«Если хочешь быть волшебником»

Н. Полянский Если хочешь быть волшебником

1. Лева Ракитин готовит уроки

После обеда по давно заведенному порядку Лева сел за письменный стол. Но сегодня не занятия были у него на уме. Вырвав из тетради лист, он торопливо стал писать:

«Генка, айда ко мне. Теперь я тоже велосипедист — папа купил мне машину, хотя мама и говорила, что я не заслужил, а сам снова уехал надолго. Охота скорей научиться кататься, я ведь даже ничуть еще не умею. Срочно приходи, будь другом».

Со двора доносился многозвучный гомон детворы. Лева перегнулся через стол, пером дотянулся до занавесок, раздвинул их.

Из-за угла сарая выкатился большой железный обруч. Вслед за ним показалась девочка в красном берете. Распевая сложенную ею песенку:

Колесо, Колесо, Я тебя Догоню,

она догнала зашатавшийся было обруч, легко тронула его короткой изогнутой проволокой. И — покатился обруч, и еще быстрее поскакала за ним девочка.

Леве почему-то подумалось, что она вечно будет вот так бежать за своим неугомонным колесом — веселая и беззаботная. Но тут же мысли перешли на другое.

С кем отправить записку? Среди заполнявших двор малышей с их куклами, ведерками, лошадками, мячами не оказалось никого, кто мог бы сослужить Леве такую службу.

«Воробышки-глупышки, в какие скучные игры вы играете… Эх, если бы вы знали!.. Глядите, вот велосипед, самый настоящий — два колеса, и их не надо подгонять, они сами донесут вас куда угодно».

Лева подошел к велосипеду, прислоненному к стене. Прогнулась половица, фара-звезда на велосипеде приветливо мигнула, и Лева улыбнулся ей в ответ. Он вывел машину на середину комнаты, поставил ногу на педаль.

Эх! Если бы не мама… Или будь эта комната не комнатой, а покрытой асфальтом площадью Свободы! Вот бы здорово!.. Лева сделал шаг вперед, шаг назад, снова вперед, снова назад. Это он мысленно налегал на педали и мчался, мчался, обгоняя ветер. Пешеходы, сторонись! Дорогу Леве Ракитину!

Скрипнула дверь. Не выпуская велосипеда из рук, Лева обернулся. Перед ним стояла мать.

— Я спрашиваю, ты уже сделал уроки? — произнесла она спокойно, окидывая сына пытливым взглядом.

— Почти, — ответил он, не имея мужества сразу сказать правду. — По истории нам вовсе ничего не задали, а по алгебре тоже мало…

Лицо Инны Васильевны оставалось хмурым, и Лева торопливо закончил:

— … и я еще в классе начал.

— Не смей этого делать, — категорически сказала мать, — в классе слушать надо.

— А я не слушаю?.. Ты знаешь?.. Да?

— Откуда же у тебя двойка по истории? — спросила мать с той хрипотцой в голосе, которая у нее всегда сопутствовала гневу. — Сейчас же оставь эту игрушку! Зря ее покупали.

Пока Лева ставил велосипед на место, мать у письменного стола читала его записку.

— Значит, папа хороший, а мама плохая… А всех лучше, должно быть, этот Гена, такой же, видно, шалопай, как ты?

Лева промолчал, не смея заступиться за товарища.

— Я хочу знать, кто такой этот Гена.

— Князев. Князь Гвидон. А как на велосипеде ездит, ты бы знала!

Но эта доверительность Левы не смягчила Инну Васильевну.

— Скажи прежде, как он занимается?

— Как все.

— Лучше тебя или хуже. Если лучше — дружи, а если хуже… — Она скомкала записку и швырнула ее в угол. — Ведь когда покупали велосипед, ты обещал стать примерным учеником.

— И стану, вот увидишь, — убежденно заверил Лева.

Он сел к столу, раскрыл «Алгебру», обмакнул перо в чернила, положил перед собою раскрытую тетрадь. Все это он делал нарочито медленно, чтобы Инна Васильевна успела оценить его порыв и поняла: пора уходить, не надо мешать ему заниматься. Но мать была недогадлива, не уходила, следила за каждым движением сына. Вдруг она всплеснула руками:

— Что он наделал!

Мальчик вздрогнул, глянул туда же, куда глядела мать, и увидел на оконной занавеске свежее чернильное пятно.

— Это не я, — холодея, проговорил он.

— А кто же?

Леве нечего было ответить, и он склонился над своей тетрадью, почти лег на нее. Его выгнутая спина, приподнятые лопатки, втянутая в плечи голова — все взывало к матери: «Не тронь меня, не тронь!»

«Неужели он так труслив?.. Или я жестока?» — с болью подумала Инна Васильевна, глядя на его спину. Она слегка коснулась плеча сына и, когда он обернулся, сдержанно сказала:

— Я вижу, ты мой труд ставишь ни во что…

Она запнулась, и Лева воспользовался паузой, чтобы предложить:

— Знаешь что, мама: я сам постираю эту занавеску.

— Он постирает!.. Ты так постираешь, что выбросить придется. Делай свои уроки.

— Хорошо, мама, — согласился он и вздохнул с облегчением — понял, что наказания не будет.

Уже стоя в дверях, Инна Васильевна сказала:

— Уроки делай скорее, сегодня ты мне поможешь — буду стирать.

Она ушла, и Лева слышал, как щелкнул замок в дверях. Он улыбнулся: мать, как всегда, забыла, что вторая дверь из этой комнаты, открывавшаяся в общий коридор, заперта лишь изнутри на задвижку. Лева тут же подошел к этой двери, отодвинул задвижку и, удостоверившись, что его не лишили свободы, возвратился к столу. Он пробежал страничку про пунические войны и отодвинул учебник. Все эти далекие события тонули в кромешной мгле, а рядом, сияя никелем и лаком, стоял велосипед, и он не променяет его даже на сотню древних катапульт. Жаль, что никто из приятелей еще не видел велосипеда!

На цыпочках, чтобы из кухни не услышала мать, Лева вышел в коридор, оттуда во двор. У водопроводной колонки набирал воду его соученик Николай Самохин. Как хотелось Леве тут же ошеломить его своей великой новостью. Но он вовремя вспомнил о дурной привычке Коли молчать, когда надо громко радоваться. Поэтому он начал разговор издалека:

— Ты умеешь кататься на велосипеде? — спросил он, подходя к колонке.

Николай помотал головой.

— Пора научиться… Надо будет попросить Гвидона, чтобы показал, как садиться на машину.

— Проси. — Николай поддел наполненные ведра коромыслом. — Я еще уроков не делал. А ты уже со всеми управился?

— Историю только что выучил.

— Самое легкое — история. Ты бы с алгебры начинал или с английского.

— А у нас сегодня стирка, — торопливо сообщил Лева, видя, что Николай собирается идти, — так что мне придется из дому исчезнуть, чтобы не мешала мать. Когда я дома, она всегда: «Лева, воды принеси, — произнес он каким-то пискливым голосом, очевидно, полагая, что воспроизводит голос Инны Васильевны, — Лева, вылей лохань… Лева, подбрось угля в плиту!» — совсем заниматься не дает.

— Так ты бы помог ей.

— Помогал бы, да очень уж она у меня несознательная, — с искренней печалью вздохнул Лева, — она всегда затевает стирку, когда погода самая лучшая и хочется гулять…

— Коля, Ко-ля! — раздался в это время старческий голос из открытого окна. — Неси же воду!

Николай схватил коромысло, поднял на нем ведра на плечо и понес их к дому.

— А мне велосипед купили, — не вытерпел Лева.

— Ну так что? — отозвался Николай с таким безразличием, словно речь шла о новом карандаше. Не оглядываясь на отставшего от него Леву, он удалялся со своей ношей.

«А то, что теперь я буду кататься, а ты нет», — хотелось крикнуть Леве. Но он подавил этот порыв, догнал товарища:

— Приходи, посмотришь.

— Некогда, уроки делать надо.

— Приходи, будем вместе заниматься. Я не понял последней теоремы.

Николай молчал.

— Так придешь? — не унимался Лева, шагая рядом с товарищем.

— Помогал же я тебе в прошлый раз, а ты все равно плохо ответил. Я люблю заниматься в одиночку — меньше времени уходит.

Лева притворился, что не понял отказа, повторил:

— Так придешь?.. Заодно инструменты прихвати, у нас замок испортился.

Это было самое верное средство завлечь Николая, и оно подействовало.

— Хорошо, приду, — обещал Николай. — Замок внутренний или висячий?

— Кажется, — невпопад ответил Лева, который уже снова думал о велосипеде.

Дверь, через которую Лева выскользнул из комнаты, оказалась запертой, и волей-неволей приходилось возвращаться через кухню, где хлопотала мать. А встречаться теперь с нею с глазу на глаз — ой как не хотелось! И Лева стал прогуливаться перед домом, поджидая Николая. Минут через двадцать тот появился. В руках он нес несколько тетрадей и молоток. Из карманов брюк торчала головка плоскогубцев, жало отвертки, какая-то скоба.

— Ты все еще здесь? — удивился Николай.

— Пойдем уж вместе, а то мать еще вообразит…

Не договорив, Лева пустился бежать неожиданно резво, надеясь, видимо, за оставшиеся до встречи секунды наверстать потерянное время. Придерживая карманы, Николай едва поспевал за ним.

У входа в кухню Лева оглянулся на товарища, и Николай не узнал его лица: в его глазах было беспокойство, сознание своей вины и вероятности наказания, просьба честно разделить эту близкую неприятность пополам.

Инна Васильевна — в клеенчатом переднике, забрызганном мыльной пеной, — встретила сына не очень любезно.

— Ты когда-нибудь выведешь меня из терпения. Куда ходил?

— Я не понял задачку и побежал к Николаю, он мне поможет, — торопливо объяснил Лева. Николай кивнул головой.

— Хорошо!.. Вытирайте ноги!

Дети повиновались. Лева особенно старательно шаркал ногами по половику у входа, будто этим искупались все его провинности.

— Хватит, — скомандовала Инна Васильевна. — Теперь мойте руки, вот полотенце.

Вымыв и вытерев руки, Лева достал из кармана носовой платок, будто предвидел еще одну команду матери. Но ее не последовало.

— Теперь ступайте в комнату и сейчас же садитесь заниматься!

Велосипед стоял на том же месте, у стены.

— Гляди, правда, хорош? — прошептал Лева. Николай подошел к машине, провел ладонью по изгибу руля, осторожно тронул рычажок звонка и улыбнулся: машина была хороша.

— Я решил стать таким же гонщиком, как Гвидон. Я всех перегоню. Потом поеду на велосипеде в Москву… оттуда еще дальше, — говорил Лева.

Улыбка сошла с лица Николая. Он не выносил пустой похвальбы.

— Не поедешь, дальше огорода никуда не поедешь, — произнес он, не глядя на Леву, — мама не пустит.

— Пустит, — спорил Лева, не желая замечать насмешки в словах товарища. — А велосипед-то хороший, правда?

Николай не ответил. Подошел к окну, стал выгружать на подоконник содержимое своих карманов.

— Велосипед — папин подарок, — рассказывал между тем Лева. — Еще он обещал купить мне лыжи, электрофонарик «жабку», гамак… И когда-нибудь дать мелкокалиберку, которой его наградили в полку, как лучшего стрелка.

Николай не отзывался, даже не глядел на Леву.

— Ты не слушаешь? — перебил себя тот. — Наверно, ты отца своего вспомнил.

— Может быть… да чего вспоминать-то, — махнул Николай рукой.

— Как чего?! Ведь он партизаном был, за родину погиб. Знаешь, как тебе завидуют некоторые наши ребята?

— То отец партизанил. Я тогда и не соображал ничего… Его заслуги — его и слава.

— Ты не гордишься отцом? — изумился Лева.

— Горжусь, — нехотя ответил Николай. — Ну, давай заниматься.

Пока они приготовили алгебру, литературу и английский, на дворе стемнело.

Николай поднялся.

— Замок на завтра оставим. Мне пора Лену кормить и укладывать — бабка сегодня на дежурстве.

Уж если он отказался разбирать замок, нечего надеяться еще раз привлечь его внимание к велосипеду.

Николай распрощался с Левой, пожелал спокойной ночи его матери. Когда он вышел на тротуар, неожиданно распахнулось окно и оттуда полетели, едва не задев его, молоток, плоскогубцы, напильники — все, что он оставил у товарища. Донесся сердитый голос Инны Васильевны, кричавшей, видимо, на Леву:

— Не смей таскать в дом эти ржавые железки!.. Весь подоконник в пятнах!

Оскорбленный, готовый и плакать, и браниться, стоял Николай у захлопнувшегося окна. «Несознательная», — вспомнил он отзыв Левы о матери и, успокоившись, стал собирать свои инструменты.

2. Старый мастер и его юные почитатели

Анфиса Петровна, санитарка городской больницы, вернулась с ночного дежурства позже обычного — сделала крюк в три километра, чтобы купить на рынке яблок для внуков. В комнате никого не оказалось, постели были небрежно заправлены, на столе стояли тарелки с остатками еды.

— Вот незадача какая, — огорчилась Анфиса Петровна. Положив покупки, она сняла с полки старую кастрюлю и вышла во двор.

— Ко-ля! — крикнула она не очень громко.

— Тут я, бабушка, — раздалось позади нее.

Анфиса Петровна обернулась. Николай стоял в дверях сарая. В руках он держал деревянный брусок, из которого клещами вырывал гвозди. Глаза его глядели на бабушку виновато и вместе с тем нетерпеливо — ему очень хотелось, чтобы именно теперь она ему не мешала.

— И очень ты занят, что в комнате не прибрал, тарелки не помыл, воды не припас? — Ее голос звучал устало, и Николай покорно ответил:

— Все сделаю, бабушка, не беспокойся… Только минутку обожди, я гвозди выпрямлю.

— И сколько тех гвоздей — фунт или два?

Николай обиделся, угрюмо спросил:

— Что раньше делать?

Во взгляде старухи отразился укор, она покачала головой:

— В седьмом классе учишься, а о завтрашнем дне не загадываешь. И в какую ты сторону растешь — не пойму: то ли тебе доктором быть, то ли учителем, слесарем или главным городским сапожником?..

Не всегда легко понять бабку. Вот сейчас поди догадайся: смеется она или всерьез вообразила, что существует должность главного сапожника.

— Зачем главным, могу и простым… Я видел, как сапожники работают, — интересно… но не очень.

— Ведь недолго мне рядом с вами идти. И останетесь вы одни: ты да Леночка. В душу свою загляни, какая тебе должность милей? Укажи свое место в жизни, и я помогу тебе добиться.

Не любил Николай, когда бабушка так разговаривала с ним: становился угрюмым и замкнутым. Но в этот раз жалость и к ней, и к Леночке, и к самому себе неожиданно нахлынула на него, он обнял бабушку за плечи.

— Живи, бабушка, еще сто лет.

— Ты и через тысячу лет таким же непонятливым останешься, — промолвила она, освобождаясь из его объятий и оглядывая его коренастую фигуру. — И ростом будто поднялся, меня обгоняешь, а все такие же интересы детские.

Николай нетерпеливо топтался на месте.

— Ладно, — продолжала Анфиса Петровна, — комнату сама приберу, а ты снеси кастрюлю в починку, совсем прохудилась посудина… Сейчас неси, — добавила она решительно, видя, что внук раздумывает.

Николай опустил клещи и гвозди в карман, а деревянным бруском запустил в кота, пробиравшегося по крыше к голубятне, — с котом Николай не дружил. Потом поднял кастрюлю над головой, глянул на ее днище снизу вверх.

— В двух местах светится, — констатировал он, присвистнув. — Кто с ней возиться захочет?

— Найдется… Одного мастера попросишь, другого.

— Не возьмут, — упорствовал Николай.

— А языка у тебя нет? — начинала сердиться Анфиса Петровна. — В контору их пожалуйся, в горсовет… Но прежде в зеленую будку зайди.

— К Старому мастеру? — удивился Николай.

— К нему… А там зайди в аптекарский магазин, купи нафталина пачку. Еще конвертов на почте спроси. Синьку для белья поищи.

— Не станет Старый мастер барахло такое чинить, — вспылил Николай, ошеломленный обилием поручений, которые ему надавала бабушка. — Он исправляет мотоциклы, швейные машины, сепараторы. С этим стыдно к нему и являться!

— Как следует попроси — мастер и сделает, — непреклонно сказала Анфиса Петровна. — Объясни, что щей нам не в чем сварить. Двадцать семь лет кастрюля у нас, как ее выбросишь!

Двадцать семь лет! Николай даже вздрогнул — до того невероятным показался ему возраст кастрюли. Он пытливо глянул на бабушку — уж не перепутала ли она?.. Кастрюля, выходит, вдвое старше его самого. Нет, тут уж возражать не приходится.

— Иду к Старому мастеру.

В душе Николай был доволен представившимся случаем посетить лучшего мастера города — у него немало чему можно поучиться.

— И не задерживайся нигде, — напутствовала внука Анфиса Петровна, — не опоздай в школу.

Николай, выбивая пальцами дробь по дну кастрюли, вышел на улицу и с удовлетворением отметил, что рабочие, ремонтировавшие тротуар, уже были на своих местах, а с машины сгружали деревянные бадьи с дымящимся горячим асфальтом. Чистый песок покрывал тонким слоем уложенный накануне асфальт, и ступать по нему было куда приятнее, чем по булыжной мостовой. Несколько первоклассников с портфелями и ранцами разных цветов собирались на тротуаре, чтобы вместе идти в школу.

— Здравствуйте, малыши! — приветствовал их Николай. — Дорогу дайте большому кораблю!

Он только собирался примерить кастрюлю на голову одному из мальчишек, как Леночка, которой он сначала не заметил, остановила его вопросом:

— Это наша кастрюля? Куда ты ее несешь? Я с тобой пойду.

— Не надо!

Он достал из кармана носовой платок, утер им носик сестренке. Обойдя суетливых малышей, Николай ускорил шаги. Но любопытство Леночки уже разгорелось, и Николай вдруг услышал позади ее крик:

— Куда ты понес эту дырявую кастрюлю?.. Что ты будешь делать с этой дырявой кастрюлей?

Она кричала так громко, словно хотела обратить внимание всей улицы на столь важное и таинственное явление, как дырявая кастрюля в руках ее брата. И первым из всех, кто был в этот час на улице, ужаснулся ее открытию сам Николай. Мир для него вдруг помрачнел, сделался тесным. Нести дырявую кастрюлю — что может быть позорнее?

Николай испуганно и виновато оглянулся вокруг, рука его опустилась, а пальцы едва не разжались. Ему очень хотелось уронить кастрюлю на дорогу и пинком ноги перебросить ее за перила Красного моста, на который он как раз вступил. Он с удовольствием отдаст посудину Полоте, пусть ее течение отнесет эту рухлядь в подарок Морскому царю — не одни бочонки с золотом дарить ему!

И вдруг спасительная идея мелькнула у него в голове.

— Лена, — позвал он, обернувшись и призывно махнув рукой, — иди сюда, Леночка, что-то скажу.

— Иду!

Она в одну минуту догнала брата. Николай протянул ей руку.

— Пойдем со мной к Старому мастеру, кастрюлю в починку сдадим. Хочешь?

— К Старому мастеру? — воскликнула девочка, не веря неожиданному счастью. — Конечно хочу! Дай кастрюлю, а ты возьми мой портфель, он мне надоел.

И, не ожидая согласия, девочка потянула у него из рук посудину. Николай не противился.

— Мы идем к настоящему Старому мастеру? — для верности переспросила девочка. — К деревоногому?.. А он может мне сделать деревянную ногу?

— Не говори глупостей.

— К тому Старому мастеру, который партизаном был? — не унималась девочка. — Который из-под колес автомобиля мальчика спас?

— Отстань ты, наконец!.. К нему, к нему идем. Других же Старых мастеров в нашем городе нет.

— И нигде такого нет, — убежденно воскликнула девочка, — ни в Витебске, ни в Минске, ни даже в Боровухе Первой. Старый мастер сильный-пресильный. Один раз я видела, как он вынул из своего мешка длинную-предлинную железную палку и согнул ее пополам. Тебе такой палки никогда не согнуть, если бы ты даже был трактором или лошадью.

— Сама ты тракториха, — оборвал ее Николай, — и тебя надо послать на целинные земли, чтобы не пропадали твои таланты.

— Что такое таланты?

— Спроси лучше, что такое целинные земли, — уклонился Николай от ответа. — И хватит болтать, надоела ты мне!

Девочка обиженно замолкла, но спустя минуту уже щебетала снова:

— Старый мастер из этой кастрюли сделает совсем новую, потому что бабушка говорит, что он всеумейка — все умеет делать.

— Нет такого слова «всеумейка», это ты сама выдумала.

— А вот и не выдумала… А «всезнайка» есть?

— Про таких людей говорят — «золотые руки».

— Золотые?.. Ха-ха, как смешно! Нога деревянная, а рука золотая!.. Значит, Коля, когда я закончу школу и вырасту большая, и буду уметь сама все делать — и белье стирать, и автомобилем управлять, и обед варить, и… — Она запнулась, но тут заметила маляра с кистями и ведерком и закончила: — и когда я буду уметь даже заборы красить, у меня руки тоже станут золотыми?

— Не знаю, — махнул рукой Николай.

Но от Леночки не отмахнешься.

— Старый мастер старый-престарый, ему триста лет.

— Откуда ты знаешь?

— Разве ты не заметил, какой он черный-пречерный? Борода черная-пречерная, как перья у вороны, глаза черные-пречерные, как у вороны, штаны черные-пречерные, как у вороны… А Лева говорит, что вороны живут триста лет. Это много — триста лет?

— Не очень. Тысяча триста — это много.

— А может быть, Старому мастеру уже тысяча триста лет? Ты хотел бы стать таким, как Старый мастер?

— Хотел бы.

Дети миновали рыночную площадь, вошли в ворота ремонтно-механического цеха, свернули к зеленому деревянному флигельку, где, как знал Николай, принимались заказы от населения.

— Коля, а Старый мастер может сделать мне такое колесо…

— Ш-ш-ш! — Николай дернул сестру за плечо: Старый мастер стоял на пороге зеленой будки и в упор глядел на подходивших детей.

Его длинная черная борода, начинавшаяся у самых глаз, пытливый взгляд из-под взъерошенных бровей, деревянная нога — все это теперь, когда Николаю впервые пришлось обращаться к этому человеку, вызвало в нем робость. Он остановился. Леночка стала позади него.

— С чем пожаловали? — спросил Старый мастер.

— Здравствуйте, — произнес Николай немного дрожащим голосом. — Меня бабушка послала… очень просит… сам бы я и не подумал. — И он протянул мастеру кастрюлю.

— Ты ангел, а бабушка твоя — наоборот, — оглядев кастрюлю и возвращая ее Николаю, произнес мастер. — Пора вам обзаводиться новой.

— Новой бабушкой? — спросила Леночка, выглянув из-за спины брата. По выражению лица мастера она поняла, что сказала что-то не так, и снова спряталась за спину Николая.

— Идите, дети, — тряхнул мастер головой, — кастрюлями не занимаюсь.

Надежды Николая рушились. Еще мгновение — и Старый мастер скроется в своей будке.

— Я сам… я сам запаяю ее, — торопливо воскликнул Николай. — Вы только научите.

Мастер удивленно поднял брови, улыбнулся.

— Мне так нужно научиться паять, — продолжал Николай.

— Вот оно что!..

Но тут Леночка окончательно выступила из-за своего укрытия.

— А я вас ничуть не боюсь, дядя мастер, — заговорила она. — Когда строили за мостом завод для пива и я каждый день проходила мимо, я вас там каждый день видела, и когда в кино поломалась машина, из которой картинки выскакивают, я тоже видела, как вас повели туда… А вот Коля хочет придумать такую машину с пружиной, крыльями и колесом, и он обещал катать меня на ней. Он тоже будет мастером, но вы научите его немного, он еще совсем мало понимает.

Мастер перевел смеющийся взгляд с девочки на мальчика. Николай в упор глядел на него, как бы подтверждая все, что говорила Леночка. Мастер раздумчиво произнес:

— Уроки брать желаешь?.. А времени не пожалеешь? Что ж, входите!

Дети вошли в павильон и стали оглядываться. У окна стоял крепко сколоченный сосновый стол. К его борту были привинчены тиски, рядом с которыми лежали напильники, зубила, молоточки, циркули, ножовки, коловорот с вставленным в него сверлом, гаечные ключи и многое другое. Такого обилия превосходных слесарных инструментов Николай еще ни разу не видел, и глаза его разбегались. Большая часть стола была загромождена деталями разных механизмов. Части разобранных машин и приборов лежали на полу в углах, на подвесных полках, висели на гвоздях, вбитых в стену. В дальнем углу помещения стоял токарный станок.

— Это домашний завод? — прошептала Леночка в восхищении.

Лишь один предмет удивлял своим несоответствием этому разнообразию металлических вещей, — бутылка с молоком, стоявшая на подоконнике. Взгляд Николая нет-нет да и возвращался к этой бутылке, словно он никак не мог согласиться, что ей здесь место.

На полу посреди комнаты возвышалась странной формы узкая металлическая конструкция, устремившая вверх две развилки, похожие на клешни рака. На сгибе перекладины, соединявшей развилки, Леночка разглядела педали и зубчатое колесо, но и теперь она не догадывалась, что это такое. Зато Николай сразу смекнул: это была рама велосипеда, поставленная навзничь.

— Что умеешь делать? — спросил мальчика Старый мастер.

— Свободно разбираю замки… будильники… ручные мельницы, — встрепенувшись, стал перечислять Николай.

— Так. Разбираешь и собираешь…

Тон этой фразы, словно бы подтверждавшей лишь то, о чем сам Николай из скромности умолчал, очень смутил его. Он не решался признаться, что после его «сборки» замки часто не работали, а будильник, который бабушка подарила ему для опытов, с тех пор был безнадежно неисправен.

Мастер снял с крюка, ввинченного в потолок, два велосипедных колеса и молча подал их Николаю, кивнув на раму.

Николай не раз видел, как разбирают и чистят велосипеды, помогал как-то натягивать цепь и накачивать воздух в камеры. Теперь он уверенно вставил каждое колесо в предназначенное для него гнездо на раме, привинтил гайками, и скоро оба колеса завращались, сверкая спицами.

— Ты уже немного золоторучка? — шепнула Леночка, с восторгом наблюдавшая за действиями брата.

— Замолчи ты!

Но разве могла Леночка молчать, когда вокруг было столько непонятного? Один за другим рождались в ее голове вопросы, и целая стайка их, теснясь и обгоняя друг друга, вдруг вспорхнула перед опешившим человеком:

— Дядя мастер, — прозвучал ее голосок, — а у вас руки золотые? У людей бывают разве золотые руки?.. Или только у волшебников?.. А кто, по-вашему, старше — волшебники или чудесники?

— Кудесники, — машинально поправил Николай.

— А вот и нет!.. Разве есть слово «Кудо»?

— «Кудо-кудо»… Раскудахталась!

Досадуя на то, что ее перебили, девочка толкнула Николая ладошкой и продолжала свою «атаку» на мастера:

— А сколько вам лет?.. Вот Коля говорит…

— Постой, постой, — поднял мастер руку, будто для защиты, — не все сразу. Лет мне под сорок.

— Это еще много до трехсот?

— Немного не дотягивает, — усмехнулся мастер. — В школу не опоздаешь?

— Иди, иди, — спохватился и Николай.

— А мне не интересно уходить.

Но на этот протест Леночки никто не откликнулся, и, шепнув Николаю: «Ты мне потом все расскажешь», девочка ушла.

Стоя в дверях, мастер долго глядел ей вслед и, лишь когда она скрылась из виду, вернулся к своей работе. Приподнял велосипед, поставил его в естественное положение и откатил в угол.

— Чья это машина? — спросил Николай, чтобы нарушить молчание.

— Одного барсука. — Мастер произнес это слово с раздражением и, не дав Николаю подумать над его значением, продолжал: — Жалобу машина подает: хозяин, мол, неряха, грязнуля, свинья на колесах.

Николай усмехнулся, представив себе это животное на велосипеде, потом бросил взгляд на тикавшие на стене ходики, вспомнил о многочисленных поручениях бабушки и кивнул головой:

— Ухожу!.. Снова прийти мне можно будет?

— С обеда я бываю один… А кастрюлей в воскресенье можем заняться, если пожелаешь.

— Обязательно приду, — подтвердил обрадованный Николай.

3. Жми на педали

— Ракитин, повтори!

Лева вскочил, растерянно глянул на учителя. Позади него раздался смешок.

— Может быть, ты нездоров?

— Как буйвол, — шепотом подсказал тот же смешливый голос сзади.

— Я здоров, — ответил Лева.

— Тем хуже. Ты очень невнимателен сегодня! Садись!

Лева сел. Но через несколько минут его мысли снова стали разбегаться. Как тяжело слушать про какой-то кислород, про горение и давление газов, когда дома тебя дожидается превосходный велосипед. Одно утешало его: на коротких и столь редких сегодня переменках он успел рассказать о своем велосипеде почти всем ребятам.

Когда уроки, как всякое испытание в жизни, в конце концов кончились, Лева не пошел домой — он торопился к Гене Князеву, который, будучи сам заядлым велосипедистом, лучше других мог понять его, но который не явился сегодня в школу.

Гена был один. Прижав ладонь к перевязанной щеке, он метался по комнате.

— Болеешь? — участливо осведомился Лева.

— Зубы, зубы, — невнятно промычал Князев, — со вчерашнего вечера. Шалфеем полоскал, грелку клал, у врача был… Ой, ой, ой! — взвыл он и снова запрыгал по комнате.

— А у меня зубы никогда еще не болели, — сообщил Лева. Выразив таким образом свое сочувствие больному, он тут же приступил к делу: — Будь другом, Гвидон, поучи меня на твоем велосипеде.

— Зачем тебе? — промычал тот.

— Каждому человеку нужно…

— Ну-у-у, сказал! — Гена остановился перед Левой и заговорил быстро, будто торопясь использовать перерыв до следующего приступа боли: — Разве на самолетах каждый умеет? А самолет и велосипед почти…

Он запнулся, покачал головой, будто знал, что Лева поймет его с полуслова, и тот подсказал:

— …почти братья.

— Может быть. Но чтобы стать настоящим гонщиком, надо иметь свою машину.

— Есть, есть!.. Да стыдно в руках ее водить к тебе, еще засмеют.

— Ты все-таки купил? — Гена сделал длинный фигурный прыжок и воскликнул: — Мо-ло-дец! Вот это я понимаю! Конечно научу, будешь ездить артистически. Я враз научу, так что и пикнуть не успеешь. Идем!

Он схватил Леву за руку и увлек во двор.

— Я не упаду? — на ходу допытывался Лева.

— Настоящий велосипед не сбрасывает седоков, — гордо произнес Гена.

— А если упаду, то не расшибусь?

— Кто сказал, — горячился Гена, — где ты читал, что велосипедисты расшибаются?..

— Нигде, — согласился Лева, но тут же продолжал: — А если все же… то не очень больно?

— Велосипедисты не падают, — упрямился Гена. — Падают только «бабы».

— А может «баба» стать велосипедистом?

— Никогда, — отрезал Князев.

Первый урок практической езды на велосипеде состоялся на поляне за домом Князевых. Стоя на пригорке и крепко удерживая машину, Гена командовал:

— Садись на седло!.. Так… Крепче руль держи… Ногами пока не дрыгай, только равновесие сохраняй… Отпускаю… Ну, побежали!

Последняя команда Гены относилась к нему самому и к велосипеду. Но он сразу же отстал от разогнавшейся с горки машины, и не успел Лева «пикнуть», как уже лежал на земле в обнимку с велосипедом.

Теперь, может быть, наступила очередь Левы стонать, а Гены — ухмыляться. Но вместо этого он довольно грубо крикнул:

— Ты чего машину портишь, бегемот косолапый! Разве я тебе так велел?

— Не так, — прокряхтел Лева, поднимаясь, — но зачем ты машину отпустил, уговора такого не было?

Он ушибся и пребольно. Но все же ничего страшного с ним не случилось. Руками и ногами он мог двигать, глаза его видели, уши слышали, голова была на месте и из носу ничего не капало, так что даже матери не за что будет бранить его. Он стоял, прислушиваясь к боли в ушибленном колене, и ослюненным пальцем смывал пыль с царапины на ладони.

— А ведь это совсем не страшно, — произнес он наконец, — даже нисколечко. Давай еще раз!

— Садись!.. Но теперь по равнине поедем, по горам тебе еще рано. Так!.. Теперь ногами на педали жми!.. По очереди, по очереди, не обеими сразу!.. Теперь поворот!.. Не бойся, не бойся, держу!..

Лева был бледен. Гена раскраснелся, из-под околышка фуражки по его лицу растекались струйки пота; сорвав повязку со щеки, он вытер ею лоб и бросил, забыв про зубную боль. Оба были счастливы. Лева — потому, что уже умел самостоятельно садиться на машину и соскакивать с нее. Гена — потому, что возомнил себя тренером.

— Приходить завтра еще раз? — осведомился Лева на прощание.

— Теперь ты сам, сам, — ответил Гена, — а я позову, если еще раз зубы заболят.

— Спасибо за науку, Гвидон. Выручил ты меня. Запомню.

— Запоминать надо плохое, чтобы отомстить, а доброе не стоит, — великодушно возразил Гена. — Ну, желаю всяческих рекордов.

4. Лесная база

По воскресеньям Анфиса Петровна поднималась рано, чтобы успеть до завтрака сходить на рынок. А на время между завтраком и обедом давно предусмотрена генеральная уборка в доме. Воскресный день тянется дольше любого другого, и если рано встать, можно сделать многое из того, что целую неделю откладывалось на более свободный час.

Едва старуха собрала в кошелку пустые баночки, судки, мешочки, как услышала, что и Николай поднялся.

— Тебе еще поспать можно, — сказала она, когда внук вышел умываться.

— Мне к девяти надо уйти, так я пока на огороде поработаю. Если еще есть что делать, говори.

Николай давно пользовался правом отлучаться из дому без разрешения бабушки.

— Не по пустому делу идешь? — только и спросила она.

— По очень важному делу. Так что говори, какая для меня работа есть?

— Картошку на завтрак свари, масло в кладовке найдешь. Сам поешь, молоко тем временем вскипяти, да гляди, чтобы не ушло. Казанок с картошкой подушкой укрой и выходи мне навстречу, сама всех покупок не донесу. А Леночку не буди, сама ее подниму.

Кивком головы Николай подтвердил, что все понял и все выполнит. А в условленный срок он уже подходил к зеленому павильону. На площадке у входа в павильон мастер разговаривал с мужчиной средних лет в войлочной шляпе. Между ними стоял мотоцикл без коляски.

— Сигнал не действует, — говорил мужчина.

— Только сигнал? — кивком головы приветствуя Николая, переспросил мастер. — Тогда обождите, это исправить недолго.

— Нет-нет, — возразил человек, — дел у меня в городе много, раньше вечера все равно не управлюсь, прошу не торопиться. Завтра зайду.

Он ушел. Пригласив Николая подойти ближе, мастер нагнулся над мотоциклом.

— Вот сигнальный аппарат… вот аккумулятор. Ток идет через кнопку на руле. Нажмешь, и…

Клаксон издал сиплый, дребезжащий звук.

— Разрегулировался, — одним словом определил мастер. Он отвинтил гайку опоры, отсоединил проводки и снял аппарат. Николай видел, как мастер коснулся отверткой одного из винтиков на задней крышке и повернул его едва ли больше, чем на половину оборота. Когда он тут же приложил проводки к клеммам сигнала, раздался громкий, густой, ясный звук. От неожиданности Николай вздрогнул, а проходивший мимо мужчина шарахнулся в сторону. Николай невольно рассмеялся. Мужчина обернулся и погрозил ему пальцем.

Мастер продолжал осмотр мотоцикла. Несколькими движениями руки разогнал заднее колесо и резко затормозил его, пошатал на оси влево-вправо, потискал шины, завел мотор, прислушиваясь к его холостому ходу. Заглушив мотор, он протянул Николаю сигнал:

— Приладь!

Николай взял сигнал в руки. Глядя на крышку, под которой был скрыт механизм, он спросил:

— Можно заглянуть внутрь?

— Ничего мудреного, — отверг мастер его просьбу, — магнит с обмоткой и пластинка — вибратор. Телефонный аппарат разбирал?

— Радионаушники разбирал.

— Вот-вот, разница невелика… Ну, делай!

Николай присел на корточки возле мотоцикла. Он волновался, и руки у него дрожали. Но ушко сигнала свободно оделось на предназначенный для него болтик на раме, а проводки от аккумулятора почти касались клемм, точно сами просились на свое место. Когда Николай все скрепил и нажал кнопку на руле, сигнал заревел в полный голос.

— Ну, ладно, — удовлетворенно произнес мастер, — не барсуком растешь. А велосипед у тебя есть?

Велосипед был, разумеется, куда более доступной вещью, чем мотоцикл. Во всех магазинах, даже в таких, где, судя по вывескам, полагалось продавать одеколоны, или белье, или конскую сбрую, с некоторых пор на витринах появились велосипеды… Одним словом, после того как Старый мастер задал свой вопрос, Николай вдруг ощутил, что не иметь велосипеда — это почти позор. Сквозь зубы он процедил:

— Не-ет…

— Ничего, не огорчайся, — сказал мастер, неожиданно обняв мальчика за плечи, — совсем не обязательно иметь собственные колеса. Вот и я обхожусь. — Он приподнял свою деревянную ногу, словно любуясь ею, и со стуком опустил ее на асфальт, будто хотел показать, как удобно ею притопывать. Но при этом Николай увидел в его глазах такое выражение, что теперь ему самому захотелось обнять мастера, сказать: «Совсем не обязательно… не огорчайтесь!..»

Но странное выражение в глазах мастера уже исчезло. Он сказал:

— Так что иди пешком, раз такое дело… Сегодня мне некогда.

— Но вы же сами звали, — не удержался Николай.

— Помню. Извиняюсь. Потому что барсук этот приплелся, все планы взорвал. Он «только сигнал» неисправный привез, а оказалось: тормозная колодка требует замены, ведущий конус поизносился, тросы подогнаны неточно, в заднем колесе люфт большой, передняя втулка давно не смазывалась, возможно, в ней и шариков не хватает.

— Но он же не просил вас, — воскликнул Николай, изумленный тем, с какой быстротой мастер обнаружил все недостатки машины.

— Не просил… Не понимает… не думает. А наше дело — спасать барсуков.

Николай не мог больше оставаться в неведении относительно значения этого слова.

— Барсук — это животное… — начал он.

— И человек, — подхватил мастер. — Дрянь-человек… Неряха, соня, размазня! Ну, сообрази, — указал мастер на мотоцикл, — сядет такой на свою машину и на первом же спуске — под откос или на повороте ногу сломает, а то и шею свернет… Не продавать бы белоручкам!.. Вон их из магазинов, в шею!

Николаю было непонятно, почему при такой нелюбви к «барсукам» мастер все же беспокоится о них, но спросить он не посмел.

— Так что иди домой, — повторил мастер твердо, хоть и ласково.

— Иду, — дрогнувшим голосом отозвался Николай, — только мне как раз интересно, как вы плохую машину исправите.

Мастер улыбнулся — ответ пришелся ему по душе.

— Отлично, если так. А свободен ты до вечера?

— Хоть до утра!..

— Едем тогда со мной.

— Едем.

Николай не стал спрашивать, куда и зачем. Вдвоем они закатили мотоцикл под навес во дворе. Мастер достал большой парусиновый мешок, туго свернул его и дал нести Николаю. Затем он, — что по мнению Николая было уже совершенно излишним, — глянул на себя в карманное зеркальце, вспушил бороду так, чтобы она закрывала широкий шрам на щеке.

— Ехать поездом, далековато, — предупредил он.

— Все равно!.. Я еще никуда почти не ездил.

— Бабушка не будет беспокоиться?

— Она знает, дядя мастер.

— Зуев я, — перебил Николая мастер, — Федор Иванович. Хоть так зови, хоть так. А ты чей?

— Самохин. Отца и матери нет, бабушка в больнице работает.

— Анфиса Петровна?.. Нянечка?

— Вы ее знаете? — обрадовался мальчик.

— И отца твоего знал. Он… — Зуев запнулся. Лицо его, и без того темное, будто подернулось черной пеленой.

— Тоже партизан был, — подсказал Николай.

— Славным человеком был, — вторил мастер, — большие дела делал… Так береги бабушку, слово ее уважай… Поклон передай от меня.

— Спасибо.

Чего-то мастер не договорил, и Николай уловил это.

— Вы с отцом моим воевали?.. Как он погиб?.. Где похоронен?

— В последний раз его раненого видел, а что потом — не знаю… Нет, не спрашивай больше, — пресек он дальнейшие расспросы Николая. — А Лена кем же тебе приходится? — перевел он разговор на другое.

— Сестра она мне.

— Как сестра?.. Лет ей шесть — семь, а отца и матери уж десять лет нет?

— Все равно сестра, — упрямо возразил Николай, — бабушка-то у нас общая?.. Мне — родная, Лене — приемная, а кроме бабушки, ни у меня, ни у Лены нет никого.

— Верно, сестра, — согласился Федор Иванович.

Николай надеялся, что мастер все же расскажет что-нибудь об отце, и, чтобы расположить его к этому, он добавил:

— Бабушку мы очень любим… А отца я совсем мало помню…

Но Федор Иванович, углубившись в свои мысли, ничего на это не ответил.

* * *

На станции Дретунь Федор Иванович и Николай сошли с пригородного поезда.

— Не отставай, — бросил Федор Иванович Николаю. Предупреждение было излишним, потому что спустя минуту мальчик был уже шагах в двадцати впереди мастера. Тот недовольно окликнул его:

— Тебя только на поводке водить… Не забегай далеко!

Они миновали станционные постройки, прошли мимо колодца с воротом и деревянным навесом над ним, пересекли пути и спустились в небольшой овражек. По его дну тек ручеек двумя рукавами, каждый не шире шага взрослого человека. Николай перепрыгнул через оба рукава сразу и обождал Зуева. По крутому склону они, обойдя несколько заросших ивняком воронок, выбрались на косогор и вступили в лес.

На опушке росли тоненькие, совсем юные березки. Когда Николай, оступившись, схватился за ствол одной из них, она легко пригнулась и, вырвавшись из рук мальчика, выпрямилась с шелестом, похожим на вздох облегчения. Глубже в лес все чаще попадались сосенки с изящными стрелками на макушках, старые, похожие на пальмы сосны, с голыми стволами и жидкими пучками ветвей лишь на самых вершинах, низкорослые клены и кусты ольховника.

Федор Иванович раздвигал кусты с хозяйской уверенностью, к немалому удивлению мальчика, которому теперь действительно нельзя было ни отставать, ни забегать вперед — тут недолго и потерять друг друга.

— Вы этот лес хорошо знаете, — произнес вдруг Николай. — Не тут вы партизанили?

Федор Иванович не отозвался.

«Мой отец, видно, где-то в этих местах погиб», — очень хотелось сказать Николаю, но он не решился.

Звуки, доносившиеся из станционного поселка, постепенно глохли. Упорнее других сопровождало путников сухое тарахтение какого-то моторчика, но вскоре и этот звук отстал. Один раз вдалеке прокричал паровоз, а потом наступила тишина, таинственная и пугающая. Иногда Николаю мерещилось, что кто-то подстерегает их в чаще, иногда чудилось, будто сам он куда-то крадется, и надо делать это как можно тише и незаметней.

Почти за каждым кустом он натыкался на широкие низкие пни. Иные из них давно истлели, от них легко откалывались трухлявые щепки и рыхлые комки, в руках рассыпавшиеся в бурую пыль. Другие, темные и плотные, были неподатливы, как камень. Казалось, ударь молотком — и такой зазвенит, запоет… А постой перед ним, вникни в шепот окружающей его молодой поросли — и услышишь повесть о том, как некогда лесные великаны стояли тут дозором во славу родимой земли.

Медленно пробирался Николай по этому тихому, древнему, много раз вырубленному, выжженному, иссеченному снарядами и снова полному сил лесу. Он испытывал странное чувство, когда каждый громкий звук кажется кощунственным, каждый шорох вызывает досаду и раздражение, даже биение собственного сердца кажется нарушением чьего-то священного покоя.

Вышли на узкую прямую лесную дорогу, похожую на просеку. Возможно, что она и была когда-то создана пилой и топором. Утоптанная почва, заросшая кустистой травой, хранила на себе почти стершиеся от времени следы колес. Видно было, что в прошлом ездили тут немало, но уже долгое время лишь случайная подвода забредала сюда.

Среди узеньких листочков и сухих веток низкорослого темного куста, росшего у самой дороги, Николай разглядел какие-то красные ягоды. Подошел ближе и ударился коленом о что-то твердое: из земли торчало ржавое исковерканное колесо от мотоцикла.

Николай тронул одну из его толстых спиц пальцами — под ними стали осыпаться пласты ржавчины, и спица легко переломилась. Рядом, в рытвине, валялся руль — тоже от мотоцикла, раздавленный бензиновый бачок, разбитая фара с мутными стеклянными зубьями по ободку. Николай медленно побрел вдоль дороги, раздвигая ногами росшую на обочине густую траву. Вон торчат из земли обломок рамы мотоцикла и вилка переднего колеса, вон под кустом орешника стоит до осей погруженный в дерн да так и истлевший мотоцикл. Мальчик шагнул к нему, наступил на что-то гладкое и выпуклое. Это была каска. Несколько раз Николай ударил по ней каблуком, она сдвинулась с места, вывернулась боком, показав небольшую круглую дырку. Николаю стало страшно, и он бросился вдогонку за Федором Ивановичем.

Не более минуты назад тот пересек дорогу у молодого клена с кривым стволом. Николаю еще бросилось в глаза, как он неловко схватился руками за ветку, переступая неширокий, занесенный прелыми листьями окоп. Николай в два прыжка очутился возле клена, схватился рукой за ветку, перемахнул окоп в том же месте, где скрылся Федор Иванович. Впереди была густая поросль орешника — и никакой тропинки, никаких следов человека.

Николай продолжал пробираться через густую поросль и неожиданно очутился на небольшой поляне. В ее центре возвышался холмик, на вершине которого рос дубок. Лужайка была окаймлена густой зеленой непроницаемой для глаза стеной.

Николай остановился и растерянно поглядел вокруг. Тяжелая, чужая и враждебная тишина навалилась на него. Будто остановилась жизнь, будто не было никогда ни пения птиц, ни трепета листвы, ни шороха, ни звука.

Это длилось одно мгновение. Потом вдруг тонко свистнула поблизости иволга, ей глухо отозвалась кукушка. В листве над головой что-то зашумело, и тихо скрипнул ствол дерева.

— Федор Иванович, где вы? — крикнул Николай.

— В чем дело? — услышал он рядом с собою спокойный голос.

— Я потерял вас, — все еще громко, не в силах сразу одолеть свое волнение, произнес Николай, обернувшись на голос и никого не видя. — Где же вы?

— Сюда шагай!

Зеленая стена впереди раздвинулась, в образовавшемся окошке показалось лицо Федора Ивановича.

Николай шагнул через кустарник и оказался у входа в сооружение, которое с первого взгляда принял за палатку. Присмотревшись, он понял, что ошибся, — это был большой шалаш из бревен и жердей, обтянутых сверху полуистлевшим брезентом. Пола брезента у входа была отвернута, и Николай заглянул внутрь.

Вдоль стен тянулись широкие нары из жердей — вероятно, на них когда-то спали. Теперь на нарах лежали странной формы громоздкие предметы, которые, когда глаза Николая освоились с темнотой, оказались рассортированными частями мотоциклов: отдельными кучками лежали рамы, ободья колес, бачки, зубчатки, втулки, багажники. На стенах висели связки камер, пучки спиц. Все одинаковые детали были одного размера и принадлежали — Николай без труда понял это — машинам одной марки. Краски на них были тусклыми, спицы казались рыжими, по остаткам никеля расползлись ржавые пятна. Все, чему полагалось сверкать, было тут мутным, темным. Даже стекла фар утратили, казалось, свою прозрачность.

Вслед за Федором Ивановичем Николай вошел в шалаш. Он разглядел стол, тоже сколоченный из жердей, на котором лежали две выхлопных трубы, несколько глушителей, аккумуляторные банки, мотор и мелкие детали к нему. Небольшой ящик на столе был заполнен разными инструментами.

— Это база, — с грустью, в которой чувствовалось что-то недоговоренное, произнес Федор Иванович и тихо вздохнул. — Запасными частями отсюда снабжаюсь.

Подойдя к столу, он стал перебирать лежавшие на нем детали — некоторые складывал в принесенный мешок, другие смазывал вазелином из широкогорлой банки, стоявшей тут же.

— Неужели в городе спиц не найти, что сюда за ними ехать надо?

— Спицы, может, и нашлись бы, а тормозных колодок — нет. Дело, однако, не в этом… — И снова он чего-то не договорил.

Одной рукой он помог Николаю поднять мешок на спину, пропустил его вперед и сам двинулся следом.

На лужайке Федор Иванович остановился, словно бы про себя произнес:

— Видно, не найти мне человека, посадившего этого крепыша.

— Кто все деревья в лесу сажает? — живо откликнулся Николай. — Само выросло.

— Не само, — задумчиво, будто споря не с Николаем, а с кем-то другим, возразил Федор Иванович. Он снял фуражку и поклонился дубку. — Людскими руками посажен. Неоткуда желудю быть занесенным сюда — на версту вокруг ни одного дубка нет. Точка для него будто с циркулем выбрана. Да и на землю глянь. Одним словом — могила тут, советских людей могила, а чья?.. В сорок четвертом дубка еще не было… Много раз сюда приходил, записки наклеивал — никто не откликнулся, никого не встретил…

Двинулись дальше. Николай сначала шел след в след за Федором Ивановичем, но потом перегнал его и дальше все время держался в нескольких шагах впереди. Груз был не тяжелый, но неудобный, угловатые куски металла больно жали спину, и приходилось часто перекладывать мешок с плеча на плечо. Николай делал это не замечая. Его мысли были заняты другим: кто, когда и для какой надобности создал в лесу эту мотоциклетную базу. Какое отношение имеет она к тем останкам мотоциклов, что валяются в траве у лесной дороги, зачем знать Федору Ивановичу, кто похоронен под дубком?

На лесную дорогу они вышли шагов на пятьдесят глубже в лес от того места, где недавно свернули с нее. Дорога тут была перекопана нешироким рвом. В самом рву и сразу за ним валялось несколько искалеченных мотоциклов. Николай невольно обернулся, взглядом спрашивая Федора Ивановича, что это за ров, когда и для какой цели он выкопан.

— Иди, иди, нечего оглядываться, — махнул мастер рукой. — Я от тебя не отстану.

— А кто выкопал этот ров? — улучив минуту, все же спросил Николай.

— Кому надо было, тот и выкопал, — сухо ответил Федор Иванович. Сделав вид, что не замечает его нежелания поддерживать разговор, Николай продолжал:

— А мотоциклы немецкие, правда?.. Целая колонна их, должно быть, в засаду попала… Ров для того, чтобы переехать не могли?.. Как вы думаете?

— Так и думаю, — должен был согласиться Федор Иванович.

«Это вы… это ваша работа», — догадался вдруг Николай и, рискуя навлечь на себя недовольство Федора Ивановича, снова обратился к нему с вопросом, на который тот однажды отказался отвечать:

— В партизанах вы долго были?

То ли обстановка подействовала, то ли что иное, но Федор Иванович на этот раз ответил просто, без тени недовольства:

— Был немного… подпартизаном, как бы сказать… да и то недолго.

— А знали вы такого партизана — Илью Муромца?

Оглянись Николай в этот момент, он был бы крайне озадачен смущенным видом Федора Ивановича. Но он продолжал идти, глядя прямо перед собой и лишь слегка повернув голову, чтобы лучше слышать.

— Был, — ответил Федор Иванович, стараясь придать голосу как можно больше равнодушия, — был, говорят, и такой.

— Так это же он взорвал поезд с немецкими танками, когда наши наступали на Полоцк! Неужели не знаете?.. Если бы не Илья Муромец, может быть, еще не скоро удалось бы город освободить… А потом его отряд как налетел на отступающих фрицев, как окружил их, да со всех сторон из пулеметов!..

Николай даже раскраснелся, рассказывая это.

— Больше знаешь, чем, должно быть, сам Илья о себе, — усмехнулся Федор Иванович, уже овладевший собой. Не обращая внимания на это замечание, Николай продолжал:

— А еще до того отряд Ильи Муромца во всех деревнях вокруг Полоцка всех предателей казнил… За его голову немецкий комендант большую награду обещал. А через месяц сам тот комендант Илье и попался. Пришел к нему Илья, немцем переодетый, с собою в лес увел его…

— Враки все, — перебил Федор Иванович, — не было такого!

— Честное слово даю!.. Кого угодно спросите — все знают.

— Ну-ну, дальше сочиняй.

Они пошли рядом, и Николай продолжал:

— Встретился тогда Илья Муромец еще с одним партизаном — Дядей Петей.

— Что, что о Дяде Пете знаешь? — оживился Федор Иванович.

— Дядя Петя, говорят, большое задание от штаба имел: от Орши до Витебска все мосты в негодность приводить. Ну и попал как-то Дядя Петя в наши края с небольшим отрядом, а фашисты стали кричать, что полк, мол, прорвался. Стали они потихоньку против этого «полка» свою дивизию подтягивать… Так Дядя Петя им и дастся, ждите!

— Ну и где же тот Дядя Петя, не слыхал?

— Говорят, ранен был, да вынесли его на руках.

— Кто вынес?.. Куда?.. Когда это было? — на этот раз плохо скрывая свой беспокойный интерес, стал допытываться Федор Иванович. — Все расскажи, что знаешь.

— Да ничего больше не знаю, — должен был сознаться Николай. — А много вы фашистов у этого рва побили?

Федор Иванович не ответил. Он глядел застывшим взглядом куда-то вдаль, и когда этот взгляд однажды скользнул по лицу Николая, мальчик вдруг понял, что Федор Иванович не видит его, не замечает. Вероятно, он и дороги не замечает, и сбейся Николай сейчас с пути — он последовал бы за ним.

Николай молчал, пока не вышли из лесу.

— Пришли, — воскликнул он, когда показались станционные постройки, и тон его возгласа означал: «Дорогу я все же запомнил!»

— Пришли, — как эхо отозвался Федор Иванович, и снова наступило молчание.

В вагоне Николай выбрал отсек посвободнее, засунул мешок с грузом под скамью, заботливо усадил Федора Ивановича у окошка, опустил стекло. Всю дорогу Федор Иванович был задумчив и неразговорчив. На вокзале он отнял у Николая мешок.

— Мне не тяжело, я дальше понесу, — запротестовал тот.

— Тебе домой пора, — тоном приказа ответил Федор Иванович, — а мотоциклом завтра займусь… Без тебя не начну, — добавил он, заметив тревогу на лице Николая. Потом легко взвалил мешок на плечи и зашагал прочь.

5. Лихие наездники

Когда Николай вернулся из школы, Анфиса Петровна уже ушла на службу. Леночка сидела за столом, сгорбившись над тетрадкой, и старательно выводила карандашом палочки.

— Безобедник пришел, — встретила она брата, — а мы уже все поели.

— Кто все? Про двух человек не говорят «все».

— А вот мы и не вдвоем обедали, — воскликнула девочка, очень довольная тем, что Николай не угадал, — с нами сегодня Васька обедал. Гляди, какой он толстый…

Николай взглянул на кота, лениво развалившегося на подоконнике, и фыркнул:

— Когда ты уже станешь взрослой?

— Никогда! — обиженно ответила Леночка и снова согнулась над своей тетрадкой.

— Не горбись, сиди ровно!.. И не выскакивай за горизонтальную линию.

— А какая линия тут горизонтальная?

Николай показал. Он знал, что не следует отвлекать девочку, но не мог удержаться.

— Как ты думаешь, Лена, много нужно времени, чтобы научиться починять разные машины? — спросил он, хотя и знал, что никакого разумного ответа от нее не получит.

— Нет, немного: десять дней, двадцать дней, тридцать дней, а может быть, семь лет. Вот мне уже семь лет, а я еще ни одной машины починять не умею…

Найдя в духовке свой обед и наскоро поев, Николай перемыл посуду и тоже сел готовить уроки. Он не заметил, как остался один; Лена ушла гулять, не дав брату, как было принято, проверить свою тетрадку. «Своевольничать стала», — подумал он, но долго не огорчался.

Покончив с уроками, Николай вышел прогуляться. Прошел квартал по улице Фрунзе и, не встретив никого, свернул в Первый переулок. Переулок был немощеный, в несколько раз шире обычной улицы, располагался в низине. Зимой здесь ребята устраивают каток, а летом можно играть в футбол, в чехарду, состязаться в прыжках и беге. На этот раз переулок был пуст. Лишь за крайним домом, где проходила дорога на аэродром, у ствола плакучей ивы, спиной к дороге сидел на корточках и что-то делал мальчик, в котором Николай узнал Леву.

Подойдя ближе, Николай разглядел лежащий на земле велосипед. Небольшим гаечным ключом Лева пытался отвинтить гайку на задней оси машины. Однако делал он это, как скоро обнаружил Николай, довольно бестолково. Он вращал гайку то вправо, то влево, тянул к чему-то педали в стороны, подталкивал коленом заднее колесо.

— Ты чего добиваешься? — спросил Николай.

От неожиданности Лева вздрогнул, даже отскочил в сторону, в смятении сделал вид, что ищет что-то в траве. Но тут же махнул рукой, рассмеялся:

— Здорово ты рявкнул. Как тигр!.. Значит, пронюхал все-таки, где я. А я себе думал: заберусь подальше, чтоб никто не мешал.

— Сам себе и мешаешь, — в тон ему ответил Николай, — хочешь колесо снять, а не так делаешь.

— Не я, а само оно хочет освободиться, каждый раз сбрасывает цепь. Гляди!

Двумя пальцами Лева потянул передаточную цепь, и она легко соскочила с зубчатки.

— Никак не пойму, как исправить.

— Это же очень просто.

Николай поднял машину, поставил ее вверх колесами, к немалому изумлению Левы, который никогда не видел велосипеда в таком положении.

— Он не испортится? — произнес Лева с беспокойством.

— Дай ключ, — вместо ответа сказал Николай. Несколькими быстрыми движениями он ослабил на задней оси обе гайки. — Видишь, как легко теперь колесо подается вперед и назад, и в любую сторону, хоть пять цепей надевай на него… А чтобы цепь натянуть, надо подкрутить гайки вот этих подтяжечек. Видишь, как просто!

— Хорошо, что ты набрел, — признал Лева, — я уже полчаса вожусь, и ничего у меня не получается. А ты, я вижу, мастер велосипеды поправлять.

— До мастера далеко, учиться надо, — отозвался Николай, продолжая крутить какие-то гайки. — А если надо вовсе снять колесо, то нет ничего проще.

Он выпрямился, и заднее колесо оказалось в его руках.

— Это зачем? Ставь на место! — протестующе воскликнул Лева. — Сейчас же, — прибегнул он к выражению, которое по многу раз в день слышал от матери.

— А я порчу? — усмехнулся Николай. — Просто интересно, как все устроено. — Он сделал небольшую паузу и неуверенно, просительным тоном продолжал: — Знаешь, давай заглянем в эту втулку?.. Там должны быть шариковые подшипники… Мы только чуть-чуть разберем ее.

— Как ваш будильник в прошлом году, который с того времени не ходит? — подхватил Лева насмешливо. — Дикие мысли приходят тебе в голову. — Он запнулся, удивленный выражением лица Николая. Что это — мольба… огорчение… или упрямство, решимость сделать по-своему? — Дай сюда! — с испугом выкрикнул Лева и грубо рванул из рук Николая колесо. — Кто-то делал, а ты теперь шарики разбрасывать станешь?.. А кататься не тебе, и отвечать перед матерью тоже не тебе!

Николай выпустил колесо, и лицо его стало жалким и растерянным. Оно чем-то напомнило Леве лицо Леночки, когда он однажды накричал на нее. Склонившись над велосипедом, чтобы не видеть глаз Николая, Лева принялся закреплять колесо. Закончив, он прислонил велосипед к дереву. Тут только Николай заметил у него под носом засохшую кровь.

— Падал? — спросил он, чтобы скрыть свою обиду.

— Пробовал, — ухмыльнулся Лева и доверительно добавил: — Равновесие быстро теряю.

— А я, знаешь, в детстве здорово катался на одном коньке, — как будто без всякой связи вспомнил Николай.

Присев на корточки, Лева носовым платком протирал спицы колеса. Он, казалось, и не догадывался, как страстно хотелось Николаю покататься.

— Неважно, что ты падал, — продолжает Николай, — зато уже научился немного.

— Научился, а как же!.. Три шага уже могу проехать не падая. — И с неожиданным озлоблением Лева добавил: — С вами научишься!

— А мы чем провинились? — спросил Николай, не понимая, к чему клонит Лева.

— Еще спрашивает!.. Кто этих камней тут набросал?

— Тю-ю! Еще весной было, в грязюку. Без этих камней тут тогда было не пройти.

— Зато теперь не проехать.

— По-моему, вся беда в том, что ты неправильно садишься, — говорит Николай и протягивает левую руку к рулю велосипеда, а правую — к седлу. Он делает это внешне очень решительно, но с той внутренней неуверенностью, какую испытывает человек, собираясь погладить чужую собаку: а вдруг она зарычит или укусит?

— Не тронь, — тотчас же зарычал Лева, — машина новая.

Николай отдернул руку, и оттого, что не сумел скрыть замешательства, ему стало стыдно.

— Что с того, что машина новая, — сказал он с раздражением, — не любоваться же ею, а ездить…

— Кому ездить, а кому и любоваться, — с ехидцей проговорил Лева. — Дело в том, что запасных частей к ней нет, да и исправить некому будет при надобности.

— Исправить сможем, не велика беда.

— Да ну? Так, может, ты и машину себе сам сделаешь? А я помогу. — И, таинственно улыбаясь, Лева принялся шарить в карманах. Потом протянул Николаю сжатый кулак: — Вот тебе пара колес для начала.

В руке у него была пустая катушка от ниток.

Николаю вдруг захотелось изо всех сил хватить рукой по катушке, но тут уже и Лева понял, что пересолил.

— Ну покажи, как ты умеешь сохранять равновесие, — сказал он, передавая машину Николаю.

После нескольких попыток Николаю удалось, став на левую педаль и опираясь руками о руль, разогнать машину с небольшого уклона и затем уже перебросить вторую ногу через седло. Пока он стоял на одной педали, он чувствовал себя в полной безопасности — в любой момент можно соскочить на землю. Но стоило ему оказаться в седле, как сразу же обнаружилось, что он не властен над машиной, а скорее она над ним. Она свернула в сторону, запрыгала по кочкам и камням, руль вилял, вырывался из рук. Разумеется, очень скоро седок свалился. При этом пострадала нога, а вся одежда с правой стороны оказалась забрызганной грязью.

— Вот, как раз так и я умею, — говорит Лева, помогая ему подняться. — Гляди, как надо! — Он сел на машину, проехал несколько шагов, сделал поворот и вернулся к Николаю.

— Обманываешь? — улыбнулся Николай. — Вовсе не падаешь.

— Потому что свою норму падений перевыполнил — все тело в синяках, — невесело пошутил Лева, слезая с велосипеда. — Какой-то ученый подсчитал, что на теле у человека может поместиться не более двух сотен синяков. Так что надо оставить место на завтра.

— А если места не хватит, можно каждый синяк сделать двухэтажным, — подсказал Николай.

Из-за поворота на аэродром показался велосипедист. Он быстро приближался, и мальчики узнали Гену Князева. Вот он обогнал какой-то неуклюжий грузовик, исчез в небольшой рощице и вскоре вынырнул из нее. Гена мчался, не держась за руль, а распластав руки в стороны, слегка ритмично покачивая ими. Иногда он пригибался вперед или откидывался назад, и тогда его руки вздрагивали более резко. Чем-то он напоминал Николаю парящую птицу.

— Ох и чешет, ох и чешет! — с восхищением приговаривал Лева, не отрывая взгляда от велосипедиста.

— Здорово едет, — согласился Николай.

— Ну и молодец, Генка!.. Артист… классик!..

— Хорошо едет, драчун, — говорит Николай. — Позавчера Аркашу так избил, что тот в школу не пришел.

— Хорошему велосипедисту все простить можно, — беспечно отзывается Лева.

— Уж не метишь ли и ты в «хорошие велосипедисты»?

Лева не ответил. Он выбежал на середину дороги и стал делать руками какие-то знаки подъезжавшему Гене.

Но взгляд велосипедиста устремлен мимо всего, что есть на земле, в какую-то далекую-далекую точку у самого горизонта, куда, очевидно, ведет его дорога. Лева крикнул:

— Генка, попробуй мой велосипед!

На разгоряченном ветром лице Гены отразилось изумление: где он, в какое скучное место попал, что за странное существо прыгает перед ним, на каком оно лопочет языке?

— Велосипед мой попробуй — чей лучше?

— А-а-а… можно!

Гена спрыгнул со своей машины, прислонил ее к дереву, проехал на Левином велосипеде до поворота и вернулся.

— Ну как? — нетерпеливо заглядывает ему Лева в лицо.

Гена молча подвел его машину к дереву. Рядом с нею очень неказисто выглядит велосипед Гены: краска на раме местами пообтерлась, спицы и ободья густо забрызганы засохшей грязью, а вместо педалей торчат голые тонкие стержни.

— Чей лучше? — не унимается Лева.

— Конечно, мой! — услышал он неожиданный ответ. — Каждый велосипед должен пройти испытания, прежде чем скажешь, что он хорош. Мой-то уж испытан, да еще в каких переделках! А твой? Тяжел он на ходу, гнать на нем нельзя. Так что не очень на него надейся. Пока!

И Гена взялся за руль своей машины. Сейчас он умчится. А Леве так нужно хоть однажды прокатиться по улицам города в обществе Генки! Особенно в такое время, как сейчас, когда можно всюду встретить своих ребят.

— Давай, Гвидон, вместе кататься, — предлагает он неуверенно.

— С тобой? — усмехнулся Гена. — Впрочем хорошо, мне как раз нужен ведомый. Будешь ехать за мной в пяти шагах.

— Ладно, — не раздумывая, соглашается Лева.

— Если хочешь курс науки пройти, со мной не расставайся, — продолжает Гена, — я в школу — и ты туда же, я в клуб или магазин — и ты за мной.

— Согласен.

— Только условие: не пробуй никогда меня перегонять, не терплю ухарства.

— Как же, тебя перегонишь!..

Лесть подействовала. С самым добродушным видом Гена поставил последнее условие:

— За каждое нарушение наших правил ты мне должен пачку папирос. Будешь свидетелем, — ткнул он пальцем в сторону Николая.

— Не желаю, — резко возразил Николай и взял Леву за руку. — Охота тебе, Лева, связываться с ним?

— А тебя кто спрашивает? — грубо крикнул Гена. — Завидки берут?

— Не надо ссориться, — примирительно произнес Лева. Ему очень хотелось поехать с Геной, но неловко было оставлять Николая.

— Трогаем! — тоном приказа обратился Гена к Леве. — По главной улице промчимся, как…

— …наездники, — подсказал Лева.

— Вот именно!.. И ты за нами скачи, — кивнул Гена Николаю, — верхом на палочке, ха-ха-ха!

Если до сих пор Николай кое-как сдерживал себя, то смех Гены привел его в ярость.

— Барсук! — бросил он отрывисто. — Задавака!

— Что-что? Повтори!

Опешивший сперва, Гена присвистнул, заложил руки за спину, выпятил грудь и стал медленно приближаться к Николаю.

— В зубы хочешь?

— Гляди, как бы сам не получил.

— Только попробуй!

— Нет, ты попробуй!

Этот спор мог продолжаться и час, и два, и до самой зари, если бы не вмешательство Левы. Он понимал, что Коля прав, но в то же время так важно сохранить расположение Гены, столь еще непрочное. Поэтому он сказал как можно сочувственнее:

— Гвидон, не надо обижаться на Колю, он нечаянно сказал…

Лева пытается удержать Гену, но тот силен, легко отталкивает его и начинает медленно закатывать рукава. Тогда Лева хватает за руку Николая, оттаскивает его в сторону, с укором говорит:

— И ты тоже хорош! Шутки не понимаешь, сразу ругаться!

Этим спор разрешился. Большинство приняло сторону Гены, и он был вполне удовлетворен. Отпала необходимость в аргументе силы.

— Понятно тебе? — внушительно сказал он Николаю. — В другой раз гляди.

6. Единственный ученик

Урок физики. Марфа Тимофеевна обводит учеников внимательным взглядом, проверяя, опрятно ли они одеты, причесаны ли, умыты… Возможно, она хочет выведать таким образом, кто из учеников не приготовил урока, а вместо этого провозился весь вечер с велосипедом. На всякий случай Лева отводит глаза в сторону.

— Ракитин, к доске!

«Догадалась-таки!» Протестуя в душе против очевидной несправедливости — по алфавитному списку не его очередь отвечать, — Лева долго собирался, зачем-то вынул из ранца и втиснул обратно все свои книги, стал перелистывать тетради, сам не зная, что в них ищет.

Марфа Тимофеевна нетерпеливо подгоняла Леву взглядом, и он в конце концов должен был выйти к доске.

— Расскажи, каковы свойства пара?

— Пар образуется из воды, — бодро начал Лева и запнулся. — Если воду кипятить, она превращается в пар, — попробовал он продолжать и снова запнулся.

— Что такое скрытая теплота парообразования, чему она равна?

Лева взял в руки мелок. Рука дрожала, будто поднять мелок ей было не под силу. Усилием воли Леве удалось заставить руку всползти к верхнему краю доски, чем он, несомненно, доказал свою добрую волю. Там рука и застыла.

Лева неожиданно убедился, что ничего не запомнил с прошлого урока, и должен был в этом признаться.

— К следующему уроку я выучу.

— К следующему уроку я новое задам… Самохин, — неожиданно уперся взгляд Марфы Тимофеевны в глаза Николая.

Николай с готовностью поднялся. На прошлом уроке он все отлично усвоил, дома повторил задание и теперь готов отвечать. Мысленно он уже видел новую «пятерку» в своем дневнике.

— Поможешь Ракитину выучить и этот урок, и следующий, — произнесла Марфа Тимофеевна таким тоном, будто именно он виновен в нерадивости Левы. — Ведь вы живете по соседству.

— Ну так что? — вырвалось у Николая.

Марфа Тимофеевна удивленно поглядела на него:

— Я не понимаю тебя.

Николай молчал. Не мог же он сказать, что подружился со Старым мастером и охотнее пойдет к нему, чем будет заниматься с этим Левой, что ему еще надо сколотить калитку для палисадника, да и других важных дел хватает.

— Где я время возьму? — произнес он наконец.

Учительница положила ручку, захлопнула классный журнал.

— Много ли времени на это потребуется?.. А если и так?..

— Всем помогай… Бабке помогай, Леночке помогай… и этому тоже, — проворчал Николай.

— Не бабке, а бабушке, — спокойно поправила Марфа Тимофеевна и поднялась. — Так ты полагаешь, что милость ей оказываешь?.. А чем ты своей бабушке обязан, подумай-ка!

Она словно забыла, что перед нею ребенок, и спорила с ним, как со взрослым, резко, запальчиво:

— Что ты делаешь за бабушку?.. За больными ходишь?.. Палаты в больнице убираешь?.. Ах, дома огород польешь, иногда дров наколешь! Бабушка, видишь ли, помидоры любит… А кому она за обедом лучший кусок кладет — тебе или себе? Кому чаще обновки справляет? Пять лет я ее в одной и той же кофте помню, а тебе каждый год — то новую рубашку, то ботинки… — Она умолкла как-то внезапно, улыбнулась вдруг и совсем иным тоном заключила: — Но ты ведь и сам это знаешь, понимаешь, что не так выразился?

— Понимаю, — согласился Николай.

— Ну, а если тебе некогда помогать товарищу, мы кого-нибудь другого попросим. Садись!

— Скупой барон, — шепнул кто-то Николаю в самое ухо.

После уроков Марфа Тимофеевна задержала Николая.

— Дома тебе ничто не мешает?.. Может быть, Леночка отвлекает? — спрашивала она.

— Никто мне не мешает, — угрюмо ответил Николай.

— Иногда ты приходишь на уроки непричесанным, хотя встаешь рано. Иногда у тебя руки нечистые… Что ты делаешь до начала уроков?

Николай вдруг с испугом подумал, что Марфа Тимофеевна может расстроить его дружбу с Федором Ивановичем, если узнает о ней. Он боялся ответить на ее вопрос и молчал. Отвернувшись к окну, он с тоской наблюдал, как ребята неторопливо расходились из школы. А он, которому сегодня так некогда, должен терять время по прихоти учительницы! Вчера он упросил Федора Ивановича отложить на сегодня разборку руля мотоцикла и дал слово сразу после уроков прийти в мастерскую.

— Я слушаю, — мягко, доброжелательно настаивала Марфа Тимофеевна. — Почему ты молчишь?

Не следовало ей говорить этого. Убедившись, что от ее внимания не ускользнуло его замешательство, Николай смутился окончательно. Не ответив сразу, он теперь не находил, чем оправдать свое молчание, и продолжал молчать.

— Я встаю вовремя, — произнес он наконец и сам ужаснулся того, насколько этот ответ был неудачен. Снова наступило молчание. Николай тоскливо поглядывал то на дверь, то на стрелки стенных часов, неумолимо сжимавших и без того узкую полоску времени, которое оставалось у него.

— Что ж, если ты торопишься — иди, — сказала Марфа Тимофеевна, поднимаясь.

— До свиданья, — промямлил Николай и вышел из учительской. Ему хотелось плакать от досады на себя. Но это продолжалось недолго. Он вспомнил, куда торопился, ради чего так упорно отмалчивался в беседе с Марфой Тимофеевной, и мысли его приняли новое направление.

А учительница подошла к окну, рывком распахнула его настежь, словно задыхалась в этой просторной комнате с высоким потолком, постояла на освежающем сквозняке. Потом, заметив вдруг Николая, шмыгнувшего в калитку, надела жакет и поспешно вышла из учительской.

* * *

— Я не виноват, Федор Иванович, — произнес Николай, едва переступив порог мастерской, — меня учительница задержала… Вздумалось ей, — недовольно добавил он нарочитым басом.

К его удивлению, Федор Иванович не разделял его недовольства.

— Значит, причина была… На учителей не обижайся, — рассудительно заметил он, пропуская Николая на его обычное место у стола.

— Вы ее знаете? — покосился на него Николай.

— Ее — нет… Вообще учителей — знаю. Пустых разговоров с учеником не ведут… Либо ты урока не выучил, либо поведение не положенное, либо с товарищами дерешься. — Тут Федор Иванович вдруг выпрямился и строго глянул на мальчика.

— Не дерусь я, — ответил Николай, оскорбленный предположением мастера и сожалея в душе, что затеял этот разговор. — Разбирать руль будем?

— Завтра… когда посвободнее будешь. Иди, не опаздывай!

Николай с благодарностью глянул на Федора Ивановича, попрощался и ушел.

* * *

Федор Иванович склонился над тисками, в которые был зажат стальной рычажок, и, увлекшись работой, не расслышал шагов женщины, взошедшей на порог открытой двери. Он оглянулся на дверь потому, что в комнате стало темнее.

— Здравствуйте, — тихо произнесла женщина и поклонилась.

В руках у нее не было ни утюга, ни электрической плитки, ни пишущей машинки — ничего из тех предметов, неисправность которых обычно приводила сюда посетительниц.

— Вы ко мне?.. Не ошиблись? — спросил он, кивком головы ответив на ее приветствие.

— Не ошиблась, — подтвердила она и сделала шаг в мастерскую.

Федор Иванович торопливо выдвинул из-под стола табурет, накрыл его газетой и придвинул женщине.

— Благодарю. — Она села, какое-то мгновение глядела на него, словно пыталась предугадать, как он отнесется к ее словам, и решительно начала: — Только что у вас был Николай Самохин…

— Был. — Федор Иванович сразу смекнул, кто его посетительница. Он отложил в сторону напильник, сдул опилки с тисков, стал было развязывать тесемки своего рабочего комбинезона, но, раздумав, снова завязал их, продолжая между тем говорить:

— Матери у него нет… Про тетю тоже не слыхал, а про вас разговор имели… — Он передохнул и с усилием продолжал: — Ежели отбить моего единственного ученика намерены, то… не отдам его, нет!

Это «нет» прозвучало неожиданно сильно, слишком резко для этой изящной женщины, слишком громко для этой тесной комнатушки, и Федор Иванович сам понял неуместность своего тона. Тем более, что посетительница глядела на него спокойно, даже участливо, как будто с одобрением.

И действительно, она доверчиво улыбнулась, протянула ему руку. Он быстро какой-то не очень чистой тряпицей вытер свою руку, неловко сунул ее учительнице и смущенно назвал себя: — Зуев… починяю разную мелочь.

— А меня дети зовут Марфой Тимофеевной. Очень рада, что вы привязались к этому мальчику. Как же нам… — Она задумалась, подыскивая нужные слова.

— Поделить его? — подсказал Федор Иванович. — Никак! У вас их много…

— Но Николай Самохин у меня один, — возразила Марфа Тимофеевна. — И нам надо… не мешать друг другу, а еще вернее — помогать… — Она улыбнулась: — Да, помощи от вас жду… Чтобы он не опаздывал в школу…

— Понял.

— Чтобы с чистыми руками от вас уходил…

— Так… заведем умывальник и полотенце.

— И не говорите ему, пожалуйста, что я у вас была, — попросила она, поднимаясь.

— Слушаюсь!..

7. Знакомство с мотоциклистом

После уроков состоялось классное собрание. Докладчик требовал, чтобы каждый ученик участвовал в каком-нибудь кружке — физическом, литературном, спортивном.

Николай пока не мог решить, куда записаться. Он вместе со всеми поднял руку, когда председательствующий спросил: «Кто за?», и ушел с собрания, так и не приняв для себя никакого решения.

С некоторых пор он стал в затруднительных случаях советоваться с Федором Ивановичем. Так и теперь, не откладывая, он направился к зеленому павильону. Мастера там не оказалось. Николай пошел в ремонтный цех.

— Федор Иванович тут? — крикнул он с порога.

— Мы за него, — весело отозвался самый молодой рабочий, паренек с медлительными движениями. — Входи!

В цеху работало десять человек. Федор Иванович распределял между ними поступавшие от населения заказы, и никто из них не мог начинать работы без одобрения мастера, не посоветовавшись с ним.

— Так чего ты к Федору Ивановичу зачастил? — спросил паренек и лукаво мигнул. — Хочешь под шумок мотоциклом овладеть?

— А что в этом плохого? — отозвался Николай.

— Брось!.. Я уже два года тут работаю, перечинил их десятки, а учиться ездить даже и не думаю.

— О чем ты вообще думаешь? — вмешался в разговор другой рабочий, постарше.

Николай ушел, не поделившись с ними своей заботой.

Не раз уже в мечтах он видел себя таким же мастером, как Федор Иванович. И, конечно, ему хотелось научиться ездить на мотоцикле — да, этот молодой рабочий угадал. Но как? Федор Иванович был строг и ни разу не позволил Николаю даже сесть на чужую машину. Вот, если бы кто-нибудь из заказчиков сам догадался… Но все они вечно куда-то торопятся.

Незаметно Николай пересек площадь, прошел улицей Фрунзе до Первого переулка и остановился, пропуская грузовую машину.

— Коля, — услышал он позади голос Левы, — почему ты не приходишь кататься?

Николай обернулся. Лева стоял, опираясь на свой велосипед, уже не имевший прежнего нарядного вида.

— Быстро ты его в порядок привел, — усмехнулся Николай и тут же спросил: — С Генкой все еще водишься?

— Не понимаю, чем он тебе не нравится, — вспыхнул Лева и, чтобы уйти от спора, продолжал: — А мама до сих пор беспокоится, когда я сажусь на велосипед. По ней, так велосипед должен быть обязательно четырехколесным, со шкафчиком для продуктов и со скамеечкой сбоку, чтобы можно было отдыхать лежа…

Мимо них промчался мотоцикл. Николай успел разглядеть большие темные очки водителя и улыбку, обращенную к ним обоим, которую можно было истолковать только как приглашение покататься. Во всяком случае, Николай именно так и подумал. Он вдруг сорвался с места, несколько шагов бежал вслед за машиной и отстал только после того, как понял, что мотоцикл вовсе не собирается останавливаться.

— Нам бы такой!.. — произнес он, возвращаясь к Леве.

— Пхе! — пренебрежительно отозвался тот. — Мотоцикл такой же предмет роскоши, как, скажем, ручные золотые часы: стоят очень дорого, а пользы не больше, чем от обычного будильника. Я просто не могу понять, зачем люди покупают золотые часы, когда можно на эти же деньги купить четверо обыкновенных — на каждую руку и ногу, да еще останется на ведро мороженого или на примус.

— Неверно ты рассуждаешь, — задумчиво заметил Николай. — Мотоцикл — умная машина, а велосипед ерунда, таратайка.

— Ну! — обиделся Лева. — Так уж и таратайка…

Но Николай не отрывал взгляда от мотоцикла, на малой скорости одолевавшего подъем к Площади Свободы.

— Идем, — тянул его Лева за рукав. Но Николай не двигался с места. Мотоцикл остановился в конце улицы, у чайной — значит, возможно, надолго.

— Побежали, — скомандовал Николай и со всех ног помчался к чайной, словно забыв о Леве. Тому ничего не оставалось, как следовать за ним. На подъем велосипед надо было вести в руках, и когда Лева подъехал, Николай уже медленно похаживал вокруг мотоцикла, время от времени наклоняясь к нему, чтобы лучше разглядеть детали, прочитать надписи на раме и моторе.

— Ну вот, — повернулся он к Леве, — емкость цилиндра сто кубических сантиметров, мощность мотора три лошадиных силы. Машина может взять восемьдесят килограммов груза — большой мешок с картошкой.

— Или нас обоих, если влезем в один мешок, — меланхолично добавил Лева.

— Интересуетесь, ребятки? — раздался спокойный, чуть-чуть насмешливый голос, очень добродушный голос хорошо поевшего человека. На крыльце чайной стоял хозяин мотоцикла, худощавый мужчина в поношенной военной форме без погон. В руках он мял потрепанную вылинявшую фуражку. Волосы его тоже казались вылинявшими.

— А не рано ли вам интересоваться?.. Вот, скажем, в университеты — от восемнадцати лет и старше принимают.

Ребята молчали, и мужчина продолжал:

— Так-так, это хорошо, что молодежь к знаниям тяготеет. Музыкантом лишь тот становится, кто с шести лет способности показывает. А вы технику, значит, любите?.. Что ж, перед вами мотор внутреннего сгорания, в котором горючее, сказать просто, бензин, в самом цилиндре в газы обращается. А дальше, как и в любом двигателе, — газы давят на поршень, тот на палец, шатун, кривошип… Ну, а там и еще проще. Тросы управления к мотору идут, вот этот, например. — Он тронул один из рычажков на руле.

— Ясно?

Ребята молчали.

— Все, значит, ясно, вопросов нет?

Лева и Николай продолжали молчать, смущенные разговорчивостью незнакомца.

— Что ж, если все ясно, то за вашу понятливость можно вас и наградить. Только по очереди, пожалуйста. Кто первый желает покататься?

— Я, — поднял руку Николай.

— Так… Теперь самое главное слушайте: как заводить мотор. Вот в этой рукоятке трос от газа проходит. Если, к примеру, рукоятку на себя вращать, газу прибавится, машина побежит быстрее. В обратную сторону вращать — глохнет мотор… Вот тормоза… вот рычаг для перевода скоростей. Теперь надо действовать так…

Лева с любопытством наблюдал за мимикой мотоциклиста, думал, сколько ему может быть лет, угадывал профессию. Из его многословного объяснения Лева понял только одно: что машина «заводится совсем просто». Не вникнув в суть дела с самого начала, он уже не пытался что-либо сообразить, а лишь глядел на Николая — понял ли он?

Николай слушал внимательно, часто кивал головой, довольная улыбка не сходила с его лица.

Водитель надел свои очки, в которых становился немного похожим на сову, тронул рычажок на руле, взялся за рукоятку и резко нажал ногой на одну из педалей. Мотор вдруг взревел звонко и оглушающе, заднее колесо, приподнятое на подножке, завертелось, и его спицы слились в сплошной, сверкающий, прозрачный диск. Водитель снова переключил какой-то рычаг на руле, колесо постепенно остановилось, а рев мотора перешел в тихое мурлыкание.

— Вот и вся премудрость, — сказал водитель, закончив эти процедуры. Он сел в седло и велел Николаю занять место позади него, на багажнике.

— Готово? — спросил он, оглядываясь, — за мой пояс держись.

Спустя минуту мотоцикл с ревом мчался в сторону железнодорожного переезда. Когда через некоторое время машина с двумя седоками вернулась к чайной, где терпеливо дожидался Лева, водитель сказал:

— С первым в расчете… Следующий!

— Разрешите мне самому проехать, — попросил Николай, не ожидая, пока Лева усядется.

— Ишь ты, шустрый какой!.. А мотор запустить сумеешь?

— Могу показать.

И так как водитель молчал, Николай стал у руля, проделал все необходимые операции, и машина завелась.

— Да, парень ты смекалистый, — похвалил его водитель. — Сидеть тебе за рулем!.. А права имеешь?.. Правила движения разбираешь — вон эти знаки на столбе? Нет?

Он мягко отстранил разочарованного Николая и сел в седло.

— Что ж, рад, что еще нашлись любители, а то я боялся, что в этих краях единственным мотоциклистом окажусь.

— Вы недавно тут? — осведомился Лева.

— Десять дней как вернулся, а десять лет отсутствовал. — Он прибавил газу и, глядя на Леву, виновато добавил: — Извини, дружок, в следующий раз покатаю тебя, нынче уже некогда.

— Вы еще будете здесь?

— Буду через неделю или позже. Так что встречайте на этом самом месте. Если срочно понадоблюсь, то адрес мой — хутор возле Лозовки, там все меня знают, потому что весь хутор — три дома. Спросите Савелия Дмитриевича, а сокращенно: бригадира трактористов.

Улыбнувшись на прощание, он включил сцепление. Машина вздрогнула, тронулась с места. Набирая скорость, она достигла Красного Моста, пересекла его и стала взбираться на подъем к переезду.

Ребята не торопились домой. Медленно шагая рядом, они свернули в глухой и тихий переулок. С полей навстречу им так же медленно плыли сумерки. Они растекались по садам и огородам, выползали из-за стен, заборов, плетней, собирались между кустами, скапливались вокруг каждого дерева. Казалось, что деревьев стало больше и они теснее прижались друг к дружке.

Николай взял товарища за руку, задумчиво произнес:

— А хорошо бы… — Он умолк, видимо, не вполне уверенный в осуществимости того, что задумал.

— Что хорошо бы? — не понял Лева.

— Изучить мотоциклетное дело… и… — Он снова замолчал.

— Ты все говори, все-все!

— И завести собственные машины.

— Большие, с коляской, — подсказал Лева.

— Нет, самые обычные.

— И чтобы мчались, как ветер… По двести километров в час.

— Хоть бы и по тридцать.

Незаметно они перешли на разговор полушепотом, словно не доверяли ни тишине, ни безлюдью, ни надвигающейся ночи. Обстановка располагала к мечтательности, и фантазия Левы уже неслась, не зная удержу.

— А здорово было бы совершить пробег по всем республикам страны, до самого Владивостока…

В домах зажигались огни, слева невдалеке ярко засветились окна какого-то учреждения, мир сразу стал будничным, тесным.

— Болтаешь черт знает что! — досадливо произнес Николай. — Новую сказку про Ковер-самолет сочиняешь, а от одного слова матери трепетать готов.

И будто обладал Николай даром накликать беду, перед ребятами, которые уже вступили в пределы своего «велодрома», неожиданно возникла Инна Васильевна.

— Скажи, это ты каждый вечер сманиваешь Леву сюда? — спросила она Николая и круто повернулась к сыну: — Ты что себе думаешь? Опять стал хуже заниматься, ни одной четверки за неделю.

— Зато четыре тройки… — несмело напомнил Лева.

— Молчи уж! Запрещаю тебе кататься на велосипеде до каникул. Идем домой!

Появление матери было таким внезапным, в ее голосе звучало столько раздражения, что Лева ни словом не смел возразить ей.

Вдруг Инне Васильевне бросилось в глаза, что у него на одном колене разодрана штанина.

— Твои новые брюки! — воскликнула она.

Лева торопливо отодвинулся, стал так, чтобы между ним и матерью находился Николай. И снова Инна Васильевна почувствовала укор совести: почему сын так боится ее?

— Ты тоже такой, Коля? — спросила она возможно мягче. — Тоже не слушаешься старших?.. Тоже не бережешь одежды?.. Тоже ленишься?.. Тоже не помогаешь дома?.. Тоже скверно учишься?..

Перечисляя недостатки сына и преувеличивая некоторые из них, она хотела пристыдить Леву, пробудить в нем раскаяние.

Николай молчал, и Лева незаметно от матери благодарно пожимал его руку.

— Правильно, по-твоему, делает Лева?

Но и этот вопрос остался без ответа.

— Видно, все вы одинаковы.

— Да, Коля тоже такой… все ребята такие, — осмелев, заявил Лева, и это должно было означать: «а что в том плохого?»

Рука Николая протестующе дернулась, но снова он удержался и промолчал.

Дома, оставшись вдвоем, мать и сын продолжали начатый на улице разговор.

— Почему ты все делаешь мне назло? — спрашивала Инна Васильевна. — Неужели тебе это приятно?

— Ничуть!.. Просто так получается… стечение обстоятельств.

— Ты без разрешения ушел из дому — это стечение обстоятельств?

Леве нечего было ответить. Выполняя приказ матери, он снял штаны и остался в трусиках. Увидев на его ногах несколько синяков, Инна Васильевна заговорила тише и спокойнее:

— Я не разрешала сегодня надевать новые брюки, ты ослушался.

Лева тщательно мылил руки и шею.

— Ведро воды принести тебе всегда некогда: именно в это время ты загораешься рвением к приготовлению уроков. А вот выбросить три часа впустую — на это у тебя времени хватает.

Лева, поставив ноги в таз с водой, принесенный матерью, с ожесточением тер их мочалкой.

— Не понимаю, сам ли ты такой уродился, или кто-то на тебя дурно влияет?

Лева, зажмурив глаза, усердно обтирался полотенцем.

— Может быть, тебе не следует дружить с Колей?.. Вечно у него в карманах полно ржавых железок, гвоздей, камней… К чему ни прикоснется руками — на всем пятна оставляет. Теперь и у тебя в тетрадях кляксы, помарки.

Лева надевал чистую рубаху, молчал.

Так они беседовали, пока Лева приводил себя в порядок, торопливо ел и потом укладывался в постель.

— Не знаю уж, что делать с тобой, — закончила Инна Васильевна со вздохом, поправляя на нем одеяло. И наконец она произнесла то, что все время было у нее в сердце и на языке: — Скажи правду, ты не очень ударился?.. Тебе не очень больно?

Только тут к Леве вернулся дар речи.

— Мне совсем, совсем не больно… Я высплюсь и все пройдет, вот увидишь.

— Ну, спи же!

— Спокойной ночи, мама!

8. Повторение — мать учения

Хорошо спится в дождь. Сон тем крепче, чем добросовестнее тучи закрывают небо, чем пасмурнее утро. Именно в такое утро кто-то постучался в окошко Ракитиных. Стучал настойчиво, хотя и не очень громко, чтобы не привлекать к себе внимания тех жителей квартиры, которым лучше не попадаться на глаза.

Разбуженный стуком, Лева что-то промычал спросонья, приподнял голову, бросил затуманенный взгляд на окно, но ничего не разглядел. До утра было далеко, хотя старинный будильник на тумбочке уже показывал семь. Врет этот проклятый будильник, по воскресеньям он всегда врет!.. Лева повернулся на другой бок, натянул повыше одеяло.

— Лева!.. Лева!.. Лева!.. — слышалось ему в меняющемся ритме дождя, как иному чудится что-то в ритмичном перестуке вагонных колес, а другому — в вое пурги или жужжании шмеля. Мальчику даже казалось, что дождь обращается к нему чьим-то очень знакомым голосом. Он натянул одеяло еще выше, чтобы оно закрывало и уши. Дождь продолжал тихо, осторожно, но настойчиво:

— Лева!.. Лева!.. Лева!..

— Га?.. Что такое?.. — Лева сел в постели и вдруг увидел лицо Николая, заглядывавшего в окно. Поколебавшись немного — не натянуть ли одеяло еще выше, чтобы оно закрывало и глаза? — он соскочил на пол, подошел к окну и раскрыл его.

На Николае был широкий и длинный брезентовый плащ с остроконечным капюшоном, натянутым на голову. Бежавшие с крыши струйки воды растекались по его спине и плечам, с козырька фуражки часто срывались большие прозрачные капли.

— Чего тебе? — спросил удивленный Лева. — Нарочно такое время для прогулки выбрал?.. Или, может, захотелось срочно на велосипеде покататься?

— Слушай, Левка, — шепотом ответил Николай, — пойдем на хутор к мотоциклисту в гости.

Лева не поверил:

— Сейчас?.. Куда идти, говоришь?

Но поняв по решительному и упрямому выражению лица товарища, что он не ослышался, Лева сердито воскликнул:

— Вздор!.. Вздор городишь!.. Десять километров в такую погоду… Да ты в своем уме?

— Нет, в твоем, — огрызнулся Николай. — Дело-то очень важное: надо около мотоцикла еще раз повертеться, машину в руках подержать. Без этого никогда не научишься. А в другой раз некогда будет. Сегодня еще и гарантия есть, что машину дома застанем, никуда она в такую погоду не денется, если только бригадир не сумасшедший.

— Ерунда, — стоял на своем Лева, — очень нам нужен этот мотоцикл. Как верблюду наушники… Иди, иди, — вдруг заторопился он. — Мама!

И, захлопнув окно, Лева юркнул в еще не остывшую постель.

* * *

Савелий Дмитриевич был немало удивлен, когда в его комнату ввалился человек небольшого роста в огромном, до пят, плаще, снизу густо забрызганном грязью. Низко натянутый на голову капюшон не давал рассмотреть его лица. А Николай, убедившись, что тракторист «не сумасшедший», отвернулся и стал стаскивать с себя одеревяневший плащ.

— Да ты никак тот самый парень?! — удивился бригадир, узнав Николая. — А родные знают, куда ты девался?

— Знают… Я бабушку еще три дня назад предупредил.

— Но погоду ни ты, ни она не предвидели. Сегодня спрашивал ее?

— Погода делам не помеха, — ответил Николай с достоинством взрослого человека. — У нас дожди, бывает, по месяцу не прекращаются.

— Отлично!.. Счастье твое, что дождь выдался, — в город я должен был ехать, как раз разминулись бы. Теперь хоть до вечера занимайся. Да ты ел ли?

Обычно стеснявшийся при посторонних, Николай чувствовал себя с этим человеком свободно.

— Ел, — ответил он, — да ведь дорога нелегкая.

— Значит, снова проголодался?.. Так прошу к столу!

После завтрака Савелий Дмитриевич отвел Николая в «гараж» — небольшой сарайчик, крытый дранкой, в глубине которого стоял мотоцикл. Он запустил и заглушил мотор, затем велел проделать то же Николаю и, довольный его успехами, сказал:

— Программа на сегодня такая… — Он задумался, глянул на потолок, на стены, потом бросил беглый взгляд куда-то вниз, чем напомнил Николаю ученика, заглядывающего в шпаргалку перед тем, как ответить учителю, и стал перечислять: — Снимем карбюратор… вывинтим свечу… выхлопную трубу и глушитель отъединим… Только не забывать все в точности по местам возвращать!.. Вдуматься надо во все устройство, особенно понять обязанности тросов и как они их выполняют. Одним словом — до всего дойти, чтобы ни одной тайны для тебя не осталось.

— Кое-что я уже знаю, — сообщил Николай, когда бригадир кончил, — помогал при ремонте. А ездить не умею.

— И это придет в свое время, — пообещал Савелий Дмитриевич. — Ну, действуй самостоятельно. Если я тебе понадоблюсь — кликнешь. А я тем временем книгу буду кончать.

Однако бригадир так и не ушел. То ли книга была не из интересных, то ли еще что, но он вдруг напрямик сказал Николаю:

— А знаешь, это здорово хорошо, что ты пришел. Мне бы давно пора пересмотреть и почистить машину. А ну, берись…

Ну как, умнее стал? — спросил Савелий Дмитриевич, когда они, закончив работу, отмыли в бензине перепачканные маслом руки и пошли к стоявшей во дворе бочке с водой. — Прибавилось кое-что в твоей голове?

— Все понятно и очень даже просто.

— Вот и оно! А поначалу может показаться черт знает какой головоломкой. Главное — перед нутром машины не робей. Без этого мотоциклистом не станешь, разве что беспомощным любителем… Что ж, спасибо за помощь, здорово ты меня выручил сегодня.

— Какая уж помощь!

— Не говори! Без тебя я, может, еще месяц собирался бы. Дорог, знаешь, почин… Ну, прощай, дружище, прощай! Дорогу найдешь?

— Дорогу? — И вдруг, испытывая мучительную неловкость от необходимости сказать это, превозмогая стыд, Николай произносит: — А можно мне еще к вам прийти? Мне бы ездить научиться…

Савелий Дмитриевич с любопытством поглядел на него, и Николай продолжал:

— Завтра после уроков я тоже буду свободен… и послезавтра…

Савелий Дмитриевич усмехнулся:

— Двадцать километров не каждый согласится и один раз отмахать. А тут ведь не раз и не два…

— Вы меня только чуть-чуть научите, а дальше я сам.

— Чуть-чуть — это не по мне. Или по-настоящему, или никак!

— Я буду делать все, что велите, — горячо воскликнул Николай, — я буду приходить, когда назначите…

— Э-ге! — рассмеялся Савелий Дмитриевич. — Да ты, я вижу, из таких, чью просьбу не уважить даже грешно. Жаль мне твоих ног.

— Это ничего, — сдерживая радость, заверил Николай, — это мне совсем нетрудно. Пешком ходить я умею.

— Что ж, так тому и быть!

После нескольких уроков у бригадира, обычно заканчивавшихся прогулкой на мотоцикле, в которой Николай неизменно участвовал в качестве пассажира — сидел на багажнике, наступил день, когда Савелий Дмитриевич сказал:

— Ну, должно быть, не подкачаешь! Садись-ка за руль!

Николай взялся обеими руками за руль тихо рокочущего мотоцикла. Ощущение было почти такое, как будто он держал руль велосипеда, — привычное и потому успокаивающее. Он закинул правую ногу, уселся в седло. Оно было низким и, сидя, Николай упирался ступнями в землю. Так и упасть невозможно; всегда успеешь стать на ноги прежде, чем машина свалит тебя. Это открытие окончательно успокоило его. Он улыбнулся бригадиру, ободряюще глядевшему на него, и ощутил в себе уверенность, необходимую для предстоящего испытания.

Он внимательно глядел на руль, на рогах которого, словно значки таинственного, но уже прочтенного письма, красовались разные рычажки. Он забыл о владельце машины, о том, что уроки еще не приготовлены, что бабушка на дежурстве и некому присмотреть за Леночкой — обо всем на свете. Видел и понимал только то, что шифром было написано на руле.

«Этот рычаг выключает сцепление, этот переводит скорость… Вот рычаг тормоза… вот регулятор газа…» Руки его двигались вслед за мыслями, словно пальцы пианиста по клавишам инструмента, спеша воспроизвести аккорд, уже звучащий в голове.

Сначала мотор взревел громко, злобно, будто с угрозой, затем сразу стал тише, и в этот момент машина слегка качнулась, осторожно двинулась вперед. Ноги Николая, плотно прижатые к земле, стали отставать, и он должен был переставить их. Машина с каждым мгновением ускоряла ход, и, сделав еще шаг, Николай вынужден был поднять ноги на педали, чтобы не волочить их по земле. Теперь он прочно сидел в седле. Машина двигалась плавно, свободно, легко, и казалось, что она сохраняет равновесие сама, без участия седока.

Чудное это было мгновение. Чувство безграничной радости, переполнявшее Николая, казалось, передавалось мотору, умножая его мощь, и мотоцикл мчался все более резво. Пружины сиденья потряхивали Николая, на выбоинах дороги его подбрасывало сильнее, но он даже не замечал этого. Отстал бежавший несколько шагов рядом бригадир, уходил назад хутор со своими домами, оградами, деревьями, уходил плавно и безостановочно, словно стоял он на движущемся транспортере. Свистел в ушах ветер, напевая свою вечную песню, — песню славы отважным юным конькобежцам, шоферам, пилотам, аэронавтам, — всем, кто не боится скоростей и пространств.

Остался позади последний огород, незнакомый мальчишка приветственно махнул ему рукой, но Николай словно ничего этого не видел. Наконец, миновав перекресток дорог и боясь заблудиться, он сбавил газ, притормозил и стал делать поворот.

Когда он вернулся к месту старта и бригадир спросил: — Ну как, все ладно? — он ничего не ответил — не мог говорить. Савелий Дмитриевич протянул ему руку, и вдруг Николай рассмеялся тихим, счастливым смехом.

— Быть тебе настоящим мотоциклистом, — сказал Савелий Дмитриевич, принимая машину. — Вопросов ко мне не имеется?

— Один только. Как вы сами стали мотоциклистом?

— Так и стал, — проговорил бригадир. — Вручили мне машину и приказали ехать, доставить донесение… Показали, как заводить, как управлять, глушить… За час я всю науку постиг, сел и поехал.

— Кто дал?.. Кто приказал?.. Чье донесение? — лаконичные ответы обычно многословного Савелия Дмитриевича произвели на Николая неожиданное впечатление — множество загадок и тайн чудилось ему за каждой фразой бригадира.

— Люди показали, понимающие люди… А кто приказ дал, давно того нет в живых, — неохотно ответил бригадир. Все же Николай рискнул задать еще один вопрос:

— Разве за час можно стать мотоциклистом?

— Хорошо, что не веришь, — похвалил Савелий Дмитриевич. — Кто-то доказал, что вся наука от этого пошла, от сомнения, значит. Кто не сомневается, тот ничего не откроет и не изобретет… Что ж, и я не за час овладел машиной, признаюсь. Задание я тогда, правда, выполнил, но на обратном пути по неопытности малость ошибся: надо было на повороте поубавить газу, а я в другую сторону рукоятку повернул. И тряхануло меня так, что на всем скаку мы под откос полетели — я и машина. Там она и сейчас лежит, а я, видишь, уцелел и через три недели снова на ногах был.

К Савелию Дмитриевичу вернулась его прежняя разговорчивость, и это поощрило Николая продолжать:

— После того уж никогда не ошибались?.. Навсегда запомнили?

Бригадир со злостью ударил носком сапога камушек, лежавший перед колесом машины и, глядя на мальчика, сказал:

— Всякое бывало. Сам понимать должен, что для полноты образования учеба нужна, а где тогда учиться было?

Он повернул рукоятку на полный газ, будто поручая зарычавшей машине дальнейший разговор с Николаем.

— Курсов не было? — перекрикивая рев мотора, спросил Николай.

Савелий Дмитриевич кивнул головой и прикрыл газ.

— Прошел я полный курс науки у самого себя: достал пять поломанных машин и из них одну справил: от одной руль взял, от другой — колеса, от третьей — бачок. И так весь мотоцикл будто на заводском конвейере собрал. Только был тот конвейер стоячим, а сам я вокруг него километров может с тысячу исходил… При этом и раскусил я все взаимодействие и не осталось теперь для меня никаких секретов в машине. Вся она теперь моя, а когда-то убить норовила.

— И таким способом, значит, можно собрать машину?

— До чего ты однако, парень, недоверчивый, — пожурил его Савелий Дмитриевич. На прощание он дал Николаю таблицу дорожных знаков и книжечку с правилами уличного движения.

— Эти куплеты заучи, как будто Пушкин сочинял их. Помни, что даже за один миллиметр ошибки отбирают права…

Вернувшись в город, Николай не стал заходить домой, не стал искать Леву, чтобы поделиться с ним своей радостью, — он торопился к Старому мастеру. Именно Федор Иванович должен первым узнать о сегодняшнем успехе Николая и о его новом, только что родившемся замысле.

Но когда Николай миновал центральный сквер и очутился на тихой в это время дня рыночной площади, он сообразил, что опоздал и Федора Ивановича ему уже не застать. Большая стрелка на уличных часах совершала свои маленькие прыжки слева вверх направо, от дня в сумерки, навстречу ночи, как она двигалась испокон веков. Николай подумал было, что не будет поздно, если он отложит свое намерение на завтра. Но потребность немедленно поделиться с кем-нибудь своим замыслом была столь велика, что, заметив на противоположном конце площади фигуру медленно приближавшегося мальчика, Николай безотчетно двинулся навстречу. Посреди площади они сошлись — Николай Самохин и Гена Князев. Гена первым начал разговор:

— Здоров, Коля! «Откуда, умная, бредешь ты, голова?»

— Да вот… вышел погулять, — неуверенно произнес Николай. Острота неприязни, которую он испытывал к Гене после их ссоры на «велодроме», давно притупилась — когда учишься в одном классе, нельзя долго оставаться недругами.

— А знаешь, папа разрешает мне кататься на его мотоцикле, и я уже научился… Сначала, правда, было страшно.

Эта доверительность Гены расположила и Николая к откровенности.

— Как ты думаешь, Гвидон, если бы найти, например, несколько поломанных мотоциклов и попробовать собрать из них один…

— Ты хочешь заняться этим? — удивился Гена.

— Все равно… Кто-нибудь мог бы заняться… Но удастся ли?

— А где наберешь столько поломанных мотоциклов?.. Впрочем, понимаю, в городе имеется с десяток машин, и можно попросить владельцев, чтобы они быстрее ломали их. Обещаю сдать тебе мой мотоцикл в полной неисправности лет через тридцать… — Лицо Гены расплылось от удовольствия, ехидная улыбка искривила его губы. — А знаешь что, — продолжал он издеваться, — давай пошлем на завод письмо, чтобы нам прислали десяток мотоциклов на опыты, для изобретательства, и мы все их сразу же… под… под… откос… а потом… — Гена выталкивал из себя обрывки фраз, борясь со смехом и не в силах одолеть его.

— Эх ты-ы-ы! — процедил Николай сквозь зубы. В звуках этих, должно быть, почудилась угроза, потому что Гена отскочил на несколько шагов, продолжая кричать:

— Пойдет… почему не пойдет!.. Ведь если несколько прутиков связать веником, то и тогда для Бабы-Яги получается транспорт, и она полететь может… Баба-Яга — мотоциклист, Баба-Яга — мотоциклист, ха-ха-ха!

И Гена скрылся среди теней сквера.

Сжав кулаки, не помня себя от досады и злости, Николай побрел назад. Он не заметил, каким образом очутился у Зеленой будки. Через щель в ставне изнутри пробивалась полоска света. Николай подскочил к двери, потянул ее — заперто. Тогда он нетерпеливо ударил в дверь кулаком.

— Чего надо? — донесся глухой голос Федора Ивановича. — Мастерская закрыта.

— Это я, Федор Иванович! — крикнул обрадованный Николай.

Впустив мальчика и закрыв за ним дверь, мастер вернулся к своему занятию. Перед зеркальцем при свете яркой настольной лампы он смазывал бороду ваткой, которую держал пинцетом и макал попеременно то в один, то в другой стаканчик с мутноватой жидкостью. Николай успел заметить, что те места бороды, которых дважды касалась ватка, становились темнее: мастер красил бороду.

— Зачем вы это делаете? — вырвалось у мальчика, ошеломленного этим открытием.

— Что «это»? — спокойно спросил Федор Иванович, не отрываясь от своего занятия.

— Да вот… то, что вы делаете.

Николай никогда не видел и не слышал, чтобы мужчины красились, и испытывал теперь чувство, похожее на стыд. Ему казалось, что Федор Иванович обманывает кого-то, обманывает весь мир. И ему захотелось убежать отсюда.

— Врачи лекарство выписали для укрепления волос, — неторопливо пояснил Федор Иванович, внимательно приглядываясь к отражению своей бороды в зеркале и выискивая еще не окрашенные места, — а что волосы при этом цвет меняют — тоже кстати… С чем так поздно пожаловал?

Он открыл ящик стола, убрал туда зеркало и поднялся:

— В кино собираюсь. Есть время — идем со мной. А некогда — по дороге дело изложишь.

Они вышли на улицу.

— Вы всякие машины умеете делать? — не теряя времени, спросил Николай.

— Делать или чинить? Не путай.

— Мотоцикл из запасных частей могли бы собрать?

— Это даже легче, чем с будильником возиться, — усмехнулся мастер, — в часах шестеренки разные недолго перепутать, а бензиновый бак не похож на багажник, даром что оба на «б» начинаются.

— Запасов вашей «базы» хватило бы, чтоб машину собрать? — высказал наконец Николай то, о чем неотступно думал после разговора с бригадиром.

— Их там не на одну машину хватит.

— Зачем же этому добру пропадать? — со страстью воскликнул Николай. — Почему не сделать себе мотоцикла?

Федор Иванович ничего не ответил. Он шагал рядом с Николаем, выстукивая со злостью, как показалось мальчику, своей деревянной ногой по асфальту. В этих глухих коротких ударах Николай как бы уловил ответ: «Одноногому зачем мотоцикл?»

— Если вам не нужна машина, то покупатель нашелся бы, — спорил Николай. — Ведь в магазине она вон сколько стоит…

— О заработке моем печешься? — с грустной иронией отозвался Федор Иванович. — Спасибо за заботу… Да не так все просто: каждый винтик чисть, детали подгоняй, одну к одной подбирай… Месяц труда и затратишь. А стоить все «произведение» будет от силы пятьсот рублей.

— Месяц, год ли — не все равно?.. Задаром же достанется машина.

— Та-ак… Теперь соображаю, — хлопнул себя мастер ладонью по лбу. — Значит, не знаешь ты цены труду, ни во что ставишь его. Так вот, за месяц в мастерской я в три раза больше заработаю.

— Так много? — в свою очередь удивился Николай. — Тогда, конечно!..

У освещенного входа в кинотеатр Федор Иванович стал так, чтобы видеть лицо Николая. Но тот отвернулся. Ему вдруг показалось, что сейчас он услышит от мастера какие-то обидные слова.

— К чему же велся разговор? — с деланным недоумением спросил Федор Иванович.

— Просто так, — угрюмо ответил Николай.

Федор Иванович давно все понял. «Молодец, — мысленно похвалил он Николая, — хоть все мои запасы бери!» Но он не успел ничего сказать — раздался звонок, зрители хлынули ко входу и разъединили их.

9. Лева знакомится с Федором Ивановичем

Идея, случайно подсказанная Савелием Дмитриевичем, не давала Николаю покоя. О чем бы он ни начинал думать, его мысли неизменно возвращались к мотоциклу. Справится ли он, не окажется ли, что вместо мотоцикла он создал никчемную игрушку на посмешище Гвидону и другим ребятам? Хватит ли у него умения и сноровки решить такую задачу?

«Хватит, — решительно отвергал Николай свои сомнения, — а чего не пойму — спрошу».

В сарае валялась старая двухпудовая гиря, на рукоятке которой Николай иногда ровнял гвозди, рубил проволоку, что-нибудь клепал. Он попробовал поднять эту гирю, но только чуть-чуть оторвал ее от земли и тут же выронил. Вторая попытка была несколько более удачной, но ведь мотоцикл куда тяжелее.

Так Николай пришел к выводу, что ему понадобится помощник. Ближе других соучеников был ему Лева — они жили в одном доме, в классе сидели за одной партой, изредка вместе готовили уроки, входили в одну футбольную команду.

В тот же вечер Николай постучался к Ракитиным.

— Лева занимается и гулять сегодня не пойдет, — сказала Инна Васильевна, вышедшая на стук.

— Я обожду, пока он кончит уроки, — покорно ответил Николай.

Лева в своей комнате насторожился, едва расслышал материнское «войдите», а когда узнал голос Николая, немедленно оказался у самой двери в кухню, где происходил разговор между его матерью и товарищем. Поняв по голосу Николая, что случилось нечто необычное, он раскрыл дверь и сказал:

— Николай пришел помогать мне заниматься — Марфа Ивановна велела.

— Если так, то идите, занимайтесь вдвоем.

Однако недоверчивая Инна Васильевна оставила дверь из кухни в комнату открытой. Эту помеху, впрочем, нетрудно было обойти.

Мальчики сели рядом, Лева прочитал вслух около полустраницы из учебника, потом встал, объявил матери, что запахи и шум из кухни мешают им заниматься, и закрыл дверь. После этого прочитали вслух еще страницу, и когда бдительность матери была таким образом окончательно усыплена, Лева спросил:

— В чем дело?

— Давай строить мотоцикл, — без всяких предисловий сказал Николай.

— Давай, — без энтузиазма согласился Лева, и в голосе его прозвучало разочарование. — А где столько фанеры наберем?

Николай мог бы и обидеться, но в ответе товарища он видел одно лишь детское недомыслие, несерьезность, и он терпеливо пояснил:

— Я говорю о настоящем мотоцикле, с колесами и рулем.

— Конечно, о настоящем, но делать же его либо из фанеры, либо из картона, жести, — все не желал понимать Лева.

— Мы сделаем самый настоящий мотоцикл, из нескольких поломанных, какой себе сделал Савелий Дмитриевич, понимаешь ты или нет? — начинал раздражаться Николай.

— Мы?.. Я?.. Ты?.. — И Лева вдруг захохотал, оглушительно и громко, так что в горле у него что-то застонало, забулькало. — Да… я понимаю, верю… что сделаем… сделаем… даже из хлебного мякиша.

И чем больше смеялся Лева, тем спокойнее, сосредоточеннее и хладнокровнее становился Николай: пусть, пусть эта сорока трещит и изыскивает все новые насмешки. Савелий Дмитриевич сделал — значит, и другие смогут. А этот пересмешник — что он понимает! Нет, он, Николай, не отступится, если даже первая попытка, или вторая, или третья окажутся неудачными. Федор Иванович говорил, что запасных частей хватит на несколько машин, а Николай был уверен, что если попросить мастера, он разрешит воспользоваться этими запасами.

На пороге комнаты появилась Инна Васильевна. И вмиг бурный поток Левиного смеха превратился в узенький, смирный, жалкий ручеек, тоненьким голоском прожурчавший: — У нас была небольшая переменка… теперь мы снова сядем заниматься…

Позже, когда уроки были приготовлены, Николай рассказал Леве о своем знакомстве с Федором Ивановичем, о богатствах лесной базы и о своем последнем разговоре со Старым мастером. Он убеждал Леву в реальности того, что ему самому казалось вполне выполнимым, посильным для них.

Но Лева, проникшись уже недоверием к высказываниям товарища, не давал себе сейчас труда вникнуть в логику его рассуждений. Он оставался все в том же веселом настроении, и ему думалось, что Николай продолжает его забавлять. Наконец ему показалось, что он обнаружил несуразность в рассказах Николая:

— Все знают, что Старый мастер — заслуженный человек. Станет он разговаривать с тобой! Да и не отдаст он свои детали, если ты про них не выдумал.

— Не знаешь ты его, потому так говоришь! — убежденно возражал Николай. — Не только отдаст — он еще и помогать будет… Вот только не любит он барсуков — бездельников, значит. А хорошим ребятам он даже рад будет помочь.

— Рад? — переспросил Лева. — Ты то очень рад, когда надо товарищу помогать?.. Вдруг и он на тебя похож?

Николай почувствовал, как у него вспыхнуло лицо.

— Не похож он на меня, — прошептал он, отвернувшись. — Сам говоришь, что заслуженный человек.

— И ты, правда, ходил с ним в лес?

— Не веришь? Так сам к нему сходи.

— Вот еще выдумал!

— Да слушай же: приди будто по делу, кастрюлю, что ли, в починку принеси. А там спроси, можно ли посмотреть, как он работает.

— Пойдем вдвоем, — после некоторого раздумья предложил Лева.

— До воскресенья некогда мне будет, надо бабушке помочь огород убирать, дрова пилить. А тебе лучше не терять времени.

* * *

Из глухого переулка на рыночную площадь выехал на велосипеде Лева Ракитин. Он свернул во двор механического цеха и остановился напротив калитки в невысоком заборе, окружавшем зеленый флигель.

Федор Иванович у водопроводного крана мыл очень грязный мотоцикл.

Лева соскочил с машины и стал освобождать привязанную к багажнику худую кастрюлю. Он нарочно производил как можно больше шуму, чтобы обратить на себя внимание мастера. Сначала он основательно запутал узел, потом принялся дергать веревку, отчего кастрюля колотилась о багажник. Наконец мастер заметил его. Ополоснув руки и прикрыв кран, он вышел к Леве.

— Если ко мне, то покороче!

Лева сразу оробел.

— Да вот… кастрюля… — залепетал Лева и снова принялся дергать веревку. Но узел только туже затягивался.

Мягким, но настойчивым движением руки Федор Иванович отстранил Леву и обычными слесарными клещами, которые достал из кармана своего брезентового фартука, легко перекусил веревку. Кастрюля с глухим звоном упала ему под ноги.

— Ну, что дальше?

При каждом слове мастера у него дергался вверх левый угол рта. Лева растерялся. Он не знал, что сказать, как упросить мастера не прогонять его.

— Ничего, спасибо… — пролепетал он и взялся за руль велосипеда.

— Стой, — закричал вдруг Федор Иванович, как кричат на человека, уличенного в преступлении. — Ты, верно, поиздеваться пришел? Куда уводишь машину?

— Это моя машина, — вовсе растерялся Лева, — я на ней приехал… все видели… у меня свидетели есть…

— Главный свидетель — кастрюля, — зло пошутил мастер. — С таким велосипедом я еще никому не разрешал уходить от меня. Он вполне исправен?

— Не совсем, — понял наконец Лева, — одна педаль шатается.

— И только? — снова дернулась борода Федора Ивановича. — А фонарь на кривую рожу похож?.. Шатун согнулся кошачьим хвостом?.. Пружина под седлом лопнула?.. Шины тряпками болтаются?.. Цепь по земле волочится? Это, по-твоему, ничего?

Лева только диву давался, когда мастер успел заметить все эти недостатки в машине, ведь он даже не прикасался к ней, даже будто и не глядел на нее.

— Сам же ты, похоже, мальчик аккуратный, — продолжал мастер свой критический разбор, — причесан, красиво одет, умыт… брюки глажены… Так почему машину запустил? Ведь люди для тебя старались сделать ее красивой, удобной… Над людьми ты, значит, смеяться вздумал? Кто твои родители?

— Папа офицер, за границей служит…

— А брюки тебе мамаша гладит… Ждешь, чтобы и машину привела в порядок. Самому такие вещи делать надо.

И, взяв из рук Левы машину, мастер покатил ее во дворик. Лева последовал за ним.

Едва Лева закрыл за собою калитку, как она снова скрипнула. Он оглянулся — во дворик вошел Гена. Он приветствовал мастера, подошел к Леве, шепотом спросил:

— Ты чего тут?

— Кастрюлю в починку привез.

— Почему не старую галошу?.. Ха-ха-ха! — захохотал Гена. — А я мотоцикл приволок. Сдаешься?

— Сдаюсь, — спокойно ответил Лева, уже знавший, что у Князева есть мотоцикл.

— Хочешь, научу тебя ездить на мотоцикле?

— Так что и «пикнуть не успею»? — подозрительно покосился на него Лева.

Во двор заглянул еще один посетитель. Неопределенно кивнув ребятам и возвратив Леве велосипед, Федор Иванович увел посетителя в мастерскую. Лева с Геной остались одни.

— Мотоцикл твой или отцовский? — полюбопытствовал Лева, ища взглядом, куда бы поставить велосипед.

— Отец на нем раз в месяц ездит, а я — каждый день.

— Выходит, твой, — усмехнулся Лева. — Так и заяц в сказке считал огород своим, потому что каждую ночь пасся там… Значит, ты и испортил мотоцикл?

— Он исправен, — отвечал Гена, не обращая внимания на насмешливый тон собеседника, — жмет на всю катушку. Да пора смазку менять, глушитель чистить, еще кое-что подделать.

— Видно, что ты не шофер. Настоящий шофер сам свою машину досматривает и холит.

— Силы у меня не хватает, — чистосердечно признался Гена, — знаешь, какой тут тяжелый мотор?.. И каждое колесо по пятнадцать кило весит. Попробуй сам управиться, тогда будешь говорить! Лошадиную силу иметь надо.

— Значит, мастер для тебя лошадь?.. А сам ты тогда кто?

— Как будто летчики сами себе машины готовят! На это механики есть…

Но Лева уже не слушал. Он внезапно потерял интерес к разговору, внимание его привлекали сложенные под навесом металлические части.

— Что это? — спросил он, прислонив велосипед к забору.

— Не видишь разве?.. Колеса, рули, багажники, рамы, бачки от мотоциклов. Тут несколько тонн лома наберется. Когда он успел столько насобирать? — удивился Гена. — В прошлый раз этого не было.

Вернулся Федор Иванович.

— Дядя Федор, — уверенным тоном, почти фамильярно, обратился к нему Гена, — на тротуаре стоит папин мотоцикл, и папа велел, чтобы я просил вас, чтобы вы осмотрели карбюратор, а заодно уж я прошу и воздуху в шины накачать.

И, не ожидая ответа, вполне, видимо, убежденный в том, что мастер обязательно выполнит все, о чем его просили, Гена величественно повернулся и бросил на Леву полный превосходства взгляд.

— Подожди, не уходи, — остановил его мастер, — пора тебе собственным насосом обзаводиться, нечего каждую неделю приходить сюда по пустякам. На, возьми! — Он поднял лежавший на земле насос. — У меня лишний.

Гена двумя пальцами взял насос, а когда Федор Иванович отвернулся, торопливо сунул его в кучу деталей под навесом и шепнул Леве:

— К такому насосу надо очень сильным быть. Я лучше любого шофера попрошу.

— Кати сюда машину, — раздался голос мастера.

— Помоги, Лева, тут порог высокий, — попросил Гена.

Ребята поставили машину на указанное Федором Ивановичем место, после чего Гена ушел. Возясь у мотоцикла, мастер с недовольным видом бормотал что-то про себя.

— Вы бы не старались для такого, — произнес Лева, понявший настроение мастера, — задается, словно пава…

— Ты лучше?

Это возражение Федора Ивановича было для Левы словно удар из-за угла. А Федор Иванович продолжал:

— Несправедлив и ты к своей машине — под крыльями пуд грязи… Ладно уж, обожди, пока я с мотоциклом управлюсь.

Он снял карбюратор, промыл его в бензине, затем принялся накачивать воздух в камеру заднего колеса. Шланг от насоса, одевавшийся на нипель, то и дело соскакивал, и мастер обратился к Леве:

— Будь добр, подержи!

Лева с готовностью отозвался, присел на корточки, прижал пальцами конец резиновой трубки.

— Будь добр, — сказал спустя минуту Федор Иванович, — покачай немного, а я подержу.

— Хорошо. — Лева обеими руками ухватился за рукоятку насоса, а ногой наступил на откидную лапу, как только что делал мастер. Он вытянул шток на всю длину, затем надавил на него. Не тут то было! Шток не опускался. Какая-то упругая сила выталкивала поршень обратно. Лева навалился на рукоятку всей тяжестью тела, и шток медленно пошел вниз. После трех — четырех качаний, руки у Левы дрожали, а лицо раскраснелось.

Вдруг он поймал на себе пытливый взгляд мастера и смутился: он боялся, чтобы Федор Иванович не счел его таким же неженкой и лентяем, каким несомненно считал, и по заслугам, этого Генку.

— Механизм… придумать… не мешало бы, — произнес Лева прерывисто, потому что дышал уже часто. — Нравится мне… эта работа.

— Вряд ли, — не поверил мастер. — Ну, хватит!

Он снял шланг с нипеля, навинтил на нипель колпачок и поднялся.

— Спасибо!

Благодарность приободрила Леву.

— У самих у вас много мотоциклов? — спросил он неожиданно для самого себя, ибо понимал, что больше одного мотоцикла человеку незачем иметь.

— Что ж, полагаешь, они на деревьях растут?

— А я думал… — начал Лева и запнулся, потому что он ни о чем таком не думал, что пришлось бы теперь к слову.

— Ну, смелее, — подбадривал его Федор Иванович, — думал, не найдется ли лишнего мотоцикла, как насос лишний нашелся?.. Нет, приятель, лишнего мотоцикла нет. Паровоз есть — под откосом валяется.

— Мне ни то, ни то не нужно, — обиженно ответил Лева.

— Зря!.. Кому в наш век не нужна машина?… Ученик при мотоцикле в три раза быстрее, чем пешим порядком… школу окончит, — без улыбки пошутил мастер и серьезно продолжал: — Не зря ж ум человеческий на него потрачен. Мотоцикл можно купить, а можно и своими руками собрать.

— Значит, можно собрать мотоцикл?

— У Коли Самохина спроси, если это он тебя с кастрюлей прислал.

— Он, — смущенно сознался Лева.

— Ну вот, беритесь вдвоем… Пассажиром быть — не мудреное дело.

Снова кто-то с улицы окликнул Федора Ивановича, и он торопливо ушел, бросив Леве на ходу:

— А велосипед постарайся сам… Николай поможет. Иди!

10. Верные товарищи

По дороге в школу Лева рассказывал Николаю:

— Был я у Старого мастера, а он по кастрюле сразу догадался, что ты меня послал, но ничего, не ругался… Подвел он меня к куче железного лома и говорит: «Уважаю людей, которые умеют сами себе мотоциклы делать». А я себе молчу, потому что вижу, что тот лом лишь на переплавку годен, да и то не весь. А он снова говорит: «Ненавижу людей, которые любят пассажирами быть!» Я снова молчу. Он как закричит: «Гнать таких надо!»

— И ты испугался, пустился наутек?

Не отвечая на вопрос, Лева коснулся лба и заключил:

— По-моему, он немного чудаковат.

— А по-моему, наоборот, — покачал головой Николай. И, не объяснив смысла этого «наоборот», спросил: — О лесной базе речи не было?

— Сказал: беритесь вдвоем, то есть — я и ты.

— Верно? — обрадовался Николай и, сразу став деловитым, спросил: — Помогать будешь?.. В лес со мной поедешь?

— Поеду… Не знаю только, как мама на это посмотрит.

— Мама, мама! — со злостью проговорил Николай. — Если браться, так чтобы до конца довести, хоть лопни.

— Мне мама не разрешает лопаться, — улыбнулся Лева. — Конечно, помогать я в общем смогу, если увижу, что получается толк.

— Не нравятся мне эти твои «если»… Давай обсудим серьезно…

— Давай… люблю совещания! — подхватил Лева, которого взволнованный и возбужденный вид товарища все больше смешил. — Кто председателем будет?.. Кто секретарем?

— Оставь! — нетерпеливо крикнул Николай. — Ты пойми, не игрушку ведь делаем — мотоцикл на ходу. Придется иногда недоспать. Уроки закончить побыстрее, от кино когда-нибудь отказаться, руки лишний раз помыть, чтобы матери не бросилось в глаза…

— Ишь, на какие ты меня жертвы зовешь — руки мыть, — с горечью сказал Лева. — А знаешь…

Николай перебил его:

— Обещай, что будешь помогать до конца.

Губы его вздрагивали, в глазах было столько мольбы, что Лева воскликнул:

— Клянусь! — Этого ему показалось мало, и он торжественно продолжал: — Клянусь быть примерным, честным, храбрым, выносливым мотоциклистом… не пугаться препятствий… любить мотоцикл… не отступаться, пока не создадим первоклассную машину или пока не поймем, что напрасно старались.

— Не напрасно, — горячо проговорил Николай, протягивая Леве руку. — Вот увидишь, не напрасно… Сегодня же попрошу у Федора Ивановича разрешения ехать на «базу».

* * *

Еще издали, едва войдя во двор цеха, Николай увидел на двери Зеленого павильона огромный замок. «Ого, какая махина, — с тревогой подумал он. — Такой может и десять лет провисеть».

Николай заглянул в цех. Федора Ивановича там не оказалось. Где же ему быть? Куда он мог пойти? Николай вспомнил про бутылку с молоком, которую часто видел на подоконнике в мастерской. Через всю площадь он побежал к молочному ларьку. Напрасные надежды!.. А может быть, Федор Иванович любит сосиски?.. Или ему понадобилось мыло? Так метался Николай от одной лавчонки к другой, метался без всякого плана, подчиняясь лишь стихии своих внезапных догадок.

В одном магазине на полу расположилась группа мотоциклов. Их никелированные части были смазаны вазелином и обмотаны бумагой. Николай медленно, как зачарованный, обошел вокруг машин, разглядывая моторы, колеса, циферблаты спидометров. Не спеша, он начал второй круг, изучая то, что было упущено при первом обходе. Неизвестно, сколько времени проходил бы он так, не верни его к действительности грубый мужской голос:

— Руками не трогать!

Отдернув руку от руля мотоцикла, которого он, забывшись, коснулся, Николай сделал поворот на 180 градусов и вышел из магазина.

Уличные часы показывали без десяти семь. По какому бы делу Федор Иванович ни отлучился, должен же он вернуться к закрытию цеха. И Николай помчался обратно. Замка на двери уже не было. Радостный, он ворвался в павильон и… остолбенел: с того места, где обычно работал Федор Иванович, холодно и удивленно глядел на него незнакомый старик.

— Ну, чего тебе? — произнес он недовольно.

— А где Федор Иванович? — с какой-то требовательностью в голосе воскликнул Николай, будто именно этот незнакомый человек спрятал от него мастера.

— Ты не Самохин ли? — спросил старик, выдвигая ящик стола.

— Я.

Старик протянул Николаю клочок бумаги. Развернув его, Николай прочитал:

«Извини, Коля, что так получилось, но не по моей вине я надолго выбываю из строя. Времени не теряй, обязательно выполняй то, что задумал. Что понадобится из моих вещей — бери. Одному тяжело, так подбери доверенного друга, так оно будет лучше. Чего не поймете — спрашивайте. Это не к стыду, пока учишься, да и взрослому не зазорно. Вернусь — помогу. Зуев».

Николай дважды перечел записку и все же не понял, что означают слова «выбыл из строя надолго».

— Просто переутомился человек и надо ему подремонтироваться, — ответил старик на его вопрос. — Значит, тебе записка?

— Мне. — Николай поклонился, собираясь уходить.

— Куда же ты!

Старик достал с полки деревянный ящик, вроде тех, в которых отправляют посылки, и подал его мальчику:

— Тут мотор, а остальной припас к мотоциклу сейчас покажу.

Он повел Николая к навесу во внутреннем дворике.

— Вот. Приходи вечером, забирай все. Сторож знает, пропустит.

Из его разъяснений Николай понял, что Федор Иванович уехал в санаторий или дом отдыха. Что ж, к его возвращению мотоцикл обязательно будет готов, обязательно!

11. Домашний „завод“ Николая

В сарае над потолочными балками испокон веков перекинуто поперек несколько толстых досок. На них, как на помосте, сложены разные ненужные вещи, давно вышедшие из употребления, но выбрасывать которые жалко, — рама поломанного трюмо, клепки и днище рассохшейся бочки, рваная кроватная сетка, расклеившийся стул и еще много такого, без чего ни в одном сарае не обходится. Николай время от времени пополнял запас этих экспонатов, и один во всей квартире мог наизусть перечесть все, что там хранилось. Кроме него, лишь Лева мог бы туда взобраться, но тот даже не подозревал о существовании этого склада.

Расшвыряв короткие плотные клепки и сбросив на землю кроватную сетку, Николай нашел под нею очень древнюю и ветхую детскую коляску. К этой, казалось бы, безнадежно искалеченной временем вещи он, наоборот, проявил почтительность и на веревке осторожно опустил ее на землю. Спрыгнув, несколькими сильными ударами молотка он отбил ее боковые фанерные стенки и спинку. Остались две пары колес на прочных осях, соединенных поперечными железными пластинами. На этот остов Николай и стал прилаживать настил из обрезков досок.

— Это ты уже начал мотоцикл делать? — раздался за его спиной звонкий голосок.

Николай обернулся. Милая Леночка! Хоть бываешь ты и смешной, и капризной, иногда даже злой и назойливой, но как же бывает приятно услышать твой смех, увидеть твою радость!

— Это я тачку делаю, — ответил Николай улыбнувшись.

— Тачку? — удивленно воскликнула девочка. Она имела счастливое свойство радоваться всему новому, что ей случалось увидеть, будь то новый автомобиль в соседнем гараже, новые туфельки у нее самой или новый росток крапивы на давно изученной свалке. — Тачку? — повторила она пританцовывая. — Такую самую, на которой дворник мусор собирает?

— Такую самую!

— Где же ты столько мусору насобираешь?.. Это такая новая игра?

— Это не игра, Леночка. Тачка нужна, чтобы кое-что привезти на ней.

— И я помогу тебе, хорошо?

— Ну конечно, ты мне поможешь, — подтвердил Николай, — ты мне обязательно поможешь.

Через час Николай крупной рысью направлялся к ремонтному цеху, волоча за собой на веревке изготовленную им тачку. Леночка трусила рядом и осыпала брата вопросами:

— Куда мы едем?.. Из того, что ты привезешь, мы сделаем мотоцикл?.. Ты мне разрешишь кататься на нем?.. А можно сделать еще один мотоциклик, тоже совсем новый и настоящий, только совсем маленький?

Этот поток вопросов, серьезных, наивных и совершенно абсурдных, начинал раздражать Николая. Особенно злило его убеждение девочки, что мотоцикл будет совершенно новым. По опыту с будильником он уже знал, что особенно огорчает неудача после преждевременной радости.

— Увидим… Посмотрим… — односложно отвечал он на все радужные предположения Леночки. — Ты не спеши радоваться, может, еще и не получится ничего.

— А я хочу, чтобы получилось!

— Замолчи уж, хватит! — вынужден был он оборвать ее.

Леночка, как всегда в таких случаях, послушно замолчала и целых десять шагов не проронила ни слова. А потом вдруг спохватилась, что не знает еще одного важного обстоятельства, которое надлежало выяснить немедленно:

— Все тачки делаются из бывших детских колясок?.. Откуда ты взял эту детскую коляску?

— Это твоя коляска, в ней тебя катали, когда ты была маленькая, а сделали ее, вероятно, еще тогда, когда тебя на свете не было.

— Где же я тогда была? — искренно запротестовала девочка. — Опять ты разные басни выдумываешь.

— Молчи уж, тарахтелка, — произнес Николай слишком, должно быть, резко, потому что девочка вдруг обиделась и крикнула:

— Отдай мою коляску… Почему без моего разрешения взял?

Пришлось улаживать конфликт.

Емкость тачки была невелика, и нагружать на нее много Николай не решался, чтобы не потерять чего-нибудь по дороге. Довелось сделать три рейса. Хорошо, что время было позднее и никого из знакомых Николай не встретил. Леночка самоотверженно помогала ему — шла позади тачки и следила, чтобы ничто не свалилось. Но терпения у нее хватило лишь на один рейс. Расставаясь с Николаем, она сказала:

— Я уже немного устала… пойду, попрыгаю через скакалку. А завтра я тебе еще помогу.

* * *

Прошло два дня.

Пока можно было обходиться без помощи Левы, Николай не рассказывал ему о своих успехах — была у него мысль в один прекрасный день показать товарищу уже готовый мотоцикл.

Но не так легко укрыть свои дела от человека, с которым живешь под одной крышей. Лева скоро обнаружил, что Николай часто подолгу пропадает в сарае. Он выбрал время, когда, по его предположению, Николая в сарае не было, и направился туда, чтобы выяснить, в чем дело.

Полутемный сарай оказался до того преображенным, что Лева не узнал его, выглянул наружу, чтобы по метке на двери убедиться, что он не ошибся. Ошибки не было.

Как же Николай успел так быстро все сделать!

У единственного узкого оконца, всегда занавешенного несколькими слоями густой черной паутины, а теперь удивительно чистого, стоял старый квадратный стол на трех ногах; вместо сломанной четвертой ножки был прилажен чурбан. Стол был завален гайками, болтами, железными пластинами и другими, разных форм и размеров, изделиями из металла, назначения которых Лева не знал. Тут же в беспорядке валялись гаечные ключи, отвертки, напильники, ножовки и другие инструменты. К правому борту стола были привинчены тиски.

Тут только Лева заметил Николая, из темного угла сарая вышедшего к столу.

— Ты сам построил этот «завод»? — произнес Лева беспечным тоном, не желая выказывать удивления.

— С твоей помощью, — ответил Николай насмешливо, — разве не помнишь?

Лева сделал шаг к столу, споткнулся о что-то неподатливое и раздраженно глянул под ноги. Тут он заметил, что и под столом, и по углам сарая валяются рамы от мотоциклов, ободья колес, багажники, втулки, рули…

— Из этого ты и рассчитываешь мотоцикл соорудить? — произнес он, указывая не то на груду железного лома под столом, не то на кучу мусора сбоку у двери. — Это ты уже начал делать мотоцикл? — почти дословно повторил он вопрос, заданный Николаю Леночкой, когда она увидела его за реконструкцией детской коляски. Но если тогда эти слова рассмешили Николая, то теперь они его озлобили.

Лева еще раз окинул взглядом помещение и невольно усмехнулся: неужели Николай не понимает, что его затея просто нелепа. На таких «заводах» впору кур ощипывать, а не мотоциклы делать. Невинным тоном он спросил:

— Как называется человек, который любит всякую дрянь подбирать, ну там гвозди, подковы, битую посуду, копыта дохлых лошадей и так далее? У Гоголя про такого есть.

— Называется Лева Ракитин, — в свою очередь невинным тоном ответил Николай.

— И не смешно тебе?.. Гляди, сколько здесь лома понатаскано, хорошей домне на месяц хватит.

— Вспомни лучше, как называется человек, который клятву нарушает. — И, обернувшись грудью к Леве, уже не сдерживая себя, Николай спросил: — Ты помогать будешь, как обещал?.. А если насмехаться пришел, то лучше проваливай!

— Я обещал помогать, если увижу толк в работе, а этого-то пока нет.

И с независимым видом Лева вышел из сарая. В душе он был готов согласиться, что из собранных Николаем деталей, может быть, и удалось бы «сколотить» нечто подобное мотоциклу, но в то, чтобы эта машина могла действовать, Лева совершенно не верил.

Ослепленный ярким дневным светом, крепко прищурив глаза, Лева шел по двору. Сначала он услышал песенку:

— Колесо, не уставай, Колесо, катись давай — Я тебе велю…

Потом что-то легкое, упругое ударилось об него, отскочило и с металлическим дребезжанием упало. Раздался смех Леночки, поднимавшей свой обруч.

— Он чуть-чуть через тебя не перепрыгнул. Давай попробуем еще раз?

— Все ты за колесом своим гоняешься, — поморщился Лева. — Оно ж тебя замучит, несчастная!

— Сам ты несчастный! Почему не придумаешь такого колеса, чтобы оно само катилось, без подгоняния, и меня бы повело далеко-далеко, а то наш двор мне уже наскучил.

— Ты устанешь за таким колесом бегать.

— Не устану. У меня ножки крепкие. Бабушка даже ворчит, что туфли каждый раз рвутся, а я разве виновата?

— К чему тебе такое колесо? — спросил Лева, подбрасывая обруч и хватая его на лету.

— Я побегу за ним далеко-далеко… Везде побываю: и там… и там… и там… — Леночка поворачивалась во все стороны, показывая руками, где ей хотелось бы побывать.

— Не умею я выдумывать, — должен был признаться Лева, — да такого и нельзя придумать.

— Потому, что ты неумейка, — заключила Леночка. — А вот Старый мастер сказал, что можно.

Она взяла из рук Левы свой обруч, толкнула его и побежала прочь.

— Это неправда, такого никто не мог обещать, — крикнул вдогонку Лева, выходя на тротуар.

— Чего печалишься, дружок? — услыхал он знакомый голос. Позади стоявшей у тротуара грузовой машины, мимо которой он проходил, монтировал скат Савелий Дмитриевич.

— Вы и автомобилем управлять умеете? — обрадовался встрече Лева.

— Умею, — отозвался тракторист. — Однако в данном случае я просто пассажир. Шофер меня вот работать заставил, а сам за папиросами в магазин побежал… Ты в этом доме живешь?

— И я, и Коля здесь живет. Хотите, я позову его?

— Зачем? — улыбнулся Савелий Дмитриевич. — Мы еще увидимся не раз — теперь и я в этом доме малость поживу. Нижний этаж, комната семь.

— Там же общежитие!

— Вот именно!.. И мне там койку дали, пока не закончу курсы механизаторов, так что временно соседствовать будем… А Коля пускай свои уроки делает, занятому человеку не следует мешать.

Последняя фраза могла быть понята как совет Леве проходить своей дорогой, не мешать монтировать скат. Но Леве в словах бригадира почудилась насмешка над Николаем.

— Коля вовсе не уроки делает, — хихикнул он, — он всякой дряни в сарай натаскал — там ломаные колеса, битые фары, ржавые болты и еще много такого — и хочет из этого мотоцикл делать.

— Да? — не то удивился, не то обрадовался Савелий Дмитриевич. — А ты, значит, мамаше его докладывать бежишь?.. Так я понимаю?

Лева онемел. Предположение бригадира было оскорбительней, чем все обидные слова, выслушанные от Коли за годы их дружбы, оно было более горько, чем несправедливость учителя.

— Да я… совсем никуда не иду, — пролепетал он растерянно, стараясь сообразить, действительно ли считает его Савелий Дмитриевич предателем или только пошутил. Бригадир осторожно привлек его к себе за пуговицу рубашки.

— Слушай, — произнес он тихо, — ты Маяковского уважаешь или нет? Такому человеку веришь?

Лева пожал плечами, вопрос был ему непонятен.

— Ладно!.. Станешь старше — узнаешь, что надо гору песку перевернуть, чтобы крупицу золота добыть.

Лева молчал.

— Ну ладно, уже и обиделся. Иди, вон мой шофер обратно мчит, а еще конца работе не видно. Иди, не мешай!

Некуда было Леве идти, и он вернулся во двор. Побродив немного вокруг водопроводной колонки и не дождавшись, чтобы Николай выглянул из сарая, Лева сам отважился войти.

— Ты не обиделся на меня, Коля? — сказал он примирительно, скрывая смущение. — Раз я обещал, то помогу. А что делать?.. Тут повернуться негде.

— Не надо поворачиваться, стой на месте и работай, — ответил Николай, всем своим видом показывая, что он ожидал возвращения Левы, что иначе и быть не могло. — На, чисть! — И он протянул Леве втулку от мотоцикла, густо облепленную грязью.

— Спасибо за доверие, — шутливо поклонился Лева, — но я еще не все понимаю… Вот эти вещи, например, что под столом, — к чему они?

— На них не заглядывайся, повыше гляди!

Тут только Лева заметил, что на вбитых в стену гвоздях также развешаны разные детали от мотоцикла: колеса, вилки, рули, связки спиц, уже очищенные от грязи и ржавчины. Нельзя сказать, чтобы они были «как новые», но Лева видел — такие могут еще послужить.

— Теперь понял? — Сдержанное торжество слышится в голосе Николая. — Из пяти рам мы соберем одну. Из этой вот, например, возьмем только задний скрепляющий болт: именно его нам не хватает… Мелкие вмятины не помешают, ржавчину снимем, закрасим…

Говоря это, он успел отвинтить гайку и вынуть болт из зажатой в тисках рамы мотоцикла. Она распалась на две части, и Николай бросил их под стол. Болт он потер со всех сторон напильником, и тот заблестел, как новый.

— Вот его место. — Николай примерил болт к раме, висевшей на стенке, и, убедившись, что он подходит, улыбнулся. Затем снял со стены раму и вилку, сложил их, продел в отверстия, которые пришлись точно одно против другого, только что добытый болт. Лева держал скрепляемые части, а Николай, ловко орудуя ключами, завинтил гайку. Эти части настолько подходят друг к другу, что каждый, даже впервые взяв их в руки, без труда понял бы, как их складывать, куда продеть скрепляющий болт. И оттого, что все было так ясно, Леве приятно было помогать.

— Можно или нельзя? — неожиданно раздался знакомый голос, и тракторист шагнул через порог.

— Здравствуйте, Савелий Дмитриевич, — обрадовался Николай. Он отложил свои инструменты, обернулся к вошедшему и растерянно улыбнулся, не зная, что сказать, какими еще словами привечать гостя. — Садитесь, милости просим, — вспомнил он, как бабушка иногда принимала гостей. — Чаю не хотите?… Я сбегаю, принесу.

Савелий Дмитриевич махнул рукой, по-дружески усмехнулся. Лева расхохотался. Николай понял нелепость своих слов и тоже улыбнулся.

— Вот, вашим советом воспользовались, — счел он нужным пояснить.

— Слышал, вижу, — отозвался Савелий Дмитриевич, с интересом разглядывая инструменты и детали мотоцикла, припасенные Николаем. — Ну, ну!.. Какой же твой план действий? Расскажи!

— Сначала мотор на раму посадим, потом бачок, багажник, колеса, тросы…

— Так! Отличный план! — похвалил Савелий Дмитриевич. — Замечательный план!.. И я так начинал, когда в вашем положении был. А потом понял, что действовать надо как раз наоборот. Колеса и подножку перво-наперво приладьте — для устойчивости машины и удобства работы. Тросы развесьте, потом их бачком накроете. А если наоборот сделаете — запутаются они у вас под брюхом бачка. Мотор установить — последнее дело, хоть и самое важное. Поняли?

— Поняли, поняли, — в один голос отозвались мальчики.

— А кто же у вас уполномоченный ОТК? — вспомнил вдруг тракторист.

Мальчики недоуменно переглянулись.

— Ну, кто у вас работу принимает, за качеством следит? — пояснил Савелий Дмитриевич и, не дав детям подумать, продолжал: — Нет такого? Значит, на себя беру, если доверяете. Нет возражений?

— Мы будем делать все, что вы скажете, — поторопился ответить Николай.

— Пока сами не научитесь мозговать, — уточнил тракторист, — а потом и без меня обойдетесь. Что ж, ребятки! Ночью и днем любую помощь от меня требуйте… А принимать у вас зачеты буду каждый вечер в этом самом месте.

Он протянул им обе руки сразу, и ребята с восторгом пожали их. Близкое участие Савелия Дмитриевича окрыляло друзей, сулило верную удачу.

— Ну, давай работу, давай, — произнес Лева, когда Савелий Дмитриевич ушел.

12. В больнице

А Федор Иванович Зуев лежал в городской больнице.

В одно пасмурное утро он поднялся с головной болью, беспокоило покалывание в левом боку, температура оказалась высокой. С каждым часом ему становилось хуже. Тогда он дал кое-какие поручения соседям и вызвал по телефону машину скорой помощи.

Врач больницы, куда доставили Федора Ивановича, подумал о сыпном тифе. Признаков этого заболевания было, правда, еще мало, но раз уж зародилось подозрение, полагалось больного остричь. Кивком головы врач подозвал парикмахера. Тот подошел к Федору Ивановичу, безучастно лежавшему на клеенчатом диване, и провел своей машинкой-нулевкой по его голове, щекам и подбородку.

Помытого и переодетого в больничное белье, Федора Ивановича на носилках перенесли в палату, где в тот день дежурила Анфиса Петровна.

— Федор Иванович! Федор Иванович! — несколько раз окликнула она больного.

Он не отзывался, не открыл глаз.

— Вы его знаете? — спросила палатная сестра, находившаяся тут же.

Проворно укутав больного одеялом и положив ему на лоб назначенный врачом пузырь со льдом, Анфиса Петровна полушепотом сказала:

— Четыре года я этого человека знаю, — с тех пор как он в Полоцке поселился, а не догадывалась, что у него такой шрам на щеке — волосами закрывал.

— Видно, после тяжелого ранения.

— Второй раз в жизни человека с таким ранением встречаю, — задумчиво продолжала Анфиса Петровна и, не ожидая расспросов, принялась рассказывать: — Было это, когда фронт освобождения к Полоцку приближался. Жила я с внуком Николенькой на станции Дретунь — у самого леса наш домик стоял. А в поселке при станции на постое были немцы. Вдруг вечером слышим — стреляют там. Сначала редко, а потом зачастило. Потом и разрывы послышались, два — три очень глухих и несколько погромче. На другой день уж узнали мы, что партизаны на немцев напали, да неудача вышла. То ли фашистов больше оказалось, то ли в ином промах получился, а пришлось нашим уходить. И, значит, затихло все скоро, а через час или два кто-то ко мне в окошко скребется. А оккупанты и днем боялись к лесу подходить. Значит, наш человек. Я и спрашивать не стала — отворила. Вошел человек. Шатается, за дверь схватился, чтобы не упасть, потом меня за шею вот так. Какие-то слова произносит, но разобрать не могу — свистит, булькает что-то, будто нет у человека языка или зубы все выбиты.

Анфиса Петровна поправила на больном пузырь, прислушалась к его дыханию и продолжала:

— Усадила я его на табурет, прислонила плечом к стене, засветила плошку и обмерла: вот такущая рана на всю щеку. Стала я бинты доставать, а он снова как засвистит что-то, руками показывает, куда-то зовет. «Сейчас, говорю, пойдем, вот только перевяжу тебя». А он замотал головой, нет мол, не надо, значит. Стала я вслушиваться в его шипение, насилу поняла: друга своего раненого он оставил возле дома в кустах, не хватило сил тащить его, и требовал он, чтобы я тому сначала помощь оказала, тот, возможно, погибает. «Возможно, думаю, твой друг и плох, да ведь и к твоей душе смерть подбирается. Ты ко мне первым вошел, ты и ближе». Пришлось мне силой на табурете удержать его. Перевязала. «Спасибо, — шепчет, — выручила ты меня, мне еще хоть один день прожить обязательно надо». Побежала я за ним в кусты, а там никого нет. Только вижу — примято, верно, кто-то лежал. Походил бедняга вокруг того места, несколько раз кого-то будто окликал, да разве поймешь, кого он там звал, когда каждое его слово разгадывать надо было. Убитый горем подался он в лес. Хотела я его у себя до поры оставить, да опасно было, и он отказался, ушел…

Анфиса Петровна помогла сестре сделать больному укол и, когда та принялась мыть шприц, продолжала:

— Лицо его как сейчас помню: слева большая рана, в ней зубы видны. И где у него сил хватило: идти, товарища на себе тащить?.. Еще левую ногу он, помнится, волочил. Да, волочил, — с неожиданным возбуждением добавила она. А ведь и у Федора Ивановича левой ноги нет!..

— Так, может, это он и есть?

Анфиса Петровна замолчала, отдавшись воспоминаниям, механически поправляя на больном одеяло. Сестра тем временем дала ему напиться из поильника, смазала вазелином корки на его губах. Анфиса Петровна все молчала, пока сестра не вывела ее из задумчивости:

— А дальше что?

— Ничего больше… Слова его последние запомнила. Спасибо, говорил, что искусство свое проявила, может, доживу еще до того нужного денька…

Сестру позвали в другую палату. Анфиса Петровна присела возле Федора Ивановича, взяла его руку в свою, а другой рукой стала гладить его по щеке и подбородку.

Вдруг больной, не открывая глаз, пробормотал:

— Прояви свое искусство… мне товарища сыскать…

Он произнес эти слова в забытьи, тихо, протяжно. Словно долгий вздох, прозвучали они, те самые слова, которые Анфиса Петровна не забывала больше десяти лет. И она вздрогнула, насторожилась, высвободила уши из-под белой косынки, чтобы лучше слышать. Но тщетно она ожидала. Больной не раскрывал глаз, и из груди его вырывалось лишь хриплое тяжелое дыхание. А может быть, и слова те лишь почудились ей?

В палату вошли врачи осматривать больного, санитарка отошла в сторонку.

13. Друзья и недруги будущего мотоцикла

Инна Васильевна развернула тетрадь сына, увидела новую тройку и спохватилась: уже несколько дней она не справлялась о его отметках. Будучи занята своими хозяйственными делами, она забывала следить, как Лева выполнял домашние задания, и даже не знала, где он сейчас обретается.

Глянув в окно, она увидела Николая, шмыгнувшего в сарай с мотком проволоки в руках. За ним туда же вскоре пробежал и Лева, волоча за собой полосу железа.

«Велосипед починяют», — догадалась она и тут же подумала: «Если поломали, то пусть лучше остается поломанным».

К обеду Лева не явился, и Инна Васильевна пошла звать его.

Завидя мать в дверях сарая, Лева застыл на месте.

Инне Васильевне было невдомек, над чем трудятся ребята. Она видела паутину, мрак, хлам. Некоторое время она осматривалась, окинула беглым взглядом стены, увешанные разными «железками», пол, потолок и лицо Николая, будто оно тоже было одной из ржавых деталей, в таком изобилии собранных здесь. Сына она осматривала придирчивей. Увидела рыжий налет на его брюках, масляные пятна на рубашке, черный след на щеке, соломинку в волосах. Наступившее молчание было гнетущим, полным тревожного ожидания.

Оставив работу, Николай клочком пакли стал вытирать руки.

— Что это значит? — воскликнула Инна Васильевна неожиданно высоким голосом, и стальные детали на стенах отозвались музыкальным звоном. — Где это видано? — крикнула она еще громче и, шагнув к столу, брезгливо ткнула пальцем в лежавшие на нем инструменты. — Где вы набрали столько дряни?

Перепуганный Лева толкнул Николая в бок, шепнул:

— Скажи что-нибудь… скажи, что мы больше не будем.

Николай молчал. Что ж, Лева может и сам сказать это. Но только он раскрыл рот, как Николай пребольно ущипнул его, и вместо фальшивой повинной Лева вдруг произнес короткое, но вполне искреннее «А-а-ай!» и отскочил в сторону.

— Для того я кормлю тебя молоком и фруктами, чтобы ты свою энергию в этом хлеву тратил? — кричала Инна Васильевна сыну. — С завтрашнего дня в твоем меню будет только картошка, лук и картошка… А хлев я завтра же закрою на замок.

— Это не хлев, — нашелся наконец Николай. — Здесь только мыши и пауки водятся.

Пауков Инна Васильевна боялась. Ей вдруг почудилось, что над ее головой раскачивается паук. Она инстинктивно подняла руку для защиты, а Николаю показалось, что ее рука тянется к Левиному уху. Он решительно отстранил товарища, стал на его место, подставил Инне Васильевне свое ухо.

— Это я во всем виноват, — произнес он твердо, — я уговорил Леву помогать мне. Буду дальше обходиться сам… Но если нужно заплатить ушами — берите мои!.. А я все равно буду продолжать, буду! — выкрикнул он вне себя от обиды и выбежал из сарая, швырнув к ногам ошеломленной Инны Васильевны клок замусоленной пакли.

Инна Васильевна взяла сына за руку, повела его в дом. В кухне она заставила Леву без промедления умыться и переодеться, а когда с этим было покончено и они вошли в комнату, спросила:

— Что ты сегодня из школы принес?

С таким вопросом она обращалась к сыну нередко.

— Сегодня меня не вызывали, — ответил он, глядя на мать открытым взглядом ни в чем не виновного человека.

— Снова не вызывали, — произнесла она недовольно, — у тебя пока одни тройки.

— Вызывают всех по очереди, — не сочувствуя огорчению матери, пояснил Лева, — моя очередь уже прошла. Вот если бы у меня было две фамилии, тогда другое дело.

— Какие две фамилии, о чем ты болтаешь?

— Салтыков-Щедрин, например, Суворов-Рымникский. Один раз вызывали бы меня на букву «С», другой раз — на «Щ» или «Р»… Впрочем, — спохватился он, — мне просто не везет, всегда спрашивают не то, что я знаю назубок.

— Значит, не вызывали, — с сожалением констатирует мать. — Буду просить Марфу Тимофеевну, чтобы тебя вызывали ежедневно.

— Кстати, — вспомнил тут Лева, — она тебе записку передала.

Он протянул матери сложенный вчетверо листок из тетради. Инна Васильевна развернула листок, прочитала вслух: «Ваш сын уже не впервые опаздывает на уроки. Прошу оказать на него воздействие. Классная руководительница Иванова».

— Это что за новости? — спросила женщина, смяв записку и тут же расправив ее снова. — Как на тебя воздействовать?.. Снова уши драть, как в детстве?

— Это не поможет, — авторитетно заявил Лева. — Ты лучше буди меня на пять минут раньше. Ты меня поздно будишь.

— И тут я виноватой оказалась!.. Не дождаться мне, видно, твоих хороших отметок. А я-то надеялась, что ты станешь ученым.

— Стану, обязательно стану, — заверил Лева, — ты только буди меня на пять минут раньше…

На следующее утро Инна Васильевна разбудила сына на полчаса ранее обычного. Он вскочил довольно бодро, но, взглянув на часы, мгновенно размяк, почувствовал неодолимое желание вернуться в теплую постель.

— Еще немного посплю… чуть-чуть?

Взгляд Инны Васильевны был неумолимо требователен, и Лева стал одеваться. Почистил ботинки, умылся, позавтракал. Делалось это, как обычно, медлительно, и мать вынуждена была все время понукать его.

— Подними тебя даже на двадцать четыре часа раньше — все равно толку не будет, — в сердцах заметила она, выпроваживая его из дому.

«Все бы она ворчала, — думал Лева обиженно, — а того не хочет знать, как иногда трудно бывает учиться».

Хорошо учиться в феврале. Злые ветры с самого Северного полюса, морозы и снежные заносы не дают выйти на улицу. Сидишь себе в классе или готовишь домашние задания, и никуда тебя не тянет — ни на каток, ни на всхолмье за Двиной, где превосходные места для лыжников, ни в балку возле леспромхоза — излюбленное место катания на салазках. Сиди себе в классе и слушай учителя.

Хорошо, если осень «гнилая» и неделями без передышки днем и ночью льют дожди, превращая площадки в топи, а тропинки и проселки — в скользкие вязкие полосы, на которых пешеходы часто напоминают мух, попавших на липучку. Никуда в такое время не тянет — ни за город, ни на футбольное поле, ни на велотрек, ни на пляж. Сиди себе в классе и слушай.

Но как быть, если октябрь выдался солнечным, сухим? Тихий, пока еще не злой ветерок подсушил все тропки, поляны, площадки, намокшие было после короткого дождя. Иди куда хочешь — все спортивные городки ждут тебя с нетерпением, пока еще ждут, потому что в любой день может снова пригнать ветром тучи с Балтики и польют дожди до самых морозов… Как, в самом деле, быть в такие погожие дни?

Ломая голову над этой проблемой, Лева шел в школу. На откосе дамбы перед мостом рос одинокий подсолнух. Мальчик подошел к нему, выколупнул из склоненной головы несколько зерен — они так и не созрели! — и, досадливо махнув рукой, пошел дальше.

На мосту он остановился, чтобы полюбоваться выводком уток, смело плывших против течения. За мостом загляделся на гипсовую статую оленя, недавно установленную на валу Ивана Грозного, и его потянуло поближе рассмотреть новинку.

Хорошо грело солнце, и небо было совершенно безоблачно. В такие погоды — это твердо установлено наукой — можно не ожидать ни бурана, ни вьюги, ни дождя. В такие погоды ужасно не хочется заходить в класс.

— Быстрей! — крикнул Леве догонявший его школьник. — Опаздываем!

— Не опоздаем!.. У нас в классе так душно и всегда пахнет чем-то прошлогодним… Не опоздаем же, говорю: я сегодня встал на полчаса раньше.

Но этот важный довод Левы не был принят во внимание — школьник заметно обгонял, и Леве не хотелось состязаться с ним в беге…

В класс Лева вошел как раз вовремя: у доски уже стоял ученик, значит, опасность быть вызванным первым миновала.

Спросив двух — трех учеников, учитель взял указку, подошел к карте на стене и стал рассказывать о походах Александра Македонского.

Вдруг Лева пырснул со смеху. Он торопливо прижал ко рту ладонь, но поздно — учитель услышал.

— В чем дело? — строго спросил он.

— Я подумал, — сквозь смех проговорил Лева, — как бы драпали эти македонцы, вооруженные луками да стрелами… если бы пустить против них… два десятка… танков… Ха-ха-ха!

Еще кто-то из учеников рассмеялся, улыбнулся и учитель.

— Вообразить, конечно, и такое можно.

Лева не заметил, как окончился этот урок и начался следующий, хотя на переменке он разговаривал с товарищами, за кем-то гонялся между партами, опрокинул стул учителя и вообще отдохнул на славу.

Разбиралось устройство электростатической машины, главная деталь которой — вращающийся круг. По ассоциации мысли Левы скоро вернулись к велосипеду: хорошо бы придумать такое усовершенствование в календаре, чтобы три — четыре воскресенья следовали одно за другим. За такие четыре дня он отлично накатался бы.

— Ракитин, — неожиданно прервала его размышления Марфа Тимофеевна, — а ты как думаешь?

Лева встрепенулся, вскочил. Он прослушал вопрос. Его взгляд скользнул по доске, по картам на стенах. Затем он глянул на стоявшего у доски ученика. Но выражение лица этого ученика, как и примелькавшиеся карты полушарий и материков, ничего не подсказало Леве. Тогда он локтем толкнул в бок Николая.

— Что ж, Самохин, подскажи ему, — заметила это движение учительница, — он так настаивает.

Николай начал рассказывать, но где-то на половине сбился и, сконфуженный, замолчал.

— Так! — удивленно произнесла Марфа Тимофеевна. — Кто, дети, расскажет?

Тридцать семь девочек и мальчиков глядели на учительницу серьезными сочувственными взглядами людей, испытывающих стыд за поступок своего товарища. Только двое или трое потупили глаза в свои тетрадки, да одна девочка сделала вид, что поправляет шнурок на ботинке — спрятаться ниже было некуда.

Вдруг поднял руку Гена и, не ожидая, пока его вызовут, встал и заговорил:

— Беда его в чем — я знаю. Он много о себе воображает: и замки починяет, и табуретки, и даже крышу на сарае — сам видел. А теперь новое нашел себе — мотоцикл из хлама делает. По-моему, он ленится учиться, а потому ищет, что бы делать, лишь бы не учиться.

Высказав эти соображения, Гена сел. Николай один во всем классе остался стоять. Под обращенными к нему взглядами ребят ему тоже хотелось сесть, стать незаметным. В том, что он теперь возвышался над всеми, заключалась какая-то обидная несуразность, точно и впрямь его заставили подняться, чтобы получше разглядеть его тайные недостатки, наконец-то всплывшие наружу. И в какую сторону он ни поворачивался — всюду встречал осуждающие взгляды товарищей.

— Садись, Николай, — разрешила наконец Марфа Тимофеевна. — А ты, Гена, встань, пожалуйста!

Это было сказано так резко, что Гена, обычно медлительный в движениях, вскочил. Он чувствовал, что сейчас услышит от учительницы неприятные, обидные слова, и, чтобы обезоружить ее, принял самый невинный вид. «А что я такое сказал?»

— Ты вот говоришь: замки починяет, крышу на сарае перекрыл. А сам ты мог бы это сделать? Сомневаюсь. Ты пуговицы пришить не можешь, карандаш заточить… Так что тебе-то лучше было помолчать. — И, не глядя больше ни на Гену, ни на Николая, Марфа Тимофеевна вызвала следующего ученика.

О мотоцикле она не обмолвилась ни словом, и Николай понял, что обрел еще одного союзника.

14. Семейный совет

Вечером, когда Анфиса Петровна усадила внуков за стол — ужинать, неожиданно явились гости. Первым, как свой человек у Самохиных, в комнату стремительно ворвался Лева. За ним неторопливо вошла Инна Васильевна.

В комнате сразу стало не только тесно, но и шумно, главным образом потому, что Леночка вдруг захлопала в ладоши и встретила гостей такой речью:

— Вы будете с нами чай пить?.. А варенье вы принесли?.. Мне очень нравится ваше варенье с вишневыми косточками.

Анфиса Петровна сердито дернула ее за руку.

— Не слушайте эту стрекотуху, — сказала она недовольно. Потом перенесла на подоконник блюдце и чашку Леночки, сама придвинулась со своим стулом ближе к Николаю и жестом пригласила гостей к столу. Лева на всякий случай предпочел сесть на широкую лавку у стены, на которой ночью спал Николай, днем сидели, а если в комнате никого не было — отдыхала большая кукла, прикрытая пестрым одеяльцем.

— Нет, мы, Леночка, не чаевать пришли, — ответила Инна Васильевна, глядя на Анфису Петровну. Она помедлила, бросила еще один нерешительный взгляд на свою соседку, с которой уже два года прожила в одном доме, ни разу не поссорившись, и со вздохом сказала: — Плохо мой Лева стал заниматься… И, к сожалению, я боюсь, что одной из причин этого является… его дружба с Николаем.

Николай встрепенулся, глянул на бабушку и сейчас же опустил голову. Права ли гостья, или нет — у него не станет решимости тут оспаривать ее мнения. Так не слушайте ее, бабушка!

— Так? — Анфиса Петровна обернулась к Николаю и строго, мрачно произнесла: — Запрещаю тебе, Коля, с сегодняшнего дня дружить с Левой, гулять с ним, делать вместе уроки, играть в футбол и в разные игры… До самых каникул. — Она встала, выпрямилась, насколько ей позволяли годы, гордо посмотрела на Инну Васильевну и добавила: — Раз дружба под подозрением, то и не нужна она.

Николай остолбенело выслушал слова бабушки и не знал, что возразить. Лева смотрел на мать глазами, в которых не было ни капли признательности за оказанную ему «услугу». Но и в лице Инны Васильевны не было никакой радости. Наоборот, то, что она услышала, заставило ее опечалиться. И лишь одна Леночка с живым любопытством слушала все, что тут говорилось.

— А что, — поспешила она вставить свое слово, — теперь Лева будет только моим товарищем?.. Ты сделаешь к моей старой кукле новую голову? — тотчас же обратилась она к Леве, как бы желая подчеркнуть незыблемость своих прав на него. С Левы она перевела взгляд на бабушку, на Инну Васильевну. По насупленному лицу Левиной мамы, по холодному, грозному, ничего не видящему взгляду бабушки, по напряженному молчанию, царившему в комнате, несмотря на ее героическую попытку разбить это молчание, девочка догадалась, что здесь происходит что-то очень грустное и тягостное. Нахмурив лобик, она пыталась уловить смысл происходящего. Подбежав к Леве, она обняла его за шею, прижалась щечкой к его груди:

— Я Леву никому не отдам, он останется у нас, я его буду воспитывать, чтобы он лучше учился…

Тяжелая горячая капля шлепнулась на ее щеку.

Инна Васильевна собралась, наконец, с мыслями.

— Вы меня вовсе не так поняли… Что вы, что вы! — с жаром заговорила она. — У вас чудные дети. Леночка превосходный ребенок, и Николай очень хороший мальчик. У меня не только нет оснований жаловаться на них, но я даже очень рада тому, что мы соседи… Николай учится гораздо лучше Левы и мог бы во многом помочь ему, и я, собственно говоря, ради того и пришла, чтобы совместно подумать, как нам быть. Уж вы меня простите за неосторожное выражение, я того не думала сказать, что получилось… Право же!

Анфиса Петровна медленно опустилась на стул, и взгляд ее потеплел.

— Я слушаю вас, — подтвердила она свое прощение соседке.

— Вот! — с облегчением воскликнула Инна Васильевна. — Очень хорошо!.. Мне кажется, что дружбе мальчиков чего-то не хватает… Мы, вероятно, мало следим за ними… — Она сказала «мы», чтобы не обидеть Анфису Петровну, ибо полагала, что сама-то она достаточно внимания уделяет Леве. — Часто мы не замечаем, что руки у них немытые, рубашки грязные, в тетрадях кляксы… Не проверяем, как они приготовили уроки…

Инна Васильевна думала, что добросовестно открыла Анфисе Петровне глаза на недостатки ее внука, и ждала, что та выразит свое согласие. Но вместо этого Анфиса Петровна сказала:

— Обязанностей много на нем… Спасибо, что не отказывается, одна бы не справилась.

По мнению Инны Васильевны, лучше бы Анфиса Петровна не говорила этого при внуке, и она поторопилась продолжить:

— Но еще больше он лишнего делает — вечно что-нибудь сколачивает, строгает, пилит, чинит… Вряд ли это так уж необходимо.

— В отца пошел, — многозначительно, с каким-то упорством отозвалась Анфиса Петровна, словно то, на что соседка посягала, было ее сокровенным достоянием. — Все свои характерности от отца получил.

Николай старался не пропустить ни слова. Беспокойство, вызванное словами Инны Васильевны, понемногу проходило. С чувством тревожной радости он теперь услышал, что чем-то еще похож на отца, кроме внешних черт. На стене, на видном месте, висел портрет отца, и заходившие изредка соседи, если в комнате сидел Николай, иногда пытались сравнивать, что в мальчике от отца, а что не от него. Николаю такие разговоры всегда бывали неприятны, и не раз он просил бабушку убрать портрет в другое место. «Тут пускай висит», — отвечала она с таким же тяжелым упрямством, с каким теперь отклонила претензию Инны Васильевны.

— От отца и молоток, и рубанок, и пилка достались ему, — добавила Анфиса Петровна и задумалась.

Так вот откуда все инструменты у Николая! Он помнил их рядом с собою с первых дней своего сознательного существования. Они составляли для него такую же неотъемлемую часть мира, как деревья перед домом, как смена дня и ночи, как облака, и ветер, и вечное течение Двины. А он ни разу не задумывался, откуда все эти вещи пришли к нему.

Николай выпрямился, поднял голову, смело глянул на Инну Васильевну — теперь он готов спорить с нею, он знает, что правда на его стороне.

— Пусть мальчики дружат и всегда готовят вместе уроки, — говорила между тем Инна Васильевна. — Ради этого я могла бы предоставить им полностью нашу маленькую комнату.

— Эта комната будет совсем ихняя? — спросила Леночка, все время внимательно прислушивавшаяся к разговору старших. — А мне можно будет делать там уроки?

Бабушка сосредоточенно о чем-то думала. Николай молчал, с независимым видом глядя перед собой. Лишь у Левы был очень счастливый вид, но и он, казалось, не расслышал вопроса Леночки. И она надулась.

— Если б не эта пагубная страсть к разным ржавым железкам, — продолжала Инна Васильевна, — все было бы хорошо. Николаю это, как видно, не так вредит, как Леве… Вот и сейчас они натаскали в сарай вагон разного железного хлама и убивают там все время… Ну, что там интересного? — воскликнула она, обращаясь к сыну. — Я не успеваю стирать твоих рубашек!.. На руки свои погляди! У землекопа они и то чище… Кроме того, на днях нам привезут дров на зиму, и я вообще прошу очистить для них место. Завтра же уберите все оттуда, иначе я должна буду сама все вышвырнуть.

— Это верно, Коля, — поддержала ее тут Анфиса Петровна, — освободи сарай, пора приводить его в порядок… Да и хватит тебе баклуши бить…

Инна Васильевна поднялась. Встал и Лева.

— Кстати, — сказала Инна Васильевна, — Николай не сможет сегодня переночевать у нас? У меня на час ночи назначен телефонный разговор с мужем, а Лева боится оставаться один…

Лева поспешил всем своим видом показать, что он действительно боится, в то время как ему всего-навсего хотелось остаться наедине с Николаем в своей собственной комнате.

— Не иди, Коля! — крикнула Леночка с таким отчаянием в голосе, словно им предстояла долгая разлука.

— Почему же не идти? — сказала тут бабушка, которая никогда ничего не навязывала внуку, но теперь хотела показать соседке, что нисколько на нее не обижается. — Иди, раз нужно.

— Иду, — с готовностью сказал Николай.

— Ты рад, что мы будем вместе заниматься? Рад?.. — допытывался Лева, когда мальчики остались вдвоем в отведенной им Инной Васильевной комнате. Не ожидая ответа, он схватил товарища за руки и закружил по комнате. Николай вначале вяло сопротивлялся, а потом поддался настроению Левы.

— Хорошо иметь собственную комнату, не правда? — тараторил Лева. — Делай что хочешь, никто тебе не запретит… Полная самостоятельность!..

Приход Инны Васильевны прервал их торжество в самом разгаре.

— Вы тут боролись? — спросила она, подозрительно разглядывая раскрасневшиеся лица ребят.

— Учились немного танцевать, — ответил Лева.

— Хорошо!.. Присядьте и слушайте внимательно! Она развернула в руках листок бумаги и громким голосом, внятно прочитала:

«Режим дня учеников Полоцкой средней школы Николая Самохина и Левы Ракитина.

Первое — вставать в семь утра, заправлять постели.

Второе — утренняя физкультура 15 минут во дворе или в комнате, по погоде.

Третье — умывание, завтрак. В школу отправляться в восемь.

Четвертое — занятия в школе. Примечание: на большой перемене съесть по бутерброду.

Пятое — из школы возвращаться домой не мешкая. К обеду не опаздывать.

Шестое — после обеда два часа свободного времени, затем готовить уроки. Примечание: если до ужина остается еще свободное время, то повторять историю и физику.

Седьмое — с семи до девяти читать книги, журналы, слушать радио; затем ужин, короткая прогулка. В десять вечера — спать. Примечание: перед едой обязательно мыть руки, зубы чистить после ужина, один раз в неделю ходить в баню, в этот же день стричь ногти».

Ребята молча выслушали это сочинение. Николай коротко сказал «хорошо», и Инна Васильевна протянула ему листок:

— Наколи на стенку над письменным столом.

Николай и на это ответил:

— Хорошо.

А Лева был раздосадован. К своему огорчению, он понял, что все еще находится во власти матери. Отдельная комната для занятий — это еще не полная свобода. Но спорить по этому поводу он не стал — надеялся, что со временем сумеет и без споров добиться своего.

Тут вдруг Инна Васильевна, будто разгадав, что делается в душе Левы, обнаружила неожиданные дипломатические способности и одним ходом расстроила все его планы.

— Ты, Коля, — обратилась она к Николаю, — как старший будешь следить, чтобы все, здесь изложенное, выполнялось в точности.

— Хорошо, — снова сказал Николай, — только я прошу уточнить, что значит «свободное время после обеда»? Имеем ли мы право в это время кататься на велосипеде, чинить его в случае поломки и вообще мастерить?

— Имеете, — ответила Инна Васильевна, не догадываясь, какую «мину» она тем самым подложила под свои надежды.

— А что значит «повторение истории»? — осмелел тут Лева. — Имеем ли мы право в это время кататься на велосипеде?

Мать глянула на него, сдерживая улыбку, и, кивнув головой, вышла.

15. Кто изобрел карбюратор?

Едва за Инной Васильевной закрылась дверь, как Николай беспокойно заметался по комнате. Он был похож на зверька, неожиданно обнаружившего, что его заманили в ловушку и все выходы закрыты. Остановившись против Левы, он с тревогой спросил:

— Что теперь с мотоциклом будет? Куда все денем?

— Ерунда, — ответил тот беззаботно. — Мотоцикл мама не тронула бы, а весь наш хлам из сарая пускай выбрасывает, наша совесть будет чиста.

— Тебе все это не дорого? — опешил Николай.

— Лом этот? Нет, не жаль его. Давай лучше собирать паровоз, это интереснее. — И Лева, в душе которого еще не улеглась радость, снова пустился в замысловатый пляс.

А Николай сел на стул в углу и, обхватив руками согнутые колени, задумался, целиком ушел в решение какой-то небывало трудной задачи.

Снова вошла Инна Васильевна. Она принесла простыни, одеяло, подушку, сложила все это на диване.

— Ты, Коля, ложись тут, а Лева — в своей постели… Спать пора, дети!

Она ушла. Ребята стали раздеваться. Первым засопел во сне Николай. У Левы не было настроения спать, он мог бы еще долго разговаривать, будь у него другой собеседник, а Николай только мычал, когда Лева слишком усердно тормошил его. Поворочавшись с боку на бок, Лева тоже уснул.

Ночью его мучили кошмары. Сначала снилось, что он долго-долго идет куда-то, невозможно болят ноги, а конца пути не видно. Вдруг сзади что-то загрохотало. Оглянулся — его догоняет поезд. А вся-то дорога состоит из одного железнодорожного полотна, и некуда свернуть: слева, у самых рельс, отвесно поднимается высокая скала, справа — обрыв. А поезд все ближе. В отчаянии Лева стал карабкаться вверх по крутой скале, но, не взобравшись и на метр, сорвался. И быть бы ему под колесами поезда, если бы он, зажмурившись, не прыгнул в пропасть.

И вот он лежит на дне какого-то каменного колодца, и со всех сторон из расщелин в камнях вырываются густые белые пары. Их струйки стекаются к Леве, вихрятся над ним, сливаются в сплошное непроницаемое облако. Лева задыхается. Ему не хватает воздуха, он не может дохнуть.

В испуге Лева проснулся, сел в постели, протер глаза.

Горел свет. Ставни были закрыты. Остро пахло чем-то удушливым, тяжелым. Николай поднимает упавший стул. Он одет, на нем видавший виды серый передник Анфисы Петровны.

— Что? — испуганно вскрикнул Лева спросонья.

— Спи, спи, — торопливо и не менее испуганно отзывается Николай. — Закрой глаза и спи!

Похоже, что он успокаивает младенца, раскапризничавшегося среди ночи.

Леве хочется спать, глаза его сами слипаются. Может быть, он и уснул бы. Но в комнате очень душно. Он делает глубокий вдох и узнает запах бензина. Вялый взгляд скользнул по циферблату будильника — пять часов.

— Ты сегодня не ложился? — спрашивает Лева, зевая, еще не вспомнив всех событий истекшего дня.

— Ложился, — шепотом отвечает Николай, — разве ты забыл? — Поняв, что Лева больше не уснет, он говорит: — Не шуми!

Чем-то он озабочен и, разговаривая с Левой, думает о своем. В руках у него — странной формы металлический предмет. Николай полощет его в миске с бензином, что-то на нем привинчивает или отвинчивает и наконец подходит к сидящему на постели Леве.

— Карбюратор от мотоцикла, — произносит он шепотом. Слово «карбюратор» звучит очень авторитетно. Каково назначение карбюратора, Лева сейчас вспомнить не может, хотя знает уже, что такая деталь существует. Николай поясняет:

— Рот мотора. Гляди: в эту камеру поступает бензин… Через эту сетку всасывается воздух… По этому каналу смесь поступает в цилиндр… Затем проскакивает искра, смесь сгорает, газы давят на поршень…

— Опять горение и давление газов, — шепчет Лева. — Ты про это расскажи подробнее, в школе я не все понял, а когда Савелий Дмитриевич объяснял — окончательно все перепуталось в голове.

— Обязательно объясню, но потом, а теперь смотри дальше: вот заслонка. Она может суживать и расширять проход для газа. Просто, правда ведь? Вот игла на поплавке…

Лева слушал, словно сказку. Сонное настроение улетучилось. То, что Николай показывал, было очень интересно и куда более понятно, чем когда об этом же рассказывал Савелий Дмитриевич, вероятно, именно потому, что тот ничего не показывал. Теперь Лева имел возможность рассмотреть карбюратор до мельчайших подробностей.

Верно, все в нем было очень просто. Но вместе с тем все было так изумительно умно придумано, что Лева почувствовал потребность что-то одобрительное сказать, кого-то поблагодарить. Но кого? Сколько изобретателей вложили свой ум, свой труд, свою страсть в этот небольшой фигурный кусочек металла, называемый карбюратором! Лева понимает это. Нет, уж теперь-то он ни за что не позволит матери так просто взять да и выбросить это творение умных человеческих рук.

Николай тем временем тщательно вытер носовым платком карбюратор, спрятал его в ящик письменного стола. Тут только Леве бросились в глаза перемены в обстановке комнаты.

У двери, загораживая вход, лежали два ржавых колеса. На вешалке поверх одежды висели красные резиновые баллоны, потрепанные покрышки, какая-то дуга из жести. Письменный стол был завален инструментами и мелкими деталями, поверх которых извивалась покрытая жирной грязью передаточная цепь. Где-то среди этих вещей должна быть авторучка Левы. Вспомнив о ней, он соскочил с постели, но споткнулся о бензиновый бак, угол которого торчал из-под кровати, и едва не упал. Отыскав ручку, он вспомнил об учебниках. Обнаружил их сложенными под столом на перевернутой вверх дном корзинке для мусора. Хочет одеться, но не находит своих вещей. Случайно замечает хвостик помочей, свисающий со шкафа. Поднимает глаза и видит, что одежда вместе со стулом, на котором он сложил ее вечером, находится на шкафу. Все в комнате не на месте, все переставлено, свалено в беспорядке в самых неожиданных местах.

— Что ты здесь наделал?! — воскликнул Лева, озадаченно глядя на Николая. Тот быстро, горячим шепотом заговорил:

— Пан или пропал! Чтобы Инна Васильевна не выбросила все на свалку, я задумал за одну ночь мотоцикл собрать. Тогда уж, конечно, она ничего бы не тронула. Казалось, что все готово, только сложить да свинтить. А стал подгонять одно к одному — увидел, что и за неделю не управимся.

Последнее слово он умышленно произнес во множественном числе, как бы обращаясь к Леве за содействием и надеясь на его помощь. И Леве было приятно это слышать.

— Что ж теперь? — спросил он участливо, с искренним желанием выручить товарища.

— Что ж теперь? — как эхо отозвался Николай с дрожью в голосе.

Впервые видел Лева своего друга таким растерянным и огорченным. И он вдруг загорелся желанием во что бы то ни стало найти выход, уберечь его труды и надежды от окончательного крушения.

И вот Лева, как всегда, когда приходится над чем-нибудь напряженно думать, рассеянно глядит по сторонам, потягивает носом. Вдруг он радостно хлопает себя по лбу:

— А ведь над нами весь чердак свободен!

— Верно, — оценил эту мысль Николай. — Почему ты раньше не сказал?

— Эта идея у меня у самого только ночью зародилась. Снилось мне, будто я куда-то карабкаюсь, а паровоз какой-то за мной гонится. Ну, я от него в обрыв и прыгнул. Теперь понимаю: это я про чердак думал.

Пока Лева одевается, Николай снимает с вешалки несколько резиновых кругов и надевает их Леве на шею, как баранки на палочку. Потом сует ему в руки бензиновый бак, а сам поднимает с пола колесо.

— Пошли!

В коридоре раздаются шаги. Ребята замирают. Николай вовремя догадался выключить свет. В темноте Лева боится шевельнуться, чтобы не задеть чего-нибудь, не наделать шуму. Инна Васильевна остановилась у двери, молчит.

— Ты спишь, Лева? — слышат они, наконец, тихий голос. Лева не отзывается, лихорадка трясет его. Инна Васильевна пробует дверь, но она заперта изнутри на крючок.

— Лева! — произносит Инна Васильевна громче. — Что у вас там за стук? О чем вы разговаривали?

— Га? — отзывается Лева очень сонным голосом. — Кто там?

— Это ты тут бегал всю ночь?

— Это Коля, у него живот болит. Сейчас он спит.

— Я так и думала. Ну, пусть спит.

До утра остается совсем мало времени, часто бегать по коридору больше нельзя, и Лева подсказывает новое решение, смелое, но верное:

— Все мелкие вещи мы можем запихнуть в платяной шкаф и закрыть, а ключ «потеряем». Остальное снесем к механизаторам — они уже скоро встанут.

Не успел Лева договорить, как Николай уже принялся выполнять этот план. Через час — полтора комната имела почти прежний вид. Носовыми платками ребята вытерли стулья, стол, подоконник, и в конце концов платки стали такими, что ими не жаль было вытереть и масляные пятна на полу. Масло — не вода, пятна отчетливо выделяются на светлом паркете. А тут как раз входит Инна Васильевна.

— Чем это у вас в комнате пахнет? — спрашивает она. — От такого запаха и железный живот разболится. — Она замечает на полу пятна, а на столе — напильник, который ребята впопыхах не успели убрать; возле окна наступает на оброненную гайку. Лицо ее наливается кровью. Но сегодня она гостеприимная хозяйка, она сдерживает себя. Подошла к окну, распахнула его, выбросила гайку и напильник. Потом заглянула под кровать, за спинку дивана. К шкафу подойти не догадалась.

— Всю комнату испакостили, — говорит она с мягким укором. — А я вчера белила ее, мыла… Чего же вы в конце концов добиваетесь? Какое удовольствие в возне с ржавым железом? Безобразники вы! — повысила она голос. — Вы должны обещать мне прекратить эту игру.

Ребята молчат. Николай глядит себе под ноги. Лева вдруг вспомнил, что на рукаве у него пятнышко, и сейчас нет для него задачи более важной, чем скрести это пятнышко.

Инна Васильевна понимает, что требуемого обещания они не дадут.

Бросив последний взгляд на комнату, она выходит. Дети следуют за ней. По полу коридора к двери рабочего общежития тянется цепочка мелких темных пятен — накапало из бака. Инна Васильевна идет по этим следам, не отпуская ребят от себя. И надо же было случиться, что как раз в этот момент дверь общежития отворилась и оттуда вышел Савелий Дмитриевич. Он никуда не торопился: минуту открывал дверь, столько же закрывал. Между тем одного беглого взгляда в комнату было достаточно, чтобы все понять. Инна Васильевна имела возможность увидеть столь ненавистные ей «железки», сложенные в общежитии на полу, как раз против двери.

— Можно к вам? — решительно обратилась она к Савелию Дмитриевичу.

— Милости просим… очень рад, — рассыпался тот в любезностях, и каждое его слово воспринималось сконфуженными друзьями, как предательство. Бригадир широко распахнул дверь, на этот раз довольно быстро. Ребята предпочли не заходить в комнату. Впрочем, дверь за вошедшей туда Инной Васильевной они прикрыли неплотно, так что могли слышать все, о чем там будет говорено.

Некоторое время в комнате было тихо — Инна Васильевна осматривалась. Потом она спросила:

— Откуда эти ржавые железки? Мои натаскали?

— Возможно, — уклонился Савелий Дмитриевич от прямого ответа.

— Прошу открыть окно и выглянуть — нет ли кого поблизости.

— Никого, — ответил Савелий Дмитриевич, выполнив ее поручение.

— Хорошо… Прошу выбросить все это во двор, — указала она на кучу железных вещей на полу.

— Зачем? Это все нужно.

— Они ваши?

— Пока в моей комнате — мои, — ответил он снова уклончиво. — Это очень полезные вещи.

— Но из-за них ваша комната… Ни уюта в ней, ни чистоты… Кто у вас старший?.. Этому человеку надо уши надрать, его надо заставить все это вычистить, — горячилась Инна Васильевна. Савелий Дмитриевич молчал.

— Разве можно жить в таких условиях? — продолжала Инна Васильевна довольно резко. — Везде окурки, окна мутны от пыли, паутина под потолком… Неужели не замечаете? Кто у вас уборку делает?

— Сами, по очереди… Сегодня очередь моя.

— Была или будет?

— Была… Уже закончил, значит, уборку, — смущенно ответил Савелий Дмитриевич.

— Так… — неопределенно протянула Инна Васильевна и вдруг предложила: — Знаете что, мои дети напачкали у вас — так позвольте мне и убрать, хотя бы показать, как это делается. Где ваши тряпки, веник, швабра?.. А все эти железки хоть в сарай, что ли, вынесите…

Это было так неожиданно и вместе с тем так понравилось ребятам, что они, словно опасаясь громкими шагами вспугнуть то хорошее, свидетелями рождения чего они стали, на цыпочках отошли в сторону. Счастье их было тем полнее, что Инна Васильевна, видимо, забыла про них.

Вскоре мимо них пробежал с пустым ведром Савелий Дмитриевич, шепнув на ходу: — Сейчас я вам все ваше выдам, и эвакуируйте его в безопасное место.

16. В подполье

Чердак был просторен. Ребята облюбовали отсек, наиболее удаленный от лестницы, хотя и потеснее других, зато с дверью и слуховым окном. Превратить его в мастерскую оказалось делом несложным. В сарае нашли несколько сосновых досок, а во дворе с самой весны валялись забрызганные известью деревянные козлики. Из всего этого ребята быстро соорудили помост, заменивший им стол. Привинтили к нему тиски, в балку вбили несколько гвоздей, сделали висячую полку. Когда же Николай нечаянно разбил стеклянную банку с вазелином и положил ее дно с остатками вазелина на слуховое окно, а на крюк повесил старое лукошко для хранения пакли, отсек сразу приобрел вид давно обжитой мастерской.

Николай принес лопнувший обруч из толстого железа, ножовкой отрезал от него кусок и зажал в тиски.

— Пили, пока я буду устанавливать бак, — предложил он Леве, — надо сделать держатели для фары.

Он показал, что и как делать, и Лева принялся за работу. Ему никогда не приходилось обрабатывать железо, не без трепета взял он в руки напильник: а вдруг не получится? Став в позицию у тисков, он левой рукой прижимал напильник к пластинке, а правой с усилием проталкивал его вперед. Деревянная ручка выдавливала в ладони красный след, от непривычки ладонь болела.

— Поменьше на руки гляди, — посоветовал Николай, — не продырявишь, не бойся… Делай быстрее!

И Лева «делал быстрее» — вперед и назад, вперед и назад… Из-под его рук тонкими струйками сыпались и сыпались песчинки металла. Светлые, легкие, теплые, они, блеснув в узкой полоске света, уносились вниз, блекли и серой пылью оседали на бортах стола, на Левиных штанах, на полу. А выступавший над тисками край пластинки становился все у́же, и вот уже напильник скользнул по неподатливым щекам тисков.

Сердце Левы преисполнено гордости. Когда-то ему приходилось работать вместе с Николаем — когда они разбирали будильник. Но тогда всю «квалифицированную» работу выполнял Николай, Леве он доверил лишь держать инструменты и класть на тарелочку снятые шестеренки. Теперь же Лева трудился самостоятельно. И вместе с болью в руках он испытывал восторг.

Принесет пользу его труд или нет — этого Лева пока не знал. И все же он был счастлив. Он упивался своей властью над металлом, которая оказалась такой зримой, такой реальной.

Гордое сознание своей силы выросло у Левы еще больше, когда на следующий день по поручению Николая он сверлил дырки на концах узкой стальной полоски. Это была, как пояснил Николай, заготовка для хомутика к багажнику. Снова Николай показал, как зажать хомутик в тиски, как действовать коловоротом.

Приставив сверло к намеченной точке, Лева уперся грудью в деревянную круглую шляпку коловорота и принялся неторопливо вращать инструмент. Сверло то отскакивало в сторону, то снова возвращалось к центру, иногда слегка прогибалось и тотчас выпрямлялось. А из глубины металла с тихим треском медленно ползла наружу витая каленая стружка. И когда Лева увидел глубокую сверкающую лунку на том месте, где всего минуту назад был едва уловимый след от керна, ему захотелось петь, плясать, кувыркаться, как несколько дней назад, когда Николай остался у них ночевать. Он тронул Николая за плечо:

— Неужели эта сталь настоящая?

— Сталь как сталь… Да ты не отвлекайся, доводи заготовку, великовата она.

И Лева работал, отдыхал и снова работал, сокрушенно глядел на пузыри на своих ладонях и продолжал работать.

— Все! Свободное время кончилось, — напомнил Николай, — пошли заниматься!

— Тут всего на пять минут дела осталось.

— Никаких минут! Обещание надо выполнять.

В комнате, где они теперь занимались, ребята давно восстановили порядок, и когда Инна Васильевна снова навестила их, она ничего предосудительного не обнаружила ни за шкафом, ни под диваном, ни в ящиках стола. Она не поленилась сдвинуть с мест всю мебель, и ребята тем охотнее помогали ей, что знали — она останется довольной.

— Куда вы все девали? — спросила она, закончив осмотр.

— На свалку вывезли, — беспечно, не раздумывая, отозвался Лева.

Инна Васильевна недоверчиво покачала головой.

— А ты что скажешь, Коля?

Опустив голову, Николай молчал.

— Честнее, конечно, молчать, чем говорить неправду, — заметила Инна Васильевна. — Я ведь все равно не верю, что вы отказались от вашей пачкотни.

— В этой комнате пачкотни больше не будет, — заверил Лева. Он был неприятно удивлен тем, что мать не постеснялась при Николае так опозорить его. В то же время он чувствовал, что в отношении матери к нему появилось что-то новое. Этот ровный, спокойный тон… Да, она, кажется, поняла, что он уже почти взрослый. Эту победу срочно надо было закрепить, и Лева добавил: — Ты ведь разрешила нам мастерить.

— Я знаю, что запрещай вам не запрещай — все равно поставите на своем, — ответила Инна Васильевна снова не так, как сказала бы несколько дней назад.

17. Обида Федора Ивановича

Уже на второй день пребывания Федора Ивановича в больнице выяснилось, что у него не сыпной тиф, а воспаление легких. Через день, получив несколько уколов пенициллина и камфары, больной пришел в сознание. Правда, еще целые сутки после того им владела апатия, безразличие к себе и окружающему миру. Он лежал в одном положении, чаще на спине, закрыв глаза или устремив неподвижный взгляд в потолок. И хотя он отвечал на все вопросы и выполнял все, что ему предписывалось, тревога не покидала лечащего врача.

Но вот однажды Федор Иванович отказался от манного супа, которым его постоянно кормили, и потребовал украинского борща. Врач сразу повеселел: жизнь просыпается. Скоро человек попросит колбасы с чесноком, а то еще и селедки. Значит — жив человек и будет жить! Когда врач на следующее утро пришел на обход, Федор Иванович сидел на кровати, свесив ногу на пол и прикрыв плечи одеялом.

— Как вы себя чувствуете? — задал врач свой обычный вопрос.

Федор Иванович не ответил «спасибо», как отвечал вчера и позавчера. Он хмуро произнес:

— Часто вы так ошибаетесь в диагнозе?

— Ничего трагического не произошло, и хуже ведь вам не стало?

— Не было бы худо, кабы бороду мою не трогали, а без нее я на кого похож теперь? — не стал скрывать Федор Иванович причины своего раздражения. — Верните бороду, лекарство назначьте, чтобы на третьей скорости росла.

— Химики еще не синтезировали такого средства, — пожал врач плечами. — Не меньше шести месяцев потребуется, чтобы отросла борода.

— Так долго прятаться от людей не могу.

— Носите тогда фальшивую бороду.

— Из мочалы? — невесело усмехнулся Федор Иванович. — Эх вы, брадобреи!

Когда врач вышел из палаты, Анфиса Петровна, которая молча слушала всю их беседу, обратилась к Федору Ивановичу.

— Есть о чем горевать!.. Да ныне бород никто и не носит! А уж если вы шрама этого стыдитесь, то и звание свое партизанское в документах не поминайте. По-моему, увечьями, в бою полученными, гордиться надо, как наградой за доблесть.

— Странно ты, мать, рассуждаешь. Да наградил-то кто? Фашист. — И вдруг совсем другим голосом — глухим, виноватым — он спросил: — А что, про Дядю Петю вестей не получали?

Анфиса Петровна недоуменно пожала плечами:

— Про какого это дядю Петю? Не припомню… И почему меня обязаны извещать? Внука моего спросить разве, он всю партизанскую историю, как стих, наизусть знает.

— Дядя Петя — друг мой, который в кустах возле вашего дома остался…

— Так это я тебе однажды в Дретуни оказывала помощь? — воскликнула Анфиса Петровна, вглядываясь в лицо Федора Ивановича. — Не признала. Четыре года не могла признать, пока бороду не сбрил.

— А я уверен был, что помнишь.

— Забыть не забыла — как такое забудешь! Помню, мы вместе искали, да только траву притоптанную нашли там, где ты своего друга оставил.

— Он и твой был, мать.

— Конечно, и мой, и всем нам он друг, — не поняла Анфиса Петровна намека.

— Был один человек, который должен бы знать, да, говорят, и он погиб.

Анфиса Петровна ничем не проявила интереса к продолжению разговора, но, очевидно, Федор Иванович не мог не поделиться с нею:

— Встретился мне в ту ночь, когда я раненого друга — командира на спине принес, паренек один, он и завернул меня к тебе… А когда мы из твоей хаты тогда вышли, его не оказалось. Верно, он нашего Петра живого или мертвого унес.

— Что за паренек? — спросила Анфиса Петровна больше из участия к Федору Ивановичу, чем из интереса к истории, которую он рассказывал.

— То был наш связной. А для виду он людям на станции Дретунь воду развозил.

— Такого всегда разыскать можно — должность приметная.

— Можно то можно, да немцы вскоре после той ночи всех советских людей на станции казнили. Уж я искал…

— Плохо искали, — уверенно возразила Анфиса Петровна, — потому что всех не казнили. Многим я сама дорогу к партизанам показала, другие без моей помощи добирались. Не всех, говорю, немцы выловили, то слух неверный прошел.

— Если бы помогли мне, мать, получить нужную весть.

— Где теперь узнаешь про те дела далекие! — махнула Анфиса Петровна рукой. — Вот и мой сын сложил голову в этих местах, а где похоронен — не дозналась и уж перестала искать.

Федор Иванович вдруг сбросил с себя одеяло, опираясь о кровать и стул, сделал скачок и очутился перед Анфисой Петровной.

— Дядя Петя и есть твой сын!.. Четыре года стыжусь встречать тебя.

Анфиса Петровна покачнулась, но тут же овладела собой. Перед ней был доверенный ее попечению больной, и это теперь самое важное. Поддерживая рукой за талию, она осторожно усадила его на койку.

— Значит, не было вестей? — прошептал он разочарованно.

— Убит он — про то бумагу получила, — тихо, словно бы с испугом произнесла Анфиса Петровна. И поняв, что нет оснований сомневаться в достоверности этого сообщения, чтобы не бередить старые раны, она перевела разговор на другое: — А сам-то ты как выжил — не пойму.

— Меня на самолете в Москву отвезли, там отняли ногу… Потом еще с год лицо штопали… Несколько раз писал сюда запросы про тебя…

— В Смоленск я тогда выехала, к брату… А сам ты тоже имел партизанскую кличку? Или как?..

Федор Иванович лег, устало закрыл глаза, ничего не ответил.

Тогда Анфиса Петровна достала из тумбочки узелок, развязала и стала раскладывать по тарелкам его содержимое: печеные яблоки, пирожки с рисом, вареную курицу.

— Ты чего это? — приподнялся Федор Иванович на постели. — Кто прислал?

— Добрые люди, — ответила Анфиса Петровна, тщательно складывая салфетку, в которой все было завернуто.

— А как зовут-то людей? — требовал Федор Иванович.

— Николаем одного зовут, другого — Левой.

— Так, — обрадовался Федор Иванович, — а третьего, значит, Анфисой Петровной величают? Ну ладно, спасибо им передай. Славные мальчишки! Давно тебя с Николаем поздравить хотел…

— Просили они тебя поскорее поправляться, — перебила Анфиса Петровна, — а уж они будто стараются выполнить какой-то твой важный совет… Очень тебе это, значит, нужно, — полунасмешливо добавила она.

— Очень, — строго подтвердил он, отвергая ее насмешку, — и тебе это нужно, и всем нам, — чтобы дети хорошими людьми росли… Привела бы их разок, что ли?

18. Коварство и любовь

Однажды Инна Васильевна выследила ребят, когда они поднимались на чердак. Они провели там все «свободное время» этого дня. Несомненно, на чердаке что-то делалось по слесарной части, потому что, вернувшись оттуда, ребята были очень оживлены, а на брюках у Левы появились свежие пятна.

Поздно ночью Инна Васильевна пустилась в путь, чтобы проверить свою догадку. Маленький коптящий фонарик «летучая мышь» слегка раскачивался у нее в руке. Тени впереди ее расступались, метались в тесном пространстве лестничной клетки, скользили вдоль серых стен и снова смыкались позади.

Инна Васильевна выбрала время, когда дети спят. Не хотелось, чтобы они знали, что их новое убежище раскрыто.

Она обошла весь чердак, но ничего не обнаружила. Лишь один отсек имел дверь, которая была плотно прикрыта да еще подперта громадным булыжником.

Инна Васильевна поняла, что находится у цели.

Переступив порог, она очутилась в душном помещении, густо насыщенном запахом бензина, резины, железа — знакомыми запахами гаража. Сделав два шага, она приподняла фонарь. Деревянный помост, заменявший стол, был завален болтами, инструментами, металлическими частями.

Под столом валялось все то, что она когда-то видела в сарае, а потом в комнате Савелия Дмитриевича. Эти «богатства» были даже еще приумножены.

Уже повернувшись, чтобы уходить, Инна Васильевна увидела почти у самой двери черный мотоцикл. Его пустая фара, приподнятая вверх, напоминала раскрытую пасть зверя. Инна Васильевна невольно попятилась.

Этого еще не хватало! Мало времени тратят мальчишки на возню с велосипедом, так они еще поломанный мотоцикл откуда-то притащили. Теперь они станут разбирать его, потом собирать, как было в свое время с замками, будильником, кофейной мельницей. Кто даст гарантию, что после мотоцикла они не примутся за ее швейную машину или откажутся поковыряться в утробе старого локомобиля, уже много лет ржавеющего за сараями?

Нет, надо положить этому конец!

Но если, несмотря ни на что, дети так настаивают на своем, значит, тяга их к этой странной игре слишком велика и простой запрет тут не поможет. Надо иным способом убедить ребят, доказать очевидную нелепость этого их увлечения.

Инна Васильевна прикрыла дверь, ногой придвинула к ней камень и стала спускаться вниз.

Выбрав день, когда Савелий Дмитриевич был снова дежурным, Инна Васильевна постучалась в дверь общежития.

— Войдите, Инна Васильевна, — отозвался тракторист и открыл перед нею дверь.

— Вы меня по стуку узнаете? — удивилась она.

— Не по стуку, и даже не по походке, — ответил тот, — а больше некому быть в это время — все заняты.

Этот нечаянный намек больно задел Инну Васильевну.

— Может быть, вы также угадаете, зачем я пришла? — спросила она, скрывая обиду.

— Санитарное состояние проверить, — бодро отвечал Савелий Дмитриевич. — Пожалуйста! Спасибо за науку, за вмешательство в нашу жизнь.

— За «спасибо» — спасибо, — усмехнулась женщина, — но пришла я не за этим…

Воспользовавшись паузой, он поспешил заверить:

— Чем сумеем помочь — всегда, с большой охотой. Электроплитку исправить… утюг починить… швейную машину… мясорубку…

С каждым новым предметом, который он называл, его голос становился тише и неуверенней — он понял, что не угадал.

— Не то, — покачала Инна Васильевна головой, — исправьте мне детей. Они вас, как я заметила, слушаются.

— Леву? — переспросил озадаченный этой просьбой Савелий Дмитриевич.

— Леву и Николая. Сами знаете — неразлучны они стали.

— Это хорошо, Инна Васильевна, что вы не об одном Леве беспокоитесь. Так чем же они плохи? В чем провинились?

— В чем вина их — вы, очевидно, сами знаете: не слушаются, слишком любопытны, да все без пользы — любую машину норовят на части растерзать. С простых вещей начали, а уж до мотоцикла добрались. Ваш он, должно быть. Совсем вы от него отказались или в ремонт им отдали?

— Вины своей не признаю, Инна Васильевна, — отвечал Савелий Дмитриевич, не торопясь рассеивать заблуждение женщины, чтобы не повредить детям. — Что ребята в страсть вошли — хорошо. Какая работа, какой характер возможны без страсти? Если же искать корни неуважения к матери, то надо заглянуть в далекое прошлое. Еще когда вы их кормили кашками и соски в рот совали не по научному регламенту, а когда требовалось заставить их не орать, тогда допустили первую ошибку. Моя младшая сестра на таком принципе воспитана: заорет, закапризничает — ей сейчас же бублик в рот… Сейчас она уже подросток, а все к своему способу прибегает.

«Мой, кажется, не из таких», — про себя подумала Инна Васильевна, а вслух сказала:

— Мотоциклов я вообще боюсь, и, по-моему, незачем разжигать в детях эту страсть. Вдруг они потом кататься вздумают?

— И на здоровье! — поспешил вставить Савелий Дмитриевич.

— А вдруг с ними что-нибудь в дороге случится? Вот и сейчас: поедет Лева на велосипеде, а у меня сердце не на месте. Боюсь я за него…

— Вы, значит, добиваетесь, чтобы и дети стали такими? — горячо заговорил Савелий Дмитриевич, словно обрадовавшись, что наконец понял ее. — Чтобы боялись одного звука мотора, чтобы спортом, конечно, не занимались, чтобы плавать не учились, на коньках не катались, чтобы зонтичек при них постоянно был, галошики, пуховый платок… Чтобы перед тем как влюбиться, спросили разрешения у маменьки? — Он неожиданно умолк, поняв, что перехватил через край. — Ох, извините, Инна Васильевна, кажется, я немного лишнего сболтнул?

— Странный вы человек, — сказала она, не выказывая обиды. — Я не сержусь, знаю, что вы друг моим детям, и это обязывает меня прислушиваться к вашему мнению.

— Я и вам друг, а не только детям вашим, — воскликнул Савелий Дмитриевич. — Не обижайтесь, если иногда они больше меня слушаются… А станете и вы их товарищем — они вас, как святую, почитать будут.

— Ну, спасибо за откровенность. Значит, как я поняла, вы на стороне детей, против меня?

— Я на стороне детей и на вашей стороне. Дайте им свободу, Инна Васильевна, не мешайте.

Женщина поднялась.

— Извините за беспокойство, — сказала она сухо и слишком вежливо, как говорят абсолютно чужому человеку. — Спасибо за совет. Все же я бы просила отнять у них мотоцикл. Скажите, что уже не нуждаетесь в помощи, что не полагаетесь на них. Словом, придумайте причину.

— Что же придумать? — с притворно озабоченным видом ответил он и, поколебавшись, признался: — Ведь машина-то их.

— Вы ее подарили? — в ужасе воскликнула она.

— Да нет, — решился он, наконец, открыть ей глаза. — Они собрали машину из бросовых деталей.

— Правда? — покачала Инна Васильевна головой. — И ради этого столько усилий! Но теперь я хоть спокойна — знаю, что на такой машине никуда не поедешь.

— А они, представьте, рассчитывают как раз на обратное, кататься, — с улыбкой, будто и сам не веря в успех ребячьей затеи, сообщил Савелий Дмитриевич.

— Пусть надеются, — подхватила Инна Васильевна почти обрадованно, — это даже к лучшему. Тем крепче они призадумаются, когда поймут, что ничего у них не выйдет.

— Большую боль это иногда причиняет, многих слез стоит, — заметил Савелий Дмитриевич. — Вы, значит, этого им желаете?

— Да, — решительно подтвердила она, — случается, что нет другого способа излечить человека, как только причинив ему боль. — Уже стоя на пороге, она заключила: — А когда недуг, так сказать, моральный, то чем больнее — тем полезнее.

* * *

Мотоцикл рос медленно. Надо было клеить камеры, смазывать втулки, промыть и просушить бензиновый бак, выверить руль. Каждую деталь приходилось исправлять и подгонять. Досадные помехи иногда надолго задерживали работу.

Наступил все же день, когда мотоцикл был собран.

Он стоял посреди мастерской, опираясь на два деревянных козлика, похожий на инвалида на двух костылях. Переднее колесо несколько у́же заднего, да и диаметром поменьше, вследствие чего машина имеет небольшой наклон вперед. Обод переднего колеса белый с зелеными полосками, словно цветной носок на ножке кокетливой девушки, зато задний обод грязно-серый, и на него лучше не глядеть. Но удивительно, что именно он бросается в глаза, как и обильные тусклые пятна на раме. Фара еще без лампочки, нет сигнального рожка. Бак заткнут деревянной пробкой, обмотанной носовым платком.

При всех этих недостатках ребята все же не променяли бы свое творение на новую машину… Ну, если бы кто-нибудь стал очень настаивать, они, пожалуй, согласились бы отдать его непарные колеса за пару колес от нового мотоцикла, заменить руль, да и поменяться рамами тоже…

— Все это мелочи, а вот что переднее колесо туго вращается — это скверно, — озабоченно говорит Николай. — Надо втулку разбирать… Сделай это завтра сам, — неожиданно предлагает он Леве, — мне надо бабушке помогать.

— Конечно, сделаю, — без колебаний отзывается тот.

Погода на следующий день выдалась отличная. Солнце взошло чуть ли не на целый час раньше, чем обычно. По крайней мере, так показалось Леве, разбуженному его первыми лучами. Быстро одевшись, он на цыпочках выскользнул из комнаты.

Лева уже умел разбирать велосипедные втулки и считал себя в этом большим знатоком. Но втулка от мотоцикла оказалась куда сложнее, и когда она при содействии Левы рассыпалась на множество мелких деталей и те покатились по столу и на пол, он невольно растерялся. Исползав на коленях весь пол, он собрал все, что выпало из втулки, перечистил и смазал эти детали и стал собирать их воедино. Но втулка «не собиралась», части не укладывались на те места, где им надлежало находиться. То ли Лева неправильно их складывал, то ли не все нашел, но в собранном виде ось так плотно заклинивалась, что повернуть колесо не было никакой возможности. Когда же он немного отпускал гайку, шарики внутри подшипника рассыпались. Перебрав несколько вариантов, поменяв местами конуса, гайки, шайбы, поместив тормозные колодки с одной стороны оси, потом с другой, Лева, к ужасу своему, убедился, что с задачей ему не справиться. Собрав все внутренние части втулки в носовой платок, он побежал вниз, смело распахнул дверь в комнату механизаторов, где давно не был, и не узнал ее.

Полотняные занавески на окнах сияли белизной, стол был накрыт чистой простыней, на спинках коек висели чехлы. И нигде ни одной лишней вещи. Пол выскоблен добела, как умела одна Инна Васильевна. И воздух в комнате был совершенно иной — не пахло сапожным кремом, не раздражал запах махорочного дыма.

Даже Савелий Дмитриевич, который поднялся навстречу из-за тумбочки, за которой он что-то писал, был не таким, как всегда. Он предупредительно, как милиционер на перекрестке, поднял руку:

— Стой!.. Куда идешь?

— Куда, куда, — смутился Лева, чувствуя обиду. — Не видите?

— Ты по личному делу или по служебному?

— По служебному… Я втулку принес… капризничает она, вот я и прошу…

— Просить будешь потом, — оборвал Савелий Дмитриевич хотя и резко, но с дружеской улыбкой, — а прежде выдь да вытри ноги о половичок — вероятно, заметил его при входе? Да постучи в дверь три раза согнутым пальцем. А как услышишь в ответ «войдите», тогда и входи. — Опасаясь, как бы Лева не обиделся за суровую встречу, он смягчился: — Так и быть, на первый раз прощается. Так в чем дело?

Лева держал в руках узелок и не знал, куда его положить. Он еще раз оглянулся, спросил:

— Зачем у вас так чисто? Входить не хочется.

— Сами, — не без гордости сообщил бригадир, — сами все сделали… С помощью Инны Васильевны, конечно… Санитарных врачей ты когда-нибудь видел?.. Как они, придя в столовую, ковыряются в каждой щели, считают каждую муху, а потом составляют длиннющее такое стихотворение, в котором каждая строка кончается припевом: «штраф сто рублей»?

— Не видел я санитарных врачей, — покачал Лева головой, не понимая, какое отношение имеют они к его втулке.

— И хорошо!.. Считай, однако, свою мамашу за трех таких врачей. Ну, показывай свое горе.

Он расстелил на полу газету, и Лева развернул на ней свой узелок. Сидя на корточках, они рассматривали детали втулки. Савелий Дмитриевич одним пальцем рассортировал их, показал, как они должны укладываться внутри втулки, потом снова смешал все:

— Собирай теперь!

Но Лева уже понял. Торопливо собрав все в платок, он убежал.

В этот-то момент он и столкнулся в коридоре с матерью.

— Скажи, куда ты так рано собрался? И что ты несешь в платке?

Встреча явилась для Левы полной неожиданностью. Так как в прошлом он никогда не встречал матери в столь ранний час, ибо в это время еще находился в постели, то он даже не предусмотрел возможности такой встречи. Совершенно жалкий стоял он перед матерью, и узелок, который он не успел ни убрать за спину, ни сунуть за пазуху, ни бросить куда-нибудь в темный угол, а держал обеими руками впереди себя, дрожал у него в руках.

Большим испытанием была эта встреча для Левы. Надо ответить матери, что в узелке, а это значит — выдать их тайную мастерскую. Отделаться какой-нибудь полуправдой, сказать, например, что он случайно нашел мотоциклетную втулку и заинтересовался ее устройством? Нет, это искушение Лева сразу же отбросил — вдруг она отберет у него узелок, чтобы вышвырнуть его на свалку, как раньше пыталась поступить с колесами и рамой? И ведь в конце концов выйдет же наружу, над чем они все эти дни трудились, узнает об этом и мать. Так не лучше ли теперь сказать ей все?

Бледный Лева не спускал полного отчаяния взгляда с холодного лица матери.

Великим испытанием была встреча и для Инны Васильевны. Возможно ли, чтобы пагубное увлечение испортило Леву до такой степени, что он станет сознательно обманывать ее? Она старалась придать своему лицу выражение полного безразличия, даже скуки. Но глаза ее глядели требовательно.

— Это… от мотоцикла… мы собираем, — прошептал Лева белыми губами. Он развернул свою ношу. Инна Васильевна, видимо, спешила, потому что не стала даже смотреть. Она уступила ему дорогу и пошла по своим делам.

19. С праздником!

Пришел, наконец, день, когда ребята могли приступить к испытаниям своего творения.

Накануне вечером по совету Савелия Дмитриевича и при его помощи они перенесли мотоцикл в сарай. Здесь в последний раз все проверили, протерли от пыли раму и спицы, накачали колеса, залили бензин в бачок, укрепили седло.

Николай, словно капитан, снаряжающий корабль в далекое плавание, предусмотрел все. Небольшая уродливая жестяная коробка, подвешенная к раме на двух стяжках, битком набита гаечными ключами, отвертками, болтиками и другими столь же необходимыми вещами. Одним словом, ничего не упущено.

И все же ночь перед испытанием была, пожалуй, самой беспокойной в жизни каждого из них. Николай снова спал у Левы. Они разговаривали, Лева задавал бесконечные вопросы о взаимодействии частей мотоцикла и сам же на них отвечал. Николаю оставалось только поддакивать.

Уснули они, в конце концов, или нет — сказать трудно. Замолчать — замолчали, но очень может быть, что и с закрытыми глазами каждый из них продолжал придирчиво осматривать мотоцикл, еще раз взвешивая все шансы на успех предстоящего испытания.

Как только начало светать, оба поднялись с таким видом, будто всю ночь подстерегали эту минуту.

— Куда ты? — спросил Лева Николая, принявшегося натягивать брюки.

— Выйду на двор, что-то голова разболелась… А ты куда? — спросил тот в свою очередь, потому что и Лева протянул руку к одежде.

— Тоже выйду.

Спустя минуту они, обгоняя друг друга, мчались по коридорам, будя своим топотом жильцов…

Вот оно стоит на подножке, их творение, их детище, с пустой глазницей, безголосое, с синяками на боках, такое очаровательное и любимое! Заднее колесо приподнято, переднее повернуто в сторону. Когда Николай обратился к нему со словами: «Ну, дорогой, что ты нам скажешь?», Лева ждал, что мотоцикл вот-вот заговорит в ответ.

Николай открыл краник из бачка, включил передачу на скорость. Когда карбюратор заполнился бензином, он с силой нажал ногой на педаль. Заднее колесо сделало несколько оборотов, мотор фыркнул, чихнул, умолк. Раза четыре пришлось проделать эту операцию, и вот мотор, наконец, отозвался. Он заговорил громко и надсадно, так что Лева невольно отшатнулся. Заднее колесо завертелось, спицы замелькали, и скоро их уже нельзя было различить. Струя темного дыма вылетала из выхлопной трубы. Ребята не слышали друг друга, да им и не о чем было разговаривать. Мотоцикл содрогался от усердия, дрожали стены, крыша, все вокруг. Лева и Николай тоже дрожали, трепетали от счастья, восторга, гордости.

В сарай вбежал Савелий Дмитриевич, бросился к машине, заглушил мотор, и сразу стало тихо-тихо, только слышалось разгоряченное дыхание ребят.

— Кто разрешил заводить машину в сарае? — обратился к ним Савелий Дмитриевич. — Оштрафовать вас надо за антипротивопожарное поведение!.. Ну, катите мотоцикл во двор, последнее испытание состоится там.

И вдруг, раскинув руки, он за талии привлек обоих ребят к себе, сердечно произнес:

— Ну, с праздником вас, ребятушки!.. Не подвели, значит!

Когда мотоцикл был выкачен во двор, ребята увидели Инну Васильевну, спешившую к ним. Наступал решающий момент. «Быть или не быть»? Отнесется Инна Васильевна с уважением к их труду, простит неприятности, которые они ей не раз причиняли, оценит их упорство — или?..

Завидя мать, только глянув на ее непроницаемое лицо, Лева понял: не простит, отнимет мотоцикл.

И вдруг он почувствовал в себе ожесточение, которого никогда раньше не знал, решимость отстаивать свои права на эту машину, спорить за нее с матерью, с учителями, если придется — со всем городом.

Нет-нет, он не согласен, чтобы у него отняли эту вещь, почти живое существо, столь же дорогое, как близкий человек. Он готов отдать все: шахматы и электрический фонарик, коньки и велосипед, свои новые ботинки и коллекцию редких марок, свои самые лучшие вещи. Он готов отказаться на год и на два, и даже на всю жизнь от кино, от прогулок, от игры в футбол. Он готов лишиться всех других благ своей беззаботной юности, но только оставьте ему мотоцикл, не отнимайте у него возможности и впредь трудиться над улучшением этой машины, испытывать ее. И пусть она даже окажется в конце концов никуда не годной — пока он сам не откажется от нее, никто не смейте трогать ее!

Лева шагнул вперед, заслонил машину. Теперь отступать ему было некуда.

— Что это? — спросила Инна Васильевна, подходя.

— Мотоцикл, — спокойно ответил Лева.

— Я не о том спрашиваю, — произнесла мать более спокойно, чем Лева ожидал. — Я спрашиваю, где вы взяли его — нашли или сами сделали?

— Сами собирали, — опередил Леву Николай.

— И никто не помогал?

Нет, грозы не будет. Инна Васильевна удивлена, может быть, не вполне верит тому, что говорится ей, но настроена добродушно, даже доброжелательно. Она переводит взгляд с Николая на Леву, с него на машину. Она думает, что, если это сооружение, созданное трудом двух мальчишек, окажется даже не вполне исправным и вместо того, чтобы двигаться вперед, покатиться назад, все же упорство мальчиков достойно похвалы, их труд и уменье — награды.

Перед нею стоял, несомненно, настоящий мотоцикл, и сколько она к нему ни присматривалась, не могла обнаружить существенной разницы между ним и теми машинами, которые ей иногда приходилось видеть в магазинах.

— И машина получилась вполне исправной? — произносит она наконец. — Она двигается?

— Должна двигаться, — ответил Николай, — сейчас посмотрим.

— Ну, нет, — остановила она его жестом руки, — пусть сначала кто-нибудь из взрослых…

Она оглянулась на собравшуюся вокруг небольшую группу любопытных, но никто из них не умел ездить на мотоцикле, все отказывались и спешили уйти, как только встречали вопросительный взгляд Инны Васильевны. Еще раньше незаметно исчез и Савелий Дмитриевич.

Не ожидая, пока Инна Васильевна еще что-либо скажет, Николай запустил мотор, сел в седло. Мотоцикл с тихим рокотом тронулся с места. Медленно сделав два круга по двору, Николай прибавил газу, включил другую передачу. Машина шла ровно, была послушна в управлении. Даже Инна Васильевна сумела оценить эти достоинства мотоцикла. Выходит, не оправдались ее тайные надежды.

Вместо разочарования она видит на лицах ребят радость, которая невольно передается ей самой. Вот ведь упрямцы, добились-таки своего. Ладно, лишь бы они соблюдали осторожность при езде.

— Расчудесная машина! — хриплым голосом крикнул Николай, остановившись возле Левы и его матери. Машина тихо мурлыкала, легонько при этом подрагивая, а Николай, пригнувшись над ней, держал руки на руле, и глаза его светились неизведанным еще счастьем. Он кивнул Леве:

— Садись, попробуй!

Он нарочно сказал это в присутствии Инны Васильевны: понимал, что теперь она возражать не станет. Понимал он также, что, если сейчас что-нибудь случится с Левой, она никогда больше не разрешит им кататься на мотоцикле. Поэтому он включил для Левы низшую передачу.

Лева стал рядом с Николаем, обратил к матери умоляющий взгляд. Он еще не был уверен, сумеет ли поехать, но вполне разделял мнение товарища: сейчас или никогда!

— Только не мчись как угорелый, — сказала мать, — совсем тихо езжай и держись ближе к центру, где земля ровнее.

— Я совсем тихо, тише пешехода… Не страшно? — спросил он шепотом у Николая, усаживаясь на машину.

— Ничуть!.. Ноги пока по земле волочи, а когда тронешься — быстро убери их на педали. Ну! Включай скорость… прибавь газу… медленно отпускай рычаг сцепления… держись… Поехали!..

Несколько шагов Николай пробежал рядом с мотоциклом, как когда-то рядом с ним самим бежал Савелий Дмитриевич, потом отстал. Лева был предоставлен самому себе. Что-то Николай еще крикнул вдогонку, но он уже не мог слышать. Машина рычала, как рассерженный пес, на которого неожиданно сели верхом, несла Леву то влево, то вправо, то на валявшийся кирпич, то на цветочную клумбу. Вспомнив наставления Николая, он немного прибавил газу. Машина побежала резвее, и Лева убедился, что так легче сохранять равновесие. Нет, он не боялся, с каждой секундой он чувствовал себя все уверенней, руки его держали руль все тверже, машина шла все ровнее.

Тихий встречный ветерок студил разгоряченный лоб мальчика, через расстегнутый ворот прохладными струйками обтекал его шею и грудь, вздувал рубашку трепещущим пузырем.

Сделав круг, Лева поравнялся с матерью, увидел ее лицо — неспокойное, нетерпеливое, может быть, чем-то и недовольное, но не им, Левой. Вот она улыбнулась ободряюще, и Лева понял, что ее недоверие окончательно побеждено.

Когда Лева остановился и все трое окружили мотоцикл, она сказала:

— Машина, я вижу, еще полностью не оснащена. А что, если ее в ремонтный цех отвезти? Рублей сто, даже двести я согласна на это дать.

Лева весело глянул на нее, ухмыльнулся.

— Три рубля, мама, больше не потребуется.

— Что на эти деньги сделаешь или купишь!

— Две порции мороженого, мама. А остальное приложится.

Тут же обнаружились и некоторые недостатки мотоцикла. Хуже всего было то, что мотор туго заводился. Когда Лева заглушил его и попытался запустить снова, ему это не удалось. Не менее десяти попыток сделал затем Николай — и тоже неудачно. Тогда они оба, присев на корточки по обе стороны мотоцикла, схватились руками за педали — один за правую, другой за левую — и изо всех сил раскрутили заднее колесо, приподнятое на подножку, при включенной передаче.

Наконец машина завелась, к радости ребят, которые тут же простили ей ее злой каприз.

— Надо придумать мотоциклу имя, — сказал Николай, устало опустившись на камень и вытирая мокрый лоб.

— Какое еще имя? — отозвался Лева. — Мотоцикл с такими качествами не имеет права на имя.

— Можно назвать его «Ленивым».

— Не годится, — загорячился Лева. — Если давать имя, так настоящее. Скажем: «Перпетуум мобиле», «Радость спортсмена» или «Вездеход»…

— «Вездепад», — с улыбкой предложил Николай.

Перебивая друг друга, ребята придумывали все новые имена, и в конце концов их набралось столько, что выбрать лучшее из них стало невероятно трудной задачей.

— Немного он похож на крокодила, — произнесла Инна Васильевна. Ребята, правда, не замечали этого сходства, но оба сразу оценили новое имя — оно было лучше всех, предлагавшихся ранее. «Крокодил» — это имя пришлось обоим по душе. Они повеселели.

Лева сказал:

— Нам бы еще одного «Крокодила» иметь, а то, пока Коля ездит, мне приходится пешком бегать, и наоборот. Далеко так не уедешь.

«Вам пока и нужен именно такой мотоцикл, который нетрудно догнать пешком и на котором далеко не уедешь», — подумала Инна Васильевна.

* * *

Но Савелий Дмитриевич был иного мнения.

Однажды он въехал во двор на своей машине, на багажнике которой сидел человек в милицейской форме.

— Ребята, сюда! — окликнул он Николая и Леву, возившихся у «Крокодила». — Смелее, не бойтесь… Вот, Даниил Петрович, — обратился он к сержанту милиции, — прими у них экзамен и выдай права. Считай, что у меня они курс прошли… Хватит им на этом блюдце разгуливать. Для полного образования простор нужен. А что сдадут на «пять с половиной» — ручаюсь.

— А вот увидим, — строго произнес сержант и указал на Леву: — Как устроен карбюратор в мотоцикле?

Еще бы ему не знать этого! Растерянность первых минут прошла. Лева спокойно, уверенно отвечал на все вопросы. Он даже не искал поддержки у Николая, которого сержант вовсе не стал спрашивать: должно быть, Савелий Дмитриевич посвятил его в суть дела. Правила уличного движения оба знали на зубок. Потом каждый из них на машине Савелия Дмитриевича сделал несколько кругов по двору.

— Молодцы, — похвалил сержант, — быть вам с правами, если красного с зеленым не перепутаете. Марш в поликлинику!.. И чтобы завтра в это время вы были у меня с двумя карточками каждый и со справкой от врача.

Не помня себя от радости, ребята побежали записываться на прием к врачам, забыв поблагодарить сержанта и Савелия Дмитриевича и даже не попрощавшись с ними.

* * *

Ребята вышли из управления милиции. Лева развернул коричневую книжечку, которую ему, как и Николаю, выдали пять минут назад, вслух прочитал все, что было написано в ней, и опустил в карман.

— Давай наперегонки, — предложил он. Ему не терпелось чем-нибудь отметить такое важное событие, как получение водительских прав.

— А ты забыл, о чем мы вчера договаривались? — строго спросил Николай.

— Федора Ивановича навестить…

— Ну, так идем.

— Конечно, идем, — с готовностью поддержал Лева. — Совсем мы про него забыли.

— Не совсем, — возразил Николай, — мне бабушка после каждого дежурства все про него рассказывает…

Федора Ивановича они застали в больничном саду. Прислонившись к дереву возле полянки, он наблюдал за игрой в волейбол.

— Дядя Федор, дядя Федор!.. А мы вас искали в палате, потом в читальне! — Это крикнул Николай, подбегая к мастеру и обнимая его.

Лева остановился в нескольких шагах от них и степенно сказал:

— Мы очень рады, что вы уже здоровы, Федор Иванович.

— Подойди, подойди ближе, — ответил мастер. Он протянул руку, привлек и Леву к себе. — Ну, как вы там?.. — Не договорив, Федор Иванович вдруг легонько оттолкнул от себя ребят, шагнул на полянку и поднял руку. — Мяч налево! — произнес он властно. Игроки повиновались. Федор Иванович вернулся к ребятам.

— Ну, рассказывайте, что успели? — Кивком головы он подозвал знакомого, видно, болельщика, передал ему судейский свисток и увел ребят на аллею, где они втроем сели на скамью.

— Очень хорошо, — произнес Федор Иванович, выслушав скупой рассказ Николая, — и тракторист ваш прав, конечно. Первые шаги человек делает в комнате, а ходить учиться должен во дворе, бегать — на площадках, ездить — на дорогах… Накатайтесь теперь вволю, чтобы и за тех было, кто не имеет машины… и кто… — Он осекся и глянул на свою деревянную ногу. Наступившее молчание стало вдруг сумрачным. Николаю захотелось сказать мастеру что-нибудь особенно ласковое, задушевное. Но тут вдруг он увидел Марфу Тимофеевну, которая медленно шла по аллее и кого-то высматривала. Николаю показалось, что она чуть-чуть смутилась, когда увидела его рядом с Федором Ивановичем, хотя и ответила с обычной приветливостью на его торопливый поклон. Но вот и Федор Иванович заметил ее, поднялся навстречу, и лицо учительницы преобразилось. Теперь она улыбнулась как-то иначе, не так, как мгновение назад. И Николай почувствовал неловкость, точно ненароком через приоткрытую дверь заглянул в чужую комнату. Дернув Леву за рукав, он стремительно вскочил и скороговоркой произнес:

— К вам пришли, Федор Иванович. А нам бабушка велела не задерживаться. До свиданья!

Что-то мастер возразил, но ребята не стали слушать, скользнули за куст и побежали к выходу.

20. На больших дорогах

Теперь, когда у юных мотоциклистов были права водителей, а на хвосте «Крокодила» висела аккуратная табличка с номерным знаком, пора было Леве самому управляться с мотоциклом. Он уже испытывал неловкость, когда ему приходилось обращаться за советом к Николаю.

Ежедневно он просматривал на машине все болты и крепления, стирал пыль с бачка и сиденья, прочищал бензинопроводящую трубку, подтягивал цепь… Понемногу он совершенствовал и внешний вид машины — приделал металлическую крышку к бачку, обновил рычаг ручного тормоза на руле, одел глушитель на выхлопную трубу. Уход за мотоциклом отнимал много времени, и для езды его почти не оставалось.

Как-то Лева подсчитал, что с учетом всех затрат времени средняя скорость их машины составляет около трех километров в час — наполовину меньше скорости пешехода. И все же он согласен был возиться с мотоциклом вдвое и втрое больше: минуты, когда он, сидя гордо за рулем, мчался на «Крокодиле» по знакомому шоссе или сворачивал на глухие проселки, эти минуты торжества оправдывали все затраты на их подготовку.

В конце концов, ребята нашли приемлемый способ запускать мотор. Если съехать на мотоцикле с крутой горки и на ходу включить передачу, он иногда заводился довольно быстро. Иногда же приходилось съезжать семь — восемь раз. Это, конечно, полбеды, если бы не надо было столько же раз вкатывать машину на горку.

Обычно «война» с «Крокодилом» привлекала множество сочувствующих и любопытных. Стоило выкатить мотоцикл из сарая и начать упражнения по запуску мотора, как вокруг сразу собиралось десять — пятнадцать человек самых разных возрастов, начиная от дошкольников и кончая их прадедушками. Некоторые приходили поглазеть на бесплатное представление, а другие — и таких было большинство — добросовестно помогали подтягивать цепь, чинить резину, регулировать тросы. Постепенно они становились любителями, и не раз ребята слышали робкое: «Дай покататься!»

— Сделай себе, а тогда и катайся, — насмешливо ответил одному из охотников Лева.

Когда после этого они остались одни, Николай вдруг недовольно спросил:

— Ты почему сам распоряжаешься?

— Когда? Где? — не понял Лева.

— Почему отказываешь, когда просят покататься?

— На велосипеде я кому-нибудь отказывал?.. Ты видел? — перешел в наступление Лева. — А мотоцикл где другой возьмешь, если этот изведут?

— Твой мотоцикл, что ли?

— Твой! — обиженно ответил Лева, опешивший от этого вопроса. — Можешь его забирать, очень мне нужно!.. — Но, найдя возражение, он горячо заговорил: — Общий мотоцикл — вот что!.. Помогал я или не помогал? Вдвоем его сделали, да!

— А может быть, и Федор Иванович имеет право на него?.. А Савелий Дмитриевич? — спросил Николай, прищурившись. — А кто все детали сделал? Кто для них сталь варил? Руду кто добывал? Уголь кто копал? Ты за эти труды кому-нибудь платил?

— Кому платить? — спросил озадаченный Лева.

На этот вопрос не мог пока ответить и Николай.

— Одним словом, не к лицу нам быть «скупыми баронами», — закончил он спор. — Каждому не будем разрешать, но хорошие ребята пусть учатся кататься.

— Я — что, — проворчал Лева, — я ничего… Просто машины жаль… Конечно, пусть катаются, — решительно добавил он, — ведь без их помощи нам и теперь не обойтись.

Чаще всего ребята нуждались в помощи, когда приходилось запускать мотор на ровном месте. Один из них садился за руль, второй и еще два — три человека подталкивали машину. Постепенно подталкивающие выдыхались, их сменяли новые из тех, кто бежал следом. Если же таких помощников не оказывалось, Николай мрачно произносил: «Дело дрянь», и они катили машину на «заводную горку». И если мотор в конце концов удавалось запустить, его уже не глушили, пока не заводили машину в сарай.

Однажды, когда Лева, не дождавшись Николая, с помощью группы любителей запустил мотор, к нему на мотоцикле подъехал Гена.

— Здоров, Ракита! — окликнул он Леву. — Давай наперегонки?

— Шутишь, — ответил тот, даже не оглянувшись, — машины-то разных классов.

— Сдаешься, значит? — задиристо воскликнул Гена, не слезая с мотоцикла. — А я думал показать тебе, как ездят настоящие гонщики.

— Показывай так.

— Так неинтересно… А я, пожалуй, и на «Крокодиле» обгоню тебя… Садись на моего «Орленка».

Лева покосился на него, глянул на ту и другую машину, покачал головой:

— Охотно на «Орленке» прокатился бы, — чистосердечно признался он, — но «Крокодила» доверить тебе не могу — замучишь ты его.

— Туда ему и дорога, — смеялся Гена, — сдай его на утиль, пока еще возьмут! Скажи просто, что сдрейфил.

— Тебя, думаешь, испугался? — начинал сердиться Лева. — Обожди, только проверю крепления.

— Брось канителиться!.. Ездил же ты вчера и позавчера, и ничего с машиной не случилось. Наше дело — дороги глотать! — произнес Гена с пафосом, очень гордясь этой вычитанной фразой. — А грязь с наших колес пускай другие убирают.

— Вот и видать, что ты барсук! — не выдержал Лева.

Гена фальшиво улыбнулся. Когда-нибудь он припомнит Леве эту дерзость, а пока в предстоящей гонке уложит его на обе лопатки. И он принимается тормошить склонившегося над «Крокодилом» Леву.

— Поехали, хватит возиться!

— А, черт с тобой, — раздраженно отозвался Лева, — поехали!

Лева вытер руки тряпицей, сел в седло.

— Вы свидетели, — крикнул Гена группе ребят, собравшихся вокруг них. — Стойте тут, пока не вернемся, увидите, как я его на буксире приволоку.

— Идет, постоим, — дружно отозвалось несколько голосов.

Мотоциклисты выехали за город и ринулись в глубь пущи, начинавшейся сразу за окраиной. Она их зло обманула, оказавшись обыкновенной скучной рощицей. Пронзив ее, дорога вырвалась на асфальтированное шоссе.

Вдруг Лева заметил, что расстояние между ним и Геной стремительно возрастает. Прибавить бы еще газу, да рукоятка уже повернута до отказа. Далеко впереди дорога идет под уклон. Гена ныряет и исчезает из виду. Лева видит себя одиноким на незнакомой дороге, и оторопь охватывает его. Пока его взгляд упирался в спину Гены, он словно имел опору, которой теперь лишился. По обе стороны тянутся перелески, рощи, заболоченные низинки. Иногда дорога пробегает над переполненными водой осушительными каналами. Мелькают каменные дорожные столбики — стометровки. К чему-то Лева начинает считать их: один, другой, третий, четвертый… Ветер свистит в ушах, норовит сорвать с головы фуражку.

Лева пытается сбавить газ, но не чувствует привычного сопротивления, рукоятка свободно вращается вокруг оси, болтается, как шляпа на палке. А мотор продолжает реветь во всю мочь, машина мчит Леву вперед, и, кажется, нет силы, которая могла бы ее остановить.

Лихорадочными движениями он еще раз повернул рукоятку на себя, от себя — никакого эффекта, мотор не подчиняется, скорость не падает.

Вот машина на предельной скорости плюхнулась в колдобину, которую полагается одолевать черепашьим шагом, выскочила из нее и так подбросила Леву, что он на миг потерял и педали, и седло, и лишь каким-то чудом не выпустил руля из рук. Вот поворот!..

«Тише… тише!»

Разве может машина внять мольбе растерянного седока? Еще раз Лева сумел удержаться в седле, но кто знает, не будет ли это второе чудо последним в его жизни?

Вот сигналы предупреждают, что впереди спуск с крутым поворотом.

«Стой, черт проклятый!.. Стой!.. Помогите, люди!.. Мама, где ты?»

Некому помочь Леве, никто не услышит его немого крика.

«Что делать?.. Научите, что делать!.. Неужели так будет продолжаться, пока останется хоть капля бензина в бачке?»

«Бензин!» — вдруг осенило Леву.

Он пригнулся, мгновенным движением закрыл кран из бачка и снова схватился за руль. Он сразу успокоился. Только теперь он сообразил, что у него был другой выход — переключить скорость на нейтральную.

Обороты мотора стали быстро падать. Вот он захлебнулся, чихнул, заглох. Можно теперь включить и тормоза — тихо, прерывисто, потом все более настойчиво, смело. У начала спуска машина остановилась.

Бледный от испуга, но счастливый, как каждый человек, избежавший смертельной опасности, Лева откатил машину в тень яблони, росшей у обочины дороги.

От мотора несло жаром, упавшая на его ребро капля Левиного пота шипела и плясала, как капля воды на раскаленной плите. Лева сорвал с себя рубашку, бросил ее наземь вместе с фуражкой и, вытирая носовым платком испарину со лба и груди, стал осматривать мотор. Он быстро обнаружил повреждение: с троса, шедшего к дроссельной заслонке, сорвалась головка и осталась в гнезде заслонки. Лева булавкой добыл ее оттуда — металлический цилиндрик, весом не больше грамма. Это была та самая головка, которую ребята припаивали, когда подгоняли трос. Плохо припаяли!

И тут Леве вдруг вспомнился Гена с его самодовольным презрением к черновой работе.

— Болван!

Это было единственное слово, которое Лева за эту дорогу произнес вслух.

Лева легко надел цилиндрик на конец троса, но как закрепить его? Прибора для пайки у него с собою не было. Он попробовал сдавить головку зубами. Металл был мягкий — свинцовый сплав, зубы оставили на нем следы. Но сдавить цилиндрик не удалось. «А плоскогубцы на что?» Вмиг раскрыта коробка с инструментами. Лева нетерпеливо разгреб кучу ключей и отверток, нашел плоскогубцы. Головка троса легко расплющилась вокруг пучка стальных жилок. Через минуту трос был укреплен в заслонке.

Машина в исправности!

И пусть эта починка оказалась мелкой — она была первой, которую Лева выполнил вполне самостоятельно. А главное — ему никто не подсказывал этого способа, он сам нашел, как устранить повреждение. И радость этой победы была, пожалуй, не меньше той, которую он только что пережил, осознав себя спасенным.

— Ура!.. Ура!.. Ура!.. — крикнул он громко.

Мотор остыл. Но ехать вперед — нет больше охоты, возвращаться домой без товарища — некрасиво. Надо подождать его тут. Кстати выясняется, что бензина в баке осталось мало, надо его приберечь на всякий случай. Поразмыслив, Лева принимает самое мудрое решение — «комбинированное» — возвращаться домой пешком, не переставая при этом ожидать появления Гены.

Даже по ровному месту вести мотоцикл в руках не так-то легко, приходится часто делать передышки.

В одну из таких передышек, оглянувшись назад, Лева увидел на дороге далекое черное пятнышко. Вот оно медленно приближается и наконец превращается в устало шагающего коня. Минут через двадцать конь поравнялся с Левой. Он был запряжен в двуколку, в которой сидела пожилая колхозница.

Лева посторонился, пропустил двуколку вперед и, к своему изумлению, обнаружил, что к ней на длинном канате прицеплен мотоцикл Гены. «Князь» сидит за рулем, волочит ноги по земле и как ни в чем не бывало «управляет».

Завидя Леву, Гена весело кричит:

— И ты запарился?.. Вот потеха!.. Ну-ну, давай подвязывайся ко мне. Лошадь сильная, она целый поезд потянет.

По отсутствию какой-либо тревоги или озабоченности в голосе Гены Лева понимает, что тому уже не раз приходилось возвращаться домой подобным способом.

И Леве становится стыдно: очень уж дряхлый вид у кобылы и дорогу она, видно, прошла немалую. Он ставит ногу на педаль своей машины. Резкий толчок — и мотор завелся.

— Ты исправен? — кричит Гена. — Чего же ты пешком тащишься?

«Тебя, борова, дожидался», — захотелось Леве ответить. Мелькнула мысль, что зря он ждал Гену, будь тот на его месте — не стал бы, конечно, ждать. Не отвечая, Лева переводит мотор на малые обороты.

— Ну, тащи меня, в таком случае, на буксире, — властно говорит Гена. Двуколка остановилась. Гена отвязал свою машину, небрежно бросил конец веревки Леве. — Вяжи, вяжи, нечего раздумывать!

Тон его вызывает на протест. Лева ждет, пока отъедет женщина, потом спрашивает:

— Что с твоим «Орленком» случилось?

— А черт его знает, будь он проклят!

— Не буду тебя тащить, — угрюмо говорит Лева, — «Крокодил» не потянет.

— Как не будешь? Ага! Уехать хочешь без меня, хочешь доказать, что ты перегнал? Это нечестно, это мошенство! Все равно никто не поверит!

Лева не отвечает. Он чувствует, что если начнет говорить, то не удержится от резких слов, а ссориться все же неохота. Он подходит к «Орленку», нагибается к мотору и сразу обнаруживает неисправность — воздушный фильтр наглухо закрыт. Очевидно, Гена задел рычаг фильтра коленом, когда садился на машину или слезал с нее. Открыть фильтр — пара пустяков.

— Ты мотор проверял? — спрашивает Лева, не оборачиваясь. Ему вдруг стало неприятно глядеть на Гену.

— В это я не могу вдаваться, — пожимает Гена плечами. — Когда я должен выезжать, мне папин шофер заводит машину… Сам я гонщик.

— Не гонщик, а червяк, — вырывается у Левы.

Он протягивает руку, чтобы открыть заслонку воздушного фильтра, но вдруг натыкается грудью на кулак Гены.

— А ну, повтори, что ты сказал!

— Болван, — вне себя от негодования кричит Лева. Он быстро садится на «Крокодила», включает скорость. Гена пытается схватить его, но поздно — машина рванулась вперед.

— Предатель, — летит Леве вдогонку, — я с тобой рассчитаюсь, ты у меня еще запоешь!

21. Странный мальчик

Леночке задали очень трудный урок. Надо было дома написать две строчки буквы «а» и две строчки буквы «б». Кроме того, надо было выучить наизусть, сколько останется спичек, если от пяти отнять две, отнять три, отнять четыре. Всю дорогу из школы девочка страшно волновалась, твердя в уме задание и живо представляя себе, как она будет выводить буквы, обязательно с нажимом, потому что учительница бывала недовольна учениками, писавшими без нажима. Она шла, бойко размахивая портфелем, а свободной рукой беспрестанно поправляя локон, свисавший на лоб.

Она могла бы раз навсегда покорить этот локон, затолкать его глубоко под панамку, чтобы он больше не мог и не смел показаться на свет. Но это не входило в ее расчеты. Надевая панамку, Леночка всегда помнила о необходимости оставить снаружи небольшой локон или хотя бы завитушку и всю дорогу в школу и обратно следить, чтобы этот порядок в ее туалете не нарушался.

С площади, из установленного на столбе репродуктора, доносилось громкое пение. Леночка тоже запела. Но она не вторила далекому солисту, а пела свое — песенку, которую они сегодня разучивали в школе и в которой разъяснялось, почему медведи должны зимой спать — потому что однажды один из них неловко наступил на хвост лисе и та подняла страшный крик.

Вдруг Леночка почувствовала, что одна из ее косичек, болтавшихся на спине, расплелась. Вмиг косичка оказалась у нее в руке. Так и есть: не только косичка расплелась, но и потерялась лента — голубая, новая, из любимой пары. Это уже было огромное несчастье. В отчаянии девочка побежала обратно, рыская глазами по тротуару. Скоро она увидела ее — свою новую голубую ленту в руках у рослого мальчишки, шедшего ей навстречу. Девочка протянула руку:

— Это моя лента!.. Спасибо! Впрочем, лицо этого мальчика было ей немного знакомо. Она однажды видела его во дворе школы вместе с Николаем и поняла тогда, что они из одного класса. Коля еще назвал его каким-то очень странным именем, которого она теперь никак не могла вспомнить. И вот этот мальчик был теперь ее попутчиком.

— Вы, может быть, к нам идете? — сочла она нужным спросить. — Так Коля еще не вернулся из школы, у него сегодня пять уроков. «А почему же этот мальчик сам не на уроках?» — тут же подумала она с сомнением. Это сомнение еще больше возросло после ответа мальчика:

— Никакого такого Коли я не знаю, а тебя тоже впервые вижу, ты обозналась.

Леночка уже готова была спросить, что значит «обознаться», но мальчик с недовольным видом отвернулся от нее, а потом и совсем отстал.

«Странный мальчик», — подумала Леночка и побежала вприпрыжку, размахивая портфелем и лентой. Если бы она случайно оглянулась, она обнаружила бы загадочную вещь: странный мальчик следовал за ней на постоянном расстоянии — он замедлял шаги, когда Леночка уставала бежать, и ускорял их, когда она уносилась вперед. Он, безусловно, прятался от нее.

Придя домой, Леночка прислонила портфель с книгами к ножке этажерки и пошла на кухню искать чего-нибудь поесть. Вдруг она в окно увидела странного мальчика возле их сарая. Заподозрив недоброе, она бросилась во двор. Но мальчик уже куда-то исчез. Леночка направилась к сараю.

С тех пор как это скромное строение стараниями Николая и Левы было возведено в высокий ранг гаража, Леночка частенько забегала сюда. Здесь бывало интересно, когда ребята работали у мотоцикла, а в их отсутствие можно было просто полюбоваться красавицей машиной, стоявшей на дощатом помосте. Ее многолетняя мечта о собственной лошадке с длинным хвостом уступала понемногу место другой, становившейся на ее глазах реальностью, — мечте о собственном мотоцикле.

Леночка приникла к щели в дверях и прежде всего увидела, разумеется, машину. Потом она разглядела фигуру человека, склонившегося над мотоциклом. Хотя человек стоял спиной к ней, Леночка сразу определила, что это не Коля и не Лева, а, скорее всего, странный мальчик. Из бумажного пакета он что-то сыпал в бачок мотоцикла.

Первой мыслью девочки было побежать за кем-нибудь из взрослых. Но она тут же рассудила, что пока она вернется, странный мальчик успеет совсем испортить машину. Тогда Леночка решительно распахнула дверь и шагнула в сарай.

Мальчик вздрогнул, обернулся, из бумажного пакета посыпался на пол песок. Да, Леночка не ошиблась — это был тот самый странный мальчик. Хотя его поведение осталось непонятным, Леночка успокоилась. Она знала по опыту, что песок совершенно безобидная вещь. Сколько раз она игралась на песчаной горке за домом, ковырялась в песке лопаточкой, набирала его в ведерко, в платочек, в карманы, ссыпала в кучки, строила из него плотины, загородки, лабиринты! Он легко смывался с рук, счищался с туфелек, стряхивался с одежды, и даже на вкус он не был таким скверным, как, например, рыбий жир.

Одним словом, у Леночки не было причин злиться на мальчика. Совсем миролюбиво она сказала:

— Это не квартира, это сарай.

— Какая хорошенькая машиночка! — слащаво улыбнулся странный мальчик. — Это тебе подарочек подарили?.. Ты будешь кататься? Молодец!.. И ленты твои тоже красивые, они мне очень нравятся.

Он говорил это таким фальшивым голосом, что Леночка поняла: не нравятся ему ни ее ленты, ни мотоцикл и вообще неизвестно, зачем он это говорит. Она снова почувствовала к нему неприязнь и насторожилась.

— Вы кого-нибудь ищете здесь?.. Тогда пойдемте в комнату.

— Я никого не ищу. Я просто увидел красивую машину, и мне захотелось посмотреть, какая она красивая. Ты мне разрешишь когда-нибудь покататься на ней? Я тебе за это конфет куплю.

Он говорил еще много всякой чепухи, но Леночка уже не слушала. Все ее внимание было приковано к другому: мальчик держал правую руку за спиной и что-то делал на мотоцикле — что именно, этого она не могла разглядеть.

— А вы не заграничный шпион? — спросила она, заходя так, чтобы сбоку видеть правую руку мальчика. Но он предупредил ее маневр, прижавшись плотнее к мотоциклу и повернувшись лицом в ее сторону.

— Уходите, машина не ваша, не трогайте.

Обеими ручками Леночка схватила его руку и потянула его от машины. Но он оказался очень тяжелым, даже не сдвинулся с места, и ей пришлось вцепиться в его руку зубами.

— Ах ты! — взвизгнул он и толкнул ее коленом в живот. Она сразу разжала и зубки и кулачки, с плачем побежала из сарая.

— Что случилось, Ленуська, чего плачешь?

Лева бережно обнял девочку, приподнял ее личико.

— Там… в сарае… шпион… иди скорей! — всхлипывала она.

Бросив ей свои книги, Лева помчался к сараю. В дверях он столкнулся с Геной. Обеими руками Лева уперся Гене в грудь, навалился на него всей тяжестью тела, и тот отступил в глубь сарая.

Лева успел заметить, что резина на переднем колесе машины в нескольких местах порезана.

— Ты зачем это сделал? — грозно спросил он, подступая к «диверсанту» со сжатыми кулаками. Тот оскалил зубы:

— Только посмей тронуть — голову оторву!.. Почему не выпускаешь меня?

Гена был силен. Леве пришлось однажды бороться с ним и… признать себя побежденным.

— А ты по какому праву… — задыхаясь от негодования, крикнул он. — Зачем испортил?

— Ты видел, что я испортил? — нагло отозвался Гена. — Это все так и было… Я случайно зашел: проходил мимо и вижу, что испорченный мотоцикл стоит… В следующий раз запирай сарай на замок, чтобы не подозревал всех напрасно.

— Врешь ты все! — И Лева схватил стоявший у дверей веник на длинной палке. Гена схватился за это оружие с другой стороны. В короткой борьбе ему удалось оттеснить Леву в угол сарая и самому стать ближе к двери. Еще одно усилие — и ему удастся бежать.

Теснимый противником, Лева наткнулся на ящик с яблоками, заготовленными Анфисой Петровной к праздникам. Выпустив палку, он схватил два крупных яблока и первым же угодил Гене в нос. Потом быстро переложил второе из левой руки в правую, снова размахнулся и на этот раз попал в спину. С громким воем и угрозами, закрыв лицо руками, Гена бежал.

Леночка издали наблюдала за входом в сарай и прислушивалась к тому, что там происходило. Она, разумеется, была готова немедленно прийти Леве на помощь, как только он позовет. Впрочем, она не сомневалась, что Лева одолеет, — а как же иначе!

И как только раздались вопли странного мальчика, а затем и сам он выскочил из сарая, Леночка захлопала в ладоши, запрыгала, и такой — сияющей и возбужденной — предстала перед Левой.

— Тебе легко было побить его, правда? Мотоциклисты должны быть сильными, сильнее всех?

Лева не отвечал, даже не взглянул на нее, лишь озабоченно ходил вокруг машины, подсчитывая нанесенный ей урон.

— Он тебе не сделал больно?.. Может быть, он тебя ударил коленом в живот?

— Знаешь, Леночка, иди себе!.. Тебе обедать пора, не мешай мне здесь, — прошептал Лева каким-то странным, глухим, захлебывающимся голосом…

* * *

— Бедное дитя, кто ж тебя так обидел? — услышал Гена жалостливый голос рядом с собою. Он уже успел отбежать по тротуару шагов двадцать от ненавистного двора. Подняв голову и глянув сквозь слипшиеся от крови пальцы, он увидел старушку с очень добрым лицом, протягивавшую ему платочек.

— Тут… бандит один… чуть меня не убил… Так бороться нечестно, — всхлипывал Гена.

— Бандит? — недоверчиво переспросила старушка. — Ну, он от нас не уйдет. Пошли, голубчик, я тебе скорую помощь окажу.

Она взяла Гену за руку и повела. Гена покорно шел, находясь весь во власти своего благородного негодования, не сознавая, куда его ведут и зачем. Он был рад любому сочувствию, так как оно доказывало его правоту. Грозные снаряды Левы все еще мерещились ему, и он поминутно вздрагивал, когда ему чудилось, что яблоко настигает его. Наконец его ввели в какую-то кухоньку, усадили на табурет. Он с облегчением распрямил спину, вздохнул. Старушка надела на него клеенчатый передник, поставила ему на колени таз с водой, принялась отмывать его лицо и руки от крови.

— Нос у тебя порядочно пострадал, с неделю заживать будет, — говорила она тоном профессора, осматривающего пациента. — Палкой тебя, что ли, угостили?

— Ан…тоновкой, — снова всхлипнул Гена, — по запаху почувствовал… Нигде таких правил нет, чтобы яблоками драться.

— Яблоками? — удивилась бабушка. Она достала с полки флакончик с йодом, намочила в нем ватку и приложила ее к Гениному носу. Потом, обложив нос ватками, старушка принялась накладывать бинт, да так ловко, что скоро вся голова и половина лица Гены оказались под повязкой. Глянув единственным открытым глазом на свое отражение в зеркале над столом, Гена остался очень доволен. Во-первых, его нельзя было узнать, во-вторых, повязка напоминала головной убор индийского факира. Гена тут же решил про себя как можно дольше не снимать повязки.

Он уже собирался поблагодарить старушку за ее хлопоты, как вдруг отворилась дверь и в комнату, к изумлению и испугу Гены, вошла Леночка. Она, разумеется, была изумлена не меньше его. Нет, она не узнала странного мальчика. Просто ее поразили причудливая повязка, запах йода, таз с красной водой, стоявший на полу.

— Кто этот смешной человек? — спросила она у Анфисы Петровны. Та выразительно глянула на своего пациента: отвечай, мол, сам.

Гена, боясь быть узнанным по голосу, промычал что-то нечленораздельное про зубную боль.

— Почему он так разговаривает? — продолжала расспрашивать девочка.

— Он говорит, что на него бандит напал, нос попортил.

— А как можно попортить нос? — фыркнула Леночка. — И разве бандиты бывают? Коля говорит, что бандиты — это выдуманные люди. Хотя нет — это он про волшебников говорил… А какой это бандит? Страшный, наверно, кулачищи вот такие? — И она широко развела свои руки.

— Нет у нас бандитов, — ответила бабушка, — сколько лет тут живу, а ни разу не слыхала. Драчуны есть — это верно.

— А я знаю, кто его побил, — воскликнула вдруг Леночка. — Наверно, тот странный мальчик, который меня тоже ударил в живот, а Леву веником побить хотел. Но Лева же и задал ему, ох и задал!.. Яблоком его — и в лицо, и в спину!.. Потому что он весь мотоцикл у Левы испортил.

Но тут она осеклась, пораженная новой догадкой. Она пристально глянула в единственный открытый глаз мальчика, подбежала к бабушке и шепнула ей на ухо:

— А может быть, это он и есть — тот странный мальчик?

И больше она уж не отходила от бабушки, все время держалась то за ее руку, то за юбку.

— Нет, это не он, — громко возразила бабушка, — разве станет хороший мальчик портить мотоцикл своего товарища?

Леночка не согласилась с доводами бабушки.

— И все же плохие мальчишки ведь бывают? Ну, те, что дразнятся на улице, в школе нас за косы дергают?

— Бывают, наверно, но редко… А теперь пошли-ка обедать, — сказала Анфиса Петровна, уводя Леночку в комнату.

Воспользовавшись этим, Гена сорвал с себя передник и бросился вон из кухни.

* * *

Поле боя осталось за Левой. Но рядом, прислонившись к столбу, подпиравшему потолочные балки, скорбно склонил голову-фару его верный друг. Вид у машины самый плачевный. Рычажки на руле погнуты и свернуты в сторону, покрышка на переднем колесе дрябло обвисла, крыло смято, бак вокруг горловины засыпан песком, откуда-то из-под него капает и капает бензин, и Леве кажется, что это кровь его детища растекается лужей.

Лева опустился на пол рядом с мотоциклом и, положив голову на бензиновый бачок, горько заплакал.

В таком положении и нашла его Анфиса Петровна. Помогла ему подняться, шершавой ладонью утерла слезы на его щеках, глянула на машину, сказала:

— Видно, большой пакостник этот мальчик. Фамилия его какая? Кто отец? Пожаловаться надо.

— Не надо жаловаться, — произнес Лева, с усилием сдерживаясь, чтобы снова не заплакать. — Сами исправим.

В тот же день Николай и Лева принялись за ремонт «Крокодила». Инна Васильевна, узнав о случившемся, не только разрешила им работать засветло, а уроки делать вечером, но даже посоветовала пригласить на помощь квалифицированного шофера.

— Я ему уплачу, сколько будет нужно.

Это предложение ребята решительно отклонили — им хотелось все сделать самим.

— Дурень этот Генка, — сказал Николай, когда они очистили бак от песка и снова установили его на место, — вообразил, что навсегда лишил нас мотоцикла… А для нас только лишняя наука, — добавил он с горькой усмешкой.

— Так что давай еще какой-нибудь пакости набросаем в бак? — в тон ему пошутил Лева.

— Не смейся!.. Я теперь могу с закрытыми глазами разобрать и собрать любую втулку, сделать ревизию карбюратора, подтянуть цепь…

— И я, пожалуй, смог бы, — согласился Лева. — Во многом Генкина подлость нам на пользу пошла. Так, может быть, — снова перешел он на шутливый тон, — стоит ему благодарность написать.

— Или отправить по почте ящик антоновок — вот испугался бы бедняга!

Изо дня в день ребята увлеченно работали над восстановлением «Крокодила». К концу недели было готово почти все, что они могли сделать своими силами. Попробовали запустить мотор — он действовал ничуть не хуже, хотя и не лучше, чем до предательского нападения на машину, то есть по-прежнему заводился с трудом.

— Вези ее к Федору Ивановичу, — махнул Николай рукой, выбившись из сил при очередной попытке запустить мотор. — Надоела эта канитель!.. А я займусь пока запасным колесом. Надо обязательно иметь запаску.

22. Восхождение на вершину

У полуразобранной веялки, одетый в синий рабочий комбинезон, стоит Федор Иванович. Он что-то рассказывает обступившим его подросткам в форме учащихся ремесленного училища. Некоторые не все понимают, мастер терпеливо повторяет объяснение, потом велит одному из слушателей крутить маховик, а тем временем остальные наблюдают за движениями рычагов и решет в машине.

Позади всех стоит Лева. Он здесь уже минут двадцать. Заслушался и совсем забыл о цели своего прихода. Тут же, под навесом, дожидается «Крокодил».

Федор Иванович сначала заметил мотоцикл, потом стал искать глазами Леву. Обнаружив его в числе своих слушателей, приветливо кивнул головой. Потом дал ученикам самостоятельные задания и, выждав, пока они разошлись по местам, протянул Леве руку:

— Ну, здоров, мотоциклист!.. С чем явился?

«Мотоциклист» польстило Леве. Он не успел ответить, как мастер предупредил:

— Если снова по поводу мотора, то снимай его.

— Зачем снимать, — запротестовал Лева. — Если бы вы знали, сколько мы намучились, пока нацепили все тросы!

— Не мучились, а учились, — улыбнулся Федор Иванович.

Лева впервые видел Федора Ивановича улыбающимся. И он вдруг почувствовал радость, точно стал свидетелем торжественного события.

— Снимай, говорю, некогда!

И Федор Иванович склонился над мотоциклом. Прошло не больше трех минут — и концы всех тросов управления свободно свисали. Лева на эту работу потратил бы час, а то и два.

— Теперь снимай цепь и выхлопную трубу.

Отдав это приказание, Федор Иванович вернулся к своим ученикам. Он переходил от одного к другому, проверяя, так ли они делают то, что было задано, поправляя и показывая, как надо делать.

Освободив мотор, Лева поднял его на стол. Тогда Федор Иванович достал из-под стола точно такой же мотор и положил его рядом с первым.

— Разбирай, — приказал он коротко, — сначала один, потом второй. Из двух плохих один исправный сделаем. Эти восемь шурупов вывинти отверткой, к этим гайкам подбери ключ и отверни их, боковую крышку сними, а что внутри делается — увидим дальше.

— Как увидим?

— А так… Ты как же думал? Я и сам впервые такой мотор разбираю. Уж при тебе поучусь.

Этого Лева не ожидал. Он был уверен, что Федор Иванович знаком по меньшей мере с устройством тысячи моторов и механизмов, а уж мотор этой марки мотоцикла во всяком случае знает наизусть.

Так они и работали. Федор Иванович время от времени подходил к Леве, давал новое задание, а потом уходил к своим ученикам. Он напоминал шахматиста, играющего на нескольких досках.

Когда Лева снял боковую крышку, перед ним открылась яйцевидной формы камера, в которой помещалась группа тонких дисков. На их оси была укреплена шестерня, соединенная цепью с другой шестерней. Сколько Лева ни смотрел на эту систему дисков и шестерен, он не мог сообразить, для чего она.

— Это сцепление, — пояснил Федор Иванович, подходя к столу. Он легко вывинтил три шурупа, вынул из-под каждого винтообразную короткую очень тугую пружинку, после чего диски свободно снялись с оси. Некоторые из них были ячеистыми, в их круглых дырках торчали пластинки пробки, и Лева долго не хотел верить, что эти кусочки обыкновенной пробки намертво зажимают рабочий диск, приводя в движение машину.

Убедившись, что Лева все понял, Федор Иванович велел ему разнимать следующую камеру, которую он назвал коробкой скоростей. С этой работой Лева справился быстро. Не стоило большого труда понять, каким образом то увеличивается, то уменьшается скорость мотоцикла.

И вот разобрана последняя замкнутая полость мотора — картерное пространство. Хотя Федор Иванович предупреждал, что эта полость — самая важная, ее внутреннее устройство оказалось вовсе не сложным. Лева сам, без помощи мастера, понял назначение заключенных в ней деталей.

Так вот этот таинственный палец, стук которого однажды обескуражил Федора Ивановича. Вот поршень, самый простой по внешнему виду. Лева хорошо рассмотрел, как ходит поршень вверх и вниз, каким образом отработанные газы попадают в выхлопную трубу. Все было до того ясно, что только тупица не понял бы, как действует та или иная деталь.

Лева прикрыл куском брезента части разобранного мотора и подошел к Федору Ивановичу.

— Пусть полежат до завтра, можно? Я приведу Николая, чтобы и он посмотрел. Когда еще такой случай выпадет!

23. Савка-водовоз

Николай во дворе перед сараем безуспешно пытался размонтировать скат мотоцикла. Подошла Анфиса Петровна. С минуту она глядела на внука, с остервенением налегавшего всей тяжестью тела на крепкую железную полосу, торчавшую из-под обода колеса, потом спросила:

— И скоро ты, Коленька, снова на своем изобретении поедешь?

Это было сказано вполне серьезно, без тени насмешки, но Николай только буркнул что-то в ответ. Ему никак не удавалось снять покрышку — в одном месте оттянешь, в другом она обратно вскочит в желобок на ободе. Попыхтев еще немного, он рукавом рубашки отер взмокший лоб и обратился к Анфисе Петровне:

— Помоги, бабушка… Мне одному не справиться.

— Значит, и меня в свою компанию втягиваешь? — промолвила Анфиса Петровна, опускаясь рядом с ним на корточки.

— Левы нет, а у меня очень срочное дело, понимаешь?

— Отчего не понять? Ну, показывай, что делать?

Николай протиснул между ободом и покрышкой железную пластину, похожую на стамеску, но подлиннее, и положил на торчащий конец ладонь бабушки:

— Нажимай, не пускай покрышку обратно!

Немного поодаль по окружности он вставил вторую такую же пластину и, напрягаясь, принялся выворачивать покрышку. И только когда ему удалось таким образом освободить около трети длины покрышки, а остальная ее часть свободно заболталась на ободе, Николай сказал:

— Лева машину к Федору Ивановичу погнал. Завтра, видно, будет готова.

— Вот и ладно, — произнесла Анфиса Петровна, поднимаясь. — А то у меня к тебе поручение одно есть: в Дретунь съездить надо.

Она не сказала «езжай-ка», как говорила, бывало, посылая его по воду, за дровами или по другим домашним надобностям, и Николай живо откликнулся:

— Какое поручение?

— Прошу я тебя разузнать, кто в Дретуни при фашистах людям воду развозил. Состоял тогда на этой должности худой высокий паренек, звали его не то Санька, не то Савка… Зайди в сельсовет, фамилию его узнай, имя, отчество, годы — побольше, одним словом, примет, чтобы легче было искать его. Если в сельсовете не знают, людей поспрошай, возможно, родители его живут там или хозяева, у которых квартировал, может быть, друзья имелись или знакомые. Обязательно дознайся, куда девался, где его искать.

— А если никуда не девался, там и живет?

— Тем лучше… Спросишь, не знал ли он отца твоего, партизана Петра Самохина, а еще лучше — попроси его к нам заехать, сама с ним переговорю.

— Хорошо, — ответил Николай. — Завтра после уроков и поеду. За два часа буду там, к ужину вернусь.

* * *

Савелий Дмитриевич заканчивал бриться, когда в дверь его комнаты постучались.

— Да-да, я готов, — крикнул он, вытирая полотенцем лицо.

Но в комнату вошел человек, которого бригадир, очевидно, меньше всего ожидал, — Николай.

— Добрый вечер! — немного смущенно проговорил он.

— Здравствуй. Ну, чего тебе? — произнес Савелий Дмитриевич несколько разочарованным тоном. — Я сейчас, извини, свободным временем не располагаю, ухожу.

Он плеснул на ладонь немного одеколона из граненой бутылочки и, зажмурив глаза, стал растирать его по лицу. Выждав, пока он закончит эту процедуру, Николай скороговоркой произнес:

— Вы Савелий Дмитриевич Курносов?

— Имя свое и отчество я и сам не раз называл тебе, — недоуменно пожал Савелий Дмитриевич плечами, — а из фамилии тоже секретов не делал, хотя и не разглашал ее, потому что запоминается с трудом… А кроме того, она совсем не соответствует фактическому положению вещей, — добавил он, точно оправдываясь, — можешь сам сравнить.

— Ага, — проговорил Николай, не желавший заниматься такими сравнениями. — Вы и в Дретуни бывали?

— Там я родился, там вырос… Туда поеду свой столетний юбилей справлять.

— Так вы и есть тот самый Савка-водовоз?

— Какой тот самый?.. Какой водовоз?.. — протестующим голосом ответил Савелий Дмитриевич. — Что ты!.. Никогда я водовозом не был — от самого рождения бригадиром состою.

— Савка-водовоз, который людям воду развозил…

— Может, и была такая историческая личность в масштабе Дретуни, но почему ты меня подозреваешь?.. Да и имя мое не то. Савка — это Савватей, а я Савелий.

— Савватей? — переспросил озадаченный Николай. — А как же будет сокращенное от Савелия?

— А это уж не твоя забота. Меня, например, в детстве звали Тощий Пентюх — вследствие недостатка в организме витаминов.

Широкая улыбка осветила лицо Николая, он сказал:

— Вы и есть тот водовоз. Секретарь сельсовета так и сказал — какой, говорит, Савка, не Пентюх ли Тощий?.. В Полоцке он нынче, на курсах… Вы это, не таитесь!

— Да к чему тебе сдался тот водовоз? — недовольный своим нечаянным саморазоблачением спросил Савелий Дмитриевич.

— Бабушка вас в гости приглашает. Ведь и она из тех мест, из Дретуни.

— Ну?.. Что же ты раньше не сказал?.. Обязательно приду.

* * *

У Анфисы Петровны днем — вечером она должна была идти на дежурство — собирались гости. Первым пришел Савелий Дмитриевич. Стал у порога, снял фуражку, молча глядел минуты две на хозяйку.

— Вы будете, значит, санитарка больницы Самохина?

— Я, — ответила Анфиса Петровна, удивленная поведением гостя. — Родственник вы больному какому или кто?

— Нет-нет… я так себе… Звали вы меня? — Гость шагнул на середину комнаты, схватил руку Анфисы Петровны пожал ее, сказал: — Почти не изменились вы. Точно такой десять лет назад от нас передачи принимали.

— От кого это — от «нас». Что-то я не припомню…

— Я, собственно, с делами к вам ни разу не являлся, я лишь передаточной инстанцией был, к вам тропинку показывал.

— И показывать не к чему было, ее и без того знали…

— Еще я водовозом был.

— Вы?.. Это вы из Дретуни по моей просьбе приехали? — засуетилась Анфиса Петровна. — Садитесь, прошу! Годы!.. Как меняются люди!.. Тебя бы я должна знать — раза два твоей водицей попользовалась. А вот же не признаю. Даже голоса припомнить не могу, не тот голос.

— Не тот, — подтвердил Савелий Дмитриевич, — огрубел малость.

— Где же ты все эти годы пропадал?

— Где только не был! — махнул бригадир рукой. — И за границей в армии несколько лет на сверхсрочной протрубил, и на Севере пробовал окончательно осесть, да легкими заболел и пришлось в родные места возвращаться… Теперь тут на курсах учусь. А с вашим внуком мы давно друзья — самый понятливый он мотоциклист.

Вошел Федор Иванович. Анфиса Петровна познакомила мужчин, потом поставила на стол блюдо с коржиками, вазу с яблоками и принялась разливать чай.

— Хотела я вас поблагодарить за ласку к внуку моему, — говорила она между тем. — Спасибо, что помогаете мне его человеком сделать.

— Он и без нас парень хороший.

— Позвала я вас по одному делу, да вижу, что не получается оно, — со вздохом сожаления продолжала Анфиса Петровна. — Думала, знакомы вы, а вы даже не глядите друг на дружку.

Федор Иванович пристально посмотрел на Савелия Дмитриевича и покачал головой.

— Не припоминаю…

Савелий Дмитриевич в свою очередь сказал:

— Однажды на почте в дверях столкнулись мы… После того еще в горсовете встречал вас, запомнил.

— Да, нога моя запоминается, — горько усмехнулся Федор Иванович.

— Не следовало мне поминать об этом, — смутился Савелий Дмитриевич, — да уж к слову так пришлось… Теперь, когда вы вашу внешность немного обновили, позвольте спросить: а не встречались ли мы и до Полоцка?

— Будто нет, — пожал плечами Федор Иванович, еще раз пристально глянув на Савелия Дмитриевича.

— И я так полагал… Мало ли что могло померещиться человеку! Да не напрасно же нас Анфиса Петровна свела?.. Так что, может, и не померещилось вовсе?.. Не вас ли я однажды ночью, израненного, к ее хате привел?

Федор Иванович поднялся, перегнулся через стол и, сжав руками плечи Савелия Дмитриевича, хрипло произнес:

— Если ты тот парень, который себя той ночью Савкой назвал, то куда ты друга моего девал, которого я в кустах оставил?

— Умер ваш друг, — печально ответил тот. — У меня на руках в ту же ночь умер.

— Ты знаешь?

— Знаю, потому что сам схоронил его… На полянке возле базы та могилка… Дуб на ней посажен мною…

— Умер! — горестно произнес Федор Иванович. — Так и чувствовал я тогда, что уже не жить ему… А какой был человек!.. Лучше бы не встретил тебя сегодня, все верил бы и надеялся, что сыщется когда-нибудь Дядя Петя.

— Так то был Дядя Петя? — воскликнул бригадир.

— Он!.. Большой отваги был человек.

Федор Иванович опустился на свой стул, помолчал, потом, будто вспоминая про себя, неторопливо и тихо стал рассказывать, какие подвиги совершил этот прославленный партизанский командир, какими делами отметил свой путь на земле и каким оказался стойким в свой последний час.

Николай с увлечением слушал. Многое из того, о чем рассказывал Федор Иванович, ему уже было известно. Народная молва расцветила эти события добавочными подробностями, не всегда, как видно, точными. Теперь, без ненужных прикрас, образ Дяди Пети возникал из слов его соратника более простым и близким, более родным.

Николай слушал, и улыбка — знак признательности, восхищения, преклонения перед памятью героя — не сходила с его лица.

Вдруг, когда Федор Иванович замолчал, Анфиса Петровна произнесла:

— Слушай, слушай, Коля, то был отец твой!

Зачем она сказала это? Улыбка медленно сошла с лица Николая, но он не заплакал. Нет, не было слез в глазах Николая, не было горя. Память об отце сливалась с памятью о славном партизане, имя и образ которого всегда вызывали в душе у него чувство гордости.

— Перед смертью сына вспоминал, — добавил Савелий Дмитриевич, — беспокоился… Велел тебе, Николай, хорошим человеком вырасти.

— Вот видишь, — подхватила бабушка, — пора тебе задуматься, кем стать, — то ли доктором, то ли учителем, то ли дома строить будешь…

Она вопросительно глядела на Николая, а он снисходительно улыбался. Если еще недавно он уклонялся от подобных разговоров, то теперь уже мог бы ответить, что наверняка не будет ни строителем, ни врачом, ни педагогом — душа его лежала к другому, он хочет создавать механизмы.

— Кем-нибудь да стану, — ответил он тихо, спокойно, как говорят люди, увидевшие свой путь, поверившие в свои силы. Подняв глаза на Федора Ивановича, он с усмешкой добавил: — Барсуком не останусь.

— Как и положено, — подхватил тот, но продолжать не стал, умолк.

Молчал Савелий Дмитриевич, уйдя думами в недавнее и столь уже далекое прошлое. Вздохнула Анфиса Петровна, что-то прошептала про себя.

И вот наступила в комнате тишина, тягостная и душная. Никто из взрослых не хотел говорить, и Николаю стало не по себе. Он оглянулся на висевший на стене репродуктор: включить или не надо?

Но тут за дверью раздались знакомые легкие шажки и громкий голос Леночки:

— Бабушка, дай яблоко!

Дверь распахнулась, и Леночка стала на пороге. Тотчас, словно кончилось какое-то ненастье, привычно засуетилась Анфиса Петровна, поднял голову и улыбнулся Савелий Дмитриевич, Федор Иванович протянул девочке навстречу обе руки:

— Иди ко мне, боевая!

А Леночка, немного смущенная присутствием людей, которых она не ожидала тут встретить, потопталась на пороге, обошла стул Савелия Дмитриевича и прильнула к бабушке. Потом вдруг спохватилась и чинно сказала:

— Здравствуйте!

— Здравствуй, — хором отозвались все четверо. Федор Иванович продолжал манить ее пальцем. Она подошла, узнавая его и не узнавая.

— Это вы нарочно постриглись? — И тут же вспомнила что-то более важное: — Дядя мастер, а вы умеете делать волшебные колеса?

— Зачем тебе? — спросил Федор Иванович, обнимая ее и привлекая к себе.

— Мне нужно такое колесо, чтобы оно само все катилось и катилось и меня бы всюду повело… Я хочу быть путешественницей…

— Понял, понял, — улыбнулся Федор Иванович, — так ведь у каждого человека есть такое колесо, и у тебя оно есть.

— Почему же я даже до Боровухи еще ни разу не добралась?

Федор Иванович поднял обе ее руки на уровень лица, приказал:

— Растопырь пальцы!

Девочка повиновалась.

— Вот!.. Десять пальцев — десять спиц твоего волшебного колеса… Что угодно людские руки сделают, куда угодно приведут тебя. Надо только учиться.

— Так поскорее примите меня в ваши ученики.

— Приму, приму, вот подрасти немного.

Поцеловав Леночку в лоб, Федор Иванович поднялся, подал руку Анфисе Петровне, попрощался с Николаем и Савелием Дмитриевичем.

— Поняли теперь, кто он? — спросил Савелий Дмитриевич, когда в коридоре затихли шаги мастера.

— Разве он не Зуев? — тотчас же откликнулся Николай.

— Зуев, конечно! Но людей с этой фамилией в нашей стране десятки тысяч. А этот еще одно имя имел, когда надо было особый экзамен держать. Имя это — Илья Муромец.

— Ну?!

Николай сорвался с места и бросился вслед за Федором Ивановичем.

24. Что скажет Федор Иванович

Просидев дома несколько дней, Гена Князев явился в школу. Прибыл к самому началу уроков, лишив товарищей времени и возможности приставать к нему с расспросами. Предстоящая встреча с ними вообще не радовала его, и он охотно продлил бы свое пребывание дома, если бы это зависело от его воли.

В классе Гена держался как можно надменнее. Он все время глядел куда-то вверх, избегая взглядов товарищей. Очень ему нужно их сочувствие, расспросы, советы. Так, украшая класс своим присутствием, просидел он в полном молчании весь первый урок, не проронив ни слова и тогда, когда учитель вызвал его отвечать.

— Снова не приготовился? — раздраженно спросил учитель, выведенный из себя упорным молчанием Гены. — А времени у тебя было вдоволь!

Гена величавым кивком головы дал понять, что слышал этот недружелюбный выпад учителя, но прощает его, как прощает сегодня всех.

Раздался звонок. Теперь Гена нетерпеливо и беспокойно заерзал на скамье, бросая на мешкавшего учителя негодующие взгляды. «Кончайте и уходите скорее!» Наконец учитель закончил объяснение, стал складывать свою папку. Не ожидая, пока он выйдет, Гена ринулся к двери.

В дверях он неожиданно столкнулся с Марфой Тимофеевной.

— Подожди, Князев, не убегай!

И тут все впервые в это утро услышали голос Гены:

— Следующий урок — физкультура, а преподаватель болен, — произнес он, отступив в сторону, но не отходя от двери. Его намерения были ясны: пропустить Марфу Тимофеевну в класс, после чего юркнуть в коридор.

Но вслед за классным руководителем вошли завуч и пионервожатая. И каждый из них говорил Гене:

— Не уходи!

Словно опасаясь, что Гена все же убежит, Марфа Тимофеевна взяла его за руку, повела к столу, поставила у доски.

По какому праву его задерживают?.. И зачем лезут сюда эти ученики из восьмого, девятого, десятого классов?.. Гневный протест готов был сорваться с губ Гены, но когда увидел и директора школы, входящего в класс, он сразу потерял самоуверенность, осунулся, виновато опустил голову и неожиданно почувствовал слезы на глазах. Ясно. Николай и Лева нажаловались на него. Сейчас пойдет разбирательство, и строгого выговора ему не миновать. Значит, прощай мотоцикл. Отец наверняка запретит даже прикасаться к нему…

Но ожидания Гены были обмануты: разговор на собрании пошел совсем о другом. Марфа Тимофеевна просто-напросто предложила создать при школе мотоциклетный кружок. Она сказала:

— Я знаю, охотников записаться в этот кружок будет много. А вот кому быть руководителем?

— Пусть Самохин будет! — раздались голоса с мест.

— И Ракитин… Вместе пускай. Они мотоцикл как свои пять знают.

Гена, ликовавший в душе по поводу того, что разговор идет не о нем и что про его поступок, очевидно, никто, кроме Левы и Николая, не знает, почувствовал укол задетого самолюбия. О нем, лучшем гонщике школы, никто и не вспомнил. Все Николай да Лева, Лева да Николай… Подумаешь, собрали из хлама какого-то крокодила!

И все же, когда дело дошло до голосования, он первым поднял за Николая и Леву обе руки.

Потом выступил директор и сказал, что рабочие завода, шефствующего над их школой, обещали подарить новорожденному кружку мотоцикл отечественной марки — «Киевлянин».

— А пока, — заключил он, — придется просить Леву и Николая, чтобы они на первое время, так сказать, обеспечили нам техническую базу — дали свой мотоцикл.

Ребята не возражали. Тогда Марфа Тимофеевна достала из портфеля какую-то книгу и протянула ее Николаю.

— Вот вам — для теоретической подготовки.

На обложке был нарисован мотоцикл, а под ним красовались выбитые золотом три магических слова: «Устройство… эксплуатация… вождение».

— Спасибо, — смущенно произнес Николай и тут же озабоченно добавил: — Вот только не знаю, сумеем ли мы все как следует объяснить. Если бы попросить Федора Ивановича…

— А вы поговорите с ним, — улыбаясь, сказала Марфа Тимофеевна. — Посмотрим, что он скажет.

Оглавление

1. Лева Ракитин готовит уроки

2. Старый мастер и его юные почитатели

3. Жми на педали

4. Лесная база

5. Лихие наездники

6. Единственный ученик

7. Знакомство с мотоциклистом

8. Повторение — мать учения

9. Лева знакомится с Федором Ивановичем

10. Верные товарищи

11. Домашний „завод“ Николая

12. В больнице

13. Друзья и недруги будущего мотоцикла

14. Семейный совет

15. Кто изобрел карбюратор?

16. В подполье

17. Обида Федора Ивановича

18. Коварство и любовь

19. С праздником!

20. На больших дорогах

21. Странный мальчик

22. Восхождение на вершину

23. Савка-водовоз

24. Что скажет Федор Иванович Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg