«Men from the Boys, или Мальчики и мужчины»

Men from the Boys, или Мальчики и мужчины (fb2) - Men from the Boys, или Мальчики и мужчины (пер. О Шаповалова) (Гарри Сильвер - 3) 1181K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Тони Парсонс

Тони Парсонс Men from the Boys, или Мальчики и мужчины

Моему сыну.

И моей дочери

— Разве я мог это забыть! — вскричал Пиноккио — Скажи скорее, красивая маленькая Улитка: где ты оставила мою добрую Фею? Как она живет? Простила ли она меня? Думает ли она обо мне? Любит ли она меня еще?

Карло Коллоди. Приключения Пиноккио. Перевод Э. Г. Казакевича

I ОСЕНЬ. ТАЙНЫЙ ЯЗЫК ДЕВОЧЕК

1

Сентябрь. Первый школьный день. Повсюду мелькают новые синие форменные пиджаки, под ногами листья и конские каштаны, но небо — ярко-синее, день совсем летний. Мне показалось, я понял, почему мой сын был таким тихим и задумчивым во время всего долгого праздника. А чему удивляться? Рано или поздно в его жизни должна была возникнуть девушка.

Мне хотелось верить — это потому, что ему уже почти пятнадцать.

Я заметил, как мой сын смотрит на девочку. Он заливался румянцем, едва взглядывая на нее.

— Ты мог бы с ней поговорить, — сказал я. — Просто подойди и — ну, ты сам знаешь. Поговори с ней.

Пэт засмеялся. Он смотрел на девочку, которая вовсе не торопилась отойти от школьных ворот. Черноволосая, кареглазая. Смеется, покачивает рюкзаком, набитым книгами. Высоковата для ее возраста. В синем форменном пиджаке Объединенной средней школы Рамсея Макдоналда выглядит просто потрясающе. Окружена поклонниками.

— Поговорить с ней? — пробормотал он так недоверчиво, словно я предложил: «Отчего бы тебе не полетать немного? Девчонки любят, когда перед ними летают. Чиксы просто сходят с ума, когда видят пацана, выделывающего пируэты в воздухе». — Наверное, нет.

— Она твоя ровесница? — спросил я.

Он покачал головой, и ему на глаза упала прядь светлых волос. Он со вздохом отвел ее в сторону — томящийся от любви местный школьный Гамлет.

— Нет, на год старше.

Стало быть, ей пятнадцать. Или даже шестнадцать. Почти старушка. Мне следовало догадаться, что он влюбится в девочку постарше.

Я смотрел, как он нервно теребит футбольные бутсы «Предатор», лежащие у него на коленях.

— Знаешь, как ее зовут? — спросил я.

Он набрал воздуха. Сглотнул. Стряхнул со школьного пиджака пару присохших чешуек грязи. Он не смотрел на меня. Он не отрывал от нее глаз. Боялся что-нибудь пропустить.

— Элизабет Монтгомери, — проговорил он.

Эти восемь слогов словно спорхнули с его языка. Он произнес их так, будто это было больше чем имя. Это был вздох, молитва, поцелуй, любовная песнь. Он в изнеможении откинулся на спинку пассажирского сиденья. Произнесение имени Элизабет Монтгомери отняло у него все силы.

— Просто поговори с ней, — повторил я, и он снова отчаянно покраснел при одной только мысли об этом.

Он посмотрел на меня:

— Но что я скажу?

— А что бы тебе хотелось сказать?

— Я хочу ей сказать… — Он безмолвно покачал головой, словно лишившись дара речи, но тут же едва слышно произнес: — Я хочу сказать ей, что она самая красивая девочка из всех, кого я когда-либо видел. Что ее глаза — они сияют. Просто сияют, и все. Словно… черный огонь или что-то в этом роде.

Я беспокойно пошевелился на сиденье:

— Что ж, Пэт, можно приберечь это для следующей встречи.

Он был в том самом возрасте, когда еще верят в существование тайного языка девочек.

В том возрасте, когда ты считаешь, что девочки говорят на эсперанто, который абсолютно неизвестен тебе — обычному мальчику, охваченному тоской и чувством собственной ненужности, косноязычному от юности и сильного желания.

Я хотел ему помочь. Правда хотел. Я хотел быть его мастером Йодой[1] в любви, с которой он столкнулся. И даже если у него с Элизабет Монтгомери ничего не получится, если они никогда не полюбят друг друга, если он не станет миллионером и не женится на ней, если она никогда не станет ангелом, молящим его вернуться, — что же, тогда я хотя бы смогу помочь ему поговорить с девочкой. Это не так уж сложно.

В школьном здании прозвенел звонок. Элизабет Монтгомери удалилась, окруженная вниманием толпы мальчиков и девочек в синих пиджаках. Видно, не только Пэт — все любили Элизабет Монтгомери.

Я каждое утро возил его в школу. Хотя, когда им исполняется пятнадцать, вы больше не возите их собственно до школы. Вы подвозите их поближе, и остаток пути они идут сами, а вы не мешаете им своими поцелуями, объятиями или мудрыми советами о секретах привлекательности. Он открыл пассажирскую дверцу.

— Сегодня вечером ты дома? — спросил я.

Он отбросил с глаз прядь волос. Они стали длинными за лето.

— После школы у меня Клуб латерального мышления, а потом я домой, — ответил он. — А ты?

— Я буду дома, — кивнул я. — Правда, поздно — сегодня официальный прием. Шоу присудили награду. Клуб латерального мышления?

— Ну, ты знаешь. Выход за рамки привычного мышления. Творческое мышление. Эдвард де Боно.

— О, точно — Эдвард де Боно. Бывший муж Шер. Нет, то был Сонни Боно. Ты тогда еще не родился.

— Все произошло до того, как я родился, — засмеялся он, вылезая из машины. — Мое время еще не пришло.

Он захлопнул дверцу и посмотрел на меня через окно.

— Удачи тебе в твоем Клубе латерального мышления, — пожелал я. — И поговори с ней, малыш. Поговори с Элизабет Монтгомери.

Он помахал мне и ушел. В этом был весь мой сын. Парни его возраста вовсю выклянчивают у матерей iPod. А он посещает Клуб латерального мышления и без взаимности влюблен в Элизабет Монтгомери. Я смотрел, как он идет, пока звонок не стих.

Вокруг толпилось еще много родителей, поэтому я не сразу присмотрелся к женщине, припарковавшейся прямо у школьных ворот. Вообще-то я почти не обратил на нее внимания. Но она вышла из машины, и я увидел, что она тоже смотрит на Пэта.

Тогда я взглянул на нее повнимательнее.

Высокая блондинка, худоватая, на мой вкус. Одета для серьезной тренировки — темный спортивный костюм, соответствующие кроссовки — и плащ, наброшенный поверх одежды для бега. Выглядела она слегка растрепанной и усталой, но кто не выглядит таким, отводя ребенка в школу и забирая после занятий? Несмотря на голубое сентябрьское небо, день был довольно прохладным, и я видел, как у нее изо рта идет пар.

Я посмотрел прямо на нее, сквозь нее, и мы оба смотрели, как Пэт идет через ворота; край белой рубашки выбился у него из штанов, развеваясь на ветру, словно белый флаг капитуляции.

Тогда я снова посмотрел на нее, и во мне все упало.

Я всегда считал, что это ненормально — нет, я всегда считал, что это невероятно, — если ты любишь человека, любишь верно и преданно, а потом, в один прекрасный день, не узнаешь его лица.

Если ты кого-то любишь, то думаешь, что будешь всегда, всю жизнь помнить его лицо. Разве в твоем сердце не отпечаталась каждая его черта?

Но это не так. Сердце имеет склонность забывать.

Особенно после… Сколько лет прошло? Семь? Неужели действительно прошло семь лет с тех пор, как я в последний раз видел ее? Куда делись эти семь лет?

Она села в машину и, отъезжая, взглянула на меня с осторожным интересом.

Значит, она почувствовала то же самое. Кто этот незнакомец?

И тогда ко мне вернулись воспоминания. Обо всем. О, да. Она изменилась, стала старше, стройнее, пропутешествовала по миру много миль, чего никогда не делала со мной, но я вспомнил Джину.

Я вспомнил, что любил ее больше всех на свете, вспомнил нашу свадьбу и рождение нашего сына и вспомнил, что чувствовал, засыпая у нее под боком. Я вспомнил, как все хорошее превратилось в плохое и как мне было больно — больно так, что я на самом деле поверил, что уже никогда ничего не будет хорошо.

Что ж, теперь, когда я задумался об этом, она действительно показалась мне смутно знакомой.

Мы завидовали семьям, в которых развод не ассоциировался с разрывом.

Семьям, в которых продолжала жить любовь, несмотря ни на что. Семьям, в которых помнили каждый день рождения, не ошибаясь в датах. Семьям, которые не позволяли годам проноситься мимо, не тратили их впустую. Семьям, в которых родитель, живущий отдельно, вовремя появлялся по выходным, трезвый как стеклышко, олицетворяющий собой старую мудрую истину: «Ты развелся не с детьми».

Но многие поступают наоборот.

Поэтому мы — мой сын и я — с завистью смотрели на семьи, в которых если развод и случился, то был «правильным».

Нам казалось, что они похожи на семью в рекламе овсяных хлопьев — недостижимый идеал, которого нам никогда не видать, прекрасная мечта, за которой мы можем только подглядывать, прижавшись носами к оконному стеклу.

Примером семьи с «правильным» разводом для нас были Уолтоны. Или Джексоны. Маленькая разведенная семья в прериях[2]. Они были такими, какими хотелось быть нам самим и какими мы никогда не будем.

Семьи, в которых развод был «правильным», — мы с трудом могли смотреть на них. Потому что мы ничего не хотели больше, чем подобной жизни. Я и мой мальчик.

Мы никогда не просили о многом. Жить, как живут другие. Остаться людьми после развода. Немного любви, чтобы выжить после того, как любовь ушла.

Мечтать не вредно, парень.

Домой я вернулся в полночь. Слегка подшофе.

Я едва притронулся к ужину — жесткому цыпленку за пять сотен, — и теперь в животе бурчало, а голова кружилась, потому что я выпил больше, чем собирался. Галстук-бабочка развязался и съехал набок. На атласном отвороте смокинга осталось пятно от крем-брюле. Откуда оно тут взялось, черт побери?

Завтра учебный день, и Пэту уже полагалось лежать в кровати, как остальным членам семьи. Но он сидел за столом в гостиной, разложив вокруг себя учебники, и корпел над домашним заданием по японскому. Я вошел в комнату, стараясь идти прямо, чтобы не выдать своего состояния, и он отбросил с глаз прядь волос.

Он всегда ужасно злился, когда считал, что я выпил больше, чем нужно.

— Продолжаешь праздновать? — спросил он, постукивая по столу шариковой ручкой.

Я вдруг осознал, что несу в руке сумку с бутылкой шампанского и чем-то еще. Я заглянул внутрь. «Что-то еще» было сияющим золотым ухом, укрепленным на подставке из стекла и хрома. Моя награда. Награда за шоу. Я поставил бутылку и приз на стол, стараясь не задеть домашнюю работу Пэта.

— Поздравляю, — проворчал он, слегка смягчившись. — Шоу победило. Ты победил.

Но он снова нахмурился, увидев, что я снимаю фольгу с горлышка бутылки.

«Один стаканчик перед сном», — подумал я.

— Разве завтра шоу нет? — спросил он. — Я думал, у тебя завтра съемка.

— Я буду в полном порядке.

— А я думал, с возрастом похмелье переносится тяжелее.

Я снял фольгу и теперь возился с проволочкой.

— Так говорят.

— Значит, тебе действительно должно быть тяжело, — резюмировал он. — Тебе уже сорок.

Я остановился и взглянул на него. На его лице была ухмылка, которая всегда выводила меня из себя.

— Но мне еще нет сорока, — возмутился я. — Всего лишь тридцать девять лет и девять месяцев.

Он поднялся из-за стола.

— Тебе почти сорок, — повторил он и сердито выдохнул, как умеют только подростки.

Он вышел на кухню, я поставил на стол неоткрытое шампанское. Все верно. Завтра эфир. Распить бутылку посреди ночи не самая лучшая идея.

Пэт вернулся со стаканом воды и протянул его мне.

— Обезвоживание, — подхалимски сказал я, пытаясь вновь завоевать его расположение. — Мое тело совершенно обезвожено.

— Твои мозги тоже, — сухо ответил он и принялся собирать учебники.

Я понял, что он не ложился спать, потому что ждал меня. Затем он о чем-то вспомнил:

— Кто-то звонил. Спрашивал тебя. Какой-то старик. Он ничего не захотел передать.

— Странно, — удивился я. — У нас вроде нет знакомых стариков?

— В смысле, кроме тебя?

Я глотнул воды и последовал за ним. Он обошел дом, выключая свет, и проверил, заперта ли входная дверь.

Я смотрел, как он проверяет нашу безопасность. Жена и дочери спали наверху, и на мгновение мне вдруг показалось, что наша семья снова сократилась и мы остались только вдвоем. Последняя лампа погасла.

Я не сказал ему, что видел его мать.

На следующий день, когда он вернулся из школы, мы отправились на большой поросший травой пустырь в конце улицы.

Площадка для игр — так называлось это место, без грамма иронии. Там был участок, залитый бетоном, где какая-то потерянная цивилизация когда-то построила детскую площадку, уставленную качелями, горками, каруселями и прочими чудесами. Но все это давным-давно пришло в запустение, разрушилось вандалами и инспекторами по охране труда, и сейчас площадка для игр была местом, где можно лишь погонять мяч, выгулять собаку или получить по голове после наступления сумерек.

— Три раза — и домой? — спросил я, удерживая футбольный мяч на лбу и чувствуя, как с него падают комья грязи.

Пэт, сидя на траве, шнуровал бутсы.

— Тебе придется забить мне, — сказал он.

Мы сняли с себя спортивные куртки, бросили их вместо стоек ворот, и я улыбнулся, увидев, что Пэт делает упражнения на растяжку. Он был высоким для своего возраста, неуклюжий подросток с длинными руками и ногами, и казалось, что он сам удивляется тому, как быстро растет. Но он выглядел так, как хотел. Он выглядел как вратарь. И я думал, что в этом году его возьмут в школьную команду, но знал, что об этом лучше не упоминать.

О некоторых вещах лучше не говорить.

Я ударил по мячу, Пэт прыгнул и перехватил его в воздухе. Раздались насмешливые аплодисменты. Мы повернулись и увидели группу подростков, которые оккупировали две скамьи, стоявшие в лучшем месте площадки для игр. Ребята были чуть постарше Пэта. А может, просто менее воспитанные. В основном парни, но было и несколько девчонок. Один из парней выглядел гораздо старше остальных, скорее мужского, чем мальчишеского сложения, и тень его бородки странно смотрелась на школьном пиджаке. Компания поглядывала на нас, сидя на спинках скамей и поставив ноги на сиденья.

Пэт отправил мяч мне, и я снова ударил по воротам — низко и сильно. Он быстро нырнул вниз, упав на мяч. Опять послышались аплодисменты, и я снова повернулся к компании. В сгущающихся сумерках огоньки сигарет были похожи на светляков.

— Это Уильям Флай, — пояснил сын. — Тот, здоровый.

— Не обращай на них внимания, — посоветовал я. — Давай.

Пэт послал мне мяч, я его блокировал и резко ударил по нему. Пэт бросился поперек ворот и прижал мяч к животу. На этот раз никто не зааплодировал, и я увидел, что компания неторопливо направляется к магазинчикам, расположенным неподалеку от площадки для игр.

— Уильям Флай, — повторил Пэт. — Его чуть не исключили за то, что он запер кого-то в туалете.

— И кого же он запер в туалете?

— Учителя физики, — ответил сын, пиная мяч ногой. — Уильям Флай — знаменитость.

Он послал мяч мне.

— Нет, — ответил я, глядя, как подкатывается мяч. — Уинстон Черчилль — знаменитость. Диккенс. Бэкхем. Дэвид Фрост. Джастин Тимберлейк. Знаменитости. А этот парень — нет. Он просто говнюк.

— Точно такой же, каким ты был в школе, — кивнул Пэт.

Он бросился к воротам, потому что увидел, как я легонько шевельнул мяч, готовясь к своему знаменитому удару с лета. Я засмеялся, счастливый оттого, что я здесь, наедине с моим сыном.

Я ударил по мячу, и он с треском отлетел от моей ноги. Пэт бросился вбок, вытянувшись, как струна, но не сумел дотянуться.

Потом он пошел за мячом, а я пробежал почетный круг, триумфально воздев руки к небу и пытаясь не наступить в то, что оставляют после прогулок своих собак их безответственные владельцы.

Сид подошла к лестнице и позвала их. Всех троих. Пэта. Пегги. Джони. Моего ребенка. Ее ребенка. Нашего ребенка. Хотя за десять лет, проведенных вместе, мы давно уже привыкли считать детей общими.

Из кухни мне было слышно, как от компьютеров отодвигаются стулья, хлопают двери, смеются дети. Высокий тоненький голосок вплетался среди двух более взрослых голосов. А потом маленькое стадо слонов — наша банда — спустилась ужинать. Сид вернулась и стала смотреть, как я пытаюсь нарезать петрушку, не отрубив себе пару пальцев.

— Ты ему сказал? — спросила Сид.

Я покачал головой:

— Пока нет. Не было подходящего времени.

— Он должен ее увидеть, — сказала она. — Он должен знать, что она вернулась. Он должен видеть свою мать.

Я кивнул. Я хотел, чтобы он ее увидел. Я хотел, чтобы это была потрясающая встреча.

Сид выложила пасту в дуршлаг и посмотрела на меня сквозь поднимающийся пар:

— Гарри, ты боишься, что ему будет больно? Или ты боишься его потерять?

— Наверное, и того и другого.

Наша банда появилась в столовой. Пэт. Пегги. Джони. Это было своего рода событием, потому что мы редко ужинали все вместе.

Мое шоу на радио, «Оплеуха Мартина Манна», выходило в эфир в десять вечера, четыре раза в неделю, поэтому обычно я ужинал дома. Но в семь лет у Джони появились светские развлечения, как у Пэрис Хилтон, — игры с подружками дома у кого-нибудь из них и уроки танцев. У Пегги была лучшая подруга — такая головокружительная, всепоглощающая дружба только для двоих, как это бывает в пятнадцать лет, и она часто засиживалась у подруги допоздна. У Пэта был Клуб латерального мышления и футбол. А у Сид — собственный бизнес, кейтеринговая компания «Еда, славная еда», и это означало, что иногда она уходит на работу в то время, когда остальные возвращаются домой.

Так что за ужином нередко собиралась только часть семьи. Но не сегодня. Сегодня мы ужинали все вместе, и Сид приготовила спагетти с тефтельками, потому что это походило на праздничное блюдо. Поэтому я, конечно, встревожился, когда в дверь позвонили — как раз в тот момент, когда я собирался снять фартук.

«Кто-нибудь по поводу шоу», — подумал я, пока моя семья приступала к еде без меня.

Причина разозлиться номер девяносто три. Люди всегда звонят в твою дверь, когда ты их об этом не просишь.

На пороге стоял старик, сверкая глазами из-под очков.

Он был невысокого роста, но очень широкий в плечах, поэтому не казался коротышкой. И опрятный — все вещи на нем были довольно изящно сшиты, немного старомодные. Скорее всего, он надел свой лучший костюм. На нем были рубашка, галстук, темный пиджак и более светлые брюки. Чисто выбрит, пахнет одеколоном, про который я думал, что его перестали выпускать много лет назад. Что-то вроде «Олд спайс» и «Олд Холборн».

Безукоризненность старика — вот что я отметил в первую очередь. Едва увидев его, я сразу же заметил в нем военную выправку, аккуратность и подтянутость, доходящие до фанатизма.

Словно он на параде и всегда будет на параде.

Он моргнул, рассматривая меня сквозь очки.

— Добрый вечер, — проговорил он звучным официальным голосом с лондонским акцентом, и я спросил себя, что же он такое продает, что мне захочется купить. — Я ищу мистера Сильвера.

— Вы его нашли, — холодно ответил я.

Я слышал, что моя семья приступила к ужину.

И тут старик улыбнулся.

Он осмотрел меня — белые ботинки от Тэда Бейкера, которые я носил, чтобы отодвинуть тот черный день, когда придется купить пару шлепанцев, потертые черные джинсы от Хьюго Босса, фартук в цветочек от Кэт Кидстон, и наглый старый мерзавец явно решил, будто я транссексуал.

Я чуть было не сказал: «Это всего лишь фартук, а не розовые трусики. А ты что надеваешь, когда режешь петрушку?» Но он, видно, в жизни не резал петрушку.

— Но вы не Пэт Сильвер, — сказал он, слегка ощетинившись, и, несмотря на все его усилия казаться вежливым, я понял, что он довольно вспыльчив.

Это случается со стариками. С возрастом делаешься все более сварливым и раздражительным. Когда Марти Манну будет столько же, он, верно, полезет на крышу какого-нибудь высотного здания со снайперской винтовкой.

— Пэт — мой сын, — ответил я, не понимая, каким образом этот агрессивный замшелый хоббит может быть связан с моим мальчиком.

И тут меня осенило.

— И мой отец, — радостно сказал я, словно выбравшись из тумана. — Вы ведь его ищете?

Мы посмотрели друг на друга.

— Войдите, — пригласил я.

— Кеннет Гримвуд, — представился он, и мы пожали друг другу руки. — Я был в одной банде с вашим отцом.

Он назвал их команду «банда» — тем же словом, каким я называл свою семью, и я вспомнил, что они были близки, как одна семья, эта все уменьшающаяся банда братьев, стариков, которые в юности назывались Десантным батальоном Королевской морской пехоты — коммандос.

— Мы вместе служили, — сказал Кеннет Гримвуд, когда мы вошли в прихожую.

Мое семейство подняло на нас глаза, отвлекшись от поедания пасты, а я про себя удивился: неужели люди до сих пор делают это — разговаривают о том, как они служили? Сегодня все хотят, чтобы служили им.

Он посмотрел на сидящих за столом, словно не замечая, и продолжал:

— Ваш отец и я были вместе в Италии. Сицилия. Салерно. Анцио. Монте-Кассино.

Я вдруг почувствовал нарастающее волнение. Этот старик, наверное, был вместе с отцом на Эльбе. Там, где он получил медаль. Где чуть не погиб.

Я вспомнил, как отец летними днями снимал рубашку на английских пляжах или в нашем саду и люди, которые были с ним незнакомы, с ужасом смотрели на шрамы и выходные отверстия пуль, сплошь покрывающие его грудь и спину. Это была память об Эльбе.

Я хотел знать об этом все. Столько всего ушло, столько всего, о чем я никогда не узнаю. Этот человек был последней ниточкой, связывающей меня с прошлым.

— И операция «Брассар», — кивнул я. О, я все про нее знал. Я читал книги. Я знал все, кроме того, что же там произошло на самом деле. На что это было похоже. — Освобождение Эльбы. Вы должны были быть с ним на Эльбе.

Но старик покачал головой.

— Нет, до Эльбы я не добрался, — ответил он и уставился на мою младшую дочь.

На месте переднего зуба у нее была дырка, и она то и дело трогала ее языком, поглядывая на старика.

Меня захлестнуло разочарование. Он не был на Эльбе? Значит, я никогда не узнаю.

Сид встала и улыбнулась. Она подошла к нам и пожала ему руку. Они обменялись приветствиями. Она показала на детей, представляя их по именам.

— О, вы ужинаете, — сказал Кен.

Я уже много лет не слышал этого выражения. Оно было родом из детства — из тех времен, когда обед еще не называли ланчем, а ужин — обедом.

Сид пригласила его присоединиться к нам. Он посмотрел, что мы едим, и почти отшатнулся. На мгновение мне показалось, что он сейчас скажет что-то вроде «иностранное дерьмо», чего я тоже не слышал целую вечность. Но вместо этого он внимательно взглянул на Пэта — действительно внимательно взглянул — и лукаво улыбнулся.

— Ты его внук, — проговорил Кен. — Похож на него как две капли воды. — Старик многозначительно кивнул. — И назвали тебя в его честь. Он думает, что ты охренительный парень.

За столом повисла тишина. Ну, не совсем тишина — я услышал, что из колонок фирмы «Боуз» доносится «Охотничья кантата» Баха. Джони закрыла лицо руками.

— Охренительный, — хохотнула она. — Дядя сказал «охренительный».

— Тебе не следует этого повторять, юная леди, — резко проговорила Сид, и дочь уставилась в тарелку с пастой, нахмурив брови.

Кен Гримвуд оценивающе взглянул на меня. Я до сих пор был в фартуке от Кэт Кидстон. Я быстро стащил его с себя и отбросил в сторону. Мне не хотелось, чтобы он видел меня в фартуке. Даже если он не был на Эльбе.

— Наша банда устраивает встречу, — сообщил он, — поэтому я здесь.

И я с ужасом увидел, что он вынимает пачку сигарет с огромным черепом, нарисованным на ней. Возможно, мне показалось, но, по-моему, я услышал, как Сид втянула в себя воздух.

— В вашем киоске нет табака «Олд Холборн», — сказал он мне, словно я лично был в этом виноват. — Этот чудак никак не мог взять себе в толк, о чем я. Что поделать, иностранец.

Дети во все глаза смотрели на него, забыв про ужин. Они прежде никогда не видели, чтобы кто-то курил в нашем доме — да и в любом доме. Пачка «Силк катс», содержащая двадцать сигарет, была такой же экзотической опасной дрянью, как автомат «узи», или грамм крэка, или тонна контрабандного плутония.

— Знаете, — продолжал Кен. — Это там, у Кенотафа[3]. В одиннадцать часов одиннадцатого дня одиннадцатого месяца.

Он сунул сигарету в рот.

— Значит, в ближайшее воскресенье, — подытожил он, шаря в кармане пиджака в поисках зажигалки. — Где же спички? — пробормотал он.

Моя жена посмотрела на меня так, словно собиралась вырвать мои сердце и печень, если я немедленно не остановлю его. Поэтому я взял его за руку и вежливо повлек за собой в сад.

Я усадил его за небольшой столик на заднем дворе, сразу за домиком для игр. В окно я видел, как ужинает моя семья. Джони продолжала весело хохотать над словом «охренительный» и над тем, что кто-то собирался курить прямо в доме.

И тут до меня дошло, что Кен Гримвуд говорит о моем отце в настоящем времени.

— Но он умер десять лет назад, — проговорил я, боясь сокрушить его этой новостью. — Больше десяти лет назад. Рак легких.

Кен задумался. Затем чиркнул спичкой и с жадностью прикурил. Я принес с собой блюдце — в доме с прошлого века не было пепельницы — и теперь придвинул его к нему.

— Простите, — сказал я. — Думаю, вам должны были сообщить.

Он воспринял это известие на удивление спокойно. Наверное, он видел достаточно смертей — и юношей, и стариком, — чтобы навсегда получить иммунитет от шока. За прошедшие годы я их видел — несколько стариков из банды отца. Я помнил их зеленые береты на отцовских похоронах, а потом на похоронах мамы, хотя их к тому времени осталось немного. Но с Кеном Гримвудом я не был знаком.

— С годами со многими теряешь связь, — проговорил он, как бы объясняя. — Часть нашей банды — да, они любили собираться, встречаться, надевать старые медали. — Он внимательно посмотрел на сигарету и закашлялся. — Это было не для меня. — Он заглянул мне в глаза. — И не для вашего старика.

Это была правда. До самой смерти отец ни разу не дал мне понять, что любит вспоминать о войне. Скорее, он хотел ее забыть. Только в самом конце, незадолго до смерти, он заговорил о возвращении на Эльбу, чтобы взглянуть на могилы мальчиков, которых знал, любил и потерял прежде, чем им исполнилось двадцать. Но он так и не нашел для этого времени. Ни разу.

Оказалось, что Кену Гримвуду тоже осталось недолго.

— Рак легких, — проговорил он небрежно. — Да, у меня то же самое.

Он погасил сигарету и зажег другую. Я глядел на него, на его сигарету и на сигаретную пачку с черепом.

— Рано или поздно приходится уходить, сынок, — хмыкнул он, глядя на меня сухими глазами и наслаждаясь моим изумлением. — По-моему, у меня были неплохие шансы.

Мы продолжали сидеть в сумерках до тех пор, пока он больше не мог вдыхать дым в свои умирающие легкие, а мои фрикадельки окончательно не остыли.

Я проводил его до автобусной остановки в конце нашей улицы.

Это заняло какое-то время. Пока мы не вышли из дома, я не замечал, что у него медленная и довольно странная походка — затрудненная, покачивающаяся. Когда мы наконец дошли до остановки, я пожал ему руку и повернул обратно.

Сид смотрела на остановку из окна. Она была добрым человеком, и я знал, она не одобрит, что я бросил его в трущобах неподалеку от Холлоуэй.

— Ты не можешь просто оставить его там, Гарри, — сказала она. — Это опасно.

— Он из бывших коммандос, — ответил я. — Если он такой, как мой папа, значит, за последние шестьдесят лет он убил кучу нацистов и получил уйму шрамов и пулевых отверстий. Он может сам сесть в автобус. Ему надо к отелю «Ангел».

Она пошла было за мной на кухню. Но вдруг остановилась. Я тоже это услышал.

Какой-то хлопок, звон разбитого стекла, смех. И снова. Хлопок, разбитое стекло и смех. Мы вернулись к окну и увидели, что перед домом напротив стоят двое мужчин.

Нет, не мужчин — мальчиков.

Зажегся уличный сенсорный фонарь — ослепительный прожектор, завоевывающий на нашей улице все большую популярность, — и осветил Уильяма Флая и его приятеля, юнца с прыщавым лицом, который гоготал, подражая своему хулиганистому кумиру.

Флай поднял руку, указывая на свет, и я услышал, как за спиной охнула жена, когда раздался выстрел пневматического пистолета.

Фонарь погас, его стекло рассыпалось на мелкие осколки. Снова послышался гогот.

Они пошли по улице — очевидно, в поисках очередного сенсорного фонаря, — и я порадовался, что решил не устанавливать себе такой. Флай выстрелил и в следующий зажегшийся фонарь, потом парни неспешно направились к автобусной остановке, где сидел старик.

Жена посмотрела на меня, но я продолжал стоять, выглядывая в окно, молясь, чтобы этот чертов автобус пришел поскорее.

Парни подошли к старику и уставились на него.

Он удивленно посмотрел на них. Они что-то ему сказали. Он покачал головой. Я увидел, что пневматический пистолет оказался в правой руке Уильяма Флая.

— Гарри! — вскрикнула Сид.

И тут мы оба увидели, как сверкнуло лезвие.

Я выскочил из дома и побежал по улице, уцелевшие прожекторы включались, когда я пробегал мимо, и я почти добежал, когда понял, что нож был в руке старика.

А они смеялись над ним.

И, пока я смотрел, Кен Гримвуд вонзил нож в свою левую ногу.

Изо всех сил, прямо под колено, так, что половина лезвия скрылась под тесными брюками и в мышцах под ними. И он даже не вздрогнул.

Целую долгую секунду мы стояли и смотрели на нож, торчащий из ноги старика.

Я. И парни. А потом Уильям Флай и Прыщавый бросились прочь. Я приблизился к Кену Гримвуду, словно во сне.

Продолжая сидеть и никак не показывая, что ему больно, он вынул нож и закатал штанину.

Его нога-протез была розовой и безволосой — меня поразило отсутствие волос — и походила на фотографию конечности, а не на ногу из плоти, крови и нервов, которые она заменила.

И мне сразу стало ясно, почему старик не был на Эльбе с моим отцом.

2

Когда я спустился, посуда после вчерашнего ужина была вымыта и вытерта и на столе стояли чай и сок.

В кухне хозяйничал Пэт. Я почувствовал запах тостов. Я пошел к почтовому ящику достать газеты, а когда вернулся, сын уже накрывал завтрак.

Девочки были еще наверху. Пэт был мистер Завтрак. Он стал мистером Завтраком с тех самых пор, когда научился самостоятельно кипятить чайник. Это объединяло нас двоих. Всегда объединяло.

Мне действовало на нервы, когда люди говорили: «О, так вы ему и мать, и отец?» Я никогда не мог этого понять.

Я был его отцом. Даже если его матери не было с нами, я все равно оставался ему только отцом. Если вы теряете правую руку, разве левая рука может стать для вас и правой, и левой? Разумеется, нет. Она всего лишь левая рука. И вы управляетесь ею одной. Быть сразу матерью и отцом? Едва ли. Я делал все, чтобы быть ему хорошим отцом.

— Ты в порядке? — спросил он, вытирая руки о кухонное полотенце и оглядываясь на меня.

— В порядке, — ответил я. — Все хорошо.

Я так и не сказал ему о матери.

Явилась Джони. Шаги нашей семилетней дочери были так легки, что, если она не бежала, не болтала и не пела, вы часто не подозревали о ее появлении. Вы поворачивались, а она уже была здесь. Она тихонько скользнула к столу, одетая для школы, но до сих пор не до конца проснувшаяся.

Она широко зевнула.

— Я сегодня не хочу есть, — заявила она.

— Тебе надо поесть, — возразил я.

Джони подняла ногу и оседлала стул, словно ковбой — лошадь.

— Смотри, — сказала она.

Джони открыла рот, и, когда мы с Пэтом наклонились, чтобы заглянуть в него, она начала раскачивать языком передний зуб. Он шатался так, что Джони спокойно могла привести его в горизонтальное положение.

Она закрыла рот. Ее глаза заблестели от слез. Подбородок задрожал.

Пэт вышел на кухню, а я присел за стол.

— Джони, — начал я, но она подняла руки, прерывая меня, умоляя, чтобы я понял.

— От хлопьев у меня болят десны, — сказала она, взмахивая руками. — Не только от «Куки Криспс». От всех.

Я погладил ее по руке. Сверху было слышно, как возле двери в ванную смеются Сид и Пегги. Я постарался найти правильный родительский тон.

— Завтрак… мм… самая главная утренняя еда, — напомнил я, но дочь с ледяным презрением отвернулась от меня, яростно расшатывая зуб кончиком языка.

— Вот, возьми, — сказал Пэт.

Он положил перед Джони сэндвич. Два кусочка слегка поджаренного хлеба со срезанными корочками, с боков стекал ядовито-желтый расплавленный сыр. Порезан треугольниками.

Ее любимый.

Пэт вернулся на кухню. Я взял газету. Джони обеими руками поднесла сэндвич ко рту и принялась за еду.

Вот хорошая задачка для Клуба латерального мышления: если в браке рождается чудесный ребенок, разве можно сказать, что брак не удался?

Если в браке рождается ребенок, который одним своим существованием делает мир лучше, неужели брак не удался только из-за того, что папа с мамой расстались? Неужели единственный критерий успешного брака — оставаться вместе? Неужели это и все, что требуется? Держаться за него? Не выпускать из рук?

Неужели у моего друга Марти Манна брак успешен только потому, что длится долгие годы? И не имеет никакого значения, что, перед тем как идти домой к жене, он трахается сразу с двумя стриптизершами-латышками? И его брак благополучен потому, что ему не пришло в голову начать бракоразводный процесс?

Если женщина и мужчина отказываются от брачных клятв и проделывают все эти обычные гадости — говорят друг другу неприятные вещи, спят с другими, разрезают на куски одежду, сбегают с молочником, — это значит, что брак не удался?

Да, несомненно. Это полнейшая катастрофа.

И все же я не могу заставить себя назвать свой союз с первой женой неудачным браком. Несмотря ни на что. Несмотря на то что были сломаны преграды между любовью и ненавистью и дело зашло так далеко, что мы даже не узнали друг друга.

Джина и я были молоды и влюблены. А потом молоды и глупы и наделали массу ошибок. Сперва я. Потом мы оба.

Но разве это неудачный брак? Ни в коем случае.

Потому что у нас есть наш мальчик.

Запись подошла к концу, и я взглянул в глаза Марти сквозь стеклянную стену студии.

— Вторая линия, — произнес я в микрофон, — Крис из Кройдона.

Палец Марти скользнул по пульту, словно рыбка в аквариуме, и лампочка микрофона прямо перед ним загорелась красным. Марти утвердился на стуле и наклонился к микрофону, словно желая поцеловать его.

— Вы слушаете «Шоу Марти Манна “Оплеуха”» в прямом эфире на Би-би-си «Радио-два», — сказал Марти с полуулыбкой. — Наслаждайтесь хорошими песнями в плохие времена. Мм… а я наслаждаюсь имбирным печеньем. Крис из Кройдона — что у тебя на душе, приятель?

— Я больше не могу ходить в кино, Марти. Меня все раздражает — раздражает, как эти тупые дети чавкают попкорном, как глупые маленькие мерзавки — можно сказать «мерзавки»? — считают, что мир перевернется, если они на полтора часа отключат свои «Нокии», и эти бла-бла-бла треплющихся идиотов…

— Мы поняли, что у тебя на душе, приятель, — прервал его Марти. — Их надо расстрелять.

— Уитни Хьюстон, — сказал я, наклоняясь вперед. — «Я всегда буду любить тебя».

— А сейчас песня, написанная великой Долли Партон, — провозгласил Марти.

Он разбирался в музыке. Он был из поколения, для которого музыка являлась центром Вселенной. И это были не только песни из фильмов с Кевином Костнером.

— Она была написана до того, как вся музыка стала казаться сделанной из глютамата натрия.

Это было отправной точкой нашего шоу — ничто не является столь хорошим, каким кажется. Например, поп-музыка или род человеческий.

Послышался хрустальный, чувственный голос Уитни; Марти поднял большие пальцы, снимая наушники, и ринулся к двери.

— На Уитни — четыре минуты тридцать секунд, — предупредил я.

— Отлично, я успею не спеша отлить, — кивнул он. — Что дальше?

Я сверился с записями.

— Давай расширим, — сказал я. — Немотивированная ярость по поводу всего на свете. Бесят люди, разбрасывающие мусор. Люди, которые его собирают и сдают для повторного использования. Люди, которые ругаются при детях, инспекторы дорожного движения, водители, которые хотят убить ваших детей.

— Эти недоноски в «смарт-карах», — добавил Марти, направляясь к выходу.

— Вообще все люди, — сказал я ему вслед. — Злость на людей. Хамство, распальцовка или невежество. А потом можно немножко «Шпандау баллет».

— Сделаю, — кивнул он и вышел.

— Эфир через две минуты сорок секунд, — напомнил Джош, выпускник Оксфорда, мальчик на посылках, — на Би-би-си их было полно, этих оксбриджских бакалавров, чья работа заключалась в поимке неуловимых такси, — и я услышал в его голосе легкую панику. Но я лишь кивнул. Я знал, что Марти вернется еще до того, как Уитни навсегда исчезнет из жизни Кевина Костнера. Мы на этом собаку съели.

Мы с Марти теперь снова работали на радио — пара старых радийных крыс, которые потерпели поражение на телевидении и приползли туда, откуда начали. Такое случается с парнями, подобными нам. Вообще-то я часто думал о том, что это — единственное, что случается с парнями, подобными нам. В один прекрасный день телевидение тебя выплевывает. Но мы добились успеха. «Оплеуха» преуспевала — в доказательство мы получили от коллег в награду стеклянное ухо. Для шоу с песнями времен демографического взрыва и ворчанием по поводу наступления плохих времен рейтинги просто зашкаливали.

Музыка. Нравы. Человечество.

Я смотрел, как Марти выходит из уборной, неуклюже возясь с пуговицами на ширинке — я знаю, что его бесило отсутствие молний на джинсах, — и заметил, что его разглядывают несколько гостей соседнего шоу. С того золотого времени, когда он вел ночные передачи на телевидении, он слегка располнел и потерял часть своей знаменитой морковной шевелюры. Но люди до сих ожидали, что он будет выглядеть так же, как тогда, когда брал интервью у Курта Кобейна.

— Что? — спросил он.

— Ничего, — ответил я, чувствуя прилив необъяснимой нежности к нему.

Работать на телевидении — все равно что умереть молодым. Ты остаешься в памяти зрителей в своем первоначальном облике. Тот, кто брал интервью у молодого и стройного Саймона Ле Бона, не может состариться, как старимся мы. Но любое телевизионное шоу подходит к концу. И, как всегда говорил Марти, даже поистине великие люди — Дэвид Фрост, Майкл Паркинсон, Джонатан Росс — тоже жили в забвении, работая в Австралии или проводя время в клубе «Гроучо»[4], и ждали, когда им позвонят и позовут обратно.

Марти уселся перед микрофоном и надел наушники. Я не знал, получит ли Марти или его продюсер — я — такой звонок. На каждую вернувшуюся знаменитость приходится тысяча полузабытых лиц, которые никогда не возвращаются. Я очень любил Марти, но подозревал, что он скорее Саймон Ди, чем Дэвид Фрост.

— Вы злитесь, потому что знаете, как все может быть на самом деле, — объявил Марти своим слушателям, готовя песню Моррисси. — Злость приходит с опытом, злость приходит с мудростью. «Оплеуха» говорит вам — любите свою злость, друзья. Это доказательство того, что вы живы. А теперь — меланхолия английского побережья: «Каждый день похож на воскресенье».

После этого наши два часа закончились, мы собрали свои вещи и отправились по домам. Это был признак времени. Работая в «Шоу Марти Манна» — когда Марти Манн работал на телевидении, — после эфира мы всегда по нескольку часов зависали в нашей любимой комнате отдыха за вином, пивом, сыром и луковыми колечками, отходя от суеты и напряжения, без которых не обходится ни один прямой эфир, даже если вы не перед камерами. Когда десять лет назад мы делали «Шоу Марти Манна», то пировали в комнате отдыха до тех пор, пока молочники не начинали разносить молоко. Но это было тогда, на телевидении, а сейчас мы работали на «Радио-2».

Радиотелевизионный центр был довольно неприветливым местом, если речь шла о том, чтобы развлечься после работы. Он не располагал к праздношатанию, не был радушным и хлебосольным. Нигде нельзя было купить даже пирожка с мясом или сосиски в тесте. Отработали — убирайтесь прочь. Там не было ничего, кроме пары вонючих диванов и нескольких жалких торговых автоматов.

И гримерка не выдерживала никакой критики.

_____

Джина ждала, когда я выйду с работы.

Она стояла на другой стороне улицы напротив радиотелецентра, в тени отеля «Лэнгхем», там, где мягкое спокойствие Портланд-плейс сменяется противной толкотней Оксфорд-серкус.

Теперь она была больше похожа на себя — а может, я наконец узнал в ней женщину, которую любил. Высокая сияющая Джина. Любить кого-то — это немного похоже на работу на телевидении. Лицо остается в хранилищах памяти, и ты бываешь потрясен, видя, как оно изменилось за то время, пока вы не виделись. Мы шагнули навстречу друг другу, и прошла пара неловких минут, пока между нами проносились машины. Затем я повесил сумку на плечо и перешел улицу.

— Я не могла вспомнить, оно в прямом эфире или нет, — сказала она.

— Что?

— Шоу, — ответила она. — Я не помню, ты его раньше записывал или оно действительно шло с десяти до полуночи.

Я кивнул:

— Поздновато для тебя.

— Мое тело пока живет по токийскому времени, — сказала она. — Или еще на перепутье — не здесь и не там. — Она попыталась улыбнуться. — Я мало сплю.

Мы посмотрели друг на друга.

— Привет, Гарри.

— Джина.

Мы не поцеловались. Мы пошли пить кофе. Я знал одну кофейню возле Карнаби-стрит, которая была открыта до двух. Джина села возле окна, а я подошел к стойке и заказал капучино с двойным шоколадом для нее и двойной маккиато для себя. Потом мне пришлось отменить заказ, потому что за годы, проведенные в Токио, она перестала употреблять кофе и пила теперь только чай.

— Как хорошо ты меня знаешь, — проговорила она, когда я убедил официантку родом из Литвы поменять кофе на чай.

Неужели она была такой же язвительной, когда мы жили вместе? Мне казалось, что нет. С годами в ней появилась злость.

— Извини, — сказал я. — Это, конечно, моя ошибка, что я не умею читать мысли.

Мы продолжили разговор.

— С Японией покончено, — сказала она. — Состояние экономики там хуже, чем здесь.

— Нигде не может быть хуже, чем здесь, — возразил я. — Ах, Джина. Тебе следовало бы позвонить.

— Да, мне следовало бы позвонить. Мне следовало позвонить домой и поговорить с твоей второй женой.

— Она не моя вторая жена, — проговорил я. — Она моя жена.

Моя первая жена не слушала.

— Или мне следовало позвонить твоей секретарше и спросить, не найдется ли у тебя для меня окошка на будущей неделе. Мне следовало проделать все это, но я не стала. Разве я должна? — Она наклонилась вперед и улыбнулась. — Он мой ребенок так же, как твой.

Я уставился на нее, спрашивая себя, наступит ли этому когда-нибудь конец.

И еще я спрашивал себя, прав ли был, полагая, что конец этому наступил много лет назад.

— Как твоя скучная зарядка для мышечного тонуса? — спросил я, меняя тему. Она была в потрясающей форме.

— Она вовсе не скучная. — Джина смущенно повела рукой. — Я просто хочу следить за собой, раз старею.

Я улыбнулся:

— Не могу тебя представить на коврике для йоги.

Она оставалась серьезной.

— Несколько лет назад меня напугало собственное состояние. В смысле здоровья. Ты этого не застал.

— Извини.

— Пожалуйста, не извиняйся.

— Господи боже, почему бы тебе просто не дать мне сказать «извини»?

— Почему бы тебе просто не отвязаться от меня?

Мы уставились в свои напитки.

Поначалу у нас были добрые намерения. Сейчас в это трудно поверить, понимаю, но когда мы разводились, мы были юными идеалистами, совсем еще детьми. Мы и вправду считали, что расстанемся, не держа друг на друга зла. И будем нормально относиться друг к другу и общаться с сыном.

Но Джина то появлялась в нашей с сыном жизни, то исчезала. И постепенно что-то неизменно стало мешать добрым намерениям. По моему опыту, добрые намерения очень легко задвинуть подальше или вообще про них забыть.

Джина хотела быть хорошей матерью. Я знаю, что она хотела. Я знаю, что она любила Пэта. Я в этом никогда не сомневался. Но она всегда оказывалась в шаге от осуществления этого намерения, а жизнь шла своим чередом, и что-то постоянно возникало у нее на пути. Ее второй муж. Работа за границей. И я, конечно. В первую очередь.

Несколько минут мы сидели молча.

— Это так и будет продолжаться? — спросил я.

— Как?

— Ты сама знаешь, Джина.

— А ты чего хотел? Чтобы мы мило беседовали друг с другом? Наверное, в первый раз за все время.

— Я не хочу так, — ответил я. — Сколько еще мы будем плеваться ядом друг в друга?

— Не знаю, Гарри. Пока нам не надоест его вкус.

— Мне он надоел много лет назад.

Мы сидели в тишине, словно людей, которыми мы когда-то были, больше не существовало. Словно между нами ничего не было. А это неправда.

— Он и мой сын тоже, — проговорила она.

— Биологически, — уточнил я.

— А как еще?

— Шутишь? Знаешь, Джина, я думаю, это здорово, что ты вернулась.

— Лжец.

— Но я не хочу, чтобы ему было больно.

— Отчего ему может быть больно?

— Не знаю. Новый мужчина. Новая работа. Новая страна. Что еще?

— Со своими детьми не разводятся.

— Мне нравится, когда люди говорят мне об этом. Потому что это неправда. Очень многие разводятся со своими детьми, Джина. В основном это мужчины. Но не все.

— Хочешь, нарисую тебе диаграмму, Гарри?

— Не вопрос — я дам тебе ручку.

Я поднял руку, подзывая официантку. Джина пригнула мою руку обратно к столу. Мы коснулись друг друга в первый раз за много лет, и это было как электрошок.

— Я развелась с тобой, Гарри, а не с ним. Я ушла от тебя, а не от него. Я перестала любить тебя, а не его. Прости, что говорю это, Гарри.

— Переживу.

— Я никогда не переставала любить его. Даже когда была занята. Озабочена. Рассеянна. — Она глотнула чаю и взглянула на меня. — Как он?

— Хорошо. У него все в порядке, Джина.

— Он такой высокий. А его лицо — у него такое милое лицо, Гарри. Он всегда был красивым ребенком.

Я улыбнулся. Это была правда. Он всегда был самым красивым ребенком в мире. Я почувствовал, что смягчаюсь.

— Он посещает Клуб латерального мышления, — похвастался я, наслаждаясь теплом этой темы, счастливый оттого, что можно поговорить об этом чуде — нашем сыне, и мы оба улыбнулись.

— Красивый и умный мальчик, — проговорила она. — Я почти не знаю, что такое латеральное мышление — что-то вроде выхода за рамки привычного мышления? Тренировка ума, чтобы лучше работать?

— Что-то вроде этого, — кивнул я. — Он может объяснить это лучше, чем я.

Я допил кофе. Мне хотелось домой, к семье.

— Чего ты хочешь, Джина?

— Я хочу моего сына, — ответила она. — Я хочу узнать его. Хочу, чтобы он узнал меня. Я знаю, что мы — я — упустили ужасно много времени. Поэтому я хочу, чтобы это случилось сейчас. Пока не станет слишком поздно.

Я подумал, что никогда не будет слишком поздно. В жизни Пэта уже давно зияла дыра размером с Джину, но мне казалось, что заштопать ее никогда не поздно. Я не сомневался, что у обоих всегда найдется время для того, чтобы исправить ошибки. Вот такой я глупец. В уме я уже прикидывал маршрут, каким повезу Пэта по городу.

— Где ты живешь, Джина?

— У меня квартира с двумя спальнями на Олд-Комптон-стрит, — сказала она. — Верхний этаж. Много места. Хорошее освещение. — Она выглянула в окно. — В пяти минутах отсюда.

Я развеселился.

— Сохо? — спросил я. — Интересный выбор. И что ты там делаешь — возвращаешь молодость?

Она поджала губы.

— У меня не было молодости, Гарри, — сказала она. — Я была замужем за тобой.

Завибрировал мой телефон. Джина отвернулась, я поднял трубку, и женщина с ямайским акцентом сообщила, что Кен Гримвуд в больнице.

В семь лет мой сын чуть не утонул. Мы отдыхали в тихом уголке Крита, который назывался Агиос Стефанос — несколько лет назад остров захватили парни в футбольных майках, — и последнее, чего мы могли ожидать во время этих коротких каникул, были смерть и несчастье. Нам этого хватаю и дома.

Это были годы после расставания с Джиной, после смерти моего отца и болезни матери, и казалось, не успеешь отвернуться, а твои близкие уже исчезли или умерли. Мы поехали на Крит не ради солнца, моря и рецины. Нам просто хотелось перевести дух.

Я вспоминаю ветреный галечный пляж. И вижу Пэта — тощие руки и ноги, всклокоченные белокурые волосы и обвисшие плавки. Он плещется в воде на надувном матрасе, а я на берегу почитываю книжку в мягкой обложке.

Сыну семь лет.

Я невольно улыбнулся, глядя на него, потому что на нем были купленные в аэропорту солнечные очки, слишком большие для него. Он с гордостью носил их, не снимая даже по вечерам. В критских сумерках он щурился сквозь них на мусаку и картофель фри.

Волны били о берег все сильнее, но мне и в голову не приходило беспокоиться. Он был совсем близко. Но иногда можно быть совсем рядом и в то же время влипнуть в такие неприятности, что потом не расхлебаешь. Он разнежился на матрасе, должно быть, даже вздремнул на солнце, а волны уносили его прочь от берега. И когда он это заметил, его унесло уже довольно далеко.

— Папа!

Вы всегда узнаете голос своего ребенка. Даже на переполненном пляже, где со всех сторон кричат и шумят маленькие дети, вы тут же расслышите его.

Он попытался встать, хотя не мог как следует стоять на матрасе, и опустился на одно колено, чтобы не упасть в воду. Он очень испугался. Лицо побледнело от страха, это было заметно, даже несмотря на огромные солнечные очки. Он звал меня.

Я вскочил на ноги и помчался, сердце бухало в груди, как молот, я бежал к воде, внезапно заметив, как быстро летят по небу облака, внезапно увидев, какими высокими стали волны, внезапно поняв, что все может кончиться в любую минуту.

Он хорошо плавал. Даже в свои семь лет. Может быть, все случилось именно потому, что я слишком расслабился, зная это, и спокойно отпустил его плавать на матрасе. Но оказалось, что в одно мгновение все может перемениться.

Я пробивался сквозь волны, которые одновременно относили Пэта в открытое море и выбрасывали меня на берег. Я пытался плыть то брассом, то кролем, захлебываясь и выкрикивая его имя.

В конце концов я добрался до него. Одной рукой вцепился в угол матраса, другой обхватил тощее тельце. Это было все равно что удерживать скользкую рыбу.

Я подоспел тогда, когда он уже ушел под воду.

Белые руки и нога, отчаянно молотящие в мутной глубине. Тишина, только кровь шумит в ушах. Потом, обхватив его рукой за талию, я вынырнул на поверхность. Матрас был прямо над нашими головами, мне удалось взгромоздить Пэта наверх, я велел ему лежать на животе, а сам с трудом поплыл к берегу, повторяя ему, что все в порядке. Он вцепился в матрас, солнечные очки каким-то чудом не потерялись и сидели у него на носу, и он был слишком перепуган, чтобы плакать.

Наконец мы оказались на берегу.

Насколько страшно было то, что произошло? Родительское сознание обладает бесконечной способностью выбирать наиболее худший вариант. Без проблем. Родители паникуют не из-за того, что происходит, а из-за того, что может произойти.

Для всех, кто находился на берегу, это было страшно в той степени, чтобы отложить лосьоны для загара и книжки «Выбор капитана Корелли» и уставиться на нас, даже когда уже было ясно, что никто не собирается умирать, даже когда мы побрели в наш общий гостиничный номер, соленые от слез и разбушевавшегося Эгейского моря. Для меня это было страшно настолько, чтобы запомнить на всю оставшуюся жизнь.

Отчетливее всего я запомнил то чувство, когда пытался доплыть до сына, а море, ветер и течение объединились, чтобы оттолкнуть меня обратно к берегу, унося в это же время Пэта в открытое море. Этого я не мог забыть, потому что иногда чувствовал, что это наша история, моя и моего мальчика. Мы пытались достичь друг друга, страстно желали достичь друг друга, но нас удерживало что-то, бывшее сильнее нас обоих.

И сколько ни зови ребенка по имени, это вряд ли поможет.

Но мы все равно это делаем.

Кен Гримвуд сидел в больничной кровати, опираясь на подушку, одетый в рубашку, которая окутывала его тело, словно купол цирка шапито, и когда он весело оскалился при виде меня, то стал похож на новорожденного. На ночном столике в стакане с водой лежала искусственная челюсть.

— Его нашли на автобусной станции, — сказала мне медсестра-филиппинка. — Он был без сознания. Не мог дышать. В руке была сигарета. Мы нашли это у него в кармане.

Она протянула мне визитную карточку с логотипом Би-би-си и моим именем, словно я должен был забрать ее обратно. Я вспомнил, что дал ему ее, прежде чем он покинул наш дом, только потому, что хотел отделаться от него. А теперь он снова всплыл в моей жизни, потому что у него была моя визитка.

— Я его почти не знаю, — пояснил я, понизив голос. — Мы, можно сказать, незнакомы.

Кен засмеялся. Мы посмотрели на него и увидели, что он извлек откуда-то из недр своей объемистой рубашки жестянку с табаком «Олд Холборн» и пачку «Ризла» — папиросной бумаги с фильтром. Должно быть, он был единственным человеком в мире, кто пользовался самокрутками не для курения запрещенных веществ. Он беззубо усмехнулся и, когда медсестра направилась к нему, сунул свои курительные принадлежности под простыню.

— Не вздумай забрать это, милая, — предупредил он.

Она измерила ему давление, покачивая головой.

Когда она ушла, он снова вытащил жестянку с табаком и папиросную бумагу и хитро подмигнул мне.

Я пошел на сестринский пост. Филиппинка была там вместе с крупнотелой дежурной сестрой с Ямайки. Они посмотрели на меня, словно я сделал что-то не так.

— Ваш отец очень болен, — сказала дежурная сестра. — В его легких жидкость, и я не знаю, сколько времени он сможет дышать без посторонней помощи, понимаете? И, надеюсь, вас предупредили, что у него рак в последней стадии.

— Он не мой отец, — сказал я.

— Друг семьи? — спросила дежурная медсестра.

— Я бы так не сказал, — ответил я.

Было ясно, что им нужна эта кровать. Они хотели, чтобы его забрали отсюда. Но они не могли отпустить его, не будучи уверенными в том, что за ним есть кому ухаживать. И я понимал — все это потому, что я имел глупость дать ему свою визитку, и теперь Государственная служба здравоохранения решила, что я буду этим заниматься.

— Я его почти не знаю, — начал объяснять я. — Он был другом моего отца. Я видел его только один раз. Думаю, у него есть дети. Его дети знают, что произошло? Они не могут приехать?

Медсестра взглянула на меня так, словно я предложил сложить его в пластиковый мешок и оставить на мостовой. Но она поговорила с Кеном, и старикан выдал ей несколько телефонных номеров. У него были дочь в Эссексе и сын в Брайтоне. Я быстро достал телефон и начал звонить.

На одном конце был автоответчик. На другом тоже. Я оставил сообщения на обоих — рассказал, что случилось с их отцом, сказал, чтобы приезжали поскорее, чтобы перезвонили мне. Я подержал телефон в руке, ожидая, что он завибрирует в любую минуту. Но он продолжал безмолвствовать, словно детям тоже не хотелось брать на себя ответственность.

Внизу в холле я слышал, как голос с ямайским акцентом говорил Кену Гримвуду, что в здании больницы курить запрещено.

Я смотрел на молчащий телефон, зажатый у меня в кулаке, а сверху доносилось насмешливое похохатывание старика.

3

Джони улыбнулась мне вампирской улыбкой.

У нее не было уже обоих передних зубов. Тот, который шатался, выпал, когда она ела сэндвич, а следующий — тут же за компанию. Наверное, он держался слабее, чем она думала, вовсю расшатывая первый. И теперь, когда она улыбалась, молочные зубы по бокам торчали, как клыки.

— Я почищу зубы, — сказала она. Ее озорная улыбка делала ее похожей на моряка, сходящего на берег в увольнительную. — А ты приготовь книжку.

— Идет.

Она педантично выполняла обязательные ритуалы перед тем, как идти спать. Надев пижамку и почистив оставшиеся зубы, она обходила всех, кто был в доме, и говорила, что любит их. Но никого не целовала, потому что в этом году целоваться считалось неприличным. Затем она отправлялась в свою комнату, и я читал ей книжку. Пока она устраивалась под пуховым одеялом, я искал на книжной полке что-нибудь подходящее.

Джони была в том возрасте, когда принцессы и сказки уже неинтересны, а книжки про влюбленность в мальчиков читать еще рановато. Мы с женой делали слабые попытки заинтересовать ее сериалом «Ханна Монтана» или фильмом «Классный мюзикл», но когда Джони смотрела телешоу или DVD, ее оставляли равнодушной все эти белые зубы, заранее записанный смех и актеры-подростки, пытающиеся говорить так, словно играют в пьесе Нила Саймона. Джони никогда не увлекал этот дрянной американский мусор. Поэтому я старался подбирать для нее классику.

Страшные несчастья. Взрослые-убийцы. Злые мачехи. Красивые девочки, которых отводят в лес, чтобы зарезать. Девушки, которым дают снотворные снадобья и кладут в стеклянные гробы. Все для того, чтобы после книжки семилетней девочке снились хорошие сны.

Сегодня был черед «Авроры».

Мы устроились — Джони в постели, я на кресле. Я как раз дошел до того места, где Брайер Роуз поняла это было довольно просто), что добрый крестьянский мальчик и принц Филип — одно и то же лицо, когда Джони зевнула, откинулась на подушку и подняла руку, чтобы я остановился.

Долгое время — несколько лет — Джони боялась злой ведьмы Малефисент, и я сперва подумал, что она хочет остановить меня, пока я не прочитал, как коварная ведьма меняет одежду.

Но дело было в другом.

— Они все заканчиваются одинаково? — спросила дочь. — Истории про принцесс. Начинаются немножко по-разному, а заканчиваются все одинаково. Принц их спасает, они женятся и живут долго и счастливо.

Я улыбнулся и закрыл книжку.

— Да, это правда, — кивнул я. — Конец всегда один.

Мне захотелось поцеловать ее в щеку, но я знал, что это запрещено. Поэтому просто погладил Джони по голове:

— Ты уже выросла из подобных историй.

Она свернулась калачиком, и я укрыл ее одеялом до подбородка.

— Охренительно, — сказала моя семилетка, и я проклял тот день, когда Кен Гримвуд оказался у нашей двери.

Элизабет Монтгомери сидела в машине, остановившейся перед школой.

Машина была прямо перед нами, когда я затормозил, чтобы выпустить Пэта. Я знал, что он тоже ее увидел, потому что он весь подобрался, словно кролик, внезапно осознавший, что выбежал на скоростное шоссе.

Элизабет Монтгомери в школу привез не отец. Разве что у ее отца на руке была татуировка в виде колючей проволоки и в своем «БМВ» с форсированным движком он в половине девятого утра слушал на всю мощность включенных «Киллерс». Хотя я подозревал, что в этом паршивом современном мире возможно все.

Пэт, окаменев, сидел на пассажирском месте.

— Наверное, ее брат, — проговорил я, но не успел закончить фразу, как язык водителя оказался в ухе Элизабет Монтгомери, и она засмеялась и увернулась.

— Больше похоже на кузена, — сказал я.

Мне хотелось сказать: «Эй, малыш, не переживай так. Не говори сразу: “Мое сердце разбито”. Почему бы просто не поиграть с этим, как в мини-футбол? Живи дальше». И еще мне хотелось сказать: «Ты встретишь дюжину таких, как Элизабет Монтгомери. Даже сотню».

Но я ничего не сказал, потому что знал — это все неправда.

Моему сыну почти пятнадцать, и Элизабет Монтгомери — его любовь на всю жизнь.

И мне снова захотелось дать ему пару мудрых советов.

Я хотел сказать ему что-нибудь глубокомысленное о мимолетной природе желания или о том, что человеку, которого беспокоит все, в результате больнее больше всех. Я хотел поговорить о любви. Но все, что я мог сказать, свелось бы к тому, что ему надо забыть Элизабет Монтгомери. А я знал, что он не сможет этого сделать.

Поэтому я сказал:

— Я видел Джину.

Он вздрогнул, услышав имя матери. Вздрогнул, словно от изумления. Собственно, так оно и было.

Он отвернулся от Элизабет Монтгомери, сидящей в машине перед нами, и взглянул на меня. И я увидел, что его глаза такого же цвета, как у его матери. Голубые, как Тихий океан. Голубой цвет, как на обложке каталогов «Тиффани». Необыкновенный голубой цвет.

— Что значит — ты ее видел?

— Она приехала из Японии, — ответил я.

— В отпуск? — спросил он.

— Навсегда. Вернулась в Лондон. Она хочет тебя видеть.

Я придерживаюсь определенной теории о разводе. Теория такова, что развод никогда не является трагедией для взрослых, но это всегда трагедия для детей. Взрослые могут сбросить с себя этот груз, найти кого-нибудь получше, вернуть свою прошлую жизнь. При разводе взрослые получают все карты. А цену за это платят дети, платят ее всю оставшуюся жизнь. Но мы не можем в этом признаться, мы — бывалые клиенты судов по бракоразводным делам со шрамом в душе, потому что это означало бы признаться в том, что мы нанесли нашим детям рану, которая не затянется до конца жизни.

Пэт снова посмотрел на Элизабет Монтгомери. Но по-моему, он ее уже не видел.

— Когда…

— Я виделся с ней на прошлой неделе, — ответил я. — Она вернулась с месяц назад. И хочет с тобой встретиться.

Я смотрел, как он заливается гневным румянцем.

— И ты говоришь мне об этом только сейчас? Тебе это пришло в голову только теперь?

Дети разведенных родителей бывают не по возрасту сдержанными. Их так часто делят между враждующими домами, что сдержанность — это то немногое, что им остается. Сдержанность, практичная скрытность, потребность быть маленькими дипломатами наподобие Кофи Аннана. И если они теряют это, то теряют навсегда.

Он вылез из машины, вытащил рюкзак, отчаянно злясь на меня. Я не был столь наивным, чтобы считать причиной его злости только себя. Дело было в разводе, расставании, отсутствующем родителе — целый печальный пакет, который ему вручили, не спрашивая, нужен ли он.

— Ты сегодня вечером дома? — спросил я.

— Не знаю, — ответил он и хлопнул дверцей машины.

Я смотрел, как он входит в школьные ворота, повесив рюкзак на плечо, рубашка странным образом выбилась из-за пояса — кусок белой ткани, словно появившейся из шляпы фокусника. Потом он исчез из виду, а я продолжал сидеть, зажатый машинами спереди и сзади.

Я смотрел на целующихся Элизабет Монтгомери и парня с татуировкой в виде колючей проволоки, пока не прозвенел звонок.

Отгадай, Клуб латерального мышления, — она мне дочь, а я ей не отец. Кто я?

Я отчим. Честно говоря, я не люблю слова «отчим». Не верю в существование этой роли. Совсем не верю. В конце концов, ты или отец ребенка, или нет. И кровь здесь ни при чем. По крайней мере, мне бы хотелось в это верить.

Мы с Сид смотрели, как Пегги спускается по лестнице. Она была почти ровесницей Пэта, но, казалось, без всякого усилия скользила во взрослую жизнь. Пегги посещала театральную школу, и каждый день своей жизни она танцевала, пела, изучала виды драматического искусства и сражалась с подтекстом трудных ролей, в то время как другие девушки ее возраста целовались со взрослыми парнями с автомобилями и татуировками в виде колючей проволоки. В то время как другие дети носили форменные пиджаки, Пегги надевала черное трико и училась танцевать джаз, балет и чечетку. Больше всего на свете она хотела играть на сцене, следуя примеру Италии Эмилии Стеллы Конти, основательницы ее школы, и ее отца, игравшего на телевидении роли полицейских.

Пегги легко смотрела на жизнь.

Сейчас она была полностью одета для выхода — ковбойская шляпа, ковбойские сапоги, ретрофутболка с надписью «Моторхед — Лондон» и коротюсенькая юбка. Она чмокнула каждого из нас в щеку и скользнула к зеркалу в прихожей. Мы услышали, как она напевает популярную мелодию.

Сид посмотрела на меня и улыбнулась.

— Ничего не говори, — сказала она.

Я молча кивнул.

— Ты отлично знаешь, — обратилась она к дочери, — что никуда не пойдешь в таком виде.

Женщины забывают о том, что мужчины отлично понимают мальчиков. Мы знаем, что творится в их головах и сердцах. Мы все — браконьеры, переквалифицировавшиеся в лесников. Каждый из нас. И я знал, что ни один мальчик не будет смотреть на Пегги и думать: «Ух ты, “Моторхед”, Лемми и остальные! Они были классной группой». Я совершенно точно знал, о чем они будут думать, грязные маленькие негодяи. И мне это не нравилось.

— Это всего лишь ее отец, — проговорила Сид.

Мы услышали снаружи шум мотоцикла, и Пегги побежала к двери с радостным криком:

— Еще как пойду!

Сид бросила на меня взгляд и скрылась в кухне. Я подошел к двери и выглянул на улицу. Отец Пегги сидел на «харлее», широко расставив ноги.

Джим Мейсон. Десять лет назад он был плохим парнем. Дезертир, бабник, беглец. Без следа исчезнувший отец. Но за последние годы, должен признаться, акции Джима поднялись в моих глазах. После Сид у него была длинная беспорядочная вереница азиатских подружек, но вот уже несколько лет он был женат на медсестре из Манилы. В этом браке не было детей, и я подозреваю, что Пегги была этому только рада.

Я никогда по-настоящему не беседовал с этим парнем, кроме того, что мы время от времени обсуждали последние модели мотоциклов. Несколько лет назад, когда закрыли его шоу на ТВ — наверное, вы его видели, он играл разведенного детектива-алкоголика в «Мусора: Нечестный полицейский», — он предложил оплачивать школу Пегги. Я отказался, заявив ему, что Сид и я уже все оплатили. Но я чувствовал, что он мог дать Джине и мне пару уроков в том, как вести себя после развода. Несмотря на его неуместно длинные волосы, кожаные «ливайсы» и прошлые проступки, отец Пегги был живым доказательством того, что можно не жить вместе с ребенком, но присутствовать в его жизни.

Не жить вместе, но продолжать быть родителем.

Пегги надела шлем и взобралась на заднее сиденье. Оба подняли руки, и я тоже помахал им, когда они рванули прочь, оглашая окрестности хриплым ревом «харлея». Компания подростков, слонявшихся на другом конце улицы, посмотрела им вслед. Еще долгое время после того, как они скрылись, я слышал шум мотоцикла.

И я ощутил по отношению к этому парню ноющую обиду. Я ничего не мог с этим поделать. Потому что, хотя Джим и старался быть для Пегги хорошим отцом, он так много пропустил. Она была моей дочерью, хотя я никогда не буду ее отцом. Нас не связывало нерушимое кровное родство, но между нами было нечто другое.

Это я был с ней, когда в десятилетнем возрасте она разбила себе голову на катке в Сомерсет-хаус, по глупости попытавшись сделать сложный прыжок. И это я был с ней, когда ее два семестра травили в старой школе, прежде чем мы перевели ее в школу Италии Конти. Да, я был сделан из другого теста — спокойный, без надрыва страстей. Но мы ели вместе, и смотрели телевизор вместе, и вместе отмечали праздники, и ходили в школу, и обнимались, желая друг другу спокойной ночи. Иногда я думаю, что быть спокойным важнее, чем истериковать, когда видишь на льду катка кровь и на бешеной скорости мчишься со своим ребенком в отделение скорой помощи.

Она не была моей дочерью, но мы десять лет были частью одной семьи. И я был ее отцом в гораздо большей степени, чем когда-либо станет этот парень.

Иногда я думал именно так. Но когда она раз в неделю уезжала на «харлее» и выглядела такой счастливой, восседая позади своего отца — крутого актера, я переставал быть в этом уверен. Поэтому чаще всего я старался вовсе не думать об этом.

Потому что в фильме «Терминатор» кто-то говорил, когда киборги отправились в прошлое, чтобы убить ребенка из будущего: «Ты сойдешь с ума, если станешь думать об этих глупостях».

Мы с Марти сидели в «Пицца экспресс» возле радиотелевизионного центра, и никто не обращал на него внимания.

Телевизионная слава — все равно что молодость или деньги. Она заканчивается незаметно для тебя. Десять лет назад Марти входил в комнату — и все взоры обращались на него. Но годы на радио привели к тому, что люди забыли его лицо, и сейчас мы сидели, неузнанные среди вечерней толпы.

Возле нас за столиком расположилась большая компания мужчин в деловых костюмах. Их шуточки имели сексуальную направленность — киски и оральный секс. Мерзкие, коробящие шуточки. Взять спереди и сзади. Обычное дерьмо. Жаль, они не знают, что рядом с ними сидит сам Марти Манн, телеведущий, прежде известный своим острым языком и склонностью к полемике.

Но им было не до того.

Обычная толпа. Рабочие пчелки Би-би-си, зашедшие перекусить перед вечерней сменой. Офисные служащие, расслабляющиеся перед тем, как сесть на поезд и поехать домой. И гуляки, уставшие веселиться среди кричащих огней Уэст-Энда.

В нынешней демографической ситуации образовался перекос в сторону молодежи, вот и в этой пиццерии преобладали молодые. Думаю, даже слишком юные, чтобы слушать «Оплеуху» на «Радио-2». Но тут я увидел, как в поисках столика оглядываются две старушки из тех, кому по вечерам не сидится дома. Я задумался о том, на какой мюзикл они собрались, и вспомнил, как моя мама любила напевать что-нибудь из «Чикаго», «Отверженных» и «Парней и куколок». Мне казалось, что с тех пор прошла целая жизнь.

Старушки осторожно уселись за два столика от нас. Компания в костюмах была рядом с ними. И внезапно мне показалось, что они орут на всю пиццерию.

— Да вы чего, на хер, это было на самом деле, — разглагольствовал один из них, размахивая руками перед корешами. — Парень идет к шлюхе и спрашивает: «Сколько за то, чтобы ты помастурбировала передо мной? Сто фунтов? Это дорого». А шлюха говорит: «Слышь, вот этот “Ролекс” я купила за мастурбацию».

Марти поднял на меня глаза от своей пиццы «Четыре сезона». Он быстро взглянул на старушек, но тут же отвел взгляд. Вы могли бы подумать, что человека с таким послужным списком, как у Марти, не станут заботить скабрезности в пиццерии. Но, как и все грешники, он понимал, что все зависит от обстановки.

Старушки уставились друг на друга. «Костюмы» загоготали от восторга. Рассказчик откусил кусок чесночного хлеба и продолжил:

— На следующий день он возвращается и говорит шлюхе: «А сколько стоит отсосать?» Та отвечает: «Пятьсот фунтов». «Пятьсот фунтов! Трахни меня в задницу, это же куча бабла». Она отвечает: «Видишь этот “мерседес”? Я купила его за минет».

Марти оттолкнул от себя пиццу.

— Мы должны что-нибудь сказать, — проговорил я жалким тихим голоском. — Мы должны поставить на место этих подонков.

Марти кивнул. Но продолжал смотреть на пиццу.

— Их пятеро, — сказал он. — Им это может не понравиться. Возможно, у них есть ножи.

— Ты шутишь? У этих парней нет ножей. У них только «блэкберри». Что, ты думаешь, они сделают? Ударят тебя своими телефонами?

Но и во время, и после своей страстной речи я продолжал сидеть, как Марти, никому не страшный со своим негодованием.

За соседним столиком царил истинный бедлам. Красные лица. Пьяные голоса. Анекдот подходил к кульминации. Старушки собирались уходить. Они говорили смущенной официантке, что им после всего расхотелось есть.

— А потом он приходит к шлюхе и говорит: «А сколько стоит тебя трахнуть?» А она отвечает: «Тысяча фунтов». Он говорит: «Разрази меня гром, это дорого». И тут она отвечает: «Видишь тот большой дом напротив?»

— Она отвечает: «Если бы у меня была киска, — пробормотал Марти, — держу пари, я бы его купила».

— Я ждал чего-то подобного, — сказал я, глядя на «костюмы».

Старушки направились к двери, их выход в свет был непоправимо испорчен.

А я просто сидел и не сказал ни слова.

4

Я привез Пэта в Сохо. Он до сих пор со мной почти не разговаривал. Мы лишь обменивались незначительными фразами.

Я довел его до двери и нашел звонок с фамилией Джины. Фамилией, которая была у нее до меня и которую она опять стала носить после меня. Я позвонил, глядя на Пэта. Он был невозмутимым и бесстрастным — непостижимый отпрыск разведенных родителей.

— Кто там?

Странно, что я не узнал ее лица. Потому что голос не мог принадлежать никому другому. Пэт и я подались ближе к металлической решетке.

— Это мы, — сказал я.

— Это я, — сказал Пэт.

Джина довольно засмеялась — звук, которого я не слышал тысячу лет.

— Отлично, входи, — пригласила она, и дверь открылась.

Пэт бросил на меня пустой взгляд и вошел. Я немного постоял, и дверь захлопнулась.

Не знаю, чего я ждал. Но я вез его по городу, ощущая небывалый страх. Однако ничего не произошло. Или произошло? Я вернулся к машине. Но не сел внутрь. Я продолжал прогуливаться. И причины, по которым мы остаемся вместе или расстаемся, показались мне такими до боли случайными, что я чуть не уселся прямо на мостовую Олд-Комптон-стрит и не расплакался.

Она поведет его ужинать? Или им будет проще остаться дома? Они будут разговаривать. А может, Джина — или оба — захотят избежать долгих разговоров и просто попытаются провести вместе время?

«Это их дело», — подумал я.

А сам я был в полной растерянности. Совершенно раздавлен. И внезапно почувствовал себя постаревшим. Если бы я не спал ни с кем другим, если бы она дала мне еще один шанс, если бы она не закрутила так быстро с другим мужчиной… то нас вряд ли что-то смогло бы разлучить, думал я.

Но я был из семьи, которая никогда не распадалась, что убедило меня в неизбежности пребывания вместе. И я видел, насколько банальны мои ожидания, — так же, как предсказуемы истории о принцессах, из которых моя семилетняя дочь неожиданно выросла.

Джина выросла в семье, из которой ушел отец. Она не ждала счастливого конца. Она не была уверена, что наша семья будет неразлучна и вечна. Она предчувствовала расставание. Я прогулялся по Сохо, вышел в Китайский квартал, не желая ехать на другой конец города: вдруг все пойдет не так, как надо, начнутся обвинения, поднимется крик, распахнется дверь и раздастся звонок, чтобы я быстрее приезжал. Я держал телефон в руке на случай, если он внезапно завибрирует. Но я прошел через весь Китайский квартал, а он все молчал.

Есть пять положительных моментов в том, чтобы быть родителем-одиночкой.

Теперь ты один, поэтому можешь принимать все решения относительно своего ребенка, ни с кем не советуясь.

Ты абсолютно уверен в том, что ребенку достаточно одного хорошего родителя.

Ты знаешь, что твой ребенок любим и всегда будет любим.

Ты не чувствуешь себя белой вороной, подъезжая к воротам школы, потому что сегодня мир кишит родителями-одиночками.

И твоя бывшая супруга исчезла из твоей жизни.

_____

Есть пять отрицательных моментов в том, чтобы быть родителем-одиночкой.

Теперь ты один, поэтому тебя не покидает чувство, что ты — последняя защита своего ребенка от этого паршивого современного мира.

Ты абсолютно уверен в том, что ребенку всегда лучше, когда у него двое любящих родителей.

Ты знаешь, что твоему ребенку больно оттого, что родители расстались, и эта боль останется с ним навсегда.

Ты чувствуешь себя белой вороной, подъезжая к школьным воротам, потому что в мире полно счастливых неразведенных семей.

И твоя бывшая может снова ворваться в вашу жизнь, нравится тебе это или нет, произнося волшебные слова: «Это и мой ребенок».

Но что я знаю об этом?

Я уже много лет не был отцом-одиночкой.

Что сделало меня таким знатоком?

Прошло десять лет с тех пор, как Пэт и я остались одни, — это был странный, беспорядочный период между моим первым и вторым браком. Это было время постоянной грызущей боли, и я не мог вымыть ему голову без того, чтобы мы не издергали друг друга, и приходило постепенное понимание того, в скольких вещах я полагался на Джину, чтобы упорядочить свою жизнь, и создать нашу семью, и вымыть голову нашему ребенку, и уложить его в постель, пока я слушал их смех, доносящийся сквозь стены.

Самое яркое мое воспоминание о том времени — чувство того, что я неудачник. Я до сих пор отчетливо ощущал его, несмотря на десять прошедших лет. Чувство провала, столь же неоспоримое, как сломанная рука. Я потерпел неудачу как отец, как муж, как мужчина. Это чувство не отпускало меня в супермаркете, у школьных ворот, в доме моих родителей — вот что я помню лучше всего. Я потерпел неудачу как сын.

Но это все было много лет назад. И хотя я до сих пор замечал у школьных ворот родителей-одиночек — у них меньше времени, их любовь более истовая, более животная, более очевидная, — я не мог делать вид, что я из их числа.

У меня были жена и трое детей. Это были наши дети. Конечно, кто-нибудь придирчивый и бездушный сказал бы, что мальчик — мой сын, старшая девочка — дочь жены, а младшая, семилетняя, — наша общая дочь.

Но мы никогда так не считали.

Весь наш зверинец был так давно перемешан — большую часть жизни двух старших и всю жизнь младшей, — что мы не думали о детях в таком ключе. Социологи, комментаторы и политические деятели употребляют выражение «смешанная семья». В реальной жизни вы это либо принимаете, либо нет.

Мы это приняли.

Маленькая смешанная семья, где женщины преобладают над мужчинами. Это наш дом. Но видеть Джину снова было все равно что взломать дверь в тайную комнату моего сердца, где я продолжал чувствовать себя отцом, как много лет до этого.

Член союза отцов-одиночек.

Джина заставила меня увидеть горькую правду.

Однажды став одиноким родителем, остаешься им навсегда.

_____

— Белые хуже, чем негры, — заявил Кен Гримвуд, и я не знал, что ему ответить.

Он был поистине мемориальной капсулой, содержащей в себе все, что было гнилого в стране, в которой я вырос. Теперь же я почувствовал к нему странную благодарность за то, что он достаточно просвещен, чтобы понимать: нравственные принципы имеют мало общего с цветом кожи. Но случайный разговор о неграх произвел на меня такое же впечатление, как вид жестяной табакерки и пачки «Ризла», которые он как раз раскладывал рядом с собой. Мне захотелось открыть все окна.

— Пожалуйста, не могли бы вы подождать с этим, пока я не отвезу вас домой? — попросил я.

Его дом находился всего лишь в другой части Северного Лондона. Но мне казалось, что он — на другой планете, в другом веке.

— В конце концов, у негров есть Бог и церковь, — продолжал он, как будто аудитория попросила его уточнить, что он думает о расовых отношениях в современной Великобритании. У него на коленях лежали забытые самокрутки и жестянка с табаком. — Бог и церковь не дают им переступить грань. Нет ничего плохого в страхе перед адом. Нет ничего плохого, чтобы верить в то, что тебе гореть в вечном адском пламени, если согрешишь.

— Согласен, — ответил я. — Это очень полезно.

— До тех пор, пока их Бог не велит им положить рюкзак, полный взрывчатки, где-нибудь на Серкллайн, — проговорил он.

Я посмотрел на него и покачал головой:

— Как вы можете так говорить?

— Как?

— Всю эту чепуху о неграх, — пояснил я. — Ведь вы боролись против всего этого. Когда нацисты строили лагеря, чтобы убивать людей, вы сражались за терпимость. За свободу.

Он улыбнулся.

— Я сражался за твоего отца, — сказал он. — Я сражался за своих товарищей. За них. Не за короля, страну и тому подобное. Мы сражались друг за друга.

Я уставился на улицу. Где его сын? Где дочь? Они так и не перезвонили. Разве они не любят своего отца? Ведь это они должны позаботиться о нем, а не Волшебное Такси Гарри.

Он выглянул в окно. Круглосуточные магазины были освещены, словно лагерные зоны. И я вспомнил, как мои отец и мать смотрели на эти же самые улицы, улицы Лондона, когда повзрослели. Их взгляд говорил: здесь должно остаться хоть что-нибудь, что я помню.

— А белые — что у них есть? Дешевая выпивка, всякие конкурсы самодеятельности и пособия, — снова заговорил старик, строго глядя на меня, словно я осмелился ему возразить.

— Зачем вам нож? — спросил я. — Не могу поверить, что он только для того, чтобы втыкать его в ногу.

— Собаки, — объяснил он. — Нож — от собак. Там, где я живу, много всяких зверюг, и среди них — огромные собаки. Такие, что схватят ребенка и запросто проглотят. С ними невозможно справиться. Думаешь, что сможешь одолеть их? Нет. Вот для чего мне нужен нож, умник. Если собака вдруг схватит ребенка.

— Чем вы занимаетесь? — спросил я. — Кем работаете?

— Печатник, — ответил он, уместив шестьдесят лет рабочей жизни в несколько слогов. — С этим уже покончено. — Он засмеялся. — Это государство всеобщего благосостояния было создано для людей вроде твоего отца, — продолжил он, и в его глазах внезапно сверкнула ярость. — Подарок признательной нации. Оно должно было стать дерьмовой страховочной сеткой для нуждающихся — не дерьмовым удобным диваном для дерьмовых слабаков. Для людей — таких, как твой отец и я.

Единственное, мой отец никогда бы не употребил слово «дерьмовый» три раза в одном предложении. В этом была большая разница между моим стариком и этим стариком. Я взглянул на него и увидел, что он смотрит на городские улицы, покачивая головой.

— Куда катится Англия? — спросил Кен Гримвуд.

— Вы как раз можете наблюдать за этим, — ответил я.

— Со страной покончено, — заявил он. — Страна, приспособленная для героев? Нам сказали, что мы герои, а потом заставили нас пресмыкаться. Сказать, что мы герои, и заставить пресмыкаться! Скорее, эта страна приспособлена для молокососов, хапуг и прочих, кто умеет прогибаться…

— Так зачем тут оставаться? — спросил я, с готовностью проглатывая наживку.

Я рассуждал, как раньше. Это было похоже на воскресный ужин с папой.

— Я хотел уехать, — сказал старик с такой несгибаемой возмущенной уверенностью, что у меня снова перед глазами встал отец. — Пятьдесят лет назад. В Австралию. Самое подходящее место. Туда уехал сын. И я хотел туда. Мы собирались стать иммигрантами за десять фунтов[5]. Уплыть на корабле. Уже уладили все чертовы формальности. Были в Австралийском центре. Заполнили все бумаги и прочее.

— И что случилось?

— Моя жена, — ответил он. — Моя Дот. — Он улыбнулся, вспоминая свою умершую жену. — В самом конце она не захотела бросать здесь мать одну. — И он сдавленно проговорил: — Поэтому мы остались.

— Думаю, Австралия переживет еще одного или двух иммигрантов, — сказал я. — Вообще-то я начинаю думать, что вся страна состоит из иммигрантов.

— А вот здесь вы не правы, — возразил он, глядя на запыленную Кингс-Кросс так, словно видел перед собой курорт Бонди-бич. — А еще я мечтал увидеть пингвинов. Мне всегда хотелось на них посмотреть. Пингвины на острове Филлип, недалеко от Мельбурна. Тысячи и тысячи маленьких шельмецов. Они выходят из океана в сумерках. На Саммерленд-бич. Каждый год, каждую ночь. Я всегда мечтал увидеть это. Какое это, должно быть, зрелище — пляж Саммерленд-бич, и на нем полно пингвинов.

— Пингвины? — переспросил я. — В Австралии?

Он задумчиво посмотрел на меня.

— Интересно, сколько же всего ты еще не знаешь? — проговорил он.

Собака кинулась ко мне, как только я вышел из машины.

Литой снаряд из мускулов, зубов и выпученных глаз ринулся мне на грудь, отбросив к машине, хрипло рыча, словно у него в глотке застряла человеческая кость.

Два человека топтались неподалеку. Это были не подростки в куртках с капюшонами, надвинутыми на лица, и мешковатых джинсах, сползавших с ягодиц. Это были мужчины моего возраста, полысевшие и набравшие вес за двадцать лет, так что напоминали пару гигантских вареных яиц. Старые, но так и не повзрослевшие. Эдакие Старые Парни. Они стояли, повернув ко мне свои пустые белые лица, и смеялись.

Кен неторопливо прошел через внутренний двор, нашаривая ключи. Я попытался пойти за ним, но собака, возмущенно рыча, снова прижала меня к машине. Я взглянул на Старых Парней.

— Ты ему понравился, — сообщил один из них, и оба захихикали. — Ты нравишься Тайсону, приятель. Если бы ты не понравился Тайсону, он бы уже снял с тебя скальп. Тебе должно быть лестно, приятель.

Я ему действительно понравился. Я мог это утверждать, потому что он внезапно уселся на задницу и обвился вокруг моей ноги. Рычание перешло в романтичное урчание.

Я вырвался, мерзкая тварь взвизгнула от разочарования и помчалась за Кеном. Тот остановился на середине лестницы.

— Сейчас, только отдышусь, — проговорил он, и я вспомнил, как тяжело давался отцу в конце жизни каждый вдох.

Я осмотрел внутренний двор. Дом принадлежал муниципалитету. Он был малоэтажным, во двор выходили окна квартир. Старые Парни уходили прочь, собака рычала и фыркала, снуя вокруг их белоснежных кроссовок.

— Им надо держать эту скотину на поводке, — высказался я.

Кен двинулся дальше. Я взял его под руку и помог преодолеть остаток пути.

— Здесь любят собак, — сказал он. — Великие любители животных. Эти двое очаровашек живут в квартире надо мной. Вместе со старухой матерью. Они любят свою мамашу и свою шавку, а больше никого, насколько мне известно.

Мы достигли площадки второго этажа. Ключи были у него в руке, зеленая дверь, перед которой мы стояли, казалась сделанной из картона. Я слышал какие-то звуки, напоминавшие шум сотни телевизоров. Я к такому не привык. Чтобы в доме было столько соседей.

— Спасибо за то, что помогли подняться, — сказал он. — Не желаете чашечку чая, прежде чем убраться отсюда?

Мне хотелось убраться отсюда. Но я посмотрел во двор и увидел, что там продолжают слоняться Старые Парни со своей собакой-убийцей. Они прогуливались вокруг тесно припаркованных автомобилей, словно владели всем, что было вокруг, их гигантские плеши сияли, будто двойная луна. Это походило на автостоянку в аду.

Поэтому мне не оставалось ничего другого, как последовать за Кеном внутрь. Его квартира казалась слишком крошечной для последнего жизненного пристанища. На стене висел плакат в рамке — блондинка на белом пляже. «Австралия, — гласила подпись. — Чего ты ждешь?»

На каминной полке стояли фотографии. Черно-белое фото — моряк и его невеста. Еще одно черно-белое фото — боксер, позирующий на камеру, пытающийся сдержать улыбку. Молодой Кен Гримвуд, левая рука сжата в кулак и выброшена вперед, искрящиеся глаза, живот похож на стиральную доску. И потускневшая фотография — трое улыбающихся детей, шестидесятые годы. Два мальчика и девочка, ухмыляются на пороге трейлера.

— Хорошо оказаться дома, — прокашлял Кен. — Присаживайтесь, а я поставлю чайник.

Я опустился на оранжевую софу из какого-то синтетического материала, модного в пятидесятые, а теперь — источника пожароопасности. На журнальном столике лежал экземпляр «Рейсинг пост». Казалось, что софа засасывает меня в свое полиэстеровое сердце.

Раздался телефонный звонок. Кен чем-то гремел на кухне размером с гроб, готовя чай. Телефон продолжал звонить. Я снял трубку.

— Папа?

Женский голос. Дочь из Брайтона. Трейси.

— Я его привез, — сказал я.

Она захотела узнать, кто я такой. Я представился. Никаких извинений за то, что не перезвонила. Никакой благодарности за то, что Волшебное Такси Гарри доставило Кена домой из больницы.

— Он в порядке? — спросила она.

Я посмотрел на телефон.

— Он умирает, — ответил я.

Кен вернулся в комнату с двумя чашками чая на подносе. Отчаянно дымила самокрутка, зажатая у него в губах.

— Я знаю, что он умирает, — резко ответила она, словно я был идиоткой горничной. — Я имею в виду, помимо этого.

— Помимо того, что он умирает? О, помимо этого все в полном порядке.

Я услышал раздражение в голосе женщины:

— Он ведь больше не курит? — Затем ее голос дрогнул. — О, несносный старик.

Кен улыбнулся мне и наклонился, чтобы поставить чай на журнальный столик. Выпрямившись — это заняло некоторое время, — он взял у меня трубку. Я слышал голос его дочери. Сам он говорил немного:

— Да… нет… собственно говоря, да… вообще-то нет.

Он подмигнул мне и глубоко затянулся. Я отвернулся. Я уже решил, что она мне не нравится.

Но она была права.

Он — несносный старик.

— Она хочет вам что-то сказать. — Кен протянул мне трубку.

Истеричный голос дочери зазвенел у меня в ухе.

— Не могу поверить, что вы разрешаете ему курить, — выпалила она. — Вы с ума сошли?

И она бросила трубку. Кен посмеивался.

— Я был женат на ее матери почти пятьдесят лет, — сказал он. — А она со своим ничтожным мерзавцем, за которого вышла замуж, не протянула и сорока пяти минут. Но они успели родить пару ребятишек. И она еще будет учить меня жить!

Я отхлебнул чаю. Он был обжигающе горячим, но я старался пить его большими глотками, несмотря на тридцатиградусную жару. Я хотел убраться отсюда.

Кен снял очки, взял «Рейсинг пост» и сощурился на нее, как крот, хлопая по карманам пиджака. Он слепо оглядел комнату, и мне впервые показалось, что я вижу на лице Кена Гримвуда тень страха.

— Очки для чтения, — проговорил он. — Неужели я оставил их в больнице?

Он сделал движение, желая встать, но я поднял руку. Жизнь слишком коротка, подумал я и стал искать пропавшие очки для чтения. Спертый воздух с запахом застарелого дыма жег мне глаза, и мне снова захотелось домой. Прозвенел звонок у входной двери, и старик пошел открывать. Сейчас я найду его очки и уйду.

— Посмотрите в комоде, — посоветовал он, ковыляя к двери.

Я выдвинул ящик комода и стал рыться среди хлама — старые счета, пенсионная книжка, открытки из Австралии, подписанные витиеватым почерком.

И прямоугольная бордовая коробка, явно очень старая, из давних времен. Она была размером с сотовый телефон. Очки для чтения лежали рядом с ней, на стопке доисторических букмекерских бланков. Возле двери раздались голоса.

Я поднял глаза и увидел, что Кен впустил еще одного старика. Более щуплый, чем он сам, с азиатской внешностью и кожей золотистого оттенка. Он был стар, может, чуть моложе Кена, но его лицо странным образом не тронули морщины. Я снова посмотрел на коробку. Поднял ее. Пока старики топтались в прихожей и слышалось бормотание Кена, я ее открыл.

И увидел крест Виктории[6].

Я почувствовал укол — чего? Конечно ревности — медаль моего отца «За выдающиеся заслуги» была второй высшей наградой за храбрость. Крест Виктории превосходил ее, и намного. И я был потрясен. И пристыжен. Все это поразило меня одновременно и было столь же реальным, как пинок в живот.

Я никогда раньше его не видел. Я миллион раз держал в руках отцовскую медаль «За выдающиеся заслуги», но никогда не видел крест Виктории. «ЗА ГЕРОИЗМ», — значилось на полукруглом свитке под львом и короной. Орден висел на кольце, прикрепленном к планке в виде листьев лавра. Ленточка была бледно-розовой, но, возможно, она просто выцвела со временем. Я закрыл коробку и задвинул ящик. Потом снова выдвинул его и вынул оттуда очки.

— Это сын Пэдди Сильвера, — объяснил Кен золотистому старику.

Кен улыбался. Его приятель посмотрел на меня без всякого выражения.

— Он скончался, — сказал Кен, и старик быстро взглянул на него. Кен улыбнулся и кивнул. — Десять лет назад. Даже больше. То же, что и у меня. Рак легкого.

Золотистый старик коротко кивнул и обратил взгляд на меня.

— Это Синг Рана, — представил его Кен. — Его банда была вместе с нашей в Монте-Кассино. Ты знал об этом? Знал, что гурки[7] были в Италии вместе с нашими?

— Я этого не знал, — ответил я, покачав головой, и протянул руку Сингу Рана.

Он пожал ее слабо, как ребенок.

— Никто не знает о тех днях, — проговорил Кен. — Никто ни черта не знает. Вот проблема этой страны. — Он посмотрел на своего друга. — Мы ведь хотели, чтобы он пошел с нами. Пэдди Сильвер. К Кенотафу.

Синг Рана подтвердил это коротким кивком. Если его и расстроила смерть моего отца, он не подал виду. Но конечно, это случилось слишком давно. Все это.

— Он никогда не любил демонстрации, твой старик, — сказал Кен. — Он был не из тех, кто надевает берет, цепляет медали и идет в строю. Но мы думали, может, он придет туда. И, если ему не захочется маршировать, он хотя бы посмотрит.

Он взглянул на Синга Рана.

Старый гурк пожал плечами.

Я протянул Кену его очки.

— Я приду, — пообещал я. — Мы придем вместе с сыном.

Когда мне было двадцать пять и я должен был впервые стать отцом, мама все время повторяла мне одно и то же.

— Как только станешь родителем, — говорила она, — твоя жизнь больше не будет тебе принадлежать.

Говоря это, она имела в виду следующее: «Спрячь подальше записи “Смитс”». Она имела в виду: «Проснись. Беззаботная свободная жизнь закончится с появлением коляски в прихожей».

Но я никогда не чувствовал ничего подобного. Да, конечно, все меняется с рождением малыша, но я никогда не чувствовал, что отказался от своей жизни. Став родителем, я никогда не ощущал себя заложником. Я никогда не чувствовал, что моя жизнь мне не принадлежит.

До того самого вечера, когда я ждал, пока Пэт вернется из Сохо от Джины. До того самого вечера, когда его не было, а я ждал. И тогда я действительно почувствовал это. Я почувствовал тошноту, живот скрутило, натянутые нервы дребезжали при шуме каждого проезжающего автомобиля. И я наконец понял.

Моя жизнь мне не принадлежит.

Мы услышали, как вскрикнула Джони: в ее спальне был установлен монитор. Сид отбросила в сторону «Вог».

— Я так и знала, — проговорила она. — После «Доктора Кто» ей всегда снятся кошмары.

— Это Плачущие ангелы[8], — предположил я. — После них и мне кошмары снятся.

— Пойду полежу с ней немного, — сказала Сид. — Пока не уснет.

Она погладила меня по руке.

— Я уверена, что с ним все в порядке, — тихо проговорила она.

Было уже около полуночи, когда снаружи затормозило такси Джины. Она не стала выходить, но подождала, пока Пэт откроет входную дверь, и лишь потом уехала. Он вошел в гостиную. Лицо его было словно маска.

— Все хорошо? — спросил я так беспечно, как мог.

Он кивнул.

— Отлично.

На меня даже не взглянул.

— Все прошло нормально?

Он копался в рюкзаке в поисках чего-то.

— Я пойду к ней на будущей неделе, — бесстрастно проговорил он. — Джина просила меня прийти на будущей неделе.

Он так и не посмотрел на меня.

— Что же, это хорошо. Отлично.

Тут я вспомнил еще кое-что:

— Ты принял таблетки?

Он бросил на меня возмущенный взгляд.

— Не надо мне напоминать, — заявил он. — Я не ребенок.

Он должен был принимать таблетки.

Несколько лет назад, только перейдя в старшие классы, он слег от какой-то болезни. Сначала думали, что это грипп, но после того как он проболел больше половины триместра, у него стали подозревать синдром хронической усталости. Только после невеселого Рождества выяснилось, что у него проблемы со щитовидной железой. Ему прописали таблетки, и его здоровье поправилось. Но он должен был принимать их каждый день, всю оставшуюся жизнь. Что ж, в мире полно детей, у которых ситуация гораздо хуже.

Я пошел спать, зная, что слишком перенервничал сегодня, чтобы уснуть. Наверное, только под утро удастся подремать.

А все потому, что его болезнь — еще одно событие, произошедшее, когда Джины уже не было рядом.

5

Тайсон увидел меня сразу же, как только я вышел из машины.

Сначала он просто смотрел — прижал уши, оскалил зубы, из уголка жуткой пасти тянулась длинная нитка слюны. Такое ощущение, что он не мог поверить своему счастью. Объект его страстного желания вернулся.

Затем он внезапно сорвался от своих хозяев — Старых Парней, которые стоял и, наклонив головы, похожие на огромные вареные яйца, в отвратительном братстве, и бросился через двор, лавируя между новенькими «мерсами» и ржавыми драндулетами с польскими дисками.

Слишком поздно.

Я уже был на середине бетонной лестницы, слушая, как «завывает пыльный ветер в коридорах замка» — это из песни Вилли Нельсона.

Я постучал в дверь старика.

Ему понадобилось ужасно много времени, чтобы открыть, но я все же успел скользнуть в спертый воздух его квартиры прежде, чем прибежал Тайсон. Мы слышали, как его мясистые лапы колотят в тонкую дверь, пока он выл о своей противоестественной любви.

Синг Рана сидел на оранжевой софе и смотрел трансляцию бегов. Он поднял на меня взгляд, на его бесстрастном лице мелькнуло приветственное выражение, и он снова погрузился в атмосферу бегов в Чепстоу.

— Я вам кое-что принес, — сказал я, протягивая Кену конверт размером A4.

Он открыл его, вытащил пачку черно-белых фотографий и поднес их к лицу. Я нашел его очки и подал ему. Он отнес фотографии на софу. Я встал за спинами стариков, наблюдая, как они рассматривают снимки. Они взяли в руки первый.

Должно быть, дело было в какой-то праздник или выходной. На снимке около дюжины молодых парней, смуглых и поджарых, позировали на солнышке на палубе корабля.

— На пути в Северную Африку, — сказал Кен.

— Это было отличное плавание, — кивнул Синг, и в его непальском акценте послышалась легкая индийская напевность. Он улыбнулся, вспоминая. — Вокруг резвились дельфины, летучие рыбы подпрыгивали над палубой нашего десантного судна. Мы видели кита с детенышами.

На другом снимке были люди в форме. Человек двадцать. Меньше улыбок, меньше солнца. Но они все равно смущенно усмехались, стоя перед камерой, которая запечатлела их перед уходом на войну.

Многие фотографии были постановочными. Официальные, как школьные фото, призванные запечатлеть данный мимолетный момент. Кен бормотал слова и прозвища тех, кого когда-то знал. Каланча и Альберт. Пузан и Фред. Бледный и Сид. Иногда он припоминал, где они погибли.

Салерно. Дьепп. Эльба. Названия, знакомые мне с детства. Анцио. Сицилия. Нормандия.

Кен указал на стройного мальчика с гладкими черными волосами и улыбнулся мне.

— Кто это? — спросил он.

Мой старик. Темноглазый и самоуверенный. Потрясающий парень. Форма слишком велика, на рукаве с гордостью носит нашивку «Коммандос Королевской морской пехоты». Восемнадцать лет. Мальчик, которого я никогда не знал. Не намного старше, чем сейчас мой сын.

— В Италии, — проговорил Синг Рана, — мы шли мимо полей пшеницы и виноградников. Мы пили вино. На нас смотрели женщины и дети. Мужчины отводили глаза. Мы не заговаривали с девушками, пока они не начинали разговор первыми.

Я хотел пригласить их на ланч. Но они сказали, что уже приготовили обед. Синг Рана принес из кухни блюдо с картофельными котлетами. Я откусил кусочек. Там были чили, имбирь, куркума и кайенский перец.

— Алу-чоп, — пояснил Кен. — Острые картофельные котлеты. Блюдо турков.

Оба старика ели как моя семилетняя дочь. Откусывали по чуть-чуть и жевали целую вечность. У меня сложилось впечатление, что им надоело есть уже много лет назад.

— Возьми алу-чоп на ужин, — предложил Кен Сингу Рана. — Когда пойдешь на работу.

Должно быть, я выглядел изумленным.

— Ты ведь сейчас работаешь? — спросил Кен друга, и Синг Рана утвердительно кивнул.

— Охранник, — пояснил Кен. — Ночной сторож. На фабрике по производству фейерверков, Сити-роуд. — Он повернулся ко мне. — Знаете, где это?

Я кивнул, смутно припоминая жуткое бетонное здание в районе Олд-стрит, окруженное муниципальными домами. В основном мне вспомнились стены без окон, покрытые потускневшими рисунками. Когда-то яркие изображения ракет, римских свечей, бенгальских огней, марионеток и шутих радостно взрывались, но время почти стерло их со стен, и казалось, что их рисовали пещерные люди.

Кен во весь рот улыбнулся Сингу Рана.

— Не выпускай его на улицу. — Он захихикал. — От греха подальше.

— Народ гурков, — серьезно проговорил Синг Рана. — Их всегда берут в охранники.

— Никому не слямзить даже упаковки бенгальских огней, когда он на дежурстве, — захохотал Кен. — Вмиг перережет вору глотку! — Он с любовью посмотрел на друга. — Да и денежки кое-какие перепадают. Прожиточный минимум. Но он помогает делать ставки на бегах. Мы любим помаленьку ставить на бегах, верно, Синг Рана?

Пока мы ели алу-чоп, старики внимательно изучали газетные страницы, посвященные бегам, и, покончив с едой, уже были готовы отправляться в букмекерскую контору.

Кен Гримвуд жил недалеко от отеля «Ангел», там, где Ислингтон ответвлялся от Кингс-Кросс. Мы медленно шли вдоль жалких магазинчиков. Всюду была толпа, все утомляло. Маникюрные салоны, суррогатная пища, мобильные телефоны. Безвкусные неоновые рекламы в пасмурный день, во многих словах не горели отдельные буквы, словно выпавшие зубы.

Внезапно женщины подхватили коляски, детей и покупки и кинулись врассыпную. Что-то надвигалось на нас — подростки на маленьких велосипедах, многорасовая толпа, совсем как на рекламе «Бенеттон», вопя от радости, когда им удавалось найти просвет в гуще людей.

Я быстро отступил в сточную канавку, с трусостью, столь свойственной представителям среднего класса.

Но Кен Гримвуд опустил правое плечо, поднял подбородок и остался стоять на месте. Они мчались к нему, и казалось, что они обязательно его переедут. Он не двигался с места. И когда первый велосипедист достиг старика, тот вроде как наклонился вперед, перенеся всю тяжесть своего невысокого мощного тела на мальчика, сидящего на велосипеде.

Казалось, он толкнул его совсем легонько, но парень кубарем полетел с велосипеда.

Я наклонился, чтобы помочь мальчишке встать, стремясь избежать неприятной сцены, но он оскалился, отползая от меня.

Его приятели остановились, недоверчиво уставившись на Кена Гримвуда. Мы все уставились на него. Только Синга Рана, казалось, это не впечатлило, словно он видел подобное тысячу раз.

— Козел! — завизжал самый старший из них. — Что ты о себе возомнил, старая развалина?

А Кен Гримвуд только отстраненно улыбнулся, словно его мысли были где-то далеко, с его бандой в слепящем солнце поблизости от берегов Африки, где летучие рыбы падали на корабельную палубу.

Мы с Джиной вышли из Сохо, повернув к югу по Черинг-Кросс-роуд, немного прогулялись по Стрэнду и свернули направо, к набережной Виктории и к реке.

Нам надо было кое в чем разобраться. В конце концов, с детьми все всегда сводится к практической стороне дела. Уложить спать и поднять в школу. Проследить, чтобы выполнили домашние задания и поели. Сплошной контроль. И все в таком духе.

Мы были милы друг с другом. Ради нашего сына. Мы пытались вести себя как зрелые люди и быть вежливыми.

Если бы нас увидели на улице, то подумали бы, что мы пара. Но на самом деле как будто кто-то шел между нами, почти абсурдно держа нас на расстоянии и делая невозможным случайный физический контакт.

И мы шли по улице, как двое бывших любовников.

— Этот город такой красивый, — сказала она, улыбаясь цыганскому очарованию барж и буксиров на Темзе. — Его красота забывается. Почему так? Почему мы забываем? В прошлые выходные мы гуляли здесь с Пэтом. И он это тоже заметил. Многие мальчики его возраста не заметили бы. А он заметил.

Я привык к ее теперешнему облику. Присмотрелся. Это было нетрудно. В свои сорок она была красивой женщиной, и все, что мы потеряли, ушло вдаль и уже практически не могло причинить боли. Да это и не боль была. Скорее, память о боли. Я был счастлив, что нам никогда не придется проходить через это снова.

Кроме того, когда она предложила встретиться, я ожидал чего-то в этом роде. Красота города, о которой забыли. Красота сына, о которой вспомнили. Философ Джина, которая каким-то образом просветилась, работая переводчиком в Токио. Я ждал именно этого. Мыслитель Джина, ахающая над буксирами, баржами и тем, что сказал наш сын.

Может, она даже принесет пару извинений. Почему нет? Это было бы неплохо, подумал я. За годы, потраченные впустую на бесполезных мужчин, бесцельную работу и далекие места со странными названиями. Извинение от ее лица — и от лица всех родителей, таких, как она, — за то время, когда ребенок был для нее далеко не на первом месте. Это было бы действительно здорово, я не шучу.

Но она удивила меня. Теперь у нее это получалось, потому что мы больше не знали друг друга так, как раньше. Не то что в браке, когда ты вплоть до мелочей можешь предвидеть, что будет дальше.

— Мне не нравится, что он принимает эти медикаменты, — заявила она. — Это неправильно — подростку принимать таблетки каждый день до конца жизни.

— Тироксин, — сказал я. И даже засмеялся. — Ты говоришь так, будто он совершил налет на медицинский кабинет. Будто он живет на допинге.

Она нахмурилась.

— Не стоит кипятиться, — проговорила она, недовольно надув губы.

Она делала так раньше? Я не помнил этого движения. Кто-то научил ее этому.

Я сделал вдох. Я могу. Я могу закончить этот разговор, обойдясь без взрыва мозга. Наверное. Мы зрелые люди. Если еще хоть чуть-чуть дозреем, то превратимся в окаменелости.

— Пэт был болен, Джина, — негромко заговорил я. — Как только перешел в старшие классы. Он лежал плашмя целыми днями. Чувствовал смертельную усталость.

— Мы говорили об этом, забыл? — холодно бросила она. — Я все об этом знала.

— Думаю, нет, — возразил я. — Потому что тебя не было рядом. Ты была в Токио. Ты была занята новой работой или тем новым парнем из Сибуя[9].

— Ты не умеешь спорить. — Она повернулась ко мне лицом, тут же забыв о красоте вечной реки. — Ты никогда не умел спорить в цивилизованной манере. И это было в Синдзюку, а не в Сибуя. И парень был не новый, а тот же чертов мерзавец, с которым я была в Лондоне.

— Извини, — усмехнулся я.

И замолчал, думая о том, как проходил учебный год, а Пэт оставался у себя в комнате, появляясь только для того, чтобы загрузиться в такси и поехать к очередному доктору. Я вспомнил, как почти рыдал от счастья, когда обнаружилось, что у него нарушение функции щитовидной железы, которое легко исправить, и что он не собирается умирать. И я понял, что нет ничего в этом мире, что может сильнее ранить ваше сердце, чем больной ребенок. Прости, Джина, но ни одна женщина не может убить так, как это делаешь ты.

— Таблетки помогают ему, — очень спокойно проговорил я, потому что мне очень хотелось заорать. — В них нет ничего плохого. Я понимаю твои сомнения, Джина. Но они ему нужны.

Она коснулась моей руки. Дважды погладила ее, а потом провела по ней средним суставом указательного пальца. Этот жест тоже был новым. Мне он почти понравился. Мы улыбнулись друг другу и повернулись, чтобы посмотреть на баржу, которая словно парила в воздухе. Она была права. Это действительно красиво.

— Гарри?

— Что?

— Почему ты такой сердитый? — спросила она.

— Потому что он никогда не был для тебя важнее всех, — сказал я. — Неважно, что еще происходило. Новый мужчина, новая работа, новая жизнь. Он должен был быть для тебя на первом месте. А он не был.

Смешок.

— А для тебя он был на первом месте, когда ты был на первом месте для этой шлюшки с твоей работы?

— Всего одна ночь, Джина.

— Одна ночь — это немало. — Она покачала головой и стала смотреть на разноцветные баржи. — Не делай вид, что ты — святой мученик, Гарри. Ты трахал все, что движется.

Ну да.

Теперь это клеймо навсегда.

После шоу мы с Марти остались в студии и говорили о службе охраны аэропортов. Я сидел на столе среди выключенных микрофонов, каждый из которых был определенного цвета. Как телепузики. Марти качался на стуле, сунув руки глубоко в карманы штанов в стиле милитари.

— Они останавливают даже старушек, этих божьих одуванчиков, — говорил я.

Марти скорчил гримасу.

— Они останавливают бабулек — божьих одуванчиков, но почему-то не останавливают парней, похожих на Осаму бен Ладена.

Я горько рассмеялся:

— А то, что они не дают пронести на борт маникюрные ножницы, мотивируя это тем, что ты проберешься в кабину пилотов и быстренько сделаешь летчику педикюр?

Марти захохотал, потешаясь над идиотизмом этого вшивого современного мира.

— Они не дают пронести на борт маникюрные ножницы, зато втюхают тебе бутылку бормотухи в дьюти-фри — и никто и глазом не моргнет.

— А ты бы предпочел, чтобы тебя чем зарезали? — поинтересовался я. — Изящными маникюрными ножницами или отбитым горлышком от бутылки «Джонни Уокер блю лейбл»?

— Дай-ка подумать. — Марти принял глубокомысленный вид, раскачиваясь на стуле. — Может, стоит записать? Мне нравится и то и другое.

— И так вспомнишь, — утешил я.

Марти окинул взглядом коридор. Джош ушел домой. Звукооператоры тоже ушли. Но сквозь большое стеклянное окно мы увидели, что нас разглядывает какой-то молодой парень в очках. У него была прическа в стиле рокабилли, и волосы стояли, как плавник акулы.

Я его не узнал. Это и есть Би-би-си. Здесь всегда полно юных выпускников Оксфорда и Кембриджа, стоящих в очереди, чтобы принести нам сосиску в тесте.

— Хочешь стакан чая? — спросил Марти и указал парню на киоск, изобразив скрещенными руками букву «т»[10].

Парень в очках и с акульей челкой продолжал смотреть на нас. Марти нетерпеливо ударил верхушкой буквы «т» о ее ножку. Болван по ту сторону стекла слабо улыбнулся, покачав головой. Он поднял руку — пожалуйста, подождите, о великий, — и проник к нам. Его щеки полыхали румянцем.

— Короче, жирный урод, — рявкнул ему Марти, вскинув ноги на стол. — Ты уже не в лодке на реке Кэм. И не на лужайке вместе с хулиганами из «Буллингдон клаб», попивая «Болянже». — Марти окончил общеобразовательную школу в Кройдоне. — Это реальный мир. Два чая, и побыстрее.

Парень рассмеялся.

— Мне ужасно жаль, — сказал он.

Они все были аристократы. И даже те, кто не был аристократом, подделывались под них.

— Мне следовало представиться, но я не хотел прерывать ваше редакционное совещание.

Он посмотрел на меня так, словно был в затруднении.

— Блант, — сказал он. — Джайлз Блант. Ревизор редакционного совета.

Я пожал ему руку. Она была мягкой и влажной, словно река Кэм. Марти даже не пошевелился.

— И что? — спросил он, и его лицо окаменело. — Причудливый титул делает вас неспособным принести таланту чашку чая?

Воцарилась мертвая тишина. И тут Марти расхохотался. Мы с Блантом тоже улыбнулись, радуясь услышать что-то, нарушающее эту ужасную тишину.

— Вот так и снимают напряжение. — Смеясь, Марти встал и протянул руку.

Он мог расположить к себе любого, если было нужно.

— Нам надо поговорить об «Оплеухе», — отсмеявшись, сказал Блант, вспомнив о своих полномочиях. — Если у вас найдется для меня окошко.

Марти оживленно кивнул.

— Я только возьму пиджак, и отправимся ко мне в офис, — сказал он.

Юноша изумленно взглянул на него.

— Сейчас? — переспросил он, посмотрев на большие старомодные часы. Было уже за полночь.

Мы с Марти переглянулись с улыбкой.

— Сынок, — объяснил он Бланту, — мы работаем не с девяти до пяти.

Мы втроем покинули здание компании и направились к Мейфэр по пустым улицам города, которые я знал всю свою взрослую жизнь. Улицы вокруг, казалось, никогда не менялись. Но я знал, что изменился сам.

— Когда тебе тридцать, ты хочешь быть свободным, — сказал я Марти, пока мы пересекали Беркли-сквер. — Но когда тебе сорок, хочешь кому-нибудь принадлежать.

Марти кивнул.

— Например, маленькая шлюшка из Вильнюса, с которой я познакомился, — загоготал он. — Я был бы не прочь принадлежать ей часок-другой.

Он хлопнул меня по спине и обернулся, чтобы рявкнуть на Бланта, который тащился за нами, не понимая, во что вляпался.

Но я на самом деле верил в это.

Десять лет назад я тосковал о бесконечно свободной жизни, хотя — вернее, потому что — понимал: ее у меня никогда не будет. Но сейчас, когда мне было почти сорок, я хотел семью, корни, хотел быть нужным. И мне казалось, что это нормально. Но Марти был из тех мужчин, кто даже на пороге сорока хочет принадлежать танцовщице из Литвы.

Мы вошли в дверь клуба «Пусси Галор», и молодая женщина в ночной сорочке ухватила Бланта за руку.

— Хочешь повеселиться? — спросила она со странным американским акцентом, куда примешивались нотки бывшего коммунистического ада. — Где ты живешь? Хочешь потанцевать? Или кутнуть? — Она прижалась к нему и доверительно зашептала: — Можем повеселиться у меня…

Блант отшатнулся, словно у нее в руках был пистолет.

— Может быть, позже, — сказал я женщине и взял Бланта под руку, уводя его подальше от жадных глаз у стойки бара.

Марти шел впереди нас. За каждую его руку уцепилась девушка, а менеджер провожал его в ВИП-зону. В его офис.

— Что это за место? — спросил Блант.

Интонация в его голосе превратилась в крепкий коктейль из страха и отвращения.

— Оно не такое, каким кажется, — сказал я. — Ничего похожего. Идемте.

Мы поспешили вниз по лестнице, спускаясь во тьму ада и офиса Марти — уютного ВИП-зальчика, огороженного красным бархатным канатом и вдобавок охраняемого бывшим боксером-тяжеловесом с черным галстуком на шее. Он вежливо поднял канат перед Марти и девочками. Мы тоже юркнули вслед за ним, словно в последнюю спасательную шлюпку на «Титанике».

Марти сидел, облепленный девочками.

Песня, которая звучала, была похожа на прекрасное сердцебиение. Та самая, в которой он говорит девушке, что не любит ее так, как хотел бы любить. Та самая. Она мне нравилась.

Блант и я ютились на краю изогнутого дивана, словно старые девы, попавшие на римскую оргию. Блант потрясенно глядел на Марти, выпучив глаза.

— Десять лет назад это было довольно скромное местечко, — сказал я ему, чувствуя, что должен что-то объяснить. — Здесь было полно местных девчонок, мечтающих стать моделями или актрисами. Они подрабатывали, танцуя стриптиз, чтобы было чем платить за квартиру, пока не станут Джуди Денч.

Мы повернули головы, привлеченные взрывом истерического смеха. Две блондинки скинули с себя ночные сорочки и теперь крутились перед довольной физиономией Марти, одетые во что-то вроде зубных нитей.

— Теперь здесь работают девочки из-за границы, — продолжил объяснять я. — Один из подарков, которые Европейский союз сделал для этих стран. Дал им свободу стать проститутками.

Официантка в пачке балерины принесла в ведерке со льдом бутылку «Пол Роджер» и наполнила пять бокалов. Блант качнул головой в сторону Марти.

— Расслабьтесь, — посоветовал я. — Выпейте. Сексом заниматься не обязательно. Вы можете спокойно покинуть это место, не нарушив своего целомудрия.

— Это эксплуатация, — заявил он. — И деградация. Половина человечества превращается в скотов.

И он потянулся за шампанским.

Когда я уходил, по перекошенному лицу Бланта была размазана губная помада, половина населения стран Балтики облепила его худосочное тело и он дико размахивал кредитной картой Би-би-си, требуя еще, еще и еще.

Выйдя из «Пусси Галор», я попросил дружелюбную гориллу у дверей поймать мне такси. И увидел, что за последние десять лет в этом месте еще кое-что осталось неизменным.

Рядом с таксистами, поджидающими пассажиров, стояли приятели танцовщиц. Такие же молчаливые, спокойные и одинокие, как всегда, — любящие развлечения жеребцы, чьи мечты осуществились, кто подцепил девчонку с личиком, фигуркой и великолепной упругой грудью, но это не принесло им ничего, кроме ревности и отчаяния.

Эти парни ничуть не изменились за последние десять лет.

Только теперь их стало больше.

Пэт убрал с могилы своих бабушки и дедушки раздавленную банку из-под сидра.

Я смотрел на надгробие — имя отца над именем матери, между ними — четыре вторых имени, пережиток дней, когда детей рабочих наделяли невероятным количеством имен, словно герцогов и герцогинь. Я смотрел на их имена, наблюдал, как Пэт выбрасывает завядшие цветы, и ничего не чувствовал.

Моих родителей там не было. Я не знал, и не имело значения, ушла ли божественная искра жизни, которая сделала их теми, кем они были, в небеса или в забвение. Но она ушла, и осталась лишь оболочка, которую я целовал, которой касался и при виде которой у меня перехватывало горло, хотя я знал, что она не имеет никакого отношения к матери и отцу. Мои мама и папа никогда так не выглядели.

Я редко приходил на могилу. Часть меня — даже, наверное, большая часть — хотела, чтобы могила была чистой и ухоженной, но только теоретически. Раздавленная банка из-под сидра не была брошена на моих родителей. Я не мог принять это как личное оскорбление. Совсем другое дело — мой сын.

Я смотрел на окружающие поля. Когда хоронили моих родителей — в разные годы, но в один и тот же весенний месяц, — поля ярко желтели. Сейчас они были коричневыми и голыми.

— Но зачем нам туда идти? — спросил Пэт. Я повернулся и увидел, как он укладывает букетик цветов, который мы купили на заправочной станции, выехав из города. — Зачем нам идти — как он называется?

— К Кенотафу, — ответил я. — Он называется Кенотаф. И нам надо пойти туда потому, что… мы в долгу перед этими стариками.

И потому, что я никогда не разговаривал с отцом столько, сколько было нужно. И потому, что я никогда не ходил с ним в паб, слишком занятый работой, девочками и собственной жизнью. И потому, что я любил его, но так и не узнал, какой он на самом деле. Я так и не узнал, что произошло на Эльбе. А потом стало слишком поздно.

— Пэт, — сказал я и, произнеся имя сына на этом месте, почувствовал себя уверенно. — Мы должны прийти к Кенотафу в это единственное воскресенье года, потому что это показывает, кто мы есть на самом деле.

Он выпрямился, стоя над могилой. Должен признаться, что парень хорошо поработал, приводя могилу в порядок. И хотя моих родителей там не было, я был благодарен ему за это.

— Но мы с Джиной собирались в воскресенье на каток, — сказал он.

Он хотел сказать что-то еще, но я сделал то же самое, что отец всегда делал со мной.

Я взглядом заставил его замолчать.

6

Джони сидела и читала последний выпуск «Гоу герл», пока мать проводила специальной густой расческой по ее длинным каштановым волосам, выискивая вшей.

— Так что ты ответишь, если кто-нибудь скажет, что у тебя вши? — уже не в первый раз спросила Сид.

Джони не подняла глаз от журнала.

— Я отвечу: «Знаете, мисс, у меня нет никаких вшей», — сказала она.

Я продолжил:

— Знаете, мисс, мы пользуемся специальным кремом и специальной расческой, и мама проверяет меня. Она то и дело ищет вшей, мисс, но они все убежали.

— Очень хорошо, — похвалила Сид.

Она стала собирать свои принадлежности — Очень Нужную Густую Расческу От Вшей, Крем Для Волос Для Непослушных Детей, — задумчиво глядя на волосы Джони. В ярко освещенной гостиной они выглядели невероятно блестящими, ослепительно чистыми.

Наш скромный дом в районе Холлоуэй не был большим, но мы снесли на первом этаже разделительную перегородку, и получилось большое открытое пространство, где мы и проводили основное время — ели, читали, смотрели телевизор, отдыхали, охотились на вшей.

К стене было придвинуто небольшое пианино, за которым сидела Пегги и играла. Многие считают этот инструмент слишком громоздким, но мы привыкли к нему. Мы с Пэтом устроились на противоположных концах дивана и читали: я — «Телевидение и радиовещание», он — «Латеральное мышление» Эдварда де Бона. Пегги тщательно подбирала какую-то мелодию.

— Джони, — позвала Пегги, не поднимая глаз от клавиш.

Джони опустила «Гоу герл»:

— Что, Пег?

— У тебя есть вши? — спросила Пегги.

Все засмеялись. Сид покачала головой.

— Не дразни ее, — сказала она, целуя Джони в макушку тщательно обработанной головы.

Но наша младшенькая гордо засияла вампирской улыбкой.

— У меня нет вшей, — сказала она. — Я не вшивая девочка. На мне нет ни одной.

Она спрыгнула из-за стола и взяла банан. Пэт и я снова принялись за чтение. Пегги продолжала наигрывать те же несколько нот.

— Здорово, Пег, — сказал Пэт. — Мэрайя Кери?

Пегги прыснула:

— Мэрайя Кери? Это Мендельсон, солнышко. — Она снова негромко извлекла из пианино надоевшие звуки. — «Lieder ohne Worte». Это означает «Песни без слов».

— Звучит совсем как Мэрайя Кери, — добродушно проговорил Пэт, состроив мне гримасу.

— Чему вас только учат в вашей Рамсей Мак? — фыркнула Пегги.

— Немногому, — ответил он, возвращаясь к «Латеральному мышлению».

Джони возникла передо мной, держа в руке банан, и показала мне свои клыки.

— Не забудь, — сказала она, — Зубная фея еще не приходила.

Пэт и Пегги повернулись ко мне с непроницаемыми лицами, стараясь не улыбаться.

Я кивнул.

— Я работаю над этим, — сказал я.

Джони отошла и уселась рядом с сестрой на стул возле пианино.

— Давай руки, — сказала Пегги. — Я покажу тебе, как играть.

— Джони, — вмешалась Сид, — не играй на пианино, пока ешь банан.

Я направился вслед за женой на кухню. Она экспериментировала с какими-то соусами. Куча разных маленьких мисочек, полных красной и оранжевой массы. На мой взгляд, это было похоже на тайский сладкий соус чили.

— Какая ерунда эта Зубная фея, — проговорил я.

Сид сощурилась:

— Разве у тебя не выпадали зубы?

Я поднял руки.

— Они лежат в спичечной коробке в моей комнате, — признался я. — Но я помню, как она грубо обошлась в «Селфриджес»[11] с Санта-Клаусом. Я думал, она разломает пещеру Санты. А ведь это было — когда? Девять месяцев назад.

— Ох, — сказала Сид. — Ведь это только потому, что Санта был ненастоящим. Понимаешь? Она верит в него, но не доверяет. Разве ты никогда не чувствовал ничего подобного?

Марти высосал три банки «Ред булла» и теперь был готов бросить вызов самой могущественной нации на планете.

— Обама велел вынести из Овального кабинета бюст Черчилля, — сказал он, перебирая перед микрофоном листки со сценарием. — Что происходит?

Он смял в кулаке пустую пивную банку.

— Вы слышали? — спросил он. — Бронзовый бюст Уинстона Черчилля работы Якоба Эпстайна — кстати говоря, стоимостью в сотни тысяч фунтов, — который передали американцам после одиннадцатого сентября, а этот шутник Обама решил, что он ему в Белом доме не нужен…

Он взглянул на меня сквозь стекло. Он ждал звонков от негодующих слушателей, которым не терпелось дать оплеуху американскому президенту. Я покачал головой. Эта тема пока никого не взволновала. Марти продолжил свою пламенную речь:

— Кто заставляет Обаму верить, что в него не осмелятся бросить бомбу в Афганистане? Французы? Немцы? Бельгийцы? Нет — наши ребята. Они стоят плечом к плечу с дядей Сэмом, как всегда делали британцы, в любых войнах. А теперь Обама имеет наглость выбросить бюст Черчилля чуть ли не в мусорный ящик.

Строго говоря, это была неправда. Обама вернул бюст в посольство Великобритании, заменив его бюстом Линкольна. Но Марти был так погружен в американскую культуру, что такие вещи не могли его не ранить. Он чувствовал, что его оттолкнули. Он принял возвращение бюста Черчилля как вызов, и это было хорошо — хорошо для шоу. Плохо было то, что его слушателей, очевидно, не заботило, что именно держит у себя на каминной полке американский президент. Когда он объявил Мэрайю «Я продолжаю любить», я нажал кнопку.

— Похоже, их это не волнует, — сказал я. — Пока только один парень на первой линии, который хочет поговорить о тех, кто неправильно паркуется. Сид из Сёрбайтона.

Марти чертыхнулся:

— Нашу нацию публично оскорбил президент Америки, а этот парень хочет побеседовать о соседе мистере Джонсе, который паркует свой драндулет «воксхолл» так, что ему не проехать?

— Ага, — ответил я. — Первая линия, после Мэрайи Кери. Эфир через девяносто секунд.

Марти выдрал из упаковки последнюю, четвертую банку «Ред булл», вскрыл ее и сделал большой глоток. Методично раздирая картонную упаковку на мелкие кусочки, он слушал, как Сид из Сёрбайтона сетует на то, что сосед вечно перегораживает ему дорогу.

— Я скажу тебе, как следует поступать с такими типами, Сид, — прервал его Марти. — Его надо пристрелить.

И он потянулся к кнопке, чтобы отключить сёрбайтонского Сида, но случайно зацепил локтем последнюю банку «Ред булл». Она глухо ударилась о микрофон прямого эфира и опрокинулась, заливая содержимым сценарий.

«Совсем как кровь на тротуаре», — подумал я.

_____

Я потянулся к жене, но она даже не повернулась. Ей и не надо было. Она продолжала лежать так, словно я не дотрагивался до нее, поэтому я вернулся на свою сторону постели. Я уже почти засыпал, когда она заговорила.

— Почему у мачех такая паршивая репутация? — спросила Сид в темноте. — Как это случилось? Год за годом ты готовишь рыбные палочки, стираешь, пришиваешь к вещам бирку с именем и фамилией, и этого все равно недостаточно. Это никогда не ценится. Ты делаешь это для ребенка, которого не рожала, и даже научившись его любить, ты никогда не станешь для него номером один. Никогда не будешь достаточно хорошей. Ты вытираешь им носы, ищешь у них вшей — да, их вшей, Гарри, вспомни специальную расческу. Но на тебя все равно смотрят так, словно это ты бросила в лесу Гензеля и Гретель.

Я включил свет.

— Ты права, беби.

— Не называй меня «беби», Гарри. И выключи этот чертов свет.

Я щелкнул выключателем и лег на бок, поглаживая ее по руке, но готовый отодвинуться при первом признаке недовольства.

— Думаешь, тебе одному тяжело, Гарри? Попробуй побыть мачехой десять лет. Попробуй побыть злой ведьмой, чье преступление только в том, что она не родила ребенка, которого старается вырастить.

Сид замечательно относилась к Пэту. Она никогда не принуждала себя к этому. Они были друзьями и спустя годы стали значить друг для друга даже больше. Единственное, чего у них не было, — это кровного родства. Но по моему мнению, это понятие слишком переоценивается. Гораздо больше значат рыбные палочки, бирки с именем и расческа для поиска вшей.

— Думаешь, мне легко оттого, что Джина вернулась и начала играть в счастливую семью? Видеть, как Пэт разрывается между матерью и отцом? А я — бессловесная статистка в этой семейной драме. Думаешь, мне это нравится?

— Мы ценим это, — сказал я. — Абсолютно все. Все, что ты делала. Просто оставаясь здесь.

Это была правда. Мы это ценили. Но и считали это само собой разумеющимся. Особенно теперь, когда вернулась Джина. Рыбные палочки, бирки с именем и частая расческа уже стали историей.

— Прости, — сказал я.

— Не надо извиняться. Просто не будь таким эгоцентриком. Это было бы чудесно. Я была бы тебе очень признательна. И поговори с Пэтом. Он начал класть рядом с собой мобильник за ужином на случай, если она позвонит, или пришлет эсэмэску, или снизойдет до того, чтобы встретиться. Раньше он так никогда не делал. Думаешь, ты один страдаешь. А это тяжело для всех нас.

Подушка зашуршала, когда Сид поправила ее.

— Джина, — проговорила она. — Эта чертова…

Но она не смогла подобрать слово. Слов не было. И она позволила мне обнять ее, и я занялся любовью с женой. Именно так я всегда думал о ней — моя жена. Я никогда не считал Сид второй женой, потому что эти слова звучали как утешительный приз, как обозначение серебряного призера, а она никогда не была такой. Сид не была мне второй женой. Она была просто моя жена. Хотя я действительно не знал, когда именно мой сын перестал думать так.

Во всяком случае, он был не прав.

_____

— В пабах нельзя курить? — спросил Кен Гримвуд, скептически скривив губы. В зубах у него была зажата наполовину выкуренная самокрутка. — С каких это пор в пабах запрещено курить?

— Довольно давно, — ответил я и взглянул на барменшу, словно она могла сделать исключение для того, кто потерял ногу, освобождая мир от тирании.

Но она стояла, с решительным видом глядя на раздражающую сигарету, пока старик не загасил окурок. Потом она отвернулась.

И я понял, что Кен Гримвуд надул меня. Он прекрасно знал, что в пабах не курят.

Старики в зеленых беретах захихикали. На груди у них висели медали, поблескивающие в тусклом свете маленького коричневого паба. Их было шестеро, не считая Синга Рана. Все были в рубашках, пиджаках и галстуках, и я чувствовал себя довольно нелепо в кожаном пиджаке и черных джинсах. На головах у всех красовались зеленые береты коммандос, лишь у старого гурка — шляпа с хлопчатобумажной лентой и прикрепленной сбоку пряжкой. На шляпе была квадратная нашивка зеленого фетра с серебряным значком — два скрещенных кривых гуркских ножа под короной.

— Осторожней, Кен, — сказал один из них с акцентом уроженца Глазго, — не накличь на нашу голову инспектора здравоохранения.

Они отлично проводили время. Они не виделись друг с другом тысячу лет.

За несколько лет до того, как запретили курение в общественных местах, части коммандос были расформированы. Бывшим десантникам выплатили пособие. Не многие из них остались в живых. Самым молодым из них, тем, кто во время войны был подростком, сейчас должно было быть за восемьдесят. Они потягивали свои полупинты кто легкого, кто крепкого пива и хохотали, сидя все вместе в туристическом пабе на Трафальгарской площади.

Я посмотрел на Пита, отхлебывающего лимонад. Он улыбался.

— Синг Рана, — окликнул Кен, — расскажи нам о тех трех немцах в Монте-Кассино.

Старый гурк нахмурился, глядя на свой стакан с апельсиновым соком. Он один не пил пиво на завтрак. Я попытался заказать еду, но, похоже, еда их интересовала меньше всего. Я уговорил нескольких человек на пакет чипсов с луком и сыром и подозревал, что они именно это назовут едой.

— Эту историю все уже назубок знают, — проговорил Синг Рана своим тихим, монотонным голосом.

Но старики запротестовали, и в их голосах слышался акцент уроженцев берегов Клайда, Таффа, Трента, Мерси и Темзы. Туристы у барной стойки повернулись к шумной компании, затем отвернулись. Это были просто несколько стариков в их лучшее воскресенье года. Если туристы и заметили их зеленые береты и медали, то не подали вида.

— Давай, Синг, еще разок, для старых приятелей, — уговаривал его Кен, доставая жестянку «Олд Холборн».

Он что, забыл, что никотин здесь вне закона? Нет, думаю, его это просто не заботило. Жалкие творцы законов паршивого современного мира — он искренне плевал на них. Он указал на меня и Пэта:

— И для новых приятелей тоже. Они ее не слышали.

Синг Рана поднял свой стакан с апельсиновым соком и посмотрел на него. Старые солдаты заулыбались и стали подталкивать друг друга локтями. Но слушали внимательно, не перебивая.

— Мы были в ночном патруле в Монте-Кассино, — начал он. — Наш полковник любил посылать нас в ночной патруль. Он знал, что гурки хорошо воюют в горах, а ночь нас не пугает.

Он опять с интересом уставился на свой сок. Я посмотрел на Пэта. Он держал в руке стакан с лимонадом и глядел на старика с застывшей улыбкой. Кен Гримвуд хмыкнул, сворачивая самокрутку.

— Во время первого же патруля в Кассино мы нашли трех немцев. Они спали в щели-убежище, — продолжал Синг. — Мы взяли двоих мужчин, лежащих по бокам, и отрезали им головы. — Он заговорил еле слышно. — Того, кто лежал в середине, мы не тронули, он продолжал спать. А когда проснулся, обнаружил, что его друзья сидят рядом с ним. — В этом месте Синг позволил себе слегка улыбнуться. — И рассказал остальным.

Гурк отхлебнул сока. Ветераны расхохотались. Я видел, что Пэт продолжает сидеть с застывшей улыбкой, не зная, как реагировать, слегка побледнев. Словно ему казалось, что он что-то пропустил, словно старик в чем-то его обманул. Он вопросительно взглянул на меня, а затем быстро перевел взгляд на свой стакан, внезапно осознав, что каждое слово в истории Синга Рана было чистой правдой.

Мы стояли среди молчащей толпы на Уайтхолл и, щурясь на ярком ноябрьском солнце, смотрели, как мимо нас маршируют солдаты.

«СЛАВА ПОГИБШИМ», — было написано на Кенотафе, звучала музыка, и на фоне бледного портлендского камня вспыхивали яркие флаги. Эти два слова жгли мне глаза.

Я смотрел на лицо сына, желая верить, что он чувствует то же самое. Абсолютно все. Осознает их жертву, их мужество. Как смехотворно просто было моему отцу погибнуть в Анцио, на Эльбе или в Монте-Кассино, быть застреленным в окопе, истечь кровью на десантном судне или утонуть в доке, забитом вдрызг пьяными парнями и неисправными машинами. Как запросто мой папа мог погибнуть в восемнадцать лет, и ни один из нас не родился бы.

Пэт тоже это чувствовал, как мне казалось, просто он вырос не в той обстановке, в какой рос я, и в школе ему об этом не говорили. Но он это чувствовал. Героизм, отчаянную храбрость. Целая армия мальчиков, которые не вернулись домой или вернулись сплошь израненные. И мы всегда будем в долгу перед этими стариками.

Он наклонился ко мне.

— Немного похоже на то, как бывает в церкви, — шепнул он с легкой полуулыбкой, и я почувствовал укол разочарования.

Но потом я кивнул и коснулся его плеча. Потому что он был прав.

Кроме того что наши лица обдувал легкий ветерок, а в глаза светило ослепительное зимнее солнце, здесь все было в точности как в церкви. Тихое благоговение, почтительность толпы. Ощущение того, что присутствуешь при чем-то грандиозном, отчего колотилось сердце и перехватывало дыхание. Мне казалось, что отец где-то рядом.

Солдаты стали уже совсем старыми. И были удивительно маленькими. Словно другой вид людей. Они напомнили мне о школьных экскурсиях и о небольших средневековых латах, выставленных в стеклянных музейных витринах. Раса воинов-гномов.

Они держались скованно, напряженно. Причина была не в старости и не в остатках военной выправки. Казалось, им неловко оттого, что на них смотрят. Не мы, не толпа, собравшаяся на Уайтхолл. Другие. Призраки этого воскресного утра. Все их павшие братья.

Я наблюдал за Пэтом. Он любил деда больше всех на свете, но лишился его в слишком юном возрасте, чтобы осознать это. А я хотел, чтобы он осознал. Ведь я видел, что его сверстники почти не обладают этим бесценным знанием. Памятью о том, что они сделали, и пониманием нашего долга перед ними. Помнил ли он, как выглядел дед, снимая в саду рубашку? Помнил ли Пэт страшные шрамы и пулевые отверстия, почти сплошь покрывавшие торс деда?

— Вот они идут, — сказал он, и я повернулся к солдатам, идущим плечом к плечу, вглядываясь в ряды зеленых беретов.

Я тоже их увидел и почувствовал, как забилось сердце при виде тех, кого отец называл «моя банда». Десантные батальоны Королевской морской пехоты. Храбрейшие из храбрых. In primo exulto. Радуйся тому, что первый.

Они почти поравнялись с нами, когда зазвонил телефон Пэта.

Скорее заиграл, а не зазвонил.

Снова эта песня.

Песня, звучащая как сердцебиение. «Запертая любовь» Канье Уэста. Там-там-там, звучала она, и головы толпы повернулись к нам. Там-там-там. Словно мучительное электронное сердцебиение. И когда Пэт полез в карман, люди вокруг стали качать головами, приговаривая: «Тсс» — и возмущенно фыркая. Кто-то сзади нас произнес: «О, ради всего святого!», словно мы ничего не понимали, мой сын и я.

Он вытащил телефон из кармана, и звук стал громче. Он поспешно попытался отключить его, но телефон выскользнул у него из пальцев и упал на тротуар. Можно было подумать, что Канье Уэст сейчас заткнется, но не тут-то было. Телефон продолжал звонить, совсем как в старые времена, когда мы пользовались для звонков диско-миксами с двенадцатидюймовых пластинок. Там-там-там, продолжались звонки, когда Пэт опустился на колени, что было совсем не просто в тесно стоящей толпе у Кенотафа. Там-там-там. Лицо Пэта пылало, как моя кровь.

Я взглянул на старых солдат как раз вовремя, чтобы увидеть, что мимо нас маршируют Кен Гримвуд и его приятели из паба. Пэт поднял телефон и стал продираться сквозь толпу, уходя прочь. Я окликнул его, но он не остановился. Я оглянулся на коммандос, надеясь, что их слух ослабел настолько, что они не услышали песенки Канье Уэста «Запертая любовь», раздающейся у Кенотафа. Но слух у них был неплохой.

И я смог прочесть мысли по их лицам, лицам стариков, этих преданных суровых старых солдат, совсем как по лицу своего отца, когда я разбивал окно, прогуливал уроки или когда развелся.

Ради этого?

Ради этого?

Мы делали все ради этого?

_____

Далеко позади толпы, собравшейся в честь Дня памяти погибших, там, где слонялись бездельничающие туристы, я наконец догнал моего сына.

— Дай мне эту штуку, — сказал я.

Он не шевельнулся. Я повысил голос.

— Дай ее мне, — слишком громко потребовал я, и туристы обернулись на нас, словно им показывали представление в Ковент-Гардене.

На глаза Пэта навернулись слезы, и он отдал мне телефон.

Я посмотрел на дисплей.

«Один пропущенный звонок от Джины», — гласила надпись.

Я сжал в кулаке эту чертову вещицу, словно хотел раздавить ее, и занес руку над головой, от всей души желая швырнуть телефон на заляпанный голубями асфальт, так, чтобы он разлетелся на мелкие кусочки и его уже нельзя было починить.

Но я посмотрел на сына, а он посмотрел на меня.

Я заметил, что он вытирает нос рукавом, едва сдерживая слезы. Посмотрел на цветок мака, нелепо торчащий из петлицы его школьного пиджака. Вздохнул и покачал головой.

Все еще бледный от ярости, я медленно разжал руку и отдал ему телефон.

— Ладно, малыш, — сказал я, обнимая его за плечи, не желая, чтобы он расплакался, и внезапно мне отчаянно захотелось оказаться подальше от этого места. — Пойдем домой.

Но пока мы молча шли к метро, я чувствовал: случилось непоправимое.

Неважно, что я отдал ему телефон.

Между нами что-то разрушилось.

7

Я сидел на кухне, глядя на светящийся экран лэптопа, а моя жена ходила по дому, запирая двери, проверяя окна и выключая свет. Она возникла в проеме двери, держа в руках школьный ранец.

— Ты идешь? — спросила Сид.

— Сейчас приду, — улыбнулся я.

Она кивнула и удалилась. Я услышал, как она вышла на задний двор и бутылки, которые она выбросила в мусор, зазвенели, как «музыка ветра». Она вошла в дом, и было слышно, как в двери повернулся ключ.

Я набрал в поисковике «коммандос» и стал ждать.

Потом вздохнул.

Напечатайте в поисковике слово «коммандос», и получите миллион ссылок на старый фильм с Арнольдом Шварценеггером, жестокие видеоигры и чирлидерш без трусов.

Когда-то стать коммандос означало рисковать своей жизнью, чтобы освободить мир. Теперь на сленге это означало обходиться без нижнего белья.

Сид вернулась и уставилась на меня. Я нажал «Выход», и чирлидерши мгновенно испарились. Жена скрестила руки и прислонилась к косяку.

— Интересно? — спросила она.

— Не особенно, — ответил я.

Потом мы оба прислушались к детскому монитору, потому что Джони начала вскрикивать во сне.

— Я схожу к ней, — сказала жена. — Не волнуйся, Гарри. Продолжай заниматься своим делом.

Когда она ушла, я набрал в поисковике «пляжные вечеринки» и получил больше 30 000 ссылок на страницы с девицами без трусов.

И пока я мог слышать раздававшийся из монитора голос жены, успокаивающей нашу дочь, перед глазами вспыхивали и падали зеленые искорки в такт их голосам.

Но еще долго после того, как голоса стихли и в доме воцарилась тишина, я сидел на кухне в поисках призрака моего отца.

— Мы любим резкость и остроумие, — говорил Блант, обращаясь к радиостанции, к корпорации, ко всей Би-би-си. Он послал Марти профессиональную улыбку. — Мы любим дискуссии. Мы любим опасность. Мы все это любим.

Он снова послал нам дружескую улыбку. Потом с отвращением оглядел газеты, разбросанные у него на столе:

— Но мы не любим неприятности. Нам не нравится видеть в национальной прессе передовицы, направленные против Би-би-си. Нам не нравится, когда пресса вырывает у нас печень и бросает ее на съедение собакам.

Сид из Сёрбайтона воспользовался советом Марти. Он попытался решить затянувшийся диспут с соседом по поводу парковки, выстрелив тому в лицо из стартового пистолета.

Сид во всем винил Марти. «“ПРИСТРЕЛИ СВОЕГО СОСЕДА”, — СКАЗАЛ МНЕ РАДИОВЕДУЩИЙ», — верещали таблоиды. Газеты обвиняли Марти. Солидные издания вели дебаты о том, было ли выплачено лицензионное вознаграждение за содействие преступлению с помощью оружия. Таблоиды просто рехнулись, захлебываясь от праведного гнева, выбрав нас в качестве горячей новости недели в донельзя испорченной Великобритании.

Фотографии Сида, отправленного за решетку, были на первых полосах вместе с архивными снимками Марти. Он взял в руки экземпляр «Дейли миррор», где была напечатана его фотография с какой-то забытой премьеры. Он тряхнул головой и уставился на меня. В глазах его было отчаяние.

— Я что, потерял волосы? — спросил он. — И поправился на несколько фунтов?

Я не обратил на него внимания.

— Чем это нам грозит? — поинтересовался я у Бланта.

— У соседа повреждена сетчатка, — сообщил Блант. — Он может лишиться глаза, и тогда все кончено. Если он сохранит глаз, у нас есть надежда. Поэтому мы все хотим, чтобы он не потерял глаз.

Я оперся ладонями о пачку газет, пытаясь побороть растущую панику. Машина соседа до сих пор была припаркована поперек подъездной дорожки Сида. Поэтому, в общем-то, свой выстрел он заслужил.

— Кое-кто из репортеров говорил с местными, — сказал я. — Этот парень никому не нравился. Парень давно напрашивался на то, чтобы в него выпалили. Его называют «сосед из ада».

В газете имелась фотография переднего двора — на неухоженном газоне валяется старый холодильник, по нему лазают чумазые дети, за которыми явно никто не смотрит.

— Неправильная парковка — это только начало. Его дети бегали повсюду без присмотра. Один из тех забавных знаков гласит: «Осторожно, дети!», но это совсем не кажется смешным, когда живешь по соседству с этими маленькими гаденышами. Музыка у него орала до одиннадцати. А собака, видимо, специально была выдрессирована мочиться в почтовые ящики.

— Обычное дело, — проговорил Марти, не пытаясь скрыть зевоту. — Тупое быдло.

— Общественное мнение определенно на стороне Сида из Сёрбайтона, — признал Блант. — Но я не уверен, что его реакция была соразмерна преступлению. В конце концов, шоу называется «Оплеуха». А не «Выстрел в лицо».

— Это — как это называется? — сказал Марти. — Афоризм. Аксиома. Если уж вы хотите начать говорить литературным языком, можно назвать шоу «Повешение — слишком милосердно для тупого быдла».

Мы оба проигнорировали его.

— Значит, нам это не поможет, — сказал я Бланту. — Не поможет, даже если все ненавидят этого типа.

— Это не поможет вам, — поправил он.

Мы смотрели друг на друга, разделенные столом с кипами утренних газет, но отлично понимая друг друга.

Я стоял у газетного киоска, глядя на полки с табаком. «КУРЕНИЕ УБИВАЕТ», — гласила надпись под оскалившимся черепом. «КУРЕНИЕ ВРЕДИТ ВАМ И ОКРУЖАЮЩИМ». «ВЫ НА ГРАНИ СМЕРТИ». «СМЕРТЬ». «СМЕРТЬ». «ВЕРНАЯ СМЕРТЬ». «ПЫХ-ПЫХ — И ТЫ МЕРТВ».

— Берете для себя? — спросил парень за прилавком.

— Нет, это ведь яд, — ответил я.

Я думал, что принесу Кену жестянку «Олд Холборн». Такую, какую он всегда носил с собой, и я отлично помнил, что у моего отца была такая же — желто-белая, с нарисованным на крышке ресторанчиком на Джорджиан-стрит и надписью «Олд Холборн смешанный виргинский», написанной словно чернильной авторучкой, как будто во всей вселенной не было ничего более заманчивого, изысканного и стильного, чем самому свернуть себе самокрутку.

Я думал, что покупаю последний рассыпной табак. Но в киоске было полно этого добра. Только не в жестянках.

— Попробуйте купить на интернет-аукционе, — посоветовал мне парень за прилавком. Там они продаются. А у нас — вот.

Парень изящно повел рукой, словно гордый сомелье, показывающий внушительную винную карту. «Амбер лиф». «Голден Виргиния». «Ван Нелле». «Самсон». «Доминго». «Драм». И «Олд Холборн» — до сих пор популярный, только продается не в больших жестянках, а в небольших пачках, раскрашенных в новые цвета — оранжевый, черный и голубой, удивительно похожих на красивые упаковки печенья «Яффа».

— Бумагу для косяков возьмете? — спросил парень за прилавком.

Я уставился на него, внезапно онемев оттого, что осознал — эстафетную палочку, уроненную поколением моего отца, подхватили те, кого папа называл «тупоголовые наркоманы» — вид людей, которых он презирал больше всех на свете. Если не считать мужчин, которые носят женские платья. И немцев.

Я купил пятисотграммовую пачку, содержащую десяток вырасти-сам-себе-опухоль-пакетиков. Конечно, она не исправит то, что у Пэта возле Кенотафа выпал телефон. Не возродит тишину, нарушенную «Запертой любовью» Канье Уэста.

Но я не знал, как еще объяснить, что мне очень жаль.

_____

Когда я подошел к дому Кена, Тайсон дремал у подножия бетонной лестницы, по-хозяйски придерживая здоровенными передними лапами какой-то изглоданный предмет, по виду напоминавший человеческую кость.

Я перешагнул через него и побежал наверх, перепрыгивая через ступеньки, миновал компанию подростков, похожих на привидения в своих надвинутых на глаза капюшонах, словно в страшной сказке Толкина. Было гораздо холоднее, чем обычно бывает в ноябре, но, возможно, мне так казалось из-за непрекращающегося ветра, всегда гулявшего по коридорам дома, какая бы ни была погода.

Я нажал кнопку звонка. Мне открыл мужчина лет пятидесяти. Он выглядел холеным и богатым, похожим на банкира, проводящего выходной в поло «Лакоста» цвета лайма, на человека, жизнь которого удалась. Тонкие губы и маленькие глазки образовывали на лице три щели, и он мог быть только сыном Кена. Я протянул ему руку и представился.

— Иэн Гримвуд, — кивнул он. Его акцент отличался от произношения отца — он по-современному растягивал слова. — Спасибо за… вы знаете. За все.

Я увидел, что он смотрит на «Олд Холборн» у меня в руке.

— Да не за что, — ответил я.

Синг Рана как раз уходил. Он повернул ко мне свое нежно-золотистое лицо.

— Я вернусь, когда все закончится, — сказал он.

— Я хотел сказать ему, что сожалею, — признался я. — Телефон моего сына зазвонил как раз тогда, когда вы маршировали. И — я чувствую себя плохо. Просто ужасно. Мне стыдно перед всеми стариками солдатами.

Синг Рана мягко улыбнулся.

— Не переживай так, — проговорил он. — Половина из них совсем оглохли, так что вряд ли услышат, если рядом разорвется бомба. А другая половина не обратила на это внимания.

Он ласково похлопал меня по руке свернутым в трубку экземпляром «Рейсинг пост»:

— Они видывали кое-что похуже.

И он выскользнул из квартиры.

На кухне раздавались голоса. Непреклонный голос Кена, старчески дребезжащий, и голос женщины, гораздо более громкий. У нее был тот же акцент, что и у брата. Акцент, который кажется то ли старомодным, то ли провинциальным.

— Не знаю, как ты можешь даже думать о таких вещах, — сказала дочь Кена, выходя из кухни.

Она была немного моложе брата и в гораздо лучшей форме. Ухоженная пятидесятилетняя женщина. Но рот у нее был такой же узкий и такие же чуть раскосые глаза, как у брата и отца, который вышел из кухни вслед за ней, держа в руке хлебный нож.

— Продолжай, — задирал ее Кен. — Воткни его в меня. Прямо сюда, девочка. — Он указал на верх кармана пиджака. — Тогда ты будешь совершенно счастлива.

Сын умоляюще поднял руки.

— Хватит уже, успокойтесь, — попросил он, и я понял, что именно дочь унаследовала характер отца.

Кен облокотился на телевизор, чтобы отдышаться. Женщина смотрела на меня.

— Трейси, — сказал брат, — это мистер Сильвер, тот самый, кто привез папу из больницы.

Она тряхнула головой.

— Пожалуйста, не говорите мне, что это для него, — сказала она, выхватив полукилограммовую пачку у меня из руки. — Не говорите мне этого.

Я почувствовал негодование.

— Послушайте, — начал я.

— У него рак, — проговорила она почти по слогам, словно английский был мой неродной язык. — Рак легких. Вызванный вот этим дерьмом.

Она швырнула в меня пачку. Та полетела мне в грудь, но я ее поймал.

— Я знаю, — ответил я.

— Так почему? — окрысилась Трейси Гримвуд и раздраженно покрутила у виска указательным пальцем. — Вы что, такой же идиот, как он? Принести чертов «Олд Холборн» человеку, умирающему от рака легких! О чем вы думаете?

Я сделал вдох.

— Я думаю, что уже нет никакой разницы, — ответил я довольно спокойно, хотя во мне все клокотало.

Я вспомнил, что мои собственные родители перед смертью перестали подражать Богарту и Бэколл[12], и отец бросил дымить. И что, много от этого было пользы?

Она махнула рукой и скрылась на кухне, я увидел, что она ставит чайник. Кен взял у меня табак и подмигнул.

— Не переусердствуй с этим, папа, — сказал Иэн, беспокойно поглядывая в сторону кухни.

— Немножко того, чего очень хочется, всегда идет на пользу, — проговорил Кен, устраиваясь на софе.

Он опытным движением вскрыл пятисотграммовую упаковку и стал высыпать содержимое пакетиков в свою потертую жестянку, какую теперь можно найти только на интернет-аукционе. Потом он повернулся в сторону кухни:

— Я заслуживаю этой маленькой радости.

Трейси высунула голову из кухни.

— Если хочешь радости, почему бы тебе не стать настоящим дедушкой для твоих внуков? — поинтересовалась она.

Потом взглянула на меня.

— Вы видели у него фотографии моих ребят? Или детей Иэна?

Я посмотрел на каминную полку. Там был молодой боксер. Трое детей на поблекшей фотографии шестидесятых годов. А в середине — свадьба Кена Гримвуда. Сейчас я смотрел на нее. На нем была морская форма, и он гордо стоял, по-моряцки расставив ноги, а его скромную невесту почти целиком закрывали оборки белого свадебного платья.

Трейси вернулась в гостиную.

— У него прекрасные внуки, — сказала она. — Действительно прекрасные. Вообще-то они уже выросли. Но сводил ли он их хотя бы раз в парк, рассказал ли хоть одну сказку? Повел ли себя хоть раз как нормальный дед? Нет, он был слишком занят собой. Лошадьми. Борзыми. Игрой на деньги.

Кен нахмурился, пересыпая табак.

— Они были панк-рокеры, — бросил он. — Панк-рокеры и скинхеды.

Трейси взорвалась:

— Это было сто лет назад!

— Я приготовлю чай, — пробормотал Иэн и удрал на кухню.

— К тому же Сьюзи была готом, а вовсе не панк-рокершей, — продолжала Трейси. — А теперь она замужем за своим ровесником. Но разве ему это хоть немного интересно?

Она посмотрела, как он высыпает содержимое пакетиков в жестянку, и вздохнула. В этом вздохе было вселенское разочарование.

— А вы зачем здесь, мистер Сильвер? Помимо того что поощряете этого выжившего из ума старого дурака довести себя курением до смерти.

Я думал об этом.

Я не знал, как это объяснить.

— Он — Кен — был вместе с моим отцом, — сказал я. Старик не смотрел на меня, но мне казалось, что он слушает. — Я имею в виду, во время войны. Они вместе сражались.

Я посмотрел на нее.

— Мой отец тоже был коммандос, — объяснил я.

Она кивнула — более холодно, чем я ожидал. Затем взяла с телевизора хлебный нож, который положил туда Кен.

— А ваш отец преставился, смею предположить?

Я смотрел на нож.

— Десять лет назад, — ответил я. — Кстати, тоже от рака легких. В последние годы он бросил курить. Но пользы ему это не принесло.

— Пэдди Сильвер, — хмыкнул Кен. — Этот парень был твердый, как тиковое дерево. Отличный парень этот старый Пэдди.

— Значит, вы один из них, — резюмировала Трейси, постукивая ножом по ладони. — За эти годы я видела таких, как вы.

— Какой же я? — спросил я.

Я не хотел с ней спорить. Но чувствовал, что не могу сдержаться.

Она поглядела на отца.

— Человек, который считает, что старый орден, который он сунул в ящик, имеет вселенское значение. — Она зло усмехнулась. — Что ж, спасибо, что зашли, мистер Сильвер, и спасибо за ваш неуместный подарок, который, я уверен, был сделан с самыми лучшими намерениями. Но позвольте мне сказать вам кое-что о моем папочке, чтобы вы не тешили себя иллюзиями.

— Иэн! — рявкнул Кен. — Этот чертов чай готов?

Из кухни раздался жалобный голос сына:

— Сейчас, папа.

Трейси шагнула ко мне, уронив руку с ножом. Я хотел сделать шаг назад, но стоял как завороженный.

— Он не герой, — отчеканила дочь старика. — И он не ваш отец. Так что если вы ищете героя или отца, вы попали не по адресу. Он просто глупый эгоистичный старик, который ждет смерти.

Она направила на меня кончик ножа:

— Можете взять его себе.

Я стоял в дверях комнаты сына, не включая свет. Везде были «Звездные войны». До сих пор все было в «Звездных войнах». Неужели у него не появилось других интересов?

С потолка свисали серые пластиковые звездные истребители и большой звездолет «Миллениум фэлкон». Над узкой кроватью — соответствующий постер. Люк, который целится в камеру, по бокам от него Хан Соло, размахивающий световым мечом, светящимся розовым, — неужели Хан Соло когда-нибудь пользовался таким мечом? Что-то не помню — и принцесса Лея, стреляющая из бластера. Знаменитые эпизодические персонажи — Оби Ван Кеноби, два робота-андроида и Чубакка. А выше всех — очертания святого покровителя паршивых отцов — Дарт Вейдер, безучастно глядящий на Звезду Смерти.

Комната как будто законсервировалась. Словно остановились часы. Казалось, что время замерло на той поре, когда мой сын был маленьким, когда все было легко и просто.

Он стал оставаться у Джины на ночь. С трудом, но он успевал добраться в школу из Сохо в Айлингтон. Если он пропускал завтрак или перехватывал в метро миндальный круассан, то приходил в школу вовремя. Мать не подвозила его до школы. У Джины не было машины. Насколько я знал, отсутствию машины было множество причин — потому что, если живешь в Сохо, всюду можно дойти пешком; потому что она боялась водить и еще больше боялась парковаться. Поэтому я держал рот на замке. А Пэт начал чувствовать себя у Джины как дома.

Сид подошла и обняла меня. Мгновение спустя между нами втиснулась Джони, одетая в пижамку и с зубной щеткой в руке.

— Это надо делать в ванной, — сделала ей замечание Сид.

Джони посмотрела на комнату брата, всю в антураже «Звездных войн», продолжая чистить зубы. Потом подняла личико. Вокруг рта была размазана зубная паста, похожая на мороженое.

— А почему мама Пэта не может прийти сюда, чтобы навестить его? — спросила она.

Мы не знали, что ответить. Джони отправилась обратно в ванную. Вскоре мы услышали, как она тщательно отплевывается, полоща рот.

— С ним все в порядке, — сказала Сид. — Ты ведь знаешь, что с ним все в порядке, мой хороший. Ты замечательный мужчина. Ты любящий отец. И у этого красивого мальчика все будет отлично. Ведь это хорошо, что он узнает свою мать, Гарри. Это совершенно необходимо.

Я сглотнул.

Я понимал, что мне надо было что-нибудь сделать или сказать. Показать ей, что я счастлив и доволен тем, что она рядом. Но я продолжал смотреть на Люка Скайуокера, направлявшего на меня пистолет. Я чувствовал, что жена теряет терпение.

— Так будет каждый раз, когда он будет видеться с ней? — наконец спросила Сид. — Неужели ты не хочешь, чтобы она узнала его? Она не бросала его, ты ведь понимаешь.

Я знал, что она скажет дальше.

— Она бросила тебя.

Все верно.

Но бывали времена, когда мне казалось, что она бросила нас обоих.

Иногда эти времена длились целые годы.

8

Мы с Пэтом сидели в Национальном доме кино. Показывали два фильма с Ли Марвином. Именно тогда Пэт мне это и сказал.

«Грязная дюжина» и «Ад в Тихом океане». Ли Марвин в оккупированной нацистами Франции, идущий на верную смерть вместе с кучкой обреченных неудачников и психопатов. А после двадцатиминутного перерыва — Ли Марвин, высаживающийся на пустынный остров с кучкой японских солдат-фанатиков. Отличное воскресное времяпровождение для отца с сыном. Мы могли провести вместе несколько часов, практически ни о чем не разговаривая.

— «Мы притащили сюда достаточно, чтобы взорвать весь мир!» — процитировал я, когда мы вышли с «Грязной дюжины», и Пэт вежливо улыбнулся.

Продавцы книг собирали свой товар. Темнело уже довольно рано, и вдоль всей Темзы зажигались фонари. Собор Святого Павла неясно светился в последних лучах солнца. По реке не спеша плыли старые коричневые баржи. Я купил горячий шоколад Пэту и чай себе. Впечатление от фильма потихоньку таяло. Мы смотрели, как река катит волны навстречу ночи.

Пэт, глядя на Дом кино, потягивал свой напиток. На его верхней губе остались кремовые усы от сливок.

— Можно передохнуть немного перед «Адом в Тихом океане», — пошутил я, и он кивнул.

На его щеке пробивалось несколько светлых волосинок, словно легкий пушок на новом теннисном мяче. В один прекрасный день он начнет бриться.

«Не позже чем через год», — подумал я.

Он стер пену с губы и посмотрел на меня.

Я увидел, что он набрал воздуха в грудь.

— Я тут кое о чем подумал, — проговорил он.

— Да? — Я напрягся.

— Я мог бы ненадолго переехать к Джине, — сказал он и слегка кивнул, словно соглашаясь с собственной идеей, только что пришедшей ему в голову. — Посмотреть, как это будет.

Я несколько секунд смотрел на него, а потом отвел взгляд.

— А как же школа? — спросил я. — Ты собираешься проделывать такое путешествие каждый день?

— Я ведь уже это делал, — быстро сказал он.

Он все обдумал, предвидя мои вопросы.

— Но ведь не каждый день, — возразил я, думая, что, возможно, неправильно его понял.

Мой сын, который будет нести на себе груз развода родителей до дня своей смерти, говорил, что хочет жить с матерью.

А я говорил о расписании автобусов.

— Понимаешь, — продолжал он, — я хочу узнать ее получше, как следует узнать. Не те обрывочные сведения, которые доставались мне годами. Я хочу по-настоящему узнать ее. Как обычного человека.

— Если это сделает тебя счастливым, — проговорил я, и все эти впустую потраченные годы легли на мое сердце, как свинец. Мне еще никогда так не хотелось обнять его. Но я до него не дотронулся. — Разумеется, вам надо узнать друг друга. И она тебя любит. Конечно любит. Я просто беспокоюсь, вот и все.

Он по-детски сердито нахмурился:

— О чем ты беспокоишься?

Я покачал головой.

— Об экзаменах, — беспомощно сказал я. — О школе. Просто — о том, что все рушится, Пэт.

— Я не хочу, чтобы все рушилось, — возразил он. — Как раз наоборот. Не знаю, каким образом, но только пусть не рушится, вот чего я хочу.

Он не хочет, чтобы все рушилось, подумал я. Чего же он хочет? Стабильности? Нормальности? Счастья? Спокойной жизни.

— И когда это должно случиться? — спросил я.

Он посмотрел на меня с надеждой.

— На следующих выходных? — предположил он.

Я не сдержался:

— Но это наши выходные! Мы идем смотреть фильмы с Клинтом Иствудом! «Куда не долетают и орлы» и «Героев Келли»!

— Честно говоря, — сказал он, — я не особенно люблю фильмы о войне.

Меня словно пыльным мешком огрели.

— Тебе не нравятся фильмы о войне?

— Не особенно. Нет, они ничего. «Отсюда в вечность» очень даже неплохой.

— Неплохой? Неплохой? «Отсюда в вечность» — «неплохой» фильм?

Он пожал плечами. Допил шоколад.

— Ну, вполне хороший. Эпизоды с Фрэнком Синатрой в гавайской рубашке. И с Джеймсом Дином, когда он отказывается выйти на ринг.

— Это не Джеймс Дин, — вздрогнул я. — Это Монтгомери Клифт. Тогда что мы здесь делаем, если ты не любишь фильмы о войне?

— Мы здесь, потому что их любишь ты, — ответил он. — И потому что для нас это способ… ну… провести время. Мы ведь не можем все время пинать футбольный мяч.

Мы молча уставились на реку.

Пэт откашлялся.

— Сейчас начнется Ли Марвин, — напомнил он.

— К черту Ли Марвина, — проговорил я.

Он был прав. Люди, в которых я узнал зрителей «Грязной дюжины», залпом допивали свой жидкий латте и возвращались внутрь. Но я продолжал смотреть, как течет река.

— Прости, что не удалось сделать все по-другому, — сказал я (и подразумевал именно это) и почувствовал ком в горле. — Я хочу… не знаю. Прости, что не смог устроить все по-другому, лучше, пока ты рос. — Я почувствовал, как в глазах защипало, но это ощущение быстро ушло. Я посмотрел на него. — Мне жаль, Пэт. Действительно жаль.

Он засмеялся.

— Все в порядке, — сказал он. — Все хорошо. Просто… я многого не помню. В смысле, обо мне и Джине. Мне иногда кажется, мои воспоминания — это просто фотографии, которые я когда-то видел. Сижу на лошади в четыре года. Перелезаю через спинку коричневого дивана со световым мечом. Прыгаю на батуте на заднем дворе. Но я не уверен, что действительно все это помню. Я просто видел эти фотографии.

Потом он легонько тронул меня за руку.

— Идем, — сказал он. Над его невероятными голубыми глазами нависла темно-русая челка, и лицо медленно засияло всепонимающей улыбкой. — Идем смотреть Ли Марвина. Тебе ведь хочется.

— А как же Элизабет Монтгомери? — выложил я козырную карту. — Ты будешь жить гораздо дальше от Элизабет Монтгомери. Я имею в виду, что в школе вы будете видеться, а жить придется в разных концах города.

Я не хотел делать ему больно. Я просто беспокоился о нем.

Но он от души расхохотался.

— Элизабет Монтгомери? — переспросил он. — Я ее не интересую, папа.

Сосед Сида не потерял глаз, а мы не потеряли работу.

Мы с Марти сидели напротив Бланта. Напряжение ушло. На столе лежали бумаги, но в них содержались обзорные статьи и передовицы, провозглашающие Сида из Сёрбайтона защитником порядка и порядочности, честным человеком, слишком далеко зашедшим в борьбе против безответственности, одиноким диссидентским голосом, вооруженным только стартовым пистолетом и выступившим против паршивых ценностей изуродованной Великобритании.

— Мы можем пригласить Сида в студию, — сказал Марти. — Он герой, в одиночку выступивший против преступника. Пусть выберет свою топ-десятку треков восьмидесятых и порассуждает о том, куда катится этот поганый современный мир.

Блант засмеялся.

— Не будем отталкивать удачу, — сказал он и улыбнулся нам.

На сей раз это была настоящая, искренняя улыбка.

— Я хотел пригласить вас на конференцию в Глазго на этот уик-энд, — сказал он. — Это крупнейшее мероприятие цифровой медиаиндустрии.

Мы озадаченно смотрели на него.

— Я буду говорить о новом поколении видео- и аудиоконтентов на множественных платформах, — пояснил Блант.

Но мы продолжали недоуменно смотреть на него.

Затем Марти наклонился вперед, пытаясь расшифровать слова Бланта. Это как-то связано с телевидением? А я думал о комнате моего сына. Он возьмет с собой все — просто опустошит ее? Захочет ли он, чтобы я помог ему переехать? Почему он не говорил мне, что не любит фильмы о войне?

Мой телефон завибрировал, и я взглянул на дисплей. «Неизвестный номер», — гласила надпись, и я поднялся со стула.

— Я должен ответить, — сказал я.

— Это Синг Рана, — проговорил кто-то, и мне понадобилась целая секунда, чтобы соединить голос в телефоне со старым гурком. — Вам надо приехать. Я не могу сегодня с ним поговорить. Вы должны приехать. Они все забрали.

Я дал отбой, и Блант взглянул на меня.

— Так как насчет этого уик-энда? — спросил он, ожидая ответа.

— Что насчет уик-энда? — не понял я.

В этот уик-энд случится самое страшное. В этот уик-энд мой сын уйдет из моей жизни в жизнь матери.

— Вы приедете? — довольно раздраженно спросил Блант. — Это крупнейшее в мире мероприятие цифровой медиаиндустрии, его посещают крупнейшие медиапредставители, гости и специалисты по коммуникациям. — Он приосанился. — Я буду говорить ключевую речь.

— В этот уик-энд? — снова спросил я и покачал головой. — Никак не могу. Сожалею.

Представитель Би-би-си посмотрел на Марти. Тот пожал плечами и засмеялся.

— Я тоже не могу, — сказал он. — Не знаю почему. Но я что-нибудь придумаю.

Когда мы вышли из офиса, Марти взял меня за руку и фыркнул:

— Они хотят, чтобы ты в эти дни вскрыл себе вены. Хотят прикарманить твою жизнь. Мы делаем шоу, а потом идем домой. Этого достаточно.

Телефон у меня в кармане снова завибрировал.

— Этого более чем достаточно, — согласился я.

Я позвонил его дочери по пути к нему.

— А чего он ожидал? — спросила она.

Она отняла трубку телефона от рта, уговаривая внучку съесть еще кусочек. Потом снова заговорила со мной:

— Ему давным-давно надо было переехать с этой свалки в нормальный дом.

Когда я приехал, дверь была открыта.

Вернее, не открыта — выломана.

Она висела на петлях под странным углом, на разбитом в щепке дереве под матовым стеклом виднелся отпечаток большой кроссовки. Американский размер 12. Хлипкая дверь никак не могла сдержать вторжение злобного мира. Я видел, что по квартире кто-то ходит. Синг Рана. Молодая женщина-полицейский с блокнотом. Я позвонил в дверь. Никто не ответил, поэтому я прошел внутрь.

Тот, кто здесь побывал, хорошенько постарался.

Все было перевернуто вверх дном. Торчали клочья из распоротой софы, на которой сидел Кен, маленький и недвижимый, глядя в никуда. Содержимое ящиков комода — древние счета за газ и электроэнергию и открытки из Австралии покрывали ковер, как рекламные листки. И как жизнь, которой здесь жили. Похоже было, что все вытащили туда, куда падал свет, и разорвали на мелкие кусочки.

Синг Рана кивком поприветствовал меня.

В его руке была свернутая трубкой «Рейсинг пост», и он держал ее как меч. Полисменша продолжала делать записи. Я поднял с пола свадебный снимок, очки, в которых по одному стеклу шла трещина, похожая на паутину, и положил их на каминную полку, где уже стоял телевизор.

Это был один из старомодных телевизоров, каких я не видел много лет, — одинаковый в глубину и ширину. Его не потрудились украсть, но разбили экран розовой статуэткой балерины. Она лежала среди осколков битого стекла, одна ее стройная нога была отломана ниже колена.

Я присел рядом с Кеном. Он дышал с большим трудом, я такого раньше у него не замечал. В первый раз он выглядел тем, кем был на самом деле, — стариком с опухолью, которая его убивала. Он выглядел побежденным.

— Ведь здесь у меня нет никаких ценностей, даже нечего стащить, — сказал он.

Он поглаживал пальцами жестянку с табаком, но не пытался свернуть самокрутку.

И тогда мое сердце упало. Я вспомнил, что одна ценная вещь у него все-таки была.

Я быстро прошел через комнату туда, где валялся разбитый комод. В ящиках еще кое-что оставалось. Очки для чтения. Использованные счета, оставленные, видно, на память потомкам. Открытки, исписанные витиеватым почерком, выцветшие снимки внуков, которые теперь выросли. Все было на месте.

Кроме ордена.

В конце дня почти ничего не произошло. За исключением того, что Пэт уехал.

Я принес с чердака два чемодана, и он набил их и школьный рюкзак одеждой и книгами — сколько можно было унести. Но он оставил гораздо больше, чем взял. Я стоял в дверях его комнаты и смотрел, как он взвешивает в руке чемоданы. Со стены смотрели Люк Скайуокер, Хан Соло и Дарт Вейдер, забытые, как детские игрушки.

Перед домом остановилось такси, не заглушая мотора, словно подгоняя скорее выйти и уехать. Я подошел к окну. Джина сидела на заднем сиденье черного такси, одетая в спортивную одежду, и, нахмурившись, набирала эсэмэску. Ждет. Входная дверь распахнулась, оттуда вышла Сид и направилась по дорожке к ожидающему такси. Я слышал голоса обеих женщин, но не разбирал слов.

— Можно идти, — сказал я чужим беспечным голосом. — Готов?

Он деловито кивнул, я подхватил один из чемоданов и вышел вслед за ним из комнаты. Вслед нам смотрели джедаи.

Сестры ждали его внизу лестницы. Старшая и младшая. Пегги и Джони плакали, и я почувствовал, что даже хочу, чтобы он поскорее уехал. Пегги обвила руками его шею, а Джони прижалась к его боку.

Пэт улыбнулся. Глаза его оставались сухими, но провожание его явно тронуло.

— Я скоро вернусь, — заверил он.

Потом подошла Сид, стала перед ним и сделала то, на что я бы ни за что не осмелился. Отвела его челку со лба, поправила лямку рюкзака. Почему я не могу этого сделать?

— Береги себя, Пэт, — сказала она, поцеловала его в щеку и прижала к себе.

Я знал ее слишком хорошо, чтобы понимать — сейчас она не думает о тех вещах, которые высказывала мне, не думает ни о вшах, ни о грязном белье, ни о рыбных палочках. Она думает о том, какой он чудесный мальчик и как нам всем будет его не хватать.

Он повернулся и взглянул на меня. Я улыбнулся, ободряюще кивнул и, чтобы сделать хоть что-то, протянул ему правую руку. Он слабо пожал ее, и мы отпустили руки. Мы никогда раньше не прощались рукопожатием.

Входная дверь была открыта. Его мать ждала. Его сестры вытирали глаза, произнося его имя, а Джони внезапно залепетала что-то про Рождество, и мы все стали уверять ее, что ничего не изменилось. Хотя изменилось абсолютно все.

— О’кей, — сказал я, и мы потащили чемоданы к ожидающей машине.

И мой сын уехал из дома, а я смотрел ему вслед, и горло у меня сдавило, потому что мне было абсолютно нечего сказать.

Я пришел в комнату Джони и увидел, что она сидит в постели и ждет меня, обняв руками колени, разрумянившаяся после ванны, улыбающаяся и пахнущая чем-то незнакомым. Я сел на краешек ее кровати, и она откинулась на подушку. Я открыл книгу.

— Тебе удобно так сидеть?

— Не особенно, — сказала она и улыбнулась вампирской улыбкой. — Шучу.

Я засмеялся впервые за день. И мы начали с того, на чем закончили.

— Представьте себе радость Пиноккио, когда он очутился на воле! — читал я. — Не теряя ни минуты, он повернулся к городу спиной и пустился по дороге к домику Феи.

На сей раз мы выбрали книжку Коллоди. Она превосходно вписывалась между сказками о принцессах и историями о горячих вампирских парнях. Мы решили пойти этим путем — вернуться к хорошим книгам, тем немногим, которые еще остались. С принцессами, а также мышами в балетных пачках, крокодилами на тракторах и всеми животными, которые умели говорить, было покончено, а время вампиров еще не настало.

Сейчас мы решили читать книги, которые, как мы думали, знаем по мультфильмам Уолта Диснея, но которых на самом деле вообще не знали.

— В надежде спасти своего отца Пиноккио плыл всю ночь напролет.

Это было лучше, чем все принцессы и щелкунчики, вместе взятые. Это была настоящая вещь.

Желание стать настоящим мальчиком. Желание быть таким, как все другие мальчики. Карло Коллоди превратил это простое желание в несбыточную мечту.

Дочь смотрела на меня сияющими глазами, и мы начинали понимать, что не у всех историй одинаковый счастливый конец.

9

Медаль отца лежала в моем письменном столе.

Не помню, когда я в последний раз заглядывал в бордовую коробочку. Видимо, достаточно давно, потому что совсем забыл, что в ней еще лежат три кольца. Кольцо матери, подаренное ей в честь помолвки, а также ее обручальное кольцо и кольцо, символизирующее вечную любовь. Они были совсем маленькие, словно на детскую руку. Все они были сделаны из низкопробного золота военного времени, можно сказать, что там почти не было металла, и, глядя на эти дешевенькие украшения, я почувствовал комок в горле. В груди у меня защемило, а на глаза навернулись слезы.

Теперь мои мама и папа, которые были вместе еще со школы, лежали в одной могиле. Кто я такой, чтобы оценивать эти кольца?

Я вынул кольца и тщательно уложил их в ящик стола. Потом посмотрел на медаль.

Голубая лента с двумя параллельными белыми полосками потемнела за шестьдесят лет, прошедшие с тех пор, как король приколол ее на грудь отца. На передней стороне старой серебряной медали было выбито лицо короля, а на задней — корона и листья лавра, обрамляющие крошечные слова: «ЗА ВЫДАЮЩИЕСЯ ЗАСЛУГИ».

Я закрыл коробочку и сунул ее в карман джинсов.

Я хотел отдать ее Кену Гримвуду. Это было самое малое, что я мог для него сделать.

Внизу сидела Джони, сгорбившись над журнальным столиком и раскидав вокруг себя карандаши. Она была в школьной форме, готовая к выходу, но всецело занята рисованием открытки, на которой было написано: «Сегодня твой день рождения! Не грусти! Ешь пирог!» На обложке открытки я заметил картонный пирог и печального картонного человечка. Джони вырисовывала на пироге множество разноцветных свечек, делая его пожароопасным, и заставляла картонного человечка улыбаться, подрисовывая ему вверх уголки губ. Увидев, что я вошел, она поспешно прикрыла открытку рукой.

— Ничего, ничего, ничего, — весело повторяла она, и в этот момент мать окликнула ее.

И я подумал — о, да. Теперь я вспомнил.

Завтра у меня день рождения.

Когда вам исполняется сорок, вы начинаете смотреть жизни в глаза. Вы еще молоды, но уже не можете дурачиться. Именно в это время вы начинаете понимать, какой сделали свою жизнь.

Меня это не беспокоило. Были вещи, которые мне нравились больше, и были вещи, которые мне нравились меньше. Деньги — больше. Вес — меньше. Волосы — больше. Работа — меньше. Но я не верил в кризис среднего возраста. Я считал его мифом. Когда мне исполнилось тридцать, моя жизнь затрещала по всем швам. Неужели можно пережить больший кризис, чем тогда?

— Папа, ты ведь ничего не видел? — спросила меня дочь.

Я улыбнулся и покачал головой:

— Ничего не видел, ангел.

— Хорошо.

Я отправился на работу.

— Вы знаете, что мы вас любим, — говорил Блант, кривя мягкий рот в гротескной пародии на выражение чувств.

Я не мог себе представить, что он кого-нибудь любит.

— Думаю, я возьму мясо акулы и равиоли с тыквой, — заявил Марти, оглядываясь в поисках официанта.

Он совершенно ничего не замечал. Но я понял. В Би-би-си тебе никогда не говорят о том, что любят тебя, пока не настанет день, чтобы выкинуть тебя прочь.

Я вас люблю. Поэтому вы должны умереть.

Я обвел глазами место, где мы сидели, — облицованный деревянными панелями итальянский рыбный ресторанчик в Мейфэр, который неизвестно почему облюбовали деловые люди нашего бизнеса, и понял, что устраивать сцену будет самоубийством. В этом случае про нас подумают, что мы не умеем достойно проигрывать. А тем, кто не умеет достойно проигрывать, не предлагают работу.

На столе лежал хлеб. Он был не порезан, а поломан руками — таким образом здесь хотели продемонстрировать, как едят хлеб итальянские крестьяне.

— Можно поломать хлеб не так крупно? — спросил Марти у официантки, и она отнесла его обратно на кухню.

— Демографическая ситуация с определенного момента изменилась, — разглагольствовал Блант. — «Оплеуха» делает то, о чем говорится в Интернете, — но неужели мы действительно должны потворствовать родившимся во время беби-бума и готовым убить того, кого видят за рулем с мобильником в руке?

— Определенно, — проговорил я, хотя в душе подозревал, что уже слишком поздно.

— Вы собираетесь брать закуски? — поинтересовался Марти. Он похлопал по растущему экватору пояса своих брюк. — Я, пожалуй, воздержусь.

— Марти, — проговорил я, глядя на Бланта. — Марти, нас увольняют.

В ресторане было шумно. Все места, куда мы ходили, мало чем отличались друг от друга. Складывалось впечатление, что все пользуются ртом исключительно для болтовни. Но Марти продолжал помахивать меню, призывая утомленную молодую уроженку Восточной Европы в белом фартуке. Я не сводил глаз с Бланта.

— Потому что мы не пришли послушать вашу убогую речь? — спросил я. — Вашу супер-гипер-медиа-распрекрасную речь? Потому что мы не к вашим услугам сутки напролет? Потому что у нас своя жизнь? Потому что у нас семьи?

Блант вспыхнул:

— О, дело вовсе не в этом.

— А в чем?

— Мы просто хотим внести кое-какие изменения.

— Почему, когда люди так говорят, изменения никогда не бывают в твою пользу? — уже не сдерживался я. — Почему изменения всегда делают жизнь хуже? Почему ничего никогда нельзя оставить без изменений?

Это была бы хорошая тема для нашего шоу. Нашим слушателям она бы понравилась.

_____

В «Пусси Галор» возникла проблема с карточкой Марти.

Официантка в пачке принесла ее назад со смущенной улыбкой, ведя за собой вышибалу. Он навис над ней, ожидая, чем закончится дело.

— Вы знаете, кто я такой? — спросил Марти, глядя на карточку с серебряной полоской, и громила поднял свою громадную голову, словно принюхиваясь к добыче. Я подвинулся к Марти, успокаивающе похлопал его по руке и потянулся за бумажником. Мы выпили всего одну бутылку. Я заплачу наличными.

— Быстро сюда, — позвал вышибала своих напарников, похожих на неандертальцев. — Тут мужик, который не знает, кто он такой…

— Сколько с нас? — спросил я, и официантка в пачке с готовностью направила фонарик на счет.

Мы с Марти слепо уставились на него. Честно говоря, в полутемном помещении «Пусси Галор» нам обоим нужны были очки, но мы не хотели этого признавать. «Пусси Галор» была последним местом, где мы надели бы очки.

У меня не хватило наличных. Причем довольно много. Бутылка джина в «Пусси Галор» оказалась до неприличия дорогой. Поэтому я вытащил свою карточку, ощущая, что сердце заколотилось, и положил ее рядом с карточкой Марти.

Официантка ушла. Затем вернулась с обеими карточками, разрезанными на две части.

— Карточки компании, — объяснил я Марти, когда вышибала потянулся к нам своими мясистыми ручищами и ухватил за шиворот. — Они чертовски быстро их заблокировали.

Он проволок нас через толпу почти голых девушек, спрашивающих мужчин в костюмах, хотят ли те повеселиться. Он сделал это один. Это было оскорбительно. Думаю, было бы намного лучше, если бы у нас было по вышибале на каждого. А еще лучше было бы, если бы Марти не схватил ведерко со льдом и не швырнул ему в морду.

Все вышибалы набросились на нас.

Они вывели нас через черный ход. Только что стемнело. С соседних улиц до нас доносился шум машин. Начинался час пик.

Шеф-повар из соседнего ресторанчика покуривал в аллее косячок. Он бросил на нас взгляд и смотался. Я увидел, что вышибала, получивший в ухо ведерком со льдом, ударил Марти коленом между ног. Марти рухнул на землю.

Другой вышибала появился в дверях, неся две коричневые коробки. Содержимое наших столов. Мы оставили их в клубе. Какая чуткость с их стороны, подумал я, принести нам коробки. Затем я увидел, что вышибала вытряхивает коробки прямо на замусоренную аллею. Не скажу, что мне это понравилось. Потом кто-то ткнул меня под ребра. Я никогда не подозревал, что можно чувствовать такую боль.

— Только не по голове, — сказал один из них. — Бей их куда угодно, только не по голове.

Я стоял перед дверью Кена, пытаясь сдержать тошноту.

День куда-то исчез. Сколько времени мы провели в «Пусси Галор»? А сколько часов ждали в отделении неотложной помощи, пока нас заштопают? День провалился в небытие. От него почти ничего не осталось.

Как и от меня. Я безумно устал, ослабел от выпивки и побоев. Носоглотка была забита каким-то дерьмом. Одна сторона грудной клетки горела огнем. Я стер с подбородка что-то влажное и осторожно потрогал передние зубы кончиком языка, ощущая на них множество новых странных пиков и впадин.

Но медаль была у меня. Каким-то образом мне удалось не выронить медаль отца. Я потерял все — работу, чувство собственного достоинства, зуб, — но медаль осталась. И я верил — этот поганый день может закончиться не так уж плохо, если я отдам медаль отца «За выдающиеся заслуги» его старому другу.

Поэтому я нажал кнопку звонка. Потом нажал снова. И только после этого заметил, что в квартире абсолютно темно. Она выглядела заброшенной, потому что муниципалитет убрал разбитую дверь и установил вместо нее тонкую деревянную пластину, заключенную в металлическую решетку. Казалось, что ты находишься в оставленной всеми тюрьме. Я повернул назад, вечный сквозняк в коридоре выдавил у меня слезы из глаз, и я подумал, увижу ли когда-нибудь снова Кена Гримвуда.

На этот раз на бетонной лестнице не было ни души. Я ускорил шаг, слыша отдаленные крики и смех. Квартиры иногда были пустыми, но никогда тихими. И тут я увидел у основания лестницы его, лежащего на животе и жующего потерявший форму теннисный мячик.

Тайсон.

— Хорошая собака, — сказал я, перешагивая через него и одновременно нажимая кнопку ключа от машины. Машина издала короткий сигнал, оранжевые фары дважды вспыхнули. О, поехали отсюда поскорее, словно говорили они.

Но Тайсон утробно заворчал, вскочил и обхватил мое бедро мощными передними лапами. При этом он неистово переступал задними лапами и терся о меня. Я взглянул на его тупую морду, язык, далеко вываленный из мокрой пасти, смутный огонь желания в глазах.

— Плохая собака, — проговорил я и направился к машине.

Тайсон поволокся за мной, вцепившись в штанину, словно желая никогда со мной не разлучаться.

Я вернулся домой, когда церковный колокол в отдалении начал бить полночь.

Я немного помедлил перед дверью, вставив ключ в скважину, успокаивая дыхание и чувствуя, что мне уже за сорок.

Моя голова разрывалась от вопросов. Прожил ли я больше лет, чем мне еще предстоит прожить? Будет ли у меня когда-нибудь другая работа? Что сказать жене? Что сказать в химчистке?

В доме было темно. Но это не была заброшенная, пустая темнота, как в квартире у Кена. Это была темнота сна, отдыха, покоя, уютно сопящих под одеялами детей. Я почувствовал себя счастливым и постарался войти как можно тише.

Мимоходом я бросил на себя взгляд в зеркало, висящее в прихожей. Даже несмотря на то, что весь свет был выключен, я заметил ссадины и припухлости на лице, словно я брился хлебным ножом. Один глаз закрыт. Спереди на рубашке кровь. На штанине джинсов остались следы любви Тайсона. Я тряхнул ногой, сморщившись от отвращения. Моя картонная коробка вся разлезлась. Я тупо уставился на нее, не понимая, почему до сих пор не выбросил.

Я слушал спящий дом, мое тяжелое дыхание, казалось, могло всех перебудить, и я чувствовал себя какой-то ночной тварью.

Затем я вошел в гостиную и включил свет.

Они все были там, ожидая меня с шампанским, широкими улыбками и подарками. Ждали, когда я приду домой с работы. Ждали, чтобы отпраздновать день, когда я родился.

Моя жена. Моя прекрасная жена. Моя старшая дочь, выглядящая совсем взрослой девушкой. Моя младшая дочь, которая изо всех сил боролась со сном в столь поздний час. Кен Гримвуд в полосатом галстуке и пиджаке. Синг Рана. И даже Джина, с улыбкой, которую я помнил, улыбкой, которую я знал, хотя наш брак увенчался сокрушительным крахом, хуже которого быть не может. И мой сын, стоящий рядом со своей матерью, инстинктивно наклоняющий голову вперед, так, чтобы льняная челка закрывала ему глаза.

И все улыбались. Я видел, как застыли их улыбки, когда они получше разглядели мою разукрашенную физиономию и запачканную одежду.

Сид вышла вперед, держа в руке именинный пирог с укрепленными на нем свечами, которые трещали так, словно в любой момент могли взорваться, и в этот миг церковный колокол отмерил последний удар.

«Мне сорок, — подумал я. — Как это случилось?»

— Сюрприз, — сказала моя жена.

II ВЕСНА. ЕСЛИ БЫ Я БЫЛ МАЛЬЧИКОМ

10

Они смотрели сквозь меня. Мне это нравилось. Я не хотел, чтобы они смотрели на меня. Я хотел стать невидимкой. Это было бы лучше всего.

Вечеринка проводилась на тридцатом этаже блестящего стеклянного здания, высоко над рекой. Это были последние благополучные годы, прежде чем все вокруг опустошит финансовый кризис. Настанет время, когда многие из этих мужчин — в основном здесь присутствовали мужчины — понесут из этого здания свои пожитки в старых коробках из-под шампанского от «Берри бразерс». Но все это свершится в необозримом будущем. Сегодня вечером они отмечали свои премии. А компания моей жены обслуживала банкет.

Сид возникла рядом со мной, улыбнулась и сжала мне руку.

— Хочешь, чтобы я принес еще вегетарианской самсы? — спросил я.

Она легонько хлопнула меня по заду.

— Сначала унеси пустую посуду, — сказала она.

Они привыкли, что им прислуживают, эти люди, и они едва замечали меня, когда я пробирался между ними, собирая тарелки, усыпанные палочками от шашлычков-якитори и крупинками риса от суши. Просто парень в фартуке. Ничего особенного. Не такой, как они.

Я взял стопку грязных тарелок и понес на кухню. Вы не поверите, но на тридцатом этаже этой сверкающей вавилонской башни имелась кухня. По-видимому, они обедали и ужинали здесь, в залах заседаний. Иногда эти важные шишки не беспокоились о том, чтобы спуститься в ресторан. Это был другой мир.

Я плечом открыл дверь и внезапно остановился, держа в руках тарелки. Я увидел в окне свое отражение. Отсюда открывался восхитительный вид на Лондон. Глядя на него, вы бы подумали, что на земле нет ничего прекраснее и романтичнее, чем вид большого вечернего города. Лондон сверкал, как сокровищница Господня.

Но я ничего этого не видел. Ничего. Я видел только себя.

И я почувствовал это — почувствовал, как это бывает, когда ты сверху смотришь на город, а он, кажется, зовет тебя, и отвечает на все вопросы, и говорит — сделай шаг из окна, просто сделай его, упади и лети в воздухе, просто прыгни. То, что чувствует каждый, глядя на тротуар с большой высоты.

Или только я так чувствую?

Я ощутил, что задыхаюсь. Сразу, мгновенно. Как человек, утопающий в собственной жизни. О, мать твою, подумал я. Только этого мне не хватало. Паническая атака.

Сид вошла на кухню, взяла поднос с самсой и взглянула на меня.

— Гарри, — окликнула она. — Все в порядке?

Но я не ответил.

Я просто стоял, держа в руках тарелки и глядя на человека в стекле, и пытался перевести дыхание, и думал, что у меня сердечный приступ. Она вышла, встревоженно оглядываясь на меня. Мокрый от пота и задыхающийся, я не двигался с места.

Человек в стекле смотрел на меня, словно тень моего бывшего «я».

Из-за мальчика я стал хорошим человеком, думал я. Из-за мальчика я был более терпелив и менее эгоистичен, был добрее. Из-за мальчика я стал зрелым человеком. Из-за мальчика я научился ставить другого выше себя. Мальчик научил меня любить.

А теперь мальчика у меня забрали. Прошло два месяца с тех пор, как он переехал к Джине. Прошло почти две недели с тех пор, как я виделся с ним, — на Рождество он приезжал к нам и вернулся к Джине на второй день Рождества.

Теперь была другая жизнь, другой способ быть отцом и сыном. Считается ведь не то, что вы вместе делаете — ходите на фильмы с Ли Марвином, ездите на футбол и в парки аттракционов, все эти семейные выходы на развлечения, которые занимают вас так, что вам практически не приходится разговаривать друг с другом. Значение имеет только ежедневное соединение повседневной жизни. Ваши души сливаются только тогда, когда вы день за днем живете вместе.

А теперь все это исчезло, и я думал — куда оно ушло от меня? Что со мной сталось? Что у меня осталось хорошего? Для чего я живу? Потеря работы не помогла мне бороться с чувством собственной потерянности. Но дело было не в работе. Я всегда мог найти другую работу. А мальчика мне никто не мог заменить. Мое самоощущение было накрепко связано с мальчиком. Он был мерилом моей ценности. И если мальчика нет рядом, чего я стою? В чем мое достоинство?

Я еще мгновение смотрел на зеркальное изображение, и стопка грязных тарелок выскользнула у меня из пальцев. Тарелки не столько разбились, сколько загремели, и наступила жуткая тишина. Кое-где раздались сдержанные смешки, и прочие наемные рабочие продолжили делать свое дело. Просто нервный срыв у официанта.

Я склонился над раковиной. Не знаю, сколько прошло времени, потом я почувствовал, что рядом стоит жена.

— Есть еще один способ сделать это, — сказала Сид. — Просто положи их в посудомоечную машину. Так тоже можно. Пойдем, тебе надо выйти.

Банкиры, брокеры или кто там еще смотрели на нас и расступались, когда мы шли мимо них к лифту. Сид держала меня за руку и улыбалась, пока мы спускались на первый этаж, и твердила, что все хорошо, все в порядке. Я не был в этом настолько уверен. Мы вышли в холл. Там было негде присесть, поэтому мы пошли на улицу и остановились, глядя на реку, как когда-то, на нашем первом свидании. Река привела меня в чувство. Река и то, что Сид не выпускала моей руки.

— С Пэтом все будет в порядке, — сказала она.

— Я знаю, — слишком быстро ответил я, едва не перебив ее.

— Просто это тяжело, — продолжала она.

Она улыбнулась, пожала плечами. Попыталась объяснить:

— В смысле, все это тяжело. Всегда. То, как мы строим свою жизнь. Работа. Дом. Делать карьеру. Растить детей. Творить свою судьбу. Как в песне поется — мечусь между желанием любить и тем, чтобы сделать предложение.

— Я знаю эту песню, — сказал я. — Это хорошая песня.

— Понимаешь, нашим родителям, бабушкам и дедушкам тоже было трудно, но трудно по-другому.

— Ты говоришь о возможности ядерной катастрофы? О Великой депрессии? О Гитлере и Сталине? Обо всем этом дерьме двадцатого века?

— Обо всем этом дерьме двадцатого века, — подтвердила она. — Война. Бомбежки. «Дружище, подай десять центов»[13]. Я не преуменьшаю. Но все было проще. И для мужчин, и для женщин. Никто не думал, что им придется делать все это.

Она обняла меня за талию, и мне показалось, что во всем городе никого нет, кроме нас.

— Трудно, — сказала моя жена. — Трудно, когда все разом.

И я подумал — все разом?

Да ведь у меня практически ничего нет.

Марти размахивал руками, пытаясь что-то втолковать выпускающему редактору.

— «Татуировка, чья ты?» — оживленно говорил Марти. — Телеигра. Я ведущий. Две команды комиков. Вы таких знаете. Умные, острые на язык комики, балансирующие на грани хорошего вкуса. Только те, кому до зарезу нужна эта работа.

Выпускающий редактор нахмурился, не совсем понимая:

— И их… татуируют?

Марти захохотал как маньяк.

— Нет, нет, нет, — сказал он. — Им нужно определить владельца татуировки.

Я откашлялся.

— Крупным планом покажут штрихкод на чьей-нибудь шее, — сказал я. — Или бабочку. Или, к примеру, китайский иероглиф.

— Это может быть прямой эфир! — провозгласил Марти. — Сплошная импровизация! Может идти вживую прямо из комнаты отдыха!

— Люди в масках, — предложил я.

— Маски — это хорошо! — воскликнул Марти. — Вроде венецианских — понимаете, о чем я? Маски, которые носят в Венеции. На карнавалах. Жуткие, сексуальные маски. И потом, после остроумных состязаний между командами, занавес открывается, и мы видим… Дэвида Бэкхема. Или Эми Уайнхаус. Или Шерил Коул. Или Саманту Кэмерон. Это будет здорово — в наши дни татуировка есть у каждого.

Выпускающего редактора явно грызли сомнения.

— У меня нет, — сказал он. — Вы и вправду думаете, что сможете заполучить Бэкхема?

— Ну, возможно, насчет Бэкхема мы погорячились, — вступил я. — Но у всех футболистов Премьер-лиги везде вытатуированы штрихкоды, колючие проволоки и китайские драконы. Поэтому, если не достанем Бэка, по крайнем мере, мы всегда можем привести в студию того, кто хочет им стать.

Марти улыбнулся мне.

— Это станет прорывом в телеигровой индустрии, — сказал он. — Мы поднимемся до недосягаемых высот.

Выпускающий редактор потрогал свои часы.

— Или упадем в бездонную пропасть, — пробормотал он.

— «Мои так называемые зубы». — Марти фонтанировал идеями. — Я веду тайное расследование, почему у британцев самые плохие зубы в мире. Представляясь стоматологом-гигиенистом, я внедряюсь в…

— Мне это не нравится, — сказал человек с Би-би-си.

Я отхлебнул чаю. Он совсем остыл.

— Или, или, или — «Кутящая Британия Марти Манна», — продолжал Марти. — Я разоблачаю кутящую Британию — но делаю это пьяным… с абсолютно мерзкой рожей… пропивая свой блестящий ум…

На лице выпускающего редактора появилось страдальческое выражение.

— Или животные, — заторопился Марти, повышая голос в приступе паники. — «Чистая ли клетка у вашего хомячка? Самые притесняемые животные Британии»…

Выпускающий редактор нахмурился:

— Что… вы имеете в виду таксу по кличке Дарси, которая поедала собственные экскременты? Или корги Колина, одержимого сексом?

— Точно!

— Мы уже это делали, — сообщил человек с Би-би-си. — Еще мы делали «Помоги мне, Антея, я заражен паразитами», и мы делали «Собачью тюрьму» и «Я живу как свинья», где знаменитости, о которых кто только не слышал, спали со свиньями, ели как свиньи и даже учились разговаривать как свиньи.

— Я помню это шоу, — сказал я. — Оно было чертовски хорошим.

— Все, что касается животных, — сказал человек с Би-би-си, — всегда идет на ура.

— Тогда давайте поднимем это на новый уровень, — предложил Марти. — Новое поколение. Шоу талантов, но для собак. Скажем, по образцу шоу Саймона Ковелла «Британия ищет таланты» — передача, которая ассимилирует в себе все, чему учил Эйнштейн, говоря о легком жанре. Собаки! Собаки-интеллектуалы! И собаки-тупицы — ну, вы понимаете. Это будет смешно. Они могут пописать на меня! А в самом деле! Зрителям это понравится!

Марти искоса взглянул на меня глазами баттера[14], ожидающего подачи:

— Обезьяны?

Мне захотелось его обнять. Вместо этого я улыбнулся и кивнул.

— Обезьяны, — проговорил я с чуть меньшим энтузиазмом, чем испытывал. — Обезьяны — это хорошо. Это классика.

— «Талантливые обезьяны Великобритании», — провозгласил Марти, но эта идея немедленно растворилась в чистом воздухе офиса выпускающего редактора.

— Или что-нибудь еще, — предположил я.

— Мы разрабатывали форматы программ, — не унимался Марти. — «Мэд Манн продакшнз». — Теперь в его глазах был вызов. — Слышали когда-нибудь о «Шести пьяных студентах в одной квартире»? — Он стукнул себя по груди. — Мы придумали этот формат. Мы продали его по всему миру. «Шесть пьяных норвежских студентов в одной квартире». «Шесть пьяных австралийских студентов в одной квартире». «Шесть пьяных польских…» Шоу шло во всех странах!

— Реалити-шоу, — заявил человек, способный одним взмахом руки изменить наши жизни, следуя политике партии этой недели, — уже не столь популярны.

— Да ну, — возразил я, — в плане всегда найдется местечко для недорогой программы, где соберутся те, кто желает показать себя полным идиотом.

— Мы делали одно из первых шоу, снятых скрытой камерой, — сообщил Марти.

Я кивнул:

— «Вас обокрали!»

У Марти затуманились глаза от воспоминаний.

— Надо было только смонтировать наиболее яркие сцены ограбления, пойманные камерой, — сказал он. — Но это было, понимаете, беспощадным обвинением нашему… хм… жестокому обществу.

— Вы же говорите о телевидении двадцатого века, — заявил человек. — О древней истории.

— Нет, я пытаюсь показать, насколько широки наши рамки, — ответил Марти. — Нельзя хранить все яйца в одной корзине. Мы делали совершенно невероятное грязное культурное обозрение для полуночников «Искусство? Вот задница!». Викторину «Извините, я совершенный кретин». Мы делали «Грешный мир».

Мужчина взглянул на нас с интересом:

— То самое шоу с Терри Кристианом и Дэни Бер?

— Вы имеете в виду «Слово», — поправил я. — Наше шоу с Эймоном Фишем, Гермионой Гейтс и Вилли Хискоком, славным поваром Джорди[15].

Имя Вилли Хискока ему было явно незнакомо.

— Неужели вы нас не помните? — просяще заговорил Марти, уже без всякого вызова в голосе. — Мы получали награды БАФТА[16]. Раньше.

Выпускающий редактор встал, и я понял, что теперь все по-другому. Я тоже поднялся. Встреча закончилась. Марти оставался сидеть.

— Просто дайте нам работу, — взмолился он. — И мы умрем на посту.

В этом и была проблема.

Они хотят тебя только тогда, когда ты в них не нуждаешься.

Мы поднялись по ступенькам и оказались на самом верху стадиона, где проходили бега гончих собак. Все поле было видно как на ладони.

Я помнил, как в детстве, вечером по четвергам, когда мы ходили на бега в Саутенде, собирал с кузенами целые охапки невыигравших билетов, в то время как папа и дядья изучали расписание бегов, а мама и тетушки делали ставки на свои счастливые числа. Неужели это действительно было среди недели, перед школой? Видимо, да. Очень многое с тех пор практически не изменилось, и это было невероятно. Запахи табака, духов и пива, разнообразные акценты и смех. Крутые парни в выходных костюмах и их хорошенькие подружки. Лосьон после бритья и собачье дерьмо. Игры рабочего класса.

— Я думал, что этого мира больше нет, — засмеялся я. — Что он исчез много лет назад.

— Нет, этот мир еще жив, — резко ответил Кен. — Это ты его бросил, дорогуша.

Единственная разница была в том, что мы пришли сюда днем. Это называлось встречей Букмекерской дневной службы бегов гончих, и вход был свободным, специально для завсегдатаев.

Мы зашли за Сингом Рана после того, как он закончил свою смену охранником на фабрике фейерверков на Сити-роуд, и я повел их на собачьи бега на Бэдхем-кросс. Это было то немногое, что я мог для них сделать.

Они не любили рестораны, потому что ели очень мало. Даже если сами выбирались в какую-нибудь замызганную кафешку по соседству, они едва поклевывали еду, как птички. Они предпочитали оставаться в квартире Кена, пощипывая картофельные котлеты алу-чоп или непальское карри под названием «миточат» или «алу-дум».

Еда гурков. Сплошной картофель. И специи.

Они не любили пабы, потому что Синг Рана не пил алкоголь, а Кен не мог там курить. Они не любили гулять. Не интересовались кинематографом. Кен говорил, что по сравнению с «Касабланкой» все фильмы — мусор. Телевидение навевало на них скуку, за исключением скачек на четвертом канале.

Но они любили играть на деньги.

Поэтому я пригласил их на собачьи бега между Ист-Эндом и Эссексом — места, которые я помнил с детства. Я думал, что флер этого места исчез еще во времена неоромантики, но оказалось, что все осталось, как было.

В баре пахло рыбой и жареным картофелем. Кен вынул засунутый за ухо карандашик, каким обычно пользуются строители. Лизнув его кончик, он склонился над программой скачек. Как всегда, он был в своем безукоризненном пиджаке, рубашке и галстуке. Иногда мне казалось, что он даже спит в этой одежде. Синг Рана взглянул на беговую дорожку, затем на небо. Он вписывал ставки в бланк, учитывая погодные условия и придирчиво взвешивая все риски. Кен был более суеверным. Он выбирал бегунов на основе кличек, знамений, тайных знаков. Кен выигрывал редко, а Синг Рана — постоянно. Но суммы, которые они ставили, были настолько крошечными, что большой разницы не ощущалось.

— Одинокий Путешественник, — возгласил Кен, разглядывая проходящих мимо собак. — Номер пять. Взгляните на него.

Номер пять нюхал воздух, но, помимо этого, ничем не отличался от других гончих. Они больше походили на ракеты, чем на собак.

Синг Рама покачал головой.

— Для Одинокого Путешественника у него слишком слабые лапы, — сказал он. — Он хорошо себя чувствует на твердой земле. А сегодня утром шел дождь.

— Он чует кровь, — настаивал Кен. Он повернулся ко мне. — Некоторых из них тренируют на живых кроликах. Чтобы бежали быстрее, потому что настоящий кролик на вкус лучше железного. Когда их тренируют на живых кроликах, мы говорим, что они чуют кровь.

Синг Рана снова покачал головой.

— Только не этот, — возразил он. — И не после утреннего дождя.

— Однажды я приходил сюда с твоим отцом, — сказал мне Кен. — Еще до твоего рождения. Мы столкнулись здесь с Альфом Рамсеем. Еще до того, как он стал сэром Альфом Рамсеем. Ты ведь о нем слышал?

Я слегка обиделся.

— Тренер английской команды, которая выиграла Кубок мира в шестьдесят шестом году. Я знаю, папа учился с ним в школе.

Кен кивнул:

— Альф начал избавляться от своего акцента. Как вы это называете? Занятия по развитию речи. Он был очень увлечен этими занятиями, старина Альф. И вскоре болтал как заправский джентльмен. — Кен хмыкнул при этом воспоминании. — Твой отец считал, что это просто смешно.

Я попытался представить здесь моего отца. Сколько лет ему тогда было? Меньше, чем мне сейчас. На дорожке с грохотом установили металлического зайца. Раздались крики, как только гончие рванули с места.

— Я никогда не говорил ему, что люблю его, — проговорил я.

Кен подозрительно глянул на меня:

— Альфу Рамсею?

— Папе, — поправил я его. — Только один раз. В самом конце. В больнице. Когда я узнал, что он умирает. Я ему сказал. Но это был единственный раз. И я сожалею об этом.

Кен Гримвуд состроил гримасу, поправляя свой пиджак. На его лице застыло легкое отвращение.

— На твоем месте я бы об этом не беспокоился, — буркнул он. — Твой отец был не из тех, кого нужно целовать и обнимать. Он не поблагодарил бы тебя, если бы ты каждый день распускал перед ним слюни.

Крики стали громче. Мимо пронесся металлический заяц, за которым гналась свора гончих. Номера пять, Одинокого Путешественника, нигде не было видно. Кен начал рвать свои бланки со ставками на мелкие кусочки. Синг Рама засмеялся. Впереди всех бежала собака с красным номером шесть.

— Шесть! — вскочив, воскликнул Синг Рана. — Давай, шестой!

Кен Гримвуд фыркнул, не глядя на меня.

— Ты один раз сказал, что любишь его, — снова заговорил он. Карандаш бегал по бланку, заполняя его для следующего забега. — А для такого человека, как твой отец, поверь, одного раза больше чем достаточно.

Их была целая толпа, и они методично громили автобусную остановку.

С натянутыми поглубже капюшонами и вязаными шапками, чтобы их не узнали на многочисленных камерах видеонаблюдения, но до отвращения переполненные чувством собственной безнаказанности, они швыряли куски бетона в стеклянные стены павильона. Алмазные осколки устилали тротуар под желтыми уличными фонарями, а толпа восторженно вопила.

Я довез Кена и Синга Рана до самого дома, подъехав к нему с другой стороны, и был очень рад, что сейчас они не со мной. Это было просто замечательно. Они бы обязательно сделали какую-нибудь глупость. Например, попытались бы остановить хулиганов.

Казалось, толпа увеличивается прямо на глазах. Она выплеснулась на проезжую часть, все пригибались и визжали от счастья, когда разбивалось очередное стекло. Я поставил ногу на тормоз и услышал собственное дыхание. Я хотел развернуться и найти другую дорогу. Но было слишком поздно. Фары моей машины осветили их, безжалостный ослепительный свет указал на их преступление. Разом, как одно существо, они повернулись ко мне. И я увидел его.

В самом центре толпы.

Из-под вязаной шапки выбивалась густая прядь светлых волос.

В руках — кусок бетона размером с пиццу.

Он прикусил нижнюю губу и швырнул бетон в последнее стекло. Затем они разбежались. Обратно в лабиринты своих домов. А я сидел в машине, фары освещали миллионы бриллиантов, а я думал — это просто похожий на него мальчик. Только и всего. Подросток с длинными светлыми волосами, на вид кажущийся младше, чем есть.

На свете миллионы таких подростков.

11

Перед домом утробно взревел «харлей», и почти сразу же послышались шаги на лестнице. Пегги быстро обняла меня, придавив ребра мотоциклетным шлемом, который держала в руке.

— Приехал, — выпалила она, чмокнув меня в щеку и чуть улыбнувшись. — Папа приехал.

— Удачи, — напутствовал я, а про себя подумал: нет ничего сильнее, чем родная кровь.

С ней не посостязаешься. Нет, посостязаться, конечно, можно, но ты все равно проиграешь. Причем всухую. Технический нокаут. Десять — ноль. Брось крови вызов, и тебе пробьют серию пенальти.

Я подошел к окну и посмотрел на лицо Джима, такое знакомое по его главной роли в популярном телешоу «Мусора: Нечестный полицейский». Джим Мейсон, герой-красавчик, затянутый в черную кожу фирмы «Белстафф» от взъерошенной макушки до кончиков по-модному потертых байкерских ботинок, восседал на своем мощном коне, широко расставив ноги, обтянутые кожаными штанами, и улыбался дочери. И ее матери. Он снял шлем. Его лицо было красным и потным, но до сих пор чертовски красивым.

Даже больше — узнаваемым с первого взгляда. Я имею в виду, что я не из тех миллионов, кто обожает смотреть шаблонные коп-шоу (алкоголизм — да, разведен — да, партнер погиб — да, долгое выслеживание гениального серийного убийцы — да), но даже я знал каждую черту его скуластого лица.

Когда они стояли там все трое — Джим, Пегги, тоже в кожаных штанах, и Сид, скрестив руки на груди, — я почувствовал ком в горле. Они выглядели как настоящая семья.

У Сид и Джима был традиционный развод — случайные связи (с его стороны), горькие обвинения (с ее) и все большая непереносимость друг друга (с обеих сторон), так что им даже трудно было находиться вместе в одном помещении. Однако они давали друг другу еще один шанс.

Правда, им приходилось бороться за свою любовь. Они познакомились в ее родном городе Хьюстоне, штат Техас, где Джим работал курьером и казался юной впечатлительной Сид невероятно обаятельным почтальоном.

Они поженились, но когда ему не удалось произвести на Америку такое же впечатление, какое он произвел на высокую длинноногую брюнетку, станцевав с ней в винном магазине Юкатана, Джим вернулся на родину, в Англию, поджав свой затянутый в кожу хвост. Она приехала вместе с ним, столкнувшись с нуждой, дождем и обычными оскорблениями представителей иммиграционных властей, которые отказывались верить в то, что они действительно любят друг друга.

Но это была правда. До тех пор, пока Джим после несчастливого периода, когда ему приходилось развозить на дом готовую еду от ресторана «Дабл форчун» на Холлоуэй-роуд, не закрутил с управляющей, сексапильной девицей из Коулуна, что неподалеку от Гонконга. Потом была официантка, уроженка Куала-Лумпура. Потом ее младшая сестра.

— Он с головой ушел в свой член, — объясняла Сид, рассказывая, почему разрушился их брак.

Но теперь я смотрел на Сид и Джима и ощущал, что их близость возвращается. Словно он заново стал за ней ухаживать. А такие отношения зачастую возникают после того, как ваши пути расходятся. Он усмехался ей, чуть ли не застенчивым жестом вытирая пот со лба. Она потянулась и провела по его руке. Нежно, дважды. Лишь на мгновение — никто и не заметит. Но меня этот ее жест настолько потряс, что я едва не отвел глаза. И не смог.

Потому что хотел увидеть, что происходит.

Это было секретное отделение в шкатулке сердца моей жены, где хранилась тоска по прошлой жизни. Тогда она была с единственным мужчиной, за которого вышла замуж раз и навсегда. И у них родилась дочка, соединившая в себе их кровь.

В той жизни не было беглецов из распавшихся семей и бесконечных судебных разбирательств, связанных с разводом, и никто не тащил на судебные заседания растерянных и испуганных детей.

Я смотрел на них, стоящих на улице, и я понял.

Сид — по крайней мере, отчасти — хотела иметь семью без острых калечащих углов. Она не просила о многом.

«И между тобой и мной», — слышал я ее призыв.

Рядом раздался шорох, и появилась Джони. Она залезла на спинку дивана, чтобы выглянуть в окно. Она взяла меня за руку.

— Он такой страшный, — глубокомысленно проговорила Джони. — Этот мотоцикл.

Мы смотрели, как уезжают Джим и Пегги. Сид стояла на улице, пока они не скрылись из виду, а когда повернулась, чтобы идти домой, Джони застучала ладошкой в стекло.

Но Сид ничего не заметила.

— В ваше время все было проще, — втолковывал я старикам, не глядя им в глаза и делая вид, что изучаю бланк ставок во время бегов на ипподроме «Гудвуд». — Отношения между мужчинами и женщинами. Между родителями и детьми. Все было гораздо проще.

Синг Рана обратил на меня взгляд своих мягких глаз, но в нем ничего нельзя было прочесть. Кен не показал и признака того, что что-то слышал.

— Что ты думаешь насчет тридцать третьего, мой старый китайский друг? — спросил он, вглядываясь в «Рейсинг пост». — Насчет Единственного Парня?

Синг Рана повернулся к открытой двери букмекерской конторы. На Эссекс-роуд падала серая морось.

— Да, — кивнул он. — Потому что Единственному Парню нравится мягкий грунт.

Кен задумчиво кивнул, благодаря за мудрый совет. Вытащил из-за дужки очков свой карандашик, помусолил и стал писать. Мне всегда казалось, что этими крохотными, словно детскими, карандашиками пользуются каменщики. Но теперь я видел, что это букмекерские карандаши. Каменщики просто позаимствовали их себе.

— Проще? — отреагировал наконец Кен, с улыбкой глядя в «Рейсинг пост». — Не знаю, как насчет проще. Примитивнее? Я бы сказал «примитивнее». Это я допускаю. Все женщины старались сохранить брак, где их избивали начиная с брачной ночи до дня смерти. Мы не знали понятия «домашнее насилие». Муж мог избить жену просто потому, что слишком перепил в кабаке, или ему не повезло на скачках, или босс обращался с ним как с грязью. Или только потому, что ему так хотелось. Чтобы напомнить ей, где ее место — под его башмаком. А все те мужчины, которые начинали избивать жен в семнадцать лет, продолжали делать это и пятьдесят лет спустя. Они жили с этим, потому что не знали, как еще поступить.

Он посмотрел на меня, потом перевел взгляд на огромный экран, висевший у нас над головой. Лошадей выводили на старт, или как это у них называется. Я еще плохо во всем этом разбирался.

— Я понимаю, почему ты жалеешь о том, что не застал эти времена, — снова заговорил Кен. — Браки, которые являлись приговором к пожизненному заключению. Браки, которые походили на тюрьму. Дети, которых избивали или даже хуже.

— Но дети, — настаивал я, — дети были желанными. Даже если взрослые были униженными и несчастными. Раньше дети были великим благодеянием семьи.

— Иногда, — заметил Кен. — В хороших семьях. В плохих — нет. В наши дни не было сексуального насилия. С нами было кому возиться. Братья. Дядья. Отцы. Все это было. Но некуда было бежать. Некуда податься. Никакого выхода, пока тебя не уложат в деревянный ящик.

Он ткнул своим игрушечным карандашиком мне в лицо, словно позабыв все слова, и я подумал, что все это происходило с ним. О его детстве я ничего не знал. Затем внезапно он усмехнулся, блеснув искусственными зубами, белыми, как кость.

— О да, я помню, — сказал Кен Гримвуд, пихнув локтем Синга Рана, когда на экране появился Долгий Выстрел, разбрасывая гладкими гнедыми ногами комья грязи.

Кен засмеялся, смех перешел в кашель, и я услышал, как в его легких клокочет жидкость.

— Старые добрые деньки, — сказал он.

В фильме, на котором мы оказались неожиданно для себя, поднималась вода в океанах и рушились города. Все это выглядело странно красиво.

Здание Белого дома было снесено подобно мячику для пинг-понга. Эйфелева башня подломилась, как тростинка, уносимая течением. Тадж-Махал, Биг-Бен, Оперный театр в Сиднее — все было смыто с лица земли, словно перхоть.

Начались пожары, огонь пылал так, как, наверное, пылает под адскими котлами. Дым вздымался над каньонами улиц со стенами из небоскребов, подобно тучам во время конца света. Земля раскололась. Человеческая раса гибла, счет шел на миллионы жертв. Дожди хлестали изнасилованную землю.

— Не повезло им с погодой, — прошептал я в темноте, но Пэт не засмеялся.

Я чувствовал, как он ерзает в кресле рядом со мной, без энтузиазма опустошая огромное ведро сладкого попкорна. Через некоторое время я заметил, как у него в руке засветился мобильник.

— Почему ты не смотришь чертов фильм? — довольно резко осведомился я, пытаясь говорить тихо, хотя это казалось довольно устаревшим обычаем, все равно что уступать место в общественном транспорте или открывать дверь перед женщиной.

По всему залу можно было видеть светящиеся в темноте телефонные экранчики, люди наслаждались обедом и вели увлекательные разговоры. Их не могло расстроить даже зрелище конца жизни на Земле.

— Знаешь почему? — спросил Пэт и посмотрел на меня. — Потому что это просто — не знаю — порнография вроде одиннадцатого сентября или что-то в этом роде. Все эти картинки — люди, выпрыгивающие из домов, рушащиеся здания, тучи дыма и пыли на улицах — все это взято из новостей, стопудово.

— Не говори «стопудово», — сделал я замечание.

— Пинок для кретинов, — продолжал он. — Дешевый ужастик для придурков, чавкающих попкорном. Знаешь, о чем я думаю? Меня тошнит, если хочешь знать правду.

— А кроме этого? — спросил я. — Тебе не кажется, что он довольно хороший?

— Быстрорастворимая классика, — презрительно проговорил он.

Я поднялся и стал пробираться по проходу. Наш разговор мог вызвать недовольство сидящих рядом. Все равно что слишком громко разговаривать в библиотеке. Но им, казалось, было совершенно все равно.

Я стоял на улице, глядя на Лестер-сквер и ожидая, не появится ли Пэт. Мы еще никогда не уходили посреди киносеанса.

У нас всегда были видеофильмы. Когда уехала Джина, Пэту было четыре года, и его страсть к «Звездным войнам» еще усилилась. Это был другой мир, где он мог укрыться от мира реального, в котором чувствовал себя неуютно. У него были игрушки — восьмидюймовые Ханы Соло, Люки Скайуокеры и Дарты Бейдеры, защитного цвета модели «Миллениум фэлкон» и звездолетов-истребителей, световые пластиковые мечи, и все это валялось сплошным слоем так, что некуда было ступить.

Но прежде всего это были фильмы, которые он мог смотреть на видео, от которых его невозможно было оттащить и которые мы ходили смотреть в кино на сеансы, где их показывали сразу по два или по три. Раз в год всю трилогию можно было посмотреть в каком-нибудь захудалом кинотеатре Уэст-Энда. «Звездные войны». «Империя наносит ответный удар». «Возвращение джедая». В том возрасте, когда других мальчишек отцы водят на футбол, берут с собой на рыбалку или на другие развлечения, где нет необходимости много разговаривать, Пэт проводил целые часы, сидя в темноте, подкрепляясь «Фантой», изюмом в шоколаде и фантазией за сто миллионов долларов. Кино — это было наше. А теперь, похоже, все близилось к концу.

Он подошел ко мне, мы оба были сконфужены, стремились избежать ссоры. Потому что причины ссориться не было. Внутренний голос говорил мне, что надо просто посмеяться над этим концом света, доморощенным апокалипсисом. Но ни один из нас не улыбнулся.

— В Чайнатаун? — предложил я.

Он скорчил гримаску.

— Я не голоден, — ответил он, глядя на меня из-под челки. Потом опустил глаза на запястье. Он не носил часов. — Завтра в школу. Уже поздно.

Я кивнул, словно все уладилось и говорить больше не о чем.

— Тогда домой, — сказал я, и мне показалось, что я чувствую во рту вкус яда.

Джина открыла дверь.

Она улыбнулась, обняла и поцеловала его, а он проскользнул мимо нее в прихожую. Со мной он не попрощался. Она обратила свою улыбку ко мне. Я продолжал стоять за дверью.

— Что с ним случилось? — спросил я.

Ее улыбка погасла. Я услышал, как он гремит чем-то на кухне. Похоже, собирается ужинать. Так что это его «я не голоден» — полное вранье. Он просто не хотел в Чайнатаун. Не хотел быть со мной.

— С ним ничего не случилось, — сказала она с внезапным холодом в голосе.

«О, я хорошо тебя помню», — подумал я.

— С Пэтом все в порядке, — сказала она. — Он здесь прижился. Они с Питером стали большими друзьями.

— С Питером? С Питером? Кто такой этот хренов Питер?

— Ты не мог бы выбирать выражения? Питер — мой бойфренд.

Я вздохнул:

— Смешно. В сорок лет иметь бойфренда. Ты и Питер встречаетесь? Вы трахаетесь или просто лижетесь? А как у вас насчет петтинга? Господи, Джина, давай уже привыкай к новым терминам. Ты ведь не тинейджер.

Она вскипела.

— Даже сейчас! — воскликнула она. — Неужели это никогда не кончится?

— Кончится, кончится, — ответил я, внезапно испугавшись, что дверь захлопнется у меня перед носом прежде, чем я смогу рассказать ей, что именно я осознал во время печального молчаливого возвращения в Сохо.

Но у нее тоже было что мне сказать.

— Знаешь, в чем твоя проблема, Гарри?

— Просвети меня.

Она вышла за дверь, не желая, чтобы слышал Пэт. Я позволил ей сделать это. Этого никогда не должно было со мной произойти.

— Все просто, когда родитель только один, — сказала она, понизив голос, но отчетливо выговаривая каждое слово. — Несмотря на все твое олимпийски выверенное отчаяние.

Она передразнила меня голосом, совершенно не похожим на мой:

— «О, бедняжка я. О, бедняжка Пэт».

— Олимпийски выверенное отчаяние, — кивнул я. — Мне это нравится, Джина. Это хорошо. Я это запишу.

— Рада, что ты оценил, Гарри. Я живу для того, чтобы ты был счастлив. — Она перешагнула порог двери. — Но, несмотря на всю твою жалость к себе, Гарри, на самом деле тебя все устраивает. Проще, когда родитель только один. Можно играть в великого диктатора. Твое слово — закон. Родитель-одиночка — царь и бог.

— Ну да, — сказал я. — Родители-одиночки — кучка эгоистичных подонков.

— Спокойной ночи, Гарри.

Она вошла в прихожую и попыталась закрыть дверь. Я вставил в проем ногу, похожий на спятившего торгового агента. Джина посмотрела на мою ногу и недоверчиво рассмеялась.

— Я не хочу ссориться, Джина, — заговорил я, подбирая слова. Я понимал, что чувствую, но не знал, как это выразить. В последние дни это происходило постоянно. — Я просто… я не хочу, чтобы его жизнь вертелась вокруг нас.

Джина ждала. Я убрал ногу. Она слегка побаливала.

— Я хочу, чтобы у Пэта была своя собственная жизнь, — сказал я. — Я не хочу, чтобы его жизнь была занята матерью, отцом и тем, что между ними произошло. Нашим разводом. Всем прочим дерьмом. Мы должны дать ему жить собственной жизнью, Джина. Мы перед ним в долгу.

Она улыбнулась и ушла, а я остался стоять, уставившись на закрытую дверь. Я слышал, как дважды повернулся ключ, а потом ее шаги из прихожей в комнату. Она не согласилась. Или, возможно, эта мысль была слишком трудна для ее восприятия.

Мысль о том, что Пэт всегда будет жить под знаком нашей неудачи, это на всю жизнь оставит отпечаток в его сердце, столь же несмываемый, как татуировка в виде слезы.

12

Я стал бояться шагов почтальона.

У меня внутри все падало, когда я слышал, как он тяжело ступает по садовой дорожке, потом раздается металлический стук почтового ящика — и вот они уже там, мои проблемы, красные счета в коричневых конвертах, притаившиеся между меню ресторанов и рекламными проспектами, столь же заметные, как сыпь. Симптомы внезапно навалившейся бедности.

Но хуже всего был белый конверт с письмом от ипотечного банка. И стиль изложения — такой неестественный, такой тусклый, механический ответ базы данных, которая много раз видела неудачников, подобных мне.

«Если Вы испытываете затруднения в оплате ипотечного кредита…»

Сид спустилась по ступенькам, глядя на меня, и я быстро свернул письмо.

— Гарри, — сказала она. — Нам надо поговорить о деньгах.

Я засмеялся и обнял ее.

— Нет, не надо, — заявил я. — Потому что что-нибудь изменится. Что-то всегда меняется.

Она обняла меня за талию. Положила голову мне на плечо. Но не улыбалась.

— Сейчас все не так, как раньше, — сказала она. — Я чувствую это, когда бываю в Сити. Что-то происходит. Тебе нельзя просто взять и устроиться на работу. Мужчине твоего возраста…

Это было подлостью. Я разжал объятия. Теперь никто из нас не улыбался.

Телефон, лежащий у меня в кармане, завибрировал, и я вытащил его. Обычно любой звонок на мобильный вызывал у меня приступ раздражения — хорошая тема для «Оплеухи», подумал я, на мгновение забыв о том, что наше маленькое шоу кануло в Лету, — но теперь я с благодарностью откинул крышку, так как это означало, что мне не надо думать о деньгах.

«Неизвестный абонент», — сообщил телефон, и это была не шутка.

— Вы меня не знаете, — раздался спокойный, интеллигентный мужской голос. — Меня зовут Питер Гроувз. Я… хм… бойфренд Джины.

Сид смотрела на меня. Я отправился в холл.

— Алло? — сказал я.

Меня это вывело из себя. Все это. То, что этот парень вот так запросто берет трубку и звонит мне домой. То, что он называет себя бойфрендом Джины, ни капли не стыдясь и не смущаясь этого. То, что он сейчас явно рядом с моим сыном. Бойфренд, скорее всего, проводит ночь со своей герлфренд, а сын спит в соседней комнате. Как называют это бойфренд и герлфренд? Гость, остающийся на ночь? Детский праздник?

— Меня зовут…

— Да, я понял, — ответил я, выходя в сад. Там я спрятался под карнизом домика для игр. Мне не хотелось говорить с ним у себя дома. — Что вам нужно? — осведомился я.

— Что мне нужно? — Похоже, он растерялся. — Ну, если возможно, я бы хотел с вами встретиться. Поговорить. Обсудить, что происходит, и попытаться найти решение проблем.

Этот язык был мне незнаком. Я не мог на нем говорить. Я почувствовал, как закипает кровь. Во рту пересохло. Я осознавал, что этот спокойный, разумный человек переполнил меня убийственной яростью.

— Я не хочу встречаться, — сказал я, и это прозвучало более мрачно, чем мне хотелось.

Сид стояла в дверях кухни, встревоженно глядя на меня. Ее руки были сложены на груди. Откровенно говоря, этот ее жест всегда разрывал мне сердце. Казалось, что она пытается защититься.

Я услышал, как он вздохнул. Мне это понравилось. Звук его вздоха в моем ухе.

— Я думал, это было бы хорошо для Джины, — проговорил он, убеждая меня. — И для ее сына.

Ее сына. Не «Пэта». Не «вашего сына». Все, что говорил этот парень, ужасно раздражало меня. Но я знал, что встречусь с ним. Это было необходимо.

— О’кей, — сказал я, вспомнив примерно дюжину кафе неподалеку от моего бывшего места работы.

К северу от Оксфорд-стрит, там, где вечная толпа окружает станцию метро «Марилебон», торопясь от Портленд-плейс к Бейкер-стрит. Там было полно кафе и закусочных, и я внезапно ощутил острую тоску по работе. Я назвал кафе на Марилебон Хай-стрит, день и время.

— Меня все устраивает, кроме времени, — ответил он. — Нельзя ли назначить…

— Нет, нельзя, — отрезал я.

Я смотрел на домик для игр Джони. Ночью дверь приоткрылась, и внутри валялось несколько упавших листьев. Я стал выбрасывать их наружу.

— Это вы мне позвонили, помните? — сказал я парню, этому Питеру. — Вы можете или нет?

Тишина.

— Хорошо, — сказал он. — Увидимся там.

— Приходите без оружия и один, — велел я. — Или ваша герлфренд больше никогда вас не увидит.

Снова тишина.

— Шутка, — объяснил я и положил трубку.

Потом вернулся в дом, где меня ждала жена с письмом из банка.

_____

Пэт стоял на автобусной остановке на Тоттнем-Корт-роуд.

Там были и другие ребята, но никто из них не носил форму школы Рамсей Мак. По утрам ему приходилось проделывать огромный путь.

— Привет, — поздоровался я и потянулся, чтобы открыть пассажирскую дверцу.

Пэт скользнул внутрь, сунув рюкзак между длинных жеребячьих ног, унаследованных от матери. Он слегка улыбнулся и кивнул. Я тронулся с места и засмеялся.

— Просто проезжал мимо, — объяснил я.

— Просто проезжал? — спросил он.

Он выглядел так, словно забыл причесаться. Мне захотелось обнять его, но вместо этого я повернул машину на север и включил радио.

— Ага, у меня была встреча за завтраком. Все прошло отлично. У нас с Марти возникло много идей. Эти люди — ну, с которыми мы завтракали, — похоже, очень заинтересовались.

Он тронул запястье, на котором обычно носят часы.

— Это должен быть очень ранний завтрак, — проговорил он, глядя сквозь меня.

Я бросил на него взгляд.

— Что это? — спросил я. — Клуб латерального мышления в действии? Это был скорее кофе, чем завтрак, всезнайка. Разве ты не рад, что старик отец везет тебя в школу?

— Разумеется, — согласился он и улыбнулся, со вздохом откинувшись назад.

Очень тяжело каждый день ездить на автобусе, который останавливается довольно далеко от школы.

Движение было оживленным. В этот ранний час навстречу уже ехали люди, добирающиеся на работу из пригородов. Мы проехали мимо студии «Эбби-роуд» в Сент-Джонс-Вуд и не увидели ни одного туриста, который переходил бы по знаменитой «зебре», представляя себя Джоном, Полом, Джорджем и Ринго. Вот как было рано.

— Как ты вообще? — задал я один из ничего не значащих родительских вопросов, на которые обычно следует довольно неопределенный ответ.

Но на красивом лице Пэта появилась медленная смущенная улыбка. Он все еще был красивым. Даже сейчас, с одиноким прыщиком на лбу и несколькими белыми волосками над верхней губой. Он до сих пор был моим красивым мальчиком.

— Меня приняли в команду, — сказал он. — В футбольную команду Рамсей Мак.

От радости я заколотил по рулю. Закричал. Хлопнул его по бедру. Он выкрикнул что-то протестующее, но тоже засмеялся.

— Я так и знал, — радовался я. — Я знал, что ты сможешь.

И тогда его прорвало, и он стал рассказывать мне, что голкипер основного состава порвал связку, катаясь на лыжах, и это дало Пэту шанс, которого он так долго ждал. Я с энтузиазмом кивал, задавал ему вопросы — когда следующий матч, подходят ли ему бутсы и перчатки, — спрашивал всякую ерунду, лишь бы он продолжал говорить. И это тянулось всю дорогу, до самых ворот Рамсей Мак.

— Спасибо за то, что подвез, — сказал он, и я вышел вместе с ним из машины.

Мы стояли лицом друг к другу, а вокруг мелькали синие пиджаки. Я знал, что мне нельзя обнять его. Я был не настолько глуп. Но я так его любил.

— Я горжусь тобой, малыш, — сказал я. — Ты это сделал.

Он пожал плечами, волосы упали на глаза. Он с усмешкой отбросил их назад.

— Всего одна игра, — ответил он. — Тренер просматривает и других.

Мимо проскочили несколько взрослых парней. Один из них толкнул Пэта плечом и пнул его в бок. Мой мальчик был высоким, но сильный ветер мог его унести.

— Эй, — окликнул взрослый парень, и я увидел, что это Уильям Флай.

В половине девятого утра на его лице уже пробивалась легкая щетина.

— Смотри, куда прешься, Болячка, — сказал он.

Болячка? Они его так называют? Потому что он болел? Ему дали такое прозвище? Я пристально смотрел на Уильяма Флая, понимая, что не должен ничего говорить. Другой парень — это был Прыщавый — захихикал, словно Флай был гениальным комиком. Теперь я видел, что взрослым из них был только один. Только Уильям Флай. Прыщавый был из тех подонков-недоростков, которых считают взрослыми за компанию.

Я составил мнение об Уильяме Флае. За исключением нелепых размеров и синеватой щетины, в нем не было ничего выдающегося. В каждой школе страны имеется подобный тип. Такие ошиваются возле магазинов, на детских площадках, в парках. Везде есть свой Уильям Флай.

Мы смотрели, как они уходят. Прошло, наверное, секунд десять. Но мне казалось, что мир перевернулся. Пэт, не глядя на меня, отряхнул пиджак. Моя ярость не имела границ. Я злился даже на него.

— Не давай себя в обиду, — сказал я. — Разве ты не можешь?

Он покачал головой.

— Не давать себя в обиду? — переспросил он и засмеялся, но его смех теперь звучал совсем по-другому.

— Да, — сказал я. — Когда они называют тебя кличкой. Когда пинают. Давай им отпор.

Пэт поднял рюкзак и закинул его на плечо.

— И что ты советуешь делать? — спросил он. — Драться с ними?

Я сделал шаг к нему навстречу. Я не хотел скандала. Ребята поглядывали в нашу сторону. Но мне было наплевать. Оказалось, что мне на это наплевать больше всего на свете.

— Просто не давай себя в обиду, — ответил я.

— Но я не крутой парень, — сказал мой сын, и тут прозвенел звонок. — Это дедушка. Это Клинт Иствуд. Наверное, даже ты. Но это не я, и я никогда им не стану.

Он направился прочь. Я смотрел, как он идет. Я все еще стоял, когда заметил, что мой мальчик изо всех сил борется со слезами. Злясь на меня, злясь на весь этот треклятый мир. Но в первую очередь злясь на слезы.

— И не надо меня подвозить по утрам, — сказал он. — Я могу ездить на автобусе, большое спасибо.

Большое спасибо.

«Большое спасибо», убившее меня наповал.

_____

Я узнал его сразу же, как только он вошел в дверь.

Он был высокий, спортивного телосложения, но очки смягчали этот эффект. Под зимним пальто — деловой костюм, но без галстука. Все равно он выглядел так, словно только что сунул галстук в карман.

Питер.

Несколько секунд я ничего не делал, только смотрел на него и боролся с желанием уйти, не поговорив с ним. Но тут он взглянул на меня, сидящего за задним столиком, и поднял свои бумаги в знак того, что узнал меня. Он подошел, я встал, и мы обменялись рукопожатием.

— Спасибо, что пришли, — проговорил он.

Мы помолчали, поджидая официантку. Он заказал какой-то замысловатый кофе и жестом предложил мне заказать что-нибудь, словно приветливый хозяин. Я покачал головой, прихлебывая свой чай. Официантка ушла, и Питер положил ладони на стол. Он был готов открыть собрание. Я глупо ухмыльнулся, раздумывая о том, что произойдет, если я выплесну свой чай «Английский завтрак» ему в лицо.

— Джине было нелегко, — заговорил он. — Когда переехал ее сын… переехал Пэт. Попытка установить отношения. — Он многозначительно посмотрел на меня. — Нелегко.

Я засмеялся.

— Проблемы Джины меня не касаются, — сказал я. — Уже давно. Я беспокоюсь только о моем мальчике.

Питер выглядел так, словно увидел меня в первый раз.

— Но вам ведь не все равно, что происходит с Джиной? Вероятно. Вы хотите, чтобы она была счастлива…

Я думал об этом. Хотим ли мы, чтобы наши бывшие возлюбленные были счастливы? Хотим ли этого на самом деле?

— Наверное, — сказал я и улыбнулся. — Но конечно, не слишком счастлива.

Он не улыбнулся. Все шло не так, как он планировал.

— Она рассказывала мне о вас, — сообщил он.

Я кивнул:

— Я уверен, что рассказывала.

— Она годами старалась найти свое счастье после того, как ваш брак распался, — сказал он. — Конечно, я слышал только ее версию событий. Но, насколько я понял, именно вы предали ваши отношения. Она всегда была верной, любящей женой.

При этих словах улыбка сошла с моего лица. С меня достаточно, подумал я и впервые с момента нашей встречи разозлился по-настоящему. Кто он вообще такой, этот парень?

— Я не хочу быть грубым, — сказал я.

— Правда? — откликнулся он.

— Но что вы хотите? — спросил я.

— Просто поговорить, — ответил он, поднимая руки. — Просто кое о чем переговорить, приятель.

Я расхохотался:

— Я тебе не приятель.

Он покачал головой:

— Почему вы так враждебно настроены? Потому что у меня отношения с вашей бывшей женой? Потому что она познакомила меня с вашим сыном?

Я представил себе, как он утром слоняется по кухне с затуманенными глазами, только что из постели Джины, а мой сын собирает рюкзак перед школой.

— Я думаю, что ты прямо олицетворение благородства, — сказал я. — Хренов принц, ясно тебе?

Он наклонился вперед. Я отпил глоток чаю. Он почти остыл. Я все равно его пил. Но мне хотелось, чтобы он был горячим и обжигал горло.

— Я просто хочу попросить вас попытаться проявить чуть больше понимания, — сказал Питер. — У Джины и так слишком много проблем.

— Проблем? А вы кто? Ее психотерапевт?

— Вы что-то имеете против терапии? — резко спросил он. — Я думаю, для Джины это будет очень полезно.

Официантка принесла его навороченный кофе. Он не поблагодарил ее. Даже не взглянул на нее. Ненавижу, когда люди так относятся к официанткам.

— И для Пэта, — добавил он.

— С моим сыном все в порядке, — сообщил я.

Он хихикнул, и мне захотелось свернуть ему шею.

— И у Джины, и у Пэта серьезные проблемы из-за того, что они были разлучены, — сказал он.

— Тогда ей не надо было разлучаться с ним. Не надо было тратить понапрасну столько лет в поисках самореализации, или как это дерьмо называется.

Он ждал. Я продолжал. Теперь чуть более медленно и взвешенно. Гарри Сильвер — голос разума.

— После того как брак распался — да, конечно, я, как всегда, козел отпущения, — в ее жизни было много вещей более важных, чем наш малыш. Япония. Карьера. Ее последний парень. Тип вроде тебя.

Должно быть, под конец я заговорил слишком громко, потому что люди начали поглядывать на нас.

— Давайте постараемся быть вежливыми, — попросил Питер.

— Думаете, это возможно? — осведомился я. — Вы звоните мне домой и просите о встрече, а теперь сидите здесь и невозмутимо рассуждаете о Джине и Пэте так, словно знаете их лучше, чем я. Можем ли мы быть вежливыми, Питер? Я так не думаю.

— Я только хочу, чтобы вы поняли, через что прошла Джина, — не унимался он. — Я был бы признателен, если бы вы проявили чуть больше понимания. Я знаю, как ее расстраивают ваши ссоры.

— Бедняжка.

— Да, — прошипел он, и я увидел, что достал его. Где-то глубоко внутри, под очками и деловым костюмом, скрывался вспыльчивый характер. — Вы правы. Бедняжка. В детстве ее бросил отец. А потом обманул муж, потому что у него, видите ли, чертов преждевременный кризис среднего возраста.

Я ухмыльнулся:

— Продолжайте. У вас неплохо получается.

Он отодвинул в сторону свою чашку из-под кофе:

— Видите ли, на самом деле меня заботите не вы. И не ваш сын.

Я кивнул. Поставил чашку.

— О’кей, — сказал я.

— Но я люблю Джину и хочу, чтобы она была счастлива. Ваш сын, несомненно, очень проблемный мальчик…

Не сдержавшись, я потянулся через стол и сгреб его за воротник рубашки. С галстуком было бы проще. Но я все равно крепко ухватил его за рубашку «Пол Смит» в бело-голубую полоску. Раздался шум, словно что-то свалилось на пол. Молочник. Мы оба вскочили на ноги, стулья с грохотом отъехали в сторону, и все повернулись в нашу сторону. Я его не отпускал.

— Хорошо, — сказал он. — Довольно.

Я чувствовал, как меня душит ненависть. Это чувство было как черный горький ком, мешающий говорить. Я хотел так много сказать ему, но не мог произнести ни слова. Поэтому я отпустил его. Потом схватил сахарницу и изо всех сил запустил ее в стену у него над головой. Она разбилась, и на него посыпался град сахарных кубиков.

— Следи за языком, — сказал я, не узнавая собственного голоса. Вытащил из кармана пару банкнот и швырнул их на стол. — Говори все, что хочешь, о моей бывшей жене. Обо мне. Но когда говоришь о моем сыне, следи за своим вонючим языком.

Когда я вернулся домой, улица, на которой я живу, показалась мне незнакомой. Годы, проведенные в тяжких трудах на телевидении и радио, означали, что я видел ее в любое время суток. Но я привык смотреть на нее с точки зрения работающего человека. Улица в середине утра среды, без работы в этот день и на следующий день, она казалась другой планетой.

А может, мне так казалось потому, что перед домом снова припарковался Джим Мейсон. Он сидел на мотоцикле, и мотор постукивал между его ног. Он когда-нибудь заглушает эту штуку?

Он был наполовину человек, наполовину «харлей».

С ним была Сид. Руки скрещены на груди. Длинноногая, без пальто, шнурки кроссовок развязаны. Я любил ее фигуру. Любил такой, какой она была, какой ее сотворило небо. От ее тела у меня перехватывало дух. До сих пор.

Они меня не видели. Мотоцикл Джима был направлен в противоположную сторону, и оба стояли ко мне спиной. Поэтому я остановился, боясь их потревожить. Вот как это бывает, подумал я. Когда любовь проходит, но у вас есть общие дети, это бывает именно так. Не как у меня и Джины, которая радостно танцевала на тонкой грани между любовью и ненавистью. Вот как вы это делаете, подумал я и чуть не умер, потому что Сид потянулась и тронула его лицо.

Он ничего не делал, просто позволил ее руке несколько мгновений гладить его сексапильную щетину, прежде чем Сид отстранилась. Потом он завел мотоцикл и исчез, а она, мгновение посмотрев ему вслед, повернулась и вошла в дом.

Когда я семь минут спустя вошел в дверь, Сид читала газету. Она подняла на меня взгляд и улыбнулась.

— Что делаешь? — спросил я.

Она покачала головой:

— Ничего.

Я кивнул и отвернулся.

«Ты гладила его лицо» — это все, о чем я мог думать.

Пэт пришел к нам на ужин.

Мы отмечали день его рождения с опозданием, потому что в последние дни рождественских каникул Джина внезапно увезла его на какой-то горнолыжный курорт.

Я не хотел, чтобы это было каким-то особенным событием. Я имею в виду, я хотел, чтобы мы все устроили для парня чудесный ужин в честь дня его рождения, но при этом не хотел, чтобы все сидели, затаив дыхание, и боялись слово вымолвить. Лучше всего, если Пэт просто зайдет к нам поужинать и все будет как обычно. Мне очень не хватало чего-то обычного. Приход Пэта к ужину — не сказать, что это такое уж важное событие. Но это действительно было важное событие.

Сестры ждали в прихожей с подарками, когда он выбрался из такси.

— Пэт! — закричала Джони.

— Привет, красавчик, — сказала Пегги.

— Привет, чудовище, — ответил Пэт, потом притянул к себе Джони и поцеловал ее в щеку. — Привет.

Она выскользнула из его рук, отвернув лицо. Целоваться все еще считалось неприличным.

Сид вышла из кухни, и все трое повисли на нем. Джони обхватила его бедра. Пегги обвила руками его шею и слегка всплакнула. А Сид улыбалась, обнимая всю компанию разом.

Я медлил, чувствуя, что нервничаю и немного злюсь.

Мой сын пришел к нам поужинать.

Только и всего.

Пока Пэт разворачивал подарки, мы постепенно переместились в гостиную, при этом Джони держала Пэта за ногу, Пегги не снимала руки у него с плеча, а мы с Сид шли в арьергарде. Сид вложила свою руку в мою и улыбнулась мне.

— Что это у нас такое? — спросил Пэт, открывая подарок Джони — жалкий разваливающийся самодельный пакетик.

Его глаза расширились при виде диска группы «Пуссикет доллз».

— Ух ты, «Власть кукол», — прочитал он, впечатленный.

— Я знаю, тебе, наверное, не нравятся «Пуссикет доллз», но они правда классные, — быстро проговорила Джони и показала на девушку на обложке. — Мне нравится эта. Она очень красивая.

— Я буду хранить его здесь, — сказал Пэт и посмотрел на сестру. — Присмотришь за ним, пока меня нет?

Она выхватила у него из рук «Пуссикет доллз» и убежала.

— Я буду хранить его в своей комнате, — прокричала она. — Можешь слушать, когда захочешь.

Пэт начал разворачивать тщательно завернутый подарок Пегги. На ее подарках всегда были лента и бант.

— Я не знала, что ты умеешь кататься на лыжах, — сказала она.

— А я и не умею, — засмеялся он, не глядя на нее.

Заулыбавшись, он вытащил диск с первым фильмом «Звездных войн».

Пегги выглядела смущенной.

— Это усовершенствованная версия «Новой надежды», — сказала она, отводя глаза. — А еще здесь… хм… сценическая версия. Но наверное, у тебя она уже есть.

— Нет, нету, — ответил он, изучая обложку так, как эксперт по винам нюхает редкое «Шато-Марго».

Потом он посмотрел ей в глаза.

— Это здорово, Пег, — негромко сказал он. — Спасибо.

Он был очень воспитанный парнишка. Он вежливо восхищался всеми нашими подарками. Сид и я подарили ему часы — из тех, что показывают время даже на дне океана, и он надел их, восхищаясь ими, хотя я знал, что он никогда в жизни не носил часы и вряд ли станет носить теперь.

Сид похлопала нас по спинам.

— Ужинать, — скомандовала она.

Сид приготовила курицу с карри — любимое блюдо Пэта, и я почувствовал внезапный прилив благодарности, когда запах разнесся по дому. Куркума, перец, имбирь, чеснок, лук и кориандр. Все было так, как будто он — наш общий сын. Она не могла любить его сильнее.

Ужин прошел очень мило. Все было вкусно. Сид приготовила потрясающее карри, и Пэт уплетал за обе щеки. Мы смеялись над его аппетитом, совсем как раньше.

И он тоже был очень мил. Поблагодарил за ужин, предложил помочь — он и раньше всегда охотно убирал со стола и относил на кухню пустую посуду. В прошлом я иногда испытывал неудобство — а если бы Сид была его настоящей матерью, всегда ли он вел бы себя так замечательно? Но сегодня я был признателен моему мальчику за его хорошие манеры.

Пегги выключила свет, и в темноте Сид внесла шоколадный торт с пятнадцатью свечами. Мы хором спели «С днем рождения, дорогой Пэт», и после того, как он задул свечи — все за один раз, под громкие аплодисменты, — мы все получили по куску.

После ужина Пегги ускользнула делать домашнее задание, а Пэт уселся на полу рядом с Джони. Она показывала ему какую-то игру про собак на своем «Нинтендо», и время от времени слышался собачий лай, совсем как настоящий.

— Теперь у тебя два дома, — сказала Джони, не отрываясь от игры.

Пэт засмеялся.

— Теперь у меня нет дома, — сказал он и улыбнулся, когда Джони подняла к нему свое серьезное семилетнее личико.

— Покажи мне, как выводить Баунси на прогулку, — попросил он.

Но завтра надо было идти в школу, и вскоре Сид позвала Джони, чтобы та шла чистить зубы.

— А можно мне остаться еще немножко? — моляще улыбнулась Джони вампирской улыбкой. — Как тогда, когда Пэт жил с нами? Как раньше, когда у него был день рождения?

— Ты уже и так засиделась, — сказала Сид. — Иди почисти зубы и надень пижамку.

Вечер подходил к концу. Джони неохотно отправилась в ванную. Я пошел помочь Сид на кухне, а Пэт направился в сад.

В окно кухни я видел, как его озаряет свет уличного сенсорного фонаря — немного неуклюжие конечности, растрепанные волосы. Он посмотрел на дом, словно о чем-то вспоминая. Потом фонарь погас, и я видел только силуэт сына, освещаемый лунным светом и оранжевым заревом, которое вечно висит над городом.

Я почти совсем расслабился. Он пришел, ужинал вместе с нами, и все было так, словно ничего не изменилось. Я слышал доносящуюся сверху музыку Пегги. Слышал, как Джони полощет рот в ванной. Я смотрел, как Сид моет кастрюлю, и когда она закончила, я взял ее влажную руку и прижал к своему лицу.

— Спасибо, — сказал я.

— Не говори глупостей, — улыбнулась она. — Я рада его видеть.

Потом ее улыбка погасла. Она выглянула в сад. И я тоже это увидел. Тусклый красный огонек во рту Пэта.

Словно поняв, что за ним наблюдают, он скользнул в домик для игр. Но даже внутри маленького деревянного домика можно было различить в темноте красный огонек у губ сына, который то разгорался, то потухал.

— Он курит? — спросила Сид.

Я покачал головой.

— Я об этом ничего не знаю, — ответил я и хотел было выйти в сад, но Сид удержала меня.

— Давай я с ним поговорю, — предложила она. — Лучше, если ему об этом скажу я.

Я смотрел, как она идет.

Я увидел, как ее длинноногая фигура пересекла сад и вошла в домик. После недолгого пребывания там она вернулась, держа в руке нечто, испускающее в темноте слабый красный свет. Она ворвалась в дверь. Я никогда не видел ее такой рассерженной. Я немедленно узнал этот тошнотворно-сладкий запах. Она подняла в руке влажную самокрутку, и ее глаза засверкали.

— Марихуана в домике для игр! — воскликнула она. — Великолепно! Курить марихуану в домике для игр!

В дом ворвался Пэт, слезы струились по его лицу, подбородок дрожал. Такого вряд ли можно ожидать от опытного наркомана, превратившего в притон игрушечный домик сестры.

Я окликнул его, но он пробежал к входной двери. Я пошел за ним. Джони появилась в дверях ванной, в ее руках вибрировала электрическая зубная щетка. Пегги была на лестнице. Я оглянулся на Сид. Она покачала головой. Косяк был потушен, но она продолжала держать его в руке.

Входная дверь открылась и тут же с грохотом захлопнулась.

Я снова позвал его. Потом побежал за ним. Я бежал по улице, не выпуская его из виду, но, оказавшись на Холлоуэй-роуд, я его потерял. Должно быть, он вскочил в автобус или в такси. Я шел по улицам, пока не понял, что он уехал. Я снова и снова набирал номер его мобильного, но слышал только автоответчик. Потом я вернулся домой.

Прошло довольно много времени. Джони уже лежала в постели. В комнате Пегги смолкла музыка. Единственные звуки, которые я слышал, были шум посудомоечной машины и приглушенный встревоженный голос жены, говорящей по телефону. Увидев меня, она положила трубку.

— Ошиблись номером, — сказала она.

Лгунья.

13

Даже родители выглядели по-разному.

Мы одинаково дрожали, стоя у грязной боковой линии, февральский ветер продувал насквозь наши зимние пальто, мы притопывали ногами от холода, ожидая появления команд. Но среди всех сразу же можно было отличить родителей, плативших по три тысячи фунтов в семестр за обучение своих детей в UTI, колледже при Техническом университете, от мам и пап школы Рамсей Мак. Они выглядели так, словно покупали не другое образование, а другую жизнь.

Мы выглядели беднее. Толще. Бледнее — хотя среди нас было много представителей других рас. Наши волосы были более тонкими и редкими, у многих виднелись лысины или проплешины. Их волосы были длинными и блестящими, все в великолепных завитках и колечках — особенно у пап. Мы выглядели не совсем как взрослые — многие с аляповатыми татуировками, в футбольных майках — особенно матери. И их было больше — семей UTI, которые размножались, подобно изнеженным кроликам. Младшие братья и сестры резвились у ног своих богатых родителей, некоторые матери держали на руках грудничков. Вы подумаете, что хотя бы в этом мы могли бы их превзойти, что у родителей Рамсей Мак могло быть больше детей. Подумаете, что мы можем лучше производить потомство. Но, как видите, родители UTI оставались вместе. А мы, Рамсей Мак, разводились. Я сделал глубокий вдох, ощутив запах их плавательных бассейнов, и почувствовал острый укол хлора и зависти.

Кучки родителей рассеялись вокруг всего поля, отовсюду раздавались крики болельщиков, пока команды выходили на площадку. Колледж в майках в красную и черную полоску, а Рамсей Мак — в белых. Кроме Пэта, который сутулился позади товарищей по команде, словно желая уменьшиться в росте и размерах. На нем была ярко-оранжевая майка, черные шорты и носки. Плюс бутсы фирмы «Предатор», тщательно вычищенные. Он отлично выглядел. Я засмеялся и шумно зааплодировал. Уничтожь этих богатых испорченных подонков, подумал я, в спортивном смысле.

На поле выбежали UTI. Они начали разминаться, пинать мячи и делать упражнения на растяжку. Рамсей Мак были медленнее, угрюмее, вели себя так, словно были выше всего этого. Я узнал некоторых из них. Уильям Флай стоял впереди, как бомбардир команды. Рябое лицо Прыщавого мелькало поблизости, он на удивление сосредоточенно и красиво подбивал мяч, не давая ему коснуться поля. Когда Пэт бросил свое полотенце позади ворот и надел перчатки, невысокий темнокожий юнец, стоящий позади, глубоко затянулся «Мальборо лайт». Рефери, огромный рыжебородый человек, весь в черном, повернулся к нему, сверкая глазами.

— Немедленно брось сигарету, Патель! — рявкнул он.

Это был легендарный учитель физкультуры школы Рамсей Мак. Джонс Психопат собственной персоной.

Мальчик уронил сигарету, раздавив ее подошвой бутсы и смущенно ухмыльнувшись. Учитель физкультуры смотрел на него, пока он не присоединился к товарищам. И тут я увидел ее.

Элизабет Монтгомери и старшекурсник из колледжа, которому на вид было около восемнадцати, сидели рядом. Его рука небрежно обнимала ее за плечи, ее рука скользнула под его красно-черный пиджак.

— Давай, UTI! — крикнул он, а Элизабет Монтгомери повернулась спиной к полю и прижалась к нему еще крепче.

Патель, продолжая покашливать после сигареты, натянул рукава на ладони, чтобы согреться, и стал посылать мячи в ворота Пэта. Мой мальчик касался их над планкой, посылал за стойку ворот, ловил их хорошо и уверенно, всем телом оборачиваясь вокруг мяча. Совсем скоро он уже был весь покрыт грязью, вспотел, его дыхание паром застывало на холоде.

Пора было начинать.

Пэт вытер пот со лба и низко наклонился, внимательно глядя на то, как UTI бросились вперед. Лицо Джонса Психопата раскраснелось, он был весь поглощен происходящим на поле. Элизабет Монтгомери томно восседала, спрятавшись под красно-черным пиджаком своего мужественного бойфренда. Пэт ее не замечал.

Номер девять UTI был для наших проблемой — здоровенный белокурый парень с малыми умениями, но большим старанием. Он несколько раз ставил блоки, пробиваясь к самому центру, пока номер девять Рамсей Мак — Уильям Флай — не сбил его сзади скользящей блокировкой. Прозвучал протестующий свисток судьи. Оба девятых номера корчились от боли. Когда они встали на ноги, Джонс Психопат показал Флаю желтую карточку.

— За что, сэр? — спросил Флай, протягивая руки вперед — сама воплощенная невинность. — За что? За что? За что?

Патель и Прыщавый составляли удивительно ловкую пару защитников. Они побежали к своим соответствующим боковым линиям и стали изводить защиту UTI перекрестной подачей мяча, уводя их подальше от вратаря. Но Уильям Флай был медлительным и неуклюжим, гораздо лучше он умел заехать локтем кому-нибудь в лицо, чем добежать, чтобы перехватить и подать мяч, и если мяч не падал ему на голову или на правую бутсу, то он спотыкался и падал, а поднимаясь, выкрикивал ругательства в адрес Пателя и Прыщавого и призывал Джонса Психопата к справедливому правосудию.

Теперь мяч снова был у девятого номера UTI, который пробирался через центр защиты Рамсей Мак. Мимо одного защитника, другого, с преследующим его Уильямом Флаем, который сдался, добравшись до центрального круга, сопя и сквернословя.

Я посмотрел на Пэта. Он выгнулся, словно кот, готовый схватить добычу. Патель и Прыщавый держались поблизости от крайних нападающих и переглядывались в ожидании каких-нибудь действий друг от друга. Но было слишком поздно. Номер девять UTI уже был возле незащищенных ворот, занося правую ногу над мячом, скривив рот, и брекеты на его зубах блеснули в бледном зимнем свете.

Он ударил.

Мяч медленно полетел по дуге в сторону ворот. Пэт поднялся на цыпочки, готовый взять его, и быстро метнул взгляд по сторонам, чтобы убедиться, что рядом никого нет и ему никто не помешает.

И тут он увидел ее.

Свою истинную любовь под пиджаком другого.

Ее короткая юбка задралась еще выше.

Высокие каблучки вонзились в грунт восхитительного поля UTI.

Всего один миг.

Но его оказалось достаточно, чтобы отвести глаза от мяча и сосредоточиться на девушке. Когда Пэт снова посмотрел на мяч, тот уже летел к нему и над ним, и он прикрыл глаза от солнца, дико размахивая руками в воздухе и пытаясь поймать мяч, который ударился о его макушку и угодил прямо в ворота.

Скандал.

Родители словно сошли с ума. UTI, ликуя, со всех сторон напрыгивали на своего девятого номера, в то время как Патель бросился на землю, колотя кулаками по грунту. Прыщавый побежал к Пэту, выкрикивая оскорбления.

Пэт возился внутри сетки, ища мяч. Когда он вытащил его, перед ним стоял Уильям Флай.

— Болячка, — проговорил он. Я прочитал это по его губам. — А ты действительно Болячка, верно, Сильвер?

Пэт швырнул мяч ему в лицо.

Он попал Флаю по носу, и у того потекла кровь, а этот громила толкнул вратаря обратно в ворота и начал избивать его кулаками и бутсами. Пэт съежился при нападении, отступил в заднюю часть ворот и скорчился в сетке, как пойманный зверек.

Я выбежал на поле и помчался к воротам. Но Джонс Психопат был уже там, между ними, растаскивая их в стороны.

Потом вытащил красную карточку и показал ее обоим. Уильям Флай с отвращением отвернулся, сорвал с себя белую майку Рамсей Мак и под неодобрительные крики бросил ее на землю. Но Пэт запутался в сетке. Он старался не расплакаться, пытаясь освободиться. Джонс Психопат ухватил его за шиворот оранжевой майки и вывел в шестиметровую зону.

— Пошел вон, — сказал он. — Удаление с поля, Болячка.

И тогда Пэт его ударил.

Яростный короткий удар, которого Джонс Психопат, возможно, легко избежал бы, если бы смотрел на Пэта. Но мой сын, видимо, был этого недостоин. Поэтому удар оскорбленного до слез мальчика пришелся Джонсу Психопату прямо в подбородок в тот самый момент, когда он отвернулся. И учитель рухнул на землю, как мешок очень красного картофеля.

Пэт не заплакал. Я был рад этому. Побелевший от потрясения, он уже не мог плакать. Он собрал из-за сетки свои принадлежности — бутылку для воды «Предатор», пляжное полотенце «Предатор», запасную пару перчаток «Предатор» — и перешагнул через распростертую фигуру Джонса Психопата.

Он не смотрел на меня, проходя мимо.

Он не смотрел ни на кого.

Но когда он проходил мимо Элизабет Монтгомери и ее бойфренда, семестр обучения которого стоил три тысячи фунтов, могу поклясться, я увидел — она в восторге.

14

Я следил за женой.

На самом деле это довольно сложно. В фильмах все выглядит гораздо проще. Там только надо нырнуть в какую-нибудь дверь или спрятаться за газетой, когда преследуемый оборачивается, на мгновение что-то заподозрив.

Но на самом деле все было совершенно не так.

Сид ехала в своем фургоне «Еда, славная еда». Я двигался следом в своей машине, натянув для маскировки одну из вязаных шапочек Пэта и выждав пять минут после ее отъезда.

Мне казалось, что будет сложно держаться неподалеку. Но это оказалось не проблемой. Как только мы добрались до Холлоуэй-роуд, Сид плотно застряла в утренней пробке, и я оказался от нее в опасной близости. Чтобы не догнать ее, мне пришлось пропустить один зеленый свет, вызвав гнев автомобилистов, едущих сзади.

Она сказала, что поедет к подруге, — великолепно неопределенная цель. Возможно, она не хотела лгать мне в лицо. Возможно, так они все говорят.

Я висел у нее на хвосте, натянув до бровей вязаную шапку, глядя на капот ее машины и на ее затылок — волосы высоко подняты, открывая шею, — и поражался ее удивительно прямой осанке, и чувствовал в себе оцепенелую боль при одном только взгляде на нее, и отворачивался каждый раз, когда она смотрела в зеркало заднего обзора.

Я не хотел, чтобы это было правдой.

«О, Сид, — думал я, — я так тебя люблю!» Но потом мне пришлось сосредоточиться, потому что я чуть не задел автобус, сворачивающий к Кентиш-таун.

Потом я ее потерял.

В огромном гудящем скоплении машин на Арчвэй она нажала педаль газа на желтый свет — дерзкая девчонка! — и мне тоже пришлось рвануть вперед, не обращая внимания на велосипедистов, которые ехали, грозя кулаками и выкрикивая страшные проклятия в адрес автомобилистов с правом преимущественного проезда.

За перекрестком движение стало более плотным. Дорога пошла вверх, унося Сид на лондонские холмы.

Затем она скрылась из виду.

Но это было уже неважно, потому что еще кое-что отличало жизнь от фильмов.

Я точно знал, куда едет Сид.

Это был большой белый дом на Белсайз-парк. Чудесные соседи. Чудесная архитектура. Чудесная жизнь.

Улица была тихой, спокойной и богатой. Слишком богатой для того, чтобы миролюбиво отнестись к пребыванию на ней человека в черной круглой шапочке, скрывающегося в тени мощных деревьев. Поэтому я решил проехаться вокруг квартала. Но и это было рискованным делом — юноша, выгуливающий с полдюжины изнеженных собачонок на поводках, остановился, глядя на то, как я уже в третий раз объезжаю квартал. Но когда я вернулся на прежнее место, юноша с собаками уже скрылся из виду. Остались только я, дом, где жил Джим Мейсон, и жуткое осознание того, что Сид сейчас там, с ним. Я припарковался в конце улицы. Спустя час входная дверь открылась.

Спрятавшись за старым деревом, я смотрел, как они выходят. Сначала Сид, скрестив руки на груди, словно прячась от жестокого мира. А за ней он, Джим, склонив свою красивую голову, совершенно серьезный. Либерти, его пассии из Манилы, нигде не было видно.

Что же, неудивительно.

Вот так меняется мир.

На верхней ступеньке Сид повернулась к нему. Я затаил дыхание, ожидая, что они поцелуются, но вместо этого они обнялись — нет, скорее прижались друг другу, словно оберегая один другого от падения. И это было гораздо хуже.

Я не знаю, что было дальше, потому что я не стал смотреть. Я сел в машину, развернулся и поехал обратно той же дорогой, какой приехал сюда, вниз с лондонских холмов, с огромной черной дырой измены в груди, показывая два поднятых вверх пальца сумасшедшим велосипедистам, полуослепший от слез.

Мы втроем сидели перед кабинетом директора — вся семья снова в сборе.

Джина, Пэт и я — когда в последний раз мы вот так сидели все вместе? За пределами памяти, в другой жизни. Может быть, на семейном ужине, еще до развода? Но нет — потому что тех трех человек уже давно не существовало. Молодого мужа и отца. Его высокой ослепительной жены. Гордых родителей сына с хохолком на макушке, сходящего с ума по «Звездным войнам». Где они теперь? Неизвестно. Но явно не перед дверьми кабинета директора.

Школьные звуки, школьные запахи. Смех и угрозы. Еда и хлорка. Пэт погрузился в кресло и сидел неподвижно, словно пытаясь исчезнуть, словно впал в кому, и единственным признаком жизни были редкие быстрые взгляды на проходящих мимо старших школьников — наглых парней с жестким взглядом, казалось в любой момент готовых совершить преступление, девушек в коротких юбках, несущих свою сексуальную энергию как жетон начальника полиции. Они уничижительно посматривали на мальчика, сидящего со своими престарелыми мамой и папой, но я не мог сказать, означали ли их взгляды все или ничего.

Джина была невозмутима, странно безмятежна, учитывая обстоятельства. Предельно вежливо поговорила с секретарем директора — придется подождать, мистер Уайтхэд задерживается, Джина с улыбкой понимающе кивнула, ни грана беспокойства и раздражения, образцовая мамаша до кончиков ногтей.

И пока мы проводили время, ожидая вызова в кабинет, я чувствовал странное ликование — во мне переливалась дикая, безумная радость.

Мне казалось, это потому, что Пэт дал отпор. А может, и не только поэтому. Потому что я просто сидел здесь вместе с сыном и его матерью и перед нами мелькнул призрак нашей старой доброй, давно потерянной семьи, совсем как умерший родственник, увиденный во сне.

— Мистер Уайтхэд примет вас сейчас, — сказала нам пожилая секретарша, взглянув слезящимися глазами поверх очков, глядя сквозь нас, но Джина заулыбалась и рассыпалась в благодарностях, вежливо давая понять Пэту, что пора очнуться, а мне — что надо подняться с кресла и что мы вдвоем должны последовать за ней в кабинет.

Он был очарователен. Я не имею в виду, что нам предлагали чай с печеньем, но директор был довольно дружелюбен, хотя и викториански строг, и не смотрел на нас, как на пыль, оттого что мой сын врезал учителю физкультуры. Думаю, каждый день он видел вещи гораздо хуже.

— Мы очень серьезно относимся к любым формам оскорблений членов преподавательского состава, — заявил он, переводя взгляд с обеспокоенных родителей на провинившегося ребенка.

Пэт смотрел через плечо в окно, с огромным интересом изучая совершенно пустую спортивную площадку и футбольное поле за ней, словно все происходящее его ничуть не касалось.

— Это была случайность, — быстро проговорил я, и Джина резко повернулась в мою сторону.

— Действительно случайность, — не очень уверенно продолжил я. — Он не хотел.

Я посмотрел на сына.

Пэт пожал плечами.

— Какая разница, — сказал он. — Все они все равно ненавидят меня.

— Как ты себя чувствуешь, Патрик? — спросил мистер Уайтхэд, и я с изумлением осознал, что ему, похоже, наш сын действительно симпатичен.

Пэт кивнул, все еще поглощенный созерцанием пустой спортплощадки:

— Я в порядке, сэр.

— У тебя так хорошо шли дела, — сказал директор. — Японский был твоим любимым предметом.

— Да, сэр, — подтвердил Пэт, не глядя на него.

И я увидел, что мальчик приготовился выдержать сегодня все, но не был готов к тому, что с ним будут говорить ласково.

Директор даже улыбнулся:

— Я припоминаю, что ты был звездой в… театральной студии?

Пэт наконец взглянул на него:

— В Клубе латерального мышления, сэр.

Мистер Уайтхэд кивнул. Потом посмотрел на Джину, на меня и улыбнулся еще шире.

— Честно говоря, я себе даже не представляю, чем они занимаются в Клубе латерального мышления, — признался он.

Все нервно засмеялись.

— Я тоже! — воскликнул я, и в моем голосе прозвучали истеричные нотки.

— Его травили — дети и взрослые, — сказала Джина и взглянула на Пэта, и на мгновение мне показалось, что она сейчас велит ему сесть прямо. — И эта травля происходит уже довольно долгое время.

— Ему надо учиться не давать себя в обиду, — сказал я, и она повернулась ко мне.

— Ты думаешь, это ответ на все вопросы, — огрызнулась она. — А что, если кто-то не может сопротивляться травле, Гарри? Что, если этот кто-то слишком вежлив, или слишком робок, или слишком одинок? Что тогда?

— Не знаю, — ответил я. — Думаю, тогда тебя макают головой в унитаз.

Мистер Уайтхэд поднял руки, подобно консультанту по семейным отношениям, прося слова.

— Мы отрицательно относимся к случаям травли в Рамсей Мак, — сказал он.

Пэт фыркнул, горько улыбнувшись, и в первый раз за все время мне показалось, что директор сейчас кого-нибудь убьет.

— Вы исключены на неделю, молодой человек, — заявил он, сердито ткнув «Паркером» в моего сына. — Я уверен, что вы не нарочно ударили мистера Джонса и что в последующие четыре года вы будете хорошим и прилежным учеником. — Он покачал головой. — Не знаю, что происходит с тобой в этом году, Патрик. Но если ты не исправишь свое поведение, то у школы не останется другого выхода, как исключить тебя насовсем.

На лице Пэта появилась едва заметная улыбка. Он взглянул на мать.

— Мы думали о том, чтобы сменить школу, — сообщила директору Джина. — Мы с мужем давно не живем вместе.

Директор кивнул:

— Я так и подумал.

Неужели это так заметно? Я не верил, что ссорятся и язвят только разведенные пары. Я думал, что так делают все.

Мистер Уайтхэд покачал головой.

— Но это важный год для Патрика, — сказал он. — Экзаменационный год.

— Что же, значит, это произойдет после экзаменов, — ответила Джина. — Возможно.

— Я смотрю, вы все продумали, — проговорил я, переводя взгляд с бывшей жены на сына. — Когда мы начали думать о том, чтобы сменить школу? — Они не смотрели мне в глаза. — Потому что я не припомню такого разговора.

— Моему сыну трудно ездить в школу через весь город, — продолжила Джина, не обращая на меня внимания. — К тому же его здесь травят. А теперь еще и это исключение.

Она опустила глаза, а потом робко взглянула на директора. Ах, Джина. Она все еще умела очаровывать. Директор положил «паркер» на стол.

— Я надеюсь на ваше понимание, — негромко проговорила она.

— Что же, — ответил мистер Уайтхэд, — дайте мне знать о своем решении. Но я настоятельно рекомендую вам подождать до конца учебного года.

— Спасибо, — сладким голосом ответила Джина, словно ей сказали: «Давай, детка, делай все, что пожелаешь».

Но моя кровь кипела. Новая школа? Кто упоминал хоть словом о новой школе?

— Хулиганы есть на каждой спортплощадке, — сказал я, невосприимчивый к магии ресниц Джины. — На каждой спортплощадке в каждой школе страны. Всегда найдется кто-нибудь. — Я покачал головой. — Он не может просто сбежать. Ничего не выйдет.

— Хочешь, чтобы он со всеми дрался? — спросила она, словно я был психопатом. — Он не такой, как твой отец, Гарри. И знаешь что…

Проблема в общении с бывшими супругами состоит в том, что они точно знают, что ранит вас больше всего.

— Ты тоже не такой, — сказала она.

Пэт и директор отвернулись. Им явно было неуютно находиться в одном помещении с нами.

Мы задержались у школьных ворот, держа в руках ключи от машин, едва сдерживаясь, чтобы разойтись, не наговорив друг другу еще больше гадостей. Я дрожал от холода. Зима, похоже, не собиралась заканчиваться. Я посмотрел на Джину.

— В Сохо есть хорошие школы? — спросил я.

Она с неприязнью взглянула на меня:

— А здесь они есть?

— Рамсей Мак не такая плохая, — ответил я. — Держит уверенное первое место по пальбе и ножевой резне.

Ее губы сжались.

— Думаешь, смешно?

Я перевел дыхание. Может, предложить ей кофе? Или выпить пива и сыграть в дартс? Глупо даже думать об этом. Но я больше не хотел сражаться с Джиной. У меня была жена. Я мог сражаться дома с ней. Зачем мне расходовать энергию на эту чужую женщину? Но разумеется, я знал ответ на этот вопрос. Из-за мальчика. Без сына Джина и я счастливо жили бы на разных планетах.

— Мы вместе во всем этом, — сказал я и чуть было не дотронулся до ее руки.

К счастью, я вовремя опомнился.

— Вместе, — изумленно проговорила она. — Ну да — как два паука в банке.

Я оглянулся на школу, куда в этот непонятный день вернулся мой сын. Два урока математики и макание в унитаз? Оскорбительные записки и избиения за гаражами? Собирание рюкзака и начало исключения? Я отвернулся, пристыженный, спрашивая себя, когда я утратил силу защищать его.

— Я должна была сказать о переводе в другую школу, — проговорила Джина, слегка оттаяв. — Извини, Гарри, правда извини. Но здесь ему плохо.

«Ему здесь было хорошо до тех пор, пока ты не решила вторгнуться в нашу жизнь», — подумал я.

Но ничего не сказал, внезапно почувствовав себя опустошенным. Единственное, что осталось от нашей любви, — способность ссориться из-за чего угодно.

— Ты когда-нибудь думал о том, — спросила Джина, — на что была бы похожа наша жизнь, если бы мы остались вместе? — Она слегка улыбнулась, но я понятия не имел, что скрывается за этой улыбкой. — Ты не задумывался, что бы случилось, Гарри, если бы ты не трахал все, что движется, а я бы не ушла?

— Красиво сказано, — пробормотал я, сделав долгий выдох, а потом долгий вдох, вспомнив прошлое без проблем, несломанное и прочное прошлое, с маленьким белокурым мальчиком, сногсшибательной молодой матерью и гордым талантливым отцом, который любил их обоих и никогда не думал, что они убегут, когда он отвернется.

Я увидел все это, делая вдох и выдох, но это зрелище тут же ускользнуло от меня, словно попытка вспомнить сон, исчезнувший после пробуждения. Я не любил женщину, стоявшую сейчас передо мной. Я любил Сид. Я любил мою жену.

Я посмотрел в голубые глаза Джины. Они оставили меня равнодушным.

— Нет, — ответил я.

Я забыл о больницах. Об ожидании. О бесконечно отвратительном чае. О невероятном бюрократизме по отношению к смертельно больным. О том, как скучно находиться в комнате ожидания смерти. Кен и я сидели возле кабинета доктора. Он изучал «Рейсинг пост», а я читал книгу Мэтью Паркера «Монте-Кассино».

«Только реки крови, пролитые при Вердене и Пашендейле, или же наиболее жестокие битвы Второй мировой войны на Восточном фронте могут сравниться с Монте-Кассино. Величайшее наземное сражение Европы, Кассино стал наиболее горьким и кровавым боем западных союзников с немецким вермахтом среди всех фронтов Второй мировой войны. Что касается немцев, многие неудачно сравнивают его со Сталинградской битвой».

— Я, пожалуй, поставлю на Лаки Сью в Хейдок-паркс, два к тридцати, — сказал Кен скорее самому себе, чем мне.

— Папа, — раздался женский голос.

Мы подняли глаза и увидели, что по коридору торопливо идут Трейси и Иэн. Им пришлось прижаться к стене, чтобы пропустить мужчину, везущего на специальной тележке пробы крови в дребезжащих бутылочках, но они не переставали улыбаться отцу.

— Прости, мы опоздали, — сказала Трейси. — Пробки.

— Хангер-лейн просто кошмар, — добавил Иэн. — Людей — как сельдей в бочке.

Кен хмыкнул и вернулся к своей «Рейсинг пост».

— Вы немногое пропустили, — сказал он.

Я отправился за чаем для нас четверых. Когда я вернулся, они все еще ждали доктора. Трейси рассказывала о каком-то гомеопатическом шарлатанском снадобье, о котором только что прочитала, а Кен, закатив от скуки глаза, смотрел в одну точку ей за плечо. Иэн нервно улыбался, пытаясь смягчить ситуацию.

— Очень горячий, — предупредил я, расставляя белые пластиковые чашки. — Подождите пять минут.

Но Трейси продолжала увлеченно щебетать о волшебном средстве против рака. Она сделала большой глоток огненного чая и подскочила, как от испуга.

— Я ведь сказал, что надо немного подождать, — попенял я.

Она повернулась ко мне.

— Простите, напомните мне, — поинтересовалась она, — что вы здесь делаете?

— Трейси, — проговорил ее брат, ручаюсь, не в первый раз.

Я взял свою горячую дымящуюся чашку и спокойно ответил:

— Я привез сюда вашего папу.

— И не только, — хихикнул Кен. Он свернул «Рейсинг пост» и посмотрел на меня. — Он ищет своего отца.

Я ничего не ответил. Я держал книгу и чай. Он был еще слишком горячий, чтобы его пить. Но я все равно поднес чашку к губам, чтобы сделать хоть что-нибудь.

— Он ищет своего отца, но здесь его не найдет, — продолжал Кен.

Он выразительно мотнул головой.

— Он умер, твой папа, — сообщил он мне. — Здесь только я и моя опухоль.

Внезапно он оживился:

— Звучит совсем как песня.

И начал напевать на мотив песенки «Я и моя тень»:

— Я… и моя опухоль… бредем по авеню.

Трейси закрыла лицо руками.

— Папа, — проговорила она. — Пожалуйста. Не надо.

Кен улыбнулся:

— Можно говорить что хочешь, когда тебе копают могилу.

Он раздраженно махнул рукой.

— Ну, началось, — проворчал он. — Опять слезы. Ниагарский водопад.

Иэн заплакал. Он причитал, по его большому круглому лицу текли огромные слезы. Я сглотнул ком в горле. Отвернулся. Потом взглянул на Кена.

— Твой отец умер, — повторил старик. — Понимаешь?

— Понимаю, — ответил я и выпил чай одним глотком.

Медсестра высунула голову из-за двери и возвестила:

— Мистер Гримвуд!

Кен поднялся, поправил галстук и одернул пиджак.

— Я здесь, мисс, — ответил он.

Я смотрел, как Гримвуды исчезают за дверью врачебного кабинета. Кен повернулся и поманил меня, чтобы я тоже вошел вместе с ними.

— Зачем ему идти? — сердито спросила Трейси. — Он не член семьи.

— Да ладно тебе, — хихикнул Кен. — Пусть повеселится.

Трейси покачала головой и прикусила губу. Брат похлопал ее по руке, и мы все вместе вошли в кабинет, где доктор показал нам рентгеновский снимок легких старика, черных от первичных опухолей и туманных от жидкости, скопившейся у него в груди.

Доктор был очень любезен. Он пододвинул к Трейси и Иэну коробку салфеток «Клинекс», когда те зарыдали. Он рассказал нам, что только двадцать процентов случаев заболевания раком легких подвергаются хирургическому вмешательству, и очень терпеливо объяснил, почему химиотерапия и лучевая терапия не подходят для лечения пожилых людей на такой поздней стадии болезни. То есть он объяснил, что надежда есть. Но не сегодня, не в этом кабинете и не для этого старика.

— У вас есть около девяти месяцев, — сказал доктор.

Иэн и Трейси приподнялись на стульях и крепко обнялись.

Я сжал книгу обеими руками.

Но Кен Гримвуд сидел с сухими глазами.

— Спасибо, доктор, — сказал он. — Можно мне теперь идти домой?

В тот день я действительно разглядел в нем твердость духа. Не ту твердость, которой я всегда восхищался — которая придавала ему и другим людям, как он, силы противостоять нужде, войне, раку и смерти, — а другую твердость, наверное, лучше назвать ее жесткостью, которая держала его детей на расстоянии, а жену немного в страхе, неважно, насколько сильно она любила.

Словно что-то внутри его навсегда застыло и никогда не оттает и до этого никогда не добраться. Возможно, это было одно и то же — твердость духа и жесткость, и, возможно, это всегда было одним и тем же.

Наверное, он чувствовал, что моего отца там нет, но мне казалось, что мой старик что-то бормочет мне. Я почти ощущал его дыхание с запахом «Олд спайс», «Олд Холборн» и коричневого эля. И я видел его — десять тысяч раз видел, как он ужинает перед телевизором, держа тарелку на коленях, и помнил один особый вечер, когда его лицо окаменело от ярости, потому что я сказал ему, что мой брак распался, а потом, ближе к концу, я помнил вечера, когда он лежал в больничном отделении, весь обколотый морфином, но все равно неустрашимый, твердый, как гранит, совершенно не переносящий слез и любых прикосновений.

Поэтому старик Кен ошибался.

Мой отец был здесь, и ему было хорошо.

15

Мы с Сид были дома одни.

Это был один из тех редких моментов покоя, которые иногда снисходят на любое занятое семейство. Когда у вас вдруг оказывается свободное время, а в доме тишина и все дети разбежались.

Субботнее утро, и внезапно оказалось, что сегодня мне нечего делать. Пэт прислал короткую эсэмэску, отменив наш поход в Дом кино на режиссерскую версию фильма «Мост слишком далеко». Пегги отправилась на занятия сальсой. А Джони еще не вернулась от подружки, у которой осталась ночевать.

Я поставил две чашки кофе на маленький столик в гостиной. На столике лежал каталог с солидным кухонным оборудованием — холодильники, в которых можно хранить столько канапе, чтобы накормить тысячу гостей, и тому подобное.

Я уселся на диван с экземпляром «Рейсинг пост».

Мне было хорошо. Спокойно. Я обратил внимание на заметку о том, что Призрак Марли плохо выступил в трех последних стартах, но сейчас он немного сбросил вес и собирается участвовать в бегах 1235 в Лимерике.

«Интересно, — подумал я. — Очень интересно».

Сид вошла в комнату, вытирая полотенцем волосы, мокрые после душа. Она была босая, полуодетая, длиннорукая, со стройными жеребячьими ногами, в белых шортах и черной майке. Включая фен в розетку, она опустилась на колени перед большим зеркалом, висящим на стене, и выпятила в мою сторону попку.

Зеркало было немного похоже на те, какие обычно висят в танцевальных классах. Зеркало, которое закрывает собой стену и дает тебе возможность увидеть все. И я увидел, как изменилось за эти годы тело моей жены. Она округлилась, появилось больше складочек. Это сделало время. И ребенок.

Мне нравилось, какой она была раньше, и мне нравилось, какой она стала теперь. Как бы то ни было, сейчас она мне нравилась больше. Сид всегда была очаровательной, но она из тех женщин, которые с возрастом еще больше расцветают. И она выглядела потрясающе в своих белых шортиках и черной майке, с мокрыми растрепанными волосами. Я почти забыл о Призраке Марли, который будет участвовать в бегах в Лимерике.

Она увидела, что я смотрю на нее, и улыбнулась мне в зеркало.

— Что? — засмеялась она.

Словно она не знала.

Я пересек комнату и оказался рядом с ней. В руке была зажата «Рейсинг пост». Сид покачала головой и включила фен. Я опустился на колени рядом с ней, чувствуя на лице струю горячего воздуха. Ее черные волосы разлетались в стороны, мокрые и блестящие. Я отбросил газету в сторону и дотронулся до ее волос кончиками пальцев.

— Хочешь, помогу? — предложил я, глядя на ее голые ноги.

Мускулы на ногах Сид выделялись особенно отчетливо, когда она стояла на коленях.

— Хочешь высушить мне волосы? — спросила она. — Спасибо, но у меня тоже получается неплохо.

Я ткнулся носом в ее щеку, и волосы защекотали мне нос и рот.

Я заговорил голосом Барри Уайта.

— Знаешь, беби, неважно, сколько раз я сушил тебе волосы, мне этого все равно недостаточно… — Я покачал головой, подражая этому великому человеку. — Недостаточно, беби.

Сид выключила фен.

— Чего ты хочешь? — спросила она и наклонила голову, когда я поцеловал ее в губы.

Чудесный поцелуй, как всегда было и будет. Она гладила мои руки, мы стояли на коленях, касаясь друг друга лбами, и смотрели в зеркало друг на друга.

— Утром в субботу? — спросила она. — Ну, давай.

— Почему нет? — сказал я. — Никого нет. Мы сто лет женаты. Должны получать удовольствие там, где можем.

В ее глазах появилось то томное, понимающее выражение, которое я так любил.

— Тебе ведь не надо принимать те маленькие голубые таблетки? — осведомилась она.

Такие щедрые сексуальные похвалы всегда меня возбуждали.

— Правда, если мы успеем до полудня, — уверил я.

Она засмеялась:

— Значит, у нас есть еще шестьдесят минут.

Я снова заговорил голосом Барри Уайта:

— Это хорошо, беби, потому что ты ведь знаешь, я мужчина с заводом на шестьдесят минут.

— Обещания, обещания, — поддела она, отложила фен в сторону и обвила меня руками за шею.

Мы покатились по полу, и я то и дело прекращал целовать ее, чтобы взглянуть на нас в зеркало. Сид тоже посматривала в него. И то, что мы там видели, вызывало в нас еще большее желание поцелуев.

Мы были уже совсем готовы перейти к делу, когда Сид вскрикнула:

— Ой!

К ее спине что-то прилипло.

Она перевернулась на бок и отлепила с себя смятую «Рейсинг пост».

Она нахмурилась. Потом усмехнулась.

— «Рейсинг пост»? — спросила она с неподдельным супружеским изумлением. Она держала газету между большим и указательным пальцами, словно собиралась провести судебную экспертизу. — С каких пор ты начал читать «Рейсинг пост»?

На самом деле я начал читать эту газету довольно давно. Она просто не замечала.

— О, — сказал я. — Почитываю иногда.

Я поцеловал ее в шею, в лоб, в ушко.

Но ее смех стал натянутым. Трудно оставаться в настроении, когда кто-то так смеется.

— Весело, — сказала она.

Вы замечали, когда кто-то говорит: «Весело», это никогда, даже отдаленно не забавно? Сказать «весело» — значит окончательно убить юмор. И все остальное. Я перекатился на спину. Сид скрестила ноги и начала перелистывать страницы «Рейсинг пост».

Некоторое время спустя я понял, что она смотрит на меня.

— Что ты делаешь? — спросила она. Сид больше не улыбалась. Веселье закончилось. Без следа. — Ты ведь не… Я не верю, Гарри. Ты ведь действительно не… играешь на деньги?

Я сел.

— Я никогда не думал об этом как об игре на деньги, — сказал я. — Это просто — ну, ты понимаешь. Небольшие ставки. Так, для смеху.

Она встала, поправила белые шорты. Тяжело опустилась на диван. Глотнула кофе, продолжая изучать «Рейсинг пост», словно там могли открыться темные тайны моей души. Потом со стуком поставила на столик чашку с кофе. Он расплескался по столику.

— Для смеху? — переспросила она. И снова повторила, более громким голосом: — Для смеху?

Я поднялся с пола и взял свой кофе как раз в тот момент, когда она швырнула в меня каталог кухонной техники. Он слегка задел мою руку, но мне показалось, что в меня бросили тяжелый телефонный справочник или большой кирпич. Я чертыхнулся и чертыхнулся снова, потому что почти весь кофе выплеснулся мне на рубашку и джинсы.

— Господи, Сид, — выговорил я, поставил чашку и вышел, чтобы почистить одежду.

Она направилась вслед за мной.

— Ты видел все эти счета в верхнем ящике? — спросила она. — Все эти счета красного цвета, Гарри? Счета за газ, электричество и всякое подобное дерьмо, на которое нам нужны деньги?

Я подошел к раковине и сдернул с крючка кухонное полотенце. Все было бесполезно. Надо было сменить одежду, принять душ, начать сначала.

— Я собираюсь пойти на работу, — сказал я. — А пока ее ищу, я собираюсь получить ссуду. В банке. Я все время тебе об этом говорю.

Я повернулся, чтобы выйти, но она преградила мне путь.

— Да, ты все время об этом говоришь, — сказала она. — Все, что ты делаешь, — говоришь мне. Говоришь, что все под контролем и что завтра все будет хорошо. Как говорят твои чертовы англичане? Кормить обедами? Вот на что похожа моя жизнь с тобой, Гарри. Ты все время кормишь меня обедами.

Я протиснулся мимо нее, радуясь тому, что детей нет дома.

— Завтраками, — сказал я. — Это выражение звучит как «кормить завтраками».

— Тебе лучше знать.

Я отправился в ванную и стал снимать с себя одежду. Я думал, Сид оставит меня в покое, но через минуту она появилась в дверях, держа в руках кипу бумажек. Она начала швырять в меня ими, одну за одной.

— «Бритиш газ», — сказала она.

На мгновение я вспомнил, как сильно люблю ее дурацкий акцент. То, как она выговаривает слово «Бритиш». От этого у меня заболело сердце. Но момент был упущен, упущен потому, что она швырнула в меня счет. Он, порхая, опустился на пол между нами.

— «Истерн электрисити»… «Виргин медиа»… «Водафон» для Джони…

Стоя в одних трусах, я удивленно всплеснул руками:

— «Водафон» для Джони? Почему семилетняя девочка получает счета от «Водафона»?

— Это за ее мобильник, придурок, — объяснила Сид. А потом повторила, спародировав лондонский акцент Дика Ван Дайка в «Мэри Поппинс»: — За ее маабильный телефон, приятель, паанимаешь?

Она продолжала читать названия компаний на счетах и швырять ими в меня. Когда она начала зачитывать вслух письмо от Челтнема и Глостера о нашем ипотечном кредите, я решил, что с меня хватит. Я начал надевать на себя одежду, залитую кофе.

— Все на мне, Гарри, — сказала она. Она немного успокоилась, но это было еще хуже. — Этому дому нужны две зарплаты. В этот дом должны вкладываться мы оба. Но сейчас все на мне. Нам повезло, что сейчас у меня есть работа. Повезло, что «Еда, славная еда» завалена заказами. А иначе — я не знаю.

— Прости, — сказал я. Я действительно чувствовал вину. — Я знаю, это тяжело.

Я застегнул джинсы, пристроив член на место.

— Я делаю, что могу.

— Тогда не играй на деньги, Гарри, — попросила она молящим голосом. — Это безрассудство, малыш! Разве ты не видишь? У нас нет денег — мы едва укладываемся в бюджет, а ты решил заделаться звездой фильма «Казино “Рояль”».

— Это совсем другое, — ответил я. — Всего лишь пара фунтов, изредка.

Я вышел из ванной и пошел куда-то, просто чтобы отойти от жены подальше.

— Небольшое развлечение. Чтобы слегка расслабиться.

Она шла за мной по пятам, преследуя меня. Я повернулся к ней лицом:

— Бог видит, что я это заслужил.

Она кивнула, будто все поняла:

— Имеешь в виду, расслабиться от жизни со мной?

— Я этого не говорил.

— Я делаю все для семьи и даже больше, — сказала она. — Не забывайте об этом, мистер.

Мы стояли на лестнице. Никуда не шли. Я повернулся к ней. Прямо напротив нас была ниша с моими наградами. Золотая маска БАФТА за давно ставшее историей «Шоу Марти Манна». Стеклянное ухо, полученное не так давно. Стеклянный голубь — я и не помнил за что.

— А как насчет меня? — спросил я. — Я много лет вкалывал, как собака.

— Интересно, какая собака, Гарри? Чихуа-хуа? Крошка ши-тцу?

Я указал на свои знаменитые награды.

— За куриное соте такое не дают, — сказал я, прекрасно понимая, что это ранит ее.

Но я не мог остановиться. Мы дошли до той самой точки, когда не можешь удержаться от оскорблений. Сейчас мы хотели только этого.

Сид посмотрела на награды, не особенно впечатленная.

— Это стеклянное ухо, Гарри, — сказала она. — Всего лишь стеклянное ухо.

Она увидела, как я побагровел. Увидела, как запульсировала жилка на моем правом виске. И засмеялась. Она поняла, что попала в яблочко.

— И что теперь делать, Гарри? Попытаться оплатить ипотеку этим твоим стеклянным ухом?

Мой голос был совершенно спокойным.

— Если тебе это не нравится, — проговорил я, — то почему бы тебе не вернуться к своему гребаному Джиму?

Мы уставились друг на друга.

— К твоему бывшему мужу. Если я тебя больше не устраиваю, почему бы тебе не попытаться восстановить разрушенное?

— Что? — спросила она.

Я ринулся мимо нее. Быстро спустился по ступенькам. Бросил через плечо:

— Ты слышала.

Она села на ступеньку. Я пошел на кухню и взял пластиковый мешок для мусора. Потом вернулся к нише, где были выставлены мои награды. Сид продолжала сидеть на лестнице, закрыв лицо руками. Я принялся швырять награды в мешок. Первым туда полетело стеклянное ухо. Сид подняла на меня мокрые глаза, когда мы услышали, как оно разбилось.

— Что мы делаем друг с другом, Гарри? — проговорила она, и ее милое личико исказилось при мысли о том, кем мы стали. — О, прошу тебя, не выбрасывай голубя.

— Слишком поздно, — ответил я, и голубь полетел в мешок, а следом за ним — маска БАФТА, полученная в те дни, когда мы думали, что телевидение всегда будет любить нас, — моя великолепная БАФТА! Она ударилась о голубя и ухо, разбив их еще мельче. Я опустил голову и тоже закрыл лицо руками.

В этот момент в дверь позвонили.

Сид и я посмотрели друг на друга и стали медленно спускаться. Звонок продолжал разливаться соловьем. Я все еще держал мешок для мусора, и разбитое стекло звенело, словно хрусталь. Звон разбитых наград заставил Сид расплакаться еще горше. В моей глотке застряло рыдание размером с десятилетний брак.

Я открыл входную дверь.

Там стояла улыбающаяся японка с младенцем на руках, позади нее — скромный японец, одетый для игры в гольф. Я не понимал, в чем дело, пока из-за двери с визгом не выпрыгнули Джони и ее подружка Азука, желая напугать меня, и стали подпрыгивать, обнимая друг друга, и напевать свою мантру.

— Лучшая подруга, — пели девочки. — Лучшая подруга, лучшая подруга.

— Очень хорошо повеселились, — сказала улыбающаяся японка, а младенчик с хохолком на макушке начал агукать.

Муж скромно кивнул, соглашаясь. Джони протиснулась мимо меня.

— Можно Азуке остаться у меня на ночь на следующих выходных? — спросила она.

— Очень хорошая девочка, — проговорила милая добрая японка, и ее скромный муж — любитель гольфа — снова кивнул.

Потом скромная, улыбающаяся, благопристойная японская семья посмотрела на меня и на мою жену, впервые внимательно посмотрела на нас, и их улыбки погасли.

Они увидели все. Кофе на моей расстегнутой рубашке. Горе на наших лицах. Красные счета, разбросанные по прихожей, словно бланки проигранных ставок на бегах. А в мусорном мешке, который я держал в руках, они услышали звон великолепных наград, разбитых и превращенных в бренчащий хлам.

Они сгребли в охапку своих детей.

Они вежливо кивнули, прощаясь, словно мы тоже были нормальными людьми.

И они поспешили убраться из нашего дома.

16

Я сидел у себя в кабинете, смотря диск с сериалом «Мусора: Нечестный полицейский». Довольно унылое занятие. Но я собирался на собеседование в компанию по производству сериалов, а они всегда ждут, что ты досконально знаешь суть их работы.

Я точно знал, о чем спросит меня высокомерный двадцатилетний исполнительный продюсер. Что вы почувствовали, когда полицейского Диббса застрелили в конце четвертого сезона? Что вы думаете о побочной сюжетной линии с копом-трансвеститом? Надо ли главному инспектору сыскной полиции Руни бороться со своей склонностью к выпивке в пятом сезоне? Как насчет примирения с его женой, живущей отдельно? Отвлекает ли полицейская собака внимание от действия или помогает привлекать к просмотру любителей животных? Может, повесим правонарушителя прямо в камере? Или лучше выбить из него дерьмо в полицейской столовой? Они хотят, чтобы вы делились своими идеями. Они это очень любят.

И они будут невероятно оскорблены, если вы окажетесь не полностью увлечены их жалким шоу. Если бы они знали, что я бы на многое пошел, только чтобы не смотреть его, я никогда не вошел бы в эту дверь. Поэтому я купил коробку с «Мусорами», с первого по пятый сезон — «Ради этого стоит попасть в тюрьму!» — и стал изучать их и делать записи, хотя понимал, что в результате эту работу дадут кому-нибудь другому.

Я нажал на паузу, услышав звук фургона по доставке грузов: мне хотелось устроить передышку. Я подошел к окну и увидел, что на улице четверо мужчин вытаскивают из фургона огромную коробку. Я спустился вниз, желая помочь и еще больше желая сбежать от «Мусоров».

Потому что я хотел быть хорошим. Хотел обеспечивать и защищать. Хотел стараться быть таким мужчиной, каким был мой отец, не прикладывавший к этому никаких усилий. Я хотел охранять свою семью, как золотистый ретривер, которому даже памятник поставили.

Я услышал в холле голоса, говорящие по-польски. Коробка лежала на боку, и ее осторожно пытались внести в дверь. Похоже, она застряла. Сид стояла и смотрела, сложив руки на груди. Она не взглянула на меня, когда я спустился по лестнице.

Коробку внесли и поставили прямо. Она была десять футов высотой, почти касалась потолка. Джони тоже спустилась, и мы все стояли и смотрели, как коробку водружают на тележку и везут в кухню, задев по пути лампу.

Джони вприпрыжку побежала за матерью, грузчиками и коробкой, а я придержал раскачивающуюся люстру. Потом последовал за ними на кухню. Один грузчик начал отсоединять от сети старый холодильник, а другой вскрыл коробку. Это был новый холодильник. Холодильник Кинг-Конг. Двухдверный американский монстр из нержавеющей стали.

Джони залезла в коробку и выглянула из нее.

— Совсем как внутри домика для игр, — сказала она. — Можно, мы ее оставим? Можно мы оставим коробку? Можно?

— Нет, — ответила Сид и шагнула ближе к величественному холодильнику, рассматривая его своими широко расставленными карими глазами.

Когда-то я утонул в этих глазах. Казалось, это было целую вечность назад.

— Красивый, — сказал я, пытаясь не обращать внимания на бормотание поляков и мольбы Джони оставить коробку навсегда. — А мы можем себе это позволить?

Сид взглянула на меня широко посаженными глазами и отвернулась.

— Это мои проблемы, — сказала она.

И внезапно в кухне стало так тихо, что можно было слышать, как съеживается мой член.

Я ждал Пегги возле клуба.

Я сидел в машине, не заглушая двигатель, и изредка отводил взгляд от двери, чтобы взглянуть на часы.

Без десяти двенадцать. Она сказала, что выйдет в полночь. Перед дверью стоял огромный мужик, лысый гигант в коротком черном пальто со строгим воротником, и с удивительным изяществом поднимал и опускал красную бархатную веревку. Он невозмутимо смотрел на детей в очереди, позволяя им входить, когда у него появлялось подходящее настроение. Гамельнский крысолов[17], переевший стероидов. Я мечтал, чтобы минуты проходили поскорее.

Потом я увидел Пегги и ее подружку. Слишком короткие юбки, слишком высокие каблуки. Смеются, радуются, и это хорошо. Но вместе с компанией парней, и это плохо. Один из парней трепался без умолку, пытаясь их в чем-то убедить — покататься, устроить вечеринку. Давая понять, что ночь только начинается.

Я узнал его.

Большое тело — слишком большое для его возраста — и щетина на лице, как черное облако. Уильям Флай говорил, а Прыщавый и остальные держались в сторонке, с застывшими ухмылками на уродливых рожах, довольствуясь тем, что взрослый парень сам ведет беседу. И он продолжал говорить. Пегги повернулась посмотреть на него, со смехом откинув голову.

Она была хорошая, здравомыслящая девочка. В школе вокруг нее все время вертелись мальчики. Но не такие. Она покачала головой, ее улыбка погасла, и она отвернулась.

Уильям Флай потянулся и схватил ее за запястье.

Я выскочил из машины и окликнул ее. Я шагнул вперед и чуть не попал под передние колеса грузовика. Водитель нажал на гудок, и пока это происходило, Пегги с подружкой подбежали ко мне через дорогу.

Компания смотрела, как они уходят, усмехаясь и отпуская идиотские шутки.

— Спасибо, что приехал, Гарри, — сказала Пегги и взглянула на часы. — Мы ведь не опоздали?

Я посадил их в машину и нажал кнопку, блокирующую замки. Двух девчонок, одетых как женщины. Дочь посмотрела на мое лицо в зеркало заднего обзора.

— Что случилось? — спросила она.

— Ничего, — ответил я. — Пристегните ремни.

— Посмотри на мой домик, папа, — сказала Джони.

Я опустился на четвереньки и заглянул в огромную картонную коробку из-под холодильника. Джони посадила вдоль стен мягкие игрушки и кукол. В свои семь лет она была уже довольно большой девочкой для таких игр и чувствовала это. Над ней довлела необходимость взрослеть, и это заставляло ее скучать по прежним временам. Ей хотелось быть маленькой девочкой. Она тосковала по простым удовольствиям вроде игр с Кеном и Барби.

— Можешь зайти в гости, если хочешь, — пригласила она, пересаживая кукол Братц и обезьянку из Лондонского зоопарка.

Я влез в коробку, и Джони пришлось повернуться на бок, чтобы я поместился. Коробка была размером с телефонную будку. Хохоча, мы выглянули наружу. Сид вошла в комнату и уставилась на нас.

— Очень занят? — спросила она.

На ней было пальто. Она собиралась уходить. Это было первое, что я понял.

— Я просто сделал чашку кофе, — ответил я. — А потом собирался вернуться к работе.

Я выбрался из коробки. Новый холодильник самодовольно гудел. Сид открыла дверцу и достала бутылку воды.

— С утра до ночи смотреть старые сезоны «Билла»? — уточнила она. — Чудесная работа, ничего не скажешь.

— Это не «Билл», — ответил я. — Это «Мусора: Нечестный полицейский». Ты знаешь этот сериал. Я думал, ты им увлекаешься. А я только…

— Да, — прервала она меня. — Я знаю.

Золотистый свет падал на нее из холодильника. Она закрыла дверцу, и свет исчез.

— Пегги присмотрит за Джони, так что не давай ей отвлекать тебя.

— Папа просто зашел в гости, — сказала Джони.

Сид наклонилась и поцеловала ее в макушку.

— Мы не оставим эту коробку в доме навсегда, — сказала она и выпрямилась, когда в комнате появилась Пегги.

Пегги закружилась, словно в медленном бальном танце, и склонилась перед коробкой.

— Хочешь зайти в гости? — спросила Джони.

— С удовольствием, милая, — засмеялась Пегги и влезла в коробку.

Входная дверь тихонько закрылась за Сид, и я какое-то время смотрел в ту сторону. Потом вошел в кухню и взял в руки чайник, не слыша, как играют мои дочери, и не обращая внимания на гул холодильника. Мои мысли были далеко, честно говоря, на холмах Северного Лондона. Я вышел в прихожую и снова уставился на дверь.

Я сочувствовал Сид. На самом деле. Ей было нелегко. Она не могла проделывать это с легкостью.

И я не мог обвинять ее. Правда.

Если не обращать внимания на тот факт, что она вырвала мое сердце и разбила его на миллионы крошечных осколков, я даже понимал ее.

Потому что разве это измена, если вы сыты кем-то по горло?

Я стоял напротив дома на Белсайз-парк.

Меня не волновало, смотрят ли на меня соседи как на вора, изучающего место будущего преступления. Какая разница, видно ли меня из его квартиры. Меня не заботила вся эта ерунда. Я хотел вытащить на свет все грязное белье, неважно, насколько уродливым оно было. У меня болело сердце оттого, что так много оставалось несказанным, невидимым, неизвестным.

Пошел дождь, а я продолжал стоять. Стало темнеть, а я стоял. В конце концов, спустя целую вечность, дверь открылась. На этот раз они были втроем. Сид, Джим и женщина, которую я сначала не узнал. Потому что в последний раз я видел ее много лет назад, сидящей на заднем сиденье мотоцикла в день ее свадьбы.

Либерти в одежде медсестры.

Такой комплект можно купить в Интернете, машинально отметил я. Форма медсестры — сексуальная одежда для извращенцев. Откуда мы знаем, что она и вправду медсестра? Только с ее собственных слов.

Они все втроем обнялись. Склонив головы, прижавшись друг к другу.

Втроем?

Что за чертовщина творится на этой Белсайз-парк?

Я шагнул вперед и осознал, что промок до костей. Они смотрели, как я перехожу улицу. Потом до меня дошло, что Джим плачет. И Либерти. Только у моей жены были сухие глаза, и она смотрела на меня с непонятным выражением.

Словно во сне, я проделал несколько шагов до их двери, и Джим обнял меня одной рукой, вовлекая в их коллективное объятие.

— Гарри, — сдавленно проговорил он. — Сид такая молодец. С той самой минуты, как мы об этом узнали. Она бывала здесь из-за меня. Мы все думали, как сказать Пегги. Она ничего не знает. Она собирается…

Он покачал головой, не договорив, совершенно подавленный.

— Она справится, — сказала Сид. — Пегги сильная и умная.

Я видел, что она с огромным трудом заставляет себя сдерживать слезы.

— Я скажу ей. Все будет хорошо. Все будет хорошо.

Я сделал полшага назад, высвободившись из коллективного объятия. Все трое продолжали обнимать друг друга, но ко мне это уже не имело никакого отношения.

Я посмотрел на Либерти, ничего не понимая. Когда она успела стать милой дамой средних лет, как они могут смотреть на меня с такой великолепной невинностью, как утекает время, которого мы даже не замечаем?

— У Джима болезнь Паркинсона, — ровным голосом сказала Сид. — Диагноз поставили… — Она взглянула на бывшего мужа, ожидая подтверждения. — Месяц назад?

Потом перевела взгляд на меня.

— Болезнь Паркинсона, — бессмысленно повторил я, делая еще полшага назад, так что чуть не упал с лестницы.

Это было бы совсем некстати. Сид ухватила меня за руку, не дав упасть.

— Я, правда, не знаю… — начал я.

Джим уставился на свои руки.

— Это нервная система, — стал объяснять он. — Затрагивается головной и спинной мозг. Никто не знает, как это будет прогрессировать. Подвижность, речь…

Либерти опустила голову.

Сид сгребла его за воротник и встряхнула.

— Совершенно верно — никто не знает, как это будет прогрессировать, — сказала она. — Даже врачи. Поэтому прекрати воображать самое плохое, ладно?

Джим посмотрел на меня.

— Это работа, Гарри, — понимаешь? Мысль о том, что мне придется перестать работать. — Его голос дрогнул. — Понимаешь?

Я понимал.

И когда мы с Сид ушли, я обнял ее одной рукой, и она не оттолкнула меня, но и не поощрила продолжать обнимать ее. Она просто продолжала идти. Моя рука упала. Оно выглядело довольно натурально, это падение.

— Бедный Джим, — проговорил я. — Я думал…

Она покачала головой.

— Я точно знаю, о чем ты думал, — спокойно ответила она. — Ты думал, что я прихожу сюда, чтобы заниматься с ним сексом.

— Нет, — возразил я. — Нет, нет, нет.

— О, да, да, да, — ответила она. — Мой бывший муж! Я даже не представляю, как в голову может прийти подобная мысль. Как ты можешь подумать такое обо мне. А как же Либерти? Что бы она делала, если бы это происходило? Снимала на видео? Присоединялась бы? Потому что одета в форму медсестры?

Что ж.

Такая мысль приходила мне в голову.

— Почему ты не рассказала мне? — спросил я. — До меня это не доходит, Сид. Просто скажи мне. Кто мы? Муж и жена? Или соседи по квартире?

Она горько рассмеялась.

— Я не рассказала, потому что знаю, сколько у тебя проблем, — ответила она. — Потому что знаю, как трудно тебе сейчас приходится. Потому что я думала, что смогу с этим справиться. Я не хотела тебя беспокоить. Я думала, что поступаю правильно.

И я остро ощутил, как люблю ее. Ее всю. Я никогда не любил ее больше, чем в эту минуту.

Я любил тоненький белый шрам прямо над бровью, напоминание о том, как в детстве попал ей по лицу бейсбольной битой, тайна, спрятанная под черной вуалью ее волос. Я любил ее широко расставленные карие глаза, ее благопристойность и ее храбрость. Я любил сам факт того, что она хранит в своем сердце память о любви даже после ухода этой любви. И я любил то, что она не трахалась с другим мужчиной. Мне хотелось громко засмеяться. Я и вправду сделал это или просто улыбнулся? Не знаю. Но что бы я ни сделал, это определенно было ошибкой.

Она остановилась и пристально взглянула на меня.

— Ты ведешь себя так, словно это хорошая новость, Гарри, — проговорила она. — Отцу моего ребенка поставили страшный диагноз, а ты ведешь себя так, словно выиграл в лотерею.

— Нет, — ответил я. Она продолжала идти, но я остановил ее и схватил за руки, желая, чтобы она поняла. — Я просто… я тебя люблю, вот и все.

— Счастливый, — сказала она. — Никаких сомнений. Посмотри на себя. Как ты можешь радоваться?

Моя жена смотрела на меня как на незнакомца.

17

Я сидел в компании по производству сериалов, когда завибрировал мой мобильный. «Звонок от Гримвуда», — отобразилось на дисплее. Мгновение я смотрел на имя, а потом нажал кнопку «Отклонить». Я сунул телефон в карман джинсов и не почувствовал никакой вины. Пока я был заинтересован, я делал все, что мог.

Я сидел в предбаннике, пил невкусный маккиато из автомата и ждал, когда начнется собеседование, заранее чувствуя укол отказа, хотя ничего еще не произошло.

Офис был открытой планировки, поэтому я всюду видел занятых, снующих туда-сюда молодых людей в модных свитерах от «ОллСэйнтс». Десять лет назад я знал бы их имена. Но десять лет назад они были школьниками, а деятельные парни и девушки моего времени отправлялись делать скромную карьеру вне Сохо или возвращались к своим семьям в пригород.

Передо мной остановилась девушка в короткой юбке и послала мне профессиональную секретарскую улыбку.

— Гарри… Сливер? — спросила она, поискав в блокноте.

— Почти, — ответил я, радуясь тому, что можно оставить мерзкий кофе и встать. — Вообще-то Гарри Сильвер.

А я еще получил этот хренов приз БАФТА! И стеклянное ухо! И голубя! По крайней мере, они у меня были, пока я не расколотил их вдребезги.

Она ни капли не смутилась. Кому какое дело, Сильвер или Сливер? Мы оба знали, что работа все равно достанется какому-нибудь двадцатиоднолетнему юнцу, готовому пахать за гроши.

Я последовал за ней по коридору, оклеенному плакатами «Мусоров». Я смотрел на лица всех этих выпускников Королевской академии театрального искусства, пытавшихся выглядеть уверенно и жестко, и в голове у меня не было ни одной мысли. Я видел молодую женщину-полицейского, бывшую когда-то стриптизершей, копа-алкоголика и копа, которого застрелили… как же их звали? И все эти красивые лица затмевало одно, самое красивое из всех. Джим Мейсон смотрел на меня и выглядел невероятно эффектно измученным.

Мой телефон завибрировал снова, но я проигнорировал его. Потому что секретарша остановилась около открытой двери, откуда худая женщина в очках провожала парня с всклокоченными волосами и джинсами, спущенными так низко, что видна была расселина его тощей небольшой задницы.

Мой конкурент.

— Невероятно приятно было познакомиться с тобой, Джейк, — говорила худая женщина в очках. — Мне понравились твои коротышки.

Коротышки? Я тупо оглядел моего соперника с головы до ног, задержавшись взглядом на его спадающих джинсах. И тут до меня дошло. Его коротышки! Его короткометражные фильмы! Я продолжал бессмысленно усмехаться, пока женщина в очках грубо льстила отбывающему Джейку, осторожно поглядывая на меня уголком глаза.

— И мне понравилось твое видение «Мусоров», Джейк. Мы обязательно с тобой свяжемся.

Мне оставалось лишь развернуться и уйти. Но я продолжал стоять, тень глупой усмешки бессмысленно бродила по моему лицу, а женщина в очках посмотрела на меня с гораздо меньшей теплотой, чем на Джейка с его впечатляющими коротышками, и повела меня в свой кабинет, бросив быстрый взгляд на часы. Она уселась за стол, на котором ничего не было, кроме пяти БАФТА и «блэкберри».

— Сара, — представилась она. — Без «эйч»[18].

Я кивнул.

— Гарри, — сказал я. — Без работы.

Она скривилась, словно от боли. Ну, хорошо.

Я сглотнул и с воодушевлением стал смотреть на плакаты с… полицейским Доббсом? Или Диббсом? Как звали этого чертова героя, которого играл Джим? Я опустил глаза, но тут же поднял их, чтобы посмотреть на Сару, чье кресло было гораздо выше, чем мое.

Старый трюк, специально для того, чтобы дать мне прочувствовать свою ничтожность. И он работал.

— О’кей, Ларри, — сказала она. — «Мусора: Нечестный полицейский». Шестой сезон. — Она наклонилась вперед, косо поглядывая на меня из-под очков. — Мысли?

— Ну, — начал я, и мой телефон снова завибрировал. Почему бы ему просто не оставить меня в покое? — Ясно, что провоцирующим событием должна быть перестрелка в конце последнего сезона. — Раскалившийся телефон прижимался к моему бедру. Я вздохнул. — Трагическое убийство… полицейского… Тиббса?

Вспышка разочарования из-под очков.

— Полицейский Диббс, — сказала она. Она засмеялась, и ее смех пронзил меня до мозга костей. — Там нет никакого полицейского Тиббса.

— Конечно нет, — пробормотал я.

Первые капли пота поползли по моему лицу, когда телефон завибрировал снова. Слышит ли она его? Наверное, уже слишком поздно вытащить его и отключить.

— Основной редакторский вопрос…

Мы на удивление синхронно улыбнулись, и на этот раз ее улыбка была настоящей.

— Он жив? — спросили мы в один голос.

Она коротко кивнула.

— Мы продолжаем вести переговоры с актерским агентством, — сказала она. — Контракт пока ни с кем не заключили.

— Убейте его, — предложил я. «Дерзкий шаг», — тут же мелькнула мысль. — Тогда в последующих сериях можно проследить последствия. Охота ради мести. Поиски убийцы. Влияние его смерти на команду. Я думаю — совершенная неразбериха. Полицейские-трансвеститы! Снова запой! Избиение преступников в камерах! — Я увлекся, это был мой шанс. — Инспектор Руни возвращается к жене, но она не понимает, как трущобы могут вырвать все человеческое… и превращают хорошего копа в плохого.

— А что насчет Кей-девять?

К-9? Ну конечно! Полицейская собака!

— Мне нравился эпизод «Лучший друг полицейского Бента», — сказал я.

Сара улыбнулась.

Да! В яблочко!

Потом она приняла задумчивый вид.

— Я думала о том, чтобы убить собачонку, — размышляла она. — Может, ее собьет машина, а водитель скроется? Или получит смертельную рану, когда бросится вперед, чтобы прикрыть собой инспектора Руни? — Она приоткрыла рот. — Слишком банально?

— Всегда можно взять другую собаку, — предложил я. — Сына Кей-девять… Кей-десять?

— Великолепно, дорогой, — кивнула она.

Похоже, мне начало фартить.

На ее «блэкберри» замигал красный огонек. Она взяла телефон и вздохнула.

— Мне надо ответить, — сказала она. — Это няня.

Прикрыв рукой «блэкберри», она доверительно наклонилась ко мне:

— По крайней мере, называет себя няней. Но она больше похожа на безмозглых студенток-иностранок, приезжающих сюда подработать.

Она тонко улыбнулась:

— Да, Милена, что за проблема на этот раз?

Некоторое время она слушала, барабаня пальцами по крышке пустого стола, глядя на награды БАФТА. Потом подняла руку:

— Что значит, Люки отказывается есть овощи? Тебе известно, что нужно делать, дорогая, когда Люки отказывается есть эти хреновы овощи. Разве мы не обсуждали это вчера? Нет, помолчи, дорогая, и послушай меня. Тебе нужно кое-чему научиться. Если Люки отказывается есть овощи, мы лишаем его привилегий. Пригрози, что заберешь у него игровую приставку, и он очень быстро проглотит свою органическую морковку, поверь мне.

Пока она делала выговор няне, я украдкой бросил взгляд на свой мобильник.

«Десять пропущенных звонков», — было написано на дисплее.

Господи, это что-то серьезное.

Я облизнул губы и сунул телефон обратно в карман джинсов. Сара что-то говорила мне и улыбалась, но я ее не слушал. Я вспомнил своего отца в последнюю ночь его жизни. Испуганный, обколотый морфином, изъеденный раком, убивавшим его.

Оставленный умирать в одиночку.

Мы с мамой не хотели, чтобы он умер, оставшись один. Мы просто пришли домой, чтобы переодеться, принять душ и перевести дух. А через пару часов снова собирались вернуться в больницу, в отделение для раковых больных. И в это самое время он умер, и я до конца жизни не прощу себе того, что меня там не было.

Она перестала улыбаться.

Она ждала.

— Я спросила — что вы думаете о женщине-полицейском Чанг?

Я открыл рот, но не издал ни звука. Десять пропущенных звонков? Даже если я уйду прямо сейчас, успею ли я к нему вовремя? Неужели я собирался оставить умирать в одиночку того, о ком заботился? В кого же я превратился?

Я посмотрел на плакаты на стене. Женщина-полицейский Чанг? Кто она такая? Новый персонаж или старый? На плакатах не было никакой женщины-полицейского Чанг. Я запаниковал и поднялся на ноги.

— Женщина-полицейский Чанг? — спросил я. — А что о ней?

Сара откинулась на спинку кресла, глядя на меня.

— Что о ней? — переспросила она. — Это вопрос? По-моему, ясно — что насчет ее выкидыша в третьем сезоне? У нее должны остаться психологические проблемы?

— А, — сказал я. — Понимаете, Сара, честно говоря, я не знаю. По моему опыту — я имею в виду, в реальной жизни, а не в «Мусорах» — никто не может прийти в себя после такого. Правда.

Я смотрел на плакаты. Я не хотел быть грубым. Мне нужна была работа. Но — десять пропущенных звонков! — я должен был идти.

— Честно говоря, я начал смотреть сериал несколько дней назад. Наверное, я пропустил выкидыш у полицейского Чанг.

Я направился к двери, на ходу доставая телефон.

— Я мог бы делать эту работу. Я знаю, что мог бы. И знаю, что вы предпочтете юнца, который знает назубок каждую серию и станет работать за пакетик фисташек.

Я покачал головой и кивнул на награды, стоявшие на столе:

— Но у меня есть две вещи, которых нет у него. Награда БАФТА и седые волосы.

— Дайте ему время, — сказала она.

Я грустно улыбнулся. Она была твердокаменная, но хорошая. Я это видел. Мне бы понравилось работать с ней. Но мир изменился.

— Я вижу, вы мать, — сказал я. — Поэтому надеюсь, что вы поймете. Срочные домашние проблемы.

В этот миг в ней появилось удивительное сочувствие. Я отчетливо увидел, что внутри ее что-то оттаивает.

— Люки семь лет, — сказала она, улыбнулась и кивнула на телефон, зажатый у меня в руке. — А вашему сколько?

Мне пришлось пару секунд подумать.

— Восемьдесят два, — ответил я.

Я вернулся на Олд-Комптон-стрит. Было время ланча, и вокруг шумел Сохо, а я отчаянно названивал Кену. Постоянно слышались долгие гудки, а в конце мне предлагалось оставить голосовое сообщение.

Я то и дело проверял телефон и чертыхался про себя, потому что старик не оставлял сообщения. Я остановил черное такси и направился на север, в сторону отеля «Ангел», не находя себе места от беспокойства и ярости. То же самое обычно чувствуешь, когда твой ребенок внезапно и неожиданно пропадает и ты абсолютно уверен в том, что случится самое худшее.

Дверь открыл Синг Рана. Кен сидел перед телевизором и смотрел бега по четвертому каналу. Рядом стояла кружка с дымящимся чаем, на коленях у него лежала сегодняшняя «Рейсинг пост».

— Потрясающие новости для тебя, — сообщил он. — Чайниз-Рокс идет завтра в Гудвуде три к тридцати.

Я уставился на него.

— Лошадь? — спросил я. — Ты забрасывал меня звонками из-за… лошади?

Он хмуро взглянул на меня.

— Хотел порадовать тебя, приятель, — проговорил он. — Завтра в Гудвуде на Чайниз-Рокс ставят три к тридцати, и это наверняка. — Он взглянул на Синга Рана, устроившегося в своем любимом кресле. — Что здесь странного?

Мягкое золотистое лицо повернулось ко мне, выражая молчаливое удовольствие.

— Двадцать пять к одному, — сказал он, и Кен торжествующе захихикал.

— Поставь все, что у тебя есть, — посоветовал он. — Один тип из букмекерской конторы подсказал. Верно, Синги?

— Ты звонил мне десять раз посреди собеседования о приеме на работу, — сказал я, все еще пытаясь понять. — Почему ты не взял трубку, когда я перезванивал?

— Наверное, оглох, — сказал он.

— Что?

— Не слышал. Глухой.

— Ты можешь говорить нормально? — взревел я. — Все эти звонки — из-за какой-то идиотской лошади…

Он ощетинился.

— Это не какая-то идиотская лошадь, дорогуша, — сказал он. — Это Чайниз-Рокс, три к тридцати в Гудвуде. И если ты на него не поставишь, это будет твой проигрыш.

Он потряс своей «Рейсинг пост» и прищурился на меня с таким же удивленным презрением, какое иногда я видел на лице отца, и его взгляд говорил о том, что он точно знает, как работает этот мир, в то время как я продолжаю искать к нему инструкцию.

Дождливым вечером в понедельник в кинотеатре было наполовину пусто. Я покачал головой и с раздражением зачавкал попкорном. Я не мог в это поверить.

Новая копия фильма «Семь самураев», и все, кого он привлек, — это кучка любителей Куросавы и несколько влюбленных парочек, обнимающихся и жующих обязательный попкорн? Когда семь самураев столкнулись с бандитами, которые терроризировали сельчан, я увидел светящиеся в темноте экранчики мобильных. Невероятно.

Выйдя из кино, я спросил себя, что бы сделал Пэт. Наверное, сказал бы, что это не идет ни в какое сравнение с «Великолепной семеркой», а я бы возразил, что это очень глупая точка зрения, потому что вестерн с Юлом Бриннером и Стивом Маккуином — всего лишь голливудский римейк японского оригинала. А Пэт лукаво усмехнулся бы и сказал — конечно, но в первую очередь фильм Куросавы был задуман как дань уважения Джону Форду.

Но Пэта здесь не было.

Я стоял перед зданием кинотеатра, дрожа от вечернего холода, и чувствовал, как урчит в животе. Если я пойду домой, то, хорошенько обыскав новый холодильник, найду там сашими и моллюсков, а мне хотелось тост с сыром. Поэтому я направился к пиццерии в дальнем конце Айлингтон-Грин, но остановился, не войдя внутрь, потому что увидел знакомое лицо.

Питер сидел в пиццерии у окна вместе с женщиной и двумя детьми. Нет, с тремя, потому что женщина держала на руках младенца.

Она выглядела как упрощенная копия Джины, как ее младшая сестра.

Высокая, яркая, но без сияния, которое излучала Джина. Я смотрел, как она одной рукой покачивает младенца, а в другой держит кусок чесночного хлеба. Двое старших детей вели себя очень прилично. Они ели мини-пиццу, болтая ногами под столом. Их отец поднес к губам бутылку пива «Перони». Но, заметив меня, застыл, не донеся бутылку и полуоткрыв рот.

Он повернулся к своей семье. Сделал большой глоток.

А я стоял и смотрел на него, потому что хотел, чтобы он знал: я все видел. Хотел, чтобы он смутился.

Даже сейчас часть меня защищала Джину. Нелепо, я понимаю. Я продолжал смотреть на него до тех пор, пока женщина не подняла на меня глаза — на психа, прижавшегося носом к стеклу пиццерии, — и тогда я отвернулся.

Мне все еще хотелось есть, но я прошел по всей Аппер-стрит, не найдя, где утолить голод. Там была любая еда, которую можно себе вообразить. Тайская кухня, мексиканская, китайская — все, что угодно. Но везде было полно семей и влюбленных парочек. Я шел до самого дома с протестующе бурчащим животом, хотя мне казалось, что надо только дойти до следующего ресторана.

Но это трудно, когда ты — один.

_____

— Не снимай пальто, — сказала Сид.

Она была в ванной на первом этаже, одетая в зимнее пальто, которого я раньше не видел. На нем был воротник из искусственного меха, и Сид была похожа в нем на героиню «Доктора Живаго». В руке у нее был фонарик, которым она светила на бойлер. До меня дошло, что при каждом выдохе из моего рта идет пар. В доме было как в морозильнике.

Я заглянул ей через плечо. Бойлер был тихим, как труп. Снизу на нем была панель с цифровым дисплеем, на котором светились красные буквы.

— Что это означает? — спросил я.

Она не взглянула на меня. Помолчала.

— Это означает «ошибка», Гарри, — ответила она, и мое имя в ее устах прозвучало как эвфемизм выражения «тупой хренов идиот».

Она погасила фонарик и повернулась, все еще не глядя на меня. Провела рукой по волосам и вздохнула.

— Я вызову кого-нибудь утром, — сказал я. — Посмотрю в «Желтых страницах». Поищу в Google. Я все улажу.

Она протиснулась мимо меня, и я подумал об отце. Если бы он был жив, я бы уже позвонил ему, и он был бы счастлив извлечь на свет божий свой ящик с инструментами.

Мой отец был из тех, кого называют «мастер на все руки». Меня же можно было назвать «мастер-ломастер».

Я последовал за Сид на кухню. Я страстно мечтал о тосте с сыром, хотя и понимал, что это вряд ли лучший момент для ужина.

— Разве нельзя вызвать мастера сейчас? — спросила она.

Она достала из кармана пальто желтую вязаную шапочку и натянула ее до самых ушей, перестав быть похожей на Лару из «Доктора Живаго».

— Я беспокоюсь о девочках, — сказала она. — Им пришлось ложиться спать в носках.

— Я постараюсь, — ответил я, и она кивнула, не особо впечатленная.

— Понимаю, уже поздно, — сказала она. — Но я заплачу, сколько бы ни запросили.

— Отлично.

Наши глаза на секунду встретились, и она отвернулась. Меня затрясло от обиды. А может, от холода. Но я был не виноват в том, что мой отец мог починить все, а я ничего. Я был не виноват в том, что отдал отцовский ящик с инструментами в оксфордскую благотворительную организацию «Оксфам».

Но я увидел, как смотрит на меня Сид, и меня ошпарило стыдом. Ее взгляд говорил — пожалуйста, напомни мне, кто ты такой, Гарри? Для чего ты здесь?

На лестнице раздались шаги. Пегги волокла чемодан. Я взял его и отнес вниз. Сид ждала ее. Пегги подошла к матери, и они крепко обнялись.

— Я правильно поступаю? — спросила Пегги. — Я не хочу никому помешать.

Сид кивнула:

— Оставайся с папой. Все правильно. Будь сильной ради него. Покажи, что ты любишь его. И оставайся позитивной. У него отличные врачи. Либерти хорошая медсестра. — Она прижала к себе дочь. — И у него есть ты.

На улице засигналила машина. Приехало такси.

Пегги посмотрела на меня. Она попыталась улыбнуться, но ей это не удалось. Я обнял и поцеловал ее.

— Раньше со мной не случалось ничего плохого, Гарри, — сказала она. — В смысле, плохое было, но не настолько. Это в первый раз. Мой отец заболел. И мир от этого изменился. Словно не осталось ничего незыблемого. Понимаешь, о чем я?

Я кивнул. Я очень хорошо понимал, о чем она говорит. И знал, что такой момент рано или поздно настигает всех.

Но Сид просто смотрела на нас, и ее лицо ничего не выражало, словно мое понимание было лишь притворством.

Когда на следующий день я вернулся от букмекера, возле нашего дома стоял белый фургон. «СУПЕРВОДОПРОВОДЧИКИ», — было написано на его боку, и рядом номер мобильного телефона, который я нашел после полуночи.

Входная дверь была открыта, и на улицу вышла Джони, держа в каждой руке потрепанную Барби. Она улыбнулась мне и пошла за дом, где возле мусорных баков стояла великанская коробка из-под нового холодильника.

В коробке уже сидела небольшая армия кукол.

Я вошел в дом и немедленно услышал гудение бойлера и почувствовал тепло. Сид была в футболке и джинсах. Она искала кредитную карточку, чтобы расплатиться с водопроводчиком.

— Давай я заплачу, — сказал я. — Возьмете наличными?

Водопроводчик оказался практичным старым кокни, напомнившим мне моих дядюшек. Он был из тех, кто бросил школу в четырнадцать лет, но в плане жизненного опыта мог дать фору любому доктору философии.

— Даже лучше, — ответил он. — Меньше писанины.

Сид смотрела, как я достаю из кармана смятую кучу пятидесятифунтовых бумажек. Джони вошла в дом и поскакала по лестнице. Я отделил несколько бумажек, включая щедрые чаевые. Водопроводчик отбыл, распространяясь о том, как нам будет тепло и уютно до конца зимы. Как только он ушел, я протянул Сид пригоршню пятидесятифунтовых банкнот. Она скрестила руки на груди и взглянула на меня.

— Дело не только в деньгах, Гарри, — сказала она.

— Господи, — изумился я. — Что опять не так?

Джони спустилась, держа в руках плюшевую обезьянку и куклу Братц, одетую в лыжный костюм. Я прикусил язык. Не при детях. Я ненавидел ссориться при детях. Джони радостно лопотала что-то своим куклам. Потом посмотрела на Сид.

— Можно мне надеть маскарадный костюм? Ладно? Я переоденусь?

— Отлично, — сказала Сид. — Маскарадный костюм — это здорово.

Когда Джони ушла, Сид спросила:

— Кстати, где ты их взял?

Я продолжал держать деньги:

— Возьмешь или нет?

— Забери свои деньги, — сказала она. — Я сама могу заработать.

Она улыбнулась, глядя на огромный ком красных купюр:

— Наверное, ты выиграл их, поставив на какую-нибудь тупую лошадь…

Потом посмотрела на мое лицо и захохотала:

— Боже мой, это правда?

— Чайниз-Рокс, — ответил я. — Двадцать пять к одному. Я поставил на него все, что было. Видишь, я не такое уж бесполезное существо.

— И ты так представляешь себе жизнь, Гарри? Вместо работы ставить на лошадей в окружении людей, от которых несет пивом и кебабами?

— Вот, — сказал я, всовывая деньги ей в руку. — Прекрати смотреть на меня как на квартиранта, задолжавшего арендную плату.

Она швырнула деньги мне в лицо. Они разлетелись по полу между нами. Мы стояли, уставившись друг на друга. И тут с улицы до нас донесся шум грузовика, забирающего мусор. Дверь была открыта, и шум был очень близким и очень громким. Было слышно, как звенят падающие в кузов бутылки.

— Джони, — проговорила Сид, и мы оба выскочили из дома на улицу.

Люди в желтых безрукавках. Пустые мусорные баки на тротуаре, ветер гонит черную крышку. И большая картонная коробка из-под холодильника в стальной утробе грузовика, уничтоженная, разрушенная, смятая.

Сид завизжала:

— Джони!

Она почти добежала до грузовика, когда мы услышали голосок:

— Мама?

Джони стояла в дверях. Она была одета в костюм ангела — белое платье, крылышки и нимб. Когда мы его купили, то добавили к нему в качестве дополнения волшебную палочку со звездой на кончике. Сейчас костюм был уже маловат, волшебная палочка погнулась. Джони смотрела на нас, не понимая, что случилось, в чем она провинилась.

Сид быстро перешла дорогу обратно. Поравнявшись со мной, она остановилась, размахнулась и влепила мне оглушительную пощечину.

— За что? — крикнул я ей вслед.

Но я и сам знал за что.

18

Незадолго до полудня мы с Марти сидели в «Веселом прокаженном».

Это была пивная, типичная для Сохо. Приглушенный свет, жесткие диваны и одинокий молодой бармен, который не поведет на вас глазом, даже если ваша кружка опустеет, потому что собирается стать новым Робертом Паттинсоном. Слабый солнечный свет проникал в окна, затемненные старым никотиновым налетом и заклеенные рекламой древнего пива. «Веселый прокаженный» был непременным атрибутом Сохо. Фрэнсис Бэкон как-то провел сорок восемь часов, запертый в туалете. Мы проводили в «Веселом прокаженном» не меньше времени. Но мне они казались вечностью.

— Хорошая новость — им понравилась наша идея, — сказал Марти.

Я наклонился вперед, весь внимание:

— Какая именно? «Талантливые обезьяны Великобритании»? «Чистая ли клетка у вашего хомячка»?

Марти покачал головой. Махнул отстраненному бармену, который смотрел вдаль, скрестив руки на груди.

— Шоу про татуировки. Помнишь — «Татуировка, чья ты?» Телеигра, где надо угадать кому принадлежит татуировка. С Дэвидом Бэкхемом в качестве гостя.

Вечный оптимист. На столе между нами стояла сахарница с кусочками сахара. Марти взял один и сунул в рот, словно арахис. Я ущипнул его за восхитительно круглую щеку и засмеялся:

— Им действительно понравилось? Четвертому каналу? И нам дают зеленый свет?

— Не четвертому каналу. Мадлен-ТВ. Знаешь, кто они? Кабельные ковбои, которые делают свой чокнутый бизнес, повторяя передачи семидесятых, восьмидесятых и девяностых.

— Мадлен-ТВ?

— Идея в том, что ты смотришь «Болтунов», «Шоу танцующих девиц», «Мстителей», «Слово», «Подземку» или «Шесть пьяных студентов в одной квартире» и вспоминаешь былые счастливые дни — как Пруст, который откусывает кусочек бисквитного печенья «Мадлен», и его детство возвращается. — Он потянулся за новым кусочком сахара. — А теперь они готовы производить собственные программы.

Я откинулся на спинку дивана и улыбнулся:

— Пруст, говоришь?

Я оглянулся на бармена и поднял руку. Он с явной неохотой оторвался от чтения свежего журнала «Хит» и бросил на меня взгляд.

— Думаю, шампанского, — сказал я.

— Плохая новость — у них есть собственные идеи по производству, — выложил все сразу Марти. — Поэтому, наверное, обойдемся без шампанского.

— Плохая новость? — переспросил я. — Не вижу ничего плохого. Кто сказал о плохой новости?

Марти набрал воздуха. Бармен, возмущенно пыхтя, вернулся к чтению журнала.

— Они не хотят тебя, Гарри, — сказал Марти. — Они хотят Джоша.

— Джоша? Какого Джоша? Не того ли Джоша из нашего старого шоу, который поступил в Оксфорд, а после его окончания разносил кофе у нас в телерадиокомпании? Джоша с аристократической речью, который ловил нам такси и даже платил за него? Джоша с тремя извилинами, который пять раз сдавал экзамен после шестого класса колледжа?

— Да, это тот самый парень.

Я вскочил на ноги и готов был выбежать из «Веселого прокаженного». Но в этот самый момент я понял, что Марти попытался проявить порядочность. Очень немногие люди, занятые в нашем бизнесе, решились бы отказать, глядя вам в глаза. Он потянулся за сахарницей, поколебался и оттолкнул ее.

— Что же такого есть у Джоша, чего нет у меня?

Все-таки он передумал и ухватил кусочек сахару.

— Он молодой, Гарри, — проговорил Марти.

— Дешевый, ты хочешь сказать.

Марти пожал плечами.

— Это одно и то же, — ответил он, набив рот сахаром.

Я стоял перед «Веселым прокаженным», моргая от дневного света, внезапно дезориентированный. Сохо показался мне незнакомым.

Когда мы с Марти начинали, когда впервые попали на радио, мы все время ходили по этим улицам. Работали, ели, пили. Смотрели на девочек, которые нами не интересовались. Мечтали о славе. Мы знали людей, выходивших из видеомонтажных, производственных отделов и проекционных залов, и они знали нас. Теперь все были на десять, пятнадцать, двадцать лет моложе, и я их не понимал. Мне они казались инопланетянами.

И тогда я увидел Джину.

Я увидел, что она стоит в конце прохода одного из удивительно маленьких супермаркетов Сохо, которые ютятся между секс-шопами, магазинами одежды и пиццериями.

Она держала перед лицом упаковку из шести бутылочек «Эвиан». И плакала.

Я вошел, сказал «привет» и обнял ее одной рукой. Она прислонилась ко мне, и во мне вдруг ожило то, что я считал давно и безнадежно умершим.

— Привет, — снова сказал я, прижал ее крепче и понюхал ее волосы. — Привет, привет, привет. Что стряслось?

Она покачала головой и прижалась лицом к моему пиджаку.

— Все плохо, — ответила она с глубокой тоской.

Я посмотрел на нее и снова притянул к себе. Ее тело прижалось ко мне. Под плащом она была одета в спортивный костюм. Я осознал, что она находится в потрясающей форме. Не только для женщины ее возраста. Для женщины любого возраста. Во всем Сохо было не найти двадцатилетней научной сотрудницы, которая могла бы сравниться с Джиной.

— Все пошло прахом, Гарри, — сказала она, вытирая лицо руками.

Я разорвал пакет с кухонными полотенцами и вытащил одно. Проходивший мимо охранник глянул на меня, пока Джина промокала глаза.

— Я заплачу за это, — сказал я ему.

Он мрачно кивнул.

— Не сомневаюсь, — буркнул он.

Джина обвила руку вокруг моей талии, склонив голову набок. Я чувствовал на шее ее дыхание. Она произнесла мое имя. Я взволновался. Определенно взволновался. Она взглянула на меня своими спокойными голубыми глазами.

— Пойдем ко мне? — предложила она.

— О’кей.

Я заплатил за полотенца и за «Эвиан», и мы вышли из магазина. Мы отправились в ее квартиру на Олд-Комптон-стрит, обвив руками друг друга. Мы чувствовали себя хорошо. Мне нравилось утешать ее. Я пытался вспомнить, почему наша семья разбилась, но не мог. Что-то связанное с тем, что один думал, что другой любит недостаточно, или что-то в этом роде? Безумие. И внезапно местность превратилась в Сохо, каким я знал его полжизни назад.

Мы поднялись по лестнице в ее квартиру. Мы ничего не говорили. Мой рот пересох от волнения. Я не понимал, что происходит. Сейчас все было в абсолютном порядке.

Но как только мы вошли в дверь, перед нами появилась маленькая рыжеволосая женщина, одетая в крошечный спортивный костюм, словно сшитый на ребенка.

— Где ты была? — требовательно спросила она. — Я волновалась.

Джина покачала головой и сбросила обувь. Она всегда вела себя как заправская японка. Я тоже снял ботинки. Рыжая уперла руки в бока и уставилась на меня.

— Мне захотелось подышать свежим воздухом, — утомленно сказала Джина.

Она вошла в комнаты. Я последовал за ней. На полу лежали циновки татами. Иероглифы в рамках, написанные каллиграфическим почерком. Аромат жасмина в воздухе. Миленькая квартирка. Я заметил, что рыжая смотрит на меня так, словно сейчас перегрызет мне глотку.

— Это он? — спросила она, угрожающе шагнув ко мне. — Это Питер?

Джина засмеялась:

— Господи, нет. Это Гарри. Помнишь? Отец Пэта.

Рыжая фыркнула:

— Я думала, это Питер. Думала, ты решила дать ему еще один шанс. — Она ходила по квартире за Джиной по пятам. — Сделать искусственное дыхание тому, что уже давно утонуло. Я тебя знаю.

Джина обернулась к ней с болью во взгляде:

— Я хочу чаю, Сиан.

Рыжая заткнулась. Счастливая услужить, она засуетилась на кухне. Я слышал, как она чем-то гремит, и мне стало интересно, принесет ли она чаю и мне. Джина без сил опустилась на диван.

— Пэт не ночевал дома прошлой ночью, — сказала она. — Это случается все чаще.

Во рту у меня снова пересохло. Что еще случилось?

— Мальчишки, — пожал я плечами.

— У него появилась девушка, — сказала она. — Он хотел, чтобы эта шлюшка осталась здесь на ночь. Но я быстро это пресекла.

— Девушка? Как ее зовут?

— Элизабет Монтгомери, — удивленно ответила Джина и разозлилась, когда я заулыбался. — Что? Ты знаешь эту маленькую сучку?

Я вспомнил, как Элизабет Монтгомери смотрела на моего сына в тот день, когда он пропустил гол команды UTI. Восторженным, заинтересованным взглядом. Правильно, что они наконец вместе. Он так давно ее любит.

— Почему ты ухмыляешься как идиот, Гарри? Ты что, и вправду думаешь, что это хорошая новость? Наш сын проводит ночь с шалавой из Рамсей Мак.

— Почему ты так грубо говоришь о ней? Мне она кажется обычной девочкой. Может быть, ей оказывают чуть больше внимания, чем нужно. Но это потому, что она такая красивая. Перестань. Ты ведь понимаешь это.

Джина отмахнулась от меня:

— Она бросит его, как только поймет, какой он хороший, добрый мальчик. Вот что мне не нравится, Гарри, если хочешь знать правду. Она из тех, кому нравится, когда на нее пялятся накачанные молокососы с татуировками. А Пэт лучше их. Лучше ее.

Я был потрясен.

— Как ты можешь это говорить? Элизабет Монтгомери, может быть, лучшее, что с ним случилось в этой жизни.

Джина засмеялась.

— Похоже, ты немного знаешь о молоденьких девочках, верно, Гарри?

Против этого я не мог возражать, поэтому вышел на крохотный балкончик и стал смотреть вниз на Олд-Комптон-стрит. Отсюда она казалась неизменившейся.

Я видел джазовый клуб «Ронни Скоттс» и кондитерскую «Валери», алжирскую кофейню и объявление на лестничной площадке, которое уже двадцать лет предлагало посетить уроки французского языка на втором этаже. Думаю, я уже мог бы бегло говорить по-французски.

— Ему отрезали волосы, — сказала Джина. — В школе. Затащили в туалет и обрезали все его прекрасные волосы.

Меня внезапно затрясло.

— Кто это сделал? — воскликнул я, хватаясь за перила, словно мог упасть. — Обрезали волосы? Когда?

— Ты знаешь, — ответила Джина. — Те, кому он не нравится. Эти грубые парни. В первый же день, когда он вернулся. После исключения.

Я не мог говорить. Я не мог перестать дрожать. Это продолжается слишком долго. Это надо прекратить.

— Я хочу забрать его из этой школы, Гарри, — говорила Джина. — Ты знаешь, что он собирается бросить школу? И пойти работать? Какое у него будет будущее, если он оставит школу и будет тратить все время на какую-то паршивую работу?

— Я найду его, хорошо? — сказал я. — Я найду его и приведу обратно.

Я присел рядом с ней и рискнул положить руку ей на плечи.

— Я понимаю, почему ты расстроена, — продолжал я. — Но я его найду. И их я найду тоже. И я прекращу это, обещаю. Они больше не посмеют его обидеть, Богом клянусь.

— Дело не только в Пэте, — проговорила она, и я убрал руку.

Не только в Пэте? А в чем?

Как будто я не мог угадать.

— С этим мерзавцем Питером не вышло ничего хорошего.

Я промолчал.

— Оказалось, что он хочет жить со своей женой, — сказала она. — Оказалось, что он хочет попробовать все сначала.

— Ух ты, — ответил я. — И какова вероятность, что он не вернется?

— Ты такой циник, Гарри. Вы, старые романтики, все такие злые и испорченные. Потому что все время разочаровываетесь.

— Я их видел, — сказал я. — Питера и его женушку. С детьми.

Я поколебался.

— Ты гораздо красивее, чем она, Джина. Я видел эту женщину. Ничего особенного.

Я ждал, что Джина начнет отрицать свою красоту. Она всегда так делала в двадцать лет. Подобно всем красавицам, она бесилась, когда люди говорили о ее красоте, словно ее внешность — самое интересное, что есть в ней. Но теперь она просто засмеялась.

— Да, ну ладно. Японцы говорят — мужчина начинает скучать с красавицей через три дня, но и к уродине привыкает тоже через три дня.

— Жестокая раса.

— В переводе эта фраза теряет свой смак. А вообще-то они добрейшие люди в мире.

Она отвернулась. Между нами начала было снова расти стена. Но теперь опять исчезла. И я увидел, что Джина не разрушала наши жизни. Она разрушила только свою. Я понимал, что никогда не найду в своем сердце ненависти к ней.

Рыжая Сиан принесла чай. Она приготовила чашечку и для меня. Зеленый, японский, даже на вид здоровый чай. К своему счастью, я и не рассчитывал на «Брук Бонд пи-джи типс» и печенье с ванильным кремом. Я подвинулся на край дивана, чтобы дать Джине место.

— Я могу остаться, если хочешь, — сказала Сиан.

Джина улыбнулась и качнула головой:

— Все в порядке.

Рыжая метнула на меня взгляд и отвернулась. Потом попятилась к двери, словно придворный, покидающий царскую особу:

— Позвонишь мне?

Джина прикрыла глаза, кивнула и улыбнулась. Раздался щелчок замка — Сиан осторожно прикрыла за собой дверь.

Джина отхлебнула чаю:

— Она молодец. — Она задумчиво посмотрела на меня из-за чашки с зеленым чаем. — Она мне очень помогает.

Я улыбнулся:

— Она лесбиянка. Сиан — лесбиянка.

Джина поставила чай:

— От тебя ничего не скроется, Гарри.

Я засмеялся.

— Ты не лесбиянка, Джина, — сказал я. — Если это твой новый эксперимент, новое приключение, новая задача, которую надо выполнить, — меня это не волнует.

Она изобразила смущение:

— Так в чем же дело?

— Ни в чем, — ответил я и встал. — Но из нас двоих скорее я похож на лесбиянку, Джина. Поверь мне, ты не лесбиянка.

Я сделал несколько шагов к двери. Квартира оказалась не такой уж большой.

— Ты просто устала от мужчин, — заключил я.

И отправился искать сына.

В миле от того дома, где я вырос, на холме стояла церковь.

И когда я увидел Пэта, который сидел у могилы, скрестив ноги, держа в одной руке полупустую бутылку сидра, а в другой сигарету, а напротив него — Элизабет Монтгомери, вытянувшую ноги и глядящую ему в лицо, я понял, как ошибался все это время, думая, что моих родителей здесь нет.

Я видел обоих моих родителей после смерти, и это было определенное разочарование. Я хотел чего-то великого, некоего эмоционального финального прощания — я представлял себе Кэтрин Дженкинс, поющую «Время прощаться», — но ничего подобного не было. Я точно так же отреагировал на оба тела. Мой отец в задней комнате похоронного бюро на главной улице пригорода. Моя мама дома, в кровати, где она спала сначала вместе с моим отцом, а потом одна, когда овдовела. И я почувствовал разочарование.

Это не он.

Это не она.

Свет, который делал моего отца тем мужчиной, каким он был, а мою мать той женщиной, какой она была, — тот свет исчез, пропал. И хотя я не мог сказать, ушел ли он на небеса или во тьму забвения, я знал, что он ушел. Это не мой отец лежал в задней комнате похоронного бюро. Не мама лежала в спальне, в которой спала сорок лет. Мои родители были где-то в другом месте или же нигде.

И именно по этой причине я не любил приходить к могиле, которую они делили. Не говоря уже о том, что я всегда был занят собственной жизнью, а на трассе М25 всегда были пробки, потому что местные жители ездили на работу в Лондон и обратно. А кроме того, я не верил, что мои мать и отец действительно покоятся на этом холодном живописном кладбище с пятисотлетней церковью за ним, окруженном желтыми полями.

Но я ошибался.

Они были здесь.

И с ними был их внук, с безобразно остриженными, когда-то длинными светлыми волосами.

Элизабет Монтгомери подняла взгляд, когда я показался возле могилы.

Я увидел, что Пэт затянулся, прищурившись, выпустил дым и негромко сказал:

— Это всего лишь мой папа.

Элизабет Монтгомери встала, оправила юбку и улыбнулась. У нее была чудесная улыбка. И я подумал — какой замечательный выбор. Если ты мальчик и выбираешь девочку, которая сводит с ума, невозможно выбрать никого лучше, чем Элизабет Монтгомери. Девочка, которая пойдет с тобой и будет курить и пить сидр на могиле твоих бабушки и дедушки. Разве можно выбрать девочку лучше?

— Извините, — сказала она. — Мне надо пойти пописать.

Я посмотрел на Пэта, потом на могилу. Они принесли цветы, понял я, внезапно почувствовав угрызения совести.

— Ты отлично знаешь, как хорошо провести время с девочкой, — сказал я. — Сидр. Кладбище. Пачка сигарет. Ты просто транжира.

— Только не говори, что ты никогда не зависал на кладбище, — проговорил он, не глядя на меня.

Я засмеялся, вспоминая, как мы прятались на этом самом кладбище с лучшим другом, глядели в прицел двадцатидвухдюймовой пневматической винтовки и бежали домой всякий раз, когда небо темнело, а за могилами слышался шорох листьев.

Пэт протянул мне бутылку сидра.

— Давай, — сказал я и сделал большой глоток.

— Дело в том, что дедушка и бабушка, — сказал мой сын, — любят по-другому. Родители, извини, они все время хотят тебя переделать. Потому что всегда желают, чтобы ты был лучше. Умнее. Сильнее. Вежливее. — Он перевел взгляд на могилу. — А дедушка с бабушкой принимают тебя таким, какой ты есть. Они счастливы оттого, что ты такой, какими никогда не были и не будут твои родители. Родители всегда пытаются тебя усовершенствовать, словно ты сломанная вещь, которую надо починить. А дедушка с бабушкой любят тебя без всяких условий. По крайней мере, так я это помню.

Пэт снова посмотрел на могилу.

— Так и есть, — согласился я и глотнул еще сидра.

— Они умерли так давно, — сказал Пэт.

Почти в самом начале его жизни.

— Мне бы хотелось, чтобы они познакомились с Джони, — сказал я. — Я очень сожалею, что они не узнали ее.

Пэт засмеялся:

— Они бы ее облизывали с ног до головы.

Я вернул ему бутылку сидра.

— Да, она такая сладкая, прелесть просто. — Мне захотелось обнять его и поцеловать, но я не двинулся с места. — Твои волосы…

Он смущенно пробежался пальцами по волосам.

— Не волнуйся об этом, — сказал он.

— Я пожалуюсь директору.

— Удачи. — Он тряхнул головой. — Они делали вещи и похуже. Они все хуже с каждым днем. Ты просто этого не видишь.

Вернулась Элизабет Монтгомери. Она опустилась рядом с Пэтом и поцеловала его в щеку. Он не шевельнулся, только смял окурок и сунул его в карман школьного пиджака. На могиле было очень чисто.

— Вас подвезти? — спросил я.

Элизабет Монтгомери взглянула на Пэта, и он помотал головой.

— Мы побудем здесь еще немного, — сказал он.

Элизабет Монтгомери подняла бумажный пакет с надписью «Еда гурманов».

— У нас есть сэндвичи, — сказала она. — Мы собирались провести здесь весь день.

Я с сомнением посмотрел на них:

— Ты обещаешь, что вечером вернешься? Она волнуется. Твоя мать волнуется.

Пэт поднял на меня глаза. Я ожидал от него язвительного подросткового сарказма, но он с серьезным видом кивнул:

— Мы вернемся вечером, хорошо?

Элизабет Монтгомери встала и улыбнулась мне.

— Все хорошо, — сказала она. — Мы приедем на поезде.

— О’кей.

Я окинул взглядом желтые поля. С восхитительной гармонией, которая заставляла их казаться скорее своим отдельным миром, чем женатой парой, мои родители умерли почти в один и тот же день. Больше десяти лет отделяло их смерти, но по календарю это произошло с разницей лишь в двадцать четыре часа. И когда я увидел желтые весенние поля, они оба сразу вернулись. Я должен приезжать сюда чаще, понял я. Хотя бы просто смотреть на желтые поля.

Я пожал руку Элизабет Монтгомери и крепко и горячо поцеловал сына в макушку. Это был совершенно правильный поступок. Я сунул несколько купюр в карман его пиджака. Все это я проделал, не спросив разрешения и не дав ему времени опомниться и возразить.

Потом я направился к машине, откуда позвонил его матери и сообщил, что Пэт сейчас со своей подружкой, бабушкой и дедушкой и что наш мальчик жив и здоров.

19

«Да, — думал я, выкарабкиваясь из постели, одеваясь в темноте и направляясь на машине в больницу. — Теперь вспомнил».

Мои родители умерли много лет назад, и я забыл, что в самом конце посреди ночи всегда раздается звонок.

Но сама больница совсем не изменилась. Так же на улице стояли и курили люди в пижамах и халатах, смеющиеся медсестры ожидали конца ночной смены, бездомный мужчина спал на лавочке возле закрытых киосков рядом с пустынной регистратурой — все те же давно известные сцены с теми же персонажами.

И все это сейчас вернулось ко мне.

Проходя по коридорам, наполненным, как и раньше, тем же ночным шумом перевозимого оборудования и стонов больных во сне, на одно безумное мгновение я осознал, что ищу кровать, на которой умирал мой отец. Я нашел сестринский пост, и меня направили в темную переполненную палату, где вокруг крайней кровати были задернуты занавески. Я вошел внутрь.

Синг Рана спал полусидя, его голова наклонилась вперед. Кен сидел рядом с кроватью, вскрывая большую коробку конфет «Куолити-стрит». Даже в этот час он был в своем воскресном костюме. Хотя он всегда был одет с иголочки.

— У него удар, — сказал Кен. — Знаешь, что это такое?

Я покачал головой:

— Не совсем.

Я знал все про рак. Мои родители были из поколения, обожающего «Касабланку». Сигареты и преданная любовь были в их сознании неотделимы друг от друга. Поэтому в нашем доме про рак было известно все.

— Не совсем или совсем нет? — прищурился он, яростно разворачивая конфету с карамелью.

Я посмотрел в лицо Синга Рана. Оно было по-прежнему гладким, как у юноши, вот только прекрасный золотистый оттенок кожи стал ярче и грубее, и от этого гурк внезапно постарел, словно за одну ночь прожил много лет.

— Совсем нет, — признался я.

— Этот шарлатан доктор говорит, что у него эмболия легочной артерии, — объяснил Кен, набив рот шоколадом. — Тромб. Ищет путь от сердца к мозгу.

Он поразмыслил над коробкой «Куолити-стрит». Взял конфету с кокосом и бросил ее обратно.

— Прости, что позвонил тебе среди ночи, — сказал он. — Просто подумал, что ты захочешь об этом знать. Конечно напрасно.

Я покачал головой:

— Я хочу знать. Я рад, что ты позвонил. И мне не так уж хочется спать.

Мы взглянули на Синга Рана.

— Что с ним теперь будет? — спросил я.

— Слишком рано говорить. — Кен пожал плечами. — Сказали, ослабление функций. Этот болтун только и мог трепаться что о коме, параличе, смерти.

— Господи.

— Да уж, у них только одно на уме. — Он посмотрел на спящего друга. — Если он продержится неделю-другую, то будет как огурчик.

Он протянул мне «Куолити-стрит», я покачал головой. Но он силком сунул мне коробку, и я взял «Зеленый треугольник». Я помнил эти конфеты. Вкусный лесной орех в молочном шоколаде, если не ошибаюсь.

— Мы были на собачьих бегах, — начал Кен, не отрывая глаз от лица Синга Рана. — Он говорил об Италии. Ему все больше нравилось говорить об Италии. Он постоянно говорит об Италии, словно это был лучший отпуск в его жизни. — Он хихикнул. — Он говорит об апельсинах и лимонах. О полях, девочках и вине. О горах и виноградниках. Я уже всего этого не помню. А теперь он — полупустой стакан, старый Синг Рана.

Кен почесал ногу, которую не потерял на войне, а я спросил себя, правда ли вся эта история, неужели он до сих пор чувствует это, хотя прошло столько лет.

— А я помню только холод, — проговорил он. — Шум. Грязь. И вонь. В Италии воняло грязью. Кровавой грязью. Кто-то сказал, что точно так же воняло на реке Сомма во время Первой мировой войны. Грязью, порохом и гниющими трупами. — Он кивнул. — Я помню этот запах. Помню, как рядами лежали раненые, с такими ранами, какие никогда не покажут в фильмах и новостях. Мальчики с распоротыми животами, зовущие на помощь Бога и своих матерей. Мужчины с вываленными кишками. Ранения головы осколками восьмидесятивосьмимиллиметровых снарядов, так что виден мозг. И все это наяву, на самом деле. Оторванные руки и ноги. Отрезанные головы. Снесенные напрочь лица. Отстреленные яйца. Повсюду скорченные тела.

Он взглянул на меня:

— Ну, все еще хочешь туда?

Меня пронзил страх.

— Я никогда этого не говорил, — сказал я.

— Тебе и не надо. Это ясно как день. Я видел это у Мика — того, что теперь в Австралии. — Он тонко улыбнулся. — Ему хотелось быть там. Чувствовал, что он, как и ты — как все сыновья, — что-то пропустил. Что-то великое. Что-то важное. Проверка. Изменение. Опыт. Не знаю, как это у вас называется, но ты понимаешь, о чем я. И я знаю, что ты тоже это чувствуешь, хотя и не признаешься. Это желание быть частью чего-то большего, чем ты сам. Необходимость сделать нечто большее, лучшее, более важное, чем купить машину, которую видел у Джереми Кларксона в шоу «Топ гир».

— Я думал, что Майк — твой любимец, — сказал я.

— Так и есть, — подтвердил Кен.

Откуда-то появилась семья, сгрудилась вокруг кровати, стала разворачивать подарки. Крошечная старушка, худая, как ребенок, — жена Синга Рана, двое крепких мужчин среднего возраста с женами, и куча внуков — от подростков до малыша на руках. И у всех было непроницаемое выражение лица, которое я теперь считал особенностью непальцев.

Словно пробудившись от запаха алу-чоп, Синг Рана шевельнулся. Он сонно улыбнулся своим близким, пока те разворачивали пакеты с едой. Но семья, не обращая внимания на Синга Рана, стала предлагать еду Кену и мне. Лепешки, овощи с карри, жареный рис, чай с молоком и, конечно, острые картофельные котлеты. Кен протянул им коробку «Куолити-стрит», пытаясь выказать ответное гостеприимство. Они нетерпеливо отмахивались.

Не обращая внимания на энергичные протесты, Кен уступил свой стул жене Синга Рана, а потом нежно опустил руку на плечо друга.

Оба старика поглядели друг на друга, но не сказали ни слова. Он убрал руку. И мы ушли.

В коридоре Кен вытащил из кармана пиджака плотный кремовый конверт. Я предположил, что это открытка с пожеланием скорейшего выздоровления и что он хочет вернуться, чтобы отдать ее Сингу Рана. Несмотря на его несентиментальный вид, я подозревал, что Кен из тех людей, кто может принести другу такую открытку. Он мгновение смотрел на конверт, словно не понимая, что это такое, а потом медленно извлек оттуда открытку, словно собирался объявить победителя, получившего какую-то высокую награду.

Это была белая открытка с небольшими серебряными колокольчиками, розами и витиеватой золотистой надписью.

— Это мое приглашение, — сказал Кен, словно никогда прежде не получал ничего подобного или словно это произошло так давно, что уже стерлось из памяти.

Он осторожно держал обеими руками белую открытку с золотистой надписью, словно необычайно хрупкую драгоценность.

— Мое приглашение, — повторил Кен Гримвуд. — Я собирался пойти туда сегодня. Или вчера? Моя Трейси хотела забрать меня. Но я остался здесь. Все пропустил. — Он показал на друга. — Потому что он попал сюда.

Он коротко засмеялся и сунул приглашение обратно в карман.

— Моя Трейси распсиховалась.

«Одиночество», — подумал я.

Вот что такое старость. Это даже больше, чем звонки среди ночи. Это одиночество, которое наступает, когда почти все, что вы любили, исчезло.

Коротко стриженный парень в костюме остановил нас, когда мы входили в церковь.

— Невеста или жених? — спросил он.

— Ни то и ни другое, — ответил Кен, и парень укоризненно взглянул на нас, словно слышал уже сегодня эту шутку.

— Мы со стороны невесты, — сказал я, и парень дал нам по белой розе в петлицу. Их короткие стебельки были обернуты серебряной бумагой.

Мы вошли внутрь. Свет струился сквозь витражные окна, освещая женщин в шляпках. Сильно пахло розами. В церкви было полно детей, носящихся взад-вперед по приделу, и их смех перекликался с возгласами родителей, пытающихся призвать их к порядку.

Кен продолжал держать в обеих руках розу, словно крошечный букет. Я взял у него розу и вставил ее в петлицу пиджака. Потом мы стали искать место рядом с гостями со стороны невесты, поближе к выходу, словно собирались быстро исчезнуть. Возле алтаря ждали двое юношей и женщина-викарий. Трейси стояла в переднем ряду и поправляла шляпку.

— Я не знаю этих людей, — пробормотал Кен.

Я увидел, что дочь заметила его. Она направилась к приделу, придерживая шляпку, цокая по плитам высокими каблуками.

— Рада, что ты пришел, папа, — сказала она.

Коротко кивнув мне, она взяла отца за руку и осторожно заставила встать.

Кен выглядел растерянным.

— Ты дедушка невесты, — объяснила Трейси, внимательно изучая вход. — Ты должен сидеть с нами.

Он позволил ей отвести его в первый ряд, и орган заиграл свадебный марш. Внезапно появилась невеста, как белое облако, которую вел под руку обливающийся слезами Иэн. Невеста была хорошенькой и беременной, плакала и смеялась одновременно и была больше похожа на свою бабушку, чем кто-то еще из переднего ряда. Она была такой же милой черноглазой озорницей, какую я видел на свадебных фотографиях Кена и его Дот. А может, так казалось потому, что она была в том же возрасте, что и ее бабушка на свадебных фотографиях, и все замерли при ее появлении, как на стоп-кадре.

Они шли по приделу, и все глаза были устремлены на них. Теперь я видел, кто из парней ее жених. Он улыбнулся девушке, опустил голову, а потом снова взглянул на нее. Трейси заулыбалась и стала тереть глаза. Хотя он был ниже ростом и уже в плечах, чем остальные гости в первом ряду, я все же мог рассмотреть Кена. Я видел, как он смотрит на невесту, прищурив глаза, как искоса поглядывает на ее лицо, словно она была девушкой, которую он откуда-то знал, но не мог вспомнить откуда.

_____

В следующий раз я увидел его, когда он пробирался с бокалом шампанского в каждой руке сквозь толпу собравшихся к тому месту, где я беседовал с викарием.

— Прекрасное обслуживание, — сказал он и попытался облобызать ее в губы.

Та вздрогнула и отпрянула, но Кен продолжал идти к ней, закрыв глаза и вытянув губы. Я подхватил его прежде, чем он упал, и когда он пытался обрести равновесие, немного шампанского выплеснулось из бокала, попав на рясу викария.

Кен поморгал на нее из-за бокалов.

— Прекрасное, — повторил он.

— Большое спасибо, — улыбнулась викарий и поспешно удалилась.

Кен смотрел ей вслед, задумчиво опустошая бокал. Я осторожно забрал у него другой бокал и сам выпил его содержимое, чтобы избежать еще каких-нибудь проблем.

Мы находились в шатре на территории загородного отеля. Казалось, что это больше чем палатка для развлечений, словно шатер простоял здесь тысячу лет, а не был установлен сегодня утром. Когда заиграла музыка — взрыв радостного фанка, «Праздник» в исполнении «Кул энд зе гэнг», — казалось, она отражается от древних стен.

Кен направился к танцевальной площадке.

Я последовал за ним, внезапно осознав, почему чувствовал потребность остаться.

Трейси остановила нас. Она выглядела обеспокоенной.

— Папа, — спросила она, — ты пробовал канапе?

Но Кен продолжал идти, вежливо отстранив официанта с серебряным подносом коктейлей «Беллини» и направляясь к танцплощадке.

Трейси коснулась моей руки.

— Не дайте ему все испортить, ради меня, — попросила она.

Он был третьим человеком на танцполе. Помимо него там были только невеста и жених. Обнявшись, они раскачивались из стороны в сторону — чудной танец людей, никогда не учившихся танцевать. Казалось, они обрадовались появлению Кена, хотя бы как человеку, отвлекшему на себя внимание от их затруднения.

Улыбаясь, Кен изобразил технически безупречный твист — подушечками пальцев ног давил невидимую сигарету, одновременно размахивая руками, словно вытирался после душа, — и я спросил себя, какой из вечеров, проведенных на танцах вместе с женой, вспомнился сейчас ему. Люди зааплодировали и засвистели от восторга. Невеста отстранилась от жениха и подошла к дедушке.

Он взглянул ей в лицо, и его улыбка увяла.

— Дот, — прочитал я по его губам. — Моя Дот…

Потом его здоровая нога словно подломилась, и он опустился на пол, продолжая смотреть на девушку в подвенечном платье, вглядываясь в ее лицо, словно все вспоминая.

Вокруг снова раздался смех, но недобрый. Они смеялись над тем, как он сел на пол, и повсюду я видел белоголубые вспышки, потому что люди снимали его на мобильники, пока он сидел на полу. Невеста и жених тоже смеялись, а «Кул энд зе гэнг» велели всем хорошенько повеселиться. Я стал пробиваться сквозь толпу, чтобы поднять его.

И, несмотря на грандиозную вечеринку, дизайнерские шмотки и реки коктейлей, я вдруг разглядел в гостях все их современное уродство.

Женщины с жесткими взглядами, татуировками на руках и ногах, которые нельзя было скрыть под платьем. Изнеженные мужчины с тщательно уложенными волосами, блестящими от средств стайлинга, как глазированные яблоки, или же выбритые налысо, как преступники, в попытке скрыть наметившуюся плешь. Некоторые мужчины походили на детей — без галстуков на свадьбе, хотя им давно пора бы освоить основной узел. А дети были одеты как взрослые — маленькие девочки на высоких каблуках, маленькие мальчики в галстуках-бабочках, сжимающие в руках мобильные телефоны, снимая старика на полу.

Все пьяные, у всех лишний вес.

Я оттолкнул с пути последнего и склонился над Кеном, чтобы поднять его. Внезапно передо мной возникло лицо его дочери.

— Уберите его отсюда, — прошипела она.

Спрятавшись в тени загородного отеля, мы сидели возле бассейна, подводные лампы подсвечивали его голубым и золотым.

Из шатра мы слышали музыку, разносящуюся над подстриженными газонами. Я услышал, что диджей перешел от популярных песен к клубной классике.

Гости время от времени выходили из шатра и скрывались в отеле. Позади нас были открыты французские окна, которые вели в почти пустой бар.

Кен застонал.

— Это убивает меня, — сказал он.

Я помог ему сесть на лежак и стал смотреть, как он закатывает штанину до колена.

Его протез выглядел совсем как настоящая нога, но совершенно неживая. Она выглядела живой и мертвой одновременно. Я смотрел, как он ее отстегнул и положил рядом, облегченно вздохнув. Он начал массировать ногу выше колена. Там были сплошные шрамы.

— Можно получить новые ноги, — сказал он. — Спортивные ноги, как их называют. Такие, где видны все суставы и сосуды.

Его пальцы энергично сжимали мертвенно-бледную плоть.

— Хорошо, когда ты ребенок, — сказал он. — Хочешь окунуться?

Я помог Кену сесть на край бассейна. Я поддерживал его, пока он, тяжело дыша, скакал к бассейну на одной ноге. Мы сняли обувь, носки и погрузили наши три ноги в воду.

— Замечательно, — похвалил он, глядя вдаль, откуда раздавались звуки песенки «Прибавь громкость».

Потом он искоса взглянул на меня:

— Напомни мне, почему ты торчишь здесь? Ты не знаком с этими людьми. Я сам большинство из них не знаю.

— Дежурный водитель, — ответил я. — Не беспокойся обо мне. К тому же я знаком с тобой.

Он вытащил «Ризл» и жестянку «Олд Холборна», и стал сворачивать сигарету. Я был рад, что его никто не останавливает. И я подумал, что этим мужчинам следует разрешать курить везде, где им вздумается. Если вы освободили мир от тирании, думал я, вам необходимо разрешить вертеть себе самокрутки. Он медленно закурил, и в это время из шатра вышла целая толпа людей и направилась по лужайке.

— Помоги мне встать, хорошо? — попросил он.

Я поднял его, и мы стояли, поддерживая друг друга. Я обхватил его руками за талию, его рука лежала на моем плече. Свободной рукой он погасил самокрутку и отбросил ее в сторону. Мы смотрели, как к нам приближаются гости свадьбы. Когда они были у самого бассейна, старик закричал.

— Акула! — вопил он. — Помогите! Акула! Акула! О боже! На помощь! Акула!

Кто-то взвизгнул. Мы смотрели на их потрясенные лица, на расширенные от ужаса глаза, а потом я отвел Кена на лежак. Мы оба пополам сгибались от хохота.

Он как раз пристегивал ногу обратно, когда подошел Иэн.

— Это было не смешно, еще когда ты делал это в нашем детстве, — сказал он. — Ни во Фринтоне, ни в Клэктоне, ни в Маргейте это было не смешно. И не смешно сейчас.

И тут появилась Трейси.

— Знаешь, почему он уехал? — спросила она.

Кен опустил вниз штанину.

— Кто? — с неподдельным интересом спросил он.

— Твой сын, — отчеканила она. — Твой драгоценный Мик. Твой любимый ребенок. Знаешь, почему он уехал? Знаешь, почему он уехал в Австралию?

Кен перестал улыбаться.

— Лучшая жизнь, — негромко сказал он. — Солнце. Барбекю. Пингвины. Более высокое качество жизни.

Трейси засмеялась и покачала головой.

— Чтобы убежать от тебя, — сказала она. — Он больше не мог это выносить. Он оставил Англию, чтобы оказаться подальше от тебя.

И они отправились в отель. Кен молча закурил новую самокрутку, и мы пошли к машине. Было уже почти два часа, и праздник заканчивался.

Перед отелем собралась толпа, чтобы посмотреть на отъезжающих жениха с невестой.

Мы слышали приветственные крики, поздравления, шелест шин по гравию и грохот жестянок, привязанных к бамперу, когда счастливая пара отбыла, чтобы начать новую жизнь.

— Давай я отвезу тебя домой, — сказал я Кену, когда он привалился к моей машине.

Старик выглядел очень усталым.

— Это несправедливо, — проронил он.

— Нам надо постараться не шуметь, — сказал я, ставя чайник, и Кен тут же начал шумно прочищать глотку.

Это было похоже на хрип умирающего тюленя. Я выразительно взглянул на потолок, указав взглядом на то, что там спит моя семья.

Его глаза следили за мной из-под очков.

— Дома все плохо? — спросил он.

Я понимал, как его утомила эта жизнь.

— Да нет, не плохо, — ответил я. — Просто… сейчас глубокая ночь. Моей жене утром вставать на работу.

Я повернулся туда, где стояли чай, молоко и сахар.

— А мне — нет.

Он поудобнее уселся за кухонным столом.

— Должно быть, это трудно, — проговорил он. — Когда жена — добытчик. Ей это нелегко. Или тебе.

Я повернулся, чтобы посмотреть, не смеется ли он надо мной. Его лицо было невозмутимым. Я отвернулся к кипящему чайнику.

— Это просто временно, — пробормотал я.

— Временные трудности, — уточнил он. — Не так, как у меня. Гораздо проще.

— Какие еще у тебя трудности? — вспылил я, и это прозвучало более грубо, чем я хотел.

Но он только рассмеялся.

— Бедняга ты, — сказал он. — Получил жену, которая о тебе заботится. А мне всего лишь пришлось иметь дело с нацистской Германией.

— Верно, — согласился я. — Бедняга я.

Я поставил на кухонный стол две чашки с чаем. Он был здесь только потому, что всю дорогу домой твердил, что страстно желает ту или иную вещь. Он всегда чего-то страстно желал, этот старик.

Чашку чая. Сигарету. Глоток воздуха.

Я наконец понял, что именно в нем напоминает мне так сильно моего отца. У них было много общего даже на первый взгляд — война, медали, крепкие истерзанные тела, покрытые шрамами, которые им носить до самой смерти.

Но была и такая же очевидная разница — мой отец был загородным жителем до глубины души, благоговел перед пригородами Лондона, холил и лелеял свой сад и не богохульствовал перед детьми, в то время как Кен Гримвуд никогда не покидал свой район, застроенный муниципальными домами, никогда не уезжал из своей муниципальной квартиры. Но у них была одна общая боль — бездонный колодец горечи и сожаления по поводу того, как их страна отнеслась к мальчикам, которые вернулись домой.

«Мы отдали все. Многие из нас не вернулись. А вы, гады, не оправдали наших надежд».

Мой отец прятал это в себе лучше, чем Кен Гримвуд, но это было то же самое. За чистыми занавесками и подстриженной лужайкой дома моей семьи — скромного дома, ради которого мой папа вкалывал на трех работах, с трудом собирая деньги на первый взнос, — скрывался человек, не склонный злиться и жаловаться.

Но когда я вырос и белокурый, коротко стриженный мальчишка превратился в самого обычного, бесцветного, склонного ошибаться мужчину, который только и умеет, что портить жизнь себе и окружающим, я не мог отрицать тот факт, что я — один из толпы мерзавцев, которые не оправдали надежд моего отца.

— Ты разрушил мою жизнь, — сказал он мне, когда я огорошил его новостью о том, что наш с Джиной брак дал трещину.

— Ты сам сделал свою жизнь, — сказал я ему, желая ранить его так же, как он ранил меня.

В моем отце был кусок льда. Он был порядочным человеком, вежливым, воспитанным, и у него было множество хороших качеств. Но внутри его прятался твердый кусок черного льда, и я ни разу не видел, чтобы он начал таять, пока не родился мой сын. Он не растаял до тех пор, пока не появился Пэт, и тогда я наконец-то увидел на его лице взгляд, говорящий: что же, может быть, теперь все наладится.

— Хороший чай, — одобрительно кивнул Кен.

Я посмотрел на часы. Мне надо было еще отвезти его домой и вернуться обратно. Я сделал большой глоток чая, хотя он обжигал мне рот.

И тут я увидел в саду свет.

Вернее, огонек, а не свет. В темноте, в домике для игр, крохотный огонек, который на мгновение становился ярко-красным, а потом делался неярким, похожим на янтарь.

— Вот маленький негодяй, — проговорил я и отпихнул стул, вставая.

Кен взглянул на меня, потом в сад. Но ничего не сказал.

— Мой сын, — пояснил я. — Он в домике для игр. Курит в домике для игр марихуану.

Кен наклонил голову набок. Домик для игр? Марихуана?

Я пробормотал что-то бессвязное и тут же понял, что должен успокоиться.

— Я убью его, — просто сказал я, и Кен внезапно все понял и поднял руку, когда я направился к двери, ведущей в сад.

— Говорят, что ребенок нуждается в любви больше всего тогда, когда меньше всего ее заслуживает, — произнес старик.

Я уставился на него.

— Так говорят?

Он кивнул:

— Так я слышал.

— Верно, — кивнул я. — Я должен последовать совету человека, которого только что вышвырнули со свадьбы его внучки.

Кен Гримвуд лишь улыбнулся.

— Ничего, если я покурю здесь? — спросил он.

— Нет, — ответил я и вышел в сад.

Я почувствовал тошнотворно сладкий запах марихуаны, еще не доходя до домика. И увидел внутри Пэта, похожего на Гулливера, сгорбленного, слишком большого для того, чтобы поместиться внутри. Я открыл дверь и вошел. Он с вызовом затянулся. Красный огонек загорелся снова. И я понял, что не убью его. Ни сегодня и никогда. Я просто любил его.

— Тебе это не нужно, — сказал я.

Он провел рукой по стриженой голове, словно до конца не мог поверить, что волос больше нет.

— Может быть, это именно то, что мне нужно.

Но тут же закашлялся, болезненно скривился и глубоко вдохнул, пытаясь отдышаться. Он посмотрел на промокший косяк, зажатый в руке.

— Что, больше не такой хороший? — спросил он.

— Ты всегда будешь для меня хорошим, — ответил я.

Он засмеялся:

— Ну ты и врун!

— А то! — улыбнулся я.

Он вздохнул и поднес красный кончик косяка к обнаженной коже руки. Я услышал потрескивание, почти невидимые волоски на руке съежились и загорелись. Я почувствовал запах. Запах сожженных волос на руке. Я затаил дыхание. Потом он отложил окурок, и я вздохнул.

— Ты не виноват, Пэт, — сказал я. — Ни в чем. Все это дерьмо тянется уже долгие годы.

Он не смотрел на меня.

— Ты ни в чем не виноват.

Он хмыкнул.

— Я осуждаю родителей, — сказал он.

— Я бы хотел, — начал я, и он метнул на меня взгляд, услышав мой голос. — Я бы хотел, чтобы у тебя все было… более устойчиво и незыблемо. Пока ты рос. И теперь. Я просто хочу, чтобы твоя жизнь была прочной и незыблемой.

Он яростно замотал головой.

— Ты уже говорил, — сказал он.

Он не хотел об этом говорить.

Потом он посмотрел на меня. Наконец-то посмотрел на меня.

— Я не знал, куда еще идти, — признался он.

— В таком случае всегда приходи сюда, — сказал я. — Приходи ко мне. Когда больше некуда идти, просто иди домой. И оставайся столько, сколько хочешь. Хорошо?

Он немного подумал.

— Хорошо.

— Идем в дом, — сказал я и встал.

— Хорошо, — повторил он.

Я смотрел, как он бросил окурок на пол и раздавил его. Искры разлетелись и погасли. Нам пришлось пригнуть головы, чтобы выйти из домика.

Мы посмотрели на дом. Он был весь погружен в темноту, и только на кухне горел свет. Все дома были погружены в темноту. Я обнял сына за плечи и внезапно осознал, что он стал ростом выше меня. Когда это случилось?

И мы пошли в дом, где нас ждал старик.

III ЛЕТО. ЧЕГО ТЫ ЖДЕШЬ?

20

А потом настал день, когда моя жена слишком рано вернулась с работы.

Я был наверху, в своей комнате, редактировал съемочный вариант сценария «Мусоров». Я уже месяц как работал и получал неплохую зарплату, но теперь все было по-другому. Это было больше похоже на то, чем занимался мой отец. Потому что я уже не делал карьеру. Я просто работал.

Я как раз преодолевал сцену, которая мучила меня целое утро, когда услышал, как по улице едет фургон «Еда, славная еда». Я посмотрел на часы и вернулся к сценарию.

В сцене, на которой я застрял, один из мусоров засадил в камеру опытного грабителя. Он — мусор — насвистывал «Я бы хотел научить мир петь» и выплясывал около камеры. Жестокость полицейского казалась очевидной. Это была прямая отсылка к Тарантино, но меня беспокоило не это. Меня беспокоила смена ролей, когда офицеру в форме дают всю власть и заставляют его петь популярную песенку, а плохой парень при этом вертится как уж на сковородке. Словно добро в конце концов победит, а зло будет наказано.

И меня мучило то, что я понимал — это неправда.

Я отложил сценарий и подошел к окну. Фургон стоял перед домом. Странно. Сейчас как раз время ланча. Фургон должен быть у здания Канэри Уорф. Я увидел, как Сид выбирается с водительского места. Она подошла к задней двери фургона и стала вытаскивать подносы с едой. Рядом стояла одна из ее помощниц. Не столько помогала, сколько плакала. Я спустился вниз.

Сид вошла в дверь, неся подносы. Палочки из моцареллы. Японские пельмени со свининой и капустой. Сашими. Куриное соте. Мини-фриттаты.

— Что случилось? — спросил я, насторожившись.

Помощница шла следом за ней, шмыгая носом и всхлипывая над огромным блюдом с восточными закусками, которыми можно было накормить человек шестьдесят. Я взял у нее блюдо и отнес на кухню. Нетронутая еда лежала на Подносах. Сид уже возвращалась к фургону.

— Включи телевизор, — сказала она.

Я уставился ей вслед. Ненавижу, когда мне такое говорят. «Включи телевизор». Это значит, случилось что-то плохое. Это значит, что все идет не так. Я включил телевизор и сначала не мог понять, что вижу.

Шла прямая трансляция от какого-то сверкающего стеклянного здания. Мужчины и женщины в костюмах выходили оттуда, и у каждого в руках была коробка. Кто-то плакал. Кто-то злобно выкрикивал в камеру проклятия. Кто-то выплеснул кофе-латте в лицо одному из толпящихся вокруг фотографов. Камера приблизила молодого щеголя с коробкой из-под шампанского в руках, где лежали стек и клюшка для игры в гольф. Порыв ветра унес из коробки какие-то бумаги, но щеголь, похоже, ничего не заметил, или ему было все равно. На одной из сторон стеклянной башни виднелись большие четкие буквы. Камера укрупнила их. Это название мне что-то смутно напоминало.

Сид подошла и встала рядом.

— Это не они застраховали наш холодильник? — спросил я.

— Думаю, уже не застрахуют, — ответила она. — Я собиралась отвезти туда обед. А они обанкротились.

— Когда?

— Около двух часов назад.

Мы смотрели, как работники покидают сверкающую стеклянную башню.

— Что это значит? — спросил я.

— Не знаю, — ответила Сид. — Но по-моему, это только начало.

— Начало чего?

— Начало глобальных перемен, — сказала она, чуть ли не смеясь. — Не думаю, что им в скором времени понадобится сашими за двести фунтов. Может быть, уже никогда.

Помощница Сид топталась позади нее. Сид обняла ее и прижала к себе. Девушка снова разрыдалась. Я отвернулся к телевизору, пытаясь осознать происходящее. Офисные служащие с вещами, сложенными в коробки из-под шампанского. Подносы с никому не нужной великолепной едой у нас дома. Я прибавил громкость. Помощница Сид ревела так громко, что я едва слышал язвительные комментарии Роберта Пестона.

— Я позвоню тебе, хорошо? — говорила девушке Сид. — Когда что-то прояснится.

Я уселся на край дивана, желая понять, что происходит. Я слышал, как тихо открылась и закрылась входная дверь, и немного погодя услышал, как жена проклинает холодильник.

Сегодня его объема не хватало.

Она стояла у кухонного стола и смотрела на домик для игр. Я положил руки ей на плечи, и она приподнялась на цыпочки, прислонившись ко мне. Я почувствовал, как она прижимается ко мне всем телом. Я провел губами по ее лицу, чувствуя соль ее пота и слез.

Потом она произнесла три коротких слова, глядя мне через плечо, не делая попытки отстраниться.

— Тебе это нравится, — сказала она.

Я посмотрел на ее макушку.

— Что?

— Там — двадцать первый век, а здесь — пятьдесят восьмой год, — сказала она, отстраняясь и отбрасывая волосы со лба. — И тебе это нравится, — повторила она, глядя мне в глаза. — Для меня сегодняшний день — день грандиозного краха. А для тебя — день восстановления естественного порядка.

Мы стояли, не касаясь друг друга.

— Не говори так, — сказал я. — Не думай так.

Она засмеялась:

— Почему нет?

— Потому что это неправда.

Мне все еще казалось, что я смогу ее переубедить.

— Сядь, — сказал я. — Я приготовлю нам чай. Детей не будет дома еще несколько часов. Я стану говорить голосом Барри Уайта. Ты будешь смеяться и думать, что я молодец.

— Великий кормилец, — сказала она. — Грандиозный защитник. Могущественный добытчик. Тебе это нравится.

Я покачал головой. Я протянул к ней руки, и она, немного подумав, прижалась ко мне.

Завибрировал мой телефон. Он лежал в кармане джинсов и теперь тихонько барабанил по верхушкам наших бедер. Я не обратил на него внимания. Но телефон продолжал вибрировать, и в конце концов я уже не мог его игнорировать. Сид отстранилась и насмешливо улыбнулась.

— Не забывай о своей карьере, важная птица, — проговорила она и отправилась на кухню, заваленную горами канапе.

Несколько минут спустя, выйдя на улицу, я очутился рядом с Сид, глядящей в заднюю дверь фургона «Еда, славная еда». Он был пуст. Мы молчали.

Самое смешное, что телефонный звонок не имел ничего общего с моей работой — хотя отцовство было моим истинным призванием, делом моей жизни, моей однажды и навсегда любимой работой.

Звонили из дирекции школы Рамсей Мак. Они знали, что Пэт снова живет дома, и звонили спросить, почему он уже несколько дней не ходит в школу. Я едва сдержался, чтобы не расхохотаться.

Мальчику пятнадцать лет.

Откуда же мне знать?

Пэт сидел за обеденным столом в жаркой гостиной старика, задумчиво попыхивал сигаретой и читал «Рейсинг пост».

Мой сын взглянул на меня, когда я вошел, а потом снова опустил голову. Я видел, что его длинные светлые волосы свисают над передней страницей, на которой крупными буквами было написано: «КИНГ ДЖОРДЖ СПЕШИАЛ — ТАКОЙ ЖЕ МОЛОДЕЦ, КАК И ВСЕГДА».

Пэт изучал «Рейсинг пост», покусывая губы так же, как когда читал «Латеральное мышление» Эдварда де Боно. Синг Рана сидел напротив него, держал в руке букмекерскую шариковую ручку и, устремив глаза в никуда, о чем-то размышлял. Мы с Кеном смотрели на них из другого конца комнаты.

— Он мне помогает, — сказал Кен Гримвуд. — Твой мальчик. Он мне очень помогает.

Я посмотрел на него и вздохнул:

— В смысле, ходит за покупками? Выполняет поручения? И всякое такое?

— Помогает делать ставки, — разъяснил Кен. — Заполняет бланки.

Он захихикал:

— Мы уже пару раз выиграли, верно, Пэт?

Кивок пшеничной макушки.

— Ему надо быть в школе, — сказал я. — Он прогуливает.

Кен потянулся за жестянкой «Олд Холборн». В квартире царило молчание, не считая лязга открываемой металлической коробки. Я сделал движение по направлению к сыну, но старик тронул меня за руку.

— Ты можешь его винить? — негромко спросил Кен. — Мы знаем, почему он прогуливает.

Старик достал пачку «Ризла».

— Разве ты не знаешь?

Я сделал вдох.

— Я защищал его, пока он был маленьким, — сказал я. — Но теперь больше не могу.

Я посмотрел на Кена, мастерящего самокрутку. Она в точности была похожа на небольшой косяк марихуаны, который Пэт курил в домике для игр.

— Что ты намерен с этим делать? — спросил Кен.

Я взглянул на него:

— По правде?

Он коротко кивнул.

— Я хочу сделать им больно, — сказал я. — Особенно вожаку. Тому здоровому. Уильяму Флаю. Я хочу сделать ему больно так же, как он делает больно нам. Так же, как он делает больно Пэту.

Старик рассмеялся мне в лицо.

— Такой милый интеллигент, как ты? — спросил он. — И ты хочешь сделать кому-то больно?

Он чиркнул спичкой, и аромат свежего табака смешался с запахом застарелого табака, который всегда наполнял квартиру. Пэт переворачивал страницы «Рейсинг пост», и в глазах рябило от больших зеленых заголовков. «ЦЕНОВАЯ КОНКУРЕНЦИЯ». «ТОРГОВЫЙ ПОСТ». «ПРАКТИЧЕСКИЕ СОВЕТЫ». «ПОГОВОРИМ?». «ПРИХОДИТЕ НА БЕГА».

Я посмотрел на Синга Рана и вспомнил, что он рассказывал про Италию. Как женщины улыбались ему, а мужчины не могли смотреть ему в лицо.

Рядом кашлянул Кен. Этот старый дребезжащий убийственный кашель, который я слышал и раньше, был знаком мне так же, как альбом Синатры «Песни для великолепных любовников».

Я посмотрел на старика, и он улыбнулся.

— Я тоже, — сказал он. — Я тоже хочу сделать им больно.

21

Я ненавидел его долгие годы.

Я говорил себе — это потому, что он так относился к моей жене, когда она была еще его женой.

И я говорил себе — это потому, что он случайный родитель для Пегги, потому что проживает свою жизнь так, как захочет его левая нога.

Но теперь я видел, что моя прочная ненависть к Джиму Мейсону была не совсем так благородна.

Потому что в основном я ненавидел его за то, что он любил ее, когда ее мир был простым, неразрушенным и новым. За то, что он первым полюбил ее и она полюбила его в ответ, — вот почему я его ненавидел.

Потому что она любила его изначально. Она снова попыталась быть со мной. Вот и все. Попыталась снова. Так было всегда — я был ее новой попыткой. Теперь я это понимал.

Но когда я смотрел на его лицо в мониторе крупным планом, меня потрясла мысль о том, что прежней ненависти больше не существует. Конечно, было бы приятно думать, что я уже вырос из сексуальной ревности и романтичной зависти. Но я подозревал, что все дело в том, что меня это больше не волнует. И это было самое печальное на свете.

— Ты смотришь, Гарри? — спросил меня режиссер.

Я наклонился ближе. Мы сидели в павильоне звукозаписи. В помещении, похожем на ангар, было все, что нужно для съемок. Но я ничего не замечал — ни камер, ни света, ни толпы гримерш, ни редакторов сценария, ни машинистов сцены, ни операторов. Все, что я видел, — это монитор перед собой.

Джим играл роль детектива Стила. Он сидел в ирландском баре — позже мы наложим сюда песню группы «Пог» «Дождливая ночь в Сохо» — и предавался депрессии, обнаружив, что его бывшая жена сбежала с богатым адвокатом.

В сцене от него не требовалось многого — просто сидеть, пить виски (чай со льдом) и делать вид, словно он готов покончить жизнь самоубийством.

Но он дрожал.

Рука, держащая поддельный виски, ощутимо тряслась и, казалось, передавала тревогу каждой части его тела.

Режиссер кипел от возмущения.

— Что с этим хреновым последователем Станиславского? — рявкнул он.

Я молчал. Камера взяла Джима крупным планом. Я никогда не видел в его глазах такой паники.

— Я понимаю, он хочет показать завязавшего алкоголика, который снова запил, — сказал режиссер. — Но этот дерьмовый метод Станиславского — действовать в предлагаемых обстоятельствах, — на кой черт он нам здесь нужен?

Джим не сказал им о болезни Паркинсона. Они думали, что Джим пытался изобразить Брандо, когда держал дрожащей рукой стакан чая со льдом.

И я подумал — сколько это еще продлится?

— Да брось, — проговорил я и взглянул в красивое лицо, которое так долго вызывало у меня отвращение. — Он молодец.

Мы сидели в баре отеля. Я смотрел, как Джим прихлебывает пиво. Его рука больше не тряслась. Он облизнул губы и медленно опустил свое пиво на подставку, улыбнувшись мне. У него была прекрасная улыбка.

— Она бывает не постоянно, — проговорил он. — Дрожь. Непредусмотренное возбуждение мышц, как это называет мой врач. Оно приходит и уходит. На съемочной площадке это сегодня случилось впервые.

Я вздохнул.

— Но сейчас только третья неделя, — сказал я. — Рано или поздно тебе придется обо всем рассказать.

— Разве это не твоя работа?

— Наверное. Думаю, да. А что насчет твоего агента?

— Она ничего не говорит. Потому что, как только об этом станет известно, мои акции стремительно упадут. Эти мерзавцы уберут мой персонаж из шоу, как пить дать. Кому нужен актер, который понятия не имеет, сможет ли участвовать в специальном рождественском выпуске? — Он взглянул на свои спокойные, не дрожащие руки. — Думаю, меня вышвырнут только тогда, когда болезнь затронет речь.

В нем появилась жесткость, которую я видел и прежде, в те дни, когда еще страдал от ревности, думая об их с Сид браке.

— Паркинсон не делает больного дураком. Не затрагивает умственные способности, — добавил он.

Я мог поклясться, что он снова цитирует слова доктора. Он взял свое пиво.

— Только кажется, что они затронуты, потому что ты не можешь управлять мышцами, отвечающими за речь.

За его плечом я увидел, как в бар вошел мужчина средних лет с дочерью. Она была одета в летнее платье. На нем был пиджак от костюма и джинсы.

Потом мужчина наклонился к девочке, и я понял, что это не его дочь.

Мужчина был примерно моего возраста, хотя и боролся с подступающей старостью. С помощью джинсов, рыжевато-коричневого пиджака и, конечно, с помощью девочки.

Эта девочка была Элизабет Монтгомери.

— Разве против этого нет лекарств? — спросил я Джима, с трудом оторвав от нее взгляд. — Ведь должны быть лекарства.

Джим усмехнулся.

— Да, существуют бензтропин, бензгексол, очень хорошие средства для устранения мышечных спазмов. Но это дегенеративное заболевание. Лекарства контролируют симптомы. Но не излечивают.

Свободных столиков не было. Официант проводил Элизабет Монтгомери и мужчину к сиденьям у стойки бара. Мужчина взял коктейльное меню и принялся его листать. Смущенно улыбнувшись, он вынул очки без оправы.

Элизабет Монтгомери встала, поцеловала его в щеку и отошла от стойки.

Я смотрел на мужчину и думал — интересно, есть ли у него здесь номер. Интересно, ждут ли его где-нибудь в доме у подъездной аллеи, посыпанной гравием, жена и дети. И мне было интересно, как он познакомился с Элизабет Монтгомери и что между ними происходит.

Когда она вышла из туалета, я ее ждал. Она ничуть не удивилась, увидев меня. Может быть, засекла меня, когда они вошли. А может, просто наглая девчонка, эта Элизабет Монтгомери.

— Он что, помогает тебе делать домашние задания?

Она засмеялась.

В руке у нее было маленькое зеркальце. Она взглянула в него, потом снова на меня.

— Я не нуждаюсь ни в чьей помощи, чтобы делать домашние задания, — сказала она, и зеркальце исчезло в ее сумочке.

По ней нельзя было сказать, что она собирается провести здесь ночь. Хотя, может, они уже зарегистрировались в отеле. А может, еще ничего не было решено и он вступит в игру после нескольких пятнадцатифунтовых коктейлей. Меня затошнило.

— Он для тебя слишком старый, — сказал я. — А как же Пэт?

Вероятно, она уже подумала про Пэта.

Но я чувствовал, что должен был спросить.

— Наверное, Пэт слишком молод для меня, — сказала она и направилась к барной стойке, цокая каблучками по мраморному полу.

Я хотел ее остановить, но понимал, что не имею права дотрагиваться до нее. Однако она сама остановилась, не дойдя до бара.

— Понимаете, — сказала она, — я люблю Пэта.

— Ну да, я вижу. Пьешь коктейли с дедушкой.

— Нику тридцать пять, — проговорила она.

— Он так сказал? И еще, — продолжил я. — Что он тебе сказал о своей жене? Дай-ка угадаю — она его не понимает, но они остаются вместе ради детей.

— Разве это такая редкость?

— Очень смешно. Где ты с ним познакомилась? В чате? Там всегда лгут о своем возрасте. Он тебя готовит к сексуальному принуждению.

Она улыбнулась мне, словно несмышленышу.

— К несчастью, я уже вышла из того возраста, Гарри, когда возможно сексуальное принуждение.

Она бросила взгляд в сторону барной стойки. Ее хилый старый любовник продолжал сквозь очки изучать цены на мохито.

И я понял, что именно она хочет до меня донести.

— Пэт — самый привлекательный мальчик, какого я когда-либо встречала, — сказала она. — Он милый, нежный и все такое. Но мне семнадцать лет, и я просто не готова для такой большой любви. Может, и никогда не буду готова. Может, когда совсем состарюсь. Лет в двадцать пять или около того.

— Не поступай с ним так, — попросил я, хотя понимал, что это звучит нелепо.

Горничная, наверное, уже положила на их подушки по конфетке, пока мы разговаривали.

— Разве вы не понимаете? — спросила Элизабет Монтгомери. — Просто у Пэта слишком серьезные намерения.

Она направилась к барной стойке. Я пошел за ней несколько секунд спустя, недоумевая, что же это за мир, где от тебя могут отказаться только из-за того, что ты слишком заботливый.

Джим заказал еще пива. Он пододвинул мне кружку.

— Пожалуйста, присматривай за Пегги вместо меня, ладно, Гарри? — попросил он. — Что бы ни случилось. Присматривай за ней.

Я выдержал его взгляд.

— Всегда буду, — ответил я.

На его красивом лице появилась заговорщическая улыбка.

— Я так долго тебя ненавидел, — признался он.

Они отодвинули мебель, чтобы было больше места.

На руках старика были старые потертые кожаные наладонники, что-то вроде митенок, плоских с одной стороны и с подушечками с другой, и когда он хлопал в ладоши, раздавался треск, словно что-то ломалось.

Пэт стоял к нему лицом, длинные тонкие руки висели по бокам, и на них я увидел гигантские коричневые боксерские перчатки с надписью: «Лонсдейл — Лондон — шестнадцать унций». Они выглядели совершенно древними. Словно ископаемые.

— Что за глупости, — сказал я, но они не обратили на меня внимания.

Я совсем не это имел в виду. Не знаю, что я имел в виду. Но явно не избиение в стиле этого дерьмового фильма «Парень-каратист». Это могло его убить.

Кен поднял руки в наладонниках к вискам и ринулся вперед.

— Двойной удар, — сказал он, и мальчик осторожно ткнул правой рукой в наладонник.

— Левша, видишь? — сказал мне Кен. — Бьет правой рукой, потому что левша. Двойной удар, — снова велел он, и Пэт опять ударил в наладонники с силой мотылька.

— Хорошо, — сказал Кен, но мне показалось, что это щедрая похвала. — Закрывайся левой рукой. Локоть внутрь. Кисть защищает подбородок, а предплечье — ребра. Хорошо и аккуратно. Не будь статуей. Не стой и не жди, пока тебя завалят. Двигайся, двигайся. На подушечках пальцев. Танцуй, Пэт, танцуй!

Затем он закашлялся и вынужден был присесть.

Я сел рядом с ним.

— Хочешь увидеть его мертвым? — спросил я.

Кен перестал кашлять и ответил вопросом:

— А ты?

С нарастающей паникой я смотрел, как Пэт помогает Кену подняться с дивана — что было нелегко в таких огромных перчатках, — и они снова встали в позицию.

Для умирающего человека с одной ногой Кен двигался с удивительной ловкостью. Я взглянул на фотографию юного боксера, стоявшую на каминной полке. Чокнутый Малыш, как называл себя Кен. Почти тридцать боев, пока он служил в полиции. Ни одного проигранного. Ни одного нокдауна. Он рассказывал мне без капли похвальбы или самодовольства, что стал бы профессионалом, если бы не потерял ногу при Монте-Кассино.

Он снова заскакал вперед, назад и в стороны, называя комбинации, которым Пэт следовал послушно и покорно.

— Двойной удар — хук справа, хук слева, — говорил Кен, и Пэт кротко повторял движения.

— Послушай, — вмешался я. — Он не Чокнутый Малыш, о’кей? И он не его дедушка.

— Типичный современный родитель, — вздохнул Кен. — Желает завернуть свое дитя в вату.

— Лучше держать в вате, чем в гробу, — буркнул я.

— Папа, — тихо проговорил Пэт, и я посмотрел на него. Большим пальцем перчатки он откинул назад волосы, которые уже подросли. — Я этого хочу, хорошо?

Но в нем не было жестокости. Злобы. Ярости. Желания причинить боль — в нем этого всего просто не было. Вот одна из причин, почему я его любил.

— Хорошо, — ответил я.

— Двойной удар, — велел Кен, и Пэт дважды ткнул в наладонник, на этот раз чуть сильнее. — Снова двойной удар. Вот так.

Кен дважды выбросил вперед левую руку, и скорость, с которой он это сделал, ошеломила меня. Словно он ловил мух.

— Все падают после двойного удара, — сказал он. — Бац-бац, прямо в морду. Теперь отдыхай.

Когда мы ехали домой, я рассказал Пэту про Элизабет Монтгомери. Я должен был рассказать ему. Хотя, может, и нет. Но она все равно сказала бы ему. Или сделала бы так, чтобы он обо всем узнал.

— Я видел твою подругу, — сказал я, не отрывая взгляда от дороги, хотя почувствовал, что он резко повернул ко мне голову. — Видел Элизабет Монтгомери.

Он смотрел и ждал. Думал, может быть, все будет не так уж плохо.

— Она была не одна, — продолжил я.

Удар.

— Парень из колледжа? — едва слышным голосом спросил он. — Тот, с машиной?

— Другой. Постарше. Почти такой же старый, как я.

Когда-то это был знак для его ответной реплики. «Но, папа, старше тебя никого нет». Но не сегодня. Сегодня он промолчал.

— Прости, — сказал я. — Знаешь, в мире столько восхитительных женщин, Пэт. Я понимаю…

— Я не хочу об этом говорить, — откликнулся он. — Ладно?

Я кивнул, не отводя взгляда от дороги:

— Ладно, малыш.

— И перестань называть меня малышом, — потребовал он.

Когда я взглянул на него, он с каким-то удивлением рассматривал свои руки и трогал кончиками пальцев суставы, на которых продолжали кровоточить свежие ссадины.

В самом начале мы спали по-другому.

До женитьбы, до появления Джони — в начале наших десяти лет — мы заворачивались друг в друга, и нам было очень удобно. Лицом к лицу. Коленями к коленям. Ртом ко рту. И так далее. Мы были идеально подогнаны друг к другу. В те первые ночи я просыпался оттого, что меня обвивали ее руки и ноги, и это было самое лучшее на свете.

Но со временем — когда свадебные фотографии стали покрываться пылью, когда появился ребенок и ночью приходилось то и дело вставать, а сон внезапно сделался самой большой драгоценностью — мы оба обнаружили, что засыпаем лучше, прижавшись друг к другу спинами.

Все еще касаясь друг друга — всегда касаясь друг друга — от пяток до нежных крыльев ее лопаток. И ласкали друг друга по-иному — поглаживали друг друга перед сном, словно говоря то, о чем не скажешь словами.

Это все еще я.

Это все еще ты.

Мы все еще здесь, вместе.

Ничего не изменилось.

Но теперь, похоже, мы перешли в третью, последнюю стадию. Лежали спиной друг к другу, не касаясь друг друга, словно между нами выросла стена, которую никто из нас не мог сломать.

Словно мы спали на отдельных кроватях.

Словно мы спали поодиночке.

— Ты когда-нибудь чувствовал, что слишком стар, чтобы начать сначала? — проговорила в темноте Сид, не поворачиваясь ко мне, таким тихим голосом, словно говорила сама с собой. Я услышал, как она вздохнула. — Снова пройти через все это — встретить кого-то, и посмотреть, получается ли у вас, и подумать, достаточно ли того, что ты чувствуешь, чтобы жить вместе со всем багажом, имеющимся у обоих? Ты когда-нибудь ощущал что-то подобное, Гарри?

Я поднял голову. Я хотел обнять ее. Или хотя бы слегка дотронуться до нее, чтобы послать старое сообщение. «Это все еще я». Но между нами была эта треклятая стена, и я не мог ее преодолеть.

— Сид, — сказал я. — Мы расстаемся?

— Иногда я это чувствую, — продолжала она, отвечая на свой вопрос, но не на мой. — Что я очень старая и усталая, чтобы пытаться начать сначала.

Я почувствовал, что она подтянула ноги к животу и обхватила их. Мне снова захотелось прижаться к ней, но я не мог.

— А иногда я чувствую, что слишком молода, чтобы довольствоваться тем, что у нас есть, — проговорила она.

Потом засмеялась.

— Вот проблема века, — сказала она, американка, любящая старые английские афоризмы.

И замолчала.

Наверное, я ненадолго уснул, потому что видел во сне родителей. Они сидели в гостиной дома, где я вырос, и казались такими настоящими, такими удивительно обычными. Словно все так, как и должно быть. Но когда я вздрогнул и проснулся, было еще темно, и в окно спальни не пробивалось ни лучика утреннего света. И моих родителей давным-давно не было в этом мире.

И когда я лежал, мне казалось, что я слышу сонное дыхание наших детей. Всех троих. Мальчика. Двух девочек. Все спали в своих комнатах, посапывая во сне, и их дыхание касалось меня, словно ленты застывшего воздуха.

Я знал, что это единственное, что удерживает наш дом от распада.

Машина остановилась возле круглосуточного супермаркета.

— Можно мне шампанского? — спросила Пегги, сидящая на заднем сиденье. — Только один бокал? Обещаю, что не стану буйствовать. И алкоголиком тоже не стану.

Мать обернулась к ней с пассажирского сиденья.

— Один бокал, — сказала она. — И сразу в постель.

Пегги захлопала в ладоши. Мы ездили смотреть школьную постановку «Парней и кукол». Пегги затмила всех в роли Джин Симмонс — застегнутой на все пуговицы фанатички проповедницы, которая меняется, влюбившись в харизматичного плохого парня.

Не все ребята, занятые в спектакле, собирались быть звездами сцены и экрана. Но когда я смотрел на дочь — а я никогда не думал о ней как о падчерице, мы слишком давно жили вместе, — когда я смотрел, как она поет «Если бы я была колокольчиком», «Я раньше не влюблялась» и «Влюбленную женщину», я верил, что она может ею стать. И это была не просто родительская гордость. Я знал ее с тех пор, как ей исполнилось пять лет, и она всегда легко смотрела на жизнь.

Сид осталась в машине, а мы с Пегги пошли в супермаркет.

— Еще молока и хлеба, Гарри, — крикнула вслед моя жена. — Не только шампанского, хорошо?

— Можно взять розовое? — спросила меня Пегги.

Я засмеялся:

— Любого цвета, какого хочешь.

— Ты возьмешь ту ерунду, которую хотела мама, — сказала она, — а я пойду за шампанским.

Я взял корзину и отправился за «ерундой». Потом услышал звон колокольчика на дверях, означавший, что в магазин кто-то вошел. Послышался смех. Я поднял глаза, но ничего не увидел. Смех стал громче. Я ухватил батон пеклеванного хлеба, нашел холодильник и положил в корзину пару пинт молока. Потом отправился искать дочь.

Она была у винных полок, а по бокам от нее стояли двое парней. Она держала бутылку шампанского, но уже не улыбалась. Прыщавый, с упаковкой пива в руках, гоготал, а Уильям Флай, приблизив к Пегги свое сизое щетинистое рыло, шептал что-то на ухо. Моя дочь отворачивала лицо, закрыв глаза, но стояла на месте как вкопанная.

— Что здесь происходит? — спросил я. — Что вы с ней делаете?

Все трое посмотрели на меня.

— Просто разговариваем, папочка, — ответил Уильям Флай, а Прыщавый бросил на меня злобный взгляд.

Я взял Пегги за руку.

— Идем, — сказал я.

Мы расплатились и вышли.

— Что случилось? — спросила Сид, когда мы сели в машину.

Пегги покачала головой.

— Ничего, — ответила она.

Мы поехали домой и стали пить шампанское. Я поставил оригинальный саундтрек к «Парням и куклам», и мы улыбались, слушая, как Марлон Брандо голосом Фрэнка Синатры исполняет лучшую песню постановки «Удача быть леди». Все было хорошо, мы чудесно провели время перед сном.

Но когда они ушли наверх и я убедился, что все спят, я вышел из дома, сел в машину и поехал на фабрику фейерверков на Сити-роуд.

Никто не остановил меня, когда я вошел в ворота. Я покачал головой. Просто счастье, что в этом районе нет шайки грабителей, ворующих бенгальские огни.

Я нашел их на складе, в окружении пыльных коробок с римскими свечами, «огненными колесами», шутихами, ракетами и марионетками. Синг Рана смотрел, как старик и мальчик снова и снова повторяют движения.

— Не высовывай локоть, когда бьешь кулаком, — говорил Кен. — Немного согни ноги. Четко и аккуратно. Согнись пополам в ответ на этот удар. Быстрее. Энергичнее. Почему не сгибаешься резко? Подбородок вниз. Не будь как памятник. Поднимись на цыпочки. Танцуй, Пэт, танцуй!

И мой сын танцевал. Совсем не так, как его сестра.

Старик держал руки наладонниками вперед и называл комбинации, а Пэт в точности исполнял то, что он говорил. Когда они сделали перерыв, оба мокрые от пота, я отозвал старика в сторонку.

— Он готов? — спросил я.

Кен посмотрел на меня так, как будто я что-то не совсем понимал.

— Никто не бывает полностью готов, — ответил старик.

Пэт терпеливо стоял, не снимая перчаток. Он неуклюже прижимал к себе бутылку с водой, подняв лицо и закрыв глаза, пока Синг Рана замызганным полотенцем вытирал с него пот.

— Не слишком ли быстро он вернулся на работу? — спросил я, кивая на старого гурка. — Он ведь был в больнице чуть ли не пять минут назад.

Кен посмотрел на меня так, словно я не переставал его удивлять.

— А что ты предпочитаешь, чтобы он сделал? — осведомился у меня старик. — Заполз в тихий уголок и умер?

22

Я сидел на автостоянке напротив бара.

За красным бархатным шнуром в самом конце потертой красной дорожки стоял сорокалетний бритоголовый здоровяк в коротком черном пальто, охранявший девушку с планшетом в руках. Оба делали вид, что здесь Голливуд, а не Холлоуэй.

То и дело, пошатываясь, входили и выходили пьяные, а я думал о том, чтобы уехать. Я думал — может, мы смогли бы начать сначала. Все мы. С нуля. Новый дом. Новая школа.

«Австралия» звучит неплохо.

Но, когда я увидел, как они выходят из бара, я понял, что уже слишком поздно. Слишком мало времени. Слишком много всего, чтобы начать жизнь с нуля. Однажды вы понимаете — ничего не изменится.

Бритоголовый в пальто поднял шнур, и из бара вывалились Уильям Флай с Прыщавым. На дороге стояла брошенная кем-то тележка для покупок. Прыщавый упал на нее животом, и Уильям Флай повез его через улицу, направляясь ко мне.

Я пригнулся на сиденье. Уильям Флай толчком пустил тележку с Прыщавым по почти пустой автостоянке. Он был большим, сильным парнем. Тележка несколько раз обернулась вокруг своей оси и опрокинулась. Они немного похохотали, потом Уильям Флай помог приятелю подняться, и они о чем-то переговорили. Я посмотрел на бар на другой стороне улицы. Бритоголовый в пальто смотрел на девушку с планшетом, его огромное лицо светилось вожделением. Когда я оглянулся, Прыщавый, пошатываясь, плелся на дальнюю сторону стоянки, направляясь к рынку, выходящему на главную улицу.

Уильям Флай, тоже покачиваясь, двигался в мою сторону. В руке у него запищал ключ от машины.

У него была классная машина. Ее фары приветственно замигали оранжевым светом. Он привалился к ней, пытаясь решить, блевануть сейчас или потом, когда приедет домой. Когда он поднял глаза, я стоял перед ним.

Не узнал. Глазом не моргнул. Как быстро они забывают. И в его глазках засветилась злоба.

— Чего пялишься, педик? — невнятно пробормотал он, поворачиваясь ко мне.

Он был гораздо пьянее, чем казался.

— Что он вам сделал? — спросил я.

Я говорил очень тихо. Из бара вывалилась компания девушек. Они стали переходить дорогу, и я не хотел привлекать их внимание. Но он ничего не понимал.

— Мой сын, ты, грязный подонок, — пояснил я.

Он покосился на меня. Потом засмеялся, искренне развеселившись.

— А, — сказал он. — Болячкин папочка. Ну конечно.

Он приблизил ко мне лицо, так быстро, что я, отшатнувшись, чуть не упал. Из его пасти разило пивом «Ред булл» и водкой.

— И? — спросил он.

В первый момент я испугался. Но я должен был знать.

— Почему Пэт? — спросил я.

Когда я произнес его имя вслух, что-то неуловимо изменилось. Показалось, что юнец передо мной слегка увял. Он сделал шаг назад и хихикнул.

— Так, для смеха, — сказал Уильям Флай, поглядывая на меня, словно я тоже мог оценить, как это смешно.

Я покачал головой и вздохнул.

— Я так и знал, что ты это скажешь, — проговорил я. — «Так, для смеха, ага?» Эдакое современное «Я просто выполняю приказы». Жалкое дерьмо-переросток.

Наконец я ему осточертел.

— Ну и что ты собираешься сделать, старичок? — поинтересовался этот уродливый подонок. — Задашь мне хорошую взбучку?

Он повел плечами, разминая их. Думаю, он собирался врезать мне разок и отправиться домой. Только раз — прямой удар правой в подбородок и, может быть, пинок по голове, когда я упаду. Потом домой, поглядывая в зеркала, ведя машину с такой осторожностью, как это могут только пьяные водители.

— Не я, — ответил я. — Мой сын.

Мгновение он смотрел на меня. Потом разразился хохотом и не мог остановиться до тех пор, пока из тени не выступил Синг Рана с клинком наперевес.

Уильям Флай и я уставились на нож. Он был впечатляющим на вид. Кривое лезвие кукри — ножа турков — лоснилось и изгибалось в лунном свете. Я вдруг осознал, что затаил дыхание. Долгое время никто не издавал ни звука, лишь из бара доносился отдаленный грохот музыки, а потом послышалось журчание — Уильям Флай наделал прямо в джинсы «Дизель».

— У него сабля, — сказал Уильям Флай.

— Это кукри, тупая макака, — ответил я. — Это лучше, чем сабля.

Я увидел, что Синг Рана смотрит на меня. Пора было ехать.

Уильям Флай с трудом оторвал глаза от кукри и со слепой ненавистью взглянул на меня.

— Что это? — спросил он. — Папочкино войско?

— Именно, — ответил я.

Мы повели его к моей машине. Я открыл багажник и жестом велел Уильяму Флаю лезть внутрь.

— Ты просто хочешь напугать меня, чтобы я обгадился, мудак, — проговорил он, и я увидел, что он озирается и думает о том, чтобы сбежать.

Но теперь я вплотную подошел к нему, я дышал ему в лицо, мое сердце колотилось, и я думал о том, что нас, наверное, всех посадят в тюрьму.

— Неужели похоже, что я шучу? — спросил я. — Неужели похоже, что я просто хочу посмеяться?

Он еще раз взглянул на кукри и полез в багажник. Я все оттуда вытащил, но там все равно было довольно тесно.

— Мой папа подаст на вас в суд, — пригрозил Уильям Флай, свернувшись калачиком, словно шестифутовый младенец в утробе. — У меня есть права человека, придурки.

Почему-то при этих словах мне стало гораздо легче. У гроза судебного иска, упоминание о правах человека — это был мир, в котором жил этот выродок. Где все, что ты творишь с другими, прощается тебе, расценивается как веселая шутка, а если то же самое делают с тобой, вспоминаешь о правах человека. Я изо всех сил грохнул крышкой багажника, закрывая его.

— Это недалеко, — сказал я.

В этот момент Синг Рана медленно покачнулся перед моими глазами, и я подхватил его, когда он осел, опершись на машину.

— Просто надо присесть, — проговорил он, часто дыша. — И все пройдет.

Я усадил его на пассажирское сиденье, оставив дверь открытой, чтобы он дышал свежим воздухом. Он сунул кукри в потертые кожаные ножны и спрятал под нейлоновой курткой. Мы слышали металлический звон, доносившийся из багажника, похожий на шум работающей стиральной машины, куда положили джинсы, забыв вытащить из кармана монетки.

Синг Рана поднял свое гладкое лицо и стал рассматривать автостоянку у супермаркета, словно это была одна из самых красивых достопримечательностей Лондона.

Он достал из кармана куртки небольшой пакетик, завернутый в бумагу. Еще до того, как он его развернул, я почуял аромат алу-чоп. Пахло имбирем и луком. Он протянул мне острые картофельные котлеты, и я взял одну.

— В конце войны у нас был выбор, — заговорил он. — Команды гурков могли присоединиться к индийской армии, к пакистанской или остаться с британцами.

Он выбрал котлету и отщипнул маленький кусочек.

— Мы остались с британцами, и они отправили нас в Малайю. Там активизировались повстанцы.

Он пожевал и проглотил, прежде чем продолжить. У него были безупречные манеры.

— Мы тянули жребий, кто отправится в Британию. Мне повезло, я оказался среди избранных.

Он оглянулся на звук, доносившийся из багажника. Под взглядом его спокойных карих глаз шум внезапно стих.

— Мы видели зоопарк Уипснейд, автомобильный завод Форда и Букингемский дворец, хотя нас не пустили внутрь. Потом мы вернулись в Малайю охотиться за повстанцами. — Он снова задумчиво пожевал. — В конце концов, в пятьдесят шестом году, мы вернулись в Непал. Потом был Гонконг. Потом Британия…

Он принялся заворачивать остатки алу-чоп. Пора было ехать.

Они ждали нас сразу же за воротами фабрики фейерверков.

Пэт был одет в штаны от спортивного костюма и в школьный жилет. На шее у Кена висело полотенце, и он длинными медленными движениями растирал обнаженные руки Пэта. Я подумал сначала, что он пытается расслабить ему мышцы, но в этом ощущалось что-то другое. Скорее это был жест любви.

Я открыл багажник, и Уильям Флай сел в нем, словно чудовище, вылезающее из могилы.

— Помни, о чем я говорил, — повторял Кен. — Все падают после двойного удара. Танцуй. И не будь как статуя.

Пэт кивнул и поднял кулаки к лицу. Уильям Флай вылез из багажника, оглядывая территорию фабрики, а потом взглянул на Пэта.

И расплылся в улыбке.

— Давай, сделай его, — рявкнул Кен, и мы подпрыгнули от неожиданности.

Уильям Флай угрожающе направился к Пэту. Тело его затекло после лежания в багажнике, лицо было красное и пьяное.

Мой сын преградил ему путь. Кен продолжал обнимать одной рукой Пэта за плечи, а другой массировать ему мышцы.

Синг Рана и я стояли по бокам Уильяма Флая, словно его секунданты.

— Правила, — сказал Кен.

Уильям Флай презрительно загоготал.

— Правила, старик? — переспросил он. — Здесь нет никаких правил.

Глаз Кена стало почти не видно за очками.

— Здесь есть правила, — возразил он.

Он хлопнул по животу Пэта, потом Уильяма Флая.

— Можно бить по всему, что выше. Нельзя давить на глаза, применять оружие, бить ногами.

Уильям Флай шагнул назад и размахнулся ногой, обутой в остроносые ботинки, чтобы ударить Пэта в пах. Я оттащил его за шиворот.

— Если попадешь ему по женилке, — пообещал Кен, кивая на Синга Рана, — этот человек отрежет твою. Понял?

Уильям Флай засмеялся и покачал головой. Хотя они были примерно одного роста, Флай был гораздо массивнее, и казалось, что он намного выше Пэта. Между ними была такая же разница, как между мальчиком и взрослым мужчиной. Я не сомневался: Флай думал, что убьет его.

Пэт вмешался:

— Давайте мы уже начнем, ладно?

Они отступили друг от друга. Над ними светилась тусклая неоновая вывеска фабрики, словно заходящая луна. Они стали сходиться.

Уильям Флай бросился на него, молотя кулаками, желая победить с помощью скорости, и он был в этом абсолютно уверен, но жесткий удар Пэта заставил его запрокинуть голову. Со стороны казалось, что сын почти ничего не сделал — просто выбросил вперед правую руку, прикрывшись левой, а остальное доделали за него вес Уильяма Флая и инерция движения.

Пэт снова и снова выбрасывал кулак, как ему показывали, словно ловил мух. Удар, удар, удар. Всякий раз, когда его кулак оказывался впереди, голова Уильяма Флая запрокидывалась назад. Я увидел шок в глазах Флая. Я увидел на его верхней губе первое пятно черной крови.

Пэт скакал перед ним, поднявшись на цыпочки, держа защитную стойку и уткнув подбородок в плечо. Уильям Флай, весь в крови и еле держась на ногах, отступил. Потрогав влажное пятно на верхней губе, он выругался.

— В этом спорте надо стоять боком, а ты стоишь к нему лицом, — крикнул Кен Пэту, нервно теребя концы полотенца, висящего у него на шее.

Пэт исправил стойку, развернув тело так, чтобы быть под косым углом к здоровяку. Уильям Флай не мог его зацепить.

Он сделал полшага вперед, и кулак Пэта попал ему в глаз, оставив чернеющий синяк.

Тогда Уильям Флай бросился на него.

Он снова получил легкий тычок в лицо, но на сей раз продолжал наступать, и его мясистые руки сомкнулись вокруг шеи Пэта. Он попытался перебросить его через бедро, но Пэт устоял.

Они вальсировали по площадке перед зданием фабрики, пыхтя и потея, Уильям Флай намертво вцепился в шею Пэту, но не мог повалить его на землю.

Я взглянул на Кена, желая, чтобы он сделал что-нибудь. Но он просто смотрел на мальчиков и ничего не предпринимал.

Я подошел к нему.

— Что происходит? — спросил я.

— Борьба, — ответил старик. — Мы не занимались борьбой.

— Что значит, вы не занимались борьбой? — воскликнул я.

Пэт покачнулся. Одно жестокое движение, и Уильям Флай сбил его с ног. Пэт упал на спину. Одно движение. И вот уже Флай сидел на нем верхом, широко расставив ноги, придавив коленями руки Пэта, и молотил татуированными кулаками Пэта по лицу.

Это продолжалось. Никто не говорил ни слова. Ни мальчики. Ни мужчины. Я взглянул на Кена. Он смотрел на землю, продолжая терзать ветхое полотенце.

— Хватит, — велел я и шагнул к ним, но Синг Рана успел первым.

Обхватив Уильяма Флая за плечи, он оттащил его прочь.

Пэт мгновение лежал, а потом сел, моргая, словно только что проснулся. Он потрогал голову. Я думал, что от его красивого лица ничего не осталось. Но он почему-то выглядел лишь немного испачканным.

Кен помог ему подняться.

— Все закончилось, — сказал он, пока Пэт неуверенно вставал на ноги, словно новорожденный олененок. — Все закончилось, сынок.

Синг Рана продолжал держать Уильяма Флая, но уже не так крепко, и мое сердце упало, когда я понял, что его больше не собираются наказывать.

— Пожмите руки, оба, — велел Кен, но властность в его голосе куда-то испарилась.

Уильям Флай только засмеялся и выставил два пальца. Синг Рана отпустил его.

— Пожать руки? — переспросил Уильям Флай. — Пожать руки? Кто ты такой? Гребаный маркиз Квинсбери? Я лучше пожму его тощую шею.

Но он не сделал ни шага к Пэту.

Потом Уильям Флай внезапно сообразил, что свободен и может идти. Ворота фабрики были открыты. Никто и ничто не останавливало его.

Пэт стоял без посторонней помощи, хотя его ноги до сих пор дрожали. Я разглядел у него под глазом небольшой, но глубокий порез, оставленный кольцом. Глаз заплыл и казался выцветшим, когда я осматривал его. Следы избиения начали проявляться только сейчас.

Кен посмотрел на меня.

— Тебе бы надо подвезти парнишку, — сказал он, и я с ошеломлением понял, что он говорит об Уильяме Флае.

— Что? — вякнул Флай. — В багажнике?

Он тронул свой кровоточащий нос и полез в карман за мобильным телефоном.

— Я позвоню папе.

И он ушел.

Синг Рана извлек свой пакетик с алу-чоп. Я увидел, что Кен хлопнул Пэта по спине и отвернулся. Рядом с его рюкзаком лежал термос и экземпляр «Рейсинг пост». Старик начал складывать свои вещи. Все было кончено. А я смотрел на сына, который пытался отдышаться. Лицо его с каждой секундой все больше опухало и покрывалось синяками. Я перевел взгляд на старика.

— Это что? — с недоверием спросил я. — Это и есть наша месть?

— Точно, — ответил он, собирая свое барахло. — Я никогда не обещал тебе, что будет месть.

— Все шло так хорошо, — сказал я. — Разве все не шло чертовски хорошо?

Он наконец взглянул на меня.

— Не понимаешь? — спросил он.

Он перевел взгляд на Пэта, который решил немного посидеть. Мальчик держал в руке картофельную котлету, но, похоже, понятия не имел, что с ней делать.

— Дело не в том, чтобы победить, — сказал Кен.

— Не рассказывай мне сказки, — ответил я. — Что, главное не победа, а участие?

— Нет, — проговорил старик. — Главное — постоять за себя.

Он застегнул молнию на рюкзаке.

— Быть мужчиной. Главное — быть мужчиной.

Мне захотелось расхохотаться ему в лицо. Потому что я частенько в своей жизни слышал подобное дерьмо. «Будь уверен в себе». «Будь твердым». «Будь мужчиной, мальчик». И вот теперь мы испытали философию моего отца на себе, потерпев поражение во дворе фабрики фейерверков.

— Поехали домой, — попросил Пэт.

Сид встала, когда услышала нас.

Мы были в ванной. Пэт сидел на краю ванны, а я занимался кровоточащей ранкой под его заплывшим глазом. Порез был глубоким и четким.

Сид встала в дверях, застегивая халат и невозмутимо глядя на лицо Пэта.

— Давай я, — сказала она, и я уступил ей место.

Она ничего не говорила, пока смывала кровь. Сначала она удалила запекшиеся сгустки, а потом промокнула порез обеззараживающим раствором.

Из холла послышался плач.

Джони снова что-то приснилось.

— Я схожу к ней, — сказал я и, прежде чем Сид успела ответить, отправился в спальню Джони.

Она сидела в постели и терла глазки. Я присел на кровать и обнял ее.

— Астероид, — всхлипнула она. — Астероид хочет уничтожить нашу планету.

Ее тельце было почти горячим. Я коснулся ее лба, проверяя, нет ли температуры.

— Нет, все в порядке, — сказал я. — Астероид не уничтожит планету.

Она внезапно разъярилась.

— От астероида вымерли динозавры, — запальчиво сказала моя дочь. — Они были властелинами Земли сто шестьдесят миллионов… — Джони остановилась, чтобы сдержать рыдание, — лет. И вымерли. Исчезли. За семь дней. Их уничтожил гигантский астероид.

Она немного успокоилась. Я погладил ее по спинке, поцеловал в макушку. Она снова легла, натянув одеяло.

— Это ведь динозавры, — сказал я. — А вовсе не мы, Джони.

— Но ведь существует промежуток, — сказала она, почти засыпая. — Промежуток между астероидами, падающими на Землю.

— Промежуток? — непонимающе переспросил я.

— Каждые сто миллионов лет, — стала объяснять она, зевая и погружаясь в сон. — Огромный… астероид… падает на Землю… каждые сто миллионов… лет…

Я погладил ее по голове, и она зарылась в подушку.

— Динозавры… шестьдесят пять миллионов лет назад… поэтому…

Она зевнула.

Я закончил за нее подсчеты, поглаживая ее по волосам.

— Поэтому следующий астероид надо ждать через тридцать пять миллионов лет, — сказал я. — Солнышко, давай поговорим об этом утром.

Убедившись, что она уснула, я вернулся в ванную. Глаз Пэта почти закрылся, но все же теперь, когда Сид смыла засохшую кровь, мой сын выглядел немного лучше. Вернее, это она постаралась, чтобы он выглядел получше. Как будто он теперь в безопасности.

— Все в порядке? — спросила она.

— Все в порядке, — ответил он.

Когда она закончила, пол ванной оказался устлан белыми полотенцами, покрытыми странными рыже-коричневыми пятнами. Затем она заставила его открыть рот и проверила зубы.

Потом улыбнулась. Заговорщической улыбкой, словно между ними была какая-то тайна.

— Будешь жить, — сказала она.

Но все равно велела ему пойти к холодильнику, достать пакет замороженного горошка, приложить его к глазу и держать столько, сколько сможет вытерпеть.

— Хорошо, — ответил Пэт. — Спасибо, Сид.

Он вышел.

— Бедный мальчик, — сказала она. — Что ты с ним делал?

Я потянулся к ней, когда она протискивалась мимо меня. Я окликнул ее, негромко, потому что не хотел разбудить Джони, но она не остановилась. Я смотрел, как она входит в темную спальню.

— Извини, Гарри, — сказала она. — Я сегодня слишком устала.

Через минуту я последовал за ней. Разделся и скользнул под одеяло, стараясь не касаться ее. Нас разделяли пара дюймов и несколько светлых лет. Я долго лежал без сна, не включая лампу.

Должно быть, в какой-то момент я все же заснул, потому что проснулся от шума, какой всегда сопровождает отъезд.

Грохот волочащихся по ступенькам сумок, тарахтение дизельного мотора такси и возбужденная болтовня Джони, решающей, какие книжки ей взять.

Я встал с постели и подошел к окну. Сид следила, как водитель запихивает чемодан в багажник. Я спустился и увидел, что Джони стоит на коленях возле другого чемодана и засовывает в розовый рюкзачок потрепанную книжку Жаклин Вильсон «Вечеринка с ночевкой».

— Мы уезжаем на каникулы, — сказала дочь, глядя на меня сияющими глазами. — Хотим немножко отдохнуть.

Сид вошла и взглянула на меня.

— Пегги побудет у отца, — сказала она. — Я думаю, так будет лучше для нас обоих.

Я покачал головой и протянул руки.

— Надеюсь, с Пэтом все в порядке, — сказала она. — Порез — это хуже всего, но он скоро заживет.

Она потянулась за чемоданом, но я перехватил его. Не потому, что хотел помочь, а потому, что хотел остановить ее.

— Куда вы собрались? — поинтересовался я.

— И, надеюсь, твой друг не мучается слишком сильно, — продолжила она, не ответив на вопрос. — Тот старый джентльмен.

— Он не мой друг, — ответил я. — Он друг моего отца.

— Я думала, он и твой друг тоже, — сказала Сид.

Я покачал головой:

— Когда вы вернетесь?

— Не знаю. Мне просто надо перевести дух. Понять, на каком я свете. Ты когда-нибудь чувствовал что-то подобное, Гарри? Я все время это чувствую.

Она снова потянулась за чемоданом, но я отодвинул его в сторону. Наша дочь стояла в дверях, глядя на такси. Мы видели розовый рюкзачок у нее на спине.

— Не разлюби меня, — попросил я мою жену.

— Я постараюсь, — ответила она. — Хотя в последнее время мне это дается все труднее.

Я кивнул. И когда она потянулась за чемоданом в третий раз, я отдал его. Потом приподнял дочь и поцеловал ее, хотя она вывернулась из моих рук, потому что целоваться неприлично. Я поставил ее на землю, и она, смеясь, побежала к такси. И я почувствовал — если ее потеряю, это станет концом моей жизни.

Я вышел их проводить и велел дочери беречь пальцы, когда закрывал за ними дверцу машины. Я смотрел, как они уезжают. Огоньки стоп-сигналов дважды моргнули красным, когда они доехали до угла. Потом они исчезли из виду.

Я посмотрел на небо в поисках астероида, а потом вернулся в дом, тихонько закрыв за собой дверь, потому что мой сын все еще спал наверху. Сегодня ему не надо было идти в школу.

Ему вообще больше не надо было ходить в школу.

23

Мы остановились наверху каменной лестницы. Перед нами распростерся стадион.

Огромное зеленое пространство, словно тайный сад в сердце города. Беговые дорожки, посыпанные влажным песком. Шесть открытых загонов, ожидающих добычу. Старики в кепках и молодые парни в кроссовках. Все курят, кашляют, изучают бланки, разглядывают борзых, которых выгуливают дрессировщики.

Пэт затянулся и сощурил глаза.

Он был одет в школьную форму, но она походила на трофей, добытый пиратом у какого-нибудь гардемарина. На пиджаке школы Рамсей Макдоналд не хватало пуговиц, а оставшиеся висели на одной ниточке. Форменный галстук небрежно заправлен под рубашку, как у Дэвида Найвена. Две верхние пуговицы белой рубашки расстегнуты. Прогулы стали его образом жизни. Я знал, что он не вернется.

— Однажды ты бросишь, — проговорил я, глядя на него с сигаретой. — Бросишь курить. Это не может продолжаться всегда.

Он кивнул, глубоко затянувшись.

— Когда мне будет тридцать, — сказал он.

Я был на сто процентов уверен — он искренне верит, что ему никогда не будет тридцать, даже через миллион лет.

— Не волнуйся. Я хочу жить.

Потом его лицо просветлело.

— Вот они! — воскликнул он.

Старики сидели недалеко от финишного столба. Когда мы подошли, они подняли на нас свои древние лица. Кен — от «Рейсинг пост», Синг Рана — от программки.

— Соскучились по старому месту, — сказал Кен, и мы все посмотрели на неясные отпечатки собачьих следов. — Покер онлайн. Интернет-букмекеры. Казино в сети. Это большая нагрузка для старых яиц.

Дело в том, что этот стадион собирались сносить. Сегодня здесь были последние бега, но даже бесплатный вход привлек не много игроков. Только человека средних лет, которому не надо было ходить на работу, и стариков, которым больше некуда было пойти. И мальчика, который должен был быть в школе.

Они стояли под первым летним солнцем и смотрели на собак.

— Вон тот, — сказал Кен, вынимая жестянку «Олд Холборн». — Номер шесть. Он чует кровь.

Мы смотрели на приближающихся борзых, гладких, как пантеры. Собака с черно-белыми полосками и красным номером шесть нюхала воздух, ее черные глаза горели. Она была светло-коричневого окраса, цвета песка на пляже в конце дня.

Кен кашлянул, сворачивая самокрутку.

— Не говори мне, что эту шавку тренировали на жестяных зайцах, — сказал он Сингу Рана, который только пожал плечами. — Погляди на нее, — настаивал Кен. — Она видывала больше живых зайцев, чем ты — алу-чоп, дорогуша.

Кен посмотрел на Пэта.

— Он уже угадал пару победителей, этот везунчик.

Потом снова повернулся к другу:

— Когда только закончится твоя полоса везения?

Синг Рана не поднял глаз от «Рейсинг пост».

— Это не полоса везения, — проговорил он. — Это эра.

Кен лизнул край «Ризла» своей самокрутки, и в этот момент собаки промчались мимо нас, направляясь к загонам.

— Единственный Парень, — вздохнул он, и мне понадобилась пара мгновений, чтобы понять, что он говорит про шестой номер.

Пэт изучал бланк.

— У Единственного Парня мало шансов, — задумчиво сказал он. — Каждый раз проигрывает в тринадцатом забеге.

Он взглянул на красные номера, мелькающие на табло соревнований:

— Почти все ставят на Энергичного Дружище.

— Но Единственный Парень чует кровь, — продолжал настаивать Кен.

Он сделал глубокую затяжку, и у него начался приступ кашля. Когда приступ закончился, Кен прищурился на нас из-под очков. На его глазах от натуга выступили слезы.

— Если они почуют кровь, их уже не остановить, — твердо сказал он, затянулся в последний раз и отбросил окурок.

Тот упал на старую каменную лестницу, рассыпая искры.

— Поторопись, — шепнул мне Кен.

Я кивнул. Мы с Пэтом спустились к ограде, где ожидала целая шеренга букмекеров, и он сделал нашу ставку — двадцать пять фунтов. Все или ничего.

— Четвертак на выигрыш Единственного Парня от юного учащегося, — сказал букмекер, а его ассистент это записал. — Удачи, сынок.

Шум нарастал, пока мы пробирались обратно. Это был тот эйфористичный, мимолетный миг, когда каждый еще верит в то, что его ставка победит. Собаки были в загонах.

Металлический заяц начал свой нелепый бег.

Пэт предложил Кену сигарету, но тот покачал головой. Старик улыбнулся мальчику. Они снова стали смотреть на загоны. Собаки выскакивали из загонов, дверцы за ними лязгали, а потом слышался лишь топот лап по песку и шумное дыхание. Их языки свисали из пастей, словно странные розовые ящерицы. Крики мужчин и мальчиков заглушали металлический грохот зайца.

Единственный Парень с такой скоростью выскочил из загона, словно опаздывал на ужин. Энергичный Дружище висел у него на хвосте, но постепенно отставал, и на финальном круге Единственный Парень был уже далеко впереди. Пэт и Кен подпрыгивали на месте, вцепившись друг в друга, и на финальной прямой Синг Рана лишь улыбнулся и покачал головой, не веря своим глазам.

— Он чует кровь! — вопил Кен. — Он чует кровь! Я же говорил!

Единственный Парень пересек финишную линию, и Кен отвернулся, вцепившись в школьный пиджак Пэта, а его лицо светилось торжеством.

Потом на его глаза словно набежало облако, и, когда все люди вокруг стали бросать на землю свои проигравшие билеты, я увидел, как из него выходит жизнь, будто ее кто-то высасывает. Пэт все еще улыбался, а Синг Рана хлопал его по спине, и оба смотрели на дорожку, где борзые окружили зайца. Он уже не двигался, и собаки тыкались в него намордниками.

А я смотрел, как Кен Гримвуд пытается сделать вдох, но не может, как его руки отпустили пиджак моего сына и повисли, и я подхватил его, когда он упал.

Гораздо позже я прочитал про крест Виктории, который он заслужил при Монте-Кассино. По какой-то причине — видимо, нехватка воображения — до сих пор мне ни разу не приходило в голову узнать, как он его получил, точно так же, как я никогда не говорил об этом с моим отцом, пока не настал день, когда уже было слишком поздно о чем-либо с ним говорить.

И я узнал, что в Валентинов день тысяча девятьсот сорок четвертого года Кен Гримвуд в одиночку атаковал вражеский пулеметный дот в развалинах разбомбленного монастыря. Несмотря на мучительную боль от множества ран, полученных в ноги, и на то, что все его товарищи были убиты или ранены, он, с помощью ручного пулемета «Брен» и ручных гранат, уничтожил расчет. А потом направил огонь на вражеские позиции, дожидаясь подкрепления новозеландских группировок. Он сделал все это, будучи лишь на несколько лет старше моего сына-подростка.

Он взял жизни одних, сохранив жизнь другим. Он нередко смотрел в глаза смерти — смерти за свободу еще нерожденных поколений, но рассмеялся бы мне в лицо, если бы я сказал ему об этом. И объяснил бы, что сражался за своих друзей, сражался за то, чтобы выжить. Вот что он сказал бы мне, и это было бы правдой, но не всей.

Вы бы и внимания не обратили на этого старика, если бы увидели его на автобусной остановке. Но он прожил значимую жизнь, весомую жизнь, очень важную. И это было удивительно.

Потому что, когда я держал его в руках в тот день на старом стадионе для собачьих бегов и в последний раз вдыхал исходящий от него запах «Олд Холборн» и «Олд спайс», мне казалось, что он ничего не весит.

После полуночи мы с Пэтом стояли у автомата, без всякого желания прихлебывая обжигающий больничный чай.

Я смотрел на сына и вспоминал, как взял его навестить моего отца незадолго до того, когда все было кончено. Ему было тогда четыре или пять? Наверное, пять, потому что он уже начал ходить в школу. Тогда я сделал ошибку.

Они боготворили друг друга, мой сын и мой отец, и, проявив неуместную сентиментальность, я подумал, что надо дать им возможность попрощаться друг с другом. Но Пэт был слишком мал, а отец — слишком болен. Это было жестоко для них обоих.

— Десять лет назад ты задавал кучу вопросов, — сказал я, перекладывая горячую пластиковую чашку из одной руки в другую. — Что происходит, когда мы умираем? Мы правда попадаем на небо или просто засыпаем вечным сном? Если Бог действительно существует, почему Он позволяет нам так мучиться? — Я кивнул, обе мои ладони горели, обожженные о чашку. — Ты спрашивал меня об этом после того, как мы приехали навестить твоего дедушку. Обо всей этой ерунде. Задавал эти важные вопросы.

Он засмеялся.

— Я помню, — сказал он.

Но я подумал, что он вряд ли помнит. Иногда нам кажется, что мы что-то помним, а на самом деле нам об этом рассказывали родители.

— Со временем из этого вырастаешь, — заметил он.

— Из важных вопросов? — спросил я.

Мой сын покачал головой и подул на чай.

— Из ожидания ответов, — проговорил он.

Мы вернулись в отделение.

Мы сидели по бокам его кровати и смотрели, как он спит.

Откуда-то исходил свет, свет больничной дежурной лампочки, столь же неизбежный, как лунный свет, и я мог видеть лицо Кена под кислородной маской, прижатой к его рту, и как удерживающие ее тесемки врезаются в мякоть его щек.

Он лежал в послеоперационной палате вместе с одиннадцатью другими мужчинами. Мы слышали, как они стонут и поворачиваются во сне. Иногда раздавались резкий треск электрического звонка для вызова медсестры, и голоса нянечек — успокаивающие, подбадривающие, бесконечно настоящие. Они делали все, что могли.

— Ему осталось недолго? — спросил Пэт.

— Это заканчивается одинаково, — ответили. — Ты ведь знаешь. Люди говорят о храбрости, когда кто-то борется с болезнью. — Я тряхнул головой. — В самом конце это бессмысленно. Жизнь сжимается до той точки, где царит только боль, и храбрость здесь уже не нужна.

Пэт чуть заметно улыбнулся.

— Если бы дело было только в храбрости, — проговорил он, — он встал бы с этой постели и ушел бы отсюда сегодня же ночью.

Я наблюдал за тем, как мой сын смотрит на лицо старика, и думал о том, что понимаю, о чем он размышляет. Несмотря на кислородную маску, воздуха, вдуваемого в истомленные легкие, было недостаточно. Грудь Кена поднималась и опускалась в его беспокойном сне, дыхание было хриплым и мучительным. Недостаточно воздуха. Воздуха больше никогда не будет достаточно. Это было все равно что смотреть на тонущего.

Никто ничего не может сделать, с горечью подумал я. Я позвонил его детям, оставив сообщения на автоответчиках. Синг Рана ушел домой и вернется утром. Все, что мы могли, — это сидеть и ждать конца.

Приветливый врач-китаец вселил в нас надежду, сказав, что сделает так, что ему будет более комфортно. Но это означало всего лишь всадить в него хорошую дозу опиатов, чтобы убить боль. Пока боль не убила его. Его лицо уже сейчас было бледным от морфинов, как у призрака.

Кен простонал во сне. Пэт потянулся к нему и взял старика за руки. Кен поворочался и затих, перестав стонать. Пэт продолжал держать его руки. Похоже, это успокаивало умирающего.

Мальчик держал руку старика.

— Я останусь с тобой, — сказал он.

Значит, я ошибался.

Все же мы могли что-то сделать.

Ночь проходила медленно. Должно быть, я ненадолго заснул, потому что от его голоса вздрогнул и проснулся. Туман на минуту рассеялся, туман, который приходит с морфином и душит боль, но душит и все остальное. Глаза над кислородной маской блестели от слез и боли. Как страшно, подумал я. Знать, что конец настигнет тебя здесь, в этой постели, в этой комнате, и от этого некуда деться.

Пэт смотрел на него огромными тревожными глазами. Мальчик так и не уснул. Он наклонился, когда старик, с трудом переводя дыхание, произнес какие-то слова. Он стиснул руки.

— Это не я, — сказал нам старик.

Я стоял на больничной автостоянке и дрожал от холода, наблюдая за тем, как день потихоньку набирает силу. Над Ист-Эндом разгоралась белая полоса, и когда над крышами показался ореол света и все засверкало от восходящего солнца, запели птицы. Было уже не так холодно. Я почувствовал, как мое тело расслабляется, и осознал, что устал и хочу спать. Я оперся о больничную дверь и закрыл глаза. Меня окликнула по имени какая-то женщина, и я проснулся, как от толчка.

— Гарри? — сказала она. — Спасибо за то, что вы здесь.

Трейси и Иэн. Я смотрел на взрослых детей Кена Гримвуда и пытался увидеть его в них. У Иэна были такие же буравящие насквозь глаза, похожие на маленькие голубые лазеры, но лицо, тело и манеры были слишком мягкими, чтобы напоминать отца. Гораздо больше от Кена было в Трейси — даже не столько широкий лоб или узкий разрез рта, а неумолимая, непреклонная твердость. Это было в ней даже сейчас, после того как она проплакала всю ночь напролет.

— Мой сын вместе с ним, — сказал я. — Похоже, ваш отец рад, что он там.

Трейси коротко кивнула, словно хотела сказать, что теперь с ним будет его семья и старик обрадуется этому гораздо больше.

— Это всегда было нелегко, — тихо произнесла Трейси. — Честно говоря, никогда не было легко. Мой отец может быть совершенно невыносимым стариком, — сказала она, и ее слова были полны горькой правды.

Иэн снова начал плакать. Я не смотрел на него.

— Но ведь всегда можно наверстать, хотя бы напоследок, — сказала она мне. — Никогда не бывает слишком поздно.

Я кивнул и стал смотреть, как они входят в дверь больницы, чтобы навестить умирающего отца.

— Разве не прекрасно так думать? — проговорил я.

Пэт вышел через пару минут.

Я знал, что он может поговорить с этими двумя взрослыми. Он мог с этим справиться. Он был достаточно вежливым, сострадающим, чутким. Он бы рассказал им, какую ночь провел их отец. Он сумел бы заслужить их неуверенную благодарность. И понял бы, что пора идти. Я понимал, что он мог все это сделать, и не беспокоился.

Я гордился им. Гордился тем человеком, каким он вырос.

Борясь с желанием закрыть глаза, я смотрел, как он прикурил и с явным наслаждением затянулся. Было уже совсем светло, и солнце светило ярче с каждой минутой.

— Я могу пойти туда, — сказал он, немного помолчав, и я сперва подумал, что он говорит о том, чтобы вернуться в больницу. — В школу, — продолжал он. — В Рамсей Мак. Я спокойно могу пойти туда сегодня.

Я помотал головой и проснулся окончательно.

— Тебе не надо, — сказала. — Уже почти конец семестра. Ты пропустил все экзамены.

В его голубых глазах что-то промелькнуло.

— Может, и не пропустил, — сказал он. — Может, я разделался с ними одной левой, потому что они были проще пареной репы, а я учусь гораздо лучше всех этих болванов.

Я просветлел:

— Так и было, Пэт?

— Может быть, — сказал он. — Кому какое дело? Экзамены ничего не значат. Из-за них не обязательно ходить в школу, и можно найти занятие получше. Просто тебя оставляют в школе, чтобы не плодить безработных.

Он кивнул, что-то решая:

— Но сегодня я хочу пойти туда. Когда все будут там. Все они. Каждый из них.

— Никому в Рамсей Мак нет дела до того, появишься ты или нет, — сказал я, ощущая тревогу.

Я чувствовал, что теперь он свободен от Рамсей Мак и нам надо оставить все это позади.

Я не хотел, чтобы он шел в школу.

— Но я этого хочу, — сказал он, читая мои мысли, и выпустил из ноздрей две струйки дыма.

Он раздавил сигарету потертым школьным ботинком и столкнул окурок в сточную канаву.

— Я просто думаю, что должен это сделать, — сказал он.

Поэтому мы отправились позавтракать, а после этого я повез его в Рамсей Мак в самый последний раз.

На игровых площадках поднималось множество шатров. Большие белые бедуинские палатки для последнего дня семестра, для раздачи наград, похлопываний по спине и речей. Я подумал, что это можно было бы и пропустить.

Звенел звонок, возвещая начало занятий, когда мы остановились у ворот. Но экзамены были уже сданы, начинались каникулы, и распорядок дня в Рамсей Мак уже не был таким строгим.

Поэтому перед школьными воротами царило столпотворение.

Тут были все — и обычные дети, норовящие все разом протиснуться в ворота, и остальные.

Уильям Флай. Прыщавый. Кучка хихикающих отморозков, которые всегда группируются вокруг подобных Флаю и его прихвостню с изрытым прыщами лицом.

И Элизабет Монтгомери, еще более красивая, чем обычно, почти превратившаяся в женщину, со сверкающим кольцом в честь помолвки, камень на котором был размером с отель «Рамада-инн». Кольцо было надето на третий палец левой руки.

Все были там. Та, которую любил мой сын, и те, кто превратил его жизнь в ад, и прочие статисты в поношенных синих пиджаках.

Они смотрели, как он выходит из машины и идет к воротам.

Потом их взгляды обратились на Уильяма Флая, и все увидели, как он отвернулся от Пэта и уставился себе под ноги.

Пэг вошел в ворота Рамсей Мак, и Уильям Флай шагнул в сторону. Парни, окружавшие его, сделали то же самое. Элизабет Монтгомери не шевельнулась. Она просто почесала ухо, и кольцо с огромным бриллиантом сверкнуло в солнечном свете последнего дня семестра.

Потом Уильям Флай кивнул Пэту, почти с почтением, клюнув своим сломанным носом.

Но Пэт прошел мимо них, его длинные волосы сияли, голубые глаза были устремлены вперед, словно у ворот никого не было.

Мой сын вошел в здание школы.

И никто не посмел его тронуть.

24

Ложная тревога. Не нужно паниковать.

Джина не была лесбиянкой.

Ее новый приятель на кухне готовил нам чай. Его крепкое безволосое тело, облаченное в шелковую майку и аккуратные шорты, было до смешного мужественным. Под кожей бугрились тщательно натренированные мышцы, которые качали, холили и кормили протеином. Он выглядел как презерватив, набитый фундуком. Я был больше похож на лесбиянку, чем он. Мы улыбнулись ему, когда он поставил перед нами поднос, а потом снова исчез на кухне, погруженный в хозяйственные хлопоты.

— Ого, Джина, — проговорил я. — У него мускулы в таких местах, где я и не подозревал их наличие. Где ты его нашла?

Она сидела на диване, скрестив ноги, и разливала нам молоко. Она знала, как я люблю. Ей не надо было спрашивать. На ней были спортивные брюки и футболка. Волосы собраны назад, чтобы можно было видеть ее сказочное лицо во всей его сводящей с ума красоте. Никакого макияжа, кожа все еще блестит от утренней зарядки, или как там это называется.

— Он работает в том же спортклубе, что и Сиан, — сказала она, тщательно соблюдая пропорции в чашках.

Одна ложка сахара для меня, без сахара для нее. По капельке молока для нас обоих.

— Мы разговорились, когда он помогал мне с ягодичными мышцами.

— Очень романтично.

Я отхлебнул чая, даже слегка разочарованный тем, что у Джины не получилось стать лесбиянкой. Было что-то странным образом обнадеживающее в том, что после разрыва с вами женщина полностью теряет интерес к мужчинам. Превращение бывшей жены в лесбиянку — своего рода комплимент, хоть и сомнительный.

— Сиан была слишком собственницей, — объяснила она, читая мои мысли. — Сексуальная ревность — бог мой! Хуже мужика.

Она вздохнула:

— Пойдем на воздух?

Мы вышли на балкон. Сохо, лежавший в четырех этажах под нами, был пойман между ночью и днем. Несколько гуляк с ввалившимися глазами потягивали последний эспрессо в итальянском баре и шли завтракать в кондитерскую «Валери», но вдоль всей Олд-Комптон-стрит в витринах магазинов и кафе еще были опущены предохранительные решетки безопасности.

— Я хотела как лучше, Гарри, — сказала мне Джина, и, когда она взглянула на меня, годы куда-то ушли.

Вся безнадежность, все разочарования и безумия — работа в Токио, небольшая армия бывших и настоящих возлюбленных, ее лесбийские эксперименты — ничто не имело такого же значения, как тот факт, что когда-то мы были вместе. Потому что я точно знал, о чем она говорит.

— Я тоже хотел, чтобы было как лучше, — честно признался я. — Для тебя. И для Пэта.

— Я хотела поговорить с ним, — сказала она. — До того, как он ушел. До того, как вернулся к тебе. Я хотела рассказать ему — не знаю. Что я любила его. Что я всегда его любила. Но этого не произошло. Почему-то у меня не оказалось возможности. Он просто собрал вещи и ушел. Был здесь, а потом исчез.

Она оглядела квартиру, словно искала свидетельства того, что он действительно какое-то время жил здесь. Но никаких свидетельств не было.

— Мы ждали этого великого момента, — сказал я. — Когда все упорядочится и раскроется. Но в основном этого и не происходит. Люди просто уходят.

— Но когда он жил со мной, — сказала она, словно мы были друг другу посторонними, — он уже не был маленьким мальчиком. Тем беленьким малышом, который даже спал в обнимку с игрушечным мечом джедая. Он был таким… тинейджером. И я его не узнавала.

— Так бывает, — ответила. — Они вырастают. Это верно — их не узнать. Ты пытаешься найти связь между теперешним большим угрюмым дылдой и прошлым милым малышом со световым мечом. Но это все равно тот самый мальчик.

Неужели я и вправду верил в это? Я знал, что люблю его сейчас, потому что любил тогда. Но для Джины все было по-другому. Она слишком многое пропустила. Я понимал, что ей хотелось наверстать все упущенное время. Она была готова — она теперь решала, где хочет жить, с кем спать, и ей надоели бесконечные поиски себя. Но пока она готовилась, пока принимала окончательное решение, наш мальчик вырос.

А любить незнакомца было тяжело. Для них обоих.

— Какой он, Гарри? — спросила она, и я почувствовал, как между нами громоздится время.

Она была похожа на девочку, солнце освещало ее загорелую кожу, волосы убраны назад, и у нее явно был отличный секс с новым парнем. Но Джина больше не была девочкой, и между нами пролегли годы, о которых мы ничего не узнаем.

— Он любит футбол, но играет плоховато, — начал я. — Ему нравится латеральное мышление. И бега.

Она выглядела заинтересованной. Джина — фанатик здорового образа жизни. Джина — королева зарядки. У верен, что она могла бы застраховать на кругленькую сумму свои дельтовидные мышцы.

— Бега? — переспросила она. — По траве и дорожкам? В смысле, бег трусцой?

— Лошадиные бега, — сказал я. — И собачьи. Бега борзых. В этом роде.

Она нахмурилась. Она этого не одобряла. Ей хотелось, чтобы он был таким, каким никогда не будет.

— И сигареты, — продолжал я. — Он любит «Мальборо лайт», постоянно их курит, хотя я считаю, что в один прекрасный день его кто-нибудь остановит. Но не я и не ты. Это будет женщина. Или ребенок. И он бросит курить ради них. Из-за любви к ним.

— Я хотела, чтобы мы вместе занимались тем, что ему нравится, — мрачно проговорила Джина. — Но что я должна теперь делать? Купить ему пачку сигарет и отвести в букмекерскую контору?

— Да, это сработает, — ответил я. — Для радости им требуется немного, Джина. Дети — им надо совсем мало. Только твое время. Твое внимание. Один человек сказал мне: «Им нужна твоя любовь больше всего тогда, когда они меньше всего ее заслуживают». Думаю, он говорил именно об этом трудном возрасте. Когда они вдруг превращаются в незнакомцев.

На балкон неторопливо вышел мистер Вселенная. Он большими глотками пил из пластикового стакана оранжевый протеиновый напиток. Думаю, он запросто мог щелкать орехи, зажав их между бицепсами. Я был чрезвычайно впечатлен.

— Не сейчас, — резко сказала Джина и махнула, чтобы он ушел.

— Совсем недавно начались девочки, — сказал я. — Думаю, он потерял невинность с Элизабет Монтгомери. Она его бросила, но мне кажется, она до сих пор ему нравится. — Я пожал плечами. — Я понимаю, что ты имеешь в виду, когда говоришь, что больше его не узнаешь. Это правда. Что-то меняется, когда они становятся подростками, и ты борешься за то, чтобы снова увидеть своего малыша. Прелесть. Чистота. Но все это остается в них, надо лишь вглядеться повнимательнее.

Я посмотрел на часы. Пора было ехать.

— Он чудесный мальчик, Джина. В нем просто море доброты. Надо просто заглянуть за поверхность, за все смены настроения, за «Мальборо лайт», за курение марихуаны в домике для игр, за всю чепуху, из которой он уже вырос, и ты увидишь, что он просто чудесный мальчик, который становится чудесным мужчиной.

Я взглянул на нее и почти увидел ту девушку, которую когда-то любил.

— Это как старая песня, — сказал я. — Знать его — значит любить его. Проблема в том, что ты его не знаешь.

При этих словах она гневно вспыхнула, и, как ни странно, в этот момент я увидел Пэта в ней.

Когда ему было четыре года и его мать ушла и было ясно, что к ужину она не вернется, он смотрел на свое милое лицо в зеркало заднего вида моей машины.

— На кого я похож? — спросил он меня.

На самом деле он был похож на нас обоих, хотя красавцем назвать меня было трудно. Темно-русые волосы, пронзительные голубые глаза, скошенный подбородок — он был очень симпатичным мальчиком, и все это он унаследовал от своей матери. Но что она сделала для него потом? Быть родителем — ежедневный тяжелый труд, или же ты не родитель. Рыбные палочки, говорила мне Сид. Рыбные палочки, бирки с именем и поиски вшей. И она была права. Вот что означает быть родителем.

— Он такой же мой сын, как и твой, — сказала Джина, но мы оба знали, что где-то в прошлом, где уже ничего нельзя изменить, это перестало быть правдой.

Она повернулась к кухне, где ждал мистер Вселенная.

— Мы воспитали хорошего парня, Джина, — сказал я. — Действительно хорошего.

И это было лучшее, что я мог сейчас сделать.

Пэт будет там, когда он проснется.

Ночь и день незаметно сменяли друг друга. Кен проснется тогда, когда закончится действие морфина. Он будет извиваться от приступов боли, пытаться сесть, хотя ему необходимо лежать в кислородной маске, потом слегка смочить губы водой, потом снова маска.

Стакан воды стоял возле кровати, но его еще ни разу не пришлось наполнить заново. С другой стороны стояла капельница, игла была воткнута в вену левой руки.

Ожидание изнурило меня. Изнурило его детей. Даже его старинный друг, Синг Рана, ускользал около полуночи, когда отделение засыпало. Часы текли за часами, и нам было нечего делать — только сидеть рядом и смотреть, как он спит. На тумбочке лежали гостинцы — фрукты, цветы и экземпляры «Рейсинг пост». Все нетронутое и уже ненужное.

Абсолютная изоляция смерти. Одиночество умирающего человека. То самое, что я заметил, когда умирал мой отец. Мы любили его, но в самом конце оставили, и он умер в одиночестве. Потому что мы устали. Потому что было поздно. Потому что мы больше ничего не могли сделать. Мы любили его, а теперь он остался один.

Но когда Кен просыпался в мертвой тишине ночи, содрогаясь от боли, которую уже было невозможно унять, даже с затуманенным опиатами сознанием он понимал, что не один.

Потому что мальчик всегда сидел рядом с его постелью.

Никогда не знаешь, что ждет тебя в больнице.

Иногда я надеялся, что приду туда и все будет кончено, и эта мысль наполняла меня стыдом.

Потому что каждой клеткой мы цепляемся за жизнь, даже если весь мир сузился до огненной вспышки боли. Но я больше не мог видеть его в таком состоянии, смотреть, как его бесконечно и бессмысленно испытывают на прочность, как он выходит из наркотического тумана туда, где его ждут лишь еще более невыносимые муки.

Довольно, думал я, оставив с ним на ночь Пэта и возвращаясь в пустой дом. Разве он недостаточно мучился?

Но когда наутро я вернулся, Кен сидел в кровати, в его глазах светилась жизнь, а лицо было покрыто кремом для бритья. В своей полосатой пижаме он был похож на рождественского деда, которому приспичило поваляться в постели, и я в первый раз за все время рассмеялся в его палате. Он поправился. Я знал, что это может произойти.

— Хочу навести марафет, — сообщил Кен.

Он говорил языком моего отца. «Навести марафет». Это означает привести себя в порядок, чтобы можно было показаться на люди, побриться, даже если внутри растет нечто, что очень скоро убьет тебя. «Навести марафет». Когда наведение марафета успело выйти из моды?

Рядом с кроватью стоял серебристый таз с водой, исходящей паром. Пэт держал опасную бритву. Он наклонился над кроватью, и лезвие блеснуло в свете больничных ламп. Старик поднял руку.

— Ты уже бреешься, сынок? — спросил его Кен, опираясь спиной на подушку.

— Каждое воскресенье, — ответил Пэт. — Вернее, через воскресенье.

— Тогда пусть лучше это сделает твой папа, — сказал старик.

Оба посмотрели на меня.

— Если не возражаешь, — добавил Кен, и я быстро кивнул. — Постарайся не перерезать мне глотку, — усмехнулся он.

— Тебе бы только поворчать, — сказал я, беря бритву. — Ты и вправду сварливый старикашка.

— Мне есть на что жаловаться, — ответил он, широко ухмыльнувшись, и с его щек посыпались хлопья пены.

Я опустил бритву в воду и начал соскребать с его лица щетину. Она была на удивление жесткой, словно остатки соломы на поле после сбора урожая, но кожа после бритья стала мягкой и гладкой. Он откашлялся, его грудь поднялась, и он хрипло выдохнул. Я слышал, как забитые легкие борются за следующий вдох.

— Сиди спокойно, — негромко сказал я, подумав, что это вряд ли возможно, но он больше не шевелился.

Потом я почувствовал, что занавеска вокруг его кровати шевельнулась. Я поднял глаза и увидел, что там стоит моя жена.

— Пожалуйста, — попросила она. — Продолжай.

Она держала накрытый салфеткой поднос с едой. Я ощутил запах сосисок и теста. Кен открыл глаза, улыбнулся и закрыл их снова.

— Привет, милая, — сказал он и удовлетворенно вздохнул.

Я думаю, он был доволен всем. Ощущением сбритой щетины с лица, видом женщины, которая принесла поесть. И тем, что навел марафет.

А моя жена смотрела, как я брею старика.

Она стояла, одной рукой держа поднос с едой, другую положив на плечо Пэта, и смотрела на меня и Кена своими широко расставленными карими глазами. Я снова взглянул на нее. Она слегка улыбнулась и кивнула, и я продолжил. Я больше не смотрел на нее, но чувствовал, что она наблюдает за мной. Конечно, это звучит глупо после десяти лет совместной жизни, после брака, детей и всего остального. Но когда она смотрела на то, как я брею старика, я чувствовал, что по-настоящему начинаю ей нравиться.

Когда я закончил брить Кена, серебристый таз наполнился мыльной водой, а лицо старика стало чистым, розовым и гладким и глотка оказалась ни разу не порезана от уха до уха, Сид сняла салфетку с маленького подноса. На нем было нечто совершенно особенное.

Маленькие йоркширские пудинги с наполовину торчащими из них свиными сосисками и розочками английской горчицы наверху.

— Сосиски в тесте, — проговорил Кен. — Малютки. Никогда не видел ничего подобного. Прелесть какая.

И мы все восхищались едой, которую она приготовила, хотя знали, что ему никогда не придется ее попробовать.

Она оставалась недолго. Когда настало время уходить, она обняла старика и поцеловала его в свежевыбритую щеку.

— Гладкая, как попка младенца, — ухмыльнулся Кен, а я отвернулся, потому что понимал, что они больше никогда не увидят друг друга.

Когда я снова повернулся к ним, она обнимала Пэта.

Она совершенно по-особенному обнимала его, и за десять лет ничего не изменилось. Короткое крепкое объятие, а потом она внезапно отпускала его. Они кивнули друг другу, и между ними промелькнуло что-то невысказанное.

Потом она с полуулыбкой взглянула на меня и скользнула за занавеску. Я последовал за ней. Она с шумом налетела на вращающуюся дверь, ведущую в отделение, желая выйти отсюда, но я перехватил ее в коридоре.

— Привет, — сказал я, легонько коснувшись ее руки.

Она повернулась и прижалась своими губами к моим.

Я качнулся назад, продолжая целовать ее, и ударился о две стоящие рядом капельницы.

Она целовала меня, и я целовал ее в ответ. И даже когда я услышал веселый смех, донесшийся с сестринского поста в коридоре, моя голова продолжала кружиться от ошеломления, потому что наши рты идеально подходили друг другу. Просто были созданы друг для друга. Такое бывает нечасто, доложу я вам.

— Это из-за того, что смерть так близко, — выдохнул я, жадно хватая воздух. — От этого мы так отчаянно цепляемся за жизнь. Это всегда…

— Молчи, — сказала она. — Не пытайся говорить ничего умного, Гарри. Не сейчас, ладно?

— Ладно.

— И не говори голосом Барри Уайта.

— Я и не собирался, — ответил я, слегка обиженный.

Она снова поцеловала меня, но уже более здраво, не так лихорадочно, не так отчаянно, и когда мимо нас прошла медсестра и сказала, смеясь: «Найдите другое место, вы двое», Сид отступила от меня на шаг.

Я стоял, глядя на нее.

— Вы возвращаетесь домой? — спросил я, касаясь ее руки. Она позволила мне сделать это. — Да? Домой. Возвращайтесь домой, ладно?

Она смотрела в пол.

— Я навещу тебя, хорошо? — сказала она.

— С Джони все в порядке? — спросил я. — Она больше не боится астероида, который уничтожит Землю?

— Она не упоминала про астероид, — ответила она. — По-моему, ее больше беспокоит глобальное потепление. Изменение климата. Теперь это ее главный страх. И еще Плачущие ангелы из «Доктора Кто».

— Вот сволочи, — с чувством проговорил я.

— Астероид… Она не вспоминает про астероид. — Сид перевела дыхание. — Но она скучает по тебе.

— Я тоже скучаю по ней, — сказал я. — И скучаю по тебе. И какие бы между нами ни были проблемы, мы все можем решить. Потому что я потерялся без тебя. — Я покачал головой. — И всегда буду потерянным без тебя.

Это была правда. Это неизменно будет правдой. И я потянулся к ней. Я подумал — может, еще один поцелуй, и я смогу ее убедить.

Но она отпрянула и защитным жестом сложила руки на груди.

— Я ухожу, — сказала она.

Я кивнул. Я умел читать знаки. Она сложила руки, и я видел, что поцелуев больше не будет. По крайней мере, сейчас.

Мне было больше нечего сказать.

— Хорошо, — проговорил я.

Она повернулась, и я ощутил панику. Она на самом деле уходила. Но в этот раз я не пошел за ней.

— Значит, увидимся, — проговорил я ей вслед, просто чтобы что-нибудь сказать, но она не обернулась.

Она просто подняла левую руку, прощаясь, и то, что она держала ее поднятой на мгновение больше, чем было необходимо, дало мне понять, что этот жест означал нечто большее. «Я слышу тебя, я люблю тебя, но сейчас я ухожу». Вот что я увидел в этом жесте, хотя мог и заблуждаться.

Но я заметил, что на третьем пальце левой руки Сид продолжает носить обручальное кольцо.

А ведь это кое-что значит.

То, как она уходила, как прощально махнула рукой, не оборачиваясь, — это было совсем как в финале «Кабаре», одного из любимых фильмов моей жены, когда Салли Боулз оставляет мужчину, которого любила, и возвращается к своей прежней жизни. За исключением того, что у Салли Боулз из фильма не было на пальце обручального кольца.

А я знаю по опыту, что кольцо меняет все, когда ты пытаешься уйти.

Кольцо и дети.

25

Я бродил по опустевшему дому.

Повсюду виднелись следы той семьи, какой мы были когда-то, археологические находки прошлой жизни. Розовый самокат в прихожей, из которого Джони уже выросла. Книжка в мягкой обложке под названием «Не везет в любви», которую Пегги оставила на столе в саду. Впечатляющий парень-вампир на обложке выглядел противным, угрюмым и похожим на зомби. И повсюду вещи моей жены.

Ее зимняя одежда. Ее диски с записями Эньи и Мэси Грей, фильмы «Оклахома!», «Вестсайдская история» и «Поющие под дождем» с оригинальным составом исполнителей. Старые номера журналов «Грация» и «Ред». Книги по фильмам, которые она любила. «Шоколад», «Английский пациент», «Невыносимая легкость бытия». Особенно много всего на кухне — ее рабочем месте, ее владении: вещи, которые она покупала, потому что они были ей нужны или потому, что они были симпатичными. Все эти потрясающие моменты, которые делали ее дом истинным домом для меня, а я этого ни разу не почувствовал, пока она не ушла.

На дне корзины для белья я нашел ее футболку и зарылся в нее лицом. Спереди на ней была надпись «Сочно», и она была поношенной и удобной. От футболки исходил запах жены, и я даже зашатался от острой тоски по ней. Я скучал по жене. Я скучал по дочери. Я хотел, чтобы моя семья вернулась.

Меня снова стал терзать старый вопрос, которому было много лет, — можно ли нас с Пэтом назвать семьей? Имеем ли мы на это право? Если мы остались только вдвоем, можем ли мы продолжать называться семьей? Или это будет чересчур для компании из двух мужчин?

Я хотел верить в то, что мы до сих пор семья. Но не думаю, что вы являетесь семьей, если вас осталось всего двое.

Конечно, вы хотите быть ею, действительно хотите.

Но, честно говоря, по-моему, вы только пытаетесь.

_____

Когда я вернулся в больницу, Пэт спал.

Была середина дня, и по отделению разносилось бряцание тележек, на которых развозили обед, пахло отвратительной едой, но Пэт полулежал, утонув в кресле, уронив голову на грудь, совершенно изнуренный.

Я взглянул на Кена. Я слышал его затрудненное дыхание, но он выглядел лучше. Возможно, помогло бритье, но сейчас он был гораздо больше похож на себя прежнего.

Пэт пошевелился и открыл глаза.

— Сходи ненадолго домой, — посоветовал я. — Поспи в своей постели. Вздремни.

«Вздремни». Это было что-то необычное. Язык поколения моего отца. Вскоре он совсем вымрет. Пэт встал и потянулся, глядя на Кена.

— Пойду покурю, — сказал он.

Мы вышли из онкологического отделения, потому что моему мальчику страстно хотелось покурить. Встав за стеклянной дверью, первые несколько секунд Пэт моргал от солнечного света.

— Сегодня он хорошо спал, — сообщил Пэт, прикуривая. — Маска понадобилась только один раз. Медсестра сказала, что иногда перед смертью больным становится лучше. — Он покосился на меня и выпустил дым. — Думаешь, это правда?

Я пожал плечами:

— Не знаю. Думаю, это как прилив и отлив, то лучше, то хуже. Ему вполне может стать лучше, чем раньше. Но точно так же состояние может и ухудшиться.

— Он сказал, что приходила его жена, — сказал Пэт. — Дот?

— Да, — кивнул я. — Дот.

— Меня это встревожило. Он был так уверен в том, что она приходила. Что это значит? Галлюцинации из-за лекарств? Или что-то другое?

Я поразмыслил.

— Мне хочется думать, что это другое, — ответил я.

Мы немного помолчали, думая о предсмертных видениях. Пэт докурил, и мы пошли в палату.

В кресле, которое уже несколько дней занимал Пэт, сидел мужчина средних лет и смотрел в лицо спящего Кена. Он поднялся, когда мы вошли, и вытер глаза тыльной стороной руки. Коренастый, мускулистый, смуглый. Я понял, кто он такой, не успел он раскрыть рта.

— Мик Гримвуд, — представился мужчина и пожал нам руки.

По его акценту невозможно было догадаться, что он вырос в этом городе, в этой стране.

— Из Мельбурна, — кивнул я. — Ваш отец много о вас рассказывал.

Мы все посмотрели на старика.

Он очень исхудал. Я только сейчас это увидел. Лицо Мика было зеркальным отражением Кена в молодые годы, и когда он встал возле кровати, я осознал, как сильно исхудал его отец.

— У него есть паспорт? — спросил Мик.

Я был ошеломлен:

— Паспорт?

Я вспомнил о том, как рылся в ящиках комода у Кена дома, и о том, что видел выпотрошенное содержимое этих ящиков, разбросанное по всей крохотной квартирке.

Видел ли я паспорт среди остатков его прошлой жизни?

Я не мог вспомнить.

— Не знаю, Мик, — ответил я.

Мы с Пэтом переглянулись. Парень явно устал после многочасового перелета, да еще горе подкосило его. Я хотел быть с ним любезным.

— Но он очень болен, — сказал я. — Ваш отец действительно очень болен.

Он нетерпеливо вздернул подбородок, и внезапно стало понятно, что он до кончиков ногтей сын своего отца.

— Я знаю, как сильно он болен, — ответил он, — и именно поэтому мне нужно знать, есть ли у него паспорт.

Кен шевельнулся во сне. Его сын от волнения сжимал и разжимал руки.

— Я говорил ему всегда держать паспорт наготове. Тысячу раз говорил, черт подери.

— Ему лучше, — буркнул Пэт, и я попытался взглядом остановить его, так, как делал всегда. Но это больше не действовало. — И все-таки, — настаивал мой мальчик, — немного лучше. Ты сам говорил.

Я попытался остановить это безумие.

— Мик, — проговорил я. — Вы действительно считаете, что он в состоянии куда-то ехать?

— Это будет поездка в один конец, — ответил Мик.

И тут до меня дошло.

Кен наконец-то поедет в Австралию.

Не чтобы жить.

Чтобы умереть.

Полиция проводила облаву на квартиры.

Голубые огни вращающихся сирен на крышах полицейских машин с четырех сторон дома придавали всему происходящему странно праздничный вид. Дети носились на велосипедах по дорожкам, вопя от радости, что в такой поздний час их еще не загоняют в постель. Жильцы дома выходили на улицу, чтобы посмотреть на бегущих по лестнице офицеров в кевларовых бронежилетах. Некоторые уже добрались до верхнего этажа, выкрикивая приказания открыть двери. Они были прямо над квартирой Кена. Они пришли за Старыми Парнями.

Во дворе стояли три полицейские машины и фургон, все с вращающимися дискотечными фонарями на крышах, все припаркованные там, где им вздумалось. Я вышел из машины, Тайсон подошел ко мне, задумчиво обнюхал мне ногу, словно вспоминая добрые старые времена. Прочный кожаный поводок с серебряными шипами волочился по земле. Я потрепал его по голове и взглянул на квартиры, где копы начали ломать двери.

— Быстро найдем паспорт и уйдем, — сказал я Пэту.

Он последовал за мной в квартиру Кена. Сзади плелся Тайсон. Из квартир выходило все больше людей. Я никогда не видел подобного единения в этом доме. Возможно, здесь всегда было так во время рейдов полиции. Мы услышали, как над нами просела и упала дверь. Визг, крики, проклятия. И гром уважительных аплодисментов зрителей на ступеньках. И восторженные крики, словно наконец свершилось правосудие. Я вставил в замок незнакомый ключ.

Я искал в гостиной. Пэт с Тайсоном взяли на себя ванную. Квартира была совсем небольшая, но было похоже, будто Кен никогда не выбрасывал ни единого клочка бумаги, попадавшего в его жизнь. Мои пальцы утонули в кипах реклам — доставка суши на дом, средство для мытья окон, пицца, которую он никогда не стал бы есть, чистящие средства, которыми он вряд ли воспользовался бы, прокат лимузинов, который ему никогда в жизни не понадобился. Счета за газ, воду, электричество. Стопка открыток из Австралии, свернувшихся от времени — от того времени, когда люди еще посылали друг другу открытки. И фотография Дот. И разорванный конверт необычного цвета, между голубым и зеленым — цвета моря.

«СЛУЖЕБНАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА», — было написано спереди, потом его имя, звание и номер. Внутри — пожелтевшая бумага. Настоящая служебная характеристика. Я пробежал по ней глазами, выхватывая детали. Место рождения — деревня — «Детфорд». Место рождения — графство — «Кент». Приобретенная профессия — «слесарь по металлу». Период, в течение которого призван, — «на период текущей необходимости». Особые приметы, ранения и шрамы — «шрамы на коленях». Жена — «Дороти Мод Лиллиан ГРИМВУД».

Квадратный листок голубой бумаги упал на пол, и я поднял его. «Букингемский дворец», — было на нем написано. «Приглашение на одну персону на награждение». Подписано лордом Чемберленом. Билет для Дот, чтобы посмотреть, как Кен встречается с королем.

В дверях ванной появился Пэт.

— Нашел, — сказал он, помахивая паспортом.

Тайсон взволнованно покачивался на ногах, ощущая настроение. На стенах танцевали голубые огни. Звуки полицейской операции, казалось, раздавались прямо у нас над головой.

— Пошли отсюда, — сказал я, и собака прыжками помчалась впереди нас.

Они вели Старых Парней вниз. Мы остановились на лестничной площадке и стали смотреть, как они идут. Их головы, похожие на гигантские вареные яйца, были опущены от сознания поражения и ненависти. Руки за спиной сжимались от бессильной ярости. Копы в кевларовых жилетах отлично сделали свое дело.

— Ты иди, — сказал я Пэту. — Садись в машину и заблокируй все двери. Я на минутку.

Пару секунд он смотрел на меня, затем направился вниз. Собака трусила у его ног. Задние двери стоящего во дворе фургона были открыты. Один из Старых Парней ударился своей громадной бритой головой о крышу фургона, когда его вталкивали внутрь. Благодарные зрители захохотали.

Я взбежал на один пролет наверх. На лестнице никого не было. Поперек разбитой двери трепетала привязанная синяя полицейская лента. «НЕ ВХОДИТЬ», — висела на ней надпись. Я пригнулся, проскользнул под ней и оказался внутри.

Вдоль стен прихожей выстроились телевизоры с плоским экраном. Консоли для видеоигр. Мусорные мешки, набитые сумочками и нарядной одеждой с дизайнерскими лейблами, модными телефонами и снобистскими наладонниками. Я открыл дверь. За ней оказалась ванная комната. В ванне было полно блестящих черных мусорных мешков. Я открыл один из них. Он был наполнен кредитными карточками. Настоящий остров украденных сокровищ, пещера Аладдина из мятых шмоток.

Я бросил взгляд через плечо. В открытую дверь я увидел, что голубые огни исчезли. Двери закрывались. Голоса стихали. Детей укладывали спать.

Я пошел дальше по квартире.

В комнатах было еще больше беспорядка. Сокровища, скрытые среди барахла, или же предметы, от которых явно не успели избавиться. Бумажник, в котором лежала лишь фотография улыбающегося ребенка. Большие золотые часы «Ролекс», где секундная стрелка двигалась рывками; это сразу же выдавало фальшивку. А на крышке мусорного ящика, куда были засунуты пластиковые сумочки, часы с каучуковыми ремешками и устаревший видеоплеер размером с чемодан, я увидел коробочку, которую искал.

Пурпурно-красная, обрамленная золотом.

Достаточно маленькая для того, чтобы спрятать ее в руке.

Я поднял ее. Нажал на защелку, и крышка открылась. На крышке, на старой белой шелковой ткани маленькими черными буквами было написано: «По договоренности», прямо над львом и единорогом. Внизу стояли имя и адрес: «Джей Ар Гонт & Сын, лтд, Кондуит-стрит, 60, Лондон».

А в нижней части коробки, удерживаемый темно-красной ленточкой, на словно запыленном пурпурном бархате лежал крест Виктории.

«За героизм», — прочитал я, закрыл коробку и повернулся.

Коп сгреб меня за глотку и одним ударом отбросил назад.

Я свалился на штабель DVD-плееров «Блю рэй» и ударился затылком о домашний кинотеатр. Коп ухватил меня за воротник и рывком поднял на ноги. Приблизив лицо к моему, он открыл коробку. Я чувствовал между нами его кевларовый жилет, словно кирпичную стену. И я увидел, что он примерно моего возраста. Он уставился на орден, потом повернулся ко мне.

— Это принадлежит тебе? — спросил он.

Я покачал головой.

— Другу, — ответил я.

— Объяснишь в отделении.

И тут распахнулась дверь спальни, и оттуда, завопив, появилась старуха с бейсбольной битой.

Она размахнулась, чтобы ударить полицейского по голове, и он едва увернулся. Бита разбила экран чудовищного по размерам телевизора. Продолжая вопить, женщина подняла биту, чтобы ударить снова.

Мать Старых Парней. Они любили свою мамочку.

Я бросился оттуда со всех ног, сунув орден в карман, оставив в квартире копа в бронежилете и старуху с бейсбольной битой, которые сцепились друг с другом среди всей этой бесполезной роскоши.

Ночью мы сидели в полутемном отделении, задернув занавески вокруг кровати. Мик говорил очень тихо, чтобы не тревожить спящих. Кен вытянулся на постели, скрестив руки на груди. В его дыхании слышались хрипы и свист.

— От Мельбурна на машине надо проехать миль шестьдесят, — говорил Мик. — От моста Сан-Ремо переправиться на остров Филлип.

— Он знаменит своими фиш-энд-чипс, — сказал Кен.

Мик кивнул.

— В Сан-Ремо ловят много рыбы, папа. Там тебе приготовят лучшую жареную рыбу с картофелем во всем мире.

Кен удовлетворенно кивнул. Мик продолжал:

— На острове Филлип пингвины выходят на берег только после заката. Чтобы не напали хищники. Как только темнеет, они начинают выпрыгивать из воды, и их видимо-невидимо, гораздо больше пингвинов, чем ты можешь себе представить, папа. Они выходят из моря, идут по пляжу и скрываются в своих норах среди дюн. Их тысячи, папа. Тысячи пингвинов выходят из моря и маршируют по Саммерленд-бич каждую ночь.

Кен засмеялся при этих словах, но смех перешел в кашель. Я кивнул Пэту, и мы выскользнули наружу, пока Мик помогал отцу надеть кислородную маску. Он уже здорово наловчился это делать. Очутившись за занавеской, Пэт взглянул на меня, не желая уходить.

— С ним все в порядке, — сказал я. — С ним теперь его сын.

26

Я вез их в аэропорт.

Старик сидел на пассажирском месте, безукоризненно выглядящий в пиджаке, рубашке и галстуке, хотя вещи висели на нем, как на вешалке. Но дыхание его сегодня было спокойным и ровным, а лицо чисто выбритым. Машину наполнял аромат «Олд спайс». Старик навел марафет.

Он снова и снова выуживал из кармана пиджака жестянку «Олд Холборн», но не делал попытки закурить. Я решил, что он ждет, пока сядет в самолет.

Мик дремал на заднем сиденье, до сих пор не оправившись от перелета. По бокам от него сидели Пэт и Синг Рана. Оба вытянули шеи, когда мы подъехали к аэропорту и в небе закружилось множество самолетов.

Компания «Квантас» встретила его с размахом. Кислородный бак. Кресло-каталка. Хорошенькая молодая женщина с мельбурнским акцентом и солнцем в волосах. Кен от всего отказался, хотя был очень слаб, и очень медленно пошел сам, давно забытой старой моряцкой походкой вразвалку, крепко держась за руку сына, переплетясь с ним пальцами.

Семья ждала нас у стойки регистрации. Иэн и Трейси, перекошенные в улыбке. Их супруги и куча детей и внуков, почесывающих животы с кольцами в пупках и тупо глядящих в свои мобильники, желая оказаться отсюда как можно дальше. Кену в руки сунули ребенка. Мгновение он повосхищался им и тут же отдал обратно.

— Папа, — проговорила Трейси, — с размаху обнимая отца. — О, папа!

Кен вежливо отстранился, разглядывая свой свернутый посадочный талон.

— Совсем забыл, — сказал он и полез в карман, где лежал «Олд Холборн».

Он вынул оттуда маленькую пурпурную коробочку. Мы все смотрели, как он ее открыл, бросил короткий прощальный взгляд на свой крест Виктории и снова закрыл коробочку. Потом протянул ее Пэту.

— Спасибо, — сказал мальчик и с такой осторожной нежностью взял орден старика, словно это было птичье гнездо с яйцами внутри.

Трейси смотрела на моего сына так, словно хотела вырвать ему сердце и печень. Потом заговорила, и ее голос дрожал от ярости.

— Старый осел, — сказала она. — Ты вообще представляешь себе ценность этой вещи?

Кен улыбнулся. Он не спросил: «А ты?» Но это можно было прочесть в его взгляде.

Она не могла вымолвить ни слова. Но это длилось лишь мгновение.

— Ты сможешь купить дом, если выставишь его на аукцион, — сказала она и метнула на Пэта злобный взгляд.

На мгновение мне показалось, что она набросится на него и повалит на пол.

— Но я его никогда не продам, — сказал Пэт и опустил орден в карман пиджака.

Кен покачал головой, словно ему было все равно, что Пэт с ним сделает.

Он просто хотел, чтобы орден был у моего сына.

— Идемте, — приказала Трейси своей бестолковой орде. — Мы едем домой.

Она оглянулась на отца:

— Надеюсь, тебя сожрет бешеный пингвин, глупый старый мерзавец.

Кен только хмыкнул, когда они ушли.

Мы проводили их в международный зал, откуда они улетали, и увидели длинную очередь к таможеннику. Продолжая держаться за Мика, Кен стал рассматривать свой посадочный талон, выпрямляя его большим и указательным пальцами, хотя он совсем не был измят. Синг Рана извлек завернутый в бумагу пакет и дал его Кену. Я ощутил запах кайенского перца и куркумы, который издавали непальские картофельные котлетки.

— Алу-чоп, — кивнул Кен. — Вот это дело.

Он не пожал руку своему другу. Он не пожал руки никому из нас. Мы неловко постояли пару секунд, не зная, что сделать или сказать, слушая, как охрана и иммиграционная полиция рявкают надоедливые команды. И тогда Кен все решил двумя простыми словами.

— Нам пора, — сказал он.

И они ушли.

Мы еще немного посмотрели на них, пока подходила их очередь. Мы видели, как Мик помогает отцу пройти трудоемкую и муторную процедуру нынешнего досмотра, помогает ему снять обувь, пояс и часы. Потом Кен прошел через металлодетектор, и тот запищал. Молодой человек сурово нахмурился, доставая из кармана пиджака Кена Гримвуда жестянку «Олд Холборн». Кен снова прошел через детектор, уже без посторонней помощи, подняв руки вверх, словно сдавался. И они скрылись из виду. Но мы втроем — Пэт, Синг Рана и я — не спешили уйти из аэропорта, потому что, не поговорив об этом, мы не знали, куда нам деться.

Два часа спустя мы поднялись на смотровую площадку. За огромной стеклянной стеной виднелось все летное поле.

Пэт с усмешкой повернулся ко мне.

— Смотри, — сказал мой сын. — Это он.

К нам направлялся белый самолет с красным хвостом. Он свернул на взлетную дорожку, и на его боку я прочел слова: «Квантас — дух Австралии». На красном хвосте виднелось какое-то белое пятно. Самолет подъехал ближе, и я рассмотрел силуэт кенгуру, гладкого, как борзая.

Самолет развернулся, не больше чем минуту ехал параллельно смотровой площадке и присоединился к другим самолетам, выстроившимся для взлета. И я увидел его.

Он сидел у окна, рядом с сыном. Мик повернулся и что-то сказал отцу, и старик запоздало пристегнул ремень.

Я окликнул его, понимая, что это глупо, понимая, что он никогда меня не услышит.

Я осознал, что иду вдоль стеклянной стены смотровой площадки, сначала рядом с самолетом, потом глядя на то, как он отъезжает и начинает разбег для взлета. Прежде чем я потерял его из вида, Кен повернулся и выглянул в окно.

Он меня не видел. Но мне было видно, как вечернее солнце отразилось в его очках, превратив их в золотые круги. Он улыбался.

И в самый последний миг, прежде чем самолет исчез из вида, когда я дошел до самого конца стеклянной стены и не мог следовать за ним дальше, я увидел, как старик откинулся назад и вздохнул.

Это был не такой вздох, какие я наблюдал у него ночь за ночью в больнице, — неглубокий, хриплый, отчаянный. Нет, ничего подобного. Это был такой вздох, как обычно, как он дышал всегда. Я увидел, как он сделал вдох, и увидел, как он выдохнул, его голова была слегка наклонена к окну, солнце сияло в стеклах очков, на губах слабая улыбка.

Я в последний раз произнес его имя, прижавшись ладонями к стеклу.

И смотрел, как он улетает.

Я сидел за столом, когда начался фейерверк.

Небо озарила долгая медленная вспышка, словно зарница. Я выглянул в окно своей комнатки, а потом вернулся к сценарию. Что-то с ним не ладилось.

На первый взгляд все было в порядке, но я с трудом продирался через «Мусоров». Мне платили хорошие деньги, рейтинги были обнадеживающими, а работа — несложной. Но они, казалось, превращали мое сердце в свинец, все эти копы-алкоголики, сражающиеся с бывшими женами и приемными детьми.

Неужели в отделении не было ни одного офицера, который после работы пропустил бы всего один стаканчик австралийского «шираза», а потом отправился под бочок к жене? Неужели во всем западном мире не нашлось ни одного полицейского в форме или в гражданской одежде, который просто выпил бы пару пива и пошел домой, чтобы почитать ребенку сказку перед сном? Неужели «коп» автоматически означает «алкоголик»? Почему так сложно придерживаться обычных добродетелей?

Снова зарница.

Долгая, медленная вспышка — и вслед за ней извержение звезд. Я услышал на улице голоса. Люди выходили из домов, чтобы посмотреть на фейерверк. Я подошел к окну.

И увидел, что небо пылает от вспышек света. Ракеты взмывали ввысь с душераздирающим «пьюи-и-и-и-и» и разрывались ураганом падающего цвета. Следы пламени, которое, казалось, запускалось в небо со сверхзвуковой скоростью, а потом медленно разрушалось, превращаясь в красивые умирающие огоньки. Фейерверк заполнял летнее небо высоко над Сити-роуд.

Затем я опустил глаза, потому что услышал порыкивание мотора черного такси, остановившегося перед домом, и увидел в ночи их тени. Хлопнули дверцы, чемоданы были вытащены, проезд оплачен. И голосок моей дочери, о чем-то спрашивающей, и голос ее матери, ей отвечающей. А высоко над нами продолжался фейерверк, словно все небесные звезды ожили на короткий, великолепный, блистательный миг.

Я со всех ног сбежал по лестнице и оказался внизу, как только Джони вошла в дверь. Мы стояли и смотрели друг на друга.

Дочь неуверенно улыбнулась, и я понял, что ее вампирской улыбки больше нет. Один передний зуб вырос совсем, другому оставалось совсем чуть-чуть. Она стала старше.

— Привет, красотка, — сказал я.

— Ты их видел? — взволнованно спросила Джони. — Цветы? В небе?

Я кивнул, подняв глаза на то, что устроил Синг Рана во время своего перерыва.

— Просто невероятно, — подтвердил я.

Я взял ее за руку, и мы пошли навстречу моей жене, потому что ее шаги уже слышались у ворот. Сид встала передо мной и опустила чемоданы.

Она почти улыбнулась мне.

Может, даже больше, чем почти.

Я обнимал ее, и я любил ее лицо, просто любил, и знал, что буду любить его всегда и, даже когда оно станет стареть с годами, я никогда не буду любить его меньше, чем сейчас.

Наши рты тихонько соприкоснулись.

И они идеально подходили друг другу.

Она уперлась лбом в мой лоб.

— Почему вы так задержались? — спросил я.

Сид ласково вздохнула.

— На Финчли-роуд жуткая пробка, — объяснила она.

Наша дочь протиснулась между нами, взяла нас за руки, потянула к дверям, где в небе до сих пор расцветали невиданные цветы, и я чувствовал, что она тянет нас изо всех сил, словно ей не терпелось показать нам чудеса света.

27

В последний день семестра я стоял на пустой игровой площадке, глядя на футбольное поле Рамсей Мак.

Один шатер еще не убрали, но когда я пошел к нему, одна его стена, белая, как кость, вздулась, словно парус, и медленно опустилась на траву. Несколько рабочих появились там, где только что была стена, и я увидел сцену, кафедру и ряды белых стульев. Там никого не было, кроме Пэта, растянувшегося на стульях на спине.

Он заметил, что я подхожу, и приветственно поднял руку.

Я обо что-то споткнулся и увидел, что повсюду валяется игровое снаряжение. Мячи для игры в нетбол, футбольные мячи, биты для крокета. И всякие специальные вещи. Метательный диск, клюшки для гольфа и пара метательных копий. Еще больше снаряжения было вынесено из сарая на краю площадки, дверь, ведущая туда, свисала с петель. Я подобрал футбольный мяч и стал подкидывать его головой, отметив про себя, что мастерство не пропадает, и подкидывал его до тех пор, пока не оказался внутри шатра.

Я уселся в ряду перед Пэтом, и мы стали смотреть, как рабочие демонтируют сцену, их голоса негромко раздавались в дневном мареве. Они разговаривали на языке, который я не узнавал. Упала еще одна стена, и мы увидели поле, меловые отметки на беговой дорожке, а позади — стойку ворот.

— Вернешься в сентябре? — спросил я.

— Пока не знаю, — ответил он. — До сентября еще далеко.

Я хмыкнул про себя в ответ на эти слова.

— Лучшие дни твоей жизни, — сказал я и увидел, как на лице моего сына появляется медленная улыбка.

Он протянул руку и взял у меня мяч, прижав его к животу, словно грелку.

С площадки донесся женский смех. Мы обернулись и увидели стайку девочек, перебрасывающих друг другу мяч для нетбола. На всех были форменные галстуки Рамсей Мак, которые они повязали вокруг лба, как банданы. Мне показалось, что одна из них мне знакома, но я не был уверен.

— Элизабет Монтгомери? — спросил я.

Это имя прозвучало с прежней силой.

Но Пэт мягко улыбнулся.

— Я говорил с ней, — сказал он. — Когда раздавали награды и говорили речи, мы и еще пара человек стояли за полем и курили. И я поговорил с ней. — Он коротко взглянул на меня. — Она рассказала мне о том парне. Которого ты видел с ней в отеле. Она сказала, что ей нравится, что он разбирается в винах. Но ей не нравится, что он носит очки.

— Эх, женщины, — кивнул я. — На них не угодишь.

Мы смотрели на Элизабет Монтгомери и ее подруг. Занятия в школе для них были уже закончены навсегда, но они никак не уходили, убирали старое спортивное снаряжение, не желая покинуть это место и присоединиться к взрослым.

Шатер продолжал рушиться со всех сторон, и мы увидели, как сверкнула направленная в нашу сторону пара карих глаз. Черные волосы Элизабет Монтгомери развевались под летним солнцем.

— Я могу поговорить с ней снова, — сказал Пэт, сжимая в руках мяч, и взглянул на меня так, словно нарушал некую договоренность.

— Давай, — сказал я. — Не хочу тебя останавливать.

Я был здесь не для того, чтобы спасать его и тому подобное. Я просто проверял, что с ним все в порядке. Но мне и так следовало знать. У него все будет хорошо.

— Потому что это страшный секрет? — спросил он. — Нет никакого тайного языка, который надо выучить. Не существует тайного языка девочек. Можно говорить все, что хочешь.

Я поднялся, чтобы идти. Я чувствовал, что стою у него на пути. Стены шатра упали, и рабочие начали собирать стулья. На игровой площадке Элизабет Монтгомери преследовала одну из подружек, завладевших мячом. Она посмотрела на Пэта, засмеялась и отвела взгляд, швыряя мяч визжащей подружке.

Пэт прижал к себе футбольный мяч.

— Хочешь сыграть? — спросил он.

— Шутишь, — ответил я. — Иди к своей девочке.

— У нас есть время сыграть в последний раз, — сказал он. — Давай.

Мы вышли из разобранного шатра и направились на футбольное поле Рамсей Мак. Пэт посмотрел на меня и улыбнулся. Потом отвернулся, оказавшись лицом к ближайшим воротам, и изо всех сил ударил по мячу, отправив его высоко в небо. Мы побежали, крича, сталкиваясь друг с другом, и когда я взглянул в небо, на мгновение мне показалось, что мяч прикрыл собой солнце, словно затмение, а потом он начал падать вниз.

Мы бежали за ним, буксуя и скользя по траве в нашей не подходящей для этого обуви, не отставали друг от друга, толкаясь, смеясь и протестуя, и глядели в небо, чтобы увидеть, куда упадет мяч.

Men from the Boys

Вы запомните эту книгу надолго. Никто не описывает любовь так проникновенно, как Парсонс.

The Spectator

Трогательный роман… Исполненный тихой нежности. Иначе и не бывает, когда книга пишется сердцем.

Independent

Парсонс задает животрепещущие вопросы о самом главном — жизни и любви, — тем самым доказывая в который раз, что он один из авторов, держащих руку на пульсе современности.

Glamour

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Йода — один из главных персонажей «Звездных войн», мудрейший и самый сильный джедай своего времени. (Здесь и далее прим. ред., кроме особо оговоренных случаев.)

(обратно)

2

Парафраз названия американского сериала «Маленький домик в прериях» (1974–1983). (Прим. перев.)

(обратно)

3

Обелиск в Лондоне на улице Уайтхолл; воздвигнут в 1920 году в честь погибших во время Первой мировой войны; здесь раз в год в поминальное воскресенье проходит официальная церемония возложения венков в память погибших во время двух мировых войн. (Прим. перев.)

(обратно)

4

Эксклюзивный приватный клуб в Лондоне.

(обратно)

5

Столько стоил билет ил Великобритании в Австралию. (Прим. перев.)

(обратно)

6

Высший военный орден в Великобритании. (Прим. перев.)

(обратно)

7

Войсковые формирования из непальского племени гурков. (Прим. перев.)

(обратно)

8

Инопланетяне из сериала «Доктор Кто».

(обратно)

9

Район Токио. (Прим. перев.)

(обратно)

10

Первая буква от «tea» — англ. «чай». (Прим. перев.)

(обратно)

11

Крупный универмаг в Лондоне.

(обратно)

12

Хэмфри Богарт и Лорин Бэколл — английские актеры, супруги. Когда Богарту, заядлому курильщику, был поставлен диагноз рак горла, Лорин до самого конца скрывала это от мужа.

(обратно)

13

«Buddy, Can You Spare a Dime» — известная американская песня времен Великой депрессии (1931). На русском языке в 1950-х гг. ее исполнил Л. Утесов под названием «Песня американского безработного».

(обратно)

14

Баттер — один из игроков в бейсбольной команде.

(обратно)

15

Прозвище жителей и уроженцев Ньюкасла. (Прим. перев.)

(обратно)

16

БАФТА — Британская академия кино- и телевизионных искусств.

(обратно)

17

Персонаж средневековой немецкой легенды. Согласно ей, музыкант, обманутый магистратом города Гамельна, отказавшимся выплатить вознаграждение за избавление города от крыс, с помощью колдовства увел за собой городских детей, сгинувших затем безвозвратно.

(обратно)

18

Имя Сара по-английски пишется как Sara или как Sarah, хотя произносится одинаково.

(обратно)

Оглавление

I ОСЕНЬ. ТАЙНЫЙ ЯЗЫК ДЕВОЧЕК

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

II ВЕСНА. ЕСЛИ БЫ Я БЫЛ МАЛЬЧИКОМ

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

III ЛЕТО. ЧЕГО ТЫ ЖДЕШЬ?

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg