«Истории про девочку Эмили»

Люси Мод Монтгомери Истории про девочку Эмили

Мистеру Джорджу Бойду Макмиллану[1] в знак признательности за долгую и вдохновляющую дружбу

Глава 1 Дом в низине

Дом в низине находился, как выражались жители Мейвуда, «за милю отовсюду». Он стоял в маленькой травянистой лощине и выглядел так, будто вовсе не был построен, как все другие дома, а вырос там, словно большой коричневый гриб. К нему вела длинная, покрытая травой дорожка, а густо растущие вокруг молоденькие березки почти скрывали его из вида. Из его окон не было видно ни одного другого дома, хотя деревня находилась совсем рядом — за ближайшим холмом. Старая Эллен Грин считала лощину самым пустынным местом на свете и уверяла, что и единого дня там не вытерпела бы, если бы ей не было жаль «ребенка».

Но одиннадцатилетняя Эмили даже не подозревала, что ее жалеют и что она живет в «пустынном месте». Ей вполне хватало общества. Был папа… и Майк, и Задира Сэл. И Женщина-ветер всегда бродила поблизости; и были деревья: Адам и Ева, Петушиная Сосна и дружелюбные леди-березки.

А еще была «вспышка». Предугадать ее приход никогда не удавалось, и надежда испытать это волшебное переживание держала Эмили в вечном волнении ожидания.

В промозглые сумерки одного из весенних дней Эмили вышла на прогулку… прогулку, которую она запомнила на всю жизнь — возможно, из-за какой-то пугающей красоты тех сумерек, а, возможно, из-за того, что впервые за много недель к ней пришла «вспышка»… но, скорее всего, причиной стало случившееся потом, после того как она вернулась с прогулки.

Это был пасмурный, холодный день в начале мая, грозивший дождем, который так и не пролился. Папа весь день пролежал на кушетке в гостиной. Он сильно кашлял и почти не говорил с Эмили, что было очень необычно для него. Большую часть времени он лежал, заложив руки за голову, и его большие, запавшие, темно-голубые глаза были устремлены с мечтательным и отсутствующим выражением на затянутое облаками небо, видневшееся между лапами двух больших елей в палисаднике — Адам и Ева, так они с Эмили всегда называли их из-за причудливого сходства, которое Эмили заметила однажды между этими деревьями, стоящими по разные стороны от маленькой яблони, и Адамом и Евой возле Древа Познания на картинке в одной из старых книжек, принадлежавших Эллен Грин. Древо Познания выглядело в точности как приземистая яблоня, а Адам и Ева стояли по обе стороны от него в таком же напряженном оцепенении, как большие ели.

Эмили очень занимала мысль, о чем думает папа, когда так лежит, но она никогда не беспокоила его вопросами, если у него был сильный кашель. Ей просто хотелось с кем-нибудь поговорить. Но Эллен Грин также не была склонна к разговорам в тот день. Она только без конца ворчала, и это ворчание означало, что Эллен чем-то встревожена. Ворчала она и накануне вечером, после того как доктор долго шептался с ней в кухне, ворчала и тогда, когда давала Эмили перекусить перед сном хлебом и патокой. Эмили не любила хлеб и патоку, но съела их, потому что не хотела обидеть Эллен. Эллен редко позволяла ей есть перед сном, а когда позволяла, это означало, что, по той или иной причине, она желала сделать особое одолжение.

Эмили ожидала, что за ночь приступ ворчливости пройдет, как это обычно бывало; но он не прошел, так что нечего было и ожидать какого-то общения с Эллен. Впрочем, нельзя сказать, что подобное общение когда-либо было приятным. Однажды в приступе раздражения Дуглас Старр сказал Эмили, что «Эллен Грин — толстая, ленивая и ничтожная старуха», и всякий раз после этого, глядя на Эллен, Эмили думала, что это самое точное определение, какое только можно было дать этой женщине… Так что Эмили устроилась поудобнее в старом, обшарпанном, уютном кресле с подголовником и весь день читала «Путешествие пилигрима»[2]. Эмили любила эту книгу. Много раз прошла она прямой стезей добродетели вместе с Христианом и Христианой — хотя приключения Христианы нравились ей гораздо меньше, чем приключения Христиана. Начать с того, что с Христианой всегда шло ужасное множество народа. В ней не было и половины того очарования, каким обладал одинокий неустрашимый герой, встретивший черных призраков в Долине Смертной Тени и столкнувшийся с Аполлионом[3]. Темнота и страшные существа — ничто, когда у вас полно спутников. Но оказаться одному… ах! Эмили содрогалась от восхитительного ужаса, думая о таком испытании!

Когда Эллен объявила, что ужин готов, Дуглас Старр велел Эмили пойти и поесть.

— Сам я ужинать не хочу. Просто полежу здесь и отдохну. А когда ты, мой эльф, вернешься, мы с тобой поговорим по душам.

И он улыбнулся ей своей обычной, полной любви, красивой улыбкой, которую Эмили всегда находила такой милой… Поужинала она с удовольствием — хотя ужин никак нельзя было назвать вкусным. Хлеб оказался полусырым, яйцо недоваренным, зато, как ни странно, ей было позволено посадить Задиру Сэл и Майка по обе стороны от ее стула, и Эллен только что-то ворчала себе под нос, когда Эмили давала им крошечные кусочки хлеба с маслом.

У Майка была такая прелестная манера сидеть на задних лапках и хватать кусочки передними, а Задира Сэл, когда ее очередь слишком долго не наступала, почти как человек, касалась ноги Эмили чуть повыше туфли. Эмили любила их обоих, но ее фаворитом был Майк — красивый темно-серый кот с огромными, как у совы, глазами, весь такой мягкий, толстый, пушистый. Сэл всегда оставалась худой, и никакое усиленное питание не могло помочь покрыть ее кости плотью. Она нравилась Эмили, но ее никогда не хотелось прижать к себе или погладить — из-за ее худобы. Однако она привлекала Эмили какой-то удивительной, таинственной красотой. Задира Сэл была серой в белых, очень белых пятнах, с очень гладкой шерсткой, длинной, острой мордочкой, очень длинными ушами и очень зелеными глазами. Она обладала всеми качествами грозного бойца, и чужие кошки всегда терпели поражение в первой же схватке с ней. Эта бесстрашная маленькая злючка нападала даже на собак, обращая их в паническое бегство.

Эмили любила своих кошек и с гордостью говорила, что воспитала их сама. Обоих, когда они были еще котятами, подарила ей учительница воскресной школы.

— Живой подарок — это так мило, — говорила Эмили, обращаясь к Эллен, — потому что он день ото дня становится еще милее.

Однако ее очень тревожило то, что у Задиры Сэл не было котят.

— Не знаю, почему это так, — жаловалась она Эллен. — У большинства остальных кошек, похоже, даже больше котят, чем им нужно.

После ужина Эмили вошла в гостиную и обнаружила, что папа уснул. Она очень обрадовалась этому, так как знала, что он мало спал в последние две ночи, но вместе с тем была и немного разочарована тем, что они не «поговорят по душам». Разговоры с папой «по душам» всегда были такими восхитительными. Но почти такой же восхитительной казалась и предстоящая прогулка — чудесная прогулка в полном одиночестве в седой вечер юной весны. Эмили очень давно не гуляла.

— Надень капор и, смотри, живо домой, если пойдет дождь, — предупредила Эллен. — Тебе с простудой шутить нельзя… не то что другим детям.

— Почему это мне нельзя? — с некоторым негодованием спросила Эмили. Почему ей нельзя «шутить с простудой», если другим детям можно? Это нечестно!

Но Эллен только проворчала в ответ что-то невнятное. Тогда Эмили пробормотала чуть слышно, для собственного удовлетворения: «Толстая, ничтожная старуха!» — и отправилась наверх, чтобы взять капор — довольно неохотно, так как любила бегать с непокрытой головой. Надев полинялый голубой капор на блестящие, черные как смоль волосы, заплетенные в длинную, тяжелую косу, она приятельски улыбнулась своему отражению в маленьком зеленоватом зеркале. Улыбка начиналась где-то в уголках ее губ, а потом заливала все лицо — медленно, таинственно, чудесно, как часто думал Дуглас Старр. Это была улыбка ее покойной матери — то, что привлекло его к Джульет Марри в момент их первой встречи и удержало навсегда. Улыбка, похоже, была единственным, что Эмили унаследовала от матери в физическом отношении. Во всем остальном — думал он — она походила на Старров… с ее большими лилово-серыми глазами, длинными ресницами, черными бровями, высоким белым лбом — слишком высоким, чтобы считаться красивым, с тонкими чертами бледного овального лица, выразительным ртом и маленькими ушками, чуть-чуть остренькими — признак несомненного родства с племенами, населяющими страну эльфов.

— Я иду на прогулку с Женщиной-ветром, — сказала Эмили, обращаясь к «Эмили в зеркале». — Я хотела бы взять с собой и тебя, дорогая. Интересно, ты хоть когда-нибудь выходишь из этой комнаты?.. Женщина-ветер появится сегодня в полях. Она высокая и туманная, в тонких, серебристых, шелковистых одеждах, развевающихся вокруг нее… с крыльями, как у летучей мыши, только полупрозрачными… и с глазами, которые сияют, как звезды, сквозь ее длинные, распущенные волосы. Она умеет летать… но сегодня вечером будет бродить со мной по полям. Она мой большой друг, эта Женщина-ветер. Я знаю ее с тех пор, как мне исполнилось шесть. Мы с ней давние, очень давние друзья, но не такие давние, как мы с тобой, моя маленькая «Эмили в зеркале». Ведь мы с тобой всегда были друзьями, правда?

И, послав воздушный поцелуй «Эмили в зеркале», «Эмили не в зеркале» вышла.

Женщина-ветер ждала ее за порогом дома: трепала маленькие жесткие стебли полосатой травы, торчавшие на клумбе под окном гостиной, покачивала большие, тяжелые лапы Адама и Евы, что-то шептала в зеленой дымке молоденькой листвы березок, взъерошивала Петушиную Сосну за домом… Эта сосна и в самом деле напоминала огромного забавного петуха с большущим пышным хвостом и головой, запрокинутой назад, чтобы закукарекать.

Эмили, давно не выходившая на прогулку, была почти без ума от радости. Минувшая зима оказалась такой ненастной, а снег таким глубоким, что ей ни разу не разрешили выйти из дома; да и апрель стал месяцем дождей и ветров… так что в этот майский вечер она чувствовала себя как освободившийся заключенный. Куда же пойти? Вниз по ручью? Или через поля к еловой пустоши? Эмили выбрала второе.

Она любила еловую пустошь на дальнем конце пастбища, занимавшую длинный отлогий склон холма. Это было место, где происходило волшебство. Там, как ни в одном другом месте, могла она вступить в свои законные права прирожденной феи. Увидев Эмили, легко бегущую по голому полю, никто не позавидовал бы ей. Она была маленькой, бледной, бедно одетой; иногда она дрожала от холода в своем тонком жакетике; однако за ее видения, за ее чудесные мечты, вероятно, охотно отдала бы корону любая королева. Побуревшие, промерзшие травы под ее ногами были бархатным ковром. Старая, обомшелая, искривленная, полумертвая сосна, под которой она приостановилась на мгновение, чтобы бросить взгляд в небо, была мраморной колонной во дворце богов, а далекие туманные холмы — сторожевыми башнями города чудес. Ее сопровождали все сельские феи — было так легко верить в них здесь… феи белого клевера и атласных ивовых сережек, маленький зеленый травяной народец, гномы молоденьких елочек, эльфы ветра, диких папоротников и чертополоха… Что угодно могло произойти здесь, могла осуществиться любая мечта.

К тому же на пустоши было так весело играть в прятки с Женщиной-ветром, которая здесь казалась удивительно реальной. Если бы только удалось выпрыгнуть достаточно быстро из-за купы елей — только сделать этого никогда не удавалось, — то можно было бы даже увидеть ее так же ясно, как обычно чувствуешь ее и слышишь. Вот она только что мелькнула здесь… это был взмах ее серого плаща… ах, нет, она уже смеется в самых верхушках самых высоких деревьев… Восхитительная погоня продолжалась, пока Женщина-ветер вдруг не исчезла, оставив вечер купаться в чудесном, глубоком покое, и тогда в сгустившихся на западе облаках неожиданно появился разрыв, а в нем — прелестное, бледное, розовато-зеленое озеро чистого неба с серебристым серпиком молодого месяца.

Эмили стояла и смотрела на него, молитвенно сложив руки и запрокинув черноволосую головку. Она должна пойти домой и поскорее занести его описание в желтую амбарную книгу, где последней записью была «Беаграфия Майка». Своей красотой этот молодой месяц будет причинять ей боль, пока она не опишет его. А потом она прочитает описание папе. Только бы не забыть, как верхушки деревьев вырисовываются тонким черным кружевом на самом краю розовато-зеленого неба.

А затем, на один великолепный, величайший момент, пришла «вспышка».

Эмили называла ее так, хотя чувствовала, что название не совсем соответствует происходящему. «Вспышку» она не могла описать даже папе, который всегда бывал немного озадачен ее объяснениями. Никому другому Эмили никогда даже не рассказывала об этом.

Эмили, сколько она себя помнила, всегда чувствовала, что находится совсем рядом с миром чудесной красоты. От этого мира ее отделяла лишь тонкая завеса, отодвинуть которую в сторону было невозможно… но иногда ветер, играя с завесой, на миг приподнимал ее край, и тогда Эмили удавалось мельком — лишь мельком — увидеть заколдованное королевство и услышать несколько звуков неземной музыки.

Этот миг приходил редко и проносился быстро, оставляя ее задыхающейся, с невыразимым восторгом в груди. Она никогда не могла возвратить этот миг… не могла вызвать его по своей воле… не могла притвориться, будто он настал; но чудо этого мимолетного мгновения оставалось с ней надолго. «Вспышка» никогда не приходила дважды с одним и тем же зрительным образом или звуком. В этот вечер ее вызвало кружево темных ветвей на фоне далекого неба. Раньше она приходила вместе с пронзительной нотой в реве ночного ветра, с тенью, пробежавшей по спелым хлебам, с серой птичкой, опустившейся на подоконник в грозу, с пением «Свят, свят, свят»[4] в церкви, с ярким блеском огня в кухонном очаге, когда она темным осенним вечером возвращалась домой, с легкими, как дуновение, голубыми морозными узорами на окне в вечерних сумерках, с удачным новым словом, когда она заносила в книгу «описание» чего-либо. И всегда, когда «вспышка» приходила к ней, Эмили чувствовала, что жизнь — нечто чудесное и таинственное, обладающее вечной красотой.

В сгущающихся сумерках она подбежала к дому, горя желанием поскорее занести свое «описание» в амбарную книгу, прежде чем картина увиденного хоть немного поблекнет в ее памяти. Она уже знала, как именно начнет… первая фраза, казалось, сама возникла в уме: «Холм позвал меня, и что-то во мне отозвалось».

На просевшем пороге дома ее ждала Эллен Грин. Эмили была так полна счастьем, что любила в тот момент всё и всех, даже толстых и ничтожных. Она обхватила колени Эллен и крепко прижалась к ним. Эллен мрачно взглянула в восторженное личико, на котором волнение зажгло слабый розовый румянец, и с тяжким вздохом сказала:

— А ты знаешь, что твоему папаше осталось жить только неделю или две?

Глава 2 Ночной разговор

Эмили стояла совершенно неподвижно и смотрела вверх, в широкое, красное лицо Эллен — так неподвижно, словно вдруг обратилась в камень. Ей самой казалось, будто она в самом деле окаменела. Она была так ошеломлена, словно Эллен наотмашь ударила ее. Румянец на ее лице угасал, зрачки расширялись, пока, почти скрыв радужные оболочки, не превратили ее глаза в черные озера. Перемена была столь разительной, что даже Эллен Грин стало не по себе.

— Я тебе об этом говорю, так как считаю, что самое время тебя предупредить, — сказала она. — Я вот уж несколько месяцев твержу твоему папаше, чтоб он тебе сказал, а он откладывает да откладывает. Я ему говорю: «Вы ж сами знаете, как она все принимает близко к сердцу. Случись вам упасть однажды замертво, это ее убьет, коли она не будет подготовлена заранее. Ваш долг — подготовить ее», а он говорит: «Ну, Эллен, времени еще достаточно». А сам ни разу даже словечка тебе не сказал. Поэтому, когда доктор вчера предупредил меня, что конец может теперь наступить в любой момент, я сразу решила: я сама сделаю то, что следует, и намекну, чтоб тебя подготовить. Боже ж ты мой! Детка, да не смотри ты так! За тобой будет кому приглядеть. Родня твоей мамаши позаботится о тебе: как бы там ни было, семейная гордость Марри заставит их это сделать. Они не допустят, чтобы кто-то из их родни голодал или жил из милости у чужих — хоть даже твой отец всегда был для них хуже отравы. У тебя будет хороший дом — уж получше, чем здешний. Так что ни капли не волнуйся. А что до твоего папаши, так ты должна радоваться, что он обретет покой. Он умирал медленной смертью последние пять лет. Он скрывал это от тебя, но он великий страдалец. Люди говорят, что сердце у него разбилось, когда твоя мамаша померла — так это на него нежданно-негаданно свалилось: и болела-то она всего три дня. Вот почему я хочу, чтоб ты знала, к чему дело идет, и чтоб не расстроилась вконец, когда это случится. Боже ж ты мой! Эмили Берд Старр, да не стой ты и не гляди так! У меня от твоего взгляда мурашки по коже! Не ты первая остаешься в детстве сиротой, не ты последняя. Постарайся быть благоразумной. И, смотри, не приставай к своему папаше насчет того, что я тебе сейчас сказала. Ну, заходи, заходи в дом, не стой на сыром воздухе, а я тебе печеньица перед сном дам.

Эллен шагнула с порога, собираясь взять девочку за руку. Но Эмили вдруг вновь обрела способность двигаться… она не вынесет, если Эллен хотя бы дотронется до нее — теперь. С неожиданным, пронзительным, горестным криком она увернулась от руки Эллен, метнулась к двери и взлетела по темной лестнице на второй этаж.

Эллен покачала головой и вразвалочку направилась обратно в кухню.

— Ну, так или иначе, а я свой долг исполнила, — бормотала она. — Он все только говорит, что времени достаточно, да откладывает, пока не помрет, а тогда уж с ней будет не совладать. А так у нее теперь есть время привыкнуть к этой мысли, и через день-два она оправится. В похвалу ей надо сказать, девочка она бойкая… и в этом ей повезло, если учесть все, что я слыхала про Марри. Уж ее-то им будет не так легко затюкать. Да и кое-что от их фамильной гордости в ней есть; это поможет ей все перенести. Хотела бы я послать также и всем Марри весточку, что он умирает, но на такое мне, пожалуй, не решиться. Трудно сказать, что он мог бы сделать в таком случае… Ну, я остаюсь здесь до самого конца, и винить мне себя не в чем.

Мало кто из женщин поступил бы так — при той жизни, что приходится здесь вести. Как этого ребенка тут воспитывали! Стыд и срам! Никогда даже в школу не посылали. Ну, я не раз говорила ему, что я об этом думаю… так что моя совесть чиста, и это единственное утешение… Эй, ты, Сэл, как тебя там, убирайся отсюда! А Майк-то где же?

Эллен не смогла найти Майка по той причине, что он в это время был наверху вместе Эмили, которая, сидя в темноте на своей кроватке, крепко сжимала его в объятиях, терзаемая безысходным отчаянием, она находила что-то утешительное в прикосновении к его мягкому меху и круглой бархатистой голове.

Эмили не плакала; она неподвижно смотрела прямо в темноту, пытаясь собраться с духом и до конца понять то ужасное известие, которое сообщила ей Эллен. У нее не было никаких сомнений: какое-то внутреннее чувство подсказывало ей, что Эллен не солгала. Ох, почему бы и ей, Эмили, не умереть вместе с папой? Она не сможет жить без него.

— Я на месте Бога такого не допускала бы, — прошептала она.

Она сознавала, что очень нехорошо с ее стороны так говорить. Эллен сказала ей однажды, что нет худшего греха, чем обвинять в своих бедах Бога. Но теперь ей было все равно. Может быть, если она окажется очень грешной, Бог поразит ее внезапной смертью, и тогда они с папой по-прежнему будут вместе.

Но слова прозвучали, а ничего страшного не произошло… только Майк устал оттого, что его прижимают так крепко, и вывернулся из ее объятий. Теперь она осталась совсем одна — наедине с этой ужасной жгучей болью, которая, казалось, завладела ею целиком и в то же время не была болью телесной. Ей никогда не избавиться от этой боли. Она даже не сможет облегчить эту боль, написав о ней в старой желтой амбарной книге. В этой книге она писала о том, как уехала из Мейвуда ее любимая учительница воскресной школы, и о том, как трудно заснуть, когда хочется есть, и о том, что Эллен назвала ее «полоумной», когда услышала, как она говорит о Женщине-ветре и о «вспышке»; и после того; как все эти события были описаны, воспоминания о них уже не причиняли ей страданий. Но теперь… об этом нельзя было написать. Она даже не могла побежать за утешением к папе, как побежала, когда сильно обожгла руку, схватившись по ошибке за раскаленную кочергу. В тот вечер папа держал ее на коленях, и рассказывал ей разные истории, и помогал переносить боль. Но папа — так сказала Эллен — умрет через неделю или две. У Эмили было такое чувство, словно Эллен сказала ей об этом много, много лет назад. Хотя, конечно же, прошло никак не больше часа с тех пор, как она играла с Женщиной-ветром на пустоши и любовалась молодым месяцем в розовато-зеленом небе.

«Вспышка никогда больше не придет снова… это невозможно», — мелькнуло у нее в голове.

Но Эмили унаследовала немало прекрасных качеств от своих благородных предков… унаследовала способность бороться, страдать, жалеть, глубоко любить, радоваться, терпеть. Все это было в ней, и все это отражалось во взгляде ее лилово-серых глаз. Наследственная стойкость пришла ей на помощь в эту минуту. Папа не должен догадаться, что Эллен уже обо всем рассказала ей… это причинило бы ему боль. Она, Эмили, должна молчать и любить папу — ах, до чего крепко! Любить его всё то недолгое время, пока он еще с ней. Она услышала, как он закашлялся, поднимаясь по лестнице. Скорей! Она должна быть в постели, когда он поднимется к ней. Эмили разделась так быстро, как только позволили ей окоченевшие от холода пальцы, и забралась в маленькую кроватку, стоявшую у открытого окна. Весенняя ночь окликала ее своими нежными голосами, Женщина-ветер насвистывала под свесами крыши, но Эмили ничего не слышала. Ведь феи живут только в Царстве Счастья; не обладая душами, они не могут войти в Царство Горя.

И она лежала там, в своей кроватке, озябшая, без слез, неподвижная, когда папа вошел в комнату. Как ужасно медленно он прошел… как ужасно медленно разделся. Как же она никогда не замечала ничего этого прежде? Но он уже совсем не кашлял. Ах, что если Эллен ошиблась?… Что если… безумная надежда вспыхнула в ее ноющем сердце. Она чуть слышно вздохнула.

Дуглас Старр подошел к ее постели. Она с радостью ощутила его близость, когда он, милый и дорогой, в своем старом красном халате, опустился на стул возле нее. О, как она любила его! Не было другого такого папы во всем мире — и не могло быть! — такого нежного, такого чуткого, такого замечательного! Они всегда были задушевными друзьями… они так глубоко любили друг друга… не может быть, чтобы им предстояло расстаться!

— Спишь, крошка?

— Нет, — прошептала Эмили.

— А спать очень хочешь?

— Нет… нет… не хочу.

Дуглас Старр взял ее руку и крепко сжал.

— Тогда можем с тобой поговорить, душенька. Мне тоже не уснуть сегодня. Я хочу кое-что тебе сказать.

— Ох… я знаю… знаю! — вырвалось у Эмили. — Ох, папа, я все знаю! Мне Эллен сказала.

Дуглас Старр на мгновение умолк, потом чуть слышно пробормотал: «Старая дура… толстая старая дура!» — как будто полнота Эллен усугубляла ее глупость. И снова, в последний раз, в сердце Эмили шевельнулась надежда. Возможно, все это ужасная ошибка: просто снова Эллен проявила свою «толстую» глупость.

— Это… это неправда, да, папа? — прошептала она.

— Эмили, детка, — сказал папа, — я не могу поднять тебя… сил не хватает… но заберись ко мне на колени… посидим с тобой, как прежде.

Эмили выскользнула из постели и взобралась на колени к отцу. Он закутал ее полой своего старого халата и привлек поближе к себе, так что его лицо оказалось совсем рядом с ее лицом.

— Дорогая моя девочка… моя маленькая любимая Эмили, это чистая правда. Я собирался сегодня вечером сказать тебе об этом. Но Эллен — эта не старуха, а ходячая нелепость — взяла и сама тебе все сказала — грубо и жестоко, как я полагаю — и причинила тебе ужасную боль. У нее курьи мозги и чувствительность коровы. Чтоб ей пусто было! Я не заставил бы тебя страдать, дорогая.

Эмили боролась с чем-то, что, казалось, душило ее.

— Папа, я не могу… я не могу этого вынести.

— Можешь и вынесешь. Ты будешь жить, потому что есть для тебя еще дело в этой жизни — так я думаю. Ты обладаешь даром слова, которым обладал я… и вдобавок еще чем-то, чего у меня никогда не было. Ты, Эмили, добьешься успеха там, где я потерпел неудачу. Я не слишком много смог сделать для тебя, любимая, но то, что мог, сделал. Я кое-чему научил тебя — так мне кажется, — хоть Эллен Грин мне и мешала… Эмили, ты помнишь маму?

— Лишь немного… кое-что… как обрывки чудесных снов.

— Тебе было всего четыре года, когда она умерла. Я почти не говорил с тобой о ней — не мог, — но сегодня собираюсь рассказать тебе о ней все. Теперь для меня не так мучительно говорить о ней, ведь я очень скоро снова увижу ее. Ты не похожа на нее, Эмили… только улыбка у тебя та же. А в остальном ты похожа на свою тезку, мою мать. Когда ты родилась, я хотел назвать тебя в честь твоей мамы — Джульет. Но твоя мама не захотела. Она сказала, что если мы назовем тебя Джульет, то я скоро привыкну называть ее «мамочкой», чтобы вас различать, а такого она не вынесет. Она вспоминала, как ее тетка Нэнси однажды сказала ей: «Когда твой муж впервые назовет тебя „мамочкой“, знай, что вся романтика жизни позади». Так что мы назвали тебя в честь моей матери: ее девичье имя было Эмили Берд. Твоя мама считала, что Эмили — красивейшее имя на свете… необычное, шаловливое и очаровательное… так она говорила. Эмили, твоя мама была прелестнейшей из всех женщин, какие только жили на свете.

Его голос дрогнул, и Эмили еще крепче прижалась к его груди.

— Мы встретились двенадцать лет назад, когда я работал помощником редактора шарлоттаунской газеты, а она училась на последнем курсе учительской семинарии. Она была высокой, светловолосой, голубоглазой. Твоя тетя Лора немного ее напоминает, только Лора никогда не была такой хорошенькой. У них очень похожи глаза… и голоса. Она была родом из Блэр-Уотер и принадлежала к тамошнему семейству Марри. Я никогда не рассказывал тебе, Эмили, о родне твоей матери. Они живут к северу от озера Блэр-Уотер, на ферме Молодой Месяц… издавна там жили, с тех самых пор, как первый Марри перебрался в Канаду из Англии в 1790 году. Корабль, на котором он прибыл сюда, носил название «Молодой Месяц», и в честь него он назвал свою ферму.

— Какое очаровательное название… молодой месяц всегда такой красивый, — сказала Эмили, на мгновение заинтересовавшись этой подробностью.

— И с тех самых пор в Молодом Месяце жил кто-нибудь из Марри. Они гордое семейство. Гордость Марри давно вошла в поговорку на всем северном побережье нашего острова. Что ж, им есть чем гордиться; это невозможно отрицать… но в своей гордости они порой заходили слишком далеко. Люди в тех местах называют их «избранным народом»… Они плодились, размножались и разъезжались по разным местам, но старый род в Молодом Месяце почти угас. Сейчас там живут только твои тетки, Элизабет и Лора, вместе со своим двоюродным братом, Джимми Марри. Никто из них не вступил в брак… не смогли найти никого, кто был бы под стать Марри, — так все говорили. Твои дяди, Оливер и Уоллис, живут в Саммерсайде, тетя Рут в Шрузбури, а двоюродная бабушка, Нэнси Прист, в Прист-Понд.

— Прист-Понд… интересное название… не такое очаровательное, как Молодой Месяц или Блэр-Уотер… но интересное, — пробормотала Эмили. Едва она почувствовала, как ее обнимает рука отца, ужас перед предстоящим и неизбежным мгновенно отступил. На какое-то время она перестала думать о том, что ее ждет.

Дуглас Старр поправил халат, подоткнув его поплотнее вокруг нее, поцеловал ее черную головку и продолжил:

— Элизабет, Лора, Уоллис, Оливер и Рут — дети старого Арчибальда Марри. Их матерью была его первая жена. В шестьдесят он снова женился — на молоденькой девушке, которая умерла вскоре после рождения твоей мамы. Так что Джульет оказалась лет на двадцать моложе своих сводных братьев и сестер. Она была очень красива и мила, и они все любили и баловали ее, и очень ею гордились. Когда она полюбила меня, бедного молодого журналиста, у которого не было ничего, кроме пера и честолюбивых надежд, произошло нечто вроде семейного землетрясения. Гордость Марри никак не могла примириться с этим. Я не стану ворошить прошлое, но тогда прозвучали слова, которых я не смог ни забыть, ни простить. Твоя мама вышла за меня замуж… и ее родня в Молодом Месяце заявила, что больше не желает иметь с ней дела. Но — поверишь ли? — несмотря на это, она ни разу не пожалела, что стала моей женой.

Эмили подняла руку и погладила отца по впалой щеке.

— Конечно, она не пожалела. Конечно, ей гораздо больше хотелось, чтобы у нее был ты, чем все Марри, из каких бы молодых или немолодых месяцев они ни были.

Папа слегка рассмеялся — и была в его смехе легкая нотка торжества.

— Да, похоже, именно так она к этому и относилась. И мы были очень счастливы вместе… о моя маленькая Эмили, не было на свете двух более счастливых людей, чем мы. Ты дитя этого счастья. Я помню ту ночь, когда ты родилась в маленьком домике в Шарлоттауне. Это было в мае, и западный ветер гнал по небу серебристые облака, то закрывавшие, то открывавшие луну. Кое-где виднелись редкие звезды. Наш окутанный темнотой крошечный садик — все, что мы имели, было маленьким, кроме нашей любви и нашего счастья — был весь в цвету. Я ходил взад и вперед по дорожке между клумбами фиалок, которые посадила твоя мама, и молился. Как только бледный восток засиял розовым жемчугом рассвета, кто-то подошел и сказал мне, что у меня родилась дочка. Я вошел в дом… и твоя мама, бледная и слабая, улыбнулась своей милой, медленной, чудесной улыбкой, которую я так любил, и сказала: «Наша малютка… единственная, которая имеет такое значение… в этом мире, дорогой. Ты только… подумай… об этом!»

— Хорошо бы можно было помнить себя с самого момента рождения, — сказала Эмили. — Это было бы невероятно интересно.

— Смею думать, что в таком случае у нас было бы немало вызывающих неловкость воспоминаний, — сказал папа, слегка рассмеявшись. — Я полагаю, не слишком приятно привыкать к жизни на этом свете… ненамного приятнее, чем отвыкать от нее. Но у тебя, похоже, это не вызывало никаких трудностей: ты была славной крошкой, Эмили. Нам было даровано еще четыре счастливых года, а потом… ты помнишь, Эмили, то время, когда умерла твоя мама?

— Я помню похороны… их я помню отчетливо. Ты стоял посередине комнаты и держал меня на руках, а мама лежала прямо перед нами в длинном черном ящике. И ты плакал… а я не могла понять из-за чего… и я удивлялась, почему мама такая бледная и не открывает глаз. Я наклонилась и коснулась ее щеки… и… ох, она была такая холодная, что я содрогнулась. А кто-то в комнате сказал: «Бедная крошка!» А я испугалась и спрятала лицо у тебя на плече.

— Да, я тоже помню. Твоя мама умерла очень неожиданно. Пожалуй, мы не будем говорить об этом. Все Марри приехали на ее похороны. У Марри есть определенные традиции, которые всегда строго соблюдаются. Одна из них — использовать для освещения в Молодом Месяце только свечи… а еще одна — несмотря ни на какие ссоры, никогда не держать зла на умершего. Они приехали, когда она уже была мертва… надо отдать им должное, они приехали бы и раньше, как только она заболела, если бы только знали о ее болезни. И держались они замечательно… о да, в самом деле, замечательно. Недаром они были Марри из Молодого Месяца. Твоя тетка Элизабет присутствовала на похоронах в своем лучшем черном атласном платье. На любые другие похороны, кроме похорон Марри, сошло бы платье похуже… И они не слишком возражали, когда я сказал, что похороню твою маму там, где похоронены все Старры — на Шарлоттаунском кладбище. Они предпочли бы увезти ее обратно в Блэр-Уотер и похоронить на старом кладбище Марри. Понимаешь, у них там свое собственное частное кладбище. Те кладбища, где хоронят всех без разбора, — не для них. Но твой дядя Уоллис любезно согласился признать, что женщина принадлежит к семье мужа — как в жизни, так и в смерти. А потом они предложили взять тебя на воспитание — чтобы в их доме ты «заняла место твоей матери». Я отказался позволить им забрать тебя… тогда. Я правильно поступил, Эмили?

— Да… да… да! — прошептала Эмили, все крепче прижимая его к себе с каждым «да».

— Я сказал Оливеру Марри — это он заговорил со мной о тебе, — что, пока жив, с моим ребенком не расстанусь. Он ответил: «Если вы когда-нибудь измените свое намерение, дайте нам знать». Но я не изменил своего намерения… не изменил даже три года спустя, когда доктор сказал мне, что я должен оставить работу в городе. «Если не бросите эту работу, проживете год, — сказал он. — Если бросите и будете проводить как можно больше времени на свежем воздухе, проживете года три… может быть, даже четыре». Он оказался хорошим предсказателем. Я перебрался сюда, и мы провели вместе четыре чудесных года, правда, моя маленькая?

— Да… о да!

— Эти годы и то, чему я успел научить тебя за это время, — вот все, Эмили, что я могу оставить тебе в наследство. Мы жили на мизерные доходы, которые я получал в виде завещанной мне пожизненной ренты с имения моего старого дяди, — он умер еще до моей женитьбы. Теперь то имение переходит к благотворительному обществу, а этот маленький домик, где мы жили, был всего лишь арендован на время. С житейской точки зрения, я, несомненно, оказался неудачником. Но родня твоей мамы позаботится о тебе — я это знаю. Порукой тому, в любом случае, гордость Марри. И я думаю, они не смогут не полюбить тебя. Возможно, мне следовало отправить тебя к ним раньше… возможно, мне еще придется это сделать. Но и у меня есть собственная гордость… Старры тоже не без традиций… а Марри сказали мне немало очень обидных слов, когда я женился на твоей маме. Эмили, хочешь, я пошлю за ними в Молодой Месяц?

— Нет! — воскликнула Эмили почти с яростью.

Она не желала, чтобы кто-либо встал между нею и папой в остающиеся у них несколько драгоценных дней. Сама мысль о такой возможности казалась ей ужасной. И так уже плохо, что этим Марри предстоит приехать… потом. Но ей будет почти все равно… тогда.

— Хорошо, моя маленькая Эмили. Мы останемся вместе до самого конца. Мы не разлучимся ни на мгновение. И я хочу, чтобы ты была мужественной. Ты не должна ничего бояться, Эмили. В смерти нет ничего ужасного. Мир полон любви… и весна приходит повсюду… а в минуту смерти ты только открываешь и закрываешь дверь. Есть много красивого по обе стороны этой двери. Я найду за ней твою маму… я во многом усомнился за свою жизнь, но в этом не сомневался никогда. Порой я боялся, что она уйдет так далеко от меня путями вечности, что мне будет уже никогда не догнать ее. Но теперь я чувствую, что она ждет меня. И мы с ней подождем тебя… мы не станем спешить… мы будем неторопливо брести, пока ты не догонишь нас.

— Я хотела бы, чтобы ты… сразу взял меня с собой за эту дверь.

— Пройдет немного времени, и это желание у тебя пройдет. Ты еще должна узнать, какое оно доброе — время. И жизнь приберегает для тебя что-то хорошее — я это чувствую. Иди вперед, дорогая, навстречу будущему, без всякого страха. Я знаю, сейчас у тебя совсем другие чувства… но со временем ты вспомнишь мои слова.

— У меня сейчас такое чувство, — сказала Эмили, для которой было невыносимо скрывать что-либо от папы, — что я больше не люблю Бога.

Дуглас Старр засмеялся — смехом, который больше всего нравился Эмили. Это был такой милый, любимый смех… она даже затаила дыхание — насколько он был ей дорог — и почувствовала, как папа еще крепче сжимает ее в объятиях.

— Нет, ты любишь Его, голубка моя. Невозможно не любить Бога. Понимаешь, Он и есть сама Любовь. И ты конечно же не должна путать Его с Богом Эллен Грин.

Эмили не совсем понимала, что папа имеет в виду. Но ей уже не было страшно: из ее печали ушла вся горечь ожесточения, а из сердца — прежде невыносимая боль. У нее было такое чувство, словно ее со всех сторон окутала любовь, источаемая какой-то великой, невидимой, парящей в воздухе Добротой. Невозможно бояться или испытывать горечь там, где есть любовь… а любовь присутствовала повсюду. Папе предстояло уйти, как он сказал, за «дверь»… нет, он собирался приподнять завесу… такая мысль понравилась ей больше, так как завеса все же нечто не такое твердое и крепкое, как дверь… Он ускользнет в тот мир, мельком заглянуть в который она уже смогла благодаря «вспышке». Папа будет там среди очарования того мира… но никогда не окажется слишком далеко от нее. Она сможет вынести что угодно, если только будет чувствовать, что папа не очень далеко — всего лишь за этой колышащейся завесой.

Дуглас Старр держал дочь на коленях, пока она не уснула; а затем, несмотря на слабость, сумел положить ее в кроватку.

— Она будет глубоко любить… и мучительно страдать… и у нее будут счастливейшие мгновения, вознаграждающие за страдания… мгновения, которые были и у меня. Как родные ее матери поступят с ней, пусть так же поступит с ними Бог, — пробормотал он прерывающимся голосом.

Глава 3 Белый вороненок

Дуглас Старр прожил еще две недели. Много лет спустя, когда воспоминания об этом времени перестали причинять Эмили душевную боль, они стали для нее самыми драгоценными из всех ее воспоминаний. То были прекрасные недели — прекрасные и совсем не печальные. А однажды вечером, когда папа лежал на кушетке в гостиной и Эмили сидела рядом в старом кресле с подголовником, он ушел за завесу — ушел так спокойно и легко, что Эмили даже не подозревала об этом, пока вдруг не почувствовала странную тишину: не было слышно никакого дыхания, кроме ее собственного.

— Папа… папа! — вскрикнула она, а потом завизжала, призывая на помощь Эллен.

Когда приехали Марри, Эллен сказала им, что Эмили вела себя очень даже хорошо, если принять во внимание все обстоятельства. Разумеется, она проплакала целую ночь и даже не сомкнула глаз, и утешить ее не смог никто из многочисленных жителей Мейвуда, вскоре потянувшихся в дом умершего с искренним желанием чем-нибудь помочь; но к утру она уже выплакалась и была бледна, спокойна и послушна.

— Ну и отлично, — сказала Эллен. — Вот что значит как следует приготовиться заранее. Твой папаша ужасно злился на меня за то, что я тебя предупредила, и даже не был с тех пор вежлив со мной… хоть и умирал. Но я на него обиды не держу. Я свой долг исполнила. Миссис Хаббард сейчас дошивает черное платье для тебя: к ужину будет готово. Родня твоей мамаши прибудет сюда сегодня вечером — так они телеграфировали, — и я сделаю все, чтобы они нашли, что ты выглядишь прилично. Они люди зажиточные и сумеют тебя обеспечить. Твой папаша не оставил после себя ни цента, но надо отметить в похвалу ему, что никаких долгов тоже нет. Ты уже заходила в гостиную посмотреть на тело?

— Не называйте его так! — вскрикнула Эмили, вздрогнув, словно от боли. Было ужасно слышать, что папу называют телом.

— А что такое? До чего ты странный ребенок! Он выглядит в гробу куда лучше, чем я ожидала, учитывая, до чего он изможденный и все такое. Он всегда был симпатичным мужчиной, хоть и слишком тощим.

— Эллен Грин, — неожиданно сказала Эмили, — если вы скажете еще что-нибудь… что-нибудь такое… о папе, я прокляну вас страшным проклятием!

Эллен Грин в изумлении уставилась на нее.

— Понятия не имею, что тебе в моих словах не понравилось. Как ты можешь дерзить мне после всего, что я для тебя сделала? Смотри, чтобы Марри не слышали от тебя таких речей, а то им не очень захочется иметь с тобой дело. Страшное проклятие! Надо же такое выдумать! Вот вам и благодарность!

У Эмили щипало глаза. Она была просто очень одиноким маленьким существом и чувствовала, что во всем мире не осталось никого, кто любил бы ее. Но о своих словах она ничуть не жалела и не собиралась притворяться, будто раскаивается.

— Иди-ка сюда и помоги мне вымыть посуду, — распорядилась Эллен. — Тебе будет полезно чем-нибудь занять твой ум: тогда у тебя пропадет желание проклинать людей, которые работают на тебя так, что руки до костей сносили.

Эмили, бросив выразительный взгляд на руки Эллен, подошла и взяла кухонное полотенце.

— Руки у вас пухлые и жирные, — сказала она. — Костей совсем не видно.

— Не дерзи! Это просто ужас, что ты вытворяешь, когда твой папаша все еще лежит тут мертвый. Но если твоя тетя Рут возьмет тебя в свой дом, она тебя живо отучит огрызаться.

— Меня возьмет к себе тетя Рут?

— Не знаю, но хорошо бы взяла. Она вдова — в доме ни ребенка, ни котенка, а ведь зажиточная.

— Я, пожалуй, не хочу, чтобы меня взяла тетя Рут, — сказала Эмили задумчиво, после минутного размышления.

— Ну, вряд ли выбор будет за тобой. Ты должна быть благодарна, что хоть где-то тебя приютят. Не забывай, что ты не такая уж важная особа.

— Я сама для себя важная, — гордо возразила Эмили.

— Ну и работка ожидает того, кому придется тебя воспитывать, — пробормотала Эллен. — Лучше всего это получилось бы у твоей тети Рут — так я думаю. Уж она-то никаких глупостей не потерпит. Она превосходная женщина и самая аккуратная хозяйка на всем острове Принца Эдуарда. У нее в доме такая чистота, что можно прямо с пола есть.

— Я не хочу есть с ее пола. И мне все равно, чистый пол или грязный, только бы скатерть на столе была чистой.

— Ну, скатерти у нее тоже чистые, ручаюсь. У нее великолепный дом в Шрузбури — с эркерами и деревянной резьбой по краю всей крыши. Совершенно роскошный. Отличный был бы дом для тебя. Она бы тебе живо мозги вправила, и это очень пошло бы тебе на пользу.

— Я не хочу, чтобы мне вправляли мозги и чтобы это шло мне на пользу! — воскликнула Эмили; губы у нее дрожали. — Я… я хочу, чтобы кто-нибудь меня любил.

— Ну, коли хочешь нравиться людям, так надо вести себя как следует. Конечно, не приходится винить тебя в том, что ты такая, какая есть: это твой папаша тебя испортил. Я ему довольно часто об этом говорила, но он только смеялся в ответ. Надеюсь, он не сожалеет об этом теперь — после смерти. Дело в том, Эмили, что ты странная, а людям не нравятся странные дети.

— Чем это я странная? — потребовала ответа Эмили.

— Ты странно говоришь… и ведешь себя странно… и выглядишь порой странно. И кажешься старше своего возраста… хотя это не твоя вина. Так всегда бывает, если ребенок никогда не водится с другими детьми. Я все старалась давить на твоего отца, чтобы он послал тебя в школу… учеба дома — это совсем не то же самое… но он, конечно, и слушать меня не хотел. Не могу сказать, чтобы ты отставала в чем-то по части книжной премудрости, но тебе нужно научиться быть похожей на других детей. В определенном отношении было бы хорошо, если бы тебя взял твой дядя Оливер, так как у него большая семья. Но он не так богат, как остальные, так что вряд ли тебя возьмет. Может быть, это сделает твой дядя Уоллис, поскольку считает себя главой семьи. У него только одна взрослая дочь. Но у его жены слабое здоровье… или ей просто нравится так думать.

— Я хотела бы, чтобы меня взяла тетя Лора, — сказала Эмили. Она вспомнила слова папы о том, что тетя Лора была немного похожа на ее маму.

— Тетя Лора! Не она будет решать этот вопрос: в Молодом Месяце всем заправляет Элизабет. Правда, самой фермой занимается Джимми Марри, но у него, как мне говорили, малость не хватает…

— А чего именно у него не хватает? — спросила Эмили с любопытством.

— Господи, да речь об его уме, детка. Он малость дурковатый… говорят, будто с ним произошел какой-то несчастный случай или еще что-то в этом роде, когда он был подростком. Повлияло будто бы ему на мозги. Элизабет имела к этому какое-то отношение… но я никогда не слыхала, что там вышло на самом деле. Не думаю, что в Молодом Месяце захотят взять на себя заботу о тебе. У них там ужасно укоренившиеся привычки. Последуй моему совету и постарайся понравиться тете Рут. Будь вежливой… и послушной… может быть, ты ей приглянешься. Ну вот, вся посуда перемыта. Теперь тебе лучше пойти наверх и не путаться под ногами.

— Можно мне взять с собой Майка и Задиру Сэл? — спросила Эмили.

— Нет, нельзя.

— С ними мне будет не так одиноко, — просительно добавила Эмили.

— Одиноко не одиноко, нельзя, и все тут. Они сейчас на дворе и на дворе останутся. Не желаю, чтобы они наследили грязными лапами по всему дому. Я только что оттерла пол с мылом.

— Почему вы никогда не оттирали пол с мылом, когда был жив папа? — спросила Эмили. — Ему нравилось, когда было чисто.

А вы почти никогда не мыли пол с мылом в то время. Почему вы делаете это теперь?

— Только послушайте ее! Я при моем ревматизме еще должна была все время оттирать полы? Отправляйся наверх, и лучше бы тебе прилечь ненадолго.

— Я пойду наверх, но ложиться не собираюсь, — сказала Эмили. — Мне надо многое обдумать.

— Одно я тебе посоветовала бы, — сказала Эллен, которая была твердо намерена не потерять ни единой возможности исполнить свой долг, — это встать на колени и помолиться Богу, чтобы он сделал тебя хорошей, почтительной и благодарной девочкой.

Эмили задержалась у нижней ступеньки лестницы и обернулась.

— Папа сказал, что я не должна иметь никаких дел с вашим Богом, — заявила она очень серьезно.

Эллен глупо разинула рот, но не могла придумать никакого ответа на это языческое заявление. Тогда она воззвала к миру:

— Да слыхано ли такое?!

— Я знаю, каков ваш Бог, — продолжила Эмили. — Я видела Его на картинке в этой вашей книжке про Адама и Еву. Он с бакенбардами и одет в ночную рубашку. Мне Он не нравится. Но мне нравится папин Бог.

— А какой же это такой Бог у твоего папы, если мне будет позволено спросить? — с сарказмом в голосе поинтересовалась Эллен.

Эмили не имела ни малейшего понятия о том, что представлял собой папин Бог, но не собиралась позволить поставить себя в тупик какой-то там Эллен.

— Он чистый, как луна, светлый, как солнце, и ужасный, как войско с развернутыми знаменами, — заявила она с торжеством.

— Ну, ты, конечно, хочешь, чтобы за тобой всегда оставалось последнее слово, но Марри тебе объяснят что к чему, — сказала Эллен, отказываясь от продолжения спора. — Они строго придерживаются пресвитерианской веры и не потерпят этих ужасных идей твоего папаши. Отправляйся наверх.

Эмили ушла наверх, в комнату, выходившую окнами на юг. Ей было очень одиноко.

— Нет теперь на целом свете никого, кто бы меня любил, — пробормотала она, свернувшись калачиком на своей кроватке у окна. Но она твердо решила не плакать. Эти Марри, которые были полны ненависти к папе, не увидят ее слез. Она чувствовала, что терпеть не может их всех… кроме, быть может, тети Лоры. Каким большим и пустым стал вдруг мир! Ничто в нем больше не вызывало интереса. Не имело значения ни то, что приземистая яблонька между Адамом и Евой превратилась в бело-розовое чудо… ни то, что подернутые лиловой дымкой холмы за низиной казались волнами зеленого шелка… ни то, что в саду распустились желтые нарциссы… ни то, что леди-березки снизу доверху украсили себя золотистыми сережками… ни то, что Женщина-ветер гнала по небу молоденькие белые облачка. Ни в чем этом Эмили теперь не находила ни очарования, ни утешения и по неопытности полагала, что не найдет уже никогда.

— Но я обещала папе, что буду мужественной, — прошептала она, сжимая кулачки, — и я буду. Я этим Марри и вида не подам, что их боюсь… я не буду их бояться!

Когда из-за холмов донесся далекий свисток вечернего поезда, у Эмили сильно забилось сердце. Она молитвенно сложила руки и подняла лицо к небу.

— Пожалуйста, помоги мне, папин Бог… не тот, который Бог Эллен Грин, — сказала она. — Помоги мне остаться мужественной и не заплакать перед Марри.

Вскоре снизу послышался стук колес… и голоса — громкие, решительные голоса. Затем Эллен с пыхтением поднялась по лестнице, держа в руках черное платье — тоненькое платье из дешевой шерсти.

— Слава Богу, миссис Хаббард закончила его как раз во время. Я не могу допустить, чтобы Марри увидели тебя не в черном. У них не будет оснований заявить, будто я не выполнила свой долг. Они все приехали… и те, что из Молодого Месяца, и Оливер с женой — твоей тетей Адди, — и Уоллис с женой — твоей тетей Ивой, — и твоя тетя Рут — миссис Даттон… Даттон — ее фамилия. Ну вот, теперь ты готова. Пошли.

— Нельзя ли мне надеть мои стеклянные бусы? — спросила Эмили.

— Да слыхано ли такое! Стеклянные бусы с траурным платьем! Стыдись! Разве теперь время тешить свое тщеславие?

— Это не тщеславие! — воскликнула Эмили. — Папа подарил мне эти бусы на прошлое Рождество… и я хочу показать Марри, что у меня тоже кое-что есть!

— Ну, хватит глупостей! Идем, говорю! Веди себя прилично. Очень многое зависит от первого впечатления, которое ты на них произведешь.

Эмили чопорно проследовала впереди Эллен вниз по лестнице и вошла в гостиную. Восемь человек сидели вдоль стен, и она мгновенно почувствовала на себе пристальный, оценивающий взгляд шестнадцати чужих глаз. Она выглядела очень бледной и некрасивой в своем черном платье; ее большие глаза казались слишком большими и запавшими — такими их делали фиолетовые тени, оставшиеся после пролитых за прошлую ночь слез. Она отчаянно боялась и знала, что боится… но ни за что не хотела, чтобы это заметили Марри, и потому высоко держала голову и смело смотрела на предстоящее ей испытание.

— Это, — сказала Эллен, поворачивая ее за плечо, — твой дядя Уоллис.

Эмили содрогнулась и протянула холодную руку. Дядя Уоллис ей не понравился — она поняла это сразу. Он был смуглый, мрачный, некрасивый, с нахмуренными, колючими бровями и суровым, безжалостным ртом. У него были большие мешки под глазами и аккуратно подстриженные черные бакенбарды. Эмили сразу же решила, что бакенбарды — гадость.

— Как поживаешь, Эмили? — произнес он холодно… и также холодно подался вперед и поцеловал ее в щеку.

Внезапная волна раздражения захлестнула душу Эмили. Как он смеет целовать ее — ведь он ненавидел папу и отрекся от родства с мамой! Она не желает его поцелуев! Эмили молниеносно выхватила из кармана носовой платок и вытерла оскверненную щеку.

— Ну и ну! — раздался неприятный голос с другого конца комнаты.

У дяди Уоллиса был такой вид, словно он хотел сказать весьма многое, но не мог найти слов. Эллен с невнятным возгласом отчаяния подтолкнула Эмили к следующей из сидевших вдоль стены.

— Это твоя тетя Ива, — сказала она.

Тетя Ива сидела, закутавшись в шаль. У нее было капризное лицо мнимой больной. Она пожала Эмили руку и ничего не сказала. Эмили тоже промолчала.

— Твой дядя Оливер, — объявила Эллен.

Дядя Оливер внешне, пожалуй, даже понравился Эмили. Он был большой, толстый, розовый, и вид у него был веселый. У нее мелькнула мысль, что она не стала бы особенно возражать, если бы он поцеловал ее, несмотря на его колючие белые усы. Но дядя Оливер усвоил урок, преподанный дяде Уоллису.

— Я дам тебе четвертак за поцелуй, — шепнул он добродушно. С точки зрения дяди Оливера, шутка была лучшим способом выразить доброту и сочувствие, но Эмили не знала этого и обиделась.

— Я не торгую моими поцелуями, — сказала она, вскидывая голову не менее высокомерно, чем мог бы вскинуть ее самый гордый из всех Марри.

Дядя Оливер фыркнул от смеха. Казалось, ее ответ его очень позабавил, и он ничуть не обиделся. Но Эмили услышала, как на другом конце комнаты кто-то хмыкнул.

Следующей была тетя Адди, такая же толстая, розовая и веселая, как ее муж. Она пожала холодную руку Эмили приятным, ласковым пожатием и сказала:

— Как поживаешь, дорогая?

Это «дорогая» тронуло Эмили, и она немного оттаяла. Но следующая по очереди родственница снова мгновенно ее заморозила. Этой родственницей была тетя Рут — Эмили догадалась, что перед ней тетя Рут, еще прежде, чем Эллен представила ее. Сразу стало понятно, что именно тетя Рут сказала сначала: «Ну и ну!» — и потом хмыкнула. Эмили показалось, что она хорошо знает эти холодные серые глаза, гладкие, тускло-каштановые волосы, приземистую, полную фигуру и тонкие, сурово сложенные губы.

Тетя Рут протянула ей кончики пальцев, но Эмили не прикоснулась к ним.

— Пожми руку своей тете, — сердитым шепотом сказала Эллен.

— Она не хочет пожимать мне руку, — отчетливо произнесла Эмили, — так что я не собираюсь этого делать.

Тетя Рут снова положила свою с презрением отвергнутую руку на колени черного шелкового платья.

— Ты очень плохо воспитанный ребенок, — сказала она, — но, разумеется, этого следовало ожидать.

Эмили почувствовала угрызения совести. Неужели своим поведением она бросает тень на отца? Возможно, все же ей следовало пожать руку тете Рут. Но было слишком поздно: Эллен уже толкнула ее дальше.

— Это твой кузен, мистер Джеймс Марри. — У Эллен был недовольный тон человека, махнувшего рукой на безнадежно проваленное дело и желающего лишь одного — поскорее с ним покончить.

— Кузен Джимми… просто кузен Джимми, — сказал этот человек. Эмили пристально посмотрела на него, и он сразу понравился ей — без всяких оговорок.

У него было маленькое, розовое, озорное лицо с раздвоенной бородкой и копна вьющихся, блестящих каштановых волос, каких не было ни у одного из остальных Марри; а его большие карие глаза смотрели ласково, искренне, как глаза ребенка. Он сердечно пожал Эмили руку, хотя при этом искоса бросил осторожный взгляд на леди, сидевшую у стены напротив.

— Привет, киска! — сказал он.

Эмили начала улыбаться ему, но ее улыбка, как всегда, распускалась медленно, словно бутон, так что в полном расцвете ее увидела уже тетя Лора, к которой Эллен подтолкнула девочку. Тетя Лора вздрогнула и побледнела.

— Улыбка Джульет! — сказала она чуть слышно. И опять тетя Рут хмыкнула.

Тетя Лора не была похожа ни на кого другого в комнате. Она была почти хорошенькой, с тонкими чертами лица и гладкими, светлыми, слегка поседевшими, волосами, свернутыми в тяжелый жгут и заколотыми вокруг головы. Но окончательно покорили Эмили глаза тети Лоры — большие и голубые-голубые. Невозможно было привыкнуть к их поразительной голубизне. А когда она заговорила, оказалось, что голос у нее красивый и нежный.

— Бедная, милая крошка, — сказала она и, обняв Эмили одной рукой, нежно прижала к себе.

Эмили ответила такими же нежными объятиями, и в следующую минуту Марри, вероятно, увидели бы ее слезы. Ее спасло лишь то, что Эллен неожиданно толкнула ее в угол у окна.

— А это твоя тетя Элизабет.

Да, перед ней сидела именно тетя Элизабет. В этом не возникало никакого сомнения… и на ней было жесткое черное атласное платье, такое жесткое и роскошное, что Эмили сразу поняла: это лучшее платье тети Элизабет. Эмили осталась довольна. Что бы ни думала тетя Элизабет о ее папе, она по меньшей мере оказала ему уважение, надев на его похороны свое лучшее платье. К тому же тетя Элизабет, высокая, худая, с точеными чертами лица и массивной короной темных, с сильной проседью волос под черным кружевным чепцом была довольно красива — какой-то особой, суровой красотой. Но ее глаза, хоть и были не серыми, а стального голубого цвета, смотрели так же холодно, как глаза тети Рут, а длинный тонкий рот был сурово сжат. Под ее бесстрастным, оценивающим взглядом Эмили ушла в себя и захлопнула двери своей души. Ей очень хотелось понравиться тете Элизабет, «заправлявшей» всем в Молодом Месяце, но она чувствовала, что это не в ее силах.

Тетя Элизабет пожала ей руку и ничего не сказала… на самом деле она просто не знала, что сказать. Даже встретившись лицом к лицу с королем или генерал-губернатором Канады, Элизабет Марри не растерялась бы. Гордость Марри пришла бы ей на помощь в подобной ситуации, но она испытывала растерянность в присутствии этого непонятного ребенка с открытым и прямым взглядом — ребенка, который уже показал себя отнюдь не кротким и не смиренным. Элизабет Марри — хотя она ни за что не призналась бы в этом — очень не хотела, чтобы ей выказали такое же пренебрежение, какое было выказано Уоллису и Рут.

— Пойди и сядь на диван, — распорядилась Эллен.

Эмили села на диван и опустила глаза — тоненькая, маленькая, неукротимая фигурка в черном платье. Она сложила руки на коленях и скрестила щиколотки. Они увидят, что она умеет себя вести.

Эллен тем временем удалилась в кухню, благодаря судьбу за то, что это уже осталось позади. Эмили не любила Эллен, но почувствовала себя покинутой, когда та ушла. Теперь она была одна перед судом мнения Марри. Она отдала бы что угодно, лишь бы не находиться в этой комнате. Однако в глубине ее души зрело намерение написать в старой амбарной книге обо всем происходящем. Это будет интересно. Она сумеет описать их всех… она знала, что сумеет. У нее уже нашлось самое подходящее слово для описания глаз тети Рут — «каменно-серые». Они были точь-в-точь как камни — такие же тяжелые, холодные и суровые. В эту минуту ее сердце снова сжалось от боли: папа уже никогда не сможет прочитать того, что она напишет в амбарной книге.

И все же… она чувствовала, что ей, пожалуй, даже хочется описать все происходящее. Какое определение будет самым подходящим для глаз тети Лоры? Они такие красивые… просто назвать их «голубыми» — значит ничего о них не сказать… есть сотни людей с голубыми глазами… о! нашла!.. «голубые озера»… именно то, что нужно!

И в этот миг пришла «вспышка»!

Это произошло впервые с того ужасного вечера, когда Эллен встретила ее на пороге дома. Эмили думала, что «вспышка» никогда больше не повторится, и вот в самом неожиданном месте, в самый неожиданный момент она вдруг пришла: Эмили другими, не телесными глазами увидела чудесный мир за таинственной завесой. Отвага и надежда, словно теплая волна розового света, затопили ее страдающую маленькую душу. Она подняла голову и окинула комнату бесстрашным взглядом — «бесстыдным», как объявила потом тетя Рут.

Да, она опишет их всех в амбарной книге — всех до одного — и милую тетю Лору, и славного кузена Джимми, и мрачного дядю Уоллиса, и круглолицего дядю Оливера, и величественную тетю Элизабет, и противную тетю Рут.

— С виду ребенок болезненный, — неожиданно сказала тетя Ива своим капризным, невыразительным голосом.

— А чего же еще было ожидать? — отозвалась тетя Адди со вздохом, в котором Эмили почудилась какая-то зловещая значительность. — Она слишком бледная… будь у нее хоть капелька румянца, она выглядела бы получше.

— Даже не знаю, на кого она похожа, — сказал дядя Оливер, пристально глядя на Эмили.

— В ней нет ничего от Марри, это очевидно, — заявила тетя Элизабет — решительно и неодобрительно.

«Они говорят обо мне так, будто меня здесь нет», — подумала Эмили; это казалось ей неприличным, и ее сердце переполнял гнев.

— Но я не сказал бы, что она пошла в Старров, — продолжил дядя Оливер. — Мне кажется, в ней больше от Бердов: у нее глаза и волосы ее бабушки.

— У нее нос старого Джорджа Берда, — вмешалась тетя Рут тоном, не оставлявшим сомнений относительно ее мнения насчет носа Джорджа.

— У нее лоб ее отца, — добавила тетя Ива, также неодобрительно.

— У нее улыбка ее матери, — сказала тетя Лора, но так тихо, что почти никто не услышал.

— И длинные ресницы Джульет… ведь у Джульет были очень длинные ресницы, не правда ли? — сказала тетя Адди.

Эмили больше не могла этого выносить.

— У меня от ваших разговоров такое чувство, будто я вся состою из каких-то обрывков и клочков! — с негодованием вскричала она.

Марри растерянно уставились на нее. Возможно, они испытали нечто вроде раскаяния: в конце концов, ни один из них не был чудовищем, все были человечны — более или менее. Никто из них явно не знал, что ответить, но смущенное молчание нарушил негромким смешком кузен Джимми — смешком легким, веселым и беззлобным.

— Правильно, киска, — сказал он. — Не пасуй перед ними… защищайся.

— Джимми! — воскликнула тетя Рут.

Джимми притих.

Тетя Рут взглянула на Эмили и сказала:

— Когда я была маленькой, я никогда не говорила, пока ко мне не обратятся.

— Но если бы все вечно ждали, пока к ним обратятся, никогда не получалось бы никакого разговора, — возразила Эмили.

— Я никогда не дерзила, — продолжила тетя Рут сурово. — В те дни маленьких девочек воспитывали правильно. Мы были вежливы и почтительны со старшими. Нас учили помнить свое место, и мы никогда его не забывали.

— Думаю, вам было не очень-то весело, — сказала Эмили… и задохнулась от ужаса. Она не собиралась произносить это вслух… она собиралась только подумать. Но у нее была такая давняя привычка думать вслух, когда папа был рядом.

— Весело! — воскликнула шокированная тетя Рут. — Я не думала о веселье, когда была маленькой.

— Да, я уверена, что о веселье вы не думали, — серьезно согласилась Эмили. В голосе звучала явная почтительность, так как Эмили очень хотелось загладить свою невольную оплошность. Однако вид у тети Рут был такой, будто она не прочь отвесить ей хорошую оплеуху. Этот ребенок жалел ее из-за ее чопорного, безупречного детства… оскорблял ее своей жалостью! Было невыносимо слышать такое… особенно от дочери Старра. А несносный Джимми опять хихикает! Почему Элизабет его не осадит?

К счастью, в этот момент появилась Эллен Грин и объявила, что ужин готов.

— Тебе придется подождать, — шепнула она Эмили. — За столом для тебя не хватит места.

Эмили обрадовалась. Она знала, что не сможет проглотить ни кусочка под взглядами этих Марри. Все ее тети и дяди вышли из гостиной чопорно, не глядя на нее, — все, кроме тети Лоры, которая обернулась возле двери и украдкой послала ей крошечный воздушный поцелуй. Но прежде чем Эмили успела ответить, Эллен Грин закрыла дверь.

Эмили осталась одна в комнате, которую постепенно заполняли тени сгущающихся сумерек. Гордость, поддерживавшая ее в присутствии родни, вдруг куда-то исчезла, и Эмили почувствовала, что сейчас расплачется. Она направилась прямо к закрытой двери в дальнем конце гостиной, открыла ее и вошла. Гроб отца стоял в центре маленькой комнаты, раньше служившей ему спальней. Он был убран цветами — Марри и здесь, как во всем остальном, сделали, что следовало. Огромный якорь из белых роз, привезенный дядей Уоллисом, стоял вертикально, словно с вызовом, на маленьком столике в изголовье. Эмили не видела лица папы: его закрывал букет белых, с тяжелым запахом, гиацинтов, лежавший на стеклянной крышке гроба, а отодвинуть его она не осмелилась. Она свернулась клубочком на полу и прижалась щекой к гладкой стенке гроба. Там Марри и нашли ее спящей, когда вернулись в гостиную после ужина. Тетя Лора подняла ее и сказала:

— Пойду уложу бедняжку в постель… она совсем обессилела.

Эмили открыла глаза и сонно огляделась.

— Можно мне взять с собой Майка?

— Кто такой Майк?

— Мой кот… мой большой серый кот.

— Кот! — воскликнула тетя Элизабет возмущенно. — Ты не должна держать кошку в спальне!

— Почему бы нет… только один раз? — просительно сказала тетя Лора.

— Нет и нет! — заявила тетя Элизабет. — Кошка в спальном помещении — это абсолютно негигиенично. Лора, ты меня удивляешь! Отведи девочку наверх, уложи в постель и проследи, чтобы она была хорошо укрыта. Ночь холодная… но чтобы я больше не слышала о кошках в спальне.

— Майк — очень чистоплотный кот, — сказала Эмили. — Он сам умывается… каждый день.

— Отведи ее в постель, Лора! — распорядилась тетя Элизабет, игнорируя заявление Эмили.

Тетя Лора кротко уступила. Она отвела Эмили наверх, помогла ей раздеться, уложила в постель и заботливо подоткнула вокруг нее одеяло. Эмили была совсем сонной. Но, уже засыпая, она вдруг почувствовала что-то мягкое, теплое, мурлыкающее и дружеское, свернувшееся у ее плеча: тетя Лора тайком пробралась вниз, нашла Майка и принесла его наверх. Тетя Элизабет ничего не узнала об этом, а Эллен Грин не осмелилась возражать… разве Лора не принадлежала к числу гордых Марри из Молодого Месяца?

Глава 4 Тайный семейный совет

На следующее утро Эмили проснулась, когда было уже совсем светло. Через ее маленькое, ничем не занавешенное окно в комнату вливалось сияние восходящего солнца, и лишь одна бледная, белая звезда все еще медлила в хрустально-зеленом небе над Петушиной Сосной. Свежий, душистый ветерок с лужайки порхал вокруг низких свесов крыши. Эллен Грин спала на большой кровати и сладко похрапывала во сне. Если не считать этого звука, в маленьком домике царила полная тишина. Это был тот самый удобный случай, которого так ждала Эмили.

Она очень осторожно выбралась из кроватки, на цыпочках пробежала к двери и открыла ее. Майк, который лежал, свернувшись клубочком, на коврике посреди комнаты, встал и последовал за ней, потираясь теплыми боками о ее озябшие ноги. Чувствуя себя в чем-то немного виноватой, она бесшумно спускалась по голым ступенькам темной лестницы. Как скрипят половицы… они наверняка разбудят всех в доме! Но никто не появился, и, пробравшись вниз, Эмили тихонько проскользнула в гостиную, где с глубоким вздохом облегчения закрыла за собой дверь. Затем она, почти бегом, бросилась к другой двери.

Букет тети Рут все еще закрывал стеклянную крышку гроба. Эмили, поджав губы, что придало ее лицу странное сходство с лицом тети Элизабет, взяла цветы и положила их на пол.

— О, папа… папа! — прошептала она, прижав руку к горлу чтобы удержать что-то рвущееся из груди. Она стояла там, маленькая, дрожащая, в белой ночной рубашке, и смотрела на отца. Ей предстояло проститься с ним в последний раз именно сейчас; она должна сделать это, пока они наедине… она не станет прощаться с ним в присутствии всех этих Марри.

Папа выглядел таким красивым. Все морщинки, оставленные гримасой боли на его лице, исчезли: оно казалось почти юношеским, если не считать серебристых прядей надо лбом. И он даже чуть-чуть улыбался — такой славной, утонченной, мудрой улыбкой, как будто вдруг открыл для себя что-то прелестное, неожиданное и удивительное. Она видела немало хороших улыбок на его лице при жизни, но такой — никогда.

— Папа, я не заплакала перед ними, — прошептала она. — Я уверена, что Старров не опозорила. То, что я не пожала руку тете Рут, Старров не позорит, правда? Ведь она на самом деле совсем не хотела, чтобы я… ах, папа, думаю, я никому из них не понравилась… разве только, может быть, тете Лоре… чуть-чуть. А теперь я должна немного поплакать, папа, потому что не могу бороться со слезами все время.

Прижавшись лицом к холодной стеклянной крышке гроба, она зарыдала — горько, но коротко. Нужно было попрощаться с ним до того, как кто-нибудь застанет ее здесь. Подняв голову, она остановила долгий и серьезный взгляд на родных чертах.

— До свидания, самый дорогой и любимый, — прошептала она сдавленно и, смахнув слезы, застилавшие глаза, водрузила на место букет тети Рут, который навсегда скрыл от нее папино лицо. Затем она выскользнула за порог с намерением поскорее вернуться в свою комнату, но чуть не налетела на кузена Джимми, который сидел на стуле под самой дверью, закутавшись в огромный, клетчатый халат, и гладил Майка.

— Тс-с-с! — шепнул он, поглаживая ее по плечу. — Я слышал, как ты спустилась, и пошел за тобой. Уж я-то знал, что ты собираешься делать, и сел здесь, чтобы не впустить никого из них — на случай, если бы вдруг кто-нибудь явился следом за тобой. Вот, возьми-ка это и беги в постель, киска.

«Это» оказалось кулечком мятных леденцов. Эмили стиснула его в руке и убежала, пристыженная тем, что кузен Джимми видел ее в ночной рубашке. Она терпеть не могла мятных леденцов и никогда их не ела, но то, что кузен Джимми Марри проявил к ней такое внимание, вызвало в ее сердце трепет восторга. А еще он назвал ее «киской» — это ей понравилось. Прежде она боялась, что никто никогда уже не назовет ее никаким ласкательным именем. У папы для нее их было так много: «любимая» и «прелесть», и «крошка моя», и «драгоценная малютка», и «сладенькая» и «эльфенок». Для каждого настроения у него было особое ласкательное имя, и она любила их все. Что же до кузена Джимми, то он, несомненно, был очень милым. Если у него чего-либо и не хватало, то явно не душевного тепла. Она была так благодарна ему, что, благополучно оказавшись снова в постели, заставила себя проглотить один из леденцов, хотя на это ей потребовалась вся ее сила воли.

Похороны состоялись в тот же день, еще до обеда. Впервые уединенный маленький домик в низине заполнился людьми. Гроб перенесли в гостиную, и Марри — самые близкие покойному люди из всех присутствовавших — расселись, чопорно и благопристойно, вокруг него, и среди них — Эмили, бледная и напряженная, в своем черном платье. Она сидела между тетей Элизабет и дядей Уоллисом и не смела шевельнуться. Никто из Старров на похоронах не присутствовал: ни одного из родственников ее отца уже не было в живых. Жители Мейвуда подходили и смотрели в его мертвое лицо с бесцеремонностью и дерзким любопытством, каких никогда не позволяли себе при его жизни. Эмили раздражало, что они так смотрят на ее отца. Они не имели на это никакого права… они никогда не относились к нему дружески, пока он был жив… они отзывались о нем грубо и жестоко… Эллен Грин иногда передавала их слова… Эмили ранил каждый взгляд, брошенный ими на ее отца; но она старалась не подавать вида и сидела совершенно неподвижно. Тетя Рут сказала потом, что никогда не видела ребенка, столь абсолютно лишенного всех естественных чувств.

Когда заупокойная служба кончилась, Марри поднялись и промаршировали вокруг гроба, чтобы, как полагается, в последний раз взглянуть на покойника. Тетя Элизабет взяла Эмили за руку и хотела потянуть за собой, чтобы та прошла вместе с ними, но Эмили попятилась и отрицательно замотала головой. Она уже попрощалась с ним. В первое мгновение показалось, что тетя Элизабет будет настаивать, но затем она с мрачным видом прошествовала вперед одна — настоящая Марри, с головы до ног. На похоронах не должно быть никакой неприличной сцены.

Дугласа Старра предстояло отвезти в Шарлоттаун, чтобы похоронить рядом с женой. Все Марри направлялись туда, но Эмили оставили в Мейвуде. Она смотрела вслед похоронной процессии, которая медленно, извиваясь, поднималась по длинному зеленому холму, под начинавшим накрапывать серым дождиком. Эмили была рада, что идет дождь; она не раз слышала от Эллен Грин: «Счастлив тот покойник, которого окропит дождем», — и было приятнее смотреть, как папа уходит в эту мягкую, добрую серую дымку, чем если бы он исчезал в сверкающем, смеющемся солнечном свете.

— Ну, должна сказать, похороны прошли отлично, — произнесла Эллен Грин над ее ухом. — Все было так, как положено, несмотря ни на что. Если твой папа наблюдал с небес, Эмили, я уверена, он остался доволен.

— Он не на небесах, — возразила Эмили.

— Господи! Да что ты за ребенок! — только и смогла сказать Эллен.

— Он пока еще не там. Он только на пути туда. Он сказал, что будет шагать неторопливо, пока я не умру, чтобы мне удалось его догнать. Надеюсь, я скоро умру.

— Нехорошо, очень нехорошо желать такого, — с осуждением отозвалась Эллен.

Когда последний экипаж исчез из вида, Эмили снова вошла в гостиную, взяла из шкафа книгу и свернулась калачиком в кресле с подголовником. Женщины, прибиравшие в доме, были рады, что она сидит тихо и никому не мешает.

— Хорошо, что она в состоянии читать, — мрачно заметила миссис Хаббард. — Некоторые маленькие девочки не могут оставаться такими спокойными… Дженни Худ прямо-таки визжала и вопила, когда ее мать выносили из дома… у них семье все такие чувствительные.

Эмили не читала — она размышляла. Ей было известно, что Марри вернутся во второй половине дня. Вероятно, тогда и будет решена ее судьба. «Мы обсудим этот вопрос, когда вернемся», — сказал в то утро после завтрака дядя Уоллис, и она слышала его слова. Какое-то природное чутье подсказало ей, что это за «вопрос»; и она охотно отдала бы одно из своих хорошеньких остреньких ушек за то, чтобы другим услышать предстоящее обсуждение. Но не приходилось сомневаться, что на время семейного совета ее отошлют в спальню, а потому она ничуть не удивилась, когда в сумерках к ней подошла Эллен и сказала:

— Тебе лучше пойти наверх, Эмили. Твои тети и дяди идут сюда, чтобы обсудить свои дела.

— Можно я помогу вам готовить ужин? — спросила Эмили; она подумала, что если будет слоняться возле кухни, то, возможно, кое-что услышит.

— Нет. Ты скорее будешь мешать, чем помогать. Сейчас же отправляйся наверх.

Эллен вперевалку удалилась в кухню, не задержавшись, чтобы проследить, пошла ли Эмили наверх. Эмили неохотно поднялась на ноги. Как сможет она уснуть в эту ночь, не зная, что будет с ней дальше? А она чувствовала, что ей ничего не скажут до самого утра, если вообще что-то скажут.

Ее взгляд упал на длинный стол в центре комнаты. Покрывавшая его большая скатерть свисала тяжелыми складками до самого пола. Черные чулки промелькнули по ковру, ткань слегка заколыхалась, и… все стихло. Эмили, сидя на полу под столом, поудобнее сложила ноги и с торжеством выпрямилась. Она услышит, какое решение они примут, и никто ни о чем не узнает.

Ей никогда не говорили, что подслушивать нехорошо — за все время, пока она жила с отцом, ни разу не было случая, когда подобное наставление оказалось бы необходимым, — а потому она сочла огромной удачей то, что ей пришло в голову спрятаться под столом.

Сквозь скатерть ей даже смутно была видна комната. От возбуждения сердце у нее билось так громко, что она боялась, как бы Марри не услышали его стука; никаких других звуков не было — лишь сквозь шелест дождя доносилось издали через открытое окно негромкое кваканье лягушек.

Марри вошли и расселись по комнате. Эмили затаила дыхание. Несколько минут все молчали, только тетя Ива вздыхала — долго и тяжело. Затем дядя Уоллис откашлялся и сказал:

— Ну, так что же нам делать с ребенком?

Никто не спешил отвечать. Эмили уже решила, что они никогда не заговорят. Наконец тетя Ива сказала плаксивым тоном:

— Она такой трудный ребенок… такой странный. Я ее совершенно не понимаю.

— Я полагаю, — робко вмешалась тетя Лора, — она обладает тем, что можно назвать артистическим темпераментом.

— Она испорченный ребенок, — заявила тетя Рут очень решительно. — По моему мнению, предстоит немало потрудиться, чтобы исправить ее манеры.

(Маленькая слушательница под столом повернула голову и бросила на тетю Рут презрительный взгляд сквозь скатерть. «А по моему мнению, твои собственные манеры не так уж хороши». Эмили не осмелилась даже шепотом пробормотать эти слова под столом и лишь беззвучно шевелила губами, но даже это приносило огромное облегчение и удовлетворение.)

— Полностью с тобой согласна, — сказала тетя Ива, — и чувствую, что мне эта задача не по силам.

(Эмили поняла: это означает, что дядя Уоллис не собирается взять ее к себе. Она очень обрадовалась.)

— По правде говоря, — заявил дядя Уоллис, — взять ее должна была бы тетя Нэнси. В том, что касается мирского богатства, она обеспечена лучше любого из нас.

— Тете Нэнси и в голову не придет взять ее; ты это отлично знаешь! — возразил дядя Оливер. — Да и слишком стара она, чтобы воспитывать ребенка… она и эта ее древняя ведьма Каролина. Честное слово, мне не верится, что в той или другой есть что-либо человеческое. Я охотно взял бы Эмили… но чувствую, что вряд ли мне это по средствам. Мне и так приходится обеспечивать большую семью.

— Вряд ли она проживет настолько долго, чтобы стать кому-то обузой, — уверенно сказала тетя Элизабет. — Она, вероятно, умрет от чахотки, как ее отец.

(«Не умру… не умру!» — воскликнула Эмили… по меньшей мере подумала она об этом с такой страстью, что, казалось, почти закричала. Она совсем забыла, что хотела поскорее умереть, чтобы суметь догнать папу по дороге на небеса. Теперь она хотела жить — только для того, чтобы Марри оказались неправы. «Я вовсе не собираюсь умирать. Я собираюсь жить… целую вечность… и стать знаменитой писательницей… вот увидите, тетя Элизабет Марри, так и будет!»)

— Да, с виду она, действительно, хилый ребенок, — согласился дядя Уоллис.

(Эмили дала выход своим оскорбленным чувствам, скорчив за скатертью рожу дяде Уоллису. «Если у меня когда-нибудь будет свинья, я назову ее в честь тебя», — подумала она… и почувствовала, что вполне удовлетворена задуманной местью.)

— Ну, знаете, кому-то все же придется приглядывать за ней, пока она жива, — сказал дядя Оливер.

(«Поделом бы вам было, если бы я умерла, а вы страдали бы от угрызений совести всю оставшуюся жизнь», — подумала Эмили, а затем, во время возникшей в комнате паузы, ярко представила свои похороны, придумала, кто будет нести ее гроб в похоронной процессии, и попыталась выбрать стих церковного гимна, который ей хотелось бы увидеть выбитым на ее могильной плите. Но прежде чем она успела решить этот вопрос, дядя Уоллис снова заговорил.)

— Ну, так мы ни к чему не придем. Мы должны позаботиться о ребенке…

(«Как я хотела бы, чтобы вы не называли меня ребенком», — с горечью подумала Эмили.)

— … и кому-то из нас придется взять ее к себе. Дочь Джульет не должна быть отдана на милость чужих людей. Что касается меня, я чувствую, что Ива не настолько крепка здоровьем, чтобы воспитывать ребенка…

— Такого ребенка, — добавила тетя Ива.

(Эмили показала тете Иве язык.)

— Бедная малышка, — сказала тетя Лора мягко.

(Что-то холодное и застывшее растаяло в этот момент в сердце Эмили. Она была трогательно рада тому, что ее так нежно назвали «бедной малышкой».)

— Не думаю, что тебе, Лора, стоит так уж глубоко жалеть ее, — уверенно заявил дядя Уоллис. — Совершенно очевидно, что она совершенно бесчувственная. С тех пор как мы сюда приехали, я не видел, чтобы она пролила хоть слезинку.

— Вы обратили внимание, что она даже не захотела в последний раз взглянуть на своего отца? — спросила тетя Элизабет.

Кузен Джимми неожиданно вскинул голову и присвистнул, глядя в потолок.

— Она испытывает так много чувств, что ей приходится их скрывать, — сказала тетя Лора.

Дядя Уоллис фыркнул.

— Ты не думаешь, Элизабет, что мы могли бы взять ее? — робко продолжила тетя Лора.

Тетя Элизабет передвинулась на стуле.

— Не думаю, что ей понравилась бы жизнь в Молодом Месяце… с тремя такими пожилыми людьми, как мы.

(«Понравилась бы… очень понравилась бы!» — подумала Эмили.)

— Рут, как насчет тебя? — спросил дядя Уоллис. — Ты совсем одна в таком большом доме. Было бы неплохо, если бы у тебя появилось какое-то общество.

— Мне не нравится этот ребенок, — резко отозвалась тетя Рут. — Она коварная змея.

(«Неправда!» — едва не выкрикнула Эмили.)

— Умелым и продуманным воспитанием можно было бы искоренить многие из ее недостатков, — напыщенно произнес дядя Уоллис.

(«Я не хочу, чтобы их искореняли! — Гнев Эмили под столом возрастал с каждой минутой. — Мои недостатки нравятся мне больше, чем ваши… ваши… — Несколько мгновений она мысленно подыскивала слово, а затем с торжеством, вспомнив одну из фраз отца, заключила: — …ваши омерзительные достоинства!»)

— Я в этом сомневаюсь, — сказала тетя Рут с горечью. — Горбатого могила исправит. Что же до Дугласа Старра, то на мой взгляд, это просто позор, что он умер, оставив ребенка без гроша.

— Не сделал ли он это нарочно? — вежливо уточнил кузен Джимми.

Он заговорил впервые, с тех пор как вошел в комнату.

— Он был жалким неудачником, — отрезала тетя Рут.

— Неправда… неправда! — взвизгнула Эмили, неожиданно высунув голову из-под скатерти между ножками стола.

На мгновение все Марри замерли в молчании, словно вспышка ее гнева обратила их в камень. Затем тетя Рут поднялась, решительно прошествовала к столу и приподняла скатерть, за которую Эмили спряталась в ужасе, осознав, что произошло.

— Сейчас же вставай и вылезай оттуда, Э-ми-ли Старр! — сказала тетя Рут.

«Э-ми-ли Старр» встала и вылезла. Она не была особенно испугана… она была слишком возмущена, чтобы испытывать страх. Ее глаза стали совсем черными, а щеки алыми.

— Да она красавица… настоящая маленькая красавица! — воскликнул кузен Джимми. Но никто его не слышал. Слово взяла тетя Рут.

— Маленькая бесстыдница! Как ты смела подслушивать! — сказала она. — Вот она проявляется, порода Старров… ни один Марри никогда не сделал бы ничего подобного. Высечь бы тебя надо как следует!

— Папа не был неудачником! — выкрикнула Эмили, задыхаясь от негодования. — Вы не имеете никакого права называть его неудачником. Ни одного человека, которого любили так глубоко, как его, нельзя считать неудачником. Я не верю, что хоть кто-нибудь хоть когда-нибудь любил вас. Так что это вы — неудачница. И я не собираюсь умирать от чахотки.

— Ты хоть сознаешь, какой отвратительный поступок ты совершила? — с холодным гневом спросила тетя Рут.

— Я просто хотела услышать, что со мной будет! — воскликнула Эмили. — Я не знала, что это такой отвратительный поступок… и не знала, что вы собираетесь говорить обо мне такие гадости.

— Как гласит пословица, тот, кто подслушивает, ничего хорошего о себе не услышит, — нравоучительно сказала тетя Элизабет. — Твоя мать, Эмили, никогда ничего подобного не сделала бы.

Вся напускная храбрость вдруг покинула бедную Эмили. Она почувствовала себя виноватой и несчастной… ох, до чего несчастной! Она даже не подозревала… но… похоже, она действительно совершила ужасный грех.

— Отправляйся наверх, — сказала тетя Рут.

Эмили пошла, не возражая, но, прежде чем уйти, окинула взглядом комнату.

— Когда я сидела под столом, — сказала она, — я корчила рожи дяде Уоллису и показывала язык тете Иве.

Она сказала это огорченно, желая честно признаться в своих прегрешениях; но слишком легко неверно истолковать слова другого человека, и потому Марри, как это ни странно, решили, что она находит удовлетворение в своей неуместной дерзости. Когда дверь за ней закрылась, каждый из них — кроме тети Лоры и кузена Джимми — покачал головой и застонал.

Эмили пошла наверх, испытывая глубокую горечь унижения. Она чувствовала, что совершила поступок, дающий Марри право презирать ее… вдобавок они пришли к выводу, что в ней проявились черты Старров… а она даже не узнала, какова будет ее судьба!

Она уныло взглянула на маленькую «Эмили в зеркале».

— Я не знала… не знала, что это плохо, — прошептала она, а потом с неожиданным жаром добавила: — Зато теперь знаю, и никогда, никогда больше так не поступлю.

На мгновение ей показалось, что сейчас она бросится на кровать и заплачет. Боль и позор, что жгли ее сердце, казались невыносимыми. Но тут ее взгляд упал на старую желтую амбарную книгу, лежавшую на маленьком столике. Минуту спустя Эмили уже сидела, скрестив ноги, на кровати и увлеченно писала что-то в старой книге огрызком чернильного карандаша. И пока ее пальцы быстро скользили вдоль выцветших линеек, ее щеки горели ярким румянцем, а глаза сияли. Она забыла всех Марри, хотя писала о них… она забыла свое унижение, хотя описывала то, что произошло. Целый час она писала при тусклом свете коптящей маленькой лампы, лишь изредка останавливаясь, чтобы бросить взгляд за окно в неяркую красоту туманного вечера, пока подбирала нужное слово, и, найдя его, со счастливым вздохом продолжала писать.

Услышав, что Марри поднимаются наверх, она отложила книгу в сторону. Она кончила: описано было все происшествие и сам тайный совет клики Марри, финалом же стал трогательный рассказ о ее собственной кончине в окружении всех Марри, умоляющих о прощении. Сначала она написала, что тетя Рут стояла на коленях и отчаянно рыдала, мучимая угрызениями совести. Затем она немного подержала карандаш на весу… и вычеркнула последнюю строку. Ничто и никогда не могло бы заставить тетю Рут испытывать такие душевные страдания…

Пока она писала, боль и ощущение унижения исчезли. Теперь она лишь чувствовала себя усталой, но вполне счастливой. До чего интересно было искать подходящие слова для описания дяди Уоллиса! И как необыкновенно приятно назвать тетю Рут «толстенькой коротышкой»!

— Интересно, что сказали бы мои дяди и тети, если бы знали, что я на самом деле о них думаю, — пробормотала она, ложась в постель.

Глава 5 Коса на камень

Эмили, которую Марри подчеркнуто игнорировали за завтраком, вскоре после него была призвана в гостиную.

Они все присутствовали там — вся их вражеская фаланга, — и Эмили, глядя на дядю Уоллиса, сидевшего на стуле в лучах весеннего солнца, подумала, что, пожалуй, она все-таки еще не нашла точного слова для описания его исключительно мрачного вида.

Тетя Элизабет стояла, не улыбаясь, возле стола и держала в руке несколько полосок бумаги.

— Эмили, — сказала она, — вчера вечером мы так и не смогли решить, кто из нас возьмет тебя. Должна сказать, что ни один из нас не захотел сделать этого добровольно, учитывая, как плохо вела ты себя во многих отношениях…

— Ох, Элизабет… — запротестовала Лора. — Это… это же ребенок твоей сестры.

Элизабет величественным жестом подняла руку.

— Я занимаюсь этим делом, Лора. Будь любезна меня не перебивать. Как я уже сказала, Эмили, мы не смогли решить, кто из нас должен позаботиться о тебе. Так что, по предложению кузена Джимми, мы договорились, что вопрос решит жребий. На этих полосках бумаги написаны наши имена. Ты вытянешь одну из них, и тот, чье имя написано на ней, возьмет тебя в свой дом.

Тетя Элизабет протянула ей бумажные полоски. Эмили так сильно задрожала, что сначала не могла потянуть ни за одну из них. Это было ужасно: казалось, она должна вслепую решить свою судьбу.

— Тяни, — сказала тетя Элизабет.

Эмили стиснула зубы, вскинула голову с видом человека, бросающего вызов судьбе, и потянула. Тетя Элизабет взяла полоску из ее дрожащей руки и прочла свое собственное имя: «Элизабет Марри». Лора Марри неожиданно поднесла платок к глазам.

— Ну, все решено, — с облегчением сказал дядя Уоллис, вставая со стула. — А мне придется поторопиться, чтобы успеть на следующий поезд. Что касается расходов, Элизабет, то я, разумеется, внесу свою долю.

— Мы в Молодом Месяце не нищие, — сказала тетя Элизабет довольно холодно. — Раз уж взять ее выпало на мою долю, я сделаю все, что необходимо. Я никогда не уклоняюсь от выполнения своих обязанностей.

«Я для нее только обязанность, — подумала Эмили. — Папа говорил, что обязанности никому не нравятся. Так что я никогда не понравлюсь тете Элизабет».

— У тебя, Элизабет, больше фамильной гордости Марри, чем у всех нас остальных, вместе взятых, — засмеялся дядя Уоллис.

Они все вышли вслед за ним — все, кроме тети Лоры. Она задержалась и, подойдя к Эмили, одиноко стоявшей в центре комнаты, нежно привлекла ее к себе.

— Я так рада, Эмили… так рада, — прошептала она. — Не тревожься, дорогая. Я уже полюбила тебя… а Молодой Месяц — чудесное место.

— У него… красивое название, — сказала Эмили, пытаясь возвратить себе самообладание. — Я… очень надеялась… что смогу уехать с вами, тетя Лора. Я думаю, что сейчас заплачу… но это не потому, что я не хочу ехать в Молодой Месяц. И я не так плохо воспитана, как вы могли подумать… я не стала бы подслушивать вчера вечером, если бы знала, что это нехорошо.

— Конечно, не стала бы, — согласилась тетя Лора.

— Но, понимаете, я не Марри.

И тогда тетя Лора сказала нечто странное — очень странное для того, кто сам был одним из гордых Марри. Она сказала:

— И слава Богу!

Кузен Джимми вышел из комнаты следом за Эмили и нагнал ее в маленькой передней. Осторожно оглядевшись вокруг, чтобы убедиться, что они одни, он шепнул ей:

— У твоей тети Лоры, киска, отлично получается пирог с яблочной начинкой.

Эмили подумала, что яблочная начинка звучит хорошо, хотя никогда ничего подобного не пробовала. Также шепотом она задала вопрос, который никогда не осмелилась бы задать тете Элизабет… и даже тете Лоре.

— Кузен Джимми, а в те дни, когда в Молодом Месяце пекут пирог, они будут разрешать мне выскрести миску с остатками изюма и съесть то, что я выскребу?

— Лора — да… Элизабет — нет, — шепнул кузен Джимми серьезно.

— А погреть ноги в печке, если они замерзнут? И съесть печенинку, перед тем как пойти спать?

— Ответ тот же, — сказал кузен Джимми. — Я почитаю тебе мои стихи. Я читаю их очень немногим. Я сочинил тысячи стихов. Они нигде не записаны — я ношу их здесь. — Кузен Джимми постучал себя по лбу.

— Очень трудно писать стихи? — спросила Эмили, с уважением глядя на кузена Джимми.

— Легче легкого, если сможешь найти достаточно рифм, — сказал кузен Джимми.

В то же утро все Марри уехали — все, кроме обитателей Молодого Месяца. Тетя Элизабет объявила, что они задержатся еще на один день, чтобы упаковать вещи и забрать с собой Эмили.

— Большая часть мебели принадлежит хозяевам дома, — сказала она, — так что нам не потребуется много времени на сборы. Здесь только книги Дугласа Старра и кое-какие личные вещи.

— Как я повезу моих кошек? — озабоченно спросила Эмили.

Тетя Элизабет с возмущением уставилась на нее.

— Кошек? Никаких кошек, мисс!

— Но я должна взять Майка и Задиру Сэл! — воскликнула Эмили в отчаянии. — Не могу же я их бросить! Мне без кошки и дня не прожить.

— Чепуха! В Молодом Месяце мы держим нескольких кошек в амбарах, но в дом их никогда не пускаем.

— Вам не нравятся кошки? — удивилась Эмили.

— Нет, не нравятся.

— Неужели вам не хочется погладить хорошую, мягкую, пушистую кошку? — настаивала Эмили.

— Нет, уж скорее я дотронулась бы до змеи.

— Зато у нас там есть прелестная старая восковая кукла твоей мамы, — сказала тетя Лора. — Я наряжу ее для тебя.

— Я не люблю кукол… они не умеют говорить, — покачала головой Эмили.

— Кошки тоже не умеют.

— Умеют! Еще как! Майк и Задира Сэл умеют. О, я должна взять их с собой. Пожалуйста, тетя Элизабет! Я люблю этих кошек. И кроме них на свете не осталось никого, кто любил бы меня! Пожалуйста!

— На двух сотнях акров одной кошкой больше, одной меньше — какая разница? — сказал кузен Джимми, дергая себя за раздвоенную бородку. — Возьми их, Элизабет.

Тетя Элизабет на мгновение задумалась. Она не могла понять, почему кому-то хочется иметь кошку. Тетя Элизабет принадлежала к тем людям, которые никогда ничего не понимают, если только им не растолкуют самым простым языком и не вобьют в голову. И даже тогда они понимают то, о чем им говорят, только умом, но не сердцем.

— Хорошо, можешь взять одну из своих кошек, — сказала она наконец, с видом человека, идущего на огромную уступку. — Одну… но не больше. Нет, не спорь. Ты должна понять раз и навсегда, Эмили, что, когда я что-то решила, это бесповоротно. Довольно об этом, Джимми…

Кузен Джимми оборвал на полуслове начатую фразу, сунул руки в карманы, запрокинул голову и присвистнул.

— Если уж она не хочет, так ни за что не согласится. Это у Марри в крови. Все мы от рождения с таким заскоком, киска, и тебе придется с этим примириться… тем более что ты и сама такая. И не говори, будто ты не Марри! От Старров у тебя только внешность.

— Нет… Я целиком Старр… Я хочу быть целиком Старр! — воскликнула Эмили. — Но как же я выберу между Майком и Задирой Сэл?

Вопрос, действительно, был трудным. Целый день Эмили пыталась решить его, и ее сердце разрывалось на части. Майк нравился ей больше, в этом не было никакого сомнения; но она не могла оставить Задиру Сэл на милость Эллен. Эллен всегда испытывала неприязнь к Сэл, а вот Майк ей, пожалуй, нравился, и она всегда хорошо к нему относилась. Эллен предстояло вернуться в ее собственный маленький домик в Мейвуде, и ей нужна была кошка. Наконец вечером Эмили приняла мучительно неприятное решение: она возьмет Задиру Сэл.

— Лучше возьми котяру, — посоветовал кузен Джимми. — Не будет никаких хлопот с котятами.

— Джимми! — сурово оборвала его тетя Элизабет. Эмили удивилась этой суровости. Почему нельзя говорить о котятах? Но ей не понравилось, что Майка назвали «котярой». Почему-то это звучало оскорбительно.

Не понравились ей так же суета и шум сборов. Ей не хватало прежней тишины, милых, памятных разговоров с папой и казалось, что его уносит от нее, словно волной, наплыв всех этих Марри.

— А это что? — неожиданно спросила тетя Элизабет, на мгновение прервав упаковку вещей. Эмили подняла глаза и с ужасом увидела, что в руках у тети Элизабет старая желтая амбарная книга… что она открывает ее… что она читает ее. Эмили подскочила и выхватила книгу у нее из рук.

— Вы не должны читать это, тетя Элизабет, — воскликнула она раздраженно. — Это мое… мои личные бумаги.

— Фу-ты, ну-ты, мисс Старр, — сказала тетя Элизабет, пристально глядя на нее, — позволь мне сказать, что я имею право читать все твои записи. Я теперь отвечаю за тебя. И запомни, что я не потерплю никаких секретов и ничего сделанного исподтишка. У тебя тут явно что-то такое, что ты стыдишься показать, и я намерена это прочесть. Дай сюда книгу.

— Мне вовсе не стыдно! — воскликнула Эмили, пятясь и прижимая к груди свою драгоценную книгу. — Но я не позволю вам… и никому другому… читать это.

Тетя Элизабет шагнула к ней:

— Эмили Старр, ты слышишь, что я говорю? Дай мне книгу… сейчас же.

— Нет… нет! — Эмили повернулась и бросилась прочь. Она ни за что не позволит тете Элизабет прочесть это. Она подскочила к кухонной плите… распахнула дверцу духовки и… бросила книгу в пылающий огонь. Бумага загорелась, пламя весело полыхнуло. Эмили в муках отчаяния смотрела на огонь. Казалось, в нем горит часть ее самой. Но тетя Элизабет никогда не увидит страниц этой книги… не прочтет ни тех маленьких рассказов, которые она написала и прочитала папе… ни ее фантазий о Женщине-ветре и «Эмили в зеркале»… ни кошачьих диалогов… ни всего того, что она написала вчера вечером о клике Марри. Она следила, как листы съеживались и дрожали, словно им было больно, а потом почернели. На одном из них отчетливо проступила белая строчка: «Тетя Элизабет очень холодная и подменная». Что если тетя Элизабет видела это? Что, если она видит это сейчас! Эмили с опаской бросила взгляд через плечо. Нет, тетя Элизабет вернулась в комнату и хлопнула дверью так, что, будь на ее месте любой, не принадлежащий к семейству Марри, можно было бы употребить слово «грохнула». Амбарная книга превратилась в маленькую кучку белых пленок на пылающих углях. Эмили присела возле печи и заплакала. У нее было такое чувство, словно она утратила что-то бесконечно драгоценное. Мысль о том, что все те дорогие ее сердцу описания, вдруг исчезли, казалась совершенно ужасной. Никогда, никогда она не сможет написать все, что было, заново… это будет уже не то же самое; и, даже если бы она могла, она не решилась бы… она никогда больше не посмеет ничего написать, если все это непременно должна будет прочесть тетя Элизабет. Папа никогда не требовал, чтобы она показывала ему все, что пишет. Она сама любила читать ему свои записи… но, если у нее не было желания читать, он никогда не настаивал. Неожиданно Эмили, с еще блестящими на щеках слезами, написала в воображаемой амбарной книге строку: «Тетя Элизабет холодная и подменная; а еще она несправедливая».

На следующее утро, пока кузен Джимми привязывал сундуки к задку экипажа, а тетя Элизабет отдавала Эллен последние распоряжения, Эмили попрощалась со всеми: с Петушиной Сосной, с Адамом и Евой — «им так будет не хватать меня, когда я уеду; здесь не останется никого, кто любил бы их», — пробормотала она печально — и с разветвленной трещиной на кухонном окне… и со старым креслом… и с полосатой травой на клумбе… и с серебристыми леди-березками.

Потом она поднялась наверх и подошла к окну своей комнатки. Эмили всегда казалось, что это маленькое окно распахнуто в мир чудес. В сгоревшей амбарной книге был один фрагмент, которым она особенно гордилась, — «Аписание вида ис маево Акна». Она всегда сидела здесь и мечтала; вечером она обычно опускалась у этого окна на колени и читала свои простенькие молитвы. Иногда в него вливалось сияние звезд… иногда дождь бил по стеклу… иногда на подоконнике отдыхали маленькие воробышки и ласточки… иногда в него вплывали легкие ароматы цветущих яблонь и сирени… иногда Женщина-ветер смеялась, вздыхала, пела и насвистывала возле него… Эмили слышала ее в глубокой черноте ночей и в ярости белых метелей. Она не стала прощаться с Женщиной-ветром, так как знала, что та будет и в Молодом Месяце, но попрощалась с маленьким окном и зеленым холмом, который любила, и со своей населенной феями пустошью, и с маленькой «Эмили в зеркале». Может быть, в Молодом Месяце появится другая «Эмили в зеркале», но она не будет той же самой. А еще она сняла со стены и спрятала в карман картинку, вырезанную из модного журнала. На ней была изображена женщина в совершенно чудесном платье: сплошь белые кружева и венки из розовых бутонов, и длинный-предлинный шлейф из кружевных оборок, который, должно быть, был длиной в целую комнату. Эмили тысячу раз воображала себя королевой красоты в этом платье, гордо входящей в дверь бального зала.

Внизу ее уже ждали. С Эллен Грин Эмили попрощалась довольно равнодушно: Эллен и прежде никогда не нравилась ей, а сообщив в тот памятный вечер о предстоящей смерти отца, стала внушать и страх, и отвращение.

Эмили была изумлена, когда Эллен неожиданно разразилась слезами и принялась обнимать ее… умоляла непременно писать… называла ее «мое благословенное дитя».

— Я не ваше благословенное дитя, — сказала Эмили, — но я вам напишу. А вы будете хорошо обращаться с Майком?

— Похоже, тебе тяжелее расстаться с котом, чем со мной, — хмыкнула Эллен.

— Разумеется, — сказала Эмили, удивленная тем, что могут быть какие-то сомнения на этот счет.

Ей потребовалась вся ее сила воли, чтобы не заплакать, когда она прощалась с Майком, который лежал, свернувшись клубочком, на согретой солнцем травке у задней двери дома.

— Может быть, я еще увижу тебя когда-нибудь, — прошептала она, крепко обнимая его. — Я уверена, что все хорошие кошечки попадают на небеса.

Потом они отъехали в четырехместной коляске с откидным, обшитым бахромой верхом — такие всегда были у Марри из Молодого Месяца. Эмили еще никогда не ездила в столь великолепном экипаже. Она вообще мало ездила. Раз или два папа возил ее в Шарлоттаун, одолжив у мистера Хаббарда его старую открытую повозку и серого пони. Повозка была потрепанной, а пони медлительным, но папа всю дорогу беседовал с Эмили, превращая поездку в настоящее чудо.

Кузен Джимми и тетя Элизабет сидели впереди; последняя выглядела очень внушительно в своей черной кружевной шляпе и накидке. Тетя Лора и Эмили занимали заднее сиденье, на котором между ними стояла корзинка с жалобно мяукающей в ней Задирой Сэл.

Когда они ехали по заросшей травой дорожке, Эмили оглянулась и подумала, что у старого коричневого домика в низине совершенно убитый горем вид. Ей ужасно захотелось броситься назад и утешить его. Несмотря на всю ее решимость сохранять мужество, на глаза вдруг навернулись слезы; но тетя Лора протянула руку в лайковой перчатке поверх корзинки Сэл и крепко, ласково сжала руку Эмили.

— О, я так люблю вас, тетя Лора, — прошептала Эмили.

А глаза у тети Лоры были очень, очень голубые, глубокие и добрые.

Глава 6 В молодом месяце

Поездка по цветущему июньскому миру доставила Эмили большое удовольствие. В экипаже никто почти ничего не говорил; даже Задира Сэл в отчаянии наконец затихла. Время от времени кузен Джимми делал какое-нибудь отрывочное замечание, но скорее обращался при этом к самому себе, чем к кому-либо другому. Иногда тетя Элизабет отвечала ему, иногда нет. Она всегда говорила очень решительно и не произносила лишних слов.

В Шарлоттауне они остановились в гостинице и пообедали. Эмили, у которой не было аппетита со дня папиной смерти, не могла есть ростбиф, поставленный перед ней гостиничной официанткой. Тогда тетя Элизабет что-то таинственно шепнула официантке, и та удалилась, а вскоре вернулась с блюдом деликатесной холодной курицы, нарезанной тонкими белыми ломтиками и по краям красиво обложенной фестончатыми листиками салата.

— А это ты можешь есть? — сурово, как у преступника на суде, спросила тетя Элизабет.

— Я… постараюсь, — прошептала Эмили.

Она была слишком испугана в тот момент, чтобы еще что-то добавить, но к тому времени, когда ей с трудом удалось проглотить несколько кусочков курицы, решила, что кое-что все же следует прояснить.

— Тетя Элизабет, — начала она.

— Ну, что? — Тетя Элизабет устремила взгляд своих голубовато-стальных глаз прямо в озабоченные глаза племянницы.

— Я хочу, чтобы вы знали вот что, — чопорно произнесла Эмили, заботливо подбирая слова, чтобы наверняка быть понятой правильно. — Я не ела ростбиф не потому, что он мне не нравится. Просто я совсем не хочу есть, а немного курицы съела только ради вас, из вежливости, а не потому, что она нравится мне больше, чем ростбиф.

— Дети должны есть все, что им дают, и никогда не воротить нос от хорошей, здоровой пищи, — заявила тетя Элизабет сурово. Было очевидно, что она все-таки ничего не поняла, и Эмили огорчилась.

После обеда тетя Элизабет объявила тете Лоре, что они пойдут за покупками.

— Мы должны купить кое-какие вещи для ребенка, — сказала она.

— О, пожалуйста, не называйте меня ребенком! — воскликнула Эмили. — У меня от этого такое чувство, словно я совсем ничья. Разве вам не нравится мое имя, тетя Элизабет? Мама считала его очень красивым. И мне не надо никаких «вещей». У меня и нижнее белье на смену есть… только заштопанное…

— Тс-с-с! — прошептал кузен Джимми, слегка толкнув ее ногой под столом.

Кузен Джимми имел в виду лишь то, что не надо отговаривать тетю Элизабет, раз уж она настроена на то, чтобы купить «вещи»; однако Эмили решила, что он упрекает ее за разговоры вслух о нижнем белье, и умолкла, сильно покраснев и смутившись. Тетя Элизабет, словно ничего не слышала, продолжила разговор с Лорой.

— Она не должна носить это дешевое черное платье в Блэр-Уотер. Оно как марля — хоть кисель через него цеди. И вообще нелепо требовать от десятилетнего ребенка, чтобы он носил траур. Я куплю ей хорошее белое платье с черным поясом, на выход, и какое-нибудь полотняное, в черно-белую клетку, для школы. Джимми, мы оставляем девочку с тобой. Пригляди за ней.

У кузена Джимми был свой способ «приглядывать»: он отвел ее в находившийся на той же улице ресторан и накормил мороженым. Эмили не так уж часто представлялся случай отведать мороженого, и ее, даже при отсутствии аппетита, не пришлось уговаривать съесть целых две вазочки. Кузен Джимми смотрел на нее с удовлетворением.

— Нет смысла покупать тебе что-то, что может попасться на глаза Элизабет, — сказал он. — Но того, что у тебя в желудке, она не увидит. Так что пользуйся случаем… кто знает, когда тебе представится новый.

— У вас никогда не бывает мороженого в Молодом Месяце?

Кузен Джимми отрицательно покачал головой.

— Твоя тетя Элизабет не любит новомодных прихотей. В доме все так, как было пятьдесят лет назад, хотя на ферме ей пришлось пойти на уступки. В доме — свечи, в молочне — огромные чаны ее бабушки. Но все же, киска, Молодой Месяц — очень хорошее место. Со временем оно тебе понравится.

— А феи там есть? — с надеждой спросила Эмили.

— В лесах их полно, — сказал кузен Джимми. — И на клумбах с водосборами в старом саду. Мы выращиваем там водосборы специально для фей[5].

Эмили счастливо вздохнула. О том, что фей в наши дни уже нигде нет, она знала лет с восьми, однако еще не совсем потеряла надежду, что несколько этих чудесных созданий все же могли оставаться в отдаленных, труднодоступных местах. А какое место могло быть более подходящим для фей, чем ферма, носящая название Молодой Месяц?

— Самые настоящие феи? — уточнила она.

— Ну, ты же знаешь, если бы фея была самой настоящей, она не была бы феей, — серьезно отвечал кузен Джимми. — Ну, сама скажи, могла бы?

Прежде чем Эмили успела обдумать этот вопрос, вернулись тети с покупками, и вскоре все вместе снова двинулись в путь. В Блэр-Уотер они приехали на закате: яркий свет заходящего солнца окрасил в розовые тона длинный песчаный берег и придал изгибам красноватой дороги и затененного елями холма удивительную четкость контуров. Эмили огляделась и нашла, что ее новое окружение ей нравится. Перед ней был большой дом, белевший сквозь вуаль молодой листвы высоких старых деревьев — не каких-то там недавно посаженных березок, но деревьев, которые любили эту ферму и были любимы тремя поколениями ее обитателей. Серебряные воды блестели сквозь темные ели — это было, как она догадалась, озеро Блэр-Уотер. Внизу, в долине, поднимался над кленовым леском высокий золотисто-белый шпиль церкви. Но все это не принесло «вспышки»… она пришла вместе со взглядом, случайно брошенным на маленькое, очаровательное и дружелюбное, чердачное окошко, которое виднелось среди увившего крышу плюща и прямо над которым, в опаловом небе, висел настоящий молодой месяц. Эмили все еще трепетала от восторга, внушенного этим тонким золотистым серпиком, когда кузен Джимми снял ее с экипажа и повел в кухню.

Там, сидя на длинной деревянной скамье, атласно гладкой от старости и тщательной чистки скребком, она наблюдала, как тетя Элизабет зажигает тут и там свечи в больших блестящих медных подсвечниках — на полке между окнами, на длинном столе в углу и на высоком кухонном буфете, с полок которого ей начали дружески подмигивать яркими отблесками длинные ряды голубых и белых тарелок. И с каждой очередной зажженной свечой, за оконным стеклом вспыхивала среди деревьев новая волшебная свечечка-отражение.

Такой кухни Эмили никогда еще не видела: темные деревянные стены и низкий потолок с идущими поперек черными балками, с которых свисали свиные окорока, пучки пряных трав, недавно связанные носки и варежки и еще много других предметов, ни названия, ни назначения которых Эмили не могла даже вообразить. Отшлифованный песком пол сверкал безукоризненной белизной, но доски за долгие годы отскребли до такой степени, что по всей его поверхности маленькими шишечками торчали сучки, а перед печью образовалась странная неглубокая ложбина. В одном углу потолка была большая квадратная дыра — черная и пугающая в свете свечей, так что от ее вида Эмили бросило в дрожь. Что-нибудь этакое вполне могло выскочить из такой дыры… что-нибудь, что вело бы себя не совсем обычным образом… ну, вы понимаете… И от колеблющегося пламени свечей так странно дрожали на стенах тени. Эмили еще не решила, нравится ей кухня Молодого Месяца или нет. Но это было очень интересное место. Она подумала, что хорошо было бы описать его в старой амбарной книге, если бы та не сгорела… подумала и вдруг почувствовала, что сейчас заплачет.

— Озябла? — ласково спросила тетя Лора. — Эти июньские вечера все еще такие промозглые. Пойдем в гостиную. Джимми уже развел там огонь в печи.

Эмили, отчаянно стараясь сохранить самообладание, пошла в гостиную, которая оказалась гораздо веселее, чем кухня: на полу полосатые домотканые половики, на столе ярко-красная скатерть, стены оклеены красивыми обоями с ромбовидным узором, а на окнах шторы из чудесного красноватого дамаста с узором в виде рассыпанных по нему белых папоротничков. Все это выглядело совершенно великолепно и внушительно… и очень в духе Марри. Эмили никогда прежде не видела таких штор. Но лучше всего была открытая печь, в которой весело горели поленья. Приветливые отблески и вспышки огня смягчали призрачный свет свечей, превращая его во что-то теплое, розовато-золотистое. Эмили согрела ноги перед печью и почувствовала, как ее интерес к окружающему снова оживает. Какие прелестные дверцы с витражными стеклышками у двух маленьких шкафчиков, стоящих по концам высокой, черной и блестящей каминной полки! Какую забавную, восхитительную тень отбрасывает резной орнамент крышки буфета на стену за ним… точь-в-точь профиль негра, решила Эмили. Какие тайны могут скрываться за стеклянными дверками книжного шкафа, занавешенными мебельным ситцем! Книги были друзьями Эмили повсюду, где бы она их ни находила. Она подскочила к книжному шкафу и открыла дверцу. Но прежде чем ей удалось разглядеть что-либо кроме корешков довольно массивных томов, вошла тетя Элизабет с кружкой молока и тарелкой, на которой лежали два маленьких овсяных печенья.

— Эмили, — сказала тетя Элизабет строго, — закрой шкаф. Помни, что ты не должна трогать вещи, которые тебе не принадлежат.

— Я думала, книги принадлежат всем, — возразила Эмили.

— Наши — нет, — сказала тетя Элизабет, ухитрившись создать впечатление, что в Молодом Месяце все книги совершенно особые. — Вот твой ужин, Эмили. Мы все так устали, что лишь немного перекусим. Поешь, и ляжем спать.

Эмили выпила молоко и проглотила печенье, все еще глазея по сторонам. Какие красивые обои с гирляндами роз в золоченых ромбах! Эмили задумалась, сможет ли она «увидеть их в воздухе». Она попыталась… да, может! Вот они прямо перед ее глазами: маленький сказочный узор, подвешенный в воздухе, словно ширма. Эмили обнаружила у себя эту необычную способность, когда ей было лет шесть. Определенным движением глазных мышц, которое она никогда нё могла описать, ей удавалось воспроизвести крошечную копию рисунка обоев в воздухе перед собой… она могла удерживать узор там и смотреть на него так долго, как ей хотелось… могла по собственному желанию перемещать его туда и сюда, делать больше или меньше, словно он удалялся или приближался. «Разглядывать обои в воздухе» было одним из ее любимых тайных развлечений в каждой новой для нее комнате, куда ей случалось попасть. А из этих обоев в гостиной Молодого Месяца получились самые великолепные «воздушные обои», какие ей только доводилось видеть.

— Что ты так странно таращишься в пустоту? — спросила неожиданно вернувшаяся тетя Элизабет.

Эмили съежилась. Она ничего не могла объяснить тете Элизабет… тетя Элизабет поведет себя, как Эллен Грин, и назовет ее сумасшедшей.

— Я… я ни на что не таращилась.

— Не спорь. Я говорю, что ты таращилась, — возразила тетя Элизабет. — Больше этого не делай. У тебя от этого неестественное выражение лица. Пойдем наверх. Спать будешь со мной.

Эмили задохнулась от ужаса. Она так надеялась, что будет спать с тетей Лорой. Спать с тетей Элизабет! Это казалось каким-то страшным испытанием. Но протестовать она не осмелилась. Вдвоем они поднялись в большую, мрачную спальню с темными, некрасивыми обоями (уж их-то никакими усилиями нельзя было бы превратить в сказочную ширму), с высоким черным комодом, увенчанным маленьким зеркалом на шарнирах (оно располагалось так высоко, что в нем не могло быть никакой «Эмили в зеркале»), с плотно закрытыми окнами за темно-зелеными шторами, с высокой кроватью под темно-зеленым пологом, на которой лежала громадная, удушающая перина и высокие, жесткие подушки.

Эмили стояла неподвижно и озиралась.

— Что же ты не раздеваешься? — спросила тетя Элизабет.

— Я… не хочу раздеваться при вас, — запинаясь, выговорила Эмили.

Тетя Элизабет холодно взглянула на нее сквозь очки.

— Раздевайся… сейчас же, — сказала она.

Эмили повиновалась, трепеща от гнева и стыда. Это было ужасно! Раздеваться, когда тетя Элизабет стоит и смотрит на нее! Возмущение, вызванное этим, невозможно было выразить словами. Еще тяжелее оказалось прочесть молитву в присутствии тети Элизабет. Эмили чувствовала, что молитва, произнесенная в таких обстоятельствах, не принесет никакой пользы. Папин Бог казался в эту минуту очень далеко, и она подозревала, что Бог тети Элизабет очень похож на Бога Эллен Грин.

— Забирайся в постель, — сказала тетя Элизабет, откидывая одеяло.

Эмили взглянула на плотно занавешенное окно.

— Разве вы не откроете окно, тетя Элизабет?

Тетя Элизабет посмотрела на Эмили так, словно та предложила снять с дома крышу.

— Открыть окно — и впустить ночную сырость! — воскликнула она. — Разумеется нет!

— Мы с папой всегда держали окно открытым, — воскликнула Эмили.

— Неудивительно, что он умер от чахотки, — сказала тетя Элизабет. — Ночной воздух — это яд.

— А какой воздух есть ночью, кроме ночного? — спросила Эмили.

— Э-ми-ли, — сказала тетя Элизабет ледяным тоном, — ложись в постель.

Эмили легла, но было совершенно невозможно уснуть, лежа в этой громадной постели, которая, казалось, проглотила ее, с этим чернеющим над головой пологом, не видя нигде ни проблеска света… да еще тетя Элизабет лежит рядом, длинная, неподвижная, костлявая.

«Такое чувство, словно я в одной постели с каким-то грифоном, — подумала Эмили. — О-о-ох, я заплáчy… я знаю, что заплáчy».

Отчаянно, но напрасно боролась она со слезами — удержать их было невозможно. Она чувствовала себя ужасно одинокой в этой пугающей темноте, с окружающим ее чужим, враждебным миром… так как теперь он стал казаться враждебным. А еще откуда-то доносился такой странный, таинственный, заунывный звук — далекий, но отчетливый. Это был шум моря, но Эмили не знала, откуда несется этот звук, и он пугал ее. О, где ее прежняя маленькая кроватка… о, где папино, чуть слышное дыхание в спальне… о, где дружелюбное мерцание таких знакомых звезд, посылающих свои лучи прямо в ее раскрытое окно! Она должна вернуться обратно… она не может оставаться здесь… здесь она никогда не будет счастлива! Но не существовало никакого «обратно», в которое можно было бы вернуться… не было дома… не было папы… Громкое рыдание вырвалось из ее груди… за ним последовало другое… и еще одно. Было бесполезно стискивать руки и сжимать зубы, и закусывать ими изнутри щеки… природа, одолев гордость и решимость, взяла свое.

— О чем ты плачешь? — спросила тетя Элизабет.

Сказать по правде, тете Элизабет было так же неудобно и неприятно, как самой Эмили. Она не привыкла делить с кем-либо постель; спать с Эмили ей хотелось ничуть не больше, чем Эмили спать с ней. Но представлялось совершенно невозможным уложить ребенка одного в какой-нибудь из больших уединенных комнат Молодого Месяца. Лора всегда спала очень чутко, ее было так легко разбудить, а дети — во всяком случае, Элизабет Марри от кого-то слышала об этом — вечно брыкаются во сне. Так что не оставалось ничего другого, кроме как взять Эмили к себе в постель; а теперь, когда она пожертвовала собственными удобствами и привычками, чтобы исполнить обременительный долг, этот неблагодарный и неприятный ребенок выражает недовольство!

— Я спросила тебя, Эмили, о чем ты плачешь? — повторила она.

— Я… тоскую по дому… наверное, — всхлипнула Эмили.

Тетя Элизабет была раздосадована.

— Твой прежний дом вовсе не стоит того, чтобы о нем тосковать, — сказала она резко.

— Он… он не был так хорошо обставлен… как ваш, — продолжала всхлипывать Эмили, — но… там был… папа. Наверное, тетя Элизабет, я тоскую о папе. Разве вам не было ужасно одиноко, когда ваш папа умер?

Элизабет Марри невольно припомнила смешанное со стыдом и старательно подавляемое чувство облегчения, которое испытала, когда умер старый Арчибальд Марри — величественный, нетерпимый, властный старик, который всегда правил в Молодом Месяце железной рукой, а в последние пять лет, тяжело больной, отравил существование всем членам семьи своей мелочной тиранией. Разумеется, все пережившие его Марри вели себя безупречно, и вполне прилично проливали слезы, и опубликовали в газете длинный некролог, преувеличенно восхвалявший достоинства покойного. Но испытывал ли кто-нибудь искреннее сожаление, провожая Арчибальда Марри в могилу? Элизабет не понравилось это воспоминание, и она рассердилась на вызвавшую его Эмили.

— Я покорилась воле Провидения, — сказала она холодно. — Эмили, ты должна раз и навсегда понять одно: тебе следует проявлять благодарность, быть послушной и доказать, что ты ценишь все, сделанное для тебя. Я не желаю слез и жалоб. Что ты стала бы делать, если бы у тебя не было друзей, которые взяли бы тебя к себе? Ответь мне на этот вопрос.

— Наверное, умерла бы от голода, — признала Эмили, и в тот же миг перед ней возникло пугающее видение: она лежит мертвая и выглядит совсем как на картинках, которые однажды видела у Эллен Грин в одном из миссионерских журналов, где были изображены жертвы голода в Индии.

— Не совсем так… но тебя отправили бы в какой-нибудь сиротский приют, где, вероятно, держали бы впроголодь. Ты не представляешь, чего ты избежала. Тебя взяли сюда, в хороший дом, где о тебе будут заботиться и должным образом воспитывать.

Эмили не совсем понравилось, как звучит «должным образом воспитывать». Но она смиренно ответила:

— Я знаю, что это было очень благородно с вашей стороны, тетя Элизабет, привезти меня в Молодой Месяц. Но я недолго буду вам обузой. Я скоро стану взрослой и смогу сама зарабатывать себе на жизнь. Как вам кажется, тетя Элизабет, с какого возраста человек может считаться взрослым?

— Тебе нет необходимости думать об этом, — резко отозвалась тетя Элизабет. — У женщин в семье Марри никогда не было необходимости самим зарабатывать себе на жизнь. Все, чего мы требуем от тебя, это быть послушным и довольным жизнью ребенком и вести себя с подобающим благоразумием и скромностью.

Эмили показалось, что выполнить это требование будет ужасно трудно.

— Я постараюсь, — сказала она, внезапно решив проявить героизм, как героиня одного из недавно прочитанных рассказов. — Может быть, это все же будет не очень трудно, тетя Элизабет, — Эмили случайно вспомнила выражение, которое однажды слышала от папы, и решила, что представляется удобный случай его употребить, — вы ведь знаете: не так страшен черт, как его малюют.

Бедная тетя Элизабет! Слышать во мраке ночи такие речи от маленького нежеланного гостя, вторгшегося в ее упорядоченную жизнь и мирную постель! На какое-то мгновение она буквально онемела, а затем, с ужасом в голосе, воскликнула:

— Эмили, никогда больше не повторяй этого!

— Хорошо, — согласилась Эмили кротко. — Но, — с вызовом добавила она, — думать так я буду и дальше.

— А теперь, — сказала тетя Элизабет, — я хочу сказать, что если ты привыкла беседовать ночи напролет, то я — нет. Я велела тебе засыпать и надеюсь, что ты послушаешься меня. Доброй ночи.

Тон, которым тетя Элизабет произнесла «доброй ночи», мог испортить лучшую на свете ночь. Но Эмили больше не двигалась и не всхлипывала, хотя еще какое-то время беззвучные слезы продолжали ручейками бежать по ее щекам в темноте. Она лежала очень тихо, и тетя Элизабет, решив, что ребенок спит, вскоре уснула сама.

«Интересно, есть ли еще кто-нибудь на свете, кроме меня, кто сейчас не спит? — думала Эмили, испытывая мучительное чувство одиночества. — Если бы только со мной здесь была Задира Сэл! Ее не так приятно обнимать, как Майка, но все же это было бы лучше, чем никого. Где она? Покормили ее на ночь или нет?»

Тетя Элизабет вручила корзинку с Задирой Сэл кузену Джимми, раздраженно проронив: «Вот… позаботься об этой кошке», — и Джимми унес ее. Куда он ее дел? А вдруг Задира Сэл выберется на волю и убежит домой? Эмили слышала, что кошки всегда возвращаются домой. Как ей хотелось, чтобы она сама могла выбраться из этой постели и убежать домой! Мысленно она представила, как стремительно бежит вместе со своей кошкой по темным дорогам, освещенным лишь светом звезд, к маленькому домику в низине… назад, к леди-березкам, к Адаму и Еве, к Майку, к старому креслу с подголовником, к ее милой маленькой кроватке, к открытому окну, у которого пела ей Женщина-ветер и из которого на рассвете можно было видеть дымку, голубеющую на знакомых холмах.

«Наступит ли когда-нибудь утро? — думала Эмили. — Может быть, утром будет не так плохо».

И в эту минуту… она услышала за окном Женщину-ветер… услышала негромкий шепот июньского ночного бриза — нежный, дружеский, полный любви.

— Ах, дорогая, ты там, за окном? — прошептала она, протягивая руки. — Как я рада тебя слышать! Ты такой добрый друг, Женщина-ветер. Вот мне уже и не одиноко. Да и вспышка приходила сегодня! А прежде я боялась, что в Молодом Месяце она никогда не придет.

Душа Эмили вдруг вырвалась из неволи тяжелой перины, мрачного балдахина и наглухо закрытых окон. Она была на открытом воздухе вместе с Женщиной-ветром и другими ночными бродягами: светляками, мотыльками, ручьями, облаками. По широким морям волшебных грез путешествовала она, пока не причалила к берегу снов и не заснула глубоко и крепко на высокой, жесткой подушке под нежное и пленительное пение Женщины-ветра в плюще, увившем старый дом Молодого Месяца.

Глава 7 Книга прошлого

Первые суббота и воскресенье после приезда в Молодой Месяц навсегда остались в памяти Эмили как самое замечательное время — настолько были они заполнены новыми и по большей части восхитительными впечатлениями. Если правда, что мы «считаем время биениями сердца»[6] за эти два дня Эмили прожила два года. Все вокруг казалось чудесным, начиная с того самого момента, когда она спустилась по длинной лестнице, до блеска отполированной временем, в квадратную переднюю, заполненную мягким розовым светом, который лился в нее через красные стекла парадной двери. Эмили с восторгом смотрела сквозь эти стекла. Какой странный, завораживающий, красный мир лежал перед ней! С таким необыкновенным красным небом! Она подумала, что так, должно быть, будет выглядеть небо в Судный день.

Было некое очарование в обстановке старинного дома — очарование, которое Эмили остро чувствовала и на которое откликалась, хотя была слишком юной, чтобы понять, в чем оно заключается. Это был дом, где когда-то жили невесты, матери, жены, и дух их любви по-прежнему витал в нем, все еще не изгнанный из его стен стародевическими привычками новых хозяек — Элизабет и Лоры.

«Да ведь я… полюблю Молодой Месяц!» — подумала Эмили, глубоко пораженная этой неожиданной мыслью.

Тетя Лора накрывала к завтраку в кухне, которая в сиянии утреннего солнца выглядела яркой и веселой. Даже черная дыра в углу потолка уже не была пугающей, а стала самым обычным лазом на кухонный чердак. А на служившей порогом плите из красного песчаника сидела Задира Сэл, прихорашивая свой мех с таким довольным видом, словно жила в Молодом Месяце всю жизнь. Эмили не знала, что Сэл в то утро уже испила восторг схватки с равными себе по положению, раз и навсегда поставив амбарных кошек на место. Большой желтый «котяра» кузена Джимми получил ужасную трепку и лишился нескольких фрагментов своей «анатомии», а надменная черная кошка, которая была очень высокого мнения о себе, решила, что если эта серо-белая, с узкой мордочкой, явившаяся неизвестно откуда, намерена остаться в Молодом Месяце, то она здесь задерживаться не собирается.

Эмили схватила Сэл в объятия и радостно поцеловала — к ужасу тети Элизабет, которая в эту минуту подходила к двери со стороны летней кухни с тарелкой горячего, еще шипящего бекона в руках.

— Чтобы я больше не видела, что ты целуешь кошку, — распорядилась она.

— Хорошо, — охотно согласилась Эмили. — Я буду целовать ее только тогда, когда вы меня не видите.

— Без дерзостей, мисс. Ты не должна вообще целовать кошек.

— Но, тетя Элизабет, я, разумеется, не целую ее в мордочку. Я поцеловала ее только между ушками. Это так приятно… не хотите попробовать разочек, чтобы убедиться?

— Довольно, Эмили. Ты сказала вполне достаточно. — И тетя Элизабет величественно проследовала в кухню, а Эмили на миг глубоко огорчилась. Она чувствовала, что обидела тетю Элизабет, но как и почему — понятия не имела.

Однако то, что она видела вокруг, было слишком интересным, чтобы долго тревожиться из-за тети Элизабет. Самые соблазнительные запахи доносились из летней кухни — маленького домика с покатой крышей, в котором ставили на лето кухонную плиту. Его стены, как и стены большинства построек в Молодом Месяце, густо заросли плющом. Справа от него располагался «новый» сад; в цвету он выглядел великолепно, но все же производил впечатление довольно заурядного, поскольку там кузен Джимми, в совершенно современном духе, выращивал зерно на широких открытых полянках между прямыми рядами стройных, не отличающихся друг от друга, деревьев. Зато по другую сторону ведущей к амбару дорожки, прямо за колодцем, раскинулся «старый» сад, тот самый, где, по словам кузена Джимми, росли водосборы. Старый сад был восхитительным местом, где деревья выросли так, как им заблагорассудилось, и каждое имело свои форму и размер, не такие, как у его соседей, и где их корни обвивал плющ-голубоглазка, а возле серого дощатого забора буйно разрослась дикая розолистная малина. Напротив двери дома между двумя садами на невысоком зеленом склоне под огромными белыми березами стояли большие амбары Молодого Месяца, а за новым садом, петляя, вилась вверх по холму прелестная узкая красная дорога и, казалось, на его вершине упиралась концом прямо в ярко-голубое небо.

Со стороны амбаров появился кузен Джимми с полными до краев молочными ведрами в руках, и Эмили отправилась вместе с ним за летнюю кухню, где среди высоких бальзамических пихт стояла молочня. Такого восхитительного места, как эта молочня, Эмили никогда не видела и даже не могла вообразить. Это был маленький снежно-белый домик с серой крышей, испещренной подушечками мха, похожими на пухлых бархатно-зеленых мышек. Надо было спуститься по шести каменным ступенькам, на которые со всех сторон наступали папоротники, открыть белую застекленную дверь и спуститься еще по трем ступенькам. И тогда вы оказывались в чистом, сыром, пахнущем землей, прохладном помещении с земляным полом, с окнами, затененными нежным изумрудом молодых побегов плюща, и с протянувшимися вдоль стен широкими деревянными полками, на которых стояли большие, неглубокие чаны из блестящей коричневой глины, полные молока, покрытого жирной желтой пенкой.

Там кузена Джимми уже ждала тетя Лора. Она разлила свежее молоко в пустые чаны, а затем сняла сливки с некоторых из ранее наполненных чанов. Эмили подумала, что снимать сливки — очень приятное занятие, и ей захотелось попробовать сделать это самой. Ей также захотелось тут же сесть и составить описание этой очаровательной молочни; увы, амбарной книги больше не существовало… но все же она могла написать об этой молочне мысленно. Этим, присев на трехногий табурет в темном углу, она и занялась. Она сидела так тихо, что Джимми и Лора забыли про нее и ушли, а потом им пришлось добрых четверть часа искать ее. Из-за этого завтракать сели позднее обычного, что очень рассердило тетю Элизабет. Но Эмили к тому времени составила совершенно точную фразу, описывающую ясный, хоть и тусклый зеленый свет, заполнявший молочню, и была так этому рада, что не обратила внимания на сердитые взгляды, которые бросала на нее тетя Элизабет.

После завтрака тетя Элизабет объявила Эмили, что отныне одной из ее обязанностей будет каждое утро выгонять коров на пастбище.

— У Джимми сейчас нет батрака, и ты поможешь ему сэкономить немного времени.

— Не бойся, — добавила тетя Лора, — коровы так хорошо знают дорогу, что пойдут сами. Тебе придется только пойти следом за ними и закрыть ворота.

— Я не боюсь, — сказала Эмили.

Но она боялась. Она ничего не знала о коровах, однако была полна решимости не дать Марри заподозрить, что среди Старров встречаются трусы. Так что — с сердцем, стучащим как паровой молот — она храбро направилась к пастбищу и нашла, что тетя Лора ее не обманула и коровы вовсе не такие уж свирепые животные. Они степенно шагали впереди, так что ей пришлось только проследовать за ними через старый сад, а затем через заросли молоденьких кленов, где по сторонам извилистой, заросшей папоротниками тропинки напевала, выглядывая из-за ветвей, Женщина-ветер.

Эмили помедлила у ворот пастбища, стараясь охватить жадным взглядом все подробности пейзажа. Старое пастбище тянулось цепочкой небольших круглых зеленых лощин прямо до знаменитого озера Блэр-Уотер, почти совершенно круглого, с травянистыми, без единого деревца, берегами. За ним открывался вид на долину Блэр-Уотер, где тут и там расположились фермерские домики, а дальше раскинулись необъятные просторы залива с бегущими по ним белыми барашками волн. Эмили казалось, что это зачарованная земля зеленых теней и голубых вод. С места, на котором она стояла, был виден и отгороженный низкой каменной оградой уголок пастбища, где находилось маленькое частное кладбище Марри. Ей очень хотелось пойти и осмотреть его, но она боялась выйти на пастбище.

— Непременно схожу туда, как только поближе познакомлюсь с коровами, — решила она.

Далеко справа, на хребте крутого маленького холма, поросшего молодыми березами и елями, стоял дом, который озадачил и заинтриговал Эмили. Он был серым, потрепанным непогодой, но не выглядел старым. Его так и не достроили: крыша была покрыта дранкой, но стены не обшиты досками, а окна заколочены. Почему его так и не достроили? Это был бы такой хорошенький маленький домик… домик, который можно было бы любить… домик, где были бы красивые стулья, и уютные камины, и книжные шкафы, и прелестные пушистые, мурлыкающие кошки, и укромные уголки… Она тут же назвала его Разочарованным Домом и в следующие месяцы провела немало часов, достраивая и меблируя его в воображении так, как он должен быть достроен и меблирован, и придумывая подходящих людей и животных, чтобы поселить их в нем.

Слева от пастбища стоял еще один дом — совсем другого рода… Большой старый дом, увитый плющом, с плоской крышей, с мансардными окошками. На всем его облике лежала печать заброшенности. Большая неухоженная лужайка с беспорядочно разбросанными по ней нестрижеными кустами и деревьями тянулась до самого озера, где склонялись к воде огромные ивы. Эмили пообещала себе обязательно расспросить кузена Джимми об этих домах, как только представится удобный случай.

Она решила, что, прежде чем пойти домой, непременно должна пробежать вдоль изгороди пастбища, чтобы обследовать заманчивую тропинку, которая вела прямо в рощу елей и кленов. И она отправилась туда… и обнаружила, что тропинка вьется вдоль берега прелестного широкого ручья и ведет прямо в сказочную страну… такая восхитительная, уединенная, узенькая тропинка с папоротничками, кивающими и качающимися по обе стороны от нее, с чудесными, робкими и нежными, голубенькими колокольчиками под елями, с чарующими маленькими неожиданностями на каждом повороте. Эмили с наслаждением вдыхала пряный запах бальзамических пихт, наблюдала за мерцающими высоко в ветвях легкими паутинками и за шаловливой игрой волшебного света и теней. Тут и там ветви молодых кленов сплетались, словно чтобы создать ширму, за которой могли бы прятаться дриады — благодаря папе Эмили знала о дриадах почти все, — а огромные пласты мха под деревьями очень подошли бы для кушетки Титании[7].

— Это одно из тех мест, где вырастают сны, — удовлетворенно пробормотала Эмили.

Ей хотелось, чтобы тропинка не кончалась, но та вскоре круто повернула в сторону от ручья, и, взобравшись на обомшелый дощатый забор, Эмили оказалась в палисаднике Молодого Месяца, где кузен Джимми подстригал кусты спиреи.

— Ах, кузен Джимми, я нашла прелестнейшую дорожку, — сказала запыхавшаяся Эмили.

— Прошлась через рощу Надменного Джона?

— Разве это не наша роща? — спросила Эмили довольно разочарованно.

— Нет, хотя должна бы быть нашей. Пятьдесят лет назад дядя Арчибальд продал эту полоску земли старому Майку Салливану, отцу Надменного Джона. Тот построил возле озера маленький домик и жил там, пока не поссорился с дядей Арчибальдом — ждать этого, разумеется, пришлось недолго. Тогда он переехал за дорогу… и там живет теперь Надменный Джон. Элизабет пыталась снова выкупить у него эту землю — предлагала ему гораздо больше, чем стоит участок, — но Надменный Джон не продал… просто из вредности, учитывая, что у него и так отличная ферма, а от этого участка ему почти никакого проку. Он только выпасает там иногда летом молодой скот, а все, что было расчищено прежде, теперь заросло молодыми кленами. Этот участок для Элизабет как бельмо на глазу, и вероятно так будет и впредь, пока Надменный Джон лелеет свою злобу.

— Почему его зовут Надменным Джоном?

— Потому что он высокомерный и надменный тип. Но забудь о нем. Я хочу показать тебе, Эмили, мой сад. Он мой. Элизабет распоряжается всем на ферме, но в саду позволяет мне делать, что я хочу… чтобы возместить мне то, что столкнула меня в колодец.

— Она… столкнула вас в колодец?

— Да. Ненарочно, разумеется. Мы были еще детьми… я гостил здесь… а мужчины в то время чистили колодец и ставили новый сруб для него. Он был открыт… а мы играли поблизости в пятнашки. Я чем-то разозлил Элизабет… не помню, что я ей сказал… ее нетрудно было разозлить… и она бросилась ко мне, чтобы стукнуть меня по голове. Я увидел, что мне грозит… отскочил назад, чтобы увернуться, и полетел вниз головой в колодец. Больше ничего не помню.

Воды в колодце не было… одна лишь грязь на дне… но я ударился головой о его каменную стенку. Вытащили меня полумертвого… голова оказалась вся разбита. Бедная Элизабет была… — Кузен Джимми покачал головой, словно подразумевая, что невозможно описать, в каком состоянии была бедная Элизабет. — Через некоторое время я все же оправился… считай, заново родился. Люди говорят, что у меня с тех пор «не все дома»… но они так говорят только потому, что я поэт, и потому, что меня ничто никогда не тревожит. Поэты настолько редки в Блэр-Уотер, что их не понимают; к тому же большинство людей всегда так озабочены, что если вы не озабочены, то они думают, будто у вас «не все дома».

— Вы не могли бы почитать мне свои стихи, кузен Джимми? — с жаром попросила Эмили.

— Когда будет вдохновение, почитаю. Бесполезно просить меня об этом, пока на меня не сойдет вдохновение.

— Но как я узнаю, когда оно сойдет на вас, кузен Джимми?

— Тогда я начну декламировать свои сочинения по собственному почину. Но вот что я тебе скажу: обычно оно сходит на меня, когда я осенью варю картошку для свиней. Помни это и будь поблизости.

— Почему вы не записываете свои стихи?

— В Молодом Месяце туго с писчей бумагой. У Элизабет есть излюбленные статьи экономии, и писчая бумага любого вида — одна из них.

— Но разве у вас нет своих денег, кузен Джимми?

— О, разумеется, Элизабет платит мне хорошее жалованье. Но она кладет все мои деньги в банк, а на руки выдает лишь изредка несколько долларов. Она говорит, что мне нельзя доверить деньги. Когда я только начал работать здесь на нее, она заплатила мне в конце месяца, и я отправился в Шрузбури, чтобы положить деньги в банк. Встретил по дороге бродягу — бедное, заброшенное существо, без единого гроша в кармане. Я отдал ему мои деньги. А почему нет? У меня был хороший дом и надежная работа, и одежды столько, что на много лет хватит. Я полагаю, это самый глупый поступок, какой я когда-либо совершил… и самый хороший. Но Элизабет так и не смогла с этим примириться. С тех пор моими деньгами распоряжается она. Но пойдем. Я покажу тебе мой сад, прежде чем отправлюсь сажать репу.

Сад поражал своей красотой, так что кузен Джимми гордился им вполне заслуженно. Казалось, это сад, который не могут погубить никакие морозы или сильные ветры — сад, хранящий память о сотнях давно минувших жарких летних месяцев. Со всех сторон он был окружен живой изгородью из подстриженных елочек, перемежающихся высокими пирамидальными тополями. С севера к нему примыкала густая роща елей, вдоль опушки которой тянулся длинный ряд пионов; их огромные красные цветки ярко выделялись на фоне темной хвои. Одна большая ель росла и в центре сада, и под ней стояла каменная скамья из плоских прибрежных камней, до блеска отполированных за долгие годы ветром и волнами. В юго-восточном углу расположились высокие, густые кусты сирени, подстриженные так, что походили на одно большое, разросшееся дерево с поникшими ветвями, в великолепии лиловых соцветий. В юго-западном углу находилась старая беседка, увитая плющом, а в северо-восточном — как раз там, где широкая красная дорожка, обрамленная пучками полосатой травы и обложенная розовыми ракушками, убегала в рощу Надменного Джона — стояли солнечные часы из серого камня. Эмили еще никогда не видела солнечных часов и, зачарованная, остановилась возле них.

— Твой прапрадед Хью Марри вывез их из Англии, — сказал кузен Джимми. — Ни в одной из приморских провинций Канады нет вторых таких великолепных солнечных часов. А эти розовые ракушки привез из Индии дядя Джордж Марри. Он был капитаном.

Эмили в восторге смотрела на все вокруг. И сад был прелестный, и дом, на ее детский взгляд, совершенно великолепный. Его парадное крыльцо даже украшали греческие колонны. В Блэр-Уотер их находили весьма изысканными и считали, что Марри имеют полное право ими гордиться. Школьная учительница отметила как-то раз, что они придают дому классический вид. Впрочем, то классическое, что было в нем, теперь в значительной мере скрыл буйно разросшийся плющ, который увил все крыльцо и свисал бледно-зелеными гирляндами над рядами алых гераней в горшках, стоявших по бокам ступеней.

Сердце Эмили переполняла гордость.

— Это благородный дом, — сказала она.

— А как тебе мой сад? — спросил кузен Джимми ревниво.

— Он достоин королевы, — сказала Эмили серьезно и искренне.

Кузен Джимми кивнул, очень довольный; затем что-то странное зазвучало в его голосе и появилось во взгляде:

— Это заколдованный сад. Болезни пощадят все, что растет в нем, и зеленые черви обойдут его стороной. Засуха не посмеет вторгнуться в него, а дождь придет с нежностью и лаской.

Эмили невольно отступила на шаг назад… ей захотелось убежать. Но кузен Джимми снова стал таким, как прежде.

— Тебе не кажется, что эта трава вокруг солнечных часов напоминает зеленый бархат? Должен тебе сказать, что мне пришлось немало потрудиться, чтобы она стала такой. Будь здесь как дома. — Кузен Джимми сделал великолепный широкий жест. — Я даю тебе в этом саду полную свободу. Удачи тебе, и надеюсь, что именно ты найдешь Потерянный Бриллиант.

— Потерянный Бриллиант? — удивилась Эмили. Как восхитительно звучали эти слова!

— Никогда не слышала о нем? Я расскажу тебе эту историю завтра… в воскресенье в Молодом Месяце время течет медленно. А сейчас я должен заняться репой, иначе Элизабет скоро пойдет меня разыскивать. Она ничего не скажет — только посмотрит. Ты когда-нибудь видела настоящий «взгляд Марри»?

— Думаю, что видела… когда тетя Рут вытянула меня из-под стола, — сказала Эмили печально.

— Нет… нет. То был взгляд Рут Даттон — яд, злоба и неумолимость. Терпеть не могу Рут Даттон. Она смеется над моей поэзией… хотя никогда ни одного моего стиха не слышала. Вдохновение никогда не сходит на меня, когда рядом Рут. Не знаю, откуда она взялась такая в нашей семье. Элизабет с причудами, но вполне здравомыслящая и справедливая, а Лора — святая. Но Рут с червоточиной. Что же до «взгляда Марри», ты сразу узнаешь его, когда увидишь. Марри славятся этим взглядом так же, как и своей гордостью. Мы чертовски странная семейка… но не было на свете более славных людей. Завтра я расскажу тебе о нас все.

Кузен Джимми сдержал обещание, когда тетки отправились на следующий день в церковь. На семейном совете было решено, что Эмили в это воскресенье с ними не пойдет.

— У нее нет подходящего платья, — сказала тетя Элизабет. — А к следующему воскресенью будет готово ее новое белое.

Эмили испытала некоторое разочарование. Ей всегда было интересно в церкви в тех редких случаях, когда ей доводилось туда попасть. В Мейвуде церковь находилась слишком далеко от их домика, и отец не мог посещать ее, но иногда брат Эллен Грин отвозил туда ее вместе с Эллен в своей повозке.

— Вы думаете, тетя Элизабет, — спросила она печально, — что Бог очень обиделся бы, если бы я надела в церковь мое черное платье? Оно, конечно, дешевое — я думаю, Эллен Грин заплатила за него из своих денег, — но оно закрывает меня целиком.

— Маленькие девочки, которые ничего не понимают, должны помалкивать, — заявила тетя Элизабет. — Я не желаю, чтобы в Блэр-Уотер видели мою племянницу в таком жалком платье. А если Эллен Грин заплатила за него, мы должны вернуть ей деньги. Тебе следовало сказать нам об этом, когда мы еще были в Мейвуде. Нет, сегодня ты в церковь не пойдешь. А завтра наденешь свое черное платье в школу. Мы сможем прикрыть его передником.

Эмили, разочарованно вздохнув, примирилась с тем, что придется остаться дома; но и провести весь день в Молодом Месяце было очень приятно. Кузен Джимми взял ее на прогулку к озеру, показал ей кладбище и раскрыл перед ней прекрасную Книгу Прошлого.

— Почему все Марри похоронены здесь? — спросила Эмили. — Неужели потому, что они слишком хороши, чтобы лежать после смерти рядом с обычными людьми?

— Нет-нет, киска. Так далеко мы в своей гордости не заходим. Когда старый Хью Марри обосновался в Молодом Месяце, на целые мили вокруг не было почти ничего, кроме лесов, и ни одного кладбища ближе, чем в Шарлоттауне. Вот почему все первые Марри похоронены здесь… а потом мы так и продолжали, так как хотели лежать рядом с родней, здесь, на зеленых, зеленых берегах старого Блэр-Уотер.

— Это звучит как строчка из стихотворения, — сказала Эмили.

— Так оно и есть… это из одного из моих стихотворений.

— Пожалуй, мне нравится эта идея: такое вот кладбище — только для своих, — заявила Эмили, одобрительно взирая на бархатную траву склона, спускающегося к сказочно голубому озеру, на аккуратные дорожки, на ухоженные могилы.

Кузен Джимми негромко рассмеялся.

— А они говорят, будто ты не Марри! И Марри, и Берд, и Старр… и чуточку Шипли вдобавок… или кузен Джимми Марри очень сильно ошибается.

— Шипли?

— Да… жена Хью Марри, твоя прапрабабушка, была из рода Шипли… англичанка. Тебе кто-нибудь рассказывал, как Марри появились в Молодом Месяце?

— Нет.

— Они направлялись в Квебек и даже не думали ехать на остров Принца Эдуарда. Плавание оказалось долгим и трудным, к концу его запасы воды были на исходе, так что капитан «Молодого Месяца» зашел сюда, чтобы взять пресной воды. Мэри Марри почти умирала от морской болезни — так и не смогла привыкнуть к морской качке, — и капитан, жалея ее, сказал, что она может сойти на берег с мужчинами, чтобы хоть на часок почувствовать твердую почву под ногами. Она пошла с радостью, а когда выбралась на берег, сказала: «Здесь я и останусь». И осталась! Ничем было не сдвинуть ее с места. Старый Хью — тогда он, конечно, был еще молодым Хью — и упрашивал, и ругался, и бесился, и спорил — даже плакал, как мне говорили, — но ничто не действовало на Мэри. В конце концов он уступил, велел выгрузить на берег все свои пожитки и тоже остался. Вот так Марри оказались на острове Принца Эдуарда.

— Я рада, что так получилось, — сказала Эмили.

— Так же в конце концов стал смотреть на это и старый Хью. Но воспоминание о том дне терзало его, Эмили… да, терзало. Он никогда так и не простил жену до конца. Она лежит вон там, в том углу… под красной могильной плитой. Пойди и посмотри, что он велел выбить на этой плите.

Эмили с любопытством подбежала к надгробию. На большом плоском камне была выбита одна из длинных, путаных, многословных эпитафий старых времен. Но под ней не было текста из Библии или церковного гимна: ясно и отчетливо, несмотря на потрудившееся над плитой время и покрывшие ее лишайники, виднелась строка: «Здесь я и останусь».

— Вот так он расквитался с ней, — сказал кузен Джимми. — Он был хорошим мужем… и она была хорошей женой и родила ему много детей… и он так и не оправился от горя после ее смерти. Но обида терзала его, пока он не дал ей выход вот таким образом…

Эмили содрогнулась. Почему-то мысль об этом мрачном старом предке, с его неумирающей обидой на самого близкого и дорогого человека, пугала ее.

— Хорошо, что я только наполовину Марри, — пробормотала она про себя, а вслух добавила: — Папа говорил мне, что традиция Марри — никогда не держать зла на умершего.

— Так оно и есть — сейчас, но причиной традиции стала эта самая история. Его родня пришла в такой ужас… Был громадный скандал. Некоторые люди все извратили и пытались представить дело так, будто старый Хью не верил в воскресение из мертвых в Судный день; даже поговаривали о том, что надо бы пресвитерии разобраться с ним, но спустя какое-то время эти разговоры утихли.

Эмили подскочила к другому обомшелому камню.

— Элизабет Бернли… кем она была, кузен Джимми?

— Женой старого Уильяма Марри. Он приходился Хью братом и приехал сюда на пять лет позднее. В Англии его жена была светской красавицей. Ей очень не нравились леса на острове Принца Эдуарда. Она скучала по родине, Эмили… страшно скучала. Несколько недель, после того как они приехали сюда, она не снимала шляпы… так и ходила в ней по дому, требуя, чтобы ее отвезли домой.

— Неужели она не снимала ее, даже когда ложилась спать? — удивилась Эмили.

— Не знаю, ложилась ли она вообще. Но так или иначе, Уильям не повез ее домой, и со временем она сняла шляпу и примирилась с судьбой. Ее дочь вышла замуж за сына Хью, так что Элизабет была твоей прапрабабушкой.

Эмили взглянула на осевшую зеленую могилу и задумалась: неужели сны о родине продолжали тревожить могильный сон Элизабет Бернли в течение сотни лет?

«Это ужасно скучать по дому — уж я-то знаю», — подумала она сочувственно.

— А здесь похоронен маленький Стивен Марри, — сказал кузен Джимми. — Его надгробие стало первым мраморным надгробием на этом кладбище. Он был братом твоего дедушки и умер в двенадцать лет. Он тоже, — добавил кузен Джимми серьезно, — превратился в традицию Марри.

— Как это?

— Он был таким красивым, и умным, и положительным, без единого недостатка — так что, разумеется, не годился для жизни на этом свете. Говорили, что никогда в роду Марри не было такого красивого ребенка. И такого обаятельного: все любили его. Вот уже девяносто лет, как он умер — никто из живущих ныне Марри его не видел, — однако мы всегда вспоминаем о нем, когда вся семья в сборе, а потому он, мертвый, более реальная личность, чем многие из живых. Так что видишь, Эмили, он, должно быть, был необыкновенным ребенком… но все кончилось этим… — Кузен Джимми указал взмахом руки на поросшую травой могилу и строгое белое надгробие.

«Интересно, — подумала Эмили, — будет ли кто-нибудь вспоминать меня через девяносто лет после моей смерти?»

— Это старое кладбище заполнено почти до отказа, — продолжал размышлять кузен Джимми. — Осталось только место в том углу для Элизабет и Лоры… и для меня. А для тебя, Эмили, уже нет.

— Я и не хочу, чтобы меня хоронили здесь, — вспыхнула Эмили. — Я считаю, что это великолепно — иметь для семьи такое кладбище… Но я хочу лежать на кладбище в Шарлоттауне — с папой и мамой. Только одно меня беспокоит, кузен Джимми… Как вы думаете, похоже, что я умру от чахотки?

Кузен Джимми бросил критический взгляд в ее глаза.

— Нет, — сказал он, — нет, киска. В тебе достаточно жизни, чтобы жить и жить. Ранняя смерть не для тебя.

— У меня тоже такое чувство, — кивнула Эмили. — А еще, скажите, кузен Джимми, почему вон тот дом разочарованный?

— Который? Дом Фреда Клиффорда? Фред начал строить его тридцать лет назад. Он тогда собирался жениться, и его невеста выбрала для дома место и план. А когда дом был подведен под крышу, она бросила Фреда… взяла и бросила — прямо и открыто. И больше ни одного гвоздя не было забито на этой стройке. Фред уехал в Британскую Колумбию. Там и живет до сих пор… женился и счастлив. Но продать этот участок никому не хочет… так что я думаю, заноза в его душе еще сидит.

— Мне так жаль этот дом. Я очень хотела бы, чтобы его достроили. Он этого хочет — даже сейчас все еще хочет.

— Ну, думаю, этого никогда не произойдет. В жилах Фреда тоже есть кровь Шипли. Одна из дочек старого Хью была его бабушкой. А в жилах доктора Бернли — он живет вон там, в большом сером доме — этой крови еще больше.

— Неужели он тоже наш родственник, кузен Джимми?

— Седьмая вода на киселе. Кто-то из его предков как-то там доводился родней Мэри Шипли. Это было еще в Англии — его предки приехали сюда после нас. Он хороший доктор, но как человек почуднее меня будет. Чем можно такое объяснить? Он не верит в Бога… я не такой дурак.

— Ни в какого Бога?

— Ни в какого. Он язычник, Эмили. И так же воспитывает свою дочку. Я считаю, это возмутительно, Эмили, — сказал кузен Джимми доверительно.

— А мама разве ее ничему не учит?

— Ее мама… умерла, — отвечал кузен Джимми, как-то странно замявшись. — Мертва вот уже десять лет, — добавил он более уверенно. — Илзи[8] Бернли — замечательная девочка… волосы, как золотые нарциссы, и глаза, как желтые бриллианты.

— Ах, кузен Джимми, вы обещали рассказать мне о Потерянном Бриллианте, — с жаром воскликнула Эмили.

— Расскажу… конечно, расскажу. Так вот… случилось это там, где-то возле старой беседки. Пятьдесят лет назад Эдвард Марри и его жена приехали сюда из Кингспорта погостить. Она была благородной леди, носила шелка и бриллианты — совсем как королева, хотя отнюдь не считалась красавицей. И было у нее кольцо с великолепным камнем, стоившим две сотни фунтов. Такая куча денег! Не много ли, чтобы носить на одном женском пальце, как ты считаешь, Эмили? Оно сияло на ее белой руке, когда она приподнимала платье, поднимаясь по ступенькам беседки, но, когда спускалась по ним, его там уже не было.

— И его так и не нашли? — спросила Эмили, затаив дыхание.

— Нет, и не потому, что мало искали. Эдвард Марри настаивал на том, чтобы снести беседку… но дядя Арчибальд и слышать об этом не желал… потому что он построил ее для своей молодой жены. Братья поссорились из-за этого и больше никогда не были добрыми друзьями. Нет никого в нашей родне, кто не уделил бы когда-нибудь хоть немного времени поискам этого бриллианта. Большинство думает, что он лежит где-то за пределами беседки, в цветах или кустах. Но я-то знаю, что это не так. Я знаю, что бриллиант Мириам Марри до сих пор где-то в самой беседке. В лунные ночи, Эмили, я вижу, как он сияет… сияет и манит… но никогда не остается на одном и том же месте… Ты подходишь к нему… а он уже исчез, и ты видишь, как он смеется над тобой откуда-нибудь еще.

И снова появилось что-то пугающее не то в голосе, не то в глазах кузена Джимми, отчего у Эмили побежали мурашки по спине. Но ей нравилось, что он говорил с ней так, словно она была взрослой; ей нравились эти прекрасные места; и, несмотря на тоску по отцу и по домику в низине — тоску, которая постоянно преследовала ее и причиняла ей по ночам такую боль, что ее подушка была мокрой от тайных слез, она начинала опять немного радоваться прекрасному закату, и птичьим песням, и ранним хрустально-белым звездам, и лунным ночам, и поющим ветрам. Она знала, что жизнь здесь будет чудесной… чудесной и интересной… с этой увитой плющом летней кухней, со старой молочней, уставленной большими чанами, с прелестной дорожкой, ведущей к озеру, с солнечными часами, с Потерянным Бриллиантом, с Разочарованным Домом, и с людьми, которые не верят ни в какого Бога, даже в Бога Эллен Грин. Эмили надеялась, что скоро увидит доктора Бернли. Ей было очень любопытно узнать, как выглядят язычники. И она уже твердо решила найти Потерянный Бриллиант.

Глава 8 Испытание огнем

На следующее утро тетя Элизабет отвезла Эмили в школу. На взгляд тети Лоры, поскольку каникулы должны были начаться уже через месяц, Эмили не стоило приступать к учебе раньше осени. Но тетя Элизабет еще не привыкла к маленькой племяннице, бегающей по Молодому Месяцу и неутомимо вмешивающейся во все, что происходит вокруг, а потому она была решительно настроена как можно скорее отправить Эмили в школу, чтобы девочка не путалась под ногами. Сама Эмили, неизменно жаждущая новых впечатлений, ничуть не возражала, но все же всю дорогу до школы кипела негодованием: тетя Элизабет достала откуда-то с чердака ужасный полотняный передник и столь же ужасную полотняную шляпу и заставила Эмили надеть их. Передник был длинным и мешковатым, с высоким воротником… и рукавами! Эти рукава были верхом оскорбления. Эмили никогда не видела, чтобы хоть одна девочка носила передник с рукавами. Она протестовала почти со слезами против необходимости надеть его, но тетя Элизабет не желала терпеть никаких глупостей. Тогда Эмили впервые увидела тот самый «взгляд Марри», о котором говорил ей кузен Джимми, и, увидев его, скрыла свои мятежные чувства и позволила тете Элизабет облачить ее в передник.

— Это один из передников твоей мамы, Эмили; она носила его, когда была маленькой, — довольно сентиментально сказала тетя Лора в виде утешения.

— Тогда, — сказала Эмили, неутешенная и несентиментальная, — я не удивляюсь, что она убежала с папой, когда выросла.

Тетя Элизабет кончила застегивать передник на спине Эмили и не слишком мягко оттолкнула ее от себя.

— Надень шляпу, — приказала она.

— О, пожалуйста, тетя Элизабет, не заставляйте меня надевать эту отвратительную шляпу!

Тетя Элизабет, не тратя лишних слов, взяла шляпу, надела на голову Эмили и завязала ленты под ее подбородком. Эмили пришлось уступить. Но из глубин широкополой шляпы донесся голос — вызывающий, хоть и немного дрожащий:

— Все равно, тетя Элизабет, Богом вы командовать не можете!

Тетя Элизабет была слишком сердита всю дорогу до школы, чтобы проронить хоть слово. Она представила Эмили учительнице, мисс Браунелл, и сразу уехала. Школьники уже сидели за партами, так что Эмили повесила свою шляпу на гвоздь в передней и села за парту, которую указала ей мисс Браунелл. Она уже пришла к выводу, что мисс Браунелл ей не нравится и никогда не понравится.

Мисс Браунелл пользовалась в Блэр-Уотер репутацией прекрасной учительницы — главным образом благодаря своей строгости и умению поддерживать в классе безупречный «порядок». Это была худая особа среднего возраста с бесцветным лицом, выступающими вперед зубами, которые были особенно заметны, когда она смеялась, и холодными, внимательными глазами — даже еще более холодными, чем у тети Рут. Эмили чувствовала, что эти цвета серого агата, беспощадные глаза пронзают ее насквозь, до самой глубины ее чувствительной души. Эмили могла при случае проявить немалую храбрость, но в присутствии натуры, которая, как она инстинктивно чувствовала, враждебна ее натуре, сразу ушла в себя, испытывая скорее отвращение, чем страх.

Все утро она оставалась мишенью любопытных взглядов. Школа в Блэр-Уотер была большой, и на занятиях присутствовало по меньшей мере двадцать девочек ее возраста. Эмили также с любопытством бросала на них ответные взгляды и нашла очень невежливым то, как они перешептывались, глядя на нее и прикрыв рот рукой или книжкой. Она вдруг почувствовала себя несчастной и одинокой… ей захотелось вернуться к папе, к прежнему дому, ко всему, что было ей дорого и что она любила.

— А новенькая из Молодого Месяца плачет, — прошептала черноглазая девочка, сидевшая через проход от нее. За этим последовало жестокое хихиканье.

— В чем дело, Эмили? — резко спросила мисс Браунелл тоном, в котором звучало осуждение.

Эмили молчала. Она не могла сказать мисс Браунелл, что с ней — тем более когда мисс Браунелл говорила таким тоном.

— Когда я задаю вопрос одному из моих учеников, Эмили, я рассчитываю получить ответ. Почему ты плачешь?

С другой стороны прохода снова послышалось хихиканье. Эмили подняла страдальческий взгляд и, чувствуя безвыходность положения, прибегла к одной из фраз папы.

— Это мое личное дело, — сказала она.

На щеках мисс Браунелл выступили красные пятна, а глаза запылали холодным огнем.

— Проведешь следующую перемену в классе — в наказание за дерзость, — сказала она… но на весь остальной день оставила Эмили в покое.

Эмили была совсем не против остаться в классе, так как, при своей обостренной чувствительности, быстро осознала, что — по какой-то непостижимой для нее причине — в школе к ней относятся враждебно. В устремленных на нее взглядах было не только любопытство, но и неприязнь. Ей не хотелось выходить на площадку для игр вместе с этими девочками. Ей не хотелось ходить в эту школу. Но она больше не плакала. Она сидела прямо и не отрывала глаз от своего учебника. Внезапно с другой стороны прохода донеслось негромкое злобное шипение:

— Гордячка… гордячка!

Эмили обернулась. Большие, внимательные лилово-серые глаза прямо взглянули в черные насмешливые глазки-бусинки… взглянули неустрашимо… и было в них что-то пугающее и властное. Черные глазки забегали и опустились; их обладательница прикрыла свое отступление смешком и резко отвернулась, махнув коротенькой косичкой.

«С ней я могу справиться», — подумала Эмили с трепетом ликования в душе.

Но численное превосходство не шутка, и в полдень Эмили оказалась на площадке для игр одна перед недружелюбной толпой. Дети могут проявить себя самыми жестокими существами на свете. Стадное чувство предубеждения против всякого чужака есть у них всех, и они безжалостны, давая волю этому чувству. Эмили была чужой и принадлежала к семейству гордых Марри — два обстоятельства, говоривших против нее. И были в ней, пусть маленькой и одетой в нелепые полотняные передник и шляпу, некие сдержанность, достоинство и утонченность, раздражавшие этих девочек. Раздражало их и то, как спокойно, с презрительным выражением лица, она смотрела на них из-под облака черных волос, вместо того, чтобы держаться робко и ходить понурив голову, как пристало новичку, проходящему испытательный срок.

— Ты гордячка, — сказала Черноглазая. — Но, хоть у тебя и ботинки на пуговках, живешь ты на подачки твоей родни.

Эмили не хотела надевать эти ботинки на пуговках. Она хотела пойти в школу босой — летом она всегда бегала босиком. Но тетя Элизабет сказала ей, что ни один ребенок из Молодого Месяца никогда не ходил в школу босиком.

— О, вы только поглядите на этот передник для младенца, — засмеялась другая, с каштановыми кудрями.

Тут Эмили вспыхнула. Это действительно было уязвимое место в ее броне. Восхищенная успехом своего выпада, Каштановокудрая сделала еще один.

— Это шляпка твоей бабушки?

Последовало дружное хихиканье.

— О, она носит шляпу с большими полями, чтобы сохранить цвет лица, — вмешалась девочка постарше. — Это всё гордость Марри. Моя мама говорит, что Марри насквозь испорчены гордостью.

— Ты ужасно некрасивая, — сказала маленькая толстая мисс, поперек себя шире. — И уши у тебя как у кошки.

— Нечем тебе так гордиться, — продолжила Черноглазая. — У вас в кухне даже потолок не выбелен.

— А твой кузен Джимми — идиот, — заявила Каштановокудрая.

— Неправда! — крикнула Эмили. — Он умнее любой из вас. Можете говорить, что хотите обо мне, но я не позволю вам оскорблять мою семью. Если вы скажете о них хоть еще одно дурное слово, я наведу на вас порчу.

Никто не понял, что означает угроза, но это сделало ее еще более действенной. Она вызвала непродолжительное молчание. Затем травля возобновилась в другой форме.

— Ты умеешь петь? — спросила худая веснушчатая девочка, которая ухитрялась казаться очень хорошенькой, несмотря на худобу и веснушки.

— Нет, — сказала Эмили.

— А танцевать?

— Нет.

— А шить?

— Нет.

— А готовить?

— Нет.

— А вязать кружавчики?

— Нет.

— А вышивать тамбуром?

— Нет.

— Тогда что же ты умеешь? — презрительно спросила Веснушчатая.

— Я умею писать стихи, — сказала Эмили — без малейшего намерения сказать это, — и в то же мгновение почувствовала, что умеет писать стихи. И вместе с этим странным, ничем не оправданным убеждением пришла… «вспышка»! Прямо там, окруженная враждебностью и подозрением, сражаясь в одиночестве за свою репутацию, без чьей-либо поддержки и без каких-либо преимуществ, она пережила чудесный момент, когда душа, казалось, сбросила оковы плоти и вознеслась к звездам. Восторг и радость на лице Эмили изумили и разгневали ее врагов. Они решили, что необычное умение — еще одно проявление всем известной гордости Марри.

— Лжешь, — грубо сказала Черноглазая.

— Старры не лгут, — возразила Эмили. «Вспышка» прошла, но духовный подъем остался. Она оглядела своих врагов с холодной отрешенностью, заставившей их на время притихнуть.

— Чем я вам не нравлюсь? — без обиняков спросила она.

Ответа не было. Эмили, прямо глядя на Каштановокудрую, повторила вопрос. Та почувствовала, что не ответить невозможно.

— Потому что ты на нас совсем не похожа, — пробормотала она.

— Я и не хочу быть похожей на вас, — презрительно заявила Эмили.

— О, разумеется, ты принадлежишь к «избранному народу»! — насмешливо протянула Черноглазая.

— Разумеется, — отвечала Эмили.

Она вернулась в класс, одержав победу в этой битве.

Но ее противников было не так легко запугать. Когда она ушла, на площадке для игр долго перешептывались, готовя заговор, и после переговоров с несколькими мальчиками произошел обмен цветных карандашей и кусочков «жвачки» из сосновой смолы на некую ценность.

Приятное ощущение победы и радостное воспоминание о «вспышке» поддерживали дух Эмили всю вторую половину дня, несмотря на то, что мисс Браунелл постоянно высмеивала ее за ошибки в правописании — мисс Браунелл очень любила высмеивать своих учеников. Все девочки в классе хихикали — кроме одной, которой не было в школе утром и которая по этой причине отставала от других учеников. Эмили очень хотелось узнать, кто эта девочка. Она так же отличалась от остальных, как сама Эмили — только иначе. Она была высокой, босоногой, в странном, очень длинном платье из выцветшего полосатого ситца. Пышные волны ее густых, коротко подстриженных волос казались блестящим пряденым золотом, а ее горящие глаза, светло-карие и прозрачные, напоминали янтарь. У нее был большой рот и дерзкий, выступающий вперед подбородок. Хотя девочку нельзя было назвать хорошенькой, Эмили не могла оторвать зачарованных глаз от ее живого, подвижного лица. И эта девочка, единственная в классе, ни разу за весь урок не получила ни одного язвительного замечания от мисс Браунелл, хотя делала ничуть не меньше ошибок, чем другие.

На перемене к Эмили подошла одна из девочек — с коробкой в руках. Эмили уже знала, что это Рода Стюарт, и находила ее очень хорошенькой и милой. Во враждебной толпе, с которой Эмили пришлось столкнуться в полдень, Рода тоже присутствовала, но ничего тогда не сказала. У нее было новенькое, хрустящее платьице из розового полотна, гладкие, блестящие косы цвета желтого сахарного песка, большие голубые глаза, ротик, похожий на розовый бутон, кукольные черты и сладкий голос. Если можно сказать, что мисс Браунелл имела любимчиков, к их числу, несомненно, принадлежала Рода Стюарт; она пользовалась покровительством старших девочек, да и в кругу ровесниц ее, похоже, любили.

— Вот, это подарок для тебя, — сладенько сказала она.

Ни о чем не подозревающая Эмили взяла коробку. Улыбка Роды могла развеять любые подозрения. На один миг, открывая крышку, Эмили почувствовала себя счастливой, предвкушая удовольствие… затем с визгом отшвырнула коробку и замерла на месте, бледная, дрожащая с головы до ног. В коробке лежала змея — живая или мертвая, она не знала, да это и не имело значения. Всякая змея всегда вызывала у нее ужас и отвращение, которых она не могла преодолеть. И теперь сам вид змеи почти парализовал ее.

Со всех сторон на крыльце послышались смешки.

— Что так бояться дохлой змеи? — презрительно фыркнула Черноглазая.

— А стихи об этом ты можешь написать? — хихикнула Каштановокудрая.

— Я ненавижу вас… Ненавижу! — крикнула Эмили. — Вы злые, подлые девчонки!

— Настоящие леди не обзываются, — сказала Веснушчатая. — Я думала, что Марри считают это ниже своего достоинства.

— Если ты придешь завтра в школу, мисс Старр, — медленно и внушительно сказала Черноглазая, — мы возьмем эту змею и обмотаем вокруг твоей шеи.

— Посмотрю я, как ты это сделаешь! — отчетливо сказал звонкий голос. В толпу на крыльце одним прыжком влетела девочка с янтарными глазами и короткими волосами. — Посмотрю, Дженни Странг!

— Это не твое дело, Илзи Бернли, — угрюмо пробормотала Дженни.

— Ах, не мое? Не смей мне дерзить, Поросячьи Глазки! — Илзи подошла к попятившейся Дженни и потрясла загорелым кулаком прямо перед ее лицом. — Если я только увижу завтра, что ты снова пристаешь к Эмили Старр с этой змеей, я возьму змею за ее хвост, а тебя за твой и отстегаю тебя этой змеей по физиономии. Запомни это, Поросячьи Глазки. А теперь возьми свою драгоценную змею и выброси ее туда, куда выбрасывают золу из печки.

Дженни действительно пошла и сделала, что ей было приказано. Илзи обернулась к остальным.

— Убирайтесь и вы все и оставьте девочку из Молодого Месяца в покое, — сказала она. — Если я только услышу еще о каких-нибудь издевательствах и гадостях исподтишка, то перережу вам глотки, вырву глаза и выпотрошу внутренности. Да! И отрежу вам уши, и приколю себе на платье, и буду носить!

Испуганные — то ли этими свирепыми угрозами, то ли чем-то, что ощущалось в самой личности Илзи, — преследователи Эмили удалились. Илзи обернулась к Эмили.

— Не обращай на них внимания, — сказала она с презрением. — Они завидуют тебе, вот и все… завидуют, потому Что ты живешь в Молодом Месяце, ездишь в экипаже с откидным верхом, обшитым бахромой, и носишь ботинки на пуговках. Двинь каждой из них в рожу, если они еще будут разевать рот.

Илзи перепрыгнула через изгородь и убежала в кленовую рощу, больше не взглянув на Эмили. На крыльце осталась только Рода Стюарт.

— Эмили, мне ужасно жаль, что так вышло, — сказала она, умоляюще поводя большими голубыми глазами. — Я не знала, что в коробке змея… честное слово, не знала. Девочки просто сказали мне, что это подарок для тебя. Ты ведь не злишься на меня, нет? Ведь ты мне нравишься.

Эмили «злилась» и была очень обижена и возмущена. Но это маленькое проявление дружелюбия мгновенно смягчило ее. Через минуту они с Родой, обнявшись, уже шли по площадке для игр.

— Я попрошу мисс Браунелл, чтобы она позволила тебе сесть со мной, — сказала Рода. — Я раньше сидела с Энни Грегг, но она уехала. Ты ведь хочешь сидеть со мной, правда?

— Очень, — сказала Эмили с теплотой. Она была так же глубоко счастлива, как прежде была несчастна. Вот она, подруга ее мечты. Она уже обожала Роду.

— Мы должны сидеть вместе, — сказала Рода многозначительно. — Мы принадлежим к лучшим здешним семьям. Ты знаешь, что, если бы моего папу не лишили его законных прав, он был бы сейчас на английском престоле?[9]

— На английском престоле! — пробормотала Эмили; она была так удивлена, что могла лишь повторить слова Роды.

— Да. Мы потомки шотландских королей, — сказала Рода. — Так что, разумеется, общаемся не со всякими. Мой папа держит магазин, а я беру уроки музыки. Твоя тетя Элизабет собирается учить тебя музыке?

— Не знаю.

— Ей следовало бы. Она очень богатая, да?

— Не знаю, — снова сказала Эмили. Ей было неприятно слышать такие, на ее взгляд, не совсем вежливые вопросы от Роды. Но, разумеется, уж кому-кому, а потомкам английских королей наверняка известны все правила хорошего тона.

— Она ужасно вспыльчивая, да? — спросила Рода.

— Нет, это неправда! — воскликнула Эмили.

— Да ведь она однажды в ярости чуть не убила своего кузена Джимми! — сказала Рода. — Это чистая правда; мне мама рассказывала. А почему твоя тетя Лора не выходит замуж? У нее есть поклонник? А сколько твоя тетя Элизабет платит за работу кузену Джимми?

— Не знаю.

— Что ж, — сказала Рода, довольно разочарованно, — ты еще не так давно в Молодом Месяце, чтобы успеть обо всем разузнать. Но, думаю, твоя жизнь здесь будет очень отличаться от той, к которой ты привыкла. Твой папа был беден как церковная мышь, да?

— Мой папа был очень, очень богатым человеком, — сказала Эмили внушительно.

Рода растерянно уставилась на нее.

— Я думала, у него не было ни гроша.

— Не было. Но люди могут быть богаты и без денег.

— Не понимаю каким образом. Но уж ты-то, во всяком случае, будешь когда-нибудь богатой: мама говорит, что твоя тетя Элизабет, вероятно, оставит тебе все свои деньги. Так что, даже если твои родные и взяли тебя в свой дом из милости, мне все равно… я люблю тебя и всегда буду тебе верна. А у тебя есть поклонник, Эмили?

— Нет, — отчаянно краснея, воскликнула Эмили, несколько шокированная таким предположением. — Мне еще только одиннадцать.

— О, у каждой девочки в нашем классе есть поклонник. Мой — Тедди Кент. Я пожала ему руку, после того как насчитала девять звезд за девять ночей, не пропустив ни одной ночи. Если ты сделаешь это, то первый мальчик, который пожмет тебе руку, станет твоим поклонником. Но ужасно трудно насчитать эти звезды. У меня это заняло всю зиму. Тедди сегодня нет в школе: он весь июнь болел. Он самый красивый мальчик в Блэр-Уотер. Тебе тоже придется завести поклонника, Эмили.

— Не собираюсь, — сердито объявила Эмили. — Я ничего не знаю про поклонников и не хочу их иметь.

Рода вскинула голову.

— О, ты, должно быть, думаешь, что если живешь в Молодом Месяце, то нет ни одного мальчика, который был бы достаточно хорош для тебя. Что ж, ты не сможешь играть в «выйди-войди»[10], если у тебя не будет поклонника.

Эмили не знала ничего о таинственной игре «выйди-войди»… да и не хотела знать. Во всяком случае, поклонника она заводить не собиралась и повторила это так решительно, что Рода благоразумно сменила тему разговора.

Эмили, пожалуй, даже обрадовалась, когда прозвенел звонок. Мисс Браунелл довольно любезно удовлетворила просьбу Роды, и Эмили перенесла все свои пожитки на парту Роды. Рода много шепталась на последнем уроке, и Эмили получила за это замечание, но ей было все равно.

— Я буду отмечать день рождения в первую неделю июля и хочу пригласить тебя, если твои тети позволят тебе прийти. А Илзи Бернли я приглашать не собираюсь.

— Она тебе не нравится?

— Нет. У нее ужасные мальчишечьи ухватки. А ее отец — язычник. Да и сама она тоже. Вечно пишет в диктантах Бог с маленькой буквы. Мисс Браунелл ругает ее за это, но она не хочет исправляться. Мисс Браунелл никогда ее не наказывает, потому что хочет женить на себе доктора Бернли. Но мама говорит, что у нее ничего не выйдет, так как он терпеть не может женщин. Я думаю, с такими людьми общаться не следует. Илзи — очень своевольная, странная девочка и к тому же ужасно вспыльчивая. И отец у нее такой же. Она ни с кем не дружит. Смешная у нее прическа, правда? Тебе следовало бы носить челку. Они сейчас в моде, а тебе челка была бы особенно к лицу, потому что у тебя такой высокий лоб. Челка превратила бы тебя в настоящую красавицу. До чего у тебя прелестные волосы, и руки тоже просто прелесть. У всех Марри красивые руки. И глаза у тебя, Эмили, прелестнейшие.

Эмили никогда в жизни не получала столько комплиментов. Рода откровенно льстила ей. От похвал у Эмили вскружилась голова, и домой из школы она отправилась с твердым намерением попросить тетю Элизабет подстричь ей челку. Если таким способом можно превратить ее в красавицу, это необходимо как-то осуществить. А еще она спросит тетю Элизабет, нельзя ли ей надеть завтра в школу стеклянные бусы.

«Может быть, тогда другие девочки меня зауважают», — думала она.

От перекрестка, где они с Родой расстались, Эмили шла одна и, перебирая в памяти события прошедшего дня, пришла к заключению, что не уронила честь Старров… если не считать временного поражения в истории со змеей. Школа оказалась совсем не такой, какой она ожидала ее увидеть, но такова жизнь — это она часто слышала от Эллен Грин, — и надо не мечтать о несбыточном, а стараться использовать наилучшим образом то, что вам дано. Рода казалась очаровательной, и в Илзи Бернли тоже было что-то привлекательное, а что до остальных девочек, то Эмили немедленно расквиталась с ними, представив их всех повешенными в ряд за то, что они до смерти напугали ее дохлой змеей. После этого они уже не вызывали у нее отвращения, хотя воспоминания о некоторых из их колких слов еще немало дней причиняли ей боль. Теперь у нее не было ни папы, которому она могла бы рассказать о своих обидах, ни амбарной книги, в которой можно было бы о них написать, а потому она не могла забыть о них.

Сразу завести разговор о челке не удалось: в Молодом Месяце были гости, и обе ее тети были заняты приготовлением изысканного ужина. Но, когда под конец трапезы принесли варенье, Эмили воспользовалась паузой в разговоре взрослых.

— Тетя Элизабет, — сказала она, — можно мне носить челку?

Тетя Элизабет посмотрела на нее возмущенно.

— Нет, — твердо сказала она, — я против челок. Из всех глупых нынешних мод челки — наиглупейшая.

— Ах, тетя Элизабет, позвольте мне носить челку! Она превратит меня в настоящую красавицу — так Рода говорит.

— Для этого, Эмили, одной челки было бы далеко не достаточно. В Молодом Месяце никто не носит челок — кроме коров. Они единственные существа, которым следует носить челку.

Тетя Элизабет с торжествующей улыбкой обвела глазами всех сидевших за столом; тетя Элизабет действительно улыбалась иногда… когда ей удавалось заставить умолкнуть какую-нибудь маленькую особу, изысканно ее высмеяв. Эмили поняла, что дальнейшие просьбы бесполезны. Этот путь к красоте был для нее закрыт. Тетя Элизабет проявила мелочность… ужасную мелочность. Разочарованно вздохнув, Эмили решила пока отказаться от мечты о челке. Но был еще один вопрос, на который ей хотелось получить ответ:

— А почему папа Илзи Бернли не верит в Бога?

— Да все из-за той шутки, которую сыграла с ним ее мать, — со смешком отозвался мистер Слейд. Это был толстый веселый старик с густыми волосами и бакенбардами. Он уже сказал несколько фраз, которых Эмили не поняла, но которые, похоже, весьма смутили его очень благовоспитанную жену.

— А какую шутку она с ним сыграла? — спросила Эмили, сгорая от любопытства.

Тетя Лора посмотрела на тетю Элизабет, тетя Элизабет на тетю Лору. Затем последняя сказала:

— Беги-ка, Эмили, во двор и покорми цыплят.

Эмили с достоинством встала.

— Вы могли бы просто сказать, что я не должна спрашивать о маме Илзи, и я послушалась бы вас. Я прекрасно понимаю, что вы имеете в виду, — сказала она, выходя из-за стола.

Глава 9 Подарок судьбы

В тот первый день, проведенный в школе, Эмили была уверена, что никогда ее не полюбит. Конечно, она знала, что должна ходить в школу, чтобы получить образование и возможность заработать себе на жизнь; но учебе предстояло, по ее мнению, всегда оставаться для нее тем, что Эллен Грин торжественно называла «тяжкий крест». А потому Эмили была немало удивлена, когда через несколько дней обнаружила, что школа ей, пожалуй, даже нравится. Конечно, мисс Браунелл не выиграла при близком знакомстве; но другие девочки больше не пытались изводить ее — более того, к ее изумлению, они, казалось, вдруг совсем забыли все, что случилось, и признали ее своей. Ее приняли в компанию, и, хотя изредка при размолвках ей приходилось выслушивать колкости насчет «младенческого» передника или гордости Марри, никакой враждебности, ни скрытой, ни явной, больше не было. К тому же Эмили и сама оказалась вполне способна говорить колкости, когда узнала немного побольше о слабостях других девочек, и говорила эти колкости с такой беспощадной ясностью и иронией, что все довольно скоро научились не раздражать ее. Каштановокудрая, которую звали Грейс Уэллс, и Веснушчатая, чье имя было Кэрри Кинг, и Дженни Странг теперь были с ней в приятельских отношениях, и Дженни посылала ей через проход не дерзкие взгляды и презрительные смешки, а «жвачку» из сосновой смолы и закладки из папиросной бумаги. Эмили позволяла им всем толпиться в притворе ее храма дружбы, но к алтарю была допущена только Рода. Что же до Илзи Бернли, то она не появлялась в школе после того первого дня. Илзи — так сказала Рода — могла прийти в школу, а могла и не прийти — как ей заблагорассудится. Ее отцу не было до нее дела. Эмили всегда очень хотелось побольше узнать об Илзи, но казалось, что это желание вряд ли когда-нибудь осуществится.

Незаметно, исподволь Эмили снова становилась счастливой. Она уже чувствовала, что ее место здесь — в этой колыбели клана Марри. Она много думала о своих давно умерших предках. Ей нравилось воображать, будто они вновь ненадолго посещают Молодой Месяц: вот прабабушка начищает свои медные подсвечники и делает сыры по старинному рецепту, вот двоюродная бабушка Мириам бродит по саду в поисках своего потерянного бриллианта, а вот тоскующая по родине двоюродная прапрабабушка Элизабет расхаживает по дому в шляпе, и капитан Джордж, отважный, загорелый морской волк, привозит домой из Индии пятнистые морские раковины, и любимый всеми Стивен улыбается, стоя у окна дома, и ее собственная мама мечтает о папе… Все они казались Эмили такими реальными, словно она знала каждого при жизни.

Однако порой она снова начинала горевать об отце, и тогда все великолепие Молодого Месяца не помогало заглушить тоски по жалкому маленькому домику в низине, где они так любили друг друга. В эти ужасные часы Эмили убегала в какой-нибудь укромный уголок и горько рыдала, появляясь потом оттуда с красными глазами, что всегда, похоже, раздражало тетю Элизабет. Тетя Элизабет начинала привыкать к присутствию Эмили в Молодом Месяце, хотя и не стремилась к более близким отношениям с ребенком. Это обижало Эмили, но у нее была любовь тети Лоры и кузена Джимми… и Задира Сэл, и Рода, и кремовые от клевера поля, и темнеющие на фоне янтарного неба деревья, и озорные мелодии, которые, налетая с залива, выводила в елях за амбарами Женщина-ветер. Дни были яркими, интересными, полными маленьких удовольствий и восторгов, словно раскрывающиеся один за другим крошечные золотые бутоны на дереве жизни. Если бы только у нее сохранилась ее старая желтая амбарная книга или что-нибудь, что равнялось бы ей, Эмили была бы вполне довольна существованием. Ей не хватало этой книги — почти как папы.

Вину за то, что книгу пришлось сжечь, Эмили возлагала на тетю Элизабет и никак не могла до конца простить ее. Найти какую-либо замену амбарной книге не представлялось возможным. Кузен Джимми сказал правду: писчей бумаги любого рода в Молодом Месяце было очень мало. Письма писали редко, а когда писали, хватало одного листка. Эмили не осмеливалась попросить бумаги у тети Элизабет, хотя бывали моменты, когда ей казалось, что она буквально взорвется, если не сможет записать мысли, которые приходят в голову. Она нашла выход в том, что записывала их на грифельной дощечке во время уроков, но эти торопливые каракули рано или поздно приходилось стирать, отчего у Эмили всегда оставалось ощущение невосполнимой утраты… к тому же существовала опасность, что их увидит мисс Браунелл. Это, как чувствовала Эмили, будет совершенно невыносимо. Чужие глаза не должны были видеть эти священные творения. Иногда она показывала их Роде — хотя та ужасно раздражала ее тем, что хихикала, читая утонченнейшие создания фантазии. Эмили считала, что Рода настолько близка к совершенству, насколько это возможно для человеческого существа, однако ее склонность к хихиканью была существенным изъяном.

Но есть высшие силы, которые вмешиваются в судьбы юных мисс, рожденных с писательским зудом в младенческих пальчиках, и, когда пробил час, эти силы удовлетворили заветное желание Эмили — и удовлетворили в тот самый день, когда она больше всего в этом нуждалась. В тот злополучный день мисс Браунелл решила объяснить пятому классу, не только в теории, но и на собственном примере, как нужно читать «Песнь рожка»[11].

Стоя на возвышении у классной доски, мисс Браунелл, которая была не лишена кое-какого умения декламировать, прочитала вслух три чудесных четверостишия Теннисона. Эмили, которой следовало в это время выполнять упражнение на деление в столбик, уронила свой грифель и внимала, как завороженная. Она никогда прежде не слышала этого стихотворения… но теперь не просто услышала его… она увидела его… увидела великолепие красного, как роза, света, ложащегося на сказочные снежные вершины и руины замков… света, которого никогда не было ни на суше, ни на море, струящегося над озерами… услышала причудливое эхо, летящее через пурпурные долины и туманные перевалы… самый звук слов, казалось, рождал такое же удивительное эхо в ее душе… а когда мисс Браунелл дошла до строки о «горнах царства эльфов», Эмили задрожала от восторга. Она забыла, кто она и где она. Она забыла все на свете, кроме магии этой несравненной строки. Вскочив со скамьи, она с грохотом уронила на пол свою грифельную дощечку, бросилась вдоль прохода к столу мисс Браунелл и схватила ее за руку.

— Ах, повторите ту строчку, — выкрикнула она страстно и серьезно, — прочитайте ее еще раз!

Мисс Браунелл, чью показательную декламацию так неожиданно прервали, взглянула в обращенное к ней восторженное личико с сияющими блаженством огромными лилово-серыми глазами, перед которыми еще стояло небесное видение… взглянула и была разгневана. Разгневана нарушением усердно насаждаемой ею суровой дисциплины, разгневана неуместным проявлением горячего интереса к поэзии со стороны крошки третьеклассницы, которой следовало посвящать все свое внимание делению в столбик. Мисс Браунелл захлопнула книгу, поджала губы и дала Эмили звонкую пощечину.

— Иди на место и занимайся своим делом, Эмили Старр, — сказала мисс Браунелл, в ее холодных глазах сверкала яростная злоба.

Эмили, так неожиданно свергнутая с небес на землю, в изумлении отправилась на свое место. Ее щека покраснела от удара, но настоящая рана была в сердце. Мгновение назад — вершина блаженства… а теперь это… боль, унижение, непонимание! Невыносимо! И за что? Что такое она сделала? До этого дня никто ни разу в жизни не ударил ее. Унижение и сознание несправедливости терзали ее душу. Она не могла плакать: это было горе, слишком глубокое, чтобы излить его в слезах. Домой она шла медленно, с трудом скрывая в душе боль горечи, стыда и обиды — боль, которую невозможно было облегчить, рассказав о случившемся в Молодом Месяце. Тетя Элизабет — Эмили была в этом уверена — непременно скажет, что мисс Браунелл поступила совершенно правильно, и даже тетя Лора, хоть она и добрая, и милая, не поймет. Она лишь огорчится из-за того, что Эмили плохо вела себя в школе и учительнице пришлось ее наказать.

«Ах, если бы только можно было рассказать обо всем папе!» — подумала Эмили.

Она не могла ужинать — ей казалось, что она никогда больше не сможет есть. Ох, до чего она ненавидела эту несправедливую, отвратительную учительницу! Она никогда не простит ее — никогда! Если бы только найти какой-нибудь способ расквитаться с мисс Браунелл! В груди сидевшей за ужином маленькой, бледной, безмолвной Эмили кипел настоящий вулкан оскорбленных чувств, отчаяния и гордости — да, гордости! Воспоминание о пережитом унижении было даже еще мучительнее, чем сознание несправедливости. Ее, Эмили Берд Старр, которой ничья рука никогда не касалась иначе как с любовью, ударили, словно непослушную малышку, на глазах всей школы. Кто мог вынести такое и продолжать жить?

И тут вмешались высшие силы. Они направили тетю Лору к книжному шкафу в гостиной, чтобы поискать в нижнем ящике какое-то письмо, которое она хотела перечитать. С собой она позвала Эмили, чтобы показать ей любопытную старую табакерку, принадлежавшую когда-то Хью Марри. Отыскивая эту табакерку, она вынула из ящика большую пачку пыльных, длинных и узких, темно-розовых полос бумаги.

— Давно пора бы сжечь эти старые почтовые описи, — сказала она. — Какая их тут куча! Только лежат годами да собирают пыль. Абсолютно бесполезные бумаги. Отец когда-то держал здесь, в Молодом Месяце, почтовое отделение. Почта поступала три раза в неделю, и каждый раз вместе с почтовой сумкой приходило одно из этих длинных красных «извещений», как их называли. Мать всегда оставляла их, хотя они, однажды использованные, уже были ни к чему. Сожгу-ка я их прямо сейчас.

— Ах, тетя Лора, — выдохнула Эмили; она едва могла говорить — так велики были желание получить эти бумаги и страх, что ей их не отдадут. — Не жгите их… дайте их мне… пожалуйста, дайте их мне.

— Да на что они тебе, детка?

— Ах, тетечка, у них такие прелестные чистые задние стороны, на которых можно писать. Пожалуйста, тетя Лора! Сжечь эти извещения просто грех.

— Что ж, бери, дорогая. Только лучше, чтобы Элизабет не видела.

— Хорошо, хорошо, — прошептала Эмили.

Она схватила свою драгоценную добычу в охапку и буквально бегом бросилась на второй этаж, а затем еще выше — на чердак, уже ставший для нее излюбленным убежищем, где ее предосудительная склонность думать о далеком и неведомом не могла досадить тете Элизабет. Здесь в тихом уголке у слухового окошка всегда колыхались тени верхушек деревьев, покрывая красивым мозаичным узором голый пол. А прямо напротив окошка, если смотреть поверх деревьев, открывался вид на озеро Блэр-Уотер. Стены были увешаны пучками мягкой пушистой шерсти, приготовленной для прядения, и мотками уже готовой пряжи. Иногда тетя Лора пряла на большом прядильном колесе в другом конце чердака, и Эмили с удовольствием слушала его жужжание.

Она присела в нише у чердачного окна, взяла, задыхаясь после быстрого бега, из пачки одно извещение, выхватила из кармана карандаш — столом ей послужила старая картонка — и начала лихорадочно писать. «Дорогой папа!» А потом все-все о событиях этого дня, о своем восторге, о своей обиде и боли… Она писала быстро и сосредоточенно, пока краски заката не увяли, превратившись в тусклые, озаренные лишь слабым светом звезд, сумерки. Куры остались не накормлены… кузену Джимми пришлось самому пойти за коровами… Задира Сэл не получила парного молока… тетя Лора сама вымыла посуду — но какое все это имело значение? Эмили, в сладостных муках литературного творчества, забыла обо всем мирском.

Когда она исписала задние стороны четырех извещений, было уже слишком темно, чтобы продолжать это занятие. Но она уже выплеснула на бумагу все, что терзало ее душу, и снова была свободна от злобы и страстей. Даже к мисс Браунелл она испытывала лишь странное равнодушие. Сложив свои четыре извещения, она крупными буквами написала сверху: «Мистеру Дугласу Старру, по дороге на Небеса».

Затем она подбежала к старому, истертому дивану в дальнем конце чердака и, опустившись на колени, спрятала свое письмо и пачку еще не исписанных извещений на маленькой полочке, образованной поперечиной, прибитой снизу к раме дивана. Эмили обнаружила эту полочку, когда однажды играла на чердаке, и подумала, что на ней можно было бы отлично прятать секретные документы. Никто никогда не наткнется на них там. Этой бумаги ей хватит на много месяцев: здесь, должно быть, сотни этих отличных старых извещений!

— Ах, — воскликнула Эмили, вприпрыжку спускаясь по чердачной лестнице, — у меня такое чувство, словно я вся состою из света звезд.

С тех пор редко выдавался вечер, когда Эмили не прокралась бы на чердак, чтобы написать письмо, длинное или короткое, папе. Горечь разлуки с ним уже не была для нее такой жгучей. Теперь ему можно было писать, и потому ей казалось, что он совсем близко. С присущей ей откровенностью она рассказывала ему обо всем: отчеты о ее триумфах, неудачах, радостях и печалях заносились на почтовые извещения правительства, которое прежде не было таким экономным в расходовании бумаги, каким стало впоследствии. Каждое извещение было длиной добрых пол-ярда[12], и вдобавок Эмили писала мелким почерком, стараясь как можно лучше использовать каждый дюйм.

«Мне нравится Молодой Месяц. Здесь все так величественно и великолепно, — писала она. — Похоже, что мы очень арестакратичное семейство, так как у нас есть даже солнечные часы. Я не могу не гордиться всем этим. Боюсь, во мне слишком много гордости, поэтому я каждый вечер прошу Бога забрать у меня основную ее часть, но не забирать целиком. В здешней школе очень легко заработать рипутацию гордячки. Если ходишь прямо и держишь голову высоко, ты гордячка. Рода тоже гордая, потому что ее папа должен был бы стать королем Англии. Интересно, что чувствовала бы королева Виктория, если бы знала об этом. Совершенно чудесно иметь подругу, которая была бы принцессой, если бы только все пользовались своими законными правами. Я люблю Роду всем сердцем. Она такая милая и добрая. Только ее вечное хихиканье мне не нравится. А когда я сказала ей, что могу видеть рисунок школьных обоев уменьшенным в воздухе, она сказала: Лжешь. Мне было ужасно обидно, что такое сказала мне моя ближайшая подруга. И еще обиднее мне было, когда ночью я проснулась и вспомнила об этом. А потом я никак не могла уснуть, так как устала лежать на одном боку, но боялась повернуться, потому что тетя Элизабет сказала бы, что я сущее виритино.

Я не решилась рассказать Роде о Женщине-ветре, так как думаю, что в этом действительно есть что-то вроде лжи, хотя Женщина-ветер кажется мне такой реальной. И сейчас я слышу, как она поет на крыше вокруг больших дымовых труб. Здесь у меня нет никакой Эмили в зеркале. Все зеркала в тех комнатах, куда я захожу, висят слишком высоко. Я ни разу не была в комнате над парадным крыльцом. Она всегда закрыта на ключ. Раньше это была мамина комната, и кузен Джимми говорит, что ее папа запер дверь на ключ, после того как она убежала с тобой, и тетя Элизабет продолжает держать ее запертой из уважения к его памяти, хотя кузен Джимми говорит, что тетя Элизабет всегда ужасно ссорилась со своим папой, когда он был жив, хотя никто из чужих не знает об этом, так как Марри слишком гордые и об этом не рассказывают. Я и сама чувствую в себе эту гордость Марри. Когда Рода спросила меня: Твоя тетя Элизабет пользуется только свечами, потому что она старомодная, я высокомерно ответила: Нет, просто у Марри такая тродиция. Кузен Джимми рассказал мне все о тродициях Марри. У Задиры Сэл все в порядке, и в амбарах она полная хозяйка, но котят у нее все еще нет, и я не могу понять почему. Я спросила об этом тетю Элизабет, а она сказала, что хорошие девочки о таких вещах не говорят, но я не понимаю, что неприличного в котятах. Когда тети Элизабет нет дома, мы с тетей Лорой тайком приносим Задиру Сэл в дом, но, когда тетя Элизабет возвращается, я всегда чувствую себя виноватой и думаю, что лучше бы этого не делала. Но в следующий раз поступаю точно так же. Мне кажется, это очень странно. Я ничего не знаю о моем дорогом Майке. Я писала Эллен Грин и спрашивала о нем, и она ответила на мое письмо, но даже не упомянула о Майке, но зато рассказала мне все про свой ривмотизм. Как будто меня волнует ее ривмотизм.

Совсем скоро Рода будет отмечать свой день рождения и собирается пригласить меня на вечеринку. Я так этим взволнована. Ты же знаешь, я еще никогда не была ни на одной вечеринке. Я постоянно думаю об этом и пытаюсь вообразить, как все это будет. Рода пригласит не всех девочек, а только нескольких превелегерованных. Надеюсь, тетя Элизабет позволит мне надеть мое белое платье и лучшую шляпу. Ох, папа, ту прелестную картинку с кружевным бальным платьем, которая висела у меня дома, я приколола на стену в комнате тети Элизабет, а тетя Элизабет сняла ее и сожгла, да еще и отругала меня за то, что я натыкала булавками дырок в обоях. Я сказала тете Элизабет: Как вы могли сжечь эту картинку, ведь я хотела, чтобы она была у меня под рукой, когда я вырасту, чтобы можно было сшить такое платье и ездить в нем на балы. А тетя Элизабет сказала: Позволь спросить, часто ли ты собираешься посещать балы, а я сказала: Да, когда я буду богатой и знаминитой, а тетя Элизабет сказала: Да, когда рак на горе свистнет.

Вчера я видела доктора Бернли. Он приходил покупать яйца у тети Элизабет. Я была очень разочарована, потому что он выглядит как все остальные люди. Мне казалось, что человек, который не верит в Бога, и выглядеть должен необычно. Он даже не богохульствовал, и я огорчилась, потому что никогда не слышала ни одного богохульства и горю желанием услышать. У него большие желтые глаза, как у Илзи, и зычный голос, и Рода говорит, что если он разозлится, то его вопли слышно по всей округе. С матерью Илзи связана какая-то тайна, которую я не могу постичь. Доктор Бернли и Илзи живут вдвоем. Рода говорит, что доктор Бернли говорит, что не желает видеть в своем доме этих не женщин, а сущих дьяволиц. Конечно, это нехорошие слова, но впичатление производят большое. Старая миссис Симмз ходит к ним и готовит обед и ужин, и потом улипетывает, а завтрак они всегда готовят сами. Доктор изредка подметает дом, но Илзи никогда ничего не делает, только бегает без надзора. Рода говорит, что доктор никогда не улыбается. Он, должно быть, похож на короля Генриха Второго[13].

Я хотела бы поближе познакомиться с Илзи. Она не такая милая, как Рода, хотя с виду тоже мне нравится. Но она редко приходит в школу, и Рода говорит, что у меня не должно быть других подруг, кроме нее, или она выплачет все глаза. Рода так же глубоко любит меня, как я ее. Мы обе будем молиться, чтобы нам было дано прожить вместе всю жизнь и умереть в один день.

Мой школьный завтрак всегда готовит тетя Элизабет. Она не дает мне ничего, кроме хлеба с маслом, но отрезает хорошие, толстые куски и масло мажет толстым слоем, и у него не бывает того отвратительного привкуса, какой был у масла Эллен Грин. А тетя Лора сует мне в корзинку яблочный пирожок или печенье, когда тетя Элизабет отвернется. Тетя Элизабет говорит, что мне вредно есть яблочные пироги. Папа, почему все самое приятное никогда не бывает полезным? Эллен Грин тоже всегда так говорила.

Мою учительницу зовут мисс Браунелл. Мне не нравится форма ее кливера. (Это мореплавательный абарот, который употребляет кузен Джимми. Он означает внешность. Я знаю, что абарот пишется как-то не так, но в Молодом Месяце нет словаря, а звучит так, как я написала.) Она слишком езвительная и любит высмеивать. И смеется над всеми неприятным, фыркающим смехом. Но я простила ее за то, что она дала мне пощечину, и даже на следующий день отнесла ей букет в школу в знак примирения. Она приняла его очень холодно и оставила вянуть на своем столе. Если бы мы с ней были в книжке, она плакала бы у меня на груди. Даже не знаю, стоит прощать людей или нет. Да, стоит. От этого сама чувствуешь себя приятнее. Тебе, папа, никогда не приходилось носить детские фартучки и шляпы от солнца, потому что ты был мальчиком, так что ты не можешь понять, что я чувствую, когда хожу в такой одежде. А эти фартучки сшиты из такого хорошего материала, что никогда не сносятся, и пройдут годы, прежде чем я из них вырасту. Зато у меня есть белое платье для церкви с черным шелковым поясом и белая шляпка из итальянской соломки с черными бантами, и черные туфельки из козловой кожи, и я чувствую себя в них ужасно илигантной. Я очень хотела бы носить челку, но тетя Элизабет и слышать об этом не хочет. Рода сказала мне, что у меня красивые глаза. Лучше бы она этого не говорила. Я всегда подозревала, что у меня красивые глаза, но не была в этом уверена. Теперь, когда мне известно, что они красивые, боюсь, я пастаянно буду думать, замечают это люди или нет. Мне приходится идти спать в половине девятого. Это досадно, но я сажусь в кровати, и смотрю в окно, и слушаю шум моря, пока не стемнеет. Только так мне удается приспособиться к правилам тети Элизабет. Я теперь люблю этот шум, хотя он всегда наводит на меня грусть, но это приятная грусть. Спать я должна с тетей Элизабет, и это мне тоже не нравится, потому что, если я хоть немного пошевелюсь, она говорит, что я сущее виритино, но даже она признает, что во сне я не брыкаюсь. А еще она не позволяет мне открывать окно. Она не любит свежий воздух и свет в доме. В парадной гостиной темно, как в могиле. Я вошла однажды и подняла жалюзи, а тетя Элизабет пришла в ужас и назвала меня дерзкой девчонкой, и посмотрела на меня взглядом Марри. Можно было подумать, что я совершила преступление. Я была так оскорблена, что пошла на чердак и описала во всех подробностях на почтовом извещении, как я утопилась, и после этого сразу почувствовала себя лучше. Тетя Элизабет сказала, чтобы я больше никогда не ходила в парадную гостиную без разрешения, а я и не хочу туда ходить. Я боюсь этой гостиной. Все стены в ней увешаны портретами наших предков, и среди них нет ни одного красивого, кроме дедушки Марри. Он красивый, но очень сердитый. Комната для гостей находится на втором этаже, и она такая же мрачная, как парадная гостиная. Тетя Элизабет позволяет спать там только важным асобам. Мне нравится кухня (днем) и чердак, и летняя кухня, и гостиная, а еще передняя, потому что там прелестная дверь с красным стеклом, и молочню я люблю, но остальные комнаты в Молодом Месяце мне не нравятся. Ах, я забыла стенные шкафы в подвале. Я люблю спускаться туда и разглядывать красивые ряды банок с вареньем и джемом. Кузен Джимми говорит, что банки для варенья никогда не должны быть пустыми, так как это такая тродиция в Молодом Месяце. Ужасно много тродиций в Молодом Месяце. Дом очень просторный, и деревья прелестные. Я дала название Три Принцессы трем перамедальным тополям, что растут у садовой калитки. Старую беседку я назвала Приютом Эмили, а большую яблоню у ворот старого сада Молящимся Деревом, потому что она поднимает свои длинные сучья точно так, как мистер Дэр воздевает руки в церкви, когда молится.

Тетя Элизабет отвела мне в комоде маленький правый верхний ящик, чтобы я держала там мои вещи.

Ах, папа, милый, я сделала громадное открытие. Жаль, что я не сделала его, когда ты был жив, потому что думаю, ты обрадовался, если бы узнал. Я умею писать стихи. Может быть, я давно сумела бы написать стихотворение, если бы попыталась. Но после того первого дня в школе я считала своим долгом хотя бы попробовать, а оказалось, что это так легко. В книжном шкафу тети Элизабет есть маленькая тоненькая книжечка в черной обложке. Называется Времена года Томсона[14]. Я решила, что тоже напишу стихотворение про какое-нибудь время года, и у меня получились такие первые три строчки:

Созрели персики в садах осенних, Рожок охотника равнины огласил, И замертво упала куропатка.

Конечно, на острове Принца Эдуарда не растут персики, да и рожка охотника я никогда здесь не слышала, но ведь в поэзии не обязательно строго придерживаться фактов. Я исписала целое почтовое извещение, а потом побежала и прочитала свое стихотворение тете Лоре. Я думала, она ужасно обрадуется, когда узнает, что ее племянница умеет писать стихи, но она приняла их прохладно и сказала, что звучит не очень похоже на стихи. Это белые стихи, закричала я. Слишком белые, сказала тетя Элизабет езвительно, хотя ее мнения я не спрашивала. Но я думаю, что впредь буду писать стихи в рифму, чтобы никто не сомневался, что это стихи. Я собираюсь стать поэтессой, когда вырасту, и притом знаминитой. Я также очень надеюсь, что буду стройной и гроцеозной. Поэтесса должна быть гроцеозной. Кузен Джимми тоже сочиняет стихи. Он уже сочинил их больше тысячи, но никогда ни одного не записал, а все хранит в голове. Я предложила ему несколько из моих почтовых извещений, потому что он очень добр ко мне, но он сказал, что слишком стар, чтобы менять свои привычки. Я еще не слышала ни одного из его стихотворений, потому что на него пока не сходит вдохновение, но я очень хочу их услышать, и мне ужасно жаль, что свиней откармливают только осенью. Кузен Джимми нравится мне все больше и больше, кроме тех минут, когда он вдруг начинает как-то странно смотреть и говорить. Тогда он меня пугает, но это всегда быстро проходит. Я прочитала очень много книжек из книжного шкафа в Молодом Месяце. Историю реформации во Франции, очень рилигиозная и печальная. Маленькую толстенькую книжечку, где описаны все месяцы года в Англии, и вышеупопопомянутые Времена года Томпсона. Мне понравилось их читать, потому что в них много красивых слов, но сами книжки неприятные. Бумага такая грубая и толстая, что мурашки по коже бегут. Путешествия в Испанию, очень увлекательная, на прелестной гладкой блестящей бумаге. Миссионерскую книгу об островах Тихого океана, очень интересные картинки из-за тех причесок, которые носят языческие вожди. Там написано, что после обращения в христианство они подстриглись, и я думаю, что об этом можно только пожалеть. Поэмы миссис Хеманз[15]. Я горячо люблю поэзию, а также рассказы о необитаемых островах. Роб Рой[16], роман, но я успела прочитать совсем немного, когда тетя Элизабет сказала, что мне нельзя читать романов. Тетя Лора посоветовала мне читать его украдкой. Не знаю, что плохого в совете тети Лоры, но почему-то, когда я его услышала, у меня возникло странное чувство, и я до сих пор ее совету не последовала. Прелестную книгу о тиграх, в ней полно картинок и историй, которые заставляют меня содрогаться от ужаса, но это восхитительное ощущение. Прямой путь[17], тоже рилигиозная, но местами немного забавная, так что очень хорошо читать ее по воскресеньям. Рубен и Грейс, повесть, не роман, потому что Рубен и Грейс были братом и сестрой и там нет никакой женитьбы. Малышка Кейти и Джим-весельчак[18], тоже повесть, как предыдущая, но не такая волнующая и трогичная. Великие чудеса природы[19], очень хорошая и поучительная. Алиса в Стране Чудес[20], которая совершенно прелестна, и Памяти Анзонетты Петерс[21]. Анзонетта обратилась ко Христу в семь лет и умерла в двенадцать. На любой вопрос, который ей задавали, она отвечала строкой из псалма. То есть уже после того, как обратилась. До того она просто говорила по-английски. Тетя Элизабет сказала мне, что я должна стараться быть такой, как Анзонетта. Я думаю, что могла бы быть Алисой при более благаприятных обстоятельствах, но совершенно уверена, что никогда не смогу быть такой хорошей, как Анзонетта, да мне и не хочется быть такой, как она, потому что ей никогда не было весело. Она заболела, как только обратилась, и несколько лет провела в мучительных страданиях. К тому же я уверена, что, если бы я начала отвечать людям строчками из псалмов, это вызвало бы насмешки. Один раз я попробовала. Тетя Лора спросила меня на днях, хочу я голубые или красные полоски на новых шерстяных чулках, которые она для меня вяжет, я отвечала точно так, как Анзонетта, когда ей задали похожий вопрос о платье:

О Иисус, кровь Твоя, что за нас пролита, Вот мой лучший убор, вот моя красота.

На это тетя Лора сказала, что я сошла с ума, а тетя Элизабет рассердилась за то, что я употребляю имя Господа всуе. Так что я точно знаю, что проку от этого никакого. А еще Анзонетта годами не могла ничего есть из-за язв в желудке, а я очень люблю вкусно покушать.

Старый мистер Уэйлз с дороги на Дерри-Понд умирает от рака. Дженни Странг говорит, что его жена уже приготовила для себя траурное платье.

Я написала сегодня биографию Задиры Сэл и описала тропинку, которая ведет через рощу Надменного Джона. Я приколю их к этому письму, чтобы ты тоже смог все это прочитать. Доброй ночи, любимый папа.

Твоя покорнейшая слуга, Эмили Б. Старр

P. S. Думаю, тетя Лора меня любит. Мне нравится быть любимой, дорогой папа.

Э. Б. С.»

Глава 10 Новые огорчения

Всю последнюю неделю июня школьники с трудом сдерживали возбуждение: Рода Стюарт устраивала вечеринку по случаю своего дня рождения. Зависть и досада среди девочек достигли невероятных масштабов. Кого пригласят? Вот самый важный вопрос, который занимал всех. Были такие, которые точно знали, что их не пригласят, и такие, которые точно знали, что их пригласят, но гораздо больше тех, кто пребывал в поистине ужасном состоянии неизвестности. Все заискивали перед Эмили, поскольку она была ближайшей подругой Роды, и ее мнение, предположительно, могло повлиять на решение вопроса о выборе гостей. Дженни Странг зашла так далеко, что прямо предложила подарить Эмили красивую белую коробочку для карандашей с великолепным портретом королевы Виктории на крышке, если только Эмили обеспечит ей приглашение. Эмили отвергла взятку и с величественным видом заявила, что не может вмешиваться в столь деликатное дело. Эмили действительно немного важничала. Уж она-то была вполне уверена, что получит приглашение. Рода еще несколько недель назад сообщила ей о предстоящей вечеринке и даже обсудила с ней все подробности. День рождения предстояло отметить с размахом: торт, покрытый розовой глазурью и украшенный десятью высокими розовыми свечами… мороженое и апельсины… и приглашения на розовой, с золотой каемочкой, почтовой бумаге, разосланные по почте, — последнее было дополнительным штрихом, подчеркивавшим исключительность события. Эмили мечтала об этой вечеринке днем и ночью и уже приготовила подарок для Роды — красивую ленту для волос, которую тетя Лора привезла из Шрузбури.

В первое воскресенье июля на занятиях воскресной школы Эмили пришлось сидеть с Дженни Странг. Обычно она сидела с Родой, но на этот раз Рода села за одну из первых парт с какой-то незнакомой девочкой — очень нарядной, великолепной девочкой в голубом шелковом платье, с большой, украшенной венком цветочков шляпке из итальянской соломки на искусно завитых волосах, в белых кружевных чулочках на коротких толстеньких ножках и с челкой почти до самых глаз. Впрочем, весь блеск наряда не смог превратить ее в красавицу; она отнюдь не была хорошенькой и смотрела на окружающих с сердитой и презрительной миной.

— Что это за девочка сидит с Родой? — прошептала Эмили.

— О, это Мьюриел Портер, — отвечала Дженни. — Она городская. Приехала на каникулы к своей тете, Джейн Битти. Я ее терпеть не могу. Будь я на ее месте, мне и в голову не пришло бы носить голубое, ведь она такая смуглая. Но Портеры богаты, и Мьюриел считает себя чудом красоты. Говорят, с тех пор как она приехала, они с Родой прямо не разлей водой… Рода вечно бегает за каждым, кто, по ее мнению, занимает высокое положение.

Эмили сделалась чопорной. Она не желала слушать порочащие замечания о своих друзьях. Дженни почувствовала это и сменила тон.

— Так или иначе, а я довольна, что Рода не пригласила меня на свою дурацкую вечеринку. Мне и не хочется туда идти, раз там будет эта чванливая Мьюриел Портер.

— Откуда ты знаешь, что тебя не пригласили? — удивилась Эмили.

— Да ведь приглашения были разосланы еще вчера. Разве ты еще не получила?

— Нет…

— А вы ходили вчера получать почту?

— Да… кузен Джимми ходил.

— Ну, может быть, миссис Бичер забыла отдать ему приглашение. Наверное, получишь завтра.

Эмили согласилась, что, вероятно, так и будет. Но ее вдруг охватила странная пугающая тревога, развеять которую никак не помогло то обстоятельство, что после окончания занятий воскресной школы Рода важно удалилась вместе с Мьюриел Портер, даже не взглянув ни на кого другого. В понедельник Эмили сама пошла на почту, но там не было никакого розового конверта для нее. В тот вечер она уснула в слезах, но все еще лелеяла слабую надежду, пока не прошел вторник. Тогда она наконец поняла, что необходимо признать ужасную правду: ее — Эмили Берд Старр из Молодого Месяца! — не пригласили на вечеринку Роды. Это было невероятно! Должно быть, произошла ошибка. Не потерял ли кузен Джимми приглашение по дороге домой? Не пропустила ли старшая сестра Роды, которая писала приглашения, ее имя в списке? Или, может быть… Окончательно превратить печальные сомнения Эмили в горькую уверенность помогла Дженни, которая присоединилась к ней, когда она покидала почту. В маленьких черных глазках Дженни горел злой огонек. Дженни теперь неплохо относилась к Эмили, несмотря на стычку в день их первой встречи, но при всем том ей было приятно видеть «гордячку» униженной.

— Значит, тебя все-таки не пригласили к Роде.

— Нет, — пришлось признать Эмили.

Для нее это была очень тяжелая минута.

Гордость Марри мучительно страдала… и под этой гордостью было что-то еще, что получило сокрушительный удар, но еще не совсем умерло.

— Ну, я считаю, это страшная подлость, — сказала Дженни с искренним сочувствием, несмотря на тайное удовлетворение. — Да еще после всего того шума, который она вокруг тебя поднимала! Но в этом вся Рода Стюарт. Лживая — это еще мягко сказано.

— Я не считаю, что она лживая, — сказала Эмили, храня верность подруге до самого конца. — Я думаю, тут произошла какая-то ошибка.

Дженни изумленно уставилась на нее.

— Значит, ты не знаешь, почему тебя не пригласили? Мне Бет Битти все рассказала. Просто Мьюриел Портер тебя ненавидит. Вот она и сказала Роде, что не придет на ее вечеринку, если ты будешь приглашена. А роде безумно хотелось, чтобы у нее на дне рождения была городская девочка, так что она пообещала тебя не приглашать.

— Мьюриел Портер меня совсем не знает, — задохнулась от удивления Эмили. — Как она может ненавидеть меня?

Дженни злорадно усмехнулась.

— Это я могу тебе объяснить. Она по уши влюблена в брата Роды, Фреда Стюарта, и Фред это знает, так что он решил поддразнить ее и хвалил тебя в ее присутствии… заявил ей, что ты самая милая девочка в нашей школе и что он хочет, чтобы ты была его девушкой, когда немного подрастешь. А Мьюриел так разозлилась от ревности, что потребовала от Роды тебя не приглашать. Мне на твоем месте было бы плевать. Марри из Молодого Месяца гораздо выше этого отребья. Ну, а насчет того лживая Рода или нет, я могу тебе сказать, до чего она лживая. Она сказала тебе, будто не знала, что в коробке лежала змея, а на самом деле именно она все и придумала.

Эмили была слишком подавлена, чтобы ответить, а потому очень обрадовалась, когда Дженни пришлось свернуть к своему дому. Оставшись в одиночестве, Эмили поспешила в Молодой Месяц, опасаясь расплакаться прямо на дороге. Разочарование, оскорбленная гордость и чувство унижения — все это отступило на задний план перед муками обманутого доверия и поруганной преданности. Ее любовь к Роде была теперь окончательно мертва, и боль от удара, убившего эту любовь, жгла душу Эмили. Это была настоящая детская трагедия — тем более страшная, что рядом не оказалось никого, кто мог бы понять ее. Тетя Элизабет заявила ей, что все эти дни рождения — сплошная глупость и что Стюарты не из тех семей, с которыми общаются Марри. И даже тетя Лора, хоть и ласкала, и утешала, не могла понять, насколько глубока и серьезна была обида — так глубока и серьезна, что Эмили даже не могла написать о ней папе, и неистовые чувства, терзавшие все ее существо, не находили для себя никакого выхода.

На следующей неделе Мьюриел Портер неожиданно пришлось вернуться в город из-за болезни отца, так что Рода пришла в воскресную школу одна и стала бросать весьма нежные взгляды в сторону Эмили. Но та прошествовала мимо нее, держа голову очень высоко и с презрением во всех чертах лица. Она никогда не будет иметь дела с Родой Стюарт — просто не сможет. Ее презрение лишь усугубили попытки Роды возобновить прежние отношения теперь, когда уехала городская девочка, в жертву которой была принесена дружба с Эмили. Не о Роде горевала Эмили, но о дружбе, что была ей так дорога. Рода была милой и любящей — по крайней мере, внешне, и Эмили их отношения доставляли большую радость. Теперь же все осталось позади: никогда, никогда она, Эмили, не сможет снова ни любить, ни доверять кому-либо. Именно это было самым мучительным и отравляло всю жизнь. Эмили, при ее характере, даже в совсем юном возрасте нелегко было оправиться от такого удара или забыть о нем. Она уныло бродила по Молодому Месяцу, потеряла аппетит и похудела. Ей ужасно не хотелось ходить в воскресную школу, так как она думала, что другие девочки радуются ее унижению и разрыву с Род ой. Какие-то незначительные проявления чувств такого рода, вероятно, были, но Эмили их болезненно преувеличивала. Если две девочки шептались или хихикали, Эмили думала, что говорят о ней и над ней смеются. Если одна из них шла с ней домой, Эмили предполагала, что это делается из чувства снисхождения и жалости к ней, лишившейся подруги. В течение месяца Эмили была самым несчастным маленьким существом во всем поселке. «Должно быть, я была проклята при рождении», — безотрадно думала она.

У тети Элизабет было более прозаическое объяснение апатии и отсутствия аппетита у Эмили. Она пришла к заключению, что тяжелые волосы девочки «отнимают у нее всю силу» и что ребенок будет гораздо крепче и здоровее, если их отрезать. А решив что-либо, тетя Элизабет всегда сразу претворяла решение в жизнь. Так что однажды утром она хладнокровно сообщила Эмили, что ее волосы предстоит остричь.

Эмили не поверила собственным ушам.

— Тетя Элизабет! Неужели вы собираетесь отрезать мне волосы? — воскликнула она.

— Да, именно это я имела в виду, — сказала тетя Элизабет твердо. — У тебя слишком густые волосы, что нехорошо, особенно в жаркую погоду. Я уверена, что именно поэтому ты чувствуешь себя такой несчастной в последнее время. Ну, ну, только не реви.

Но Эмили не могла удержаться от слез.

— Не отрезайте их все, — взмолилась она. — Отрежьте только хорошую, большую челку. У многих девочек волосы коротко подстрижены спереди от самой макушки. Тогда я избавлюсь от половины моих волос, а остальные не отнимут слишком много силы.

— Никаких челок, — заявила тетя Элизабет. — Я тебе это сто раз говорила. Я собираюсь остричь всю твою голову. Потом ты меня еще за это поблагодаришь.

В ту минуту Эмили была отнюдь не благодарна.

— Моя единственная краса, — всхлипывала она, — волосы и ресницы. Скоро вы и мои ресницы захотите отрезать.

Тетя Элизабет действительно с недоверием посматривала на длинные, загнутые кверху ресницы Эмили, такие же, какие были у юной мачехи Элизабет и слишком не характерные для Марри, чтобы можно было отнестись к ним благосклонно, но на них она не покушалась. Волосы, однако, необходимо было отрезать, и она коротко и резко приказала Эмили не поднимать шума и ждать, пока она принесет ножницы.

Эмили ждала — с безнадежностью в душе. Она должна расстаться со своими прелестными волосами — волосами, которыми так гордился папа. Они, возможно, со временем отрастут — если тетя не будет стричь их постоянно, — но на это уйдут годы, а пока… каким пугалом она будет! Тети Лоры и кузена Джимми не было дома — никого, кто мог бы поддержать ее, так что беда казалась неотвратимой.

Тетя Элизабет вернулась с ножницами; они внушительно щелкнули, когда она раскрыла их, и этот щелчок, словно по волшебству, выпустил на волю что-то необычное в душе Эмили… какую-то странную грозную силу. Эмили медленно обернулась, взглянула в лицо тетки и почувствовала, что ее брови как-то непривычно сдвигаются… почувствовала, как из неведомых глубин ее существа вздымается неодолимая волна энергии.

— Тетя Элизабет, — сказала она, прямо глядя на свою пощелкивающую ножницами противницу, — мои волосы отрезаны не будут. И чтобы больше мы об этом не слышали.

И тут с тетей Элизабет произошло нечто совершенно удивительное. Она побледнела… опустила ножницы… в ужасе на один миг уставилась на преобразившегося, словно одержимого ребенка, стоявшего перед ней… а затем — впервые в жизни — трусливо повернулась и бегом… буквально бегом… бросилась в кухню.

— В чем дело, Элизабет? — воскликнула, входя в дом, Лора, вернувшаяся из летней кухни.

— Я видела… лицо отца… вместо ее лица, — задыхаясь и дрожа, отвечала Элизабет. — И она сказала: «Чтобы больше мы об этом не слышали»… именно так, как он всегда говорил… слово в слово.

Услышавшая ее Эмили подскочила к зеркалу буфета. У нее с самого начала, еще тогда, когда она говорила, было необычное чувство, словно вместо ее собственного лица у нее появилось чье-то чужое. Теперь оно постепенно исчезало… но Эмили удалось на миг увидеть то, что еще оставалось от него… и это был, как она полагала, «взгляд Марри». Неудивительно, что этот взгляд напугал тетю Элизабет… он напугал саму Эмили… она была рада, что он исчез. Содрогнувшись, она бросилась вверх по лестнице в свое убежище на чердаке и расплакалась, но почему-то была уверена, что ее волосы отрезаны не будут.

И они не были отрезаны. Тетя Элизабет никогда больше не упоминала о случившемся, и прошел не один день, прежде чем она снова начала докучать Эмили.

Довольно любопытно, что с того самого дня Эмили перестала горевать об утраченной подруге. История с приглашением вдруг представилась незначительным эпизодом. Казалось, будто все случилось так давно, что не осталось ничего, кроме обыкновенного, не окрашенного никакими чувствами, воспоминания. Вскоре Эмили обрела прежние аппетит и живость, снова начала писать письма папе и нашла, что жизнь так же хороша, как и прежде. Омрачало ее радость лишь смутное предчувствие, что тетя Элизабет вынашивает планы мести за поражение, которое потерпела в истории со стрижкой, и рано или поздно «расквитается».

«Расквиталась» тетя Элизабет на той же неделе. Эмили поручили сходить в магазин. День был знойный, в такие дни дома ей позволялось ходить босиком, но, чтобы выйти за ворота, она должна была непременно надеть чулки и ботинки. Эмили взбунтовалась: на улице слишком жарко… и слишком пыльно… и она не сможет пройти полмили в ботинках на пуговицах. Но тетя Элизабет осталась неумолима: никого из Марри не должны видеть босым за пределами Молодого Месяца… так что чулки и ботинки пришлось надеть. Но, едва выйдя за ворота, Эмили решительно села, сняла их, затолкнула в углубление в каменной изгороди и весело побежала по дороге босиком.

Она выполнила поручение и со спокойной совестью возвращалась домой. Как красив был мир… какой нежной голубизной сверкало громадное круглое озеро… как поражали своим золотым великолепием лютики на сочном лугу за рощей Надменного Джона! При виде их Эмили остановилась и сочинила стихотворение:

Веселый лютик золотой, Ты мне давно знаком, Везде приветствуешь меня Улыбкой и кивком. В лесу, в дорожной колее И у ограды сада Ты щеголяешь пышностью Атласного наряда.

Что ж, пока неплохо. Но Эмили хотелось добавить еще одно четверостишие, которое как следует завершило бы стихотворение, а божественное вдохновение, казалось, исчезло. Она шагала домой в глубокой задумчивости и, добравшись до Молодого Месяца, уже смогла с приятным сознанием хорошо сделанного дела продекламировать вслух концовку:

Собой всегда украсить рад Невзрачный уголок — Вот чем ты вечно дорог мне, Мой радостный цветок.

Эмили трепетала от гордости. Это было ее третье стихотворение, и, несомненно, самое лучшее. Никто не скажет, будто оно слишком белое. Нужно поскорее пойти на чердак и записать все три куплета на почтовом извещении. Но на лестнице ее встретила тетя Элизабет.

— Эмили, где твои чулки и ботинки?

Эмили упала с небес на землю. Удар от падения был весьма неприятным. Она совершенно забыла о чулках и ботинках.

— В изгороди у ворот, — прямо и откровенно ответила она.

— Ты ходила в магазин босиком?

— Да.

— Несмотря на то, что я тебе запретила?

Вопрос показался Эмили риторическим, и она на него не ответила. Но тетя Элизабет получила желанную возможность «расквитаться».

Глава 11 Илзи

Эмили заперли на ключ в комнате для гостей. Ей было сказано, что она должна оставаться там до вечера. Напрасно она умоляла не наказывать ее таким ужасным способом. Она попыталась изобразить «взгляд Марри», но оказалось, что его невозможно вызвать усилием воли — во всяком случае, ей это не удалось.

— Ох, не запирайте меня там, тетя Элизабет, — умоляла она. — Я знаю, что поступила нехорошо… но не оставляйте меня одну в этой ужасной комнате.

Но тетя Элизабет была неумолима, хотя и понимала, что с ее стороны жестоко запереть в мрачной комнате такого впечатлительного ребенка, как Эмили. Однако она считала, что, наказывая девочку, лишь выполняет свой долг. При этом она не сознавала и ни за что не поверила бы, что в действительности лишь дает выход своей собственной затаенной неприязни к Эмили после сокрушительного поражения и испуга, которые пережила в тот день, когда грозила отрезать ей волосы. Тетя Элизабет полагала, что причиной ее панического бегства в том случае стало неожиданное внешнее проявление семейного сходства в напряженный момент, и стыдилась проявленной слабости. Гордость Марри страдала от пережитого унижения, и это страдание перестало мучить тетю Элизабет лишь тогда, когда она повернула ключ в замке двери за побледневшей преступницей.

Эмили, выглядевшая в ту минуту очень маленькой, подавленной и одинокой, с глазами, полными такого страха, какого никогда не должно быть во взгляде ребенка, съежилась, прижавшись к двери комнаты. Так было легче: она могла хотя бы не воображать, что происходит у нее за спиной. А в такой большой и тускло освещенной комнате можно было вообразить невероятное количество кошмаров. Сами размеры комнаты и царящий в ней полумрак наполнили душу Эмили ужасом, бороться с которым ей оказалось не под силу. Сколько она себя помнила, ее всегда пугала возможность оказаться запертой где-нибудь в одиночестве и полутьме. Сумерек на открытом воздухе она не боялась, но этот полный таинственных теней мрак в четырех стенах превращал комнату для гостей в комнату ужасов.

Окно было занавешено тяжелыми темно-зелеными шторами и вдобавок закрыто деревянными жалюзи. Большая кровать под балдахином, выступавшая от стены почти до середины комнаты, была высокой, мрачной и так же, как окно, задрапирована темной тканью. Что угодно могло выскочить на вас из такой кровати! Что, если какая-нибудь громадная черная рука вдруг появится из-под балдахина, протянется к ней через комнату и схватит ее? Стены, как и в гостиной, были украшены портретами покойных родственников. До чего много Марри уже умерло! Стекла в портретных рамах отражали тонкие лучи света, пробивавшиеся в комнату через щелочки между планками жалюзи, и отбрасывали на стены пугающие призрачные полосы. И самое ужасное: прямо перед Эмили, у противоположной стены, высоко на крышке черного шкафа, стояло громадное чучело белой арктической совы, зловеще таращившей на нее свои круглые глаза. Увидев сову, Эмили громко взвизгнула, а затем съежилась в своем углу, ошеломленная звуком, который произвела в громадной, безмолвной, гулкой комнате. Ей хотелось, чтобы что-нибудь в самом деле выпрыгнуло из-под балдахина и покончило с ней.

«Интересно, что почувствовала бы тетя Элизабет, если бы меня нашли здесь мертвой», — подумала она с мстительным чувством.

Несмотря на весь свой страх, она начала разыгрывать в воображении эту сцену и так глубоко прочувствовала угрызения совести тети Элизабет, что решила лишь немного побыть без сознания и вернуться к жизни, когда все будут в достаточной мере напуганы и полны раскаяния. Но ведь люди действительно умирали в этой комнате… десятки людей. Как рассказывал кузен Джимми, еще одной традицией Молодого Месяца было то, что любого члена семьи, оказавшегося при смерти, срочно переносили в комнату для гостей, чтобы он мог умереть в обстановке подобающей роскоши. Эмили казалось, что она видит их всех, умирающих на этой ужасной кровати. Она почувствовала, что готова снова завизжать, но подавила это желание. Она — Старр, а Старры не должны трусить. Ох, эта сова! А вдруг, если отвести взгляд, а потом обернуться, окажется, что сова бесшумно спрыгнула со шкафа и приближается? Эмили не смела снова взглянуть на сову из страха, что именно это уже произошло. Не шевелятся ли занавеси кровати? Эмили почувствовала, как на лбу у нее выступают капли холодного пота.

И тут на самом деле случилось нечто необычное. Луч солнца, пробившись через маленькую щелку между планками жалюзи, упал на портрет дедушки Марри, висевший над каминной полкой. Это была увеличенная карандашная копия старого дагерротипа[22], украшавшего гостиную на первом этаже. В слабом проблеске света лицо старика приобрело утрированно мрачное выражение и, казалось, действительно выпрыгнуло из рамы прямо в комнату. Эмили окончательно потеряла самообладание. В панике она, как безумная, бросилась к окну, рывком раздвинула шторы и дернула за шнур жалюзи.

В комнату ворвался благословенный свет солнца. За окном был радостный, дружелюбный, человеческий мир. И о чудо! Прямо к подоконнику была прислонена лестница! На миг Эмили почти поверила, что это чудо совершилось для того, чтобы она могла убежать.

В действительности кузен Джимми совершенно случайно наткнулся в то утро на потерянную приставную лестницу, которая лежала среди лопухов под тополями за молочней. Она была совсем гнилой, и, решив, что пора от нее избавиться, он прислонил ее к дому, чтобы наверняка не забыть о ней по возвращении с сенокоса.

В мгновение ока Эмили распахнула окно, вылезла на подоконник и спустилась по лестнице. Она так стремилась поскорее убежать из этой ужасной комнаты, что даже не почувствовала, как непрочны гнилые перекладины под ее ногами. Оказавшись на земле, она промчалась мимо тополей, выскочила за изгородь в рощу Надменного Джона и ни на миг не прервала своего безумного бега, пока не добралась до тропинки у ручья.

Там она, торжествующая, наконец остановилась, чтобы перевести дух. К ее испугу и чувству облегчения примешивался чудесный восторг. Как сладок был ветер свободы, долетавший к ней через заросли папоротников! Она убежала из этой страшной комнаты, убежала от ее призраков… она взяла верх над противной старой тетей Элизабет!

— Я чувствую себя как маленькая птичка, которая только что вырвалась из клетки, — сказала она себе и, пританцовывая от радости, побежала по своей любимой волшебной тропе, в самом конце которой неожиданно увидела Илзи Бернли. Илзи сидела, обхватив руками колени, на верхнем брусе деревянного забора; ее золотистая голова выделялась блестящим пятном на фоне густых зарослей темных молодых елей. Эмили ни разу не встречала Илзи после того первого дня в школе, и теперь у нее, как и тогда, мелькнула мысль, что она никогда не видела и даже не могла вообразить девочку, похожую на Илзи.

— Ну, и куда же ты бежишь, Эмили из Молодого Месяца? — спросила Илзи.

— Убегаю из дома, — откровенно сообщила Эмили. — Я провинилась… во всяком случае, немного провинилась… и тетя Элизабет заперла меня на ключ в комнате для гостей. Но я не настолько провинилась… это было несправедливое наказание… так что я вылезла из окна и спустилась вниз по приставной лестнице.

— Вот чертенок! Не думала, что у тебя хватит смелости на такое, — сказала Илзи.

Эмили раскрыла рот от удивления. Слышать, как тебя называют чертенком! Какой ужас! Но в голосе Илзи звучало явное восхищение.

— Не думаю, что это была смелость, — сказала Эмили; она была честной девочкой и не могла принять незаслуженный комплимент. — Наоборот, я была слишком испугана, чтобы оставаться в той страшной комнате.

— Ну, а теперь куда ты идешь? — спросила Илзи. — Тебе придется куда-то пойти… не можешь же ты оставаться под открытым небом. Гроза надвигается.

Действительно, надвигалась гроза. Эмили, никогда не любившая гроз, почувствовала угрызения совести.

— Ох, ты думаешь, Бог насылает грозу, чтобы наказать меня за то, что я убежала?

— Нет, — презрительно скривила губы Илзи. — Если бы и был какой-нибудь Бог, Он не стал бы поднимать столько шума по пустякам.

— Ох, Илзи, разве ты не веришь, что есть Бог?

— Не знаю. Отец говорит, что нет. Но, если это так, откуда же все взялось? Так что бывают дни, когда я верю, что Бог есть, а бывают и такие, когда не верю. Тебе лучше пойти со мной. В доме сегодня никого нет. Мне было чертовски одиноко, так что я ушла в рощу.

Илзи спрыгнула с забора и подала Эмили загорелую руку. Эмили с готовностью ухватилась за нее, и девочки побежали через пастбище Надменного Джона к старому дому Бернли, который издали напоминал громадного серого кота, греющегося в теплых лучах вечернего солнца: грозовые тучи еще не успели окончательно проглотить солнечный диск. Дом был обставлен мебелью, которая, должно быть, когда-то выглядела совершенно великолепно; но во всех комнатах царил страшный беспорядок, и все было покрыто толстым слоем пыли. Ни один предмет не лежал и не стоял на своем месте, а тетя Лора, несомненно, упала бы в обморок от ужаса, если бы увидела кухню Бернли. Но такой дом чудесно подходил для игр. Тут не требовалось соблюдать осторожность, чтобы не нарушить порядок. Илзи и Эмили отлично поиграли в прятки, бегая по всему дому, пока гром не стал таким сильным, а молнии такими яркими, что Эмили ощутила необходимость свернуться калачиком на диване и немного собраться с духом.

— Неужели ты не боишься грома? — спросила она у Илзи.

— Нет, я не боюсь ничего и никого, кроме дьявола, — сказала Илзи.

— А я думала, ты и в дьявола не веришь… Рода говорила, что ты не веришь.

— Дьявол точно есть; так отец говорит. Он не верит только в Бога. А если есть дьявол и нет Бога, который держал бы его в узде, разве можно удивляться, что я боюсь? Слушай, Эмили Берд Старр, ты мне нравишься… здорово нравишься. Всегда нравилась. Я знала, что тебе скоро до смерти надоест эта маленькая, малодушная, лживая проныра Рода Стюарт. Я никогда не лгу. Отец сказал мне однажды, что убьет меня, если только когда-нибудь поймает на вранье. Я хочу с тобой дружить. Я стала бы постоянно ходить в школу, если бы могла сидеть там рядом с тобой.

— Хорошо, — сказала Эмили без особых церемоний. Она больше не желала никаких сентиментальных клятв в вечной преданности в духе Роды. Тот этап ее жизни остался позади.

— И ты будешь рассказывать мне все-все… а то никто мне никогда ничего не рассказывает. И позволишь мне рассказывать обо всем тебе… а то мне совсем некому рассказывать, — продолжила Илзи. — Но ты вправду не будешь стыдиться меня оттого, что я всегда странно одета и не верю в Бога?

— Нет, не буду. Но если бы ты знала Бога моего папы, в Него ты поверила бы.

— Не поверила бы. Да и вообще я думаю, что должен быть только один Бог, если уж Он есть.

— Не знаю, — сказала Эмили в некотором замешательстве. — Не может быть, чтобы Он был только один. Бог Эллен Грин совсем не такой, как папин, и не такой, как Бог тети Элизабет. Не думаю, что мне понравился бы тетин, но Он по меньшей мере благородный, а Бог Эллен Грин — нет. И я уверена, что у тети Лоры еще один, свой Бог… добрый и славный, но не такой чудесный, как папин.

— Ну, неважно… не люблю я говорить о Боге, — сказала Илзи смущенно.

— А я люблю, — заявила Эмили. — Я думаю, Бог — это очень интересно, и собираюсь молиться за тебя, Илзи, чтобы ты смогла поверить в папиного Бога.

— Не смей! — выкрикнула Илзи, которой по какой-то таинственной причине не понравилась эта мысль. — Не желаю, чтобы за меня молились!

— А сама ты, Илзи, разве никогда не молишься?

— Ну… иногда… когда мне одиноко ночью… или когда попаду в беду. Но я не хочу, чтобы кто-то еще молился за меня. Если я поймаю тебя на этом, Эмили Старр, я тебе глаза выцарапаю. И молиться за меня украдкой, за моей спиной, тоже не смей.

— Хорошо, не буду, — сказала Эмили резко, обиженная тем, что от ее доброжелательного предложения так грубо отказались. — Я буду молиться за всех до единого, кого только знаю, но тебя из этого списка исключу.

На миг вид у Илзи сделался такой, словно это ей тоже не по душе, но она тут же рассмеялась и горячо обняла Эмили.

— Ну, как бы там ни было, пожалуйста, люби меня. Понимаешь, меня никто не любит.

— Твоему отцу ты наверняка нравишься.

— Не нравлюсь, — сказала Илзи уверенно. — Ему до меня дела ни на грош. Думаю, иногда он не выносит даже моего вида. А я хотела бы ему нравиться, потому что он может быть ужасно милым, когда ему кто-нибудь нравится. Знаешь, кем я собираюсь быть, когда вырасту? Я буду де-кла-ма-тор-шей.

— А это кто?

— Женщина, которая читает стихи на концертах. У меня это отлично выходит. А ты кем собираешься быть?

— Поэтессой.

— Черт возьми! — сказала Илзи, явно под впечатлением от услышанного. — Только я не верю, что ты можешь писать стихи, — добавила она.

— Могу, честное слово! — воскликнула Эмили. — Я уже три написала: «Осень», «К Роде»… только это я сожгла… и «К лютику». Последнее я сочинила сегодня, и это мой… мой шедевр.

— А ну-ка прочти, — распорядилась Илзи.

Ничуть не смущаясь, Эмили гордо повторила свои строки. Почему-то она не имела ничего против того, чтобы их услышала Илзи.

— Ого! Неужели ты это сама сочинила?

— Сама.

— Честное слово?

— Честное слово.

— Ну, — Илзи глубоко вздохнула, — я думаю, ты уже настоящая поэтесса.

Это была очень радостная минута для Эмили — одна из величайших минут ее жизни. Ее статус поэтессы был признан в ее мире. Но теперь следовало подумать и о другом. Гроза прошла, солнце опустилось за горизонт, сгущались сумерки. Скоро совсем стемнеет! Нужно добраться до дома и вернуться в комнату для гостей, прежде чем ее отсутствие будет обнаружено. Мысль о возвращении внушала ужас, но вернуться было необходимо, чтобы тетя Элизабет не наказала ее каким-нибудь еще более ужасным способом. В тот момент Эмили, под влиянием личности Илзи, ощущала пьянящую храбрость. Кроме того, скоро ей пора в постель, так что ее все равно должны выпустить. Она пробежала через рощу Надменного Джона, где тут и там мерцали таинственные движущиеся фонарики светляков, осторожно пробралась мимо тополей… и в ужасе остановилась. Приставная лестница исчезла!

Эмили обошла дом и приблизилась к кухонной двери, чувствуя, что идет прямиком к собственной гибели. Но на этот раз путь грешницы оказался невероятно легким. В кухне была одна тетя Лора.

— Эмили, дорогая, откуда ты, скажи на милость? — воскликнула она. — Я только что собиралась подняться наверх, чтобы тебя выпустить. Элизабет сказала, что я могу это сделать… она ушла на молитвенное собрание.

Тетя Лора не сказала, что несколько раз на цыпочках подходила к двери комнаты для гостей, вслушиваясь в тишину и терзаясь тревогой. Неужели девочка лежит там в обмороке от страха? Даже когда бушевала гроза, неумолимая Элизабет не позволила открыть дверь. А тут мисс Эмили появляется как ни в чем не бывало из сумерек после всех этих тревог и мучительного ожидания! На миг даже тетя Лора почувствовала раздражение. Но после того как она выслушала рассказ Эмили, единственным чувством в ее душе стала радость оттого, что ребенок Джульет не сломал себе шею на той гнилой приставной лестнице.

Эмили чувствовала, что отделалась легче, чем того заслуживала. Она знала, что тетя Лора сохранит все в секрете; а еще тетя Лора позволила ей отнести Задире Сэл целую чашку парного молока, а ей самой дала большую булочку с изюмом и уложила в постель с поцелуями.

— Вы так добры ко мне, а ведь я плохо вела себя сегодня, — сказала Эмили в промежутках между восхитительными глотками. — Думаю, я опозорила всех Марри тем, что ходила в магазин босиком.

— Я на твоем месте прятала бы ботинки в изгороди каждый раз, когда выхожу за ворота, — сказала тетя Лора. — Но не забывала бы надеть их, прежде чем вернуться. О чем Элизабет не знает, то не вызовет у нее досады.

Доедая булочку, Эмили обдумывала эту мысль, а затем сказала:

— Это было бы удобно, но я не собираюсь так поступать впредь. Я думаю, что должна слушаться тетю Элизабет, так как она глава семьи.

— Откуда у тебя такие понятия? — улыбнулась тетя Лора.

— Сами в голову пришли. Тетя Лора, мы с Илзи Бернли собираемся дружить. Она мне нравится… я всегда чувствовала, что она мне понравится, если только у меня будет возможность познакомиться с ней поближе. Я не думаю, что смогу когда-нибудь снова полюбить какую-нибудь девочку, но Илзи мне нравится.

— Несчастная Илзи! — вздохнула тетя Лора.

— Да, несчастная, — кивнула Эмили. — Это правда. Она не нравится собственному отцу. Разве это не ужасно? Только почему она ему не нравится?

— Нравится… на самом деле, нравится. Только он думает, что это не так.

— Но почему же он так думает?

— Ты, Эмили, еще слишком мала, чтобы это понять.

Эмили ужасно не любила, когда ей говорили, что она слишком мала, чтобы что-то понять. Она чувствовала, что смогла бы отлично все понять, если бы только взрослые взяли на себя труд объяснить, а не делать тайну из каждой мелочи.

— Ах, хорошо было бы помолиться за нее! Но, впрочем, это было бы нечестно, потому что я знаю, как она к этому относится. Но я всегда прошу Бога благословить всех моих друзей, так что, если мы с ней подружимся, возможно, из моих молитв все же выйдет что-нибудь хорошее. А «черт возьми» — приличное выражение, тетя Лора?

— Нет… нет!

— Жаль, — сказала Эмили серьезно. — Оно очень выразительное.

Глава 12 Пижмовый холм

Эмили и Илзи замечательно играли вместе две недели, прежде чем произошла их первая ссора. Ссора, по-настоящему бурная, началась с простого спора о том, нужна или нет гостиная в домике для игр, который они устроили в роще Надменного Джона. Эмили хотела, чтобы гостиная была, а Илзи не хотела. Илзи мгновенно вспылила и показала, каковы Бернли в приступе ярости. Она весьма красноречиво выражала свой гнев, и залп оскорбительных «изысканных» словечек, который она выпустила в Эмили, ошеломил бы большинство девочек в Блэр-Уотер. Но когда дело касалось слов, Эмили была в своей стихии, а потому ее оказалось не так легко одолеть; она тоже рассердилась, но проявила это в спокойной, достойной, характерной для Марри манере, которая раздражала еще больше, чем грубость. Когда Илзи пришлось прервать свои обличительные тирады, чтобы немного перевести дух, Эмили, сидя на большом камне, нога на ногу, с темными от гнева глазами и пылающими щеками, вставила несколько кратких язвительных фраз, которые привели Илзи в еще большую ярость. Она густо покраснела, а ее глаза превратились в озера сверкающего, темно-желтого огня. Обе они были необыкновенно хороши в своей ярости, и нельзя, пожалуй, не пожалеть, что они не могли быть постоянно разгневаны.

— Не воображай, ты, плаксивая, сопливая малявка, будто можешь командовать мной только потому, что живешь в Молодом Месяце, — топнув ногой, визгливо выкрикнула Илзи в виде ультиматума.

— Я не собираюсь тобой командовать… я вообще не собираюсь больше с тобой общаться, — с презрением парировала Эмили.

— Я буду только рада от тебя избавиться… ты, гордая, самодовольная, надутая, высокомерная двуногая! — завопила Илзи. — Никогда больше ко мне не обращайся! И ходить по Блэр-Уотер и рассказывать гадости обо мне тоже не смей!

Слышать такое было невыносимо для девочки, которая никогда не «рассказывала гадостей» ни о своих подругах, ни о тех, что прежде были ее подругами.

— Я не собираюсь рассказывать о тебе никаких гадостей, — сказала Эмили внушительно. — Я собираюсь их только думать.

Такая перспектива представлялась гораздо более неприятной, чем любые обидные речи, и Эмили это знала. Ее угроза довела Илзи почти до исступления. Кто знает, что же такое невероятное сможет Эмили всякий раз, когда захочет, думать о ней, Илзи? Илзи уже успела узнать, каким богатым воображением обладает Эмили.

— Ты считаешь, мне есть дело до того, что ты думаешь, ничтожная змея? Да у тебя и ума-то вовсе нет.

— Что ж, у меня есть кое-что получше, — сказала Эмили со сводящей с ума улыбкой превосходства. — Кое-что, чего у тебя, Илзи Бернли, никогда не будет.

Илзи сжала кулаки, словно хотела сокрушить Эмили физической силой.

— Если бы я не могла писать стихи лучше тебя, я повесилась бы, — иронически заметила она.

— Я одолжу тебе десять центов на веревку, — сказала Эмили.

Илзи свирепо уставилась на нее, чувствуя себя побежденной.

— Можешь убираться к дьяволу! — заявила она.

Эмили встала и пошла — не к дьяволу, но домой, в Молодой Месяц. А Илзи дала выход своим чувствам, расшвыряв доски их «буфета с фарфором» и разбив пинками на куски их «моховой сад», и тоже удалилась.

У Эмили было ужасно тяжело на душе. Еще одна дружба кончилась разрывом… к тому же такая восхитительная, вдохновляющая дружба. Илзи была замечательной подругой — сомневаться в этом не приходилось. Когда гнев Эмили остыл, она подошла к чердачному окну и заплакала.

— Несчастная я, несчастная! — всхлипывала она драматично, но очень искренне.

Однако той горечи, что сопровождала ее разрыв с Родой, на этот раз она не испытывала. Эта ссора была честной, открытой и прямой. Ей не нанесли удар в спину. Но, разумеется, они с Илзи никогда снова не будут дружить. Вы не можете дружить с человеком, который назвал вас сопливой малявкой и двуногой, и змеей и велел убираться к дьяволу. Это невозможно. Да и сама Илзи никогда не сможет простить ее… у Эмили хватило честности, чтобы признаться себе, что она тоже внесла немалый вклад в их ссору.

Однако, когда на следующее утро Эмили отправилась в домик для игр с намерением забрать свою долю битого фарфора и досок, там уже усердно трудилась Илзи: полки были расставлены по местам, «моховой сад» восстановлен, а сделанная из еловых лап арка вела из жилой комнаты в красивую гостиную.

— Привет! Вот тебе гостиная. Надеюсь, теперь ты будешь довольна, — сказала она весело. — Что ты так долго не приходила? Я уж думала, ты совсем не придешь.

Такой прием привел в изрядное замешательство Эмили, успевшую за минувшую трагическую ночь похоронить свою вторую дружбу и выплакаться над ее могилой. Она не была готова к ее столь быстрому воскресению. Но, насколько это касалось Илзи, все выглядело так, будто никакой ссоры не произошло.

— Да это же было вчера, — сказала она в изумлении, когда Эмили довольно сдержанно упомянула о событиях предыдущего дня. Вчера и сегодня в философии Илзи были двумя совершенно разными категориями. Эмили приняла это как данность… она обнаружила, что ничего другого ей не остается. Илзи, как выяснилось, не могла не впадать время от времени в ярость, так же, как не могла не быть веселой и ласковой в остальное время. Эмили, всегда какое-то время страдавшую от обиды, больше всего поражало то, как Илзи, казалось, мгновенно забывала о ссоре, едва лишь враждебные действия оставались позади. Слышать, как тебя называют змеей и крокодилом в одну минуту, а в следующую, с крепкими объятиями, дорогой и любимой, было несколько странно, пока время и опыт не сгладили неприятное впечатление.

— Разве я не настолько мила между вспышками гнева, чтобы их мне простить? — спросила Илзи. — Дот Пейн никогда не впадает в ярость, но разве тебе хочется, чтобы она была твоей подругой?

— Нет, она слишком тупая, — признала Эмили.

— И Рода Стюарт тоже никогда не раздражается, но ее с тебя уже хватит. Ты думаешь, я когда-нибудь обошлась бы с тобой, как она?

Нет, на этот счет у Эмили не было никаких сомнений. Каковы бы ни были недостатки Илзи, она всегда оставалась верной и искренней.

И конечно же Рода Стюарт и Дот Пейн были перед Илзи «что лунный свет пред солнечным, вода перед вином»[23]… или, вернее, были бы, если бы к тому времени Эмили знала и другие стихи Теннисона, а не одну лишь «Песнь рожка».

— Нельзя иметь все удовольствия сразу. Тебе придется с чем-то мириться, — сказала Илзи. — Я вспыльчивая — в отца, и ничего тут не поделаешь. Подожди, вот увидишь, каков он, когда разъярится.

Этого Эмили пока не видела. Она часто заходила в дом Бернли, но в нескольких случаях, когда доктор Бернли был дома, он не обращал на нее внимания, если не считать легкого кивка при встрече. Он постоянно работал, поскольку, каковы бы ни были его недостатки, никто не подвергал сомнению его мастерство врача, и практику в округе он имел обширную. У постели больного он оставался настолько же ласковым и полным сочувствия, насколько резким и саркастичным становился в стороне от нее. Пока вас мучила болезнь, доктор Бернли был готов на все ради вас; когда же вы были здоровы, он вас явно терпеть не мог. Весь июль ему пришлось прилагать огромные усилия, чтобы спасти жизнь Тедди Кента в Пижмовом Холме. Теперь Тедди был вне опасности и мог вставать с постели, но его выздоровление шло не так быстро, как хотелось доктору Бернли. Однажды он окликнул Илзи и Эмили, направлявшихся напрямик через лужайку к озеру с удочками и жестянкой ужасных жирных червяков — с последними имела дело исключительно Илзи, — и велел им сходить в Пижмовый Холм и поиграть с Тедди Кентом.

— Мальчику одиноко, вот он и хандрит. Сбегайте да подбодрите его, — сказал доктор.

Илзи очень не хотелось идти. Ей нравился Тедди, но, судя по всему, чрезвычайно не нравилась его мать. Что же до Эмили, то она ничего не имела против такого визита, хоть и не выразила своих чувств открыто. Тедди Кента она видела только один раз — в воскресной школе, как раз накануне того дня, когда он серьезно заболел, и с виду он ей понравился. Казалось, она тоже понравилась ему: она несколько раз заметила, как он, сидя за несколько скамей от нее, робко, но внимательно смотрел в ее сторону. По мнению Эмили, он был очень красив. Ей понравились его густые темно-каштановые волосы и голубые глаза под черными бровями, и впервые она подумала, что, возможно, с мальчиком тоже было бы довольно приятно поиграть. Разумеется, речь не шла ни о каком «поклоннике». Эмили терпеть не могла школьный жаргон, на котором мальчика называли вашим «поклонником», если ему случалось одолжить вам карандаш или предложить яблоко и если он часто выбирал вас партнершей в играх.

— Тедди — славный мальчик, но мать у него странная, — сказала ей Илзи на пути в Пижмовый Холм. — Она никогда никуда не ходит… даже в церковь… но я думаю, все это из-за шрама на лице. Они не здешние… живут в Пижмовом Холме только с прошлой осени. Они бедные и гордые, и соседи к ним редко заходят. Но Тедди ужасно милый, так что, если его мать будет на нас мрачно смотреть, не станем обращать внимания.

Миссис Кент не стала смотреть на них мрачно, хотя оказанный им прием оказался довольно прохладным. Возможно, она также получила какие-то распоряжения от доктора. Это была маленькая женщина с громадной копной мягких, шелковистых, блеклых светло-каштановых волос, с темными печальными глазами и широким шрамом, идущим наискось через все ее бледное лицо. Без шрама она могла бы считаться даже миловидной, а ее нежный голос звучал нерешительно, как ветер в зарослях пижмы. Эмили, с ее природной способностью с первого взгляда составлять мнение обо всех людях, которые встречались ей, сразу почувствовала, что миссис Кент не была счастливой женщиной.

Пижмовый Холм лежал к востоку от Разочарованного Дома, между озером и песчаными дюнами. Большинство людей считали это место неухоженным, уединенным, заброшенным, но Эмили нашла его очаровательным. Маленький, обшитый досками домик стоял на вершине невысокого холма, круто и неожиданно поднимающегося на обочине проезжей дороги и утопающего в ароматном, дерзком буйстве зарослей пижмы. Неровная изгородь, почти незаметная в разросшихся кустах шиповника, окружала участок, куда с дороги вела осевшая, давно не крашенная маленькая калитка. В склон холма были врыты камни, служившие ступенями, по которым можно было подняться к парадной двери. За домом стоял полуразвалившийся сенной сарай и раскинулось поле цветущей кремово-зеленой гречихи, отлого спускающееся к озеру Блэр-Уотер. А спереди у дома было неправильной формы крыльцо, вокруг которого протянулась яркая полоса красных маков, поднимающих к небу свои волшебные чаши.

Тедди был искренне рад гостьям, и втроем они весело провели остаток дня. Когда пришло время прощаться, на чистом, чуть желтоватого оттенка, лице Тедди уже играл легкий румянец, а темно-голубые глаза горели ярче, чем прежде. Миссис Кент с жадной радостью отметила это и горячо, хотя все еще не радушно, попросила девочек приходить почаще. Но Пижмовый Холм показался им таким очаровательным местом, что они и сами были рады прийти снова. До самого конца каникул почти каждый день Илзи и Эмили появлялись там — предпочитая для своих визитов долгие восхитительные августовские вечера, когда над зарослями пижмы парили белые мотыльки и дымчатые золотистые сумерки медленно угасали, превращаясь в лиловый полумрак над зеленым склоном позади дома, а на берегах озера зажигали свои сказочные факелы светляки. Иногда все трое играли в зарослях пижмы, и тогда Тедди и Эмили, как правило, оказывались на одной стороне, но даже вдвоем были не более чем равным противником проворной, сообразительной Илзи. Иногда Тедди приглашал их на чердак сенного сарая, чтобы показать небольшую коллекцию своих рисунков. Обе девочки находили эти рисунки совершенно замечательными, хотя даже не подозревали, насколько великолепны они были в действительности. Казалось чудом, что Тедди, взяв карандаш и кусок бумаги, может несколькими быстрыми движениями тонких смуглых пальцев изобразить Илзи или Эмили, или Дымка, или Лютика, так что кажется, они готовы заговорить… или замяукать.

Дымок и Лютик были котами, жившими в Пижмовом Холме. Лютик, прелестное, пушистое, желтое создание, лишь недавно перестал считаться котенком. Дымок, взрослый мальтийский кот, выглядел аристократом от кончика носа до кончика хвоста. Ни у кого не могло возникнуть сомнений в том, что он принадлежит к самому высшему кошачьему обществу. У него были изумрудные глаза и дымчатая плюшевая шубка с единственным белым пятном — восхитительной манишкой.

Самыми приятными из всех приятных часов, проведенных в Пижмовом Холме, Эмили считала те, когда, устав от игр, Тедди, Илзи и она втроем сидели на ступенях странного маленького крыльца, окруженные тайной и волшебством превращения света во мрак, и смотрели на темнеющие на фоне неба елочки за сенным сараем, которые казались лишь сказочными призраками деревьев. Облака на западе медленно темнели, и над полями поднималась громадная круглая желтая луна, отражение которой то появлялось, то исчезало на поверхности озера, где Женщина-ветер ткала чудесные гобелены из света и тени.

Миссис Кент никогда не присоединялась к детям, хотя — как с содроганием ощущала Эмили — украдкой следила за ними из-за кухонных жалюзи. Тедди и Илзи пели школьные песенки, Илзи декламировала, Эмили рассказывала разные истории, или все трое — каждый, бросив якорь в каком-то своем тайном порту мечты — просто сидели в счастливом молчании, а в зарослях пижмы, как одержимые, носились кошки, описывая круг за кругом вокруг дома. Иногда они неожиданно выскакивали на крыльцо и так же неожиданно снова спрыгивали с него. Их глаза горели, как драгоценные камни; их хвосты развевались, как плюмажи. Все в них пульсировало напряженной, тайной жизнью.

— Ах, до чего хорошо быть живым, правда? — сказала однажды Эмили. — Разве не было бы ужасно, если бы человек никогда не жил?

Тем не менее существование не было совсем уж безоблачным… об этом заботилась тетя Элизабет. Тетя Элизабет разрешила визиты в Пижмовый Холм неохотно — только потому, что таково было распоряжение доктора Бернли.

«Тетя Элизабет неадабрительно относится к Тедди, — рассказывала Эмили в одном из писем к отцу… количество этих посланий на тайной полке под старым диваном на чердаке постоянно росло. — Когда я в первый раз спросила ее, можно ли мне пойти и поиграть с Тедди, она посмотрела на меня сурово и спросила: Кто такой Тедди? Мы ничего не знаем об этих Кентах. Помни, Эмили, что Марри не общаются со всеми подряд. Я сказала: Я Старр, а не Марри, вы сами это сказал и. Дорогой папа, я не собиралась дерзить, но тетя Элизабет назвала меня дерзкой и до вечера со мной не разговаривала. Она, похоже, считала, что это очень суровое наказание, но я ничего не имела против, только это довольно неприятно, когда кто-то из твоей родни хранит презрительное молчание, глядя на тебя. Но потом она разрешила мне ходить в Пижмовый Холм, потому что пришел доктор Бернли и ностаятельно просил об этом. Доктор Бернли обладает странным влиянием на тетю Элизабет. Я не понимаю почему. Рода сказала однажды, будто тетя Элизабет очень надеется, что доктор Бернли и тетя Лора вступят в брак (это, как ты знаешь, означает поженятся), но это не так. Как-то раз вечером к нам на чай заходила миссис Андерсон. (Миссис Андерсон ужасно толстая, и ее бабушка была Марри, а больше о ней сказать нечего.) Так вот, она спросила тетю Элизабет, как она думает, женится ли снова доктор Бернли, а тетя Элизабет сказала: Нет, он не женится, и еще сказала, что не считает правильным, когда люди женятся или выходят замуж во второй раз. Миссис Андерсон сказала: Иногда мне казалось, что он женится на Лоре. Тетя Элизабет только бросила на нее высокомерный взгляд. Нет смысла отрицать, что бывают моменты, когда я очень горжусь тетей Элизабет, хоть она мне и не нравится.

Тедди очень милый. Я думаю, ты отнесся бы к нему адабрительно. Надо писать адабрительно или одабрительно? Он замечательно рисует и надеется когда-нибудь стать знаменитым художником, и тогда напишет мой портрет. Он держит свои рисунки на чердаке сенного сарая, потому что его маме неприятно их видеть. А еще он умеет свистеть, как птица. Пижмовый Холм — очень странное место, особенно ночью. Я люблю бывать там, когда темнеет. Нам всегда так весело в сумерки. Тогда Женщина-ветер затихает в зарослях пижмы и уменьшается до размеров крошечной феи, а кошки делаются такими странными, что и пугают, и приводят в восторг. Это кошки миссис Кент, и Тедди не решается ласкать их слишком часто, так как боится, что она их утопит. Она однажды утопила котенка, поскольку решила, что Тедди любит его больше, чем ее. Но это было не так, потому что Тедди очень привязан к своей матери. Он всегда моет посуду и помогает ей в любой работе по дому. Илзи говорит, что мальчишки в школе дразнят его из-за этого и обзывают девчонкой, но я считаю, что это благородно и мужественно с его стороны. Тедди хочет, чтобы она позволила ему завести собаку, но она не соглашается. Я считала, что тетя Элизабет диспотичная, но миссис Кент в некоторых отношениях гораздо хуже. Зато она любит Тедди, а тетя Элизабет меня не любит.

Но мы с Илзи не нравимся миссис Кент. Хотя она никогда нам об этом не говорит, мы всё чувствуем. Она никогда не приглашает нас остаться к чаю, а ведь мы всегда так вежливы с ней. Я думаю, она ревнует, так как мы нравимся Тедди. Тедди нарисовал на большой белой ракушке озеро Блэр-Уотер и подарил эту прелестнейшую картинку мне, но сказал, что об этом не должна узнать его мама, а то она будет плакать. Миссис Кент очень таинственная, совсем как герои и героини, про которых читаешь в книжках. Мне нравятся таинственные люди, если они не слишком скрытные. Взгляд у нее всегда какой-то голодный, хотя в доме полно еды. Она никогда никуда не ходит, потому что у нее шрам на лице, в том месте, где ее обожгла взорвавшаяся керосиновая лампа. Когда я услышала про эту лампу, у меня, папа, кровь в жилах застыла от ужаса. Как я рада, что тетя Элизабет жжет только свечи. Некоторые тродиции Марри чрезвычайно разумны. Миссис Кент очень, как она выражается, рилигиозна. Она молится даже днем. Тедди говорит, что до того, как родиться в этом мире, он жил в другом, где были два солнца — красное и голубое. Дни были красные, а ночи голубые. Я не знаю, откуда у него такая идея, но мне она кажется привлекательной.

А еще он говорит, что в ручьях тек мед, а не вода. Но что же вы делали, когда у вас была жажда, спросила я. О, у нас там никогда не было жажды. Но я думаю, что хотела бы иногда испытывать жажду, потому что тогда холодная вода бывает очень вкусной. Мне хотелось бы жить на Луне. Это, должно быть, такое прелестное, серебристое место.

Илзи говорит, что она должна была бы нравиться Тедди гораздо больше, чем я, потому что она веселее, но это неправда. Я такая же веселая, когда меня не тревожит совесть. Думаю, просто Илзи хотелось бы, чтобы она нравилась Тедди больше, чем я, но она не завистливая девочка.

Мне приятно отметить, что и тетя Элизабет, и тетя Лора адабряют мою дружбу с Илзи. Ужасно редко случается, чтобы они адабряли одно и то же. Я уже привыкаю ссориться с Илзи и не очень огорчаюсь из-за наших размолвок. К тому же я сама могу очень даже неплохо ссориться, когда рассержусь. Мы ссоримся примерно раз в неделю, но сразу миримся. Илзи говорит, что, если бы мы никогда не ссорились, было бы скучно. Я предпочла бы обойтись без ссор, но никогда не знаешь, что может привести Илзи в ярость. Она никогда не бесится дважды из-за одного и того же. Она обзывает меня последними словами. Вчера она обозвала меня вшивой ящерицей и беззубой змеей. Но меня это как-то не особенно обижает, потому что я знаю, что я не вшивая и не беззубая, и она это тоже знает. Я ее никак не обзываю, потому что это было бы проявлением невоспитанности. Но я улыбаюсь, и это злит Илзи гораздо больше, чем если бы я хмурилась и топала ногами, как она, и поэтому я улыбаюсь. Тетя Лора говорит, что я должна следить за тем, чтобы не набраться от Илзи дурных выражений, и что мне следует подавать ей хороший пример, так как за бедной девочкой некому как следует присмотреть. Но я очень жалею, что мне нельзя употреблять некоторые из ее слов, потому что они очень выразительные. Она сама набралась их от своего отца. Мне кажется, мои тети слишком уж привередливы в отношении слов. Однажды вечером, когда у нас пил чай преподобный мистер Дэр, я употребила в разговоре слово бугай. Я сказала, что мы с Илзи боимся ходить мимо старого колодца, через пастбище мистера Джеймса Ли, потому что у него там злой бугай, то есть бык. Когда мистер Дэр ушел, тетя Элизабет дала мне ужасный нагоняй и сказала, чтобы я больше никогда не употребляла это слово. Но сама она сама говорила за чаем о тиграх (в связи с мессеонерами), и я совершенно не понимаю, почему говорить о быках более неприлично, чем о тиграх. Конечно, быки очень свирепые, но ведь тигры ничуть не лучше. Однако тетя Элизабет говорит, что я всегда позорю ее и тетю Лору, когда приходят гости. Когда на прошлой неделе у нас была миссис Локвуд из Шрузбури, они заговорили о миссис Фостер Бек, которая недавно вышла замуж, и я сказала, что доктор Бернли считает ее чертовски хорошенькой. Тетя Элизабет сказала: ЭМИЛИ, ужасным тоном. Она даже побледнела от гнева. Это сказал доктор Бернли, воскликнула я. Я только цетирую. Доктор Бернли действительно сказал это однажды, когда я осталась у Илзи обедать, а в гостях у них был доктор Джеймсон из Шрузбури. В тот же день я видела доктора Бернли в приступе ярости. Он взбесился из-за чего-то, что миссис Симмз сделала в его кабинете. Вид был ужасный. Его большие желтые глаза горели, он носился по комнате, пнул стул, запустил в стену коврик, вышвырнул за окно вазу и говорил ужасные вещи. Я сидела на диване и таращила на него глаза, как заваражонная. Это было очень интересно, и я даже пожалела, когда он остыл, что произошло довольно скоро, поскольку он совсем как Илзи и никогда не злится долго. На Илзи он вообще никогда не злится. Илзи говорит, что хотела бы, чтобы он на нее злился. Это все же лучше, чем когда на тебя совсем не обращают внимания. Бедняжка такая же сирота, как и я. В прошлое воскресенье она пошла в церковь в своем старом линялом голубом платье. На нем прямо спереди была прореха. Тетя Лора плакала, когда вернулась домой из церкви, а затем поговорила об этом с миссис Симмз, так как поговорить с самим доктором Бернли не решилась. Миссис Симмз рассердилась и сказала, что в ее обязанности не входит следить за одеждой Илзи, но что, когда она велела доктору Бернли купить Илзи красивое муслиновое платье с узором из веточек, а Илзи посадила на него яичное пятно, а миссис Симмз отругала ее за то, что она такая небрежная, Илзи разозлилась, побежала в свою комнату и разорвала муслиновое платье на кусочки, и поэтому миссис Симмз не собирается больше забивать себе голову заботами о такой девочке, а надеть Илзи нечего, кроме этого старого голубого, но миссис Симмз не знала, что оно порвано. И тогда я украдкой принесла платье Илзи в Молодой Месяц, и тетя Лора окуратно его починила и закрыла прореху карманом. Илзи сказала, что разорвала свое муслиновое платье на кусочки в один из тех дней, когда не верила в Бога, и ей было наплевать, что она делает. Когда однажды ночью Илзи нашла мышку в своей кровати, она просто стряхнула ее с одеяла и прыгнула в постель. Вот это храбрость. У меня никогда не хватило бы мужества на такое. Это неправда, будто доктор Бернли никогда не улыбается. Я вижу его улыбку, хотя не очень часто. Он улыбается только губами, но не глазами, и от этого мне не по себе. Обычно он смеется ужасно езвительно, как дядя Джима-весельчака[24].

В тот день на обед у доктора был ячменный суп (очень водянистый).

Тетя Лора платит мне пять центов в неделю за мытье посуды. Мне разрешается потратить только один цент, а остальные четыре я должна класть в копилку, которая стоит на каминной полке в гостиной. На крышке копилки сидит медная жаба, и ей можно всовывать в рот по одной монетке. Она их глотает, и они падают в копилку. Я смотрю на это как заваражонная (мне следовало бы употребить другое слово, так как ты говорил, что не следует употреблять одно и то же слово слишком часто, но я не могу придумать другого, которое бы так хорошо описывало мои чувства). Копилка принадлежит тете Лоре, но она сказала, что я могу ею пользоваться. В ответ я ее крепко обняла. Тетю Элизабет я, конечно же, никогда не обнимаю. Она слишком жесткая и костлявая. Она не адабряет того, что тетя Лора платит мне за мытье посуды. Я вся дрожу, как подумаю, что она сказала бы, если бы узнала, что на прошлой неделе кузен Джимми дал мне потихоньку целый доллар.

Лучше бы он не давал мне так много. А то мне тревожно. Это ужасная ответственность. Будет ужасно трудно потратить деньги разумно и вместе с тем так, чтобы тетя Элизабет ничего об этом не узнала. Надеюсь, у меня никогда не будет миллиона долларов. Я уверена, что абладание такой суммой меня совершенно сокрушило бы. Я прячу мой доллар на полке под диваном вместе с моими письмами. Я положила его в старый конверт и написала на нем: Это дал мне кузен Джимми, так что, если я скарапастижно скончаюсь и тетя Элизабет найдет его, она будет знать, что он достался мне честным путем.

Теперь, когда дни становятся холоднее, тетя Элизабет заставляет меня носить нижнюю юбку из толстой фланели. Я ее терпеть не могу. Я в ней такая неповоротливая. Но тетя Элизабет говорит, что я должна носить ее, потому что ты умер от чахотки. Хорошо бы, одежда могла быть и красивой, и теплой. Я читала сегодня историю про Красную Шапочку. Мне кажется, что самый интересный в ней волк. А Красная Шапочка была глупой малышкой, которую оказалось очень легко обмануть.

Вчера я написала два стихотворения. Одно короткое, под названием Строки, обращенные к голубоглазке[25], сорванной в старом саду. Вот оно:

Мой милый маленький цветок, Ты смотришь прямо в вышину. Вобрал твой каждый лепесток В себя небес голубизну.

Пускай пестрит цветами сад, Мой вечно будет славить стих Задумчивый и скромный взгляд Цветов небесно-голубых.

Другое стихотворение длинное, и я записала его на почтовом извещении. Оно называется Монарх Леса. Монарх — это большая береза в роще Надменного Джона. Я до боли люблю эту рощу. Ты понимаешь, что это за боль. Илзи роща тоже нравится, и мы играем там почти все время, которое проводим не в Пижмовом Холме. У нас там три дорожки. Мы называем их Сегодняшней, Вчерашней и Завтрашней Дорогами. Сегодняшняя Дорога идет вдоль ручья, и мы назвали ее так, потому что она так прелестна сейчас. Вчерашняя Дорога идет среди пеньков там, где Надменный Джон срубил деревья, и мы назвали ее Вчерашней, потому что она была прелестна раньше. Завтрашняя Дорога всего лишь узенькая тропинка на расчищенном участке, и мы назвали ее так потому, что она будет прелестна, когда вдоль нее снова вырастут клены. Но, папа, дорогой, я не забыла любимых старых деревьев, которые росли возле нашего дома в Мейвуде. Я всегда вспоминаю о них, когда лягу в постель. Но здесь я тоже счастлива. Это нехорошо быть счастливой, как ты думаешь, папа. Тетя Элизабет говорит, что я очень быстро приодалела тоску по дому, но в диствительности я часто тоскую по нему в глубине души.

Я познакомилась с Надменным Джоном. Они с Илзи большие друзья, и она часто ходит к нему смотреть, как он работает в своей плотницкой мастерской. Он говорит, что за свою жизнь сделал достаточно лестниц, чтобы добраться на небеса без священника, но это просто у него такие шутки. На самом деле он очень набожный католик и каждое воскресенье посещает церковь в Уайт-Кросс. Я хожу к нему вместе с Илзи, хотя, возможно, мне не следовало бы, раз он враг моей семьи. У него величественная асанка и утонченные манеры, и он очень вежлив со мной, но нравится мне не всегда. Если я задаю ему серьезный вопрос, он всегда подмигивает Илзи поверх моей головы, когда отвечает. Это аскарбительно. Конечно, я никогда не задаю никаких вопросов про рилигию, но Илзи задает. Ей Надменный Джон нравится, но она говорит, что, будь его воля, он сжег бы нас всех на костре. Однажды она прямо спросила его, поступил бы он так или нет, а он подмигнул мне и сказал: О, мы не стали бы сжигать таких хорошеньких маленьких протестанток, как вы. Мы сожгли бы только старых и некрасивых. Это был очень несерьезный ответ. Жена Надменного Джона очень славная и совсем не гордая. Лицо у нее похоже на маленькое сморщенное розовое яблочко.

В дождливые дни мы играем в доме Илзи. Там мы можем съезжать по перилам и делать, что хотим. Никого это не волнует, и только когда доктор не в отъезде, нам приходится вести себя тихо, потому что он не выносит никакого шума в доме, кроме того, который производит сам. Крыша у дома плоская, и мы можем вылезать на нее через чердачную дверцу. Очень интересно оказаться так высоко над землей. На днях мы устроили там соревнование: кто кого перекричит. К моему удивлению, я обнаружила, что могу кричать громче, чем Илзи. Никогда не знаешь, на что способна, пока не попробуешь. Но нас слышало слишком много людей, и тетя Элизабет очень рассердилась. Она спросила, что толкнуло меня на такой поступок. Это сложный вопрос, ведь часто я даже не знаю, что заставляет меня поступать так или иначе. Иногда я делаю что-то просто для того, чтобы узнать, что я почувствую, когда буду это делать. А иногда я делаю что-нибудь потому, что хочу, чтобы у меня была потом возможность рассказать кое-что интересное моим внукам. Хотя это неприлично упоминать о том, что будут внуки. Как я теперь знаю, неприлично говорить даже о том, что будут дети. Однажды вечером, когда у нас были гости, тетя Лора спросила меня довольно ласково: О чем ты так напряженно думаешь, Эмили, а я сказала, что выбираю имена для моих будущих детей. Я собираюсь иметь десять детей. А когда гости ушли, тетя Элизабет сказала тете Лоре ледяным тоном: Я думаю, Лора, будет лучше, если впредь ты не станешь спрашивать этого ребенка, о чем он думает. Жаль, если тетя Лора не будет больше ни о чем спрашивать, ведь, когда у меня появляется интересная мысль, мне приятно высказать ее вслух.

На следующей неделе снова начинаются занятия в школе. Илзи попросит мисс Браунелл разрешить мне пересесть к ней. Я собираюсь вести себя так, будто Роды вовсе нет в классе. Тедди тоже идет в школу. Доктор Бернли говорит, что Тедди уже вполне поправился и может учиться, но миссис Кент не очень этим довольна. Тедди говорит, что она всегда неохотно отпускает его в школу, но рада, что он терпеть не может мисс Браунелл. Тетя Лора говорит, что письмо к близкому другу следует кончать словами Твоя, с любовью.

Так что я твоя, с глубокой любовью, Эмили Берд Старр

P. S. Потому что ты, папа, по-прежнему мой самый дорогой друг. Илзи говорит, что больше всего на свете она любит меня, а после меня красные кожаные ботинки, которые ей подарила миссис Симмз».

Глава 13 Дщерь Евы

Молодой Месяц всегда славился своими яблоками, а в первую осень, которую провела там Эмили, старый и новый сады принесли невиданный урожай. В новом росли породистые представители знаменитых сортов, а в старом — яблоки, неизвестные ботаническим каталогам, но имевшие свой, особый, безумно сладкий вкус. Ни на одно яблоко не было запрета, и Эмили могла есть сколько хочет с любого дерева — нельзя было лишь брать яблоки с собой в постель. Тетя Элизабет, вполне разумно, не желала, чтобы ее кровать замусоривали яблочными семечками, а тетя Лора приходила в ужас при одной мысли о поедании яблок в темноте: ведь можно съесть червяка в придачу! Так что Эмили должна была бы вполне удовлетворить свой аппетит на яблоки у себя дома, но есть некая странность в человеческой натуре, по причине которой вкус яблок, принадлежащих кому-либо другому, всегда кажется гораздо лучше вкуса ваших собственных… что было отлично известно хитрому змею из райского сада. Эмили, как большинство людей, обладала этой особенностью, а потому, на ее взгляд, не было более восхитительных яблок, чем те, что принадлежали Надменному Джону. Он имел обыкновение раскладывать их в ряд на одном из верстаков в своей мастерской, и подразумевалось, что Илзи и Эмили могут свободно угощаться, когда бы им ни вздумалось зайти в это очаровательное, с пышным ковром стружки на полу, пыльное помещение. Особенной любовью девочек пользовались три сорта яблок Надменного Джона: «паршивые», которые выглядели так, будто страдали проказой, но обладали мякотью непревзойденного вкуса, прятавшейся под странной пятнистой кожурой; «маленькие красные», размером чуть больше каких-нибудь дичков, целиком бордовые, блестящие, как атлас, с медовым, пряным ароматом, и, наконец, большие «сладкие зеленые», самые, по мнению детей, вкусные. Эмили считала потерянным тот день, когда опускающееся за горизонт солнце не видело ее, впивающуюся зубками в одно из больших «сладких зеленых» Надменного Джона.

В глубине души Эмили отлично понимала, что ей вообще не следует ходить к Надменному Джону. Разумеется, ей никогда не запрещали посещать его мастерскую. Ее теткам просто никогда не приходило в голову, что кто-либо из обитателей Молодого Месяца может забыть дорогую сердцам всех Марри и Салливанов вражду, существовавшую на протяжении жизни уже двух поколений. Это было наследие, и считалось само собой разумеющимся, что хранить ему верность должен каждый настоящий Марри. Но, когда Эмили бегала повсюду с этой дикой маленькой язычницей Илзи, традиции отступали перед соблазном вкусить «маленьких красных» и «паршивых» Надменного Джона.

В один из сентябрьских вечеров Эмили, томясь одиночеством, в очередной раз забрела в его мастерскую. Она была одна, с тех пор как вернулась из школы: обе тетки и кузен Джимми уехали в Шрузбури, пообещав вернуться на закате. Илзи тоже не было: отец взял ее с собой в Шарлоттаун, чтобы купить ей зимнее пальто — по настоянию миссис Симмз. Сначала Эмили обрадовалась тому, что осталась одна. Она чувствовала себя довольно важной особой, поскольку ей был вверен на этот вечер весь Молодой Месяц. Она съела все, что оставила ей на ужин в буфете летней кухни тетя Лора, а затем отправилась в молочню и сняла сливки с шести огромных великолепных чанов молока. Разумеется, никто не позволял ей делать этого, но она всегда мечтала сама снять сливки с молока, а случай представился слишком удобный, чтобы его можно было упустить. Сливки она сняла прекрасно, и никто ни о чем не узнал: каждая из теток предполагала, что это сделала другая, а потому ни одна из них не отругала Эмили. Из этого эпизода трудно извлечь какую-либо мораль; в назидательном повествовании Эмили предстояло бы разоблачение и наказание или мучительные угрызения совести и признание, но я с сожалением — или, точнее, мне следовало бы испытывать сожаление по этому поводу — должна констатировать, что совесть никогда не тревожила Эмили в истории со сливками. Однако в тот вечер ей было суждено страдать по совершенно другой причине, и эти страдания перевесили все ее мелкие грешки.

К тому времени, когда сливки были сняты, перелиты в большой глиняный кувшин и тщательно перемешаны — Эмили и об этом не забыла, — солнце уже село, но никто из взрослых все еще не приехал. Мысль о том, чтобы вернуться в одиночестве в большой, сумрачный и гулкий дом, не привлекла Эмили, а потому она направилась в мастерскую Надменного Джона, которая оказалась пустой, хотя рубанок стоял посредине доски, свидетельствуя о том, что Надменный Джон работал здесь совсем недавно и, вероятно, еще вернется. Эмили присела на половинку лежавшего на полу громадного бревна и огляделась вокруг в поисках яблока, которое можно было бы съесть. Вдоль стены располагался целый ряд «красных» и «паршивых», но ни одного «зеленого сладкого» среди них не было, а Эмили чувствовала, что в эту минуту ей необходимо именно «зеленое сладкое» и никакое другое.

Затем она заметила одно зеленое яблоко — поистине огромное, самое большое «зеленое сладкое», какое Эмили только доводилось видеть. Оно, совсем одно, лежало на ступеньке ведущей на чердак лесенки. Эмили поднялась по лесенке, завладела им и сразу начала есть. Она с наслаждением догрызала серединку, когда вошел Надменный Джон. Он кивнул ей, обведя мастерскую внешне невнимательным взглядом.

— Ходил поужинать, — сказал он. — Жены дома нет, так что пришлось готовить самому.

Он взялся за рубанок и продолжил в молчании строгать доску. Эмили сидела на лесенке, пересчитывая семечки «зеленого сладкого» — говорят, будто по яблочным семечкам можно предсказать судьбу, — слушала, как Женщина-ветер насвистывает волшебную мелодию через дырку от сучка в чердачной стене, и сочиняла «Описание плотницкой мастерской Надменного Джона при свете фонаря», чтобы потом записать его на почтовом извещении. Она была погружена в мысленную охоту за точной фразой, которая позволила бы описать нелепо удлиненную тень носа Надменного Джона на противоположной стене, когда Надменный Джон круто обернулся — так неожиданно, что тень носа ударила в потолок, словно громадное копье — и спросил испуганным голосом:

— Куда делось большое «зеленое сладкое», которое лежало там на лесенке?

— Э-э… я… я его съела, — заикаясь, выговорила Эмили.

Надменный Джон уронил рубанок, воздел руки к потолку и с искаженным лицом уставился на Эмили.

— Помилуйте нас, святые угодники! Детка, ты не ела, не ела того яблока… только не говори мне, что ты съела то яблоко!

— Да, я его съела, — смущенно подтвердила Эмили. — Я не думала, что это кому-нибудь повредит… я…

— Повредит! Вы ее только послушайте! Да это яблоко было отравленной приманкой для крыс! Они меня здесь чуть не до смерти замучили, так что я решил положить конец их забавам. И ты его съела… а в нем яда столько, что хватит, чтобы в два счета уморить десяток таких, как ты!

Надменный Джон увидел, как белое лицо и клетчатый передник пронеслись через мастерскую и исчезли в темноте за дверью. Первым отчаянным желанием Эмили было тут же вернуться домой — прежде чем она упадет замертво. Она промчалась по полю, через рощу и сад и влетела в дом. В нем по-прежнему было тихо и темно: никто еще не вернулся. Эмили вскрикнула в отчаянии. Когда они придут, она уже будет лежать окоченевшая, холодная и, вероятно, с почерневшим лицом. Все в этом дорогом мире кончится для нее навсегда… и только потому, что она съела яблоко, которое, как ей казалось, она имела полное право съесть. Это несправедливо… она не хочет умирать!

Но смерть была неизбежна. Эмили, лишь горячо надеялась, что кто-нибудь придет прежде, чем она умрет. Было бы ужасно умереть в полном одиночестве в этом громадном, пустом, гулком доме. Бежать куда-то еще за помощью она не решилась. Уже совсем стемнело, да и она, вероятно, упала бы замертво прямо на дороге. Умереть там… одной… в темноте… о это было бы так ужасно! Ей не приходило в голову, что ее можно как-то спасти; она считала, что, если яд проглочен, это означает неизбежный конец.

В панике, дрожащими руками она зажгла свечу. С горящей свечой было не так страшно… при свете человек может взглянуть правде в лицо. А Эмили, бледная, испуганная, одинокая, уже решила, что смерть следует встретить мужественно. Она не должна посрамить честь Старров и Марри. Стиснув холодные руки, она постаралась унять дрожь. Сколько еще ей еще остается жить? Надменный Джон сказал, что яблоко убьет ее «в два счета». Что это означало? Два счета — это долго? Будет ли она страдать, умирая? У нее было смутное представление, что яд доставляет ужасные мучения. Ох… а ведь совсем недавно она была так счастлива! Она думала, что проживет много лет и будет писать великие поэмы, и станет такой же знаменитой, как миссис Хеманз. А накануне вечером она поссорилась с Илзи и еще не помирилась… и никогда теперь не помирится. Илзи будет ужасно тяжело. Надо написать ей записку и простить ее. Хватит ли времени? Ох, какие холодные руки! Должно быть, это означает, что она уже умирает. Она где-то слышала или читала, что руки холодеют, когда человек умирает. А чернеет ли у нее лицо? Она схватила свечу и поспешила наверх в комнату для гостей. Там было зеркало — единственное в доме, которое висело достаточно низко, чтобы, взявшись за нижний конец его рамы и наклонив его, она могла увидеть свое отражение. В обычных условиях Эмили до смерти испугалась бы самой мысли войти в эту комнату при тусклом дрожащем свете свечи. Но один громадный ужас поглотил все маленькие страхи. Она взглянула на отражение своего лица в обрамлении гладких черных волнистых волос, в бьющем вверх свете свечи, на темном фоне сумрачной комнаты. О, она уже бледна, как мертвец! Да, перед ней лицо умирающей… в этом не могло быть никаких сомнений.

Что-то поднялось в душе Эмили и овладело ею — какое-то наследие славного старого рода. Она перестала дрожать. Она смирилась с судьбой — не без горечи, но спокойно.

— Я не хочу умирать, но если я должна умереть, то умру так, как пристало Марри, — сказала она. Она читала что-то подобное в какой-то книжке, и фраза пришлась в этот момент очень кстати. А теперь надо поторопиться. Письмо Илзи должно быть написано. Первым делом Эмили направилась в комнату тети Элизабет, чтобы убедиться, что отведенный ей верхний справа ящик комода в полном порядке, а затем бросилась на чердак в свой укромный уголок. Громадный чердак был полон коварных, враждебных теней, которые толпились вокруг маленького островка света ее свечи, но теперь они не пугали Эмили.

«Подумать только, что я так страдала сегодня из-за того, что у меня ужасно толстая нижняя юбочка», — мелькнуло у нее в голове, когда она схватила одно из своих драгоценных почтовых извещений — последнее, на котором она будет писать. Писать отцу не было никакой необходимости — она скоро его увидит, — но Илзи должна получить письмо… дорогая, любящая, вспыльчивая Илзи, которая накануне кричала ей вслед оскорбительные эпитеты и которая будет мучиться угрызениями совести из-за этого всю оставшуюся жизнь.

«Дорогая моя Илзи, — писала Эмили; ее рука немного дрожала, но губы были плотно сжаты. — Я умираю. Я отравилась яблоком, которое Надменный Джон приготовил для крыс. Я больше никогда тебя не увижу, но пишу тебе, чтобы сказать, что люблю тебя и чтобы ты не страдала оттого, что назвала меня вчера скунсом и кровожадной норкой. Я прощаю тебя, так что не волнуйся. И прости меня за мои слова о том, что ты не заслуживаешь даже презрения. Я говорила совсем не то, что думала на самом деле. Я оставляю тебе всю мою долю битого фарфора в нашем домике для игр, и, пожалуйста, передай мой прощальный привет Тедди. Он никогда уже не научит меня насаживать червя на рыболовный крючок. Я обещала ему, что научусь, потому что не хотела, чтобы он считал меня трусихой, но рада, что не научилась, так как теперь знаю, как чувствуют себя при этом черви. Меня пока не тошнит, но я ничего не знаю о признаках отравления, а Надменный Джон сказал, что в яблоке было достаточно яда, чтобы убить десяток таких, как я, так что долго я, очевидно, не проживу. Если тетя Элизабет согласится, можешь взять мои стеклянные бусы. Это единственная ценная вещь, какая у меня есть. Не позволяй никому ни в чем винить Надменного Джона, потому что он не хотел отравить меня. Я наказана за свою собственную жадность. Возможно, люди подумают, что он сделал это нарочно, потому что я протестантка, а он католик, но я уверена, что это не так, и, пожалуйста, передай ему, чтобы он не страдал от угрызений совести. Кажется, я уже чувствую боль в животе, так что думаю, конец приближается. Прощай и помни ту, что умерла такой молодой.

Твоя нежно любящая

Эмили».

Когда Эмили сложила свое почтовое извещение, снизу до нее донесся стук колес. Мгновение спустя Элизабет и Лору Марри встретило в кухне маленькое существо с трагическим видом, сжимающее в одной руке гаснущую свечку, в другой — красное почтовое извещение.

— Что случилось, Эмили? — воскликнула тетя Лора.

— Я умираю, — сказала Эмили торжественно. — Я съела отравленное яблоко, которое Надменный Джон выложил в своей мастерской для крыс. Мне остается жить лишь несколько минут.

Лора Марри упала на черную скамью, прижав руку к сердцу. Элизабет побледнела, как сама Эмили.

— Эмили, это какие-то твои новые игры? — спросила она сурово.

— Нет! — не без гнева воскликнула Эмили. — Это правда. Вы думаете, умирающий станет кого-то разыгрывать? И, пожалуйста, тетя Элизабет, передайте это письмо Илзи… и простите меня за то, что я плохо себя вела… хотя я далеко не всегда вела себя плохо, когда вам так казалось… и не позволяйте никому смотреть на меня после смерти, если я почернею… особенно Роде Стюарт.

К этому моменту тетя Элизабет пришла в себя.

— Сколько времени прошло с тех пор, как ты съела это яблоко, Эмили?

— Около часа.

— Если бы ты съела отравленное яблоко час назад, сейчас ты была бы уже мертва или тебя тошнило бы.

— О! — воскликнула Эмили, мгновенно преображаясь. Безумная, сладкая надежда поднялась в ее сердце… неужели у нее все-таки остается шанс на спасение? Затем с безысходностью в голосе она добавила: — Но я чувствовала боль в животе, когда спускалась вниз.

— Лора, — сказала тетя Элизабет, — отведи девочку в летнюю кухню и сейчас же дай ей хорошую порцию горчицы с водой. Вреда не будет, а пользу, возможно, принесет… если есть доля правды в этой ее истории. Я иду за доктором — может быть, он уже вернулся, — но по пути загляну к Надменному Джону.

Тетя Элизабет вышла… вышла очень быстро… если бы это был кто-нибудь другой, можно было бы сказать, выбежала. Что же до Эмили… тетя Лора тут же дала ей рекомендованное рвотное, и две минуты спустя Эмили уже ничуть не сомневалась, что умирает и чем скорее умрет, тем лучше. Когда тетя Элизабет вернулась, Эмили лежала на кухонном диване, такая же белая, как подушка у нее под головой, и такая же безжизненная, как увядшая лилия.

— Неужели доктора не было дома? — в отчаянии воскликнула тетя Лора.

— Не знаю… нет необходимости звать доктора. Я с самого начала так думала. Это была всего лишь одна из шуток Надменного Джона. Он решил напугать Эмили… просто для забавы… это его представление о забаве. Отправляйтесь в постель, мисс Эмили! Ты заслуживаешь всего, что вынесла. Это тебе наказание за то, что ты вообще ходила к Надменному Джону, и мне тебя ничуть не жаль. Такого испуга я не переживала уже много лет.

— У меня вправду болел живот, — захныкала Эмили, в которой отчаяние в сочетании с горчичной водой временно угасило присутствие духа.

— Всякий, кто ест яблоки с рассвета до заката, должен ожидать, что у него заболит живот. Больше никаких болей у тебя сегодня не будет, ручаюсь. Горчица тебе поможет. Возьми свою свечку и отправляйся в постель.

— Хорошо, — сказала Эмили, неуверенно поднимаясь на ноги. — Но я ненавижу этого сволочного Надменного Джона.

— Эмили! — воскликнули обе ее тетки в один голос.

— Он заслуживает ненависти, — сказала Эмили мстительно.

— Ох, Эмили… какое ужасное слово ты сказала! — Тетя Лора, казалось, была чем-то огорчена.

— А чем вам не нравится слово «сволочной»? — спросила заинтригованная Эмили. — Кузен Джимми часто его употребляет, когда что-нибудь выведет его из себя. Он употребил это слово сегодня… сказал, что эта сволочная телка опять проломила ограду пастбища.

— Эмили, — сказала тетя Элизабет, с видом человека, решившего выпутаться из неприятностей наиболее простым способом, — кузен Джимми — мужчина… а мужчины иногда, в пылу раздражения, употребляют выражения, которые неприличны для маленьких девочек.

— Но в чем дело со словом «сволочной»? — упорствовала Эмили. — Это не богохульство, нет? А если нет, тогда почему я не могу его употреблять?

— Оно не… не для воспитанных леди, — сказала тетя Лора.

— Ну, тогда я больше не буду его употреблять, — сказала Эмили, смирившись, — но Надменный Джон — сволочной.

Тетя Лора никак не могла отсмеяться, после того как Эмили ушла наверх, и тетя Элизабет сказала ей, что женщина в ее возрасте должна быть более благоразумной.

— Но, Элизабет, ты же знаешь, что это было смешно, — запротестовала Лора.

Так как Эмили уже не было поблизости, Элизабет позволила себе довольно мрачную улыбку.

— Я изложила Надменному Джону несколько простых истин. Думаю, ему нескоро снова захочется уверять детей, будто они отравились. Когда я ушла, он буквально скакал от ярости.

Измученная, Эмили уснула, как только легла в постель, но час спустя неожиданно проснулась. Тетя Элизабет еще не пришла в спальню, так что жалюзи были подняты, и Эмили видела дружески подмигивающую ей прелестную звезду. Вдали призывно стонало море. Ах, до чего хорошо было просто быть одной и живой! Жизнь снова казалась прекрасной… «разжигала аппетит», как выражался кузен Джимми. У нее будет возможность заполнять стихами всё новые почтовые извещения — мысленным взором Эмили уже видела длинную поэму, озаглавленную «Мысли обреченного на скоропостижную кончину», — играть с Илзи и Тедди… рыскать в амбарах с Задирой Сэл… смотреть, как тетя Лора снимает сливки в молочне… помогать кузену Джимми в саду… читать книжки в Приюте Эмили… бегать по Сегодняшней Дороге… но не ходить в мастерскую Надменного Джона! Она решила, что никогда больше не будет иметь дела с Надменным Джоном после его дьявольски жестокой шутки. Так напугать ее! Да еще после того как они долго были такими добрыми друзьями! Эмили была так возмущена, что не могла уснуть, пока не сочинила рассказ о своей смерти от крысиного яда и о том, как Надменного Джона судили за ее убийство и приговорили к смертной казни, и о том, как он был вздернут на виселицу, такую же высокомерную, как он сам — Эмили лично присутствовала на площади, где разыгрывалась эта ужасная сцена, несмотря на то, что давно скончалась в результате его преступления. Когда она наконец срезала его с веревки и похоронила с позором — при этом по ее лицу ручьями бежали слезы от сочувствия к жене Надменного Джона, — она его простила. Вполне вероятно, он все же не был сволочным.

На следующий день, поднявшись на чердак, она записала все это на почтовом извещении.

Глава 14 Вскормленные фантазией

В октябре кузен Джимми начал варить картофель свиньям — неромантичное название для весьма романтичного занятия… таким оно, во всяком случае, представлялось Эмили, чья любовь ко всему красивому и живописному была удовлетворена как никогда в те долгие, холодные, звездные вечера подходящего к концу года.

В углу старого сада росло несколько елей, под которыми над сложенными кружком, большими камнями висел громадный железный котел — такой большой, что в нем легко можно было бы приготовить целого быка. Эмили думала, что он, должно быть, остался на земле со времен волшебных сказок, когда в нем варил себе овсянку какой-нибудь великан, но кузен Джимми сказал ей, что котлу всего сто лет и что его выписал из Англии старый Хью Марри.

— С тех пор мы всегда варим в нем картофель для свиней, — сказал он. — В Блэр-Уотер считают, что это несовременно; у них всех теперь паровые котельные со встроенными кипятильниками, но, пока в Молодом Месяце всем заправляет Элизабет, мы будем использовать наш котел.

Эмили была уверена, что никакой встроенный кипятильник не может обладать очарованием громадного старинного котла. Вернувшись из школы, она помогала кузену Джимми наполнять его до краев картофелем, а после ужина кузен Джимми разводил под ним огонь и весь вечер бродил поблизости. Иногда он — эта часть представления всегда приводила Эмили в восторг — поправлял дрова в огне длинной кочергой, посылая к темному небу великолепные снопы розовых искр, иногда помешивал картофель длинным шестом — и выглядел при этом, со своей странной раздвоенной седой бородкой, в подпоясанной широкой блузе, совсем как какой-нибудь старый гном или тролль из скандинавской сказки, помешивающий содержимое волшебного котелка, — а иногда сидел рядом с Эмили на сером гранитном валуне возле котла и читал ей свои стихи. Эти минуты нравились Эмили больше всего, так как поэзия кузена Джимми была на редкость хороша — по меньшей мере, местами, — и кузен Джимми имел «подходящую, хоть и немногочисленную аудиторию» в лице этой худенькой маленькой особы с бледным оживленным личиком и восторженными глазами.

Они были странной парой, но чувствовали себя вдвоем совершенно счастливыми. Жители Блэр-Уотер считали кузена Джимми неудачником и «дурачком». Но он жил в идеальном мире, который был неведом ни одному из них. Каждый год он читал свои стихи на этом самом месте, пока варил картофель свиньям, и для него тихий уголок под елями был населен призраками двух десятков чудесных золотых октябрей. Кузен Джимми выглядел довольно странно и нелепо — сутулый, морщинистый, не слишком опрятный — и сопровождал свою декламацию неловкими жестами. Но то был его час: не «дурачок Джимми Марри», но принц в своем собственном королевстве стоял под елями. На время он становился сильным, молодым, величественным и красивым — признанным мастером песни для внимающего ему восхищенного мира. Ни один из его процветающих, благоразумных соседей никогда не переживал такого часа. И кузен Джимми не поменялся бы местами ни с одним из них. Эмили, слушая его, смутно сознавала, что, если бы не злополучное падение в колодец Молодого Месяца, этот странный маленький человек мог бы блистать талантами при дворах королей.

Но Элизабет толкнула его в колодец Молодого Месяца, и в результате он варил картофель для свиней и читал свои стихи маленькой Эмили — Эмили, которая сама писала стихи и так любила эти вечера, что, отправляясь в постель, никак не могла уснуть, пока не сочинит краткое их описание. «Вспышка», вызванная каким-нибудь новым впечатлением, приходила почти каждый вечер. Женщина-ветер проносилась мимо или напевала в качающихся над головой ветвях — Эмили никогда еще не была так близка к тому, чтобы наконец увидеть ее; в холодном воздухе стоял смолистый запах горящих еловых шишек, которые кузен Джимми насыпал лопатой под котел; пушистый котенок Эмили — Майк Второй — резвился рядом, как маленький очаровательный демон ночи; огонь пылал во мраке, маня красотой своего красного свечения; со всех сторон доносились приятные, похожие на чей-то шепот, негромкие звуки; глубокий сумрак лежал вокруг, полный тайн, которые никогда не открывает дневной свет… а над всем этим раскинулось усыпанное звездами лиловое небо.

Иногда к ним присоединялись Илзи и Тедди. Эмили всегда знала, что Тедди пришел, так как, приближаясь к старому саду, он высвистывал свой «сигнал» — тот, который использовал именно для нее — забавную, прелестную коротенькую мелодию, как три звонкие птичьи нотки: первая средней высоты, вторая повыше, а третья угасала чарующе долго, становясь все ниже и благозвучнее, точь-в-точь как эхо в стихотворении «Песнь рожка», которое делалось все отчетливее, замирая в отдалении. Этот сигнал всегда странно действовал на Эмили: ей казалось, что он, как по волшебству, вытягивает сердце из ее груди… и она не может не следовать за ним. Она думала, что Тедди, вероятно, смог бы этими тремя магическими нотами вызвать ее к себе даже с другого конца света. Услышав их, она всякий раз торопливо бежала через сад к калитке, чтобы сказать Тедди, хочет ли кузен Джимми его видеть или нет, так как лишь в некоторые, особые вечера кузен Джимми соглашался на присутствие кого-либо еще, кроме нее. Он никогда не читал свои стихи в присутствии Илзи или Тедди, но всегда рассказывал им волшебные сказки или реальные истории о давно умерших Марри, похороненных на кладбище возле озера, и эти истории были иногда не менее чудесными, чем сказки. Иногда Илзи декламировала, что получалось у нее в этом уголке сада лучше, чем в любом другом месте; иногда Тедди, лежа врастяжку на земле рядом с большим котлом, рисовал при свете огня кузена Джимми, помешивающего картофель, или Илзи и Эмили, танцующих рука об руку вокруг него, словно две маленькие колдуньи, или маленькую озорную усатую мордочку Майка, высунувшегося из-за старого камня, или множество странных, смутно различимых лиц, вглядывающихся в огонь из темноты за пределами заколдованного круга света. Они проводили там совершенно чудесные вечера, эти четверо детей.

— Ах, Илзи, разве тебе не нравится ночной мир? — как-то раз горячо воскликнула Эмили.

Илзи со счастливым видом огляделась вокруг… бедная, заброшенная маленькая Илзи, которая нашла в дружбе с Эмили то, чего ей не хватало всю ее короткую жизнь, и которую, даже теперь, лишь чувства, пробужденные этой дружбой, вели к ее истинному призванию.

— Нравится, — сказала она. — И… когда я здесь — вот так… я всегда верю, что Бог есть.

Наконец картофель был готов. Кузен Джимми всегда давал каждому из них по картофелине, прежде чем растолочь содержимое котла вместе с отрубями. Каждый разламывал свою картофелину на кусочки на тарелке из березовой коры, посыпал солью, которую Эмили хранила в маленькой коробке под корнями самой большой ели, и с аппетитом съедал. Никакие боги не вкушали на своих пирах ничего столь восхитительного, как этот картофель. Затем через морозную темноту до них доносился ласковый, серебристый голос тети Лоры. Илзи и Тедди бежали домой, а Эмили ловила Майка Второго и запирала его для безопасности на ночь в собачьей конуре — в Молодом Месяце уже много лет не было собаки, но конуру по-прежнему заботливо сохраняли и белили каждую весну. Сердце Эмили было бы разбито навеки, если бы что-нибудь случилось с Майком Вторым.

Его подарил ей Старый Келли, жестянщик. Старый Келли вот уже тридцать лет каждые две недели с мая по ноябрь проезжал через Блэр-Уотер, восседая на переднем сиденье своего ярко-красного фургончика, запряженного пыльным рыжим пони. Этот пони обладал той странной иноходью и внешностью, что присущи всем пони мелких сельских торговцев — безмятежной неспешностью и худобой клячи, которая столкнулась в жизни с немалыми трудностями и преодолела их исключительно терпением и выносливостью. Ярко-красный фургончик катил по дороге под металлический грохот и звяканье, и две высоченные горки жестяных кастрюль на его плоской, обвязанной веревками крыше отражали солнце с таким слепящим блеском, что Старый Келли казался сияющим светилом своей собственной маленькой планетарной системы. Воинственно торчавшие по углам фургончика новые метлы придавали вагону сходство с триумфальной колесницей. Эмили втайне мечтала когда-нибудь прокатиться в фургончике Старого Келли. Ей казалось, что это было бы необыкновенно приятно.

Они со Старым Келли были большими друзьями. Ей нравилось его красное, чисто выбритое лицо, ласковые, лучистые голубые глаза, жесткие, как щетка, светло-рыжие волосы, торчащие из-под цилиндра, и забавно сложенный в трубочку рот, формой которого Келли был обязан отчасти природе, а отчасти привычке постоянно насвистывать. У него всегда имелся для нее маленький кулечек «лимонного драже» или разноцветный леденец, который он украдкой всовывал ей в карман, когда тетя Элизабет не смотрела в их сторону. И он никогда не забывал сообщить ей, что, по его предположениям, она скоро будет думать о замужестве: Старый Келли полагал, что самый надежный способ добиться расположения особы женского пола, какого бы возраста она ни была, — это дразнить ее насчет замужества.

Однажды вместо леденца он вынул из заднего ящика своего фургончика пушистого серого котенка и сказал, что это для нее. Эмили приняла подарок с восторгом, но, когда Старый Келли, под грохот и звон кастрюль, отъехал от ворот, тетя Элизабет сказала ей, что в Молодом Месяце вполне достаточно кошек и больше не требуется.

— О, пожалуйста, тетя Элизабет, позвольте мне оставить его, — умоляла Эмили. — Вам от него не будет никакого беспокойства. У меня есть опыт воспитания кошек. И мне так одиноко без котеночка. Задира Сэл до того одичала, бегая с амбарными кошками, что я не могу быть так близка с ней, как раньше… и ее никогда не было приятно обнимать. Пожалуйста, тетя Элизабет.

Но тетя Элизабет не желала слышать никаких «пожалуйста». Она была в очень плохом настроении в тот день… почему-то… никто точно не знал почему. В таком расположении духа ее невозможно было урезонить. Она не пожелала слушать никого — Лоре и кузену Джимми пришлось прикусить языки; а затем кузен Джимми получил распоряжение отнести серого котенка к озеру и утопить. Эмили разразилась слезами, услышав такой жестокий приказ, и это рассердило тетю Элизабет еще больше. Она была так разгневана, что кузен Джимми не осмелился осуществить свое первоначальное намерение спрятать котенка в амбаре.

— Отнеси животное к озеру, брось в воду, вернись и скажи, что ты это сделал, — сердито сказала ему Элизабет. — Я не допущу, чтобы моих распоряжений не выполняли… Молодой Месяц не будет приютом для кошек, которых некуда девать Старому Джоку Келли.

Кузен Джимми сделал, что ему было приказано, а Эмили не могла ничего есть за обедом. После обеда она уныло поплелась через старый сад и пастбище к озеру. По какой именно причине ее тянуло туда, она не могла сказать, но чувствовала, что не пойти к озеру не может. Добравшись до маленькой тихой заводи неподалеку от того места, где ручей Надменного Джона впадал в Блэр-Уотер, она услышала жалостный визг: в тихой заводи на крошечном островке сухой болотной травы сидел несчастный маленький зверек, облепленный мокрым мехом и дрожащий на холодном осеннем ветру. Старый мешок из-под овса, в который посадил его кузен Джимми, уплывал по течению к озеру.

Эмили не остановилась, чтобы подумать или поискать доску, или рассчитать последствия… Она шагнула в ручей, по колено в воде добрела до травянистой кочки и схватила котенка в объятия. Негодование так разгорячило ее, что она не ощущала ни ледяной воды, ни резкого ветра, пока бежала назад в Молодой Месяц. Вид страдающего или подвергающегося мучениям животного всегда поднимал в ее душе такую волну сочувствия, что она тут же выходила из себя. Ворвавшись в кухню, где тетя Элизабет жарила пончики, она закричала:

— Тетя Элизабет, котенок все-таки не утонул… и я оставлю его себе!

— Не оставишь, — сказала тетя Элизабет.

Эмили взглянула тетке в лицо. У нее снова возникло то странное ощущение, которое она впервые испытала, когда тетя Элизабет принесла ножницы, чтобы остричь ей волосы.

— Тетя Элизабет, этот бедный маленький котенок замерз, и голодает, и так несчастен. Он страдал несколько часов. Он не будет утоплен снова.

Выражение Арчибальда Марри было на ее лице, тон Арчибальда Марри в ее голосе. Это случалось только тогда, когда какое-нибудь особенно острое чувство пронзало ее до самых глубин ее существа. В эту минуту она испытывала муки жалости и гнева.

Когда Элизабет Марри видела своего отца, глядящего на нее с маленького бледного лица Эмили, она подчинялась без борьбы, хоть потом и злилась на саму себя за подобную слабость. Это было ее единственное уязвимое место. Происходящее выглядело бы не столь странным, если бы Эмили обладала внешним сходством с Марри. Но видеть «взгляд Марри» неожиданно накладывающийся, точно маска, на чужие черты… это было таким потрясением для нервов Элизабет, что она ничего не могла ему противопоставить. Заставить ее подчиниться быстрее не мог бы даже призрак, вставший из могилы.

Она молча повернулась спиной к Эмили, но та знала, что одержала свою вторую победу. Серый котенок остался в Молодом Месяце и толстел, и становился все милее, а тетя Элизабет никогда не подавала вида, что замечает его присутствие, и только выгоняла его из дома, когда Эмили не было поблизости. Но прошло немало недель, прежде чем Эмили поняла, что окончательно прощена, и все это время она чувствовала себя довольно неуютно. Тетя Элизабет могла оказаться довольно великодушным победителем, но была очень неприятной, когда терпела поражение. Пожалуй, было даже к лучшему, что Эмили не могла прибегнуть к «взгляду Марри» по собственной воле.

Глава 15 Разнообразные трагедии

Подчиняясь приказу тети Элизабет, Эмили исключила слово «бугай» из своего лексикона. Но делать вид, будто быков вообще не существует, вовсе не означало покончить с ними раз и навсегда… особенно с принадлежавшим мистеру Джеймсу Ли английским быком, который обитал на большом, открытом морским ветрам пастбище к западу от озера Блэр-Уотер и имел ужасную репутацию. Самим своим видом он, бесспорно, внушал благоговейный страх, и Эмили иногда снились страшные сны, будто он гонится за ней, а она не может двинуться с места. И в один из холодных ноябрьских дней эти сны стали явью.

На дальнем конце упомянутого пастбища находился некий колодец, вызывавший у Эмили большое любопытство, поскольку кузен Джимми рассказал ей о нем ужасную историю. Колодец был выкопан шестьдесят лет назад двумя братьями, жившими в маленьком домике у самого берега, и оказался очень глубоким, что представлялось весьма странным на этой низколежащей полосе земли возле озера и моря: братья углубились на девяносто футов, прежде чем нашли воду. Затем стены колодца были выложены камнем… но дальше работа не пошла. Томас и Сайлас Ли поссорились из-за какого-то пустякового разногласия относительно того, какой колодезный домик поставить над ним; в пылу гнева Сайлас ударил Томаса своим каменным молотом по голове и убил его.

Колодезный домик так и не был построен. Сайласа Ли отправили в тюрьму за убийство; там он и умер. Ферма перешла к третьему брату — отцу мистера Джеймса Ли. Он перенес дом на другой конец своего участка, а колодец забил досками. Кузен Джимми добавил, что, как предполагают, призрак Тома Ли часто появляется на месте его трагической смерти, но сам кузен Джимми не мог поручиться, что это так, хотя и написал стихотворение об этой истории — очень страшное стихотворение. У Эмили кровь стыла в жилах от ужаса и восторга, когда кузен Джимми декламировал его ей туманным вечером возле большого картофельного котла. С тех самых пор у нее возникло желание поближе взглянуть на старый колодец.

Удобный случай осуществить это желание представился как-то раз в субботу, когда она бродила одна по старому кладбищу. За его оградой лежало пастбище мистера Ли, и, судя по всему, никаких признаков присутствия быка на нем или вблизи него не было. Эмили решила посетить старый колодец и напрямик помчалась к нему — навстречу порывам северного ветра, налетающего на пастбище с залива. Женщина-ветер была в тот день настоящей великаншей и гнала вдоль берега могучие вихри, но, когда Эмили подбежала к колодцу, оказалось, что большие песчаные дюны, недалеко от которых он находился, создают вокруг него маленькую гавань покоя.

Эмили хладнокровно подняла одну из досок, прикрывавших отверстие, встала коленями на другую и взглянула вниз. К счастью, доски были крепкими и сравнительно новыми — иначе юная девица из Молодого Месяца могла бы обследовать колодец более тщательно, чем собиралась. А так ей удалось увидеть очень мало: громадные папоротники росли изо всех щелей между камнями на боковых поверхностях, закрывая мрачные глубины колодца. Эмили, весьма разочарованная, положила доску на место и отправилась домой. Однако она не сделала и десяти шагов, как вдруг остановилась. Бык мистера Джеймса Ли направлялся прямо к ней и был уже меньше чем в двадцати ярдах[26] от нее.

Береговая изгородь, отделявшая пастбище от моря, была совсем недалеко, за спиной Эмили, и до нее, возможно, удалось бы добраться вовремя, если бы Эмили развернулась и побежала. Но она была не в состоянии бежать… как она написала в тот вечер в письме к отцу, ее «пароллизовал» ужас, так что она не могла двинуться с места, совсем как в своих снах при точно таких же обстоятельствах. Вполне вероятно, что в следующую минуту произошло бы нечто ужасное, если бы не мальчик, сидевший на береговой изгороди. Он сидел там, незамеченный, все то время, пока Эмили заглядывала в колодец, но теперь спрыгнул на землю.

Эмили увидела или скорее почувствовала, как чье-то сильное, крепкое тело промелькнуло рядом с ней. Его обладатель подбежал на расстояние десяти футов[27] к быку, швырнул камень прямо в волосатую морду чудовища, а затем, круто повернув в сторону, помчался к боковой ограде пастбища. Бык, которому было нанесено такое ужасное оскорбление, угрожающе взревел, развернулся и с тяжелым топотом понесся за незваным гостем.

— Беги же! — крикнул мальчик Эмили через плечо.

Эмили не побежала. Как ни была она испугана, какое-то внутреннее чувство не позволило ей броситься наутек, пока она не убедилась, что ее храбрый спаситель благополучно спасся бегством. Он достиг изгороди в самый последний миг. Тогда и только тогда Эмили тоже бросилась бежать и вскарабкалась на береговую изгородь в тот момент, когда бык рысью пустился назад через пастбище с явным намерением хоть кого-нибудь поднять на рога. Все еще дрожа, она прошла вдоль изгороди по песчаным дюнам, поросшим колючей травой, и встретила мальчика на углу пастбища. Несколько мгновений они стояли и смотрели друг на друга.

Мальчик был незнаком Эмили. У него оказалось веселое, дерзкое, четко очерченное лицо с внимательными серыми глазами и копна рыжеватых кудрей. Надето на нем было так мало, как только позволяли приличия, а голову украшало то, что можно назвать лишь претензией на шляпу. Эмили он понравился; в нем не было ничего от утонченного очарования Тедди, однако он представлялся по-своему весьма привлекательным… к тому же он только что спас ее от ужасной смерти.

— Спасибо, — сказала Эмили робко, глядя вверх на него большими серыми глазами, которые казались синими под ее длинными ресницами. Это был весьма обаятельный взгляд, который ничуть не терял своей обаятельности оттого, что был совершенно простодушным. Никто еще не говорил Эмили, как восхитителен этот ее робкий, неожиданный взгляд из-под ресниц.

— Ну и свирепая же он громадина, а? — свободно заговорил мальчик. Он сунул руки в свои драные карманы и смотрел на Эмили так пристально, что она смущенно потупила глаза… усугубив их роковое воздействие на собеседника своими застенчиво опущенными белыми веками с шелковой бахромой ресниц.

— Ужасно страшный, — сказала она с содроганием. — Я так испугалась.

— Да ну? Я думал, у тебя такая выдержка, что стоишь перед ним и глазом не моргнешь. А как это — испугаться?

— Разве ты никогда не пугался? — спросила Эмили.

— Нет… не знаю, что такое страх, — ответил мальчик небрежно и немного хвастливо. — Как тебя зовут?

— Эмили Берд Старр.

— Живешь поблизости?

— Я живу в Молодом Месяце.

— Где дурачок Джимми Марри живет?

— Никакой он не дурачок! — воскликнула Эмили с негодованием.

— Вот как? Ну да ладно. Я с ним вообще-то незнаком. Но познакомлюсь. Собираюсь наняться к нему батраком на зиму.

— Я не знала, — сказала Эмили, немного удивившись. — В самом деле?

— Ага. Я, правда, сам не знал точно до этой самой минуты, наймусь к нему или нет. Он спрашивал тетю Том насчет меня на прошлой неделе, но я тогда не собирался наниматься. Теперь думаю, что наймусь. Хочешь знать, как меня зовут?

— Конечно!

— Перри Миллер. Я живу с этой старой скотиной, моей теткой Том. Наш поселок называется Стоувпайптаун. Мой отец был морским капитаном, и я прежде ходил с ним в плавания, когда он был жив… поплавал по всему свету. В школу ходишь?

— Да.

— Я — нет… никогда не ходил. Теткин дом слишком далеко от школы. Во всяком случае, я думал, что мне не понравится ходить в школу. Теперь, впрочем, думаю, что буду ходить.

— А ты умеешь читать? — с любопытством спросила Эмили.

— Да… немного… и считать. Отец кое-чему научил меня, пока был жив. А потом я не особенно беспокоился насчет учения… мне больше нравилось торчать в гавани. Там здорово интересно. Но, если решу ходить в школу, все выучу вмиг. Ты, должно быть, ужасно умная.

— Нет… не очень. Папа говорил, что я гений, но тетя Элизабет говорит, что я просто странная.

— Что такое гений?

— Точно не знаю. Иногда это человек, который пишет стихи. Я пишу стихи.

Перри в изумлении уставился на нее.

— Фу ты! Здорово! Тогда я тоже буду писать стихи.

— Не думаю, что ты сможешь писать стихи, — сказала Эмили… немного презрительно, как приходится признать. — Даже Тедди не может… а он очень умный.

— Кто такой Тедди?

— Один из моих друзей. — В голосе Эмили был только намек на чопорность.

— Тогда, — сказал Перри, складывая руки на груди и грозно сдвигая брови, — я этому твоему другу в ухо дам!

— Не дашь! — воскликнула Эмили. Она была глубоко возмущена и на миг даже забыла, что Перри спас ее от быка. Гордо вскинув голову, она направилась к дому. Перри зашагал следом за ней.

— Схожу, пожалуй, и поговорю с Джимми Марри, прежде чем идти домой, — сказал он. — Ну-ну, не злись. Если не хочешь, чтобы я дал кому-нибудь в ухо, не буду. Только я должен тебе тоже понравиться.

— Ну, конечно, ты мне понравишься, — сказала Эмили, словно в этом не могло быть сомнения. Она улыбнулась Перри своей характерной, медленно расцветающей улыбкой, чем поработила его окончательно и бесповоротно.

Два дня спустя Перри Миллер стал поденным работником в Молодом Месяце, а две недели спустя у Эмили было такое чувство, словно он жил там всегда.

«Тетя Элизабет не хотела, чтобы кузен Джимми нанимал его, — писала она отцу, — потому что он был среди тех мальчиков, которые прошлой осенью сделали нечто совершенно ужасное. Они поменяли местами всех лошадей, которые были привязаны к изгороди у церкви в воскресенье вечером, так что, когда люди вышли после проповеди, чтобы ехать домой, началась невероятная суматоха. Тетя Элизабет сказала, что будет небезопасно держать такого мальчика на ферме. Но кузен Джимми ответил, что ужасно трудно в наши дни найти батрака и что мы обязаны как-то отблагодарить Перри, поскольку он спас меня от быка. Так что тетя Элизабет уступила и разрешила ему есть с нами за одним столом, но по вечерам ему приходится оставаться в кухне. Мы, все остальные, сидим в гостиной, но мне позволено выходить в кухню и помогать Перри делать уроки. Ему можно зажигать только одну свечку, так что свет там очень тусклый. Да и нагар с нее приходится то и дело снимать. Но снимать нагар со свечки очень интересно. Перри уже первый в своем классе. Правда, он только в третьем классе, хотя ему почти двенадцать. Миссис Браунелл сказала ему что-то езвительное в первый день, когда он пришел в школу, а он в ответ просто запрокинул голову и принялся хохотать, и хохотал громко и долго. Мисс Браунелл побила его за это, но больше никогда не говорит с ним езвительно. Как я вижу, ей не нравится, когда над ней смеются. Перри ничего не боится. Я думала, что он, возможно, не станет ходить в школу, после того как она его побила, но он сказал, что такая мелочь не помешает ему получить образование, раз уж он принял решение его получить. Перри очень решительный.

Тетя Элизабет тоже решительная, но Перри называет упрямым. Я учу Перри грамматике. Он говорит, что хочет научиться говорить правильно. Я сказала, что он не должен называть свою тетю Томас старой скотиной, но он сказал, что вынужден ее так называть, потому что она не молодая скотина. Он говорит, что поселок, где он живет, носит название Стоувпайптаун[28], потому что у домов нет каменных дымоходов, а из крыш торчат только железные трубы от чугунных кухонных печек, но когда-нибудь он непременно будет жить в особняке. Тетя Элизабет говорит, что я не должна быть в таких дружеских отношениях с батраком. Но он хороший мальчик, хотя у него плибейские манеры. Тетя Лора говорит, будто они плибейские. Я не знаю, что значит плибейские, но думаю, она имеет в виду, что он всегда прямо высказывает свое мнение и ест бобы ножом. Перри мне нравится, но не так, как Тедди, а по-другому. Разве не странно, дорогой папа, как по-разному могут нравиться разные люди. Боюсь, что Илзи невзлюбила Перри с первого взгляда. Она высмеивает его невежество и задирает перед ним нос, потому что у него залатанная одежда, хотя сама тоже одета довольно странно. И Тедди не очень к нему расположен и даже нарисовал забавную картинку, где Перри изображен на виселице вверх тормашками. Лицо было похоже на лицо Перри и в то же время непохоже. Кузен Джимми сказал, что это кирикатура, и очень смеялся над ней, но я не посмела показать ее Перри из опасения, что он даст Тедди в ухо. Я показала этот рисунок Илзи, а она разозлилась и разорвала его пополам. Ума не приложу почему.

Перри говорит, что сможет выступать с чтением стихов не хуже Илзи и рисовать не хуже Тедди, если как следует возьмется за дело. Я вижу, что ему не хочется верить, будто кто-то способен делать что-то такое, чего он сделать не может. Но все-таки он не может видеть обои в воздухе, как могу я, хотя он ужасно старался, пока я не испугалась, как бы он не перенапряг глаза. В школе он лучше любого из нас читает речи знаменитых ораторов и говорит, что раньше хотел быть моряком, как его отец, но теперь решил стать юристом и пройти на выборах в парламент. Тедди собирается выучиться на художника, если ему мама позволит, Илзи будет концертной чтицей (есть другое название, но я не знаю, как оно пишется), а я стану поэтессой. Я думаю, мы очень талантливая компания. Хотя, возможно, дорогой папа, нехорошо говорить так, потому что это самомнение.

Позавчера вышел такой ужас. В субботу утром у нас была семейная молитва, и все стояли в кухне на коленях, очень торжественно. Я только взглянула один раз на Перри, а он скорчил такую забавную фезеономию, что я тут же расхохоталась во весь голос, прежде чем успела сообразить, что этого делать нельзя. (Это еще был не ужас.) Тетя Элизабет очень рассердилась. Я не сказала ей, что это Перри меня насмешил, так как боялась, что его рассчитают и выгонят. Тетя Элизабет сказала, что я должна быть наказана, и мне не позволили после обеда пойти на вечеринку к Дженни Странг. (Это было огромным разочарованием для меня, но это тоже не ужас.) Перри весь день не было дома — он куда-то уходил с кузеном Джимми, а когда вернулся домой вечером, спросил меня очень свирепо: Кто довел тебя до слез. Я сказала: Я поплакала (совсем чуть-чуть), так как меня не пустили на вечеринку из-за того, что я смеялась во время молитвы. Тогда Перри пошел прямо к тете Элизабет и сказал ей, что это он во всем виноват. А тетя Элизабет сказала, что мне все равно не следовало смеяться, но тетя Лора глубоко расстроилась и сказала, что наказание было слишком суровым для меня; а еще она сказала, что позволит мне в понедельник надеть в школу ее жемчужное колечко, чтобы кампинсировать мои страдания. Я была в восторге, так как колечко просто прелесть, и ни у одной другой девочки такого нет. В понедельник, как только прошла перекличка, я подняла руку, якобы для того, чтобы задать мисс Браунелл вопрос, но на самом деле, чтобы показать мое колечко. Я проявила порочную гордость и была вскоре наказана за нее. В перемену Кора Ли, одна из больших девочек, из шестого класса, попросила меня дать ей немного поносить колечко. Я сначала не соглашалась, но она сказала, что, если я не дам, она призовет всех девочек в моем классе бойкотировать меня (бойкот, дорогой папа, это нечто совершенно ужасное, потому что чувствуешь себя отверженной). Так что я позволила ей взять колечко, и она держала его у себя до большой перемены, а потом сказала мне, что уронила его в ручей. (Вот это и был ужас.) Ох, папа дорогой, я почти обезумела от горя. Я чувствовала, что не осмелюсь вернуться домой и взглянуть в лицо тете Лоре. Ведь я обещала, что буду так осторожна с ее колечком. Я подумала, что, возможно, сумею заработать достаточно денег, чтобы подарить ей другое колечко, но, когда я посчитала на моей дощечке, оказалось, что мне придется мыть посуду двадцать лет, чтобы накопить нужную сумму. Я чуть не зарыдала от отчаяния. Перри видел все это и после занятий подошел прямо к Коре Ли и сказал: Выкладывай кольцо, а не то я все расскажу мисс Браунелл. И Кора Ли выложила его, очень покорно, и сказала: Я и так собиралась его вернуть. Я хотела просто подшутить над ней, а Перри сказал: Не подшучивай больше над Эмили, а то я подшучу над тобой. Очень удобно иметь такого защитника. Я вся дрожу, как подумаю, каково мне было бы, если бы пришлось пойти домой и сказать тете Лоре, что я потеряла ее колечко. Но это было жестоко со стороны Коры Ли сказать мне, будто она его потеряла, когда она не теряла, и так меня терзать. Я не смогла бы быть так жестока к сироте.

Как только я вернулась домой, сразу же посмотрела в зеркало, чтобы узнать, поседели ли у меня волосы. Мне говорили, что такое иногда случается. Но они не поседели.

Перри знает географию гораздо лучше, чем любой из нас, потому что объехал со своим отцом почти весь мир. Он рассказывает мне такие увлекательные истории, после того как сделает все уроки. Он говорит и говорит, пока от свечки не останется лишь огарочек, а потом идет спать, и тогда ему приходится с этим крошечным огарочком лезть через черную дыру в потолке на кухонный чердак, так как тетя Элизабет не разрешает ему брать больше одной свечки на вечер.

Мы с Илзи поссорились вчера из-за того, кем бы нам больше хотелось быть: Жанной д’Арк[29] или Франсес Уиллард[30]. Сначала это не была ссора, а просто спор, но кончилось как ссора. Я предпочла бы быть Франсес Уиллард, потому что она и сейчас жива.

Вчера выпал первый снег. Я сочинила об этом стихотворение. Вот оно:

Искристый снег одел поля, Вновь в платье свадебном земля. В парчу и жемчуг убрана, Прекрасней всех невест она.

Я прочитала его Перри, а он сказал, что может сочинять стихи ничуть не хуже, и сразу же сказал: Майк оставил на снегу из своих следов дугу. Ну, разве не так же хорошо выходит, как у тебя. Я с ним не согласна, потому что то же самое можно сказать и в прозе. Но, когда вы говорите прозой о несравненных невестах в парче и жемчугах, это звучит смешно. А Майк действительно оставил длинный ряд следов на поле за амбаром, очень красивых следов, но не таких красивых, как мышиные следы в муке, которую кузен Джимми рассыпал на полу в амбаре: там были прелестнейшие маленькие отпечатки лапок. Они выглядели как стихотворение.

Мне грустно, что наступила зима и теперь мы с Илзи до весны не сможем играть ни в нашем домике в роще Надменного Джона, ни возле дома Тедди. Иногда мы приходим в Пижмовый Холм и играем в доме, но миссис Кент вызывает у нас странное чувство. Она сидит и все время следит за нами. Так что мы ходим туда, только когда Тедди очень упрашивает. А бедных свиней уже зарезали, так что кузен Джимми больше не варит для них картофель. Утешает меня только то, что теперь не надо носить в школу шляпу от солнца. Тетя Лора сшила мне хорошенький красный капор с ленточками, на которые тетя Элизабет посмотрела презрительно и сказала, что это нелепо. Здешняя школа с каждым днем нравится мне все больше, но я не могу полюбить мисс Браунелл. Она несправедливая. Сказала нам, что тот, кто напишет лучшее сочинение, получит от нее в награду розовую ленту, которую сможет носить с вечера пятницы до утра понедельника. Я написала о ручье, который течет через рощу Надменного Джона, и обо всех его приключениях и раздумьях, а мисс Браунелл сказала, что я, должно быть, это откуда-то списала, и ленту получила Рода Стюарт. Тетя Элизабет сказала: Ты тратишь впустую столько времени на писание всякой чепухи, так что, думаю, ты могла бы добиться этой ленты. Она была уизвлена (так я думаю), поскольку я опозорила Молодой Месяц тем, что не получила эту ленту, но я не стала объяснять ей, как все произошло. Тедди говорит, что настоящий человек никогда не ноет из-за проигрыша. Я хочу быть настоящим человеком. Рода теперь относится ко мне с ужасной ненавистью. Ее (так она говорит) удивляет, что девочка из Молодого Месяца взяла батрака в поклонники. Это глупое заявление, потому что Перри вовсе не мой поклонник. Перри сказал ей, что она больше умеет трепать языком, чем думать. Это было невежливо, но это правда. Однажды Рода сказала на уроке, что луна находится к востоку от Канады. Перри захохотал, и в наказание за это мисс Браунелл заставила его провести в классе следующую перемену, но так ничего и не сказала Роде о том, что та ляпнула такую глупость. Но самым подлым заявлением Роды было то, что она простила меня за то, как я с ней поступила. Меня это взбесило, так как я не сделала ничего, за что меня надо было бы прощать. Надо же такое выдумать.

Мы начали есть большой говяжий окорок, который висит в юго-западном углу кухни.

В прошлую среду вечером мы с Перри помогали кузену Джимми расчищать дорожку через овощи, сложенные в ближнем подвале. Нам пришлось разбирать репу до двери в дальний подвал, так как наружный лаз теперь закрыт. Было очень весело. Мы вставили свечку в углубление в стене, и она отбрасывала чудеснейшие тени, и нам было позволено есть яблоки, сколько захочется, из большой бочки в углу, а на кузена Джимми сошло вдохновение, и он читал свои стихи, пока перекидывал репу.

Я читаю Альгамбру[31]. Она из нашего книжного шкафа. Тетя Элизабет не может сказать, будто это неподходящее чтение для меня, ведь это одна из книг ее отца, но думаю, у нее не вызывает адабрения то, что я взялась за эту книгу. Когда я читаю, она ожесточенно вяжет и мрачно поглядывает на меня через очки. Тедди дал мне почитать сказки Андерсена. Мне они очень нравятся… только я всегда придумываю другой конец для Девы льдов[32] и спасаю Руди.

Говорят, будто миссис Киллигру проглотила свое обручальное кольцо. Не могу понять, зачем она это сделала.

Кузен Джимми говорит, что в декабре будет солнечное затмение. Надеюсь, это никак не скажется на рождественских праздниках.

У меня потрескалась кожа на руках от ветра и мороза. Тетя Лора натирает их мне бараньим жиром каждый вечер перед тем, как я ложусь спать. Очень трудно писать стихи с потрескавшимися руками. Интересно, у миссис Хеманз когда-нибудь трескалась кожа на руках. В ее биографии ни о чем таком не упоминается.

Джимми Баллу, когда он вырастет, придется стать священником. Его мать сказала тете Лоре, что благословила его на это поприще еще в колыбели. Я хотела бы знать, как она это сделала.

Мы теперь завтракаем при свечах, и мне это очень нравится.

В воскресенье вечером к нам приходила Илзи, и мы с ней отправились на чердак и говорили о Боге, потому что это подходящая тема для воскресных разговоров. По воскресеньям нам приходится очень тщательно выбирать для себя занятия. В тродициях Молодого Месяца неизменно соблюдать день отдохновения и покоя. Дедушка Марри был очень строг в этом отношении. Кузен Джимми рассказал мне о нем одну историю. В Молодом Месяце дрова на воскресенье всегда рубили заранее, в субботу вечером, но однажды забыли, так что в воскресенье не оказалось дров, чтобы приготовить обед. И тогда дедушка Марри сказал: Мальчики, вы не должны рубить дрова по воскресеньям, так что только наколите щепок обухом топора. Илзи очень интересуется Богом и, хотя большую часть времени в Него не верит и не любит разговоров о Нем, все равно хочет узнать как можно больше. Она говорит, что, возможно, Он ей понравился бы, если бы она Его знала. Она пишет теперь Бог с большой буквы, на всякий случай. Я думаю, что Бог точь-в-точь как моя вспышка, только она длится одну секунду, а Он вечно. Мы говорили так долго, что проголодались, и я спустилась в гостиную и взяла из буфета два пончика. Я забыла, что тетя Элизабет запретила мне есть пончики в промежутках между едой. Это не была кража, это была просто забывчивость. Но под самый конец Илзи разозлилась и назвала меня якобиткой[33] (не знаю, что это значит) и воровкой, и сказала, что ни одна истинная христианка не стала бы красть пончики у своей бедной старой тети. Так что я пошла и призналась во всем тете Элизабет, а она сказала, что я не получу пончика за ужином. Было тяжело смотреть, как остальные их ели. Мне показалось, что Перри съел свой очень быстро, но после ужина он поманил меня за дверь и отдал мне половину своего пончика, которую припрятал для меня. Он завернул пончик в свой носовой платок, который был не очень чистым, но я все равно съела все до крошки, так как не хотела его обидеть.

Тетя Лора говорит, что у Илзи приятная улыбка. Интересно, приятная ли у меня улыбка. Я посмотрелась в зеркало в комнате Илзи и улыбнулась, но моя улыбка не показалась мне очень приятной.

Ночи теперь стали холодными, и тетя Элизабет всегда наливает горячую воду в бутылку из-под джина и кладет в постель. Мне очень нравится прижиматься к ней пальцами ног. Это единственное, для чего мы используем теперь эту бутылку. Но дедушка Марри держал в ней настоящий джин.

Теперь, когда выпал снег, кузен Джимми не может работать в саду, и ему очень одиноко. Я думаю, что сад так же красив зимой, как и летом. Снег прикрыл цветочные клумбы, и на этих местах теперь везде такие хорошенькие ямочки и крохотные холмики. По вечерам, на закате, весь сад становится красным и розовым, а при лунном свете он похож на сказочную страну. Мне нравится смотреть на него из окна гостиной, следить, как отражения свечей в стекле словно плывут в воздухе над ним, и пытаться угадать, о чем думают под снегом все маленькие корешки и семечки. А когда я смотрю на него через красное стекло парадной двери, у меня по спине пробегают восхитительные мурашки.

Крышу летней кухни украсила очаровательная бахрома сосулек. Но на небесах мы увидим гораздо больше красоты, чем на земле. Я читала сегодня про Анзонетту, и это вызвало у меня рилигиозные чувства. Доброй ночи, дражайший из отцов.

Эмили

P. S. Это не означает, что у меня есть какие-то другие отцы. Просто это такой способ сказать очень, очень дорогой.

Э. Б. С.»

Глава 16 Мисс Браунелл получает отпор

Эмили и Илзи сидели в классе на боковой скамье и писали на своих грифельных дощечках стихи… во всяком случае, Эмили писала, а Илзи читала строчки, по мере того как они появлялись на дощечке, и время от времени предлагала рифму, если Эмили на минуту останавливалась, не находя удачного слова. Надо сразу признать, что они не имели никакого права делать это во время урока. Им следовало «решать задачки», чем они, по предположению мисс Браунелл, и занимались. Но Эмили никогда не решала задачек, когда в ее темноволосой головке зарождалась идея очередного стихотворения, а Илзи вообще терпеть не могла арифметику. Мисс Браунелл в другом конце класса слушала ответы старших учеников по географии, через большое окно на всех них лился ласковый солнечный свет, и обстановка казалась весьма благоприятной для того, чтобы порезвиться с музой. Эмили начала писать стихотворение о виде из школьного окна.

Прошло уже довольно много времени с тех пор, как ей было позволено сидеть на боковой скамье. Такое позволение было наградой, приберегаемой мисс Браунелл для тех учеников, которые находили благосклонность в ее холодном взоре… а Эмили никогда не оказывалась в их числе. Но когда Илзи попросила и за себя, и за Эмили, мисс Браунелл пришлось дать разрешение обеим, так как она не могла придумать никакой веской причины, чтобы дать его Илзи и не дать Эмили — хотя именно так ей хотелось поступить, поскольку она была одной из тех мелочных натур, что никогда не забывают и не прощают никакого оскорбления. Эмили в первый свой день в школе вела себя, как считала мисс Браунелл, дерзко и вызывающе… и к тому же так и не признала своей вины. Эта мысль по-прежнему сидела занозой в уме мисс Браунелл, и Эмили чувствовала ее неприязнь к себе в десятках разных мелочей: она никогда не получала никаких похвал, она неизменно оставалась мишенью саркастических замечаний мисс Браунелл, маленькие знаки расположения, выпадавшие на долю других девочек, никогда не доставались ей. Так что в предоставленной возможности сидеть на боковой скамье была приятная новизна.

Место на боковой скамье давало немалые преимущества. Вы могли, не поворачивая головы, наблюдать за всем классом, а мисс Браунелл не могла подкрасться сзади и заглянуть вам через плечо, чтобы увидеть, чем вы заняты. Но больше всего удовольствия доставляла Эмили возможность смотреть прямо в школьный лесок и разглядывать старые ели, среди которых играла Женщина-ветер, и длинные серо-зеленые шлейфы мха, свисающие с ветвей, словно знамена страны эльфов, и маленьких рыжих белок, бегающих по изгороди, и расчищенные в снегу дорожки, на которых пятна солнечного света казались расплескавшимся золотым вином… а еще в узкий просвет между деревьями можно было бросить взгляд в долину Блэр-Уотер, на песчаные дюны, на залив за ними. В тот день покрытые снегом дюны были нежно округлыми и серебристыми, а за ними тянулась темная, глубокая синева залива с ослепительно белыми осколками льда, плавающими по нему, словно миниатюрные айсберги. Уже просто глядя на все это, Эмили трепетала от невыразимого восторга, который она, однако, должна была попытаться выразить в словах. Она начала свое стихотворение. Дроби были забыты… какое отношение имели числители и знаменатели к этим плавным очертаниям серебристых дюн… этой неземной синеве залива… этим темным верхушкам елей на фоне жемчужного неба… этим эфирным лесным просекам из жемчуга и золота? Эмили забыла, где находится… настолько забыла, что не заметила, как ученики, отвечавшие географию, разошлись по своим местам и как мисс Браунелл, обратив внимание на устремленный в небо восторженный взгляд Эмили, отыскивающей новую рифму, неслышно направилась к ней. Илзи рисовала что-то на своей грифельной дощечке и не видела учительницу, иначе непременно предупредила бы подругу. Неожиданно Эмили почувствовала, что грифельная дощечка выхвачена у нее из рук, и услышала над головой голос мисс Браунелл:

— Надеюсь, ты решила все примеры, Эмили?

Эмили не решила ни одного примера… она лишь исписала дощечку стихами… стихами, которые мисс Браунелл не должна была видеть… не должна была видеть! Эмили вскочила на ноги и сделала отчаянную попытку схватить свою дощечку. Но мисс Браунелл с играющей на тонких губах улыбкой злобного удовольствия подняла дощечку так, что до нее было не дотянуться.

— Что это? Не совсем похоже… на дроби. «Строки на ви-ид из окна шко-олы Блэр-Уотер». Право, дети, кажется, среди нас есть подающий надежды поэт.

Слова были довольно безобидными, но… о, какая ядовитая ирония звучала в тоне — презрение, издевка, вот что было в нем! Он обжег душу Эмили, как удар кнута. Для нее не было ничего ужаснее мысли, что дорогие ее сердцу стихи прочтут чужие глаза… холодные, равнодушные, насмешливые чужие глаза.

— Пожалуйста… пожалуйста, мисс Браунелл, — с несчастным видом выговорила она, запинаясь, — не читайте это… я сотру… я сейчас же сделаю примеры. Только, пожалуйста, не читайте. Там… там ничего нет.

Мисс Браунелл жестоко засмеялась.

— Ты слишком скромна, Эмили. Тут целая дощечка… поээзии… только подумайте, дети… поээзии. В нашей школе есть ученица, которая умеет писать… поээзию. И она не хочет, чтобы мы читали эту… поээзию. Боюсь, Эмили очень эгоистична. Я уверена, что мы все насладимся этой… поээзией.

Эмили съеживалась каждый раз, когда мисс Браунелл произносила слово «поээзия» с издевательским напором, выдерживая перед ним полную ненависти паузу. Многие дети хихикали — отчасти потому, что им было приятно видеть, как высмеивают «гордую Марри из Молодого Месяца», отчасти потому, что мисс Браунелл ожидала от них смешков и они это сознавали. Рода Стюарт хихикала громче всех, но Дженни Странг, которая мучила Эмили в ее первый школьный день, не присоединилась к общему смеху и смотрела на мисс Браунелл мрачно и сердито.

Мисс Браунелл, высоко подняв грифельную дощечку, прочитала вслух стихотворение Эмили — нараспев и в нос, с нелепыми интонациями и жестами, сделавшими его очень забавным. Строки, которые Эмили считала лучшими, показались самыми глупыми. Другие ученики смеялись как никогда, и Эмили чувствовала, что горечь этой минуты останется в ее сердце навеки. Ее маленькие фантазии, которые казались такими красивыми, пока она писала, были теперь смяты и уничтожены, как разорванные и раздавленные бабочки… «Мечты-ы волше-еб-ной горизоонты», — нараспев читала мисс Браунелл, закрывая глаза и качая головой из стороны в сторону. Смешки превратились в визги хохота.

«О, — думала Эмили, сжимая кулачки, — как я хотела бы… как я хотела бы, чтобы медведи, которые съели противных детей в Библии, пришли и съели вас!»[34]

Однако на школьном участке не нашлось никаких славных, карающих медведей, и мисс Браунелл прочитала всю «поээзию» до конца. Она невероятно наслаждалась происходящим. Ей всегда доставляло удовольствие высмеивать ученика или ученицу, а теперь, когда этой ученицей оказалась Эмили из Молодого Месяца, в чьей душе она всегда чувствовала что-то в корне отличное от ее собственной, это удовольствие было беспредельным.

Дочитав до конца, она вернула дощечку Эмили.

— Возьми свою… поээзию, Эмили.

Эмили с пылающими щеками схватила дощечку. Никакой тряпицы под рукой не оказалось, но Эмили яростно провела тыльной стороной кисти по дощечке, и половина текста была стерта. Второй взмах руки — исчез остаток стихотворения. Его опозорили… обесчестили… оно должно быть уничтожено. До конца жизни Эмили не смогла забыть пережитую муку и унижение.

Мисс Браунелл снова рассмеялась:

— Какая жалость! Стереть такую… поээзию. Надеюсь, Эмили, теперь ты сделаешь эти примеры. Они не… поээзия, но я в этой школе учу арифметике, а не искусству писать… поээзию. Садись на свое место. Да, Рода, в чем дело?

Она обернулась к Роде Стюарт, которая подняла руку, прищелкнув пальцами.

— Мисс Браунелл, — сказала она с явным торжеством в голосе, — у Эмили Старр в парте лежит целая пачка стихов. Она читала их сегодня утром Илзи Бернли, когда вы думали, что они учат историю.

Перри Миллер обернулся, и восхитительный снаряд из жеваной бумаги, известный под названием «плевательная пуля», пролетел через класс, угодив Роде прямо в лицо. Но мисс Браунелл уже была возле парты Эмили, оказавшись там на один прыжок раньше самой Эмили.

— Не трогайте их… вы не имеете права! — задыхаясь, отчаянно выкрикнула Эмили.

Но мисс Браунелл уже держала в руках «пачку стихов». Она развернулась и направилась к своему столу. Эмили последовала за ней. Эти стихи были очень дороги ей. Она сочиняла их на переменах в плохую погоду, когда было невозможно играть на школьном дворе, и записывала на обрывках бумаги, одолженных у одноклассников. В тот день она как раз собиралась унести их домой, чтобы переписать на почтовые извещения. А теперь эта ужасная женщина собирается читать их перед всей этой издевающейся, хихикающей школой.

Но мисс Браунелл поняла, что времени на такое развлечение не хватит. Она удовлетворилась чтением вслух названий, сопровождая их соответствующими комментариями.

Тем временем Перри Миллер давал выход своим чувствам, бомбардируя Роду Стюарт шариками жеваной бумаги, и так ловко рассчитывал по времени свои выстрелы, что Роде никак не удавалось понять, из какого угла класса они летят, а потому она не могла ни на кого «наябедничать». Однако обстрел очень мешал ей радоваться несчастью Эмили. Что же до Тедди Кента, который не вел войну «плевательными пулями», но предпочитал более утонченные методы мести, то он в это время усердно рисовал что-то на листке бумаги. Рода нашла этот листок на своей парте на следующее утро; на нем была изображена маленькая, тощая обезьянка, которая висела на ветке, зацепившись за нее хвостом, и лицо этой обезьянки было лицом Роды Стюарт. Рода пришла в ярость, но самолюбие заставило ее просто разорвать рисунок на мелкие кусочки и обойти этот эпизод молчанием. Она не знала, что Тедди сделал и другой подобный рисунок, изобразив мисс Браунелл в виде кровожадной летучей мыши, и сунул его в руку Эмили, когда они выходили из школы.

— «Потерянный брильянт, рамантическая сказка», — читала мисс Браунелл. — «Строки, обращенные к березе» — для меня это скорее просто строки на очень грязном листке бумаги… «Строки, обращенные к солнечным часам в нашем саду» — то же самое… «К моей любимой кошке» — еще один рамантический хвост[35], я полагаю… «К Илзи»… «Жимчужный блеск твоих ланит» — вряд ли жемчужный, надо признаться: у Илзи очень загорелое лицо… «Описание нашей гостиной», «Чары Феалок»… надеюсь, фиалки грамотнее[36], чем ты, Эмили… «Разочарованный Дом»… «Поодняли лилии белые чаши, чтобы могли из них пчелы попи-и-ить…»

— Я не так это написала! — воскликнула несчастная Эмили.

— «Строфы, обращенные к куску парчи в ящике комода тети Лоры», «Прощание с домом», «К ели»… «Палящий солнца жар оно прогонит, то древо доброе, что я радею»… Ты уверена, Эмили, что понимаешь смысл слова «радеть»?… «Стихи о поле мистера Тома Беннета», «На вид из окна тети Элизабет»… Ты сильна по части «видов», Эмили… «Эпитафия на утопленного котенка», «Размышления у могилы моей прапрабабушки» — бедная леди… «К моим северным птицам», «Строки, сочиненные на берегу озера, глядя на звезды»… хм-хм… «Усыпано несчетными алмазами тех звезд, далеких и холодных… Не пытайся выдать эти строки за свои собственные, Эмили. Ты не могла такое написать.

— Написала… написала! — Эмили побледнела от возмущения. — И я написала много строк, которые гораздо лучше.

Мисс Браунелл внезапно смяла в руке потрепанные маленькие листки.

— Мы потеряли слишком много времени на этот вздор, — сказала она. — Иди на свое место, Эмили.

Она направилась к печи. В первое мгновение Эмили не поняла ее намерений. Но когда мисс Браунелл открыла дверцу печи, Эмили обо всем догадалась и подскочила к ней. Она вцепилась в свои бумаги и вырвала их из рук мисс Браунелл, прежде чем та успела стиснуть их крепче.

— Вы не сожжете их… Вы их не получите… — задыхаясь, сказала Эмили. Она засунула бумаги в карман своего „младенческого передника“ и взглянула в лицо мисс Браунелл с каким-то спокойным гневом. Мисс Браунелл увидела „взгляд Марри“… и, хотя на нее он произвел не такое глубокое впечатление, какое прежде произвел на тетю Элизабет, тем не менее ощущение, вызванное им, было довольно неприятным, как будто она пробудила к жизни силы, продолжать борьбу с которыми не смела. Судя по виду этого страдающего ребенка, он вполне мог наброситься на нее, точно бешеный.

— Дай мне эти бумаги, Эмили… — сказала она, но в ее тоне не было уверенности.

— Не отдам! — заявила Эмили мятежно. — Они мои. Вы не имеете на них никакого права. Я писала все это на переменах… я не нарушила никаких правил. Вы… — Эмили с вызовом взглянула в холодные глаза мисс Браунелл, — несправедливая и деспотичная особа.

Мисс Браунелл отвернулась к своему столу.

— Сегодня вечером я схожу в Молодой Месяц и поговорю об этом с твоей тетей Элизабет, — сказала она.

Сначала Эмили, обрадованная тем, что спасла свои драгоценные стихи, была слишком возбуждена, чтобы обратить внимание на эту угрозу. Но когда возбуждение прошло, его сменил холодный страх. Она чувствовала, что ее ждут неприятности. Но ее стихов у нее в любом случае не отнимут — ни одного! — какому бы наказанию ни подвергли ее саму. Вернувшись домой из школы, она сразу же бросилась на чердак и спрятала их на полочке под старым диваном.

Ей ужасно хотелось заплакать, но она не заплакала. Придет мисс Браунелл, а мисс Браунелл не должна видеть ее с красными глазами. Но гнев кипел в ее груди. Какой-то священный храм ее существа был осквернен и поруган. И это, как страдальчески говорила себе Эмили, был еще не конец. Тетя Элизабет непременно займет сторону мисс Браунелл. Предчувствуя, что ее ждет тяжкое испытание, Эмили содрогалась в мучительном страхе, какой вызывает у всякой чувствительной, впечатлительной натуры перспектива возможного унижения. Ее не испугал бы правый суд, но она знала, что тетя Элизабет и мисс Браунелл не те судьи, от которых можно ожидать справедливости.

„И папе я об этом написать не могу“, — думала она, и ее грудь вздымалась от подавленных рыданий. Нанесенное ей оскорбление было слишком глубоким и личным, чтобы описать его на бумаге, и потому она не могла найти способа облегчить свои страдания.

Зимой в Молодом Месяце за ужин садились поздно — лишь после того, как кузен Джимми кончал все хозяйственные работы и возвращался в дом, чтобы остаться в нем на ночь. Так что никто не беспокоил Эмили на чердаке до самого вечера.

Из чердачного окошка она смотрела вниз, на волшебный вид, который обычно приводил ее в восторг. Над отдаленными белыми холмами сквозь темные кроны голых деревьев пламенел, как громадное красное зарево, закат; по всему саду на снежном насте лежали нежно-голубые тени ветвей; небо на юго-востоке было залито бледным, эфирным, красноватым сиянием, а над рощей Надменного Джона висел прелестный маленький серпик молодого месяца. Но ничто не могло доставить радости Эмили.

Вскоре она увидела мисс Браунелл, приближающуюся своей решительной, почти мужской походкой, к дому по дорожке, под белыми ветвями берез.

— Если бы мой папа был жив, — пробормотала Эмили, с презрением глядя на нее, — он живо выставил бы тебя за дверь.

Проходила минута за минутой — каждая казалась Эмили очень длинной. Наконец на чердак поднялась тетя Лора.

— Эмили, твоя тетя Элизабет хочет, чтобы ты спустилась в кухню.

Голос тети Лоры звучал ласково и печально. Эмили подавила рыдание. Ей было ужасно неприятно, что тетя Лора считает ее провинившейся, но она не настолько полагалась на свою выдержку, чтобы пуститься в объяснения. Тетя Лора наверняка выразит сочувствие, а тогда она, Эмили, совсем потеряет самообладание. Она молча прошла два длинных пролета лестницы впереди тети Лоры и вышла в кухню.

Стол был накрыт для ужина, свечи зажжены. Большая кухня с ее черными потолочными балками выглядела пугающе и причудливо, как это всегда бывало при свете свечей. Тетя Элизабет неподвижно сидела у стола, и ее лицо было очень суровым. Мисс Браунелл расположилась в кресле-качалке; ее бесцветные глаза блестели злобным торжеством. Казалось, было что-то пагубное и ядовитое в самом ее взгляде. И нос у нее был очень красным… что не добавляло ей привлекательности.

Кузен Джимми, в своей толстой серой блузе, уселся на краешке дровяного ящика, насвистывая и глядя в потолок, и выглядел при этом как никогда похожим на гнома. Перри нигде не было видно. Эмили пожалела об этом. Присутствие Перри, который был на ее стороне, стало бы для нее большой моральной поддержкой.

— Я очень сожалею, Эмили, что мне пришлось выслушать очень неприятный рассказ о твоем сегодняшнем поведении в школе, — сказала тетя Элизабет.

— Нет, я думаю, вы об этом не сожалеете, — серьезно возразила Эмили.

Теперь, когда настал решающий миг, она чувствовала, что способна встретить его хладнокровно… нет, даже более того, способна, несмотря весь свой тайный страх и стыд, найти в нем нечто любопытное, словно какая-то часть ее существа отделилась от нее и с интересом впитывала впечатления, анализировала мотивы действующих лиц, описывала обстановку. Она подумала, что, когда будет писать потом об этой сцене, непременно должна упомянуть странные тени, которые в свете свечей отбрасывал нос тети Элизабет на верхнюю часть лица, делая ее похожей на скелет. Что же до мисс Браунелл… неужели она когда-то была младенцем… пухлым, в ямочках, смеющимся младенцем? Это казалось невероятным.

— Не дерзи, — сказала тетя Элизабет.

— Вот, вы сами видите, — вставила мисс Браунелл многозначительно.

— Никакой дерзости тут нет. Вы действительно ни о чем не сожалеете, — повторила Эмили. — Вы сердиты, так как считаете, что я опозорила Молодой Месяц, но вам даже немного радостно — ведь вы нашли кого-то, кто согласен с вами в том, что я плохая.

— До чего благодарный ребенок, — иронически пробормотала мисс Браунелл… воздев на миг глаза к потолку… где им открылся удивительный вид. Голова Перри Миллера — одна лишь голова и ничего больше — высунулась из „черной дыры“, макушкой вниз, с самой непочтительной и озорной гримасой на лице. Лицо и голова мгновенно исчезли, а мисс Браунелл продолжала глупо таращиться на потолок.

— Ты недостойно вела себя сегодня в школе, — сказала тетя Элизабет, не видевшая этой побочной немой сцены. — Мне стыдно за тебя.

— Ничего недостойного, тетя Элизабет, я не сделала, — сказала Эмили твердо. — Понимаете, произошло вот что…

— Я не желаю больше слышать об этом, — сказала тетя Элизабет.

— Но вы должны выслушать меня! — воскликнула Эмили. — Будет несправедливо, если вы выслушаете только одну сторону. Я немного провинилась… но не так ужасно, как она утверждает…

— Ни слова больше! Я уже слышала всю историю, — мрачно перебила тетя Элизабет.

— Вы слышали сплошное вранье, — сказал Перри, неожиданно снова высунув голову из черной дыры.

Все буквально подпрыгнули — даже тетя Элизабет, которая сразу еще сильнее рассердилась оттого, что подпрыгнула.

— Перри Миллер, сию же минуту спускайся с чердака! — приказала она.

— Не могу, — отвечал Перри лаконично.

— Сию минуту, говорю!

— Не могу, — повторил Перри, дерзко подмигивая мисс Браунелл.

— Перри Миллер, сейчас же спускайся! Я требую! Пока еще я тут хозяйка.

— Ну что ж, — сказал Перри бодро. — Если я должен…

Он спустил из черной дыры в кухню нижнюю часть тела и повис на локтях. Тетя Лора взвизгнула. Все остальные, казалось, онемели от ужаса.

— Только что снял мои мокрые одежки, — сообщил Перри весело, продолжая висеть на локтях и помахивая ногами в попытках достать пальцами до верхней ступеньки стремянки. — Упал в ручей, когда водил коров на водопой. Как раз собирался надеть сухое… но раз вы настаиваете…

— Джимми! — умоляюще воскликнула бедная Элизабет Марри, безоговорочно капитулируя. Она чувствовала, что не может самостоятельно выйти из этого положения.

— Перри, лезь обратно на чердак и сейчас же оденься! — распорядился кузен Джимми.

Голые ноги метнулись вверх и исчезли. Из черной дыры донесся хохот — веселый и злой, как у филина. Тетя Элизабет с облегчением судорожно сглотнула и обернулась к Эмили. Она была намерена вернуть себе контроль над ситуацией, так что Эмили должна была покориться целиком и окончательно.

— Эмили, встань на колени перед мисс Браунелл и попроси у нее прощения за свое сегодняшнее поведение.

На бледные щеки Эмили выступил алый румянец протеста. Она не могла сделать этого… попросить прощения у мисс Браунелл — да, но не на коленях! Встать на колени перед этой жестокой женщиной, которая так ее обидела? Она не может… и не встанет! Вся ее душа восстала против такого унижения.

— Встань на колени, — повторила тетя Элизабет.

Мисс Браунелл с довольным выражением лица предвкушала предстоящую сцену. Какое удовлетворение получит она, увидев бросившего ей вызов ребенка перед собой на коленях! Никогда больше, как чувствовала мисс Браунелл, не сможет Эмили холодно взглянуть на нее бесстрашными глазами, за которыми стоит душа, неизменно неукротимая и свободная, какие бы эмоциональные переживания ни грозили ее уму, а физические страдания телу. Воспоминание об этой минуте навсегда останется с Эмили… она никогда не сможет забыть, что униженно опустилась на колени. Эмили чувствовала это так же ясно, как мисс Браунелл, и упрямо продолжала стоять на ногах.

— Тетя Элизабет, пожалуйста, позвольте мне рассказать, как все произошло, — попросила она.

— Я уже слышала все, что хотела услышать об этой истории. Ты сделаешь то, что я тебе велела, Эмили, или будешь на положении изгоя в моем доме, пока не подчинишься. Никто не будет говорить с тобой… играть с тобой…. есть с тобой за одним столом… никто вообще не будет общаться с тобой, пока ты не подчинишься моему распоряжению.

Эмили содрогнулась. Это было наказание, которого она не могла перенести. Оказаться отрезанной от своего мира! Она сознавала, что таким путем тетке быстро удастся добиться от нее покорности. Так что уж лучше уступить сразу… но, ах, какая горечь поражения, какой позор!

— Человек не должен стоять на коленях ни перед кем, кроме Бога, — неожиданно сказал кузен Джимми, по-прежнему глядя в потолок.

Внезапно гордое, сердитое лицо Элизабет Марри странно изменилось. Она стояла очень неподвижно, глядя на кузена Джимми… стояла так долго, что у мисс Браунелл вырвался нетерпеливый жест досады.

— Эмили, — сказала тетя Элизабет другим тоном. — Я была неправа… я не требую, чтобы ты встала на колени. Но ты должна извиниться перед своей учительницей… а накажу я тебя позднее.

Эмили заложила руки за спину и снова взглянула прямо в глаза мисс Браунелл.

— Я сожалею обо всем, что сделала сегодня нехорошего, — сказала она, — и за это прошу у вас прощения.

Мисс Браунелл поднялась на ноги. Она чувствовала, что ее обманом лишили законной возможности торжествовать. Каким бы ни было предстоящее наказание, которому подвергнется Эмили, она, мисс Браунелл, не будет иметь удовольствия видеть ее унижение. Ей хотелось хорошенько встряхнуть этого „дурачка Джимми Марри“. Но вряд ли стоило показывать свои истинные чувства: Элизабет Марри, конечно, не входила в опекунский совет школы, но была в Блэр-Уотер самым крупным плательщиком налога на местные нужды и пользовалась значительным влиянием среди членов школьного комитета.

— Я прощу тебя за твое поведение, Эмили, если впредь ты будешь вести себя как следует, — сказала она холодно. — Я чувствую, что всего лишь исполнила мой долг, сообщив об этой истории твоей тете… Нет, спасибо, мисс Марри, я не могу остаться к ужину: хочу добраться домой, прежде чем совсем стемнеет.

— Попутного ветра всем путешествующим, — сказал Перри весело, спускаясь по лестнице — на этот раз одетый.

Тетя Элизабет сделала вид, что не замечает его — она не собиралась пререкаться с батраком в присутствии мисс Браунелл. Мисс Браунелл удалилась, а тетя Элизабет взглянула на Эмили.

— Сегодня, Эмили, ты будешь ужинать одна — в буфетной… и получишь только хлеб и молоко. И ни с кем не будешь разговаривать до завтрашнего утра.

— Но вы же не запретите мне думать? — с тревогой уточнила Эмили.

Тетя Элизабет ничего не ответила и с величественным видом села за накрытый к ужину стол. Эмили вошла в буфетную и съела там свой хлеб и молоко — приправой служил восхитительный запах сосисок, которые ели остальные. Эмили любила сосиски, а сосиски в Молодом Месяце были просто замечательные. Элизабет Бернли вывезла рецепт их приготовления из Англии, и его заботливо сохраняли в тайне от чужих. К тому же Эмили была голодна… Но ей удалось избежать того, что было бы невыносимо, да и наказание могло оказаться куда хуже. Ей вдруг пришло в голову, что она могла бы написать эпическое произведение в подражание поэме „Песнь последнего менестреля“[37]. Кузен Джимми читал эту поэму ей в прошлую субботу. Она начнет первую строфу прямо сейчас. Когда Лора Марри вошла в буфетную, Эмили стояла рядом со своими недоеденными хлебом и молоком, опершись локтями о буфет, и глядела в пространство. Ее губы чуть заметно шевелились, а в юных глазах был свет, какого никогда не бывает ни на суше, ни на море. Даже аромат сосисок был забыт… разве не пила она в тот миг из Кастальского источника?»[38]

— Эмили, — сказала тетя Лора, закрывая дверь и с любовью глядя на девочку своими добрыми голубыми глазами, — со мной можешь говорить сколько хочешь. Мне не нравится мисс Браунелл, и я не считаю, что ты была совсем уж неправа в этой истории… хотя, конечно, тебе не следовало писать стихи, когда ты должна была решать задачки. Здесь в коробке есть имбирное печенье.

— Я не хочу ни с кем разговаривать, дорогая тетя Лора… я слишком счастлива, — сказала Эмили мечтательно. — Я сочиняю эпическую поэму… она будет называться «Белая леди», и я уже сочинила двадцать строк… и две из них совершенно великолепны. Героиня хочет уйти в монастырь, а отец предупреждает ее, что, сделав это, она уже никогда не сможет:

Вернуться к жизни и веселью Из сумрачной, печальной кельи.

Ах, тетя Лора, когда я сочинила эти строки, ко мне пришла вспышка. Так что имбирное печенье меня не интересует.

Тетя Лора снова улыбнулась.

— Возможно, дорогая. Но когда миг вдохновения пройдет, будет не так уж вредно вспомнить, что печенье в коробке не пересчитано и что я имею на него такое же право, как Элизабет.

Глава 17 «Живые послания»[39]

Дорогой папа!

У меня такие интересные новости. Я стала героиней настоящего приключения. На прошлой неделе Илзи попросила меня прийти и остаться у нее на всю ночь, так как ее папа уехал и вернется очень поздно. Илзи сказала, что ей не то чтобы страшно, но очень одиноко. Так что я пошла и попросила позволения у тети Элизабет. Я почти не смела надеяться, дорогой папа, что она мне позволит, так как она против того, чтобы маленькие девочки проводили ночи не у себя дома, но, к моему удивлению, она сказала, что я могу пойти, и сказала это очень любезно. А потом я слышала, как она говорила в буфетной тете Лоре: Какое безобразие, что доктор так часто оставляет бедного ребенка одного по ночам. Это возмутительно. А тетя Лора сказала: Бедный человек искалечен жизнью. Ты же знаешь, он был совсем не таким до того, как его жена… Но тут в самый интересный момент тетя Элизабет толкнула тетю Лору локтем и сказала: Ш-ш-ш, у маленьких кувшинчиков большие ушки. Я знала, что она имеет в виду меня, хотя уши у меня не большие, а только остренькие. Я очень хочу узнать, что же такое сделала мама Илзи. Этот вопрос всегда тревожит меня, когда я ложусь в постель. Я лежу без сна ужасно долго и все думаю о ней. Сама Илзи понятия не имеет, что за история вышла с ее мамой. Однажды она спросила об этом у своего отца, а он велел ей (громовым голосом) никогда больше не упоминать в его присутствии об этой женщине. И есть еще одна история, которая тоже не дает мне покоя. Я все думаю о Сайласе Ли, который убил своего брата возле старого колодца. Как ужасно, должно быть, чувствовал себя этот бедный человек. И я хотела бы знать, что значит быть искалеченным жизнью.

Я пошла к Илзи, и мы с ней играли на их чердаке. Мне нравится там играть, потому что не надо быть аккуратной, как на нашем чердаке. У Илзи на чердаке ужасный беспорядок. Думаю, что пыль там не вытирали много лет. А хуже всего в каморке для старого тряпья. Это просто отгороженный конец чердака, где полно старой одежды, мешков с лоскутками и сломанной мебели. Мне не нравится ее запах. Через нее идет кухонный дымоход, а вещи висят вокруг него (правильнее сказать, висели, так как все это, дорогой папа, теперь в прошлом).

Когда нам надоело играть, мы сели на старый сундук и долго разговаривали. Тут великолепно днем, сказала я, но, должно быть, ужасно непривычно ночью. Мыши тут, сказала Илзи, и пауки, и привидения. Я не верю в привидения, сказала я презрительно. Никаких привидений не существует. (Но, возможно, дорогой папа, они все-таки существуют.) А я верю, что на этом чердаке есть привидения, сказала Илзи. Говорят, на чердаках они всегда бывают. Глупости, сказала я. Понимаешь, дорогой папа, тому, кто живет в Молодом Месяце, не пристало верить в привидения. Но чувство у меня при этом было очень странное. Легко говорить, сказала Илзи (она начала злиться, хотя я не пыталась порочить ее чердак), но ты не осталась бы тут одна на всю ночь. Я была бы ничуть не против, сказала я. Тогда попробуй, сказала Илзи. Спорим, что у тебя не хватит смелости подняться сюда, когда надо будет ложиться спать, и остаться тут на всю ночь. И тут я поняла, дорогой папа, что попала в ужасно неприятное положение. Хвастаться очень глупо. Я не знала, что мне делать. Страшно было даже подумать, что придется провести ночь в одиночестве на этом чердаке, но если бы я не сделала этого, Илзи стала бы напоминать мне об этом всякий раз, когда нам случится поссориться, и, что еще хуже, рассказала бы обо всем Тедди, и он решил бы, что я трусиха. Так что я сказала гордо: Я проведу здесь ночь, Илзи, и мне ничуть не страшно. (Но ох до чего мне было страшно, в глубине души.) Тебе тут будет от мышей не отбиться, сказала Илзи. Я ни за что на свете не согласилась бы оказаться на твоем месте. Было, конечно, подло со стороны Илзи пугать меня больше, чем я уже была напугана. Но я чувствовала, что она одновременно восхищается мною, и это мне очень помогло. Мы вытащили из каморки с тряпьем старую перину, а еще Илзи дала мне подушку и половину своего постельного белья. К тому времени уже стемнело, поэтому Илзи не захотела снова подняться на чердак. Так что я с большим чувством прочитала молитву, а затем взяла лампу и пошла наверх. Я теперь до того привыкла к свечам, что эта лампа подействовала мне на нервы. Илзи сказала, что я выгляжу до смерти испуганной. У меня, дорогой папа, действительно дрожали коленки, но во имя чести Старров (и Марри тоже) я пошла на чердак. Разделась я еще внизу, в комнате Илзи, так что на чердаке сразу легла и задула лампу, но уснуть никак не могла. В лунном свете чердак выглядел очень причудливо. Я не знаю точно, что значит причудливо, но чувствую, что чердак выглядел именно так. Свисавшие с балок мешки и старая одежда казались живыми существами. Но я подумала, что бояться мне нечего. Со мной ангелы. И тут я почувствовала, что боюсь ангелов не меньше, чем всего остального. А еще мне было слышно, как где-то скребутся крысы и мыши. Я подумала: Что, если крыса пробежит по мне, а потом решила, что на следующий день опишу этот чердак, как он выглядит при луне, и все мои чувства. Наконец до меня донесся звук колес. Это доктор подъехал к дому в своей бричке, а потом я слышала, как он гремит посудой в кухне, так что у меня стало легче на душе, и вскоре я уснула и увидела ужасный сон. Мне снилось, что дверь комнаты с тряпьем открылась и оттуда выскочила большая газета и принялась гоняться за мной по всему чердаку. А потом она загорелась, и я отчетливо ощутила запах дыма, и газета уже была прямо на мне, и тут я взвизгнула и проснулась. Я сидела на перине, а газета исчезла, но запах дыма все равно чувствовался. Я посмотрела на дверь комнаты с тряпьем. Прямо из-под нее валил дым, а сквозь щели в досках был виден огонь. Я тут же завопила во весь голос и кинулась вниз, в комнату Илзи, а она промчалась через переднюю и разбудила отца. Он сказал: Черт побери, но вскочил, и потом мы все трое бегали по лестнице на чердак и обратно с ведрами воды и устроили везде жуткий беспорядок, но огонь потушили. Оказалось, что там загорелись мешки с шерстью, которые висели близко к трубе дымохода. Когда все было кончено, доктор вытер пот со своего мужиственного чела и сказал: Мы были на волосок от большой беды. Еще несколько минут, и оказалось бы слишком поздно. Я, когда вернулся, развел огонь в кухне, чтобы выпить чайку. Тогда, наверное, эти мешки и загорелись от искры. Я вижу, тут вот дырка на трубе, где штукатурка отвалилась. Надо будет убрать весь этот хлам с чердака. Да как, скажи на милость, ты, Эмили, обнаружила огонь. Я спала здесь, на чердаке, сказала я.

Спала на чердаке, удивился доктор, да какого че… что за дья… что это тебе вздумалось. Я поспорила с Илзи, что смогу проспать здесь ночь, сказала я. Илзи сказала, что я побоюсь остаться здесь одна, а я сказала, что не побоюсь. Я уснула, а потом проснулась от запаха дыма. Вот маленькая чертовка, сказал доктор. Я думаю, это ужасно, когда тебя называют чертовкой, но доктор смотрел на меня с восхищением, и у меня возникло такое чувство, словно он сделал мне конплимент. У него странная манера выражаться. Илзи говорит, что ей самой он сказал доброе слово один-единственный раз в жизни. У нее тогда болело горло, и он назвал ее бедной маленькой животинкой, и вид у него при этом был такой, словно он ее жалел. Я уверена, что Илзи ужасно тяжело оттого, что она не нравится своему отцу, хотя она всегда притворяется, будто ей все равно. Но ах, папа дорогой, это еще не вся история. Вчера в Шрузбури вышел новый номер местного еженедельника Таймс, и там в разделе Новости Блэр-Уотер подробно сообщается о пожаре в доме доктора и говорится, что огонь, к счастью, был обнаружен вовремя благодаря мисс Эмили Старр. Не могу передать тебе, дорогой папа, что я почувствовала, когда увидела свое имя в газете. Я почувствовала себя знаминитостью. И меня еще никогда прежде не называли совершенно серьезно мисс.

В прошлую субботу тетя Элизабет и тетя Лора уехали на весь день в Шрузбури и оставили меня и кузена Джимми заниматься хозяйством. Нам было очень весело, и кузен Джимми позволил мне снять сливки со всех чанов с молоком. Но после обеда неожиданно приехали гости, а в доме не оказалось ничего печеного. Это был настоящий ужас. Подобного случая еще никогда не заносили в онналы Молодого Месяца. У тети Элизабет накануне весь день болел зуб, а тетя Лора ездила в Прист-Понд, в гости к моей двоюродной бабушке Нэнси, так что в доме ничего не пекли. Я помолилась, а затем взялась за дело и испекла пирог по рецепту тети Лоры, и он удался на славу. Кузен Джимми помог мне накрыть на стол и приготовить ужин, и я сидела и разливала чай, и ни разу не расплескала его на блюдце. Ты мог бы гордиться мной, папа. Миссис Льюис взяла второй кусок пирога и сказала: Я узнала бы, что это пирог Элизабет Марри, даже если бы меня угощали им в Центральной Африке. Ради семейной чести я не сказала ни слова о том, что это мой пирог, но испытала огромную гордость. Я спасла клан Марри от позора. Когда тетя Элизабет вернулась домой и выслушала от меня всю историю, она с мрачным видом попробовала оставшийся кусок пирога, а потом сказала: Ну, все-таки в тебе есть кое-что от Марри. Это был первый случай, когда тетя Элизабет меня похвалила. Ей вырвали три зуба, так что они больше не будут болеть. Я рада за нее. Прежде чем лечь в постель, я взяла поваренную книгу и выбрала в ней все, что хотела бы приготовить. Пудинг королевы, морскую пену, черноглазых Сюзан, свинок в одеяле[40]. Совершенно очаровательные названия.

Из окна чердака я вижу над рощей Надменного Джона удивительно красивые пушистые белые облака. Хорошо бы взлететь и упасть прямо в них. Не думаю, что они оказались бы мокрыми и грязными, как предполагает Тедди. Тедди вырезал наши (свои и мои) инициалы рядом на стволе Монарха Леса, но потом кто-то (не знаю, Перри или Илзи) срезал всю кору в этом месте.

Мисс Браунелл теперь почти никогда не ставит мне хороших отметок по поведению, и тетя Элизабет бывает очень недовольна по вечерам в пятницу, когда просматривает мой дневник, но тетя Лора все понимает. Я подробно описала события того дня, когда мисс Браунелл высмеяла мои стихи. Это описание я заклеила в старый конверт, написала на нем имя тети Элизабет и положила в стопку своих бумаг. Так что, если я умру от чахотки, тетя Элизабет найдет это письмо, узнает, как все было на самом деле, и будет горевать оттого, что была так несправедлива ко мне. Но мне кажется, я не умру, потому что я заметно полнею с каждой неделей, а Илзи передала мне слова своего папы, который сказал тете Лоре, что я была бы даже красива, если бы стала порумянее. Дорогой папа, разве это плохо — хотеть быть красивой. Тетя Элизабет говорит, что это грешно, и когда я спросила у нее: Неужели вы, тетя Элизабет, не хотели бы быть красивой, она, похоже, была чем-то недовольна.

Мисс Браунелл злится на Перри с того вечера, когда приходила в Молодой Месяц, и поступает с ним очень несправедливо, но он ведет себя кротко и говорит, что не будет поднимать из-за этого никакого шума, так как хочет продолжать учебу и добиться успехов. Он по-прежнему утверждает, что его стихи ничуть не хуже моих, но я знаю, что это не так, и его заявления меня ужасно раздражают. Если я хоть изредка отвлекусь на занятиях в школе, мисс Браунелл говорит: Я думаю, ты опять сочиняешь поэзию, Эмили, и все смеются. Нет, не все. Не следует преувеличивать. Тедди, Перри, Илзи и Дженни никогда не смеются. Ужасно странно, что мне теперь нравится Дженни, которую я так ненавидела в первый день, когда пришла в школу. И глаза у нее все же не поросячьи. Они маленькие, но зато веселые и с искорками. И в школе ее почти все любят. А Фрэнка Баркера я терпеть не могу. Он взял мою новую хрестоматию и написал размашисто на первой странице глупое стихотворение.

Не моги ты украсть этот том, Ведь есть имя владельца на нем. И когда ты умрешь, спросит Бог: Где та книга, что ты уволок? Ты ответишь: Не знаю я сам. Скажет Бог: В ад ступай — вспомнишь там.

В этом стихотворении нет ничего утонченного, и к тому же не подобает так говорить о Боге. Я вырвала этот лист и сожгла, а тетя Элизабет рассердилась за то, что я испортила хрестоматию, и мне не удалось укротить ее гнев, даже когда я объяснила, почему мне пришлось это сделать. Илзи говорит, что впредь будет называть Бога Алла. Мне и самой кажется, что это более благозвучное имя. Оно звучит мягко и не так сурово, как Бог. Но, боюсь, оно не достаточно рилигиозное.

20 мая

Вчера, дорогой папа, был мой день рождения. Скоро пройдет целый год, с тех пор как я приехала в Молодой Месяц. Но у меня такое чувство, будто я всегда здесь жила. Я выросла на два дюйма. Кузен Джимми проверил мой рост по метке, которую он после моего приезда сделал на двери молочни. Мой день рождения прошел очень приятно. Тетя Лора испекла прелестнейший торт и подарила мне красивую новую белую нижнюю юбочку с вышитой оборкой. Сначала она продернула в эту оборку голубую ленточку, но тетя Элизабет велела ей ленточку вытащить. А еще тетя Лора подарила мне кусочек розовой атласной парчи из ящика своего комода. Я мечтала о нем, с тех пор как его увидела, но никогда даже не надеялась, что он станет моим. Илзи спросила меня, что я собираюсь с ним делать, но я ничего не собираюсь с ним делать. Просто буду держать его здесь на чердаке вместе с остальными моими сокровищами и любоваться им, так как он очень красив. А тетя Элизабет подарила мне словарь. Это полезный подарок. Я думаю, что мне следовало бы ему радоваться. Надеюсь, ты скоро заметишь, что я стала писать грамотнее. Неприятно лишь то, что я, если пишу о чем-нибудь интересном, невероятно увлекаюсь, и просто ужасно, когда приходится останавливаться и искать в словаре какое-нибудь слово, чтобы узнать, как оно пишется. Я посмотрела в словаре слово радеть, и оказалось, что мисс Браунелл была права. Я не знала, что оно означает на самом деле. Но радею так хорошо рифмовалось с аллею, и я подумала, что оно означает вижу, но оно означает забочусь. Кузен Джимми подарил мне большую толстую записную книжку с чистыми страницами. Я очень ею горжусь. Будет так приятно записывать в нее мои стихи. Но письма к тебе, дорогой папа, я по-прежнему буду писать на почтовых извещениях, потому что каждое из них можно сложить и написать сверху адрес, как на настоящем письме. Тедди нарисовал мой портрет и подарил его мне на день рождения. Он нарисовал его акварельными красками и назвал Улыбающаяся девочка. На нем я выгляжу так, словно вслушиваюсь во что-то приятное и очень счастлива. Илзи говорит, что на нем я лучше, чем в жизни. Тедди действительно нарисовал меня красивее, чем я есть на самом деле, но ничуть не красивее, чем я была бы в том случае, если бы носила челку. Тедди говорит, что, когда вырастет, непременно напишет мой настоящий, большой портрет. Перри прошел пешком до самого Шрузбури, чтобы купить мне в подарок жемчужное ожерелье, но на обратном пути его потерял. Денег у него не осталось, так что он сходил домой в Стоув-пайптаун, взял у своей тети Том молоденькую курочку и подарил ее мне. Он очень целеустремленный мальчик. Все яйца от этой курочки будут моими, и я смогу сама продавать их разносчику. Илзи подарила мне коробку конфет. Я собираюсь есть только по одной в день, чтобы подольше растянуть удовольствие. Я хотела, чтобы Илзи тоже попробовала эти конфеты, но она сказала, что не станет, так как было бы нечестно помогать съесть свой же подарок. Я продолжала настаивать, и мы из-за этого поссорились. Илзи сказала, что я визгливое четвероногое (что совершенно нелепо) и что ума у меня не больше, чем у младенца. А я сказала, что у меня хватает ума хотя бы на то, чтобы оставаться вежливой. Илзи так разозлилась, что ушла домой, но скоро остыла и вернулась к ужину.

Сейчас вечер, идет дождь, и кажется, будто по крыше чердака постукивают ножки танцующих фей. Если бы дождя не было, ко мне пришел бы Тедди, чтобы помочь искать Потерянный Бриллиант. Как это было бы великолепно, если бы мы вдруг его нашли.

Кузен Джимми приводит сад в порядок после зимы. Он разрешает мне помогать ему, и у меня есть даже своя собственная цветочная клумба. Каждое утро я первым делом выбегаю из дома в сад, чтобы посмотреть, что и насколько выросло со вчерашнего дня. Весна такое осчастливливающее время, правда, папа. Вокруг беседки теперь повсюду голубые человечки. Так кузен Джимми называет фиалки, и меня это название приводит в восторг. У кузена Джимми придуманы такие волшебные имена для всех цветов. Розы — королевы, июньские лилии — снежные девы, тюльпаны — веселый народец, желтые нарциссы — золотые человечки, а китайские астры — мои розовые друзья.

Майк Второй здесь со мной, на чердаке, сидит на подоконнике. Майк — такой смушовый котик. В словаре слова смушовый нет. Я сама его придумала. Я не могла найти никакого подходящего слова, которым можно было бы точно описать Майка Второго, так что мне пришлось такое слово придумать. Оно означает одновременно холеный, и блестящий, и мягкий, и пушистый, и еще что-то, кроме всего этого, что-то такое, что я не могу выразить другими словами.

Тетя Лора учит меня шить. Она говорит, что я должна научиться подрубать муслин так, чтобы шва не было видно с лицевой стороны (еще одна тродиция). Я надеюсь, что она когда-нибудь научит меня плести брюссельское кружево. Все Марри в Молодом Месяце славились умением плести такие кружева (я имею ввиду всех Марри женского пола). В школе ни одна из девочек не умеет плести такие. Тетя Лора говорит, что сплетет мне кружевной носовой платочек, когда я буду выходить замуж. У всех невест в Молодом Месяце были такие платочки, кроме моей мамы, которая убежала. Но тебя ведь не огорчало, что у нее такого не было, правда, папа. Тетя Лора часто говорит со мной о маме, но только тогда, когда тети Элизабет нет поблизости. Тетя Элизабет никогда даже не упоминает ее имя. Тетя Лора очень хочет показать мне мамину комнату, но еще ни разу не смогла найти ключ от нее, потому что тетя Элизабет где-то его прячет. Тетя Лора говорит, что тетя Элизабет очень любила мою маму. Можно было бы предположить, что в таком случае она хоть немного полюбит и ее дочь, ведь правда. Но она меня не любит. Она только воспитывает меня, из чувства долга.

1 июня

Дорогой папа!

Сегодня очень значительный день в моей жизни. Я написала мое первое письмо. Я имею в виду первое письмо, которое действительно было отправлено по почте. Оно было адресовано моей двоюродной бабушке Нэнси, которая живет в Прист-Понд и которой очень-очень много лет. Она написала тете Элизабет и в своем письме заметила, что я могла бы хоть иногда написать бедной старой женщине. Я была тронута до глубины души и сразу захотела ей написать. Тетя Элизабет сказала тете Лоре: Пожалуй, мы могли бы позволить ей написать. А потом она сказала мне: Ты должна постараться написать хорошее письмо, а я прочитаю его, когда оно будет написано. Если ты произведешь хорошее впечатление на тетю Нэнси, она, возможно, что-нибудь для тебя сделает. Я очень старалась, когда писала, но законченное письмо звучало совсем не как мое. Понимаешь, я не могла написать хорошее письмо, так как все время помнила, что тетя Элизабет собирается его прочитать. Сознание этого меня пароллизовало.

7 июня

Дорогой папа, мое письмо не произвело хорошего впечатления на бабушку Нэнси. Она ничего не ответила мне, но написала тете Элизабет, что я, должно быть, очень глупый ребенок, если написала такое дурацкое письмо. Я почувствовала себя оскорбленной, потому что вовсе не глупа. Перри говорит, что охотно сходил бы в Прист-Понд и выпустил бы дух из моей бабушки Нэнси. Но я сказала ему, что он не должен так говорить о моей родне и что в любом случае я не понимаю, как можно заставить бабушку Нэнси изменить ее мнение обо мне, выпустив из нее дух. (Интересно, что такое дух и как его выпускают из людей.)

У меня готово уже три песни моей новой поэмы «Белая леди». Я отправила героиню в монастырь, но теперь не знаю, как вызволить ее оттуда, потому что я не католичка. Думаю, было бы лучше, если бы я сделала героиню протестанткой, но в далекие дни рыцарства не было никаких протестантов. В прошлом году я могла бы расспросить о католиках Надменного Джона, но в этом — не могу, так как не разговариваю с ним с тех пор, как он так отвратительно подшутил надо мной тогда с этим яблоком.

Когда он встречается мне на дороге, я смотрю прямо перед собой так же надменно, как и он. Чтобы с ним расквитаться, я назвала его именем мою свинью. Кузен Джимми подарил мне маленького поросенка. Когда его продадут, все деньги будут мои. Я собираюсь пожертвовать часть этих денег на зарубежные христианские миссии, а остальное положить в банк на мое будущее образование. Раньше я думала, что если у меня когда-нибудь появится своя свинья, я назову ее дядя Уоллес. Но теперь мне кажется неприличным называть свиней в честь собственных дядей, даже если эти дяди тебе очень не нравятся.

Тедди, Перри, Илзи и я играем в то, что мы живем в дни рыцарства, и мы с Илзи юные девы в бедственном положении, которых спасают храбрые рыцари. Тедди сделал себе великолепные латы из старых обручей от бочек, а Перри увидел их и сделал еще лучше из старых жестяных котелков, которые сам расплющил, а вместо шлема взял себе помятый сотейник. Иногда мы играем в Пижмовом Холме. У меня такое странное чувство. Мне кажется, что мать Тедди ненавидит меня в это лето. Прошлым летом я ей просто не нравилась. Дымка и Лютика теперь в Пижмовом Холме нет. Зимой они таинственно исчезли. По словам Тедди, он совершенно уверен, что его мать их отравила, так как решила, что он слишком привязан к ним. Тедди учит меня свистеть, но тетя Лора говорит, что это не подобает леди. Похоже, очень много приятных занятий не подобают леди. Иногда мне, пожалуй, даже хочется, чтобы мои тети были язычницами, как доктор Бернли. Его никогда не волнует, ведет себя Илзи как леди или не как леди. Но нет, быть язычником неприлично. И это шло бы вразрез с тродициями Молодого Месяца.

Сегодня я отучила Перри есть с ножа. Он хочет знать все правила итикета. А еще я помогаю ему учить стихи, которые ему предстоит декламировать на школьном экзамене. Я хотела, чтобы ему помогла Илзи, но она разозлилась, так как он прежде попросил о помощи меня, и не захотела с ним заниматься. Но лучше бы ему помогала именно Илзи, потому что она декламирует гораздо лучше меня. Я слишком нервная.

14 июня

Дорогой папа, сейчас мы в школе пишем сочинения, и я сегодня узнала, что надо обязательно ставить не только двоеточие, но и кавычки, а иногда тире, когда пишешь что-нибудь, сказанное другими. Я этого прежде не знала. Придется просмотреть все мои прежние письма к тебе и вставить кавычки. А в конце вопроса надо ставить? и тире перед словом это. Мисс Браунелл очень езвительная, но все-таки нас кое-чему учит. Я отмечаю это, потому что хочу оставаться справедливой, хоть и ненавижу ее. И она довольно интересная, хоть и неприятная. Я подробно описала ее на одном из почтовых извещений. Мне гораздо больше нравится писать о людях, которые мне не нравятся, чем о тех, которые нравятся. Жить с тетей Лорой приятнее, чем с тетей Элизабет, но писать приятнее о тете Элизабет. Мне легко описывать ее недостатки, но я чувствую себя испорченной и неблагодарной, если скажу хоть что-нибудь нелестное о дорогой тете Лоре. Тетя Элизабет заперла твои книжки под замок и говорит, что я не получу их, пока не вырасту. Как будто я не была бы аккуратна с ними, дорогой папа. Она говорит, что я не получу их, так как она обнаружила, что я, когда читала одну из них, ставила крошечную карандашную точку под каждым красивым словом. Но, дорогой папа, с книгой от этого ничего страшного не случилось. Среди помеченных точкой слов были ущелье, жемчужный, мускус, пятнистый, интервалы, долина, поросший, безмятежный, мерцать, бодрящий, буковый, слоновая кость. Я думаю, папа, это совершенно прелестные слова.

У тети Лоры есть своя книжка «Путешествие пилигрима», и она позволяет мне читать ее по воскресеньям. Я теперь называю большой холм, мимо которого идет дорога на Уайт-Кросс, Отрадной Горой[41], так как он очень красив.

Тедди одолжил мне три книги стихов. В одной из них стихи Теннисона, и я выучила «Песнь рожка» наизусть, чтобы всегда можно было ее себе продекламировать. В другом сборнике я нашла стихи миссис Браунинг. Она очаровательна. Я хотела бы с ней познакомиться. Надеюсь, мы с ней встретимся, когда я умру, но этого, возможно, еще долго придется ждать. А в третьей книге была только одна поэма, и называлась она «Сохраб и Рустум»[42], очень грустная. И я, когда легла в постель, плакала над судьбой ее героев. А тетя Элизабет спросила: «Из-за чего ты шмыгаешь носом?» Хотя я не шмыгала — я горько плакала. Она заставила меня во всем ей признаться, а потом сказала: «Ты, должно быть, сумасшедшая». Но я не могла заснуть, пока не придумала ей другой конец для этой поэмы — счастливый.

25 июня

Дорогой папа!

Сегодняшний день омрачен печальным событием. Я уронила в церкви цент, который мне дали на пожертвования. Звук был ужасный. У меня появилось такое чувство, словно на меня смотрели все, кто присутствовал в церкви. Тетя Элизабет очень рассердилась. А вскоре после этого Перри уронил свой цент. Он сказал мне потом, что сделал это нарочно, так как предполагал, что мне станет легче, но легче мне не стало, так как я испугалась, что люди подумают, будто это опять я свой уронила. Мальчики так странно себя ведут. Надеюсь, священник не слышал, как я уронила монету, потому что он мне начинает нравиться. До прошлого вторника он мне не слишком нравился. У него одни сыновья, и я полагаю, он не очень хорошо понимает девочек. Но во вторник он зашел с визитом в Молодой Месяц. Тети Лоры и тети Элизабет не было дома, и я была в кухне одна. Мистер Дэр вошел и сел прямо на Задиру Сэл, которая спала в кресле-качалке. Удобно при этом было ему, но не Задире Сэл. К счастью, он не сел ей на живот. Думаю, если бы это произошло, он просто задавил бы ее насмерть. Но он сел ей только на ноги и хвост. Сэл взвыла, но мистер Дэр глуховат и не слышал ее, а у меня не хватило смелости сказать ему о том, что происходит. Но в тот самый момент, когда мистер Дэр спрашивал меня, хорошо ли я знаю катехизис, вошел кузен Джимми и сказал: «Да что там катехизис! Вы только послушайте вой этой несчастной бессловесной твари. Встаньте скорее, если вы христианин». Тогда мистер Дэр встал и сказал: «Помилуйте, это совершенно невероятно. Мне действительно казалось, что подо мной что-то шевелится».

Я сразу подумала, что расскажу тебе в письме эту историю, дорогой папа, так как она показалась мне забавной.

Когда мистер Дэр кончил задавать мне вопросы, я решила, что теперь мой черед выяснить кое-что, о чем мне давно хотелось знать. Я спросила, действительно ли, на его взгляд, Богу очень важен каждый мой самый незначительный поступок, и не думает ли мистер Дэр, что мои кошки после смерти тоже попадут на небеса. Он выразил надежду, что я никогда не делаю ничего плохого, и сказал, что у животных нет душ. А еще я спросила его, почему мы не должны наливать новое вино в старые сосуды[43]. Тетя Элизабет всегда именно так поступает со своей настойкой из одуванчиков, и старые бутылки служат ничуть не хуже, чем новые. Он довольно любезно объяснил мне, что в библейские временя сосуды делали из шкур животных и потому они сгнивали, когда становились старыми. Тогда мне все стало совершенно ясно. И тут я призналась ему, что у меня тревожно на душе, так как я знаю, что мне следует больше всего на свете любить Бога, но есть немало такого, что я люблю больше, чем Бога. Он спросил: «Что же это такое?» Я назвала цветы и звезды, и Женщину-ветер, и Трех Принцесс, и все такое. А он улыбнулся и сказал: «Но они часть Бога, Эмили. И все остальное, что есть прекрасного в мире, тоже часть Его». И тогда он вдруг так мне понравился, что я уже больше не робела в его присутствии. В прошлое воскресенье он читал проповедь о небесах. Если там все так, как он говорит, то это очень скучное место. Мне кажется, там должно быть гораздо интереснее. Хотелось бы знать, что я буду делать, когда попаду на небеса, ведь я не умею петь. Позволят ли мне там писать стихи? Но в церкви мне интересно. Тетя Элизабет и тетя Лора всегда перед началом службы читают свои Библии, но мне больше нравится смотреть по сторонам, наблюдать за людьми и пытаться угадать, о чем они думают. Так приятно слышать, как шелковые платья шуршат по проходу между скамьями. Сейчас в большой моде турнюры, но тетя Элизабет их носить не желает. Я думаю, тетя Элизабет действительно выглядела бы смешно с турнюром. Тетя Лора носит турнюр, но очень маленький.

Твоя нежно любящая дочь, Эмили Б. Старр P. S. Дорогой папа, это такое удовольствие писать тебе. Но ОХ я никогда не получаю ответа.

Эмили Б. С.

Глава 18 Отец Кассиди

Ужас царил в Молодом Месяце. Все чувствовали себя совершенно несчастными. Тетя Лора плакала. Тетя Элизабет была так раздражительна, что жить с ней казалось невозможным. Кузен Джимми бродил повсюду как безумный, а Эмили больше не думала ни о тайне матери Илзи, ни о полном угрызений совести призраке Сайласа Ли и, ложась в постель, с горечью размышляла лишь о новой беде. Ведь причиной этой беды стало то, что она, не соблюдая традиций Молодого Месяца, посещала Надменного Джона — о чем без церемоний говорила ей тетя Элизабет. Если бы она, Эмили Берд Старр, никогда не ходила бы к Надменному Джону, она никогда не съела бы большое зеленое сладкое яблоко, а если бы она не съела большое зеленое сладкое яблоко, Надменный Джон никогда не сыграл бы с ней той ужасной шутки, а если бы он не сыграл с ней той шутки, тетя Элизабет никогда не пошла бы и не сказала ему резкие слова в духе гордых Марри, а если бы тетя Элизабет никогда не сказала ему резкие слова в духе гордых Марри, Надменный Джон не обиделся бы и не возжаждал бы мщения, а если бы он не обиделся и не возжаждал мщения, ему никогда не пришло бы в его надменную голову вырубить прекрасную рощу с северной стороны от Молодого Месяца… поскольку именно к этой беде привела вся цепь причин и следствий, как в стишке про дом, который построил Джек. Надменный Джон объявил публично в кузне Блэр-Уотер, что собирается вырубить рощу, как только уберет урожай: все до последнего дерева и побега пойдет под топор. Новость быстро дошла до Молодого Месяца и расстроила его обитателей так, как они уже много лет не бывали расстроены. В их глазах предстоящая вырубка рощи была настоящей катастрофой.

Элизабет и Лора едва могли поверить, что Надменный Джон не шутит. Вырубить рощу! Такое казалось невероятным. Этот большой, густой лесок из елей и кленов, всегда закрывал Молодой Месяц со стороны моря; он принадлежал Молодому Месяцу по всем законам морали. Вырубить его не осмелится даже Надменный Джон Салливан! Но Надменный Джон был печально знаменит тем, что всегда держал слово; это было неотъемлемой частью его надменности, а если он претворит в жизнь и это свое намерение… если он это сделает…

— Молодой Месяц погибнет, — плакала бедная тетя Лора. — Он будет выглядеть ужасно… вся его красота пропадет… и мы будем открыты северному ветру и морским штормам… а прежде нам всегда было здесь так тепло и уютно. И сад Джимми тоже погибнет.

— Вот что вышло из того, что мы взяли сюда Эмили, — сказала тетя Элизабет.

Это заявление было жестоким, даже принимая в расчет все обстоятельства дела, — жестоким и несправедливым, поскольку ее собственный острый язык и характерная для Марри язвительность сыграли не меньшую роль в произошедшем, чем присутствие Эмили в Молодом Месяце. Но она сказала то, что сказала, и эти ее слова пронзили самую душу Эмили, оставив в ней шрам на много лет. А бедняжке и без того было тяжело. Она так горевала, что не могла ни есть, ни спать. Как ни была сердита и несчастна Элизабет Марри, она все же крепко спала по ночам, но рядом с ней в темноте, боясь двинуться или повернуться, лежало тоненькое, маленькое существо, чьи слезы, безмолвно, украдкой бегущие по щекам, не могли принести облегчения разрывающемуся от горя сердцу. Эмили действительно считала, что ее сердце разрывается от горя; она не могла продолжать жить в таких мучениях. Никто не смог бы.

Эмили прожила в Молодом Месяце достаточно времени, чтобы полюбить его всем сердцем. Возможно, эта любовь даже была врожденной. Во всяком случае, приехав туда, где провела детство ее мать, она легко и естественно приспособилась к новой обстановке. Она любила Молодой Месяц так, как если бы в нем прошла вся ее короткая жизнь… любила каждую палочку и камешек, каждое дерево и травинку вокруг него… каждый сучок в истертом кухонном полу, каждую подушку зеленого мха на крыше молочни, каждый куст розовых и белых водосборов в старом саду, каждую его «традицию». Сама мысль о том, что он в значительной мере лишится своей красоты, была мучительна для Эмили. И сад кузена Джимми погибнет! Эмили любила этот сад почти так же глубоко, как сам кузен Джимми. Кузен Джимми больше всего гордился тем, что выращивал у себя те цветы и кустарники, которые не могли пережить зиму ни в одном другом уголке острова Принца Эдуарда, а если роща, закрывающая сад с севера, исчезнет, все эти растения погибнут. И подумать только, что этот прекрасный лесок будет вырублен… и Сегодняшняя дорога, и Вчерашняя, и Завтрашняя будут полностью уничтожены… и величественный Монарх Леса лишится короны… и маленький домик для игр, где они с Илзи проводили столько восхитительных часов, будет разрушен… и весь этот очаровательный, заросший пахучими папоротниками, уютный уголок сразу и навсегда исчезнет из ее жизни.

О, Надменный Джон отлично выбрал способ и время для своей мести!

Когда будет нанесен роковой удар? Каждое утро Эмили стояла со страдальческим видом на каменном пороге кухни и прислушивалась, ожидая, что в прозрачном сентябрьском воздухе раздастся стук топоров.

И каждый вечер, возвращаясь домой из школы, она боялась, что перед ней предстанет зрелище начавшейся работы по уничтожению рощи. Она томилась тоской и нигде не находила себе места. Бывали моменты, когда ей казалось, что жизнь стала невыносима. Каждый день тетя Элизабет заявляла, что вина за предстоящее бедствие лежит на Эмили, и девочка становилась болезненно чувствительной к этим заявлениям. Ей уже чуть ли не хотелось, чтобы Надменный Джон начал свое роковое дело и покончил с ним. Доведись Эмили услышать древнюю историю о дамокловом мече[44], она от души посочувствовала бы Дамоклу. Если бы у нее была хоть какая-то надежда, что мольбы помогут, она спрятала бы в карман гордость Марри и гордость Старров, и всякую прочую гордость и опустилась бы на колени перед Надменным Джоном, чтобы отвратить от рощи его мстительную руку. Но она не верила, что мольбы помогут. Надменный Джон не оставил никому никаких сомнений относительно своей ожесточенной решимости осуществить задуманное. В Блэр-Уотер много говорили об этом деле. Некоторые были очень довольны тем, что гордости и престижу обитателей Молодого Месяца будет нанесен такой удар; другие считали, что Надменный Джон ведет себя подло и бесчестно, но все сходились в одном: они всегда предсказывали, что именно это случится, когда вражда уже третьего поколения Марри и Салливанов дойдет до неизбежной кульминации. Удивлялись лишь, что Надменный Джон не вырубил рощу давным-давно. Он всегда терпеть не мог Элизабет Марри — с тех самых времен, когда они вместе ходили в школу и ему не было пощады от ее ядовитого языка.

Однажды прямо на берегу озера Блэр-Уотер Эмили села и заплакала. Ее послали срёзать увядшие цветы с розовых кустов на могиле бабушки Марри, но, кончив работу, она почувствовала, что у нее не хватает духу вернуться в дом, где тетя Элизабет делала всех несчастными, так как сама была несчастна. Перри уже принес в Молодой Месяц ужасное известие: накануне в кузне Надменный Джон заявил, что собирается начать вырубку рощи в понедельник утром.

— Я не вынесу этого, — всхлипнула Эмили, обращаясь к розовым кустам.

Несколько поздних роз сочувственно кивали ей; Женщина-ветер перебирала и качала стебли высоких зеленых трав на могилах, в которых гордые Марри, мужчины и женщины, спали спокойно, ничуть не волнуемые старой враждой и страстями; лучи сентябрьского солнца, ласкового, яркого и безмятежного, ложились на урожайные поля, а у зеленого берега под свисающими к воде кустами плескали и напевали без слов голубые воды озера Блэр-Уотер.

— Не понимаю, почему Бог не остановит Надменного Джона, — гневно воскликнула Эмили. Несомненно, Марри из Молодого Месяца имели полное право ожидать этого от Провидения.

Через пастбище к ней, насвистывая, приблизился Тедди — нотки его привычной мелодии летели над Блэр-Уотер как волшебные звонкие капельки. Он перепрыгнул через изгородь кладбища и расположился, худенький и грациозный, весьма непочтительно, прямо на плоской могильной плите прабабушки Марри со знаменитой надписью: «Здесь я и останусь».

— В чем дело? — спросил он.

— Во всем, — отозвалась Эмили немного сердито. Тедди не имел права ходить с таким веселым видом. Она привыкла встречать больше сочувствия с его стороны, и ее огорчило, что на этот раз она этого сочувствия не нашла. — Разве ты не слышал, что Надменный Джон собирается начать рубить рощу уже в понедельник?

Тедди кивнул.

— Слышал. Мне Илзи сказала. Но знаешь, Эмили, я кое-что придумал. Надменный Джон не посмел бы вырубить эту рощу, если бы священник запретил ему это делать, ведь правда?

— Почему?

— Потому что католикам всегда приходится делать именно то, что им велят их священники, разве не так?

— Не знаю… я ничего о них не знаю. Мы пресвитериане.

Эмили слегка вскинула голову. Миссис Кент, как было известно, принадлежала к англиканской церкви, и, хотя Тедди посещал пресвитерианскую воскресную школу, это обстоятельство не обеспечивало ему достаточного веса в кругах потомственных пресвитериан.

— Если бы твоя тетя Элизабет сходила к отцу Кассиди в Уайт-Кросс и попросила его остановить Надменного Джона, может быть, он пошел бы ей навстречу, — настаивал Тедди.

— Тетя Элизабет никогда не попросит ни о чем католического священника, — сказала Эмили категорично. — Я в этом уверена. Она слишком гордая.

— Даже ради того, чтобы спасти рощу?

— Даже ради этого.

— Ну-у, думаю, тогда ничего нельзя сделать, — удрученно протянул Тедди. — Вот, взгляни… видишь, что я нарисовал? Это Надменный Джон в чистилище, и три маленьких дьяволенка тычут в него раскаленными докрасна вилами. Я срисовал это из одной маминой книжки… кажется, это был «Ад» Данте… только вместо лица мужчины, который изображен в книжке, я нарисовал лицо Надменного Джона. Можешь взять себе.

— Не хочу. — Эмили вытянула поджатые под себя ноги и встала. Время, когда она могла утешиться, подвергая Надменного Джона воображаемым пыткам, миновало. Она уже успела казнить его несколькими мучительными способами за время своих ночных бдений. Но неожиданно ей в голову пришла идея… дерзкая идея, от которой захватывало дух. — Мне пора домой, Тедди… скоро ужин.

Тедди сунул в карман отвергнутый рисунок… который был действительно великолепен, хотя ни Эмили, ни сам Тедди не могли оценить его по достоинству: такое выражение страдания на лице Надменного Джона, в которого тыкал вилами веселый маленький дьявол, было бы не под силу изобразить даже многим из художников, получивших специальное образование. Тедди отправился домой, сожалея, что ничем не может помочь Эмили; было совершенно ужасно, что такое существо, как Эмили — с ее нежными лилово-серыми глазами и улыбкой, навевающей разные чудесные мысли, которые невозможно выразить словами, — несчастно. Тедди был так огорчен, что изобразил еще несколько дьяволят на своем рисунке и заметно удлинил концы их вил.

Эмили вернулась домой с решительно сжатыми губами. За ужином она съела столько, сколько смогла — то есть совсем чуть-чуть: выражение лица тети Элизабет лишило бы ее аппетита, даже если бы он у нее был, — а затем тихонько выскользнула из дома через парадную дверь. Кузен Джимми работал в саду, но не окликнул ее. Кузен Джимми теперь всегда был очень печален. Эмили на мгновение замерла у колонн парадного крыльца, глядя на рощу Надменного Джона — зеленую, волнуемую ветром, совершенно очаровательную. Неужели эта роща к вечеру понедельника будет осквернена и превращена в жалкую пустошь, где нет ничего, кроме пеньков? Эта мысль заставила Эмили отбросить весь страх и колебания. Она проворно шагнула на ведущую к калитке дорожку.

За калиткой она повернула налево и вышла на длинную и таинственную красную дорогу, поднимавшуюся на Отрадную Гору. Эмили никогда прежде не ходила по этой дороге, ведущей прямо в Уайт-Кросс, но на этот раз она шла именно туда — в дом священника, чтобы поговорить с отцом Кассиди. До поселка Уайт-Кросс было две мили, и Эмили показалось, что она преодолела их слишком быстро — не потому, что это была красивая дорога, где гулял ветер, а на обочине росли дикие папоротники, среди которых прыгали маленькие кролики, но потому, что бедная Эмили страшилась ожидающего ее в конце этой дороги испытания. Она старалась придумать, что ей следует сказать… как она должна это сказать, но ее изобретательность отказала ей. Она не была знакома ни с одним католическим священником и не могла вообразить, как вообще с ними разговаривают. Католические священники представлялись ей даже еще более таинственными и непонятными людьми, чем протестантские пасторы. Что, если отец Кассиди ужасно рассердится на нее за то, что она осмелилась прийти к нему и обратиться с просьбой о помощи? Возможно, то, что она собиралась сделать, было ужасно со всех точек зрения. И, весьма вероятно, ничего хорошего из этого не выйдет. Скорее всего отец Кассиди откажется вмешаться и поговорить с Надменным Джоном, который был добрым католиком, в то время как она являлась, на взгляд католиков, еретичкой. Но любая надежда, даже самая слабая, что удастся отвратить беду, нависшую над Молодым Месяцем, заставила бы Эмили встать лицом к лицу со всей Священной коллегией кардиналов[45]. Она была ужасно испугана и отчаянно нервничала, но мысль о том, чтобы повернуть назад, ни на миг не пришла ей в голову. Она лишь жалела, что не надела свои стеклянные бусы. Они могли произвести благоприятное впечатление на отца Кассиди.

Эмили никогда прежде не была в Уайт-Кросс, но узнала дом священника, как только увидела его: прекрасный, окруженный деревьями жилой дом возле большой белой часовни, на крыше которой сверкали золоченый крест и золоченые ангелы — на центральном шпиле крест, а на каждом из четырех маленьких шпилей по углам по одному ангелу. Эмили подумала, что они очень красивы, когда блестят в лучах опускающегося к горизонту солнца, и пожалела, что таких нет на простом белом здании пресвитерианской церкви в Блэр-Уотер. Она никак не могла понять, почему католикам достались все ангелы. Но времени размышлять об этом не было: дверь уже открылась, и на Эмили смотрела аккуратная маленькая служанка.

— Отец Кассиди… дома? — спросила Эмили, довольно отрывисто.

— Да.

— Могу я… его… видеть?

— Входите, — сказала маленькая служанка. Очевидно, никаких препятствий к тому, чтобы увидеть отца Кассиди, не существовало — никаких таинственных церемоний, чего она отчасти ожидала… в том случае, если ей вообще будет позволено его увидеть. Проведя Эмили в комнату, где вдоль всех стен стояли шкафы с книгами, горничная оставила ее там, а сама ушла, чтобы позвать отца Кассиди, который, как она сказала, работал в саду. Это прозвучало вполне естественно и ободряюще. Если отец Кассиди работал в саду, он не мог быть таким уж страшным.

Эмили с любопытством огляделась. Она находилась в очень красивой комнате: удобные кресла, картины, цветы. Вокруг не было ничего пугающего или зловещего — кроме громадного черного кота, который сидел на самом верху одного из книжных шкафов. Это было поистине громадное существо. Эмили обожала кошек и всегда была с ними на короткой ноге. Но такого кота она еще никогда не видела. При своих размерах и дерзких, золотистых глазах, выглядевших на его черной бархатной мордочке как живые драгоценности, он казался существом совершенно иного вида, чем обычные славные, милые, почтенные кошки. Мистер Дэр никогда не стал бы держать в своем доме такого зверя. Весь страх, который Эмили испытывала перед отцом Кассиди, мгновенно вернулся к ней.

И тут в комнату с самой дружеской на свете улыбкой вошел отец Кассиди. Эмили, окинув его прямым, открытым взглядом, сразу (что было ее привычкой — или талантом) составила о нем свое мнение и больше не испытывала никакого страха. Он был крупным широкоплечим мужчиной, с темными глазами и темными волосами, и лицо его так сильно загорело по причине глубоко укоренившейся привычки ходить с непокрытой головой под самым безжалостным солнцем, что тоже было темным. Эмили подумала, что он выглядит точь-в-точь как большой орех… большой, крепкий бурый орех.

Обмениваясь с ней рукопожатием, отец Кассиди внимательно посмотрел ей в лицо. Эмили в ту минуту была, что случалось с ней порой, особенно красива. Волнение окрасило ее лицо румянцем цвета дикой розы, солнечный свет придал черным волосам блеск влажного шелка, глаза были нежными, темными и ясными; но особое внимание отца Кассиди привлекли ее ушки: он неожиданно нагнулся, чтобы получше рассмотреть их. На миг Эмили охватил ужас: чистые ли они?

— У нее острые ушки, — сказал отец Кассиди пронзительным шепотом. — Остренькие ушки! Как только я увидел ее, я понял, что она пришла прямо из страны фей. Садись, эльф… если эльфы сидят… садись и сообщи мне последние новости двора королевы Титании.

Эмили почувствовала себя в родных просторах. Отец Кассиди говорил ее языком и произносил слова таким приятным, гортанным голосом, с мягким акцентом, как пристало настоящему ирландцу. Но Эмили тут же покачала головой — немного печально. С тяготящим душу сознанием цели ее визита было невозможно играть роль посланника из страны эльфов.

— Я всего лишь Эмили из Молодого Месяца, — сказала она, а затем поспешно выдохнула, так как не должно было быть никакого обмана… никакого плавания под чужим флагом… — и я протестантка.

— Очень милая маленькая протестантка, — сказал отец Кассиди. — Но я действительно немного разочарован. Я привык к протестантам — здешние леса кишат ими, — однако прошла уже добрая сотня лет, с тех пор как ко мне в последний раз заглядывал эльф.

Эмили растерянно уставилась на него. Отцу Кассиди никак не могло быть сто лет. На вид ему можно было дать не больше пятидесяти. Впрочем, возможно, католические священники живут дольше, чем прочие люди. Она не знала, что сказать, а потому произнесла, немного запинаясь:

— Я вижу, у вас есть кот.

— Ошибаешься. — Отец Кассиди покачал головой и тяжко застонал. — Это я есть у кота.

Эмили оставила все попытки понять отца Кассиди. Он был очень мил, но непостижим. Что ж, пусть будет так, решила она. Ей нужно приступить к тому, для чего она пришла в его дом.

— Вы ведь вроде как пастор, да? — спросила она робко. Она не знала, отнесется ли отец Кассиди благосклонно к тому, что его назовут пастором.

— Вроде как, — любезно согласился он. — Видишь ли, пасторы и священники не могут сами произносить ругательств. Им приходится держать котов, чтобы они делали это за них. У меня еще не было ни одного кота, который ругался бы так благородно и проникновенно, как Бой.

— Это так вы его называете? — спросила Эмили, глядя не без благоговейного страха на черного кота. Казалось не совсем безопасным беседовать о нем в его присутствии.

— Так он сам себя называет. Моя мать не любит его, потому что он крадет сливки. Ну, а я не имею ничего против того, что он их крадет, но вот чего я не могу вынести, так это того, как он, выпив их, облизывается. Ах, Бой, к нам пришел эльф. Взволнуйся же хоть на этот раз, умоляю тебя… голубчик.

Бой отказался взволноваться. Он нахально подмигнул Эмили золотистым глазом.

— Эльф, у тебя есть какое-нибудь представление о том, что происходит в голове у кота?

До чего странные вопросы задавал отец Кассиди! Однако Эмили подумала, что ей, пожалуй, понравились бы его вопросы, если бы она не была так озабочена. Неожиданно отец Кассиди склонился к ней через стол и спросил:

— Ну, так что же тебя тревожит?

— Я так несчастна, — сказала Эмили жалобно.

— Многие несчастны. Каждый человек порой несчастен. Но существа с остренькими ушками не могут быть несчастны. Это удел одних смертных.

— Ох, пожалуйста… пожалуйста… — Эмили не знала, как ей его называть. Обидится ли он, если протестантка назовет его «отцом»? Но ей пришлось рискнуть… — Отец Кассиди, я в ужасном горе и пришла попросить вас об огромном одолжении.

И Эмили рассказала ему всё, от начала до конца… о давней вражде Марри и Салливанов, о своей былой дружбе с Надменным Джоном, о большом сладком яблоке, о роковых последствиях и об угрозе мести Надменного Джона. Бой и отец Кассиди слушали с равной серьезностью, пока она не кончила. Затем Бой подмигнул ей, а отец Кассиди соединил вместе кончики своих длинных смуглых пальцев.

— Хм, — сказал он.

(«Впервые я слышу, как кто-то говорит „хм“ в жизни, а не в книжке», — мелькнуло в голове у Эмили.)

— Хм, — повторил отец Кассиди. — И ты хочешь, чтобы я предотвратил это гнусное деяние?

— Если можете, — сказала Эмили. — Ах, было бы совершенно замечательно, если бы вы смогли его предотвратить. Вы… вы это сделаете?

Отец Кассиди еще плотнее стиснул кончики пальцев.

— Боюсь, эльф, я вряд ли могу использовать ключи святого Петра[46], чтобы помешать Надменному Джону распорядиться его законной собственностью в соответствии с его желанием.

При чем тут ключи святого Петра, Эмили было невдомек, но она поняла, что отец Кассиди отказывается использовать власть церкви для воздействия на Надменного Джона. Значит, нет никакой надежды. Она не смогла сдержать слез разочарования.

— Ну-ну, дорогая, не плачь, — умоляюще сказал отец Кассиди. — Эльфы никогда не плачут… они не умеют плакать. Мое сердце разобьется, если обнаружится, что ты не имеешь отношения к зеленому народцу[47]. Ты можешь уверять, что ты из Молодого Месяца и исповедуешь какую угодно религию, но факт остается фактом: ты принадлежишь Золотому Веку и старым богам. Вот почему я должен спасти для тебя твой драгоценный клочок леса.

Эмили удивленно уставилась на него.

— Мне кажется, это осуществимо, — продолжил отец Кассиди. — Думаю, что, если я пойду к Надменному Джону и поговорю с ним по душам, мне удастся его образумить. Мы с Надменным Джоном очень близкие друзья. Он вполне здравомыслящее существо, если только знать, как к нему подойти… то есть, как благоразумно польстить его самомнению. Я скажу ему — не как священник прихожанину, но как мужчина мужчине, — что ни один порядочный ирландец не ведет войну с женщинами и что ни один разумный человек не уничтожает во имя одной лишь неприязни к другому человеку прекрасные старые деревья, которым требуется добрых полвека, чтобы вырасти, и которые невозможно заменить. Право же, того, кто без крайней необходимости рубит такое дерево, следовало бы повесить, как Амана, на виселице вышиной в пятьдесят локтей, сделанной из этого самого дерева[48].

(Эмили подумала, что, когда вернется домой, непременно запишет последнюю фразу отца Кассиди в подаренную ей кузеном Джимми книжку с чистыми страницами.)

— Но этого я Надменному Джону не скажу, — заключил отец Кассиди. — Да, Эмили из Молодого Месяца, думаю, мы можем считать дело решенным: твой лесок не будет вырублен.

Эмили вдруг почувствовала себя очень счастливой. Почему-то она целиком и полностью верила в отца Кассиди. Она не сомневалась, что он заставит Надменного Джона плясать под свою дудку.

— Ах, мне никогда не удастся отблагодарить вас за это! — сказала она с глубоким чувством.

— Это правда, так что не трать зря слов. Лучше расскажи мне что-нибудь. Сколько вас таких? И как давно ты — это ты?

— Мне двенадцать… ни братьев, ни сестер у меня нет. И я думаю, мне теперь лучше вернуться домой.

— Но не прежде, чем ты перекусишь.

— О, спасибо, я ужинала.

— Два часа назад, а потом еще прошла пешком две мили. Не говори глупостей.

Жаль, что я не располагаю нектаром и амброзией… той едой, какую едят эльфы… и не имею даже блюдечка лунного света, но на острове Принца Эдуарда ни одна женщина не печет более вкусного кекса с изюмом, чем моя мать. А еще мы держим корову, которая дает жирнейшие сливки. Подожди здесь немного. Пусть Бой тебя не пугает. Он иногда ест нежных маленьких протестанток, но никогда не связывается с лепреканами[49].

Когда отец Кассиди вернулся, вместе с ним в комнату с подносом в руках вошла его мать. Эмили ожидала увидеть миссис Кассиди такой же крупной и смуглой, как ее сын, но та оказалась самой миниатюрной женщиной, какую только можно вообразить, с шелковистыми снежно-белыми волосами, ласковыми голубыми глазами и розовыми щеками.

— Разве она не очаровательнейшая из матерей? — спросил отец Кассиди. — Она у меня для того, чтобы на нее смотреть. Конечно, — отец Кассиди понизил голос до театрального шепота, — есть в ней что-то странное. Я замечал, как иногда эта женщина бросала все в самый разгар уборки дома и уходила, чтобы провести остаток дня в лесах. Думаю, она, как и ты, имеет какие-то связи с феями.

Миссис Кассиди улыбнулась, поцеловала Эмили, а потом сказала, что должна пойти в кухню, где у нее варится варенье, и торопливо удалилась.

— А теперь, эльф, садись здесь, стань минут на десять человеком, и мы славно перекусим.

Эмили в самом деле была голодна — приятное чувство, которого она не испытывала уже недели две. Кекс миссис Кассиди вполне оправдывал выраженные ее сыном-священником претензии на превосходство над другими кексами, и корова, дающая жирнейшие сливки, похоже, отнюдь не была вымыслом.

— Что ты сейчас думаешь обо мне? — неожиданно спросил отец Кассиди, заметив, что глаза Эмили задумчиво устремлены на него.

Эмили покраснела. Она думала о том, удастся ли ей набраться смелости, чтобы обратиться к отцу Кассиди с еще одной просьбой.

— Я думаю, вы ужасно хороший, — сказала она.

— Я действительно ужасно хороший, — согласился отец Кассиди. — Я такой хороший, что исполню любое твое желание… так как чувствую, что ты хочешь, чтобы я сделал для тебя что-то еще.

— Я в затруднительном положении с самого начала этого лета. Понимаете, — Эмили была очень серьезна… — я поэтесса.

— Святые угодники! Это в самом деле очень серьезно. Не знаю, смогу ли я существенно помочь тебе. И как давно это с тобой?

— Вы смеетесь надо мной? — спросила Эмили печально.

Отец Кассиди проглотил что-то еще, кроме кусочка кекса с изюмом.

— Упасите меня святые угодники! Просто я несколько ошеломлен. Принимать в гостях леди из Молодого Месяца… и эльфа… и поэтессу в одном лице — это, пожалуй, слишком большая честь для скромного священника вроде меня. Возьми еще кусочек кекса и расскажи мне все подробно.

— Дело вот в чем… Я пишу эпическую поэму.

Отец Кассиди вдруг подался вперед и слегка ущипнул Эмили за запястье.

— Я только хотел убедиться, что ты настоящая, — объяснил он. — Да-да, я понял, ты пишешь эпическую поэму… продолжай. Думаю, я уже обрел второе дыхание.

— Я начала ее прошлой весной. Сначала я назвала ее «Белая леди», но теперь изменила это название на «Дочь моря». Вам не кажется, что это лучше звучит?

— Гораздо лучше.

— У меня готовы три первых песни, но продвинуться дальше я не могу, так как есть кое-что, чего я не знаю и никак не могу выяснить. Меня это так огорчает.

— Что же это такое?

— В моей поэме, — сообщила Эмили, прилежно поедая кекс с изюмом, — рассказывается об одной очень красивой девушке знатного происхождения, которую в младенчестве украли у ее настоящих родителей и воспитали в избушке дровосека.

— Один из семи оригинальных сюжетов в мире, — пробормотал отец Кассиди.

— Что?

— Ничего. Всего лишь дурная привычка думать вслух. Продолжай.

— У нее был высокородный возлюбленный, но его родственники не пожелали, чтобы он женился на ней, так как в их глазах она была всего лишь дочерью лесника…

— Второй из семи сюжетов… извини.

— …так что они отправили его в Святую Землю, в Крестовый поход, а оттуда пришло известие, что он убит, и Эдита — ее звали Эдита — удалилась в монастырь.

Эмили сделала паузу, чтобы откусить кусочек кекса, а отец Кассиди подхватил, подражая ее тону:

— Но теперь ее возлюбленный возвращается, очень даже живой, хоть и в шрамах от мечей язычников, и секрет ее рождения раскрыт благодаря предсмертному признанию старой няньки и родимому пятну на руке.

— Откуда вы узнали? — изумленно ахнула Эмили.

— О, я догадался… я очень догадлив. Но в чем же причина твоих затруднений?

— Я не знаю, как вернуть ее из монастыря, — призналась Эмили. — Я подумала, что, может быть, вы знаете, как это сделать.

И снова отец Кассиди соединил кончики пальцев.

— Что ж, давай подумаем. Вы взялись за непростую задачу, юная леди. Итак, как же обстоит дело? Эдита приняла монашество не потому, что чувствовала призвание свыше, но потому, что воображала, будто ее сердце разбито. Католическая церковь не освобождает своих монахинь от принесенных ими обетов только потому, что они случайно совершили такого рода маленькую ошибку. Нет, нет… мы должны иметь более существенные основания для такого освобождения. Эта Эдита — единственный ребенок своих настоящих родителей?

— Да.

— О, тогда путь открыт. Если бы у нее были братья или сестры, тебе — чтобы обойти это препятствие — пришлось бы убить их, что само по себе весьма аморально. Ну, а так… она единственная дочь и наследница благородного семейства, которое много лет было в смертельной вражде с другим благородным семейством… семейством ее возлюбленного. Ты знаешь, что такое междоусобная вражда?

— Разумеется, — сказала Эмили презрительно. — И у меня все это уже есть в поэме.

— Тем лучше. Эта вражда раскалывает все королевство на две части, и спасение может принести только союз между Монтекки и Капулетти[50].

— Их зовут по-другому.

— Неважно. В таком случае это государственный вопрос с далеко идущими последствиями, а потому обращение к верховному понтифику вполне оправдано. Тебе требуется, — отец Кассиди серьезно покивал, — освобождение от монашеского обета, полученное из Рима.

— «Освобождение от обета»… трудно вставить такое выражение в поэму, — сказала Эмили.

— Несомненно. Но юные леди, которые полны решимости писать эпические поэмы, помещая своих героинь в обстановку, существовавшую сотни лет назад, и выбирая для них религию, о которой ничего не знают, должны предполагать, что столкнутся с определенными трудностями.

— О, думаю, я сумею вставить это выражение в поэму, — сказала Эмили бодро. — И я вам весьма признательна. Вы представить не можете, какое это для меня облегчение. Я теперь кончу мою поэму за несколько недель. А то этим летом я совсем над ней не работала. Впрочем, я все равно была занята. Мы с Илзи Бернли создавали новый язык.

— Создавали… новый… прости… Ты сказала язык?

— Да.

— А в чем дело с английским? Неужели он не достаточно хорош для тебя, непостижимое маленькое существо?

— О, вполне хорош. Мы не по этой причине создаем новый. Понимаете, весной кузен Джимми нанял кучу французских мальчиков, чтобы они помогли ему сажать картошку. Мне тоже пришлось помогать, а Илзи пришла, чтобы составить мне компанию. И было так досадно, когда эти мальчики говорили между собой по-французски, а мы не могли понять ни слова из их разговоров. Они это делали просто для того, чтобы нас позлить. Такая тарабарщина! Так что мы с Илзи решили, что изобретем новый язык, который они не смогут понять. Дело у нас продвигается отлично. Когда придет время убирать картошку, мы будем говорить друг с другом, а эти мальчишки не поймут ни слова. Ах, отличная будет забава!

— Не сомневаюсь. Но две девочки, которые берут на себя труд изобрести новый язык только для того, чтобы расквитаться с несколькими бедными французскими мальчиками… Нет, вы для меня непостижимы, — сказал отец Кассиди беспомощно. — И чем вы только займетесь, когда вырастете? Станете красными революционерками. Я трепещу за будущее Канады.

— О, создавать язык — это не труд, а удовольствие. И все девочки в школе просто с ума сходят от досады, когда слышат, как мы говорим на нем, и не могут ничего понять из наших разговоров. Мы можем говорить друг другу наши секреты прямо в их присутствии.

— Зная человеческую природу, я прекрасно понимаю, в чем заключается удовольствие. Давай послушаем несколько фраз на вашем языке.

— Наш миллан оу сти долман боут тей Шрузбури фернас та пу литанос, — сказала Эмили бойко. — Это значит: следующим летом я собираюсь в леса под Шрузбури собирать землянику. На днях во время перемены я прокричала это Илзи через весь школьный двор. Все даже глаза вытаращили!

— Вытаращили, вот как? Еще бы. Мои собственные бедные старые глаза чуть не вылезли на лоб. Ну, давай послушаем еще что-нибудь.

— Моу трэл лай умер себ ад лай моу трин; моу бертрал себ моу бертрин дас стен умерли э тинг сетра. А это значит: мой отец умер и моя мать тоже, мои дедушка и бабушка умерли очень давно. Мы еще не придумали слово для «умер». Думаю, скоро я смогу записывать мои стихи на нашем языке, и тогда тетя Элизабет не сможет их прочесть, даже если найдет.

— Ты написала еще какие-то стихи, кроме твоей эпической поэмы?

— О да, много… только короткие… десятки стихотворений.

— Хм. Не будешь ли ты так добра и не позволишь ли мне послушать какое-нибудь из них?

Эмили была весьма польщена. Она не имела ничего против того, чтобы прочесть отцу Кассиди свои драгоценные произведения.

— Я прочту вам мое последнее стихотворение, — сказала она, с важностью прочистив горло. — Оно называется «Вечерние мечты».

Отец Кассиди слушал внимательно. После первой строфы выражение его крупного загорелого лица изменилось, и он начал складывать вместе кончики пальцев. Закончив, Эмили опустила ресницы и, дрожа, ждала его слов. Что, если отец Кассиди скажет, что стихотворение никуда не годится? Нет, он не будет так невежлив… но, если он высмеет стихотворение, как высмеял ее эпическую поэму… она будет знать, что это означает.

Отец Кассиди заговорил не сразу. Напряженное ожидание было мучительным для Эмили. Она опасалась, что он не может похвалить ее стихи и в то же время не желает обидеть ее порицанием. Ее «Вечерние мечты» вдруг показались ей чепухой. Как она могла оказаться настолько глупа, чтобы прочесть их отцу Кассиди!

Разумеется, «Вечерние мечты» были чепухой. Отец Кассиди знал это достаточно хорошо. И все же… для маленькой девочки, совсем еще ребенка… и рифма, и ритм могли считаться безупречными… и была одна строка… только одна… «мерцанье золотистых звезд»… из-за этой строки отец Кассиди неожиданно сказал:

— Продолжай… продолжай писать стихи.

— Вы хотите сказать… — У Эмили перехватило дыхание.

— Я хочу сказать, что со временем ты сможешь чего-нибудь добиться. Чего-нибудь… не знаю, многого ли… но продолжай… продолжай.

Эмили была так счастлива, что ей захотелось заплакать. Это было первое слово похвалы, которое она услышала в жизни… если не считать похвал отца… а отец может быть чересчур высокого мнения о своем ребенке. Эта похвала была иной. И впоследствии, на протяжении всей своей долгой борьбы за признание, Эмили никогда не забывала это «продолжай» отца Кассиди и его тон.

— Тетя Элизабет ругает меня за то, что я пишу стихи, — заметила она печально. — Тетя говорит, что люди будут считать меня такой же глуповатой, каким считают кузена Джимми.

— Путь гения никогда не был гладок. Но возьми еще кусочек кекса… пожалуйста, только для того, чтобы доказать, что в тебе есть нечто от простой смертной.

— Ви, мерри тай, оу дел ри долман коузи аман рай сен риттер. Это переводится так: нет, спасибо, я должна вернуться домой, прежде чем стемнеет.

— Я отвезу тебя.

— О, нет-нет. Вы очень добры… — На этот раз английский вполне устроил Эмили. — Но я лучше пройдусь пешком. Мне… мне… будет приятно прогуляться.

— А это переводится так: мы должны скрыть все от старой леди? — сказал отец Кассиди с лукавой искоркой в глазах. — До свидания, и желаю тебе всегда видеть в зеркале радостное лицо!

Эмили была слишком счастлива, чтобы чувствовать усталость на пути домой. Казалось, радость в ее сердце била ключом — игристым и радужным. Когда она добралась до вершины большого холма и окинула взглядом Молодой Месяц, ее глаза наполнились любовью и удовлетворением. Как прекрасен он был в вечерней тени старых деревьев!

Верхушки самых высоких елей лиловели на фоне северо-западного неба, окрашенного в цвета роз и янтаря; внизу за ним дремало в серебре озеро Блэр-Уотер; Женщина-ветер сложила в окрашенной закатом долине свои призрачные крылья, похожие на крылья летучей мыши; и покой опустился на мир как благословение. Эмили испытывала абсолютную уверенность, что все будет хорошо. Отец Кассиди это как-нибудь устроит.

И он велел ей «продолжать»!

Глава 19 Возобновленная дружба

В понедельник утром Эмили с большим беспокойством прислушивалась ко всем звукам, но «ни стук топоров, ни тяжелой кувалды удары» [51] не доносились из рощи Надменного Джона. В тот же вечер, когда она возвращалась домой из школы, на дороге ее нагнал сам Надменный Джон в своей бричке и впервые с памятного вечера с отравленным яблоком остановился и обратился к ней.

— Не хотите ли, чтобы я подвез вас, мисс Эмили из Молодого Месяца? — спросил он любезно.

Эмили, чувствуя себя немного глупо, влезла в его бричку. Но вид у Надменного Джона, когда он сказал «н-но» своей лошади, был довольно дружелюбный.

— Так, стало быть, ты совершенно покорила сердце отца Кассиди. «Милейшая крошка, какую я только видел», — говорит мне. Уж священников-то, бедолаг, могла бы оставить в покое.

Эмили уголком глаза взглянула на Надменного Джона. Он не показался ей сердитым.

— Ты поставила меня в ужасно трудное положение, — продолжил он. — Я не менее горд, чем любой Марри из Молодого Месяца, а твоя тетя Элизабет сказала много такого, что задело меня за живое. У нас с ней старые счеты. Так что я решил расквитаться, вырубив эту рощу. А ты взяла и нажаловалась на меня за это моему священнику, и теперь я, без сомнения, не решусь срубить ни одной веточки на растопку, чтобы согреть мое дрожащее тело, не испросив предварительно позволения у папы римского.

— О, мистер Салливан, так вы не собираетесь трогать рощу? — спросила Эмили и затаила дыхание.

— Это зависит целиком от вас, мисс Эмили из Молодого Месяца. Вы не можете рассчитывать, что Надменный Джон окажется слишком смиренным. Я получил это прозвище не по причине своей кротости.

— Чего же вы от меня хотите?

— Во первых, я хочу, чтобы ты предала забвению ту историю с яблоком. И чтобы снова заходила ко мне иногда поговорить, как прошлым летом. Факт, что мне тебя очень не хватало… тебя и этой злючки Илзи, которая тоже теперь никогда ко мне не заглядывает, так как считает, что я с тобой плохо поступил.

— Я, разумеется, приду, — сказала Эмили с сомнением в голосе, — если тетя Элизабет мне позволит.

— Скажи ей, что, если не позволит, роща будет вырублена… целиком, до единого деревца. Это на нее подействует. И еще одно. Ты должна попросить меня, очень кротко и вежливо, сделать тебе одолжение и не вырубать рощу. Если ты сделаешь это достаточно мило, я, безусловно, никогда не трону ни единого деревца. Но, если ты откажешься, они пойдут под топор, что бы там ни говорил священник, — заключил Надменный Джон.

Эмили призвала на помощь все свое очарование. Она сложила руки, посмотрела вверх сквозь ресницы на Надменного Джона и улыбнулась — так медленно и очаровательно, как только умела… а Эмили от природы обладала немалым талантом по этой части.

— Пожалуйста, мистер Надменный Джон, — просительно сказала она, — пожалуйста, оставьте мне эту чудесную рощу, которую я так люблю.

Надменный Джон сдернул с головы свою старую мятую фетровую шляпу.

— Разумеется, оставлю. Настоящий ирландец всегда сделает то, о чем его просит леди. Это нас и погубило. Мы отданы на милость женского пола. Если бы ты пришла и сказала мне это прежде, тебе не пришлось бы ходить в Уайт-Кросс. Но помни, ты должна выполнить и другую часть нашего уговора. «Маленькие красные» созрели и «паршивые» скоро созреют… а все крысы отправились на тот свет.

Эмили ворвалась в кухню Молодого Месяца, как маленький ураган.

— Тетя Элизабет, Надменный Джон не вырубит рощу… он сказал мне, что не вырубит… но мне придется иногда заходить к нему… если вы не возражаете.

— Думаю, если бы я и возражала, на тебя это не слишком подействовало бы, — сказала тетя Элизабет. Но ее голос звучал не так резко, как обычно. Она ни за что не призналась бы, какое громадное облегчение испытала, услышав известие, принесенное Эмили, но было очевидно, что оно смягчило ее. — Вот тут письмо для тебя. Я хочу знать, что это означает.

Эмили взяла письмо. Впервые в жизни к ней по почте пришло настоящее письмо, и она затрепетала от восторга. На конверте жирно, черными чернилами было выведено: «Мисс Эмили Старр, Молодой Месяц, Блэр-Уотер». Но…

— Вы его распечатали! — воскликнула она с негодованием.

— Разумеется. Никаких писем, которых я не могу прочесть, вы, мисс, получать не будете. Я желаю знать, как это вышло, что отец Кассиди пишет тебе… и пишет такие глупости?

— Я ходила к нему в субботу, — призналась Эмили, понимая, что тайное уже стало явным. — Я спросила его, не может ли он как-то помешать Надменному Джону вырубить рощу.

— Эмили!

— Я сказала ему, что я протестантка! — воскликнула Эмили. — Он все понял. И он точно такой, как все другие люди. Он понравился мне больше, чем мистер Дэр.

На это тетя Элизабет ничего не сказала. Похоже, ей нечего было сказать. К тому же роще теперь ничто не угрожало. А тому, кто приносит добрые вести, прощают многое. Так что она удовольствовалась тем, что свирепо посмотрела на Эмили. Но та была слишком счастлива и взволнована, чтобы обращать внимание на свирепые взгляды.

Она убежала со своим письмом к чердачному окошку и несколько мгновений пожирала глазами марку и адрес на конверте, прежде чем достать вложенный в него листок.

«Дражайшая и прекраснейшая из всех Эмили на свете, — писал отец Кассиди. — Я посетил нашего надменного друга и не сомневаюсь, что твой зеленый островок страны фей будет сохранен и ты сможешь веселиться там в лунные ночи. Я же знаю, что ты танцуешь там при луне, когда смертные сладко похрапывают во сне. Думаю, тебе придется обратиться к мистеру Салливану с формальной просьбой пощадить эти деревья, но ты увидишь, что упрямиться он не станет. Надо лишь знать, как взяться за дело и выбрать нужную фазу луны. Как идут дела с эпической поэмой и новым языком? Надеюсь, у тебя не возникло никаких затруднений с освобождением Дочери Моря от ее обетов. Продолжай быть другом всех добрых эльфов и твоего восхищенного друга Джеймса Кассиди.

P. S. Бой шлет почтительный привет. Какое слово в твоем языке означает „кот“? Наверняка даже ты не можешь придумать ничего котистее, чем кот, правда?»

Надменный Джон повсюду с удовольствием рассказывал историю о визите Эмили к отцу Кассиди, считая всю историю отличной шуткой и посмеиваясь над самим собой. Рода Стюарт сказала, что всегда знала, какая нахальная девчонка эта Эмили, а мисс Браунелл заявила, что впредь не удивится никакому поступку Эмили Старр, а доктор Бернли назвал ее «маленькой чертовкой» с еще большим восхищением в голосе, чем обычно, а Перри сказал, что отваги ей не занимать, а Тедди поставил себе в заслугу то, что предложил идею обратиться к отцу Кассиди, а тетя Элизабет отнеслась к произошедшему снисходительно, а тетя Лора выразила мнение, что могло быть и хуже. Но больше всех обрадовал Эмили кузен Джимми.

— Если бы рощу вырубили, сад был бы загублен, а мое сердце разбито, — сказал он ей. — Ты просто прелесть, что не допустила этого.

Месяц спустя, когда тетя Элизабет взяла Эмили с собой в Шрузбури, чтобы купить ей зимнее пальто, они встретили отца Кассиди в магазине. Тетя Элизабет лишь кивнула ему, очень величественно, но Эмили протянула худенькую ручку.

— Получено ли из Рима освобождение от обета? — спросил шепотом отец Кассиди.

Одна Эмили в ее душе ужасно испугалась, как бы тетя Элизабет случайно не подслушала его слова и не подумала, что племянница имеет тайные сношения с папой римским, каких не должна иметь ни одна добрая пресвитерианка и к тому же наполовину Марри из Молодого Месяца. Но другая Эмили затрепетала, наслаждаясь волнующим ощущением тайны и интриги. Она серьезно кивнула; ее глаза красноречиво говорили об удовлетворении.

— Я получила его без всяких затруднений, — прошептала она в ответ.

— Прекрасно, — сказал отец Кассиди. — Желаю тебе удачи… желаю от всей души. До свидания.

— Прощайте, — сказала Эмили; ей казалось, что это слово больше подходит для конспиративных бесед, чем обычное «до свидания». Всю дорогу домой она наслаждалась впечатлениями от этого почти тайного разговора, и чувствовала себя так, словно сама была героиней эпической поэмы. Несколько лет после этого разговора она не видела отца Кассиди — он вскоре был переведен в другой приход, — но всегда вспоминала его как очень приятного и чуткого человека.

Глава 20 Эфирной почтой

«Дорогой папа!

В этот вечер у меня ужасно тяжело на сердце. Сегодня утром умер Майк. Кузен Джимми говорит, что он, должно быть, чем-то отравился. О, папа, дорогой, я чувствовала себя ужасно. Майк был таким прелестным котенком. И я плакала, и плакала, и плакала. Тетя Элизабет была очень недовольна. Она сказала: „Ты не проливала столько слез, даже когда умер твой отец“. Какие жестокие слова! Тетя Лора была добрее, но, когда она сказала: „Не плачь, дорогая. Я подарю тебе другого котенка“, — я почувствовала, что она тоже меня не понимает. Я не хочу другого котенка. Если бы у меня появились миллионы котят, они не заменили бы мне Майка.

Мы с Илзи похоронили его в роще Надменного Джона. Я так рада, что земля еще не замерзла. Тетя Лора дала мне обувную коробку для гробика и немного розовой гофрированной бумаги, чтобы завернуть его бедное тельце. И мы поставили камень на могиле, и я сказала: „Блаженны мертвые, умирающие в Господе“[52]. Когда я сказала об этом тете Лоре, она пришла в ужас и воскликнула: „Эмили, какой ужас! Ты не должна была произносить этого над котом“. А кузен Джимми сказал: „Ты не думаешь, Лора, что невинное маленькое бессловесное создание имеет часть в Господе? Эмили любила его, а вся любовь — часть Бога“. А тетя Лора сказала: „Может быть, ты и прав, Джимми. Но я рада, что Элизабет ее не слышала“.

Может быть, у кузена Джимми чего-то и не хватает, но все, что имеется, очень славное.

Но ох, папа, мне так одиноко без Майка в этот вечер. Вчера вечером он был здесь и играл со мной, такой хитрый, и хорошенький, и смушовый, а теперь лежит, холодный и мертвый, в роще Надменного Джона.

18 декабря.

Дорогой папа!

Я снова здесь, на чердаке. Женщина-ветер отчего-то грустит в этот вечер. Она так горестно вздыхает за окном. И вместе с тем, когда я сегодня в первый раз услышала эти ее вздохи, ко мне пришла вспышка. У меня было такое чувство, словно я увидела что-то, что случилось давным-давно — что-то такое прелестное, что мне стало больно.

Кузен Джимми говорит, что сегодня будет метель. Я рада. Мне нравится слушать по ночам вой бури. Тогда бывает так приятно свернуться калачиком под одеялами и чувствовать, что она не может до тебя добраться. Только, когда я сворачиваюсь калачиком, тетя Элизабет говорит, что я верчусь веретеном. Подумать только, что кто-то не понимает разницы между „свернуться калачиком“ и „вертеться веретеном“.

Я рада, что Рождество в этом году будет со снегом. В этом году наш черед принимать у себя всех Марри. В прошлом году рождественский обед проходил в доме дяди Оливера, но у кузена Джимми был грипп, и он не мог поехать, так что я оставалась с ним в Молодом Месяце. В этом году мне предстоит оказаться в самой гуще праздничных событий, и я ужасно взволнована. Я опишу тебе, дорогой, все подробности, когда Рождество будет позади.

Я хочу кое-что рассказать тебе, папа. Мне стыдно, но думаю, у меня станет легче на душе, если я во всем тебе признаюсь. В прошлую субботу у Эллы Ли был день рождения, и я была приглашена. Тетя Элизабет позволила мне надеть мое новое голубое кашемировое платье. Это очень красивое платье. Тетя Элизабет хотела купить мне темно-коричневое, но тетя Лора настояла на голубом. Я посмотрела на себя в зеркало и вспомнила, как Илзи однажды сказала мне, будто ее отец сказал ей, что я была бы красавицей, если бы у меня был румянец. Так что я нащипала себе щеки, чтобы они стали красными. Я стала гораздо красивее, но румянец быстро прошел. Тогда я взяла старый красный бархатный цветок, который раньше носила на шляпке тетя Лора, намочила его и натерла себе щеки. Потом я пошла на день рождения к Элле, и все девочки смотрели на меня, но никто ничего не сказал, только Рода Стюарт без конца хихикала. Я рассчитывала смыть краску, как только вернусь домой — прежде чем меня увидит тетя Элизабет. Но она решила зайти за мной по пути домой из магазина. Она ничего не сказала мне сначала, но, когда мы добрались домой, спросила: „Эмили, что ты сделала со своим лицом?“ Я рассказала ей и ожидала ужасного нагоняя, но она лишь сказала: „Неужели ты не понимаешь, что повела себя недостойно?“ Я понимала. Я все время это чувствовала, хотя не могла найти подходящего слова. „Я никогда больше этого не сделаю, тетя Элизабет“, — сказала я. — „Да уж, лучше не надо, — сказала она. — Сейчас же пойди и умойся“. Я умылась и стала далеко не такой хорошенькой, какой была с румянцем, но почувствовала себя гораздо лучше. Странно, что потом, дорогой папа, я слышала, как тетя Элизабет со смехом рассказывала обо всем этом тете Лоре в буфетной. Никогда не знаешь, что насмешит тетю Элизабет. Я уверена, что гораздо забавнее была история с Задирой Сэл, которая в прошлую среду пошла следом за мной на молитвенное собрание, но тогда тетя Элизабет совсем не смеялась. Я нечасто бываю на молитвенных собраниях, но в тот вечер тетя Лора не могла пойти, и тетя Элизабет взяла с собой меня, так как не любит ходить одна. Я не знала, что Сэл идет за нами, и увидела ее только возле самой церкви. Я сказала ей „брысь“, но, думаю, Сэл сумела проскочить в церковь, когда кто-то открыл дверь, и пробралась на галерею. Как только мистер Дэр начал молиться, Сэл принялась подвывать. Раздавалось это под потолком на большой пустой галерее просто ужасно. Я чувствовала себя такой виноватой и несчастной. В ту минуту мне ни к чему было румянить щеки. Они горели от стыда, а глаза у тети Элизабет блестели нечеловеческим блеском. Мистер Дэр молился долго. Он глуховат, так что не слышал Сэл, как и в тот раз, когда сел на нее. Но все остальные слышали, и мальчишки хихикали. После молитвы мистер Моррис поднялся на галерею, чтобы выгнать Сэл. Нам было слышно, как она карабкается по лавкам, а мистер Моррис за ней. Я с ума сходила от страха, что он ее ударит. Я сама собиралась отшлепать ее дранкой на следующий день, но не хотела, чтобы ее пинали ногами. Прошло много времени, прежде чем он согнал ее с галереи. Она промчалась вниз по ступенькам и влетела прямо в церковь, а потом пронеслась два или три раза на бешеной скорости туда и обратно по проходам между скамьями, а мистер Моррис гнался за ней со шваброй. Теперь ужасно смешно об этом вспоминать, но тогда мне было не до смеха. Меня душил такой стыд, и я так боялась, что Сэл пострадает.

В конце концов мистер Морис выгнал ее из церкви. Когда он сел на свою скамью, я скорчила ему рожу за моим молитвенником. По дороге домой тетя Элизабет сказала: „Думаю, ты уже в достаточной мере опозорила нас в этот вечер, Эмили. Больше я никогда не возьму тебя на молитвенное собрание“. Мне жаль, что я опозорила Марри, но я не понимаю, в чем моя вина, да и молитвенные собрания я все равно не люблю: они такие скучные.

Но в тот вечер, дорогой папа, собрание совсем не было скучным.

Ты замечаешь, что я стала писать грамотнее? Я придумала отличный способ улучшить свое правописание. Сначала я пишу письмо целиком, а потом ищу в словаре все слова, в написании которых не уверена, и вношу исправления. Правда, иногда я не сомневаюсь, что написала слово правильно, а на самом деле это не так.

Мы с Илзи совсем забросили наш язык. Поссорились из-за глаголов. Илзи возражала против того, чтобы в языке были разные времена для глаголов. Она хотела, чтобы для каждого времени просто было совсем другое слово. Но я сказала, что если уж берусь создавать язык, то он должен быть полноценным, а Илзи разозлилась и сказала, что ей хватит мороки с английской грамматикой и я, если хочу, могу сама создавать свой дурацкий язык. Но создавать язык в одиночестве никакого удовольствия, так что я тоже это дело забросила. А жаль, потому что было очень интересно и приятно придумывать новые слова и ставить в тупик других девочек в школе нашими разговорами. А с французскими мальчиками нам расквитаться все же не удалось, так как у Илзи все время, пока копали картошку, болело горло, и она не могла прийти. Мне кажется, жизнь состоит из одних разочарований.

На этой неделе у нас в школе проходили экзамены. Я сдала довольно хорошо всё, кроме арифметики. Мисс Браунелл объясняла что-то насчет экзаменационных заданий, но я в это время сочиняла в уме рассказ и не слышала ее, так что получила плохие отметки. Рассказ называется „Секрет Мадж Макферсон“. Я собираюсь купить четыре листа писчей бумаги на деньги, которые выручила за яйца, сшить эти листы в виде тетрадки и записать в нее рассказ. Я могу тратить деньги, полученные за яйца от моей курочки, как хочу. Думаю, что, возможно, стану, когда вырасту, писать не только стихи, но и романы. Но тетя Элизабет не позволяет мне читать романы, а без этого откуда я смогу узнать, как их писать? И еще одно меня тревожит. Что, если я вырасту и напишу чудесную поэму, а люди не поймут, как она хороша?

Кузен Джимми говорит, что один мужчина из Прист-Понд уверяет, будто скоро настанет конец света. Надеюсь, это произойдет не раньше, чем я увижу все, что существует в этом мире.

Церковный староста Маккей заболел свинкой. Бедняга.

Я ночевала на днях у Илзи, потому что ее папа был в отъезде. Илзи теперь читает молитвы и поспорила со мной, что сможет молиться дольше меня. Я сказала, что ничего у нее не выйдет, и потом старательно перечисляла в молитве все, что только могла придумать, а когда уже ничего не могла придумать, решила начать заново, но тут же подумала: „Нет, это будет нечестно. Старр должен всегда быть честен“. Так что я встала с колен и сказала: „Ты победила“, но Илзи ничего не ответила. Тогда я обошла вокруг кровати и увидела, что она спит прямо на коленях. Когда я ее разбудила, она сказала, что нам придется отложить наш спор, потому что она могла бы продолжать молиться очень долго, если бы не заснула.

Когда мы легли в постель, я рассказала ей кучу всего, а потом об этом пожалела. Это все были секреты.

На днях на уроке истории мисс Браунелл сказала, что сэру Уолтеру Рэли[53] пришлось просидеть в Тауэре четырнадцать лет. А Перри спросил: „Неужели ему не позволяли иногда вставать?“ Тогда мисс Браунелл наказала его за дерзость, но Перри задал свой вопрос совершенно серьезно. А Илзи ужасно разозлилась на мисс Браунелл за то, что та побила Перри, и на Перри за то, что он задал такой глупый вопрос, будто совсем уж ничего не понимает. Но Перри говорит, что намерен написать когда-нибудь потом свой собственный учебник истории, в котором не будет таких нелепостей.

В воображении я достраиваю Разочарованный Дом. Я обставляю комнаты так, словно это цветники. У меня есть комната роз — вся розовая, и комната лилий — целиком белая и серебристая, и комната анютиных глазок — лиловая с золотом. Мне хотелось бы, чтобы Разочарованный Дом мог весело встретить рождественские праздники. В нем никогда не отмечали Рождество.

Ах, папа, у меня только что возникла чудесная идея. Когда я вырасту и напишу великий роман и получу кучу денег, я куплю Разочарованный Дом и его дострою. Тогда он больше не будет Разочарованным!

Мисс Уиллсон, учительница Илзи в воскресной школе, подарила ей Библию за то, что она выучила двести стихов. Но, когда Илзи принесла ее домой, отец швырнул книгу на пол и пинком выбросил за дверь. Миссис Симмз говорит, что его постигнет Божья кара, но пока ничего еще не случилось. Бедный человек искалечен жизнью. Вот почему он совершил такой дурной поступок.

В прошлую среду тетя Лора взяла меня с собой на похороны старой миссис Мейсон. Мне нравятся похороны. Это так драматично.

А еще на прошлой неделе умерла моя свинья. Для меня это стало громадной фенансовой потерей. Тетя Элизабет говорит, что кузен Джимми чересчур хорошо ее кормил. Думаю, я зря назвала ее Надменным Джоном.

В школе мы сейчас рисуем карты. Лучшие отметки всегда получает Рода Стюарт. Мисс Браунелл не знает, что Рода просто прижимает карту к оконному стеклу, кладет на нее бумагу и переводит контуры. Мне нравится рисовать карты. Норвегия и Швеция выглядят точь-в-точь как тигр, а горные хребты — полоски у него на шкуре. Ирландия похожа на маленькую собачку, которая повернулась спиной к Англии и поджала передние лапы к грудке. Африка напоминает большой свиной окорок. У Австралии прелестные очертания, очень приятно ее рисовать.

Илзи теперь успевает в школе очень хорошо. Она говорит, что не допустит, чтобы оценки у меня были лучше, чем у нее. Она может учиться как зверь (это выражение Перри), если постарается, и недавно получила серебряную медаль на конкурсе чтецов графства Куин[54]. Шарлоттаунский Союз за трезвость[55] присуждает ее за лучшую декламацию. В Шрузбури проходил их ежегодный конкурс, и тетя Лора отвезла туда Илзи, так как доктор Бернли не захотел сам ее отвезти, и там Илзи победила. Тетя Лора сказала доктору Бернли, когда он был однажды у нас, что ему следовало бы дать Илзи хорошее образование. А он сказал: „Не собираюсь выкидывать деньги на образование девчонок“. И выглядел он при этом как грозовая туча. О, я очень хотела бы, чтобы доктор Бернли любил Илзи. И я так рада, что ты, папа, любил меня.

22 декабря

Дорогой папа!

Сегодня у нас в школе состоялся публичный экзамен. Это было большое событие. Присутствовали почти все, если не считать доктора Бернли и тети Элизабет. Все девочки, кроме меня, были в своих лучших платьях. Я знала, что Илзи нечего надеть, кроме ее старого платья из шотландки, которое она носила еще прошлой зимой и которое слишком коротко для нее, и потому, чтобы ей было не так неприятно, я тоже надела мое старое коричневое. Тетя Элизабет сначала не хотела позволить мне надеть его, потому что Марри из Молодого Месяца должны быть всегда хорошо одеты, но, когда я объяснила насчет Илзи, она взглянула на тетю Лору и дала разрешение.

Рода Стюарт издевалась надо мной и над Илзи, когда увидела нас, но я собрала ей на голову горящие уголья».[56] (Это библейское выражение.) Она декламировала и вдруг забыла строчку. Книжку она оставила дома, а никто другой, кроме меня, не знал этого стихотворения наизусть. Сначала я взглянула на нее с торжеством. Но потом мною овладело странное чувство, и я подумала: «А что чувствовала бы я, если бы забыла слова, стоя перед такой тучей народа? К тому же на карту поставлена честь школы». И я шепотом подсказала ей строчку, так как была совсем рядом. Она благополучно дочитала стихи до конца. Странное дело, дорогой папа, теперь я совсем не испытываю к ней ненависти. Я отношусь к ней вполне доброжелательно, и это гораздо приятнее. Ненавидеть людей очень неудобно.

28 декабря

Дорогой папа!

Рождество позади. Оно прошло довольно приятно. Я никогда не видела, чтобы готовили сразу столько вкусностей. К нам приехали дядя Уоллес с тетей Ивой, дядя Оливер с тетей Адди и тетя Рут. Правда, дядя Оливер не привез никого из своих детей, и я была очень разочарована. Доктор Бернли и Илзи тоже обедали в тот день у нас. Все были ужасно разряжены. Тетя Элизабет надела свое черное атласное платье с воротничком из брюссельских кружев и такой же чепчик. Она выглядела весьма внушительно, и я ею гордилась. Человеку приятно, когда его родственники выглядят хорошо, даже если он их не любит. Тетя Лора надела коричневое шелковое платье, а тетя Рут — серое. Тетя Ива была исключительно элегантна в своем платье со шлейфом. Но пахло оно нафталином.

На мне было мое голубое кашемировое, а в волосах голубые ленточки, и еще тетя Лора позволила мне надеть мамин голубой шелковый пояс с розовыми маргаритками, который она носила, когда была маленькой девочкой и жила в Молодом Месяце. Тетя Рут хмыкнула, когда увидела меня. Она сказала: «Ты заметно выросла, Эмили. Надеюсь, ты ведешь себя теперь лучше». Но (на самом деле) она ни на что не надеялась. Для меня это было совершенно очевидно. Затем она сказала мне, что у меня развязался шнурок. «Выглядит она гораздо лучше, — сказал дядя Оливер. — Не удивлюсь, если она все же вырастет крепкой, здоровой девочкой». Тут тетя Ива вздохнула и покачала головой. Дядя Уоллес ничего не сказал, но пожал мне руку. Рука у него была холодная, как рыба.

Когда мы пошли в столовую, я наступила на шлейф тети Ивы и услышала, как где-то затрещали швы. Тетя Ива оттолкнула меня, а тетя Рут сказала: «До чего ты неуклюжий ребенок, Эмили». Я отступила за спину тети Рут и показала ей язык.

Дядя Оливер хлюпает, когда ест суп. Мы достали все наши лучшие серебряные ложки. Кузен Джимми резал индеек и дал мне два кусочка грудки, так как знает, что я больше всего люблю белое мясо. А тетя Рут сказала: «Я в детстве довольствовалась крылышком», и тогда кузен Джимми положил на мою тарелку еще один кусочек белого мяса. Тетя Рут ничего не добавила, пока он не кончил резать индейку, а потом сказала: «В прошлую субботу, Эмили, я видела в Шрузбури твою школьную учительницу, и она отозвалась о тебе не слишком похвально. Если бы ты была моей дочерью, я ожидала бы другого отзыва». — «Очень рада, что я не твоя дочь», — сказала я мысленно. Я, разумеется, не сказала этого вслух, но тетя Рут продолжила: «Пожалуйста, не смотри так мрачно, Эмили, когда я обращаюсь к тебе». А дядя Уоллес вставил: «Жаль, что у нее такое неприятное выражение лица». — «А ты самонадеянный, и деспотичный, и жадный, — сказала я, также про себя. — Я слышала, как это говорил о тебе доктор Бернли». — «Я вижу, у нее на пальце чернильное пятно», — сказала тетя Рут. (Перед обедом я писала стихотворение.) И тут случилось нечто удивительное. Родственники всегда удивляют. Тетя Элизабет заговорила. Она сказала: «Я хотела бы, Рут, чтобы вы с Уоллесом оставили ребенка в покое». Я едва могла поверить собственным ушам. Тетя Рут, похоже, была раздражена, но все же больше ко мне не приставала и только фыркнула, когда кузен Джимми положил еще один кусочек белого мяса на мою тарелку.

Дальше обед проходил очень приятно. Когда дошли до пудинга, гости разговорились, и слушать было одно удовольствие. Они рассказывали разные случаи и шутки из семейной истории Марри. Даже дядя Уоллес смеялся, а тетя Рут рассказала кое-что о моей двоюродной бабушке Нэнси. Они говорили язвительно, но занимательно. Тетя Элизабет открыла один из ящиков стола дедушки Марри и достала оттуда стихотворение, которое написал бабушке Нэнси ее возлюбленный, когда она еще была молода, и дядя Оливер прочитал его вслух. Бабушка Нэнси, должно быть, была очень красива. Интересно, кто-нибудь напишет стихи мне? Если бы мне позволили носить челку, кто-нибудь, возможно, написал бы что-нибудь. Я спросила: «Бабушка Нэнси действительно была так красива?» А дядя Оливер ответил: «Говорят, будто была — семьдесят лет назад». А дядя Уоллес сказал: «Она прекрасно сохранилась… и еще доживет до ста». А дядя Оливер сказал: «О, она так привыкла жить, что никогда не умрет».

Потом доктор Бернли рассказал какую-то историю, которую я не поняла. У дяди Уоллеса вырвалось «ха-ха», а дядя Оливер приложил к лицу салфетку. Тетя Адди и тетя Ива искоса переглянулись, а затем опустили глаза в свои тарелки и слегка улыбнулись. Тетя Рут, казалось, была возмущена, а тетя Элизабет холодно посмотрела на доктора Бернли и сказала: «Боюсь, Аллан, вы забыли, что здесь присутствуют дети». Доктор Бернли сказал: «Прошу прощения, Элизабет», — очень вежливо. Он, когда захочет, может говорить с очень величественным видом. И он очень красив, когда аккуратно одет и побрит. Илзи говорит, что гордится им, пусть даже он ее ненавидит.

После обеда раздавали подарки. Это традиция Марри. Мы никогда не вешаем чулочки у камина и не ставим елок, но передаем по кругу «отрубяной пирог» со спрятанными в нем подарками и свисающими наружу ленточками, на которых написаны имена гостей[57]. Было очень весело. Все мои родственники подарили мне что-нибудь полезное — все, кроме тети Лоры. Она подарила мне бутылочку духов. Я в восторге от них. Очень люблю приятные запахи. Тетя Элизабет относится к духам неодобрительно. Она подарила мне новый передник, но мне приятно отметить, что он без рукавов. Тетя Рут подарила мне Новый Завет и сказала: «Надеюсь, Эмили, ты будешь читать главу из этой книги каждый день, пока не прочитаешь до конца», а я сказала: «Что вы, тетя Рут, я уже прочитала Новый Завет раз десять (и это правда). Я очень люблю Откровение святого Иоанна». (И я действительно люблю его. Когда я читала стих: «А двенадцать ворот — двенадцать жемчужин»[58], я тут же увидела их, и ко мне пришла вспышка.) Но тетя Рут сказала холодно: «Библию надо читать не как книжку с рассказами». Дядя Уоллес и тетя Ива подарили мне пару черных рукавичек, дядя Оливер и тетя Адди — целый доллар красивыми новыми десятицентовиками, а кузен Джимми — ленту для волос. Перри оставил мне шелковую книжную закладку. Ему пришлось отправиться домой, чтобы провести рождественский день с его тетей Том, но я приберегла для него целую кучу орехов и изюма. Я подарила ему и Тедди по носовому платочку (для Тедди платочек был чуточку красивее), а Илзи получила от меня ленту для волос. Я купила все это сама на те деньги, которые выручила за яйца. (У меня нескоро снова появится этот доход, так как моя курочка перестала нестись). Все были счастливы, и в какой-то момент дядя Уоллес мне улыбнулся. Я подумала, что он не такой отвратительный, когда улыбается.

После обеда мы с Илзи играли на кухне в разные игры, а кузен Джимми помог нам сварить сливочные конфетки. Ужин у нас в тот день тоже был великолепный, но никто не мог много съесть после такого грандиозного обеда. У тети Ивы болела голова, а тетя Рут сказала, что не понимает, зачем Элизабет делает сосиски такими жирными. Но остальные были в хорошем настроении, и тетя Лора создавала приятную обстановку. Ей отлично удается создавать приятную обстановку. А когда все кончилось, дядя Уоллес сказал (это еще одна традиция Марри): «Подумаем несколько мгновений о тех, кто уже ушел от нас». Мне понравилось, как он это сказал — очень торжественно и сердечно. Это был один из тех моментов, когда мне бывает приятно, что в моих жилах течет кровь Марри. И я подумала о тебе, дорогой папа, и о маме, и о бедном маленьком Майке, и о прапрабабушке Марри, и о моей старой бухгалтерской книге, которую сожгла тетя Элизабет, ведь эта книга была для меня совсем как человек. А потом мы все взялись за руки и спели «За доброе старое время»[59], прежде чем все разъехались по домам. Я больше не чувствовала себя чужой среди Марри. Мы с тетей Лорой вышли на крыльцо, чтобы их проводить. Тетя Лора обняла меня одной рукой и сказала: «Когда-то давным-давно мы стояли вот так же с твоей мамой и провожали гостей после Рождества». Под полозьями отъезжающих саней скрипел снег, за деревьями звенели бубенчики, а на крыше свинарника искрился в лунном свете иней. И это все было так прелестно (и бубенчики, и мороз, и громадная сверкающая снежная ночь), что пришла вспышка, и это оказалось самым замечательным.

Глава 21 «Романтично, но неприятно»

Причиной одного из событий, произошедших в Молодом Месяце в ту зиму, стало то, что Тедди Кент как-то раз сделал комплимент Илзи Бернли, а это не совсем понравилось Эмили Старр. Впрочем, подобного рода события в прошлом не раз приводили даже к падению империй.

В тот день Тедди катался на коньках по льду замерзшего озера Блэр-Уотер и взял с собой Илзи и Эмили, чтобы они по очереди тоже могли «поскользить», держась за него. Ни у Илзи, ни у Эмили коньков не было. Никто не интересовался Илзи настолько, чтобы купить ей коньки; что же до Эмили, то тетя Элизабет не одобряла подобных развлечений для девочек. Девочки из Молодого Месяца никогда не катались на коньках. Тетя Лора выдвинула революционную идею о том, что катание на коньках стало бы хорошим физическим упражнением для Эмили и вдобавок обеспечило бы сохранность подметок ее зимних ботинок, которые она протирает, «скользя» по озеру. Но ни один из этих аргументов не оказался достаточно убедительным, чтобы заставить тетю Элизабет изменить ее мнение, несмотря на бережливость, унаследованную ею от Бернли. И все же второй аргумент заставил ее распорядиться, чтобы впредь Эмили по льду не «скользила». Эмили приняла запрет близко к сердцу. Она с безутешным видом слонялась по Молодому Месяцу, а в письме отцу написала: «Я ненавижу тетю Элизабет. Она ужасно несправедливая. Она никогда не ведет честную игру». Но однажды в дверь кухни Молодого Месяца просунул голову доктор Бернли и грубовато спросил:

— Что это за разговоры я слышу, Элизабет, насчет того, будто ты запретила Эмили кататься на льду?

— Она протирает подметки ботинок, — отвечала Элизабет.

— Ботинки! Да к чер… — Доктор вовремя вспомнил, что находится в присутствии леди. — Пусть девочка катается сколько хочет. Ей следует постоянно находиться на свежем воздухе. Ей следует, — доктор свирепо уставился на Элизабет, — ей следует спать на улице.

Элизабет задрожала от ужаса. Она боялась, как бы доктор не принялся настаивать на этой неслыханной практике. Ей давно было известно, что он принадлежит к числу сторонников самых радикальных идей насчет лечения как больных туберкулезом, так и тех, кого считают склонными к этому заболеванию. Так что она предпочла умиротворить его, позволив Эмили проводить дневные часы на открытом воздухе, занимаясь тем, что считается полезным для нее… лишь бы он больше упоминал о том, чтобы девочка оставалась там и на ночь.

— Он гораздо больше заботится об Эмили, чем о своем собственном ребенке, — с горечью заявила она Лоре.

— Илзи слишком крепка здоровьем, — сказала тетя Лора с улыбкой. — Если бы она была болезненным ребенком, Аллан, возможно, простил бы ее за… за то, что она дочь своей матери.

— Ш-ш-ш, — сказала тетя Элизабет. Но она сказала это слишком поздно. Эмили, входившая в ту минуту в кухню, услышала слова тети Лоры и потом весь день в школе размышляла над ними. Почему Илзи надо прощать за то, что она дочь своей матери? Любая девочка — дочь своей матери, разве не так? В чем же тут преступление? Эти вопросы так взволновали Эмили, что она была невнимательна на уроках, и мисс Браунелл обстреливала ее со всех сторон своими саркастическими замечаниями.

Но нам пора вернуться на озеро Блэр-Уотер, где Тедди только что совершил вместе с Эмили великолепный громадный круг по льду. Илзи ждала своей очереди на берегу. Золотистые волосы обрамляли ее лицо и сверкающей волной падали на лоб из-под маленького полинялого красного берета: одежда Илзи всегда была линялой. Жгучий поцелуй ветра окрасил ее щеки алым румянцем, а ее глаза сверкали точно янтарь, в котором горит огонь. Тедди как прирожденный художник сразу отметил ее красоту и пришел в восторг.

— До чего Илзи красивая, правда? — сказал он.

Эмили не была завистлива. У нее никогда не вызывали досады похвалы в адрес Илзи. Но эта похвала ей почему-то не понравилась. Тедди смотрел на Илзи слишком восхищенно. Все дело было — так полагала Эмили — в блестящей челке, падающей на белый лоб Илзи.

«Будь у меня челка, Тедди, возможно, нашел бы, что я тоже красива, — подумала она обиженно. — Хотя, конечно, черные волосы не так хороши, как золотистые. И лоб у меня слишком высокий… так все говорят. А на рисунке Тедди я казалась красивой, потому что он пририсовал мне спереди несколько локонов».

Воспоминание об этом эпизоде продолжало терзать душу Эмили. Она не могла не думать о нем, пока брела домой по искрящемуся под лучами зимнего солнца заснеженному полю. И ужинать она не могла — а все потому, что у нее не было челки! Ее давнее тайное желание обзавестись челкой, казалось, внезапно достигло апогея. Обращаться с просьбами к тете Элизабет, разумеется, было бесполезно — Эмили это прекрасно знала. Но, собираясь в тот вечер ложиться спать, она влезла на стул, чтобы увидеть маленькую «Эмили в зеркале», а затем подняла слегка вьющийся конец своей длинной косы и приложила ко лбу. Результат — по меньшей мере, на взгляд Эмили — оказался весьма привлекательным. В голову ей вдруг пришла мысль: что, если она сама подстрижет себе челку? На это потребуется всего лишь минута. А когда челка будет подстрижена, что сможет поделать с этим тетя Элизабет? Она очень рассердится и, несомненно, придумает какое-нибудь наказание. Но челка уже будет… во всяком случае, пока волосы снова не отрастут.

Эмили, плотно сжав губы, пошла за ножницами. Она расплела косу и отделила передние пряди. Чик-чик… это лязгнули ножницы. Блестящие локоны упали к ее ногам. Через минуту у Эмили была челка, о которой она так давно мечтала. Прямо на лоб спускалась блестящая, слегка волнистая, черная бахрома. Челка сразу изменила все ее лицо, сделав его лукавым, интересным, загадочным. На один краткий момент Эмили замерла, с торжеством глядя на свое отражение.

А затем… ее охватил подлинный ужас. Ох, что она натворила! Как рассердится тетя Элизабет! К испугу добавились и укоры вдруг пробудившейся совести. Это был дурной поступок. Не следовало идти против воли тети Элизабет. Ведь тетя Элизабет приютила ее в Молодом Месяце… разве в этот самый день Рода Стюарт не дразнила ее в очередной раз в школе тем, что она «живет на подачки родственников»? А она, Эмили, отплатила тете Элизабет непослушанием и неблагодарностью. Тот, кто носит фамилию Старр, не должен так поступать. Совсем потеряв голову от страха и раскаяния, Эмили схватила ножницы и срезала челку — срезала прямо под корень. Еще хуже! В отчаянии она смотрела на свое отражение. Всякий, кто взглянет на нее, заметит, что челка была подстрижена, так что гнева тети Элизабет не избежать. И вдобавок она сделала из себя настоящее пугало. Эмили заплакала, подняла упавшие на пол локоны, торопливо сунула их в мусорную корзинку, задула свечу и прыгнула в постель в ту самую минуту, когда в комнату вошла тетя Элизабет.

Эмили уткнулась лицом в подушку и притворилась, что спит. Она боялась, что тетя Элизабет спросит ее о чем-нибудь и будет настаивать, чтобы она подняла голову, когда будет отвечать. Такова была традиция Марри — разговаривая с людьми, смотреть им в лицо. Но тетя Элизабет молча разделась и легла в постель. В комнате было темно… очень темно. Эмили вздохнула и перевернулась на спину. Ноги у нее замерзли, а в постели, как ей было известно, лежала бутылка из-под джина, наполненная горячей водой. Но она считала, что не имеет права воспользоваться этой грелкой, так как оказалась слишком скверной… слишком неблагодарной.

— Перестань извиваться, — сказала тетя Элизабет.

Эмили больше не «извивалась» — по меньшей мере, физически. Мысленно она продолжала смущенно ежиться. Сон не шел к ней. То ли озябшие ноги, то ли совесть — а возможно, то и другое вместе — не давали уснуть. Да еще и страх… Она боялась наступления утра. При свете тетя Элизабет сразу увидит, что произошло. Если бы только все уже кончилось… если бы только разоблачение осталось позади. Эмили забыла об осторожности и снова поежилась.

— Что ты такая беспокойная сегодня? — спросила тетя Элизабет с большим неудовольствием. — Насморк у тебя, что ли?

— Нет, мэм.

— Тогда засыпай. Не выношу, когда так извиваются. Это все равно что лежать в кровати с угрем… ой!

Тетя Элизабет, сама немного завертевшись в постели, задела ногой холодные ступни Эмили.

— Помилуй, детка, у тебя ноги как лед. Ну-ка, положи их на бутылку.

Тетя Элизабет подтолкнула бутылку с водой под ноги Эмили. Каким приятным и успокаивающим было тепло этой бутылки! Эмили, как кошка, пошевелила пальцами ног возле грелки, и вдруг поняла, что не сможет дождаться утра.

— Тетя Элизабет, я должна признаться…

Тетя Элизабет была усталой и сонной; ей не хотелось слушать никаких признаний в эту минуту. Не слишком любезным тоном она спросила:

— Что ты натворила?

— Я… я отрезала челку, тетя Элизабет.

— Челку?

Тетя Элизабет села в постели.

— Но потом я отрезала ее еще раз, — торопливо добавила Эмили. — Совсем отрезала… ничего не оставила.

Тетя Элизабет встала с кровати, зажгла свечу и взглянула на Эмили.

— Ну, ты действительно превратила себя в пугало, — сказала она мрачно. — В жизни не видела никого страшнее, чем ты сейчас. И к тому же сделала все тайком.

Это был один из тех редких случаев, когда Эмили чувствовала, что вынуждена согласиться с тетей Элизабет.

— Я очень виновата, — сказала она, поднимая умоляющий взгляд.

— В наказание всю следующую неделю будешь ужинать в буфетной, — сказала тетя Элизабет. — И не поедешь со мной к дяде Оливеру на следующей неделе. Я обещала привезти тебя, но в подобном виде никого с собой брать не собираюсь.

Перенести такое наказание было нелегко. Эмили с огромным нетерпением ждала визита к дяде Оливеру. Однако в целом она испытывала облегчение. Худшее осталось позади, и ноги у нее согревались. Но на совести у нее было кое-что еще. Пожалуй, она может признаться до конца, раз уж начала.

— Думаю, мне следует рассказать вам еще кое о чем…

Тетя Элизабет снова влезла в кровать с недовольным ворчанием, которое Эмили приняла за разрешение продолжить.

— Помните ту книжку, которую я нашла в шкафу доктора Бернли и принесла домой? Я спросила вас, можно ли мне ее почитать? Она называлась «История Генри Эсмонда»[60]. Вы посмотрели на нее и сказали, что не возражаете против того, чтобы я читала исторические книги. И я ее прочитала. Но, тетя Элизабет, это не была историческая книга… это был роман. И я знала об этом, когда принесла ее домой.

— Ты же знаешь, Эмили, что я запретила тебе читать романы. Это греховные книги; они погубили немало душ.

— Роман оказался очень скучным, — возразила Эмили, оправдываясь — словно скука и греховность были понятиями несовместимыми. — И я чувствовала себя такой несчастной, пока его читала. Там каждый, похоже, был влюблен не в того, в кого следовало. Я решила, тетя Элизабет, что никогда не влюблюсь. От этого столько неприятностей.

— Не говори о вещах, которых не в состоянии понять и которыми дети не должны забивать себе голову. Вот результат чтения романов! Я скажу доктору Бернли, чтобы он запирал свой книжный шкаф на ключ.

— О, тетя Элизабет, не надо! — воскликнула Эмили. — Там больше нет никаких романов. Но я, когда захожу к Илзи, читаю ужасно занимательную книжку из этого шкафа. В ней рассказано обо всем, что внутри нас. Я уже дошла до печени и ее болезней. И картинки такие интересные. Пожалуйста, позвольте мне ее дочитать!

Это было похуже любого романа. Тетя Элизабет пришла в настоящий ужас. Человеческие внутренности не тот предмет, о котором следует читать.

— Ты совсем потеряла стыд, Эмили? Если да, то мне стыдно за тебя. Маленькие девочки не читают таких книжек.

— Но почему, тетя Элизабет? Ведь у меня есть печень, разве не так? И сердце, и легкие… и желудок… и…

— Довольно, Эмили. Ни слова больше!

Эмили, подавленная и несчастная, уснула. Уж лучше бы она ничего не говорила про «Эсмонда»! Она понимала, что теперь у нее не будет возможности дочитать ту, другую, увлекательную книгу. Ее предчувствие оправдалось. Впредь книжный шкаф доктора Бернли всегда был заперт на ключ, и доктор ворчливым тоном запретил ей и Илзи заходить в его кабинет. Он был в очень плохом настроении, так как Элизабет Марри устроила ему настоящий разнос из-за истории с книгой.

Забыть о состриженной челке Эмили не давали ни в школе, ни дома. В школе ее дразнили, а тетя Элизабет всякий раз, когда смотрела на Эмили, останавливала взгляд на челке, и презрение в ее глазах обжигало Эмили, словно огнем. Тем не менее, когда волосы, с которыми она так жестоко обошлась, немного отрасли и начали завиваться маленькими колечками, Эмили утешилась. Молчание тети Элизабет равнялось позволению носить челку, и Эмили чувствовала, что благодаря новой прическе выглядит гораздо лучше. Разумеется, как только челка отрастет и станет достаточно длинной, тетя Элизабет потребует, чтобы волосы были зачесаны назад. Но пока этого не произошло, Эмили радовалась своей неожиданно обретенной красоте.

Челка была в самом лучшем виде, когда пришло письмо от бабушки Нэнси. Оно было адресовано тете Лоре — бабушка Нэнси и тетя Элизабет не испытывали друг к другу особенно нежных чувств, — и в нем бабушка Нэнси писала: «Если у вас есть фотография этой Эмили, пришлите. Саму ее я видеть не хочу. Она глупа — я это точно знаю. Но я хочу увидеть, как выглядит ребенок Джульет. И к тому же ребенок этого обворожительного молодого человека — Дугласа Старра. Он действительно был обворожителен. Какими вы все были дураками, когда подняли такой шум из-за того, что Джульет с ним убежала.

Если бы вы с Элизабет обе убежали бы с кем-нибудь в том возрасте, когда убегают, для вас это было бы гораздо лучше».

Письмо Эмили не показали. Но тетя Элизабет и тетя Лора долго совещались наедине, а затем Эмили было сказано, что ее возьмут в Шрузбури, чтобы сфотографировать и отправить снимок бабушке Нэнси. Эмили была очень взволнована. Ее облачили в голубое кашемировое платье, тетя Лора приколола ей воротничок из брюссельских кружев и позволила надеть стеклянные бусы. Вдобавок специально по такому случаю были куплены новые ботиночки на пуговках.

«Как хорошо, что это произошло, пока у меня еще есть челка», — думала Эмили, сияя от радости.

Но в туалетной комнате у фотографа тетя Элизабет с мрачным видом принялась зачесывать ее челку на затылок и закреплять заколками.

— Ох, тетя Элизабет, пожалуйста, позвольте мне остаться с челкой! — взмолилась Эмили. — Только для фотографии. Потом я зачешу ее назад.

Но тетя Элизабет была неумолима. Челку зачесали назад и сделали фотографию. Увидев конечный результат, тетя Элизабет выразила удовлетворение.

— Выражение у нее угрюмое, но выглядит она опрятно, и есть некоторое сходство с Марри, которого я никогда не замечала прежде, — сказала она тете Лоре. — Это понравится тете Нэнси. При всех своих странностях она очень привержена семье.

Эмили охотно швырнула бы фотографии, все до одной, в огонь. Вид у нее на них был отвратительный. Ее лицо, казалось, состояло из одного лба. Если такие снимки будут посланы бабушке Нэнси, та, конечно же, решит, что Эмили даже еще глупее, чем она предполагала. Так что, к тому времени когда тетя Элизабет наклеила снимок на паспарту и велела Эмили отнести его на почту, Эмили уже решила, как следует поступить. Она пошла прямо на чердак и достала из коробки свой портрет, который написал акварельными красками Тедди. Рисунок был точно такого размера, как фотография. Эмили вынула снимок из картонной рамки и отшвырнула ногой в сторону.

— Это не я, — сказала она. — Разумеется, вид у меня был угрюмый: я надулась из-за челки. Но ведь в другое время я почти никогда не дуюсь, так что это просто нечестно.

Она вставила в рамку рисунок Тедди, а затем села и написала следующее письмо:

«Дорогая бабушка Нэнси!

Тетя Элизабет заказала мою фотографию, чтобы послать вам, но мне эта фотография не нравится, потому что я на ней слишком страшная, так что я вместо нее вкладываю в это письмо другой мой портрет. Его сделал для меня знакомый художник. На ней я точь-в-точь как в жизни, когда улыбаюсь и когда у меня челка. Я всего лишь даю вам этот портрет на время, но не дарю, потому что он мне очень дорог.

Ваша покорная слуга и двоюродная внучка, Эмили Берд Старр

P. S. Я не так глупа, как вы думаете.

Эмили Б. Старр

P. S. 2. Я вовсе не глупа».

Эмили вложила эту записку в конверт вместе с рисунком — обманув, сама о том не подозревая, на несколько центов почтовое ведомство — и незаметно выскользнула из дома, чтобы отнести его на почту. Когда письмо было благополучно отправлено, Эмили вздохнула с облегчением. Прогулка домой доставила ей немало удовольствия. Это был один из теплых дней начала апреля, и весна, казалось, выглядывала из-за каждого угла. Над мокрыми душистыми полями смеялась и насвистывала Женщина-ветер, на верхушках деревьев совещались между собой вороны-пиратки, мшистые лощины превратились в маленькие заводи солнечного света, море за золотыми дюнами лежало как ослепительный громадный сапфир, клены в роще Надменного Джона перешептывались друг с другом о готовых появиться на них красных почках — с этой рощей и ее очарованием, казалось, были связаны все фантазии, мифы, легенды, какие когда-либо доводилось читать Эмили.

— Ах, весной пахнет! — воскликнула она, чувствуя, как ее переполняет радость жизни, и вприпрыжку побежала по тропинке вдоль ручья.

Затем она начала сочинять стихотворение о весне. Каждый, кто жил на земле и мог зарифмовать хотя бы две строчки, написал стихотворение о весне. Это самая подходящая в мире тема для стихов… и всегда будет таковой, потому что весна и есть поэзия. Вы никогда не сможете считаться настоящим поэтом, если не сочинили хотя бы одно стихотворение о весне.

Эмили как раз раздумывала о том, будут ли в ее стихотворении танцевать при луне у ручья эльфы или спать в постели из папоротников феи, когда на повороте тропинки перед ней предстало странное существо. Оно явно не было ни эльфом, ни феей, но выглядело достаточно странным и пугающим, чтобы принадлежать к одному из племен зеленого народца. Была ли это ведьма? Или старая волшебница с дурными намерениями? Или злая фея, присутствующая во всех сказках при крещении принцесс?

— Я тетя Том… тетя этого мальчишки, — сказало видение, поняв, что Эмили слишком изумлена и может лишь стоять и таращить глаза.

— О! — с облегчением выдохнула Эмили. Ей уже не было страшно. Но до чего же необычно выглядела эта тетя Том. Старая — такая старая, что поверить, будто она когда-то могла быть молодой, казалось совершенно невозможным, — в ярко-красном чепце на редких, трепещущих на ветру, старческих седых кудрях, с маленьким лицом, исчерченным тысячей тонких, пересекающихся морщин, с длинным, шишковатым на конце носом, с маленькими серыми, жадно поблескивающими глазками под колючими бровями… Потрепанное мужское пальто закрывало ее от шеи до стоп; в одной руке она держала корзинку, в другой — суковатую черную палку.

— В мое время таращиться на людей считалось невоспитанностью, — сказала тетя Том.

— О! — повторила Эмили. — Извините… Как поживаете? — добавила она, с трудом вспомнив о правилах этикета.

— Вежливая… и не слишком гордая, — сказала тетя Том, с любопытством разглядывая ее. — Я ходила в большой дом передать пару носков мальчишке, но вообще-то пришла, так как хотела повидать тебя.

— Меня? — растерянно переспросила Эмили.

— Угу. Мальчишка много о тебе рассказывал, и мне в голову пришла одна мысль. Ну, думаю, идея неплоха. Но надо убедиться, что дело верное, прежде чем тратить деньги. Эмили Берд Старр — твое имя, а Марри — твоя натура. Если я дам мальчишке образование, ты выйдешь за него замуж, когда он вырастет?

— Я? — снова переспросила Эмили. Казалось, это все, что она могла сказать. Уж не снится ли ей это? Должно быть, снится.

— Ну, да… ты. Ты наполовину Марри, и такая женитьбы стала бы большой удачей для мальчишки. Он смекалистый, так что непременно разбогатеет со временем и будет большой шишкой в столице. Но и гроша ломаного на него не потрачу, если не пообещаешь за него выйти.

— Тетя Элизабет мне не позволит! — воскликнула Эмили, слишком напуганная этой странной старухой, чтобы самостоятельно, ни на кого не ссылаясь, отвергнуть ее требование.

— Если в тебе есть хоть что-то от Марри, ты сама сделаешь выбор, — сказала тетя Том, придвигая лицо так близко, что ее кустистые брови защекотали Эмили нос. — Скажи, что выйдешь за мальчишку, и он пойдет в колледж.

Эмили, казалось, онемела. Она не могла придумать никакого ответа… ох, если бы только удалось проснуться! Она была не в состоянии даже убежать.

— Скажи! — настаивала тетя Том, с силой стуча своей палкой по камню на тропинке.

Эмили была в таком ужасе, что, вероятно, могла бы сказать что-нибудь… что угодно… лишь бы ускользнуть. Но в этот момент из-за елей выскочил Перри. Его лицо побелело от гнева; он весьма непочтительно схватил свою тетю Том за плечо.

— Иди домой! — выкрикнул он в ярости.

— Ну-ну, мой мальчик, — дребезжащим голосом возразила тетя Том. — Я только пытаюсь сделать для тебя доброе дело. Я попросила ее выйти за тебя, когда придет время, и…

— Я сам попрошу! — Перри был сердит как никогда. — Ты, должно быть, все испортила. Иди домой… иди домой, говорю!

Тетя Том заковыляла прочь, бормоча:

— Тогда учти, что я не так глупа, чтобы швырять мои денежки на ветер. Нет Марри — нет денег, так-то, мой мальчик.

Когда она исчезла за поворотом тропинки, Перри обернулся к Эмили. Из белого он сделался очень красным.

— Не обращай на нее внимания… она полоумная, — сказал он. — Конечно, когда я вырасту, я сделаю тебе предложение, но…

— Я не смогу его принять… тетя Элизабет…

— О, к тому времени она согласится. Рано или поздно я стану премьер-министром Канады.

— Но я сама не захочу… я уверена, что не захочу…

— Захочешь, когда вырастешь. Илзи, конечно, красивее, и я сам не знаю, почему ты нравишься мне больше, но это так.

— Никогда больше не говори со мной об этом! — потребовала Эмили, начиная вновь обретать утраченное на время чувство собственного достоинства.

— Конечно, не буду… пока мы не вырастем. Мне так же неловко об этом говорить, как тебе, — сказал Перри со смущенной усмешкой. — Только я должен был что-то сказать, после того как тетя Том встряла таким вот образом. Я в этом не виноват, так что не держи на меня зла. Но только помни, что я собираюсь когда-нибудь сделать тебе предложение. И думаю, Тедди Кент тоже собирается.

Эмили уже удалялась с важным видом, но при этих его словах обернулась, чтобы холодно бросить через плечо:

— Если он сделает мне предложение, я выйду за него.

— Если ты это сделаешь, я ему голову оторву, — крикнул Перри, мгновенно воспламеняясь яростью.

Но Эмили решительным шагом вернулась домой и сразу отправилась на чердак, чтобы обдумать случившееся.

— Романтично, но неприятно, — таков был ее вывод. А то стихотворение о весне она так и не закончила.

Глава 22 Старая мыза

Ни ответа, ни подтверждения того, что письмо с фотографией Эмили получено, от бабушки Нэнси не пришло. Тетя Элизабет и тетя Лора, довольно хорошо зная манеры бабушки Нэнси, не удивились этому, но Эмили была немного встревожена. Быть может, бабушка Нэнси неодобрительно отнеслась к ее поступку; или скорее всего по-прежнему считала, что Эмили слишком глупа, чтобы стоило о ней вспоминать.

Эмили очень досаждало то, что ей так дерзко приписывают отсутствие ума. Она написала на почтовом извещении резкое послание бабушке Нэнси, в котором без обиняков высказала свое мнение относительно знания этой допотопной особой правил эпистолярного этикета. До бабушки Нэнси послание, разумеется, не дошло: оно было аккуратно сложено и спрятано на маленькую полку под диваном. Однако благодаря ему удалось «выпустить пар», так что Эмили совсем перестала думать об этой истории, когда в июле от бабушки Нэнси неожиданно пришло новое письмо.

Элизабет и Лора обсуждали его содержание в летней кухне, забыв или просто не задумавшись о том, что Эмили сидит на пороге за дверью. Эмили в это время воображала себя в гостиной королевы Виктории. Облаченная в белое платье, со страусовыми перьями на шляпе, вуалью и шлейфом, она как раз склонилась, чтобы поцеловать руку королевы, когда голос тети Элизабет разбил воображаемую картину, как брошенный в озеро камешек разбивает чудесное отражение на поверхности воды.

— Что ты думаешь, Лора, — говорила тетя Элизабет, — насчет того, чтобы отпустить Эмили к тете Нэнси?

Эмили навострила уши. Что-то готовится!

— Судя по ее письму, она очень хочет, чтобы девочка приехала, — сказала Лора.

Элизабет фыркнула.

— Каприз… просто каприз. Ты знаешь эти ее прихоти. Вероятно, к тому времени, когда Эмили приедет к ней, у нее уже это пройдет и девочка будет ей решительно ни к чему.

— Да, но с другой стороны, если мы не отпустим Эмили, тетя Нэнси ужасно обидится и никогда не простит нас… или саму Эмили.

Эмили должна получить шанс завоевать расположение тети Нэнси.

— Не думаю, что от этого шанса много проку. Если у тети Нэнси в самом деле есть какие-то деньги, кроме ежегодной ренты — а этого ни ты, ни я и ни одна другая живая душа не знает, кроме, быть может, Кэролайн, — то она скорее всего оставит их все кому-нибудь из Пристов… Лесли Прист — ее любимец, насколько я понимаю. Тетя Нэнси всегда любила семью мужа больше своей собственной, даже несмотря на то, что всегда относилась к ним с некоторым пренебрежением. Хотя… возможно, ей понравится Эмили… они обе такие странные, что могут друг другу подойти… Но ты же знаешь, какие тетя Нэнси обычно ведет разговоры… она и эта ее кошмарная старая Кэролайн.

— Эмили слишком мала, чтобы что-то понять, — сказала тетя Лора.

— Я понимаю больше, чем вы думаете! — с негодованием воскликнула Эмили.

Тетя Элизабет рывком распахнула дверь кухни.

— Эмили, неужели ты до сих пор не усвоила, что подслушивать нельзя?

— Я не подслушивала. Я думала, вы знаете, что я сижу здесь… и не могу не слышать. Почему вы не говорили шепотом? Когда вы шепчетесь, я знаю, что вы говорите друг другу какие-то секреты и не пытаюсь их услышать. Я поеду в гости к бабушке Нэнси?

— Мы еще не решили, — сказала тетя Элизабет холодно, и этим ответом Эмили пришлось довольствоваться целую неделю. Она сама не знала, хочется ли ей поехать или нет. Тетя Элизабет начала делать сыры — Молодой Месяц славился своими сырами, — и Эмили нашла весь процесс их изготовления чрезвычайно увлекательным: сначала в теплое парное молоко опускали сычужную закваску, а потом образовавшимися белыми хлопьями наполняли большой обруч и клали под пресс в старом саду, прижимая сверху большим круглым серым «сырным» камнем, который уже сотню лет употреблялся для этой цели в Молодом Месяце. А еще они вместе с Илзи, Тедди и Перри увлеченно «разыгрывали» в роще Надменного Джона сцены из «Сна в летнюю ночь» [61], вкладывая в это дело всю душу. Входя в рощу, они оставляли позади мир дневного света и знакомых предметов и оказывались в царстве полумрака, тайны и волшебства. Тедди нарисовал чудесные декорации на старых досках и обрывках парусов, найденных Перри в гавани. Илзи изготовила восхитительные крылья эльфов из папиросной бумаги и золотой мишуры, а Перри сделал из старой телячьей шкуры ослиную голову для ткача Основы, которая выглядела почти как настоящая. Эмили радостно и усердно трудилась много недель, переписывая разные роли и приспосабливая действие к обстановке рощи. Она кромсала и переделывала пьесу так, что, вероятно, привела бы в ужас Шекспира, но все же в итоге получилось нечто довольно красивое и связное. Никого из них не беспокоило то, что четырем маленьким актерам придется играть по шесть ролей. Эмили была и Титанией, и Гермией, и еще кучей разных фей, Илзи — Ипполитой, Еленой и вдобавок еще несколькими эльфами, а мальчики были всеми, кто только требовался по ходу представления. Тетя Элизабет ничего не знала об этом развлечении, иначе она быстро положила бы ему конец, так как считала, что постановка пьес — чрезвычайно дурное занятие, но тетя Лора была посвящена в заговор, а кузен Джимми и Надменный Джон уже посетили репетицию при луне.

Уехать и бросить все это, пусть даже только на время, было бы мучительно тяжело, но, с другой стороны, Эмили давно разрывалась от любопытства взглянуть на бабушку Нэнси и ее дом в Прист-Понд, носивший название Старая Мыза — старинный и необычный, со знаменитыми каменными псами на воротных столбах. В целом она, пожалуй, была не прочь поехать и, увидев, как тетя Лора гладит ее накрахмаленные белые нижние юбочки, а тетя Элизабет с мрачным видом очищает от пыли маленький, обитый черной тканью и изукрашенный медными гвоздиками сундучок, хранящийся на чердаке, поняла (еще до того как ей об этом сказали), что визит в Прист-Понд состоится, а потому достала с полочки под диваном письмо к бабушке Нэнси и добавила постскриптум с извинениями.

Илзи выказала недовольство предстоящим визитом. На самом деле она была в ужасе от перспективы провести месяц, а то и больше без подруги, с которой до сих пор ни разу не разлучалась. Не будет больше ни веселых вечерних спектаклей в роще Надменного Джона, ни ожесточенных перебранок. Вдобавок сама Илзи ни разу за всю свою жизнь не ездила в гости, и это был для нее больной вопрос.

— Я ни за что не поехала бы на Старую Мызу, — сказала она. — Там привидения.

— Никаких привидений там нет.

— Есть! Там живет привидение, которое можно чувствовать и слышать, но невозможно увидеть. О, я ни за что на свете не хотела бы оказаться на твоем месте! Твоя бабушка Нэнси — ужасная чудачка, а старуха, которая живет с ней, — колдунья. Она напустит на тебя чары. Ты иссохнешь и умрешь.

— Не умру… Никакая она не колдунья!

— Колдунья! Она заставляет каменных собак на воротах выть каждую ночь, если кто-нибудь подойдет к дому. И они воют: «У-ур-у-у-у!»

Илзи недаром была прирожденной декламаторшей. Ее «у-ур-у-у-у» прозвучало чрезвычайно зловеще. Но это происходило при дневном свете, а Эмили при дневном свете была храброй как лев.

— Ты завидуешь, — сказала она и пошла прочь.

— Я вовсе не завидую тебе, жалкая ты стоножка, — завопила ей вслед Илзи. — Важничаешь, оттого что у твоей старой тетки каменные собаки на воротах! Да я знаю женщину в Шрузбури, у которой собаки на воротных столбах в десять раз каменнее, чем у твоей тетки!

Но на следующее утро Илзи пришла, чтобы попрощаться с Эмили, и умоляла ее непременно писать каждую неделю. Эмили предстояло добраться до Прист-Понд в повозке Старого Келли. Сначала было решено, что ее отвезет тетя Элизабет, но она в тот день плохо себя чувствовала, а тетя Лора не решилась оставить ее одну. Кузен Джимми был занят на сенокосе. Так что с утра казалось, что Эмили останется дома, но это было чревато серьезными последствиями, поскольку бабушке Нэнси написали, чтобы она ожидала приезда Эмили именно в этот день, а бабушка Нэнси не любила, когда ее разочаровывали. Если бы Эмили не появилась на Старой Мызе в назначенное время, а приехала бы позднее, у бабушки Нэнси вполне хватило бы духу захлопнуть дверь перед ее носом с приказанием отправляться домой. Только это соображение смогло заставить тетю Элизабет согласиться на предложение Старого Келли отвезти Эмили на Старую Мызу в его фургончике. Он жил на другом берегу озера Прист-Понд и как раз возвращался домой.

Эмили была в полном восторге. Ей нравился Старый Келли, и она считала, что поездка в его великолепном красном фургончике станет настоящим приключением. Ее маленький черный сундучок подняли на крышу и привязали, и повозка с шиком отъехала, звеня и сверкая. Жестянки в глубинах фургончика за их спинами грохотали, как небольшое землетрясение.

— Пошевеливайся, мой конек, пошевеливайся, — сказал Старый Келли. — Люблю подвозить хорошеньких девочек. Так когда же свадьба?

— Чья свадьба?

— Ну до чего ж она скрытная! Твоя собственная, конечно.

— У меня нет никакого намерения выходить замуж… в ближайшее время, — сказала Эмили, неосознанно и весьма удачно подражая тону и манерам тети Элизабет.

— Да-а, яблочко от яблони… Сама мисс Элизабет не смогла бы произнести это выразительнее. Пошевеливайся, мой конек, пошевеливайся.

— Я только хотела сказать, — сказала Эмили, испугавшись, что обидела Старого Келли, — что я слишком молода, чтобы выходить замуж.

— Чем раньше, тем лучше… тем меньше бед ты натворишь этими своими манящими глазами. Пошевеливайся, мой конек, пошевеливайся. Устала скотинка. Что ж, позволим ему плестись, как заблагорассудится. Вот тут кулечек леденцов для тебя. Старый Келли всегда угощает дам. Ну, расскажи мне все о нем.

— О ком? — Но Эмили отлично знала ответ на этот вопрос.

— О твоем женихе, разумеется.

— У меня нет никакого жениха. Мистер Келли, я не хочу, чтобы вы говорили со мной о таких вещах.

— Разумеется, не буду, коли это больная тема. Нет жениха — не огорчайся… со временем появится целая толпа. А коли окажется, что тот, который тебе нужен, не понимает своего счастья, ты только приди к Старому Келли и возьми себе немного жабьей мази.

Жабья мазь! Это звучало отвратительно. Эмили содрогнулась. Но уж лучше было беседовать о жабьей мази, чем о женихах.

— Для чего она нужна?

— Это приворотное зелье, — сказал Старый Келли таинственно. — Немного помажешь ему веки, и он твой на всю жизнь: никогда ни на одну другую девушку не заглядится.

— Звучит не очень приятно, — заметила Эмили. — А как ее делают?

— Варишь живьем четырех жаб до готовности, а потом, когда станут мягкими, растираешь…

— Ох, перестаньте, перестаньте! — взмолилась Эмили, затыкая уши. — Я не хочу слушать дальше… Не может быть, чтобы вы были таким жестоким!

— Какая ж тут жестокость? Ты сама сегодня ела омаров, которых варили живьем…

— Я не верю, что их варили живьем. Не верю! А если это правда, я никогда, никогда ни одного больше не съем. Ох, мистер Келли, я думала, вы хороший, добрый человек… но эти бедные жабы!

— Дорогая девочка, я просто шутил. И тебе не понадобится жабья мазь, чтобы завоевать любовь твоего дружка. Вот подожди-ка… у меня за спиной в ящике лежит подарочек для тебя.

Старый Келли выудил из ящика коробочку, которую поставил на колени Эмили. В ней оказалась изящная маленькая щетка для волос.

— Глянь на ее заднюю сторону, — сказал Старый Келли. — Увидишь там настоящую красоту — кроме этих чар, никакие другие тебе для приворота не понадобятся.

Эмили перевернула щетку. Ее собственное лицо смотрело на нее из маленького зеркальца в венке из нарисованных розочек.

— Ах, мистер Келли… какая красота… я имею в виду розочки и зеркало, — воскликнула она. — Это в самом деле для меня? Ах, спасибо, спасибо! Теперь я смогу увидеть «Эмили в зеркале» всегда, когда захочу. И я даже смогу везде носить ее с собой. А вы вправду пошутили насчет жаб?

— Конечно. Пошевеливайся, мой конек, пошевеливайся. Так ты едешь в Прист-Понд, в гости к старой леди? Была там когда-нибудь?

— Нет.

— В Прист-Понд полно Пристов. Куда ни плюнешь, непременно на какого-нибудь Приста попадешь. А плюнешь на одного, значит, плюнешь на всех. Они такие же гордые и надменные, как Марри. Я только одного близко знаю — Адама Приста… остальные слишком задаются. Адам среди них белая ворона. Довольно общительный малый. Но, если захочешь узнать, как выглядел мир наутро после потопа, зайди в его амбар в дождливый день. Вот что я тебе скажу, девочка дорогая, — Старый Келли таинственно понизил голос, — никогда не выходи замуж за Приста.

— Почему? — спросила Эмили, которая никогда и не думала о том, чтобы выйти за Приста, но мгновенно загорелась любопытством, почему этого не следует делать.

— Беда тем, которые за них выходят… скверно с ними жить. Жены их умирают молодыми. Правда, старая леди со Старой Мызы одолела своего мужа и похоронила его, но ей повезло — потому как она Марри. Но я не стал бы испытывать судьбу. Единственный приличный Прист среди них — это тот, которого они зовут Кривобоком, а он для тебя староват.

— Почему его называют Кривобоком?

— У него одно плечо чуть выше другого. У него водятся деньжата, так что работать ему не надо. Он книжный червь — так я думаю. У тебя есть с собой кусочек железа?[62]

— Нет, а что?

— Надо тебе взять. Эта древняя старуха Кэролайн Прист, что живет на Старой Мызе, — сущая колдунья.

— То же самое мне Илзи говорила. Но на самом деле, мистер Келли, никаких колдуний не существует.

— Может быть, и не существует, но всё лучше поостеречься. Вот, положи-ка этот гвоздь от подковы себе в карман и постарайся не сердить эту старуху. Ты не против, если я немного покурю, а?

Эмили совсем ничего не имела против. У нее появилась возможность погрузиться в собственные мысли, которые доставляли больше удовольствия, чем разговоры со Старым Келли о жабах и колдуньях. Дорога от Блэр-Уотер до Прист-Понд была очаровательна. Она вилась вдоль берега залива, пересекала узкие бухты и речки, поросшие по берегам елями, и время от времени приближалась то к одному, то другому из многочисленных озер, расположенных в этой части северного побережья: Блэр-Уотер, Дерри-Понд, Лонг-Понд, Три-Пондс — последнее представляло собой три голубых озера, соединенных вместе, словно три громадных сапфира, нанизанных на серебряную нить — и, наконец, Прист-Понд, самое большое из всех и такое же круглое, как Блэр-Уотер. Подъезжая к нему в повозке Старого Келли, Эмили впивалась жадными глазами в великолепный пейзаж — нужно как можно скорее описать его! Ведь именно для этого она положила в свой черный сундучок книжку с чистыми листами, подаренную ей кузеном Джимми.

Воздух над громадным озером и стоящими в тени деревьев летними домиками вокруг него, казалось, был полон опаловой пыли. Дымчато-красное небо на западе перекрывало, словно арка, раскинувшуюся за озером широкую бухту Молверн. Вдоль ее заросших елями берегов дрейфовали маленькие суденышки под серыми парусами. Затем повозка свернула на ведущую к Старой Мызе уединенную боковую дорогу, обрамленную густой порослью молоденьких кленов и березок. Каким влажным и прохладным был воздух в лощинах! Как чудесно пахли папоротники! Эмили даже немного огорчилась, когда они добрались до Старой Мызы и въехали во двор через ворота, на столбах которых очень неподвижно сидели большие каменные псы, выглядевшие довольно мрачно в тусклом свете сумерек.

Широкая парадная дверь была открыта, и через нее на лужайку лился поток яркого света. В дверях стояла маленькая старушка. Старый Келли вдруг заспешил. Он снял Эмили вместе с ее сундучком с повозки, поставил на землю, торопливо пожал ей руку и шепнул: «Не потеряй тот гвоздь. До свидания. Желаю тебе сохранить холодную голову и горячее сердце», — и отъехал, прежде чем маленькая старушка приблизилась к ним.

— Так это Эмили из Молодого Месяца! — услышала Эмили довольно высокий надтреснутый голос. Она почувствовала, как худые, цепкие пальцы схватили ее за руку и потянули к двери. Никаких колдуний не существует, Эмили твердо это знала… но все же сунула другую руку в карман и коснулась гвоздя от подковы.

Глава 23 Привидения

— Твоя тетя в задней гостиной, — сказала Кэролайн Прист. — Проходи сюда. Устала?

— Нет, — ответила Эмили, следуя за Кэролайн и внимательно ее разглядывая. Если Кэролайн и была колдуньей, то очень маленькой — ростом не выше самой Эмили. Ее наряд состоял лишь из черного шелкового платья и отделанной черным рюшем маленькой черной сетки, которая покрывала ее желтовато-белые волосы. У нее было очень морщинистое лицо — Эмили никогда не предполагала, что у человека может быть столько морщин — и странные серо-зеленые глаза, характерные, как впоследствии обнаружила Эмили, для всего клана Пристов.

«Может быть, ты и колдунья, — мелькнуло в голове у Эмили, — но думаю, что с тобой я справлюсь».

Она проследовала за Кэролайн сначала через просторную переднюю — успев мельком бросить взгляд в двери расположенных с обеих сторон больших, великолепных, тускло освещенных комнат, — а затем мимо кухни в странный задний коридор — длинный, узкий и темный. С одной стороны шла стена с четырьмя квадратными окнами, разделенными частым переплетом на множество маленьких ромбиков, с другой — несколько высоких, от пола до потолка, буфетов с дверками из блестящего черного дерева. Эмили чувствовала себя героиней готического романа, бредущей в полночь через подземелье с каким-то страшным проводником: она успела прочитать «Тайны Удольфо» и «Лесной роман»[63] до того, как тетя Элизабет наложила запрет на чтение книг из шкафа доктора Бернли… Эмили содрогалась от ужаса. Было очень страшно, но интересно.

В конце коридора находилась дверь, к которой вела лестница из четырех ступенек. Рядом с лестницей стояли громадные черные напольные часы, почти достигавшие потолка.

— Мы запираем в этих часах маленьких девочек, когда они шалят, — шепнула Кэролайн, покивав Эмили, и открыла дверь, которая вела в заднюю гостиную.

«Уж я постараюсь, чтобы меня ты в них не заперла», — подумала Эмили.

Задняя гостиная оказалась красивой, по-старинному обставленной комнатой, посреди которой к ужину был накрыт стол. Кэролайн провела Эмили через эту гостиную и постучала в другую дверь, воспользовавшись для этого необычным старинным медным молоточком в виде чеширского кота с такой неотразимой улыбкой, что, глядя на него, тоже хотелось разулыбаться[64]. Кто-то отозвался: «Войдите», — и они вошли, спустившись по другим четырем ступенькам — был ли на свете второй такой диковинный дом? — в спальню, где наконец предстали перед бабушкой Нэнси, сидевшей в кресле с прислоненной к колену черной палкой. Ее маленькие белые, все еще красивые руки, сверкающие изящными перстнями, были сложены поверх лилового шелкового передника.

Эмили испытала жестокое разочарование. После того как ей довелось услышать стихотворение, прославлявшее красоту орехово-коричневых волос, лучистых темных глаз и атласных розовых щек Нэнси Марри, она почему-то предполагала, что бабушка Нэнси, несмотря на свои девяносто лет, по-прежнему красива. Но бабушка Нэнси оказалась седоволосой, с желтоватой кожей, морщинистой и усохшей, хотя ее темные глаза все еще оставались яркими и внимательными. Что-то в ее внешности делало ее похожей на старую фею… проказливую, снисходительную старую фею, которая могла неожиданно сделаться недоброжелательной, если вы ей не угодите… только феи никогда не носят ни длинных серег в виде золотых кистей, которые почти касаются их плеч, ни белых кружевных чепчиков с вышитыми на них лиловыми анютиными глазками.

— Так это дочка Джульет! — воскликнула она, подавая Эмили сверкающую кольцами руку. — Не смотри на меня так испуганно, детка. Я не собираюсь тебя целовать. Я никогда не нападаю с поцелуями на беззащитных крошек, только потому что они имели несчастье оказаться моими родственницами. Так на кого же она похожа, Кэролайн?

Эмили мысленно поморщилась. Еще одно тяжкое испытание нескончаемыми сравнениями с родней, когда навеки исчезнувшие из этого мира носы, глаза и лбы будут извлекаться из небытия и примеряться на нее. Она ужасно устала оттого, что ее внешность обсуждалась на каждом собрании семейного клана.

— Не очень-то похожа на Марри, — сказала Кэролайн, вглядываясь в лицо Эмили так пристально, что та невольно подалась назад. — Нет в ней их фамильной красоты.

— И на Старров тоже не похожа. Ее отец был красивым мужчиной… таким красивым, что, будь я годков на пятьдесят моложе, сама бы с ним убежала. В ней нет ничего от Джульет, насколько я могу видеть. Джульет была очаровательна. Ты не так красива, как на твоей картинке, но я и не ожидала увидеть тебя такой же хорошенькой. Рисованным портретам и эпитафиям никогда нельзя верить. А куда делась твоя челка?

— Тетя Элизабет зачесала все мои волосы назад.

— Ну, пока ты в моем доме, можешь снова носить челку. Есть что-то от твоего дедушки Марри в форме твоих бровей. Твой дедушка был красивым мужчиной… и чертовски раздражительным… почти таким же раздражительным, как Присты… а, Кэролайн?

— Простите, бабушка Нэнси, — начала Эмили медленно, — но мне неприятно слышать, будто я похожа на других людей. Я похожа сама на себя.

Бабушка Нэнси засмеялась.

— Пылкая, как я вижу. Хорошо. Я никогда не любила слишком кроткую молодежь. Так ты не глупа, а?

— Нет, не глупа.

На этот раз бабушка Нэнси широко улыбнулась. Ее искусственные зубы выглядели сверхъестественно белыми и молодыми на старом смуглом лице.

— Хорошо. Иметь мозги лучше, чем быть красивой… мозги остаются, красота нет. Вот хоть моя, например. А Кэролайн никогда не имела ни мозгов, ни красоты… а, Кэролайн? Ну, идем ужинать. Слава Богу, мой желудок, в отличие от моей красоты, мне не изменил.

Бабушка Нэнси, опираясь на палку, проковыляла вверх по ступенькам, а затем через гостиную к столу. Она села на одном его конце, Кэролайн на другом, и оказавшаяся между ними Эмили чувствовала себя довольно неуютно. Но ее главная страсть была по-прежнему сильна в ней: она уже сочиняла описание этих двух женщин, собираясь занести его в свою «книжку от Джимми».

«Интересно, огорчится ли кто-нибудь, когда ты умрешь», — думала она, пристально глядя в увядшее старое лицо Кэролайн.

— А скажи-ка мне вот что, — начала бабушка Нэнси. — Если ты не глупа, почему ты написала мне в первый раз такое дурацкое письмо. Бог мой, до чего оно скучное! Я читаю его вслух Кэролайн, когда хочу наказать ее за непослушание.

— Я не могла написать иначе, так как тетя Элизабет сказала, что обязательно его прочтет.

— На это Элизабет горазда. Ну, здесь можешь писать что хочешь… и говорить что хочешь… и делать что хочешь. Никто не будет тебе мешать или пытаться тебя воспитывать. Я пригласила тебя в гости, а не для того, чтобы муштровать. Думаю, муштры тебе и в Молодом Месяце хватает. Можешь бегать по дому и выбрать себе кавалера по вкусу из юных Пристов… хотя молодежь теперь уж не та, что в мое время.

— Мне не нужен кавалер, — возразила Эмили. Она испытывала некоторое раздражение. Старый Келли половину дороги болтал о кавалерах, и здесь бабушка Нэнси заводит разговор на ту же ненужную тему.

— Уж мне-то можешь сказок не рассказывать! — Бабушка Нэнси рассмеялась так, что затряслись золотые кисти у нее на ушах. — Не было еще ни одной Марри из Молодого Месяца, которая не хотела бы иметь поклонника. Когда я была в твоем возрасте, у меня их было полдюжины. Все маленькие мальчики в Блэр-Уотер дрались из-за меня. А вот у Кэролайн никогда в жизни не было поклонника… а, Кэролайн?

— Никогда в нем не нуждалась, — отрезала Кэролайн.

— Восьмидесятилетняя и двенадцатилетняя говорят одно и то же, и обе лгут, — усмехнулась бабушка Нэнси. — К чему ханжить в нашем узком кругу? Я, разумеется, не говорю подобных вещей, когда поблизости мужчины. Ты обратила внимание, Кэролайн, какие у Эмили хорошенькие ручки? Такие же хорошенькие, как у меня в молодости. И локотки, как у кошечки. У кузины Сюзан Марри были такие же локотки. Странно… у нее больше черт Марри, чем Старров, и все же она выглядит как Старр, а не как Марри. Какие мы все странные арифметические задачки на сложение: ответ никогда не выходит такой, какого ожидаешь. Какая жалость, Кэролайн, что Кривобок в отъезде. Ему понравилась бы Эмили… я чувствую, что она ему понравилась бы. Кривобок — единственный из Пристов, кто попадет на небеса, Эмили. Давай-ка взглянем на твои щиколотки, киска.

Эмили довольно неохотно выставила вперед ножку. Бабушка Нэнси с удовлетворением кивнула.

— Щиколотки Мэри Шипли. Только у одной в поколении встречаются такие. У меня они были. У Марри щиколотки толстые. Даже у твоей матери были толстые. Посмотри на этот подъем, Кэролайн. Эмили, ты не красавица, но, если научишься как следует пользоваться своими глазами, ручками и ножками, сойдешь за красавицу. Мужчин легко одурачить, а если женщины станут утверждать, будто ты не красавица, это припишут зависти.

Эмили решила, что представляется удобная возможность получить ответ на вопрос, над которым она ломала голову.

— Бабушка Нэнси, старый мистер Келли сказал, что у меня «манящие» глаза. Это правда? И что это такое — «манящие» глаза?

— Джок Келли — старый осел. У тебя не манящие глаза… это шло бы вразрез с традициями Марри. — Бабушка Нэнси засмеялась. — У Марри глаза, которые не манят, а держат на расстоянии… и у тебя именно такие… хотя твои ресницы им немного противоречат. Но иногда такие глаза — в сочетании с другими определенными достоинствами — действуют так же, как манящие. Мужчины зачастую делают не то, что им велят: если говоришь им, чтобы держались подальше, они стремятся приблизиться. Взять хоть моего собственного Натаниэля… единственным способом заставить его сделать что-нибудь было уговаривать поступить наоборот. Помнишь, Кэролайн? Хочешь еще печенья, Эмили?

— Я его еще даже не пробовала, — сказала Эмили довольно обиженно.

Печенье выглядело очень соблазнительно, и она давно ждала, когда ее угостят. Она не поняла, почему и бабушка Нэнси, и Кэролайн рассмеялись. У Кэролайн был неприятный смех… сухой и хриплый… «совсем не сочный», как определила его Эмили. Она подумала, что, когда будет писать, назовет смех Кэролайн «жидким и дребезжащим».

— А что ты о нас думаешь? — спросила бабушка Нэнси. — Ну-ка скажи нам, что ты о нас думаешь?

Эмили была ужасно смущена. Перед этим она как раз думала, что, описывая бабушку Нэнси, употребит слова «увядшая» и «усохшая», но сказать такое вслух невозможно… невозможно.

— Говори всю правду — пристыдишь самого дьявола, — усмехнулась бабушка Нэнси.

— Нечестно задавать такой вопрос! — воскликнула Эмили.

— Ты думаешь, — сказала бабушка Нэнси, усмехаясь, — что я отвратительная старуха, а Кэролайн и вовсе не человеческое существо. Что до нее, это правда. И всегда было правдой… но видела бы ты меня семьдесят лет назад. Я была самой красивой из всех красавиц Марри. Мужчины с ума по мне сходили. Когда я вышла замуж за Ната Приста, его три брата были готовы перерезать ему глотку. Один из них перерезал свою собственную. О, я разбила не одно мужское сердце в свое время! И лишь жалею, что не могу пережить все это заново. Жизнь была великолепна, пока я могла разбивать сердца. Я правила ими всеми как королева. Женщины меня, разумеется, ненавидели… все, кроме Кэролайн. Но ты боготворила меня, ведь правда, Кэролайн? И боготворишь до сих пор, ведь правда, Кэролайн? Кэролайн, я очень хотела бы, чтобы у тебя не было бородавки на носу.

— Я хотела бы, чтобы у тебя она была на языке, — отозвалась Кэролайн раздраженно.

Эмили начинала ощущать усталость и растерянность. То, что происходило, было интересно… и бабушка Нэнси была по-своему довольно любезна; но дома… дома Илзи, Перри и Тедди сейчас идут в рощу, чтобы весело провести вечер, и Задира Сэл сидит на ступенях молочни, ожидая, когда кузен Джимми угостит ее пеной с парного молока. Эмили вдруг осознала, что тоскует по Молодому Месяцу так же, как тосковала по Мейвуду в свой первый вечер в Молодом Месяце.

— Ребенок устал, — сказала бабушка Нэнси. — Отведи ее в постель, Кэролайн. Уложи ее в Розовой комнате.

Эмили проследовала за Кэролайн по заднему коридору… через кухню… через переднюю… вверх по лестнице… через длинный зал… по другому длинному коридору. Да куда же ее ведут? Наконец они добрались до большой комнаты. Кэролайн поставила на стол лампу и спросила Эмили, есть ли у нее ночная рубашка.

— Конечно, есть. Неужели вы думаете, тетя Элизабет позволила бы мне приехать без ночной рубашки? — пришла в негодование Эмили.

— Нэнси велела передать, что ты можешь спать утром сколько хочешь, — сказала Кэролайн. — Доброй ночи. Мы с Нэнси спим, разумеется, в старом крыле дома, а остальные из нас крепко спят в своих могилах.

С этой загадочной фразой Кэролайн засеменила прочь и закрыла за собой дверь.

Эмили села на покрытую вышитым чехлом оттоманку и огляделась. На окне висели шторы из выцветшей розовой парчи, а стены были оклеены розовой бумагой с узором в виде ромбов из розочек. Глядя на нее, можно было увидеть в воздухе очень красивые сказочные обои — Эмили обнаружила это, уставившись на стену чуть прищуренными глазами. На полу лежал зеленый ковер, так щедро изукрашенный громадными пунцовыми розами, что Эмили было почти страшно ступать по нему. Она решила, что комната совершенно великолепная.

«Но мне придется спать здесь одной, так что я должна очень вдумчиво прочитать молитву», — решила она.

Она разделась, довольно торопливо, задула лампу, легла в постель и, натянув одеяло до подбородка, долго лежала, глядя на высокий белый потолок. Она так привыкла к пологу над кроватью тети Элизабет, что чувствовала себя странно незащищенной в этой низкой, современной кровати. Зато окно было широко открыто: очевидно бабушка Нэнси не разделяла ужаса тети Элизабет перед ночным воздухом. За окном Эмили видела летние поля в волшебном свете восходящей желтой луны. Но большая комната казалась какой-то призрачной. В ней Эмили чувствовала себя ужасно далеко от других людей. Ей было одиноко… она тосковала по дому. Ей вспомнился Старый Келли с его жабьей мазью. Вполне возможно, что он все-таки варил жаб живьем. Ее по-прежнему терзала эта ужасная мысль. Было жутко представить, что жаб… или еще кого-то… варят живьем… Она еще никогда не спала в одиночестве, и ей вдруг стало страшно. Как дребезжит окно! Звук точно такой, как будто кто-то… или что-то… пытается влезть в комнату. Она вспомнила призрак, о котором говорила Илзи. Призрак, которого не видишь, но слышишь и чувствуешь, представлялся особенно страшным… она вспомнила и о каменных собаках, которые в полночь издают свое зловещее «у-ур-у-у-у». Где-то действительно завыла собака. Эмили почувствовала, как на лбу у нее выступил холодный пот. Что имела в виду Кэролайн, когда говорила об остальных, крепко спящих в своих могилах? Где-то скрипнул пол. Не крадется ли это кто-то… или что-то… на цыпочках за дверью? Кажется, что-то шевельнулось в углу. Из длинного коридора доносились какие-то таинственные звуки.

— Я не стану пугаться, — сказала Эмили. — Яне буду думать об этом, а завтра опишу все, что чувствую сейчас.

А затем… она действительно услышала что-то… прямо за стеной у изголовья ее кровати. Ошибиться она не могла. Воображение тут было ни при чем. Она отчетливо различала странные зловещие шорохи… словно шелестели, касаясь друг друга, жесткие шелковые платья… словно трепетали в воздухе чьи-то крылья… и к этому добавлялись невнятные, приглушенные звуки, похожие на крики или стоны каких-то малюток. Звуки продолжались… иногда они замирали… затем все начиналось снова.

Эмили съежилась под одеялом, похолодев от настоящего ужаса. Прежде ее страх был лишь поверхностным: хоть она и боялась, в глубине души прекрасно знала, что бояться нечего. Но здесь ошибки быть не могло… это не воображение. Шорохи, шелест, крики и стоны были слишком реальны. Старая Мыза вдруг стала жутким, колдовским домом. Илзи была права… в нем жили привидения. А она, Эмили, совсем одна в этой комнате, и вокруг на целые мили лишь пустые комнаты и коридоры и ни одного человеческого существа! Какая жестокая эта бабушка Нэнси! Положить ее в комнате с привидениями! Несомненно, бабушка Нэнси знала, что в этой комнате привидения… жестокая старая бабушка Нэнси, омерзительно гордая тем, что мужчины убивали себя из-за нее. Ах, если бы только она, Эмили, могла вдруг оказаться дома, в дорогом Молодом Месяце, рядом с тетей Элизабет! Большого удовольствия сон в одной постели с тетей Элизабет доставить не мог, но все же тетя Элизабет была из плоти и крови. А если тетя предпочитала, чтобы окна были почти герметически запечатаны, так зато в спальню не попадал не только ночной воздух, но и призраки.

«Быть может, мне станет легче, если я еще раз прочитаю молитву», — подумала Эмили.

Но даже молитва не помогла.

До конца своих дней Эмили не могла забыть ту первую ужасную ночь в доме бабушки Нэнси. Она была такой усталой, что иногда ей удавалось задремать, но только для того, чтобы через несколько минут проснуться в паническом ужасе от шелеста и придушенных стонов за ее кроватью. Каждый призрак и каждый вопль, каждый мучимый дух и каждая окровавленная монахиня из книжек, которые она прочитала, вспоминались ей.

«Тетя Элизабет была права… не стоит читать романы, — думала она. — Ох, я умру здесь… от страха… я знаю, что умру. И знаю, что я трусиха… но не могу быть смелой».

Пришло утро. В комнате, залитой ярким солнечным светом, не слышалось никаких таинственных звуков. Эмили встала, оделась и отыскала дорогу в старое крыло дома. Лицо ее было бледно, под глазами лежали темные тени, но держалась она решительно.

— Ну, и как ты спала? — спросила бабушка Нэнси любезно.

Эмили проигнорировала вопрос.

— Я хочу сегодня же уехать домой, — сказала она.

Бабушка Нэнси вытаращила глаза.

— Домой? Глупости! Неужто ты совсем младенец и так скучаешь по дому?

— Я не скучаю по дому… не очень скучаю… но я должна уехать домой.

— Это невозможно… здесь нет никого, кто мог бы тебя отвезти. Не ожидаешь же ты, что Кэролайн повезет тебя в Блэр-Уотер?

— Тогда я пойду пешком.

Бабушка Нэнси сердито стукнула в пол своей палкой.

— Ты останешься здесь, мисс Капризница, пока я не соглашусь тебя отпустить. Я не терплю ничьих капризов, кроме своих собственных. Кэролайн это знает… ведь правда, Кэролайн? Садись завтракать… и ешь… ешь.

Бабушка Нэнси свирепо смотрела на Эмили.

— Я не останусь здесь, — сказала Эмили. — Я не хочу провести еще одну ночь в той ужасной комнате с привидениями. Вы поступили жестоко, когда положили меня там. Если бы… — Эмили ответила бабушке Нэнси таким же свирепым взглядом… — если бы я была Саломеей, я попросила бы принести мне на блюде вашу голову[65].

— Фу-ты, ну-ты! Что это за глупости насчет комнаты с привидениями? У нас на Старой Мызе привидений нет. Ведь правда, Кэролайн? Мы считаем, что иметь их негигиенично.

— У вас есть что-то ужасное в той комнате… оно шелестело и стонало, и плакало всю ночь прямо в стене у моей кровати. Я не останусь… я не…

Эмили зарыдала, несмотря на все старания удержаться от слез. Ее нервы были так издерганы, что она не могла не плакать. Еще немного, и у нее началась бы истерика.

Бабушка Нэнси взглянула на Кэролайн, Кэролайн взглянула на бабушку Нэнси.

— Нам следовало предупредить ее, Кэролайн. Это все наша вина. Я начисто забыла… так давно никто не спал в Розовой комнате. Неудивительно, что девочка испугалась… Эмили, бедняжка, это, конечно, безобразие. Поделом мне было бы, если бы ты получила мою голову на блюде, мстительная крошка. Нам следовало сказать тебе заранее.

— Сказать мне… о чем?

— О ласточках в дымоходе. Это их ты слышала. Прямо в стене за твоей кроватью проходит большой центральный дымоход. Им никогда теперь не пользуются, с тех пор как встроили камины. В нем свили гнезда ласточки… их там сотни. Они производят невероятный шум… вечно машут крыльями и ссорятся.

Эмили почувствовала себя очень глупо; теперь она стыдилась своего страха — стыдилась, пожалуй, куда больше, чем следовало, ведь ее переживания оказались в самом деле весьма мучительными, и немало людей постарше нее бывали самым плачевным образом напуганы, если им случалось провести ночь в Розовой комнате. Нэнси Прист иногда нарочно отводила гостю эту комнату, чтобы его напугать. Но, справедливости ради, надо признать, что в случае с Эмили она просто забыла ее предупредить и очень сожалела об этом.

Больше Эмили не заговаривала о том, чтобы уйти домой. Кэролайн и бабушка Нэнси были очень ласковы с ней в тот день, она хорошо вздремнула после обеда, а когда пришла ее вторая ночь в доме бабушки Нэнси, она пошла прямо в Розовую комнату, легла в постель и крепко проспала до утра. Шорохи и крики были такими же отчетливыми, как в предыдущую ночь, но одно дело ласточки, а совсем другое — призраки.

— Похоже, Старая Мыза мне все-таки понравится, — сказала Эмили самой себе.

Глава 24 Счастлива по-другому

20 июля

Дорогой папа!

Я уже две недели живу у бабушки Нэнси и еще ни разу тебе не писала. Но вспоминала я о тебе каждый день. Мне пришлось писать письма тете Лоре, Илзи, Тедди, кузену Джимми и Перри, а в промежутках мне было так весело и интересно. В первую мою ночь здесь я никак не думала, что буду счастлива. Но я счастлива — только по-другому, не так, как в Молодом Месяце.

Бабушка Нэнси и Кэролайн очень добры ко мне и позволяют делать все, что я хочу. Это очень приятно. Они ужасно язвительно говорят друг с другом. Но я думаю, они похожи на нас с Илзи: ссорятся довольно часто, а в остальное время очень друг друга любят. Я уверена, что Кэролайн не колдунья, но мне хотелось бы знать, о чем она думает, когда сидит совсем одна. Бабушка Нэнси теперь уже не хорошенькая, но у нее очень аристократичный вид. Она мало ходит, из-за своего ривмотизма, а потому обычно сидит в задней гостиной и читает или вяжет кружева, или играет в карты с Кэролайн. Я подолгу беседую с ней, так как она говорит, что мои разговоры ее развлекают, и я уже ей много всего рассказала, но ни разу не упомянула о том, что пишу стихи. Если бы я об этом сказала, она непременно заставила бы меня прочитать ей что-нибудь, а у меня такое чувство, что она не та особа, которой можно прочесть свои стихи. И я не говорю с ней ни о тебе, ни о маме, хотя она пыталась меня заставить. Зато я рассказала ей все про Надменного Джона и его рощу, и о том, как ходила к отцу Кассиди. Она посмеялась над этой историей и сказала, что всегда любила беседовать с католическими священниками, поскольку они единственные в мире мужчины, с которыми женщина может поговорить больше десяти минут без того, чтобы другие женщины заявили, будто она вешается ему на шею.

Бабушка Нэнси говорит много таких вещей. Они с Кэролайн часто беседуют друг с другом о том, что случилось в семьях Пристов и Марри. Мне нравится сидеть рядом и слушать. Они не замолкают в тот момент, когда доходят до самого интересного места, в отличие от тети Элизабет и тети Лоры. Я очень многого не понимаю, но постараюсь все запомнить и когда-нибудь потом разобраться. Я описала бабушку Нэнси и Кэролайн в моей «книжке от Джимми». Я прячу ее за шкафом в Розовой комнате, потому что однажды наткнулась на Кэролайн, когда та рылась в моем сундучке. Я должна называть бабушку Нэнси не бабушкой, а тетей. Она говорит, что, когда ее зовут бабушкой, у нее такое чувство, будто она сущий Мафусаил[66]. Она рассказывает мне подробно о мужчинах, которые были в нее влюблены. Мне кажется, все они вели себя примерно одинаково. Не думаю, что это было особенно интересно, но она уверяет, будто было. Она рассказывает мне обо всех вечеринках и танцах, которые проходили у них здесь когда-то, давным-давно. Старая Мыза больше, чем Молодой Месяц, и мебель здесь гораздо красивее, но привыкнуть к ней труднее.

В доме много любопытных вещиц. Мне нравится их разглядывать. В гостиной на подставке стоит якобитский стакан. В давнее время он принадлежал древнему предку Пристов в Шотландии; на нем изображены чертополох и роза[67], и его использовали только для того, чтобы пить за здоровье принца Чарли[68], и ни для чего другого. Это очень ценная семейная риликвия, и бабушка Нэнси ее очень бережет. А еще в шкафчике с фарфором у нее стоит большая стеклянная банка с заспиртованной змеей. Змея отвратительная, но завораживает. Я содрогаюсь, когда ее вижу, но все же каждый день хожу смотреть на нее. Кажется, что-то меня к ней притягивает. А еще у бабушки Нэнси в ее комнате есть комод со стеклянными ручками и ваза в форме зеленой рыбы, стоящей на хвосте, и китайский дракон с закручивающимся хвостом, и клетка с прелестными маленькими чучелами колибри, и песочные часы, чтобы варить яйца всмятку, и венок из волос всех умерших Пристов, оправленный в рамку, и куча старых дагиратипов. Но, что мне нравится больше всего, так это блестящий серебристый шар, который свисает с лампы в гостиной. В нем отражается все, что есть вокруг, словно внутри него маленький сказочный мир. Бабушка Нэнси называет его «шар-загляденье» и говорит, что он достанется мне после ее смерти. Лучше бы она этого не говорила. Мне так хочется получить этот шар, что я не могу не задумываться о том, как скоро она умрет, и от этого чувствую себя очень нехорошей. После ее смерти я также получу бронзовый молоточек в виде чеширского кота и ее золотые серьги, так как это семейные риликвии Марри. Бабушка Нэнси говорит, что семейные риликвии Пристов должны отойти к Пристам. Я охотно возьму молоточек, но серьги мне ни к чему. Я предпочитаю, чтобы люди не обращали внимания на мои уши.

Мне приходится спать в одиночестве. Немного страшно, но, думаю, что, если бы я могла преодолеть страх, мне понравилось бы спать одной. Ласточки меня теперь не пугают. Страшно просто оттого, что я одна, так далеко от других людей. Но очень приятно, что можно вытянуть ноги так, как хочется, и никто не ворчит, когда поворачиваешься с боку на бок. А когда проснешься ночью и в голову придет великолепная поэтическая строка (все, что придумываешь ночью, всегда кажется совершенно замечательным), можно встать с кровати и записать ее прямо в «книжку от Джимми». Дома я этого сделать не могла, а к утру обычно все уже забывала. Прошлой ночью я придумала такие прелестные строчки. «Подняли лилии кубки жемчужные (кубок — это что-то вроде чаши, только более поэтично), сладостно пчелам в них было тонуть». Я почувствовала себя необыкновенно счастливой, так как была уверена, что лучше этих двух строчек до сих пор еще ничего не сочинила.

Мне позволяют ходить в кухню и помогать Кэролайн готовить. Кэролайн — хорошая кухарка, но иногда у нее случаются промахи, и это раздражает бабушку Нэнси, потому что она любит вкусно покушать. На днях Кэролайн сварила ячменный суп. Он оказался слишком густым, и бабушка Нэнси, когда посмотрела в свою тарелку, сказала: «Боже мой, это суп или средство для вытаскивания зубов?» А Кэролайн ответила: «Он достаточно хорош для Пристов, а что сойдет для Пристов, устроит и Марри», а бабушка Нэнси сказала: «Нет, женщина, это Присты едят крохи, которые падают со стола Марри»[69], а Кэролайн так рассердилась, что заплакала. А бабушка Нэнси сказала мне: «Эмили, никогда не выходи замуж за Приста», — совсем как Старый Келли, хотя у меня нет ни малейшего намерения выходить ни за одного из них. Те Присты, которых я видела, мне не особенно понравились, но показались очень похожими на всех прочих людей. Джим — лучший из них, только очень дерзкий.

Завтраки на Старой Мызе мне нравятся больше, чем в Молодом Месяце. Здесь у нас жареные хлебцы, бекон и повидло. Вкуснее, чем овсянка.

И воскресные дни здесь веселее, чем в Молодом Месяце, но мы проводим их не совсем безгрешно. Приятно для разнообразия. Бабушка Нэнси не может ходить в церковь или вязать кружева, так что они с Кэролайн весь день играют в карты, но она говорит, что я не должна этого никогда делать… что она просто дурной пример. Я люблю разглядывать большую Библию в гостиной бабушки Нэнси, потому что в ней так много интересных вещей: лоскутки платьев и пряди волос, и стихи, и старые фотографии, и записи о смертях и свадьбах. Я нашла там запись о моем собственном рождении, и она вызвала у меня странное чувство.

После обеда к нам пришли несколько Пристов повидать бабушку Нэнси и остались к ужину. Лесли Прист всегда заходит к бабушке Нэнси. Он ее любимый племянник — так Джим говорит. Я думаю, это потому что он всегда делает ей конплименты. Но я видела один раз, как он, когда делал ей конплимент, украдкой подмигнул Айзеку Присту. Мне он не нравится. Он обращается со мной так, будто я совсем ребенок. Бабушка Нэнси говорит им всем ужасные вещи, но они только смеются. Когда они уходят, бабушка Нэнси высмеивает их в разговорах с Кэролайн. Кэролайн это не нравится, так как они ее родственники, и поэтому они с бабушкой Нэнси всегда ссорятся в воскресенье вечером и не разговаривают до утра понедельника.

Мне разрешается читать любые книжки из шкафа бабушки Нэнси, кроме тех, что стоят на верхней полке. Я спросила, почему мне нельзя брать книжки оттуда. Бабушка Нэнси сказала, что это французские романы, но я на минутку заглянула в одну из них, и она оказалась на английском. Странно, неужели бабушка Нэнси лжет?

Больше всего мне нравится гулять по берегу залива. Кое-где берег очень крутой, и вдоль него много таких прелестных, лесистых, неожиданных мест. Я брожу там и сочиняю стихи. Мне очень не хватает Илзи, Тедди и Перри и Задиры Сэл. Сегодня я получила письмо от Илзи. Она написала мне, что они не смогут продвинуться дальше с постановкой «Сна в летнюю ночь», пока я не вернусь. Приятно чувствовать себя такой незаменимой.

Бабушка Нэнси не любит тетю Элизабет. Она однажды назвала ее «тираншей», а потом сказала: «Джимми Марри был очень умным мальчуганом, но Элизабет в припадке гнева погубила его рассудок… и это сошло ей с рук. Если бы она убила его тело, ее объявили бы убийцей. Но погубить рассудок, по моему мнению, куда хуже». Мне самой иногда не нравится тетя Элизабет, но я почувствовала, дорогой папа, что должна постоять за мою семью, и сказала: «Я не желаю выслушивать такие речи о моей тете Элизабет». И я бросила на бабушку Нэнси только один взгляд, а она сказала: «Ну, дерзкая девчонка, мой брат Арчибальд не умрет, покуда ты жива. Если ты не желаешь выслушивать такие речи, не крутись поблизости, когда мы с Кэролайн разговариваем. Как я замечаю, большую часть того, что мы говорим, ты охотно выслушиваешь».

Она сказала это язвительно, дорогой папа, но я все равно чувствую, что ей нравлюсь, хотя, возможно, это скоро кончится. Джим Прист говорит, что она переменчива и что ей никто никогда не нравился очень долго — даже ее муж. Но она, после того как бывает язвительна со мной, всегда велит Кэролайн дать мне кусок пирога, так что я ничего не имею против ее язвительности. Она даже позволяет мне пить настоящий чай. Мне он нравится. В Молодом Месяце тетя Элизабет дает мне только подслащенное молоко, разведенное водой, с чуточкой заварки, потому что это полезнее для моего здоровья. Но, по словам бабушки Нэнси, лучший способ оставаться здоровым — это есть все, что хочется, и никогда не думать о своем желудке. Но, с другой стороны, ей никогда не грозило заболеть чахоткой. Она говорит, что мне нечего бояться смерти от чахотки, так как во мне слишком много задора. Это утешительная мысль. Бабушка Нэнси не нравится мне только тогда, когда начинает разбирать по частям мою внешность и рассуждать о том, как эти части будут действовать на мужчин. Я от этого чувствую себя очень глупо.

Теперь, дорогой папа, я буду писать тебе чаще. Я чувствую, что уделяла тебе мало внимания.

P. S. Боюсь, в этом письме есть ошибки. Я забыла взять с собой словарь.

22 июля

Ох, дорогой папа, я попала в ужасную переделку. Не знаю, что мне делать. Я разбила якобитский стакан бабушки Нэнси. Мне это кажется дурным сном.

Я пошла сегодня в гостиную, чтобы посмотреть на заспиртованную змею, и в тот момент, когда отвернулась, чтобы уйти, задела рукавом якобитский стакан. Он с грохотом упал на каменную плиту под очагом и разбился вдребезги. Сначала я выскочила из комнаты и оставила осколки на полу, но потом вернулась, аккуратно их собрала и спрятала в ящик за диваном. Бабушка Нэнси никогда не заходит в гостиную, и Кэролайн тоже бывает там не очень часто, так что, возможно, они не хватятся стакана, прежде чем я уеду домой. Но мысль об этом стакане не дает мне покоя. Я постоянно думаю о том, что случилось, и не могу ничему радоваться. Я знаю, что бабушка Нэнси, если узнает, будет в ярости и никогда меня не простит. Всю прошлую ночь я волновалась из-за этого и не могла уснуть. Сегодня Джим Прист заходил, чтобы поиграть со мной, но сказал, что я невеселая, и ушел домой. Присты обычно прямо говорят, что думают. Конечно, я невеселая. Как мне быть веселой? Не знаю, есть ли смысл молиться в этом случае. У меня такое чувство, что молиться было бы грешно, так как я обманываю бабушку Нэнси.

24 июля

Дорогой папа, это очень странный мир. Ничто не выходит в точности так, как ожидаешь. В прошлую ночь я снова не могла уснуть. Мне было так тревожно. Я думала, что веду себя трусливо и делаю потихоньку нехорошее дело, и живу не в соответствии с моими традициями. Наконец мне стало так тяжело, что я не могла это дольше выносить. Я еще могу выдержать, когда обо мне плохо думают другие, но плохо думать о себе самой слишком мучительно. Так что я вылезла из кровати и пошла обратно через все эти коридоры в заднюю гостиную. Бабушка Нэнси еще сидела там в одиночестве и раскладывала пасьянс. Она спросила, с какой стати я все еще не в постели в такой поздний час. Я просто сказала ей, коротко и быстро, чтобы худшее поскорее осталось позади: «Я разбила вчера ваш якобитский стакан и спрятала осколки за диваном». И замолчала, ожидая, что разразится гроза. А бабушка Нэнси сказала: «Какое счастье! Мне часто хотелось его разбить, но я никак не могла набраться смелости. Весь клан Пристов ждет моей смерти, чтобы начать ссориться между собой из-за того, кому он достанется, и мне приятно думать, что теперь ни один из них его не получит и, хотя скоро об этом узнает, не сможет разругаться со мной, так как не я его разбила. Иди в постель и выспись, чтобы хорошо выглядеть завтра утром». Я спросила: «И вы совсем не сердитесь, тетя Нэнси?» — «Будь это семейная риликвия Марри, я взбесилась бы, — сказала бабушка Нэнси. — А на риликвии Пристов мне плевать».

Так что я пошла в постель, дорогой папа, с огромным облегчением в душе, но уже не чувствовала себя героиней.

Сегодня я получила письмо от Илзи. Она говорит, что у Задиры Сэл наконец появились котята. Я чувствую, что мне следовало бы сейчас быть дома, чтобы позаботиться о них. Боюсь, тетя Элизабет велит их всех утопить, прежде чем я вернусь. Я также получила письмо от Тедди; там почти нет слов, но вся страница заполнена прелестными маленькими рисунками. На них изображены Илзи, Перри, Пижмовый Холм и роща Надменного Джона. Когда я увидела эти рисунки, мне очень захотелось домой.

28 июля

Ох, папа, дорогой, я узнала тайну матери Илзи. Это такая ужасная история, что я не могу рассказать ее даже тебе. Мне не верится, что дело было именно так, но бабушка Нэнси сказала, что все это правда. Я даже не предполагала, что на свете могут происходить такие ужасы. Нет, я не верю в эту историю, и никогда не поверю, кто бы ни уверял меня, что это правда. Я знаю, что мать Илзи не могла сделать ничего подобного. Должно быть, произошла какая-то ужасная ошибка. Я так несчастна, и мне кажется, что я уже никогда не смогу снова стать счастливой. Прошлой ночью я плакала в подушку, как это делают героини в книжках бабушки Нэнси.

Глава 25 «Она не могла так поступить»

Бабушка Нэнси и Кэролайн Прист имели обыкновение раскрашивать свои серые дни яркими красками воспоминаний об удовольствиях и развлечениях давно минувших лет. Часто они не останавливались на этом и попутно обсуждали множество самых разных старых семейных историй прямо в присутствии Эмили, совершенно не учитывая ее юный возраст: любовные отношения, рождения, смерти, скандалы, трагедии — все, что только приходило на память этим двум старухам. К тому же при этом обе никогда не опускали никаких подробностей: бабушка Нэнси неизменно наслаждалась даже самыми отталкивающими из них. У нее была прекрасная память, и все грешки и слабости, которые скрыла могила и к которым проявило милосердие время, безжалостно извлекались на свет и препарировались этой жестокой старой леди.

Эмили никак не могла решить, приятно ей слушать, о чем они говорят, или нет. Их рассказы были увлекательны — они удовлетворяли ее жажду чего-то волнующего и драматического, — но в то же время почему-то делали ее несчастной, словно в темноте ямы, которую они открывали перед ее невинным взором, таилось нечто уродливое и отвратительное. Как и предполагала тетя Лора, защитой девочке отчасти служило то, что она была еще слишком юной, чтобы понимать все их речи. Однако это не спасло ее от осознания всего ужасного смысла истории матери Илзи, когда бабушке Нэнси вздумалось воскресить в памяти печальное и позорное прошлое.

Тот июльский день выдался душным и жарким — слишком жарким, чтобы бродить по берегу залива, а потому, свернувшись калачиком на диване в задней гостиной, Эмили читала «Вождей шотландских кланов»[70]. На сердце у нее было очень легко. Женщина-ветер трепала ветви кленов в большой роще за Старой Мызой, переворачивая их листья так, что каждое дерево словно расцветало странными бледно-серебристыми цветами; из сада доносились чудесные ароматы; мир был прелестен; она получила письмо от тети Лоры, в котором говорилось, что для нее оставили одного из котят Задиры Сэл. Когда умер Майк Второй, Эмили думала, что у нее никогда не появится желания завести другого котенка, но теперь обнаружила, что очень этого хочет. Все в мире шло так, как нужно; она была столь счастлива, что, вероятно, пожертвовала бы самое драгоценное из своего имущества завистливым богам, если бы что-нибудь знала об этом старом языческом веровании.

Устав раскладывать пасьянс, бабушка Нэнси отбросила карты и взялась за вязание.

— Эмили, — сказала она, — не собирается ли твоя тетя Лора замуж за доктора Бернли?

Всем своим видом Эмили, которую так неожиданно заставили вернуться с поля битвы при Баннокберне[71], выразила скуку. Сплетники в Блэр-Уотер очень часто, прямо или косвенно, пытались получить ответ на этот вопрос, а теперь она услышала его и в Прист-Понд.

— Нет, я уверена, что не собирается, — сказала она. — Ведь доктор Бернли ненавидит женщин.

Бабушка Нэнси засмеялась.

— Я подумала, что, быть может, у него это прошло. Вот уже одиннадцать лет, с тех пор как от него сбежала жена. Редко встретишь мужчину, который не изменил бы своего мнения за одиннадцать лет. Но Аллан Бернли всегда был непоколебим во всем… и в любви, и в ненависти. Он все еще любит свою жену… и поэтому ненавидит как память о ней, так и всех других женщин.

— Я никогда не слышала, что там произошло на самом деле, — вмешалась в разговор Кэролайн. — Кто была его жена?

— Беатрис Митчелл… из шрузбурских Митчеллов. Ей едва исполнилось восемнадцать, когда Аллан на ней женился. Ему тогда было тридцать пять. Эмили, смотри не окажись такой дурой, чтобы выйти за мужчину, который намного старше тебя.

Эмили ничего не ответила. «Вожди шотландских кланов» были забыты. Кончики ее пальцев похолодели, как это всегда случалось при сильном волнении, а глаза сделались почти черными. Вот-вот она проникнет в тайну, которая так долго тревожила и смущала ее. Ее сердце замирало от страха, что бабушка Нэнси переменит тему.

— Я слышала, она была изумительной красавицей, — сказала Кэролайн.

Бабушка Нэнси фыркнула.

— Как на чей вкус. О, разумеется, она была хорошенькой… одна из этих ваших золотоволосых куколок. У нее было небольшое родимое пятышко над левой бровью… точь-в-точь крошечное красное сердечко… я никогда не видела ничего, кроме этого родимого пятна, когда смотрела на нее. Но льстецы говорили ей, что это мушка[72]… «сердечко червонной дамы», как они его называли. Аллан с ума по ней сходил. Она была ужасной любительницей пофлиртовать — до того как вышла замуж. Но должна заметить… хотя женщины редко отдают справедливость другим женщинам, Кэролайн… вот ты, например, несправедливая старая ведьма… что она не флиртовала после свадьбы… по меньшей мере, открыто. Она была себе на уме… вечно смеялась, пела, танцевала… самая неподходящая, по моему мнению, жена для Аллана Бернли. А ведь он мог бы жениться на Лоре Марри. Но разве мужчина когда-нибудь колебался в выборе между дурой и умной женщиной? Дура всегда выигрывает, Кэролайн. Вот почему ты так и не обзавелась мужем. Ты была слишком умна. Я заполучила моего, притворившись дурой. Помни об этом, Эмили. У тебя есть мозги. Скрывай это. Твои щиколотки принесут тебе больше пользы, чем все твои мозги.

— Оставь в покое щиколотки Эмили, — перебила ее Кэролайн, горя желанием поскорее услышать скандальную историю. — Продолжай про Бернли.

— Ну… был у нее двоюродный брат… Лео Митчелл из Шрузбури. Ты ведь помнишь Митчеллов, правда, Кэролайн? Этот Лео, красивый малый, морской капитан, был, по слухам, влюблен в Беатрис. Поговаривали, будто Беатрис хотела выйти за него, но родня заставила ее принять предложение Аллана Бернли, потому что это была лучшая партия. Кто знает? Сплетники лгут девять раз и говорят полуправду в десятый. Во всяком случае, она делала вид, что влюблена в Аллана, а он ей верил. Когда Лео вернулся домой из плавания и обнаружил, что Беатрис замужем, он принял это довольно спокойно, но все время крутился поблизости от Блэр-Уотер. Беатрис находила кучу предлогов для встреч с ним. Лео приходился ей кузеном… они выросли вместе… они были как брат и сестра… она чувствовала себя такой одинокой в Блэр-Уотер после прежней городской жизни… ему негде было остановиться, кроме как в доме его брата. Аллан все это послушно глотал… он был влюблен в нее до безумия, и она могла заставить его поверить во что угодно. Она проводила с Лео целые дни, когда Аллан уезжал к пациентам. Потом настал вечер, когда корабль Лео «Дева ветров» должен был отплыть из Блэр-Харбор в Южную Америку. Лео ушел в плавание… и наша любезная леди Беатрис уплыла вместе с ним.

Странный сдавленный звук донесся из угла, где сидела Эмили. Если бы бабушка Нэнси или Кэролайн взглянули на нее, то увидели бы, что девочка сидит смертельно бледная с широко раскрытыми, полными ужаса глазами. Но они не взглянули. Они продолжали вязать и сплетничать с огромным удовольствием.

— Как это принял доктор? — спросила Кэролайн.

— Как принял… как принял… никто не знает. Всем, впрочем, известно, каков он с тех пор. Он вернулся домой в тот вечер, когда уже темнело. Ребенок спал в колыбели, за ним приглядывала девушка-служанка. Она сказала Аллану, что миссис Бернли пошла в гавань со своим кузеном, чтобы проводить его на корабль, и вернется в десять. Аллан ждал ее довольно спокойно — он никогда в ней не сомневался, — но она не вернулась. Она и не собиралась возвращаться. Наутро «Девы ветров» уже не было… корабль покинул гавань накануне ночью. Беатрис поднялась на борт вместе с Лео… и это все, что кому-либо было известно. Аллан Бернли не сказал ничего, лишь запретил упоминать при нем ее имя. Но «Дева ветров» потерпела крушение у мыса Хаттерас; все находившиеся на борту пошли ко дну, и это был конец побега и конец Беатрис с ее красотой, смехом и «сердечком червонной дамы».

— Но не конец позору и горю, который она навлекла на свой дом, — сказала Кэролайн ворчливо. — Я бы такую женщину вымазала дегтем, вываляла в перьях и прокатила по улицам.

— Глупости… Если мужчина не может приглядеть за своей женой… если он сам закрывает глаза на… Помилуй, детка, в чем дело?

Эмили встала, вытянув руки так, словно отталкивала от себя что-то отвратительное.

— Я не верю в это! — воскликнула она высоким, неестественным голосом. — Я не верю, что мать Илзи так поступила. Она не могла так поступить… она не могла… мама Илзи так не поступила бы.

— Поддержи ее, Кэролайн! — воскликнула бабушка Нэнси.

Но Эмили, хотя на секунду гостиная закружилась вокруг нее, пришла в себя.

— Не трогайте меня! — воскликнула она гневно. — Не трогайте меня! Вы… вы… вам было приятно слушать эту историю!

И она выбежала из комнаты. Бабушка Нэнси в эту минуту выглядела пристыженной. Ей впервые пришло в голову, что ее ядовитый старый язык сделал черное дело. Затем она пожала плечами.

— Девочка не сможет всю жизнь просидеть под колпаком. Почему бы ей уже сейчас не узнать что к чему? Она давным-давно должна была услышать эту историю, если в Блэр-Уотер сплетничают так же, как в прежние времена. Если она вернется домой и обо всем расскажет, сюда в благочестивом ужасе явятся негодующие старые девы из Молодого Месяца и обвинят меня в развращении малолетних. Кэролайн, никогда больше не проси меня рассказывать тебе о семейных скандалах в присутствии моей племянницы, старая ты сплетница! В твоем-то возрасте! Ты меня удивляешь!

Бабушка Нэнси и Кэролайн вернулись к своему вязанию и пикантным воспоминаниям, а наверху в Розовой комнате Эмили, лежа ничком на кровати, проплакала несколько часов. Какой ужас… мама Илзи убежала и бросила свою маленькую дочку! В глазах Эмили это был страшный поступок… странный, жестокий, бессердечный поступок. Она не могла заставить себя поверить, что все это правда… тут была какая-то ошибка… да-да, ошибка.

— Может быть, ее похитили, — пробормотала Эмили, отчаянно пытаясь найти какое-то объяснение случившемуся. — Она только поднялась на борт корабля, чтобы осмотреть его… а он поднял якорь и увез ее. Она не могла уехать по собственной воле и бросить своего любимого ребеночка.

Эта история не давала Эмили покоя. На протяжении нескольких дней она не могла думать ни о чем другом. Мысль о матери Илзи завладела ею, терзала и грызла ее, вызывая почти физическую боль. Ей было страшно вернуться в Молодой Месяц и встретиться с Илзи, зная мрачную тайну, которую от нее нужно скрывать. Илзи ни о чем не подозревала. Однажды Эмили спросила у Илзи, где похоронена ее мать, и та ответила: «Не знаю. Думаю, в Шрузбури… там, где все Митчеллы похоронены».

Эмили заломила худенькие руки. Она была не менее чувствительна ко всему некрасивому и вызывающему страдание, чем к красивому и приятному, а эта история представлялась и отвратительной, и трагической. Однако она не могла не думать о ней днем и ночью. Жизнь на Старой Мызе вдруг лишилась прежнего очарования. Бабушка Нэнси и Кэролайн внезапно перестали в ее присутствии обсуждать эпизоды семейной истории, даже безобидные. А так как подобное самоограничение было им в тягость, они не желали, чтобы она крутилась возле них. Эмили стала чувствовать, что они рады, когда она не может слышать их разговоров, а потому теперь держалась вдали от них и большую часть времени бродила в одиночестве по берегу залива. Она не могла сочинять стихов… она не могла делать записи в «книжке от Джимми»… она даже не могла писать письма отцу. Казалось, какая-то темная завеса отделила ее от прежних радостей. В каждой чаше удовольствия была теперь капля яда. Даже волшебные прозрачные тени на поверхности громадного залива, даже очарование поросших елями и нависших над водой утесов, даже маленькие лиловые островки, казавшиеся сторожевыми постами страны эльфов, не могли принести ей прежнего «первого вольного вдохновенья»[73]. Она боялась, что никогда больше не сможет быть счастлива — настолько пронзительным было впечатление от впервые открывшегося ей мира греха и печали. И наряду со всем этим, в ее душе продолжало жить все то же недоверие — мать Илзи не могла так поступить — и все то же беспомощное желание доказать, что не могла… Но как это можно было доказать? Никак. Благодаря бабушке Нэнси Эмили раскрыла для себя одну «тайну», но столкнулась с более глубокой: в чем причина того, что Беатрис Бернли так и не вернулась домой в те летние сумерки много лет назад… так как, несмотря на все факты, свидетельствовавшие об обратном, Эмили втайне упорно стояла на своем: какова бы ни была эта причина, она заключалась не в том, что Беатрис Бернли уплыла на «Деве ветров», когда обреченный на гибель корабль вышел из Блэр-Харбор в изумительно красивый, озаренный светом звезд, ночной залив.

Глава 26 На берегу залива

«Хотела бы я знать, — подумала Эмили, — сколько мне еще остается жить».

В тот вечер, гуляя по берегу залива, она зашла так далеко, как никогда еще не заходила прежде. Вечер был теплым и ветреным, воздух пряным и сладким, залив дымчато-бирюзовым. Участок берега, куда она забрела, казался таким уединенным и пустынным, словно там никогда не ступала нога человека… если не считать едва заметной, кое-где совсем пропадающей, тропинки, вьющейся, как узкая красная нить, в обрамлении громадных зеленых пластов бархатистого мха между большими елями и низкорослыми соснами. Берег становился все круче и каменистее, и наконец маленькая тропинка совсем затерялась в зарослях больших папоротников. Эмили как раз собиралась повернуть обратно, когда увидела великолепную осеннюю астру, растущую на самом краю обрыва. Ах, она должна достать этот цветок… она никогда не видела такой темно-фиолетовой астры. Эмили шагнула вперед, чтобы дотянуться до цветка — коварная мшистая почва подалась под ее ногами и заскользила вниз по крутому склону. Эмили сделала отчаянную попытку вскарабкаться обратно, но чем энергичнее она шевелила ногами, тем быстрее двигался вниз оползень, унося ее вместе с собой. Еще один миг, и он, проскользив по склону, упал бы прямо на усеянный булыжниками берег в тридцати футах внизу. Эмили пережила один ужасный момент смертельного страха и отчаяния, а затем обнаружила, что оторвавшаяся глыба покрытой мхом земли остановилась на узком выступе скалы и наполовину свисает с него, а она сама лежит на этой глыбе. Казалось, стоит ей сделать малейшее движение, и глыба полетит вниз, прямо на острые камни.

Она лежала совершенно неподвижно, стараясь собраться с мыслями… стараясь не бояться. Она была далеко, очень далеко от домов… никто не услышал бы ее, если бы она закричала. Но она не смела даже закричать, опасаясь, как бы сотрясение ее тела не привело в движение земляную глыбу, на которой она лежала. Как долго она сможет лежать без движения? Приближалась ночь. Бабушка Нэнси будет волноваться, когда стемнеет, и пошлет Кэролайн на поиски. Но Кэролайн никогда не найдет ее здесь. Никому не придет в голову искать ее так далеко от Старой Мызы — на еловой пустоши в нижней части бухты. Лежать здесь одной всю ночь… чувствовать, как земля скользит все дальше… ждать помощи, которая никогда не придет… Эмили едва могла удержаться от содрогания, которое могло оказаться роковым.

Она уже смотрела однажды в лицо смерти — или, вернее, думала, что это так, — когда Надменный Джон сказал ей, что она съела отравленное яблоко… но теперь ей было даже еще тяжелее. Умереть здесь, совсем одной, вдали от дома! И, возможно, никто никогда не узнает, что стало с ней… ее никогда не найдут. Вороны или чайки выклюют ей глаза. Она вообразила все это так живо, что чуть не вскрикнула от ужаса. Она просто исчезнет из этого мира, как исчезла мама Илзи.

Что стало с мамой Илзи? Даже сама оказавшись в отчаянном положении, Эмили продолжала задавать себе этот вопрос… И она никогда больше не увидит ни любимый Молодой Месяц, ни Тедди, ни молочню, ни Пижмовый Холм, ни рощу Надменного Джона, ни обомшелый старый циферблат солнечных часов, ни свою драгоценную стопку рукописей на полке под диваном на чердаке.

«Я должна быть очень мужественной и терпеливой, — думала она. — Единственная надежда на спасение в том, чтобы лежать неподвижно. А молиться я могу мысленно… я уверена, что Бог слышит мысли так же хорошо, как слова. Так приятно думать, что Он слышит меня, когда не слышит никто другой. О Бог… папин Бог… пожалуйста, соверши чудо и спаси мою жизнь, так как я думаю, что еще не готова умереть. Прости, что я не на коленях… Ты же видишь, я не могу шевельнуться. А если я умру, пожалуйста, не допусти, чтобы мои почтовые извещения нашла под диваном на чердаке тетя Элизабет. Пожалуйста, пусть их найдет тетя Лора. И, пожалуйста, не позволяй Кэролайн отодвигать шкаф в Розовой комнате, когда она будет делать уборку, а иначе она найдет „книжку от Джимми“, и прочтет, что я написала о ней. Пожалуйста, прости все мои грехи, особенно то, что я не проявила должной благодарности и отрезала челку против желания тети Элизабет, и, пожалуйста, сделай так, чтобы папа оказался не очень далеко от меня на пути на небеса. Аминь».

Затем, по привычке, она подумала, что стоит добавить постскриптум: «Ах, пожалуйста, пусть кто-нибудь все-таки доберется до истины и узнает, что мама Илзи ничего такого не сделала».

Эмили лежала совершенно неподвижно. Свет опускающегося к горизонту солнца красил воды бухты в теплые золотистые и розовые тона. На утесе перед ней на фоне янтарного великолепия неба вздымала свои темные ветви громадная сосна — часть красоты чудесного мира, постепенно ускользавшего от Эмили. С залива поднялся ветер, и к ней начала подбираться вечерняя прохлада. Один раз кусочек каменистой земли возле самого ее бока отломился и упал… Снизу до Эмили донесся глухой удар гальки о прибрежные валуны. Часть глыбы, на которой лежали ее ноги, тоже была довольно неустойчива и могла, как чувствовала Эмили, отломиться в любой момент. Как страшно будет лежать здесь, когда совсем стемнеет. Ей была видна большая астра, которая увлекла ее к гибели и которая покачивалась теперь над ней, так и не сорванная, и все такая же темно-лиловая и прелестная.

А затем, за этой астрой, она вдруг увидела обращенное к ней лицо мужчины!

Она услышала, как он произнес чуть слышно: «Боже мой!» — и увидела, что он худощавый, а одно его плечо немного выше другого. Должно быть, это был Дин Прист — Кривобок. Эмили не смела окликнуть его. Она лежала неподвижно, а ее большие серо-лиловые глаза говорили: «Спаси меня».

— Как я могу помочь? — произнес Дин Прист хрипло, словно про себя. — Мне не дотянуться до тебя… и, похоже, от малейшего прикосновения или сотрясения эта оторвавшаяся глыба земли упадет с утеса. Я должен пойти за веревкой… и оставить тебя здесь одну… в таком положении. Ты можешь ждать, детка?

— Да, — чуть слышно ответила Эмили. Она улыбнулась ему, чтобы его ободрить… слабой нежной улыбкой, которая началась с уголков ее рта и медленно залила все лицо. Дин Прист навсегда запомнил эту улыбку… и неподвижные детские глаза, смотревшие на него с маленького лица, лежавшего так опасно близко к обрыву.

— Я постараюсь вернуться поскорее, — сказал он. — Я не могу идти быстро… понимаешь, я немного хромаю. Но не бойся… я спасу тебя. Я оставлю с тобой моего пса. Он составит тебе компанию. Эй, Твид!

Он свистнул — появилась большая рыжевато-золотистая собака.

— Сиди тут, Твид, пока я не вернусь. Не шевели ни одной лапой… не маши хвостом… говори с ней только глазами.

Твид послушно сел, а Дин Прист исчез.

Эмили продолжала лежать у самого края обрыва и мысленно составляла описание происходящих событий. Она все еще была испугана, но не настолько, чтобы не суметь вообразить, как сама на следующий день запишет в свою «книжку от Джимми» рассказ о том, что происходит здесь. Это будет весьма драматичное повествование.

Ей было приятно сознавать, что поблизости сидит большая собака. Она не так много знала о собаках, как о кошках. Но пес, наблюдавший за ней большими добрыми глазами, выглядел очень человечным и заслуживающим доверия. Котята были очаровательны… но никакой котенок не стал бы сидеть здесь и ободрять ее. «Пожалуй, — мелькнуло в голове у Эмили, — когда человек в беде, ему лучше иметь собаку, чем кошку».

Прошло полчаса, прежде чем Дин Прист вернулся.

— Слава Богу, ты не упала, — пробормотал он. — Мне не пришлось идти так далеко, как я предполагал: подходящая веревка нашлась в пустой лодке на берегу. А теперь… если я кину тебе конец веревки, у тебя хватит сил, чтобы удержаться, когда земля заскользит вниз, и потом висеть, пока я буду тянуть тебя наверх?

— Я постараюсь удержаться, — прошептала Эмили.

Дин Прист завязал петлю на конце веревки и спустил ей. Затем он обмотал веревку вокруг ствола могучей ели.

— Ну, — сказал он.

Эмили произнесла про себя: «Дорогой Бог, пожалуйста…» и схватилась за качающуюся петлю. В следующий момент она всем своим весом повисла на ней, так как при первом же ее движении глыба земли под ней заскользила вниз… и соскользнула с утеса. У Дина Приста замерло сердце, он задрожал. Сможет ли она держаться за веревку, пока он тянет ее наверх?

Затем он увидел, что у нее под коленями на скале есть небольшой выступ. Он осторожно тянул веревку. Эмили мужественно помогала ему, вонзая носки своих ботинок в осыпающийся склон. Через мгновение он уже мог до нее дотянуться. Он схватил ее за плечи и вытянул наверх на безопасное место рядом с собой. Когда он поднимал ее, Эмили, на миг оказавшись возле астры, протянула руку и сорвала цветок.

— А все-таки я его достала, — воскликнула она с торжеством, но тут же, вспомнив о правилах вежливости, добавила: — Я очень вам благодарна. Вы спасли мне жизнь. И… и… я, пожалуй, присяду на минутку. У меня ноги какие-то странные и дрожат.

Эмили села на большой камень, вдруг ощутив слабость, которой не чувствовала, пока существовала опасность. Дин Прист прислонился спиной к узловатой старой ели. Было похоже на то, что у него тоже дрожат ноги. Он вытер лоб носовом платком. Эмили смотрела на него с любопытством. Ей было немало известно о нем из замечаний, случайно оброненных бабушкой Нэнси, — не всегда благожелательных, так как он, судя по всему, не слишком нравился ей. Она всякий раз, с некоторым презрением, называла его Кривобоком, в отличие от Кэролайн, неизменно называвшей его по имени. Эмили знала, что он учился в университете, что ему тридцать шесть — весьма почтенный, на взгляд Эмили, возраст, — что он очень зажиточный, что у него немного уродливое плечо и что он слегка хромает, что его не интересует и никогда не интересовало ничто, кроме книг, что он живет в доме своего старшего брата и много путешествует и что весь клан Пристов побаивается его острого языка. Бабушка Нэнси как-то раз назвала его циником. Эмили не знала, что означает это слово, но оно ее заинтересовало. Внимательно рассматривая своего спасителя, она отметила, что у него тонкие черты, бледное лицо и рыжевато-коричневые волосы. Губы у него были тонкие, выразительные, с необычным изгибом. Ей они понравились. Будь она постарше, ей стало бы ясно почему: этот рот свидетельствовал о силе духа, нежности и чувстве юмора.

Несмотря на деформированное плечо было в этом человеке некое холодное достоинство, характерное для многих Пристов, которое часто ошибочно принимали за гордость. Зеленые, как у всех Пристов, глаза, казавшиеся пронзительными и неприятными у Кэролайн и дерзкими у Джима Приста, на лице Дина были удивительно мечтательными и привлекательными.

— Так ты находишь меня красивым? — спросил он, садясь на другой камень и улыбаясь ей. Голос у него был красивый — мелодичный и ласковый.

Эмили покраснела. Она знала, что разглядывать людей — дурной тон, и совсем не находила Дина Приста красивым, а потому обрадовалась, когда он не стал настаивать на ответе, но задал новый вопрос:

— Ты знаешь, кто твой благородный рыцарь-спаситель?

— Я думаю, вы, должно быть, Кри… мистер Дин Прист. — Эмили снова вспыхнула от смущения. Она едва не совершила новую ужасную бестактность.

— Да, Кривобок. Нет необходимости избегать этого прозвища. Я слышу его достаточно часто. Такое уж у Пристов представление о юморе. — Он рассмеялся довольно неприятным смехом. — Причина довольно очевидна, не так ли? В школе меня никогда иначе и не называли. Как случилось, что ты соскользнула с этого утеса?

— Я хотела достать вот это, — сказала Эмили, помахав своей астрой.

— И ты ее достала! Ты всегда добиваешься того, чего хочешь, даже когда смерть входит тонким клином между тобой и твоей целью? Думаю, ты родилась под счастливой звездой. Я вижу признаки этого. Если эта большая астра заманила тебя в опасную ловушку, она же стала твоей спасительницей, ведь я увидел тебя, когда наклонился, чтобы рассмотреть ее поближе. Она привлекла мой взгляд своим размером и цветом. А иначе я прошел бы мимо, и ты… что стало бы с тобой? Чья ты? Кто позволяет тебе рисковать жизнью на этом опасном берегу? Как тебя зовут… если у тебя есть имя! Я начинаю сомневаться в том, что ты обычная смертная… как я вижу, у тебя остренькие ушки. Неужели меня завлекли в мир эльфов, и я скоро обнаружу, что незаметно пролетело двадцать лет и что я старик, давно потерянный для мира смертных, и компанию мне может составить лишь скелет моей собаки?

— Я Эмили Берд Старр из Молодого Месяца, — сказала Эмили довольно холодно. Она начинала болезненно реагировать на замечания о ее ушах. Сначала отец Кассиди обратил на них внимание… а теперь вот Кривобок. Неужели они действительно какие-то странные?

Однако Кривобок понравился ей… определенно понравился. Было в этом человеке что-то необычное и очень привлекательное. Эмили никогда не испытывала никаких сомнений относительно людей, которых встречала. Всего за несколько минут она обычно решала, нравится ей человек, или вызывает у нее неприязнь, или она к нему равнодушна. И теперь у нее появилось странное чувство, как будто она уже много лет знакома с Кривобоком… быть может, просто потому, что ей показались такими долгими те минуты, когда она лежала на крошащейся земляной глыбе, ожидая его возвращения. Он не был красив, но ей понравилось его худое умное лицо с притягивающими зелеными глазами.

— Так ты та юная особа, которая гостит на Старой Мызе! — воскликнул Дин Прист с некоторым удивлением. — Значит, это моя дорогая тетя Нэнси должна была лучше следить за тобой… моя дражайшая тетя Нэнси.

— Я вижу, вы не любите бабушку Нэнси, — сказала Эмили сдержанно.

— Какой смысл любить леди, которой я не нравлюсь? Ты, вероятно, уже узнала, что моя почтенная тетушка терпеть меня не может.

— О, я не думаю, что она так уж плохо к вам относится, — сказала Эмили. — Она, должно быть, видит в вас и что-то хорошее: она говорит, что вы единственный Прист, который попадет на небеса.

— В ее устах это не было комплиментом, что бы ты по своей наивности об этом ни думала. Так ты дочь Дугласа Старра? Я знал твоего отца. В юности мы с ним вместе учились в учительской семинарии… потом наши пути разошлись… Он пошел в журналисты, я поступил в Магилл[74]. Но он был моим единственным другом в годы учебы… единственный мальчик, уделявший внимание Кривобоку Присту, хромому, горбатому, не игравшему ни в футбол, ни в хоккей. Эмили Берд Старр… Старр должно было бы стать твоим именем, а не только фамилией. Ты похожа на звезду[75]… у тебя в своем роде лучезарная индивидуальность, освещающая тебя изнутри… твоим обиталищем должно быть вечернее небо, сразу после заката… или утреннее небо, перед самым восходом солнца. Да, тебе больше подошло бы утреннее небо. Пожалуй, я буду называть тебя Звездой.

— Это значит, что вы считаете меня хорошенькой? — прямо спросила Эмили.

— Ну, мне как-то не пришло в голову спросить себя о том, хорошенькая ты или нет. Ты думаешь, что звезда должна быть хорошенькой?

Эмили задумалась.

— Нет, — сказала она наконец, — это неподходящее определение для звезды.

— Я вижу, ты мастер слова. Конечно, неподходящее. Звезды радужные… пульсирующие… эфемерные. Не часто можно встретить звезду из плоти и крови. Думаю, я подожду тебя.

— О, я уже готова идти, — сказала Эмили, вставая с камня.

— Хм… Я не это имел в виду. Впрочем, неважно. Идем, Звезда… если ты не против шагать чуть помедленнее. Я выведу тебя… во всяком случае, с этой пустоши… но не знаю, рискну ли я зайти сегодня на Старую Мызу. Я не хочу, чтобы тетя Нэнси испортила впечатление от нашей встречи с тобой. Так ты не считаешь меня красивым?

— Я этого не сказала! — воскликнула Эмили.

— Вслух — нет. Но я умею читать мысли, Звезда… так что, если не хочешь, чтобы я о чем-нибудь знал, никогда об этом не думай. Боги дали мне этот талант… когда обделили меня всем остальным, чего я хотел. Ты не считаешь меня красивым, но думаешь, что я славный. А себя ты считаешь хорошенькой?

— Немного… с тех пор как бабушка Нэнси разрешила мне носить челку, — откровенно призналась Эмили.

Кривобок Прист состроил гримасу.

— Не употребляй это слово. Оно даже хуже, чем турнюр. Челки и турнюры — слова, которые причиняют мне страдание. Мне нравится эта черная волна, разбивающаяся о твое белое чело… но не называй ее челкой… никогда больше не называй.

— Да, это действительно очень некрасивое слово. Я, разумеется, никогда не употребляю его в моих стихах.

Так Дин Прист узнал, что Эмили пишет стихи. Он также узнал почти все остальное о ней за время той приятной прогулки в напоенном запахом хвои вечернем сумраке. Твид шел между ними, изредка осторожно касаясь носом руки хозяина, а в деревьях над их головами насвистывали в последних отблесках заката жизнерадостные малиновки.

С девятью из каждых десяти собеседников Эмили оставалась скрытной и сдержанной, но Дин Прист был отмечен печатью душевного родства, и она мгновенно поняла это. Он имел право войти в ее внутреннее святая святых, так что она, без всяких оговорок, позволила ему это и говорила с ним совершенно откровенно.

К тому же она снова ощущала чудесный трепет жизни после тех ужасных часов, когда висела над пропастью — на волосок от гибели. Как она потом написала отцу, ей казалось, что «в сердце поет маленькая птичка». И ах до чего приятно было чувствовать под ногами твердую почву!

Она рассказала Дину о себе, о своих занятиях, о жизни в целом. Не рассказала она ему лишь об одном — о беспокойстве, которое вызывала у нее история матери Илзи. Об этом она не могла рассказать никому. Бабушке Нэнси ни к чему было опасаться, что Эмили перескажет ее речи в Молодом Месяце.

— Вчера, когда шел дождь и нельзя было гулять, я написала стихотворение, — сказала она. — Оно начиналось так:

Я сижу у окна, что выходит на бухту Молверн.

— Нельзя ли мне услышать его целиком? — спросил Дин. Он отлично знал, что Эмили очень надеется получить такую просьбу.

Эмили охотно прочла все стихотворение. Дойдя до двух строчек, которые ей самой нравились больше всего:

В сочной зелени тех островков-изумрудов, Что сверкают на гордой залива груди,

она искоса взглянула на него, чтобы узнать, восхищен ли он ими. Но он шел, опустив глаза, с отсутствующим выражением лица. Она почувствовала себя немного разочарованной.

— Хм, — сказал он, когда она кончила. — Ты сказала, тебе двенадцать? Когда ты будешь лет на десять старше, не придется удивляться, если… но давай не будем думать об этом.

— Отец Кассиди велел мне продолжать! — воскликнула Эмили.

— В этом не было необходимости. Ты будешь продолжать в любом случае… у тебя врожденный писательский зуд — совершенно неизлечимая болезнь. Что ты собираешься делать с этим дальше?

— Мне кажется, я стану или великой поэтессой, или выдающейся романисткой, — задумчиво сказала Эмили.

— Останется только выбрать, — заметил Дин сухо. — Лучше стань романисткой: я слышал, им лучше платят.

— Меня тревожит то, что в романах должны быть любовные разговоры, — призналась Эмили. — Боюсь, я никогда ни одного не смогу написать. Я пробовала, — добавила она откровенно, — и не смогла придумать абсолютно ничего, что можно было бы в них сказать.

— Не беспокойся об этом. Потом когда-нибудь я тебя научу, — сказал Дин.

— Вправду? Научите? — Эмили очень обрадовалась. — Я буду вам так благодарна. А все остальное, думаю, у меня отлично получится.

— Значит, договорились. Только не забудь. И смотри не ищи себе другого учителя. Чем еще ты занимаешься на Старой Мызе — кроме того, что пишешь стихи? Тебе никогда не бывает одиноко? Ведь там с тобой одни лишь эти две старухи, пережитки прошлого.

— Нет. Я наслаждаюсь своим собственным обществом, — сказала Эмили серьезно.

— Разумеется. Говорят, звезды самодостаточны, потому и живут врозь — каждая в кругу своего собственного света. Тебе действительно нравится тетя Нэнси?

— Да. Она очень добра ко мне. Она не заставляет меня носить шляпу с полями и разрешает ходить босиком по утрам. Но вечером мне все-таки приходится носить ботинки на пуговках, а я их терпеть не могу.

— Естественно. Тебе следовало бы обуваться в сандалии из лунного света и покрывать волосы шарфом из морского тумана, приколов к нему несколько светляков. Ты, Звезда, внешне непохожа на твоего отца, но все же кое в чем его напоминаешь. Ты похожа на мать? Я никогда ее не видел.

Эмили сдержанно улыбнулась. В этот момент у нее зародилось настоящее чувство юмора. Какое бы несчастье или огорчение ни ожидало ее, она уже никогда не будет видеть одну лишь трагическую сторону происходящего.

— Нет, — сказала она, — от мамы мне достались только ресницы и улыбка. Зато у меня отцовский лоб, волосы и глаза бабушки Старр, нос двоюродного дедушки Джорджа, руки бабушки Нэнси, локти кузины Сюзан, щиколотки прапрабабушки Марри и брови дедушки Марри.

Дин Прист рассмеялся.

— Лоскутный мешочек… как все мы. Но душа у тебя своя и совершенно новая — готов в этом поклясться.

— О, я так рада, что вы мне нравитесь, — сказала Эмили порывисто. — Было бы отвратительно, если бы мне спас жизнь человек, который мне не нравится. Я совсем ничего не имею против того, что меня спасли вы.

— Это хорошо. Ведь отныне твоя жизнь принадлежит мне. Я спас ее, и теперь она моя. Никогда не забывай об этом.

Странное мятежное чувство охватило Эмили. У нее вызвала негодование сама мысль о том, что ее жизнь может принадлежать кому-то, кроме нее самой — пусть даже человеку, который так понравился ей, как Дин Прист. Наблюдавший за ней Дин заметил это и улыбнулся своей загадочной улыбкой, которая, казалось, всегда была чем-то более значительным, чем просто улыбка.

— Это тебя не совсем устраивает? Видишь ли, возмездие всегда настигает человека, когда он выходит за рамки обыденности. Он расплачивается тем, что потом живет в того или иного рода кабале. Возьми свою чудесную астру домой и храни ее — как можно дольше. Она стоила тебе твоей свободы.

Он смеялся… он, конечно же, просто шутил… однако у Эмили появилось такое чувство, словно на нее надели невидимые, тонкие как паутина, оковы. Поддавшись внезапному порыву, она швырнула великолепную астру на землю и наступила на нее.

Дин Прист наблюдал за ней с приятным удивлением. Его странные глаза смотрели очень ласково, когда она встретилась с ним взглядом.

— Ты редкостная… яркая… звездная! Мы с тобой будем добрыми друзьями… мы уже добрые друзья. Я зайду завтра на Старую Мызу, чтобы прочесть то, что ты написала о Кэролайн и о моей почтенной тетушке в твоей «книжке от Джимми». Я предчувствую, что получу большое удовольствие. Вот и твоя тропинка… Смотри не забредай больше так далеко от цивилизации. Доброй ночи, моя утренняя звезда.

Он стоял на перекрестке и смотрел, как она исчезает за деревьями.

— Какой ребенок! — пробормотал он. — Никогда не забуду, какие у нее были глаза, когда она лежала там… между жизнью и смертью… неустрашимая маленькая душа… и я никогда не видел существа, которое было так полно чистой радости существования. Она ребенок Дугласа Старра… а он ни разу не назвал меня Кривобоком.

Дин наклонился и поднял сломанную астру. Каблучок Эмили попал прямо на цветок, и тот был сильно помят. Но Дин положил его в тот вечер между страницами старого томика «Джен Эйр»[76], на которых его рукой были отмечены строки:

Мой взор пленила блеском дня Дочь солнца и грозы.

Глава 27 Клятва Эмили

В Дине Присте Эмили, впервые с тех пор как умер ее отец, нашла друга, способного разделить все ее чувства. Когда он был рядом, она всегда проявляла свои лучшие качества, с радостью сознавая, что ее понимают. Любить легко, а потому в любви нет ничего необычного… но понимать… как редко это бывает! В те волшебные августовские дни, что последовали за опасным приключением, выпавшим на долю Эмили, эти двое подолгу бродили в чудесных краях воображения, беседовали о тонких, бессмертных материях и чувствовали себя в родной стихии среди «природы вечных благ», о которых с таким восторгом говорил Вордсворт[77].

Эмили показала Дину все свои стихи и «описания», занесенные в «книжку от Джимми». Дин прочитал их — серьезно и вдумчиво, так же, как это делал прежде ее отец, — и высказал несколько небольших критических замечаний, которые ничуть не обидели ее, так как она поняла, что критика справедлива. Что же до самого Дина, в его душе вновь забил искристым ключом некий тайный источник фантазии, прежде казавшийся ему давно высохшим.

— Ты заставляешь меня — хочу я того или нет — верить в фей, — сказал он ей, — а это означает возвращение к молодости. Пока человек верит в фей, он не может состариться.

— Зато я сама в фей не верю, — печально возразила Эмили. — А очень хотела бы.

— Но ты и есть фея… иначе тебе не хотелось бы отыскать их волшебную страну. Ты же знаешь, что купить билет в те края невозможно. Феи сами дают тебе пропуск в час твоего крещения… или не дают. Вот и все.

— Волшебная страна… звучит совершенно прелестно, правда? — мечтательно вздохнула Эмили.

— Конечно, ведь за этими словами стоят все сокровенные желания человеческого сердца, — сказал Дин.

Когда он говорил с ней, ей казалось, что она смотрит в какое-то заколдованное зеркало, в котором отражаются и обретают новое очарование ее собственные мечты и тайные надежды. Будь Дин Прист циником, он не стал бы смущать Эмили, демонстрируя свой цинизм. Но в ее обществе он и не был циником: сбросив груз лет, он снова стал мальчиком с чистыми и невинными мальчишескими мечтами. Она любила его за то, что он открыл перед ней новый мир.

К тому же в нем было столько озорства… такого лукавого, непредсказуемого веселья. Он шутил с ней, смешил ее. Он рассказывал ей удивительные истории о давно забытых прекрасных богах, о придворных празднествах и невестах королей. Казалось, он знал всемирную историю как свои пять пальцев и, гуляя с Эмили по берегу залива или сидя с ней в разросшемся, тенистом саду Старой Мызы, описывал события и героев древности фразами, которые навсегда оставались в ее памяти. Когда он назвал Афины «градом фиалковенчанным»[78], Эмили вновь осознала, какой волшебной силой обладают правильно подобранные слова; а вспоминая о Риме, она теперь всегда с удовольствием называла его «градом на семи холмах»[79]. Дин побывал и в Риме, и в Афинах… и почти во всех других замечательных местах.

— Я еще не встречала никого, кто говорил бы, как вы… Так говорят только в книжках, — заметила она как-то раз.

Дин рассмеялся — в его смехе была привычная нотка горечи… впрочем, эта нотка звучала гораздо реже, когда он говорил с Эмили. Именно этот смех обеспечил Дину репутацию циника. Люди слишком часто чувствовали, что он смеется над ними, а не вместе с ними.

— Большую часть жизни моими товарищами были одни лишь книги, — ответил он. — Что ж тут удивительного, если я говорю их языком?

— После ваших рассказов мне будет очень интересно учить историю, — сказала Эмили, — только не канадскую. Канадскую я никогда не полюблю… она такая скучная… не с самого начала, когда мы еще принадлежали Франции и было много сражений, но потом… когда пошла одна политика.

— Счастливейшие страны, как счастливейшие женщины, не вспоминают о прошлом, — заметил Дин.

— Я очень надеюсь, что мне будет о чем вспомнить! — воскликнула Эмили. — Я хочу, чтобы у меня была увлекательная жизнь.

— Все мы этого хотим, глупышка. Но знаешь ли ты, из чего создается история? Из боли… и стыда… и мятежных чувств… и кровопролитий… и страданий. Спроси себя, Звезда, как много сердец страдало… и разбилось… чтобы вписать в историю те алые и пурпурные страницы, которые ты находишь такими увлекательными. На днях я рассказывал тебе о Леониде и его спартанцах[80]. Подумай об их матерях, сестрах, возлюбленных. Разве не было бы лучше, если бы эти мужчины могли сразиться в бескровной битве у избирательных урн… пусть это выглядело бы и не так драматично?

— Я не могу… чувствовать… так, — сказала Эмили смущенно. Она была еще слишком мала, чтобы подумать или сказать, как сказала десять лет спустя: «Герои Фермопил вдохновляли человечество веками. Какая предвыборная склока смогла бы стать таким источником вдохновения?»

— Как все женщины, ты, составляя свое мнение, руководствуешься чувствами. Что ж, надейся на увлекательную жизнь… но помни, если в ней будет какая-то драма, кто-то заплатит за это страданием. Если не ты… то кто-то другой.

— О нет, этого я не хотела бы.

— Тогда удовольствуйся не столь захватывающим существованием. Взять хотя бы твое падение с обрыва. Чуть не разыгралась настоящая трагедия. Что, если бы я не нашел тебя на берегу?

— Но вы же нашли меня, — воскликнула Эмили. — Мне нравится оказываться на волосок от гибели… то есть тогда, когда все уже позади, — добавила она. — Если бы все всегда были счастливы, не нашлось бы ничего, о чем можно написать и прочесть в книжках.

Третьим в их компании во время этих прогулок был Твид. Эмили очень полюбила его, полностью сохранив при этом свою преданность кошачьему роду.

— С одной стороны мне нравятся кошки, а с другой собаки, — сказала она.

— Кошки мне нравятся, но я никогда их не держу, — сказал Дин. — Они слишком требовательны… просят слишком многого. Собаки хотят только любви, но кошки требуют поклонения. Они так и не избавились от обретенной в Бубастисе[81] привычки считать себя божествами.

Эмили поняла его мысль — он уже успел поведать ей все о Древнем Египте и богине Баст, — но была с ним не совсем согласна:

— Котята не хотят, чтобы их боготворили. Они лишь хотят, чтобы их ласкали.

— Да, чтобы их ласкали жрицы… Если бы ты, Эмили, была рождена пять тысяч лет назад на берегах Нила, ты была бы жрицей богини Бает — восхитительным, стройным, смуглым существом с золотой лентой в черных волосах и серебряными лентами на щиколотках, которыми так восхищается тетя Нэнси, и вокруг тебя под пальмами во дворе храма резвилась бы дюжина маленьких котят-божков.

— Ах, — задохнулась от восторга Эмили, — эта мысль принесла мне вспышку. И, — добавила она удивленно, — на один миг я почувствовала еще и тоску по чему-то родному. Отчего бы это?

— Отчего? Оттого, что ты — я в этом не сомневаюсь — в одном из прежних воплощений была именно такой жрицей, и мои слова напомнили об этом твоей душе. Ты веришь в переселение душ, Звезда? Нет, конечно нет… ведь ты воспитана ревностными кальвинистами[82] из Молодого Месяца.

— Кальвинистами? Что это значит? — спросила Эмили. Выслушав объяснения Дина, она решила, что кальвинизм — восхитительная вера, хотя была совершенно уверена, что тетя Элизабет отнеслась бы к этой вере неодобрительно.

— Пожалуй, я не буду верить в переселение душ… пока, — сказала она серьезно.

А затем этим приятным прогулкам и беседам довольно неожиданно был положен конец. Все заинтересованные лица считали само собой разумеющимся, что Эмили предстоит оставаться у бабушки Нэнси до конца августа. Но недели за две до этого срока бабушка Нэнси неожиданно сказала ей:

— Отправляйся домой, Эмили. Я устала от тебя. Ты мне очень нравишься… ты не глупая и довольно хорошенькая… и ведешь себя замечательно… передай Элизабет, что Марри могут тобой гордиться… но я от тебя устала. Отправляйся домой.

Эмили испытала смешанные чувства. Ее обидело то, что бабушка Нэнси устала от нее: любого обидело бы такое заявление. Несколько дней она страдала, пока не придумала резкий ответ, который могла бы дать бабушке Нэнси, и не записала его в свою «книжку от Джимми». Это принесло ей такое же облегчение, как если бы она в действительности произнесла подобную суровую отповедь.

Ей было жаль покинуть Старую Мызу: она успела полюбить красивый старинный дом с его атмосферой тайны — атмосферой, которую создавала лишь его необычная архитектура, ведь в его истории, как у большинства домов, никогда не было ничего, кроме простых событий повседневной жизни, рождений, смертей и свадеб. Жаль ей было покинуть и берег залива, и старый сад, и «шар-загляденье», и чеширского кота, и Розовую комнату с кроватью, на которой она так вольготно спала, но больше всего было жаль расстаться с Дином Пристом. Но, с другой стороны, ее радовала мысль о возвращении в Молодой Месяц ко всем, кого она любила: к Тедди с его завораживающим свистом, к Илзи с ее вдохновляющей дружбой, к Перри, полному решимости завоевывать все новые высоты, к Задире Сэл и ее котенку, которого, должно быть, уже пора начать правильно воспитывать, к сказочному миру «Сна в летнюю ночь». Сад кузена Джимми встретит ее во всем своем великолепии, и августовские яблоки уже созрели. Внезапно Эмили почувствовала, что вполне готова уехать. С радостью в душе она упаковала свой маленький черный сундучок и нашла, что представляется удачный случай процитировать строку из стихотворения, которое незадолго до этого прочел ей Дин и которое завладело ее воображением.

— «Прощай же, гордый мир; мой путь лежит домой»[83], — продекламировала она с чувством, стоя на верхней ступеньке длинной, темной, отполированной до блеска деревянной лестницы и глядя на вывешенные в ряд на стене мрачные фотографии Пристов.

Ужасную досаду вызвало у нее лишь одно: бабушка Нэнси не согласилась вернуть ей портрет, нарисованный Тедди.

— Я оставлю эту картинку у себя, — сказала бабушка Нэнси, улыбаясь и потряхивая золотыми кистями своих серег. — Придет день, когда она будет в цене, как одно из ранних произведений знаменитого художника.

— Но ведь я лишь одолжила ее вам… я прямо написала вам, что даю ее только на время, — с негодованием возразила Эмили.

— Я бессовестная старая карга, — сказала бабушка Нэнси холодно. — Так называют меня Присты за моей спиной. Разве это не правда, Кэролайн? Так что я вполне могу поступить в соответствии с моей репутацией. Эта картинка мне приглянулась, вот и все. Я собираюсь оправить ее в рамку и повесить у себя в гостиной. Однако я завещаю ее тебе… ее и чеширского кота, и «шар-загляденье», и мои золотые серьги. Но ничего больше. Из моих денег я не оставлю тебе ни цента — на это не рассчитывай.

— Мне не нужны ваши деньги, — высокомерно заявила Эмили. — Я сама заработаю кучу денег. Но вы поступаете нечестно, отнимая у меня мой портрет. Мне его подарили.

— Я никогда не была честной, — усмехнулась бабушка Нэнси. — Правда, Кэролайн?

— Никогда, — ворчливо подтвердила Кэролайн.

— Вот видишь. Так что, Эмили, не поднимай шума. Ты показала себя очень послушным ребенком, но я чувствую, что в этом году уже выполнила мой долг по отношению к тебе. Возвращайся в Молодой Месяц, а когда Элизабет будет тебе что-нибудь запрещать, скажи ей, что я всегда позволяла тебе это делать. Не знаю, будет ли такой способ действенным, но попробуй. Элизабет, как всех моих остальных родственников, очень интересует, что я намерена делать с моими деньгами.

Кузен Джимми приехал, чтобы забрать Эмили домой. Как обрадовалась она, снова увидев его доброе лицо с ласковыми, озорными глазами и раздвоенной бородкой! Но, когда она обернулась к Дину, ей стало очень грустно.

— Если хотите, я поцелую вас на прощание, — произнесла она сдавленным голосом.

Эмили не любила целовать родственников. На самом деле ей вовсе не хотелось целовать Дина, но он так нравился ей, что показалось необходимым оказать ему все возможные знаки внимания.

Дин с улыбкой взглянул с высоты своего роста в ее лицо, такое юное, такое свежее, с таким нежным овалом.

— Нет, я не хочу, чтобы ты целовала меня… пока. И наш первый поцелуй не должен быть связан с разлукой. Это стало бы дурным предзнаменованием. Мне жаль, Утренняя Звезда, что ты уезжаешь. Но скоро мы снова увидимся. В Блэр-Уотер живет моя старшая сестра, и я испытываю неожиданный прилив братской любви к ней. Так что отныне я, вероятно, буду очень часто посещать ее. Пока же не забывай, что ты обещала писать мне каждую неделю. А я буду писать тебе.

— Да, такие славные толстые письма, — попросила Эмили. — Я люблю толстые письма.

— Толстые! Да они будут явно страдать ожирением, Звезда. А теперь у меня даже нет никакого намерения произносить прощальные слова. Давай, Звезда, заключим с тобой договор. Мы никогда не будем говорить друг другу ни «прощай», ни «до свидания». Каждый раз мы просто улыбнемся друг другу и разойдемся.

Эмили сделала над собой усилие… улыбнулась… и уехала. Бабушка Нэнси и Кэролайн вернулись в заднюю гостиную к своим картам. Дин Прист свистнул Твиду и пошел на берег залива. Ему было так одиноко, что он даже посмеялся над собой.

Эмили и кузену Джимми надо было столько всего обсудить, что путь до Молодого Месяца показался обоим очень коротким.

В пронзительном свете вечернего солнца дом Марри выглядел совсем белым, а серый цвет старых амбаров стал удивительно сочным и ярким. Три Принцессы, высоко вздымающие свои ветви на фоне серебристого неба, были все такими же неприступными и величественными. За прибрежными полями самозабвенно пел свои песни старый залив.

Тетя Лора выбежала на крыльцо, чтобы встретить путешественников. Ее прелестные голубые глаза сияли радостью. Тетя Элизабет была в кухне — готовила ужин. Она лишь пожала Эмили руку, но выглядела при этом чуть менее мрачной и величественной, чем обычно, и вдобавок испекла пирожные со взбитыми сливками — самые любимые пирожные Эмили. Перри, босоногий и загорелый, держался поблизости, чтобы поскорее рассказать ей все новости о котятах, телятах, поросятах и недавно вылупившихся цыплятах. Вскоре примчалась Илзи, и Эмили обнаружила, что за время своего отсутствия успела забыть, какая Илзи пылкая и живая, какие у нее блестящие янтарные глаза, какая шелковистая грива золотых волос: выбившиеся из-под ярко-голубого шелкового берета, который купила для нее в Шрузбури миссис Симмз, они еще больше напоминали настоящее золото. Как предмет одежды этот кричаще яркий берет оскорблял глаза и чувства Лоры Марри, но явно подчеркивал великолепие кудрей Илзи. Илзи с восторгом заключила Эмили в объятия и жестоко поссорилась с ней уже через десять минут после этого, так как Эмили отказалась отдать ей единственного оставленного в живых котенка Задиры Сэл.

— Он должен жить у меня, мерзкая ты гиена, — горячилась Илзи. — Он настолько же мой, насколько и твой, жадная ты свинья! Его отец — наш старый амбарный кот.

— Такие разговоры неприличны, — сказала тетя Элизабет, побледнев от ужаса. — И если вы, девочки, будете ссориться из-за котенка, мне придется его утопить… помните это.

Илзи в конце концов удалось умиротворить, позволив ей выбрать имя для котенка и заверив, что владеть им они будут пополам. Илзи назвала его Ромашкой. Эмили сочла имя не совсем подходящим: кузен Джимми упоминал о котенке как о «маленьком котяре», и она подозревала, что животное является представителем сильного пола. Но уж лучше было согласиться, чем вновь вызвать гнев тети Элизабет, обсуждая запретные темы.

«Я смогу называть его Ром, — подумала она. — Это звучит более мужественно».

Котенок был нежным полосатым серым крошкой, напомнившим Эмили о ее дорогом утраченном Майке. И пахло от него так приятно — теплом, чистым мехом и еще, совсем чуть-чуть, клеверным сеном, в котором Задира Сэл устроилась со своим потомством.

А после ужина из старого сада до Эмили донесся свист Тедди — все тот же чарующий звонкий призыв. Эмили выскочила из дома, чтобы поприветствовать его… что ни говори, а не было в мире второго такого друга, как Тедди. Оба тут же, в полном восторге, помчались в Пижмовый Холм, чтобы взглянуть на щенка, которого Тедди получил в подарок от доктора Бернли. Миссис Кент, казалось, была не слишком рада видеть Эмили и держалась как никогда холодно и отчужденно. Сидя в стороне, она смотрела, как двое детей играют с толстеньким маленьким щенком, и в ее темных глазах тлел огонь, от которого Эмили становилось как-то не по себе всякий раз, когда ей случалось встретиться с ней в взглядом. Еще никогда она не чувствовала с такой остротой неприязненного отношения миссис Кент к себе.

— Почему я не нравлюсь твоей матери? — прямо спросила она у Тедди, когда они понесли маленького Лео в амбар, чтобы устроить его там на ночь.

— Потому что нравишься мне, — отрывисто отвечал Тедди. — Ей не нравится все, что нравится мне. Боюсь, она очень скоро отравит Лео. Я… я хотел бы, чтобы она не любила меня так сильно! — воскликнул он, с зарождающимся в душе протестом против этой неестественно ревнивой любви, которая, как он скорее ощущал, чем сознавал, связывала его по рукам и ногам. — Она говорит, что не позволит мне заниматься латынью и алгеброй в этом году… ты ведь слышала, как мисс Браунелл сказала, что я вполне мог бы… Не позволит, так как я все равно не пойду в колледж. Она говорит, что не вынесет разлуки со мной… никогда не вынесет. Насчет латыни и прочего я не огорчаюсь… но мне хочется выучиться на художника… хочется когда-нибудь поехать и поступить в школу, где учат рисовать. Но она мне не позволит… мои рисунки и сейчас ее раздражают: ей кажется, что моя любовь к рисованию больше, чем к ней. Это не так… я люблю маму… она ужасно милая и добрая ко мне во всем остальном. Но ей кажется иначе… и она сожгла некоторые из моих рисунков. Я точно знаю, что она это сделала. Они пропали со стены амбара, на которой висели, и я нигде их не могу найти. Если она сделает что-нибудь с Лео… я… я ее возненавижу.

— Скажи ей об этом, — хладнокровно посоветовала Эмили, проявляя прежде всего характерную для Марри дальновидность. — Она не знает, что тебе известно, кто отравил Дымка и Лютика. Скажи ей, что ты все знаешь и что, если она сделает что-нибудь с Лео, ты больше не будешь ее любить. Она испугается, что ты ее разлюбишь, и не тронет Лео… я знаю. Скажи ей об этом мягко… не обижай ее… но все-таки скажи. Так будет лучше для всех заинтересованных сторон, — заключила Эмили, восхитительно имитируя тон тети Элизабет, изрекающей свой очередной ультиматум.

— Пожалуй, я скажу, — согласился Тедди, на которого этот тон произвел большое впечатление. — Я не могу допустить, чтобы Лео исчез так же, как мои кошки… у меня еще никогда не было щенка, а я всегда очень хотел иметь собаку. Ах, Эмили, я ужасно рад, что ты вернулась!

Это было так приятно слышать… особенно от Тедди. Эмили отправилась домой, чувствуя себя счастливой. В старой кухне горели свечи, их пламя танцевало в порывах легкого ветерка, влетающего в дверь и окно.

— Думаю, Эмили, тебе не очень понравятся свечи после ламп, к которым ты привыкла на Старой Мызе, — сказала тетя Лора с легким вздохом. Одним из огорчений в жизни Лоры Марри было то, что тирания Элизабет простиралась до таких мелочей, как освещение.

Эмили задумчиво огляделась. Одна свеча зашипела и качнулась к ней, словно приветствуя ее. Другая, с длинным фитилем, сверкала и тлела, как угрюмый маленький демон. У третьей было совсем крошечное пламя — такая хитрая, задумчивая свеча. Еще одна покачивалась со странной огненной грацией на тянувшем из двери сквозняке. А еще одна горела, как верная душа, устойчивым, прямо поднимающимся вверх пламенем.

— Не знаю… тетя Лора, — медленно ответила Эмили. — Человек может… дружить… со свечами. Думаю, свечи мне все-таки нравятся больше.

Ее услышала тетя Элизабет, вернувшаяся из летней кухни. Что-то вроде удовлетворения блеснуло в ее голубых, как залив, глазах.

— У тебя есть толика здравого смысла, — заметила она.

«Это второй комплимент, который я слышу от нее», — мелькнуло в голове у Эмили.

— Я думаю, Эмили подросла за то время, что гостила на Старой Мызе, — сказала тетя Лора с легким сожалением.

Тетя Элизабет, задувая свечи, бросила через очки внимательный взгляд на Эмили.

— Я этого не замечаю, — сказала она. — Платье на ней все такое же длинное.

— Я уверена, что она теперь выше ростом, — настаивала Лора.

Кузен Джимми, чтобы разрешить спор, подвел Эмили к дверному косяку. Ее макушка оказалась точно на уровне прежней метки.

— Вот видишь, — сказала тетя Элизабет с торжеством; ей было приятно, что она права даже в такой мелочи.

— Но выглядит она… иначе, — вздохнула Лора.

Лора была отчасти права. Эмили действительно выросла, став и выше, и старше душой, если не телом. Именно эту перемену почувствовала Лора, как это всегда быстро чувствует близкий и нежно любящий человек. Эмили, вернувшаяся со Старой Мызы, отличалась от той Эмили, которая уезжала туда. Она уже была не совсем ребенком. Рассказы бабушки Нэнси о прошлом семьи, над которыми Эмили размышляла, долгие мучительные сомнения в правдивости истории о матери Илзи, тот ужасный час, когда она лежала бок о бок со смертью на прибрежных утесах, общение с Дином Пристом — все вместе это помогло развиться ее уму и чувствам. На следующее утро, отправившись на чердак и вытащив из-под дивана свой драгоценный маленький сверток рукописей, чтобы с любовью перечитать их в очередной раз, она с удивлением и немалым огорчением обнаружила, что ее творения далеко не так хороши, как ей казалось прежде. Некоторые из них были явно глупыми; она стыдилась их…. так стыдилась, что тайком пронесла их в кухню и сожгла в плите. Это вызывало немалое раздражение у тети Элизабет, когда та пришла готовить обед и обнаружила, что вся топка забита обгоревшей бумагой.

Эмили уже не удивляло то, что мисс Браунелл высмеяла ее стихи… хотя это никоим образом не умерило горечь от воспоминаний, связанных с этой язвительной особой. Остальные рукописи она положила назад на полку под диваном, включая эпическую поэму «Дочь моря», которая все еще казалась ей довольно неплохим, хотя и не совсем таким уж замечательным произведением, каким она считала его раньше. Она чувствовала, что многие места можно было бы переписать и улучшить. После этого она незамедлительно приступила к сочинению нового стихотворения — «По возвращении домой после нескольких недель отсутствия». Так как в этом стихотворении необходимо было упомянуть всех и всё, связанное с Молодым Месяцем, оно обещало оказаться довольно длинным и на много недель обеспечить приятное занятие в минуты досуга. Было очень радостно снова оказаться дома.

«Нет на свете другого такого места, как мой дорогой Молодой Месяц», — думала Эмили.

Символом новой эпохи, открывшейся с возвращением Эмили домой — одной из тех маленьких домашних «революций», которые оставляют куда больший след в памяти и воображении, чем это можно объяснить их истинными масштабами, — стало то, что она получила отдельную комнату. Тетя Элизабет нашла сон в одиночестве слишком приятным, чтобы снова от него отказаться. Она решила, что не может больше выносить беспокойную соседку по кровати, задающую самые невероятные вопросы в любой час ночи.

Так что, после продолжительного обсуждения этого вопроса с Лорой, было решено, что Эмили получит комнату своей матери — эркер[84], как ее называли, хотя на самом деле эркером она не была. Однако она располагалась над парадной дверью, выходившей в сад, то есть там, где в других домах Блэр-Уотер находились настоящие эркеры, и потому получила такое название. Комнату приготовили для Эмили, пока та была в отъезде, и, когда в первый вечер после ее возвращения пришло время ложиться спать, тетя Элизабет коротко сообщила ей, что впредь она будет жить в комнате своей матери.

— Совсем одна? — воскликнула Эмили.

— Да. Мы рассчитываем, что ты самостоятельно будешь убирать ее и не допустишь никакого беспорядка.

— В ней никто не спал с последней ночи накануне того, как твоя мама…. уехала, — сказала тетя Лора со странной дрожью в голосе… дрожью, к которой тетя Элизабет отнеслась неодобрительно.

— Твоя мать, — сказала она, холодно глядя на Эмили поверх пламени свечи — положение, в котором орлиные черты ее лица приобрели странный, пугающий вид, — убежала из дома, оскорбив семью и разбив сердце отца. Она была глупой, неблагодарной, непослушной девушкой. Надеюсь, ты никогда не опозоришь свою семью подобным поведением.

— Тетя Элизабет, — ахнула Эмили, — когда вы так держите свечку, лицо у вас совсем как у покойницы! Ах, это так интересно!

Тетя Элизабет отвернулась и пошла впереди нее вверх по лестнице в мрачном молчании. Было бесполезной тратой времени обращаться с благими наставлениями к подобному ребенку.

Оставшись одна в своем «эркере», тускло освещенном одной маленькой свечой, Эмили внимательно и взволнованно огляделась. Она не могла лечь в постель, пока не обследует каждый уголок. Комната, как все комнаты Молодого Месяца, выглядела очень старомодно. Стены были оклеены обоями с узором из золотых звезд, заключенных в тонкие золоченые ромбы, и увешаны вышитыми шерстяными «девизами» и картинками, которые во времена юности ее теток рассматривались как «украшения». Одна из картинок, висевшая над изголовьем кровати, изображала двух ангелов-хранителей. В свое время ею весьма восхищались, но Эмили взглянула на нее с отвращением.

— Мне не нравятся эти крылья из перьев, — сказала она решительно. — У ангелов должны быть радужные крылья.

На полу лежал красивый домотканый ковер и круглые плетеные половики. Кровать была высокой, с черными резными столбиками, с лоскутным одеялом, узор которого назывался «ирландская цепочка», и с пышной периной, однако (как с радостью отметила про себя Эмили) без всякого полога. Маленький столик с забавными ножками в виде звериных лап и с медными круглыми ручками на ящичках стоял у окна, занавешенного присборенным муслином; одно из оконных стекол забавно искажало пейзаж, создавая холм там, где не было никакого холма. Эмили это понравилось… сама она не смогла бы объяснить почему, но на самом деле причина заключалась в том, что дефект придавал окну неповторимую индивидуальность. Над столом висело овальное зеркало в потускневшей золоченой раме, и Эмили пришла в восторг, обнаружив, что может видеть себя в нем целиком — «всю, кроме ботинок», — не вытягивая шеи и не наклоняя его. «И оно даже не искажает мое лицо и не делает меня зеленой», — с радостью подумала она. Два черных стула с высокими спинками и обитыми волосяной тканью сиденьями, маленький умывальник с голубым тазиком и кувшином и выцветшая оттоманка с вышитыми на ней крестиком шерстяными розами дополняли обстановку. Маленькую каминную полку украшали вазы с сухими раскрашенными травами и очаровательная бутылка, заполненная ракушками с островов Карибского моря. На другом конце полки стоял прелестный маленький шкафчик с витражными стеклами в дверках, такой же, как те, что стояли в гостиной. Под полкой располагался небольшой камин.

«Интересно, позволит ли мне тетя Элизабет когда-нибудь развести здесь маленький огонь», — подумала Эмили.

Комната отличалась тем не поддающимся определению очарованием, которое присуще всем комнатам, где предметы мебели, будь то старые или новые, хорошо знакомы друг с другом, а стены и полы ладят между собой. Эмили ощутила это, пока порхала тут и там, внимательно обследуя каждый предмет. Это была ее комната… она уже любила ее… здесь она чувствовала себя вполне уютно.

— Я часть этой комнаты, — радостно выдохнула она.

Она чувствовала себя восхитительно близко к своей матери — словно Джульетт Старр внезапно стала для нее реальным человеком. У нее вызвала трепет сама мысль, что, вероятно, это ее мать связала крючком кружевной чехол лежащей на столе круглой подушечки для булавок. И та плоская черная коробочка с сухими лепестками роз на каминной полке… должно быть, эти лепестки положила туда ее мать. Эмили приподняла крышку, и в воздухе поплыл слабый пряный аромат. Души всех роз, что расцветали под летним солнцем в давние годы в саду Молодого Месяца, казалось, были заключены в этой коробочке, словно в некоем цветочном чистилище. Что-то в их навязчивом, таинственном, почти неуловимом запахе принесло Эмили «вспышку»… и ее новая комнатка была освящена.

Над каминной полкой висел портрет ее матери — большой дагерротип, снятый тогда, когда та была еще совсем маленькой девочкой. Эмили смотрела на него с любовью. Она помнила другой портрет матери, который оставил отец, — снимок, сделанный вскоре после их свадьбы. Но, когда тетя Элизабет привезла его из Мейвуда в Молодой Месяц, он был повешен в парадной гостиной, где Эмили его редко видела. Эта же картинка в ее спальне, изображающая золотоволосую девочку с розовыми щечками, целиком принадлежала ей. Она могла смотреть на нее… беседовать с ней, если захочет.

— О мама, — сказала она, — о чем ты думала, когда была маленькой девочкой и жила здесь, совсем как я? Жаль, что я не знала тебя тогда. И подумать только, что никто не спал в этой комнате с той последней ночи, которую провела здесь ты, перед тем как убежать с папой! Тетя Элизабет говорит, что ты поступила отвратительно, но я так не думаю. Ведь ты убежала не с кем-то чужим. Во всяком случае, я рада, что ты убежала… ведь, если бы ты этого не сделала, не было бы меня.

Эмили, очень обрадованная тем, что она есть на свете, открыла свое «эркерное» окно, подняв одну из створок как можно выше, легла в постель и уснула, слушая, как порывистый ветер шумит в кронах больших деревьев в роще Надменного Джона, и чувствуя себя до боли счастливой. Несколько дней спустя, решив написать отцу, она начала свое письмо с обращения «Дорогие папа и мама».

«Теперь, мама, я всегда буду адресовать письма не только папе, но и тебе. Мне жаль, что я так долго тебя не вспоминала. Просто ты не казалась мне реальной до того самого вечера, когда я вернулась домой со Старой Мызы. На следующее утро я красиво застелила постель (даже тетя Элизабет не нашла к чему придраться), все протерла от пыли, а когда вышла за дверь, опустилась на колени и поцеловала порог. Я не знала, что тетя Элизабет видит меня, но она видела и сказала, что я сошла с ума. Почему тетя Элизабет считает сумасшедшим каждого, кто делает что-то такое, чего она сама никогда не делает? Я сказала ей: „Нет, я не сошла с ума; я сделала это просто потому, что очень люблю мою комнатку“. А она фыркнула и сказала: „Лучше бы ты любила своего Спасителя“. Но я люблю Его, дорогой папа… и мама, и я люблю Его еще сильнее, с тех пор как у меня появилась моя дорогая комнатка. Из окна мне видно весь сад и рощу Надменного Джона, и маленький кусочек озера через просвет между деревьями, там, где проходит Вчерашняя Дорога. Мне теперь нравится рано укладываться в постель. Я люблю лежать совсем одна в моей собственной комнатке и сочинять стихи, и мысленно описывать все, что я вижу, когда смотрю в открытое окно на звезды и на большие милые, добрые, молчаливые деревья в роще Надменного Джона.

Знаешь, дорогой папа… и мама, у нас скоро будет новый учитель. Мисс Браунелл не вернется к нам в следующем учебном году. Она выходит замуж. Илзи говорит, что ее отец, когда услышал об этом, воскликнул: „Да поможет Господь ее мужу!“ Новый учитель — какой-то мистер Карпентер. Илзи видела его, когда он заходил к ее отцу поговорить о чем-то насчет школы: доктор Бернли в этом году входит в попечительский совет. Она говорит, что у него пушистые седые волосы и бакенбарды. И вдобавок он женат и будет жить в маленьком старом домике в лощине за школой. Так смешно думать, что у нас будет учитель с женой и бакенбардами.

Я рада, что вернулась домой, но скучаю по Дину и по зеркальному шару бабушки Нэнси. У тети Элизабет был очень сердитый вид, когда она увидела мою челку, но она ничего не сказала. Тетя Лора говорит, чтобы я просто молчала и продолжала носить челку. Но мне как-то неловко оттого, что я поступаю против воли тети Элизабет, так что я зачесала ее почти целиком назад, оставив совсем маленькую. Даже с такой маленькой челкой моя совесть не совсем спокойна, но приходится терпеть некоторые неудобства ради красоты. Тетя Лора говорит, что турнюры выходят из моды, так что я никогда не смогу носить турнюр, но меня это не огорчает, так как я считаю их уродливыми. А вот Рода Стюарт будет раздосадована: она ужасно хотела поскорее вырасти, чтобы можно было носить турнюр. Надеюсь, мне позволят взять бутылку из-под джина, когда погода станет холодной. Эти бутылки стоят в ряд на верхней полке в кухне.

Вчера вечером у нас с Тедди было чудеснейшее приключение. Мы собираемся сохранить эту историю в секрете — отчасти потому, что приключение было таким приятным, а отчасти потому, что нас, как мы думаем, ужасно отругали бы за наш поступок.

Мы пошли к Разочарованному Дому и обнаружили, что одна из досок, которыми заколочены окна, еле держится. Мы ее оторвали и влезли внутрь, и прошли по всему дому. Он обит досками, но не оштукатурен, и повсюду на полах лежит стружка — точно так, как ее оставили там много лет назад плотники. Изнутри дом выглядел еще более разочарованным. Мне прямо плакать захотелось. Оказалось, что в одной из комнат есть премилый маленький камин, так что мы взялись за работу и, сложив в него стружку и обрезки досок, развели огонь (именно за это нас, вероятно, отругали бы), а затем немного посидели перед ним на старом верстаке и поговорили. Мы решили, что, когда вырастем, купим Разочарованный Дом и будем жить в нем вдвоем. Тедди предположил, что для этого нам придется пожениться, но я сказала, что, возможно, нам удастся найти способ устроить все без этих лишних хлопот. Тедди будет рисовать картины, а я писать стихи, и каждое утро на завтрак у нас будут жареные хлебцы, бекон и повидло — совсем как на Старой Мызе — и никогда никакой овсянки. А еще у нас всегда будет много разных вкусностей в кладовой, и я буду варить много варенья, а Тедди собирается всегда помогать мне мыть посуду, и мы повесим „шар-загляденье“ под потолком в комнате с камином… потому что, вероятно, бабушка Нэнси к тому времени уже умрет.

Когда огонь догорел, мы втиснули доску в окно на прежнее место и ушли. Сегодня Тедди время от времени говорил мне: „Жареные хлебцы, бекон и повидло“, — самым таинственным тоном, а Илзи и Перри просто выходили из себя, так как не могли понять, что он имеет в виду.

Кузен Джимми нанял Джимми Джо Беллу, чтобы тот помог убрать урожай. Джимми Джо Белла живет на дороге в Дерри-Понд. Там вообще ужасно много французов, а когда французская девушка выходит замуж, они называют ее обычно именем мужа — вместо того, чтобы называть „миссис“, как делают англичане. Если девушка по имени Мэри выйдет замуж за мужчину по имени Леон, ее после этого всегда будут называть Мэри Леон. Но в случае с Джимми Джо Беллой все наоборот, и ему добавили имя его жены. Я спросила кузена Джимми, почему так произошло, а он ответил, что просто Джимми Джо — пустое место, а Белла носит бриджи[85]. Но я все равно не понимаю. Джимми Джо и сам носит бриджи… то есть брюки… так почему же надо называть его Джимми Джо Беллой вместо того, чтобы называть ее Беллой Джимми Джо? Только потому, что она их тоже носит? Я не успокоюсь, пока это не выясню.

Сад кузена Джимми сейчас великолепен. Расцвели тигровые лилии. Я пытаюсь полюбить их, так как они, бедняжки, похоже, никому не нравятся, но в глубине души знаю, что больше всего люблю поздние розы. Просто невозможно не любить эти розы больше всех других цветов.

Сегодня мы с Илзи облазили весь старый сад в поисках четырехлистного клевера и ни одного не нашли. А вечером я вдруг увидела один в пучке клевера возле ступеней молочни, когда цедила молоко и ни о каком клевере даже не думала. Кузен Джимми говорит, что именно так всегда приходит удача, а разыскивать ее бесполезно.

Так приятно снова быть с Илзи. С тех пор как я вернулась домой, мы поссорились только два раза. Я стараюсь не ссориться с Илзи, так как считаю, что это не благородно, хотя довольно интересно. Но с ней трудно не ссориться, поскольку, даже когда я молчу и не говорю ни слова, Илзи считает, что это я так с ней ссорюсь, и злится еще больше, и произносит еще более обидные слова. Тетя Элизабет говорит, что для ссоры всегда нужны двое, но она не знает Илзи так, как знаю ее я. Сегодня Илзи обозвала меня „рыскающим альбатросом“. Интересно, сколько еще остается животных и птиц, которыми можно меня объявить? Она никогда не обзывает меня дважды одним и тем же существом. Я хотела бы, чтобы она не чихвостила так часто Перри. (Чихвостить — слово, которое я узнала от бабушки Нэнси. Очень выразительное, на мой взгляд.) Похоже, Илзи его терпеть не может. На днях он стал подзадоривать Тедди, чтобы тот перепрыгнул с крыши курятника на крышу свинарника. Тедди не захотел. Он сказал, что попытался бы, если бы это было необходимо или могло принести кому-нибудь пользу, но делать это только ради того, чтобы похвастаться своей ловкостью, он не собирается. Тогда Перри прыгнул сам и благополучно опустился на крышу свинарника. Если бы это ему не удалось, он, вероятно, сломал бы себе шею. Потом он принялся похваляться этим и сказал, что Тедди струсил. Илзи покраснела как рак и велела ему заткнуться, а не то она „откусит ему рыло“. Она никому не позволяет порочить Тедди, но я думаю, он сам может за себя постоять.

Илзи, как и Тедди, не может готовиться к поступлению в учительскую семинарию или колледж. Ее отец на это не соглашается. Но она говорит, что ей плевать. Она уверяет, что убежит из дома, как только станет немного постарше, и непременно выучится на актрису. Нехорошо, конечно, убегать из дома, но, должно быть, очень интересно.

Когда я в первый раз снова увидела Илзи, у меня возникло очень странное чувство вины, так как теперь мне известно, что говорят про ее мать. Не понимаю, откуда это чувство, ведь я не имею никакого отношения к тому, что произошло. Теперь оно понемногу ослабевает, но иногда я ужасно несчастна из-за всего этого. Хорошо бы я могла или совсем забыть об этой истории, или выяснить, как все было на самом деле. Потому что я уверена: никто не знает, что случилось в действительности.

Сегодня я получила письмо от Дина. Он пишет мне прелестные письма — точно такие, как если бы я была совсем взрослой. В письме я нашла вырезку из газеты с маленьким стихотворением „Горечавка“[86]. Дин пишет, что оно напомнило ему обо мне. Оно просто прелесть от начала и до конца, но больше всего мне понравилась последняя строфа. Вот она:

Сквозь сон шепни, цветок, как мне Альпийскою тропой По этой грозной крутизне Подняться за тобой. Вершины славы трудно взять, Но вечно манит даль. Как имя мне мое вписать В заветную скрижаль?

Когда я читала эти строки, ко мне пришла вспышка, и тогда я взяла лист бумаги — я забыла сказать вам, что кузен Джимми (тайком) подарил мне маленькую коробочку писчей бумаги и конвертов — и написала на нем: „Я, Эмили Берд Старр, в этот день торжественно клянусь, что поднимусь альпийскою тропой и впишу мое имя в заветную скрижаль славы“.

Потом я вложила этот листок в конверт, запечатала его и написала на нем: „Клятва Эмили Берд Старр, 12 лет и трех месяцев от роду“, и убрала на полочку под диваном.

Я сейчас пишу рассказ про убийство и пытаюсь понять, как чувствует себя убийца. Страшно до дрожи, но увлекательно. У меня такое чувство, словно я действительно кого-то убила.

Доброй ночи, дорогие папа и мама.

Ваша любящая дочь, Эмили

P. S. Я все думаю, как мне подписываться, когда я вырасту и мои произведения будут печататься. Не знаю, как будет лучше: Эмили Берд Старр полностью или Эмили Б. Старр, или Э. Б. Старр, или Э. Берд Старр. Иногда я думаю, что, пожалуй, возьму пот-de-plum[87]… то есть другое имя, которое выбираешь сам для себя. (Это слово есть в конце моего словаря среди французских выражений.) Тогда я смогу слушать, как люди обсуждают мои произведения, не подозревая о моем присутствии, и говорят именно то, что они действительно думают о моем творчестве. Это было бы интересно, но, возможно, не всегда приятно. Пожалуй, я все-таки буду

Э. Берд Старр».

Глава 28 Ткущая мечты

Эмили потребовалось несколько недель, чтобы понять, нравится ей мистер Карпентер или нет. Впрочем, она сразу решила, что отвращения к нему не испытывает, даже несмотря на первые слова, которые он, пугающе подняв колючие брови, ворчливым голосом бросил ей в день начала школьных занятий:

— Так это ты та девочка, что пишет стихи? Лучше держись за свою иголку и метелку для сметания пыли. Слишком много дураков на свете пытаются писать стихи и терпят неудачу. Я сам пытался когда-то. Теперь стал умнее.

«А ногти не чистишь», — подумала Эмили.

Этот человек разрушил все школьные традиции так быстро и так полно, что Илзи, которая обожала разрушать и ненавидела рутину, стала единственной ученицей, полюбившей его с самого начала. Некоторым он так никогда и не понравился — таким, например, как Рода Стюарт и ей подобные, — но большинство учеников полюбили его, когда наконец привыкли ни к чему не привыкать. И Эмили тоже в конце концов решила, что он ей ужасно нравится.

Мистер Карпентер был мужчиной средних лет — между сорока и пятьюдесятью высоким, с пышной копной седых волос, жесткими седыми усами и бровями, торчащей бородкой, длинным, худым, землистым, изборожденным глубокими морщинами лицом и яркими голубыми глазами, огонь в которых все еще не угас, несмотря на долгие годы бурной жизни. Вместе с тихой мышкой-женой он поселился возле школы в маленьком домике, состоявшем из двух комнаток. О своем прошлом он никогда не рассказывал и никак не объяснял то, что в таком возрасте не нашел лучшего занятия, чем за мизерное жалованье учить детей в сельской школе, но спустя какое-то время правда вышла наружу, так как остров Принца Эдуарда — маленькая провинция, и каждый, кто живет там, хоть что-нибудь да знает о каждом другом. Так что в конце концов жители Блэр-Уотер, даже школьники, узнали, что в молодости мистер Карпентер был блестящим студентом и собирался принять духовный сан. Но в колледже он попал в «дурную компанию» — жители Блэр-Уотер сокрушенно качали головой и произносили эти страшные слова зловещим шепотом, — которая его и погубила. Он пристрастился к вину и совсем опустился. А итогом всего этого стало то, что Франсис Карпентер, который был лучшим студентом на первом и втором курсе университета Магилл и которому профессора предсказывали великолепную карьеру, в сорок пять оказался сельским учителем без всяких надежд стать кем-либо еще. Быть может, он смирился с этим. Быть может, нет. Никто не знал, даже его неприметная мышка-жена. Никого в Блэр-Уотер этот вопрос не занимал: мистер Карпентер был хорошим учителем, и только это имело значение. Если ему и случалось изредка «загулять», он всегда выбирал для этого субботний день и в понедельник снова был достаточно трезвым… трезвым и особенно величественным в своем линялом черном фраке, который никогда не надевал ни в какой другой день недели. Он не напрашивался на сострадание и не изображал из себя трагическую фигуру. Но порой, когда Эмили смотрела в его лицо, склоненное над тетрадями с арифметическими задачками в школе Блэр-Уотер, ей становилось ужасно жаль его, хотя она совершенно не понимала почему.

Он был вспыльчив и по меньшей мере раз в день выходил из себя. В таких случаях он несколько минут бушевал, дергая себя за бороду, умоляя небеса послать ему терпение, оскорбляя человечество в целом и злополучный предмет своего гнева в частности. Но эти вспышки никогда не бывали продолжительными. Уже через несколько минут мистер Карпентер милостиво улыбался, словно прорвавшееся через грозовую тучу солнце, тому самому ученику, которого только что распекал. Но никто, похоже, долго не держал на него обиды. Он никогда не произносил никаких язвительных фраз, которые так любила мисс Браунелл и воспоминание о которых на несколько недель отравляло существование; град его гневных слов падал равно на правого и виноватого и скатывался с них, не причиняя вреда.

Он мог вполне добродушно посмеяться и над самим собой.

— Слышишь меня? Ты слышишь меня, эй, ты? — заревел он однажды на Перри Миллера.

— Разумеется, слышу, — отозвался Перри невозмутимо. — Вас, должно быть, слышно сейчас даже в Шарлоттауне.

Мистер Карпентер на мгновение ошеломленно уставился на него, а затем разразился громким, веселым смехом.

Методы обучения, которые он использовал, настолько отличались от методов мисс Браунелл, что ученики школы в Блэр-Уотер сначала чувствовали себя так, словно он заставлял их стоять на голове. В отличие от мисс Браунелл, сторонницы строгой дисциплины, мистер Карпентер никогда не пытался поддерживать порядок. Но ему каким-то образом удавалось заставить детей так напряженно учиться, что у них не оставалось времени на проказы. Один месяц он проводил бурные уроки истории, на которых ученики должны были выступать в ролях разных исторических личностей и разыгрывать исторические события. Он никогда никого не заставлял запоминать даты: они сами собой застревали в памяти. Если вы, изображая Марию Стюарт[88], стояли на коленях с завязанными глазами на пороге класса перед Перри Миллером, который в маске, сделанной из куска старого черного шелка тети Лоры, выступал в роли палача, и задумывались о том, что случится, если он опустит топор слишком энергично, вы не могли забыть год, когда ее обезглавили; а если вы сражались в битве под Ватерлоо, развернувшейся на всей школьной площадке для игр, и слышали, как возглавляющий последнее яростное наступление Тедди Кент кричит: «Вперед, гвардия! В атаку!»[89], 1815 год оставался у вас в памяти, хоть вы и не старались его запомнить.

В следующий месяц история полностью отходила на задний план, а ее место занимала география. И тогда школа и школьный двор расчерчивались на страны, и вы наряжались населяющими их животными или торговали всевозможными товарами на берегах их рек или на улицах их городов. Когда Рода Стюарт обманывала вас на продаже шкур, вы отлично помнили потом, что она купила свой товар в Аргентине, а когда Перри Миллер в жаркий летний день совсем не пил воды, так как, пересекая Аравийскую пустыню со своим караваном верблюдов, не смог найти оазис, а потом выпил так много, что у него начались ужасные спазмы и тете Лоре пришлось сидеть возле него всю ночь… вы уже никогда не забывали, где находилась упомянутая пустыня. Кое-что из происходившего в школе вызывало немалое возмущение у попечителей, которые были уверены, что дети слишком весело проводят время, чтобы действительно чему-нибудь научиться.

Тому, кто желал заниматься латынью и французским, приходилось делать все упражнения устно, вместо того чтобы писать в тетради, а в пятницу после обеда все уроки отменялись, и мистер Карпентер заставлял детей читать стихи, произносить вслух речи выдающихся ораторов и декламировать отрывки из Шекспира и Библии. Илзи особенно любила этот день. Мистер Карпентер набросился на ее талант, как голодный пес на кость, и муштровал ее без пощады. Они без конца ссорились. Илзи топала ногой и давала ему разные оскорбительные названия — в то время как остальные ученики с удивлением думали о том, почему ее за это не наказывают, — но в конце концов обычно бывала вынуждена уступить и сделать так, как он хочет. Илзи теперь посещала школу регулярно — чего с ней никогда не бывало прежде. Мистер Карпентер сказал ей, что, если ее не будет в школе хоть один день без уважительной причины, она не сможет принимать участие в пятничных «занятиях», а такое наказание было для нее хуже смерти.

Однажды мистер Карпентер взял с парты Тедди его грифельную дощечку и нашел на ней собственное изображение в одной из своих излюбленных, хоть и совсем изящных поз. Тедди назвал свой эскиз «Черная Смерть»: половина учеников школы умерли в тот день от Великой Лондонской чумы[90], и тела их были унесены полными ужаса выжившими на носилках к Поттерс-Филд.

Тедди ожидал услышать грозный рев осуждения, так как накануне Гарретт Маршалл был, фигурально выражаясь, повергнут во прах, когда на его грифельной дощечке обнаружилось изображение безобидной коровы… во всяком случае, по словам Гарретта, он изобразил корову. Но на сей раз этот непостижимый мистер Карпентер лишь сдвинул свои кустистые брови, серьезно посмотрел на дощечку Тедди, положил ее назад на парту, остановил взгляд на лице Тедди и сказал:

— Я не рисовальщик… я не могу помочь тебе, но… чтоб мне… думаю, впредь тебе лучше бросить эти дополнительные арифметические задачки, которые ты решаешь во второй половине дня, и заниматься в это время рисованием.

После чего Гарретт Маршалл пошел домой и сказал отцу, что «старый Карпентер» ведет себя нечестно и «выбрал себе в любимчики» Тедди Кента.

Мистер Карпентер в тот же вечер отправился в Пижмовый Холм и посмотрел рисунки Тедди в его мастерской на чердаке сенного сарая. Затем он зашел в дом и поговорил с миссис Кент. Что он сказал ей и что сказала она ему, никто так никогда и не узнал. Но мистер Карпентер удалился с мрачным видом, словно неожиданно столкнулся с равным по силам противником. После этого он очень внимательно стал относиться к учебе Тедди в целом и откуда-то добывал для него кое-какие учебники по основам рисования, которые вручал ему вместе с предупреждением ни в коем случае не брать их домой — предупреждение, в котором Тедди не нуждался. Он отлично знал, что, если бы только принес их, они исчезли бы так же таинственно, как его кошки. Он последовал совету Эмили и сказал матери, что разлюбит ее, если что-нибудь случится с Лео, и в результате Лео процветал, становился все упитаннее и обретал все новые собачьи достоинства. Но Тедди был слишком мягкосердечным и слишком любил свою мать, чтобы прибегнуть к этой угрозе во второй раз. Он знал, что, после того как в доме побывал мистер Карпентер, она всю ночь плакала, почти весь следующий день молилась, стоя на коленях в своей маленькой спальне, и целую неделю смотрела на него затравленным, полным горечи взглядом. Ему очень хотелось, чтобы она больше походила на матерей других мальчиков, но все же мать и сын очень любили друг друга и проводили вместе немало счастливых часов в маленьком сером домике на поросшем пижмой холме. Миссис Кент становилась странной и ревнивой лишь тогда, когда рядом были другие люди.

— Она всегда просто прелесть, когда мы с ней вдвоем, — заметил Тедди однажды в разговоре с Эмили.

Что же до остальных мальчиков, то Перри Миллер был единственным, с кем мистер Карпентер усердно занимался ораторским искусством… и к кому был так же безжалостен, как к Илзи. Перри усердно трудился, чтобы угодить ему, и практиковался в амбаре и в поле. Он даже пытался произносить речи великих политиков по ночам на кухонном чердаке, пока этому безобразию не положила конец тетя Элизабет. Эмили никак не могла понять, почему, когда Недди Грей отбарабанивал какую-нибудь речь без запинки и без всякого выражения, мистер Карпентер любезно улыбался с ласковым «очень хорошо», а затем накидывался на Перри, заявляя, что тот «сущий тупица и… чтоб мне… болван», так как не сумел правильно выделить интонацией определенное слово или сделал жест рукой на долю секунды раньше, чем следовало.

Не могла она понять и того, почему он возвращал ей все ее сочинения сплошь в исправлениях, внесенных красным карандашом, устраивал ей разнос за неверно построенное предложение или неумеренное употребление определений и, расхаживая взад и вперед по проходу между рядами, осыпал ее упреками за то, что у нее «не хватило… чтоб мне… ума понять, где пора ставить точку», а потом, возвращая Роде Стюарт и Нэн Ли их сочинения почти без поправок, говорил: «Очень мило». Но, несмотря на все это, день ото дня он нравился ей все больше. Так миновала осень, и пришла зима с прекрасными силуэтами обнаженных деревьев и нежным жемчужно-серым небом, на котором днем появлялись сверкающие золотом разрывы и которое ночью прояснялось, открывая взгляду великолепие алмазных звезд над белыми холмами и долинами вокруг Молодого Месяца.

Эмили так выросла в ту зиму, что на всех ее платьях тете Лоре пришлось выпустить ткань из складочек. Тетя Рут, приехавшая погостить на неделю, сказала, что девочка растет слишком быстро в ущерб своему здоровью — так всегда бывает с детьми, предрасположенными к чахотке.

— Я ничуть не предрасположена к чахотке, — возразила Эмили и с утонченным коварством — чего едва ли можно было ожидать от девочки, которой не исполнилось и тринадцати, — добавила: — Старры все высокие.

Тетя Рут, которая была очень чувствительна к намекам на свою полную, приземистую фигуру, раздраженно фыркнула:

— Было бы хорошо, если бы ты походила на них только в этом отношении. Как у тебя дела в школе?

— Очень хорошо. Я самая способная ученица в моем классе, — спокойно отвечала Эмили.

— До чего ты самодовольный ребенок! — воскликнула тетя Рут.

— И ничуть я не самодовольная. — Эмили взглянула на нее с презрением и негодованием. — Это сказал мистер Карпентер, а он никому не льстит. Да и я сама не могу не замечать очевидного.

— Что ж, остается надеяться, что у тебя есть мозги, так как внешностью ты похвастаться не можешь, — сказала тетя Рут. — Ни о каком румянце и говорить не приходится… а при такой бледности лица эти чернильного цвета волосы просто пугают. Я вижу, что ты будешь очень некрасивой девушкой.

— Вы не сказали бы такого в лицо взрослому человеку, — произнесла Эмили медленно и серьезно, что всегда раздражало тетю Рут, которая не могла понять, откуда у ребенка такое глубокомыслие. — Думаю, вас не убыло бы, если бы вы были так же вежливы со мной, как с другими людьми.

— Я говорю тебе о твоих недостатках, чтобы ты могла их исправить, — холодно произнесла тетя Рут.

— Не моя вина, что у меня бледное лицо и черные волосы, — возразила Эмили. — Я не могу исправить это.

— Будь ты другой девочкой, — сказала тетя Рут, — я бы…

— Но я не хочу быть другой девочкой, — заявила Эмили решительно. Она не собиралась капитулировать и спускать флаг Старров перед тетей Рут. — Я не хотела бы быть никем, кроме себя самой, даже если я некрасива. К тому же, — внушительно добавила она, поворачиваясь, чтобы выйти из комнаты, — хотя сейчас у меня, быть может, не очень привлекательная внешность, я не сомневаюсь, что буду очень красива, когда попаду на небеса.

— Некоторые считают Эмили довольно хорошенькой, — сказала тетя Лора, но не раньше, чем девочка удалилась. Тетя Лора не зря носила фамилию Марри.

— Не знаю, где они это разглядели, — фыркнула тетя Рут. — Тщеславная и развязная девчонка, и говорит дерзости, чтобы все думали, будто она умная. Ты сама ее только что слышала. Но больше всего мне не нравится в ней то, что она совсем не похожа на ребенка… и на редкость скрытная. Да-да, Лора, именно так… на редкость скрытная. Ты когда-нибудь узнаешь это, на свою беду, если не обратишь внимания на мои предупреждения. Она на все способна. Хитрая — это слишком слабо сказано. Вы с Элизабет не прилагаете достаточно усилий, чтобы держать ее в узде.

— Я сделала все, что могла, — сухо отозвалась Элизабет. Она и сама считала, что проявляет излишнюю снисходительность к ребенку — нелегко было в одиночку бороться против Лоры и Джимми, — однако ее рассердило, что об этом заговорила Рут.

У дяди Уоллеса в ту зиму тоже случился приступ озабоченности судьбой Эмили. Однажды, приехав погостить в Молодой Месяц, он взглянул на нее и отметил, что она становится совсем большой девочкой.

— Сколько тебе лет, Эмили? — Он задавал ей этот вопрос каждый раз, когда приезжал в Молодой Месяц.

— В мае будет тринадцать.

— Хм… Что ты собираешься делать с ней, Элизабет?

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — сказала тетя Элизабет холодно… вернее, так холодно, как это только возможно для человека, наливающего в этот момент расплавленное сало в формы для свечей.

— Да ведь она скоро станет взрослой. Она не может рассчитывать на то, что вы вечно будете ее обеспечивать…

— Я на это и не рассчитываю, — с возмущением чуть слышно прошептала Эмили.

— … и пора решить, что нам лучше всего предпринять в ее интересах.

— В нашей семье женщинам никогда не приходилось зарабатывать себе на жизнь, — сказала тетя Элизабет, словно желала своим заявлением закрыть эту тему.

— Эмили только наполовину Марри, — возразил Уоллес. — Да и времена меняются. Вы с Лорой не будете жить вечно, а когда вас не станет, Молодой Месяц отойдет к старшему сыну Оливера. На мой взгляд, Эмили следует подготовить к тому, чтобы она, если потребуется, могла сама заработать себе на жизнь.

Эмили не нравился дядя Уоллес, но в этот момент она была ему очень благодарна. Каковы бы ни были его мотивы, он предлагал то самое, о чем она втайне мечтала.

— Я посоветовал бы, — сказал дядя Уоллес, — послать ее в семинарию, чтобы она получила учительскую лицензию. Преподавание в школе — достойное занятие для женщины благородного происхождения. Я готов оплатить часть расходов.

И слепому было видно: дядя Уоллес считает, что поступает очень благородно.

«Если ты это сделаешь, — подумала Эмили, — я верну тебе всё до единого цента, как только начну зарабатывать».

Но тетя Элизабет была неумолима.

— Я против того, чтобы девушки трудились где-либо, кроме своей собственной семьи, — сказала она, — и не собираюсь отправлять Эмили в семинарию. Я прямо сказала об этом мистеру Карпентеру, когда он приходил поговорить со мной насчет ее подготовки к поступлению. Он был очень груб… во времена моего отца учителя лучше знали свое место. Но, думаю, я дала ему это понять. А ты, Уоллес, меня удивляешь. Свою собственную дочь ты работать не послал.

— У моей дочери есть родители, которые готовы ее обеспечить, — с важностью возразил дядя Уоллес. — Эмили — сирота и, судя по тому, что я слышал о ней, охотнее сама заработала бы себе на жизнь, чем существовать на чьи-то подачки.

— Вот именно! — воскликнула Эмили. — Вот именно, дядя Уоллес. Ах, тетя Элизабет, пожалуйста, позвольте мне готовиться к вступительным экзаменам! Пожалуйста! Потом я верну вам все деньги, которые вы на это потратите… все, до единого цента… непременно верну! Даю вам честное слово.

— Дело в данном случае не в деньгах, — сказала тетя Элизабет в своей самой величественной манере. — Я приняла на себя обязательство обеспечить тебя, Эмили, и я сделаю это. Когда ты подрастешь, я, возможно, пошлю тебя в среднюю школу в Шрузбури на пару лет. Я не против образования. Но гнуть спину на чужих ты не будешь… этого никогда не делала ни одна девушка в нашей семье.

Эмили, понимая, что упрашивать бесполезно, вышла из комнаты в таком же горьком разочаровании, в каком пребывала после визита в Молодой Месяц мистера Карпентера. Тем временем тетя Элизабет, взглянув на Уоллеса, многозначительным тоном спросила:

— Ты забыл, к чему привело то, что Джульет отправили в семинарию?

В отличие от Эмили у Перри не было никого, кто мог бы запретить ему готовиться к поступлению в семинарию, и он приступил к делу с той же железной решимостью, какую проявлял во всем. В целом положение Перри в Молодом Месяце незаметно, но неуклонно менялось к лучшему. Тетя Элизабет перестала, упоминая о нем, употреблять презрительное «батрак». Даже она признала, что, хотя он пока еще, бесспорно, был батраком, оставаться таковым не собирался. У нее больше не вызывало возражений то, что Лора чинила его потрепанную одежду, а Эмили помогала ему делать уроки в кухне после ужина. А когда кузен Джимми начал платить ему небольшое жалованье — хотя даже многие мальчики постарше довольствовались тем, что работали в зимние месяцы за жилье и еду в каком-нибудь богатом доме, — тетя Элизабет тоже не стала ворчать. Если в Молодом Месяце рос будущий премьер-министр, тетя Элизабет желала хоть немного посодействовать его формированию. Было весьма похвально, что у мальчика такие честолюбивые устремления. Девочка — другое дело. Ее место дома.

Эмили помогала Перри решать задачки по алгебре, слушала его ответы по французскому и латыни. При этом она нахваталась знаний куда больше, чем была готова позволить ей тетя Элизабет, а еще больше узнала, слушая, как ученики, готовившиеся к поступлению в семинарию, говорили на этих языках в школе. Это оказалось довольно легким делом для девочки, которая когда-то даже изобрела собственный язык. Как-то раз Джордж Бейтс, желая покрасоваться, спросил ее по-французски (на своем французском, о котором мистер Карпентер сказал как-то раз с сомнением в голосе, что, возможно, Бог поймет и этот язык):

— Есть в твоей парте чернила моей бабушки, щетка для ботинок моего кузена и зонтик мужа моей тети?

Эмили ответила ему почти так же бойко и точь-в-точь так же французисто:

— Нет, но в моей корзинке есть перо твоего отца, сыр трактирщика и полотенце горничной твоего дяди.

Она была очень разочарована тем, что не может готовиться к поступлению в семинарию, и, чтобы утешиться, писала еще больше стихов, чем прежде. Особенно приятно было писать стихи зимними вечерами, когда за незанавешенными окнами завывали метели, наметая в саду и огороде громадные призрачные сугробы, на которых сверкали, словно звездочки, отраженные в темных оконных стеклах огоньки горящих в доме свечей. Она также создала несколько произведений в прозе. Среди них были истории о роковой любви, в которых она героически прокладывала себе путь через ужасные препятствия в виде страстных диалогов… рассказы о бандитах и пиратах, писать о которых было приятнее: ведь они могут обойтись без любовных речей… трагедии из жизни графов и графинь, чьи разговоры она очень любила пересыпать обрывками французских фраз… а так же сочинения на десяток других тем, о которых ей ровным счетом ничего не было известно. Она подумывала о том, чтобы начать роман, но решила, что будет слишком трудно набрать достаточно бумаги. Все почтовые извещения она уже исписала, а «книжки от Джимми» были недостаточно большими, хотя всякий раз, когда старая оказывалась почти исписанной, в школьной корзинке Эмили таинственным образом появлялась новая. Казалось, кузен Джимми обладал сверхъестественной способностью угадывать нужный момент… что было частью его неповторимой натуры.

Затем, однажды вечером, когда она лежала в постели в своей комнатке, наблюдая за полной луной, ярко сияющей в безоблачном небе над заснеженной долиной, у нее возникла ошеломившая ее саму идея.

Она пошлет свое самое последнее стихотворение в шарлоттаунскую «Энтерпрайз»!

В «Энтерпрайз» существовал «Уголок поэта», где часто появлялись «свежие» стихотворения. В глубине души Эмили считала, что ее собственные ничуть не хуже… и, возможно, не ошибалась, поскольку большинство стихов, печатавшихся в «Энтерпрайз», были безнадежной халтурой.

Эмили так загорелась этой идеей, что почти всю ночь не могла уснуть… да ей и не хотелось спать. Было просто замечательно лежать в темноте, трепеща от восторга, и рисовать в воображении, как все это будет. Она видела свои стихи напечатанными и с подписью «Э. Берд Старр»… Она видела сияющие гордостью глаза тети Лоры… Она видела мистера Карпентера, показывающего газету незнакомым людям: «Произведение моей ученицы… чтоб мне…» Она видела всех своих соучеников, завидующих или восхищенных — в зависимости от характера… Она видела себя уверенно стоящей, по меньшей мере одной ногой, на лестнице, что ведет к славе… одолевшей по меньшей мере один холм на «альпийской тропе», холм, с вершины которого перед ней открываются новые великолепные горизонты.

Настало утро. Эмили отправилась в школу такая рассеянная по причине своего волнующего секрета, что за весь день не справилась ни с одним заданием. Мистер Карпентер рвал и метал. Но с нее все было как вода с вошедшего в поговорку гуся. Ее тело присутствовало в школе Блэр-Уотер, но дух парил в заоблачных высотах.

После занятий она сразу же отправилась на чердак с листком писчей бумаги в половину обычного формата. Она очень старательно переписала на этот листок свое стихотворение, обратив особое внимание на то, чтобы над всеми i стояли точки, а все t были перечеркнуты, но заполнила обе стороны бумаги в блаженном неведении о существующем на этот счет табу. Затем она с восторгом прочитала свое произведение вслух, не забыв и название — «Вечерние грезы». Была в нем одна строчка, которую она перечитала два или три раза:

Чарующая музыка эфира.

— Думаю, эта строчка особенно хороша, — сказала Эмили. — Даже удивляюсь, как это я такое придумала.

На следующий день она отправила стихотворение по почте в газету и до следующей субботы жила в восхитительном сознании тайны. Когда пришел очередной номер «Энтерпрайз», она, дрожа от нетерпения, холодными как лед пальцами развернула его и заглянула в «Уголок поэта». Сейчас настанет для нее великий миг!

На странице не было и следа «Вечерних грез»!

Эмили отбросила «Энтерпрайз» и убежала к чердачному окошку, где, упав ничком на старый диван, выплакала горечь разочарования. Она испила чашу поражения до самого дна. Для нее это была настоящая трагедия. Она чувствовала себя точно так, как если бы получила пощечину. Она была втоптана в пыль унижения и уверена, что никогда больше не сможет подняться.

Как радовалась она, что ничего не сказала о своих планах Тедди… а ведь искушение было невероятно сильным, и она удержалась от признания только потому, что не хотела испортить потрясающий момент, который ему предстояло пережить, когда он увидит в газете стихи, подписанные ее именем. Однако Перри она заранее посвятила в свою тайну, и он пришел в ярость, увидев, когда они вместе цедили молоко в молочне, ее залитое слезами лицо. Обычно Эмили любила цедить молоко, но в тот вечер все в этом мире лишилось для нее своей обычной прелести. Даже молочно-белое великолепие тихого, мягкого зимнего вечера и предвещавшие оттепель пурпурные отблески заката на лесистом холме не могли вызвать у нее прежнего душевного трепета.

— Я доберусь до Шарлоттауна, пусть даже мне придется проделать весь путь пешком, и оторву башку этому редактору «Энтерпрайз», — сказал Перри со свирепым выражением, которое тридцать лет спустя служило рядовым членам его партии сигналом «спасайся, кто может».

— В этом нет никакого смысла, — уныло возразила Эмили. — Он считает, что стихотворение не такое хорошее, чтобы его напечатать… потому-то мне так тяжело… он считает его никудышным. Даже оторвав ему голову, ты этого не изменишь.

Ей потребовалась неделя, чтобы оправиться от удара. Затем она написала рассказ, в котором редактору «Энтерпрайз» была отведена роль страшного и отчаянного злодея, в конце концов оказавшегося за тюремной решеткой. Это помогло ей выплеснуть раздражение, и вскоре, увлекшись сочинением нового стихотворения, адресованного «Милой леди Апрель», она совершенно забыла о злобном редакторе. Но я не уверена, что она когда-либо действительно простила его… даже когда в конце концов узнала, что не следует писать на обеих сторонах бумаги… даже когда год спустя перечитала «Вечерние грезы» и удивилась, как ей вообще могло прийти в голову, будто в нем есть хоть одна хорошая строчка.

Такое теперь происходило с ней очень часто. Перечитывая в очередной раз свою маленькую груду рукописей, она обнаруживала, что сказочное золото некоторых из них необъяснимым образом превращалось в увядшие листья, годные только на то, чтобы их сжечь. Эмили сжигала их… но не без боли в душе. Вырастать из того, что мы любим и ценим, — процесс не очень приятный.

Глава 29 Святотатство

В ту зиму и весну между тетей Элизабет и Эмили произошло несколько стычек. Как правило, победительницей из них выходила тетя Элизабет, которой было присуще стремление всегда настоять на своем, даже в мелочах. Но иногда она натыкалась на странную гранитную жилу в характере Эмили, неподатливую и неразрушимую. Мэри Марри, жившая сто лет назад, была, как утверждали семейные хроники, мягким и покладистым существом, но и в ней присутствовала та же доля упрямства, о чем убедительно свидетельствовало ее знаменитое «Здесь я и останусь». Всякий раз, вступая в борьбу с этой частью натуры Эмили, тетя Элизабет терпела поражение. Однако это ничему ее не учило, и она с еще большим упорством проводила в жизнь политику репрессий. Порой, когда Лора выпускала ткань из очередных складочек на юбках, до сознания Элизабет доходило, что девочка вот-вот начнет взрослеть и что впереди, зловеще увеличиваясь в тумане грядущих лет, маячат разнообразные рифы, а потому никак нельзя позволить ей выйти из повиновения сейчас, чтобы корабль ее жизни не потерпел крушения, как произошло с ее матерью… а Элизабет Марри была твердо убеждена в том, что с Джульет произошло именно это. Короче, больше не должно быть никаких побегов из Молодого Месяца.

Одним из обстоятельств, вызвавших разногласия между ними, стало то, что Эмили, как однажды обнаружила тетя Элизабет, расходовала слишком большую сумму из своих денег, получаемых от продажи яиц, на покупку бумаги. Что делала Эмили с таким громадным количеством бумаги? Из-за этого между ними произошла ссора, в результате которой тетя Элизабет выяснила, что Эмили пишет рассказы. Эмили писала рассказы всю зиму под самым носом тети Элизабет, а тетя Элизабет об этом даже не подозревала! Она наивно предполагала, что Эмили пишет школьные сочинения! Тетя Элизабет давно имела довольно смутное представление о том, что Эмили пишет какие-то глупые стишки, которые называет «поэзией», но это ее не особенно беспокоило. Джимми насочинял кучу подобной чепухи. Это было глупое, но безвредное занятие, и Эмили, без сомнения, с возрастом откажется от него. Джимми, правда, так до сих пор и не бросил писать стихи, но ведь в результате того несчастного случая — у Элизабет слегка сжималось сердце, когда она вспоминала об этом — он на всю жизнь остался в известной мере ребенком.

Но писать рассказы! Это было совсем другое дело, и тетя Элизабет пришла в ужас. Любого рода выдумки отвратительны. Элизабет Марри, которую с юных лет воспитывали в этом убеждении, не рассталась с ним и в зрелые годы. Она искренне верила, что порочно и грешно играть в карты, танцевать, ходить в театр, читать или писать романы, а в случае с Эмили было даже нечто худшее: в ней явно проявлялись черты Старров — особенно Дугласа Старра. Ни один Марри из Молодого Месяца никогда не сочинял никаких «историй» и даже не имел желания их сочинять. Это была чуждая поросль, которую требовалось безжалостно отсечь. Тетя Элизабет прибегла к садовым ножницам, но вместо гибкого корня, который можно перерезать, натолкнулась на все тот же гранитный стержень. Эмили была почтительна, благоразумна и честна: она больше не покупала бумагу на вырученные за яйца деньги, однако прямо заявила тете Элизабет, что не может отказаться от сочинения рассказов, и продолжила писать их на кусках оберточной бумаги и чистых оборотных сторонах рекламных объявлений, которые присылали кузену Джимми компании, производящие сельскохозяйственные машины.

— Разве ты не знаешь, как грешно писать романы? — вопрошала тетя Элизабет.

— О, я пишу не романы… пока, — сказала Эмили. — На роман мне не наскрести бумаги. Так что это просто короткие рассказы. И это не грешно… папа любил романы.

— Твой отец… — начала было тетя Элизабет и умолкла. Она вспомнила, что Эмили прежде всегда «скандалила», когда о ее отце отзывались пренебрежительно. Но само то обстоятельство, что некое таинственное чувство заставило ее умолкнуть, вызвало у нее раздражение. Всю свою жизнь она говорила то, что считала правильным, не слишком считаясь с чувствами других людей.

— Больше этой чепухи ты писать не будешь! — Тетя Элизабет презрительно помахала перед носом Эмили «Тайной старинного замка». — Я запрещаю тебе… помни, запрещаю!

— О, тетя Элизабет, я должна писать, — сказала Эмили серьезно, положив на стол свои тонкие, красивые руки и глядя прямо в сердитое лицо тети Элизабет твердым, спокойным взглядом, который тетя Рут называла недетским. — Понимаете, дело обстоит так. Это во мне. Я ничего не могу с этим поделать. И папа говорил, что я всегда буду писать. Он говорил, что когда-нибудь я стану знаменитой. Разве вы, тетя Элизабет, не хотели бы иметь знаменитую племянницу?

— Я не собираюсь спорить по этому вопросу, — сказала тетя Элизабет.

— Я не спорю… я лишь объясняю. — Эмили была раздражающе почтительна. — Я просто хочу, чтобы вы поняли: я должна продолжать писать рассказы, хотя мне очень жаль, что вы этого не одобряете.

— Если ты, Эмили, не бросишь это… это занятие, которое хуже, чем просто глупость, я… я…

Тетя Элизабет умолкла, не зная, чем пригрозить. Эмили была уже слишком большой, чтобы дать ей затрещину или посадить ее под замок, да и заявлять: «Я выгоню тебя из Молодого Месяца», — тоже было бесполезно. Хотя у Элизабет на миг возникло искушение произнести эти слова, она прекрасно знала, что не может выгнать Эмили — не может, хотя пока об этом ей говорили только ее чувства, но не ум. Она лишь ощущала свою полную беспомощность, и это ее злило, но Эмили оставалась хозяйкой положения и преспокойно продолжала писать рассказы. Если бы тетя Элизабет попросила ее бросить вязать крючком салфетки или варить конфетки из патоки, или есть восхитительное печенье тети Лоры, Эмили, хоть и любила все это, подчинилась бы без возражений и с радостью. Но отказаться писать рассказы… да с тем же успехом тетя Элизабет могла потребовать от нее перестать дышать. Ну почему тетя не могла понять? Понять того, что казалось Эмили таким простым и очевидным.

— Тедди не может не рисовать, Илзи не может не декламировать, а я не могу не писать. Неужели вы не понимаете, тетя Элизабет?

— Я понимаю, что ты неблагодарный и непослушный ребенок, — сказала тетя Элизабет.

Ее слова жестоко обидели Эмили, но уступить она не могла; так что раздражение и неодобрение со стороны тети Элизабет продолжало проявляться во всех мелочах повседневной жизни, в немалой степени отравляя существование впечатлительной девочки, болезненно реагирующей на то, как смотрят на нее родственники. Чувство обиды никогда не покидало Эмили — кроме тех минут, когда она писала свои рассказы. Тогда она забывала обо всем, бродя по дорогам волшебной страны, где-то между солнцем и луной, где видела чудесных существ, которых пыталась описать, и чудесные события, которые пыталась изложить… а затем возвращалась в тускло освещенную свечами кухню несколько ошеломленная, словно провела долгие годы в неведомых краях.

Даже тетя Лора не поддержала ее в том, что касалось сочинения рассказов. Тетя Лора считала, что Эмили следовало бы уступить тете Элизабет в таком пустячном вопросе.

— Но он не пустячный! — в отчаянии воскликнула Эмили. — Для меня это самый важный в мире вопрос, тетя Лора. Ах, я думала, уж вы-то поймете!

— Я понимаю, дорогая, что тебе нравится писать, и считаю это довольно безобидным развлечением. Но, похоже, оно почему-то раздражает Элизабет, и я думаю, что по этой причине ты могла бы от него отказаться. Не так уж это важно… ведь, в самом деле, писать рассказы — пустая трата времени.

— Нет… нет! — возразила огорченная Эмили. — Когда-нибудь, тетя Лора, я буду писать настоящие книги… и заработаю целое состояние, — добавила она, чувствуя, что практичные Марри измеряют природу большинства вещей денежной наличностью.

Тетя Лора снисходительно улыбнулась.

— Боюсь, таким способом ты никогда не разбогатеешь, дорогая. Ты поступила бы разумнее, если бы посвятила свое время подготовке к какому-нибудь более полезному труду.

Было безумно досадно, что к тебе относятся так снисходительно… безумно досадно, что никто не может понять, почему она вынуждена писать… безумно досадно, что тетя Лора, такая милая и любящая, оказалась так бестолкова.

«Ах, — с горечью думала Эмили, — если бы этот противный редактор „Энтерпрайз“ напечатал мое стихотворение, тогда они поверили бы».

— Во всяком случае, — посоветовала тетя Лора, — старайся, чтобы Элизабет не видела, что ты продолжаешь писать.

Но Эмили почему-то не могла следовать этому благому совету. Прежде были случаи, когда она с согласия тети Лоры обманывала тетю Элизабет в некоторых мелочах, но на этот раз оказалось, что поступить так ей мешает какое-то внутреннее чувство. Она должна писать рассказы… и тетя Элизабет должна знать об этом… все должно быть открыто и честно… иначе быть не может. Она не могла изменить себе, когда дело касалось ее творчества… она не могла притвориться, что изменила себе.

Она обо всем написала отцу, излив свою горечь и растерянность в послании, которому — хотя она и не подозревала об этом, когда писала — предстояло стать последним. На полочке под старым диваном лежала уже огромная пачка писем: Эмили написала их очень много — не только те, что приведены в этом повествовании. В них было немало абзацев, посвященных тете Элизабет, — большинство весьма нелестного содержания, а некоторые (как, избыв первую горечь обиды, могла бы признать и сама Эмили) пестрели явными преувеличениями. Эти строки появлялись тогда, когда ее уязвленная и негодующая душа искала какого-то выхода для бурных чувств, заостряя ее перо и наполняя его ядом. Эмили мастерски владела утонченно язвительным слогом и охотно прибегала к нему в случае необходимости. Когда недоброжелательные слова бывали написаны, боль утихала, и больше Эмили о них не вспоминала. Однако на бумаге они оставались.

И в один из весенних дней, когда Эмили весело играла с Тедди в Пижмовом Холме, тетя Элизабет, занимаясь уборкой на чердаке, нашла на полке под диваном кипу писем и все их прочитала.

Элизабет Марри никогда не прочла бы ни одного письма, написанного взрослым человеком и адресованного не ей. Но у нее ни на миг не возникло ощущения, что она делает что-либо недостойное, когда читает письма, в которых Эмили, одинокая и порой непонятая, изливает душу отцу, горячо любившему и понимавшему ее. Тетя Элизабет — так она считала — имела полное право знать все, что делает, говорит или думает этот пользующийся ее щедротами ребенок. Она прочла письма и узнала, что Эмили думает о ней… о ней, Элизабет Марри, которой никто никогда не осмеливался сказать ничего нелестного и чьей деспотической власти никто никогда не оспаривал. Подобное переживание так же неприятно в шестьдесят, как и в шестнадцать. Когда Элизабет Марри сложила последнее письмо, ее руки дрожали… от гнева и еще какого-то более глубокого чувства.

— Эмили, твоя тетя Элизабет хочет видеть тебя в парадной гостиной, — сказала тетя Лора, когда Эмили вернулась из Пижмового Холма, откуда ее прогнал домой редкий серый дождик, начавший накрапывать над зеленеющими полями. Ее тон… ее печальный взгляд… подсказали Эмили, что надвигается гроза. Эмили понятия не имела, что это за гроза… не могла припомнить ни одного своего недавнего поступка, который мог подвести ее под трибунал тети Элизабет. Но вопрос, должно быть, был очень серьезным, раз тетя вызывала ее в парадную гостиную. По одной ей известным причинам тетя Элизабет всегда проводила подобные сверхсерьезные беседы в парадной гостиной. Вероятно, у нее было смутное ощущение, что фотографии многочисленных Марри, развешанные на стенах, обеспечивают ей моральную поддержку, в которой она очень нуждалась, когда имела дело с этим белым вороненком. По той же причине Эмили всегда испытывала глубокое отвращение к судебным разбирательствам в парадной гостиной. В таких случаях она всегда чувствовала себя очень маленькой мышкой, со всех сторон окруженной угрюмыми кошками.

Эмили пробежала через большую переднюю, задержавшись, несмотря на свою тревогу, чтобы мельком взглянуть на чарующий красный мир за красным стеклом, и толчком открыла дверь парадной гостиной. В комнате было полутемно: свет проникал в нее лишь из-под жалюзи, приподнятых на одном окне. Тетя Элизабет, напряженно выпрямившись, сидела в черном кресле дедушки Марри. Эмили взглянула сначала в ее суровое, сердитое лицо… затем на ее колени… и все поняла.

Прежде всего она должна была забрать свои драгоценные письма. С быстротой молнии она подскочила к тете Элизабет, схватила пачку и отступила к двери, откуда с лицом, пылающим негодованием и отвращением, снова взглянула на тетю Элизабет. Было совершено святотатство… самая дорогая святыня ее души осквернена.

— Как вы посмели, тетя Элизабет? — сказала она. — Как вы посмели трогать мои личные бумаги?

Такого тетя Элизабет не ожидала. Она ожидала смущения… ужаса… стыда… страха… чего угодно, но не этого праведного негодования, словно не могло быть сомнений в том, что это она виновата. Она встала.

— Дай мне эти письма, Эмили.

— Нет, не дам, — сказала Эмили, побледнев от гнева, и стиснула в руках пачку. — Они мои и папины… не ваши. Вы не имели никакого права трогать их. Я никогда вас не прощу!

Судья и обвиняемая полностью поменялись ролями. Тетя Элизабет была так ошеломлена, что не могла найти слов. И что хуже всего, на нее вдруг напали весьма неприятные сомнения в правильности собственного поведения — вызванные, вероятно, страстностью и искренностью обвинения, которое бросила ей в лицо Эмили. Впервые в жизни Элизабет Марри усомнилась в том, правильно ли она поступила. Впервые в жизни она почувствовала себя пристыженной, и это привело ее в ярость. Было невыносимо, что ее заставили стыдиться.

Мгновение они смотрели друг на друга не как тетя и племянница, не как ребенок и взрослый, но как два человеческих существа, и в сердце каждого была ненависть к другому: Элизабет Марри — высокая, суровая, с поджатыми тонкими губами, Эмили Старр — с белым лицом, с глазами, похожими на озера черного огня, прижимающая к себе дрожащими руками свои письма.

— Так это твоя благодарность, — сказала тетя Элизабет. — Ты была сиротой без гроша… я взяла тебя в мой дом… я даю тебе кров, пищу, образование, окружаю тебя вниманием… и это благодарность, которую я получаю.

Буря гнева и обиды все еще бушевала в душе Эмили, так что эти слова не вызвали у нее никаких угрызений совести.

— Вы не хотели брать меня к себе, — сказала она. — Вы заставили меня тянуть жребий и взяли меня потому, что жребий выпал вам. Вы знали, что кому-то из вас придется взять меня, так как вы, гордые Марри, не можете допустить, чтобы ваша родственница попала в сиротский приют. Тетя Лора любит меня сейчас, но вы — нет. Так почему я должна любить вас?

— Неблагодарный ребенок!

— Неправда. Я стараюсь быть хорошей… стараюсь слушаться вас и делаю все, чтобы вам угодить… я выполняю всю домашнюю работу, какую могу, чтобы помочь вам оплатить расходы на мое содержание. А вы не имели никакого права читать мои письма к папе.

— Это возмутительные письма… и их надо сжечь, — сказала тетя Элизабет.

— Нет, — Эмили стиснула их еще крепче. — Я скорее сожгла бы саму себя. Вы, тетя Элизабет, их не получите.

Она почувствовала, как сдвигаются ее брови… она почувствовала в своих глазах «взгляд Марри»… она поняла, что побеждает.

Элизабет Марри, и без того бледная, побледнела еще сильнее… Были моменты, когда «взгляд Марри» появлялся в ее собственных глазах; ужасал не он сам… ужасало нечто сверхъестественное, что, казалось, смотрело на нее этим взглядом и что всегда могло сломить ее волю. Она задрожала… заколебалась… и сдалась.

— Оставь себе свои письма, — сказала она с горечью, — и глумись над старой женщиной, которая открыла перед тобой двери своего дома.

Она вышла из гостиной. Эмили осталась победительницей на поле боя, но вдруг вся ее победа показалась ей бессмысленной и ненужной.

Она поднялась к себе в комнату, спрятала свои письма в застекленный шкафчик на каминной полке, а затем, забравшись в постель, свернулась клубочком и зарылась лицом в подушку. Она все еще страдала от обиды… но в глубине души возникла и новая жгучая боль. Ей было больно оттого, что она сама причинила боль тете Элизабет… так как она чувствовала, что тетя Элизабет, несмотря на весь свой гнев, несомненно страдала. Это удивило Эмили.

Она, конечно, ожидала, что тетя Элизабет рассердится, но никак не могла предположить, что у той возникнут еще какие-то чувства. Однако она ясно видела нечто в глазах тети Элизабет, когда та бросила ей свои последние резкие слова, — нечто, говорившее о горькой обиде.

— О! О! — задыхаясь, воскликнула Эмили и сдавленно зарыдала в подушку. Она была так несчастна, что даже не могла мысленно отступить в сторону, чтобы понаблюдать за собственными страданиями и насладиться драматизмом момента… а если уж Эмили не могла сосредоточиться на анализе собственных чувств, то это означало, что она действительно была очень несчастна и совершенно безутешна. Тетя Элизабет не оставит ее в Молодом Месяце после такой чудовищной ссоры. Она, конечно же, отошлет ее куда-нибудь. Эмили не сомневалась в этом. В такую минуту можно было поверить в самое ужасное. Как будет она жить вдали от своего любимого Молодого Месяца?

— А ведь я могу прожить восемьдесят лет, — простонала Эмили.

Но еще хуже было воспоминание о том выражении в глазах тети Элизабет. Как ни была Эмили возмущена совершенным святотатством, ее негодование вдруг отхлынуло, словно волна, под влиянием этого воспоминания. Она перебирала в памяти все, что написала отцу о тете Элизабет… резкие, горькие слова, одни справедливые, другие нет… и чувствовала, что ей не следовало писать их. Разумеется, тетя Элизабет не любила ее…. не хотела брать ее в Молодой Месяц… но все-таки взяла, и, хотя это было сделано из чувства долга, а не любви, факт оставался фактом. И бесполезно было твердить себе, что она, Эмили, писала свои письма не какому-то живому человеку и не для того, чтобы их увидели и прочли другие. Пока она находилась под кровом тети Элизабет… пока она была обязана тете Элизабет пищей, которую ела, и одеждой, которую носила… она не должна была говорить — даже своему отцу — оскорбительных слов о ней. Тому, кто гордится тем, что он Старр, не следовало так поступать.

«Я должна пойти и попросить прощения у тети Элизабет, — решила наконец Эмили; гнев окончательно ушел из ее души, остались только сожаление и раскаяние. — Думаю, она ни за что не простит… она теперь всегда будет меня ненавидеть. Но я должна пойти».

Она обернулась… но тут дверь открылась. Вошла тетя Элизабет. Она прошла через комнату и остановилась возле кровати, глядя на страдальческое маленькое лицо на подушке — лицо, которое в свете тусклых дождливых сумерек, с черными кругами под мокрыми от слез глазами, казалось точеным и непривычно взрослым.

Элизабет Марри все еще была сурова и холодна. Ее голос звучал резко, но сказала она нечто совершенно удивительное:

— Эмили, я не имела никакого права читать твои письма. Я признаю, что была неправа. Пожалуйста, прости меня.

— О! — Это вырвалось почти как крик. Тетя Элизабет наконец нашла способ покорить Эмили. Девочка поднялась, закинула руки на шею тете Элизабет и сдавленно произнесла:

— Ох… тетя Элизабет… мне жаль… мне очень жаль… я не должна была писать того, что написала… но я писала, когда была раздражена… и на самом деле я не думала всего того, что там написано… честное слово, я вовсе не имела в виду того, что там самое ужасное. Вы ведь верите мне, правда, тетя Элизабет?

— Я хотела бы поверить, Эмили. — Странная дрожь пронзила высокую неподвижную фигуру. — Мне… тяжело думать, что ты… ненавидишь меня… ты, ребенок моей сестры… ребенок маленькой Джульет.

— У меня нет ненависти к вам… о нет, — всхлипнула Эмили. — И я буду любить вас, тетя Элизабет, если вы мне позволите… если вы хотите, чтобы я вас любила. Я не знала, что вам не все равно. Дорогая тетя Элизабет!

Эмили крепко сжала тетю Элизабет в объятиях и запечатлела горячий поцелуй на ее белой, морщинистой щеке. Тетя Элизабет в ответ серьезно поцеловала ее в лоб и затем сказала, словно желая подчеркнуть, что инцидент исчерпан:

— Тебе лучше умыться и спуститься к ужину.

Но оставался еще один вопрос, в который следовало внести ясность.

— Тетя Элизабет, — прошептала Эмили. — Понимаете, я не могу сжечь эти письма… они принадлежат папе. Но я вот что сделаю. Я их все перечитаю и поставлю звездочку везде, где говорила о вас, и добавлю объяснительную сноску, в которой скажу, что ошибалась.

В следующие несколько дней Эмили употребляла все свое свободное время на вписывание «объяснительных сносок», И после этого ее совесть ее была спокойна. Но, когда она снова попыталась написать письмо отцу, оказалось, что это занятие больше не имеет для нее смысла. Чувство реальности, близости, общности исчезло. Быть может, она утрачивала интерес к этой переписке постепенно, по мере того как незаметно переходила от детства к юности… быть может, ожесточенное столкновение с тетей Элизабет просто привело к тому, что в прах рассыпалось нечто, из чего еще раньше ушел дух. Но, так или иначе, а писать новые письма было невозможно. Ей ужасно не хватало их, но вернуться к ним она не могла. Казалось, какая-то дверь, которая была в ее жизни, вдруг закрылась у нее за спиной и уже не откроется никогда.

Глава 30 Когда завеса поднялась

Было бы очень приятно иметь возможность отметить, что после примирения в «эркере» Эмили и тетя Элизабет жили в дружбе и согласии. Но на самом деле все шло почти так же, как прежде. Эмили держалась кротко и старалась сочетать в практичных пропорциях мудрость змеи и кротость голубя[91], но взгляды тетки и племянницы настолько различались, что обойтись без стычек не удавалось; они говорили на разных языках, а потому были обречены на непонимание.

И все же кое-что изменилось… и весьма существенно. Элизабет Марри получила важный урок: не может быть одного закона справедливости для детей и другого для взрослых. Она оставалась все такой же деспотичной, как прежде, но, общаясь с Эмили, не делала и не говорила ничего, чего в подобном случае не сделала и не сказала бы, если бы на месте Эмили оказалась Лора.

Эмили, со своей стороны, сделала открытие, что, несмотря на всю свою внешнюю холодность и суровость, тетя Элизабет действительно любит ее; и было удивительно, как это открытие все сразу изменило. Манеры и слова тети Элизабет перестали уязвлять, и окончательно затянулась небольшая рана, что оставалась в сердце Эмили со дня, когда ей пришлось тянуть жребий в Мейвуде.

«Теперь я уже не считаю, что тетя Элизабет взяла меня сюда лишь из чувства долга», — думала она с торжеством.

В то лето Эмили стремительно росла — телом, умом и душой. Жизнь была прекрасна и становилась с каждым часом все ярче, как распускающаяся роза. Восхитительные образы наполняли ее воображение, и она старалась как можно лучше перенести их на бумагу. Однако, изложенные словами, они были уже не так прелестны, и Эмили пережила немало моментов жестокого разочарования, сокрушающего сердце истинного художника, который обнаруживает, что

Всегда мечта творца прекрасней Того, что кисть оставит на холсте.

Многое из своей «старой чепухи» она сожгла, даже «Дочь моря» обратилась в пепел. Но маленькая кучка рукописей в застекленном шкафчике на каминной полке в «эркере» постоянно росла. Именно там теперь хранила Эмили свои черновики: полка под диваном на чердаке была осквернена; к тому же она почему-то чувствовала, что тетя Элизабет никогда больше не будет трогать ее «личные бумаги», где бы они ни хранились. Она больше не ходила на чердак читать, писать или мечтать; наилучшим местом для всего этого был теперь ее собственный дорогой «эркер». Она очень любила эту необычную, старомодно обставленную маленькую комнатку, которая стала для нее почти живым существом, разделявшим ее радости и утешавшим в горе.

Илзи тоже росла и расцветала необычной красотой и блеском ума, не зная никакого закона, кроме собственной воли, и не признавая никакой власти, кроме власти собственных причуд. Тетя Лора тревожилась за нее.

— Она так скоро станет взрослой девушкой… и кто тогда позаботится о ней? Аллан не желает заняться ею.

— Аллан выводит меня из терпения, — мрачно отозвалась тетя Элизабет. — Он всегда готов запугивать других и раздавать всем советы. Лучше бы взглянул на себя. Он является сюда и приказывает мне делать то-то или не делать того-то для Эмили, но, посмей я сказать ему хоть словечко об Илзи, он устроит скандал. Подумать только! Чтобы мужчина ополчался на собственную дочь и не заботился о ней лишь потому, что ее мать вела себя не так, как ей следовало… как будто в этом виноват бедный ребенок.

— Ш-ш-ш, — сказала тетя Лора, заметив Эмили, направляющуюся через гостиную к лестнице.

Эмили с грустью улыбнулась про себя. Тетя Лора могла и не произносить своего «ш-ш-ш». Эмили уже было известно все о матери Илзи — все, кроме самого главного, о чем не знала ни она, ни другие… так как Эмили никогда не отказывалась от убеждения, что никто не знает всей правды о Беатрис Бернли. Она часто с тревогой размышляла о Беатрис, когда, уютно свернувшись в своей кровати из черного орехового дерева, прислушивалась к стону залива и пению бродящей среди деревьев Женщины-ветра, а потом медленно засыпала с горячим желанием непременно раскрыть когда-нибудь эту старую мрачную тайну, чтобы навсегда покончить с выдумками о позоре и жестокосердии.

Эмили довольно вяло поднялась по лестнице в свою комнату. Она собиралась добавить еще несколько абзацев в свой рассказ «Призрак колодца», в сюжет которого вплела старую легенду о колодце на поле мистера Ли, но почему-то желания писать не было. Она положила рукопись обратно в застекленный шкафчик на каминной полке и перечитала письмо, пришедшее в тот день от Дина Приста — одно из его обычных толстых, веселых, оригинальных, восхитительных писем. Он писал, что приезжает на месяц в гости к своей сестре в Блэр-Уотер. Эмили с удивлением отметила, что это известие больше не вызывает у нее волнения. Она чувствовала себя усталой… голова болела. Эмили не могла припомнить, чтобы у нее когда-нибудь прежде болела голова. Так как писать не хотелось, она решила прилечь и на время вообразить себя некой леди Треваньон. В то лето Эмили очень часто становилась леди Треваньон в одной из воображаемых жизней, которые начала придумывать для себя. Леди Треваньон была женой английского графа и вдобавок, являясь знаменитой романисткой, заседала в британской палате общин[92] — где неизменно появлялась в черном бархатном платье и с роскошной жемчужной диадемой на темных волосах. Она была единственной женщиной в парламенте и, так как это происходило еще до появления суфражисток[93], ей приходилось выслушивать немало насмешек, колкостей и оскорблений от окружавших ее негалантных мужчин. Любимой сценой Эмили был момент, когда она поднимается со скамьи, чтобы произнести свою первую речь… восхитительный, волнующий момент. Так как у Эмили не хватало собственных идей для такой речи, она всегда прибегала к «ответу Питта Уолполу»[94], который нашла в своей хрестоматии и который произносила с небольшими изменениями. Дерзкий оратор, чьи слова побудили леди Треваньон выступить с ответной речью, посмеялся над ней как над женщиной, и леди Треваньон — величественное существо в бархате и жемчугах — встала в полной драматизма тишине и сказала: «Чудовищное преступление быть женщиной, в котором уважаемый член палаты так решительно и вполне уместно обвинил меня, я не буду пытаться ни преуменьшить, ни отрицать, но удовольствуюсь тем, что выражу желание оставаться одной из тех, чьи грехи ограничиваются принадлежностью к их полу, но не одной тех, кто невежествен, несмотря на мужественность и опыт». (В этом месте ее всегда прерывал гром аплодисментов.)

Но в тот день Эмили совершенно потеряла интерес к этой сцене и, дойдя до слов: «Но принадлежность к женскому полу, сэр, не единственное мое преступление», — с досадой оборвала речь. Затем ее снова стали терзать раздумья о матери Илзи, к которым добавились как смутное беспокойство относительно кульминации ее рассказа о призраке колодца, так и неприятные физические ощущения.

Она чувствовала боль в глазах, когда перемещала взгляд. Ее знобило, хотя июльский день был жарким… Она все еще лежала на кровати, когда к ней в комнату поднялась тетя Элизабет, чтобы спросить, почему она не сходила за коровами на пастбище.

— Я… я не знала, что уже так поздно, — сказала Эмили смущенно. — Я… у меня болит голова, тетя Элизабет.

Тетя Элизабет подняла белую муслиновую штору и взглянула на Эмили. Она сразу обратила внимание на ее пылающее лицо, пощупала пульс, а затем, коротко велев ей оставаться в постели, спустилась вниз и послала Перри за доктором Бернли.

— Должно быть, корь подцепила, — сказал доктор, как всегда, ворчливо. Эмили была еще не настолько больна, чтобы обходиться с ней ласково. — В Дерри-Понд сейчас вспышка кори. Она могла каким-то образом заразиться?

— Двое детей Джимми Джо Беллы были здесь дней десять назад. Она играла с ними… она вечно играет с теми, с кем ей вообще не следовало бы общаться. Впрочем, я не слышала, чтобы они были больны или заболели после этого.

Джимми Джо Белла в ответ на прямой вопрос признался, что его «ребятишки» заболели корью на следующий день, после того как побывали в Молодом Месяце. Так что особых сомнений относительно болезни Эмили не было.

— Это тяжелая форма кори, сказал доктор. — В Дерри-Понд от нее умерли довольно многие из заболевших детей. Впрочем, большинство из них французы: дети бегали, где вздумается, когда им надо было лежать в постели, так что вдобавок простужались. Думаю, у вас нет причин тревожиться за Эмили. Переболеет да и покончит с этим. Укройте ее потеплее, а в комнате пусть будет темно. Я забегу завтра утром.

Три или четыре дня никто особенно не беспокоился. Корь была болезнью, которой приходилось переболеть каждому. Тетя Элизабет заботливо ухаживала за Эмили и спала на диване, который передвинули в «эркер». Она даже оставляла окно открытым на ночь. Несмотря на это — а тетя Элизабет, вероятно, считала, что именно вследствие этого, — болезнь день ото дня усугублялась, и на пятый день произошла резкая перемена к худшему. Температура быстро поднялась, начался бред. Пришел доктор Бернли, озабоченно взглянул на больную, нахмурился, прописал новое лекарство вместо прежнего.

— За мной приехали из Уайт-Кросс; там тяжелый случай воспаления легких, — сказал он, — а утром мне придется ехать в Шарлоттаун, чтобы присутствовать на операции миссис Джеквелл. Я обещал ей, что приеду. Вернусь вечером. Эмили очень беспокойна… вероятно, ее легко возбудимая нервная система чрезвычайно чувствительна к лихорадке. Что это за вздор она бормочет про Женщину-ветер?

— Ох, не знаю, — сказала тетя Элизабет обеспокоенно. — Она всегда говорит такую чепуху, даже когда здорова. Аллан, скажите мне откровенно… существует какая-то опасность?

— При такой форме кори опасность есть всегда. Мне не нравятся симптомы… к этому времени уже должна была появиться сыпь, а ее и в помине нет. У девочки очень высокая температура… но, думаю, нам пока нет нужды беспокоиться. Если бы я думал иначе, не поехал бы в город. Старайтесь по возможности не волновать ее… потакайте ее причудам, если можете… не нравится мне этот бред. Вид у нее ужасно страдальческий… кажется, она чем-то встревожена. Ее что-то очень заботило в последнее время?

— Я ни о чем таком не знаю, — сказала тетя Элизабет. Она вдруг с горечью осознала, что в действительности очень мало знает о внутренней жизни ребенка. Эмили ни разу не поделилась с ней ни с одной из своих маленьких забот и тревог.

— Эмили, что тебя тревожит? — спросил доктор Бернли ласково… очень ласково… и нежно… ах, до чего нежно… и взял горячую, беспокойную маленькую руку в свою большую.

Эмили подняла на него безумные, яркие от лихорадки глаза.

— Она не могла так поступить… не могла.

— Разумеется, не могла, — сказал доктор бодро. — Не тревожься… она так не поступила.

«О чем она говорит?» — спросил он взглядом у Элизабет, но та отрицательно покачала головой.

— О ком ты говоришь… дорогая? — Впервые она назвала Эмили «дорогая».

Но Эмили уже заговорила о другом. Колодец в поле мистера Ли стоит открытым. Кто-нибудь наверняка упадет в него. Почему мистер Ли его не закрыл? Доктор Бернли предоставил тете Элизабет успокаивать Эмили на этот счет, а сам поспешил в Уайт-Кросс.

У двери он почти споткнулся о Перри, который сидел на каменном пороге, съежившись и в отчаянии обняв обеими руками загорелые колени.

— Как там Эмили? — потребовал он ответа, схватив доктора за полу сюртука.

— Отстань… я спешу, — проворчал доктор.

— Вы скажете мне, как там Эмили, а иначе я буду висеть на вашем сюртуке, пока он не разъедется по швам, — упрямо заявил Перри. — Я не могу добиться ни одного разумного слова от этих старых теток. Скажите же мне вы.

— Она больна, но пока у меня нет серьезных опасений на ее счет. — Доктор снова дернул свой сюртук… но Перри не отпускал: он хотел сказать свое последнее слово.

— Вы должны вылечить ее! Если с Эмили что-нибудь случится, я утоплюсь в озере… помните об этом!

Он отпустил полу сюртука так неожиданно, что доктор Бернли чуть не растянулся на земле. Затем Перри снова съежился на пороге и бодрствовал там, пока Лора и кузен Джимми не ушли спать, а после этого прокрался в дом и сел на лестнице, где мог слышать каждый звук в комнате Эмили. Он просидел там всю ночь со сжатыми кулаками, словно нес караул, чтобы не подпустить невидимого врага.

Элизабет Марри оставалась у постели Эмили до двух часов ночи, затем ее сменила Лора.

— Она без конца бредит, — сказала Элизабет. — Хотела бы я знать, что ее тревожит… что-то тут есть, я уверена. Не все, что она говорит, просто бред. Она без конца повторяет: «Она не могла так поступить», — таким умоляющим тоном. Я все думаю… ох, Лора, помнишь, как я тогда прочитала ее письма? Как ты полагаешь, она говорит обо мне?

Лора отрицательно покачала головой. Она еще никогда не видела Элизабет такой взволнованной.

— Если ребенку… не станет… лучше… — начала было тетя Элизабет.

Больше она ничего не сказала и торопливо вышла из комнаты.

Лора села у постели. Она была бледной и осунувшейся от тревоги и усталости: хоть она и провела несколько часов в постели, ей так и не удалось уснуть. Она любила Эмили как собственного ребенка, и ужасный страх, завладевший ее душой, не покидал ее ни на миг. Она сидела и беззвучно молилась. Эмили забылась беспокойным сном, который длился, пока в комнату не пробрался серый рассвет. Тогда она открыла глаза и взглянула на тетю Лору… посмотрела сквозь нее… посмотрела куда-то за нее.

— Я вижу, как она идет через поля, — сказала она высоким, звонким голосом. — Она идет так весело… она поет… она думает о своей малышке… ох, остановите ее… остановите ее… она не видит колодца… так темно, что она его не видит… ох, она падает в него… она упала в него!

Голос Эмили поднялся до пронзительного визга, который донесся до комнаты тети Элизабет и заставил ее бегом пронестись через переднюю прямо в ночной рубашке.

— Что случилось, Лора? — задыхаясь, спросила она.

Лора в эту минуту пыталась успокоить Эмили, которая с багровыми щеками и все тем же устремленным вдаль диким взглядом пыталась сесть в постели.

— Эмили… Эмили, дорогая, тебе просто приснился страшный сон. Старый колодец Ли не открыт… никто в него не упал.

— Нет, упал! — пронзительно выкрикнула Эмили. — Она упала… я видела ее… я видела ее… с «сердечком червонной дамы» на лбу. Вы думаете, я не знаю ее?

Она упала на подушку, застонала и взмахнула руками, которые Лора Марри от удивления выпустила из своих.

Хозяйки Молодого Месяца смотрели друг на друга поверх ее кровати в смятении… и объятые почти смертельным ужасом.

— Кого ты видела, Эмили? — спросила тетя Элизабет.

— Маму Илзи… разумеется. Я всегда знала, что она не совершила того ужасного поступка. Она упала в старый колодец… она сейчас там… пойдите… пойдите и вытащите ее оттуда, тетя Лора. Пожалуйста!

— Да… да, конечно, мы вытащим ее, дорогая, — сказала тетя Лора успокаивающе.

Эмили села в постели и снова взглянула на тетю Лору. На это раз она смотрела не сквозь нее — она вглядывалась в нее. Лора Марри почувствовала, что эти горящие глаза читают в ее душе.

— Вы обманываете меня! — воскликнула Эмили. — Вы не собираетесь вытаскивать ее. Вы говорите это только для того, чтобы отделаться от меня. Тетя Элизабет, — она вдруг повернулась и схватила руку тети Элизабет, — вы сделаете это для меня, правда? Вы пойдете и достанете ее из старого колодца, ведь достанете, да?

Элизабет помнила указания доктора Бернли насчет того, чтобы потакать прихотям больной. Она была напугана состоянием ребенка.

— Да, я достану ее, если она там, — сказала она.

Эмили отпустила ее руку и упала на подушки. Дикий блеск угас в ее глазах. Глубокое умиротворение вдруг разлилось по ее прежде искаженному мукой лицу.

— Я знаю, вы сдержите слово, — сказала она. — Вы очень суровая… но вы никогда не лжете, тетя Элизабет.

Элизабет Марри вернулась в свою комнату и дрожащими руками оделась. Немного погодя, когда Эмили спокойно уснула, Лора спустилась вниз и, услышав, как в кухне Элизабет отдает кузену Джимми какие-то распоряжения, воскликнула:

— Элизабет, неужели ты действительно хочешь, чтобы этот старый колодец обыскали?

— Да, — сказала Элизабет решительно. — Я не хуже тебя понимаю, что это глупо. Но я обещала ей, чтобы ее успокоить… и сдержу мое обещание. Ты слышала, что она сказала. Она уверена, что я ей не солгу. И я не солгу.

Джимми, сходи после завтрака к Джеймсу Ли и попроси его прийти сюда.

— Где она слышала эту историю? — спросила Лора.

— Не знаю… кто-то, разумеется, рассказал ей… возможно, эта старая карга Нэнси Прист. Это не имеет значения. Она все знает, и главное — ее успокоить. Не такой уж огромный труд — поставить лестницу в колодец и попросить кого-нибудь спуститься туда. Все дело лишь в том, что это так нелепо.

— Над нами посмеются! Скажут, что мы две старые дуры! — запротестовала Лора, чья душа, которой была не чужда гордость Марри, решительно взбунтовалась. — И к тому же это снова разбередит раны, оставшиеся после той старой скандальной истории.

— Неважно. Я сдержу слово, которое дала ребенку, — упрямо сказала Элизабет.

Аллан Бернли зашел в Молодой Месяц на закате, на пути домой из города. Он очень устал, так как целую неделю был занят круглые сутки, к тому же состояние Эмили вызывало у него гораздо большую тревогу, чем он решился бы признать открыто; так что он выглядел старым и довольно несчастным, когда появился на пороге кухни Молодого Месяца.

В кухне не было никого, кроме кузена Джимми. Казалось, тому совсем нечем заняться, хотя день выдался отличный — как раз для сенокоса, и на лугу за домом Джимми Джо Белла и Перри таскали большие ароматные, высохшие на солнце, охапки сена. Но кузен Джимми со странным выражением лица праздно сидел у выходящего на закат окна.

— Привет, Джимми, где девочки? Как Эмили?

— Эмили лучше, — сказал кузен Джимми. — Появилась сыпь, а лихорадка сдала. Кажется, она спит.

— Хорошо. Мы не можем позволить себе потерять нашу маленькую девочку, правда, Джимми?

— Не можем, — сказал Джимми. Но он, похоже, не хотел продолжать разговор на эту тему. — Лора и Элизабет в гостиной. Они хотят тебя видеть. — Он сделал паузу и добавил, по своему обыкновению, таинственно: — «Нет ничего сокровенного, что не открылось бы»[95].

Аллану Бернли пришло в голову, что Джимми ведет себя загадочно. Если Лора и Элизабет хотели его видеть, почему они не вышли его встретить? К чему такие церемонии? Это было так на них непохоже. Он нетерпеливым толчком открыл дверь гостиной.

Лора Марри сидела на диване, уронив голову на его ручку. Ему было не видно ее лица, но он почувствовал, что она плачет. Элизабет, напряженно выпрямившись, сидела на стуле. На ней было одно из ее лучших черных шелковых платьев и один из ее лучших кружевных чепчиков. Она тоже плакала. Доктор Бернли никогда не придавал большого значения слезам Лоры, у которой они, как у большинства женщин, всегда были наготове, но чтобы плакала Элизабет Марри… да видел ли он когда-либо прежде ее в слезах?

Мысль об Илзи вспыхнула в его уме… о его маленькой заброшенной дочери… Неужели что-то стряслось с Илзи? За этот один ужасный момент Аллан Бернли заплатил сполна за то равнодушие, с каким долгие годы относился к собственному ребенку.

— Что случилось? — воскликнул он самым неприветливым тоном.

— Ох, Аллан, — сказала Элизабет Марри. — Боже, прости нас… Боже, прости нас всех!

— Илзи… — сказал доктор Бернли глухо.

— Нет… нет… не Илзи.

Затем она рассказала ему… рассказала ему о том, что было найдено на дне старого колодца Ли… рассказала ему, какова была настоящая судьба прелестной, улыбчивой юной жены, чье имя ни разу на протяжении двенадцати долгих, горьких лет не сорвалось с его уст…

Эмили увидела доктора только на следующий вечер. Она лежала в постели, слабая, вялая, красная, точно свекла, от коревой сыпи, но уже пришедшая в себя. Аллан Бернли стоял у постели и смотрел на нее.

— Эмили… дорогая девочка… знаешь ли ты, что ты сделала для меня? Одному Богу известно, как тебе это удалось.

— Я думала, вы не верите в Бога, — удивилась Эмили.

— Ты возвратила мне веру в Него, Эмили.

— Да что я такое сделала?

Доктор Бернли понял, что она ничего не помнит. Лора сообщила ему, что, получив от Элизабет обещание обследовать колодец, девочка уснула, спала долго и крепко, а проснулась уже без жара, с быстро появляющейся сыпью. Она ни о чем не спрашивала, и они ничего ей не сказали.

— Когда тебе станет лучше, мы все тебе расскажем. — Он улыбнулся Эмили. Было что-то очень печальное в этой улыбке… и вместе с тем очень милое.

«Теперь он улыбается не только губами, но и глазами», — подумала Эмили.

— Как… как она узнала? — шепотом спросила у него Лора Марри, когда он вышел от больной. — Я… я не могу этого постигнуть, Аллан.

— Я тоже. Подобное за пределами нашего понимания, Лора, — отвечал он серьезно. — Я знаю лишь то, что этот ребенок вернул мне Беатрис незапятнанной и любимой. Впрочем, может быть, существует и довольно рациональное объяснение. Очевидно, кто-то рассказал Эмили о Беатрис, и ее тревожило воспоминание об этом… недаром она так упорно повторяла: «Она не могла так поступить». И рассказы о старом колодце Ли, естественно, тоже произвели глубокое впечатление на чувствительного ребенка, полного острого интереса ко всему драматическому. В бреду все это смешалось с хорошо известной историей о падении Джимми в колодец Молодого Месяца… а остальное оказалось простым совпадением. Так я мог бы объяснить все это себе прежде… но теперь… теперь, Лора, я лишь говорю смиренно: «И малое дитя будет водить их»[96].

— Ее бабушка, мать нашей мачехи, была шотландкой с Северного нагорья. Говорили, что она обладала даром ясновидения, — сказала Элизабет. — Я никогда не верила в это… прежде.

Всеобщее волнение в Блэр-Уотер улеглось раньше, чем было решено, что Эмили достаточно окрепла, чтобы узнать о неожиданной находке. Останки, обнаруженные в старом колодце Ли, были погребены на кладбище в Шрузбури, рядом с могилами других Митчеллов, и там появилась белая мраморная стелла со следующей надписью: «Священной памяти Беатрис Бернли, любимой жены Аллана Бернли». Ежевоскресное присутствие доктора Бернли на старой семейной скамье Бернли в церкви тоже перестало вызывать сенсацию. В первый же вечер, когда Эмили было позволено сесть в постели, тетя Лора рассказала ей, что произошло с Беатрис Бернли на самом деле — рассказала так, что навсегда сняла с этой истории налет чего-то отвратительного и постыдного, оставленный бабушкой Нэнси.

— Я знала, что мама Илзи не могла так поступить, — сказала Эмили торжествующе.

— Мы теперь упрекаем себя в неверии, — сказала тетя Лора. — Нам тоже следовало знать… но в то время, Эмили, нам казалось, что все свидетельствует против нее. Она была пылким, красивым, веселым существом, и мы считали ее тесную дружбу с кузеном совершенно естественной и безобидной. Теперь мы знаем, что так оно и было… но все эти годы, что прошли со дня ее исчезновения, думали иначе. Мистер Джеймс Ли ясно помнит, что в ночь, когда исчезла Беатрис, колодец стоял открытым. Его батрак в тот вечер снял с него старые сгнившие доски и собирался сразу же заменить их новыми. Но тут загорелся дом Роберта Грирсона, и батрак побежал вместе со всеми спасать его. К тому времени когда пожар потушили, было уже слишком темно, чтобы закрывать колодец, и батрак ничего не сказал об этом до утра. Мистер Ли ужасно рассердился на него… сказал, что это безобразие — оставить колодец вот так, без всякой крышки. Он сразу пошел к колодцу и сам поставил на место новые доски. Он не заглядывал в колодец… да если бы и заглянул, ничего не увидел бы, так как папоротники, которые росли на боковых стенках, не позволяли рассмотреть дно. Это было сразу после сбора урожая, так что никто не выходил в поле до следующей весны. Мистер Ли никогда не связывал исчезновение Беатрис с открытым колодцем… и теперь удивляется сам себе. Но понимаешь… дорогая… ходило немало злобных сплетен… и было известно, что Беатрис поднималась на борт «Девы ветров». Все считали само собой разумеющимся, что она уже не сошла с корабля на берег. Но она сошла… и направилась через старое поле Ли прямо к гибели. Это был ужасный конец ее яркой юной жизни… но все же не такой ужасный, как мы думали. Двенадцать лет мы несправедливо обвиняли мертвую. Но… Эмили… как ты узнала?

— Я… не знаю. Когда доктор пришел ко мне на следующий день, я ничего не помнила… но теперь мне кажется, я что-то припоминаю… как если бы видела все во сне… да, я видела маму Илзи… как она идет по полям и напевает. Было темно… и все же я видела красное сердечко у нее лбу… ах, тетечка, не знаю… почему-то мне не хочется думать об этом.

— Мы больше не будем говорить на эту тему, — мягко сказала тетя Лора. — О таких вещах лучше помолчать… это одна из божественных тайн.

— А Илзи… отец любит ее теперь? — с жаром спросила Эмили.

— Любит ли? Да он не может на нее нарадоваться! Кажется, что ему хочется немедленно излить на нее всю свою любовь, которую он упорно подавлял эти двенадцать лет.

— Он, вероятно, настолько же испортит ее теперь безмерным потаканием, насколько прежде портил пренебрежением, — сказала Элизабет, которая внесла в комнату ужин для Эмили и услышала слова Лоры.

— Чтобы испортить Илзи, потребуется много любви, — засмеялась Лора. — Она впитывает ее, как высохшая губка. И отвечает ему безумной любовью. В ее душе нет и следа обиды на него за то, что он так долго пренебрегал ею.

— Все равно, — мрачно возразила Элизабет, затыкая подушки за спину Эмили очень ласковым движением, странно не соответствовавшим суровому выражению ее лица, — даром это ему не пройдет. Илзи бегала без надзора двенадцать лет. Он обнаружит, что не так-то легко теперь заставить ее вести себя как следует… если он вообще будет пытаться это сделать.

— Любовь творит чудеса, — мягко отозвалась тетя Лора. — Разумеется, Илзи до смерти хочется прийти и повидать тебя, Эмили. Но ей придется подождать, пока не исчезнет опасность заразиться. Я сказала ей, что она может написать… но, когда она узнала, что мне придется прочитать тебе ее письмо, из-за твоих глаз, она сказала, что лучше подождет, пока ты не будешь в состоянии прочесть его сама. Очевидно, — Лора снова засмеялась, — очевидно, Илзи нужно сообщить тебе что-то очень важное.

— Не знаю, может ли еще кто-нибудь быть таким счастливым, как я сейчас, — сказала Эмили. — И ах, тетя Элизабет, так приятно снова чувствовать себя голодной и получить еду, которую можно пожевать.

Глава 31 Великая минута в жизни Эмили

Поправлялась Эмили медленно. В физическом отношении ее выздоровление шло с нормальной быстротой, но довольно долго сохранялась некоторая вялость, душевная и эмоциональная. Человек не может заглянуть в тайные глубины бытия и избежать расплаты за это. Тетя Элизабет говорила, что Эмили «хандрит». Но на самом деле Эмили испытывала слишком глубокую радость и удовлетворение, чтобы хандрить. Просто жизнь на время потеряла для нее свой аромат, словно за недели болезни высох, а теперь снова медленно наполнялся некий источник внутренней энергии.

Поиграть ей в эти дни было совсем не с кем. Перри, Илзи и Тедди слегли с корью в один и тот же день. Миссис Кент сначала с горечью заявила, что Тедди заразился в Молодом Месяце, но на самом деле все трое заразились на пикнике воскресной школы, где присутствовали дети из Дерри-Понд. На том пикнике заразились все в Блэр-Уотер. Корь поистине свирепствовала в поселке. У Илзи и Тедди она проходила не очень тяжело, но Перри, который настоял на том, чтобы при первых же симптомах отправиться домой, к тете Том, чуть не умер. Эмили, чтобы не слишком ее беспокоить, не говорили, что его жизнь в опасности, пока кризис не миновал. Даже тетя Элизабет беспокоилась о Перри. Она с удивлением замечала, как им всем не хватает его в Молодом Месяце.

К счастью для Эмили, в это унылое время в Блэр-Уотер гостил Дин Прист. Его общество было именно тем, в чем она нуждалась, и чудесным образом помогало ей на пути к полному выздоровлению. Они подолгу гуляли вдвоем — третьим был с лаем крутившийся вокруг них Твид — по окрестностям Блэр-Уотер, исследуя места и дороги, которых Эмили никогда не видела прежде. Они наблюдали, как молодой месяц от вечера к вечеру становится все старше; они беседовали в душистых сказочных палатах вечернего сумрака, протянувшихся вдоль длинных и таинственных красных дорог; они следовали за манящими на холмы ветрами; они наблюдали восход звезд, и Дин рассказывал ей о них — великих созвездиях и связанных с ними древних мифах. Это был чудесный месяц; но в первый же день, когда стало известно о выздоровлении Тедди, Эмили на весь вечер убежала в Пижмовый Холм, и Кривобок Прист гулял — если он вообще гулял в тот вечер — в одиночестве.

Тетя Элизабет была исключительно вежлива с ним, хотя не слишком любила Пристов из Прист-Понд, и у нее всегда вызывали некоторую неловкость насмешливый блеск в зеленых глазах Кривобока и его чуть заметная лукавая улыбка, которые, казалось, превращали гордость и традиции Марри во что-то менее существенное, чем они были на самом деле.

— Он типичный Прист, — говорила она Лоре, — хотя фамильные черты выражены у него не так ярко, как у большинства его родственников. И он явно помогает Эмили оправиться после болезни… она снова начала набираться бодрости, с тех пор как он приехал.

Эмили продолжала «набираться бодрости», и к сентябрю — когда эпидемия кори пошла на убыль, а Дин Прист, как всегда неожиданно, предпринял очередное путешествие в Европу, где намеревался провести осень — снова была готова отправиться в школу… все та же, но чуть выше ростом, чуть похудевшая, чуть менее ребячливая, с огромными серыми, немного печальными, обведенными тенью глазами, которые, бросив взгляд за завесу, разделяющую жизнь и смерть, и разгадав загадку того, что давно было погребено, хранили с тех пор в своей глубине некое постоянное смутное воспоминание о мире за этой завесой. Дин Прист заметил это, пока гостил в Блэр-Уотер. Заметил это и мистер Карпентер, когда она улыбнулась ему со своей парты.

— Детство ее души осталось позади, хотя телом она все еще дитя, — пробормотал он.

В один из счастливых дней октябрьского золота и туманов он ворчливо попросил ее показать ему ее стихи.

— Я никогда не имел намерения поощрять тебя в твоем увлечении, — сказал он. — Не собираюсь делать этого и теперь. Вполне вероятно, что ты не можешь написать ни одной по-настоящему поэтической строки… и никогда не сможешь. Но дай мне взглянуть на твою писанину. Если она безнадежно плоха, я так тебе и скажу. Я не хочу, чтобы ты понапрасну теряла годы, стремясь к недостижимой цели… во всяком случае, я не буду чувствовать себя виноватым, если ты все-таки продолжишь заниматься стихоплетством. А если в них можно заметить хоть какой-то залог успеха, я скажу тебе об этом так же честно. И рассказы твои тоже принеси… все они пока, вне всякого сомнения, сущий вздор, но я посмотрю, имеются ли достаточные основания для того, чтобы ты продолжала пробовать перо.

В тот вечер Эмили провела целый час, очень серьезно обдумывая, выбирая, отвергая. К маленькой пачке листков со стихами она приложила одну из записных книжек, подаренных ей кузеном Джимми, в которой содержались, как она полагала, ее лучшие рассказы. В школе она на следующий день держалась так загадочно и таинственно, что Илзи обиделась, начала ее обзывать… но тут же остановилась. Илзи успела пообещать отцу, что постарается отучиться от этой дурной привычки. Она делала явные успехи, и ее язык, хоть и не столь яркий и образный, как прежде, уже почти соответствовал стандартам Молодого Месяца.

В тот день на уроках Эмили, испуганная и взволнованная, наделала ужаснейших ошибок. Она с громадным уважением относилась к мнению мистера Карпентера. Отец Кассиди велел ей продолжать… Дин Прист сказал ей, что когда-нибудь она, возможно, напишет нечто стоящее… но ведь могло быть и так, что они лишь боялись ее обидеть и пытались ободрить, так как она нравилась им. Эмили знала, что мистер Карпентер так не поступит. Как бы она ему ни нравилась, он безжалостно подавит в зародыше все ее надежды, если решит, что у нее нет необходимых способностей. Если же он, напротив, пожелает ей успеха, она будет спокойна и никогда не утратит присутствия духа, с какой бы суровой критикой ей ни пришлось столкнуться в будущем. Неудивительно, что тот день представлялся Эмили поистине судьбоносным.

Когда занятия кончились, мистер Карпентер попросил ее остаться. Она была очень бледна и напряжена, а потому остальные ученики решили, что мистер Карпентер поймал ее на чем-то совершенно ужасном и что ее ждет «изрядный нагоняй». Рода Стюарт, выйдя на школьное крыльцо, со злобной улыбкой бросила на нее через плечо многозначительный взгляд… которого Эмили даже не заметила. Она действительно должна была предстать перед могущественным трибуналом, высшим судьей в котором был мистер Карпентер, и все ее будущее — так она думала — зависело от его вердикта.

Ученики разошлись, и умиротворяющая тишина опустилась на старую, залитую солнцем, классную комнату. Мистер Карпентер взял маленький пакет, который она оставила утром на его столе, прошел по проходу и сел, лицом к ней, на скамью перед ее партой. Затем, нарочито медленно водрузив очки на крючковатый нос, он достал ее рукописи и начал читать… или скорее просматривать их, бросая ей отрывочные замечания, перемежающиеся ворчанием, фырканьем и возгласами досады. Эмили сложила на парте похолодевшие руки и уперлась ступнями в ножки своего стула, чтобы не дрожали колени. Для нее это было совершенно ужасное испытание. Она пожалела, что вообще дала свои стихи мистеру Карпентеру. Они никуда не годились… разумеется, они никуда не годились. Ей вспомнился редактор «Энтерпрайз».

— Хм! — сказал мистер Карпентер. — «Закат»… Боже, сколько стихов написано о закатах…

Закрыты западных небес врата — пока, Пред ними — в пламени клубятся облака, За ними — духов звездноглазые войска…

Чтоб мне… что это значит?

— Я… я… не знаю, — запинаясь, выговорила испуганная поэтесса, у которой под его неожиданно брошенным на нее колючим взглядом вылетели из головы все мысли.

Мистер Карпентер пренебрежительно фыркнул.

— Ради всего святого, девочка, не пиши того, чего сама не в состоянии понять. А это… «К жизни»… «Жизнь, радужной радости я не прошу у тебя»… Это искренне? Это правда, девочка? Остановись и подумай. Ты в самом деле не просишь у жизни никакой «радужной радости»?

Он пронзил ее новым свирепым взглядом. Но Эмили начала понемногу приходить в себя. Однако она вдруг почему-то устыдилась весьма возвышенного и бескорыстного желания, выраженного в этом сонете.

— Не-ет, — пробормотала она неохотно, — я хочу радужной радости… много радужной радости.

— Конечно, хочешь. Мы все хотим. Мы не получаем ее от жизни… и ты не получишь… но даже в сонете не лицемерь, делая вид, будто она тебе не нужна. «Строки, обращенные к горному водопаду»… «На темных скалах ты как белая вуаль невесты»… Где это ты видела горный водопад на острове Принца Эдуарда?

— Нигде… это такая картина в библиотеке доктора Бернли.

— «Лесной поток»…

Луч солнца ярко блещет, Листва кустов трепещет, Их ветер дерзко хлещет, Ручей игриво плещет…

Только одна еще рифма приходит в голову — «клевещет». Почему ты ее не употребила?

Эмили поежилась.

— «Песня ветра»…

Я стряхнул росу в лугах С платья кремового клевера…

Мило, но слабо… «Июнь»… Ради всего святого, девочка, не пиши ты стихов об июне! Поэты затаскали его до смерти.

— Нет, июнь бессмертен! — неожиданно воскликнула Эмили, мятежная искра вспыхнула в ее глазах, в которых прежде было лишь выражение напряженного ожидания. Она не собиралась позволить мистеру Карпентеру толковать все по-своему.

Но мистер Карпентер отбросил «Июнь» в сторону, не прочитав из него ни строчки.

— «Мне надоел голодный мир»… Да что ты знаешь о голодном мире в уединении твоего Молодого Месяца, среди старых деревьев и старых дев? Но это правда, он действительно голодный. «Ода зиме» — ха! Времена года — это, похоже, нечто вроде болезни, которой должны переболеть все молодые поэты… «Весна не забудет»… хорошая строка… единственная хорошая строка в этом стихотворении. Хм-м… «Скитания»…

Я слышала древнюю тайну земли, Что сосны в напеве своем сберегли…

Ты слышала… ты раскрыла эту тайну?

— Думаю, я всегда ее знала, — сказала Эмили мечтательно. Невообразимо сладостная «вспышка», которая иногда так неожиданно приходила к ней, только что пришла и прошла.

— «Цель и усилие»… слишком нравоучительно, слишком. Ты не имеешь никакого права поучать, пока не станешь старой… а тогда тебе уже и не захочется поучать… «Бледна и прекрасна она, как звезда…» Ты смотрелась в зеркало, когда сочиняла это?

— Нет! — с негодованием воскликнула она.

— «Знамя рассвета взвилось над холмами»… хороша строчка… хороша… «В такое утро золотое жить на земле — небесное блаженство»… Слишком уж похоже на Вордсворта… слабое подражание. «Море в сентябре»… «Сурово яркая голубизна»… «сурово яркая»… детка, как тебе удалось найти и соединить два таких правильных слова? «Утро»… «Все тайные страхи, что ночью преследуют нас»… Да что ты знаешь о страхах, которые преследуют людей по ночам?

— Кое-что знаю, — решительно заявила Эмили, вспоминая свою первую ночь на Старой Мызе.

— «К мертвому дню»…

С тем ледяным покоем на челе, Какой бывает лишь у мертвых…

А ты когда-нибудь видела холодный покой на челе мертвеца?

— Да, — негромко сказала Эмили, вспоминая серый рассвет в старом домике в низине.

— Да, наверное, видела… иначе не смогла бы написать этого… да и так, как есть… сколько тебе лет, негодница?

— В мае исполнилось тринадцать.

— Хм! «Строки, обращенные к младенцу миссис Ирвинг»… Тебе, Эмили, следует изучить искусство давать названия стихам — существует мода на названия, как и на все остальное. Твои названия так же несовременны, как свечи в Молодом Месяце…

Крепко спит в объятьях материнских он, Грудь ее украсил ярких губ его бутон…

Дальше не стоит и читать. «Сентябрь»… Неужели это месяц, о котором ты тоскуешь? «Волнуемые ветром нивы»… хорошая строка. «Блэр-Уотер при луне»… призрачный образ, Эмили, всего лишь призрачный образ. «Сад Молодого Месяца»…

Манящий смех и песни давних лет, И звуки голосов веселых…

Хороши строчки… должно быть, в Молодом Месяце полно призраков. «Смерти свирепый подручный справился с делом отлично»… такое, возможно, сошло бы в дни Аддисона[97], но не теперь… не теперь, Эмили…

Рябь на воде, как тысячи могил лазурных, И в каждой солнца погребенный луч играет…

Жестоко, девочка… жестоко. Могилы не площадки для игр. Часто ты играла бы, если бы тебя похоронили?

Эмили поежилась и снова покраснела. Почему она не заметила этого несоответствия сама? Любая глупышка могла бы такое заметить.

— Плывите же, плывите, паруса, Летите, белокрылые, туда, Где пурпур утра красит небеса Или горит вечерняя звезда…

Чепуха… чепуха… и все же нарисована картина…

Под струй пурпурных плеск я сплю, И сладки сны мои; я больше не проснусь…

Но тебе придется проснуться, если ты хочешь чего-нибудь достичь. И ты употребила «пурпурный» дважды в одном стихотворении, девочка… «Золотое лютиков безумье»… «Золотое безумье»… Да, девочка, я сразу вижу, как ветер колышет лютики. «Из пурпурных врат заката прихожу я»… Ты слишком любишь все «пурпурное», Эмили.

— Это такое прелестное слово, — сказала Эмили.

— «Мечты мои так ярки, что кажется вовек им не поблекнуть»… Это только кажется у Эмили… «О слава, манящий отголосок эха»… Так ты тоже слышишь этот отголосок? Он в самом деле манит, но для большинства из нас остается лишь эхом… Ну, вот и все. Это было последнее.

Мистер Карпентер одним движением отодвинул в сторону маленькие листки, сложил руки на парте и взглянул через очки на Эмили.

Эмили смотрела на него, молчаливая, поникшая. Казалось, вся жизненная энергия покинула ее тело и сосредоточилась в одних глазах.

— Десять хороших строк на четыре сотни, Эмили… что ж, это сравнительно хорошо… а все остальное вздор, Эмили… вздор.

— Я… думаю, что так, — еле слышно произнесла Эмили.

Ее глаза наполнились слезами… губы задрожали. Она не могла ничего с этим поделать. Гордость была безнадежно подавлена горьким разочарованием. Ей казалось, что она чувствует себя совсем как свеча, которую кто-то задул.

— О чем ты плачешь? — спросил мистер Карпентер.

Эмили сморгнула слезы и попыталась засмеяться.

— Мне… мне жаль… вы считаете, что все это никуда не годится… — сказала она.

Мистер Карпентер с силой ударил кулаком по парте.

— Как это «никуда не годится»? Разве я не сказал тебе, что десяток хороших строк все же есть? Да ради десяти праведников Бог готов был пощадить Содом[98].

— Вы хотите сказать… что… все-таки… — Свечу снова зажигали.

— Конечно, это я и хочу сказать. Если в тринадцать ты способна написать десять хороших строк, в двадцать ты напишешь десять раз по десять… если боги будут к тебе благосклонны. Перестань, впрочем, возиться с месяцами… и гением себя тоже не воображай, хоть и сумела написать десяток неплохих строк. Я думаю, нечто пытается говорить через тебя… но тебе придется постараться, чтобы стать подходящим инструментом для этого. Тебе придется упорно трудиться и приносить жертвы… чтоб мне… девочка, ты избрала себе ревнивую богиню. Муза никогда не отпускает своих жрецов и жриц… даже если навсегда затыкает уши, чтобы не слышать их молений. А тут у тебя что?

Эмили, с трепетом в душе, подала ему свою «книжку от Джимми». Она была так счастлива, что буквально сияла от восторга. Она уже видела свое будущее, чудесное, блестящее… о, богиня, которую она избрала, непременно услышит ее — Эмили Б. Старр, выдающуюся поэтессу… Э. Берд Старр, подающую надежды молодую романистку.

От волшебной мечты ее пробудил негромкий смех мистера Карпентера. Эмили не без некоторой тревоги задумалась, над чем он может смеяться. Она считала, что в этой записной книжке не было ничего смешного. В ней содержались лишь три или четыре из ее последних сочинений в прозе: маленькая сказка «Королева бабочек», рассказ «Разочарованный Дом», в сюжет которого она вплела красивую мечту о том, как спустя много лет сбываются его надежды, и «Секрет глена»[99], который, несмотря на название, был маленьким фантастическим диалогом между Духами Снега, Серого Дождя, Тумана и Лунного Света.

— Так ты считаешь, что я некрасив, когда читаю молитву? — усмехнулся мистер Карпентер.

Эмили ахнула… поняла, что произошло… сделала отчаянную попытку выхватить у него свою записную книжку… но безуспешно. Мистер Карпентер поднял руку с книжкой повыше, поддразнивая Эмили.

Она дала ему не ту записную книжку! А эта… о ужас, что было в ней? Или вернее, чего в ней только не было? Описания всех жителей Блэр-Уотер… и полное, очень полное описание самого мистера Карпентера. Желая изобразить его как можно точнее, она была, как всегда, беспощадно правдива, особенно в том, что касалось странных гримас, которые он делал по утрам, когда начинал школьные занятия молитвой. Благодаря ее способности создавать словами яркие образы, мистер Карпентер оживал в этой зарисовке. Эмили не знала об этом, но он знал… он видел себя как в зеркале, и художественность описания доставила ему такое удовольствие, что все остальное его уже не волновало. К тому же она изобразила его достоинства столь же выразительно, как и недостатки. Были там, к примеру, такие фразы: «Выглядит он так, словно знает очень много того, что никогда ему не понадобится» или «Думаю, он надевает черный фрак по понедельникам потому, что во фраке у него такое чувство, будто он совсем не был пьян накануне». Кто или что внушило этой маленькой девчонке такие мысли? О, ревнивая богиня не оставит без внимания свою верную Эмили!

— Мне… жаль, — сказала Эмили; яркая краска стыда разливалась по ее обычно бледному лицу.

— Да я не променял бы это на все стихи, которые ты написала или когда-нибудь напишешь! Чтоб мне… это литература… настоящая литература… а тебе всего лишь тринадцать. Но ты не знаешь, что ждет тебя впереди… каменистые холмы… крутые подъемы… встречные ветры… разочарования. Оставайся в уютной долине, если ты благоразумна. Эмили, почему ты хочешь писать? Приведи причину.

— Я хочу стать знаменитой и богатой, — спокойно сказала Эмили.

— Все хотят. Это всё?

— Нет. Я просто люблю писать.

— Более основательная причина… но ее одной недостаточно… недостаточно. Скажи-ка мне вот что… если бы ты знала, что всю жизнь будешь бедна как церковная мышь… если бы ты знала, что никогда не опубликуешь ни строчки… неужели ты продолжала бы писать… продолжала бы?

— Разумеется, продолжала бы! — с негодованием заявила Эмили. — Я должна писать… иногда я ничего не могу поделать с собой… я просто должна писать.

— О… тогда я не стану попусту тратить слова, давая тебе советы. Если в твоей душе есть стремление к высшему, ты не можешь иначе… есть люди, взор которых сам собой устремляется к вершинам: в долинах им не дышится свободно. Да поможет Господь тем из них, у кого не хватает сил для восхождения. Ты, разумеется, не понимаешь ни единого слова из того, что я тебе говорю… пока не понимаешь. Но продолжай… взбирайся все выше! Вот, возьми свою записную книжку и отправляйся домой. Через тридцать лет я буду требовать награды на том основании, что Эмили Берд Старр была когда-то моей ученицей. Иди… иди… прежде чем я вспомню, до чего ты непочтительная девчонка — пишешь такое обо мне! — и, как положено, рассержусь.

Эмили ушла, все еще немного испуганная, но со странным ликованием в душе. Она была так счастлива, что ее счастье, казалось, озаряло мир своим собственным великолепием. Все мелодичные звуки природы вокруг нее лились, словно несвязные слова ее собственного восторга. Мистер Карпентер с истертого школьного порога следил, как она исчезает из вида.

— Ветер… и огонь… и море! — бормотал он. — Природа всегда застает нас врасплох. У этого ребенка есть… то, чего я никогда не имел и что хотел бы обрести, пусть даже ценой жертв. Но боги не позволяют нам оставаться у них в долгу… она заплатит за это… она заплатит.

На закате Эмили сидела одна в своем «эркере», залитом мягким, золотистым светом. Небо и кроны деревьев за окном радовали нежными красками и волшебной музыкой вечерних звуков. В саду под окном по красным дорожкам гонялся за опавшими листьями Ром. Вид его лоснящихся, полосатых боков, грация его движений доставляли ей удовольствие… так же, как и красивые, ровные, блестящие борозды на вспаханных полях за садом и первая неяркая белая звезда в хрустально-зеленом небе.

На холмах трубил в горны сказочной страны ветер осеннего вечера, а в роще Надменного Джона звучал смех… словно смеялись фавны. Там ждали ее Илзи, Перри и Тедди: они заранее договорились, что соберутся, чтобы поиграть в сумерки. Она пойдет к ним… совсем скоро… но не сейчас. Восторг переполнял ее, и она должна была излить его на бумаге, прежде чем вернуться из своего мира мечты в реальность. Прежде она рассказала бы о своих чувствах в письме к отцу. Теперь это было невозможно. Но на столе перед ней лежала новенькая записная книжка, подарок кузена Джимми. Она придвинула ее к себе, взяла перо и на первой чистой странице написала:

«Молодой Месяц, Блэр-Уотер, Остров Принца Эдуарда.

8-е октября

Я решила вести дневник, чтобы его можно было опубликовать после моей смерти».

КОНЕЦ

Примечания

1

Макмиллан, Джордж Бойд — шотландский журналист и писатель, с 1903 г. и до конца жизни Л. М. Монтгомери ее друг по переписке. (Здесь и далее — прим. переводчика).

(обратно)

2

«Путешествие пилигрима» (1678) — религиозно-дидактическая поэма английского писателя и проповедника Джона Беньяна (1628–1688), излагающая историю трудного пути Христиана, героя поэмы, к Небесному Городу, куда он отправился, убедившись, что город, в котором он жил до сих пор, — Город Разрушения — обречен на погибель. Во второй части поэмы, написанной позднее, рассказывается о том, как то же путешествие повторила его жена, Христиана, вместе с четырьмя сыновьями и служанкой, а также их семьями, которыми они за время пути успели обзавестись.

(обратно)

3

Аполлион — чудовище, ангел бездны, преграждавший путь Христиану.

(обратно)

4

См. Библия, Откровение Иоанна Богослова.

(обратно)

5

Водосбор (аквилегия) — у северных народов «цветок эльфов», в христианской мифологии — цветок Святого Духа.

(обратно)

6

Цитата из стихотворения «Живем деяньями, а не годами» английского поэта Филипа Бейли (1816–1902).

(обратно)

7

Титания — королева фей и эльфов, действующее лицо комедии У. Шекспира «Сон в летнюю ночь» (1595).

(обратно)

8

Илзи — одна из форм имени Элизабет.

(обратно)

9

Стюарты — королевская династия, представители которой правили в Шотландии в 1371–1714 гг. и в Англии в 1603–1714 гг.

(обратно)

10

«Выйди-войди» (или «спрячь-найди») — популярная детская игра, заключающаяся в том, что участники получают карточки с числами (в другом варианте, картинками) и разбиваются на две группы. Одна группа соответствующим числом хлопков в ладоши приглашает членов другой группы найти себе среди них пару по определенному правилу в соответствии с числами (или картинками) на их карточках.

(обратно)

11

«Песнь рожка» («Эхо») — стихотворение английского поэта Альфреда Теннисона (1809–1892).

(обратно)

12

Около 45 см.

(обратно)

13

Генрих II (1519–1559) — король Франции (1547–1559). По легенде, король никогда не улыбался.

(обратно)

14

Томпсон, Джеймс (1700–1748) — шотландский поэт и драматург.

(обратно)

15

Хеманз, Фелисия (1793–1835) — английская поэтесса.

(обратно)

16

«Роб Рой» — роман Вальтера Скотта (1771–1823), британского поэта и писателя, основоположника жанра исторического романа.

(обратно)

17

«Прямой путь»(1894) — религиозная повесть американской писательницы, автора ряда нравоучительных романов, книг о кулинарии и правильной организации домашнего хозяйства, Мэрион Харленд (1830–1922).

(обратно)

18

«Малышка Кейти и Джим-весельчак» — повесть американской писательницы Джулии Мейтьюз, издавшей вместе со своей сестрой Джоанной в 30-х годах XIX века несколько серий детских книг религиозной направленности.

(обратно)

19

«Великие чудеса природы» (1877) — книга, написанная для молодежи американским священником англиканской церкви Ричардом Ньютоном (1813–1887).

(обратно)

20

«Алиса в Стране Чудес»(1865) — сказочная повесть английского писателя Льюиса Кэрролла (1832–1898).

(обратно)

21

«Юная христианка, или памяти Анзонетты Петерс» — популярная религиозная книга, рассказывающая о жизни страдавшей тяжелыми недугами маленькой американки Анзонетты Петерс (1815–1827).

(обратно)

22

Фотография на покрытой серебром медной пластинке.

(обратно)

23

Цитата из поэмы «Локсли-Холл» английского поэта Альфреда Теннисона (1809–1892).

(обратно)

24

«Малышка Кейти и Джим-весельчак» — повесть американской писательницы Джулии Мейтьюз, издавшей вместе со своей сестрой Джоанной в 30-х годах XIX века несколько серий детских книг религиозной направленности.

(обратно)

25

Сисюринхий, многолетнее травянистое растение с голубыми цветами.

(обратно)

26

Около 18 метров.

(обратно)

27

Около 3 метров.

(обратно)

28

Stove-pipe — железная дымовая труба, обычно служащая для подсоединения чугунной печки к каменному дымоходу дома (англ.).

(обратно)

29

Жанна д’Арк (1412–1431) — «Орлеанская дева», национальная героиня Франции, простая крестьянская девушка, возглавившая в 1428 г. французские войска и добившаяся снятия английской осады с Орлеана.

(обратно)

30

Уиллард, Франсес (1839–1898) — американская просветительница и общественная деятельница. Одна из руководительниц движения трезвенников, сторонница предоставления женщинам широких избирательных прав.

(обратно)

31

«Альгамбра» — книга американского историка и эссеиста Вашингтона Ирвинга (1783–1859). В книге рассказана история знаменитого замка Альгамбра в Гренаде, где Ирвинг проводил много времени, когда занимал пост посла США в Испании в 1842–1846 гг.

(обратно)

32

«Дева льдов» — сказка датского писателя Х. К. Андерсена (1805–1875), действие которой происходит в Альпах, где на горном озере гибнет главный герой, смелый охотник Руби.

(обратно)

33

Якобиты — сторонники английского короля Иакова II после его свержения в 1688 г., а также династии Стюартов в целом.

(обратно)

34

См. Библия, 4-я Книга Царств, гл. 2, стихи 23–24.

(обратно)

35

В оригинале игра слов: tale — сказка, tail — хвост (англ.).

(обратно)

36

В оригинале игра слов: английское слово spell может означать как «чары», так и «писать, произносить по буквам».

(обратно)

37

«Песнь последнего менестреля» (1805) — поэма В. Скотта.

(обратно)

38

Кастальский источник — родник на горе Парнас в Центральной Греции, почитался древними как священный ключ бога Аполлона, покровителя наук и искусств, дарующий вдохновение поэтам и музыкантам.

(обратно)

39

См. Библия, Второе послание к коринфянам св. апостола Павла, гл. 3, стих 2–3.

(обратно)

40

Популярные в англоязычных странах названия блюд. «Пудинг королевы» — пудинг с малиновым вареньем; соус «Морская пена» — сладкий белый соус для пудинга с изюмом и корицей; «Черноглазые Сюзан» — печенье с ямочкой в центре, покрытое шоколадной глазурью; «Свинки в одеяле» — сосиски из свинины и говядины, запеченные в тесте или сваренные в капустных листьях.

(обратно)

41

Отрадная Гора — одно из мест, куда попадает на пути к Небесному Городу герой поэмы «Путешествие пилигрима».

(обратно)

42

«Сохраб и Рустум» (1853) — поэма английского поэта Мэтью Арнольда (1822–1888), сюжет которой взят автором из персидской мифологии.

(обратно)

43

См. Библия, Евангелие от Матфея, гл. 9, стих 17.

(обратно)

44

Дамоклов меч — острый меч, который, согласно древнегреческому преданию, был подвешен сиракузским тираном Дионисием на конском волосе над головой завидовавшего ему Дамокла, которого во время пира он посадил на свое место.

(обратно)

45

Коллегиальный орган, в который входят все кардиналы римско-католической церкви.

(обратно)

46

В переносном смысле, «власть папского престола», «право отпущения грехов».

(обратно)

47

Феи, эльфы, гномы.

(обратно)

48

См. Библия, Книга Есфирь, гл. 7, стихи 9 и 10.

(обратно)

49

Лепрекан — в ирландском фольклоре, озорной эльф.

(обратно)

50

Враждующие семейства в трагедии Шекспира «Ромео и Джульетта» (1591).

(обратно)

51

Цитата из стихотворения «Палестина» английского поэта и священника Реджинальда Хибера (1783–1826).

(обратно)

52

Библия, Откровение Иоанна Богослова, гл. 14, стих 13.

(обратно)

53

Рэли (Рейли), Уолтер (1552–1618) — знаменитый английский аристократ, придворный, государственный деятель, поэт и авантюрист; основал несколько первых английских колоний в Северной Америке. Получил рыцарское звание от королевы Елизаветы I, после ее смерти за попытку государственного переворота был по приказу короля Якова I посажен в Тауэр, а впоследствии казнен.

(обратно)

54

Графство, расположенное в центральной части острова Принца Эдуарда.

(обратно)

55

Женский Христианский Союз за трезвость — влиятельная общественная организация, которую основала в 1873 г. в США Франсес Уиллард. В Канаде первое отделение Союза появилось в 1894 г. в провинции Онтарио.

(обратно)

56

Воздала добром за зло, обезоружила великодушием. См. Библия, Притчи, гл. 25, стихи 21–22, а также Послание к римлянам, гл. 12, стих 20. «Если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напой его; ибо, делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья».

(обратно)

57

«Отрубяной пирог» — большая глиняная миска, в которую укладывают маленькие подарки для участников рождественского обеда, засыпая их толстым слоем отрубей.

(обратно)

58

Библия, Откровение Иоанна Богослова, гл. 21, стих 21.

(обратно)

59

Шотландская песня на слова Роберта Бёрнса (1759–1796), которую по традиции поют на прощание в конце праздничного обеда.

(обратно)

60

«История Генри Эсмонда» — роман английского писателя Уильяма Теккерея (1811–1863).

(обратно)

61

Ткач Основа, Титания, Гермия, Ипполита, Елена — действующие лица комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь».

(обратно)

62

Согласно старому шотландскому поверью, чтобы, встретившись с колдуном, отвратить беду или «сглаз», нужно коснуться кусочка железа.

(обратно)

63

«Тайны Удольфо» (1794) и «Лесной роман» (1791) — произведения английской писательницы Энн Рэдклифф (1764–1823), одной из родоначальниц готического романа. Героиня первого из них носит имя Эмили. После смерти горячо любимого отца она попадает в мрачный замок, полный ужасных тайн.

(обратно)

64

Выражение «улыбаться, как чеширский кот» означает «ухмыляться, улыбаться во весь рот»; приобрело особую популярность благодаря повести английского писателя Льюиса Кэрролла (1832–1898) «Алиса в Стране Чудес».

(обратно)

65

См. Библия, Евангелие от Матфея, гл. 14. Саломея — дочь Иродиады, во время празднования дня рождения царя Ирода, по наущению матери, попросила у него за свою пляску дать ей на блюде голову Иоанна Крестителя.

(обратно)

66

Мафусаил — библейский патриарх, проживший 969 лет (см. Библия, Книга Бытия, гл.5, стих 27).

(обратно)

67

Чертополох — эмблема Шотландии, роза — эмблема Англии.

(обратно)

68

Карл (Чарльз) Эдуард Стюарт (Младший Претендент) (1720–1788) — внук короля Иакова II, предпринявший неудачную попытку вернуть Стюартам британский престол.

(обратно)

69

Измененная цитата из Библии (Евангелие от Матфея, гл. 15, стих 27).

(обратно)

70

«Вожди шотландских кланов» (1810) — исторический роман английской писательницы Джейн Портер (1776–1850), в котором описаны события Первой войны за независимость Шотландии от английских завоевателей (1296–1328).

(обратно)

71

В битве при Баннокберне (24 июня 1314 г.) войска шотландского короля Роберта Брюса одержали решающую победу над армией английского короля Эдуарда II, после чего Шотландия фактически обрела независимость.

(обратно)

72

Крошечный кусочек темной тафты, который — в соответствии с модой — наклеивали на лицо в виде родинки, чтобы подчеркнуть белизну кожи.

(обратно)

73

Цитата из стихотворения «Думы о родине» («Весна в Англии») английского поэта Роберта Браунинга (1812–1889).

(обратно)

74

Магилл — один из старейших университетов Канады, основан в 1821 г., находится в Монреале.

(обратно)

75

Фамилия Starr произносится так же, как английское слово star, означающее «звезда».

(обратно)

76

«Джен Эйр» (1847) — роман английской писательницы Шарлотты Бронте (1816–1855).

(обратно)

77

Вордсворт, Уильям (1770–1850) — английский поэт.

(обратно)

78

Выражение, созданное древнегреческим поэтом Пиндаром (522–443 гг. до н. э.). Для климата Афин характерна пониженная влажность воздуха, и по вечерам, в лучах заката, висящая над окрестными горами пыль окрашивается в сиреневые и лиловые тона.

(обратно)

79

Древний Рим, являющийся географическим центром современной столицы Италии, располагался на восточном берегу реки Тибр. На территории, ограниченной его крепостными стенами, находились семь холмов (Палатин, Авентин, Капитолий, Квиринал, Виминал, Эсквилин и Целий).

(обратно)

80

В сентябре 480 г. до н. э. в узком ущелье Фермопилы героически погиб отряд из трехсот спартанских воинов под предводительством царя Леонида, противостоявший огромному войску персидского царя Ксеркса I.

(обратно)

81

Бубастис — букв, «дом Бастет», город в дельте Нила, центр поклонения богине Бастет. Баст (Бастет) — в мифологии Древнего Египта богиня радости и веселья. Обычно ее изображали в виде кошки или женщины с кошачьей головой.

(обратно)

82

Кальвинисты — последователи кальвинизма, протестантского вероучения, возникшего в Швейцарии в XVI в. Одним из положений этого вероучения является доктрина предопределения, согласно которой Бог, создавая душу человека, с самого начала определяет ее будущую судьбу, так что только «избранные» души могут надеяться на спасение. Дин сравнивает пресвитериан Марри с кальвинистами, так как в Блэр-Уотер эту семью называют «избранным народом», считающим себя лучше остальных.

(обратно)

83

Цитата из стихотворения «Прощай» американского поэта и эссеиста Ральфа Уолдо Эмерсона (1803–1882).

(обратно)

84

Эркер — остекленная часть здания, выступающая наружу из фасадной стены.

(обратно)

85

«Носить бриджи» — разговорное английское выражение, означающее «верховодить в доме», «быть главой семьи».

(обратно)

86

В автобиографической книге «Альпийскою тропой» (впервые опубликованной в 1917 г. виде серии эссе в одном из канадских журналов для женщин) Л. М. Монтгомери писала о том, что это стихотворение неизвестного автора произвело на нее в детстве большое впечатление. Она вырезала его из газеты и наклеила на папку, в которой хранила черновики своих первых детских и юношеских произведений.

(обратно)

87

Псевдоним (франц.).

(обратно)

88

Мария Стюарт (1542–1587) — королева Шотландии (1542–1567), обезглавлена по приказу английской королевы Елизаветы I за государственную измену.

(обратно)

89

Слова французского императора и полководца Наполеона Бонапарта (1769–1821) во время сражения при Ватерлоо, где он потерпел окончательное поражение от английских и прусских войск.

(обратно)

90

«Черная Смерть» — пандемия бубонной чумы, охватившая Европу в 1346–1354 гг., получила широкое отражение в искусстве, имела значительные демографические, социальные, экономические, культурные и религиозные последствия. Великая Лондонская чума — несколько меньшая по масштабам пандемия бубонной чумы, поразившая Англию в 1665–1666 гг.

(обратно)

91

См. Библия, Евангелие от Матфея, гл. 10, стих 16.

(обратно)

92

В действительности первой женщиной, занявшей место в Палате общин Британского парламента, стала в 1919 г. виконтесса Нэнси Астор (1879–1964), родившаяся в США. В 30-х годах она вместе с выдающимся английским драматургом Дж. Б. Шоу посетила Советский Союз.

(обратно)

93

Суфражизм — в Англии в начале XX в. движение за предоставление женщинам равных с мужчинами избирательных прав.

(обратно)

94

Речь идет о знаменитом ответе, который выдающийся политический деятель и оратор Уильям Питт Старший (1708–1778) дал одному из своих политических противников (Горацио Уолполу, младшему брату тогдашнего премьер-министра Великобритании Роберта Уолпола), насмешливо отозвавшемуся о его молодости. Эмили заменяет в его речи все выражения, относящиеся к возрасту, на выражения, связанные с различиями между полами.

(обратно)

95

Евангелие от Матфея, гл. 10, стих 26.

(обратно)

96

Библия, Книга пророка Исайи, гл. 11, стих 6.

(обратно)

97

Аддисон, Джозеф (1672–1719) — английский поэт, эссеист и политик.

(обратно)

98

Библия, Бытие, гл. 18, стих 32.

(обратно)

99

Глен — узкая долина.

(обратно)

Оглавление

Глава 1 Дом в низине

Глава 2 Ночной разговор

Глава 3 Белый вороненок

Глава 4 Тайный семейный совет

Глава 5 Коса на камень

Глава 6 В молодом месяце

Глава 7 Книга прошлого

Глава 8 Испытание огнем

Глава 9 Подарок судьбы

Глава 10 Новые огорчения

Глава 11 Илзи

Глава 12 Пижмовый холм

Глава 13 Дщерь Евы

Глава 14 Вскормленные фантазией

Глава 15 Разнообразные трагедии

Глава 16 Мисс Браунелл получает отпор

Глава 17 «Живые послания»[39]

Глава 18 Отец Кассиди

Глава 19 Возобновленная дружба

Глава 20 Эфирной почтой

Глава 21 «Романтично, но неприятно»

Глава 22 Старая мыза

Глава 23 Привидения

Глава 24 Счастлива по-другому

Глава 25 «Она не могла так поступить»

Глава 26 На берегу залива

Глава 27 Клятва Эмили

Глава 28 Ткущая мечты

Глава 29 Святотатство

Глава 30 Когда завеса поднялась

Глава 31 Великая минута в жизни Эмили Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg