«Сапоги — лицо офицера»

Сапоги — лицо офицера (fb2) - Сапоги — лицо офицера 1602K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виктор Леонидович Кондырев

Виктор Кондырев САПОГИ — ЛИЦО ОФИЦЕРА

Предисловие

Все цвета казались серыми.

Понурые деревянные дома, ободранные крыши, занавешенные тряпьем или заткнутые закопченными подушками окна, гнилые заборы, бесплодные пустыри, убого, в темное, одетые люди.

Возле домов — ни цветов, ни деревьев.

Ни скота, ни птицы, ни собак…

Грустная, неприкрытая, задрипанная бедность…

И поезд был, как нарочно, подстать пейзажу — расхлябанные, замусоренные и холодные вагоны. Он все еще назывался «Транссибирский экспресс», но никуда не поспешал. Поначалу скорость порождала язвительность, но шутки надоели.

Паровозы сменялись, иногда сразу два тянуло состав, многим стала нравиться неторопливая езда — хоть Сибирь посмотрим!

Смотрите, смотрите, насмешничали проводницы.

Бревенчатые вокзалы, деревянные тротуары, неразборчивые фанерные лозунги. Громадные паровозные кладбища, множество старых паровозов на запасных путях, с заколоченными будками машиниста. Местные яблоки — рубль банка, чуть больше вишен. На проваливающихся дощатых перронах продавали вареную картошку с грибами. Прижав к себе замотанную мешковиной дымящуюся кастрюлю, бабы накладывали эту вкусноту в подставляемые тарелки, банки и кружки. Или так просто — на клок газеты или носовой платок. Можно обойтись и без денег — женщины охотно брали пустые бутылки, одна посудина заменяла десять копеек.

Такой обмен был на руку пассажирам.

В каждом купе скопилось громадное количество склянок из-под водки, вина и пива. По просьбе проводниц посуду не выбрасывали, хранили под нижними полками. Они рассчитывали сдать бутылки в Хабаровске, все-таки немалые деньги.

На остановках под окнами вагона-ресторана робко толпились алчущие аборигены, просили продать спиртное. Обычно им отказывали — нет ничего, свои попили! Но иногда в дверях появлялся официант с ящиком вина, его мгновенно расхватывали, сдачу не считали. Отойдя на несколько шагов, мужчины разливали вино по заранее приготовленным стаканам и выпивали. Некоторые пили прямо из горлышка.

— Ну и тундра! — дивились пассажиры. — Даже водки нет!

После Урала купить ее стало невозможно.

Ни на станциях, ни в вагоне-ресторане. Временами удавалось натащить в вагон вина, неестественного, почти черного цвета, удивительно невкусного…

А вокруг была тайга.

Осенняя, в лохмотьях неяркой зелени, она тянулась бесконечно, днями и ночами.

Слякотная тощища.

Вечно хмурое, нездоровое небо, только над Байкалом светило солнце, и все обрадовались нарядному, светлому озеру у самой насыпи.

С нетерпением ждали станции со смешным названием Ерофей Павлович, почему-то были уверены, уж там-то водка будет.

В симпатичном, прошлого века, станционном буфете, куда кинулся весь поезд, их встретили полугрубо-насмешливо.

— У нас такого не бывает! Водка! Вот вам могу предложить! — и буфетчица показала удрученным путешественникам кукиш.

— Какая водка, ребята! — воскликнул отирающийся у стойки гладко выбритый мужчина в чистом ватнике и меховой шапке. — У нас только коньяк достать можно… С резьбой! — он вынул из кармана флакон одеколона с завинчивающейся пластмассовой крышечкой.

— Точно, блядь, туземцы! — разочарованно злились пассажиры. — Хоть бы самогон гнали, что ли…

Эти озабоченные выпивкой люди ехали до Хабаровска — почти девять суток от большого города на Украине.

Знали друг друга давно — лет семь-восемь назад учились в одном институте. Каждый второй в поезде был горным инженером.

И новоиспеченным лейтенантом…

1. ДЕЛАЙ, КАК Я!

Закон и приказ

В военкомате ошеломили.

Согласно приказу Министра обороны, они, офицеры запаса, должны пройти службу в рядах Советской Армии. Уже и закон принят — призывать до тридцати лет, на два года, с присвоением звания лейтенанта. Отправляют в первую очередь тех, кому скоро будет тридцать, — на следующий год поздно будет.

— Так вот, через пару неделек в путь! — неизвестно чему радовался подполковник-военком. — Вам выпала особая честь быть первыми! Мы тщательно проверили кандидатуры, все биографии и семейные обстоятельства, так что никакие отговорки приниматься не будут. Желаю вам с честью справиться со священным долгом каждого советского человека!

Отговорки, действительно, никакие не помогли.

Ни справки о хлипком здоровье, ни слезные визиты жен с детьми и орденоносцев-родителей, ни письма с шахт с намеками на возможные гибельные для экономики последствия, ни подношения жене военкома, ни водка, ни даже звонки из райкома.

На общем собрании объявили — Хабаровский край. Рекруты ахнули — все рассчитывали служить где-нибудь поблизости, на худой конец, не дальше Волги…

Рюмзающие жены, недоуменно раскрытые рты малышей, натянутые улыбки подвыпивших друзей…

Поезд тронулся.

Пассажиры открыли водку — выпить с горя…

Менялись часовые пояса. Время выворачивалось наизнанку.

Днем спали, с темнотой же поезд оживал. Опухшие новобранцы заходили к соседям, слонялись из вагона в вагон, сколачивали компашки. Вначале часто ходили в ресторан и подолгу сидели там. Сейчас, через неделю, о нем и не вспоминали — не по карману, так никаких денег не напасешься. Но к ночи все же посылали самых хватких и обаятельных. Зажав в кулаке собранные деньги, гонцы тарабанили в ресторанные двери. Заспанная буфетчица грубила — в чем дело? Обаятельные представители объясняли цель визита и получали вино за тройную цену. Сплошное разорение, поэтому стали назначать дежурных. На остановках дежурные и страдающие бессонницей добровольцы метались по улочкам в поисках привокзальных магазинов — на вокзалах спиртного никогда не было.

Умывались редко.

Ели скудно и что попало.

В драных киосках продавались только замшелые конфеты, папиросы и рыбные консервы. Был отмечен удивительный факт — если утром покупался «Частик в томате», то на всех остановках в течение дня можно было купить только эти консервы.

Потом был день «Леща», «Скумбрии в масле» и «Кальмара в собственном соку».

В Улан-Удэ не поверили глазам — на прилавке лежали жареные, еще дымящиеся утки, шесть штук, а в буфете был портвейн.

Раз в день по поезду проходил пышнощекий дядька — официант.

Он нес два больших ведра, прикрытых серыми полотенцами.

— Пирожки с мясом и рисом! Граждане, пирожки!

Пирожки пекли ресторанные повара.

Пассажиры поедали теплые комочки теста с несколькими рисинками внутри.

— Так дураков и учат! — горько посмеивались едоки. — С мясом! Да тут мяса меньше, чем в ресторанных котлетах!

Играли в карты по маленькой.

Очень скучали.

Кисло смотрели в окна.

Было тоскливо, все жалели себя. Вот уж, действительно, — не повезло так не повезло…

Непрестижная профессия

В штабе Дважды Краснознаменного Дальневосточного Военного Округа несколько офицеров быстро отмечали в списках фамилии и приписывали карандашом места назначения.

— Вы куда хотите? Есть Сахалин и Амурская область. Мотострелковые подразделения. Не беспокойтесь, в пехоте тоже артиллерия есть… А кто хочет быть десантником? Нам офицеры-десантники нужны. Есть желающие?

Желающих прыгать с парашютом было не густо. Еще руки-ноги переломаешь, а детей кто кормить будет?., Сахалин? Более практичные согласились — платили больше и выдавали офицерские пайки.

Остальные решили — Амурская область, все же на пару тысяч километров ближе к дому…

По безлюдному перрону Белогорска прохаживался комендантский патруль, — капитан-танкист и двое солдат со штыками на поясе, — с интересом наблюдая ораву штатских с чемоданами.

Из каменной будочки-вокзала вышел офицер, проводил взглядом последний вагон и уверенно направился к толпе.

— Офицеры из народного хозяйства? — утвердительно спросил он. — Здравствуйте, товарищи! Все здесь в 14-й корпус? Сколько вас? Пятьдесят восемь? Поместимся в автобусы, пошли!

Патрульные смотрели насмешливо.

Люди с чемоданами, небритые с позавчерашнего, с немытыми много дней волосами и в явно несвежей одежде, стеснялись, но старались держаться высокомерно. Осматривались — ничего примечательного. Только несколько запасных путей с непонятно высокими, в человеческий рост, площадками между ними.

Везде чисто подметено.

И ни души…

Уставленная стульями просторная комната с письменным столом у окна. Голые стены, портрет Министра обороны. Наискось — ковровая дорожка.

— Командующий примет вас через пятнадцать минут. Прошу воздержаться от курения, генерал не любит дыма, — сопровождающий исчез.

Небольшого роста, полноватый и моложавый генерал-лейтенант вошел неожиданно.

Все встали.

— Садитесь, садитесь! — он приветливо улыбнулся. — Здравствуйте, товарищи офицеры! Устали с дороги? Тогда без лишних слов к делу.

Генерал надел очки.

— Все артиллеристы? Вы нам очень нужны! Начнем по списку — лейтенант Балу! Всеволод Викторович! Расскажите о себе.

Курносый голубоглазый симпатяга обстоятельно начал:

— Лейтенант Балу, родился 5 ноября 1939 года в городе Харькове. В 1958 году поступил, а в 1963 году окончил Горный институт. По специальности я горный инженер-разработчик. Работал начальником участка на шахте «Северная». Имею жену и дочку, остались дома…

— Ясно! — перебил генерал. — Будете старшим офицером батареи ПТУРС. Знаете, что это такое? Установки противотанковых управляемых ракетных снарядов. Слыхали, нет? Садитесь! Следующий! Только давайте побыстрее, а то мы проваландаемся весь день. Я слушаю вас, лейтенант!

Большинство получило назначение в 90-й мотострелковый полк, стоящий в Магдагаче.

— Полк только развертывается, солдат большой некомплект, из офицеров — только штаб и командиры рот и батарей. Командир полка полковник Белоус, боевой офицер…

Генерал вышел из-за стола.

— Как настроение?

— Смирились уже, товарищ генерал! — бойко ответил Витя Петров, волосатый, как шмель, а лицом монгол, да и только.

— Это хорошо! Даже без смирительной рубашки! — рассмеялся генерал. — Но шутки в сторону! Буду с вами откровенен — положение с младшим офицерским составом очень серьезное. С одной стороны, это результат волюнтаристических действий Хрущева. Он, как вам известно, сократил армию, уволил многих боевых офицеров, позакрывал училища. Вторая причина — молодежь не хочет идти в армию. Раньше офицер считался человеком устроенным, с хорошей зарплатой, обут и одет, да и паек получал. А сейчас у молодежи считается непрестижной профессия офицера. Для дураков… Где-то, видимо, снизили мы уровень патриотического воспитания. Но партия и правительство принимают необходимые меры… — Неожиданно он проникновенно улыбнулся. — Армия в вас нуждается. Мы отдаем себе отчет, что интересы воинской службы вам не близки. Поэтому Министр обороны приказал провести с вами усиленную работу, в кратчайший срок научить вас военному делу. И после двухмесячного офицерского сбора вы отправитесь в свои подразделения. Что главное для современного офицера? Он обязан уметь показать все на практике. «Делай, как я!» — вот какой принцип. И второе. Опирайтесь на сержантов! Если вы не добьетесь, чтобы сержанты активно работали, ваша служба будет мукой. О приказах… Армия отличается от любого государственного учреждения только тем, что приказы у нас не обсуждаются. Любые приказы! Приказ должен быть выполнен точно, безоговорочно и в срок!

Генерал взял указку.

— Посмотрите. Вот Амурская область. Вот мы. Наш корпус прикрывает границу на 250 километров. В случае войны наши сильно растянутые порядки будут очень уязвимы. Если китайцы захотят перерезать магистраль здесь, здесь или здесь, весь Дальний Восток будет отсечен от страны. И мы тут для того, чтобы принять первый удар, пока не подойдут подкрепления. Иными словами, наша задача погибнуть, но удержаться до их подхода… Принято решение значительно увеличить численность войск, научить их действовать в сложных условиях горно-таежной местности. Перед нами двойная задача — усилить боевую подготовку и строить. Но строить не в ущерб боевой подготовке. Вот в чем головоломка…

Посмотрел на часы.

— Я думаю, все. Успеха вам в службе! Мы рассчитываем на то, что вы достойно выполните ваш гражданский долг. Вопросы есть?

— Все ясно! Нам бы в баню, товарищ генерал! — раздались голоса. — А когда же деньги выдадут?

— Что, поиздержались в дороге? Деньги вам должны выплатить в ваших частях. А баню устроим, я сейчас распоряжусь… Вы свободны, товарищи лейтенанты!..

— А генерал ничего, — сказал круглолицый увалень Курко, устраивая на коленях большой чемодан. — Правильно говорил, мне понравилось. Видно, культурный человек…

— А ты что, рассчитывал увидеть его на люстре, едящим банан? Генерал все-таки! — насмешливо хмыкнул рябоватый, цыганистого вида Коровин, заядлый картежник.

Друг его, Казаков, нос картошкой, лысеющий, книгочей и любитель выпить, мрачно буркнул:

— Денег-таки не дали… До завтра придется лапу сосать…

— До завтра… Так тебе завтра и кинутся деньги платить! Слыхал, что генерал сказал? Армия это как государственное предприятие. А значит, и бардак такой же! — раздраженно сказал худющий, с ехидной улыбочкой Гранин и закурил.

— В автобусе курить не положено! — не поворачиваясь, сказал солдат-шофер. — Командующий не любит, когда курят.

— Да что ему, нечего делать, как только принюхиваться в автобусах? — смутился Гранин и затушил папиросу…

Поганая дыра

Прямо в грязи лежали штабелем мешки с картошкой, двое мужчин, беря мешок за углы, забрасывали в тамбур вагона. Толстая тетка оттаскивала их от дверей.

Шел мелкий дождь.

У киоска две молодухи пили темного цвета ситро.

Скопище мужчин, в измятых и грязных, но европейских одеждах, скорбно двигалось к выходу.

Очень длинная улица тянулась параллельно железной дороге. Серые бревенчатые дома. Узенькая асфальтированная дорожка вместо тротуара, разбитая, с большими лужами, проезжая часть. Чуть дальше, поверх деревянных крыш, виднелось несколько пятиэтажных зданий. Пешеходный мостик над путями…

Разговоры смолкли — слишком уж уныло все это выглядело. И в такой поганой дыре придется служить…

Забрызганный грязью грузовик медленно развернулся, выбирая место посуше. Майор-пехотинец, широко улыбаясь, стоял на ступеньке кабины, не решаясь запачкать начищенные сапоги.

— В девяностый полк? Залезайте, товарищи, в кузов! Извините, другой машины под рукой не оказалось, — громко объявил он…

Пустынность. Крики ворон.

Серые дощатые ряды казарм, глубокие, с водой, канавы между ними. Горы раскисшей земли. В грязь положены доски — по ним гуськом, балансируя, лейтенанты пошли за майором. Перед входом в казарму к стене прислонен большой щит на двух столбах. «Мы врагов советской власти били, бьем и будем бить!» — белым по красному.

В казарме, на голых кроватях, большой стопкой лежали одеяла и простыни.

Майор в начищенных сапогах, здоровый мужик с личиком утяти, приветливо басил:

— Располагайтесь пока здесь, товарищи! Моя фамилия Залесский. Я заместитель командира полка по строевой подготовке. Не смущайтесь беспорядком в расположении. Дело в том, что наш полк переведен в Ледяную, это километров пятьсот отсюда.

— В какую сторону?

— На восток. Почти все подразделения уже отбыли, осталось совсем немного. Командир полка приказал действовать следующим образом. Сегодня ночуете здесь. Завтра поедете на вещевой склад дивизии, получите необходимое обмундирование. Оттуда ваш маршрут будет до станции Среднебелая. Там в течение двух месяцев вы пройдете офицерский сбор. Специально для вас. В финчасти подготавливают проездные документы. Задача ясна? Вопросы есть?

— Есть! Как с деньгами, товарищ майор? Говорили, что выдадут по приезде! Кусать ведь что-то надо!

— Ясно, ясно, — заулыбался майор. — Деньги в дороге уходят быстро! Думаю, завтра вы получите и проездные, и подъемные. Я сейчас позвоню в дивизию. А на сегодня мы решим этот вопрос так — выдадим вам понемногу, рублей по пять, на ужин. Что еще? В бане, мне сказали, вы уже были?

— Такой бани и китайцам не пожелаешь! У всех сопли после нее текут!

— Сопли это не страшно, товарищи! — отшучивался майор. — Вы тут поосторожнее с другим насморком, офицерским! Знаете, что это такое? Гоноррея, триппер по-простому! Женщины здесь всякие попадаются, будьте разборчивы, так сказать… Ну вот… И еще один совет… Дело в том, что в тридцатых годах сюда ссылали кулаков и их семьи. Сейчас это, конечно, нормальные советские люди, но некоторые пережитки в сознании остались… Воспитание и все такое… В общем, не любят здесь нас, военных. Были даже факты откровенно враждебного отношения… Поменьше контактов с населением, вот мой совет… Еще вопросы?

— Вам сколько лет, товарищ майор?

— Мне? Тридцать один.

— А нам всем по тридцать. И мы вот лейтенанты…

— Пусть вас это не смущает, товарищи! Вы выполняете свой гражданский долг! Ваш опыт пригодится, и даже очень, в политико-воспитательной работе. Коммунисты среди вас есть? Два человека? Тем лучше… Выше голову, лейтенанты! Я пошел за начфином…

— Быстрее, быстрее, так называемые лейтенанты! — возбужденно причесывался перед куском зеркала Гранин. — По пятерке на рыло! И, особенно, мой вам совет, избегайте интимных контактов с враждебно настроенным женским населением! Эти кулацкие дочки не остановятся перед гнуснейшим преступлением — вывести из строя офицерский корпус Советской Армии путем преднамеренного заражения его триппером! Главное, найти чего выпить в этой глуши!

Лейтенанты разбрелись по Магдагаче. Одни, привлеченные нездешним видом пятиэтажных зданий, направились в их сторону. Там, как надеялись, находится центр, а значит, и блага цивилизации — продуктовый магазин, например. Другие гурьбой двинулись в столовую возле депо, как посоветовал начфин. Встретили несколько пьяных гражданских лиц, один даже еле держался на ногах — добрый знак: есть, значит, что выпить…

Чадный полумрак.

Пол посыпан сырыми опилками.

Женщина средних лет с устрашающе ярко накрашенными губами и тончайшими бровями ловко управлялась за прилавком. Толпился народ. Продавщица сноровисто шуровала ручкой насоса, из высокой изогнутой трубки текло, пенясь, темное пиво. Хромающая старушка с такими же губами таскала тарелки с дымящимися рожками и жареной рыбой.

В углу скромно примостились двое солдат, спинами к входящим.

Лейтенанты осматривались у дверей.

— У нас что-то подобное называлось «Голубой Дунай». В шестьдесят пятом он сгорел, — громко и дружелюбно сказал Жора Панкин, пройдоха и ухажер. — Продавщицу звали Валя. А вас, чудесная девушка, зовут Олей или Тамарой? Разреши, друг! Душа алчет! Оля, четырнадцать пива и вторых! Прошу вас!

Продавщица почему-то не обрадовалась новым клиентам.

— Вы дома будете просить, у своей жены! Где я вам возьму четырнадцать кружек?!

— Девушка, не будьте такой агрессивной! Мы так нуждаемся в ласковом женском слове! А кружки мы найдем, Оля! — Петров, улыбаясь, протиснулся к стойке.

— Меня зовут Люда, — смягчилась продавщица.

Окружающие тактично пили пиво, не вмешивались в разговор.

Кружки нашлись для всех. Еду мгновенно съели и одновременно, залпом, допили пиво.

Заказали еще по порции, еще по кружке. Стали разговорчивее.

— Две вещи меня волнуют, — громко обратился к соседним столикам Коровин. — Во-первых, отчего это братия вокруг пьяная? Не от пива же! И, во-вторых, просьба к милой Люде — не держите кружку так далеко от крана. Зачем столько пены? Мы все тут не сегодняшние, красавица наша!

К столику подошел высокий мужчина в длинном, до щиколоток, темносинем пальто, суконной плоской фуражке и белом шелковом шарфике. Он оперся о спинки стульев и полунаклонился к сидящим. Мужчина был крепко под мухой.

— Кто-то из вас интересовался, почему здесь все пьяные? Я вам скажу. Но и вы скажите — откуда вы и кто такие. Я, например, здесь живу, а работаю в депо, лекальщиком. Этому учиться надо. А вы кто, простите за вопрос?

— А мы из Европы, — сказал вежливый Толя Теличко, с тонким лицом и глазами печального йога, — прислали нас сюда.

— Работать? — удивился человек под мухой.

К ним приблизился второй, всем своим видом показывая, что желает исключительно поговорить.

— Насчет выпить, здесь просто… У Людки есть крепленое вино, все просто, надо попросить. Рубль десять поллитра, забалдеете сразу. Но надо попросить, она отпускает только своим…

— Замолкни на секунду, — попросил в длинном пальто. — Вы, ребята, чего делать будете?

— Служить, лейтенантами, — сказал Тимоха, собирая кружки. — Люда-то эта как, насчет вина, не очень ломается?

— Лейтенантами?! — человек резко выпрямился. — Офицеры то есть? Хрен вам в рот, а не вина! Понаползали сюда, как мандавошки, водки из-за вас не достанешь…

Трое отошли, а лейтенанты не обиделись, сразу вспомнили наставления майора.

— Нет, ты, падло, меня не держи! — закричал вдруг в углу солдат. — Я старик, я имею право! Почему мне дембеля нет? Уже три года лямку тяну! Положено два, а я уже три! Я им сейчас, блядюгам, покажу, как наябывать православных!

Хромая старушка быстро вышла, а буфетчица закричала:

— Ты чего орешь, козлище? Люди культурно выпить хотят, а ты орешь, как пьяная обезьяна! Сколько раз закаивалась, не давать вина этим военным! Что офицеры, что солдаты! Вот сейчас в штаб позвоню, поорешь потом!

— Звони, блядина, в штаб! Звони, курвячая раскладушка! Я старик, я плевал на твои угрозы! Звони в штаб, потом не наплачешься! — кричал пьяный, удерживаемый товарищем.

Лейтенантам было стыдно. Раньше они множество раз видели пьяные истерики. Лишь бы других не трогал, а так кричи сколько хочешь. Но сейчас они офицеры, и представитель их армии, солдат, вел себя перед гражданскими безобразно. Мало ли кто тебя обидел, ты не должен позорить военную форму. Да еще в этом диком крае…

Люди не смотрели, разговаривали вполголоса.

Солдат закричал снова.

— Я плевал на них! Никуда не уйду! Пошли они все на хер, лейтенанты и вся их армия! Херов всем им тачку!

Уже опьяневший лейтенант Тимоха встал из-за стола. Его суровые губы и кряжистая фигура частенько позволяли скрыть излишнюю робость.

— Ты здесь херами не разбрасывайся! — угрожающе сказал он. — Ты в форме. Не умеешь пить водку — пей жидкое говно!

— Да едал я тебя, салага! И твою форму обосранную! Я старик! Водки тут и близко нету! А офицеры, сучары, весь одеколон попили, одни духи оставили! Попробуй, салага, на три рубля выпить! Не трогай старика!

Лейтенанты начали подниматься, помочь Тимохе.

В столовую быстро вошли старший лейтенант и сержант-сверхсрочник.

— Хватит дебоширить, рядовой! — сказал офицер и схватил за руку пьяного.

Солдат резко рванулся, потом неожиданно сильно толкнул офицера. Тот завалился, почти упал спиной на столик. Загремели на пол тарелки. Тимоха со спины обхватил солдата. Подскочил сверхсрочник, схватил голову солдата подмышку, сильно ударил о стойку. Солдат слепо махал кулаками, кричал, пнул ногой офицера. Его повалили, заломили руки, схватили за волосы и поволокли к выходу. Люди, все на ногах, отодвигались. Старший лейтенант, с красным искаженным лицом, громко повторял:

— Заработал, гадость, себе штрафбат! Офицера бить! Заработал, гадость, себе штрафбат!

Взволнованный Тимоха сказал:

— А что, пусть попляшет, сука! Все-таки армия… Нельзя распускать дисциплину… Напился, так сиди молча…

— Пошли домой, мальчики, — сказал Казаков.

Люди угрюмо наблюдали за ними…

Наивные люди

Утром разбудил вертолет.

Майор Залесский не появлялся, и от нечего делать шлепали картами, просто так, не на деньги.

Моросило.

Вертолет кружился над казармами, снижался, рев усиливался.

Кто брился, кто перекладывал пожитки, другие валялись на кроватях.

Включили транзистор, на всех диапазонах были только китайцы.

Вошли двое. В брезентовых куртках, без знаков различия и в офицерских шапках.

— Здорово, парни! — сказал тот, что поплотнее. — Нам сказали, что вы недавно из Европы. Решили познакомиться. Мы рядом стоим, десантники…

— Так это ваша адская машина круги набрасывает? Ну и ревет, дура…

— Наша, наша! Скажите спасибо, что одна. Другие в ремонте, как положено в армии…

Аэродесантная бригада, созданная под свежим впечатлением от боевых действий во Вьетнаме американских аэромобильных дивизий, прилетела в Магдагачу месяца три назад. Замысел ее создателей был таков — пока будут подготовлены десантники, посадить на вертолеты стрелковый полк. Пусть пехота приучается к вертолетам, вреда от этого не будет.

— Забыли самую что ни на есть херовинку, — посмеивался офицер-десантник. — Что ни пехотного полка, ни вертолетов нет. Полк-то был кадрированный, значит, чтобы его развернуть, нужны люди. А где их взять? А очень просто, решили наши стратеги, пусть пока каждое подразделение даст по несколько человек. Поделится, так сказать…

И начали со всей Амурской области прибывать солдаты.

Как поступает командир, получив приказ отправить столько-то солдат в другую часть? Он вмиг собирает всех нерадивых, пьяниц, наркоманов, крикунов и хулиганов, выдает им проездные документы и с радостью выталкивает.

— Мы, ребята, ахнули, когда приползли на своих винтокрылых гробах. Вертолеты-то тоже собирали по всему Дальневосточному округу. Каждый отдавал хлам, лишь бы взлетел и долетел. Вот сейчас только один может летать… По очереди все и тренируемся… Так вот, ахнули… Таких подонков и в тюрьме не каждый день встретишь. Теперь командование одумалось, решило всех дембельнуть, а остатки полка неделю назад перевели то ли в Холодную, то ли в Мокрую…

— В Ледяную. Слушай, друг, что вы тут заладили — старики да старики? Нам вот генерал говорил, что нужно сержантов хороших иметь, дело пойдет.

Десантники рассмеялись.

— Какой генерал, умная голова, вам это сказал? В армии распоряжаются не сержанты, а старики. Как старик скажет, так и будет. А салаги должны безропотно подчиняться, будь ты хоть трижды сержантом…

— Так мы ведь тоже салаги, несмотря на наши тридцать лет, — перебил его Теличко.

— Ну ясно, салаги. Вот через годик и вы станете стариками, поймете к тому времени службу. Да вам что, вы в армии люди временные. Не тратьте нервы, да не оскотинивайтесь слишком… Вы когда к себе в часть?

— Вот денег ждем…

— Денег? — поразился десантник. — Да откуда у них деньги? Вы и не рассчитывайте, наивные люди! Что ж вы хотите, чтоб вам и деньги сразу выдали? Ну вы и шустряки!..

Десантники были правы — денег не дали. Пришел веселый начфин, хохоча рассказал, что в корпусе и ведать не ведали о лейтенантах. Узнали в последнюю минуту. Начали звонить в Хабаровск, а там что? Вы не дети, отвечают, а мы вам не дядьки, разбирайтесь, мол, сами, изыскивайте средства. В общем, выход один — немедленно ехать в дивизию и — на сборы, в Среднебелую. Лично же он, начфин полка, обещает привезти туда деньги, самое большее, через недельку.

— Да вы что, товарищ старший лейтенант, смешите?! — горячился Коровин. — У нас же ни копейки, мы коньки по дороге отбросим!

— Действуйте четко и быстро, не отбросите! Через полчаса поезд, три часа положим на дивизионный склад, успеете на благовещенский, к ночи будете на месте. Там вас накормят и все прочее…

— А майор Залесский, где он?

— По приказу командира срочно отбыл в полк. — Начфин решительно встал. — Побыстрее, товарищи офицеры, машина уже ждет! Поехали!

В поезде обсуждали положение. Было ясно, майор их облапошил. Ну и гнида! Теперь от них просто избавлялись — посадили в поезд и давайте, езжайте, там разберемся. Да здесь бардак почище, чем на гражданке! Хорошо, хоть начфин организовал пожрать…

Вскрыв большие, украшенные цветами и иероглифами банки, ели вкусную розоватую китайскую тушенку. Перед отходом поезда оббегали весь вокзал, хотели купить хлеба. Солдат-шофер объяснил, хлеба здесь не найдешь. Раз в два-три дня отцепляют на запасных путях вагон-теплушку, хлебную лавку на колесах, тогда весь город бежит запасаться хлебом.

— Ну-у, говняные лже-лейтенанты, попали мы с вами, — сказал Балу. — Здесь скучно не будет…

Бесконечные заросли тянулись вдоль дороги. На придорожных столбах сидели вороны, паровоз их не пугал.

Дождь не прекращался.

Банки с недоеденной тушенкой выбросили в окно…

Неторопливый поезд совсем уж заковылял, застучал вагонами и задергался, останавливаясь.

Лейтенанты неприязненно разглядывали здание с на удивление густо загаженной птицами крышей. Из пяти окон три были забиты полосами толя.

Приехали, тяжко вздохнули, еще одна дыра с дивизионными складами…

— Поторапливайтесь, товарищи, скоро поезд! — Незнакомый капитан вошел в большую комнату, заваленную обмундированием. Озадаченные лейтенанты не знали, с чего начать. — Я вам советую сначала пришить погоны на шинель, а потом уже займетесь всем остальным. Под шинелью ведь не видно, что у вас там. Прошу побыстрее, можем опоздать!

Каждый получил по огромному вороху одежды.

Офицер-завскладом и два солдата выносили из глубины склада все новые и новые кипы шинелей, плащей, гимнастерок, брюк. Форма полевая, повседневная, парадная. Ватная куртка и штаны. То же самое, только другого фасона. Сапоги хромовые и сапоги яловые. Портянки фланелевые и х/б. Ботинки, шапка, фуражка, плащ-накидка. Носки, белье теплое, белые кальсоны и черные сатиновые трусы. Портупея, кобура и большая красивая офицерская сумка. Торжественно вручил каждому меховую телогрейку без рукавов — таких еще ни у кого нет, объяснил завскладом, только что ввели для холодных районов. Он торопливо раздавал погоны, кокарды, звездочки — полевые и парадные. Не считая, сыпал в протянутые пригоршни то, что называл «фурнитурой» — пуговицы, крючки, иголки, маленькие катушки ниток. Оторвали всем по большому куску белой материи — на подворотнички. Быстро раздал каждому по две пары кожаных подметок — берите, берите, это вещь дефицитная, сапоги горят, потом благодарить будете. Вручил бинокли, компасы, артиллерийские линейки, алюминиевые фляжки — глядите в оба, а то товарищи по оружию быстро их подметут…

Облегченно вздохнул:

— Все, лейтенанты! Выдал все, что есть в наличии. Перчатки, шарфы, парадные пояса получите в части. И отрезы на парадные шинели. Настаивайте, если будут отнекиваться. Это вам положено… Вещмешки? Нет, офицерам не положено, только солдатам.

— Куда же мы денем всю эту трахомундию? Нам еще ехать черт-те куда!

— Сложите в плащ-накидку, перевяжите и все будет в порядке! Давайте быстрее, пришивайте все, что нужно!..

Капитан торопил, давал советы.

— В темпе, в темпе, товарищи! — поглядывал на часы.

— Вот не терпится им спихнуть нас побыстрее, — бормотал Коровин, разглядывая погоны. — Глянь, Балу, вроде нехерово!

Балу с довольным видом примерял фуражку.

— Мне идет! А ну ты, померь! Вот что значит, вековые традиции — сразу твое рыло озарилось внутренним светом! Хорошо! Все женщины Амурской области будут у наших ног!

— Немытых ног… — не удержался нытик Теличко.

Витя Петров прохаживался горделиво, польщенный — очень уж он напоминал казачьего есаула.

Форма шла всем.

Особенно, если надвинуть фуражку на лоб и не застегивать шинель. Парадные сапоги блестели, новенькая портупея мерцала боевым блеском, кривовато пришитые погоны не бросались в глаза…

Вот только эти тюки…

Чувствовали — выглядят дурацки, мешочники какие-то, татары с ясаком, цыганский табор…

Солдатская норма

Дома стояли, по сути дела, в степи.

Двухэтажные каменные казармы, столовая, клуб, еще какие-то строения, чуть подальше — два пятиэтажных крупноблочных здания, для офицеров. Хорошо подметенный плац, рядом футбольное поле и полоса препятствий. Широкие бетонные дорожки. Обнесенные колючей проволокой ряды гаубиц, пушек, минометов, зачехленные реактивные минометы «Град». Склады и сделанная из бревен водонапорная башня. Вдалеке, километрах в трех, станция Среднебелая.

Голубое небо, солнечный день, легкий морозец. Чистейший воздух приятно вдыхать. Лейтенанты выходили полюбоваться чистотой, подрагивали от сухого холода. Вот ведь, отъехали каких-то двести километров от тайги, и пожалуйста, ни дождя, ни сырости.

Вокруг степь, с редкими небольшими холмиками, с покрытой изморозью травой. Над окнами уже висели маленькие, аппетитные сосульки. По замерзшей земле с отсутствующим видом бродили вороны…

Ночью, на станции, огорошили — в артполку останутся только минометчики и пушкари. Остальным — зенитчикам, самоходчикам, птурсам — нужно возвращаться в Белогорск, учебный сбор для них будет в другом месте. Смуглый майор смущенно пожимал плечами и неуверенно улыбался черными зубами.

— Ну, товарищи, что я могу сделать? Мы получили приказ принять только минометчиков и гаубичников. Разве я виноват, что в штабе что-то напутали? Вы не ругайтесь, поймите, я здесь ни при чем… Мы даже накормить вас не сможем, вы не стоите на довольствии. Да где ж я вам деньги возьму, товарищи? У меня нет денег… Вы не ругайтесь, я знаю, что вы шахтеры, ругаться умеете… Прямо так и садитесь в поезд, без билетов, кто там их ночью проверять будет. А к утру прибудете в штаб дивизии, там должны разобраться…

Майору было неловко, он не знал, как реагировать на отборнейшую неслыханную им ругань. Он только просил. И уговорил-таки, ненужные лейтенанты согласились вернуться.

— Ну, устроим мы им там! — прощался Балу. — До встречи, ребята, в полку!

Минометчики втайне торжествовали — хоть их-то мучения кончились, хоть их-то никуда не гонят…

Два ряда двухэтажных кроватей, по два табурета возле каждой, портреты, на окнах занавески, молоденький солдат-дневальный у тумбочки у входа. Пол чисто вымыт.

Вошел, улыбаясь, вчерашний майор с черными зубами, чисто выбритый, в отглаженной с немыслимым умением гимнастерке, и два старших лейтенанта-артиллериста.

— Поздравляю с прибытием, товарищи лейтенанты! Как отдохнули? — громко поинтересовался майор.

Зубы у старших лейтенантов тоже были черными.

— Представляю ваших командиров взводов. У гаубичников — старший лейтенант Кукушкин. — Сутуловатый брюнет сделал шаг вперед и улыбнулся. — У минометчиков — старший лейтенант Рогозин. — Высокий крепыш важно кивнул. — Я — майор Назарян, назначен начальником сборов.

На лицах первой шеренги было написано внимание. Да и во второй слушали заинтересованно, хотя и шушукались.

— Должен сказать, свободного времени мало, программа очень насыщена. За два месяца вы должны изучить материальную часть, правила стрельбы, уставы, не забывая о строевой, политической и физической подготовке. В общем, вспомните все, чему вас учили в институте…

Рогозин серьезно и подолгу вглядывался в лица.

— Далее… Насчет еды. Командование решило — пока вы здесь, будете питаться по солдатским нормам. Сейчас на завтрак, а в 11.00 начало занятий. Вопросы после еды. Командиры взводов, приступайте!

Речь понравилась лейтенантам. Деловой, видно, человек. Как и положено в армии. Не успели приехать, а он уже все подготовил. Наконец-то бардак этот закончится.

— Все в сборе? — строго спросил старший лейтенант Рогозин. — Все вы, значит, лейтенанты и все минометчики?

— Мы такие же минометчики, как из моего хера дудка! — раздраженно откликнулся Батов, загорелый украинец с пышной прической. — Нашли кого призывать! Говно сраное…

— Почему вы допускаете нецензурные выражения в присутствии старшего по должности и по званию? — напыжился вдруг Рогозин.

— Ладно, старлей… — Батов смотрел в сторону. — Не горячись, все здесь свои…

— Попрошу обращаться ко мне на «вы», это всех касается! — Он оглядел строй. — Решение о вашем призыве было принято Министром обороны и не будем его обсуждать. Кстати, вы знакомы с приказом Министра, где говорится, что офицерам запрещается носить обручальные кольца? Придется снять!

— Вы ошибаетесь, старший лейтенант! — рассердился Гранин. — Министр запретил офицерам носить кольца в носу, а не обручальные! Как вы думаете, буду я его снимать, если уже восемь лет ношу… Если Министру это не нравится, пусть он и не носит!

— Строиться всем и в столовую! Сигнал на завтрак! — громко объявил майор Назарян.

Наискось, пересекая дорогу и обгоняя строй, к столовой рысцой бежало небольшое стадо странных животных — черных, худых и длинноногих.

— Свиньи! — удивились лейтенанты. — Гляньте на них, как борзые!

— Китайская порода, — засмеялся майор. — С полковой фермы. Привыкли уже, как сигнал, так вся компания бежит к столовой, поживиться, чем Бог послал…

Возвращались обозленные.

Черпак жидкой каши с томатной подливкой и кусочком свиного жира, два куска хлеба — черного и белого, три кубика сахара, маленькая, с ноготь, порция масла на каждого. Теплый чай со странным привкусом.

Ругаться начали еще в столовой.

— Да что они, рехнулись? Три дня ничего не жрали, а нам эту гадость суют! Если и обед такой будет, так пошли они на хер со своими солдатскими нормами!

Занятия начались, как положено, с лекции замполита полка.

Подтянутый подполковник вынул расческу, тщательно причесался и начал уверенно:

— Товарищи офицеры! Вы прибыли к нам, в Амурскую область, в то время, когда международная обстановка, как никогда, осложнена. Китайские руководители непрерывно нагнетают атмосферу напряженности, не останавливаются даже перед вооруженными провокациями… Кто, как не партия, делает все, чтобы не допустить войны, в то же время зорко бдя, не застали бы нас врасплох. Всякий агрессор должен получить немедленный и могучий отпор, а проще говоря — уничтожен… — Он порозовел, для убедительности помолчал, якобы унимая нахлынувшее волнение, мужественным голосом продолжал:

— Слово партии для советского военнослужащего высший закон, ибо наша армия партийна, это армия партии, вооруженной самой передовой, ленинской теорией…

По казарме бесшумно прохаживались два солдата, поправляли кровати, заправляли постели.

— Скажу вам прямо, положение с младшим офицерским составом у нас очень напряженное. Более пятидесяти процентов штатных командных должностей не укомплектовано. Надо учитывать и тот факт, что границы нашей бескрайней Родины очень растянуты, что, кроме Дальнего Востока, существуют другие очаги международной напряженности. Короче говоря, людей в армии не хватает. Особенно офицеров. Можно было бы увеличить численность армии, удлинить срок военной обязанности, но партия избрала другой путь — сохранив существующий контингент, усилить боевую и политическую подготовку, повысить требования к военной подготовке гражданского населения. В свете этих решений вас и призвали в армию…

Подполковник держался непринужденно, это оценили сразу. Говорил без бумажки, расхаживал между слушателями, возвращаясь к столу, чтобы произнести наиболее, как он считал, важное.

Форма безукоризненно выглажена, гимнастерка великолепно заправлена.

— Чем это они так сапоги чистят? Блестят, как бараньи яйца! — шепотом спросил Коровин. Казаков пожал плечами.

— Необходимо всемерно разнообразить формы агитации и пропаганды, всякий раз искать индивидуальный подход к солдату, знать, чем живет личный состав, быть в курсе общественно-политической жизни части…

Лейтенант Петров, отмотав длинную нитку и затаив дыхание, начал просовывать ее под ремень сидящего впереди Моси Фишнера. Привязав, передал длинный конец назад, Панкину. Тот обмотал ниткой лежащую перед ним шахматную доску.

Офицерская аудитория довольно переглянулась.

— Чтобы не быть голословным, приведу вам два конкретных примера…

Замполит воспрянул, даже руки в карманы засунул, просветлел лицом, предвкушая возможность расцветить лекцию таким жизненным случаем, подчеркивающим гуманный характер и мягкий юмор наших воинов:

— В Чехословакии, чего греха таить, перед вводом войск Варшавского договора, влияние империалистической пропаганды было большим. И вот на стенах в Праге появились надписи: «Может ли слон раздавить ежа?» Наши танкисты оказались находчивыми, они не стирали эти враждебные лозунги, а только приписали внизу: «А если ежа побрить?» Слушатели всегда одобряют эту шутку…

Подполковник улыбнулся, обвел глазами постные лица.

— Так… Второй распространенный вопрос касается наших вооруженных сил. Наша партия неустанно проводит политику мира. Поэтому наш оборонный бюджет на протяжении многих лет остается на одном уровне — около 17 миллиардов рублей, а в то же время военные бюджеты империалистических государств непрестанно растут. И солдаты задают вполне логичный вопрос — а не отстанем ли мы безнадежно в военном отношении перед лицом потенциальных агрессоров? Мол, они-то вооружаются все больше и больше, а мы топчемся, мол, на месте… Как же так?

Он сделал хитрую гримасу.

— А объяснять это надо следующим образом…

Все, оказывается, проще пареной репы, позволил еще одну шутку лектор. У американцев-то вся военная промышленность находится под властью монополий, которые беззастенчиво вздувают цены на военную продукцию. Вот их военный бюджет, не будь дураком, и растет. У нас же, благодаря преимуществам социалистической системы, цены постоянны, ни о каких прибылях не может быть и речи, промышленность производит военную продукцию по себестоимости.

— Вот и получается, что мы, при нашем, я бы сказал, разумном бюджете, выпускаем гораздо больше техники, чем американцы… Так что не волнуйтесь, товарищи, партия в этой области отставания не допустит!

Товарищи и не думали волноваться. По их лицам было видно, что они, вежливые люди, слушают внимательно, но длится это уже полтора часа…

— Да, да, я понимаю, мы несколько увлеклись, пора уже и перекурить. Перерыв, товарищи!

Все зашумели, потянулись к дверям, на воздух. С грохотом полетела привязанная шахматная доска, фигуры рассыпали по казарме. Замполит не понял, в чем дело, но смеялся вместе со всеми.

Шутливо толкали Тимоху.

— Вот кто, сука, припер нас сюда! Раз ты коммунист, значит, тоже принимал участие в решениях партии!

Тимоха отшучивался:

— Моя бы воля, я б такую пиздоту и близко к армии не подпускал!

— Как вам нравится басня о военном бюджете? Солдат-то, Бог с ними, а нас зачем же за дураков принимать… — сказал Коровин.

— Ну почему, если исчислять продукцию в ценах 1913 года, любой танк будет стоит тысячи три…

— Да не будьте вы детьми! — загорячился Панкин. — Какие цены? Кому они нужны? При нашей системе можно тратить сколько хочешь и на что хочешь! А военный бюджет можешь иметь неважно какой маленький, чтоб хватило только на выплату пенсий или, положим, на канцелярские расходы…

— Нет, я думаю, все дело в быстроте и четкости банковских операций…

— Да что ты порешь! Какая быстрота и четкость? В наших учреждениях! Мы вот не можем картошку вырастить, чтоб до весны хватило!

— Что ты хер с пальцем сравниваешь! Нет картошки! Большое дело! Да пусть хоть хлеба не будет, хоть водки, никого это особо не взволнует! А танки и пушки должны быть всегда, без перебоев и всяких там временных затруднений.

Если действительно надо, так у нас сделают! — почти кричал Панкин.

— Да чего ты, Жора, орешь! — примирительно сказал Теличко. — Может, ты частично и прав. Я, пожалуй, думаю, что дело гораздо проще. Ведь каждый, практически, завод выпускает военную продукцию. Если это паровозы, выпускают и танки, если это холодильники, здесь же делают и ракеты, шьют ползунки и шьют, к примеру, солдатские пилотки. И все по символическим ценам, чтобы не сказать бесплатно. А настоящая стоимость вооружения включается в себестоимость невоенной продукции.

— Да что вы над этой мудистикой головы ломаете? Других забот нет, что ли? Пошли в казарму, холодно, — сказал Витя Петров…

Командирский голос

Долго никто не мог понять, почему старший лейтенант Рогозин держится с ними так по-фельдфебельски. К чему этот казарменный язык, громкий голос, бесконечные требования обращаться по уставу? Вроде человек он неплохой, глуповат, правда, по молодости лет, но искренне старается помочь во всем, бегает в штаб выяснять, что не ясно, не жалуется из-за ерунды начальству… Но его манера раздражала. Что за солдафон, в конце концов! Зачем валять дурака перед взрослыми людьми. Наконец раскусили — старший лейтенант подавал пример, именно так, дескать, разговаривают с подчиненными. «Делай, как я!» — вспомнили генерала.

— Нужно запомнить важное правило! — Рогозин расхаживал перед строем. — Никакого панибратства! Никаких там Ваня или Петя. Обращаться только по уставу! Иначе солдаты сядут вам на шею. Главное, отработать командирский голос. Отданная вполголоса команда остается, как правило, не выполненной.

С голосом обстояло из рук вон плохо. Каждый по очереди орал команду, Рогозин терпеливо огорчался.

— Да нет, лейтенант Фишнер, вы кричите, как осел перед случкой! Повторите: «Взво-о-д! Напра-ВО!» — последний слог он выкрикивал с выдыхом, получалось и вправду внушительно.

Мося Фишнер, бледный, с тонкой шеей, явно не вояка, кричал, приседая от натуги. В строю смеялись…

Выяснили, почему у офицеров черные зубы — виной была местная вода. Как объяснили, в ней содержалось много сероводорода и аммиака, она имела неприятный привкус, но зато ее было вдоволь. В маловодных амурских степях это было редкостью. Успокоили — зубы начинают чернеть месяца через три, не раньше.

С едой стало лучше.

После того как на третий день в столовой отказались от еды, майор Назарян устроил общее собрание. Пришел замполит и лейтенант-завстоловой. Коллективный отказ от приема пищи — чрезвычайное происшествие в армии, лейтенанты это знали.

Замполит был очень серьезен.

— Я не согласен с вами, товарищи, по двум причинам, — начал он. — Во-первых, денег у вас пока нет, а полк не располагает средствами, чтобы кормить вас в офицерской столовой. Во-вторых, вы начинаете свою военную службу с акта, который не делает вам, советским офицерам, чести. Какой пример вы подаете солдатам? Выходит, что они люди, так сказать, второго сорта, могут это есть, а вы, молодые офицеры, — голубая кровь, ваши нежные желудки не принимают простой солдатской пищи.

Упоминание о желудках обидело лейтенантов.

— Вы бы подали пример, поели эту дрянь, чем солдат кормят! То-то свиньи от столовой не отходят, знают, люди не едят этого! Да хоть бы этой херни было вдоволь! Воруют на кухне по-черному! Что солдаты глотают такие помои, скрывать надо, а не хвастаться! Как священный долг выполнять, так будьте любезны, а как зарплату офицерам выплатить, так не располагаем средствами! Сначала надо подумать, как средства расположить, а потом уж сгонять народ со всего Союза в эту тундру!

Уладил смуту майор Назарян.

Предложил готовить офицерам отдельно. Высчитывать дополнительно по рублю в день, в счет будущей получки. Усилить, как говорится, солдатскую норму. А пока за продукты заплатит полк…

Занятия начинали надоедать.

Шутка ли, второй месяц подряд им пытались растолковать военную науку. Всегда в спешке, не успевали за расписанием.

С утра в артпарк, откатывали минометы на километр-другой в степь. «Прицел!.. Ориентир — холмик справа! Буссоль!.. Выстрел! Отставить!» Дистанция с каждым днем сокращалась, к концу месяца упражнялись прямо возле парка, не обращая внимания на недовольного Рогозина. В конце концов, зачем пуп рвать, ведь невозможно за два месяца изучить то, чему в офицерских училищах учат четыре года. С удовольствием натягивали противогазы, быстро наловчились укладываться в отведенные уставом секунды.

Холодный дождь не прекращался…

Маршировали по плацу, ревели радостно «Артиллеристы, Сталин дал приказ!» Рогозин не знал этой песни, молодой еще, и был от нее в восторге.

Дождь загонял в казарму, куняли над артиллерийскими задачами. Было скучно, почти никто не умел стрелять. Рогозин терял терпение, решал задачу сам.

Лекции бывали интересны, на других развлекались, как могли.

Стаи цифр и табуны цитат, стада общих мест, косяки имен, названий, марок и калибров бродили беспечно, не тревожимые людьми…

Агрессивные цели империалистов переплетались со способами выживания в тайге, психологическая подготовка солдата заслоняла роль Ленина, организатора Красной Армии, вероятность попаданий накладывалась на составление планов политзанятий, а тактико-технические данные артсистем нагромождались на вопиющие козни Китая…

На лекциях разрешалось дремать.

На стадионе коренастый старшина объяснял — что делать, если нападают сзади с ножом? бьют саперной лопаткой? замахиваются прикладом? Бейте сапогом резко и без замаха!

Неторопливо преодолевали полосу препятствий. «Побежали маленький кроссик!» Трусили легчайшей рысцой, лейтенант-физрук шутливо грозил, заставит, мол, бежать в противогазах. Он однажды уже приволок гроздь сумок с противогазами, но офицеры бежать наотрез отказались. Беги сам, милок, а мы посмотрим, у нас уже возраст не тот… Физрук показал, как пользоваться противогазом во время контрольных проверок — бежишь в маске, но гофрированный шланг надо отвинтить от коробки и его конец засунуть в сумку, воздух проходит беспрепятственно, бежать легко.

Выдали по три пистолетных патрона, высокий капитан долго объяснял правильное положение корпуса при стрельбе из пистолета. Положение оказалось очень неудобным, и мало кто попал в мишень.

Ходили на экскурсию в саперный батальон. Обрадованные вниманием саперы запустили двигатели, громадные бульдозеры поднимали и опускали отвалы, разворачивались створки самоходных мостов, роторный экскаватор полязгал ковшами. В заключение саперный майор доверился, что все это в военных условиях малополезно, главная механизация, вот она — он потряс над головой лопатой и киркой.

Вечерами беспросветно скучали.

В сотый раз листали засаленные подшивки «Советского воина» и «Старшина-сержант». Дневальный часто приносил окружную газету «Суворовский натиск» — отталкивающе-патриотические статьи ее не могли привлечь даже любителей газетного чтения. Транзистор брал исключительно китайцев, слушать невозможно, тот же «Суворовский натиск», да к тому же китайский. Вспомнили все детские, школьные и институтские настольные игры, продемонстрировали все известные карточные фокусы и фигурки театра теней.

Писали длинные письма домой, многие — каждый день.

Раз в неделю ходили в кино, на солдатские, бесплатные, сеансы…

После ужина зашел начальник сборов Назарян.

Был он немного пьян, говорил громко.

— Прошу меня извинить, товарищи! За нарушение вашего отдыха! Да к тому же, я выпивши!

Сняв ноги со спинки кровати, Казаков весело откликнулся:

— А вот это, товарищ майор, низость с вашей стороны! Люди уже больше месяца в рот не брали, а вы душу растравляете!

Майор погрозил пальцем.

— Смотрите мне! Я-то знаю, как после длительного воздержания к водке дорываются! Это хорошо придумали, что денег у вас нет! Но не это главное!

Лейтенанты обступили его.

— Я сегодня выпил и с воспитательной целью… Подождите, не острите, дайте сказать! Запомните, мои слова! Не делай, как я! Никогда! Никогда не являйтесь пьяным в казарму! Многие имеют такую привычку… Если выпил — иди спать, не лезь на службу. Как потом говорить с солдатом, если ты перед этим нанес ахинеи?

Майор стал серьезным.

— И еще… Все забываю сказать… Не позволяйте никому, будь он хоть Главнокомандующий, отчитывать вас перед вашими подчиненными. Смело обрывайте этого хама, он нарушает устав! Так, значит… Да и не слишком пейте, не опускайтесь. Здесь это легко… Договорились? Ну, я пошел, извините за поздний час…

Лейтенанты недоумевали.

— Что здесь непонятного, — рассудительно сказал Теличко. — Из речи майора можно сделать два важных вывода. Первое — деньги нам задерживают специально, чтоб мы не перепились и не расползлись по Амурской области. Кто ж будет сидеть в казарме, если деньги есть?! Второе — их нам скоро привезут, и майор предупреждает нас против возможных эксцессов. Есть ли логика в моих рассуждениях?

Логика была. Лейтенанты оживились. Ну, конечно, это логично…

Опять небо было синим, ударил морозец и воздух ласкал свежестью.

Минометы решили откатить подальше в степь. Установили прицелы, расставили буссоль. Расселись в кружок за кочкой, прямо на мерзлую землю, в ватных штанах не холодно. Рогозин ушел в штаб, это надолго. Полулежали, покуривали, щурились от солнца.

Шел сорок первый день сборов.

— Кто это там ковыляет? К нам, что ли? — Петров смотрел в сторону казарм. — Не Рогозин…

Кинулись к минометам, деловито завертели ручки наводки, наклонились к прицелам. Выждав, когда человек подойдет поближе, Курко закричал якобы командирским голосом:

— Взвод, направление 65!

Незнакомый майор-артиллерист с чемоданчиком в руке остановился возле первого миномета.

— Здравствуйте, товарищи! — он широко улыбался. — Это минометчики девяностого мотострелкового полка?

Невысокий нестарый человек с лицом милого гнома из детских книжек. Добродушное лицо в глубоких морщинах. Он продолжал улыбаться крупными губами.

— Вольно, вольно! Будем знакомиться, лейтенанты? Я — майор Оверьянов, начальник артиллерии вашего полка. Как говорится, ваш прямой начальник. Вместе будем служить… Ну как служба армейская, не очень тяжела?

— Тяжелая не слишком, а вот голодная, это да! — ответил Гранин. — Почему нам денег не дают?

— Небось, выпить хочется? Действительно, безобразие, как это командование забыло о своих офицерах! — шутливо возмутился майор.

— Да нам не до шуток! Нету даже на папиросы!

— Э-э, я вижу, что в среде офицеров зреет недовольство! Так и до открытого бунта недалеко! Нужно принимать меры! Не буду вас мучить, лейтенанты, я привез вам зарплату! — он с лукавым видом похлопал по чемоданчику!

Батов подпрыгнул, Казаков толкнул Курко, тот упал на кричащего Янича. Тимоха потирал руки. Все готовы были расцеловать майора, милейшего человека!

— Тихо, тихо! — майор Оверьянов был доволен. — Приступим к делу. Деньги требуют почтительной тишины!

Пачки десятирублевок были аккуратно перевязаны шпагатом — деньги заранее отсчитаны для каждого. Тут же прикидывали — это домой, семьям, это себе. Рассовывали по разным карманам. Подмигивали друг другу и сияли.

Майор закрыл чемоданчик.

— Уф! Все! А то попробуйте возить в поезде чемодан с деньгами. В ресторане водка есть и все такое, а ты сиди на чемодане, как курица на яйцах! Ну, мне пора, успеть бы на поезд. Веселитесь, но не забывайте о службе!

Лейтенанты растроганно смотрели вслед. Редкая удача, иметь такого начальника. Хоть в этом повезло…

Моржовый бивень

В третий раз за утро Казаков примерял парадные брюки.

— Ну как, мальчики, может, сойдет? Или все же большие? Ну, гляньте на секунду, ребята! В мотне, по-моему, ничего…

Брюки висели мешком и были коротки — не померял, дурак, на складе.

Курко, Панкин и Фишнер укорачивали шинели. Расстелив их на полу, они обрезали полы ножницами, а образовавшуюся бахрому поджигали спичками. Воняло паленым.

— Господи, как он надоел! — как бы сердился Панкин. — Кто там в ресторане смотреть на них будет! Сойдет, сойдет, под столом не видно…

Прикручивали на кители институтские значки-«поплавки», называемые «И я не дурак!». На гражданке их носили только окончившие институт сельские простаки. Сейчас всем хотелось как-то подчеркнуть свое отличие от обычных лейтенантов, юных и подтянутых. Пусть все видят — инженеры!

Решили сразу — в Благовещенск, на субботу и воскресенье.

Вознаградить себя за долгую нищету, хватит, нагостились! Майор Назарян не возражал и правильно сделал, все равно бы поехали…

В поездном ресторане ели красную икру и в течение трех часов пили пиво. Коля Курко заказал два стакана сметаны, размешал ее в кружке с пивом и неторопливо попивал беловатую смесь.

— Это для потенции хорошо! — охотно объяснял всем. — Стоять будет, как керзовый сапог! У нас в селе все так пьют, особенно на похмелье…

Посмеивались, да, это не помешает, женщин уж наверняка найдем в Благовещенске…

Прошли по вагонам пограничники — где служите, на сколько едете, зачем? Понятное дело, пограничный город, нужен контроль. Пограничники на шутки не отвечали.

Появились первые дома, склады, запасные пути. Большущее многоэтажное здание, окруженные изгородью из колючей проволоки стояли танки. Наверное, сотни, рядами, с задранными в небо стволами. Военное училище, объяснили офицеры-попутчики, в случае необходимости, будет действовать как танковая дивизия. Китайцы-то рядом, через Амур…

Дореволюционный, видимо, маленький красивый вокзал с башенками.

Попутчики торопливо давали последние указания — в городе два ресторана — «Восточный», там делать нечего, и «Амур», это место подходящее для одичавших офицеров. Сейчас там пусто, все начинается часов в семь. Погуляйте пока по городу…

Панкин еще на вокзале решил отстать. Пойду осмотрюсь, решил, выпью себе спокойно, один. Да и женщин такая орава только распугает.

Худенькая, в скромном пальто, девушка шла, не глядя на него, и ела бублик. Чего я теряю, подумал Панкин, надо попробовать.

— Девушкам не рекомендуется есть в сухомятку. Еду надо запивать!

Девушка остановилась и улыбнулась.

— Это прямо грех, проходить мимо такого богоугодного заведения! — воодушевился Панкин и кивнул в сторону вокзального ресторана. — Как вы посмотрите, чтоб пообедать, выпить немножко? Пойдемте? Меня зовут Жора, а вас?

Девушка спрятала недоеденный бублик в карман пальто и задумчиво сказала:

— Пойдемте, только у меня денег нет. Мое имя — Оля.

— Олечка! Главное, установить человеческие контакты! Конечно, я угощаю!

Оля быстро пьянела, но от наливаемой водки не отказывалась. Некрашенное лицо побледнело, она залпом выпивала рюмку и много говорила… Приехала она из Райчихинска, два месяца назад. Зачем — не секрет. Город маленький, не то что Благовещенск, парней совсем нет, разбегаются. Вот ей и посоветовали приехать сюда. В августе, когда в военном училище выпуск. Ведь жизнь-то устраивать надо, замуж пора выходить. А лейтенанты-выпускники жен ищут, без жены ехать в какую-нибудь дыру нельзя, с ума сойдешь. И перед отъездом у них одна забота — жениться. Это неважно, что мало знакомы, если человек хороший, жизнь потом устроится. Но она опоздала, все разъехались. Теперь вот решила ждать следующего года, нашла работу, живет у знакомой.

— А как подруга, дома сейчас? Может, выйдем на воздух, прогуляемся, ты мне дом свой покажешь… — Жора решил ускорить события.

Они вышли. Уже темнело. Оля пошатывалась, молча цеплялась за руку. Несколько низкорослых деревьев темнели чуть в стороне.

— Ты посиди немного, протрезвись слегка… Подружка где живет, далеко? — Панкин сел на скамейку под деревьями.

Оля стояла перед ним.

— Ой, пьяная я, пьяная… — повторяла она.

Девушка расстегнула пальто, подняла платье и начала снимать трусы. Панкин остолбенело смотрел. Она села верхом к нему на колени, прижалась лицом к лицу.

— Ты меня любишь, скажи? У тебя жена есть, скажи? Ну, скажи, я тебе нравлюсь?

Ощущая руки девушки, Панкин сидел не двигаясь, оглядываясь пугливо. Хорошо, хоть никого нет… Оля подпрыгивала, уткнув лицо в воротник шинели. Ему пришлось сильно откинуться, было неудобно и жарко…

Она встала, попыталась застегнуть пальто.

— Мне стыдно, я такая пьяная…

Резко отвернулась, шагнула в сторону. Ее вырвало.

Панкин испугался.

— Пойдем, пойдем, Олечка… Пойдем, посидим на вокзале… Пошли, пошли…

В зале ожидания было пусто. Он усадил ее на массивную деревянную лавку.

Олино пальтишко было забрызгано рвотой. Женщина закрыла лицо руками и затихла. Панкин, застегивая шинель, медленно пятился к выходу.

Выйдя, быстро зашагал по незнакомым улицам, в сторону от вокзала, к реке…

Набережная Амура являла собой мощное фортификационное сооружение. Сложенная из громадных железобетонных блоков семиметровая стена, с бойницами наверху и с амбразурами у воды, она тянулась вдоль Амура на многие километры, широкая, с толстенными казематами для орудий. На чердаках выходящих на набережную зданий — огневые точки, наблюдательные посты, прожекторы…

Горожане прогуливались, не обращая внимания на противоположный берег.

Ни одного человека не было видно на китайской стороне, на низкой набережной города Хейхе. Немыслимых размеров сладкоцветные портреты Мао Цзедуна созерцали советский берег. Усилители посылали через Амур китайскую музыку.

Бездымные трубы заводов. Пустынность была явно нарочной, возникало желание пристально наблюдать, обнаружить хоть малейший признак движения.

Было ветрено.

Праздношатающиеся и трезвые лейтенанты привлекали взгляды женщин. Баловались юркие дети. Пора уже подтягиваться к ресторану, порешили, лучше занять места заранее…

Петров придержал за руку Курко.

— Коля, пойдешь со мной? Надо опередить братию, ты глянь, сколько их! Тут и женщин на всех не хватит. Видишь, Панкин уже отвалил, он в курсе дела… — шептал он, беспрерывно сморкаясь, простудился еще вчера.

— А ты знаешь, где искать? — с надеждой спросил Курко.

— Знаю. Где здесь кино, пошли поищем.

В кассу была очередь.

Петров решительно направился прямо к окошку.

— Извините, граждане… Нам надо в часть возвращаться… Хоть кино напоследок посмотрим…

Люди покорно расступались.

В хвосте очереди стояли две молодые женщины, не красавицы, конечно, но одна даже симпатичная.

— Девушки, извините за беспокойство, вам билеты не нужны? У нас два лишних, — начал знакомство Петров.

Курко топтался за его спиной.

Девушки от билетов не отказались.

Вот и прекрасно, но до начала еще почти час, масса времени, не пойти ли прогуляться, а может, если девочки не возражают, зайти на минутку в ресторан, выпить винца или, если предпочитают, водочки…

— Да зачем туда идти, только лишние деньги тратить! — неожиданно улыбнулась симпатичная. — Пойдемте ко мне домой, там и посидим. И выпивка есть, я работаю на кондитерской фабрике, всегда спирт можно достать.

Предложение чрезвычайно устраивало лейтенантов.

— Чудесно! Какие вы умницы! Только сначала в магазин заглянем, закуску купим! — возбужденно тараторил Петров, не переставая сморкаться.

В магазине выбирали все вместе — консервы, колбасу, кабачковую икру, хлеб. Конфеты и печенье. Поколебавшись — чего еще? — купили две банки вишневого компота…

Комната перегорожена шкафом. По обе его стороны кровати с железными спинками. Столик с зеркалом. Остальное пространство занимали стол и четыре стула. У жаркой печки лежали дрова. На табуретке — ведро с водой и кружка. Петров разглядывал лежащий на специальной полке громадный моржовый бивень, искусно разрисованный масляными красками.

— Это один мой знакомый подарил, — с гордостью говорила симпатичная. — Сейчас начнем. Ты на них внимания не обращай, старики только рады будут…

Она кивнула на суетящихся вокруг стола старика и старуху.

Старик быстро открывал консервные банки, старуха расставляла стаканы. Курко молча наблюдал. Вошла вторая женщина, поставила на стол заткнутые бумажными пробками бутылки.

— У нас всякая водка есть! — громко объяснял старик, поднимая бутылки. — Вот клубничная, вот грушовая, вот ананасовая, вот розовая. Дочка эссенцию с фабрики носит, по две капли на бутылку и хорошо… Садитесь, хлопцы, садитесь, девчата, садись, старуха! — пригласил он.

Перестали стесняться.

Петров, сморкаясь и кашляя, рассказывал анекдоты. Смеялись и шумели. Подложили в печь дров. Уютно и тепло. Симпатичная раскраснелась, оживленно рассказывала, как у них через проходную люди спирт выносят. Подруга помалкивала, поглядывала на Курко. Тот, не переставая, ел. Старуха, застенчиво улыбаясь, подвигала к нему остатки еды.

— Ну, давайте допьем, что осталось, и пора отдохнуть, — сказала симпатичная и обратилась к подруге: — Ты пойди, покажи человеку, как вы живете. — Весело посмотрела на Курко. — Вы там родителей ее не пугайтесь, они люди хорошие… Она через дорогу живет.

Курко с шинелью в руках обернулся в дверях:

— Смотри, без меня не уходи! Позовешь потом…

Старики дружно поднялись. Заслонясь лоскутным одеялом, разделись и улеглись.

— Мы спим! — весело крикнул старик.

Симпатичная смотрела на Петрова. Тот подошел к кровати по другую сторону шкафа. Помялся — как быть.

Женщина выключила свет.

— Ты простужен, — шептала она, часто дыша, прижимаясь. — Укройся получше… Подожди, так не удобно… Не уходи сразу, хорошо?

За шкафом тихо переговаривались старики…

Первые стрельбы

— Мест нет! — крикнула тетка у вешалки, заваленной шинелями. — Больше не буду никого раздевать!

Коровин сунул ей металлический рубль.

Громадный зал с высоким лепным потолком. Канцелярского цвета плюшевые портьеры, паркет, зеркала, писанное маслом объявление: «Мы боремся за звание бригады коммунистического труда». В углу оркестр — аккордеон, тромбон и барабан — очень громко играл танго. Табачный дым стелился, слоился, клубился над столиками. Большая, желтого металла люстра мерцала над серединой зала.

Все столы были заняты.

Мужчины, сплошь офицеры, и женщины скандально, но беззвучно раскрывали рты — уж очень силен был рев танго.

— Ну и вертеп! — радостно прокричал Казаков в ухо Моси Фишнера. — Как в кино!

— Как им, блядям, удается втроем учинить такой понт! — Коровин перекричал-таки оркестр.

— Чего стоим?! Устраиваемся! — горел от нетерпения Тимоха.

Лейтенанты разбрелись в поисках свободных мест.

Казаков и Коровин примостились у самого окна. Молчаливый капитан передвинул свой стул, две женщины тоже потеснились. Красивую блондинку слегка старили мешки под глазами, вторая была постарше, поплотнее, с темными волосами. Блондинку звали Ксюшей, она сразу понравилась Казакову, капитан же, видимо, имел виды на темноволосую, Аню.

Коровина это не смутило.

— Почему вы не пьете, товарищ капитан? Разрешите, я вам налью…

Капитан спаивать себя не позволял, явно решил продержаться до закрытия ресторана. Отрицательно качал головой, наливал себе сам и подливал Ане.

Казаков очень старался завоевать расположение блондинки, мучительно припоминал смешные анекдоты и случаи, заказывал шампанское. Коровин много пил, неодобрительно поглядывал на капитана-соседа.

— Я надеюсь, вы разрешите вас проводить? Ваш отказ потрясет меня, а значит, нанесет ущерб и обороноспособности нашей страны! — танцуя, Казаков подчеркнуто галантно держал Ксюшу за талию. — Бояться вам нечего, о моей воспитанности ходят легенды! Я даже в танце держусь на ширину ружейного приклада!

Женщина смеялась, склоняла голову к плечу кавалера.

Заказали еще, водки и шампанского. Снова танцевали. Голоса начали перекрывать грохот оркестра. Официанты ускорили свои передвижения — перед закрытием клиенты желали выпить впрок.

— А почему здесь вдруг столько майоров и капитанов? — внятно спросил Коровин.

— Они все женатые! От жен поубегали, до одиннадцати! — презрительно объяснила Аня.

Ухажер ее, капитан, молча выпил.

Казаков щедро заплатил за всех, даже за незнакомого буку-капитана.

В вестибюле тот донимал Казакова поменяться шапками.

— Давай махнем! — пьяно убеждал он. — Зачем тебе новая? Ты же на два года только…

Такси вереницей подползали к ресторану, помнящие о чаевых таксисты приветливо пошучивали, рассаживали пассажиров.

Офицерский патруль — майор и два капитана — со стороны наблюдал за порядком…

Женщины жили на улице Красной Профессуры, вдвоем, в маленьком домике. Аня с капитаном сразу ушли в другую комнату. Казаков сел на кровать и тут же подскочил — кровать страшно скрипнула.

Ксюша стояла в дверях.

— Иди сюда! — извиняюще улыбнулся Казаков. — Кровать у тебя, как музыкальная шкатулка…

— Подожди, — сказала Ксюша, — давай так сделаем… Так лучше будет…

Она сдернула на пол ватный матрасец, поправила подушку и начала раздеваться.

Казаков вспотел от напряжения — еле стащил новые сапоги…

Ночью несколько раз Ксюша ласково обнимала его, но он не шевелился, лежал на спине, ровно, как будто спит, дышал…

Слышал, как ушел капитан.

Ксюша тяжело дышала во сне, вздрагивала ногой.

Утром Казаков удивленно выругался — капитан обменялся-таки шапками…

Боевые стрельбы назначили на пятницу.

Коротая время, слонялись по Среднебелой, сидели в станционном буфете. Пили алжирское вино, железные бочки с ним загромождали половину помещения. Чтоб не выскакивать взад-вперед из-за стола, вино покупали кружками, сразу по несколько на каждого. Продавщица притворно удивлялась:

— Все видела, но чтоб вино пить пивными кружками!..

Всех поразил Казаков, он закусывал кусками холодного говяжьего жира негигиеничного цвета. Этот мясопродукт стоил очень дорого, и обеспокоенная возможными укорами буфетчица сочла необходимым примостить на витрине написанное карандашом объяснение: «Мясо говяжье в сортовом разрубе».

— Организм калории требует!.. — бурчал Казаков, оправдывая свой экстравагантный поступок…

В ожидании ночи томились.

Батов, сидя на кровати перед маленьким зеркалом и пьяно ругаясь, часами расчесывал свои красивые волосы. Пьяный Янич кричал в телефон:

— Ты мне дай «Поднос»! Это Киевский округ!

На коммутаторе, видимо, хихикали…

На стрельбы двинулись утром.

Ехали долго, в кузове было холодно. Одинокий миномет высоко подпрыгивал на ухабах, казалось чудом, как он не отрывается от «Урала»…

Шестеро солдат неторопливо привели миномет в боевое положение. Незнакомый майор заглядывал в буссоль, кричал команды. Чудовищно замерзшие в сапогах лейтенанты толпились поодаль.

— Наблюдайте разрыв! — кричал майор. — Огонь! Вводим поправку!

Солдаты, заткнув уши, приседали. Огонь и грохот. В ясном воздухе некоторое время была видна быстроудаляющаяся в высоту точка — пудовая мина. Вдали, над землей, появлялось облачко — разрыв.

— Огонь! — кричал майор. — Большая вилка!

Сделали шесть выстрелов.

Майор подошел к группе.

— И дальше в том же духе, — улыбаясь, сказал он. — Нам выделили только шесть мин, боеприпасы беречь надо! Вернетесь в часть, настреляетесь еще, разберетесь, что к чему. По машинам!

Было нестерпимо холодно. Лейтенанты съежились в кузове, молча дрожали. Подняли воротники, засунули руки в рукава, опустил шапки.

— Комедия… — повторял Коровин. — На хера мне такие стрельбы! Комедия…

Остальные не возмущались.

2. КАЗАРМЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

«А» и «Б»

Абсолютная темень.

Мороз, снег, ни ветерка.

Потом привыкли к темноте, заметили лачугу возле заснеженного перрона — вокзал. Станция Ледяная. Вот где им предстояло прожить два года. Нет, уточнил Теличко, год и девять месяцев.

Лес подступал вплотную.

Неожиданно из темноты появились круглые огни. Тепловоз с одним пассажирским вагоном остановился на запасном пути.

Две-три темные фигуры подошли к вагону. Лейтенанты сообразили — этот странный состав предназначен и для них. Спотыкаясь о рельсы, поволокли чемоданы и разваливающиеся тюки, с трудом карабкались в вагон — ступеньки были в метре от земли.

Вагон качнуло, поехали. Куда везут, непонятно, ни одна душа не встречает…

— Документы, товарищи офицеры! — сержант с артиллерийскими петлицами на щегольском бушлате быстро просмотрел бумаги.

Поезд вскоре остановился.

Лейтенанты неуклюже вывалились из вагона.

И остолбенели.

Это было сказкой…

Горело множество окон многоэтажных домов. Мигали неоновые буквы. В сотне-другой метров на громадном здании светилась надпись из электрических лампочек: «Дом офицеров». Возле стеклянного фасада толпились люди. Фонари на высоких столбах в ореоле морозного света походили на одуванчики. Казалось даже, играет музыка. Очень широкая, прямая, ярко освещенная, с очищенным от снега бетоном, улица вела к этому чудесному граду. По ней бежал офицер в полушубке и валенках. Он кричал, махал руками и чуть не падал.

— Ах вы, суки! Ах вы, бляди! Что, рвань, приползли, наконец, твою мать! — радостно орал офицер.

— Балу! — обрадовались все. — Балу!

Лейтенант Балу был пьян. Со счастливым лицом обнимал всех по очереди, растроганно матерился.

— Тут и кафе есть, вино продают! — сообщил он первым делом.

Вторым делом он объяснил лейтенантам, что к чему.

Город перед ними называется Углегорск. Никакого угля здесь и близко нет, гражданского населения тоже. А расквартирована в нем ракетная дивизия. Ракеты где-то вокруг, а это офицерские дома, штабы, магазины, казармы, все, что нужно. А 90-й мотострелковый полк переведен сюда, чтоб в случае чего прикрыть дивизию со стороны границы. Расположение полка в километрах пяти отсюда. Офицеры живут в бывшем поселке военных строителей, называется «Поселок Б». А ракетчики называются «Поселок А». В полку их ждут завтра, поэтому никто и не встречает. Туда надо позвонить, предупредить. А он, Балу, может желающим показать дорогу на «Б», здесь недалеко, полтора километра напрямик, мимо вертолетного поля. Вертолетами возят офицеров-ракетчиков на «точки», на дежурство возле ракет.

Лейтенанты были в нерешительности. Надо звонить в полк, пусть пришлют машину, а пока сбегаем, посмотрим, что там за кафе…

— Слушай, Вадим, — зашептал Балу Казакову, — пошли пешком, так скорее! У меня дома вино есть, я запасся!

— Пошли! — решился Казаков.

К ним присоединился и лейтенант Батов.

Руки без перчаток сразу замерзли. Приходилось останавливаться, отогревать их на груди. Потом додумались — сняли портупеи, продели их в ручки чемоданов, повесили через плечо. Наощупь нашли какие-то тряпки, обмотали окоченевшие руки, взвалили тюки на плечи. Спотыкаясь и скользя, побрели сквозь редкий лес. Шли долго. Наконец поняли — пьяный Балу заблудился. К счастью, вскоре наткнулись на колючую проволоку. По колено в снегу пошли вдоль нее. Балу торжествовал — сейчас придем!

Совершенно внезапно офицеры очутились посреди темной улицы. Одноэтажные дома среди сосен, одинокая лампочка на столбе, в окнах ни огонька…

Балу зажег свет, лейтенанты сбросили чемоданы.

На нечистом полу небольшой комнаты с драными обоями лежал темного цвета матрац. В углу грудой офицерское обмундирование и полураскрытый чемодан. Тумбочка без дверок, окно закрыто газетой.

— Сейчас, сейчас! — хлопотал Балу. — Сбегаю, напизжу дров у соседей, печку затопим, выпьем! Раздевайтесь пока!

Было тепло, потрескивали в печи поленья. Согреваясь, пили вино. За стеной вскрикивала и постанывала в страсти женщина.

— Там какой-то лейтенант-связист живет. Наверно, молодожены, — объяснил вконец опьяневший Балу.

— Этого еще не хватало! — выругался Казаков.

— Как будто ты под кроватью, а над тобой бабу натягивают! — с горечью сказал Батов.

Спать легли на полу, расстелив одежду и укрывшись шинелями. Балу похрапывал, женщина снова начала стонать. Казаков лежал на боку, Батов, прижавшись к его спине, затих. Потом попытался засунуть руку в штаны Казакова. Тот резко ударил его локтем — что, совсем одурел, спи!..

Снег лежал сугробами под стенами длинных сборных бараков, на крышах, на хвое роскошных сосен. В глубоком снегу были протоптаны тропинки между домами. На улицах его отгребли в сторону, сугробы были по грудь. Дымки из труб тянулись вертикальными струйками. Женщина за заборчиком колола дрова. Морозная тишина и рассеянный свет утреннего солнца. Идиллия, уют, умиротворение. Казалось, вот-вот появится лошадка, везущая хворосту воз…

Лейтенанты в помятых шинелях толпились возле столовой. Майор Залесский громко объяснял:

— Валенки и полушубки получите на складе. В хозчасти возьмете кровати, матрацы, табуретки… Постельное белье можно взять в казарме под расписку. Идите, выбирайте себе жилье, где хотите, здесь много пустых бараков! Располагайтесь! Вечером командир полка полковник Белоус вызовет вас на совещание. Посадка в «Урал» здесь, у столовой. Да, и еще одно. В поселке живут и офицеры-строители, они строят что-то на «А». Я подчеркиваю необходимость поддержания добрососедских отношений. Никаких скандалов и тем более драк! Вперед, лейтенанты, действуйте!..

Панкин оглядел комнату. Вроде неплохо. Развесил на гвоздьях одежду, подмел, очистил от золы печь. Колонка с водой была через дорогу. В дверях уборной — маленькой деревянной будочки во дворе — пораженно застыл: остроконечная куча замерзшего кала возвышалась чуть ли не на метр. Увидел рядом два круглых чурбана, быстро сообразил, поставил по обе стороны кучи и, держась за стенки, стал на них, как на ходулях…

Полковник Белоус

Лет десять назад, в окрестностях неприметной станции Ледяная, решено было установить ракеты стратегического назначения. В тайге, на расстоянии десятков километров друг от друга, соорудили пусковые шахты и подземные бункеры. Протянули высоковольтные линии. Одновременно прокладывали дороги, покрывали бетонными плитами, оборудовали железнодорожные подъезды и платформы разгрузки, строили мосты, способные выдержать вес многотонных ракет и тягачей. Строили Углегорск. Дивизия военных строителей не прекращала работы даже в пятидесятиградусные морозы. Солдаты жили в казармах из сборных деревянных панелей — щиты из досок и между ними опилки — их сами же и построили. Они не очень-то заботились о будущем, военные строители-кочевники, знали — закончат Углегорск и пойдут дальше. За десять лет временные казармы обветшали, покосились, некоторые уже разваливались. Теперь в них разместили роты и батареи 90-го мотострелкового полка…

Помощник начальника штаба майор Курицын, начинающий полнеть, очень гладко выбритый, вел за собой лейтенантов.

— Вот канцелярия, кабинеты начальников служб, коммутатор, секретная комната — в ней хранятся карты. Как зачем их хранить?! Это секретный документ, вам могут выдать ее только под расписку. За утрату секретного документа вы несете ответственность. Ставлю вас в известность, местные охотники платят за подробную карту большие деньги. Иными словами, за карту нашего района. Будьте в этом отношении бдительны, ни в коем случае не давайте карты солдатам… Вот комната дежурного по части. Это сейф для офицерского оружия.

В этом сейфе шифры и опечатанный пакет. Он вскрывается только по специальному сигналу из дивизии. В нем приказ, как действовать полку по тревоге… Это комната совещаний, рассаживайтесь, командир сейчас прибудет.

Стол, красная скатерть. Ряды стульев. Перед аудиторией карта Дальнего Востока и портрет. Справа во всю стену фанерный стенд: «Звериный оскал американского империализма» — фотографии и журнальные вырезки. Сзади плакаты: «Вооружение и организация иностранных армий»…

Полковник Белоус, чуть улыбаясь, рассматривал лица лейтенантов.

— Садитесь, воины! — сказал он.

Невысокого роста и очень широкоплечий, с красноватым лицом и бледными отмороженными ушами, командир полка стоял перед ними и молчал. Потом попросил каждого представиться. Должность? Женат ли? Состоит ли в партии?

— Мое требование к офицерам одно! — начал он резким голосом. — Боевая подготовка солдат должна быть в кратчайший срок доведена до должного уровня. Поэтому до сорока градусов мороза занятия проводить вне казармы, в поле, за исключением там всякого хуе-мое, политинформаций и дегазаций! Пехотинец должен уметь стрелять, правильно я говорю, Курицын? Мы строим, мы воспитываем, мы переезжаем — все это нужно. Но не забывать о том, что армия должна уметь воевать! К сожалению, мы это забываем, и наши бойцы, да и командиры, воевать не умеют… Так что, в кратчайший срок! А то что получается? По расположению пьяные солдаты ходят, а офицеры на «Б» белую водку пьянствуют! Тут вы разные чудеса увидите! Но люди вы опытные, думаю, поможете нам наладить дисциплину. И боевую подготовку. Договорились? Вот-вот, и в пехотные подразделения приедут лейтенанты-двухгодичники. Один совет, даже приказ — везите сюда жен! Чтоб волками не выть, балду по вечерам в столовой не бить… До завтра!..

Майор Оверьянов и трое новичков-лейтенантов шли по неширокой бетонной аллее. По обе стороны располагались длинные и низкие, до окон занесенные снегом бараки-казармы. Ни деревца, скамейки перед входом, поблекшие щиты-плакаты… Расположение первого батальона, второго, третьего, танковый батальон, зенитчики и ПТУРС, минометчики… Штаб полка находился в отдалении, нужно было пересечь ровную, очень большую площадь — полковой плац.

Барак-госпиталь, барак-клуб… Караульное помещение — барак поменьше, рядом кирпичный домик, гауптвахта. Высокая железная труба кочегарки… В конце аллеи, за колючей проволокой — автомашины, бронетранспортеры, танки, минометы…

— Вы не слишком удивляйтесь, — неторопливо говорил Оверьянов, — полк только развертывается, многое еще предстоит сделать… Личный состав полка — люди случайные… Вам повезло, ваша батарея молодая, последнего призыва… Что касается техники, увидите сами. Танки ИС-3, времен войны, на башнях сваркой написано «Даешь Берлин»… Орден надо давать тому, кто сможет запустить мотор… Строевых машин только пятьдесят процентов… Но у артиллеристов с этим все в порядке, машины новенькие… Худой и высокий капитан Алексеев крикнул: «Батарея, строиться!» и радостно пожал руки лейтенантам.

— Наш лучший артиллерист! — отрекомендовал Оверьянов. — Не считая меня, конечно!

Капитан улыбался, говорил быстро и невнятно. Приходилось напрягаться, чтобы понять.

— Вот наша казарма… Вот сушилка, валенки здесь сушим… Вот оружейная комната. — Он постучал по обитой жестью двери, опечатанной пластилиновой печатью. — Она должна быть всегда заперта, ключ у меня…

— А если вдруг оружие потребуется?

— Если потребуется, откроем. Всегда спокойнее, когда автоматы подальше от солдат… И без оружия ЧП хватает… — ответил Оверьянов. — Пройдем в каптерку.

Каптерка, склад батарейного имущества, была одновременно и канцелярией батареи. Курносый солдатик, каптенармус, встал из-за стола.

— Выйди! — сказал ему Оверьянов и продолжал. — А ЧП, чрезвычайных происшествий то есть, у нас на каждом шагу. Солдат напился — ЧП, разграбили склад — ЧП, китайцы напали — ЧП! Хромает у нас дисциплина, а, Алексеев?

Капитан развел руками и что-то быстро сказал.

— Ну ладно! Пошли знакомиться с личным составом!

Солдаты стояли в две шеренги вдоль длинного ряда двухъярусных кроватей.

— Здравствуйте, товарищи! — негромко сказал майор. — Плохо! Еще раз! Здравствуйте, товарищи! Еще раз! Здравствуйте, товарищи!

— Здравия желаем, товарищ майор! — кричали что есть мочи солдаты.

— Вот, товарищи лейтенанты, сержант Студенников, вот сержант Сон, старшина батареи, главный дезорганизатор… — полусерьезно говорил Оверьянов. — На кого работаешь, Сон?

Худенький сержант-кореец чуть улыбнулся и быстро посмотрел на лейтенантов, давая понять, что он понимает: майор шутит…

Внезапно Оверьянов шагнул к тумбочке дневального и открыл дверцу.

— А это что такое, а, Сон? — Майор держал алюминиевую тарелку с застывшей кашей… — Сколько раз повторять, чтоб из столовой ничего не выносить? Кто принес?

Батарея молчала. Капитан Алексеев озабоченно закивал головой. Майор Оверьянов вытряхнул кашу на пол и пошел вдоль кроватей. Он громко ворчал, непонятно было, шутит или нет.

— Алексеев, в казарме беспорядок! Кровати плохо заправлены! До сих пор не научились стелить! — майор сдернул на пол несколько матрацев. — И в тумбочках наверняка бардак творится! Ну, конечно! — говорил он, открывая тумбочки.

Он перевернул одну, все высыпалось на пол.

— Куда смотрят сержанты! Почему личный состав не следит за порядком! Черт-те что! — все так же полусерьезно ворчал Оверьянов. — Чья тумбочка?

Солдаты смотрели на майора. Он продолжал ворчать, прохаживаясь перед шеренгой. Лейтенанты чувствовали себя неловко, Оверьянов явно демонстрировал, как должен вести себя требовательный командир. Сержант Сон, задрав голову, разглядывал лампочку под потолком…

К девяти утра полк выстраивался на плацу.

Замерзший пар от дыхания сотен людей висел над рядами касок, оседал инеем на плечах, склеивал ресницы. Согревая ноги, постукивали сапогом о сапог, и этот звук был отчетливо слышен в утренней полумгле. Белоус приказал выводить полк на построение в полной боевой выкладке — с автоматами, противогазами, саперными лопатками.

— И чтоб на построении был действительно полк, а не одни салаги-оборванцы! — говорил на совещании полковник. — Весь полк, до одного солдата! А то, что у нас? Утренняя полковая проверка, а половина полка сидит в казармах — один дневальный, второй больной, третий на кухне хером груши околачивает! Один в шапке, другой в пилотке! Всех гнать на плац! Всех придурков, писарей, стариков и кашеваров! С оружием и шанцевым инструментом!

Полк, солдаты и офицеры, мелко дрожал от дикого холода и удивлялся выносливости командира — в такой мороз в папахе, со своими отмороженными ушами!

Сегодня происходило что-то необычное — рядом с Белоусом стоял солдат в шинели без пояса. Полковник взял его за руку и приблизился к строю. В другой руке командир полка держал защитного цвета брюки.

— Солдаты! — закричал он. — Знаком ли вам защитник Родины младший сержант Зуев? Будучи вчера в карауле на вещевом складе, он самовольно оставил пост и проник на склад! Как обыкновенный вор, значит. И украл он там вот эту пару офицерских штанов! Понятное дело, через неделю у него демобилизация и он решил приодеться! Чтоб выглядеть перед односельчанами боевым сержантом, в новых штанах! Я приказал отдать его под суд! Теперь он вместо дома поедет в штрафной батальон! И впредь буду так поступать со всеми ворами и злостными разъебаями, покидающими вверенные им посты! Караул, арестовать его!

Солдат вытирал нос рукавом.

Двое солдат и начальник караула повели его к гауптвахте.

— Только так! И не иначе! — тихо сказал полковник начальнику штаба. — А что делать? Будем добренькими, полк окончательно развалится…

Командиры батальонов закричали команды, разворачивая полк для прохождения церемониальным маршем перед маленькой трибуной. Оркестр, визжа замерзшими трубами, заиграл марш. Отбивая ногу, первый батальон запел:

«Непобедимая и легендарная, В боях познавшая радость побед! Родная армия, родная армия!..»

Лейтенанты смешно и старательно печатали валенками шаг…

Декабрьский день короток, сразу после обеда начинало смеркаться, вместо совещания в штабе, на радость всем, устроили партсобрание, беспартийные позволили себе пораньше поехать домой.

Коротая вечер, зашли в столовую похлебать картофельного супа. С завистью поглядывали на соседний столик — там пили пиво. Лейтенанты же, в ожидании новогодней получки, жили постно.

— Белоус правильно поступил, — сказал Тимоха, — надо примерно наказывать воровство, особенно в армии.

— Вот именно, особенно, — тихо сказал Фишнер. — Как можно наказывать за воровство, когда по всей стране воруют? Сам не воровал, что ли?

— Коммунисты не воруют, еще Владимир Ильич сказал, что некрасиво воровать, если ты настоящий большевик, — сказал Коровин.

— При чем тут коммунист, — обиделся Тимоха. — Ты Ленина не трожь… Я говорю, что надо дисциплину укреплять.

— Он прав, — сказал Янич, добрый парень, особо не пьющий, хотя и работал начальником стройки. — Ведь впечатление такое, что на постах все спят. Я вот вчера был в карауле, прихожу в парк, нет часового и все тут! Потом выясняется, залез в кабину и хрюкал спокойно всю смену. И это не старик, а салага, уже службу понял… Иду дальше, на артсклад. Кричим с разводящим, нет часового, хоть ты плачь! Я и туда, и сюда, ну, думаю, китайцы сняли, тревогу объявлять нужно. А он лежит себе, блядище, в снегу, завернулся в тулуп и спит! Мороз под пятьдесят! Правда, он мордва какой-то, не русский…

— А ты б не бегал по постам! Отметку поставил бы в журнале, что караулы проверил, вот и все, — сказал Фишнер.

— Ну! Остается только так и делать! — сокрушался Янич.

— Да что вы херню городите! — громко воскликнул Коровин. — Как будто не ясно — распиздяйство, как везде!

— Точно, точно, лейтенант! — откликнулся из-за соседнего столика щуплый веснушчатый капитан Бабошин, командир батареи САУ. — Армия это зеркальное отображение народа. Народ пьет, и армия пьет, воруют везде, и в армии воруют, все очки втирают, и в армии то же самое…

— Нет, Бабошин, ты не говори! Сами виноваты, что порядка нет, — капитан Алексеев разволновался. — Раньше, при Жукове, дисциплина была… Бывало, обнаружит старшина окурок в казарме, сразу тревога по батарее! Окурок на носилки и в лес! Бегом, марш-бросок километров на десять для всех! Окурок хоронить… Яму выкопать метр на метр… И все это вместо сна! И был в армии порядок! А сейчас…

— Ты такие поебеньки салагам рассказывай! — насмешливо сказал Бабошин и допил пиво. — Пойду еще возьму…

— Была б моя воля, я сделал бы, как Гитлер в тридцать третьем году, — сказал капитан Синюк, минометчик. — У него тоже в армии бардак был, генералы жаловались, под суд, мол, надо пол-армии… Гитлер и говорит, вы не валяйте дурака, судами ничему не поможешь… Поставьте по углам на каждом плацу по виселице. И чуть что, вешайте… Повесили десяток-другой, и в армии до конца войны порядок был… Я сам солдатом начинал, знаю, только палкой по жопе, другого они не понимают…

Небольшая мелочь

«Поморин» — зубная паста болгарского производства — пользовался спросом. До этого Белоус запретил продажу в солдатском магазине одеколона. Тогда неизвестно откуда узнали новый способ опьянения: «Поморин», содержавший какие-то ароматические эфиры, разводили в кружке с водой и пили. Два тюбика было достаточно, на час-два человек пьянел. Лейтенанты не верили, но после солдатской получки им показали на помойке кучу выдавленных тюбиков…

Сейчас капитан Алексеев выкладывал на стол в каптерке пачки дешевых папирос, туалетное мыло, печенье, нитки. На руки он выдавал солдатам только по рублю, чтоб старики не отбирали все деньги. На остальные он сам покупал в магазине заказанное. Капитан ходил и на почту, получать переводы для солдат, суммы маленькие, пять-десять рублей, но и их нельзя было отдавать владельцу. Установил порядок: служишь хорошо — получи рубль из своего перевода, сачкуешь — сиди без денег.

— Да хер с ним, с «Поморином», — хлопотал вокруг коробки Алексеев, — буду выдавать каждое утро по два тюбика на батарею… Пусть при мне чистят зубы… Ну что, пойдем в кормушку? Уже время… Курко, строй батарею, отправляй в столовую, потом догонишь!

«Кормушку» придумал командир полка. Чрезвычайно удачно, считали офицеры. Полковник приказал начпроду поставить в солдатской столовой отдельный стол, для желающих обедать бесплатно.

— И повара будут чувствовать контроль, — сказал тогда полковник, — и лейтенанты не подохнут с голоду… Деньги-то сразу пропивают, дураки бестолковые, а потом замазку на окнах объедают… А полк не обеднеет, воровать будут поменьше, и все…

Вася Горченко, кадровый лейтенант-сапер, высокий, стройный и красивый, скандалил в столовой. Нагнувшись, он кричал в «амбразуру», раздаточное окно в стенке, отделяющей кухню от зала.

— Ты что, стебаный по голове, меня за салагу принимаешь? Ты думаешь, я буду эти бациллы есть? Совсем, блядюги, оборзели, заворовались! Какое ты мясо офицерам даешь?! — кричал он повару-старику, держа бачок с кашей.

— Вы, товарищ лейтенант, не разоряйтесь! — кричал в ответ повар. — Где я вам мясо возьму? Не нравится, идите в столовую!

— Ты что, пизденыш, орешь на меня! — Горченко со всего размаху метнул тяжелый бачок в амбразуру. Повар присел, бачок с грохотом ударился о плиту и раскололся. Разлетелась горячая каша…

Красный от возбуждения Горченко вернулся к офицерскому столу.

— Только так, другого языка эти бляди не понимают! — сказал он.

Солдат-раздатчик нес новый бачок, обмотав его ремнем, чтоб не обжечь руки. Поставил перед Горченко.

— Ну вот, — сказал тот, — и мясо нашли!

Притихший второй батальон по команде приступил к принятию пищи, а офицеры, поев мяса, подались в штаб, на совещание.

Белоус был в ударе, вошел, можно сказать, в раж, перемыл все полковые косточки, просидели до вечера, еле успели до закрытия столовой… Ложиться спать еще было глупо, монастырский ужин — гороховый суп и два вторых без котлет — все-таки приподнял настроение, и Казаков решил заглянуть к другу.

— Садись, Вадим! — Коровин был в плавках. Полыхала печь.

Из большого магнитофона «Темп-3» страстно хрипел Высоцкий. Магнитофон был гордостью Коровина, он купил его неделю назад, махнув рукой на долгое последующее безденежье.

— Слушай, Вадим, — вдруг засмущался Коровин. — Мандавошек я подхватил в Благовещенске…

Казаков встревоженно посмотрел, не шутит ли?

— Пойди купи мазь, ртутно-сернистая называется…

— Ты смеешься, что ли? Через час весь полк будет знать! Жена Алексеева в аптеке работает… Через два дня Новый год… Я вот подумал, попробую «Хлорофосом» вывести эту пакость. Если это от тараканов, то они тем более передохнут… Глянь, я конец тряпкой обмотал, чтоб не щипало… А плавки — чтоб не разбежались. Помоги-ка!

Казаков взял баллончик и, затаив дыхание, направил вонючую струю в плавки Коровина. Тот взвыл и запрыгал по комнате — щиплет!

В дверь громко постучали.

— Кто там? — испугался Коровин.

— Тревога, товарищ лейтенант!

Солдат их батареи, в каске, с противогазом и автоматом стоял на пороге.

— Майор Оверьянов тревогу по батарее объявил, за вами послал!

— Что там случилось? Уже девять часов… И в полку тоже тревога?

— Нет, только у нас…

Почти бежали, напрямик через лес, задыхаясь от морозного воздуха. Приятнейшего лунного цвета снег, в небе потрескивали звездочки, тишина притаилась между деревьями…

Минометная батарея стояла по стойке «смирно» в полной боевой выкладке. По проходу между кроватями расхаживал Оверьянов.

— А, — сказал он, увидев лейтенантов. — Спасибо, что соизволили прибыть!

— Что случилось, товарищ майор?

— О-о, ничего особенного, товарищи лейтенанты с высшим образованием! Всего лишь небольшая мелочь — минометная батарея не боеспособна и все! — иронизировал Оверьянов.

Майор был очень пьян. Красные глаза, мокрые толстые губы, шибающий в нос перегар.

— Сегодня я отдал приказ снабдить все табуретки бирками, То есть написать, что за такую-то и такую-то табуретку ответственен тот-то и тот-то… За любое военное имущество должен быть кто-то ответственен… Если я зайду в казарму и увижу кучу говна, я подниму тревогу! Но если на этой куче будет бирка: «Ответственный такой-то», я скажу — правильно, в армии так и должно быть! И что вы думаете?.. Эти подлецы и не подумали выполнить приказ! На трех табуретках бирок нет! Сержант Сон, вы пойдете под суд! Ты ответишь мне за это, подлец!

У солдат были отсутствующие лица.

Оверьянов прошел вдоль строя.

— Но это еще не все! Сколько раз я повторял, что каждый солдат должен иметь иголку с ниткой! Вот здесь, в шапке. Пол-батареи игнорировало мой приказ!

Майор говорил ворчливо, почти шутливо, казалось, он сейчас засмеется и скажет, что шутит.

— Нет, товарищ Казаков, нет, товарищ Коровин, так дальше не пойдет! Я не допущу, чтоб батарея превращаясь в банду пьяниц и наглецов! Или вы мне наладите дисциплину на батарее, или я вас всех разжалую! Сон, Студенников, вы не демобилизуетесь, я вам обещаю это!

Коровин постукивал сапогом. Казаков негромко сказал:

— Я пойду покурю! — и вышел из казармы.

Предпраздничное настроение

— Ну, — сказал, ни к кому не обращаясь, замполит полка подполковник Селиванов, — сейчас главное, чтоб не было ЧП.

Сопровождающие молча кивнули.

Начиная новогодний обход, офицеры знали, что выстроенные роты и батареи их ждут. Что комбаты суетятся, осматривая солдат и проверяя заправку коек. Что у всех есть елки, вывешены праздничные лозунги, личный состав на месте, самовольщиков нет. Что на дежурстве в полку остаются лучшие офицеры, люди серьезные, коммунисты…

У штаба фыркал газик.

Под одиноким фонарем у входа колотились на морозе зампотех майор Асаев и майор Курицын, проверяющий по штабу.

Черт с ним, с новогодним тостом, подумал Селиванов, опоздаем на пяток минут, не даром же хлеб едим, служба должна быть прежде всего. И сказал спутникам:

— Садитесь в машину, товарищи! Я сейчас, надо еще в политотдел дивизии позвонить!

И вошел в штаб.

Майор Асаев ядовито улыбнулся, — как же, так тебя и ждут в дивизии, кому ты там нужен сейчас, — и отвернулся к машине помочиться. Агитатор полка капитан Пустовойт посмотрел на часы и безнадежно махнул рукой…

Переходя из казармы в казарму, из батальона в батальон, офицеры, вероятно, не подозревали, что весь полк следит за ними. То есть, само собой разумеется, второй, скажем, батальон оповещен, что они направились в его расположение, маршрут был известен заранее, и дневальный у двери казармы наблюдал их приближение… Но еще с большей тщательностью и нетерпением отмечалось их удаление. Когда освещенные редкими фонарями на центральной аллее фигуры свернули к крайней казарме пятой роты, полк облегченно вздохнул — все, сейчас отвалят!

Все шло как нельзя лучше, до полуночи оставалось еще полчаса, времени хватит…

Дежурный по полку капитан Пирогов поправил портупею и взял шапку.

— Пойду провожу тещу, — сказал он своему помощнику.

Тот потянулся к секретному сейфу.

— Я открываю?

— Подожди, — сказал Пирогов, — куда спешишь, как голый на комиссию.

В дверях столкнулся с подполковником.

— В дивизию надо позвонить, — деловито сообщил Селиванов и прошагал в свой кабинет.

Капитан мысленно сплюнул. Нашел когда проявлять рвение! Уже же звонили, передали, что все в порядке. Через семь минут Новый год…

Часовой у знамени улыбнулся краешком губ.

Дежурный телефонист быстро вызвал казарму хозвзвода…

Праздник был под угрозой…

Днем майор Оверьянов учинил генеральный шмон.

До этого он встретился на полковом складе с каптенармусом минометной батареи.

— Вроде что-то есть, — тихо говорил солдат, поглядывая на завскладом. — Точно знаю, что Сон и Студенников приволокли наволочку сахара. В Ледяной купили…

— Наволочка, это килограммов двенадцать, не меньше, — задумчиво прикинул Оверьянов. — На два ведра браги… Ну и где она?

— Не знаю. Может, вынесли куда?

— Как ты думаешь! Такое добро берегут при себе! Да и у других те же заботы — куда спрятать. Ну ничего, я-то найду… Что еще?

— Костюков снова приемник сделал… Только толку мало, одни китайцы. Музыки — никакой.

— Ладно, — сказал Оверьянов…

В казарме майор строго приказал:

— Офицеры батареи, на совещание!

Все собрались в каптерке.

— Ну, — вздохнул Оверьянов, поочередно оглядывая каждого, — будем пожинать плоды своего благодушия?

— А что такое? — встревожился капитан Алексеев.

— А то такое, — значительно продолжал Оверьянов, — что в батарее готовится коллективная пьянка! А ты, Алексеев, и твои лейтенанты об этом и знать не знаете. Ты помолчи! — остановил он встрепенувшегося капитана. — Надо знать, что происходит в подразделении! Батарея разлагается при вашем полном попустительстве!

— А вы откуда знаете? — мрачно спросил Коровин.

— Я-то знаю, милые мои лейтенанты! Недаром я двадцать пять лет в армии! — майор был почему-то в хорошем настроении. — Пошли, сейчас вы получите наглядный урок!

Шмон продолжался уже час, и капитан Алексеев заметно повеселел. Найдена была какая-то ерунда — два флакона одеколона в тумбочке сержанта-старика. Они были торжественно изъяты, но находка ничего практически не означала.

Оверьянов начал обыск напористо, с видом старого служаки, вынужденного заниматься этим исключительно в интересах своих несмышленых подчиненных.

— А ну-ка, всем стать возле своих коек! Открыть тумбочки! Выкладывать все! Поднимай матрацы! Что это за тетрадка, дай-ка мне. Потом, посмотрю, верну… Так, пошли смотреть сушилку…

Особенно он заинтересовался вечно заиндевевшим углом возле Ленинской комнаты. Там стояла елка, убого украшенная вырезанными из бумаги фигурками и клочочками ваты. Майор тщательно исследовал иней на стене, который хотя и ежедневно соскабливали, но к утру снова нарастал в палец толщиной. Доски пола были гнилыми и в двух местах провалены.

— Принеси лом! — приказал майор. — А теперь оторви доску вот здесь… Дай-ка я туда загляну… А теперь вот здесь…

— Так вы, товарищ майор, всю казарму разрушите! — смело сказал Сон. — И так живем, как на улице. Утром сапоги примерзают к полу, не отдерешь!

Оверьянов встал с четверенек и неожиданно закричал.

— Вы почему наглеете, сержант?! Почему вы грубите?! Ты мне батарею не разлагай! Батарея небоеспособна! Это по вашей вине! На китайцев работаешь, Сон?!

Невозмутимый обычно Сон обиделся.

— Какие китайцы, какие китайцы! — закричал и он, побледнев. — Что вы мне все повторяете, что я шпион! Сейчас вот пойду в штаб, скажу командиру полка, пусть меня переводят!

Он резко повернулся и почти побежал к выходу.

— Вернитесь, сержант! Это приказ!

Сон остановился.

— Вы тут истерики не закатывайте! Положение на батарее катастрофическое! Разве вы не знаете? — Оверьянов заговорил ворчливым тоном командира-отца. — Вот, пожалуйста, до этого пили одеколон, «Поморин», а сейчас уже докатились до браги! Не ты ли, Сон, купил со Студенниковым сахар? Не ты ли это организовал?

Сержант безразлично смотрел в сторону.

— Чтоб брага мне была обнаружена! — Оверьянов подошел к офицерам. — Командир батареи, доложить мне об этом к 18.00! Казарму привести в идеальное состояние! Алексеев, пошли со мной!

Брага так и не была найдена. Да ее никто и не искал, дела поважнее есть. В шесть вечера лейтенанты уже прихорашивались к празднику, гладили, брились, а некоторые даже почистили зубы…

Праздничные столы накрыли в столовой на «Б».

Офицеры пришли заранее, женатые с женами. В ожидании полуночи разглядывали ряды сдвинутых столиков, покрытых новыми солдатскими простынями и уставленные закусками. Водку не выставляли, ждали прихода командира полка, начштаба и замполита…

Полковник Белоус, долго колебался, прежде чем разрешить новогодний банкет. Усевшись за стол всем полком, наверняка перепьются все до единого. О какой боеспособности может идти речь? Не говоря уже о пьяных скандалах и истериках. А с другой стороны, лейтенанты-двухгодичники уже два месяца в полку, но до сих пор, как чужие, и они, и их сторонятся. Удобный предлог для более близкого знакомства, да и кадровым офицерам нелишне собраться вместе, укрепить, как говорится, полковое братство. Вот только женщины… Их мало, да еще водка, ох, будут безобразия… Опасная-таки затея!

Но замполит поддержал идею, и полковник дал себя уговорить.

Организацию банкета партбюро поручило майору Залесскому.

Решили, что взнос — по восемь рублей с человека — будет вычтен из следующей зарплаты. Начфин выдал деньги, майор зашел к завстоловой Маше, жене лейтенанта Сырца, и договорился обо всем необходимом.

В магазине водки не было, только что завезенная партия была в мгновение ока реализована, и кроме бочкового алжирского вина не осталось ничего. Несколько бутылок, припрятанных завмагом для знакомых и полкового начальства, положения не спасали.

Маша предложила съездить в Шимановск.

Десятитонный автомобиль повышенной проходимости «Урал» с трудом, но преодолел полностью занесенную снегом дорогу через тайгу. Маша привезла четыре ящика девяностоградусного спирта. Полсотни бутылок, да еще пиво, прикинул майор, должно хватить…

С закуской было проще. Колбаса, окорок, рыбные консервы, соленые огурцы и грибы, селедка — это продала из своих запасов завмаг. Но выяснилось — не хватает денег на горячее, основное блюдо…

Сгоряча хотели зарезать свинью на полковой ферме и составить акт о падеже. Но это непременно стало бы известно полку, мол, офицеры свиней солдатских едят, да и акт надо отсылать в ветеринарную службу, там могли бы заинтересоваться, почему это в полку свиньи дохнут. Поэтому майор с начпродом решили обойтись без этих сложностей.

Шестая рота была послана на три дня на заготовку дров в тайгу. Но не за пятьдесят километров, как было написано в приказе, а за пятнадцать. Это позволило возить туда три раза в день пищу, приготовленную в столовой первого батальона. Согласно же приказу, рота должна была готовить еду на месте, из взятых с собой продуктов. Выданные продукты пошли в общий полковой котел, за исключением тридцати килограммов мяса и трех масла, которые были пущены на приготовление коронного банкетного блюда — жаркого с картошкой…

Военная песня

На отдельном столе в кухне выстроились три десятка трехлитровых стеклянных бутылей с в меру разбавленным спиртом.

Почти все в штатском, офицеры стояли группками и от нетерпения молчали. Многие выпили перед приходом, другие были совершенно трезвыми. Играла музыка, певица приятным голосом пела красивые песни времен войны. Елка, которую разведвзвод танкового батальона весь вчерашний день выбирал в тайге, была прекрасна — такая пушистая и нежная, царственной формы, все подходили погладить иголки. Помигивала разноцветная гирлянда, дело рук связистов. Нарядно одетые женщины, с праздничными прическами и приятно надушенные, стояли отдельно, оживленно болтали и громко смеялись.

Без пяти двенадцать вошли командир полка и начштаба.

— Садимся, товарищи! — объявил Белоус, растирая уши. — Опаздывающих не ждем! Они задержатся немного. Звонили. — И добавил, подмигнув женщинам: — Чтоб служба медом не казалась!

Товарищи быстро и без суеты произвели маневр и через минуту все уже сидели. Самые инициативные разливали водку.

— Э-э, нет! Так не пойдет! — воскликнул полковник, поднимаясь. — Лейтенанты, вы чего уселись отдельно? Нечего тут устраивать клуб интеллигенции! А ну-ка, сядьте вы сюда, а вы сюда! Корх, Оверьянов, марш за тот стол! Сырец, Горченко, Бабошин — вон туда! А вы туда… Быстро, быстро!

Улыбаясь, он обвел глазами зал.

— Разрешите произнести тост. Мне радостно видеть вас здесь, не в форме, в дамском обществе. И весь наш народ может мирно праздновать Новый год. Так выпьем же, товарищи офицеры и наши очаровательные женщины, за этот мирный покой, за нашу Советскую Армию, за мир! Хотя, вроде бы, нам и деньги платят за то, чтоб мы стреляли… С Новым годом!..

Позвонил начальник караула, лейтенант Жмур.

— Все в порядке, уехали?

— Да не рыпайся ты! — не разжимая зубов, сказал дежурный по части. — В штабе еще. Предупреди дежурного по парку, чтоб не понтовался. Все, я позвоню!

Помощник, лейтенант Замойский, беспрерывно выглядывал в коридор и злился.

— Ну, ты подумай! У дурака и шутки дурацкие! Из-за этого хера не встретим как положено Новый год! Потом весь год будет таким же задроченным! Ну, ты подумай!

В три минуты первого подполковник Селиванов вышел из кабинета.

— С Новым годом, товарищи! Мы поехали. Теперь можно и рюмочку выпить, не запрещается!

Выпей, выпей, подумал часовой у знамени, знал бы, сколько людей тебя сейчас клянут, дармоед сучий!

— С Новым годом, товарищ подполковник! — ответил капитан…

Телефонист на коммутаторе почти крикнул в заранее снятую трубку:

— Уехали, бляди!..

Помощник дежурного по части бросился к секретному сейфу и достал две бутылки водки и вскрытую банку китайской тушенки…

Начальник караула крикнул:

— Николаев, я в штабе! Кто позвонит — проверяю караулы!

И выскочил из караулки…

— Хоть с опозданием, но с Новым годом, ребята! — обратился к лейтенантам дежурный по части…

Все выпили, и он добавил:

— Теперь главное, чтоб ЧП не было… Да «Урал» не забыть послать в три часа на «Б». Может, какому пьяному дураку вздумается проверить вверенное подразделение…

Батарея действовала без шума и слаженно.

Костюков подключил старенький, отремонтированный им транзистор к натянутой вдоль стены длинной проволоке-антенне.

Из валенок в сушилке извлекли банки тушенки, каптер вынес несколько буханок и противогазную сумку с кислой капустой, вымененной у поваров. У всех были кружки. Старики и несколько салаг повлиятельнее, человек десять, расселись возле елки, поближе к транзистору. Остальные сели на кровати, поодаль.

Сон поглядел на дверь и приказал:

— Несите!

Варенцов снял два больших красных огнетушителя, висевших у входа, над тумбочкой дневального.

— Осторожно, салабон! — руководил из-под елки Студенников. — Не взбалтывай!

Один из огнетушителей поставили перед стариками, другой передали батарейцам-салагам.

Разлили по кружкам мутную, остро пахнувшую дрожжами жидкость…

— Товарищи, самое время еще выпить! — громко объявил майор Корх, останавливая пластинку. — А то танцы да танцы… Что само по себе тоже неплохо, учитывая нашу дикость… Господа офицеры, они же и товарищи! Милые дамы! Я предлагаю налить, выпить и закусить!

Несколько протестующих женских голосов, но все уже дружно рассаживались. Мало кому удалось найти свое прежнее место и пришлось стряхнуть на стол объедки из чужих тарелок.

После ухода Белоуса тамадой и распорядителем стал майор Корх, начальник связи, в молодости, видно, стройный и кудрявый, с застенчивым лицом близорукого аптекаря. Он неутомимо танцевал, выбирал и ставил пластинки, на ходу выпивал и галантно ухаживал за Катериной Оверьяновой, маленькой женщиной с приятным лицом.

Лейтенанты танцевать смущались, налегали на остывшее мясо и пили.

— Вообще ничего, неплохо организовали! — Батов наполнил стаканы соседей.

— Таких пьянчуг, как ты, и организовывать не надо. Только моргни, все попьют и пожрут! — пошутил Янич, выпивая.

— Непонятно только, зачем нас сюда привезли? В эту тундру. Вот ты скажи, Балу, какой дурак это придумал?

— Дурак этот носит фамилию Гречко, а воинское звание маршал, Толя. Да и не он придумал, умишка бы не хватило, посоветовали ему, вот и все.

— Э, нет! — горячился командир второй роты. — Нет, мальчики! Либерализму нет места в казарме! Солдат любит дисциплину! И строгость! Вот ты наказывай его каждый день, и он будет тебя уважать! Гораздо больше, чем если б ты ему каждый месяц отпуск давал! А что у нас? Бардак! Как было? Ослушался приказа — два года штрафбата! А сейчас? Письма на производство, мол, плохо службу несет…

Он запереживал и ахнул залпом стакан.

— А если говорить откровенно, я шучу, конечно, нужно ввести в армии телесные наказания! Ну, не официально, но хоть в исключительных случаях…

— Ты парням мозги не засерай! — запинаясь, произнес капитан Бабошин. — Вы, ребята, знайте, какие офицеры, такие и солдаты… Ты скотина, и солдат скотина… А если ты говно, — он кивнул на старшего лейтенанта, — то и солдаты у тебя говенные…

— Я-то не говно! — крикнул тот. — А вот ты сам говно, и батарея у тебя такая же! Говно на говне!

— Согласен. Никто не спорит… Везде говно.

— Чего вы раскричались, служивые?! — майор Корх обнял обоих за плечи. — Веселитесь! Успеете еще о службе поговорить!

У Панкина заблестели глаза — нагрянула удачная мысль:

— Пойдемте, братия, в клуб! Там и буфет есть, и девочки, может, на танцы пришли… Тут уже все пометали и попили…

— Какие там девочки! — откликнулся Тимоха. — Тут тебе скоро любая коза девочкой покажется! Пойду, принесу еще выпить…

Над кухонной плитой желтела худосочная лампочка. В темном углу кто-то громко дышал. Завстоловой Маша спала, полулежа, на мешках с луком, с пустым стаканом в руках. Тимоха несколько секунд смотрел на женщину, соображал, решительно повернулся, буркнул: «Пьяная в сиську!» Прижав к груди две тяжелые банки, вернулся в зал. Никто не обратил внимание на услугу, и он, оскорбленный неблагодарностью, брякнул банки на стол. Объяснил Толе Теличко:

— Надо выпить. Ты будешь?

— Нет. Какое свинство, что мы здесь. Главное, это совершенно никому не нужно. Бессмысленно. Налей и мне!

— Давай стакан! — обрадовался общению Тимоха.

Майор Асаев, дремавший над столом, тряхнул головой, огляделся, взял чей-то недопитый спирт, выпил и крикнул:

— Корх, слушай, Корх! Спой нам что-нибудь человеческое! Спой, пожалуйста.

Корх, отнекиваясь, взял гитару, поправил очки.

— Катюша, — он погрустнел, — сядь, пожалуйста, здесь. Я буду черпать вдохновение, глядя на твои небесные черты! Если ты не против…

— Она не против, я — против! — майор Оверьянов, теряя равновесие, навалился на певца. — Смотри мне, Корх…

— Да пошел ты к черту! — взорвалась жена. — Пьяный, как свинья вологодская! Скоро хрюкать начнешь! Девичья честь! Да я ее с тобой до пенсии не потеряю! Иди-ка лучше еще всоси, а то тебе мало!

— Оверьянов, ты мне надоел! — раздельно и громко сказал Асаев. — Иди отсюда, не воняй! Пой, Корх!

Оверьянова оттеснили, сунули стакан.

Майор взглянул на Катерину и склонил голову над гитарой.

Звуки незнакомые, мелодичные и странные, поразили лейтенантов. Все замолчали, даже очень пьяные. И слова песни были необычными. Песня была военная, но не было в ней никакой воинственности. Она была грустная, песня, и волновала.

«Господа офицеры, я прошу вас учесть, Кто сберег свои нервы, тот сберег свою честь…»

— Чья песня, товарищ майор?

— Говорят, белогвардейская, лейтенант, — ответил майор Асаев. — И пели ее настоящие офицеры… Они-то знали, что такое честь… Что смотришь, лейтенант? Послужишь — поймешь…

Гулянка сникла и угасала.

Не слишком пьяные пошли провожать женщин. Большинство мужей продолжали спорить, громко матерясь и не слушая собеседников. Совсем уж не в меру пьяный майор Оверьянов мешал мужскому разговору, то урчал по-дикому, то жалобно попискивал, роняя на пол посуду.

Поворчал под окнами и уехал «Урал», посланный дежурным по полку. В темноте кузова одиноко скрючился начпродсклада прапорщик Ахметов, настолько пьяный, что не укладывалось в голове, как он смог туда забраться.

Офицеры расходились.

Несколько неугомонных решили пойти в клуб, наверняка там продолжали веселиться строители. Добрый десяток спал за столами, склонив голову на сложенные руки. Старший лейтенант Вольнов устроился с комфортом, на лавке. Два-три человека бродили между столами, искали недопитое, выпить на посошок…

ЧП

«Пойду дреману, — подумал дежурный по части, куря на ступеньках штаба. — Четыре часа утра, вряд ли кто до девяти появится».

Не очень сильный, но раскатистый взрыв заставил его похолодеть. Грибовидный столб огня, очень похожий на учебную ядерную вспышку, поднялся над расположением третьего батальона.

— ЧП! — ахнул капитан и рванул дверь штаба.

Увидев лицо офицера, часовой у знамени сорвал с плеча автомат и передернул затвор.

— Что случилось, товарищ капитан? — взволнованно спросил он.

Капитан не ответил, сильно толкнул спящего на кушетке помощника.

— Вставай! ЧП! Кажется, пожар в третьем батальоне! Звони — караул в ружье! Поднимай пожарную команду! Полковая тревога! Хотя нет, не объявляй… Звони Белоусу, я побегу, выясню, что там.

Он бежал через плац к казармам, скользил по снегу, придерживал расстегнутую кобуру. Не дай Бог китайцы, тогда конец, пропал полк. По одному китайцу с автоматом на казарму и все… Стрельбы не слышно, да и штаб, вроде, не атакуют. Скорее всего свои… Что ж они натворили, мудаки?

Несколько искорок продолжали кружиться над местом взрыва, и капитан догадался — это в столовой третьего батальона. По центральной аллее бежали несколько человек с автоматами и начальник караула с пистолетом в руке.

— Ты чего здесь, твое место в караульном помещении, — хватая воздух ртом, сказал капитан.

— Что случилось? — лейтенант быстро оглядывался. — Где это?

— Столовая третьего батальона. Идем туда. Рассредоточьтесь! — приказал капитан солдатам. — Что вы, как бараны, толпой, под фонарями.

Вблизи столовой на снегу сидел человек без шапки и держался руками за лицо.

— Кто такой? — спросил капитан, наклоняясь над ним. — Какое подразделение?

— Это я, прапорщик Ахметов, — сказал человек, подняв голову, но не отрывая от лица рук…

Трясясь в кузове «Урала», пьяный прапорщик Ахметов совершенно не чувствовал мороза. Машину бросало на ухабах, несколько раз он падал на металлический пол, но каждый раз, цепляясь за скамейки, поднимался и усаживался снова.

— Сейчас я устрою вам проверку, суки, бляди и падлы! — бормотал он, имея в виду подчиненных ему поваров. — Думаете, что я не приду, и водку жрете, твою мать! Но я приду, набью ваши наглые рожи! Чтоб служба медом не казалась, ети твою!

«Урал» остановился перед штабом. Вывалившись из кузова и ударившись лицом о снег, прапорщик поспешно, не обращая внимания на частые падения, направился к казармам. Чуть заметная полоска света в окне столовой третьего батальона обрадовала его.

— A-а, салаги, пропадлины и курвы, мясо ворованное жрете и водку пьете! А ну, открывай! — он грохнул кулаком по оконной раме. Свет внутри сразу же погас. — Открывай, ворюги! Думали, что скроетесь от меня? А я пришел…

Из трубы столовой поднимался тонкий дымок, ясно видный на фоне морозного, лунного неба. Прапорщик несколько раз ударил сапогом в дверь, угрожающе ругался, но внутри была тишина, Ахметов отошел и задумался, покачиваясь.

— Сейчас, сейчас, — встрепенулся он, — сейчас вы у меня, бляди, попляшете!

Он побежал к маленькому сарайчику, пристроенному к столовой, там хранился всякий кухонный хлам. Толкнув дверь, нащупал большой бидон из-под молока с бензином для растопки печей. Прапорщик обхватил его руками и понес к приставленной к столовой лестнице.

— Сейчас, сейчас, — бормотал он, — будет и на нашей улице праздник, змеи ползучие!

Упорный прапорщик забрался с бидоном на крышу. Добрался до конька, с трудом балансируя и держась одной рукой за теплые кирпичи, рывком поставил бидон рядом с собой, передохнул, поднял и опрокинул бензин в трубу.

Ухнул взрыв.

Взрывная волна сдула его с крыши, он упал в глубокий сугроб под столовой. Пламя слегка опалило лицо, было больно, и прапорщик, закрыв лицо руками, оглушенный взрывом и падением, на коленях выбрался из сугроба…

Солдаты из караула внесли Ахметова в канцелярию третьего батальона. Хотели уложить на покрытый красной скатертью стол, но он воспротивился и сел на лавку.

Капитан заглянул ему в лицо.

— Покажи-ка! Что произошло? Что взорвалось? — капитан обернулся к начальнику караула. — Сбегай-ка в столовую, посмотри, не горит ли что… Ты можешь говорить, Ахметов? Что случилось?

— Могу, — четко произнес прапорщик. Он быстро прикладывал ладони к щекам. — Я пришел проверять, а они, — он кивнул на четырех перепуганных поваров, — что-то взорвали…

Те, перебивая друг друга, рассказали, как они сидели на кухне, обдумывали завтрашнее меню, как грохнул взрыв, сбросив кастрюли на пол, они даже к плите не подходили…

Вошли Белоус, начштаба и замполит. Беглый осмотр кухни, следы вокруг столовой и на крыше, лестница и кирпичи от развалившейся трубы внесли ясность в происшедшее.

— Так, — сказал полковник, окидывая взглядом вставшего прапорщика. — Ты зачем, лихой командир, в трубу взрывпакет бросил?

Прапорщика Ахметова качнуло, он успел схватиться за спинку стула. Капитан тихо сказал:

— Это не взрывпакет, товарищ полковник. Взрыв посильнее был и пламя большое…

Вошедший караульный поставил посреди комнаты бидон.

— Вот, нашли в снегу возле столовой.

Замполит потрогал бидон и понюхал пальцы.

— Бензин, — сказал он.

Командир полка слегка толкнул бидон сапогом и оглядел присутствующих. — Бензин, — повторил он.

Дежурный по полку подавил улыбку. Полковник вплотную подошел к прапорщику.

— Бензин, значит… Ничего удивительного! Родина требует героев, а пизда рождает дураков! Так я говорю?

Прапорщик кивнул и чуть не упал вперед.

— Значит, ты проверять кашеваров пришел, а они не открывали? И ты решил укрепить авторитет командира? — уши полковника стали совсем белые. — Гнать эту слизь из армии! Сраной метлой! Терехов, подготовь завтра приказ об отчислении этой сволочи из рядов Советской Армии! — Он снова стал спокойным и повернулся к дежурному. — Вызови фельдшера, пусть смажет ему чем-нибудь рожу. А потом запри в надежное, прохладное место, чтоб протрезвился! В картофельный склад, к примеру. Да не забудь снять с него казенный полушубок, чтоб жарко не было…

Офицеры вышли на крыльцо, вынули папиросы. Из казармы торопливо выходили солдаты, натягивая на ходу шинели и ватники.

— Это я приказал помощнику поднять по тревоге третий батальон, — полковник взглянул на часы. — Сорок три минуты назад… Так ты говоришь, Пирогов, взрыв сильный был?

— Порядочный, товарищ полковник.

— И не одна блядь в полку не проснулась… Да… Кого ж назначим, Терехов, на начсклада? Нужно выбрать человека поприличнее, может, даже из солдат срочной службы.

— Да где их взять, приличных-то? — вздохнул начальник штаба.

Мимо, тяжело дыша, пробежало несколько солдат с лопатами — поднятая почти час назад по тревоге пожарная команда.

— Да… — задумчиво повторил полковник Белоус.

Караул

Начальник караула лейтенант Казаков сделал перекличку арестованных на гауптвахте, пересчитал шахматы и книжки уставов, проверил, заготовила ли дрова сдающая караул смена, и поднял телефонную трубку: «Караул принял!».

Пол в караулке был мокрым после мытья, налили, сволочи, воды перед сменой и не вытерли как следует, еще валенки промокнут. Казаков сел, поджал ноги и вдруг заметил, что стекло на плакате «Сон на посту — тягчайшее преступление» разбито. Сплюнул с досады, в книге приема караульного помещения это не отмечено, теперь его смена будет отвечать за испорченное караульное имущество. Начал выговаривать своему помощнику, куда смотрел, когда принимал.

Хитрый старик Студенников унес разбитую рамку с плакатом и приволок откуда-то другую, совершенно целую. «Услышав лай караульной собаки, немедленно сообщи в караульное помещение!» Какие собаки, это же сразу заметят!

— Вы, товарищ лейтенант, не понтуйтесь! — горячо убеждал сержант. — В описи написано: «Рамка со стеклом». А что под стеклом, кого это интересует!

Тут же зазвонил телефон.

— Сейчас тебе приведут пьяного ракетчика. Забрел в наше расположение. Отбрыкивался, сучище, лейтенанту моему губу разбил… Ты посади его в третью камеру, да сними с него бушлат… Я приду проверю, — распорядился майор Жигаев, дежурный по полку.

Неведомо как попавший к пехотинцам ефрейтор-ракетчик был действительно очень пьян, скандалил и наотрез отказался раздеваться. Он толкнул Казакова, ударил Студенникова и пытался выскочить из карулки. Его повалили, попинали валенками, сняли бушлат и поволокли на гауптвахту. Возбужденный борьбой Казаков открыл третью камеру, самую холодную. Через незакрытую отдушину проникал холодный воздух, две стены были покрыты инеем. Бетонный пол, нар не было.

Казаков заколебался.

— Замерзнет он здесь на хер! Может, дадим бушлат? По уставу, если на губе ниже восемнадцати, положена шинель… А здесь, считай, около нуля…

— Ничего с ним не будет! Побегает по камере до утра и все! — мстительно сказал Студенников. — Да и майор приказал…

В соседних камерах шумели, интересовались, кого привели.

Смена оказалась беспокойной. Капитан Синюк привел своего пьяного сержанта, тот не ожидал, что командир батареи придет ночью в казарму. Капитан торжествовал.

— Я эту пиздобратию знаю! Меня не проведешь, я не пальцем деланый… У тебя кто в холодной? Ракетчик? Ну, и моего туда же. И хорошо, что нар нет! Пусть этот разъебай попрыгает! Ты, Казаков, возьми ведро воды да вылей на пол в камеру, чтоб им служба медом не казалась… Ну, как хочешь… Пошли, я прослежу, чтоб этого змея посадили куда нужно…

Возвратился разводящий со сменившимися часовыми Солдаты с грохотом сваливали возле печки поленья, захватили, проходя мимо кухни. Осторожно стаскивали ветхие тулупы. Развернули завернутую в газету и припрятанную с ужина холодную «кирзуху» — перловую кашу, называемую также «конский рис». Руками разламывали плотно слипшийся комок, перекусывали. Кормили приблудившуюся дворняжку «Гильзу». Казаков выгнал на пост возле караулки зашедшего погреться у печки часового. И вовремя, пришел дежурный по части, въедливый майор Жигаев.

— Будь осторожен, когда пойдешь проверять караулы. Смотри, как бы какой дурак-салага не пристрелил. Они поначалу трясутся от ужаса на постах… Посылай вперед разводящего, пусть орет погромче, предупреждает… Пошли, губарей проверим.

Четверо солдат спали на нарах, укрывшись множеством шинелей и бушлатов. Казаков удивился, когда принимал караул, лишних шинелей не было, ключи от губы только у него одного… Открыв дверь холодной, он прямо-таки сконфузился — двое пьяниц спали на полу, в валенках, бушлатах и шапках… Майор раскричался, приказал снова раздеть.

— Ты не будь тютей, — говорил он, сидя возле жаркой печки в караулке. — Никаких поблажек! Они тебя быстро вокруг хера обведут, потом сам пожалеешь… Особенно следи за боеприпасами, пусть при тебе оружие разряжают и заряжают. Вон, каждый месяц зачитывают приказы о стрельбе в каком-нибудь карауле. Тот сержанта пристрелил, этот полсмены перестрелял. Это не шутки… И эту собачку гони из караулки, если не хочешь, чтоб ее брали на посты и онанировали. У них дури хватит… Ну, иди проверяй караулы… Да, забыл сказать, сегодня в 12.00 час «А», до двух…

Приказ телефонировали из штаба ракетчиков. Час «А», все должны быть в казармах, машины из парка не выпускать. В это время тяжелые грузовики-фургоны перевозили груз со станции на «точки». Ракетные боеголовки, объяснили лейтенантам. Машины двигались по бетонке медленно, с затемненными фарами. Несколько газиков впереди, два-три фургона, за ними бронетранспортер. Вдоль дороги, через каждую сотню метров, солдаты из спецохраны…

Перед сдачей караула пропал автомат. Перепуганный солдат недоуменно разводил руками, два часа назад он поставил Калашникова в пирамиду…

Перерыли караулку, губу, сбегали в казарму, в оружейку… Автомата не было. Казаков запаниковал, такое ЧП, в его караул! Вызвал капитана, что делать, звонить дежурному по части? Алексеев начал поиски методически, приказав всем оставаться на месте. Он нашел автомат во дворе караула, под бревном, в снегу.

— Это старики, конечно, молодые не додумаются… Ну, епи твою мать, вот сволочи! — говорил он обрадованному Казакову. — Как зачем он им? Да любому местному предложи, он тебя в жопу поцелует! Продают Калашниковы, вот что делают! А местные автоматный стволик вставляют в ствол охотничьего ружья. С виду ружье-ружьем, а косулю можно уложить за два километра. И цена известна — восемьдесят рублей… Это последний раз дали, хорошо, вовремя спохватились, нашли автомат в Ледяной. Один связист продал… Надо сказать особисту, пусть расследование проводит, найдет эту курвину… Конечно, рассчитывали — лейтенант молодой, можно как хочешь натянуть. Сколько раз говорил, следи за оружием, Казаков!

Враждебная передача

Ловко размахнувшись, Гранин разрубил топором надвое банку китайской тушенки. Поставил на печку, разогреть замерзшую в камень свинину.

Казаков, Фишнер и Коровин томились душой.

Сегодня Гранин со своим взводом ездил заготавливать дрова для кухни. Добрались чуть ли не до Шимановска и только там нашел спирт. Купил две бутылки. Пригласил гостей, охотно принявших участие в расходах. После Нового года в магазине на «Б» спиртное не продавали. Белоус запретил. До дальнейшего, мол, распоряжения.

Фишнер покручивал транзистор, Казаков принес в банке воду, запивать спирт.

«Среди широких масс трудящихся Советского Союза зреет глубокое недовольство внутренней политикой кремлевских ревизионистов, — китайская дикторша запиналась на трудных словах. — Народные массы все чаще и чаще задумываются над необходимостью изменения этой политики…»

Фишнер разбавлял спирт водой, остальные предпочитали неразбавленный.

«Нет никакого сомнения, что антинародная внутренняя политика советских империалистов в конце концов приведет к взрыву народного возмущения…»

— Ну, бараны, — жуя, покачал головой Коровин. — На кого рассчитаны эти передачи? Слушать невозможно!

— Они, бляди, не сомневаются, что мы вот-вот пойдем громить райкомы и вешать их секретарей! — согласился Казаков.

— Ну да, а армия будет спокойно наблюдать. Давайте, мол, ребята, этого за яйца повесьте, а туда бензинчику подлейте, — сказал Гранин.

— Да даже не в армии дело! — загорячился вдруг тихоня Фишнер. — Допустим даже, что этот блядский взрыв недовольства произойдет! Кто эти народные массы? Колхозники, шахтеры или почтальоны? Это же полстраны нужно перестрелять! Что вы думаете, все эти профессиональные дармоеды и бездельники, все эти инструкторы горкомов и инспекторы из обкомов, пропагандисты, агитаторы и массовики-затейники будут спокойно ожидать, пока их прогонят? Или просто члены партии, которые поближе к кормушкам? Да это же миллионы пышущих здоровьем мужиков! Попробуй их разгони! Да каждый из них отца своего зарежет, лишь бы не лишиться летних путевок и сидения в президиуме в рабочее время! Взрыв народного возмущения! Только эти долбоебы из Пекина и могут мечтать об этом!

— Да что там говорить! — сказал Казаков. — Они думают, что мы только и ждем этого взрыва, уссыкаемся от нетерпения… Погнали еще по одной!

Фишнер выключил транзистор…

— Зайди ко мне на минутку, Казаков! Поговорим насчет автомата, — громко, на весь штаб, сказал старший лейтенант Светлов, «Молчи-молчи», начальник Особого отдела.

В небольшом кабинете было не по-военному уютно. Шторы на окнах, старенький диванчик, цветок в горшке. В углу на табурете небольшой сейф. На чистом письменном столе два стакана, набитые десятками безукоризненно отточенных карандашей.

— Я тоже ломаю голову, кто мог это сделать? Не представляешь себе? Конечно, такое представить трудно, это чистейшее вредительство.

Старший лейтенант вынул из стола карандаш и начал его затачивать.

— Все это ерунда, мол, охотники на косуль с Калашниковыми ходят. Тут, знаешь, определенная часть населения вооружается совсем для другой цели. А наши солдаты иногда с ними пособничают… Может, Сон это сделал?

— Да что вы, он же в карауле на угольном складе был!

— Может, Студенников?

— Нет, что он, дурак, в своем карауле?

— Вот мы все говорим, говорим о бдительности, а как заходит вопрос о том, чтобы проанализировать действия своего подчиненного или товарища, так сразу отмахиваемся, что ты, он-то тут ни при чем… Это наша общая беда. Бдительность теряем… Казалось бы, пустяки, разговоры за бутылкой, обсуждение случайно услышанной враждебной передачи… Но на деле за этим кроется нечто большее… И иногда только мы способны правильно в этом разобраться, дать политическую оценку… При условии, конечно, тесной связи с людьми… Если есть желание помочь органам… В этом деле с автоматом я разберусь, найду концы. А тебя прошу, если что, на твой взгляд, покажется странным или просто необычным, ты понимаешь, ты человек грамотный… Прошу, заходи без стеснения, всегда буду рад. Дружба с нами никому не вредит…

Улыбнулся и добавил:

— Наша контора может быть полезна не только в армии! Ну, будем считать, знакомство состоялось! Не забывай о моей просьбе, Казаков. Иди, служи!

Фактор внезапности

Наводчик второго расчета надрывно кашлял, дергаясь и широко раскрывая рот. Над ним стоял капитан Кушник, вокруг кровати сгрудились батарейцы, серьезные и притихшие.

— Его надо в медсанбат, — говорили. — Смотрите, товарищ капитан, он же болен. Он всю батарею гриппом заразит.

Капитан Кушник, некрасивый человек с глубоко сидящими глазами, самый глупый и безобидный из командиров батарей, принимать решение не торопился. Он еще раз потрогал лоб больного.

— Температуры нет… В госпитале не примут, раз нет температуры… Начальник госпиталя приказал гнать всех на хер, у кого нет температуры… А температуры у него нет, твою гроба мать!

Солдаты зашумели. Коновалы в этом медсанбате, они и лечить не умеют. Какая очередь к доктору каждое утро! Хорошо, если попадешь к медику-лейтенанту, тот и лекарство может дать. А если сам майор на приеме, так тот только насмехается, нарисует зеленкой крест на животе и иди в казарму, здоров, на тебе дрова возить можно! Он только температуру признает, чтоб сачки не ходили, а госпиталь все равно набит придурками, фельдшера своих знакомых устраивают… А на фурункулы и не смотрит, никто из-за них шею повернуть не может.

— Тихо, салаги, раскричались тут! — прикрикнул Кушник. — Можно, конечно, потереть ему перцем подмышкой, сделать температуру… Да где его взять? Тоже не выход, растуды твою деда медного мать, майор унюхает, еще на губу его упечет… А в пятницу на боевые стрельбы едем, в рот тебе, чтоб голова не шаталась… Оверьянов приказал, чтоб весь личный состав на все сто процентов выезжал, все дурные и больные, никого не оставлять в казарме. Что ж делать, твою в милую душу мать?

Все обрадовались, вот это новость, на стрельбы, хоть вырвемся на пару недель из этой вонючей Ледяной!..

Три батареи, почти три десятка машин, с зажженными фарами, осторожно продвигались по узкой дороге между сопками.

Майор Оверьянов беспрерывно высовывался из кабины, оглядывал длинную колонну. Хоть бы доехали без происшествий, беспокоился, водители еще ни разу за руль не садились, хоть бы доехали. Он строго следил за скоростью, не больше тридцати километров в час…

В восемь утра Оверьянов торжественным и тихим голосом объявил тревогу минометным батареям. Он был несколько разочарован отсутствием фактора внезапности, хотя предупредил офицеров, чтоб не болтали в казармах об учениях. В полвосьмого батареи были уже одеты для дальней дороги, матрацы увязаны, большие треугольные футляры с дальномерами сложены у дверей.

Сейчас, по тревоге, водители побежали в парк заводить машины. Длинные цепочки артиллеристов, навьюченных матрацами, с вещмешками, автоматами и противогазами, с висящими на груди прицелами, буссолями и треногами потянулись к автопарку. Все было уложено заранее, и командиры батарей, с легким сердцем оставив своих лейтенантов командовать погрузкой, хлопотали возле автомашин.

На заводку давалось сорок пять минут, и норматив этот вызывал горькие насмешки дальневосточников.

Ах, мечтали все, пригласить бы этих мыслителей из Министерства обороны, придумавших эту смешную цифру, да пригрозить им переводом в Читу, если они не заведут машину за это время. Операция эта требовала много труда, искусства и удачливости.

Шоферы лежали в снегу под машинами, держа в руках пылающие факелы, отогревали дифференциалы и коробки передач. Солдаты таскали из бокса канистры с горячей водой, лили ее в радиатор, каждый раз сливая. Политое бензином горящее тряпье лежало на блоке цилиндров. Притащили аккумуляторы, их снимали с машин и прятали от мороза. Офицеры громко кричали никем не слушаемые советы.

— Что за дурость такая! — орал, бегая между машинами, лейтенант Петров. — Неужели нельзя залить антифриз! Как ее заведешь, если она три месяца простояла на сорокаградусном морозе!

— Учили тебя, учили, а толку нету! — раздраженно кричал капитан Синюк. — Напасешься ты на всех антифризу! Да еще есть дураки, которые пьют его, а потом кровью харкают!

В половине десятого дальний в ряду ГАЗ-66 взвыл и завелся. На лице комбата Кушника была написана великая гордость. Сразу же набросили трос, прицепили соседнюю машину. На прицепе, с некрутящимися колесами, она проехала несколько метров и завелась. Батарея первого батальона ликовала.

Через полчаса моторы всех автомобилей ровно урчали.

Возле штаба колонна остановилась. Оверьянов побежал доложить командиру полка. Тот вышел без шинели, сказать напутственное слово.

— Ну, как говорят, с Богом, артиллеристы! Все-таки первые боевые стрельбы, это событие для солдата! Да и для ваших командиров тоже. Чтоб все прошло без сучка, без задоринки! От вас зависит, как все будет. А то у нас как? Сами же создаем трудности, а потом успешно преодолеваем! Водители, слышите, осторожно на дорогах, не поубивайте мне славных минометчиков! Давай, Оверьянов, командуй по машинам!

Колонна тронулась. Солдаты, зарывшись в матрацах, с веселым смехом открывали тушенку из неприкосновенного запаса…

Великолепное подспорье

— Подъем! — что есть мочи заорал Казаков. — Подъем, минометчики!

— Чего орешь? — ответили из дальнего угла казармы. — На дворе темно еще…

Лейтенанты ходили между кроватями, полушутливо толкали спящих, сдергивали одеяла.

Громадная казарма Учебного центра вместила три батареи минометчиков, батарею «Град» и еще несколько десятков солдат из никому не известных подразделений. Двухъярусные, как везде, койки, табуретки, неяркие лампочки. Офицеры жили в соседних, на десять кроватей, комнатах.

После завтрака построились во дворе. Большой дом — основная казарма, столовая, несколько построек. Машины и минометы выстроены на обширнейшей, в глубоком снегу, поляне, чуть в отдалении. Покатые, поросшие лесом сопки, за ними, где-то внизу, город Белогорье. Снег немыслимо блестел, глаза слезились. От мороза слипались ресницы, люди дышали через нос, опасаясь обжечь морозным воздухом легкие.

Солдаты были похожи на пингвинов.

Одежда не давала возможности вытянуть по швам руки, они висели в воздухе, не касаясь корпуса. Завязанные шапки, на них каски. Валенки. Чтобы снять заброшенные за спину автоматы, надо было долго извиваться и подпрыгивать. Белье, обвернутые газетами колени и бедра, сверху хлопчатобумажное обмундирование, поверх ватные брюки и телогрейка, с невероятными усилиями натянутые шинели. Оверьянов сам наблюдал за одеванием, понимал, пробыть пять часов в поле на пятидесятиградусном морозе не просто. Упаси Бог, пообмораживаются, пусть уж напяливают все, что есть…

Офицеры были в полушубках.

Неделя прошла быстро.

С утра отъезжали на несколько километров. Из кабины передней машины Алексеев махал флажком, небольшая колонна приостанавливалась, шоферы включали второй мост, понижали давление в шинах и веером разъезжались по заснеженному полю. Казаков, зачерпывая валенками снег, бежал устанавливать буссоль. Коровин и Курко размахивали флажками, указывали огневую позицию. Минометы отцепляли, машины, по бампер в снегу, отъезжали в сторону, наводчики бросались к прицелам.

— Плохо! — кричал командир батареи, глядя на секундомер. — Медленно очень! Давай еще, епи твою мать!

Батарея выезжала на дорогу, через сотню метров все повторялось.

На третий день этот маневр продемонстрировали Оверьянову. Солдаты старались, майор остался доволен.

— Здесь тебе делать нечего, Алексеев, — сказал он. — Лейтенанты без тебя справляются. С завтрашнего дня мы с тобой будем задачи решать, готовиться к стрельбам. Проверяющим будет начальник артиллерии дивизии. Должен приехать.

Занятия продолжались без командира батареи. Целыми днями тренировались в наводке, беспрерывно меняя прицелы и ориентиры. Рукавицы мешали наводчикам, они крутили колесики прицелов голыми руками. На морозе руки мгновенно немели, их засовывали за пазуху, совали под шинель, зажимали между ног. Несколько человек подморозили скулы и подбородок, коричневые пятнышки — следы обморожения — мазали вазелином для смазки прицелов.

В стороне от минометов, в поле, разбивали большую палатку, затапливали самодельную печку-буржуйку. Становилось жарко, выходить наружу не хотелось. Отогревались повзводно, люди старались все дольше и дольше побыть возле печки, оставшиеся на морозе нетерпеливо ругались, шутливо причитали и жаловались на судьбу. В конце концов наловчились набиваться в палатку чуть ли не всей батареей.

Одно плохо — участились приезды Оверьянова. Неуклюже вылезая из машины, он сразу же начинал громко ворчать. Следом за ним плелся капитан Алексеев, вполголоса разделял возмущение начальника. Артиллерийские задачи требовали концентрации внимания, и широко известно, каким великолепным подспорьем в этом случае является перцовка. Она продавалась в столовой в Белогорье. Опьяневшие к полудню, майор с капитаном решали расшевелить подчиненных, чтоб чувствовался контроль.

Выдыхая соблазнительный запах перцовки, Оверьянов начинал наводить порядок.

— Чем занят личный состав? Доложите, лейтенант! Почему у вас люди сидят у печки? Немедленно приступайте к занятиям! Гоните всех с обогревательного пункта! Алексеев, надо вообще прикрыть эту богадельню! Ты видишь, солдаты отлынивают от минометов! — ворчливо покрикивал майор.

Капитан что-то невнятно произносил, соглашался, не порядок, конечно.

— Курко, запомните, вы отвечаете за боевую подготовку взвода! — строго говорил майор.

Исполнительный Курко суетливо бежал к своим солдатам. Он очень переживал, боялся, что Оверьянов подорвет свой командирский авторитет.

Однажды с ними приехал капитан Кушник, как обычно, значительно более, чем другие, пьяный. Он был полон рвения, несмотря на то, что его здесь ничего не касалось, иди в свою батарею и там разоряйся.

— Что это там у вас, твою распрекрасную мать, буссоль стоит так близко от позиции? — он имел неосторожность обратиться к Коровину.

Тот психанул.

— Тебя не спросил, хер моржовый с бубенчиками! Сваливай отсюда! Тебя здесь не хватало, суешь свой нос не в свою жопу! — раскричался Коровин.

— Кушник, лейтенант Коровин, прекратите! — переполошился Оверьянов. — Что вы перед солдатами скандалы устраиваете! Не горячитесь, Коровин, — он перешел на полушутливое ворчание. — Вы знаете правило? Артиллерийский офицер должен быть всегда гладко выбрит и слегка пьян!

— Слегка пьян… Чего он тут развонялся! — успокоился Коровин…

Гном

Снежный буран продолжался второй день. Не то что в поле, в столовую пробивались с трудом, сквозь плотную массу мелкого снега. Ветер налетал вихрями, шквалами, дикими порывами. Где-то в стороне он набирал силу, раскручивал все сильнее и сильнее полосы снежной пыли, глубоко вздыхал и, накопив мощь, резко, внезапно налетал. Звенели стекла, вздрагивали люди и начинали раскачиваться лампочки под потолком. К ночи становилось жутковато…

Спать рано, говорить не о чем, лейтенанты сидели на кроватях.

Курко читал книгу без обложки, нашел в казарме. Какой-то человек с французским именем шестую страницу размышлял о своей любви к Эмилии.

Батов, по обыкновению, причесывался.

Панкин пришивал подворотничок.

Теличко писал письмо.

— Меня солдаты на политзанятиях спрашивают, что такое оппортунизм? — неожиданно сказал Батов. — Мол, пишут везде и говорят всегда, а что это такое? А я откуда знаю, говорю. Кто не коммунист, тот оппортунист, так по-моему…

— Не бери дурное в голову! — засмеялся Курко.

— Нет, без балды! — обрадовался найденной теме Батов. — Они меня, бляди, заябывают вопросами, чувствуют, что я в этом деле не тяну… То с этими черными… Говорю им, в Южной Африке фашизм, негры, значит, недовольны, ширится народно-освободительное движение, жгут там чего-то… А меня спрашивают, как же их не убивать, если они на голову садятся? С ними только так и надо. Были у нас в городе негры, студенты, наглые страшно… Вот и выкручивайся.

— А ты им скажи, учитесь, мол, интернациональной дружбе у наших руководителей, — вставил Петров. — Они по телевизору такие засосы отваливают всяким черным! Ни одного случая не упускают.

— Ох, подхватят, бедолаги, какой-нибудь триппер, потом хлопот не оберутся! — сказал Казаков.

— Это профессиональный риск, — сказал Панкин. — Для нас стараются, с воспитательной целью.

— Одни воспитатели кругом… — буркнул Коровин. — Ты посмотри, вот тебе Петя Кушник, ничтожество, хоть и безобидный, а он тоже воспитатель…

— Больше всего мне нравится, когда говорят, что солдат надо воспитывать! При этом предполагается, что воспитатели — это все, кто старше по званию. И мы в том числе. Будь ты пьянчугой, дураком, блядуном, лентяем, трусом, — все равно, ты воспитатель! Это я или ты воспитатель? Или бзделоватый Алексеев воспитатель, или Синюк? Не говоря уже о Кушнике… Никто не спросит, почему одни обязаны воспитывать других? Меня, например, почему должен воспитывать какой-нибудь дурак, вроде майора Курицына? Что он, больше меня учился, больше книг прочел, больше с интересными людьми говорил или его душевные качества несравнимо выше моих? Неясно… Раз он майор, значит он мой воспитатель… Или возьмите Оверьянова! — горячился Толя Теличко.

— Кстати, о нем, — сказал Батов. — Пора ему дать кликуху! Как же назвать… Может, «Гном»?

Все согласились, «Гном» подходит…

За дверью раздался топот. Незнакомые солдаты, полностью залепленные снегом, входили с лыжами в руках. Высокий офицер командовал, лыжи сюда, оружие вот сюда, марш в коридор отряхнуть снег, ложиться прямо на пол, отдыхать, подъем в шесть. Через несколько минут странное подразделение улеглось в углу казармы, не раздеваясь. Только один, часовой, в куртке и с Калашниковым без приклада, остался сидеть на табуретке.

— Десантники! — догадались все.

Старший лейтенант, командир десантников, укладывался на свободную кровать, не спеша рассказывал. Утром рота получила приказ сделать марш-бросок, на лыжах. Начальство узнало, что в Белогорье пурга, и обрадовалось, приказали идти на лыжах до Центра, переночевать и завтра к десяти вернуться. Вот они и шли десять часов на лыжах, сорок километров.

— Сорок километров! — ахнули слушатели. — По такой погоде?! Да о чем они думают?!

— А о чем они могут думать, им-то не идти! — улыбнулся десантник. — Солдатам полезно, такое они вряд ли когда увидят… Да и я никому не пожелаю… Завтра рано вставать… Как мы не заблудились, непонятно, пропали бы к черту…

Лейтенанты уважительно молчали.

Минометчики ждали, когда заснет часовой на табуретке. Он заснул через час. Смельчаки начали прокрадываться между кроватями, осторожно отвинчивали с гимнастерок десантников красивые военные значки — спортивные, парашютные, классности, «Отличник боевой и политической подготовки»…

Измученные солдаты спали, не ворочаясь, громко сопя, открыв рты…

Так вечер за вечером, не спеша, незаметно, дни складывались в недели, третья уже заканчивалась, вот-вот отстреляемся и по домам, хватит нам мороза, прикидывали, сколько осталось, офицеры.

Да и больно раздражала неуемная склонность Оверьянова к вечерним построениям. Добро бы, куражился перед солдатами, так нет, требовал, чтоб все выслушивали его пьяную чушь. Пил он каждодневно, забыли уж, который день подряд, а после ужина желал общения. Конечно, почему не пить, если есть возможность. Не имеющие такой возможности лейтенанты ворчали и злились.

Стоя на правом фланге своих батарей, они со злобой смотрели на майора.

Обычная тема — скоро стрельбы, батареи небоеспособны, солдаты распустились, офицеры манкируют свои обязанности. Майор говорил, повторялся, ворчливо грозил, но матом не ругался. Это удивляло и усиливало неприязнь.

Остановившись перед третьей батареей, майор неожиданно схватил за руку солдата и выдернул его из строя.

— Я запомнил вас, ефрейтор! — закричал Оверьянов. — Я еще вчера приказал вам снять этот свитер! Почему вы носите свитер под гимнастеркой? Почему вы нарушаете форму одежды, ефрейтор? Это прямое неповиновение! Снимай это, мерзавец, сейчас же, перед строем, пусть тебе стыдно будет! Холодно? А мне не холодно? Почему мне не холодно, а я тебе уже в отцы гожусь!

Оверьянов схватил свитер, наступил на него ногой, сильно дернул, оторвал рукав, бросил его на пол. Тяжело дыша, прошелся перед строем, резко повернулся и крикнул:

— Это ваша вина, лейтенант Казаков! Батарея не готова к выполнению боевой задачи! Вы саботируете приказ Министра обороны! Вы мне батарею не разлагайте!

Опешивший Казаков пришел в себя.

— У нас есть командир батареи капитан Алексеев, К нему и предъявляйте претензии! — громко и грубо сказал он. Стоящий рядом пьяненький Алексеев испуганно дернулся. — Но предварительно пойдите прочхнитесь, не делайте из себя посмешища перед строем!

— Когда человек выпил, он должен спать! — тоже грубо и отчетливо сказал Гранин, стоящий в конце шеренги. — Вам надо идти спать, товарищ майор!

Оверьянов с искаженным лицом круто повернулся и быстро вышел.

— Батареи, разойдись! — крикнул Коровин.

Солдаты мгновенно рассыпались по койкам.

Капитан Синюк сказал Гранину:

— Ты-то чего полез, кто тебя трогал? Теперь расхлебывай кашу…

Кашу расхлебывать не пришлось.

Через десять минут в комнату лейтенантов вошел Оверьянов.

— Ну, ребята, погорячились и хватит! Секите мою седую голову, признаю, заслужил! Старый дурак, нервы совсем расшатались… Я понимаю, не легко вам к порядкам армейским привыкать… Вот что я вам предложу — давайте прильем мировую! Я угощаю! Казаков, ты не будешь возражать, возьми машину, съезди в столовую в Белогорье. Купи десяток «Перцовой». Вот деньги…

Офицеры тесно сидели вокруг стола, пили слабенькую, тридцатиградусную перцовку. Выпив, Оверьянов бесконечно извинялся, пришлось вежливо его остановить. Радуясь примирению, шумел капитан Алексеев. В уголке скучал непьющий Синюк. Петя Кушник невпопад отвечал на шутки.

У всех отлегло от души.

Майор Оверьянов встал, оперся руками о стол.

— Вот что, ребята… Я слышал ваши разговоры, денег, говорите, нет. А в понедельник стрельбы… Черт с вами, разрешаю вам отдохнуть! Идите погуляйте в Белогорье, на субботу и воскресенье. В понедельник выезжаем в десять… У меня есть в кассе деньги, кто хочет, я могу дать… Под расписку… Пойдемте со мной, а то мне пора спать, как советовал лейтенант Гранин…

Лейтенанты были возбуждены.

— Чувствует Гном, что рыльце в пушку, вот и егозит, — сказал Казаков.

— А заодно постарался, чтоб и у нас оно было не чистое, — сказал Панкин.

— Да плевать мне на чистоту ваших рыл! — весело откликнулся Петров. — Завтра погудим!

Погудим, погудим, приятно размечтались лейтенанты, засыпая…

Падшая личность

Женщина в длинной цигейковой шубе звенела ключами.

Батов подтолкнул Гранина.

— Давай быстрее, сколько у тебя осталось?

Батов схватил деньги и крикнул:

— Девушка, не закрывайте! Пожалуйста, нам выпить надо, еще девяти нет! А вы закрываете! Две бутылки перцовки и все!

— Да вы уже и так выпивши! — женщина повернулась, свет упал на ее лицо. Морщинистое, с подкрашенными губами. Она улыбнулась, зубы у нее, все до единого были золотые. — Хорошо, я добрая… Почему не помочь людям?

Вернулась с бутылками. Им повезло, она заведующая столовой, а то где сейчас достанешь спиртное.

— А пить где думаете? Прямо на улице? — удивилась она. — Пойдемте, я стаканы дам.

Комната чистая, много мебели, стол покрыт желтой скатертью. Женщина достала фужеры.

— Пойду картошку разогрею, если хотите, — и вышла.

Гранин зашептал:

— Что делать будем? Все вроде хорошо, и хата приличная, и водка есть. Но ей-то, завстоловой, лет сто пятьдесят, не меньше…

— Ну да, лет сорок, это точно! Фигура хорошая… Давай, я думаю, выпьем, пожрем, а там посмотрим… Уйти всегда успеем.

Гостеприимная хозяйка внесла еще бутылку, поставила кислую капусту, открыла консервы.

Гранин шутливо обнимал ее за талию, рассказывал побасенки. Батов подмигивал ему, тоже веселился. Дружно поднимали фужеры, дружно выпивали. Включили радиолу, сделали музыку погромче.

— Ты мне нравишься, — шептала женщина Гранину. — А он — нет! Пусть там спит, а ты здесь…

В темноте поскрипывали пружины кровати. Женщина обнимала, искала его губы…

Гранин молча встал, подошел к лежащему напротив Батову, слегка толкнул, иди теперь ты, я здесь буду спать. Батов наощупь наткнулся в темноте на теплую руку. Женщина притянула его к себе…

Утром увидели на столе непочатую бутылку перцовки. Рядом записка: «Приду в перерыв». Дверь заперта на ключ.

Что делать, беспокоился Гранин, где у нее уборная, сейчас в штаны наложу. Батов нашел выход, развернул на полу в углу комнаты газету, присел над ней… Гранин последовал его примеру. Свернули в комок, выбросили в форточку, подальше, в сугроб. Выпили перцовки…

Ключ звякнул в дверях. Женщина, держа в охапку три бутылки, улыбалась с порога золотыми зубами.

— Вас много в Белогорье, оказывается! — весело сказала она. — Встретила соседку, у нее тоже ваши пристроились…

Очень стесняющийся Теличко нес завернутые бутылки, Коровин поглядывал с победоносным видом. Это он первым подошел к этой краснощекой, смешливой женщине. Не знаете, мол, где можно снять комнату на пару суток для двух в меру пьющих лейтенантов? Сейчас женщина со смехом рассказывала — живет недалеко, квартира большая, две комнаты и кухня, одну из комнат сдает квартирантке, они с ней могут лечь на одну кровать, а лейтенанты разместятся на другой, в тесноте, да не в обиде.

Теличко еще больше засмущался, когда увидел эту квартирантку, маленького росточка, тоненькую девочку с бледным личиком, Надю.

— Не робейте, Толя, — смеялась хозяйка. — Она маленькая, да удаленькая, работает уже два года!

— Мне восемнадцать с половиной лет, — серьезно сказала Надя.

— О, возраст любви! — неудачно сострил Коровин. Теличко поморщился. — Прежде чем отдыхать, перекусим, что ли, выпьем по граммульке?

Ешьте, ешьте, подвигала тарелки хозяйка, для мужчин главное, хорошо поесть, потом можно хоть бочку выпить. Здесь мужчины редкость, требуют заботы, язвила она. Чуть что, убегают, что им тут делать, ни заводов, ни фабрик, вот и уезжают, кто на Север, кто в Сибирь. Уедет сто, а возвращается двадцать. А куда деваться женщинам, их везде много…

— У нас тоже уезжают, — серьезно объясняла Надя. — В нашем районе было шесть сел, небольшие, но все люди работали. Кто в лесу, кто в поле… А потом сказали сделать одно большое село. Культурные услуги будут лучше, работать, говорят, удобнее, когда много людей живут вместе… Люди деньги за старые дома получили и кто куда, не хотят жить в куче, не привыкли… А у нас говорят, большие села удобнее оборонять от китайцев. Вот людей и сгоняют с места…

Коровин с хозяйкой ушли в другую комнату.

Теличко маялся в нерешительности, поглядывая на Надю. Господи, это же дите еще, что делать…

— Хотите, я свой альбом покажу? — спросила она.

Надя положила перед ним толстый альбом в оранжевом плюшевом переплете, подсела поближе.

На первой странице была приклеена фотография в рамке из неумело нарисованных цветов. Паренек в кепке сидел, положив руки на колени, на фоне надписи: «Розы срываю, сирень берегу, всех забываю, тебя не могу!» Далее шли вырезанные из газет и журналов картинки — цветы, многоэтажные дома, пляж на Черном море, толстощекие малыши… Под каждой вырезкой аккуратно написано от руки, что изображено. Тщательно обведенные рамкой афоризмы о верной дружбе, о богатстве, которое ничто по сравнению с любовью…

Надя сидела, прижавшись к Теличко, тихим голосом давая пояснения.

Теличко решился.

— Что-то мне плохо… Наверное, выпил лишнего… Пойду прогуляюсь, — сказал он, неестественно улыбнулся и взял полушубок.

— Вы вернетесь? — тревожно спросила Надя.

Он кивнул и быстро вышел. Почти бежал по тропинке через сопки, к казарме…

Напрямик, через редколесье, взмокший Казаков карабкался по склону сопки.

Должен успеть, поглядывал он на часы, полтора часа еще. Выскочил на дальний край поляны возле Центра и в ужасе остановился. Батареи стояли строем перед машинами, в стороне прохаживались Оверьянов и высокий офицер в папахе, поглядывали на приближавшегося Казакова.

— Вот, пожалуйста, еще один! — огорченно сказал Оверьянов.

Командующий артиллерией дивизии полковник Исакович, с крупным носом и твердым подбородком, нахмурившись, смотрел на лейтенанта.

— Я вам уже говорил, товарищ полковник, — тихо сказал Оверьянов. — Пользуются молодые лейтенанты моей мягкотелостью. Человеческого обращения они не понимают. Хуже солдат! Пропьянствовали два дня… Не все, конечно. Это Казаков, один из главных пьяниц, заводила.

— Вы где отсутствовали двое суток, лейтенант? — загремел полковник. — У вас сегодня боевые стрельбы! Где вы пропадали, какое преступление совершили?! Откуда я знаю, может, вы людей убивали! Сколько человек вы убили, лейтенант? Отвечайте!

— Не кричите! — прошипел Казаков, косясь на строй. — Я убил восьмерых!

Полковник смотрел налитыми кровью глазами.

— Вы падшая личность, лейтенант! — на лице его было презрение. — Идите в строй!

Исакович повернулся к Оверьянову.

— Примерно накажите его! Кто еще отсутствует?

— Гранина и Батова нет, товарищ полковник…

— Гном на три часа раньше тревогу объявил, — прошептал Коровин Казакову. — И что у них всех за мания, комедию перед строем ломать! Онанисты какие-то…

Капитан Алексеев незаметно подтолкнул его плечом, молчи уже, допрыгались…

— Сегодня обслуживает стрельбы батарея Алексеева! — громко объявил Оверьянов. — В первый день должны отстреляться комбаты, завтра командиры взводов! По машинам!

Через поляну тяжело бежали Гранин и Батов…

Батарея развернулась безукоризненно. Полковник, майор и командиры батарей стояли в стороне, возле машин взвода управления, наблюдали. Даже издали было видно, как доволен Алексеев — потирал руки, суетился больше обычного.

Быстро расчистили снег вокруг минометов, сделали брустверы. В сторону наблюдательного пункта удалялись фигурки связистов — тянули телефонную связь.

Исакович с офицерами уехали на наблюдательный пункт.

Коровин с Курко, окруженные солдатами, с проклятиями пытались отвинтить с мины предохранительный колпачок. Казаков беспокойно топтался возле телефона.

— Что вы там мудохаетесь! — кричал он.

— Да пошел ты… — нервничал Коровин, красный от напряжения, на коленях стоя в снегу.

Колпачок не откручивался.

Из подъехавшей машины выпрыгнул Кушник, смущенно улыбаясь и делая руками успокоительные знаки.

— Вот, Оверьянов прислал… Не волнуйтесь, я мешать не буду, твою мать со смыком, посижу в сторонке…

Чего волноваться, понятно, Оверьянов отправил тебя с НП, чтоб глаза не мозолил. Боится, оскандалишься со стрельбой перед Исаковичем, вот и разыграл беспокойство, поезжай, мол, посмотри, как бы молодые лейтенанты там не наделали чего…

Курко радостно заорал и поднял над головой отвинченный колпачок.

— Не могли раньше сказать, кретины! — орал он, — Колпачок с правой резьбой, а мы думали, что он, как у людей, с левой!

И почти сразу же закричал телефонист.

«Прицел…! Ориентир…! Заряд третий! Первый миномет, одна мина! Огонь!»

Казаков поспешно схватил шнур.

— Первый выстрел я сделаю! Разрешите, ребята!

Мина мягко скользнула в ствол. Наводчик последний раз посмотрел в прицел.

— Рты откройте! Огонь!

Корректировал стрельбу Алексеев и, судя по быстроте команд, стрелял удачно. Когда же телефонист передал: «Батарея, шесть мин, беглый огонь!», поняли, капитан накрыл цель. Шесть минут, молодец! Телефонист крикнул:

— Капитан благодарит батарею!

Солдаты обрадованно запрыгали. Лейтенанты заулыбались.

Потом стрелял Оверьянов, хорошо стрелял, ничего удивительного, стрелять он умеет. Синюк израсходовал много выстрелов, но все же, видно, выкрутился. «Батарея, отбой!» — передал по телефону майор…

Не выходя из машины, полковник Исакович подозвал лейтенантов.

— Поздравляю вас с первой боевой стрельбой! Справились хорошо! Завтра продолжим! — Полковник посмотрел на Казакова. — Я снимаю взыскание, лейтенант!

В столовой Оверьянова позвали к телефону. Возвратился он быстрым шагом.

— Тревога всем батареям! — озабоченно сказал майор. — Быстро, выезжаем через полчаса! Китайцы начали военные действия на Уссури! Ничего пока не известно… В полку боевая готовность номер один. Командир приказал немедленно возвращаться…

Тревожное время

Вторую неделю офицеры жили в казармах. Спали в каптерках, на впритык поставленных солдатских кроватях. В столовой повара накрывали роскошные, по армейским понятиям, столы. Полные миски мяса, селедка с луком, на больших противнях жарили картошку, правда, мерзлую, даже винегрет приготовили. Кисель был сладчайший. Вот ведь, могут же кормить нормально, когда не воруют…

Решительно отодвинув от себя кисель, капитан Синюк поучал:

— Кто хочет остаться мужчиной, поменьше хлебайте эту мерзость! В него медик бром добавляет, чтоб у солдат не слишком шишки дышали! Кто не верит, может попробовать…

Лейтенанты недоверчиво смотрели, не разыгрывает ли Синюк, отодвигали стаканы, капитан Бабошин хохотал, выпивая их порции, мне это не грозит, я уже свое отгулял…

Тревога первых дней прошла.

Занятия продолжались, только проверяющих стало больше, начальники маялись от безделья.

Ходили в караулы, по вечерам Белоус устраивал бесконечные совещания, выступал всегда долго, ругал по очереди каждую роту, читал последние приказы.

Уже стало ясно, на этот раз пронесло, ничего страшного. Постреляли на Уссури, попало нам маленько, но и китайцам, говорят, задницу намылили, утихомирились…

По вечерам в каптерку заходил, добродушно улыбаясь, Оверьянов, садился на койку, просил чаю.

— О-ох-хо! — начинал он очередное повествование. — Сейчас еще ничего, а что творилось в Амурской области три года назад, и вспомнить страшно! Дисциплины никакой! Приказы не выполнялись, распустились солдаты вконец! А в караулах? Спали все поголовно…

Майор упирался руками в колени и с задумчивой грустью качал головой, что, мол, только было…

— Вы не слышали про сына Василия Ивановича Чапаева? Да нет, это не анекдот, это, к сожалению, быль… Так вот, сын его, генерал-лейтенант, приехал в Благовещенск проверяющим… Заходит в казарму, дневальный спит, как обычно. Ну, он на второй этаж поднимается. И там тоже, как вы говорите, ни одна блядь не бодрствует, все спят! «Дайте-ка мне, — говорит генерал, — взрывпакет!» Поджег он его и бросил на пол… От взрыва стекла повылетали! Ну, тут паника — солдаты в подштанниках в окна! Думали, китайцы! А генерал бегает с пистолетом, стреляет в потолок и кричит: «Ах вы, такие-сякие! Моего отца проспали, он-то и погиб из-за того, что караул заснул! Теперь моя очередь, что ли?»… Скандал был большой, генерала в отставку, уж больно много воинов руки-ноги себе поломали, выпрыгивая из окон… Но зато потом за дисциплину взялись, порядка стало больше!

Оверьянов с одухотворенным лицом оглядел слушателей.

Капитан Алексеев улыбался, капитан Синюк ехидно посмеивался, Петя Кушник смотрел насмешливо, лейтенанты сдерживали улыбки. Майор начинал следующую армейскую байку…

Совещание в штабе начали еще засветло.

Белоус начал торжественным тоном.

— Товарищи офицеры! Пришел приказ отменить казарменное положение! Тише, тише, лейтенанты, обрадовались! Это не значит, что офицеры могут начинать бить балду и хлестать в столовой белую водку! Начинается обычная армейская жизнь. Уже потеплело, значит, чаще планируйте занятия на стрельбище, это касается пехоты. Артиллеристам выкатывать из парка грозные орудия и тоже упражняться! В казармах — ни одного лишнего! Задача ясна? Далее…

Полковник повернулся к карте.

— Я кратко проинформирую вас о недавних событиях. Опять все началось из-за острова, теперь на реке Уссури… Вот здесь китайцы перешли реку и засели на острове. Сунулись туда пограничники, их встретили огнем… Подтянули мы подкрепления, танки и снова пошли в атаку. Решили охватить остров с флангов, пустили танки по льду. В первом танке, как положено, командир, полковник Константинов. Результаты вам известны, читали в газете. Дали ему посмертно звание Героя. Правильно сделали. Но останься он в живых — пошел бы по суд. В клещи-то танки остров взяли, но двигались вдоль китайского берега, значит, подставили борта. Ну, а те, не будь дураком, и ударили в упор из гранатометов. В приказе не говорится, сколько людей погибло, но можно себе представить… Горели танки, под растаявший лед проваливались… А сейчас китайцы нам справедливые претензии предъявляют — стрелять-то стреляли все, а вот ни один китайский снаряд на нашу территорию не упал! А мы насчет этого не церемонились…

Полковник зажег свет.

— На некоторых участках имели место рейды китайских военнослужащих. Проникали за ночь в глубину до тридцати километров! Тридцать туда, да тридцать сюда, за одну ночь. По снегу… Да солдаты у них в кедах, не в валенках… Есть какие выводы сделать! Но в этом деле имеется и полезная для нас с вами сторона. Думаю, теперь-то наш полк укомплектуют побыстрее. Да не только личным составом, но и техникой…

Полковник положил указку.

— Теперь перейдем к делам житейским. С завтрашнего дня всех губарей на уборку территории! Командиры рот и батарей! Чтоб на гауптвахте было достаточно арестованных! Все помойки и свалки очистить! Все говно в уборных убрать, подойти к ним страшно! Пока все мерзлое, действуйте ломами! Вы представляете, что будет, когда эти кучи растают?!

Тут чуму и холеру ждите! Не хватит губарей, строевые роты будем посылать! Территория должна быть очищена! Горе тому, кто отнесется наплевательски к этому моему приказу! Все!

Командир полка хитро прищурился.

— Нет, не все! Что ж вы, молодые лейтенанты, мне, старику, не напоминаете? Что я вам по приезде-то говорил? Жен везти надо! И не откладывая! Все, кто желает в отпуск, — пожалуйста! Хоть с завтрашнего дня. Я подписываю отпускные документы вне очереди!

Коровин нетерпеливо ерзал на стуле. Только он получил в кассе отпускные, как слонявшийся по коридору майор Оверьянов пригласил заглянуть на минутку к нему в кабинет.

Сейчас майор разговаривал по телефону.

«Разберут всю водку на „Б“, — беспокоился Коровин, — не втолпишься».

Оверьянов положил трубку.

— Вот какие дела, Коровин, — задумчиво начал он. — Как ты смотришь, чтоб назначить тебя старшим офицером к Алексееву?

— А Казаков? — удивился Коровин. — Он же старший офицер, куда его?

— А его во второй батальон, на место Гранина, а Гранина к вам… Я хочу сделать из вашей батареи образцовое подразделение. А Казаков пьет, да и скомпрометировал себя перед солдатами в Белогорье.

«Не так он пьет, как тебе мешает пить и куролесить перед строем, Гном падлючий», — подумал Коровин и сказал:

— Неудобно все-таки…

— Ты подумай о будущем, — сказал Оверьянов. — Казаков ничего не потеряет, он останется старшим офицером, только в другой батарее. А тебе надо после службы хорошую характеристику. Я ее тебе обещаю, ты парень серьезный. Да и денег будет, хоть не много, но больше… Ну что, согласен? Я тогда скажу Белоусу, что все офицеры настаивают на переводе Казакова. Да никто и знать не будет, ты не беспокойся… И не сейчас это, а после отпуска, через два месяца…

Откажусь, так он и меня будет грязью поливать, размышлял, глядя в окно, Коровин. Напишет в характеристике что захочет, а что на работе скажут? Но вообще-то, может, это и справедливо, я стреляю лучше Казакова, что ему, не все равно, в какой батарее…

— Ладно, товарищ майор, я согласен…

Настроение было лучше некуда!

Завтра по домам, до лета не увидят это свинство! Панкин разливал водку, мечтал вслух, как встретится с женой, как сразу же пригласит друзей, будет смотреть каждый день хоккей по телевизору…

— Я вот все думаю, — сказал Курко, — сколько здесь шифера на бараках! Пропадает ведь. А если загрузить контейнер и отправить шифер к нам в село, цены ему там не будет…

Стук в дверь.

На пороге стоял солдат-связист, в каске и с противогазом.

— Тревога по батарее, товарищ лейтенант! — виновато сказал он Казакову.

— Опять Оверьянов? Что случилось?

— Товарищ майор пришел, видит, на кроватях сидят… И шинели на вешалке плохо заправлены… Построил батарею, и тревогу объявил. Меня за вами послал…

— Господи, хлопцы, когда это кончится! — сокрушенно вздохнул Курко. — Собаке нечего делать, так она яйца лижет…

— Майор пьяный? — спросил Панкин.

— Не так чтоб пьяный, но засосавши прилично…

— Вот что! — разъярился Казаков. — Иди и скажи майору, что лейтенанты все пьяные! На полу валяются! Лыка не вяжут! Передай ему, Казаков сказал, что он не может позволить себе появляться пьяным перед солдатами. Так и передай, понял?

— Вы знаете, мальчики, я, наверное, схожу в казарму, посмотрю, что там, — неожиданно сказал Коровин. — Гнома надо успокоить…

Казаков изумленно посмотрел на приятелей.

— Совсем рехнулся! — сказал Панкин. — До чего только водка доводит, друзья мои!

3. СУД ОФИЦЕРСКОЙ ЧЕСТИ

Свинья с рогами

Командир третьего батальона майор Жигаев любовался редиской. Он всегда выходил на пару минут раньше, чтоб успеть полить маленький огородик под окнами, вырвать несколько травинок, поднять стебель-другой. Еще весной Жигаев соорудил нечто вроде теплицы — огородил клочок земли досками, натянул сверху целлофан. Сейчас вовсю цвели огурцы, лук уже с палец высотой, но особенно хороша была редиска, крупная, длинная, как морковь, с яркокрасной кожурой, целая грядка.

Майор шел по переулку, ревниво поглядывал на огородики соседей и наслаждался. Летом здесь прекрасно, курорт, настоящий курорт! Так бы и ходил все утро под соснами, птиц слушал, воздух чудесный вдыхал… В такую погоду в полк и ехать-то противно, ни одного деревца вокруг, пыль, солдаты, вонючие уборные… Каждый день заставляешь себя забираться в «Урал», видишь этих лейтенантов-бездельников, им хорошо, они отслужат и на гражданку, а ты сгниешь здесь, до пенсии еще двенадцать лет…

Майор Жигаев, плотный, с короткой шеей, похожий на симпатичного краснолицего бульдога, был по образованию военный юрист.

Служба нетрудная, нормальный рабочий день, жил в больших городах, в тридцать лет стал майором. К тридцати пяти заболел алкоголизмом.

Начальство терпело болезнь. До тех пор, пока военный прокурор большого гарнизона не решил поработать в воскресенье. Войдя в здание, он обнаружил в красном уголке спящего на столе дежурного по военной прокуратуре майора Жигаева, пьяного до бесчувственности…

Жигаева уволили из органов прокуратуры, но в армии разрешили остаться, с условием, что будет лечиться…

Послали служить в пехоту, на Дальний Восток.

И каждое утро, увидев «Урал» возле столовой, он приходил в отвратительное настроение.

— Лейтенант Казаков! — позвал Жигаев. — Вы когда из отпуска вернулись? Вчера днем? Тогда почему вы вчера же не пришли в штаб батальона? Будем серьезны, вы не красна девица, чтоб сутки отдыхать после дороги! Скажу откровенно, я не в восторге от вашего перехода в мой батальон. Оверьянов не пожалел красок… Имейте в виду, с меня достаточно лейтенанта Петрова, который, кстати, пьет уже второй день. Разыщите его и заставьте немедленно прибыть на службу, иначе я применю санкции!

— Да как же я его вытащу? — осторожно удивился Казаков. — А если он болен и не сможет явиться?

— Запомните, лейтенант! Являются привидения и образ любимой, а офицеры прибывают! Не являются, а прибывают! А то, что Петров болен, мне ясно. И название болезни известно — беспробудное пьянство! Где это видано, чтоб офицер пил два дня подряд! Выполняйте! Да случайно сами к нему не присоединитесь!..

— Чему ты удивляешься? Это же хам, обозленный на весь мир. Думал, он будет при знакомстве улыбаться? Дай свинье рога, так она всех людей перебодает! Я его в рот едал!

Витя Петров сидел на кровати небритый, с помятым лицом, в трусах и в очень несвежих носках. Пил из горлышка вино.

— Я разве два дня пью? Я уже неделю не высыхаю, еще с дома. Как дошло до меня, что надо возвращаться, так и начал газовать… Слушай, Вадим, я все равно никуда сегодня не пойду… Ты сходи в магазин, купи вина, вот деньги. А потом послушаешь историю…

Петров с другом ждал такси на площади Калинина в Киеве. Самолет на Благовещенск улетал через полтора часа, а очередь почти не двигалась. Оба были сильно пьяны, и друг, чтобы скрыть принадлежность Петрова к офицерскому корпусу, накинул ему на плечи свой плащ. Фуражку завернули в газету и держали подмышкой. Петров из упрямства не хотел застегиваться, да это и бесполезно, короткий плащ не прикрывал галифе и сапоги.

Обняв друга за плечи, Петров вполголоса жаловался:

— Никто не поймет, зачем мы там нужны, какой от нас толк… Почему мы в тридцать лет должны унижаться? Почему молодыми служить не отправили, как всех? Почему я должен отдуваться за какого-то пидора, который разогнал офицерские училища? И правильно сделал! Такая херня…

Стоящий впереди их в очереди мужчина обернулся и презрительно посмотрел на друзей.

— Офицеры называется! Рабочий день в разгаре, а они уже пьяные!

— Ты, дядя, не прыгай, — примирительно сказал друг. — Человек в отпуске, ему далеко ехать служить…

— Офицеры называется! — не унимался мужчина. — Нет на вас товарища Сталина, он бы установил порядок.

Петров молча приставил согнутую в локте руку к низу живота и показал мужчине.

— Сейчас вас быстренько подберут! — взвизгнул тот и побежал к телефонной будке…

К остановке подъехал военный газик, капитан с красной повязкой подошел к ним.

— Вот они, вот они, — подскочил со стороны мужчина.

— Да они ничего не делали, — попытались защитить их в очереди.

— Ваши документы! — сказал капитан, отогнул воротник плаща Петрова и посмотрел на погоны. — Садитесь в машину, лейтенант! Я помощник дежурного по городу. Прошу без скандалов, на вас люди смотрят!

Друга Петрова в машину не пустили, и он, заглядывая в окно, возмущенно кричал:

— Витя, я тебя выручу! Я приду! Я этому гниде сейчас матку выверну!

Комендатура находилась возле метро «Арсенальная». Старый, большой, двухэтажный особняк.

В комнате, за барьером, прохаживался майор, дежурный комендант. Насмешливо посмотрел на Петрова.

— Что, лейтенант, решил поскандалить в центре Киева? Выкладывай, что в карманах!

— Я не скандалил, мы ждали такси…

— Ну да, и всю очередь оскорбил. Едешь в Амурскую область? Хорошо же ты службу несешь… Если там все такие, как же вы границу охраняете? А мы надеемся, она на замке…

Пьяный Петров не сдержался, разгневался.

— Если вам так хочется, чтоб граница была надежно защищена, подайте рапорт, поезжайте туда! Усилите своим присутствием оборону границы!

— А ты не хами здесь, не хами! Мы тебе живо рога обломаем! — закричал майор.

Петров, истерически матерясь, схватил за козырек фуражку и запустил ее в сторону майора. Тот шарахнулся, фуражка с шумом ударилась в оконную раму. Подскочили солдаты из комендантского взвода, заломили руки и, толкая Петрова перед собой, сбежали по лестнице вниз, в подвал.

Кирпичные своды, железная дверь, широкий помост деревянных нар, маленькая лампочка за железной сеткой. Громыхнул засов.

Покричав и поматерясь, Петров лег на нары и заснул…

За дверью затопали.

Петров сел на нарах.

В камеру вошел капитан-танкист, достоинство было написано на его лице. Сконцентрировав волю на удержании равновесия, он надменно посмотрел на Петрова.

— А ты здесь что делаешь? Выпить у тебя есть что?

— Ложись, спи! — сказал Петров. — Который час, не знаешь?

— Вечер. Им так это не пройдет! Плевал я на их гауптвахту! Хоть отдохну пять суток. — Капитан растянулся на нарах, — Спать буду!

Петров тщательнейшим образом исследовал камеру, оторвал доску от помоста, прощупал пол рукой — ни одного окурка!

В камеру втолкнули плачущего майора.

— Передайте коменданту, что это нелепая случайность! — припав к двери и глотая слезы, кричал майор. — Я дам телефон, позвоните! За мной приедут! Какой ужас, что скажут на кафедре! Зачем я пошел в этот ресторан?!

Сморкаясь в полу кителя, майор поведал свои злоключения. Было все так хорошо, выпили они с офицерами-преподавателями в «Столичном», он работает в военном училище, преподает тактику, потом он вышел в вестибюль, споткнулся, разбил стеклянную дверь, никого не оскорблял, зашел патруль, его привезли сюда, теперь что делать, не знает, он член партии, преподаватель, что с ним будет, какая нелепость…

Петров заколотил в дверь, его отвели в уборную, солдаты дали даже закурить, хотя и смеялись.

Всю ночь майор просидел на нарах, тихонько причитая и жалея себя.

— Ду-р-рак! Какой ду-р-рак! — с чувством произносил он время от времени…

Утром Петрова отвели к полковнику-коменданту. На комендантском столе лежал билет до Благовещенска, носовой платок, мятая пачка папирос и мелочь.

Полковник смотрел с любопытством и доброжелательно.

— Я не ошибся, у вас в карманах было 37 копеек. А лететь вам до Благовещенска?

— И десятка в военном билете. Отложил специально на дорогу…

Полковник выразительно потряс книжечкой над столом — пусто, ничего нет!

— Значит, почистили меня здесь славные воины, — равнодушно сказал Петров. — Да я не настаиваю! — предупредил он протестующий жест полковника.

— Вы хоть понимаете, что натворили?

— Понимаю и раскаиваюсь! — быстро сказал Петров.

— Хорошо, я сообщу в вашу часть. Пусть там с вами разбираются! У нас никаких денег не хватит, всех дебоширов содержать на гауптвахте. Ваш друг уже приходил, ждет внизу… У него хоть деньги есть? Итак, лейтенант, сейчас же в аэропорт, в самолет и чтоб духу вашего не было в городе Киеве! Это ясно?

— Ясно! — весело ответил Петров. — Спасибо и извините, товарищ полковник!..

Обкатка танками

Ветер гонял по плацу столбики пыли, вдоль и поперек. Несколько игрушечных торнадо передвигались в разных направлениях, возвращались, исчезали, появлялись, но плац не покидали. Но стоило сделать несколько шагов в глубь леса, как наступало полное безветрие, а там, где не было деревьев, ветер дул постоянно. Пелена пыли висела над казармами.

Расположение полка было перекопано канавами — меняли трубы отопления. Старые все проржавели, нечему удивляться, то-то зимой колотились в казармах от холода. Второй батальон копал целыми днями, от казармы к казарме.

В автопарке Балу с гордостью показывал новые, с иголочки, установки ПТУРС, похлопывал по броне, разрешил залезть внутрь.

— Ракеты — точная копия французских, — хвастался он. — Управление по проводам, на три километра без промаха! Жалко нельзя попробовать, пострелять… Секретная техника, это тебе не хер собачий! Работаем на тренажере, а это не то, конечно…

Ряды новеньких бронетранспортеров. Старых, симпатичных, но безнадежно устаревших, приспособленных ездить и по шоссе, и по рельсам, не осталось ни одного; Пехота радовалась, теперь хоть есть, чем воевать. Сюда, идите сюда, кричал командир первой роты Олег Сырец, посмотрите на красавцев. Он запускал двигатель, садился за руль, гонял машину по парку, поворачивал башню с крупнокалиберным пулеметом… Появились десятки новых «Уралов» и ГАЗ-66, будка полковой радиостанции, с высокими, на растяжках, антеннами, стояла возле бокса. Танкисты завистливо отворачивались от торжествующей пехоты — их обветшалые ИС-3 выглядели нелепо и совсем не грозно.

Белоус ввел новый порядок.

— Чтоб в рабочее время я в штабе ни одного командира взвода не видел! — приказал он. — Только командиры рот и батарей! А то у нас не штаб, а херовый сельсовет, сторожа пьяного еще не хватает! Лейтенанты должны заниматься с личным составом, а не бить балду, слоняясь по кабинетам!

Дурак майор Курицын строго следил за выполнением приказа командира полка…

Громадный танк развернулся и заглох. Из башни с громкими нецензурными проклятиями вылез командир первой танковой роты Артур Раймер, спрыгнул на моторный отсек и заглянул в двигатель.

Батарея помалкивала, горячо надеясь, что танк не заведется.

Утром капитан Синюк объявил поскучневшим солдатам:

— Сегодня занятия на стрельбище. Обкатка танками! Майор Жигаев приказал!..

Танк неожиданно взревел и затрясся.

— Что ж, — беспокойно огляделся Синюк. — Придется нам первым пример показать… Не боитесь?

Лейтенанты пожали плечами.

— Даст Бог, не раздавит, — сказал Петров. — А раздавит, вас, Синюк, судить будут за преступную халатность. Жигаев-то обещал прийти, а до сих пор его нет… Вот увидите, придет, когда все окончится. Если что случится, он не виноват, предупреждал об осторожности.

— Значит, так. Танк проходит над окопом, потом ты встаешь и бросаешь вслед гранату… Обязательно надо попасть в мотор… Кто первый со мной? Пойдем, Казаков? — предложил Синюк.

В глубоком окопе размахнуться было не удобно, и в удаляющийся в клубах пыли танк удалось попасть только с третьей попытки. Петров попал со второй. Солдаты суетливо прыгали в окоп, затем уступали место товарищам. С видом бывалых, понюхавших пороху бойцов отходили в сторону, закуривали…

Капитан Раймер ловко спрыгнул на землю.

— Ну как, пехота, штаны сухие? — улыбнулся он. — Вы особенно не обольщайтесь, в бою все будет по-другому… Если уж я дополз до окопа, всем вам конец!

Он был хорошим танкистом, капитан Раймер, все это знали. Белоус его любил и быть бы ему давно комбатом, но Раймер пил. По нескольку дней не появлялся в казарме, и тогда полковник сам заходил за ним. Лейтенанты всегда сочувственно смотрели на его бледное сухое лицо с испариной на лбу, на неестественно прямую походку. Голову он задирал чуть кверху — низко надвинутая фуражка закрывала глаза.

Раньше он служил в Польше, был в шестьдесят восьмом в Праге со своими танками, а после этого ему не повезло. Танковые части, которые первыми входили в Прагу, были через несколько дней выведены из Европы, солдаты демобилизованы, а офицеров отправили во все концы Союза. Капитану Раймеру досталась Ледяная, худшего не придумаешь.

— Солдатики ваши молодцы, шустро прыгали, — похвалил Раймер. — Мне бы таких!

Весной вся первая танковая рота демобилизовалась, и танкисты рассчитывали, что пришлют молодежь. Уж больно они намучились со своими стариками, собранными со всего Дальнего Востока. Но взамен прислали участников боев с китайцами на Уссури, солдат второго года службы. У всей роты на груди были новенькие медали. Держались очень независимо, нарушений особых не допускали, но и приказы выполнять тоже не бросались со всех ног. Оставьте нас в покое, показывали они всем своим видом, дайте спокойно дослужить до осени…

— Ты не огорчайся, — сказал Синюк, — наши тоже не подарок. Уже начали понимать службу.

— Не могу я этого понять, казалось бы, батальон побывал в боях. Хоть выстрелы настоящие услышали. Такая сейчас редкость, обстрелянные солдаты… Так нет, надо быстрее рассовать их по разным гарнизонам… Разве они виноваты, что их начальство обхезалось? Трудно понять…

— Загадки большой нет, — сказал Теличко.

— Конечно, — согласился Раймер. — А с этими обстрелянными тоже забот хватает. Пока что я собрал у них все медали да отдал на хранение в штаб. А то их быстро здесь ограбят, несмотря на якобы опытность… Каждому хочется вернуться домой с медалью…

Вдали показался майор Жигаев…

Оценка экспертов

— Положение на Дальнем Востоке становится все более и более напряженным… Вооруженные столкновения принимают характер обыденного явления… Территориальные претензии китайцев смехотворны, Советский Союз никогда не откажется от исконных русских земель, щедро орошенных кровью и потом нашего народа…

Полковник из штаба дивизии говорил веско и тихо…

Специальную лекцию для офицеров решено было провести в солдатском клубе. Только для офицеров, подчеркнул на разводе замполит Селиванов.

Он был неулыбчив и строг, прямой и высокий, со значком парашютиста. Его замкнутость и необщительность даже нравились лейтенантам, нет ничего хуже, когда «теща» беспрерывно сует нос в дела строевых офицеров. Как делал агитатор полка, капитан Пустовойт. Вот уж кто поразительно умел всех раздражать. Он не был ни злопамятным, ни хамом, человек как человек, один из немногих непьющих офицеров. Капитан занимал должность, функции которой никто не мог членораздельно объяснить. Чем занимается агитатор полка? Тем, чем и замполит… Тогда почему он агитатор, а не замполит, ломали голову лейтенанты. Может, он как партийный «Молчи-молчи»? Капитан Пустовойт проверял конспекты для политзанятий, ежедневно спрашивал у лейтенантов тему очередной политинформации и интересовался, работают ли они с источниками. Его дотошность чрезвычайно злила. Он разучивал с солдатами песни, убеждал ходить в библиотеку и читать классиков марксизма, придумывал и рисовал лозунги, помогал мастерить стенды…

Во всех казармах дальний угол за перегородкой назывался «Ленинской комнатой». Там стояло несколько столов, на стенах наклеены вырезанные из журналов картинки, пришпилены плакаты и написаны изречения вождей. Во втором батальоне солдат, назвавшийся художником в надежде избежать рытья канав, целый месяц рисовал во всю стену профиль Ленина. Многие находили рисунок удачным, другие считали, что он чем-то напоминает кардинала Ришелье из фильма о мушкетерах.

Пустовойт профиль забраковал.

— Да нет, товарищи! — убеждал он. — Портреты Ленина, предназначенные для общественных мест, запрещено рисовать художникам-любителям. Если вы так хотите иметь портрет Владимира Ильича, пусть солдаты батальона сложатся по пятьдесят копеек, и мы купим настоящий большой портрет.

Услышав это, пятая рота ахнула, протестующе притихла.

Выручил командир роты Вольнов.

— Вам не угодишь, товарищ капитан! — досадливо сказал он. — Хватит с нас складчин! В прошлом месяце уже скидывались по двадцать копеек на «Суворовский натиск»… По уставу не положено!..

Сейчас Пустовойт конспектировал лекцию.

— Слабость американской армии, — говорил приезжий полковник, — в их технике. Техника новейшая и имеется в изобилии, но без нее они шагу не хотят ступить. Как показал опыт войны во Вьетнаме, американский солдат будет день, не двигаясь, сидеть в болоте, ожидая поддержки, например, с воздуха. Я бы сказал, он избалован. Это не значит, что он слаб, но слишком рассчитывает на технику, осторожен и поэтому малоинициативен в бою. Но американская армия имеет одно важное преимущество — она обстреляна. За последние годы около миллиона солдат приняло участие в боевых действиях. Чего нельзя сказать о наших военнослужащих. По оценке экспертов, американская армия занимает первое место. На втором Япония, затем ФРГ и Израиль.

— А Китай? — спросили из зала.

— Колоссальные людские ресурсы и авантюристическая политика руководителей ставят Китай на первое место среди наших потенциальных противников. Следует внушать нашим солдатам, что не Америка, не Япония, а Китай является нашим врагом № 1. Именно со стороны Китая надо ожидать нападения. Необходимо воспитывать в солдатах ненависть к маоизму. Именно маоисты могут отдать преступный приказ о начале войны, а одурманенные пропагандой солдаты выполнят этот приказ… Вопросы есть, товарищи?

Поднялся Балу.

— Как узнать, товарищ полковник, преступный приказ или нет? Или если глупый? Что я должен делать, если получу преступный приказ? Не могу же я быть соучастником преступления…

Полковник улыбнулся.

— Приказ надо выполнять, лейтенант! Это потом вы его обжалуете, если считаете, что он преступный. Военный должен выполнить любой приказ. Вам он может показаться глупым, это не страшно, отвечает тот, кто отдал приказ, а не кто выполнил…

Повышение уровня

Мало того, что офицеры должны и по субботам томиться в казармах, — командир полка измучил всех ежевечерними совещаниями. А приказ Министра обороны о восьмичасовом рабочем дне для офицеров? Побоку, что ли?

Первое время открыто не возмущались, ворчали по каптеркам и в столовых. Потом стесняться перестали, вслух, в штабе, высказывали недовольство, громко спрашивали, в котором часу сегодня будем нарушать приказ Министра, когда же повышать свой культурно-идеологический уровень, сидишь от зари до зари в казарме, надо жаловаться, в конце концов, офицеры тоже люди…

Белоус сдался.

На последнем партсобрании, по словам Тимохи, сказал:

— Я жалоб не боюсь. Офицерам лучше по вечерам в штабе сидеть, чем водку пить. Но раз коммунисты настаивают, совещания теперь будут раз в неделю. Два выходных? Я не против. Посмотрим, что получится.

Получалось прекрасно.

С утра все были на реке, рядом, сразу за последними бараками.

В самом глубоком месте река была по пояс, купальщики стояли на коленях, окуная голову навстречу быстрому течению.

Стало очень жарко, все перебрались в тень, под сосны. Лежали, рассеянно разглядывали яркую зелень на другом берегу, плещущихся женщин, суетящихся под соснами бурундуков. Многие заплатили бы большие деньги, чтоб увидеть эту красоту, провести отпуск, половить рыбу, воздухом понаслаждаться, да если б приехать сюда отдохнуть на месяц-другой, всю жизнь бы вспоминал…

— До сих пор в этом раю не хватало змея-искусителя, — сказал лейтенант Горченко. — Но на небесах спохватились и послали нам эту тварь в образе Пети Кушника. Посмотрите…

Капитан Кушник шел безукоризненно твердым шагом между деревьями, глядя прямо перед собой, с непроницаемым лицом, но сильно размахивая, как конькобежец на старте, правой рукой.

— Петя, друг человека! — позвал Горченко. — Иди к нам! Ты где это, милый, насосался? Утром в магазине ничего не было…

Пьяный Кушник расплылся в улыбке.

— Уметь надо, твою мать дуплетом и за щеку! В Ледяной, у Оверьянихи вино есть. Гном там с утра отирается, хер ему в глазки! Жене помогает.

Лейтенанты переглянулись.

— Да! В такую жару неплохо выпить стакан теплой водки и залезть с толстой бабой под ватное одеяло, — сказал Батов. — Чего мы время теряем?..

За прилавком маленького магазинчика майор Оверьянов, наклонив железную бочку, наливал в большую банку вино. Жена майора, Катерина, разливала вино по стаканам. Магазинчик был полон.

— Я тебе, Катя, говорил, — добродушно засмеялся Оверьянов. — Не может такого быть, чтоб наши о вине не пронюхали. Пожалуйста, все в сборе! И кадровые лейтенанты не отстают! Я вижу, завязывается крепкая армейская дружба!

Катерина улыбалась.

Лейтенанты быстро взяли вино, пошли в сторону леса.

Сидели кружком на траве, передавали банки по кругу. Петя Кушник заснул в холодке.

— Жизнь все-таки чудесно-замечательна, — серьезно сказал Олег Сырец, командир первой роты. — Травка зеленая, птички поют, ноги не в сапогах… Чего еще, сидел бы так и сидел…

— Белоус как в воду глядел, знал, что первым делом мы око закапаем!

— Правильно, нам необходима умственная разрядка!

— Ты, Балу, не смеши людей! — сказал Казаков. — Меньше всего мы умственно напрягаемся! Лучше скажи, какое здесь развлечение, кроме водки?

— О чем ты говоришь! — загорячился Сырец. — А если бы мы жили, положим, в Хабаровске, мы что б, в оперу ходили или на встречи с писателями? А в Москве? В воскресенье первым делом в магазин бегут за водкой!

Возвращались напрямик, через лес, мимо одиноко стоящей на отшибе казармы бронепоезда.

Обычная танковая рота в случае войны должна поставить свои танки на железнодорожные платформы. Считалось, что такой состав надежно прикроет Транссибирскую магистраль на участке между Свободным и Шимановском. Танков еще не прислали, и танкисты коротали дни, занимаясь строевой подготовкой на небольшой поляне возле казармы.

Бредущая мимо гурьба привлекла интерес солдат.

Казаков и старший лейтенант-автомеханик, поотстав от приятелей, вели под руки засыпающего на ходу Кушника.

— Армия это не для меня… Ты знаешь, я специалист… Все-таки механик, это тебе не навоз по полям разбрасывать… Меня, я блядь — ты блядь, в любом колхозе на руках носить будут, ходи, как профессор, в белых перчатках на работу… А тут каждая свинья тобой распоряжается… Говорю, гипоидную смазку надо сменить, а он смотрит, как будто у меня хер на лбу вырос…

Кушник перестал передвигать ноги, стало тяжело, пришлось встряхнуть его.

Автомеханик загрустил.

— Но если тебя захомутали на двадцать пять лет, как ты вырвешься? Могут дембельнуть, если ты алкоголик… Но надо пить с умом, я блядь — ты блядь, чтоб под суд не попасть… Если командир понимающий попадется, можно и комиссоваться. Но дело это долгое, надо с головой… Глянь на Кушника, он, дурак, хуюжит по-черному, так только звездочку отберут и будет до пенсии лейтенантом…

Подвиг Балу

Командир первой роты Сырец начал собирать компанию, играть в карты.

Сырец был самым азартным игроком. Почта каждое утро, после развода, он подходил к Коровину и округлял глаза:

— Что будем делать? Я сейчас отправлю роту в поле, освобожусь через полчаса. Зови пока братию…

Коровин шел упрашивать Курко. Тот побаивался своего насмешливого товарища и поэтому соглашался, хорошо, он проведет занятия с двумя взводами, но это в последний раз, Оверьянов узнает, раскричится и будет прав…

В хорошую погоду игроки шли в лес, садились на травке.

Сырец всегда рисковал чрезмерно, без нужды зарывался и часто проигрывал. Но когда везло, был откровенно счастлив, ерзал без конца и чесал голову. Он аккуратно записывал проигрыши — расплатится в получку. Поначалу партнеры беспокоились, уж больно много он проигрывает, как бы не получилось, что играют они на дым из трубы… Но Сырец оказался порядочным должником, в конце месяца без напоминаний отдал долг чести…

Тасуя карты, Горченко презрительно говорил:

— Дурью маются наши командиры… Теперь этих диверсантов придумали… Как их поймаешь, если они тренированы и вооружены по-настоящему?..

— Очередная комедия, — согласился Коровин…

На разводе Белоус прокричал торжественно:

— Солдаты, есть ли среди вас желающие поехать на десять суток в отпуск?

Он, полковник Белоус, обещает немедленно отпуск тому, кто обнаружит диверсантов. Не вражеских, а наших, советских. Из дивизии сообщили, что в район расположения полка заброшена диверсионная группа. Для тренировки, конечно. Честь полка зависит от бдительности личного состава! Удвоить караулы! Если в ближайшие дни поблизости будут замечены посторонние, немедленно сообщить своему командиру! Ни в коем случае не стрелять! Уже одно то, что диверсанты себя обнаружат, означает провал их операции. Ну, а если удастся захватить одного, отпуск обеспечен!

Потом, отозвав в сторону офицеров, сказал:

— Продолжайте занятия, как обычно. Но в случае чего, проявляйте разумную инициативу. Повторяю, разумную!..

Сырец заерзал, тяжело вздохнул, глянул еще раз в карты и махнул рукой:

— Рискну… Восемь червей!

Партнеры ехидно улыбнулись.

Со стороны полка донесся вой сирены. Полковая тревога, только этого не хватало!

Офицеры побежали к казармам…

— Где ты пропадаешь! — раздраженно крикнул капитан Синюк. — Петров третий день на работу не ходит, тебя только на разводе и вижу, Теличко шляется черт-те где!

Вторая батарея уже второй день выгребала вонючую жижу — сгнивший картофель. В прошлую осень не проверили отопление в овощехранилище, и с наступлением настоящих холодов трубы лопнули. Замерзшую капусту съели, но мороженую картошку солдаты есть отказывались.

— Конечно, не дело командира батареи руководить погрузкой говна! — нагловато согласился Казаков. — Такими операциями должны руководить сержанты. На сержантов надо опираться, товарищ капитан!

На сержантов опираться, сплюнул Синюк, попробуй обопрись на этих овечек, никакого толку от них нет, как и от лейтенантов…

Солдаты в испачканных гнилью сапогах торопливо расхватывали автоматы и каски, выскакивали из казармы, нестройной колонной побежали на плац.

Полковое построение.

Белоус сиял.

Рядом стоял растерянный лейтенант Балу.

Полковник закричал:

— Солдаты девяностого полка! Я поздравляю вас! Мы не ударили лицом в грязь! Благодаря героическим действиям лейтенанта Балу диверсанты обнаружены и обезврежены! Сирена означает, что их план сорван! Спасибо за службу, товарищ лейтенант!

— Служу Советскому Союзу! — Балу застеснялся, но ответил четко…

Взвод лейтенанта Балу работал на артскладе, накрывал брезентом штабеля ящиков с минами. Сам он сидел в холодке и курил в кулак — на складе курить не разрешалось. Поскучав, он пошел помочиться за соседний штабель.

Человек в берете и длинной пятнистой куртке стоял спиной к лейтенанту.

— Э-э-э! — удивился Балу. — Ты что тут делаешь?

Человек неторопливо повернулся, широко улыбнулся и приложил руку к груди, как бы извиняясь. Он не был вооружен.

Балу почувствовал легонькое похлопывание по плечу, обернулся. Голубые глаза смотрели на него в упор…

— Вот только глаза и запомнил! — возбужденно хвастался Балу. — Этот, второй-то, как двинул меня между рог, я и отключился! Очнулся, когда солдаты поднимать начали. Диверсантов, конечно, и близко нет, мы — тревогу, позвонили в караул!..

Рассаживаясь в зале совещаний, офицеры посмеивались:

— Вот как важно пива с утра выпить! Не захоти Балу отлить, взорвали бы к хренам артсклад!

Полчаса назад полковник весело улыбался, теперь он был мрачен и раздражен.

— Я всегда говорил, что надо почаще устраивать тревогу! Вот сегодня командиры-танкисты воспользовались тем, что им в кой веки удалось собрать людей. Повели батальон в парк. И вот-те сюрприз — обнаружили пропавшего бойца!

Рядовой, заряжающий третьей танковой роты, исчез девять дней назад. Думали, что в самоволке, пьянствует где-то в окрестностях, но когда он через двое суток не появился в казарме, сообщили в дивизию. Пропал солдат, не шутка. Может, в реке утонул, может, в лесу заблудился, может, не выдержал, поехал, глупец, домой, теперь судить надо, когда поймают…

Танкисты нашли его в танке.

Несколько банок тушенки, полнаволочки сухарей, канистру с водой, две книги, все это заранее приготовил беглец, сложил в башне своего танка. Днем спал, а ночами сидел на прохладной земле, напевал про себя, смотрел на звездное небо. Иногда пролезал под колючей проволокой, шел по ночному лесу, купаться… К утру снова залезал в башню.

— Девять суток человек жил в танке! — все больше раздражался Белоус. — Значит, никто за это время к технике и не подходил! А теперь что прикажете, судить его? Да что там солдат, капитан Раймер опять неделю на службу не появляется! Я приказываю отдать его под суд офицерской чести! Лейтенанта Петрова нет третий день! Болен, говорите? Он пьянствует! Объявить всему личному составу — за самовольные отлучки будем судить! И офицеров в том числе… Капитан Бабошин вчера во хмелю разбил дежурную машину, тепловоз, видите ли, ему дорогу на переезде не уступил, так он его решил боднуть! Ты, Бабошин, не делай мне замечаний! Я не имею права позорить тебя перед лейтенантами, а ты имеешь право, залив глаза, садиться за руль? Ты посмотри на себя, спиваешься к едрене фени! О нет! У нас в полку не бардак! Нет! В бардаке занавесочки на окнах, чисто и музыка играет. У нас же ситуация, когда в бардаке пожар и голые бляди в окна выпрыгивают!.. А с судом не тянуть! Завтра же собрать ваш, как оно, Курицын, называется, кворум!..

На середине канцелярии сидел на стуле капитан Раймер, бледный, с трясущейся головой. Он безучастно смотрел на плакат «Советский воин предан партии». Столы писарей сдвинули в угол, один накрыли красной материей.

Пожилой худенький майор Савостин, инженер полка и председатель суда офицерской чести, тихим голосом закончил:

— Исходя из вышеизложенного и выслушав капитана Раймера Артура Гансовича, нам предстоит, товарищи члены суда, вынести решение…

Майор Асаев, постукивая карандашом, смотрел на сапоги Раймера.

Майор Курицын быстро писал в блокноте, потом строго взглянул:

— Отдаете ли вы себе отчет о серьезности вашего положения? Чаша терпения офицеров полка переполнена! Вопрос стоит о возможности вашего пребывания в рядах армии, капитан! Вы подрываете становой хребет наших вооруженных сил — воинскую дисциплину!

Майор Асаев, надув щеки, с шумом выдохнул.

Майор Савостин тихо произнес:

— Давайте выслушаем Раймера.

Продолжая смотреть на плакат, капитан встал.

— Я полностью сознаю свою вину… Решение суда должно быть суровым… Куда только я пойду?.. Я танкист, ничего не знаю, кроме танков… Если возможно, прошу учесть это…

— Послушайте, Раймер, — агитатор полка капитан Пусто-войт сидел у окна. — Может, я что-то недопонимаю, но скажите, как вы можете рассчитывать на снисхождение после стольких случаев вопиющего нарушения дисциплины? Ведь не выходя на службу, вы прекрасно знали, чем это может окончиться… Я согласен с майором Курицыным, армия не может себе позволить, чтобы кто-либо паразитировал на ее здоровом теле. Партия требует от нас принципиальности в деле борьбы с нарушителями дисциплины!

— Майор Асаев, тебе слово! — сказал Савостин.

— Раймер виноват, спору нет… А раз виноват, понеси наказание, так обычно говорят… Но, по-моему, в поступке Раймера есть и наша вина, коммунистов полка. Воспитательная работа с офицерами должна быть усилена. Что касается наказания, я думаю, будет поспешным и преждевременным ходатайствовать перед командованием об увольнении Раймера в запас. Достаточно понизить его в должности… Оставим ему возможность осознать содеянное…

Майор Курицын возмутился.

— Ты, Асаев, забываешь, что армия это не детский садик! Если мы будем пьяниц на руках носить, до чего мы дойдем! Командир полка приказал отдать Раймера под суд не для того, чтоб он отделался легким испугом!

— Товарищи члены суда офицерской чести! — перебил его Савостин. — Какие будут ваши предложения?

Секретарь суда танкист капитан Дерюгин подошел к Савостину, пошептал на ухо и вышел. Почти сразу же вернулся. За ним вошел Белоус.

— Я прошу прощения за вторжение! Понимаю, я не имею никакого права вмешиваться в суд… Я почему зашел? Упустил я из виду, понимаешь, Савостин, ознакомить тебя с мнением командования полка… Как ты считаешь, Савостин, мы вот тут посоветовались, может, понизим Раймера в должности, назначим его на танковый разведвзвод? И капитану взводом покомандовать всегда полезно… Все-таки он опытный танкист, они у нас на дороге не валяются… А там посмотрим, одумается, может… А? Какое твое мнение, Савостин?

Полковник смотрел майору в глаза.

Тот встал и оглядел судей.

— Да мы и сами склоняемся к такому решению. Погорячились немного, ничего не скажешь, случай с капитаном Раймером возмутителен… Кто за то, чтоб понизить в должности капитана Раймера? Единогласно… Можете идти, капитан!

Белоус вышел вслед за Раймером, сказал ему в спину:

— Зайди ко мне!

Майор Асаев улыбнулся расстроенному Курицыну:

— Ай-ай-ай! Работаешь в штабе, а мнения начальства не знаешь! Это непростительно, так карьеру не сделаешь!

Капитан Дерюгин не скрывал радости…

Линия Маннергейма

Все устали, как собаки.

Третий день подряд батарея оборудовала огневую позицию. Копали хода сообщения, траншеи, гнезда для боеприпасов, расчищали площадки для минометов. Под нетолстым слоем мягкой земли, пронизанной корнями, оказалась галька вперемежку с крупными валунами. Приходилось долбить ломами и кирками, работы продвигались медленно, и первые два дня капитан Синюк раздраженно покрикивал, подгонял.

Злились на начштаба майора Терехова, это он все затеял. Сидел, сидел себе в штабе и вдруг решил, что, если китайцы атакуют, они не встретят организованной обороны. Как будто, вырыв ямы вокруг расположения, оборона станет непреодолимой…

Оверьянов и Синюк выбрали позицию в кустарнике, на поляне, окруженной редкими соснами, недалеко от заброшенной, ведущей неизвестно куда, проселочной дороги.

Сейчас позиция была почти готова, и командир батареи успокоился, к вечеру должны управиться.

Временами солдаты натыкались на бурундука. Вся батарея бросалась ловить юркого полосатого зверька, раскапывали нору, искали запасенные на зиму орехи. Скрываясь от солнца, офицеры сидели под кустом, с интересом ждали результатов охоты. Уже три пойманных бурундука сидели в накрытых тряпьем касках.

Из газика вышли майор Курицын и Оверьянов.

Как бы не замечая офицеров, оба склонились над картой на капоте машины.

Лейтенанты не сдвинулись, сидите, не вскакивайте, сказал Синюк, нечего этому дураку Курицыну лишний раз козырять, надо будет, сам подойдет.

Вдруг майоры заговорили громко, заоглядывались, указывая куда-то в сторону. Направились к минометчикам.

— Прекратить работы! — строго сказал Курицын. — Неужели, Синюк, вам не ясно, что ваша позиция уязвима с воздуха? Минометы надо установить вон там, на опушке, чтоб иметь возможность укрыться в лесу.

— Пусть это вас не волнует, товарищ майор! Если самолеты нас обнаружат, не поможет ни лес, ни окопы. У минометчиков такой лозунг: «Смерть врагу, пиздец расчету!» — встревоженно пошутил Синюк.

— Вы не паясничайте, капитан! — Курицын нахмурился. — Позицию необходимо перенести на двести метров к лесу!

— Как перенести! Вы смеетесь?! Батарея работала три дня! Да в конце концов я и не вам подчиняюсь! У меня есть начальник артиллерии, он в курсе дела…

— Нет-нет-нет! — быстро сказал Оверьянов. — Не кричи, Синюк! Тебе надо было более тщательно подойти к этому вопросу. Придется переменить позицию, я согласен с Курицыным…

— Да что это такое… — растерялся капитан. — Мы же вместе выбирали… Солдаты руки в кровь истерли… Что эти двести метров решат?

— Выполняйте приказ, капитан! Что вы тут расплакались, солдаты устали, солдаты руки истерли! Они служить должны, а не писать в песочек и пасочки из него лепить. Поменьше слюнтяйства! Не берите пример с ваших лейтенантов!

Майор Курицын сердито пошел к машине.

Оверьянов, уходя, полушутливо заворчал, надо, надо, Синюк, не артачься, допустил оплошность, исправь, солдатам будет только полезно поработать немного, ничего страшного…

Солдаты, прекратив работы, напряженно смотрели на офицеров.

Синюк сплюнул с досады, повернулся к лейтенантам, ну что вы скажете, как теперь выкручиваться…

— Ах ты, Гном, моя радость! — с ожесточением сказал Казаков. — Вы видите, какая мандавоха, сам же выбирал позицию, а теперь отказывается!

— А ты рассчитывал, что он из-за тебя со штабным начальством ругаться будет? — злобно ответил Петров. — Ничтожество! Такой за двадцать копеек в церкви перднет!

Синюк не мог успокоиться.

— Правильно говорят, не торопись выполнять первый приказ, ибо сейчас же последует другой! Что этот дурак понимает в артиллерии! Это пол сотни деревьев придется завалить, чтоб они минам не мешали… Батарея зря три дня жопу драла из-за этого дуроеба!

— Я не перестаю удивляться нашей наглости. Под предлогом выполнения священного долга и под угрозой тюрьмы пригнали сюда молодых людей, поселили в скотских условиях, кормят хуже свиней, тиранят их на губе, издеваются в казармах, два года без отпуска и после этого мы считаем себя вправе требовать от них сознательного отношения к службе. Не просто, заметьте, не прекословить начальству, а сознательно, то есть с воодушевлением и восторгом, выполнять приказы любого мудозвона!

Толя Теличко разволновался, поднялся с земли.

— Была бы это профессиональная армия, другое дело. Там деньги платят, люди добровольно записываются, знают, что их ждет. А мы платим солдатам три шестьдесят в месяц, да половину еще высчитываем, то на газеты, то на пуговицы запасные. Что они видят? Несправедливость, хамство и лицемерие? Естественно, им приходится подстраиваться. Вот поэтому столько среди них всякой рвани и хитрожопых лодырей или просто нарушителей, крупных и мелких! С нормальными человеческими качествами при таком порядке не выживешь. А выжить хочется всем, вот люди и звереют для этого…

— Не кипятись, Толя! — сказал Казаков. — Зато наша армия самая выносливая и неприхотливая. Изголодавшемуся солдату пообещай чашку риса, стакан водки или колбасный магазин на разграбление, так он тебе жизни за это не пожалеет! Поэтому мы так и боимся китайцев — их много и все нищие… А скажи нашим, что вон в том городе они найдут бабу и транзистор, быстренько бросятся на штурм… Все это входит, наверное, в психологическую подготовку армии, не зря над этим ломают голову тысячи ученых…

— Да при чем здесь психология! — сказал Петров. — Просто денег не остается на булочки с изюмом.

— Вы так и вправду до ерунды договоритесь! — Синюк успокоился. — Армия такой и должна быть, это вам не Гагры — Сочи-Мацеста! Вон, американцы, получили под жопу во Вьетнаме и не удивительно. У них каждому солдату даже туалетная бумага ежедневно положена! Видите ли, нельзя в бою пальцем или листьями подтереться! А призывники повестки жгут перед президентом! Попробовали бы у нас такое, я бы первый этих пидоров из пулемета! Теперь судят на всю страну какого-то несчастного лейтенантика. Якобы, слишком много перестрелял старичков и старушек! А ты что бы сделал, Казаков, если бы из вражеской деревни какая-нибудь срань зеленая выстрелила в спину и убила, скажем, твоего друга Коровина? А? Камня на камне не оставил бы от этой деревни! А вы говорите несправедливость, хамство… В армии иначе нельзя. Солдата надо раздрочить, да дать ему передовую технику, и чтоб командира боялся. А как он будет выполнять приказы, сознательно или бессознательно, меня не интересует… Строй, Петров, батарею! Ничего пока не говори, подождем до завтра…

Белка и азимут

Полигон нашли еще в конце весны, в двенадцати километрах, недалеко от деревушки Голубая.

Майор Оверьянов и командиры батарей отсутствовали тогда неделю, разъезжая по окрестностям на разведывательном бронетранспортере-амфибии, одолженном у саперов. Ждите очередного ЧП, ехидничали в штабе, они вам выберут полигон, возле деревенской пивной, хоть бы боевую машину не пропили, сами сгорят от водки, не так будет обидно…

Чрезвычайное происшествие действительно имело место, и командир полка вздохнул с облегчением, когда узнал, боялся худшего, а теперь под этим предлогом приказал Оверьянову немедленно возвращаться.

На вокзале в городе Свободный, где неведомо как очутились командиры-артиллеристы, капитан Рева, комбат-3, разбил нос солдату, механику-водителю амфибии. Рева был незаметным человеком, пил в меру, и если уж его вывели из себя, можно себе представить, как оборзел этот водитель, говорили офицеры. Обстоятельства дела оставались смутными, оба, видно, были пьяны до положения риз, но факт рукоприкладства был налицо, тем более что произошло это на людях, а хитрый солдат-старик придумал, как отомстить, сел в поезд, пробежал прямо к Белоусу, жаловаться. Полковник случай это замял, посадив Реву на пять суток на гауптвахту, к ракетчикам на «А», а Оверьянова прилюдно, в штабе, обматерил.

Для полигона выбрали громадное заболоченное поле, узкое, вытянутое в длину на несколько километров. Единственным неудобством было близкое соседство «точек», и ракетчики долго не разрешали приближаться к запретной зоне. Но Белоус уломал ракетчиков, пообещав и близко не подходить к точке, обнесенной к тому же колючей проволокой. Нужно же моим минометчикам где-нибудь упражняться, доказывал он своему приятелю-генералу, командиру ракетной дивизии, никто возле ракет шастать не будет, из палаток не выйдут, а то скоро дивизионные стрельбы, офицерам надо подготовиться…

Генерал-ракетчик без охоты согласился…

Солдаты расставляли палатки, устанавливали походные кухни, маскировали машины, укладывали в стороне ящики с минами.

Офицеры веселой компанией пошли выбирать огневую позицию, нашли идеальное место. Небольшая рощица мыском вдавалась в поле. По узкой полоске твердой земли могли пройти машины, впереди было ровное, заболоченное пространство, с табачного цвета травой.

Толстенные стволы берез, редкие сосны между ними, под ногами — все изумились — земля сплошь покрыта низкими кустиками голубики — крупные, с виноградину, сине-черные ягоды. Грибов! На каждом шагу маслята, подберезовики, белые, сразу по несколько шляпок, похожие на яичные желтки. Абсолютная тишина, легкие удары шишек о землю, да иногда шуршание крыльев. Освещенная солнцем листва берез так отчетливо прорисована, что хотелось пересчитать все листочки. Цветы здесь не росли, но и без них лес был радостно-уютным.

Загремела автоматная очередь.

Гранин, чуть в стороне, стрелял по верхушке сосны. Прекрати, закричали, что ты шум поднимаешь, как ребенок, дай в тишине побыть. Белка, возбужденно оправдывался Гранин, белка там!

— Белка, белка! — ворчал Оверьянов. — Здесь их больше, чем ворон на свалке. Стрелять, что ли, по каждой? Только ракетчиков переполошим. Дай-ка мне патроны. Откуда они у тебя?

Гранин, не протестуя, высыпал в фуражку пригоршню автоматных патронов. Как всегда, патроны никому не выдавали, хотя у каждого был Калашников. Позавчера упросили Сырца устроить ротные стрельбы, и тот вечером вручил лейтенантам полжестянки сэкономленных патронов. «Смотрите, — предупредил, — солдатам не давайте, что случится, я ничего не знаю, скажу, что украли, я не давал».

Теперь лейтенанты с легким сердцем наблюдали за конфискацией боеприпасов, у каждого было еще по полсотни.

Вечером, у костра, хвалили Оверьянова, выбрал место, прямо чудо, отдохнут все, солдаты и командиры. Майор чувствовал искренность похвал и был в высшей степени благорасположен. Улыбался синими от голубики губами, поворачивал в пламени прутик с нанизанными грибами.

— А что слышно о дембеле, товарищ майор? — рассеянно спросил Панкин. — Скоро второй год пойдет, а там, глядишь, и домой собираться надо…

— А вы что, надеетесь на демобилизацию? — хихикнул Оверьянов. — Я думаю, никто вас не отпустит. Дадут через год по звездочке и оставят в армии. Кто хорошо служит, на повышение пойдет, а разгильдяи так и останутся старлеями до старости…

— Ну и шутки у вас, товарищ майор! — с недоверчивой тревогой сказал Казаков. — Закон есть закон, нас забрили на два года, значит, через год прости-прощай, непобедимая и легендарная…

— Сколько на вас денег народных потратили! — решил пошутить Петя Кушник. — Даром что ли, твою мать с проглотом? Двадцать пять лет упираться будете, как миленькие!

— Да ты хоть не подъябывай, пизда мамина! — рассердился Коровин. — Мы серьезно спрашиваем.

— А что, Петя прав, — заулыбался Алексеев. — В штабе сейчас ищут, кто согласился бы еще на пять лет… Переводят в Свободный, в дивизию, там завскладом будет! Я всю жизнь мечтаю о такой должности!

— Да кого это жарит, товарищ капитан, о чем вы мечтаете! — раздраженно откликнулся Петров. — Я знаю одно, пусть меня Министр обороны хоть куда целовать будет, я здесь и дня лишнего не останусь!

— Кто тебя будет спрашивать! — сказал Синюк. — Что, трудно принять новый закон? Кто залупаться будет, в тюрьму лет на семь! Другие живо захлопнут хлеборезки! И весь хер до копейки…

— Понятно, все это шутки, — задумчиво сказал Фишнер, — Но доля вероятности в них есть. Вывод, мальчики, напрашивается сам собой. Надо служить так, чтоб никому и в голову не пришло оставить нас в армии. Чтоб от одной такой мысли у командования в яйцах холодело…

— Вы, Фишнер, забываетесь! — строго сказал Оверьянов. — Думаете, если вы будете палки вставлять в колеса и саботировать, то добьетесь чего-нибудь?

— Много вас таких разумных! — поддержал Синюк. — Не на таких, как вы, и то управу находили, если нужно… Как сказал поэт, на хитрую жопу есть хер с винтом…

— Это не лучший выход, товарищ капитан! — примирительно сказал Янич. — На ваш хер с винтом есть жопа с закоулками…

— Пошутили и хватит! — добродушно заворчал Оверьянов. — Пошли спать, завтра много работы…

Первым стрелял Петров. От напряжения обливался потом, шевелил без толку губами, убитым голосом отдавал команды. Солдаты вяло их выполняли, мины падали в болото, взлетал букетик грязи и дерна. Все это заняло минут пятнадцать, Петров уступил место следующему.

Если дело так и дальше пойдет, занервничали лейтенанты, через два дня придется уезжать, все отстреляются, потом что делать? Неужели Гном такой неумный, зачем возвращаться, опять канавы копать…

Офицеры напрасно сомневались в умственных способностях начальника артиллерии.

Оверьянов подошел с озабоченным лицом.

— Почему бездельничаем, товарищи лейтенанты? Чем занят личный состав? Все солдаты разбрелись! Мы приехали сюда не только стрелять! Надо проводить занятия на местности, научить солдат ориентироваться в лесу, ходить по азимуту… Да и о политзанятиях не забывать. Взял свой взвод, садись на травку и проводи беседу о последних решениях пленума или что там у вас по плану…

A-а, переглянулись, не такой он дурак, наш дорогой Гном, майор Оверьянов.

Из наставления, произнесенного таким деловым тоном, в сознании лейтенантов задержалось совсем вроде неприметное выражение. «Ходить по азимуту». Прекрасно, обрадовались, вот это действительно дельное предложение!..

Когда разморенный от летней казарменной духоты полк узнавал о готовящейся штабной проверке, выяснялось, что у половины командиров взводов именно на сегодняшний день запланированы занятия по топографии. Солдаты разбирали автоматы, лейтенанты вооружались картой и компасом, и взвод углублялся в тайгу.

Тема столь популярных занятий называлась скучно: «Хождение по азимуту».

Ни азимутами, ни тем более хождениями не злоупотребляли. Отойдя на пару километров, ложились на траву, закуривали, разглядывали карту, неторопливо разговаривали. Этой нехитрой уловке научили кадровые лейтенанты-пехотинцы. Пользуйтесь случаем, смеялись они, только в пехоте вас похвалят, если вы с вашими солдатами Целый день по лесу прошляетесь…

Лесные прогулки

Герой фильма, ковбой зрелых лет, идет под палящим солнцем по пустынной улице городка на Диком Западе. Плотно задернутые занавески, закрытые двери салунов, ни души вокруг. Он идет, с невозмутимо-настороженным лицом, положив руки на рукоятки кольтов. Леденящая душу музыка подсказывает зрителям — надо ждать самого худшего…

Третья батарея шагала толпой за офицерами по пыльной центральной улице громадного села.

Добротные бревенчатые дома, деревянные тротуары, здания почты, магазина, клуба, сломанная телега на небольшой площади… Лейтенанты невольно сняли с плеч автоматы, солдаты сбились поплотнее, с тревожным удивлением оглядывались.

Окна без стекол, двери настежь, крыши без труб, оборванные провода.

Село было оставлено людьми.

— Чей-то они поразбежались? — сказал капитан Рева. — Давай-ка посмотрим, что там в избах. Может, что хорошее найдем…

Все разбрелись по селу.

Сначала с опаской, потом, привыкнув, с шумным любопытством, солдаты перебегали от дома к дому, залазили на чердаки, заглядывали в подпол, в сараях рылись в кучах хлама.

— Может, их переселили из-за точек? — спросил Фишнер.

— Какой там! Точки здесь уже лет десять, а люди ушли года два назад. Посмотри, ничего не сгнило, бери да живи! Печки только разобрали на кирпичи, это здесь дефицит… — ответил Рева.

Солдаты громко закричали, зовя офицеров.

В полутемном сарае лежала на боку крупная свинья и, чуть приподняв голову, смотрела на людей. Семь крохотных, мокрых еще поросят с закрытыми глазами присосались к ее брюху.

Рева присел на корточки, разглядывал животное.

— Ну и ну! Это она только что опоросилась! — удивился он. — Откуда она здесь взялась? Сбежала, наверное, с фермы ракетчиков…

— Надо запереть сарай, принести ей травы и грибов, а через неделю вернуться и поросят забрать, — предложили солдаты.

— Да, а за это время ее найдут ракетчики и все дела! — сказал капитан. — Это мяса сколько! Дай-ка мне автомат, Фишнер…

— А поросята?

— А что тебе поросята? Посмотри, их там и есть нечего. Да и противно… Отойдите в сторонку!

Свинья беспокойно задвигалась, подняться не было сил, водила маленькими глазками.

Приставив автомат к голове животного, Рева выпустил короткую очередь. Пули разнесли вдребезги черепную коробку. Капитан брезгливо, носком сапога, отбросил поросят в сторону. Связали попарно ноги, просунули тонкий ствол, дали стечь крови, вынесли тушу из сарая. Старались не наступать на слепо ползущих к луже крови поросят.

— Набросьте что-нибудь на свинью! — деловито хлопотал Рева. — Как бы по дороге на ракетчиков не напороться…

Растянувшись по лесу цепочкой, взвод Теличко собирал грибы. Вываливали собранное на плащ-палатку, четверо солдат тащили ее, взявшись за углы, гора грибов росла и росла. Сам Теличко, Петров и Казаков шли чуть сзади, с Калашниковыми в руках, внимательно оглядывали верхушки сосен. Офицерам страстно хотелось подстрелить белку. Слывший охотником Петров уверял, что это чрезвычайно просто, жди только, когда привлеченный шумом любопытный зверек вылезет из дупла, тогда и стреляй.

Белки понимали грозящую опасность и не обнаруживали себя.

Косуля неспешно поднялась с земли и внимательно смотрела на людей.

Затаив дыхание, солдаты стояли, не двигаясь.

Неожиданная встреча поразила опытного охотника Петрова, от страшного волнения у него отвалилась челюсть. Косуля продолжала смотреть, и первым опомнившийся Теличко начал медленно поднимать автомат. Нервы младшего сержанта Васильева не выдержали небывалого напряжения. Заорав сначала по-бычьему, он перешел на ужасающий волчий вой, высоко занес обнаженный штык и бросился на животное.

Косуля неторопливо поскакала между деревьями.

Ложись, рыдающе кричал Петров, ложись, не мешай стрелять, какой кретин, ложись, сейчас он уложит ее!

Косуля перескочила через провисшую ржавую колючую проволоку, люди с криками бежали, стараясь не потерять из виду животное, без всякой уже надежды, необыкновенная удача ускользнула.

Петров с изменившимся от горя лицом замедлил бег.

Косуля исчезла.

Люди бесцельно, ни на что не надеясь, продолжали идти.

— Господи, видел дураков, сам дурак, но такого не встречал! — начал изливать горечь разочарования Петров. — Ты что, Васильев, на охоте никогда не был? Кто ж на косулю с ножом бросается!

Васильев, командир третьего миномета, томился от стыда и переживал.

— Вы не удивляйтесь, товарищ лейтенант! — обрадовались солдаты. — У них в Казахстане только так, ружья там и не видели! Он сам, когда его привезли сюда, на лампочку электрическую лаял! Рассказывал, как все село выходило за околицу следы от автомобиля обнюхивать, мол, что это за зверь прошел!

Весело смеялись, Васильев улыбался…

— А ну, остановитесь! Стой, стрелять буду! — кричал на бегу офицер. — Куда вас несет! Стой!!!

Старший лейтенант и двое солдат остановились в нескольких шагах.

Солдаты направили автоматы, офицер держал руку на кобуре.

— Вы что, не видели, везде написано «Запретная зона»? — грубо сказал старший лейтенант. — Вы углубились на два километра! Ложи оружие, я арестовываю вас! Вы из какой части?

— Спокойно, чего вы разоряетесь? — встревоженно сказал Казаков. — Какая запретная зона?

— Вы что, не видели колючую проволоку? Здесь секретный военный объект! Ложи оружие! Стройся в колонну по три!

— Нельзя так орать, начальник! Пуп развяжется! — сказал Петров. — Раз это военный объект, мы сейчас уйдем.

— Я сказал, стройся в колонну, ложи оружие! Какая часть?

— Какая часть, это военный секрет, вас не касается! — Казаков покраснел от волнения. — И оружие класть никто не будет. Можете нас разоружить, если у вас получится… Сейчас мы сами уйдем…

— Никуда вы не уйдете! Следуйте за мной! Я вам приказываю!

— У тебя еще в жопе не кругло, чтоб приказывать нам! — возмутился Петров и повернулся к солдатам. — Уходите назад, мы вас прикроем.

Минометчики, прячась за деревьями, медленно попятились.

— Послушайте, товарищ старший лейтенант, — вежливо и официально сказал Теличко. — Как же так получается? Тридцать человек проникло на территорию, охрана которой поручена вам, а вы спохватились только, когда они углубились на два километра! Так мы могли в пусковую шахту провалиться, а вы что в это время делали? Это не я говорю, это ваше начальство спросит. Вы же видите, мы заблудились… Уж извините нас, мы тихонько уйдем и забудем об этом… Пошли, мальчики…

Офицер-охранник неуверенно настаивал, но солдаты и лейтенанты сначала медленно, потом быстрее и быстрее пошли назад, к колючей проволоке…

Толстая, в обхват, сосна, позволив пиле легко войти в ствол, теперь глухо сопротивлялась, наваливалась всем весом на стальную полосу, прижимала, заклинивала, затрудняла как могла движение инструмента. Солдаты часто сменялись, пыхтели, обливались потом, меняли положение, ища более удобную для борьбы позу.

Подпрыгивая от возбуждения и задирая голову, вокруг сосны бегал лейтенант Коровин. Он первым заметил белку и хотел было шарахнуть по ней из автомата, но некстати оказавшийся рядом Оверьянов грозно закричал.

Что же делать, стонал от отчаяния Коровин, она же вон там, в дупле, как же добраться до нее…

— А ты спили дерево, — серьезно сказал Теличко, — и только оно упадет, закрывайте дупло, ловите белку.

— Правильно, правильно, — засмеялся Оверьянов. — А заодно мне дома дрова нужны, заготовишь несколько бревнышек…

Дерево затрещало, начало медленно наклоняться, цепляясь верхушкой за протянутые к ней ветки соседних сосен. Когда ствол, набирая скорость, начал падать, белка выскочила из дупла, перепрыгнула на другую сосну и затаилась в хвое. Зверек не хотел убегать от гнезда, выжидал, на что-то надеялся. Сгоряча люди бросились пилить и эту сосну, еще более толстую. Пыла хватило не надолго, но, рассчитывая на успех, все же допилили до конца. Белка, отчаявшись, по-видимому, в благоразумии людей, быстро заскакала по веткам, убегая подальше от этих шумных и непонятно почему агрессивных существ.

Офицеры посмеивались над смущенно матерящимся Коровиным, соглашались, неплохая идея, заготовить на зиму дрова, машины есть, деревьев море, солдаты дурью маются от безделья…

Люди задумчиво ходили между деревьями, выбирали наиболее подходящие, прямые, с длинными стволами, не слишком толстые, но и не тонкие. Каждый загрузил для себя трехтонную машину, теперь хоть не будет хлопот с дровами, удовлетворенно переговаривались лейтенанты, жалко вот только, маху дали с грибами… Собрать бы впрок, но Оверьянов не согласился остаться еще на пару дней, заторопился, опасается, видать, неприятностей из-за свиньи, вдруг ракетчики нагрянут. Выборы в Верховный Совет, говорит, на носу, надо возвращаться, как свежину трескать, так в первых рядах, жрал как слепая лошадь, не в меру трусоват наш отец-командир, и чего бояться, все кости закопали в болоте, не найдешь, поругивались офицеры…

Перегруженные автомобили, неохотно переваливаясь на ухабах, возвращались в Ледяную…

Гражданский долг

Минометчики лежали на песке, возле речки. Спать с утра не хотелось, но три-четыре человека все же посапывали под кустами.

В черных длинных трусах, с безволосыми до колен, отполированными сапогами ногами, солдаты подставляли солнцу покрытые крупными прыщами спины и груди, вяло переворачивались с боку на бок, отшучивались в ответ на миролюбивые насмешки лейтенантов…

Зимой, отчасти от скуки, отчасти от желания побыстрее приобрести облик многоопытных воинов, многие из них сделали себе татуировки, неумелые и наивные. Исполнитель, рядовой Савка, не баловал заказчиков разнообразием сюжетов. Это было или восходящее из волн солнце с небольшим количеством лучей и надписью над ними «Дальний Восток», или два скрещенных продолговатых овала, обозначающих пушечные стволы, заключенные в пятиконечную, неравнобокую, звезду. Сам Савка ограничился пленительным словом «Флорида», вытатуировав его над левым локтем. Сентиментальный Васильев заказал себе жалостливую сентенцию: «Отец, ты спишь, а я страдаю», хотя отец был жив и часто писал. Всех переплюнул рядовой Мелехов, щуплый воронежский паренек. На его правой ноге красовалась меланхолическая надпись: «Они устали», на левой было юмористическое продолжение: «Но их хер догонишь». Несмотря на позднейшую попытку замаскировать неприличное слово простым пятном, три буквы проступали отчетливо. Поначалу наколка приносила Мелехову некоторые огорчения, но потом он примирился со своей новой кличкой «хер-догонишь»…

— На всю жизнь изуродовали себя! — качал головой Теличко. — Скажут, с виду нормальные люди, а все в наколках, как из тюрьмы…

— А мы и так из тюрьмы! — воскликнул Савка. — Приговорили нас на два года, а срок тянем в Амурской области!

— Еще год нам здесь колотиться, а там и дембель не за горами! — Васильев с готовностью подхватил упоительнейшую тему солдатских разговоров. — Пора уже думать, куда двинуть, не в село же возвращаться!

— Ты только моли Господа Бога, чтоб китайцы не полезли! Будет тебе тогда дембель!

Святотатство было неслыханным — не нарочно, наверняка по глупости, Савка переступил табу: не заикаться о возможной войне. Хоть бы косорылые еще годик потерпели, до дембеля, надеялись все, а там другим придется отдуваться, мы будем уже дома…

Китай, конечно Китай, только Китай может начать войну. Сколько их там, этой желтой голоты, с голоду червей и бамбук едят, поглядывают на Сибирь… Америка никогда не решится, зачем им война, все погибнет, если наши долбанут ракетами, а у них там у каждого дом и машина, совсем без ума надо быть, чтоб этим рисковать… А Китаю терять нечего…

— Да хватит тебе базарить! Война, война! Накаркаешь… — раскричался суеверный Мелехов. — О другом не о чем говорить! Вот выборы завтра, печенье дадут, котлеты на обед…

— А будете хорошо служить, обещаю вам козу! — передразнивая Оверяьнова, извиняюще засмеялся Савка…

Коза не коза, с облегчением загомонили солдаты, праздник не праздник, а отмучаемся утром с выборами и ни одного офицера потом целый день…

Только что сменившийся из караула лейтенант Гранин бежал по лестнице с нехорошим чувством на душе.

Бежал на «Б» по кратчайшему пути, сквозь лес, вброд через ручей, мимо заброшенного госпиталя. Время есть, но от этих торбохватов все можно ожидать, разграбят буфет в клубе, тревожился лейтенант. Пока все не проголосуют, буфет не закроют, в крайнем случае, примажешься к избирательной комиссии, они начнут пить не раньше десяти, успокаивал внутренний голос. Искорка надежды гасла на порывистом ветру отчаяния. Гранин с отдышкой топал этими идиотскими сапожищами, старался не замедлять бег…

Караул начался спокойно.

Никто не надоедал с проверками, хотя полвыходного начальство толклось в полку.

Офицеры должны проследить, чтоб все, абсолютно все солдаты проголосовали, организованно и до десяти часов утра, подчеркнул замполит, каждое ЧП в такой день носит политическую окраску, нельзя допустить ни одного эксцесса, это относится и к офицерам, худо будет, кто оставит свое подразделение и начнет с утра предаваться пьянству на «Б», да кстати, буфет открывается только с трех, а в магазине спиртные напитки продаваться не будут, он сам, замполит, запретил.

С интервалом в пять минут роты и батареи под руководством нетерпеливых командиров подходили к солдатскому клубу.

Замполит и агитатор полка, торжественные и приветливые, встречали избирателей на пороге. Каждому вручался бюллетень с фамилией депутата, секретарь шустро отмечал пришедших, солдаты строились в затылок по одному, исподтишка подталкиваемая лейтенантами цепочка людей проходила быстрым шагом мимо урны, четким движением бросали в щель листки и сломя голову выскакивали наружу, молниеносно строились.

Замполит по-отечески улыбался, молодцы, не уронили честь полка, организованно отдали свои голоса за кандидатов блока коммунистов и беспартийных, спасибо за службу.

Очередная рота, топоча сапогами, поспешно взбегала на крыльцо…

Целый день Гранин просидел в холодке возле караулки, читал.

Благодать, тишина и спокойствие, все давно на «Б»…

Так нет, черт несет Колю Жмура, командира седьмой роты.

Старший лейтенант Жмур, держа за шиворот двух очень пьяных солдат, попытался взять нахрапом.

— Вот, Гранин, посади-ка этих пропойц на губу! Завтра с ними будем разбираться!

— «Записка об аресте» есть? — равнодушно спросил Гранин. — Если нет, вали отсюда со своими алкоголиками. Белоус приказал никого не принимать без записки…

— Какая записка в воскресенье, Олег! — сбавил тон Жмур. — Мне замполит яйца оторвет, если увидит пьяных. Не могу же я оставить их в казарме!

— Нет, Коля, ничего не выйдет! Зачем мне этот гембель на голову? Мне караул сдавать надо, а твои без записки…

— Олег, ты пойми, наказать надо этих змеев! — по-настоящему разволновался Жмур. — Ты знаешь, что они утворили? Ротное постельное белье пропили! Откуда я знаю, где, наверное, в Ледяной. Вчера, представляешь, поменяли постели. Увязали в узлы грязные простыни, пусть, говорю, полежат в каптерке до понедельника. А к вечеру белье пропало! Кто украл? Неизвестно, конечно. Ну, думаю, я вам, пиздота, устрою Варфоломеевскую ночь. Кто же из вас будет завтра пьяный? Специально ждал, прихожу после обеда в казарму, пожалуйста! Эти два сосателя уже варнякают! Ты видишь, посадить их надо, какие могут быть шутки! А завтра я в Ледяной выясню, какая это блядь скупает ворованное казенное имущество…

Пьяных втолкнули в камеру…

Буфет в клубе оказался закрыт, сердце Гранина упало, предчувствие не подвело. Он вытер лоб и прошел к урнам, в зал для репетиций. Никого, нашел в себе силы удивиться Гранин.

Пройдя через сцену, толкнул дверь гримуборной.

Избирательная комиссия в полном составе сидела за столом.

Пять офицеров с красными лицами говорили вполголоса, но бестолково. Приготовившийся разливать по стаканам водку председатель комиссии капитан Дерюгин увидел Гранина и страшно обрадовался.

— Гранин, сука ты такая, где ты бродишь! Мы ждали тебя, ждали! Голосовать надо, а тебя нет!

— Почему буфет закрыт? — сурово спросил Гранин. — Полковник приказал, чтоб он работал, пока не пройдет последний избиратель. А я еще не проголосовал и дежурный по парку тоже.

— Да ты не скандаль, все улажено! Мы уже час назад сводку отправили в дивизию! Все, говорю, проголосовали с подъемом небывалым и на сто процентов! Что мы вас ждать до ночи будем? Ты не расстраивайся, водки-то у нас море, на всех опоздавших хватит!

Непримиримые складки на лбу Гранина расправились, он растроганно взял стакан.

— Ну, чтоб наши дети за трамвай не цеплялись! — закричал председатель избирательной комиссии. — Выпьем! Ешь, Гранин, ешь…

В половине одиннадцатого в дверь заглянула молодая женщина.

— Простите, ребята, моего здесь нет? Олежек, — масляным голосом сказала жена Гранина, Люба, — ты чего домой не идешь, ужин давно остыл…

Садись, Люба, подсаживайся к нам, закричали все, кроме Гранина, успеешь еще налюбоваться на своего красавца, выпей с нами…

— Спасибо, спасибо, нам пора, Олег, идти! Пошли домой, Олег! — медоточиво улыбалась Люба, глядя на мужа пламенным взором.

Гранин понял безнадежность ситуации, налил, не скрываясь, стакан водки и выпил.

— Жгу мосты! — туманно объяснил он свои действия.

Лицо Любы озарилось страстной злобой. Она не любила мужа пьяным. Гранин, шумно задвигавши стулом, встал и помахал рукой, дескать, прощайте, други…

Драку затеяли строители.

Они всегда нагло себя вели, напрашивались на скандал, все были согласны, давно пора их проучить, при первом же удобном случае, как только представится возможность, а не будет ни случая, ни возможности, под любым предлогом набить борзовые их хоботины…

Лейтенант Тимоха, с крупным синяком под глазом, рассказывал с возмущением.

Он с тремя солдатами патрулировал возле магазина в Ледяной. По случаю всенародного праздника, выборов в Верховный Совет, дурак майор Курицын придумал разослать по окрестностям патрули, чтоб пресечь в корне возможные бесчинства военнослужащих по отношению к гражданскому населению.

Затея была глупой, а ее исполнители выглядели по-дурацки, слоняясь с красными нарукавными повязками по центральной улице станции. Жители окрестных сел, относящиеся с недоверчивой враждебностью к офицерам, с солдатами были приветливы, а те ценили в гражданских ежеминутную готовность к деловому сотрудничеству. Зачем портить отношения с людьми, с которыми всегда можно договориться об обмене на вино и спирт любого полкового имущества? О бесчинствах, таким образом, никто и не помышлял, но страдающий зудом служебного усердия дурак-майор послал-таки патрули в Ледяную.

Добросовестно скучающий начальник патруля Тимоха сделал стойку и подал знак солдатам следовать за ним. Подкравшись к магазину, они неожиданно выскочили из-за угла и окружили четырех солдат-строителей с большими пакетами в руках.

— Ваши увольнительные! — приказал Тимоха. — Почему вы здесь расхаживаете? Предъявите, что в пакетах! — и протянул руку, пытаясь пощупать завернутое в бумагу.

Неожиданно солдат-строитель ударил Тимоху, остальные оттолкнули пехотинцев и побежали. Тимоха кинулся было вслед, но через несколько метров обнаружил, что бежит один, его верные патрульные не пожелали принять участие в погоне…

Выпивая и закусывая, офицеры в четвертый раз выслушивали горькое повествование Тимохи. Согласно кивали головами, скрывали улыбки, Тимоха был обидчив по пьянке.

Только что зашедшие Горченко и Батов посмеивались.

— Возьми себе за правило, — сказал Горченко, — не подходить без оружия к незнакомым солдатам и к строителям, в частности. Этот скот понимает только силу, я сам сапер, знаю. А в случае чего, сразу бей между рог первый, потом разберетесь, что к чему…

Возле танцплощадки, забетонированном пятачке между соснами, компания разделилась.

Одни поплелись к светлому пятну, где играла музыка, на верную гибель, в лапы жен.

Пятеро приятелей подошли к трем офицерам-строителям, стоящим поодаль.

Главный наглец среди строителей, высокий и плечистый лейтенант Платов, ехидно улыбаясь, смотрел на Тимоху.

— Твои воины мне сегодня в глаз дали! — сразу приступил к делу Тимоха. — Если я этих блядей поймаю, из жопы ноги повыдергиваю! Я их запомнил!

— Это твое дело, значит заслужил. Я лично считаю, что мало дали. Я б тебе так влупил, что уши бы до колен поползли! — нагло пошутил Платов.

— Хе-хе-хе! — сказал Казаков, делая шаг к строителю. — Страшный ты, я вижу, человек…

Он не договорил, взмахнул руками и плюхнулся на землю — апперкот строителя был точен.

Горченко и Тимоха напали на Платова, тот встал в стойку, наносил рассчитанные удары. Батов и Коровин дрались с двумя его дружками. Те были менее пьяные, меньше размахивали кулаками, чаще попадали. Казаков, как мог, быстро поднялся, оторвал от заборчика толстую планку и ринулся смывать свой позор.

Платов обменивался ударами в основном с Горченко, Тимоха с криками, долженствующими устрашить противника, и часто замахиваясь, делал выпады в метре от дерущихся.

Казаков хряснул Платова по спине планкой и прыгнул на него. Платов, здоровый детина, на ногах устоял, но Горченко успел несколько раз ударить.

Женщины и любители танцев уже шумно разнимали дерущихся, возмущались отсутствием элементарного порядка, офицеры называется, как не стыдно, раз в год и то потанцевать спокойно нельзя…

Карл XIII

Третий батальон должен был с хода, в условиях, приближенных к боевым, атаковать противника, пройти через зараженную атомным взрывом зону и закрепиться на захваченной возвышенности. Атака поддерживалась третьей танковой ротой и огнем минометной батареи…

Но этот проклятый дождь!

Поразительно, сколько воды может падать с неба так долго, второй час. Низкие черные облака неподвижно висели над обширным полем полигона, невзрачная сопка, цель атаки, была не видна, обрушивающаяся вода превратила заросшее высокой травой ровное пространство в одну громадную, топкую лужу…

Танки опаздывали на час, и в штабе батальона, в железной будке на трехтонном автомобиле, отчаялись их дождаться. Майор Жигаев часто прислонял лицо к маленькому окошку, может, все-таки прибудут…

— Ну что, Зерновский, давай начинать! Танков не будет, это точно, не пройдут эти одры по такому дождю. А для батальона, может, к лучшему, потоп этот! — сказал майор своему начальнику штаба. — Посмотрим, на что способны эти Аники-воины… Звони в роты, через четверть часа сигнал!

Впереди минометной батареи девятая рота развернулась и цепью побрела вперед, по залитому полю.

Капитан Синюк, как и все, в противоатомной накидке, перчатках и противогазе, замахал руками, пошли, не отрывайтесь от пехоты. Расчеты впряглись в лямки, тяжело оскальзываясь, покатили минометы следом за цепью.

Заревев, гоня перед собой вал воды, опережая пехоту, пополз бронетранспортер взвода управления, увозя Синюка на наблюдательный пункт. Люди в противогазах ругались криком, не слыша собственного голоса, вслепую двигались неизвестно куда, в дождевую тьму, пехота давно скрылась из виду.

— Стой! — Казаков побежал от миномета к миномету, приказывал знаками. — Стой! Стой! Приказано продвинуться на пятьсот метров. Батарея, к бою!

Ливень не прекращался, прямо-таки прижимал к земле, но минометы развернули, почти наугад направили…

Синюк кричал в телефон команды, подтащили выскальзывающие из рук мины, первый миномет сделал пристрелочный выстрел…

Жигаев нервничал. Связь только с девятой ротой, остальные неизвестно где, из-за этого, будь он проклят, дождя, наломают дров командиры-сопляки, как тут управлять боем, ни видимости, ни связи. Слабо бухнул выстрел, из девятой роты передали, минометчики начали стрельбу. Командир батальона разволновался еще больше, упаси Боже, впотьмах шарахнут эти дураки-лейтенанты по людям, не надо было затевать стрельбы в такую погоду…

По полю шел бронетранспортер с высокими антеннами, такой в полку только у Белоуса, с какой стати он здесь, встревожился Жигаев и только сейчас заметил, что дождь перестал, снова наступил день.

Полковник улыбался.

— Вот, решил посмотреть, Жигаев! Танкистов не жди, опасно выпускать эти развалюхи в такую погоду. Когда начинать будешь?

Донеслись шесть минометных выстрелов подряд. Полковник удивленно обернулся, увидел далеко в поле минометы, маленькие фигурки солдат.

— Уже началось? — недоуменно спросил полковник. — Тогда почему вы здесь, товарищ майор? Вы что, командуете войсками, как Карл XIII? «Вдруг слабым манием руки на русских двинул он полки»?

Белоус переходил на «вы» в исключительных случаях, это было известно, и майор Жигаев торопливо, но стараясь не терять достоинства, начал объяснять. Связь, дождь, долго ждали, солдаты промокли…

— Солдаты промокли? Я вижу! А вы почему сухие и ваш начальник штаба тоже? Пехотный командир сидит в будке, бьет балду, а его батальон рылом грязь роет! — кричал полковник с редкой для него серьезной злостью. — Связи нет? Тогда марш в войска!

Бронетранспортер рванулся на скорости в сторону залегших рот…

— Хорош! — весело крикнул в трубку Синюк. — Отстрелялись! Давай сигнал пехоте! Пусть наступают!

Петров поспешно достал из-за пазухи давно припасенную ракету, с воплем дернул за шнур, зеленый огонек повис в ясном после дождя воздухе.

Девятая рота поднялась в атаку…

Подъехал Белоус, нежданно-негаданно, приветливо помахал рукой, не суетитесь, отдыхайте после стрельбы, я посмотрю незаметно на свою пехоту.

Полковник стал на броне и поднял бинокль.

В полукилометре слева наступала седьмая рота. Солдаты неторопливо трусили по воде, постреливая короткими холостыми очередями.

Атомный взрыв полыхнул чуть правее, впереди. Саперы не подвели, взорванная бочка солярки пыхнула вверх черноогненным облаком. Роты упали на живот, лицом в воду, головой к взрыву, полежали немножко, поднялись и пошлепали вперед.

Белоус торжествующе посматривал — видали, как плюхнулись, и идут хорошо, выдерживают цепь, хоть и нельзя сказать, что атака стремительна, как лавина, но молодцы, пехотинцы, молодцы!

Наискось, через поле, навстречу атакующим, ехал газик. Страшно довольный инженер полка майор Савостин, ответственный за ядерную вспышку, сидел на переднем сидении. И правда, удивительно, как после такого потопа что-то там у него смогло взорваться…

Феномен природы

Белое алебастровое лицо его было по-домашнему умиротворенным, даже простецким. Неопределенного возраста вождь мирового пролетариата отрешенно смотрел на табунчик своих двойников, заговорщицки сбившихся в углу.

Лейтенант Иса Арай-оглы любовно разглядывал стоящий на табуретке посреди заброшенной казармы бюст Ленина. Десятка два гипсовых изваяний, лишенных официальной торжественности, с влажными тряпочками на темечках стояли на полу…

Арай-оглы, промучившись зиму со своими связистами, к весне пришел к твердому убеждению, что надо что-то срочно предпринимать.

Сумасшедшие амурские морозы, плохой русский язык и деликатность азербайджанца делали армейскую службу невыносимой.

В роте связи он был единственным некадровым офицером, и коллеги-связисты, пользуясь его неумением отказывать, постоянно посылали Ису на занятия в поле, сами же целыми днями калякали в теплой каптерке.

Хваткий ум южанина нашел выход, а инстинкт самосохранения позволил преодолеть врожденную стеснительность.

Замполит выслушал лейтенанта и задумчиво скрестил руки на животе. Если это не фантазии и брат-скульптор Арай-оглы пришлет сюда формы для отливки, то, наладив производство бюстов Ленина, полк и персонально он, Селиванов, сможет извлечь из этого первостатейнейшие выгоды. Кто может позволить себе роскошь иметь в каждой Ленинской комнате скульптурное изображение основателя Красной Армии? А ведь именно оформление Ленинских комнат является неоспоримым доказательством уровня политико-воспитательной работы и заботы о культурном досуге солдат. Небольшой пятикилограммовый бюстик вождя, нарядно выкрашенный под золото, представляет собой незаменимый памятный подарок, вручаемый в дни революционных торжеств передовым офицерам-коммунистам, чемпионам спортивных соревнований и победителям конкурса на лучшую заправку коек. Ракетчики тоже не откажутся заиметь такое великолепное пособие по наглядной агитации в обмен на несколько услуг…

Брат понял Ису, не постоял за расходами и прислал авиапочтой несколько тяжелых ящичков.

Полуразвалившуюся казарму приспособили под мастерскую, утеплив ее с намерением продолжать работы круглогодично…

Иса хлопотливо вытер пыль с табуреток, подвинул визитерам, улыбался, но говорить избегал, стеснялся.

Коровин, Сырец и Петров придирчиво пересчитали поголовье.

— Что-то эти чучела голенькие, как в бане, — сказал Коровин, завязывая разговор. — Они белыми будут или ты их чем покрасишь?

— Я хочу умэт красыт краской, — начал объяснять Иса. — Золото. Нэ знаю, много горэт будэт, бляд твою мать! Сэлэванов крычит, хочэт красыво.

— Ну, если хочет, пускай себе черепушки блестят, чего тебе волноваться, — рассеянно сказал Петров. — У тебя деньги есть?

— Ест! — Иса полез в карман. — Жалко Бэлоус нэ будэт! Я дарыт буду, говорыт до свыдания…

Белоуса переводили в дивизию заместителем командира.

Новость стала известна вчера, ее бесконечно обсуждали, прикидывали кандидатуры, сходились, быть-таки Терехову командиром полка. Не давать же полк этому дураку Курицыну.

Майор Терехов, начальник штаба, лысоватый, со скошенным лбом и грубыми чертами лица, в штатском похожий на сельского механизатора, никому зла не причинял. Любил сидеть над картами у себя в кабинете, на совещаниях читал бумаги, говорил тихо и вежливо, вызванным офицерам всегда предлагал стул.

Поговорив, офицеры расходились, снова заходили к соседям обсудить варианты возможных перемещений, бродили между казармами в поисках новых собеседников.

Белоус засел у себя, вызывал комбатов и ротных, растолковывал, советовал и предостерегал.

Вы новое поколение, говорил полковник, не видавшее войны, сейчас редко кто из фронтовиков остался в полках, все на постах повыше. Это на вас теперь лежит самая главная задача, боеспособность армии, это вам командовать, если война, кто знает, как там все повернется. Государство делает все, чтоб армия оставалась в постоянной боевой готовности, не жалеет средств, дает новейшую технику, но не отпущенные деньги определяют мощь армии, сила ее в боевых традициях и в сознательном отношении солдат и офицеров к выполнению воинского долга, надо добиться, чтоб солдаты служили не из-под палки, чтоб офицеры работали не ради проверок, армия должна вобрать все лучшее, что может дать советская власть, и отбрасывать бюрократизм, разгильдяйство и показуху, все, что встречается еще в народном хозяйстве, в армии не должно иметь места. Не слушайте разговоров, что армейская жизнь это зеркальное отражение жизни народа, армия должна быть примером, свободным от недостатков, имеющихся, чего скрывать, и у нас в стране, и во взглядах людей…

— Рассказал он мне все это, а потом засмеялся, — продолжал Сырец. — Ты, говорит, наверняка думаешь, что Белоус совсем стебанулся на старости лет, предлагает чудеса какие-то, бриллиантовые дворцы на песке строит… Ты, говорит мне, служи нормально и сволочью не будь…

— Ну да, ты самосовершенствуйся, помни о светлых идеалах, а если вокруг тебя шакалы, фармазоны и глотники, ты будь выше этого, — сказал Казаков. — Пусть этим, мол, блядям, стыдно будет. А как же! Только зазевайся, как тебе сразу хером ложку выбьют!

— Ты скажи, — заволновался Иса. — Почэму порядка нэт? Почэму всэ майор дурной?

— Это необъяснимый феномен природы! — засмеялся Петров. — Пойду в батарею, обозначу присутствие…

Коэффициент конденсации

В дальнем углу автопарка, возле артмастерской, Панкин с предосторожностями огляделся и четыре раза негромко постучал. Дверь бокса приоткрылась. Отрывают от дела, бурчал недовольно Казаков, зачем ломиться у всех на виду, мало тут ошивается бездельников, узнают, половина полка сползется сюда.

Командир первой роты Сырец бездельником не считался, но тем не менее пришел в мастерскую еще раньше.

Самогонный аппарат был готов.

Конструкцию выбрали простейшую, с низким коэффициентом конденсации, но надежную в работе и несложную в изготовлении.

Коровина первого посетила счастливая мысль.

Будучи угощен соседом, офицером-строителем, брагой, гость поинтересовался, почему это здесь все люди настолько ленивы и безынициативны, что, готовя из сахара и дрожжей полуфабрикат, пьют его, как дикари, не перегоняя в самогон. Явная глупость — чтобы поймать балдеж, нужно выдуть трехлитровый чайник мутного сиропа, к тому же, самогон гораздо полезнее водки, которая, как известно, изготавливается из опилок. Сосед отделывался шуточками, сложно это, времени нет, да и жене больше нравится брага…

Коровин замыслил проект…

Петров, Сырец, Казаков и Панкин отнеслись скептически, но потом загорелись идеей, сулящей немыслимые перспективы.

Казаков собственноручно, безлунной ночью, украл со двора магазина тридцатилитровый оцинкованный бидон для молока и спрятал его в подпол.

Пробивной Панкин совершил невозможное, достал полутораметровую медную трубку.

Коровин за пять рублей договорился с сержантом-артмастером о воплощении замысла в конструкцию.

Сырец и Петров, не найдя поля деятельности, поддерживали проект морально, непрерывно досаждая вопросами о готовности агрегата, мечтали вслух о будущей безбедной жизни…

— Все зависит от разности температур, чем холоднее вода и горячее пар, тем больше производительность, — глубокомысленно сообщил Сырец, повторяя, видно, слова Коровина, сам бы он не додумался до такой отточенной формулировки. — И воду надо подвести, где трубы взять?

— У меня есть, двенадцать метров! — обрадовался Сырец. — В казарме спрятаны, умывальник надо ремонтировать. И солдат дам, которые тянут в этом деле…

Предложение своевременное, с рабочей силой было туго.

Во-первых, дрова.

Под окнами у каждого офицера солдаты пилили и кололи, не торопясь, естественно, с окончанием работ, всем хотелось побыть подольше вне казармы.

Во-вторых подготовка к зиме.

Все решили отремонтировать бараки, и здесь солдаты трудились, и тоже без спешки.

На разводе в каждом взводе недосчитывалось по десятку человек, и ходили слухи, что дурак майор Курицын собирается на совещании, в присутствии командира полка, разгневанно на это посетовать. Сам-то он еще месяц назад сделал у себя ремонт и заготовил дрова, теперь можно и показать свою озабоченность создавшимся нетерпимым положением…

Возле ряда машин, выстроенных чуть в стороне, приятели задержались.

Сырец возбудился, в который раз начал рассказывать душераздирающую историю.

Из политотдела дивизии пришел приказ отправить на целину, за семь тысяч километров, восемь грузовых машин с водителями, внести свою лепту во всенародную битву за урожай. Белоус с майором Асаевым рассчитывали, прикинувшись дурачками, послать в казахстанские степи, на верное разрушение, старенькие хозяйственные машины. Но кто-то донес в дивизию и оттуда грозно предупредили, в случае поломки машин ремонтная бригада будет послана за счет полка. Белоус сочувственно смотрел на чуть не плачущего от возмущения майора Асаева, но приказ подтвердил, послать на целину строевые машины, ничего не поделаешь, на следующий год будем умнее, заранее что-нибудь придумаем.

Из роты Сырца взяли одну, третьего отделения, он закатил истерику зампотеху, бегал к командиру полка, безуспешно, пропала машина, другую не дадут, считается, что моторной тягой рота полностью обеспечена.

Вспомнив об этом, Сырец снова расстроился, и трое лейтенантов уныло побрели к казармам.

Посреди перекопанной центральной аллеи майор Жигаев крикливо распекал Славу Северчука, взводного из седьмой роты.

Северчук был единственным в полку человеком, безвылазно находящимся в расположении. Он был ответственным за замену труб парового отопления и хлебнул за лето горя.

Батальон Жигаева сравнительно быстро раскопал старые, наполовину проржавевшие трубы. Северчук приказал выбросить их на свалку, зачем хранить эту гниль. Заказали два километра новых, полку выделили только восемьсот метров, на все про все, больше нет, сказали в дивизии, выкручивайтесь сами, изыскивайте внутренние резервы. Безысходная ответственность легла на плечи Жигаева, безмятежно до этого считавшего, что его роль ограничивается только контролем за простыми земляными работами. Чтоб к сентябрю казармы были подготовлены к зиме, передали из дивизии. Там тоже сидят крупные военные организаторы, легче всего приказать, дело нехитрое распорядиться по телефону, один дурак может задавать больше вопросов, чем десять умных отвечать, сочувствовали Жигаеву в полку…

Северчук раздраженно огрызался.

— Мое дело трубы новые положить! А где их найти, это ваша забота! Как говорится, фюрер думает за нас! Я командир взвода, а вы командир батальона. Пусть в штабе пораскинут мозгами, что делать! Я проявил разумную инициативу, выбросил эти трубы, пальцем проткнуть их можно!

— Кто тебе разрешал выбрасывать! — плаксиво кричал Жигаев. — Теперь иди на свалку, наверняка, если их рассортировать, можно годные найти!

— В пизду я пойду, а не на свалку! — совсем потерял голову Северчук. — Я этот обосранный штаб дивизии жалобами заебу! Когда трубы лопнут и солдаты перемерзнут, пусть вас сношают за преступную халатность! Не меня! Скажу, я сигнализировал!

Разнервничавшийся Жигаев побежал скандалить в штаб, отводить душу, оставил в покое Северчука…

Тот присел на кучу земли и криво улыбнулся.

— Как вам нравится эта суходрочка?

Северчук сплюнул…

4. НАДБАВКА ЗА ДИКОСТЬ

Дом приезжих

Желающие пили третью неделю подряд.

Начинали с утра, после обеда спали, к ужину просыпались и снова пили вино, спирт, водку, пиво. Да и почему не пить, когда еще представится такая возможность, надо не упустить свалившуюся нежданную удачу…

На лесозаготовки в Норск, за триста километров на север, послали первую и вторую батареи.

Поговаривали, приказ пришел чуть ли не из Москвы, отправить людей немедленно на выполнение срочного задания, без оружия, инструменты выдадут на месте.

Двинулись в неблизкий путь, по жуткой, даже по местным понятиям, дороге, становившейся проезжей только зимой. Снег тогда засыпал необъятные ямы, ухабы и колдобины, болота и ручейки замерзали, палки-вехи с пучком травы торчали через каждые сто метров.

Армейские вездеходы преодолели ее за четыре дня, доставив долгожданную, такую ценимую в этих краях рабочую силу, солдат.

Непредвиденный переход был вызван делом государственной важности.

Заключенный с японцами контракт предусматривал немедленную, к зиме, поставку нескольких тысяч кубометров строевого, первосортного леса, не какой-нибудь деловой древесины, а настоящего мачтового леса — многометровых, одинаковой толщины и идеально ровных стволов. Их необходимо было доставить в порт Находка, как можно быстрее, не откладывая до начала заморозков, иначе работы затянулись бы надолго, контракт был бы нарушен, репутация страны, как торгового партнера, безнадежно подмочена в глазах капиталистов, объяснил солдатам Оверьянов.

В больших сараях, бывших складах на окраине полугородка-полудеревни, пол был завален сеном, позаботились, спать на сене одно удовольствие.

Под деревьями вкопанные в землю длинные столы с навесами, в котлах ждал горячий суп с макаронами, четыре женщины на громадном железном листе жарили мясо.

Директор леспромхоза подмигнул, весело сообщил выстроенным батареям, что нормы существуют только в лесу, на лесоповале, за столом никаких норм нету, ешьте сколько хотите, просите добавки, кухарки только рады будут. О дополнительных условиях поговорим потом, посулил директор, главное, лес нужно заготовить, вознаграждение будет по результатам.

Дополнительные условия обещали быть заманчивыми, директор лукаво поглядывал на сидящих за столом офицеров, говорил вполголоса.

— Я, можно сказать, просто счастлив, что вы так быстро приехали. Народу у нас не много, выполняем только план, дополнительная продукция нам не по силам… Что же мы будем на сухую говорить о деле? Если позволите, я распоряжусь…

Кто ж будет чинить препятствия таежному гостеприимству? Оживленно покашливая, офицеры позволили распорядиться.

Жизнерадостный парень, шофер директора, поставил на стол бутылки водки. Семь, сразу прикинули, для разминки неплохо…

— Работа несложная, — продолжал директор, — валить лес будут наши специалисты, это требует навыка. Ваши же люди будут обрубать ветки, ошкуривать стволы, работу найдем для всех.

Оверьянов сидел с кислой миной, не нравится Гному, что директор не различает воинские звания, не возьмет в толк, майор здесь командир, с ним надо все вопросы решать, это не собрание колхозников.

Лейтенанты подталкивали друг друга локтями, насмешливо хмыкали.

— Даже на несложной работе нужна четкая организация. Я поговорю с моими подчиненными, назначу ответственных, — недовольно сказал майор.

Директор понял оплошность, с серьезной почтительностью попросил уделить несколько минут, отозвал Оверьянова в сторонку.

Пользуясь паузой, жизнерадостный шофер разлил водку по стаканам.

— Я днем не пью! — похвастался он. — Поэтому меня шеф и ценит. А вы пейте, товарищи командиры, отдыхайте, с солдатами мы сами договоримся.

Из дальнейшего выяснилась любопытнейшая штука.

Шофер-то, оказывается, один из местных профсоюзных деятелей, а зачем существует профсоюз? Чтоб облегчать жизнь трудящихся, кто спорить будет, в том числе и руководящих работников, в данном случае офицеров. Понимая, что жизнь в столь отдаленной местности тяжела и безрадостна, комитет профсоюза выделил некоторые средства, в качестве, так сказать, районной надбавки за дикость. Желательно, чтоб товарищи офицеры правильно поняли душевное движение местной профсоюзной организации…

— Сколько же отпустили? — еще не веря негаданному счастью, спросил Петя Кушник. — А то и правда, у всех семьи, много с собой не возьмешь, твою мать на колокольне!

Какая разница, профсоюз или хитрый директор поручил умаслить офицеров, но небрежно названная сумма, внесла сладость в сердца — пятьдесят рублей на рыло!

Под внимательнейшими взглядами Кушник взял пачку денег и положил в карман, потом разделим, не волнуйтесь.

Вернулся Оверьянов, деловито приказал собираться.

— Офицеры будут жить в гостинице, отсюда недалеко, предупредить личный состав о недопустимости курения на сене, подъем завтра в шесть, уличенные в мародерстве будут немедленно отправлены в полк…

Ишь, Гномик, раскомандовался, доволен как слон, видно, директор хорошо сунул в лапу, кивали лейтенанты, давая понять, что ясно, будет исполнено, товарищ майор…

Гостиница, называемая также «Домом приезжих», двухэтажный бревенчатый дом с дверями без замков, стояла прямо напротив магазина, рядом с конторой леспромхоза. Вокруг десяток двухэтажных же домов. Несколько на отшибе, возле реки — столовая и клуб. Семейные лесорубы жили в отдельных избах, на одной из трех улиц, в больших же домах селились сезонники, приезжающие сюда подработать.

Самое же удивительное, кто бы мог подумать, прямо невероятно, городок населяли по преимуществу женщины. Они работали обрубщиками сучьев, на лесопилке, лесоскладе, на пристани, в столовой, везде. Крановщицы, маркировщицы, разнорабочие, кухарки, машинисты лебедок, погрузчиков и циркулярных пил, маляры, плотники, стропальщицы, кочегары, рабочие на подсыпке дорог, счетоводы и посыльные…

Мужчины занимали менее броские посты, довольствовались должностями кладовщика, учетчика, завклубом, киномеханика, сторожа…

Солдаты работали с удовольствием, еще бы, кормят до отвала, женщины поглядывают заинтересованно, жить бы здесь и жить. Не слишком надеясь на силу дисциплины, директор насаждал принцип материальной заинтересованности, дух рвачества, сокрушался Оверьянов. В случае выполнения нормы солдатам тут же, после работы, в лесу, выдавали по два рубля.

— Развращают молодежь! — пьяненько покачивая головой, говорил майор. — Разбазаривают деньги из кармана государства! Зачем им платить? Они обязаны работать! Труд солдат должен быть бесплатным!

— Вы не волнуйтесь за карман, — рассуждал Степа Батов, тоже пьяный. — Эти деньги сразу возвращаются через магазин, вон сколько там водки! Если дают — бери, таков принцип социализма!

— Я не позволю обкрадывать государство! — горячился, выпив еще, Оверьянов. — Достаточно, что полку за работу платят! Солдату деньги не нужны! Человек с деньгами не может думать о дисциплине! Где деньги, там и водка, а потом ЧП, женщины всякие!

Батов оскорбительно засмеялся.

— Уж вы-то не из той компании, товарищ майор! Женщины вам по херу, с ними ЧП у вас не будет! Вы денежки в клювике унесли и балдеете как не в себя!

— Ты что, подлец, меня оскорбляешь! Как вы смеете говорить, что я взяточник! Вы меня провоцируете! Ты… Вы… Я, блядь, не позволю! Приказываю вам прекратить разговаривать со мной в таком тоне!

Оверьянов неожиданно быстро поднялся, оттолкнул бедрами стол с бутылками, несильно и неточно ткнул Батова кулаком в щеку. Тот схватил майора за гимнастерку, хотел ударить головой, но Оверьянов проворно отшатнулся, оба потеряли равновесие и чуть не упали.

— Да что вы, товарищ майор! Отвали, Батов! Успокойтесь, вы как дети! — разнимал схватившихся более или менее трезвый Янич.

— О-о-о! — на одной ноте, но осуждающе тянул капитан Рева, боясь упасть и поэтому не решаясь подняться со стула.

Багровый Оверьянов одергивал гимнастерку.

Батов кричал из угла, вырываясь из объятий Янича:

— Ты у меня, Гном ебучий, пожалеешь об этом! С сегодняшнего дня я больше не покупаю водку! Это ты лично будешь меня поить! Я тебе вспомню рукоприкладство к подчиненным! Под трибунал упеку, падаль!

Расходившихся драчунов еле утихомирили, заставили извиниться друг перед другом, выпить на брудершафт, забудем ссору, что мы как звери, в конце концов, свои же люди…

Костер

Огонь становился все больше и больше.

Плотное пламя рвалось в невидимую трубу, гудело, заглушая человеческие крики. Любое дерево, брошенное в костер, вспыхивало мгновенно, без дыма и искр. Люди с остервенением рубили и пилили, волокли деревья к костру, прикрывая лицо, забрасывали в огонь березы и ели, целиком, с ветками. Несколько секунд остолбенело смотрели на пламя и снова бросались рубить и пилить…

В воскресный день оставшиеся валяться на сене солдаты скучали, и Тимоха с Кушником, дежурные, нашли идею неплохой, разжечь костер, почему бы и нет, вон сколько вокруг ненужного леса.

Городской житель, Тимоха с непонятным злорадством и неясным сладострастием рубил, пилил и тащил в костер деревья, красивые и нежные по отдельности, но растущие во множестве, составлявшие странный и жуткий мир, враждебный ему, не вызывавший никакой жалости, радующий почему-то своей гибелью.

— Жги тундру! — орали возбужденные люди.

Трудились без передышки, не уставая, не успевая даже рассмотреть как следует дело рук своих, громадный, чудовищно жаркий костер.

Кушник, собрав за кухней несколько пустых бутылок, наклонив бочку с бензином и щедро проливая его на землю, наполнял посудины. Смельчаки, схватив бутылки с горючим, заранее широко размахнувшись, бежали к костру и с разбега швыряли их в огонь. Пламя мгновенно увеличивалось чуть ли не вдвое, зрители восторженно ревели, новый смельчак уже бежал, приготовившись метать…

— Есть ли здесь кто из начальства? — крикнул мужчина в костюме и галстуке, в длинном брезентовом плаще.

Он уважительно, двумя руками, пожал руки перемазанным в саже Тимохе и Кушнику.

— Здравствуйте, пожалуйста! Я хотел поговорить с вашим майором, но он отдыхает, спит. Но, вероятно, и с вами, товарищи офицеры, можно договориться.

Мужчина помолчал и изложил свою просьбу.

В двух километрах, на лесопильном заводе, есть старый кирпичный дом. Давно собираются разобрать его, кирпичи здесь на вес золота, да не хватает рабочих рук, дело это не женское, это не сучья обрубать. Нужна голова, объяснил мужчина, нельзя ли нанять солдат-добровольцев, десяток с этим справится за день хорошей работы.

— Что же директор не сказал раньше? — спросил Тимоха. — Всегда можно было бы послать людей.

Нет, продолжал объяснять мужчина, директор здесь ни при чем, дом бесхозый, никому не принадлежит, только место занимает, но кирпичи пригодятся в его хозяйстве, можно новый дом сложить.

— На день, говорите? — переспросил Кушник. — Если послать десяток моих… А, Сергей?

Тимоха настойчиво смотрел Кушнику в глаза.

— Ну, ясно! — спохватился Кушник. — Дело это такое… Едать мои серые кости! Дело серьезное…

— А как же, конечно, не за спасибо! — откликнулся мужчина.

Он дает офицерам сто рублей, кормежку и питье берет на себя, ребята в обиде не будут, хоть прямо сейчас пойдем, чтоб времени не терять…

— Я отберу гвардейцев, — сказал Кушник.

Отойдя, зашептал Тимохе:

— Поделим на двоих, чего дробить… Ты только, блядь, не распространяйся, а то денежки наши, фьють, пиздой гавкнут! На такую ораву все равно не напасешься…

Дешевый трюк

До семи было часа два, и Янич, лежа на кровати, равнодушно наблюдал за ползущим по потолку клопом.

Поначалу эти твари отравляли жизнь, с ними боролись, как могли, обильно смазывали кровати керосином и соляркой, спали, не гася свет, ставили ножки кроватей в баночки с водой, жгли насекомых спичками, но в конце концов сдались. Клопиная тактика была проста. Клоп заползал на потолок, прицеливался и падал сверху на кровать, следом полз другой, третий, четвертый…

Клоп упал на плечо, Янич щелчком сшиб его на пол.

Часы грустно тикали, за стеной начали стучать стаканами, Янич приготовился притвориться спящим, если придут звать. Не хотел пить до семи, твердо решил прийти на свидание трезвым, выполнить обещание.

С Ириной он познакомился уже дней десять назад, виделись каждый вечер, бродили по городку, заходили в кино, перед расставанием вежливо целовались. Была она красивая, высокая, плотная, редко улыбалась и отказывалась зайти поболтать и выпить.

Я засыпаю от водки, говорила, какой тебе интерес видеть меня спящей, да и сам ты уже пьяный, выпьем еще, совсем расклеишься, пойдем лучше к реке. В первый день Янич соврал, что не женат, а теперь казнился, никогда в таких случаях не врал, к таким дешевым трюкам прибегают только пожилые командировочные. Как Яков Петрович, сосед по комнате, приехавший в эту дыру по делам из Хабаровска. Он несколько раз приводил в комнату женщин, Янич с Кушником, немного поболтав для приличия, тактично выходили, слонялись вокруг дома. Женщины оставались недолго, в городке считалось плохим тоном провести ночь в гостинице, уходили всегда до одиннадцати.

Ирина ждала возле столовой.

Зайдем, предложил он, и женщина неожиданно согласилась, зайдем.

Вечерами рабочая столовая превращалась в ресторан. Вход на кухню задергивался большой цветастой занавеской, зажигали торшеры, вкатывали на столике радиолу, посетители ставили пластинки. Вместо обычного вина подавали водку. Котлеты и гуляш заменялись «Пельменями по-амурски», в глиняном горшочке, горячими и вкусными. Официантки буднично брали щедрые чаевые, играла музыка, люди не шумели и не скандалили.

После выпитой водки Ирина не заснула, напротив, заулыбалась и растанцевалась, тихо напевала в танце. Янич смотрел на ее красивое лицо, любовался и досадовал, был бы не женат, как было бы хорошо. С такой женщиной и в Европе показаться не стыдно. Что ты все время меня к себе домой тянешь, хитро смеялась она, в этот клоповник, там же полно пьяных мужиков, сослуживцев твоих, как им пить не надоедает…

Возле гостиницы он придержал Ирину.

— Постой, пожалуйста, секунду. Я гляну, как там. Думаю, что все уже спят…

Яков Петрович не спал, сидел с женщиной на кровати и весело рассказывал о жизни в Хабаровске, далеком, почти столичном городе, не чета этому захолустью. Янич был знаком с женщиной, симпатичной грузчицей в магазине, виделись по нескольку раз в день.

— Сейчас девушка зайдет, — сказал Янич, — мы тоже немного посидим.

О чем речь, обрадовалась пара, это еще лучше, вчетвером веселее будет, поговорим, найдется, что выпить, веди.

— Нет, нет, мне хватит! — смущалась Ирина. — Мы и так уже много выпили в ресторане.

— Ты, дочка, не скромничай, — приветливо улыбался Яков Петрович. — В ресторане выпить — это одно, а дома — другое… У нас в Хабаровске вообще не ходят по ресторанам, все по хатам сидят, так веселей. Там, извини друг, одна офицерня пьет. Правда, сейчас командующий округом запретил офицерам ходить в ресторан, патрули в дверях не пускают…

Сильно толкнув ногой дверь, в комнату быстро вошел Кушник, только на середине сумел остановиться, медленно кивал головой, улыбаясь, приложив палец к губам.

— Ф-ф-ф! — подул он на палец и посмотрел осмысленно. — Я ненадолго, ребята… Хочу немного поспать… Потом уйду, мешать не буду…

Женщины смотрели растерянно.

— Боря, не волнуйся! Я в курсе, что женщины любят! Главное — это крыша над головой и выключатель! Я сплю! А для вас свет выключу!

Не надо, пусть так будет, неубедительно запротестовали женщины, но Кушник выключил свет, с грохотом цепляясь за табуретки, добрался до своей кровати у окна, не раздеваясь, трупом, вываливающимся из шкафа, бухнулся на постель и сразу зашелся в храпе…

Все умолкли, осторожно двигались в темноте, старались не скрипеть пружинами, целовались…

— Ты меня обманул, Боря, ты женат, я знаю, — шептала Ирина, не сопротивляясь. — Я сразу подумала, такой красивый парень не может быть холостым…

Янич молча целовал ее.

Рядом тоже громко скрипела кровать, Яков Петрович шумно сопел, Петя Кушник скрежетал зубами во сне и протяжно, по-звериному, стонал.

Новолуние

Капитан Рева вышел на крыльцо и пьяно обрадовался.

Тонкий серп луны зыбко светился над головой.

Это мне и нужно, бормотал Рева, расстегивая ширинку, это мне просто повезло, как чувствовал, что надо на воздух выйти.

Четыре больших бородавки возле большого пальца на правой руке давно огорчали капитана. Он их перевязывал ниткой, смазывал ляписом, обкусывал, иногда, от нечего делать, прижигал папиросой, ничего не помогало, бородавки росли и росли. Сейчас он вспомнил рецепт — помочиться на бородавки, глядя на молодой месяц, верное средство, не будут же люди врать.

Капитан, истово глядя на луну, добросовестно оросил, для верности, руку до локтя.

Только что очнувшийся и тоже вышедший на воздух Оверьянов не разделял восторгов по поводу новолуния, вздрагивал от осенней ночной свежести. Вот и пролетело лето, через месяц, глядишь, морозы начнутся, опять снег, опять валенки…

— Достань-ка что-нибудь выпить, Рева! — расстроился Оверьянов. — Ночь впереди, а мы весь день проспали… Сопьемся к хренам, а глотнуть все же надо. Скоро уедем…

Пошли по улице, прогуляться, как предложил Оверьянов, проветриться, посидеть на природе, сменить обстановку. Капитан бережно нес бутылку водки, поглядывал на месяц.

— Зайдем-ка на огонек, может, Валя дежурит сегодня, — сказал Рева, кивнув на полоску света в окне конторы. — Если там она, выпьем по-человечески, в женском обществе.

— Да у нас-то и пить нечего, — недовольно волновался Оверьянов, послушно идя за капитаном. — Куда нам еще третьего, на двоих и то мало…

Дежурная на леспромхозовском коммутаторе, хрупкая приветливая женщина, была не одна, в комнате сидел лейтенант Фишнер и встревоженно смотрел.

— Вы чего людей по ночам пугаете? — смеялась Валя, доставая из-под стола начатую бутылку спирта. — Мы с Мосей никого не ждали, разговаривали… Перебили только! Давай, Мося, рассказывай дальше!

Фишнер застеснялся, махнул рукой, выпьем лучше, потом поговорим.

Быстренько налили, выпили, помолчали, выпили еще, разговор не клеился.

Валя неожиданно разгрустилась, налила себе стакан, затем другой. Зачем мне такая жизнь, ожесточалась она, какая была гнусная, такая и осталась, такой и до смерти останется, куковать здесь в тайге, ни радости никакой, ни удовольствия, о счастье и говорить нечего. С трех лет в детдоме, кто его знает, где родители и были ли они, видела только зверство и скотство, одни свиньи вокруг, мужики с вонючими ртами, импотенты и алкаши, как она всех их ненавидит, вшивоту эту и гадость вонючую.

— Только Мося вот человек! — она обнимала за шею и целовала в щеку Фишнера. — Сразу видно, культурный и образованный. А вы все скоты, на рыле у вас написано! Я из-за вас, пиздострадателей, фригидной стала! С двенадцати лет!

Снова опьяневшие капитан и майор остолбенели от незаслуженных оскорблений.

— Идите, козлы, чего сидите! Оставьте нас в покое!

Капитан и майор важно поднялись и, услужливо пропуская друг друга, вышли.

— Подождите, товарищ майор, что я вам скажу, — зашептал Рева. — Девка-то на хер так и просится, байки рассказывает, фригидная, мол… А мы проверим, что ты за чудо такое! Фишнер-сопляк скоро свалит, а мы зайдем… Сама пьяная, ее драть в три хера надо, а она целку строит, разнылась, фригидная, говорит…

Фишнер долго не задержался, тихо спустился с крыльца, небыстро пошел по улице.

Капитан Рева, ведя майора за руку, зашел в контору.

Женщина лежала на полу, на расстеленном пальто, чуть слышно дыша, плакала.

Плохо видя в темноте, Оверьянов опустился на колени и, ощупывая перед собой пол, пополз суетливо, ориентируясь на всхлипывания. Трясущимися руками расстегивал брюки, с подвыванием дышал сухим ртом, ворчал полушутливо, не надо плакать, сейчас, сейчас, старый конь хоть и не глубоко пашет, но борозды не портит…

Над их головами капитан ерзал по полу сапогами, в спешке отрывал пуговицы.

Валя неподвижно лежала, отвернув лицо, вытянув руки вдоль тела…

Потерявшие хмель офицеры чуть ли не на цыпочках крались вдоль домов.

Месяц криво улыбался, поглядывал, покачивал рогами, грустное облачко затянуло его, холодная ночь вроде бы потеплела и оправившийся от телесного и душевного потрясения Оверьянов вдруг снова с сожалением подумал о близком отъезде…

Командировка была на полтора месяца, смело можно было бы еще пару неделек покейфовать, но что возьмешь с этих недотеп-солдат, прельстились двумя рублями, упирались, как немые, выполняли норму. И вот результат, пора возвращаться домой, всего через месяц, и все из-за этих дуралеев, передовиков-ударников.

Офицеры печально сидели на лавочке перед «Домом приезжих», с отвращением грелись на октябрьском солнце, вялые от безденежья, третий день даже на пиво не было. И одолжить не у кого, и продать нечего, единственная возможность вечером выпить, женщины угостят, а что делать до вечера…

Вчера предприимчивый Янич продал на лесопилке две бочки бензина, дали смехотворно мало, вот брезент с машин, говорили, купим с удовольствием, но это дело опасное, сразу раскроется.

— А откуда у Кушника деньги? Он, сука, не высыхает, каждый день к обеду уже на ногах не стоит! — завистливо сказал Батов.

— Нашел где-то кормушку! Может, ребята, вы меня в рабство продадите, а вырученные деньги пропьем? — горько пошутил Янич.

— Прекратите вы эти дурацкие разговоры! — угнетенный отсутствием водки Оверьянов злобствовал. — Только и слышишь — выпить, выпить! Что за ограниченные интересы у вас! Никому в голову не придет поинтересоваться, чем занят личный состав. Между прочим, политзанятия не проводились ни разу!

— А бородавки-то сошли! Вот что значит народные средства! — удовлетворенно похвастался Рева.

В конце улицы, со стороны столовой, дико и протяжно закричал человек.

Петя Кушник, насторожились офицеры, другому некому, ну да, это он…

Несколько женщин вышли из дверей конторы и магазина, тревожно интересовались, что это, где, в чем дело…

Капитан Кушник, спотыкаясь и раскачиваясь, издавая временами страшные крики, брел по улице. Вопли совпадали со странными движениями. Периодически останавливаясь, Кушник хватался руками за низ живота, делал размашистые движения вперед бедрами, попеременно поворачивая корпус то вправо, то влево.

Напротив конторы он снова заорал.

Опешившие наблюдатели увидели скромные мужские прелести капитана, неопределенного, скорее сизоватого цвета, вываленные из штанов наружу. Петя Кушник с чувством потряс бедрами, выразительно показал орган зрителям возле магазина, потом повернулся к стоящим на крыльце конторы. Закончив кричать, поплелся с незаправленным членом к гостинице, глядя в землю, чуть не падая…

Женщины смеялись, громко обменивались словами возмущения, Оверьянов с отвалившейся челюстью непроизвольно приподнялся со скамейки…

Выцветший лозунг

Новый замполит, майор Францер, производил неблагоприятное впечатление.

Он любил кричать и делал это как-то по-кустарному.

Взять Белоуса, он тоже, как раскричится, не дай Бог, гром гремит, но все, бывало, с удовольствием его слушались, без дела он редко кричал.

Среднего роста, полный, со склеротическим румянцем и бледными глазами, новый замполит зашел в казарму ПТУРС и сразу же набросился на командира батареи, старшего лейтенанта Думанина.

— Почему у вас выцвел лозунг над входом?

— Какой лозунг? — Думанин приоткрыл рот.

— Что вы невинность изображаете? «Живи по уставу — завоюешь честь и славу!», вот какой!.

Думанин растерянно вздохнул и посмотрел на Балу.

— Простите, товарищ майор, — вкрадчиво сказал Балу. — Выразите вашу мысль яснее. Вас интересует процесс деградации интенсивности цвета ткани под воздействием направленной солнечной радиации?

Майор решил не обратить внимания на Балу, но кричать перестал.

— Лозунг снять, обновить и снова вывесить! Чем занимаются ваши солдаты? Почему вы сидите в каптерке? Батарея беспризорная у вас, что ли?

— Люди в парке, обслуживают секретную боевую технику, подчиненную лично командиру полка! — веско сказал Думанин. — А мы не сидим в каптерке, а со старшим офицером батареи обдумываем план действий на случай внезапного нападения противника в зимнее время! Если вы считаете, что выцветший лозунг важнее, мы все бросим и начнем его обновлять.

— Раз люди в парке, произведем в казарме проверку на предмет выявления запрещенной фотоаппаратуры, — примирительно сказал майор. — Я уже в других казармах шесть штук нашел. Мы служим в секретном районе, и фотографировать здесь строжайше запрещено. Это приказ дивизии, но почему-то все о нем забыли.

Майор прошел по казарме, заглядывая в тумбочки и поднимая матрацы. С довольным видом обнаружил простенький аппарат «Смена», у оператора третьей машины. Второй аппарат, получше, «Зоркий», хранился в каптерке, в опечатанном ящике секретной приставки к прибору ночного видения. По неопытности, замполит и подумать об этом не мог, заглядывал в дембельские чемоданчики.

— Аппарат я изымаю. Будет храниться у меня, отдам в день демобилизации. Вам следовало бы строже контролировать батарею, товарищи офицеры!

Проводив майора, Думанин горестно взглянул на Балу.

— Мало мудил в полку, еще одного Бог послал! Лозунг ему, бармалею ебучему, выцвел! Все бросай, других забот на батарее нет!

Взаимное удовлетворение

Картофелекопалка, хлипкий агрегат, влачимый трактором, выкапывала клубни, разрезала или разламывала на части, бросала на решетки вибротранспортера, искалеченные картофелины подпрыгивали, очищаясь от земли, и падали на свежевспаханную борозду.

Окруженные толпой солдат, Синюк, Алексеев и Коровин поспешали за машиной, оценивали содеянное. Солдаты, в большинстве своем деревенские жители, часто нагибались, подбирали картофель и протягивали офицерам, насмешливо и возмущенно галдели.

— Ты смотри, епи твою мать, больше половины разрезано! — быстро говорил капитан Алексеев. — Она ведь сгниет через месяц!

— Надо сказать бригадиру, будем копать лопатами, — неуверенно предложил Синюк, — так медленнее, но хоть урожай уцелеет…

Коровин загорячился.

— Да плевать на нее, пусть гниет! Совхоз только на это и рассчитывает! Куда ее девать? Ни дорог, ни машин, ни людей! Лопатами! На пол года работы! Наше дело вывезти картошку с поля, а сгниет она или поморозится, чью это жопу волнует! А для полка мы выберем хорошую. И для нас тоже…

Совхоз, в тридцати километрах от Ледяной, заключил с полком договор. Полк заготовит для себя сто тонн картошки, а в качестве уплаты выделит людей поработать на уборке, вывезти картофель с поля. Складировать картофель следует в громадном сарае, навалом, иными словами, в кучу. Полк дает рабочую силу, совхоз платит натурой, просто и четко, без волокиты, ко взаимному удовлетворению.

Две батареи разбили палатки под березами, возле сарая-склада, в километре от поля, установили полевые кухни и большой бак для воды, солдаты схватили за ремешки каски и столпились вокруг офицеров.

— Ладно, — улыбнулся Алексеев, — идите за грибами, работу завтра начнем. Далеко в лес не заходить, держаться на расстоянии прямой видимости соседа. На нашу долю не забудьте!

Вечером разожгли множество маленьких костериков. Год не видевшие свежей картошки солдаты жарили, варили, пекли ее, на железных листах готовили грибы, подвешивали котелки с водой, пили чай, благо взяли сахару два мешка. На ужин, на кашу с тушенкой, никто и не посмотрел, самые ненасытные решили лучше приготовить еще картошки, торопиться некуда, лежи возле костра, кури.

Офицеры сидели возле маленькой избушки.

Коровин взял на себя роль организатора сельскохозяйственных работ.

— Сделаем так. В поле достаточно двух лейтенантов. Будем торчать по очереди. Здесь, на разгрузке и сортировке, тоже два. Казаков заведует транспортом. Два «Урала» по две ходки в день, за две недели забьем в полку склад под потолок! Кто там будет считать, сто или двести тонн. Успеем до заморозков. Командиры батарей, естественно, отдыхают, они тут ни в пизду, ни в Красную Армию, короче, без них управимся!

Алексеев и Синюк удовлетворенно посмеивались, а что, мало подчиненные у них кровушки попили, самое время отдохнуть начальству, надо беречь командирские кадры, будем грибы собирать, правильно, хорошая мысль, они и будут ответственными за грибы к ужину.

— Вы заметили, господа русские офицеры, солдаты-то ни каши, ни тушенки здесь не едят. Одну картошку! — хитро потирал руки Курко. — Сколько продуктов сэкономим! А, товарищ капитан?

Алексеев понял намек.

Утром, проезжая мимо «Б», он поручил Курко остановиться возле его дома и без шума, не впутывая солдат, выгрузить только что взятую на складе бочку соленых помидоров. Солдатам они и так надоели, подхихикивал он, а у меня и жена, и я их уважаем, все равно бочка исчезнет, лейтенанты-то сами не пальцем деланные, такие шакалы, только отвернись, и Митькой звали, как говорил Белоус, упрут помидоры, а у него в семье все их любят…

— Село далеко, — сказал Синюк, — пять километров. Но как бы братия в самоволку туда не двинула. Хоть это через лес и болото… От них все можно ожидать… Пойдем спать?

Спать так спать, пора, согласились офицеры, делать все равно нечего, а в самоволку пусть идут, второй раз не пойдут, побоятся ночью через лес, хотя в батареях-то почти все уже старики, да и нам еще перекантоваться зиму, а там и дембель, дембель, дембель, сладко мечтали лейтенанты, шурша сеном тюфяков…

Золотые дни

Обычная история, люди копошатся, вроде что-то делают, целыми днями в поле, не придерешься, а работы нет, одно название, кричи не кричи…

Картофелекопалка взрыхлила уже половину поля, солдаты неторопливо собирали картофель, не спеша тащили к «Уралу» плетеные корзины, меланхолически брели по бороздам, пиная сапогами картофелины, корзины наполнялись с поразительной медлительностью…

В сарае, вокруг картофельной кучи, лейтенанты задумчиво выслушивали встревоженные упреки капитана Алексеева.

— Вы больше цацкайтесь, вас вообще обсерут с ног до головы! Нам еще не хватало профсоюзных собраний! Нашли с кем либеральничать, с солдатами! Уже год в армии, а так ничему и не научились! За три дня только четыре машины отправили! Дождемся, нагрянет проверка! Эти бляди только вечера и ждут, чтоб в село бежать. А мы глаза на это закрываем! Надо сделать так — не выполнил нормы, сиди, сука, в палатке! Никаких грибов, никаких танцев!

Каждый вечер, после ужина, палатки пустели.

До деревни, если через болото, оказалось всего около часа ходьбы, солдаты, вооружившись длинными палками, в темноте, наощупь, по кочкам и пружинистым травяным островкам ходили в клуб на танцы, хотя и танцевать-то не все умели. Приятно просто постоять у стенки, посмотреть на танцующих, потолкаться у дверей, увидеть смеющихся девушек. Возвращались за полночь, ощупывая дорогу палками, проваливаясь в грязь, неизвестно как ориентируясь…

— Ваши запреты ни к чему не приведут, — сказал Панкин. — Кто будет следить, чтоб не бегали в самоволку? Вы? На меня лично не рассчитывайте. Я ночью спать должен, мне целый день в поле сидеть. Как можно заставить, если люди не хотят работать? Только голодом и тюрьмой. Кормить мы их обязаны, а тюрьмы поблизости нет… Это не так просто, уговорить людей работать по-настоящему.

— Я вам, если желаете, покажу, как управляться с лодырями и хитрожопыми саботажниками! Отправлю в полк двух-трех, на губу, остальные, увидите, сразу начнут работать. Приказ — это все! Если я прикажу солдату умереть, он должен умереть! — презрительно сказал Синюк.

— Правильно, умереть он должен, потому что он солдат. А говно, скажем, вычерпывать — это дело говновоза. И мы не можем упрекать говновоза, что он не хочет умирать по приказу своего начальства, — сказал Казаков. — Если люди работают, они должны быть хоть как-то вознаграждены. Даже собачкам в цирке дают после каждого номера сахар.

— С завтрашнего дня переходим на аккордную работу, — решительно сказал Коровин. — Выполнил норму, без фуфла, конечно, и свободен. И нормы установить не от фонаря, чем больше, мол, тем лучше, а выполнимые, по силам.

— Вы никак не поймете, что здесь армия, а не артель инвалидов, — недовольно сказал Синюк. — Игрушечки играете! Добром это не кончится, помяните мои слова!

Слова капитана не поминали, хотя поначалу солдаты отнеслись к предложению недоверчиво, пообещать, мол, все можно, Родина вас не забудет, им верить нельзя, говорили умудренные.

На следующий день третья батарея выполнила норму до обеда, уходя с поля, выжидательно поглядывала на офицеров, что те скажут, посмотрим, мы сделали работу, значит, до вечера можно отдыхать, поспать или походить по лесу.

За день куча увеличилась вдвое.

Взвод Панкина придирчиво сортировал картошку.

Самую лучшую, крупные и чистые клубни, отбирали в мешки, отставляли в сторону, офицеры ревниво следили, помогали, для себя выбираем, халтура недопустима.

Картошку помельче, но тоже хорошую, грузили в «Урал», для полка.

Казаков стал на «Б» популярнейшей личностью.

Стоило «Уралу» остановиться у дома одного из минометчиков, как появлялась масса желающих выпить с ним, и именно сейчас, зачем откладывать, зайдем на минутку, вон и жена приглашает.

Женщины отзывали Казакова в сторонку, приятно улыбались, просили и их не забывать, подбросить пару мешочков.

Казаков выпивал охотно, командовал, куда сколько, вежливо не отказывал, обещал позаботиться, хотя самое лучшее, пусть сами приедут, это недалеко, отберут и возьмут сколько нужно, хитрил он, помня о трудоемкой сортировке.

От скуки разъезжая по окрестностям, Алексеев обнаружил большое поле с капустой. Крупные кочаны собирать было легко, почти играючи, нагрузили полный кузов, не меньше трех тонн.

Капустный транспорт пожелали сопровождать все пять лейтенантов, один Казаков не справился бы, не выпьет же он сам столько водки, сразу насосется, как паук, и начнет раздавать направо и налево.

Берите сколько хотите, надо будет, еще привезем, веселились лейтенанты, наваливая капусту прямо под окнами, это только для семей покрытых славой артиллеристов, пехота пусть сама проявляет разумную инициативу.

Бережно и с достоинством принимали знаки внимания — бутылки водки, сдержанно благодарили, естественно, без взаимовыручки не проживешь, мы вам, вы нам, святой принцип зрелого социализма.

Благотворительная раздача капусты, продукта желанного и изысканного, взволновала офицерское население, убедила — откладывать нельзя, через пару дней овощная страда закончится, теперь все зависит от расторопности мужиков-кормильцев.

Начались золотые дни.

Каждый день к сараю-складу подъезжали машины, ветхие транспортные и строевые, матово-зеленые, новенькие, чистенькие. Оставалось загадкой, как командиры добились разрешения на выход из парка боевой техники с ограниченным моторесурсом, иными словами, используемой исключительно в целях боевой подготовки, на маневрах и учениях, два-три раза в год.

Капитан Алексеев, переполненный деловитостью, вызванной утренним стаканом водки, сознавая свою нужность, принимал подношения, устанавливал очередь, выделял людей, шумно сетовал на нехватку мешков, поторапливал, быстро и неразборчиво говорил.

Одна батарея была полностью переведена на сортировку, солдаты ползали по куче, разгребали руками, грузили тяжеленные мешки.

Организация работ требовала коренной и немедленной перестройки, иначе первая часть договора — вывоз урожая с поля, выполненной быть не могла, не хватало людей. И речи не могло быть, чтоб реализация основного пункта — заготовка картошки для полка, и логически дополняющего его подпункта — снабжение овощами семей военнослужащих, была поставлена под малейшее сомнение, о такой глупости и не заикались.

Шесть лейтенантов, инженеров, дипломированных организаторов социалистического производства, сидели на перевернутых корзинах посреди поля и размышляли.

— Будем последовательны, — сказал Казаков. — В договоре сказано о картошке, полностью убранной с поля, и о ста тоннах, причитающихся полку. О величине урожая ни слова. В принципе можно предположить, что всей собранной картошки едва хватило на оплату.

Лейтенанты соглашающе покивали.

— Напрашиваются два вывода, — сказал Панкин. — Первый, заказчика, то есть совхоз, не интересуют размеры кучи в сарае, это косвенно подтверждается и условиями складирования. Через полмесяца, еще до нашего отъезда, картошка померзнет при утренних заморозках. Второй, вытекающий из первого. О результатах нашей работы будут судить не по тоннам, а по отсутствию картошки на вспаханной земле.

— А кто сказал, что эта адская машина настолько конструктивно безупречна, что выкапывает всю картошку? — оживился Гранин. — Половина так или иначе ею испорчена.

— Абсурдно затрачивать живой труд на увеличение обреченной на гниение кучи, — рассудительно сказал Казаков.

Коровин встал.

— Подведем итоги производственного совещания. Солдаты собирают на бороздах только целую картошку. Разрезанная остается на месте. Два человека на взвод идут с лопатами за сборщиками и присыпают землей оставленный брак. Таким образом, выполняется наше обязательство — поле должно остаться чистым.

— Ну, а куча, какая будет, такая будет, мы собрали все! — осознал наконец ситуацию тугодум Курко. — Но и нам придется попотеть, последить за тружениками социалистических полей. Чтоб ради быстрейшего выполнения нормы не наполняли полкорзины обрубками, а сверху притрушивали целой. За этими фуфлыжниками нужен глаз да глаз.

Счастливо найденное решение позволило высвободить массу рабочих рук, послать на уборку всех, только несколько слабачков неутомимо чистили ненадоедавшую картошку.

«Уралы» теперь шли с поля прямиком в полк, минуя склад.

Капитан Синюк часами бродил по лесу, собирал грибы в большую корзинку, каждый час приносил ее полную, вываливал грибы на брезент и снова отправлялся на грибную охоту.

Капитан Алексеев, в свободное от выпивки с приезжающими время, бесконечно пересчитывал бутылки в углу избушки, переставлял ящики со сэкономленной тушенкой, аккуратным штабельком складывал пачки чая, который сам, никому не доверяя, заваривал в солдатском котле. Чай в армии всегда был мерой благополучия, из него приготовляли чифир, сверхконцентрированный настой, выпив который, достигали эффекта опьянения, но без запаха, то есть недоказуемого и ненаказуемого. Поднатужившись, капитан ворочал мешки с крупой — перловой, овсяной, гречневой, ящики с серого цвета макаронами и рожками, большие банки с томатной пастой.

В противоположном углу лежали продукты, большую часть которых предстояло еще сэкономить, каждый день Алексеев бережно и скрупулезно перекладывал в первый угол харчи, не израсходованные за сутки. Экономия была большая, солдаты наслаждались картошкой и грибами, был смысл варить только суп, все остальное оставалось бы в котлах.

Чистая любовь

Два незнакомых прапорщика, ракетчика, почтительно поздоровались и церемонно поинтересовались состоянием дел, здоровьем подчиненных и степенью усталости офицеров.

Встревоженный вначале куртуазностью незнакомцев, Алексеев к концу светского приветствия догадался, в чем дело.

Невдалеке стояла пятитонная машина, и поразительно вежливые прапорщики надеялись загрузить ее картошкой. Не для них самих, успокоили, для семей офицеров, несущих нелегкую вахту у пультов недремлющих ракет, щита Родины.

За дурака принимают, огорчился Алексеев и сказал:

— Хозяйственными вопросами у нас заведует лейтенант Коровин. Поезжайте в поле, разыщите его и изложите вашу просьбу.

И важно добавил:

— Я, простите, занят. Дел, как понимаете, полная жопа…

Через полчаса ракетчики привезли Коровина и Казакова.

Приезжие отошли в сторонку, давая возможность обсудить сделку.

— Предлагают херню, поебень всякую, — скептически поджимал губы Коровин. — Есть бочка олифы, два баллона с кислородом и девять оцинкованных ведер, новых. Хотят пятьдесят мешков, тара у них своя.

— Зачем нам ведра? — удивился капитан.

— Ведра-то пригодятся, — сказал Казаков. — Да и на олифе с кислородом, если их грамотно опрокинуть совхозу, можно прилично поиметь. Это дефицит.

— Хлопотливо это, — задумчиво сказал Коровин. — Да и где людей взять на пятьдесят мешков? Для своих не успеваем… Но раз дают, отказываться большой грех… Сделаем так — пусть едут прямо в поле, выделим на час взвод, им будут забрасывать корзины, а эти бравые куски пусть сами затаривают мешки… Пойду, предложу этот вариант. Согласны — хорошо, а нет — уезжайте на хер со своей олифой.

Прапорщики согласились, куда денешься, картошка нужна, поработаем, раз такое дело, да и не везти же ворованное назад, судьбу искушать…

Судя по всему, это любовь, подтрунивали офицеры, большая и чистая, как вымытый слон, с первого взгляда и до последнего вздоха.

Коля Курко смущенно улыбался, до блеска драил сапоги.

Будучи облечен доверием продать в совхозных мастерских олифу и кислород, он познакомился с бухгалтером совхоза, незамужней женщиной.

Договорившись встретиться вечером, Курко подкатил к клубу, неумело потанцевал, проводил до дома и хотел поцеловать, чтоб поддержать знакомство, но получил огорошивший его отказ.

С этого дня он с утра прихорашивался, выклянчивал после обеда машину и указывал знакомую дорогу. Возвращался всегда в половине одиннадцатого, молчаливо укладывался и подолгу вздыхал…

Принимая неожиданные положения, Казаков ножницами подравнивал сзади волосы, пыхтел, хотелось сделать друг другу стрижку получше.

— Ты видишь, Вадим, что мне нравится, — говорил Курко. — Что это серьезная жинка. Дебелая такая и на морду симпатичная, не какая-нибудь ссыкуха, которая только о гульках и думает. У нее дом, хозяйство, специальность дефицитная. В нашем селе хорошего бухгалтера пятый год найти не могут — то вор оказывается, то балдежник, то неук. А я думаю в село переезжать, брошу шахту. Здоровье дороже.

— А как она по этому вопросу? — стараясь не обидеть, поинтересовался Казаков.

— Ты понимаешь, что интересно — не дает! Поцеловать только позавчера разрешила. Я же говорю, серьезная женщина. Правда, на два года старше, ну так что?

— И это ты всю неделю только женихаешься? Яйца, небось, опухли? — посочувствовал Казаков.

— Ничего с ними не будет… Я и дрова уже все переколол, и утюг починил, и в коровнике свет сделал. Я это дело люблю. Теперь еще капусты привезу…

— Ну, с Богом, как говорится… Старайся к ней спиной поворачиваться, уж больно красиво я тебе стрижку заделал! Может, дрогнет женское сердце, — засмеялся Казаков. — Я поехал на «Б»…

«Урал» полз через лес, иногда разгоняясь до двадцати километров в час, но в основном тратя колоссальные усилия на преодоление чудовищных рытвин и толстенных обнаженных корней.

Водителя подбрасывало, он падал грудью на баранку, почти ударяясь головой о ветровое стекло.

Казаков, потный от натуги, упирался ногами в пол, вцепившись в сиденье и дверную ручку. Адские рейсы отнимали все силы, тридцать километров в полк, столько же обратно, полдня в кабине, мускульные упражнения изнуряли, трудно найти занятие более скучное и утомляющее, чем черепашья езда на мощном автомобиле.

Утешало, что сегодня последний рейс, последний транспорт с картошкой.

Хранилище было заполнено до отказа, начпрод, матерно ругаясь и по-настоящему плюясь, кричал, хватит, сколько можно, разве не видно, некуда больше, вы там меньше пейте, одурели от усердия и жадности, хватит, больше принимать не буду, пусть в совхозе гниет, хватит, я сказал.

Груженные картошкой машины уже давно не трогали ни хозяек, ни глав семейств, бывшие просители и не смотрели на потного и пахнувшего козлом Казакова.

Вот тебе человеческая благодарность, философически грустил он, а как все пресмыкались, один Терехов устоял, отказался, улыбаясь, принять мешки с отборной картошкой, не гоже командиру полка эксплуатировать подчиненных, зарплата у него все же самая большая, купит в магазине, спасибо. Вот кого, видно, жена пилила потом, злословили обиженные лейтенанты.

«Урал» ревел, Казаков бился головой о потолок кабины, ругался изысканнейшим матом…

Поселок «Б» когда-то был обнесен колючей проволокой, сейчас от изгороди считай ничего не осталось, уцелела только караульная будка возле покосившихся ворот, к которым подходила эта злосчастная дорога-тропа. Хлипкий мостик для пешеходов соединял «Б» с Ледяной, машины же шли вброд через речку. Караул здесь несли пехотинцы, пропускавшие, естественно, своих без канители, но бдительнейшим образом терзали чужаков-ракетчиков, кстати, редко отваживавшихся появляться.

«Урал» раздраженно посигналил, в чем дело, почему не открыли ворота заранее?

Начкар был занят, разговаривал в стороне с гражданскими, двумя мужчинами и четырьмя женщинами, затрапезно одетыми, просительно убеждающими в чем-то сержанта.

Казаков подошел к ним.

Люди просили разрешить пройти в поселок, в магазин. Они специально приехали из Свободного, купить немного продуктов, все говорят, снабжение в Ледяной прекрасное. Они быстро управятся, только купят мяса, если есть, риса, муки, яиц…

— Пропусти их, шеф! — сказал Казаков. — Под мою ответственность. Мне торопиться некуда, я их проведу в магазин и вернусь с ними. Не всех, конечно, пару человек. Пусть отоварятся!

— Да берите сколько хотите! — пожал плечами сержант. — Учтите только, такие делегации каждый день. Сегодня пропустим одного, завтра пол-Амурской области набежит.

Женщины недолго оставались ошеломленными изобилием, быстро набивали мешки и сумки свининой и курами, колбасой, окороком и маслом, рисом, конфетами и творогом, сокрушались, яйца сегодня кончились.

Пытались отблагодарить Казакова, совали две бутылки вина, тот отказался, чрезвычайно гордясь благородством, розовея от гордой неподкупности: что вы, что вы, не гоже офицеру…

Полигон в Магдебурге

Прощальный вечер устроили в час дня, сразу после обеда.

Офицеры сидели на расстеленном брезенте, допивали остатки водки, сожалели о быстро прошедших сентябрьских денечках, печально смотрели на пожелтевшие березы, вздыхали, все, последний день, завтра снова казармы.

Жигаев с Оверьяновым, дурацкие конспекты занятий и построения.

— Вы все плачете, плачете, год только в армии, а уже и это надоело, и то нехорошо, — насмешливо и быстро говорил капитан Алексеев. — А мне каково, я с шести лет в сапогах! С сорок седьмого. Все дети в первый класс пошли, а меня устроили в Суворовское училище, чтоб с голоду не подох. А вы знаете, что такое Суворовское училище, да еще после войны? Нас, пацанов, тиранили так, что вспомнить страшно. Старшие курсанты, не воспитатели, те-то этому только радовались, да следили, чтоб не убили нас или не искалечили…

Любимой шуткой будущих офицеров, рассказывал капитан, был «велосипед». Подкрадывались потихоньку к спящим тяжелым после бесконечных нарядов сном мальчишкам, закладывали им между пальцами босых ног длинную полоску бумаги и поджигали. Еще не проснувшись, лежавший на спине человек начинал быстро-быстро сучить ногами в воздухе, как будто крутя педали. Дул потом на обожженные пальцы, старался не плакать под радостный смех товарищей.

— Я и сейчас никогда на спине не сплю, — говорил капитан. — Тем, кто спит на боку, делать «велосипед» неинтересно, нет того эффекта… И наказания были зверские, по другому не назовешь… Особенно быльцами…

Съемная, гнутая на концах труба, венчающая спинку солдатских железных коек, называлась «быльце». Провинившемуся суворовцу надевали на голову каску и лупили по ней трубами. Если наказываемый, обезумев от грохота и боли, прикрывался руками, били быльцами по рукам, не трогай каску, стой смирно…

— Вот, гляньте на руку, шрам видите? Это тоже шутка. Обломки лезвия вдавливают в мыло и дают тебе, на, помойся. Новички особенно сильно калечились… Ну, а все смеются, весело, удачная подъебка…

Лейтенанты не перебивали.

Ждали любимого повествования, о службе в Германии.

По неписаному правилу большинство офицеров не служили больше пяти лет в одной и той же части, в конце пятилетнего срока следовал обязательный перевод. Начальство, будто издеваясь, устраивало, что служивший где-нибудь в Крыму получал назначение, скажем, в Коми. Кому повезло служить за границей, почти наверняка отправлялись в самую дикую глушь, в пустыню, в Забайкалье, на Камчатку или сюда, в Амурскую область.

Все менее и менее понятная скороговорка капитана наскучила слушателям, молчавшим из деликатности, и они облегченно вздохнули, когда Алексеев мечтательно начал:

— Вот мы были на полигоне в Магдебурге…

Все обрадованно зашумели.

— Ясно, ясно, товарищ капитан, вы нам это уже рассказывали! — кричал Панкин. — Там вы впервые узнали, что такое лифт. Раньше вы думали, что это что-то мягонькое и прыгает!

— Главное, в Магдебурге местные прелестницы научили дорогого советского друга привязывать ложку к члену, чтоб торчал! — совсем уже грубо шутил пьяный Петров.

— Что вы, затруханные интеллигентки, понимаете! — шутливо отбивался капитан. — Если не стоит, есть верный способ — мышка! Ты ее привязываешь за хвостик к своему концу и запускаешь в шмоньку. Она внутрь тянет, а ты назад! Она туда, а ты оттуда! Пора о вечере думать, вы под шумок всю водку выжрали!..

Продумали все заранее, экспедицией должен был руководить Петров, но этот скотина опять накушался до обморока, опять заснул, нашли на кого надеяться, поругивали приятеля лейтенанты.

Два мешка овсянки, два перловой крупы и три ящика отвратительных, несъедобных в обычных условиях, макарон, погрузили в кузов, туда же залезли сержанты Васильев и Варенцов, Казаков с Коровиным сели в кабину и тронулись, провожаемые напутствиями не продешевить.

Предстояло продать или, желательнее, обменять на водку продуктовые излишки.

Тушенка, чай, гречка, томатная паста, сахар и постное масло были еще утром разделены по справедливости и тщательно упакованы. Пока солдаты рвали на болоте траву, слабо надеясь хоть как-то защитить картофель от ночных морозцев, пакеты и мешки с продуктами были замаскированы в кабинах автомашин, подальше от нескромных взглядов и никому не нужных разговоров… Ожидая результатов переговоров, офицеры томились. Посредники, Варенцов и Васильев, отсутствовали уже более часа.

Пьют, мерзавцы, чувствуют безнаказанность, вот и наглеют, содрогались от нетерпения лейтенанты, не надо было впутывать в это дело солдат, обошлись бы прекрасно и без них. Но, с другой стороны, все-таки офицерская форма, крупой торговать в ней неудобно, да и покупатели, куркули недобитые, могли назло, себе в убыток, отказаться от сделки, только чтоб досадить офицерам. А солдатам не откажут, найдут общий язык, доверяют друг другу.

Неожиданно сержанты возникли из густых сумерек.

Оживленные, подвыпившие и самоуверенные. Дело сделано, дают две бутылки спирта и шесть вина, все, что есть в доме.

— Дали б больше, не выпей вы сейчас половину, — недовольно сказал Коровин. — Тащите мешки!

Сержанты шутливо возмущались неблагодарностью командиров, они так старались, можно сказать, пострадали ради общества, а товарищи лейтенанты все-таки недовольны, с хитрецой посмеивались сержанты, сбрасывая мешки…

Тревожный чемоданчик

В свое время Белоус переборщил с совещаниями, сам признал, теперь и Терехову предстояло убедиться в неуместности офицерских тревог.

Кто отрицает, неплохо время от временит проверить, быстро ли «Уралы» отвезут офицеров в полк, успеют ли вернуться для немедленной эвакуации офицерских семей, сколько нужно времени поднятым с постели командирам, чтоб появиться в казармах, все это серьезно, если действовать с головой и без дурацкого усердия.

После пятой подряд утренней тревоги событие перестало расцениваться как важное, после десятой — как необходимое, а еще через пару дней сошлись на том, что это скучная комедия, инсценировка неусыпной бдительности, приказ, рассчитанный на глупцов, чистейшей воды идиотство, чтоб служба медом не казалась…

Часам к шести утра солдаты-посыльные колотили в двери.

Полковая тревога, «Уралы» ждут у столовой, всем срочно прибыть в полк.

Не позавтракав, застегиваясь на ходу, бежали, торопливо карабкались в кузов. В утренней темноте ревели моторы, в клубах выхлопных газов грузовики быстро отъезжали, буксуя на заснеженной дороге.

Рекордное время установили на четвертый день, Терехов довольно покрикивал, быстрее товарищи, бегом в казармы, поднимайте солдат, действуйте, действуйте…

Через две недели после начала эксперимента «Урал» появился перед штабом в обычное время, к восьми тридцати. Это означало, что разбуженные в шесть офицеры собрались у столовой к восьми, как ни в чем не бывало, как если бы тревога и не объявлялась…

— Что страшнее дурака? — саркастически вопрошал майор Корх. — Дурак с инициативой! А дурак с разумной, как у нас говорят, инициативой просто опасен.

Офицеры горько усмехались.

К тому, что майор Курицын дурак, относились как к должному, как к полковой изюминке, но такой инициативы не ожидали даже от него…

Утром вздохнули с облегчением.

Терехова с начальником штаба вызвали зачем-то в дивизию, тревоги не было. Но, приехав на службу, офицеры похолодели — в отсутствие подполковника майор Курицын будет исполнять обязанности командира полка.

— К нашему берегу, что ни щепка, то говно! — передавали реакцию на это событие майора Асаева.

Вещие слова, согласился полк, ждите теперь чудес…

Чудеса не заставили себя ждать.

Вечером майор Курицын вызвал офицеров по тревоге.

Кляня все на свете, лезли в «Уралы», неостроумно матерились, кончились утренние, начались вечерние тревоги, с ожесточением швыряли на железный пол кузова тревожные чемоданчики.

По тревоге каждый офицер должен иметь при себе такой чемоданчик. Полагалась смена белья, бритвенный прибор, сухой паек на сутки, иголка, нитки, сапожная вакса и еще масса мелочей, никто толком не знал, длинный список, опись содержимого, был наклеен изнутри на крышке.

Инициативный офицер, майор Курицын, важно вышел из кабинета, нетерпеливо и строго постучал по столу, требуя внимания, и объявил цель учебной тревоги.

Проверка тревожных чемоданчиков!

— В боевых условиях мелочей не бывает! — серьезным тоном говорил Курицын. — Если у офицера не оказалось бритвы, то его неряшливый вид может разлагающе подействовать на личный состав. А морально разложившееся подразделение небоеспособно! Все находится в диалектической связи!

В половой связи, громко вздохнули в задних рядах, невесело рассмеялись, майор Курицын повысил голос:

— Прекратите ребячество! Прошу всех по очереди подходить к проверочной комиссии и предъявлять чемоданчики в открытом виде!

Картина выяснялась катастрофическая.

В лучшем случае, внутри находилось несколько разрозненных предметов туалета, запасные портянки, солдатские ложки, один-два карандаша, ерунда, ненужная в домашнем хозяйстве.

У лейтенанта Янича, кроме пустой кобуры, в чемоданчике не было ничего.

Курицын торжествовал.

— Вы воочию убедились в необходимости регулярных проверок! Расхлябанность в армии недопустима! Я поставлю вопрос перед подполковником Тереховым! Боеготовность офицеров близка к нулю!

Обозленные, возвратились домой в первом часу ночи.

Но вернулся Терехов, и о тревогах забыли, как их и не было, жизнь вошла в колею…

Дурацкий обычай

Вопреки опасениям, трубы лопнули только в казарме Алексеева.

Капитан нашел, конечно, выход, установил в казарме железные печки, дневальные раскочегарили их докрасна, было даже гораздо теплее, чем у других. Одно огорчало Оверьянова, занятия проводились вокруг печек, солдаты азартно подбрасывали поленья, страдало качество уроков, озабоченно ворчал майор.

Лейтенанты и Алексеев сидели без дела в каптерке.

В казарме темно, за окнами валил густой снег, слой льда на стеклах не пропускал тусклый свет зимнего утра.

Нагрянувший Оверьянов делал суровые складки у рта, безнадежно покачивал головой, удрученный развалом дисциплины…

— Партия и правительство проводит кампанию в пользу специализации, — с оттенком пафоса говорил Панкин. — И офицеры батареи, верные помощники партии, решили, товарищ майор, внести свой вклад в дело борьбы с дилетантизмом.

Почему занятия со своим взводом каждый должен проводить сам за себя, келейно, не логичнее ли, чтобы наилучшим образом политически подкованный офицер батареи, в нашем случае лейтенант Курко, занимался в Ленинской комнате сразу со всеми, а остальные командиры в этот момент смогут повышать свой идеологический уровень, совершенствовать военные знания или, скажем, углубленно изучать материалы очередной сессии.

— Вы очень хорошо устроились, — не нашелся как возразить Оверьянов. — Самоустранились от занятий, и вообще батарея стала неуправляемой! Смотри, Алексеев, играешь с огнем!

Майор зашел в комнатушку Панкина, командира взвода управления начальника артиллерии полка, таков был полный титул лейтенанта. Один из редких добросовестных офицеров, хвалил его Оверьянов. Минометчики ехидно кривили губы, известно, чем очаровал начальника хитрюга Панкин, поит Гнома потихоньку у себя в каптерке и поддакивает, очень просто, чего не сделаешь для спокойной жизни…

Панкин достал початую бутылку, налил себе и, побольше, Оверьянову, поставил на стол тарелку с маслом и соленым огурцом, распечатал пачку чая.

Под неодобрительным взглядом лейтенанта майор проглотил, не разжевывая, кусок масла и выпил водку.

Это был популярный, но антинаучный метод. Масло, якобы, обволакивало стенки желудка и препятствовало опьянению. Но, во-первых, когда оканчивалось предохранительное действие масляной пленки, выпитая водка внезапно атаковала организм и человек резко, неконтролируемо пьянел. А, во-вторых, зачем тогда вообще пить, пьют-то с определенной целью, чтоб охмелеть, а пить, чтобы только изо рта воняло, глупо.

Майор, видимо, науке не доверял, упорствовал в заблуждении.

Поставив пустой стакан, он набил рот сухим чаем, начал вдумчиво жевать, стараясь выделять побольше желудочного сока, делал частые поцелуйные движения, высасывал плотную массу во рту.

Панкин и тут был сторонником другого, более радикального способа отбития водочного запаха. Найдя на полке бутылку с замасленной этикеткой, налил полстакана подсолнечного масла и медленно выпил, полоща рот.

Зазвонил телефон. Давай в штаб, сказали в трубку, быстро, дембель под угрозой…

Панкин на ослабевших ногах кинулся вон из каптерки…

Будет ли выполнено постановление правительства, или командование плюет на советские законы?

Ответ должен быть однозначным и немедленным, от него зависит отношение офицеров к своим обязанностям, распалялись лейтенанты, собравшись в комнате совещаний.

— Надо потребовать ясного ответа! — кричал Казаков. — Не может быть, чтоб до сих пор никто не знал, отпустят нас или нет! Если темнят, худо будет! Тот, кто с хихиканием говорит, что законы бывают разные, бросает тень на нашу самую демократическую Конституцию! Тот дискредитирует советский парламент, законодательный форум единодушно избранных представителей народа! Тот своими безответственными высказываниями сеет сомнение среди нас, советских людей, в компетентности правительства! Такие люди должны квалифицироваться, в лучшем случае, как злопыхатели и недоброжелатели, а в худшем — как идеологические диверсанты, рассчитывающие подорвать изнутри боевой дух армии и веру народа в родное правительство!

Диатриба против врагов государства, окопавшихся в 90-м пехотном полку и манифестация в рабочее время была вызвана событием будничным, чтобы не сказать ерундовым.

В который раз, зайдя на вещевой склад поинтересоваться, намерены ли, наконец, им выдать отрезы сукна на парадные шинели, Янич, Фишнер и Батов столкнулись там с Залесским и Курицыным, пришедшими за фланелевыми портянками.

— О каком сукне вы говорите? — полушутливо удивился Залесский. — Как действовать в отношении парадных шинелей для двухгодичников, приказа еще нет. Вы не беспокойтесь, они никуда от вас не уйдут! Нам в дивизии намекнули — имеются большие шансы, что вам продлят срок службы до пяти лет!

Увидя недоверчиво-встревоженные лица, Курицын решил вступить в игру, но сделал это, как обычно, неумно.

— Ты чего, Залесский, виляешь? Надо сказать со всей определенностью — не рассчитывайте увидеть свою Хохландию раньше, чем через пять лет! Уже есть распоряжение!

Майоры засмеялись, розыгрыш удался.

Забыв о сукне, переполошившиеся лейтенанты бросились к казармам…

— Даже допуская, что это дурацкие шутки, их тактика проста! — кричал Теличко. — Как можно дольше держать нас в неведении! Чем ближе к дембелю, тем меньше мы будем думать об этой блядской службе! А пустив слух, что мы здесь на пять лет, можно надеяться, что кто-то подумает о пятилетней карьере! Будет принимать всерьез эту сраную службу, выше хера прыгать!

— Вероятно, они таким образом зондируют, как мы к этому отнесемся! — кричал Фишнер. — Надо сразу ткнуть их носом в говно, чтоб пооблизывались и поняли наше отношение!

— Шутки или нет, а мы не уйдем из штаба, пока не получим ясного ответа! — кричал Петров.

— Пусть сам Терехов скажет! — кричал Коровин. — Не какое-то бурмило, вроде Курицына, а командир полка!

Законник Северчук замахал, утихомиривая, руками.

— Садимся и пишем жалобу! Одинаковый текст, но каждый сам за себя! Коллективные жалобы в армии запрещены! Вся наша доктрина построена на коллективизме, а вот жалобы сугубо индивидуальны! Садимся и пишем!

Зашел дежурный по части, посланный на разведку, что там лейтенанты затевают, покрутился и ушел.

Когда гневное послание было почти готово, решительно вошел майор Курицын.

— Пошумели, товарищи, и хватит! Попрошу разойтись по подразделениям! Командиру сейчас некогда, да я и не вижу причины, почему он должен разговаривать с распоясавшимися подчиненными!

— Найдет время, когда в министерстве получат сразу сорок четыре жалобы!

— Вы не угрожайте! — командирским голосом ответил Курицын. — Вместо службы решили заниматься крючкотворством! Я не пойму, вы что, против Советской власти?!

На него стало жалко смотреть, в сущности, человек не виноват, дурак он или нет, бедняга майор Курицын не знал простой вещи, что возмущенная и возбужденная толпа, а по-научному коллектив, может многое позволить себе, а уж тем более не посчитается с мельчайшей личностью помощника начальника штаба.

Иногда полезно напрячь умишко и выбирать выражения, здесь все прежде всего советские люди, патриоты, а не говняные офицеры, никому не позволено, а тем более полуграмотному майору, оскорблять народ, не умеете разговаривать с людьми, идите пасите свиней, семечками торгуйте, а не поливайте грязью достоинство советского человека, вы не в пивной и не в трактире, если коллектив законно негодует, это вина начальников, зажравшихся и отъевшихся у бесплатной кормушки, ревели лейтенанты, вкладывая в свое осатанение всю обиду и злость, к которым раздавленный майор имел только косвенное отношение…

Подполковник Терехов улыбался в дверях.

— Чего раскричались, герои-командиры?! Нашли, на ком злость срывать, майор-то тут при чем? Спокойно, разрешите мне все-таки сказать! Согласно приказу Министра обороны, вы все будете демобилизованы по истечению двухлетнего срока службы! Я это объявляю официально!

Командир полка шутливо заткнул уши.

— Какие вопросы? Сукно? Положено вам, положено, завтра все получите! А сейчас в казармы, на работу! А то устроили здесь сельскую сходку! — дружелюбно приказал Терехов…

— Этому же сукну цены нет, — говорил, идя через плац, Курко. — Его покрасить и пальто на гражданке сшить! Сукно доброе, военное, сносу не будет!

— Какой же кретин на шинель его будет тратить! — согласился Балу.

— Да в конце концов я его толкну за четвертак! А деньги пропью! — веселился Коровин.

— Что за дурацкий обычай, нервы людям портить! — никак не мог успокоиться Теличко.

— А Курицына так натянули на Ваню-лысого, аж чавкнуло! — удовлетворенно сказал Батов…

Выеденное яйцо

В первой посылке ничего не было.

Пять пачек папирос, печенье, конфеты и пара шерстяных носков, Казаков, снова сложив все в фанерный ящичек, протянул его солдату, иди, пируй.

Порядок — получать и проверять посылки — был заведен, когда минометчики были салагами. Алчные старики отбирали и делили содержимое, без всяких церемоний, получатель радовался, если разрешали взять несколько конфет и папирос.

Это было год назад, сейчас процедура потеряла свой благотворительный характер, забота отцов-командиров перестала быть необходимой, но преимущества контроля были очевидны, и капитан Синюк, уезжая в отпуск, настойчиво напоминал, не колеблясь, конфискуйте одеколон, чай и зубную пасту, даже сапожный крем не следует отдавать.

Крем изготовляют на скипидаре, при желании обалдеть можно и от него. Ваксу намазывают на хлеб, выставляют на солнце или в тепло, через полчаса соскабливают черную массу, а кусок, пропитанный скипидаром, съедается. Эффект одурения обеспечен, хотя признаться, очень немногие решались есть такую гадость, но береженого и Бог бережет, находятся же кретины, пьющие антифриз и тормозную жидкость, необъяснимо, почему люди гробят себя, предупреждал капитан.

На дне посылки для старшины батареи Варенцова лежала резиновая грелка с самогоном. Отвинтив крышку, лейтенант понюхал и протянул сосуд Теличко, удостовериться.

Раздосадованный Варенцов сгреб в ящик кулечки и пачки, ушел, хлопнув дверью, в казарму.

— Вообще-то это скотство, — сказал Казаков. — Но нельзя же отдавать грелку. ЧП неизбежно. Эти дураки не умеют пить потихоньку. Потом бед не оберутся.

— Ты не ищи оправданий, — недовольно сказал Теличко. — Конечно, ты обязан забрать водку. Но кто тебя уполномочивал устраивать посылочный шмон? А как же, беспокоюсь о других!..

Пить Теличко отказался, не из принципа, конечно, просто самогон сильнейше отдавал резиной и надо было иметь неукротимое желание, чтоб заставить себя проглотить жидкость с таким противоестественным привкусом.

Компанию составили Коровин и Курко, менее привередливые, ценящие в напитках не так вкус и запах, как балдучие, иными словами, одурманивающие, свойства…

У каждого солдата за год службы накопилось по несколько выговоров.

Командиры с легкостью объявляли выговоры, никто особенно не тревожился, когда Синюк, Жигаев или Оверьянов веско произносили: «Я объявляю вам выговор с занесением в личную карточку!». Солдаты радовались, легко отделались, не губа и не наряд, невзрачная запись, неизвестно для кого и для чего. Повод должен быть уж действительно ничтожным, несравнимым с такими серьезными нарушениями, как плохо заправленная постель или нетуго затянутый ремень.

Однажды Оверьянов объявил выговор сразу всей батарее, скопом, за нестройное исполнение песни по дороге в столовую.

Майор Францер, новый замполит, удивил даже видавшего виды Синюка, наказав выговором рядового Савку, не смогшего во время проверки политзанятий найти на карте США.

Минометчики были убеждены, что никто вообще не помнил об этих взысканиях.

Но в этом отношении уехавший в отпуск Синюк оказался педантичным, каждый раз делал в карточке провинившегося аккуратную запись.

Казаков читал ничего не говорящие комментарии: «за нарушение устава», «за несерьезное отношение к обязанностям солдата», «за проявленную халатность», «за отсутствие требовательности к себе», «за нерадивую службу» — за каждой формулировкой могла скрываться неважно какая провинность, от сна на посту до раскачивания на табуретке во время занятий.

Приближается праздник, День артиллерии, ради такого светлого дня нужно порадовать солдат, подумал Казаков, не Бог весть какой подарок, ничтожнейший пустяк, но служат парни нормально, почему бы не снять выговоры…

Лейтенант брал карточки, подряд, быстро писал: «выговор снят», дата, подпись, оставлю память о моем командирстве, горделиво рассуждал он, нельзя же только наказывать, всего пять благодарностей записал Синюк за год, на всю батарею, а выговоров добрых две сотни.

В карточке Варенцова он аннулировал сразу четыре записи, сержант занимает такую собачью должность, старшины батареи, все шишки начальственного гнева падают в первую очередь на него, да и эта история с грелкой… не то, чтобы Казакова беспокоила совесть, но получилось тогда, надо признать, не очень красиво…

— Не будьте такими мягкотелыми! — с досадой говорил Жигаев. — Дело-то выеденного яйца не стоит, а вы полошитесь, как монах в борделе!

— Вы еще не знаете эти номера! — поддержал начштаба батальона капитан Зерновский. — Стоит одному солдату дать отпуск, как на следующий день вас завалят телеграммами! То бабушка умерла, то тетушка забеременела, то племянничек выпал из кроватки!

— У него действительно с матерью несчастье, — упрашивал Теличко. — Телеграмма врачом заверена!

Подчиненный Теличко, младший сержант Васильев, получил из своего казахстанского села официальную телеграмму. Мать тяжело заболела, крайне желателен приезд сына, писал отец, подтверждаю, поставил подпись районный хирург.

Васильев умоляюще смотрел на Теличко, тот разыскал Казакова, и они пошли в штаб батальона, бить челом.

Отпускали в отпуск очень редко, хотя каждому старательному солдату раз в два года была положена десятидневная поездка домой. Но немыслимые расстояния делали такие путешествия чрезвычайно дорогостоящими для полковой кассы, редчайшие счастливцы ездили в отпуск.

— Да и не я решаю такие вопросы, — устал от бестолковоста лейтенантов Жигаев. — Этим ведает начальник штаба полка. Идите к нему.

— Необходима же ваша виза, товарищ майор!

— Ну, если в штабе согласны, визу я вам за секунду поставлю. Эта телеграмма фальсификация чистейшей воды! Сколько я их видел на своем веку!

— Не впутывайтесь вы в это дело, — сказал Зерновский. — Конечно, это вранье! Подарили хирургу яичек, вот он и подписал. А у этой матери, в худшем случае, аппендицит.

— Да нет, это серьезно! Послать телеграмму с нарочным, в селе такими деньгами не бросаются! — не терял надежды Теличко.

— Что ж делать, пойдем в штаб, — сказал Казаков.

— Странные люди, — пожал плечами Жигаев. — Путаете армию с собесом!..

Вот если пришлют вторую телеграмму, тогда и отпустим, это действительно серьезно. Ведь мать-то этого Васильева еще сравнительно молодая женщина, почему вдруг решила умирать, ну, заболела, полежит в больнице и выздоровеет, сын делу не поможет, зачем торопиться, подождем, говорил начальник штаба.

Нет, командир полка здесь ни при чем, нечего забивать ему голову пустяками, в конце концов, следует соблюдать субординацию, до чего мы дойдем, если все командиры будут его оповещать о состоянии здоровья родственников своих подчиненных, это все же армия, а командир полка не деревенский знахарь, к которому бегут по любому поводу.

— В полку сейчас находятся в отпуске трое, — начальник штаба решил положить конец бессмысленным пререканиям. — Через неделю один должен вернуться. Получите вторую телеграмму, тогда и вернемся к этому вопросу. Я уверен, мать выздоровеет, а сыночка своего увидит через полгода, после демобилизации.

Младший сержант Васильев плакал в каптерке, лейтенант Теличко бормотал какую-то ерунду, успокаивал, ему хотелось погладить его по голове…

5. МУСКУЛЫ КУЛЬТУРИСТА

Волнительная новость

Командир полка разрешил!

Оверьянов не смог удержаться, рассказал по секрету Реве, каптер батареи не поверил своим ушам, а поверив, немедленно распространил волнительную новость.

Этого ждали давно, противоречивые слухи нарушали хрупкое душевное равновесие, солдаты сомневались, спорили, боялись сглазить, отказывались выслушивать редких оптимистов, но подошел День Артиллерии, 19 ноября, и в душах снова утвердилась вера в вечные ценности — щедрость начальства, отеческую заботу командиров, святое армейское братство.

Терехов внял робким просьбам Оверьянова и в преддверии праздника сделал неслыханно широкий жест — разрешил зарезать свинью, специально и только для артиллеристов!

Теперь все зависело от организаторских способностей Оверьянова.

Если он воспользуется фактором внезапности и шоковым от удивления состоянием ефрейтора — заведующего полковой фермой, если проявит армейскую смекалку и мудрость парламентера при выборе животного, можно реально надеяться на кусок хорошего мяса для каждого на праздничном обеде.

Миссию осеняла благодать удачи.

Делегация, в составе Оверьянова, Синюка, Ревы и Коровина, поняла это сразу.

Увидев Коровина, ефрейтор, неожиданно для всех, сердечно его приветствовал, улыбался, позволил отвести себя в сторонку и, по всей видимости, соглашался с доводами лейтенанта.

Невиданная приветливость завфермой не удивила только Коровина.

Две недели назад он застал ефрейтора покупающим спирт в магазине на «Б», но перед фактом такой вопиющей наглости — солдатам строжайше запрещалось появляться в поселке без сопровождающего офицера — Коровин не разгневался и не раскричался, а равнодушно купил полкило колбасы и ушел.

Добрые дела не забываются, ефрейтор повел офицеров в свинарник и разрешил выбрать любую свинью, хоть самую крупную, чего их жалеть, для солдат ведь, старикам полезно покушать свежины, рисовался своей широтой ефрейтор.

Свинья была тут же зарезана, туша осмалена, выпотрошена, разделана.

Завфермой отрезал заднюю ногу и передал своему помощнику — вознаграждение персоналу фермы за труды и беспокойство.

Вторая нога была разделена между членами делегации, куски мяса завернули в газету, небольшие увесистые пакеты офицеры держали подмышкой.

Обед будет достоин праздника!..

В прекрасном расположении духа, негромко напевая и поддерживая друг друга, Думанин и Балу шли по направлению к столовой, имея намерение выпить пива, сделать осадок, как предложил Думанин.

Чествование Бога войны — Артиллерии — решили не откладывать в долгий ящик. К полудню жрецы — минометчики и птурсы — уже собрались в доме Панкина.

Пришел даже непьющий Синюк.

Отсутствовал только Оверьянов. Шатаясь из батареи в батарею, поздравляя и принимая поздравления, майор к обеду сильнейшим образом охмелел, был под крупной балдой, посмеивались подчиненные. Он наотрез отказался покинуть расположение, пообещал заглянуть попозже, пока что у него есть дела в полку, икая, пояснил он.

— Дела эти известны, — сказал непьяный еще Петров. — Товарищ майор надеются уделить под шумок некоторое время своему любимому занятию — объявлению пьяных тревог. Единственное спасение, что он уже нахрюкался до потери дара речи и скоро окончательно свалится с копыт…

Затяжному веселью не было видно конца, и предложение Думанина прогуляться, зайти выпить пива, сделать осадок, пришлось как нельзя кстати.

Офицеры слегка ошиблись, подошли к столовой с черного хода.

Пойдем прямо через кухню, зачем обходить, так быстрее, говорил Балу, шагая в тумане пара от громадных кастрюль.

В кухне никого не было.

Думанин вдруг остановился и, скорчив удивленную мину, указал на большой окорок, висящий на гвозде.

Вот это случай, зашептал Думанин, неожиданно осененный, чего он тут висит, кому он здесь нужен, а вот мы с ним быстро управимся, теряться не будем. Старший лейтенант снял окорок, передал Балу, тот, поняв заманчивый замысел, покачиваясь, но без шума, пошел к выходу.

Отойдя на несколько шагов, офицеры обернулись на крик. Тетка-повариха бежала за ними, размахивая пустым ведром, во весь голос произнося обидные слова.

— Куда! Куда! — скандалила она, отбирая окорок у растерянных приятелей. — Вы заплатили за него или дядя Кузя будет платить? Теперь я знаю, блядь, кто у меня продукты ворует! Завтра же пойду к командиру, я вас запомнила!

Настроение упало, эта дура испортила праздник, беспардонная хамка, лишенная юмора, упавшим голосом ругались офицеры, торопясь вернуться домой, пропал вечер…

Групповое нападение

Невероятно, это невероятно, думал Казаков, вот сейчас выяснится, что это очередная их дурацкая шутка, неумный розыгрыш, идиотская подначка, ведь этого не может быть…

Казаков снова посмотрел на Синюка, перевел взгляд на Жигаева и Оверьянова, сидящих за столом в канцелярии батальона…

Во всех батареях праздник закончился тихо-мирно, без чрезвычайных происшествий и драк.

Оверьянов недолго фанфаронился перед строем, не хватило сил, добрался до своего кабинета и заснул.

Третья батарея пошумела немного, начала укладываться спать, только в каптерке продолжала пировать компания друзей. Варенцов неизвестно почему опьянел и, обнимая за плечи Васильева, уговаривал выйти походить по расположению.

Побыв на воздухе, друзья уже хотели возвращаться, но Варенцову пришла в голову забавная мысль.

— Пошли к танкистам, в первую роту, — сказал он. — Там же все салаги. Посмотрим, как они службу несут, погоняем, если нужно. Мы же-то уже старики!

Васильев согласился.

— Подъем, салабоны! — закричал с порога Варенцов. — Почему не приветствуете сержанта? Рота, тревога! Разобрать каски и противогазы! Стройся в две шеренги!

Перепуганные салаги толпились в центральном проходе и строиться не торопились. Это вывело из себя пьяного Варенцова.

— Кому я сказал, суки и бляди! Рота небоеспособна! Почему не выполняете приказ? Рота, смирно!

Варенцов деловито снял ремень, намотал на руку и начал бить пряжкой по плечам и спинам салаг.

Те запаниковали, запищали что-то, построились в две шеренги.

— Кончай вышивать, Варенцов! — удерживал его Васильев.

Варенцов отмахнулся и прошелся перед строем, поигрывая ремнем.

— Чтоб служба медом не казалась, изменники и предатели! — куражился сержант. — Дисциплина прежде всего! Показать что в карманах!

Он отобрал несколько расчесок, красивый носовой платок, два лотерейных билета, два бумажных рубля и передал все встревоженному Васильеву.

— По уставу не положено! — громко и важно сказал Варенцов. — Это будет храниться у меня до вашего дембеля!

— Пойдем, Саша, отсюда, — убеждал Васильев друга.

В казарму вбежал лейтенант Северчук, помощник дежурного по части.

За спиной жался молоденький сержантик, это он бегал за помощью в штаб.

Северчук сразу сообразил:

— А ну, подойдите, орлы! Грабим, значит, молодых? Из какого подразделения? Документы!

Варенцов и Васильев, открыв рты, остолбенело смотрели, откуда он взялся. Так и не поняв, Варенцов истерически закричал и замахнулся ремнем.

— Исчезни, змей! Не подходи!

И совершенно непонятно почему, ударил пряжкой лейтенанта.

Тот выхватил пистолет.

— Руки вверх! Еще шаг, и я вас перестреляю как собак! Что вы смотрите, телята, скрутите их!

Салаги молча, но дружно, толпой, набросились на минометчиков, били, пинали ногами, скрутили руки.

Северчук трясущимися руками снял трубку.

— В первой танковой роте групповое нападение на офицера, — сказал он. — Пришли бодрствующую смену, с оружием!..

— Это то, о чем я всегда предупреждал! — сказал Оверьянов. — Отсутствие контроля. Солдаты предоставлены самим себе. Отсюда и пьянки, и самоволки, и грабеж. А вот сейчас, полюбуйтесь, нападение на офицера! И это ваша прямая вина, Синюк! А вы, Казаков, потакаете нарушителям дисциплины!

— Что я должен, в казарму жить переехать? — огрызнулся Синюк. — Надо судить, да в штрафбат отправлять почаще, как раньше было!

— Вы правильные вещи говорите, Синюк! — язвительно заметил Жигаев. — Судить надо, только начинать с некоторых офицеров! — он посмотрел на Казакова.

Тот разозлился.

— Конечно, например, со штаба батальона! Нашли причину! Казакова в тюрьму, и в армии все будет иначе, образцовая дисциплина и солдаты-освободители! До нас что ли не было измывательств над салагами? Испокон веков закрывают на это глаза! Понятно, половина тиранит другую, а офицеры только рады. Молодых пугаем стариками, а старикам угрожаем судом. Так и живем, очень удобно!

— Вы не обобщайте, Казаков! Факты вашего отношения к службе говорят сами за себя. Взяли мы сегодня личную карточку Варенцова, и что б вы думали? У этого преступника ни одного выговора! Может, это отличный солдат, служил безупречно? Ничуть не бывало! Это добренький дядя лейтенант Казаков снял все выговоры! А теперь как без выговоров отдавать под суд? Не может этого быть, чтоб солдат даже выговора не имел и вдруг становится преступником! А по бумаге выходит, что так! — развел руками Жигаев.

— Кстати, Казаков, идите в штаб, вас вызывает следователь из дивизии. В качестве свидетеля. И обдумайте по дороге, как себя вести и что говорить… Случай это изолированный, редчайший. Варенцов и Васильев еще на гражданке имели задатки преступников. Только в таком разрезе можно объяснить их поступок!

Казаков зашел на гауптвахту.

Начкар Тимоха подвел его к первой камере.

У дверей часовой, сам Тимоха был серьезен, войти внутрь не разрешил.

Казаков посмотрел в глазок.

Пол чисто подметен, на нарах подушка и одеяло, Васильев сидел в гимнастерке без пояса, с тревожным напряжением смотрел на дверь.

В соседней камере Варенцов лежал лицом к стене, не двигался.

На губе было тепло, даже жарко.

Если затопили, значит, это всерьез. Никаких нарушений устава по содержанию на гауптвахте, все как положено, температура 18 градусов.

И одеяло с подушкой…

Следователь, майор юстиции, показался нестрогим и интеллигентным.

— Скажите, лейтенант, чем по-вашему был вызван этот дикий акт? Вы говорите, что они были нормальными солдатами. В чем причина, почему они начали избивать и грабить, угрожать офицеру?

— Я сам теряюсь, товарищ майор! Может, надо сделать скидку на неустоявшуюся психику молодых людей, на трудные условия службы? С ними были жестоки, и они пришли к выводу, что и им следует так вести…

— Вы предлагаете повернуть дело так, что они стали жертвой каких-то роковых обстоятельств, темных сил? Я приехал не для того, чтоб делать скидки! Они преступники! Мотив преступления, вот что меня интересует. Сейчас дана установка пресекать попытки издевательств над молодыми со стороны старослужащих.

— Да, но они-то не знали, что начальство решило бороться с тем, к чему они привыкли! Они сами терпели издевательства и по молодости лет решили, что им тоже это позволено.

— Почему вы все время подчеркиваете возраст обвиняемых? У нас все солдаты молодые люди… А попытка нападения на офицера? Я повторяю, попытка, потому что если нападение действительно имело бы место, то это неслыханный факт! Пятно на все вооруженные силы, на нашу систему воспитания! Этого просто не могло быть! Но уж за издевательства и грабеж они получат сполна!

— Может, мы повинны в ослаблении контроля, в недостаточном уровне политической работы?..

— Опять начинаем взывать к жалости! Сейчас необходимо представить доказательства, позволяющие суду вынести самый суровый приговор! Скажите, так ли хорошо они служили, что и выговоров не заработали? Картина была бы ясна, имей мы подтверждение неоднократного нарушения дисциплины. После снятия взысканий прошел почти месяц. Я уверен, что за это время вы имели достаточно оснований для новых выговоров… Но из-за перегруженности не находили время занести их в карточки, как говорится, руки не доходили… Ведь так?

— Ну, я делал замечания Варенцову… То воротничок не застегнут, то прятался от построения в каптерке… Но это ерунда!

— Прекрасно! Это не ерунда, а систематическое нарушение уставов и приказов командира! Почему бы вам сейчас не вписать эти выговоры в карточки?

— Задним числом?

— Поймите, если мы их показательно не накажем, это может привести к еще более серьезным преступлениям! Это в их же интересах, потом они благодарить будут! Кстати, в разговоре со мной ваш командир батальона намекал на необходимость принятия мер и по отношению к вам… Пока, я думаю, он преувеличивает… Преступное самоустранение, неисполнение приказов, пьянство… Есть у вас еще некто лейтенант Петров…

— Я сейчас не вправе ничего вписывать. Командир батареи вернулся из отпуска, ему и решать. Я надеялся, что все-таки можно чем-то помочь.

— Меня, простите, не интересует, на что вы надеялись! Очень жаль, что вы не хотите помочь следствию! Хотя неразглашение нашего разговора тоже можно рассматривать как помощь… Попытаюсь убедить капитана Синюка пойти нам навстречу. Он офицер опытный, поймет… Ну, а вы, естественно, не будете кричать на всех перекрестках об этом… Это вам не повредит, а возможно, и поможет в будущем, вы ведь тоже, как говорится, на волоске висите… Договорились?

Договорились, договорились, бормотал Казаков, идя через лес, что изменило бы упрямство, ничего, да и почему их надо так защищать, пусть получат по заслугам, есть за что, а то скоро будет страшно в казарму зайти, кто они тебе такие, это и правда маленькая хитрость по сравнению с их преступлением, убеждал себя Казаков.

Домой он пришел почти спокойным, поиграл с сыном и вовремя лег спать.

Военный трибунал приговорил Варенцова к трем, а Васильева к полутора годам исправительно-трудового батальона…

Саратовские страдания

Уже через пару километров все взмокли, стало жарко, многие расстегнули полушубки, сняли шапки, шли, окутанные паром, хотя мороз был несильный, двадцатиградусный.

Вначале до них по лыжне прошли три роты, укатали ее. Но затем батарея свернула в лес, согласно плану батальонных учений, и тут начались настоящие муки.

Лыжи, смазанные мастикой для полов, с ненадежными, так называемыми мягкими креплениями, сильно затрудняли передвижение, ремешки беспрерывно спадали, расстегивались и рвались. Маршрут трудный, через мелкие сопочки, с низким кустарником между деревьями. Приходилось продираться, преодолевать подъемы, крутые или тягучие, а когда, вздохнув с облегчением, лыжники набирали скорость на спусках, первые смельчаки ломали лыжи о невидимые под снегом пни и поваленные стволы. Летели кувырком в снег, хохоча и ругаясь, вытряхивали валенки, смотрели насмешливо на осторожно спускающихся.

У конечного пункта батальон должен сконцентрироваться и прийти одновременно, рота за ротой. Подполковник Терехов пожелал присутствовать при этом, сказал перед кроссом Жигаев, подчеркивая важность ситуации.

На лесной дороге, возле громадной наледи у незамерзающего ключа, повалясь в снег, их поджидала девятая рота. Вот кому не позавидуешь, пехоте.

Солдаты были навьючены оружием — автоматы, гранатометы, пулеметы, ручные безоткатные орудия, ранцевые зенитные ракеты и огнеметы, каски и лопатки, катушки с проводом, рации, — они завистливо поглядывали на идущих налегке артиллеристов.

— Вставай, вставай, вставай, царица полей — пехтура! — кричал командир роты. — Мы им сейчас докажем, вперед!

Кому собирался что-то доказывать лейтенант, было неясно, но солдаты неохотно поднимались со снега и, вытянувшись журавлиным клином, побрели по дороге, неся лыжи на плечах. Минометчики пристроились в хвост, недовольные, они рассчитывали на передышку…

Странную картину являла собой эта длинная-предлинная вереница людей, третий батальон, старческими шагами идущий по лесной дороге, с опущенными головами, не подавая голоса, безрадостно.

Отступление наполеоновской армии, переход Суворова через Альпы, неутешительные итоги Зимней кампании на Востоке, — подполковник Терехов подыскивал сравнение, наблюдая приближающихся солдат.

— Что это за народное ополчение! Что за слабосильная команда! Где ваш строй? Командиры рот, приведите в порядок свои подразделения! — закричал в мегафон Жигаев, пытаясь сгладить неблагоприятное впечатление от небравого вида батальона.

— Не кричите, майор! — строго сказал Терехов. — Ваши люди выполнили задачу, вовремя прибыли в назначенный пункт. Не порастерялись, дошли все-таки, добрели! Разве вы не понимаете, их надо поблагодарить!..

— Теперь уж точно неделю не появлюсь в полку! Ноги в кровь растер! — удовлетворенно сказал Петров и, захватив пригоршню снега, приложил к пятке.

А про себя еще больше обрадовался, как все удачно, сходится один к одному, сейчас только дома сидеть, аппарат-то уже на мази…

Труднее всего было поддерживать постоянную температуру.

Дрова то жарко разгорались, угрожающе полыхали, хоть водой заливай, то пламя едва лизало поленья, и взмокший от старания Коровин подкладывал щепочки, раздувал огонь. Если бы был уголь, сожалел кочегар, никаких тебе проблем, уголь горит долго и равномерно, а с дровами одни саратовские страдания.

В комнате мерзко воняло перекисшей брагой, было жарко и темно, слабые отблески метались по стене, и только благодаря им можно было различить большой бидон на печке, увенчанный горизонтальной трубой, подведенные к ней шланги, три осторожно двигающиеся фигуры, очень тихо разговаривающие.

Коровин, Сырец и Казаков терпеливо волновались, совершали бесцельные движения, часто замолкали и прислушивались, не слышно ли бульканья закипевшей жидкости, очень важно не упустить момент начала кипения, открыть вовремя кран, отрегулировать напор охлаждающей воды, да и вообще, друзья устали ждать, истомились…

Приготовления заняли всю осень.

Коровин, творец идеи, издергался, видя леность компаньонов.

После вспышки лихорадочной активности, закончившейся постройкой аппарата, наступила душевная вялость. Короче говоря, злился Коровин, никто и пальцем не шевельнул, чтоб добиться практических, видимых, ощутимых на вкус результатов так расчудесно задуманного проекта.

Но участившиеся запреты на продажу горячительного ассортимента сдвинули дело.

Совладельцы аппарата купили вскладчину сахар и дрожжи, поколебавшись, решили одарить доверием Коровина, произвести испытания у него на кухне, взаимно поклялись не приставать к нему с предложениями попробовать брагу и оказать на совесть, без дураков, помощь при подготовке установки к пуску.

Панкин и Петров оказались клятвопреступниками, показали свое истинное лицо.

Первый остался сидеть дома, под дутым предлогом болезни жены, рассчитывая прийти утром на готовенькое, второй же, известная скотина, всю неделю изводил Коровина требованиями угостить его брагой, а в решающий вечер насосался в столовой пива и уснул в девять часов.

— Включай воду! — праздничным голосом сказал Коровин. — Закипело!

Лейтенант Сырец, очарованный тонюсенькой струйкой из трубки, пожелал немедленно снять пробу. Но ему не разрешили, что ты за цаца такая, пить первым.

К нескольким капелькам самогона в чайной ложке поднесли спичку, вспыхнул синий огонь. Коровин с гордостью объяснил, раз горит, значит не меньше семидесяти градусов, первак высшего качества, хоть отправляй на экспорт, соответствует международным стандартам.

Не успели выпить по рюмке горячего самогона, как в дверь условным образом постучали.

— Конечно, — язвительно сказал Коровин, открывая. — Свершилось чудо, жена внезапно исцелилась, и товарищ Панкин решил внести посильный вклад — выкушать первачка. Да не один, а захватил с собой дармоеда и пропойцу Балу, падшую личность, похитителя окороков.

Балу, рассыпавшись в многословных извинениях, налил себе стакан и немедля выпил.

Панкин тоже.

— Сейчас вам придется выслушать скорбную историю о низком предательстве, — сказал он, закусывая. — Балу меня истерзал причитаниями по дороге. Избежать невозможно, пусть лучше сразу выговорится…

Вчера Терехов вызвал Эдика Думанина, устроил разнос, говорят, даже кричал и стучал по столу.

Кухарка нажаловалась-таки подполковнику, офицеры, мол, ограбили столовую, украли окорок, она теперь знает, куда делись пропавшие незадолго до этого полведра сметаны и мешок лука, эти друзья-приятели промышляют кухонными кражами.

Перепугавшийся Думанин свалил всю вину на Балу, это тот его сначала споил, а потом вынудил быть соучастником, воспользовавшись его слабохарактерностью, против воли. Подполковник вызвал потом и Балу, зловеще предупредил — если такое, не дай Бог, повторится, он ославит Балу на всю Украину, напишет письма и на работу, и родителям, чтоб люди знали, чем занимается в свободное время, стыдно сказать, лейтенант, советский офицер Балу.

— Больше всего меня возмущает, что это я его споил! — повизгивающим шепотом возмущался Балу. — Я его споил! Представляете? Да дай ему волю, он ведро водки ухайдакает, сука-падло!

Непрерывная струйка самогона с мелодичным, радующим душу звуком, лилась и лилась в банку.

Уютно устроившись, друзья болтали, смеялись, шутили в темноте.

Было хорошо.

Ударная сила

— Мне надоело! — говорил Теличко. — Сколько можно! Он загачивает, пьяный все время, а я за него в караул ходи! Чего ради? Ну раз, ну два, но не все ж время!

Они прогуливались перед дежурством.

— Эту херню надо кончать, — сказал Казаков. — Сам ты лично пей хоть до опиздененения, но не подсерай другим. Завтра сходим к нему, взъебем по первое число, чтоб понял, мы не шутим.

— Жигаев уже ко мне подваливал, — сказал Теличко. — Лисьим голоском интересовался, не надоело ли мне в караулы ходить? Надоест, мол, напишите рапорт, а он примет меры. Заставит пьяниц задумываться над последствиями.

— Это его мечта, чтоб мы жалобы друг на друга писали. Но Петров тоже говно приличное… Никак не уразумеет, надо приспособиться, выжить…

— Странное дело. Вроде уже пора привыкнуть к экстремальным условиям, к армии. Мы и привыкли, но потратили на адаптацию столько сил, что ничего не остается для ежедневной, незаметной борьбы за существование.

— Это мне напоминает лозунг: «Все силы на выполнение пятилетки!». Требуется отдать именно все силы, а там, после выполнения, ложись и коньки отбрасывай, сил-то уже нету…

— А ведь обычное блядство на гражданке не вызывает у нас никаких эмоций. В нормальных условиях мы и внимание на него не обращаем. А стоит сменить обстановку, это бросается в глаза, вызывает нервное недоумение. Бардак здесь, как везде, но все же совсем другой…

— Почему мы называем это бардак? Солдаты служат, офицеры командуют, пушки стреляют, самолеты летают. Это не бардак, это наша жизнь. Но ты прав, в других декорациях… А правило то же. Слова — это одно, а дело — другое. По словам выходит, что посреди колоссальной неразберихи существует какой-то таинственный, райский остров, наша могучая армия, где все не так, все по-другому, прекрасно организовано и чудесным образом налажено. А увидев реальность, мы начинаем скулить и жаловаться друг другу. И здесь бардак, ах Боже, как нас обманули!

— Но меня поражает количество нахлебников. Вернее, их страсть убедить всех и друг друга в крайней своей нужности. И на гражданке их тоже, хоть жопой ешь, но там легче замаскироваться.

— Ты говоришь! Больше всего они боятся обвинения в паразитизме. Чтоб продемонстрировать свою полезность, они без колебаний выпьют всю твою кровь. Как вампир. Или как вошь… Они на все пойдут и на все согласны.

— А куда денешься, танками, пушками и ракетами надо управлять и командовать!

— Все равно, количество явно превышает разумное, нормально необходимое. Возьми, культурист. Годами человек накачивает какую-нибудь трехглавую мышцу спины. А зачем? Размеры мускулов далеко не всегда показатель силы. Ты можешь быть большим, как мешок с говном, а другой, с мускулами, скажем, волейболиста, будет гораздо сильнее тебя.

— Как тебе сказать! В нашем сознании глубоко засел урок войны. Главное — это количество, которое, будучи достаточно большим, одержит победу в любом случае. Количество и людей, и вооружения. И другой аспект. Зачем, например, десятки тысяч танков в Европе? Там им и развернуться негде, не хватит физического пространства. Мы просто создаем стратегический запас, заранее, в тиши, как запас хлеба или хрома. Двойной эффект — поражаем воображение в мирное время, а в случае войны — танков хватит на многие годы.

— Представляю себе эту картину! Нас с тобой, Коровина с Батовым, Синюка с Кушником, Жигаева с Курицыным катящими по дорогам Европы. Перед чем мы остановимся? Какое преступление не совершим? Какой приказ не выполним? Все выполним, все совершим, ни перед чем не остановимся! И главное — без раздумий! Вот наша ударная сила, даже смутно не осознаваемая врагами — мы способны на все.

— Это не новость. Каждый из нас в отдельности человек как человек. Некоторые при случае и ребенка из огня вынесут. Это сейчас мы русские, узбеки, якуты, а объединенные в орду, посаженные за рычаги, штурвалы и пульты, мы становимся советскими людьми. Новой, неведомой и невиданной формации, поколениями селекционированными, специально воспитанными и с намерением выращенными для выполнения самых подлейших, не укладывающихся в голове, приказов командиров.

— Д-а-а! Это наш главный козырь! Вот тогда Европа ахнет! А они, дурачки, считают — у вас две ракеты, а у нас три, у вас пять подлодок, а у нас десять. Они-то и не подозревают, какой им предстоит сюрприз! Встреча с чудо-богатырями из Страны Советов!

Казаков попытался улыбнуться, но задубевшие на морозе губы не слушались, не сложились в улыбку, обнажились только пожелтевшие от табака зубы…

Пиво «Таежное»

«На пленуме подчеркивалось, что повышение эффективности комсомольской работы должно содействовать активному участию юношей и девушек в практической реализации партийных решений…»

Бред какой-то, Коровин неторопливо дулся, сидя на ведре возле теплой печки, покорно читал, не вникая в смысл.

В дверь излишне громко затарабанили, какой-то дурак лупил валенком по филенке.

— Оля, открой! — крикнул Коровин, не отрываясь от чтения.

— Сам встань и открой! Я глажу! Это к тебе, я в окно видела. Кучкуются, пропойцы, чуют выпивку!

Придерживая руками штаны под коленями, Коровин неловкими прыжками на полусогнутых ногах добрался до двери, повернул ключ и, допрыгав до ведра, уселся снова.

Балу, Казаков и Горченко, крича шутки, ввалились на кухню, нанесли снега, стали полукругом вокруг сидящего на ведре хозяина, попрекая неуважением к обществу.

— Ты совсем обнаглел, баран, договорились в три, а ты хезать уселся! — возмущался Казаков. — А мы жди на морозе!

— Что я мог сделать, подперло! Подождите минуту! — задрав голову, оправдывался Коровин.

Полчетвертого, рабочий день в разгаре. Но это была пятница, банный день, маленький еженедельный праздник, начальство закрывало глаза на ранний уход со службы.

Большая бревенчатая баня стояла на отшибе, множество протоптанных в снегу тропинок вело к ней. Светлый, густой дым поднимался из высокой трубы, площадка перед крыльцом была очищена от снега, высокое крыльцо тщательно подметено и посыпано мелкой золой, чтобы, не приведи Господи, не поскользнулись почтенные посетители, руки-ноги не поломали, не испортили себе настроение.

Дымящая труба, щедрые клубы пара, выбрасываемые наружу каждый раз, когда открывалась дверь, неясный желтый свет в густо запотевших окнах придавали избе вид добродушного паровоза, гостеприимно принимавшего пассажиров для приятного и уютного путешествия.

Люди чинно шли в баню, трезвые, с деловитыми лицами, одетые кто во что, но тепло, смесь военной формы и партикулярного платья, и разношерстные эти одеяния трогали сентиментальные души, вызывали в памяти рисунки в школьных учебниках, деревенских ряженых и шесты с развевающимися лентами.

Подмышкой у каждого был березовый веник, в одной руке сумка или чемоданчик с чистым бельем, а в другой — большой сосуд.

Алюминиевые и эмалированные бидончики для молока, трехлитровые стеклянные банки из-под маринованных огурцов, чисто отмытые от смазочного масла жестяные канистрочки, графины с притертыми пробками и кувшины, предназначенные в прошлом для утренних обливаний. Годилась любая посуда, на этот счет не было ограничений и предубеждений.

Шли только мужчины, группами и в одиночку, исключительно мужчины. Это был их день, для женщин баню устраивали в четверг, в пятницу все они сидели по домам, готовились воспользоваться длительным отсутствием мужей.

Как-то само собой получилось, что время до шести отводилось лейтенантам и капитанам, людям общительным и шумным, в раздетом виде склонным к шалостям и розыгрышам. Солидные предпочитали вечерние часы, перед самым ужином, когда баня пустела и можно было в тишине, на свой вкус попариться и помыться…

Горченко приложил палец к губам и скорчил хитрую рожу.

Приятели затихли, присели на широкие деревянные лавки. Наспех промыли от мыла глаза — должен состояться традиционный номер.

Не отрывая ног от пола, Горченко подкрался к Исе Арай-оглы. С густо намыленной головой Иса принял неосторожную позу: стоя наклонился над своей шайкой. Притаившийся сзади Горченко, отставив вверх большой палец, с размаху ткнул им в голую задницу южанина. Иса подскочил от неожиданности, заверещал, обильная пена не позволяла открыть глаза, однополчане дружелюбно хохотали, Горченко поглядывал орлом — шутка удалась.

Такую штуку проделывали со многими, обид особых не было, но чувствительный Иса таких шуток не принимал. Природа наградила его крупным, внушительным половым органом, и он почему-то этого стеснялся, любой намек на его мужские достоинства повергал Ису в смятение. В общей бане он старался повернуться к обществу спиной, а иногда даже мылся, не снимая трусов. А тут было прямое посягательство на его тело, что, с точки зрения кавказского человека, представляло собой серьезное оскорбление.

Иса побагровел, отплевался, ругался на немыслимом языке, грозил набить морду и даже зарезать. Это в высшей степени понравилось окружающим и было бы глупо упустить такой момент.

— Иса! — кричал намыленный с ног до головы Синюк. — Ты меня извини, но с такой ялдой тебя надо показывать на ярмарках! Когда ты с бабой, ты его вдвое складываешь, что ли?!

Капитан сделал движение, как бы желая схватить его за член.

Иса в ужасе отпрыгнул.

Одурев от смущения, прикрываясь руками и матерясь, выскочил в предбанник, провожаемый смехом и шутками…

С красными, распаренными, в крупном поте лицами, неся в руках верхнюю одежду, офицеры выходили из предбанника и становились в очередь за пивом. Появлялись принесенные сосуды, не бегать же каждый раз с кружкой в буфет, тогда вместо отдыха одна нервотрепка.

Завстоловой Маша неустанно работала насосом, наполняла посудины, добавляла горячего пива из чайника, иначе пить ледяной напиток опасно, мгновенно простудишь горло, да и у слишком холодного пива не тот вкус.

Садились на скамейки, ставили на пол между ног наполненные сосуда, закуривали, двумя руками подносили к губам банки и бидончики, чмокали и крякали, получая неизъяснимое удовольствие от прохладного, темного, крепкого напитка с подходящим названием «Таежное»…

С сожалением возвращались домой.

Снег поскрипывал, окна бараков ярко светились, плотные тени от стволов сосен перечеркивали сугробы в самых неожиданных направлениях…

Половое извращение

— Чего я не видел на открытом партсобрании! — грубо ответил Петров. — Какое я имею отношение к коммунистам, а они ко мне? Никуда я не пойду!

Капитан Синюк возмущенно закатил глаза.

— Что ты прикидываешься! Ты знаешь прекрасно, это общее собрание офицеров батальона! Как оно называется — неважно! Я знаю одно, мне приказано обеспечить явку подчиненных. И я ее обеспечу! Поднимайтесь и идем!

— Действительно, товарищ капитан! — поддержал Петрова Казаков. — Коммунисты решили собраться, ну и собирайтесь на здоровье, мы-то причем? Почему всегда поднимается такой понт? Что-то я ни разу не слышал, чтоб беспартийные устраивали сборище и угрозой сгоняли на него коммунистов!

— Да прекрати ты этот балаган! Болтаешь языком черт-те что! Речь будет идти о нашей батарее. Замполит полка придет! Мы обязаны присутствовать!

— Жигаеву требуется возмущение общественности, — сказал Теличко. — Товарищ майор в залупе на артиллеристов.

Но его персональное мнение мало кого впечатляет в штабе полка. Поэтому ему нужен хор возмущенных нами сослуживцев.

— Залупайся наедине, так нет, обязательно надо устраивать какое-то толковище, — недовольно сказал Казаков, одеваясь.

Офицеры-пехотинцы курили, хлопали в ладоши и подталкивали друг друга плечами, согревались, мороз был нешуточный. В сумраке неярко светилась лампочка над входом в штаб третьего батальона.

— Чего ждем? — спросил, подходя, Синюк. — Уже время, пойдем в штаб. Не стоять же на морозе.

— Там у них закрытое партсобрание, — пренебрежительно сказал Коля Жмур, командир восьмой роты. — Это только для белых, черным и собакам вход воспрещен. Подождем, скоро кончат.

— Как закрытое, говорили открытое? — с надеждой удивился Теличко. — Раз так, то мы там не нужны.

— Потом будет и открытое! — насмешливо сказал Северчук. — А сейчас коммунисты батальона рассматривают жалобу Вальки, жены их благородия командира седьмой роты.

— Ну болтун! — недовольно поморщился Жмур. — Как херовая баба!

— В чем дело, товарищ старший лейтенант? У большевиков не должно быть секретов от народа! Офицер Безуглый, коммунист и семьянин, допускает в быту нетоварищеское отношение к женщине, к своей законной супруге. Вот она и накапала Жигаеву. Мол, пьет муженек по-черному, а напившись, настаивает на половых извращениях, шантажирует разводом. Надо же спасать семью, ячейку социалистического общества.

— Что ты говоришь! — оживился Петров. — Что ж он с ней творит?

— Да ничего он не знает! — попытался защитить сослуживца Жмур.

— Я, милые мои, сам эту жалобу писал. А подробности эта дура рассказала моей колдунье. Больно боится, что он ей под сраку даст, прогонит на хер. Вот и решила пугнуть партбилетом… А извращение самое что ни на есть затрапезное. Загибает колени к подбородку, пропускает офицерский ремень и пристегивает ноги к шее, чтоб не дрыгалась. В таком положении и натягивает ее на кукенквакен.

— Ты посмотри, какой половой разбойник! — покачал головой Казаков. — Кто бы мог подумать! А чем она, клизма, недовольна? Человек проявляет разумную инициативу, а такая неблагодарность.

На крыльце появился замполит батальона, помахал рукой, заходите, товарищи, будем начинать…

— Итак, мы рассмотрели мероприятия, связанные с подготовкой к зимним полковым учениям. На этом первый пункт повестки дня исчерпан. Переходим ко второму. «Состояние дисциплины в минометной батарее». Слово предоставляется командиру батальона майору Жигаеву.

Положив на колени шапки, офицеры сидели на самодельных деревянных скамейках.

Жигаев вышел на середину батальонной канцелярии.

Сделал долгую паузу, скорбно оглядел присутствующих, радоваться нечему, положение катастрофическое, надо спасать батальон, батарея разваливается, говорил его вид.

— Как ни грустно это констатировать, но до сих пор у нас царила атмосфера всепрощения. И этим умело воспользовались некоторые офицеры, всем нам известные лейтенанты Казаков, Петров и идущий у них на поводу Теличко. О Петрове я скажу особо. Саботаж под прикрытием пьянства, преступное пренебрежение своими обязанностями! Я хотел бы, чтоб офицеры батальона высказали свое нелицеприятное и принципиальное отношение к поступкам этого, с позволения сказать, офицера. Выслушаем капитана Синюка.

— Саботаж, это слишком сказано. Но разгильдяйство налицо. И отсутствие характера, как у барышни… Я иногда удивляюсь, взрослые люди, а ведут себя хуже солдат. Никакой моральной ответственности, горите вы ярким пламенем, мне плевать. Но если мы его строго-настрого предупредим, я думаю, он найдет в себе силы одуматься.

— Надо сказать, что командир батальона как будто получает удовольствие от склок! Иногда кажется, он просто провоцирует, и Петрова в том числе, — смело сказал Теличко.

Жигаев горестно всплеснул руками.

— Я, оказывается, во всем виноват! Моя вина в одном — я вовремя не настоял перед командованием на отдаче виновных в саботаже под суд!

— Вы, товарищ майор, прямо и судья, и прокурор! Всех под суд и немедленно! — Казаков решил поддержать Теличко. — Мы не профессионалы, мы не умеем служить, нас этому не учили! Что бы вы сказали, если б вас вдруг отправили в шахту план выполнять? Вы бы такое учинили, десятилетия бы понадобились, чтоб прийти в себя после вас!

— Это демагогия! — презрительно скривился Жигаев. — Советский гражданин должен выполнять то, что ему приказывает партия! В случае войны я не пожелал бы быть рядом с вами и с Петровым!

— Это еще вопрос, как бы вы себя повели в случае войны, — спокойно сказал Петров. — Вы знаете, что такое страх? Мы-то хоть и испытывали его в шахте, но каждый раз преодолевали, шли и работали. А вы вот замираете от ужаса перед любым начальником. На любом собрании трясетесь за свою шкуру. А ведь речь идет о пустяках, всего лишь о карьере. А если б дело касалось вашей жизни? Да вы нас, не задумываясь бы, угробили, всех вместе взятых, только чтоб спасти свое бесценное тело. А сейчас вы валите вину за вашу малую компетентность в военном деле на разгильдяев-лейтенантов. Хороший предлог показаться перед командованием, как вы стоите стеной за порученное дело.

Казаков дернул Петрова сзади за шинель, замолчи, совсем спятил.

Теличко беспокойно огляделся.

Капитан Синюк с окаменелым лицом чуть заметно покачивал головой.

В полной тишине Петров сел, отвел глаза.

Майор не сказал ни слова, не шевельнулся, не изменился в лице, не задышал чаще, но все заметили, почти физически ощутили дымящуюся ненависть, настоящую, незабываемую, делающую человека безумным ненависть.

Капитан Зерновский с горячностью сказал:

— Ваша дерзость, лейтенант, вызвана страхом. Вы обвиняете своего командира, а сами трусите. Вы боитесь суда, чувствуете, что заслужили его. И нам придется возобновить свои ходатайства о предании вас суду!

— Да нельзя же так, товарищ капитан! — домашним, успокоительным тоном сказал Северчук. — Что вы все суд да суд! Человек может быть никчемным офицером, но прекрасным работником в другом деле. Каждый служит, как может, а если даже и совсем не умеет служить, то это не значит, что он преступник!

— Одному нравится что-то, а другого, бывает, тошнит от этого! Одно дело, что, скажем, я могу сдерживать и скрывать свои чувства, а другому это не удается. Не убивать же его за это! — сказал командир взвода шестой роты, тишайший человек.

— Надо понять одно, мы в армии случайные люди! Штатские неумехи! И если дошло до того, что нас пригласили командовать, то не бороться с нами нужно, как с грызунами и тараканами, а думать, как выкрутиться из этого положения, — негромко сказал Теличко.

— А если война, весь народ должен воевать! И умелые, и неумелые! — воскликнул Зерновский.

— Война это стихийное бедствие, все должны разделять его. Никуда не денешься. А в мирное время неплохо поразмыслить, прежде чем принимать решения, — сказал Казаков.

Тихонько сидевший в уголке майор Францер решил, что настало время напомнить о себе.

— У нас обязательная воинская обязанность! И вас пятнадцать лет бесплатно учили! Партия вправе требовать от вас отдачи! — наставительно сказал он.

Лейтенанты вздохнули с облегчением, мыслитель майор Францер, умелый и чуткий руководитель, не даст поскучать.

— Обязательная обязанность! — хмыкнул Теличко. — Скажем лучше — обязательность обязательной обязанности в обязательном порядке!

— Как жаль, что товарищ майор невнимательно читал труды советских экономистов! — задушевно сказал Северчук. — А им удалось установить, что каждый инженер за свою трудовую жизнь десятикратно окупает расходы на свое образование. Так что, как это ни прискорбно, мы уже принесли государству трехсотпроцентную прибыль!

— Красивая это сказка, о бесплатном образовании! Только рассказывать ее надо на политзанятиях в провинциальных ремесленных училищах! — вздохнул Казаков…

Все-таки надо быть осторожнее, ведь служить осталось всего полгода, но от этой агрессивной свиньи, Жигаева, мы еще натерпимся, нельзя давать ему серьезный повод, он и вправду может исхитриться и напакостить, у него сейчас единственная светлая цель — испортить им жизнь, старались убедить друг друга лейтенанты, скрывая беспокойство.

Петров шел со всеми по плацу, молчал, вроде бы соглашался, в разговор не вступал, о чем он думал, никто не знал…

Шаманы

Это был обычный обман, немного наивный, столько раз виденный и неосуждаемый, но все-таки обман. Полковник был уверен, такое происходит во всех армиях, начиная с американцев и кончая каким-нибудь Бурунди.

Люди разыгрывали сюрприз, неожиданность, доказывали, что застигнуты врасплох, что на них свалилось, как снег на голову, вот уж чего не ожидали, того не ожидали.

Как дети, усмехнулся полковник, как дети играют, как дети хотят показаться ловкими и сильными, как дети не умеют сохранять секрет.

Начальника штаба дивизии полковника Зинина встретил в Ледяной сам Терехов.

Прибытие начальства могло означать только одно — давно ожидаемые зимние маневры начнутся в ближайшие часы. Ни цель, ни место учений не были известны, подозревали, что полку предстоит из ряда вон выходящая проверка, необычная и ответственная.

И не ошиблись.

В 7.00 дежурный по полку старший лейтенант Вольнов принял по телефону сигнал «Облако».

Повинуясь этому условному приказу, слегка волнуясь, он открыл секретный сейф и разорвал залепленный печатями пакет.

Через шесть часов полк в полном составе должен занять оборону в заранее отведенном районе на китайской границе, гласил приказ.

Вольнов включил рубильник сирены…

Терехову звонить не пришлось, он и полковник Зинин приехали загодя, посмотреть на действия подчиненных.

Для непосвященного действия эти были ошеломляюще быстрыми и четкими. Вот это организация, вот это военная выучка, вот она, знаменитая, воспетая в песнях и телепередачах боеспособность недремлющей, несгибаемой, гордящейся славой отцов армии, подумал бы сторонний наблюдатель.

Распахнулись ворота автопарка, «Уралы» покатили мимо штаба за офицерами, во всех казармах разом вспыхнул свет, тепло одетые бойцы выбегали с оружием и в касках, строились, ожидая приказа. Во всех штабных кабинетах одновременно зазвучали командирские голоса и зазвонили телефоны, писаря кинулись сжигать ненужные полковые бумаги, комендантский взвод спешно упаковывал полковое знамя в присутствии неизвестно как очутившегося в штабе майора Курицына и непонятно как так быстро прибежавшего начальника караула.

Непосвященный бы восторженно потер руки.

Полковник Зинин ограничился иронической улыбкой и сказал Терехову:

— Я вижу, советские вооруженные силы всегда на боевом посту! Но посмотрим, когда выйдет из парка последняя машина!

Командир полка озабоченно кивнул и быстро прошел в кабинет…

Со вчерашнего дня полк гадал, в котором же часу будет объявлена тревога.

Пессимисты были уверены — в шесть утра, оптимисты надеялись, что успеют позавтракать и раньше десяти сирены ждать не стоит.

Солдаты все же были разбужены в шесть, успели одеться и разобрать оружие, «Уралы» вообще всю ночь не глушили моторы, офицеры штаба ночевали в своих кабинетах.

Приятно было сознавать свою прозорливость, но всех волновало одно — машины, когда удастся завести машины и эти проклятые танки…

Человеческие крики звучали надоедливо и ненужно в плотной морозной утренней темноте. В другое время их можно было назвать оглушительными, но сейчас они не воспринимались слухом, люди ожидали других, раскатистых, грохочущих, воющих звуков моторов и, не слыша, огорчались, нервничали, смотрели на часы, с руганью демонстрировали силу пятидесятиградусного мороза — плевали, и плевки замерзали на лету.

Автопарк горел.

Костры из досок и тряпья, щедро поливаемые бензином, пылали коптящим пламенем, громадные, коварные языки его лизали кузова и скаты автомашин. Ненужное пламя сбивали рукавицами и шапками, забрасывали снегом, направляли огонь на двигатели, коробки передач, картеры, оси.

Посреди пламени, окутанные паром и дымом, непрерывно льющие в радиатор горячую воду, шоферы поразительно напоминали нанайских шаманов, накликающих напасти на соперничающее стойбище.

Машины молчали…

Экипажу, который первым заведет танк, был обещан десятидневный отпуск, царская награда, и танкисты не жалели ни себя, ни танки. Везде, куда можно было добраться, были засунуты горящие тряпки, труднодоступные места обогревали самодельными факелами — вымоченным в солярке тряпьем на куске толстой проволоки.

Капитан Раймер лежал на животе и орудовал паяльной лампой в моторе танкового тягача. Танковый тягач, обычный танк без башни, устаревший, но вполне работоспособный, был главной надеждой капитана. Взятые на прицеп танки заведутся и с холодными моторами, а если и не заведутся, главное, вытащить их за ворота, покинувший парк танк считался ушедшим на задание.

Пробуй еще, орал Раймер водителю, пробуй, пробуй, еще разок, давай еще, ну-ка, сейчас попробуй!

Мотор зататакал, запыхтел, рыкнул, громадное облако выхлопа заволокло машину, тягач завелся.

Радостный вопль танкистов переполошил часовых даже на самых отдаленных постах.

Клубы густейшего морозного тумана жались к земле, расползались, не редея. Со стороны не было видно ни громадных костров, ни колючки, ни машин, ни света прожекторов на столбах, вообще казалось, что день еще не наступил, белосерая завеса покрывала автопарк.

Долина гейзеров и извержение вулкана…

Из туманного мрака доносился рев, сначала разрозненный, глухой, становящийся монотонно-мощным, с фанфарными всплесками. Все чаще и чаще выезжали машины, с зажженными огнями и фарами, непрерывно сигналя, с бегущим перед каждой человеком, указывающим во тьме дорогу, набирая скорость, стряхивали клочья и полосы тумана, катили, в белых клубах выхлопных газов.

Танки слепо выползали за своими командирами, пятившимися перед люком водителя, вытягивались в колонну вдоль изгороди.

Капитан Кушник принял большой риск, колоссальный скандал мог бы обрушиться на его голову.

Предчувствуя учения, он еще позавчера, тайком, загрузил мины, а машины с боеприпасами, как ни в чем не бывало, поставил в парк. Страшно подумать, какие кары грозили ему в случае разоблачения, такие фокусы строжайше запрещались, но теперь первая батарея вкушала плоды предприимчивости своего командира, она была готова раньше всех.

Пошли, пошли, махал Терехов, в назначенный район, не ждите батальон, сосредоточитесь по дороге, они догонят!..

Казакову удалось протиснуться на машине к казарме, хотя центральная аллея была забита.

Шофер ухитрился проехать, ломая хрупкие заборчики курилок, потом починят, кому нужно. Солдаты торопливо забрасывали в кузов оставшееся еще добро — кирки и ломы, колья, доски, дрова.

— А матрацы погрузили? — встревожился вдруг Казаков. — Матрацы где?

Синюк метался по казарме, проверял, ничего ли не забыли, отмахнулся.

— Жигаев приказал матрацы не брать! — крикливо пожаловался каптер.

— Как не брать?! Он будет в будке, блядь, спать, а я на снегу?! Кто хочет, может не брать, а я уж свой возьму!

К казарме бежал Теличко, все, готово, мины погружены, поехали…

Шестьдесят километров

До Куман, района сосредоточения на китайской границе, было шестьдесят километров.

В зимних условиях полк должен занять там позиции через шесть часов после сигнала тревоги.

Шестьдесят километров, прикинули, видимо, в штабах, не так уж много, шесть часов с лихвой хватит. Дорога по лесу, по безгористой местности, не ахти, конечно, какая, но без водных препятствий, к тому же, военные строители рапортовали, что к осени улучшили дорожное полотно, подсыпали где надо песка и гравия, должна доехать пехота, мыслили дивизионные стратеги и тактики.

Батарея Кушника, первая из полка, прошла Голубую в двенадцать дня.

Надо подождать, решил капитан, сказано было — двигаться в колонне по-батальонно, за танками.

Батарея остановилась на обочине.

Ждали недолго.

Три громадных ИС-3, взвод танковой разведки, прогромыхали, не задерживаясь, мимо. В башне первого танка торчал капитан Раймер, с укутанным лицом, оставив только щелочку для глаз. Он неуклюже помахал рукой, вперед, чего стоите, за мной.

Батарея поползла за танками…

Наезженная дорога кончилась.

Только условно, с большой натяжкой или ради смеха, можно было назвать это ездой.

Мучительное перемещение на местности, издевательство над современными транспортными средствами, лишенное скорости продвижения.

Природа с иезуитской небрежностью расставляла препятствия, естественные для нее и чудовищные, сверхтрудные, непреодолимые для этого самонадеянного и чванливого существа, человека на машине.

Восторженные простаки, мчась по широким дорогам, гордясь мощью двигателя и своей властью над ним, поэтизировали езду, сравнивали с полетом, говорили, любуясь собой, об автомобиле, пожирающем километры.

Машины давились каждым метром, икали на ухабах, мучительно проглатывали неожиданные бугры, бесконечно медленно заваливались на бок, буксовали, скользили, сползали, судорожно упирались заблокированными колесами в обледенелый снег на спусках, начинали вдруг мелко юлить, вилять задом, внезапно выбрасывали назад мощную струю снега, скачком преодолевали несколько шагов и снова, подвывая и взвывая, искали шинами точку опоры…

Теличко радовался своей предусмотрительности.

Он один из всей батареи захватил с собой съестное, банку тушенки и два вареных яйца, остальные понадеялись на казенные харчи. Лейтенант и шофер съели по яйцу, а тушенку решили не трогать, судя по всему, на кухни надежды мало, тут даже строевые машины еле едут, а транспортные развалины, да еще с кухнями на прицепе, вообще неизвестно, пройдут или нет.

Торжествующе ревя, с развевающимися антеннами, оставляя полосу снежной пыли, по обочине пронесся разведтранспортер, гордость саперов. Он ловко вскарабкался на дорогу, перегородил путь. Дорогу танкам, кричал в мегафон Горченко, танки пропустите, пехота лопоухая и сиволапая!

Автомашины боязливо съезжали в снег.

Восемь танков не быстро, но все же быстрее колесных машин, прошли вперед.

А остальные где, недоумевали, их же сорок штук, если всех так пропускать, до ночи не доедем.

Подождав немного, двинулись вперед.

Улучшенный участок вызвал у шоферов многоминутный бессильный мат.

То здесь, то там, то в беспорядке, то с некоторой методичностью на дороге были насыпаны кучи песка и щебня. Большие, поменьше и совсем маленькие, превратившиеся на морозе в камень, холмы и холмики строительного материала делали дорогу безусловно непроходимой. По всей видимости, сволочи-строители не успели до заморозков разровнять их, бросили как есть, а начальству доложили о победном окончании работ. К счастью, через пару километров начиналась действительно неплохая дорога, хотя и загроможденная порвавшим гусеницу ИС-3.

Облепив со всех сторон, на манер муравьев, машины, солдаты проталкивали их по одной через эту полосу препятствий, возвращались, и уже вторая, третья, десятая машина выползала на ровное полотно, осторожно объезжая неподвижный танк. Следующий, с заглохшим двигателем, повстречался через три километра, третий, на обочине, с развернувшейся башней печально маячил в километре от второго.

Низко пролетел вертолет, наверное, командира дивизии, скрылся впереди, вернулся, снова улетел вперед, в сторону границы, грохоча мотором, с силуэтом пилота в кабине.

Не может начальство успокоиться, устало усмехались офицеры, с линеечкой по карте это легко, раз-два и готово, полк прикрывает границу в заданном районе, стоит стеной на пути вторгнувшегося врага…

Шесть танков из сорока, шесть стареньких, на ладан дышащих гигантов, грозных аналогов знаменитых «Тигров» прошлой войны. Хорошо, хоть эти дошли, радовался Раймер, он рассчитывал на три, знал, на что способны эти египетские мумии.

Колонны проходили мимо танкистов, по широкой центральной улице пересекали безжизненное, с заколоченными окнами, село и уходили в черный лес, в низкие сопки, по узеньким, но кем-то заботливо расчищенным дорогам…

Ранней осенью, несколько месяцев назад, командиры батальонов и офицеры штаба уже приезжали сюда на рекогносцировку.

Сняв кокарды и погоны, офицеры приблизились к границе вплотную, долго рассматривали в стереотрубы и бинокли противоположный берег Амура, намечали цели и ориентиры, направления контрударов, сверяли с местностью карты.

Прибыли и уехали по рокадной дороге, неплохо оборудованной, могущей быть использованной при перегруппировке сил вдоль границы.

Тогда все казалось ясным и решенным, танки здесь, пехота там, вот пути подвоза боеприпасов, вон наблюдательные пункты, первый батальон, второй, третий…

Зимой местность стала малоузнаваемой, а ночью казалась совершенно незнакомой.

Батальоны рассредоточивались в темноте, колонны расползались в разные стороны, наощупь, сворачивали на неизвестные дороги, осторожно взбирались на сопки, спускались в ложбины и останавливались в растерянности.

Темень, радиосвязь категорически запрещена, ориентиров никаких, где кто, в какой стороне, на каком расстоянии, беспокойно водили фонариками по карте командиры, смотрели на компасы, поглядывали на звезды.

Выходило, что заблудились…

Армейское правило

— Переночуем здесь, — сказал Синюк, — а будем блукать, еще к китайцам забредем. Устанавливайте палатки!

Съехали в снег, не слишком глубокий, пушисто-рыхлый, зябко подрагивающий в звездном свете, выстроились полукругом, стараясь сконцентрировать лучи фар на полянке посреди высоких, густозаснеженных елей.

Расчищали снег, растягивали брезент, волокли чугунные печки, рубили роскошные еловые лапы.

В расставленных на скорую руку палатках устлали землю срубленными ветвями, толстым слоем, как можно больше, будет мягче спать. Посредине установили печки, железные трубы торчали над крышами.

Кухни, конечно, застряли, смешно было на них рассчитывать, непростительная небрежность, не захватить с собой хотя бы хлеба, теперь кукуй, невесело ворчали солдаты.

Тушенку Теличко разогрели, каждому в палатке досталось по ложке восхитительного горячего жира и по ниточке мяса. Под снегом нашли маленькие, глянцево-зеленые листики брусники. Кипяток от них приобретал горьковатый вкус, пили, убеждая друг друга в целебных качествах этого растения.

Выставлять часовых или нет?

Какие могут быть сомнения, воинская часть, ночлег в лесу, рядом граница, враждебная страна. Синюк даже кричать начал, вывели его из себя безответственными разговорами.

«Провокации не исключены!», «Остерегайтесь провокаций!», «Возможны провокации!» — повторяли в штабе с того момента, когда впервые прошел слух об учениях.

Эти злые дикари, китайцы, способны на любую подлость, иронизировали офицеры, мы к ним с благородными намерениями, в мирных целях устраиваем маневры в километре от границы, а они, коварные азиаты, не понимают человеческого языка, в любой миг готовы совершить акт агрессии, устроить гнусную провокацию, направленную на торпедирование новой мирной инициативы. Китайцев побаивались почти в открытую, но, чтобы уменьшить риск вооруженного столкновения, солдат на границу отправили без патронов. Захватили с собой все — минометы и танки, мины и снаряды, но дать солдатам патроны не решились. Кому нужны снаряженные автоматы, чего доброго, найдется дурак, начнет палить ни с того, ни с сего, устроит пограничный конфликт, рассуждали в штабе…

Какой толк от безоружного часового, даже хреновенький склад скобяных изделий охраняют с заряженным ружьем, солдаты не дураки, не будут же они стоять на посту со штыком, в лесу, в темноте, горячился Петров.

Сразу залезут в кабину и заснут, поддержал его Теличко, опять одна только видимость, вынуждаем людей к обману, а потом возмущаемся.

Казаков пожалел Синюка.

— У меня есть патроны, двенадцать штук, — сказал он. — Будут меняться рожками после каждой смены. И правда, без часового как-то неудобно.

Офицеры полезли в палатки, полусонный солдат взял у Казакова автоматный магазин с патронами, обошел вокруг поляны, усиленно притоптывая и шаркая валенками, оставляя побольше следов, и вскарабкался в кабину «Урала», подремать, пока не сменят.

Легкие искорки вылетали из труб, раскаленные частички весело шустрили в хороводе в лесном, ночном, морозном, абсолютном безмолвии…

С голодухи долго не поспишь, проснулись рано, снова начали растапливать снег.

Капитан Синюк, не почистив зубы и не побрившись, поехал искать штаб батальона.

За ночь бесчисленные следы белок и лесных птиц испещрили снег, вокруг третьего миномета прошла лиса, в нежилом углу поляны постояла, потопталась в нерешительности косуля.

Становилось светлее и светлее, краски стали различимыми, утренняя красота леса успокаивала, требовала внимания, настаивала на любовании. В лесу воздух не делался туманным от мороза, это был скорее эфир, прозрачнейший и нежнейший. Два цвета, белый и зеленый, смешиваясь, давали столько оттенков, что пейзаж воспринимался многоцветным, голубейшее небо парило над совершеннейшими по форме верхушками елей.

Всем захотелось умыться снегом…

Синюк съездил недаром, вернулся с кучей новостей.

Во-первых, оказалось, что они почти не заблудились, устроились на ночлег в каких-нибудь трехстах метрах от намеченной осенью позиции. Во-вторых, командир полка отдал приятный приказ — всем сидеть на месте, оборудовать палатки, по лесу не расползаться, на машинах не шастать, ждать дальнейших распоряжений. В-третьих, прилетел сам командир корпуса, это он был в вертолете, устраивает штабные учения, все вертятся вокруг него, значит, в ближайшие дни можно жить спокойно, никаких проверок, никаких маршей.

А еще капитан навез немыслимое количество пищи.

Батарея с воодушевлением разгружала десятки термосов с супом, кашей, киселем, чаем, мешки с буханками хлеба, коробки с сахаром и маслом передавались из рук в руки, складывались возле небольшого костра. Еды хватило бы не на один день, кашевары щедро опорожняли котлы, раздали желающим все несъеденное вчерашнее, кухонное начальство старалось загладить вину…

— Туши костер! — строго прикрикнул капитан. — Никаких костров! Приказано соблюдать строжайшую маскировку.

Торопиться было некуда.

Место выбирали долго, снег расчищали тщательно, натягивали брезент неторопливо, аккуратно обкладывали снежным валом края полотнищ. Тащили внутрь хвою, застилали противоатомными накидками, оставляя вокруг печки неширокую полоску голой земли.

Под соснами поставили машины, в нарочном беспорядке, для маскировки, замели, засыпали снегом оставленные колесами следы, чтоб незаметно было с воздуха.

Позиция удачная, рядом с дорогой.

Небольшая, правильной овальной формы ложбина между тремя низенькими сопочками, у подножия росли высокие ели и сосны, кусты с замерзшими красными ягодами охватывали палатки полукольцом.

Не знали только, что делать с минометами, то ли разворачивать, то ли, наоборот, закатить подальше под ели. Если привести их в боевое положение, подготовить к настоящей стрельбе, вся маскировка пойдет насмарку, минометы будут на виду, куда их денешь, не будешь же стрелять из-под деревьев. Подождем приказа, усмехались, а потом второго, отменяющего первый, пока что приказали разбивать палатки, надумает начальство, что делать, вот тогда и видно будет, зачем суетиться.

День прошел, не успели оглянуться, темнота наступила быстро и рано, вечер безделья был впереди.

Вокруг раскаленных печек, вытянув к огню босые ноги, сушили портянки, рассматривали потертые места.

Сидя на матраце в позе восточного торговца, Петров прикрутил тонкой проволокой оторванную пуговицу, несколько раз, для надежности, обмотал кобуру с пистолетом, достал из-за пазухи круглую жестяную коробочку из-под монпансье с папиросами.

— Неплохо б закурить, товарищ лейтенант, — одинокий голос выразил общую просьбу.

Петров не обратил внимания на унижающее человеческое достоинство попрошайничество, прикурил и ткнул большим пальцем вверх, мол, Бог подаст.

Армейское правило без экивоков утверждало — каждый курит свои.

Наивным идиотизмом было предлагать закурить, в мгновение пачка опустошалась, не отказывался никто, даже уже курящие угощались папироской, пряча про запас. С этим разумным правилом лейтенанты познакомились еще в начале службы и быстро его усвоили. Труднее было отказаться от привычки выкладывать пачку на стол во время офицерских гульбищ. Окружающие рассеянно и часто закуривали, беря исключительно папиросы простофили, хотя в кармане имелись собственные. В конце концов лейтенанты пообтесались, даже в состоянии сильного опьянения никто пачку не вынимал, выуживал двумя пальцами из кармана папиросу и совал в рот…

Поэтому отказ Петрова оскорбить подчиненных милостыней хоть огорчил, но не обидел минометчиков, они печально закопошились, укладываясь, стараясь дышать ртом и не смотреть на лукавый огонек папиросы…

Потешный городок

— Дурацкий приказ или нет, значения не имеет! — подытожил Синюк. — Раз приказали, будем выполнять. Идите, собирайте людей!

Никто сломя голову не кинулся, лейтенанты стоя допивали чай, смотрели поверх голов друг друга, давая командиру время одуматься, не смешить народ, не настаивать на явной несуразице.

Капитан потоптался, тщательно вытер рукавицей миску и повторил, уже раздраженно, приказ.

За два дня необходимо оборудовать огневую позицию, полного профиля, как положено, с ходами сообщения, с гнездами для боеприпасов, с окопчиками для командиров…

Солдаты встретили приказ недоверчивым смехом. Шутят товарищи лейтенанты, кто же зимой копает землю, в мороз под сорок градусов, для этого лето есть!

— Разобрать лопаты и ломы! Прекратить разговорчики! — подчеркнуто грубо крикнул Синюк.

Батарейцы опешили.

Это, оказывается, серьезно, никто с ними не шутит, ох мыслители, ох стратеги, ох организаторы, язвили солдаты.

Делай, как я!

Вкладывая в удар всю силу, Казаков бил ломом в мерзлую землю. Лом отскакивал, оставляя след, глубиной с пуговицу лунку.

Взвод с серьезными лицами следил за командиром. Другого результата и быть не могло, скорее удивила свирепая мощь лейтенанта, сумевшего в конце концов отколоть осколок заледенелого грунта.

Казаков бросил лом, трясущимися после напряжения руками достал папиросу.

Приволокли клин, по очереди бухали кувалдой, отбитая за полчаса работы земля поместилась в ладонях.

— Так мы будем мучиться до остопизденения! — сказал Петров. — Выход один. Попробуем отогревать землю.

— Чем ты ее отогреешь? Своей жопой? Костры жечь запрещено, рядом китайцы! — недовольно возразил Синюк. — Да тут и не костер нужен, а лесной пожар! А нас за нарушение маскировки оттянут через хер по-флотски!

— Так не получится, товарищ капитан! Высраться и не надуться! Или позиция, или маскировка. Их дело, в штабе, запрещать, а наше — проявить разумную инициативу, — сказал Казаков.

— Боюсь, как бы это не оказалось очередной комедией! Чтоб занять личный состав. Чтоб служба медом не казалась, — поддержал Теличко.

Синюк махнул рукой и, чтоб успокоить нервы, поехал в штаб…

Роскошные одежды генерала вызывали завистливое ошеломление.

Повара, связисты, писари, шоферы с трудом подавляли желание неотрывно смотреть в сторону начальства, переглядывались, делали большие глаза и одобрительно поднимали брови — вид генерала внушал глубочайшее уважение, чудотворно оживлял образ то ли комиссара, то ли полководца.

Весь в черной на меху коже, без знаков различия, в сероголубой папахе, с большим, невиданным пистолетом на поясе, высокий и издали красивый, генерал беседовал у вертолета с Жигаевым и офицерами штаба.

Жигаев стоял навытяжку, но не по-солдафонски, выкатив грудь и выпучив глаза, а каким-то неуловимым манером наклонившись чуть вперед, положением корпуса выражая необыкновенное внимание, с трудом сдерживаемый восторг общения и самозабвенную готовность сложить, если надо, голову. Позы начштаба и замполита были лишены такого столичного лоска, фигуры их выражали обыкновенное почтение.

Не сориентировавшись, капитан Синюк подкатил прямо к кухням, выскочил с шуточками из кабины, но, увидев вертолет, стушевался и спрятался за водовозку.

Вертолет басисто загудел, быстро-быстро замахал лопастями, поколебался в метре над землей и, шустро стрекоча, полетел прочь.

Люди спохватились, начали нормально дышать, загалдели и развеселились.

Растроганные генеральским рукопожатием, офицеры подошли к кухням.

— Пошли в будку, Синюк, — благостно улыбаясь, сказал майор. — Есть кое-какие новости, товарищ генерал привез из Округа.

В штабной машине развернули привезённую газету.

«Сообщение ТАСС» — в углу, на третьей странице.

«В ноте, представленной… китайская сторона валит с больной головы на здоровую… якобы в районе Благовещенска… с участием тысяч солдат и сотен танков… выдумки, направленные на разжигание… соответствующие компетентные органы… никакие передвижения и тем более маневры не производятся… очевидное желание поставить факты с ног на голову… каждому ясно, что… противоречили бы самой сути внешней политики СССР… еще раз разоблачили себя… как говорит русская пословица…»

— Учениям, видимо, конец, — резюмировал Жигаев. — А сейчас нам приказано всемерно усилить маскировку, свести передвижения к минимуму.

— Да мы и так затаились! Как с водой в жопе! — по-мужицки пошутил Синюк.

— Ты не остри! Езжай и принимай дополнительные меры! Как позиция?

— Оборудуем… Не знаю, что получится…

— Получиться должно то, что тебе приказали! Я приеду проверю!..

Бревна горели уже третий день, ямы углубились на полметра, но Синюк беспокоился, ожидал проверки, всех дергал и понукал, отравлял нервы и себе, и другим.

— Что вы будоражите всех? — не выдержал Казаков. — Ни земля от этого не оттает, ни работа не ускорится.

— Приказ! — кричал Синюк. — Раз приказали, надо выполнять!

— Вы с этим приказом носитесь, как дурень со ступой! Хоть одна блядь приехала к нам за это время? — раздражался Петров. — Никто и не приедет! Сказано же — главное, сидеть тихо! Нашу активность будут оценивать по уровню тишины, а не по степени готовности этих говняных позиций.

Солдаты, встревоженные плохим настроением командира, предложили сделать все из снега. Кто там будет вникать, минометы закопаны, вот и хорошо, молодцы, поработали на славу.

Идея оказалась плодотворной.

Воспользовавшись отсутствием капитана, батарея быстренько соорудила нечто вроде снежной крепости. Из глубоких окопов торчали только дульные тормозы минометов, просторные гнезда для мин и хода сообщения придавали позиции неприступный вид, даже землянки выкопали в снегу, накрыли ветками, запорошили снегом.

На поляне снега не хватило, собранные на сопках большие кучи его подтаскивали волоком на кусках брезента. То там, то здесь рассыпали пригоршни земли, вроде бы она проступает из-под снега, небрежно, мол, замаскировали.

Довольные, забрались чуть повыше, на сопку, посмотреть, как все это выглядит. Издалека позиция производила самое благоприятное впечатление — грозное, с умом сделанное оборонительное сооружение.

Насупившись, Синюк долго смотрел на этот потешный городок, сплевывал и вытирал каждый раз губы, но не кричал и не приказал разрушить, молча ушел в палатку.

За обедом шутил.

Разделенная радость

— Двадцать третий, отвечай! Как слышишь меня? Прием! Двадцать третий! — с монотонным упрямством повторял голос.

Сырец беспокоится, злорадствовали минометчики, пусть поволнуется, в следующий раз умнее будет.

— Ладно, надо ответить, у него и так яйчишки от страха взопрели. Пожалеем… — Казаков взял микрофон.

— Здесь двадцать третий, — сказал он. — Не кричи, дурак! Пришли твои, успокойся!

— Это ты, баран? — обрадовался командир первой роты. — Чего ж вы, суки, молчали, едать вас не переедать?! Как поняли? Прием!..

Лейтенант Сырец, изнывая под бременем неразделенной радости, не находил места. Как же другим сообщить, томился он, если рацию включать нельзя? Новость была первой величины — учения заканчиваются, завтра домой, случайно подслушал в штабе лейтенант.

Ближайший сосед, батарея Синюка, находился в трех километрах.

И командир роты не вытерпел, решил послать связистов, обрадовать Казакова и Петрова, нет больше сил молчать.

Посылая двух «стариков», лейтенант не учел одного.

Один из них был грузин, другой казах, до службы в жизни не видели леса, боялись и не знали его.

Солдаты заблудились.

Начало смеркаться.

Обеспокоенные, хотели возвращаться назад, по своим следам, но в темноте разобрать, куда идти, было невозможно. Грузин залез на дерево, может, огни увидит, казах в тоске ходил кругом, держась рукой за ствол. Кричали изо всех сил, до головокружения и потемнения в глазах, соло и дуэтом, зажав руками уши. Отчаянные их вопли донеслись до минометчиков, и толпа храбрецов-добровольцев нашла связистов в трехстах метрах от батареи, охрипших и дрожащих, с крупными замерзшими каплями на кончиках носов.

Новость была доставлена, радость разделена, проклинающий себя Сырец измочалил нервы у радио, гонцы с шумом прихлебывали сладчайший чай. Ликующая батарея поорала песни, быстренько. заснула, а наутро бросилась укладываться, предотъездная лихорадка теребила людей, даже аппетит пропал.

На вершине крутоскатой сопки толпилось множество офицеров.

Редкие сосны на склонах не мешали просматривать обширное поле, ровно покрытое снегом, с заборчиком леса в далеке-далеке. Подножие сопки опоясывала дорога, сотни машин и бронетранспортеров вытянулись в бесконечную колонну.

Девяностый полк был готов к маршу, ждал.

В четырнадцать ноль-ноль второй батальон начал атаку…

— В отличие от культурного театра военных действий, — говорил начальник штаба, объясняя цель показательного учения, — в условиях горно-таежной местности мы не можем создать сплошную линию обороны. Поэтому наша задача удерживать опорные пункты, ротные и батальонные, зачастую расположенные на несколько километров друг от друга. И в случае ядерного удара так имеется большая вероятность выжить. Это, так сказать, нетрадиционный способ… А вот в атаку мы учим солдат ходить по-дедовски, цепью и пёхом. Хотя современная военная наука предлагает нам совсем иную тактику, — рассредоточение и на колесах. Сейчас посмотрим… Слева держит оборону третья рота, второй батальон начинает атаку справа…

Солидно, не спеша стреляя из пулеметов, десяток бронетранспортеров выдвинулся из леса и ходко пошел по глубокому снегу.

Силуэты машин матово темнели на белом фоне, кудрявые молочные струи тянулись за ними, снег слепящими пятнами вспыхивал в лучах солнца, и красненькие звездочки выстрелов бойко мигали в этом блеске, вносили веселость в быстро наскучившее равномерное движение бронетранспортеров, издалека очень напоминавших детские гробики.

За полтысячи метров до линии обороны они остановились, слегка поворачивая башнями, участили огонь. Распахнулись бронированные створки люков, солдаты суетливо выпадали на снег, группками, постреливая, побежали, экономя силы, в атаку. В белых маскхалатах, бросая дымовые шашки и взрывпакеты, атакующие доковыляли до позиций третьей роты и, переводя дыхание, сели в снег.

Задача была выполнена, оборона взломана…

Воплями подбадривая себя, младший командный состав полка ринулся вниз, к дороге, к теплым кабинам. Ускоряя бег, переходя на отчаянный скок, размахивая руками, толпа, ревя и улюлюкая, неслась по крутому, заснеженному склону, отталкиваясь руками от попадающихся на пути сосен. Последний, обрывистый участок, преодолели, скользя на задницах, как на санках, подхватив руками полы полушубков, задрав ноги, оставляя в снегу глубокие борозды. На задницах же вылетали на дорогу, на четвереньках, как можно проворнее, отползали подальше от обочины, сверху неуправляемо летели тела отставших, кувыркаясь и катясь, налетали друг на друга.

Солдаты дико радовались, офицеры, вытряхивая снег из валенок и рукавов, заходились в хохоте, гоготали, орали, визжали.

Удовольствие получили все.

Ночной марш был задуман как венец недельных учений.

Двинулись, как только стемнело, часов в пять вечера.

В полвосьмого утра пятидесятикилометровый марш был закончен.

Никто не опоздал, полк дошел без потерь, довольно хмурился Терехов, принимая рапорты.

— Спать, отдыхать всем! Если выедем в полдень, к вечеру будем дома! Порадуем жен! Сегодня ведь восьмое марта, женский день, — сказал командир полка и пошел в свою машину бриться, улыбаясь при мысли о доме…

Изысканнейшие яства ломили стол.

Каждая женщина принесла свое фирменное блюдо, не постояла за расходами, не пожалела времени. Праздник все-таки, Женский день, да к тому же без пьяных мужей, без нервотрепки, празднуй в свое удовольствие, по-человечески.

В лучших платьях, подкрашенные, со свежим маникюром и тщательно причесанные, они оживленно рассаживались, с шутками наполнили рюмки и торжественно выпили.

Впереди вечер, танцы в клубе, хотя и почти без мужиков, одни строители остались в поселке, по очереди придется танцевать.

— На безрыбье и рак рыба, на безмолвье и жопа соловей! — хохотала раскрасневшаяся Маша, хозяйка дома. — Я за себя не волнуюсь! Я, если захочу, скучать не буду!

По всей видимости, за себя не волновался никто, женщины шумно болтали, смеялись, выдумывали смешные тосты.

Наперебой вспоминали вчерашний концерт в клубе, приезжего красавца-конферансье. Вот талант, восхищались, и поет человек, изображает тещу и голоса птиц, бьет чечетку и фокусы показывает.

Концерт понравился, хотя все сошлись на том, что оркестр — три мужчины и у рояля почтенная матрона в бархатном платье — играл излишне громко, а саксофонист, судя по всему, был под солидным газом, пьян до упора, но молодец, выдержал до конца. Чрезвычайно потливый ударник часто кричал лесным голосом и делал вид, что бросает палочки в воздух, а скрипача, серенького мужичка с длинными прядями на затылке, так и не рассмотрели как следует, он беспрерывно наклонялся, разворачивал корпус, трепетал телом и нежно приседал…

В ранних сумерках, веселые и разговорчивые, пошли в клуб, неся подмышкой завернутые в газету туфли и осторожно укутав прически пуховыми платками.

Запыхавшаяся Катерина вбежала в фойе.

— Ну, бабы, блядская наша доля! Второй батальон будет через час! Мне жена Терехова сказала, чтоб всех предупредить. Не могли, козлы, еще немного подрочиться! Вот вам и праздник!..

6. СПЕЦКОМАНДИРОВКА

Ленинский зачет

«Боже Всемогущий, за какие тяжкие грехи караешь Ты нас?» — было написано на лице лейтенанта Янича.

По лицу лейтенанта Фишнера было трудно определить, о чем он думает, но наверняка о чем-то светлом, возможно, связанным с таинством первого поцелуя. Задрав подбородок, он отрешенно щурил глаза и методично облизывал верхнюю губу.

Лейтенант Тимоха, похмельно обхватив голову руками и делая губами негромкие пукающие звуки, удачно изображал легкое разочарование.

Лицо капитана Ревы выражало презрение с оттенком досады за потраченные впустую двухлетние педагогические усилия.

Капитан Пустовойт, с печально-ласковой гримасой, мелко-мелко дрожал ладонью, подбадривал терпеливо.

В других подразделениях на этот вопрос отвечали хотя и с запинками, но часто правильно. Агитатор полка развел про себя руками — удивляла неподготовленность экзаменуемого.

— Ну, так какие же цели ставит перед собой национально-освободительное движение в Лаосе? — мягко, чтобы вконец не сбить с толку, повторил Пустовойт.

Солдат молчал, впав в оцепенение от беспомощности.

— На этот вопрос и дурак ответит! Отвечай! — не выдержал капитан Рева. — Кто не сдаст Ленинского зачета, демобилизуется в последнюю очередь! Все должны его сдать!

Рядовой вытянул шею и дико посмотрел на экзаменационную комиссию.

— Цели… Цели… — собирал в кулак волю и напрягал ум солдат. — Чтоб фабрики рабочим отдать?

Тимоха радостно хлопнул ладонью по столу, пришел на помощь.

— Молодец! В конце концов это так и есть! Землю крестьянам, заводы рабочим, власть народу! Он правильно уловил классовую сущность! Давайте следующего?

Капитан Пустовойт, хотя и почувствовал издевку, кивнул с сомнением головой.

Капитан Рева, нечетко представляя себе цели какого-то движения в незнакомой стране, тоже не возражал, но решил выразить неудовлетворение.

— Какая там сущность! — коротко выдохнул он. — Опять пытаетесь превратить в комедию Ленинский зачет… А солдаты у вас политически неподготовлены.

— Да если человек не знает, что ему за это в ухо нассать? — возмутился Янич. — Подрастет — поймет… Давайте в темпе, а то уже жрать хочется!

— Побольше серьезности, товарищи лейтенанты! — сказал Пустовойт. — Не превращайте в хиханьки важное политическое мероприятие!

Мероприятие было важным, капитан не преувеличивал.

Приказ Министра обороны об увольнении в запас военнослужащих срочной службы был услышан ранним утром по радио специально дежурившим дневальным.

Полк захлебнулся от радости.

Но на разводе замполит перепакостил настроение.

Только после 22 апреля, дня рождения Владимира Ильича, после того как все старослужащие сдадут Ленинский зачет, подтвердят свою политическую зрелость, можно рассчитывать на отъезд, сказал майор Францер.

Полк не обратил внимания на полосу препятствий и десятикратное подтягивание на турнике, на строевую и огневую подготовку, хотя в программу входила проверка по всем армейским дисциплинам. Это было нетрудно и привычно, не зря же трубили два года, наука нехитрая — бросать гранату или отдавать честь. Но то, что к святому делу дембеля подпрягается замполит со своей зрелостью и Дедушкиными зачетами, добра не обещало и тревожило.

Для придания праздничности и официальности в комиссию по принятию зачета входят, кроме своих офицеров, еще и замполит или офицер штаба, добавил майор…

В полковой минометной батарее проверяющий майор Курицын вздрагивал от удивления, по-дурацки пучил глаза, не верил своим ушам.

Капитан Алексеев, нервно радуясь, часто тер пальцами, как бы скатывая хлебные катыши.

Лейтенанты законно гордились.

Восьмой подряд солдат сдал зачет на отлично…

Накануне Коровин, с видом болеющего за успех дела, отозвал Алексеева в каптерку и предложил провести зачет со всей серьезностью, как в настоящей школе.

Каждый солдат вытягивает билет с написанными вопросами, садится и готовится к ответу, можно письменно, а другой в это время отвечает.

— Нет, нет! — замахал руками Алексеев. — Зачем такие сложности, епи твою мать! Что ты мудришь? Сделаем, как у людей, и все дела!

Но Коровин и подошедший Гранин убедили командира батареи, заверили, все будет в лучшем виде, они отвечают, они позаботятся, всю подготовку берут на себя, батарея не подведет, а если повезет, займет даже первое место.

Пергаментная зелень лавров смутила консервативную душу капитана, и он согласился…

Вопросы, переписанные из учебника или придуманные, были солидными, серьезными, несколько даже академичными, политически безукоризненно выдержанными, хотя и смешили своей непонятностью.

Весь вечер батарейцы готовились к экзаменационной лотерее.

Лотерея же была беспроигрышной.

Взявший билет громко произносил номер, садился и начинал много писать на тетрадном листке. Деловито прислушивающиеся под дверью товарищи быстро находили в пачке соответствующий листок и совали его очередному входящему. Прокричав номер своего билета, вновь вошедший садился рядом и передавал предыдущему написанный заранее ответ. Тому оставалось только улучить момент и заменить лежавшую перед ним бумажку на принесенную.

Затем экзаменуемый выходил на середину Ленинской комнаты, зачитывал, по возможности не запинаясь, текст, получал пятерку, поворачивался по-уставному и выходил строевым шагом.

Экзаменующие поощрительно кивали головой и удовлетворенно урчали, якобы восхищаясь…

Капитан Алексеев получил благодарность за высокий уровень политической подготовки вверенного подразделения, а минометчики не могли нахвалиться своими командирами. Высшее все же образование, с почтением кивали головами, это тебе не стоеросовые долдоны, майоры наши да капитаны, теперь-то уж дембель неизбежен, близок день его…

Оверьянов сделал шаг назад, насмешливо прищурился и демонстративно медленно оглядел каждого с ног до головы.

Повернулся к Кушнику, укоризненно сложил губы и покачал головой, нет, так дело не пойдет.

Готовые к отъезду, дембеля чуть встревожились.

Пятеро солдат стояли шеренгой, новенькие дембельские чемоданчики красовались у их ног. Парни казались себе чрезвычайно красивыми воинами, идеально одетыми и восхитительно подтянутыми.

Чистенькие, подстриженные, в с поразительной тщательностью выглаженной форме, в проглаженных через газету утюгом сапогах, с собранными гармошкой голенищами, на вдвое превышающей нормальную высоту «венских» каблуках, со вставленной в погоны алюминиевой пластинкой, с белой хлорвиниловой, заменяющей подворотничок, кабельной оболочкой вокруг шеи, в узчайших брюках и теснейших гимнастерках, со множеством купленных и вымененных значков, свидетельствующих о солдатской доблести и усердии, в офицерских шапках, солдаты вопиюще нарушали форму одежды.

— Кушник, Кушник, друг ты мой ситцевый, до чего дошла батарея! — неискренне огорчился майор. — Как можно выпускать из части таких клоунов? Как они одеты?

Кушник тоже пригорюнился, но не очень, привык к этим маленьким спектаклям, повторяющимся при каждой демобилизации.

— Почему у вас бляхи под яйцами болтаются?! — Оверьянов снова повернулся к шеренге. — Снимайте-ка все ремни! Посмотрите, товарищ командир батареи, на эти бляхи!

Сверкающие латунные пряжки со звездой, по уставу плоские, были выгнуты крутой дугой.

Оверьянов, полушутливо ворча, размахнулся ремнем и с силой ударил пряжкой о землю, чтоб выпрямить.

Кушник начал обрадованно помогать майору.

— А вот мы ее сейчас еблысь, вот так вот! — приговаривал он, лупя ремнем. — А вот мы ею сейчас как ебаквакнем, вот так вот!

Солдаты бесстрастно смотрели, молили Бога, чтоб начальственные придирки на этом закончились.

Мольба была услышана, офицеры, слегка запыхавшись и отведя душу, приступили к финалу проводов.

Командиры с суровом видом рылись в раскрытых чемоданах, проверяя, не захватил ли воин что-либо из казенного имущества, на память или что плохо лежало, не украл ли, не прикарманил ли, не присвоил ли кусок мыла, отвертку, фляжку или лавсановые офицерские брюки, кстати, пропавшие недавно в пятой роте.

— Спасибо за службу! — сказал торжественно Оверьянов. — Желаю счастливого пути! Я надеюсь, что то, чему мы здесь вас научили, пригодится в вашей жизни!

Расчувствовавшийся капитан Кушник пожал отъезжающим руки.

Неплохая жизнь

Кандидатов отбирали долго.

Иногда командиры скандалили, не хотели отпускать подчиненных, чаще не протестовали, кто-то же должен ехать, все равно придется уступить.

Тридцать пять лейтенантов, почти половину младших командиров, посылал полк в спецкомандировку, к черту на кулички, в киргизский город Ош, за молодыми солдатами…

Слухи о предстоящей поездке заронили смуту в лейтенантское житье, души их возжаждали путешествия, но седобородый опыт подсказывал — будь осторожен, не спугни удачу, ни в коем случае ничего не выклянчивай у начальства. Закоренелые авантюристы решили даже рассчитано испытать судьбу — побежали в штаб, с горящими глазами добивались, чтоб их, по возможности, не включали в список, ссылались на семейные трагедии, плаксиво доказывали свою нужность в подразделении, сколько еще не сделано, работы непочатый край, забот полон рот, просим учесть нашу просьбу…

Не показывай вида, если тебе что-то хочется или не хочется — в армии всегда поступят наперекор твоему желанию.

Эта малообъяснимая закономерность блестяще подтвердилась.

В чудесный вояж посылались все, кто с похоронным лицом и гримасами отвращения выслушал сообщение о поездке. Авантюристы, крикливо умолявшие оставить их в Ледяной, ехали тоже. В части оставались удрученные баснословным невезением наивные рохли, вслух заявлявшие о своем страстном стремлении к перемене обстановки.

Майор Залесский получил должность «Начальника эшелона», майор Францер — должность «Комиссара». Чтобы иметь возможность организовать «Штаб», старшего лейтенанта Сидорова облекли расплывчатыми полномочиями — от начальника канцелярии до посыльного — и подчинили майорам. Вся прочая братия именовалась «Командирами рот», то есть в каждый вагон будущего поезда назначили лейтенанта-сопровождающего и двух помощников-сержантов. Специальному взводу автоматчиков с патронами поручалась охрана воинского эшелона.

В Ледяной поезд, идущий в Новосибирск, останавливался на полторы минуты.

Этого вполне хватило на посадку и еще чуть побольше потребовалось, чтобы с радостным сердцебиением рассесться за столиками вагона-ресторана.

Увидев столько едоков в офицерской форме, официантки не удивились, но заинтересовались феноменальным совпадением вкусов. Все поголовно заказали по триста граммов водки и по салату «Весна» — скудно посыпанному зеленым луком вареному яйцу под майонезом.

Заботясь о поддержании авторитета, майоры не бросились в ресторан немедленно, а, потомившись в тамбуре, зашли туда минут через пятнадцать, устроились в уголке. Рачительный Францер развернул газету с тушеным кроликом, а Залесский благонравно достал из кармана захваченную из дома бутылку коньяка.

Уходя, майоры шутливо-озабоченно погрозили пальцем, мол, пейте, да по уму, не по-свински, не позорьте мундир.

Им покивали из-за столиков, покричали весело, подняли ладони, будьте покойны, маху не дадим, ничего с мундиром не случится, нашли, о чем волноваться, нам бы ваши заботы.

Путешествие началось…

Гражданская война, времена, когда еще было неясно, кто победит, — вошь или социализм, штурмы поездов мешочниками…

Атмосфера вокзала в Новосибирске расшевеливала в памяти картины пугающего героического прошлого, военный коммунизм и разруху на транспорте, благоприятствовала щемящему желанию держаться за карман и сжимать чемодан коленями.

Но сквознячок страха быстро проходил, наваждение блекло, устойчивый гул голосов успокаивал.

Только люди и мешки еще некоторое время продолжали удивлять.

Мешки, от чувалов, вмещающих кубометры скарба, до аккуратных котомок с лямками, все волчьего цвета, они лежали на влажном от плевков бетонном полу, были сложены пирамидами на подоконниках высоченных пыльных окон, свешивались сохнувшим бельем с перил, баррикадами громоздились на лестницах. В накуренном полумраке маячили мешковладельцы, много людей, стоящих и ходящих, сидящих на корточках и развалившихся на своих пожитках, спящих сидя или скрючившись на боку, во всепогодных пальто, полушубках и ватниках, в валенках с галошами и недорогих сапогах.

Совсем освоившийся взор мог заметить и чемоданы, чудовищной величины, фибровые или деревянные, обязательно перевязанные веревками.

Посередине, огороженный цепью на столбиках, стоял величественный фикус, видимо, для красоты.

В левом крыле необъятного зала, возле касс, неугомонно репетировалась сцена — обезумевшие пассажиры тонущего лайнера сражаются за место в шлюпке.

Инициативные здоровяки, встав на поставленный на попа чемодан, падали плашмя на головы толпы, пытаясь схватиться руками за решетку кассовых окошек. Головы недружелюбно размыкались, маневр удавался редко, недотянувшийся до окошка, полежав на животе, сползал на прежнее место.

Из-за зеркальных дверей ресторана доносилась наглая, но тихая музыка.

У центрального входа прохаживались несколько молоденьких буряток и якуток, маленького роста, с раскосыми черными глазами, бедновато одетых, в различной степени опьянения. Девушки жалко улыбались, соглашались пойти выпить в подъезд или за штабель деревянных ящиков у магазина. Полная женщина-европейка, в расстегнутой заячьей шубе и с высокой прической, стояла в стороне и посматривала надменно, покручивая ключами на пальце.

Офицеры девяностого мотострелкового полка разбили бивак в правом крыле, поблизости от туалета. Места много, но были и неудобства — густая вонь мочи и бесцеремонные пассажиры, в одиночку и семьями шастающие туда-сюда.

Лейтенанты ждали поезд на Алма-Ату.

Четверо суток пути неблагоприятно отразились на них.

Воняющая потом форма, явно нечищенные сапоги, плохо-выбритые, оплывшие, тусклые лица, глаза, тоскующие по застольным утехам. Хотя многие были пьяны, было видно, что денег у этой компании не густо, а совсем уж потерянный вид некоторых говорил без обиняков — деньги кончились.

Казаков и Батов спали на груде чемоданов, торопящиеся в туалет спотыкались об их ноги.

— Проснись, Вадим! — Горченко сильно потряс Казакова за плечи, а потом стал безжалостно мять ему уши. — Проснись, падаль! Дело, блядь, есть!

Проснувшийся от боли Казаков с силой толкнул Горченко. Тот сел на пол, но быстро поднялся, не обиделся, дело сделано, разбудил.

— Ты прямо прибацанный! — сказал он Казакову. — Смотри сюда. Ты видишь, вон бледная спирохета стоит рядом с Балу? Мы с ним договорились, он купит котел.

Человек, лицом очень похожий на карманника, но в ярком шарфе и полуботинках, смотрел не без интереса, даже с надеждой.

— Ну и хер с ним! Покупает и хорошо, продавай ему часы! А меня зачем разбудил, да еще, блядина, искалечил? — Казаков осторожно щупал опухшие пунцовые уши.

Но не часы Горченко заинтересовали покупателя. Ему их и не предлагали, франта в полуботинках прельстили описанием часов Казакова, плоских, с позолоченными стрелками, редких даже в Европе. Казаков дорожил ими и не скрывал гордости, когда их разглядывали. Нет, замотал он головой, часы эти как память, да и деньги еще есть, рано пока продавать, прибережем на совсем черный день, пытался увильнуть Казаков.

— Да не будь ты жмотярой! Нам еще ехать и ехать! А денег с гулькин хер! Ты похмелиться хочешь? Магазин рядом! Не жмись ты, дембельнешься — другие купишь!

Покупатель предложил смешную цену, на него посмотрели со снисходительной презрительностью, ты, парень, видно, с вавкой в голове, за кого ты нас принимаешь, тебе вещь предлагают, посмотри, такие часы ты не видел и не скоро увидишь.

Очарованный западноевропейским видом часов, вокзальный человек согласился увеличить цену вдвое, заплатил и быстро ушел.

За приятелями без приглашения увязался старший лейтенант Сидоров. Выпив и пробудив в себе дух предпринимательства, он предложил, пока есть время, продать и его свитер, красивый, импортный, с оранжевыми оленями на груди. Лейтенанты быстро нашли покупателя, швейцара в ресторане.

Жизнь хороша, перемигивались офицеры, нетвердо шагая к поезду, неплохая жизнь, с умом живя, жить можно…

Деликатес

Вначале было весело.

В купе пили купленные в Новосибирске водку и вино, шумно играли в карты.

Ваня Вольнов охотно напился, заснул на верхней полке.

Что ему там приснилось, неизвестно, но командир пятой роты дернулся несколько раз, резко повернулся и без предупредительного крика, коршуном на цыплят, рухнул вниз, на компанию играющих.

Очумело рассматривал хохочущих приятелей, ощупывавших, не поломал ли ребра, не свернул ли шею. Хотя падение было свободным и совершенным в бессознательном состоянии, сам Вольнов не изуродовался, но больно зашиб тяжелыми сапожищами лейтенанта Батова, и тот долго еще матерно скулил, прикладывал ладони к голове.

Сидоров, Казаков и Горченко, тоскуя по цивилизации, тщательно пересчитав наличные, включая мелочь, пошли в вагон-ресторан, заказали крепленого вина и пива, вяло беседовали, вдумчиво смаковали питие, не теряя надежды опьянеть.

Не вызывающий интереса пейзаж, почти не убыстряющееся ресторанным сидением время, слабость вкушаемых напитков действовали угнетающе.

Приятели раздраженно поглядывали на четверых солдат, дембелей, с расстегнутыми воротничками и закатанными рукавами гимнастерок, пьющих, не скрываясь, водку за соседним столиком. Лениво развалившись, солдаты нагло ухмылялись, плевали на присутствие офицеров, а один даже пренебрежительно посматривал.

Издерганный безденежьем, лейтенант Горченко не выдержал.

Проходя мимо, зажал пальцем ухо наглеца и медленно покрутил, не борзей, мерзость, береги честь мундира, хоть ты и дембель, а офицеров приветствовать надо.

Солдат вскочил возмущенно, Горченко, улыбаясь, пригласил пройти в тамбур и, не оглядываясь, пошел к выходу. Толкнув, лейтенант придержал дверь, подождал, когда солдат переступил порог, и с силой захлопнул ее. Солдат отшатнулся, схватился за лицо, рванулся было вслед за Горченко, но его сзади жестко придержали Сидоров и Казаков, иди на место, ублюдок, не забывайся, можешь не доехать до дома, офицеров надо уважать, скотина, и застегнитесь, ефрейтор, вы не в публичном доме…

Крупная, толщиной в руку, селедка выглядела так аппетитно, что защемило сердце и зачесалось тело.

Лейтенанты сгрудились перед прилавком станционного ларька, не отрываясь, смотрели на рыбу, штабельком лежащую на продолговатом металлическом блюде.

Прозвенел второй звонок, штатские торопливо хватали из рук продавщицы пачки папирос и бутылки ситро, бежали к вагонам.

Панкин прочел в глазах друзей согласие и решительно раздвинул последних покупателей.

— Красавица вы моя ненаглядная! — придыхая, как бы от страсти, промурлыкал Панкин. — Не могу ли я вас нижайше попросить оказать мне крохотную любезность? Какой фабрики у вас «Казбек»?

Продавщица, зрелая тетка в сером халате, одеревенела от изумления.

Такого хамства она никогда не видела даже в этих несентиментальных краях.

Уж не думает ли этот развязный тип в офицерской форме, что она должна…

— Мне врачи разрешают курить только ростовский «Казбек». У меня астма… — голубые глаза офицера лучились любовью, складки на лбу сложились в нежной муке, губы трепетали, как в перерывах между огненными поцелуями.

Прозвучал третий звонок.

Сомнамбулически повернувшись, продавщица встала на табуретку и потянулась к верхней полке.

Лейтенант Батов быстро, но бесшумно взял двумя руками тяжелое блюдо с селедкой и, не поворачиваясь, передал его Курко и Казакову. Те мгновенно прикрыли добычу фуражками и, зажав блюдо боками, вполуприпрыжку бросились к вагонам. Лейтенант Северчук бежал сзади, растопырив полы кителя, прикрывая похищенный деликатес.

— Глубоко скорблю, моя щебетунья, кустанайские мне нельзя! — торопливо сказал Панкин и побежал догонять поезд.

Селедку, поспешая, съели, а одну отнесли в купе майорам, пусть угостятся командиры, может, раздобрятся и одолжат пару копеек. Майоры вежливо приняли подношение, но денег в долг не дали. Последнее время они вообще не афишировали своего знакомства с лейтенантами, из купе не выходили, только пиво пить ходили в ресторан…

Запыхавшийся поезд катил все медленнее и медленнее, а в казахстанских степях попросту стал останавливаться, без всякого резона, подолгу, вдали от станций.

Майское солнце припекало, яркие степные цветы вызывали желание напевать, редкие маленькие облака глубокого белого цвета то группировались, то расползались подальше друг от друга. Появились мухи, славные и неназойливые степные насекомые.

Вид пасшихся вдоль полотна овечьих отар раскалял фантазию, вызывал голодные галлюцинации и желудочные спазмы.

Восхитительные шашлыки, крупные куски баранины на шампурах истекали горячим ароматным жиром, обжигавшим изощренное голодом воображение. Рвали зубами нежное мясо, глотали, не прожевывая, а потом, сытно отрыгиваясь, попивали холодное белое вино, барскими жестами подставляли стаканы под нежнейшего цвета струю, с легким колебанием брали еще шашлык, медленно сосали, наслаждаясь изысканной сочностью — лейтенанты конвульсивно проглатывали слюну, усилием воли отгоняли гастрономический мираж.

Опьяняющий голод обострял оптимизм, на суровом лице реальности разглаживались складки, прихотливые иллюзии обвораживали, неудержимое желание накормить себя вкусной едой будоражило и призывало к действию.

Горченко нашел единомышленников.

Отара подошла к самому поезду, стоящему посреди степи, старик-овчар вежливо смотрел на приближающуюся делегацию.

В руках у Горченко было шесть пар часов, четыре красивые авторучки и две ложки, похожие на серебряные, позаимствованные в вагоне-ресторане, когда проезжали Байкал.

Ассистент парламентера Гранин нес восемь рублей купюрами и японские плавки, взнос лейтенанта Рушникова, химика.

Третий, Балу, шел налегке, его взяли, памятуя о редком актерском даре — он умел делать честное лицо и смотреть правдивыми глазами.

Обмен не состоялся.

Овчар не оценил выгодность сделки, один-единственный баран против такого количества ценных вещей. Горченко горячо убеждал, Балу с честным лицом проникновенно заглядывал под мохнатую шапку казаха, Гранин против воли шарил взором по отаре, выбирая животное пожирнее.

Бараны смотрели иронично, старик сжимал губы, отводил глаза, оскорбительно покачивал головой, не хотел и разговаривать. Вероятнее всего, он и не умел говорить по-русски. Раздосадованный азиатским упрямством, Горченко плюнул под ноги казаха и мотнул головой в сторону поезда, пошли, что с него возьмешь, дикарь, не понимает своего счастья, он и цену не может сложить своим драгоценным баранам…

Плавки удалось продать проводнику, за ничтожную сумму, достаточную, однако, чтобы Рушников с Балу бессовестно надрались крепленым вином. Все уже ушли спать, а два индивидуалиста долго реготали в коридоре…

Арыки и нищие

Среди гор помидоров, абрикосов и черешен ташкентского базара бродили обливающиеся потом офицеры, с чемоданами, с переброшенными через руку шинелями.

Азиатская толпа не обращала на них видимого внимания, люди в ватных халатах и цветных платьях, все в тюбетейках, толкались, гулко шумели, присаживались на корточках перед торговцем, щупали товар, пламенно торговались. Лейтенанты быстро втянулись в энергичную базарную суматоху, приценивались, возмущались дороговизной, укоряли знаками, возбужденно хохотали, грозили пальцем и по-обезьяньи вытягивали губы.

Но не покупали.

Озабоченно переходя от кучи к куче, они пробовали фрукты и овощи, изображали скептицизм, внимательно оглядывались, якобы ища товар получше, и двигались дальше.

От громадного котла с пловом поднимался душистый пар, мужчина с мягким лицом, в сильно засаленном, казавшемся кожаным, белом фартуке и тюбетейке накладывал в пиалу горку риса, украшал ее несколькими косточками и хрящиками. Простодушные гурманы ели плов руками, благоговейно причмокивая. Милиционер-узбек с роскошными бедрами, пожелавший откушать этого легендарного блюда, получил специальную порцию — полную пиалу баранины, замаскированную сверху рисом. И бесплатно, что больше всего возмутило гражданские чувства изголодавшихся лейтенантов.

Голод нарушал пульс и делал дыхание прерывистым, движения стали наглыми, офицеры явственно ощутили инстинкт стаи. Неудержимо захотелось наброситься, разграбить, растащить, опустошить этот котел…

Травмированный неудачной кражей окорока, лейтенант Балу первым пришел в себя, стряхнул провокационные чары. Твердой походкой подошел к хозяину плова, переговорил коротко и продал ему обручальное кольцо. Прихрюкивая, пожирал жирный рис и обгладывал частицы бараньего скелета.

Скотское чревоугодие друга искусило Казакова совершить такую же торговую операцию.

Горченко продавать было нечего, но удалось выменять на порцию плова солнцезащитные очки.

Лейтенанты наслаждались в холодке, зачерпывали рис фунтиками из вырванных из записной книжки листков. Обглоданные кости бросали в пустую пиалу, оттуда их тут же выгребал нищий, — человек комсомольского возраста в грязном рваном халате, — и соскабливал зубами волоконца мяса.

Арыки с нечистой илистой водой и нищие составляли главную невидаль среднеазиатских городов. Еще в Алма-Ате офицеров смутило обилие попрошаек обоего пола. В Ташкенте этим промышляли только мужчины, были они молчаливы и напористы, понимать русский язык отказывались, шли по пятам с протянутой рукой.

Вечером на вокзале обозленный Гранин сказал очередному вымогателю:

— Что ты, зачуханец, приебался? Посмотри, мы такие же, только переодетые! Вали вон к майорам, если хорошенько попросишь, они дадут. Особенно тот, кто потолще, он самый богатый.

Нищий оказался смышленым, второй раз говорить не пришлось. Профессионально униженно кланяясь, он кружил вокруг Залесского и Францера, изредка делая вид, что гладит рукой сапоги замполита. Францер конфузился, декларировал необходимость общественно-полезного труда, возмущался бездеятельностью милиции, пытался делать заячьи петли, но денег не давал.

Лейтенанта Курко отозвал в сторонку бродяга русской национальности, и, выдыхая гнилостный запах, представился Романом Борисычем, поинтересовался, не нужно ли женщины товарищу офицеру, можно устроить, недорого, три рубля. Выжидательно помолчал, почтительно наклонился к индифферентно отвернувшемуся лейтенанту и предложил за ту же цену принять сосение, он умеет. Курко не нашелся что ответить, засуетился и без нужды кинулся в туалет. Войти туда он не смог, туалет был затоплен мочой, четыре положенных на полкирпича были заняты, на каждом стоял мужчина и справлял себе под ноги малую нужду…

Город Ош

Акварельные горы в зное безоблачного неба, множество пыльных пирамидальных тополей, улицы, стекающие в озерко европейского квартала.

Крупноблочные дома в несколько этажей, бензоколонка, телефонная будка, ручной работы вывески, ресторан «Памир» — город Ош, неделю назад недосягаемо далекий, не вызывал особой радости от встречи.

В неевропейской части наибольшее раздражение вызывали множество павильончиков-обжираловок, заполненных жующим, чавкающим, глотающим азиатским людом, беззастенчиво пожирающим лагман и шашлыки на глазах у осатаневших от недоедания и трезвенности лейтенантов.

Чайхан было поменьше.

Предававшиеся неторопливому чаепитию киргизы-мужчины были сдержанны в движениях и тихи в разговоре. Жены, в разноцветных платьях, с черными косами и в нарядных тюбетейках ожидали их, сидя в тени у арыков. Главы семейств, насладившись мужским обществом, важно выходили и, не оборачиваясь, шли к следующей чайной, жены с покупками, поотстав, следовали за ними. Женщины молодые и по местным понятиям красивые, вышагивали независимо, поглядывали по сторонам. Постарше семенили буднично, безрадостно глядя в спины мужей.

К середине дня разрозненные предположения сложились в единодушное убеждение — в городе никто не работает и работать не собирается. Дарованное Конституцией право на труд толкуется жителями как факультативное, кто желает, может им воспользоваться. Такая независимость порождала некоторую симпатию, омраченную, однако, завистью.

Граничащая с убогостью невзрачность призывного пункта ущемляла армейское самолюбие.

Три эпохи социалистического строительства смешались в архитектуре затрапезного сооружения — облвоенкомата, расположенного на окраине города.

Барак из не выдержавшего испытания временем саманного кирпича был удлинен за счет дощатой пристройки, в свою очередь достроенной помещением из бутового камня. Антенны на крыше хотя и скрашивали отвратное впечатление, но казались неуместными, как на коровнике или на складе утильсырья. Перевод непонятного, по-киргизски, лозунга был помещен на щите слева — «Приказ начальника — закон для подчиненного».

Несколько гектаров двора со следами выжженной травы были обнесены обычной, не колючей, проволокой и обсажены деревьями. На пыльной земле, не скрываясь от обжигающего солнца, сидели молодые парни, призывники, многие сотни худо одетых людей, с узелками, чемоданчиками, с набитыми авоськами.

Столь неказистый снаружи, барак внутри впечатлял своей канцелярской роскошью.

Дубовые панели, обитые дерматином двери, мягкая мебель, фаянсовые урны, вентиляторы под потолком, солидная тишина и запотевшие графины с водой.

Жирненький подполковник-киргиз, военный комиссар, по-дружески улыбался, приглашал пройти в красный уголок, отдохнуть пока, привести себя в порядок.

Резного дерева трибуна, кадки с растениями, шелковые шторы, выкрашенная под мрамор фанерная Доска почета, ряды стульев. Из некоторых сидений и спинок были вырезаны куски красного плюша, виднелась мешковина и торчали пружины.

Это не было простым вандализмом, обивка была использована для дела. Батов, не колеблясь, полоснул ножом по целому еще сидению, плюшевым лоскутком почистил сапоги и передал остальным.

Офицеры прихорашивались, выбивали из брюк пахучую многодневную пыль, извлекали растягивающие тульи стальные обручи, приминали, придавали фуражкам лихой, боевой вид, поплевав на козырек, рукавом наводили глянец. Ушки оторванных в дороге пуговиц просовывали в петли, вставляли в ушко спичку, если китель застегнуть, отличить невозможно, какая из пуговиц присобачена на соплях, все на месте, как положено.

Стоя в узенькой тени барака, снисходительно наблюдали за построением.

Чисто одетые местные офицеры со списками усердно выкрикивали фамилии, формировали роты, непонятными словами отгоняли провожающих.

Мужчины в полосатых ватных халатах, в сапогах и тюбетейках, наголо остриженные, и женщины, в воскресных платьях, в коротких жилетах, с множеством бус, старики с редкими белыми бородами, в четырехугольных киргизских шляпах, озабоченные старухи в неярких одеждах, с матерчатыми сумками-мешками, они напряженно поглядывали на офицеров. Тревожные глаза на бесстрастных лицах крестьян внимательно наблюдали за будущими начальниками их сыновей и внуков, горные жители немногословно переговаривались, вежливо прикрывая рты ладонями.

Новобранцы старались выглядеть молодцом, но сохранить азиатскую невозмутимость им, по молодости лет, не удавалось. Приоткрыв рты и напрягши шею, они, не отрываясь, следили за движением губ Казакова, и он понял — люди не понимают, что он говорит.

— Ну-ка, парни, поднимите руки, кто говорит по-русски? — обеспокился он.

Поднялось два десятка рук, два десятка из девяносто трех человек.

Высокий киргиз, в галстуке и плаще, серьезно сказал:

— Я буду переводчиком, если хотите. Я окончил филфак Фрунзенского университета. Призвали на год. А они понимают, если говорить медленно.

— Будешь командиром первого взвода! — обрадовался Казаков. — Как же они без языка служить будут? Они же в школе учились!

Шестеро русских стояли чуть в стороне, держались посвободнее, отвечали на шутки. Казаков выбрал на глаз двоих, побойчее и поплотнее, назначил тоже командирами взводов.

Его сержанты, здоровяк Везин и худенький татарин Изяев посмеивались, подначивали, вот это пополнение, вот кому-то повезет, вот обрадуются командиры, особенно нескучно будет на политзанятиях, черные-то по-русски ни в зуб ногой.

— А нас в какой род войск? — неожиданно спросил филолог.

— Пехота! Какой же еще?

Услышав перевод, новобранцы разочарованно зашумели, лица сложились в горькие гримасы, люди были нескрываемо огорчены, и Казаков удивился:

— А куда вы думали? Вас разве не предупреждали?

Нет, никто ничего не говорил, но все страстно желали или во флот, или в строительные части.

Жители гор, они, естественно, мечтали увидеть море, непонятную и невообразимую массу воды, не укладывающиеся в представление громадные волны, виденные в кино могучие корабли бередили душу, мальчишки, завидовавшие хромовым сапогам сельского милиционера, замирая сердцем, воображали себя в восхитительной флотской форме, с мускулистыми шеями и руками.

— Да вы что, мальчики? Кто же просится в стройбат! Туда по несчастью люди идут! — растерялся от изумления Казаков.

Робко удивляясь несообразительности офицера, они качали головами, нет, это хорошо, попасть в строители, там деньги платят, служишь не бесплатно, время даром не теряешь.

— Что вы скажете? — Казаков повернулся к сержантам. — На каторгу рвутся, думают, там деньги лопатой гребут!

— Для этой нищеты и десять рублей богатство! — презрительно и тихо сказал Изяев. — Надо собирать на калым, невесту выкупать.

Казаков хотел пошутить невесело, но сладкое предчувствие сбило дыхание, вступительные аккорды райской музыки грянули в душе его, пыльная жара несмело сгустилась в облачко трепетной надежды.

Надменно похлопывая прутиком по голенищу, лейтенант Горченко приближался спесивым верблюжьим шагом. Стальное лицо, сановитый взгляд и притворная отрешенность лейтенанта могли означать только одно — у него появились деньги.

Подойдя и глядя на заснеженные вершины, Горченко искуснейше сплюнул и с барской леностью повел головой, приглашая следовать за ним…

Натуральный налог

Сержанты оказались на высоте.

Это они, расторопно переговорив с призывниками, сразу же после переклички организовали нечто вроде сбора натурального налога. Каждый с легкостью поделился припасенными в дорогу продуктами и выпивкой. Вид двух набитых едой и бутылками кошелок побуждал к развитию этой разумной инициативы, и Горченко весело намекнул на денежные затруднения. Потолпившись и пошушукавшись, рота собрала своему симпатичному командиру двадцать пять рублей. Лейтенант разрешил отдыхать до завтра, до посадки в поезд, с достоинством поблагодарил и поспешил к друзьям.

Пиршество устроили сразу же за изгородью, над арыками, под глухими глинобитными стенами окраинных домов.

Горячая водка пилась неприятно, но местное сладкое вино имело ласковый вкус.

— Что творится, братья-славяне! — сокрушался Гранин. — Везем одних чучмеков! Они и разговаривать не умеют!

— Ты не огорчайся, прихватим за жопу — заговорят! — сказал Горченко. — Все они понимают, только прикидываются. Рассчитывают перекантоваться два года дурачками-придурками.

— Одно непонятно, — сказал Казаков. — Зачем такую ораву людей гонять из конца в конец Союза? Из Сибири везут в Молдавию, с Украины — в Среднюю Азию, отсюда — на Дальний Восток. Каждые полгода армия обновляется на четверть. Это сколько нужно составов! А мы плачем, транспорта в стране не хватает!

— Логика простая. Надо приучать солдат к незнакомым для них районам. Да и куда чучмеков девать? Через десять-двадцать лет они составят треть армии! Сам знаешь, какие они вояки! А если будет война с Китаем, им только там и место. Чем больше их перебьют, тем больше сбережем боеспособных солдат, — сказал Ваня Вольнов.

— А случится заварушка среди местного населения, кто усмирять будет? Мы, может, подумаем еще, прежде чем в кацапов стрелять, а черные, пожалуйста, только прикажи! — добавил Батов.

— Да и ты в чучмеков с удовольствием постреляешь! — засмеялся Рушников.

— Ну! — согласился Батов. — Они там, бляди, наверху эти варианты давно прикинули! Так что не волнуйтесь насчет транспорта…

— Вот именно! — воскликнул Сидоров. — Завтра посадим салаг в вагоны и начнется королевская жизнь! Я лично рассчитываю не протрезвляться до самой Ледяной!

Старший лейтенант весело потер руки, посмотрел с наигранным недоумением на заинтригованных собутыльников.

Все яснее ясного.

Дорога предстоит дальняя, люди неизвестно какие, всякое может случиться. Разобьют, к примеру, унитаз в туалете, кто отвечать будет? Вот первым делом и надо создать аварийный фонд, собрать в вагоне по три рубля с головы. Все взяли с собой, все дадут, если прижать, не будешь же из-за пустяков портить отношения с командиром. Сунуть немного проводнику, сержантам дать, чтоб не болтали, а на остальные всю дорогу гудеть можно. К концу поездки о трешке никто и не вспомнит, а вспомнит, так всегда можно придумать отмазку, то за постель заплатил, то за мойку посуды, то за чай и кипяток.

Заразившись оптимизмом и веселостью рассказчика, лейтенанты допили вино и двинулись вниз, в не такой уж плохой город Ош.

Дурачились, сбиваясь на бег по крутым улочкам, облегченно похохатывали и подталкивали друг друга, все, конец мучениям, уж они отведут душу, уж вознаградят себя, уж обретут душевный покой, только бы побыстрее дожить до завтра…

Стоя на нижней ступеньке вагона и вцепившись в потные поручни, Балу глубоко вдыхал носом воздух и протяжно выдыхал, стараясь отогнать тяжелое опьянение, усугубленное свирепой жарой. Он обливался потом и часто снимал фуражку, козырьком соскабливая со лба обильную испарину.

Унылое разочарование послужило причиной этого неуместного утреннего состояния.

Два часа назад он познакомился со своим проводником, чернявым украинцем, услужливым и понятливым. Тот пригласил расстроенного лейтенанта в вагон, достал бутылку теплой «Кориандровой», утешал как мог, обещал все уладить и утрясти.

Балу мрачно выпил всю водку и успокоился, хотя роковое невезение все еще подтачивало настроение.

У всех, во всех вагонах, кроме его и Казакова, проводниками были женщины, молодые или средних лет, а у него оказался мужик. Женское присутствие неоспоримо скрасило бы тягомотные дни неблизкого путешествия, но вот тебе…

Лица, печальные и плачущие, искаженные волнением и убитые горем, не отличались друг от друга, расплывались и мельтешили. Иногда одно становилось четким, лейтенант натыкался на взволнованный оценивающий взгляд. Балу напрягался, вздергивал голову, выпячивал грудь, шевелил челюстью и проглатывал слюну.

Прощание было в полном разгаре.

Полукольцо толпы прижало к вагону сотню перепуганных предстоящей разлукой худеньких подростков-азиатов, старающихся не плакать, молча смотрящих туда, где стояли их родственники.

— Начинайте погрузку! — проорал в мегафон Залесский.

Гул тут же перестал быть монотонным, тысячи отдельных, ясно отличимых криков перекрыли голос-приказ, толпа придвинулась, руки людского полукольца стиснули отъезжающих.

Командиры рот строгими голосами начали выкликать по спискам.

Проволакивая за собой чемоданы и мешки, истомленные прощанием, новобранцы полезли в вагон. Первым по алфавиту выпала удача выбрать лучшие места, последние карабкались на третьи, обычно для багажа, полки.

Поезд приготовился к отправке.

К немного пришедшему в себя Балу протиснулась русская женщина и, не обращая внимания на отвратный водочный перегар, близко наклонилась к лицу лейтенанта.

— Скажите, куда их везут? Пожалуйста, скажите!

Балу отрицательно замычал, нельзя, военная тайна, вам напишут, это запрещено говорить.

— Там мой сын! — униженно повторяла женщина. — Там сын! Ну скажите мне, мы же с вами русские…

— Амурская область, — не разжимая зубов, сказал Балу.

— Где это? — испуганно отстранилась женщина, снова начала плакать, погрузилась в толпу.

Поезд тронулся.

Раздался звон разбитого окна.

Пьяненький паренек-киргиз, разбив чем-то стекло, с протяжно-отчаянным воплем высунулся из вагона. Кричал долго, пока вокзал не скрылся из виду и парня безжалостно не оттащили сержанты. Хотя они сами были расстроены, но бить его не стали…

Потные подмышки

В раскаленной духоте водка, казалось, испарялась прямо на глазах, распространяя тошнотворный запах. Проводник, сухощавый дядька с неискренней улыбкой, щедро подливал и вводил в курс дела.

О вагонах особенно заботиться не надо, все они давно сняты с пассажирских линий, из двух уборных одну надо всегда запирать на ключ, а то загадят так, что самим не войти, для мойки посуды выделять дежурных, пусть моют сами, постельное белье, он считает, выдавать не нужно, хоть и положено, раздать одни матрацы и подушки, зачем этим монголам простыни и полотенца, а кто захочет, пусть заплатит рубль.

— Это твое дело. Меня не путай, — сказал Казаков. — Я отвечаю только, чтоб вагон не раскурочили. Дери с них по рублю, если хочешь. Хотя не думаю, чтоб чурки раскололись… А я иду в штаб на совещание.

В штабном вагоне больше всего были пьяны солдаты из взвода охраны.

Раскисли воины на жаре, снисходительно поглядывали лейтенанты, толпясь в коридоре у дверей командирского купе.

Майор Залесский в хлопотах отъезда выпить так и не успел и поэтому был излишне серьезен.

Майор Францер исхитрился захмелиться, чудовищно потел, но лопотал связно, давал указания.

— Не забывайте, что наш эшелон это воинское подразделение. Сведения о количестве людей и конечном пункте назначения представляют собой военный секрет. Новобранцы не должны это знать. Строго следить за тем, чтобы люди на станциях не выходили и не вступали в разговоры с посторонними. Письма в дороге запрещены. Прием пищи производится два раза в день. Выделять дежурных и на специальных остановках посылать их под командованием сержантов к вагону-кухне. В случае заболевания немедленно обращаться к медику. К концу каждого дня докладывать в штаб о наличии личного состава…

Каждые двенадцать секунд с подбородка майора срывалась капля и падала на галстук. Пятна пота подмышками расплылись до размеров тарелки.

Офицеры часто и глубоко, как у врача, дышали ртом, обмахивались фуражками.

— Да прекратите вы курение! — не выдержал трезвый Залесский. — Нечем дышать! И я предупреждаю насчет пьянства! Не успели отъехать, а половина из вас на ногах еле стоит! Не продохнуть от перегара!

Лейтенанты осуждающе зашумели, какое безобразие, кто посмел, этого нельзя оставлять без последствий, такое скотство недопустимо в офицерской среде, тем более на боевом посту, в ответственной командировке, до какой степени нужно опуститься, чтоб в такую жару водку пить, шумно резвились лейтенанты.

— Я еще не закончил! — крикнул Францер. — Внимание, товарищи! Каждый день, с десяти до двенадцати необходимо проводить политзанятия! В каждом вагоне! Причем, делать упор на антирелигиозную пропаганду. Люди здесь, знаете, в значительной степени отравлены мусульманством. Разоблачайте библейские мифы, открывайте людям глаза, рассказывайте о завоевании космоса.

— На каком это все языке? — гоготнул из-за спин Панкин. — Они и поздороваться не умеют по-русски!

— Не фиглярничайте, товарищи! Добавлю, после обеда необходимо прорабатывать уставы, ознакамливать людей с нормами армейской жизни. Можете идти приступать к вашим обязанностям!

Коротко передохнув в Андижане, поезд запыхтел дальше.

Поля хлопчатника млели в предвечернем пекле, вдоль полотна в один нескончаемый ряд стояли стволы тутовых деревьев — ветки с листьями были обрезаны на корм шелкопряду. Отвратительное солнце заходило мучительно долго, как могло оттягивало наступление ночи, торопясь напоследок поддать жару в уже и так донельзя раскаленную Ферганскую долину.

Гранин, голый до пояса, с колотящимся от духоты сердцем, подстегивая себя надеждой на вечернюю прохладу, посасывал из горлышка сладкое, густое вино.

Неожиданно лейтенант рассвирепел.

— Эй! — крикнул он. Сержант, отодвинув одеяло, заглянул в отделение. — Кончаем эту херню! Открывай везде окна, а то мы здесь коньки отбросим! Людей только мучаем, дурацкий приказ выполняем!

Новобранцы повеселели, потянулись к своим пожиткам, доставали еду. Сержант принес стакан коньяку, в знак благодарности от третьего взвода.

— Ты им там всем намекни, — с командиром всегда надо делиться! — оживился Гранин. — Шепни, мол, когда лейтенант замочит, он добрый, а на сухую, пугни их, он зверь зверем.

Сержант снова заглянул, уже встревоженно:

— Майоры идут!

Залесский и Францер зашли важно, с деловым видом.

За спинами переминался старший лейтенант Сидоров, начальник канцелярии, с двумя авоськами, набитыми бутылками.

— Необходимо у всех произвести проверку багажа, Гранин! — озабоченно хмурясь, сказал Залесский. — В эшелоне начинаются попойки, рукой подать до ЧП! Идем-ка с нами, как у тебя обстоят с этим дела!

— Н-е-е-т, товарищ майор, в шмоне я участвовать не буду! — разозлился на себя за непредусмотрительность Гранин. — Это по уставу не положено! Вы меня с вашими преступными приказами под трибунал подведете! Грабеж молодых! А у меня дембель через полтора месяца! Да и в нашем вагоне все в порядке.

— Посмотрим! Оставайтесь с сержантами на своих местах! — недовольно сказал Залесский.

Сидоров извинялся гримасами, чувствовал, подлец, свою вину, не предупредил. Майоры двинулись по вагону, новобранцы открывали мешки и чемоданы, офицеры выуживали обнаруженные бутылки, строго выговаривали, для пущего страха записали несколько фамилий.

Сидоров успел сбегать в штабной вагон, разгрузиться.

— Хоть бы в конце догадались притырить, пока дойдут до них, — вздохнул сержант. — Сколько добра пропадает, все в штабе попьют!

Гранин клял себя последними словами. Надо же так опростоволоситься, не предвидеть очевидный шмон, не принять меры…

Крохобор

Казаков хлебнул для храбрости вина и решительно вышел на середину вагона.

Жара спала, в вагонном полумраке лица не различались.

— Внимание! Все внимание! — крикнул он наглым командирским голосом. — Ввиду того, что потребуются большие дополнительные расходы, связанные с долгой поездкой, я предлагаю собрать по три рубля с человека и вручить деньги сержанту Изяеву. Командиры взводов лично отвечают за исполнение! Напоминаю, это обязательно для всех! Каждый расписывается в ведомости! Переведите своим товарищам, плохо говорящим по-русски! Действуйте, сержант!

Лейтенант быстро прошел к себе.

От стыда и волнения на секунду разболелась голова, он выпил вина и сел на лавку.

Хлопнула дверь в тамбуре, Горченко, Вольнов и Батов сияющие втиснулись за занавеску.

— Ну? — спросил Горченко. — Что ты махорку трусишь? Мы уже! Недолго дрыгалась старушка в гусарских опытных руках!

— Садитесь, — сказал Казаков. — Там сейчас собирают…

Сержанты приносили мятые или аккуратно расправленные бумажки, снова выходили, возвращались.

Командир первого взвода, филолог, принес деньги сам.

— Дали все, — сказал он. — И расписались. Только я не расписался. Это же глупо, мы вносим деньги, зачем же еще и расписываться… Они не понимают, что это глупо…

— Не имеет значения! — засуетился Казаков. — Молодец! Может, выпьешь?

— Я не пью, — сказал филолог и вышел.

Изяев ввел за руку низкорослого киргиза.

— Вот, товарищ лейтенант! Только этот герой не дал, говорит, нету. Врет, сука, я думаю.

Щупленький киргиз смотрел в пол.

— Ну раз нет, так нет! — осуждающе покачал головой Казаков. — Ты ему растолкуй, так положено в армии…

— И фамилию запиши! — сказал Вольнов. — Даром ему его жадность не пройдет. Как я, блядь, ненавижу крохоборство!

Лейтенанты поцокали языками, дело дрянь, начинать вотскую службу с порчи дружеских отношений, это никуда не годится, ох, тяжело ему будет…

Изяев увел киргиза, а через минуту принес недостающую трешку. Брать было неловко, но и отказываться глупо, не возвращать же.

— Вот непручая жизнь! — юродиво жаловался Горченко, выпив залпом стакан. — Проводница-то у меня скоро умрет от старости! Клянусь вам, она еще Ленина видела! А Гранину повезло! Девка у него при ноге, грудь — как моя голова! Он уже, паскуда, заперся с ней!

— У меня ничего, сойдет, чтоб сперму согнать. Только ей надо морду полотенцем завязать! — сказал Вольнов. — И ноги кривые — собака пробежит!

— Ноги не считаются, они отбрасываются! — засмеялся Батов. — Тут они такие блядовитые, настоящие штурмовики, аж страшно!

— Вам хорошо, хоть есть с кем перепихнуться при случае! А мне волком вой, самообслуживанием занимайся! — поплакался Казаков.

— Жаль, что у тебя здесь ванны нет, — на полном серьезе сказал Вольнов. — Ты садишься в нее, напускаешь воды и ловишь муху. Обрываешь крылышки, выставляешь из воды болт, чтоб только головка торчала, и пускаешь муху. Она, падлюка, бегает по нему, щекочет, а ты кейфуешь.

Все кисло похмыкали и выпили.

— Вот вы где, долбаные в сраку, попрятались! Я весь эшелон обегал, ищу вас! — потрясая бутылкой коньяка, ввалился Сидоров, оборвал одеяло-занавеску.

Не слушая незлобивые обвинения в предательстве, разлил всем коньяк и перешел к делу.

— Пока вы не пьяные, как дикие кабаны, давайте-ка, родные мои, кто сколько может! Вы тут разговелись, денежки собрали, а мы в штабе соси хер у пьяной обезьяны? У нас нет личного состава, так что поделитесь! Мне Залесский намекнул.

— А балалайку он не хочет? — возмутился Казаков. — Ограбили, пиздюлины, мой вагон, а теперь еще подать требуют! Ни копейки не дам этим штопанным гондонам!

На удивление никто не поддержал взрыв законного негодования.

— Такой порядок, никуда не денешься! — рассудительно сказал Вольнов, доставая деньги. — Штопанки не штопанки, а заплатить придется!

Все внесли по тридцать рублей, допили что осталось и решили лечь спать пораньше, умаялись, день был сумасшедший.

Проводив гостей, Казаков позвал сержантов и дал им тоже по тридцатке, на дорожные расходы.

Потом отозвал Изяева, татарина, поэтому считавшегося честным, и попросил его сохранить до Ледяной сто рублей.

— Все равно по пьянке их у меня украдут. А приедем домой, — будет за что выпить.

Сержант серьезно кивнул.

Казаков закрылся в туалете, разделил оставшиеся деньги на три части. Одну пачечку он засунул в сапог, вторую в прореху под погоном на кителе, а третью положил в маленький брючный карман, пистон, чтоб были под рукой.

Лицедеи

Воинский эшелон всем страшно надоел, путался под ногами.

Отрезки пути между нечастыми казахстанскими станциями он проскакивал во всю прыть, залихватски ухая, а на станциях железнодорожники с облегчением запихивали его на запасные пути и, похоже, забывали об этом.

Дежурные с термосами бежали в голову поезда, к теплушке-кухне, волокли еду.

На завтрак гречку или перловку с тушенкой, на ужин макароны, тоже с тушенкой. Говяжье мясо было жесткое, противное, распадающееся на крупные волокна. Взяли только говядину, зная об отвращении мусульман к свинине. Вечером грели воду, киргизы жадно пили жидкий чай, некоторые захватили с собой зеленый, плиточный, пахнущий странно, но вкусный при запивании водки.

Жара заметно уменьшилась, новобранцы целыми днями лежали на полках, иногда садились по-турецки. Вели себя тихо, неслышно переговаривались, тоскливо смотрели в окна. Вечерами, подвыпив, русские подвывали модные песенки, киргизы покуривали анашу. Запашок тянуло сквознячком по коридору, при приближении офицеров папироски быстро гасились, но потом курцы пообвыкли, даже угощали желающих. Дурманящая травка слабо действовала на постоянно пьяных командиров, затянувшись несколько раз, они с опаской возвращали драгоценный окурок, но курению не препятствовали, что здесь страшного, если в меру, пусть побалуются салажата, быстрее выкурят свои запасы, такой роскоши они два года не увидят, добродушно закрывали глаза лейтенанты.

Майоры не досаждали визитами.

Андижанский шмон оказался урожайным, они дружно хмелели разнообразными напитками, а достигнув пьяных кондиций, по вагонам не шастали, хватило деликатности не мозолить глаза подчиненным.

Залесский приударял за проводницей, та днем кокетничала, позволяла ощупывать себя, выпивая, подмигивала и хохотала обещающе, но ночью к себе не пускала, предпочитала двух сержантов…

На каком-то зачуханном казахстанском полустанке майор Францер был вынужден употребить власть.

Старухи-казашки облепили поезд, продавали кумыс. Его брали нарасхват, высовываясь из окон по пояс, поднимали миски в вагон, новобранцы проглатывали кисловатую жидкость, брали еще.

Францер с пьяным скандальным криком побежал вдоль поезда, отталкивая женщин, вырывая из рук миски, выливал кумыс на землю, пустые запуливал на крыши вагонов.

— Закрыть немедленно окна! — кричал он. — Эту гадость пить нельзя! Вы хотите, чтоб в эшелоне началась эпидемия?! Миски веками не моются! Командиры рот, примите меры!

Для новобранцев дни пробегали серенькими мышками, неприметные и неотличимые друг от друга. Равнодушное движение поезда казалось рассчитанным на долгие месяцы, изнуренные бездельем люди безрадостно делали вид, что спят, нелюбопытные пейзажи приелись, разговоры выговорены, только изредка люди исподтишка дивились сценкам, разыгрываемым нетрезвыми лицедеями, их командирами.

Лейтенанты не думали о зрителях, они не замечали сотен глаз, не смущались незнакомых людей и не волновались их реакцией, меньше всего они заботились о соблюдении каких-то условностей, как не обращают внимания на рыбок в аквариуме или душевнобольную бабушку.

Офицеры с криками захмелялись, валились в пьяных обмороках, скандалили за картами, временами орали песни, улюлюкающим кодлом переходили из вагона в вагон, удачливые в любви шумно обнимали своих подруг, с громкими шутками волокли их, притворно упирающихся, голосисто ржали, переругивались и кляли начальство, прилюдно портили воздух, блевали в унитаз, не закрывая дверь туалета, и бродили, варнякая, по вагону, попивая из горлышка водку…

Но наступали и часы скорбного затишья.

Мутно протрезвившиеся офицеры разбредались по своим закуткам-отделениям, с нетерпеливым тоскованием смотрели попеременно то в окно, то на часы, ждали остановки и заклинали судьбу, чтоб там был магазин. Скрежет тормозов выводил из похмельного оцепенения, люди в форме бежали к вокзальному зданию, товарищи сжимали ручку стоп-крана. Никто заранее не знал, сколько простоят, и, если посланцы не успевали возвратиться, ожидавшие, не колеблясь, включали аварийный тормоз. Поезд злобно и беспомощно, собакой на цепи, дергался, давал частые гудки, сзывая убежавших.

Майор Залесский нетрезво ковылял вдоль состава, нервничал, опоздавшие дарили ему бутылку, чтоб умаслить и восполнить потерю нервных сил.

Уже под Новосибирском нежданно свалилась из ряда вон выходящая удача.

Перед перегоном на запасные пути эшелон остановился на минутку рядом с пассажирским поездом. Вагон Балу оказался напротив вагона-ресторана. Вместе с пришедшим в гости Курко они выскочили в чем были и вломились на кухню.

Берите на всех, надрывался из окон эшелон, все что есть и побольше, потом рассчитаемся, хватайте и закуску, если есть.

Вино было дорогое, «Крымский портвейн», смешно надеяться на что-то путное, но взяли еще и красной икры, и сухой колбасы, и пару свежих огурцов, завернули в газету два десятка горячих шницелей, с виду вкусных, но огорчавших своей легкостью. Рассовывали по карманам, за пазуху, подмышку, хватали в охапку бутылки, успели вскочить в отходящий поезд.

Все перевели дыхание.

К ночи поезд резвел, начинал тараторить по рельсам, нагло посвистывал, презрительно воротил морду от разъездов и полустанков. Куда девался его дневной комплекс неполноценности, колеса крутились барабанами лотереи, под бравурное эхо.

Измочаленные неурочной дремой и многодневным лежанием, люди глухо засыпали, утешенные радостным ощущением скорости.

Мистический дух замка с привидениями и лицемерная тишина ночных джунглей воцарялись в вагонах.

Ночники над дверями светились болезненным, болотным светом, порождавшим жуткие волчьи ямы теней. Непонятного происхождения ядовитые запахи терзали обоняние, вынуждали дышать ртом. Вагонная жизнь раскаленно колыхалась под обманчиво застывшей коркой ночи, наполняя ее звуками-отгадками, сигналами и маяками, звуками — путеводными нитями.

Цикадное поскрипывание сапог, булькающие шорохи, слюнявые всхлипы, хрюканье, всхрапывание и воркование, пробочное чмокание, босой топоток, неразборчивый клекот и кудахтанье скандала, сиротские перепойные причитания, матерные чертыхания и царедворческий шепот, рев рвоты и обезьяний вопль истерики, аукающие свисты и шелест сквозняков, воровские щелчки замков и вздохи проклятий отличались слухом гораздо отчетливее, чем занудливый перестук колес…

Ночные гости

Беда еще, что штабной вагон находился в середине состава, и майоры, с пьяным упорством препятствовавшие человеческому общению, запирали на ночь двери в тамбуре. У лейтенантов имелись взятые у проводников ключи, железнодорожные запоры не могли остановить еженощные переходы и хождения, и в штабе изловчились подпирать дверь доской изнутри.

Желающим пойти в ночные гости приходилось или переползать по крыше вагона, или во время частых замедлений выпрыгивать из поезда и бежать по насыпи, обгоняя штабной вагон. Иногда очень уж сильно пьяные или с подругами, не способными к скоростным рывкам и балансированию, легонько притормаживали поезд аварийным тормозом. Пока машинист разбирался, что к чему, офицеры и их спутницы успевали передислоцироваться.

Судьба подсластила бобыльскую долю лейтенанта Казакова, послав ему редчайшую удачу. В его вагоне оказалась гитара, а ее владелец, кудрявый паренек, умел не только тренькать, но главное, знал два куплета терзающей душу песни «Дорогой длинною, погодой лунною». Офицерский люд, притомившись, кто от любовных напряжений, кто от алкания, сползался в седьмой вагон.

Балу и Казаков, оглушенные кручиной по женской ласке, терзаемые желанием напиться до скотского состояния, счастливо хлопотали, рассаживали гостей, вручали немытые стаканы и кружки, любовались принесенными бутылками.

Будили кудрявого гитариста.

Парень спросонок не хотел пить водку без закуски, его вежливо заставляли, выпивали сами и сладостно замирали, услышав первые тихие аккорды.

Кроме «Дорогой длинною…» никто не хотел ничего слушать, певец с отвращением заводил снова. В конец раскисшая компания начинала ему подвывать. Будучи еще в состоянии произносить слова, Балу брал гитару, нашептывал жалостливые песни, Казаков подтягивал таким мерзким голосом, что всем становилось неудобно. Чтобы прервать эти гнусные, изредка совпадающие с мелодией, стенания, предлагали сменить обстановку.

Неугомонные гуляки гуськом проходили по поезду, бросая по дороге потерявших силы, доходили до третьего вагона.

Хозяин, лейтенант Рушников, любивший выпить анахоретом и обычно совершенно голый, встречал их похожим на тирольский криком. Проводница, белесая растрепанная бабенка, довольно поглядывала на дорогих гостей, нетщательно прикрывала наиболее срамные места.

Передохнув, притормаживая поезд, спрыгивали во тьму и добирались до теплушки, переоборудованной под кухню.

Натрудившиеся за ночь повара укладывались спать рано, в теплушке ночевали только ефрейтор Васькин и кладовщик-сержант. Половину вагона занимали две походные кухни, а слева от широкой, откатывающейся в сторону двери были сложены мешки и ящики с продуктами.

На кухне их привычно ждали.

Васькин втянул в вагон лейтенантов, бережно принял гитару, вещмешок с бутылками, ахнув от радостного сюрприза, выдернул из темноты проводницу Симу, достаточно пьяную, но все же меньше, чем ее шеф Курко, заснувший где-то на полпути.

На мешках сидел лыка не вяжущий еще один сержант, из взвода охраны, невнятно нудил что-то агрессивное.

Рыхлые куски говядины вызывали рвотные спазмы и их дружно выплюнули, хотя забыли уже, когда и ели.

Гранин разлил всем, но обошел пьяного сержанта.

— А ты, залупашкин, не достоин высокого общества, — запинаясь, выговорил лейтенант. — Гнида эта сегодня подняла на меня руку…

Днем Гранин наткнулся в своем вагоне на тогда уже нетрезвого сержанта. Тот стоял перед открытым чемоданом новобранца и вяло шуровал в тряпье, искал чем поживиться. Гранин плохо стоял на ногах, но все же с размаху ткнул грабителя кулаком в спину. Резко обернувшись, сержант грубо усадил его двумя руками на полку и, угрожающе ругаясь, даже замахнулся. Потом неторопливо ушел, а оскорбленный Гранин лег спать.

Офицеры с осуждением посмотрели на воровитого однополчанина.

— Что ж ты молчал, Гранин? — непослушным языком вымолвил Ваня Вольнов. — За такое ему надо пиздюлей отвесить и немедленно!

— Я едал вас! — развязным блатным голосом выкрикнул сержант.

— Поебешь, кого догонишь, свинья! — и Горченко запустил в него банкой тушенки.

Сержант привстал было, стараясь принять угрожающую позу, но ефрейтор Васькин прыгнул на него, зажал голову подмышкой. Сначала Вольнов с Горченко, а потом и сумевший подняться Гранин потыкали кулаками в лицо сержанта, разбили нос и губы. Пьяный орал благим матом, проклинал всех и оскорблял, собирался выпрыгнуть из поезда. Его связали, заставили лечь на пол в углу, привязали ноги к кухне, не мешай людям гулять.

Васькин усадил к себе на колени испуганную Симу, судорожно полез под платье, оба смеялись.

Балу заиграл, Казаков, не таясь, заревел слова, Горченко налил по второй. Батову удалось разжечь в топке огонь, стало просто прекрасно. Ваня Вольнов сломался, заснул на спине, мокрое пятно расползлось под ним, облегчился во сне, бедняга.

Сержанты пригласили проводницу Симу чуть повыше, на мешки, меняясь, ласкали ее. Женщина охала, горячие парни до утра не давали ей заснуть. Под их возбужденное кряхтенье лейтенанты улеглись кто куда, поезд поторапливался на юго-восток, подрагивая от нетерпения, теша себя надеждой на скорый отдых…

Пьяный караван

Захудалая придорожная тайга, грязные бревенчатые станции стояли нищими вдоль дороги, дряблое серое небо удесятеряло нудьгу, холод сибирских летних ночей стойко сопротивлялся вялому дневному теплу, люди, съежившись, лежали на полках, жалкие, похожие на скомканные бумажки.

Новобранцы начали писать письма.

Поезд трогался, и сотни конвертов летели из окон, глазевшие на эшелон понятливые дети бросались их подбирать, сочувственно махали рукой, не волнуйтесь, опустим.

Офицеры ворчали, угрожали нарушителям, ссылались на военную тайну, напоминали о железной армейской дисциплине, и люди, видя ненастоящую серьезность, благодарно улыбались. Посланий с каждым днем становилось все больше и больше, и в штабе решили принять действенные меры.

Поезд сделал вид, что отправляется, а когда стайки писем вылетели из окон, остановился.

Залесский, Францер и Сидоров соскочили на землю и, быстро наклоняясь, принялись проворно собирать запрещенную переписку. Местные дети и несколько взрослых, беря численным преимуществом, выхватывали письма у них из-под ног, отскакивали в сторону, злобно дразнили офицеров.

Силы были явно неравны, ослабленные водкой ревнители государственных интересов быстро взмокли, задышали с одышкой и от бессилия разъярились.

Майор Францер затопал ногами, невразумительно закричал и начал рвать письма. Майор Залесский разрывал конверты молча и не так ожесточенно, старший лейтенант Сидоров, уставясь глазами мороженного судака, грозил пальцем высунувшимся лейтенантам.

Скосив головы в окна, новобранцы ошарашенно наблюдали разгневанное начальство.

Кончилась спокойная жизнь, пришли к уверенному выводу лейтенанты, в штабе началась послеалкогольная активность, майоры сначала одурели от водки, а бросив пить, свихнулись от мук трезвенности. История известная, описанная научно, наверстывают дни, потерянные в хмельном безделье. Ехать-то осталось всего ничего, вот командиры и решили навести порядок в пьяном караване.

— Ох, ребята, ребята! Хлебнем мы горя! — философствовал Ваня Вольнов. — Когда два человека дуют вместе до умопомрачения барбосянку, трудно отличить дурака от умного. Но на похмелку двух мнений быть не может — дурак обнаружит себя сразу! И спасу от него нет! Готовьтесь!

Лейтенанты горестно выпили и разошлись по вагонам, ждать напастей…

Станция была большая, с множеством запасных путей.

Безропотный поезд загнали, конечно, на самые отдаленные пути, загородили товарными составами.

Казаков вызвал сержантов.

— Что там салаги, думают банковать или нет?

Лейтенанты уже не бегали сами за водкой, предпочитали разрешать новобранцам-русским отлучаться в буфет или магазин. Так сберегалось пошатнувшееся здоровье, а принесенную водку или вино, купленное на свои, конечно, деньги, салаги делили поровну с командиром. От усилившейся вагонной скуки русское население поезда стало пить гораздо чаще, да и киргизы осмелели, старались не отставать.

— Пойду спрошу, — сказал Везин. — Вокзал, правда, далеко, но в случае чего, придержим паровоз.

Трое гонцов, хоронясь, побежали на промысел.

Казаков нервно поглядывал, время летит, а их все нет и нет.

Неожиданно из-под вагона высунулись незнакомые головы, потом затаились под колесами, осматриваясь. Возле каждого стояло эмалированное ведро.

Догадка стеганула Казакова, он ветром вылетел в тамбур.

Новобранцы кроликами уставились на него.

— Что это у вас в ведрах, соколы ясные? — с вкрадчивой суровостью спросил лейтенант и поманил пальцем. — Ко мне, рядовые!

Один не растерялся, поскакал прочь, но другой, прыщавый губошлеп, панически застыл на месте.

Казаков быстренько спустился и выдернул дужку из слабо сопротивляющихся пальцев.

Несколько литров красивого цвета вина плескалось в ведре.

— Как вам не стыдно начинать воинскую службу с пьянства? Я конфисковываю алкоголь! В следующий раз накажу! Идите, рядовой!

Не успел Казаков запереть ведро в туалете, как в вагон ворвался с бешенными глазами Панкин.

— Ты что, сука, мое вино забрал?! Кто тебя, распропадлина, просил?! Где оно?

— Чего ты с ума сходишь? Здесь оно, идем пить! Откуда я знал, что это ты их послал? — нагло лукавил Казаков.

Похожее на мадеру вино продавали в поезде на соседних путях грузины. Каким-то чудом, за какие это только деньги, арендовали они товарный вагон и ехали теперь с десятками бочек на Восток, подзаработать.

Поставив ведро на пол, Панкин и Казаков пили в хорошем темпе, зачерпывая кружками крепкое вино и довольно перешучиваясь.

Вопль под окном нарушил их приятственный покой.

Орал майор Францер.

В коридоре появились запыхавшиеся, перепуганные гонцы-лазутчики, на бегу сунули Казакову водку и опрометью кинулись на свои полки.

Майор Францер, непрерывно крича, лез уже в тамбур.

Удивляясь своей ясной голове, Казаков четким движением вставил бутылки во внутренние карманы висящего на видном месте кителя.

Разъяренная физиономия замполита возникла из-за одеяла-занавески.

Панкин решительно взялся за дужку ведра, зажал его сапогами.

— Где эти трое? — рыком крикнул майор. — Немедленно разыскать!

— О ком вы говорите? У нас все люди на месте! — с достоинством сказал Казаков. — Проверьте!

Францер не стал пререкаться, побежал между полками, сдергивая одеяла. Для него все новобранцы были на одно лицо, все смотрели испуганно и невинно, все были без обуви и полураздеты. Он бестолково кричал, не мог примириться с безрезультатным поиском, от неутоленной ярости совсем потерял лицо, грозил трибуналом и расстрелом.

Не медля ни секунды, Панкин схватил ведро и бесшумно дал тягу.

Майор с ненавистью набросился на Казакова.

— Где водка? Я видел бутылки! Они в вашем вагоне! Когда прекратится это пьянство?!

Казаков, загородив вход к себе, слушал, вежливо подняв брови.

— Если я ее найду, вам не поздоровится!

Францер неожиданно ловко прошмыгнул мимо Казакова, перевернул матрац, заглянул под полку и схватил чемодан.

— Что вы, товарищ майор, собираетесь делать? Шмонать личные вещи офицера? — грубо крикнул Казаков. — Что это за полицейский произвол! То вы нахвалки шлете, расстрелом грозите, перед людьми позоритесь, а теперь посягаете на мой чемодан?

— Объявляю вам пять суток гауптвахты! Вы алкоголик! В полку с вами еще поговорят! — майор перестал кричать. — Многие пожалеют об этой поездке!

Замполит ушел.

Взволнованный стычкой Казаков уставился в окно, потирая лицо, бормоча запоздалые дерзости.

Это еще что такое, вздрогнул лейтенант.

Снаружи кто-то пьяно куражился.

Схватившись руками за поручни, плотный парень в гражданском пытался оттолкнуть лейтенанта Курко, стоящего в дверях вагона. Парень криком доказывал необходимость беседы с новобранцами, он знает порядки, он сам недавно дембельнулся, ему надо сказать салагам пару слов, объяснить важность уважения к старикам, они у него все будут ноги целовать, товарищ лейтенант только благодарен будет, кричал, тараща красные глаза, совершенно пьяный гражданский.

Растерянный Курко не знал, как отделаться от настырного благодетеля, придерживал его за плечи.

— Что ты с ним разговариваешь! — Казаков прибежал на помощь соседу, стал сзади Курко. — Влупи-ка ему сапогом, гони эту рвань!

Курко толкнул парня ногой в грудь, но тот удержался, выхватил из кармана велосипедную цепь и, замахнувшись, отогнал лейтенантов в глубину тамбура.

— Всех вас, парчушек, казнить буду! Я старик, а вы бляди! — парень, исказив для пущего страха лицо, размахивал цепью.

Ваня Вольнов быстро поднялся в вагон и молча толкнул крикуна в спину. Тот потерял равновесие и рухнул вперед, на Казакова и Курко.

Эшелон двинулся.

В узком тамбуре особенно не размахнешься, и пьяного били сапогами не очень сильно, но и не разбирая куда. Он выл, пытался подняться и тогда его били кулаками. Поезд вытягивался со станции, шел еще не быстро, и, подхватив в шесть рук визитера, офицеры вытолкнули его наружу. Парень покатился немного по земле, поднялся, шатаясь, бежал вслед, неслышно орал.

Благодарный Курко пригласил сослуживцев к себе, обсудить происшествие и выпить, если они не против…

Разнарядка

Байкала и не видели, хотя поезд прошпарил вдоль озера днем, солнечным и теплым.

Лейтенанты спали после ночной, предпрощальной, скучной попойки.

Специальная командировка заканчивалась, воинский эшелон доживал свои последние дни.

Прошедшие крещение месячной вагонной тряской, причастившиеся дорожной скукой и исповедовавшиеся в пьяных полуночных бдениях, офицеры томились, ожидая конца путешествия. Истязали себя мечтами о тишине, о горячих столовских котлетах, о бане, о прекращении мучительного пьянства. Водка вызывала рвотную слюну, как бы хорошо просто попить пива, проснуться без мути в голове. Хотелось без конца чистить зубы. Многие разнюнились, прекратили напиваться, превозмогая трясение головы, отпаивали себя зеленым чаем. Едва начавшись, кутежи чахли, офицеры укладывались на полки, спали чрезмерно долго, заставляли себя не просыпаться…

Лейтенант Горченко только разулся и решил вздремнуть, как встревоженный сержант заглянул за занавеску.

— Там киргизы одного русского из шестого купе подрезали! Драка началась, едва разнял!

В сию минуту протрезвев, Горченко, схватив за голенище тяжелый сапог, как был босиком, бросился в вагон.

Взаимная неприязнь была заметна с самого начала.

В присутствии офицеров-соотечественников русские нагличали, чувствовали право на поблажку, киргизы же отыгрывались потом, смелея от своей многочисленности. Непонятно из-за чего возникающие перебранки мешали лейтенантам, приходилось строго прикрикивать на очень уж расходившихся. Но до ножей дело не доходило.

Русский с жалобным лицом сидел на полке и рассматривал ранку на боку, промокая кровь платком. Она была, сразу видно, не опасная, поранили, вероятно, перочинным ножом.

Горченко успокоился и закричал для порядка, с воспитательной целью:

— Я вам, блядям, сейчас устрою сучью свадьбу! Как вы мне охуивающе остоебенели, дружная семья народов! Еще раз увижу склоку — берегите тогда свои овечьи морды! Отпизжу беспощадно, твою мать на четырех костях!

Потрясая сапогом, он стал между полками соседнего, киргизского купе.

— У кого нож? Не знаете, конечно! Падлючища змеиные!

Лейтенант несколько раз лупанул, как дубиной, сапогом по лежащим.

— Вы тут свои привычки забудьте! Я, может, сам кого не люблю, всяких там халдеев-иудеев! Но не резать же их! Еще раз говорю — повторится драка, весь вагон говно есть заставлю!

Он взял раненого за руку и повел в штабной вагон, к медику…

Дорога опостылела.

Вагоны мутными, загноившимися глазами смотрели на обшарпанные пейзажи, похмельным взглядом скользили по тарабарским названиям знакомых станций: Тахтамыгда, Магдагача, Тыгда… Чадный паровоз вонял тухлятиной, захирелый дым наполнял вагоны вонючей копотью, мельчайшая угольная пыль угнетала и без того прокисшее настроение.

В вагонах включили освещение.

Предстояло пережить последнюю ночь…

Приказ скрасил ожидание. Рассортировать новобранцев!

Имеющих профессию, окончивших школу или говорящих по-русски перевести с вещами в последний вагон. Сделать это быстро и не вступая в разговоры, — акция носит характер военного секрета, учинив тяжелый взгляд и сурово наморщив лоб, подчеркнул майор Залесский…

Похвастаться было нечем, и Балу горько поглядел в список.

Двое — русский и киргиз — окончили текстильный институт, десяток утверждали, что они электрики, шестеро имели десять классов. Трое называли себя механизаторами, вероятнее всего, это означало небоязливое отношение к работающему трактору. Был еще бетонщик, стропальщик, то есть обыкновенный грузчик, ветеринарный фельдшер и автогонщик. Киргизский мальчонка, хорошо говорящий по-русски, умоляюще глядел, просил поверить, он действительно участвовал в автомобильных соревнованиях и имеет справку. Балу поколебался и записал: «Знаком с вождением автомобиля в специальных условиях». Там разберутся, решил, парень завирается, какие могут быть гонки в восемнадцать лет…

Очень широкоплечий, но низенький киргиз осторожно слез с полки и заковылял в туалет.

— Эй! — крикнул Балу. — Что с ногой?

Парень не понял, но остановился.

Сержант пренебрежительно объяснил:

— Он от природы хромой. Одна нога короче на восемь сантиметров. Я уже давно заметил.

— Как так? — изумился Балу. — Его же в пехоту направили! Разве в военкомате не знали, что он колченогий?

— Он говорит, в кишлак пришла разнарядка на четверых. А кладовщик упросил военкома дать отсрочку для своего сынка. За двенадцать баранов. Ну, а этого, хоть и хромой, за жопу и на призывной пункт. Для количества, разнарядка дело святое!

— Ну, конечно! — рассмеялся Балу. — За баранов все можно обтяпать! А этого через годик комиссуют, если повезет…

Ночью, в Шимановске, последний вагон отцепили, тихо, когда все спали.

Поежившихся спросонок новобранцев построили на высокой, чтобы разгружать танки, платформе, пересчитали и увели без шума.

Прожекторы на столбах потухли, и поезд, воспользовавшись темнотой, крадучись, отошел, ускорил почему-то ход, миновал Ледяную и через два часа, вздохнув с облегчением, остановился на запасных путях в Свободном…

7. НЕОБЪЯСНИМОЕ ПРОКЛЯТИЕ

Напасти

— С приездом, Вадим! — Толя Теличко торжественно отсалютовал кружкой.

— Ну и гадость! — сказал Казаков, жуя хлеб, намазанный икрой морских ежей.

На красивые стеклянные баночки, наполненные экзотической бурой массой, возлагались большие надежды. Каждая стоила больше, чем бутылка водки, но Казаков купил две, объяснив недовольному его легкомыслием Теличко, что в праздник встречи он намерен угостить друзей по-царски. Икра оказалась неприятного, вызывающего желание прополоскать рот, вкуса, и пришлось закусывать сырыми яйцами. Истосковавшийся по деликатесам Казаков высасывал их одно за другим.

— За что деньги ломят! — сокрушался Теличко. — Редкое говно!

Боясь обидеть, он все-таки доел свой бутерброд.

— Что я тебе скажу, Вадим? — рассказывал Теличко. — Вы только уехали, началась эта полоса… Ну просто ухнули несчастья на голову полка. Все в кучу!

Трухлявый стол, два табурета, железная кровать. Три носка на натянутой из угла в угол проволоке. Собранный чемодан в углу. Хотя до заветного дня оставался еще месяц, лейтенант заранее упаковал свои вещи, — а вдруг раньше отпустят, все может случиться, тогда схватил вещички и на поезд, не медля ни секунды.

— Сначала Корх повесился. И что странно — трезвый был… Утром Асаев зашел к нему, ищет-ищет, нет нигде. Потом увидел лестницу на чердак. Его как подтолкнуло что-то. Залез туда, смотрит — висит. Одетый, сапоги начищены, как на службу. Ни записки, ничего. Только в кассу взаимопомощи остался должен триста рублей. Но не из-за этих же копеек он покончил с собой…

— Остроумный человек был. Кто бы мог подумать…

— Потом Раймер… Тут-то все ясно. Загатил он, видно, как следует и решил поводить свой танк. Потренироваться, он это часто делал… За полигоном есть обрывчик, небольшой, но оказался достаточным. Не заметил он его и загудел вниз вместе с танком. Без шлема был, проломил себе череп. Пока его хватились, туда-сюда, нашли, в госпиталь быстрее, но через день он умер…

Расстроенные друзья выпили.

— Не успели похоронить, еще ЧП, правда, повеселее. Капитан Бабошин и Вовка Безуглый встретили какого-то майора-ракетчика в Ледяной. Как полагается, вперли в себя килограмма два водки и пошли к дороге голосовать. Заметь, поил их майор, у наших и рубля не оставалось, еще до этого просадили все в магазине. Нет машин и нет. Решили вздремнуть, тут же на травке, на обочине… Старший лейтенант Безуглый, пьяный-пьяный, а сообразил. Подождал, пока майор заснул, подполз на коленях — и в карманы. Как говорится, проверка на вшивость по форме 20, не остались ли денежки у милого человека. Понятное дело, решил обеспечить себе опохмелку… И все это на виду, у дороги! Останавливается газик, в нем полковник-ракетчик. Вот сюрприз — мало того, что пьяные валяются, так еще один офицер другому карманы выворачивает! Безуглый от страха дал деру в лес, но другие-то два остались, рассказали потом, с кем пили… Получил наш Вовик еще один выговор по партийной линии, а Бабошину пять суток губы, ни за что, ни про что.

Казаков невозмутимо слушал.

— Неделю назад Петров. Он совсем, мудак, распустился… Не ходит на службу, и все… А меня сношают — чуть ли не каждый день то в караул, то в парк. Я ведь один на батарее остался. Ну, думаю, я тебя выгоню из твоей берлоги… Прихожу, а он лежит, глаза открыты, синий весь и, веришь, изо рта как дым идет! Я с вами, алкоголиками, ума набрался, сразу понял — горит, сука, от водки. Бегом к соседке, хвать кастрюльку молока и ему в пасть! Отпоил молоком! Теперь он в санчасти под замком, завтра проведаем.

Казаков с облегчением рассмеялся.

— Как она в него лезет! Такое, несчастье, худое, а глушит ведрами! Я тебе другое расскажу, каким только это чудом мы в этой поездочке с ума не посходили! Давай сначала выпьем…

Кровавый понос

Пекло начиналось в девять часов.

За полчаса казарменные бараки теряли в густом зное четкие формы, адская духота выталкивала людей наружу, лучи солнца, взболтанные пыльным ветром, обжигали лицо и руки, раскаляли утюги сапог, валили с ног тепловыми ударами.

Прошлогодняя жара вспоминалась как милая шутка, как любезность деликатной природы, не пожелавшей тогда сразу огорошить новичков.

Даже благоразумному лесу не удавалось смягчить варварский напор солнца. Кроны деревьев старались не пропускать безумных лучей, но солнце отыгрывалось, не давая улетучиться стесняющим дыхание испарениям.

Опрятно одетые в солдатское, салаги маршировали по центральной аллее и по плацу. В хвосте восьмой роты ковылял бывший подопечный Балу — киргиз с ногами разной длины. Командир роты Коля Жмур уже не раз причитал в штабе, присылают, мол, калек, но что делать с хромоногим, пока не решили и отправили с ротой на плац.

Ну, а нависшее над полком необъяснимое проклятие скорчило очередную мрачную шуточку.

Началась дизентерия.

Когда четыре киргиза пришли с жалобами на боли, начальник медчасти майор Елин, чтоб отбить охоту сачковать, угостил их рюмкой касторки, по-отечески погрозил пальцем и дружески подтолкнул, указывая дорогу к казармам. Скептически поциркал, ну и солдатиков Бог послал, не успели приехать, как начинают отлынивать, да еще по дурости своей не могли придумать ничего похитрее, чем больной животик.

Проклятие хихикнуло и потерло руки.

Командир первой роты лейтенант Сырец, найдя в углу умывальной комнаты загаженные кровавым поносом трусы, присел от ужаса.

Он сразу вспомнил нескольких своих салаг, ходящих согнувшись, держась за живот, следы рвоты за казармой, посеревшие смуглые лица молчаливых чучмеков, черт-те откуда исходящую непонятную вонь.

Лейтенант бросился в штаб.

Через пятнадцать минут подполковник Терехов стоял перед построенной ротой.

— У кого болит живот, — пять шагов вперед!

Понявшие приказ зашептали соседям, человек двадцать вразнобой вышли из строя, подполковник обернулся к вбежавшему майору-медику:

— К вам, оказывается, уже обращались с жалобами! Почему ставить диагноз должны строевые офицеры? Ну, если это дизентерия…

И командир полка дико закричал:

— Весь медперсонал на казарменное положение! Проверить весь полк! Установить карантин! Я вас, дураков стоеросовых, заставлю бегать с горшком за каждым солдатом!

Медик что-то пикнул в ответ.

— Да мне плевать на ваши обиды! Вы полк угробите! Что вы прикидываетесь младенцем? Делайте, что нужно! — так озверело кричащего Терехова еще никто никогда не видел. — Пошли в другие казармы!

Сырец увел роту в медчасть.

Ударившиеся в панику старики принесли ведро хлорки и густо, как в туалете, притрусили ею пол в казарме. Посовещавшись, посыпали и постели салаг…

Тщательно пересчитанные роты и батареи стояли в казармах и ждали своей очереди.

При входе майора Елина и двух лейтенантов-медиков солдаты снимали трусы, выворачивали наизнанку и протягивали офицерам. На черном сатине следы крови было трудно заметить, но все-таки у двух десятков их обнаружили.

Заболевших, почти исключительно киргизов, отводили в медчасть.

Болезнь не огорчала азиатов, они даже как-то обрадованно гутарили на своем непонятном языке, поспешно вбегали по ступенькам, видимо, довольные предстоящей спокойной больничной жизнью…

К третьему дню в полку заболел семьдесят один человек.

Терехов и Елин уехали в штаб дивизии — сомнений не оставалось, дизентерия не собиралась шутить шутки…

Возле столовых дымили ряды походных кухонь — в громадных котлах беспрерывно кипятили воду. Щедро сыпали в кипяток горчичный порошок, опускали большие, сваренные из прутьев корзины, наполненные грязной посудой — мисками, кружками, ложками.

Подходившие строем солдаты мыли до локтей руки в едко воняющем растворе хлорной извести, каждый получал ложку и миску и чуть ли не на цыпочках входили в столовый зал.

Брезгливо не дотрагивающиеся даже до дверных ручек, засунув для безопасности руки в карманы, офицеры рассаживали подчиненных.

Столы, обданные кипятком, были расставлены как можно дальше друг от друга.

«Старики» с омерзением бросали выданные ложки и доставали из голенищ свои, персональные, прокипяченные еще в казарме. Вопреки обычаю, они не позволяли салагам обслуживать и носили бачки сами.

Медик-дежурный по столовой, отдув от края миски толстый слой костного жира, без меры добавляемого для кулинарной привлекательности, снимал пробу. Дергаясь от отвращения, зачерпывал несколько капелек щей, стараясь не захватить кислой капусты, вкладывал ложку в рот и, убедившись, что повара следят за ним, проглатывал. Съедал две-три крупинки каши и с облегчением кивал — добро, обед хорош, можно начинать…

Похлопывая ладонью по колену, майор Жигаев строго говорил:

— Необходимо принимать дополнительные профилактические меры. Хватит кустарщины и самотека! Офицеры должны активно контролировать качество пищи, а не корчить из себя институток!

Офицеры скучливо разглядывали стены.

— С завтрашнего дня командиры подразделений и лейтенанты будут есть в солдатских столовых вместе со своими подчиненными. Пора покончить с дизентерией! Командование решило приложить драконовские усилия, но искоренить корни инфекции!

Лейтенант Северчук громко, не скрываясь, ахнул.

— Как же мы искореним эти блядские корни, если будем глотать эти помои?!

— Да и зачем нам всем обжираться, объедать солдат? — возбужденно засмеялся Петров. — Достаточно, если представитель штаба батальона или партийной организации возьмет на себя эту почетную и приятную обязанность. Своим примером увлечет личный состав!

— Это приказ! Оставьте при себе ваши неуместные шутки алкоголика, лейтенант-недоразумение Петров! — язвительно сказал Жигаев.

— Шутки и вправду неуместные! — заволновался вдруг Казаков. — Но не это огорчает. Настораживает своей явной глупостью приказ! Где же логика? В случае эпидемии необходимо избегать контакта с потенциальными очагами инфекции, в частности, со столовыми. А вы нам предлагаете есть с солдатами. Принимаем, мол, меры, себя не жалеем! Еще не хватало, чтоб я перед самым дембелем кровавый понос подхватил! На меня не рассчитывайте, обедать я в полку не буду!

Со спокойной ненавистью Жигаев сказал:

— Лейтенант Казаков, душа моя! Логичнее всего будет, если вы отправитесь на пять суток на гауптвахту! Заодно с вашим другом, пьяницей Петровым. Кстати, майор Францер мне говорил, что и он объявил вам арест на пять суток. Вот и посидите перед вашим дембелем, если он еще состоится!

— Ставлю вас в известность, что я немедленно пишу жалобу командованию полка, — канцелярским голосом вставил Северчук. — Приказ приказом, а думать тоже надо…

Офицеры вышли.

Пульсирующий, слоистый от жары воздух заставлял людей плотно прищуривать глаза и широко раскрывать рты.

— Боже, Боже, Боже! — запричитал Теличко. — Категоричность дураков и невежд! Когда же это кончится, еще целых десять дней!

— Хер я ему пойду на губу! — зло сказал Петров. — Завтра же иду к военному прокурору на «А». Задвину телегу, пусть пугнет этого залеченного кретина! Чтоб аракчеевщину тут не разводил, скудоумием своим не так часто похвалялся..

Паскудные морды

Сразу же после подъема солдат вели в лес, за автопарк.

С саперными лопатками, расхлябанные, непроснувшиеся еще люди хмуро шагали, командиры и медики плелись за ними.

В лесу, выстроившись длинной шеренгой, солдаты выкапывали небольшие ямки и присаживались над ними. Офицеры курили, ждали, пока личный состав оправится. Затем медленно шли вдоль ряда ямок, возле каждой, придерживая брюки, стоял солдат. Внимательно разглядывали экскременты. Медик иногда шевелил палкой, чтобы лучше рассмотреть. Обнаружив кровь, отводил заболевшего в сторонку. Солдаты быстро закапывали кал, опасливо поглядывая на понурых несчастливцев, с незастегнутыми от безнадежности брюками. Молодые солдаты-киргизы, обеспокоенные нешуточной тревогой стариков-сержантов, понимали теперь опасность этой несерьезной на первый взгляд болезни.

Возвращались неторопливо и без песен, с похоронными лицами, не глядя по сторонам…

На плацу Казаков встретил майора Францера.

— Что у вас произошло с Жигаевым? — почти извиняясь, спросил майор. — Настаивает на вашем аресте… Я уже решил забыть наш разлад в поезде, но он очень раздражен… Я вынужден выписать «Записку об аресте»… Лежит у дежурного… Портите вы себе память об армии, Казаков!

— Ну что вы, товарищ майор! Не это главное! Память! Осталась-то неделя! Завтра пойду отсижу. С хорошей или плохой памятью, как говорится, без радости была любовь, разлука будет без печали!

— Почему вы так службу ненавидите? Ведь у нас в стране все служат! Не пойму я этого! — удрученно сказал Францер.

Казаков криво улыбнулся.

— Так и живем! Принцип-то у нас какой? Чтоб служба медом не казалась! Как в тюрьме! Да и понять это можно — по-другому здесь нельзя… Армия — не детский садик!

Замполит внимательно смотрел, пытался понять что-то, но не сказал ничего, пошел, вытирая платком потное лицо, к штабу, рабочий день только начинался и многое предстояло сделать…

Начальник гауптвахты, невеселый майор-ракетчик, рассеянно глянул в записку об аресте и без интереса посмотрел на Казакова.

— Что это ваше командование свирепствует? Что ни неделя, присылают… Вы балдеете, а я возись с вами. Почему я должен любоваться вашими паскудными мордами?

— Сам голову ломаю, товарищ майор! — стараясь произносить раздельно, сказал Казаков. — Не дают, бляди, спокойно дослужить, командиры херовы!

— Ты, лейтенант, не распускай язык, — все так же равнодушно сказал майор. — Устроили тут вытрезвитель! У нас своих алкашей хватает! Еще одиннадцати нет, а ты уже пьяный, как свиноматка! Офицеры из вас, как из моего хера дудка! Что у тебя в чемодане? Открой-ка!

— Устав не предусматривает досмотр личных вещей офицеров, — доброжелательно сказал Казаков и открыл чемодан. — Книги только да мыло. Одеколона нет. Была водка, я ее по дороге высосал, так надежней. Знал, что шмонать будете. На губе любят устав нарушать.

— Ты особо не хорохорься! Помни о моем праве добавлять пять суток. Все вы грамотные, когда шары зальете! Ступай, проспись!

Дивизионная гауптвахта ютилась в одноэтажном здании за глухим трехметровым забором из досок, недалеко от Дома офицеров. Караулка и камеры для солдат выходили окнами на небольшой плац. Внутри забора сам дом обнесен колючей проволокою, с узенькой контрольной полосой вдоль нее — вскопанная, проборонованная граблями земля.

Тут же прохаживался часовой, второй стоял у ворот.

Между колючкой и домом оставался неширокий проход, и, повернув за угол, Казаков остановился перед калиткой, отгораживающей участок офицерской гауптвахты.

Пара ступенек, прислоненные к стене железные грабли, настежь открытая дверь, кусок фанеры с крошками для птиц. За колючей проволокой пространство до дощатого забора, метров двадцать, было заполнено перепутанными витками тонкой проволоки — противопехотным препятствием, известным под названием «спирали Бруно». Ограниченная калиткой и колючкой малюсенькая площадка предназначалась для прогулок офицеров-узников.

Сержант запер за Казаковым калитку.

Лейтенант шагнул в дверь. На голой железной койке в позе мечтателя-птицелова лежал на спине старший лейтенант-связист с красивым, насмешливым лицом.

— Привет! — сказал Казаков и оглядел камеру.

Обычная комната, почти квадратная, открытое окно с решеткой, три кровати, стол, табуретки и ничтожная лампочка, свисающая с потолка.

— Нехерово! — подвел итог Казаков и, вытерев о брюки потную ладонь, представился. — Вадим. Пять суток за нерадивое отношение к службе, выразившееся в беспробудном пьянстве и дерзком неповиновении.

Старший лейтенант вежливо сел на кровати.

— Да-да! Дали б мне власть, я бы вас, пьянчуг, поставил кверху жопой и едал бы, не спрашивая фамилии! Роман. Десять суток, через два дня выхожу. Хотел отшпокать дочь непосредственного начальника, но в пьяном виде упал и сломал у него в доме этажерку. А тут он сам с женой приперся, кино не понравилось. Представляешь, видит он дочь, пьяную до обморока, и голого хмыря возле разрушенной мебели. Расстроился полковник и лишил меня, блядь, свободы! За что? Даже всунуть не успел!

— Мне бы твои заботы, Рома! — вяло утешил Казаков. — Это дело такое, успел бы отодрать, жениться б заставили… Извини, я посплю…

Роман настойчиво тормошил Казакова.

— Тебя друг во дворе зовет! Вставай!

Они вышли на крыльцо, и сразу же над забором показалась смеющаяся физиономия Горченко. Он подтянулся и сел боком на забор.

— Вадим, ну как ты устроился? — негромко закричал гость. — Захмелиться, рванина, хочешь? Тут внизу Батов, мы с ним выпили и о тебе вспомнили!

Часовой вышел из-за угла и стал возле калитки.

— Как же я выйду? — заволновался Казаков.

— Мы хотели пройти к тебе, но из офицеров никого нет. А эти нерки, — Горченко мотнул головой на часового, — не пустили. Бдят, мандавохи! Обхезались, салаги, от страха!

Часовой засмущался.

— Но мы предусмотрели этот вариант! Смотри! — и Горченко потряс двумя алюминиевыми фляжками. — А теперь наблюдай за действиями русского офицера!

Горченко размахнулся, как бросают противотанковую гранату, и с натужным стоном метнул фляжку. Звякнув о стену, она упала возле двери.

— Смотри не наебнись! — радостно закричал Казаков. — Держи, Роман. Давай вторую, Вася!

Часовой возбужденно топтался, интересно ему было, переживал немного — получится или нет.

Вторая фляжка не перелетела через колючую проволоку, пришлось подгрести к себе граблями радующий своей литровой тяжестью сосуд.

Помахав рукой, Горченко спрыгнул с забора, а арестанты, с фанфарами в душе, обнявшись за талию, вернулись в узилище.

— Портвейн, прямо скажем, как пресная моча! — кочевряжился связист. — Но молодцы парни! Уже семь, скоро жор. Ну, погнали, твое здоровье!

Нетрезвые тени покачивались на стенах, вечерняя прохлада согнала мух поближе к теплу лампочки, они умиротворенно грелись, не надоедали, прислушивались к веселым песням, собеседник казался остроумным, и лицо его трогало своей симпатичностью.

Принесли ужин — гороховый концентрат и невесомый, с коробок спичек, кусочек жареной рыбы. Казаков начал было возмущаться, что это за пайка, уж не за салаг ли их принимают, надо дать по ушам, чтоб неповадно было обворовывать арестованных офицеров.

— Не переживай ты! — урезонивал его Роман. — Зачем тебе эта рыба? Не нарушай кайф!

Сержант-караульный приволок матрацы и одеяла.

Казаков раскис, хотел сразу же завалиться спать, но связист не позволил.

— Сначала всех мух надо побить! Утром спать не дадут!

Закрыли окно и дверь, свернули в трубку газеты. Старший лейтенант, потрезвее, стал на табуретку, хлестал самодельной мухобойкой, с удовлетворением отмечал удачные удары. Казаков бил садящихся на стены и на стол, по-охотничьи кричал, занятие было интересным и даже увлекательным.

— Ты с оттяжкой, с оттяжкой! — возбужденно настаивал Роман. — Хоть одна останется, — жить не даст! С оттяжкой бей!

Заснули офицеры с чувством тихого счастья…

Лишение свободы

В семь утра зашел заспанный сержант.

Двое пришедших с ним губарей начали уборку.

Караульный унес постели.

Офицеры расстелили шинели, просунули через сетку в изголовье кровати ножки табуреток, устроили нечто вроде шезлонгов — можно было полулежать, опершись спиной на сиденье.

Покорно повозмущались гадостным завтраком, воруют, мерзавцы, беспощадно, совсем совести у шакалов нету.

Раскаленная подушка солнца заткнула окно, установилась банная жара, батальоны мух плавали в солнечных лучах, как в шампанском, беспардонно жужжали и ничего не боялись.

Невеселый майор пришел с обходом.

— Просьбы есть? Я не говорю о жалобах и претензиях, их быть не должно!

— Главное, выпустить меня завтра не забудьте, товарищ майор! — пошутил Роман.

Майор усмехнулся и посмотрел на Казакова.

— А у меня, товарищ майор, даже не просьба, а почтительнейшее пожелание. Нельзя ли сделать, чтоб газеты были? И хорошо бы липучек от мух, уячивают они нас немилосердно!

— Ты, я вижу, парень бойкий! — невозмутимо сказал майор. — Насчет газет посмотрим. Пока читайте уставы, — он кивнул на книжечки на столе, — там все написано. А липучек у нас даже в штабе дивизии нет. И еще. Повторится вчерашний номер, — будешь с губарями маршировкой заниматься по четыре часа в день… Я имею право тебе такое приказать… Чтоб мне все было в порядке!

Он вышел.

Казаков начал читать специально захваченную толстую книгу. Роман отвинтил крышку от часов и принялся в них ковыряться.

— Это моя единственная радость — часы чинить! Кроме поддачи, конечно. Сколько у меня их перебывало! Охуительная тьма-тьмущая! Особенно, когда молодых пригонят. Последний раз мне полную пилотку часов принесли — старики попросили ревизию сделать… Знают, суки, мою слабость!

Прячась от жары, посидели на бетонном полу в коридоре, возле туалета. Было прохладнее, но от мух и там не было спасения.

— Пусть налетает побольше! — злорадно говорил Роман. — Вечерком мы им устроим! Ух, пидарасы наглые, хуже жидов!

В этот раз мух били скрученными в жгуты и намоченными полотенцами. Побоище затянулось, хитрые мухи всячески старались не выдать своего присутствия, но горя местью за дневные страдания, человек победил…

Неделя, семь дней, семь раз лечь и проснуться оставалось до дембеля.

От великого счастья дрожали мышцы, Казаков забывал дышать, покрывался нервной испариной, мысленно умолял себя отвлечься, успокоиться, заснуть. Вытянувшись на койке, он злился, что распустился, позволил размечтаться, не удержал себя от будоражащих мыслей, растревожил…

О сне не могло быть и речи…

Нарисованная лунным светом решетка на полу. Восхитительная прохлада. Легкий запах хлорки из туалета. Уютное поскрипывание кровати — необремененный счастливыми думами связист деликатно онанировал…

— Не грусти, Вадим! — растроганно говорил Роман, натягивая сапоги. — Дембель неизбежен, через неделю будешь дома! Как я тебе, блядь ты разблядь, завидую!

— А ты уже, считай, свободен! — успокоил его Казаков.

— Что ты равняешь! Ты никогда больше эту свинскую армию и не увидишь! А я к тачке прикован, двадцать лет еще, как говно в проруби… На вот, может, будет желание поалкать…

И он протянул флакон одеколона.

— Спасибо, спасибо, Рома! Будь здоров! Целуй за меня полковничью дочку!

Почитал, не замечая слов, книгу, посидел на ступеньках, постирал без мыла трусы и рубашку…

Казаков все чаще поглядывал на одеколон.

После обеда решился, налил в крышечку из-под мыльницы, истекая от отвращения слюной, всосал неестественно воняющую сиренью жидкость.

Походил, посидел, полежал.

И выскочил во двор — кто-то прокричал его имя.

Лежа грудью на заборе, там же, откуда метал фляжки Горченко, Коровин радостно улыбался.

— Привет, Вадим! Ты, наверное, обалдел от скуки? Смотри, что у нас!

Он ухитрился развернуться и поднял из-за забора трехлитровый бутылек с вином.

— Договорись, может, выпустят тебя на часок! — сознавая глупость своих слов, сказал Коровин.

Казаков заметался.

— Кто меня, блядь, выпустит?! Подожди! Наблюдай за действиями русского офицера.

Он схватил тяжелые грабли, с приваренной трубой вместо ручки, и несколькими ударами порвал колючую проволоку. Шустро лег на землю, нырнул под спирали Бруно и, приподнимая руками проволочную путаницу, пополз на спине к забору.

— Стой! Куда вы, товарищ лейтенант! Стрелять буду! — закричал появившийся из-за угла часовой.

— Я тебе, сука, стрельну! — страшным голосом крикнул с забора Коровин. — До дембеля не доживешь! Завтра же повесят как крысу! Давай, Вадим!

Казаков по-чемпионски перемахнул через забор.

Возбужденный Фишнер чуть не расцеловал его.

Коровин тяжело бухнулся с трехметровой высоты.

Быстрым шагом дойдя до полупостроенного здания, приятели расселись на кирпичах.

— Пей без стеснения, Вадим! — подбадривал Коровин. — Скажешь, что папиросы кончились, вот и бегал за ними.

Офицеры отдышались, пришли в себя, беседа стала неторопливой.

— Пять дней осталось! — рассказывал новости Фишнер. — Конечно, в полк уже почти не показываемся. Только на развод и назад. Терехов грозится, пугает, что задержат дембель. Ну, это уж хер ему! Ни одного лишнего дня!

— «Урал» позавчера перевернулся, без офицеров, правда. Теперь мы, если и идем, то только пешком. Нельзя же рисковать перед самым дембелем! — заулыбался Коровин.

— А на «Б» что творится! Гудеж во всю! Ночью каждый кустик дышит! Еще счастье, что мы жен отправили!

— В общем, тебя, блядь, не хватает! — пошутил Коровин.

Надо было возвращаться, Казаков затосковал, но напряг волю и поднялся.

— Мне пора. Давайте папиросы. Я пошел…

Колени конвульсивно подгибались, центр тяжести тела беспрерывно смещался, приходилось быстро семенить, настигая ускользающее равновесие. Затрачивая неимоверные усилия, хватаясь за стены и заборы, лейтенант добрался до гауптвахты и, собрав силы, постучал.

Часовой с пятном вместо лица впустил его.

Наученный опытом невеселый майор ругаться не стал.

— Завтра свое получишь! Иди в камеру! Я уже позвонил вашим о твоем побеге…

— Обрадуйте их, что я нашелся, — роняя слюни, сказал Казаков и с грохотом вывалился из караулки…

Ясная задача

Разбудили мухи и солнце.

Утро в полном разгаре, но за постелью никто не пришел, и Казаков встревожился.

Голова болела…

— Так вот какие дела, лейтенант! — начальник гауптвахты хмуро осматривал камеру. — Есть у меня крупное желание впаять тебе еще пять суток. За побег, пьянство и вообще, чтоб не садился на голову.

— У меня через четыре дня дембель. Я не подпадаю под вашу юрисдикцию, — стараясь не выдать страх, сказал Казаков.

— Это ты бабушке Фросе расскажешь! — майор усмехнулся. — Юрисдикция! Но с другой стороны, ты можешь выйти на сутки раньше… Что надо сделать, чтоб другие не могли повторить твой фортель?

— Откуда я знаю! Вероятно, нужно прикрепить к земле эти спирали.

— Вот и действуй! Идем, объяснишь, какие необходимы материалы. После обеда возьмешь губарей и приступай. Задача ясна?

— О чем речь, товарищ майор! — криво улыбнулся Казаков. — Как говорится, все для блага человека, все во имя человека. Оставлю о себе память. Чего не сделаешь ради свободы!

Майор вздохнул и задумчиво покачал головой, оценивающе взглянул на лейтенанта…

Покрывало из спутанной проволоки было приподнято и подперто шестами, сидя на корточках, небритые солдаты без поясов забивали в утрамбованную землю скобы из металлических прутьев, привязывали к ним спирали.

Казаков прохаживался вдоль забора, поглядывал.

Когда работу закончили, лейтенант взялся за проволоку и сильно рванул кверху — несколько креплений выдернулись из земли.

— На соплях все, — с удовлетворением заключил Казаков.

— Но сойдет и так. Вы, ракетчики, не тянете в этом деле. Для вас это непреодолимое препятствие.

— А если ваши захотят убежать, им тоже будет потруднее, чем вам вчера, — насмешливо сказал солдат.

— У вас же дембель, товарищ лейтенант, через пару дней! — солдат собирал инструменты. — Зачем нужно было соглашаться?

— Много ты понимаешь! — специально наглым тоном сказал Казаков. — Кому надо будет — убежит! Это все херня, эти скобы!

И достал папиросы.

— Херня не херня, а получается, что вы скурвились, испугались майора! — сказал третий, закуривая.

— Вы, я смотрю, герои! — разозлился Казаков. — Такие все разумные! Раз приказали, надо делать! Советы даете!

Вечером одному бить мух было не под силу, Казаков напялил на голову простыню и заставил себя заснуть…

Двери во двор были заперты на ключ, начальник не хотел рисковать, волноваться, не придумал бы еще какой-нибудь номер этот дурак-лейтенант.

Казаков со злобной скукой полистал книгу, послонялся по камере, постирал брюки и вымыл под краном сапоги.

Дню не было конца…

Поймал несколько мух, привязал ниточками, понаблюдал за полетом.

Пересчитал буквы на книжной странице, сюрпризов не было, чаще всего попадались «О» и «П».

Отпорол от шинели погоны и сунул их в чемодан — на память.

Сел возле окна и долго смотрел на забор…

Время не поддавалось на обман, с ослиным упрямством переминалось с ноги на ногу, делало шажок-минуту и снова замирало…

До дембеля оставалось два дня…

Человеческое общение

Черно-зеленый вертолет сделал полуразворот, собрался уже приземлиться, передумал, приподнялся, перелетел чуть подальше.

Трясогузка не обратила внимания на противный грохот, продолжала увлеченно бежать по тропинке, якобы не имея других забот, как только указать дорогу на «Б».

Зачем бежать, отвлекла от гнезда и будет, сколько можно, добрую сотню метров бежит птица, как борзая, никого не интересуют твои птенцы, кто там польстится на твое гнездо, дела поважнее есть, разговаривал сам с собой Казаков, тая от мысли о завтрашнем дне.

Колючая проволока вдоль вертолетного поля поржавела и провисла, сухие ветки, непонятные тряпки, пучки травы зацепились за это давно не привлекающее ничьего внимания заграждение.

Трясогузка остановилась и недоуменно посмотрела на Казакова.

Тот пришел в себя и тоже удивился.

Человек в темно-синем офицерском галифе и фуражке, но в тапочках на босу ногу и в майке, с патронташем на поясе и с охотничьим ружьем в руках шел навстречу и улыбался счастливо.

Нельзя сказать, что лейтенант Тимоха был очень уж пьян, но подвыпил солидно, Казаков даже замотал одобрительно головой.

— Вадим, наконец-то мы с тобой встретились! — кричал Тимоха, тормоша в потных объятиях смеющегося Казакова. — Служим вместе, а я тебя, считай, уже месяц не видел! Идем, я тебя провожу!

— Серега, дембель завтра! Представляешь?!

Тимоха восторженно загоготал и радостно выругался.

— Я-то представляю! Это ты там, говорят, из своей темницы побеги от скуки устраиваешь, а мы который день празднуем! А почему тебя раньше выпустили? Или опять рванул?

— Договорился…

— Ну и чудесно! Пошли! И не пугайся на «Б»! Балдеж идет, аж гай шумит!

Приятели в обнимку пошли по тропинке.

Вдруг Тимоха сделал стойку и снял с плеча ружье.

— Чего ты? — спросил Казаков.

— Глянь, тварь! Я ее сейчас оприходую!

Трясогузка тоже остановилась, не чувствовала опасности.

— Да брось ты! Нашел добычу! Пошли!

Солнце опустилось за деревья, до поселковых бараков осталось рукой подать, Казаков ускорил шаги, сунул в рот папиросу, начал прикуривать на ходу.

Вздрогнул от выстрела.

Тимоха победно потряс ружьем.

Впереди, шагах в десяти, заряд дроби оставил след на утоптанной земле. Несколько темных пятнышек и пригвожденное к земле перышко.

— Навскидку в нее замандолил! Не целясь!

— Ну ты и мудило! — Казаков непонятно почему возмутился. — Убил птичку!..

Через улицу в полуприсядку, раскорячась, бежал лейтенант Батов с двумя ведрами вина.

Обрадовался Казакову.

— Вадим, идем к нам! Ты видишь, блядь, Терехов запретил водку продавать! Приходится хлебать это разливное алжирское говно! Да еще и деньги, гундосые пидары, до сих пор не дали! Еле наскребли!

Громко разговаривающая компания полупьяных мужчин вышла из-за угла.

Батов заволновался.

— Я сваливаю, Вадим! Эти ханыги сейчас попьют наше вино! Давай, заноси чемодан и к нам! Я жду!

Он шмыгнул за барак.

Казакова окружили, хлопали по плечам, толкали легонько и смеялись.

— Вы посмотрите! — орал Северчук. — Он еще в форме, змей!

С Казакова сорвали фуражку и с хохотом забросили на крышу клуба.

— Не волнуйся, Вадим! Там уже десятка три! Идем, выпьем!

— Вечером зайду, — пообещал Казаков и заспешил к себе, отделаться от чемодана и от этой дурацкой шинели…

Поплавок лампочки покачивался на ряби табачного дыма.

Занавешенное солдатским одеялом окно.

Было душно и воняло дрянью, но Казаков не жалел, что зашел, — истосковался по человеческому общению.

Общество было удручено усталостью.

Панкин и Янич подремывали, положив локти на стол, и не обратили внимания ни на Казакова, ни на вошедшего следом Коровина. Петя Кушник односложными фразами рассказывал о своей тяжбе с командиром четвертой роты по поводу очередности чистки уборной второго батальона. Его собеседница, нездешняя молодая женщина, с закрытыми глазами без аппетита ела подсохшую яичницу.

Женщина, задрав подбородок, улыбнулась и, не открывая глаз, представилась:

— Шура.

Озадаченный Казаков церемонно шаркнул ножкой, более пьяный Коровин приветствовал даму, по-индийски сложа руки.

Батов захлопотал, разрезал огурец и протянул по половинке.

— Закусывайте! Попозже схожу, потрушу еще строителя. У него целая плантация, у этого козла рогатого, майора!

Все выпили. Петя Кушник с омерзением сплюнул в пустую консервную банку, остальных передернуло — вино было действительно отвратным.

— Где вы подобрали эту чертиху? — шепотом спросил Казаков. — Она уже спит, что ли?

— Познакомился вчера… Это у нее с веками что-то, не открываются, только щелочки… А так баба ничего… Можешь подвалить. Ты у нас из заключения! — тихо засмеялся Батов.

Петя Кушник заголосил было песню, но его оборвали, хотелось просто поговорить.

— Убить меня, не понимаю я эту контору! — говорил Батов. — Завтра последний день, а до сих пор нет приказа о дембеле! Отделаться бы им от нас побыстрее, чтоб хоть кадровые лейтенанты не спивались с нами! Так нет, все через жопу! Тянут, тянут! Привыкли действовать людям на яйца! Как будто нет у них важнее задачи, чем изговнять нам спокойный дембель!

Гости согласно выпили.

— Что ты хочешь! — горячо сказал Коровин. — Вот я прочел, со всеми можно договориться! С обезьянами, с дельфинами, даже с кальмарами ищут общий язык! Но не в армии! Такую дурость, как здесь, поискать, блядь, надо! С чем сравнить — не знаю! Долбоеб на долбоебе, кто что решает — неизвестно, логика первобытная, гонора полная жопа! Одним словом, куриный ум!

Петя Кушник движением краба, боком-боком, добрался до кровати и заснул.

Решили выйти на воздух.

Шура разговорилась. Ехала в отпуск в дом отдыха, работает в Биробиджане стрелочницей, сказали, что из Ледяной в Солнечное ходит автобус, на станции ее пригласили погостить, вот она и пришла сюда, завтра пора уже и уезжать.

— Ну ты как? — нетерпеливо зашептал Коровин. — Если ты идешь с ней, так иди! А нет — я ее приголублю!

Казаков стоял, пошатываясь, в обнимку с Батовым.

— Какой от меня толк… Пойду спать… Да и страшная она, как моя жизнь! Дома через два дня будем…

Усиленная темнотой, где-то играла музыка.

Возле клуба пьяно кричали.

Коровин отвел Шуру в сторонку, уговорил нагнуться, чтоб на земле на валяться, женщина, упершись руками в сосну, немного смущалась, покорно посмеивалась, пытаясь превратить все в шутку…

Хлопнуло несколько ракет, цепочки зеленых огоньков, сигнал к атаке, замерцали в небе.

Крики усилились.

Дембель, дембель, дембель!!!

— Спать надо, Степа, — неразборчиво сказал Казаков.

— Давай, Вадим! Пережили мы это свинство! До завтра! Я еще пойду за огурцами.

Они поцеловались, и Казаков побрел в темноте, ударяясь о стволы и умиротворенно ругаясь, тупое опьянение не могло забить чувство громадной, величайшей, лишавшей чувств радости…

Шакальские душонки

Писарь батальона подошел с рассеянным видом и нагловато попросил закурить.

— Борзеешь, писаришко! — мрачно сказал Петров, трезвый и чисто выбритый. — Почему ты вдруг решил, что тебе перепадет курево? Это невежливо, нарушать размышление командиров-стариков.

Петров, Теличко и Казаков сидели в курилке у входа в казарму и ждали десяти часов — ровно через двадцать пять минут заканчивался теоретический срок их воинской службы — два года.

В десять все лейтенанты договорились собраться в штабе.

Приказа о демобилизации все еще не было, утром на разводе дурак майор Курицын, злорадно ухмыляясь, посоветовал всем идти в свои подразделения, заниматься делом, их оповестят, если что-либо станет известно.

Противная харя майора вызывала омерзение, лейтенанты толпой, провожаемые заинтересованным взглядом полка, побрели в казармы.

— Вернитесь, лейтенанты! — решил поддержать свой авторитет Курицын. — Где ваши фуражки? Почему вы в солдатских пилотках?

— Пошел ты в хер! — отчетливо откликнулись из толпы.

Майор оскорбился и закричал команду полку…

— Как хотите, дорогой товарищ лейтенант Петров! — весело сказал писарь. — Раз нет закурить, — нет и новостей!

Казаков торопливо вытащил пачку.

— Сейчас в штабе батальона их высокоблагородие майор Жигаев дают взъебку гвардии капитану Синюку! — торжественно произнес писарь и умолк, покуривая.

— Не выябывайся, Женя! Не буди во мне зверя! — пошутил Казаков. — Ну, ну!

— Утром майор получил приказ писать на вас характеристики! — понимая радостность вести, заулыбался солдат. — Для дембеля! Ну, Синюк быстренько нацарапал по паре слов, мол, проявили себя как организаторы, устойчивы в быту, на хорошем счету и так далее, как положено… А майор разорался, пиши, как есть! Злостные разъебаи, пьяницы и саботажники… Особенно он на вас, товарищ лейтенант, залупился! Пиши, кричит Синюку, «в пьяном виде бывает дерзок»!

— Да заебись он в три хера! — обрадованно воскликнул Казаков. — Пусть пишет, что хочет! Хоть, что я черт с рогами и кукарекаю! Кто это читать будет! Лишь бы вырваться отсюда!

— Все это хорошо, — рассуждал Теличко, — но главное, пусть нам приказ покажут и деньги дадут! А их характеристики мне до большой задницы!

— Идем в штаб, пора! — поднялся Петров.

Лейтенанты сидели кто где — на ступеньках штаба, у дежурного, в коридоре, в нарочно расхлябанных позах, с расстегнутыми воротничками и закатанными рукавами, без фуражек.

Терехов приехал поздно, не выходил из кабинета, обиженный Курицын подходить не решался, Оверьянов послонялся, шутливо поворчал и ушел, не удостоенный словом. Начальник штаба с каменным лицом прошел в бухгалтерию.

Солнце зубоскалило, явно издевалось, забирало остатки тени. Люди часто пили из бачка теплую, розоватую от марганцовки воду, лили ее в рот, стараясь не прикасаться губами к кружке.

Гранин решительно поднялся.

— Так мы будем сидеть еще неделю! С этими тварями надо говорить на их языке! По-человечески они не могут! — громко, чтоб слышал дежурный по полку, сказал он. — Идем, посылаем телеграмму Министру обороны! Просим, дескать, вашего вмешательства, положите конец попранию советских законов!

— Скажем, не жалели себя, подарили Советской Армии два года жизни и теперь вот, вместо благодарности, подвергаемся преступному издевательству со стороны командования! — возбужденно кричал Коровин. — Пошли! Всем кодлом!

— Денег-то нет ни у кого, какие там телеграммы, — пробормотал Фишнер, поднимаясь вместе со всеми.

В озлобленном молчании прошли через плац и уныло зашагали по тропе.

— Стойте, товарищи лейтенанты, подождите! — солдатик-посыльный бежал, размахивая руками.

Предчувствие боязливо затюкало молоточками пульса…

Запыхавшийся солдатик не стал тянуть за душу:

— Приказ пришел! Всем вам дембель! Майор Курицын приказал вернуть вас! Чтоб деньги шли получать и проездные документы! В пожарном порядке, говорит!

С ревом пошлепали солдатика по заднице, шутливо насовали под микитки, потрепали за уши. Паренек искренне радовался чужому счастью.

— Вот видите! — орал Гранин. — Только палкой по жопе! Сразу и приказ есть, и деньги идите получать! Ух, бляди, мыто за два года раскусили ваши шакальские душонки!

— Как раз успеем после перерыва в магазин! Не дай Бог, водки не будет! Что тогда?!

— А что ты думаешь! У них ума хватит! Терехов запретит и все! — встревожились лейтенанты…

У Терехова хватило ума не запрещать.

Уже выпившие люди снова появились у прилавка.

Первые, купленные час назад бутылки были прикончены, лейтенанты щедро бросали улыбающейся продавщице червонцы и четвертаки, сгребали, не считая, сдачу, охапками брали бутылки и кульки, удачно шутили, хохотали, сияли радостью.

Праздник расправил крылья и вздохнул полной грудью…

Перегоревшая лампочка

— Надо спрятать деньги, — тихо сказал Коровин. — Пока не пьяные. Судя по всему, часам к шести мы все укачаемся. Ну, а рвань тогда и начнет промышлять… Выйдем!

Казаков не возражал, все логично, осторожность не помешает.

Друзья покинули шумное застолье и, почти не шатаясь, поспешили к себе.

В комнате Казаков огляделся.

Куда?

Голый матрац на полу и подушка. На табурете тщательно выглаженные брюки, рядом пара новеньких югославских туфель. Он перевел дух — представил себя роскошным, при деньгах, сидящим в ресторане…

И вправду, куда спрятать? В чемодан? — наивно, в печку? — не хитро, в щель за обои? — слишком очевидно, под матрац? — глупо… Довольно покачал головой, — хорошая мысль, — и вынул из кармана пачку денег. Осторожно, чтоб не порвать паутину, снял с полочки над помойным ведром грязную, заполненную наполовину пожухлым стиральным порошком картонную коробку. Засунул в порошок деньги, проверил, так же осторожно поставил на место.

Коровин уже ждал его.

— Основное, не забыть их, когда поедем! Напомним друг другу! Ну, а теперь можно и ужраться! — развеселился Коровин.

Казаков потер руки…

Веснушчатое лицо капитана Бабошина погрустнело, он огорченно заморгал рыжими ресницами.

— Я, мальчики, пошел… Мне на дежурство… Спасибо вам! Желаю успеха, как говорится, и удачи!

— Смотри, Гриша, не забудь машину прислать! Поезд без пяти двенадцать…

— В одиннадцать ждите, сам приеду! Скажу, караулы проверить…

Капитан ушел, о нем сразу же забыли, снова застучали стаканами, засмеялись, подняли базар.

— Ты, Витя, иди поспи! — уговаривал Коровина Казаков. — Еще сколько до ночи, а ты уже сломался!

— На радостях, Вадим! — оправдывался тот, держась за шею Казакова и укладываясь на кровать. — Немного посплю и снова начнем…

Балу забренчал на гитаре.

Попытались запеть, но Гранин запротестовал:

— Замолкните вы! Воете, будто покойник в доме! Пусть сам поет!

Пригорюнившись, приготовились слушать любимую песню.

Балу наигрывал знакомую, щемящую мелодию.

«Господа офицеры, я прошу вас учесть. Кто сберег свои нервы, тот сберег свою честь…»

Тимоха прослезился.

Казаков вздохнул тяжело, у него задрожали губы.

Горченко, с трудом передвигаясь, подошел к окну. Потом сел на кровать рядом со спящим Коровиным.

— Уезжаете, суки, а мы остаемся… Ничего не останется… Хотя вот… Дай-ка я возьму коровинскую печатку на память…

И он потянулся к небольшому золотому перстеньку на левой руке Коровина.

— Н-е-е-т! — с протестующим мычанием Казаков встал из-за стола и, потеряв равновесие, повалился на Горченко.

— Нет! Вот когда он проснется, ты его спросишь! А сейчас не бери!

Он обхватил Горченко сзади, тот с неожиданной энергией поднялся, попытался стряхнуть Казакова, по-пьяному цепко повисшему на спине. Разозлившись, Горченко ударил в лицо Казакова затылком, ахнувший от боли Казаков стукнул его ребром ладони по печени.

Они упали, остервенело борясь, малопослушными руками стараясь причинить друг другу боль, дико крича непонятно зачем…

Тимоха совсем разрюмился.

Гранин смотрел безучастно.

Балу оторвался от гитары и, чуть не падая, наклонился над борцами.

— Кончайте вы! Что вы озверели?! Давайте выпьем и дело с концом! Кончайте, ну!

Оба, раскрасневшиеся и потерявшие дыхание, сели на полу, посмотрели друг на друга.

— Ну, ты и не умный! — сказал Горченко.

— Это ты, блядь, психопат! — миролюбиво сказал Казаков.

Друзья выпили.

Казаков растолкал Коровина, заставил его обнять себя, они вышли из барака и, поочередно падая, побрели домой…

Поселок как вымер, люди устали, завалились спать, не попрощавшись ни с воздухом, ни с заходящим солнцем, ни с грустными, размытыми, понимающе переглядывающимися соснами…

— Вставай, Вадим, вставай! Едем!

— Куда?

— Как куда? Домой! Машина ждет!

Казаков сел на матраце и открыл один глаз.

— Что у тебя с мордой? — удивился Коровин.

Казаков схватил зеркало и с досадой запричитал. Красносиний синяк распух, левый глаз почти не открывался. Вот тебе и роскошный парень в шикарном ресторане!

— Пошли, пошли, — торопил капитан Бабошин. — У вас и выпить ничего не осталось?

— Может, на вокзале, — ляпнул глупость Коровин.

Ни брюк, ни новых югославских туфель не было. Казаков похолодел, бросился на кухню. Деньги были на месте, визитеры не догадались, хотя искали, вероятно, усердно. Чемодан перевернут, обои оборваны…

Казаков воспрянул духом.

— Ну, я и парень! Не дал себя обобрать! Знаем мы этих шакалов! А с синяком — черт с ним! И брюки есть запасные, и туфли старые, молодец я, не выбросил!

Коровин принес темные очки. Они прикрыли синяк, но в темноте Казаков ничего не видел.

— Завтра надену! — окончательно успокоился он.

Прогрохотав в коридоре сапожищами, ввалился Сырец.

Взволнованный, с непочатой бутылкой водки в руке.

— Наконец нашел живую душу! Я вернулся из караула, а уже все мертвые, падлючищи! Шаром покати в поселке!

Наспех распили бутылку, потушили свет, торопливо обнялись, полезли в кузов «Урала».

Как назло, даже лампочка на столбе перегорела.

Ничто не врезалось в память, только темная фигура командира первой роты Олега Сырца. Он жалко помахал рукой, наверняка расстроился, а может, и заплакал…

Иллюстрации

Лейтенант В. Кондырев, станция Ледяная, Амурская обл., 1969 г.

Друзья-лейтенанты: А. Величко, В. Конин, В. Кондырев (сидят, справа налево) на сборах в учебном центре, ст. Средне-Белая, Амурская область, 1968 г.

Мила, Вадик и Виктор Кондыревы, Поселок «А», станция Ледяная, Амурская область, 1969 г.

Виктор и Мила Кондыревы, поселок «Б», станция Ледяная, Амурская область, 1970 г.

Мила, Вадик и Виктор Кондыревы, поселок «Б», станция Ледяная, Амурская область, 1970 г.

Старшина минометной батареи Сон, лейтенант В. Кондырев, станция Ледяная, 1969 г.

Лейтенант В. Кондырев, поселок «Б», станция Ледяная, Амурская область, 1970 г.

Шутливая дарственная надпись Виктора Некрасова на экземпляре с обновленной обложкой. Подарен автору в День Советской армии, 23 февраля 1986 г.

Измененная рукой Виктора Некрасова обложка книги «Сапоги — лицо офицера»

Оглавление

Предисловие

1. ДЕЛАЙ, КАК Я!

  Закон и приказ

  Непрестижная профессия

  Поганая дыра

  Наивные люди

  Солдатская норма

  Командирский голос

  Моржовый бивень

  Первые стрельбы

2. КАЗАРМЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

  «А» и «Б»

  Полковник Белоус

  Небольшая мелочь

  Предпраздничное настроение

  Военная песня

  ЧП

  Караул

  Враждебная передача

  Фактор внезапности

  Великолепное подспорье

  Гном

  Падшая личность

  Тревожное время

3. СУД ОФИЦЕРСКОЙ ЧЕСТИ

  Свинья с рогами

  Обкатка танками

  Оценка экспертов

  Повышение уровня

  Подвиг Балу

  Линия Маннергейма

  Белка и азимут

  Лесные прогулки

  Гражданский долг

  Карл XIII

  Феномен природы

  Коэффициент конденсации

4. НАДБАВКА ЗА ДИКОСТЬ

  Дом приезжих

  Костер

  Дешевый трюк

  Новолуние

  Выцветший лозунг

  Взаимное удовлетворение

  Золотые дни

  Чистая любовь

  Полигон в Магдебурге

  Тревожный чемоданчик

  Дурацкий обычай

  Выеденное яйцо

5. МУСКУЛЫ КУЛЬТУРИСТА

  Волнительная новость

  Групповое нападение

  Саратовские страдания

  Ударная сила

  Пиво «Таежное»

  Половое извращение

  Шаманы

  Шестьдесят километров

  Армейское правило

  Потешный городок

  Разделенная радость

6. СПЕЦКОМАНДИРОВКА

  Ленинский зачет

  Неплохая жизнь

  Деликатес

  Арыки и нищие

  Город Ош

  Натуральный налог

  Потные подмышки

  Крохобор

  Лицедеи

  Ночные гости

  Пьяный караван

  Разнарядка

7. НЕОБЪЯСНИМОЕ ПРОКЛЯТИЕ

  Напасти

  Кровавый понос

  Паскудные морды

  Лишение свободы

  Ясная задача

  Человеческое общение

  Шакальские душонки

  Перегоревшая лампочка

Иллюстрации Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg