«Проповедь о падении Рима»

Проповедь о падении Рима (fb2) - Проповедь о падении Рима (пер. Вера Колесина) 691K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Жером Феррари

Жером Феррари Проповедь о падении Рима

Моему двоюродному деду

Антуану Весперини

«Ты страшишься конца света?

Подивись лучше глубокой старости мира сего. Мир — что человек — рождается, стареет и умирает (…) Старость одолевает человека несчастьями, так и мир в старости терзают беды (…) Говорит тебе Христос: “Мир иссякает, он стар, гибнет и задыхается от собственной своей немощи, но не страшись, — обновится, подобно орлу, юность твоя”».

Блаженный Августин Проповедь 81, § 8, декабрь 410 г.

«Быть может, Рим не погибнет, пока живы римляне»

Свидетельством истока, свидетельством и конца была, наверное, эта сделанная летом 1918 года фотография, вглядываясь в которую на протяжении всей своей жизни, Марсель Антонетти тщетно пытался разгадать тайну отсутствия[1]. На фотоснимке — его мать, четыре сестры и брат. Вокруг них все окутано млечной дымкой, не видно ни стен, ни земли под ногами, а позирующие перед объективом кажутся призраками, парящими в странном тумане, вот-вот готовом поглотить их и развеять их образы. Возраст матери невозможно определить, она сидит неподвижно в темном платке и траурном платье, сложив руки на коленях, и она так напряженно всматривается в какую-то точку по ту сторону объектива, что кажется равнодушной ко всему происходящему вокруг: к фотографу с его инструментарием, к летнему солнцу и к собственным детям, к прильнувшему к ней сыну Жан-Батисту в тесном морском костюмчике, в берете с помпоном, к трем старшим дочерям, нарядным и чопорным, стоящим у нее за спиной, и к Жанне-Мари, младшенькой, — она на первом плане, босая, в обносках и с бледным насупившимся личиком, которое едва угадывается за длинными прядями растрепанных волос. И всякий раз, когда Марсель старается поймать взгляд матери, ему кажется, что он уже предназначен ей и что, вглядываясь в лимб объектива, она ищет взглядом именно его, еще не рожденного ею сына. Ибо на этой фотографии, сделанной жарким летним днем 1918 года во дворе местной школы, где разъездной фотограф натянул между стоек белую простыню, Марсель прежде всего наблюдает за спектаклем своего собственного отсутствия. Все, кто очень скоро окружат его заботой и, наверное, любовью, все — здесь, но на самом деле никто из них о нем не думает, никто о нем не тоскует. Перед выходом из дома, в кои-то веки нарядившись в праздничную одежду, которая обычно лежит мертвым грузом в пронафталиненном шкафу, мать и сестры сначала пытаются успокоить четырехлетнюю Жанну-Мари — ведь у нее пока нет ни своего новенького платья, ни обуви; а потом все вместе отправляются к школе, наверное, с радостным волнением от того, что хоть что-то, пусть ненадолго, но наконец заставило их вырваться из рутины и одиночества военных лет. В школьном дворе толпится народ. Весь жаркий летний день 1918 года женщины и дети, калеки, старики и священники чередой замирают перед фотообъективом, тоже стремясь хоть на мгновенье забыть о каждодневных заботах, и мать Марселя с детьми терпеливо ждут своей очереди, время от времени утирая слезы Жанне-Мари, стыдящейся своего дырявого платьица и босых ног. Перед самой съемкой девочка отказывается позировать вместе со всеми, и приходится смириться с тем, что стоит она на первом плане особняком, скрыв лицо за взлохмаченной копной волос. Все в сборе, а Марселя нет. И все же, повинуясь колдовству непостижимого закона вселенской гармонии, теперь, когда он их всех по очереди предал земле, они все еще существуют, и существуют только благодаря ему, потому что он до сих пор так преданно всматривается в эту фотографию; благодаря ему, о ком они и не помышляли, задерживая дыхание в ту самую секунду, когда фотограф нажимал на кнопку спуска затвора; благодаря ему, их теперешней единственной и хрупкой защите от небытия, и именно поэтому он снова и снова бережно достает эту фотографию из ящика — пусть даже пересиливая себя, потому что на самом деле всегда терпеть не мог этот снимок, — ибо знает, что стоит ему пренебречь этим ритуалом, то от его родных больше ничего не останется, что фотография вновь превратится в инертное соединение черно-серых пятен, а Жанна-Мари навсегда перестанет быть четырехлетней девочкой. Порой он смотрит на них с раздражением, с накатывающим желанием упрекнуть их в отсутствии проницательности, в неблагодарности и безразличии, но, поймав взгляд матери, решает, что она все-таки его видит, распознавая сына в глубине того лимба, где томятся не рожденные еще младенцы; ему кажется, что она ждет его, даже если на самом деле безнадежно высматривает вовсе не его. Ибо по ту сторону объектива она ищет взглядом того, кто должен был стоять с ней рядом и чье отсутствие так сильно бросается в глаза, что можно было бы подумать, что эта фотография лета 1918 года и была сделана лишь для того, чтобы придать этому отсутствию осязаемость и запечатлеть его след. Отец Марселя во время первых боев в Арденнах[2] сразу оказался в плену и с самого начала войны работает на соляной шахте в Нижней Силезии. Каждые два месяца он отправляет домой письмо, которое пишет за него один из его товарищей по несчастью и которое дети зачитывают потом вслух матери. Письма идут так долго, что всякий раз все они опасаются, что незнакомый почерк донесет до них лишь эхо умершего. Но отец Марселя выжил и в феврале 1919 года вернулся в родную деревню, чтобы Марсель народился на свет. Ресницы отца были обожжены, ногти словно изъедены кислотой, а потрескавшиеся губы до конца жизни так и остались обметаны белой сыпью. Повзрослевших детей он, наверное, не узнал, а жена и не изменилась, потому что никогда и не дышала молодостью, и он обнял ее, хотя Марсель так никогда и не смог понять, какая же сила притянула друг к другу эти два увядших и изможденных тела — ни желание, ни даже животный инстинкт — может быть, просто объятие, необходимое для того, чтобы Марсель покинул тот лимб, в глубине которого он так долго томился в надежде на рождение, и, чтобы ответить на его молчаливый призыв, они привалились друг к другу в темноте спальни, стараясь не потревожить Жан-Батиста и Жанну-Мари, лежащих на матрасах в углу комнаты и замирающих от скрипов и хрипов, этой тайны без названия, так близко ощущая головокружительное таинство соития неистовства с сокровенным, пока их родители яростно изнуряли себя трением друг о друга, пытаясь выжать из иссохшей плоти соки, давно иссушенные тоской, скорбью и солью, пытаясь почерпнуть в глубине чресел капли слизи, чуть-чуть влаги, самую малость жидкости — вместилища жизни — хотя бы каплю, и они так старались, что эта единственная капля все-таки просочилась и объединила их обоих, открывая путь жизни, даже если к концу ночи оба были полумертвы. Марсель всегда со страхом воображал себе, что его на самом деле не ждали, что его рождение было результатом непостижимой космической необходимости, позволившей ему вспухнуть в иссохшем и враждебном чреве матери в то самое время, когда зловонный морской ветер заносил с заразных болот миазмы смертельного гриппа, истребляя целые деревни и сталкивая в поспешно вырытые могилы выживших в страшной войне, и ничто не могло этот ветер заставить утихнуть, как ту ядовитую муху в старой легенде, что, вылетев однажды из бездонных орбит смертоносного черепа, овевала людей ядом, насыщаясь их жизнями до тех пор, пока ее ужасающее брюхо не накрыло своей разбухшей тенью целые долины; так и продолжалось до тех пор, пока архангел не поразил ее наконец своим копьем. Покончив с мухой, архангел возвратился в небесные свои покои, стал глух к мольбам и похоронным процессиям, отвернулся от умирающих и самых слабых: детей, стариков, беременных женщин, но мать Марселя, несмотря на горе, оставалась неколебима, и без устали пытавшийся сдуть ее с ног ветер все же не тронул ее очаг. Ветер стих за несколько недель до рождения Марселя, и воцарившаяся вместо него гробовая тишина объяла собой поросшие сорняками поля, полуобвалившиеся стены, опустевшие овчарни и заброшенные гробницы. Закричал Марсель не сразу — после длившихся целую вечность мгновений дыхание его пришлось ловить уже не зеркальцем, а губами. Родители поспешили его крестить. И потом, сидя у кроватки сына, смотрели на него с такой грустью, словно заведомо знали, что потеряют его, и этот грустный взгляд матери с отцом Марсель ощущал на себе потом все свое детство. Стоило чуть подскочить температуре, забурчать животу или закашляться, родители бросались ухаживать за ним как за умирающим, относясь к каждому выздоровлению сына как к последнему дарованному им чуду, зная, что ничто не иссякает столь мимолетно, чем неисповедимая милость Божия. Но Марсель упорно выкарабкивался и продолжал жить с настойчивостью, обратно пропорциональной своему тщедушию, словно еще в сухой тьме материнского чрева научился направлять все свои слабые силы на изнуряющую цель выживания, и в конце концов стал неуязвимым. Его все время подстерегал злой дух, и родители боялись, что он таки одолеет сына, но Марсель знал, что выживет, даже когда лукавый приковывал его к постели, изнурял мигренью и диареей, мальчик знал, что не умрет; тот мог даже забраться к нему в живот, раздуть пламя язвы и заставить его так сильно харкать кровью, что Марселю даже пришлось однажды пропустить учебный год, но мальчик был уверен, что невидимая рука в его теле, готовая в любой момент разодрать своими острыми когтями нежные складки его желудка, не помешает ему встать на ноги, ибо именно такой и должна была быть подаренная ему жизнь — хрупкой и неодолимой. Он берег силы, не растрачивался ни на огорчения, ни на восторги, его сердце продолжало мерно биться, когда Жанна-Мари прибегала к нему с криками: «Марсель, скорее, там вор у фонтана»; и глаза его не округлились, когда по его деревне, где до того ни разу не видели велосипеда, пронесся человек с развевающимися, словно крылья аиста, полами пиджака; и равнодушно наблюдал он за отцом, уходившим на рассвете пахать не свою землю и кормить чужой скот, пока то здесь, то там воздвигали все новые памятники погибшим в войне с похожими на мать бронзовыми скульптурами женщин, величаво, без тени сомнения подталкивающих вперед своих детей, словно соглашаясь принести их в жертву Родине посреди гибнущих с криками, но все еще потрясающих знаменами солдат, как будто теперь, после всех уже закланных жизней, необходимо было отдать дань ушедшему миру символическими фигурами, которых мир требовал, прежде чем окончательно кануть в небытие и уступить место миру новому. Но ничего не происходило: мир, отошедший в прошлое, так и не сменился новым; осиротевшие люди продолжали разыгрывать комедию деторождения и смерти, старшие сестры Марселя по очереди выходили замуж, под омертвевшим солнцем все продолжали есть черствый хлеб, пить дурное вино, боясь малейшей улыбки, словно напряженно готовясь к чему-то, что вот-вот наконец должно было случиться, словно женщины вместе с нарождавшимися младенцами должны были в конце концов явить на свет самый что ни на есть новый мир; но ничего не происходило — дни тянули за собой монотонную череду однообразных времен года, не предвещая ничего, кроме проклятия постоянства; небо, горы и море стыли в глазных провалах тощей скотины, бесприютно шатавшейся вдоль рек по пыли и грязи, и в сумерках каждого дома при отблеске свечей похожие глазницы проступали тенью на восковых лицах людей. С наступлением темноты, съежившись в постели, Марсель чувствовал, как в смертной тоске сжимается его сердце от мысли о том, что глухая ночь на самом деле — не естественное и временное продолжение дня, а нечто зловещее, то основополагающее состояние, в которое земля вновь и вновь погружается после изнуряющих двенадцатичасовых мытарств, от которых ей никогда не избавиться. Заря обещала собой лишь новую отсрочку, и Марсель снова отправлялся в школу, по дороге временами останавливаясь, когда его рвало кровью, и зарекался не рассказывать об этом матери, зная, что та обязательно уложит его в постель и будет молиться, стоя на коленях рядом, то и дело прикладывая к его животу горячие компрессы; он больше не хотел позволять своему демону лишать его единственной радости — школьных уроков, разноцветных карт по географии и величия истории с ее изобретателями, мудрецами, спасенными от вируса бешенства детьми, дельфинами и королями — всего того, что еще позволяло ему верить, что по ту сторону моря есть другой мир, волнующий мир жизни, в котором люди способны заниматься чем-то еще, а не мучительно и безысходно влачить жалкое свое существование; мир, в котором люди движимы иными желаниями, нежели стремлением как можно скорее его покинуть, ибо по ту сторону моря — и Марсель был в этом твердо уверен — уже много лет люди радовались миру новому, тому, навстречу которому в 1926 году отправился брат Жан-Батист, когда, скрыв свой настоящий возраст, вместе с сотнями других ребят записался на военную службу, чтобы перебраться за море и взглянуть, на что же похож этот новый мир, и их смирившиеся родители, несмотря на всю боль расставания, так и не смогли найти ни одной веской причины, способной удержать сыновей дома. Сидя за ужином рядом с Жанной-Мари, Марсель мысленно переносился к Жан-Батисту, на просторы воображаемых океанов со скользящими по волнам пиратскими парусниками, попадал в языческие города, где слышал запах дыма, пение, гвалт, и оказывался в благоухающих лесах с дикими животными и страшными туземцами, смотрящими на его брата с благоговением и страхом, словно на непобедимого архангела, истребляющего все напасти, архангела, вновь служащего во спасение людей; и на уроках закона божьего Марсель слушал небылицы священника молча, ибо уже знал, что такое апокалипсис, знал, что с наступлением конца света небеса не разверзнутся, не будет ни всадников, ни труб, ни числа зверя, никаких чудищ, а наступит тишина, да такая глубокая, будто и вовсе ничего и не случилось. Нет, ничего и не случилось — годы текли как песок сквозь пальцы, но ничего так и не происходило, и это ничто распространяло на все вокруг мощь своего слепого господства, господства смертельного и безраздельного, точку отсчета которому никто не в силах был определить. Ибо мир уже исчез к тому моменту, когда летом 1918 года была сделана эта фотография, сделана для того, чтобы хоть что-то смогло послужить свидетельством истока, а также и конца; мир исчез незаметно, и именно его отсутствие, самое загадочное и самое пугающее из всех отсутствий, зафиксированных в тот день на фотографической бумаге серебряной солью, Марсель и пытался уловить на протяжении всей жизни, стараясь угадать его следы в млечной кайме снимка, в лицах матери, брата и сестер, в насупившейся мордашке Жанны-Мари, в ничтожности их скудного человеческого присутствия с ускользающей из-под их ног землей, заставляющей их призрачно парить в абстрактном и бескрайнем, без каких-либо ориентиров и направлений пространстве, и даже связывающая их друг с другом любовь не в силах была их спасти, ибо вне мира и сама любовь бессильна. На самом деле мы не знаем, что представляют собой миры, и от чего зависит их существование. Быть может, вселенная хранит в себе некий таинственный закон, определяющий их зарождение, развитие и конец. Но мы знаем: чтобы возник мир новый, должен исчезнуть мир старый. И мы знаем, что разделяющий их временной промежуток может быть предельно кратким или, наоборот, столь долгим, что людям в их безысходности десятилетиями приходится учиться жить, чтобы в конечном итоге со всей неотвратимостью осознать, что научиться этому они не в состоянии, да что и не жили они вовсе. Возможно, мы все-таки можем распознать едва уловимые свидетельства только что исчезнувшего мира, но не в свисте снарядов на вспоротых полях севера, а в легком щелчке фотографического затвора, что едва сбивает дрожь знойного накала в объективе, или в тонкой натруженной руке молодой женщины, бесшумно прикрывающей посреди ночи дверь, оставляя позади себя ошибочно прожитую жизнь, или в квадрате паруса, скользящего по синеве Средиземного моря к берегам Гиппона и несущего с собой непостижимую весть из Рима о том, что люди его еще живы, а мира их больше нет.

«А посему, братья, не ропщите на возмездие Господа»

Глубокой ночью, стараясь не шуметь, — да ее и так никто бы не услышал — Хайет заперла на ключ квартирку, которую занимала восемь лет, работая официанткой в баре на первом этаже, и пропала. Часам к десяти утра к бару подъехали охотники. В пикапах толклись собаки и, все еще опьяненные погоней и запахом крови, бешено виляли хвостами, взвизгивая и упиваясь истерическим лаем, в ответ на который охотники в похожей эйфории смачно извергали ругань и проклятия, а тучный Виржиль Ордиони трясся всем телом, едва сдерживаясь от давящего его смеха, пока остальные весело похлопывали его по плечу — ведь он сам за это утро подстрелил аж трех — из пяти — кабанов, и Виржиль хихикал, заливаясь краской, а Винсент Леандри, позорно упустивший крупного кабана с каких-нибудь тридцати метров, все сокрушался, что ни на что уже больше не годен, добавляя, правда, что упорно продолжает ходить на охоту ради обязательного под конец аперитивного ритуала, и как раз в этот самый момент кто-то крикнул, что бар закрыт. Хайет была всегда точна и пунктуальна, как движение светил, и Винсент тут же решил, что с ней случилось что-то неладное. Он взбежал по лестнице к квартире, постучал в дверь, сначала тихо, а затем сильнее:

— Хайет! У тебя все нормально? Хайет!

И, не дождавшись ответа, заявил, что выбьет дверь. Кто-то посоветовал Винсенту остыть — ведь, может, Хайет срочно вышла что-то купить, хотя предположить, что в деревне можно было что-то купить в начале осени, да еще и воскресным утром, было не то чтобы сложно, а едва ли возможно, да и вообще — что за срочность могла оправдать закрытие бара, хотя — кто знает? Да нет, Хайет обязательно вот-вот вернется, но она все не возвращалась, и Винсент повторял, что теперь-то он точно выбьет дверь; удержать его становилось все труднее, и в конце концов все сошлись на том, что лучше сходить к Мари-Анжеле Сузини и сообщить, что ее официантка, несмотря на всю невероятность случившегося, пропала. Мари-Анжела новость выслушала с недоверием и даже сначала заподозрила охотников в изрядном подпитии и дурацком розыгрыше, но, не считая Виржиля, который продолжал еще временами подхихикивать не понятно над чем, остальные мужчины, усталые и слегка взволнованные, были абсолютно трезвы; вот только Винсент Леандри казался не на шутку встревоженным, поэтому Мари-Анжела взяла запасные ключи от бара с квартирой и, немного волнуясь, отправилась проверить квартиру Хайет. В квартире все блистало чистотой: не было ни соринки — керамическая плитка и водопроводные краны были отдраены, ящики и шкафы зияли пустотой, постельное белье было свежайшим — от Хайет не осталось и следа — ни закатившейся за шкаф сережки, ни забытой в углу ванной шпильки, ни клочка бумаги, ни ворсинки, и Мари-Анжела поймала себя на мысли, что слышит лишь запах моющих средств, будто за все последние годы здесь и души живой не бывало. Она осматривала мертвое жилище, не в состоянии понять, почему Хайет могла уйти вот так, не попрощавшись, но в глубине души уже догадывалась, что бывшую свою официантку она больше никогда не увидит. Кто-то вдруг предложил:

— Надо все-таки вызвать полицию,

но Мари-Анжела с грустью покачала головой, и никто не стал настаивать, потому что всем стало ясно, что разыгравшаяся здесь ночью немая трагедия касалась лишь одного-единственного существа, пропавшего в пучине собственного одинокого сердца, и что никто уже ничего не сможет изменить. Все вдруг притихли, а потом чей-то голос робко поинтересовался:

— Раз уж ты здесь, Мари-Анжела, может, откроешь нам бар — для аперитива,

и Мари-Анжела молча кивнула. Охотники заметно оживились, Виржиль смело захохотал, все двинули в бар, на солнцепеке залаяли и заскулили собаки, а Винсент Леандри забормотал себе под нос:

— Уроды и пьянь, мать вашу, вот вы все кто,

но тоже проследовал за остальными. Мари-Анжела, встав за стойку бара, занялась тем, что так хорошо умела делать и что так сильно хотела забыть — уверенно орудовать стаканами и ведерком со льдом, методично и безошибочно запоминая очередность выкриков «угощаю!», звучащих все чаще и все менее твердыми голосами; она слушала бессвязные разговоры, по сотому кругу повторяемые и обрастающие небылицами рассказы, историю про то, как Виржиль Ордиони любит полакомиться печенью только что подстреленного кабана, которую вынимает из еще дымящейся туши, режет ломтиками и ест тут же, сырую, с невозмутимостью доисторического человека, не обращая внимания на возгласы отвращения вокруг и цитируя бедного своего отца, повторявшего, что для здоровья — это самая что ни на есть польза; и вот теперь охотники шумели с тем же самым отвращением в баре, стуча кулаками по оцинкованной стойке, покрытой разводами от пастиса, и все хором гоготали, обзывая Виржиля скотом, правда, умеющим метко стрелять; а Винсент Леандри все сидел в углу особняком, вперившись в свой стакан, и во взгляде его чувствовалась боль. Мари-Анжела все яснее осозновала, что снова взяться за эту работу не сможет, что даже и не подозревала, насколько опротивело ей это занятие. Многие годы она полагалась на Хайет как на родного человека, все больше и больше доверяя ей управление баром, и теперь она с горечью думала, что Хайет ушла, даже не поцеловав ее на прощанье, не черкнув и пары строк, из которых стало бы ясно, что здесь она прожила частичку своей жизни, пережила хотя бы мало-мальски важные для нее минуты, но как раз это — и Мари-Анжела прекрасно понимала — именно это Хайет и не могла сделать, потому что было очевидно, что она хотела не просто исчезнуть, а начисто стереть все проведенные здесь годы, оставив, быть может, лишь воспоминания о былой красоте ее столь рано огрубевших в работе рук, ее рук, под конец столь натруженных, что, будь это только возможно, Хайет охотно отсекла бы эти руки и оставила бы их здесь, уходя, после себя; и та злобная тщательность, с которой Хайет убрала квартиру, красноречиво подтверждала ее отчаянное желание все стереть и увериться в том, что усилием воли можно вычеркнуть из жизни все ошибочно прожитые годы, вплоть до воспоминаний о тех, кто когда-то нас любил. И Мари-Анжела, наполняя до краев стаканы с уже не разбавленным водой пастисом, искренно пожелала, чтобы Хайет, где бы она ни находилась, куда бы она ни стремилась, почувствовала если не счастье, то, по крайней мере, облегчение, она искренне постаралась мысленно благословить Хайет в путь и отпустить ее, не держа на нее зла. Так и уходила Хайет, безразличная и к благословениям, и к обидам, даже не подозревая, что своим исчезновением уже перевернула один из миров, о котором больше не желала и вспоминать, ибо теперь Мари-Анжела твердо знала, что держать бар больше не станет, что не сможет выносить даже вида отвратной желтоватой жижицы пастиса, оседающей на грязных стаканах, не сможет терпеть ни анисовый перегар, ни возгласы картежников, играющих в белот нескончаемыми зимами, от одного воспоминания о которых на душе сразу становится тошно, ни бесконечные раздоры клиентов с их извечным ритуалом пустых взаимных угроз, за которыми неизменно следуют слезливые примирения на веки вечные. Она знала, что больше так не сможет. Дочь, Виржини, могла бы, в принципе, заменить ее в баре, пока не найдется новая официантка, но этот вариант отпадал по всем пунктам. Виржини никогда не занималась чем-то, хотя бы отдаленно напоминавшим работу — она посвятила себя изучению безграничной праздности и разгильдяйства и, казалось, стремилась в полном объеме выполнить свое призвание; даже когда ей приходилось потрудиться в баре, ее угрюмое выражение лица насупленной инфанты сводило на нет непременное в подобном заведении постоянное общение с посетителями, пусть даже с такими неотесанными, как завсегдатаи бара. Новая официантка, конечно, найдется, но Мари-Анжела чувствовала, что больше не сможет брать на себя роль хозяйки, не сможет следить за часами открытия-закрытия, не сможет каждый вечер, сверяя счета, снимать кассу; она не хотела больше ломать комедию, напуская на себя строгость и подозрительность — при Хайет в этом давно отпала необходимость; но прежде всего, Мари-Анжеле не хотелось признаваться самой себе в том, что, скорее всего, рано или поздно, замена Хайет действительно найдется. Она заметила, как Виржиль Ордиони, пошатываясь, направился в туалет, и с тоской представила себе, во что превратятся идеально вычищенный унитаз, пол и стены; она поняла, что полвоскресенья ей придется злиться, оттирая грязь за этими дикарями, и в ту же минуту решила подать объявление о сдаче бара в аренду.

~

В тот же вечер, подробно рассказав сыну по телефону о жизни всех его братьев и сестер, перейдя заодно на новости о бесчисленной когорте племянников и племянниц, Гавина Пинтус после традиционного вопроса о том, привыкает ли сын к Парижу, объявила Либеро, что официантка из деревенского бара таинственным образом исчезла. Либеро воспроизвел услышанное от матери Матье Антонетти, но тот рассеянно буркнул что-то в ответ, и оба снова погрузились в повторение лекций, тут же забыв о событии, которое тем не менее положило начало их новому существованию. Оба знали друг друга с детства, правда, не с пеленок. Матье исполнилось восемь, когда его мать, обеспокоенная явной склонностью сына к уединению и мечтательности, решила, что ему необходимо общение — приятель, с которым тот мог бы вместе проводить каникулы в деревне. Она взяла сына за руку, перед выходом сбрызнув его одеколоном, и повела к Пинтусам, младшему мальчику которых тоже было восемь. Огромный дом Пинтусов представлял собой разнокалиберные и неоштукатуренные блочные наросты и походил на хаотично разрастающийся организм, живущий собственной дикой жизнью; здесь со стен свисали провода с патронами от лампочек, двор был завален тележками, шлангами, черепицей, на солнце валялись собаки, а мешки с цементом и впечатляющее количество неопознанных предметов выжидали своего часа, чтобы доказать однажды свою пригодность. Гавина Пинтус штопала курточку; ее грузное тело, раздобревшее после одиннадцати родов, свисало с хрупкого складного стульчика; Либеро сидел на приступочке у нее за спиной и наблюдал за тремя братьями, как те, измазавшись в мазуте, ковырялись в лишенной признаков возраста машине с разобранным мотором. Мать энергично тянула Матье за собой, а он все сильнее сопротивлялся, и когда Либеро неподвижно и без тени улыбки уставился на мальчика, Матье так сильно сбавил шаг, что Клоди Антонетти пришлось резко остановиться, и когда через несколько мгновений Матье разрыдался, ей ничего не оставалось, как отвести сына домой, умыть и прочитать пару нотаций. Успокоился он, только когда его старшая сестра, Орели, обняла его с инстинктивной материнской заботой, смешанной с еще детской серьезностью. Во второй половине дня Либеро постучал в их дом, и Матье согласился прогуляться с ним по деревне; они пробирались сквозь беспорядочное сплетение таинственных троп, ручейков и улочек, и все это постепенно стало складываться в упорядоченное, уже совсем не страшное пространство, пока это самое пространство не стало для Матье наваждением. С каждыми новыми каникулами конец пребывания в деревне омрачался все более и более тягостными семейными сценами, пока Клоди не пожалела, что подтолкнула сына к выбранному ею общению, последствия которого она просто не могла себе представить. Теперь Матье жил одним лишь ожиданием лета, и когда в тринадцать лет он понял, что родители, эти поистине чудовищные эгоисты, вовсе не намереваются оставить работу в Париже, чтобы он смог насовсем переселиться в деревню, он стал им докучать, требуя, чтобы те отправили его в деревню, по крайней мере, на время зимних каникул. На отказ родителей Матье отреагировал умело разыгранной истерикой и голодовками, правда, слишком короткими, чтобы подорвать здоровье, но и достаточно длительными и показательными, чтобы вывести родителей из себя. Жак и Клоди с грустью констатировали, что произвели на свет невыносимого засранца, но это удручающее заключение отнюдь не помогло решению проблемы. Жак и Клоди были двоюродными братом и сестрой. После смерти жены в родах Марсель Антонетти, отец Жака, признался, что не может ухаживать за младенцем и обратился за помощью, как он делал это всю свою жизнь, к своей сестре Жанне-Мари, которая тут же без малейшего упрека приняла Жака в семью и стала воспитывать его вместе с собственной дочерью Клоди. Так что выросли они вместе, и когда их близкие отношения открылись, и молодые люди тут же объявили о своем намерении пожениться; новость, разумеется, повергла всю семью в негодующее оцепенение. Однако упрямство молодых сделало свое дело, и свадьба все-таки состоялась — в присутствии немногочисленных гостей, которые восприняли церемонию не как волнительный триумф любви, а как торжество порока и кровосмесительства. Их дочь, Орели, вопреки всем опасениям, родилась совершенно здоровой девочкой, и ее появление на свет несколько ослабило напряженность в семье, а рождение потом еще и Матье было встречено — внешне — абсолютно спокойно. Тем не менее все вскоре стали замечать, что отец Жака, Марсель, будучи не в силах упрекнуть в чем-либо ни сына, ни невестку, перенес свою агрессивность на внуков, и если он в конце концов невольно привязался к Орели, доходя порой до проявлений стариковского обожания, то к Матье он продолжал относиться с недоброжелательностью и даже, несмотря на всю нелепость этого чувства, с ненавистью, словно мальчик сам оказался организатором отвратительного союза, явившего его же самого на свет. Каждое лето Клоди замечала враждебность, с которой Марсель смотрел на ее сына, — видела, как чересчур нарочито, не инстинктивно, отстранялся он от внука, когда Матье подходил его поцеловать, как не упускал случая, чтобы не намекнуть на его дурную манеру держаться за столом, на его неряшливость или склонность к озорству, и Жак горестно опускал при этом глаза, а Клоди десять раз на дню сдерживалась, чтобы не оскорбить старика, к которому не чувствовала больше ни капли привязанности. Когда Матье сдружился с Либеро, реакция Марселя была резкой — он все цедил сквозь зубы:

— Неудивительно, что он прилепился к парню с Сардинии,

на что Клоди ничего не ответила,

— Он мог бы хотя бы не приводить его в дом,

и Клоди ничего на это не ответила; она не отвечала годами. До тех пор пока Матье, как обычно, не прислал деду непритязательную поздравительную открытку («С днем рождения, я тебя люблю, твой внук Матье»), на которую Марсель отписался двумя строчками: «Мой мальчик, тебе скоро тринадцать — избавь меня от той чуши, которую не пристало читать мне в моем возрасте, а в твоем — писать. Пиши, если есть, что сказать, а нет — тогда не надо».

Клоди перехватила ответ и тут же в ярости схватила телефонную трубку:

— Дядя, ты в своем уме? Ты, может, так и помрешь дураком, а пока — не смей больше так обращаться с моим сыном.

Марсель попытался было поплакаться в свое оправдание, но Клоди шваркнула трубку, негодуя на жестокую несправедливость судьбы, которая решила лишить ее собственных родителей и позаботилась о том, чтобы оставить в живых этого невыносимого старого хрыча, который без конца жалуется, будто вот-вот помрет, звонит посреди ночи при каждой болячке, малейшем насморке, твердит о хитроумном развитии своей язвы, которая должна была свести его в могилу лет семьдесят тому назад, хотя на самом деле у него железное здоровье; он как будто задался целью искалечить жизнь взрослому сыну, хотя, когда тот был маленьким, совершенно его игнорировал; и Клоди строила дивный план нагрянуть однажды в деревню и удушить Марселя подушкой или — еще лучше — задушить его голыми руками, но ей пришлось отказаться от мысли о возмездии и признать, что на самом деле она не могла ни доверить сына Марселю, ни объявить Матье, что ему придется остаться на каникулах в Париже, объяснив это тем, что дед его просто ненавидит. Разрешил ситуацию звонок Гавины Пинтус: на смеси корсиканского с сардинским диалектом Барбаджи она заявила, что с радостью примет Матье у себя дома всякий раз, когда тот захочет к ним приехать. Клоди хотела было отвергнуть приглашение, чтобы продемонстрировать Матье, что игра на чувствах не пройдет, но тут же заподозрила, что Матье-то и был, при косвеном участии Либеро, инициатором этого столь своевременного предложения; в результате приглашение она приняла, быстро сообразив, что сможет теперь манипулировать сыном — она не преминула запустить механизм в дело и тут же пригрозила Матье отменить поездку на очередные каникулы из-за плохих оценок или при попытке заартачиться по малейшему поводу; и все последующие годы, изо дня в день радуясь на воспитанного, прилежного и послушного сына, Клоди с удовлетворением вспоминала, что ничто не приносит столь хорошие плоды, как шантаж.

~

Существовало два мира; быть может, бесконечное множество иных, но для него — всего два. Два мира — абсолютно раздельных, с собственной иерархией, совершенно не пересекающихся между собой; и ему хотелось, чтобы его миром стал именно тот, который был ему наиболее чужд, словно важнейшая часть его естества была как раз наименее изведанной для него самого и что отныне необходимо было как следует ее распознать и сделаться именно ею, ибо он был лишен ее еще задолго до рождения и приговорен к жизни чужестранца, пусть даже им не осознаваемой, — к жизни, в которой все, что было ему знакомо, вызывало теперь ненависть, к жизни, которая и жизнью-то не являлась, а была лишь механической ее пародией, которую он пытался забыть, например, когда подставлял лицо порывам горного ветра, трясясь вместе с Либеро на заднем сиденье внедорожника, который Совер Пинтус катил по ухабистой дороге к своей ферме. Матье исполнилось шестнадцать, и теперь каждые зимние каникулы он проводил в деревне в обществе бесчисленных родственников Пинтусов с непринужденностью бывалого этнолога. Старший брат Либеро предложил им провести денек вместе, и когда они приехали на ферму, Виржиль Ордиони был занят кастрацией согнанных в загон молодых хряков. Он приманивал их едой и хрюкал на разный лад, надеясь усладить их слух, и когда одно из животных, прильщенное подобной музыкой или, может, просто-напросто ослепленное своей прожорливостью, неосмотрительно приближалось, Виржиль прыгал на него, опрокидывал на землю, как мешок с картошкой, переворачивал, схватив за задние ноги, и усаживался верхом у него на животе, задом-наперед, неумолимо сжимая жирными ляжками, как железными тисками, сбитого с толку хряка, издававшего в предчувствии беды жуткий визг; Виржиль точным жестом надрезал мошонку хряка ножом, запускал в рану руку, вызволял первое яичко и надрезал канатик, затем проделывал то же самое со вторым яичком и бросал оба в большой, уже наполовину заполненный таз. После операции отпущенный боров, чей стоицизм не мог не впечатлить Матье, снова как ни в чем не бывало принимался за корм в толпе своих безразличных сородичей, по очереди попадавших в опытные руки Виржиля. Матье и Либеро, облокотившись на забор, следили за происходящим. Совер вышел из фермерского сарая.

— Никогда еще не видел такого? А? Матье?

Матье покачал головой, и Совер усмехнулся:

— Хорошо орудует. В этом-то Виржиль толк знает. Ничего не скажешь.

Но Матье и не думал отвечать, тем более что в загоне дело приняло неожиданный и занятный оборот. Виржиль, сидя на хряке, которому он только что надрезал мошонку, крепко выругался и обернулся к Соверу; тот спросил его, в чем дело.

— У этого — только одно! Одно-единственное! Второе не опустилось!

Совер пожал плечами:

— Ну, бывает!

Но Виржиль не собирался сдаваться — он отрезал хряку единственное яичко и пустился в исследование его пустой мошонки, выкрикивая:

— Я нащупал его! Нащупал!

и снова принялся крыть хряка на чем свет стоит, а тот, страдая от своего запоздалого полового созревания, отчаянно пытался вырваться из тисков мучителя и все рыпался во все стороны, взбивая вокруг клубы пыли и издавая почти человечий визг, в результате чего Виржилю пришлось все-таки бросить свою затею. Боров вскочил и забился в угол загона с насупленным видом, ноги у него тряслись, длинные уши в черную крапинку упали на глаза.

— Он умрет? — спросил Матье.

Виржиль подошел, держа таз под мышкой, утер пот со лба и рассмеялся:

— Да нет, не умрет, я его просто немного встряхнул; хряк — он зверь крепкий, так просто не помрет,

он снова засмеялся и спросил:

— Ну что, ребята, все путем? Пошли ужинать?

и Матье понял, что в тазу как раз и был их ужин, и он усилием воли сдержался, чтобы не показать ни толики изумления, потому что этот мир был его миром, даже если он еще не до конца его изучил, и каждое открытие, каким бы отталкивающим оно ни было, ни на секунду не должно было вызывать у него удивление, а должно было превратиться в привычку, хотя привычное как раз и шло вразрез с тем наслаждением, с которым Матье уплетал поджаренные свиные яйца, пока сильный ветер подтягивал облака к скале, скучивая их над часовенкой Богородицы, — белой-белой, — рядом с которой горели свечи в ярко-красных стаканчиках — Совер и Виржиль иногда их зажигали, чтобы почтить спутницу их одиночества; ветер давно развеял прах выстроивших эту часовенку рук, но они все-таки оставили здесь свой след; а выше, на отвесном склоне, видны были развалины, сливавшиеся бурым своим цветом с гранитом скалы, из которой они когда-то выросли и которая теперь втягивала их в себя обратно, медленно и нежно вбирая поросшие репейником камни в свои недра. Совер грел на костре кастрюльку с дурным кофе и говорил с Виржилем и братом на языке, который Матье не понимал, но знал, что язык этот — его, и Матье слушал, отхлебывал обжигающий кофе и представлял себе, что все понимает, даже если речь эта несла с собой не больше смысла, чем невидимый горный поток, с гулом изливавшийся на дне ущелья, прорезавшего скалу глубокой раной, расколом от прикосновения перста Божьего при сотворении мира. После ужина все пошли за Виржилем в сарайчик, где дозревали сыры, и Виржиль открыл старый огромный сундук, набитый самым невероятным старьем: удилами, заржавевшими стременами, военными ботинками самых разных размеров из твердой, как бронза, кожи; Виржиль вынул фронтовое ружье, лежавшее среди тряпья и массы железок, оказавшимися, к изумлению Матье, пистолетами-пулеметами STEN, которые союзники во время войны сбрасывали сюда с самолетов в таком огромном количестве, что и шестьдесят лет спустя их еще можно было найти в густых зарослях макИ[3] — вот, ждут, пока кто-нибудь их подберет; и Виржиль сказал, рассмеявшись, что отец его был известным сопротивленцем, наводил ужас на итальянцев, когда Рибедду[4] со своими людьми бесшумно пробирался в ночи, прислушиваясь к шуму авиамоторов; и Виржиль похлопал Матье по плечу, а тот слушал, раскрыв рот, тоже представляя себя бесстрашным героем.

— Ну что, пошли стрелять?

Виржиль проверил ружье, взял патроны, и они все уселись на нависавшей над обрывом огромной глыбе и принялись по очереди стрелять в скалистый склон напротив; эхо от выстрелов таяло в лесах Вадди Мали, тучные пласты тумана поднимались с моря и находили с долины; Матье стал пробирать холод; при отдаче ружье больно било в плечо, и он был абсолютно счастлив.

~

Отъезд Хайет неожиданным образом обозначил начало ряда катастроф, которые обрушились на деревенский бар, как проклятие Господне на Египет. А вначале все казалось радужным: стоило только Мари-Анжеле Сузини публично объявить о сдаче бара в аренду, как сразу нашелся претендент. Это был человек лет тридцати родом из небольшого прибрежного городка, где он долгое время работал официантом и барменом в заведениях, о которых он говорил как о престижных. Энтузиазма у него было не занимать, потенциальная прибыль без всякого сомнения обещала быть впечатляющей, причем в краткие сроки при умелом, конечно, управлении, чего, без обиды будет сказано в адрес Мари-Анжелы, здесь не хватало; конечно, амбициозностью отличался не каждый, но у него этого добра — хоть отбавляй; тихая, размеренная работа — это не для него, как и местная клиентура, ведь не на игроках же в белот и не на деревенских пьянчугах делается настоящий бизнес; нужно делать ставку на молодежь, на туристов, предложить им концепцию, обзавестись звуковой аппаратурой, сварганить нехитрые блюда, оборудовать в баре кухню, пригласить ди-джеев с континента — ведь он знает ночной бомонд как свои пять пальцев; молодой человек вышагивал по бару, указывая на все, что необходимо было заменить, начиная с мебели, которая находилась в плачевном состоянии, и когда Мари-Анжела, прикинув выручку, объявила, что за управление и аренду просит двенадцать тысяч евро в год, тот воздел руки к небу и воскликнул, что это просто бросовая цена, что Мари-Анжела очень скоро оценит, как изменится бар под его управлением; двенадцать тысяч — совсем тьфу, просто даром, ерунда; ему даже неудобно — кажется, будто он ее обкрадывает; и объяснил, что сначала он намеревается вложиться в срочный косметический ремонт, что заплатит ей половину суммы через полгода, а еще через шесть месяцев — остаток, да и аренду за год вперед оплатит сразу. Мари-Анжела сочла предложение приемлемым и отказалась выслушивать увещевания Винсента Леандри, когда тот попытался ей внушить, что по наведенным им справкам тип этот был отъявленным разгильдяем, чей профессиональный опыт сводился к сезонной подработке в прибрежных закусочных. Но подозрения Винсента казались беспочвенными. Обещанный ремонт был сделан. Зал в глубине бара был переоборудован под кухню, мебель сменили, привезли технику хай-фай, музыкальную аппаратуру, проигрыватели, шикарный французский бильярд и перед самым открытием прямо над входом прикрепили светящуюся вывеску. На ней мигало лицо Че Гевары, а рядом, как в комиксах, — кружок со словами, в котором голубым неоном высвечивалось обещание:

El Commandante Bar, sound, food, lounge[5]

На следующий день, во время вечерней инаугурации, деревенских завсегдатаев бара оглушили агрессивные звуки техно; перекричать музон во время партии в белот не было никакой возможности, а потом клиенты просто впали в ступор, когда управляющий заявил, что больше не будет подавать пастис — для поддержания подобающего имиджа заведения — и предложил клиентам дорогущие коктейли, которые те пили, кривясь, и так и не смогли заказать что-то еще, потому что управляющий был занят распитием «метров водки» с приятелями, которые под закрытие принялись танцевать прямо на стойке бара с голым торсом. Эти самые приятели очень быстро стали единственными постоянными клиентами заведения, которое открывалось теперь на предельно короткое время. Утром бар был закрыт. Примерно к шести вечера назойливый ритм техно объявлял о начале аперитива. Незнакомые машины парковались где попало, смех и крики были слышны до одиннадцати, когда заезжая компашка вместе с управляющим отъезжала в город. Около четырех утра, после возвращения с дискотеки, музыка снова начинала греметь, и деревенские жители, приговоренные к бессоннице, сквозь прорези ставен замечали, как управляющий в сопровождении бесстыдно одетых девиц вваливался в тут же запираемый бар, и народ стал поговаривать, что французский бильярд был куплен лишь ради его горизонтальной поверхности, служившей утолению похоти. Три месяца спустя Мари-Анжела зашла к управляющему и спросила, когда тот собирается выплатить причитающуюся ей сумму. Тот попытался ее успокоить, но Мари-Анжела сочла нужным прийти снова, теперь уже в сопровождении Винсента Леандри, который попросил управляющего показать счета, сразу предупредив, что если его законное любопытство не будет удовлетворено, то он вынужден будет прибегнуть к крайним мерам. Поначалу управляющий пытался юлить, но в конце концов признался, что не держит бухгалтерии вообще, что каждый вечер спускает всю выручку в городе, но тут же побожился, что весной все пойдет в гору, как только понаедут первые туристы. Винсент глубоко вздохнул:

— Заплатишь, что должен, на следующей неделе, а не то я тебе все зубы повышибаю.

Ответ последовал смиренный, но не без доли достоинства:

— Слушай, я совершенно на мели. У меня — ну вообще ни гроша. Думаю, что тебе придется выбить мне зубы.

Мари-Анжела удержала Винсента и попыталась выяснить, на чем можно сойтись, но безрезультатно, так как оказалось, что денег у управляющего не было не только на ренту, но и на уплату поставщикам, а ремонт был сделан в кредит. Винсент начал сжимать кулаки, Мари-Анжела потащила его на улицу, повторяя «бесполезно, не стоит», но тот вернулся, схватил графин и расколол его о голову управляющего, который со стонами рухнул на пол. Винсент задыхался от ярости.

— Из принципа, мать твою, из чистого принципа!

Мари-Анжела поняла, что денег своих она не увидит и что ей самой придется выплачивать уже не свои долги. К своему будущему выбору она решила подойти более осмотрительно, что ей не слишком помогло. Управление баром было доверено милой молодой паре, чьи семейные ссоры превратили заведение в no man’s land[6], откуда и днем и ночью доносились крики, звон битого стекла и невообразимая ругань, за которой каждый раз следовало примирение под столь же мощный аккомпанемент стенаний, что говорило о поистине неисчерпаемых ресурсах пары в области ругательств как в моменты бешенства, так и экстаза, в результате чего возмущенные добропорядочные мамы запретили своему невинному потомству приближаться к месту дебоша до той поры, пока молодую пару не заменила приличного вида и возраста дама; она с утра до вечера хаяла клиентов и так причудливо варьировала цены на напитки, что, казалось, стремилась зарубить на корню свое же дело, что и произошло в рекордные сроки; в преддверии лета Мари-Анжела пришла в ужас, все больше убеждаясь, что ей придется все взять в свои руки и выправлять положение, не дожидаясь необратимой катастрофы. Но в июне, когда она уже почти смирилась с положением вещей и с тем, что ей придется снова встать на вахту, ей сделали предложение, которое в высшей степени ее воодушевило. Супруги были с континента. Пятнадцать лет они держали семейный бар под Страсбургом и хотели теперь пожить в более теплом климате. У Гратасов было трое детей от двенадцати до восемнадцати лет — лицом они не вышли, но воспитаны были хорошо; с ними жила прикованная к постели выжившая из ума старуха, чье слабоумие показалось Мари-Анжеле немаловажным залогом доверия. Мари-Анжела нуждалась в стабильности, а супруги Гратас были воплощением постоянства. Когда Мари-Анжела объяснила, что после горестного опыта, о котором не желает распространяться, она предпочла бы получить деньги вперед, Бернар Гратас тут же выписал ей чек, который чудесным образом был обналичен, и Мари-Анжела вручила супругам ключи от бара и квартиры, едва сдерживаясь от порыва заключить их обоих в объятья. Старуху устроили рядом с камином, и Гратасы открыли бар, переименованный теперь в «Охотничий»; название не отличалось оригинальностью, зато от него веяло устоявшимися традициями, и натерпевшиеся завсегдатаи вернулись к своим привычкам: кофе утром, игра в карты за аперитивом и оживленные споры теплыми летними ночами. Мари-Анжела была довольна, однако корила себя за то, что не осознала свою ошибку раньше. Ей ни в коем случае не следовало отдавать бар на содержание местным; поразмысли она хоть малость с самого начала, то сразу же принялась бы искать претендентов на континенте, ведь успех четы Гратас был очевидным тому подтверждением — простые, работящие люди, чей сугубо реалистичный подход к жизни с лихвой восполнял явное отсутствие фантазии; вот, что ей было нужно с самого начала, а они приживутся, в этом она не сомневалась, несмотря на то что жители деревни, с их несколько неотесанным представлением о гостеприимстве, называли новых управляющих не иначе как галлами и обращались к ним, только когда заказывали выпивку; все обязательно устаканится, и, кстати, к середине лета обстановка в баре стала если не дружеской, то, по крайней мере, более расслабленной: Бернара Гратаса теперь уже приглашали присоединиться к партеечке, Винсент Леандри даже начал пожимать ему руку, а его примеру очень быстро последовали и другие завсегдатаи; еще немного — и наступит та незыблемая гармония, о которой так мечтала Мари-Анжела. Но от ее внимания ускользнули некоторые детали, которые должны были ее насторожить. Гратас уже не просто подавал напитки, он, дабы угодить то одному, то другому, все чаще и чаще подключался к их распитию; рубашки он теперь надевал приталенные и оставлял незастегнутыми поначалу пару, а потом и все три верхние пуговицы; на запястье у него невесть откуда взялся золотой браслет, и в добавок ко всему к концу лета он прикупил еще две вещицы — куртку из потертой кожи и машинку для стрижки бороды, а наметанный глаз сразу бы понял, что это — не к добру.

~

Когда в начале июля, получив дипломы трехгодичного университетского обучения, Матье с Либеро приехали в деревню, Бернар Гратас еще не успел полностью преобразиться, хотя смена его облика очень быстро стала знаком его серьезного и необратимого внутреннего смятения. За стойкой бара Бернар Гратас держался прямо, выстаивая рядом с сидевшей на кассе женой, со строгим видом комкая в руках полотенце, словно показывая свою стойкость к любому возможному потрясению; его выправку Либеро описал лаконично:

— Похож на придурка.

Ни он, ни Матье с Гратасом сближаться не собирались, они вообще ничего не планировали, а просто радовались студенческим каникулам. Каждый вечер они куда-нибудь выезжали. Встречались с девушками. Купались с ними ночью в море и иногда приглашали их в деревню. Провожали на рассвете и пользовались случаем выпить потом кофе в порту. С подходивших теплоходов на берег вываливались толпы людей. Народ был везде — шорты, шлепки, восторженные возгласы и глупая болтовня. Жизнь бурлила. И они всматривались в эту суетливую жизнь с невыразимым чувством невозмутимого превосходства, словно их собственная жизнь была замешана из другого теста — они были у себя дома, даже если в сентябре им снова предстояло уехать в Париж. И если Матье привык к постоянным разъездам, то Либеро впервые вернулся на остров после долгого отсутствия. Его родители были одними из тех многих иммигрантов, которые приехали сюда из Барбаджи в шестидесятых годах, хотя сам Либеро на Сардинии никогда не был. Он знал об этом острове только из рассказов матери — убогая земля, старухи в туго завязанных под подбородком платках, мужчины в кожаных гетрах и итальянские криминологи, из поколения в поколение изучающие сардинцев по замерам рук, ног, грудной клетки и обхвата головы, аккуратно записывающие каждое отклонение в телосложении островитян в надежде расшифровать загадочный их язык и найти в нем бесспорное подтверждение природной предрасположенности жителей Сардинии к дикости и злодейству. Исчезнувшая земля. Земля, которая к Либеро больше не имела никакого отношения. Либеро был самым младшим из одиннадцати братьев и сестер в семье; его разница в возрасте с самым старшим братом, Совером, была почти в двадцать пять лет. Он не испытал на себе оскорблений, той ненависти, с которой когда-то встречали здесь сардинских иммигрантов — работа за гроши, презрение, полупьяный водитель, избивавший садившихся в школьный автобус ребят:

— Везде одни сарды и арабы!

и через зеркало заднего вида бросал на школьников испепеляющие взгляды. Все проходит — затюканные дети, вбиравшие голову в плечи и вжимавшиеся от страха в задние сиденья автобуса, теперь выросли, водитель умер, и никто не удостаивает его могилы и плевком. Либеро был здесь у себя дома. Он не просто окончил все школьные классы, а отучился с блеском, так что его заявки на обучение при престижных высших школах были приняты везде, и его мать, не имевшая ни малейшего представления о том, что такое подготовительные курсы при подобных школах, в приливе чувств и гордости за сына чуть было не задушила его от радости, прижав его к пышной своей груди. Либеро решил поехать учиться в Бастию и в течение двух лет каждый понедельник кто-то из его братьев и сестер ни свет ни заря отвозил его на машине в Порто-Веккьо, откуда он долго ехал до города на автобусе. В Париже Матье попросил родителей тоже разрешить ему записаться на учебу в Бастию. Они бы и разрешили, да школьные результаты не позволяли, и Матье пришлось это признать. В результате он записался в Сорбонну на факультет философии — единственной дисциплины, по которой у него были относительно неплохие оценки, и смирился с тем, что каждое утро ему приходилось трястись на метро и выслушивать лекции в уродливых зданиях района Порт-де-Клиньянкур. Уверенность в том, что изоляция в чуждом ему, лишь условно существующем мире, временна, не помогла ему обзавестись друзьями. Ему казалось, что он общается с призраками, с которыми у него не было ничего общего и которые казались ему невыносимо надменными, словно изучение философии ставило их в привилегированное положение, чтобы постичь суть мира, в котором простой смертный лишь довольствуется обыкновенным существованием. Он все же сдружился с одной из сокурсниц, Жюдит Аллер, с которой время от времени вместе готовился к занятиям и с которой ходил иногда в кино или вечером в кафе. Она была весьма толковой и веселой девушкой; ее блеклая внешность не претила Матье, но любовные отношения он ни с кем завязывать не мог, по крайней мере здесь, в Париже, потому что знал, что все равно в столице не задержится, а заведомо лгать он никому не хотел. И вот так, во имя зыбкого, как туман, будущего, Матье лишал себя настоящего, как это часто, надо признать, случается. Однажды вечером они с Жюдит засиделись в баре рядом с площадью Бастилии, и Матье понял, что опоздал на метро. Жюдит предложила ему переночевать у нее, и он согласился, предварительно предупредив мать по эсэмэс. Жюдит жила в жутко крохотной студии на шестом этаже в 12-м округе. Она выключила свет, поставила спокойную музыку и легла на кровать в футболке и трусиках, лицом к окну. Когда Матье, не раздеваясь, вытянулся рядом, она повернулась к нему, не говоря ни слова; ее глаза блестели в темноте, ему казалось, что она улыбается несмелой улыбкой, он слышал ее глубокое дыхание, все это было волнительно, и он знал, что стоит ему до нее дотронуться, как что-то произойдет, но он не мог этого сделать — ему казалось, будто он уже предал ее и бросил; парализованный чувством вины, Матье лежал без движения и просто смотрел ей в глаза, пока улыбка не сошла с ее лица и оба не заснули. Он воспринимал Жюдит как наименее вероятную возможность. Порой, когда они сидели за чашкой кофе, он представлял себе, как протягивает руку к ее щеке — эта возможность почти отчетливо вырисовывалась перед его глазами — как в кристальном свете он неспешно дотрагивается до пряди ее волос, а затем — всей ладонью — до жаркого лица, и она вдруг медленно, не произнося ни слова, начинает вся обмякать, доверяясь его руке; но он знал, что даже если его настоящее сердце начинало биться от этого сильнее, он все-таки не ринется в пропасть, отделяющую его от этого вероятного мира, ибо понимал, что, слившись с ним, он сам его и разрушит. Мир этот так и оставался незыблемым, на полпути между действительностью и небытием, и Матье тщательно старался удержать его от себя на этом расстоянии в сложном сплетении из половинчатых поступков, влечения, отвращения и неосязаемой плоти, не подозревая, что через несколько лет, когда мир, чью реальность ему вот-вот предстояло выбрать, рухнет и вернет его к Жюдит как к утерянному очагу, и что он будет потом корить себя за жестокую ошибку в выборе судьбы. А пока Жюдит не представлялась ему судьбой, и Матье не желал, чтобы она ею становилась; она оставалась просто поводом для безобидных и нежных мечтаний, благодаря которым неуловимый ход душившего и влачащего его за собой времени вдруг убыстрялся и становился легче; и после двух лет учебы, когда Либеро снова задался вопросом о месте дальнейшего обучения, Матье испытал к Жюдит что-то вроде благодарности, будто именно она спасла его от вязких объятий вечности, из которых без нее он сам бы не высвободился. Матье надеялся, что Либеро переедет учиться в Париж; он так свято в это верил, что ни на секунду не мог себе представить, что получится по-другому, ведь должна же наконец реальность хотя бы время от времени исполнять его мечты. Поэтому он страшно расстроился, узнав, что Либеро записался на филологический факультет в Корте — не по собственному выбору, а потому что у Пинтусов не было денег на его учебу на континенте. Теперь он не сомневался — миром управляло какое-то лукавое и извращенное божество, да так, чтобы превратить его жизнь в длинную череду несправедливых неудач и разочарований; и полагал бы он так, наверное, еще долго, если бы не инициатива матери, поставившая эту тревожную гипотезу под вопрос. Когда Матье, смурной, сидел в гостиной, демонстрируя всем масштаб своего горя, мать подсела к нему и заглянула в глаза с таким лукавым участием, что Матье почувствовал, что вот-вот на нее обидится. Но не успел. Она улыбнулась.

— Мы предложим Либеро пожить у нас. В комнате Орели. Что ты на это скажешь?

И этим летом, как и когда ему было всего восемь, Матье снова пошел с матерью к Пинтусам. Мать Либеро все так же сидела на складном стульчике посреди очередной груды строительного хлама. Она пригласила Клоди с Матье зайти в дом выпить кофе, и они все уселись за огромным столом, за которым Матье сидел уже бесчисленное количество раз. Подошел Либеро. Клоди заговорила на языке, который Матье не понимал, но считал своим родным; она взяла Гавину Пинтус за руку, когда та стала мотать головой в знак несогласия, а Клоди, наклоняясь к ней, все говорила и говорила, и Матье только пытался догадаться, о чем именно шла речь:

— Вы приняли у себя нашего сына, как родного, а теперь настала наша очередь; и никакая это не жалость, просто теперь — наша очередь,

и она все продолжала говорить с неутомимым пылом, пока Матье не понял, взглянув на засветившееся улыбкой лицо Либеро, что мать добилась своего.

~

Крестный путь Бернара Гратаса начался с веселья. Матье с Либеро писали дипломные работы на степень мастера в Париже, когда в то же самое время, в деревне, Гратас начал устраивать в дальнем зале бара еженедельные партии в покер. Вряд ли эта инициатива принадлежала самому Бернару Гратасу. Скорее всего, она исходила от кого-то, кто предпочел остаться в тени, но кто, по всей видимости, понял, что в сети ему попался тетерев, чьим самым сокровенным и нестерпимым стремлением было желание стать общипанным. Партии в покер вызвали всеобщее воодушевление, особенно когда прошел слух о том, что Гратас — игрок никудышный, да еще и легкомысленный, ибо считал, что покер — игра на удачу, и что рано или поздно фортуна ему улыбнется. Он начал курить сигариллы, но удачи они ему не прибавили, впрочем, как и темные очки, которые он носил теперь и днем, и ночью. Он проигрывал достойно, вплоть до благородных порывов бесплатно угощать своих палачей напитками. В один прекрасный день жена Гратаса, его дети и больная старуха неожиданно исчезли. Узнав о происшедшем, Мари-Анжела пришла Гратаса утешить; он был в баре и находился в невероятно экзальтированном состоянии. Он подтвердил, что жена его уехала, забрав всю мебель. Он спал на матрасе, который жена не без боя соизволила ему оставить. Мари-Анжела собиралась было произнести приличествующие ситуации слова, как вдруг Гратас заявил, что это — самое счастливое событие в его жизни, что он наконец избавился от мегеры с тремя детьми, этих неблагодарных идиотов, не говоря уже о старухе, которая перед тем, как впасть в слабоумие и недержание, решила отравить ему жизнь и не поскупилась на самые невероятные гадости, потому что просто вообразить невозможно, сколько в этой старой карге злости — так много, что, наверное, она втайне злорадствует от того, что слегла, потому что именно так она уж точно сведет всех в могилу, пока не помрет, и никто не сможет ее ни в чем упрекнуть, она-то уж точно доживет до ста, упертая старая ведьма; сколько лет ему снились сны то про несчастный случай, то про эвтаназию, но он все держал в себе, стоически выносил жизнь, которую и заклятому врагу не пожелает, но теперь все это позади, настало время жить, и он больше не собирается себе в этом отказывать, он сможет наконец выразить свое истинное «я», которое хоронил все эти годы в глубине души из-за усталости, гадливости, трусости; но все, хватит подчиняться, он заново родился; и Гратас говорил Мари-Анжеле, что это благодаря ей он чувствовал здесь себя как дома, что его окружали близкие друзья, что жена может загнуться — ему теперь было все равно, ведь он заслужил, с огромным трудом заслужил право быть эгоистом, и никогда, никогда раньше он не чувствовал себя таким счастливым, потому что был наконец-то счастлив — Гратас не переставал это подчеркивать с почти неестественной убежденностью, глядя на Мари-Анжелу с такой глубокой благодарностью, что она начала побаиваться, что он вот-вот бросится ее обнимать, от чего он явно едва сдерживался, ограничиваясь лишь «спасибо» и не смея признаться, что благодарен ей, прежде всего, за то, что она произвела на свет Виржини, с которой у него уже несколько недель была связь, и что именно это и сделало его наконец счастливым. И более открыто выражаемого счастья в деревне еще не видывали. Бернар Гратас беспрестанно и безудержно смеялся по пустякам, без устали порхал по бару и нисколько не хмелел, хотя теперь закладывал по-настоящему; он надоедал клиентам своими совершенно неуместными заверениями в дружбе и проигрывал деньги с видимым наслаждением; в его эйфории было что-то глубоко тягостное, как будто она была симптомом какой-то отвратительной душевной болезни, которая вселяла в окружающих страх возможного заражения, и чем услужливее и дружелюбнее Бернар Гратас старался казаться, тем с большей гадливостью от него отворачивались, причем он, похоже, это не осознавал, будучи полным решимости жить отныне в мире, наполненном иллюзиями. Но, быть может, к нашему общему несчастью, царство иллюзии не может быть идеальным, и даже такой человек, как Бернар Гратас, смутно ощущал, что происходящее с ним нереально; ему казалось, что земля уходит у него из-под ног под грузом подозрений, которые не мог ни развеять, ни облечь в слова, а лишь отмести от себя, выставляя свое счастье напоказ с отчаянным и гротескным упрямством; а понял он, почему порой по ночам просыпается с бешеным сердцебиением, в один июньский день, когда Виржини — на его предложение съехаться — презрительно поведя плечом, ответила, что он с ума сошел, и что она больше не желает его видеть, после чего уселась на залитой солнцем террасе и попросила Гратаса принести ей прохладительный напиток, что он и исполнил, не проронив ни слова. То, от чего он пытался бежать, настигло и раздавило его. Виржини бросила на него колючий взгляд.

— Не делай такое лицо. Смотреть смешно.

Несколько дней Гратас продолжал работать в нормальном режиме, словно расходуя запас абсурдной инерции, но как-то вечером, под аперитив, когда бар был полон народа, он разрыдался прямо в зале и стал распространяться о своих страданиях точно так же, как ранее о своем блаженстве, — с той же непристойной искренностью, громко расписывая в промежутках между всхлипами совершенство обнаженного тела Виржини, неподвижность ее зрачков с непроницаемым взглядом обиженной принцессы в моменты, когда он остервенело выматывался у нее внутри; он так и не выжал из нее ни единого вздоха, словно каждый раз в постели она становилась свидетельницей какой-то сцены, за которой следила сосредоточенно, но которая занимала ее лишь постольку-поскольку; и он вспоминал, что, чем сильнее был пыл изливаемой им любви, тем жестче и стекляннее становился ее взгляд в обрамлении длинных неморгающих ресниц, и он чувствовал себя униженным, и в то же время взгляд этот завораживал, превращал его в подопытное животное, отчего возбуждение его отнюдь не спадало, а как раз наоборот, — говорил он, громко сопливясь, — он заводился все сильнее и сильнее; и тут в баре сперва послышался неодобрительный шепоток, потом кто-то посоветовал Гратасу успокоиться, а потом — заткнуться, но замолчать он уже не мог — он потерял всякий стыд, его лицо блестело от слез и соплей, он описывал все в точных отталкивающих деталях, рассказывал, как Виржини, не сводя с него глаз, надавливала ладонью по его спине и медленно проводила средним пальцем вдоль позвоночника, спускаясь все ниже и ниже, и глядела на него с тем колким презрением, которое он каждый раз с ужасом улавливал, чувствуя, что скоро уже не сможет сдержаться; и пока ошеломленная публика мысленно следила за неотвратимым продвижением непристойного среднего пальца Виржини по позвоночнику Гратаса в столь хорошо угадываемом направлении, и когда невольные слушатели уже смирились с предстоящим скрупулезным описанием оргазма Бернара Гратаса, Винсент Леандри залепил ему две пощечины и, схватив за предплечье, вывел на улицу. Гратас опустился на землю, упершись коленями в асфальт, и перестал ныть. Он взглянул на Винсента.

— Я все потерял. Я просрал свою жизнь.

Винсент молчал. Он попытался разбередить в себе жалостливые чувства, на какие только был способен, но желание еще раз вмазать Гратасу не отпускало. Он протянул ему салфетку.

— Ты тоже спал с ней. Я знаю. Как же она могла?

Винсент присел рядом с ним на корточки:

— Если ты думал, что с Виржини у вас что-то выйдет, то ты последний кретин. Хватит доставать всех своими россказнями. Веди себя прилично.

Бернар Гратас закачал головой:

— Я просрал свою жизнь.

~

Париж Либеро невзлюбил по своим, глубоко личным, не зависящим от Матье причинам. Утром и вечером оба друга тряслись в набитом битком поезде четвертой линии метро, и их обоих охватывало ощущение единения во всеобщей непреодолимой тоске, которая для каждого была исполнена своего особого смысла. Либеро сначала думал, что попал в самое сердце храма науки как посвященный в таинства знания, пройдя непостижимые для простых смертных испытания, и по большому залу Сорбонны он проходил, переполняемый чувством робкой гордости, ощущая где-то рядом присутствие богов. С ним вместе вышагивали и его неграмотная мать, и братья, пастухи и пахари, и все его предки, томившиеся в застенках языческой тьмы в Барбаджи, ликовавшие теперь от радости за него в глубине своих сардинских гробниц. Либеро верил в вечность непреходящих материй, в их незыблемое благородство, запечатленное где-то высоко, в чистой небесной тверди. Но потом разуверился. Этику у него преподавал симпатичный и удивительно говорливый молодой выпускник Эколь нормаль; он третировал анализируемые тексты с блестящей, набивавшей оскомину бесцеремонностью, забрасывая студентов категоричными соображениями об абсолютном зле, с которыми вполне мог согласиться любой деревенский священник; несмотря на то что преподаватель сдабривал свои разглагольствования внушительным количеством ссылок и цитат, ему так и не удавалось заполнить их концептуальную бессодержательность или замаскировать их абсолютную тривиальность. Более того, весь этот разгул морализаторства служил исключительно циничным амбициям самого преподавателя: было очевидно, что университет представлялся ему вынужденным, но несерьезным этапом на его пути к студийному Олимпу телепередач, в которых он когда-нибудь сможет публично, в компании себе подобных, раскрепощенно профанировать философию под умиленными взглядами несведущих и довольных журналистов, ибо Либеро больше не сомневался, что журналистика и коммерческая выгода вытеснили собой работу мысли, и он сам себе казался теперь человеком, разбогатевшим благодаря невероятным усилиям, но вдруг обнаружившим, что остался с вышедшей из обращения монетой на руках. Безусловно, стиль молодого преподавателя не был характерен для других его коллег, исполнявших свой долг со строгой честностью, к которой Либеро относился с почтением. Особое расположение питал он к одному аспиранту, носившему бежевые вельветовые брюки и бутылочного цвета, словно из магазина «Штази», пиджак с золотыми пуговицами, что красноречиво доказывало безразличие преподавателя к материальным ценностям; каждый четверг, с шести до восьми вечера, выступая перед горсткой стойких и сосредоточенных эллинистов, аспирант с невозмутимым видом комментировал и зачитывал переводы книги «Гамма» из «Метафизики» Аристотеля. Но благоговейная атмосфера, царившая в запыленной аудитории крыла С, куда сослали студентов курса Либеро, не могла скрыть масштаб их общего студенческого поражения: они все оказались побежденными, существами неприспособленными, которых очень скоро и вовсе перестанут понимать окружающие, существами, выжившими в тайном апокалипсисе, незаметно истребившем им подобных и низвергшем храмы почитаемых ими божеств, считавшихся когда-то светочами мира. Долгое время Либеро относился к своим товарищам по несчастью с симпатией. Они держались с достоинством. Их общее поражение они воспринимали как награду. Еще можно было притворяться, будто ничего не случилось, и продолжать жить решительно вне времени, всецело посвятив себя почитанию оскверненных святынь. Либеро все еще верил, что благородство замысла было начертано где-то в чистой высокой тверди, и ему было не важно, что засвидетельствовать ее существование никто уже не мог. Он отказался от тем, связанных с вопросами политики и морали, потому что они были отравлены ядом современности, и нашел прибежище в бесплодных пустынях метафизики, в обществе авторов, которых никогда не осквернит внимание журналистов. Он решил писать дипломную работу по Августину. Матье, чья верность в дружбе зачастую принимала форму слепого поддакивания, выбрал Лейбница и без особого рвения углубился в умопомрачительные лабиринты постижения божественного, заточив себя в недрах немыслимой пирамиды возможных миров, в которых его рука, размноженная до бесконечности, дотрагивалась наконец до щеки Жюдит. Либеро изучал четыре проповеди Августина о падении Рима с ощущением, будто совершает поступок великого мужества, и читал «О граде Божьем», но чем короче становились дни, тем быстрее иссякали его последние надежды, растворяясь в дождливом тумане, накрывавшем мокрый парижский асфальт. Все вокруг было грязь и тоска, и небесные предначертания не обещали уже ничего, кроме грозовых туч и измороси, а университетские стоики стали столь же невыносимы, как и их победители, — не мерзавцы, но паяцы и неудачники — и он сам был в первых рядах — он, кого в школе научили писать идеальные, но совершенно ненужные сочинения и изложения, ибо, если миру еще и нужны были Августин с Лейбницем, то до их толкователей ему больше не было дела, и Либеро чувствовал глубокое презрение к самому себе, ко всем своим преподавателям, книжникам и филистерам, ко всем без разбора, к своим товарищам по учебе, начиная с Жюдит Аллер, с которой Матье упорно продолжал общаться и которой Либеро ставил в вину то недалекость, то педантство; ничто не ускользало от бурных приливов его презрения, даже сам Августин, которого он теперь на дух не выносил, считая, что понял его лучше него самого. В Августине он видел лишь невежественного варвара, восторженно встретившего падение Римской империи, ознаменовавшее собой пришествие мира посредственности и восторжествовавших рабов, частью которых был и он сам; его проповеди были исполнены реваншистского извращенного ликования — древний мир богов и поэтов рушился у него на глазах, погружаясь в христианство, с его отвратительной когортой аскетов и мучеников, а Августин маскировал свой восторг лицемерными нотками мудрости и сострадания, так, как это хорошо получается у священников. Либеро с грехом пополам добил свой диплом и под конец оказался в таком моральном истощении, что продолжить учебу не представлялось больше никакой возможности. Когда Либеро узнал, что Бернар Гратас публично докатился до точки, то понял, что ему представилась уникальная возможность, и он сказал об этом Матье — они обязательно должны арендовать этот бар. Матье, как всегда, воспринял идею с энтузиазмом. Незадолго до их приезда в деревню в начале лета, Бернар Гратас признался Мари-Анжеле, что по причине обидных, но весьма внушительных проигрышей в покер он не в состоянии выплатить причитающиеся ей деньги, и даже очередная партия пощечин от Винсента Леандри не изменила ситуацию. Мари-Анжела восприняла заявление Гратаса с долей фатализма. Отчаявшись исправить положение, она, чтобы только не начинать снова работать в баре самой, даже подумывала оставить Гратаса на посту до сентября, чтобы тот смог выплатить ей хотя бы часть долга. Либеро и Матье предложили Мари-Анжеле свои услуги. Она охотно призналась, что навредить больше, чем их предшественники, они уже не смогут. Но где взять деньги? Она им доверяла, знала их с детства и была уверена, что у них и в мыслях не было ее надуть, но дело было в том, что ей нужно было на что-то жить и что деньги она рассчитывала получить не иначе как вперед. Либеро наскреб две тысячи евро, уговорив своих братьев и сестер одолжить ему некоторую сумму. Матье озвучил родителям свои планы в один из июльских вечеров, за семейным ужином. Клоди и Жак застыли на месте. Дед же сосредоточенно доедал свой суп.

— Неужели ты думаешь, что мы дадим тебе денег на то, чтобы ты бросил учебу и стал заправлять баром? Неужели ты это серьезно?

Матье попытался было выдвинуть в свою защиту неопровержимые, на его взгляд, аргументы, но мать резко его оборвала:

— Замолчи.

Она побагровела от гнева:

— Вон сейчас же из-за стола. Видеть тебя не хочу.

Матье почувствовал себя оскорбленным, но подчинился матери безоговорочно. Затем позвонил сестре, рассчитывая на поддержку, но та только рассмеялась:

— Чушь какая-то! Ты и вправду думал, что мама просто запрыгает от счастья?

Матье попытался парировать, но Орели его не слушала.

— Когда же ты наконец повзрослеешь? Уже надоело, честное слово.

Он пошел к Либеро объявить ему плохую весть, и они с тоски напились. Когда на следующий день, где-то к полудню, Матье проснулся с чудовищной — от расстройства и алкоголя — головной болью, то увидел рядом с кроватью деда. Матье с трудом приподнялся. Марсель смотрел на него с несвойственной ему заботой.

— Ты хочешь переехать сюда и заняться баром?

Матье невнятно кивнул.

— Тогда вот как мы поступим. Я заплачу за этот год и сразу за следующий. А потом больше ни на что не рассчитывай. Не дам ни сантима. У тебя будет два года, чтобы доказать, на что ты способен.

Матье бросился к нему на шею. Последующая неделя была кошмарной. Клоди устроила безумную сцену Марселю. Она обвинила его в злом умысле и саботаже — преднамеренном и с отягчающими обстоятельствами: он помогает внуку только потому, что на самом деле ненавидит его и хочет, чтобы тот сломал себе жизнь, просто ради наслаждения доказать, что не ошибся на его счет, а этот идиот радуется, ничего не понимая, с готовностью кидаясь в пропасть — ну так и есть — полный дурак; Марсель искренне попытался запротестовать, но ничто не помогало — Клоди кричала, что рано или поздно он заплатит за свою подлость, так же, как и Мари-Анжела, к которой она нагрянула без предупреждения и закатила у нее скандал, поинтересовавшись, не потому ли, что ее дочь стала шлюхой, она теперь хочет отыграться, развращая чужих детей; но ничто не подействовало — Клоди в результате утихомирилась, и в середине июля Матье и Либеро начали заправлять баром, великодушно позволив Бернару Гратасу поработать в качестве мойщика посуды. Либеро стоял за стойкой. Он разглядывал разноцветные бутылки, мойку, кассу и ощущал, что находится на своем месте. Эта монета еще была в ходу. Все без сомнений понимали ее вес. Это составляло ее ценность, и никакая иная иллюзия не могла сравниться вот с этой — ни на земле, ни на небесах. Либеро больше не хотел быть стоиком. И если Матье воплощал теперь в жизнь свою неизбывную мечту, с дикой радостью предавая огню и разоряя земли своего прошлого, стирая настойчивые сообщения от Жюдит со словами сожаления и поддержки — «Будь счастлив», «Когда я тебя снова увижу?», «Не забывай» — словно теперь можно было смело изгнать ее из своих грез, — то Либеро уже давно перестал о чем-либо мечтать. Он признал свое поражение и теперь принимал — принимал мучительно, всецело, обреченно — мирскую глупость.

«Посмотри, кто ты есть. Ибо огонь неминуем»

Но горы застилают собой морскую гладь и нависают всей своей недвижной массой над Марселем с его нескончаемыми снами. С площадки школьного двора в Сартен он видит лишь кусочек залива, утопающего в долинах, и море похоже на большое озеро — тихое, мелкое. Марсель может на море и не смотреть, чтобы оно ему потом приснилось — сны его подпитываются не созерцанием и не метафорой, а борьбой, непрекращающейся борьбой против инерции сходных между собой вещей, словно, несмотря на все разнообразие форм, созданы они из одной тяжелой субстанции, вязкой и податливой; даже речная вода — и то — мутна, и на безлюдных берегах хлюпающие волны источают тошнотворный болотный запах; нужно бороться, чтобы самому не осесть и не дать себя медленно, как в зыбучих песках, поглотить; и Марсель все ведет нескончаемую борьбу с разъяренными силами своего собственного тела — с демоном, который остервенело приковывает его к постели, с гнойничками во рту, с изъеденным кислотными соками языком, словно в грудной клетке и в животе у него по-живому пробуравили колодец с телесными выделениями; он борется с безнадежной необходимостью быть без конца прикованным к постели, к простыням, влажным от пота и крови; борется с потерянным временем, с молчанием смирившегося отца, борется до тех пор, пока не отвоюет себе не только новые силы, но и право снова оказаться в школьном дворе Сартен с загораживающей море баррикадой гор. Он первый и он — единственный из братьев и сестер, кто после справки о начальном образовании продолжает учиться дальше; и ни его телесные демоны, ни инертность вещей не остановят его от поступления в старшие классы и от последующей учебы; он не хочет быть учителем начальной школы, он не хочет давать ненужные уроки нищим и грязным детям, чьи перепуганные глаза будут вечно напоминать ему о его собственном детском смятении; он не хочет уезжать из своей деревни, чтобы его потом похоронили в другой, столь же обреченно похожей, вздувшейся, как опухоль, на островной почве, где все есть постоянство, ибо здесь ничто не меняется и не изменится никогда. Из Индокитая Жан-Батист присылает деньги, в деревне он купил родителям дом, довольно просторный чтобы вся семья могла собираться летом вместе и располагаться вольготно, а не спать вповалку, прижавшись друг к другу, как скот в хлеву; у Марселя своя комната, но белые чешуйки на сухих губах отца так и не сошли, и лоб матери пересекает все та же глубокая скорбная морщина; они выглядят ни моложе, ни старше, чем тогда, пятнадцать лет тому назад, после случившегося конца света; и когда Марсель разглядывает себя в зеркале, ему чудится, что он таким и появился на свет — хрупким и хилым, и что детство оставило на нем свою жестокую печать, которую ничто уже не сможет стереть. На фотографиях, которые присылает Жан-Батист, брат все время выглядит по-разному — он живет в той части света, где время еще оставляет свои осязаемые следы — он то заметно полнеет, то вдруг так же резко худеет, словно его тело будоражат своевольные мощные жизненные соки; он фотографируется в стойке «смирно» в идеально ровном ряду из военных мундиров и лошадей или в более небрежном виде, с заломленным на затылок кепи на фоне невиданных растений, в обществе военных и девушек в шелковых платьях; лицо брата менялось то от полноты и степени самодовольства, то от усталости, загула и лихорадки, но на нем всегда читалось одно и то же насмешливое и довольное выражение — он походил на сутенера, и Марсель больше им не восхищался, он завидовал, что брат жировал, столь незаслуженно обогащаясь. Все, что он замечал в Жан-Батисте, стало для него невыносимым: его явное пристрастие к путанам, его напыщенный вид, худоба или полнота, слишком раскованная манера держаться, даже его щедрость, ибо все эти деньги он, конечно же, не мог накопить с одного только жалованья старшего сержанта — он, несомненно, сколотил состояние омерзительной торговлей пиастрами, опиумом или человеческой плотью. Когда Жан-Батист приехал в деревню на свадьбу к Жанне-Мари, телосложения он оказался точно такого же, как в день отъезда, и сохранил прежнюю свою моложавость, все-таки изменившись там, в тех неведомых краях, где прозрачная морская пена блестела на солнце алмазной нитью; с ним приехали жена и дети, кепи и рукава украшали золотистые нашивки колониальных войск, но отравляющее влияние родной земли без конца напоминало ему, кем он всегда был и остался — деревенщиной, необразованным и нескладным мужиком, которого судьба забросила в мир, которого он не заслуживал; и ни заказанные им для свадьбы сестры ящики с шампанским, ни его гротескный план открыть, уйдя в отставку, гостиницу в Сайгоне, дела не меняли. Все они были убогой деревенщиной, выходцами из мира, которого уже давно не существовало, но который все еще прилипал к их подметкам, как глина, вязкая и податливая, из которой они тоже все были слеплены и которую они повсюду тащили за собой, будь то Марсель или Сайгон, и Марсель знает, что только ему одному удастся по-настоящему из этой грязи выкарабкаться. Булки в затвердевшем сахаре оказались заветренными, пресная теплота шампанского оставляла во рту послевкусие золы, мужчины сильно потели под палящим солнцем, но Жанна-Мари светилась от робкого своего счастья, и белый сатиновый платок с кружевами, обрамлявший овал ее лица, придавал ей изящество древних изображений Девы Марии. Она танцевала, крепко цепляясь за плечи мужа, который грустно улыбался, словно предчувствуя, что с подстерегавшей их всех новой войны он уже не вернется. Ибо за баррикадами гор, за морем мир уже начинал бурлить, и там, вдали от них, как всегда — без их участия снова решаются их жизни и будущее. Но шум того мира рассеивается на морском просторе, и отголоски, доносящиеся до Марселя, слишком далеки и сбивчивы, чтобы воспринимать их всерьез, и он пренебрежительно пожимает плечами, когда во дворе сартенской школы его друг Себастиен Колонна восторженно пытается поделиться с ним идеями Шарля Морраса[7] и вещает ему о заре новых времен, о возрождении отечества, разрушенного евреями и большевиками, на что Марсель откликается: «Ну что ты несешь? Ты хотя бы одного еврея или большевика в жизни видел?» — пожимая плечами с пренебрежением, потому что не верит, что можно так воодушевляться туманной нереальностью похожих абстракций. Сердце Марселя начинает биться сильнее от конкретной и дивной мысли о его будущей военной службе — уровень знаний позволит ему стать офицером; он представляет себе золотую нашивку прапорщика, и когда во время свадьбы Жан-Батист с набитым булкой ртом шутливо, с комической торжественностью салютует брату, а потом, смеясь, треплет его по волосам, как десятилетнего мальчишку, Марсель испытывает несказанную радость, которую нисколько не охладило объявление о начале войны. Жанна-Мари вернулась в родительский дом, где жили теперь жена Жан-Батиста с детьми. Каждый день они ждут писем с линии Мажино[8], в них — рассказы о скуке, разочарованиях и победе; молодой муж Жанны-Мари пишет, что тоскует, что ночи становятся холоднее и что он вспоминает тепло ее тела; ему не терпится, чтобы немцы поскорее атаковали, чтобы одержать над ними молниеносную победу и побыстрее вернуться домой; еще он пишет, что больше с ней никогда не расстанется, он клянется, что когда все это станет лишь далеким и славным воспоминанием, он с ней больше никогда не расстанется. Со временем он начал описывать ей то, что никогда не посмел бы даже нашептать на ушко: как изгибается под его ласками ее тело, как бледны ее бедра и грудь, от вида которой едва ли не терял сознание, и снова писал о скорой победе, словно воспевание тела жены должно было слиться воедино со славой страны, которую он защищал; с каждым днем он становился экзальтированнее, точнее в описаниях и воинственнее, и Жанна-Мари упивалась его письмами, моля Бога поскорее вернуть ей мужа, ничуть не сомневаясь, что молитвы ее будут услышаны. В марте 1940 года, заверив военного врача в том, что со здоровьем у него всегда было отлично, Марсель покинул наконец сестру, деревню и родителей и присоединился к взводу курсантов артилерийского полка в Драгиньяне. По ту сторону моря демон желудочной язвы казался парализованным и лишенным возможности навредить, и в первый раз в жизни Марсель почувствовал в себе жизненные силы, о которых даже не подозревал, он вел себя, как прилежный ученик, и оставался глух ко всему остальному — к гулу немецких танков, к треску падающих в арденнских лесах деревьев, к воплям обращенных в бегство солдат и их рыданиям от пережитого унижения в час, когда мечты о победе разметала буря поражения; он не слышит голос Филиппа Петена[9], взывающего к чести и перемирию, не слышит, как в деревне получают первое письмо Жан-Батиста из концлагеря для военнопленных и телеграмму, констатирующую, что Жанна-Мари в двадцать пять лет стала вдовой; когда Марсель начинает наконец слышать, то не верит своим ушам — начальник военчасти объявляет взводу, что его солдаты не смогут получить офицерское звание и что все они перебрасываются на стройку для новобранцев; Марсель слышит, что станет лишь скаутом, прославляющим славу маршала, и резкая изжога раздирает вдруг ему внутренности и швыряет на колени прямо посреди солдат, перед начальником военчасти, и заставляет харкать в пыли кровью. После выписки из госпиталя и увольнения он останавливается в Марселе, у одной из старших сестер, и днями лежит в постели, укачиваемый тошнотой и чувством обиды, не решаясь вернуться в деревню, где снова попадет в извечные объятия тревоги и скорби; и он откладывает свой отъезд, отчаянно цепляясь за этот огромный и грязный город, словно надеясь, что он придет ему на помощь. Без сомнения — бытие неимоверно ему задолжало и сможет в полной мере возместить ему свой долг, только если он останется здесь, ибо Марсель знает, что стоит только ему ступить на родную землю, как все пережитые им мытарства и несправедливость судьбы будут мгновенно сброшены со счетов, и жизнь больше не будет ему ничем обязана. Он ждет, что что-то произойдет, и он взбирается по улочками этого города, страшась его грязи и размаха, с опаской посматривает в сторону порта, пытаясь удержаться от отравляющего соблазна ностальгии и затыкает себе уши, чтобы не расслышать доносящиеся с той стороны моря родные голоса, сладко зовущие его вернуться обратно в покинутый им лимб. Себастьен Колонна тоже к нему приехал, и каждый день десятки земляков прибывают в Марсель в поисках заработка. По рекомендации дяди Себастьена Марсель устроился в «Сосьете женераль»[10]. Но шли недели, а долг оставался непогашенным. Неужели жизнь расплачивалась с ним таким образом? Неужели вот так она утешала его, не позволив ему стать офицером и погружая в смертную тоску чтения бухгалтерских книг, разрешая вырываться из нее лишь для того, чтобы выслушивать бесконечные речи Себастьена о пользе национальной революции, о восхвалении мудрости Господа, помогающего людям извлечь поучительный и спасительный урок из ужасающих катастроф, о величии жертвенности и смирения — ибо Франции необходима шоковая терапия для исцеления от отравляющего ее яда — неужели так оно все и было на самом деле? Разве жизнь, напротив, не преследовала его своим презрением, подтверждение которому он в очередной раз нашел в объятиях путаны, к которой осмелился подойти, чтобы удовлетворить жажду познания и утешения? Она смотрела на него с сочувствием своими темными глазами с поволокой, которая тут же рассеялась, как только они оказались наедине, и никакой огонек больше уже не загорался, пока она внимательно следила за тем, как он ополаскивается у сероватого и потрескавшегося биде; она смотрела на него без стеснения, а он дрожал от стыда, предчувствуя горечь от того, что должен был познать, и больше уже не надеялся на утешение. Он лег рядом с ней на простыни, от которых отдавало гниловатой сыростью и где ему пришлось до самого конца терпеть унижение от ее безучастности. Он чувствовал жар в том месте, где, как рептилии в клоаке, соприкасались и сливались их чресла, грудной клеткой он ощущал ее липкую грудь, и в мозгу у Марселя рождались невыносимые образы — он превращался в животное, в огромную трепещущую хищную птицу, с головой ныряющую в утробу падали, потому что она так и лежала — с бесстыдной бесчувственностью падали, закатив омертвелые глаза в потолок, и там, где соприкасались их тела, в каждой точке совершался обмен влагой, прозрачной лимфой, интимными испарениями, и Марселю казалось, что в процессе этой уродливой метаморфозы в его плоть навсегда врежутся следы тела этой безымянной женщины, которую он больше никогда не увидит; и он резко встал, оделся и ушел. Он выбежал, запыхавшись, на улицу; в его венах текла чужая кровь, пот, капавший с век, отдавал незнакомым запахом, и он стал отплевываться, не узнавая вкуса собственной слюны. Неделями он рассматривал свое тело с тревогой — каждый прыщик, каждое покраснение; он был уверен, что у него в организме уже начали развиваться экзема, грибок, сифилис, гонорея, но как бы ни называлась подстерегавшая его болезнь, он знал, что проявление ее будет поверхностным, и овладевший им изнутри недуг обязательно проявит свое неизлечимое присутствие; и он еженедельно надоедал врачам медосмотрами до тех пор, пока немецкая армия не заняла свободную зону, и таким образом его зацикливание на своем здоровье прекратилось. Себастьен Колонна был в ужасе — он негодовал от непоследовательности союзников, от коварства Гитлера, не сдержавшего своего слова, но его вера в отеческий авторитет маршала была явно подорвана; он боялся, что его насильно отправят работать на завод в Германию, и все твердил Марселю: «Нам нужно отсюда уходить, нужно бежать без промедления». Но корабли больше не покидали порт. Через своего дядю Себастьен узнал, что через несколько дней из Тулона должен пойти теплоход на Бастию. Они сели в автобус. Видели, как над морем поднимались столбы черного дыма — от потопленного французского флота остались лишь груды железа и стали, которые громоздились по всему рейду; немецкие бомбардировщики со свистом пикировали над редкими кораблями, пытавшимися проскочить между минами и металлическими заграждениями, и Себастьен заплакал. Когда он наконец вспомнил о том, что его собственное положение требовало не меньшего внимания, чем честь военно-морского флота, он объяснил Марселю, что им непременно нужно попасть в итальянскую зону, если они еще хотят вернуться когда-нибудь домой. Марсель ответил, что у него не хватит денег на дальнейший вояж и что ему придется вернуться в Марсель к сестре, но Себастьен запротестовал: даже речи быть не может — у него есть деньги, и он его не бросит, и Марсель тогда понял, что дружба — настоящая загадка. Им удалось добраться до Ниццы и неделю спустя — до родной деревни. Скорбь Жанны-Мари заполнила собой весь дом непроницаемой мглой. Все вокруг растворяется в пелене столь тяжкого молчания, что порой Марсель вскакивает ночью, с сожалением вспоминая свист бомб на рейде Тулона. Он идет на кухню попить воды и видит отца — он стоит истуканом и смотрит в одну точку; Марсель спрашивает: «Папа, что вы здесь делаете?» — на что отец лишь кивает головой, снова погружаясь в бездонную тишину; он смотрит на отца с ужасом, как тот стоит в своей рубахе из колкой шерсти, с обожженными ресницами, белыми губами, и, несмотря на накатывающий приступ паники, Марсель не может оторвать от отца взгляд, он собирается с силами, подходит ближе, наливает в кружку воды и снова ложится, зарекаясь больше не вставать ночью, даже если его будет мучить жажда, ибо знает, что отец будет снова стоять на том же месте, за пределами сего мира, скованный скорбным оцепенением, которую и сама смерть не сможет разрубить. Марсель хочет вырваться из кокона молчания, он прислушивается к порывам ветра, предвещающим волнения, и ждет, пока кровавый шквал не посрывает окна и двери с петель и не впустит в дом порывы свежего воздуха. Себастьен Колонна рассказывает о парашютистах, о подрывах гранатами, говорит, что в Альта-Рокка двоюродные братья Андреани зарубили итальянца и скрылись в макИ, он осуждает эти абсурдные и преступные действия, не догадываясь, что Марсель не разделяет его неодобрения и уже представляет, как сам берется за оружие для борьбы с захватчиком. В начале февраля какой-то неизвестный начал по очереди убивать итальянских солдат — каждую неделю, с неумолимой регулярностью. Трупы находили то в грязи, то рядом с опрокинутым мотоциклом, то на горных дорогах в радиусе нескольких километров от деревни. В солдат стреляли картечью и иногда добивали ударом ножа в горло, закалывая их, как свиней; некоторых находили полураздетыми, и со страшной повторяемостью со всех трупов кто-то снимал обувь. Солдатские ботинки пропадали бесследно, и именно эта, казалось бы, незначительная деталь вызывала в жителех деревни уважение и трепет, как будто убийца справлял не просто страшный, но и необъяснимый ритуал; поговаривали, что отряды партизан здесь были ни при чем, что это действовал таинственный одиночка, посланник верной смерти, безжалостный и одинокий, как архангел святого воинства. В деревне, за исключением Себастьена Колонны, чье восхищение Муссолини и страстная животная покорность власти существенно перевешивали его презрение к итальянцам, все молодые люди стремились участвовать в Сопротивлении и стать жестокими убийцами и смелыми воинами на службе справедливости. Сидеть сложа руки им стало теперь невыносимо. Они собирались, чтобы обсудить возможные действия, намеревались уничтожить предателей и коллаборационистов, и как-то раз прозвучало даже имя Себастьена, но Марсель горячо за него заступился и напомнил, что тот ни разу и мухи не обидел. Они добились встречи с группой подпольных бойцов и двинулись в горы в час ночи, вышагивая вместе в холодной тьме, подбадриваемые своей воинственной молодостью, но когда они завернули за школу, то вдруг услышали приближавшиеся к ним чеканные шаги; все бросились врассыпную и попрятались по домам, высматривая обход итальянского патруля, которого так и не дождались, потому что на самом деле вспугнуло их отразившееся от ледяной ночной тишины эхо собственных шагов. Их мучил стыд. Они старательно избегали друг друга, чтобы не столкнуться лицом к лицу с собственным бесчестием. Весной таинственный убийца перестал подавать признаки жизни, и все терялись в догадках — погиб ли он или вознесся в поднебесье в предверии апокалипсиса. Тайна была раскрыта лишь во время сентябрьского вооруженного восстания, которое для Марселя свелось к нескольким ходкам вдоль деревенских улиц с так и не пригодившимся ружьем в руках. Анж-Мари Ордиони спустился с нависавших над лесом Вадди Мали гор, где держал хозяйство и вместе с женой вел дикий образ жизни охотника эпохи неолита. На нем были итальянские солдатские ботинки и военный пиджак с оторванными нашивками и без нагрудных знаков. Зимой его единственная пара обуви так сильно износилась, что ее уже нельзя было починить, а денег на новую не было. Сменить ботинки он решил самым естественным для него образом — за счет оккупанта, только в поисках нужного размера у него на это предприятие ушло немало времени, поскольку, несмотря на внушительную фигуру доисторического человека, у него была до смешного маленькая стопа. При виде Ордиони один из руководителей Национального фронта раскричался, обзывая его оторванным от реальности сумасшедшим, и постановил, что его следовало бы расстрелять на месте, на что Анж-Мари и бровью не повел, а только хладнокровно посоветовал руководителю попридержать язык — в горах нужны хорошие ботинки. В деревню прибыли французские военные; конники-гумьеры[11]пили и смеялись на улицах, пели по-арабски; Марсель с изумлением смотрел на их обритые, но с длинной косичкой на затылке, головы, на сарацинский изгиб их ножей, а Себастьен все приговаривал: «Посмотри только на наших освободителей — мавры и негры; вот так всегда: варвары нанимаются на службу империи, чтобы потом побыстрее ее разрушить. Вот увидишь, нас всех уничтожат». Несколько недель спустя обоих рвало на борту «Liberty Ship»[12], пробивавшегося сквозь шторм к Алжиру. Накаты плотной, как месиво, воды смывали их позор и пробивали холодом до костей. В Мезон Карре[13] сидевший за маленьким столиком унтер-офицер, уткнувшись в пространный регистр, с беспечным видом объявил каждому его место службы; и подумать только — что именно здесь, за этим столом, решались судьбы помилованных и приговоренных, ибо здесь, в этой точке разветвления дорог, происходило необратимое отделение овец от козлищ: одни — налево, другие — направо; но никто не попросил ни Марселя, ни Себастьена сделать выбор между славой павшего в бою или жизнью ничтожной, и в момент, когда Себастьен Колонна услышал название своего пехотного полка, началось его неотвратимое движение навстречу пулеметной очереди, испокон веку поджидавшей его в предстоящей битве под Монте-Кассино[14]. Марсель машинально обнял друга, не предполагая, что в следующий раз увидит лишь оставшееся от Себастьена имя, неизвестными руками выгравированное и покрытое золотом на гранитном памятнике погибшим — как будто гранит надежнее плоти — и поезд повез Марселя в Тунис. По приезде он узнал, что его батарею перебрасывают в Касабланку, чтобы научить обращаться с деталями американских ПВО, и Марсель перестал вдумываться в логику военных перемещений. Его поезд снова двинулся на запад и ехал вдоль моря три недели. Лежа вместе с другими солдатами на теплой соломе на полу в товарных вагонах, он большую часть времени убивал в бесконечной полудреме, выходя из осоловелого состояния, только чтобы перекинуться в карты или взглянуть на тоскливую вереницу сменявших друг друга долин и умолкших навсегда городов, из которых ни один не выглядел так, как ими он их себе представлял; и здесь море омывало вымершие берега, и ничто не напоминало о чудесных легендах, которыми были наполнены когда-то учебники по истории — ни молний Баала, ни африканских легионов Сципиона, ни нумидийских всадников, осаждающих стены Цирты, отвоевывающих для Масиниссы[15] украденный поцелуй его Софонисбы[16] — и стены, и воины обратились в прах и сгинули в небытие, ибо и гранит, и плоть — одинаково ненадежны; а в Боне, на месте собора, чьи стены слышали проповедь Августина и приняли его последний вздох под улюлюканье вандалов, раскинулась теперь желтотравная, продуваемая ветром пустошь. Марсель остановился на постой в Касабланке с твердым намерением искупить свое праздношатание настоящей солдатской службой, но американцы тянули с поставкой деталей для ПВО, и ожидание вскоре стало столь невыносимым, что он едва снова не забрел в бордель. Он не мог взять в толк, почему в момент, когда решались судьбы мира, его снова приговорили к скуке, и даже созерцание безграничных просторов Атлантики не приносило ему утешения. Под конец месяца Марсель узнал, что на интендантскую службу требовался офицер, и он сразу вызвался. Раз уж фронт отказывал ему в сатисфакции, то, может, хотя бы здесь он сможет стать тем, кем мечтал? Он почувствовал себя наконец счастливым, и его воодушевление продержалось до момента, пока его не вызвал командир полка и с невероятной яростью не обвинил его в низости — командир брызгал слюной и стучал кулаком по столу: «Вы — просто дерьмо, Антонетти, да еще и трус», — и Марсель, растерявшись, что-то мямлил в ответ: «Но, господин полковник, господин полковник…», но господин полковник продолжал орать: «Офицер интендантской службы? Интендантства?», повторяя слово «интендантство», словно речь шла о невыразимой похабщине, осквернявшей его уста: «Вы боитесь идти в бой? Да? Вы предпочитаете отсиживаться, подсчитывая на складе обувку и мешки с картошкой? Дерьмо! Дрянь!», а Марсель божился, что только и жил надеждой пойти в бой, но в то же время всегда мечтал стать офицером, что вот решил воспользоваться случаем; но полковник не унимался: «Нужно было поговорить со мной, если вы хотите получить офицерский чин; чин офицера артиллерии, уважаемый! Порядочного офицера! Я определил бы вас во взвод, но — интендантство?! Ни один из моих бойцов не окажется на интендантской службе, вы слышите? Ни один! А теперь убирайтесь отсюда, пока я вас в тюрьму не отправил!» Марсель вышел, весь пылая, — все его надежды были снова беспощадно разбиты — и ему ничего не оставалось делать, как продолжать ждать детали ПВО, которые все не приходили, пока его не перевели в секретариат к одному лейтенанту из интендантства, в чем никто, включая полковника, не нашел ничего парадоксального или возмутительного. Вместе с этим лейтенантом Марсель снова оказался во Франции в конце 1944 года, и их часть начала медленно продвигаться на север, постоянно находясь в сотнях километров от линии фронта. Марсель вел учетные книги и варил дурной кофе. Он так и не услышал грохота орудий. Один-единственный раз, в Кольмаре, в нескольких сотнях метров от его машины, вздымая клубы пыли и разбрасывая груды щебня, взорвался отклонившийся от цели снаряд. Марсель заглушил мотор. Он смотрел на руины города, в котором и разрушать-то уже было нечего. Несколько минут в ушах у него приятно гудело. Он обернулся к лейтенанту, спросил, все ли с ним в порядке, и, слегка нахмурясь, ладонью стряхнул с рукава пыль; и это был единственный его военный подвиг, единственная демонстрация того, что война не совсем от него отвернулась. А теперь война закончилась, и он в деревне, в кругу семьи. Он обнимает отца, который крепко прижимает его вместе с Жан-Батистом к груди, затем раскрывает объятья и прижимает сыновей снова, словно не веря, что оба живы. Жан-Батист светится счастьем; он сильно растолстел. Три последних года он провел на ферме в Баварии, которую держали четверо монашек; рассказывая о них, он подмигивает, прежде убедившись, что жена этого не замечает, и Марсель побаивается, что тот только и ждет, чтобы, оставшись с ним наедине, поделиться непристойными признаниями. Он не хочет слушать. Ему двадцать шесть лет. Он больше не увидит школьный двор в Сартен, он вырос, и когда Марсель разглядывает свои руки, ему кажется, что они скоро рассыплются, как песок. В Париже, приехав встречать Жан-Батиста, Жанна-Мари познакомилась в «Лютеции»[17] с человеком намного младше ее, вернувшимся из депортации участником Сопротивления, и объявила семье, что собирается за него замуж. Годы скорби уже непоправимо ее истощили, и Жанна-Мари это знает, но все равно делает вид, что еще верит в будущее. Марселя раздражают ее напрасные нелепые попытки оживиться, он мучается, наблюдая за этим спектаклем забвения, и не может заставить себя радоваться; и пока сестра занимается приготовлениями к свадьбе, он платит ей упрямым и презрительным молчанием. Но в церкви, когда она подходит к алтарю, где ее уже ждет Андре Дегорс, стройный юноша в униформе курсанта военной школы Сен-Сира, она на секунду замедляет шаг, оборачивается к Марселю и по-детски ему улыбается, и он невольно отвечает ей улыбкой. Жанна-Мари не ломает комедию, она не оскверняет себя ни полным отречением, ни подражательством, ибо пульсирующий в ней неиссякаемый источник любви ограждает ее от всего этого и будет хранить ее всегда. Марселю стыдно за свои размышления и цинизм, и на рассвете он снова чувствует стыд, стыд за свое сердце, сердце вялое, сумрачное; ему стыдно перед Андре Дегорсом за то, что он был таким дрянным солдатом, стыдно за свою достойную презрения удачу, стыдно за то, что он даже не в состоянии порадоваться, что ему повезло; он смотрит на Андре с уважительной завистью, и ему стыдно принимать его в этой убогой деревне; он стыдится всех приглашенных на свадьбу гостей: семьи Себастьена Колонны, еще носившей траур по погибшему сыну, и за семью Сузини с их помешанной и в который раз беременной от какого-то проходимца дочерью, стыдно за Анжа-Мари Ордиони, раскрасневшегося от гордости и прижимающего к увешанной медалями груди пухлого младенца, которого жена родила ему в грязной овчарне; ему стыдно за родителей, за пошлое, бьющее через край жизнелюбие Жан-Батиста и стыдно за самого себя, ведь у него в груди бьется вялое сумрачное сердце. Он смотрит на танцующую в объятьях Андре сестру. Дети шастают среди шатких столов. Новорожденный сын Анжа-Мари Ордиони посасывает палец, который отец окунул в бокал с розовым вином. Марсель слышит смех и фальшь аккордеона, слышит горланящего Жан-Батиста. Он садится на солнце рядом с матерью; она берет его за руку и грустно качает головой. Кажется, что из всех только она без радости наблюдает за тем, как жизнь снова вступает в свои права. Как же может жизнь продолжаться, если она еще даже и не началась?

«Что человек созидает, сам человек и разрушает»

В августе, перед отъездом в Алжир, Орели приехала на две недели в деревню с человеком, который тогда еще был частью ее жизни, и она с изумлением обнаружила, что деревенская жизнь бурно кипит, безудержно захватывая в свой оборот все вокруг, и что центром этой бурлящей деятельности был, судя по всему, бар ее брата. Посетители заведения были самые разношерстные и развеселые — от завсегдатаев и молодежи из соседних деревень до туристов с разных концов света; все они смотрелись удивительно сплоченно в хорошо сдобренном алкоголем праздничном единении, которое, вопреки изначальным опасениям, не вызывало никаких размолвок. Можно было подумать, что место это было выбрано Создателем для проведения эксперимента в обустройстве земного царства любви, да и сами жители деревни, обычно любящие поворчать из-за малейших неудобств, связанных с самим фактом соседского сосуществования, постоянно блаженно улыбались, ощущая себя народом избранным. Бернар Гратас, победно восставший из ада, казалось, был преисполнен теперь милости Божьей. Он получил головокружительное повышение по службе, которое спасло его от мук посудомойщика и определило на пост приготовления сэндвичей, где он вкалывал с воодушевлением и расторопностью. Четыре официантки порхали по залу и на террасе, грациозно разнося подносы; за стойкой дама в возрасте, возвышаясь на табурете, держала кассу, а какой-то молодой человек, бренча на гитаре, напевал репертуар из корсиканских, английских, французских и итальянских мелодий, и когда он выдавал какую-нибудь энергичную песню, публика с энтузиазмом прихлопывала ему в такт. Матье и Либеро полностью посвящали себя сплачиванию отношений между людьми, переходя от стола к столу, дабы удостовериться в благостном настроении гостей, освежить им бокалы и потрепать детишек за подбородок, угощая их мороженым; и они были властителями совершенного мира, благословенной земли с молочными реками и кисельными берегами. Даже Клоди пришлось признать очевидное, и она, вздыхая, поговаривала:

— Может, он для этого и создан,

она смотрела на светящегося радостью сына, который переходил от стола к столу, и повторяла:

— Я вижу, что он счастлив. А ведь это — самое главное,

и Орели не хотела ее расстраивать и так и не призналась матери, что Матье безумно ее раздражал и что в его счастье она видела лишь триумфальное выражение избалованного ребенка, сопляка, который криками и плачем добился желаемой игрушки. Она наблюдала, как Матье, не скрывая радости, демонстрировал зачарованной публике эту игрушку, и с опаской думала, что испытываемое ею раздражение не было глубоким и продолжительным, потому что не объяснялось гневом или переживаниями из-за неоправдавшейся надежды любви, а было лишь прелюдией к окончательной форме безразличия; мальчик, которого она так сильно любила и так часто успокаивала, постепенно превратился в существо мелкое и неинтересное, чей мир ограничивался теперь горизонтом пустяковых желаний, и Орели знала, что когда она осознает эту свою догадку до конца, то Матье окажется совершенно чужим ей человеком. Она приехала, чтобы перед отъездом со всеми повидаться, и прежде всего с дедом, и каждый вечер ей приходилось снова быть свидетельницей повторяющихся трюков Матье, так как посиделки в баре — чтобы пропустить стаканчик с родными — стали, судя по всему, обязательными; Матье подсаживался к ним за столик и с упоением рассказывал о планах мероприятий на зиму, о придуманных им с Либеро способах доставать копчености, о жилье официанток; и человек, который тогда еще был частью ее жизни, казалось, слушал все это с таким интересом — задавая вопросы по делу, высказывая свое мнение, словно ему необходимо было завоевать симпатию Матье, — что Орели начала всерьез опасаться, что ее спутник — настоящий кретин, воспрянувший духом при встрече с идиотом, с которым он мог, не стесняясь, нести полную ахинею. Но она тут же принялась корить себя за столь жестокую оценку, за легкость, с которой любовь вдруг превращалась в презрение, и ей было грустно от закравшейся в ее сердце злобы. Она ничего не имела против управления баром, всех этих сэндвичей и официанток, и не осудила бы Матье, если бы поняла, что выбрал он все это искренне и хорошо обдумав, но она не выносила ни притворства, ни отречений, а Матье вел себя так, словно хотел напрочь отсечь от себя свое прошлое — он разговаривал теперь с деланым, не свойственным ему акцентом, акцентом тем более нелепым, что порой в разговоре он вдруг пропадал, и Матье, спохватившись, краснел и снова входил в роль в своей гротескной идентитарной пьесы, из которой малейшее размышление, мельчайшее проявление работы мысли отметались как нечто опасное. И Либеро — тоже, а его Орели всегда считала тонким и умным человеком; теперь же Либеро казался полным решимости идти той же дорогой, и когда она сказала ему, что собирается провести год в разъездах между университетом Алжира и Аннабой, участвуя вместе с французскими и алжирскими археологами в раскопках Гиппона, то он лишь полувопросительно хмыкнул, как будто Блаженный Августин, трудам которого он посвятил год своей жизни, не заслуживал больше ни секунды дополнительного внимания. И Орели поняла, что не стоит делиться тем, что ее волновало, и каждый вечер, когда она чувствовала, что больше не в силах вынести очередную дозу песен, хохота и идиотских шуток, поднималась из-за стола и приглашала деда прогуляться:

— Не хочешь немного пройтись?

и добавляла:

— Вдвоем,

чтобы никто не попытался за ними увязаться; и они шли вместе пешком по дороге в сторону гор; Марсель брал внучку под руку; они удалялись от шумного веселья и огней и присаживались у фонтана под огромным звездным небом августовской ночи. Ее в первый раз пригласили участвовать в совместном международном проекте, и ей не терпелось начать работу. Родители волновались за ее безопасность. Человек, который тогда еще был частью ее жизни, волновался за прочность их отношений. Матье не волновался вообще. Дед смотрел на внучку как на волшебницу, способную самостоятельно вызволить исчезнувшие миры из поглотившей их тьмы праха и забвения, и Орели говорила, что когда она только начинала учиться, то в порыве восторженных мечтаний именно так себя и представляла в будущем. Теперь она стала серьезнее. Она понимала, что любая жизнь без взгляда со стороны затухает, и старалась стать своего рода глазами, не дающими жизни иссякнуть. Но ее недоброе сердце порой ей нашептывало, что все это вздор, что на свет она извлекает лишь мертвые останки и что ее собственная жизнь — обитель смерти; и Орели еще крепче прижималась к деду. Уезжая, она крепко его расцеловала, затем сдержанно поцеловала родителей. Матье спросил:

— А все-таки неплохо у нас получилось?

и он с таким детским упрямством ожидал ее одобрения, что ей пришлось согласиться:

— Да, очень хорошо; я очень за тебя рада,

и чмокнула его еще раз. Она улетела в Париж с человеком, который тогда еще был частью ее жизни и который несколько дней спустя провожал ее в аэропорт Орли; последнюю ночь с ней он хотел отметить торжественно, бурно, и на рассвете, когда они снова обнимались и целовались, Орели изо всех сил старалась как можно искреннее отвечать на его поцелуи. Самолет «Эйр Франс» был полупустой. Орели взялась за книгу, но ей не читалось. И не спалось. Небо было безоблачным. Когда самолет пролетал над Балеарскими островами, она прижалась лицом к иллюминатору и смотрела на море, пока не показались очертания Африки. В Алжире самолет встречали вооруженные автоматами работники национальной безопасности. Орели, стараясь на них не смотреть, спустилась по трапу и забралась в скрипучий автобус, шедший до аэровокзала. У окошек паспортного контроля была неописуемая сутолока. В аэропорту разом приземлились три или четыре самолета, в том числе и «Боинг 747», прибывший из Монреаля с девятичасовым опозданием, и каждый паспорт полицейские изучали с чрезвычайной скрупулезностью, застывая в длительном и меланхолическом созерцании визы, пока не решались удостоить ее небрежным шлепком освободительного штампа. Час спустя, когда Орели добралась до места выдачи багажа, она увидела раскиданные по всему залу вскрытые чемоданы, валявшиеся на усеянном бычками полу, и испугалась, что не сможет найти свои вещи. Ей еще раз пришлось показать паспорт со штампом, поулыбаться пуленепробиваемым таможенникам и пройти сквозь электронные ворога, прежде чем попасть в зал прилета. Стискиваемая заграждениями, толпа продиралась к двери выхода. Орели вдруг охватила паника — она никогда еще не чувствовала себя столь потерянной и одинокой; ей сразу же захотелось улететь обратно домой; и когда она прочла свое имя, написанное печатными буквами на клочке бумаги, которым потрясала над толпой незнакомая рука, она ощутила столь глубокое облегчение, что не смогла удержаться от слез.

~

Либеро не собирался повторять ошибки своих неудачливых предшественников. Он отдавал себе отчет в том, что, как и Матье, мало что понимал в управлении баром, но он не сомневался — тот факт, что он был здесь местным плюс минимум здравого смысла в этот раз не собьют их с пути. О будущем он говорил отвлеченно, но Матье внимал ему, как пророку; им необходимо было несколько умерить свои амбиции, но и совсем отказываться от высоких целей тоже не стоило; в настоящий ресторан превратить бар они никак не могли — каторжная работа и бесконечная трата денег; но надо было и предлагать клиентам перекус, особенно летом — что-то простое — копчености, колбасу, сыры, допустим, салаты, — и не скупиться на качество — Либеро был в этом уверен — за качество люди готовы платить деньги, но теперь — что поделаешь — везде толпы туристов, не считая уймы небогатых клиентов, — нельзя делать ставку только на изысканность, надо уметь смело продавать и дешевое дерьмо; и Либеро знал, как разрешить эту каверзную задачку: его брат Совер и Виржиль Ордиони будут поставлять им отборную ветчину трехлетней выдержки, а также сыры, да самые ядреные, просто потрясающие, так чтобы любой, отпробовав всего этого, безропотно, прослезившись от удовольствия и благодарности, сразу бы раскошелился; и потом — не стоит заморачиваться с второсортными продуктами, той фигней, которую продают в магазинах в отделах «местное производство», со всей этой лабудой, упакованной в псевдодеревенские сеточки с наклейками головы мавра и сбрызнутой заводскими спреями с ароматом каштановой муки; так уж лучше сразу пуститься во все тяжкие — честно, без церемоний, предлагая китайскую свинину, переработанную в Словакии, которую можно перепродать по мизерной цене, но нельзя принимать людей за дураков, нужно все преподать как есть и сделать так, чтобы они поняли смысл разницы в цене, чтобы у них не возникало ощущение, что их надули — полная хрень — бери даром, а за качество — гони монету; честность — вот, что необходимо в этом деле, не только потому что она сама по себе — достойная уважения добродетель, но прежде всего потому, что честность — это что-то вроде вазелина: чтобы хорошо пошло, нужно приготовить дегустационные тарелки, чтобы клиент смог понять, что к чему, — сначала попробуйте, а потом закажете, да нет, пожалуйста, вот, возьмите еще кусочек, чтобы по-настоящему распробовать; и эта полнейшая честность окупится сполна, пусть даже выбор должен будет сделать клиент — наша маржа будет, по сути, такой же — мы выжмем из них все до последнего, до последней кровинки, у этих козлов — бедных ли, богатых, и плевать нам на возраст и на то, кто и откуда, — мы честным образом все из них выжмем и даже заботливо — хозяин должен баловать своих клиентов, а не торчать за кассой, как этот придурок Гратас, — знаешь, что ему было нужно, когда он отвечал за бар? — ему нужно было все время быть на подхвате, улыбаться, угождать; да, и нужно было решить важнейшую проблему — проблему с официантками. Как-то вечером Винсент Леандри привел их к одному своему приятелю, который заправлял разными делами на континенте и держал теперь здесь, на побережье, шикарную, но в то же время и не слишком броскую дискотеку; этот бизнес тем не менее тут же навлек на приятеля обвинения в сутенерстве, в чем Матье и Либеро не замедлили самолично убедиться. Приятель Винсента Леандри встретил их с распростертыми объятиями и не поскупился на шампанское.

— Вам нужна надежная девушка. И которая сечет в этом деле.

Он кому-то позвонил и сказал, что Анни, опытная официантка, которая на него уже работала, может заинтересоваться предложением. Она подошла минут через пятнадцать и заявила, что Матье и Либеро были лапочками, выхлестала пол-литра шампанского и с готовностью уверила обоих, что они могут ей доверять. На ней будет касса и склад. Для обслуживания в зале им нужна была еще одна девушка. Приятель Винсента покачал головой:

— Нет, не одна. Одной мало. Скорее три, а то и четыре.

Либеро объяснил, что бар их был небольшим и что им не нужно было столько девиц, тем более что — не факт, что он сможет им всем платить зарплату. Но приятель Винсента настаивал:

— Сейчас лето. Если вы не полные олухи, то к вам просто повалит народ. Хотите, чтобы бар работал и днем и вечером, то вам нужен персонал на замену. Вы же не сможете заставить одну официантку вкалывать по восемнадцать часов в день? А если они вам слишком дорого будут обходиться — увольте парочку, но тогда вам придется самим вставать ни свет ни заря. Вечером нужны девчонки. Два парня — не фонтан в плане продаж. Я знаю, что теперь гомиков вокруг — пруд пруди, но вы же не собираетесь открывать клуб для геев?

Он сально и громко заржал. Либеро хотел было ответить, что не собирался открывать ни гей-клуб, ни бордель, но побоялся его обидеть.

— Ты врубился, о чем я?

Либеро кивнул.

— И самое главное — не трахаться с официантками, ясно? Клиенты к вам идут, чтобы бабло потратить, а не посмотреть, как вы перепихиваетесь с девчонками! Трахайте клиенток, но не официанток.

Анни соглашалась: в жизни можно делать все, что угодно, но когда держишь бар — никогда, ни за что нельзя трахаться с официантками. Матье и Либеро поспешили ее заверить, что подобный ужас им и в страшном сне не мог присниться.

Уже на следующий день они оба с удивлением заметили, что у Анни, к чьей эффективности, надо сказать, было не придраться, со времен ее предыдущих профессиональных достижений сохранилась странная привычка встречать каждого заходящего в бар представителя мужского пола едва заметным, но все же чувствительным нажимом руки ниже пояса, в паху. От ее пальпации не ускользал никто. С широкой улыбкой она подходила к вошедшему, смачно чмокала его пару раз в щеку, а левой рукой как ни в чем не бывало исследовала его промежность, чуть-чуть сгибая при этом пальцы. Первой жертвой этой мании оказался Виржиль Ордиони, он вошел в бар, едва удерживая в руках свертки с копченостями. Он сразу залился краской, хихикнул и так и остался стоять в зале, не понимая, что ему дальше делать. Матье с Либеро думали сначала попросить Анни постараться не так поспешно проявлять свое дружеское расположение к клиентам, но никто не жаловался, а наоборот, мужская часть обитателей деревни зачастила посещать бар ежедневно, даже в обычно «мертвое» время: охотники возвращались с охоты пораньше, а Виржиль считал долгом чести спуститься каждый день с гор, чтобы выпить хотя бы чашечку кофе, так что Матье с Либеро сохраняли нейтралитет, про себя отдавая должное безграничной мудрости проницательной Анни, раскусившей незатейливость мужской души. Каждый вечер после закрытия они отправлялись на поиски остальных кандидаток в официантки — ходили на вечеринки, бывали в кемпингах и на пляже. Им нужны были безденежные студентки, приговоренные жизнью к монотонной радости купания в море, которых бы заинтересовала сезонная подработка, и выбор им было сделать нелегко. Под конец июля они все-таки нашли четырех официанток. Они наняли также Пьера-Эмманюэля Колонну, который только что закончил школу и проводил летние каникулы, бренча на гитаре, пока что срывая аплодисменты в узком семейном кругу. Он не пожалел о том, что вышел на профессиональную стезю в баре, не только потому, что его выступления сразу стали пользоваться большим успехом у посетителей — чьи эстетические требования, надо признать, удовлетворить было настолько просто, что даже когда кто-нибудь вроде пьяного в доску Виржиля Ордиони горланил во все горло серенады, их встречали восторженными возгласами — настоящую награду за свой талант Пьер-Эмманюэль получил после первого же выступления на публике, когда после закрытия бара Анни прижала его к бильярдному столу и, энергично лапая, принялась целовать его прямо в губы, а затем подарила ему ночь, которая по откровенности сцен далеко превосходила все его самые смелые подростковые фантазии. Утром, рассыпаясь в комплиментах и поцелуях, она прямо в ложе их плотских утех подала ему заботливо приготовленный ею плотный завтрак, и все смотрела, как Пьер-Эмманюэль его уплетает, и все сдерживала искренние, почти материнские слезы. Тусклая и размеренная до того жизнь Пьера-Эмманюэля Колонны забурлила теперь потоком сладострастия, и когда Либеро выплачивал ему заработанное за выступления, он порой, смеясь, приговаривал:

— Судя по тому, как ты благодаря мне проводишь лето, это ты должен мне платить!

В конце лета они все вместе — с Анни, официантками, Пьером-Эмманюэлем и даже Гратасом — отправились в большой ресторан — отпраздновать удачно проведенный сезон и отблагодарить официанток — а под конец загуляли, выпивая, на дискотеке. И хотя девушки, за исключением Анни, должны были разъехаться на следующей неделе кто в Мюлуз, кто в Сент-Этьен и Сарагосу, Либеро предложил всем четверым остаться. Он не знал еще, сможет ли платить им всю зиму, но летний сезон принес такую прибыль, что он мог позволить себе рискнуть. Он, правда, не признался, что его щедрое предложение объяснялось прежде всего скабрезной логикой коммерческого расчета: для поддержания посещаемости бара даже зимой, в пору, когда все вокруг замирает от холода и безнадеги в сексуальном плане, он рассчитывал на силу притяжения от присутствия в нем четырех незамужних девушек. Все четверо согласились остаться. Одна из девушек училась без интереса, сознавая, что даже с дипломом работать по специальности не сможет, другая учебу вообще бросила; они не строили планы, жили в наводящих тоску уродливых городах, где никто по-настоящему их не ждал; они знали, что уродство скоро проникнет к ним в душу и их одолеет, и они с этим смирялись; быть может, именно искренность их готовых к поражению душ, этот притягательный полюс их хрупкости и привлек внимание Либеро и Матье к каждой из них — к Аньес, курившей самокрутки на пляже, в стороне от танцующих у стойки бара, к Римме и Саре, сидевших вдвоем за бокалом во время выборов Мисс кемпинг, и Изаскун, которую парень бросил в самый разгар каникул и оставил одну, едва говорящую по-французски, и которая, сидя на своем рюкзаке в убогой дискотеке, ждала, когда же наконец забрезжит рассвет; и им было наплевать — жить впятером в квартире над баром, спать на раскиданных на полу матрасах, им было наплевать на тесноту, потому что в деревне они провели самые счастливые недели в своей жизни, они чувствовали, что с этим местом их связывали ниточки, которые им не хотелось пока обрывать, ниточки, существование которых Матье тоже заметил в тот вечер за ужином. Впервые за долгое время он подумал о Лейбнице и обрадовался своему месту в лучшем из возможных миров, и ему чуть ли не захотелось преклониться перед милостью Божией, Владыкой миров, распределяющим всякие создания по своим местам. Но Бог не заслуживал восхваления, ибо Матье и Либеро были единственными демиургами этого небольшого мира. Демиург — не есть Бог-творец. Он даже не отдает себе отчета в том, что создает мир, — он творит человеческое, камень за камнем, и вскоре творение его ускользает и превосходит его, и если он его не разрушает, то оно разрушает его самого.

~

Матье радовался, что впервые сможет дождаться неспешного приближения зимы — до этого он каждый раз окунался в нее резко, выходя из самолета. Но зима не медлит. Она приходит стремительно. Летнее небо тускнеет, но солнце еще горячо. И вот последние ставни постепенно закрываются, на улице в деревне — никого, дня два-три на закате с моря еще дует теплый ветер, но расползается холодный туман и окутывает собой последние живые души. Ночью дорога, словно усыпанная драгоценными камнями, блестит от инея. В этом году впервые зима не совсем походила на смерть. Туристы разъехались, но бар не пустовал. Выпить аперитив сюда съезжались люди со всей округи, они присоединялись к посиделкам, устраиваемым по пятницам, когда Пьер-Эмманюэль Колонна возвращался после недельной учебы в Университете в Корте и все слушали его песни, любуясь девушками-официантками, сидящими у камина; Гратас поджаривал на жаровне мясо, а Матье ничего не оставалось делать, как смаковать свое счастье, попивая настойку, обжигавшую ему сосуды. Время от времени, после того как Виржини Сузини решила, что настала его очередь, Матье проводил с ней ночи. Виржини все время молчала. Она просто приходила в бар и усаживалась за отдаленный столик, где весь вечер раскладывала пасьянс. После закрытия, когда Анни снимала кассу, она продолжала сидеть, внимательно и молчаливо смотрела на Матье и шла потом вместе с ним к нему домой. Он приводил ее в свою комнату, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить деда. Заниматься любовью с Виржини было в высшей степени непросто: приходилось выносить ее молчание и неподвижный колючий взгляд, терпеть абсолютное отсутствие в этом занятии малейшего смысла и мириться с тем, что собственному опошлению не было никакого оправдания; но уж лучше было так, чем возвращаться домой одному. Ибо теперь дом пугал Матье, словно вместе с летним теплом из него выветрились следы привычного человеческого присутствия. Портреты его прадедов, которые всегда казались ему охраняющими его юность богами, выглядели теперь угрожающе, и ему порой чудилось, что на стене висят мертвецы, которых холод сохраняет от разложения и от которых больше не исходит ни любви, ни защиты. Ночью ему часто чудились поскрипывания — долгие и тоскливые, словно чьи-то вздохи, и он слышал шаги деда — как тот бродит в потемках, натыкаясь на мебель, переходя из комнаты в комнату, и Матье затыкал уши и прятал голову под подушкой. Если он вставал, то было еще хуже. Он зажигал свет и находил деда в гостиной, где тот стоял, прижавшись лбом к холодному стеклу и держа в руках фотографию, на которую даже не смотрел, или же он находился на кухне, где смотрел широко раскрытыми глазами на что-то невидимое, что, похоже, притягивало его внимание и вселяло ужас, и когда Матье у него спрашивал:

— Все нормально? Ты не хочешь снова лечь?

дед никогда не откликался, а продолжал смотреть прямо перед собой, и казалось, что на хрупких своих плечах он несет груз тысячелетней старости; челюсть его тряслась, и он все стремился к не подпускавшему к себе видению, которое ускользало от его ревностного и ужасающего объятия. Матье снова ложился спать и потом никак не мог заснуть; иногда ему хотелось сесть в машину и уехать, но куда бы он поехал в четыре часа утра зимой? Ничего не оставалось делать, как дожидаться, пока первые проблески света сквозь ставни не разрушат колдовские чары. Дом тогда снова становился приветливым и понемногу узнаваемым. Матье засыпал. Каждый вечер он старался как можно позже уйти из бара и, по крайней мере, в достаточном подпитии, чтобы поскорее заснуть. Как-то вечером он решился спросить у девушек:

— Можно я сегодня у вас посплю? Выделите мне место?

и нелепо добавил:

— Не хочу один спать.

Девушки рассмеялись, и даже Изаскун, которая теперь вполне могла уловить смысл какой-нибудь чепухи по-французски; и они хором принялись подтрунивать над Матье, отмечая его ну просто сногсшибательную оригинальность, — говорили, что это прозвучало ну очень трогательно и к тому же сверхубедительно, а Матье, смеясь, пытался оправдаться, пока девушки не согласились:

— Ну конечно! Можно! Мы потеснимся.

Он поднялся вместе с ними в квартиру. Вдоль стен лежали сумки и горы аккуратно сложенного белья. Чувствовался запах ладана. Анни занимала свою комнату; Римма и Сара жили в другой, и Матье лег в гостиной, на матрасе, на котором спали Аньес и Изаскун — они прятали его за японской ширмой. Обе девушки легли рядом; они какое-то время подтрунивали над Матье, а потом прильнули к нему. Изаскун прошептала что-то по-испански. Он поцеловал их обеих в лоб, как сестер, и все трое заснули. Ни страхов, ни жутких теней. Когда Матье проснулся, то понял, что лбом упирается в грудь Изаскун, а рукой обнимает бедро Аньес. Он выпил кофе и пошел домой — принять душ. Но у себя дома он спать перестал. На следующий день он лег спать с Риммой и Сарой и все последующие ночи кочевал между гостиной и спальней и засыпал всегда чистым и мирным сном, словно между его телом и теплом девушек покоился священный рыцарский меч, передававший им всем свою извечную чистоту. Эта небесная гармония прерывалась лишь на выходных, когда Пьер-Эмманюэль Колонна приходил к Аньес, и тогда всем в квартире приходилось выносить их сатанинские утехи. Оба ужасно шумели: Пьер-Эмманюэль то тяжело дышал, то чудно прыскал со смеху; Анни просто ревела и была очень говорлива, то громко требуя определенных ласк, то в голос комментируя нежности Пьера-Эмманюэля, то вслух объясняя, что она только что испытала; так что все это было похоже на радиотрансляцию непристойного и нескончаемого матча с комментариями истеричного журналиста. Матье и девушки никак не могли заснуть; Римма сказала:

— С ума сойти — ничего себе мужик — во как тренируется,

и Пьер-Эмманюэль начал действительно вести себя с заносчивостью мастера спорта — в баре с притворной развязностью он всякий раз, когда Анни проходила мимо, задевал ее по попе, спинным мозгом чувствуя на себе взгляды окружающей черни, которая смотрела на него с беспомощным восхищением; и он снисходительно подмигивал Виржилю Ордиони, который нервно хихикал, сглатывая слюну, и похлопывал его по спине, как ребенка, которому подарили частичку мечты и которой ему придется удовлетвориться, так как большего он уже не получит. Матье и девушкам иногда казалось, что они попали на ночное шоу, которое разыгрывалось лишь на потребу публике, и они аплодировали и кричали «ура!», а Пьер-Эмманюэль, весь в поту, выскакивал на мгновение из комнаты, бросал на них разъяренный взгляд и снова убегал в спальню; они смеялись до упаду, и, когда вымотавшиеся плотскими утехами развратники затихали, Матье с девушками целомудренно засыпали, погружаясь в непорочный, словно охраняемый от греха обнаженным лезвием меча, сон. Но охраняющего их меча они, конечно, должны были рано или поздно лишиться, и в один из вечеров это и произошло. Матье лежал на боку, повернувшись к Изаскун, и снова она прошептала что-то по-испански; он чувствовал ее глубокое дыхание и различил в темноте блеск глаз и улыбку, которые напомнили ему Жюдит Аллер; но только теперь он жил в выбранном им самим мире, в мире, который выстраивал камень за камнем, и теперь его ни в чем нельзя было обвинить; он медленно протянул руку и дотронулся до щеки Изаскун; она поцеловала его в запястье, потом в губы и, прижавшись животом к Матье, ногой привлекла его к себе; она целовала его страстно, и Матье таял от ощущения благодарности и красоты, погружаясь в прозрачные воды крещения, воды священные, воды извечной непорочности; и когда все случилось и он откинулся на спину, Изаскун к нему прижалась, а он увидел, что Аньес, опираясь на локоть, на них смотрела. Он повернулся к ней, улыбаясь, и она поцеловала его, целовала долго, а потом слизнула слюну с уголков его губ и кончиками пальцев нежно коснулась его век так, как благоговейно прикрывают глаза покойнику, и Матье отошел в сон под ее легкими прикосновениями.

~

— Анни, займись пока баром. Ты сняла кассу?

Анни протянула Матье дневную выручку, которую он положил в небольшую железную коробку. Он открыл ящик и достал оттуда внушительных размеров пистолет, который заткнул за пояс таким ловким жестом, будто это было для него привычно.

— Теперь пойдем.

Орели обомлела.

— У тебя теперь пистолет? Ты совсем с ума спятил? Ты что, не можешь утвердиться как мужик иначе? Да к тому же это просто смешно. Ты что, сам этого не понимаешь?

Смешным Матье себе не казался — как раз наоборот, но на замечание Орели он ничего не ответил, а привел лишь доводы, которые не могли ее не убедить. Бар был чертовски популярен — он притягивал клиентуру из всех близлежащих деревень в радиусе чуть ли не в тридцать, а то и во все сорок километров — бешеный успех; идея Либеро попросить официанток остаться работать в баре оказалась просто гениальной, потому что народ сюда притягивали именно они, без них ни один сумасшедший не стал бы в дождь и в гололед тащиться сюда, в ничем не примечательную деревню, чтобы выпить абсолютно такого же, как и в любом другом месте, пастиса; это было всем очевидно, и Винсент Леандри как-то заметил, что хорошо раскрученные дела — хорошая приманка для рэкета, особенно в наши дни; конечно, люди воруют испокон веков, но можно быть вором, не будучи ублюдком, а как раз в наше-то время людям воровства недостаточно, они к тому же — и мразь поганая, могут веселиться за аперитивом, целовать тебя, уходя, а через десять минут нацепить черную маску, наехать с пистолетом и грабануть кассу, а потом заснуть сладким сном и даже снова как ни в чем не бывало назавтра завалиться на аперитив, несмотря на то что вчера двинул тебе пару раз прикладом по зубам, а заодно и Анни раскрасил, просто так, из чистого скотства; и Винсент говорил об этом не как о возможном риске, а как о неизбежности — никакого саспенса, это рано или поздно произойдет, это уже, считай, факт; поэтому Винсент и посоветовал достать ствол как можно скорее. Орели закатила глаза.

— И теперь, если я правильно тебя понимаю, вам грозит не только рэкет. Вас могут убить или вы кого-нибудь убьете. Потрясающая логика. Круто! Кстати, хочу тебе напомнить, что Винсент Леандри — просто пьянчуга!

Но она не поняла. У Матье и в мыслях не было кого-то убивать, как, впрочем, и у Либеро, просто нужно расценивать оружие как отпугивающий прием, не более того; он сам не сразу уловил всю тонкость этой логики; первый раз это случилось, когда ему нужно было вывезти из бара выручку; он тогда пришел около семи вечера с заткнутым за ремень пистолетом; было полно народу; он прошел за стойку и чуть-чуть пригнулся, чтобы незаметно положить пистолет в ящик, хотя сделать это было непросто из-за толпившихся вокруг клиентов и размера самого пистолета, а Либеро заметил его ухищрения и спросил:

— Ну и что же ты там делаешь?

а Матье ответил ему шепотом:

— Ну… пушку в ящик кладу,

и Либеро с Винсентом Леандри рассмеялись; и правильно, что они над ним тогда хохотали, потому что, правда, зачем нужен пистолет, если никто не знает, что он у тебя есть? Наоборот, принцип — чтобы все о нем знали, чтобы любая рэкетирская сволочь поняла, что лучше поживиться в другом месте, где пушки нет; так что теперь вечером, когда наступала его очередь снимать кассу, Матье демонстративно вынимал пистолет из-за пояса и клал его на стойку бара, на видное место, потом спокойно убирал его в ящик, откуда доставал снова после закрытия; вот что значит отпугивание; ну хорошо — Матье применил испытанный метод — предположим, рэкетиры — это кубинцы, а мы с Либеро — Кеннеди; но Орели продолжала вздыхать и завздыхала бы еще сильнее, если бы Матье ей признался, что отпугивание отпугиванием, но он точно пристрелит, как собаку, любую падлу, которая только посмеет позариться на его бабло.

— И домой ты тоже пойдешь с пистолетом?

Матье развел руками:

— Конечно, нет. Отнесем его к Либеро.

Ему совершенно не хотелось ужинать с семьей. Родители обычно никогда не приезжали на Рождество. Это было впервые. И они настояли на том, чтобы и Орели тоже приехала, а это человек, который занимал в ее жизни все меньше места, воспринял с трудом. С начала лета он провел с ней вместе всего лишь несколько дней в октябре. Он выговаривал ей, что вместо того чтобы слетать во Францию при первой выпавшей возможности, Орели решила принять приглашение алжирских коллег съездить посмотреть руины Джемилы и Типазы, что, дескать, не хочет коллег обижать; но выходило, что теперь она приберегала свою чуткость и предупредительность для общения с людьми, с которыми была едва знакома, а не для него, кто все-таки был частью ее жизни вот уже несколько лет, а теперь он вынужден довольствоваться лишь крохами внимания с ее стороны и обидной бесцеремонностью в обращении; и вдобавок — своей поездкой в деревню к родственникам она лишает их тех дней, которые они могли бы провести вместе и которые она теперь потратит на семью, даже не предложив ему тоже поехать вместе с ней, как будто подчеркивая тем самым, что он — абсолютно чужой им всем человек. И в тот вечер, за семейным ужином в деревне, Орели о нем не думала, когда описывала родителям одно из потрясающих, но давно заброшенных мест, открытых археологами: орнаменты из доспехов, кираса с длинным плащом из бронзы, исчезнувшие с фронтонов мраморных фонтанов головы Горгоны, колоннады базилик, — она говорила о том, что ее алжирские коллеги были очень приятными, и старалась правильно произносить их имена — Мезиан Караджа, Лидия Дахмани, Суад Бузиан, Масинисса Гермат; она говорила об их самоотверженности, таланте и преданности делу, с которыми они извлекали из груды молчаливых камней оживавший на глазах у школьников город; и ребята наблюдали, как пожухлая трава покрывалась плитами и мозаикой, и представляли себе, как древний нумидийский царь проезжает на своем коне с поникшей головой, мечтая об отнятом у него поцелуе Софонисбы, и как столетия спустя, освободившись от тьмы долгой языческой ночи, воскресшие верующие теснятся у хоров церкви, чтобы услышать восходящий к лучезарному нефу возлюбивший их голос:

— Послушайте меня, возлюбленные мои,

но Матье не слышал никакого голоса, он посматривал на часы и вспоминал живые, реальные руки Изаскун и Аньес — все то, что он не хотел ни с кем делить — и когда дело подошло к десерту, он сказал, что уже сыт и должен идти. Но отец попросил его остаться.

— Посиди еще немного с нами; мы недолго,

и Матье остался, выпил кофе, помог убрать со стола, и когда дед с матерью пошли спать, он тоже поднялся, а отец снова попросил:

— Не уходи, мне нужно поговорить с тобой и с Орели. Присядьте,

и отец заговорил очень спокойно и серьезно, отводя взгляд, что он уже давно неважно себя чувствует, что сделал анализы и оказалось, что он болен, все довольно серьезно; отец продолжал говорить, и Матье его отлично слышал, но не понимал, почему Орели все сильнее изменялась в лице, пока отец в деталях описывал им протокол курса лечения, которое он должен пройти и которое будет, конечно, эффективным — лечение уже испытанное, почти обычное; но Орели закрывала лицо руками и все повторяла:

— Папа, Боже мой, папа,

хотя отец ведь не мог быть настолько сильно болен, он же сам говорил, и Матье поднялся, чтобы налить себе виски; он безуспешно пытался сконцентрироваться на словах отца, но руки Изаскун прикрывали ему уши и мешали слушать, а пальцы Аньес прикрывали ему, как усопшему, глаза и мешали смотреть, и, несмотря на все усилия, Матье не мог ни видеть, ни слышать отца, Жака Антонетти, который объяснял, как мог, своим детям, что, возможно, скоро умрет, потому что словам отца не было места в лучшем из возможных миров, в мире триумфа и беспечности, и Матье не мог выудить из этих слов ни капли смысла, это был лишь неприятный шум, тревожный водоворот подземной реки, чья далекая мощь не могла угрожать идеальному устройству этого мира, в котором существовали только бар, приближающийся Новый год, друг, который стал ему братом, и его новые сестры, чьи кровосмесительные поцелуи источали аромат пленительного искупления; ничто не могло нарушить вечность покоя и красоты, и даже когда Жак обнял Матье и с чувством поцеловал:

— Пожалуйста, не волнуйся, все будет хорошо,

он смог лишь со всей честностью признаться, что не волнуется, ведь все обойдется, и отец сказал:

— Конечно,

наверное, про себя гордясь сыном за то, что тот с исключительной деликатностью избавил его от тяжелого проявления горя; он поцеловал Орели и пошел спать. Матье сидел посреди гостиной и ощущал что-то вроде легкого беспокойства от какой-то неопределенности; он налил себе еще виски, сел рядом с Орели, которая едва сдерживала слезы, но тут же вдруг вспомнил, что может теперь идти, и опустил стакан. Орели посмотрела на него:

— Ты понимаешь?

— Понимаешь что?

— Папа может умереть.

— А я не это усышал. А совсем другое.

Он вернулся в бар к полуночи. Двое мужиков из Сартен распивали у стойки бутылку водки; они едва держались на ногах, но настойчиво подъезжали к Анни, которая обзывала их пошляками, время от времени журя их, с укоризненным видом проводя рукой по ширинке и жеманно подхватывая солидные чаевые. Гратас подметал пол в углу. Сидя одиноко за столиком, Виржини Сузини раскладывала пасьянс. Матье присел к ней за столик. Она, не отрываясь от карт, даже не удостоила его взглядом. За секунду до этого Матье не испытывал желания поделиться с кем бы то ни было, но сейчас она сидела напротив него и была, наверное, единственным в мире человеком, которому можно было довериться без сожаления, потому что, вероятнее всего, до нее вообще ничего не доходило. Он наклонился к ней поближе и неожиданно сказал:

— У меня отец, возможно, умрет.

Виржини кивнула, подложила бубновую даму под трефового короля и прошептала:

— Со смертью я отлично знакома. Я сразу вдовой родилась.

Матье с раздражением отпрянул. Придурки у стойки его нервировали. Ему захотелось к Изаскун. Он с некоторым фатовством взглянул на Виржини:

— Уж не меня ли ты ждешь?

Виржини вытянула еще одну карту:

— Нет, не тебя. Его, но только он об этом еще не знает,

и она ткнула пальцем в Бернара Гратаса, который со шваброй в руке так и застыл на месте.

~

А теперь она высматривала в иллюминатор Балеарские острова, которые обещали принести собой скорое утешение — возвращение к теплу родной земли, где ей, правда, не довелось родиться, и ее сердце начинало биться сильнее, пока вдали не появился абрис серого берега Африки и она не успокоилась, что наконец уже дома. Ибо чужестранкой она чувствовала себя теперь во Франции; может быть, оттого, что дышала она теперь другим воздухом, заботы ее соотечественников стали ей непонятны, а разговоры казались невнятными; вокруг нее образовалась загадочная невидимая грань, прозрачная стена, которую она не могла и не хотела разрушать. Ей приходилось тратить все свои силы на то, чтобы поддерживать самые тривиальные беседы, и, несмотря на все усилия, ей это не удавалось — ей постоянно приходилось переспрашивать своих собеседников в ситуациях, когда не получалось промолчать и укрыться в тишине, за своей невидимой стеной, и человек, которому очень скоро придется перестать быть частью ее жизни, все время чувствовал себя оскорбленным; он упрекал ее за вещи, которым она даже не пыталась найти оправдание, потому что перестала бороться со своим равнодушием, бесцеремонностью и предвзятостью, которые укоренились в ее недобром сердце. И только в аэропорту Алжира, а затем — в университетском здании и наконец в Аннабе сердце ее смягчилось. Она с радостью выносила нескончаемые очереди на паспортном контроле, пробки и свалки под открытым небом, отключение воды, проверку документов на заставах, и даже страшная, сталинского вида, Национальная гостиница в Аннабе — где располагалась вся их команда — с ее обшарпанными номерами и пустынными коридорами, казалась ей почти что трогательной. Она ни на что не жаловалась и всецело все принимала, ибо каждый мир подобен человеку: он представляет собой целостность, из которой невозможно что-то черпать по своему усмотрению, он — как единое целое, которое можно либо отвергнуть, либо принять — листья и плод, колос и зерно, низость и благодать. Сквозь запыленное окно синело бездонное небо залива, виднелась базилика Августина, и даже пыль светилась в блеске драгоценной звезды неиссякаемой щедрости. Каждые две недели ей приходилось все же летать в Париж, чтобы побыть на выходных с отцом. Когда Орели рассказала коллегам о болезни отца, все сразу окружили ее заботой. В подарок отцу они передавали горы выпечки и молитвы о выздоровлении. Масинисса Гермат каждый раз провожал ее в аэропорт и потом обязательно встречал. В начале апреля Орели вместе с матерью сидела в больничной палате отца, который восстанавливался после курса терапии. Голова его была обрита — он не хотел видеть, как выпадают волосы. Он попросил у Орели стакан воды. И выронил его, когда подносил ко рту; глаза его закатились, он потерял сознание. Клоди бросилась к нему:

— Жак!

и он, казалось, очнулся; посмотрел на жену с дочерью и бессвязно заговорил, затем ухватился за запястье Орели и потянул ее к себе; взгляд был полон страха и тьмы, он смотрел перед собой глазами умирающего зверя и тщетно пытался что-то сказать, задействуя все свои силы, но произносил лишь хаотичный набор звуков или обрывки слов, вырванных из фраз, которые его больное тело убийственно ломало внутри него; слова эти были страшной пародией речи и отсылали к той безысходной чудовищной тишине, что была древнее мира; и он откинулся на подушку, все еще цепляясь за дочь. В палату вошли врач, медсестры и попросили Клоди с Орели выйти. Когда врач вышел к ним в коридор, то объяснил, что речь идет о почечной недостаточности и уремии, и когда они спросили, как все будет развиваться дальше, врач сказал, что не знает, что нужно подождать, и ушел. Клоди закрыла глаза.

— Думаю, ты должна позвонить брату. Я не могу.

Орели вышла, и когда она дозвонилась до Матье, услышала в трубке музыку и смех. Сначала Матье никак не мог понять, о чем речь. Терапия проходила удачно; мать каждый раз говорила ему по телефону, что волноваться не надо. Орели закрыла глаза.

— Матье, послушай: его просто не узнать. Это не он. Ты слышишь, что я говорю?

Матье молчал. До нее донеслась музыка, несколько человек говорили наперебой, снова послышался смех. Наконец Матье прошептал:

— Я пойду собираться. Я приеду.

На следующий день Жак Антонетти неожиданно почувствовал себя намного лучше. Он совершенно не помнил произошедшее с ним накануне. Пытался шутить. Извинялся перед Клоди и Орели за то, что так их напугал. Врач считал, что на всякий случай Жаку лучше было остаться пока в больнице. При повторном ухудшении здесь можно было помочь оперативнее. Клоди предложили поставить в палате раскладушку, и она согласилась. Орели перезвонила Матье, тот облегченно вздохнул, чуть ли не коря ее за то, что она нарисовала просто апокалиптическую картину, хотя ситуация была под контролем врачей. Орели никак не прокомментировала его слова, а только спросила:

— Так когда тебя ждать?

Матье заметил, что срочность отпала, и сказал, что он был очень занят подготовкой к сезону и потом, если он вот так, сразу, приедет, он может разволновать отца из-за пустяка — вдруг тот подумает, что он приехал попрощаться — не нужно его тревожить; и тут Орели не сдержалась — она сказала, что Матье был отвратным в своем эгоизме слепым идиотом, в глубине души надеющимся на то, что своей слепотой добьется прощения, но за его нынешнее поведение ему не будет оправдания, во всяком случае, с ее стороны, она — не как мама, которая продолжает считать его херувимчиком, которого во что бы то ни стало нужно ограждать от мучительных столкновений с ужасами жизни, как будто это он больше всех нуждался в жалости, как будто его сверхчувствительность, эта его острая восприимчивость, которую он, видимо, считает исключительно своей привилегией, освобождала его от выполнения самых основных обязанностей, самых святых, не говоря уже о любви и сострадании, ведь эти слова он был не в состоянии понять, но понимал ли он хотя бы, в чем заключались его обязанности, понимал ли он, что, если он будет упрямо их избегать, он навсегда останется дрянью, в которую он превратился в рекордные сроки с удивительным, надо признать, талантом, и никто не сможет ему помочь, потому что будет уже поздно, и пусть потом не плачется, его причитания никто не услышит, уж она-то об этом позаботится, хотя, может, у него уже и не осталось ни капли совести, чтобы поддаться удобному соблазну раскаяния, но если в нем еще осталось что-то от того брата, которого она так любила, ему придется оторваться от созерцания своего собственного пупка и раскрыть глаза, и не надо говорить о легкомыслии, слепоте и сверхвосприимчивости, на свете есть страшные вещи, и с ними приходится иметь дело, потому что так поступают люди, именно в этом столкновении они обретают свою человечность и становятся достойнее, и он должен осознать, что невозможно, абсолютно невозможно бросить отца умирать, не навестив его ни разу, даже если визит этот менее приятен по сравнению с тем, что происходит в его повседневной дерьмовой жизни — попойки, секс и сальная тупость, в которой он нежится, как свинья в навозе, и когда он это поймет, он мигом сядет в самолет; и она так боится вычеркнуть его из своей жизни, если он сейчас снова ей ответит то же самое, она так боится навсегда его потерять, идиотка, неисправимая идиотка, что она предпочитает его не слышать; и Орели бросила трубку. Она вернулась к Клоди. И все еще тряслась от ярости:

— Я поговорила с Матье. Лучше бы это было сделать тебе…

Клоди посмотрела на дочь таким потерянным и беззащитным взглядом, что Орели обрадовалась, что вовремя осеклась и не договорила то, что жестоко диктовало ей недоброе ее сердце, которому она не могла больше сопротивляться с того момента, как оказалась наедине с человеком, который стал частью ее жизни в последний раз. В эту последнюю ночь она укрылась за своей стеклянной стеной и отказалась разделить с ним и ласки, и гнев, и горечь. В Аннабе Масинисса Гермат спросил у нее, как дела дома и как чувствовал себя отец, и Орели ответила, что все было хорошо, но пока он вез ее к огромному пустынному зданию Национальной гостиницы, она не выдержала тяжести накрывшей ее волны грусти и замотала головой — нет, все было плохо, она думала, что отец умрет прямо у нее на глазах, он не мог говорить, он цеплялся за ее руку изо всех сил, чтобы не сгинуть в зыбучих песках небытия, уже заполнявших ему рот и душивших его, а она ничего не могла поделать, потому что человек одинок в момент смерти, ох как одинок, и, смотря в глаза этому одиночеству, она желала лишь убежать, ей хотелось, чтобы отец отпустил ее руку, чтобы он перестал принуждать ее к столкновению с этим одиночеством, которое живые не могут понять, и долгие минуты она не чувствовала ни сострадания, ни боли, а только панический страх, воспоминание о котором теперь наводит на нее ужас; и Масинисса сказал:

— Я не могу тебя оставить в таком состоянии,

и она повернулась к нему, вдруг встрепенувшись, и с пересохшим горлом, не опуская глаз, повеливающим тоном ответила:

— Тогда не отпускай меня. Не отпускай,

и, не раздумывая, бросилась к нему на шею и с огромным облегчением почувствовала, что Масинисса прижал ее к себе. Он встал до рассвета, чтобы никто из их группы и персонал гостиницы не заметил, как он перебирается от Орели в свой номер. Орели встала чуть позже. Она приняла ванну и долго, ни о чем не думая, лежала в желтоватой воде, а потом резко из ванны вышла, чтобы позвонить человеку, которого она собиралась оставить. Он не мог в это поверить, он требовал объяснений, и, уступив сопротивлению — так как ему нужно было объяснение, — она объявила, что у нее появился кто-то другой, но это признание спровоцировало новую череду вопросов «где?», «кто?», «с каких пор?», а Орели повторяла, что это не имеет значения, потому что человек этот не имел никакого отношения к ее нынешней работе, он должен это понять, но он настоял, и ей пришлось признаться:

— Вчера вечером. Со вчерашнего вечера.

Он не унимался; в его голосе теперь слышны были всхлипы: «почему она объявила ему об этом так скоро?», «почему не подождала?», «может, это просто увлечение, о котором он мог бы и не знать?», «откуда у нее такая уверенность?», ведь теперь уже ничего исправить нельзя, зачем она признавалась ему в чем-то, что, может, совсем несерьезно, почему она была такой жестокой? Орели подумала, что он заслуживает правды.

— Потому что именно этого я и хочу — чтобы ничего нельзя было больше исправить.

~

За два часа до рассвета они шли вместе с Гавиной Пинтус на Темную утреню Страстного четверга. Они не спали всю ночь, оставаясь в баре, чтобы не просыпаться потом так мучительно рано; почистили зубы над мойкой стойки и жевали теперь мятную жвачку, чтобы не осквернить своим перегаром благочестия этой скорбной ночи. К Пасхальному понедельнику они задумали организовать перед баром большой пикник с концертом, а на следующий день собирались уехать. Либеро должен был лететь с Матье в Париж — они навестили бы отца Матье и заодно провели бы несколько дней в Барселоне, где заказали гостиницу, не ужимаясь в средствах — они могли себе это позволить, — совместили бы приятное с полезным, а у Жака Антонетти не возникло бы ощущения, что они приехали попрощаться с умирающим. А этой ночью Страстного четверга они шли, поддерживая Гавину Пинтус под руку, и старались держаться как можно прямее; ветер пробирал их сыростью и холодом до костей, хмель постепенно отпускал; сзади следовали Пьер-Эмманюэль Колонна с друзьями из Корте, которые приехали петь во время мессы, а потом и на Пасху; они тоже старались, как могли, побыстрее протрезветь. Церковь была полна заспанных прихожан. Электричество отключили. Свет исходил лишь от зажженных перед алтарем свечей. Аромат ладана напомнил Матье запах кожи Изаскун. Он перекрестился, давя в себе кислотную отрыжку. Пьер-Эмманюэль с друзьями расположились в углу апсиды с текстами псалмов. Они откашливались и шептались, переминаясь с ноги на ногу. Священник объявил, что скоро тьма накроет собой все вокруг во имя спасения мира, который вот-вот предаст Искупителя, проливающего слезы в Гефсиманском саду. Певчие затянули первый псалом:

«И было в Салиме жилище Его и пребывание Его на Сионе»,

и их удивительно чистые голоса наполнили собой всю церковь. На лице Пьера-Эмманюэля читалось огромное облегчение; он прикрыл глаза, чтобы сконцентрироваться на пении, священник приблизился к алтарю и погасил одну из свечей. Послышался шум трещоток, прихожане принялись стучать ногами по молитвенным скамьям — наступал конец света, погрузившегося во тьму:

«Колеблется земля и все живущие на ней»,

и Гавина Пинтус смотрела теперь на распятие с детским страхом, а Виржиль Ордиони нервно теребил в руках кепку, как будто вся деревня действительно должна была сгинуть во тьме; грохот трещоток совершенно сливался теперь с топотом, и церковь заходила ходуном, пока какофония не окончилась и вновь не зазвучали песнопения:

«и возрадуются кости, Тобою сокрушенные»,

и священник затушил одну свечу за другой. Вскоре осталось гореть лишь одно мерцающее пламя; Гавина Пинтус взяла сына за руку в момент, когда тот попытался удержаться от кощунственного зевка; Матье понадеялся, что настоящий конец света не будет таким же скучным; ему было холодно и хотелось спать; ему хотелось прильнуть с теплому телу Изаскун, а не просиживать здесь, и тут священник поднял длинный медный гасильник, и наступила полная тьма.

«и вознесутся роги праведника».

Священник продолжал еще говорить во мраке и сказал, что христианин не убоится тьмы, в которой он в данную минуту говорит, ибо знает, что мрак этот не означает победу небытия; потухший свет исходил от рук человеческих, и тьма распространялась с тем, чтобы в ней воссиял наконец свет божественный, как жертвоприношение агнца, возвестившего пришествие Сына, воскресшего во славу Отца своего присносущего, начала всех начал, и тьма не есть смерть, она свидетельствует не только о конце, но и о зарождении света, ибо, в сущности, является свидетельством и того и другого. Сквозь щелки закрытых дверей церкви начал пробиваться млечный свет. После благословения священник отпустил паству, добрая часть которой тут же поспешила в бар, чтобы отойти от пережитых эмоций. Либеро подал кофе и поставил на стойку бутылку виски для тех, кто особенно распереживался во время мессы. Пьер-Эмманюэль волновался, хорошо ли он выступил, и Либеро заверил его, что все прошло отлично, хотя, если честно, полифоническое пение в больших дозах — штука нудная и трудновыносимая. Виржиль Ордиони, выпив кофе, нерешительно потянулся к виски и выразил свое несогласие:

— Было очень красиво! Потрясающе! Ничего он не понимает, этот Либеро!

Пьер-Эмманюэль хлопнул Виржиля по спине и рассмеялся:

— А ты? Ты-то что в этом понимаешь?

но Виржиль не обиделся, он на мгновение задумался и добавил:

— Это точно. В этом я мало что понимаю. Но было красиво,

и затем последовал оживленный спор о полифонии, музыкальной осведомленности каждого из присутствующих, о трещотках, свечах и священниках, и прения ознаменовались своевременным появлением новой бутылки виски, хотя пришедшие к официальному открытию бара Изаскун и Сара вынуждены были выставить всех на улицу, под начинавший накрапывать дождик. Но наступивший понедельник оказался безоблачно весенним. Пьер-Эмманюэль и ребята из Корте установили усилители на улице и настраивали инструменты. Матье потягивал на солнце розовое вино, наблюдая, как Изаскун накрывает на столы, и время от времени поднимал бокал, ловя ее взгляд. Она отвечала ему воздушным поцелуем. Она была его сестрой, его нежной кровосмесительной сестрой. Он заметил, как парень из Корте нашептывает ей на ухо всякую дребедень, она смеялась, но он не ревновал — ему было все равно, что она могла замутить с этим типом, она была ему сестра — не жена; и она к нему все равно вернется, никто не мог ее у него увести; и он наслаждался ощущением своего неимоверного превосходства, словно вознесся к таким высотам, где стал недосягаем для любой обиды. Он дивился тому, что счастье его было столь незыблемо, и продолжал смаковать вино, греясь на весеннем солнце. На следующий день они с Либеро уезжали в Париж. Они вверили ключи от бара Бернару Гратасу, расцеловали девушек и двинули в аэропорт Аяччо, прощально махая и выкрикивая на ходу из машины:

— Только без глупостей тут! И не пустите нас по миру! Увидимся через неделю!

По дороге они обсуждали, как будут проводить время в Барселоне — им нужно было расслабиться — они этого еще как заслужили — и прикатили в Кампо дель Оро за полтора часа до отлета. Они уселись в баре аэропорта и заказали пива, потом еще, и разговор их понемногу сошел на нет. В результате они совсем умолкли. Объявили посадку на парижский рейс, но до отлета оставалось еще полчаса, спешки не было, и они заказали по последней. Матье смотрел на взлетно-посадочную полосу и почувствовал сухость в горле. В животе у него неприятно бурчало. Он вдруг понял, что вот уже почти десять месяцев, как не выезжал из деревни дальше, чем на пятнадцать километров. Аяччо был просто краем света. Ни разу еще он не оставался так долго в одном и том же месте. Перспектива отлета в Париж теперь пугала его, не говоря уже о Барселоне, столь далекой, что она превращалась во что-то нереальное, в место туманное и мифическое, в земной эквивалент планеты Марс. Матье отлично осознавал, что страх его был нелепым, но был не в силах его побороть. Он посмотрел на Либеро, который, стиснув зубы, вперился в свой бокал, и понял, что тот испытывает тот же страх: они были не богами, а всего лишь демиургами, и мир, который они создали, держал их теперь в своих тиранических тисках; настойчивый голос приглашал пассажиров Либеро Пинтуса и Матье Антонетти срочно пройти на посадку, и они поняли, что мир, который они создали, их не отпустит; они не сдвинулись с места; прозвучал последний вызов, и когда самолет взлетел, они молча встали, взяли сумки и вернулись в мир, которому принадлежали.

«Где найдешь ты пристанище вне мира сего?»

Высверк зари слепИт память, и скорбные воспоминания отступают вместе с рассеивающимся мраком. Под самым куполом Спаса-на-Крови Христос Пантократор держит в длинных своих руках неразорвавшуюся бомбу и парит в поднебесье голубиным пером. Нужно жить и торопить забвение, дать свету размыть контуры гробниц. У подножия аббатства Монте-Кассино легкий летний бриз колышет взрастающие из-под земли длинные косы гумьеров, похожие на экзотические цветы; на латвийских пляжах серые воды Балтики шлифуют зарытые в латвийский песок детские косточки в престранные янтарные украшения; не вернется Суламифь из солнечной рощи, тщетно зовет ее царь, и разлетается пыльцой пепел ее волос; земля зеленеющая напитана изорванной в клочья плотью, полна она мертвых и вся целиком зиждется на изломе их перебитых хребтов; но проблеск зари уже слепИт, и в этом всполохе позабытые бренные останки обращаются в обыкновенный плодородный гумус для нового мира. Как мог Марсель помнить о мертвых, если после длительного брожения войны этот мир впервые расходился перед ним лучистыми дорожками убегающей вдаль перспективы? Все выжившие в войне были призваны к великому труду созидания, и Марсель чувствовал свою вовлеченность; опьяненный безграничными возможностями и ослепленный лучезарным светом, он был готов отправиться в путь, всем естеством своим открываясь навстречу будущему, которое наконец затмило собой смерть. Победоносный и алчный организм нового мира был ненасытен и отправлял своих посланцев в колонии на поиски необходимого сырья, и они извлекали из рудников, джунглей и гор все, чего требовал его неутолимый голод. Перед отъездом во Французскую Западную Африку, туда, где земли когда-то струились южными реками, Марсель решил, что его чин будущего функционера требует от него наличия супруги. В деревне жили несколько девушек на выданье, и Марсель попросил брата, праздно дожидавшегося нового назначения в Индокитай, ненавязчиво разузнать у родственников претенденток о его шансах на благосклонный прием его сватовства. Жан-Батист доложил о данных разведки на следующий же день, уточнив, правда, что его чрезмерные старания свели на нет изначальную установку на деликатность. Прощупывать почву он начал в баре, беседуя со старшим братом одной деревенской девушки из приличной семьи. Оба прониклись друг к другу такой душевной симпатией, что вместе упились, и в момент братания Жан-Батист в порыве воодушевления официально от имени Марселя попросил у собутыльника руки его сестры, после чего щекотливость положения усугубилась еще и тем, что на радостях брат девушки в сопровождении донельзя расстроганного Жан-Батиста поспешил объявить счастливую новость своим родителям. О том, чтобы пойти на попятную, свалив все на недоразумение, не было и речи — унижение могло привести людей в ярость, поэтому Марселю не оставалось ничего другого, как на этой девушке жениться, подчиняясь судьбе и чрезмерной общительности брата. Ей было семнадцать лет, и то, что она оказалась миловидной, сначала немного успокоило Марселя, но, обменявшись с девушкой парой фраз, он понял, что она была глупа до святости — она восхищалась всем подряд и смотрела на своего суженого с таким безраздельным восторгом, что Марсель постоянно испытывал двойственные чувства — смесь блаженства с раздражением; а тем временем их корабль уже проплывал мимо Гибралтарской скалы, рассекая воды Атлантики. Стоя на палубе, она со всей невинностью отдавалась незнакомым ветрам и кончиком языка пробовала на вкус соль ледяных брызг, которые смешили ее и заставляли так сильно вздрагивать, что она в ужасе бросалась к Марселю, а он не знал, пожурить ее за несдержанность или, наоборот, порадоваться ее ребячеству, и какую-то долю секунды он испытывал неловкость, но потом всякий раз крепко прижимал ее к груди — без страха и отвращения, потому что тело ее было теплым и светлым, как у еще не падшего ангела, чудом явившегося из времени и не ведавшего ни о миазмах греха, ни об эпидемиях. Различаемые в иллюминаторе далекие берега становились все более дикими, высокие изогнутые деревья кренились все ниже к воде, грязевые потоки из широких речных устьев изливались арабесками в зеленые волны океана, жара становилась невыносимее, и Марсель большую часть дня проводил в каюте, в постели с женой; она, упираясь руками в изголовье, обхватывала его лицо коленями, учащенно дышала и смеялась за ширмой растрепанных волос; он ее не стеснялся, когда она сосредоточенно, со школьным любопытством изучала каждую клеточку его тела, словно желая убедиться, что он не привидение, которое вот-вот может рассеяться в лучах света; а он смотрел, как она, не испытывая неловкости от своей наготы, садилась по-турецки напротив, и он подползал, клал ей голову на бедро и на мгновение проваливался в сон, окончательно избавившись от марсельской путаны благодаря ласкам юной своей жены, которые выжали из его вен последние капли отравлявшего его яда и развеяли всякий страх. Тела перестали быть сукровицей с копошащимися в глубине тлетворными демонами, и счастье Марселя было бы совершенным, если бы не тревога, охватывавшая его каждый раз, когда они с женой присоединялись к другим пассажирам за обедом или ужином — он все время боялся, что на любой безобидный вопрос жена может ляпнуть несусветную глупость и вызвать всеобщее тягостное молчание или вообще не ответить, а раскрыть от удивления рот и вдруг захихикать, опустив глаза; и он просто не выносил, когда она обращалась к нему на людях — она заговаривала с ним по-корсикански, на этом нелепом наречии, от невыносимого звучания которого он никак не мог отделаться; единственное, что его успокаивало в такие моменты, так это то, что никто вокруг не мог понять смысл ее слов, и он с нетерпением дожидался возвращения в каюту, чтобы поскорее укрыться от чужих глаз и отделаться наконец от чувства досады и стыда. Он занял пост служащего в центральной администрации крупного африканского селения, который в реальности походил больше на невероятное нагромождение трущоб и грязи, а не на тот город, который рисовался Марселю в его воображении, ибо даже в самый момент, когда его мечты должны были вот-вот сбыться, мир настойчиво срывал его планы. Уличные запахи были настолько резкими, что даже цветы и зрелые фрукты источали, казалось, зловонный душок разложения, и Марсель испытывал тошнотворное омерзение всякий раз, когда, степенно прогуливаясь в своем льняном костюме, проходил мимо черни и скота, улавливая испарения экзотической и дикой плоти, исходящие от измятых цветастых тканей, и с каждым днем эта близость туземцев вызывала у него все большее отвращение; он приехал сюда не за тем, чтобы приобщить их к цивилизации, с которой и сам-то соприкоснулся лишь издали и со слов начальства, но чтобы получить давний долг, выплата которого откладывалась так надолго; он приехал, чтобы пожить жизнью, которую заслуживал и которая все ускользала от его объятий. Свои надежды он возлагал не на Бога, а на статус госслужащего, на эту благую весть, которую только-только возвестили всем чадам Республики и которая позволяла ему, минуя начальные этапы колониальной службы, получить такое повышение, благодаря которому он наконец сможет вырваться из того лимба, из которого так и не смог окончательно высвободиться при рождении. Он готовился к различным экзаменам и одновременно пытался избавиться от уродливых стигматов своего прошлого — работал над осанкой, походкой и прежде всего над акцентом, силился выдавать ровные и четкие фразы, как будто в детстве воспитывался в каком-нибудь родовом поместье где-нибудь под Турен; произнося свою фамилию, он налегал на последний слог, четко следил за закрытыми гласными, но совершенно отчаялся научиться грассировать — все его попытки приводили лишь к жалкому горловому урчанию, похожему на кошачий рык или хрип умирающего. Жанна-Мари писала, что Андре Дегорсу дали назначение в Индокитай, в парашютный полк, она рассказывала Марселю о своих страхах, о счастливом рождении дочери, подробно описывала, как слабеют родители, и каждое ее письмо отсылало его к неискупимому греху его происхождения, хотя теперь он чувствовал себя раскованно и в кабинетах у начальства, и на званых ужинах атташе администрации, куда наведывался один, опасаясь, как бы присутствие жены не разрушило то хрупкое очарование, которое помогало ему отречься от себя самого; а жена ждала его в домашней цитадели, в безопасном укрытии своей блаженной невинности — как всегда — с неизменной радостью. Она не желала ничему обучаться, упорно продолжала говорить по-корсикански и сама помогала убирать их домработнице-малинкЕ[18], несмотря на все упреки Марселя, которые она останавливала лаской и поцелуями, а затем, еще стоя, раздевала его и тянула к постели, а он, уже лежа, раскидывал в ожидании руки, пока она вешала кисейный полог от москитов. Он смотрел на нее, слегка дул на влажную грудь, целовал пушок на бугорке, губы, нос, веки и однажды, положив голову ей на живот, с удивлением заметил непривычную его округлость. Она сказала, что немного поправилась, что платья стали теснее, что она переедает, да, она это знает, а он, краснея, спросил, когда в последний раз у нее были месячные, но она не помнила, она не обратила внимание, и он обнял ее, подхватил на руки всю ее, целиком, со всей ее ангельской простотой, смехом и отголосками варварского языка, который он не хотел больше считать родным, и он отдался чувству абсурдной радости, радости животной, которую и не до конца понял, но это было не важно, потому что эта радость не требовала понимания, не ждала осмысления. Жена была на шестом месяце беременности, когда Марсель, успешно пройдя внутренний конкурс, был назначен администратором затерянного на далекой периферии субдивизиона, который вполне мог бы быть в ведении преисподней, но оказался просто включенным в колониальный кадастр. Теперь Марсель господствовал над огромной территорией, во влажном воздухе которой обитали лишь насекомые, негры, дикие растения и хищники. Французский флаг висел мокрой тряпкой над входом в его резиденцию, располагавшуюся в удалении от убогой деревни, выстроенной из лачуг, сбитых на берегах грязной реки, вдоль которой дети водили когорты ослепших старцев, шагавших под небом такой же млечной белизны, как и их омертвелые глаза. Соседями его были жандарм, чье пристрастие к выпивке с каждым днем только усиливалось, врач, уже успевший стать законченным алкоголиком, и миссионер, читавший мессу на латыни перед женщинами с оголенной грудью, пытаясь заворожить неподатливую публику повторами о том, как Бог превратился в человека, чтобы умереть рабом ради их всеобщего спасения. Общаясь с соседями, Марсель старался поддерживать едва теплящийся огонь цивилизации, единственными весталками которой они и оказались, и за ужином им подавали слуги, переодетые в дворецких, — они ставили сверкающую посуду на белоснежные, идеально выглаженные скатерти, и Марсель позволял располневшей и сияющей от счастья жене присоединяться к гостям, потому что в том жалком фарсе, который он разыгрывал вместе с этими статистами, светские условности, оплошности и нелепицы исчезали, и теперь из-за подобных пустяков он не хотел лишать себя присутствия человека, ставшего для него единственным источником радости. Без жены горечь от его социального повышения стала бы невыносимой, и он с закрытыми глазами согласился бы на даже самый незначительный пост в Риме, чем вот так управлять варварским царством безысходности на краю империи, но никто и никогда не предложит ему иной альтернативы, потому что Рима больше нет, он давно разрушен, и остались лишь дичайшие земли, от владения которыми отказаться нет никакой возможности, и единственное, на что может рассчитывать тот, кто пытается избежать убожества, — это осуществлять свою бессмысленную власть над еще более убогими, как это делал теперь Марсель с безжалостным рвением человека, пережившего нищету и более не выносящего ее отвратительного вида; человека, который беспрестанно вымещает жажду мести на тех, кто слишком на него похож. Возможно, каждый мир есть лишь деформированное отображение всех остальных миров, далекое зеркало, в котором отбросы кажутся алмазным блеском; возможно, существует лишь один мир, побег из которого невозможен, ибо линии его иллюзорных дорог сходятся прямо здесь, у постели, в которой умирает юная жена Марселя, неделю спустя после рождения их сына Жака. Сначала она пожаловалась на боли в животе, потом у нее открылся жар, и его ничем не удавалось сбить. Через несколько дней за неимением антибиотиков врач попытался искусственно вызвать фиксационный абсцесс. Он откинул влажную простыню, наклонился над больной, завернул полы ее ночной сорочки, оголив ноги; Марсель наклонился тоже и смотрел, как врач, от которого сильно разило виски, трясущимися руками делал жене укол скипидара; на коже осталась малюсенькая красная точка, с которой Марсель не сводил глаз ни днем ни ночью, выжидая момент, когда все вены в теле его жены отринут убивающий ее яд, и он умолял ее бороться, как будто она могла волшебным усилием воли заставить свое обессиленное тело ее спасти, но белая кожа на бедре оставалась здоровой и гладкой, нарыв так и не появился, и Марсель уже знает, что она умрет, знает, и он надеется, целуя пылающий лоб жены, что по крайней мере она об этом никогда не догадается, он надеется, что ее ангельская простота будет охранять ее до самого конца, но он ошибся, потому что простота не охраняет от отчаяния, и жена плачет в бреду, она просит принести к ней младенца, обнимает и целует его и цепляется за шею Марселя, повторяя, что не хочет, нет, не хочет их оставлять, она хочет еще пожить; потом ненадолго забывается и просыпается в слезах, она боится ночи, ничто не может ее утешить, и Марсель крепко прижимает ее к себе, не в силах вырвать ее из того потока, который неумолимо относит ее к столь пугающей ее ночи, она обессилена лихорадкой и плачем, и в конце концов все-таки отдается потоку, который затягивает ее, чтобы в последний момент выбросить ее недвижное и похолодевшее тело на саван измятых простынь. Ее лицо перекошено от ужаса, это лицо восковой куклы. Марсель не узнает в нем ту веселую юную женщину, которая радовала его своей невинностью и беззастенчивостью, и на какое-то мгновение Марселя вдруг переполняет надежда на то, что какая-то ее частичка, тонкий и нежный вздох, вроде невесомой души, покинуло неприглядность коченеющего тела, чтобы найти приют в месте, исполненном нежности, безмятежности и света, но он знает, что все это не так, что от нее остался лишь начинающий уже разлагаться труп, и, глядя на эти останки, Марсель уже не может сдержать рыданий. Во время похорон он думает о родных, которые еще не знают о случившемся; в момент, когда миссионер начинает уныло зачитывать псалмы над затопленной могилой, у него возникает желание, чтобы с ним рядом оказалась мать, уже привыкшая к такому количеству смертей, а не жандарм с пошатывающимся под тропическим ливнем врачом. Дождавшись, пока положат камень, Марсель долго еще стоит у могилы, а потом возвращается домой к сыну, который, прикрывая глаза, сосет черную грудь домохозяйки малинкЕ. Он ненавидит этого младенца, ненавидит эту землю лютой ненавистью за то, что они, сговорившись, забрали у него жену, он отказывается выслушивать жалобы врача о нехватке антибиотиков, потому что ищет виновных и не заботится о справедливости, как, впрочем, не волнует его и логика в ту секунду, когда его внезапно охватывает страх, что эта ненавидимая им земля может отобрать у него и ненавистного ему сына, которого он не хочет тоже потерять, даже если не перестает винить его за появление на свет, за то, что не остался в том младенческом лимбе, из которого никто не просил его выходить; и малейшая щелка между противомоскитными занавесями над колыбелью наводит на Марселя смертельную панику от страха, что сына могут загрызть гигантские насекомые, таящиеся в удушливых недрах африканской ночи — в ней светится столько глаз, копошится в бесформенной своей массе столько тварей, предвкушающих нежное тельце Жака и выжидающих момент, чтобы вонзить в него свои ядовитые зубы или отложить свои личинки, и Марсель предчувствует, что не сможет защитить сына; он пишет длинное письмо Жанне-Мари — дорогая сестра, я не смогу защитить его от невыносимого кошмара этого климата с кишащим зверьем, я не хочу, чтобы он умер, как и его мать, но я и не хочу, чтобы он рос без матери, разреши Жаку обрести мать и сестру, маленькую Клоди, я отдаю себе отчет в просьбе, я прошу тебя, ведь к кому еще я могу обратиться, как не к тебе, чья нежность всегда была бескорыстной — и после того как растроганная Жанна-Мари ему ответила положительно, он дождался отпуска, чтобы приехать во Францию и сдать ей Жака с рук на руки. Возвращаясь в одиночестве в Африку, он плачет из-за чувства вины или, быть может, от горя, он и сам не знает, но в глубине души чувствует огромное и вместе с тем неприятное ощущение от того, что ему удалось одновременно и спасти сына, и отделаться от него. По возвращении в свое чистилище он снова впрягается в длительные монотонные разъезды по глухомани, заезжая в деревни, где его встречают выстроенные по росту ошалелые дети, дату появления на свет которых он записывает в книгу рождений и смертей навскидку; он разрешал споры усталым жестом изможденного бога, детально фиксируя суть идиотских конфликтов, о которых жалобщики с отчаянием рассказывали на языках фульбе, сусу, мандинка — на всех языках нищеты и варварства, звуки которых он больше не мог выносить, хотя и старался выслушивать все до конца перед тем, как вынести приговор, справедливость которого помогала восстановить долгожданную благостную тишину; а во время сбора хлопка он беспощадно бичевал за алчность бельгийских негоциантов, мухлюющих с весами, с презрением отвергал взятки не потому, что так заботился об интересах негров, а потому, что честность была единственной его родословной; он с методичной тщательностью вел учет подушных податей и вечером, сидя рядом с врачом, он жалел, что язва не позволяет ему вместе с ним напиться, чтобы отделаться от страха перед надвигающейся темнотой. Жанна-Мари писала, что Жак растет и много расспрашивает об отце, что от Андре Дегорса после поражения при Дьенбьенфу[19] нет никаких вестей, но что она не теряет надежды, потому что Господь милостив и не отнимет у нее мужа второй раз; и Жанна-Мари писала, что империя медленно разваливается, что Вьетминь[20] наконец освободил Андре — я так счастлива — Жак тебя помнит и целует, он так быстро растет, а Андре скоро отправится в Алжир; и Марсель завидовал кипучей жизни Дегорса, которая так горько контрастировала с пустотой его собственного существования; он не замечал распада империи и даже не слышал глухой треск разрушающихся ее основ, потому что был полностью поглощен распадом своего собственного тела, которое Африка медленно заражала своей живучей гнилью; он смотрел на могилу жены, поросшую сорняками, которые он остервенело подрубал мачете, и он был уверен, что скоро с женой воссоединится, ибо демон язвы, подпитывавшийся раскаленной влажностью, терзал его с небывалой до того страстью, как будто его демоническая интуиция подсказывала, что снаружи, в протухшем влажном воздухе, обитает несчетное множество его пособников, выжидающих момента, чтобы помочь ему довершить кропотливую разрушительную работу; и Марсель не смыкал глаз ночами, он слышал вопли настигнутых хищниками жертв, слышал, как падают на песок заблудшие больные, страдающие сонной болезнью[21], как медленно утаскивают их крокодилы в свой подводный оссуарий, он слышал резкое клацанье челюстей, брызгающих грязью и кровью, и в своем собственном взбудораженном теле Марсель чувствовал тяжелое брожение органов, их трение, запускающее в ход орбитальное кружение демона, который выпрастывал у него в животе недвижную, как потухшее солнце, руку; в клеточках его бронхов прорастали бутоны и пускали змеевидные корни в венах, дотягиваясь до кончиков пальцев; в его теле, превратившемся в варварское царство, вспыхивали страшные войны с их диким победным ревом, воем побежденных, толпами убийц, и Марсель внимательно всматривался в свою рвоту, мочу, кал, панически страшась разглядеть в них грозди золотистых личинок, пауков, крабов или ужей, и думал, что умрет в одиночестве, разлагаясь еще до наступления смерти. Он вел дневник своей болезни, симптомы которой он тщательно записывал: затрудненное дыхание, загадочные покраснения на локтях или в паху, диарея или запоры, тревожное побеление головки члена, чесотка, жажда; он думал о сыне, которого больше никогда не увидит, думал о своей юной жене, вспоминал ее бедра у самого его лица, и она казалась ему такой живой, что влечение к ней становилось нестерпимым, и он записывал — бред, приапизм, некрофилия, смертная тоска — после чего однажды бесшумно подошел к домработнице-малинкЕ, стиравшей пыль с мебели в гостиной, задрал ей платье и без слов овладел ею; руки его болтались, как у стервятника, налетевшего на недвижимую падаль, и остановился он лишь в пик сладострастия, когда стыд за совершаемое в самый последний момент отбросил его к стене — со спущенными до щиколоток брюками, закрытыми от ужаса глазами и отвратетельно дергающимся пенисом, который домработница малинкИ обтерла, как подтирают ребенка — мокрой теплой тряпкой, которой затем вытерла и серую лужицу извергнутого на пол семени. Но он продолжал жить, потому что изводившие его силы были мощью жизни, а не смерти, жизни примитивной и упрямой, без разбору являвшей на свет цветы, насекомых и паразитов, жизни, сочащейся органическими выделениями, да и сама мысль сочилась из мозга, как из гноящейся раны, не было никакой души, одни только жидкости, управляемые законами сложного, продуктивного и нелепого механизма — желтоватые кальцинированные камни в желчи, розоватое желе артериальных тромбов, пот, угрызения совести, всхлипы и слюноотделение. Однажды ночью Марсель услышал шум на террасе, грохот падающих стульев и лихорадочный стук в дверь, и когда он отпер засов, то увидел врача, прислонившегося к дверному косяку — тот дрожал от жара и повторял «помогите, умоляю, я ничего не вижу, я ослеп, помогите», и когда врач поднял голову, то из его глаз потекли, как слезы, черви. Марсель уложил врача на свою постель, где тот пролежал десять дней, борясь с лоаозом[22], Марсель слышал его стоны при малейшем соприкосновении простынь с отеками на изуродованных нарывами конечностях; он помог ему вынести унизительные побочные эффекты нотезина, несмотря на тот ужас, который он испытывал при виде этого тела, которое кошмарный избыток жизнедеятельности раздул до таких размеров, что казалось, оно вот-вот лопнет вместе с его чесоткой, фолликулами и абсцессами, вызванными подкожным гниением филярий[23], вместе с красными опухшими веками и невидящими, как у эмбриона, глазами. Когда врач поправился и вернулся домой, Марсель вздохнул с облегчением. Боясь подцепить ту же болезнь, он попросил домработницу-малинкЕ полностью дезинфицировать дом до больничностерильного состояния, в котором его страхи снова обрели благоприятную среду для размножения; он мыл руки алкоголем, вычищал ногти до крови, снова записывал симптомы: образование опухолей, заражение крови, некроз, — хотя единственной болезнью, от которой он страдал, было его ужасное одиночество, с которым он пытался бороться, взявшись писать ежедневные письма Андре Дегорсу в Алжир; ему необходимо было кому-то довериться, поведать о своей неминуемой и скорой смерти, честно выговориться, чтобы завязать хоть какое-то подобие человеческих отношений, пусть даже если единственный выбранный им собеседник, которым он фанатично восхищался, на письма ему не отвечал, ибо в глубоких алжирских подвалах капитан Андре Дегорс тоже стал молчаливым затворником, постепенно погружающимся в бездну своего собственного одиночества, и где единственными его помощниками были его собственные руки, погрязшие в крови. Марсель вернулся в деревню на похороны отца, а потом и матери, и он о них не горевал, потому что смерть была их истинным призванием, и он был скорее рад, что они наконец откликнулись на призыв, к которому столько лет как будто особенно и не прислушивались. Он повидал старших сестер, которых не узнал, Жан-Батиста с Жанной-Мари, и сына — его он не решался обнять, да и тот не испытывал к этому ни малейшего стремления. Марсель спросил у него, хорошо ли он поживает, и Жак ответил, что да, и Марсель добавил, что, хоть и живет от него далеко, но все равно его любит, и Жак снова отозвался «да», и на этом общение их закончилось вплоть до возвращения Марселя в Африку, где его ожидало повышение на пост губернатора округа. Он простился с врачом, миссионером и жандармом, которые так и не смогли заполнить собой пустоту стольких напрасно прожитых лет, и он уехал — в сопровождении домработницы-малинкЕ, забрав останки жены, которые он перезахоронил рядом со своей новой резиденцией. Марсель даже не заметил, как полгода спустя империя перестала существовать. Неужели империи умирают вот так, без единого вздоха? Ничего не произошло — империи больше нет, и Марсель, обустраиваясь уже в своем министерском кабинете в Париже, знает, что и в его собственной жизни — все так же, что в ней никогда ничего так и не случится. Лучистые дорожки померкли одна за другой, подполковник Андре Дегорс после своего последнего поражения возвращается в объятия жены в надежде на будущее искупление, в котором ему навсегда будет отказано, и людей вокруг снова подкашивает тягостная сила тяготения их изнуренной земли. Надежды истончились, и время — неуловимое, пустое, понеслось быстрее, все учащая похороны, которые заставляют Марселя то и дело возвращаться в деревню, будто напоминая ему о его постоянной миссии в этом мире — предавать по очереди родных земле; жена его покоится теперь на Корсике, но умерла она так давно, что ему кажется, что похоронил он в семейном склепе лишь покрытые глиной иссохшие деревяшки; умирают его старшие сестры, одна за другой, в строгом порядке, установленном премудростью книги рождений и смерти; в Париже одиночество становится все более блеклым, холодная изморось изгнала насекомых, и теперь они откладывают свои личинки под просвечивающими под студеным солнцем веками; крокодильи челюсти спаяны — с яростными битвами покончено, приходится довольствоваться презренными врагами — гриппом, ревматизмом, распадом, сквозняками в просторной квартире восьмого округа, где Жак отказался поселиться с отцом, не объяснив тому причину, потому что не смог признаться в своей низкой страсти к той, которую он должен считать своей сестрой. Жаку пятнадцать лет, Клоди — семнадцать, и Жанна-Мари безутешно рыдает, рассказывая о той кошмарной сцене, когда застала их обнаженными в постели в их бывшей детской спальне; она корит себя за наивность, за непростительную слепоту; она думала, что их сильная привязанность друг к другу была не чем иным, как любовью нежной и родственной; они так противились расставаниям; но она не видела в этом ничего дурного, наоборот — она глупо умилялась, а оказалось, что пригрела на груди двух похотливых тварей; это она во всем виновата; лучше не знать, когда весь этот ужас начался, а они даже не стыдятся своей аморальности; Клоди тогда поднялась с постели прямо у нее на глазах — голая и потная, с вызывающим взглядом, и ничто не помогло — ни ругань, ни побои — так и смотрела — не тушуясь; Жака отправили в католический пансион, а Клоди перестала разговаривать с родителями, говорит, что их ненавидит; но время не сбивается в своей кровосмесительной целеустремленности — тайная и мерзкая переписка перехвачена, Клоди не унимается — годами она рыдает, кричит, бьется в истерике даже молча; Жак бежит из пансиона, но его возвращают туда насильно, чтобы выбить из него бесполезное раскаяние, и все это продолжается до тех пор, пока генерал в отставке Андре Дегорс, уже переставший вести счет своим поражениям, вновь не выпрастал белый флаг и не уверил родственников в неизбежности этого гнусного брака, который получил всеобщее благословение лишь с рождением Орели по истечении нескольких лет, эгоистично проведенных ненасытными супругами в плотских утехах, ибо даже самый отъявленный эгоизм подчиняется непреложному циклу рождения и смерти. Марсель склоняется над колыбельками Орели и Матье, склоняется над темным зевом склепа, который закрывается за Жан-Батистом и Жанной-Мари — как всегда, в строгом порядке, установленном книгой премудрости рождений и смерти, а потом склоняется и над запятнанными кровью ледяными руками Андре Дегорса, чье сердце перестало биться еще задолго до смерти. Марсель — в полном одиночестве, и день отставки подтверждает то, что он, наверное, всегда знал: ровным счетом ничего не произошло, лучистые дорожки — на самом деле скрытые круги, чья траектория неизбежно замыкается и возвращает его в ненавистную деревню его детства вместе с чемоданом, в котором поверх шерстяных и льняных костюмов лежит старая фотография, сделанная летом 1918 года, на которой рядом с матерью, братом и сестрами серебряная соль зафиксировала загадочный образ отсутствия. Теперь время отяжелело, стало почти недвижимым. Ночью Марсель бродит по пустым комнатам своего одиночества — он не может смириться с потерей и все ищет глупенькую смешливую девушку, но натыкается на своего отца, поджидающего его на кухне. Белые его губы крепко сжаты, он смотрит на младшего своего сына сквозь обожженные ресницы и будто с упреком — мол, упустил столько миров, ушедших в небытие, — и Марсель оседает под грузом осуждения, он знает, что никто не обновит его юность, да и не было бы в этом никакого проку. Теперь, когда он всех по очереди предал земле, выполненная им изнуряющая миссия должна перейти к кому-то другому, и он ждет, когда его исправно шаткое здоровье наконец даст окончательный сбой, ибо, следуя распорядку, установленному книгой рождений и смерти, настала его очередь одиноко сойти в могилу.

«Ибо бренный мир создал для тебя Господь»

Усопшие в этой деревне отправляются на кладбище сами — не совсем так, конечно, — их уносят туда чужие руки, что, в общем, не меняет сути, так что можно сказать, что Жак Антонетти отправился в последний свой путь в полном одиночестве, пока все его родственники стояли после заупокойной мессы под июньским солнцем у церкви и принимали соболезнования уже далеко от него, ибо горе, сочувствие или безразличие есть проявления жизни, а усопшего следует от этого оскорбительного действа оградить. Жак Антонетти скончался тремя днями раньше в одной из парижских клиник, и самолет с его телом приземлился в Аяччо в самый день похорон, в час, когда его сын Матье выходил из спальни официанток и направлялся к бару, чтобы выпить кофе. Либеро — в костюме — был уже за стойкой и как раз заправлял кофеварку, и Матье с благодарностью отметил, что тот так рано встал, чтобы прийти его поддержать.

— Ты что, спал здесь?

Матье опустил голову и кивнул. Он думал, что у него получится провести две ночи дома, он так и собирался сделать и даже позавчера попытался, но дед все время сидел и молчал; он, может, и не заметил его присутствия, хотя Матье тоже сидел в кресле рядом, уставившись на закрытые ставни, и когда сумерки начали сгущаться, он поднялся, чтобы включить свет, но дед сказал:

— Нет,

не шелохнувшись, не повышая голоса, просто сказал:

— Нет,

и добавил:

— Не в свою очередь ушел,

и сделал жест, который Матье поспешил расценить как разрешение удалиться или, может быть, как что-то более категоричное и резкое — что-то вроде властной просьбы тут же уйти и не мешать одиночеству, которое требовало лишь ночной тишины, — и Матье послушался, он решил не докучать деду своим присутствием, а заодно освободился и сам и больше домой не возвращался. Либеро поставил чашки с кофе на стол, присел рядом с Матье и оглядел его с ног до головы.

— Ты вот так пойдешь? Ты вот так будешь отца хоронить?

На Матье были чистые джинсы и черная, на скорую руку выглаженная рубашка. Он растерянно оглядел себя сам.

— А что, что-то не так?

Либеро наклонился к нему и приобнял за шею.

— Нет, не так. Ты не можешь хоронить отца в таком виде. От тебя несет потом. Духами. Ты воняешь. Морда вся помятая. Мы сейчас пойдем домой, к матери, ты сначала примешь душ, побреешься, подберем тебе костюм, галстук, найдем что-нибудь твоего размера, и все будет хорошо, ты все сделаешь как надо, все будет хорошо. Я буду с тобой. Все пройдет как надо, вот увидишь, обещаю.

Матье почувствовал, как на глаза у него наворачиваются слезы, но влага лишь дрогнула в уголках глаз и вдруг резко схлынула. Матье задержал дыхание, резко обнял Либеро, и они пошли; через два часа, когда катафалк, за которым тянулась нескончаемая вереница машин, въехал в деревню под тяжелый колокольный звон, Матье стоял вместе с дедом у входа в церковь; он утопал в костюме, который был ему слишком велик; пиджак ему было наказано не расстегивать, чтобы скрыть некрасивые складки брюк, которые держались на застегнутом выше пояса ремне. Либеро сделал Матье знак большим пальцем — дескать, все хорошо — и вдруг, когда из катафалка извлекли гроб, из подъехавших машин повалила одержимая толпа и в невообразимой сутолоке ринулась к Матье с поцелуями: незнакомые женщины прижимали его к черным кружевам своих траурных платьев, щеки его стали липкими от чужих слез, витали резкие ароматы одеколона, дневного крема и дешевых духов, и краем глаза Матье замечал, как другие незнакомые люди не переставали пихаться, прокладывая себе дорогу к Марселю; и тогда служащий похоронного бюро крикнул:

— Потом, потом! Соболезнования — потом! После церемонии!

но его никто не слушал, толпа прижала Матье к стене церкви и изматывала своими влажными объятьями, у него закружилась голова, он заметил мать — она протягивала к нему руки и звала его, но ее захлестнуло море нещадных рук, жаждущих дотронуться до разбитой горем плоти; Орели плакала у катафалка, ее тоже накрыла плотная волна ненасытного сочувствия — загодя вытянутые для поцелуя влажные губы, поблескивающие слюной золотые зубы — и Матье казалось, что он растворяется в вареве из человеческого жара; он весь взмок, ремень больно стягивал живот, и вдруг все вокруг разом утихли — толпа расступилась, уступая дорогу усопшему, которого несли Виржиль Ордиони, Винсент Леандри и четверо братьев Либеро, и Матье двинулся за гробом, поддерживая мать, которой удалось наконец пробраться к сыну; за ними следовали дед с Орели, и, зайдя в церковь, он прикрыл глаза, ощущая блаженную прохладу; за алтарем Пьер-Эмманюэль с друзьями из Корте пели «Реквием». Во время церемонии Матье пытался вызвать в себе чувство скорби, но тщетно; он смотрел на деревянную отделку гроба, на мертвенное лицо деда, слышал всхлипы матери и Орели, и ничего не происходило, он закрывал глаза и старался расшевелить в себе грустные мысли, но горе на его призывы не отзывалось, даже если в какие-то минуты он чувствовал, что оно вот-вот нахлынет, и его подбородок начинал слегка подрагивать, но в ту же секунду, когда он надеялся, что слезы наконец польются из глаз, все источающие в его теле влагу источники вдруг иссыхали, и он в мгновенье ока вновь становился невозмутим и сух, застыв перед алтарем подобно высохшему дереву. Священник махнул в последний раз кадилом, и голоса взмолились:

«Избави меня, Господи, от смерти вечной»,

и гроб медленно понесли к выходу; Матье шел следом, зная, что идет за отцом в последний раз, но слез по-прежнему не было, он поцеловал распятие с набожностью, в которую был бы рад поверить и сам, но только ни отца, ни Бога в распятье он не обрел, а лишь ощутил губами холод металла. Дверцы катафалка закрылись. Клоди прошептала в слезах имя мужа — имя брата своего детства, и Жак Антонетти отправился в последний свой путь в одиночестве, как и заведено в этой деревне, ибо незнакомцы, вышагивающие рядом в его молчаливом ритме, уже не имели для него никакого значения. Соболезнованиям не было конца. Матье машинально отвечал:

— Спасибо,

и рисовал на лице подобие улыбки при виде знакомых лиц. Виржини Сузини выглядела шикарно и так прильнула всем своим телом к Матье, что он почувствовал медленное биение ее насытившегося смертью сердца. Официантки, присев на невысокую каменную ограду, ждали, пока толпа рассосется, потом подошли тоже, и Матье пришлось сделать над собой усилие, чтобы не поцеловать Изаскун в губы. Полчаса спустя у церкви оставалось человек тридцать, и затем все они переместились в дом Антонетти, где сестры Либеро разливали всем кофе, крепкую настойку и угощали печеньем. Разговаривали сначала тихо, затем все громче, потом раздался смешок, и вскоре жизнь вернулась на круги своя — беспощадная и веселая, как это и водится, даже если сами покойники и не должны об этом знать. Матье вышел в сад, держа в руке рюмку настойки. В углу сада, над кучей дров, Виржиль Ордиони пускал струю. Он виновато посмотрел на Матье через плечо своими большими покрасневшими глазами. Ему было неловко.

— Я просто не решился спросить, где уборная. Чтобы твою мать не беспокоить, понимаешь?

Матье подмигнул, дав ему добро. Он боялся неизбежного момента, когда все разойдутся. Ему было страшно остаться с родными, с которыми даже не мог разделить горе, потому что сам его не испытывал. На закате они все пойдут на кладбище, склеп уже будет замурован, они разложат венки и букеты цветов, и это будет единственным, что увидит Матье — цветы и камень, и больше ничего, ни следа от отца, которого потерял, ни даже следа его отсутствия. Может, он и смог бы заплакать, если бы понимал язык символов или если хотя бы мог напрячь свое воображение, но он ничего не понимал, воображение его иссякло, его разум упирался в конкретное присутствие окружающих вещей, чье существование ограничивалось посюсторонним миром. Матье смотрел на море и думал, что бесчувственность его была не чем иным, как неопровержимым симптомом тупости, он был животным, жирующим от стабильного и ограниченного скотского удовольствия, и вдруг почувствовал на своем плече руку; он подумал, что это Изаскун, что она, соскучившись и сочувствуя его одиночеству, вышла к нему в сад. Он повернулся и увидел перед собой Орели.

— Ну как ты, Матье?

Она смотрела на него без упрека, но он опустил глаза.

— Нормально. Мне даже не грустно.

Орели обняла его.

— Да нет, тебе грустно, очень грустно,

и горе, которое Матье так тщетно искал весь день, оказалось вот здесь, в этих самых словах сестры, вдали от ненужных символов и потуг что-то себе вообразить, и оно обрушилось разом, и Матье зарыдал как ребенок. Орели обнимала его, гладила по голове, а потом поцеловала в лоб и заглянула брату в глаза.

— Я знаю, что тебе грустно. Но грустью не поможешь, понимаешь? Не поможешь. Никому. Слишком поздно.

~

15 июля он получил письмо от Жюдит Аллер, в котором она сообщала, что успешно сдала конкурс на получение почетного ученого звания агреже[24], она хотела поделиться своей радостью, пусть даже на расстоянии — он может не отвечать — и надеялась только, что Матье счастлив — был ли он счастлив? — Матье таким вопросом и не задавался, и письмо казалось дошедшим до него из далекой галактики, несмотря на то что выглядело странно знакомым — от него смутно веяло какой-то прошлой жизнью. Он сунул письмо в карман и забыл про него, намереваясь откупорить шампанское в честь отъезда Сары. Девушка влюбилась в местного коневода, который предложил ей перебраться жить к нему, где-то в долине Тараво. Коневоду было лет сорок, и всю зиму он отличался подозрительной трезвостью и упорством, с которым в любую погоду преодолевал немалое расстояние, отделявшее бар от его затерявшейся на краю света деревушки. Он устраивался с краю стойки со стаканом газировки и, казалось, впадал в таинственную медитацию. На официанток он не смотрел, не делал поползновений шлепнуть их по заднице, не пытался их рассмешить и даже вежливо отклонял телячьи нежности Анни, и никто не мог понять, в какой именно момент и каким образом он мог завести идиллию с Сарой, которая буквально висела теперь у него на шее и зацеловывала, заставляя пригубить шампанское. Пьер-Эмманюэль пел песни про любовь с комической выспренностью, затем откладывал гитару, принимая очередной бокал, и все ерошил Виржиля Ордиони за волосы, указывая ему на счастливую парочку:

— Смотри, Виржиль, может, ты тоже найдешь себе девчонку!

и Виржиль краснел, смеялся и отвечал:

— Ага! Я, может, тоже, почему бы нет?

и Пьер-Эмманюэль тянул его за ухо, выкрикивая:

— Во, зараза! Во, бабник! Нравятся тебе девчонки, да? Ты еще тот кобелек!

и он снова принимался томно перебирать струны, вещая о какой-то столь красивой девушке, что ее крестной могла быть только фея. Часа в два ночи Сара собрала вещи, погрузила их в большой, забрызганный грязью внедорожник своего нового друга и вернулась в бар, чтобы со всеми попрощаться. Заплаканная Римма обняла ее и заручилась обещаниями молодой жены присылать весточки о новой счастливой жизни, Сара, в свою очередь прослезилась, всех обняла и сказала Матье и Либеро, что встреча с ними — самое замечательное событие в ее жизни, что она их не забудет, что там, куда она переезжает, они будут чувствовать себя как дома, на что коневод из Тараво ответил утвердительным кивком, и Матье смотрел ей вслед с почти отеческим чувством, не сомневаясь, что его покровительствующая тень будет теперь сопровождать Сару всю жизнь. Матье искренне радовался, но переживал, что Либеро не разделял его благостное настроение — тот нервно ходил туда-сюда, уединялся с Винсентом Леандри на террасе, что-то все время с ним обсуждал и отчитывал официанток, которые разнюнились, вместо того чтобы как следует все убрать и нарыдаться всласть в постели или бог знает где еще. Когда девушки наконец ушли, Анни предложила остаться — а вдруг кто-то еще нагрянет из полуночников. Либеро бросил на нее испепеляющий взгляд.

— Хватит! Ты тоже проваливай. И советую тебе выспаться, а то ты черт знает на кого похожа.

Анни раскрыла было рот, чтобы отпарировать, но передумала и молча удалилась; в баре остались Либеро, Винсент Леандри и совершенно растерянный Матье.

— Это из-за отъезда Сары ты так бесишься?

— Нет. Из-за Анни. Она у нас бабки тырит, шалава, я в этом уверен.

С начала сезона Анни взяла привычку оставаться в баре после официального закрытия в три ночи — несправедливо и произвольно установленного префектом часа. После того как Либеро или Матье уходили с кассой и заткнутым за пояс пистолетом, Анни героически продолжала высиживать на своем табурете за стойкой, будучи в полной готовности обслужить заблудших пьянчуг, шатавшихся по округе в поисках гостеприимного местечка, где они смогли бы спокойно закруглить свой вояж, впав в алкогольную кому. В случае — весьма маловероятном — появления стражей порядка Анни могла бы оправдаться тем, что бар вообще-то закрыт, касса снята и что она всего-навсего мило проводит время в кругу ближайших друзей. Чеки она выбивала в самый последний момент, когда уж точно ни один жандарм нагрянуть не мог. Эта стратегия, которую нельзя было не приветствовать как акт гражданского неповиновения в ответ на несправедливость со стороны государственных структур, поначалу устраивала всех: заблудшие пьянчуги, безмерно благодарные, могли отныне рассчитывать на пристанище, Анни получала вознаграждение за свою преданность в виде щедрых чаевых вкупе с оплатой сверхурочных, а оборот бара, в конце концов, повышался. Конечно, бывало и так, что Анни ждала клиентов напрасно, и это случалось все чаще и чаще, но это Либеро отнюдь не настораживало, пока Винсент Леандри совершенно случайно не рассказал ему, как в предыдущую субботу его друзья из Аяччо после дискотеки заехали в бар пропустить по стаканчику, тогда как Анни уверяла, что в ту ночь в бар никто не заходил. Либеро уточнил у Винсента Леандри, не перепутал ли он число и что именно и в каком количестве пили его друзья, и Винсент предложил приятелям самим озвучить эту информацию. Либеро пришел в бешенство, и ничто не могло его успокоить; Винсент обреченно, с долей фатализма, заметил, что официантки всегда тащат деньги из кассы, что это — закон природы, и он напрасно призывал Либеро к снисходительности; Матье повторял, что это все не так страшно, но Либеро их не слушал, он хотел застать Анни врасплох, это был единственный выход, а иначе она все будет отрицать, эта тварь, шлюха, мерзкая дрянь, и он успокоился, только когда придумал, как именно все подстроить, чтобы взять ее с поличным, ибо того требовала его жажда мести. Он подговорил молодых ребят из города, предварительно удостоверившись, что ни с одним из них Анни не была знакома, и выделил им сумму денег, которую они должны были потратить в баре до последнего сантима следующей ночью. По легенде — они просто были здесь проездом и больше не собирались снова наведываться в бар, а самое главное — они должны были точно запомнить, что именно пьют и подробно потом во всем отчитаться, что ребята и выполнили с бесприкословным послушанием. На следующий день после попойки, когда Анни заступила на работу в середине дня, Либеро встретил ее широкой улыбкой:

— Кто-нибудь заходил сегодня ночью?

Улыбка на секунду застыла на его лице, когда Анни ответила «да», протягивая ему банкноты, обернутые в чеки. Либеро пересчитал деньги и снова улыбнулся:

— Что-то маловато народу.

Да, немного — двое из Зонзы заскочили на минутку выпить и поехали домой, как она поняла, а бар она закрыла около пяти утра — ночка оказалась длинной — не факт, что каждый раз кто-то нарисуется, но ничего страшного; и тут Либеро заорал, не обращая внимания на ошеломленных клиентов:

— Хватит гнать!

и он кричал, что знает, что у нее были клиенты, но Анни, как упрямая девчонка, повторяла:

— Нет! Не правда! Нет!

и Либеро подошел к ней вплотную, сжав кулаки, и подробно описал каждого из заходивших ночью парней, перечисляя все, что они выпили и сколько заплатили, беспощадно подытоживая доказательства, пока Анни не сломалась и не расплакалась, прося прощения, и Либеро замолчал. Матье с облегчением подумал, что инцидент исчерпан, что Анни получила взбучку и усвоила грозный урок, что она отдаст деньги и все пойдет, как раньше, — она сама это повторяла:

— Я не знаю, что на меня нашло. Я тебе все верну. Я больше не буду, клянусь.

Но молчание Либеро не походило на прощение и не позволяло Анни рассчитывать, что она сможет вернуть долг.

— Не надо мне возвращать долг. Что взяла — то твое. А сейчас ты поднимешься в квартиру, прямо сейчас, соберешь свои манатки и двинешь отсюда. Сгинешь. Пошла вон. Сейчас же.

Анни стала его умолять, она божилась сквозь всхлипы, а тем временем клиенты стали расходиться, чтобы не присутствовать при дальнейшем развитии событий, и Анни снова умоляла Либеро — да, она сдурила, но ведь и работала она хорошо, он же не может так с ней поступить, куда же она пойдет? Он и представления не имеет — ей ведь сорок три стукнуло — он ничего не понимает, он не может выгнать ее вот так, как собаку, и она повторяла, сколько ей лет, упала на колени, протягивала руки к Либеро, который стоял, не двигаясь, и испепелял ее взглядом; сорок три года, он даже не представляет, она все сделает, все, что он захочет, все; и чем больше она рыдала, тем жестче становился Либеро под броней своей ненависти, словно эта рыдающая на полу женщина стала абсолютным воплощением порока, от которого во что бы то ни стало необходимо было очистить мир.

— Я вернусь через час, и чтобы духу твоего здесь не было.

Когда он ушел, Анни с трудом встала на ноги, и Римма, поддерживая ее за руку, помогла ей подняться в квартиру. Матье не решался на нее взглянуть, на сердце давил тяжелый груз, ни причину, ни суть которого он не мог точно объяснить; и он все ждал, что с наступлением ночи жизнь без новых эксцессов вернется на круги своя, потому что он снова был ребенком, успокоить которого могла только бесконечная повторяемость одних и тех же событий, периодичность, отводящая от него бесформенные опасения, неприятно будоражащие его мозг подобно пузырям, назревающим и лопающимся на поверхности болотной жижи; он все ждал, когда захмелеет, он хотел почувствовать это бодрящее напряжение, оголявшее нервы и заставлявшее его быть начеку; и он все ждал ночь, тело Изаскун и взгляд Аньес, несмотря на свою разбитость, на кислотную тяжесть дыхания, пропитанного шампанским, джином и табаком, несмотря на вязкость слюны, липнувшей к налету зубов; сон найдет его позже, несмотря на отяжелевшие веки, несмотря на странную силу, толкающую его к такому же изможденному, как и его собственное, телу, источающему во влажных простынях те же самые токсины; и никто не сможет забыться тяжелым сном, пока не будет окончен ночной ритуал, предписанный законом этого мира, не законом влечения, ибо влечение не имело значения, не более чем усталость или вульгарность пика сладострастия; каждый из них просто занимал свое место в хореографической постановке, которая оправдывала их утреннее пробуждение и поддерживала на ногах до самой ночи. Так и всякий мир опирается на незначительные центры тяжести, которые тайно удерживают его в равновесии, и пока Римма устраивалась за стойкой на месте Анни, Матье радовался, что устойчивость этого равновесия в результате не оказалась подорванной; он не почувствовал под ногами легкую вибрацию земли, по которой расползались похожие на плотную паутину трещины; он не замечал, что официантки обращались теперь к Либеро с опаской, хотя он снова подобрел и заулыбался; все налаживалось — Пьер-Эмманюэль, казалось, спокойно воспринял исчезновение Анни, он разучил баскскую песню, чтобы сделать приятное Изаскун, и Матье не замечал тяжелые взгляды, которые Пьер-Эмманюэль бросал на Либеро, когда пел в микрофон; Изаскун уверяла, что не понимала ни слова по-баскски — она выросла в Сарагосе, она улыбалась, все налаживалось, Матье пил и ничего не замечал, да и как он мог что-либо заметить, если даже в смерть собственного отца поверить был не в состоянии? В два часа ночи Пьер-Эмманюэль сложил штатив микрофона, убрал провода и положил гитару в чехол. Либеро заплатил ему гонорар.

— Ты бы мог сначала со мной поговорить насчет Анни.

Либеро напрягся так, будто его ударило током.

— Не лезь не в свое дело, козлина, понял? Не лезь.

Пьер-Эмманюэль на секунду обомлел, затем положил деньги в карман и пошел за гитарой:

— Таким тоном ты говоришь со мной в первый и в последний раз.

— Как хочу, так и говорю.

Пьер-Эмманюэль вышел, опустив голову, и все в баре, остолбенев, замолчали. Матье снова почувствовал непонятную, подкатывавшую к сердцу тяжесть и спросил у Либеро, в чем дело. Либеро широко улыбнулся и наполнил стаканы:

— Вот так оно и получается с такими придурками. Стоит стать добреньким, и они тебя иметь по полной начинают, козлы, — добра от слабости отличить не могут, им один хрен, они не догоняют, и разговаривать с такими надо на их языке, и вот тогда они сразу врубаются.

Матье кивнул и вышел с бокалом на террасу. Он сидел и всматривался в ночную темноту с грустью, впервые понимая, что его друг детства видел, быть может, то, что не замечал он сам. Он вынул из кармана письмо Жюдит, перечитал его и, не подумав, что было уже поздно, набрал ее номер.

~

После трех часов нескончаемого ожидания, которое нисколько не остудило ее гнев, Орели принял наконец работник консульства. Раскопки закончились, они так и не нашли собор Августина, но оставалось еще столько работы — они обязательно его когда-нибудь найдут, и солнечные лучи снова заиграют на мраморе апсиды, в которой в окружении молящихся клириков скончался епископ Гиппонский. Орели пригласила Массинису Гермата провести с ней две недели в деревне, и он только что объявил ей, что ему отказали в визе. Перед стенами посольства, увешанными колючей проволокой, метров в триста тянулась очередь из разновозрастных мужчин и женщин, которые стоически выжидали, когда и им объявят, что досье, которое они держат в руках, не может быть принято, потому что в нем не хватает документа, которого и не просили предоставить. Орели сразу прошла в тамбур охраны, где заявила, что она француженка, и попросила ее принять, но за эту привилегию секретарь консульства отплатила Орели тем, что попросила ее присесть в кресло и демонстративно о ней забыла. На консульском работнике, который ее все-таки принял, была полосатая рубашка и уродливый галстук, и спустя несколько минут Орели поняла, что не получит никаких разъяснений, что досье Массинисы никто пересматривать не будет, ибо здесь только и делали, что с отвратительным смакованием демонстрировали свою власть, которая проявлялась лишь в капризном самодурстве, власть мелких и слабых сошек, идеальным представителем которых и являлся тип в полосатой рубашке — с его идиотской и самодовольной улыбкой, которой он одаривал Орели с высоты неприступного бастиона своей глупости. В соседнем кабинете женщина в хиджабе прижимала к себе маленькую девочку и съеживалась под градом презрительных упреков — ее досье никуда не годилось — бумаги были грязные, текст неразборчив — просто мусор — и Орели упрямо пыталась вести бесполезный бой мирным оружием здравого смысла: Массиниса — кандидат археологических наук, он работает в университете Алжира, неужели можно представить себе, что ситуация его столь плачевна, чтобы он мог все бросить у себя на родине, ради того чтобы удостоиться чести быть нанятым на какую-нибудь нелегальную стройку во Франции? Она сама доцент, неужели можно предположить, что на досуге она только тем и занимается, что организует подпольные сети для эмигрантов-нелегалов? Речь идет всего о нескольких днях отпуска, после которого Массиниса благоразумно вернется в Алжир, она за него ручается; но тип в полосатой рубашке оставался невозмутим, и Орели захотелось всадить ему в руку ножницы, лежавшие у него на кожаном бюваре. Из консульства она вышла в неописуемом гневе, она собиралась писать консулу, послу, президенту о том, что ей стыдно быть француженкой и что отношение работников консульства, с которыми ей довелось пообщаться, позорило и их, и всю страну, которую они якобы представляют, но она знала, что это бесполезно, и в результате уехала в деревню одна, по крайней мере, на неделю, с тем чтобы потом в августе вернуться к Массинисе в Алжир. Ей нужно было повидаться с матерью и еще больше — с дедом. Она не могла его бросить. Орели была уверена, что даже если она очень страдала после смерти отца, Марсель мучался так, что она и представить себе не могла, потому что по установленному природой порядку, родители должны уходить первыми, и от невыносимого нарушения этой очередности к скорби примешивалось негодование; ей хотелось, как прежде, поддерживая деда за руку, выходить с ним вечером на прогулку, и, приехав в деревню, она благоговейно выводила его на улицу, с волнением чувствуя, как он на нее опирается — такой хрупкий в своей глубочайшей старости. После того как он ложился спать, она, за неимением иных развлечений, шла в бар. Молодой гитарист музицировал теперь намного лучше, хотя, как и раньше, чересчур увлекался приторными балладами, особенно итальянскими, которые пел, прикрыв глаза, будто боялся расплескать вдохновение, и встречал аплодисменты сдержанно, с видом человека, не сомневающегося в своем таланте; он небрежно подходил к стойке, чувствуя на себе женские взгляды; бросал издевку в адрес Виржиля Ордиони, который смеялся в безоружной своей простоте, и Орели иногда хотелось залепить музыканту пощечину, словно тлетворная обстановка, царившая теперь в баре, заразила и ее. Ибо обстановка стала действительно тлетворной, в воздухе чувствовалась надвигающаяся гроза; стоя у стойки, клиенты открыто пялились на декольте туристок, их обгоревшие на солнце ноги, не обращая внимания на их сидевших тут же мужей, вынужденных осушать стаканы, которыми их угощали не по доброте душевной, а с явной целью напоить их до смерти; Либеро без конца приходилось вмешиваться, опираясь на еще юный свой авторитет и порой чуть ли не пуская в ход руки, а Матье, казалось, совершенно не владел ситуацией. Орели испытывала что-то вроде жалости к брату — он действительно выглядел, как ребенок, да он и был, в сущности, ребенком, досаждающим и уязвимым, который мог спастись от кошмаров, только укрывшись в нереальном мире наивных мечтаний, сладостей и непобедимых героев. Перед отъездом Орели познакомилась с Жюдит Аллер, которую Матье пригласил в деревню отдохнуть и которую встретил при закрытии бара, прямо у нее на глазах заткнув пистолет за пояс, по всей видимости расценив растерянный взгляд девушки как немое восхищение его мужественностью. С довольным видом хозяина Матье угостил девушек напитками, и Жюдит ожидал еще один шок, ибо в тот же вечер у нее на глазах разыгрался спектакль, который побивал все рекорды по уровню децибелов и слезоотделению. Жюдит пила свой напиток, разговаривая с Орели, когда на улице вдруг раздался зверский вопль. На террасе, закрыв лицо руками, рыдала Виржини Сузини, с криками раскачиваясь взад-вперед и никого к себе не подпуская. По всей видимости, в необъяснимом приступе самосознания Бернар Гратас только что впервые отклонил ее приглашение к совокуплению, да еще и величаво требуя не обращаться с ним отныне, как с хряком, и Виржини, оцепенев на какое-то время, вдруг впала в истерику, достойную главного зала психиатрической больницы Сальпетриер — тут было все: и спазмы, и судороги, и даже внимающая довольная публика, и Виржини кричала, что хочет умереть, что жизнь уже покинула ее тело, она выкрикивала имя Гратаса и орала, что без него жить не может — очень важная новость, хотя и совершенно неожиданная, которая придавала особый драматизм сцене — о, она без него не может, она хочет его, но почему он отвергает ее? Да, она не невинна, да, она уродлива, она хочет умереть; и когда Гратас, удивленный, но и растроганный, подошел и дотронулся до ее руки, она бросилась к нему на шею и впилась ему в губы, не переставая рыдать, а он ответил на ее поцелуй с такой бешеной страстью, что Либеро сухо сказал им, чтобы они не смущали перед его баром народ и пошли перепихнуться в другое место. Последние клиенты обменялись сальными комментариями — мол, Виржини просто чокнутая, а у Гратаса гальский нестояк — все теперь встало на свои места, и все вокруг засмеялись, кроме Жюдит. Орели попыталась ее успокоить:

— Не думаю, что такое происходит здесь каждый вечер.

На следующий день, поцеловав мать и деда, Орели пообещала скоро вернуться; она уезжала с грустью, но ей хотелось вырваться на свежий воздух и снова увидеть Массинису. Матье она наказала поберечь себя и не бросать Жюдит одну — ей Орели пожелала приятно отдохнуть и оставила на произвол судьбы.

~

Он уже не помнил, почему позвонил ей среди ночи и пригласил к нему приехать. Быть может, ему захотелось доказать себе, что он достаточно отдалился от того мира, который она олицетворяла, чтобы больше не страшиться и не избегать его; для него существовал теперь только один мир, а не два — целостный в своем властном великолепии, и это был единственный мир, к которому Матье ощущал свою принадлежность. Он больше не боялся, что Жюдит увлечет его за собой или взбудоражит в нем тягостные воспоминания о прошлом его состоянии раздвоенности, он хотел открыться перед ней таким, каким был на самом деле, таким, каким всегда хотел стать, но она этого не замечала. Она разговаривала с ним так, как будто он и не изменился, заводя прежние разговоры, смысл которых он больше не улавливал, и у него возникало ощущение, что он разговаривает с привидением. Девушка в подробностях описывала, как проходили ее устные экзамены на степень агреже, звон колокольчика в амфитеатре Декарта, и знакомая Сорбонна вдруг превращалась в жертвенный алтарь, со своими жрецами и жертвами, со своей кровожадностью, своими мучениками и сомнительными чудесами; она боялась экзамена по немецкому, молилась, чтобы ей выпал Шопенгауэр, и чуть не упала в обморок, когда вытянула билет с именем Фреге, и ее вдруг осенило, все показалось удивительно знакомым, будто над ней склонился сам бог логики, и Матье механически кивал, хотя и слышать ничего не желал ни о Фреге, ни о Шопенгауэре, ни о Сорбонне; он думал об Изаскун, с которой не мог остаться на ночь, потому что на время визита Жюдит ему пришлось переселиться в дом, чтобы не оставлять ее одну в скорбном обществе матери и деда, а он просто умирал от желания и с нетерпением ждал благословенного момента, когда сможет наконец посадить Жюдит в самолет. Кстати, казалось, что ей не очень-то и уютно в деревне — у нее все время возникали чудные идеи устроить культурный поход или съездить на пляж; она признавалась, что Виржиль Ордиони на нее наводит страх и что от алкоголя у нее жутко болит голова. Матье неохотно сносил эти выкрутасы до того момента, пока не увидел в Жюдит виновницу своего собственного несчастья. Однажды вечером, очень похожим на все остальные, Пьер-Эмманюэль без видимой на то причины засиделся в баре до закрытия, и когда официантки закончили уборку, к нему подошла Изаскун, и они ушли вдвоем. Матье вдруг почувствовал, как внутри у него растекается горящая лава. Он упорно смотрел на закрытую дверь, словно надеясь, что Пьер-Эмманюэль с Изаскун вот-вот вернутся обратно, и Жюдит тронула Матье за руку:

— Ты влюблен в эту девушку?

Вопрос был бестактный, идиотский, на который Матье не мог ответить, ибо ему казалось, что любовь и ревность не имели ничего общего с той невыносимой болью, которую он ощущал в тот момент; Изаскун была его сестрой, он повторял себе — его нежной кровосмесительной сестрой; в баре он никогда не выказывал ей знаков особого внимания, ему не было необходимости на публике метить свою территорию, как это любят делать большинство мужчин, и никто, глядя на них, не смог бы догадаться, что между ними что-то происходит, а что, собственно, между ними было, если не близость во время сна и исполнение ритуала, поддерживающего мир в его равновесии? Из-за чего же почувствовал он ревность? Ведь он не сомневался — что бы у него ни отняли, оно все равно к нему вернется. Но ощущение превосходства и неуязвимости покинуло его, основание мира было подорвано, трещины превратились в разломы, и весь следующий день Изаскун томно смотрела на Пьера-Эмманюэля; она прерывалась во время обслуживания, чтобы прижаться к нему с поцелуями, несмотря на замечания Либеро, на что она по-испански бубнила в его адрес непристойные проклятия, и Матье пришлось признаться себе в том, что умирал он как раз от любви и ревности, хотя совершенно не узнавал свою возлюбленную сестру в той ласкающейся и мурлыкающей киске, которая ежевечерне выставляла напоказ нелепую свою страсть, и он отлично знал, что она к нему не вернется; в его памяти всплывали сексуальные рекорды Пьера-Эмманюэля, перед глазами четко рисовались невыносимые сцены, он слышал крики, которых никогда не позволяла себе Изаскун, и всю свою ненависть он перенес теперь на Жюдит, чей приезд спровоцировал весь этот апокалипсис. Она была инородным телом, которое мир выталкивал из себя хаотичными резкими толчками. С гармонией и полнотой жизни было покончено. Катастрофы накатывали одна за другой. Жюдит и Матье ждали, пока Либеро снимет кассу, чтобы съездить на дискотеку, когда Римма вдруг вбежала в бар прямо в трусиках и в майке и в панике стала говорить, что все ее деньги пропали — чаевые, сэкономленные за целый год — она прятала их в небольшой коробке под одеждой, никто об этом не знал, кроме Сары, и коробка пропала; она не помнила, когда точно видела ее в последний раз; она говорила о планах, которые никогда уже не сможет осуществить, о мечтах, которыми никто ни разу даже не поинтересовался, она просила помочь, она хотела, чтобы всю квартиру обыскали, никого не обвиняя, — ведь нужно же найти виновного — и она не слушала Либеро, который говорил, что, вполне вероятно, от этого не будет никакого толку; нет, нужно обыскать, обыскать сейчас же; и они перевернули квартиру вверх дном, перерывая вещи Аньес и Изаскун, которые в штыки восприняли подозрения на свой счет; они передвинули ящики с бутылками на складе и за стойкой, но ничего не нашли, а Римма кричала, что нужно продолжать искать. Либеро попытался ее успокоить, но она ничего не хотела слышать, и он в результате взорвался:

— Черт подери! Ведь есть же банки в конце концов! Нужно быть идиотом, чтобы хранить деньги дома! Все — бабло ты свое больше не увидишь, ясно? Его любой мог взять, любой кобель, который заваливается к вам потрахаться; да хоть я, если на то пошло, но это ничего не меняет, потому что в любом случае бабла ты этого больше не увидишь. Не увидишь.

Римма опустила голову и замолчала. Дискотека отменялась сама собой. По дороге домой Жюдит внезапно остановилась и заплакала.

— Что такое? Это из-за Риммы?

Жюдит замотала головой:

— Нет. Из-за тебя. Извини. Мне просто очень больно видеть, как ты переживаешь.

Эту жалость Матье воспринял как оскорбление, самое глубокое свое оскорбление в жизни. Он попытался сохранить спокойствие:

— Я отвезу тебя в аэропорт. Завтра.

Жюдит вытерла слезы:

— Хорошо.

Он был уверен, что никогда больше ее не увидит. Он не знал, что очень скоро поймет, сколько в этих оскорбительных словах было любви, ибо никто не любил его и не полюбит так сильно, как Жюдит, и через несколько недель, в кровавую ночь разгрома, когда мир рассыплется в прах, он подумает именно о Жюдит и, невзирая на поздний час, снова обратится именно к ней сразу же после звонка Орели. Мир не тяготился присутствием инородных тел, он страдал от своего внутреннего разложения, болезни состарившихся империй, поэтому отъезд Жюдит ничего не изменил. Через несколько дней Римма уволилась, и никто не попытался ее отговорить. Она помрачнела и обозлилась, с той ночи обыска ее отношения с Аньес и Изаскун испортились окончательно, и мысль, что, возможно, человек, который украл у нее будущее, находится где-то рядом, была ей невыносима. Вместо нее на кассу поставили Гратаса, но сконцентрироваться на ответственной задаче ему было нелегко из-за Виржини, которая постоянно к нему ласкалась, в результате чего в баре приходилось иметь дело с двумя возбужденными парами, чьи совместные телодвижения нарушали общий рабочий ритм. Либеро исчерпал весь возможный диапазон замечаний — от мольбы до угроз. Пьер-Эмманюэль наслаждался, наблюдая, как тот выходит из себя — он давал указания Изаскун, которые она выполняла с таким подобострастием, будто хозяином бара теперь был он, и вызывал ее в микрофон, чтобы поцеловать ее перед всеми взасос, а заодно и энергично пощупать ее за задницу, и Либеро был на грани нервного срыва:

— Сволочь. Я когда-нибудь разможжу ему череп.

Пьер-Эмманюэль довел до совершенства свою игру заигрывания, которую разработал еще во время отношений с Анни — демонстрируя на публике свой успех в сексуальном плане, он щекотал нервы тем, кто был лишен этих утех, доводя людей до фрустрации. Виржиль Ордиони был его любимой жертвой. Он доводил его своими альковными историями, с напускным простодушием спрашивал, чем именно он хотел бы заняться, если бы остался с женщиной наедине, и перечислял целый набор развратнейших действий, из которых Виржилю предлагалось выбрать то, которому он отдавал особое предпочтение; Виржиль смеялся, захлебываясь слюной, до посинения, и Либеро снова пытался вмешаться:

— Да оставь ты его в покое!

а Пьер-Эмманюэль ссылался на свое чистосердечие и дружеские чувства, похлопывая Виржиля по плечу, и тот спешил ему на помощь.

— Да ладно, ничего, он это не со зла.

Со зла — и Либеро это прекрасно знал, но не хотел раскрывать Виржилю жестокую правду об истинной сущности его мучителя и возвращался к стойке, цедя сквозь зубы:

— Сволочь,

и продолжал нести крест злопамятства аж до момента закрытия бара. Потом они уезжали в город вместе с Матье, который как только можно оттягивал возвращение в комнату своего детства, куда оказался сослан изменой Изаскун; они объезжали дискотеки, занимались порой любовью с туристками на пляже или на парковках и возвращались в деревню на рассвете пьяные в доску, прильнув к лобовому стеклу виляющей на краю обрыва машины. В конце августа Винсент Леандри предложил им поужинать в ресторане, и они поручили закрыть бар Гратасу. Туристы начали разъезжаться, город пустел, в порту дул приятный бриз, жизнь казалась легкой, и Либеро с Матье были рады провести вечер вне бара. Они не думали о том, что там могло происходить в этот момент — да хоть целая оргия на бильярдном столе с подачи Пьера-Эмманюэля и Гратаса — пусть сношаются с их благословения. Они поужинали лангустами с белым вином, и Винсент предложил им заехать выпить в заведение его приятеля, где тот когда-то познакомил их с Анни. Вырваться из деревни, чтобы оказаться в борделе, было не самой лучшей идеей, но они не хотели расстраивать Винсента. Его приятель, как и в прошлый раз, встретил их с распростертыми объятиями и тут же угостил их бутылкой шампанского. В углу зала, разговаривая между собой под ярко-красными софитами, ждали клиентов девицы. Толстый мужик устроился у другого конца стойки, и к нему сразу подошла одна из девушек. До Матье доносились обрывки их разговора — толстяк пытался произвести впечатление, неся полную чушь и отпуская убогие шутки, на которые девица откликалась искусственным, почти неприличным смехом, и Матье узнал голос Риммы. Это действительно была она — в черном платье, на высоких каблуках, изуродованная до неузнаваемости макияжем. Матье обратил на нее внимание Либеро, и они собрались было слезть со своих высоких стульев, чтобы подойти поздороваться, но Римма остановила их немигающим взглядом, а затем медленно отвела глаза и принялась хохотать как ни в чем не бывало. Они сидели не шелохнувшись. Шампанское становилось теплым. Толстяк заказал бутылку и удалился в закрытый отсек. Римма подготовила поднос, ведерко со льдом, два бокала и присоединилась к клиенту. Она в последний раз взглянула на Матье с Либеро и занавесила отсек плотными красными шторами.

— Пошли отсюда.

В машине Винсент пытался их приободрить — это жизнь, что тут поделаешь? Да и сказать-то нечего, девки редко заканчивают карьеру при английском дворе, это, конечно, не совсем исключено, но случается все-таки очень редко; это, безусловно, печально, но ничего не попишешь — никто ни в чем не виноват. Это — жизнь. Либеро сидел, стиснув зубы.

— Они все там окажутся. Все.

Он повернулся к Матье:

— Это наша затея.

Матье со страхом подумал, что он прав. Демиург не есть Бог. Вот почему никто не отпускает ему грехи мирские.

~

Настало другое время: он больше не мог пробираться к ней ночью в номер, бесшумно скользя по пустым коридорам Национальной гостиницы; сердце ее больше не выпрыгивало из груди перед его приходом. В моменты, когда им удавалось теперь побыть вместе, они ощущали на себе тяжесть чужих взглядов. Иногда они уезжали на день из Алжира в Типазу. Останавливались перекусить в Бу-Харуне; сиреневатые рыбьи кишки, разбросанные на камнях у пристани, жарились на солнцепеке, и малейшее дуновение ветра доносило до ресторанных террас вонь разложения, но они все равно продолжали есть и наливали в стаканы красное вино, которое подавали в бутылках из-под кока-колы. Днем они прогуливались по деревне, наступая порой на использованные презервативы, брошенные какой-то парой, которая, как и они, не могли найти себе пристанище для ласк и чьи сельские утехи они не стремились имитировать, ибо то, что могло бы сойти за веселое любовное чудачество, носило здесь печать омерзительной необходимости. Закончился август месяц, месяц палящего солнца, разлагающихся рыбьих кишок и влажности, месяц без любви. Орели понимала, что свободно общаться с Массинисой она могла только в одном месте, и этим местом были не Франция и не Алжир, и находилось оно не в пространственном, а во временном измерении, вне границ мира. Это был временной отрезок V века, заключенный в руинах Гиппона, среди которых тень Августина еще венчала тех, кто был дорог его сердцу и кому нет иного места для воссоединения друг с другом. Орели было грустно; в чувствах она никогда не впадала в крайность и не выносила сентиментальностей, но вместе с тем ей хотелось понять, куда заведет ее вся эта история. Она была готова здраво принять все неудачи, пусть даже ее вины в них было мало, и ей было особенно больно капитулировать перед грубой реальностью происходящего, не зависящей от кого бы то ни было. А другого выхода, кроме капитуляции, у нее не было. Стеклянная стена снова выстраивалась вокруг нее, и, как и прежде, ни пересечь эту невидимую границу, ни разрушить ее она не могла, пусть даже и желала теперь этого всем сердцем. В Драрии Массиниса пригласил Орели в забегаловку на шашлыки; они сели в семейной части ресторанчика, и обслужили их столь молниеносно, что ужин занял не более пятнадцати минут, и они, как только могли, старались потянуть время за мятным чаем; Массиниса заплатил, и они поехали обратно в Алжир; на контрольных пунктах полицейские, проверяя документы, рассматривали их с насмешливым видом, и потом Массиниса отвез Орели в отель, в который не мог зайти вместе с ней. Она захотела сделать ему приятное и пригласить в свою очередь в китайский ресторан гостиницы «Эль-Джазира». Вечер получился отвратительным. Орели пришлось попросить заменить две бутылки подряд медейского вина, которое отдавало пробкой, и сдалась на третьей, такой же. Массиниса сначала был ошарашен, а затем стал бросать гневные взгляды на официанта, расставлявшего на столе нэм с курицей и улыбался пренеприятнейшей загадочной улыбкой; Массиниса был уверен, что официант над ним потешается, что специально нажимал на слово «господин», только чтобы подчеркнуть, что на самом деле он — деревня, несмотря на присутствие француженки, и раздражался все сильнее.

— Ты даже не представляешь, какие это сволочи, сколько в них презрения; он так гордится своей холуйской работенкой,

он так и не дотронулся до своей тарелки, и Орели в результате попросила счет, который оплатила кредитной картой. Официант протянул ей чек на подпись и улыбнулся Массинисе, а тот незаметно схватил его за жилет и сказал ему что-то по-арабски. Официант улыбаться перестал. Они сели в машину. Массиниса никак не мог отделаться от ощущения горечи:

— Я не смогу приглашать тебя в рестораны вроде этого. Пятьсот динаров. И в любом случае — такие места не для меня.

Орели его понимала. Она прижалась к нему в машине. Ей удалось уговорить его, чтобы она оплатила ему номер в той же гостинице, где она остановилась, чтобы они смогли вместе провести ночь — они сделают вид, что незнакомы, он бесшумно к ней проберется, как в Аннабе, но она видела, что ему нестерпимо стыдно за свое положение содержанца, она чувствовала, что этот стыд гасил страсть его объятий. Через два дня он уехал к родителям. Ничего нельзя было поделать. Раскопки закончились, каждый из них постепенно возвращался в свой мир, протягивая друг к другу руки над пропастью, которую ничем нельзя было заполнить. Уверенность в том, что родную землю можно выбрать, — лишь иллюзия. Ничто не связывало Орели с этой страной, кроме той крови, которую ее дед, Андре Дегорс, заставил здесь пролиться, и кроме так и не найденных мощей старого епископа, умершего несколько веков тому назад. Она решила улететь в Париж раньше запланированной даты и собрала чемоданы, не предупредив об этом Массинису. Что она могла ему сказать? Как оставить человека, которого не в чем упрекнуть и которого не хочется покидать? Их общение стало бы бессмысленным. И она опасалась, что при новой встрече ее желание с ним остаться может лишь задержать ее отъезд. Она не оставила письма. Она не хотела оставлять ему ничего, кроме своего отсутствия, потому что своим отсутствием она будет преследовать Массинису вечно, как поцелуй исчезнувшей царевны, не дающий покоя одноименному нумидийскому царю. Она позвонила матери и сказала, что будет вечером в Париже. Все формальности, связанные с отлетом, в аэропорту она выполняла, не давая волю эмоциям. В иллюминатор она видела проплывавшие внизу Балеарские острова, и когда вдали обозначился берег Прованса, она вытерла покрасневшие глаза. Клоди приготовила ей ужин.

— Ну как ты, Орели? У тебя усталый вид.

Она ответила, что у нее все хорошо, поцеловала мать и пошла спать в свою бывшую детскую. В четыре часа утра звонок ее мобильного телефона выдернул ее из сна, в котором странный ветер обдувал все ее тело, медленно окутывая его песком, и она знала, что ей нужно было где-то укрыться, но не хотела прерывать эту теплую ветреную ласку, дуновение столь нежное, что воспоминание о нем еще было живо, когда она ответила на звонок. В телефоне она услышала учащенное дыхание, всхлипы, плач и затем голос Матье:

— Орели! Орели!

Он повторял ее имя, не переставая рыдать.

~

Не было никаких варварских набегов. Ни полчищ вандалов, ни орд вестготов, ни одного всадника. Просто Либеро не хотел больше управлять баром. Он собирался дождаться конца сезона или середины осени, пристроить официанток на другую работу, найти им неплохое место; он станет помогать своему брату Соверу и Виржилю Ордиони на ферме или снова возьмется за учебу, он пока точно не знал, но баром заправлять он больше не хотел. Ему было неприятно чувствовать себя тем, кем он стал. Матье казалось, что его предали. А он-то чем будет заниматься? Либеро пожимал плечами.

— Ты собираешься жить так годами? Вереницы девиц, одни и те же бедные девчонки. Ублюдки вроде Колонны. Алкаши. Попойки. Говенное занятие. Которое отупляет. Невозможно жить за счет человеческой глупости, я сначала так думал, но — невозможно, потому что ты сам становишься тупее среднестатистического идиота. Представляешь, что с тобой будет? Через пять, десять лет?

Но Матье очень хорошо себе представлял. Более того, он совершенно не мог проецировать себя в какое-либо иное будущее. Да, этот сезон был непростым, но в том-то все и дело, что худшее уже позади. Они же не могут все бросить просто так, и для деревни они сделали хорошее дело — если вспомнить, каким вымершим местом она была раньше, а теперь благодаря им здесь все оживилось, сюда тянутся люди, им хорошо, нельзя же вот так разом пустить все коту под хвост только потому, что период выдался непростой.

— Люди, о которых ты говоришь, — кретины, которые приходят в бар и тратят все свои деньги, чтобы потрахаться с девками, которых никогда не смогут затащить в постель; придурки, слишком тупые, чтобы догадаться сразу найти шлюху. Вот я и думаю, что, может, так оно и лучше — вымершая деревня? И вообще, я устал. И не хочу стыдиться своего отражения в зеркале.

Да что это за фишка — стыдиться, не стыдиться? Они что, виноваты в страданиях всего человечества? Они ведь не бандиты и не сутенеры какие-нибудь, и даже когда они закроют бар, сколько еще девиц будет по-прежнему выходить на панель! Они-то тут при чем, если призвание Риммы — быть шлюхой? И не тянет ли их всех, как Изаскун, поблудить?

— Не болтай всякую хрень. Только не ты.

Это была последняя суббота августа. Пьер-Эмманюэль с приятелями из Корте собирались вечером выступить в баре. Они устанавливали усилители на террасе, подтягивались клиенты, и Виржиль Ордиони выгружал разные копчености из своего грузовичка. В половине первого музыканты отложили инструменты и под всеобщие аплодисменты отправились передохнуть. Они встали у стойки рядом с Виржилем, который в сторонке попивал крепкую настойку и ждал, пока Либеро перекинется с ним парой слов. Пьер-Эмманюэль похлопал его по плечу:

— Как я рад тебя видеть! Бернар, налей-ка нам с Виржилем! Налей, налей моему дружбану!

Либеро разговаривал на террасе с каким-то семейством из Италии. Время от времени он посматривал в направлении зала. Когда Изаскун прошла мимо Пьера-Эмманюэля с подносом, тот схватил ее за талию и поцеловал в шею. Она резко вскрикнула. Либеро вошел внутрь.

— Изаскун, давай работать, черт подери! Люди ждут. Бернар, займись сэндвичами и террасой, я тебя здесь заменю.

Либеро уселся на табурет за кассой и наклонился к Пьеру-Эмманюэлю:

— Я тебе сто раз говорил — не мешай ей работать, трахаться будешь после закрытия, неужели до тебя не доходит?

Пьер-Эмманюэль вскинул руки в знак капитуляции:

— Ой! Ведь так сложно удержаться, когда влюблен! Ты бывал когда-нибудь влюблен, Виржиль? Расскажи-ка нам о своих приключениях.

И парни из Корте в свою очередь начали приставать к Виржилю Ордиони, требуя, чтобы тот рассказал о своих любовных похождениях, а тот смеялся, повторяя, что рассказать-то особо и нечего, но парни не верили — не, не правда, ведь ты — бывалый обольститель, скажешь нет, Виржиль? Ну, не стыдись, мы же среди своих, ты как их охмуряешь? Забалтываешь, наверное? Или затанцовываешь? А, да, ну конечно — стихами! Ты ведь им стихи посвящаешь, вон оно как! Ну давай, колись, расскажи хотя бы эпизодик, так хочется послушать, ну хотя бы один, что-нибудь самое свеженькое, про последнюю твою пассию, как ты ее сразил, ну для примера, хотя бы про одну, что тут такого? Друзьям можно все доверять, или тебе нужна особая обстановка? А-а-а, он, наверное, стесняется, тогда, может, поедешь с нами на дискотеку и за бутылочкой все выложишь? Ведь расскажешь, а? Как соблазнил, что вытворял в постели, и громко ли она кричала, только вот на дискотеку его не пустят в таких бахилах, да еще и в охотничьих штанах; не, не покатит, там свои правила, там все серьезно, и вообще — это реально стремно — затащить туда такого ловеласа, как Виржиль, ведь он всех баб в два счета охмурит, а мы с носом останемся! Ведь и с другими делиться нужно! Слишком жирно одному будет! Где твоя самоотверженность? Тем более по отношению к людям, которые аж из Корте приехали; это невежливо — лишать их возможности повеселиться, а то они больше никогда не приедут; так что нет, это не самая лучшая идея — брать Виржиля с собой на дискотеку; а Виржиль все смеялся и повторял, что он бы с удовольствием все рассказал, если бы было что. Либеро вздохнул.

— Вас это забавляет? Оставьте его в покое.

— Ой, блин, да мы смеемся! Мы ж его обожаем, нашего Виржиля!

Конечно, они его обожали, а он им чем платит? Тень на плетень наводит, рассказал бы хоть о своей невесте, ведь должна же у него быть невеста в горах, которая согревала бы его по ночам, такая жирненькая, наверное, от которой несет козлятинкой; ведь есть же у него такая на крайний случай, а, Виржиль? Или ему толстушки не по вкусу, не говоря уж об эпиляции, хо-хо, вот тут-то, если уж говорить о всяких тонкостях, то с толстой пастушкой с козлячьим душком, да еще и с небритой киской — тут уж ничего не попишешь, не нравится, да? Ты скорее удавишься, чем будешь трахать черт-те че, понятное дело, во как с тонкими натурами — лучше спать с молоденькими, везде гладко выбритыми — и ляжки, и лодыжки, и киска, все-все, это ж не сравнить; и Пьер-Эмманюэль принялся расписывать Изаскун: потрясающая выбритая киска, гладкая, как кожа на руке, нет, кожа младенца, и вся тепленькая, что-то неописуемое, особенно в самой ложбинке, где кожа ну просто нежнейшая, ты врубаешься, о чем это, Виржиль? Кожа нежнейшая, и чувствуешь жар, когда притрагиваешься к ней губами — сечешь, Виржиль? И Виржиль нервно смеялся, опускал глаза и нелепо съеживался; Либеро хлопнул рукой по стойке, но Пьер-Эмманюэль продолжал, он наклонялся к Виржилю и нашептывал ему на ухо, расписывая нежное тело Изаскун, а уж вообще что-то запредельное — это когда она берет в рот, и хочется просто кричать от наслаждения, ты только можешь себе представить, Виржиль? Неужели можешь? И один парень из Корте экстатически вскрикнул, а другой засмеялся:

— Да как он это себе представит, ведь козы не могут отсосать!

и они все загоготали, а Виржиль осел на табурет, давясь собственным смешком, похожим на застрявший в горле стон. Было почти два ночи. Клиенты разошлись. Официантки протирали столы. Либеро заорал:

— Хватит!

Глаза у него вылезали из орбит. Пьер-Эмманюэль не сразу понял серьезность происходящего. Он схватил Виржиля за плечо; тот не шелохнулся.

— Ты что, мать ему, что ли? Больно ты нужен Виржилю, он ведь у нас такой…

— Ах ты ублюдок.

Подошел Матье. Он заметил, как правой рукой Либеро приоткрыл ящик под кассой.

— Ты, сволочь, вали отсюда вместе со всей своей дружбанской сволотой…

— Э, смени-ка тон!

— …вместе со сволотой, я сказал, а конкретнее так: ты, ты и ты, а если не ясно, то вы, трое ублюдков, проваливайте отсюда, а ты, дрянь, посмотри хорошенько вокруг, да запомни, потому что после того как ты отсюда выкатишься, пока я тут, ноги твоей здесь не будет, и если только ты вздумаешь переступить через этот порог, слышишь, я разможжу тебе череп, и если ты думаешь, что я тут шутки шучу, давай, попробуй выйти и снова сюда войти, сволочь поганая! Давай, шуруй!

Пьер-Эмманюэль с друзьями стояли какое-то время напротив Либеро, который теперь запустил руку в ящик.

— Ладно, пошли отсюда.

Пьер-Эмманюэль обнял Изаскун и начал с ней целоваться в двух шагах от Виржиля.

— Я скоро поднимусь к тебе в квартиру.

Пока он шел к выходу, Матье заметил, как у него подрагивают руки. У двери он повернулся в сторону Либеро:

— Давай, давай, подержи руку в ящике. Подержи.

— Если ты вернешься сюда без твоих дружков, тогда мне это не понадобится. А за меня не беспокойся.

Либеро положил руки на стойку бара и глубоко вдохнул:

— Давайте, уберите все, закрываемся.

Изаскун вошла в зал с подносом грязных стаканов и поставила его на стойку. Виржиль внимательно за ней следил; губа его отвисла, глаза были стеклянными. Она перехватила его взгляд и громко выругалась по-испански. Либеро отправил ее спать и приобнял Виржиля.

— Пойдем.

Либеро вывел его на свежий воздух и усадил на террасе, поставил перед ним бутылку с настойкой. Виржиль не двигался. Либеро присел перед ним на корточки и принялся что-то долго ему объяснять на языке, который Матье никогда не поймет, ибо был ему не родным; сжимая руку Виржиля, Либеро говорил с дружеской проникновенностью, которой не было ни начала, ни конца. Время от времени Виржиль кивал головой. Либеро оставил его одного на террасе. Отпустил Гратаса к Виржини и наполнил два бокала. Протянул один Матье:

— Не уверен, нужно ли было так его унижать.

— А что мне оставалось делать? Да хрен с ним, с этим придурком — если он нарывается, то и получит свое, вот и все. Все равно получит, даже если не будет нарываться.

Ночь конца света выдалась тихой. Ни конницы вандалов. Ни вооруженных вестготов. Ни одной убиенной девственницы в объятых пламенем домах. Либеро снимал кассу; пистолет его лежал на стойке бара. Быть может, вспомнил он с грустью свои студенческие годы, те писания, которые хотел предать огню на алтаре мирской глупости и строки из которых все же всплывали еще в его памяти.

«Ибо тленный мир создал для тебя Господь, и сам ты смертен».

Перед баром остановилась какая-то машина. Из нее вышел Пьер-Эмманюэль. Он был один. Задержался на террасе и взглянул через открытую дверь на Либеро. Но зайти внутрь не решился. Он прошел мимо Виржиля Ордиони, потрепал его по волосам и игриво сказал:

— Вот — самое время потрахаться,

и направился к квартире официанток. Либеро снова занялся кассой. С улицы донеслись вдруг глухие удары, затем пронзительный визг, еще более резкий, чем скрип трещоток на Темной утрене. Либеро выбежал из бара с пистолетом, вслед за ним кинулся Матье. Фонари на улице уже не горели, но в свете луны посреди дороги было видно, как Виржиль Ордиони всей своей массивной тенью склонялся над Пьером-Эмманюэлем, который кричал не переставая. Виржиль сидел у него на груди, прижимая руки обидчика вдоль тела; ногами Пьер-Эмманюэль яростно колотил по асфальту; один ботинок у него слетел, а сам он весь дергался, тщетно пытаясь высвободиться; Виржиль тяжело дышал, сопя, как обезумевший бык, и стаскивал с Пьера-Эмманюэля штаны, он разорвал тонкую ткань трусов, и Матье, стоящий как истукан, наблюдал за сценой остекленевшими глазами, и Либеро накинулся Виржилю на плечи, пытаясь опрокинуть его навзничь с криками:

— Виржиль! Прекрати! Прекрати!

но Виржиль не покачнулся и не остановился, он рыкнул, резко выпростал руку назад и от удара упал навзничь, лицом к звездам, Либеро, а Виржиль остервенело бил Пьера-Эмманюэля кулаком по ногам, затем одной рукой прижал колени к земле, а другой раскрыл вынутый из кармана нож; Либеро вскочил, встал перед ним и заорал:

— Перестань! Остановись!

но Виржиль беспрестанно размахивал ножом, и тогда Либеро зашел из-за спины в тот момент, когда Пьер-Эмманюэль завопил изо всех сил, ощутив кожей холод лезвия; Либеро принялся с силой колотить Виржиля по плечам и по шее рукояткой пистолета, но тот не обращал на него внимания и продолжал размахивать ножом, словно отгоняя от себя мух, а затем запустил пятерню в пах Пьеру-Эмманюэлю и склонился еще ниже с ножом, затем снова локтем отшвырнул на землю мешавшего ему Либеро — он стоял теперь на коленях; Пьер-Эмманюэль издавал нечеловеческие, леденящие душу вопли, Либеро взглянул на стоявшего истуканом Матье и снова заорал:

— Виржиль! Умоляю! Хватит!

но крик его перекрывали безумные вопли Пьера-Эмманюэля, и тогда Либеро резко поднялся, взвел курок, вытянул перед собой руку и выстрелил в голову Виржилю Ордиони, который тут же завалился на бок. Пьер-Эмманюэль высвободился и отполз на четвереньках, словно спасаясь от огня, и сел на землю со спущенными штанами, дрожа всем телом и беспрестанно стоная. Ляжки его были в порезах, и в паху виднелась кровавая полоска. Либеро подошел к Виржилю и упал перед ним на колени. Асфальт был забрызган кровью и каплями мозга, и тело Виржиля еще какое-то время содрогалось в конвульсиях. Либеро закрыл рукой глаза и подавил рыдание. Затем выпрямился на секунду, взглянул на рану Пьера-Эмманюэля и снова сел рядом с Виржилем, взял его за руку и поднес к губам. Пьер-Эмманюэль все еще стонал, а Либеро время от времени тихо приговаривал:

— Заткнись, у тебя все цело, заткнись,

и снова, плача, закрывал глаза рукой и повторял:

— Заткнись,

и вдруг неуверенно повел пистолетом в сторону Пьера-Эмманюэля, который, как заведенный, все причитал:

— Ой бл…дь, ой бл…дь, ой бл…дь, ой бл…дь,

и никак не унимался, а Матье, не шелохнувшись, стоял под светом луны и смотрел на происходящее. И вновь мир погрузился во тьму, все, без остатка, накрыв собою. И вновь голос крови возопил к Господу от земли, и возрадовались кости сокрушенные, ибо никто не сторож брату своему, и в воцарившейся вскоре тишине летней ночи можно было расслышать, как тоскливо кричит сова.

Проповедь о падении города Рима

Орели сидит у постели деда. Он может без страха окунуться в свои темные предсмертные видения, ибо Орели поджидает вместо него миг кончины, и в напряженном ее взгляде нет ни тени усталости. Врачи подарили Марселю Антонетти редкую возможность умереть дома. Они еще могут бороться с болезнью, но бессильны перед демоном глубокой старости, неизбежным распадом тела. Желудок наполняется кровью. Сердце разрывается от собственных ударов. Каждый глоток чистого воздуха разжигает иссохшую плоть, тлеющую подобно смирне. Дважды в день приходит медсестра, чтобы ввести внутривенное и определить степень угасания. Виржини Сузини приносит из бара еду, которую Бернар Гратас готовит для Орели. Со вчерашнего дня Марсель уже совсем ничего не ест. Клоди с Матье должны прилететь сегодня из Парижа. Орели попыталась их отговорить, но Матье настоял. Жюдит побудет с детьми одна в Париже столько, сколько будет нужно. За прошедшие восемь лет Матье побывал на Корсике лишь однажды, когда выступал в качестве свидетеля на судебном процессе над Либеро в Аяччо, но в деревню так ни разу и не заехал. Он не изменился. Он по-прежнему думает, что достаточно отвести взгляд, чтобы низвергнуть в небытие целые пласты своей жизни. Он по-прежнему считает, что то, что исчезает из поля зрения, перестает существовать. Если бы Орели прислушалась к своему недоброму сердцу, она бы сказала Матье, что приезжать не надо. Что слишком поздно. Что не стоит разыгрывать здесь комедию искупления грехов. Но она ничего не сказала, и она ждет. Ставни в спальне полуприкрыты. Она боится, что слишком яркий свет будет слепить деду глаза. Но и не хочет, чтобы дед умирал в потемках. Время от времени он приоткрывает глаза и поворачивается к ней. Она берет его за руку.

Дорогая моя. Дорогая.

Ему не страшно. Он знает, что она рядом, что караулит вместо него тихое наступление конца, и он снова откидывается на подушку. Орели не выпускает его руки. Смерть, возможно, опередит Матье с матерью и наступит в минуту их сокровенного душевного единения, унося с собой мир, который навсегда исчезнет вместе с Марселем. От этого мира останется лишь фотография, сделанная летом 1918 года, но Марсель больше не сможет в нее вглядываться. Не будет больше ни мальчика в морском костюмчике, ни четырехлетней девочки, никакого загадочного отсутствия, а лишь соединение инертных пятен, смысл которых будет для всех утерян. Что представляют собой миры, мы на самом деле не знаем. Но уловить признаки их исчезновения нам по силам. Движение фотографического затвора в раскаленном летнем воздухе, тонкая рука усталой девушки на плече деда или квадратик парусника, заходящего в порт Гиппона, несущий из Италии непостижимую весть о том, что Рим пал.

Вестготы Алариха грабили город три дня, пятная в лужах девичей крови полы своих длинных синих накидок. Когда весть об этом доходит до Августина, он едва ли приходит в волненье. После многолетней борьбы с фанатизмом донатистов[25] теперь, когда над ними одержана победа, он всеми силами старается вернуть их в лоно католической церкви. Правоверным, которыми еще движет желание мести, он проповедует добродетель прощения. Низвергаемые камни его не заботят. Ибо, несмотря на то что он с ужасом открестился от ересей своей преступной юности, быть может, он все-таки вынес из учения Мани[26] глубокое убеждение о греховности мира, не стоящего того, чтобы конец его оплакивали. Да, он до сих пор верит, что мир исполнен теней зла, но теперь он знает, что не движимы они никаким духом, способным нарушить единство Господа Бога, ибо тьма есть лишь отсутствие света, так же как и зло свидетельствует лишь об отстранении Бога от мира, указывает на разделяющую их между собой пропасть, заполнить которую может только благодать Господа, данная в чистоте вод крещения. Так пусть же мир накроет тьма, если сердца человеческие откроются свету Господа. Но каждый день спасающиеся бегством привозят с собой в Африку яд отчаяния. Язычники обвиняют Господа в том, что не уберег обратившийся в христианство город. Из Вифлеемского монастыря на весь христианский мир разносятся безудержные стенания Иеронима — он горько оплакивает участь Рима, преданного огню и мечу варваров, но забывает в своем кощунственном страдании о том, что христиане принадлежат не миру, а вечности непреходящего бытия. В церквях Гиппона верующие делятся страхами и сомнениями и обращаются к своему епископу, чтобы из его уст услышать, за какой страшный грех несут они столь тяжкую кару. Не пристало пастырю бичевать овец своих за их напрасные страхи. Дело его — лишь их успокоить. И чтобы их утешить, в декабре 410 года в нефе кафедрального собора Августин восходит перед своей паствой на амвон. Послушать его собралась огромная толпа — прихожане теснятся перед оградой хоров в ожидании, когда под мягкими лучами зимнего света зазвучит укреплящее верующих слово.

Послушайте, возлюбленные мои,

Мы, христиане, верим в вечность непреходящего бытия, частью которого мы сами и есть. Господом были нам обещаны лишь смерть и воскрешение. Основания городов наших коренятся не в земле, но в сердце апостола, на которого пал выбор Господа для возведения Церкви, ибо Бог выстраивает для нас не крепости из камня, плоти или гранита. Он возводит вне мира сего оплот Духа Святого, несокрушимый оплот любви, который выстоит во веки веков во славе Его и после того, как век наш в прах обернется. Рим завоеван, и сердца ваши вопиют от греха сего. Но хочу вас спросить, дорогие мои: отчаиваться, когда Господь обещал вам спасение милостью своей, — не есть ли это истинный грех? Ты плачешь, потому что Рим предан огню? Но разве не обещал тебе Господь мир вечный? Стены Карфагена пали, молнии Баала больше не сверкают, и воины Масиниссы, осаждавшие бастион Цирты, исчезли, как песок утекает сквозь пальцы. Все это ты знаешь, но ты верил, что Рим устоит. А не был ли Рим выстроен такими же, как ты, людьми? И когда же начал ты верить в то, что люди способны выстроить вечное? На песке строит человек. Хочешь объять, что человек создал — обнимешь лишь ветер. Руки твои пусты, и сердце твое скорбит. И если любишь ты этот мир, то и сгинешь с ним вместе.

Возлюбленные мои.

Вы мне — братья и сестры, и печалюсь я, глядя на столь глубокую скорбь вашу. Но еще больше скорблю я, когда вижу, что остаетесь вы глухи к слову Божьему. Что рождается от плоти, во плоти и почит. Миры переходят от тьмы ко тьме, сменяя друг друга, и как бы ни был велик Рим, он все еще принадлежит сему миру, и он должен вместе с ним погибнуть. Но душа ваша, исполненная света Господня, не умрет. Не поглотит ее тьма. Не печальтесь из-за мрака мира сего. Не проливайте слез из-за дворцов и театров разрушенных. Не достойно сие веры вашей. Не печальтесь о братьях и сестрах, падших под мечом Алариха. Как вы можете спрашивать с Господа за смерть их, с Него, кто принес единственного своего Сына в жертву во искупление наших с вами грехов? Господь щадит по усмотрению своему. И те, кто избран был Им на смерть мученическую, возрадовались, что не приберег Господь тело их, ибо пребывают они отныне в вечной благодати света Его. Вот что, и только это и обещано нам — нам, христианам.

Дорогие мои,

Не страшитесь нападок язычников. Сколько пало городов нехристианских, чьи идолы не смогли уберечь их от погибели. Но ты, разве каменному идолу ты поклоняешься? Вспомни, кто есть Бог твой. Вспомни, предвестником чего Он явился. Он возвестил тебе о том, что мир будет разрушен огнем и мечом, Он возвестил разрушение и смерть. Как можешь ты страшиться предсказаний? А Он обещал и новое пришествие Сына во славе своей, посреди руин здешних, дабы ввести нас в вечное Царствие света Его. Отчего печалишься ты, а не ликуешь, ты, который живет в ожидании конца света, если ты на толику христианин? Но, быть может, не следует нам ни скорбеть, ни ликовать. Рим пал. Город захвачен, но ни земля, ни небеса не поколеблены. Оглянитесь вокруг, дорогие мои. Рим пал, но на самом деле — будто ничего и не случилось. Звезды не сбились с пути, ночь нагоняет день, приходящий на смену ночи, и ежесекундно настоящее восстает из небытия и нисходит в небытие; вы — здесь, предо мною, а мир гибнет, но не пробил еще его последний час, и знать нам этого часа не дано, ибо Господь не все открывает нам. Но того, что Он открывает нам, достаточно, чтобы сердца наши исполнились радостью, и укрепляет Он нас в испытании, ибо вера наша в любовь Его столь сильна, что ограждает нас от страданий тех, кто не познал этой любви. И именно так сердца наши хранят чистоту — радуясь во Христе.

Августин на секунду прерывает проповедь. В толпе он различает внимающие ему лица, на многих из которых читается теперь умиротворенность. Но он еще слышит горестные всхлипы. Рядом с хорами, у ограды, стоит девушка и смотрит на него заплаканными глазами. Поначалу он взирает на нее со строгостью рассерженного отца, но потом замечает, что она загадочно улыбается ему сквозь слезы, и, прежде чем продолжить проповедь, Августин благославляет ее, и именно эту улыбку он вспомнит двадцать лет спустя, когда будет лежать на полу, в апсиде, в окружении служителей церкви, молящихся на коленях за спасение его души, в чем ни у кого не будет и тени сомнения.

Августин умирает в городе, который вот уже три месяца осаждают войска Гейзериха. Быть может, ничего и не произошло в Риме в августе 410 года — просто сместился центр тяжести, легким толчком дав импульс движению вандалов по землям Испании вплоть до стен Гиппона по ту сторону морей. Августин изможден. Нехватка самого необходимого так сильно ослабила его, что он даже не может приподняться. Он больше не слышит ни победоносные вопли вандалов, ни крики ужаса прихожан, укрывающихся в нефе церкви. В его изможденном мозгу собор, охраняемый дланью Господа, наполняется светом и тишиной. Очень скоро вандалы захватят Гиппон. На конях они ворвутся в город и принесут с собой арианскую дикость и ересь. Быть может, они уничтожат все, что он когда-то любил в моменты своей греховной слабости, но он столько проповедовал о конце света, что не престало ему о том заботиться. Будут гибнуть люди, надругаются над женщинами, накидки варваров вновь замараются кровью. Земля, на которой лежит Августин, везде помечена альфой и омегой — знаком Христа, до которого он дотрагивается кончиками пальцев. Обещание Господа все никак не исполнится, и агонизирующая душа слаба, падка на соблазн. Что может пообещать людям Бог — Он, который знает их так мало, Он, кто не прислушался к собственному отчаявшемуся Сыну и не понял людей, даже став одним из них? И как могут люди верить его обещаниям, если сам Христос усомнился в собственной божественности? От холода мраморного пола Августина начинает бить дрожь, и за секунду до того, как он откроет глаза навстречу вечному свету, освещающему град, не подвластный никакому войску, он вдруг с волнением думает — а может статься, что те рыдающие теперь прихожане, которых он так и не сумел утешить своими проповедями о падении Рима, поняли его слова лучше него самого? Миры уходят один за другим, тьма сменяет тьму, и их очередность, быть может, ничего не означает. Эта невыносимая догадка обжигает душу Августина, он лежит, окруженный братьями, выдыхает и пытается повернуться навстречу Господу, но снова видит перед собой загадочную искреннюю улыбку той незнакомой заплаканной молодой женщины, что явилась ему свидетельством конца, но и свидетельством истока, ибо и то и другое есть суть одно.

~

Названия глав, за исключением последней части, взяты из проповедей Августина.

Я выбрал замечательный перевод Жан-Клода Фредуйя, опубликованный в 2004 году Институтом изучения работ Блаженного Августина.

Я также использовал цитаты из Псалтыри и из Книги Бытия, позаимствовал строку «пепел волос Суламифь» из стихотворения Пауля Целана «Фуга смерти», в свою очередь заимствованную из Книги «Песнь песней» Соломона.

Без помощи Даниэля Истрии я не смог бы представить, как выглядел африканский кафедральный собор V века и каким образом читались в нем проповеди.

Жан-Ален Юссер посвятил меня в тайны устройства колониальной административной системы и рассказал о тропических болезнях, симптомы которых я позволил себе изменить по эстетическим причинам.

Выражаю обоим благодарность и заверения в дружбе.

Будучи столь многим обязанным моему двоюродному деду, Антуану Весперини, я решил, что вместо подробных объяснений будет проще и вернее посвятить ему этот роман, который без него не был бы написан.

Jérôme Ferrari

LE SERMON SUR LA CHUTE DE ROME

Проповеди не бывает без аллегории, как не бывает романа без интриги. Книга Жерома Феррари — роман и проповедь одновременно, поэтому там есть и то, и другое… Автор выстраивает собственный мир, где трагедия не исключает гротеска.

Le monde des livres

Жаль, что Делилло уже написал роман «Изнанка мира», потому что это название идеально подошло бы для романа Феррари, где герои пытаются найти выход, который находится внутри. Эту «изнанку мира» Жером Феррари выстраивает из романа в роман.

Télérama.fr

В своем философском романе Феррари рассказывает обычную на первый взгляд историю, но эта история заставляет читателя размышлять об очень важных вещах. Эту книгу надо читать не торопясь, хотя это и непросто.

Francetvinto

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Переводчик следует авторской разбивке текста на абзацы, а также авторскому синтаксису при оформлении прямой речи, сохраняя таким образом эффект непрерывного потока повествования.

(обратно)

2

Арденнаская операция 21–23 августа 1914 года — сражение на Западном фронте Первой мировой войны. Завершилась победой Германской армии и отходом французских войск, часть Пограничного сражения 1914 года. Здесь и далее, за исключением специально оговоренных случаев, примечания редактора.

(обратно)

3

Здесь — заросли кустарников и низких деревьев, обычно вечнозеленых, характерные для побережья Средиземного моря.

(обратно)

4

Прозвище, данное Доминику Лукини, предводителю коммунистического партизанского движения в горах Альта Рокка. — Прим. автора.

(обратно)

5

«Бар Команданте — звук, еда, лаунж».

(обратно)

6

Ничейная земля (англ.).

(обратно)

7

Шарль Моррас (1868–1952) — французский публицист, критик, поэт; один из представителей воинствующего национализма, который во Франции перед войной провозгласил лозунг национального ренессанса.

(обратно)

8

Система французских укреплений, на границе с Германией от Бельфора до Лонгийона. Была построена в 1929–1934 годах (затем совершенствовалась вплоть до 1940 года). Длина около 400 км. Названа по имени военного министра Андре Мажино. В 1940 году германские войска стремительно обошли линию Мажино с севера через Арденны. После капитуляции Франции гарнизон линии Мажино сдался.

(обратно)

9

Анри-Филипп Петен (1856–1951) — французский военный и государственный деятель; маршал Франции (1918); видный участник Первой мировой войны. В 1940–1944 годах возглавлял авторитарное коллаборационистское правительство Франции, известное как режим Виши (официально — «Французское государство»), Петену принадлежит понятие «коллаборационизм».

(обратно)

10

Один из крупнейших французских финансовых конгломератов в Европе со штаб-квартирой в Париже.

(обратно)

11

Гумьеры — марокканские солдаты, использовавшиеся во вспомогательных подразделениях французской армии в период с 1908 по 1956 год.

(обратно)

12

Корабл «Свобода» (англ.).

(обратно)

13

Мезон Карре — наиболее сохранившийся древнеримский храм на территории Франции. Расположен в центре Нима.

(обратно)

14

Битва под Монте-Кассино состояла из четырех кровопролитных сражений (1944), в результате которых союзные войска прорвали линию немецких укреплений, известную как «Линия Густава», и овладели Римом.

(обратно)

15

Масинисса (ок. 240 до н. э. — ок. 149 до н. э.) — первый царь Нумидии, наиболее известный своим участием в качестве римского союзника в битве при Заме во Второй Пунической войне (218–201 гг. до н. э.).

(обратно)

16

Возлюбленная и жена Масиниссы.

(обратно)

17

Роскошный отель.

(обратно)

18

МалинкЕ, манинка (самоназвание) — народ группы мандинго в Гвинее, Сенегале и Мали.

(обратно)

19

Сражение между французской армией и силами Объединенного национального фронта Льен-Вьет, произошедшее в марте — мае 1954 года. Считается решающим сражением Первой Индокитайской войны.

(обратно)

20

Военно-политическая организация, созданная Хо Ши Мином для борьбы за независимость Вьетнама от Франции и Японии.

(обратно)

21

Африканский трипаносомоз, или сонная болезнь, — паразитическое заболевание людей и животных.

(обратно)

22

Лоаоз — паразитарное заболевание из группы филяриатозов. Распространено в тропических лесах Западной и Центральной Африки.

(обратно)

23

Филярии, или нитчатки, — семейство круглых червей-паразитов.

(обратно)

24

Ученая степень во Франции и франкофонной Бельгии, дающая право преподавать в средней профессиональной школе и на естественно-научных и гуманитарных факультетах высшей школы.

(обратно)

25

Участники религиозного движения в римской Северной Африке IV–V вв., направленного против официальной христианской церкви и римского господства; в основном рабы, городская и сельская беднота.

(обратно)

26

Учение Мани — это дуалистическое учение о борьбе света и тьмы, добра и зла. Беря свои истоки из гностицизма, оно требовало от определенного круга последователей строжайшей воздержанности, особенно в отношении питания, половой жизни, физического труда.

(обратно)

Оглавление

«Быть может, Рим не погибнет, пока живы римляне»

«А посему, братья, не ропщите на возмездие Господа»

  ~

  ~

  ~

  ~

  ~

  ~

«Посмотри, кто ты есть. Ибо огонь неминуем»

«Что человек созидает, сам человек и разрушает»

  ~

  ~

  ~

  ~

  ~

«Где найдешь ты пристанище вне мира сего?»

«Ибо бренный мир создал для тебя Господь»

  ~

  ~

  ~

  ~

  ~

Проповедь о падении города Рима

~ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg