«Тачанка с юга»

Варшавер Александр Эммануилович ТАЧАНКА С ЮГА

Моим сверстникам, комсомольцам-чекистам двадцатых годов посвящаю.

1

Поздней осенью 1919 года, вскоре после разгрома банд Юденича, из Петрограда на Украину переводились курсы красных командиров. Начальником медицинской службы курсов был назначен бывший ученик отца Самсон Павлович Вараксин, или Самовар, как звали его у нас дома.

Прозвище это появилось не случайно. Вараксин расписывался небрежно: Самсвар — и в этой его подписи вторая буква «с» была похожа на «о».

Однажды Самовар пришел к нам попрощаться и стал уговаривать маму отпустить меня на Украину.

— Уважаемая Татьяна Матвеевна, — говорил Самовар, — это единственный выход сохранить Шурино здоровье. Посмотрите на него — кожа да кости! Ему нужно нормальное питание, а где вы его возьмете? Нет никакой уверенности, что до весны с продовольствием здесь станет лучше. Идет зима, дров у вас нет… А со мной Шура будет в тепле и сыт.

Мама плакала и не хотела слушать о моем отъезде. Самсон Павлович долго убеждал ее и наконец сердито сказал:

— Поймите же, в таких условиях Шуре немудрено будет заболеть туберкулезом.

Это подействовало, и мама согласилась.

Незаметно прошли три дня. Холодным утром за нами заехал на санитарной двуколке Самовар, и мы поехали по безлюдным улицам, на перекрестках которых кое-где еще сохранились неразобранные баррикады — следы недавней обороны Красного Питера. Улица, площадь, еще одна улица — и вот уже воинская платформа Царкосельского вокзала[1], последние мамины наставления, поцелуи, слезы. Звучит команда: «По вагонам!» Свистит паровоз. Дрогнула и поплыла назад платформа… Мать, все убыстряя шаги, идет за вагоном… побежала… машет платком. Еще какое-то время сквозь слезы я вижу мамин платок. Потом постройки скрыли и вокзал, и маму…

Наш эшелон, состоявший из двенадцати теплушек и одной открытой платформы, на которой стояли две пушчонки и лежали какие-то укрытые брезентом ящики, полз медленно, по восемь — десять верст в час, подолгу простаивал на всех станциях, а чаще всего неподалеку от леса, где приходилось запасаться дровами.

На шестой день пути поезд, вдруг резко дернувшись, остановился. Хлопнуло несколько дальних выстрелов. От головы эшелона тревожно зазвучала труба. Вдоль вагонов пробежал кто-то с криком: «Всем лечь на пол! Без команды из вагонов не выходить!»

При торможении от толчка чуть откатилась дверь теплушки. Я подобрался к щели и, лежа на полу, стал наблюдать происходившее. Прямо передо мной раскинулось чуть заснеженное поле в мелких кустиках, а за ним совсем близко чернел лес. Оттуда стреляли по эшелону из винтовок.

«Первая рота, справа в цепь!» — раздалась команда, и в поле с винтовками наперевес выбежали курсанты. Развернувшись цепью, изредка стреляя, они стремительными перебежками стали продвигаться к лесу. Рядом с бегущими вскакивали столбики снега. Курсанты падали, но тут же подымались и, пробежав несколько шагов, снова падали. Со стороны поезда, перебивая друг друга, застрочили пулеметы. Я хорошо видел, как с деревьев, росших на опушке, летели кора и щепки.

Курсантская цепь добежала до леса и с криком «ура» скрылась среди деревьев. Стало тихо, лишь изредка доносились одиночные выстрелы.

Скоро все кончилось. Курсанты вернулись к эшелону. Потом пришел Самовар и рассказал, что в бою легко ранены два курсанта и что банда, обстрелявшая поезд, уничтожена: трое бандитов убито, пятерых захватили курсанты. Чтобы остановить поезд, бандиты завалили рельсы бревнами. Курсанты быстро разобрали завал, и мы двинулись дальше.

Через пять дней после того короткого боя наш эшелон остановился на какой-то большой станции. Оказалось, что это и была наша конечная остановка.

Поселились мы у старой знакомой Самсона Павловича — зубного врача Анны Петровны. Она уступила нам свой кабинет, убрав из него зубоврачебное кресло и бормашину, а сама разместилась в двух соседних комнатах. В нашей квартире жил еще какой-то работник сельской кооперации, неделями не бывавший дома, а маленькую светелку около кухни занимала прислуга, девушка лет семнадцати, бойкая хохотушка Катря.

Моя жизнь на новом месте постепенно налаживалась, здоровье окрепло, я поступил в седьмой класс трудовой школы и вскоре нагнал пропущенное с начала учебного года. Быстро подружился с ребятами. Меня избрали в школьный комитет, ввели в состав редакции рукописного журнала, я стал посещать городской комсомольский клуб и подал заявление о приеме в комсомол.

* * *

Красная Армия лишь недавно освободила от деникинцев наш город, и было здесь неспокойно. Случалось, мелкие банды прорывались на окраины, грабили и убивали. С наступлением темноты объявлялось военное положение. Тишину безлюдных улиц нарушали конные патрули, да изредка раздавались один-два выстрела.

Однажды (это было в январе 1920 года) Самсон Павлович на несколько дней уехал в Харьков. В тот же вечер хозяйка ушла на ночное дежурство в больницу. Не было дома и соседа.

Приготовив уроки, я ужинал на кухне, слушая безудержную болтовню Катри. Речь ее, из смеси русских и украинских слов, очень напоминала чириканье беспокойной птички: чирик — про соседку, чирик, скок — про новое платье, скок — про бандитов.

О бандитах Катря рассказывала чаще всего и с такими подробностями, что порой становилось страшно. Слушать ее можно было подремывая. Она не обижалась, а заметив, что я засыпаю, всплескивала руками: «Ох, я дурнесенька, вам же пора спаты!»

В тот вечер я лег спать рано и сразу уснул.

Проснулся оттого, что кто-то настойчиво тряс меня за плечо. Я открыл глаза и в тусклом свете луны, чуть пробивавшемся сквозь замерзшие окна, увидел Катрю, стоявшую возле дивана. В длинной до пят сорочке, она была похожа на привидение. Взволнованным, испуганным голосом Катря повторяла: «Шура! Шура, та проснись же! О господи, разве можно так крепко спаты? Шура! Та вставайте же!»

Ничего спросонок не понимая, я приподнялся. В это время на улице ударил выстрел, потом другой.

— Матынька родная! — завопила Катря и сдернула с меня одеяло. Я вскочил.

— Что случилось?

— Там стукают… Кажут, из Чека…

— Где?

— Там, на кухне… я боюсь… Ой, беда! А вдруг то бандюги!..

Я накинул шинель и, не зажигая света, босиком прошел на кухню. Стучали, как мне показалось, не очень настойчиво. Наступив на что-то мокрое и холодное, я подошел к двери и затаил дыхание.

Открывать или не открывать?

Вдруг голос за дверью сказал: «Нужно было по парадной лестнице…» Второй голос выругался и ответил: «Там насупротив дверь командира, начнешь стукать, а он выскочит с наганом! Вот тебе и будет парад!»

«Почему они боятся нашего соседа командира?» — подумал я и спросил:

— Кто здесь?

— Открывай! Чека с обыском! — Требование было подкреплено вполголоса отборной руганью.

«Раз ругаются и боятся парадной лестницы — значит не чекисты», — подумал я и, осмелев, спросил:

— Ордер есть?

— Открывай, хад ползучий, а то дверь сломаем! — И снова поток ругани. Это меня окончательно убедило, что за дверью бандиты, и я дерзко заявил:

— Без ордера не открою!

— А куды его подать, если дверь закрыта, хад ползучий, белогвардейская морда! — изливалось на меня из-за двери.

Я предложил подсунуть ордер под дверь или подождать, пока я позвоню хозяйке в больницу по телефону. Про телефон я соврал. Он был поврежден и уже больше месяца не работал.

Голоса за дверью тотчас смолкли, потом по лестнице застучали шаги, внизу хлопнула дверь. Стало тихо.

Я зажег свет. На полу, возле двери, растекались лужицы, в которых лежали комки тающего снега.

Вернувшись в кабинет, я застал Катрю почти успокоенной. Завернувшись в мое одеяло, она сидела на диване и, видимо, настроилась на долгий разговор.

— Кто там стукал? — спросила она. — Наверно, то были бандюги?

У меня не было желания выслушивать ее догадки. Я попросил Катрю отдать одеяло.

— Иди к себе, Катря, — строго сказал я.

— Какой же вы чудной! Бандитов не испугались, а дивчины боитесь!

Я молча сел на край дивана, а Катря вдруг попросила:

— Шура, вы не рассказывайте хозяйке, что приходили недобрые люди: она напужается. А я пойду спаты.

Я вспомнил лужицы в кухне.

— Катря, откуда на кухне снег?

Она, как мне показалось, испуганно обернулась, а затем, весело рассмеявшись, воскликнула:

— Снег? Откуда он взялся? То вам показалось с испугу. — И, сбросив с плеч одеяло, со смехом протянула его мне: — Берите, смельчак! А то тут еще дождь пойдет.

Громко смеясь, девушка ушла.

Я укрылся одеялом, согрелся, но от волнения долго не мог уснуть. Кроме того, мешал заснуть какой-то неприятный запах. Комната была пропитана запахами лекарств, и к ним я уже привык. Но этот, напоминавший запах керосина, перебивал все знакомые. Шел он от спинки дивана, вернее, из щели между спинкой и сиденьем. Заинтересовавшись, я встал, зажег свет и выдвинул сиденье. В образовавшуюся щель была видна грязная мешковина. Что бы это могло быть? Я выдвинул сиденье до половины и отвернул мешковину. То, что под ней оказалось, заставило меня тотчас задвинуть сиденье. На дне дивана лежали винтовки.

Склад оружия! Сразу же вспомнились петроградские газеты, в которых сообщалось о найденных складах оружия и о том, что скрывавшие его «заговорщики осуждены и расстреляны». Первая моя мысль была позвать Катрю, но я вспомнил ее насмешливые слова о моей храбрости — и охота звать ее пропала. Сообщить в Чека? Но телефон у нас не работает, а на улицу ночью без пропуска не выйдешь. Что же делать? Может быть, подождать приезда Самсона Павловича? Но когда еще он приедет? Оставалось одно — ждать возвращения Анны Петровны.

Утром, едва хозяйка закрыла за собою дверь, я позвал ее в нашу комнату.

— Анна Петровна, — спросил я, сдерживая волнение, — что у вас в диване?

Она удивленно посмотрела на меня.

— В диване? Разный хлам, ненужные инструменты, старые вещи. Ты хочешь туда положить что-нибудь? — Анна Петровна была совершенно спокойна.

— Нет, я хочу кое-что показать вам.

Заперев дверь на ключ, я отодвинул сиденье и сдернул мешковину. Хозяйка ахнула и всплеснула руками.

— Боже, что это?

— Винтовки, — ответил я, — но как они попали сюда?

— Закрой, закрой, сейчас же закрой, — зашептала она, побелев, близкая к обмороку. — Господи, откуда это? Позови Катрю, может, это она… Может, это соседа Петра Сидоровича?

Мне стало ясно, что оружие для нее — полная неожиданность. Мы договорились никому ничего не говорить, а о находке я сегодня же сообщу в Чека.

2

В комендатуре Чека толпилось много народа. Посетители кричали в окошко: куда и по какому делу. А я вовсе не хотел, чтобы об оружии знал кто-то, кроме чекистов. Поэтому написал на клочке бумаги, что мне нужно, и, когда подошла моя очередь, протянул записку в окошко.

— Прошу предъявить документы, — сказал военный. Я достал свой петроградский гимназический билет. Военный внимательно полистал его и, ухмыльнувшись, спросил: — А другого нет?

— Нет.

— Тогда подожди.

Окошко захлопнулось.

Ждать пришлось довольно долго; наконец тот же военный выдал пропуск и объяснил, куда пройти. Так я очутился в комнате, на двери которой висела табличка: «Начальник отдела по борьбе с бандитизмом».

За небольшим письменным столом сидел широкоплечий молодой человек, с окладистой рыжеватой бородой и веселыми синими глазами. Одет он был в матросскую форменку, из-под которой виднелась полосатая тельняшка. На столе стояла чернильница, рядом с ней лежал мой гимназический билет.

Я очень волновался и, вместо того чтобы поздороваться, сказал:

— Вот я и пришел! — И протянул пропуск.

Матрос засмеялся:

— Что ты, земляк, а мне показалось, что тебя принесли! Давай садись поближе. — Он взял мой пропуск. — Зовут как?

— Шура!

— Гм!.. Шура — это не мужское имя. Так зовут девочек да котов. Если ты Александр, то твое имя Саша, Саня, а то Шу-р-ра! — Он так похоже воспроизвел мурлыканье кота, что я невольно заулыбался. Матрос очень располагал к себе, и я сразу успокоился. — Теперь побыстрей докладывай, сколько у тебя пушек, пулеметов, а может и танки есть? — спросил он.

Я рассказал о находке и сообщил наш адрес.

— На каком этаже живете?

— На втором.

— Сколько там было винтовок?

— Мы не считали; штук десять, может, побольше.

— Кто это «мы»? — допытывался матрос.

— Я и хозяйка квартиры, зубной врач Анна Петровна.

— Кто еще знает про оружие?

— Больше никто. В той комнате, где мы нашли оружие, живу я и военный врач Вараксин.

— Может, это его оружие?

— Что вы! Он привез с собой из Питера бритву и несколько книг. Я это хорошо знаю: мы ведь ехали вместе.

— А как вы попали на квартиру к этой… Анне Петровне?

— Самсон Павлович знал ее по Петрограду. Теперь она дома не лечит, зачем же ей лишняя комната. Вот…

— Понятно! — перебил хозяин кабинета. — Есть еще в квартире жильцы? Кто они?

— Есть: прислуга хозяйки Катря и товарищ Петренко, но дома он бывает редко.

— Кто, кто? — переспросил матрос. — Как его зовут?

— Петр Сидорович.

— А какой он из себя?

Когда я описал внешность Петренко, матрос постучал в стенку, на которой висела карта нашей и двух соседних губерний, испещренная красными и черными карандашными крестиками. Рядом с картой открылась маленькая дверь, которую я раньше не заметил, и в кабинет вошел смуглый черноволосый парень в накинутой на плечи потертой кожаной куртке.

— Выходит, Костя, по-твоему! — обратился к нему хозяин кабинета. — Послушай, что этот палка-махалка рассказывает.

Я повторил свой рассказ. Костя выслушал и, казалось, не проявил никакого интереса.

— А знаешь, Костя, ведь оружие это найдено в доме, где живет твой «друг». — Матрос сделал ударение на последнем слове и добавил: — В квартире товарища Петренко! Надо принимать меры. Действуй, Костя! Сегодня же…

Костя укоризненно тряхнул чубом.

— Вот ты, Борода, всегда так. «У Кости глаза от страха велики, Костя звонок», а потом… — Он очень похоже передразнил — «Действуй, Костя! Надо принимать меры!» Эх, Борода, Борода!..

— Ладно, не ворчи, виноват. Хоть бы при посторонних начальника не критиковал. — Матрос добродушно улыбался. — Ну, а тебе, друг Саша, спасибо! И чего только тебя прозвали Шурой? Саша — имя знаменитое: Саша Пушкин, Саша Суворов…

В тон ему я продолжил:

— Саша Керенский.

— Откуда ты знаешь, что этого паразита звали Саша? — насторожился чекист.

Я рассказал, что в Петрограде, возле нашего дома, была казарма, в которой размещался женский полк «ударниц». Этот полк считали «гвардией» Керенского. По вечерам «ударницы» пели:

Эх, вы, Даши, Кати, Маши, В бой пойдем все ради Саши!

Матрос расхохотался.

— Не слыхал такую, хоть и пришлось встречаться с «ударницами». Им, правда, было тогда не до песен!

Чекисты стали расспрашивать, как я попал на Украину и где мои родители. Я рассказал, что отец три месяца назад погиб в бою под Петроградом.

Борода вздохнул:

— Много там легло и моих дружков-балтийцев, пока не поставили Юденичу точку. Большие герои были ребята! Ну а мать, братья, сестры у тебя есть?

— Мама в Питере, младший брат в деревне, а меня привез сюда Самовар.

— Самовар? — Матрос даже привстал от удивления. — А ты, палка-махалка, не путаешь? Как может самовар привезти человека?

— Так это же Самсон Павлович, а Самоваром прозвал его папа, — сказал я и объяснил, почему.

Чекисты рассмеялись. Потом Костя спросил:

— Кто был твой отец?

— Хирург, адъюнкт Военно-медицинской академии.

— Адъюнкт? Это что такое: чин или должность? — поинтересовался Костя.

Я не знал, какая разница между чином и должностью, и ответил:

— Папа был помощником профессора.

— Отца так звали при царе или теперь? — спросил Борода.

— Теперь. Так и на памятнике написано.

— Ну, тогда это должность, — заключил матрос. — А где же твой Самовар? Почему пришел ты, а не он?

— Самсон Павлович уехал на несколько дней в Харьков. Дома одни женщины.

Чекисты, переглянувшись, улыбнулись. Затем Борода серьезно сказал:

— Конечно, конечно, это дело мужское!

— А товарища Петренко нет… — начал я, но меня сердито перебил Костя:

— Товарищ! Волк ему товарищ! — и, резко отодвинув стул, вышел.

— Проняло хлопца! — вставая, сказал ему вдогонку матрос. — Ты извини меня, земляк, еще бы поболтал, да времени в обрез, а тут еще твой арсенал. Как-нибудь встретимся!

— А вы приходите к нам. У вас я ордер не спрошу, как у тех…

— У каких тех? — насторожился Борода.

— Те, не настоящие чекисты…

— Это что еще за новость: не настоящие чекисты?

Я рассказал ему о ночных посетителях.

— Правильно сделал, что не впустил. Чекисты не ругаются, а будь это чекисты, то не спасли бы тебя никакие двери и запоры! О том, что был у нас, и об оружии никому не болтай. Особенно этой… Катре и Петренко, если он появится. Так и передай хозяйке. А ночью запирайтесь на ключ и никого не пускайте.

Он подписал мне пропуск, повертел в руках мой гимназический билет и, усмехнувшись, сказал:

— А удостоверение пора бы сменить. Петербургская императора Александра Первого гимназия… Хм, и слов теперь таких нет! Смени, смени, тебе такое совсем не к лицу.

— А когда вы заберете оружие? — спросил я.

— Скоро, скоро заберем, — улыбнулся чекист. — Тебе не оставим. Прощай! — И он протянул мне руку.

* * *

В тот же день меня и троих моих одноклассников вызвали на бюро губкома. Как я ждал этого дня! Еще бы — на этом бюро нас будут принимать в комсомол.

…Меня вызвали первым. За столом, покрытым красной материей, рядом с секретарем сидел чекист Костя. Были в кабинете и другие члены бюро. Когда я вошел, все они внимательно посмотрели на меня. Я оробел и почти не слышал, как секретарь губкома прочитал мое заявление. Потом мне стали задавать вопросы. Я, хотя и здорово волновался, отвечал громко. И отвечал, видимо, правильно, потому что Костя кивал головой, а взгляд секретаря был доброжелательный и совсем не начальственный.

Я было немного успокоился, как вдруг слова попросил какой-то парень, до сих пор молчавший. Насмешливо взглянув на меня, он сказал очень кратко:

— Буржуйский сынок… и живет-то на иждивении военспеца! Я как член бюро буду решительно голосовать против… Гнать надо буржуев, а не принимать их в комсомол.

В губкоме к «гимназерам» относились с холодком. Для этого были основания. Многие старшеклассники из местной гимназии побывали в белогвардейских армиях и с оружием в руках дрались против Советской власти. Вот почему гимназистам в губкоме верили неохотно.

«Все пропало! — подумал я и почувствовал, как загораются мои щеки. — Теперь не примут. Какой позор!»

Я опустил голову и приготовился к самому страшному…

Но чего только не бывает!.. Встал чекист Костя и стал рассказывать, что мой отец погиб под Петроградом за Советскую власть, а потом произнес горячую речь о врачах. Он снова упомянул о моем отце и сказал несколько хороших слов о Самоваре. Закончил Костя так:

— Какие же они буржуи — Сашин отец и Самовар?! Они на фронте рядом с красноармейцами против беляков сражаются. А Саша — парень подходящий, развитой, уже имеет некоторые заслуги перед революцией, о которых по целому ряду обстоятельств упоминать пока нельзя. Так почему же не принять парня!

Некоторое время в кабинете стояла тишина. Потом все сразу заговорили. Заспорили.

Секретарь губкома и члены бюро согласились с мнением чекиста.

В комсомол меня приняли.

Не зная, как нужно поступать в таких случаях, я по-школьному поднял руку и сказал, что все свои силы, а если понадобится, то и жизнь, отдам делу мировой революции.

* * *

Несколько дней мы с Анной Петровной ждали, когда заберут оружие. Мы прислушивались к каждому стуку на лестнице, а когда ложились спать, запирали двери на ключ.

За оружием никто не приходил. Мы решили подождать денек-другой, а потом напомнить чекистам о тайнике.

Напоминать не пришлось. Ровно через неделю после моего посещения Чека я задержался в школе и уже в сумерки возвратился домой. На мой звонок открыл дверь незнакомый военный. Едва я переступил порог, навстречу мне вышел Борода.

— А, хозяин, здорово! — заулыбался он. — Заходи, заходи в свой арсенал! — И матрос пропустил меня в комнату. Здесь все было сдвинуто со своих мест. Диванное сиденье и несколько винтовок стояли прислоненные к стене. В диване оставалось ружье, похожее на старинный мушкет, с раструбом на конце ствола, и какие-то картонные пачки.

— Ну, земляк, прежде всего — поздравляю тебя с вступлением в комсомол! — Матрос крепко тряхнул мою руку и добавил — Это, палка-махалка, большое дело. Только помни: вступить в комсомол — это не просто получить членский билет — и руки в брюки: я, мол, комсомолец, это… — Он, не договорив, посерьезнел. — А теперь, браток, займемся делом. Что тебе говорила Катря про этот склад?

— Никогда и ничего! Я его обнаружил по запаху.

— А про Петренко тоже ничего не рассказывала?

— Нет.

— Ну, а соседа часто видел? О чем были разговоры?

— В последний раз я видел Петренко недели две назад.

Зашел он вечером к нам в комнату, спросил, бываю ли я в театре. Предложил в любой день, когда захочу, обратиться от его имени к администратору товарищу Любченко.

— Обращался?

— Нет! Билеты достать нетрудно. Зачем же кому-то кланяться?

— Ишь ты, какой гордый! Больше ни о чем с Петренко не разговаривали?

— Еще как-то он зашел к нам и попросил у Самсона Павловича чернильницу и перо.

— Вот еще пи-са-тель нашелся, — насмешливо протянул чекист. — Писатель! А знаешь, кто такой Петренко? Бандит-петлюровец, а Катря была связной, принимала и выдавала оружие. Ты, земляк, в рубахе родился. То, что ты спал на диване, мешало тем «чекистам» получить патроны. Вот они и договорились с Катрей, что дверь откроешь ты. Покалечили бы тебя, взяли бы что надо, ну, может, прихватили бы что-нибудь из хозяйских вещей, чтоб походило на грабеж, и — айда! Ты показал бы следователю, что сам впустил их, Катря осталась бы непричастной, а явка и «склад» сохранились. Понятно? Молодец, земляк, что не впустил, не испугался!

Я вспомнил лужицы воды и снег на кухонном полу и почувствовал холод во всем теле.

В диване оказалось шестнадцать винтовок, ручной пулемет «льюис» и две тысячи винтовочных патронов. В комнате Петренко нашли четыре пистолета и несколько ручных гранат, а из Катриного сундучка извлекли обрез, два нагана и патроны к ним. Борода велел своим помощникам собрать оружие и вынести его черным ходом.

— Да так, чтоб соседи не видели, а то, — подмигнул он, — пойдут слухи про восстание или еще что похуже. А вы, — обратился он ко мне и Анне Петровне, — про обыск и оружие никому не рассказывайте.

— А что будет Катре? — спросил я.

— Катре? — Чекист подумал. — Что с нее спросишь, она несовершеннолетняя. Посидит несколько месяцев в колонии. Поймет, что к чему! Будь здоров, палка-махалка!

На следующий день приехал Самовар. Его переводили в другую часть, в действующую армию. Конечно, взять меня с собой он не мог.

— Ума не приложу, что с тобой делать? Отправить обратно в Питер, сейчас, зимой, одного? Нет, это невозможно. Нужно как-то перезимовать здесь.

Я, конечно, рвался ехать с Самоваром на фронт, если не бойцом, то хотя бы в госпиталь — санитаром. Но Самовар даже слушать об этом не хотел. Наконец было решено, что Анна Петровна оставит меня до лета у себя, а Самовар будет пересылать деньги. Через два дня он уехал.

Прошло некоторое время, и я увидел, что Анне Петровне в тягость заботы обо мне. Денег, оставленных Самоваром на месяц, хватило лишь на несколько дней. Продукты на рынке с каждым днем становились все дороже. Кроме того, Анна Петровна через день круглосуточно дежурила в госпитале, и мне приходилось питаться всухомятку, а зачастую сидеть целый день голодным. Я решил оставить школу и устроиться на работу.

О своем намерении я рассказал в губкоме комсомола.

— Понимаю твое положение, — сказал один из секретарей губкома. — Только сначала надо бы школу закончить, а потом трудись! Но раз другого выхода нет, попробую тебе помочь. Тебя ведь нужно устроить так, чтобы там хоть раз в день кормили, а то ты ноги протянешь!

3

Устроиться на работу в нашем городе тогда было нелегко. Промышленных предприятий почти не было: две-три паровых мельницы, две маслобойки, электростанция да железнодорожные мастерские. Была еще огромная махорочная фабрика, некогда известная на всю Россию, но сейчас из-за отсутствия сырья она не работала. Молодежь, комсомолия, служила по бесчисленным городским учреждениям, в основном курьерами.

На такую же должность секретарь губкома направил и меня, в учреждение с невероятно трудным названием — Чусоснабармюгзапфронт, что означало: Чрезвычайный уполномоченный Совета обороны по снабжению армий Юго-Западного фронта. Сам Чрезвычайный уполномоченный находился в Харькове, а у нас было отделение, которое возглавлял начальник, носивший пенсне на черном шнурке и маузер в деревянной коробке. Когда я пришел в его кабинет со своим заявлением и направлением из губкома комсомола, начальник не спеша расспросил, кто мои родители и где они. Покачал головой и вздохнул:

— Эх, разбросала война кого куда! Ну, что ж, поработай, но договорись в школе, чтобы сдать все «хвосты» за седьмой класс к осени. Если там станут возражать, приди ко мне.

Я охотно согласился, но как буду готовиться, как буду сдавать «хвосты», я не представлял и не думал. Осень была еще далеко…

В ведении Чусоснабарма находились десятки мастерских — швейных, шорных, сапожных и оружейно-ремонтных. Я разносил различные отношения, справки и заявки. Вся эта «писанина», как пренебрежительно отзывались о ней мои сверстники, считавшие, что мировую революцию можно совершить «и без бумажной мути», писалась или печаталась на оборотной стороне дореволюционных архивных бумаг.

Из всех наших адресатов наиболее охотно я посещал оружейную мастерскую, хотя шагать туда приходилось далеко. Помещалась она в бывшем свечном заводике, на окраине города, у железнодорожного мостика через скрещение с шоссейной дорогой. Выглядела мастерская как крепость. Высокий каменный забор, утыканный по верху ржавыми зубьями, массивные железные ворота. Во дворе, у ворот, стоял домик, в котором размещался красноармейский заградительный отряд, охранявший железнодорожный мостик и мастерские. В шагах двадцати, за стенами мастерской, проходил глубокий овраг, поросший кустами орешника и бузины, на дне его было устроено небольшое стрельбище для пристрелки отремонтированного оружия.

Сама мастерская занимала большое, похожее на сарай, полутемное помещение, в котором сохранялся неистребимый запах воска. У нескольких верстаков с тисками работало человек двадцать оружейников. Были среди них и мои земляки, рабочие петроградских заводов. С ними я быстро подружился. Я охотно выполнял их просьбы: купить на базаре табачку, отправить письмецо, рассказать, что сегодня пишут в газете. Они заметили мой интерес к пристрелке и стали давать пострелять и мне, объясняя «тайны» меткого выстрела. За короткий срок я научился неплохо стрелять, особенно из карабина, который был мне по росту и силам.

Однажды во время пристрелки ко мне подошел знакомый бородатый матрос. С ним было еще несколько человек в кожаных куртках.

— Здорово, стрелок!

Встреча была неожиданна, и я, смутившись, спросил:

— Вы сюда зачем?

— Мы? — Борода оглядел свою группу. — Мы по разным делам. Вот они, атаманы-разбойники, будут зря жечь патроны. А я посмотрю на них и попробую: может, у меня получше выйдет! А ты что тут, опять по оружейной части?

Он подчеркнул слово «опять».

Вкратце я рассказал о переменах в своей жизни, о том, как оказался здесь и почему доверяют мне пристреливать карабины.

— Ну и как, получается? — поинтересовался он.

— По-разному! Иногда получается, а бывает и мажу, только редко.

— Молодец, палка-махалка! Не зазнаешься, как мои атаманы-разбойнички. Они скоро совсем разучатся стрелять. Побудь здесь, посмотри, как стрелять не надо.

Пересмеиваясь, чекисты начали стрельбу. Стреляли они какое-то странное упражнение. Наши мастера называли его «суматоха». Ростовые мишени устанавливались в двадцати шагах от линии огня. Далеко позади нее выстраивались стрелки. По команде «вперед» они срывались с места, на бегу доставали оружие и производили три выстрела. Трудно сказать, почему, но промахи были часты.

Когда пришла очередь стрелять моему знакомому, он, казавшийся с виду неуклюжим, в миг преобразился и, стремительно рванувшись, неуловимым движением выхватил огромный пистолет. Три выстрела слились в один. Чекисты азартно побежали к мишеням — все три были поражены.

— Ну как, атаманы-разбойнички? — ликовал матрос. — Хотите, повторю?

Он повторил упражнение, и опять результат был отличным.

— Ясно или еще стрелять?

— Ясно, товарищ начальник! Ясно, Борода! — прозвучали голоса.

— Ну, а тебе, земляк, ясно? — спросил меня Борода.

— Ясно-то, ясно, только мне так не попасть. Я из пистолета никогда не стрелял, а из карабина получается неплохо.

— Скажи, пожалуйста, неплохо! Слыхали, атаманы-разбойнички? А ну, палка-махалка, покажи свое неплохо? Покажи, а мы поучимся, — подзадорил матрос.

По его просьбе поставили новую мишень. Красноармейцы и мастера, считавшие меня своим, принесли японский карабин. Они знали, что из этого легкого и очень точного оружия я, случалось, страивал пулю, а сдваивал почти всегда. Волнуясь, я зарядил карабин и, стараясь недолго целиться, трижды выстрелил. Мишень осмотрели: одна пробоина была в центре, чуть выше — другая.

— Хорошо, палка-махалка, а все же одну «за молоком» послал, — поддразнил Борода. Но за меня вступился наш мастер, который волновался, наверное, не меньше, чем я:

— Одна сдвоенная, пуля в пулю. Смотрите: пробоина не круглая, а чуть смахивает на восьмерку.

— Верно! — разглядывая пробоину, согласился матрос. — Так мне не выбить.

— А вы попробуйте, — предложил я и протянул ему карабин.

— Давай, давай, Борода! Посостязайся с хлопцем! — подначивали чекисты. Матрос принял вызов.

— Согласен, палка-махалка, — сказал он.

Красноармейцы поставили новую мишень. Борода взял карабин, осмотрел мушку, затем вздохнул и, долго целясь, выстрелил три раза. Мы все бегом бросились к мишени. Впереди несся Борода.

— Что, атаманы-разбойники, съели! — Он торжествовал: пробоины расположились треугольником вокруг яблочка.

Борода отдал карабин и протянул мне руку.

Когда чекисты уехали, начальник мастерской Яков Лукич Костров, довольный моей победой, сказал: «Молодец, хомяк!» В зависимости от того, как произносилось это слово, оно могло быть и ласкательным, и ругательным. Сам Костров никогда не ругался и сердился, когда в его присутствии ругались другие.

— А ты знаешь, кто этот матрос? Это, брат, самый главный в Чека. Это товарищ Борода, чекист из Петрограда, начальник отдела по борьбе с бандитизмом.

Я только кивнул головой, умолчав о своем более близком знакомстве с матросом.

Через несколько дней, по ходатайству Кострова, меня перевели в мастерские на должность писаря-учетчика и зачислили на красноармейский паек. Теперь я вел «письменно-умственную» работу (так говорил мой начальник): составлял две ведомости. В одну записывалось неисправное оружие, в другую — отремонтированное.

В моих глазах Яков Лукич был человек необыкновенный. Высокий, худой, он выглядел намного старше своих тридцати лет. Сын безземельного крестьянина, Костров с детских лет до самого призыва в армию батрачил у кулаков. Дальше своей деревни на Тамбовщине нигде не был. Грамоте выучился в армии. Мировую войну провел на фронте, был несколько раз ранен, награжден двумя Георгиевскими крестами, произведен в унтер-офицеры.

Летом 1917 года, после очередного ранения, привезли его в московский госпиталь, а уже в ноябре, не залечив полностью раны, Яков Лукич сбежал оттуда и примкнул к отряду рабочих и солдат, штурмовавших Кремль. Тогда же вступил в партию большевиков и стал работать по формированию отрядов Красной гвардии. Во главе одного из таких отрядов он выехал на фронт.

В феврале 1918 года под Псковом, в бою с немцами, Яков Лукич был тяжело ранен осколками гранаты. Руку пришлось отрезать, ногу залечили, но осталась хромота.

Подсчитали врачи его ранения и заключили: «К военной службе не пригоден».

— Только что они понимают? — с обидой сказал мне Костров. — Заседают в той комиссии старорежимные врачи, ну а я им ответил: «Из армии никуда не уйду! А пока жив, буду служить революции одной рукой и двумя глазами!»

Его маленькие, неопределенного цвета глаза были удивительно пронзительны, и от них не укрывалась ни одна мелочь. Все оружие, поступавшее в мастерскую, и после ремонта Костров осматривал сам. Обнаружив недоделку, вызывал оружейника, выполнявшего работу, и начинал: «Ты что же, хомяк? — В данном случае „хомяк“ произносилось гневно. — Какая это работа? Ты что, готовишь смерть пролетариату или работаешь на защиту лучшей жизни?»

Оружейники, слесари высокой квалификации, вздыхали, не глядя в лицо начальнику, но никогда не оправдывались и не ссылались на плохой материал или отсутствие хорошего инструмента. Молча брали оружие и уходили, а начальник уже в спину напутствовал: «Смотри, хомяк, не на господ работаешь!» Впрочем, такие беседы случались очень редко.

В конце рабочего дня, когда оружейники уходили в казарму, Яков Лукич звал меня к себе в кабинет.

Кабинетом Кострову служил угол мастерской, отгороженный досками и фанерой. Убранство было самое неприхотливое: небольшой стол, покрытый потертой клеенкой, два табурета и топчан, на котором спал Костров. Рядом с топчаном патронный ящик, заменявший тумбочку. На стене в деревянном ящике висел телефон. Много места занимал огромный сейф; к нему были приделаны две толстенные петли, а запирался он висячим замком диковинной формы и размера. В сейфе хранились документы и поступающие на ремонт пистолеты и револьверы. Остальное оружие находилось в кладовой при домике охраны.

Приняв мои ведомости, Костров угощал меня чаем и заводил разговор на «международные и политические темы». Чаще всего мы обсуждали войну с белополяками и врангелевцами. Яков Лукич считал, что война скоро кончится.

— Ты, Саша, вспомни, чем мы занимались месяц назад. Чинили трофейное оружие и отправляли на фронт. Своего не хватало. Возьми, к примеру, винтовки. Какие только у нас не побывали: арисака, маузер, манлихер, ремингтон, энфильд[2]. Весь мир посылал белякам свое оружие. Помогло? Нет! Не помогли заморские винтовки! А сейчас они нам ни к чему. Теперь Ижевск и Тула-матушка полностью обеспечивают наших бойцов. Золотое это, рабочее оружие! Почему же не помогли заморские подарки Деникину и Колчаку? Как ты думаешь?

Я не успел ответить. Яков Лукич ответил сам:

— Потому что не оружие воюет, а солдаты, армия воюет! А где взять солдат белогвардейцам? Лорд Керзон и Вудро Вильсон[3] больше им солдат не посылают: боятся. Ведь кто такой солдат? Вчерашний крестьянин или рабочий. И не хочет английский или американский рабочий воевать против русского. А что стоит Врангель с пушками и винтовками без солдат? Нет, Саша, ничего у них не получится, потому что они между собой и то грызутся. Генералы стоят за «единую, неделимую», а Врангель согласился уступить пол-Украины Польше. Американцы не отдадут японцам Дальний Восток, а французы с англичанами не поделят наше Закавказье. Словом, хомяк, как в басне про лебедя, рака и щуку. Ничего у них не получится и потому, что наш мужик и рабочий не хотят ни хозяина, ни кулака-мироеда. Не хотят и не допустят! Били мы, голодные и рваные, Юденича дважды, немцев дважды, Деникина, Колчака — всех не пересчитать. Дождутся своего и остальные. Не задушить буржуям Советскую власть! Все, что есть на земле, сделано и принадлежит трудовому народу, как поется в нашем гимне:

Владеть землей имеем право, а паразиты никогда!

Яков Лукич хорошо знал и любил ручное оружие, называя пистолеты и револьверы «стрелялками». Причем слово «стрелялка» имело у него множество звучаний. Браунинги первый номер, бульдоги и другие системы мелкого калибра назывались презрительно «дамская стрелялка». Наганы заслуживали уважительного названия «стрелялка», а маузеры, кольты и парабеллумы — почтительного.

Он мог часами рассказывать о преимуществах той или иной системы. И, понятно, наши беседы, доставлявшие обоим большое удовольствие, частенько затягивались допоздна.

Дорога домой, почти к центру города, у меня отнимала около часа. Ночного пропуска я не имел, поэтому приходилось «нажимать», и к дому я подходил запыхавшись, весь мокрый. Откровенно говоря, возвращаться поздно я побаивался не только потому, что меня могли задержать комендантские патрули. В городе было неспокойно. На окраинах снова появились мелкие банды и одиночки-грабители. Случалось, убивали. Мой путь лежал мимо кладбищенской стены, мимо домов с закрытыми ставнями — домов, из которых никто не выйдет, как бы ни взывал о помощи. Из-за заборов изредка взлаивали собаки, потревоженные стуком моих шагов. Обычно я шел по проезжей части улицы, наивно полагая, что, увидев грабителей раньше, чем они меня, успею удрать.

«Эх, было бы у меня оружие!..»

В один из таких вечеров я намекнул начальнику, что, будь у меня какая-нибудь стрелялка, тогда бы я ничего не боялся.

— А тебе разве страшно ходить домой? — улыбаясь, спросил он.

Я с волнением стал рассказывать о пустынной дороге, об убийствах и грабежах.

Начальник перестал улыбаться и спросил:

— А ты не забалуешься, если я дам тебе стрелялку?

Наверное, у меня было настолько оскорбленное лицо, что Костров понял ненужность своего вопроса.

— Ну, ладно, ладно! Ты парень серьезный и сознательный. — Он открыл сейф и достал бельгийский браунинг. Вороненые грани ствола отливали сине-фиолетовым цветом. О таком пистолете я и не мечтал. — Бери, — сказал Костров и, вынув пачку патронов, приказал: — Ну-ка, заряди!

Дрожащими руками я набил обойму, дослал ее в рукоятку и поставил пистолет на предохранитель.

— Вот и хомяк, — осуждающе покачал головой Яков Лукич. — На предохранитель автоматическая стрелялка ставится, когда патрон дослан в ствол. А то, пока ты спустишь предохранитель и дошлешь патрон, тебя сцапают, как курчонка. Понял?

— Понял, Яков Лукич! — Первый раз я назвал начальника по имени и отчеству, даже не понимая, как это вышло.

— То-то «Яков Лукич»… — Очевидно, Костров был удивлен не менее, чем я. — Сыпь домой, а завтра сдашь стрелялку лично мне. Еще запомни одно: никогда не вынимай оружие, если в этом нет надобности, а уж если вынул, то применяй с толком!

На этот раз я шел домой не торопясь. Шел не по мостовой, как обычно, а по тротуару. Браунинг, прижатый ремнем к животу, холодил кожу. В темени безлунной ночи, пропитанной запахом зацветающей белой акации, я вызывающе насвистывал мотив «Яблочка». Я был вооружен и, чего греха таить, даже хотел, чтобы на меня кто-то напал. Но… до самого дома никого не встретил.

4

Наш дом стоял на боковой улице, недалеко от центра города. Во дворе позади дома росло несколько больших деревьев, окаймленных кустами жасмина и сирени. В углу этого сада, около забора, — дощатый стол и две скамейки на вкопанных в землю столбиках. Здесь с наступлением сумерек собиралось молодое население нашего и соседних домов. Обычно вечер начинался шумными рассказами последних новостей.

Знали ребята все, что происходит в городе и уездах. Знали не с чьих-то слов и не из базарных слухов. Многие из них служили в Частях особого назначения, сформированных из коммунистов, комсомольцев и рабочих. Отряды ЧОНа вместе с Чека и милицией вели борьбу с бандитами.

Рассказы чоновцев о боевых стычках, облавах на бандитов и самогонщиков, может быть, немного приукрашенные, мы слушали затаив дыхание.

Да и кто стал бы проверять рассказчика, было ли в бою тридцать бандитов или только двое. Авторитет этих семнадцатилетних ребят, имевших служебные книжки, куда была записана винтовка с пятьюдесятью патронами, а иногда и револьвер, был среди нас очень высок. Когда кто-либо из них приходил с забинтованной рукой или головой, то на наши сочувственные вопросы: больно ли, не повредит ли ему выписка из госпиталя — раненый обычно отвечал: «Чепуха, царапина!»

Иногда в сад приходили Борода и председатель губчека Ян Вольдемарович Лембер. В нашем доме Лембер бывал часто: в первом этаже жили его мать и сестра.

Мы быстро подружились с чекистами, рассказывали им о своих делах, не стесняясь доверяли свои тайны, мечтали о будущем.

Ян Вольдемарович никогда не смеялся над нашими мечтами, как бы фантастичны они ни были. Он и сам был мечтателем, что как будто и не вязалось с его суровой работой. Даже голос у него звучал по-другому, когда он начинал рассказывать о светлых городах из камня и стекла с садами на крышах, о фабриках и заводах, где человек будет только нажимать кнопки, о всеобщей грамотности и радости труда. Это звучало как сказка.

Рассказы Бороды были проще, но не менее увлекательны. В то время губернию терроризовали два бандита — Кузуб и Полковник. О ликвидации Кузуба Борода рассказывал примерно так: «Приехали мы на хутор впятером, а они, бандиты, нас пулеметом встретили. Сразу же ранили Костю Лаптева. Ранили в ногу. Он залег в стороне и обеспечил наш тыл. Ну, мы тоже постреляли, постреляли, — вот бы тебя туда, Саня, — а потом бросили в хату „лимонку“ и взяли двух целых бандитов и двух сильно пораненных, а один ушел в рай…»

Борода умолчал, что в этой схватке он тоже был ранен, но не вышел из боя, что это он бросил «лимонку» и, ворвавшись в дом, истекая кровью, сам скрутил считавшегося неуловимым Кузуба. Об этом и других подвигах Бороды, невероятных по смелости и смертельному риску, я узнал много позднее от его друзей.

Каждый вечер в саду заканчивался пением. Наша любимая песня была чоновская:

Вот и окопы, рвутся снаряды, но их не боятся ЧОНа отряды!

Но, пожалуй, главным в нашем репертуаре было раздольное матросское «яблочко». В те годы его задорный, лихой мотив пели по всей стране от Балтики до Тихого океана. В простеньких злободневных куплетах этой песенки отражались самые последние события: военные, политические и местные — городские. Чаще всего мы пели про битых и еще не добитых белогвардейцев.

Эх, ты, Врангель-барон, куда котишься? В губчека попадешь — не воротишься!

Зачастую с нами пели Лембер и Борода. Только они пели серьезные, революционные песни.

Обычно Лембер предлагал: «Кира, может, споем, а товарищи помогут?» — и, не ожидая согласия, запевал:

Вихри враждебные веют над нами… Темные силы нас злобно гнетут, —

подхватывал Борода, а за ним и мы. Чекисты пели хорошо, их голоса красиво выделялись в нашем хоре.

Потом Лембер пел эстонские песни. Особенно нравилась нам песня о рыбаке, который ушел в море на старой дырявой лодке, чтобы отдать долг хозяину, и утонул.

Ян Вольдемарович рассказывал нам об эстонских певческих союзах, о белых ночах на Балтике.

Из сада чекисты уходили поздно. Мы провожали их до ворот.

— Вот это люди! — мечтательно говорил Яшка Шорник, ученик-масленщик с электростанции. Шорником его прозвали за умение отлично чинить футбольные покрышки. Было ему тогда семнадцать, и, конечно, никто еще не знал, что через пять-шесть лет Яшка сам станет грозой басмачества в Северных Каракумах.

Да, это действительно были люди! Они всё знали и всюду успевали. Их подвиги были для нас примером, а работать в Чека мечтал каждый из нас.

Однажды Борода сказал Лемберу обо мне: «У этого палки-махалки здорово получается стрельба по мишеням. Это тот парень, что у „чекистов“ ордер требовал». Оба рассмеялись. Лембер протянул мне руку и стал расспрашивать: давно ли я занимаюсь стрелковым делом, нравится ли оно мне.

После этого разговора я заметил, что Лембер стал интересоваться мною. Он отводил меня в сторону, расспрашивал, что я делаю после работы, что читаю, какие комсомольские поручения выполняю. Его интересовало: кем я хочу быть, когда вырасту.

Наши уединения вызывали ревнивые вопросы ребят: «О чем вы толкуете с предчека?» Однажды об этом же спросил и Борода. Вспомнив последний разговор с Яном Вольдемаровичем, я ответил:

— Кажется, о звездном небе и рассказах Киплинга.

— Что ж, Киплинг так Киплинг. Пойдем, палка-махалка, стрельнем!

* * *

В тот вечер, когда я, впервые вооруженный, возвращался домой и готов был к нападению, у наших ворот мне встретился какой-то человек, одетый в красноармейский костюм. Он стоял и, казалось, прислушивался к голосам и смеху ребят, доносившимся со двора. Увидев меня, он резко повернулся и, быстро зашагав по улице, свернул за угол дома.

Когда я проходил двором, открылось окно первого этажа — и мать Лембера громко позвала Яна Вольдемаровича из сада, сказав что-то по-эстонски. Я понял одно слово — телефон.

В саду Борода рассказывал о разгроме какого-то самогонного притона. Вдруг к столу быстро подошел Лембер.

— Кирилл, — взволнованно перебил он, — сейчас звонили из…

Он не успел договорить, как у самого забора оглушительно грохнул выстрел. Закричал Севка, стоявший рядом с Лембером. Бросился к забору, на бегу вытаскивая свой кольт, Борода. И когда он уже перелезал через ограду, раздался второй выстрел.

Меня как будто подтолкнули. Выхватив браунинг, я тоже полез через забор. Когда я уже был наверху и пытался разглядеть, что происходит в соседнем дворе, раздался третий выстрел — и пуля взвизгнула над моей головой. Я спрыгнул вниз, упал, больно зашиб коленку и локоть. Из темноты неслись крики: «Туда побег, чертов бандит! Уйдет! Уйдет!» — и голос Бороды: «Стой, стой, палка-махалка!» — а затем грянули два выстрела из кольта.

Не обращая внимания на боль, я бросился на голос Кирилла Митрофановича и догнал его у соседнего забора. Здесь была выломана доска, но протиснуться в узкую щель Борода не мог. Тогда он перемахнул через забор, а я юркнул в щель и одновременно с ним очутился по ту сторону забора.

— Ты зачем здесь? — сердито зашептал Борода. — Марш назад!

Я молча показал ему браунинг.

— Ладно, помощничек, — смягчился он и шепотом спросил: — Сарай видишь?

— Вижу.

— Ложись и наблюдай за дверью. Если кто покажется — стреляй!

Я не сразу разгадал план Бороды и поэтому удивился, когда он побежал вдоль забора к сараю, забрался на его крышу, гремя железом, протопал по ней и спрыгнул в соседний сад. Стало тихо. «Уйдет бандит садами, — подумал я, — ничего Борода в одиночку там не сможет, еще нарвется на пулю из-за дерева». Не успел я додумать, что же предпринять, как тихо скрипнула дверь сарая и в ее темном проеме появилась какая-то тень. Срывающимся от волнения голосом я закричал: «Вот он! Вот он!» — и дважды выстрелил. Тень исчезла, дверь осталась открытой, а из сарая послышались стоны и ругань.

По крыше опять затопал Борода. Спрыгнув на землю, он закричал:

— Выходи!

Из сарая тотчас ударил выстрел. Борода спокойно сказал мне:

— Саня, беги домой, узнай, что там с Яном. Скажи ему, что здесь полный порядок, управлюсь сам!

В сарае снова бухнул выстрел. Борода рассмеялся:

— Зря, парень, стараешься! Кидай наган и выходи! Тебя же перевязать нужно, кровью истечешь.

* * *

В нашем дворе Ян Вольдемарович отдавал распоряжения красноармейскому патрулю, прибежавшему на выстрелы.

Чуть отдышавшись, я доложил, что ранил бандита, что он в сарае, а Борода цел и невредим. Лембер послал красноармейцев на подмогу Бороде, потом похвалил меня за помощь матросу и вдруг спросил:

— Вы сказали, что ранили бандита? Чем?

Я показал браунинг.

— Откуда у вас пистолет? Разрешение есть?

— Нет, Ян Вольдемарович, но я…

— Давайте его мне! — строго приказал предчека. Он взял у меня браунинг и положил в карман, даже не выслушав объяснений.

От обиды и несправедливости я чуть не заплакал. Но расплакаться в присутствии Лембера? Это было бы несмываемым позором. Я сдержался. Но что я завтра скажу Лукичу?

Вскоре Борода и красноармейцы привели бандита. Он сильно хромал и стонал, а Борода приговаривал: «Ничего, ничего, палка-махалка, сейчас тебя в Чека перевяжут, а там до свадьбы заживет!»

Ян Вольдемарович отдал мой браунинг Бороде, приказал сдать его начальнику мастерских, объяснить расход патронов, а также указать на недопустимость выдачи оружия без разрешения.

У меня отлегло от сердца. Браунинг все же вернут по назначению, а Лукич едва ли осудит меня. Ведь оружие я применил не зря, не баловался. Борода похлопал меня по плечу:

— Не робь, палка-махалка. Завтра приеду и отдам пистолет, а чтоб не ругали, расскажу о твоем геройстве.

Бандит сидел на земле и громко стонал. «Придуривается», — сказал Яшка Шорник. Кто-то вынес керосиновую лампу, и мы стали рассматривать задержанного. Этого человека, возвращаясь домой, я и видел у ворот. Он смотрел на Лембера и все что-то пытался сказать, но от испуга или от боли только судорожно глотал слюну. Наконец выругался: «Все равно, тебе… собака… будет амба!»

Ян Вольдемарович только хмыкнул. И в это время Севка Копчушка, прозванный так за смуглую кожу и маленький рост, звонко запищал:

— А я этого дядьку знаю!

Бандит рванулся с земли, и не будь красноармейца, который сбил его с ног, плохо бы пришлось Севке. Чувствуя надежную защиту, Севка торжествующе выкладывал:

— Пошел я к Петьке за книжкой, а этот дядька открыл мне дверь и сказал: «Чего вас черти носят, нет Петьки дома!» — и захлопнул дверь. А я знал, что Петька дома, — он же больной. Опять позвонил, а дядька этот и говорит: «Позвонишь еще раз, ухи оборву!» Ну, я и ушел, и правильно, что ушел: такой бы мог оборвать уши, куда я против него, без пистолета…

Севка, наверное, долго бы еще распространялся, но его прервал Борода:

— А где живет твой Петька?

Задержанный снова рванулся к Севке, зарычав: «Убью, гаденыш!» — но Борода осадил его, а Копчушка важно изрек:

— Но, но! Вы не очень задавайтесь и не ругайтесь. Никто вас не боится. Это вам не на темной лестнице. Там я был без оружия, а вы в кармане за наган держались.

Неожиданное заявление Севки всех рассмешило. Борода повторил вопрос. Севка сказал, что приятель его живет на Екатерининской, номера дома не знает, а квартира семь.

У ворот зафыркал автомобиль. Это приехали чекисты. Ян Вольдемарович распорядился немедленно произвести обыск в квартире семь.

— Парень пусть покажет дом, не выходя из машины! — предупредил Лембер.

Чекисты уехали, арестованного увели красноармейцы, а ребята, порядком взбудораженные, потолковали о случившемся и разошлись по домам.

* * *

Анны Петровны не было дома. Я тщательно запер все двери и, не поужинав, лег спать. Долго ворочался на своем диване, прислушивался. Мне казалось, что кто-то ходит по кухне, пытается открыть дверь на лестницу. Все время перед глазами вставал раненый бандит, и я, сжавшись, натягивал одеяло на голову.

5

Утром на пороге мастерской меня встретил Яков Лукич.

— Все знаю, можешь не рассказывать! Мне уже звонили из Чека. Молодец, хомяк!

Вскоре появился Борода. Бросив свое обычное «здорово, палки-махалки», он прошел в кабинет начальника, а через несколько минут меня позвал Лукич. На столе лежал мой браунинг. Лукич приветливо улыбался. Борода встал, протянул мне руку и торжественным голосом произнес:

— От лица службы объявляю вам благодарность за помощь в задержании важного преступника!

Он так крепко стиснул мою ладонь, что у меня невольно выступили слезы. Я прерывающимся голосом выдавил «спасибо» и стал растирать занемевшие пальцы. Лукич и Борода заулыбались.

— Ты извини, палка-махалка, это я от души! А сейчас, если начальник разрешит, проводи меня до ворот.

Я вопросительно посмотрел на Лукича. Он кивнул головой. Мы вышли на улицу.

— Вот что, Саня, — начал Борода, — есть разговор, только тут не место. Приходи ко мне в гости. Часов в восемь. А если меня не будет, подожди. Гостиницу «Париж» знаешь?

— Знаю!

— Ну вот. Зайдешь и скажешь вахтенному, что ко мне. Подымешься по трапу — и направо, каюта пять. А если меня еще не будет, ключ под комингсом.

Я ничего не понял и широко раскрыл глаза.

— Что же тут непонятного? — удивился Борода. — Вахтенный — это дежурный, трап — лестница, а комингс — порог. Придешь, скажешь вах… тьфу дежурному: так, мол, и так, иду к Бороде. Прямо по лестнице на второй этаж, направо первая каюта — ну, комната! — номер пять. Нагнешься, возьмешь под порогом ключ. Садись, читай, а если захочешь есть — полезай в рундук, там хлеб, сало…

Что такое рундук я тоже не знал, но про себя решил: скорее умру с голоду, но не стану спрашивать, что это такое.

* * *

В гости к Бороде я направился в семь часов. На захламленных улицах, носивших еще дореволюционные названия: Всехсвятская, Дворянская и даже Жандармская — повсюду следы зимних боев: много сгоревших и полуразрушенных домов, витрины магазинов, заколоченные досками, разбитые уличные фонари, оборванные провода и груды битого кирпича. Неподалеку от гостиницы, на противоположных углах главной улицы, помещались два иллюзиона (так тогда называли кинотеатры) — «Рекорд» и «Паласс». Возле них толпились мальчишки, торговавшие поштучно папиросами и махоркой. Они громко выкрикивали:

— А вот кому «Египетские»!

— А вот кому махорочки! Кременчугскую крупку на одну закрутку!

Папиросники затевали шумную возню вокруг каждого покупателя. Изредка по улицам проезжали извозчики, их здесь называли «фурками». Лязгая цепями, промчался грузовой автомобиль с полным кузовом красноармейцев. Ощетинившийся во все стороны штыками, грузовик походил издали на громадного ежа.

На улице стало темнеть.

Покрутившись возле «Парижа» еще минут пятнадцать, я сверился по часам в витрине часовщика и ровно в восемь толкнул тяжелую дверь.

Когда-то гостиница считалась лучшей в городе. При деникинцах в ней размещался армейский штаб. Во время зимних боев здесь засела и бешено сопротивлялась группа офицеров-контрразведчиков. Сейчас от былой гостиничной роскоши остались расколотые мраморные ступени парадной лестницы, разбитые зеркала в вестибюле и на лестничных маршах и ободранная хрустальная люстра огромных размеров. Единственная лампочка едва освещала вестибюль.

Вдоль лестницы, по стенке в щербинах от пулевых пробоин, были расклеены какие-то объявления и плакат с изображенным на нем красноармейцем, прокалывающим штыком генерала в черной черкеске. Поперек плаката красной краской было написано: «Добить Врангеля!»

Я постучал в «каюту» номер пять. Никто не отвечал. Тогда я нашел ключ и открыл дверь. В комнате было темно. На подоконнике стояла керосиновая лампа. Я поискал спички, но не нашел их, уселся на подоконник и, задумавшись о предстоящем разговоре, незаметно задремал.

Разбудил меня громкий смех. Горела электрическая лампочка. Посреди комнаты с большим чайником в руках стоял Борода.

— Чудак ты, палка-махалка! Чего же не зажег свет?

Он распахнул дверку письменного стола, достал хлеб, сало, несколько кусочков сахару, две кружки и, отодвинув в сторону стопку книг, разложил на листе оберточной бумаги это великолепное угощение.

Пока он по-хозяйски хлопотал, я просмотрел книги. Кроме знакомых мне учебников — алгебры, геометрии и географии, здесь были «Государство и революция» В. И. Ленина, «Россия в цифрах» Рубакина, «Западня» Эмиля Золя на французском языке и пухлый, зачитанный томик рассказов Конан-Дойля. Я бегло полистал его, а Борода, как бы оправдываясь, объяснил:

— Вот, понимаешь, взял почитать. Думал, найду что-нибудь полезное для работы. Пишет занятно, но нам неподходяще: Шерлок, да и доктор, конечно, люди храбрые, а учиться у них нечему. Разве только наблюдательности.

Я не был согласен с ним, но промолчал.

За чаем Борода расспросил, что я делаю в свободное время, а когда узнал, что я оставил школу, вдруг накинулся на меня:

— Работы впереди — ой, ой сколько! Успеешь еще поработать! Да и работать грамотному интереснее. Эх, мне бы годика два-три поучиться! Понимаешь, палка-махалка, нет времени даже газеты читать! Вон сколько их набралось! — Он кивнул в угол комнаты, заваленной пачками газет. — А все бандиты треклятые.

Обычно Борода рассказывал о себе скупо, но в тот вечер много поведал о своей жизни.

Родился он на Дону, в казачьей станице. Его родители были не казаки, а «иногородние» — так называли в станицах приезжих и ремесленников. Мать его умерла рано. Отец, слесарь-механик, круглый год ездил по хуторам и станицам, чинил двигатели, ружья и швейные машинки. Когда Кирилл подрос, отец стал брать его с собой «на выучку»… В одной из станиц разъяренный бык насмерть забодал отца. Похоронив его, Кирилл продал скудное имущество — лошаденку, слесарный инструмент — и подался к морю, о котором был много наслышан. Все лето он батрачил с рыбацкой ватагой на Азовском море, а осенью попал в Одессу. Там устроился юнгой на грузовое судно, которое плавало на линии Одесса — Пирей — Марсель.

«Это был поганенький самотоп, — рассказывал Борода, — больше чинился, чем ходил. Случалось нам в Марселе простаивать месяцами. Вот там-то, палка-махалка, я и выучился читать и говорить по-французски».

В начале 1914 года Кирилл Митрофанович был мобилизован и направлен на Балтийский флот.

С Яном Вольдемаровичем Борода познакомился, еще когда служил на минном тральщике в Кронштадте. Лембер, рабочий-электрик, в то время был партийным агитатором на морском заводе. Еще до революции он рекомендовал Бороду в партию. В октябре 1917 года по призыву Ленина Борода с отрядом матросов прибыл в Петроград для охраны Смольного. Выполняя приказ Свердлова, занял помещение Петроградского телеграфного агентства, потом штурмовал Зимний дворец. А вскоре после Октябрьской революции, в декабре, Кирилла Митрофановича направили во Всероссийскую Чрезвычайную Комиссию.

— Я, палка-махалка, когда пришел на работу в Чека, там всего народу человек тридцать — сорок было, а врагов в Петрограде — тысячи, — не без гордости сказал матрос. — В Питере я снова встретился с Лембером. Он уже работал в Чека. — Глаза Бороды заблестели. — Ты знаешь, какой он человек? Всего о нем не расскажешь! Скажу откровенно: такого еще не встречал! Бесстрашный, честный, дни и ночи работает. О себе и не думает. А в свободные минуты книгу пишет. Да, да, книгу! Уже написал во-от столько! — Борода показал на добрую четверть выше стола. — О чем пишет? Никому не говорит, никто не знает. Может, о том, как мы сейчас живем, а может, о том, как будем жить. Ты ведь слыхал, как он рассказывает о будущем? Я так прямо и вижу, как все сбудется. Да, за это можно идти на риск, на смерть. — Он прошелся по комнате. — Заболтался я, а о главном чуть не забыл. Приглядывались мы с Яном Вольдемаровичем к тебе, и появилась у нас такая думка. Хотим приспособить тебя на работу в Чека. Как ты на это смотришь?

У меня даже мурашки по спине забегали, и, очевидно, я сильно покраснел. Борода спросил:

— Чего краснеешь? Не хочешь или испугался?

— Нет, нет! — пробормотал я, еще не придя в себя от неожиданности — Я, конечно, согласен, если, если… смогу.

— Смогу, не смогу — это, палка-махалка, разговор не комсомольский. Захочешь — сможешь! Парень ты грамотный, смелый, а что будет не под силу, помогут товарищи. Будешь работать со мной — в обиду не дам. А что знаю — тому научу! — И, не дав мне опомниться от удивления, стал рассказывать: — Сегодня Ян Вольдемарович утвердил план одной операции и разрешил взять тебя в помощники. Если ты, конечно, палка-махалка, не возражаешь и… не будешь краснеть. — Он подошел ко мне. — Ну, так как? По рукам?

— Согласен! — взволнованно сказал я и протянул ему свою руку, решив, как бы крепко он ни пожал ее, не подавать виду и не морщиться. Но Борода очень осторожно, даже нежно пожал мою руку.

— Все, что от меня услышишь или от чекистов, никто не должен знать, кроме тебя. Да и вообще: чем меньше будешь болтать, а больше слушать, — только на пользу. — Это были первые азы чекистской грамоты, которой начал обучать меня Борода. — Ты слыхал о банде Полковника, или Меченого?

Я кивнул головой. Еще зимой я наслушался от Катри всяких небылиц об этой банде и о том, что у Меченого всегда наготове несколько тысяч казаков с пушками и пулеметами, и что он ждет лета, чтобы начать наступление и перебить на Украине всех большевиков.

Борода рассказал, что главарь банды, по фамилии Аркадьев, полковник царской армии, служил у Деникина, но не успел удрать.

Немногочисленную, хорошо вооруженную банду Аркадьева неоднократно настигали красноармейские и чоновские части, но она, не принимая боя, рассеивалась, а через некоторое время появлялась в другом уезде.

— Так вот, палка-махалка, попробуем-ка мы с тобой взять этого Полковника живьем. Что смотришь?

Неожиданностям сегодня не было конца.

— Вы, наверно, шутите?.. Как же… вы… да я, да еще живьем… Что же, он так просто сдастся?

— Какие шутки! — воскликнул матрос. — Я тебе дело говорю! Слушай!

Оказывается, в ту ночь, когда Севка вызвался быть проводником, чекисты застали в квартире номер семь подозрительных людей. Один сразу сдался, а второй стал отстреливаться и был убит. Это были офицеры-курьеры Врангеля, посланные к Аркадьеву. Везли они важные документы и распоряжение доставить Полковника в Мариуполь для организации восстаний в наших армейских тылах.

— Ясно теперь, палка-махалка? — подмигнул Борода. Мне еще ничего не было ясно, но я кивнул, а Борода продолжал — Попробуем сами доставить Полковника, только не в Мариуполь, там он ни к чему, а к нам в Чека. Я буду за того сдавшегося офицера, а ты за хлопчика при моих конях.

— А второй офицер?

— Правильный вопрос, палка-махалка! Так его же застрелили, а я, слава богу, уцелел. Понял? — Борода принял мое молчание за согласие и добавил: — Если понятно и не дрейфишь, с завтрашнего дня начинается подготовка. Тебе нужно научиться запрягать, распрягать и править парой коней. Стрелять из пистолета ты должен так, чтобы все сто в яблочко.

— Как так сто? — удивленно спросил я. — Вы же сказали стрелять из пистолета, а они, самое большее, десятизарядные.

— Ты чего ухмыляешься? Думаешь, что я в оружии меньше твоего разбираюсь? Сто — это сто процентов. Соображать надо! А когда все усвоишь, поедем за Полковником.

«Ничего себе, — подумал я, — поедем за Полковником! Как будто это так просто». Наверно, у меня было очень удивленное лицо, и Борода тотчас заметил:

— В нашем деле никогда не удивляйся, даже если происходит удивительное. Нам, брат, предстоит сыграть трудный спектакль, и не для дураков! Репетировать не придется, нужно хорошенько подготовиться. А скажи, палка-махалка, как у тебя дело с иностранными языками? По-немецки говоришь?

— Нет! Мы в гимназии язык врагов не изучали!

— Ну и дураки. Думали, что этим Вильгельма запугаете? — Борода усмехнулся. — Был у нас на тральщике боцман, так он рассказывал такую байку. Погналась лисица за сусликом, а он в норку юрк… и сидит. Сидит полчаса, сидит час, вдруг слышит: где-то далеко лает собака. Вот лай ближе, ближе, вот уже у самой норы, и вдруг стал удаляться. Думает суслик: «Ага, собака погнала лису, — значит, можно выходить!» Вылез, а лиса его — цап! Сожрала да и говорит: «Вот хорошо, что учила иностранный язык!» — Борода выдержал паузу, потом спросил: — Понял что к чему? Ну, а как вы относились к союзникам? Французский знаешь?

— Понимаю, но говорю плохо. — И кое-как слепил фразу на французском.

Борода кивнул головой и тоже сказал по-французски.

— Ничего, сойдет! Мы будем практиковаться в дороге, это будет и мне на пользу.

Борода говорил по-французски с легким акцентом, но ничуть не хуже наших гимназических «аристократов», обучавшихся дома у французских учителей.

Пока мы беседовали, стало совсем темно. Кирилл Митрофанович спустился со мной вниз и по телефону вызвал из Чека бричку. Когда подъехала бричка, он приказал вознице: «Отвезешь этого палку-махалку домой, да так, чтоб его не зацепили комендантские патрули». Затем подсадил меня в бричку и шепнул: «О разговоре никому ни полслова!»

Ехал я домой совершенно ошеломленный. Предстоящая работа в Чека, подготовка на «хлопчика при конях», рискованное «путешествие» — все это казалось фантастикой. Для своей будущей роли я подходил., пожалуй, только ростом. Выглядел я не старше двенадцатилетнего.

Наутро меня вызвал Лукич. Он сказал:

— Слушай, хомяк, — «хомяк» звучало доброжелательно, — тут звонили из Чека и просили отпускать тебя с работы в два часа. Видно, вы чего-то с Бородой затеяли?

Я пожал плечами. Лукич обиделся.

— Ох, уж эти секреты! — сказал он. — Я человек не любопытный, только думается, могли бы мне сказать, зачем ты им понадобился. Тебя не спрашиваю: знаю — все равно ничего не скажешь.

И я ничего не рассказал Лукичу, хотя очень хотелось. Я еще не верил своему счастью, но помнил слова Бороды: «никому ничего!»

После полудня за мной явился красноармеец и отвез на конный двор. Здесь конюх Степан Букин стал знакомить меня с бесконечным количеством ремней, пряжек и ремешков, составляющих конскую сбрую. С этого началась моя подготовка к операции, которую Борода назвал «Тачанка». Часа через два приехал Кирилл Митрофанович и тут же раскритиковал метод моего обучения. Он сказал:

— Начинать надо с коней. Пошли на конюшню!

В полусумраке крепко пахло конским потом и дегтем. В дальнем углу звенел цепью и громко ржал жеребец Выстрел, на котором ездил предчека. Борода завернул в первый денник, где стоял здоровенный конь Маркиз, похлопал его по крупу и, обращаясь ко мне, прокричал:

— Заходи!

Легко сказать — заходи. Мне мгновенно представилась картинка из детской книжки: конь, очень похожий на Маркиза, лягает волка, и тот летит в кусты с раскроенной головой. Маркиз в это время переступил с ноги на ногу, показав страшной величины копыта, обросшие мохнатыми щетками волос.

— Давай, давай, не бойся! — подбодрил матрос.

Я боком, прижимаясь к стенке, юркнул в денник. Маркиз скосил на меня огромный выпуклый глаз, пошевелил губами и, не обнаружив во мне ничего интересного, занялся сеном.

— Отвязывай и выводи! — приказал Борода.

Отстегнув цепь, я не знал, что делать дальше. Конюхи хохотали, а Борода гремел:

— Пять, пять его назад! Не за цепь, бери за оголовье да покрикивай на него!

Дрожащими руками я взялся за оголовье. Свирепая морда Маркиза нависла прямо надо мной. Отступал он неохотно, мелко перебирая ногами.

— Подбери цепь! Да не туда заворачивай! — кричал Кирилл Митрофанович, потому что я завернул коня не к выходу, а в глубь конюшни.

Под дружный смех конюхов я наконец вывел Маркиза во двор. Борода распорядился отвести его обратно и привязать. В денник Маркиз шел охотно, даже подталкивал меня в спину и пытался положить морду мне на голову. Пристегивая цепь, я с ужасом слушал, как Борода намечал конюхам программу моей дальнейшей учебы: тут была и запряжка, и проездка, и мытье лошадей. Со мной Кирилл Митрофанович заговорил на улице:

— Для начала неплохо, а вот коня ты боишься. Это нужно перебороть. Работай, палка-махалка, старайся, наше время подходит…

Я старался, как мог: стрелял из браунинга по мишени, запрягал, распрягал — постигал, по словам Степана, «разницу между уздечкой и недоуздком».

Каждое ученье заканчивалось выездом на паре. Раньше мне казалось, что править лошадьми нетрудно, что тут особенного? Сел, разобрал вожжи, взмахнул кнутом — и поехали! Но оказалось совсем не так. При поворотах лошади норовили въехать на тротуар или тянуть вразнобой. То поворачивала правая, а левая шла прямо, то наоборот. Случалось, что обе сталкивались мордами и, затоптавшись на месте, останавливались. Степан сердился:

— Больше гробить коней не дам, даже если прикажет предчека.

Но приходил Борода, проверял мои успехи, хвалил Степана, и я продолжал «гробить» коней.

Две недели обучали меня «кучерскому делу». За это время Борода несколько раз приходил то в конюшню, то на стрельбище, смотрел, как я стрелял из пистолета, делал замечания, но о предстоящей операции будто забыл. Мое любопытство росло значительно быстрее, чем кучерское мастерство, но я молчал, ничего не спрашивал. Это, как я потом узнал, был экзамен на мою выдержку.

Спустя дней десять на конный двор пришел Борода. Был он необычно хмур. Посмотрев на мою езду, сел в бричку и велел везти его за город.

— Давай рысью, — скомандовал он, едва мы выбрались из города на немощеную дорогу. Бричка запрыгала по ухабам. — А теперь галопом!

Бричку кидало из стороны в сторону, а Борода покрикивал:

— Давай! Давай! Прибавь кнута, да не ослабляй вожжи!

Проскакали мы так версты две, а потом Борода приказал свернуть с дороги, и мы, не снижая скорости, понеслись по кочковатому полю.

— Переходи на рысь! — скомандовал Кирилл Митрофанович.

На рыси бричку трясло еще больше.

— Шагом! — разрешил Борода, когда мы подъехали к роще. Я остановил взмыленных лошадей. Борода спрыгнул на землю, чтобы поразмяться. По всему было видно, что он доволен.

— Только в другой раз, — посоветовал он, — по полю скачи зигзагом. Если будут стрелять вдогонку, труднее в тебя попасть. Разнуздай, пусть кони остынут, а нам поговорить надо.

Я быстро управился с лошадьми и с трепетом приготовился слушать.

— Ну, палка-махалка, — начал Борода, — поздравляю! С сегодняшнего дня ты зачисляешься младшим сотрудником губернской Чека, конечно, с испытательным сроком. Через два дня поедем за Меченым. Крутится он где-то между трех дальних уездов по хуторам. Добираться будем кружным путем, с юга, из Екатеринослава.[4] По пути у Полковника везде заставы и агентура, а нужно, чтобы они тачанку засекли как можно дальше от нашей губернии. Помогают нам екатеринославские чекисты. Они там уже все приготовили. До Екатеринослава поедем поездом. Ты сегодня своих предупреди: мол, едешь в командировку в Харьков, недели на две. Да не забудь прихватить свой браунинг и побольше патронов.

— Товарищ Борода, а как вы покажетесь в уездах? — не вытерпел я. — Там же вас за сто верст узнают!

Кирилл Митрофанович погладил свою пышную бороду и вздохнул:

— Придется с ней расстаться, а фамилия моя вовсе не Борода, а Бардин. Бородой меня назвал Феликс Эдмундович Дзержинский. Когда мы ехали на Украину, он собрал нас у себя. Посмотрел на меня, погладил свою бородку и говорит председателю ВУЧКа[5] Лацису: «Вот, Мартын Янович, какие мощные бороды заводит наша смена, получше наших. Будем надеяться, что и дела у них пойдут не хуже. Верно, товарищ Борода?» После этого ребята меня по-другому и не зовут. Случается, что и в документах так пишут. Ты не беспокойся: бороду свою сбрею — никто не узнает. И тебя так обработают, что сам себя не узнаешь. Чуб твой срежем начисто. Переоденем, сменим тебе биографию, — Борода улыбнулся. — А теперь слушай и запоминай, кто ты такой! Фамилия твоя Сараф, зовут Александр. Саша. Лет тебе, — Борода посмотрел на меня, как бы определяя возраст, — лет тебе двенадцать, двенадцать с половиной. Едешь со мной из Ростова. Семья твоя…

Из его рассказа я узнал, что мой «отец», грек по национальности, — крупный табачный фабрикант, зовут его Ксенофонт Апостолович, что у меня есть старший брат — врангелевский офицер. Жили мы до 1918 года в Петрограде, а с весны 1919 года — в Ростове, в гостинице. Когда «отец» бежал с деникинцами в Крым, мы с «матерью» болели тифом и лежали в больнице. «Мать» умерла, а я выздоровел, но осталось осложнение — глухота. После больницы меня приютили добрые люди, и жил я вблизи Ростова. По просьбе моего «отца» и по приказанию самого Врангеля меня разыскали и вот теперь должны доставить в Крым.

— Как же так, Кирилл Митрофанович, я ведь в Ростове не был, ничего там не знаю…

Борода минуту подумал.

— Ну, и что ж, что не был. А когда, собственно говоря, ты мог познакомиться с Ростовом? В городе все время было неспокойно, «мать» никуда тебя не пускала. Потом — больница. А после больницы ты ведь жил на хуторе. Кстати, там и выучился обращаться с конями. А вообще, — посоветовал Борода, — при случае своди разговор больше на Питер. За свою биографию не беспокойся, все правда, как я сказал, только настоящий Саша Сараф помер вместе с матерью.

— Кирилл Митрофанович, а как же я буду глухой?..

— А что тут особенного? — пожал плечами Борода. — Ты ведь не совсем глухой, а только плохо слышишь. А глухота тебе очень пригодится. Если что спросят, ты раз пять переспроси: «Что? А? Плохо слышу!» Пока тебе будут повторять вопрос, обдумаешь ответ. А может случиться, что поспрашивают, поспрашивают да и отвяжутся. Кроме того, при глухом иногда говорят не стесняясь, и можно услышать кое-что интересное. Насчет твоей глухоты все подтверждено медициной и заверено печатью.

Борода достал из кармана бумажку и протянул ее мне.

— Возьми, это будет тебе вместо паспорта!

В справке, выданной ростовской городской больницей, было напечатано, что Сараф Александр болел сыпным тифом и находился в больнице с декабря 1919 года по март 1920. Выписан в связи с выздоровлением. Остаточные явления (осложнение) — частичная глухота.

— Все понятно? Все запомнил? — спросил Борода.

— Все, товарищ начальник!

— Повтори!

Я повторил и поинтересовался:

— А кем будете вы?

— Для Полковника я есаул первого Донского полка Гурдин Павел Афанасьевич. По документам — советский работник, нахожусь в командировке, а служу в Ростове. — Он достал и показал удостоверение на имя Гурдина Павла Афанасьевича, уполномоченного Северо-кавказской конторы по сбору для переработки лекарственных растений и командировку с указанием пунктов, где Гурдин должен был организовать пункты сбора трав.

На обратном пути Борода сказал:

— Знаешь, Саня, у нас в Чека большое горе. Погиб Костя Лаптев.

— Это тот, что тогда был у вас в кабинете?

— Он. Геройски погиб Костя. Поехал с милиционером и нарвался на бандитскую засаду. Милиционер ускакал, а Костю ранили… Взяли его бандиты раненого и живым закопали в землю. — Борода тяжело вздохнул. — Ох, добраться бы мне до той банды!..

6

Поезд, на котором мы ехали в Екатеринослав, застрял на полпути. Борода, оставив меня на перроне какого-то полустанка, ушел, как он сказал, «поискать дружков, чтоб помогли».

У меня сложилось впечатление, что, попади он на Луну, то и там через несколько минут будет хлопать по плечу лунного жителя и кричать: «Ты, палка-махалка, будь другом, не откажи!..» Так было и здесь. Появился Борода с двумя матросами. Пересмеиваясь, они вспоминали какого-то Кузю-барабана. Проводив нас до конца перрона, один из матросов распрощался с Бородой, а другой подошел с нами к небольшому, из четырех вагонов, составу.

— Стой! Кто идет? — окликнул часовой.

— Свои, свои! — отозвался наш провожатый и постучал в дверь последнего вагона. — Открой, Бабкин! — Дверь приоткрылась. — Посади товарищей в мою каюту, — приказал матрос и зашагал к паровозу.

Нас устроили в двухместном купе.

Вскоре матрос возвратился, поставил на стол чайник и кружки, потом протянул Бороде большую банку консервов.

Борода взял банку и, покрутив ее в руках, спросил:

— А это что за чудо?

— Бери-бери! — угощал матрос. — Консервы вкусные, трофейные. — Неожиданно он повернулся ко мне: — Вот ты какой, Киркин помощник! Я думал, ты побольше. Мало, видно, каши ел?

— Мало, Егор, — вмешался Борода. — Саша из Питера. Не очень-то там разъешься! Отца беляки убили. А что мал ростом, так это не такой уж грех. Парень храбрый, испытанный и стреляет здорово.

Моряк недоверчиво посмотрел на меня.

— А ты, салага, не дрейфишь?

— Страшновато, но я не один, я ведь с Кириллом Митрофановичем! А вообще, — добавил я, — стараюсь об опасности не думать.

Егору, видимо, понравился мой ответ.

— Ты, браток, в одном неправ. Думать об опасности, конечно, надо. Но только о том, как ее отвести. А страх перед опасностью есть у каждого живого человека. Страх — это не трусость! Его можно в себе подавить, а вот трусость — с ней ничего не сделаешь. Правильно говорю, Кира?

Борода кивнул и пододвинул мне банку консервов.

— Ешь, Саня, а мы с Егором поболтаем.

Они стали вспоминать товарищей. То и дело слышалось: «Убит, погиб, расстрелян беляками». Назывались фронты, от Черного моря до Тихого океана.

— Осталось нас, дружков с тральщика, если по пальцам считать, одной руки хватит, — печально сказал Борода.

— Геройские ребята погибли, — вздохнул Егор.

Поезд стал замедлять ход. Матрос посмотрел в окно.

— Подъезжаем. Ну, Кирюха, — они обнялись, — так держать!

— Есть так держать! — ответил Борода.

— Прощай, салага, береги своего начальника! — протянул мне руку Егор и вышел из купе.

— Кто он? — полюбопытствовал я.

— Сослуживец мой по минному тральщику, рулевой. Работает порученцем у Дзержинского, а здесь он начальник охраны замнаркомвоена, да, наверно, еще какое-нибудь задание имеет.

На станции наш состав еще долго маневрировал, пока не остановился на запасных путях. Когда мы вышли на перрон, вокзальные часы показывали три часа. Борода позвонил по телефону. Из Чека за нами прислали бричку и отвезли на квартиру.

А на следующий день начался маскарад. Утром, после завтрака, пришел парикмахер. Он сбрил Кириллу бороду и сделал ему залихватскую прическу «бабочкой». Пышные усы превратились в тоненькие стрелки-усики, закрученные вверх. Лицо Кирилла стало настолько смешным, что я не выдержал и рассмеялся.

— Ты брось ржать, лучше скажи: похож или не похож я на себя? — приосанился Борода.

— Что вы, только по костюму да по голосу можно узнать!

— Это еще не все. Сейчас за тебя возьмемся. Товарищ мастер, сделайте ему больничную стрижку, как стригут санитарки. Знаете такой фасон? — И он сделал волнообразное движение рукой.

Мастер понимающе кивнул головой, и через несколько минут моя гордость — длинноволосая, пышная прическа — хлопьями лежала на полу, а из зеркала смотрело смугловатое уродище, остриженное под барана. Теперь уже Кирилл стал смеяться. Он хлопал парикмахера по плечу и приговаривал:

— Ай да мастер! Да ты просто артист. Тебе б в театре работать!

Напустив на себя полное безразличие, я смотрел, как парикмахер складывает свой инструмент. Едва он ушел, Борода перестал смеяться, обнял меня и ласково сказал:

— Ты прости меня, Саня, я ведь не со зла смеялся. Не огорчайся. А что волосы?.. Тьфу! Через месяц другие вырастут, получше. Была бы голова цела. Вот о чем нам думать надо.

Мне стало как-то невыразимо тепло. Был я тогда очень одинок. Мать писала редко, Самовар присылал с фронта записки телеграфного содержания: мол, здоров, скоро домой, пиши, как идут дела. Поэтому ласка Бороды, к которому я относился почтительно и по-мальчишески влюбленно, меня потрясла. У меня невольно выступили слезы. Борода заметил их, но, видно, понял мое состояние и отвернулся. Потом сказал:

— Теперь, Саня, давай одеваться.

Он вытащил из-под кровати два мешка и высыпал на пол их содержимое.

Чего тут только не было! Кирилл Митрофанович подобрал мне невероятную рванину: косоворотку, застиранную и залатанную в нескольких местах, брюки некогда серого цвета, с коричневыми заплатами на коленях. Еще в худшем состоянии была обувь. Осмотрев несколько пар ботинок, я выбрал себе опорки от сапог. Хотя они спадали с ног, зато имели целую подошву.

Борода неодобрительно покачал головой.

— Дали тут ребята маху, не угадали.

— Ничего Кирилл Митрофанович, сойдет! Мне ведь не танцевать и не пешком ходить, — ответил я и стал примерять картуз с переломленным и сшитым проволокой козырьком.

— Как знать, Саня. Все может случиться. Может, танцевать придется!

Себе Борода подобрал синие галифе, потертый офицерский френч коричневого цвета, фуражку-керенку, а поверх надел брезентовый плащ с капюшоном. Потом достал из спичечного коробка два крестика: серебряный, на замусоленном шнурочке дал мне, а позолоченный, на цепочке надел сам. Затем аккуратно сложил нашу одежду в один из мешков и сказал:

— А сейчас, Саня, пойдем смотреть наш экипаж.

Мы шли по улицам, и мне казалось, что на нас все смотрят, вернее — на меня. Борода же ничем не выделялся среди прохожих.

На окраине города, в маленьком домике, стоявшем в переулке, нас ждали два товарища. С ними Борода тотчас же стал обсуждать маршрут нашей поездки. Маршрут составлялся с таким расчетом, чтобы деревни проезжать в дневное время, а ночевать в поле или в лесу: так безопаснее. Весь маршрут, примерно двести пятьдесят — триста верст, Борода рассчитывал проделать за пять — шесть дней. Один из товарищей сказал, что нельзя делать более тридцати верст в день: «Дорога неважная, кони заморятся и подобьются». Борода возразил: «Это ничего, что кони подобьются, так даже правдоподобнее будет: мы же едем из-под Ростова, а это вдвое дальше. Нам нужно объездить как можно больше хуторов и деревень и намозолить глаза тачанкой».

Товарищи указали пункты, где следует быть поосторожней, сообщили несколько адресов и передали Бороде какие-то документы. Кирилл внимательно просмотрел их и спрятал в карман.

— Какие будут у вас пожелания или претензии, товарищ Бардин? — спросил один из чекистов.

— Претензий, товарищ Капустин, нет. Спасибо за помощь. А просьба одна — дообмундировать Сашу: пиджак или свитку нужно ему и обувку другую. А за остальное еще раз спасибо.

Капустин очень внимательно осмотрел мой наряд и задал несколько вопросов: не трушу ли я, понимаю ли задачу и ответственность. Прощаясь с Бородой, сказал: «Рискованный вы человек, товарищ Бардин! Очень рискованный!» Мое участие в операции он явно не одобрял.

Товарищи ушли, а на пороге, к моему удивлению, появился Степан — конюх, обучавший меня конному делу.

— Здравия желаю, товарищ начальник! Здорово, Сашко!

— Здравствуй, Букин! Где же твое хозяйство?

— А, здесь, во дворе, все готово!

Мы вышли на большой двор и увидели тачанку с расписанной цветами спинкой, широким, обитым кожей сиденьем и откидной скамеечкой. Сзади к тачанке был приделан сундук.

— Здесь, товарищ начальник, самое главное! — Букин открыл сундук, нажал что-то внутри и осторожно вынул дно, под которым было другое. Хорошо пригнанное фальшивое дно можно было обнаружить лишь в том случае, если бы кому-то вздумалось произвести обмер сундука. Борода несколько раз вставил и вынул дно.

— Молодец, Букин, — похвалил он. — А где кони? — Когда Букин вывел из сарая пару невзрачных лошадок, Борода недовольно крякнул: — Ну и ну! Так это же не кони, а котята! Куда им по пятьдесят верст в день? Эх, Букин, Букин, хороший ты парень, а в конях до сих пор не разбираешься! Товарищ Капустин коней видел?

— Видел, товарищ начальник, и даже очень хвалил. Тут уж вы сами ошиблись. Кони-сибирки, им в день хоть сто верст — и то нипочем!

Борода стал внимательно осматривать лошадей. Делал он это очень старательно: лазил им в рот, дул в глаза, щупал ноги.

— Ладно, сибирки, так сибирки! Лишь бы до Сибири не довели, — невесело сказал Кирилл. — Ну, что ж, Букин, теперь тащи багаж!

Конюх вынес из сарая небольшой мешок и клок мочалы. В тайник, на мочалу, он аккуратно уложил шесть гранат-лимонок и пучок узких ремешков-ушивальников из сыромятной кожи. Сюда же уместились кольт Бороды, мой браунинг и запасные вожжи. Поверх крышки тайника Букин набросал тряпок, обрывки веревок, положил солдатский котелок и две деревянные ложки.

— Правильно, Букин! Пригодится — водицы напиться, а случись щи, так не лаптем хлебать, — похвалил Борода.

В тачанке был еще один тайник. Отвинтив железный лист на задней стенке тачанки, Борода спрятал туда плоский, завернутый в газету пакет и, поставив лист на место, затер головки винтов грязью. На мой вопросительный взгляд сказал: «Здесь самая главная наживка для Полковника!»

Ближе к вечеру Букин притащил две попоны, ватную телогрейку, которую он называл «спинжаком», и несколько пар обуви. Из них я выбрал разношенные, но целые солдатские бутсы.

Позднее к нам пришел смуглый здоровяк в кожаной фуражке и матросском бушлате. Увидев его, Борода радостно закричал:

— Кого я вижу? — И они долго хлопали друг друга по плечам, выкрикивая:

— Жив?

— Куда же мне деться?

— А мы тебя уже не раз хоронили!

— Вот черти!

Оба очень жалели, что нет времени поговорить. Матрос принес сверток с едой, который прислал Капустин.

— Ну, бывай здоров, Кира! Береги себя! — Друзья обнялись и расцеловались. Напоследок матрос протянул мне руку: — Смотри, салага, не очень-то лезьте с Кирилкой на рожон!

— Ладно, ладно! — ворчал Борода. — Еще один советчик-воспитатель на мою голову.

7

Выехали мы ночью. Я угрелся в своем «спинжаке» и подремывал. За темное время мы отмахали от Екатеринослава больше тридцати верст, а нашим сибиркам было хоть бы что: они даже не взмокли.

На восходе солнца мы прибыли в большое село. Хотя Борода был здесь впервые, он уверенно проехал по широкой улице и свернул в переулок. Возле большой хаты с затейливо выкрашенным фасадом и ярко-зелеными ставнями остановил тачанку, передал мне вожжи и вошел во двор. Спустя некоторое время он появился с пожилым мужиком, открыл ворота, велел мне заезжать, распрягать и кормить сибирок.

Вскоре нас пригласили на чай. За столом Борода разливался соловьем о привольной жизни на Дону, расспрашивал о возможностях сбора и закупки трав, шутил и быстро расположил к себе хозяев. А когда он несколько раз недоброжелательно отозвался о Советской власти, то хозяин стал словоохотливее, и глаза его, ранее настороженные, подобрели.

Часа два продолжалась задушевная беседа. Потом Борода спохватился. «Надо ехать», — сказал он. Все встали. Я пошел запрягать сибирок, хозяин стал помогать мне, а Борода на ходу досказывал хозяйке, дородной бабе лет пятидесяти, что-то о способах лечения коровьих болезней.

Помогая мне, хозяин несколько раз пытался узнать:

— А хто ж вин такий, твий хозяин: чи ахвицер, чи що?

Я делал вид, что не слышу, и не отвечал, а он не возвышал голос, боясь, что Борода услышит расспросы.

Расстались хозяева с Бородой друзьями. Они ни за что не хотели брать денег за угощение, а хозяин дал адрес своего кума и побратима, проживающего в тридцати верстах по пути нашего маршрута.

Когда мы съезжали со двора, хозяйка несколько раз перекрестила нас. Борода был доволен.

— Первый узелок завязался, — сказал он, имея в виду полученный адрес.

— Все хорошо, только уж очень вы про Советскую власть…

— А что же, по-твоему, я должен был перед этим кулачьем агитацию разводить и себя раскрывать? Нет, брат, так дела не делаются. Придется, может, еще и не такое говорить…

* * *

Солнце стояло еще высоко, когда мы приехали в указанное село. Кум — точная копия кулака с плаката РОСТА[6], выслушав привет от своего побратима, принял нас как родных. Стол ломился от всевозможных закусок и самогона.

Борода выпил всего один стаканчик, сославшись на «печеночную болезнь», и снова стал плести байки. На меня же никто не обращал внимания. После ухабистой дороги и плотного обеда мне хотелось спать, и, не дождавшись прихода «сусидей», которых пригласил хозяин, чтобы познакомить с интересным гостем, я поблагодарил хозяйку, перекрестился на образа, как учил Борода, и пошел «до коней». Свернувшись калачиком на заднем сиденье тачанки, я мгновенно уснул.

Уже смеркалось, когда Борода разбудил меня. Рядом с ним стоял хозяин и несколько «сусидей». Все они опробовали явно не по одному стаканчику самогона и в один голос уговаривали нас переночевать.

— А то не дай бог, если в такой поздней дороге повстречает вас лихой человек, — говорили они.

Борода заинтересовался:

— А что, такие водятся?

— Да бывают: и от Махно, и от Маруси, — сказал хозяин.

— Маруся и Махно теперь в Крыму, а тут бывают только повстанцы, — авторитетно разъяснил один из «сусидей».

— Откуда вы знаете? — удивился Борода, как показалось мне, вполне искренне.

— Как же нам не знать? — загадочно усмехнулся дядько. — Езжайте! Пусть поможет вам божья матерь! А коли вас кто недобро встретит, скажите, что дядько Мыкола Курилех купил рябого бычка.

Это напутствие очень обрадовало Кирилла Митрофановича. Он долго тряс руку Курилеху, а тот с восторгом в пьяных глазах несколько раз повторил:

— Ну, и сильны же вы, добродию[7]. Был бы из вас добрый атаман!

— А скажите, дядько Мыкола, как далеко можно рассказывать о вашей покупке? — поинтересовался Бардин.

Курилех неопределенно пожал плечами:

— А кто его знает, где сейчас наши хлопцы. Может, за сто верст, а может, и далее. — Он посмотрел на свою руку и еще раз повторил: — Ну и сила у вас, добродию!

Когда мы выехали из деревни, Кирилл Митрофанович оглянулся и сказал:

— Ох, и бандюга этот Курилех: такой допрос учинил, что не всякому следователю под силу. И про Ростов, и про Врангеля, и зачем еду. Я ему насчет сбора трав, а он говорил, мол, учился в первом классе церковно-приходской школы лет тридцать назад и с тех пор сказки не слушаю. Пришлось намекнуть, что еду на связь, да на такую, что самому сатане рассказать нельзя, и, как видишь, расстались друзьями. Этот «бычок» — бандитский пропуск! Считай, Саня, что нам крепко повезло.

Еще пять дней кружили мы по деревням и хуторам, останавливались на ночлег в лесу или в поле, подальше от дороги.

Во время ночлегов Борода намечал различные планы операции «Тачанка», назначал сигналы, по которым я должен действовать. Планы эти несколько раз менялись и уточнялись. Некоторые варианты мы прорепетировали на безлюдных дорогах. После одной из таких репетиций Борода решил:

— Все это, кроме сигналов, ни к чему. Поступать придется по обстоятельствам, как сложится обстановка. Может, придется вернуться, так и не захватив Полковника. — И сразу добавил: — Ты только себя на такое не настраивай! Возьмем! Возьмем, как миленького!

По утрам на привалах Борода доставал зеркальце, бритву и мыльницу с помазком, тщательно скреб щеки и подбородок и чертыхался: жалел свою знаменитую бороду: «Эх, когда еще такую отращу!»

От села к селу у нас накапливались сведения о возможном местонахождении Аркадьева. Мы узнали, что Полковник живет у одного из своих помощников, на хуторе. Где точно, «кумы» не знали, но где-то близко.

В одном селе нам сказали, что вчера здесь были хлопцы Полковника. Приехали на тачанках, убили красноармейца, гостившего у матери, и поехали дальше. По рассказам «кумов», Полковник сейчас собирает своих людей. «Наверно, — говорили они, — думает крепко ударить по комиссарам». На вопрос Бороды: «Где собирается банда?» — дядьки чесали в затылках и, пожимая плечами, отвечали, что про это им неизвестно. Их не оповещали и не собирали. Наверно, где-то возле Покровки.

Куда бы мы ни приезжали, о чем бы ни говорили с хуторянами, Кирилл, как бы между прочим, спрашивал про Полковника, не проявляя внешне никакого интереса к ответам. Мы ездили от «кума» к «куму», и везде Борода рассказывал про Кубань и Крым, изредка поминал Миколу Курилеха как своего лучшего друга, и это вызывало к Бороде большое уважение.

Везде его принимали как посланца какого-то знаменитого «батьки». Иногда «кумы» не скрывали своих предположений, а спрашивали напрямик: мол, пусть скажет добродию, кем он послан, Петлюрой или Махно? Борода не говорил ни да ни нет, а переводил разговор на урожаи мяты, шалфея и других трав. «Кумы», улыбались, качали головами — «Ну, як вы такой скрытный, то що з вас визьмеш!»

— Кирилл Митрофанович, — взмолился я после посещения очередного «кума», — неужели мы будем встречаться только с кулачьем и бандитами? Мне уж на них смотреть тошно, а вы… а вы с ними чуть не целуетесь. Разве нет в селах наших, советских людей?

— Эх, Саня, Саня, — вздохнул Борода. — Хороших людей в селе тысячи, а бандитов единицы. А теперь подумай, кто мы? И мы бандиты. — Неожиданно он рассмеялся и повторил: — Бандиты, да еще какие! Сынок фабриканта и офицер, врангелевский курьер. Вот и решай, к кому заезжать в гости? Кто может дать нужные нам сведения? Кулак-мироед или незаможник-бедняк, у которого бандиты забрали последнюю курицу?

Борода безусловно был прав. Мы очень часто встречали недоброжелательные, даже враждебные взгляды селян, когда расспрашивали, как проехать к тому или иному «куму». При упоминании о Полковнике они, не стесняясь, называли его палачом и бандитом, а вдогонку нам летели нелестные отзывы, вроде: «Наверно, такая же мерзость, как тот Полковник» — и пожелания «сгореть трижды, пока мы его найдем!»

Порой мы встречали мужиков в бинтах и повязках. На расспросы они угрюмо отвечали: «Ударил конь» или: «Порезался серпом».

— Это армия Полковника, — пояснял Борода.

Иногда мы ехали мимо возделанных полей, их было немного. Жиденькие полоски зеленеющих посевов пшеницы и ржи мы видели только в непосредственной близости от сел. Поля зарастали сурепкой, желтым ковром покрывавшей землю до самого горизонта. Однажды, проезжая мимо такого поля, я воскликнул: «Как красиво!» Борода насупился:

— Что с тебя взять? Что ты знаешь о хлебе? Что его дают по карточкам да что раньше его было сколько угодно. Эх, Саня, Саня, эта красота — слезы наши. И хочет мужик землю обрабатывать, и боится. На этой земле уже три года война идет.

Как бы в подтверждение его слов, у самой дороги лежали два разбитых, поржавевших зарядных ящика, а поодаль валялся на боку орудийный лафет без колес. Тут же, из небольшого холмика, торчал крест.

Кресты близ дорог встречались нередко. Возле них Борода останавливал лошадей, сходил на землю и, сняв фуражку, рассматривал надписи.

— Ищу дружков-балтийцев. Бились они в этих местах с немцами и гетманцами. Эх, какие братишки сложили тут свои головы! — печально повторял он каждый раз.

Кружа из села в село, проезжая в день не менее пятидесяти верст и достаточно «намозолив глаза» по району, на исходе шестого дня мы попали, как сказал Борода, «в нужный квадрат», где находился Аркадьев. На карте губернии «нужный квадрат» представлял собой скорее треугольник, охватывающий своими сторонами десятки сел, хуторов и два уездных города, где Бардин, даже без бороды показаться не мог.

От центра этого условного треугольника до нашего дома было не более восьмидесяти верст. Но как одолеть их, если удастся взять Полковника? Сдать его где-нибудь по дороге Борода не хотел: к тому времени уездные Чека были упразднены, а отряды уездной милиции недостаточно сильны, чтобы оказать сопротивление бандитам, если они попытаются отбить Полковника. При обсуждении операции Бардин даже слышать не хотел о чьей-то помощи.

— Пойми ты, — говорил он, — «Тачанка» — это из секретов секрет. О ней знает пять-шесть человек. Нет, палка-махалка, такие дела чем они секретнее, тем вероятнее успех. Основная задача, Саня, — взять, а удержать — удержим! Главное, самим верить в успех, не дрейфить, все заранее продумать.

Борода обсуждал мельчайшие просчеты, которые могли возникнуть в ходе операции. Эти обсуждения напоминали мне решение шахматных задач, когда приходится играть за обе стороны. Проиграть мы не имели права…

— Теперь, Саня, смотри в оба, — наставлял меня Борода, — за людьми и за собой. Скоро наша главная игра.

В одном селе, где мы остановились, нас принял плюгавый дядько, особо рекомендованный «кумами» еще за сто — сто двадцать верст отсюда. Хата его, с земляным полом, крытая соломой, поваленный плетень и полуразвалившийся сарай с раскрытой крышей — все это производило впечатление запущенности и бедности. «Кумы» же отзывались о Гнате Петровиче как о весьма богатом и грамотном хозяине. Имя Курилеха и еще нескольких «кумов» открыли двери хозяйской хаты. И все-таки Гнат Петрович был очень осторожен. Порасспросив Бороду, кто он, куда и зачем едет, он перешел к расспросам «политического характера», вроде: «Правда ли, что Врангель хочет стать российским царем, и не отберет ли он обратно землю у крестьян?» Помытарив нас около часа, Гнат Петрович предложил распрягать лошадей и закусить:

— По бедности, что господь бог послал нашему дому.

Бог, похоже, и в самом деле не был особенно щедр к этому дому. Хозяйка принесла холодную картошку, миску соленых огурцов с помидорами, несколько ломтей черного хлеба и маленький кувшинчик молока. За последние дни мы привыкли к более обильным угощеньям.

Без особого аппетита разделяя с нами трапезу, хозяин как бы невзначай обмолвился:

— Тут дня два болтают, что едет к нам какая-то бричка из Ростова. Может, это про вас?

— Это и есть мы, — степенно подтвердил Борода.

— А где же вы ночевали две ночи?

Невольно Гнат Петрович выдал себя: как и предполагал Борода, за нашей поездкой следили.

— Мы? Ночевали в поле. И воздух чистый, и блох нет. Да и спокойнее: ни тебе советских, ни кадетских — никто документами не интересуется.

— А вы що за люди? — Это прозвучало так, будто хозяин и не вел предварительных расспросов.

— Мы ищем полковника Александра Семеновича Аркадьева! — спокойно ответил Борода и занялся молоком.

— А кто он такой? Вроде бы не слыхал!

— Как же вы не слыхали? Александр Семенович — человек известный, — сказал Борода и закричал мне — Допивай молоко, Саня, да поедем!

— Аркадьев, Аркадьев… Нет, не слыхал, — решительно заявил хозяин. — А что делает тот Александр Семенович?

Хозяин явно «темнил», как любил говорить Борода, и Кирилл разом оборвал разговор.

Раз не знаете, то и разговору нет. Поищем в другом месте. — И он стал рассказывать, как на Кавказе гонят самогон из виноградных отжимов. Тема эта явно не интересовала хозяина. Он все время старался настроить Бороду на откровенность, а Борода всячески уклонялся. Наконец Гнат Петрович не выдержал:

— Есть тут один дядько, может, он что-нибудь знает? Коли вам будет желательно, то мы его сейчас покличем до хаты. Хозяйка! Поклычь до нас Вовка!

— Волка?

— Та то так — прозвище. Фамилия его Сирый, а дразнят Вовком.

«Сирый вовк» появился немедленно, будто стоял здесь же за дверью. Высокий, худющий, с крючковатым длинным носом, из-под которого, как мышиные хвостики, свешивались черные усы. Его правая рука была забинтована и висела на перевязи, а левую он протянул Бороде, назвав себя Федором Антиповичем.

— Павел Афанасьевич, — буркнул Борода. — А это Саша Сараф.

— Сараф? — взглянув на меня, переспросил Сирый. — Из каких-таких Сарафов будешь?

— Саша почти не слышит, — вмешался Борода, — после тифа осложнение. Он сынок того Сарафа, чей табак вся Россия курила. — И он очень подробно рассказал мою биографию.

Сирый и хозяин стали разглядывать меня словно какое-то чудо.

— Подумать только: батько миллионами ворочал, а сын… Вот до чего людей довели! — Сирый изобразил на лице сострадание. — А я смотрю, Гнат Петрович, до вас бричка подъехала. Люди вроде не наши; дай, думаю, зайду, может, новостями какими разживусь. — Он сел, осторожно положил перевязанную руку на край стола и, встретив мой взгляд, сказал Бороде: — Вот косу отбивал да с непривычки порезался. Вторую неделю не заживает, гноится.

— А вы бы в город съездили, — участливо посоветовал Борода.

Сирый махнул здоровой рукой, словно муху отгонял.

— Не люблю ездить в город, наездился! — И, взглянув на стол, покачал головой: — Ты, Гнат Петрович, посла л бы ко мне: у нас и телятинка есть, и первачок.

Борода стал благодарить и сказал, что мы сыты по горло, да и в дорогу пора.

— У них, Федор Антипович, дело до какого-то Аркадьева Александра Семеновича, — невинно заметил хозяин. — Ты человек бывший военный, может, слыхал про такого? Они говорят, что он полковник.

Сирый сделал вид, что задумался, переспросил:

— Полковник Аркадьев? Слыхал про такого еще на фронте, в восемнадцатом. А почему вы, уважаемый Павел Афанасьевич, думаете, что он где-то здесь?

— От тех людей, которые к нему послали, имею указание, что он проживает в этих краях. — Ответ Бороды был строг и официален.

— Так, так! А какое, осмелюсь поинтересоваться дело у вас до полковника? — пощипав усики, спросил Сирый.

— Что ж рассказывать, если дело мое лично к Александру Семеновичу. Да к тому же вы не знаете, где его искать. Вот мы отдохнули, спасибо Гнату Петровичу и хозяйке, а теперь поедем в Кобищаны, — сказал Борода и скомандовал: — Саня, запрягай!

— Уважаемый Павел Афанасьевич, а если мы сделаем так, — предложил Сирый, — вы меня подвезете до Кобищан, а там есть у меня один знакомый дядько. Может, он знает про полковника или укажет, кто знает и где его искать.

— Не дядько ли Григорий Соченя?

— А откуда знаете Соченю?! — удивился Сирый, а хозяин даже встал.

— У меня и к Сочене есть поручение.

— Какое? — в один голос переспросили Сирый и хозяин.

— К Сочене — хозяйственное. Мой друг Курилех просил передать, что он «купил рябого бычка».

Позднее Борода сказал мне, что, назвав этот бандитский пароль, он не особенно верил в его силу, но «рябой бычок» подействовал как приказ. Хозяин с Сирым переглянулись. Сирый сказал:

— Вы бы с этого и начинали! Соченя нам без надобности, а к Александру Семеновичу мы вас сами доставим.

— А нас доставлять не нужно. Мы не заказное письмо, — перебил Борода, — вы только укажите адрес!

Сирый встал, голос его посуровел:

— Не обижайтесь, почтенный. Время сейчас тревожное. Вы, я вижу, человек военный, а Александр Семенович у нас большой командир. По пустякам его тревожить нельзя. Вы мне изложите, по какому делу к Александру Семеновичу, мы его известим, а уж потом дадим адрес.

— Что ж, может, вы и правы, — согласился Борода и, бросив взгляд на забинтованную руку Сирого, добавил: — Видать, и вы человек военный: стреляный, рубаный. Передайте полковнику Аркадьеву, что я к нему по делу «Жемчужной брошки». Никаких писем нет, а что нужно — приказано передать лично, секретно. Все, господин… звание ваше не знаю — по возрасту, наверно, поручик или штабс-капитан?

Лицо Сирого расплылось в самодовольной улыбке.

— Немного постарше, уважаемый Павел Афанасьевич. — И, вытянувшись, по-военному представился: — Имени атамана Симона Петлюры гайдамацкого полка бунчужный!

Борода развел руками.

— Виноват, слабо знаю украинский. Это что же: должность или чин?

Сирый снисходительно улыбнулся:

— Чин! Соответствует российскому подполковнику.

— Прошу прощения, господин под… бунчужный, я, может, был с вами невежлив?

— Ничего, ничего, — успокоил Сирый, — с кем не бывает промашки. Вот и наш хозяин обознался: своих не узнал. — И, обернувшись к Гнату Петровичу, не попросил, а приказал: — Одна нога здесь, а другая к Степке! Да чтоб он конный немедленно ко мне. Хозяйка, на стол чего получше!

Гната Петровича как ветром сдуло.

— Отбой, Саня! — распорядился Борода.

Я отправился во двор. Парень лет пятнадцати поставил перед сибирками колоду и сыпал в нее из ведра овес. Тачанку явно осматривали. Попоны, лежавшие в сундуке, теперь были аккуратно сложены на сиденье.

Я молча взял их и открыл сундук. Крышку тайника я маскировал, насыпая по углам маленькие кучки овса. Овес не был потревожен. Положив попоны на место, я строго спросил:

— Зачем лазил куда не надо?

Парень смутился.

— Та то не я, а дядько…

— Говори громче, не слышу!

Парень, еще больше смутившись, закричал:

— Дядько искал овес, а у вас его там нема. Тогда он велел насыпать хозяйского…

— Какой дядько?

— Та Вовк, Федор Антипович.

— А ты кто такой? Как зовут?

— Меня? Олекса. Живу у дядьки Гната, работаю при волах на хуторе. А вы кто такий будете?

Пока мы знакомились, возвратился Гнат Петрович, а вслед за ним во двор въехал верховой. Кинув Олексе поводья, он пошел в хату, а через несколько минут хозяйка позвала меня.

В хате все изменилось. Стол был накрыт нарядной скатертью. На огромной сковороде, издавая невероятно вкусный запах, шипела колбаса, залитая яйцами, горой были нарезаны белый хлеб и розовое сало. Борода, снявши свой френч, сидел на почетном месте — под иконами. Справа от него расположился Сирый, слева — хозяин. Приехавший конник стоял перед столом с пустым граненым стаканом в одной руке и куском сала в другой.

— Значит, так, — напутствовал его Сирый, — записку передашь Бабашу и жди ответа. Хоть всю ночь жди, а без ответа не возвращайся! Да не потеряй письмо, а то отлупцую левой не хуже, чем правой! Ставь стакан — больше не дам! Ступай! И аллюр три креста!

Гонец вышел. Мне и хозяйке налили из маленького графинчика вишневой настойки. Борода пригрозил мне пальцем и закричал:

— Смотри не напивайся, а то коней побьешь! Горе мне с таким кучером.

Хозяйка взяла меня под защиту:

— Шо вы до дитыны ципляетесь? Хай выпье одну, це тильке на пользу.

Борода рассказывал смешные истории, провожал каждый стаканчик шутливыми тостами и приговорками, чем окончательно покорил хозяина и Сирого. Голоса становились все громче. Речь шла о скорейшей ликвидации Советской власти на Украине. Сирый и хозяин спорили, высказывая самые невероятные планы, Борода, как вежливый гость, не принимал ничьей стороны. Все, однако, сходились на одном — Советской власти на Украине не бывать. В разгар споров Борода, сильно пошатываясь, встал из-за стола, обнял меня за плечи и вывел из хаты.

— Как дела? — шепотом спросил он и вдруг закричал на весь двор: — Напился, чертов хлопец? Ложись под тачанку и спи!

Я сообщил, что Сирый осматривал тачанку.

— Не дураки! Я думаю: Сирый у Полковника за контрразведку, — тихо сказал Борода и снова закричал: — Ложись, ложись, пьянчуга! — Он замахнулся на меня, потерял равновесие и грохнулся на траву.

«Вот актер, — подумал я и тут же ужаснулся: — А что, если Борода в самом деле напился?» Я стал ему помогать, но он опять падал и, будто бормоча себе под нос, трезвым голосом шептал:

— Они там сейчас шуруют в моем френче. Ничего, ничего, пусть изучают мои «лекарственные» документы. Раз-вед-чи-ки!

Наконец он утвердился на ногах и пошел к хате, громко распевая: «Хаз-Булат удалой, бедна сакля твоя…»

Я еще раз проверил сундук, положил на дно две соломинки крестом, постелил попоны и устроился на заднем сиденье. Борода пришел позднее и улегся под тачанкой. Спали мы, как заранее условились, по очереди. В мое дежурство кто-то дважды подходил к тачанке. Борода сразу же начинал ворочаться. Очевидно, он не особенно верил в мою бдительность, поэтому не спал. Выждав момент, я прошептал:

— Не сплю я, отдыхайте спокойно, — но Борода промолчал и только спустя длительное время покачал тачанку, давая знать, что заступает «на вахту».

Рано утром мы сводили лошадей на пруд, помыли их, выкупались сами. В хате нас уже поджидал Сирый. Меня он отослал во двор, а сам долго разговаривал о чем-то с хозяином и Бородой. После завтрака, с помощью Олексы, я запряг коней и подал тачанку к крыльцу.

— Поехали бы с нами, Федор Антипович, — предложил Борода.

— Никак не могу, уважаемый Павел Афанасьевич. Я сам бы с удовольствием прокатился. И повидаться с Александром Семеновичем нужно бы, но — дела, дела! — ответил Сирый. — Хлопец поедет с вами до поворота, а там — прямо и прямо до Покровки; увидите церковь, поспрашиваете, как проехать на хутор Бабаша. Это и есть нужный адрес. Будьте здоровы, уважаемый. — Сирый подал левую руку Бороде, а потом мне, приговаривая: — Так даже лучше, ближе к сердцу.

Олекса проехал с нами версты три, потом слез, а мы покатили дальше по довольно сносной проселочной дороге, то подымаясь на горку, то ныряя в овраги, заросшие густым кустарником. Местность была живописная, но хотя Сирый и говорил «прямо и прямо», дорога вилась и зачастую, уходя почти под прямым углом в сторону, огибала холмы.

— Самое бандитское место, — усмехался Борода. — А пожалуй, лучшего, чтоб взять Полковника, и не придумать: тут в лесочке можно отсидеться дотемна, всю ночь ехать, еще день где-нибудь переждать, а за вторую ночь вернуться домой.

Борода несколько раз останавливал тачанку, осматривал дорогу и придорожные кусты. В одном из таких мест он прорепетировал со мной весь план захвата и заменил некоторые сигналы. В том, что захват произойдет именно так, он нисколько не сомневался, но я спросил:

— А если он будет сопротивляться, как тогда?

— Тогда поднявший меч — от меча и погибнет! — ответил Борода и задумался. — Конечно, это самый нежелательный вариант. Аркадьев нужен только живой. Да, только живой! — повторил он. — Я так думаю, что Аркадьев человек благоразумный и под двумя пистолетами не станет проявлять бесполезное геройство. Впрочем, Саня, может получиться целая куча всяких неожиданностей.

* * *

От Сирого Борода узнал, что на хуторе Бабашей сейчас собрался штаб и все командиры аркадьевекой банды. Сам Сирый не мог с нами поехать: он должен был организовать встречу с какими-то важными гостями. Эти «гости» очень беспокоили Бороду.

— Черт знает, откуда их несет? Может, еще кто от Врангеля? Вдруг Врангель отменил приказ? Надо торопиться, а то все сорвется.

— Хорошо бы всех их закидать «лимонками», — предложил я.

— Сам придумал или сорока на хвосте принесла? — спросил Борода. — А ты куда денешься? Не будут же они все сидеть в одной комнате и ждать, пока ты их станешь «закидывать». Кроме того, граната не разберет, кто прав, кто виноват.

— Так там же бандиты, Кирилл Митрофанович!

— Бандиты, бандиты! — сердито повторил Борода. — И бандиты разные бывают. Есть среди них темные и обманутые селяне. Что ж, и их под гранату? — Я смутился. Заметив это, Кирилл подбодрил: — А вообще говоря, палка-махалка, голова у тебя варит. Нужно будет на месте посмотреть. Может, и стоит прихлопнуть сразу все гадючье гнездо.

Мы подъезжали к перелеску. На опушке стояла распряженная телега, а неподалеку паслась оседланная лошадь. Людей не было видно.

— Застава, — тихо предупредил Кирилл. — Помалкивай да попридержи коней.

Я стал сдерживать сибирок. Когда мы поравнялись с телегой, из кустов вышли двое. Пожилой дядько направился к нам, а молодой парень, держа наизготовку обрез, остался стоять в стороне. Борода приказал остановить тачанку, снял фуражку и вежливо поздоровался:

— Добрый день, хозяин!

— Здоровеньки булы, хлопци! — ответил пожилой и спросил: — Кто вы такие будете?

— А вам зачем это знать?

— Если спрашиваю, значит, нужно! — Дядько подошел к тачанке, а парень щелкнул затвором. — Откуда вы, хлопци? — снова спросил старший.

— Мы издалека! — неопределенно ответил Борода.

— Издалека, издалека! — рассердился дядько. — Из Туречины или из Неметчины? Говорите точно! Откуда вы?

— Не сердись хозяин, мы из самого Ростова! — наконец сдался Борода. Его ответ звучал как признание большой секретности и явно устраивал дядьку!

— Ага, значит, из Ростова, — сказал он и, поставив ногу на подножку тачанки, стал свертывать цигарку. Борода терпеливо ждал, а дядько, скрутив цигарку, попросил: — Нет ли огонька?

— Нет у нас спичек, не курим!

Дядько неторопливо достал фитиль, кремень, кресало, и в воздухе поплыл ядовитый махорочный дым. Потом, так же, не торопясь, он спрятал кисет и свой огнедобывающий прибор и снова стал расспрашивать.

— Значит, вы из самого Ростова?

— Ага, оттуда, — подтвердил Борода.

— Ну, как там наши?

— А кто ваши?

— Известно кто, хлеборобы и казаки!

— А вы кто — казаки?

Дядько сдвинул шапку на нос, и прежде чем ответить, поскреб затылок.

— Как бы это вам сказать, господин хороший! Казаки не казаки, а воюем с коммунией по-казачьему! — И снова повторил вопрос: — Как же там наши?

Борода, чей тон до сих пор был сама приветливость и ласка, вдруг рассердился и ответил какой-то нелепицей:

— Ваши едут, наши идут — наши ваших подвезут! — И, не дожидаясь продолжения разговора, доставлявшего дядьке нескрываемое удовольствие, спросил: — На Покровку мы едем правильно?

— Если на Покровку, то верно. Ну, а если вы говорите, что ваши наших подвезут, то подвезите моего хлопца до Покровки. Иване, иди сюда! — Парень, который все еще держал обрез наготове, нерешительно приблизился. — Давай сюда свой обрез, — сказал дядько. — Эти хлопцы от Сирого. Они подвезут тебя до села. — Иван сел рядом с Бородой, а дядько снял шапку и помахал ею.

Отъехав версты полторы, мы опять встретили заставу. Иван еще издали закричал: «Это от Сирого!» Вооруженный винтовкой дядько сошел с дороги и прокричал: «Путя-дороги!»

За всю дорогу от первой заставы до самой Покровки Борода не смог разговорить Ивана. На все вопросы он отвечал: «Ни, не знаю» или: «Эге ж!»

Около Покровки нас встретил верховой. Не слезая с коня, он спросил, откуда мы и куда едем. Борода ответил и похвалил верхового за хорошую службу. Тот привязал свою лошадь к спинке тачанки, сменил на козлах Ивана, и мы покатили на хутор Бабаша.

8

Хутор Бабаша был обнесен невысоким плетнем, из-за которого выглядывал добротный белый дом под железной крышей. Справа от дома тянулся фруктовый сад, слева открывался широкий двор, густо заросший травой. За домом виднелись крытые соломой постройки. Оттуда доносились пьяные голоса и смех.

Наш сопровождающий отправился известить о прибытии, а мы остались в тачанке. Ждать нам почти не пришлось: на крылечке появился молодой, заплывший жиром детина. Внимательно оглядев нас, он покрутил казацкие усы и, подойдя, тонким сиплым голосом представился:

— Бабаш Василь Карпович! Заходьте до хаты!

Со слов Бороды я знал, что Бабаш телохранитель Аркадьева и главный палач в банде. Чекисты хорошо знали этого бандита: так же, как и его атаман, он длительное время благополучно выходил из рискованных схваток с красноармейскими частями и отрядами ЧОНа. «По нем, — говорил Борода, — пуля плачет еще с того времени, когда была железной рудой».

Я бросил вожжи на плетень и последовал за Кириллом.

Хозяин любезно распахнул перед Бородой дверь, а меня остановил:

— Ты куда, босяк?

— Это не босяк, а сын самого Сарафа, — важно сказал Борода и пропустил меня вперед. Толстяк не успел ничего ответить, и мы из маленьких сеней, в которых стояло несколько винтовок, попали в большую комнату.

За столом, уставленным тарелками, графинами и бутылками, сидели человек десять. Все были изрядно под хмельком. Среди них резко выделялся тщедушного вида мужчина, лет сорока пяти, в сером костюме и белой косоворотке, вышитой по вороту цветочками. Его щеку до самого виска рассекал безобразный сине-багровый рубец, похожий на дождевого червя. Дымчато-голубые очки в золотой оправе, небольшие усы и русая бородка клинышком делали его похожим на врача или учителя. К нему-то, сотрясая всю комнату строевым шагом, и направился Борода. Не доходя двух шагов, замер, козырнул и рявкнул:

— Ваше высокоблагородие, по приказанию главнокомандующего вооруженными силами Юга России (тут этот человек встал и вытянул руки по швам, за ним встали и все сидевшие за столом) его высокопревосходительства генерала барона Врангеля прибыл к вам с поручением есаул первого Донского полка Гурдин!

— Вольно, есаул! Здравствуйте! — просто, по-домашнему ответил Аркадьев.

Я представлял его совершенно иным и, растерявшись, позабыл, что тоже должен подойти к полковнику, назвать себя и обязательно шаркнуть ногой, на чем настаивал Борода. Сейчас полковник вопросительно смотрел на Кирилла, который легонько подталкивал меня вперед.

— Разрешите, ваше высокоблагородие, представить вам, — сказал Борода и громко обратился ко мне по-французски — Саша, это полковник. Подойди и поздоровайся!

— Сараф Александр, — шаркнул я ногой.

В грязных, разбитых бутсах это выглядело, наверно, смешно и совсем не к месту. Но Борода, нисколько не смущаясь, изложил вкратце мою вымышленную историю и сказал:

— Его высокопревосходительство приказал мне разыскать Сашу и доставить в Крым. — Сочувственно выслушав, Аркадьев подал мне руку, а Борода продолжал: — Ваше высокоблагородие, у меня для вас пакет от его высокопревосходительства.

— Где же он? Давайте его, есаул! — В голосе Аркадьева послышалась нотка нетерпения.

— Он спрятан в тачанке: дорога неспокойная, дальше положишь — ближе возьмешь!

Полковник и несколько его гостей, выйдя на крыльцо, с любопытством смотрели, как Борода ножом отвинчивал спинку тачанки. Вот он достал сверток, извлек из него два полотняных конверта — один потоньше, другой потолще — и снова строевым шагом протопал к крыльцу. Протянул Аркадьеву тонкий конверт, вытянулся и с дрожью в голосе сказал:

— Разрешите мне первому, ваше превосходительство, поздравить вас с производством в генерал-майоры!

Аркадьев покраснел, быстро разорвал пакет, взглянул на бумагу и, сделав шаг к Бороде, обнял его.

— Спасибо, есаул!

— А это — личный подарок вам от его высокопревосходительства Петра Николаевича! — Борода подал второй пакет. Все кинулись поздравлять Аркадьева.

— Такое дело следует размочить! — закричал Бабаш, зазывая гостей в комнату.

За столом Борода произнес поздравительный тост. Растроганный Аркадьев снова обнял Кирилла и со слезой в голосе поблагодарил за пожелания. Потом он занялся мной: стал расспрашивать о нашей семье и о Петрограде.

— Ах, Петербург, Петербург… «Там некогда гулял и я», — продекламировал он, — учился до войны в Академии генерального штаба.

Я притворялся, что плохо слышу, то и дело переспрашивал и тщательно готовил ответы. Поначалу все шло хорошо: я отвечал точно и толково. Но вдруг новоиспеченный генерал спросил: «А где вы жили в Петербурге?» Внутри у меня похолодело. «Как мы просчитались? Как не учли, что такой вопрос мог возникнуть?» — подумал я и мысленно стал перебирать знакомые адреса. Но какой из них выбрать? А вдруг Аркадьев бывал в этих домах и, может быть, даже в этих квартирах?..

Наш петроградский адрес я не назвал: дом, где мы жили, имел неказистый вид и никак не подходил под жилье фабриканту Сарафу. Я снова воспользовался «глухотой» и переспросил. Генерал повторил вопрос: «Где выжили в Петербурге? На какой улице?» И тут я вспомнил.

В первом и во втором классах гимназии я сидел за одной партой с фон Дистерло, отпрыском обрусевших прибалтийских баронов. Как-то он пригласил меня в гости и назвал адрес: «Каменный остров». Я спросил улицу и номер дома, фон Дистерло с баронской спесью отрубил: «Там улиц и номеров на домах нет, там все дома собственные. Спросишь — тебе любой покажет!»

Вспомнив это, я обрадовался и без запинки ответил:

— На Каменном острове мы жили. А улиц и номеров на домах там нет. Наш дом стоит на самом берегу Невки. Выйдешь из парадного, несколько ступенек вниз — и причал. У брата была яхта, — фантазировал я.

Борода улыбнулся мне глазами и, чтобы переменить тему разговора, предложил тост:

— Чтобы пилось и елось, и гулять хотелось, а работа чтоб на ум не шла! — и под общий смех добавил: — А кому такое не нравится, пусть рыбьей костью подавится!

Гости потянулись чокаться с Бородой. Под шум общего оживления Аркадьев указал Бабашу на мои разношенные бутсы и «спинжак», вполголоса распорядился:

— Василь, сегодня же переодеть во все новое! Достать, сшить — хоть лопни! К вечеру чтоб казак был, а не пугало.

— Постараюсь, Александр Семенович, — пообещал толстяк.

— Тут и стараться нечего. Достать, и все! — последовал генеральский приказ, и, оборотясь к Бороде, который чуть пригубил свой стакан, Аркадьев по-отечески осведомился: — Вы что же не пьете, есаул?

— Покорно благодарю: не привык к самогону. У нас больше вино.

— Да, да, знаю, бывал на Дону, пивал там цимлянское. Ничуть не хуже шампанского!

— Осмелюсь спросить, где вы на Дону бывали?

— Недалеко от Ростова, на хуторе Грачевском.

— У Петра Капитоновича или у Павла Петровича?

— А вы их знаете, есаул? — удивленно воскликнул Аркадьев.

— Как же не знать, когда наш хутор от них через балку! Петр Капитонович помер, а Павел Петрович уже полковник. Полком командует у генерала Слащева. Крепко он меня обогнал, а ведь вместе поступали в Новочеркасский кадетский корпус…

— Ничего, голубчик, у вас все впереди! — обнадежил Аркадьев. — Так, говорите, умер Петр Капитонович? Царство ему небесное. Мы ведь с ним в академии сошлись, душа в душу жили. Гостил я на его хуторе до войны. Павлуша тогда еще кадетом был. Отличная семья! А вы, стало быть, Павлушин дружок?

— Да, большие друзья. — И Борода стал вспоминать веселые кадетские проделки, на которые Павлуша был большой выдумщик. Много позднее я узнал, как однажды отец Бороды чинил в имении Грачевых молотилку и Петр Капитонович обсчитал его, а «дружок Павлуша» натравил на Кирилла борзых.

Посидев еще немного с гостями, Аркадьев и Борода ушли в соседнюю комнату, а меня Бабаш повел «обмундировывать». По дороге, уверенный в моей глухоте, он тихонько чертыхался и приговаривал: «Чтоб ты сдох вместе со своим отцом!»

Идти было недалеко, в глубь двора, мимо пирующей компании. Седоусые дядьки и румяные хлопцы сидели кружком на разостланном по траве брезенте. Перед ними на вышитых полотенцах лежала разная снедь и стояло ведро, из которого «повстанцы», как назвал Аркадьев свою банду, жестяным ковшиком черпали самогонку. Выглядели «повстанцы» скорее мирными селянами, которых я ежедневно встречал возле нашей мастерской и в городе, чем бандитами. На всех была «селянская» одежда — смесь гражданского платья и военного обмундирования: кто в обтрепанной гимнастерке, кто в зеленом френче; на многих были куртки и галифе из солдатского шинельного сукна.

— Хлопци! — подойдя к пирующим, сказал Бабаш. — Александра Семеновича сам Врангель генералом назначил! Прислал приказ. Ура, хлопци!

«Повстанцы» нестройно, но оглушительно прокричали «ура» и загорланили песню.

Бабаш привел меня к низенькому строению вроде погреба, зажег фонарь, и мы спустились на несколько ступенек вниз. Бабаш поднял крышку огромного ящика, доверху набитого различной одеждой, и предложил: «Ищи сам! Чтоб тебе…» Среди множества меховых шуб, костюмов, мужских и женских пальто я нашел черные брюки с красными лампасами (такие брюки носили воспитанники военных учебных заведений — кадеты) и серую гимназическую куртку с серебряными пуговицами. Из кучи обуви, сваленной в углу, Бабаш подобрал мне щегольские сапоги. Они были по ноге, но с высокими каблуками. «Бери, бери! — настаивал Бабаш. — Ничего, что они женские. Были бы впору, а что каблук высок, так тебе лучше: будешь повыше!»

Переодевшись, в «обновках», я предстал перед Аркадьевым и поблагодарил за подарки.

— Василь, — окликнул он Бабаша, — Саше нужно еще шапку подобрать. Отдай ему какую-нибудь из моих!

В соседней комнате Бабаш вынул из мешка и, злобно глядя на меня, швырнул на стол несколько меховых шапок. Я выбрал себе кубанку из золотистого каракуля с малиновым верхом. Была она чуть велика, но Бабаш прошипел:

— Бери, та кажы спасыбо! Ушьешь пидкладку, буде у самой раз!

Кирилл Митрофанович похвалил мои обновы и, обращаясь к Аркадьеву, попросил:

— Разрешите, ваше превосходительство, нам с Сашей на пруду выкупаться.

— Идите, идите, голубчик, — разрешил «превосходительство». — Василь, скажи бабам, чтоб дали хорошего мыла и полотенец.

Мать Бабаша принесла нам большие вышитые полотенца и два куска мыла. Понюхав мыло, она зажмурилась и проворковала:

— Ох, и душистое — еще царской выработки. Мойтесь, мойтесь, хлопцы, на доброе здоровье!

По дороге Борода заговорщицки шепнул мне:

— Кусок мыла сбережем, подарим Яну.

Хотя на берегу пруда никого не было, Борода все-таки обследовал дальние кусты шагов за сто от места, где мы расположились. Но даже здесь мы разговаривали одними губами. Лишь изредка Борода криком спрашивал о моем самочувствии и тотчас же переходил на шепот.

— Знаешь, как я испугался, когда он у тебя спросил адрес? — сказал Борода. — Как я мог так промахнуться? Век себе не прощу! Здорово ты ответил, правильно! Богачей и на Невском находили без номера дома…

— А вы говорили с Аркадьевым о предстоящей дороге? — поинтересовался я.

— А как же. Только ты ушел с Бабашем, так и поговорили. Аркадьев, конечно, согласился, клюнул на приманку! — Борода оживился: — Знаешь, что было в тех конвертах? В одном приказ Врангеля о производстве Аркадьева в генералы, а другой придумал Ян Вольдемарович. Положили мы в него генеральские погоны и деньги. Царские, врангелевские и немного долларов. Вот, палка-махалка, какой ему чекисты подарочек преподнесли от имени Врангеля «на обзаведение генеральской амуницией». Они с Врангелем дружки, вместе юнкерское кончили, а «жемчужная брошка» — это какое-то их личное дело, о котором никто не знает. Вот и дал Врангель есаулу Гурдину такой пароль.

— Здорово! — воскликнул я.

— Тише, ты! — одернул меня Борода. — Дальше слушай. Я, палка-махалка, тоже крепко попотел, когда Аркадьев стал расспрашивать меня про Врангеля: «Какой он сейчас, постарел, пьет ли по-прежнему или бросил?» Еле отвязался: «Я, — говорю, — человек маленький: вызвали, приказали, ответил „есть“ и — через левое плечо шагом марш». Сказал я ему еще, что Врангель обещал мне: «Привезешь Аркадьева в Мариуполь, а Сарафа в Крым, быть тебе войсковым старшиной». Это, Саша, большой чин — подполковник. А наш «генерал» и говорит: «Войсковой старшина — это еще когда будет, а пока примите за приятную весть вот это». — Борода протянул руку за френчем и достал из кармана часы на светлой цепочке, нажал кнопочку, часы мелодично прозвонили. — Мозеровские, а цепочка платиновая, дорогая вещь! — сказал Борода и спрятал часы. — Письмо от Врангеля Аркадьев получил недели две назад, ждал нас и на все дороги высылал встречать.

— Какое письмо? — спросил я.

— Я же тебе рассказывал, что у тех офицеров было еще и письмо, в котором Аркадьеву предлагалось прибыть в Мариуполь и сообщалось, что обеспечение его проезда поручается есаулу Гурдину, — Борода приосанился и, улыбаясь, указал на себя, — и капитану Георгиеву, царство ему небесное. Ян Вольдемарович прочел это письмо, подумал и велел отправить его почтой. Адреса, по которым Аркадьеву шли письма с юга, и большинство его тайных квартир в городе нам были хорошо известны.

— Почему же до сих пор… — начал было я, но Борода меня перебил:

— Почему не взяли? — Я кивнул головой. — Потому что он не дурак. На явки не ходит и своего постоянного жительства не имеет. Что ж, «если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе». Мы с тобой, палка-махалка, и будем тем Магометом. Да ты не перебивай. Вот «его превосходительство» и говорит: «Жду я вас давно, да не знал, как добираетесь». Поездку на тачанке и маршрут одобрил. «Славно, — говорит, — придумано: заготовители трав — и тачанка». А я ему: «Если устанете, то доедем до Екатеринослава, а там дальше поездом. Есть у меня и разрешение на поезд и документ для вас». — «Хорошо, — соглашается, — а вот как быть с Бабашем? Хочу взять его с собой: привык, да и человек нужный, верный». — «Что ж, — отвечаю, — Бабаш так Бабаш. И для него найдется документ. Только теперь он будет не Бабаш, а Колесников Виктор Данилович». — «А кто буду я?» — «Вы будете старшим инспектором аптечного дела наркомата здравоохранения, а фамилия ваша Орлов Олег Осипович». — «И это неплохо! Три О. Трио — это получше, чем соло». И пошел про музыкантов рассказывать, какого и где слыхал.

— А зачем нам Бабаша тащить с собой? — спросил я.

— Я тоже думаю: такая затея ни к чему. Постараюсь отговорить Аркадьева.

— Когда же мы поедем?

— Аркадьев готов ехать хоть завтра, да только ждет со дня на день, когда приедет атаманша Маруся Никифорова. Он, видишь ли, пытается договориться с ней поднять на восстание несколько банд из смежных губерний и подчинить их своему штабу. Только ни черта у него не получается, вот и лютует по нашей губернии. Врангель зовет его на такое же дело в район Мелитополя. А сейчас, в связи со своим отъездом, Аркадьев собирается передать командование бандой Сирому. Что ж, посмотрим на Марусю и поедем.

Мы лежали на берегу и, наблюдая за хутором, продумывали вариант захвата Аркадьева в том случае, если с нами поедет Бабаш. Кирилл Митрофанович снова предупредил меня:

— Главное, Саня, следи за своим языком, а то болтнешь «товарищ начальник» или «Кирилл Митрофанович» — и… висеть нам на одном суку. Тут на этот счет народ скорый. Все! Сюда идут! — И он закричал мне: — Повернись на бок, а то обгоришь!

9

До конца дня на хуторе шел повальный пир. Хозяйка, ее батрачка и две кумы из соседней деревни сбились с ног: бегали от погреба к летней кухне, где что-то варилось и жарилось и откуда разносились вкусные запахи. Отец Бабаша дважды ездил в Покровку за самогоном.

Я бродил по двору и с интересом осматривал кулацкое хозяйство Бабаша. В конюшне — десяток лошадей, а на задворках усадьбы, в огороженном жердями загоне, копошились в грязи огромные свиньи с поросятами. Чуть в стороне, под навесом, стоял двигатель, похожий на паровоз. Здесь же были молотилка, две сеялки и несколько незнакомых мне машин.

Меня увидали «повстанцы» и позвали к себе, стали расспрашивать, сколько лошадей и земли было у моего отца.

К большому удивлению бандитов, я сказал, что у нас были фабрики и дома, что земли не было совсем и что было всего два коня — на даче. Зато в Петрограде мы ездили на собственном автомобиле.

— Мабуть, у твоего батьки было много грошей? — не унимались любопытные «повстанцы». На это я ответил коротко и решительно:

— Много!

Погорланив еще немного, некоторые повстанцы пошли «у холодок» — поспать под деревьями, а несколько человек потрезвее выпросили у хозяйки пять глиняных узкогорлых горшков — глечиков. Повесив один из них на высокий шест, они затеяли стрелковые соревнования.

На выстрелы вышли Аркадьев, Борода и гости. То ли оттого, что «повстанцы» были пьяны, то ли потому, что вести прицельную стрельбу из обреза трудно, никто не мог сбить глечик. Стрелки стали ругаться. В это время подошел Бабаш с японским карабином.

— А ну, хлопци! Поглядите!

Первым выстрелом Бабаш задел шест, глечик чуть качнулся, но остался висеть. Бабаш поскреб в затылке, осмотрел прицельную планку и выстрелил еще два раза. Но снова и снова безрезультатно. Я рассмеялся.

— Чего тут смешного? — спросил Борода.

— Конечно, смешно. Как по такой мишени можно промазать!

«Повстанцы» удивленно загомонили:

— Ну и ну! От горшка три вершка, а туда же! Дать ему обрез, пусть стрельнет! Стрельнет и в штаны напустит!

Бабаш, невзлюбивший меня с первого знакомства, злобно выругался.

— Покажи этим свиньям, что ты умеешь! — по-французски предложил мне Кирилл Митрофанович. Я не успел ответить: стоявший рядом «повстанец», которого звали Гусаром, злобно посмотрел на Бороду, хмыкнул и повторил сказанное Кириллом слово «кошон»[8].

— «Кошон»… «кошон»… Я, ваше благородие, понимаю, что такое «кошон»!

— Ну, брат, если понимаешь, то ты не кошон! — не промедлил с ответом Борода и тотчас стал рассказывать: — В Петрограде, в подвале дома, где жил Саша, был оборудован тир, и Саша со своим старшим братом постоянно там упражнялись. Теперь, после болезни, ему, может, и не удастся показать свое искусство.

— Как, Саша, попробуете? — громко спросил Аркадьев.

— Попробую.

Мне подали обрез. Обрезы у нас в мастерской не считались оружием. Однажды, когда я попробовал выстрелить из обреза, сильная отдача чуть не вырвала его из моих рук. С двадцати шагов я не попал в ростовую мишень, а Лукич сказал: «Это ведь не целевое оружие, а бандитское!»

Я повертел обрез в руках и, возвращая его, сказал, что из такого огрызка мне стрелять не приходилось, а вот если Василь Карпович даст карабин, то я, может, и разобью мишень.

Бабаш неохотно дал мне карабин, и я, не обращая внимания на соленые остроты «повстанцев», первым же выстрелом, шагов с сорока, разбил глечик. Поставили второй. Я отошел еще шагов на двадцать — и глечик вдребезги. Аркадьев захлопал в ладоши. Темный глечик — мишень несложная: он отлично выделяется на фоне неба. Третий глечик я поразил примерно с расстояния ста шагов и отдал карабин Бабашу.

Повстанцы заговорили:

— Ну и стрелец! Ну и чертяка!

— Этот хлопец, если возьмет на мушку, то уже не станцуешь!

После меня стреляли Аркадьев, Борода и Бабаш. На земле у шеста уже выросла груда черепков, когда хозяйка прекратила стрельбу. Она заявила, что глечики не делает, а покупает на базаре. Аркадьев с Бородой ушли в дом, «повстанцы» возвратились к недопитой самогонке. Только сейчас я понял, что это за люди.

Оказывается, они были связными у Аркадьева с атаманами мелких банд. Не обращая на меня внимания, эти «мирные дядьки» похвалялись своими «подвигами». Из их рассказов, по-пьяному откровенных, вырисовывалась страшная картина деятельности аркадьевской банды. «Повстанцы» говорили, что в селах им приходится применять плети: иначе не достать ни лошадей, ни подводчиков, ни крохи сена. Гусар жаловался, что сейчас в свой отряд он не может собрать больше десяти — пятнадцати человек, а раньше, при Петлюре, у него меньше сотни никогда не бывало. Седоусый дядько с раскосыми плутоватыми глазами рассказывал, как его поймали чекисты и посадили в тюрьму.

— Ну, и как там? Голодом морили? Били? — допытывались «повстанцы».

Дядько степенно разгладил усы.

— Та не! И борща давали, и хлеба, только было страшно. Думал, что расстреляют. Но со мною по-хорошему поговорили, разобрались, что я никого не убивал, а только по своей несознательности был среди повстанцев…

Бандиты рассмеялись.

— И тебе поверили? Тоже скажет человек: «по несознательности».

Дядько перекрестился.

— Ей-богу, поверили! Взяли подписку, что я не пойду насупротив Советов, и выпустили.

— Ну, а теперь ты как — сознательный? — спросил кто-то.

Дядько хитро прищурился и под общий смех заявил:

— Пока меня не поймали, так я сознательный! А как поймают — посмотрим!

В один голос бандиты жаловались на чекистов: «Не стало от них никакого покою!» Упомянули Бороду. Я похолодел: а вдруг кто-либо из бандитов его видел и сможет узнать? Один «повстанец» рассказал, что он слыхал от людей:

— Когда Борода ловил батьку Козуба, царство ему небесное, — рассказчик и слушающие перекрестились, — то того сатану-Бороду убили.

Разговор зашел и о нас.

Гусар возмущался:

— Знаете, хлопцы, что этот приезжий сказал своему цуцыку?

— Откуда же нам знать, — загалдели бандиты. — Он же не по-нашему сказал!

— То-то и оно, — продолжал Гусар. — Он сказал: «кошон». А по-французски это, как по-нашему — свинья! Когда я служил в гусарах, еще до войны, то мой эскадронный, князь Вельский, чуть не так, сразу кричал: «кошон» — и по морде. Этот есаул, наверно, из таких же. Нет, не будет нам добра, если придет на Украину Врангель с офицерами да генералами.

Гусара поддержал подошедший к «повстанцам» Бабаш:

— Все они такие: что твой князь, что этот есаул! Они, ахфицеры, друг за дружку горой стоят. Как он прибыл, так Александр Семенович в мою сторону и не смотрит. Все с есаулом шепчутся, перемигиваются да вспоминают старое.

10

Незаметно подступили сумерки. Я улегся в тачанке на охапке свежего сена. Мать Бабаша принесла мне подушку и летнее одеяло. Постояла, повздыхала над «бидной дитиной», перекрестила на «сон грядущий» и ушла. Где-то нестройными голосами пели пьяные. За стеной конюшни пофыркивали кони. Я уже задремал, как вдруг к тачанке подошли Борода и Аркадьев.

— Спит паренек, уморился! — сказал Аркадьев. — Зачем только вы тащили его сюда? Можно было захватить на обратном пути.

— А вдруг, ваше превосходительство, придется изменить маршрут, и мы не попадем в район Ростова? Тачанка не поезд. Поедем, как будет удобнее.

— Пожалуй, вы правы… — задумчиво протянул Аркадьев. — Вот еще что, Павел Афанасьевич, не зовите меня превосходительством. Здесь одинаково не терпят большевиков и нас, офицеров. Понимают, что с нашим приходом им несдобровать. Зовите меня по имени-отчеству. И еще попрошу вас… не говорите с Сашей по-французски. Мои люди не любят того, чего не понимают.

— Слушаюсь, Александр Семенович.

— Вот так лучше будет! Они ведь меня терпят только за мои военные знания и верность делу. Меня никакой комиссар не купит! А сами они на любую подачку идут, хоть за немцами, хоть за Петлюрой, а попадись такой «патриот» чекистам — сразу расплачется: «Ах, я насильно мобилизован! Ах, я душой с вами!» Тьфу! — Аркадьев плюнул и выругался.

— Это точно! — поддержал Борода.

— Я скажу вам доверительно, Павел Афанасьевич, мне большевики, хоть и ненавистны, но все же они порядочней всяких Петлюр и Скоропадских. Они хоть Россией не торгуют. Есть у большевиков еще какая-то большая вера, какой-то бог…

— Да что вы, Александр Семенович, — удивленно возразил Борода, — они же атеисты, безбожники! Какой у них бог!

— Я, Павел Афанасьевич, может, не так выразился. Бог не бог, а вера у них в свое дело прямо непостижимая. Попался тут недавно моим хлопцам один краснопузик, чекист. Уж его били, били, а он смеется. Живым в землю закопали, так и сдох, а пощады не попросил.

Борода скрипнул зубами.

— Что с вами, Павел Афанасьевич?

— Ничего, ничего, что-то крутануло в животе, — с усилием выговорил Кирилл. — Наверное, от этого проклятого самогона… Вот и прошло… Знаете, как ножом кольнуло. Никак к этой гадости не могу привыкнуть… Скорей бы тут кончать…

— А я уже всеми помыслами на юге. Этих вояк видеть не могу. Да и что можно сделать с отрядами в пятьдесят-сто человек! Мне бы тысчонки три! Собрать их в единый кулак да ударить по тылам Красной Армии!.. Но ничего не выходит: не хотят атаманы объединяться, а Махно — эта хитрая сволочь — уже к Советам примазался.

— Да, с нами Махно не гулять, — подтвердил Борода. — Его высокопревосходительство Петр Николаевич Врангель прямо так и сказал: «Махновцев в плен не брать, рубить их, как капусту, а самого Махно поймать, засмолить в бочке, а кто поймает — солдат или казак — произвести в офицеры, а офицера — в полковники».

— Так и сказал? — переспросил Аркадьев.

— Лично слышал, Александр Семенович, в Симферополе, в городском театре.

— Ну, а если полковник поймает? — Аркадьев засмеялся. — Как тогда?

— Так ведь полковники Махно ловить не будут! Это уж мы, мелкая сошка, разных бандитов ловим.

— Какая же вы, Павел Афанасьевич, мелкая сошка? Есаул, доверенное лицо у главнокомандующего! В ваши годы я еще в поручиках ходил да мечтал об академии, а ваше звание получил лишь после ее окончания. Ах, академия, академия! Сколько надежд на нее возлагалось!..

Они еще долго беседовали. Я засыпал и просыпался. Из обрывков разговора я понял, что речь идет о будущем России. Борода, якобы со слов Врангеля, рассказывал, что Россия будет единая и неделимая и что будет диктатура или ограниченная монархия, но не обязательно из дома Романовых.

— Уж не себя ли метит Петр Николаевич? — оживился Аркадьев.

— А почему бы и не себя? Петр Четвертый!

— Дал бы бог своего человека на престол российский! — вздохнул Аркадьев. — Только не пустят его генералы, передерутся! Да и Антанта едва ли согласится спихнуть Романовых. Их вон сколько — живых: и Михаил, и Кирилл, и Николай Николаевич, да говорят, что Анастасия спаслась в Екатеринбурге[9] и ныне находится в Японии… Нет, не пустят Петрушу в цари, не пустят! Жаль… Мы с ним большие друзья…

Я снова уснул, а проснувшись, услышал:

— Я не возражаю, Александр Семенович, пусть едет. Только зря это. Фигура он заметная, а нам проскочить нужно, как мышам. Насчет вашей охраны, думаю, что не дам вас в обиду! Да и документы у нас надежные.

— Нельзя же так, Павел Афанасьевич, — настаивал Аркадьев. — Василь человек верный, уже не раз это доказано. Ну, а если любит поесть и выпить, так это не такой уж порок. — Голос Аркадьева посуровел, в нем прозвучала приказная нота: — Василь поедет с нами! К этому вопросу, господин есаул, больше прошу не возвращаться. Все!

— Слушаюсь, ваше превосходительство!

— Отлично! — сказал Аркадьев, в руках его вспыхнула спичка. — Ого, уже третий час. Завтра у нас трудный день. Спокойной ночи!

Аркадьев ушел, а Борода вплотную придвинулся к тачанке и зашептал:

— Не спишь? Слыхал гуся?

— Слыхал, — ответил я. — А правда, Кирилл Митрофанович, что Махно перешел на сторону Советской власти?

— Бандита этого из стороны в сторону шатает. Когда ему выгоднее с нами, идет за Советы, когда видит пользу от белых — идет за белых. В общем, шкура продажная этот Махно.

* * *

Утром мы опять отправились на пруд. Кирилл Митрофанович заставил меня повторить сигналы. План операции, разработанный накануне, оставался без изменений. Борода не стал уточнять мелкие подробности. Он только добавил:

— Если Бабаш начнет сопротивляться и попытается достать оружие, сразу же стреляй. Твоя пушка бьет негромко, за полверсты никто не услышит. Понятно?

— Все понятно, Кирилл Митрофанович.

— Но, но! — рассердился Борода. — Забыл, где находишься?

— Виноват!

— Конечно, виноват… Вчера только был разговор, а сегодня опять… Ты что, маленький? Знаешь, на чем голова у нашего брата держится?

— Наверно, как у всех, на шее, на плечах…

— На шее, на плечах, — передразнил Борода. — У разведчика голова держится на языке. Болтнул что-либо не так, и… нет головы! Пошли!

* * *

Хутор Бабашей готовился к встрече Маруси. Облаками летел над кухней куриный пух. Мать Бабаша носилась от дома к погребу и от погреба на кухню.

Когда мы вошли в хату, Аркадьев брился, а Бабаш чистил богато отделанные серебром ножны кривой шашки.

Борода взял лежавшую на столе шашку и, рассматривая клинок, прочел вслух:

— Подполковнику Аркадьеву А. С. от сослуживцев, в память об усмирении инородцев. Город Верный. 1916 год[10].

Борода покачал головой, вышел на середину комнаты и закрутил шашкой над головой. Лицо его стало свирепым, и я подумал, что он сейчас зарубит Аркадьева, но он спокойно опустил шашку к ноге.

— Не плоха? — прекратив бритье, спросил Аркадьев.

— Тяжела! Да и к тому еще подделка, — неожиданно оценил саблю Борода.

Аркадьев положил бритву на стол и, нахмурясь, спросил:

— Из чего это вы заключили? По каким признакам?

Борода подошел к нему и что-то показал на клинке.

— Вот извольте взглянуть. Среди узора гравировки — буковки.

Аркадьев снял очки и, щурясь, поднес клинок к глазам.

— А ведь верно, — заулыбался он, — русские буквы. Вот «ив», а вот «сид». Скажите пожалуйста! Сколько раз читал надпись и рассматривал узоры, а букв не замечал. Как вы сразу их обнаружили?

— Я, Александр Семенович, эти фокусы оружейников хорошо знаю. Кроме того, есть еще один признак. Кавказские клинки — поют, а Златоустовские, хотя и крепки, и надежны, но немы, потому что толстоваты.

Борода стал объяснять недостатки Златоустовских клинков, Аркадьев с ним не соглашался. Чем кончился этот спор, я не дослушал: мать Бабаша пригласила завтракать.

Поели наспех. Затем Аркадьев позвал к столу нескольких «повстанцев». Решали, как вести переговоры с Марусей. Вопрос этот Аркадьев давно решил сам, по продолжал игру в «повстанческий штаб». Бабаш и часть повстанцев были против соединения. Другие настаивали, чтобы ее отряд принять, а саму атаманшу выгнать.

— Какой она атаман… так, глупая баба и больше ничего! — сказал седоусый дядько.

— Пусть идет к Махно и вместе с ним устраивает свои фокусы, — предложил другой и рассказал, как Марусино «войско», заскочив в большое село или местечко, сгоняет на площадь всех жителей — и Маруся устраивает «представление». Став около тачанки, она объявляет, что все хлопцы у нее заговоренные и что ни одна пуля их не берет. На тачанку становится кто-либо из ее хлопцев. «А теперь стреляйте!»— приказывает она. Раздается несколько выстрелов. Стреляют в упор и, конечно, холостыми. Хлопец смеется, а Маруся подносит ему за «геройство» кружку самогона. «А в Демидовке случилась неудача, — рассказчик помолчал, — кто-то стрельнул боевым патроном, да еще разрывной пулей. Ну, тому хлопцу голову разворотило. Теперь она больше не устраивает представлений!»

«Повстанческий штаб» весело загоготал. Решили: Марусиных хлопцев принять, а саму «атаманшу» выгнать. Повстанцы собрались было расходиться, но вдруг где-то далеко хлопнул выстрел и сразу же у самого хутора — второй.

— Едут! — сказал Аркадьев. — Пошли!

На дороге показался пароконный фаэтон. За ним неслось облако пыли. Кучер, чубатый дядько, с огромными запорожскими усами, остановил коней у самого крыльца.

В фаэтоне, положив ноги на переднюю скамейку, восседал красивый молодой человек лет двадцати пяти. Одет он был как укротитель зверей в ярмарочном балагане: голубая куртка, расшитая золотым шнуром, ярко-малиновые рейтузы и лакированные сапоги с огромными шпорами. На голове — серая каракулевая папаха, а на груди — полевой бинокль. Позади него на спинке фаэтона стоял пулемет Кольта, пулеметная лента спускалась на сиденье.

Одернув куртку, приехавший подобрал волочившийся за ним кавалерийский палаш в серебряных ножнах, поправил ремень висевшего через плечо маузера и очень медленно, чуть сгибая ноги, важно направился к крыльцу. Подойдя, он водрузил на нос пенсне и, приложив два пальца к виску, гнусаво и картаво спросил:

— Э… э, с кем я имэю чэсть встгэтиться? Надеюсь вы… э… — он посмотрел в бумажку, — пэлковник Агкадьев?

— Что за чучело гороховое? — довольно громко спросил Борода.

— Я Аркадьев! А вы кто?

Продолжая гнусавить, прибывший заявил, что он военно-политический советник атамана Марии Павловны Никифоровой, которая по причине заболевания мигренью прибыть не может, но свидетельствует полковнику Аркадьеву свое почтение, и «советник» протянул Аркадьеву руку. Лицо Аркадьева покрылось красными пятнами, и он отвел руки за спину. Гость снял пенсне и, щурясь, стал рассматривать Аркадьева.

— Очень стганно, очень стганно меня пгинимают! — закартавил он.

Среди «повстанцев» послышались смешки, а Гусар выкрикнул:

— Чого вин придуривается? Это ж попа Назара сынок из села Бондаривки!

— Мне все это очень странно, — вдруг перестав картавить, заговорил гость. — Я — доверенное лицо Марии Павловны, прибыл сюда для ответственных, государственной важности переговоров. Вы, господин полковник, даже не подали мне руки. А ваши люди позволяют себе какие-то насмешки. Я не позволю! — закричал он писклявым голосом.

— А вы, господин уполномоченный, даже не соизволили себя назвать…

— Виктор Назарович Крестовоз… — запоздало попытался представиться посланец Маруси, но Аркадьев резко оборвал его:

— Прошу меня не перебивать! Да мне и не интересно, как вас зовут. Если вы прибыли для переговоров, потрудитесь пройти в дом.

— Да, да, конечно, — засуетился «посол». — Позвольте вызвать моего адъютанта и письмоводителя?

— Зовите, — буркнул генерал.

— Паливода! Зинченко! Ко мне! — закричал «советник». Из тачанки вылезли два вооруженных револьверами молодых парня. Один из них нес большой черный портфель. — Отдайте приказание, чтоб оркестр был наготове, а хлопцы пусть распрягают! И пошли на переговоры!

Гости вошли в дом, вслед за ними — Бабаш и еще четыре «повстанца».

— Прошу и вас, Павел Афанасьевич, присутствовать, — пригласил Кирилла Аркадьев.

Я остался во дворе.

На двух тачанках, сопровождавших «посла», приехали восемь вооруженных хлопцев. Все они были одеты под стать своему начальнику и держались самоуверенно. Очевидно, они считали себя значительнее и важнее «повстанцев» Аркадьева. У двоих Марусиных хлопцев, кроме оружия, были еще гармошки, а у кучера большой бубен.

«Повстанцы» обступили тачанки. Начались дружеские разговоры. Нашлись и знакомые. Многие бандиты были из соседних уездов и ближайших сел.

— Вы, хлопцы, пока атаманы разговаривают, сыграли бы, — предлагали «повстанцы».

— Нельзя! Нельзя без дозволения Виктора Назаровича. Мы играем только по его команде, — объяснили приезжие.

— А вы, хлопцы, без команды!

— Нельзя, потому как у нас дис-цип-ли-на! — Хлопец выговорил трудное слово по слогам и поднял большой палец вверх. — Во!

Началась бандитская похвальба и взаимное подтрунивание. Гости рассказали, что свое «обмундирование» они достали, разбив багажный вагон, в котором перевозились костюмы какого-то театра. Пока они балагурили, тихо отворилась дверь, Бабаш позвал нескольких «повстанцев» и шепотом передал им приказание разоружить гостей.

Вдали вдруг захлопали выстрелы, и на галопе во двор прискакали новые гости. Впереди всех, на хорошей верховой лошади — Сирый, позади — несколько тачанок с пулеметами и человек тридцать конных. Сирый спешился у крыльца и прошел в дом, за ним поспешил Бабаш, спрашивая на ходу, что случилось. Небольшой лужок перед домом Бабашей и широкий двор стали похожи на ярмарку. Коней распрягли, тачанки с поднятыми оглоблями поставили вокруг лужка. Посланцев Маруси разоружили и согнали к сараю.

Через некоторое время на крыльцо вышли Аркадьев и Сирый. За ними появился Бабаш. Одной рукой он тащил за шиворот помятого, с распухшим носом «военного советника» Маруси, а другой — его адъютанта. Письмоводитель плелся следом. Бабаш ногой поочередно сбросил посланцев с лестницы, а Аркадьев загремел на весь двор:

— Твоя Маруся — базарная воровка… Мне, генералу русской армии, предлагает место своего помощника! Жаль, что она сама мне это не предложила! Висели б оба на одном суку! — Аркадьев был разъярен, его страшный шрам посинел и вздулся.

— А что же зазорного предложила Мария Павловна? — слезливо оправдывался «посол».

Аркадьев не слушал и приказал:

— Дать ему десять плетей, а этим, — он ткнул пальцем в сторону адъютанта и письмоводителя, — по пять! Коней, тачанки, оружие отобрать!

Бабаш что-то спросил Аркадьева.

— Давай их сюда! — распорядился генерал, и остальных пленных подогнали к крыльцу.

— Ну, вояки! Бабье войско! Что с вами делать? Выпороть, чтоб впредь знали, с кем дело имеете?! Чего молчите? Напугались?

— Та мы ж ничего… — заговорил один, — мы только приехали с батькой Виктором Назаровичем.

— Ах, этот клоун, оказывается, батько? Добавить ему еще пяток плетей! — Аркадьев повеселел. — Больше батек нет?

«Повстанцы» подхватили приговоренных к порке «представителей», а обезоруженные хлопцы, явно довольные тем, что для них дело обошлось без плетей, пошли следом. Двор опустел. Бабаш позвал меня смотреть, как будут «учить» Марусиных «представителей», но я отказался и вошел в дом.

Борода, Аркадьев и Сирый сидели за столом над картой.

— Я эту дорогу, ваше превосходительство, отлично запомнил, когда ехал сюда, — сказал Борода и стал называть населенные пункты и расстояния между ними.

Аркадьев, проверяя по карте, изумлялся:

— Послушайте, Павел Афанасьевич, это же гениально! Неужели у вас такая память?

— Память у меня, Александр Семенович, хороша только зрительная. Вот математику и физику я запоминаю очень плохо. — Потом Борода тонко подольстил: — Мне в академию не попасть, хоть разбейся. Мое дело — воевать! — Он встал: — Крушить врагов моей родины!

— Правильно, дорогой, правильно! Мы люди военные. Все наши помыслы, всю кровь до последней капли — на алтарь нашей растерзанной России! — Аркадьев тоже встал и с чувством пожал Бороде руку.

В комнату позвали несколько человек из новоприбывших. Аркадьев объявил о своем отъезде, выслушал сожаления. На этом совещание закончилось и начался прощальный пир. Я вышел во двор. Из раскрытых окон неслись крики «Ура! Слава!». Эти крики то и дело прерывались нестройным пением. На лужку, усевшись вокруг двух ведер самогона, угощались «повстанцы». В этом они не отставали от своих атаманов.

Я отправился спать на сеновал. Поздно вечером рядом со мной улегся Борода. Шурша сеном, он зашептал:

— Вот здорово вышло! Пока Марусин представитель ездил сюда, саму атаманшу перехватили чекисты и кавалерийский отряд. Никто из банды не ушел, а чертову Марусю взяли! Сирый говорит, что «это дело рук проклятого Капусты». Я тоже думаю, что это Капустин сработал!

— Это тот Капустин, что снаряжал нас в Екатеринославе? — поинтересовался я.

— Он, он! Больше некому. Он же в Екатеринославе, как и я, начальник отдела по борьбе с бандитизмом.

За домом «повстанцы» наладили хор: пели старинные украинские песни. Изредка, под гармошку, кто-то выкрикивал частушки — и хор задорно подхватывал припев: «Чим-чура, чура-ра!»

Борода долго ворочался, вздыхал:

— Эх, хорошо поют, черти, спать не дают! Пойду послушаю, что о новом атамане говорят.

Вскоре певшие приумолкли. До меня доносились лишь отдельные восклицания и смех. Я было задремал, как вдруг жалобно раз-другой вздохнула гармонь и запел Борода. Я смог разобрать только слова припева:

Э-эх, доля-неволя, мутная волна! Стенка ли, осина — могила темна!

В мелодии этой песни, в словах ее припева и вздохах гармошки было столько тоски, что мне стало не по себе.

Но вот гармонь вздохнула еще раз и смолкла. Долго стояла тишина. Потом кто-то из «повстанцев» пропел: «Эх, стенка ли, осина — могила темна!» — и выругался.

Прошло, наверно, полчаса, когда я услыхал тяжелые шаги.

— А песню эту я выучил в Ставропольской тюрьме, куда меня чекисты законопатили, — сказал кому-то Борода.

«Опять плетет байки», — подумал я, но, услыхав продолжение разговора, испугался. Сна как не бывало.

— Может, там ты меня и видел? — спросил Кирилл.

— Ни, ни! — бубнил пьяный голос. — В Ставрополе не был, в тюрьме пока не сидел. А вас, добродию, где-то видел!

— Это бывает. Завтра проспишься и, может, вспомнишь. Только, я думаю, ты обознался. Если ты на германской не воевал, на Дону и в Крыму не был, то где же ты меня мог видеть? Я на Украине шестой день. Нет, друг, это тебе померещилось. Иди спать.

Борода полез на сеновал, а пьяный голос еще долго бормотал под дверью. Потом бормотанье перешло в храп. Борода толкнул меня в бок и зашептал:

— Дядька нашелся знакомый. Вроде бы где-то я его брал… Вот чертяка! Только этого недоставало… Может, утром он на трезвую голову не станет вспоминать. Но кто его знает. Этот пьянчуга ко мне весь вечер привязывается, а Сирый нет-нет да и напомнит ему: «А где же ты его бачыв?» Я от них еле отвязался и ушел. Пришлось сказать Аркадьеву, что голова болит. Надо что-то предпринять!

— А что можно предпринять? — шепотом спросил я.

— Что, что? Способов много, только не подымается у меня рука на безоружного, да еще пьяного.

— А вдруг завтра утром он вас узнает?

Борода молчал, ворочался, а пьяный под дверью сарая перестал храпеть и вновь стал гадать: «Видел или не видел?»

— Знаешь что, Саня, — быстро зашептал Борода, — попробую с ним поговорить начистоту, а уж если не поможет, то… — Он не договорил и стал натягивать сапоги. — А ты минут через пять спустись вниз, достань кольт и принеси его мне. Мы пойдем к пруду.

Чертыхаясь, что не дает уснуть, Борода полез вниз. Вскоре послышались возня и голос Бороды: «Давай, давай, топай отсюда! Нечего тут шуметь. Иди спать к своим!»

Затем я услышал жалобный голос пьяного: «Та пустите меня, добродию, я пойду сам!»

Когда голоса удалились, я спустился вниз. В залитом лунным светом дворе никого не было. Наша тачанка стояла у самой двери, упираясь спинкой в стену сарая. Я чуть откатил ее. Тень открытой со стороны дома двери делала меня невидимым. Осторожно, стараясь ничем не стукнуть, я открыл сундук, вынул дно и, достав кольт, спрятал за пояс брюк. «Зачем он понадобился Бороде? Он же говорил, что на безоружного не может поднять руку. Да и выстрел из кольта всполошит всю банду». Но раздумывать было некогда. Я вышел со двора и поспешил за Кириллом.

Почти у самого пруда моим глазам открылась такая картина: пьяный выписывал ногами невероятные узоры, а Борода обнимал его за плечи и приговаривал:

— Сейчас, Кузьма, умоешь лицо, посидишь у воды и все пройдет. Может, тогда и вспомнишь.

— Эге, умоюсь! — соглашался пьяный, а Борода продолжал:

— Хорошо бы тебе выкупаться, да, боюсь, утонешь.

«Неужели он его утопит?» — с ужасом подумал я.

— Нет, в воду не полезу, — встрепенулся пьяный, пытаясь освободиться от объятий Бороды. — Не полезу! Не умею плавать! Посижу на бережку, охолону.

Он стал рассказывать, какая у него хорошая семья — жена и трое детей, что он лучший хозяин во всей Огневке. Потом бандит вдруг помрачнел и, глубоко вздохнув, заявил, что все его благополучие может разрушиться из-за участия в «повстанье». Он сплюнул и зло сказал:

— Какое это повстанье? Только разбой и грабиловка! А Полковник и Сирый — хуже волков!

— Ну, что ты говоришь, Кузьма! — остановил его Борода.

— Волки, волки! — настаивал пьяный. Мне даже показалось, что в голосе его прозвучали трезвые нотки.

Мы подошли к пруду. Борода усадил пьяного у самой воды, снял с него каракулевую шапку, сказал мне:

— Саня, зачерпни воды. Сейчас освежим Кузьму, вытрезвим и поговорим. Может, он и вспомнит, где мы с ним виделись.

Кузьма, который молча сидел на земле и уже успел задремать, вдруг встрепенулся:

— Точно, видел вас, добродию, — забормотал он, — только, хоть убейте, не вспомню!

Я подал Бороде воду. Он старательно вымыл Кузьме лицо, вылил остатки воды ему на голову и нахлобучил шапку. Пьяный сидел спокойно и только пофыркивал.

— Полегчало? — спросил Борода.

— Чуток легче стало. Спасибо вам, добродию! — Он зябко повел плечами. — Холодно!

— Ничего, посиди спокойно. Сейчас отогреешься, тогда поговорим, — сказал Борода и обратился ко мне: — Принес, Саня?

— Принес, Павел Афанасьевич.

— Давай! — Кирилл протянул руку за кольтом и вдруг, к моему удивлению, четко выговаривая каждое слово, произнес: — И не Павел Афанасьевич я, а Кирилл Митрофанович, а фамилия моя — Борода.

Услыхав фамилию «Борода», пьяный, как мне показалось, протрезвел. Хитро сощурясь, он улыбнулся, погрозил Кириллу Митрофановичу пальцем и попытался встать на ноги.

— Сиди, Кузьма! — приказал Кирилл и махнул кольтом.

Пьяный, все более и более трезвея, стал креститься, приговаривая:

— Господи, царица небесная! Та, вы добродию, не шуткуйте с ливорвертом.

Потом он решил превратить все в шутку.

— Какой же вы Борода? Вы же свой человек, ахфицер! — Он снова попытался встать.

— Хватит, Кузьма! Садись и слушай! — осадил его Борода. — Ты меня не узнал, а я тебя вспомнил. Ты где был дня за два до Первого мая?

— Где я был? Дома! — невинным, совсем трезвым голосом ответил Кузьма.

— Плохая у тебя память, Кузьма. Под Первое мая ты был в Пушкаревке. Там я тебя и взял. Пьяного, как сейчас. Вспомнил? Я тебя за ноги с печки стащил.

— Господь милослывый! — завопил Кузьма. — Так тот дядько был с рыжею бородою, а… а…

— А бритва на что?

Кузьма повалился в ноги Бардину, беспрерывно крестясь и пытаясь обнять его сапоги.

— Что, теперь узнал?

— Узнал, узнал, товарищ Боро…

— Ну, ну! Какой я тебе товарищ? Забыл, кто ты? Память у тебя совсем дырявая. Давал мне подписку в Чека, что не будешь выступать против Советской власти?

— Та давал…

— А что на деле?

Кузьма заплакал.

— То все Сирый, щоб ему выздыхать! Когда я из Чеки прибыл до дому, он сразу ко мне: «А ну, Порубайло, собирайся в поход, а если не пойдешь, хату спалю!»

Борода помолчал, обдумывая что-то, а Порубайло, стоя на коленях, размазывал по лицу слезы и жалобным голосом умолял не губить его «манесеньких диток».

— Нужны мне твои детки, — оборвал его Борода. — Уж если их кто и погубит, то только ты сам! Скажи, Кузьма, как будешь жить дальше?

Порубайло вскочил. Захлебываясь слезами и крестясь, быстро заговорил. Тут были и клятвы, и «трое диточек, и жинка со старой матерью», и хата, которую спалит Сирый. Он снова упал на колени и стал молить не убивать его, пожалеть семью.

— Брось кликушествовать, дурак! — рассердился Борода. — Никто тебя убивать не собирается! Будешь молчать, уйдешь от бандитских дел, — гарантирую тебе, что никто про нашу встречу знать не будет. Приедешь ко мне в Чека, сожгу твое дело, и не будет у Советской власти никаких претензий к Кузьме Порубайло. Все понял?

— Как не понять, дорогой това… Спаси и оборони вас господь бог! — перекрестился Порубайло. — Буду молчать, как та черная могила!

— Ладно, Кузьма! — сказал Кирилл. — Хватит лоб крестить, не в церкви! Ты только не думай, что Борода такой телок: рассказал все Кузьме и пойдет спать, а Кузьма побежит к Сирому. Нет, браток, кроме Сани, тут есть еще мои хлопцы. Если ты, дурья башка, завтра скажешь про меня хоть одно слово, то тебя и под землей разыщут. Тогда уж непременно будут твои деточки сиротами! — Потом обратился ко мне: — А ты, Саня, беги на хутор, найди наших хлопцев и скажи, что Кузьма Порубайло из села Огневки все про нас знает, и если с нами что случится, то чтоб и рода порубайловского на земле не оставалось. Беги да поскорее возвращайся.

Я стоял в недоумении: «Какие ребята? К кому бежать?»

— Ты чего же стоишь? — спросил Борода. — Не знаешь, где искать ребят? — Он отвел меня в сторону и, нагнувшись, зашептал мне в самое ухо: — Иди во двор, побудь там с полчасика и возвращайся. Когда придешь, скажешь, что ребята все поняли и, в случае чего, с Огневки глаз не спустят.

Я побежал на хутор, посидел немного на тачанке, послушал доносившийся из-за дома чей-то богатырский храп и медленно пошел назад. Вернувшись, я доложил так, как велел Борода.

— Слыхал, Кузьма? — спросил Кирилл. — Теперь иди спать, а мы с Саней еще посидим немного.

* * *

На хутор мы шли молча. Я не одобрял поступка Бороды, но ничего другого придумать не мог. Когда мы подошли к сеновалу, Борода сказал:

— Достань лимонки и свой браунинг. — Он рассовал гранаты по карманам брюк и френча и спросил: — Ты с лимонкой умеешь обращаться?

— Бросать не бросал, а как пользоваться, знаю, — неуверенно ответил я. — Нужно вытащить кольцо и, прижимая скобу, бросать, а потом падать на землю.

Борода ничего не ответил, а только вздохнул.

Мы влезли на сеновал и улеглись. Однако уснуть я не мог. Поворочавшись с боку на бок, тревожно спросил:

— Что же будет завтра?

— А ничего не будет, — ответил Борода. — Порубайло завтра будет молчать, как мертвый. Гарантирую — или мне грош цена. Спи!

Мы замолчали. Я снова попытался уснуть, но сон не приходил. Не спал и Борода. Он несколько раз садился, взбивал подушку и снова ложился.

— Никак не уснуть, — прошептал я.

— Что, сдрейфил? Эх, ты, бомбометатель! А еще предлагал: «закидаем лимонками»!

— Да мне, Кирилл Митрофанович, спать не хочется.

— И мне перебил сон чертов Кузьма, — проворчал Борода.

— А я все вспоминаю вашу песню…

— Понравилась?

— Да, только очень уж она тоскливая и жалостная, прямо гармонь стонала. Кто это играл?

— Играл я, да разве это игра? Какой из меня музыкант! Потянул, развел и оборвал.

Еще один талант Бороды! Человек этот, казалось, знал и умел все. Когда я сказал ему об этом, то услышал:

— Чекист должен все уметь и обо всем знать. — И тотчас добавил: — Ну, все не все, но многое. Вот и я знаю всего понемногу. А кончим воевать, тогда уж выучусь чему-нибудь одному и основательно.

Я стал дремать. Сквозь дрему я слыхал, как Борода слез с сеновала, послышалось, как дважды щелкнул винтовочный затвор. Рядом со мной зашуршал соломой Кирилл Митрофанович. Потом все смолкло. Борода перестал ворочаться. Стало тихо, и я уснул.

11

Борода разбудил меня на восходе солнца. На хуторе еще все спали. Мы отправились к пруду, умылись, и Борода подробно рассказал мне, как действовать, если Кузьма вдруг нарушит свое слово.

— Ты держись у порога, в сарай не заходи, — учил Кирилл Митрофанович. — За дверью я поставил две заряженные винтовки. Патроны уже досланы. Стой и внимательно следи за двором. Если со мной начнутся шумные разговоры, хватай винтовку и бей по Сирому, Бабашу, Полковнику, — словом, кто полезет на мушку. Только меня не зацепи. Как начнешь стрелять, я побегу к сараю и оттуда буду кидать гранаты. Оружия у нас много. Я еще с вечера уволок в сарай пулемет, что привезли Марусины вояки.

— А если хватятся?

— Кто хватится? Сирый? Так он же про пулемет не знает, — успокоил Кирилл Митрофанович и предупредил: — Только учти, палка-махалка, что вся эта стрельба — на самый крайний случай. На один из тысячи!

Примерно через час хутор стал просыпаться. По двору, громко ругаясь, ходил Сирый: собирал отряд. Одним из первых около него появился Порубайло. Он опасливо оглядывал каждого и жался к Сирому. Я с тревогой следил за тем, как Борода, держа правую руку за бортом френча, медленно подошел к ним, протянул левую руку Сирому и кивнул головой Порубайло.

— Здоров, кум! Ну, что, узнал меня?

Порубайло развел руками и замотал головой.

— Не! Не узнал! Вчера мне с пьяных глаз померещилось. Больно крепкий самогон у Бабашей.

— А я что говорил, — сказал Борода, — проспишься и увидишь, что ошибся.

— Верно! Вы уж извините меня!

Видно было, что Порубайло хотел закончить разговор, а Борода всячески его затягивал.

— Вот мы и познакомились. Теперь можно и в гости к тебе приехать. Можно?

Порубайло смутился, снял шапку и поклонился Бороде.

— Как вам будет угодно, а я… я буду очень рад!

— Ну, держи пять, Порубайло! — Борода пожал ему руку и подошел ко мне. Наклонившись к колесу тачанки и наблюдая за двором, он едва слышно шепнул: — Кажется, пронесло, но готовность номер один не снимается!

Надрываясь от крика, Сирый и несколько его подручных приводили непроспавшихся, взлохмаченных, злобно ругавшихся бандитов. На опохмелку ничего не осталось: весь самогон был вычерпан с вечера.

Наконец тачанки были запряжены, кони оседланы. Из дому вышло начальство. Сирый подал команду подтянуться, и Аркадьев сказал короткую речь. Он сообщил о передаче командования Сирому, пожелал «повстанцам» удачи в борьбе за счастье селянина, за лучшее будущее без коммунистов, без Советов, за независимую Украину — союзницу многострадальной матери-России. На прощанье обнял Сирого и перекрестил.

— С богом, Федор Антипович! Будьте тверды и непоколебимы в борьбе за святое дело! — сказал Аркадьев и, вынув платок, картинно вытер набежавшую слезу.

Банда Сирого выехала с хутора.

— Василь! — позвал Аркадьев. — Переодеваться и обедать! Через два часа едем! Есаул! — повысив голос, обратился он к Бороде: — Очень недоволен вашим песенным выступлением перед казаками. Это же, это же… агитация за Советскую власть! Мне люди так и сказали: «Ваш проводник — советский агитатор!»

— Агитатор?! — Борода покраснел и рванул на себе ворот. — Что вы говорите, ваше превосходительство!

— Вы, есаул, — смягчился Аркадьев, — совсем как ребенок: вот уже и разволновались… Выслушайте спокойно и зарубите себе на носу: народ здесь очень чувствителен, я даже сказал бы сентиментален, если так можно сказать об этих скотах. А что вы пели? Вдумайтесь только, сколько безысходности в словах вашей песни. Тут и про атамана, в грудь которого наводит наган комиссар, и подвал Чека, из которого не уйдешь. Черт его знает, чего только вы не пели. А слова-то какие: «стенка ли, осина — могила темна!» На повстанцев это очень подействовало. Где только вы эту песню выкопали?

— В Ставропольской чрезвычайке, где я сидел и откуда бежал в восемнадцатом году.

Аркадьев, видимо, успокоился и негромко сказал:

— Все это так, Павел Афанасьевич, но ваше выступление было нехорошо истолковано.

— Виноват! Больше не повторится, — покаянно заверил Борода.

— Ладно! Не будем омрачать сегодняшний день, а в дальнейшем я вас попрошу воздержаться от всяких выступлений.

Аркадьев ушел в дом, а Борода еще долго стоял у крыльца с видом напроказившего и наказанного школьника.

Обед прошел без обычных разговоров и смеха. Борода не шутил, а от самогона отказался наотрез.

— Я, Александр Семенович, в дороге не пью! — категорически заявил он. — Я же за вас головой отвечаю!

Перед самым отъездом Бабаш оглядел меня и сказал, что я очень наряден и нужно надеть ту одежду, в которой я приехал.

Я залез на сеновал. Снял костюм, спрятал его вместе с кубанкой в мешок и снова обрядился в «спинжак», серые брюки и картуз. Бутсы свои я выбросил и надел сапоги, выданные Бабашем. А Борода тем временем вытащил из карманов гранаты, завернул их в тряпку и вместе с моим браунингом спрятал в тайник. Свой кольт он поместил в какую-то хитрую петлю под френчем.

Провожали нас родители Бабаша и несколько «повстанцев». Пока Аркадьев с ними разговаривал, а Борода проверял упряжку, старая Бабашиха все подносила и подносила продукты в наш и без того набитый сундук. Выбрав момент, Борода шепнул мне:

— Вот гады, завалили своей снедью всю крышку, а все этот кабан проклятый, Василь! — И громко: — Саня, а где инструменты?

— В сундуке.

— Проверь, чтоб ничего не забыть: путь не близкий!

Я полез в сундук, переложил продукты так, чтобы можно было быстро выбросить их и поднять крышку тайника. Проделывая это, я видел, как Аркадьев отдал свой маузер Бабашу. Тот вынул его из кобуры и сунул за пазуху, а кобуру спрятал вместе с японским карабином и патронташем под заднее сиденье. Заметив это, Борода покачал головой и сказал с укоризной.

— Зря, Александр Семенович, набираете столько оружия. Свои не тронут, а для заградотрядчиков достаточно наших документов.

— Ничего, ничего, — сипел Бабаш, — в дороге сгодится. А если дойдет до обыска, будет чем отбиться!

Аркадьев промолчал.

Еще раз оглядев и проверив сбрую, Борода снял фуражку, низко поклонился провожающим.

— Спасибо за прием и ласку! Оставайтесь здоровы! Ждите к осени с победой!

— Дай бог, дай бог, — закрестились старики Бабаши, — счастливой путя-дороги!

Я тронул коней. Старая Бабашиха, держась за борт тачанки, шла до выезда со двора, плакала и просила Аркадьева «присматривать за Василем, потому что он лезет, куда не следует, что он еще несмышленый хлопец».

«Несмышленый хлопец» весом более шести пудов щурил заплывшие жиром глаза и укорял мать, как ей не совестно перед чужими людьми.

— Что мне, пять лет? Или я совсем глупый? Куда я лезу? — ворчал Василь.

— Не беспокойтесь, Олена Степановна, все будет отлично. Спасибо за прием, за хорошего сына! — прокричал на прощанье Аркадьев.

12

От хутора за нами зарысили Гусар и три конника. Не доезжая Покровки, Борода остановил тачанку и твердо сказал, что необходимо с первых же шагов соблюдать секретность, «а не ехать, как ездил архиерей». Бабаш возразил:

— Пусть едут. Кому хлопцы мешают…

Но его строго оборвал Борода и приказал:

— Господин Бабаш, приказываю вам отправить конных обратно! Не забывайте, что за доставку Александра Семеновича я отвечаю головой перед самим Верховным главнокомандующим, его высокопревосходительством генералом бароном Врангелем!

Против этого довода не мог возразить и Аркадьев. Он поддержал «есаула». Когда конные повернули назад, Борода попросил Аркадьева снять очки, повязать платком щеку, чтобы прикрыть шрам, и надеть на голову капюшон пыльника. Это же проделал и Бабаш. В грязном пыльнике, с капюшоном на голове, он походил на мучной куль.

Покровку мы проехали рысью, никого не встретив, кроме ребятишек и двух шарахнувшихся от тачанки старух.

Пока все шло по намеченному плану.

Скоро мы должны будем проезжать те места, которые Борода назвал «бандитскими» и где должна завершиться наша операция. В случае удачи оставшееся светлое время мы переждем в лесу, проскочим в темноте Жердевку, а за ней свернем в противоположную сторону от Екатеринославской дороги и возьмем направление к дому.

Занятый этими мыслями, я старался не оглядываться на наших пассажиров, чтобы не выдать своего волнения.

Борода пересел ко мне на козлы и время от времени придерживал сибирок. Постепенно они перешли на легкую пробежку, мало чем отличающуюся от шага. Тачанку чуть покачивало. Бабаш, сидевший слева от Аркадьева, стал всхрапывать, «генерал» тоже подремывал.

Прямая дорога взбежала на возвышенность, откуда она просматривалась в обе стороны версты на две с половиной. Вплотную к ней подступали густые кусты, а за ними, шагах в пятидесяти, начинался лес.

Борода толкнул меня локтем и громко сказал:

— Что-то вроде заднее колесо бьет, останови-ка, Саня, коней!

Я натянул вожжи, Борода слез.

— Что случилось? — встрепенулся Аркадьев.

— Ничего, ничего, ваше превосходительство, — пробасил Кирилл. — Наверно, сильно затянули втулку.

Бабаш продолжал всхрапывать. Борода медленно, вразвалочку, пошел к заднему колесу. Вот сейчас он спросит про инструменты, вот сейчас все начнется…

А что, если Бабаш проснется и выхватит маузер? В этом случае — пришло мгновенное решение — брошусь на его руку или ударю по руке: главное — опередить его.

Борода что-то бормотал, колдуя с колесом. Стукнула откинутая крышка сундука. Сердце мое стучало так громко, что, казалось, могут услышать и Аркадьев, и Бабаш.

— Саня, а где гаечный ключ? — Голос Бороды был тих и спокоен. Очевидно, он волновался и забыл о моей «глухоте».

— Ключ под мешком с хлебом, ближе к углу, — так же спокойно ответил я.

Глухо ударился выброшенный на дорогу мешок, что-то еще звякнуло, скрипнула крышка тайника. Все эти звуки я принимал, как команды: приготовиться, раз, два… и, наконец:

— Иди сюда, я что-то не найду!

Бабаш продолжал похрапывать, Аркадьев потянулся, не вставая с сиденья, потер ладонями лицо. Надо было торопиться, пока ему не вздумалось слезть с тачанки или растормошить Бабаша. Крышка тайника была чуть приоткрыта, сунув туда руку, я на ощупь достал браунинг и, еще в тайнике спустив предохранитель, быстро спрятал пистолет за борт «спинжака».

— Ага, вот куда он завалился! Иди, коней чуть заверни, — тотчас распорядился Борода.

Держа лошадей левой рукой, прикрываясь ими, я хорошо видел, что происходит в тачанке и позади нее. Позиция для стрельбы была не из удобных. Стрелять пришлось бы из-под морд лошадей, и неизвестно было, как они себя поведут, хотя к выстрелам над головой сибирки были приучены.

— Стоят кони? — Это был последний сигнал Бороды.

— Стоят, Павел Афа… — И тотчас над головой Бабаша взметнулась рука с зажатым в ней кольтом, но в этот момент Бабаш проснулся и привстал. Страшный удар, наверно, размозживший бы ему голову, пришелся в спину, и Василь, хрюкнув, грудью упал на облучок тачанки.

— Руки вверх! — загремел Борода.

— Руки вверх! — повторил я, наводя браунинг на Бабаша. Аркадьев медленно поднял руки и, щурясь, уставился на Бороду.

Прошли секунды, показавшиеся мне часами. Бабаш, широко раскрывая рот, пришел в себя. Глаза его налились кровью, свирепо ругаясь, он сунул руку за борт пыльника.

— Стреляй! — закричал Борода.

Я выстрелил, и рука Бабаша повисла плетью, а вытащенный до половины маузер упал на землю. С криком: «Убили, гады!» — Бабаш соскочил с тачанки, и, пригибаясь, бросился бежать через кусты к лесу.

После моего выстрела, лошади стали вырываться; еле удерживая их, я два раза выстрелил Бабашу вдогонку. Промах! Промах!

— Эх ты, стрелок! — зло крикнул Борода.

Лошади окончательно вышли из повиновения, они рванули в сторону, я выронил пистолет и, ухватившись руками за уздечки, едва удержался на ногах.

В это время гулко ударил выстрел из кольта. Я видел только морды лошадей и побелевшее лицо Аркадьева, смотревшего куда-то за мою спину.

Успокоив лошадей, я оглянулся. На лесной опушке, головой в кустах, лежал, раскинув руки, Бабаш.

— Что все это значит? — наконец пришел в себя Аркадьев.

— А то, что вы арестованы Чека, а Бабаш, к сожалению, при попытке оказать сопротивление убит. Сойдите с тачанки!

Аркадьев, с поднятыми руками, медленно сошел на дорогу.

Борода, держа направленный на него кольт, приказал мне:

— Обыщи задержанного да поторапливайся!

У Аркадьева в боковом кармане лежал маленький браунинг, «дамская стрелялка». Из того же кармана я вынул генеральские погоны.

— Оставь их ему! Пусть в рай идет генералом! — сверкнул улыбкой Борода: видно было, что он доволен тем, как складывается операция.

Только теперь Аркадьев понял, что с ним произошло, и разразился руганью.

— Руки назад! — приказал Борода. — А то, как брыкну, так…

Что будет после слова «так», Аркадьев не стал ждать, он послушно заложил руки за спину, а Борода ремешком каким-то хитрым узлом связал бандита.

— Саня, — попросил он, — собери продукты, они еще пригодятся. А вы, гражданин, садитесь в тачанку, — приказал Борода.

Аркадьев уселся, Борода привязал его запасными вожжами к спинке тачанки и связал ноги.

Когда я убрал продукты в сундук, Кирилл Митрофанович прошел к опушке, затащил Бабаша в кусты и возвратился, неся наган.

— Вот и надейся на тебя, на призового стрелка! Ушел бы кабан в лес и открыл бы стрельбу! — беззлобно корил меня Борода.

— Так лошади… — начал оправдываться я.

— Лошади, лошади — на то они и лошади. Ты что думаешь, им приятно, когда под мордой палят из пистолета. Интересно, как бы ты себя вел, если бы под твоим подбородком палили? Погоняй коней.

Проехав с версту, Борода велел остановиться. Сойдя с тачанки и держа лошадей под уздцы, он свернул в лес и, едва протаскивая упряжку между деревьями, завел тачанку в глушь, довольно далеко от дороги.

— Распрягай, Саня! Будем отдыхать дотемна.

В лесу Аркадьев пустился перечислять бесконечные способы нашей казни, когда будет свергнута «комиссаро-чекистская власть на святой Руси». Борода рассмеялся.

— Вы только умеете произносить бессмысленные угрозы, а дать оценку настоящей работе вам не под силу, вы ведь стратег, белоручка!

Аркадьев продолжал сыпать проклятья и только после угрозы получить «затычку в рот» умолк.

— Так будет спокойнее, — удовлетворенно отметил Борода. Он достал из-под сиденья саквояж и спросил Аркадьева: — Ваш?

Тот молча кивнул головой.

— Давай, Саня, пока есть время, перепишем вещи задержанного, — предложил Кирилл Митрофанович, — чтобы ничего не потерялось и не попортилось.

— Стоит ли, — заволновался Аркадьев, — там личные вещи, бельишко…

— Такой уж порядок! Начнем, Саня!

В кармане пыльника у Аркадьева нашелся чистый блокнот и синий карандаш. Я приготовился к работе.

В саквояже, поверх «бельишка», лежал пистолет «стеер» и стояла большая жестяная коробка, доверху наполненная завернутыми в бумагу круглыми столбиками. Борода развернул один, из него в чемодан посыпались золотые монеты.

Борода присвистнул: «Не плохое бельишко, царское!» На дне чемодана, под коробкой, лежало большое количество золотых колец, женских браслетов и серег. Дополнил эти ювелирные изделия массивный золотой портсигар. Борода повертел его в руках, прочел вслух выгравированную на крышке надпись: «Дорогому доктору Петкевичу Казимиру Станиславовичу — в день его семидесятилетия от благодарных жителей города».

— Да-а! Ничего не скажешь, — протянул Борода, — целый ювелирный магазин, да еще в придачу банковская касса! — Он начал разворачивать и пересчитывать золотые монеты. Кроме монет и золотых изделий, здесь лежала перетянутая резинкой толстая пачка денег. Кирилл Митрофанович взял ее в руки, посмотрел несколько бумажек и, не став считать, обратился ко мне:

— Наши, меченые! Когда будешь записывать деньги, сбоку пометишь — подлежат возврату в хозяйственный отдел Губчека, как взятые там для проведения операции «Тачанка».

В опись я включил содержимое чемоданчика, все найденное оружие и сделанные нам генеральские подарки: часы с цепочкой, мой костюм, сапоги и кубанку.

Внимательно прочитав, Борода спросил:

— Значит, гражданин Аркадьев, это все ваши личные вещи?

Низко опустив голову, Аркадьев молчал. Его безобразный шрам стал багрово-синим, на лбу выступил пот.

— Допустим, — с иронией рассуждал Борода, — допустим, а как же портсигар? Он снова перечел: «Дорогому доктору Петкевичу». Так, так! Стало быть, вы доктор?

Аркадьев промычал что-то нечленораздельное.

— А я-то думал, — продолжал Борода, — военачальник, стратег, а вы вовсе не генерал и не доктор, а просто ворюга! Да еще, наверно, воровали чужими руками! — И Борода с презрением плюнул. — А теперь, гражданин Аркадьев, подпишите акт. Для такого дела я вам развяжу руки.

— Ступай к черту! — выдавил Аркадьев.

— Мы уже там побывали, погостили! — насмешливо сощурился Борода. — Не хотите подписывать, не надо. Нам и так поверят. А теперь слушайте наши порядки. Ехать будем по ночам, а днем отдыхать. Если кто попадется навстречу и вы попробуете крикнуть — пеняйте на себя! Мы люди решительные. Будете благоразумны — развяжу, нет — так и просидите двое суток. Понятно?

— Я уже сказал тебе, убирайся к черту! — прохрипел Аркадьев. — Буду кричать, буду!.. А когда люди услышат…

— Высказались? — очень вежливо спросил Борода. — Вы уж меня извините, но, как поедим, роток я вам завяжу. Не люблю в пути шума, а у вас характер, похоже, крикливый.

Аркадьев только заскрипел зубами.

— Перекусим, да в путь, — решил Борода и предложил поесть генералу.

— К черту! — огрызнулся тот.

Не торопясь мы поели.

Я спрятал продукты и стал запрягать сибирок. Борода вытащил из-под сиденья карабин и кобуру от маузера. Карабин он дал мне, а маузер вложил в кобуру и повесил через плечо.

— Теперь, палка-махалка, мы можем и дальний бой принять, — весело сказал мне Борода и повернулся к Аркадьеву. — Как у него бой? Не раскидывает по сторонам?

— Спросите у комиссаров, что от него смерть приняли! — снова огрызнулся белогвардеец.

Кирилл нахмурился.

— Что ж, придется его без характеристики испробовать, может быть, даже на вас, гражданин Аркадьев, если будете недисциплинированны.

13

Когда совсем стемнело, мы начали собираться в дорогу. Борода сел рядом с Аркадьевым, вежливо попросил:

— Откройте рот, чтоб я не причинил ущерба вашей бесценной челюсти.

— Вы что хотите? — встревожился Аркадьев.

— Ничего, только вот носовой платочек вложу в рот, чтобы вам не застудиться.

— Палач! Хам! Да как ты смеешь! — взвился генерал, пытаясь ударить Кирилла связанными ногами, но Борода спокойно делал свое дело и приговаривал:

— Голос вам надо поберечь. Много у вас спросят, много придется отвечать.

Вскоре Аркадьев мог только мычать от злости. Кирилл же послал меня разведать выезд из леса.

Некоторое время, притаившись в придорожных кустах, я прислушивался. Солнце уже садилось. Длинные вечерние тени легли на землю. Вокруг было тихо. Я решил было выйти на дорогу, но вдруг издалека, со стороны Жердевки, раздался топот. Вскоре появился всадник. Это был Гусар. Я бегом вернулся и доложил Бороде.

— Эх, черт возьми! — расстроился Кирилл Митрофанович. — Наверно, что-то забыли передать. Гусар побывал в Жердевке, а может, и дальше. Там тачанку никто не видел, вот он и заметался. Больше ждать нельзя!

Борода вывел лошадей на дорогу. Отдохнувшие сибирки резво взяли. Правил Борода, а я с карабином наготове охранял тыл.

Было уже совсем темно, когда мы, никого не встретив и даже не потревожив собак, проехали Жердевку.

— Пронесло! — обрадовался Кирилл. — А я уж думал: не миновать нам боя. Только бы Гончары проехать без шума. Каких-нибудь десять, от силы двенадцать верст — и все в порядке!

Неожиданно мы очутились на берегу довольно широкой реки и увидали причальные мостки. По-видимому, здесь был перевоз.

Борода сошел с тачанки, постоял в задумчивости, тихонько присвистнул, сказал:

— Вот так номер, палка-махалка! Похоже, что Ворскла, а если Ворскла, то мы взяли сильно вправо. Попробую перегнать паром. Он быстро разделся, взял кольт и поплыл на боку, держа пистолет над водой. Я застыл в томительном ожидании.

На том берегу что-то зазвенело, послышались глухие удары, а потом на воде зачернело большое пятно, постепенно принявшее очертания парома. Вскоре паром тихо причалил к мосткам. Борода бросился к одежде.

— Еле-еле цепь отомкнул, — стуча зубами, рассказывал он. — Хорошо еще, что замок жиденький попался. А кольт, наверно, попортил: я им, как ломиком, орудовал. Давай заводи коней. Ай, сколько времени потеряли!

На рассвете (верстах в пятнадцати за Гончарами) мы расположились на дневку в глубоком овраге, густо заросшем кустарником и невысокими деревьями. По дну оврага протекал ручеек.

Борода снял с тачанки Аркадьева, развязал ему руки, вытащил из его рта платок и гостеприимно предложил:

— Отдыхайте, гражданин Аркадьев, набирайтесь сил, впереди еще одна ночь.

Управившись с лошадьми, мы отдали должное стряпне старой Бабашихи: и пирожки, которые мы запивали ледяной родниковой водой, и курочка после тревожной ночи показались необыкновенно вкусными.

Аркадьев от завтрака отказался.

— Зря, зря, гражданин Аркадьев, — посетовал Борода. — Что может быть полезнее для здоровья, чем ранний завтрак на лоне природы? Или вы голодовку объявили?

Аркадьев что-то буркнул и отвернулся.

— Что ж, дело ваше, насильно кормить не будем! — усмехнулся Борода. — Ты, Саня, поспи, а я немного поскучаю с генералом: больно он стал неразговорчивый.

Я лег под кусты на попону и сразу провалился в сон.

Солнце висело высоко, было, наверно, уже часа четыре, когда меня растолкал Борода.

— Вставай, вставай, палка-махалка! Нужно ехать дальше!

— Как же мы днем?..

— А так же, как и ночью!

— Да я не об том, а…

— Акать нечего! — строго сказал Борода и зашептал мне в ухо: — Нас обнаружили. Что-то в кустах зашумело, я — туда. Пистолет держу в руках. Смотрю, парнишка пасет корову. Увидал меня, испугался да как стреканет прочь с криком: «Караул!» Сейчас он всю округу подымет.

Пока я запрягал сибирок, Борода связал руки Аркадьеву. Генерал, очевидно, уже понял, что сопротивляться бесполезно, и, когда Борода поднял его и посадил в тачанку, Аркадьев заговорил:

— Послушайте, я даю вам честное слово офицера, что не буду кричать, только не вяжите мне рот.

— А вы знаете, что по этому поводу написал один великий человек? Не знаете? — И Борода продекламировал: — «…С волками иначе не делать мировой, как снявши шкуру с них долой…» Попробую вам поверить, хоть и не надо бы перечить дедушке Крылову. Но предупреждаю!..

— Спасибо, солдатское спасибо… А пугать меня не нужно — моя песенка спета. Еще раз спасибо… — Неожиданно голос генерала стал жалобным.

— Чего это вы вдруг солдатом стали, ваше превосходительство?

— Молодой человек, — уже напыщенным тоном заявил Аркадьев, — все военнослужащие, от рядового до генерала — солдаты родины!

— А кем их считать, когда они идут против своей родины? — спросил Борода. Аркадьев опустил голову, промолчал, и Борода подытожил разговор: — Я бы вам сказал, гражданин, да вы и сами знаете…

По дороге мы встречали и обгоняли крестьянские подводы, запряженные медлительными волами. Дядьки вежливо здоровались и долго смотрели нам вслед. Мы миновали две небольшие деревни и выехали к развилке дорог. Неподалеку на лужке хлопчик лет десяти пас овец. Борода подозвал его и спросил, как называются ближайшие села. Пастушок долго молчал, рассматривая тачанку, потом почесал ногой об ногу и спросил:

— А вы куда едете? Кто вам нужен?

— Да никто нам не нужен, только интересно, как называются села, — ответил Борода.

— Ага! — вежливо кивнул парнишка. — Если вам интересно, то налево будет дорога на хутор Петровку, а прямо — видите церковь? — это будет Катериновка. — Он солидно откашлялся и попросил закурить.

— Не курим! — с досадой ответил Борода и погнал сибирок к церковной колокольне.

— Вот уж никак не думал, что попадем на эту дорогу, — огорченно признался он. — Проезжать через Катериновку, да еще засветло, совсем ни к чему.

— Заблудились? — спросил я.

— Нет, едем правильно. Только Катериновку нужно было бы объехать стороной.

— А что это за село, Кирилл Митрофанович?

— Село как село. Будь таких сел побольше, мы бы с тобой, Саня, не занимались бандитами. Туда ни один бандит носа не сунет, а если попробуют, то… об этом подробно сможет рассказать гражданин Аркадьев. Верно я говорю? — обратился Борода к нашему «пассажиру». Тот молчал, и Кирилл объяснил: — В Катериновке, Саня, очень крепкий комитет бедноты, много бывших фронтовиков. Они организовали сильный отряд самообороны. У всех винтовки, кажется, есть и пулеметы. Наверно, на околице застава. Не везет нам сегодня, палка-махалка!

Борода озабоченно помолчал.

— Я не понял, Кирилл Митрофанович, почему не везет? Ведь если комитет бедноты и фронтовики…

— Комитет, фронтовики, — перебил Борода, — а ты забыл, кто мы? А документы у нас какие? Да еще этот… Если его здесь опознают, то живым не выпустят, а нас в лучшем случае повяжут и отвезут в район. — Борода придержал лошадей и остановил тачанку. — Может, вернуться да переждать где-нибудь до ночи? Как ты думаешь, Саня?

— Где же переждать, Кирилл Митрофанович? Мы уже верст десять едем, а все поля и поля, да те две деревеньки.

— Да-а! — Борода сдвинул фуражку на нос, почесал затылок. — Эх, палка-махалка, была не была — поедем! Авось проскочим! Ты, Саня, в случае чего, ни с кем не болтай. А сейчас отвяжи задержанного от тачанки и спрячь карабин. Если придется стрелять, бей из пистолета над головой или под ноги: люди-то свои. — Он озабоченно покачал головой: — Вот задача! — Потом пустил лошадей шагом и сказал Аркадьеву: — А вы в Катериновке помалкивайте и не высовывайтесь из капюшона.

— Боитесь, что свой народ узнает? Хороша же власть! — недовольно пробурчал Аркадьев.

— Мы-то свои, узнают, не узнают — разберемся, а как вас узнают, тут вам и конец: катериновцы хорошо помнят ваш зимний налет. И еще: если кто подойдет близко, начинайте стонать, а я скажу, что везу заразного больного.

У околицы Катериновки, возле столба, на котором висел медный таз, стоял седоусый дед, вооруженный берданкой. Он вышел на дорогу и щелкнул затвором.

— Стой! Хто такие будете? Куда путь держите?

Аркадьев громко застонал и несколько раз попросил: «Пи-ить, пи-и-ить!»

— Добрый день, — вежливо поздоровался Борода и снял фуражку.

Аркадьев снова застонал и начал ворочаться.

— Хто такие? — повторил дед.

— Я фельдшер, везу больного в город.

— А що з вашим недужным?

— Похоже на холеру, — хладнокровно ответил Борода.

Дед шарахнулся от тачанки, чуть не выронив ружье, перекрестился и закричал:

— Та изжайте скореича, щоб вас громом убило! Ездите, заразу развозите!

Мы спокойно проехали по широкой деревенской улице. Я все ждал, что сейчас из-за плетней захлопают выстрелы, а через свой ватный «спинжак» ощущал, как дрожит мелкой дрожью сидящий рядом со мной Аркадьев, но улица была безлюдна. И никто не обратил на нас внимания. Только на выезде из деревни, у колодца с воротом, вели беседу несколько женщин. Заметив тачанку, они с интересом уставились на нас.

— День добрый, бабочки! — поздоровался Борода.

— И вам добрый день! — хором отозвались женщины.

Миновав колодец, Борода остановил тачанку.

— Принеси-ка, Саня, водички, пить охота, прямо высохло все.

Я соскочил на землю, достал котелок и направился к колодцу. Любопытные бабы сразу же забросали меня вопросами: кто мы, куда и откуда едем, как меня зовут. Я помнил наставления Бороды и сначала отвечал коротко: «да» или «нет», а потом стал крутить ворот, чтобы помочь женщине вытащить ведро и заодно уйти от вопросов. Но вдруг от резкого движения мой «спинжак» распахнулся и она увидела засунутый за ремень браунинг.

— Дивчата, дивчата, у хлопца ливорверт! — закричала она и ухватилась за борта моего «спинжака».

— Зачем тебе ливорверт? — спросила другая.

— Так воны, наверно, из леса, — предположила третья.

— А ну, Галька, беги покличь дядьку Степана! — приказала девчонке, вертевшейся у колодца, пожилая женщина. Женщины заговорили все разом, поднялся невероятный шум.

На деревенской улице появились двое мужчин и торопливо зашагали к нам. Дело принимало нежелательный оборот. Борода закричал:

— Чего ты копаешься? Давай неси воду!

Я рванулся из рук женщины, державшей меня, и, выхватив браунинг, крикнул:

— Прочь с дороги!

Бабы с криком шарахнулись в стороны, а я, подхватив котелок и зачерпнув из ближайшего ведра, бросился к бричке.

Мужчины уже бежали к колодцу; из ближайшего дома, на ходу заряжая обрез, выскочил босоногий парень. Злобно лаяли неизвестно откуда набежавшие собаки.

— Давай быстрее! — кричал Борода.

— Стой! Стой! — орал парень.

— Бандюги чертовы! — кричали бабы. — Стреляй, Микита, стреляй!..

Грохнул выстрел. Расплескав воду, я бросил котелок и на ходу вскочил в тачанку. Борода хлестнул лошадей, и тотчас же позади снова хлопнул выстрел. Пуля подняла столбик пыли у ног лошадей, они рванули в сторону и едва не перевернули тачанку.

— Стреляй, стреляй! — во весь голос закричал Борода. — Заткни им глотку!

Я два раза выстрелил из пистолета. Пули ударили в дорогу у ног парня, и он, бросив обрез, низко пригибаясь, пустился наутек. А Борода по-разбойничьи свистел, нахлестывая и без того стелющихся на галопе сибирок.

Вдогонку нам раздалось еще несколько выстрелов…

Мы проскакали версты три. Потом Борода стал сдерживать коней и, переведя их на шаг, заговорил:

— Люблю быструю езду, только без стрельбы. Вот, Саня, как Катериновка незваных гостей принимает!

— Хорошо еще, что заставы на выезде не было, да и стрелок не аховский! — сказал я.

— Такой же, как из тебя водонос. И не напились, и казенное имущество загубили, и гражданина Аркадьева не напоили. Придется где-то поискать воды.

— Думайте лучше о себе, — заговорил молчавший все время Аркадьев. — Неужели вы надеетесь, что вам везде удастся проехать безнаказанно?

— Посмотрим! — нахмурился Борода. — Только вы на благополучный для себя исход не рассчитывайте. — И обратился ко мне официально, на вы: — Товарищ младший сотрудник, если меня убьют, а вы не сможете пробиться… — Он помолчал и, отчетливо выговаривая каждое слово, закончил: — Задержанного бандита Аркадьева приказываю расстрелять! Если пробьетесь, сдадите его и ценности товарищу Лемберу и доложите все, что знаете и видели. Понятно?

— Понятно, товарищ Борода!

Аркадьев привстал и удивленно вскрикнул:

— Как! Вы… вы… и есть тот самый Борода?..

Не ответив и даже не взглянув на генерала, Кирилл Митрофанович приказал:

— Повторите приказ, товарищ младший сотрудник!

До этой минуты я не совсем понимал всю серьезность и опасность нашей операции, и если иногда у меня и появлялись опасения или сомнения, то своим спокойствием, уверенностью в удаче либо шутками Кирилл Митрофанович тотчас рассеивал их. Да и захват Аркадьева прошел настолько легко, что казался игрой. Сейчас же я не узнал Бороду. Голос его был сух, а приказ необычен и суров. Внутренне содрогаясь, я стал повторять приказ:

— Если… если с вами что-либо произойдет, — я не мог выговорить страшное слово — убьют, — доставить и сдать бандита Аркадьева в Губчека, лично товарищу Лемберу, а если не смогу пробиться… — Голос мой задрожал.

— Ну, ну! — подбодрил Борода.

— Задержанного бандита расстрелять! — наконец выдохнул я.

Аркадьев пытался улыбнуться, но губы его кривились и дрожали.

— Поздравляю вас, господин Борода! Вы себе достойную смену выращиваете: этот гаденыш убьет и не моргнет глазом!

— А зачем же ему моргать? Моргнет и промажет. Правильно, палка-махалка? — Борода снова шутил, он был совершенно спокоен.

Дорога, обогнув рощицу, выбежала на открытую местность. Далеко на горизонте виднелись белые домики под соломенными крышами, медленно проворачивались крылья ветряной мельницы. Вскоре дорогу пересекла речушка. На узеньком мостике с обломанными перилами стояла одноконная бричка. Возле лошади возился пожилой мужчина. Когда мы подъехали, он оглянулся и, не ответив на приветствие Бороды, продолжал что-то прилаживать.

— Проезжайте, добродию, — вежливо попросил Борода.

— Подождешь, не великий пан! — огрызнулся дядько.

Борода соскочил с тачанки и направился к нему, но едва он ступил на мостик, Аркадьев взвизгнул:

— Берегись — чекисты!

Мужчина бросился к бричке и закричал:

— Федя, Федя, сюда!

Из кустов выскочил долговязый парень.

Что произошло в следующие секунды, я не видел: мужчину и Бороду заслонила от меня лошадь. Я услыхал выстрел и голос Бороды:

— Отойди в сторону и держи руки вверх!

Потом я увидел долговязого парня, который бежал от брички к кустам.

— Вернись! — крикнул Борода и снова выстрелил. Парень остановился как вкопанный, затем повернул назад и с поднятыми руками стал медленно подходить к Бороде.

— Становитесь рядом! Кто такие? Почему не съехали с моста? — гремел мой начальник.

— Та мы незаможние селяне, — залепетал дядька. — Ездили с сыном на мельницу.

— А где зерно или мука? Не вижу что-то! — сказал Борода. В правой руке он держал кольт, а левой стал рыться в бричке и вытащил из-под сиденья обрез. Потом он нащупал в соломе еще один обрез и ручную гранату. Обрезы полетели в речку, а гранату Борода положил в карман. — Эх, вы, му-ко-мо-лы! Что мне с вами делать?

— Да отпустите, нас, товарищ, — затянули в два голоса задержанные.

— Ладно, отпущу, но лошадь реквизирую, чтоб неповадно было разъезжать с оружием. Понятно?

— Как же не понять! Незаможнего селянина только бьют да плакать не дают.

— Ну, ну, заныл, бандитская кость. Я еще до тебя доберусь, выясню, какой ты незаможный! — пообещал Борода.

Молодой свел с моста бричку, выпряг лошадь и, когда она была привязана к спинке нашей тачанки, мы тронулись.

Через некоторое время Борода передал мне вожжи и пересел к Аркадьеву.

— Как прикажете понимать ваше офицерское честное слово, гражданин Аркадьев? Молчите? Теперь уж мы услышим ваш голос только в Чека.

За моей спиной послышались возня и брань. Потом ругань Аркадьева сменилась глухим мычаньем. Оглянувшись, я увидел налитые кровью и злобой глаза.

Неподалеку от деревни Борода перерезал ножом уздечку нашей «трофейной» лошади, и она, обогнав тачанку, галопом понеслась вперед.

— Вот чертова кобыла! — выругался Борода. — Если те «незаможники» здешние, то как бы нам не нарваться! — Он пересел на козлы. — Ты, Саня, не зевай! Чуть что — бей из карабина! Да надень арестованному капюшон.

На хорошей рыси мы въехали в деревню. По длинной улице, которой, казалось, не будет конца, мальчишки с криками ловили наш «трофей». Из-за плетней, из окон выглядывали селяне…

У самой околицы путь нам преградило стадо коров. Коровы затерли тачанку со всех сторон. Возле нас оказались две тетки. Одна из них, прижатая к тачанке, встала на подножку и очутилась лицом к лицу с Аркадьевым.

— О, лышечко! — испуганно закричала она и бросилась в самую гущу стада. — Люди добрые, спасите!

Вторая, не понимая, что напугало первую, тоже стала кричать. Щелкая кнутом, к нам поспешил пастух. Он схватил сибирок за уздечки и потащил в сторону.

— А ну, брось! — строго прикрикнул Борода. — Занимайся своим делом! — Пастух, однако, продолжал тащить лошадей и громко кричал. На его и бабьи крики к нам со всех сторон бежал народ.

Между тем почти все стадо уже прошло. Борода несколько раз хлестнул сибирок, но они не в состоянии были сбросить пастуха, повисшего на оглобле, и лишь вставали на дыбы.

— Стреляй над головой! — по-французски скомандовал Борода. Я выстрелил из карабина. Пастух опустил оглоблю и упал, сибирки рванулись, и тачанка, подскочив два раза левой стороной, вынеслась на околицу. Позади кричал пастух. К нему бежали несколько мужиков. Один из них держал обрез.

Вспомнив наставление Бороды, я прицелился, стараясь, чтобы пуля легла около ног вооруженного дядьки, и выстрелил. Дядька бросился в сторону, к куче хвороста, и оттуда тотчас же раздались два выстрела.

— Чего там у тебя? — не оборачиваясь, крикнул Борода.

— Тут один дядько баловался с обрезом, — ответил я.

На бешеном галопе сибирки вынесли нас в поле. Когда деревня скрылась за пригорком, Борода, лукаво улыбаясь, спросил:

— Как, палка-махалка, не сдрейфил?

— Нет, товарищ начальник, — бодро ответил я. — Вот только стрелять при такой тряске трудно. — И, вспомнив про пастуха, спросил: — Как вы думаете, мы его не раздавили?

— Навряд ли. Тачанка легкая. Разве что кони копытом ударили… Да и то — куда попали! Меня кони раз десять били — и, как видишь, живой.

Уже порядком стемнело. Место было открытое, дорога просматривалась не более чем на полверсты.

Борода остановил тачанку, слез, поправил что-то в сбруе и стал прислушиваться.

— Вроде позади скачут, — сказал он. — Ты ничего не слышишь?

Как я ни напрягал слух, ничего, кроме пофыркивания наших лошадей и дальнего крика какой-то ночной птицы, не слышал.

Кирилл Митрофанович присел на корточки, снова прислушался и уверенно подтвердил:

— Да, палка-махалка, три или четыре коня скачут. — Он сел на облучок, разобрал вожжи и подхлестнул сибирок.

Галопом мы миновали небольшое спящее село.

— Хутор Посуньки, — определил Борода. — Сейчас будет лес, а от него до города восемнадцать верст. Только бы избавиться от попутчиков!

Но позади уже отчетливо слышались крики и конский топот. Можно было разобрать отдельные слова.

— Не уйти нам, Саня, — сказал Борода, — кони у них посвежее наших. Придется принимать бой.

— Я готов, Кирилл Митрофанович!

Борода перевел сибирок на шаг. Мы проехали с полсотни шагов, когда совсем рядом, из темноты, раздался злорадный голос:

— Поймались, комиссары!

— Не подъезжайте близко! — тотчас же крикнул Борода. — Буду стрелять!

— А, боишься, собака! — заорали бандиты. — Слазь с брички! — На нас посыпались угрозы и отборная брань.

— Не зевай, Саня, управимся! — ободрил Борода. — Их человек пять-шесть.

Справа и слева у дороги зачернели кусты. Мы въехали в лес. Борода передал мне вожжи, велел отъехать шагов на сто и подождать его, а сам спрыгнул с тачанки и мгновенно исчез среди деревьев. Я стегнул сибирок, и тотчас же над моей головой засвистели пули. В ответ прозвучали выстрелы из кольта и оглушительно разорвалась граната.

Я стал ждать Кирилла. Тревога моя росла с каждой секундой. Я напряженно вглядывался в темноту, стараясь определить, где находится Борода, но ничего не видел. И кольт его почему-то молчал. Зато бандиты стреляли беспрерывно.

Вдруг совсем близко хлопнул выстрел, и я увидел бегущего человека. Он тяжело дышал.

— Саня, это я! Гони! — Подбежав, Борода вскочил на тачанку. — А ты, палка-махалка, отъехал не на сто, а на все триста шагов. Еле добежал! — задыхаясь говорил Борода. — Давай мне вожжи и следи за дорогой да постреливай, отпугивай их.

Тачанка вынеслась на открытую местность, и в это время, как назло, из-за леса показалась луна. Теперь мы стали отличной мишенью, и бандиты немедленно воспользовались этим: со стороны опушки часто-часто застучали выстрелы. По вспышкам я определил, что стреляют человек пять.

Между тем сибирки начали выдыхаться: уже ни свистом, ни кнутом их нельзя было перевести на галоп.

— Эх, нам бы еще версты две, — сокрушался Кирилл, — есть там лесок подходящий, я бы их еще попридержал!

Пули засвистели еще чаще и пронзительнее, что-то ударило по кузову тачанки, правая сибирка захрипела и стала падать. Борода соскочил на землю и бросился к ней, а мне закричал:

— Чего спишь? Бей по дороге!

Я стал стрелять, целясь по вспышкам. Борода тем временем обрезал постормки и гужи. Лошадь упала, забилась на земле и затихла. Борода вздохнул:

— Жаль коняку. Авось на одной дотянем до леса.

Но эта одна везти не хотела, пугливо ржала, пыталась встать на дыбы. Тогда Борода повел ее под уздцы, а я, перебегая с места на место и отстреливаясь, следовал за ним.

Таким образом мы продвигались до тех пор, пока лошадь не успокоилась.

Наконец впереди затемнел лес.

У самой опушки Борода приказал:

— Дальше поедешь сам, а я постараюсь их задержать. Оставь мне карабин и патроны. А рассчитаться с Аркадьевым тебе хватит пистолета.

— Кирилл Митрофанович, как же вы один… Уж если погибать…

— Выдумал, погибать! Мы еще на твоей свадьбе погуляем!

«Борода шутит — значит, не так уж скверны дела», — подумал я.

Позади перестали стрелять, а на дороге замаячили три всадника и подвода.

— Попробуй, Саня, напоследок, — сказал Борода. — Может, свалишь одного, все мне легче будет!

Я долго ловил на мушку расплывающиеся на дороге силуэты. Выстрел. Застучав по дороге, подвода понеслась в нашу сторону, но неожиданно свернула в поле, и в наступившей тишине до нас донеслись громкие стоны и брань.

— Наверно, возницу зацепил, — сказал Борода и подсадил меня на тачанку. — Ну, друг, поезжай! Как доберешься, — сразу к Яну. Доложи обстановку. Только приказ помни, палка-махалка. Если что… — Он легонько сжал мое плечо и очень тихо, словно стесняясь, что его услышит Аркадьев, добавил: — Ты уж прости меня, Александр, что втравил тебя в это дело. Что ж поделаешь, если работа у нас такая. Бывает и хуже.

Я не находил слов, чтобы ответить, — таким тяжелым и неожиданным было для меня расставание с Кириллом и такой страшной виделась дорога: один, без друга, а рядом — враг.

Чуткий Борода словно угадал мои мысли и подбодрил:

— Не дрейфь, палка-махалка, все обойдется. Езжай прямо, нигде не сворачивай.

Я отъехал несколько метров и услыхал голос Кирилла:

— Так держать!

14

Сколько времени я добирался до города и что перечувствовал, рассказать трудно. Позади мычал Аркадьев. Впереди был темный неизвестный лес… Я осуждал себя за то, что оставил Кирилла одного, хотя и понимал, что выполнял его приказ.

Стрельба за моей спиной то учащалась, то затихала. Изредка хлопали гранаты, и при каждом взрыве мне хотелось повернуть назад, но вспоминал приказ: «Доставить или…» — и я нахлестывал обессиленную сибирку. Она все чаще останавливалась, тяжело поводя взмыленными боками. Тогда я сходил с тачанки и несколько десятков шагов тащил лошадь под уздцы. Стараясь, чтобы меня не слыхал Аркадьев, я тихо плакал от своего бессилия помочь Кириллу.

Наконец колеса тачанки застучали по булыжной мостовой. Я узнал район: сейчас будет городская свалка, бесконечный забор лесного склада, железнодорожный переезд и наши мастерские.

Неожиданно впереди выросла темная фигура с винтовкой.

— Стой! Кто едет?

— Это я, Саня!

— Какой еще, к черту, Саня? Пропуск! — Голос был чужой, и я с ужасом подумал: «Неужели тут, у переезда, бандиты?»

— Слезай, топай ко мне! — настаивал вооруженный и недвусмысленно щелкнул затвором.

Чтобы выгадать время, я сердито закричал:

— Не могу я слезть, конь понесет! Зови начальника.

Браунинг я держал наготове, прижав к груди, чтобы караульный не видел его.

— Я тебе позову, черта твоей бабке… Слазь с брички!

«Явно бандит! Наш сразу бы вызвал разводящего», — решил я и крепко стиснул пистолет. Но в это время из темноты послышался чей-то начальственный голос:

— Что там у тебя, Костенко?

— Тут, товарищ Панов, какой-то приехал на тачанке одноконь!

Обе фамилии я услыхал впервые, но обращение «товарищ» меня немного успокоило. Возможно, в мое отсутствие сменили караульную команду.

— Я работаю здесь, в мастерских, — прокричал я, — везу в Чека бандита! Мне нужно срочно к телефону!

К тачанке приблизился часовой и, заметив в моей руке браунинг, отскочил в сторону, закричал:

— Кидай оружию, бандитская рожа!

Ко мне подошел другой человек с наганом в руке. Я отдал ему браунинг. Увидев связанного Аркадьева и нашу растерзанную упряжку, он оборвал часового:

— Погодь, помолчи Костенко! Парень вроде дело говорит.

— Товарищ Панов, — взмолился я, — давайте скорее, ведь в лесу товарищ от банды отбивается!

Панов сел в тачанку, и мы подъехали к мастерским. Не дожидаясь, пока откроют ворота, я кинулся в калитку.

— Стой! Стой! Куда?! — всполошился Панов.

Я вбежал в кабинет Лукича. Здесь было темно. На ощупь я отыскал телефон. Вслед за мной, грохая сапогами и что-то зло крича, бежал Панов. Неожиданно щелкнул выключатель, и я увидел Лукича.

— Ты откуда взялся, хомяк?

— Потом, потом! — отмахнулся я.

Ошарашенный моим знакомством с Лукичом, Панов замер, а я стал звонить. Меня соединили с Чека, и дежурный чекист тотчас переключил телефон на кабинет Лембера.

— Здравствуйте, Ян Вольдемарович! — обрадованно заорал я в трубку. — Это я, Саша!

— Откуда вы звоните? Где Кирилл? Что с ним? — взволнованно спрашивал Лембер. Я стал докладывать, но Ян Вольдемарович, не дослушав, тревожно спросил: — Кира жив? Сейчас приеду, тогда расскажете подробно.

Когда я закончил разговор, смущенный Панов протянул мне браунинг.

— Возьми! Мы ведь не знали, кто ты, — сказал он миролюбиво.

Во дворе вокруг тачанки толпились красноармейцы. Аркадьев сидел с закрытыми глазами, привалясь к спинке тачанки.

— Развяжите его! — распорядился я.

Аркадьева сняли с тачанки. Устоять на ногах он не смог и, как куль, повалился на землю.

— Отойдите, ребята, человек в обмороке, — сказал Панов. Кто-то принес ковшик воды и вылил на генеральскую голову. Аркадьев встрепенулся, сел и, оглядывая всех выпученными, невидящими глазами, попросил пить. Пил долго. Потом заметил меня и насмешливо сказал:

— На этот раз ваша взяла, господин самозваный Сараф. Зато вашему Бороде будет каюк! Каюк, каюк, — злобно повторил он. — Там такие хлопцы, что сам черт от них не уйдет!

— А Борода уйдет, — возразил я, хотя у самого на душе кошки скребли.

На двух машинах приехали чекисты. Лембер быстро подошел ко мне и, не интересуясь подробностями захвата Аркадьева, спросил:

— Где остался Бардин?

Я доложил.

— Слыхали? Место найдете? — спросил Лембер коменданта губчека Бурова.

— Найдем. Киру выручим! — пробасил Буров и двинулся со двора, на ходу выкликая фамилии тех, кому с ним ехать.

— Ну, а теперь, Саша, показывайте ваш трофей, — обратился ко мне Лембер. Мы подошли к бричке. Кто-то из красноармейцев зашептал:

— Предчека, предчека.

Аркадьев встал и, держась за тачанку, напыщенным голосом представился:

— Генерал-майор российской армии Аркадьев!

— Российской армии? — удивленно повторил Ян Вольдемарович и усмехнулся. — А разве есть такая? — И, не ожидая ответа, пообещал: — Насчет армии мы с вами поговорим, только не о российской, а о вашей, бандитской.

Потом Лембер распорядился вызвать охрану и отвезти бандита в Чека. Он отвел меня в сторону и стал расспрашивать, как проходила операция. Поинтересовался, было ли мне страшно.

— До ужаса было страшно, Ян Вольдемарович, — без стеснения признался я. — За каждым кустом бандит мерещился. Будто притаился и ждет. Да еще Аркадьев за спиной…

Лембер улыбнулся.

— Верю, одному всегда нелегко.

— Вот я и думаю… не надо было оставлять Кирилла Митрофановича одного.

Ян Вольдемарович внимательно посмотрел на меня. Лицо его стало серьезным.

— Феликс Эдмундович Дзержинский говорил, что у чекиста должны быть горячее сердце и холодная голова. Вы, Саша, поступили правильно, совершенно правильно. Приказ старшего — закон. Иначе вряд ли удалось бы доставить Аркадьева живым. А он нужен нам, и только живой. А за Кирилла я тоже волнуюсь. Однако верю, убежден, что все обойдется. Взять его ночью в лесу — это задача не для десятка бандитов.

Лембер ушел звонить по телефону, а я вернулся к тачанке. Красноармейцы распрягли заморенную сибирку и соломой протирали ее опавшие бока. Аркадьев сидел на земле, курил и что-то односложно отвечал чекистам.

Я достал из сундука сверток с моим костюмом, саквояж с ценностями, мешок с остатками продуктов, отнес все в комнатку Лукича и разложил на столе. Саквояж был пробит пулей, она застряла в пачке денег. В моей кубанке зияли две дыры.

— Что за имущество? — взглянув на стол, спросил Ян Вольдемарович.

— Ценности, отобранные у Аркадьева. Вот акт. В нем все указано. А это костюм и кубанка — Аркадьев подарил. В акте это тоже отмечено. Сапоги на мне, но я их сдам, когда я получу свои.

— Постойте, постойте, а где же ваши?

— В Екатеринославе, в Чека. Обещали прислать.

Лукич с любопытством поглядывал на нас, но в разговор не вмешивался.

— Надевайте, Саша, свои подарки, — разрешил Ян Вольдемарович. — Потом разберемся, что с ними делать. В ваших лохмотьях нигде не покажешься. Продукты оставьте себе. Вернется Кирилл, устроите званый обед. А переночевать можете в моем кабинете.

Вскоре Лемберу доложили, что прибыл конвой. Аркадьева увели. Потом подъехал фаэтон за Лембером. Ян Вольдемарович вышел, а я бросился к Лукичу: хотелось побыть с ним. Сколько мы не виделись? Немногим более недели. Но как я соскучился по нему за это время!..

Побеседовать нам, однако, не пришлось. С улицы раздался голос Лембера: «Саша, ехать пора!»

Я оставил Лукичу круг колбасы, каравай белого хлеба и простился.

* * *

Утром меня разбудил телефонный звонок. Я недоуменно оглядел комнату: спросонок не сразу понял, где нахожусь. Потом снял трубку и услышал женский голос:

— Губчека? Соединяю с Харьковом. Говорите. — В трубке защелкало, затрещало, и мужской голос спросил:

— Товарищ Лембер?

— Товарища Лембера здесь нет. А кто его спрашивает?

— Говорит член коллегии ВУЧКа Гусев. Найдите немедленно Лембера! — строго потребовал голос.

Накинув на плечи волочащуюся по полу шинель, я открыл дверь и выглянул в коридор. Навстречу мне шли Лембер и… Кирилл.

— К телефону, — пробормотал я и, чуть не сбив с ног предчека, бросился к Бороде.

— Вот, палка-махалка, все обошлось, а ты сомневался. — Он крепко обнял меня. — В самый раз машины подоспели, а на полчаса позже — была бы мне амба. Гранаты извел, патроны в карабине и кольте расстрелял, осталось в маузере штук пять, а тут еще светать стало. Взяли бы меня бандиты, как пить дать взяли бы!

Вокруг нас стали собираться чекисты.

— Пойдем, Саня, к Лемберу, а то ты как из бани выскочил, — сказал Кирилл.

Чекисты заулыбались.

Мы вошли в кабинет.

Лембер кричал в трубку:

— Сегодня ночью привезли!.. Тут, у меня, рядом эти товарищи. Взял его товарищ Бардин. Вместе с нашим новым сотрудником. Нет, нет! Бардин не руководил — сам взял Аркадьева. Передаю трубку! Возьми, Кира!

Борода сказал члену коллегии, что наше самочувствие отличное, как всегда. «Правда, жарковато было напоследок, — весело кричал он в трубку, — зато знали, что дело верное. — Кирилл Митрофанович стрельнул глазами в мою сторону, отчеканил: — Спасибо за доверие! Довезем, как куколку!»

Оказывается, Гусев приказал ему и мне сопровождать Аркадьева в Харьков.

— Зачем его от нас забирают? — возмутился было Кирилл. — Сами бы разобрались. Подумаешь, невидаль — битый бандит!

Лембер пожал плечами.

— На Аркадьева, Кира, особые виды. Гусев сказал, что его отправят в Москву. Сегодня, товарищи, отдыхайте, а завтра поедете в Харьков.

Снова зазвонил телефон. Лембер махнул нам рукой, и мы вышли.

Борода, посмеиваясь, стал рассказывать о событиях после моего отъезда.

— Они, как услыхали, что тачанка тронулась, бросились к лесу. Я кинул лимонку. На крик пострелял из карабина. Но вот оказия — патроны кончились. Карабин я бросил. Пробовали бандиты заскочить в лес еще раза два. Я их опять успокоил гранатами. Потом полез на дерево: думаю, сверху виднее. Но лазил зазря: ни черта не было видно. Тогда я в сторону от дороги метнулся и снова пострелял наугад. Словом, канителил, сколько мог. Потом уж, вижу, светать стало. Ну, думаю, теперь мне конец! Как загудели машины, я сразу и не услыхал. Только потом слышу, кто-то из бандитов крикнул: «Чека едет! Беги!» Тут и я услыхал — едут! Подобрали мы одного убитого. Видно, попал под мою лимонку: уж больно его самого и лошадь посекло. А на второй опушке, в кустах, нашли раненого. Это, палка-махалка, твоя работа: я по той опушке не стрелял. Твой «крестник» сказал, что на подводе ехал «Батько Федор, что он тяжело ранен и, наверно, не выживет». Ты, брат, там устроил настоящее побоище! Стрелял, как в тире, да еще на полудохлой коняке привез Аркадьева.

— Ну уж — как в тире, — скромничал я, — а кто по Бабашу дважды промазал? Вот вы сражались с целой бандой один. Это настоящий подвиг!

— Твои промахи, Саня, не в счет, — запротестовал Борода, — у тебя же кони из рук рвались, тут не до меткой стрельбы. А насчет моего подвига, так ты, брат, загнул. Какой это подвиг? Подвиг — это, палка-махалка, это… это, словом, подвиг, а я что сделал — пострелял, пострелял да побегал между деревьями, — он махнул рукой, — это же работа, а любую работу нужно выполнять хорошо!

— Кирилл Митрофанович, а куда делся другой раненый?

— Какой другой? — удивленно спросил Борода.

— А тот, что был на подводе?

Борода пожал плечами.

— Куда? Увезли, конечно. Вот только куда увезли? Постой, постой! — Ему пришла какая-то мысль: — А не Сирый ли этот «батько Федор»?

— Навряд ли, Кирилл Митрофанович, как он мог…

— Мог! — оборвал меня Борода. — По правде говоря, работали мы грязно. На пути оставляли свои следы.

— Где, например? — удивился я.

— Например: на первой же дневке, в овраге. Было такое?

— Было, Кирилл Митрофанович. Только какой это след?

— Ну, пусть, это не след. А стрельба на мостике? А расспросы пастушка про названия деревень, а твой поход по воду в Катериновке? Это что, по-твоему, чистая работа? Сами указывали, где нас искать. Одно мне непонятно: как оповестили Сирого, если это был он?

— А может быть, Кирилл Митрофанович… — Я вспомнил и рассказал ему, как еще зимой Катря болтала, что бандиты пользуются телефоном и телеграфом на почтах, где у них есть «свои люди».

— Чего же ты раньше молчал? — рассердился он.

— Я, Кирилл Митрофанович, думал…

— Думал! Нужно, брат, из всего услышанного делать выводы, нет дыма без огня! — Он подошел к столу и сделал какую-то запись. — Приедем из Харькова, займусь этим делом. Если есть такая связь, то нужно найти ее концы и обрубить…

Через день мы отвезли Аркадьева в Харьков и сдали его в ВУЧКа.

На этом операция «Тачанка» закончилась.

Примечания

1

Царскосельский вокзал — ныне Витебский.

(обратно)

2

Названия систем винтовок: японской, немецкой, австрийской, американской и английской.

(обратно)

3

Лорд Керзон — министр иностранных дел Англии в 1919–1923 годах. Вудро Вильсон — президент Соединенных Штатов Америки в 1913–1921 годах. Оба — активные вдохновители и организаторы интервенции.

(обратно)

4

Екатеринослав — ныне Днепропетровск.

(обратно)

5

ВУЧК — Всеукраинская Чрезвычайная Комиссия.

(обратно)

6

РОСТА — Российское Телеграфное Агентство — выпускало агитационные плакаты.

(обратно)

7

Добродию — соответствует русскому обращению «милый человек».

(обратно)

8

Кошон — свинья (фр.).

(обратно)

9

Екатеринбург — ныне Свердловск.

(обратно)

10

В 1916 году в Средней Азии, на территории нынешнего Казахстана, вспыхнуло большое национально-освободительное восстание, жестоко подавленное царским правительством. Город Верный — ныне Алма-Ата.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg