы.

Ребята заметили ее движение.

— Светлана Александровна! Рано еще! Константин Михайлович, еще что-нибудь расскажите!

— Хорошо, — сказал Костя. — Вот что я вам расскажу напоследок. Это было не на передовой и не во время боя. В последний год войны, уже в Германии. Между прочим, об этом случае в газетах писали, по крайней мере в наших фронтовых.

Наши танки переправлялись через реку. А на мосту — повозки с немецкими беженцами. Лошадь испугалась танков, понесла. Повозка перевернулась, сломались перила, ребенок и женщина упали в реку, стали тонуть… — Немцы? — переспросил кто-то из малышей.

— Да, немцы. Ребята, надо вспомнить, с какими чувствами мы тогда входили в Германию. До немецкой границы шли по нашей разоренной земле… Так вот… Стали тонуть женщина и ребенок. Тогда наш капитан бросился прямо с моста в реку и спас их, вытащил. Трудно было — течение быстрое. А у этого капитана гитлеровцы еще в начале войны всю семью убили: жену, ребятишек…

— Костя! — спросила Светлана, забыв в волнении, что ей нужно называть его по отчеству. — Костя, это был ваш капитан?

— Какой мой капитан?

— Ваш комбат, капитан Шульгин. Это он сделал, да?

— Нет, не он. Я ж говорю: танкист. Я не помню его фамилии. Почему ты про моего комбата вспомнила?

Почему вспомнила про Костиного командира? Потому, что он мог сделать так. Но разве только он? А другой знакомый танкист, отец Славика и Оли? Или Алеша Бочкарев? А сам Костя…

— Ребята! — сказала Светлана. — Константин Михайлович удивился, почему я подумала, что там, на мосту, был именно его командир. Я его знала немножко, к нему это как-то очень подходит. Но ведь что сделал один наш советский солдат, мог бы сделать и другой. Очень многие могли бы сделать так, правда?

Вечером Светлана провожала Костю на станцию, а несколько старших мальчиков провожали Светлану, чтобы не возвращаться ей лесом одной. Самый маленький из них был гораздо выше Светланы, но вся команда подчинялась ей беспрекословно.

Перед отходом Светлана сказала:

— Наденьте рубашки и тапочки.

Костя ожидал, что начнутся протесты — было еще совсем тепло, — но…

Топот босых ног по лестнице вверх, через полминуты — топот обутых ног по лестнице вниз…

Костя не успел еще попрощаться с начальником лагеря и со старшим вожатым — почетная охрана уже стояла у ворот.

Приблизительно посередине дороги Светлана остановилась:

— Знаете, Константин Михайлович, вот за этими деревьями две полянки. На одной растут желтые ирисы, на другой — лиловые. И только здесь. Сколько мы ни искали в других местах, нигде больше их нет. Правда интересно? Ребята, мы что-то давно букетов не собирали…

— Сейчас, Светлана Александровна! — отвечали мальчишки разноголосым хором. — В пять минут нарвем!

И скрылись за деревьями в мгновение ока, будто и не было никакой почетной охраны. Светлана и Костя остались на дороге.

— Светланочка Александровна, ты что такая тихонькая, а?

— Почему вы думаете, что тихонькая? — рассеянно ответила Светлана.

Ей очень хотелось спросить… или не стоит? Сейчас вернутся мальчики, и будет уже нельзя…

Между стволами деревьев замелькали белые рубашки и цветы — лиловые и желтые.

— Зачем ты их заставила рубашки надеть? Жарища такая.

— На обратном пути будет холоднее.

Мальчики уже подбегали. Светлана все-таки решила спросить:

— Костя, а как Надя, довольна своей работой? Она вам писала?

— Писала.

— Давно?

— Перед экзаменами.

— Светлана Александровна, вот! — Ребята с торжеством протягивали ей цветы на прямых длинных стеблях.

Ирисы действительно были великолепны. Светлана уже на ходу принимала их от ребят. Лиловые присоединяла к лиловым, желтые — к желтым.

— Почему ты их отдельно кладешь? — спросил Костя.

— Смешивать нельзя. Посмотрите: лиловые — маленькие и нежные, а желтые — крупнее и такого неистового цвета! Желтые тех забьют. Вам какие больше нравятся?

— Конечно, эти. — Костя показал на яркие желтые цветы.

Светлана тряхнула головой, будто хотела сказать: «Я так и думала».

— А вы вглядитесь, — она протянула ему нежный бледно-лиловый ирис, — посмотрите, какой сложный узор здесь, на лепестках, в середке… Константин Михайлович, может быть, возьмете букет для вашей мамы? Они не завянут — ведь вам с вокзала на вокзал.

— Что ты, что ты! Нет, спасибо, я не возьму.

— Посмотрите, какие они красивые!

— Что ж делать, пускай красивые. Нет, Светлана, ты не уговаривай. Ну как я с ними поеду?

— Не положено вам по уставу с букетами ездить? — сказал один из мальчиков. — Правда, Константин Михайлович?

— Правильно. Не положено по уставу, и всё. Автомат или пушку там какую-нибудь — с удовольствием взялся бы отвезти, а букет, да еще такого неистового цвета…

С опушки леса были видны станция и железнодорожная насыпь, ровно, как по линейке, отделяющая небо от земли. Пройдя еще немного и посовещавшись, ребята спросили:

— Константин Михайлович, у вас есть обратный билет?

— Нет, а что?

Светлана сразу поняла, чего им хочется.

— Вы дайте им деньги, они вам возьмут билет. Только, ребята, на платформу не выходить. До станции и сейчас же обратно.

Ребята, счастливые, умчались вперед.

— Костя, может быть, возьмете все-таки?

— Что?

— Ирисы.

— Не возьму! Ты подумай сама: в метро, в поезде с такой экзотикой… Все будут обращать внимание…

Мимо станции промчался паровоз, один, без вагонов, с длинным пушистым хвостом дыма. Загудел, засвистел, будто закричал от радости. Вид у него был веселый и легкомысленный. Он был похож на человека, обремененного большой семьей и совершающего в выходной день одинокую прогулку.

Мальчики приостановились полюбоваться на паровоз и побежали дальше.

— Ты уверена, что они не будут выходить на платформу?

— Уверена.

— Уж будто они тебя всегда так великолепно слушаются!

— Костя, сказать вам по секрету? Не все-гда!

Он расхохотался:

— С одной стороны — уверена, а с другой — не всегда. Непонятно что-то.

— В данном случае — уверена. Во-первых, сегодня вы мне помогаете.

— Я? Каким же образом?

— При вас никому не захочется получить замечание.

— А на обратном пути? Когда я уеду?

— На обратном пути будет действовать сила инерции. Костя, ведь это даже не из моего отряда ребята. Они сами захотели вас проводить — и меня охранять в лесу. Мы вернемся домой, солидно разговаривая.

— Я вижу, ты неплохой психолог.

Светлана взглянула на маленькие часы-браслетку. Он сам подарил ей эти часики в прошлом году, после окончания седьмого класса. Вспомнились ее детская радость и недетское смущение. Видимо, перестарался — подарок показался ей слишком дорогим.

Ребята бежали к ним от станции с билетом и сдачей. Через несколько минут подошел поезд. Стоя у открытого окна, Костя увидел Светлану и мальчиков на платформе. Ребята все казались длинноногими, потому что были в коротких трусиках. Светлана стояла в середине, обнимая тонкими руками желтые и лиловые ирисы. Цветы все наклонились головками в одну сторону. Букет был такой огромный, что, казалось, девочке тяжело его держать.

Почему не взял цветы? Ей хотелось. Не такая уж трудная работа — отвезти их домой…

За станцией — поле, а дальше — лес, за лесом — красный флаг над березовой рощей. Утром и вечером вызывают какого-нибудь счастливчика «на флаг».

«Есть на флаг!» — И сияющий парень бежит к мачте. Много ли человеку нужно для счастья?

В тот момент, когда поезд трогался, Косте вдруг захотелось не уезжать, остаться в лагере, сделаться опять вот таким голоногим мальчишкой.

Солнце выглянуло из-за тучки и зажгло разноцветными огнями пионерские галстуки и Светланин букет.

Костя высунулся из окна, сняв фуражку, чтобы не унесло ветром.

Нет, станции уже не видно, только поле и лес — он кажется совсем темным против солнца. Сейчас Светлана и ребята пойдут этим лесом, солидно разговаривая.

Костя помахал фуражкой и обернулся — не заметил ли кто из пассажиров легкомысленного махания, в сущности неизвестно к кому обращенного. Но вагон был почти пустой. Букет можно было бы положить даже не на верхнюю полку, а сюда, рядом с собой, и рассмотреть хорошенько Светланкиных любимцев — маленькие лиловые ирисы.

Как-то они называются еще… да!.. «касатики». Ласковое такое название. Жалко, что не вспомнил раньше и не сказал Светлане — может быть, она не знает, ей понравилось бы. Или касатики другого оттенка, не лиловые, а голубоватые? Нет уж, пускай эти тоже касатики, к ним подходит.

Дым от папиросы осторожной тонкой струей тянулся к окну, а за окном стремительно обрывался.

В вагоне начинало темнеть. И в лесу теперь уже темновато становится… Хорошо, что у Светланы так много солидных провожатых. Может быть, выйдет им навстречу тот парень в широкополой шляпе — Толя, кажется, его зовут? — и будут говорить о своих лагерных делах… Светлана расскажет ему о беседе с лейтенантом… и до лейтенанта им уже не будет никакого дела, просто будут радоваться, что провели «мероприятие».

А может быть, и о мероприятиях им совсем не захочется разговаривать в такой чудесный вечер? Найдут тему поинтереснее? С какой забавной гордостью и даже уважением смотрел этот самый Толя на Светланку, когда она говорила о Робсоне!

Сколько ей лет? Перешла на второй курс педучилища… Значит, если бы в школе — в девятый класс. Совсем еще девочка. А в то же время… Впрочем, она старше своих подруг.

И ведь руки у нее маленькие, но не слабые. Сейчас пожала твердо, энергично. И здоровается и прощается именно так, как нужно здороваться и прощаться — неравнодушно.

Касатики… До чего выразительны иногда бывают названия цветов! Некоторые прямо даже какие-то сказочные. Мать-и-мачеха, кукушкины слезки… Иван-да-марья.

Про иван-да-марью еще в детстве слышал трогательную историю. Скромный темно-синий Иван уезжал куда-то, а желтенькая красавица Марья не хотела с ним расставаться, бежала за ним и повисла у него на шее… И они превратились в цветок — чтобы не разлучаться.

Мудрый конец. В сущности, если бы они не превратились в цветок, неизвестно еще, как обернулось бы дело.

Куда уезжал Иван? Вероятнее всего — на войну уезжал. А что, если Марья так с ним прощалась горячо только из деликатности, чтобы не огорчать Ивана перед разлукой, не нарушать его душевного равновесия? Возможно, где-нибудь поблизости жил какой-нибудь Петр или Сидор, который ей гораздо больше нравился? Тогда — напрасно провожала. Если Иван когда-нибудь поймет, в чем тут было дело, ему больно будет вспоминать об этих проводах… Даже через много лет будет больно!

XLVIII

На березе первая желтая ветка — только одна во всем лесу.

Будто осень выглянула откуда-то потихоньку в холодное, пасмурное утро, мазнула желтой краской, а потом посмотрела на календарь — и раздумала.

«Что же я делаю? Зачем людям настроение портить в середине лета?»

И спряталась осень. А желтая ветка осталась. Висит ярким флажком и всем бросается в глаза. Поторапливает людей, напоминает им, что северное лето короткое.

Кому — сенокос не упустить, к близкой жатве готовиться.

А ребятам о грибах говорит ветка, об орехах. Гуляйте, купайтесь, загорайте — времени осталось не так уж много!

Орехов, кстати, здесь будет порядочно…

Светлана подпрыгнула, ухватилась рукой за лохматую двойняшку, притаившуюся под широкими листьями, притянула к себе… раскусила.

Нет, рановато еще: зернышки совсем маленькие, как подсолнухи. Нужно будет заметить это место, прийти с ребятами попозже.

Было воскресенье — у Светланы выходной день. Выходной день получился неудачный. Съездила в Москву, никого из подруг не застала. Кто на даче, кто далеко уехал, на все лето. Думала, что Галя Солнцева вернулась из Крыма. Но нет, у Галиной мамы отпуск, оказывается, еще не кончился.

Светлане открыл дверь Галин отец, очень обрадовался — скучно ему было одному в пустой квартире.

Угостил яичницей собственного производства.

Делать в Москве было, в сущности, нечего. На улицах жарко и душно от асфальта, от каменных стен. Идти в театр или в музей какой-нибудь не хотелось.

Светлана уехала обратно — решила просто погулять в лесу. Погулять одна. До вечера. До темноты.

Может быть, и лучше, что вышло так? Утомительно быть все время на людях. Так бывало и раньше, в детском доме. Когда гостила на каникулах у Зинаиды Львовны или у Гали Солнцевой, всегда отдыхала в тишине. Впрочем, потом начинала скучать без ребят и с удовольствием возвращалась в привычный шум.

Зинаида Львовна приглашала приезжать по выходным дням.

Утром Светлана даже заколебалась. Но все не могла рассчитать, уехал Костя или еще там. Потому что если он еще там, может показаться, что она именно его хотела застать. А если его уже нет, странным покажется — взять и приехать сейчас же после его отъезда!

Между прочим, вот уже второй год Костин отпуск не совпадает с Надиным. Вероятно, поэтому Костя и был такой… невеселый. Неужели Надя не могла сделать так, чтобы совпало? Уехали бы куда-нибудь в Крым — или на Кавказ — вот как Галя со своей мамой.

Что-то красное мелькнуло под елками… Целое семейство мухоморов. До чего ж хороши! Прямо как сказочные принцы стоят: все в белом, в белых круглых воротничках и красных шляпах с пупырышками.

Светлана по привычке оглянулась: хотелось, чтобы кто-нибудь полюбовался вместе с ней. Но тихо было в лесу. Она одна.

Вот сюда не нужно приводить ребят — мухоморам всегда достается от мальчишеских ног. Полетят разломанные шляпки, и вместо сказочных принцев — под елками крошево из грибов!..

Нет, лучше наоборот, — привести сюда ребят и добиться, чтобы не сломали, сказать: «Посмотрите, как это красиво…»

Сказочные принцы в красных шляпах остались под елками, а Светлана ушла.

Когда смотришь на деревья в лесу, кажется, что они стоят часто-часто. Подойдешь поближе — и они перед тобой расступаются. Обернешься — пропустили тебя и опять тесно сомкнулись. А деревья справа и слева, те, которые подальше, будто вместе с тобой идут. А те, которые ближе, идут навстречу. И лес получается весь в движении.

Так хочется иногда, чтобы сейчас, вот сию минуту, случилось что-то очень хорошее… Ну, например, письмо от кого-нибудь… или чтобы приехал кто-нибудь…

А вдруг, пока она здесь ходит, кто-нибудь приехал в лагерь? Да нет! Кому же? Кто может приехать?..

Тропинка круто сбежала в овраг. На дне оврага — ручей, весь обросший высокими травами, таинственный, тоже совсем сказочный, как мухоморы. На поворотах разливается маленькими бочажками. В каждый маленький бочажок можно посмотреться, как в большое зеркало.

Вода в бочажках теплая. Воды в бочажках по колено. По воде разбегаются круги.

А сверху смотрят молчаливые ели… Нет, не совсем молчаливые: шуршат, шепчут, поскрипывают…

Где-то далеко в лесу кто-то крикнул:

— А-у!

Уже грибники приезжают в выходные дни.

По другую сторону оврага лес совсем другой — молодой, светлый, солнечный… Меньше елок, больше березок и осин.

В этом веселом лесу по тропинке навстречу Светлане шли мужчина и молодая женщина. У мужчины за плечами небольшой мальчуган, женщина несла лукошко с оранжевыми подосиновиками.

Мужчина сказал:

— Хорошенькая девочка!

Светлана, горячо вспыхнув, прошла не оборачиваясь.

«Неужели это про меня?» Но ведь никого другого не было поблизости — значит, именно про нее.

А может быть, они просто разговаривали про какую-нибудь совсем другую девочку?.. Но ведь смотрели-то на нее!

Эх, так и не узнаешь никогда!

А все-таки было приятно…

И вот затихли голоса, опять Светлана в лесу одна.

Ее потянуло к ребятам, в привычный шум.

Переходя овраг, Светлана остановилась у ручья в том месте, где на повороте был маленький круглый бочаг, и долго смотрелась в лесное зеркало.

XLIX

«Ваша мама заболела. У нее крупозное воспаление легких. Врачи считают, что это опасно. Ваша мама не хочет, чтобы вам писали или телеграфировали об этом, но, если будет хоть какая-нибудь возможность, возьмите отпуск и приезжайте».

Начальник курса два раза перечитал телеграмму, посмотрел на Костю.

— Без подписи… Странная телеграмма!

— Я понимаю, товарищ полковник, что такая телеграмма — не официальный документ. Должно быть, нужна справка от врача… заверенная… Но дело в том, что моя мать живет за городом… Я не знаю, кто сейчас с ней… и как быстро они сумеют послать вызов. Может пройти и день и два… Я даже не знаю, кому я мог бы сейчас телеграфировать!

— А кто эту телеграмму послал, как вы думаете?

— Может быть, соседка… только вряд ли… Когда я был летом дома, она куда-то на юг уезжала… Я думаю, девочка послала, мамина знакомая. Она в детском доме жила, у моей матери часто гостила… и очень ее любит.

— Это видно, что любит, — сказал полковник, разглаживая рукой телеграмму. — Сколько ей лет, девочке?

Костя в затруднении пожал плечами:

— Да лет… пятнадцать… шестнадцать…

— Вот видите. Могла что-нибудь напутать.

— Не напутает, товарищ полковник!

— Ладно, не волнуйтесь, дадим вам отпуск. Поспеете сегодня к скорому поезду. Присядьте пока… Или что, вещи вам собрать нужно?

— Спасибо, товарищ полковник! — горячо сказал Костя. — Какие мои вещи! Я в пять минут соберусь.

Пока оформляли документы, Костя сидел у стола, до боли стиснув руки. Ему вдруг пришло в голову, что ведь у Светланы тоже уже начались занятия в училище, и, если она сейчас с мамой, значит…

— Да ты не расстраивайся, друг! — сказал полковник. — Воспаление легких — теперь не страшная болезнь. Сульфидин, пенициллин…

— У нее с сердцем неважно, товарищ полковник, она во время войны себя не жалела.

— Она что, хворала в этом году? Весной, например?

— Нет, не хворала.

— А были у тебя весной еще какие-нибудь семейные неприятности?

— Почему вы так думаете, товарищ полковник?

— Думаю, потому что вижу. Посерьезнее ты как-то стал. Четыре года тебя знаю, по документам — старый фронтовик, а вид у тебя был уж больно, — он усмехнулся, — нестарый. Между прочим, увидишь мать — ты ей скажи, что начальник курса тобой доволен. Поскромничаешь ведь, не скажешь?

— Спасибо, товарищ полковник, скажу.

— Ведь ей это приятно будет, чудак! А кроме того — так оно на самом деле и есть.

Костя не решился сразу войти в дом, чтобы не напугать маму своим неожиданным приездом. Он прошел садом и, увидев, что кто-то стоит в кухне, заглянул в окно.

Светлана с печальным и озабоченным лицом протирала над тарелкой яблоки через маленькое сито.

Костя подходил к дому с теми же предосторожностями, как, бывало, в разведку ходил. Не зашуршала трава под окном, ни одна сухая ветка не хрустнула. Светлана не могла услышать его шаги. Но она сразу подняла голову и потянулась к окну:

— Как вы скоро!.. Костя, вы пройдите через черную дверь, только тихо: Зинаида Львовна спит.

Он вошел в кухню:

— Как мама?

Светлана сдержалась и не заплакала:

— Костя, плохо. Ведь она совсем недавно заболела… Ей стало хуже третьего дня. Я испугалась и послала вам телеграмму. Только я неправильно написала. Я не знала, что нужно справку. Я боялась, что вас не отпустят. Сегодня доктор дал мне справку, и мы еще одну телеграмму… Костя, вы к ней сразу не ходите, посидите здесь. Мне нужно, пока она спит, сделать ей кисель.

Светлана поставила на плитку маленькую кастрюлю, сыпала сахар, размешивала крахмал.

«Может быть, ошибается? Может быть, еще не так плохо?»

— Когда будет доктор?

— Завтра утром. Сегодня уже был. Сегодня придет сестра камфару впрыскивать.

Камфару… и доктор бывает каждый день…

— С сердцем плохо?

— Да.

— Светлана, а что мне ей сказать, почему я приехал?

— Вы про телеграмму ей не говорите. Вы скажите, что у вас занятия в этом году с пятнадцатого сентября и поэтому вас отпустили.

— Не могу я так сказать! Мама сейчас же догадается, что я неправду говорю.

Еще мальчишкой был, хотелось иногда скрыть от мамы какие-нибудь похождения, ребята советовали: «Костя, да ты соври что-нибудь матери!» Не получалось.

Светлана по собственному опыту знала, как это трудно, ему же самому говорила прямо в глаза утешающую ложь.

Она сняла кастрюлю с плитки и прислушалась:

— Проснулась, кажется… Посидите здесь, я сейчас.

Через несколько минут вернулась в кухню:

— Пойдемте. Можете ей ничего не говорить про занятия. Я уже сказала, что у вас пятнадцатого начнутся.

Всю жизнь мама заботилась о других, и это было естественно. Было странно видеть ее такой беспомощной. По тому, с какой покорностью она принимала заботы Светланы, Костя понял — она не встанет. Он поверил этому больше, чем словам доктора «будем надеяться».

Кроме сестры из амбулатории, делавшей уколы, приходила еще одна сестра и оставалась на ночь. Они попеременно со Светланой дежурили в комнате Зинаиды Львовны.

Вечером в день приезда Костя позвал Светлану в свою комнату и сказал, прикрыв дверь:

— Светлана, вот здесь в столе деньги. Ты бери сколько нужно. Например, сестра остается на ночь… ведь это, должно быть…

Светлана перебила его:

— Вы только не вздумайте предлагать ей денег, она страшно обидится. Ведь она большой друг вашей мамы — Мария Андреевна, разве вы не помните? Она в госпитале работала. Она вас хорошо помнит, вы в сорок первом году ходили туда, книжки носили раненым.

Нет, Костя не помнил «большого маминого друга». Вообще у мамы оказалось очень много друзей, которые знали его еще мальчиком. Его окликали на улице совсем незнакомые люди, называли его Костей и на «ты», спрашивали, как мамино здоровье.

Каждый день заходили девушки из библиотеки.

Когда кто-нибудь спрашивал у Кости, можно ли зайти к Зинаиде Львовне, он вопросительно смотрел на Светлану. Решала она. Иногда она говорила, что Зинаида Львовна устала или что ей нужно спать. Иногда приглашала зайти, но с предупреждением, чтобы совсем ненадолго.

Раза два приходила Александра Павловна Зимина. Костя заметил, что Светлана хотя и впускает ее, но ограничивает время ее визитов. Правда, Александра Павловна могла своими разговорами утомить и здорового человека.

Когда Костя ехал в Москву, он с тревогой думал, что мама лежит неустроенная и одинокая, может быть, даже она уже в больнице, а дом пустой. Оказалось, что и хозяйство и уход за больной — все налажено. Это было, конечно, хорошо, но самому-то Косте, пожалуй, было бы легче, если бы пришлось что-то устраивать, во что-то вмешиваться.

— Светлана, может быть, еще с другим доктором посоветоваться?

— Доктор очень хороший, он вашу маму давно лечит. Он сам профессора из Москвы вызывал, на консультацию.

— Светлана, ты мне вообще говори, что нужно делать, как вам с Марией Андреевной помочь. Ты не думай, я и обед сварить могу и пол помою не хуже тебя, честное слово.

Светлана попросила Костю сходить в аптеку и еще кое-что купить поблизости. Но, она чувствовала, это отнимало у Кости слишком мало времени и энергии. Она стала давать ему более сложные поручения:

«Костя, говорят, в Москве уже виноград появился, и очень хороший»… «Костя, в нашей аптеке нет глюкозы». Или: «Доктор советовал давать кефир…»

Костя сейчас же надевал фуражку и обеими руками одергивал гимнастерку, сдвигая все складки назад.

— А мама ничего?

— Ничего. Она заснула. К тому времени, как вы вернетесь, проснется.

— Ты мне скажи, может быть, еще чего-нибудь захватить?

Костя на цыпочках подходил к двери и заглядывал в комнату Зинаиды Львовны.

И вот уже прикрывает калитку, придерживая ее рукой, чтоб не стукнула.

Светлану поражала быстрота, с которой он мог встать и уехать. Другие люди хоть чуточку тратят время на сборы. Он никогда ничего не записывал и никогда ничего не забывал. Предлагать ему какую-нибудь хозяйственную тару для покупок — она знала — было бесполезно. Бутылки с кефиром он привозил в карманах. Впрочем, карманы все-таки ограничивали масштабы его покупок. Масштабы эти пугали Светлану.

Разворачивая пакет, привезенный из московского «Гастронома», Светлана с ужасом спрашивала:

— Костя! Зачем вы купили столько икры?

— Килограмм, — говорил Костя. — Разве много?

Зинаида Львовна слабо смеялась из своей комнаты.

Увидев, что Светлана согрела воды, вылила в ведро и опустила туда тряпку, Костя взял у нее из рук ведро:

— Ты с какой комнаты начинаешь?

Вымыл пол действительно очень хорошо и очень быстро.

Даже Мария Андреевна похвалила.

Костя отжал тряпку и развесил ее на крыльце черного хода.

— Старый солдат, Мария Андреевна!

Мария Андреевна приходила каждый вечер, да и днем заглядывала часто.

Полная и довольно большого роста, она обладала удивительной способностью неслышно двигаться и неслышно разговаривать. Во всех ее движениях было что-то ласковое и успокаивающее.

Теперь Костя вспомнил ее и вспомнил, как легко она поднимала раненых в госпитале, не хуже мужчин-санитаров.

Светлана и Мария Андреевна по очереди спали на диване в столовой. Костя, по просьбе Светланы, передвинул буфет, поставив его боком к стене, спиной к дивану. От буфета к другой стене Светлана протянула шнурок и повесила занавеску. На ночь занавеска задергивалась, часть столовой отделялась, оставался маленький проход из Костиной комнаты в переднюю и комнату Зинаиды Львовны.

Впрочем, Костя заметил, что занавеска задергивается очень редко.

— Светлана, ты, собственно, когда спишь?

— Как — когда сплю? Вот Мария Андреевна придет в двенадцать часов, и я лягу.

Квартира была такая крошечная, что, когда Светлане и Косте нужно было поговорить, чтобы Зинаида Львовна не услышала, приходилось уединяться в кухне или в Костиной комнате, да и там закрывать дверь и говорить как можно тише.

— Ты ляжешь сейчас, и ляжешь не на диване, а здесь. — Костя хлопнул рукой по своей кровати. — А Мария Андреевна, когда придет, ляжет на диване и тоже будет спать, а с мамой ночью я посижу, потому что я больше так не согласен!

— Вы же не знаете, что нужно делать, если…

— Ты мне объяснишь, а если буду сомневаться, кого-нибудь из вас разбужу. Ложись, Светлана, прямо сию же минуту ложись! Только вот… — он провел рукой по одеялу, — твердо тебе будет…

Он положил на кровать шинель, свое старое ватное пальто, драповое пальто, разровнял, принес из столовой какие-то маленькие подушки.

— Оставьте, я сама постелю.

— Спи!

Оставшись одна, уже потушив электричество, Светлана ворочалась с боку на бок и, несмотря на усталость, долго не могла заснуть. Хотелось поплакать, дать себе волю. Никто не услышит, никто не войдет.

Нет, нельзя распускаться!

Глаза немного привыкли к темноте. В маленькой комнате стали вырисовываться знакомые предметы. Рядом — письменный стол. В углу над головой — книжная полка. На ней лежит — Светлана знала — старый альбом с фотографиями…

Светлана вытерла о подушку щеку.

Пускай шинель, пускай драповое пальто… Твердый, очень твердый кэлькэшоз!

…Зинаида Львовна проснулась ночью:

— А у меня новая сиделка.

— Да, мама. Если чем не угожу, вели старых позвать, опытных.

— Светланка спит?

— Спит.

— Это хорошо. Если бы ты знал, Костя, как она со мной… Хорошая она очень.

— Да.

— И умница.

Костя опять сказал:

— Да. Знаешь, мама, мне приходилось слышать, что многие девушки желали бы иметь старших братьев. Признаться, у меня никогда не было желания иметь младшую сестренку, а теперь я вижу, что это очень приятно… Только, мама, мне не приказано с тобой разговаривать. Так что ты уж как-нибудь постарайся заснуть, а то мне попадет от начальства.

Зинаида Львовна спросила:

— Костя, ведь это неправда, что у тебя занятия еще не начались?

Костя ничего не ответил. Что он мог сказать, когда мама давно уже знает?

Зинаида Львовна улыбнулась:

— А Светлана говорила, что у нее в училище ремонт не закончен… Эх вы, ребятки, ребятки!

— Костя, мама тебя зовет.

Костя испуганно вскочил со стула. Неужели заснул? Казалось, присел на одну минуту у письменного стола.

В дверях стояла Мария Андреевна. Вечер еще? Или уже утро?

Зинаиде Львовне становилось все хуже и хуже. Теперь не только уехать на несколько часов — Костя просто боялся выходить из ее комнаты. Ему казалось, что мама захочет видеть его или что-нибудь ему сказать именно в ту минуту, когда его не будет с ней.

Он бросился к двери.

— Нет, нет, — ответила Мария Андреевна на его испуганный взгляд. — Постой, не беги. Мама проснулась. Она просила меня достать ее письма. Какое-то твое старое письмо хочет найти. — Она опять остановила его: — Не входи к ней с таким лицом.

Она вернулась в спальню, а Костя задержался немного в столовой.

Занавеска не задернута. Светлана спит одетая, свернувшись на краю дивана, положив на валик щеку.

— Мама, какое письмо?

На коленях у Кости лежала большая пачка старых писем, его писем.

— Светлана знает… Светлана найдет…

— Позови ее, — сказала Мария Андреевна.

Очень жалко было будить. Костя наклонился над диваном:

— Светланочка!.. Светик!

Она подняла голову. Одна щека была розовая, другая бледная.

— Светик, ты прости, что я тебя разбудил… Может быть, ты лучше поймешь?

Светлана одернула смявшееся платье, что-то искала на полу. Подходя к дивану, Костя, не заметив, задвинул под стол мягкие комнатные тапочки. Нагнулся и поднял их с виноватым видом. Маленькие такие, совсем как игрушечные.

— Ты потом опять ляжешь, хорошо?

Кажется, он был готов обувать ее сам.

Бледная щека чуть заметно порозовела. Светлана поспешно взяла тапочки:

— Идите, я сейчас.

Она приглаживала растрепавшиеся волосы.

На столике у кровати большая пачка писем. Среди множества солдатских треугольничков Светлана безошибочно выбрала один и протянула его Косте. Он пробежал глазами письмо, написанное семь лет назад, в котором он убеждал маму, что никогда не нужно падать духом.

— Мама, я понял… Мамочка, я тебе обещаю!

L

Зинаида Львовна умерла через три дня, рано утром, на рассвете.

Светлана срезала в саду все белые цветы, астры и флоксы. Сначала Костя сказал: «Режь все подряд!», а потом раздумал — пускай останутся, мама сама сажала.

Днем приходили знакомые и совсем незнакомые Косте люди. Много народу приходило.

Костя стоял в столовой у окна, когда пришли школьники с венком. Две девочки, выходя из комнаты Зинаиды Львовны, громко заплакали.

В горле перехватило от этих детских слез…

Еще кто-то подходит к калитке… Александра Павловна Зимина.

Костя быстро прошел через кухню черным ходом и сбежал со ступенек в сад.

— Костя, вы… уходите?

Светланка… И откуда она только взялась?..

— Светлана, Александра Павловна пришла, я не могу с ней сейчас разговаривать!

— Костя, вы только не уходите очень далеко! Пожалуйста!

— Ладно.

Он похлопал себя по карманам — портсигара не было, забыл на столе.

Он прошел в самый дальний, заросший уголок сада и сел на скамейку, за кустами сирени и черемухи. Как часто эти кусты подвергались опустошению в весеннее время — для Нади.

Прошуршали шаги за спиной… Маленькая загорелая рука положила на скамью портсигар и коробку спичек. Костя обернулся — никого уже не было, только легкий удаляющийся шелест шагов за кустами…

Очень много народу пришло на похороны.

Приезжали из дальних колхозов. Очень много было ребят. Все сотрудники библиотеки были здесь — библиотека закрылась на несколько часов.

Говорили — Костя сам этого не знал, — что мама работала в библиотеке больше двадцати лет.

Вернувшись с кладбища, Костя прошел по комнатам. Все было прибрано, вещи расставлены, как при маме. И Светлана и Мария Андреевна уходили тоже. Кто это сделал? Кто позаботился обо всех гнетущих мелочах, о которых так не хочется думать, когда горе? Косте казалось, что все делается как-то само собой.

Он присел на подоконник в столовой. Хотел закурить и сейчас же потушил спичку — вспомнил, что не курил здесь при маме, чтобы дым не шел в ее комнату.

— Костя, вы когда уезжаете?

— Сегодня.

— Ведь вы могли бы до завтра остаться… Вы говорили, ваш отпуск…

— Нет, нет, я сегодня поеду.

Ни одного дня, ни одной ночи в пустом доме!

— Можно, я с вами до вокзала? Ведь я тоже в Москву возвращаюсь.

— Конечно. Поедем вместе… Трудно тебе будет учиться теперь — пропустила много.

— Ничего. Догоню. Костя… а вы знаете, который теперь час?

Нет, он не знал, не заметил, что уже так поздно. В сущности, надо было хватать чемодан и идти на станцию.

За эти несколько дней Костя привык беспрекословно исполнять все Светланины просьбы. Все, что делала Светлана, она делала для мамы. Просьба Светланы была как приказ. Сейчас просьба не была высказана, но… Костя почувствовал, что Светлане хотелось бы остаться, никуда не торопиться сегодня. Он представил себе ее, такую маленькую, такую измученную, в вокзальной толпе. Уложить бы ее сейчас, чтобы выспалась. Да и с Марией Андреевной не попрощался.

Он тихо сказал:

— Если хочешь, поедем завтра.

Прямо перед окном цвели георгины, похожие на хризантемы, мамины любимые. Хорошо, что не срезали вчера все цветы, что клумбы остались и сад не выглядит опустошенным. А впрочем, начнутся холода — вымерзнут все равно…

— Я приеду сюда как-нибудь в воскресенье, — сказала Светлана, — поработаю в саду. Нужно будет укрыть яблони и розовые кусты, а георгины выкопать — и в подвал… Я знаю, как нужно делать, мы прошлой осенью…

Что она, в мыслях читать умеет?

— Спасибо. Светлана, ты вообще… Я тебе… я даже не знаю, как сказать!

Запрыгали губы, прикусил их покрепче, опять достал папиросу, сам на себя рассердился, швырнул ее за окно.

Папироса попала как раз в клумбу и, скользнув с листа на листок, провалилась между стеблями — зелеными сверху, уже подсыхающими внизу.

И вдруг обожгло воспоминание.

Когда приезжал в сорок четвертом, много курил — утром и перед тем, как заснуть. А окурки — куда же их? Курить стал только на фронте, к пепельницам привычки не было. Окно открывалось как раз утром и вечером… Окурки летели за окно, в сад. В воскресенье, как всегда, проснулся рано. Мама подметала в саду, сгребала граблями сухие листья. Осторожно подошла к его окну — она думала, что он еще спит, — и стала руками выбирать из цветов окурки, нагибаясь за каждым.

Он распахнул окно, закричал: «Мама, какая же я свинья!» — и выпрыгнул к ней в сад…

Костя быстро вышел, почти выбежал из дома и, раздвигая руками стебли цветов, искал брошенную папиросу. Постоял, кроша ее между пальцами.

— Светлана, я скоро приду.

Светлана взглядом спросила:

«Один хотите пойти?»

Костя взглядом ответил:

«Да».

Светлана видела, как он прошел через мост и свернул на знакомую улицу… К Зиминым пошел, хочет спросить у Александры Павловны, нет ли писем от Нади. Хотя… казалось, что он совсем о другом…

А Косте было все равно куда идти, лишь бы двигаться. Просто ноги сами повели в привычном направлении. Он прошел мимо Надиного дома, даже не заметив этого.

Сначала был тяжелый сон усталости. Потом замелькало что-то в сознании… Казалось, где-то рядом открываются и закрываются двери, кто-то ходит туда и сюда.

Голос Марии Андреевны:

— Костя, это ты? Опять бродишь, не спишь?

Светлана, уже проснувшись, не сразу сообразила, где она.

Было совершенно темно.

Ах, да! Она в Костиной комнате, Мария Андреевна — в столовой, а Костя сказал, что ляжет на кушетке в комнате Зинаиды Львовны. Он ответил не сразу. Должно быть, стоит в узеньком проходе, за занавеской. Вот что-то сказал Марии Андреевне совсем шепотом — Светлана не расслышала — и ушел к себе.

До чего опять стало тихо!.. И опять чуть слышно скрипнула дверь…

Спала или нет? Кажется, спала… Но все так же темно. Еще очень рано. Или очень поздно?.. Теперь шаги в саду…

Завернувшись в одеяло, Светлана прижалась лицом к стеклу.

Бывают в сентябре такие чернильно-темные ночи…

Деревья почти не отделяются от неба. Под деревьями движется красной точкой огонек. Остановился, опустился немного — там скамейка.

Иногда вдруг представится: что-то было уже такое же, похожее!

Было. Так было пять лет тому назад. Такая же осенняя ночь. Только тогда луна светила.

У Кости болела раненая рука, и так же вот он не мог заснуть, места себе не находил!

Зачем уговорила остаться? А если бы уехал, разве было бы легче? Может быть, выйти к нему? Нет. Мария Андреевна вышла бы, если бы это было нужно. Она тоже не спит — вздыхает, ворочается… Светлана озябла у окна и легла опять. Засыпала и снова просыпалась. И каждый раз — или осторожные шаги в комнате Зинаиды Львовны, или беспокойный огонек папиросы в саду.

LI

Когда поезд тронулся и отъехали немножко от станции, стало видно школу на холме и видно, как идут к ней ребята со всех сторон, по дорогам и узеньким стежкам, через поля, из дальних и из ближних деревень.

Костя подумал: может быть, те самые ребята, которые провожали вчера маму.

А Светлана думала: вот такие же придут через год в мой класс…

Костя поднял Светланин чемодан, чтобы положить на верхнюю полку. Тяжелый какой! Когда нес, не замечал.

— Что там у тебя?

— Учебники.

— Неужели успевала заниматься?

— Да нет, очень мало.

Почему-то вспомнился опять парнишка из комендантского взвода, про которого рассказывал Светлане в лагере.

Деревенские ребята, все до одного с семи лет идущие в школу, Светланкин чемодан, битком набитый учебниками, солдат, всю ночь промечтавший об алгебре, — что-то объединяло их всех.

Это — наше. Косте казалось, что именно за это сражался отец в семнадцатом году и что он сам в сорок втором пошел защищать именно это.

И мама больше двадцати лет работала ради этого.

Светлана смотрела снизу и сбоку на Костино похудевшее лицо. Уедет сегодня. Завтра, прямо с поезда, на лекции. Неужели сможет учиться, внимательно слушать, записывать?

Да, сможет. Ведь он сам недавно еще говорил ребятам: «Тяжело, а ты не жалуйся, не раскисай…»

И еще — что каждый должен как можно лучше делать порученное ему дело.

Казалось, что дома поселка поворачиваются, одни выбегают из-за других…

Сейчас, вот именно с этого места, около переезда, будет видно библиотеку. Костя напряженно вглядывался…

Вот она.

Приезжая на каникулы, никогда не забывал посмотреть в окно в этом месте. Мама знала приблизительно, с каким поездом он может приехать, и выходила на крыльцо, — а может быть, и к нескольким поездам выходила. Махала платком, было очень хорошо видно. А Костя махал платком из окна.

Светлана поняла, о чем вспомнил Костя. Зинаида Львовна рассказывала. Она называла это «наш беспроволочный телеграф».

Вот и не видно больше библиотеки… Сунул руку в карман. Сейчас пойдет курить в тамбур.

— Светлана, я пойду покурю.

Хорошо, что он в общежитии живет, с товарищами, а не один. А сейчас что ему нужнее — разговаривать с ним или пускай лучше помолчит?

Ладно, пускай помолчит, покурит…

— Ах, мерзавцы, мерзавцы!

Эти негромко произнесенные слова были сказаны с такой горячностью и с таким негодованием, что Светлана невольно обернулась посмотреть, кто сказал. Должно быть, вон тот мужчина с проседью в волосах, в сером пальто, который читает газету. Ну да, опустил газету и обвел взглядом соседей, как будто хочет поделиться с ними своими чувствами. Симпатичное у него лицо и даже как будто знакомое… Очень убедительно он рассердился — все соседи заинтересовались. Молодой офицер, сидевший с ним рядом, вопросительно на него посмотрел.

— Суд над Манштейном, военным преступником, гитлеровским генералом — читали?

— Нет, — сказал офицер, — я сегодня еще не видел газет. Ведь о нем писали что-то? Англичане его судят?

— Да, да. Вы, должно быть, читали, как в его пользу подписка была объявлена и как высокопоставленные лица в складчину самого лучшего адвоката ему нанимали, А вот теперь начали судить. На скамье подсудимых сидел с горящей сигарой в зубах, в элегантном костюме… Только в Крыму причастен к убийству семидесяти пяти тысяч человек. А вот каким стилем ему сообщали об этом: «Погода хорошая и сухая. Гражданское население расстреляно».

Светлана слушала все с большим и большим волнением. И голос, и лицо… Сначала она подумала, что встречала его в поезде, когда ездила к Зинаиде Львовне. Нет, нет, это было гораздо раньше, совсем в другом месте… и он был совсем другой…

— Неужели оправдают? — спросил офицер. — Как вы думаете?

— Даже если осудят… Посидит в каком-нибудь аристократическом замке, потом выпустят. Такими дорожат — специалистами по уничтожению людей… Вы о Фогте что-нибудь читали?

Офицер неуверенно сказал:

— Фогт? Писатель? Или как там у них — философ? Он писал о перенаселенности земного шара?

— Вот-вот. Что земля не может прокормить всех людей. И предлагает «путь к спасению» (так называется его книга) — сократить население земного шара до девятисот миллионов, даже до пятисот, а остальных, «лишних людей», уничтожить. Мерзавцы! — Он хлопнул рукой по газете, лежавшей у него на коленях. — И ведь это говорится в стране, где апельсины вывозят на свалку! Обольют керосином, да еще полицейских приставят для охраны, чтоб голодные безработные не растаскали!

Светлана вдруг узнала его. Так ясно увидела сожженную деревню, избу без стекол…

— Костя! Костя! Смотрите, это ваш капитан! Капитан Шульгин!

Костя стоял в проходе между скамейками и тоже прислушивался к знакомому голосу.

— Нет, нет, не там. Он в штатском. Вот он, рядом с офицером сидит.

— Товарищ капитан!

Шульгин удивленно поднял голову:

— Лебедев! Костя!

Они долго жали друг другу руки.

— Ну, как живешь? Учишься? Хорошее дело. Каким же ты стал молодцом! Только… Костя, ты что, хворал или что-нибудь у тебя?..

Костя сказал о смерти матери.

— Да… — сочувственно проговорил Шульгин. — Очень хорошо помню, всё письма тебе писала… Ведь она не старая еще была у тебя, Костя?

— Сорок пять лет.

— Жить бы да жить! Тоже война виновата — тревоги, лишения. Бывают бомбы, что убивают прямо, а бывают замедленного действия…

Сидевшие рядом с Шульгиным подвинулись, чтобы Костя мог сесть.

— А как вы, товарищ капитан?.. — Костя запнулся, не решаясь спросить. — Николай Андреевич, как ваши?

— Уцелели, Костя. Такое счастье! Ведь могли бы тоже в манштейновских душегубках… Стойте! — вдруг перебил он сам себя. — Эти черные глазищи я где-то видел!

Светлана подошла, протягивая руку:

— Я вас сразу узнала, только не сразу сообразила, что это вы, потому что вы не в военном.

— Нет, нет, не подсказывайте мне… Погоди, Костя, сам вспомню!

Он внимательно разглядывал Светлану, потом повернулся к Косте — и к Светлане опять.

Косте было известно, как гордился капитан Шульгин своей памятью на лица — всех бойцов в батальоне знал по именам.

Но ведь то солдаты в батальоне… а маленькая девочка… Сколько таких заброшенных ребят пришлось увидеть за четыре года войны! Неужели вспомнит?

— Наташа… Надя… — Шульгин быстро поправился: — Светлана, вот ты кто! Я же сам тебя с ним в Москву отправлял, ты же мне письма из детского дома писала — уж извини, что редко отвечал, все, знаешь, как-то недосуг. Так вот она какая стала, Светлана! — Он разглядывал девочку с явным одобрением. — Давай-ка я тебя сюда в лобик поцелую… ничего? Разрешается? Ведь ты как раз, я думаю, моей дочке ровесница? Ничего, что я тебя на «ты»? Или… неудобно это?

— Обязательно на «ты», — сказала Светлана. — Как я рада… как я рада, что вы вашу беленькую Галю нашли! Я очень часто о вас думала и о ней… У меня подруга школьная — тоже Галя и тоже беленькая.

— Так ты даже помнишь, как мою дочку зовут? А знаешь, Светлана, хоть и черненькая ты — чернее нельзя, а правильно все-таки тебя Светланой назвали: подходящее имя.

Они уже подъезжали к Москве. Костя стал снимать чемоданы с верхней полки.

— Так вот, друзья, — сказал Шульгин, — теперь, надеюсь, будем писать друг другу…

Хотелось бы еще спросить Костю… Ведь не зря же оговорился: помнил, что была какая-то Наташа или Надя… Так и не спросил. Кто их знает, эту молодежь, — спросишь, да невпопад!

Распрощавшись с ним, Светлана и Костя решили сначала зайти в общежитие и оставить там Светланин чемодан. Оттуда Костя один должен был поехать на вокзал взять билет и сдать свои вещи на хранение. До поезда оставалось еще много времени, можно встретиться где-нибудь в сквере или около станции метро и походить по городу, подальше от вокзальной суеты.

Светлана, войдя в комнату первая, должно быть, уже успела что-то шепнуть своим подругам. Веселая болтовня сразу оборвалась, Костя увидел серьезные и даже огорченные лица. Кажется, мама бывала здесь. Во всяком случае, Светланины подруги знали о ней.

Когда четверо живут в одной комнате, нужно уметь не мешать друг другу. Поздоровавшись с Костей, девочки отошли — каждая в свой уголок.

Костя привык к строгому порядку военного общежития. Здесь было другое, что-то уютное, девичье: цветок на окне, вышитые салфетки на тумбочках, пестрое платье, брошенное на стул.

— Как же мы с тобой уговоримся?

— Может быть, на бульваре?.. — сказала Светлана. — Или знаете что? Я зайду к Рогачевым и посижу у них. Вам будет ближе от метро, и телефон у них есть.

— Какие Рогачевы?

— Слава и Олечка. Помните, в детском доме?..

Когда четверо живут в одной комнате, нужно уметь помогать друг другу. Проводив Костю до конца коридора, Светлана села на свою кровать и заплакала. Сейчас же три девочки, незаметно притихшие каждая в своем уголке, оказались тут, рядом, совсем близко. Одна раскрыла Светланин чемодан и бесшумно раскладывала вещи по своим местам. Другая наливала воду из графина, а третья просто села к Светлане на кровать, чтобы можно было уткнуться лицом в ее плечо.

Хорошо, что Костя живет в общежитии. Должно быть, совсем иначе, как-нибудь по-своему, по-мужски, но помогут!

— Девочки, так я пойду.

Ей захотелось сначала зайти в детский дом. Зинаида Львовна бывала там, Наталья Николаевна ее знала.

У ворот стоял грузовик, привез молоденькие деревья без листьев — ребята будут сажать в саду.

С каждым годом детский дом становился немножко меньше, а ребята в детском доме становились немножко больше.

Когда бываешь вот так, изредка, это особенно заметно. Ребята меняются с каждым годом — не только потому, что растут. Разве такие они были в сорок четвертом году? Как молоденькие деревца, вырванные с корнями и пересаженные на другое место, они хорошо принялись и цветут, радуясь жизни. Потому что уход, потому что заботятся о них.

А вот есть люди, которые считают, что из этих ребят половина, может быть даже три четверти, — лишние на земле, что они не нужны, что их нужно уничтожить, что это хорошо, когда кто-нибудь умирает!..

Ребята сказали, что Наталья Николаевна у себя. Светлана прошла мимо аккуратных ямок, приготовленных для молодых саженцев, и взбежала на крыльцо с другой стороны дома — в квартиру Натальи Николаевны был отдельный ход.

Тихая-тихая комната. Над столом — фотография. Это все, что осталось Наталье Николаевне от ее семьи.

Наталья Николаевна уже привыкла, что ее воспитанники приходят к ней не только в традиционный день встречи, а и в другие дни — поделиться радостью или печалью…

Она проводила Светлану до ворот.

Несколько деревьев уже стояли в ямках. Ребята притаптывали землю вокруг них и начинали поливать. Сейчас напьются корешки, а ветки тянутся к солнцу — им хочется расцвести весной.

LII

Оля и Славик встретили Светлану, как всегда, с шумной радостью, но сразу притихли, когда узнали, почему она пришла к ним сегодня.

Светлана присела у маленького письменного стола, на котором с одной стороны стопочкой лежали Олины тетради и учебники, а с другой — Славины.

Хорошо бы позвонить Алле. Только рано еще, она на лекциях.

Когда стали дружить, хотелось обо всем, что волнует, ей рассказать. Теперь можно и не говорить, просто помолчать вместе — Алла и так поймет.

Оля хозяйственно взглянула на часы, повязалась фартуком и ушла на кухню.

Скоро вернулся со службы ее отец. Потом Славка опять выбежал в переднюю — открыть дверь, и сообщил достаточно громко, чтобы Костя мог слышать:

— Светлана, твой лейтенант пришел!

— Это вас так ребята в детском доме называли, — смущенно пояснила Светлана.

Костя посидел минут десять. Светлана чувствовала, что ему нравятся ее друзья.

— Хорошо они живут, — сказал он уже на улице. — Ребятишки хорошие. Большие стали.

— Да, Олечка трогательно заботится об отце.

— И совсем не так сильно у него лицо… помнишь, ты рассказывала.

— Так ведь… больше трех лет прошло. Тогда он прямо из госпиталя. И потом… Костя, он теперь совсем другой, у него тогда такое страшное-страшное напряжение в лице было!

Время сгладило шрамы, но шрамы видны. Они напоминают о войне…

— Костя, давайте здесь перейдем.

Костя взял ее под руку. Они и прежде ходили так. Только все-таки не совсем так: или Светлана по-детски цеплялась за его руку, или Костя поддерживал ее под локоть с немного насмешливой, подчеркнутой внимательностью. Сейчас он взял совсем по-другому — серьезно и бережно, как мог бы взять под руку сестру.

— Напрасно мы идем. Нужно бы у них посидеть — ты такая усталая.

— Нет, нет, мне даже хочется на воздух.

Они перешли через улицу. Отсюда была видна Москва-река и темные арки моста, будто нарисованные уверенной рукой. Распахнулось окно на втором этаже, и вырвалась на улицу песня:

…Не нужен мне берег турецкий, И Африка мне не нужна!

Молодой мужской голос пел то задумчиво, то весело, с какой-то неиссякаемой бодростью. Бывают песни — их просто слышишь, а не слушаешь, слова проходят мимо. А в других каждое слово затрагивает твои мысли…

…Пускай утопал я в болотах, Пускай замерзал я на льду, Но если ты скажешь мне снова, Я снова все это пройду…

Костя замедлил шаг — он тоже слушает.

— Люблю эту песню, — сказала Светлана.

— Я тоже.

…А я остаюся с тобою, Родная моя сторона! Не нужно мне солнце чужое, Чужая земля не нужна!

Они дослушали песню до конца и медленно пошли дальше. Опять музыка из окна. Кто-то неумелой рукой подбирает на рояле аккорды.

Дети разных народов, Мы мечтою о мире живем…

Два голоса поют: один совсем робкий, стеклянно-тоненький, другой постарше. Громко и уверенно прозвучал припев. И аккорды стали полнее:

Песню дружбы запевает молодежь!..

Ребята-ремесленники с веселым топаньем прошли по мостовой и подхватили:

…Счастье народов, Светлое завтра В наших руках, друзья!

Юра говорил, что он, Витя и другие ребята, которые вместе с ним ремесленное кончали, где-то в этом районе работают. Может быть, вон тот большой дом строят… Что это будет: школа, больница, просто жилой дом?

Светлана и Костя дошли до угла и остановились.

Легкий белый дымок кудрявился над белым лотком. Девушка в белом фартуке сообщала радостным голосом:

— Есть сливочное мороженое!

Неизбежная кучка ребят около девушки и лотка. Светлана сказала:

— Пойдемте сюда, хорошо? Здесь никого нет.

Они свернули, не доходя до моста, и пошли вдоль набережной.

Широкая река неслась им навстречу, сжатая светлыми каменными берегами. Смотреть на воду никогда не бывает скучно. Ее волнение успокаивает, ее спокойствие волнует.

— Вам еще сколько осталось до поезда?

— Часа два.

— Давайте тут посидим.

Они сели на скамейку.

— Светлана, — сказал Костя после паузы, — у меня к тебе просьба есть…

Он хотел заговорить об этом еще дома, потом в поезде, но все откладывал, не зная, как начать, чтобы вышло подипломатичнее.

Светлана почувствовала неуверенность в его голосе и полувопросительно ответила:

— Да?..

— Видишь ли, я сейчас получаю кучу денег…

Светлана как-то вся насторожилась:

— Что ж, это очень хорошо!

— Но ведь я очень мало трачу, мне они совершенно не нужны!

— Мне тоже.

Костю всегда поражало ее уменье угадывать еще невысказанные мысли. У него было ощущение человека, обманутого тем, как спокойно и гладенько лежат все опасные колючки на спине ежа, и протянувшего руку — погладить. И вдруг при первом прикосновении все иголочки встают дыбом под неосторожной рукой, и никакие дальнейшие попытки уже невозможны.

Костя все-таки решил попытаться:

— Светлана, ты мне сделаешь огромное удовольствие, если согласишься, чтоб я тебе посылал сколько-нибудь! Я бы знал, что ты можешь спокойно учиться.

— Я и так могу спокойно учиться.

— Послушай, Света, я очень привык к тебе за эти годы, а тем более именно сейчас… Ты мне как младшая сестренка стала. А о младшей сестренке, естественно, хочется позаботиться. Необходимое у тебя есть, но мало ли что вам, девчатам, может потребоваться… Ну, какие-нибудь лишние чулки или туфли…

Она поймала его невольный взгляд и с ярким румянцем на щеках вызывающе ответила:

— Может быть, вам неприятно, что у меня не шелковые чулки и туфли не модельные? Может быть, вам неудобно сидеть со мной рядом?

— Ну, знаешь!..

Он достал портсигар, но папирос уже не было. Костя с досадой защелкнул крышку и, облокотившись о колени, яростно завертел пустой портсигар. Через минуту за его плечом послышался кроткий голос:

— Костя, вы на меня не обижайтесь. Я вас не хотела обидеть. Только вы мне никогда не предлагайте таких вещей!

— Каких вещей? Ну что, что я тебе предложил такого ужасного?

Она ответила так же кротко:

— Деньги.

Маленькая рука осторожно и ласково завладела портсигаром и водворила его в карман.

— Вы не сердитесь, Костя!

— Я не буду сердиться, если ты обещаешь мне одну вещь.

— Обещаю.

— Как ты можешь обещать, когда не знаешь, о чем я хотел тебя просить?

— Я уже догадалась.

— Ну, скажи, если такая догадливая.

— Вы хотели просить, чтобы если мне нужны будут… ну, эти самые деньги… так чтобы я вам об этом сказала. Да? Хорошо, скажу… Так прямо и напишу: «Костя, мне нужны лишние чулки… шелковые!» Обещаю. Теперь не сердитесь?.. Костя, ведь у меня есть шелковые чулки, я их надевала, когда вы приезжали зимой, а вы и не заметили!

Мир был восстановлен. Светлана сказала первое, что пришло в голову, просто чтобы переменить тему:

— Неловко вышло, я не успела вчера попрощаться с Александрой Павловной, хотя, может быть, ее и дома не было…

— Не знаю, я к ним не заходил.

Не заходил, но пошел именно в ту сторону и порядочно долго пробыл там. Значит, просто походил около Надиного дома. Может быть, в беседке посидел… Что-то у них было связано с беседкой, судя по намекам Александры Павловны.

Светлана опять замолчала, смущенно и сочувственно. Напрасно сказала, не нужно было про Зиминых.

— Светлана, — вдруг сказал Костя (он сам не мог понять, как это вышло), — хочешь, я тебе покажу Надино последнее письмо? Я его еще весной получил.

Он протянул ей конверт, нетерпеливо разорванный сбоку, сложенный пополам и уже немного потертый на сгибе.

Светлана нерешительно вертела в руках конверт:

— Мне… можно прочесть?

— Ну да, я же говорю тебе.

Он встал и пошел к реке, облокотился о каменные перила.

Сейчас она прочла письмо до половины… Теперь, должно быть, перевернула страницу… А теперь второй раз перечитывает…

Светлана перечитывала второй раз.

«Костя, тебя удивит мое длинное письмо. За последние годы мы привыкли уже писать друг другу коротенькие — не обижайся! — какие-то официально-родственные письма.

Я начну с самого трудного, но очень тебя прошу: прочти все до конца, потому что мне хочется, чтобы ты понял.

Костя, я выхожу замуж за Алешу Бочкарева. Я люблю его давно, а он меня полюбил еще раньше. Но ведь тебя я тоже любила и люблю, не думай, что мне было легко. Я долго не могла понять, как же это случилось. Я думала всегда, что если любовь настоящая, она бывает в жизни только раз, по крайней мере я думала, что у меня так будет. Так оно и есть: настоящая любовь у меня только одна, а то, что было у нас с тобой, еще не настоящее. Нас связывала детская дружба, я любила тебя как брата, а принимала это за другое чувство. Может быть, я поняла бы раньше свою ошибку, если бы не война, если бы мы не разлучились надолго».

Прямое, честное письмо. И даже ласковое. Надя старается смягчить… Она совсем не такая, как думалось про нее.

«Костя, милый, мне кажется, для каждой девушки наступает время, когда ее сверстники начинают казаться ей недостаточно взрослыми.

Я почувствовала это в сорок пятом году, когда ты приезжал летом. Ты не понял тогда, тебе показалось, что я смотрю на тебя свысока, потому что я студентка, а у тебя был такой большой перерыв в ученье. Может быть, и какие-нибудь мамины неосторожные слова тоже добавили тебе огорчения…»

Можно не сомневаться, Александра Павловна сумела добавить!..

«Как раз летом сорок пятого года я начала понимать, что ко мне пришло настоящее, что я люблю Алексея. Но любит ли он меня, я не знала, он относился ко мне по-товарищески, никогда за мной не ухаживал, как говорится. Он знал, что у меня «жених» на фронте. Костя, не обижайся, что я ставлю слово «жених» в кавычках — ведь мы были совсем детьми, когда оно было произнесено в первый раз».

Должно быть, она поняла, что любит Алешу, именно в тот день, когда Костя уезжал на Дальний Восток. Она сидела на окне и думала… И вдруг такая взрослая-взрослая стала. Она сказала: «Глупая девочка! Вот если я поеду провожать Костю, это будет действительно нехорошо!»

Ведь он-то принял бы все по-прежнему, а она уже не та!

Надя не знала, что он опять на фронт. Когда узнала, приехала сразу. Потому что, когда человек уезжает на фронт, нужно, чтобы у него было спокойно на душе. Может быть, Алеша тогда что-нибудь резкое сказал — первый раз в жизни! Ведь он-то думал, что они просто поссорились, что это каприз.

А потом он видел, как Костя целовал ее на платформе… и Надя знала, что он видит. Так и осталось у нее с Костей как будто все по-прежнему. А Алеше Надя не могла простить, что он сам заставил ее приехать…

«Когда мы кончали институт, Алексей просил — я случайно узнала об этом, — чтобы его не посылали туда, куда посылают нас, всей группой».

Александра Павловна рассказывала. Даже она заметила, как это обидело Надю…

«Больше года мы не видели друг друга, да и перед этим были как чужие. А потом я почувствовала, что больше так жить не могу, и написала ему. Теперь он переводится к нам на завод.

Костя, милый, я не знаю, рассердишься ты на меня, обидишься или огорчишься, но, когда к тебе придет «настоящее» — ты поймешь».

Рассердился? Обиделся? Или… огорчился?

«Алексей тоже хочет тебе написать.

Надя»

Костя постоял еще с минуту не оборачиваясь. Сам не ожидал, что будет так волноваться. Ведь это отболело уже давно, а теперь заслонилось новой болью. Все было понятно и раньше, задолго до Надиного письма. Надино письмо было ножом хирурга, вынувшим осколок, засевший в ране. Операция проходила без наркоза, пришлось поскрипеть зубами… но рана стала заживать.

Почему же опять так колотится сердце? Неужели потому, что Надино письмо в руках у девочки, которая стала другом, близким человеком, сестрой?

Нечаянно разоткровенничался, и вот… Странная мысль вдруг пришла в голову. Костя подумал, что, если бы Светлане когда-нибудь потребовалось написать такое письмо, она бы вспомнила, что время весеннее, что письмо как раз перед экзаменами придет, и отложила бы операцию на несколько недель. Потому что Светлана… Впрочем, именно потому, что Светлана такая, было бы еще тяжелее бедняге, которому она напишет отказ. На мгновение Костя представил себя на месте предполагаемого адресата… и поспешил обернуться. Фу, приходят же в голову нелепые фантазии!

Письмо, уже аккуратно вложенное в конверт, лежало у Светланы на коленях.

Костя опять сел на скамью. Он ожидал каких-нибудь ласковых, сочувственных слов или негодующих по отношению к Наде. Кажется, ради этих слов и дал прочесть.

Светлана молчала очень долго, потом резко сказала:

— Она права!

— Ты так думаешь? — спросил Костя, задетый.

— Она права, — повторила девочка, — все это было у вас ненастоящее.

— У меня или у нее?

— И у нее и у вас. Если бы это было у вас настоящее, вы бы не стали письмо дочитывать до конца, а после первых же строчек… вот так! И вот еще так! И вот еще раз так!

Письмо спокойно осталось лежать у Светланы на коленях, но так выразительны были движения ее рук… Косте казалось, что он видит письмо разорванным вместе с конвертом пополам… и еще раз пополам… и на восемь частей… и на шестнадцать… и видит белые лепестки, разлетающиеся по ветру.

— Разные бывают темпераменты у людей… А может быть, я его себе на память оставил?

— Если бы на память оставили, мне бы не показали!

Светлана протянула ему конверт и, не поворачивая головы, внимательно смотрела, как Костя прятал его в карман.

— Он вам написал?

— Написал, только не знаю что. Я с его письмом… как раз по твоему рецепту поступил.

Светлана сделала неопределенный жест, как будто хотела сказать: «А! Все-таки!»

— Напрасно не прочли. Я уверена, что письмо было очень хорошее. Он очень славный, Костя.

— Тем лучше.

Светлана, помолчав, начала совсем уже другим тоном, осторожно и ласково:

— Ваша мама… — и остановилась, не решаясь продолжать, боясь сделать ему больно. — Мне кажется, ваша мама тоже считала, что это у вас ненастоящее. А она знала про Надино письмо?

— Да, я ей сказал… вот теперь только сказал… Светлана, когда я получил твою телеграмму… Подписаться забыла, но я сразу узнал, что это ты посылала… по почерку.

— Какой же почерк? — удивилась она. — Ведь это же на бланке, печатными буквами?

— Не важно, что на бланке. Так могла написать только ты. Телеграммы пишут… ну, понимаешь, короче, скупее, расчетливее… Светлана, знаешь что? Расскажи мне про маму… Ведь ты к ней еще в конце августа приехала? Прямо из лагеря?

Светлана стала говорить, осторожно выбирая слова. Костя слушал, не поднимая головы. Потом прикрыл рукой глаза и отвернулся.

Светлана замолчала.

— Это ничего, ты рассказывай… Ну, и что доктор сказал? — Он шарил по карманам, искал платок.

— Костя, может быть, лучше в другой раз?

— Когда-то еще увидимся! Расскажи. Она так мало всегда про себя писала!

Небо стало золотистое, потом розовое. Вспыхнули и запылали окна домов, обращенные к солнцу.

Кто-то шел вдоль набережной. Свернут в переулок или… Когда уже было ясно, что пройдут именно мимо их скамейки, Светлана, продолжая говорить, накинула себе пальто на плечи и встала, закрывая собой Костю.

— Знаешь, Светлана, у меня все время такое чувство, что можно еще что-то ей сказать, о чем-то спросить…

— Да.

— Если бы не война, может, и пожила бы еще.

Прохожие, мужчина и женщина, деликатно заторопились и прошли не оборачиваясь.

Костя заметил их, когда они уже миновали скамейку. Он сунул платок в карман и опять отошел к каменным перилам.

Затихли, удаляясь, шаги, набережная опять стала безлюдной. Солнце скрылось за домами. У реки, отражавшей ясное вечернее небо, было еще совсем светло, но откуда-то снизу, из дворов, из переулков, неуловимо подкрадывались сумерки и расплывались над городом, чтобы город мог спокойно заснуть.

Костя повернулся лицом к ветру, набегающему от реки.

Светлана подошла и стала рядом.

Костя заговорил. Светлана вздрогнула даже — так резко и страстно прозвучали его слова.

— Ненавижу войну! Поэтому пошел в военную академию учиться… Ты понимаешь это, Светлана?

Светлана ответила:

— Я понимаю.

Костя опирался о камень. На загорелой руке, сжатой в кулак, отчетливо выделялся белый шрам.

Светлана успокаивающим движением дотронулась до его руки и погладила белый шрам. Она не ожидала, что Костя обернется, а Костя не ожидал увидеть в ее глазах то, что увидел.

— Светлана!

Девочка смело встретила его взгляд.

Девочка?

Не девочка больше!

Девочка выросла, а он и не заметил.

— Светлана!

Костя схватил обе ее руки и крепко сжал в своих, не чувствуя, что делает ей больно. Память отрывочно выхватывала из прошлого: маленькая девочка в разрушенной деревне, испуганный и любопытный взгляд черных глаз… Светлана тихонько плачет под его шинелью… это в поезде. И к той же самой шинели прижимается она в отчаянном порыве, когда уходит из детского дома единственный хоть немножко знакомый ей человек.

Когда это было? Пять лет назад!

Девочка выросла, а он и не заметил.

Он не заметил и другого: того, что вырастало в нем самом, вырастало на смену первой, мальчишеской, детской, неудачной любви.

Какое удовольствие доставляли ему всегда их нечастые встречи!

Светланины письма… Милое желание развлечь, привести человека в хорошее настроение. Почему, в конце концов, когда в эти последние годы приходило сразу два письма, он распечатывал сначала Надино, а Светланино потом? Просто из чувства долга или чтобы оставить более приятное на закуску?

В один из последних вечеров, когда он оставался с мамой вдвоем, она спросила:

«Костя, что у вас с Надей?»

Тогда он ей рассказал… И удивился — мама как будто даже успокоилась. А в глазах — невысказанный вопрос.

Мама была догадливее его, но она боялась спугнуть, боялась быть неделикатной и промолчала.

Костя опомнился наконец и разжал руки, увидев, каким бледным и напряженным стало лицо Светланы.

— Я сделал тебе больно, прости!

Он делал ей больно много раз. Он сделал ей больно еще сегодня, когда заговорил о деньгах, назвал младшей сестренкой, дал ей прочесть Надино письмо, ища сочувствия.

— Прости!

Маленькие пальцы, побелевшие и смятые в его руках…

Никогда никому не целовал руки — даже в голову никогда не приходило! — но сейчас… было так естественно…

Ежик спрятал все свои колючки. Маленькие руки не вырывались никуда и лежали в его ладонях с покорной нежностью. Маленькие пальцы розовели и как будто оттаивали в его руках.

Костя сам осторожно выпустил их.

Тихая набережная, шумный перекресток…

Когда переходили улицу, Костя не взял Светлану под руку, она поняла почему.

Не думай, я понимаю. Твое горе — мое горе, и ничего не нужно сейчас говорить!..

Синий-синий, спокойный вечер. Над входом в метро приветливо сияло большое красное «М». Оно всегда у вокзала встречает, когда приезжаешь. Для Кости оно всегда было связано со словом «Москва». А Светлане казалось, что это слово «Май» начали писать с большой буквы. В грустный осенний день оно напоминало о весне.

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII

XXIII

XXIV

XXV

XXVI

XXVII

XXVIII

XXIX

XXX

XXXI

XXXII

XXXIII

XXXIV

XXXV

XXXVI

XXXVII

XXXVIII

XXXIX

XL

XLI

XLII

XLIII

XLIV

XLV

XLVI

XLVII

XLVIII

XLIX

L

LI

LII Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg