«...И другие глупости»

...И другие глупости (fb2) - ...И другие глупости 1151K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ольга Юрьевна Шумяцкая

Ольга Шумяцкая …И другие глупости

Большая беготня с тремя препятствиями, прологом и эпилогом

Участники забега

Три закадычные подружки:

Мышка

Мурка

Мопси

Их мужья:

Настоящий Джигит

Лесной Брат

Большой Интеллектуал

Мужчины, которые встречаются на их пути:

Северный Олень

Ковбой Мальборо

Молодой Литератор

Миленький Мишенька

Первый Блин

Звездный Мальчик

Белокурый Ангел

Их дети:

Ребенок Машка

Ребенок Кузя

Их звери:

Кот Коточка

Боксер Лео

Малый пудель Найджел Максимилиан

Септимус лорд Виллерой

А также:

Тетя Дора

Крупный Специалист

Кофточка

Дядя Ваня

Тетя Маня

Дедушка из 5-го подъезда

Профессор Мендельсонов

Соседка Клава

Соратница Ленина

Джонни

Наглый Официант

Старушка Викентьевна

Собака Клепа

Щенок Федя, он же Фердинанд

Колян

Соседи Бражкины

Тяпа

И еще:

Масса никому не нужных персонажей, которые к описанным событиям никакого отношения не имеют, а только путаются под ногами и мешают героиням поедать яблочный пирог в кафе на Тверской. Чтобы эти персонажи не очень скакали по сюжету и не слишком высовывались, пришлось загнать их в жесткие рамки и придумать маленькие лирические отступления.

Пролог

Как я хотела стать писателем и что из этого вышло

Большие потрясения ведут к большим переменам. Это я вам точно говорю. Если бы я не выменяла эту квартиру, если бы не пригнала в нее толпу чумазых мужиков, которые разрушили стены, выкорчевали унитаз, выдернули из стен провода и сняли скальп с пола, так вот, если бы я всего этого не сделала, у нас были бы деньги. А если бы у нас были деньги, мы с мужем, большим, между прочим, интеллектуалом, не поехали бы в заштатный отель заштатного городка где-то на задворках Испании. В этом отеле на ужин давали жареную кильку, выдавая ее за жареную креветку, а бассейн располагался прямо на проезжей части. Мы лежали на лежаках, а мимо шли машины и пыхали нам в нос своим вонючим пыхом. Еще по утрам надо было в обязательном порядке бежать на соседнюю автобусную остановку, набиваться в автобус, как те самые жареные кильки, и гнать с экскурсией в Барселону — солнечную столицу моих мигреней. Множество людей мне говорило, что Барселона — город их мечты. А вот у меня Барселона — город мигреней. То ли от этой Барселоны, то ли от этих килек, то ли от этих пыхов, но к концу первой недели я подхватила какую-то испанскую заразу и благополучно слегла. Тут, впрочем, надо знать моего мужа, большого, между прочим, интеллектуала. Как только я слегла, он в срочном порядке выехал в соседний городишко, взял напрокат машину и составил подробный план нашего путешествия по Испании и югу Франции. Тут еще раз надо знать моего мужа, который если что решил, то выпьет обязательно. От этого плана он не отступал в буквальном смысле ни на шаг, таская меня на себе как куль с картошкой, так как передвигаться самостоятельно я не могла. И мы действительно объездили всю Северную Испанию и выехали на юг Франции — и там его тут же оштрафовали на какую-то фантастическую сумму за неправильную парковку, а меня стошнило в первом же кафе. И нам даже удалось вернуться в Москву, где испанская зараза разыгралась с такой нечеловеческой силой, что я легла в постель и пролежала три месяца. Все три месяца меня сильно мутило, поэтому я ничего не ела, а только пила апельсиновый сок из трубочки. А без трубочки пить не могла, потому что без трубочки в организм попадает воздух и этот организм начинает еще больше мутить. Смотреть я тоже ни на что не могла, кроме как на один мексиканский сериал, который сильно поддержал меня в трудную минуту. Там шла речь о девушке по имени прекрасная Пакита. Но мой муж упорно называл ее Пекинессой. И вот лежу я с трубочкой во рту, Пекинессой в глазах и тремя вопросами в голове: 1) как меня угораздило выйти замуж за это бесчувственное бревно? 2) какого черта я приволокла домой малого пуделя Найджела Максимилиана Септимуса лорда Виллероя, который, несмотря на мое тяжелое состояние, валяется на кровати и не дает мне вытянуть ноги? 3) почему люди не летают как птицы? Лежу и не могу ответить ни на один из них.

А через три месяца, когда я поднялась, то села к столу и моментально написала три рассказа. В одном речь шла о моих близких родственниках, в другом о моих близких друзьях, а в третьем о малом пуделе. Прочитав их, мама сказала, что родственников у нас больше нет, даже не надейся, и друзей тоже нет, такое не прощают, и если бы пудель умел читать, то пуделя у нас тоже бы не было, потому что подобное количество гадостей на один квадратный сантиметр она видит впервые, так что лучше это никому не показывать, но ты не расстраивайся, это ничего, это пройдет, это, наверное, лекарственная интоксикация, это, наверное, из тебя ядохимикаты выходят, не лучше ли померить темпера туру? Да, и трубочка! Непременно попей соку из трубочки!

После маминой рецензии я свои рассказы запрятала поглубже в стол, попила соку и успокоилась. Но что-то там, в моей голове, сместилось. Что-то там стало происходить и даже рваться наружу. И это сильно всех пугало. В принципе такое бывает. Одна известная писательница — имен называть не будем — тоже после тяжелой продолжительной болезни вдруг стала писательницей, потому что раньше, до болезни, она писательницей не была, только известной. А так как меня ни до, ни после болезни никто не знал, мне было легко оправдывать надежды, которые на меня никто и не возлагал. В общем, дело закрутилось. Оказалось, что внутренние резервы организма поистине неисчерпаемы и непредсказуемы. Никогда не угадаешь, откуда что берется. Особенно человеческий мозг дает в этом смысле много пищи для размышлений.

Однажды мы с мужем, большим, между прочим, интеллектуалом, сидели в Останкинском телецентре и выпивали по чашечке кофе в кафе «Кофемакс». По радио крутили песенки из последнего альбома Земфиры. «Замороженными пальцами в отсутствие горячей воды, заторможенными мыслями в отсутствие, конечно, тебя», — пела Земфира.

— Неправильная какая строчка, — сказала я. — Я бы спела «замороженными пальцами в отсутствие горячей воды, замороженными мыслями в отсутствие горячей еды».

— Поэтому ты и не Земфира, — злобно буркнул муж. Он не доверял моим мыслительным парадоксам.

— А представляешь, — продолжила я, — человек не получает никакой горячей пищи и у него смерзается мозг, а потом приходит жена, приносит чай, и мозг начинает отмерзать кусочками, как цветная капуста в пакете.

— Какая жена, какой чай, какая капуста, что ты несешь! — огрызнулся муж. Он не всегда догонял мои мысли, которые бегло и беспрепятственно проделывали путь от головы ко рту.

— Неважно! — махнула я рукой и ушла в себя. Однако оставалась там недолго. — Как тебе такое начало: «Николай Николаевич Никконен, будучи наполовину финном, совершенно не боялся холода»?

— Неплохо, — ответил Большой Интеллектуал. — Это что, юмор?

Ничего я ему не сказала, лишь хвостом по воде вильнула и задумчиво посмотрела на человека, с которым прожила восемнадцать лет.

Поздно вечером, приехав домой, я села за компьютер и ровно через два часа на свет появился Николай Николаевич Никконен собственной персоной. И зажил своей самостоятельной полнокровной жизнью. И у него действительно смерзся мозг, а потом оттаял и стал разваливаться на части, а сам Николай Николаевич вследствие этих мозговых выкрутасов стал переставлять слоги в словах и разговаривать на странном, одному ему понятном языке. Но это так, кстати. В принципе Николай Николаевич никакого отношения к нашему дальнейшему повествованию не имеет. Он просто послужил началом моей литературной лихорадки. После Николая Николаевича ко мне пришло озарение.

— Цикл! — восторженно сказала я, обращаясь к Большому Интеллектуалу. — Я напишу цикл рассказов и назову его «Метаформозы»! Понимаешь почему?

— Конечно! — ответил Интеллектуал. — Почему?

— Ну, там всякие метаморфозы будут происходить с человеческим организмом, он будет форму менять. И смысла, я думаю, там никакого не будет. Одна форма.

— Да, со смыслом у тебя напряженка, — согласился муж, кося глазом в телевизор.

Но я не сдалась. Я написала свои «Метаформозы» — ровно одиннадцать рассказиков. А потом еще столько же, где всякие странные вещи происходят не с тельцем, а с сознанием, ну, то есть оно распадается на части, а никому и дела нет. А потом еще чуть-чуть всяких гадостей про родных и близких. И позвонила в одно издательство, и спросила, не нужны ли им рассказики в духе Хармса.

— Что вы, девушка, — ответили мне. — Напишите лучше роман.

— Как же я его напишу, если у меня в голове одни рассказики в духе Хармса? — поинтересовалась я.

— Вот из какого-нибудь рассказика и переделайте. У вас там сколько страничек? Пять? Ну, сделайте триста.

И следующие три месяца каждую ночь, закрывшись в кухне, я изучала любовные романы. И даже вывела приблизительную формулу. Она — бедная, но гордая, брошена мужем или любовником, равнодушна к материальным ценностям. Такой, знаете, нестандартный вариант. Он — ужасно богатый, в кашемировом пальто, с мышцами, торчащими в самых незапланированных местах, страстный и беззащитный, с червоточинкой. Ну, детство там тяжелое или родители не любили, а может, в десятилетнем возрасте его продали в притон и изнасиловали по гомосексуальной части. Для читательниц это большая радость. Иногда он падает на нее могучим тяжелым телом. Она утыкается носом в большие теплые ладони и чувствует себя маленькой девочкой. Вместе они расследуют какое-нибудь детективное дельце. Например, убийство лучшего друга. Или пропажу бабушкиной бриллиантовой брошки. Или ищут знакомого шпиона. Или отстреливаются. Еще хорошо бы, чтобы она была сорокалетней девственницей, а он голубым импотентом. Это сильно сближает.

Но вот что меня смущает: никто никогда не падал на меня могучим тяжелым телом. Хотя женщина я замужняя, да и до замужества всякое бывало. Я вам больше скажу: если бы кто-нибудь когда-нибудь упал на меня могучим тяжелым телом, меня бы уже не было в живых. Я ни разу не утыкалась в большие теплые ладони. И главное, я не первый год работаю красавицей-журналисткой, со многими успела испортить отношения, один известный актер и продюсер при виде меня отворачивается и резко меняет курс следования, но ни разу — ни разу! — мне не удалось никого подстрелить. Хоть и очень хотелось. Моя личная жизнь протекает крайне невразумительно. Сюжетов ее хватает исключительно на рассказики в духе Хармса. Так, пыль, труха, осколочки. А так как мама запретила мне писать про родных и близких, а маму я всегда слушаюсь, кроме как про себя писать мне решительно не о ком. Приходится лепить крупную форму из этой трухи. А по дороге прихватить двух лучших подруг.

Короче, доброе утро, дорогие товарищи! Меня зовут Мопси. Я сижу в кафе на Тверской, глазею в окно и жую яблочный пирог. За окном — мороз. Небо с бледным солнцем похоже на непрожаренную глазунью. Рядом со мной — Мышка и Мурка, лучшие подруги. У каждой из нас есть по одному мужу и по одному любимому существу. Не путать с мужем! Мое любимое существо вы уже знаете — окончательно обнаглевший очень малый пудель Найджел Максимилиан Септимус лорд Виллерой. Мышкино — омерзительного вида кот Коточка. Муркино — боксер Лео, напоминающий плюшевую игрушку. Мужья у нас тоже очень разнообразные. Мой, как вы уже догадались, — Большой Интеллектуал. Мышкин — Настоящий Джигит. Муркин — Лесной Брат. Объединяет их одно — все трое совершенно невыносимы.

ПРЕПЯТСТВИЕ ПЕРВОЕ

Мышка

А вот делать этого, конечно же, не стоило. Я имею в виду — знакомить Мурку с Мышкой. Потому что Мурка — это что-то одно, а Мышка — что-то совсем другое, и это что-то одно с этим чем-то другим абсолютно не монтируется. А отдуваться мне. Мурка претендует на звание моей лучшей подруги. И Мышка претендует на звание моей лучшей подруги. И между собой они все время собачатся по этому поводу и выясняют, кто из них лучше. Приходится держать нейтралитет и сдерживаться, чтобы не запустить в них ботинком. Конечно, я могла бы загордиться: две столь неординарные личности имеют на меня такие внушительные виды! Но эти их виды совершенно измотали меня как физически, так и морально. Я от них устала, честное слово! Большая удача, что мы с Мышкой живем в Москве, а Мурка — в Питере, и ее присутствие в нашей жизни более-менее пунктирно. Телефончики, правда. Разговорчики. Но разговариваю я с ней все-таки без Мышки под боком, а Мышке потом можно не докладывать, что мы с Муркой вчера провели у телефона три с половиной часа. Но вот что удивительно: за те годы, что Мурка с Мышкой не могут меня поделить, а лет этих накопилось немало, штук двадцать, они тоже стали лучшими подругами. И друг без друга жизни не мыслят. Хотя — надо смотреть правде в глаза — друг с другом тоже.

Мурка у нас — вся порыв. Мурка одновременно моет голову, говорит по телефону, звонит, ест, читает, шпыняет нас с Мышкой, выбегает из дому, бежит к метро, забывает дома сумку с ключами, бежит обратно, читает лекцию, забывает, что уже прочитала, читает еще раз, спохватывается, обнаруживает, что у нее сидит английская группа, а совсем не группа по психологии, переключается на английский, выбегает с лекции, бежит в театр и там сидит на первом ряду, засыпая в самых драматических местах и всхрапывая. Мурка — большой педагог. В питерском университете культуры она читает лекции по психологии и преподает английский. Английский она никогда не учила, а по психологии закончила ускоренные курсы, после которых слегла с нервным стрессом и требовала у врачей, чтобы они выслушивали всякую ерунду про ее детство, после чего она, Мурка, будет им говорить, как ее лечить.

Мышка у нас — вся покой. Мышка полдня загружает стиральную машину, а потом полдня думает, как будет чистить к ужину картошку. Мышка — домохозяйка. Иногда ей хочется дать пинка под зад, чтобы она энергичней двигалась по жизни. Но Мышке энергия ни к чему. Ей и так хорошо.

С Мышкой у нас общие детские воспоминания. Помпоны на цигейковых шубах. Гипсовый пионер с горном во дворе. Пошли в дом семь! Будем с горки кататься! Спускайся на второй этаж, посидим на подоконнике, я тебе расскажу, как целовалась с Вовкой из 5 «Б». Подоконник был широкий, как раскладной диван, а мы маленькие. Мы забирались на него с ногами и утыкались носом в стекло. За стеклом своей негритянской жизнью жили негры. Негры ели, пили, раздевались, качали детей и танцевали свои негритянские танцы. Там, в доме напротив, располагалось какое-то общежитие. Штор негры не задвигали, и мы думали, что они едят, пьют, раздеваются, качают детей и танцуют свои негритянские танцы специально для нас. Мы тогда не знали, что они не негры, а африканцы. Мы тогда много чего не знали. Знали только, что сидеть вдвоем на подоконнике, уткнувшись носом в негров, — лучшее занятие на свете. Потом помпоны кончились, и горки, и негры, и Вовка из 5 «Б» куда-то испарился, а Мышка — нет, не испарилась. Получается, что она мне досталась в наследство от детства. Ничего у меня от детства не осталось. Только родители и Мышка. И у нее тоже — только родители и я. Когда мы учились в седьмом классе, мои родители поменяли квартиру, и мы с Мышкой разъехались в разные концы Москвы. А через несколько лет встретились снова — взрослыми тетеньками, от которых давно со всех ног убежала первая любовь. Вторая, впрочем, тоже. Мы с ней столкнулись в метро, и в первое мгновение я Мышку даже не узнала. Она всегда казалась мне ужасно взрослой, быть может, потому, что говорила чуть-чуть руководящим голосом. А тут передо мной стояло крошечное существо с пушистой одуванчиковой головой.

— Мыша! — потрясенно сказала я. — Это ты?

— Это я, — солидно сказал одуван. — Ты знаешь, Мопс, негры съехали. Одна я осталась.

Мы поглядели друг на друга, оценили, раскрыли рты и поняли, что нам есть что сказать друг другу не только по поводу общего детства. Мы с Мышей даже работали одно время вместе. Сидели в редакции одной газетки, которая мнила себя очень литературной и печатала рассказики каракалпакских писателей. Стучали на машинках. Устраивались мы туда по рекомендации одной моей подружки, у которой любовник работал в этой редакции в отделе прозы малых народов Закавказья, что Мышку впоследствии и сгубило. Но это — отдельная история. Так вот, на работу нас взяли сразу — машинистки все-таки профессия дефицитная. Выходим мы из редакции в весьма радужном настроении и на выходе натыкаемся на молодого человека. Молодой человек довольно невзрачный, какой-то монохромный, в том смысле, что все серое — пальто, брюки, волосы, глаза, нос, рот и даже ногти. Невзрачный, но томный. Молодой человек смотрит в сторону и говорит в пространство:

— А вот вы, допустим, понимаете что-нибудь в литературе?

— Да, — солидно отвечает Мышка, которая вообще любит блеснуть несуществующей эрудицией, особенно по отвлеченным вопросам.

— Да? — оживляется молодой человек. — А вот я о себе такого пока сказать не могу. Вы кто?

— Машинистка, — пищит Мышка.

— А я — Молодой Литератор. Телефончик позвольте?

Мышка дает телефончик, Молодой Литератор его записывает, и мы удаляемся в полной эйфории от своего бешеного успеха.

На следующий день Литератор звонит Мышке, напарывается на ее бабулю и объявляет, то через пятнадцать минут будет у них в гостях. Бабка, натурально, психанула. Во-первых, она не готовилась к встрече гостей. А во-вторых, была дома одна и ужасно боялась грабителей и убийц. Тем не менее Литератор каким-то образом выудил у нее адрес и явился. Явился и сел в гостиной. И сидел там до вечера, пока Мышка не пришла домой. Первое, что увидела Мышка, войдя в квартиру, был Литератор, уминающий яичницу, и бабка с валокордином в руках. Мышка застыла на пороге. Ни о каком Литераторе она думать не думала и уж тем более не предполагала, что ее ждет такой приятный сюрприз. Литератор между тем спокойно доел свою яичницу, утер губы, встал, взял Мышку за руку и увел в ее комнату. К тому времени он уже успел изучить планировку квартиры. В Мышкиной комнате он сел в кресло и уставился на Мышку.

— Я хотел бы иметь от вас ребенка, — сказал Литератор томным басом.

Мышка вжалась в стену.

— Книжечку не одолжите почитать? — продолжил Литератор и снял с полки «Алису в стране чудес» тыща восемьсот какого-то года издания.

Мышка затравленно кивнула.

Литератор аккуратно уложил книжечку в портфель, натянул пальто и откланялся. Больше Мышка его не видела.

Так началась наша работа в редакции. С того дня Мышка на литераторов больше не смотрела. Как на молодых, так и на старых. Она изображала из себя большую начальницу и ходила разбираться с еще большим начальством по вопросам починки пишущих машинок и выделения нам лишней пачки финской бумаги, на которой мы печатали левые заказы. А я изображала женщину-вамп и ходила разбираться с местным мужским населением по совсем другим вопросам. С тех пор так и повелось: Мышка считает, что я неправильно позиционирую себя в жизни по женской части, а я считаю, что она. В редакции Мышка впервые проявила чудеса расторопности. Она завела маленький блокнотик в четверть тетрадного листа, в который записывала имена сотрудников. Ну, чтобы не забыть. Записав последнее имя, Мышка благополучно забыла блокнотик в буфете, и буфетчица тетя Глаша выбросила его в мусорное ведро. К тому времени, правда, выяснилось, что имена мы и так запомнили, потому что эти сотрудники толклись в нашем машбюро с утра до вечера. Но с тех пор у Мышки завелась дурацкая привычка: записывать в маленькие тетрадочки все, что попадается под руку. Я никогда не видела, чтобы она в них заглядывала.

Специально я Мышку с Муркой не знакомила, потому что знакомиться они не хотели, проявляя редкостную склочность в этом вопросе и заочную ревность друг к другу на почве любви ко мне. Просто однажды, когда Мурка в очередной раз толклась в Москве, переживая дикую аргентинскую страсть с одним моим бывшим одноклассником, Мышка без предупреждения явилась к нам в гости и просидела весь вечер в углу, не проронив ни слова и поджав губы. Цель ее визита я просекла сразу: 1) оценить Мурку и потом сказать про нее какую-нибудь гадость, 2) испортить нам настроение своим кислым видом, 3) полакомиться печеньем «Суворовское», которое выпускалось и продавалось только в Ленинграде и Мышке перепадало крайне редко. Все это она и проделала с присущим ей блеском. Надо отдать должное Мурке — она ничего не заметила. Она тоже просидела весь вечер в углу, только в отличие от Мышки в обнимку с одноклассником и плюшевым медведем размером с хорошо упитанного младенца, прицепленным к поясу джинсов. Тогда цеплять зверей на разные части тела было очень модно. Так вот, Мурка баловалась со своими плюшевыми медведями и ничего не замечала. А Мышка замечала все.

— Писклява и невоспитанна! — отрезала она, когда я попросила ее отрецензировать Муркину личность. После чего немедленно выпросила Муркин телефон, мотивируя это тем, что у нее в Питере живут престарелые родственники и она хотела бы попросить Муру время от времени им звонить и проверять их физическое наличие на этом свете. Тут надо знать Муру. Попросить ее кому-то позвонить, да еще престарелым родственникам, да еще чужим, да еще практически отъехавшим на тот свет, для этого надо быть или очень нахальным, или очень наивным. Мура еще ни разу никому не позвонила с целью спросить «как здоровье?». Все это я Мыше доступно объяснила, да она и так все знала по моим рассказам. Однако телефон взяла. И озадачила Мурку своей просьбой. Мурка долго не могла прийти в себя, а когда пришла, неожиданно сняла трубку и позвонила этим самым родственникам в лице Мышкиной тети Доры. И спросила «как здоровье?». И еще раз долго не могла прийти в себя от собственной услужливости. А потом позвонила Мышке и сделала подробный доклад о клизме тети Доры, которую эта самая тетя Дора без посторонней помощи никак не может вставить в попу. И Мыша снова проявила чудеса то ли нахальства, то ли наивности и попросила Муру навестить тетю Дору и облегчить ей проблему с клизмой. И Мура навестила. Только проблему не облегчила, потому что не знала, откуда из клизмы выливается вода. А тетя Дора объяснить не смогла, так как к этому моменту уже находилась в коме. И какое затмение на Муру нашло в ту минуту, она до сих пор не может понять. И я не могу понять. И Мыша тоже. Только Мурка взяла тетю Дору за грудки и сильно встряхнула. И тетя Дора вышла из комы и до сих пор прекрасно себя чувствует. А Мурка ее навещает.

Сегодня мы сидим в кафе по Мышкиной инициативе. Вчера она позвонила Мурке в Питер и склочным голосом объявила, что утром в 11 часов будет встречаться с ней и со мной у памятника Пушкину, потому что очень надо. Мурка рванула на вокзал, протырилась в какой-то дополнительный вагон и всю ночь просидела на мешке с картошкой, которую начальник поезда вез своей московской бабушке. Мурке в Питере совершенно нечего делать. Нет, у нее, разумеется, и муж, и двое детей, и квартира двести метров, и мама, и отчим, и свекровь, и куча работы, но как-то она так умеет устроиться, что ей в Питере совершенно нечего делать. И вот теперь, сидя в московском кафе за чашкой чая, она пытается полчасика соснуть и даже начинает похрапывать, клонясь головой в яблочный пирог. Но Мышка соснуть не дает. Мышка смотрит на нас загадочно и даже как бы торжествующе. Мышка щиплет Мурку за руку и объявляет, что сейчас сообщит нам что-то очень важное. Мы замираем. Потому что давно ждем от Мышки кардинальных решений. Дело касается ее мужа и совместного Мышкиного с ним проживания. Проживание у Мышки трудное. Конструкция ее семейного счастья замысловата. Амплитуде его взлетов и падений позавидует любая кардиограмма. Тут нам придется сделать первое лирическое отступление о методах джигитовки и дрессуры в домашних условиях и рассказать, как наша Мыша встретила свою большую любовь и почему эта любовь зовется

Настоящий Джигит

Настоящий Джигит спустился с гор. Там, в горах, его, видимо, звали как-то иначе, но мы этого имени не знаем. Для нас он всегда был Настоящим Джигитом. Потому что, как вы понимаете, спустился с гор. И обратно больше не забирался. Как-то, проснувшись рано поутру, он вышел из своей сакли — или чума, или яранги, или вигвама, нужное подчеркнуть, — зачерпнул горсть студеной воды из горной речки, скачущей по камням, как молодой козлик на выпасе, накинул на плечи бурку, надвинул на лоб папаху и начал осуществлять спуск вниз. Старушка-мать голосила на пороге сакли (чума, яранги, вигвама, нужное подчеркнуть), но он не обратил на ее горловое пение никакого внимания. Он закинул за одно плечо бурдюк с вином, за другое — мешок с брынзой и пошел своей дорогой.

— Я еще вернусь в аул, мама-батоно (-джан, -сан, -оглы, -балды, нужное подчеркнуть), — сказал он на прощание. — И привезу с собой красавицу-жену.

Этой красавицей-женой пришлось стать нашей Мыше, но ни она, ни Настоящий Джигит еще об этом не знали. Мыша вообще не подозревала о существовании Настоящих Джигитов, поэтому жила относительно спокойно.

Большой город встретил Настоящего Джигита неласково. Не то чтобы он вообще не хотел с ним встречаться, но по большому счету Настоящий Джигит был ему не нужен. А город Настоящему Джигиту как раз наоборот — нужен, и еще как. Поэтому Настоящий Джигит городу всячески льстил и подпевал. Он сложил о городе песню, где говорилось о том, что «большой город — это аул его сердца», а «улицы — это реки его души», а «дома — это мозоли на трудовых ладонях города», что, по правде говоря, довольно сомнительный комплимент. Циничная Мурка, услышав в первый раз эту песню, спросила у Настоящего Джигита:

— А лужи? Лужи — это что?

Но Настоящий Джигит никогда не отвечал на вопросы сомнительного свойства.

Мышку Джигит застукал в той самой редакции, где мы боролись с пишущими машинками. К тому времени он был уже известным писателем и даже издал несколько книг под общей пионерско-пенсионерской тематикой. Он писал нравоучительные рассказы, которые всегда заканчивались одной фразой: «Вах! — сказала бабушка Сулико (тетя Тамрико, дедушка Илико, дядя Илларион, сосед Кахи). — Какой хороший мальчик этот Вахтанг из Телави (Сандро из Чегема, Мамука с проспекта Руставели, 25)! Помог старушке (старику, инвалиду, ветерану Великой Отечественной войны, заслуженному деятелю искусств, почетному члену общества лилипутов) донести до дому мешок картошки (кувшин вина, пучок лука, моток шерсти, кусок сыра)!». Издав первый сборник рассказов, Настоящий Джигит тут же двинулся в Союз писателей, куда и был принят практически без конкурса, потому что конкурсы на Настоящих Джигитов там не проводились. Там проводились конкурсы на настоящих писателей. С одной стороны. А с другой — чувствовался большой дефицит в сфере национальных литератур на языках маленьких, но гордых народов Кавказа. И вот приходит к ним наш Настоящий Джигит, приносит рассказы и неожиданно оказывается, что он единственный человек, который пишет на языке своего конкретного маленького народа. А может, вообще единственный, кто в этом народе умеет писать. И его принимают в Союз. И дают однокомнатную квартиру на задворках империи, в Коровино. И издают следующий сборник пионерских рассказов.

На эти рассказы Настоящий Джигит и Мышка, кстати, неплохо прожили несколько лет и даже завели обстановку — подержанный гарнитур, состоящий из одного дивана и двух кресел, купленный у соседки тети Мани за полцены. Правда, у одного кресла была чуть-чуть сломана ножка, но это не считается, потому что сидеть на нем все равно было можно — если сделать упор на правую половинку попы и сместиться на пять сантиметров вглубь и вниз. Однажды Мышка сдвинулась чуть-чуть больше и продавила попой сиденье — там, как оказалось, лопнула пружина. Дома никого не было, поэтому Мышка до вечера висела в продавленном сиденье, как в детском горшке, подметая попой пол.

Но это случилось потом, когда они поженились. А пока что Настоящий Джигит таскался в наше машбюро, сидел в кресле и целыми днями глазел на Мышку. Однажды она не выдержала и строгим голосом спросила, что ему, собственно, нужно.

— Ваша дружба! — ответил Настоящий Джигит, сильно налегая на букву «а».

В тот же день Мышка повела его знакомиться с родителями, дедушкой и бабушкой. Мы тоже были приглашены, благо, Мурка как обычно болталась в Москве. Дома у Мышкиных родителей Настоящего Джигита встретили как родного. Усадили за стол, налили настоящего грузинского вина — за этим вином Мышкин папа специально ездил в Елисеевский гастроном и полдня стоял в очереди, — и даже попросили снять папаху, чего делать не следовало, потому что Настоящий Джигит папаху не снимал никогда и ни при каких обстоятельствах и даже спал в ней, я сама видела. Настоящий Джигит принимал знаки внимания благосклонно, кушал хорошо, вел себя скромно, в конце ужина промокнул губы салфеткой, сложил приборы, молча встал из-за стола, вышел на середину комнаты, вскинул руки, крикнул: «Асса!» и сплясал лезгинку, подпевая себе на разные грузинские голоса. В финале танца он подпрыгнул, хряпнулся башкой о люстру, упал на колени, прямо на коленях подъехал к Мышкиной маме и торжественно вручил ей последнее издание пионерских рассказов. После этого демарша он взял Мышку под локоток и удалился. А мы остались. Мы остались с Мышкиной мамой — нежным созданием, Мышкиным папой — чуть-чуть после инсульта, Мышкиным дедушкой — известным театральным критиком, закончившим свою трудовую деятельность до Великой Октябрьской социалистической революции, и Мышкиной бабушкой — выпускницей Бестужевских курсов, которая еще десять лет назад решила, что она Надежда Константиновна Крупская, и с тех пор не помолодела. Да, еще с Мышкиным котом Коточкой, но он не в счет. Мы вызвали «скорую» Мышкиной маме и вкололи ей три литра седуксена. Мы смеряли давление Мышкиному папе и накапали ему стакан валокордина. Мы объяснили Мышкиному дедушке, что он находится у себя дома, а не в Кремлевском Дворце съездов на концерте Государственного ансамбля песни и пляски Грузинской ССР. Дедушка не хотел слушать, хныкал и просился в буфет. Наконец, мы подобрали тарелки, которые Мышкина бабушка расколошматила о стенку, засунули ее в халат и завязали рукава на спине. Мы рассовали их по койкам. И прокляли Настоящего Джигита навсегда.

С того вечера Настоящий Джигит и Мышка зажили здоровой семейной жизнью. Летом Настоящий Джигит повез ее в свой аул. Мышка очень боялась, как примет ее свекровь, потому что у Мышки, знаете ли, нос. Но волновалась она напрасно, потому что там, в ауле, у всех, знаете ли, носы. Хотела написать «даже два», но это было бы художественной вольностью и вообще неправдой жизни. Мышкин нос там очень котировался, и местные девушки называли его «пымпочка». Он был среди этих девушек самый маленький. Еще местных девушек очень забавляло, что у Мышки нет усов. Они привыкли, что у приличной девушки должны быть усы, а тут нет — забавно. Усов у Мышки действительно не было. Потому что окрас у нее пастельный и даже слегка пожухший, а такой окрас не предполагает ношение усов. Местные девушки водили пальчиком у Мышки под носом, там, где, по их мнению, должна была располагаться эта гордость и краса, и смеялись гортанным смехом. А одна особо чувствительная девушка, которая до появления Мышки имела на Настоящего Джигита далеко идущие виды, даже распустила про нее нехорошие слухи. Будто бы Мышка каждое утро идет к горной речке и там втайне от общественности сбривает усы, таким образом проявляя пренебрежение к национальным традициям своего мужа. И девушки даже думали Мышку побить. И вышли утром на речку. И там на берегу действительно сидела Мышка. И стирала джигитские кальсоны. И когда она вернулась в аул, весь аул пел, танцевал, жарил шашлыки и дудел в дудук в ее честь. И свекровь подарила ей тандыр — чтобы врыть его в землю и печь лепешки. Этот тандыр до сих пор торчит у Мышки дома. Она разводит в нем кактусы.

В быту Настоящий Джигит оказался примерно таким же, как тандыр, — тяжелым и неповоротливым. Он привел Мышку в свою квартиру, завел на кухню, подвел к плите и молча указал ей ее место. Он вообще все делал молча. С тех пор Мыша с этого места не сходила. Шаг влево — шаг вправо расценивался как побег. При всем при том Джигит был не особенно общителен. Мышкиных друзей не признавал. Шумных застолий не любил. И в этом смысле давал все основания сомневаться в своем кавказском происхождении. Однажды бедная Мыша собрала человек двадцать на день рождения. А Джигит не явился. Не явился — и все тут. Мыша носилась по квартире с красными пятнами на щеках и палкой копченой колбасы в лапах. Делала вид, что вот сейчас, сию секунду порежет колбасу и все сядут за стол. А без колбасы никак. Оттягивала время. Голодные гости слонялись по углам и смотрели на колбасу с плохо скрытой ненавистью. Джигит пришлепал в девятом часу, плюхнулся за стол и тут же стал громко читать свои пионерские рассказы. Мыша порезала колбасу, но встреча с ней опять отложилась на неопределенное время — требовалось внимательно слушать Джигита.

Жизненное пространство Мышки Джигит заполнил грязной посудой, грязными носками и грязными обложками своих нереализованных в торговой сети рассказиков, которые пачками лежали по углам и которыми Джигит очень гордился. Он измерял свое творчество количеством экземпляров. Жизненный хронометраж Мышки заполнился тихими домашними радостями. Утром она подавала Джигиту кофе, вечером — чай. В перерыве между кофе и чаем бегала по магазинам и готовила национальные блюда с труднопроизносимыми названиями. Национальные блюда подавались Джигиту в специальной плошке с национальными же разводами. Джигит хлебал блюдо и был задумчив и тих. Когда блюдо не подавалось — а такое случалось раз в год по Мышкиной болезни — он страшно скандалил и требовал у Мышки немедленно предъявить бюллетень с печатью и подписью главврача поликлиники. Мышка плакала, грозилась уйти к маме, но вставала и плелась к плите. Ходить с ней по городу вследствие насыщенной семейной жизни стало решительно невозможно. Мышка забегала в каждый продуктовый магазин, долго разглядывала какую-нибудь заплесневелую колбасу, приценивалась и вздыхала с чувством глубокого удовлетворения:

— А у нас на двадцать копеек дешевле!

Она вообще сильно гордилась всем, что «у нас», и осуждала все, что «у вас». Так ей легче было жить. Все-таки какая-то иллюзия самореализации.

С годами Настоящий Джигит обнаглел, совершенно перестал слушаться — он и раньше-то был не по этой части, однако к столу всегда садился очень послушно, — уходил то в запой, то в загул, денег в дом не давал, рассказы не писал и перебивался лекциями о вреде курения в местном ЖЭКе. Он когда-то с присущим ему публицистическим напором написал статью о пагубных пристрастиях молодежи и с тех пор ездил с ней по городам и весям — пропагандировал здоровый образ жизни. Когда Мышка решила все-таки защитить свой филфаковский диплом, Джигит почувствовал опасность. Жена с дипломом его не устраивала ни по каким параметрам. Мышка уехала ко мне и просидела выходные на кухне, пытаясь нацарапать какие-то свои мыслишки на листе бумаги. Компьютеров тогда не было. Джигит звонил ровно пятьдесят два раза (я считала) и грозился немедленно выброситься из окна. В общем, диплом Мышка так и не защитила. Неуч она у нас. Мышка даже хотела применить к нему одно радикальное средство и ходила к соседке тете Мане узнавать, как сосед дядя Ваня после этого средства не отдал Богу душу. Но об этом — позже.

Итак, Мышка улыбается тихой торжествующей улыбкой и говорит с нажимом:

— Он приезжает.

— Кто? — хором спрашиваем мы.

— Е-гор, — разделяя слоги, отчетливо произносит Мышка.

— Егор — спустился с гор? — уточняет Мурка.

Мышкино лицо покрывается красными пятнами. Я пинаю Мурку под столом ногой. С ее стороны это большая бестактность. О горах с Мышей лучше не заговаривать. Это больное.

— Кто — он? — спрашивает Мурка.

— Очень хороший человек, — ответ вполне в духе Мышки. У нее все «очень хорошие люди», если ей так хочется.

— Откуда? — продолжает свой допрос Мурка.

— Из Якутска.

— Где это? — удивляется Мурка. Она действительно не знает.

— За полярным кругом, — Мышка уже начинает терять терпение.

— Ага, Северный Олень, значит, — кивает Мурка.

Мышка надувается и готовится скандалить.

— Откуда ты его взяла?

— Из Интернета.

— Ты что, уже в Интернете знакомишься? Больше негде?

— Мы не знакомились, — недовольно тянет Мышка, удивляясь Муркиной тупости. — Мы сошлись на почве общих интересов.

— И какие у вас интересы?

— Общие, — бурчит Мышка. Видно, что она темнит.

Потом, под большим давлением со стороны Мурки, от которой за просто так не отделаешься, удалось выяснить, что наша Мыша баловалась в Интернете стишками. Напишет — и засунет на какой-то стихотворный сайт. И там, на этом самом сайте, такие же ненормальные мыши эти стишки обсуждают и даже пишут ответы тоже в стихотворной форме. И вот некий юноша прислал ей ответ неземной красотищи. Ну, то есть понял всю тонкость Мышиной натуры и дал ей понять серьезность своих намерений, зарифмовав их с необычайной деликатностью. Еще позже — тоже под Муркиным давлением — выяснилось, что эту деликатность он спер у какого-то классика, то ли Фета, то ли Блока. Но Мыша уже поплыла.

Вообще-то в смысле поэзии Мышку ничем не удивишь. С ней не так давно произошла на этой почве тоже не вполне приятная история. Вот вам полный отчет об этой истории под названием

Мышата и стишата

Дело в том, что большой поэзией Мышка бредила давно — не по тщеславию, а исключительно по возвышенности натуры. Хотя раздать парочку автографов тоже была не против. Автограф — считала Мышка — это личный регистрационный номер в вечности, а ей очень хотелось наследить в вечности. Конфигурация следа не имела значения. Это мог быть легонький незатейливый след сочинителя частушек или увесистый мощный след производителя изделий высокохудожественного промысла. Стихи пришли в Мышкину башку не просто так. Составив реестр всех известных ей дисциплин, по которым она могла бы отличиться, Мышка провела их инвентаризацию и пришла к неутешительным выводам. Точные науки — физика, химия, математика и начертательная геометрия — отпадали сразу. Мышка ни бельмеса в них не смыслила. Так же с сухим треском осеннего листа отвалилось изобразительное искусство, и особенно ваяние. С ваянием у Мышки не ладилось с детства. Однажды на уроке труда она изваяла скульптурную композицию «Маша и медведь» и выставила ее на районном смотре предметов первой необходимости. Так вот, один маленький мальчик, которого мама привела полюбоваться прекрасным, увидав медведя, и особенно Машу, навсегда остался заикой и впоследствии сменил ориентацию. Затем в мусорную корзину отправилась музыка. Медведь уже давно наступил Мышке на ухо, причем не один, а с довеском в виде Маши в лапах. Как-то на уроке музыки она под «Похоронный марш» Шопена принялась отбивать чечетку, изумив училку бесшабашностью воззрений. Оставалась литература. К литературе Мышка всегда имела пристрастие и подозревала у себя недюжинный талант, так как умела не только читать, но, как вы догадываетесь, и писать. Работа со словом доставляла Мышке большое удовольствие. Буквы у нее выходили ровные, округлые, с правильным наклоном вправо и нажимом в нужных местах. Поэтому на филфак ее приняли с первого раза. Правда, на вечернее отделение.

Оставалось выбрать жанр. Прозу Мышка отвергла сразу. Ей надо было срочно оставлять свой след в искусстве и тратить время на романы и повести она решительно не собиралась. А вот поэзия пришлась ей по вкусу. Настрочить пару-другую стихотворений Мышка планировала буквально в ближайшие выходные. Тут надо сказать, что, пока сказка сказывалась, Мышка не только поступила на вечернее отделение филфака, но и устроилась работать в ту самую редакцию. И вот в ближайшие выходные она действительно взяла бумагу, ручку, села у окна и стала думать, чем бы ей прославиться в деле изящной словесности. Однако в голову лезли всякие посторонние мысли о том, что неплохо бы отдать в чистку розовую кофточку и что молодой человек с пятого курса вчера в курилке смотрел на нее особенно долгим взглядом. Не придумав ничего вразумительного, Мышка приняла мудрое решение пойти в районную библиотеку и изучить труды наиболее маститых поэтов. Так она собиралась найти ключ к славе. «Должна же быть у них какая-нибудь специальная штуковина, которая сделала их знаменитыми. Оригинальность какая-нибудь, что ли», — рассуждала Мышка, перелистывая том за томом. Но никакая специальная штуковина на глаза ей не попадалась, и тогда она решила провести спектральный анализ произведений. Взяв пару стихотворений поэта Бедного, она сначала переписала их задом наперед, потом вверх ногами и в конце концов через букву. После чего подсчитала точное количество мягких знаков в поэме Цуцульковского «Геть!». Но поиски были безрезультатны.

Так бы Мышка и состарилась, если бы не случай. Нашу редакцию в полном составе послали на овощную базу перебирать картошку. Дело это было бесперспективное, и народ проявлял крайнее недовольство и несознательность. В ночь перед выходом на картошку Мышка долго не могла уснуть. А когда уснула, ей привиделись огненные буквы, сложившиеся в строку. Наутро Мышка вывесила в фойе редакции лист ватмана с речовкой-призывом:

Возьмем наш коллективный разум На плодоовощную базу!

Речовка имела такой успех, что сотрудники редакции не только вышли на базу в полном составе, но взяли с собой мужей, жен и грудных детей. Всем очень понравилось, что Мышка делала упор именно на разум, а не на какие-нибудь другие части тела. А один сотрудник даже привез 90-летнего дедушку в инвалидном кресле. Сидя в углу, дедушка пускал слюни и быстро описался. Так что сотруднику пришлось везти его домой, но это не омрачило всеобщего ликования, а Мышка стала подумывать о назначении поэта в этом мире. Что должен сказать поэт своему народу? Что народ должен ответить поэту? И где должен происходить разговор? Дома? На работе? В кафе на углу? Какой дорогой должен идти поэт, чтобы дойти? Вот круг вопросов, которые волновали Мышку. В один дождливый унылый день ответы на вопросы оформились в чеканные строки:

Пусть к дальним звездам мчит ракета, Пусть в банке плавает ситро, Нет больше счастья для поэта, Чем взять наперевес перо. И даже если стерлядь спит На дне извилистом реки, Глаз вещих не сомкнет пиит, Трудясь над замыслом строки!

Над каким таким замыслом должен трудиться поэт, Мышка не представляла, поэтому оставила каверзную тему и плавно перешла к завещанию своего духовного наследия благодарному человечеству. Для этого требовалось выработать творческое кредо. Несколько дней и ночей без еды и питья Мышка вырабатывала кредо. И вот оно появилось:

Свой скромный труд Поэта и Творца Я созидать готова до конца!

Больше Мышка ничего не писала, и современники быстро ее забыли. Но муки творчества не оставляли ее неспокойную душу. Ей все еще хотелось создать что-нибудь замечательное. По ночам Мышка сидела над пустым листом бумаги, но ничего не вышло из пера ее. Иногда ей снились ямбы и хореи, а также гекзаметры, которые она упорно называла птеродактилями. И однажды вдохновение снизошло на нее.

В тот чудный осенний день мы втроем гуляли в Сокольниках. Мышка была задумчива. Мы с Муркой пытались ее приободрить. День сиял. Ягоды шиповника искрились под холодными лучами солнца рубиновым блеском. Дорожки устилал плотный желтый ковер. Клены полыхали оранжевым огнем. Кустарник бликовал всеми цветами красного. Дуб сохранял величавую зелень. В груди у Мышки что-то зашлось. Захотелось скакать, кричать и слагать вирши. «Вот сейчас, сейчас!» — подумала Мышка, чувствуя дыхание вечности. Она вздохнула, смело посмотрела в глаза бессмертию и громко продекламировала:

Унылая пора! очей очарованье! Приятна мне твоя прощальная краса — Люблю я пышное природы увяданье, В багрец и золото одетые леса.

С тех пор Мышка долго ничего не писала. А когда вышла замуж за Джигита, и вовсе забыла о печатном слове. И вот — оказывается, ее подкосил Интернет. Мышка не только повадилась висеть в чатах, но опять взялась за старое. Пишет стихи и знакомится в прямом эфире.

— А фотографию свою ты ему посылала? — задумчиво поинтересовалась Мурка, глядя на Мышкин нос.

В принципе величина носов у них одинаковая. Но Мышка считает свой личный нос очень аристократичным, говорит, что он точная копия носа какого-то Луи-Филиппа из породы Бурбонов, и страшно этим гордится. А Мурка ничего не считает. Ей все равно, какой у нее нос. Лишь бы был. Поэтому ее вопрос о фотографии с подоплекой Мышка сочла оскорбительным.

— Ты все время хочешь меня унизить! — заверещала она. — Посмотри на себя!

— Не будем переходить на личности, — миролюбиво сказала Мурка. — Давай, отвечай, чем занимается твой Олень и какого черта прется в Москву?

— Занимается очень важным делом, — Мышка не любила точных формулировок. — А в Москву прется ко мне.

— Ага, значит, не знаешь, чем занимается. Женат?

— Мммммммм, — ответила Мышка.

— Понятно, третья жена, двое детей, один в Пензе, другой на Камчатке. Парализованной тещи случайно нет?

Мышка посмотрела на Мурку диким взглядом.

— А как же Настоящий Джигит?

Мышка закатила глаза. Это означало, что Настоящий Джигит или в запое, или в загуле.

— Джигит отъехал в Дом творчества писать новую книгу, — с достоинством сказала она, но мы ей не поверили.

— Не делай из нас дур, — посоветовала Мурка. — Знаем мы, где твой Джигит. У кого-нибудь на даче водку трескает. А если явится, что будешь делать?

Мышка опять закатила глаза.

— Ох, девочки! Я так этого боюсь! Он спустит его с лестницы!

— Джигит Оленя? — уточнила Мурка.

— Совсем наоборот! Если уж тебе нравится так его называть — Олень Джигита! Он так меня любит! Он не потерпит, если меня начнут обижать!

Мурка сильно засомневалась, и это сомнение отразилось у нее на лице. Обидеть Мышу, конечно, легко. Но вот вопрос — как ей удается все время ходить обиженной? Наверное, это большой талант. И большое удовольствие. А уж представить, как совершенно посторонний Северный Олень спускает с лестницы Настоящего Джигита в его папахе ради нашей Мыши, и вовсе невозможно.

Тут надо сказать, что спустить Настоящего Джигита с лестницы хотелось нам давно. И больше всех этого хотела сама Мышка. Еще ее вполне устроила бы бытовая, предположим, травма. Не сильная, а так, чуть-чуть, для острастки. Настоящий Джигит давно и сильно не нравился Мышке. И в то же время именно с этим горным орлом у нее образовалась внутренняя связь многолетней выдержки. Это как коньяк: чем старше, тем крепче, чем крепче, тем горчее, а чем горчее, тем ценнее. И вот в результате этой ценности мы имеем Мышку в сиротской курточке, из которой лезет войлок, и клетчатой юбчонке, в которой эстонские пионерки ходили в школу в 1982 году. Эти юбки мы с Мышкой вывезли из братской республики как раз в том благословенном году. Я свою с легким сердцем выбросила через год, а Мышка носит до сих пор и уже неоднократно штопала. Мы с Муркой смотрим на эту юбку и хором спрашиваем:

— Что делать думаешь?

Мышка подозрительно оживляется:

— Думаю, пирожки с картошкой. Как мама пекла. Студень обязательно, говяжий. Я на рынке присмотрела очень дешевые хвосты. Потом соляночку. Вот думаю — рыбную или мясную? Вы как считаете? Салатик «Оливье». Традиционно, конечно, но я уже огурчики свежие купила. Еще…

— Мыш, — вкрадчиво говорит Мурка, — ты что думаешь, я твою истерику по телефону выслушивала и из Питера трюхала на мешке с картошкой, чтобы на рынок за хвостами бегать? А, Мыш?

По Мыше видно, что именно так она и думает. По Мурке видно, что за хвостами она не потащится даже на Мышины поминки.

— Ты бы лучше трусы купила, с бантиком, что ли, — говорит Мурка.

— Трусы? — удивляется Мышка. — А это зачем?

Мурка тяжело вздыхает. Мышка смотрит на меня. Я ласково улыбаюсь и похлопываю ее по руке:

— Ты, Мышка, не волнуйся, ты все поймешь, это просто. Ты только постарайся, и все у тебя получится! Ну, не хочешь трусы, не надо, купи книжечку какую-нибудь, романчик модный, или Большую советскую энциклопедию, например. Выучишь наизусть, будет о чем поговорить с Оленем.

Мышка готовится плакать, но тут Мурка решительно встает, натягивает куртку и сдергивает нас со стульев.

— Ну, хватит! — говорит она. — Надоело! Идем одевать эту Золушку самоварную!

И мы выбегаем из кафе, и бежим к подземному переходу, и мчимся по лестнице вниз, перепрыгивая через три ступеньки, а за нами несутся официанты, и кричат, что неплохо бы заплатить за три чая и три яблочных пирога, и хватают нас за полы, и мы тормозим на ходу, и врубаемся со всего маху в цветочный киоск, и опрокидываем вазу с тюльпанами, и вода течет по полу, и заливается под ноги какой-то старушке, и старушка падает на пол, и въезжает на своей байковой попе прямо в стеклянные двери, в которые ей было совершенно не нужно, и Мурка орет официантам:

— Как не стыдно! Раньше не могли сказать, что надо платить!

И мы суем официантам деньги, и влетаем в магазин. Мурка сразу рвет куда-то вниз, где поярче, натягивает на себя джинсы с клубничками вместо карманов и они застревают у нее аккурат под попой. Тогда она хватает какой-то свитерок с медведем на пузе и пытается натянуть его на грудь. Но свитерок на грудь не натягивается. Он зависает в области шеи и висит там, как печальный сморщенный оборчатый воротничок.

— Мура! — робко говорю я. — Это детский отдел.

— Самое оно! — бодро отвечает Мурка.

В этом — вся Мурка. Она почему-то думает, что ей до сих пор шестнадцать лет. Ей почему-то кажется, что сорок второй размер до сих пор распахивает ей гостеприимные объятия. Когда-то Мурка таскала меня в «Детский мир» и пачками скупала там детские эластичные оранжевые колготки. Мы тогда учились в школе, и ее страсть к детсадовской униформе была более-менее уместна. Эти колготки сильно оживляли унылую питерскую толпу, когда Мурка щеголяла в них под проливным дождем. Из класса ее пару раз выгоняли за эти колготки. Учителя считали, что она вызывающе одевается. С тех пор немало лет прошло. И даже немало десятилетий. Но у Мурки между карденовскими костюмами и дольчегабанновскими штиблетами предательски сияют эластичные оранжевые колготки. В переносном, конечно, смысле. Она мне со своими «оранжевыми» прыжками и ужимочками напоминает престарелую актрису, изображающую зайчика на елке в детском саду, о чем я ей неоднократно говорила. Но Мурка никого не слушает.

— Подпихни! — говорит она и поворачивается ко мне задом.

Я пихаю, но Мурка в джинсы не пропихивается. Она вообще последнее время мало куда пропихивается.

У Мышки ситуация совершенно полярная. У Мышки из-под клетчатой школьной эстонской юбчонки высовывается школьная учительница. Мышка вообще не любит, чтобы ее замечали, и — дай ей волю — отправится в парикмахерскую и распрямит свои буйно торчащие одуванские кудряшки, чтобы слепить на затылке старушечью гулю. Но волю мы ей не даем. Одевается Мышка скромно и строго. В том смысле, что нудно и скучно. Это ее кредо. А так как денег у нее кот наплакал, приходится донашивать старые детские вещи. Вот и получается пионерка-пенсионерка. Как в джигитовских рассказах. Мышка очень гордится своей бедностью, называет ее трудовой и всячески порицает Мурку за то, что та не считает денег. Хотя сама Мышка за последние пятнадцать лет ни копейки не заработала. Все ее попытки сесть за компьютер, которого у нее нет, и отредактировать текст, который ей кто-нибудь устроит в качестве заработка, заканчивались таким же провалом, как и написание диплома. Я как-то указала на это обстоятельство Муре, но та только махнула рукой.

Выудив Мурку из джинсов и свитера, мы ведем Мышку выбирать праздничный костюмчик. Мышка, разумеется, кочевряжится, кричит, что ей: а) дорого, б) дешево, а также: коротко, длинно, узко, широко, темно, светло, жарко, холодно и вообще очень не нравится.

— Ну, девочки! Ну, не надо! — ноет она. — Ну, мне неудобно. Это не пиджак, это кусок жести какой-то!

— Прекрати! — отрезает Мурка. — Наденешь и будешь носить как миленькая!

Мышка сопит, из ее аристократического носа падает большая мутная капля и расползается по лацкану огромным безобразным пятном. Мышка скребет пятно ногтем. Пятно не исчезает. Зато в руке у Мышки остается пуговица.

— Это не я! — воет Мышка. — Она… она на ниточке висела!

Мурка хватает пиджак и выскакивает из примерочной.

— Вот! — она тычет пиджак в лицо продавщице и щурит наглый глаз. — Посмотрите, что вы нам подсовываете!

Продавщица слабо хрюкает и исчезает вместе с пиджаком. Через минуту Мурка снова появляется в примерочной.

— Скидка! — торжественно объявляет она. — Скидка — двадцать процентов! И новый пиджак!

Мы вытаскиваем Мышку из примерочной, платим за костюм и ведем в обувной отдел. Мышка ноет. О! Как она ноет! Она ноет про натертую пятку, про сдавленные пальцы и натруженную любимую мозоль. Еще она ноет про то, что ни одна штиблета еще ни разу в жизни ей не подошла, потому что… ну, не подошла, и все тут. У Мышки действительно проблемы с обувью по причине размера. Мышка у нас Золушка. У нее тридцать третий размер ноги. Это для нее тоже повод купить какие-нибудь картонные сандалетки в «Детском мире», и в принципе я ее понимаю, так как не встречала ни одного производителя, который лично Мышке прислал бы личную пару ботинок в индивидуальном порядке.

— Ты, Мыша, неформат! — говорит Мурка и пытается нацепить на нее сапоги с длинными скособоченными носами. Собственно, Мышку в этих носах обнаружить не удается. Она лягается и заезжает Мурке по коленке. Мурка чертыхается и выскакивает из магазина.

— Как ты думаешь, она вернется? — тоскливо спрашивает Мышь.

Без Мурки она чувствует себя как без рук. В такие дорогие магазины Мышь ни разу не заходила.

Мурка появляется через пять минут с рулоном ваты. Она ломает рулон пополам, как батон вареной колбасы, засовывает половинки в носы, а сверху лакирует Мышкиной лапой.

— Ну что? — грозно спрашивает она.

Мышка обреченно кивает.

В аэропорт на встречу с Северным Оленем Мышка нас не берет. Говорит, что мы дискредитируем ее в глазах коренных народов Севера. Мы прячемся за колонной и наблюдаем, как она подпрыгивает от нетерпения на месте. Утром мы с Муркой заехали к Мышке, чтобы умыть, одеть и накрасить ее перед исторической встречей. Мышка встретила нас в лиловом байковом халате с зеленым ситцевым пояском, вся в мыслях о грязной посуде. Мурка начинает штукатурить ей лицо, я бегу на кухню к раковине. Мурка пытается продраться сквозь ее одуванскую паклю, я забрасываю белье в стиральную машину и запускаю пылесос. Мышка сидит на диване. Мышка хватается за голову, сердце, бок, живот и почему-то правую коленку. Мышка требует валокордин, анальгин, но-шпу, имодиум и почему-то мазь Вишневского. Мышка говорит, что решительно не может никуда идти, и заваливается на диван. Ну конечно, — такой повод понервничать! Но мы берем ее под мышки, засовываем в новый костюм, запихиваем в новые сапоги и выгоняем за дверь. С новым лицом, с бантом в волосах и в сапогах с ватными носами она несказанно хороша. Вот только нос… В руках у Мышки чахлый букетик гвоздик.

— Вот дурища! — шепчет Мурка. — Цветы мужику приволокла!

Тут Мышка прыскает вперед и протягивает свои цветочки какому-то субъекту в ватнике и кирзовых сапогах. Субъект мнется, жмется, наконец, прикладывается к Мышкиной щечке, и они удаляются в сторону выхода.

— Какая у него голова интересная! — задумчиво говорит Мурка.

— Ничего интересного. У всех коренных народов Севера такая прическа.

— Ну да, он же якут, — соглашается Мурка.

На самом деле Северный Олень никакой не якут. Черты его лица — расплывчаты. Фигура — неопределенна. Как предмет в пространстве он совершенно невнятен. Вот только голова. Голова такая… в кружочек. Под горшок, что ли. Иссиня-черного цвета.

— Может, он притворяется, что якут? — говорит Мурка. — Все-таки в Якутске, наверное, лучше быть якутом. Больше любят. Пойдем посмотрим, на такси повезет или на автобусе.

И мы идем смотреть. Но застаем только левый кирзовый сапог, который втискивается на подножку набитого автобуса.

— Жа-а-адный! — тянет Мурка.

На следующий день мы с Муркой сидим на диване. Мы сидим на диване с утра и ждем звонка от Мышки. Мышка не звонит. Мы сидим на диване до вечера и ждем звонка от Мышки. Мышка не звонит. Около полуночи мы решаем, что неплохо бы вызвать милицию и уже наконец вызволить лучшую подругу из лап якутского маньяка. И Мурка даже протягивает руку к трубке. И даже берет ее. И трубка вдруг говорит Мышкиным голосом:

— Я буквально на секундочку! Совершенно нет времени! В Третьяковку решили не ходить. Были в Алмазном фонде. Олень купил ребенку надувного крокодила за восемьсот двадцать девять рублей, но — слава богу! — мне удалось в последний момент схватить его за руку!

— Ты что, купила ему крокодила? — шипит Мурка.

— Ну, Мура, ну, ты что, не понимаешь, он же в своем Якутске таких денег в глаза не видел! Да, пирожки прошли на ура, соляночка тоже имела успех. Конец связи.

И кладет трубку.

— А… — бормочет Мурка. — А… А как же…

Но трубка только угукает в ответ.

— Ну что? — спрашиваю я.

— Кушает хорошо, — отвечает Мурка. — Ходил в Алмазный фонд. Мышка купила крокодила.

— Зачем?

— Оленю.

— А зачем ему крокодил за полярным кругом?

— Ну, ты же знаешь, там большой дефицит зеленых насаждений. Даже салат не растет. От этого у них у всех авитаминоз и цинга.

— А… — говорю я с вопросительной интонацией, имея в виду то, чего мы с нетерпением ждем целый день.

— А вот про это я ничего не знаю! — злобно орет Мурка.

На следующий день мы с Муркой снова сидим на диване и ждем звонка от Мышки. Мышка звонит под вечер и бодро докладывает, что акклиматизация Оленя проходит успешно, голова не болит, температура нормальная, давление приличное, но она, Мышка, уже подобрала ему лекарство, от которого давление будет еще лучше, хотя лучше, если честно, уже некуда.

Тут надо сказать, что у Мышки пунктик. Она всем меряет давление. Дай ей волю, она бы и в метро ездила с надувной грушей. Мы с Муркой как-то предложили ей не сдерживать свой творческий рост и начать ставить клизмы. Мышка задумалась. Вот, думаю, может, ей с Оленя начать. В знак глубокого расположения. Вообще у Мышки большой опыт по уходу за неизлечимыми больными. Чужие беды приводят ее в состояние полной боевой готовности. Живым от Мышки никто не уходил. В прямом смысле. Не один престарелый родственник отдал концы у нее на руках, чем она очень гордится. Однажды у Мышки выдалось упоительное лето. Мама была в одной больнице, бабушка в другой, девяностолетняя бабушкина сестра в третьей, дедушка потерял память, а в Питере тетя Дора, ну, та, в коме, вы помните, начала впадать в детство. Мышка бегала из одной больницы в другую, по выходным ездила в Питер менять судно тете Доре и наслаждалась жизнью. Она до сих пор с нежностью вспоминает об этом лете. Кто не успевает умереть, садится ей на шею. У Мышки в доме всегда толчется какое-нибудь непризнанное дарование неизвестной творческой ориентации, но крайне болезненного вида. Мышка варит дарованию супчики и лечит от соплей.

— Лучше меня никто не умеет ухаживать за больными! — заявляет Мышка с великолепным апломбом. — Уж ты-то знаешь!

Уж я-то знаю. Однажды я отравилась какой-то гадостью, и Мышка прискакала оказывать мне первую медицинскую помощь. Лежу я, значит, в постели. Мышка сидит рядом и рассказывает, как ее мама поссорилась с Джигитом. Подробно так рассказывает, обстоятельно. Кто что сказал. Кто что ответил. Кто кого как обозвал. Кто хлопнул дверью. Время от времени я встаю и удаляюсь в туалет. Тошнит очень. Мышка захлопывает рот и терпеливо ждет. Завидев меня на пороге комнаты, раскрывает рот заново и продолжает с того места, на котором остановилась. Через пять часов неусыпной заботы она собирается домой. Подходит время вечернего кормления Джигита.

Себя Мышка тоже не забывает. Как-то она отправилась выводить прыщ на носу в какой-то косметический салон к Крупному Специалисту по прыщам. Специалист взглянул краем глаза на прыщ и заявил, что у Мышки жутко захламленный организм и надо делать полное медицинское обследование. Известие о тяжелом состоянии организма сильно Мышку взбодрило. Она буквально расцвела на глазах. Сияя прыщом, она отправилась на обследование. Каждый день в десять часов утра она являлась в салон и сдавала им с рук на руки сто долларов, чтобы они копались в ее организме. Через две недели выяснилось, что Мышкин организм нашпигован какими-то лямблиями, которые, оказывается, очень мешают ей жить и которые надо срочно уничтожать с помощью полного курса медикаментозного лечения. В принципе ни до, ни после обследования никто из нас этих лямблий в глаза не видел. Пришлось поверить Крупному Специалисту на слово. Сияя прыщом, Мышка отправилась на лечение. Каждый день в десять часов утра она являлась в салон и сдавала им с рук на руки сто долларов. Большой Специалист ставил Мышке клизмы, делал уколы и совал в рот таблетки, после чего ее долго тошнило и несло в сортире. Постепенно Мышка перешла на хлеб и воду и стала исчезать с лица земли. Через две недели ей объявили, что лямблий больше нет. После этого известия Мышка испытала смутное чувство. Ей было жалко лямблий, к которым она уже успела привыкнуть. Она надеялась, что ей оставили парочку на развод, чтобы она еще раз посетила этот салон и передала им с рук на руки следующую штуку баксов. Да, и прыщ. Прыщ так и остался. Мы с Муркой собственноручно выколупывали его из Мышкиного носа с помощью подручных средств в виде ваты и спирта.

Впрочем, однажды и на старуху нашлась проруха. Мышка не выдержала. А виной всему был

Миленький Мишенька

— Ты помнишь Мишеньку? — спросила меня Мурка, пока мы сидели с ней на диване и ждали звонка от Мышки.

— Помню.

— Помнишь, как он ее доставал?

— Помню.

— Тебе не кажется, что с Оленем будет та же история?

— Не знаю, Мур. Тебе не кажется, что у Мыши не может быть других историй?

— Ммммммммм… — сказала Мура и надолго задумалась. — Ты не помнишь, когда это случилось?

— Года три назад.

А дело было так.

Мишенька был младше Мышки на… впрочем, это неважно. Подобрала она его в театре, куда выбралась по нашей с Муркой настоятельной просьбе, пребывая в депрессии по поводу очередного запоя Джигита. Мишенька поднял оброненную Мышкой программку, посмотрел на нее младенческими глазами, похожими на пенку топленого молока, и попросил разрешения угостить кофе. Мышка сдуру разрешила. Ей польстило, что такой молодой человек обратил на нее внимание. Пока пили кофе, Мишенька молчал, и Мышка подумала: какой милый молодой человек. Деликатный и не надоедливый совсем. Потом Мишенька проводил ее домой. На подходе к дому Мышка уже знала, что Мишеньке двадцать два года, что он живет с мамой то ли в Балашихе, то ли в Барвихе — она точно не запомнила, — что в детстве любил мягкие игрушки, а в машинки совсем не играл и до сих пор спит со старым безухим зайцем, что летом защитит диплом и будет что-то там проектировать, а до лета совершенно свободен и что он позвонит Мышке как-нибудь на днях, если она не против дать ему свой телефон.

Он позвонил на следующий день. Мышка как раз разбила любимую чашку, заляпав кофе полкухни, и бежала из ванной с тряпкой. Мишенька был очень несвоевременный мальчик.

— Доброе утро, — сказал он. — Это Михаил. Может быть, вы меня помните? Мы вчера познакомились в театре. Вы уронили программку, а я поднял, а вы сказали: «Спасибо!», а я сказал: «Пожалуйста!», а потом сказал: «Может быть, вы выпьете со мной кофе?», а вы сказали: «Да, конечно», а я…

— Я помню, помню, — вклинилась Мышка. — Вы простите, Миша, мне надо бежать.

— Правда? Помните? — обрадовался Мишенька, как будто его можно было забыть. — А я вас еще до дому провожал, а вы сказали, что я могу вам позвонить. Я вам хотел сказать… вы знаете… я всю ночь не спал, о вас думал, а утром встал, почистил зубы, выпил чай, я всегда по утрам пью чай, «Липтон», да, еще зарядку сделал, я всегда делаю зарядку, с первого класса, а потом мама с работы позвонила и сказала: «Неужели ты еще спишь?», а я сказал: «Не сплю», потому что я уже не спал и собирался вам звонить. И вот звоню. А вы тоже не спите?

— Не сплю, — ответила Мышка.

— Вот видите, как хорошо, что я позвонил! Вы не спите. На работу собираетесь?

— Собираюсь, — соврала Мышка.

— Я вас встречу, можно? Вы где работаете? А я нигде не работаю. Я диплом пишу, а потом буду работать в…

— Я знаю, Миша. Вы вчера говорили.

— Ах, да, я забыл.

Мишенька был очень забывчивый мальчик.

На следующий день он позвонил снова.

— Угу, — мрачно буркнула Мышка, услышав в трубке его голос. И еще раз: — Угу.

На голове чесались бигуди. Тапки, похожие на двух свалявшихся мышей, волочились сзади. Яичница горела заживо. Кофе совершил последний рывок, выплюнулся из джезвы и расположился на плите нахальным сгустком вулканической лавы. Мишенька обрисовывал подробности своего утреннего туалета. Ну, мыло, там, мочалка, зубная паста, точная маркировка дезодоранта, и кран, знаете ли, капает…

— Угу, — повторила Мышка. — Ты мне еще расскажи, как ты чай в кружку засовываешь! — Она уже поняла, что просто так от Мишеньки не отделаться, и резко перешла на «ты».

— Ну, конечно. Обязательно, — ответил Мишенька. Он был очень вежливый мальчик.

Мышка швырнула трубку на диван, вывалила яичницу в ведро, сыпанула на плиту «Комет», плюнула, выпрыгнула из халата и поскакала в ванную, одной рукой вытягивая из волос бигуди, а другой натягивая брюки. Звонок застал ее на одной ноге. Она планировала немедленно бежать к Джигиту, уже неделю сидевшему в местном ЖЭКе после лекции о вреде курения и трескавшему водку с начальником. Ей было немножко не до Мишеньки.

— Я положил, — сказал Мишенька, перезвонив через пять минут.

— Что?

— Ну, чай. Ты же просила сообщить. Один пакетик. «Липтон». Еще ложку сахара.

— Спасибо за информацию. Все?

— Нет, не все.

— Что еще?

— Сейчас выпью чай, надену красный свитер… Или ты думаешь, черный лучше?

— Я ничего не думаю.

— Ну, хорошо, тогда красный. Да, ботинки. Надо ботинки почистить. Есть два гуталина — один черный, другой бесцветный. От черного блестит. А бесцветный просто грязь снимает.

— Миш, — сказала Мышка задушевно, — знаешь что?

— Что?

— Всего тебе хорошего.

Каждый день Мишенька дарил ей цветы. Он стоял возле подъезда в коротком клетчатом пальтеце с гвоздикой в руке. Гвоздика была завернута в целлофан, а снизу прихвачена кусочком газеты. Мишенька был очень аккуратный мальчик. Гвоздику он держал строго перпендикулярно земле, схватившись за нее двумя руками, как за соломинку. Гвоздики были махровые, с нежным белым оперением вокруг алой сердцевинки. Мишенька любил все пушистое. Он был очень нежный мальчик. Увидав Мышку, Мишенька делал шаг вперед, вытягивал лицо, округлял глаза и приоткрывал рот. Он совал гвоздику Мышке и смотрел на нее младенческими коровьими глазами, похожими на пенку топленого молока.

Где Мишенька проводил время, когда не торчал у Мышки на кухне, никто не знал. Похоже, что нигде. А на кухне он торчал чуть не каждый вечер.

— Здравствуйте! — сказал Мишенька, когда Мышка приволокла его на очередную нашу с ней встречу. — А я Мышин друг! Мы с ней дружим!

Он был очень общительный мальчик.

— Отвечай быстро — он тебе нужен? — спрашивали мы с Муркой.

— Не знаю, — мямлила Мышка.

— Господи, ну что тут знать! Нужен или нет — что трудного? Хорошо. Давай по-другому. Зачем он тебе нужен?

— Не знаю, — мямлила Мышка.

— Что он таскается каждый день со своими гвоздиками? Раз таскается, значит, ты поощряешь? Или нет?

— Не знаю, — мямлила Мышка.

— Что ты ничего не знаешь? Зачем он звонит по сто раз на дню? Тебе больше заняться нечем? Тебе очень интересно, чем он чистит зубы? Интересно?

— Не знаю, — мямлила Мышка.

— Диагноз ясен, — припечатывала Мурка. — Патологическая мягкотелость, отягощенная комплексом неполноценности. Ты его терпишь, потому что думаешь, что тебя больше никто не полюбит. Узнаю джигитскую школу!

Вся эта канитель продолжалась довольно долго. Джигит уже успел передислоцироваться в другую точку распития крепких спиртных напитков, а Мишенька все морочил Мышке голову. Пока не случилась эта история.

Телефон зазвонил в два часа ночи. Вернее, без пяти два. Мыша только приняла тазепам и пыталась уснуть — в тот день у нее произошло очередное решающее объяснение с Джигитом, который не хотел покидать гостеприимных стен ЖЭКа.

— Вышел из метро, — сообщал Мишенька. — Электричек нет. Иду домой по шпалам.

Мышка застонала и повалилась в кровать. Сон сделал ручкой и даже, кажется, шаркнул ножкой. Мышка выползла на кухню, поставила чайник и принялась переживать за Мишеньку. Она сидела у стола, дула на чай и представляла, как Мишенька идет по шпалам в свою то ли Балашиху, то ли Барвиху. Что-что, а страху Мышка умела на себя нагнать. На Мишеньке короткое клетчатое пальтецо. Ветер раздувает полы, забирается за шиворот, колючим шарфом обвивает шею. Почему-то казалось, что ветер обязательно должен забраться в уши и что теперь в ушах у Мишеньки всегда будет свистеть ветер. «В голове у него свистит!» Мишенька загребает снег носками ботинок, начищенных черным гуталином. Или бесцветным? Снег забивается в носки, носки мокнут и тяжелеют. Мишенька все медленней передвигает ногами, останавливается, падает на шпалы и смотрит в небо младенческими глазами, похожими на пенку топленого молока. «На кой черт он мне позвонил! Чтобы я тут с ума сходила?» Потом к Мишеньке подходит компания местных братков. Кепки набекрень, во рту — золотые фиксы. «Какие фиксы? Ты хоть раз видела фиксы? Кто их сейчас носит?» Братки снимают с Мишеньки часы, клетчатое пальтецо, американские джинсы, купленные на вьетнамской толкучке, и бьют ногами в бок. Мишенька плачет и закрывает младенческие глаза. «Он что себе думает? Что я всю ночь буду тут сидеть? На нервах моих решил поиграть? В страсти-мордасти?» Мышка плюхнула чашку в раковину и встала, чтобы идти в постель.

— Буль! — сказал телефон.

Мышка схватила трубку.

— Дошел! — радостно сообщал Мишенька.

Мышка посмотрела на часы. Четыре тридцать семь. «Убью идиота! Пусть только явится!» — подумала она и с головой укрылась одеялом.

Мишенька позвонил, как всегда, в полвосьмого. Бодро отрапортовал, что спать не ложился, потому что какой смысл, зато дочитал роман, который ему дала Мышка и выпил три чашки кофе.

— Тебя где носило? — процедила Мышка.

— Я у ребят в общежитии… посидели чуть-чуть.

— Ты почему там не остался?

— Остался? Как это — остался? Я же тебе должен утром звонить, а там телефона нет, а по мобильному я не могу — дорого. Нет, я остаться никак. Вдруг ты волноваться станешь?

— Я? Волноваться? Стану? — четко разделяя слова, проговорила Мышка и глубоко вздохнула. — Ты вот что, Миша, ты мне больше не звони.

— Не звонить? — прошептал Мишенька и Мышке показалось, что он сейчас перестанет дышать. — Почему?

— Почему? Это ты спрашиваешь — почему?! — Мышка орала как резаная. Вообще-то такого с ней обычно не случается. Она обычно очень вежливая девочка. — Ты вообще соображаешь, что делаешь? Ты мне зачем звонил? Чтобы я с ума сходила? Чтобы всю ночь не спала? Я тебе кто? Мать? Сестра? Любовница? Я тебе никто! Ты что за мной таскаешься днем и ночью? Тебе что надо? Ты думаешь, мне очень интересно, чем ты ботинки чистишь? Ты думаешь, мне очень нужно знать, что ты на завтрак ешь? Твои цветочки мне очень нужны? Ты идиот! У тебя жизни своей нет, вот ты в мою и лезешь!

Мишенька молчал. Он был очень впечатлительный мальчик.

— Ну и хорошо, — сказала Мурка. — Ну и слава богу. Наконец-то избавились. Ты не жалеешь?

— Не знаю, — промямлила Мышка.

— Жалеть не о чем, — авторитетно заявила Мурка. — Найдешь приличного мужика, подходящего по возрасту, с положением. Пошлешь Джигита куда подальше. Тем более у вас ничего не было. Ведь не было?

— Не знаю, — промямлила Мышка.

— Эй, девушка! Ты чего? Очнись! Я с тобой разговариваю! Ты что, переживаешь?

— Не знаю, — промямлила Мышка.

Вечером она начала мучиться. Помучившись с час, оделась и отправилась то ли в Балашиху, то ли в Барвиху. У подъезда стоял Мишенька с гвоздикой в руках. Белое оперение вокруг алой сердцевинки. Целлофан, прихваченный снизу кусочком газеты. Мышка посмотрела в младенческие глаза, похожие на пенку топленого молока, подняла руку, обхватила Мишеньку за шею и втащила в дом.

Потом они валялись на диване и смеялись. Не друг над дружкой, а просто так, от радости.

Такая у нас Мыша. Теперь она завела себе дополнительного Оленя, вследствие чего мы с Муркой третий день сидим на диване и ждем душещипательных подробностей. И вот она звонит и опять морочит нам голову супчиками и градусниками, и Мурка спрашивает у нее в грубой форме то, что не дает нам покоя третьи сутки:

— Было или нет?

— Если ты насчет того самого, то как тебе сказать… — бухтит Мышка и ничего толком не отвечает. Она вообще на такие вопросы никогда толком не отвечает. А потом намекает, что мы ей сильно надоели, и кладет трубку. И Мурка остается с пустой трубкой в руках, как с лопнувшим воздушным шариком. И глаза ее страшны.

— Черт-те что! — говорит Мурка, разглядывая трубку. — Торчу тут четвертый день, результата — ноль! У меня дети, между прочим, если кто забыл.

Это она о себе. И Мурка снова берет трубку и набирает Мышку.

— Значит, так, — заявляет она решительно и даже, я бы сказала, сурово. — Через час приедем, чтобы были дома! Зажаришь мясо. Сделаешь салат. Картошки не надо, я худею.

Сказать Мышке вот так резко — «зажаришь мясо, сделаешь салат!» — для этого надо совсем потерять ориентацию в пространстве. Сидя в своем Питере, Мурка, кажется, забыла, с кем имеет дело. Я уже говорила, что Мыша, мягко говоря, вам не спринтер, хотя — надо отдать ей должное — известная кулинарка и хозяюшка. Правда, кулинарит она как под наркозом. Неделю решает, что варить, неделю просит у нас советов, неделю закупает продукты, ну а у плиты постоять можно и подольше. Куда торопиться! Однажды она пригласила меня на день рождения вместе с Большим Интеллектуалом. Интеллектуал не то чтобы сопротивлялся, но ехал без особого восторга. Он в обществе моих подруг вообще как-то тушуется и уходит в себя, вроде как «кролика нет дома». Но, с другой стороны, покушать тоже не прочь. Все-таки ему нечасто перепадает. В общем, едем. Мышка обещала фирменные пироги с мясом и брусникой. Накануне поставила тесто. Приезжаем ровно в назначенное время. Мышка, пылая щеками, выдирает тесто из кастрюли. Интеллектуал горюнится. Мышка вываливает тесто на стол, и оно тут же прилипает к клеенке, потому что Мышка забыла насыпать муки. Интеллектуал морщится и вздыхает. Мышка отскребает тесто от стола. Интеллектуал удаляется в комнату. В комнате Джигит играет в шахматы с Мышкиным папой. Интеллектуал встает у Джигита за спиной и начинает наблюдать за партией. И стоит так ровно четыре часа. И наблюдает. А Мышка печет свои пироги. Через четыре часа Интеллектуал берет меня в охапку, и мы уезжаем домой. А Мышка печет свои пироги.

Бывают и другие варианты. Никогда не забуду, как Мыша однажды зазывала меня на обед. Я ломалась, потому что ехать к черту на рога, на другой конец Москвы, чтобы съесть тарелку супа, мне не светило.

— Приезжай! — стонала Мышка. — Я курочку сварю! Бульончик с вермишелью! Твое любимое!

— Ну, ладно! Приеду вечером. Что-нибудь купить?

— Купить! — обрадовалась Мышка. — Купи курицу и пачку вермишели. Да, лука еще. И пару морковок. А остальное все есть.

Но сегодня Мышка переплюнула сама себя. За тот час, что мы пилили к ней на метро, она порезала два помидора, два огурца и пучок салата, залила все это подсолнечным маслом и даже посолила. Потом плюхнула на сковородку три куска мяса. Когда мы пришли, они как раз догорали. Садимся за стол. Олень — во главе, мы — сбоку. Мышка бегает вокруг Оленя и подкладывает ему то ветчинки, то колбаски.

— А домашненького! — блеет она, встает за Оленьим стулом и с обожанием смотрит ему в затылок.

Между прочим, встречает она нас в байковом лиловом халате с жуткими малиновыми цветами, подпоясанном зеленым ситцевым шнурком. От другого халата. Летнего. Мы с Муркой крякаем, но воздерживаемся от комментариев.

Итак, мы сидим за столом, ковыряемся в салате и пытаемся распилить мясо, а Мышкин омерзительный кот Коточка бродит по столу, тычется мордой к нам в тарелки и таскает за собой вонючую тряпку. Мышка смотрит на Оленя умильным взглядом, потом переводит умильный взгляд на Коточку. Олень тоже смотрит на Коточку, морщится и отодвигает тарелку подальше. Но Мышку это не смущает. Коточка живет в их семье последние сто пятьдесят два года. Он — бабушкин выкормыш, а родственные связи всегда имели для Мышки первостепенное значение. Бабушки уже нет, но Коточка продолжает таскать по столу свою вонючую тряпку. Тут, наверное, надо подробнее рассказать о Коточке, потому что в нашем дальнейшем рассказе он сыграет определенную роль.

Мышкины кошки

Зачем Мышкина бабка приволокла его домой, так никто и не понял. Почему из всех окрестных котов она выбрала именно этого, тоже осталось тайной. Вид он имел довольно гадкий. Хвост, похожий на обглоданный рыбий остов, порванное ухо, клочковатая пестрая шерсть. Клочок серый, клочок белый, клочок грязно-песочный. Торчат в разные стороны. Неопрятный неприятный кот с голодными наглыми глазами и собачьим оскалом кривых желтых клыков. Вырос на помойке. Там же получил воспитание. Стал предводителем помойных. Вот и вся биография. Характер у него был еще гаже, чем внешний вид. Но это мы уже потом поняли, когда Мышкина бабка притащила его домой. Мог, например, цапнуть за ногу. Бывало, что и до крови. Действовал с хитрецой: подходил спереди, терся боком, мурлыкал, урчал, кряхтел, ждал, когда клиент расслабится, потом заруливал сзади и цапал. Сначала пытались его ловить, попу драть. Но он пулей взлетал вверх по шторам и пристраивался на карнизе под потолком — поди догони! А выуживать его с карниза тоже никому не хотелось. Шторы скоро пришлось сменить, но он и новые продрал до дыр. Так и повелось — он продирает, бабка покупает. Когда плюнула и покупать перестала, он стал хорониться на платяном шкафу в ее комнате. Однажды откомандировали Мышкиного папу, чтоб тот снял его со шкафа и сделал внушение посредством собственной пятерни. Папа наглотался пыли, начихался всласть, явился в гостиную с комом прошлогоднего тополиного пуха в волосах и расцарапанной рукой и заявил, что ноги его больше на шкафу не будет. А тут еще март. Жуткое дело. Целыми днями котяра сидел на окне и орал в форточку. Ночами тоже орал. И метил. Ох, как он метил территорию! Деваться от этого запаха было решительно некуда. Хотели его выпустить, пусть, мол, погуляет, потешится, но бабка воспротивилась — нельзя, говорит, помойные и подвальные не простят ему домашней жизни. Загоняют. Загрызут. Тогда решили везти к врачу на кастрацию. Но тут бабка окончательно вышла из себя. Не дам, говорит, своего Коточку калечить. Он, говорит, у меня мужчина в полном соку, я ему пару найду. Решили дождаться, когда она в магазин уйдет. Или на рынок. Или уснет. Но бабка ни в магазин, ни на рынок не уходила, а спать перестала вовсе. Охраняла Коточкино мужское достоинство.

— Коточка! Коточка мой любимый! — приговаривала бабка, держа его над тазом с мыльной водой. Коточка щурил наглые глаза, щерил кривоватые собачьи клыки, растопыривал лапы с острыми когтями и норовил заехать бабке в глаз. Бабка уворачивалась, смеялась и требовала, чтобы Коточку поливали из кувшина теплой водой с ромашковым отваром. Для блеска шерсти. Никакого такого блеска у него ни до, ни после мытья не замечалось. Трудно было представить, чтобы эту шерсть что-то привело в чувство, особенно ромашковый отвар. Зато замечалось возросшее Коточкино нахальство. Когда, завернутый в махровое полотенце, он отдыхал после мытья на диване, бабка ходила вокруг него кругами, подсовывала в пасть сдобное печенье и требовала, чтобы все немедленно заткнулись, потому что «Коточка не любит, когда после ванны ему мешают спать».

Питала она его исключительно. Например, куриные грудки. За куриными грудками для Коточки бабка ходила на базар к одной специальной торговке, которая грудки эти привозила из одного специального инкубатора, где разводили специальных кур с пониженным содержанием жира. Потом из грудок варился бульон. Первая вода сливалась, а вторая предназначалась для Коточкиного питания. Вареная курица проворачивалась через мясорубку, туда же запускались морковка, лучок и петрушка. Протертые грудки соединялись с бульоном, сливками и сырым яйцом. Взбивались. Чуть-чуть охлаждались. Подавались в керамической мисочке и сервировались свежим листиком петрушки. Коточка морщился, тяжело вздыхал и отворачивался. Мышкин папа чертыхался и закрывался газетой. Мышкина мама плюхала перед папой сковородку с яичницей и уходила в спальню плакать. После Коточкиных трапез папа обыкновенно бывал гневлив. Иногда во время ужина Коточка прогуливался по столу, и мы вылавливали его шерсть из тарелок и чашек.

По вечерам бабка вязала кофточку Мышкиной маме на день рождения. Кофточка была довязана в срок. Сиреневая такая, с перламутровыми пуговками, пушистая, с косичками всякими, пумпочками, дырочками — загляденье! Мама очень радовалась. И мы тоже. Кофточку разложили на кресле и ходили по очереди любоваться. И Коточка тоже как-то пришел. Полюбоваться. Пришел, полюбовался, улегся сверху и больше не вставал.

— Кыш! — неуверенно сказала бабка, увидев эту душераздирающую картину. — Кыш, Коточка! — повторила она плаксивым просительным тоном. — Поди, милый, поди!

Коточка дернул ухом и не двинулся с места. Зато в комнату двинулся папа с ремнем наперевес. Бабка ойкнула и заслонила Коточку телом. Папа плюнул, пробормотал что-то типа «делайте, что хотите» и больше в это дело не ввязывался.

Так у Коточки начался роман с Кофточкой. Кофточку — после того, как удалось согнать с нее Коточку — поместили на нижней полке платяного шкафа, а Коточку — снаружи, на половичке у дверцы. Проснувшись поутру, Коточка первым делом всовывался в шкаф и облизывал Кофточку. Так он с ней здоровался, а заодно проделывал утренний туалет. После знакомства с Кофточкой Коточка вообще стал чистоплотен, чего раньше за ним не водилось. Теперь каждое утро он вылизывал не только Кофточку, но и самое себя. Ушки, лапки, хвостик, брюшко, ну и… сами понимаете. Затем Коточка начинал кормление Кофточки. Хватал зубами край керамической миски, волок к шкафу и вываливал содержимое на Кофточку. Сам лакомился и в Кофточку много чего втаптывал. После завтрака они шли гулять. Коточка пристраивался с Кофточкой на окне и задумчиво глядел вдаль. Время от времени он наклонялся к Кофточке и что-то мяукал, кивая мордой на двор. Что отвечала Кофточка, мы так и не узнали. Летом он вывешивал ее на форточку. Мы поначалу боялись, что Кофточка свалится вниз и Коточка останется безутешен, но он как-то так ловко цеплял ее за раму, что даже не порвал ни разу. Вечерами они пели. Коточка разевал ставшую вдруг розовой пасть и издавал нечеловечески омерзительные звуки. Кофточка слушала. Папа закрывался в ванной и включал воду. Мама врубала телевизор на полную громкость. Соседи стучали в стену. Бабка, брошенная и одинокая, страдала в дедушкином кресле. Мы с Мышкой усаживались рядом с Котомкой и подпевали. Коточкина шерсть вставала дыбом, спина изгибалась как вольтова дуга, желтые зубы щерились. Он шипел и матерился. Мы убирались к Мышке в комнату. Коточка успокаивался, целовал Кофточку на ночь и укладывался на подстилку.

В марте их отношения перешли в другую стадию. Коточка потребовал от Кофточки плотских наслаждений. И получил их. Раз по десять на дню он присаживался на Кофточку и справлял свою мужскую надобность. Кофточка стонала, но крепилась. Мы тоже стонали. Любовные игры Коточки отбили у нас всякую охоту есть в стенах дома. Опять встал вопрос о визите к ветеринару. Накануне коварной ампутации Коточкиного детородного органа бабка с утра ушла из дома и появилась только к обеду.

— В химчистку ходила, — объявила бабка. — Кофточку сдавать. Народу много.

— Что, все с кофточками? — язвительно спросил папа.

Тем временем Коточка, сидя в шкафу, выкидывал на пол шмотки. Он разодрал мамину юбку. Он загадил папины джинсы. Он затоптал бабкину ночную рубашку за то, что бабка растоптала его большое чувство. Он искал Кофточку. Кофточка не находилась. Коточка стонал, повизгивал и весьма ощутимо цапнул за руку бабку, попытавшуюся выудить его из шкафа. Там, среди изорванного и загаженного шмотья, он провел три дня. На третий день Кофточка вернулась из химчистки. Увидав ее, Коточка слабо хрюкнул и рухнул в обморок. Бабка бросилась на кухню и притащила оттуда стакан воды. Набрав воду в рот, она надула щеки и прыснула водой в Коточкину морду. Коточка слабо пошевелился, открыл мутные глаза, сосредоточился, увидел Кофточку, вскочил и схватил ее в передние лапы. Он мял ее, тискал и даже исполнил на ней какой-то ритуальный танец. Мы тоже сплясали по этому поводу джигу и три раза прокричали «ура!». С тех пор бабка время от времени утаскивала Кофточку в химчистку, Коточка впадал в глубокую депрессию, потом Кофточка возвращалась, мы плясали, пели и устраивали праздничное чаепитие с берлинским печеньем. Коточка очень уважал сахарную глазурь.

В любви и согласии Коточка и Кофточка прожили несколько лет. Коточка несколько пообтерся. Кофточка тоже выглядела неважно и наводила скорее на мысль о старой мочалке, нежели о предмете женского туалета. Нитки вылезли и беспорядочно торчали в разные стороны. Чудный сиреневый цвет поблек. Запах ее превосходил все самые смелые человеческие фантазии. Встал вопрос о выносе Кофточки на помойку. Вопрос этот обсудили на семейном совете и решили заменить Кофточку кем-нибудь помоложе. Предложение исходило от папы.

— Вот все вы такие, мужики! Вам бы только помоложе, а что в голове, вас не волнует, — сказала, поджав губы, бабка и удалилась к себе вязать замену.

Замена изготовлялась втайне от Коточки. Бабка запиралась у себя в комнате и сердито стучала спицами. Через неделю новая кофточка из сиреневой шерсти с перламутровыми пуговками была готова. Бабка разложила ее на кресле и распахнула дверь. Мы вошли. Кофточка была чудо как хороша.

— Ах! — громко говорили мы, расхаживая вокруг кресла. — Что за прелесть!

Коточка протиснулся в дверь, и мы заахали еще громче. Он подошел к креслу, повертел хвостом, принюхался, развернулся и отвалил в свой угол. В углу он положил морду на старую Кофточку, обнял ее передними лапами и уснул.

— Это черт знает что такое! — сказал папа. — Приличные люди так себя не ведут! Завтра же ликвидирую этот очаг разврата!

Но назавтра ничего ликвидировать не пришлось. Утром все проснулись от странных звуков. Кто-то возился в Коточкином углу, пищал, поскуливал и причмокивал. Все высыпали в коридор. Коточка сидел на тощей попе, гордо подняв селедочный хвост и щербатую морду. На полу копошились три котенка. Были они кругленькие, мохеровые, пушистые и клочковатые. Клочок — серый, клочок — белый, клочок — грязно-песочный, клочок — сиреневый. На ушах — пумпочки. На спинках — косички. На хвостах — сиреневые кисточки. Коточка трогал их лапой, опрокидывал на спинки и вылизывал брюшки. На брюшках поблескивали перламутровые пуговки.

Сейчас этот Коточка таскает у нас по столу свою Кофточку, а мы сидим и любуемся на эту упоительную картину. Говорить Мышке про антисанитарные условия, в которых проходит наша трапеза, бесполезно. Она уверена, что Коточка стерилен. Мы по-прежнему ковыряемся в салате, и растормошить эту канитель нет никакой возможности. Наконец Мурка берет инициативу в свои руки. Если честно, я на это и рассчитывала.

— Надолго к нам? — вежливо спрашивает Мурка Оленя, ловко орудуя ножом и вилкой.

— Как получится, — вежливо отвечает Олень, орудуя ножом и вилкой не менее ловко.

— Ага, — задумчиво говорит Мурка. — По делам или так, погулять?

— И по делам, и так, погулять, — отвечает Олень. На слове «погулять» Мыша краснеет и опускает очи долу.

— Ага, — говорит Мурка и задумывается крепче. — По коммерческой части будете или по культурной?

— И по коммерческой буду, и по культурной… тоже буду, — отвечает Олень, и Мыша окончательно растекается, ошибочно приняв слово «культурной» на свой счет.

— Ага, — говорит Мурка и впадает в транс. — А каков, позвольте спросить, оборот вашего валового дохода?

— Позволю, — отвечает Олень. — Спрашивайте.

— Спрашиваю, — говорит Мурка.

— В процентах? — спрашивает Олень.

— И в процентах, — подумав, отвечает Мурка.

— Может быть, в дробях? — настаивает Олень.

— Может быть, — соглашается Мурка. Она вообще девушка покладистая.

— В десятичных или простых? — интересуется Олень.

— И в десятичных, и в простых, — решает Мурка. Ей уже не нравится, что инициатива допроса перешла к Оленю.

— В простых — это просто, — говорит Олень. — А вот в десятичных… даже не знаю, что вам ответить.

— Тогда ничего не отвечайте, — разрешает Мурка. Она уже устала от этого обилия информации.

— Может быть, построим графики? — предлагает Олень.

— Графики? — оживляется Мурка. Она когда-то безуспешно защищала диссертацию и понастроила этих графиков чертову прорву. — А что, давайте! У тебя есть миллиметровка? — спрашивает она Мышку.

— Нет, — пищит Мышка.

— А ватман?

— Нет, — пищит Мышка.

— Господи! Чего ни спросишь, ничего в этом доме нет!

— Есть кусок обоев, — пищит Мышка.

— Ладно, давай обои.

Мышка лезет в чулан и вытаскивает кусок старых, задубевших от клея обоев. Мурка с Оленем пытаются пристроить этот кусок на пол. Кусок пристраиваться не хочет и заворачивается в трубочку. Мурка с Оленем начинают переругиваться. Назревает скандал. Я тихо выхожу в коридор. В коридоре у входной двери сидит Коточка и грызет Оленьи кирзовые сапоги. Сапоги у Оленя удивительные. Во-первых, покрыты толстым слоем грязи, как будто он проживает не на вечной мерзлоте, а на стройплощадке. Во-вторых, фасончик у них такой… ну, приблизительно времен диктатуры пролетариата. Я разглядываю сапоги, и в голову мне приходит шальная мысль: а что, если Олень нас обманывает, что, если он не из какого не из Якутска, а прямой наводкой из мест не столь отдаленных? Что, если он приехал пашу Мышку грабить и убивать? Вот что думаю я, но тут же эту мысль отбрасываю как непродуктивную. Если грабить — то что? Самая ценная вещь в Мышкином доме — прижизненное собрание сочинений джигитских пионерских рассказов. А если убивать — то чего он так долго ждал? Пока мы с Муркой прибудем? На подмогу? В принципе стукнуть Мышку по голове чем-нибудь тяжеленьким мне иногда ой как хочется! Но Олень об этом не знает.

Я вернулась в комнату, где продолжалась склока между Муркой и Оленем, и поманила Мышку.

— Полюбуйся! — сказала я ей, когда она вышла в коридор, и показала на Коточку, который лакомился сапогами. — Сожрет и не заметит! Олень, конечно, не Лев Толстой, босым из дома не уйдет. Или ты на это и рассчитываешь?

Мышка неопределенно махнула рукой, отогнала Коточку и унесла сапоги в неизвестном направлении. А из комнаты раздался дикий Муркин ор. Она требовала, чтобы я немедленно явилась пред ее светлые очи. Я явилась. Мурка с Оленем ползали по полу, пытаясь разгладить обои и стукаясь попами.

— Ложись! — скомандовала Мурка. — Будешь прессом.

Я легла на краешек обоев и деликатно свернулась калачиком. Вернулась Мышка, стала бегать вокруг Мурки с Оленем и следить, чтобы они не слишком там стукались своими попами. Мурка взяла фломастер и построила систему координат. В этот момент дверь тихо открылась и, как полагается в плохом кино, вошел Настоящий Джигит.

— Вах! — сказал Джигит, растопырил большой и указательный пальцы и покрутил ими у носа. — Вах!

Он изящно перепрыгнул через наши распластанные тельца, лег на кровать и закинул руку за голову. Мышка ойкнула и бросилась к Оленю. Она решила, что Олень сейчас начнет спускать Джигита с лестницы. Олень между тем повел себя странно. Он как-то съежился, скукожился и резко уменьшился в размерах. Спускать Джигита с лестницы он явно не планировал.

— Ну… я, пожалуй, пойду, — пробормотал Олень. — Пора и честь знать. Загостился.

— А как же графики? — спросила Мурка. — Мы же графики не достроили.

— Как-нибудь в другой раз, — сказал Олень. — Приезжайте к нам на Северный полюс, будем на вечной мерзлоте чертить, — и натянул телогрейку.

И вышел в коридор, и потянул с полки сумку, и наклонился за своими кирзовыми сапогами. Но сапог под вешалкой не было. Их вообще нигде не было. Олень чуть-чуть удивился, слегка растерялся и повернулся к Мышке.

— Сапоги где? — спросил он с угрозой в голосе.

Мышка сорвалась с места, бросилась на кухню, распахнула холодильник, раскрыла все шкафы и вытащила на свет божий недоеденный салат с пожухшими помидорами, недогоревшее мясо и вчерашние пироги.

— Сейчас, сейчас… — забормотала Мышка. — Сейчас, сейчас! А салатика! А мяска кусочек! А пирожка! А на дорожку!

Тут она запихивает пирожки в фольгу, салатик в баночку, а мясо в целлофановый пакетик и сует Оленю. Но Олень пирожки не берет. Олень смотрит на Мышку каким-то странным взглядом и тихо говорит:

— Сапоги где?

В принципе я бы за эти сапоги так не волновалась.

Мышка рвет к шкафу и вытаскивает на свет новенькие кожаные саламандровские штиблеты.

— Вот, — радостно сообщает она. — Подарок.

— Идиотка! — констатирует Мурка.

А Олень ничего не говорит. Он берет штиблеты, вертит в руках, подносит к носу, нюхает и вперяет в Мышку тяжелый взгляд.

— Сапоги где? — тихо спрашивает он.

— У тети Мани, — тихо отвечает Мышка.

— Зачем? — спрашивает Олень.

— Так… старые же. Я отдала. Может, пригодятся.

— О-о-о! — стонет Олень. И еще раз: — О-о-о!

И начинает давать кругаля по комнате. И рвать на себе волосы. И орать: «О-о-о!» И волосы вдруг крякают и остаются у него в руках. А на голове остается круглый голый череп. И Мышка дико кричит, решив, что Олень от горя содрал с себя скальп. Только Мурка невозмутима.

— Парик, — отчеканивает она. — Так я и думала. Вот только — с какой целью?

Тут следует намекнуть, что по законам жанра парик с Оленьей головы должен был содрать Коточка и таким образом еще раз обозначить свое участие в сюжете. Но Коточка зарылся в свою Кофточку и никакого участия ни в каком сюжете принимать не собирался. Он был большой индивидуалист, этот Коточка.

Тут Олень совершил невозможное. Он подошел к Мышке и взял ее за грудки. Ударение на последний слог! Он взял ее за грудки и немножко потряс. Мышкина голова мотнулась и стукнулась о лиловую байковую грудь.

— Давай, — прохрипел Олень, тяжело дыша. — Веди. Где там твоя тетя Маня?

Мышка поскакала в соседнюю квартиру, Олень поскакал за ней, а мы следом за Оленем. Только Джигит не тронулся с места. Он лежал на кровати в папахе, закинув руку за голову, и с интересом смотрел на нас. Мышка позвонила соседям, дверь распахнулась. Дядя Ваня встречал нас на пороге во всей своей неприкрытой красоте.

— Сапоги! — выкрикнула Мышка. — Где сапоги?

— А зачем мне сапоги? — удивился дядя Ваня.

Тут надо сказать, что дядя Ваня был именно тем человеком, к которому Мышкина соседка тетя Маня применила в свое время радикальное средство по очеловечиванию мужчин и к которой Мышка однажды, когда Джигит окончательно ее достал, ходила консультироваться по этому вопросу. Ей хотелось узнать, из каких таких реторт и пробирок на свет появляется

Идеальный мужчина

Двадцать пятого августа тетя Маня ударила дядю Ваню скалкой по голове. Дядя Ваня упал и не умер.

Столь головокружительная кульминация их супружеской карьеры не удивила бы людей, близко знавших тетю Маню. В свои сорок пять лет, в том ядреном возрасте, когда баб называют «ягодка опять», она походила на колючий можжевельник. Это дядя Ваня вытянул из тети Мани все жизненные соки. За двадцать пять лет совместной жизни она ни разу не видела его трезвым. Бывали, правда, минуты просветления, общим счетом штук пять, максимум семь. Но и в эти лихие мгновения глаз у дяди Вани был мутен, дыхание нечисто, речь сбивчива. Он хватал тетю Маню за грудь мозолистой дланью человека физического труда, валил на кровать и икал.

— Эхма, бляха муха! — говорил дядя Ваня тете Мане.

Так он ее любил. Грустно все это было наблюдать, граждане дорогие. Поэтому, когда тетя Маня ударила дядю Ваню скалкой по голове, никто ее не осудил. Да она никому и не сказала. Испугалась и затаилась. Дядя Ваня лежал в беспамятстве трое суток, а на четвертые пришел в себя, посмотрел на тетю Маню прозрачным трезвым глазом и попросил морошки. Тетя Маня испугалась еще больше, потому что из курса школьной программы по литературе знала, что морошку добрые люди без толку не просят. «Отходит болезный», — подумала тетя Маня. А дядя Ваня между тем встал, оправился и прошел в ванную. Там он аккуратно снял с себя трусы и майку, сложил в таз, засыпал стиральным порошком «Новость» и залил горячей водой. Потом выдавил на щетку колбаску зубной пасты — чего с ним отродясь не бывало, — засунул щетку в пасть и долго возил там, пофыркивая от удовольствия. Следующий акт жизнедеятельности привел его под душ. Дядя Ваня тщательно намылился земляничным мылом, потом еще раз и еще, потом голову, потом потер пяточки пемзой и вдруг запел приятным лирическим тенором: «Помню, я еще молодушкой была…»

— Ты че, Вань? — шепотом спросила тетя Маня. Она уже давно готова была упасть в обморок, и только могучее женское любопытство удерживало ее на весу собственного тела.

— Марья Васильевна! — ослепительно улыбаясь, сказал дядя Ваня. — Какой, право, приятный сюрприз! Не соблаговолите ли подать полотенце, душа моя, вон то, в крапочку! А то мне как-то не комильфо представать перед вами в таком, с позволения сказать, натуральном виде! Я, как вы знаете, не поклонник теории повсеместного нудизма, особенно в рамках столь малогабаритной жилплощади.

Ничего не соображая, тетя Маня подала полотенце. Дядя Ваня обмотал чресла крапочкой и вышел из ванной в новую жизнь.

На следующее утро он появился за завтраком в белой крахмальной сорочке и чесучовых брюках, заглаженных в струночку. Брезгливо проведя пальцем по клеенке, он посмотрел на тетю Маню холодным арийским глазом и коротко приказал:

— Скатерть! Цветы! Приборы! Фарфор! Кольцо!

— Кольцо? — пискнула тетя Маня.

— Для салфеток, — снисходительно пояснил дядя Ваня и сделал губами такое движение, будто хотел произнести слово, ну то, сами знаете, с двумя бородавками над первой буквой, ну, чисто по привычке, но сдержался и даже как бы сам себе удивился. Мол, что это я? Что это я хотел сказать? Что за слово такое?

— А теперь, дорогая Марья Васильевна, послушайте, что я имею вам сообщить, — закончив кушать кофий и разглаживая пальцем скатерть, сухо произнес дядя Ваня. — Чистота и уют. Уют и чистота. Вот что я намерен требовать от вас впредь. И, разумеется, хороший вкус. Салфеточки мещанские снять. Грязные тряпки из кухни вон. Лебедей с ковра убрать.

— Как… как убрать? Там же их … там же их… родина! — закричала тетя Маня.

— Лебеди, любезная Марья Васильевна, нынче неактуальны. Нынче актуальны ковры с абстрактными мотивами классиков супрематизма, — с достоинством ответил дядя Ваня и вышел вон.

Вечером кроме обещанной политинформации и сортировки тети Маниных провинностей по мере убывания дядя Ваня сообщил, что подал документы в вечернюю школу.

— Я, ненаглядная Марья Васильевна, все настойчивей ощущаю биение научной жилки в своем еще не треснувшем организме. Призыв, так сказать, к благородной деятельности в области философских умозаключений, — так объяснил он свое горячее решение.

— А эти вот ваши заключения, из них что, из них вообще-то выпускают? — пролепетала ошарашенная тетя Маня.

— Ах, Марья Васильевна, Марья Васильевна, полевой вы мой цветочек! — укоризненно пропел дядя Ваня. — К чему демонстрация такой изощренной наивности! Вы прекрасно поняли, что я имел в виду претендовать на ученую степень кандидата наук университетского градуса.

— Градус — это хорошо… градус — это правильно, — засуетилась тетя Маня и вытащила из укромного места заветную поллитровку с козырьком. — Выпейте, Иван Сидорыч, полегчает.

Но дядя Ваня царским жестом отодвинул от себя и тетю Маню, и ее поллитровку.

— Прошу прощения, уважаемая Марья Васильевна! — с достоинством произнес он. — Прошу прощения за столь неуместное сравнение. Больше этого не повторится. Оговорка по Фрейду.

Тут тетя Маня поняла, что потеряла дядю Ваню навсегда.

Между тем дядя Ваня цвел и пах, чего никак нельзя было сказать о тете Мане. Она все больше можжевела, пока не превратилась в совершенно игольчатое существо. Нос, скулы, локти, коленки, тазобедренные суставы и мочки ушей заострились так, что тетя Маня приобрела странный вид облысевшего ежа. Жила она теперь по заповедям, обозначенным дядей Ваней на двух кусках ватмана. Один лист был повешен на кухне и гласил: «Мойте руки перед едой!» Второй висел в местах общего пользования. «Грязно не там, где пачкают, а там, где не убирают!» — было написано дяди Ваниным каллиграфическим почерком. Намек этот на избирательную стерилизацию пространства был воспринят тетей Маней буквально, поэтому она совсем не убирала там, где пачкали, зато без конца терла там, где не ступала нога человека, чем очень огорчала дядю Ваню. А что вы хотите, не каждая женщина разберется в таких хитросплетениях мужского ума. Можно сказать, что тетя Маня окончательно потеряла ориентацию и болталась по дому, как кура перед нерестом.

Интимные отношения этой незаурядной пары тоже были выдержаны в пастельных тонах. С первого дня своего возвращения к людям дядя Ваня отменил тети Манины байковые халаты, штаны с начесом и лифчики из пуленепробиваемой ткани оподельдок. В ход пошли шелковые чулочки, кружевные пояса с бантиками и смородиновое варенье, наваренное тетей Маней в позапрошлом году. Варенье дядя Ваня размазывал по тете Мане пальцем, а потом слизывал языком. Говорил, что очень вкусно, только немножко кисло. «Хорошо ли тебе, девица, хорошо ли, красная?» — спрашивал дядя Ваня, нежно обмазывая тетю Маню продуктами питания. «Хорошо!» — тоскливо отвечала она, подсчитывая убытки и глядя на стену, где висел еще один плакат. «Любовь — не вздохи на скамейке! — сообщал дядя Ваня тете Мане. — Настоятельно требуй от партнера холодной головы, горячего сердца и чистых рук!» Поэтому мыть руки тете Мане приходилось не только перед едой. А ей между тем хотелось более весомого вмешательства в свою личную жизнь.

Домой дядя Ваня приходил поздно. Съев тарталетку с фуа гра и закусив канапе с икоркой, садился заниматься. Занимался упорно и вскоре сдал экстерном за десятый класс. Более того — именно там, в вечерней школе рабочей молодежи, состоялось запоздалое слияние дяди Вани с общественностью. Он сдал экстерном не только за десятый класс, но также за пионерскую и комсомольские организации, в которых раньше никогда не состоял. Теперь дядя Ваня носил одновременно пионерский галстук и комсомольский значок и чувствовал себя настоящим орленком. Особенно рисование ему удавалось. За рисование дядя Ваня получил отдельную почетную грамоту и рекомендацию в приемную комиссию факультета философии. «Отличается задатками свободного мышления. Рисует плохо, но смело. Понять, что имеет в виду, не представляется возможным», — говорилось в рекомендации. На факультете философии дядя Ваня сразу взялся за ум. А так как ума у него было не так чтобы очень, то весь он уместился в пригоршне. Но дядя Ваня держал его крепко, никому не отдавал и вскоре начал делать заметные успехи. Через год у него была уже готова диссертация на тему «Схематизм идей Декарта в районах, приближенных к Крайнему Северу».

Накануне защиты дядя Ваня в целях поднятия творческого потенциала долго возился со смородиновым вареньем, потом оторвался от колючей груди тети Мани, принял холодный душ и начал готовиться к знаменательному событию. Он наточил карандаши, разложил на столе бумажки, развесил по стенам схемы и пригласил тетю Маню как бы в качестве ученого совета как бы на репетицию своего доклада. «Схематизм идей Декарта в районах, приближенных к Крайнему Северу, — вдохновенно начал дядя Ваня, — представляется мне краеугольным камнем в понимании этнических особенностей народов, чей национальный эпос предполагает обращение к оккультным истокам околокультурного слоя вечной мерзлоты. Попрошу высокое собрание рассмотреть схему № 1». Дядя Ваня повернулся к стене и завозил по ней указкой. Тетя Маня соскользнула со стула и на цыпочках вышла из комнаты. На кухне она осторожно приоткрыла ящик стола, долго в нем копалась и так же на цыпочках вернулась обратно. «Эманация ледяных покровов земли не могла не оказать влияния на философию Юнга и его последователей, исказивших восприятие европейской исторической мысли ненецкими аборигенами», — ничего не замечая, продолжал дядя Ваня. Тетя Маня тихо подкралась сзади и ударила его скалкой по голове. Дядя Ваня упал и не умер.

— Эхма, бляха муха! — сказал дядя Ваня тете Мане через три дня, очнувшись от забытья, и икнул.

Тетя Маня счастливо засмеялась.

Вернувшись к привычному образу жизни, дядя Ваня вылакал зараз такое количество водки — в целях возмещения ущерба, нанесенного организму ударом тети Мани, — так вот, он вылакал такое количество водки, что его тут же разбил паралич. И теперь дядя Ваня передвигается по жизни в инвалидном кресле с пледом на тощих коленках. Он так навострился передвигаться в своем кресле, что скачет в нем по лестнице сразу через две ступеньки и еще ни разу не свалился. Поэтому сапоги ему действительно не нужны.

— Так зачем мне сапоги? — повторил дядя Ваня.

— Мои сапоги, которые я тете Мане дала! — простонала Мышка.

— Так их Манька к метро понесла. Продавать. У нее там знаешь сколько клиентов!

Но мы не дали дяде Ване похвастаться клиентурой тети Мани. Мы полетели вниз в чем были — праздничных костюмчиках и тапках на босу ногу. Тетя Маня сидела у метро на дощатом ящике из-под мандаринов в окружении квашеной капусты и соленых огурцов.

— Тетечка Манечка! Миленькая! — по-бабьи заголосила Мышка. — Сапожки мои где? Сапожки! Без сапожков мне не жизнь!

— Как же, как же, помню, хорошие были сапожки, — степенно сказала тетя Маня, как будто у нее на этом ящике был по крайней мере обувной магазин. — Продала я их. За пятнадцать рублей продала.

— Кому?!

— Так дедушке из пятого подъезда. Да вон он, ковыляет, — и тетя Маня махнула рукой куда-то в сторону.

Мы пригляделись. В отдалении действительно ковылял дедушка из пятого подъезда. Ковылял дедушка довольно криво. На ногах его мотались Оленьи сапоги. Мы бросились к деду. Олень доскакал первым. Он набросился на деда, как коршун на ягненка, и повалил его в снег.

— Давай двигай ластами, старая галоша! — хрипел он, стягивая с деда сапоги.

— Ты знаешь, он совершенно преобразился, — заметила проницательная Мурка. — Мне кажется, он не по коммерческой части. И не по культурной, — добавила она задумчиво.

Между тем Олень запустил в правый сапог потную лапищу, вырвал с мясом стельку и стал шебаршить внутри. Он переворачивал несчастный сапог, тряс его, прикладывал к глазу как подзорную трубу и даже запустил туда нос.

— Как ты думаешь, что он ищет? — спросила я Мурку.

— Кредитную карточку, наверное, спрятал.

— Господи, какие кредитные карточки в Якутске!

— Ну, не скажи, — рассудительно ответила Мурка. — Я, например, даже на Канары их брала. А это такая дырища!

Олень наступал на бедного деда. Пахло членовредительством.

— Где? — вкрадчиво спросил Олень и аккуратно взял деда за шиворот.

— Так выбросил я, выбросил, — залепетал дедок. — Велики они мне, велики сапожки-то. Иду, а нога так и елозит, так и елозит. Пяточку натер. Снял сапожки-то, а там дырочка. Дырочка, говорю. Как будто прогрыз кто-то.

— Коточка и прогрыз, — мрачно вступила я.

— Ась? Шо говорите? А, ну да, ну да, прямо до косточки натерло. Стелечку-то я вынул, вынул, говорю, а там стекляшки какие-то. Вот они мне пяточку до косточки и натерли… Ну, я их и выбросил. Выбросил, говорю. Да тут недалеко, в сугробчик. Щас покажу.

И он повел Оленя в сугробчик. Олень рухнул в сугробчик, встал на четвереньки и быстрыми собачьими движениями стал разбрасывать снег. Время от времени он засовывал снег в рот, жевал и сплевывал. Сплюнув, сильно ругался и даже рычал. Шея его покраснела. Лысый череп взмок. Олень на глазах терял человеческий облик. Мы с ужасом смотрели на него.

— Все ясно, — вдруг сказала Мурка, которая всегда отличалась рассудительностью и вообще хорошо знала жизнь. — Он курьер. У него там алмазы были. Подпольные. А парик и телогрейка для конспирации.

И тут раздался вой. Это выла Мышка. Выла, орала, верещала, причитала, голосила и размазывала по лицу сопли. И даже попыталась укусить себя за нос, но это ей не удалось, хотя нос у нее, как уже говорилось, вполне аристократический и при желании за него можно было бы ухватиться нижними зубами. Если сильно выдвинуть челюсть. Но Мыша челюсть выдвинула несильно. Ее интересовали другие человеческие ценности. Например, свобода, равенство, братство.

— Меня посадят! — выла Мышка. — Посадят! — и махала лапами.

Мы выволокли ее из сугроба и, поддерживая с двух сторон, повели домой. Мыша нетвердо переставляла ноги, а вскоре переставлять перестала вовсе и просто тащила их за собой как две пеньковые веревки. Мы с Муркой пыхтели, но мужественно преодолевали сугробы и Мышкино сопротивление. Меня лично занимал вопрос, как долго нам придется возиться с Мышкой и ее стрессом. Вывести Мышку из депрессии — дело практически гиблое. Никому еще не удавалось убедить ее в том, что жизнь прекрасна, если у Мышки утром сгорела овсяная каша. Но тут Мурка вывела меня из задумчивости.

— Ты заметила, — сказала Мурка, — ее совершенно не расстроило мужское коварство? Ее интересовало только собственное благополучие. «Меня поса-а-адят!» Как же, посадят ее! Ждите!

— Да ты ей завидуешь, Мура!

— Господи, чему тут завидовать! Ты видела этого Оленя?

— Ну, тебе-то и такой не обломился.

— Грубая ты, Мопс! Бесчувственная! — Мура немножко помолчала. — А знаешь, лучше бы он привез бриллианты в зубах.

— Как это? — спросила я.

— Ну, просверлили бы ему зубы, вставили туда бриллианты и прикрыли сверху временными пломбами.

— А почему лучше?

— Ну, вдруг бы он сломался на Мышкином мясе, — мечтательно сказала Мурка. — Пломбы вываливаются и бриллианты сыплются прямо в тарелку. Красота! А так — ни себе, ни людям.

Мы вдвинули Мышку в квартиру и стали продвигать ее к кровати. Но кровать оказалась занята. На кровати в привольной позе раскинулся Джигит. Мышка увидела Джигита, взгляд ее прояснился, тощий кулачок поднялся, но тут из угла выскочил Коточка и обозначил наконец свое окончательное место в нашем сюжете. Он вцепился в папаху и содрал ее с Джигита. Идеально круглый лысый череп открылся нашим изумленным взорам.

— Они что, сговорились? — спросила Мурка.

И тут наша Мыша подала голос.

— Салатик! — слабо пискнула она. — Он забыл салатик! Как же он поедет голодный! — И она бросилась под вешалку, где валялись отвергнутые Оленем кульки. — Девочки, умоляю! Скорей! Догоните его! Нет! Подождите! — и Мышка скрылась в кухне. Через минуту она появилась на пороге с кипятильником в руках. — Чай! Горячий чай! — верещала она.

— Какой чай, Мыша? — грубо спросила Мурка. — Он же в сугробе сидит!

— Боже мой! В сугробе! Без чая! — прошептала Мышка и приготовилась падать в обморок.

Мурка молча сгребла баночки-скляночки, прошла в сортир и вывалила содержимое в унитаз.

— Вот так! — сказала она и отряхнула руки. — И никаких парнокопытных!

ПРЕПЯТСТВИЕ ВТОРОЕ

Мурка

После Мышкиного бенефиса мы несколько месяцев провели в относительном спокойствии. Мурка отъехала в город на Неве. Мышка поплакала-поплакала, решила было идти сдаваться в милицию, но передумала и торчала целыми днями на кухне, готовила Джигиту сациви с лобио. Замаливала грехи. Я вернулась под крылышко Большого Интеллектуала и даже всерьез задумалась о том, что по сравнению с другими он не так уж плох. Зима доковыляла до первых оттепелей. Весна отшелестела. А летом Мурка перестала выходить на связь. Сама не звонила. Дома трубку не снимала. А когда мы случайно дозванивались ей на мобильный, проявляла крайнее недовольство, отвечала отрывисто и быстро отключалась. После двух недель такой телефонной диеты мы окончательно переполошились.

— Надо ехать, — сказала я.

— Надо ехать, — кивнула Мышка.

И вот мы трясемся на верхних плацкартных полках пассажирского поезда, который поднимает лапу у каждого встречного железнодорожного столбика. Только Мурка могла подвигнуть лично меня на такой подвиг, потому что Мурка — это вообще отдельная статья. Ну, как бы вам объяснить. Мурка мне тоже досталась от детства, но не так, как Мышка. Представьте себе пиджак, у которого прохудился локоть. На локоть ставят заплатку. И этот пиджак с этой заплаткой совершенно друг другу не подходят, потому что пиджак — самый обычный, а заплата — новенькая, свеженькая, яркая и вообще чумовая. Вот пиджак — это мое детство, а заплата — это Мурка. С годами пиджак ветшает, заплат появляется все больше и больше, и уже не разберешь, где пиджак, а где заплаты. Мурка всегда говорит то, что я хочу услышать. У нас с ней телепатическая связь. Она подумала — я сказала. Я съела — она облизнулась. Иногда мы думаем в синхронном режиме.

— Помнишь то место у Трифонова… — сказала однажды Мурка, когда мы чинно прогуливались по царскосельскому парку.

— В «Предварительных итогах», — уточнила я.

— Ну да, где жена главного героя…

— …Сидит на диване в джерси…

— …И выглядит моложе своих сорока лет…

— Господи, как вы это делаете? — ошарашенно спросила Муркина подружка, увязавшаяся с нами на прогулку.

— Ну, какое еще место из Трифонова она могла вспомнить! — воскликнула я.

Для меня-то все было совершенно очевидно.

Печалит меня только то, что мы с Муркой на дистанционном управлении. А с другой стороны, в Питере мне всегда есть где остановиться. Обычно я останавливаюсь на Дворцовой и, задрав голову, глазею на крышу Зимнего дворца. Там, по худосочному питерскому небу, плывут мне навстречу скульптуры. В Питере я впервые в жизни увидела плывущие по небу скульптуры. Потом я иду по Мойке до Гороховой, сворачиваю налево и останавливаюсь у подворотни рядом с винным магазином. В этой подворотне когда-то и жила моя Мурка.

С Муркой я познакомилась у нее в кровати. Не подумайте плохого. Наши папы вместе работали над каким-то химическим вопросом. Только Муркин папа — в питерском технологическом институте, а мой — в московском химико-технологическом. Химический вопрос их сильно сдружил, и они решили передружить нас тоже. Когда мне исполнилось двенадцать лет, меня, в качестве подарка на день рождения, сунули в поезд и отправили в Питер. Муркин папа встречал меня на вокзале. В Питере было темно и страшно. Он мне сразу не понравился. В чужой квартире тоже было темно и страшно. Там мне тоже сразу все не понравились, хотя я никого и не увидала. Все уже спали. Муркин папа сунул меня в чужую кровать и закрыл за собой дверь. Проснулась я оттого, что кто-то сильно давил мне на грудь. На груди сидела девчонка с нахально вздернутым носом.

— Ага! — сказала девчонка писклявым голосом. — У тебя тоже прыщи! — И захохотала.

Потом мы нацепили на вязаные шапки красные деревянные вишенки — очень это было в те годы модно — и пошли гулять по городу. Так я познакомилась с плывущими скульптурами на крыше Зимнего дворца. Прошло ровно тридцать лет, мы повывели прыщи, превратились — несмотря на носы — в красавиц и уже перестали ими быть, а они все плывут и плывут. А я все смотрю и смотрю.

Как начитанные девочки из приличных семей, мы с Муркой сразу сообразили, что на Гороховой она живет не просто так, а в доме Веры Павловны. И даже в ее квартире. Первый двор после арки, угловой подъезд с левой стороны, четвертый этаж по осклизлой лестнице без перил. Квартира была странная, разделенная на две самостоятельные половины, с диким количеством коридорчиков, в каждом из которых размещалась своя активная жизнь. В одном коридорчике, перед Муркиной комнатой, спал на диване ее первый муж, так сказать, Первый Блин, которого мы выгоняли из его личной належенной кровати во время моих приездов. Потом мы плотно закрывали дверь, чтобы он не слышал наших разговорчиков, и Первый Блин оставался без воздуха, света и человеческого общения. Первый Блин был большой, а диван маленький. Другой в коридорчике не помещался. Первый Блин свешивался с дивана всеми частями тела и страшно храпел.

— Мама! Папа сейчас задохнется! — закричала однажды Муркина трехлетняя дочка Машка, увидев эту жуткую картину.

Но это было потом, когда мы уже стали красавицами. В другом коридорчике за огромным письменным столом в клубах сигаретного дыма, в серой кофте крупной вязки и с чашкой кофе наперевес сидел Муркин папа и выводил свои химические формулы. Там был его кабинет. В третьем жили пальто и шубы. Он служил раздевалкой. Еще там была заветная дверца в туалет. В туалете на стене кто-то — может быть, Вера Павловна? — прорубил на лестницу окошко с деревянной дверкой. Поэтому посещение туалета сопровождалось аттракционом. Можно было сидеть на унитазе и обозревать лестничные окрестности, а если сильно вытянуть шею, то и двор, маячивший в проеме лестничного окна. Беда в том, что Мурка жила на последнем этаже, и редкая птица долетала до этой верхотуры без особой надобности. Муркин папа утверждал, что окно в туалете приспособлено специально, чтобы отстреливаться.

На свидания Мурка ходила в деревянных сабо с пятнадцатисантиметровыми каблуками. Сверху надевала вязаные полосатые гольфы — полоска желтая, полоска коричневая. Сабо не желали сгибаться — идти в них по лестнице было совершенно невозможно. И снять никак — на эту лестницу и в ботинках-то страшно было ступить. Мурка ковыляла вниз, чертыхалась и время от времени падала прямо в картофельные очистки. Обратно кавалеры тащили ее на руках. Было очевидно, что в этой амуниции самостоятельно на четвертый этаж ей не взобраться. Я однажды тоже намекнула своему тогдашнему питерскому кавалеру, что неплохо бы соответствовать. Кавалер попался довольно худосочный, но соответствовал весьма мужественно. Так они нас и таскали.

Когда-то, очень давно, мы с Муркой сидели у нее в комнате и слушали, как наши мамы собираются идти гулять по Питеру. Мамы визжали, хохотали, болтали чепуху и пели песенки.

— Интересно, — сказала Мурка, — мы в сорок лет тоже будет так хохотать?

Прошло двадцать лет. Нам давно уже сорок и даже чуть-чуть не сорок. Мы хохочем, несем чепуху, поем песенки и визжим дурными голосами, встречая друг друга на вокзале.

— Интересно, — говорит Мурка, — в шестьдесят лет мы тоже будем хохотать?

— Как ты думаешь, она нас встретит? — шепотом спрашивает Мышка, прерывая мои воспоминания.

— Мурка? Утром? Ты с ума сошла! — шепчу я в ответ.

— А как же вещи? — ноет Мышка.

— Господи! Какие у тебя вещи!

Вещей у нас действительно две зубные щетки и полиэтиленовый пакет с конфетами «Цитрон». «Цитрон» предназначается Лесному Брату для задабривания. Лесной Брат ест его как хлеб, а в Питере «цитрон» почему-то не водится, наверное, из-за повышенной ядовитости.

Никакой Мурки мы на перроне, разумеется, не обнаружили и потащились со своим «Цитроном» к выходу. И тут сзади кто-то крепко схватил наш пакет и потянул его к себе. Мы тоже схватили покрепче наш пакет и потянули его к себе. Пакет лопнул, «Цитрон» посыпался в лужу. Мы упали на колени и начали ползать по луже, собирая «Цитрон» и непрерывно натыкаясь на две джинсовые ноги.

— Вылезайте! — вдруг сказали ноги крайне нелюбезным человеческим голосом. Мы подняли головы. Над нами громоздился Лесной Брат. — Мурка велела вас встретить, — буркнул он, наклонился, вынул нас из лужи и поволок к машине. — Чего приехали? — грубо спросил Брат, запихнув нас на заднее сиденье.

— Да так, — проблеяла Мышка, — проверить… все ли… э-э-э… в порядке.

— Ничего у нас не в порядке, — мрачно сказал Брат и рванул с места.

Тут надо сделать маленькое лирическое отступление и рассказать о том, какая нечеловеческая страсть связала Мурку с этим человеком по имени

Лесной Брат

Так вот, об имени. Лесной Брат зовется Лесным Братом, потому что сильно мудрит по части лесоповала. У него такой бизнес: он вырубает елки, переделывает их в дрова и отправляет гулять по миру. Иногда мы пристаем к нему по поводу уменьшающегося поголовья елок в нашей стране, и Лесной Брат, не моргнув глазом, врет нам, что на месте старых, никому в принципе не нужных, облезлых елок тут же высаживают новенькие пушистые сексуальные елочки, таким образом предотвращая экологическую катастрофу. Однажды он даже зазывал нас с собой на делянку, чтобы мы убедились в наличии елочек, прекрасно зная, что ни на какую делянку мы не поедем, а будем лежать в постели и трескать кофе с сухарями. С Муркой у Брата пожизненная любовь. А случилось все вот как.

Замуж Мурка выходила то ли два раза, то ли четыре. Сейчас уже не разобраться. Известно только, что мужей было два и что с каждым она воссоединялась по два раза. Отсюда — путаница в счете.

Первого мужа Мурка не кормила. Он был большой, похожий на рыжего плюшевого медведя, из тех, что утробно рычат, когда им нажимаешь на брюхо. Муж был младше Мурки на год, а казалось, что на все десять. Она ему была — нет, не как мать, она ему была как мачеха. Очень строго спрашивала за разные провинности. Муж был немножко толстоват в некоторых местах, в том смысле, что имел внушительный фасад и массивные боковины. Эту жизненную оплошность Мурка ему не прощала. Бедный муж не имел права голоса в вопросах питания, да и само питание поставлялось ему крайне скудно. По женской части Мурка его не слишком любила и по вечерам, когда он ей особенно надоедал, отсиживалась в туалете. Курила, глазела на лестницу и ждала, когда он уснет. Короче, это было типичное не то — Первый Блин. Тем не менее от Первого Блина Мурка родила Машку — рыжее нахальное существо, которое вот уже двадцать лет не закрывает рта и орет на нас так, что закладывает уши.

Ребенок Машка

Машкин характер формировался как раз в тот период, когда Мурка активно меняла мужей. В результате мы получили редкой склочности и наглости девицу. Главным ее занятием в жизни является выклянчивание денег у Первого Блина, Мурки и Лесного Брата. Причем на одну и ту же чепуховину она клянчит у всех по кругу. И что характерно — у всех получает. Образования Машка не получила никакого. Ну, то есть школу она закончила, но на ней это как-то не сказалось. Из школьной программы она прочла одно произведение, которое упорно называет «Евгений Карнегин». Угадайте какое. После школы Мурка поступила Машку в медицинский институт, на стоматологический факультет. Упаси вас бог пожаловаться в Машкином присутствии на зубную боль! Это я вам советую как человек, наблюдающий ее обучение вблизи в течение пяти лет. Однажды у Машки был зачет по пломбированию. Надо было привести кого-нибудь из знакомых и запломбировать ему зуб. Если дырки в зубе не обнаружится — просверлить свеженькую. Машка усадила нас всех за круглый стол и грозно спросила:

— Кто?

И посмотрела на Мурку. Мурка встала и покинула кухню. Машка посмотрела на Лесного Брата. Лесной Брат встал и двинулся за Муркой. Машка перевела взгляд на нас с Мышкой. Мы с Мышкой встали и короткими перебежками переместились в сортир, где заперлись наглухо на всю ночь. За столом остался водитель Лесного Брата, на свою беду не успевший уйти домой. Водитель был дисциплинированный, поэтому встать не решился.

— Вот и славно! — ласково сказала Машка и засмеялась плотоядным смехом. — Завтра в девять чтоб был в больнице!

На следующий день водитель взял расчет.

Машка явилась в больницу без пациента. Но не растерялась. Она дождалась, когда преподаватель выйдет из кабинета, тихонько прокралась к зубоврачебному креслу, где томился чужой пациент, и своровала его медицинскую карту. В этой карте она написала медицинское заключение, сама себе поставила зачет и сама себе расписалась. Пришел преподаватель, взял карту, прочитал, решил, что пациент уже отпломбирован, и отправил его домой. Так тот и ушел с дыркой на полрта.

На третьем курсе Машка потребовала, чтобы Лесной Брат купил ей машину. Лесной Брат выдал ей деньги и сказал, чтобы она сама пригнала машину из Финляндии. Машка деньги взяла и отправилась в Финляндию. А Лесной Брат отправил за ней очередного бедного водителя. Ну, чтобы присматривал. Тайно. Подразумевалось, что Машка об этом водителе ничего не знает и таким образом учится самостоятельности. И Машка действительно делала вид, что не знает. А на последней заправке перед границей с Россией забежала в магазинчик и своровала там мягкую игрушку на присоске, и приклеила эту игрушку водителю на лобовое стекло, пока тот сидел в сортире. Она надеялась, что его за эту игрушку заметут и не выпустят из Финляндии. Но его не замели и выпустили. По этому поводу Машка очень расстраивалась и даже перестала с ним здороваться.

После рождения Машки Мурка встретила свою любовь. Это и был Лесной Брат. У Лесного Брата был двухметровый рост и сорок седьмой размер ноги. Мурка напилась пьяной — для храбрости — и призналась ему в любви. Брат ответил в том смысле, что он, Брат, верный супруг и добродетельный отец. Между прочим, двоих детей. Мурке стало сначала плохо, а потом стыдно. Потому что ее вырвало прямо на Лесного Брата. После этого они несколько лет не встречались, а когда встретились — буквально совершенно случайно Брат зашел к Мурке домой, когда та была одна, в этом пункте мне не все ясно, потому что никаких дел у Брата с Муркой не было и встает вопрос, какого черта надо было переться на четвертый этаж после стольких лет страданий, — так вот, буквально совершенно случайно Брат зашел к Мурке домой, и у них все было. Они встречались целое лето почему-то на полустанках и, как утверждает Мурка, бросались друг другу в объятия и стояли неподвижно, невзирая на проходящие мимо поезда. В поездах ехали люди, махали им руками, кричали разные слова и кидались яблочными огрызками. Я их звала полустаночниками.

Осенью Мурка совершила ротацию, и Лесной Брат занял место Первого Блина. С тех пор кончились наши ночные разговорчики. Переселять Лесного Брата в коридорчик на диван Мурка отказалась категорически. В быту Лесной Брат оказался невыносим. Впоследствии Мурка немного приспособилась к его выкрутасам и иногда лупит его ногами по разным местам, чего он, сдается мне, даже не замечает. Невыносимость Лесного Брата состояла в том, что он принципиально не отвечал ни на какие вопросы, а только кряхтел, стонал и рычал.

— В воскресенье едем на дачу? — спрашивала Мурка.

— Кххе-е… — отвечал Лесной Брат. И по сей день отвечает примерно в том же ключе.

Через полтора месяца совместной жизни с Лесным Братом по причине кхеканья пришлось расстаться, и Мурка оперативно вернула на диванчик толстоватого Первого Блина. Без мужа Мурка никак не могла. Так бы вся эта история и закончилась бесславно, если бы однажды Мурка не распахнула входную дверь и не увидела на лестничном окне Лесного Брата. Он просидел там всю ночь, выкурил пачку сигарет и планировал бросаться вниз с четвертого этажа аккурат на склад винно-водочных изделий. Без Мурки он тоже никак не мог. Оказалось, что к детям Лесной Брат не вернулся, а жил все это время в машине, питаясь всухомятку и проходя банно-прачечные процедуры на дому у приятелей. Мурка прослезилась, и жизнь ее вновь повернулась на сто восемьдесят градусов.

С тех пор Мурка стала жить двойной жизнью — тайной и явной. Тайно она каталась с Лесным Братом на машине и время от времени под покровом ночи выводила его в кино. В кино они заходили по очереди — вдруг какие знакомые, все-таки Питер маленький город, — а потом, во время сеанса, Лесной Брат подползал к Мурке в темноте. Однажды Брат задумался и после окончания фильма опрометчиво поднялся во весь рост. Мурка дико вскрикнула, и Брат со всей своей двухметровой высоты рухнул в проход между кресел. Так они и жили. Иногда Мурка проявляла материнскую заботу и пыталась Лесного Брата подкормить. Тогда мы пекли какой-нибудь кекс из концентратов или делали вареники с картошкой. За деланием этих вареников нас как-то застала Муркина свекровь, мать Первого Блина, с которой Мурка, между прочим, очень дружила.

— Ой, девочки! — сказала свекровь. — Вы все неправильно делаете!

И начала месить тесто и мять картошку. Весело так, с огоньком. Наверное, думала, что готовит ужин своему любимому сыночку. Но не тут-то было. Не успела свекровь отбыть восвояси, как мы собрали вареники в мешочек и поскакали на улицу, где в машине нас ждал Лесной Брат, планируя наконец-то по-человечески поесть.

И в Москву они приезжали довольно часто. Тогда нам с Интеллектуалом предлагалось незамедлительно очистить жилплощадь для их плотских утех. Интеллектуал злился и орал, что не потерпит адюльтера на своей кровати.

— А если бы я была замужем? — задушевно спрашивала я. — Ты бы отказался от своей любви?

— Ты и так замужем. За мной, — отвечал Интеллектуал и почему-то вздыхал.

Родителям моим Мурка ничего не говорила и наличие Лесного Брата во время своих визитов в Москву скрывала. Все-таки неудобно как-то. Мы с Интеллектуалом делали вид, что целыми днями гуляем с Муркой по Москве и поэтому не отвечаем на телефонные звонки. На самом деле деваться нам было совершенно некуда. Однажды мы целые сутки просидели взаперти у каких-то знакомых, уехавших на дачу. После этого случая Интеллектуал Мурку больше в дом не пускал, и я ей снимала комнату на краю Москвы у одной очень достойной женщины по имени Рябошапка. А закончилось все просто. Однажды приходим мы с Муркой к моим родителям на ужин и как-то случайно проговариваемся, что Лесной Брат, мол, тоже тут, сидит в машине совершенно голодный и ждет, когда Мурка наестся-напьется, чтобы везти ее к Рябошапке.

— Как сидит! Как голодный! Как к Рябошапке! — дико закричала моя мама. — Немедленно сюда! — и бросилась к двери. У двери она упала на колени и начала судорожно чистить обувь, наваленную там безобразной кучей.

— Мама! Мама! Что ты делаешь?

— Как что? — удивилась мама. — Не могу же я с нечищенными сапогами человека принимать!

С этого момента Мурка легализовалась. И с этого же момента жизнь ее снова повернулась на сто восемьдесят градусов. Приехав в Питер, Мурка с Лесным Братом тут же наткнулись на Первого Блина, который сидел во дворе и гнусно их поджидал. Произошла небольшая драчка с последующим разводом и бракосочетанием. Надо сказать, что свадьбы у Мурки тоже были очень разные. В первый раз она выходила замуж в прическе, стоившей месячного оклада папы-профессора, в платье из каталога и с профессиональным тамадой, которого специально наняли веселить публику. А второй раз — по большой любви — забежала в загс по дороге в кафе, где обычно встречалась с подружками. В клетчатых штанах и старом свитере. От Лесного Брата Мурка родила ребенка Кузю — ангелоподобное существо с огромными зелеными глазищами.

Ребенок Кузя

В раннем детстве ребенок Кузя очень любил пельмени. Но не целиком. Он любил внешнюю часть пельменей и, бывало, съедал по восемнадцать тестяных пельменных оболочек зараз. Однажды он съел свои восемнадцать оболочек, а мясную начинку аккуратно уложил по окружности тарелки в виде орнамента. Тут вошла Муркина мама, увидела этот орнамент и слегла с гипертоническим кризом. Потому что ребенку Кузе в ту пору был год с небольшим и Муркина мама как раз несла детское протертое питание, чтобы его кормить. А тут такая, с позволения сказать, вольная диета. Муркина мама решила, что у ребенка будет заворот кишок. Но ничего у этого ребенка не было.

У ребенка Кузи имеются две особенности. Во-первых, он все крушит на своем пути. Во-вторых, с ним невозможно путешествовать по миру. Он всюду отстает. Недавно мы с Муркой взяли его с собой в Анталию. Хотели культурно отдохнуть от семей. Ребенок Кузя вел себя идеально целую неделю, а ему, между прочим, всего одиннадцать лет. Даже матрасы нам на лежаки таскал. Но на обратном пути взялся за свои штучки. Норовил остаться жить в аэропорту. Ну, не то чтобы норовил. Просто мы с Муркой рванули по фришопам и забыли, что по ту сторону паспортного контроля у нас остался ребенок Кузя. Кузя протырился сквозь таможенников, догнал нас и жалобно спросил:

— А вы обычно без меня улетаете?

Не дождавшись ответа, он пристроился на лавочку у киоска с рахат-лукумом. Там мы его и нашли за две минуты до вылета с ног до головы в сахарной пудре. Он влез в доверие к продавцу и выпросил у него пару фунтов лукума вразвес.

Иногда мы проводим над ребенком Кузей эксперименты. Это по поводу крушения предметов первой необходимости. Кузя не может пройти мимо стула, чтобы тотчас его не сковырнуть. Так вот, мы ставим на табуретку пластмассовую тарелочку с печеньем — чтобы не жалко было бить — и прячемся куда-нибудь за шкаф. Главное, чтобы табуретка была поставлена в отдалении от обычных путей Кузиного следования. Например, в Муркиной спальне, куда он, возвращаясь из школы, обычно не заглядывает. И вот сидим мы за шкафом. А ребенок Кузя идет из школы. Входит. Раздевается. Следует по коридору. Направляется к кухне.

— Внимание! Пошел! — шепчет Мурка. — Пли!

Кузя делает резкий бросок. Раздается страшный грохот. Табуретка летит в одну сторону. Тарелка — в другую. Печенье — в третью. Как? Каким образом ребенку Кузе удается опрокинуть табуретку, оставленную в Муркиной спальне? Кузя, сидя в кухне, ест свои пельмени, а мы выползаем из-за шкафа, собираем печенье, поднимаем табуретку и устанавливаем ее в другом месте, например, в кабинете Лесного Брата. Кузя появляется на пороге кухни. Мы прячемся. Кузя следует по коридору. Резкий бросок и — печенье валяется на полу. Вот где загадка века. А вы говорите — НЛО, снежный человек, лох-несское чудовище… Мы подозреваем Кузю в телепатии.

После воссоединения с Лесным Братом Муркина судьба наконец-то окончательно определилась. Правда, с годами Брат начал кхекать все больше и больше, а временами даже покряхтывать, стонать и закатывать глаза. Но Мурке это уже все равно. Она считает, что устроила свою жизнь. Территорию этой новой жизни Мурка заполнила антикварными рамочками, резными столиками и лампами в стиле модерн с треснувшими плафонами. Лампы эти, понатыканные по всей квартире, никогда не зажигаются, потому что зажигать их бессмысленно. Они перестали гореть еще до Первой мировой войны. Квартира у Мурки двухсотметровая, переделанная из бывшей коммуналки, в которой никто никого никогда не может найти. Для проектирования этой квартиры были приглашены самые модные питерские дизайнеры. Дизайнеры почесали в репах и спроектировали Мурке мраморный бассейн — предмет ее неизбывной гордости. Бассейн начинался сразу за дверью в ванную. Как в фильме «Любовь и голуби». Открываешь дверь и — бултых в воду. Это хорошо еще, если в воду. Можно ведь сыграть и всухую. Мурка долго скандалила с дизайнерами, чтобы они немножко подвинули бассейн, совсем чуть-чуть, буквально, чтобы в ванную можно было зайти. Дизайнеры обиделись и спроектировали все заново. Теперь, чтобы налить воду в бассейн, надо разуться, встать на узкий бортик, на цыпочках перебежать к другому краю, включить краник и таким же макаром вернуться обратно. Ну, если горяченькой там подбавить или холодненькой, процедуру придется повторить. В мраморном бассейне так никто и не сплавал. Я, по крайней мере, ни разу не видела, чтобы в него наливали воду. Иногда Муркин боксер Лео отдыхает там от летней жары. Однажды ребенок Кузя пробежал по бортику и включил воду. А потом отвлекся на что-то более интересное. Вода налилась в бассейн, потом немножко подумала и налилась в квартиру тоже. Когда Мурка вечером вернулась домой, вода стояла примерно по колено. А Кузя сидел на бортике и полоскал в бассейне свои колготки. Хозяйства Мурка не ведет. Для этой цели у нее есть мама, которая каждый день приходит готовить обед и встречать из школы ребенка Кузю. Иногда Мурка нанимает какую-нибудь несчастную женщину и называет ее экономкой. Но ни одна экономка у Мурки долго не задерживалась, потому что ни одной из них Мурка ни разу внятно не сказала, что сготовить на обед.

Когда мы вошли, Мурка лежала на кровати в атласных панталонах, шелковом халате с немыслимыми цветами и длинной коричневой сигаретой в руке. На голове у нее был чудовищный оранжевый начес с желтыми вставками. На глазах — зеленые тени. Лицо — кирпично-красного цвета. Такого цвета лицо я видела у Мурки только однажды, когда Лесной Брат потащил нас всех в поход по диким лесам Забайкалья. Оказалось, что Мурка не переносит комариных укусов. После первого же укуса лицо ее приобрело кирпичный оттенок, а тельце раздулось как мыльный пузырь. Мы уложили Мурку на носилки и две недели таскали за собой по лесам. Мурка была очень недовольна отсутствием игровых автоматов, точек усиленного общественного питания и магазинов с предметами первой Муркиной необходимости. Она хорошо отдохнула на этих своих носилках, чего нельзя было сказать о нас и Лесном Брате. Мышка после этого отпуска отправилась в санаторий, я с Интеллектуалом на привязи — на морские купания, а Лесной Брат уехал на Псковщину в мужской монастырь, где и провел два месяца в полном уединении.

— Что это на тебе, Мура? — испуганно сказала Мышка, протянула пальчик и копнула Муркино лицо. На пальце остался кусок красной замазки.

— Это — макияж, — с достоинством ответила Мура и закурила свою коричневую сигарету.

— Макияж, — переспросила Мышка. — А зачем?

— Он приехал! — торжественно сказала Мурка.

— Кто? Олень? — спросила Мышка.

Мурка презрительно посмотрела на нее сквозь клубы дыма.

— Джордж! — отчеканила она.

— Джордж?

— Джордж, Джордж. Ну, Георгий. Жорик. Что непонятного?

— А он откуда, этот Жорик?

— Из Америки.

— Из Америки?

— Ну да. Америка, страна такая. Колумб открыл. Никогда не слышали?

— Ковбой, значит. Мальборо.

— Почему обязательно «Мальборо»! — фыркнула Мурка. Иногда она бывала удивительно прямолинейна. — Я его «Примой» угощала. Ему понравилось.

— И что он там делает, в этой Америке?

— Он там живет. Его родители младенцем вывезли в эмиграцию. Бедный малыш! — и Мурка вздохнула с таким видом, как будто бедного малыша вывезли не в эмиграцию, а в эвакуацию. — Но он справился. И теперь… — Мурка сделала картинную паузу. — И теперь он жу-у-утко богатый американец! У него свой бизнес.

— Мура, там у всех свой бизнес.

— А у него бизнес не как у всех!

— А какой у него бизнес, Мура?

Мурка на секунду задумалась.

— У него… у него жу-у-утко прибыльный бизнес! Видно было, что о бизнесе Ковбоя она не имеет ни малейшего представления.

— А у тебя он откуда?

— От Димки. Говорит, его лучший друг.

Димка — бывший одногруппник Мурки, который теперь живет в Америке. Крайне ненадежная личность. Уж мне-то вы поверьте. У меня с этим Димкой был когда-то роман, после которого я бы не решилась давать ему рекомендательные письма. Кроме меня он одновременно встречался еще с одной девушкой из Подмосковья и двумя из Питера. На всех собирался жениться. Путешествовал, между прочим, из Петербурга в Москву и обратно каждую неделю. И вот как-то мы все четверо оказались в гостях у каких-то общих Мурко-Димкиных питерских друзей. Димка этого не ожидал. Он обычно нас по очереди выводил в гости. А тут такая трагедия. Но Димка не растерялся. Он рассадил нас по разным комнатам и весь вечер перебегал от одной к другой. Потом подсадил меня в машину к Мурке, девушке из Подмосковья взял такси за ее счет, одну питерскую пассию отправил в метро, другую — на трамвай, вздохнул с облегчением, засунул руки в брюки и, посвистывая, отправился домой. Димка часто подкидывает Мурке своих американских знакомых, зная, что та обожает подбирать чужих друзей, которых кто-то выбросил за ненадобностью, и создавать вокруг себя атмосферу всеобщего ажиотажа.

— Я читала ему свои стихи! — мечтательно говорит Мурка и машет атласными лапами.

— Ты читала ему свои стихи? — хором переспрашиваем мы и переглядываемся. Не знаю, как у Мышки, а у меня холодеет спина. Противная капля пота тянется вдоль позвоночника.

— Я читала ему свои стихи на площади Искусств, и Пушкин простирал над нами свою длань! — кудахчет Мурка.

— Мур, а он по-русски понимает? — осторожно спрашиваю я.

— Пушкин? — говорит Мурка.

Несколько месяцев назад Мурка, позавидовав поэтической славе Мышки, написала лирический цикл «Упругие движения любви», перепечатала на компьютере и сшила в тетрадочку. Эту тетрадочку она хранит в тумбочке возле кровати, время от времени вытаскивает и читает стихи сама себе на ночь, потому что больше их никто слушать не хочет. А так как у Мурки, кроме двух мужей, никого не было и об упругих движениях любви она знает далеко не все, оказалось, что стихи совершенно некому посвящать. Надо сказать, для всех нас это была большая головная боль, потому что любовная лирика без адресата — все равно, что вешалка без пальто. И Мурка потащилась в Дом книги. В Доме книги она купила словарь мужских имен и сдула его весь от корки до корки в алфавитном порядке, расставив имена над своими опусами. Так стихотворение «Люблю тебя, мой идеал, за керамический оскал!» как бы само собой посвятилось некому Акакию А., а строки «Волос пшеничная гряда — две волосины в три ряда» — товарищу Саят-балды Кирбабаю. Мурка была страшно довольна собой, но тут эта книженция попалась на глаза Лесному Брату, который вообще-то стихами не баловался, а тут размяк от Муркиных ласк и решил взглянуть — а ему-то она что посвятила? И вот листает Лесной Брат эту жидкую брошюрку и доходит до стихотворения, которое начинается четверостишием:

Ну, ты! Вставай! Невмоготу Тебя держать на сонном теле. Мою лаская наготу, Глумишься ты на самом деле!

А сверху стоит его имя, чего Лесной Брат совсем не ожидал. Он, если честно, ожидал совсем обратного, потому что имел все основания полагать, что как раз его-то Мурке держать на сонном теле очень даже вмоготу. И сколько Мурка ни рыдала, сколько ни оправдывалась, сколько ни объясняла, что его имя попало туда совершенно случайно, в алфавитном, так сказать, порядке, а порядок нарушать нельзя, Брат ничего не хотел слушать и лишил ее карманных денег ровно на две недели. Потом Мурка стала звонить по издательствам и предлагать им к изданию цикл «Упругие движения любви». И в издательствах, услышав название, тут же клали трубку. А одна милая женщина трубку положить не успела и сказала Мурке что-то вроде «надо бы посмотреть». Мурка тут же назначила сумму гонорара и составила список вещей, который следовало с этого гонорара купить:

Сумка из крокодиловой кожи — $600,

Сапоги из кожи гиппопотама — $1200,

Куртка замшевая с инкрустацией морским жемчугом и перламутром — $3456,

Чулки на кружевной резинке — 120 руб.,

Крем «Ланолиновый» для сухой кожи — 9 руб. 24 коп.

С этим списком она побежала в издательство. Она хотела, чтобы они там ей сразу же все и купили, ну, не заморачиваться же, право, с получением гонорара. Но до издательства она не добежала. Ее во дворе перехватил Лесной Брат, отнял список и всучил вместо него пятьдесят рублей с настоятельной просьбой купить хлеба и масла.

Проигнорировав тему Пушкина, Мурка вскакивает, выбегает из спальни и несется в сторону кухни, на ходу теряя тапки. Мы бежим за ней, на ходу эти тапки подбирая. Время от времени мы теряем друг друга из виду и аукаемся.

— Ау! — кричит Мышка. — Вы где?

— Я тут! — орет Мурка. — А ты?

— Я тоже тут! А Мопси где? Ты Мопси не видала?

— Видала! — надрывается Мурка. — Минут пятнадцать назад пробегала в районе гостиной!

— Я не в гостиной! — кричу я. — Я на кухне! У правого окна! А вы где?

— Я у левого! — кричит в ответ Мыша.

— Вхожу на кухню! — раздается трубный глас Мурки. — Никого не вижу!

— Отодвинь кактусы! — орем мы.

— Не могу! — отвечает Мурка. — Они вросли! Выходите сами, хуже будет!

— Хуже не будет! — блеет Мышка.

Мурка продирается сквозь гигантские кактусы, которые она развела на кухне после поездки в Мексику, вытаскивает из своего начеса колючку и выволакивает нас на свет божий. Мы рассаживаемся вокруг стола.

— Сейчас будет чай! — торжественно объявляет Мурка и втыкает вилку от электрического чайника в радиорозетку. Мышка тихонько встает и перетыкает. — И торт! — продолжает Мурка.

Она лезет в холодильник и извлекает из него торт, напоминающий ярко-малиновую резиновую галошу с синими прожилками.

— Торт, господа! С сюрпризом! — и Мурка кокетливо улыбается. У нас перехватывает дыхание. — Кто догадается, с каким, получит приз.

Лесной Брат пытается отползти в безопасное место, но Мурка цыкает на него и начинает раскладывать торт по тарелкам. Вкусом он напоминает крупноячеистый песок после дождя.

— Ну, — говорит Мурка. — Кто первый?

Мышка скребет торт зубами. Торт скрипит.

— С крахмалом, — говорит она.

Мурка мотает головой.

— С панировочными сухарями, — предполагаю я.

Мурка мотает головой.

— Со стружкой, — выдвигает свою версию Лесной Брат.

Ему это близко.

— С какой? — настаивает Мурка.

— С елочной? — спрашивает Брат. Шевелит губами, чмокает и неуверенно добавляет: — Или березовой?

Мурка мотает головой.

— С манкой! — радостно говорит она и смеется. — Я ее с сахаром перепутала! А потом, думаю, зачем сахар класть, если столько манки!

— А какой приз, Мура? — спрашиваем мы.

Мурка задумывается. Видно, что про приз она брякнула просто так.

— A-а… вторая порция торта!

— Вот и хорошо! — радостно говорит Лесной Брат. — Вот сама и съешь! Мы же не догадались, — и он плюхает огромный кусок галоши на Муркину тарелку. — Извините, девочки, я на работу!

После того как Лесной Брат отправился на работу, Мурка схватила телефон, прошелестела что-то в трубку и побежала в спальню. Из спальни она выскочила в узеньких коротких брючках, которые еще в прошлом году были ей малы на два размера. В этих брючках она напоминала беременного хомяка, о чем мы с Мышкой ей неоднократно говорили. Мы ждали ее в прихожей. Мурка схватила ключи от машины, запихнула Лео в бассейн и понеслась вниз по лестнице. Во дворе она подлетела к своему джипу и попыталась в него запрыгнуть. Ничего не вышло. Мурка не смогла оторваться от земли. Тогда она повторила попытку. Попа чуть-чуть оторвалась. В третий раз Мурка подпрыгнула довольно высоко, но немножко промахнулась и ударилась головой о дверцу. Тогда она побежала к будочке, где сидит охрана, и выволокла оттуда двух парней. Один парень сел на пассажирское сиденье, а второй встал за Муркиной спиной, примерился, схватил ее за попу, приподнял и вдвинул внутрь. Второй, тот, что на пассажирском сиденье, подхватил ее под мышки и стал тащить на себя. Так общими усилиями они водворили ее за руль.

— Спасибо, мальчики, — царственно кивнула Мурка. Видно было, что мальчики привычные и процедуру эту проделывали уже неоднократно.

Вообще с джипом у Мурки беда. Она не может в него ни влезть, ни вылезти. То есть если надо, то, конечно… А так… Поэтому о самостоятельном передвижении речи не идет. Когда желающих тянуть Мурку туда-сюда не находится, она паркуется у какой-нибудь приступочки — благо, Питер в этом смысле очень шероховат. С этой приступочки она, как с лесенки, запрыгивает в джип, время от времени стукаясь головой о притолоку дверцы. По Питеру она трюхает со скоростью тридцать километров в час. Джип вообще ей нужен, чтобы на дороге нахальничать и никого не пропускать. Когда Мурка со своей упоительной скоростью гонит по встречной полосе, гаишники падают ей под колеса с инфарктом. Тогда она делает вид, что именно к ним как раз и стремилась, буквально спросить дорогу. На моей памяти она один-единственный раз припарковалась по-человечески. Встала за какой-то машинкой тютелька в тютельку, к кромке тротуара. Сидит себе тихонько и радуется. Так и сидела, пока какой-то мужик не сказал все, что о ней думает. Оказалось, это не парковка была, а правый поворот, и наша Мура заперла всю улицу Рубинштейна.

Тут, наверное, надо рассказать о спортивных успехах Мурки, которых накопилось немало. Можно сказать, что вся ее жизнь — одна большая гонка на выживание. Поэтому я сделаю маленькое лирическое отступление о том, что это за явление такое —

Муркины горки

В школе Мурка всячески отлынивала от физкультуры. Первые пять лет обучения она придумывала разные уважительные причины вроде застарелого радикулита или хронического ишиаса, а класса с шестого нашла предлог такой несокрушимой физиологической силы, что навеки вогнала физкультурника в краску. Физкультурник, впрочем, не вполне ей верил и однажды пинками загнал в спортзал. Подогнал к канату и велел ползти наверх. Мурка подпрыгнула, уцепилась за веревку и больше ее из рук не выпускала. Хватка у нее была как у хорошей выучки волкодава. Физкультурнику пришлось лезть за ней, разжимать ей лапы и, перевалив через плечо, тащить на лавку. После этого он поставил ее к козлу. Мурке надо было разбежаться и через этого козла перепрыгнуть. Мурка разбежалась, легла на козла животом и пролежала до конца урока. С тех пор физкультурник ее в спортзал не пускал и, когда она в своих шароварах — были у нее такие спортивные трусы в сборочку, похожие на штаны Принца из «Золушки», эти штаны ей сшила мама из своих байковых панталон, чтобы Мурка на уроке не простудила попу, — так вот, когда она в своих шароварах появлялась на пороге, физкультурник сильно пугался и кричал: «Тебе нельзя! У тебя насморк!» — и ставил ей пятерку в журнал.

В институте, где с занятиями было строго, Мурка совершенно добровольно явилась на первую же физкультурную пару. Педагог посмотрел на две лиловые макаронины, которые заменяли ей ноги, и определил в группу для слабосильных. В этой группе дистрофиков Мурка проковырялась пять лет. Все пять лет она стояла посреди зала и осуществляла подскоки на месте. Однажды, впрочем, попробовала обежать зал по периметру, но педагог перехватил ее на полпути и долго обмахивал газеткой.

И вот года два назад эта Мурка встала на лыжи. Более того, заявила, что у нее, как у героини фильма «Москва слезам не верит», в сорок лет началась новая жизнь, так как она вошла в большой спорт. Большой спорт располагался где-то под Питером, где несколько предприимчивых людей насыпали пару горок, построили пару коттеджей и назвали все это горнолыжным курортом. На горнолыжном курорте под Питером Мурка каждые выходные каталась на «лягушатнике». То есть, может, и не на «лягушатнике», может, эта горка как-то по-другому называлась, но мы звали ее «лягушатником». Кроме Мурки там катались дети дошкольного возраста. На «лягушатнике» Мурка провела два года жизни. Ребенок Кузя время от времени пытался затащить ее на нормальную взрослую горку, но Мурка упиралась и даже безобразно скандалила. В каком-то смысле она была права: на «лягушатнике» она могла, к примеру, тихонько стоять и без ущерба для собственного достоинства делать вид, что она многодетная мамаша и надзирает за детьми, а потом сползти вниз на своих двоих. А на большой горке — фигушки! Однажды Мурке крепко не повезло. Из Питера привезли большую партию воспитанников средней группы детского сада для новых русских, и ей пришлось посторониться. Некоторое время она хоронилась за ближайшей сосной и, кусая губы, наблюдала, как они прыскают с ее накатанного места, а потом побрела на большую гору. Только с большой горы Мурка не съехала. На большой горе она тут же упала на четыре толстые лапы и пропахала снег курносым носом. Борозда, которую она пропахала, была такой глубины и такой ширины, что один спортсмен примерно Муркиной квалификации принял ее за лыжню-одноколейку.

И вот этой зимой Мурка выехала на настоящий горнолыжный курорт в Швейцарию. С собой она вывезла ребенка Кузю, Лесного Брата, который долго сопротивлялся, большую компанию друзей, новые лыжи и финское белье с подогревом. Отдых не задался с самого начала. Сперва там приключился буран с ураганом и длился ровно три дня. Ровно три дня они всей компанией торчали в баре и в конце концов напились до такой степени, что один Муркин приятель упал в туалете и сломал унитаз стоимостью три тысячи долларов. А у Мурки немножко украли все деньги. А может, и не украли. Может, она их куда-нибудь засунула и забыла куда. А может, и не засунула. Может, они остались на тумбочке в городе на Неве. Как бы то ни было, Мурка осталась без средств к существованию, потому что кредитную карточку Лесной Брат ей в руки не давал. На четвертый день буран закончился, и все выползли на улицу. И даже заползли в горы. И ребенок Кузя тут же упал и растянул себе плечо. Пришлось транспортировать его в ближайший городок, делать рентген, потом укол, потом накладывать шину, потом перевязывать, потом ехать в аптеку и покупать специальную штуку, на которой должна висеть рука. Больше Кузю в горах не видели. Он мотался внизу, у подножия, ныл и портил всем настроение. Мурке наняли инструктора. Лесной Брат почему-то решил, что при инструкторе он может Мурку не контролировать и предаваться своим личным страстям, и сильно просчитался. Мурка ни слова не понимала из того, что лопочет инструктор на своем швейцарском наречии, и Лесному Брату пришлось нанять еще переводчика, который не умел кататься на лыжах, и поэтому ему тоже пришлось нанять инструктора, потому что один инструктор больше одного человека зараз не обслуживал. Так гуськом — инструктор, Мурка, переводчик и еще один инструктор — они бултыхались на вершине, Кузя ныл внизу, а Лесной Брат следил за всеми сразу, кабы чего не вышло.

С подъемника Мурка ни разу не свалилась, и это вселило во всех большую надежду. Только надеялись они рано. На второй день от Мурки сбежали лыжи. В том смысле, что они поехали, а Мурка осталась. Потом, когда проводили расследование, выяснилось, что Мурка забыла закрепить крепления, и Лесной Брат очень орал и даже дал ей затрещину. Но в тот момент, когда лыжи поехали, Мурка ужасно испугалась. Она испугалась, что больше не увидит своих лыж, купленных за бешеные деньги специально для этой поездки. Сила ее испуга была такова, что Мурка со всех ног рванула их догонять, следом за ней рванул инструктор, за инструктором переводчик, а за переводчиком инструктор переводчика. Теперь представьте себе картину: впереди едут лыжи, за ними скачет Мурка, вскидывая голубые лапы в розовый горошек, а за Муркой несутся три мужика и орут что-то на швейцарском наречии, которое и так-то никто не понимает, а тут вообще. Лыжи, как конь без седока, разгоняются все быстрей и быстрей. Мурка без лыж тоже начинает набирать скорость, потому что лыжи ей вообще очень мешали, а тут такая удача. А мужики потихоньку отстают и даже скрываются из виду. По дороге они теряют переводчика, непригодного к таким нагрузкам. Он им намекает, что его не для этого нанимали, и остается в ближайшем сугробе. Дальше они едут как культурные люди без представителя интеллигентной профессии, на поиски которого назавтра посылают отряд спасателей с собаками, оплаченный, угадайте кем? Правильно, Лесным Братом. Короче, когда инструкторы со всего маху приземлились под горой, Мурка уже догнала свои лыжи, засунула их в номер, навела марафет, пила на терраске кофе с лимонным пирогом и очень удивлялась, чего это они так долго. А один из них, между прочим, был раньше чемпионом Швейцарии. Правда, до встречи с Муркой никогда так быстро не ездил.

Да, а переводчика все-таки отыскали. Только он больше в горы не лазит. Он переквалифицировался и теперь переводит для любителей подводного плавания на глубине восемьдесят тысяч километров под водой. Приехав в Питер, Мурка сколотила компанию ополченцев для занятий горнолыжным спортом, главным образом из приятелей своей мамы, которые по старости лет не могли ей противостоять. Средний возраст ополченцев был 67, 4 года. Выглядели ополченцы ностальгически. В ватниках и синих штанах с начесом, так как не смогли добыть в торговой сети горнолыжных костюмов шестьдесят восьмого размера. Мурка затащила их на «лягушатник» и велела ехать вниз. Ополченцы плакали и отказывались. Мурка стояла внизу и страшным голосом орала, что больше не будет с ними дружить. Наконец, они начали спуск со скоростью два сантиметра в час. Сделав первый шаг, ополченцы повалились с горы как кегли. Когда стаял снег, сотрудники курорта обнаружили на «лягушатнике» две клюки, четыре линзы, пару очков, вставные челюсти и коленную чашечку, из которой, по утверждению Мурки, весь следующий сезон пили чай. Но это вранье. В следующем году Мурка планирует посетить еще один горнолыжный курорт и посещать эти курорты до тех пор, пока они все не закроются.

Вы уже, конечно, поняли, что все эти экзерсисы с залезанием в джип были описаны не просто так. Мурка погнала на свидание с Ковбоем. Нас с Мышей она прихватила с собой в качестве балласта: чтобы сбросить на полпути где-нибудь в центре, где мы культурно проведем время за чашкой чая и не будем крутиться у нее под ногами. Но нас с Мышей не проведешь. После того как Мурка выгнала нас из машины, мы пристроились сзади и не очень-то даже напрягаясь, трусили следом, иногда обгоняя ее на поворотах. Так мы притрусили на площадь Искусств — любимое место Муриного поэтического вдохновения. И спрятались за деревом в скверике у Русского музея.

— Как ты думаешь, почему она нас дистанцировала от Ковбоя? — спросила Мышка.

— Думает, может, мы ему не понравимся.

— А может, думает, что слишком понравимся. Она нас опасается, вот что!

Я с сомнением оглядела Мышку, но ничего не сказала. Тут она стала дико вращать глазами, мычать и тыкать пальцем куда-то вбок. Я оглянулась. Под сенью Пушкина стояла наша Мурка со здоровенным детиной. Детина располагался в пространстве поэтажно. На первое он подавал довольно увесистый шар в области головы, на второе — ну очень крупных размеров шар в области живота, а на третье — шар умеренно крупных размеров в области попы. Если бы вместо носа у него торчала морковка, а на голове — ведро… Ну, сами понимаете…

— Вот это Ковбой! — восхищенно прошептала Мышка. Она всегда любила мужчин внушительных габаритов.

Между тем Мура кокетливо потрогала Ковбоя пальчиками за массивное плечо и повела в подвальчик. Мы короткими перебежками двинулись за ними. Подвальчик оказался довольно мерзким кафе со странной системой обслуживания. Там прямо на столах лежали всякие плюшки, пирожные, бутерброды с «Докторской» колбасой, стояли кофейники с кофе и чайники с чаем. Можно было садиться и сразу приступать к приему пищи. Потом подходила официантка, оглядывала стол, вычисляла, кто сколько съел, и выписывала счет. Счет обычно шел не в пользу клиента. Мурка усадила Ковбоя в угол и заботливо налила ему чашку кофе. Мы вздрогнули, потому что ни разу в жизни не видели, чтобы Мура кому-то наливала чашку кофе. Даже Лесной Брат и тот за десять лет совместной жизни не дождался от нее стакана воды.

— Плохо дело! — сказала я Мышке. — Надо Мурку спасать.

— Плохо! — согласилась Мышка. — Может, я на что сгожусь?

— Может, и сгодишься. Надо Ковбоя дискредитировать в глазах Мурки. Ну, чтобы она в нем разочаровалась.

— Я чтобы разочаровалась не могу, я его совсем не знаю. Я отбить могу! — хвастливо заявила Мышка.

— Это одно и то же, — махнула я рукой. — Сейчас подойдешь к нему независимой походкой и изящно обопрешься о плечо.

Мышка смотрит на меня несчастными глазами. Она до смерти боится Мурку. Еще она до смерти боится Ковбоев и мужчин внушительных габаритов. Не внушительных, впрочем, тоже. История с Оленем начисто отбила у нее интерес к тактильным контактам с представителями противоположного пола. А вся ее бравада — хвастовство чистой воды. Она даже с Джигитом прекратила сеансы синхронного плавания. Теперь они участвуют в индивидуальных заплывах. И куда заплывает Джигит — бог весть.

— Вот так, Мыта! — назидательно говорю я. — Хвастать не надо, ладно? Опасается она тебя! Как же!

Между тем наша парочка сидит в углу и перешептывается. Мура клонит голову долу и однажды даже кладет ее на плечо Ковбою. Потом Ковбой встает, треплет ее толстой лапой по кирпичной щеке, шепчет что-то вроде «Oh, darling!» и удаляется в сторону туалета. Мурка хватает со стола плюшку и начинает жевать. В моменты наибольшей опасности на нее нападет чудовищный жор. Тем более что дома ей поесть обычно не удается. Мурка осыпается на сахарную пудру кусками штукатурки, зовет официантку, запихивает в рот остатки булки и встает. Тут подтягивается Ковбой и ловко подает ей куртку.

— Два кофе и булочка, — говорит официантка и смотрит на Ковбоя.

Ковбой слегка бледнеет, как будто его присыпают той самой сахарной пудрой, на которую осыпалась лучшая часть Мурки.

— Йа нэ йесть булотшка, — лепечет Ковбой.

— Йесть, йесть! — говорит официантка, думая, что изъясняется на чистом английском языке.

— Это я съела, дарлинг! — Мурка кокетливо прислоняется к Ковбою и облизывает губы.

— Йа думат ты ужье ждат в джи-и-ип! — недовольно произносит Ковбой, вытаскивает из кармана груду мелочи и начинает отсчитывать за кофе с булкой.

— Жа-а-адный! — шепчет Мышка мне в ухо, как давеча Мурка про Оленя.

На улице Мурка подтаскивает Ковбоя к джипу, и Мышка сразу веселеет.

— Смотри, сейчас ей будет стыдно! — говорит она и радостно потирает тощие ладошки.

Тот факт, что Муркина попа не всегда корреспондируется с Муркиной машиной, всегда вселяет в Мышку большую надежду на Муркин позор. Но тут надо знать нашу Муру. Ковбой с повадкой хорошо дрессированного пуделя подбегает к Мурке сзади, натренированным движением хватает ее за попу, сует в машину, резво забегает с другой стороны и плюхается на пассажирское место. Видно, что все это ему не впервой. Мурка трогается с места. Что ни говори, а ей никогда не бывает стыдно.

— Увез нашу Мурыньку! Увез нашу девоньку! Ирод проклятый! — по-старушечьи причитает Мышка.

— Мыш, а как ты думаешь, куда они поехали?

— Не знаю, — отвечает Мышка. — Наверное, в… номера.

Вот в этом вся Мышка. Если дело касается межличностных половых отношений, она начинает заворачивать витиеватые коленца. Так сказать, деликатничает. Нет, чтобы прямо сказать — потащил в гостиницу. Она — в номера. Нет, чтобы сказать — классный мужик, пальто подал, вежливый, наверное, запал на меня! Она — вон тот господин приятной наружности оказал мне некий знак внимания, который может иметь непредсказуемые последствия. Тургеневская барышня пенсионного возраста. Однажды я засекла Мышку, когда она тайком переписывала себе в тетрадочку цитатки то ли из Тургенева, то ли из Жорж Санд и при этом шевелила губками, заучивая наизусть особо полюбившиеся места. Мышка была тут же пристыжена и долго ныла в том смысле, что, мол, ну, Мопс, ну, я просто так, для пополнения пошатнувшегося образования!

— Какие номера! — ору я. — Какие номера, Мыш! Количественные? Порядковые? Перечисли! Что ты несешь!

Мышка дуется и обиженно замолкает. Я тут же беру свои слова обратно и прошу у нее прощения. Я ведь не со зла, я от нервов. Я правда очень волнуюсь за нашу Мурку.

Медленно, нога за ногу, застревая у каждой витрины, останавливаясь у каждого ларька, тормозя на каждом углу, мы тащимся по Невскому. Домой идти неохота. Да и что мы скажем Лесному Брату? Не уберегли. Упустили. Вздыхая, поднимаемся по лестнице. Долго и нудно ворочаем ключом в замочной скважине. Входим в квартиру. Мурка лежит в постели в атласных панталонах и пускает дым из своей вонючей сигаретки. Боксер Лео валяется у нее в ногах с розовым бантом на шее и что-то жует.

Рекламная пауза. Стакан воды и тридцать капель валокордина в студию!

— Привет! — говорит Мурка как ни в чем не бывало и шевелит большими пальцами ног.

Мурка обожает шевелить большими пальцами ног. Ей кажется, что так она делает зарядку для сохранения фигуры. Мы давно предлагали Мурке занести ее фигуру в Красную книгу как исчезающий вид, но она почему-то категорически против.

— Привет! — ошарашенно говорим мы. — Ты дома?

— А где же мне быть? — удивляется Мура.

— И что, никуда не ездила?

— Никуда, — удивляется Мура. — Вот лежу, веду домашнее хозяйство, журнальчик читаю, тест для вас присмотрела, — и она вынимает из пасти Лео отвратительный слюнявый бумажный комок. — Слушайте! «Если вам неожиданно сильно понравился импозантный незнакомый кавалер, вы…» Тут внимательней! Три варианта ответа.! — и Мура поднимает указательный палец, требуя внимания. — «Да. Нет. Не знаю». — Она выжидательно смотрит на нас.

— Что «да»? Что «нет»? Что «не знаю»? Мура! Это из другого теста!

— А! — машет она рукой. — Тот Лео зажевал. Какая разница! Тесты все одинаковые! Так что, да, нет или не знаю?

— Нет! — твердо говорит Мышка.

— Не знаю, — мямлю я.

— Да! — выкрикивает Мурка.

Так мы раз и навсегда определяем свои женские ориентиры.

— Мура! — опять начинаю я. — А вот Ковбой… ты с ним целовалась?

— Ну вот еще! — фыркает Мура. Ну, разумеется, для этого у нее есть Лесной Брат.

Мы вздыхаем с облегчением.

— А он тебя никуда не приглашал? Вечером, например.

— Нет, — отвечает Мура. — Вечером он занят.

— А чем он так занят, Мура?

— Он занят… — Мура на секунду задумывается. — Он занят всякими изысканиями. — Ясно, что сказать по этому вопросу ей нечего.

— А какими такими изысканиями он занят, Мура?

— Изысканиями по поводу своего визита в нашу страну, — туманно отвечает Мурка и потягивается. — Завтра в музей пойдем! — мечтательно произносит она. — Боевой славы Петроградского района.

— Зачем? — хором спрашиваем мы.

— Затем, — отвечает Мурка безапелляционным тоном профессионального экскурсовода, — что каждый иностранец обязан посетить хотя бы один музей боевой славы, чтобы знать, какая боевая у нас слава! А тем более эмигрант!

— Мура! — в ужасе шепчет Мышка. — У тебя же завтра занятия! Тесты! В английской группе!

— Да, действительно, — Мурка как бы слегка задумывается. — Тесты. В английской группе.

Она кряхтя сползает с кровати и начинает рыться в письменном столе.

— Тесты… в английской группе… черт бы их побрал… — бухтит она, расшвыривая бумажки. — Нет у меня никаких тестов! — Она с ненавистью смотрит на Мышку. — Если уж ты так хочешь, могу им дать другие тесты.

— Другие — это какие? По китайскому?

— Другие — это для другого уровня. У них первый, а я им третий дам. И без разговорчиков! Ни на какие другие тесты не рассчитывайте!

— А они этот третий уровень знают?

— Ничего они не знают. Они еще его не проходили. Скажу, что решила проверить их общую подготовку. Все? Долго еще собираетесь меня мучить?

Я уже говорила, что Мура у нас большой педагог. Ее профессиональная жизнь вообще не в меру насыщенна. Она даже пыталась когда-то защитить диссертацию, но — увы! На ее пути встал

Профессор Мендельсонов

С профессором Мендельсоновым Мурка познакомилась в институтской преподавательской столовой, куда, еще будучи студенткой, нагло протыривалась пить кофе. И вот сидит она как-то, пьет свой кофе, а на соседний стул подсаживается довольно скрюченный экземпляр в обвисших штанах и нашлепке из свалявшихся волос в области темечка. Садится он со своим кофе и плюшкой, ест, пьет и непрерывно бормочет. Мурка сначала слушает, а потом прямо спрашивает — чего это он бормочет. А профессор Мендельсонов, оказывается, бормочет свою генеральную идею. А так как слушателей у профессора Мендельсонова не так чтобы очень, можно сказать, вообще нет, он эту идею нашей Мурке и излагает. Профессор Мендельсонов хочет перевести в цифры понятия и предметы обыденной жизни и вывести таким образом вполне неплохую формулу счастья. Например: хлеб пшеничный (100 грамм) — 1, сырок глазированный ванильный — 2, кофе (200 грамм) — 3, молоко (200 грамм) — 4. 1 + (2 + 2) х 3 + (4 : 4) = 20. Вот формула утреннего завтрака, во время которого профессор Мендельсонов принимал внутрь один кусок хлеба, два сырка и чашку кофе с небольшим количеством молока. Таким макаром он планировал оцифровать весь человеческий быт и называл это математическим анализом действительности. В общем, профессор Мендельсонов был ученым с большой буквы «М». Не путать с метро! Мурка его идеей очень заинтересовалась и предложила ему свою помощь в обсчете продуктов питания, так как продуктами питания интересовалась отдельно и сильно. И обсчитала. Профессор остался доволен. Тем временем Мурка закончила институт, поступила в аспирантуру и пригласила профессора Мендельсонова стать своим научным руководителем. Диссертацию Мурка писала о кофейных зернах. Что-то там в этих зернах ее сильно волновало. А может, в память о первой встрече с профессором. Вся питерская Техноложка и отдельные персонажи из московской Менделавочки принимали посильное участие в написании Муркиной диссертации. Иногда персонажи приходили к Мурке домой помогать ей разбираться в кофейных зернах, и Муркина бабушка кормила их на кухне щами. Мурка запиралась у себя в комнате и ворчала, что они слишком громко чавкают.

Между тем профессор продолжал собственные научные изыскания. Долгими зимними ночами сидел он за письменным столом, брызгая чернилами, слюной, соплей и слезой. А иногда даже и кровью. Метель пела за окном, и сердце пело в груди мендельсоновской соседки Клавы (профессор жил в коммуналке), когда, сложив руки на груди, она стояла в дверях и наблюдала за деятельностью Мендельсонова. Клава давно имела виды на его костистую плоть, тем более что ее собственная плоть оставляла желать худшего. Глядя на грудь Клавы, невольно думалось, что она проглотила две пуховые подушки. В институте Мендельсонов почти не появлялся, лекций не читал, зарплату не получал и скоро обратился в прах. В том смысле, что, беспокоясь за судьбу человечества, совершенно не думал о своей скромной персоне. Покрылся пылью, слежался и даже несколько заплесневел. Писал он теперь на туалетной бумаге, а есть совсем не ел — питался идеями. Сон профессора был тревожен. Снились ему столбцы цифр, выводки формул и косяки логарифмов. Профессор вскакивал в холодном поту и бросался к столу. Ему казалось, что именно сейчас, сию секунду он видел во сне заветную формулу. Записав формулу, он засыпал безмятежным детским сном, а утром, едва взглянув на листок, с отчаянным ревом раненой барабульки уничтожал плод ночных усилий. Листы бумаги поочередно: рвались, комкались, продирались насквозь, летели в корзину, в угол, в стену, за окно, в клозет. А один был даже съеден товарищем Мендельсоновым на завтрак как несущий особо опасное заблуждение. Потом, правда, его сильно тошнило и рвало в коммунальном сортире. Чернила, которыми была выведена формула, оказались несвежими. Клава ждала его на выходе с мокрым полотенцем и обиходила всеми доступными способами, кроме одного, к которому товарищ Мендельсонов после полного опорожнения организма был не вполне готов.

И вот в чудный летний денек Мендельсонов, как всегда, не отвлекаясь на утренний туалет (в прямом и переносном смысле), рванул записывать вещие сны. Как всегда, записав, тут же в них разочаровался и гневно скомкал листок. Листок полетел в корзину, а профессор Мендельсонов — за новой порцией туалетной бумаги. Ночью профессор Мендельсонов опять увидел во сне заветную формулу. И наутро опять ее забыл. По всему выходило, что он нашел отмычку от счастья и скомкал лист совершенно напрасно. Бросившись к мусорной корзине, он выудил из нее лист и попытался его расправить. Но проклятая бумага расправляться не хотела, а, напротив, как будто сжималась все туже и туже, не желая пустить профессора с его претензиями на гениальность внутрь. Мендельсонов совершенно обезумел. Он рвал бумагу ногтями, но она не рвалась. Он грыз ее зубами, но она не грызлась. Он топтал ее ногами, но она не топталась. Он держал ее над огнем, видимо, думая, что чернила превратятся в симпатические и проступят кровавыми письменами на поверхности. Но они не проступали.

Тогда Мендельсонов поволокся в ближайшую автомастерскую. В ближайшей автомастерской лист разгибали щипцами, закручивали в верстак и травили ядовитой жидкостью ацетон. Ничего не помогло, и Мендельсонов понес свой шедевр на завод металлических конструкций. Там лист подкладывали под чугунный пресс и совали в горнило. Под прессом лист немного сплющился, но, выйдя на волю, вновь обрел упругие комковатые формы. А в горниле даже не чихнул. Выскочил, отряхнулся от искр и, как показалось Мендельсонову, нагло усмехнулся. Домой Мендельсонов вернулся в состоянии полнейшего опустошения. Он лег на кровать лицом вниз и заплакал горькими слезами.

— Ничего, ничего у меня не получится! — рыдал Мендельсонов. — И счастья я не изобрету! И в историю не войду! И пуговицы к кальсонам не пришью! А без кальсон кому я нужен!

— Мне, мне ты нужен, товарищ Мендельсонов! — услышал он над собой голос Клавы. — И пуговки мы пришьем, и листик твой починим. Вот отнесем его в прачечную, там его постирают, погладят, размягчат и развернут. А ты на мне потом женишься, правда?

— Правда! — ответил сквозь слезы Мендельсонов, и они пошли в прачечную. Заодно хозяйственная Клава прихватила с собой тюк постельного белья и рубашек Мендельсонова.

Через два дня Мендельсонов и Клава получили в прачечной стопку чистых рубашек, стопку чистого белья, горстку медяков, выуженных из мендельсоновских карманов, изрядно полинявшую, но не потерявшую своей номинальной ценности десятку, чек на приобретение полкило макаронных изделий, просроченный билетик на метро и плотный бумажный комок. Товарищ Мендельсонов взял комок в руки, завыл и бросился вон.

Вечером Мендельсонов лежал на кровати с мокрым полотенцем на лбу. Клава сидела рядом и держала его за руку. Комок лежал на столе. Мендельсонов старался не глядеть на стол, но комки всяких размеров и расцветок и без того крутились перед его воспаленным взором.

— Пожалуйста! — шептал Мендельсонов в забытьи. — Пожалуйста, развернись! Я тебя беречь буду, под стекло положу, рамочку тебе куплю резную, а хочешь, на стену повешу. Хочешь?

Лист пошелестел и развернулся.

Мендельсонов бросился к столу, нацепил на нос очки и дрожащими руками взял бумажку, больше похожую на истлевшую тряпочку. Он поднес ее к лампе, близоруко сощурился и прочел: «2 x 2 = 4».

Через полгода Клава и Мендельсонов сыграли свадьбу. Теперь у него пуговицы всегда пришиты к кальсонам. А что еще для счастья надо?

Эта история резко подорвала авторитет профессора Мендельсонова в научных кругах и заставила Мурку пересмотреть свои жизненные приоритеты. Она бросила диссертацию, вышла замуж и неожиданно для себя оказалась большим начальником. Папа Первого Блина пристроил ее в какой-то институт, где она сидела в кабинете с кожаными креслами и длиннющим столом для заседаний. Когда к Мурке приходил посетитель, она, вместо того чтобы принять важный вид, выскакивала из-за стола и начинала мести хвостом. Боялась людей обидеть. Кресло пришлось освободить. Тогда она закончила эрмитажные курсы и стала возить по музеям и пригородам американских старушек. Не знаю уж, как она в эти музеи попадала. Я с ней лично ни до одного дворца за тридцать лет нашей дружбы так и не добралась. То слишком рано было, то слишком поздно, то вообще выходной. Однажды мы под проливным дождем полдня колесили в Муркином джипе по Павловску в поисках Павловского дворца. Нашли омерзительную забегаловку, поживились там бутербродами с селедкой и потрюхали обратно в Питер. Следующим этапом ее большого пути была поездка в Америку к Димке и ускоренные курсы психоанализа, после чего она возомнила себя большим педагогом английского и психологии. Но закваска экскурсовода в ней все-таки осталась. Отсюда — попытки затащить кого ни попадя в музей или в крайнем случае на выставку детского рисунка.

Назавтра все повторяется с точностью дежа вю: Мурка едет на свидание с Ковбоем, мы трусим за джипом, время от времени забегая вперед, и прячемся за водосточными трубами, чтобы Мурка не заметила нас, проезжая мимо. По дороге Мурка заезжает в институт, швыряет группе тесты, в угрожающей форме обещает вернуться ровно через пятнадцать минут и проверить — и чтоб не списывали у меня! — и отправляется в музей. Музей — пара ветхих комнаток в жилом доме, существующий на пожертвования ветеранов Октябрьской революции Петроградского района. А так как революционных солдат и матросов с годами не становится больше, музею не становится лучше. Если честно, он совсем плох, этот музей, но Мурку это не смущает. Она тащит за руку своего Ковбоя, а мы тихонько устраиваемся за скульптурной композицией «Ленин и бревно». Мурка подволакивает Ковбоя к первому экспонату и начинает вещать хорошо поставленным голосом:

— Тачанка — изделие народных мастеров прошлого века, прикручивалась сзади к телеге, чтобы крестьяне могли отстреливаться от набегов неуемных хазар.

— О! — с уважением произносит Ковбой.

Они скачут дальше, и Муркин голос набирает силу:

— Письмо рабочего-путиловца Цурюпы жене Марьюшке на Черниговщину с указанием внедриться в местное отделение банды атамана Махно и лишить сотрудников банды всяческого морального облика.

— О! — с изумлением произносит Ковбой.

— Борода старого большевика Василия с остатками клея «Суперпаризьен и братья», — орет Мурка, валандаясь по залу. — Пломба, выпавшая из зуба Ильича и использованная для пломбирования вагона, в котором вождя мирового пролетариата департировали на родину…

— О! — с удивлением произносит Ковбой.

— Да, — подтверждает Мурка. — Они там в Германии очень волновались, что без пломбы он выйдет по дороге и вернется обратно. Мандат на получение пирожков в буфете бывшего Института благородных девиц… Буденовка, головной убор пролетариата, первая премия на неделе высокой моды в Париже в тысяча девятьсот двадцать пятом году… Булыжник, оружие пролетариата… Махорка, опиум пролетариата… Слово из трех букв, еще одно оружие пролетариата… Портянка, носок пролетариата… Бурка…

— Бурка! — оживляется Ковбой, радостно смеется и тычет в Мурку толстым пальцем. — Бурка! Бурка!

— Чего это он? — спрашивает Мышка, выползая из-под скульптурной композиции.

— А! — машу я рукой. — Бурка, Мурка — какая ему разница!

И тут дикое подозрение пронзает мой и без того некрепкий организм. Я молча беру Мышку за руку и веду в буфет. В буфете я покупаю ей бутылку ситро (32 копейки по цене 1978 года, в этом музее все по ценам развитого социализма, фишка такая), бутерброд с полукопченой колбасой (15 копеек), пирожное эклер (22 копейки) и спрашиваю:

— Мыш, ты Муркину бабку помнишь?

— Угу, — мычит Мышка с набитым ртом. — Это которая в коме была?

— В коме, Мыша, была твоя тетя Дора, а Муркина бабка совсем наоборот — в параличе.

— Помню, — говорит Мышка. — Кто ж такое забудет.

И взор ее туманится мечтой. Она представляет себя с судном у кровати Муркиной парализованной бабки.

— А квартиру ее помнишь?

Еще бы Мышке не помнить эту квартиру! Не далее как за вчерашним тортом об этой квартире шел разговор, после которого Мышка чуть не сделала приличный гешефт. Квартира у бабки была эдакая… номенклатурная. С шестиметровыми потолками. После смерти бабки Мурка решила сдать ее за большие деньги и сделала там ремонт. Суть этого ремонта заключалась в том, что в одной комнате был пристроен второй этаж. Второй этаж оказался низковат. Передвигаться там можно было только на четвереньках. Мурка бросила туда матрас и сказала, что это спальня. И пристроила к ней лестницу. А перила к лестнице пристроить забыла. Поэтому спускаться из этой спальни надо так: ползком с матраса на лестницу и немедленно башкой вниз с трехметровой высоты. В общем, гарантию тяжких телесных повреждений своим квартиросъемщикам Мурка давала стопроцентную. Мы посоветовали ей указать это в объявлении. А Лесной Брат намекнул, что, мол, дорогая Мура, реально за полторы тыщи баксов эту квартиру снимет только человек, решивший покончить жизнь самоубийством.

— Да ладно, — сказала Мура. — Травмопункт рядом.

Тут глаза ее остекленели. Она уставилась в одну точку и открыла рот. Наконец медленно повернулась к Лесному Брату:

— А если две?

— Что две?

— Ну, не полторы тыщи, а две. Травмопункт же рядом. Это большое удобство. Вот ты, — она обратилась к Мышке, — всегда мечтала жить в Питере. Ты бы отдала две тыщи за то, что травмопункт рядом?

Мышка задумалась, наморщила лоб и приставила указательный палец к переносице.

— А поликлиника? — спросила она. — Мне без поликлиники никак.

— И поликлиника, — великодушно разрешила Мурка.

— С патронажной сестрой, — уточнила Мышка.

— С сестрой.

— И стоматологическим кабинетом.

— И кабинетом.

— И чтобы кровь приходили домой брать.

— И кровь.

— Тогда заплатила бы!

— Давай! — сказала Мурка и протянула загребущую лапу.

— У меня двух тысяч нет.

— А сколько есть?

— Нисколько.

— Э-эх! — Мурка сделала широкий жест рукой и хлопнула ладошкой по столу. — Черт с тобой! Пей мою кровь! Живи задаром. Тебе ведь без поликлиники никак.

И прослезилась. Она ждала, что Мышка бросится ей на грудь с благодарностью. Но Мышка на грудь не бросалась. Она стояла, широко расставив ноги, заложив руки за спину, и мрачно глядела в пол.

— А если поликлиника платная? Денег-то у меня нет, — наконец сказала она. И выжидательно добавила: — Ни копейки.

— Об этом я не подумала, — пробормотала Мурка. — Да, это ты не потянешь. Значит, подкинуть тебе на поликлинику… Я сейчас… — Она протопала в спальню, чем-то там погремела и притопала обратно. — Вот! Держи! — она протянула Мышке двести долларов. — Больше нет. Все, что осталось после того пальто, ну, вы знаете, от Версаче, которое я вчера купила, — при этих словах Лесной Брат, который все это время молча сидел за столом и слушал наш разговор, вздрогнул. — Остальное потом. Сколько там с меня за первый месяц?

— Тыща восемьсот, — сказала Мышка, быстро произведя в уме подсчет, и взяла деньги.

— Действительно, Мыша, — вкрадчиво сказал Лесной Брат, перехватывая ее руку. — Живи так. Только учти, по условиям договора квартиросъемщик в течение первой недели должен в обязательном порядке сломать себе шею. Чтобы травмопункт не простаивал. — И мягким жестом вынул двести долларов из Мышиной лапы.

Разумеется, Мыша помнит эту квартиру!

— А знаешь ли ты, Мышка, как эта квартира бабке досталась? — спрашиваю я.

— Не знаю, — отвечает Мышка. — Как?

— Как соратнице Ленина.

— Да ну? — удивляется Мышка. — Значит, Муркина бабка — соратница Ленина? Я не знала.

— Ну, не вполне. Скорее, наоборот. Понимаешь ли, Мыша, Муркина бабка последовательно пережила три инсульта, два инфаркта, паралич задних конечностей и парез верхнего отдела шейного позвонка. Тебе это должно понравиться. Поэтому слова поступали к ней в рот в крайне затруднительном порядке, а уж наружу выходили и вовсе потеряв всяческий человеческий облик. Мурка общалась с ней с помощью перемигиваний. Ну, что, бабулянский, не пора ли манку шамать? Три мига верхними веками. Пора, внученька, пора. Два мига и одно подмигивание. А больше бабку никто не понимал.

Однажды бабка достала из шкатулки какую-то выцветшую фотографию и стала тыкать в нее пальцем. Если приглядеться, то на фотографии можно было увидеть девицу лет шестнадцати с толстой косой, в форменном платье и белом переднике и весьма авантажного кавалера в военном френче, с окладистой бородой и такими же окладистыми усами, разложенными по щекам вроде толстых гусениц. Но Мурка вглядываться не стала, а напрямую спросила у бабки, что она имеет в виду.

— А… а… — залепетала бабка.

— Я? Ты, что ли? — поняла Мурка.

Бабка закивала.

— Ну и за каким хреном? — ласково спросила Мурка в том смысле, что на бабку она и так каждый день пялится.

— Ца… ца… — продолжила бабка свои эксперименты с русским языком.

— Царь, что ли? — возбудилась Мурка.

— Нни… кко… лля… — вытолкнула из себя бабка.

— И что?

— Ппп… ппп… ро… ттт… — заскакала бабка по ухабам, имея в виду, что она, тогда еще воспитанница Института благородных девиц, танцует на выпускном вечере напротив августейшей особы, которая, между прочим, самым возмутительным образом пожимает ей ручки и шепчет на ушко всякие глупости. Бабка бьет его ладошками по рукам и хихикает. Ах, Николя! Ах, проказник!

На следующий день Мурка, которой в ту пору было двенадцать лет, пошла в школу и напоролась на сочинение «Моя семья». Мурка подумала-подумала и вывела крупными печатными буквами: «МОЯ БАБУШКА СРАЖАЛАСЬ ПРОТИВ ЦАРЯ». Что в какой-то мере было правдой, если вспомнить ладошки.

На следующий день училка разбирала сочинения.

— А вот ты, Мура, — сказала она. — Ты правду написала?

— Правду, — твердо ответила Мура. — Моя бабушка сражалась против царя. — Помолчала и добавила: — Лично.

— Что ж ты раньше молчала? — спросила училка.

— Не знала, — честно сказала Мура.

— Ты вот что, ты давай приводи свою бабушку на общее собрание пионерских отрядов.

— Она не ходит, — сказала Мура. — Она инвалид.

— Ага, на фронтах пострадала, — догадалась училка.

Мура всхлипнула.

— Сколько же ей лет?

— Точно не знаю, но папа говорит, столько не живут.

— Ну, хорошо, — разрешила училка. — Тогда привози.

И Мура привезла. На общем собрании пионерских отрядов кресло с бабкой поставили посреди спортзала.

— Вот бабушка Муры! — торжественно объявил директор. — Наша дорогая, наша героическая бабушка Муры! Она сейчас нам расскажет, как тяжело было бороться против самодержавия.

— А… нне… ббо… а… нна… ббо… — проскрипела бабка, что в вольном переводе означало: «Я не боролась, я наоборот».

— Ага, — обрадовался директор. — Бабушка Муры не боялась врагов революции. Она нападала на них с бомбами. Вы, наверное, и Ленина знали? Может быть, еще с кем-то из видных большевиков дружбу водили?

— Ггг… гга… гга… ррр… — послышалось из кресла. Это бабка пыталась сказать, что ни с кем из видных большевиков она дружбу не водила, так как происходила из семьи князей Гагариных, а князья Гагарины в гробу видали видных большевиков.

— Вот это радость! Вот это сюрприз! — развел руками директор. — Оказывается, бабушка Муры не только была соратницей Ленина, но и лично знала Юрия Гагарина. Можно сказать, провожала в первый полет первого космонавта Земли! Похлопаем!

И все похлопали. А отличница Кузькина вышла на середину, повязала бабушке красный галстук и отдала салют. И все отдали салют. Так Муркина бабка стала пионеркой.

Через день бабку пригласили в районный музей комсомольской славы, где вручили почетный комсомольский значок и грамоту «Отличник боевой и строевой подготовки». Мурка сочинила в ее честь стишок:

Бабки всякие важны, бабки всякие нужны, Даже если на тачанке они ездиют в нужник.

И повесила стишок на двери бабкиной комнаты. А секретарь городской партийной организации лично вручил ей переходящее красное знамя и трижды поцеловал в обе щеки. Знамя это с тех пор стояло в углу комнаты, и бабка время от времени сморкала туда свое носатое лицо. Бабку заочно приняли в партию и делегировали на партконференцию в Москву, где она выступила с большим успехом и вернулась в Питер персонажем крупного всесоюзного масштаба. В Москве бабка побывала в Кремле, встретилась с руководителями государства и рассказала им свою героическую историю. Также она приняла участие в научной дискуссии, где ее признали ведущим теоретиком марксизма-ленинизма. Одно известное издательство заказало ей книгу на эту тему: ну, как я сражалась против царя и что из этого вышло. Когда книгу опубликовали, бабке стали приходить письма из разных концов нашей родины, на которые она не отвечала, потому что не могла понять, о чем ей пишут. Отвечала Мура, причем с серьезными грамматическими ошибками. Так Муркина бабка практически стала умом, честью и совестью. Через год бабка получила звезду Героя, персональную пенсию и пятикомнатную квартиру на седьмом этаже кирпичного дома сталинской застройки в центре города на правительственной трассе.

В квартиру бабку загружали подъемным краном, прямо в кресле, через окно. Муркин папа стоял внизу и командовал.

— Майна! Вира! — кричал папа. — Да левее, левее, гад! Бабку мне не урони! Не волнуйтесь, мамаша! Живы будем — не помрем! Мы тут еще таких делов наделаем! У нас поколения вздрогнут!

— Ты же говорил, столько не живут, — внятно сказала бабка, кося лиловым глазом, похожим на дуло революционного нагана.

— Так ты считаешь… — протянула Мышка.

— Я считаю, что тут аналогичная история. Мурка и Ковбой не понимают друг друга. Она и так-то не всегда врубается, что ей говорят, а тем более на иностранных языках. Ты же знаешь, по-английски Мурка не говорит. Она его только преподает. А Ковбой, он ведь по-русски тоже ни бельмеса. В общем, все это может грозить нам большими, и что характерно, непредсказуемыми неприятностями.

И, как всегда, я оказалась права.

Вечером Мурка неожиданно вскочила с кровати, стянула атласные панталоны, навела на глаза стрелки, схватила сумочку, заверсачелась, втиснулась в блескучий сарафан и навертела на плечи ярко-красный мех. Мы с Мышкой переглянулись. Возникло непреодолимое желание воткнуть ей в попу ярко-красный меховой хвост.

— А все-таки задорная я Мурысенька! — пропела Мурка, повертевшись перед зеркалом, и полезла в кладовку. Из кладовки она вытащила пиджак с аксельбантами, брюки с лампасами и фуражку с кокардой. Нахлобучила кокарду на голову и выбежала из дома.

— Зачем ей это? — ошарашенно спросила Мышка.

— Гутен морген, Карл Иваныч! Очнись! Ты что, не в курсе?

— Нет.

— Ну, пойдем, посмотрим.

Во дворе Мурка подбежала к будке охранников.

— Кто за Джонни? — проорала она страшным голосом.

В окошке появилась заспанная физиономия с опухшими нетрезвыми глазенками.

— Ну я, — сказала физиономия.

— На выход! — скомандовала Мурка.

Физиономия появилась на пороге. Внизу к ней были приделаны тельняшка и камуфляжные брюки. Физиономия вздыхала, зевала и почесывалась.

— В подъезд! — строго проговорила Мурка и кинула физиономии барахло с эполетами.

Физиономия исчезла в подъезде, и через пять минут оттуда вышел респектабельный гражданин в униформе. Он сел за руль Муркиного джипа, Мурку забросили на пассажирское сиденье, джип дал короткий приветственный гудок и выехал со двора.

— Что это было? — спросила Мышка.

— Да она на большие выходы арендует охранника и выдает за личного водителя Джонни, бедного американца на заработках.

— Она им что, платит?

— Мурка? Ты что?

— Зачем же они…..

— Странно от тебя это слышать, Мыша. Боятся.

Джип развернулся, и Мурка помахала нам рукой.

— Куда? — крикнули мы.

— В «Асторию»! Ковбой пригласил. Будем пить, танцевать и веселиться!

— Не нравится мне это веселье, — мрачно сказала Мышка, когда джип скрылся за поворотом.

— Может, обойдется, Мыш? — спросила я.

— Не знаю, — пожала плечами Мышка. — В ресторан повел. Плохой признак.

И мы идем в ресторан. И просачиваемся сквозь швейцара. И видим, как Мурка с Ковбоем садятся за столик. На Ковбое — вполне цивильный костюмчик. Он держит Мурку за талию толстой лапой, и та растекается прямо у него под рукой. И к ним подходит Наглый Официант, и приносит карту вин, и Ковбой тычет в эту карту и что-то бормочет на чистом английском языке. И к нам тоже подходит Наглый Официант, и приносит карту вин, но мы карту игнорируем и просим чай с лимоном. И Наглый Официант отходит крайне обиженный. А к Муркиному столу тем временем транспортируют бутылку американского виски «Джонни Уокер», бутылку французского коньяка «Камю», бутылку французского же шампанского «Вдова Клико» и бутылку грузинского вина «Хванчкара» правильного розлива. А кроме того — минеральную водичку «Перье» в зеленых бутылочках и кувшин апельсинового сока первого отжима.

— Напоит и обесчестит! — уверенно констатирует Мышка.

И к ним опять подходит Наглый Официант и приносит меню, переплетенное в телячью кожу. И к нам тоже подходит Наглый Официант и приносит меню, переплетенное в телячью кожу. Но мы меню игнорируем и просим официанта немедленно удалиться и наконец оставить нас в покое. И Наглый Официант удаляется крайне обиженный. А к Муркиному столу транспортируют севрюжку горячего копчения, семужку холодного копчения, икорку зернистую белужью в хрустальной вазочке на льду, карпаччо из парной телятинки под сыром «Пармезан», коктейльчик из креветок, лобио из красной фасольки, грибочки белые маринованные, салатик «Столичный», баклажанчики печеные с ореховым соусом, помидорчики и перчики свежие… Но они все это не едят, а ждут еще чего-то. И это что-то появляется и оказывается дюжиной устриц с лимончиком и специальной вилочкой для выуживания этих самых устриц из раковин перед отправкой в рот. И мы слышим, как речь уже идет о жульенчике из парного цыпленочка и шашлычке из осетринки.

— А остальное — потом, — царственно говорит Мурка, запихивая устрицу в пасть.

А мы остаемся со своим чаем. С лимоном.

— Накормит и обесчестит! — уверенно констатирует Мышка.

— Нет, Мыша! Не успеет! — говорю я.

— Почему?

— Ну ты же знаешь Мурку. Через полчаса ее начнет тошнить, а через час стошнит окончательно.

Но проходит полчаса, и час, и полтора, а Мурку все не тошнит и не тошнит. Напротив, она сильно духарится, смеется зазывным смехом, поводит блескучим плечиком, машет красным хвостом и идет танцевать со своим Ковбоем, одетым в смокинг с красным же шарфом, намотанным на Ковбоя в области шарообразной талии. И они танцуют медленный танец падеграс, и Ковбой шевелит животом и этим животом двигает Мурку по залу, и опрокидывает навзничь как бы в порыве танцевальной страсти, и Мурка задирает вверх блескучую ногу, и Ковбой удерживает ее одной рукой в опрокинутом состоянии, а другую отставляет в сторону широким жестом, дескать, поглядите на нас, как мы прекрасны! И все смотрят, как они прекрасны. И мы смотрим. И ярость благородная вскипает как волна, потому что одним — черная икорка, а другим черная корка. И чай с лимоном. И Мышка завистливо вздыхает, вспоминая Оленя и его боты. И я тоже завистливо вздыхаю, потому что с момента воссоединения с Интеллектуалом я даже посторонних бот толком не видала. И Мурка с Ковбоем возвращаются за столик и там снова предаются страсти чревоугодия. Запив шашлычок из осетринки «Хванчкарой», они переключаются на парфе из нежных альпийских сливок и профитроли, начиненные заварным шоколадным кремом, и Ковбой снова подзывает Наглого Официанта, и им тащат огроменную вазу с ананасом в центре и виноградными гроздями в качестве орнамента. Мурка лопает виноград, а Ковбой наклоняется к ней, мягким интимным движением кладет руку ей на плечо и что-то шепчет на ушко. Мурка кивает. Ковбой удаляется в сторону мужской комнаты. Мурка продолжает лопать виноград. И лопает его ровно сорок две минуты тридцать четыре секунды до того момента, как ресторан начинает закрываться, скатерки сворачиваются, пепельницы вытряхиваются, граждане, пребывающие в бессознательном состоянии, выносятся вон, и Наглый Официант намекает Мурке, что неплохо бы уплатить по счету. Мурка отвечает в том смысле, что вот вернется ее кавалер и уплатит все до копеечки. А Наглый Официант отвечает в том смысле, что кавалер не вернется, потому что он уже предъявил в гардеробе свой номерок и обменял его на пальто. И улыбается обидной улыбкой. Мурка вскакивает и мчится в мужскую комнату. Она распахивает двери. Потом она распахивает дверцы. Потом она заглядывает в унитазы и зачем-то спускает воду. Ковбоя нет. В качестве компенсации за пропажу она находит в одной из кабинок пьяного финна, который спит, сидя на унитазе. Но Мурке он совершенно не нужен. Она возвращается в зал и принимается рыдать. Слезы выкатываются у нее из глаз, преодолевают препятствие в виде наведенных стрелок и комковатых ресниц, черными каплями текут по щекам и смешиваются с кирпичными румянами. Кажется, что Мурка плачет кровавыми слезами.

— У-у-у-у! — воет Мурка, размазывая по щекам свою красотищу.

Мы бежим к ней. Мы плюхаемся рядом на стулья. Мы обнимаем ее за плечи. Мы суем ей носовые платки. Мы вытираем ее зареванную мордаху. Мы воем вместе с ней. Мурка постепенно приходит в себя и начинает затяжную склоку с Наглым Официантом.

— А вот это я не ела! — кричит она, тыча пальцем в остатки профитролей. — И вот это тоже! И икры я только ложку взяла! И устриц только шесть штук!

Наглый Официант молчит. Ему все равно, кто сколько съел. И тут происходит неожиданное.

Мышка хлопает рукой по столу.

— Хватит! — говорит она таким тоном, что официант вытягивается в струнку. — Давай телефон!

Мурка вытаскивает телефон.

— З-з-зачем? — стонет она.

— Лесному Брату звонить, вот зачем! — и Мышка набирает номер. — Приедет, вызволит! Или в милицию поедешь?

— Он нас убьет! — обреченно говорит Мурка.

— Не убьет. Скажем, что кутили тут втроем и просчитались.

И мы тащим Мурку в туалет. В туалете мы подставляем Муркину мордаху под холодную воду, обтираем ее салфетками и вытаскиваем из начеса остатки слипшегося лака.

Лесной Брат приезжает ровно через семнадцать минут. Не говоря ни слова, он оглядывает развороченный стол, сует Официанту деньги, сурово смотрит на объевшуюся Мурку, у которой уже забродил в желудке виноград и теперь просится наружу, подавая ей знаки бесперебойным иканием, засовывает нас в машину и везет домой. Дома он закладывает Мурку в кровать, подтыкает ей одеяло и гасит свет. Мурка лежит в темноте и скулит. Мы сидим рядом и тоже скулим. Лесной Брат смотрит на нас, берет в охапку, несет в нашу комнату, раскладывает по кроватям, подтыкает одеяла и гасит свет. Следующий день мы проводим в постелях. Мурка зализывает раны. Мы таскаем ей в спальню чай и гладим по оранжевому начесу с желтыми вставками.

— Ах! — вздыхает Мурка. — Никто из вас не в силах понять меру моих страданий!

На что Мышка поджимает губы. Она-то как раз считает, что никто не в силах понять меру ее страданий. Мышка еще не похоронила в своем сердце коварного Оленя, и Муркины экзерсисы кажутся ей цветочками.

— Мурылья, — говорю я, — вспомни, может, ты его не так поняла? Может, он тебе сказал, мол, приглашаю вас в ресторан, гражданка Мурка, за ваш счет?

Тут уже Мура поджимает губы. Предположение, что кто-то может пригласить ее в ресторан за ее счет, равнозначно оскорблению ее женского достоинства. Она снова принимается рыдать. Мышка исподтишка показывает мне кулак. А я что? Я ничего. Я как раз считаю, что маленький урок пойдет Мурке впрок. А то она видит только то, что хочет, и всегда хочет то, что видит. Поэтому я продолжаю.

— Мурылья, — говорю я, — вспомни, может, он с тобой так оригинально попрощался? Может, он сказал, мол, до свиданья, моя дорогая Мура, я пошел в свою Америку, а перед тем как вас покинуть, буквально на минуточку загляну в мужской туалет, проверить, не спит ли там пьяный финн?

Мышка делает мне страшные глаза. Но тут Мурка неожиданно садится в постели. Взгляд ее проясняется и фокусируется на нас.

— Вот именно! — говорит она. — Вот именно! ДО СВИДАНЬЯ!

Она вскакивает и рвет на кухню. В кухне она выволакивает боксера Лео из его постельки и пытается стащить с него розовый бант. Лео крутит попой и отчаянно сопротивляется. С розовым бантом Лео не расстается никогда. Есть два объяснения этой нечеловеческой страсти. Первое — Лео влюблен в свой бант, как Коточка в Кофточку. Второе — наш Лео немножко «голубой». Иногда он подходит к зеркалу, любуется на свой бант и охорашивается. В связях с представителями своего пола, правда, замечен не был. Но это потому, что его всегда держали на коротком поводке, что очень важно в деле усмирения несанкционированных порывов мужского населения страны. Так вот, Лео. Лео выуживают из банта, запихивают в намордник, пристегивают к железной цепи и волокут вниз по лестнице.

— Зачем? — орем мы, перескакивая через три ступеньки.

— Для устрашения! — орет Мурка снизу.

Маленький Моцарт

Именно для устрашения населения Мурка и завела Лео. В том смысле, что ей, Мурке, страшно по вечерам выходить на улицу одной. Доля правды в этом заявлении есть — в Питере выходить вечером за просто так на улицу не рекомендуется. Вот только при чем здесь Лео? Мурка по вечерам выходит в три места: театр, гости и Дворец пионеров, где ребенок Кузя проходит математический политес в кружке для особо одаренных детей. Ни в одно из этих мест ее с Лео не пускают. Тогда Мурка начала говорить, что с болонкой фиг погуляешь, а вот с Лео — другое дело. За километр будут обходить. Опять же правда. Только при чем здесь Мурка? По вечерам с Лео гуляет посторонняя бабушка с первого этажа за двадцать рублей выгул, а посторонняя бабушка, как выяснилось в приватной беседе за чаем с малиновым вареньем, никого и так не боится, потому что последовательно пережила революцию, нэп, коллективизацию, индустриализацию, войну, восстановление народного хозяйства, освоение целины и строительство БАМа. Бабушке сам черт не брат. Это мы с Мышкой выяснили специально, чтобы Мурка не слишком морочила нам голову.

Лео — милейшее существо. Самое интеллигентное в этой семейке. У Лео нет хвоста, и потому он виляет всем задом. Летом, когда Мурка вывозит его на дачу, Лео пытается от Мурки удрать, и иногда ему это удается. Тогда Мурка бродит по окрестностям и выкликает его заунывным голосом. Но Лео не отзывается, потому что знает — кроме толокняной каши, ему у Мурки ловить нечего. На чужих дачах Лео любят, кормят печенкой и покупают мазь для ушей, чтобы он хорошо слышал, как его зовет Мурка, и ни в коем случае случайно не откликнулся. На чужих дачах Лео почему-то откликается на кличку Макс. «Опять максовать ушел», — вздыхает Мурка.

— Как не стыдно! — выговаривает Лео Машка после особо длительного отсутствия. — Как не стыдно! Ушел жить к чужим людям! А если я уйду жить к чужой собаке, что ты на это скажешь?

Однажды Лео в родительский день убежал на территорию соседнего пионерского лагеря и вернулся совершенно счастливый с розовым бантом на шее. Тем самым.

— Что же ты за собака такая бессмысленная! — пеняет ему Муркина мама. — Не лаешь, не кусаешься!

— Ты как будто смысленная! — отвечает Машка. — Тоже, между прочим, не лаешь, не кусаешься!

Лишь в одном можно упрекнуть Лео: он слишком внимательно обращает свой взор на кухню, где, как водится, располагается обеденный стол. А на столе, как водится, время от времени располагается обед. Это-то его и влечет. В какой-то момент Мурка начала замечать, что со стола пропадают разные вещи. Кусок сыра там. Или колбасы. Или хлебушек. Конфеты шоколадные. Мамина шарлотка. Сковородки на плите стали двигаться. Сахарница однажды перевернулась. Ну и так далее. Однако кредит доверия у Лео был так велик, что истинное его лицо пока оставалось в тени. Замечались и другие странности. Например, раньше Лео всегда ходил с Муркой в ванную и сидел перед душевой кабинкой на махровом полотенце, пока она принимала душ. Однако с некоторых пор начал манкировать своими обязанностями. Только Мурка за ручку двери, он резко разворачивается и уходит в спальню. «Что такое? — думает Мурка. — К чему бы?» Решила проверить. Зашла в ванную, включила воду, а сама — к двери. Подглядывать. Видит: Лео дошел до спальни, обернулся, убедился, что Мурки нет, и — пулей на кухню. Там Мурка его и застукала, пожирающим подсолнечную халву, купленную Лесным Братом в виде лакомства, на которое, кроме него, никто не покусится. Ошибся. С тех пор дверь в кухню стали тщательно закрывать.

И вот этим летом в дикую жару возвращается Мурка домой, мечтая о стакане холодного сока с куском кекса. На столе, как всегда, беспорядок. Кекса нет. Ну, нет, так нет. Лесной Брат съел. Или ребенок Кузя. Хотя странно — половину кекса «Столичный» не первой свежести, известковой консистенции, с косточками в изюме одним махом съесть невозможно. Приходит Лесной Брат.

— Как, — говорит Мурка, — как ты умудрился съесть такой оковалок кекса?

— Кекса? — удивляется Брат и начинает проявлять признаки беспокойства. — Никакого кекса я не ел! — Тут до него доходит весь ужас происходящего, и он начинает орать: — Боже мой! Мой кекс! Мой любимый кекс! Где мой любимый кекс? Немедленно отдайте мой кекс!

Не сговариваясь, они смотрят на Лео. Лео смотрит на них. Если вы когда-нибудь видели ангела, то поймете, о чем речь.

— Не может быть, — говорит Мурка, почесывая Лео за ухом. — Дверь же закрыта.

И они идут в спальню. В спальне на американском покрывале, которое им Димка прислал из своего далекого ПМЖ, разбросаны куски кекса, изюм и обрывки целлофана. Лео лезет под кровать. Достать его оттуда не представляется никакой возможности.

— Как? — кричит Мурка. — Как?

— А вот так! — кричит в ответ Лесной Брат и тащит ее в кухню.

И тут Мурка понимает. Лео вышел на балкон, который опоясывает квартиру, с балкона прыгнул на открытое кухонное окно, осторожно, не сдвинув ни одного кактуса, пробрался внутрь, залез на стол, ухватил кекс, с кексом в пасти вылез обратно на балкон, вошел в комнату через балконную дверь и отправился в спальню, где и пировал на свободе до их прихода.

— Маленький Моцарт! — в восхищении шепчет Мурка, поняв всю эту хитроумную комбинацию.

— В каком смысле? — интересуется Лесной Брат.

— В смысле гениальности, — отвечает Мурка.

Лесной Брат берет газету и сворачивает в трубочку. Лео виляет попой.

Мы выволакиваем Лео на улицу, погружаемся в машину и со всей доступной Мурке резвостью гоним в Пулково.

— Там мы его и застукаем! — радостно хихикает она и потирает ручки. Иногда Мурка забывает, что находится за рулем. — Рейс через час. Он мне сам говорил. Даже билет показывал. О, мужчины!

«О, мужчины!» произносится ироническим тоном и относится к тому обстоятельству, что мужики, как считает Мурка, не в состоянии просчитать ситуацию даже на один ход вперед.

В здание аэропорта мы входим хорошо организованной группой захвата особо опасных ковбоев. У Мышки в руках зонт. Этим зонтом она планирует дубасить Ковбоя. У меня в руках баллончик с газом. Этим баллончиком я планирую пускать Ковбою пыль в глаза. У Мурки в руках Лео. Лео упирается всеми четырьмя лапами, и со стороны кажется, что сейчас он сорвется с цепи и перетопчет весь летный состав международных авиалиний. В принципе у них с Муркой примерно одна весовая категория. Только у Мурки вес ушел в женские прелести, а у Лео — в лапы, когти и зубы. Поэтому удерживает она его с трудом.

Ковбоя мы видим сразу. На нем черные очки, белая шляпа и белое длинное пальто с длинным ворсом по поводу дождливой погоды. Он похож на белого медведя, который провел отпуск на пляже в Турции. Мурка подруливает к нему.

— Гуд бай! — говорит она с чистейшим оксфордским прононсом, и мы с Мышкой замираем от восхищения. — То есть хэлло!

И немножко выдвигает вперед Лео. И незаметно начинает почесывать его за ухом. Лео жмурится, урчит от удовольствия, улыбается кривой улыбкой, оскалив половину зубов и вывалив наружу язык, и крутит попой. Однако со стороны он, как всегда, производит обманчивое впечатление. Со стороны кажется, что наш Лео злобно щурится, злобно рычит, злобно скалит зубы и злобно пытается вырваться из Муркиных лапок.

— Што ви хотьет? — жалобно спрашивает Ковбой.

— С вас четырнадцать тысяч триста двадцать два рубля пятьдесят две копейки! — отчеканивает Мурка.

Ковбой лезет за бумажником.

— Доллар? — жалобно спрашивает он, косясь на Лео.

Мурка продолжает чесать Лео за ухом.

— Только в рублях! — отрезает Мурка. — Тут вам не Америка. Не забывайте, где находитесь!

Ковбой бежит к обменному пункту и через минуту возвращается с внушительной пачкой денег. И вручает Мурке четырнадцать тысяч триста двадцать пять рублей. И заискивающе улыбается. И делает ножкой. И пытается отодвинуться от Лео. Он пятится назад, натыкается на чей-то чемодан и со всего маху плюхается на него.

— Сдачи не надо! — говорит он на чистом русском языке и разворачивается к Мурке медвежьим задом вместе с чемоданом на колесиках.

— Надо! — твердо отвечает Мурка, таким образом обозначая свою принципиальную позицию в отношении иностранных граждан.

И мы с Мышкой опять замираем в ожидании ответного удара. И даже закрываем глаза, предвкушая, как Мурка будет давать сдачи. И Ковбой тоже предвкушает, потому что тоже закрывает глаза. Я вижу это сквозь щелочку между век. И все вокруг закрывают глаза. Но Мурка лезет в карман, отсчитывает ровно два рубля сорок восемь копеек и вручает Ковбою. И мы аплодируем. И все вокруг тоже аплодируют.

Мы выходим из аэропорта и садимся в джип. Мурка царственным жестом кидает деньги на колени Мышке.

— Какое счастье! — шепчет Мышка и прижимает кучку денег к чахлой грудке. — Поехали скорей, обрадуем Лесного Брата!

Мурка смотрит на нее диким взглядом.

— Ну, девочки! — говорит она. — А теперь в «Асторию»! Кутить!

И мы едем в ресторан. И просачиваемся сквозь швейцара. И садимся за столик. И к нам подходит Наглый Официант, и, тонко улыбаясь, приносит карту вин, и через две минуты к нашему столу транспортируют бутылку американского виски «Джонни Уокер», бутылку французского коньяка «Камю», бутылку французского же шампанского «Вдова Клико» и бутылку грузинского вина «Хванчкара» правильного розлива. А кроме того — минеральную водичку «Перье» в зеленых бутылочках и кувшин апельсинового сока первого отжима.

И к нам опять подходит Наглый Официант, и приносит меню, переплетенное в телячью кожу, и через две минуты к нашему столу транспортируют севрюжку горячего копчения, семужку холодного копчения, икорку зернистую белужью в хрустальной вазочке на льду, карпаччо из парной телятинки под сыром «Пармезан», коктейльчик из креветок, лобио из красной фасольки, грибочки белые маринованные, салатик «Столичный», баклажанчики печеные с ореховым соусом, помидорчики и перчики свежие… Но мы все это не едим, а ждем еще чего-то. И это что-то появляется и оказывается дюжиной устриц с лимончиком и специальной вилочкой для выуживания этих самых устриц из раковин перед отправкой в рот. И мы обсуждаем жульенчик из парного цыпленочка и шашлычок из осетринки.

— А остальное — потом, — царственно говорит Мурка, запихивая устрицу в пасть.

И мы идем танцевать. И танцуем медленный танец падеграс, и мы с Мышкой опрокидываем Мурку навзничь как бы в порыве танцевальной страсти, и Мурка задирает вверх блескучую ногу, и мы удерживаем ее в опрокинутом состоянии, и широким жестом отставляем руки в сторону, дескать, поглядите на нас, как мы прекрасны! И все смотрят, как мы прекрасны. А потом мы возвращаемся за столик, запиваем шашлычок из осетринки «Хванчкарой» и переключаемся на парфе из нежных альпийских сливок и профитроли, начиненные заварным шоколадным кремом, и снова подзываем официанта, и нам тащат огроменную вазу с ананасом в центре и виноградными гроздями в качестве орнамента. А когда к нам подходит Наглый Официант и намекает, что неплохо бы уплатить по счету, Мурка царственным жестом вынимает пачку денег, отсчитывает ровно четырнадцать тысяч триста двадцать два рубля пятьдесят две копейки и подает Наглому Официанту.

— Без чаевых! — цедит она, и Наглый Официант бледнеет.

И тут на авансцену вылезает Мышка. Она вытаскивает из задрипанных карманов целлофановые пакетики и начинает суетливо складывать туда остатки устриц и жюльена.

— А Кузеньке! А Машеньке! А Братику Лесному! — бормочет Мышка и сует в жюльен профитроли с шоколадным кремом. — А гостинчик!

И вот мы снова трясемся на верхних плацкартных полках пассажирского поезда, который поднимает лапу у каждого встречного железнодорожного столбика. Мы едем домой. Я предаюсь горестным мыслям о том, как научить Мурку правильно соотносить себя с действительностью и можно ли это сделать вообще?

— Мопс! — шепчет Мышка.

— Что?

— А я знаю, что Ковбой делал по вечерам.

— Что?

— Девушек по ресторанам водил. Ты что, не догадалась? Он так питался.

Что я могу ей ответить?

ПРЕПЯТСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Мопси

Муркин демарш с Ковбоем совершенно выбил нас из колеи. Вдруг обнаружилось, что девушки мы немолодые и не очень здоровые и что душевные травмы сильно отдают в разные части тела. У Мурки начались головные боли в области заднечерепной ямки. Мышка все время жаловалась на коленную чашечку и даже демонстративно подволакивала ногу. Мне ничего не оставалось, как принять на себя язву желудка в ранней стадии развития. Нервы, знаете ли. Нервишки. Пришлось осенью ехать в отпуск.

И мы выехали в Турцию, где пали жертвами системы «все включено». Две недели кряду мы неподвижно лежали на пляже, обмазавшись кремом и надвинув на морды соломенные шляпы, а Лесной Брат и Большой Интеллектуал мотались поблизости и надзирали. Джигита с собой не взяли, да он и не особенно рвался. Придя на пляж, мы первым делом послали их за лежаками, потом за матрасами, потом Мурка велела Брату принести ей из номера крем, а Мышка намекнула Интеллектуалу, что неплохо бы сбегать за темными очками, я попросила воды, но тут у меня унесло шляпу, и Интеллектуалу пришлось вылавливать ее из моря. Выходя на берег, он поскользнулся на гальке и немножко расквасил нос. Примерно двенадцать раз в день мы прикладывались к какому-нибудь салатику, пирожку или шашлычку. Для поправки угасающих сил. Если прикладываться было не к чему — а такие моменты тоже случались, с трех до четырех часов дня питание в этом отеле почему-то прерывалось, — так вот, в эти краткие минуты отдыха Мурка сильно скандалила, что ей недодали положенных по путевке калорий, Мышка трубно вздыхала, дескать, так я и знала, ничего хорошего из этой затеи не получится, а я крепилась. К вечеру первого дня Мышка обгорела и у нее поднялась температура, у меня от салатиков скрутило живот, а Мурка поменяла пижаму. Пижамы она меняла примерно столько же раз, сколько ела. Она притащила с собой целый воз шелковых пижам всех цветов радуги и являлась в них и в ресторан, и на пляж, и на танцы, и даже в турецкую баню, где вообще-то положено быть не в пижаме, а совсем наоборот. Мышка скромненько тусовалась в черной маечке и серых брючках. И только одна я, как единственное здравомыслящее звено в этой цепочке несуразностей, соответствовала уровню сервиса, который мы получали в этом довольно, между прочим, заштатном отельчике, и демонстрировала местному мужскому населению голую спину, засунутую в сарафан с райскими птицами. Мужское население было довольно. Спина — мой главный аргумент в схватке с противоположным полом. Спина у меня очень костлявая, с торчащими лопатками. Ни один нормальный мужчина не может устоять перед такой беззащитностью.

По вечерам Лесной Брат с Большим Интеллектуалом выводили нас на дискотеку. А так как половой расклад в нашей компании был с большим перекосом в женскую половину, а отпускать нас на сторону они не хотели — кабы чего не вышло, — одному из них приходилось танцевать с двумя из нас одновременно. Этим одним выпало быть Лесному Брату, который наотрез отказался танцевать с собственной Муркой. Он вообще старался на нее не смотреть. Поэтому он спихнул ее Интеллектуалу. Интеллектуал не возражал. Комплекция у него малогабаритная, и одной Мурки — хоть она у нас и пузанчик — ему вполне хватало. Нас с Мышкой Лесной Брат засовывал себе под мышки — до них мы как раз доставали — и в такой связке быстро ходил по залу под видом танца. Мы немножко путались в собственных ногах, так как не успевали за его шагом, но Лесной Брат скорость сбавлять не желал. Боялся, что к нам кто-нибудь привяжется.

В Турции мы накупили чертову прорву керамических плошек. Мурка — для красоты интерьера. Мышка — для сервировки стола. А я — за компанию. Лесной Брат с Большим Интеллектуалом страшно ругались, что мы опять используем их как тягловую силу, и по дороге домой нарочно разбили половину плошек. И мы тоже страшно ругались, что они не соблюдают наших интересов и держат за бесчувственных коров, не способных к эстетическому наслаждению прекрасным, то есть плошками, и объявили им бойкот. Короче, в Москву мы прилетели в крайне раздраженном состоянии и разъехались по домам, надутые, как мышь на крупу. Мурка даже специально попросила нас с Мышкой не провожать их с Братом на вокзал, чтобы он осознал всю мощь нашего презрения. Но он, сдается мне, ничего не осознал и был очень доволен, что в ближайшее время больше нас не увидит.

Новый год мы с Интеллектуалом решили встретить тихо-мирно, по-семейному, без лишних хлопот и без лишних людей. На последнем пункте Интеллектуал особенно настаивал. Он никак не мог забыть прошлый Новый год, когда Мурка неожиданно явилась в Москву с Лесным Братом и ребенком Кузей. Ребенка Кузю мы повели в Большой театр на балет «Щелкунчик», где сидели на самой верхотуре в полной изоляции от всего, что происходило на сцене. Ровно три часа мы глазели в потолок, и ровно три часа Лесной Брат держал Кузю на руках, чтобы ему было видно. А Кузя, надо вам сказать, довольно увесистое дитя. Кузя на сцену смотрел очень внимательно и даже как бы задумчиво, к концу третьего часа очнулся, повернулся к Мурке и спросил:

— А принц, что, негр?

Мурка наклонилась вниз и взглянула на сцену. На сцене раскланивался артист Цискаридзе, которого Мурка в этот вечер увидела впервые. Артист Цискаридзе был темно-коричневого цвета в золотом парике. Мурка артиста Цискаридзе почему-то сразу за это невзлюбила и больше на него не смотрела. Тем более что балет уже закончился.

Накануне Муркиного приезда я подумала: вот хорошо, ребенок в доме, дай сделаю сюрприз, будет радость. Взяла кисточку, красную краску для волос, малого пуделя Найджела Максимилиана Септимуса лорда Виллероя и раскрасила ему шапочку, уши, манишку и хвостик. Пудель эти уши опустил в миску с водой, а воду выпил, после чего мы ровно три дня ходили за ним впятером с мокрыми половыми тряпками. Пуделя несло во всех доступных человеческому зрению и обонянию местах, а также в большой супнице, в которой я по причине ее никчемности развела цветочную плантацию. На четвертый день мы повезли пуделя в ветеринарную клинику, где ему побрили брюшко и сделали ультразвук.

— Налицо отравление химическими веществами! — строго сказал молодой врач. — Что вы ему давали?

— Ничего. Только покрасили чуть-чуть.

— Как это — покрасили?

— Ну, краской для волос. Новый год все-таки. Карнавал.

— Оч-ч-чень смешно! — процедил врач и больше на нас не смотрел.

После чего Большой Интеллектуал дал клятву, что ни Мурку, ни ее семейство в Новый год больше на порог не пустит. Хотя в принципе виновата была я и для Интеллектуала представлялся хороший повод высказать мне все претензии, накопившиеся за восемнадцать лет совместной жизни. Он вообще это дело любит и не упускает возможности поставить мне на вид. Тут, наверное, надо рассказать о той большой любви, которую все эти годы испытывал ко мне

Большой Интеллектуал

С этого и начнем. Последние восемнадцать лет Интеллектуал позиционировал себя как большой любитель меня во всех, даже самых непрезентабельных видах. Это такое свойство организма. Некоторые люди сильно потеют. Некоторые много едят. Некоторые стесняются в чужих компаниях. А Интеллектуал любит меня. Спросите «за что?», «почему?» — не ответит. Мужчины его типа вообще не склонны к самоанализу. Они принимают жизнь такой, какая она есть, что меня в принципе устраивает. Мне это дает — как бы сказать — свободу волеизъявления. Ну, например, покупаю я кофтюлю за триста долларов. Другой бы сразу убил, а Интеллектуал мягко улыбается и пожимает плечами. Дескать, что тут поделаешь, раз так сложилось. Или собираемся в отпуск. Интеллектуал жаждет тихих растительных радостей, но тут выясняется, что за нами тащатся Мурка и Мышка со своими хвостами. Интеллектуал морщится, но молчит. Дескать, что тут скажешь, раз нельзя ничего изменить. Интеллектуал вообще потакает мне с большой самоотдачей. Такая у него прихоть. Можно сказать, что вся я целиком — прихоть Интеллектуала.

А началась вся эта заварушка в московском метро, куда я спустилась исключительно по делу — доехать из одного пункта назначения в другой. И Интеллектуал спустился туда с той же целью. И мы случайно оказались в одном вагоне метро. И Интеллектуал смотрел на меня с большой тоской и по мере следования поезда все больше влюблялся. Был он тогда уже не очень новый, лет под тридцать. Может, истомился по женской ласке. Может, «пора пришла, она влюбилась». Я тоже его заметила, потому что не заметить мужчину с таким носом невозможно. Нос у Интеллектуала висячий, как сады Семирамиды. Если вы внимательно читали эту повесть, то, наверное, обратили внимание, что у всех ее персонажей небольшая неприятность с носами. У Настоящего Джигита — по национальному признаку, у Мышки — по аристократическому, у Мурки — просто кошмар без всяких признаков, у Лесного Брата — кошмар в отместку Мурке. Большой Интеллектуал на этом параде носов занимает первое место. Нос у него крупной формы и богатого содержания. Тогда, в вагоне метро, я еще этого не знала, а теперь знаю и всегда заставляю его брать с собой по три носовых платка. Под носом у Интеллектуала располагаются усы. Они ему нужны для красоты лица. Так он думает. А я думаю, что это такая форма самозащиты. Усы — единственное, чем он может меня уколоть. Вернее, это единственный укол, на который я реагирую.

Так вот, если вы думаете, что, выйдя вслед за мной из метро, Интеллектуал бросился знакомиться, то сильно ошибаетесь. Интеллектуал не бросился знакомиться. Интеллектуал шел следом, стеснялся и глазел на мои пятки как побитая собака. Я села в автобус, а он остался. И начал меня искать. Каждый вечер после работы он отправлялся к станции метро, где встретил чудное виденье, и ждал, когда я появлюсь на поверхности земли. Идея в принципе была глупой, потому что у этой станции метро я вообще могла оказаться случайно. Но Интеллектуалу повезло. Я там жила. И недели через полторы он опять меня увидел. И опять не подошел. Я садилась в автобус, а он стоял рядом и улыбался. И опять я его заметила, потому что не заметить мужчину с такой идиотской улыбкой невозможно. Представьте себе: стоит человек, зажмурив глаза и открыв рот, на лице — блуждающее выражение полного кайфа. Мимо идут люди, толкаются, ругаются и даже норовят поднять его и переставить в другое место. Потому что стоит он на самом ходу и сдвинуть его в сторону обычным порядком типа крепкого выражения не представляется никакой возможности. Он ничего не слышит и ни на что не реагирует. Это мой Интеллектуал.

Короче, искал он меня два месяца. За два месяца он использовал весь боекомплект юного следопыта и узнал мое имя, адрес, место работы, а также адреса, пароли и явки моих друзей. Как ему это удалось — не спрашивайте, не знаю. Я как раз в ту пору трудилась вместе с Мышкой в редакции, о которой я уже рассказывала, и готовилась поступать в Московский университет на журфак. И как раз в этой редакции у Интеллектуала обнаружилась подружка юности. И эта подружка как раз случайно проживала в моей коммунальной комнате, потому что ее выгнал муж. А я как раз проживала у родителей на той станции метро, где меня застукал Интеллектуал, потому что существовать с подружкой под одной крышей не получалось по морально-этическим соображениям. Я не успевала отслеживать ее партнеров, сильно в них путалась и называла разными чужими именами, за что она регулярно устраивала мне скандалы на моей, заметьте, жилплощади. Интеллектуал узнал и этот адрес и как-то под покровом ночи неожиданно явился к ней, нарушив ее уединенье, и заявил, что немедленно хочет на мне жениться, поэтому не будет ли она так добра дать ему мой телефон. Подружка ответила в том смысле, что со мной тоже неплохо бы посоветоваться. И вызвала меня для переговоров.

— Не хочешь ли ты выйти замуж? — начала она издалека. — Один человек хочет с тобой познакомиться.

И тут — хотите верьте, хотите нет — перед глазами моими встал человек из метро и особенно его нос, хотя ни о том, ни о другом я за это время ни разу, разумеется, не вспомнила.

— Замуж не хочу! — быстро, но твердо ответила я. — Мне в институт поступать, какое там замуж! А познакомиться, отчего ж нет. Можно и познакомиться.

И велела ей дать Интеллектуалу мой телефон. Но подружка телефон не дала, потому что позавидовала нашему грядущему счастью. И Интеллектуал еще долго к ней таскался в надежде, что она смягчится, и даже повлекся на вокзал провожать ее в город Таллин, куда она отбывала навсегда, потому что там ей тоже замаячило счастливое замужество. Он надеялся встретить меня на вокзале. Но я на вокзал не пришла, так как с подружкой уже давно не разговаривала на морально-этической почве и не могла дождаться, когда она освободит от своего присутствия мои квадратные метры. И Интеллектуал остался с носом в прямом и переносном смысле этого слова. Он стоял на перроне и безнадежно глядел вслед уходящему поезду. С этим поездом в город Таллин отъезжала его надежда. И тут случилось невозможное. Подружка высунулась из окна и выбросила к его ногам квитанцию на оплату междугородних разговоров. Между прочим, с городом Таллином.

— Скажи Мопси! Пусть оплатит! А то ей отключат телефон! — крикнула она, и больше мы никогда ее не видели.

Вот так мы с Интеллектуалом и познакомились. Он принес мне квитанцию и клубнику с маминой грядки. И носил ее все лето. В смысле, клубнику. Носил почему-то в набедренной сумочке, клубнике там было тесно, она плакала и просачивалась ему на штаны кровавыми слезами. Но это ничего. Все равно было вкусно. Еще он помогал мне готовиться к экзаменам. Он прочел от корки до корки «Поднятую целину», а статьи Ленина о Толстом выучил наизусть и пересказал мне их своими словами. Я расценила это как подвиг. Эти статьи Ленина мне потом достались на экзамене, и преподаватель сказал, что я очень хорошо знаю текст. Это я расценила как знак свыше. Получается, что нас с Интеллектуалом свел Владимир Ильич. Во время экзаменов Интеллектуал торчал под окнами университета вместе с моими родителями, волновался и водил их пить кофе в соседнюю забегаловку. За это они очень его полюбили и любят до сих пор. А потом я взяла его с собой в отпуск, где он сделал мне предложение.

— Я, наверное, однолюб, — мрачно сказал Интеллектуал. — Последний раз я влюблялся пять лет назад. — Задумался и добавил: — А до этого еще пять лет назад.

— Ах, это так все неожиданно! — ответила я, хотя все было ясно еще до нашего знакомства, а спросить мне хотелось совсем о другом. Что будет через пять лет — вот о чем я планировала спросить этого однолюба. Но не спросила и вместо этого добавила: — Я не готова ответить сразу! — что было чистой правдой.

После этого Интеллектуал целый год болтался у меня на запятках и изводил предложениями руки и сердца. Я отмахивалась. Он ныл. Наконец, в новогоднюю ночь он в буквальном смысле припер меня к стенке, и мы пошли подавать заявление. Из загса нас отправили на лекцию о мини-абортах. Без этого в те годы не расписывали. Подкрепившись знаниями о мини-абортах, мы обменялись кольцами и стали называться мужем и женой. Сорок родственников в едином порыве прокричали нам громогласное «горько!». Мурка и Мышка сидели на краю стола и, невзирая на присутствие гостей, громко и деловито обсуждали за столом свои несвоевременные беременности, которые как назло случились аккурат накануне моей свадьбы, за что их потом очень осудил мой свекор, который случайно сел рядом. Ну, то есть не за беременности, а за публичное выступление. «Эти девушки тебя хорошему не научат!» — по-отечески сказал он мне, похлопал по плечу, и мы с Интеллектуалом отбыли восвояси, то есть в мою коммунальную комнату, в которой мы и прожили последующие десять лет, но об этом позже. Мышка увязалась за нами, прихватив по дороге бутылку «Хванчкары».

Пока свадьба пела и плясала, у нас проходила первая брачная ночь. Первая брачная ночь проходила трудно. Я злилась, кидала в Интеллектуала подушками и кричала, что хочу домой, к маме. Интеллектуал нервно поглядывал на часы — не мог дождаться, пока я усну. Как выяснилось, его влекли куриные ножки, которые мама завернула нам с собой. С тех пор все восемнадцать лет нашей совместной жизни он каждый день указывает мне на недостаточность питания. Более того, внушил всем окружающим, что я ужасная хозяйка. У меня на этой почве как-то даже вышел диспут со свекровью, и я ей в грубой форме сказала, что, мол, она, свекровь, сдала мне своего сыночка с рук на руки тоже в довольно чахлом состоянии, что в таком состоянии худеют только в могилу, а раз этого не случилось, стало быть, не так уж страшно он голодал все эти восемнадцать лет.

На моей памяти Интеллектуал только один раз был доволен обедом. Как-то мы с ним попали под дождь и забежали под первый попавшийся козырек. Оказалось — секс-шоп. Интеллектуал приосанил сутулую спину и начал приставать к продавщице с вопросами. Это что? А то? А вон это? Было видно, что в подобном заведении он раньше не бывал.

— Это электростимулятор, а это куколка, надувная… — застенчиво шептала молоденькая продавщица. Было видно, что в подобном заведении она тоже впервые.

Тут Интеллектуал ломанулся к кассе и обнаружил там какие-то завлекательные пакетики.

— Это что? — требовательно спросил он.

— Трусики, — прошелестела продавщица. — Банановые.

— Как это — банановые?

— Ну… для вкуса…

— Ага. Для вкуса. Дайте-ка парочку.

Не отходя от кассы, он разодрал упаковку, быстро разделил трусы пополам, одну половину дал мне, другую сунул в рот и стал яростно жевать. Я тоже сунула. Оказалось, вкусно.

— Какие еще есть? — деловито спросил Интеллектуал.

— Клубничные… и черничные.

— Заверните с собой, — приказал он и повернулся ко мне: — Черничные будешь?

Я кивнула. Интеллектуал запихнул трусы в пакет.

— На ужин! — мечтательно произнес он, жмурясь, как сытый котенок, и поглаживая пакет рукой.

Мое жизненное пространство Интеллектуал заполнил театральными программками, билетами на «Щелкунчика», пресс-релизами плохих фильмов и газетными вырезками с плохими стихами, которые он рассовывает по книгам, а я потом достаю и выбрасываю. Причем ни об одной вырезке он ни разу не вспомнил. Потому что по сути своей Интеллектуал — не читатель. Он, кроме газеты «Коммерсант», печатную продукцию вообще в руки не берет, а в «Коммерсанте» читает только полосу «Культура», потому что коммерсант из него тоже фиговый. Интеллектуал обожает визуальные виды искусства. В живописи, правда, ни бельмеса не смыслит, зато театр и балет — его стихия. Интеллектуалу надо, чтобы перед ним разворачивалась чужая жизнь, а он сидел в сторонке на стульчике и наблюдал, как другие люди совершают активные действия. Он точно знает: в театре его к этим активным действиям не привлекут. И радуется. Такая у него позиция в жизни. Он большой созерцатель, этот Интеллектуал. «Не трогайте меня и я вас не трону!» — говорят миру его скорбные глаза.

— Пуся! — спрашиваю я Интеллектуала. — Какую колбасу брать — «Докторскую» или «Телячью»?

Интеллектуал пыжится, пыжится, пыжится и… не знает, что ответить. При всем при том он удивительно упрям, о чем я уже писала в прологе, и местами занудлив. В редкие минуты деловой активности может довести до ручки кого угодно.

— Ты приготовила билетики на метро? — спрашивает Интеллектуал, когда мы выходим из дома. На машине в центр города он принципиально не ездит, хотя купил ее именно из соображения поездить, а не в гараже подержать.

— Ты приготовила билетики на метро? — спрашивает он, когда мы выходим из лифта.

— Ты приготовила билетики на метро? — спрашивает он, когда мы подходим к автобусу.

— Так что с билетиками? — осведомляется он, когда мы вылезаем из автобуса.

— Ну, как там наши билетики? — интересуется он, когда мы чешем к метро.

Я, разумеется, не отвечаю, потому что у меня не забалуешь. Я, в отличие от Мышки, которая вусмерть разбаловала своего Джигита, и в отличие от Мурки, которую вусмерть разбаловал Лесной Брат, девушка твердая, разумная и целеустремленная. Моя цель — образовать из Интеллектуала гармоничную личность, пригодную для совместного проживания среди людей. Пока не удалось.

Итак, Новый год. Начался он подозрительно гладко. Тридцать первого декабря в четыре часа дня Интеллектуал выгулял пуделя, и мы засобирались в театр. Каждый год на протяжении восемнадцати лет под Новый год для поднятия моего жизненного тонуса и интеллектуального потенциала он водит меня на балет «Щелкунчик». Раньше он доставал билеты — как куранты — с боем, теперь заказывает по Интернету с двойной наценкой. Когда я заикнулась, что, мол, сама могу станцевать наизусть все партии — ради бога, совершенно бесплатно, пусть только скажет, он ответил в том духе, что если я планирую испортить ему праздник, то дудки, граждане дорогие, не на такого напали! Он еще до женитьбы начал проявлять странную агрессию относительно всего, что касается балета, но я этого не заметила и опрометчиво согласилась выйти за него замуж. Короче, «Щелкунчик». Выходим на лестничную клетку и видим, как из соседней квартиры выползает старушка Викентьевна. На самом деле старушка Викентьевна вовсе не старушка, а женщина Викентьевна пятидесяти пяти лет от роду, но называть ее так язык не поворачивается. Старушка Викентьевна часто берет меня измором, поэтому я без крайней надобности стараюсь с ней не встречаться. А надобность в старушке Викентьевне у меня, если честно, небольшая. Вот и тут. Она — из дверей, я — за мусоропровод. Срочно прятаться! Один раз у меня уже случился с ней катаклизм.

Как-то прошлой зимой часов в двенадцать ночи Интеллектуал намекнул, что неплохо бы выгулять пуделя. Обычно он делает это сам, и ничего, без приключений. Но тут начал демонстративно кашлять, сморкаться, чесать глаза и пить горячий чай с лимоном. Ну, идем с пуделем гулять, мотаемся по сугробам, возвращаемся. Выходим из лифта — навстречу старушка Викентьевна со своей собакой Клепой неизвестной породы, непонятного окраса и неопределенного назначения. Если разбудить меня ночью и спросить: «Кто на свете всех страшнее?», — я не задумываясь отвечу: «Клепа!» Клепа эта, по словам Викентьевны, по уши влюблена в нашего пуделя.

— Ах! — говорит Викентьевна. — Вот и вы! Какое счастье! А Клепа так скучала, так скучала! Где, говорит, мой жених, мой Найджел!

— Ни о каких сношениях Найджела с Клепой не может быть и речи! — отвечаю. — Тем более половых.

— Ах! — говорит Викентьевна. — Что же вы собачек мучаете! Они так друг друга любят! Клепа просто извелась.

Пока мы с Викентьевной препирались, собачки наши снюхались и вступили в преступную связь. Сначала обычным макаром, а потом как-то внезапно их крутануло, развернуло и сцепило попой к попе, как Тяни-Толкая. Клепа завизжала как полоумная. Найджел захрипел и начал капать слюной.

— Ах! — закричала Викентьевна. — Что это, что это! Они умирают!

Собачки топчутся по лестничной клетке, Викентьевна, отбросив клюку — потому что она плюс ко всему еще и хромая, — согнувшись пополам и подняв к потолку квадратный зад, топчется вместе с ними.

— Ах! — вопит она на весь подъезд. — Клепа! Клепа! Милая Клепа! Прости меня, милая Клепа! Прости за все!

Тут выползает заспанный Интеллектуал в махровом полосатом халате.

— Что, — говорит, — у вас тут происходит? Чего орете?

Я показываю ему на собачек.

— Немедленно звонить в ветеринарную «скорую»! — приказывает Интеллектуал и бросается за телефоном.

Ветеринарная отвечает на удивление быстро.

— Девушка! — истерически кричу я. — У нас собаки хвостами сцепились! Что делать?

— Ничего не делать, — невозмутимо отвечает девушка. — Бывает.

— Что же с ними будет?

— Детишки будут, — отвечает девушка. — Если через полчаса не расцепятся, звоните.

Через пятнадцать минут собачки распались на две половинки, как какашки на морозе, после чего Клепа немедленно понесла. И через три месяца принесла пятерых щенят. Четырех Викентьевна утопила в мусорном ведре, а пятого оставила и назвала Федей.

— Что ж вы Федю-то оставили? — грубо спросила я.

— Клепа не дала. Так на меня посмотрела, что я поняла: не переживет!

Федю мы выращивали совместными усилиями. Сначала дело ограничивалось молочком, творожком, кефирчиком, потом в ход пошли куры, мясо парное, яйца, а под конец — красная рыбка, икра зернистая осетровая, свиные отбивные, сосиски «Пармезан». В общем, без сумки я с работы не возвращалась. А что вы хотите — щенки, они, знаете ли, деликатного питания требуют, а у Викентьевны не пенсия — слезы. Через два месяца приехала моя мама инспектировать щенка. Посмотрела, повертела и говорит:

— Не наш! Нагуляла его Клепа.

— Ты что, мама! Глазки наши!

— Глазки у всех собак одинаковые, — отрезала мама.

А брать Федю никто не хотел, несмотря на активную пропаганду Викентьевны среди жильцов дома. По правде говоря, Федя получился странный. Очень шерстяной, с неровными клочками седой шерсти и рыжими подпалинами. Найти среди этих зарослей непосредственно Федю никакой возможности не представлялось. Я уж приготовилась было до конца жизни кормить его осетриной, но тут Викентьевна пристроила его к одной очень достойной женщине, которая потеряла недавно собаку и мужа и с большим облегчением осталась одна в однокомнатной квартире. Женщина сказала, что имя Федя ее решительно не устраивает, и назвала нашего Федю Фердинандом. Викентьевну она в дом не пускает, говорит, что у собаки должен быть один хозяин. А Викентьевна утверждает, что Федя очень по ней скучает и, когда встречает их с Клепой во дворе, делает им глазами всякие знаки, дескать, люблю, не могу, так бы и расцеловал, если бы не старая грымза! С тех пор Викентьевна с этой женщиной не разговаривает и даже не здоровается. А Федя совершенно не офердинандился. Так Федей и остался.

Именно эта Викентьевна и сыграла ключевую роль в моей дальнейшей личной жизни, но тогда, хоронясь за мусоропроводом, я еще об этом не знала. Мы с Интеллектуалом выползли на волю и поехали смотреть «Щелкунчика». Едем. Тридцать градусов мороза. Все бы ничего, только я без рукавиц. Их еще в начале зимы съел пудель. Паркуемся километрах в трех от театра — это у Интеллектуала так заведено, если припарковался рядом со входом, считай, вечер прошел впустую. Однажды на день рождения он повел меня в театр. Правда, не на «Щелкунчика», но тоже хорошо. Припарковался, как всегда, в соседнем районе. А спектакль шел до одиннадцати вечера. А в одиннадцать ноль шесть нам надо было встречать поезд из Питера, с которым Мурка прислала свои стихи, чтобы я их в Москве развозила по издательствам. Вываливаемся из театра. Интеллектуал машет руками, кричит, что мы его заездили, хотя ехать решительно не на чем, за бешеные деньги хватает частника, мы прибегаем на перрон, выясняем, что поезд отогнали на запасные пути, бежим на эти пути, спотыкаемся на шпалах, я падаю, рву колготки, прибегаем, выуживаем из вагона заспанную проводницу, требуем стихи, проводница стихи не дает, потому что не понимает, что это такое, Интеллектуал врывается к ней в купе, хватает первый попавшийся пакет, который случайно оказывается Муркиными стихами, Интеллектуалу по старости лет немедленно становится плохо, мы пилим в привокзальный буфет, пьем отвратительный чай, выбегаем на площадь, хватаем за бешеные деньги частника, доезжаем до своей машины и как люди едем домой. Интеллектуал охает и хватается за бок. У него там что-то сводит. Дома я укладываю его в постель и полночи бегаю с грелками. День рождения проходит упоительно.

И вот примерно такая же история. Вбегаем в зал вместе с третьим звонком. Холодина страшная. Не топят. Дети сидят на коленях у родителей, жуют шоколад, шуршат обертками. Проходы заставлены стульями. Руки болят безумно. Весь первый акт они болят, ко второму оттаивают. Я начинаю наслаждаться прекрасным. Однако наслаждаюсь недолго — под потолком взрывается софит и выпускает на сцену клубешник черного дыма. Щелкунчик клацает челюстью. Балерина чихает и падает. Балет окончен. Выкатываемся на улицу. На часах — четверть девятого. Полдвенадцатого надо быть у друзей, которые настоятельно просили нас заранее поужинать, потому что у них ничего нет, а заодно купить торт и конфеты.

— Пойдем, — говорит Интеллектуал. — Пойдем в ресторанчик.

Какой ресторанчик! Тридцать первое декабря! В ресторанчиках к Новому году накрывают. Там все за три месяца заказано.

— Ну, хорошо, — говорит Интеллектуал. — Пойдем в кафе.

Какое кафе! Тридцать первое декабря! Все кафе давно закрыты!

— Ну, хорошо, — говорит Интеллектуал. — Пойдем погуляем по новогодней Москве.

Бредем к Камергерскому. Навстречу — ни одного человека. В Камергерском стоит елка. Вокруг нее кто-то пляшет.

— Смотри-ка! — удивляется Интеллектуал. — Люди!

Подходим к елке. Два Деда Мороза и три Снегурочки топают ногами, хлопают друг друга по бокам и дышат на руки. «Нам за это хоть платят, а вы-то что?» — говорят их собачьи глаза.

— Ну, хорошо, — не сдается Интеллектуал. — Пойдем на Большой Каменный мост. Будем любоваться Кремлем.

На мосту шквальный ветер. Я начинаю заваливаться через перила. Интеллектуал хватает меня под мышки и волочет вниз.

— С тобой невозможно как следует повеселиться! — раздраженно говорит он. — Пойдем в Парк культуры, там дорожки залили. Посмотрим, как люди катаются.

В Парке культуры действительно залиты дорожки. В желтом свете фонарей они скалятся, как золотые челюсти, выпавшие из чьего-то гигантского рта. Мы стоим под колоннами, смотрим на дорожки.

— Почему-то никто не катается, — говорит Интеллектуал.

— А вы, граждане, что здесь делаете? — раздается за спиной простуженный голос. — Документики, па-а-прашу!

Милиционер. Он берет меня за рукав и тянет к себе. Интеллектуал берет меня за другой рукав и тянет к себе.

— Ах, дорогой! — говорю я. — Нам пора. За нами уже пришел автобус!

И мы бежим.

— Какой автобус! Что ты несешь! — шипит Интеллектуал. Иногда он бывает чудовищно несообразителен.

— Это конспирация! — отвечаю я на бегу.

Нагулявшись по новогодней Москве, едем покупать конфеты и торт. «Седьмой континент» закрыт. «Перекресток» тоже. «Рамстор» не работает с семи вечера. В «Копейке» ни одного торта, зато большой выбор телевизоров и пылесосов.

— С пустыми руками я в гости не пойду! — недвусмысленно заявляет Интеллектуал.

В ларьке на углу покупаем пачку печенья «Юбилейное».

Друзья встречают нас ироническими улыбками.

— Ну, как «Щелкунчик»? — спрашивают они. — Понравилось?

— Балерина упала, — отвечаю я.

— Пьяная, что ли, была?

— Почему пьяная? Хорошая балерина, лауреат всяких конкурсов. Танцует хорошо.

— А почему упала?

— Ноги заплелись.

— Ага, хорошая балерина и не пьяная, только ноги заплелись.

И волокут нас во двор пускать петарды. Петарды беспорядочно вылетают из патронов, мотаются в разные стороны, падают на крыши гаражей, норовят угодить прямо в глаз, искрят и поджигают какую-то бесхозную деревяшку. Мы бегаем от них по двору, как стая испуганных кур, машем руками, орем, наконец, прячемся под крыльцом и сидим там, боясь высунуть нос наружу.

— А пудель сидит дома и не знает, что сегодня Новый год! — с нежностью произносит Интеллектуал, высовываясь из сугроба.

В шесть утра едем домой.

— На стоянку не поеду! — заявляю я.

— То есть? — грозно спрашивает Интеллектуал.

— Не поеду и все! Я от нее не дойду. Или вези до дома, или сбрасывай в сугроб!

Интеллектуал чертыхается, делает крутой вираж, стукается головой о потолок и выплевывает меня у подъезда. Квартира встречает меня гробовой тишиной. Обычно пудель выворачивается наизнанку, когда мы приходим домой. А тут — ни звука. Обиделся. Зажигаю свет. В ванной на полу издает пряный аромат собачья лужа. В гостиной на полу ей вторит собачья куча. Я плюхаюсь на диван и в изнеможении откидываюсь на подушки. Малого пуделя Найджела Максимилиана Септимуса лорда Виллероя рвет в кресле. «Надо пойти приготовить Интеллектуалу праздничный завтрак, — вяло думаю я. — Он же ничего не ел с прошлого года».

Новый год, Новый год, новые гадости…

Я это к тому так подробно рассказываю, что после Нового года в Интеллектуале что-то сломалось. Он как-то немножко подвял, как будто его давно не поливали. Более того, у него появились совершенно несвойственные ему привычки. Как-то вечером, вернувшись домой, я застукала его на кухне, где он наслаждался обществом соседа Коляна. Они молча сидели друг против друга в майках и трусах. На столе стояла бутылка водки, два стакана и лежала одна сосиска, обгрызенная с двух концов. У соседа Коляна на трусах спереди фигурировал зайчик с морковкой в лапах, у Интеллектуала — котик с хвостом селедкой. Колян держал лапищу на плече Интеллектуала, как бы его утешая. Интеллектуал, кажется, плакал. Тут надо видеть соседа Коляна. Это такая туша килограммов на сто пятьдесят. И моего Интеллектуала тоже надо видеть. Это такое мотыльковое создание килограммов на сто меньше. Сосед Колян закручивает гайки в чужих батареях. Профессия такая. Иногда он закручивает гайки слишком сильно и в батареи перестает поступать горячая вода. Но Колян ничего, не расстраивается. А Интеллектуал пишет для одной газетки статейки про кино. Профессия такая. Иногда он заворачивает в свои статейки слишком сильные выражения и к режиссерам в глотку после прочтения перестает поступать свежий воздух. Но Интеллектуал ничего, не расстраивается. Соседа Коляна Интеллектуал терпеть не может за то, что тот все время приходит клянчить деньги.

— Денег нет! — строго говорит Интеллектуал.

Колян начинает загибать пальцы и шевелить губами.

— Тогда с тебя три пузыря! — отвечает он, произведя подсчет, и ласково добавляет: — Дуся!

Дуся — это Интеллектуал.

И вот — спелись, голубки!

— В чем дело? — строго спросила я, входя в кухню. — Что происходит?

— П-п-роисходит с-слияние д-д-двух д-д-душ… — пролепетал Интеллектуал, икнул и упал на грудь Коляна, похожую на две перезревшие груши.

Колян посмотрел на меня и укоризненно покачал головой, дескать, что же вы в грязных сапожищах по чистейшей голубиной душе! Оторвал Интеллектуала от груди и, взявшись за руки, как на прогулке в детском саду, они проследовали в прихожую. В прихожей они долго стояли друг против друга, покачиваясь, потом Колян обнял Интеллектуала одной лапищей, легко поднял в воздух и влепил смачный поцелуй в его небритую щеку. Интеллектуал поболтал ножками. Колян аккуратно опустил его на пол, но ножки подломились, и Интеллектуал рухнул на колени, гремя костями. Колян переступил через тело и вышел в большой мир. Я отволокла Интеллектуала в спальню, укутала в клетчатый плед, как кастрюлю с картошкой, и положила в постель. Там он пролежал до утра и неплохо сохранился. Утром долго пил воду и супился.

Все это было не к добру, и я это чувствовала.

Предчувствия меня не обманули. Вечером накануне старого Нового года Интеллектуал объявил, что покидает меня навсегда. Он долго сопел в коридоре, собирал котомки, потом тяжело вздохнул и сказал:

— Ну вот и все, Мопс. Ухожу.

— Куда? — спросила я. — На улицу?

Он кивнул.

— Что, так и будешь ходить по ней взад-вперед без галош и зонтика?

Интеллектуал дернулся так, будто сквозь него пропустили электрический ток, и бросился вон.

Формальным поводом к этой наглой выходке послужил рецептик, который Интеллектуал вычитал в каком-то дрянном журнальчике. Причем не только вычитал, но и выписал каллиграфическим почерком в тетрадку. С недавних пор он вообще завел привычку выписывать рецептики в тетрадку, как будто собирался что-то готовить. Рецепт назывался «Блинчики утренние “На скорую руку”» и начинался словами: «Смешайте молоко с дрожжами и поставьте на сутки в теплое место». Далее шел список из восемнадцати ингредиентов. Заканчивались блинчики пожеланием. «Было бы неплохо, — писал незнакомый, но полюбившийся автор, — если бы к блинчикам вы подали сладкий мусс из ягод можжевельника, сваренных в сахарном сиропе и смешанных с мороженым «тирамису» домашнего приготовления. В мороженое необходимо добавить кофейный ликер и несколько капель текилы, подогретой до температуры белого кипения». Рецептик этот Интеллектуал подсунул мне в тот момент, когда я только ввалилась в дом и пыхтя стягивала в прихожей сапоги.

— Только через мой труп! — твердо сказала я, аккуратно сложила бумажонку и засунула ему в нагрудный карман.

Тут-то все и началось.

— Ты довела меня до полного истощения! — орал Интеллектуал, довольно, между прочим, энергично вытаскивая с антресолей чемоданы. — Я хочу только одного — соблюдения международных стандартов поведения! Каждый человек имеет право на питание!

— Питайся, кто тебе не дает?

— Ты! Ты не даешь!

— Да ладно, — мягко сказала я. — Я же тебе рот не затыкаю. Так и быть — лопай сколько влезет.

— Что? — спросил Интеллектуал. — Что лопать?

Он подвел меня к холодильнику. Холодильник был забит под завязку. А что вы хотите: горошек зеленый — девять банок, кукуруза желтая — шесть банок, кетчуп красный — три бутылки и еще чуть-чуть на донышке, маслины черные — две банки, лук маринованный белый для закусона — одна банка и так далее. Судя по душевному состоянию Интеллектуала, лук маринованный должен был быть ему особенно близок.

— Полюбуйся! — сказал Интеллектуал с иезуитской улыбкой и даже рукой повел, как бы обрисовывая картину падения. — Полуфабрикаты! Сырье! Стратегический запас!

— А блинчики утренние «На скорую руку» — это, по-твоему, еда? — спросила я.

— Это… — Интеллектуал зажмурился, облизнулся и зарозовел в области ушей. — Это — за-а-автрак! — пропел он нежно. Со мной он так давно не певал.

— Завтрак, — уточнила я. — В семь тридцать по московскому времени?

— В семь пятнадцать, — поправил Интеллектуал.

— Ага. В семь пятнадцать, значит? На скорую руку? По международным стандартам поведения?

И я запустила в него сапогом. Тут надо сказать, что в семь пятнадцать утра по московскому времени Интеллектуалу совершенно нечего делать за пределами постели. В присутствие он не ходит. Он ходит на пресс-показы всяких разных фильмов, которые начинаются самое раннее в одиннадцать утра, а потом дома пишет на них рецензии. Рецензии он отсылает в редакцию по электронной почте. Это времяпрепровождение называется «кинокритик». Аналогичная ситуация у меня. Я хожу на те же просмотры и пишу статейки в свою газетку. Тоже дома. Поэтому мы с Интеллектуалом ни на миг не расстаемся. Что очень портит отношения. Во всяком случае, у него есть иллюзия, что я ничего не делаю и должна губить свою молодую жизнь у плиты. А у меня ведь тоже принципы. Когда в доме живут два взрослых человека, каждый сам в состоянии сварить себе десяток пельменей. Я, между прочим, тоже сотрудник интеллектуального труда.

— У тебя в голове… у тебя в голове… одни литературные опилки! Хоть бы посуду помыла! — обиженно тявкнул Интеллектуал, поймав мой сапог.

И тут я все поняла.

— Признавайся, — ласково сказала я и взяла его одним пальцем за лацкан. — Тебя Колян надоумил устроить весь этот спектакль?

Интеллектуал встал в наполеоновскую позу — благо росточек позволял — и с достоинством ответил:

— Николай — а впредь я бы попросил называть этого человека именно так — мой лучший друг! Надеюсь, нетрудно запомнить и относиться с уважением к моим душевным привязанностям!

После чего, собственно, и покинул помещение.

После ухода Интеллектуала я плюхнулась на диван и стала печалиться. «Мышке, что ли, позвонить?» — в тоске думала я. Нет, Мышке я звонить не буду. Мышка меня осудит. Она вообще считает, что жена всегда должна быть призвана и мобилизована. Однажды Мышка сорвалась с короткой цепи и впервые за двадцать лет пристроилась на работу — между прочим, по месту жительства, у собственного компьютера на собственной кухне, редактировать тексты для издательства «Недра и жизнь», где работал мой бывший одногруппник, у которого я слезно выпрашивала для нее эту редактуру, — так вот, когда она это сотворила, Джигит тут же ушел в очередное алкоголическое пике — выпил у нее на глазах две бутылки портвейна и пообещал уехать в аул и жениться на усатой девушке. А так как Мышка за все годы супружеской жизни усов так и не завела, то очень испугалась, отказалась от работы, на себе тащила его из этого пике, отпаивала хашем и голубила по дороге.

Может, позвонить Мурке? Однако разговоры с ней каждый месяц влетают мне в копеечку. Тратить деньги еще и на утренние блинчики… Нет уж, увольте.

Я поплелась на кухню, раскрыла холодильник, вынула молоко, налила в миску и бухнула туда дрожжи. Потом поставила миску на батарею и продолжила инспекцию. Так… Яйца. Масло. Мука. Сода. Уксус. Ванилин. Шоколадная стружка. Натру из шоколада «Аленка». Овсяные хлопья — тут. Яблоки. Что еще? Довести текилу до белого кипения — раз плюнуть! И не таких доводили.

На следующий вечер меня настигла Мышка. То есть настигла она меня еще днем, по телефону. Почуяв в моем голосе запах грусти, Мышка сильно взбодрилась и на всех парусах кинулась меня спасать.

Короче, вечером я иду встречать Мышку к метро. Одна она дойти не может. Темно и вообще, знаете ли, всякие рытвины и нехорошие люди. Ты обязательно должна меня встретить, чтобы помочь мне тебя спасать!

— Какая гадость! — говорит Мышка, когда мы вваливаемся в квартиру, и поводит своим аристократическим носом. — Какая гадость! — повторяет Мышка. — У тебя пахнет…

Тут ее взгляд падает на малого пуделя Найджела Максимилиана Септимуса лорда Виллероя. Пудель скачет на задних лапах, вертит хвостом и улыбается во всю пасть. Мышка подозревает его во всех смертных грехах и, в частности, отправлении естественных надобностей не по назначению. В определенном смысле она права. За лордом водится грешок — любит к нашему приходу нагадить посреди прихожей. Но отдать его на растерзание Мышке — нет уж, дудки!

— Собаку не трогай! — советую я и двигаюсь в кухню.

Мышка демонстративно вздыхает.

— У тебя пахнет… у тебя пахнет… — она шевелит пальцами, не в силах найти подходящее слово. — Кислым винищем!

— Тебе виднее, — бормочу я, намекая на алкоголическое пике Джигита, но Мышка не слышит.

— Ты что, бражку варила? — подозрительно спрашивает она.

При слове «бражка» я вздрагиваю. Вспоминается былое. А именно:

Соседи Бражкины

Первые годы совместной жизни мы с Интеллектуалом прожили в коммунальной квартире в комнате с видом на Тишинский рынок на пятом этаже без лифта, потолки три с половиной, протечки гарантируются. Однажды я пришла домой и застала Интеллектуала сидящим на постели под раскрытым зонтом. С потолка лило прямо на наше супружеское ложе. Эту комнату я получила в результате родственного обмена с бабушкой, которую, невзирая на ее сопротивление, родители перевезли к себе, а я быстренько выскочила замуж за Интеллектуала, забросила его на пятый этаж и показала кукиш вольной бабушкиной жизни. Целый год в нашей квартире не было соседей. Они еще раньше все умерли. А через год въехали Бражкины. Въехали они аккурат в тот момент, когда мы с Интеллектуалом ужинали на кухне. На пороге появилось существо ангельского вида с пластмассовым игрушечным ведерком, полным песка. Это был ребенок Бражкиных младенец Анатолий. Младенец Анатолий подошел к нам, глянул ярко-синими глазищами и вывалил песок прямо на стол. «Пепек несе писек», — мрачно констатировал Интеллектуал, который в ту пору усиленно изучал чешский язык. Больше мы на кухне не ужинали. Зато запах взбудораженных дрожжей расположился в непосредственной близости от нашей нервной системы. Каждую субботу Бражкины в полном соответствии с названием варили бражку в большой железной кастрюле, половину выпивали, а половину накрывали чугунной крышкой и ставили в холодный шкаф под кухонным подоконником. Холодный шкаф не всегда бывал холодным. Летом, например, он бывал очень даже теплым. Но Бражкины об этом не догадывались. Они засовывали в шкаф свою бадью и благополучно про нее забывали. «Чем это у нас пахнет?» — удивлялась Бражкина дней через пять и начинала шерстить по полкам. Потом она вытаскивала кастрюлю, болтала пальцем в отвратительной жиже и сильно горюнилась, что эдакая красота пропадает. Содержимое отправлялось в унитаз, а Бражкина варила новую порцию. И вот как-то зимой кастрюля задержалась в холодном шкафу. В морозы, знаете ли, консервация продуктов проходит удивительно успешно. Бражка заморозилась, а месяца через три, весной, оттаяла и потекла в кухню волшебным ароматом. Бражкина подхватилась, сунулась в шкаф, схватила свое сокровище, отвалила чугунную крышку и обнаружила, что в бражке плавает абсолютно мертвая мышь. Как она туда попала? Каким образом сдвинула крышку? Как умудрилась закрыть ее обратно? Кто ей помогал? Был ли это несчастный случай? Или попытка суицида? Неужели мышам в нашей квартире жилось настолько плохо, что одна из них решила покончить с собой? А может быть… Нет, не хочется ни о ком думать плохо. Мышь похоронили прямо в этой же кастрюле, в мусорном баке на заднем дворе, и больше бражку в нашей квартире никто не варил.

Почти десять лет я простояла бок о бок с Бражкиной у одной плиты. А это, знаете ли, год за два. «Блин! — говорила Бражкина. — Опять недосолила!» И совала мне в рот гречневую кашу, чтобы я пробовала ее на вкус. В дни больших выходов я красила ей глаза синими тенями, потому что своими руками Бражкина не могла сварить даже вермишель. Потом с этими тенями она ходила недели две. Не смывать же, право, такую прелесть. По ночам Бражкина врывалась к нам в комнату с фонарями под обоими глазами. Я ставила ей свинцовые примочки, а Интеллектуал плелся в воспитательных целях беседовать с Бражкиным. Бражкин стоял посреди коридора в одних трусах и методично вываливал из морозильника курей. У них даже в самые голодные времена в холодильнике почему-то всегда было полно курей. Вывалив продукты питания на пол, Бражкин начинал сильно кручиниться. Тут-то Интеллектуал и брал его голыми руками. Они уходили с Бражкиным в комнату и долго там всхлипывали за закрытой дверью. Интеллектуал внушал Бражкину, что женщину нельзя ударить даже цветком. Бражкин поил Интеллектуала водкой. Обмен был неравнозначный. После этого обмена Бражкина опять прибегала к нам с фингалами, а Интеллектуал на двое суток вырубался из кинокритического процесса.

И вот Бражкина, которую я обхаживала, как родная мать, подложила мне ужасную подлянку. Она украла мои индийские босоножки. Босоножки были жутко дорогие, страшно неудобные и совершенно мне ненужные. Нога в них заваливалась назад, а ремни натирали кожу до крови. Года два босоножки провалялись в кладовке, которая служила нам коммунальной раздевалкой. Я лично о них не вспоминала. А Бражкина вспомнила и выточила свой коварный план. Она утащила босоножки к себе в комнату и втихаря выносила из дому в сумке. На улице она снимала свои босоножки, надевала мои и гнусно щеголяла в них голыми пятками. Обнаружив пропажу, я сильно разозлилась. Мало ли что я по два года не надеваю! В конце концов, это мое личное дело! Полдня я маялась, потом решительно вошла к Бражкиным и строго сказала:

— У нас чепэ. Кто-то залезал в квартиру! Украли босоножки! Если до вечера не отыщутся, вызову милицию!

Бражкина вскрикнула и рванула в ванную. В ванной она схватила ведро, швабру и стала делать вид, что моет пол. Особенно тщательно она елозила тряпкой в кладовке. И вот сижу я у себя в комнате, наблюдаю за ней в щелку и вижу: Бражкина озирается, даже, кажется, нервно облизывается, тихонько крадется к себе в комнату, выносит мои босоножки и засовывает их под галошницу. И снова елозит тряпкой. Потом как бы спохватывается и делает вид, что на что-то наткнулась шваброй.

— Ах! — говорит Бражкина. — Вот твои босоножки. А ты волновалась!

С тех пор она угомонилась и совсем перестала воровать. Ну, разве что гречки чуть-чуть отсыплет или пшена. Но это так, мелочи. Один раз, правда, стащила из холодильника банку майонеза, чем очень меня подкузьмила, потому что время было суровое, перестройка, я за этой банкой часа два простояла в очереди и планировала съесть ее самостоятельно, без Бражкиных. Но я и тут нашла выход из положения. С внутренней стороны холодильника приклеила записку: «Внимание! Все банки отравлены!» И легла спать. Наутро просыпаюсь от дикого грохота. Выползаю в коридор. В коридоре стоит мой бедный Интеллектуал, смотрит остолбенело на дверцу холодильника, а по полу растекается майонезная лужа. Интеллектуал наступает в лужу и хрупает битым стеклом.

— Ну что ты! — говорю я и ласково хлопаю его по плечу. — Испугался, дурашка? Подумаешь, отравила чуть-чуть! Это же не для тебя, а для Бражкиных. Не переживай!

Через десять лет после этой в прямом смысле слова мышиной возни я взяла папину машину, продала и обменяла нашу комнату на квартиру с доплатой. Бражкины ужасно злились, хлопали дверьми и кричали, что нет у меня никакого такого морального права переезжать в отдельную квартиру. Больше мы их не видели.

— Так ты что, бражку варила? — повторила Мышка, шевеля бурбонским носом. — Не надо, — неожиданно заговорила она проникновенным басом, — не надо топить горе в вине! Милая моя! Я всегда с тобой!

Но я ее не слушала. Я выволакивала с батареи миску. В миске происходил катаклизм. Молоко пришло в соприкосновение с дрожжами, и наступила реакция отторжения. Миска отторгала содержимое. Молоко рвалось наружу, выплевывая мне на колени сгустки огненной дрожжевой лавы. Пузыри вздувались и лопались. Один из них выстрелил мне прямо в глаз. Я схватилась за глаз, миска выпала из рук, молоко выплеснулось на ногу, шерстяной носок подумал и начал расползаться безобразной рваной дырой. Я бросилась спасать остатки. «Блинчики утренние на скорую руку, смешайте молоко с дрожжами и поставьте на сутки в теплое место», — бормотала я, мечась по кухне. Мука, соль, сода, яйца, сахар, что еще? Мышка сидела за столом, изящно скрестив ножки в меховых тапках и с интересом наблюдала за моими манипуляциями.

— Мыша! — заорала я. — Ты бы хоть сковородку поставила!

— Ах, дорогая! Я так много тружусь дома на ниве домашнего хозяйства, что в гостях жажду отдохновения, — невозмутимо ответила Мыша.

Через час она забралась с ногами на мой диван и запустила лапищу в тарелку с блинчиками.

— Ну, рассказывай! — со вкусом сказала она, отправляя блинчик в пасть.

И тут раздался звонок в дверь. Я бросилась к глазку. На лестничной клетке маячил Интеллектуал. Шапка сдвинута на затылок. Меховые уши залихватски завязаны бантиком. Усы топорщатся. Нос отъехал в сторону. Вид независимый типа «море по колено!». Я распахнула дверь. Интеллектуал вдвинулся в прихожую, прядая меховыми ушами.

— Я вот что… я хотел сказать… ну, в общем…

Но тут чья-то мощная рука отодвинула меня в сторону. Мышка стояла в прихожей с тарелкой блинчиков в руках и с презрением в глазах.

— Это кто? — сурово спросила она, тыча в Интеллектуала пальцем, с которого капало варенье. — Ты его знаешь? Кто вообще он такой? Что он себе позволяет! Среди ночи врываться в квартиру к посторонней женщине! Не-ет, этого мы так не оставим! Немедленно вызываю милицию! Сами уйдете, уважаемый, или как? — сладким голосом спросила она и слегка потеснила Интеллектуала грудью к выходу.

Интеллектуал посмотрел на Мышку, потом на ее палец, потом на блинчики. Блинчики добили его окончательно.

— И ты… ей… а мне… мне никогда! — всхлипнул он и бросился вон.

— Во они у меня где! — бодро сказала Мышка и сжала тощий кулачок. — Ну, рассказывай! — она забралась с ногами на диван и смачно откусила от блинчика.

В тот вечер, проведя длительные телефонные консультации с Джигитом, как ему утром сварить яйцо, Мышка осталась у меня ночевать и ночевала до утра. Я положила ее на диване в гостиной в надежде, что там, вдали от меня, она каким-то образом угомонится. Но Мышка не угомонилась. Каждые полчаса она вставала, входила ко мне в спальню, подтыкала одеяло, щупала лоб, вздыхала и сидела рядом, держа за руку. Глаз я так и не сомкнула и к утру была совершенно издергана морально и измучена физически. После завтрака я предложила ей пойти погулять под тем предлогом, что мне необходимо проветриться.

— Ах, дорогая! — нараспев сказала Мышка. — Тебе невыносимо в этих стенах! Как я тебя понимаю!

И мы начали одеваться. Одевается Мышка всегда очень подробно. Сначала выкладывает из сумки кошелек, очешник, сигареты, зажигалку, два использованных билетика на трамвай, тюбик от засохшей губной помады, список продуктов на прошлогодний день рождения, ручку без стержня, пудреницу без пудры, брошюру «Домашнее консервирование», грязный носовой платок, чистый носовой платок, паспорт, квитанцию об оплате электричества за ноябрь 1999 года, блокнотик с записью расходов, валидол, валокордин, анальгин, но-шпу, бинт, пластырь, йод, бандаж, запасные колготки, ключ от верхнего замка, ключ от нижнего замка, ключ от тамбурной двери, ключ от домофона, ключ от почтового ящика, ключ от тумбочки с деньгами, ключ от серванта со спиртным, ключ от буфета с вареньем, а также малюсенький ключик от кейса, где лежит Мышкина сберкнижка с двадцатью двумя рублями ноль пятью копейками (Мышка не доверяет Джигиту, поэтому носит все ключи при себе, а брелка у нее отродясь не было). Итак, все это богатство Мышка выкладывает из сумки, сортирует, проверяет и закладывает обратно в том же порядке. Кошелек, очешник, сигареты, зажигалку, два использованных билетика на трамвай, тюбик от засохшей губной помады, список продуктов на прошлогодний день рождения, ручку без стержня, пудреницу без пудры, брошюру «Домашнее консервирование», грязный носовой платок, чистый носовой платок, паспорт, квитанцию об оплате электричества за ноябрь 1999 года, блокнотик с записью расходов, валидол, валокордин, анальгин, но-шпу, бинт, пластырь, йод, бандаж, запасные колготки, ключ от верхнего замка, ключ от нижнего замка, ключ от тамбурной двери, ключ от домофона, ключ от почтового ящика, ключ от тумбочки с деньгами, ключ от серванта со спиртным, ключ от буфета с вареньем, а также малюсенький ключик от кейса, где лежит Мышкина сберкнижка с двадцатью двумя рублями ноль пятью копейками. Потом перекладывает. Потом обнаруживает, что заложила кошелек на дно, и перекладывает снова. Потом выясняет, что кошелек пустой, потому что из него высыпались все деньги.

Тогда Мышка говорит:

— Минуточку, минуточку! Даже секундочку!

Для меня это знак, что пора выпить чашечку чаю. Пока Мышка ищет деньги, я завариваю чай, пью, глазею в окно, выкуриваю сигарету, полощу рот, чищу ботинки, одеваюсь, выгуливаю пуделя и возвращаюсь.

— Вот видишь! — говорит Мышка, лучезарно улыбаясь. — А ты волновалась! Где же билетики на автобус?

И она выворачивает сумку на тумбочку. Я раздеваюсь, включаю телевизор и ложусь на диван.

— Ага! — говорит Мышка. — Я же их не покупала! Ну, ты идешь или нет? — и начинает наматывать шарф.

Для меня это знак, что можно ставить на огонь суп. Пока Мышка наматывает шарф, я разогреваю суп, ем, закусываю котлетой, запиваю компотом, мою посуду, вытираю плиту, подметаю, кладу пуделю корм, смотрю, как он ест, умиляюсь, выбираю у него из ушей куски «Педигрипала» и попутно сочиняю стишок:

Собачки вздыхают, конечно, от нервов, Когда не дают им на ужин консервов, И, сидя в корзинке, Роняют слезинки По съеденной утром копченой грудинке.

Мышка заматывает шарф. Шарф лезет ей в рот. Мышка плюется, кашляет, чихает, задыхается, затягивает узел, орет не своим голосом, что я хочу ее удавить, я бросаюсь к ней на помощь, распутываю узел, Мышка выбирается на волю, отдувается, вытирает пот, просит стакан воды, хлебает воду, плюхается на стул и заявляет, что не в состоянии двинуться с места. Но тут я тверда. У меня есть тайный план: выманить Мышку на улицу под предлогом прогулки и обманным путем всунуть ее в первый попавшийся троллейбус.

— Нет, Мыша! — заявляю я. — На улицу мы пойдем! Ты же сама сказала, что мне невыносимо в этих стенах! Сейчас мне станет плохо, и тебе придется вызывать «скорую»!

У Мышки в глазах зажигается плотоядный огонь. Видно, что идея со «скорой» ей очень импонирует.

— Конечно, конечно, дорогая! — щебечет она. — Если хочешь, мы сейчас же вызовем «скорую»!

Я понимаю, что зарулила не туда.

— Знаешь, Мыша, — осторожно говорю я, пытаясь нащупать обходные пути, — лучше поймаем «скорую» на улице. Быстрей доедем.

— Куда?

— До больницы. Проведем госпитализацию на высшем уровне.

Идея с госпитализацией приводит Мышку в состояние экстаза.

— Как прекрасна! — шепчет она, закатывая глаза. — Как прекрасна госпитализация на высшем уровне!

И натягивает сапоги. Наконец, мы выходим из дома. Перед выходом Мышка проверяет газ, свет, воду, окна, компьютер, телевизор, музыкальный центр, видеомагнитофон, соковыжималку, сливной бачок и почтовый ящик. Почтовый ящик она пытается открыть собственным ключом, потом вспоминает, что не дома, страшно ругается, что я ее об этом не предупредила и вообще задерживаю наше продвижение на улицу, и вырывает ключ у меня из рук. В почтовом ящике она обнаруживает клетчатый листок, с мясом вырванный из школьной тетрадки. «ПОСЛЕДИТЕ ЗА СВОИМ МУЖЕМ! ГДЕ ЭТО ОН БЫВАЕТ ПОСЛЕ РАБОТЫ? А?» — накорябано на листке кривыми печатными буквами. И подпись: «АНОНИМ-ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬ».

Мышка смотрит на листок, потом переворачивает и смотрит на обратную сторону. Потом снова переворачивает и смотрит на корявые буквы. Потом переворачивает еще раз. Видно, что она находится в шоке.

— Мыша! — тихо говорю я и осторожно дотрагиваюсь до ее плеча. — Мыша! Ты что? Ты только не волнуйся! Это мне письмо, а не тебе!

Мышка смотрит на меня, не узнавая.

— Вот до чего дошло! — шепчет она. — Вот до чего дошло! — орет она диким голосом. — Уже общественность в курсе!

Мышка всю жизнь опасается того, что о ней подумает общественность. Особенно ей дорого мнение бабушек у подъезда. Когда мы с Муркой предлагаем ей выгнать Джигита на мороз, она неизменно отвечает: «А что я во дворе скажу?»

— В курсе чего, Мыша? — спрашиваю я.

— В курсе бесконечных заходов налево твоего распрекрасного Интеллектуала! А я тебя предупреждала! Предупреждала! Нет, Мышка дура! Мышка ничего не понимает! «Он меня лю-ю-юбит!» — Мышка вытягивает губы в трубочку и состраивает омерзительно сладкую гримасу. — Как же, любит он тебя!

Мне кажется, мысль о том, что Интеллектуал меня не любит, начинает ее согревать и возвращает к жизни.

— Каких заходов, Мышка? На какое лево? Опомнись!

— А ты посмотри, что тебе пишут совершенно незнакомые люди! Он даже посторонних стесняется!

И Мышка рвет вверх по лестнице.

— Куда? — кричу я.

— Срочно вызываю Муру! — орет сверху Мышка.

Пока Мышка, забыв о лифте, бежит по лестнице, мне, наверное, надо сказать два слова о том, что я лично никогда Интеллектуалу не изменяла. За восемнадцать лет супружеской жизни у меня было… Впрочем, об этом отдельно.

Мопсины шалости

Однажды у меня случился флирт с молодыми актером. Он снялся в одном громком фильме и сразу стал ужасно знаменитым, таким Звездным Мальчиком. Я была первым журналистом, взявшим у него интервью. Несколько лет мы просто дружили. Перезванивались, болтали, я писала о нем всякие глупости. Иногда Звездный Мальчик дулся на меня за то, что я написала «прекрасная роль» вместо «выдающаяся». Но я не обижалась. В следующий раз я писала «выдающаяся», и он дулся, что не «гениальная». Потом в голове у него что-то щелкнуло, и он стал кормить меня пирожными в Доме кино, стоять на Воробьевых горах и глядеть вдаль, положив руку мне на плечо. Бизнес-план использования моего женского ресурса вырабатывался такой: таскать меня на все репетиции, прогоны, съемки, озвучки и кастинги, чтобы я торчала в поле его зрения и ахала. Выползая при последнем издыхании с этих прогонов и озвучек, я обнаруживала под дверью Интеллектуала, который болтался там в тоске, думая, что сейчас меня повезут в какой-нибудь вертеп. Звездный Мальчик супил брови и уныло вез нас домой. К моей несказанной радости. Однажды он опять позвал меня стоять на Воробьевых горах. Стоим. Луна светит. Соловьи надрываются. Впору уткнуться в большие теплые ладони.

— Знаешь что? — говорит Звездный Мальчик задушевно.

— Что? — шепчу я.

— Одолжи тысячу долларов. На машину не хватает.

С тех пор я в мужчинах разочаровалась и переключилась на одного милого молодого человека, который кормил меня апельсинами. Дело в том, что я, когда ем апельсины, с ног до головы обливаюсь соком. Это его страшно будоражило. Как-то приглашает он меня в театр, потом культурно везет домой, но тут в голове у него что-то щелкает, он останавливается на полдороге и три часа кряду рассказывает мне о своей жене. В том смысле, что она дура. Подъезжаем к дому. Интеллектуал в тоске болтается по двору, думая, что меня уже нет в живых. За шкирку вытаскивает меня из машины, тащит в подъезд и начинает орать нечеловеческим голосом:

— Ты вообще соображаешь, что делаешь? Третий час ночи! Твои родители каждые пять минут звонят! Мы тут с ума сходим! Это… это подло, в конце концов!

В принципе он прав. В таких случаях обычно звонят. Но нападение, как известно, лучшая защита. Я встаю в позу и гордо говорю:

— Подло? Подло считать, что я способна на подлость!

И плетухаюсь пешком на пятый этаж.

Что касается моего поклонника, то он сильно струхнул и газанул с места так, что искры летели. И главное — больше ни разу не позвонил. Через неделю я сама решила его набрать. Вдруг, думаю, его тоже тащили за шкирку, и теперь он не может оправиться от ран? Звоню.

— Алло! — говорит он своим неподражаемым бархатным голосом.

— Это я! — кокетливо пищу я.

— Здесь таких нет! — поспешно выкрикивает он и бросает трубку.

Вот, собственно, и все мои приключения. И тут такая подлянка со стороны Интеллектуала.

Когда я подползла к своему пятому этажу, дверь в квартиру стояла нараспашку, а на лестничной клетке раздавался Мышкин бас.

— Мура! — орала она. И снова: — Мура! Мура! — и еще: — Мура! Мура!

Пока я входила, запирала дверь и раздевалась, это «Мура!» она крикнула раз двадцать. Я подошла сзади, отодвинула ее от телефона и взяла трубку. На том конце провода трепыхался испуганный Муркин писк.

— Мыша! — пищала Мурка. И снова: — Мыша! Мыша! — и еще: — Мыша! Мыша!

— Мурка! — тихо сказала я. — От меня Интеллектуал ушел. Приезжай, а?

И села на диван. А Мышка села рядом. И так мы просидели до завтрашнего утра без перерывов на выгул пуделя. Пудель выгулял себя сам на балконе в мисочку, специально поставленную для экстренных случаев.

На следующее утро в дом ворвалась разъяренная Мурка в плюшевой кепке и меховых унтах, надетых поверх атласных панталон и шелкового халата с диковинными птицами.

— Где он? — крикнула она, потрясла кулачками и почему-то заглянула под шкаф.

— Кто, Мура?

— Интеллектуал! — и Мурка сплюнула прямо на пол.

— Его нет. Он ушел. Ты что, не поняла? — и Мышка протянула ей тетрадный листок с корявыми буквами.

Мурка прочитала послание незнакомого друга, почесала в башке и попросила чаю.

— Я, между прочим, к вам десять часов ехала, — склочно сказала она. — Между прочим, по льдам и торосам! Между прочим, с бешеной скоростью! Можете дать товарищу горячего чая!

— С какой ты скоростью ехала, Мура?

— Шестьдесят километров в час! — гордо ответила Мурка. — И, между прочим, без питания!

— А зачем ты ехала со скоростью шестьдесят километров в час без питания, когда можно было совсем с другой скоростью и питанием приехать на поезде?

— Нам нужна машина! Мы будем его выслеживать! — отчеканила Мурка и ушла мыть руки.

Так совершенно неожиданно и, в общем-то, без особого желания мы оказались в Муркином джипе в дебрях большого города. Лично я подозревала, что с этим джипом мы еще наплачемся. Так оно и оказалось.

Напившись чаю и слопав десяток бутербродов с колбасой, Мурка пошевелила большими пальцами ног, чтобы согнать лишний вес, и стала разрабатывать план действий. А мы приступили к ней с расспросами.

— Мурка! — сказала я. — А Лесному Брату ты об этом рассказала?

— А как же!

— И что он?

— Ничего. Уехал на вырубку.

— Я имею в виду, как он это оценил с точки зрения мужской психологии?

— С точки зрения мужской психологии он сильно задумался.

— О чем?

— О том, как бы самому слинять. Вот, смотрите!

И она сунула нам под нос листок с чертежом. На чертеже фигурировала стрелка. На одном ее конце была точка и надпись «Дом», на другом — острие и надпись «Работа».

— Что это, Мура?

— Это, девочки мои, руководство к действию! Выходим из дома, садимся в машину, конспиративными путями едем к нему на работу, прячем машину в укромное место и начинаем тайную слежку. Для более успешного осуществления плана предлагаю загримироваться.

— Загримироваться? Это можно, — задумчиво говорит Мышка. — Можно, к примеру, обмотаться бинтами, как будто мы пациенты «Склифа» и буквально на минуточку вышли погулять на свежий воздух. Хотите, я сбегаю в аптеку за костылями?

— Мыша! Мура! — кричу я. — Заткнитесь на секунду! У него нет работы! Нет! Он здесь работает! Дома!

И я тычу пальцем в письменный стол с компьютером.

Мурка щурит глаз, прикидывает расстояние от дивана до стола и понимает, что в эту кубатуру джип никак не вписывается.

— Да-а, — говорит она. — Немножко промахнулась. Ну, ничего! Меняем концепцию. Мопс, ты же знаешь его расписание. Где он вообще бывает?

Бывает Интеллектуал исключительно в кино. Вот сейчас, например, сидит в кинотеатре и смотрит какой-то захудалый американский боевичок, на который я лично заранее пойти отказалась, и это тоже было им воспринято как оскорбление. Интеллектуал считает, что раз у нас одна профессия, мы должны как муравьи ходить одними тропами. Так вот, Интеллектуал, значит, сидит в кино и — я бросаю взгляд на часы — будет сидеть еще примерно час. Куда двинется потом — неизвестно. Обычно двигается по направлению к дому. Но дома у него теперь нет. Придя домой, он обычно двигается по направлению к компьютеру и сразу начинает стучать по клавишам в поисках наиболее адекватной внутренней оценки просмотренного продукта. Кухня у него такая. В смысле, творческая лаборатория. Сразу стучать по клавишам, как только окажется дома. Но ни клавиш, ни компьютера у него теперь тоже нет. И как он без них живет, где пишет свои рецензии, я слабо себе представляю. Все это я изложила девицам и даже попыталась чуть-чуть всплакнуть, представив, как Интеллектуал, дистанцированный от орудия производства, лишается средств к существованию, голодает, скитается и в конце концов тихо замерзает в сугробе. Только Мурка мне всплакнуть не дала.

— Где? — деловито спросила Мурка. — Где он смотрит кино?

— В «Ролане». На Чистых прудах.

— Хорошее место, — сказала Мурка, проявляя удивительное знание московских закоулков. — Два проходных двора. В соседнем доме — подворотня. Кафе «Ностальжи». Стоянка. Швейцар в ливрее. Это хуже. Может заметить. Предлагаю укрыть машину в подворотне и осесть в кафе. Бисквит с черничным сиропом. Шампань-коблер. Айриш-крим. Двойной капуччино с корицей. Нет ли у вас гаванских сигар, любезный?

— Какие сигары, Мура! Какой сироп! Какой коблер! У нас уже есть один коблер, которого надо выуживать из кино!

Мурка встряхнулась, как мокрая кошка, и пришла в себя.

— Н-да, — пробормотала она. — Что-то я размечталась. Ну, девочки, на выход!

И мы пошли на выход. Мурка натянула меховые унты на атласные панталоны, Мышка — куртенку на рыбьем меху. Я тоже начала было натягивать шубу, но вдруг почувствовала какое-то шевеление снизу. Я посмотрела на пол. На полу сидел малый пудель Найджел Максимилиан Септимус лорд Виллерой и лапочкой деликатно трогал меня за ногу. Сердце мое сжалось.

— Вы как хотите, — сказала я, — но сначала выгуляем пуделя. Он на улице не был сутки!

— Мы, милочка, между прочим, по вашим делам тут торчим! — надменно проговорила Мурка. — Хоть бы спасибо сказали! Ну, ладно. Десять минут. Через десять минут чтобы были дома! Иначе опоздаем.

И мы с пуделем пошли на двор. Но сначала мы пошли на лестничную клетку, где пудель устроил мне форменную истерику. Он и так-то нервничал после ухода Интеллектуала, а тут совсем распсиховался. Дергался, выл и тыкался носом в соседнюю дверь. За соседней дверью, как вы уже знаете, живет моя соседка Викентьевна с собакой Клепой. Клепа, в сущности, — моя невестка. Она любимая женщина малого пуделя. Вот к ней-то, к своей любимой женщине, он сейчас и стремился. Вообще-то пудель к Клепе довольно равнодушен. Это она к нему пристает, а он со своей стороны выбирает — отвечать ему на приставания или нет. Чаще, конечно, отвечает. Но вот чтобы самому проявить инициативу, этого я за ним не замечала. И вот в самое можно сказать трагическое для нашей семьи время — пожалуйста! Сексуальная чесотка.

Мурка стояла в дверях и наблюдала за нашими манипуляциями, неодобрительно покачивая головой. Мышка маячила за ее спиной с поджатыми губами.

— Смотри-ка, — сказала Мурка Мышке, — у него горе в семье, а он за свое. О, мужчины!

Я оттащила пуделя от двери Викентьевны. Пудель тявкал, плевался и танцевал на поводке. Кое-как я сволокла его на улицу, где он довольно бодро сделал свои дела, а на обратном пути снова начал свой концерт. Когда я затаскивала его в квартиру, он хрипел и задыхался. Я даже испугалась, что у него начнется эпилептический припадок, и крикнула девицам, чтобы готовили чайную ложку сунуть в пасть во избежание прикуса языка. Но прикуса не случилось. Попав домой, пудель как-то сразу пришел в себя, попил водички и улегся в постель на мою подушку. А мы отбыли по интересующему нас делу.

Вообще-то Мурке всегда везет. Судьба такая. У всех корка черная, а у нее — леденец. У всех пробки на полдня, а у нее — свободное перемещение по самым запущенным трассам города. Мурку почему-то все всегда пропускают вперед. То ли боятся — а ездит она исключительно со зверским выражением лица, выпятив вперед челюсть и прищурив левый глаз. То ли жалеют — а то, что за рулем инвалид вождения, видно невооруженным глазом. То ли не хотят связываться — по двум вышеназванным причинам одновременно. Иногда Мурка едет по встречной полосе. Иногда заезжает на тротуар. Что тоже облегчает продвижение вперед. Как бы там ни было, но до Чистых прудов мы добрались в рекордные сроки — примерно за полчаса. Еще полчаса потратили на то, чтобы оттащить Мурку от дверей «Ностальжи». Она рвалась, плакала, просила бисквит с черничным сиропом и подмигивала швейцару. Швейцара Муркины гримасы сильно испугали. Он нырнул внутрь, время от времени приоткрывал дверь и высовывал нос в щелку. Увидав Мурку, прыскал обратно и быстро захлопывал дверь.

Наконец нам с Мышкой удалось затолкать Мурку в машину и отставить их обеих в сторонку. А сами мы передислоцировались к кинотеатру. Мышка заняла место по одну сторону выхода, я — по другую. Мурка руководила нами издалека. Она стучала в стекло, размахивала руками и широко разевала рот. Разевала, между прочим, не зря. Пока мы с Мышкой устанавливались на дежурство, озирались и прятались за водосточными трубами, сеанс закончился и Интеллектуал в свойственной ему слегка кривобокой манере выкатался на улицу. Вид у него был крайне непрезентабельный. Брюки мятые. Ботинки в комьях грязи. Глаз потухший. Щетина клочковатая и какая-то разноцветная, черно-серо-рыжая, как шерсть омерзительного Коточки. В волосах — белое индейское перо. «Страдает!» — подумала я и тихонько засмеялась. Но тут заметила это предательское перо, и мысли мои сменили направление. Раз в волосах есть перо, значит, ночью эта голова лежала на подушке. Такой напрашивается логический вывод. А раз голова лежала на подушке, значит, эта голова лежала на чьей-то подушке. В принципе бесхозные подушки я в своей жизни видела только в магазинах. Все остальные мои знакомые подушки обязательно кому-нибудь принадлежали. Значит, этот «кто-нибудь» пригрел моего блудного Интеллектуала и предоставил ему не только кров, но и постель. Вопрос — кто? И на каких условиях у него ночует Интеллектуал? И раз Интеллектуал обзавелся пристанищем, значит, не так уж сильно он будет стремиться домой. В общем, дело дрянь.

Пока я предавалась безрадостным мыслям, Интеллектуал потоптался у выхода, обернулся и помахал кому-то рукой. Знакомая фигура мелькнула на пороге и нарисовалась прямо перед моей водосточной трубой во всей своей жуткой непреклонности. Кургузое фланелевое пальтецо. Кепчонка набекрень. Очочки с треснувшим стеклом. Ботиночки типа «прощай, молодость!». Нахальный вздернутый нос.

— Тяпа! — прошептала я и стала сползать по водосточной трубе прямо в лужу. У меня перехватило дыхание.

Парочка закурила и стала усаживаться в машину Интеллектуала. Мышка кинулась ко мне.

— Что с тобой? Что с тобой? — верещала она на всю улицу, подхватывая меня под мышки.

— Тяпа! — еще раз прошептала я и отключилась.

В себя я пришла в Муркином джипе. Мышка сидела с бутылкой воды в руках и физиономией, выражающей готовность немедленно начать уход за тяжелобольным. Мурка задумчиво курила свою вонючую коричневую сигаретку.

— Сколько часов я была без сознания? — спросила я.

— Две минуты, — невозмутимо ответила Мурка. — Ну, рассказывай, что тебя так повело?

— Тяпа, — ответила я.

— Кто такой?

— Друг.

— И что, часто они… гм… встречаются?

— Что ты имеешь в виду, Мура?

— Я имею в виду, что твой Интеллектуал сменил ориентацию. Это и кошке ясно.

— Мура, ты дура! Ничего он не сменил! Как раз наоборот. Он встретился с Тяпой. Это еще хуже.

Мурка важно кивнула, что означало разрешение на дальнейшее повествование.

— Компания, — начала я. — У них была студенческая компания, вроде нашей. Тяпа, Тюпа и Тепа. Тяпу вы видели, на Тюпу лучше не смотреть, а Тепа… Тепа, это и есть Интеллектуал.

— Ага, — сказала Мурка, — значит, человек, который позиционировал себя как Большой Интеллектуал, на самом деле Тепа. Это серьезная новость. Требует отдельных размышлений. А ты, выходит, недо-Тепа.

— Почему? — обиделась я.

— Потому, что недоглядела за своим Тепой. Доглядела бы, была бы до-Тепой. Ну, что там с этим Тяпой?

С Тяпой все было не так просто. Тяпа — друг юности Интеллектуала — всегда отличался крайне непрезентабельной внешностью. Но ни малый рост, ни кургузое пальтецо, ни вздернутый утиный нос, ни треснувшие очочки, с которыми он шествовал по жизни, не мешали ему демонстрировать крайние проявления своей мужской натуры. Не то чтобы девушки складывались в штабеля, увидев Тяпину щербатую улыбочку, но почему-то так выходило, что любовниц Тяпа менял примерно раз в неделю. То есть мне лично так казалось, потому что каждый раз, когда Тяпа появлялся на нашем горизонте — а в начале нашей с Интеллектуалом супружеской жизни появлялся он довольно часто — так вот, каждый раз рядом с ним фигурировали разные девушки. Иногда я их путала. Потому что девушки были хоть и разные, но немножко одинаковые. Выше Тяпы сантиметров на десять, похожие на маленьких терьеров с толстыми лапами и квадратной мордочкой. Девушки-терьеры весело скалились, время от времени чего-то подтявкивали и поднимали заднюю лапу, чтобы кокетливо почесать Тяпу коленкой по заднему же, но месту. Еще у Тяпы имелась жена, тоже чуть-чуть терьер, но постарше, и вообще он был человек семейный и не уставал об этом не забывать. Однажды мы столкнулись с Тяпой на каком-то просмотре. Рядом с Тяпой перебирал лапами молоденький терьерчик пегого окраса. Терьерчик скакал и резвился.

— Познакомьтесь, — сказал Тяпа. — Моя дочь!

— Дочь… — тупо повторила я. — Как дочь?

— А ты что думала, любовница? — и Тяпа заржал. — Муськин! — крикнул он терьерчику и поманил его рукой. — Представляешь, Мопс решила, что ты моя любовница! Надо маме рассказать!

За последние годы мне удалось отвадить Тяпу от дома, приходил он к нам исключительно на дни рождения и то не всегда. И вот теперь с этим человеком Интеллектуал проводит освободившееся от меня время.

Все это я рассказала девицам, время от времени утирая сопли варежкой. Мышка сильно меня жалела и даже всхлипывала.

— Понятно, — откликнулась на мою печальную повесть Мурка. — Боишься, значит, этого Тяпы.

— Боюсь, — призналась я. — Боюсь угара страстей на почве неудовлетворенных желудочных позывов. Вот затащит он куда-нибудь моего Интеллектуала… а Интеллектуал нежный, он отказаться не сможет!

— Ну, не такой уж нежный! — хмыкнула Мурка. — И не затащит, не боись! Положись на меня! Начинаю преследование.

Пока мы обсуждали личность Тяпы, в машине Интеллектуала тоже происходило совещание. Тяпа размахивал руками и что-то внушал Интеллектуалу. Интеллектуал слабо отбрехивался и поводил висячим носом.

— Плетет порнографические кружева! — резюмировала Мурка, и я похолодела.

Наконец Интеллектуал тронулся, и Мурка тоже отвалила от кромки тротуара. Интеллектуал покружил по переулочкам. Мы держали его в поле зрения. Он вырулил на Садовое кольцо, газанул, и мы начали терять его из виду. Мурка занервничала, заметалась, с перепугу нажала на тормоз, потом на газ, потом вильнула в сторону, потом дала длинный гудок, распугала всех окрестных голубей и пристроилась Интеллектуалу в хвост. Интеллектуал бодро шел к Ленинскому проспекту. Мы бодро шли за ним. Интеллектуал свернул на Ленинский проспект. Мурка поднапряглась, подналовчилась и свернула за ним. Интеллектуал развил бешеную скорость. Мурка психанула, сплюнула сквозь зубы, но нажала на газ и довела до восьмидесяти в час. В районе площади Гагарина Интеллектуал неожиданно перестроился и ушел вправо, на Профсоюзную. Мурка перепутала педали, нажала на газ, повернула руль в другую сторону и ушла влево — на крайнюю левую полосу. На скорости сто километров в час мы великолепным аллюром просифонили мимо поворота и вышли на финишную прямую нашего автопробега.

— Мура! — заорала я. — Мы его теряем! Давай назад!

— Куда назад! Куда назад! — проорала Мура в ответ. — Здесь скоростная трасса! Только вперед! К победе, товарищи!

И мы понеслись к победе.

Тут надо сказать, что у Мурки проблемы не только со скоростью, но и с поворотами. В том смысле, что иногда она поворачивает, а иногда — ни в какую. Просто не успевает. Или неохота. Или боится не вписаться в поворот. Или забывает, на что жать. Однажды она гостила у своей подружки в Германии и взяла машину напрокат. И даже довольно успешно на ней ездила. Немецкие полицейские всегда отдавали Мурке честь за то, что она никогда не обгоняла немецких старушек, даже если те шли по тротуару, а Мурка ехала по проезжей части. И вот однажды подружка попросила Мурку съездить в супермаркет за продуктами. Мурка поехала. Приезжает. Паркуется. Подходит к ней полицейский и вежливо говорит, что парковаться здесь нельзя.

— А где же можно? — интересуется Мурка.

— А вот за углом и можно, — отвечает полицейский и показывает за угол.

За углом действительно видна стоянка.

— Вы просто направо поверните, — говорит полицейский, — и паркуйтесь сколько влезет.

Мурка влезает в машину, трогается с места и ровно через три часа обнаруживает, что въезжает во Францию. Но во Францию Мурке не нужно. Ей нужно в супермаркет, за продуктами. Тогда Мурка тормозит посреди трассы, выходит из машины, голосует и останавливает какого-то немецкого аборигена. В командной форме она велит аборигену поставить ее машину задом наперед, то есть к Франции задом, а к Германии передом. Абориген разворачивает Муркину колымагу, и она едет обратно, и ровно через три часа подъезжает к супермаркету. Но беда не в том. Беда в том, что за время ее отсутствия проблема никуда не делась. Парковка по-прежнему осталась за углом. Мурке пришлось вернуться домой без продуктов, где ее уже ждала подруга, обзвонившая за подотчетный период все полицейские участки и больницы.

И вот теперь с этой Муркой мы неслись по Ленинскому проспекту без всякой надежды не только на разворот, но и на торможение. Потому что если Мурка разгонится, ее остановит только безвременная кончина бензина. А тут, как на грех, зеленая полоса. Примерно через полчаса нас вынесло на кольцевую дорогу. Вынесло нас туда довольно ловко, так как Мурка шла в потоке. На кольцевой дороге мы снова поехали вперед — развороты там вообще не предусмотрены — и ехали ровно сто девять километров вокруг Москвы, пока часа через полтора не приехали к Ленинскому проспекту с другой стороны. Мурка страшно удивилась. И сколько мы с Мышкой ей не объясняли, что Земля круглая, не поверила. Зато неожиданно лихо вывернула руль и припустила в обратном направлении. И — что вы думаете! — еще через полчаса мы опять были на площади Гагарина. Только Интеллектуала там не наблюдалось.

Начало темнеть. Мурка приткнулась к обочине.

— Облом! — сказала она, задорно улыбаясь из-под козырька плюшевой кепки. — Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны!

— Освобождаю! — отозвалась Мышка и полезла на волю. — Домой поеду. Там Джигит бесится, боюсь, не пустит.

И она заковыляла к метро. Мы с Муркой тихонечко тронулись с места и тоже поехали домой. Я была совершенно убита.

— Не переживай, Мопс! — сказала Мурка, видя мое подавленное состояние. — Завтра обязательно его отловим!

Дома вы выпили чаю, и я повела на прогулку малого пуделя. Малый пудель начал мотать мне нервы, как только мы оказались за порогом. Бегал кругами вокруг двери Викентьевны и елозил по ней носом. Нос у него длинный, поэтому влезает в самые затейливые щели. Когда пудель возбуждается, нос покрывается испариной и начинает с бешеной скоростью дергаться, крутиться и метаться из стороны в сторону. Судя по нынешнему состоянию носа, дела у пуделя были из рук вон плохи. Он этим носом буквально протирал дырку в Викентьевниной двери. Клепа отвечала ему с той стороны идиотическим лаем. Я глядела на пуделя, глядела на его нос, и грустно мне становилось, граждане. И вот почему. Как-то у нас случилась история, которую я называю

Кожаный Носик

Вы не поверите, но и мужчины тоже любить умеют. Просто иногда их любовь принимает необъяснимые животные формы. Одну из таких форм мне пришлось наблюдать прошлым воскресеньем, в прекрасное, надо сказать, утро. Солнышко светило. Птички пели. Простынка щекотала пятки. Ничего не предвещало. Однако стряслось. Большой Интеллектуал отправился на прогулку с малым пуделем Найджелом Максимилианом Септимусом лордом Виллероем. «Ну, вот, — думаю, — и славно. Есть пятнадцать минут на личную жизнь». Лежу. Размышляю о прекрасном. Щелкает замок. В коридоре возня, ахи, охи, вздохи, звон ошейника. Явились. Слышу невнятный лепет.

— У-ти мой масенький! У-ти моя кутенька! Собачка моя любимая! Собачка моя холёсая! А у кого это такой пушистый хвостик? А у кого это такие длинные ушки? А откуда у нас такой черненький кожаный носик? — лопочет кто-то голосом Интеллектуала.

«Что такое? — думаю. — Откуда этот лексикон? Со мной он так никогда не у-тю-тюкал».

Тут надо сказать, что с малым пуделем у Интеллектуала долгое время были весьма натянутые отношения. Когда я подобрала пуделя в троллейбусе № 85, где он ехал, в полубессознательном состоянии забившись под переднее сиденье, так вот, когда я выколупала его из троллейбуса, притащила домой, искупала, накормила и определила на половичок в углу, его природная наглость еще не проявлялась в полной мере. Правда, на второй день своего пребывания в доме он немножко ободрал обои в коридоре до железобетонной плиты, потом по всему периметру входной двери чуть-чуть оторвал деревянные наличники, переломил пополам и забаррикадировался с внутренней стороны. Дверь перестала открываться. Пришлось вызывать слесаря и снимать ее с петель. А так ничего, все было тихо. Вскоре, однако, пудель перебазировался с половичка на коврик у кровати, потом на саму кровать, к нам в ноги, потом поместился между мной и Интеллектуалом и, наконец, угнездился на его подушке. С тех пор у них каждый вечер происходят безобразные склоки за право полежать на этой подушке. К тому же, когда пуделя впервые пустили пастись на просторах кухни, он сразу прыгнул к Интеллектуалу на колени и лизнул его в нос. Нос тут же надулся и прослезился, глаза покраснели, горло отекло, трубный кашель огласил окрестности. Пудель подпрыгнул как мячик и слетел на пол. Аллергия вступила в наш дом во всей своей неприглядной наготе. С тех пор Интеллектуал регулярно таскался к врачам и отдавал им частицы своего и без того небольшого организма на анализ, причем совершенно безвозмездно. Врачи анализировали анализ и советовали Интеллектуалу подстричь пуделя в области подмышек, сложить стружки в коробочку и принести им для дальнейших лабораторных исследований. В такой завуалированной форме они намекали ему, что аллергия на собак вообще и аллергия на одного отдельно взятого очень малого пуделя — это, как говорится, две большие разницы. Я со своей стороны всячески их поддерживала и даже выяснила в научной литературе, что на пуделей аллергии не бывает, потому что на них произрастает не шерсть, а волосы. Тем более что нос у Интеллектуала вскоре вошел в привычную колею, глаза обрели нормальный цвет, а пища проходила через горло совершенно беспрепятственно и, между прочим, в приличных количествах. Однако визиты к врачам продолжались и не далее как накануне описанной выше умильной сценки с «у-тю-тю, мой маленький!» Интеллектуал притащил из поликлиники очередной анализ. Анализ предлагал ему не вступать в личные контакты с мятликом серебристым, а против графы «собаки» была проставлена цифра 4.

— Вот видишь! — сказал Интеллектуал назидательно. — Четыре! — и многозначительно покачал головой. По его понятиям, это означает очень большой коэффициент нетрудоспособности его горячо любимого носа.

Пудель, не уловив пафоса, кинулся к нему с поцелуями.

— Ты что! — заорал Интеллектуал. — Ты что! Я тебе сейчас…

«Как дам!» — продолжила я мысленно и приготовилась спасать пуделя.

— Я тебе сейчас анализ покажу!

Он бросился в прихожую, притащил оттуда мятую бумажку и стал тыкать пуделю в морду.

— Вот, видишь? Видишь? На, почитай! Изверг!

И вот после этой маловразумительной сцены — «у-ти, моя масенькая собачка!».

Я выползла из кровати, приоткрыла дверь в коридор и стала наблюдать за ними в щелку. Интеллектуал протирал пуделю лапы. Пудель норовил этими лапами зафиндилить ему в глаз.

— Откуда у нас такой черненький кожаный носик? — радостно приговаривал Интеллектуал, щекоча пуделю пятки, чего, кстати, наш пудель терпеть не может.

Пудель зарычал, заворчал, повернулся к Интеллектуалу попой и сунул хвост ему в рот. Интеллектуал сделал ему козу, боднул в брюшко и игриво повторил:

— Так откуда у нас такой черненький кожаный носик?

Пудель подумал, примерился и цапнул его за нос коротким мощным цапом. «Хана бобику!» — подумала я и закрыла глаза. Крайне неутешительная картина вырисовывалась перед моим мысленным взором: Интеллектуал берет пуделя за шкирку, открывает входную дверь и выкидывает голыми пяточками на мороз.

— Ах ты, собачка моя умная! Ах ты, собачка моя ловкая! Укусила папочку! Ай, молодец! — донеслось из коридора. — Так откуда у нас такой черненький кожаный носик?

Я открыла глаза. Интеллектуал сидел на полу с распухшим здоровенным кожаным носом и заливался счастливым идиотским смехом.

Полдня он улыбался блуждающей улыбкой воспитанника специнтерната для слепоглухонемых умственно отсталых трудных подростков, видимо, заново переживая сладостные секунды, а за обедом был задумчив. Поковырявшись в супе, он взглянул на меня наивными глазами и задушевно спросил:

— Ты не знаешь, откуда у нас такой черненький кожаный носик?

— Не знаю, — буркнула я и пошла мыть посуду. Точный адрес носика был мне неизвестен.

— Так откуда же у нас такой черненький кожаный носик? — пробормотал Интеллектуал как бы про себя и удивленно пожал плечами. — Откуда?

Он сел в кресло и укрылся газетой. Я облегченно вздохнула. Газеты всегда возвращали его к продуктивной жизни. Помолчав минут пятнадцать, он высунулся на свет и сказал:

— Откуда…

— У нас такой черненький кожаный носик, — холодно продолжила я. — Есть еще вопросы?

Глаза Интеллектуала наполнились слезами. Он шмыгнул и утерся рукавом.

— Ты не понимаешь! — плаксиво выкрикнул он. — Ты никогда меня не понимала! Черствая бесчувственная женщина! Нет, ты скажи, скажи, откуда у нас такой черненький кожаный носик!

Слезы текли по его небритым щекам. Он икал, квакал и сучил кулачками.

— Держи себя в руках! — посоветовала я и вышла из комнаты.

Вслед мне несся звериный вой.

— Отку-у-уда у на-а-ас тако-о-о-ой че-е-ернень-ки-и-ий ко-о-ожаны-ы-й но-о-оси-и-ик?

Я накапала в рюмку тридцать капель валокордина и влила ему в глотку. Интеллектуал икнул последний раз и затих у меня на руках.

— У-ти, мой масенький! — нежно пропела я.

Он немедленно открыл глаза и доверчиво поинтересовался:

— Так ты случайно не знаешь, откуда у нас такой черненький кожаный носик?

Я скинула его голову с колен, и она с глухим стуком спелого арбуза ударилась о подлокотник. До вечера мы не разговаривали. Он хоронился по углам, глядел затравленно и боялся спросить о наболевшем. Я старалась не встречаться с ним взглядом, так как не знала ответ. Спать легли в гробовом молчании. Я отвернулась к окну и укрылась с головой. Он отвернулся к стене и укрылся с головой.

— И все-таки я хотел бы поинтересоваться у трудового коллектива нашей семьи, — вдруг раздался из-под одеяла суровый голос надзирателя приемника № 5 для малолетних преступников. Я вздрогнула. Ноги покрылись мурашками. В животе противно зазвенело. — И все-таки я хотел бы поинтересоваться, — строго продолжил голос, — откуда у нас такой черненький кожаный носик?

Я схватила с тумбочки первую попавшуюся книгу, размахнулась и… Пудель спал, свернувшись в клубок и уткнувшись в Интеллектуала черненьким кожаным носиком. Интеллектуал спал, свернувшись в клубок и уткнувшись в пуделя беленьким кожаным носиком. Время от времени он вскидывался и бормотал:

— Откуда… откуда… у… нас…

«И все-таки интересно, откуда у нас такой черненький кожаный носик?» — подумала я и погасила свет.

На следующее утро безобразная история с собачьей истерикой повторилась, но я уже не обращала на пуделя никакого внимания. Я выудила из почтового ящика очередное послание от неизвестного друга. «ХА-ХА-ХА! — было написано на листке в школьную клеточку корявыми печатными буквами. — ПОЛУЧИЛИ? ЧТО ТЕПЕРЬ ДУМАЕТЕ ДЕЛАТЬ?»

«Он все о нас знает!» — лихорадочно подумала я и в панике бросилась наверх. Дома я сунула записку Мурке.

— Ага, — пробормотала она, прочитав послание. — Все ясно.

— Что ясно, Мура?

— За нами тоже идет слежка!

— Кому мы нужны!

— Ну, раз следят, значит, кому-то нужны, — философски заметила Мурка и в принципе была права. — А раз нужны, значит, мы на правильном пути. Вспомни детективы. Убивают тех, кто знает правду. Не будем отчаиваться. Звони Мышке. Куда сегодня?

Я заглянула в ежедневник. Сегодня нам с Интеллектуалом предстоял просмотр в кинотеатре «Кодак-Киномир». Ну, я-то туда под страхом расстрела не пойду. Не хочу сталкиваться с Интеллектуалом и давать ему повод думать, будто я нарочно подстраиваю встречи. А вот он точно туда потащится.

— Можем расслабиться, — сказала я Мурке. — Раньше двух эта бодяга не кончится.

— Вот и хорошо, — отозвалась Мурка. — Тогда я займусь собой.

Она легла в постель, пошевелила большими пальцами ног и заснула богатырским сном. «Бедная! — подумала я. — Совсем изнервничалась!»

В полпервого я начала ее будить. Но Мурка не просыпалась. И без четверти час не просыпалась. И в час тоже. И в четверть второго. Я дергала ее за нос, тянула за уши, лила ей за шиворот холодную воду и включала телевизор на полную громкость. Мурка спала. В полвторого она открыла правый глаз и внятно спросила:

— Ты что, не готова? А где Мышь?

— Мура, вставай! Мы опаздываем! Мышь уже сидит на «Пушкинской»!

И опять — кому корка черная, а кому леденец. Через пять минут Мурка уже влезала в унты, еще через пять лезла в джип, а через полчаса без малейших пробок подруливала к центру. Подхватив на ходу Мышь, мы припарковались в Настасьинском переулке. Место там удобное — вход в кино как на ладони. Не успели встать, появился Интеллектуал. На сей раз один. И без машины. Я уже говорила, что в центр он на машине редко ездит. Это обстоятельство — ну, то, что Интеллектуал без машины — почему-то повергло Мурку в крайнюю задумчивость.

— Пешком… — прошептала она. — Что-то тут не так.

— Что не так, Мура?

— Не знаю, но что-то не так. Что-то такое я знаю, только не знаю что. А ты случайно не знаешь? — она повернулась к Мышке.

— Я знаю только, что наша подруга в беде! — важно ответила Мышка.

— А-а-а! — Мурка махнула рукой. — А ты? Ты не знаешь, Мопс?

— Нет, Мур, даже не представляю, о чем ты.

Пока Мурка устраивала нам допрос с пристрастием, Интеллектуал поплелся вниз к Большой Дмитровке. Мы тихо двинулись за ним. Интеллектуал дошел до какого-то кафе, остановился, сдвинул шапку набекрень и поскреб в меховых ушах. Кафе его, видно, не вдохновило, и он поплелся дальше. Дальше он вышел к памятнику Пушкину и несколько оживился. Это было видно по тому, как он отмахивает рукой и отпрыгивает ногой. Интеллектуал забежал за Пушкина и бросился к ларьку «Крошка-картошка». Мы запарковались у «Известий» и приготовились ждать. В ларьке Интеллектуал взял две здоровенные картофелины с жутким количеством сыра, селедки и жирных майонезных салатов внутри.

— Ну, это надолго, — сказала Мурка.

И промахнулась. Интеллектуал в мгновение ока слопал свою картошку, облизнулся, перебежал на другую сторону скверика и приблизился к ларьку с сосисками. В ларьке с сосисками он взял сосиски. О! Сколько сосисок взял Интеллектуал в этом ларьке! Он взял столько сосисок, сколько примерно весил сам, быстренько запихнул в рот и утерся рукавом.

— Новая куртка! — в ужасе прошептала я.

Между тем Интеллектуал проследовал к метро и нырнул в подземный переход. Мы выскочили из машины и тоже нырнули в переход. Интеллектуал выскочил на поверхность и посеменил к «Макдональдсу».

— Делает чес по фастфуду, — откомментировала Мурка.

— Бедный! — вздохнула Мышка. — Может быть, он голодает?

— Ага, особенно после сосисок с картошкой!

Мы остались на улице и стали делать вид, что мотаемся тут просто так, ну, буквально ознакомиться с достопримечательностями этого замечательного города. А Интеллектуал пристроился у окна с подносом. На подносе громоздились: биг-мак, гамбургер, чизбургер, бутерброд с рыбой, три пирожка, два пакета с жареной картошкой, коробка с какими-то штучками, похожими на куриный помет, два коктейля и большой стакан кока-колы.

— Я все поняла! Он решил покончить жизнь самоубийством! Иду спасать! — И Мышка решительно двинулась вперед.

Но я схватила ее за куртку.

— Не волнуйся, Мышь! — сказала я и улыбнулась печальной улыбкой великомученицы. — Это ему на один укус.

Интеллектуал прикончил последний бутерброд, опустошил стакан с кока-колой и направился к выходу. Выйдя на улицу, он оглянулся, как бы в поисках кого-то, перешел улицу и уселся на заснеженную лавочку в скверике у фонтана. Из кармана той самой новой куртки он вытащил промасленный пакет и развернул его. В пакете лежали бутерброды с колбасой. Тут требуется маленький комментарий. Надо рассказать о том, какие бутерброды и с какой колбасой любит Интеллектуал.

Интеллектуал любит, чтобы хлебушек был порезан тонко-тонко, почти прозрачно. А хлебушек он любит ржаной, бородинский. Интеллектуал любит, чтобы колбаска была порезана толсто-толсто, в два пальца толщиной. А колбаску он любит телячью, с оливками. И этот хлебушек с этой колбаской он еще к тому же любит сочетать. Когда я делаю ему бутерброд, то беру кусок хлеба, кладу на него кусок колбасы и начинаю обрезать со всех концов. Интеллектуалу важно, чтобы колбаса не перевешивалась через хлеб, а хлеб не выступал из-под колбасы. Ему важно, чтобы они были одинакового размера.

Именно такой бутерброд мы и увидели сейчас у Интеллектуала в руках. А раз такой бутерброд у Интеллектуала в руках, значит, его кто-то сделал. Такой напрашивается логический вывод. А раз кто-то его сделал, значит, этот кто-то Интеллектуала кормит. А раз кто-то в состоянии Интеллектуала прокормить, значит, этот кто-то в состоянии его выдержать. Мысли эти не доставили мне никакого удовольствия, а совсем наоборот. Можно сказать, они окончательно выбили меня из колеи.

Интеллектуал между тем доел свои бутерброды, аккуратно свернул бумажку, выбросил в урну и поднялся. После чего снова нырнул в подземный переход. И мы нырнули вслед за ним. Мы думали, что он опять куда-нибудь из подземного перехода вынырнет и приложится к очередному ларьку в поисках пропитания. Но Интеллектуал ни к чему не приложился. Он закончил выпас. С нахальным независимым видом, насвистывая и напевая, он прошествовал сквозь стеклянные двери и спустился в метро. Этого мы не ожидали. Потому что джип, сами понимаете. Этот джип фактически перекрыл нам кислород. Без него Мурка передвигаться по городу отказывалась и начала намекать на скандал. Скандалы у Мурки получаются хорошо, это всем известно. Она уже приготовилась было открыть рот, но тут Мышка потянула ее за рукав. Мурка оглянулась. Интеллектуал просочился сквозь турникеты и отъезжал вниз на эскалаторе. Погоня становилась бессмысленной.

Домой мы приехали усталые, голодные и понурые. Мурка с Мышкой пошли готовить ужин, а я легла на кровать и принялась плакать. Ну, сами посудите, что у меня получалось. Мой Интеллектуал ночует на чужих подушках, ест чужие бутерброды, а мы два дня скачем по Москве и не можем отследить ни эти подушки, ни эти бутерброды. Плакала я долго, часа два. Потом немножко поикала и чуть-чуть поскулила. Мышка с Муркой ужинали на кухне, и у меня на почве их наплевательского отношения начались судороги. Но они судорог не заметили, так как перешли на чай с тортом «Птичье молоко», поэтому судороги у меня быстренько прекратились за ненадобностью, и я решила повыть. Выла я тоже довольно долго и даже стала подумывать, не выйти ли мне на кухню, не повыть ли прямо перед их носом, а заодно выпить чаю с тортом, но тут они сами явились в комнату. Явились, встали у кровати и принялись смотреть, как я там вою.

— Воет, — сказала Мурка.

— Воет, — с удовольствием согласилась Мышка.

— Несчастная женщина, — сказала Мурка.

— Несчастная, — с удовольствием согласилась Мышка.

— Брошенная, — сказала Мурка.

— Брошенная, — с удовольствием согласилась Мышка.

— Наверное, волосы на себе рвать будет, — сказала Мурка.

— Наверное, — с удовольствием согласилась Мышка.

— Облысеет, — сказала Мурка.

— Облысеет, — согласилась Мышка.

— Хорошо ли это будет? — спросила Мурка и воздела очи небесам.

— Хорошо! — ответила Мышка и мерзко хихикнула.

На этих словах я села в постели, всхлипнула последний раз и строго сказала:

— Пудель на вас! Убейте, гулять не пойду!

Девицы молча вышли в прихожую, молча натянули одежку, молча заковали пуделя в ошейник и молча повели на улицу. Пока они гуляли, я быстренько сбегала на кухню, съела кусочек торта и плюхнулась обратно в постель с выражением глубокой скорби на лице. Вернулись они минут через пятнадцать, все трое в крайне раздраженном состоянии.

— Полюбуйся! — крикнула Мурка, проходя в комнату прямо в унтах. — Полюбуйся! — она взяла пуделя за шкирку, подняла вверх и бросила мне на кровать. Пудель скалил зубы и ронял слюну. — Как тебе это нравится! Прогрыз дырку в Викентьевной двери! Еле оттащили.

— Надо ему дать таблетку, — встряла Мышка.

— Какую таблетку, Мыша?

— От сексуального влечения.

— Ну, нет! — тут я была непреклонна. — Пуделя калечить не дам! — я поцеловала пуделя в морду, сунула под мышку и понесла к выходу. — Идем на случку. Пусть хоть ему повезет в любви!

И мы идем на лестничную клетку. И звоним Викентьевне. Викентьевна открывает дверь, видит нас с пуделем и сильно радуется. Я уже писала, что она любит нашего пуделя, как родного сына.

— Вот, — говорю я, — у вас товар, у нас купец. Принесла, так сказать, для сладостных утех.

Но тут пудель выскальзывает у меня и рук и несется в глубь квартиры. Мы несемся за ним. Пудель пробегает прихожую и останавливается как вкопанный на пороге комнаты. Мы тоже пробегаем прихожую и останавливаемся как вкопанные на пороге комнаты. В комнате за столом, покрытом вытертой клеенкой, на стуле типа «мой коммунальный ампир», сидит сутулая спина. С трудом отрывая ноги от пола, я двигаюсь по направлению к спине. Спина ежится и втягивает голову в плечи. Это мой Интеллектуал.

— Так вот почему пудель психовал-то! — слышу я за спиной Муркин потрясенный шепот.

Перед Интеллектуалом на столе лежит лист бумаги и стоит алюминиевая миска с остатками отвратительной перловой похлебки. В одной руке у Интеллектуала ручка, в другой — алюминиевая ложка. Интеллектуал корябает ручкой по бумаге, останавливается, задумчиво опускает ложку в миску и зачерпывает похлебку. С другой стороны миски на столе сидит собака Клена. Собака Клепа с обожанием смотрит на Интеллектуала. Она ждет, когда он вынет из миски свою ложку, опускает туда морду и производит несколько хлюпов. Собака Клепа хлебает суп. Потом она отряхивается и в суп в обратном порядке летят недоеденные Клепой ошметки перловки. Я подхожу вплотную к Интеллектуалу, осторожно вынимаю из-под его руки лист бумаги и подношу к глазам. «НУ ЧТО? ПОЛУЧИЛИ?» — написано на листе кривыми печатными буквами.

— Так это ты… — говорю я и чувствую, как начинаю задыхаться. — Так это ты все устроил!

Тут Клепа видит нашего пуделя, прыгает со стола, вцепляется ему в шкирку и тащит на свою подстилку. Я тоже вцепляюсь Интеллектуалу в шкирку и тащу его домой. Мурка, Мышка и старушка Викентьевна бегут за мной. Но я захлопываю дверь перед их носом. Дома я ставлю Интеллектуала в вертикальное положение.

— Так это ты все устроил? — спрашиваю я, и в голосе моем звенит медь.

Интеллектуал кивает. На лестничной клетке орут, визжат и колотят в дверь ногами. «Она убьет его! Убьет!» — слышится истерический Мышкин крик. Вдруг раздается страшный треск. Дверь распахивается. В белых трусах с кровавым подбоем и морковкой на переднем месте, расставив ноги на ширину плеч и уперев руки в боки, в двери стоит Колян.

— Ах, вот вы где, голубки! — радостно смеется Колян и колышет грушевидной грудью. — Дуся, с тебя пузырь!

Позади Коляна скачет Мурка. Она пытается хоть что-то разглядеть из-за могучей колянской спины. Но из-за колянский спины фиг чего-нибудь разглядишь. Не родилась еще такая Мурка, которая может хоть что-нибудь разглядеть из-за колянской спины. Тогда Мурка пытается его отодвинуть. Но Коляна фиг отодвинешь. Не родилась еще такая Мурка, которая может сдвинуть Коляна с места. Тогда Мурка пытается просочиться сбоку. Но Колян плотно занимает весь дверной проем слева направо и сверху вниз. Да и Муркино хомячье брюшко тоже делу не подмога. Но Мурка все-таки просачивается.

— Я поняла! Я все поняла! — орет Мурка и возбужденно машет красными щеками. — Это его машина была у подъезда! Его! Я утром вышла, гляжу, знакомая машина! Чья бы, думаю. А это его! А сам он пешком! Пешком! Он все время тут жил, у Викентьевны!

— И перо в волосах от Викентьевны! — вступает в дискуссию Мышка. — Я проверила — у нее подушки драные!

Интеллектуал медленно поворачивается.

— А посторонних попрошу немедленно очистить помещение! Особенно вот этих! — раздельно говорит он и тычет острым пальчиком в Мурку и Мышку.

Мурка пятится и налетает на Мышку. Мышка пятится и налетает на Коляна. Колян пятится и немножко опрокидывает Викентьевну. Викентьевна падает и немножко давит Клепу. Клепа визжит. Пудель вырывается из лап Клепы, пробирается между ног и бросается на свою подстилку. Интеллектуал тихо закрывает дверь. Поздно вечером мы с Интеллектуалом сидим на кухне и едим торт «Птичье молоко».

— Что же ты к Коляну жить не пошел? — ехидно спрашиваю я. — К закадычному дружку?

Интеллектуал мучительно краснеет. Что ж, мне объяснять не надо. И так ясно. За то время, что Интеллектуал кручинился, Колян выжал из его хилого тельца все жизненные соки, а освободившееся место занял крепкими спиртными напитками.

— А Тяпу чего в кино приволок? Поразвлечься решил?

— С Тяпой я советовался, — бормочет Интеллектуал.

— О чем?

— Ну, как с тобой быть.

— Так это он тебе посоветовал подбрасывать дурацкие записки?

— Я сначала ему позвонил, а он говорит — надо ее напугать. А потом говорит — пусть за тобой по всей Москве побегает. Женщин, говорит, надо держать в напряжении. Он же специалист, ты знаешь.

— Знаем мы таких специалистов! Так ты знал, что мы за тобой следим?

Интеллектуал кивает.

— Прости меня. Я больше так не буду. Я так… изголодался… — шепчет он и быстро добавляет: — По ласке, по ласке! — И по щеке его катится слеза.

— Дурень ты, дурень! — говорю я, прижимаю к груди бедную его головушку и целую в макушку.

ЭПИЛОГ

Мы сидим в кафе на Тверской, глазеем в окно, пьем чай и жуем яблочный пирог. Мы — это Мурка, Мышка и я, Мопси. Настоящий Джигит лежит на кровати в папахе. Лесной Брат продирается сквозь густой валежник. Большой Интеллектуал засел дома в обнимку с холодильником. Что делают Северный Олень и Ковбой Мальборо, мы не знаем. Неизвестность томит нас. Вчера, после того как Интеллектуал столь недвусмысленным образом выгнал моих девиц из дома, они поехали к Мышке и полночи обсуждали мою личную жизнь и хамское поведение Интеллектуала. Я же отводила душу в его объятиях и даже слегка укусила в нос, чтобы знал. Сегодня Мурка уезжает в Питер. Мы провожаем ее на дневной поезд. Она заявила, что еще один перегон в шестьсот километров по дорогам родины не осилит, и оставила джип у Мышкиного подъезда. В выходные за ним приедет Лесной Брат.

— Ну, девушки, пора подвести итоги минувшего года! — бодро говорит Мурка. — По-моему, он удался.

— Ах, — отвечает Мышка и закатывает глазки. — Я еле его пережила! — Она тяжело вздыхает и задумывается. — А может быть, еще не пережила. — Она прислушивается к себе, ковыряет пирог и добавляет: — Да, точно, не пережила и вряд ли переживу.

— Это угроза? — спрашиваю я.

— Это предупреждение. Вы можете меня недосчитаться, — недовольно отвечает Мышка. Она не любит, когда ей мешают страдать.

— Брось! — говорит Мурка. — Да ты должна судьбу благодарить за то, что у тебя случился такой облом с Оленем. Узнала хотя бы, что такое приличная женская судьба. Нельзя же всю жизнь жить с одним мужем, как… как старая дева!

— Мур, а мне в чем повезло? — спрашиваю я.

— В том, что твой Интеллектуал так тебя любит, что готов даже бросить ради своей большой любви.

— А тебе?

— Мне… — Мурка на секунду замолкает. — Мне, девочки, повезло больше всех. Я, девочки, избежала страшной участи русского эмигранта в Америке.

— А ты что, собиралась уезжать? Мы как-то не в курсе.

— Ну, не то чтобы собиралась… Но если бы Ковбой предложил…

— А он что, планировал делать тебе предложение руки и сердца?

— Он не успел, — говорит Мурка с великолепным апломбом. — Но сделал бы обязательно, если бы не вы. Приехали под ногами путаться, вспугнули наше счастье.

Мы смотрим на Мурку. Мурка смотрит на нас. Видно, есть что-то в наших лицах такое, что Мурку сильно пугает. Она понимает, что переборщила и резко меняет тему.

— Официант! — орет она. — Еще три чая и три пирога!

И тут… Тут открывается дверь, и на пороге появляется прекрасный красавец. Прекрасный красавец приближается к нашему столику, и мы с Мышкой цепенеем. Плечи. Метра полтора в размахе. Рост. Метра два над уровнем пола. Пальто. Английский кашемир в пол. Голова. Немножко, правда, крашеная, но это ничего, это можно смыть в кухне под краном. Мы с Мышкой хватаемся за руки и стонем.

— Белокурый Ангел! — шепчем мы.

Мурка вскакивает и стремглав выбегает из кафе. Мы бежим за ней. Нам пора на вокзал.

Вечером я сниму трубку и наберу одиннадцать цифр.

— Мурылья, — скажу я несчастным голосом. — Я соскучилась!

— Никакая я не Мурылья! — злобно проорет Машка Муркиным голосом. — Мама! Иди! ОНА!

ОНА — это я. Так меня Машка зовет. Про Мышку она говорит ЭТА. Мы поговорим с Муркой совсем чуть-чуть, около часика, а потом она снова снимет трубку.

— Мышильда! — скажет она. — Признавайся, опять рыдаешь в ванной?

— Ни в какой не ванной! — пробурчит Мышка. — А совсем даже в кухне.

И они поговорят чуть-чуть, около часика, после чего Мышка снова снимет трубку.

— Мопсюх! — скажет она. — Ну, что, забросала своего Интеллектуала продуктами питания?

— Ничего не забросала! — ворчливо отвечу я. — Он сам меня забросал. Пельмени купил.

И мы поговорим чуть-чуть около часика.

Недавно мне пришел телефонный счет на сто долларов за разговоры с Питером. Интеллектуал разозлился и треснул меня этим счетом по шее. И Мурке пришел счет примерно на ту же сумму. Лесной Брат надулся, два дня кхекал и ни с кем не разговаривал. И Мышка получила такой же привет от Московской телефонной станции. Джигит сказал «вах!», растопырил большой и указательный пальцы, повертел ими вокруг носа и посадил Мышку под домашний арест на неделю.

Иногда мы звоним друг другу внахлест. То есть одновременно. Я — Мурке. Мурка — Мышке. Мышка — мне. Поэтому у нас все время занято.

Megaполис

Ольга Шумяцкая

… И другие глупости

И следующие три месяца каждую ночь, закрывшись в кухне, я изучала любовные романы. И даже вывела приблизительную формулу. Она — бедная, но гордая, брошена мужем или любовником, равнодушна к материальным ценностям… Он — ужасно богатый, в кашемировом пальто, страстный и беззащитный, с червоточинкой. Иногда он падает на нее могучим тяжелым телом. Она утыкается носом в большие теплые ладони и чувствует себя маленькой девочкой. Вместе они расследуют какое-нибудь детективное дельце. Например, убийство лучшего друга.

Но вот что меня смущает: никто никогда не падал на меня могучим тяжелым телом. Хотя женщина я замужняя, да и до замужества всякое бывало. Я вам больше скажу: если бы кто-нибудь когда-нибудь упал на меня могучим тяжелым телом, меня бы уже не было в живых.

ОНА В БОЛЬШОМ ГОРОДЕ

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

Большая беготня с тремя препятствиями, прологом и эпилогом

Пролог

  Как я хотела стать писателем и что из этого вышло

ПРЕПЯТСТВИЕ ПЕРВОЕ

  Мышка

  Настоящий Джигит

  Мышата и стишата

  Миленький Мишенька

  Мышкины кошки

  Идеальный мужчина

ПРЕПЯТСТВИЕ ВТОРОЕ

  Мурка

  Лесной Брат

  Ребенок Машка

  Ребенок Кузя

  Муркины горки

  Профессор Мендельсонов

  Маленький Моцарт

ПРЕПЯТСТВИЕ ТРЕТЬЕ

  Мопси

  Большой Интеллектуал

  Соседи Бражкины

  Мопсины шалости

  Кожаный Носик

ЭПИЛОГ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg