Мария Близнецова Записки хирурга
Рисунки Андрея Пахомова
Дом на взгорке
Я Мариля Василёва. Мне три года. Самые отрывочные воспоминания о том времени: колкий двор, потому что я хожу только босая и тогда, когда тепло. Огромное крыльцо, на которое так трудно взобраться. Братья все такие рослые, у них большие руки и ноги, только один брат маленький, меньше меня, и все время плачет. Я его иногда качаю.
От отца пахнет лесом, лыком, соком ольхи. Отец клепает бочки, он бочар. Делает самые хорошие бочки в округе. Его все стараются переманить к себе работать. К нему приезжают управляющие на тройках. Тогда от отца пахнет вкусной едой, пивом. Отца угощают, уговаривают работать.
От матери пахнет хлебом, молоком, коровником, землей и мылом.
У нас все работают день и ночь, день и ночь. Только я не работаю еще и маленький брат. Он все время плачет и мучит мать. Она не спит из–за него ночами. А ей рано вставать, и вечерами она работает, а до трех ночи иногда — ткет. Всю ночь мы слышим, как стучат поножи и плачет брат.
Почему он все плачет? Спал бы, как моя кукла. Она тряпочная, а волосы из льна. Я ее одеваю, даже шью сама на куклу. Я ее кормлю на ночь, пеленаю, и она спит. Я говорю ей, чтобы она не будила меня, а то мне надо копать землю, ткать, полоть огород, выгонять коров и лошадей, кормить кур, полоскать белье в речке в любой день.
Кукла спит…
У нас такая большая изба! Есть половики, на них стоять так щекотно и приятно. Ноги сразу согреваются на половике. От печки идет дух известки и картошки, печеного хлеба и топленого молока.
Сейчас приедет отец, все мы сядем за стол и будем ужинать. А потом так хочется спать, и я засыпаю на печке. Сквозь сон слышу, что отец говорит:
— Лапти Мариле…
Хочу взглянуть, что там делает отец и почему произносит мое имя, но уже нет сил открыть глаза, и я сплю.
Утром я слезаю с печи и вижу пару новых пестрых лапотков, маленьких, как для куклы, — моих. Мне отец сплел лапти, значит я уже взрослая и могу со всеми идти в лес, в поле, на речку. Могу пасти гусей и выгонять кур, могу даже пойти с братьями и пасти коз у Радзивиллов, пойду за грибами. Я теперь буду работать, как все. Мне это так нравится — быть взрослой и начинать работать.
Сколько мне лет? Я стою над прорубью и полощу белье. Полощу и плачу. Холодная вода так нажгла мне руки, что они совсем окостенели и заныли. Плакать нельзя. Никто не плачет. Надо научиться полоскать белье так, чтобы руки не касались воды. Я еще не умею. Но я скоро научусь делать все — и полоскать, и ткать, и шить, и вышивать. Я очень люблю ткать. У меня еще не доросли ноги до педалей, но я уже пытаюсь ткать что–то из двух ниток. Ткань получается редкая, но скоро я буду ткать из восьми ниток узор, который умеет делать только одна ткачиха в округе. Ей все завидуют в деревне, а я хочу научиться у нее и учусь. Уже моя кукла так красиво одета, как барышни в имении Радзивиллов. Я и лапотки ей сплела маленькие, пусть носит.
Как легко ходить в лаптях! Какие они удобные и легкие! Так весело в них ноге, что теперь в жару иногда вспоминаешь, какая это была удобная обувь. Как и валенки зимой — валенок и лапоть зря так презирают, хотя валенки теперь делают на подошве, и это уже скорее модные сапожки из войлока, а войлок вещь удивительная. Нога в нем не трется, не перегревается, да и в лаптях ноги не деформируются.
Сколько я ходила в лаптях? До тех пор, пока не обула сапоги в академии. Каждое лето приезжала домой и надевала новые лапти, ткала себе красивую юбку с узором и кофточку такую же, тонкий платочек из льна и шила тонкую блузку с кружевами — была щеголихой, и не жаль было рук, глаз, чтобы ночами вышивать мелкие клетки филейной работы, не жаль было времени, чтобы набирать тончайшей иглой такие же, как игла, тончайшие складки на блузке, плести кружева.
Никогда я не думала, что все это может пригодиться после.
К весне все кончалось в доме — и корм и сено. Корова телилась и давала мало молока. Хлеба тоже оставалось мало, но мы не голодали никогда — просто было некогда сидеть дома, надо было идти работать в поле, и все работали.
Помню, что с первого раза научилась боронить землю, как велел отец. Он меня любил и всегда ставил в пример моим братьям. Подозреваю: он потому не попрекал меня, что я была одна девочка среди мальчишек, и он никогда не учил меня пугой — прутом, как учил братьев. Я всегда могла угодить отцу, хотя он был так требователен. Я гордилась своим отцом и тем, что могла угодить ему.
ОТЕЦ
Большим мастером был отец.
Вся наша земля — четыре десятины — должна была прокормить нас и наш скот. Отец ухитрялся дотягивать до весны, когда коровы, часто шатаясь от голода, уже бежали щипать первую траву, да и мы не голодали, хотя стоило это великих трудов и большого умения обращаться с землей.
Шел отец в поле и приговаривал:
Прыснет дождик, дунет ветер. Пусть хоть сыплет с неба град. Я посею горсть гороха, Уродится виноград.Было в этом ухарство и колдовство, чтобы и в самом деле уродилось, было в этом заклинание земле и самому себе, но, так или иначе, отец всегда чуял, что будет — засуха или дожди… Никогда в нашем поле не было пусто.
Нам завидовали соседи — удачливые мы с отцом, и мы сами верили тому, что мы удачливые.
Отец всегда говорил, что там, где человек родился, там и должен жить — никуда не уезжать, ничего не менять в своей жизни. Он считал, что от городов и имений все несчастье идет в деревню, к нам. Боялся городов и редко брал нас в поездки. Мы должны были работать и жить в доме, в поле.
Часто отец говорил мне:
— Ты у нас рукодельница, здесь будешь жить и ткать. Всех оденешь, обошьешь, лучше тебя никто не умеет шить да вышивать.
Я молчала, хотя так мне хотелось сказать отцу, что хочется посмотреть, как живут люди в других местах, в больших городах, как там шьют да ткут. Но отец не любил возражений.
Раз он сказал, все мы должны были слушаться, и мы слушались до поры до времени.
Раз братья мои играли, баловались с косой, да и уронили ее. Коса пролетела несколько метров и воткнулась в землю возле меня, прямо у самой ноги. Братья закричали, а я и не крикнула — не поняла, почему они так испугались: коса торчала в земле рядом с моей ногой и не задела ногу.
Как увидели это братья, так и отлегло у них от сердца: поверили тому, что я удачливая, тому, что я родилась в сорочке.
И я поверила этому сама.
Часто, ложась спать, смотрела на дорогу, которая убегала от села и вела далеко–далеко, в город, в Минск.
Смотрела на дорогу и думала, что когда–то поеду по ней или пойду учиться.
И пошла в лаптях, в своей домотканой юбке, которая и по сию пору со мной, и я берегу ее. Она одна напоминает мне дом, отца и мать, всех братьев, напоминает то время, когда я только мечтала уйти учиться. И как это было трудно!
Когда я поступила на рабфак в Минске, когда отлично окончила его и была зачислена в Военно–медицинскую академию имени Кирова в первом наборе женщин, тогда я вспомнила слова братьев о том, что счастливой я родилась на свет.
Как сердился отец, когда я ушла учиться! Как он кричал, что никогда не пустит меня больше в дом, что видеть не может меня в брюках, в военной форме! Но в дом пустил.
Правда, много лет прошло, пока он совсем поверил тому, что моя работа тоже нужна людям, моя работа — тоже работа, что даже слово «хирургия» в переводе на русский значит рукодействие. А потом я пригодилась даже в семье: оперировала мать, спасла ее от гангрены, а после, когда повезла ее в академию, профессор Добротворский сделал матери такую удивительную операцию, что зажила ее рана, которой она страдала двадцать лет. Совсем зажила.
Тогда отец отошел и даже стал говорить, что я удачная дочка у него и не зря меня учили большие учителя в Ленинграде…
СПЕКТАКЛЬ
Никогда не отличалась особенной строптивостью в детстве, всегда была послушной дочкой и не знала наказаний от отца — мать вообще нас не наказывала, а только защищала. Все, что мне велел отец, всегда исполняла, и уж упаси бог — не ходила на вечеринки с девочками, как они все ходили и бегали, особенно весной.
Уже было послереволюционное, свободное время, и девчата ходили на сходки, собирались группами, выдвигали своих делегаток в женотдел. Я тоже ходила с ними, но вечерами бежала домой, боясь отца и братьев, потому что всегда могли сказать, что не на сходки мы ходим, а на посиделки, на вечеринки, а мне это запретили раз и навсегда.
До четырнадцати лет и не думала о том, красивая я или нет, нравлюсь я мальчикам или нет; работать было трудно, и не до этого было, да и всегда работа очень отвлекала меня от всяких забот сердечных — некогда было и передохнуть, некогда повздыхать на луну, некогда было зачитаться книгой про любовь, как зачитывались наши девчата, забывая про экзамены, про зачеты, — ходили на лекции с книгой и читали ее, пока мы строчили конспекты, а после просили–выпрашивали тетради мои и моих друзей, чтобы сдать, спихнуть зачет.
А уж в те далекие времена моей ранней юности я и вовсе не глядела на себя в зеркало — только раз, помню, пришла моя подруга, пришла с таинственным видом и сказала:
— Пойдем со мной! Что у меня есть!
Мы пришли с ней во двор большого дома — флигеля усадьбы, она повела меня в чулан, и под грудой хлама, мусора, обломков старой мебели мы нашли сундук–укладку, старинный сундук, окованный, не очень большой, но вместительный. Он был закрыт, но Маняша — так звали мою подругу — зацепила крючком тонкие задвижки и открыла сундук. Он тихо звякнул, и мы увидели старинные, расшитые лентами и стеклярусом вещи — вышитые, украшенные лентами сарафаны, летники–салопчики, телогрейки, платочки…
Мы открыли сундук, да так и сели возле него, вытаскивая одну за другой эти полустершиеся тряпки и обмирая над каждой из них.
Должно быть, кто–то просто хотел выбросить их, но, вспоминая теперь это ощущение перед сундуком, я и теперь замираю от восторга, который испытала тогда: они нам казались такими драгоценными, такими великолепными и особенными, невиданными доселе. Может быть, они и в самом деле представляли бы теперь некоторую ценность как старинные ткани и одежды. Но вернее всего они были просто оставлены какой–нибудь старой нянюшкой или кормилицей господ Радзивиллов, уехавших спешно из имения. Это не были туалеты барышень и барынь, это были старинные платья, в которых иногда можно было увидеть именно кормилиц, потому что их рядили в национальные костюмы и довольно роскошные ткани.
Мы были потрясены своей находкой. Во флигеле до последних дней жили слуги и конюхи, но с некоторых пор именно во флигеле стали собираться комсомольцы и девчата нашей деревни. Здесь были сходки, сюда приезжали из области, то есть флигель стал клубом, а конюхи уехали в пустые дома или в свои домишки в деревне.
Никому не мог принадлежать этот сундук, он мог быть только общим или ничьим.
Маняша и я были воспитаны в строгости: никогда не брать чужих вещей, но эти вещи были ничьи.
Мы трепетали над этими вещами и разглядывали их осторожно, складывали тщательно, не решаясь надевать на себя. Мы знали, что никогда не унесем сундук, да нам и не поднять его; больше того, мы никогда не наденем все эти тряпки на себя и не станем красоваться в них, но примерить? Можно ли примерить? И мы примеряли длинные платья, платки, шали, телогрейки. Худые, маленькие девчонки в лаптях, мы, подвязав длинные подолы платьев, трепетали над сундуком и от страха и от радости: от страха — вдруг нас застанут за этим занятием, от радости — что мы теперь такие, такие!..
Помню, что Маняша надела сарафан с блеклыми лиловыми атласными лентами, а я вышитые юбку и блузку — с красными и белыми, мы показались друг другу такими красавицами, каких только на лубочных картинках видели, и тогда мы сказали друг другу:
— Какая ты! Ух ты какая!
— А ты, а ты такая красивая!
И одновременно родилось у нас желание увидеть самих себя воочию и убедиться, что мы с ней такие красавицы, такие удивительные, нарядные дамы.
И мы, которые почти никогда не разглядывали себя подробно, решили пройти во флигель и там в большой комнате разглядеть себя как следует — там было зеркало.
Но вся эта затея грозила нам тем, что кто–то мог увидеть нас, обнаружить сундук и то, что мы открыли его и напялили на себя все эти тряпки.
Нам было страшно, но мы отправились, дрожа и замирая на каждой ступеньке и в то же время стремясь во что бы то ни стало увидеть, увидеть себя отраженной в большом зеркале и понять наконец, в самом деле ты красива или нет.
И вот мы достигли зеркала и остановились перед ним как вкопанные. Да, это были мы и не мы. Мы были принцессами, мы были красавицами, мы не могли оторвать от себя глаз. Боже мой, как это мы только могли до сих пор не знать, что у нас такие красивые волосы, глаза, щеки, носы? Как мы могли ходить в рваных фартуках и юбках?
И тут послышался шорох, стук, мы глянули друг на друга в ужасе и скорее спрятались за дверь, потом побежали что было сил назад, путаясь в длинных подолах и падая и обмирая от топота, который слышался за нами.
Ужас брал нас, когда мы прибежали к сундуку и скорее–скорее сбросили с себя свои туалеты, спрятали их и захлопнули сундук, забросали его обломками досок и мебели, даже сели на него, ожидая, что сейчас нас настигнут и обнаружат все наши проделки.
Мы смотрели на дверь и ждали, но дверь не открывалась. Тогда мы сами приоткрыли двери и увидели старого пса, которого прозвали в деревне Маклаком, за то, что он был ничей и везде просил подачки. Сидели на пороге Маклак и его друг — молодой щенок Кутя. Они и настигли нас, они и напугали. Мы накинулись на собак с объятиями и взяли Кутю на руки — так были рады, что никто не видел нас.
Теперь мы подробно и тщательно разбирали сундук, разглядывали каждую вещь отдельно, прикидывали, как она будет на нас выглядеть, если мы когда–нибудь сможем надеть ее на себя. Мы нашли в сундуке искусственные цветы, кружева и самое драгоценное — поясное зеркальце на самом дне. Теперь нам не надо было бегать во флигель, чтобы поглядеть на себя, теперь мы могли рядиться и тут же видеть свою красоту. Мы перемерили все: и потертый салоп голубого плюша, и белый летник, и все тряпочки, которые вообще ничего собой не представляли, — мы цепляли их на голову, драпировались и даже плясали перед зеркалом, а собаки прыгали вокруг нас и пытались тоже залезть в сундук и глянуть в зеркало: мы и их рядили в ленты и тряпки.
Сундук был замаскирован и закрыт. Мы ушли, но весь день до вечера, весь следующий день думали только о том, как еще раз проникнуть к сундуку и полюбоваться на себя. Теперь я стала думать, что я красивая, что не такая и маленькая, что можно сшить себе фартук из старого сарафана или переделать платье, — но как сказать об этом дома?
Стала у нас с ней тайна от родителей, стала радость и надежда когда–то пройти снова во флигель и рассматривать все вещи, казавшиеся тогда драгоценными.
Но слишком много работы было в поле и дома, слишком мало времени, да еще страх перед отцом и всеми, кто узнает, что мы роемся в сундуке, который неизвестно кому принадлежит, и мы все не ходили во флигель, все выжидали и таили про себя свою тайну.
Но с тех пор я стала поглядывать на себя в зеркало и нашла, что и в белой блузке, если ее выстирать да нагладить, и в своей юбке я не так уж дурна, да зубы у меня красивые, и ресницы черные, и щеки розовые — особенно после работы, когда вымоешься да напьешься чаю, то вот какие розовые щеки… Стала я подумывать о том, что принаряжусь да и буду хороша.
С того зеркала и сундука стала более кокетливой и взрослой, но ходить во флигель побаивалась.
И вдруг как–то раз стали говорить в деревне, что девушки и мальчишки комсомольцы хотят ставить пьесу про мужика и попа, про глупого боярина и его дочку, про что — уж толком не помню; все в деревне только и толковали про молодежь, про комсомольцев, которые что–то затевают в клубе.
И мы хотели в клуб, на вечер, который устраивали старшие девушки и мальчишки, и мы спешили занять места там, во флигеле, где на старые стулья и ломаные креслица были положены доски, которые означали места для зрителей, а на сцене, сделанной из столов и завешанной одеялами и холстами, топотали, смеялись взрослые девушки, которые должны были изображать попа и боярина, его дочку и бравого молодца. Помню только, что мужчин и женщин — всех играли девушки, а мальчишки только объявляли, кто и что будет изображать, потому что все ребята очень стеснялись этой затеи девушек и считали, что им стыдно выходить на сцену, да еще и говорить какие–то слова — чужие, не свои. Потому всё играли девушки, мы это знали, но все равно так ждали спектакля, как теперь ждали бы появления на сцене прославленных актеров МХАТа, и вот занавес открылся, и мы с Маняшей вскрикнули от удивления и ужаса: на девушках были те самые сарафаны и платья, которые открыли мы, нашли мы и считали своими! Они все нарядились в эти наши с Маняшей платья и кофточки, они там ходили по сцене нарядные и красивые, и отныне все завидовали, на них глазели, а не на нас!
Какое разочарование, какая обида была для нас! От нашего вскрика кто–то даже заговорил громко, кто–то засмеялся… После на сцене засмеялись девушки, которые и так–то были смущены своей затеей, а увидев свою подругу, которой приделали живот и нарисовали усы боярина, не смогли сдержаться и хохотали во все горло. Спектакль не двигался, все смеялись — и артисты и зрители, а мы не смеялись, мы готовы были плакать.
Кто–то крикнул:
— Боярин, слезай, тебя свергли. Долой царей и бояр!
И снова стали смеяться. Тут уж и мы не выдержали и стали хохотать, и все кончилось общим весельем. Занавес закрылся, а хохот в зале и на сцене продолжался. После, когда поутихли, занавес открылся, и несколько слов сказала девушка — она играла дочь боярина; сказала, не глядя на свою партнершу, а потом взглянула на нее, и новый взрыв хохота снова остановил спектакль на некоторое время. Это продолжалось довольно долго, и мы чувствовали себя отмщенными. После все зрители полезли на сцену, стали просить примерить платья и интересовались, где они раздобыли такие, а потом все уже наряжались и плясали на сцене скоморохами — получился не спектакль, а маскарад, и нам достались какие–то лоскутки, которые мы нацепили на себя и красовались в них.
Была открыта тайна сундука, и он повеселил всех, хотя и не удался спектакль.
ДОЛГИЙ ПУТЬ В АКАДЕМИЮ
Недавно пришла ко мне девочка и сказала:
— Мария Васильевна, дайте мне на счастье вашу рубашку.
Я удивилась:
— Какую рубашку?
— Ту, что носите.
— Для чего?
— Я иду сдавать в Первый медицинский.
— Ну и что же?
— Ваша рубашка счастливая. Вы ведь с одного захода поступили в академию.
И это была правда.
Хоть и долго я шла в академию, но поступила с первого захода. Долго и трудно мне давалась работа в Минске и учеба на рабфаке. Работали ночами, а учились днем. Голодали, но учились. Таскали тачки, получали хлеб и горох, но учились. Боялась вернуться домой, но в академию попала сразу. Подала документы, уехала к себе в деревню и ждала — и пришел ответ: «Вы зачислены в академию слушателем и состоите в рядах Красной Армии…»
Что было с отцом!
— А ну давай пиши, что никуда не поедешь! Отказывайся! Сегодня же!
Поехала отказываться в военкомат, а мне там сказали, что я буду дезертиром, если не явлюсь.
И приехала я в академию. В Ленинград. Было нас десять девушек. Все мы были испуганы, всем нам было так странно носить шинели, брюки… Столько насмешек сыпалось кругом, а мы стояли и не могли толком повернуться по команде, не могли как следует надеть форму.
Нам надо было утверждать себя яростно или плакать по углам, потому что такое количество профессоров отказывалось разговаривать с нами, обучать нас, так презрительно относились к нам, что было тяжко, но мы стояли на своем, уж раз нас зачислили…
Так началась наша учеба, и скоро мы перестали плакать или говорить слишком запальчиво с нашими однокурсниками, очень скоро стало ясно, что мы учимся и знаем все не хуже других, а лучше.
Уже на первых зачетах по костям несколько слушателей отвечали запинаясь и часто говорили несуразные вещи, которые всегда вызывают издевательства и анекдоты… Например, берцовую кость путают с ключицей… Тогда профессор предлагает приставить берцовую кость к горлу и посмотреть, что из этого получится, и эффект, вызванный этим, всегда разителен. Вот тогда–то именно я не ошиблась ни разу и отвечала кости так, будто с детства занималась ими, отбарабанила все названия с таким шиком, что все затихли… Я, деревенская девочка, робкая и маленькая, я, говорившая с белорусским акцентом, чем смешила всех, — именно я не ошиблась и от похвалы расплакалась тут же в аудитории. Позже я уже не плакала от похвал, но все–таки боялась их, потому что излишние похвалы мне отливались насмешками товарищей, которые надменно повторяли, что нам, зубрилам, ничего не надо, только дай наизусть выучить.
Но моя способность выучивать все назубок и запоминать была не единственным качеством, которым я гордилась.
Началась хирургия, которой боялись все, трепетали перед именами Сергея Петровича Федорова, Василия Ивановича Добротворского, Генриха Ивановича Турнера. Все они могли выгнать из операционной, если было не так что–то сделано, если чуть–чуть резче повернулся или уронил инструмент. Они выгоняли и кричали не только на нас, но и на своих ассистентов, а меня хвалили, хотя и называли полупрезрительно «вышивальщицей» — так легко и свободно я шила живое тело, не боялась, и не дрожали мои руки.
Василий Иванович Добротворский назвал мои руки золотыми и велел учиться у меня. Я осмелела совсем.
Он говорил, что все бы так «вышивали», как я; но он еще не знал, что до последних лет я таскала тяжелые тачки с землей, рыла землю, когда училась на рабфаке, ворочала землю, и эта сила мне, хирургу, «костоправу», тоже еще должна была пригодиться, потому что часто при вывихе нужна бывает не только сноровка, но и простая сила, чисто мужская, и она была в моих руках с юности.
Меня сокурсники стали звать «Мурка — золотая ручка». Тогда это считалось понятной шуткой и не обидной ничуть.
Я гордилась своими руками и удивлялась, что так скоро покорила великих магов хирургии, таких китов, как Федоров и Добротворский, китов, на которых тогда держался свет медицины. Они делали такие операции, что удивлялся весь мир.
ДРУГОЙ МИР
Особый мир, надменный и деятельный, мир снисходительный, где люди говорят по–латыни, где царит атмосфера напряжения, перебиваемая шуткой и остротами, которые нам, новичкам, едва доступны, мы их понимаем и не понимаем разом — только догадываемся; в этот мир влились мы, десять девушек в военной форме, мы там блуждали, как блуждают странники между колоннами дворцов, и казалось невероятным, что когда–то мы будем принадлежать этому миру всецело, мы станем говорить по–латыни, нас будут слушать благоговейно…
К нам обращенные шутки:
— Женщины безжалостны, как врачи, а женщины–врачи безжалостны вдвое, это почти вампиры.
Какие мы вампиры! Мы — скромные мышки, белые мышки, которые шныряют и прячутся. Мы робеем или мешаемся. От неловкости говорим дерзости, говорим слова, которые в гулких коридорах звучат как предмет, уроненный случайно и разбитый.
Мы не умеем ответить в тон.
Но постепенно тон меняется, обращение к нам становится более терпимым, мы обретаем смелость и ровность в общении, нас принимает этот мир, мы приобщаемся к нему, до сих пор неведомому, теперь уже нашему.
Мы полюбили этот мир, и нам уже не хотелось отставать от него.
Постепенно мы обретали способность понимать шутки и даже шутить в ответ.
Как в первое время нам казалось странным, что важный лектор, известный профессор, мог выйти перед аудиторией и, задумчиво глядя в потолок, серьезным голосом начать лекцию примерно так:
— Госпожа Эн умирает… Боли в области печени. Она теряет сознание. В бреду зовет какого–то Митю, друга детства. Выясняется, что Митя жив, что он врач и ему лет восемьдесят,
Она просит позвать Митю. Так как все светила медицины отказываются от нее, зовут Митю.
Приходит дряхлый старик, не спрашивая ни больную, ни родных, что с ней, начинает пальпирование. Через двадцать минут зовет родных и говорит, что срочно нужна операция, что у больной локальная опухоль.
Снова являются светила и делают операцию. Удаляют опухоль, старушка встает на ноги…
Так начинается лекция о диагностике при помощи пальпирования…
Или, начиная лекцию, известный хирург шутил с нами и говорил, что «хороший хирург отличается от плохого так же разительно, как хороший писатель от плохого».
Нас обучают всему: бодрости, четкости, собранности, предельному напряжению; нас обучают не только ставить диагноз, но, казалось, тому неведомому чувству угадывания и шаманства, которое так бывает нужно врачу, — по мельчайшим симптомам распознавать болезни, различать их в самом зародыше, даже предчувствовать их.
«Врачу нужны руки музыканта, сердце Иисуса, голова Сократа».
Боже, сколько нового, прекрасного, неведомого доселе открывалось нам, как мы были счастливы тем, что учимся в академии…
УЧИТЕЛЯ
Говорят, что способность выбрать себе учителя — это талант. Знать, что именно этот человек — лучший и может научить тому, чему не научит никто. В этом смысле нам, девушкам, которые пришли в академию, очень повезло. Мы выбрали себе таких учителей, о которых и по сию пору можно говорить захлебываясь. Это были хирурги, от которых пошли великолепные искусники, и о них теперь так много говорят… Но мало кто помнит имена Сергея Петровича Федорова, Василия Ивановича Добротворского, Генриха Ивановича Турнера…
Профессор Федоров выезжал в Америку: он делал в то время одну из сложнейших операций — удаление камней из почек. Он был великолепный диагност и без массы анализов, которые теперь делают до операции, точно определял то, что нужно оперировать, и был всегда прав.
Василий Иванович Добротворский делал тончайшие операции на мозге — он был нейрохирургом и одним из первых у нас делал эти операции, причем без рентгена. Мы присутствовали на операции, когда он удалял из головы опухоль величиной с зернышко. Ему ассистировали его адъюнкты, уже кончившие курс. Он оперировал так, что казалось, его руки не двигаются совсем. Был он прямо неподвижным. И все вокруг словно застыли — трепанации черепа были очень редки тогда. Вдруг один из его ассистентов подал что–то не то, и раздался крик Добротворского:
— Вон!
Не разобрав, кто я, — а нас, новичков, он очень долго не признавал совсем, — он сказал мне коротко:
— Мойтесь!
Я задрожала, и все сочувственно отнеслись ко мне: «Бедная Маруся, вот попала!» Но вымылась и встала, чуть не молясь, чтобы меня он тоже не выгнал. Я повторяла про себя: «Отцу угождала, может, и теперь сумею». И в самом деле — угодила. Меня Добротворский не только не выгнал, но даже сказал:
— Вот, учитесь у него!
И все промолчали, даже не смели сказать, что я не он, а она.
Операция шла долго, Добротворский колдовал и наконец вылущил почти неощутимое зернышко — опухоль, которая после травмы больного вызывала припадки эпилепсии Джексона, травматической эпилепсии, которую он распознал и от которой избавил молодого человека навсегда.
После этой операции имя Добротворского стало особенно известным, а заодно у нас стали говорить о том случае, когда он похвалил меня в мужском роде.
Какое количество редчайших случаев заболеваний демонстрировали нам — и столбняк, и тиф всех видов, и различные типы лихорадок: малярийные, тропические, вызванные разными плазмодиями, — они так редко встречаются у нас в России! Мы узнавали о невиданных формах аппендицита, когда никому не приходило в голову, что аппендикс может разрастись до уровня печени и иметь двадцати сантиметров в длину. Об эхинококке, когда живот становится огромным и из него удаляют тазами друзы, и не дай бог проколоть эту друзу или оставить нечто невидимое глазу — обсеменение происходит очень быстро по всему организму.
Эту операцию делал Семен Семенович Гирголав, и мы могли наблюдать, как из полости живота вырезали огромные опухоли, вызванные эхинококком, и мельчайшие, почти невидимые отростки, так что после операции больная становилась тоненькой и стройной, а лежала на столе горой.
И, наконец, Генрих Иванович Турнер. Его операции на костях были волшебными. Он исправлял хромоту, он сращивал кости, он, наконец, делал операции даже без ножа. Так было со мной: в финскую войну я была ранена в руку, и после не очень удачного сращивания кости мне грозила новая операция, потому что образовался ложный сустав на месте перелома. Кость не срослась, а мне уже стали делать лечебную гимнастику. Тогда я уехала из того госпиталя, где лежала, и нашла Генриха Ивановича всеми правдами и неправдами. Попала к нему и попросила консультации. Он вспомнил меня и принял.
Его операция была мгновенна, болезненна и остроумна. Он вырезал кусок гипса, сделал окно в нем и бил молотком по кости до тех пор, пока не образовалась огромная гематома, а я чуть не потеряла сознание от боли. Рука вздулась из–под гипса, но все было кончено за несколько минут и без ножа. Началось рассасывание, и тем временем срасталась кость — и по сию пору рука моя действует безотказно.
Таким был Генрих Иванович. Он был не просто хирургом, не просто искусно сращивал кости — он был творцом костей. Казалось иногда, что он бог, который может сотворить человека из ничего.
Привозили больных, у которых были разломаны не только кости, но и суставы, и он умел собрать — репонировать — кости и суставы так, что потом можно было свободно двигать конечностями. По тем временам это было чудом.
ГОСПОЖА УДАЧА
Есть такая песенка, она начинается словами: «Ваше благородие, госпожа удача…» Примерно такими словами кончили свои напутственные речи наши учителя, сказав после выпуска, что врачу, особенно хирургу, удача необходима, как моряку. Они посоветовали нам еще — обязательно! — обобщать свой опыт и не забывать, что мы — выпускники академии, лучшего в стране лечебного учреждения, которое является к тому же крупнейшим центром научной мысли. Мы поклялись писать работы и посылать их в журналы, публиковать сообщения обо всех редких случаях, делать свои наблюдения и выводы.
— Наука складывается по крупинкам! — говорил профессор Гирголав. — Не стесняйтесь и присылайте для публикации все, что вам кажется интересным.
И мы писали статьи, сколько бы ни было у нас загрузки.
Ох, сколько свалилось работы после окончания академии, сколько операций сразу надо было сделать, да еще при том, что к нам все–таки относились плоховато! В те годы не было такого количества женщин–врачей, как теперь, да еще военных врачей, какими были мы.
Сколько в ту пору выслушала я насмешек от старых земских врачей, которые не хотели и знать про врачей–женщин, да еще и молоденьких, как я, да еще и окончивших академию! Разрыв между старой медициной и новой, той, которой я была полна — лекциями лучших врачей–педагогов, уже начавших в те времена применять переливание крови и прочие открытия в нашем деле, — казался огромным. С первых же дней моей практики обнаружилось, что я многое понимала лучше, чем старые врачи.
Помню, у нас разбился самолет, мы выехали к месту аварии и нашли летчика еще живым. Сделали ему перевязку, вправили вывихи, но больной не выходил из шока. Я предложила сделать летчику переливание крови — у меня с ним была одинаковая группа — и услышала:
— Вот, приехала академичка со своим уставом! Никаких переливаний делать не будем. Тут жизнь человеческая, а не игрушки!
Не послушали меня, и больной умер.
Как теперь дико это слышать: такая обычная сейчас вещь — переливание крови при шоке! Но в тридцать третьем году это было новшеством совершенно неслыханным, да еще в провинции, где мне довелось служить.
Я только что ассистировала профессору Шамову, начинавшему в ту пору свою деятельность по переливанию крови. Тогда это могли делать только некоторые врачи — они готовились как на операцию, стояли стерильные, в масках, и все обставлено было торжественно.
Но в те времена были в провинции блестящие диагносты, такие, как Фигнер и Бродский. Они имели колоссальный опыт, и хоть лечили по старинке, но знали очень многое чисто практически. Они были специалистами разносторонними, каждому из них приходилось быть и хирургом, и гинекологом, и стоматологом, и педиатром, и терапевтом, иногда случалось видеть и эпидемии — много практики существовало в провинции.
Какое количество операций свалилось на меня! Три операционных дня — и по шесть операций на день, а то и больше. Если считать, что с 1933 года по 1973 я делала по двадцать операций в неделю, то выходит — за сорок лет службы в армии, не принимая в расчет войны, когда операций было гораздо больше, у меня накопилось около четырех тысяч операций. Порядочное количество. Число смертных случаев? К счастью, очень малое. Один случай на три года. Что это было? Удача? Случайность? Или закономерность?
Смерть после операции по твоему недосмотру — это крайняя редкость, и если говорить откровенно — не было у меня таких случаев. Совсем не бывало.
Еще в детстве, когда отец ставил меня в пример моим братьям и этим сердил их, — еще тогда я поверила своей удачливости, понятливости и точности своих рук и по сей день думаю, что в моих руках таилась моя удачливость. Что нужно хирургу? Выдержка, знания и четкость. Знания у меня были. Невротическими тиками не страдала и все делала с такой тщательностью, что трудно было подкопаться. Поэтому мне везло. Поэтому не было смертных случаев в моей практике. И той девочке, которая просила у меня рубашку, я так и посоветовала: работать до поступления в институт, как я.
Не знаю, последовала ли она моему совету.
ОСКОЛОК В СЕРДЦЕ
Одна из первых трудных операций выпала мне на долю в тридцать девятом году. В практике моей вообще не было однообразия. Случались такие вещи, что и рассказать страшно. Например, в тридцать девятом году пришлось оперировать сердце. При ранении в левое предсердие была задета сердечная сумка, и осколок торчал в сердечной сорочке.
Маленький госпиталь. Все тут у нас домашнее, и дети бегают под окнами, больные сидят тут же и заглядывают в палаты, играют в шахматы. День не операционный, и настроение такое, что можно и отдохнуть.
И вдруг въезжает во двор машина на полном ходу и бегут ко мне солдаты и командиры:
— Мария Васильевна! Капитана ранили в сердце. Срочно привезли его. Весь в крови.
Привез его начальник лаборатории военврач третьего ранга Щерба.
Как я посмотрела больного, так и ахнула. Кровотечение прямо из области сердца. Рваная рана, клочки гимнастерки, грязь — прямо в сердечной сумке. Ничего себе операция!
Ни аппаратуры специальной, ни ассистентов нет, да и в нашей практике такого не случалось — в литературе не описано, в академии не демонстрировали ничего подобного.
Но отказаться нельзя. Надо оперировать сердце.
Стала срочно мыться, приказала начальнику лаборатории Щербе:
— Мойтесь!
Он даже испугался:
— Что вы!
— Будете ассистировать.
— Не могу, я не хирург.
— Мойтесь, говорить некогда.
И он стал мыться.
Я лихорадочно думала, что же буду делать… Порадовалась хоть тому, что он может держать крючки.
И началась операция. Сначала произвела резекцию двух ребер над рваной раной, первым делом остановила кровотечение. Вычистила рану, извлекла осколок из сердечной сорочки и зашила дефект — зашивала тем своим швом, за который меня прозвали «вышивальщицей». Кровоотсосов тогда не было, и приходилось удалять кровь тампонами, а сердце все равно подает кровь. Но вот все зашито, и кровь совсем не попадает из раны.
Еще несколько швов — и швы на кожу…
Больного можно увозить в палату.
И только когда кончилась эта операция, я пришла в себя. Вдруг самой стало плохо. Чем это все кончится? Пульс? Считала пульс больного и свой — тоже. Мой ассистент вытирал пот со лба. Мы с ним произвели уникальную операцию, о которой не думали ни одного часа — некогда было думать. Некогда было и производить анализы. Все заняло не больше часа. Больной дышал. Пульс был хорошим. Кровь тогда не переливали.
На следующий день больной открыл глаза. Еще прошел день, и он готов был подняться. Он вставал, а через восемь дней был уже выписан. Рана зажила как ни в чем не бывало. Сердце, которое зашили, работало без перебоев. Человек бегал, делал зарядку. Выписали его таким, будто у него был всего порез, а не рваная рана в области сердца.
Прошло несколько дней, и вдруг вызывает меня начальник госпиталя и спрашивает:
— Ты что натворила?
— Я не знаю.
— А почему нас вызывают в штаб к начальнику округа?
Я совсем не знаю, что я «натворила».
Молча едем в штаб. Приезжаем, и командир округа поднимается нам навстречу, жмет руки и благодарит меня и начальника госпиталя.
Говорит:
— Что хотите просите! Такую операцию сделали! Спасли нашего капитана!
Начальник госпиталя ободрился и сразу попросил лишнюю ставку для ординатора, а мне дали путевку вместе с детьми — в Крым.
Уже после войны я встретила Иванова — моего тогдашнего пациента — и узнала, что он прошел всю войну до Берлина, был дважды ранен, и мой шов послужил ему верой и правдой. Сердце работало как молодое.
СЛОЖНЫЕ ОПЕРАЦИИ
Есть операции, которые покажутся сложными тем, кто никогда не был в операционной. Иногда слышишь, что аппендицит или язва желудка — это просто: вырезал — и все, заштопал язву — и только. Не то, мол, что операция на сердце или нечто подобное, сложное.
На самом деле аппендицит — операция тоже сложная. И сколько людей на свете, столько и вариантов этой «простой» операции.
Никогда не забуду, как в тридцать восьмом году, в клинике профессора Гирголава, где я тогда работала, шло заседание. Настроение у всех бодрое, кто–то шутит, кто–то просит внимания, докладывает. Я в тот день дежурила, но срочных операций не было, и я сидела на заседании.
Вдруг в тишине раздается голос:
— Дежурный, на операцию.
Все еще веселая и беспечная, я пошла в операционную, вымылась, встала на место, вскрыла полость и увидела, что аппендикс флегмонозный, страшно увеличен, а у основания отростка точечное отверстие, из которого каждую секунду может попасть в брюшную полость инфекция. Если бы отложили операцию, больной мог погибнуть. Нужно было очень скоро и точно удалить отросток так, чтобы ничего не попало в брюшину.
Кажется, все просто, но от того, как начнешь операцию — обычным способом, когда отсепарируют отросток с конца, или новым способом, который придумаешь теперь же и начнешь удаление с основания, где отверстие, — зависит успех операции.
Пока я думала секунду–другую, кто–то вошел в операционную и встал за моей спиной — несколько человек шептались и глядели на меня. Я не могла отвлечься и посмотреть, кто там стоит, я уже начала операцию. Различала только отдельные слова:
— Верно…
— Молодец!
Когда отросток был удален, лежал в чашке Петри, и ни одна капля не попала в брюшину, тогда только я услышала голоса Семена Семеновича Гирголава и всех, кто был на заседании. Оказывается, они прекратили заседание и пошли смотреть, что делается в операционной и не надо ли помочь. Но я справилась сама и заслужила их похвалы, особенно за то, что не оглядывалась во время операции, не просила их помощи, за то, что верно решила делать операцию по–своему, не тем привычным способом, который был всем известен, которому они меня и учили.
Это уже было в те годы, когда я приехала в клинику Семена Семеновича Гирголава, — после долгих лет работы в частях, после того как сделала самостоятельно тысячи операций и почитала себя лучшим хирургом. А попав в академию, не стесняясь, стала заново учиться у своих учителей, потому что за годы моей практики медицина ушла вперед.
В своем маленьком госпитале мне приходилось делать сложные операции. Вот, например, такой случай.
Красноармеец был на стрельбище, стрелял, только приставил винтовку к груди — и его будто самого прострелило: такую он ощутил боль в животе, упал без сознания. Думали даже, что его каким–то таинственным образом ранило. Обследую больного. Делаю ему укол, и он говорит, что его вдруг «как ножом ударили в живот…» Говорит слова, которые могут сказать и вполне здоровые люди, но его–то «кольнуло» не метафорически, а в самом деле. Прорвалась язва. Было внутреннее кровотечение, а теперь надо срочно ушить язву и залатать ее.
Язва точно гвоздем пробита. Края инфильтрированы, язва старая. Тем сложнее оперировать ее, тем хуже она ушивается. Нитки прорезают края язвы, приходится накладывать несколько швов. Надо ее сократить в объеме и уже на ушитую язву наложить «заплату» из сальника.
Ткань человеческая требует нежности и бережности. Можно сделать грубый укол и травмировать больного, можно сделать укол, которого он даже не почувствует. На все нужны руки и сноровка.
Единственно на что я всегда полагалась — на свою выдержку и на свои руки. Даже в самом начале, когда я делала свою первую самостоятельную операцию, я верила своим рукам, которые работали всегда так, будто не голова давала им приказ, а они сами приказывали голове. Но, конечно, когда я шла на свою первую операцию, то пережила муки, которые были горше, чем муки больного перед операцией. Больной полагался на меня, а я?! Полагалась ли я на себя? И надо было приказать себе: «Полагаюсь! Я все сделаю так, как надо!» И делала. Самогипноз.
И вот я стою над первым больным, готовая к операции. Все привычное — нитки, ножи, ножницы, многое — даже с детства, и руки, которые шьют и режут, даже слово «ткань» — привычное, только одно маленькое слово — «живая» — чужое; ткань — живая. Небольшая разница, а сколько волнений из–за этого…
Но теперь я делаю не первую, а может быть, двухсотую операцию, но она такая тяжелая, и ее надо выстоять — семь потов сходит с нас, пока сделан последний шов и можно увозить больного в палату. Будто прожито не два часа с небольшим, а два года.
Больной и я — в палате. Послеоперационный период — тяжкий. Он бывает более тяжелым, чем сама операция. Пять дней не дают пить, только глюкоза и физиологический раствор внутривенно. А больной все равно мучится жаждой, и ему смазывают рот тампоном, смоченным водой.
Иногда бывает так, что все равно не отойти от больного ни на шаг, или если уйдешь, то все время думаешь, как там в палате, не пойти ли снова. Пока не успокоится человек и не заснет здоровым сном.
А бывает, что все равно не уйти из палаты целые сутки и даже несколько суток, и все думаешь: что если сейчас придется оперировать еще раз — выдержит ли больной?
Но, как правило, больные мои выздоравливали, бог знает почему. Не только потому, что я все делала тщательно, но еще и потому, что верила своей удаче всегда. Этой верой заражала и больных.
Больные — как дети. С ними надо обращаться как с детьми. Разговаривать на темы, которые им близки, их интересуют. Например, если больной любит охотиться, то можно поговорить с ним об охоте.
Оперирует, скажем, профессор Павленко и говорит с больным:
— Так вы охотник?
— Да.
— А на медведя ходили?
— Нет, не ходил…
— А я вот ходил. С ножом.
Ассистенты смеются:
— Со скальпелем.
— Нет, с ножом. Охотничьим. Пошли с егерем, который нашел берлогу. Шли долго. Подняли медведя из берлоги. Вылез зверь — и на задние лапы. Прямо на нас. И тогда, когда медведь был близко и разинул пасть, мы ему в пасть руку по локоть, обвязанную ватником, а в руку — нож…
Смеются все, и больной улыбается, хотя больного заставить отвлечься от боли — трудно. Он весь поглощен своей болью, и от этого ему еще хуже, но профессор сумел заставить его не думать о боли какой–то момент, и это уже много.
ВОЙНА
Когда в академии так бурно дебатировался вопрос о том, для чего нужны женщины–врачи, военные врачи, когда приему нашему противились очень многие, тогда же противникам приема возражали и говорили: «А если будет война?» И действительно, когда началась война, наши руки пригодились. Мы были не просто хирургами, врачами, но мы знали военно–полевую хирургию, мы знали лечение огнестрельных ран, наконец, мы знали военную науку, довольно сложную механику размещения госпиталей, эвакуацию раненых, сортировку их и прочие премудрости.
Главное состояло в том, что была ведь специфика в лечении огнестрельных ран, и это давало нам возможность не только самим работать лучше «простых» врачей, но и консультировать их, мобилизованных отовсюду — из детских учреждений, из поликлиник, из зубоврачебных кабинетов. Они приходили такие растерянные и несчастные, они и форму не могли носить — страдали ужасно, в то время как мы уже давно привыкли к форме, привыкли и к походам с полной выкладкой, привыкли даже к выстрелам, потому что проходили учения на полигонах.
Многие из нас сразу стали начальниками хирургических отделений госпиталей или начальниками эвакопунктов, ведущими хирургами.
Началась тяжелая полоса войны. Работа, которой не было до этого в истории медицины, — работа по двадцать четыре часа в сутки, и не простая, а требующая знаний, напряжения нравственного и физического. Стоять под лампой, в жаре, духоте эфира, в зловонии старого гипса и пролежней под ним, стоять на ногах и видеть только кровь, язвы, переломы — само по себе не просто, да к тому же слышать только стоны, ощущать напряжение и чужую боль, — это ведь тяжело.
Иногда было некогда поесть сутками — нельзя было оставить раненых, нельзя было «размываться», снимать стерильный халат и так далее; иногда перед глазами шли круги и казалось, что можешь упасть тут же на пол и заснуть, и тогда я привыкла — выработала в себе привычку — есть черный хлеб с солью и пить черный чай из чужих рук, свои же руки берегла и держала ладонями кверху.
Когда уж совсем становилось плохо и я, которая могла выстоять больше двадцати четырех часов на ногах — такая уж сила была дана мне с юности, — вдруг чувствовала, что теряю равновесие, то неожиданно вспыхивал в голове образ светлого детства, запах черного хлеба из печи и вкус соли на хлебе. Просила: «Девочки, принесите чаю и хлеба с солью…»
Съедала хлеб и оперировала дальше. Выработался рефлекс — хлеб с солью и чай придавали силы и бодрили, как кофеин.
Если бы теперь попробовали стоять на ногах и работать под бестеневой лампой больше суток… Интересно, многие ли современные молодые врачи выстояли бы и сколько бы выстояли?
Эксперимент подобный теперь невозможен, и не найдется больных, которые согласились бы на него, да и вообще соревнования хирургов — вещь опасная, ибо хирург не может ошибаться. Могут ошибиться все, кроме прокуроров и хирургов, саперов и подрывников.
И даже мы, уже забывшие все тяготы двадцатых годов, все лишения войны, которая минула почти тридцать лет назад, — смогли бы мы теперь так яростно работать, зная, что муж погиб, дети эвакуированы и даже потеряны на какое–то время, дома нет, вообще ничего нет, кроме работы, нет писем от родных, о которых потом узнаешь, что они погибли!.. Смогли бы мы сейчас с такой же стойкостью работать, как тогда? Наверно, нет.
Но тогда работали и спали под бомбами. Просили разбудить, когда будет отбой. Другого времени спать почти не существовало, если принять во внимание, что я была начальником хирургического отделения, а все мое «отделение» оперировать почти не умело: это были стоматологи, терапевты и совершенные новички. Я работала за всех. После уж, когда расширили госпиталь, пришло пополнение, меня сменили. Я смогла найти своих детей, которых записали на имя воспитательницы и сочли сиротами.
Война…
Я говорила, что сделала четыре тысячи операций, но во время войны иногда приходилось делать и по двадцать операций в сутки, и если даже взять половину — десять операций, то получается почти четыре тысячи в год, а война шла больше четырех лет и для хирургов она не сразу кончилась — и после шли повторные операции: еще два года с лишним мы оперировали тех, кто был наскоро и часто неумело сшит в полевых условиях; шли пластические операции конечностей, шли трепанации черепа… Тогда я вернулась в академию и работала у профессора Гирголава.
Да, война точно ответила, для чего нужны были мы, врачи Военномедицинской академии, мы, первые выпускницы.
РОДНЫЕ МЕСТА
Не думала я в детстве, что всю жизнь буду только мечтать о том, чтобы пожить в родных местах, побродить по нашему лесу, увидеть все взгорки и перелески, — их еще в детстве я все обошла и обшарила, ища грибы и бруснику, клюкву и морошку. Не думала я, что увижу наконец свои сны — как бреду солнечными полянками и вижу свое крыльцо, мать, отца, вижу наш дворик и дорогу, грядки, косогор, речку…
Мало выпало мне на долю отпусков и увольнительных.
Две войны и служба в рядах армии. Двое детей на руках, диссертация, работы, которые я публиковала, консультации, заседания. Когда уж тут ездить домой! И вот только после войны я попала в деревню, в свой лес, который мне снился.
Сколько раз я видела, что бреду белым березняком, попадаю в темный бархатный ельник, выхожу на косогор и оттуда вижу голубые сосенки, поле ромашек и блестящую, гладкую речку!..
Какие у нас леса и по сию пору! Идешь березняком — и кажется, что светлый дождь хлынул на тебя, окутал туман белых стволов. И запах прелой бересты, валежника, грибов одурманит, заколдует, заведет в глушь: идешь — и чудится, что тебе пять лет, и сейчас за поворотом увидишь мать, и она крикнет тебе:
— Мариля! Нашла? А ну поди сюда…
Бежишь, запыхавшись, к матери, и на белом мху, на полянке видишь коричневые головки белых: одна, две, три… И глаза разбегутся — который брать первым.
А мама уже ушла дальше и снова кличет:
— Мариль!
Бежишь, как заяц, скорей–скорей — что там мама покажет, и вот полянка, вся красная от земляники, от малины или брусники, смотря в какое время идешь.
В сизом вереске спрятались беляки — большие, твердые, пахучие, а кругом брусника — темная, крупная как вишня.
Бросил грибы — за бруснику скорей взялся. Скоро–скоро работают руки: бруснику брать недолго. Глядишь, уже полон туесок, а там и другой… Торба за плечами тяжелая, полна грибов, а мать все берет и берет — махонькие…
После придем домой, затопим печь, и на под, в золу, маленькие белые поставим, а утром они сухие, пахучие, красивые стоят — нижи на нитку, всю зиму сыт будешь.
Мать была мастерицей и готовить, и сушить, и настойки ставить, и тесто делать. Все ей надо было в лесу — и корень целебный, и смолу, и мох, и плоды ландыша, и травки всякие. Всего наберет, насушит, настоит на всякий случай своей жизни — вынет, да и других полечит, коли надо. Что уж были за травки, не знаю, только верила мать им свято, а страдала всю свою жизнь трофической язвой и не могла вылечиться своими травами, пока однажды я не приехала с моими малышами в деревню и не сделала ей операцию. Тогда язва закрылась, но ненадолго, снова началась. Я показала мать в клинике, и Сергей Петрович Федоров сделал ей великолепную операцию. Он перевязал сосуды в паховой области, и язва зажила. А открывалась она двадцать пять лет. Это была удивительная точность расчета, и даже отец подивился — пожалуй, поверил медицине и тому, что не зря я пошла учиться.
Всю жизнь отец не уставал повторять, что я должна была «работать руками», — будто я не работала! А тут поверил — правда, еще не моим рукам, а чужим; но то, что я училась у профессора, который вылечил мать окончательно, поколебало его убеждения. Он примолк тогда на некоторое время, чтобы после втайне гордиться мной и повторять всем, что «дочка удачная».
И я вспомнила все это, бродя в лесу после войны, в том самом лесу, где они с отцом всю жизнь прожили, кормились лесом, да и погибли здесь!
Они провожали брата–партизана теми самыми тропками, которыми все мы ходили. Они старались его увести подальше, и их схватили. Одного брата расстреляли, второго повесили, а их повели на расстрел, да после оставили одних в избе умирать с голоду. Отобрали и хлеб, и коров, кур и все запасы. Они жили еще несколько дней, но когда пришли к ним соседи, то нашли отца окостеневшим, а мать при смерти. Так и умерли они после расстрела брата от голода и холода.
Все село сгорело, и только чудом уцелел наш дом, без окон, без дверей. Дом, в котором теперь уже жили чужие люди, а мои родные полегли на погосте.
Всех разметала война. Шесть братьев было, а остались в живых трое да я четвертая.
Шесть братьев. Мы жили с ними дружно. Я одна девочка среди них. Никто меня и пальцем тронуть не смел, столько у меня было защитников. Все рослые, красивые, силачи. Один таскал трехведерные бочки одной рукой, другой хвалился, что может и лодку одной рукой снести, третий пытался и лошадь поднять. Так хвастались силой мои братья, а остались теперь трое.
Рассеялась наша большая семья, не осталось старых домов, одни могилы и лес, каким был, остались. Только много новых деревьев наросло да разбросаны по лесу окопы, снаряды, каски. Остались землянки, а на них новая поросль кустов и брусники, земляники и вереска.
На одном из юбилеев Семен Семенович Гирголав сказал торжественно:
— Медикум ест амикус хумани генерис…
И хоть мы не вдруг поняли латынь, но, посовещавшись, перевели: «Врач есть друг человечества», «друг рода человеческого». И это была правда.
Всегда в академии произносились эти слова о том, что врач обязан по первому зову больного идти и помогать — он не может отказать страждущему, не смеет думать о своих болезнях, об усталости; он должен быть вечно здоров и бодр, и все люди, даже враги, имеют право на его милосердие.
Мы помнили этот принцип всегда и руководствовались им в любых случаях жизни.
Торжественных латинских речей мы не произносили, но то, что надо было делать, делали.
Мы помогали. Лечили, врачевали. Нам верили. И нас согревала радость спасения больных.
Комментарии к книге «Записки хирурга», Мария Васильевна Близнецова
Всего 0 комментариев