«В огне повенчанные. Рассказы»

В огне повенчанные. Рассказы (fb2) - В огне повенчанные. Рассказы 2690K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Иван Георгиевич Лазутин

Иван Лазутин В огне повенчанные

За красоту Людей живущих, За красоту времен грядущих Мы заплатили красотой. ВАСИЛИЙ ФЕДОРОВ

ПРОЛОГ

Вторая половина марта в Петрограде стояла ветреная, холодная. Начавший было таять снег схватило морозцем, и он лежал на скованной льдом Неве грязной ноздреватой коркой. Из приземистых и широких окон военного госпиталя открывался вид на гранитную набережную, за которой расплывчатыми контурами прорисовывались на сером балтийском небе силуэты Александрийского столпа и купол Исаакиевского собора.

В седьмой палате хирургического отделения госпиталя умирал от тяжелых ран Илларион Дмитриевич Казаринов. Старый хирург после долгой и сложной операции сказал своему ассистенту:

— Конец будет таким же мучительным, как у Пушкина. Та же рана и тот же удивительно могучий организм. Со смертью будет бороться до последнего вздоха. — С минуту помолчав, хирург устало посмотрел на сестру: — С родными связались?

— Сообщили телеграммой сразу же, как только доставили к нам.

— Проследите. Больше двух дней не протянет. — Сказал и, сутулясь, вышел из операционной.

Ранен был Казаринов в ночь на семнадцатое марта 1921 года, когда по решению X съезда РКП (б) около трехсот делегатов съезда во главе с Климентом Ефремовичем Ворошиловым были брошены на ликвидацию Кронштадтского антисоветского мятежа. После артиллерийского обстрела крепости, в которой с пулеметами и пушками засели мятежники, со стороны Ораниенбаума по льду Финского залива повел свой полк на штурм крепости красный командир Илларион Казаринов.

И вот он умирает… Умирает в полном сознании надвигающегося конца. Чувствует, что осталось недолго. И все-таки надежда, этот спасительный островок человеческого бытия, нет-нет да еще возникала перед его затуманенным взором.

Илларион Казаринов до крови кусал губы, крепился, чтобы не закричать от нестерпимой боли.

А когда после большой дозы морфия боли поутихли, Казаринов подозвал медсестру и тихо спросил:

— А как красные курсанты?.. Они шли на Кронштадт с северных фортов… Дошли до крепости?

— Дошли, дошли, больной… все дошли.

— И штаб мятежников взяли?

— И штаб взяли. Я же вам газету читала. Вы не волнуйтесь, вам нельзя.

Умирающий обеспокоенно посмотрел сестре в глаза, словно пытаясь прочитать в них свою участь.

— Где мой съездовский мандат?

— Там, где все ваши документы, вместе с партбилетом, наганом и орденами в сейфе у начальника госпиталя.

— Жене и отцу сообщили, что я… тяжело ранен?

— Как же, еще вчера сообщили.

…Ночью Казаринову стало совсем плохо. Через раненого красноармейца, который проходил на костылях мимо его койки, он позвал дежурного врача, И когда тот пришел и склонился над изголовьем Казаринова, он, с трудом сдерживая стон, попросил:

— Доктор, помогите написать письмо… Домой… Боюсь, они меня не застанут…

Врач молча перенес на тумбочку Казаринова керосиновую лампу, стоявшую на столе у двери, достал из планшета тетрадь и, примостившись на краешке койки, в ногах у Казаринова, приготовился записывать.

— Адрес? — еле слышно спросил врач.

Размыкая и смыкая слипшиеся губы, Казаринов тихо, так, чтобы не слышали раненые на соседних койках, начал диктовать:

— Москва… Смоленский бульвар, дом шесть, квартира сорок восемь… Казариновой Наталье Павловне. — Илларион Дмитриевич вытянулся всем телом и, стиснув зубы, замолк. И только через какое-то время его спекшиеся губы разлиплись: — Написали?

— Написал, — глухо ответил врач.

— Пишите…

— Я слушаю вас.

— Дорогая Наташа… — Казаринов лежал на спине и смотрел в одну точку на темном потолке. — Письмо это диктую из военного госпиталя. Лежу с тяжелым ранением, которое получил во время атаки. Подробности тебе расскажут врачи и мои боевые друзья. А сейчас… хочу сказать тебе… — Казаринов глубоко вздохнул. — Если нам не суждено встретиться, то последняя моя к тебе просьба: береги себя и сына. — При упоминании о сыне глаза Казаринова наполнились слезами. — А когда вырастет — пусть знает, что я прожил жизнь честно. — Казаринов шершавой ладонью вытер слезу. — Жалей его… Вырасти из него честного человека…

— Больше ничего не хотите наказать? — глухо спросил врач, видя, что по лицу Казаринова начала разливаться предсмертная бледность.

— Напишите несколько слов отцу… Вложите записку в письмо. Жена передаст.

Врач перевернул страницу тетради.

Лицо Казаринова вдруг стало строгим и даже неожиданно мужественным.

— Отец!.. Вся твоя жизнь была для меня примером! Спасибо тебе…

Видя, что умирающий потерял сознание, врач встал и поспешно спрятал тетрадь в планшет.

…Умер Казаринов на рассвете, так и не придя в сознание.

А в десять часов утра с московским поездом в Петров град приехали по Запоздалой телеграмме отец Казаринова, академик Дмитрий Александрович Казаринов, жена скончавшегося командира полка и трехлетний сын Гриша.

Похоронили Иллариона Казаринова на Волковом кладбище в Петрограде. Проводить красного командира в последний путь пришли товарищи по партии и оружию.

Похоронили с почестями. Когда гроб опускали в могилу, взвод красноармейцев дал троекратный залп из винтовок. Военный оркестр исполнил «Интернационал».

Трехлетний Гриша, который, боязливо прижавшись к матери, не спускал глаз с посеревшего, чужого лица отца, одного не понимал: зачем два его ордена положили на красные бархатные подушечки и зачем, когда гроб опустили в могилу, все молча, с непокрытыми головами, поспешно, словно боясь опоздать, подходили к могиле, брали по горсти земли, бросали на крышку гроба и молча отходили.

Не поймет Гриша этого в древность уходящего обряда похорон и через два года, когда на Ваганьковском кладбище в Москве, подражая взрослым, он сам бросит горсть земли на крышку гроба матери, совсем еще молодой сошедшей в могилу от сыпного тифа.

Все это мальчик поймет позже, когда вырастет.

А он вырастет… Порукой тому были пророческие аккорды «Интернационала», в котором слова «Это есть наш последний и решительный бой» звучали как клятва и как символ приближения тех светлых далей, за которые сложил голову Илларион Казаринов.

Это было двадцатого марта 1921 года.

ГЛАВА I

Последнюю неделю отпуска Григория молодожены спали в саду, в низенькой глиняной мазанке, которую Галина выбелила изнутри, уставила горшочками с цветами, устелила терпким чабрецом. Одним, без стариков, было раздольнее. Хотя теща с тестем старались угодить во всем зятю, но все-таки… Все-таки первые две недели отпуска, пока они не перебрались в мазанку, Григорий временами чувствовал себя как на сцене, где ему надлежало играть роль степенного мужа. Неловко чувствовала себя и Галина, которой приходилось сдерживать и таить в себе нежность к мужу.

Сегодня Григорий проснулся рано, после вторых петухов, дружно прогорланивших свою утреннюю перекличку от одного конца деревни до другого. Пытался уснуть, но тревожили соловьи. Судя по пению, их было два: один выводил нежные переливчатые рулады над самой мазанкой, спрятавшись где-то в кустах вековой ивы, другой тянул свою колдовскую песнь в соседнем саду.

Прислушиваясь к ровному дыханию Галины, голова которой лежала у него на плече, Григорий раздумывал: разбудить или пусть поспит? «Красотища-то какая!.. Век таких перепевов не слыхал…» — подумал Григорий, но будить не решился.

«Боже мой, чудо-то какое!.. И откуда что берется? Говорят, с виду замухрышистей воробья. А поет-то как!»

Григорий родился в Москве, почти в самом центре столицы, на Арбате. Детство его прошло на шумном Смоленском бульваре, через который в двадцатые годы с раннего утра и до позднего вечера громыхали по булыжной мостовой на своих мосластых клячах водовозы, важно восседавшие на длинных дубовых бочках, покрытых мокрой рогожей. Никогда раньше, до женитьбы, не слышал он, как поют соловьи, хотя знал, что в подмосковных лесах их тьма-тьмущая. Просто не приходилось в пору буйного майского цветения бывать ночью за городом. Зато много слышал и читал он об этой сказочной птице. Ее славили в песнях, о ней слагали частушки, эту чудо-птицу восхваляли в пословицах и поговорках…

А соловьи на утренней зорьке все пели. И как пели!.. В голове Григория путаным клубком покатились думы… Они были разные, неожиданные, порой противоречивые.

Григорий лежал с закрытыми глазами, и в какой-то момент перед ним предстало лицо с редкой россыпью еле заметных веснушек на слегка вздернутом носике. Галина… Круглолицая сероглазая румяная хохлушка. Он познакомился с ней два года назад на вечере встречи курсантов артучилища со студентами мединститута. После первого танца, на который Григорий пригласил быстроглазую девушку, стоявшую в цветастом табунке подружек у колонн, у него оторвалась правая петлица. Девушка, чувствуя свою вину — ее левая рука коснулась правой петлицы на гимнастерке курсанта, — залилась румянцем. «Ой!.. Это, наверное, я виновата… Простите… Я нечаянно задела…» — несвязно бормотала Галина, тщетно пытаясь ладошкой приладить свисающую с воротника гимнастерки Григория петлицу на прежнее место. Григорий смотрел на зардевшееся лицо Галины и не мог отвести от него глаз.

За иголкой и ниткой пришлось бежать в общежитие обоим. Потом Галина пришивала к гимнастерке петлицу. Взглянув на глуповато и блаженно улыбавшегося Григория, который придерживал воротник гимнастерки, она больно, до крови, уколола ему иголкой палец и от этого так смутилась, что щеки ее полыхнули заревым румянцем, а на лбу и на висках выступили мелкие бисеринки пота. Так они познакомились. Вначале были просто встречи, ни к чему не обязывающие. Потом встречи участились. Многое решила прошлогодняя поездка Григория в деревню, где жили родители Галины, которые не думали и не гадали, что их единственная дочь, студентка киевского института, станет женой военного. А что такое муж военный — родители знали: «По морям, по волнам, нынче — здесь, завтра — там…» И все-таки не перечили, видя, что намерения у Григория серьезные и что из семьи он порядочной (куда ни кинь, а дед — известный в стране академик — это что-то значит!..), к тому же рюмочкой парень не избалован, да и по службе дела идут хорошо. Отец Галины, Петро Санько, бригадир полеводческой бригады, после короткой беседы с дочерью и женой сказал: «Смотри сама, доченька. Тебе с ним жить… Если пришлись друг другу по сердцу — прими от нас с матерью родительское благословение. И будьте счастливы. Берегите друг друга…»

А вчера, уже поздно вечером, перед тем как уснуть, Галина со вздохом сказала на ухо Григорию: «Зимой нас будет трое…»

Соловей в ветвях вековой ивы, льющей свои белесые струи на мазанку, замолк. Из соседнего сада все еще доносились рулады. Сливаясь с дурманящим запахом отцветающих яблонь, они плыли за саманную изгородь и катились вниз, к Днепру. Медленно, незаметно для глаза, гасли далекие звезды.

ГЛАВА II

С левого, низинного берега Днепра, залитого зелеными лугами, Григорий и Галина любовались стоявшим на взгорье Киевом, точно нарисованным на золоте заката.

Расплавленный огненный мост, проложенный закатным солнцем, переливчато дрожал на волнах широкой реки и напоминал Григорию огненную пляску горящей на воде нефти. Григорий остановился и, козырьком приставив ладонь ко лбу, смотрел на город, четко вырисовывающийся силуэтами зданий на высоких пологих холмах.

— Если кукушка не обманула меня во сне, то еще долго будем приходить на этот берег и любоваться, как горит Днепр, подожженный солнцем, Ты только вглядись!

— А хату нашу видишь? — тихо спросила Галина.

— Вижу, — ответил Григорий, всматриваясь туда, куда показывала рукой Галина, хотя на самом деле не находил среди белых, похожих друг на друга деревенских хат, утонувших в зеленых садах, хату Галины.

— А иву в нашем саду? Смотри, какая она высокая, В целой деревне нет ей равных по высоте.

Напрягая зрение, Григорий долго всматривался в даль, где на двух холмах, прогибаясь в середине, растянулась Галинина деревня.

— Подожди, подожди… — Григорий крепко сжал руку Галины. — Неужели это наша ива? Никогда не думал, что ее можно увидеть отсюда.

— Дедушка говорил, что ей уже полтораста лет. А посадил ее дед моего деда.

Григорий еще с минуту постоял, глядя вдаль, потом обнял Галину, и они пошли в сторону пристани, где лениво покачивались на волнах моторные лодки и старенький прогулочный катер ждал очередных пассажиров.

— Знаешь, Галчонок, о чем я сейчас подумал? — рассеянно спросил Григорий.

— О чем? — Перекусывая зубами крепкую былинку, Галина снизу вверх смотрела на Григория.

— А ведь здорово, что мы родились с тобой в семнадцатом году! А я-то, я-то… Ты только вдумайся: надо же так подгадать, чтобы день рождения отмечать седьмого ноября?!

Из-за темного железнодорожного моста, перекинутого через Днепр, показалась огромная труба большого белого парохода, который тут же, как только нависший над ним железный скелет моста остался позади, протяжно и хрипло прогудел, и в этом гудке Галине послышалось радостно-трубное: «Про-нес-ло…»

— Сегодня, Гришенька, ты сплошная мелодрама. Таким я тебя еще не видела. Уж не закат ли вечерний на тебя так влияет?

— Нет, не закат.

— А что же?

— То, что в тебе забилось второе, маленькое сердце. Тебе этого не понять. Вы, медики, грубые материалисты. А у меня сейчас на душе такое умиротворение, что дьявольски хочется помечтать.

— О чем?

— О жизни. Ну вот, например, через неделю увезу я тебя к самой границе и начнется у тебя новая жизнь. Жизнь гарнизонной жены. — Григорий перевел взгляд на Галину, и выражение лица его из мечтательно-рассеянного стало озабоченным. — Перед отпуском я разговаривал с командиром полка. Он обещал пристроить тебя в нашу санчасть. Вначале поработаешь старшей медицинской сестрой, потом, через годик, наш военфельдшер капитан Артюхин должен уходить в запас. Будешь стараться — аттестуют на его место тебя.

— Боюсь я чего-то, Гриша… — Галина зябко поежилась и прильнула к плечу Григория.

— Чего бояться-то? С твоим-то дипломом? Сам профессор Бережной хвалил твои золотые руки.

Набежавший с Днепра холодный ветерок нагнал на оголенные руки Галины пупырчатые мурашки.

— В самих словах «гарнизонная жена» есть что-то непонятное для меня, даже чуть-чуть вульгарное. Чужое что-то в них есть, суровое, даже пугает…

— Об этом, Галчонок, говорить поздно. Ты уже жена военного и скоро будешь матерью ребенка, у которого отец — военный. Вот так-то, малыш! Мой дедушка в таких случаях говаривал: финита ля комедиа!.. — Григорий ласково потрепал щеку Галины.

Они подошли к пристани, купили в фанерной будке билет на катер и в ожидании очередного рейса прошли на старенький деревянный пирс, на дубовые сваи которого налипли темно-зеленые космы водорослей. Остановились у самой кромки. О замшелые сваи равномерно и всякий раз с задавленным шлепком бились волны. Оборвавшийся разговор посеял в душах Галины и Григория печальную недоговоренность, похожую на начало маленькой размолвки. Облокотись на расшатанные перила, Галина молчала и рассеянно глядела в сторону противоположного берега.

Солнце уже скрылось за холмами, на которых разноцветными квадратами освещенных окон прорисовывались здания города; в некоторых; из них огни еще не зажглись. Расплавленная золотая дорожка через Днепр распаяла, не оставив и следа от огненной пляски волн.

Кутаясь в широченные полы пиджака, Галина сказала:

— Холодно. Скорей бы домой.

С берега ветер доносил запахи рыбацких сетей, прелых водорослей и терпкий, слегка угарный душок горячего гудрона — очевидно, где-то совсем недалеко смолили лодку. Со стороны пристани, из-за фанерных торговых палаток, рыдала гармошка. Молодой и сильный голос с деревенской «переживательной» тоской пел:

…Не плачь, мой друг, что розы вянут, — Они обратно расцветут, А плачь, что годы молодые Обратно путь свои не вернут…

«Очевидно, не здешний…» — подумал Григорий, вслушиваясь в переборы гармошки и пьяный голос поющего.

Посадка на катер длилась минуты две-три. В трюм спускаться Галина не захотела. Парень с гармошкой был не один, с ним была девушка, и, как видно, оба засиделись за столиком где-нибудь в чайной или в гостях.

Отдав швартовы, старенький, видавший виды катер отчалил от пирса, прощаясь с берегом пронзительно-дребезжащим сигналом.

Деревня Галины, растянувшаяся своими садами и огородами на двух покатых холмах, была уже не видна. А огни города вырисовывались все расплывчатее и тусклее.

Заметив, как Григорий старательно застегивал на пуговицы свой пиджак, наброшенный на плечи Галины, парень поставил гармошку на скамью, одним рывком снял с себя пиджак и закутал в него свою девушку, которая в ситцевом платьице без рукавов так продрогла, что у нее зуб на зуб не попадал. И сразу же, чтобы показать свою лихость и удаль и что этот холодный днепровский ветерок ему только приятен, он подчеркнуто небрежно расстегнул ворот рубашки и подставил крепкую и широкую грудь навстречу ветру.

Галина что-то сказала, но слова ее потонули и резком гудке встречного парохода, который на приветствие своего младшего речного собрата, прогулочного катера, басовито и равнодушно огрызнулся, как огрызается старый бульдог, отвечая на заливистый лай комнатной болонки.

Теперь уже, когда сумерки затопили Днепр и утонувший вдали Киев был повит сверкающей короной огней, этот огромный город на обрывистом берегу казался Григорию похожим на сказочную колесницу, в которую впряжены лихие кони с развевающимися на ветру огненными гривами.

А внизу, под копытами вздыблено летящих коней, дремал Днепр, накрытый буркой звездной ночи. Как и тысячу лет назад, он спокойно и ровно дышал и катил свои воды к Черному морю.

«А ведь родился в крошечном озерце па Валдае, — подумал Григорий, вглядываясь в темень вод Днепра. — Уж не у его ли истока родилась песня «И колокольчик, дар Валдая, звенит уныло под дугой…»?»

— Опять о чем-то задумался? Что за воскресная прогулка! Весь день ты то философствуешь, то впадаешь в меланхолию. Больше не поеду с тобой за город.

Григорий оживился:

— Ты на Днепре родилась?

— На Днепре. А что?

— А ты все о нем знаешь?

— Странно… — Галина пожала плечами. — Что он — человек, что ли? Река как река, широкая, глубокая…

— И все?

— Разве этого мало?

— Хочешь, я расскажу тебе сказку о Днепре?

Галина зевнула, не успев прикрыть рот ладонью.

— Потом. Я сегодня дико устала. Даже слушать лень. Давай присядем.

Киев с его огнями окончательно потонул в вязкой ночной мгле. Впереди и слева в темноте тускло высвечивались редкие огоньки Галининой деревни. Галина и Григорий прошли по зыбкой палубе на корму, где все скамейки были пустые. Галина присела, а Григорий встал позади нее.

— Эту сказку ты нигде не прочитаешь. Ее сочинил я, когда был курсантом.

— Гришенька, сказки рассказывают на ночь. Вот доберемся до нашей мазанки, тогда и расскажешь. А сейчас сядь рядом, совсем замерзла.

Не расслышав слов Галины, Григорий проговорил:

— И все-таки родной матерью Днепра было и есть небольшое озерцо на Валдае. А ты ведь этого не знаешь.

— А дальше?

— Дальше на пути своем этот новорожденный богатырь примет в свои объятия десятки рек и сотни речушек. А когда он уже поднаберет силенок и молва о нем пойдет славная, в дружину его с правого фланга вольются войска Друти и Березины.

— А дальше? — Теперь в вопросе Галины Григорий уже почувствовал живой интерес.

— О, дальше у него будет серьезная стычка. Стычка не на жизнь, а на смерть. Когда он минует старинную Речицу, то на пути своем встретится с непокорной и своенравной Сожью. Померяется с ней богатырскою силою и возьмет над ней верх, подчинит ее своему имени и власти. После поединка с Сожью дружина Днепра станет еще сильнее. И дорога его станет шире.

Галина встала со скамьи с округленными от удивления глазами посмотрела на Григория.

— А дальше?

— Все это еще присказка, а сказка — впереди. Сама сказка начнется с того, как навстречу Днепру выйдет тихая красавица Припять. Низко поклонится богатырю и скажет: «Возьми меня сестрой милосердия, я буду тебе верной слугой. Я буду врачевать твои раны, я это умею делать хорошо». — Григорий закашлялся, поперхнувшись дымом. Видя, что Галина не сводит с него зачарованного взгляда, он речитативом, на манер былинного сказа, продолжал: — А под самым градом Киевом выйдет навстречу Днепру белокурая и бойкая красавица Десна, окинет своим ясным взглядом несметные полки Днепра и, гордо подняв голову, молвит ему: «Возьми меня, богатырь Днепр, в жены свои, я буду тебе верной подругой и пойду за тобой на край света. Плохо тебе одному, без жены, в пути твоем дальнем и тяжком». Могучий Днепр кивнет головой и даст знать: «Беру тебя, красавица Десна, в жены. Приглянулась ты мне и лицом своим и статью». — Глубоко затянувшись папиросой, Григорий нарочито сделал паузу, чтобы еще раз убедиться, что сказкой своей он расшевелил Галину. — Дальше рассказывать?

Галина в нетерпении взмахнула руками:

— Да ты что?! Конечно!

Катер подходил к пристани. Вахтенный матрос, в тельняшке, с трапом в руках, стоял на пирсе и, глядя в сторону вынырнувшего из темноты катера, делал стоявшему на мостике капитану какие-то знаки.

— О том, как богатырь Днепр приведет свою несметную рать к Черному морю, я доскажу тебе дома… — Последние слова Григория потонули в хриплом гудке пришвартовывающегося к пирсу катера.

Сразу же, как только Галина и Григорий поднялись на пологий холм и вошли в деревню, утонувшую в глухих, темных садах, на них с прохладным ветерком нахлынули дурманящие запахи крапивы. Откуда-то из-под ворот крайней хаты выскочили две шустрые неказистые собачонки и, чуть ли не хватая за пятки Григория и Галину, сопровождали их до середины деревни, где они свернули к Галининой хате. У калитки Григорий остановился и задержал на щеколде руку Галины.

— Хочешь, я испугаю этих дворняг так, что они до утра не вылезут из своих конур? — Григорий вытащил из кармана носовой платок и развернул его.

— А как?

— Очень просто, по-московски, как мы когда-то пугали Полкана нашего дворника. — С этими словами Григорий обеими руками резко выбросил перед собой развернутый носовой платок и, махая им вверх и вниз, стремительно кинулся на лениво побрехивающих собак, которые, стоя у дороги, продолжали свой хрипловатый дуэт.

При виде удирающих с поджатыми хвостами дворняжек, за которыми гнался Григорий, Галина залилась неудержимым смехом и даже вздрогнула, когда звякнуло кольцо калитки. Это была мать Галины, Оксана Никандровна. Она души не чаяла в зяте и терзалась, когда видела, как ее забота о нем и ухаживание смущали Григория.

— Куда это он кинулся? — спросила Оксана Никандровна, тревожно вглядываясь в темень улицы, в которой растаяли и собаки и Григорий.

— Та он же ненормальный! Собак вздумал пугать, — захлебываясь в смехе, ответила Галина.

Вернувшись к калитке, Григорий смутился: по глазам тещи он догадался, что Галина рассказала ей о его проделке. И чтобы как-то оправдаться перед тещей, Григорий, тяжело дыша, проговорил:

— А с ними только так. До того обнаглели, что за штаны хватают. Галину чуть не искусали.

На ужин Оксана Никандровна подала вареники со сметаной и достала из погреба большую чашку холодных моченых яблок. После того как Григорий неделю назад сказал, что в детстве он мечтал хоть раз в жизни досыта наесться моченых яблок, теща каждый раз к обеду и к ужину подавала чашку только что извлеченной из погреба моченой антоновки, которую Григорий, на радость Оксане Никандровне, ел с нескрываемой жадностью.

Когда после ужина выходили из-за стола, Оксана Никандровна метнулась вдруг в горенку и тотчас же возвратилась оттуда с синим конвертом в руке.

— Вот склероз!.. Чуть не забыла! Тебе, Гришенька. — И она протянула Григорию конверт.

Письмо было из Москвы, от деда, академика Казаринова. Читали его в мазанке. Задернув шторку окна, Григорий закрыл на крючок дверь, сел па кровать и разорвал конверт. Читал вслух. Затаив дыхание, Галина сидела рядом и тоже пробегала глазами по строчкам, написанным четкими, разборчивыми буквами.

Дед писал:

«Здравствуй, дорогой мой внук Гриша! С печалью сообщаю тебе, что на свадьбу твою приехать не мог по причине скорбной. Бабушка твоя Татьяна Аполлинарьевна скоропостижно скончалась от инсульта 5 марта 1941 года, за три дня до твоей свадьбы. На похороны тебя не звал и не сообщил эту горькую весть. Живет в народе поверье, что откладывать свадьбы — плохая примета. Но так как человек я старый, то и решил по старинке не смешивать свадьбу с похоронами. Похоронили бабушку на Новодевичьем кладбище, рядом с ее отцом. Трудно мне, Гришенька, сейчас одному. Да и годы мои уже немалые — в июне стукнет 78. А смерть бабушки заметно расшатала здоровье. Один остался, кругом один. Кроме тебя, из рода Казариновых больше никого у меня нет.

Приглашаю вас с молодой женой к себе в гости. Отдохнете на даче, покупаетесь, послушаете наших подмосковных соловьев.

Мой сердечный привет Галине Петровне. Остаюсь любящий тебя твой дедушка Д. Казаринов.

Когда будете выезжать — дайте телеграмму, я вас встречу.

Чтобы не омрачать этим разговором нашу предстоящую встречу, сообщаю тебе, Гриша, что две недели назад я составил в пятой нотариальной конторе г. Москвы завещание на тебя. Все, что мне принадлежит (квартира в Москве, дача в Абрамцеве, автомобиль, библиотека и ценности, а также сбережения в сберкассе № 1763 г. Москвы), после моей смерти будет принадлежать тебе, моему единственному кровному и законному наследнику.

А вообще ты не думай, что я тороплюсь на Новодевичье. У меня еще много незаконченных дел, которые важны для науки и для государства. Да и из роду-то мы, Казариновы, долгожителей. Дед мой, твой прапрадед, прожил сто три года.

Еще раз примите мой поклон и пожелания добра и счастья в вашей семейной жизни.

Жду вас. Очень жду».

Перед глазами Григория как живая предстала бабушка. Высокая, тонкая и почти всегда в черном.

Григорий спрятал письмо в планшет.

— Поедем? — спросил он, глядя поверх головы Га-липы.

— Решай сам.

— Нужно же мне показать деду его богатую наследницу, — с грустной улыбкой проговорил Григорий.

— Постыдился бы.

— Что-то душно. Открой окно.

Галина отдернула цветастую занавеску и распахнула окно. Они вышли в сад. Сели на скамейке под ивой, поникшие струи ветвей которой спускались к самой изгороди. Днем с этого места Днепр был виден далеко. Сейчас, ночью, он напоминал бархатно-черную бездну, усеянную россыпью огней.

— Ты хотел досказать сказку про Днепр, — напомнила Галина, кутаясь в платок.

— Я рассказал тебе про цветики Днепра, а ягодки уплыли в Черное море.

— Что это за ягодки?

— В волнах своих Днепр вынес в мировой океан все радости и печали славянских народов. Много крови и слез пролилось в его воды. Какие только не видел он баталии!..

В соседнем дворе прогорланил петух, испугав Галину. Ему откликнулся другой. По деревне прокатилась разноголосая петушиная перекличка.

Внизу, на Днепре, перемигивались красные маяки. Отцветающий сад дышал застоявшимся духовитым настоем. Григорий встал со скамьи и подошел к плетню, за которым начинался обрывистый спуск к реке, Неслышно ступая, сзади к нему подошла Галина. Снизу тянуло холодком.

— На катере мне в голову пришла одна мысль. — Вглядываясь в темень, повисшую над рекой, Григорий задумчиво продолжал: — Жизнь нас с тобой, Галчонок, будет бросать по морям, по волнам. И все-таки, где бы мы ни были, никогда не будем забывать этот днепровский берег, хату, где родилась ты, и нашу иву.

— Ты романтик.

— А разве это плохо? — Григорий притянул к себе Галину. — Послушай, только не перебивай. Представь себе, что нам по пятьдесят.

— В каком году это будет?

— В шестьдесят седьмом. Давай условимся: что бы с нами ни случилось, в шестьдесят седьмом году придем на эту кручу и поклонимся Днепру.

— А ты не разлюбишь меня старую, седую, пятидесятилетнюю?

— Мы никогда не будем старыми.

— Какое сегодня число? — с нежностью в голосе спросила Галина.

— Двадцатое мая.

— Запомним это число.

Разбудили их рано, на рассвете. В голосе матери, которая постучала в окно мазанки, Галина почувствовала тревогу.

— Галю, открой… Грише телеграмма.

Галина вскочила с постели и, спросонья не сразу нащупав крючок, распахнула окно. Проснулся и Григорий, Слово «телеграмма» сразу смахнуло сон. «Уж не случилось ли что с дедом?» — подумал он.

— «Приказываю немедленно прибыть часть тчк Отпуск прерывается тчк Командир части», — прочитал Григорий.

До конца отпуска оставалось еще двенадцать дней.

— Что же это такое, Гриша?

Григорий ничего не ответил. Он быстро натянул шаровары, на ходу сунул ноги в тапочки, набросил на плечо полотенце и побежал к Днепру.

ГЛАВА III

Академик Казаринов проснулся, как и всегда, между пятью и шестью часами. Сказывались годы.

Постоянное, не покидающее его беспокойство, что еще многое из того, что начато, не завершено, боязнь, что он не успеет передать своим ученикам то самое главное, чего он уже достиг, и то, что пока для пего самого еще только вырисовывалось в смутных контурах, заставляли старика торопиться. И это тревожное ощущение разнобоя между тем, что он может дать науке, и тем, что дает, угнетало академика.

Вот и сегодня не звенел еще Дмитрий Александрович подняться с постели, а мозг уже точила мысль: почему он вчера так резко и так неучтиво разговаривал с заместителем наркома, когда тот почти упрашивал его возглавить сектор физики в Высшей аттестационной комиссии?

Вспоминая подробности этого разговора, академик вдруг словно наткнулся на что-то болезненно острое.

«Война, Дмитрий Александрович!.. И, как видно, она будет большая и грозная… А поэтому многое из того, что нами запланировано, придется отодвинуть в сторону, до лучших времен. Подумайте хорошенько над моим предложением, я позвоню вам завтра». Сказав это, заместитель наркома попрощался и повесил трубку.

Уже двенадцать дней на земле шла большая война. Сданы врагу Брест, Львов… Немцы рвутся к Киеву. День и ночь бомбят Севастополь и Одессу. Черная стрела бронированных полчищ Германии уже нацелена на Ленинград. А где-то почти у самой западной границы у Дмитрия Александровича служит внук, Григорий Казаринов. Последнее письмо от него было в мае. Писал, что женился и очень огорчен, что дедушка не приехал на свадьбу. «Самый молодой из рода Казариновых… — подумал Дмитрий Александрович. Но тут же другая, горькая мысль, как плетью, подсекла первую: — А, собственно, сколько нас, Казариновых, осталось? Двое. Он да я. Убьют Григория на войне, зароют где-нибудь в земле украинской, а меня, старого, отнесут на Новодевичье кладбище… Вот и уйдет в песок род Казариновых». В том, что похоронят его на Новодевичьем кладбище, старик был почти уверен, другой мысли он и не допускал; такой уж ритуал сложился в государстве: полководцы, знаменитые артисты, крупные ученые — почти все они свой последний путь заканчивают на этом старинном московском кладбище. А месяц назад, после похорон академика Острожского, Дмитрий Александрович незаметно отстал от толпы и присел на могильной гранитной плите. Грустные старческие мысли увели его так далеко, что он ясно увидел себя в гробу обложенным живыми цветами. Увидел даже бархатные подушечки, па которых будут в траурной процессии нести его ордена. Отчетливо представил он печальные лица коллег но академии, — по университету, своих учеников — аспирантов, студентов… Даже старенькая вахтерша физфака, которую он знал с первого дня работы в университете, и та представилась в его воображении во всем своем скорбном облике, заплаканная, согбенная.

«Нет… нельзя Григорию погибать, иначе вымрет род Казариновых. Начисто вымрет…»

Дмитрий Александрович посмотрел в распахнутое окно, за которым мягко шелестел буйной зеленью вал цветущих лип, вершины которых доходили почти до пятого этажа. Окно кабинета выходило в тихий переулок, где первыми утренними звуками были шаркающая по асфальту метла дворника да звонкое цоканье стальных подков серого, в яблоках, тяжеловоза, впряженного в огромный хлебный фургон — на первом этаже дома находилась булочная.

Дмитрий Александрович чутко прислушался к звукам, вплывающим из переулка в кабинет, но, как и вчера, не услышал привычного в этот час шелеста дворничьей метлы, «Опять напился, старый бедолага… Опять вечером будет звенеть медалями за Порт-Артур и утирать рукавом рубахи слезы…» — подумал Дмитрий Александрович, и в тот же миг его ухо уловило цоканье подков могучего битюга. В постепенно нарастающих звуках ему даже померещилось отчетливо выговариваемое: «Война, война, война…»

И это ритмично нарастающее цоканье лошадиных подков быстро подняло старика с постели. Облачившись в теплую пижаму, он помахал в воздухе длинными худыми руками и подошел к окну. Огромный хлебный фургон, в который был впряжен тяжеловоз, вплывал в арку дома.

Всегда чистенькая мостовая последние дни выглядела захламленной. Старый дворник ушел в загул… На темно-сером асфальте белели окурки, валялись клочки оберток от мороженого и обрывки газет. С рекламной тумбы свисали клочья афиш.

Тихий переулок выходил на Садовое кольцо, откуда доносился равномерный гул непрерывно движущихся колонн грузовых машин.

«Началось… Началось страшное…» Казаринов подошел к столу и зачем-то принялся читать санаторную путевку, на которой были напечатаны правила поведения и режима больного, находящегося па лечении. Через два дня Дмитрий Александрович должен выехать в Кисловодск. Путевку академик получил двадцатого июня, за неделю до отпуска. Пятого июля он должен уже прибыть в Минеральные Воды, а оттуда электричкой или автобусом — в Кисловодск. «Севастополь бомбят, Одессу бомбят, было уже несколько налетов на Новороссийск. А это рядом с Кисловодском. Чего доброго, вместо Новодевичьего кладбища засыплет известняком где-нибудь у подножия Красных камней или Храма воздуха…»

Телефонный звонок резко оборвал мысли Казаринова.

Он только успел подумать: «Это еще что?! Так рано мне уже много лет не звонили». Но тут же, поднося трубку к уху, сам себя усовестил: «Война, академик, война!..»

Звонил секретарь парткома завода, коллектив которого в октябре 1937 года выдвинул академика Казаринова кандидатом в депутаты в Верховный Совет СССР. Последний раз Дмитрий Александрович был па заводе накануне Первого мая, сидел в президиуме торжественного собрания. Рядом с ним сидел секретарь парткома Парамонов.

Голос Парамонова Дмитрий Александрович вначале не узнал: с таким надсадом говорят или сильно простуженные люди, или люди, сорвавшие голос на крике.

Парамонов был краток. Вначале он извинился за ранний звонок, потом попросил разрешения заехать.

— Когда вам удобно? — спросил Казаринов.

— Я могу быть у вас через пятнадцать — двадцать минут, — послышалось из трубки.

— Рад вас видеть, Николай Георгиевич. — Казаринов сказал Парамонову свой адрес и повесил трубку.

Звонок взбодрил старика. Расслабленность в теле, тягучесть мыслей как рукой сняло. Давно он с такой поспешностью не брился и не одевался. Домработница Фрося, которая всегда в этот утренний час сборов Дмитрия Александровича крутилась рядом с ним, на этот раз еле успевала поворачиваться.

— Фросенька, война!.. Война, Фросенька!.. — раздавался в просторной ванной голос Казаринова. — Смочи полотенце кипятком покруче, хочу сегодня подразгладить на щеках колдобины и рытвины. Ко мне едут люди с завода, по важному делу едут…

Закончив бриться, Казаринов надел свой лучший костюм, повязал галстук и не успел как следует расчесать перед зеркалом белые как снег, волнистые, еще густые волосы, как в коридоре раздался звонок.

Приехал Парамонов. Не таким он был на торжественном собрании два месяца назад. Вид у Парамонова был усталый, его и без того впалые щеки ввалились еще глубже, серый пиджак спортивного покроя сидел на нем более чем свободно. Он долго и старательно вытирал подошвы ботинок о циновку, лежавшую у дверей в коридоре, и ждал, когда Дмитрий Александрович пригласит его пройти в квартиру.

— Уж не заболели ли, Николай Георгиевич? Вид-то у вас… Или замотались? — Академик, сделав шаг в сторону, уступил Парамонову дорогу и показал на широко распахнутую дверь: — Прошу.

В кабинете Парамонов еще раз окинул взглядом с ног до головы высокую подбористую фигуру старика, который в новом черном костюме-тройке и белоснежной льняной сорочке выглядел торжественно и даже празднично.

— А вы, Дмитрий Александрович, чтобы не сглазить, прямо как целковенький новенький. Можно подумать, в театр собрались.

По седым усам академика пробежала не то ухмылка, не то улыбка укоризны.

— На Святой Руси, Николай Георгиевич, в лучшее одевались не только на пир да на гулянье, но и когда на смерть шли. Вам не приходилось видеть, как одеваются во все чистое и лучшее старики, когда чувствуют, что приходит смертный час?

— Не приходилось, Дмитрий Александрович, я человек городской, — словно оправдываясь, что так неловко пошутил, ответил Парамонов.

— А я видел. И понимаю стариков. В мои годы ко всему нужно быть готовым: и к застольной здравице на пиру, и к гражданской панихиде. — Казаринов сел в кресло напротив Парамонова и, круто повернувшись к распахнутой двери, крикнул в коридор: — Фрося!.. Нам бы по чашечке кофейку!

— Нет-нет, спасибо, Дмитрий Александрович, я всего на несколько минут. — Парамонов засуетился и встал. — Мне через полчаса нужно быть в райкоме партии. Я к вам с вопросом, о котором нельзя говорить по телефону.

— По делам депутатским?

— Как к депутату и как к лучшему и давнишнему другу завода.

Фрося бесшумно вошла в кабинет и молча поставила на журнальный стол сахарницу и две чашечки дымящегося кофе, на что ни гость, ни хозяин не обратили внимания.

Парамонов снова сел и, глухо откашлявшись, заговорил:

— Сегодня ночью в Московском городском комитете партии состоялось совещание. На нем были — секретари Московского областного, городского и районных комитетов партии. Были приглашены и некоторые секретари парткомов крупнейших заводов и фабрик Москвы.

Только теперь Казаринов заметил темные круги под глазами Парамонова. «Наверное, не спал ночью, а е утра уже на ногах», — подумал Дмитрий Александрович.

— И что же вам сказали в МК? — воспользовавшись паузой, спросил Казаринов.

— В МК нас ознакомили с положением на фронтах. Потом ввели в курс мероприятий, разработанных Центральным Комитетом и Государственным Комитетом Обороны, по усилению обороны страны. Особым вопросом стоял вопрос защиты Москвы.

— Каковы же конкретно эти мероприятия? — спросил академик, и Парамонов заметил, как в крепких и жилистых пальцах старика хрустнул карандаш.

Парамонов ждал этого вопроса.

— Центральный Комитет партии считает необходимым срочно начать формирование добровольческих дивизий народного ополчения из лиц непризывного возраста и освобожденных от воинской обязанности.

Казаринов встал.

— Чем могу быть полезен, Николай Георгиевич?

Словно не услышав вопроса академика, Парамонов продолжал:

— Всю изначальную работу по формированию добровольческих батальонов, полков и дивизий народного ополчения Центральный Комитет поручает партийным организациям заводов, фабрик и учреждений Москвы. А поэтому…

Парамонов хотел сказать еще что-то, но его перебил Казаринов:

— Я понял вас. И спрашиваю еще раз: чем могу быть полезен? — Слова академика прозвучали как приказ старшего.

Парамонов понял, что лишние слова и объяснения уже начинают раздражать Казаринова.

— Сегодня в семнадцать часов на центральной площади завода состоится общезаводской митинг. Вопрос будет стоять один: формирование батальонов народного ополчения из рабочих завода. Прошу вас выступить.

Академик скрестил кисти рук, хрустнул суставами пальцев, прошелся по кабинету, зачем-то закрыл, потом снова распахнул окно.

— Без пятнадцати пять я буду на заводе.

— За вами придет машина.

— Я приеду на своей. — Академик посмотрел на часы. — До встречи на заводе.

Казаринов пожал Парамонову руку, а когда закрыл за ним дверь, то еще некоторое время стоял в коридоре, прислушиваясь к звуку спускающегося лифта.

ГЛАВА IV

Огромный заводской двор с самого утра был наполнен разноголосым людским гулом. К наспех сколоченной из неструганых досок трибуне, обитой красным полотнищем, стекался народ — от проходных, со стороны заводоуправления, из цехов, из складов.

Парамонов смотрел из окна своего кабинета на центральную площадь завода и видел, как с каждой минутой пестрая толпа у трибуны наливалась, густела. Вездесущие мальчишки, вкладывающие в слово «война» свой особый, ребячий смысл, карабкались на бетонные барьеры фонтана, устраивались на обрубленных суках рогатистых тополей и, словно назло отцам и матерям, с трудом сдерживали распирающее их детские души возбуждение. За последние годы каждый из них не раз посмотрел «Чапаева», наизусть знал диалоги киногероев из фильмов «Трактористы», «Граница на замке», мог разыграть в лицах «Щорса» и «Котовского»…

— Ну что ж, пора! — услышал Парамонов за своей спиной голос директора завода, тоже смотревшего из окна парткома на заводской двор.

— Да вот поджидаю академика Казаринова, обещал подъехать, — бросил через плечо Парамонов и в тот же момент увидел у трибуны седого старика.

— Академик точен. Он уже пришел, — сказал директор, вытер рукавом рубахи со лба пот и быстрыми шагами вышел из кабинета.

Парамонов волновался, у него даже дрожали руки. За последние десять лет партийной работы приходилось выступать с разных трибун — с больших и с малых. Не раз держал он речи на торжественных предпраздничных заводских собраниях перед тысячной аудиторией, часто приходилось выступать в прениях на пленумах горкома и райкома. И он всегда волновался. Но не так, как сейчас.

Увидев продирающегося через толпу директора завода, Парамонов застегнул верхнюю пуговицу чесучового кителя и стремительно вышел из кабинета — ведь митинг открывать ему, секретарю парткома. Первые слова, как мыслилось Парамонову, должны быть горячими, как расплавленный металл, такими, какими они клубятся в его душе. А какие они, эти слова, — Парамонов не знал.

Пробираясь к трибуне, на которой стояли председатель завкома, академик Казаринов, инструктор райкома партии, а также начальники цехов, Парамонов почувствовал, как кто-то крепко сжал его локоть. Он обернулся и в первую минуту растерялся. Махая обрубком правой руки, вахтер из второй проходной, которого на заводе все шутливо называли Ерофеем Киреевичем, хрипловатым голосом произнес:

— Николай Георгии, ты эта… не гляди, что я не принес ее с японской… Если нужно — ездовым пойду! Одной запрягаю…

Парамонов на ходу бросил вахтеру что-то невразумительно-сбивчивое и, с улыбкой кивая ему, с силой разжал руку старого солдата.

На трибуну Парамонова втащил кто-то, он даже не успел разглядеть лиц, склонившихся к нему.

И тут, как назло, запропастилась куда-то бумажка, на которой Парамонов записал две первые фразы своего выступления.

Парамонов постучал пальцем но микрофону. Прислушиваясь к гулким щелчкам, доносившимся из репродукторов на столбах, покашлял в кулак. Его худые щеки б косых лучах солнца темнели провалами.

Скользя взглядом по замершей толпе, Парамонов увидел чуть в стороне одноногого инвалида, грузно повисшего на костылях. Сверху, с трибуны, он показался Парамонову горбуном — так высоко были подняты его плечи из которых как-то неестественно торчала голова. В инвалиде Парамонов узнал отца молодого рабочего из шестого цеха Павла Ерлыкина. Отец Павла воевал в Первой Конной армии Буденного, был награжден орденом Красного Знамени. Ногу потерял в боях под Ростовом.

— Товарищи!.. — Голос, хлынувший из репродукторов на притихшую толпу, Парамонову показался чужим. — Грянула большая беда!.. Война!.. Коварный враг вероломно напал на родную землю, политую кровью наших отцов и дедов в минувшие войны. Обезумевший враг не щадит ни стариков, ни детей, ни женщин… — Парамонов прокашлялся, и снова взгляд его остановился на отце Павла Ерлыкина. — Слова сегодня излишни. На чашу весов брошена судьба Отечества, судьба наших детей, матерей и отцов. Откликаясь на призыв Центрального Комитета нашей партии, мы должны в кратчайший срок сформировать в столице нашей Родины добровольческие дивизии народного ополчения, обмундировать их, обеспечить всем необходимым для боевых действий. Настало время с оружием в руках грудью встать на защиту Родины. Я, командир запаса, отец троих детей, несмотря на имеющуюся у меня бронь, добровольно вступаю в дивизию народного ополчения. На родной мне земле завода, на которую я ступил мальчишкой-фззэошником, клянусь вам, дорогие товарищи, что до последней капли крови буду драться с врагом, напавшим на нашу землю!

Толпа загудела. Из середины ее раздались выкрики:

— Все пойдем!..

— Где будет запись?

— А женщин будут брать? — донесся до Парамонова тонкий женский голос.

— Дайте слово! Слова прошу!

К трибуне, расталкивая людей, пробирался отец Павла Ерлыкина. Это он просил слова. На трибуну по шаткому трапу ему помогли забраться два молодых парня в спецовках. Парамонов видел их недели две назад в общежитии. С одним из них даже разговаривал, но вот фамилию забыл.

Стоявшие на трибуне потеснились, уступая место инвалиду. По его серому, небритому лицу и лихорадочна горящим глазам было видно, что он волнуется.

Ерлыкин поставил костыли к барьеру трибуны и намертво вцепился в нее своими сильными огрубевшими руками. А когда вздохнул и выпрямился во весь рост на своей единственной ноге, Парамонов заметил, что ростом он был на полголовы выше всех стоявших па трибуне.

— Предоставляю слово герою гражданской войны, ветерану нашего завода Артему Захаровичу Ерлыкнну, — объявил Парамонов, и голос его в наступившей тишине прозвучал, как эхо в горах.

Товарищи!.. — Ерлыкин замолк — к горлу подступил ком. Он еще крепче сжал барьер трибуны, отчего пальцы на руках побелели. — Вон мой цех. Вон он!.. В него я пришел в четырнадцатом году шестнадцатилетним мальчишкой… Оттуда я ушел на гражданскую…

Головы собравшихся на митинг, словно по команде, повернулись в сторону, куда протянулась большая рука инвалида. А он показывал на литейный цех, над которым возвышалась громадная закопченная труба; из нее удавом выползал дым.

— Я уже не могу записаться в дивизию народного ополчения. Года не те. Да и деревянные кони, на которых я вернулся с гражданской, возят меня медленно. Но у меня есть сын! Мой единственный сын! Я вырастил его один. Сейчас он стоит на моем рабочем месте, в этом же цехе! — Ерлыкин снова протянул свою большую руку в сторону дымящейся трубы. Отыскивая кого-то в огромном людском море, он надсадно кашлянул в согнутую ладонь и нервно выкрикнул: — Павел, ты здесь?!

Собравшиеся безмолвствовали. Затихли даже неугомонные ребятишки, которым как-то сразу передалось общее напряжение.

— Ты здесь, Павел?! — снова прокатился над толпой голос инвалида.

— Я здесь! — донесся звонкий юношеский голос со стороны бетонного фонтана, усыпанного ребятишками.

Сдерживая внутреннюю дрожь, инвалид стал бросать в толпу горячие, как раскаленные болванки литья, слова:

— В ответ на призыв Центрального Комитета нашей партии, в члены которой я был принят на моем родном заводе, заявляю: мой сын, литейщик шестого цеха Павел Ерлыкин добровольцем идет в дивизию народного ополчения. И если потребуется, он отдаст за Родину свою жизнь. — Повернувшись лицом в сторону фонтана, откуда минуту назад донесся голос Павла, инвалид гневно бросил: — Ты слышишь меня, сын?

— Слышу! — ответил молодой Ерлыкин.

Руки инвалида крупно дрожали, и он не сразу отыскал поперечники костылей, а когда нашел, сразу же тяжело двинулся к трапу, чтобы сойти с трибуны. Дорогу ему преградил академик Казаринов. Он обнял Ерлыкина и поцеловал. Людское море загудело, зашумело. То здесь, то там над головами поднимались крепко сжатые кулаки, мелькали цветные косынки, всплескивались приглушенные выкрики, звонкие женские голоса остро прорезались сквозь мужские хрипловатые басы…

Многие просили слова. И молодые, и старые. Работая локтями, некоторые рабочие пытались пробраться к трибуне. Парамонов видел лица людей и не узнавал их. Никогда раньше он не замечал на них выражения неукротимой решимости и готовности пойти на крайность. Он даже не заметил, как на трибуне оказался кадровый рабочий механического цеха Николай Егорович Богров. Богрова, большевика ленинского призыва, хорошо знали на заводе.

Парамонов предоставил слово ветерану завода.

— Мне пятьдесят лет, я участник двух войн: империалистической и гражданской. В годы революции девятьсот пятого года мой отец сражался на баррикадах Красной Пресни. — Богров тронул ладонью усы и, отыскав взглядом Ерлыкина, тяжело вздохнул и продолжил: — У меня тоже есть сын. Мы работаем с ним в одном цехе. Наши станки стоят рядом. И вот теперь, товарищи, на нашу Родину напал враг. Враг сильный, жестокий и коварный. Моему сыну семнадцать лет. Я смогу крепко держать в руках оружие. По зову нашей партии я, старый солдат, и мой сын Егор Богров идем в ряды народного ополчения и будем драться за свободу нашей Родины до последнего дыхания! — Повернувшись к Парамонову, старый рабочий вытянулся и по-солдатски отчеканил: — Товарищ секретарь парткома, прошу записать меня и моего сына в добровольческую дивизию народного ополчения.

После Богрова еще пять человек из разных цехов поднимались на трибуну, и пять раз сердца собравшихся на митинг готовы были слиться и двинуться туда, где шли ожесточенные бои.

Парамонов взглянул на часы, висевшие на столбе при входе в заводоуправление. Митинг затянулся. К трибуне все протискивались и протискивались рабочие с поднятыми над головой руками. Просили слова. А еще не выступили директор завода и инструктор райкома партии.

Парамонов уже хотел дать слово директору завода, но тот взглядом показал на женщину, упрямо пробивающуюся к трибуне. Русые пряди прямых волос падали на ее потный бледный лоб, на глаза, отчего она то и дело нервно встряхивала головой и сдувала со щек волосы.

Парамонов узнал ее. Это была Наталья Сергеевна Воробьева, крановщица механосборочного цеха. Прошлой весной секретарь парткома был на цеховом профсоюзном собрании и слушал ее выступление в прениях. Она так прошлась по председателю завкома, что тот в своем заключительном слове чуть ли не поклялся, что предстоящим летом дети всех рабочих цеха поедут в пионерские лагеря.

— Дайте ей слово, — попросил секретаря парткома директор завода, видя, как настойчиво пробирается к трибуне Воробьева.

Парамонов предоставил слово Воробьевой.

— Женщины!.. — пронесся над площадью голос еще сравнительно молодой крановщицы. — Мы матери наших детей! Мы — жены наших мужей! Нас — миллионы! Родина и партия зовут мужей и отцов наших защищать родную землю. От имени работниц механосборочного цеха заверяю вас, наши мужья, наши братья: мы заменим вас у станков! Если вам будет нужна кровь — мы дадим вам свою кровь! Если Родина позовет и нас, женщин, в дивизии народного ополчения, мы возьмем в руки винтовки и будем вместе с вами защищать Советскую власть, землю кашу, жизнь и счастье наших детей!

Инструктор райкома от слова отказался. «И правильно сделал, — подумал Парамонов. — Сильнее рабочих он уже не скажет».

Директор был краток. Начав с того, что если потребуется, то рабочие всем заводом пойдут на фронт бить врага, он кончил призывом:

— Мы уже налаживаем производство для фронта. Наша продукция уже воюет! А поэтому приложим все силы к тому, чтобы обеспечить фронт боевым оружием!

Последние слова директора утонули в зыбистом гуле, повисшем над площадью. «Не об этом надо сейчас говорить», — подумал Парамонов. Директор словно почувствовал это и поправился:

— Центральный Комитет партии призывает в дивизии народного ополчения москвичей-добровольцев, готовых с оружием в руках защищать свободу и независимость нашей Родины. Наш завод даст добровольцев! Если мне позволят, я тоже встану в ряды ополчения и рядовым бойцом пойду в атаку!

Увидев, что на трибуну уже поднялись трое пожилых рабочих и две женщины, Парамонов решил закрывать митинг.

— Товарищи! — разнесся над площадью голос Парамонова. — Желающие вступить в дивизию народного ополчения могут зайти после митинга в партком завода и организованным порядком записаться у меня. А в заключение предоставляю слово депутату Верховного Совета СССР по нашему избирательному округу, известному ученому, академику Дмитрию Александровичу Казаринову.

Сорок с лишним лет академик Казаринов читал с кафедры лекции, Всякие были перед ним аудитории: студенческие, аспирантские, преподавательские… Выступал он на ученых советах; слушали его, затаив дыхание, большие и малые коллективы ученых, одни из которых были ярыми противниками ею концепции и теорий, другие — горячими приверженцами. Все вкусил на своем веку старый академик. Сейчас же он волновался, как никогда раньше.

— Товарищи!.. — начал академик. — Я слишком стар, чтобы взять в руки оружие и пойти вместе с вамп в рукопашный бой! Но во мне есть еще силы! — Казаринов сделал паузу, пригладил волосы. — Если меня зачислят в дивизию народного ополчения, а я буду проситься туда, то я наверняка принесу пользу. Мой единственный внук, последний из рода Казариновых, — кадровый командир. Войну он встретил на западной границе. Где он сейчас и что с ним — я не знаю. Знаю только одно: все мы, молодые и старые, мужчины и женщины, в эти тяжелые дни, когда над Родиной нависла смертельная опасность, от мала до велика встанем на защиту Родины и постоим за нее до конца! Как отец благословляю на ратный подвиг тех, кто встанет в батальоны народного ополчения. Товарищи! Лично я готов идти вместе с вами до последней черты, до последнего удара сердца!

Прибойные волны гула, поднимающиеся над площадью, накатывались на шаткую кумачовую трибуну.

…Как во сне сошел Казаринов по трапу на землю. Кто-то поддерживал его под руку, кто-то говорил, что машина ждет его у проходной…

Парамонов проводил академика до его сверкающего вороненого ЗИСа, за рулем которого сидел светловолосый молодой человек. Увидев Казаринова, он широко распахнул дверцу.

Когда проходили холл заводоуправления, Парамонов успел заметить, что на лестничных пролетах, ведущих в партком, уже толпились люди. Преимущественно это были или очень молодые парни, или уже пожилые рабочие. Мелькали и женские лица.

Перед тем как попрощаться и сесть в машину, Казаринов спросил, где находится штаб формирования дивизии ополчения.

— В райкоме партии, — ответил Парамонов. — Формированием занимается Чрезвычайная тройка: первый секретарь райкома, председатель райисполкома и райвоенком. Старший тройки — первый секретарь райкома.

Казаринов пожал Парамонову руку, сел в машину в захлопнул дверцу.

— Трогаем, Сашенька.

— Куда? — спросил шофер и резко повернул ключ зажигания.

— В райком!

Шофер лихо обогнул скверик перед окнами заводоуправления и вывел машину на широкую магистраль, по которой медленно двигалась военная колонка.

— Был на митинге, Саня? — спросил Дмитрий Александрович и только теперь посмотрел на шофера, лицо которого показалось академику усталым, посеревшим.

— Был.

— Ну и как?

— Мороз пробегал по коже.

— У вас на работе был митинг?

— Ночью будет. Сейчас вся наша братва на трассе.

— Пойдешь?

— Придется вам подыскивать другого шофера, Дмитрий Александрович. У меня уже повестка на завтра.

До самого райкома Казаринов и шофер не обмолвились ни словом. Лишь выходя из машины, Дмитрий Александрович попросил шофера не отлучаться — неизвестно, сколько он пробудет в райкоме: может, час, а может, минут десять.

Лифт не работал. По крутой каменной лестнице с этажа на этаж взад и вперед торопливо сновали люди. Среди них было много военных.

На четвертый этаж Казаринов поднялся не сразу — пришлось с минуту постоять на лестничной площадке между вторым и третьим этажами. Мучила одышка. Некоторые работники райкома и исполкома узнавали академика, на ходу вежливо здоровались и бежали дальше по своим делам.

В приемной первого секретаря райкома, несмотря на раскрытые окна и распахнутую на балкон дверь, было душно.

«Странно, почему все они стоят, когда по стенам столько свободных стульев? — подумал Дмитрий Александрович и окинул взглядом посетителей, ожидающих приема у секретаря. — Можно подумать, что они на перерыве бурного партийного собрания. Что-то вроде перекура. Никогда здесь такого не было».

Узнав академика, нередко бывавшего тут, когда на бюро райкома обсуждались дела завода, молоденькая секретарша прервала телефонный разговор и, перед кем-то извинившись, кивком головы и улыбкой ответила на приветствие Казаринова.

— Вы к Петру Даниловичу?

— К нему, Людмила Сергеевна.

— Я доложу.

Секретарша скрылась за дверями кабинета первого секретаря. Дмитрий Александрович еще раз окинул взглядом ожидающих приема и обратил внимание на то, что, даже разговаривая между собой, люди не сводили глаз с дверей секретарского кабинета.

«Вот она, война… Везде, во всем чувствуется… Все перекраивает по-своему, на свой лад… Изменяет весь ритм жизни. Сними сейчас эту приемную на кинопленку, покажи ее людям — и могут подумать, что это не приемная секретаря райкома, а нечто вроде парижской фондовой биржи», — подумал Казаринов и не заметил, как сзади к нему подошел известный комедийный киноактер Грибанов. Сжимая и тряся обе руки Казаринова, Грибанов скорчил такую скорбную гримасу, что Дмитрий Александрович с трудом удержался, чтобы не расхохотаться. Маленький, непомерно толстый и обливающийся потом, Грибанов походил: на человека, которого ни за что ни про что продержали полдня в парной, а потом, извинившись, выпустили.

— Дмитрий Александрович, разве я старик?!

— Полно вам, Анатолий Александрович. В ваши-то годы говорить о старости! Вы еще молодой человек.

— А не записали! Не записали ведь! Говорят, в твои сорок восемь лет на фронте нечего делать. А наш уважаемый парторг театра такое сморозил, что я едва сдержался. Чуть не съездил по его гамлетовской физиономии. А что?! И съездил бы, если б не схватили за руки рабочие сцены. — Большим цветастым платком Грибанов стирал с лица и с лысины пот. Расставив циркулем свои коротенькие ножки и выпятив живот, он высоко задрал голову и снизу вверх смотрел на академика такими умоляющими глазами, словно никто, кроме Казаринова, теперь уже не мог помочь ему.

Чем же обидел парторг? — участливо спросил Казаринов, косясь на дверь первого секретаря райкома.

— Заявил, что в окопах я, видите ли, могу только смешить людей. Вы чуете, что сказал, — я буду смешить людей!.. Солдатам нужно в атаку идти, а они, видите ли, до коликов в животе будут хохотать при виде одной только моей физиономии. Усекли, что влепил мне прямо в глаза?! — Грибанов время от времени оглядывался и, чтобы никто, кроме академика, не слышал, угрожающе шипел сквозь зубы: — Если бы в наш век не были отменены дуэли, я бы его, стервеца, вызвал к барьеру! И стреляться до смертоубийства: или он, или я!

— И зачем же вы, Анатолий Александрович, пожаловали сюда? — спросил Казаринов, заметив, что многие из посетителей узнали Грибанова и не могли без улыбки смотреть на его до слез скорбное лицо, на котором каждую секунду могло появиться совсем другое выражение/

— Как зачем?! Ведь здесь штаб по формированию дивизии. Все решается здесь!

Занятый разговором, Казаринов не заметил, как к нему подошла секретарша и легонько коснулась его локтя.

— Вас приглашает Петр Данилович.

Два ордена Ленина, депутатский значок и белые как снег волосы академика вызвали явное уважение у толпившихся в приемной посетителей, и они почтительно расступились перед ним, когда он шел по ковровой дорожке к кабинету секретаря.

Первое, что бросилось в глаза Казаринову, когда он закрыл за собой дверь кабинета, — это голубое табачное марево, повисшее над длинным столом, за которым сидели четверо военных, председатель райисполкома Бондаренко и еще несколько мужчин в штатском. Три большие пепельницы были полны окурков.

Секретарь райкома Касьянов, возглавлявший Чрезвычайную тройку, при появлении Казаринова вышел из-за стола и долго тряс его руку.

— Чем могу быть полезен, Дмитрий Александрович? Прошу садиться. Рад сообщить: Чрезвычайная тройка и командование дивизии народного ополчения нашего района приступили к исполнению своих обязанностей. Прошу познакомиться. — Касьянов посмотрел в сторону военных, и те привстали. — Академик Казаринов. Депутат Верховного Совета СССР по нашему избирательному округу. А это, — Касьянов остановил взгляд на высоком, осанистом генерал-майоре, который через стол протянул академику свою большую сильную руку, — генерал Веригин, прислан наркоматом командовать нашей ополченской дивизией.

Касьянов поочередно представил академику районного военкома, начальника штаба дивизии полковника Реутова и комиссара дивизии Синявина. Каждый молча, слегка поклонившись, пожал Казаринову руку.

— Только что звонили с завода. Там творится что-то невообразимое. Очередь на запись тянется аж со двора. Парамонов звонил мне, сказал, что вы своей речью очень взволновали рабочих. Спасибо вам, Дмитрий Александрович. — Касьянов еще раз крепко пожал академику руку.

Казаринов сел, откинулся на спинку стула и высоко поднял голову, словно к чему-то прислушиваясь. Его черные брови изогнулись крутыми дугами, а сосредоточенный взгляд был устремлен в распахнутое окно, из которого доносились звуки большого города.

— Да, Петр Данилович, сильнее, чем мой шофер сказал о митинге, пожалуй, не скажешь.

— Что же сказал ваш шофер? — спросил председатель райисполкома, пододвигая Казаринову стакан и только что откупоренную бутылку боржоми. — Освежитесь. Со льда.

— Мороз идет по коже, сказал мой шофер. Вы только вдумайтесь: мороз идет по коже!.. Прав великий граф Толстой: «Истинная мудрость немногословна: она как «Господи, помилуй!»

Заметив, что военные, склонившись над какими-то бумагами, начали перешептываться, Казаринов понял, что приход его в райком и разглагольствования о своих впечатлениях от митинга и о графе Толстом никак не вписываются в неотложные и важные дела, которыми были заняты Чрезвычайная тройка и командование будущей дивизии.

Академик встал, расправил плечи, провел рукой по орденам и депутатскому значку.

— Я к вам, Петр Данилович, по личному вопросу.

— Рад быть полезным, Дмитрий Александрович.

— Только прошу отнестись к моей просьбе серьезно.

Касьянов устало улыбнулся и стряхнул с папиросы столбик серого пепла.

— Для несерьезных дел, Дмитрий Александрович, сейчас просто нет времени. Не обижайтесь, но это так.

— Прошу записать меня в дивизию народного ополчения. — Заметив улыбки на лицах военных и невоенных людей, академик предупредительно вскинул перед собой руку и, словно защищаясь, напористо — продолжал: — Я знаю, вы скажете: не те годы, академик, в тылу тоже нужны люди, и все такое прочее. Все это я предвидел, когда ехал к вам. Поэтому и приехал — доказать, что вы не правы.

— В чем же мы не правы? — спросил секретарь райкома, пристально вглядываясь в лицо Казаринова.

— Я хочу здесь, в штабе будущей дивизии, повторить то, что я осмелился сказать на митинге перед рабочими. И там меня поняли.

— Слушаем вас, — устало сказал секретарь, закрыв рукой воспаленные глаза.

— Знаю — я стар. Но посадите меня на головную повозку, и за мной пойдут солдаты. Пойдут на смерть!

Секретарь поднялся из-за стола; Лицо его стало до суровости строгим. Заговорил он не сразу.

— Дмитрий Александрович, верю: эти жгучие слова — не фраза! Это не просто слова! В них — вся ваша сущность гражданина. Но учтите, коммунист Казаринов, и другое.

— Что же вы предлагаете мне учесть? — так же строго спросил академик.

— На головной повозке дивизии, как вы ее себе представляете, вы будете просто седой и немощный старик, которого в любую минуту может сразить случайный осколок или шальная пуля. А здесь, в тылу, вы — академик с мировым именем, вы — целая дивизия. Вы… один… целая дивизия!.. — Сомкнув за спиной руки, Касьянов прошелся вдоль стола. Он о чем-то сосредоточенно думал и, как видно, колебался: сказать или не сказать Казаринову то, что он, как секретарь райкома, должен сказать известному ученому, в котором чувство гражданского патриотизма захлестнуло разум. И наконец решил: он просто обязан произнести эти обидные для академика слова. Касьянов остановился у своего кресла и в упор посмотрел Казаринову в глаза. — Как руководитель партийной организации района, я делаю вам замечание, коммунист Казаринов, и прошу к этому вопросу больше не возвращаться. Во всем должна быть мера и разумное начало. Чтобы разрядить напряжение, Касьянов решил пошутить: — А то ведь что получается? Только что звонил парторг МХАТа. Два часа назад там проходил митинг. Небезызвестный вам комик Грибанов после митинга учинил такой скандал, что Аверьянов, парторг театра, вынужден был написать в райком докладную. В сорок восемь лет, с его-то сердцем, Грибанов настаивает, чтобы его немедленно зачислили в дивизию народного ополчения. И не куда-нибудь в хозвзвод, а прямо в разведку! Представляете, до чего дошел?! Ворвался в гримерную к Аверьянову, порвал все его эскизы грима и краской намалевал на зеркале неприличную карикатуру. Это уже, товарищи, не лезет ни в какие ворота.

— Нет, Петр Данилович, вы в данном случае не правы, — угрюмо возразил Казаринов, рассеянно глядя в распахнутое окно. — Таков русский характер. Это то, что приведет нас к победе.

— Умирать нужно тоже со смыслом! Но это… это… уже вопрос философский, дискуссионный. — Касьянов посмотрел на часы, потом на военных, которые томились в бездействии, ожидая ухода академика. — Надеюсь, вы меня поняли, Дмитрий Александрович.

Простившись со всеми, Казаринов вдруг резко остановился посреди кабинета.

— Если дивизии не нужен я — возьмите мою машину! Она вам пригодится. Подарок Серго Орджоникидзе.

Военные переглянулись. Только что, перед самым приходом академика, шел разговор о легковой машине, которую три дня обещают дать, но до сих пор не дают. Генерал Веригин даже привстал, услышав столь неожиданное предложение.

— А как же вы, Дмитрий Александрович? — спросил Веригин, переглянувшись с Касьяновым.

— Мое старое, немощное тело, генерал, будут возить разгонные машины академии. Да я еще и для городского транспорта гожусь. Пока, слава богу, хожу без палки.

Оценив обстановку, начальник штаба полковник Реутов быстро нашелся:

. — Это будет дорогим подарком фронту, Дмитрий Александрович. Только это нужно оформить документом. Иначе нельзя.

Академик подошел к столу, вытащил из картонной коробки глянцевую четвертушку бумаги, сел напротив генерала и размашистым старческим почерком написал: «Свою личную легковую машину марки «ЗИС» за № МТ 45–69 передаю как дар командованию дивизии народного ополчения Сталинского района г. Москвы. Академик Казаринов».

Когда Дмитрий Александрович молча передал генералу документ, все четверо военных встали.

— Через час машина будет в вашем распоряжении. Мой шофер отвезет меня домой и потом сразу же пригонит ее к райкому. Передаст вам все: ключи, технический паспорт, запасные части.

Касьянов и генерал, тронутые щедрым даром академика, проводили его до дверей кабинета, поочередно жали ему руку, горячо благодарили.

В приемной на Казаринова налетел Грибанов. Дергая за борта его длиннополого пиджака, нетерпеливо расспрашивал:

— Ну как они там? Ничего ребята? Сговорчивые? Не как наш Аверьянов?

Казаринов смотрел на раскрасневшееся одутловатое лицо Грибанова и, представив себе, как тот совсем недавно метал гром и молнии в гримерной Аверьянова, с трудом сдерживался, чтобы не расхохотаться.

— Ребята на все сто! Особенно секретарь. Нажимайте на него. Не человек, а голубь. Только будьте понастойчивее! В ваши-то сорок восемь!..

На душе у Казаринова было светло. Спускаясь по лестнице, которая, как и час назад, была запружена снующими вниз и вверх штатскими и военными, он никак не мог освободиться от воображаемой комедийной сцены, которая обязательно разыграется, когда секретарь райкома примет Грибанова. А он его обязательно примет.

ЗАПИСКИ

бойца дивизии народного ополчения Сталинского района г. Москвы КЕДРИНА Б. М. (аспиранта Института философии Академии наук СССР)

Если обстоятельства войны (гибель автора этих строк или другие причины) оборвут записи, прошу нашедшего эту тетрадь отправить ее по адресу: г. Москва, Волхонка, Институт философии АН СССР, профессору Ю. Н. Мятельскому.

2 июля 1941 г. Москва!.. Была ли ты такой нервозно-напряженной и лихорадочно-взбудораженной, когда по Старой Смоленской дороге вел к твоим священным стенам свою армию Наполеон?

Горят под бомбами города Украины, Белоруссии, Прибалтики… Севастополь! Черноморская твердыня!.. Нелегкий жребий выпал па твою долю — быть кольчугой на груди России-великана и принимать на себя огневые стрелы!

Лена плакала как ребенок. Рухнули все планы. О заявлении в загс теперь нечего и думать: я ухожу на войну. Наше свадебное путешествие, маршрут которого был продуман до мелочей, стало несбыточной мечтой… В ответ на мои уговоры и заверения, что мы разобьем немцев за два-три месяца, она разревелась еще сильнее: ей показалось это очень долго.

Странно… Лена плачет, а на меня накатился приступ идиотского возбуждения, словно я принял лошадиную дозу допинга. С самого утра на языке вертятся есенинские строки:

…Плачет где-то иволга. Схоронись в дупло. Только мне не плачется — На душе светло…

Что это — молодость? Неопытность? А может быть, желание испытать себя на оселке войны?

Наше студенческое общежитие на Стромынке «чем-то напоминает солдатский бивуак. Все ифлийцы, перешедшие на 5-й курс, получили (досрочно!) дипломы об окончании института.

Домой написал, что, несмотря на «белобилетье» (из-за близорукости), пойду в народное ополчение. Думаю, отец благословит. Мать, конечно, поплачет. На то она и мать.

Вчера весь вечер был у Лены. Успокаивал ее.

Вера Николаевна (мать Лены) пришла в двенадцатом часу ночи. Работает в Куйбышевском райкоме партии. Хоть и намоталась за день и нервы взвинчены, а проговорили почти до рассвета. Рассказала такое, что я понял: мой патриотизм романтика-белобилетника с очками в 5 диоптрий поблек перед тем извержением общенародного подъема, которым дышит Москва. Как и в каждом районе столицы, в Куйбышевском тоже формируется дивизия народного ополчения. Стрелковая. В райкоме партии работает Чрезвычайная тройка. Поистине как у древних римлян: Tres faciunt collegium[1]. Вера Николаевна вошла в рабочую группу этого триумвирата.

Ночью она несколько раз звонила в райком и спрашивала, не вернулся ли первый секретарь из МГК, где с восьми часов вечера шло расширенное совещание, на котором присутствовали секретари райкомов Москвы, представители Наркомата обороны, члены Военного совета Московского военного округа, районные военкомы, комиссары, высокие военачальники, генералы…

На совещании стоял один вопрос: организация добровольческих дивизий народного ополчения столицы.

Сегодня 3 июля. А уже вчера поток добровольцев, готовых идти на защиту Родины, исчислялся в каждом районе Москвы тысячами. На вчерашний вечер, как сказала Вера Николаевна, на заводах, фабриках и предприятиях нашего района было подано 18 тысяч. заявлений от рабочих и служащих с просьбой зачислить их в народное ополчение.

Куйбышевский район Москвы не промышленный. Государственная управленческая интеллигенция, а также ученые, инженеры, журналисты, деятели искусств, экономисты на призыв Центрального Комитета партии откликнулись твердым решением с оружием в руках защищать Родину. В Наркомате внешней торговли в ополчение записались две трети мужчин. В аппарате Техно-промимпорта 50 мужчин, из них в народное ополчение идет 42 человека! Это новый, высший тип советской интеллигенции. Хоть снова, как в гражданскую войну, вешай у ворот таблички: «Наркомат закрыт, все ушли на фронт».

Вчера вечером первому секретарю Куйбышевского райкома партии звонили два наркома. Они в растерянности: из аппарата Наркомфина СССР в ополчение записалось 430 человек, в Наркомате совхозов СССР — 300 человек, в Наркомате легкой и текстильной промышленности РСФСР — 250 человек, в Центросоюзе — 350 человек, в Госплане РСФСР — 100 человек.

Эти цифры я записал специально. Они меня потрясли. Этой социальной статистикой я, если останусь жив, займусь после войны. Сама жизнь диктует серьезное исследование: «Война и интеллигенция». Так что я не герой и не белая ворона в этом вихре народного гнева.

Мое решение вступить в народное ополчение Веру Николаевну не удивило. Она только посоветовала не обманывать медкомиссию и не скрывать близорукость. Даже пошутила: «На всякий случай захвати с собой про запас пару очков в надежной оправе. Не дай бог, потеряешь очки во время атаки и начнешь сослепу палить по своим».

Совет дельный. Что такое потерять очки, я однажды уже испытал во время похода за грибами. Все набрали по корзине белых и подберезовиков, а я, бедолага, видел одни только ярко-красные мухоморы. Всем было смешно, а я страдал от своей беспомощности. Война — не прогулка за грибами. Завтра же еду в аптеку на улицу Горького и запасаюсь полдюжиной очков.

За какие-то полтора часа беседы с Верой Николаевной я особенно остро осознал опасность, которая нависла над нашей страной. Пока пили чай, Лена, поджав ноги, сидела на диване и пришибленно смотрела то на меня, то на мать.

Завтра с утра снова иду на пункт записи. Скажут, в какой батальон, роту я попал.

Вера Николаевна спросила размер ботинок, которые я ношу. Что-то родное, материнское прозвучало в этом вопросе.

Идет двенадцатый день войны. А как изменился и посуровел облик столицы!

ГЛАВА V

Семьи командиров гарнизона отправляли на восьми автомашинах, доверху заваленных узлами, чемоданами, корзинами. Грузились всю ночь, до рассвета. В основном это были женщины и дети.

Пять командирских жен с неутешным горем в заплаканных глазах были уже вдовами. Когда погрузились, дети погибших сидели рядом с матерями — притихшие, испуганные. Чтобы не свалиться, ребятишки цеплялись за узлы и чемоданы. Они уже не плакали. Для слез нужны силы.

Спазмы сдавливали горло Григория Казаринова, когда он подсаживал на машину двух девочек капитана Савушкина, который два дня назад повел роту в контратаку, отбил атаку, а сам упал у трансформаторной будки, смертельно раненный в грудь. Он умер на глазах у бойцов. Последний приказ его был такой: командование ротой он передает командиру первого взвода лейтенанту Королькову.

Время поджимало. Командир полка, сам не рискнувший бросить свой КП, чтобы проститься с женой и дочкой-девятиклассницей, все-таки разрешил на два часа отлучиться в воинский городок семейным командирам, чтобы те простились с женами и детьми.

И хотя солнце еще не показалось из-за леса, темнеющего в дымке предрассветного тумана, командиры торопили жен, прижимали их к груди, целовали детей, подсаживали на машины, успокаивали, давали наказы… И почти каждый нет-нет да посматривал на часы.

За последние дни Галина заметно изменилась. Под глазами у нее темными подковами залегли тени. Всегда веселая и с первого же дня приезда в часть вызвавшая среди командирских жен суды-пересуды — у кого восторг («Красавица!»), у кого тайную зависть («Ничего, кудри быстро разовьются, а разочка два походит с пузом — осиную талию как ветром сдует»), — теперь, как и все, была пришиблена общим горем.

Григорий забросил чемодан и узелок Галины на третью машину. Спрыгнув с кузова, достал из планшета письмо.

— Это передашь деду. Спрячь хорошенько.

Галина сложила конверт вдвое и сунула его за пазуху.

— Ой, Гришенька, что же это творится?

— На этих машинах вас довезут до Смоленска. Там садись на поезд и без задержки прямо в Москву. Смотри не потеряй письмо. Думаю, что дед сейчас в Москве. Если его не окажется в московской квартире, сдай вещи в камеру хранения и поезжай на дачу. В письме я написал оба адреса — московский и дачный. До Абрамцева езды всего час, с Ярославского вокзала…

Григорий говорил все это, но по глазам Галины видел, что она не слушает его. На какой-то миг Григория охватило недоброе предчувствие — почудилось вдруг, что он видит Галину последний раз.

— Ты что?.. Почему меня не слушаешь?..

— Гриша!.. — вырвалось из груди Галины, и она, обвив его шею руками, зашлась в беззвучных рыданиях.

— Ну что ты?.. Разве так можно? — только и смог выдавить Григорий. — Возьми себя в руки… — Он чувствовал, что голос его, какой-то потусторонний, еще больше пугал Галину.

— Неужели… больше… не увидимся? — сдавленным стоном вырвались слова у Галины, которые тут же потонули в новом приливе рыданий.

— Заканчивай погрузку!.. Рассвет близится!.. — с надсадным визгом и как-то нервозно прозвучала команда начальника штаба второго батальона капитана Рапохина, который, перебегая от машины к машине, проверял готовность к отправке. Старшим в группе командиров, прибывших проститься с семьями, командир полка назначил Рапохина. Он был старше остальных по возрасту и по званию. — А где Костя Горелов? — оглядев последнюю машину, на которой должен был ехать сын тяжело раненного и отправленного в госпиталь комиссара батальона Горелова, спросил капитан. Командир полка особо наказал капитану, чтобы тот поручил присматривать за парнишкой одной из командирских жен.

Жена Горелова, родившая девочку в ночь на двадцать второе июня, вместе с роддомом была эвакуирована из городка на второй день войны. Двенадцатилетний Костя, слывший среди гарнизонных мальчишек заводилой и непревзойденным горнистом, весть о тяжелом ранении отца пережил тяжело. А главное, он не знал, куда увезли отца, в какой город. Если бы знал — стал бы его разыскивать. Не знал он также, куда эвакуировали роддом из Н-ска, где недавно у него родилась сестренка. Сказали — «на восток». А поди узнай, где он начинается и кончается, этот «восток»…

— Вы что, оглохли?! Я спрашиваю — где Костя? — с раздражением в голосе спросил Рапохин у жены военфельдшера.

— Да только что здесь сидел. Может быть, пошел до ветру.

Начали искать Костю. Побежали в домик, где жила семья Гореловых, — там его не было; заглянули в общественную уборную — тоже не оказалось.

— Вон он! Вон он! — радостно крикнул сын Рапохина, сидевший вместе с матерью и сестренкой на третьей машине.

И все увидели на подоконнике первого этажа школы Костю Горелова. В руках он держал что-то обернутое в скатерть. Спрыгнув с подоконника, Костя понесся к машинам. И только когда он подбежал к колонне, Раиохин и остальные командиры увидели в его руках знамя пионерской дружины, горн и бумажный рулон.

Когда Костю подсаживали на машину, рулон выпал из его рук и покатился. Это были несколько больших ватманских листов стенгазеты пионерской дружины.

Григорий скатал листы в рулон, завязал бечевкой, случайно оказавшейся в планшете, и подал Косте.

— Моторы! — раздалась в голове колонны команда Рапохина. — Всем отъезжающим — на машины!

И вдруг в глуховатый рокот дружно заработавших моторов неожиданно врезался протяжный женский крик. Это в голос запричитала пожилая женщина, мать еще не успевшего жениться молоденького лейтенанта Королькова, к которому она приехала в гости с Дальнего Востока.

В полк Корольков прибыл год назад, после окончания Омского пехотного училища. Его взвод на весенних стрельбах занял первое место. На предмайском полковом смотре заместитель командующего военным округом генерал Терещенко объявил Королькову и его бойцам благодарность.

— Пе-е-тя-а… Пе-е-тень-ка… ро-од-ненький ты мой… — надрывая душу, несся со второй машины голос седой женщины, которая, свесившись за борт машины, обнимала светлокудрую голову сына.

С трудом разомкнул лейтенант руки матери, окаменевшие в прощальном объятии.

Рядом с матерью лейтенанта Королькова на огромном мягком узле с постелью сидела лет трех девочка, по-старушечьи повязанная платком с кистями. Это была дочь полкового писаря — сверхсрочника Балабанова. В шерстяной кофточке и в легком пальтеце ей было холодно. Полусонно открывая и закрывая глаза, не понимая, что пропсходит вокруг и почему все взрослые чем-то сильно опечалены и беспрерывно плачут, она, знобко ежась, прижимала к груди коричневого плюшевого кукленка и время от времени посматривала на своего старшего братишку Ваню, который то и дело заглядывал за борт машины и жалобно скулил.

— Ма-ам… возъме-о-ом… — повторял одни и те же слова мальчик и все порывался вылезти из машины. Он успокоился только тогда, когда получил шлепок.

— Сиди смирно, кому говорят!.. — сердитым шепотом проговорила мать и сухой ладонью стерла со щек сына слезы. — Папка днем придет и заберет твоего Балетку.

— Там Балетку убью-у-ут… — снова протяжно загнусавил парнишка.

У задних колес машины, в кузове которой сидела семья Балабанова, повизгивая, крутился маленький серый щенок, похожий на медвежонка. Задирая вверх мордочку и жалобно скуля, он метался от колеса к колесу, вставал на задние лапы, обнюхивал пыльные рубцы резиновых баллонов, отбегал чуть в сторону и, слыша скулеж своего хозяина, смешно и высоко вскидывал зад и снова подбегал к машине.

Галину Григорий подсадил в машину последней, когда все командирские жены и дети уже сидели на своих вещах. Слова прощания были короткие, сбивчивые, на первый взгляд самые обыденные: «Береги себя…», «Гляди за детьми…», «Сразу же напиши…». Но в этих словах-наказах звучала и скрытая прощальная мольба, и скорбь расставания, и разрывающая душу тревога.

Наконец колонна тронулась. Сквозь утробное урчание моторов Григорий услышал жалобное подвывание и всхлипы сына писаря, который сидел на фанерном чемодане рядом с Галиной.

И тут на глаза Григорию попался серым клубком катающийся от колеса к колесу щенок.

— Балетка, а ты чего остался?! — как на человека, крикнул на щенка Григорий, подхватил его на руки и, догнав машину, на которой ехала семья Балабанова, передал сразу просиявшему мальчугану.

Словно окаменевшие, стояли на пыльном плацу командиры, провожая взглядом тронувшуюся к воротам контрольно-пропускного пункта военного городка колонну машин, Казармы полка зияли черными провалами разбитых во время вчерашней бомбежки окон.

И вдруг звук… Как ослепительный просверк молнии, как сокрушительной мощи удар грома над головой, он заставил всех командиров вздрогнуть, а потом оцепенеть. С последней машины удаляющейся колонны понеслись разорвавшие тишину звуки пионерского горна. Каждое лето слышали офицеры эти позывные, жизнеутверждающие звуки горниста, открывающего торжественный церемониал первой пионерской линейки, с которой обычно начиналось лагерное пионерское лето. Но тогда они звучали не так, как сейчас…

— Молодец Костя! — похвалил мальчика Рапохин. — Отец должен обязательно знать об этом.

— Я напишу ему, — сказал лейтенант Корольков.

Как только колонна скрылась из виду, Рапохин сделал перекличку командиров и, удостоверившись, что все двадцать два провожатых в сборе, посмотрел на часы.

— А сейчас по машинам — и в полк! Минут через двадцать гады уже пройдутся над нашими окопами на своих «рамах».

На машины садились молча. Молча, не глядя в глаза друг другу, закуривали, кашляли, словно стыдясь за ту минутную слабость, которую каждый из провожавших выказал своим видом, голосом в минуты прощания…

При вспышке спички, блекло осветившей лицо Королькова, когда тот закуривал, Григорий заметил на его щеках две блестевшие полоски от скатившихся по ним слез. В руках лейтенант держал белые шерстяные носки, которые ему сунула в последнюю минуту мать.

На востоке над темной полоской леса уже проступал плоский розовато-молочный нимб зари.

ГЛАВА VI

Шоссе было забито гружеными машинами, повозками, просто идущими с котомками и узелками женщинами, стариками, детьми. По обочинам дороги гнали колхозные стада. Недоеные и непоеные коровы протяжно, с тоскливым надрывом мычали, подняв к небу вытянутые рогатые и комолые головы. Продвигались рывками: почти через каждые три-четыре километра узкое шоссе было изрыто свежими бомбовыми воронками, которые еще не успели засыпать. И чем ближе подъезжали к городам и большим селам, тем чаще встречались воронки и образовывались пробки.

Галина обратила внимание на то, что там, где дорогу недавно бомбили, по обочинам, шагах в тридцати от нее, виднелись холмики свежих могил, на многих из которых возвышались наспех поставленные кресты из обломков разбитых машин и повозок.

Гнетущее впечатление на Галину произвела серая лошадь, лежавшая с открытыми глазами рядом с кюветом. Ее ноги были вытянуты, словно в последние минуты, когда на дороге рвались бомбы, она пыталась ускакать от гибели. А вокруг нее, делая то большие, то малые крути, метался осиротевший жеребенок. Статный и длинноногий, из породы орловских рысаков, он подбегал к матери, тыкался белесыми мягкими губами в холодное вымя и тут же, словно чего-то испугавшись, отскакивал от нее и, распустив по ветру пушистый хвост, скакал что есть мочи в полынную степь, над которой кружило воронье.

И, словно читая мысли Галины, мать лейтенанта Королькова своими дальнозоркими глазами смотрела туда же, где, вытянув ноги, лежала мертвая кобылица.

— Ко всем пришла беда, — вздохнув, сказала она и подняла глаза к небу. — Одному воронью праздннк-пир. Ишь, кружат, окаянные…

И в тот же момент, открыв правую дверцу, из кабины высунулся подручный шофера, молоденький боец с облупленным носом.

— Следите за небом!.. — крикнул он охрипшим голосом. — Как увидите самолеты — стучите по крыше кабины, По команде «Воздух» — всем слезать с машины и ложиться в кювет справа. — Сказал и сильно хлопнул дверью газика.

Проехали еще километров пятнадцать. Несколько раз колонна останавливалась из-за пробок.

Галину стало клонить ко сну. От тряски и запаха бензина слегка поташнивало.

Дочка старшины Балабанова, сморенная полуденным зноем и монотонным гулом мотора, сладко спала на руках у матери. Ее старший братишка Ваня, уже успевший потихоньку втайне от матери «по-братски» разделить кусок жареной курицы со своим неразлучным дружком Балеткой, тоже боролся со сном: боялся, как бы непоседливый Балетка не вскочил на узлы и не спрыгнул с машины на дорогу.

К полудню сломил сон и Балетку. Растянувшись на прогретой солнцем крышке чемодана, обитого черным дерматином, он блаженно спал кверху животом, подняв к небу полусогнутые, расслабленные лапы. На его голый розоватый живот время от времени садились мухи. Ваня, чтоб не разбудить Балетку, осторожно сгонял их березовой веткой. Еще две женщины, которых Галина увидела впервые в прошедшую ночь на плацу военного городка, тоже не спали — оберегали сон своих задремавших детей.

На ухабе, образованном плохо засыпанной воронкой от бомбы, машину сильно тряхануло. Галина, ударившись спиной об угол чьего-то чемодана, проснулась. Открыв глаза, увидела перед собой усталое и еще больше постаревшее лицо матери лейтенанта Королькова.

— А ты, доченька, немного уснула… — сказала она и улыбнулась той светлой улыбкой доброты и ласки, которую Галина видела только у своей матери.

— Устала я… Ведь всю ночь на ногах, — ответила Галина, поправляя сползшую косынку.

— А я вот все думаю. Думаю и никак не найду ответа.

— О чем же вы думаете?

— Все о том же… — Горький вздох матери лейтенанта оборвал ее слова. — И кто только, скажите мне, придумал эти войны? Зачем человек убивает человека?

— Как вас зовут, тетенька? — спросила Галина, глядя в глаза пожилой, уже почти совсем седой женщины, которая смотрела мимо нее, через плечо, куда-то далеко-далеко, словно там, в облаках, она искала ответ на мучивший ее вопрос.

— Зовут меня Степанидой Архиповной, доченька. А сыночка моего, с которым я сегодня простилась, зовут Алешей. Без отца вырастила. Один он у меня на белом свете. Сам-то погиб в гражданскую, под Волочаевкой. Небось читала книгу Фадеева «Разгром»?

— Как же, в школе проходили, очень хороший роман, — ответила Галина, заметив, как но лицу Степаниды Архиповны проплыли серые тени.

— Нет, доченька, это не роман. В романах все больше выдумывают. А в этой книжке — правда. Мой Николушка хоть и был немного старше Саши Фадеева, а воевали вместе. И про него в этой книге написано. Только под другой фамилией.

— Сейчас паши лучшие писатели стараются все больше писать исторические романы, чтобы было в них больше правды, — пыталась поддержать разговор Галина.

— Это-то так… — рассеянно отозвалась Степанида Архиповна, продолжая глядеть в сторону, где остался ее единственный сын. Потом, словно вспомнив вдруг что-то, спросила: — А скажи, доченька, мы, случайно, едем не по Старой Смоленской дороге, как ее называли в старину?

— По ней. Только сейчас она называется автострадой Москва — Минск.

— По этой, что ли, дороге Наполеон шел на Москву? — Посуровевший взгляд Степаниды Архиповны поплыл по линии горизонта.

— По этой, Степанида Архиповна.

— И бежал назад тоже по ней?

— По ней. Раньше, еще задолго до войны с Наполеоном, эта дорога соединяла Россию с Францией.

Окончательно сраженный сном, теперь сладко спал и сын полкового писаря Балабанова. Свернувшись калачиком на черном чемодане, он положил голову на фуфайку.

— Стало быть, и Гитлер задумал идти на Москву по этой же дороге? — Степанида Архиповна посмотрела на Галину так, будто та обязательно должна была знать, по какой дороге Гитлер пойдет на Москву.

— Наверное, по ней. Все остальные — узкие, местного значения.

— Ну что ж, пусть идет. Эта дорога для России святая, а для врага проклятая. Только вот боюсь… Чует мое сердце беду… В Россию верю, в народ верю, нас победить нельзя. А вот за своего Алешеньку боюсь.

— Ничего, Степанида Архиповна, скоро будет в войне перелом. По радио передавали, из Сибири движутся несметные полки. Едут и с Дальнего Востока.

— Так-то все оно так, но где сегодня мой сын и твой муж? Ведь уже несколько дней убивают. А в роду нашем мужики долго не живут, все гибли на войнах.

— Так уж и все? — спросила Галина, чтобы не молчать, но сразу же устыдилась своего вопроса, прозвучавшего как бабье любопытство.

— Дед и его брат не вернулись с турецкой, отец мой погиб под Порт-Артуром. Остался вот Алешенька.

К вечеру последняя машина колонны начала отставать. Лейтенант Артюхов, которому было поручено доставить семьи командного состава полка в Смоленск, ехал в головной машине. Всякий раз, когда Артюхов останавливал колонну у какой-нибудь деревни или села, чтобы залить в перегревшиеся радиаторы воду и дать десятиминутный отдых женщинам и детям, которые, с трудом слезая с машин, сразу же спешили в холодок палисадников, он нервничал, бегал от машины к машине и, снова недосчитавшись последней машины, начинал ругать сержанта Кутейникова.

— Ну подожди, дам же я этому губошлепу-верзиле, когда вернемся в полк! Всю дорогу тянет нас за хвост!

И только минут через десять — пятнадцать, увидев показавшийся на дороге грузовик. Кутейникова, лейтенант Артюхов успокаивался, шел к колодцу, снимал гимнастерку и, пыхтя и фыркая, обливался холодной водой. Но даже и в эти минуты, умываясь, он то и дело вскидывал голову и смотрел в сторону приближающегося к колодцу ЗИСа, словно боясь: а вдруг он ошибся, вдруг это не их машина?

Галине было искренне жаль молчаливого и безответного сержанта Кутейникова, в машине которого что-то не ладилось с двигателем. Глядя на потрескавшиеся и пересохшие губы сержанта, на его воспаленные от напряжения и бессонной ночи глаза и выгоревшие на солнце брови, Галина хотела заступиться за шофера, злилась на Артюхова, который, отчитывая Кутейникова, всякий раз находил для него ядовитые и обидные слова. Молча выслушивая брань лейтенанта, сержант еще больше краснел и, обливаясь потом, лез под капот машины. Пока все отдыхали в холодке, он копался в двигателе.

— Свеча барахлит, товарищ лейтенант, — не глядя на Артюхова, объяснял причину отставания Кутейников и, посматривая в сторону колодца, спрашивал: — Разрешите залить холодненькой, а то в радиаторе уже кипяток. Я мигом.

— Только живо! Третий раз сегодня из-за тебя, растяпа, теряем по полчаса!

Откуда-то из-под сиденья сержант достал помятое, видавшее виды ведро и метнулся к колодцу. Сидя на бревнах перед покосившейся избенкой с окнами, уходящими в землю, и худой, почерневшей от времени и дождей соломенной крышей, Галина видела, как, жадно припав к ведру, сержант большими глотками пил холодную колодезную воду и оторвался от ведра только тогда, когда услышал окрик Артюхова:

— Хватит! Лопнешь! Ведь ледяная! Пожалей утробу!

Сержант спустил из перегревшегося радиатора кипяток и залил в него два ведра холодной воды. Глядя на пассажиров, уже забравшихся на свои места в кузове, он впервые за день улыбнулся и, поправив пилотку, подмигнул сыну полкового писаря:

— Как Балетка?

— Хорошо… — ответил мальчуган и, подняв щенка на руки, показал его шоферу.

— Не искусал никого? — на полном серьезе спросил Кутейников.

— Он не кусается.

— Смотри, а то лейтенант ему задаст! — Сержант сел в кабину и захлопнул за собой дверцу.

Дневная жара спадала. Струистое марево зноя гасил набегавший со стороны леса прохладный ветерок. Почерневшие кособокие избушки смоленских деревень вызывали в душе Галины грустные мысли. Не такой представлялась ей Смоленщина, край русского воинства, земля, помнящая баталии с Наполеоном, места, где партизаны под водительством Дениса Давыдова и Сеславина показали, на какие подвиги способен русский человек, когда на карту поставлена судьба Отечества…

И снова последняя машина отстала. Шофер, до конца выжимая газ, отчего двигатель ревел зверем, старался изо всех сил сократить разрыв между машинами. И снова в эти минуты в душе Галины вспыхивала жалость к сержанту.

Первым «раму» заметил Костя. Ладонью заслонив лицо от солнца, он напряженно во что-то вглядывался.

— Ты чего, Костя? — спросила Галина, прочитав на лице мальчишки тревогу. Что ты там увидел?

— «Рама»!.. — выдохнул Костя и показал рукой туда, где над кромкой леса, прямо над дорогой, по которой они ехали, повис немецкий «фокке-вульф».

Все, кто сидел в машине, уже знали, что такое «рама», когда она, снижаясь почти до вершин сосен и делая круги над военным городком, поливала пулеметным огнем тех, кто не успел скрыться в подвалах домов. Хотя бы вчерашний случай… Летчик не пощадил даже старушку с двухлетним внуком. Когда площадка перед домами, в которых проживал командный состав, опустела и на ней остались только двое — старуха в длинной черной юбке и белом платочке и малыш, играющий в песке, — «рама» сделала новый разворот, снизилась так, что чуть ли не задевала за трубы казарм, и пошла прямо на детскую площадку. Прицельная пулеметная очередь была точна. Убитые наповал старушка и малыш так и остались лежать, уткнувшись в песок.

Расстояние между «рамой» и грузовиком быстро сокращалось. Костя, пробравшись по узлам к кабине, начал что есть мочи колотить по крыше кулаками. Теперь «рама» казалась уже не повисшим черным бруском, а зловеще разрастающейся черной птицей с застывшими крыльями.

Резко затормозив, машина прижалась к обочине шоссе и остановилась. Из кабины выскочили сержант Кутейников и его напарник — боец с облупленным красным носом. Вытаращив испуганные бесцветные глаза, боец что есть духу крикнул сидящим в кузове:

— Во-оздух!.. — И в тот же миг бросился с протянутыми руками к машине, принял на руки дочку писаря Балабанова, прижал ее к груди и побежал с ней к дорожному кювету.

Шофер Кутейников, ссадив с машины Степаниду Архиповну, подхватил на руки трехлетнего малыша, которого ему подала жена писаря Балабанова, и тоже кинулся с ним к кювету.

Галина нащупала ногой скат машины, неловко носком уперлась в него и, соскользнув, всей тяжестью тела плюхнулась в горячую пыль дорожной обочины. В последний момент, когда Галина еще держалась за борт кузова, она успела увидеть, как жена Балабанова, передавая солдату девочку, одной ногой попала в ручку большого чемодана и, завязнув в ней, вгорячах резко дернула ее и с криком от боли присела на узел. «Наверное, сломала ногу», — подумала Галина.

Первые нули глухо цокнули о борта машины. До слуха Галины донеслись звуки пулеметной очереди. Немецкий летчик выполнял свою привычную работу. Поравнявшись с машиной, на которой в безжизненных позах лежали на узлах две женщины, а рядом с ними копошились мальчик и девочка, Он стремительно набрал высоту, сделал крутой разворот и снова, круто снижаясь, пошел на машину.

Галина, прижавшись к дну кювета, вскинула голову и увидела, как от самолета, с воем падающего на машину, отделились три похожие на свеклы бомбы. Покачиваясь, они падали на землю. Что было дальше — она не видела. Одна за другой над кюветом, где вместе с Галиной лежали Степанида Архиповна, солдат с дочкой писаря Балабанова и Кости, разорвались три бомбы. Всю дорогу молчавшая женщина с пятилетним сыном, на шапочке-матроске которого была надпись «Марат», и сержант Кутейников лежали в кювете по другую сторону дороги.

Первым из кювета поднялся боец с облупленным носом. По его искаженному лицу Галина поняла, что случилось ужасное.

— Вставайте, — сдавленным голосом проговорил солдат, глядя в сторону, где минуту назад была машина.

Цепляясь за кромку кювета, поросшего полынью, Галина встала. И тут же чуть не рухнула: там, где минуту назад стояла машина, валялись разбросанные по всей проезжей части дороги куски ЗИСа, разноцветное тряпье, расщепленные куски фанерных чемоданов… Два задних колеса вместе с диффером откатились от воронки метров на двадцать. Над воронками висело белое облако пуха из подушек.

Обезображенный труп жены полкового писаря был неузнаваем. Ее сына нашли лежащим на спине в придорожной пыльной траве за кюветом.

Галина опустилась на колени перед разметавшим руки мальчиком. Степанида Архиповна, боец и Костя молча стояли за ее спиной. Трехлетняя дочка писаря Балабанова, не понимавшая, что в жизни ее случилась страшная трагедия, сидела на горячем асфальте и жалобно скулила, глядя на свою — безголовую куклу, которую она увидела сразу же, как только выползла из кювета. В эту тяжелую минуту о ней словно забыли — все были потрясены случившимся.

В первый момент Галине показалось, что мальчик всего-навсего потерял сознание. Но когда она увидела окаменевшие в смертельной неподвижности широкие зрачки его, то почувствовала, как к горлу подступило что-то горячее, удушливое.

— Мертвый, — прошептала Галина и только теперь заметила над левым карманчиком выгоревшего пиджака рваную дырку величиной не больше трехкопеечной монеты. Галина отстегнула полу пиджака и увидела набухшую кровью клетчатую рубашку. — Прямо в сердце…

Почувствовав чье-то прикосновение к руке, Галина вздрогнула. Резко обернулась. В ее ногу тыкался носом Балетка. Увидев своего хозяина, лежащего в бурьяне, щенок обрадовался, заскулил и принялся облизывать его холодеющие пергаментные щеки.

Галина почувствовала, как сердце ее стискивает тупая боль и ей не хватает воздуха. Как во сне отошла она от трупика ребенка и взяла на руки не перестающую плакать девочку, которая, отбросив в сторону безголовую куклу, теперь стала звать мать.

Этого не выдержала и Степанида Архиповна, хлебнувшая на своем веку немало горестей и бед.

— Господи! — простонала она, подняв глаза к небу. — За что же, за какие грехи наказал ты эту кроху?

В ту же минуту все увидели, как с запада на восток, в стороне от дороги, в небе плыла темная тучка бомбовозов.

Гул нарастал. Переливистый, с равномерными порогами-перекатами, этот вой, несшийся с неба, давил на землю, угрожал смертью.

— Двенадцать, — насчитал Костя.

— Этим не до нас, пошли на Смоленск, а то и на Москву, — сказал боец и, отмерив от кювета тридцать шагов, остановился. — Похороним здесь.

— Здесь, так здесь, — со вздохом ответила Степанида Архиповна. — Мать сыра земля везде примет.

Могилу копал боец. Чудом уцелевшая лопата с коротким черенком глубоко входила в верхний пласт нетронутой придорожной целины. А когда показалась глина, боец закурил. Встретившись взглядом с Галиной, попросил:

— Где-то здесь должны валяться молоток, топор и гвозди. Лежали в багажнике. Поищите.

Пока боец углублял могилу, Галина нашла среди обломков кузова машины несколько длинных гвоздей. Костя в левом кювете подобрал молоток.

Дно могилы Степанида Архиповна устелила пахучим чабрецом. Тела погибших положили рядком, головой на закат солнца.

Над свежим холмиком боец поставил крест, сбитый из обломков бортовых досок машины. Потом достал из нагрудного кармана замусоленный блокнот, вырвал из него листок и, послюнив химический карандаш, написал: «Здесь похоронен погибший при бомбежке сержант Василий Кутейников, шахтер из Горловки, и…» — Окинув взглядом стоявших за его спиной Галину и Степаниду Архиповну, боец спросил: — Как фамилии остальных?

— Не знаю, сынок, — ответила Степанида Архиповна.

Взгляд бойца метнулся на Галину.

— И я не знаю.

Почесав за ухом, боец поплевал на карандаш и дописал: «…жены и дети командиров 565-го артиллерийского полка».

Бумажку он свернул вчетверо, аккуратно завернул ее в лоскут клеенки от сиденья, который валялся в кювете, и двумя гвоздями прибил сверток к кресту.

Другим теперь казался Галине боец, на облупленный нос и веснушчатое лицо которого она раньше не могла смотреть без улыбки.

— Вы идите к городу, — сказал боец и посмотрел на темнеющий вдали лес, за которым только что скрылось солнце.

— А вы? — тревожно спросила Галина, забыв в эту минуту, что задачи у бойца воюющего полка совсем другие, чем у эвакуированных жен и детей командиров.

— Пойду назад, в полк буду добираться на попутных. Если увидите лейтенанта Артюхова, расскажите ему обо всем. Скажите, где это случилось.

С узелками тряпья, оставшегося после бомбежки, Галина, Степанида Архиповна и Костя попрощались с бойцом и обочиной дороги двинулись на восток. Галину душили слезы. Заснувшая на ее руках дочь полкового писаря, откинув светло-русую головку, сладко посапывала. На руках Кости, пригревшись, тихо скулил Балетка. Впереди всех шла Степанида Архиповна. Опираясь на суковатую палку, подобранную на дороге, она, как слепая, высоко подняв голову и словно посылая кому-то вызов, смотрела туда, где дымом пожара обозначился горящий город.

Галина оглянулась, чувствуя, что кто-то смотрит ей в спину. Предчувствие не обмануло ее. Посреди дороги, отойдя шагов на сто от того места, где похоронили погибших, стоял боец, имени и фамилии которого она так и не спросила. Он махал рукой. Помахала ему и Галина. Костя тоже остановился и, прижав к груди Балетку, помахал рукой солдату.

Степанида Архиповна, опираясь правой рукой на посох, левую время от времени высоко вскидывала, словно с кем-то споря.

Вечерние сумерки опустились быстро. Тишину замершей степи нарушали гудевшие на шоссе машины и трактора-тягачи с пушками, идущие на запад. Навстречу им шли санитарные машины с ранеными, грузовики с женщинами и детьми.

Раза два Галина поднимала руку, пробовала голосовать, но машины проносились мимо.

— Не надо, дочка, — попросила Степанида Архиповна. — Не до нас им. Раненые. Дойдем своими ногами.

Вначале над городом, к которому они подходили, вспыхнули огненные сполохи, потом, несколько секунд спустя, раскатными волнами над степью понесся грохот. Так продолжалось минут десять: всплески огня и приглушенные расстоянием раскаты бомбовых взрывов.

— Это те, двенадцать, — сказал Костя, прижимая к груди Балетку.

ГЛАВА VII

Галина и Степанида Архиповна с детьми вошли в горящий город уже глубокой ночью. Оглушая надрывной сиреной узенькую пыльную улочку с деревянными домишками, мимо пронеслась пожарная машина с пожарниками в серых парусиновых комбинезонах. Следом за машиной пробежали с баграми и пустыми ведрами мужики и парни. У палисадников, перед избами, толпились бабы. Показывая руками в сторону оранжево-красных сполохов в центре города, они что-то тревожно наперебой говорили друг другу. Кое-где по деревянным и щеповым крышам ползали мужики и обливали водой из ведер, подаваемых снизу, прокаленные солнцем старые крыши.

Было видно почти как днем: ночь выдалась лунная, светлая.

Девочка, измучившаяся за день, безмятежно спала на руках у Галины. Руки Галины отекли, поясницу разламывало, в висках стучало. За Галиной еле волочил ноги Костя: сказывались бессонная ночь и тяжелый день. Глухо постукивая о пыльную дорогу палкой, за Костей брела Степанида Архиповна. Последние километры перед городом старушка молчала. Заговорила только тогда, когда остановились, не зная, куда поворачивать: улочка упиралась в кирпичную церковную ограду.

— Куда теперь, доченька?

— На вокзал пойдем, может, военный комендант посадит хоть в товарняк.

— А где он, вокзал-то?

— Спросим. Вой сколько людей везде. Весь город на ногах.

Все свернули в глухой проулок и чуть не попали под лошадей, впряженных в огромную телегу с пустой деревянной пожарной бочкой, па которой, махая вокруг головы вожжами и погоняя двух старых мосластых кляч с провисшими животами, сидел тощий мужик с темной повязкой на одном глазу. Надсадным голосом он кричал на лошадей, которые никак не переходили на галоп:

— Но-о-о, вы-ы-ы, о-одры-ы!..

Галина подошла к одной из женщин и спросила, как пройти на вокзал.

— Был вокзал, доченька, и нет вокзала. Разбили, ироды. Одни камушки остались.

— Да где же он все-таки был?

— Да вон, вишь, левее колокольни дымище горой стоит, идите на него и прямо выйдете туда, где был вокзал.

— Бабы, никак горисполком занялся? Он! Он! Гля, гля, как полыхнуло правее церкви!

— Нет, это, думается, милиция. Горисполком дальше. И потом он каменный, так враз, полыхмя, не займется.

Видя, что бабам не до беженцев, Галина пошла дальше. За ней потянулись Костя и Степанида Архиповна. На скамейке у покосившейся изгороди палисадника сели передохнуть. Ставни деревянного домишка были забиты — видно, хозяева уехали. Костя, привалившись головой к плечу Галины, заснул сразу же как убитый.

Балетка, учуяв где-то неподалеку съестное, стал принюхиваться. Потом, боязливо оглядевшись, юркнул в щель палисадника и сразу же вернулся с коркой хлеба.

— Измучилась ты, бедняжка, — вздохнула Степанида Архиповна, глядя на Галину. — Помогла бы тебе, понесла бы, да сил моих нету. Еле сама иду.

— Ничего, донесу, осталось немного.

— Куда же мы их повезем-то? Считай, оба осиротели.

— Пока в Москву, а там посмотрим. Девочку в детсад отдадим, мальчика в детдом, а там, может, и родственники найдутся.

— Ой, горюшко ты наше луковое! За что же так наказаны малые детушки? Чем они-то провинились перед судьбой?

На станцию пришли к рассвету. Головешки старого станционного здания еще чадили удушливой гарью, разносимой ветром. Некогда зеленый пристанционный скверик пожелтел и пожух от пожара. Всюду — на перроне, на путях, в пристанционном дворике — валялись разбитые кирпичи, обломки бревен и досок, куски обгорелой фанеры и искореженного кровельного железа. Старинный бронзовый колокол, в который бил дежурный по станции, извещая о прибытии и отходе поездов, очутился метрах в пятидесяти от того места, где он висел. А рядом с колоколом лежал помятый и во многих местах пробитый осколками цинковый бачок для питьевой воды, к крану которого была привязана цепью большая алюминиевая кружка.

Пристанционный дворик был забит беженцами. Кто спал тяжелым сном, растянувшись на пыльном дворе, кто, прислонившись к изгороди, дремал.

Все стремились уехать. Все ждали, когда красноармейцы железнодорожного батальона отремонтируют путь и к станции сможет подойти с востока эшелон с военными, а отсюда порожняк заберет раненых и эвакуированных.

Галина с трудом нашла военного коменданта станции, который разместился в крошечном пристанционном домике. Такие будки на железной дороге цепочкой лепятся на подъездах к небольшим станциям. Уже немолодой капитан, охрипший от ругани с красноармейцами-железнодорожниками, которые часто делали перекуры, понял Галину с полуслова.

— Все ясно, гражданка. Прибудет воинский эшелон — посажу всех. А сейчас, сами видите, — станция парализована.

— У меня на руках двое чужих детей, товарищ капитан. У мальчика тяжело ранили отца, мать эвакуирована с родильным домом на восток. У девочки по дороге сюда при бомбежке погибла мать.

— Эвакуацией детей занимается военком города. Советую вам поторопиться. Сегодня должны отправлять детдом. Им выделили несколько машин. — Капитан хотел сказать что-то еще, но в этот момент дверь в комендатуру широко распахнулась и на пороге вырос здоровенный, толстощекий боец, на лице которого крупные золотистые веснушки походили на пасынки-решетки только что расцветших подсолнухов.

Вытаращив глаза, боец уставился на военного коменданта. Потом, заикаясь, нечленораздельно что-то пробормотал.

— Что случилось?! Почему не на путях?! — закричал комендант.

— Бомба, товарищ капитан!

— Что бомба?! Где бомба?!

— Упала и не разорвалась. Один хвост из земли торчит. Работать на третьем пути нельзя.

— Почему нельзя?

— Возьмет и ахнет!

Капитан в сердцах плюнул, смачно выругался и приказал бойцу доложить командиру взвода, что он сейчас придет сам и посмотрит.

Солдат шмыгнул курносым носом, потоптался на месте, почесал затылок и вышел из будки.

— Советую вам не терять времени и вести детей в военкомат. Может быть, и сами с ними уедете. Скажите, что послал комендант станции.

Галина поблагодарила коменданта и вышла. Когда она вернулась в скверик, все трое — Степанида Архиповна, девочка и Костя — крепко спали. Степанида Архиповна, привалившись спиной к дощатому забору, опустила на грудь голову и прижала к своему мягкому животу девочку, обняв ее скрещенными узловатыми руками. Костя, подложив под щеку ладонь, во сне чему-то улыбался. Губы его вздрагивали. Галине было жалко будить их, но, вспомнив предупреждение военного коменданта, что они могут опоздать к отправке детдомовских детей, присела на корточки.

Костя проснулся сразу же, как только Галина дотронулась до его плеча. Вытянув ноги и опершись на ладони, он сидел на траве и испуганно смотрел по сторонам — никак не мог понять, где он находится.

— Да проснись же, Костя! — тормошила его за плечо Галина. — Нам сейчас надо идти. Ты что так смотришь на меня — не узнаешь?

Цепкая детская память моментально восстановила события прожитого дня и ночи.

Поеживаясь, Костя встал, тревожно огляделся.

— Где Балетка?

— Не знаю. Наверное, удрал куда-то раздобывать пищу. А вообще-то, Костик, давай оставим его здесь. Он не пропадет. Добрые люди накормят его. Вон их сколько. Мы только измучаем его.

Костя горько вздохнул и ничего не ответил.

Сон Степаниды Архиповны был чутким. Она проснулась, как только услышала голос Галины.

— Ну что, доченька?

— Поезда не скоро будут — пути разбиты. Придется выбираться отсюда на машинах.

— А где они, машины-то?

— Комендант велел идти к военкому города. Говорит, сегодня будут отправлять детдомовских детей. Ну и наших заодно, может, прихватят. А там, глядишь, и для нас местечко найдется.

Старуха сделала неловкое движение, пытаясь встать с девочкой на руках, но слабые ноги не слушались. Галина легко подхватила с коленей Степаниды Архиповны девочку и протянула старушке руку.

До военкомата их вызвался проводить без дела слонявшийся по дворику мальчишка лет двенадцати, обросший, грязный, с цыпками на босых ногах. Дорогой он рассказал, что вот уже две недели ходит на станцию встречать мать с отцом, которые десятого июня уехали во Львов, и до сих пор их все нет и нет. Ни самих, ни письма. А уже давно должны вернуться.

— А с кем же ты сейчас живешь?

— А ни с кем.

— А что же тебя мать с отцом не взяли во Львов? — расспрашивала мальчугана Галина.

— А я был в пионерлагере на Черном море, в «Артеке». На город одну путевку дали.

— Это за что же тебе-то? Поди, отличник?

— Нет, я не круглый отличник. Я зимой предотвратил крушение поезда. Об этом даже в «Пионерской правде» писали. Правда, чуть сам под поезд не попал. Только шапку под колеса затянуло.

Кое-где на пыльных, грязных улицах разрывами бомб были вырваны из земли телеграфные столбы. Они лежали поперек дороги и на дощатых тротуарах.

— А вашего щенка утащил цыган, — сказал вдруг мальчишка и взглянул на Костю. и)

— Какой цыган? — Костя остановился.

— Красноармеец. Пути они тут ремонтируют. Самый злой. Я хотел вас разбудить, да побоялся — отлупит.

— А зачем он ему? — спросила Галина.

— А кто его знает? А он такой. На руку нечистый.

— Как же ты питаешься? — продолжала свой paсспрос Галина, время от времени посматривая на исхудалое лицо мальчишки с большими впалыми глазами, в которых затаилась недетская усталость.

— Соседка иногда приносит еду. Но они сами собираются в эвакуацию.

— И ты с ними?

— Нет, я буду ждать папку с. мамкой. С запада поезда идут. Должны же они когда-нибудь приехать. Говорят, на западе с билетами плохо.

— А откуда ты знаешь, что с билетами там плохо? — спросила Галина, а сама подумала: «Наверное, его утешил кто-то надеждой, хотя тут дело, может быть, и посерьезней. Пока в городе работают и почта и телеграф. Не в первый же день немцы взяли Львов. Тут наверняка случилось что-то …»

Дорогой девочка проснулась. Не сразу поняла, почему ее несет на руках чужая женщина. Ища кого-то глазами и не находя, заплакала. Галина принялась успокаивать ее.

Оставшийся путь до военкомата девочка шла пешком, уцепившись за палец Галины. Боязливо поглядывая по сторонам, своим детским умом девочка старалась понять, что случилось в ее жизни, почему все так внезапно изменилось.

— Где мама? — захныкала девочка и принялась пухлой грязной ладошкой размазывать по щекам слезы.

От кого-то Галина слышала или где-то читала, что смерть близких дети, по своей несмышлености, переносят гораздо легче, чем взрослые, так как многого еще не понимают.

И когда девочка, хныча, снова позвала маму, Галина остановилась и, склонившись над ней, ответила внешне спокойно и твердо, хотя это кажущееся спокойствие стоило ей большого душевного напряжения:

— Олечка, твоя мама умерла… Ты же сама видела, мы вчера ее похоронили у дороги, где пашу машину разбомбили немцы. Ты это помнишь?.. Ведь ты не забудешь, где погибла твоя мама?

— Нет, не забуду… Они плохие… Они стреляют… — картавила девочка. — Мы больше туда не поедем, там страшно…

— А ты не забудешь, Олечка, где похоронили твоего братика?

— Его положили с мамой.

— Запомни это, Оленька, на всю жизнь: братика твоего и маму похоронили у дороги, в одной могиле. — Галина говорила с трудом, ее душили подступавшие к горлу спазмы.

Когда свернули в переулок, мальчишка остановился и пальцем показал на приземистый кирпичный домик:

— Вот военкомат… А я живу вон там, в Кузяевской слободе. — Мальчишка был рад, что сослужил доброе дело, и теперь не знал, что ему дальше делать: идти со своими подопечными в военкомат или возвращаться на вокзал.

— Ты сегодня ел, мальчик? — спросила Галина, заметив, что лицо их проводника вдруг заметно погрустнело.

— Да еще рано… — под нос себе буркнул мальчишка. — Сейчас в «Артеке» еще спят.

— А вчера когда ел? — допытывалась Галина.

— А я ем с солдатами… Они сегодня ночью такую бомбу неразорвавшуюся нашли, что даже подходить к ней боятся. Саперов ждут.

Военкомат размещался в старом, приплюснутом к земле домишке, построенном не одно и не два столетия назад. На небольшом захламленном дворе военкомата к коновязи были привязаны три оседланные лошади. Под телегами, у колес, роясь в конском навозе, рыскали вездесущие воробьи, ничуть не боясь лошадей, которые смачно похрустывали овсом. В самом углу двора стояла видавшая виды, обшарпанная, до самой крыши кабины в ошметках высохшей серой грязи, старенькая полуторка, под которой на спине лежал с разводным ключом в руках шофер. Время от времени, дрыгая ногами, он на чем свет стоит костил кого-то.

У дверей военкомата Галина оглянулась. Следом за ними, отстав шагов на пять, понуро плелся их поводырь. Чем-то он напомнил ей в эту минуту отставшую от своего хозяина и заблудившуюся собачонку, которая увязалась за случайными прохожими, обласкавшими ее, и никак не хочет отстать от них даже тогда, когда ее отгоняют.

— Ты куда? — спросила Галина и тут же в душе усовестилась за равнодушие своего откровенно прямого вопроса.

Мальчик стыдливо склонил голову и пожал худенькими плечами. Грязная рубашка— на локтях была порвана и кое-где вымазана в дегте.

— Да не знаю… Наверное, на вокзал пойду… Может, сегодня поезд из Львова придет.

— Я даже не спросила — как тебя зовут?

— Володя.

— Спасибо, Володя, что довел нас. А то без тебя мы плутали бы.

Галина достала из кошелька пятирублевую бумажку ж протянула ее мальчишке.

Мальчик стыдливо вспыхнул и отступил.

— Зачем?.. Я вас вел не за деньги.

— Да я не за то, что ты нас довел, я просто так… Чего-нибудь купишь в магазине. Возьми. На хлеб и на конфеты. Ну чего застеснялся, глупенький?

Некоторое время мальчик колебался, потом, поборов смущение, взял пятерку и крепко зажал ее в грязной, ладошке.

— Спасибо… — Опустив голову, он повернулся и как побитый, сутулясь, вышел со двора военкомата.

— Господи, кругом одни слезы, — со стоном выдохнула Степанида Архиповна. — Сердцем чую — не дождется он матери с отцом.

В коридоре военкомата, пропахшем махоркой и потом, толпились мобилизованные. Это были люди разных возрастов.

В комнате справа работала медицинская комиссия. Галина поняла ото по белым халатам молоденьких медсестер, вошедших туда.

У кабинета военкома стояла очередь. Узнав, что военком у себя, Галина пристроилась к хвосту очереди. Рядом с мужчинами, вызванными по мобилизационным повесткам, тут же, каменея в горестном молчании, стояли заплаканные жены и матери. Кое-кто приехал в военкомат с детьми.

Приема у военкома прождали больше часа. Когда Галина с детьми и старухой вошла в кабинет, майор уже собирался уходить. Куда-то, видно, очень торопился. Галина с трудом упросила выслушать ее.

— Так что вы от меня хотите?!

— Пристроить детей и, если можно, помочь нам, жене командира и матери, выехать на восток.

— Первое — попытаюсь. Сегодня во второй половине дня эвакуируем детдом. Напишу директору записку, попрошу, чтобы детей приняли. А с вами… — Военком безнадежно пожал плечами. — Даже не знаю, что делать.

Зашевелился весь город. С транспортом — совсем труба. Не на чем вывозить банковские ценности и городской архив. Райком партии, обещал к обеду подогнать из деревень несколько машин. А сейчас — вон видите, — Майор в окно показал на двор, где у коновязи стояли оседланные лошади. — Весь наш военкоматовский транспорт.

— Вы обещали написать директору детдома записку. Не будем вас задерживать, товарищ майор, да и дети уже измучились. Почти совсем не спали две последние ночи.

Майор сел за стол и принялся писать записку.

— Фамилия и имя? — спросил он, кинув взгляд на Костю.

— Горелов Костя.

— Что это у тебя под рубашкой краснеет?

Костя смутился. Потупил взгляд.

— Знамя у него, товарищ майор, — ответила за Костю Галина.

— Какое знамя?

— Пионерской дружины военного городка. Мы выезжали последними. Вот Костя и взял знамя, чтобы не досталось врагу.

Военком встал из-за стола, некоторое время удивленно смотрел на Костю, потом подошел к нему и по-отечески похлопал по плечу:

— Молодец! Будет из тебя толк, если уже сейчас знаешь цену знамени. — И снова вернулся к столу. — Фамилия девочки?

— Балабанова Оля, дочка полкового писаря, — ответил Костя.

Не успел военком дописать записку, как в комнату влетел старший лейтенант:

— Товарищ майор… я только что из райкома партии…

— Вначале доложи, когда будет телефонная связь с райкомом?! — оборвал его военком.

— Связисты ищут разрыв. Два уже устранили… Есть разрыв где-то еще, но никак не найдут…

— Что там, в райкоме?

— Секретарь райкома велел передать вам, что с передовой час назад пришло пять машин с тяжелоранеными. Нужна срочная помощь.

— Ну что?! Что ты мне об этом говоришь?! Я что тебе — хирург?

— Секретарь сказал, что в вашей власти срочно мобилизовать всех врачей из районной поликлиники; из больницы и немедленно оформить их для прохождения службы в армейский госпиталь.

— Спасибо за совет!.. — Чиркая о коробок спичкой, майор никак не мог прикурить. — Я уже три дня назад оголил районную больницу и поликлинику. Остался один хирург и тот — старик, оперирует сидя, потому что ноги уже не держат.

— Так что же делать, товарищ майор? Я сам был в госпитале… Все видел своими глазами. Мороз по коже идет, Хирурги от усталости валятся с ног. Операции средней сложности делают хирургические сестры. За вчерашний день от ран погибло шесть человек. А их можно было бы спасти, если вовремя оперировать.

Майор устало опустился на стул.

— Старший лейтенант, что ты мотаешь мою душу?! Где я возьму тебе хоть одного хирурга?! За вчерашний день мы перешерстили весь город. Мобилизовали пятидесятишестилетнюю Баландину, у которой недавно был гипертонический криз. Даже старика Лаврищева привезли в госпиталь и одели в военную форму.

Стоявшая в стороне Галина подошла к столу, молча положила на край новенький диплом и тихо проговорила:

— Товарищ майор, врач-хирург в вашем распоряжении.

— То есть как… в распоряжении? Что вы хотите этим сказать?

Галина раскрыла диплом и подала его военкому. Прочитав его, майор обрадовался. На лице его вспыхнула улыбка.

— Вы… врач-хирург?!

Галина протянула майору военный билет, где значилось, что она является военврачом запаса первой категории.

— Так вы же подлежите мобилизации самой первой очереди! — обрадовано воскликнул майор.

— Об этом я и хочу сказать.

И снова на лице майора засветилась улыбка.

— Вы только подумайте: на ловца и зверь!.. Вы, видимо, слышали наш скорбный диалог со старшим лейтенантом?

— Да. И готова приступить к своим обязанностям.

Майор как-то особенно бережно подал старшему лейтенанту диплом и военный билет Галины.

— Сейчас же!.. Сию же минуту!.. Оформить мобилизационный лист и лично проводить Казаринову Галину Петровну в госпиталь!

— Вас понял, товарищ майор! — радостно отчеканил старший лейтенант.

— Об исполнении доложить мне и в райком партии!

— А как же дети, товарищ майор? — забеспокоилась Галина. — Да и Степанида Архиповна… Ее тоже нужно отправить.

— Не беспокойтесь, Галина Петровна, детей отправим, Степаниду Архиповну сегодня же пристроим в детдом няней. Там у них стихийно образовалась малышовая группа. Прикрепим ее к этой группе. — Майор взглянул на Степаниду Архиповну: — Не возражаете?

— Чего возражать-то, сынок?.. Детей я люблю, они меня слушаются, сорок лет с ними в приюте отработала.

— Ну, тогда все в порядке, — сказал майор. — Ваша фамилия?

— Королькова Степанида Архиповна, — ответила старушка и, нагнувшись, застегнула пуговицу на кофточке Оли.

В записке директору детдома военком сделал приписку и подал листок старшему лейтенанту.

— А теперь — аллюр три креста! Вначале — в детдом, это как раз по пути, а оттуда с Галиной Петровной прямо в госпиталь! Да не забудь, сейчас же оформи мобилизационный лист-сопроводиловку. — Майор подошел к Галине, крепко пожал ей руку и несколько виновато, словно в чем-то оправдываясь, сказал — Вот так, Галина Петровна. Все наши планы теперь корректирует война. — Военком взял девочку на руки, ласково погладил ее по голове и поцеловал в щеку. — Пойдешь, Оленька, в группу. Там много хороших девочек и мальчиков. Там много-много игрушек. А ты, Костя, обязательно сбереги знамя. Когда кончится война — вернешься в свой гарнизон и в пионерской комнате поставишь его там, где оно стояло.

Военком поставил девочку на пол, и лицо его сразу стало отчужденно-деловым.

— Доброго пути вам, товарищи.

Пока старший лейтенант оформлял на Галину мобилизационный лист, Степанида Архиповна с детьми вышла из военкомата. Полуторки в углу двора не было. У коновязи была привязана только одна лошадь под седлом.

— Ну вот, провожу вас сейчас до детдома, и дороги наши разойдутся, — грустно сказала Галина, подойдя к Косте и Степаниде Архиповне.

— Кому что суждено, того не обойдешь, не объедешь, — с кручиной в дрогнувшем голосе сказала Степанида Архиповна и вытерла концом платка сухие губы.

Галина взглянула на девочку, и сердце у нее защемило. «Что в жизни ждет тебя, пичуга? Чем провинилась ты перед судьбой?»

Всю дорогу в детдом молчали. Впереди шел старший лейтенант. Встречные прохожие, знавшие его, здоровались с ним, он отвечал приветствием военного человека — вскидывал к виску руку и еле заметно кивал головой.

В душе Галина была твердо уверена, что все идет так, как должно быть. Раз грянула война, то она, врач, должна находиться там, где ее обязывает быть долг.

ГЛАВА VIII

Третий день полк Басоргина оборонял село Радунское. За эти три дня тяжелых, изнурительных боев, во время которых немцы по пять-шесть раз в день переходили в атаку, полк потерял только убитыми больше половины личного состава. Ранило в голову комиссара полка Паршина. Мелкими осколками разорвавшейся мины был ранен в ноги заместитель командира стрелкового батальона капитан Баранов, По спине Казаринова пробежал колючий морозец, когда он, припав к щели сарая, вдруг увидел, как Баранов, выбросив перед собой руки и слегка приседая, шел от разбитой водонапорной башни, где размещался наблюдательный пункт батальона. Потрясая ракетницей, Баранов что-то кричал. Слов его в гуле разрывов снарядов и в треске ружейной пальбы Казаринов не слышал, но по вскинутой голове, по резким, конвульсивным движениям рук догадался, что он поднимал батальон в контратаку. Это происходило в те решающие минуты, когда большая группа немецких автоматчиков лощиной, заросшей мелким кустарником, уже обходила левый фланг полка, пытаясь внезапно ударить е тыла.

Увидев капитана Баранова, бегущего наперерез немецким автоматчикам, просочившимся в лощину, второй батальон поднялся из передовых траншей. С гулом, в котором беглая автоматная стрельба сливалась с криками «ура», бойцы батальона бросились в контратаку.

Огонь своей батареи. Казаринов перенес на лощину, в которой сразу же после первых разрывов снарядов залегли немцы. Но в ту же минуту, когда немцы залегли и открыли беспорядочную автоматную стрельбу по цепи бросившегося в контратаку второго батальона, Казаринов, не выпускавший из поля зрения капитана Баранова, вдруг увидел, как тяжелый снаряд разорвался почти у самых ног заместителя командира батальона и его ординарца. В первое мгновение Казаринов увидел только огромный черно-рыжий всплеск земли и огня, поглотивший и капитана и ординарца.

Батарея Казаринова, пристрелявшись по залегшей цепи немецких автоматчиков, продолжала бить по лощине, к которой уже подбегали бойцы второго батальона. Никто из них пока не знал, что их любимец капитан Баранов лежит мертвый у обреза глубокой воронки.

В ту самую минуту, когда между передней, заметно поредевшей атакующей цепью бойцов второго батальона и вражескими автоматчиками остался отрезок, измеряемый броском гранаты, немцы повскакали на ноги а, пригибаясь, кинулись по лощине назад.

Казаринов отчетливо видел, как между темно-зелеными разлапистыми кустами ольшаника, которым была затянута лощина, замелькали мышисто-серые фигуры отступающих немцев. Видел, как в этих кустах начали рваться снаряды его батареи, ведущей огонь прямой паводком.

— Захлебнулись, гады!.. — вырвался из пересохшего рта Казаринова крик.

Это была четвертая за день контратака, в которую шли бойцы второго батальона, оборонявшего западную окраину села Радунское.

Григорию казалось, что устали не только бойцы его батареи и он сам. Устали лошади, устали пушки, устало даже солнце, безжалостно палящее с блеклого неба.

Улучив короткую передышку, когда над головой не слышалось шелеста проносившихся снарядов и мин, когда за бруствером окопа не вздымались черно-бурые сполохи земли и огня, Казаринов сел на дно орудийного окопа, расстегнул пуговицы просоленной потом гимнастерки, жадно захватил пригоршню свежей холодной глины и начал прикладывать ее к пылающим щекам.

Наводчик второго орудия, высокий, с женственно-красивым лицом боец Иванников, втайне любовавшийся своим комбатом и считавший, что все, что тот делает, красиво и достойно подражания, тоже расстегнул ворот гимнастерки, встал на колени, обеими руками сгреб большую пригоршню сырой холодной глины и, сбив из нее подобно деревенской лепешки, приложил к голой груди, на которой еще не росли волосы.

— Иванников, простудишься!.. — по-командирски строго и по-дружески заботливо прикрикнул на бойца Казаринов, а сам подумал: «Как же это я не догадался?..» И, не дожидаясь ответа Иванникова, который сделал вид, что не слышал слов командира, сбил в ладонях большую глиняную лепешку и приложил ее к волосатой груди. Блаженно вытянув неги, он привалился к прохладной стенке окопа.

— Иванников!.. Что, оглох?! — не поворачивая к бойцу головы, проворчал Казаринов.

— А вы-то сами, товарищ лейтенант?

— Вот когда у тебя вырастут на груди волосы, тогда хоть с головой зарывайся в глину, а сейчас — отставить!

Подносчик Николай Солдаткин присел на корточки и никак не мог трясущимися пальцами свернуть самокрутку: в нем еще не остыл азарт боя. После шутки Казаринова Солдаткин не упустил случая поддеть Иванникова, с которым у него шел давний спор о том, какой город главнее: Калуга или Прокопьевск. Случалось, что и в перерывах между боями буквально из-за мелочей вспыхивал словесный поединок с подначками и подковырками. Правда, почти всегда он кончался «на равных».

Со свистом сплюнув, Солдаткин языком провел но краю бумажной завертки и, метнув в сторону Иванникова насмешливый взгляд, проговорил:

— А у них, у сибирской шахтерни, как у этих…

— Как у кого? — огрызнулся Иванников.

— Как у скопцов. У них волосья не растут нигде.

Иванников разорвал глиняную лепешку и, улучив момент, когда комбат прикуривал самокрутку, с силой метнул шмот глины в Солдаткина. Но промахнулся. Когда Солдаткин подобрал брошенный в него кусок глины, чтобы швырнуть его в Иванникова, с бруствера с криком «Танки!» в орудийный окоп прыгнул Костя Полуяров, боец богатырского сложения, наделенный, по мнению Иванникова, тремя лошадиными силами.

Слово «танки» на какие-то секунды словно парализовало всех находившихся в окопе.

— Танки!.. Танки!.. — понеслось по изломам окопов.

Казаринов встал, нахлобучил на лоб вымазанную глиной каску, посмотрел в сторону, откуда доносилось приглушенное урчание моторов. Неуклюже переваливаясь с боку на бок, из леска развернутой цепью вышли танки.

Наметанным взглядом Казаринов сразу сосчитал: девятнадцать. Не прибавляя и не убавляя скорости, танки двигались прямо на окопы второго батальона.

— Батарея к бою! — скомандовал Казаринов. — По танкам! Бронебойным! Прицел постоянный! Наводить в середину! — И, пригибаясь, побежал по изломам траншеи к третьему орудию: на правый фланг бата реи двигались четыре танка. — Приготовить противотанковые гранаты и бутылки со смесью! — на ходу прокричал Казаринов, подбегая к расчету второго орудия, выбравшему самую удобную позицию. На высоком взгорке, поросшем редким дубняком и осинником, орудие было с воздуха хорошо замаскировано камуфляжной сетью, усыпанной свежими ветками осинника.

Равнина, на которую вышли из леса танки, была видна как на ладони. Танки шли уверенно, не меняя взятого курса. И не стреляли. Лишь поводили стволами пушек, как усами-щупальцами. Следом за танками, пригнувшись, бежали автоматчики. Они на ходу вели бесприцельную стрельбу в направлении траншей второго батальона.

Казаринов воткнул перед собой в глину бруствера ветку осины, валявшуюся на отводе окопа, поднес к глазам полевой бинокль и замер. От того, что он увидел в бинокль, между лопатками прошел мороз и остановилось дыхание. Прямо на него, глухо лязгая гусеницами, надвигалась бронированная громада танка. Казалось, она была метрах в пятидесяти. Казаринов инстинктивно попятился назад и энергично оторвал бинокль от глаз. Но тут же взял себя в руки. Снова вскинул бинокль и стал наблюдать за танками, идущими на траншеи второго батальона и на батарею.

Поводя то влево, то вправо хоботами пушечных стволов, танки дружно открыли стрельбу по вторым линиям окопов. Судя по тому, что черно-рыжие фонтаны земли и огня поднимались где-то метрах в ста за передней линией окопов, Казаринов решил, что или это особая тактика психического прорыва — прижав к земле вторую линию обороны, дерзкой лобовой атакой ворваться вместе с пехотой в первые траншеи и, как следует проутюжив их, дать автоматчикам возможность забросать гранатами батальон, — или вступившая в бой танковая часть получила неправильные разведданные о расположении окопов русских.

Второй батальон, подковой занявший оборону на западной окраине села, и батарея Казаринова, приданная батальону, молчали, поджидая, когда танки подойдут ближе. И это ожидание в чем-то, пожалуй, было тяжелее самого боя. Нервы начинали сдавать.

Казаринов ощущал, как толчками, часто и гулко в груди его колотилось сердце. Всецело поглощенный ожиданием танков и бегущей за ними цепи автоматчиков, он даже не заметил, как в безоблачном полуденном небе появилось более десятка вражеских бомбардировщиков. Как и танки, они держали курс на западную окраину села. Вначале самолеты появились в поле зрения как большие темные точки, потом эти точки чернели, увеличивались. Вот они уже четко обозначились как черные продолговатые бруски. Грохот надвигающихся танков, на ходу стрелявших по второй линии обороны, усиливающийся волнообразный вой бомбардировщиков и беспрестанная пальба автоматчиков сливались в нарастающий гул. Гул этот перекатывался через окопы второго батальона и накрывал батарейцев, которые, нервничая, до крови кусая губы, нетерпеливо ждали команды Казаринова.

И вдруг Казаринов увидел: по брустверу траншеи, в которой замерла первая рота стрелкового батальона, размахивая руками, бежит дурак по прозвищу Саня-Баня. Поддерживая одной рукой латаные штаны, другой он показывает куда-то в сторону села и орет истошным голосом:

— Немцы подожгли церковь! Горит церковь! Звонаря убили!..

Дурака Казаринов видел вчера вечером, когда, отдав своим батарейцам приказание отрыть до темноты окопы полного профиля, он с Иванниковым и номерным третьего орудия здоровяком Федотовым отправился в село раздобыть у местных властей что-нибудь на ужин. Проходя мимо церкви, Казаринов увидел на куче светлого речного песка рядом с церковной оградой грязного и оборванного мужичонку лет сорока. Улыбаясь Казаринову и бойцам улыбкой идиота, дурак пересыпал с ладони на ладонь песок, болезненно морщился, дул на него и приговаривал: «Сыпься, сыпься, песок, прямо немцам в роток…»

Казаринов и бойцы остановились. Дурак швырнул за спину пригоршню песка, брезгливо отряхнул ладони, тщательно вытер их о грязные волосы и, не переставая глупо улыбаться и дурашливо гоготать, сипло запричитал: «Сани-Бани, что под нами, под железными столбами, тучи грома, стекла ома…»

Видя, что перед ними душевнобольной человек, Казаринов и бойцы пошли дальше, к райисполкому, где стояло несколько груженых конных подвод, между которыми сновали люди.

Дважды за ночь всплывал в памяти Казаринова, когда он просыпался, Саня-Баня. И вот он бегает но самому брустверу перед окопами второго батальона и орет истошным голосом:

— Микишку-звонаря убило!.. Бомба прямо в живот угодила!.. А кишки на маленьких колокольчиках повисли!

Кто-то из окопов обругал дурака. Он вдруг резко остановился и, блаженно улыбаясь, хотел что-то ответить, но не успел: почти у самых его ног разорвался снаряд. Саня-Баня рухнул у края глубокой воронки…

Самолеты, не сбросив ни одной бомбы, миновали линию обороны полка. Обдав батарейцев Казаринова давящим нахлестом звуковой волны, они прошли дальше, в сторону леса, туда, где ночью, пользуясь полнолунием, артиллеристы полка соорудили ложную батарею. Григорий даже успел подумать, что не зря он вчера вечером чуть не поругался с заместителем командира полка майором Вихревым, который был против сооружения ложной батареи. Вихрев считал: камуфляжная маскировка, ложные батареи — все это теперь уже «излишний маскарад». Когда Вихрев, махнув рукой, ушел на КП полка, Казаринов дал своим батарейцам команду за ночь без шума и суеты соорудить из бревен и досок такую батарею, на которую немецкие самолеты начнут пикировать, как пчелы на яркие медоносные цветы…

С противотанковой гранатой в руке, низко пригибаясь, к Казаринову подбежал Солдаткин:

— Товарищ лейтенант, пора!

— Подпустим поближе. Чтоб наверняка!.. Скажи Серебрякову, пусть берет на себя четыре левых тапка! Понял?

— Понял, товарищ лейтенант!

— Я дам красную ракету! — хрипло прокричал Казаринов Солдаткину. — Берите на себя четыре левых! Четыре левых!.. Старайтесь бить по гусеницам и по башням!

— Понял, товарищ лейтенант! — надсадно прокричал Солдаткин и нырнул за поворот траншеи.

Наблюдая за неторопливо ползущими танками, Казаринов краем глаза успел заметить, как девятка тяжелых бомбардировщиков неожиданно развернулась и, образовав воздушную карусель, как-то сразу круто пошла в пике на огневые позиции ложной батареи.

«Эх, сюда бы зенитную батарею Кошечкина», — словно ожог молнии, мелькнула в голове Казаринова мысль, когда он увидел, как, лениво отделяясь от корпус самолетов, бомбы, повиливая в воздухе хвостами, полетели вниз, на фанерные щиты и деревянные стволы пушек. Но капитана Кошечкина уже нет в живых. Он и вся его батарея полегли на правом берегу Березины.

До немецких танков от передних окопов стрелкового батальона оставалось не более четырехсот метров. Снова прибежал Солдаткин. Дышал он запаленно, его трясло.

— Товарищ лейтенант!.. Танки почти у самых окопов пехоты!.. — взмолился Солдаткин, прижимая к груди противотанковую гранату, будто она была в эту минуту его единственной спасительницей.

— Марш к орудию!.. И ждите красной ракеты!.. — крикнул Казаринов, с приходом Солдаткина внезапно почувствовавший пронизавшую все его тело дрожь: как бы не опоздать.

Солдаткин не успел скрыться за поворотом траншеи, когда Казаринов еще раз взглянул на равнину, по которой прямо на него надвигались два танка с черными крестами на башнях.

Одну за другой он пустил в сторону правофлангового орудия две красные ракеты. Не успела первая ракета описать кривую и до конца догореть в воздухе, как все шесть орудий громыхнули единым залпом. Сразу же после первых выстрелов два танка, головной — он был ближе всех к передней траншее батальона — и самый левый, остановились. Головной закрутился на месте. Самый левый, тот, что выпал на долю орудия Серебрякова, ярко вспыхнул, потом его мгновенно накрыло черно-бурое облако дыма, в котором проблескивали красные языки пламени.

Это были первые танки, подожженные и подбитые батареей Казаринова. Не успел Григорий добежать до орудийного окопа, где било орудие сержанта Касаткина, как увидел: запылали еще два танка. Открылись люки — и из них стали вываливаться на землю танкисты, которых в тот же миг срезало пулеметной очередью из окопов второго батальона.

Немецкие автоматчики, бегущие за танками и стрелявшие на ходу, попав под перекрестный пулеметный и винтовочный огонь передних траншей батальона, вначале залегли и отстали от танков, а потом, очевидно не ожидая такого огневого заслона, хлынувшего из мелколесья, поодиночке, бесприцельно отстреливаясь, побежали назад, в сторону леса.

И все-таки два танка, которые, по расчету Казаринова, приходились на орудие Мигачева, не сбавляя хода, шли на окопы стрелкового батальона. Шли уверенно, на некотором отшибе от остальных танков. Не прекращая стрельбы из пушек, они достигли передней траншеи правого фланга батальона и принялись утюжить окопы.

Казаринов, пригибаясь и задевая локтями за стенки траншеи, кинулся к орудию Мигачева. У лаза в орудийный окоп его с силой бросило взрывной волной на дно окопа. Он встал на колени и первые несколько метров полз на четвереньках, а когда пришел в себя, встал и, пригибаясь, вбежал в орудийный окоп Мигачева. При виде наводчика Елистратова Григорий отшатнулся. Вытянувшись и разбросав широко руки, Елистратов лежал на спине в алой луже крови. Из его правого виска, где зияла рваная рана, упругой струйкой била кровь.

Всего три дня назад, когда полк получил приказ занять оборону на окраине села Радунское, а бойцы батареи Казаринова приступили к земляным работам, которые должны были быть завершены к утру, к Григорию подошел небольшого росточка ефрейтор Елистратов и протянул боевой листок батареи — на подпись. В боевом листке печатными буквами были написаны передовая и три заметки. Больше всего Казаринова позабавила карикатура па Гитлера, голова которого была изображена в форме яблока, а на яблоке подрисованы щетка усов, челка и выражающие ужас вытаращенные глаза. Под карикатурой химическим карандашом было написано:

Эх, яблочко, Куда котишься, К нам в Россию попадешь — Не воротишься…

У прицела орудия, согнувшись, стоял боец первого года службы — заряжающий Альмень Хусаинов. Он был ранен в правое плечо — это Казаринов успел заметить по пропитанному кровью рукаву гимнастерки.

Превозмогая боль, неловко действуя только левой рукой, Альмень изо всех сил старался поймать в перекрестие прицела черный силуэт танка, который в каких-то двухстах метрах от орудия утюжил окопы второго батальона.

Но у Хусаинова не получалось. Перекрестие прицела судорожно прыгало вокруг танка.

— А где Мигачев? — стараясь перекрыть гул боя, надсадно, почти над самым ухом Альменя, прокричал Казаринов.

— Побежал за снарядами, кончились, товарищ лейтенант!.. — как бы оправдываясь, прокричал в ответ Альмень.

— А ты?!

— Не могу, товарищ лейтенант, в плечо, сволочь, угодил…

— А ну, накроем этого гада!.. — Казаринов отстранил Хусайнова от прицела и, лихорадочно работая рукоятками наводки орудия, сразу же поймал в перекрестие башню танка. В какое-то мгновение ему даже показалось, что сквозь смотровую щель вражеского танка он увидел глаза танкиста. — Мигачев!.. Бронебойный!.. — скомандовал Казаринов, увидев Мигачева, появившегося с ящиком снарядов.

Башня танка вместе с пушкой медленно развернулась в сторону орудия Мигачева. Григорий успел подумать: «Кто раньше?!»

Но Мигачев успел. Вогнав в казенник пушки бронебойный снаряд, он на всякий случай положил на бруствер две противотанковые гранаты, одну из них подал Хусаинову.

Выстрел был точный.

Бронебойный снаряд попал в основание башни танка и снес ее. Танк вздрогнул и замер.

Когда Казаринов сообразил, что от экипажа танка живых не должно остаться и что давать но танку еще один выстрел не имело смысла, по уже поверженному танку ударило орудие сержанта Бутырина. Снаряд угодил в бензобак. Танк снова вздрогнул — и из него взметнулось рыжее пламя, которое тут же было задавлено черно-бурым стогом дыма.

Второй, дальний, танк продолжал утюжить окопы батальона. Только теперь Казаринов разогнулся. Поправив на голове каску, он увидел: на зеленой равнине чернели одиннадцать танков. Больше половины из них горело.

Семь танков, не дойдя до передних траншей второго батальона, повернули назад. На ходу отстреливаясь, они на предельной скорости покидали поле боя. Спешили. туда, где за спасительными складками местности начинался лес. За танками еле успевали мышиные фигурки автоматчиков.

«А этот?! Он что — с ума сошел?!» — подумал Казаринов. Прорвавшийся на линию второго батальона танк, остервенев, продолжал утюжить окопы первой роты. На что он рассчитывал?

И тут, как на грех, заклинило снаряд. Он никак не досылался до своего упора в раскаленном казеннике. Обливаясь потом, Мигачев возился со снарядом.

Ведя пушечный огонь по окопам и давя гусеницами пулеметные точки батальона, тяжелый танк завершал свое убойное дело. Он делал крутые развороты вокруг собственной оси и железными латами рубчатых гусениц сдвигал с брустверов в окопы валы глины и давил залегших в них бойцов.

«Что это он?.. Очумел или сдали нервы?» — пронеслось в голове Казаринова, когда он увидел бойца, выскочившего из окопа первой роты. Тот вынырнул из-под самых гусениц танка. На его лице, попавшем в поле зренья орудийного прицела, к которому припал Григорий, застыл ужас. Удирая от танка, боец кинулся в сторону орудия Мигачева. Может быть, он успел бы добежать до небольшого, но достаточно глубокого окопа (до него оставалось не больше восьми — десяти шагов), если бы не волочившаяся следом за ним размотавшаяся обмотка. Как светло-зеленая извивающаяся змея, она впилась в правую ногу бойца и никак не хотела отпустить эту ногу. Но вот хвост светло-зеленой змеи попал под гусеницу танка, натянулся… Боец судорожно выбросил перед собой руки и рухнул на землю. Казаринов до боли зажмурил глаза. В следующую секунду нечеловеческий, душераздирающий крик долетел до слуха Григория.

— Да какого же ты дьявола!.. — закричал Казаринов на Мигачева, который замешкался со снарядом. — Почему не стреляют другие? Они что, ослепли?!

Казаринов поймал в перекрестие прицела правый борт танка и выстрелил.

И тут, словно по команде, три орудия батареи перенесли огонь с танков, отступающих в лес, по этому единственному, теперь уже обреченному танку, который, словно опомнившись, круто развернулся и на полном газу направился туда, откуда пришел.

Первым бронебойным снарядом заклинило башню танка. Вторым вырвало правую гусеницу, которая с лязгом хлестнула по башне. Два следующих снаряда, угодивших в бензобак и в отсек, где находились боеприпасы, довершили дело: взрывом изнутри танк разлетелся на части.

…Когда Казаринов, пошатываясь от усталости и нервного перенапряжения, вошел в глубокую траншею с отводом, где на небольшом пригорке между третьим и четвертым орудиями находился его командный пункт, к своему удивлению, увидел там командиров трех орудий: Касаткина, Иванова и Бутырина. Лица у всех троих были потные, грязные. Все жадно курили.

— Ну как? — Казаринов подмигнул сержанту Касаткину, в глазах которого еще не растаял лед ужаса.

— Жарко, товарищ лейтенант!

— Это пока цветочки, ягодки еще впереди.

ГЛАВА IX

Три дня назад, когда полк занимал оборону на реке Улла, ветер приносил запахи чада и гард с востока. Это пылал Витебск, над которым длиною в несколько километров по горизонту темнела бурая туча пожарища. Ночью город озарялся багряно-кровавым сполохом. Волны бомбардировщиков, обдавая позиции батарейцев рокотом моторов, все шли и шли боевыми девятками на восток.

Теперь же, когда силы механизированных полков немцев при поддержке авиации п танков форсировали Уллу и потеснили артиллерийский полк вначале на юго-восточную окраину Витебска, а потом к реке Лучесе, все тот же трупный запах и удушливая гарь наплывали па окопы уже с западным ветром, дующим со стороны Витебска.

Там, на Улле, после неудачной танковой атаки немцы словно осатанели. За двенадцать танков, оставшихся догорать на зеленой речной пойме, они решили методической бомбежкой сровнять окопы артиллерийского полка с землей. Волна за волной накатывались тяжелые бомбардировщики на полосу обороны и, прицельно сбросив бомбы, возвращались назад, чтобы через некоторое время черными гроздьями девяток снова взять курс на позиции артполка. Так продолжалось до самой темноты и всю первую половину следующего дня…

Батарея Казаринова потеряла на Улле два орудия: второе и четвертое. Второе было разбито вместе с расчетом прямым попаданием тяжелого снаряда в орудийный окоп. Из расчета четвертого орудия наповал убило сержанта Бутырина и наводчика Мякушкина. Двоих бойцов тяжело ранило.

Не успел Казаринов приблизиться по траншее к орудийному окопу третьего орудия, как на пути его вырос заряжающий Солдаткин.

— Товарищ лейтенант, убит Ярыгин.

— Когда?

— При последнем налете, когда вы ушли в штаб полка.

— Остальные?

— Тоняшова засыпало, но мы его вовремя откопали. Оглох, и трясун напал. Контузия. Но ничего, оклемается.

Со стороны леса, пригибаясь и время от времени бросая тревожный взгляд за линию окопов стрелкового батальона, откуда в любой момент могла просвистеть вражеская пуля, бежал боец.

— Кто это бежит к нам? — спросил Казаринов.

— Коновод первого расчета Гуляев… — ответил Солдаткин.

Обливаясь потом, коновод прыгнул в траншею и с трудом, опираясь о дно окопа руками, встал.

— Товарищ лейтенант, бомба угодила — прямо в капонир Ланцова… — Гуляев смотрел испуганными глазами то на Казаринова, то на Солдаткина.

— Ну и что? — спросил Казаринов, тут же почувствовав нелепость своего вопроса.

— От лошадей одни куски, от Ланцова только рука и левый сапог с ногой.

Ветерок со стороны Витебска принес с собой сладковато-тошнотный запах. Казаринов почувствовал, как к горлу подступила тошнота. Он даже не заметил, как рядом с пим, вынырнув откуда-то из левого отвода траншеи, появился связной командира дивизиона. Этого белобрысого сержанта он приметил давно. Худой, с выпирающим кадыком, который, когда он говорил, челноком сновал снизу вверх, сержант всегда почему-то вызывал у Казаринова невольную улыбку.

— Товарищ лейтенант, вас вызывает на КП командир полка!

— Срочно?

— Сейчас же! Разрешите, я вас провожу?

— Сам знаю дорогу.

Пригибаясь, сержант юркнул в боковой отвод траншеи.

— Товарищ лейтенант, как вы думаете, мы не в окружении? — хмуро спросил Казаринова подошедший Иванников.

Этот вопрос за последние дни Казаринов задавал сам себе не раз. Он, этот вопрос, начал леденить его душу уже несколько дней назад, когда полк еще стоял на Улле, а вернувшаяся в штаб разведка доложила, что немцы, обойдя дивизию, подошли к горящему Витебску с севера и заняли его без боя. Наступившая потом тишина и бездействие противника па другом берегу Уллы подтвердили донесение разведки.

— Мы не в окружении, мы в мешке, — резко ответил Казаринов.

— Так выходить надо… — растерянно проговорил Иванников, вглядываясь в лицо Григория.

— Будет приказ — будем выходить! Прикажут держать позицию на Лучесе — будем стоять здесь! Понятно?!

— Понятно, товарищ лейтенант.

— Передай командирам орудий, что меня вызывают в штаб. — Казаринов направился было по окопу в сторону леса, на опушке которого меж высоких сосен был вырыт блиндаж командного пункта полка, но его окликнул Иванников:

— Товарищ лейтенант, в случае бомбежки — давайте сразу к нам.

— А что у вас? Осколки жарите па тушенке?

— Наша лисья нора выдержит любую бомбу. Троих вместит запросто.

— Спасибо. Если прижмет — прибегу.

Не успел Казаринов пройти и ста метров по направлению к лесу, как услышал знакомый, тянущий за душу гул тяжелых бомбовозов. Прикинув на глаз расстояние до леса, где располагался КП командира полка, и до огневой позиции батареи, он решил вернуться.

Чем быстрее бежал он к окопам батареи, тем гул в небе становился все надрывнее. Было в этом гуле что-то парализующее волю я ослабляющее силы. Вот из-за вершин деревьев синеющего вдали леса показались первые, пока еще нечеткие силуэты-кресты, несущие под своими крыльями тяжелые бомбы. Казаринов па бегу попытался считать. Сосчитал до двенадцати, но тут же сбился, когда за первой волной самолетов хлынула вторая, более мощная…

В орудийный окоп второго расчета Казаринов прыгнул уже тогда, когда появившаяся слева первая девятка «юнкерсов» неторопливо развернулась над окопами батареи. Выстроившись замкнутым кольцом, самолеты один за другим начали выходить в пике.

— Сюда!.. — надсадно крикнул Иванников, выскочивший из норы в стене глубокого отвода орудийного окопа.

Это была действительно нора. О таких порах Казаринов читал только ж книгах об инженерно-полевых сооружениях в годы империалистической войны. Упоминалось об этих норах и на лекциях в военном училище, когда изучали тактику оборонительных боев в позиционной войне русской армии в прошлом веке.

На локтях полз Григорий в непроглядной холодной темени куда-то вглубь и вниз… Потом нора повернула влево. Сзади него, тяжело дыша, полз Иванников.

— За мной, братцы! — услышал Казаринов впереди себя приглушенный голос Солдаткина, который зажег спичку, и только теперь увидел, куда он вполз.

Казаринов огляделся и, переведя дух, хотел было ввернуть шутку и похвалить бойцов за надежное укрытие, но не успел. Над головой и с боков, сотрясая мощными толчками землю, начали рваться тяжелые бомбы.

Спичка сразу потухла. И снова кромешная тьма и свинцовый холод земли сковали Казаринова.

— Сюда!.. До конца ползите, товарищ лейтенант!.. — будто через подушку, раздался глухой, еле слышный крик Солдаткина. Казаринов пополз на крик, а когда наткнулся рукой на сапог Солдаткина, прокричал в ответ:

— Может, хватит? А то, чего доброго, заблудимся.

— Ничего! Я здесь все дороги знаю.

Для троих лисья, нора была тесна. Рассчитанная на двоих, она еле вместила подползшего сзади Иванникова.

А земля продолжала вздрагивать, отвечая на каждую разорвавшуюся бомбу коротким тяжелым вздохом. Казаринов и Солдаткин лежали рядом, лицом вниз, подложив под грудь скрещенные руки и упершись головой в тупик норы, которая в этом месте была шире, чем лаз, и чуть повыше. Прямо на них, обняв их ноги, лежал Иванников. Лопатками он касался потолка лисьей норы.

Лежали молча, Бомбы рвались где-то совсем близко, а некоторые, казалось, — над самой головой…

Вдруг Казаринова обожгла страшная мысль: «А что если вход в лисью нору завалит землей?» Ведь они лежали ногами к выходу. О том, чтобы повернуться головой к выходу из норы, не могло быть и речи. «Как в могиле». Казаринов почувствовал, как на спине у него и на лбу выступил холодный пот. Он уже трижды лежал под сильными бомбежками почти незащищенный, в мелкой — на два штыря лопаты — индивидуальной ячейке, но такого мертвящего ужаса не испытывал.

А разрывы бомб, на какие-то секунды стихая, снова и снова, как гигантская цепная реакция, сотрясали землю.

Выбрав момент между разрывами, Казаринов спросил:

— А если завалит вход?

— У меня здесь кое-что есть, — прозвучал над ухом Казаринова сиплый голос Солдаткина. Слегка приподнявшись на локтях, он пододвинул в сторону Казаринова шанцевую лопату, на которой лежал.

Казаринов нащупал черенок лопаты, хотел спросить, как же они смогут повернуться, если вдруг завалит землей вход в нору, но в это время огромной силы взрыв сотряс землю и воздушной волной ворвался в пору.

Наступила странная тишина. Григорий вначале подумал, что у него заложило уши. Сжавшись в комок, он лежал неподвижно и пытался понять: что же случилось? Почему вдруг взрывы стали сразу как-то глуше, тише, хотя земляной гул не уменьшался?

— Наверное, перенес огонь на окопы пехоты, — сам себя успокаивая, проговорил Казаринов и только теперь почувствовал, что его левая рука онемела.

— Нас засыпало, товарищ лейтенант — послышался голос Солдаткина.

При этих словах у Казаринова от сердца отлила кровь. Никто никогда не считал Григория трусом: ни в детстве, когда среди ровесников он слыл бесстрашным и отчаянным сорванцом, умеющим быстро выйти из сложной ситуации, ни позже, когда прочно связал свою судьбу с военной службой. Лисья же нора с первых минут обдала его чем-то зловещим, потусторонним. А тут вдруг: «Засыпало…» Инстинктивно рванувшись на руках, Григорий ударился затылком о потолок лисьей норы. И снова холодный пот покрыл его спину и лицо.

— Кажется, все кончилось, — прозвучал над ухом Казаринова голос Солдаткина, который, набрав в легкие воздуха, крикнул Иванникову: — Давай задний ход!.. Попробуй ногами, может, оттолкнешь!..

Иванников сполз с ног Григория и пятками вперед двинулся к выходу из норы.

— Может быть, закурим? — спросил Казаринов и удивился своему голосу. Он прозвучал как чужой.

— Повременим, товарищ лейтенант. Воздуха и так маловато. Наверное, присыпало парадный вход.

И снова тишина.

Иванников приполз назад минут через пять, которые Казаринову показались вечностью.

— Чего ты там канителишься? Когда будет команда «На выход!»? — скособочив голову так, чтобы звук летел в сторону выхода из норы, крикнул Солдаткин.

— Черта лысого! Давай лопату!.. — раздался в темноте голос Иванникова.

Пыхтя и переваливаясь с боку на бок, Солдаткин под животом просунул к своим ногам шанцевую лопату.

— Ничего, товарищ лейтенант, самое страшное позади.

Пока Иванников делал боковой подкоп в норе и горстями разбрасывал землю по всему лазу, Казаринов лежал неподвижно, прислушиваясь к его надсадному дыханию и глухим звукам лопаты, входящей в грунт.

— Давай так, чтобы и мы могли развернуться! — сдавленно крикнул Солдаткин.

— Для своих габаритов сам дороешь, — огрызнулся Иванников, продолжая на ощупь орудовать лопатой.

— Когда вы успели вырыть эту шахту? — спросил Григорий.

— Ночью. А вот боковую улитку для разворота не успели, сон сморил, — ответил Солдаткин. С минуту по молчав, он крикнул: — ну чего ты там чухаешься? Ждешь новой бомбежки?!

— А ты не командуй! Без тебя есть кому командовать!

Теперь голос Иванникова доносился из глубины норы громче и отчетливее.

«Откапывает завал», — подумал Казаринов, жадно прислушиваясь к еле слышным звукам лопаты.

Воздуха становилось все меньше и меньше. Дышать стало труднее. Сковывала беспомощность: ни повернуться, ни развернуться. Так прошло с полчаса. Потом Казаринов почувствовал странное состояние — в ушах его будто отлегло. Такое ощущение он не раз испытывал в детстве, когда во время купания в уши попадала вода. Но стоило попрыгать на одной ноге, как неприятное ощущение глухоты и тяжести в голове вдруг само собой в какой-то момент проходило, в ушах слышался приятный щелчок и мир окружающих звуков сразу же оживал во всем своем многообразии тонов и полутонов.

До слуха Казаринова донеслись голоса. Среди них особо выделялся пронзительно-тревожный голос Альменя Хусаннова:

— Где командир?.. Я спрашиваю вас — где комбат?!

— На выход! — донесся в тупик лисьей норы радостный голос Иванникова.

Первым из земляного убежища выполз Казаринов, за ним — Солдаткин.

То, что увидел Григорий в первую минуту, ужаснуло его. На месте пушки разверзлась огромная, глубиной в два человеческих роста, воронка. Откуда-то из-за бруствера траншеи доносился стон: «Помогите!..» Иванников и Солдаткин кинулись на крик.

Поднялся на бруствер окопа и Казаринов. Берег реки, по которому проходили стрелковые окопы, и все пространство, занимаемое артиллерийским полком, было, словно черными язвами, изрыто бомбовыми воронками. В ближайшем лесу горели сосны. На позиции соседней батареи горела трехтонка, доверху нагруженная ящиками со снарядами. Оставшиеся в живых бойцы батареи облепили машину с боков и сзади и, упираясь в борта плечами, пытались откатить ее от орудия. Голосов бойцов, обленивших горящую машину, Казаринов не слышал, но, судя по тому, что подбежавший капитан Осипин резко махал руками, показывая в сторону крутого берега реки, он понял: комбат приказал Машину со снарядами пустить под обрыв реки, чтобы предотвратить взрыв и спасти орудие. Вскочивший на машину боец в чадящей гимнастерке успел подать па руки батарейцам всего несколько снарядов. Разрастающееся пламя уже начало лизать деревянные борта кузова. Боец безнадежно махнул рукой и спрыгнул с машины;

«Нужно помочь», — мелькнуло в голове у Казаринова, но политрук батареи Кудинов опередил его: собрав бойцов орудийных расчетов, он кинулся с ними к горящей машине.

Длинным сосновым бревном, с которым подбежал Кудинов, бойцы вывернули передние колеса пылающей трехтонки в сторону берега. Подталкиваемая сзади плечами и жердями, она черно-рыжим факелом поползла к обрыву, потом, набирая по инерции скорость, уже пошла сама. Как только грузовик скрылся из виду, Казаринов услышал огромной силы взрыв, потрясший воздух. Григорий невольно присел, захлестнутый звуковой волной. «Успели… Молодцы!» — подумал он, вглядываясь в сторону, где только что пылала машина.

Один за другим вставали с земли батарейцы. «Неужели это все, что осталось от двух батарей? Не больше тридцати человек…» — подумал Казаринов.

Связной командира дивизиона, выросший словно из-под земли, передал приказ: Казаринову срочно явиться на КП командира полка.

Во время последней бомбежки, как доложили Казаринову, командиры расчетов, три бойца были убиты, четверо ранены. Из строя вышло два орудия.

По пути к КП командира полка Казаринов узнал от связного, что подполковник Басоргин тяжело ранен осколком в грудь. Бомбежка настигла его на КП, искусно сооруженном на гигантских соснах на опушке леса. Не успел он спуститься в укрытие, как над огневой позицией полка развернулись две первые девятки «юнкерсов».

Все оставшиеся в живых командиры собрались в блиндаже командира полка, когда в него вошел Казаринов. Казалось, в лице подполковника не было ни кровинки. Он лежал на носилках посреди блиндажа. Под носилками был подстелен еловый лапник, отчего в блиндаже пахло свежей смолкой, перемешанной с запахом бензина двух чадящих копотью гильзовых «люстр», стоявших на сосновых чурбаках у изголовья раненого.

Встретившись взглядом с Казариновым, подполковник слабо улыбнулся.

— Молодец, лейтенант. И в этом бою твои орлы… показали себя, — Пробегая взглядом по лицам командиров, стоявших вокруг носилок, он кого-то искал глазами и не находил: — А где Грязнов?

Командиры молчали, словно каждый из них был виноват в том, что они здесь, живые-здоровые, а капитана Грязнова, любимца полка, нет.

— Я спрашиваю: почему нет Грязнова? — В голосе подполковника прозвучало недовольство.

Стоявший рядом с Казариновым командир второго дивизиона майор Гордейчук прокашлялся в кулак и ответил:

— Когда танки прорвались на позиции батареи, Грязнов сам встал к орудию. Прямой наводкой уничтожил два танка… А третий танк зашел с фланга и… тоже…

— Что, тоже?

— Ударил но орудию прямой наводкой. Накрыл сразу весь расчет.

Казаринова, когда он услышал о гибели комбата три капитана Грязнова, обдало жаром. Позиции третьей батареи проходили за ложбинкой, на взгорке, поросшем молодым зеленым сосняком вперемежку с березами.

— Ну вот что… — глядя в темень наката блиндажа, глухо проговорил командир полка. — Три разведгруппы, что я послал вчера и позавчера, не вернулись… Час назад стало известно, что все населенные пункты восточнее, южнее и севернее нашей полосы обороны заняты противником. Линия фронта ушла далеко на восток… Около ста километров… А то и больше. Мы в окружении. Нужно выходить. — Подполковник замолк. Сделав слабое движение плечом, он болезненно поморщился.

Медсестра, стоявшая в изголовье раненого, склонилась над носилками, словно собиралась сказать командиру полка что-то очень важное и по секрету. А сказала самые обычные слова:

— Вам нельзя двигаться, товарищ подполковник… Нужно немедленно в госпиталь. — Умоляющим взглядом медсестра пробежала по лицам командиров, словно прося их дать ей возможность поскорее выехать с раненым в госпиталь.

— А как же орудия? — спросил командир первого дивизиона майор Барашов. — С ними не пробьемся к своим.

— Сколько пушек осталось у тебя, майор? — спросил командир полка.

— Четыре.

— Неплохо, — слабым голосом проговорил подполковник, и взгляд его упал на командира второго дивизиона капитана Осинина. — У тебя, капитан?

— В. строю шесть орудий, снарядов — по комплекту на каждое, — доложил Осинин.

Среди командиров полка по возрасту Осинин был самый старший. Участник боев на Халхин-Голе и в финской кампании, он был одним из самых уважаемых и опытных боевых командиров полка. На его два ордена Красного Знамени, которые Осинин носил на манер времен гражданской войны — на фоне кумачовых шелковых бантов, — друзья и товарищи по полку посматривали с тайной завистью. А вот в академию Осинину попасть так и не посчастливилось. То не приходила в полк разнарядка, когда он мог и хотел поехать учиться, то семейные обстоятельства нарушали планы. Кто-то из молодых командиров лет пять назад в шутку прозвал Осинина Максим Максимычем. Прозвище это так и осталось за ним.

— Совсем хорошо, — после некоторого раздумья, будто что-то прикидывая в уме, проговорил подполковник. — Как дела в третьем дивизионе? Что-нибудь осталось?

— Две пушки, — подавленно ответил командир батареи старший лейтенант Егорычев. — Снарядов — по полтора боекомплекта.

— Ну что… Двенадцать орудий — это сила! — словно рассуждая сам с собой, сказал командир полка и на некоторое время замолчал, глядя перед собой на толстые бревна наката. — Теперь слушайте мой приказ. — Раненый лежал молча, с закрытыми глазами. Потом ладонью провел по лицу, открыл глаза и глубоко вздохнул. — Связи с дивизией мы не имеем. Где она — штаб не знает. На прорыв к своим пойдем самостоятельно. Перед тем как выходить на прорыв — выпустим все снаряды по аэродрому под Витебском. Сегодняшняя разведка доложила, что на немецком аэродроме под Витебском больше сотни тяжелых бомбардировщиков и истребителей. Весь вчерашний день с утра до вечера к аэродрому двигались колонны машин с бомбами. — Подполковник встретился взглядом с начальником штаба полка майором Лоскутовым. — Координаты дислокации аэродрома у кого?

— У меня, товарищ подполковник, — сказал майор Лоскутов, стоявший в ногах у раненого командира.

— Приказываю! — Голос подполковника окреп, а пересохшие губы выговаривали твердо и решительно: — Все оставшиеся орудия свести в одну группу! И сегодня же ночью ударить по аэродрому! Командовать группой будет капитан Осинин. Как, Максимыч?

— Ваш приказ будет выполнен, товарищ подполковник! — В словах капитана звучали решимость и искренняя готовность немедленно приступить к выполнению приказания. Он даже зачем-то снял пилотку, обнажив свою седеющую голову.

— Комиссаром группы назначаю политрука батареи Москаленко. Где он?

— На батарее, — ответил Осинин. — Отправляет раненых.

— Передайте ему мой приказ.

— Будет исполнено!

— Корректировать огонь будет Казаринов. Слышите, лейтенант?

— Слышу, товарищ подполковник!

— Возьмите с собой надежных бойцов и связистов. Успех операции во многом будет зависеть от вас. На Лучесе нам делать больше нечего. Все, что могли, мы сделали. — Взгляд подполковника остановился на начальнике штаба. — Сколько танков мы уничтожили на Улле?

— Двадцать восемь, — ответил майор.

— А на Лучесе?

— Двенадцать.

— Сколько положили пехоты?

— На Улле и на Лучесе — более четырехсот солдат и офицеров, — ответил майор Лоскутов, ожидая от раненого командира дальнейших вопросов.

— А вчерашняя колонна на большаке? — Подполковник отлично помнил цифры немецких потерь, о которых вчера вечером докладывал ему начальник штаба, но сейчас очень хотел, чтобы цифры эти знали и подчиненные ему командиры.

— По грубым подсчетам, уничтожено около двадцати автомашин, более десяти орудий, сорок с лишним мотоциклов, убито более двухсот автоматчиков…

Взгляд командира полка загорелся, он даже сделал попытку приподняться на локтях.

— Колонну автоматчиков слизнули как языком. Вот что значит выдержка, когда контратакуешь. — Подполковник снова закрыл глаза. Было видно, что он не только ослабел от раны, но и смертельно устал от бессонных ночей. А может быть, вспомнил вчерашний бой, когда в его полк влился отбившийся от своей дивизии стрелковый батальон, который, к великой радости поредевшего батальона, подполковник подчинил себе и влил в него еще две разрозненные стрелковые роты, с боями отступающие от самой границы.

Это было запоминающееся зрелище. Бесконечно длинная, растянувшаяся до самого горизонта колонна вражеской мотопехоты на автомашинах и мотоциклах, выйдя из-за дальнего пологого холма, буквально заполонила большак, по обеим сторонам которого в кустах залегли цепи стрелкового батальона. Орудийные расчеты надежно замаскированных батарей, приготовившись к стрельбе прямой наводкой, поджидали противника поближе.

Разведку, идущую впереди немецкой колонны — три мотоцикла и автомашину, которые на ходу прочесывали слепым, беспорядочным огнем безлюдные кусты леса, — пропустили без единого выстрела.

Команда «Огонь!» прозвучала лишь тогда, когда колонна врага подошла к цепям залегшего батальона на прицельный винтовочный выстрел и когда стволы орудий были наведены на колонну для стрельбы прямой наводкой.

За какие-то несколько минут запруженный вражескими войсками большак превратился в сплошную огненно-черную трассу горящих машин и мотоциклов, с которых спрыгивали оставшиеся в живых солдаты. Скатываясь на обочины дороги, они ныряли в кюветы, бежали назад, к холму… Но их косил пулеметно-ружейный огонь контратакующего батальона, настигали осколки рвущихся шрапнельных снарядов.

Казаринов, перебегая от орудия к орудию, забыв о предосторожности, то и дело вскидывал к глазам бинокль и до хрипоты в голосе подавал команды.

Очевидно, этот вчерашний бой, в котором полк не потерял ни одного человека, вспомнил сейчас подполковник, лежа с закрытыми глазами и чему-то улыбаясь.

— Кто останется в живых и прорвется к своим — доложите об этой контратаке по команде. Я видел своими глазами, как бойцы стрелкового батальона плакали от радости. Максимыч?..

— Слушаю вас, товарищ командир, — отозвался капитан Осинин и сделал шаг к изголовью носилок.

— Ведь ты тоже плакал… Я видел.

Взглянув на часы, комиссар полка Соколов спросил:

— Какие еще будут приказания?

— Для выноса знамени полка… — и снова взгляд подполковника остановился на начальнике штаба, — выделить группу сильных и смелых бойцов, подробно проинструктировать их, как двигаться со знаменем…

— Люди для выноса знамени уже выделены, товарищ подполковник, — проговорил майор Лоскутов. — Снабжены картой и проинструктированы.

В наступившей тишине было слышно, как где-то стороной, недалеко от блиндажа КП, с запада на восток, прошла большая волна вражеских бомбардировщиков.

— Полетели дальше, на Смоленск, — проговорил подполковник, прислушиваясь к затихающим звукам. — Мы для них — уже битая карта. Мы у них в тылу… — Говорить командиру полка было все труднее и труднее. — Капитан Осинин?

— Слушаю вас! — отозвался Осинин.

— Политрук Москаленко?

— Я здесь! — сказал вошедший политрук.

— Комбат Казаринов?

— Слушаю вас, товарищ подполковник, — по-строевому четко ответил Казаринов.

— Желаю вам удачи. Командование полком передаю комиссару Соколову.

ГЛАВА X

До самых сумерек изматывающая душу «рама» через равные промежутки времени появлялась над огневыми позициями полка, а поэтому передислокацию оставшихся в строю двенадцати надежно замаскированных орудий капитан Осинин решил отложить на поздний вечер, когда окончательно стемнеет.

Путь подвоза орудий к окраине деревни Коптяевки полковая разведка проверила тщательно, даже наметила, где лучше всего расположить огневую позицию.

В распоряжение Казаринова майор Лоскутов выделил отделение связи — четырех кадровых бойцов, добровольно вызвавшихся тянуть кабель от огневых позиций группы Осинина до наблюдательного пункта, с которого Казаринову предстояло корректировать огонь орудий.

А через полчаса, когда совсем стемнело, к орудиям подошли трактора, и Казаринов, условившись с Осининым о выборе ориентиров для ночной стрельбы, двинулся со своей группой связистов по направлению к деревне Контяевке.

Солдаткин и Иванников вместе с тремя солдатами из разведроты двинулись в походном охранении.

Ночь выдалась душная, теплая. С наплывами слабого ветерка, набегающего со стороны неубранного ржаного поля, доносился терпкий запах гари. Впереди стрельбы не было слышно. Зато откуда-то сзади, издалека, доносилась приглушенная орудийная канонада. «Наверное, с боями прорываются к своим наши», — подумал Казаринов, стараясь не потерять из виду цепочку связистов, которую он замыкал.

Не прошли и двух километров, как кто-то из цепочки связистов отстал. Положив на землю катушки, остановился.

— Что случилось? — спросил Казаринов, поравнявшись с бойцом.

— Колет в боку, спасу нет, товарищ лейтенант… Чуток передохну и пойду… — глухо ответил боец, держась за бок.

— А так, безо всего, идти можешь?

— Кто же их за меня потащит?

Казаринов взвалил на плечи катушки с кабелем, которые нес боец, и махнул рукой в сторону удаляющейся цепочки:

— Хоть через силу, но пойдем, дружище. А то заблудишься, отстанешь. Не у тещи на блинах.

Держась рукой за бок, боец пошел впереди Казаринова. Было слышно, как где-то сзади и справа по дороге, петляющей в лесу, утробно и монотонно’ урча, трактора тянули орудия.

Не доходя километра до деревни, Казаринов передал но цепочке, чтобы связисты остановились. По их потным лицам и мокрым спинам гимнастерок, которые при лунном свете казались черными, было видно, что они изрядно вымотались. Но никто не проронил ни слова об усталости, не предложил сделать перекур. Каждый понимал: чем раньше они протянут связь к аэродрому, до которого от деревни было около трех километров, тем больше надежд на успешное выполнение приказа.

Казаринов разрешил связистам сделать пятиминутный привал. Все, как по команде, полезли за кисетами.

— А что если в этой Коптяевке немцы, товарищ лейтенант? — спросил боец небольшого росточка, маленькое личико которого при лунном свете обозначалось бледновато-серым каш шинком.

— Об этом сообщит походное охранение. Подождем.

Разговор на этом оборвался. Каждый воровато и жадно затягивался самокруткой, пряча ее в кулак и чутко прислушиваясь к звукам, доносившимся с той стороны, куда лежал дальнейший путь. Время от времени в тишину леса вплывал приглушенный расстоянием рев идущих на взлет тяжелых бомбардировщиков. Каждый понимал, что звуки эти доносятся оттуда, куда предстоит тянуть кабель.

На краю полянки, облитой холодным светом выплывшей из-за облаков луны, показались две фигуры. Все замерли, пригнувшись к катушкам. Руки бойцов инстинктивно потянулись к винтовкам.

— Свои, — сказал Казаринов, по силуэтам идущих догадавшись, что это были Солдаткин и Иванников. Он не ошибся.

Взмокший Солдаткин, отдуваясь, доложил, что в деревне Коптяевке немцев нет и не было, они прошли три дня назад стороной, по большаку.

— От кого узнали? — спросил Казаринов.

— От местных жителей.

Пока связисты, перекуривая, отдыхали, гул тракторов-тягачей доносился уже впереди и справа.

Деревня, через которую только что прошли трактора с орудиями, казалась вымершей. Нигде ни огонька. Даже собаки и те не лаяли. «Неужели все жители ушли? — подумал Казаринов, вглядываясь в силуэт приплюснутых, низеньких халуп, крытых щепой и соломой. — А впрочем, какая теперь разница?»

На огневую позицию, где батарейцы Осинина устанавливали орудия, Казаринов со связистами прибыл в одиннадцать часов.

Командный пункт капитана располагался у вековой ели, у подножия которой чернел толстый, в два обхвата, пенек. Кабель к аэродрому условились тянуть от этого пенька. Отсюда хорошо обозревались все двенадцать орудий. Стволы пушек, как заметил Казаринов, были направлены в сторону аэродрома, до которого, судя по карте, от огневой позиции было около трех километров. Для прицельной стрельбы с корректировкой — дистанция идеальная.

— Теперь дело за тобой, лейтенант, — сказал Осинин, на глазок определяя места расположения орудий.

— Командир полка приказал обстрел аэродрома начать ровно в час ночи. Нужно успеть. Так что будем поторапливаться, капитан, — проговорил Казаринов.

— Как скомандуешь — так и пальнем…

Телефониста, того, что жаловался на боль в боку, Казаринов оставил на командном пункте Осинина, остальные, нагрузившись катушками, двинулись строго на запад, прокладывая за собой кабель. Связисты оказались опытными, знающими свое дело бойцами. Как только кончалась катушка, следующая была уже наготове.

Кабель тянули между деревьями, шагах в двадцати от лесной дороги, по которой, как ориентир, неторопливо двигался Солдаткин. Впереди Солдаткина шло походное охранение.

Когда, по расчетам Казаринова, прошли километра полтора от позиций орудий, лес начал заметно редеть. Все чаще стали попадаться свежие вырубки. «Очевидно, где-то совсем близко проходили наши окопы. Валили бревна на накат», — подумал Казаринов, обходя спутанный завал еловых вершин, а сам не сводил глаз с дороги, по которой шел Солдаткин. Он время от времени останавливался, поднимал руку и махал.

Между ажурными кронами сосен Казаринов все чаще и чаще стал замечать скользящие по небу ножевые лучи прожекторов. Наткнувшись на облака, лучи тут же меркли. «Сигналят своим, тем, что отбомбились и идут на посадку…» — подумал Казаринов. Нажав кнопку карманного фонарика, посмотрел на часы. «Двенадцать… Успеть бы, светает рано, а сейчас у них самый сон…»

Боец Вакуленко, вернувшись из боевого охранения, доложил, что до опушки леса осталось не больше полкилометра и что лесная дорога упирается в шлагбаум, а шлагбаум охраняется часовым. По обеим сторонам от шлагбаума, у которого стоит маленькая будка, протянулись по два ряда колючей проволоки.

— Указателя с надписью «Мины» не заметил? — спросил Казаринов и тут же понял всю нелепость своего вопроса.

— Темно же, товарищ лейтенант!

— Где находится часовой?

— У будки. Ходит, курит. На минуту заходил в будку, куда-то звонил. Орал здорово, но ничего не поймешь. Мы хотели его накрыть — не разрешил сержант без вашего приказания.

— Правильно сделал. Возьмем умнее. Где они сейчас?

— Залегли метрах в ста от будки, в кустах орешника. Ждут вашего приказания.

— Ползи к ним и передай мой приказ: часового буду снимать я и два моих бойца: Иванников и Солдаткин. Если во время стычки случится что-нибудь непредвиденное и нам придется отходить — прикроете нас огнем. А сейчас ползи к ним.

Вакуленко шмыгнул за кусты орешника и растворился в темноте.

Прошли еще метров триста. Связистам приходилось пробираться с катушками через сплошные завалы. А когда вышли и а чистую просеку, все увидели огни аэродрома. Казалось, он был совсем рядом, не больше чем в полукилометре. Однако для того чтобы корректировать огонь орудии, необходимо обозревать весь аэродром. А для этого нужно выходить на окраину леса.

«Но что же делать с часовым? У него в будке телефон. Малейший подозрительный треск или шорох — и он даст сигнал в караульную команду, прибудет целый наряд. Говорят, немцы аэродромы охраняют с собаками. Если тянуть провод левее или правее поста, то где гарантия, что метрах в двухстах или ближе нет следующего поста боевого охранения? К тому же могут быть и мины… И эти проклятые овчарки».

Тревожные мысли, сменяя одна другую, проплыли в голове Казаринова, пока он стоял посреди просеки и смотрел в сторону аэродрома, над которым светлыми планками веера, время от времени скрещиваясь, проносились лучи прожекторов, установленных где-то слева и справа — а где: с просеки, из глубины леса, — разглядеть было невозможно.

Наконец провод протянут к самой опушке леса. Впереди, метрах в ста, да фоне аэродромных огней показался силуэт постовой будки аэродромного охранения. Левее будки, преграждая лесную дорогу, темнело длинное бревно шлагбаума.

Казаринов дал знак рукой: всем ложиться. Солдаткин и Иванников легли рядом. Все трое дышали тяжело, зорко вглядываясь в сторону будки и шлагбаума.

— Солдаткин! — прошептал Казаринов.

— Слушаю вас!

— Как только уберем постового — встанешь на его место.

— Зачем? — дрогнувшим голосом спросил Солдаткин.

— На случай если, пока я с Иванниковым буду связываться с батареей, у них вдруг подоспеет смена караула.

— И что мне тогда делать?

— Подпустишь шагов на десять и бросишь под ноги разводящему и часовому сразу пару лимонок. Только бросай с умом: сразу же ложись или ныряй за будку.

— Так они же всполошатся, когда увидят и услышат разрывы гранат. Караул поднимут в ружье.

— Не успеют. Пока будут поднимать караул в ружье — по аэродрому из двенадцати орудий залповым огнем жахнет капитан Осинин. Им будет не до смены караула и не до будки у шлагбаума. А сейчас ползи к связистам и живей тяни сюда провод!

Солдаткин скрылся за кустами.

Времени без пятнадцати час… «Осинин уже давно на проводе. Поди, весь — клубок нервов, ждет», — подумал Казаринов.

Не прошло и пяти минут, как, шелестя по траве кабелем, сзади подползли два связиста с тремя еще непочатыми катушками провода. Четвертая катушка была размотана наполовину.

Вместе со связистами и Иванниковым, которым он дал знак следовать за ним, Казаринов, дополз до последних кустов опушки. Залегли, соблюдая интервал между собой в три-четыре шага.

Теперь перед Казариновым и бойцами во всем своем пространственном размахе лежало ровное поле аэродрома, на котором здесь и там — чем ближе, тем яснее и четче — вырисовывались самолеты. Казаринов попытался сосчитать, но, досчитав до тридцати, сбился. Да и не было смысла терять время па это.

У будки прохаживался часовой. Когда лучевые ножи прожекторов, скользившие над аэродромом, доходили до сектора обзора, находящегося в одной вертикали с будкой и шлагбаумом, Казаринов отчетливо видел на ослепительно ярком фоне силуэт высокого остроплечего человека с автоматом на груди.

Осветительная ракета вспыхнула в темном небе неожиданно. Повиснув на парашютике, она ярко озарила бледно-голубоватым светом самолеты, которых раньше не было видно. Казаринов не выдержал и поднялся на колени. Теперь он, как днем, отчетливо видел из-за куста не только самолеты, но и кирпичные домики служебных помещений, склады, темные контуры капониров, штабеля бревен и досок, множество чем-то груженных транспортных автомашин, бензозаправщиков…

Людей на аэродроме не было видно.

Не успела падающая ракета погаснуть, как на смену ей, почти на той же высоте, вспыхнула другая. Как и первая, она до рези в глазах осветила аэродром, Казаринов взглянул на часы. Без двух минут час. «Потерпи, Максимыч… Потерпи, старина, еще минут пяток… Мы все сделаем так, как приказал командир полка», — мысленно разговаривал сам с собой Казаринов и чувствовал, как сердце в груди билось сильными упругими толчками. Нервничал.

Рядом с будкой, почти в створе с ней, стояла на попа опрокинутая бензоцистерна. Кругом ни кустика. А до будки и до часового шагов пятьдесят, не меньше. Снова вспыхнула ракета. Казаринов повернулся и увидел до голубизны бледные лица связистов и Иванникова. Солдаткин лежал в двух шагах впереди. Сержант-связист только что подсоединил телефон к кабелю и был готов каждую секунду по приказанию Казаринова выйти на связь с капитаном Осининым.

Иванников повернулся к командиру и хотел что-то спросить, но, увидев в его руках пистолет и нож, осекся и подполз вплотную к Казаринову.

— Товарищ лейтенант, разрешите мне? — надсадно задышал он над ухом Казаринова.

— Чего?

— Ведь если… в случае чего… никто из нас не умеет корректировать огонь. Дайте нож, я поползу к цистерне. Я сниму его.

С минуту Казаринов колебался, не отрывая глаз от часового, мерно и лениво прохаживающегося вдоль темного бревна шлагбаума. Стоило лейтенанту только представить, что вдруг его налет на часового кончится тем, что ею убьют и он не сможет корректировать огонь, как по спине его пробежал холодок. Двенадцать заряженных орудий ждут его команды. Несколько сот тяжелых снарядов поднесены батарейцами к лафетам пушек. И все ждут его, казариновского сигнала, его команд. И вдруг все это может сорваться только из-за того, что никто, кроме пего, не обучен нехитрому военному ремеслу корректировать артиллерийский огонь.

Казаринов протянул Иванникову нож, а потом, после некоторого раздумья, сунул ему и пистолет.

— Не возьмешь ножом — бей из пистолета, в упор.

— А потом?

— Забирай автомат и ко мне! К цистерне ползи, когда он повернется к тебе спиной. Пойдет назад — замри и лежи. Постарайся незамеченным добраться до цистерны. Встань за ней — и жди. Появится из-за цистерны — тогда орудуй. Пистолет пускай в ход в крайнем случае.

Иванников хотел было ползти вперед, но в следующее мгновение замер. Новая ракета, ослепительно повисшая над аэродромом, в четвертый раз отчетливо прорисовала темные контуры бомбардировщиков, штурмовиков и стоящих в дальнем правом углу с виду неказистых «рам». За четыре недели войны столько его боевых друзей полегло под бомбами и пулеметными ливнями этой простой по конструкции, тихоходной, но очень коварной машины.

В наступившей тишине, когда были слышны приглушенные расстоянием стуки, доносившиеся откуда-то из глубины аэродрома, до слуха Казаринова вдруг донеслись звуки телефонного зуммера.

— Наш? — Казаринов резко повернулся в сторону сержанта-связиста.

— Не наш. Это из будки, — прошептал сержант. Часовой, не дойдя до конца шлагбаума, остановился, зачем-то резко повернулся в сторону леса, заставив Казаринова и всех, кто был с ним, затаить дыхание. С минуту постояв неподвижно, словно к чему-то прислушиваясь, он направился к будке, через полуоткрытую дверь которой неслись приглушенные звуки телефонного зуммера.

Не ожидая команды, Иванников, пригнувшись, как тень метнулся в сторону цистерны. Успел. Прильнул спиной к цистерне, стоял и ждал. Ракета еще не полностью сгорела в воздухе, и поэтому Казаринову была хорошо видна не только фигура Иванникова, но и лунный отблеск от лезвия финского ножа, зажатого в его правой руке.

Только теперь, по приглушенным голосам, доносившимся из будки, Казаринов понял, что кроме часового, только что вошедшего в нее, там находился кто-то еще.

И этот кто-то, ругая по телефону кого-то третьего, несколько раз произнес слово «шнеллер».

«Иванников не знает, что в будке двое. Не знает… Может просчитаться», — пронеслось в голове Казаринова. На раздумья оставались считанные секунды. Рвануться к будке и метнуть в нее гранату — дело рискованное, можно только все испортить: на другом конце телефонного провода услышат взрыв, а обрыв связи подкрепит догадку, что на пост совершено нападение…

Казаринов поднял с земли, лежавшую рядом с ним винтовку Иванникова и, жестом дав понять связистам, чтоб они были начеку, метнулся к цистерне.

В школе по немецкому языку у Казаринова была неизменная пятерка. В десятом классе дед нанимал для него репетитора. В аттестате стоит пятерка. И все-таки из ругани, доносившейся из будки, он понял всего несколько слов.

Пробегая мимо цистерны, за которой стоял Иванников, Казаринов взял у него нож и пистолет, на ходу передал ему винтовку и, дав знак, чтоб тот бесшумно следовал за ним, метнулся от цистерны к глухой стене будки, выходящей в сторону леса.

Прижавшись спинами к стене будки, Казаринов и Иванников стояли затаив дыхание и слушали немецкую речь. Теперь Казаринов стал улавливать в ней некоторый смысл.

В следующую минуту Григорий услышал, как металлически цокнула телефонная трубка, брошенная на рычажки аппарата, и как после этого был дан отбой.

Иванников и на этот раз прочитал мысль своего командира. Прижав к груди ручную гранату, которую он поставил на боевой взвод, всем своим видом и движением рук он как бы спрашивал: «Разрешите?..»

Казаринов кивнул.

С быстротой кошки Иванников метнулся к двери будки, и в ту самую секунду, когда она распахнулась и в тусклом свете керосинового фонаря, висевшего на стене, показалась высокая фигура часового, он метнул в будку гранату, с силой захлопнул за собой тяжелую дверь, обитую жестью, и плюхнулся на землю.

Казаринов и Иванников лежали у высокого порога будки, когда в ней раздался взрыв. За те немногие секунды, в течение которых они продолжали лежать неподвижно, оценивая обстановку, у будки выросла скрюченная фигура Солдаткина.

— Ну как, товарищ лейтенант? — тревожно прозвучал в темноте его голос.

— Все в порядке! Сейчас начнем главную работу. Пойдем.

Казаринов и Солдаткин, светя перед собой фонариком, вошли в будку. На полу, разметав руки, лежали два трупа: солдат и унтер-офицер. Пока Казаринов обрезал телефонный кабель, Солдаткин извлек из карманов убитых документы и снял с обоих автоматы.

Казаринов приказал Солдаткину занять у шлагбаума место немецкого часового и тут же предупредил: если вдруг появится смена караула, молча подпустить разводящего и часового на двадцать шагов и после окрика «Хальт!» срезать их автоматной очередью. Отдав приказание, Григорий метнулся к опушке леса, где его ждали связисты.

Иванников распахнул до отказа дверь будки, встал у порога и привел второй трофейный автомат в боевую готовность.

Пока Казаринов и Иванников снимали часовых, сержант-связист, услышав глухой взрыв, понял, что наступила пора скорее выходить на связь с орудиями, а поэтому передал капитану Осинину, чтобы тот приготовился принимать команды Казаринова.

Григорий подбежал к связистам и выхватил из рук сержанта трубку. Глядя в сторону ярко освещенного серией ракет аэродрома, он увидел: по направлению к будке неторопливо, с автоматами на груди шли два человека. И тут же крикнул в телефонную трубку:

— Ты меня слышишь, Максимыч?!

— Я слышу тебя прекрасно! Жду твоей команды! — раздался в трубке голос Осинина.

После первых пристрелочных команд, четко, но глухо и притаенно брошенных Казариновым в трубку, через несколько секунд над головами связистов прошелестели первые снаряды, которые разорвались почти в центре аэродрома. Взрывы сотрясли землю и раскатистым эхом пронеслись по ночному лесу.

Два солдата из караульной роты, которые шли по взлетной дорожке по направлению к будке, попали между взметнувшимися веерами огня и земли.

— Легли хорошо, капитан!.. Повтори! Батарея Орлова!.. Левее ноль-ноль один… Беглый!.. Огонь!..

Вряд ли когда-нибудь в жизни Казаринов испытывал такое чувство распиравшего его душу восторга, как теперь, когда он увидел, как на огромном пространстве аэродрома начали рваться и гореть самолеты.

Снаряд, угодивший в бензоцистерну, взметнул в небо гигантский огненный факел. В панике по аэродрому заметались фигурки людей в комбинезонах.

— Капитан!.. Горят бомбовозы!.. Пылают уже семь «юнкерсов» и две бензоцистерны! Светло так, что можно вышивать! Перенеси левее ноль-ноль два, прицел больше один… Беглый!.. Огонь!.. — задыхаясь, кричал в трубку Казаринов. — Если б ты видел, Максимыч!.. Гады мечутся по летному нолю, как крысы на тонущем корабле!.. — Стирая рукавом гимнастерки со лба пот, который заливал глаза, Григорий охрипшим голосом бросал в телефонную трубку все новые и новые команды, которые неизменно заканчивались надсадно-хриплыми словами «Беглый!» и «Огонь!», а сам не сводил глаз с пылающего аэродрома.

Переведя дух, Казаринов до боли в суставах сжал в руках телефонную трубку, а когда увидел, как огненный вал снарядов накрыл квадрат аэродрома, где находились служебные помещения и откуда еще выбегали люди, на какую-то минуту почти теряя самообладание при виде огненного буйства, давал все новые и новые команды.

— Товарищ лейтенант! — стараясь перекричать раскаты взрывов, кричал на ухо Казаринову сержант-связист. — Они хотят вывести из-под огня машины с боеприпасами… Вон, прямо за капонирами…

— Капитан!.. По машинам с боеприпасами!.. Левее ноль-ноль два, прицел больше один… Беглый!.. Огонь!..

Когда начали рваться машины со снарядами — бойцы присели. Казаринов, которого шатнуло назад воздушной волной, обнял левой рукой березку, встал на колени, не отрывая взгляда от горящего аэродрома.

— Сержант, посчитай, сколько самолетов горит?

— Больше тридцати, товарищ лейтенант!

— Ты слышишь, Максимыч, горит больше тридцати самолетов! Сколько: осталось снарядов?.. Тогда дай еще по «рамам»! Эти гадины притаились на отшибе… Две стервы поднялись в воздух. Я только сейчас их заметил. Взлетает третья… Ты это учти… Повторяю: две «рамы» взлетели и взяли курс в твою сторону… Перенеси огонь правее — ноль-ноль семь, прицел больше пять! — Захлебываясь, Казаринов бросал и бросал в трубку команды. — Капитан!.. Ты никогда не увидишь такого зрелища!..

Огненно-рыжие фонтаны начали подниматься и в правом дальнем углу аэродрома — это одновременно загорелись три «рамы», заревом огня осветив ряды «фокке-вульфов».

— Сержант! — Казаринов толкнул в бок связиста. — Пошли кого-нибудь из своих, пусть снимут с поста у будки двух моих ребят, Солдаткина и Иванникова. Мы свое дело сделали. Нам нужно уходить. — И снова закричал в трубку: — Максимыч, дай на десерт по бензоцистернам. Я их только что заметил. Левее ноль-ноль девять, прицел больше три… Беглый!.. Огонь!..

Три вспыхнувшие одна за другой бензоцистерны разлились волнами огня, и глухое эхо взрывов покатилось над вершинами деревьев:

Григорий не заметил, как рядом с ним очутились Солдаткин и Иванников. Их лихорадило.

— С ума сойти, товарищ лейтенант!.. Я считал!.. Подожгли: тридцать четыре самолета, это на земле… Два сами напоролись друг на друга в воздухе. — У Солдаткина зуб на зуб не попадал. — Уничтожены четыре машины со снарядами, пять цистерн с горючим… А людей!.. Не сосчитать…

Григорий опустил руку на плечо Солдаткина.

— Для одного этого стоило родиться, Николаша!

Капитан Осинин сообщил, что снаряды кончились и что над огневой позицией батареи кружат две «рамы» и на вспышки орудий бросают бомбы. Есть раненые, двоих убило.

— Ну что ж, капитан… — уже несколько охолонув, бросил в трубку Казаринов. Глаза его заливал пот. — Срочно уходим. Встречаемся, где условились. В случае чего — сообщи командиру полка и в штаб имена и фамилии всех, кто со мной был. Связь обрываю.

Три последних снаряда, упавшие на аэродром в конце артналета, разорвались на взлетной дорожке, почти перед самым носом выруливающего на взлет «юнкерса». Словно споткнувшись обо что-то невидимое, самолет задымил и остановился. Казаринов и бойцы видели, как из него выскочили три человека. Спасаясь от взрыва и огня, закрыв голову руками, они кинулись в сторону леса, прямо на корректировочный пункт, где расположился со своими бойцами Казаринов.

— Может, прихватим живьем, товарищ лейтенант? Если, конечно, выйдут за шлагбаум? — Иванников показывал в сторону бегущих к будке летчиков.

— Не до них. Если выйдут на нас — срезать из автоматов! Приготовиться!

Словно предчувствуя беду, которая ждала их в лесу, летчики свернули влево и скрылись в земляном капонире.

— Связь сматывать будем, товарищ лейтенант? — спросил сержант.

— Некогда. Конец кабеля спрячьте в кусты!

Рядом с Казариновым, окружив его кольцом, стояли Иванников, Солдаткин, Хусаинов, сержант Плужников, три бойца из боевого охранения и связисты.

— Все в сборе?

— Все, — ответил сержант-связист.

Казаринов взглянул на часы. Половина второго. Близился рассвет.

— Здорово, товарищ лейтенант! — прокашлявшись от глубокой затяжки самосадом, проговорил Иванников.

— Что здорово?

— Отмолотились за двадцать минут.

— Не обольщайтесь. Это пока цветики. А сейчас запомните: пункт сбора полка — опушка леса, что севернее деревни Высочаны. Будем двигаться лесом. Если попадем в ловушку — отстреливаться до последнего патрона! Моим заместителем назначаю Иванникова. — Казаринов посмотрел в сторону Иванникова, который от такого доверия смутился: в группе был сержант. — Ясно, Иванников?

— Ясно, товарищ лейтенант.

Не успела группа Казаринова пройти и километра по лесной дороге, по которой она час назад двигалась к аэродрому, как где-то впереди и справа, казалось, совсем близко, начали рваться тяжелые бомбы.

— Бросают на наших батарейцев, сволочи. — Казаринов дал знак всем остановиться.

А вскоре цепочка бойцов, впереди которой шел Григорий, свернула с наезженной лесной дороги влево и тропинкой двинулась на северо-восток, туда, где, но расчетам лейтенанта, километрах в десяти от аэродрома, должна была находиться деревня Высочаны.

ГЛАВА XI

Не успел Дмитрий Александрович переступить порог квартиры и снять плащ, как Фрося с бумажкой в руках принялась перечислять фамилии тех, кто в течение дня звонил академику.

Казаринов молча кивал головой.

— Еще кто?

— Орлов.

— Какой Орлов?

— Не сказал. Сказал только фамилию.

— Кто еще?

— Толоконников из Ленинграда.

— Этому отвечу завтра письмом. Все?

— Еще Дроздов. Три раза звонил.

— Дроздов? Подождет! Прочитаю не раньше октября. Так и скажи этому водолею, если будет звонить. — Снимая ботинки, Дмитрий Александрович продолжал бранить доцента Дроздова, который две недели назад упросил академика неофициально, по-товарищески, не оговаривая сроков, просмотреть его диссертацию, но при этом не сказал, что она в двух объемистых томах. — Больше никто не звонил?

— Еще этот самый… генерал Сбоев.

— Сбоев?! Володька?.. Уже генерал? Вот чертяка! И что же он сказал?

— Сказал, что хочет повидать вас. Дело-то уж больно важное. Свой телефон оставил, позвонить просил.

— Эх, Володя, Володя, — тяжело вздохнул Казаринов. — Жаль, отец не дожил до твоего генеральского звания.

Дмитрий Александрович прошел в кабинет и позвонил Сбоеву. Телефонную трубку взял дежурный по штабу. Представившись, фамилию свою он произнес скороговоркой, что разобрать было трудно. Однако, услышав фамилию Казаринова, дежурный сразу оживился и соединил Дмитрия Александровича со своим начальником.

Голос у генерала Сбоева, как и у отца, был грудной, раскатистый. Шесть лет назад, при последней встрече на даче у Казаринова, Владимир Сбоев был еще майором. Весь вечер он, горячась, доказывал: летчиком нужно родиться.

— Разрешите доложить, товарищ генерал: на проводе академик Казаринов.

Не скрывая волнения, Сбоев сказал, что сейчас у него идет важное совещание и что, если можно, он очень хотел бы повидаться с Дмитрием Александровичем, и как можно быстрее.

— О чем ты спрашиваешь, голубчик! Всегда рад! Когда ты сможешь? Сегодня? Во сколько? Так давай!.. Чего тянуть-то? Я тысячу лет тебя не видел.

— После девяти вечера — устраивает? — звучал в трубке сдержанный басок генерала.

— Вполне, товарищ генерал. И напоминаю: время сейчас военное, во всем должна быть точность. Жду! — Казаринов положил на рычажки телефона трубку, встал и потянулся. «Странная вещь — люди. Некоторые одни м лишь своим видом вызывают в душе тайный протест, желание бросить в лицо: «Сгинь!», к другим тянешься душой, как подсолнух к солнцу. Они греют, светят, излучают добро. Хотя бы этот Володька Сбоев. Ведь ничего общего. А вот когда вижу парня — перед глазами как живой стоит его отец. Такой же мятежный, искренний, с прозрачно-светлой душой… Или взять этого… Дроздова… Нашел же момент подсунуть мне диссертацию. Когда я получил письмо от Григория. Видите ли, какая оказия — был у моего внука пионервожатым. И ведь не забыл, каналья… Начал даже умиляться, восторгаться его ребяческими талантами, честностью… Нет, Дроздов, ты сер, а я, приятель, сед… Диссертацию твою я прочитаю, но скажу о ней то, чего она стоит…»

Видя, что дверь кабинета открыта, Фрося вошла без стука и поставила на журнальный столик бутылку холодного боржоми. При виде Дмитрия Александровича, сидевшего в глубокой задумчивости в мягком кресле, она забеспокоилась:

— Уж не простыли ли?

— Нет, Фросенька, я совершенно здоров. Не выходит из головы вчерашняя бомбежка. Ведь это надо… Первая бомба упала прямо на родильный дом. Естественно, возите пожар. В ночной темноте мишень лучше не придумаешь. На этом не успокоились: сделали еще несколько разворотов и все бомбы сбросили на горящий родильный дом.

— И что же, все погибли? — сведя в морщинистый узелок губы, спросила Фрося.

— Нет, не все… Говорят, невиданную отвагу проявил командир взвода санитарной роты некто Волобуев. Вместе с дружинниками он прямо из огня на руках выносил рожениц и младенцев.

— А слышали, позавчерашней ночью на улице Осипенко бомба в пять тонн угодила прямо на милицию, а вторая — в семь тонн — на Устинский мост и ушла под землю.

— Кто сказал?

— Да во дворе… Говорят, все дома около милиции разлетелись в пух и прах, а там, где была милиция, — яма глубиной с десятиэтажный дом.

— Преувеличивают, Фросенька. Не пять тоня, а всего лишь одна тонна. А вторая бомба, что на Устинский мост упала, совсем не взорвалась.

— Говорят, у нее в середке часы работают. Как придет срок — так и взорвется.

— Не слушай, что говорят. Читай лучше «Правду». Хочешь, я прочитаю тебе о воздушном подвиге советского летчика Талалихина?

— Да что-то говорили по радио, только я путем не разобрала.

— Так вот, Фрося, Виктор Талалихин первым в истории мировой авиации совершил ночной таран в небе па подступах к Москве.

— Таран?.. Это как же понимать?

— А понимать нужно так: когда у летчика кончились в пулеметах патроны, и все снаряды уже тоже были расстреляны, и оп остался с пустыми руками, то ничего не осталось, как пойти па последнее: догнать немецкий самолет, что нес на Москву тяжелые бомбы, и пропеллером отрубить у него хвост. Тот загорается и со всеми своими бомбами падает вниз.

— Батюшки!.. — Фрося всплеснула руками. — А как же наш-то? Ведь он-то тоже…

Что означало это «тоже», Фрося высказать не смогла. На помощь ей поспешил Казаринов.

— Самолет Талалихина тоже загорелся и пошел к земле, но летчик успел выпрыгнуть с парашютом и живым-здоровым опустился на землю.

— Страсти-то!.. Мог бы и не успеть.

— А вот он успел! Потому что надо было успеть.

Казаринов встал, выпил стакан боржоми и, разрывая конверт, продолжил: — Вся страна, Фросенька, поднялась. И стар и млад. А сейчас сообрази что-нибудь легонькое. Вечерком должен подъехать генерал Сбоев. Да ты его помнишь: такой высокий, черноволосый, в Абрамцево к нам приезжал, тогда он еще был командиром эскадрильи. Помнишь — обещал покатать тебя на самолете? Неужели забыла?

— Владимир Николаич, что ль?

— Он самый.

— Да неужели? Уже генерал? Батюшки ты мои!..

Сбоев приехал в одиннадцатом часу вечера, когда Фрося укладывалась спать в своей комнатке с окном, выходящим в тихий зеленый двор.

Если уже шесть лет назад Владимир Сбоев походил на отца и будил в Казаринове воспоминания о его безвременно погибшем друге, то сейчас это сходство было просто поразительным. Дмитрий Александрович далее растерялся, увидев перед собой тридцатисемилетнего генерала.

— Володя!.. Ты ли?.. Вылитый отец! — Казаринов обнял генерала и трижды расцеловал.

— А вы, Дмитрий Александрович, прямо как из пушкинской «Песни о вещем Олеге». — Генерал, силясь что-то вспомнить, поднял высоко руку: — «…И кудри их белы, как утренний снег…»

— Все в поэзию ныряешь? Шесть лет назад, помню, ты целый вечер читал нам Есенина и Блока, а сейчас на Пушкина перекинулся. Ну что это мы застряли в коридоре? Проходи, да дай я тебя разгляжу как следует! Раздобрел, приосанился… Поди, уже и женился?

— Был грех.

— А на свадьбу нс позвал.

— Вот уж неправда. Две открытки посылал. Звонил несколько раз, но ваша…

— Ефросинья Кондратьевна, — подсказал Казаринов.

— Так вот, Ефросинья Кондратьевна сказала, что вы на два месяца отбыли в Кисловодск. И не куда-нибудь, а в Храм воздуха!

— Какой там храм… — Казаринов вздохнул. — Когда оно, вот это биенышко, — он приложил правую руку к сердцу, — начинает уставать, а иногда сжимается так, что не найдешь себе места, и тоска берет зеленая — убежишь не только в Храм воздуха. На Колыму ускачешь.

Лицо генерала стало строго-серьезным.

— А сейчас как?

— Как бы не сглазить, последние два года на моторишко свой просто нет времени обращать внимание.

Казаринов налил в бокалы цинандали. Его худые, длинные пальцы старчески крупно дрожали.

— Как Григорий, пишет?

— Последнее письмо получил неделю назад. Пока был жив. Но по письму видно, что жарко им там. Ведь он у меня почти у самой западной границы встретил войну.

— Да, — гулко протянул Сбоев, — этим ребятам сейчас очень жарко. Там, за Смоленском, — ад.

Поймав хмурый взгляд гостя. Казаринов засуетился:

— Может, покрепче? А то у меня есть армянский.

— Сейчас нельзя: через полтора часа должен быть в штабе. Работа.

— И все-таки, Володя, — пропускают стервецов к Москве твои летчики. — Казаринов отпил несколько глотков вина и поставил бокал.

Пригубил бокал и Сбоев.

— Вы статистику чтите, Дмитрий Александрович?

— Как физику и математику. Из всех социальных наук — это самая точная наука. В ней можно опереться на закон чисел.

— Так вот, из девятисот с лишним самолетов противника, долетевших до зоны противовоздушной обороны Москвы в июле, к городу прорвалось всего-навсего девять самолетов. Из ста один. В августе процент прорвавшихся еще ниже. А Талалихин? Читали?

— Как же… Даже Фрося знает. Первый в истории военной авиации ночной таран.

— Первый, но не последний! После Талалихина на ночной таран уже ходило семь человек, и все семь человек достигли цели. Погибло двое.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать о силе примера. То, что до Талалихина в истории авиации даже не мыслилось и считалось фантазией, теперь стало тактикой ночного воздушного боя. Таран — ночью!.. На это могут пойти только советские летчики, когда под крыльями — Родина.

Заметив, что Сбоев уже дважды посмотрел на часы, Казаринов решил перейти к тому, что привело генерала к нему в столь поздний час.

— Выкладывай, чем могу быть полезен? Вижу, сидишь как на иголках, Да, кстати, ты па машине?

— Внизу меня ждет шофер штаба. В моем распоряжении двадцать минут.

— Тогда давай. Не тяни. У меня тоже дела.

Сбоев расстегнул верхнюю пуговицу кителя, допил вино и из папки достал в несколько раз сложенные листы ватмана.

— Чертежи? — спросил Казаринов, видя, что Сбоев ищет глазами место в комнате, где бы их можно было разложить. — Клади на стол. Он у меня как верстак. На него только трактор не въезжал.

Генерал разложил чертежи.

— Прошу лишь об одном, Дмитрий Александрович. Пока все это — секретно.

— А может быть, тебе не следует нарушать?..

— Помните латинский афоризм: «Нет правил без исключения»? — спросил генерал.

— Если так — спасибо за доверие. Что это? Какое-то оружие? Думаю, это не по моей части. Вряд ли пойму тут что-нибудь.

— Вопрос не столько военно-технический, сколько чисто физический, а если точнее — из области оптической физики.

— Чем же могу быть полезен я, теоретик?

— Мне нужен ваш принципиальный совет, Дмитрий Александрович.

— Я до сих пор не спросил: кто ты сейчас? Какую должность занимаешь?

— Командую военно-воздушными силами Московского военного округа.

— Ого! Высоко взлетел.

Генерал прошелся по кабинету. Собравшись с мыслями, начал:

— Вчера к нам в штаб пришел инженер с одного номерного московского завода. Человек сугубо штатский. Две недели добивался, чтобы его принял кто-нибудь из генералов штаба, Наконец добился: принял его член Военного совета округа дивизионный комиссар Тареев. Человек редкостной души и несгибаемой воли. На хороших людей чутье у него поразительное, проходимцев и мерзавцев видит как под рентгеном. На Tapееве — оборона всей Москвы. Инженер принес ему инфракрасный прибор для точной стрельбы из винтовки. Чертежи этого прибора — у вас на столе. В затемненном кабинете с прибором познакомились член Военного совета и артиллеристы. И что же вы думаете? Все были поражены изобретением!

— Что дает этот прибор при стрельбе ночью? — спросил Казаринов.

— Вот в этом-то, Дмитрий Александрович, и весь секрет изобретения. — Генерал оживился. Взяв со стола лист ватмана с чертежом прибора, подошел к креслу, в котором сидел Казаринов, и опустился на одно колено. — Через этот прибор можно в ночную темень великолепно просматривать впереди лежащую местность и вести точный прицельный огонь по объектам врага. Инженер мастерил модель этого прибора сугубо для винтовки-трехлинейки, чтобы ночью в засаде, в окопах, в полевом карауле боец, будучи не замеченным, сам мог видеть врага и уничтожать его. Правда, прибор этот еще далек от боевого совершенства, пока еще сложновата его конструкция, в нем необходимо увеличить и дальность светового луча, но сам принцип! Я присутствовал на демонстрации этого прибора в затемненном кабинете Тареева и с тех нор буквально потерял сон. Нам, авиаторам, этот прибор нужен вот так! — Ребром ладони Сбоев провел по горлу.

— Зачем он вам? — Казаринов смотрел на генерала и любовался им: столько в нем было энергии, быстроты и готовности к действию. Даже невольно подумал: «Вот она, молодость… Ей все подвластно».

— До сих пор у нас нет средств для скрытой ориентации самолетов. Сейчас при посадке самолета на аэродром нам приходится взлетную дорожку и поле аэродрома подсвечивать мощными прожекторами. А это значит обнаруживать врагу свое базирование. — Сбоев встал с колена и положил лист ватмана на стол. — Ну как, хотя бы в общих чертах представляется, какую службу может сослужить авиации этот инфракрасный прибор для ночной световой ориентации?

— Пока только в общих чертах.

Сбоев, расхаживая по кабинету, горячо убеждал академика:

— Представляете: если увеличить мощность этого прибора, а теоретически это возможно, и поставить его у начала посадочной полосы так чтобы его световой луч скользил горизонтально вдоль всей посадочной полосы, а у летчиков будут на борту самолета специальные приборы, при помощи которых они смогут улавливать инфракрасные лучи, то будут решены сразу две проблемы: проблема безаварийной посадки и проблема надежной светомаскировки.

Казаринов поднялся, подошел к столу и стал разглядывать чертежи.

— Да, любопытно… И как же к этому изобретению отнеслись у вас в штабе?

Генерал свернул чертежи.

— Оказывается, изобретать полезные вещи гораздо легче, чем внедрять их в жизнь. Вот тут-то и вся загвоздка.

— Под сукно?

— Нет. Я советовался с членом Военного совета и с начальником артиллерии округа. Оба за это изобретение горой! Мы уже подключили специалистов по вооружению в своем научно-исследовательском институте, они загорелись, но у них… — Генерал смолк, пытаясь определить внимательно ли слушает его академик, зажег ли он его своим волнением…

Но академик не только слушал Сбоева с интересом — у него уже созрел свой план.

— Что у них?

— У них слабовата теоретическая база по оптической физике. Нам сейчас нужен хороший специалист по инфракрасным лучам. Нужна помощь Академии наук. Сегодня утром, еще лежа в постели, я вспомнил о вас, Дмитрий Александрович. К вам обращается не просто сын вашего покойного друга, а вся советская военная авиация.

— Только не так громко. Не переходи на фальцет.

— Виноват, товарищ академик, исправлюсь. Уж больно вопрос-то важен и. безотлагателен. Тут перейдешь не только на фальцет. Тенором запоешь — лишь бы подключить Академию.

Казаринов провел ладонью по лицу и разгладил усы.

— Готовь официальный документ на имя академика Силантьева. По инфракрасным лучам он — маг и волшебник. Ко всему прочему, в душе он солдат еще со времен Порт-Артура. Как и я, просился в ополчение, но в райкоме старика пристыдили так, что он, бедняга, целую неделю проболел, даже давление подскочило. А теперь вот на ловца и зверь. Пусть старый матрос послужит нашей доблестной авиации.

— Академику Силантьеву? — спросил Сбоев, поспешно записывая в блокнот фамилию академика.

— Да, Силантьеву Елистрату Гордеевичу. Крупнейший специалист в области световой физики.

— Ну вот, Дмитрий Александрович, кажется, кое-что решили. — Сбоев свернул чертежи и положил их в кожаную папку с серебряной монограммой. — Если с этим чудо-прибором у нас получится — считайте, вся авиация у вас в долгу.

— Ловлю па слове. Тот пень, который ты начал корчевать на даче шесть лет назад и бросил, ждет тебя. Ни один халтурщик не берется.

— Тогда ливень помешал, Дмитрий Александрович, а то мы с вами и его выщелкнули бы, как тот, что стоял за колодцем. Помните, целый день с ним возились? А какая была громила! Глаза боялись, а руки делали.

— Только теперь, спустя шесть лет, скажу по секрету, Володенька: за тот пень, что стоял за колодцем, тоже ни один халтурщик не брался. А мы с тобой его выкорчевали. А знаешь почему?

— Разозлились?

— Нет, не поэтому.

— Почему же?

— Рычаг! Его величество рычаг второго рода!

Уже в коридоре, стоя у двери и пожимая Казаринову руку, генерал посмотрел на часы:

— Вот когда побьем фашистов, выкорчуем у вас па дате все ненужные пни. И засадим весь участок розами. Мои асы привезут для вас саженцы со всех концов России-матушки. Вы по-прежнему поклоняетесь царице цветов?

— Все, Володенька, остается по-прежнему. Только ты почему-то совсем перестал звонить. Вот возьму — разозлюсь и умру. И не узнаешь.

Лицо Казаринова приняло озабоченный вид. Некоторое время он стоял молча и, что-то припоминая, рассеянно глядел через плечо Сбоева.

— Что-то забыли? — спросил генерал.

— Нет, не забыл. Ни у кого путем не могу узнать, как там воюют наши ополченские дивизии?

— Они пока еще не воюют. Стоят начеку. Теперь вы их не узнаете: регулярная Красная Армия. Все двенадцать дивизий стоят кто где: кто на Вязьме, кто па Десне, кто на Днепре. Все ждут своего часа. Объединили их всех в Особый Резервный фронт. Командует этим фронтом Буденный. Ополченцы гордятся своим командующим.

— Значит, Особый Резервный фронт? — спросил Казаринов, что-то прикидывая в уме.

— Да, Особый. Неприступный вал обороны второй линии стратегического значения.

— Неделю назад мне звонили из райкома партии и с завода. К ополченцам Сталинского района, что стоят на Вязьме, собирается шефская бригада: Повезут подарки, заводскую самодеятельность. Просили и меня поехать с ними. — Академик задумался.

— И что же вы решили?

— Да как же не поехать? Ведь на Вязьме меня ждут ополченцы с моего завода. Вот только никак не соображу — что им повезти?

Генерал улыбнулся и крепко сжал худые плечи Дмитрия Александровича.

— Привезите им свою горячую душу. Больше ничего не нужно.

С улицы донесся надрывный вой сирены, оповещающий о воздушной тревоге.

Генерал обнял Казаринова, поцеловал его в жесткую морщинистую щеку и, не сказав ни слова, захлопнул за собой дверь.

Когда на лестничной клетке металлически щелкнула дверь лифта, Дмитрий Александрович вернулся в кабинет и в настольном календаре, закрепленном на белой мраморной стойке, сделал пометку: «Приготовиться к поездке в Вязьму. Подарки. Срочно позв. акад. Силантьеву. Прибор инфр. кр. лучей».

Казаринов долго не мог заснуть. Ворочался, вздыхал… Перед глазами стояли розы… А потом их заслонил коряжистый пень векового дуба, расщепленного грозой. «Генералу он поддастся. Он молодой и сильный… А я придумаю рычаг второго рода…»

ГЛАВА XII

Оборонительная полоса па участке Ошейкино, Ярополец, Ивановское, проходившая по речке Лама и составлявшая северное крыло Можайского оборонительного рубежа, на восьмые сутки работ была сооружена полностью, согласно приказу, поставленному перед командованием дивизии штабом армии.

Это был второй по счету оборонительный рубеж, возведенный руками ополченцев Сталинского района города Москвы. Все делалось по уставным нормам кадровой стрелковой дивизии; двадцать километров по фронту и четыре — шесть километров в глубину обороны.

Первая полоса обороны, ранее возведенная дивизией, проходила на участке Кузьминская, Теряева Слобода, Любятино. Протяженностью пятнадцать километров, эта полоса была изрыта окопами: стрелковыми, пулеметными, орудийными… В танкоопасных местах были вырыты надежные рвы, вкопаны надолбы, произведены лесные завалы… По всем правилам инженерных работ были построены командные пункты дивизии и полков.

В воспаленных от бессонницы глазах ополченцев — уже видавших виды и безусых гонцов — стыла суровая и напряженная сосредоточенность. Боевые действия разворачивались не так, как это представлялось в первые дни формирования дивизии. Однако никто и словом не обмолвился, что трудно, что на сон оставалось всего четыре часа в сутки. Тревожные сводки Советского информбюро каждый день приносили нерадостные вести: все новые и новые города сдавали наши войска, отступающие на восток.

Всего лишь два-три утренних часа отводилось на боевую подготовку, которую батальоны проводили на стрельбищах: за второй линией оборонительной полосы. Если порой бойцы и роптали глухо, то только на то, что на троих приходилась одна устаревшая винтовка и два ручных пулемета на стрелковую роту.

Двадцать пятого июля командир дивизии генерал Веригин доложил командующему армией генерал-лейтенанту Клыкову, что строительство второй оборонительной полосы, закончено и что ополченцы ждут не дождутся оружия. А оружия все не было и не было.

Боец Зайцев из отделения Богрова-старшего, несмотря на худобу и неказистое сложение, не отставал в земляных работах от богатырски сложенного Богрова-младшего, спортивного Кедрина и неутомимого Кудрявцева. Час назад, во время перекура, он с карандашом в руках подсчитал: кубометры земли, выброшенной им из рвов и окопов за июль месяц, могут образовать такую могилу, в которую можно закопать целый полк гитлеровских солдат.

Все уже давно забыли о подсчетах Зайцева, однако трехзначная цифра кубометров земли, которую он перекидал своими руками, не выходила у него из головы. Вот и теперь, широко раскинув руки и глядя немигающими глазами на парящего в небе орла, он в уме продолжал свои подсчеты.

Знойное солнце и жаркие продувные ветры обжигали своим дыханием полынную степь, сушили ее, с шелестом пробегая по сизой дымке струистого, как вода, ковыля.

То ли увидев где-то в одиноком кустике зайца, то ли приметив своим острым зрением выскочившего из норы суслика, спиралью кружила, плавно снижаясь, степная царь-птица.

Богров-старший лежал на спине и, точно забыв обо всем на свете, не мигая смотрел в бездонное безоблачное небо. Властвуя над высотой и посылая своими спокойными плавными кругами на застывших крыльях вызов всем, кто копошился на земле, орел, словно разведчик, посланный самой природой, продолжал свое наблюдение за полосой обороны.

— Даже командир дивизии не видит всю линию обороны своих полков так, как ее видит орел, — проговорил Богров-старший, зорко наблюдая за полетом орла и терпеливо ожидая, когда же наконец он взмахнет крыльями. — И какая только сила держит! Ведь с минуту не дрогнул ни одним крылом. А в нем, поди, фунтов десять.

Рядом с Богровым-старшим лежали бойцы Зайцев и Кедрин и тоже следили за парением орла.

После тяжелых земляных работ часовой отдых особенно сладок: натруженные руки и ноги становятся как бы невесомыми. Те, что помоложе да пошустрей, побежали искупаться в Ламе.

— О чем задумался. Заяц? — спросил Богров-старший, глядя на окаменевшее лицо бойца. — Поди, все считаешь свои кубометры?

— Все считаю. Ужась!..

— Ну и как? Глубока выходит могилка?

Зайцев недовольно поморщился, но ответил очень спокойно:

— Если фрицев класть поплотнее, да так, чтоб приходилась голова к ногам, а ноги к голове, то в эту ямину можно уложить полка два.

— Вы их сначала убейте, товарищ Зайцев, а потом уж хороните, — заметил Кедрин. Но Зайцев тут же нашелся:

— А ты, товарищ академик, вперед дай мне винтовку, да к ней патронов побольше, а потом я их буду убивать.

— Из винтовки-то и дурак убьет немца, а ты вот, Зайчонок, попробуй убить его без винтовки, — бросил с улыбкой Богров-старший, рассчитывая, что Зайцев растеряется и понесет такую околесицу, от которой всем станет только смешно.

Веснушчатое лицо Зайцева порозовело. Закрыв глаза, он с минуту лежал молча и, казалось, не дышал. Очертя голову спорить с Богровым-старшим он не решился, но и проглатывать обидную насмешку тоже не хотел. Не в его характере это было.

— Чего замолк, товарищ Зайцев? — не выдержал Кедрин, догадываясь, что Зайцев «ворочает мозгами».

— Подсчитываю.

— Чего подсчитываешь?

— Подсчитываю, какой длины штык нужно заказать для нашего философа в очках, чтобы этим самым штыком он проткнул сразу два полка фрицев. Вот бы шашлык получился. Хватило бы на все воронье России. — Довольный своим ответом, Зайцев оскалил в улыбке неровные зубы и смотрел то на Богрова-старшего, то на Кедрина.

Богров-старший хотел ответить Зайцеву, но не успел: прямо у изголовья его выросла фигура пожилого мужчины в выгоревшем суконном картузе и брезентовых ботинках. Чистая льняная косоворотка, заправленная в вельветовые брюки, была расшита красными разводами.

— День добрый, товарищи красноармейцы! — поприветствовал ополченцев подошедший мужчина и по деревенской привычке приподнял над лысой головой картуз.

Богров-старший неторопливо встал.

— День добрый.

— С просьбишкой к вам. — Покашливая в кулак, мужчина наметанным глазом определил, что старший среди троих ополченцев — сержант Богров.

— Кто вы и чем можем быть полезны? — спросил Богров-старший, вытаскивая кисет. Кедрин и Зайцев продолжали лежать, разглядывая незнакомца.

— Я председатель местного сельсовета… — Он махнул рукой в сторону деревушки, куда Зайцев три дня назад по приказанию командира роты ходил менять сахар на соль. — Завалился колхозный колодец. Печем поить скот.

— А Лама? — Богров кивнул в сторону речушки, затянутой по берегам ивняком и ольшаником.

— Возить не на чем. Трактора и лошадей забрали в армию, а гонять скот к Ламе — не с руки. Фронт приближается, уже два раза бомбили, да и колхозникам без воды никак нельзя. В Ламе вода для питья не годится: грязная, и далеко опять же…

— Помочь ничем не можем, — сухо ответил Богров-старший. — Вам следует обратиться к нашему командованию.

И тут, на счастье председателя сельсовета, откуда ни возьмись — командир батальона капитан Петров. Он только что самолично сделал рулеткой замер глубины противотанкового рва и, было видно по лицу, остался доволен. Отряхивая с рук глину, комбат подошел к ополченцам.

— Гостей принимаем? — пошутил комбат, сделав рукой знак, чтобы ополченцы продолжали отдыхать.

Богров-старший кратко доложил капитану о просьбе председателя сельсовета.

Некоторое время комбат стоял молча, глядя то в сторону Ламы, то на председателя.

— У вас самих, мать честная, дел невпроворот, по иного выхода не видим, товарищ капитан, самим не осилить. Одни бабы да старики остались в деревне. А без колодца — хоть караул кричи. А тут, как на грех, жарища всю неделю — спасу нет.

— Давай, председатель, без дипломатии. Выкладывай конкретнее — какая нужна помощь? — Петров посмотрел на часы, а потом в сторону Ламы, откуда цепочкой тянулись голые по пояс ополченцы.

— Не пошел бы, товарищ капитан, если бы не нарядили бабы. Почти силком вытолкали из конторы, — оправдывался председатель. — Во всей деревне мужиков осталось три калеки с половиной да дед Никанор.

— Короче! — оборвал комбат причитания председателя. — Время военное. Задачу нужно формулировать четко и ясно. Что вам нужно? Стройматериал или люди?

— Люди, товарищ капитан, люди!

— Зачем?

— Подновить сруб колодца, старый завалился. И насосишко барахлит… Не то прокладки пробило, не то клапан сел… Осиновые бревна у нас есть, товарищ капитан… Что стоит — в долгу не останемся.

Комбат поморщился и оборвал председателя:

— Ну это ты брось, председатель. Не на биржу труда пришел, а в ополченскую. дивизию. Кого нужно: слесаря, плотника или просто чернорабочих?

— Сруб поправить и насос перебрать. Вам видней, кого послать. Будем очень благодарны…

Комбат выделил двух плотников, токаря и слесаря-сборщика.

Сразу же после обеда все четверо ушли вместе с председателем в деревню. Просился у комбата и Зайцев, но капитан, окинув взглядом его тщедушную фигуру, спросил:

— Кто ты по специальности?

— Штукатур. Немного малярил. По печному делу опять же пробовал. Получалось…

— Нечего тебе там делать.

…Солнце уже садилось, когда четверо ополченцев, откомандированных комбатом для починки колхозного колодца, вернулись в часть. И все четверо, что называется, лыка, не вязали. Вернулись не с пустыми, руками. Принесли с собой две бутылки водки, каравай хлеба, ведро малосольных огурцов и здоровенный, фунта четыре, шмат соленого сала. И, как на грех, не успев спуститься в землянку, попали на глаза начальнику штаба дивизии полковнику Реутову, который вместе с командиром. полка, майором Северцевым и комбатом Петровым осматривал инженерные сооружения полосы обороны полка.

— А это еще что за спектакль?! — до шепота снизил голос полковник Реутов. Его и без того маленькие глазки превратились в две темные щелки, над которыми свисали выгоревшие на солнце редкие кустики бровей.

Увидев перед собой высокое начальство, четверо ополченцев оторопели. Переминались с ноги на ногу и изо всех сил старались сделать вид, что у каждого «ни в одном глазу».

Реутов и сопровождающие его майор Северцев и комбат Петров подошли к ополченцам.

— Я вас спрашиваю, капитан, что это такое?! — Взгляд Реутова остановился на комбате Петрове, который от растерянности не находил слов для оправдания.

Веселый по натуре ополченец Еськин, первый балагур и пересмешник в роте, вытянулся по стойке «смирно» и, приложив, к седеющему виску до желтизны прокуренные пальцы, выпалил что есть духу:

— Ваше приказание выполнено, товарищ капитан! Сруб в колодце перебрали, насос отремонтировали! Работает как часы!.. — Еськина слегка качнуло вправо, и он, придерживаясь за локоть соседа, снова вытянулся в струнку.

— Качает как зверь! — натужно выкрикнул стоявший рядом с Еськиным ополченец Иванов, уставясь осоловелым взглядом на командира батальона. — За минуту подает двадцативедерную бочку!..

Только что закончившие ужин бойцы роты, в которой числились четверо провинившихся, став невольными свидетелями этой необычной картины, притихли в отдалении. Все молча смотрели и ждали: что будет дальше. О полковнике Реутове среди ополченцев ходили слухи как о бессердечном и чересчур строгом командире. А тут, как на грех, — ЧП.

— Значит, по вольному найму ударились?.. — распалялся Реутов, только теперь заметивший в карманах брюк одного из ополченцев горлышки двух бутылок, запечатанных пробкой с сургучом. — И насос качает как зверь?

До сих пор молчавший немолодой ополченец Порядков, влившийся в московскую дивизию в Химках в составе калининского батальона народного ополчения, стараясь ладонями прикрыть горлышки бутылок, заплетающимся языком громко пробубнил:

— Воды теперь сколько хошь, товарищ полковник! Пей не хочу… Хватит и коровам, и людям!.. — И, глядя на помрачневшего комбата Петрова, просветлел и радостно доложил: — А вам, товарищ капитан, бабы и председатель сельсовета посылают гостинец: шлют шмат сала и ведро малосольных огурцов. Очень благодарили вас, товарищ капитан!

Реутов перевел взгляд на командира полка, который, сомкнув за спиной руки и широко расставив ноги, исподлобья смотрел на переминавшихся с ноги на ногу ополченцев.

— Вы в курсе дела?

— Да, — сухо ответил майор Северцев, не взглянув на Реутова. — Я разрешил комбату командировать этих четырех разгильдяев помочь колхозникам отремонтировать колодец. — И, помолчав, добавил: — Ничего, проспятся — я с ними завтра поговорю. Поговорю особо. Я покажу, как позорить честь народного ополченца Москвы!

— А я из Калинина! — выпалил Корнаков.

— Молчите, Корнаков! — сквозь зубы, с выражением брезгливости на лице проговорил комбат Петров.

На его голос обернулся Реутов.

— Что же вы не принимаете гостинцы, капитан? Они же вам адресованы.

— Эти гостинцы не полезут в горло, товарищ полковник, — сдержанно ответил комбат.

Видя, что дело принимает серьезный оборот, самый молодой по виду ополченец, слесарь-сборщик по гражданской специальности, на долю которого выпал ремонт насоса, поставил у своих ног ведро с огурцами, а Корнаков вытащил из кармана две бутылки водки и поставил их рядом с ведром. Шмат сала, завернутый в чистую льняную тряпицу, лежал поверх огурцов.

Капитан Петров подошел к ведру, взял с земли обе бутылки, отошел в сторону и хотел было разбить их о камень, но его вовремя остановил Реутов.

— Капитан, отставить! В медсанбате плохо со спиртом. — Бросив взгляд на ординарца, который стоял шагах в пяти и покуривал в ожидании развязки, Реутов распорядился: — Все отправить в медсанбат! Там кое-кто из раненых и больных потерял аппетит…

Две бутылки водки тут же скрылись в бездонных карманах подскочившего ординарца.

— А сало, товарищ полковник? Тоже в медсанбат? — Ординарец развернул льняную тряпицу, и на ладони его зарозовел толстый пласт сала с бурыми прослойками.

— Все в медсанбат!

— Есть, в медсанбат! — отчеканил ординарец и, повесив ведро на руку, отошел в сторону. — Вас подождать, товарищ полковник? Или сейчас отнести?

— Подождать.

Майор Северцев вплотную подошел к провинившимся ополченцам и, обведя взглядом их лица, с трудом скрывая гнев, произнес:

— Эх вы!.. А ведь присягали под знаменем!

Слова о присяге как бы несколько отрезвили провинившихся.

— Виноваты, товарищ полковник, исправимся, — за всех ответил Еськин, глядя в землю. — Работа была чижолая, председатель поднес за обедом по стаканчику… Уж очень благодарили, товарищ полковник. Колодец стал лучше, чем когда был новый. Так бабы и сказали. До самого гумна нас провожали.

— Старченко! — почти взвизгнул полковник Реутов, и тотчас же перед ним выросла фигура начальника штаба полка майора Старченко.

— Слушаю вас, товарищ полковник!

— На всех четверых сегодня же оформить документы в трибунал! — Эти слова Реутов произнес громко, чтоб их слышали ополченцы, сидевшие в отдалении на смолистых еловых бревнах. Потом он умышленно сделал продолжительную паузу и молча прошелся перед вытянувшимися нарушителями армейской дисциплины. — Чтобы завтра об этом преступном нарушении воинской дисциплины знала вся дивизия!

По лицу майора Северцева, застывшего в оцепенении, было видно, что излишняя горячность полковника Реутова и поспешность в выборе меры наказания были ему не по душе. Но сложившаяся обстановка исключала всякую дискуссию: все происходило на глазах ополченцев.

— А сейчас что с ними? — спросил майор Старченко, переводя взгляд с Реутова на командира полка.

— Под арест!.. На дивизионную гауптвахту!.. До отправки в трибунал держать на строгом режиме!

Реутов сомкнул за спиной руки и уже направился в сторону окопов второго батальона, но, словно вспомнив что-то очень важное и неотложное, остановился. Повернувшись вполоборота к наказанным ополченцам, он с раздражением бросил:

— За такие дисциплинарные нарушения в боевой обстановке расстреливают на месте!

Слова «расстрел на месте» как ветром сдули пьяную одурь с лиц провинившихся. Слесарь Еськин воспринял эти слова начальника штаба болезненнее остальных — лицо его залила мертвенная бледность.

— Эти четыре нули приберегите лучше для немцев, товарищ полковник, — бросил он вдогонку Реутову.

Дерзкий ответ Еськина окончательно вывел Реутова из себя. Он обернулся и, мягко ступая на своих кривых тонких ногах в хромовых сапогах, подошел вплотную к ополченцам:

— Что?! Для кого вы мне советуете приберечь четыре пули? — Глаза полковника бегали по лицам бойцов, выискивая того, кто осмелился сказать ему такую дерзость.

— Для немцев! — твердо, глядя Реутову в глаза; проговорил Ееькин.

— Фамилия?

— Рядовой Еськин!

— Хорошо, рядовой Еськин, военный трибунал учтет и этот твой совет.

Провинившихся под конвоем увели в лес, где в блиндаже, вырытом в сырой ложбине, в отдалении от командного пункта полка и почти рядом с блиндажом штаба дивизии, помещалась гауптвахта.

Такого строгого наказания ополченцы, оказавшиеся свидетелями случившегося, не ожидали. Бывали в дивизии нарушения и раньше. За них наказывали. Но чтобы дело дошло до суда военного трибунала — такого еще не было. А ведь все четверо были на хорошем счету в роте.

ГЛАВА XIII

Ночь Богров-старший провел в бессоннице. Мучил вопрос: прав или не прав был начальник штаба, отдав под суд военного трибунала в общем-то неплохих бойцов? По-всякому рассуждал сам с собой. И в конце концов решил: «Как только рассветет — пойду к комиссару дивизии. Нет, пожалуй, вначале нужно обратиться к командиру полка — к Северцеву, а потом уж к комиссару дивизии».

Как решил в ночных думах Богров-старший, так и сделал. Сразу же после завтрака, когда роту построили для занятий и сделали перекличку, он попросил разрешения выйти из строя. Старшина роты рьяный службист-сверхсрочник, охрипший от крика и команд, по привычке гаркнул:

— Чего это?!

— У меня есть рапорт по команде, — громко и отчетливо сказал Богров-старший и, получив разрешение старшины, хлопнул впереди стоящего бойца по плечу и вышел из строя.

Как и полагается по уставу, Богров-старший не стал нарушать ритуал обращения с рапортом к высокому начальнику. Он соблюдал воинскую субординацию.

Командир роты, еще совсем молодой тоненький голубоглазый лейтенант, перед самой войной окончивший военное училище и сразу же получивший в подчинение роту московских ополченцев, многие из которых годились ему в отцы, выслушал Богрова-старшего внимательно, не задавая вопросов и даже с какой-то внутренней тревогой: а вдруг обращение сержанта к комиссару дивизии еще больше усугубит положение роты, четыре бойца которой угодили под суд военного трибунала?

— А хуже не будет?

— Думаю, что нет, товарищ лейтенант. Иначе на роте останется пятно. А ребята, в сущности, неплохие. И потом, товарищ лейтенант, я пойду не по строевой линии, а по партийной.

— Если из этого что-нибудь получится, товарищ сержант, то вы выручите роту. — Лейтенант пожал Богрову руку.

Командира батальона капитана Петрова Богров нашел в его блиндаже. Он готовил к вечеру строевую записку, в которой должен был указать о выбытии из роты четырех бойцов-ополченцев, снятых с довольствия по причине ареста и отдачи под суд военного трибунала.

Комбат даже не взглянул на Богрова, когда тот излагал ему суть своей просьбы.

— Наша рота, товарищ капитан, была первой в полку по боевой и политической подготовке. И вдруг… Такой позор!.. Полковник погорячился. Думаю, что комиссар дивизии вникнет в суть дела и уговорит начальника штаба. Всех четырех я знаю. Все — мастеровые, семейные, надежные. И в бою, уверен, не подведут… А Еськин — стахановец электролампового завода. Вы представляете, как это воспримут заводские, когда узнают? Ведь у него на этом заводе жена и дочь работают…

Капитан долго молча смотрел Богрову в глаза, потом спросил:

— Николай Егорович, вы сегодня хорошо, спали?

— Плохо, — ответил Богров. Взгляд его упад на строевую записку, в которой значились фамилии четырех арестованных ополченцев.

— А я не сомкнул глаз. Вчерашнее ЧП… Меня словно обухом но голове ударили. И даже не столько само ЧП, сколько решение начальника штаба. — Комбат встал, прошелся по блиндажу и. словно колеблясь — говорить или не говорить сержанту то, что его особенно угнетало в эту минуту, — резко повернулся к Богрову и спросил: — Не подведете?

— Не те годы, чтобы подводить, товарищ капитан.

— Доверительно, как коммунист коммунисту?

— Товарищ капитан, вы разговариваете с коммунистом ленинского призыва. — Богров вплотную подошел к комбату и крепко пожал ему руку.

— То, о чем я хочу сказать вам, далеко от того, чем вы клянетесь. Мерзко, гадко, подло!.. Я не думал, что полковник Реутов способен на такое.

— Сплетником тоже никогда не считали, — заметил Богров и в душе пожалел, что по мелкому, в сущности, поводу он поставил на карту свою партийность и авторитет.

— Все, что Реутов приказал отнести раненым в медсанбат, — осело в землянке Реутова.

— Откуда вам известно, товарищ капитан?

— Мой связной и ординарец Реутова — из одной деревни, дружки с детства. Нередко делятся друг с другом. — Капитан подошел к столу, сколоченному из широких горбылей, и сбросил с алюминиевой чашки газету. В чашке лежали соленые огурцы и кусок сала. — Полюбуйтесь… Остатки с барского стола.

— Да… — протянул Богров, разглаживая усы. — Неопровержимое доказательство человеческой… — Богров подыскивал подходящее слово, чтобы не перегнуть в своей оценке поступка полковника Реутова. Но его опередил комбат:

— Человеческой мерзости!

— Может быть, и так, — согласился Богров. — Если, конечно, судить о людях не по уставу дисциплинарной службы, а по совести.

Комбат прикрыл чашку газетой.

— Вчера вечером я обращался к командиру дивизии. Пытался убедить его, что начальник штаба переборщил, но Реутов успел так накрутить генерала, что тот и слушать меня не захотел. Думаю, что Реутов наверняка не сказал, что все четверо были командированы мной с разрешения майора Северцева. — Капитан что-то дописал в строевой записке и приказал телефонисту соединить его с командиром полка.

Майор Северцев терпеливо выслушал комбата. Можно было подумать, что он только и ждал этого звонка. А когда вопрос был решен, Петров долго не мог прикурить отсыревшую папиросу. Он нервничал. Пальцы рук его дрожали.

— Слышали?

— Все слышал, — ответил Богров. — Зря не сказали про огурцы и сало.

— Не надо путать божий дар с яичницей.

— Что правда, то правда. Только противно…

— Командир полка разрешил вам товарищ сержант, обратиться по этому вопросу к командиру дивизии. И если вы, как парторг роты, возьмете эту грешную четверку на поруки, то, по его мнению, их удастся спасти от суда военного трибунала.

— Как, прямо к самому генералу? — растерянно спросил Богров.

— Не бойтесь, не укусит. Он ваш ровесник. И по биографии у вас много совпадений. Он в партии тоже по ленинскому призыву.

— Где же я найду его КП?

— Вас доведет мой связной. — Капитан прошел в боковой отвод блиндажа, где у телефона на ящике с патронами сидел молодой боец и драил зубным порошком мундштук. — Балашов, позови связного! Он где-то у блиндажа прохлаждается. Дышит чистым воздухом.

Телефонист выскочил из блиндажа и через минуту вернулся со связным.

Богров заметил: первое, на что упал взгляд молоденького верткого связного, туго затянутого в талии широким ремнем с морской бляхой, была алюминиевая чашка, накрытая газетой. Она словно завораживала связного.

— Слушаю вас, товарищ капитан.

— Отведи сержанта на КП генерала. И подожди его. Вернетесь вместе.

У выхода из блиндажа комбат остановил Богрова.

— Николай Егорович, если вы сделаете то, чего не смогли сделать ни я, ни командир полка, считайте — это ваша первая фронтовая победа. Пусть не в рукопашном бою, но все равно победа.

— Понял вас, товарищ капитан! — Богров поправил пилотку и шагнул в отвод, ведущий к главной траншее батальона.

До КП командира дивизии, расположенного па лесной поляне, Богров и связной комбата добирались больше часа. Раза три их останавливали посты боевого охранения, спрашивали пароль, а у кромки поляны минут десять продержал строгий сержант-украинец. Допросив обоих ополченцев, он все-таки решил перепроверить: нет ли какой провокации. Слухи о том, что немцы забрасывают своих лазутчиков-диверсантов к самой Москве, в дивизии начали ходить, когда она еще только выступила походным маршем из Химок.

Около часа пришлось подождать, пока примет генерал. Командный пункт был так искусно замаскирован молоденькими елочками, что не только с воздуха, но даже с кромки поляны, в каких-то двухстах шагах, нисколько не было заметно, что под зеленым ельничком размещается железобетонный бункер, откуда тянутся телефонные кабели на командные пункты полков и батальонов дивизии, а также к соседним дивизиям на флангах и в штаб армии Резервного фронта.

На командном пункте генерала Богров почувствовал особый ритм, совсем отличный от того, каким жил стрелковый батальон. Здесь никто ничего не рыл. Все было оборудовано так, как того требовала обстановка предстоящих боев. Взад и вперед по глубоким траншеям, затянутым маскировочными сетями, сновали штабные командиры, командиры связи, рассыльные; подкатывали но лесной дороге легковые машины и, не выезжая на поляну, останавливались в лесу, скрытые от вездесущих «рам» кронами деревьев. Залитая солнцем девственно-нетронутая поляна жила своей напряженной подземной жизнью.

Генерал был не один, когда Богров по вызову адъютанта вошел в просторный отсек командного пункта Веригина. За длинным столом, на котором лежала большая карта полосы обороны дивизии, рядом с генералом, справа, сидел бригадный комиссар Синявин. Богров знал его давно, когда тот еще был рядовым инструктором райкома партии. За десять лет, после окончания Высшей партийной школы, Синявин вырос до секретаря того же райкома. И вот теперь он комиссар дивизии народного ополчения, сформированной преимущественно из москвичей, многих из которых он знал в лицо: встречал на заводах, на фабриках, в учреждениях…

Лицо сержанта Богрова Синявин запомнил еще в Москве, когда проходил побатальонный смотр дивизии. Он тогда еще обратил внимание на двух рослых, стоявших на правом фланге батальона ополченцев, очень похожих друг на друга. Даже не удержался и спросил: уж не родня ли? А когда узнал, что перед ним отец и сын и оба с одного завода и из одного цеха, крепко пожал им руки и пожелал успехов в предстоящих боях.

Слева от генерала сидел начальник артиллерии дивизии, худощавый, лет сорока, подполковник Воропаев, на гимнастерке которого рядом с медалью «XX лет РККА» был привинчен орден Красного Знамени.

Несколько в стороне от всех, в торце длинного стола, сидел начальник политотдела подполковник Миронов.

— Садитесь, сержант. — Генерал показал глазами на сколоченный из сосновых неструганых досок табурет.

Богров сел, поймав взглядом улыбку на лице Синявина.

— Знакомые лица, — шутливо проговорил Синявин и пододвинул Богрову пачку «Беломора».

— Докладывал о вас командир полка, — начал генерал и строго посмотрел на Богрова. — Намерение ваше благородное, сержант, но я еще раз говорил с полковником Реутовым и думаю, что хоть и строго наказал он ваших бойцов, но иначе нельзя. Поймите — нельзя!

— А в роте, товарищ генерал, считают, что на первый случай бойцов можно было наказать помягче. Иначе можно озлобить.

Эти слова и тон, каким они были сказаны, явно не понравились генералу.

— В роте… — Но лицу генерала пробежала усмешка. — В вашем понимании стрелковая рота — это что-то вроде колхозного собрания, где можно голосовать «за» и «против» и где меньшинство подчиняется большинству. Так, по-вашему?

— Нет, не так, товарищ генерал. Рота — это не колхозное собрание. Никто так не считает. И пришел я к вам не за тем, чтобы доложить, сколько «за» меру наказания полковника Реутова и сколько «против».

— А зачем же вы тогда пришли?

— Просить вас, товарищ генерал, чтобы вы разобрались во всем сами.

Настойчивость и упорство Богрова начинали раздражать Веригина.

— Если мы сейчас, сержант Богров, будем выполнять подряды за водку и как свиньи напиваться, то что же будет, когда придется идти на врага грудь в грудь? — Говоря это, генерал все сильнее раздражался и нервничал. — Достаточно одной самоволки, чтобы этих четырех мерзавцев отдать под суд военного трибунала!

— Самоволки не было, товарищ генерал, — сдерживая волнение, тихо проговорил сержант. — И не мерзавцев жестоко наказал начальник штаба, а лучших бойцов роты.

— Вы их знаете?

— Знаю хорошо.

Веригин достал из папки рапорт, написанный Реутовыми.

— Что вы, к примеру, можете сказать об ополченце Еськине? Мало того, что он был пьян, он сказал начальнику штаба оскорбительную дерзость.

— Еськина я знаю с первых дней формирования дивизии. Стахановец с электролампового завода. Отец трех сыновей. С финской вернулся с тяжелым ранением и орденом Красного Знамени. У нас в роте это один из самых авторитетных бойцов.

— Вы сами лично слышали, что сказал Еськин полковнику Реутову, когда тот отчитывал его?

— Полковник не отчитывал, а пугал расстрелом.

— И что же тот? — Генерал перевел взгляд с комиссара Синявина на начальника политотдела Миронова, в мрачной задумчивости склонившего голову.

— Еськин посоветовал Реутову приберечь эти четыре пули для немцев.

— И все?

— Все!

Генерал встал из-за стола.

— Вы коммунист?

— Да.

— И, очевидно, со стажем?

— Как и вы, товарищ генерал. По партии мы — годки.

Взгляд Веригина, брошенный на Богрова, словно выговорил: «Вон ты какой!.. Ну что ж, давай продолжим наш разговор…»

— Значит, самоволки не было?

— Не было. Все четверо были командированы комбатом Петровым с разрешения майора Северцева помочь колхозу исправить завалившийся колодец и починить насос.

Генерал резко повернулся в сторону телефониста, сидевшего в нише отсека.

— Соедини с майором Северцевым!

С командиром полка телефонист соединил генерала сразу же.

— Послушай, Северцев, эта четверка бедолаг из батальона Петрова в деревне была в самоволке или их командировали?

С минуту генерал сидел неподвижно, прижав к уху трубку и время от времени кивая головой.

— Так какого же дьявола в своем рапорте Реутов пишет, что была самоволка?! Ах, даже так?.. Ну хорошо, понял тебя, разберемся.

Губы генерала скривились в желчной улыбке. Комиссар и начальник политотдела сидели молча, устремив взгляд на неструганые доски стола. Однако по их лицам было видно, что в душе каждого из них закипало несогласие с рапортом Реутова.

— Самоволки не было, — сухо проговорил генерал и, повертев в руках рапорт, в левом верхнем углу которого стояла его резолюция «Под суд трибунала», положил его в другую папку.

Генерал пристально и строго посмотрел на Богрова:

— Зачем вы пришли ко мне?

— Взять ополченцев на поруки.

Генерал перевел взгляд на начальника политотдела.

— Ваше мнение, товарищи?

— Где сейчас находятся арестованные? — задал вопрос комиссар Синявин.

— На гауптвахте, — ответил Веригин.

— Откуда остальные трое ополченцев? — поинтересовался начальник политотдела.

— Иванов — с завода автотранспортного оборудования, Корнаков — моторист, специалист по насосам, Ведерников — с трансформаторного завода.

— Все москвичи? — спросил Богрова комиссар Синявин.

— Все, кроме Корнакова. Он из Калинина. — Богров по лицу генерала понял, что тот чем-то недоволен.

— Ваше мнение, товарищи? — повторил свой вопрос Веригин, не глядя на комиссара и начальника политотдела.

— Может быть, сержанту покурить в дежурном отсеке, пока мы будем решать этот вопрос? — предложил, начальник политотдела Миронов. В знак согласия с ним Синявин кивнул головой.

— Сержант, отдохните, вас вызовут. — Веригин сделал жест вошедшему адъютанту: — Проводите в дежурный отсек.

Когда адъютант и Богров вышли, Веригин еще раз пробежал глазами рапорт начальника штаба.

— Зачем ему понадобилась эта жертва? Ведь так и пишет в рапорте: самовольная отлучка в деревню, опьянение до потери человеческого облика и грубость ополченца Еськина.

— Пора бы уже знать Реутова, Владимир Романович, — заметил начальник политотдела. — Я еще ни разу не встречал его, чтоб от него самого не попахивало. А что касается четырех пуль, которые он пообещал ополченцам, то боец Еськин по-солдатски был прав. Пусть сбережет их для немцев. А рапорт ложный. Самоволки нет.

— А ваше мнение, комиссар? — Веригин, накатывая на карандаш рапорт начальника штаба, повернулся в сторону Синявина.

— В политотделе фронта меня вчера познакомили с одним важным документом, который будет вручен дивизиона днях, — ответил Синявин.

— Что за документ? — Генерал перегнул пополам бумажный рулончик, скатанный из рапорта Реутова.

— Грамота МГК.

— Кто ее будет вручать?

— Вручать ее приедут представители партийных органов Москвы, а также стахановцы с заводов, фабрик и предприятий Сталинского района столицы. Вместе с грамотой МГК ополченцам дивизии вручат Боевое Знамя. Вот мы дорогих гостей и «порадуем» в ответ. Не успели сблизиться с врагом, как некоторые наши ополченцы начинают попадать под суд военного трибунала.

— Что это за грамота? — спросил Веригин и еще раз перегнул бумажный рулончик.

— Могу познакомить с текстом. Выписал специально для вас, Владимир Романович, и для вас, Константин Гаврилович. — Синявин посмотрел в сторону начальника политотдела и достал из нагрудного кармана гимнастерки вчетверо сложенный лист, исписанный чернилами. — Вслух?

— Читайте, — сказал генерал, машинально катая рулончик.

Синявин читал медленно, с растяжкой на отдельных словах, делая паузы там, где они ему казались необходимыми:

«Московский городской комитет Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков) вручает дивизии народного ополчения Сталинского района города Москвы Боевое Красное знамя. Московский городской комитет ВКП(б) выражает твердую уверенность, что бойцы, командиры и политработники дивизии с честью пронесут это знамя по полям сражений Великой Отечественной войны советского народа против германского фашизма.

Московский городской комитет ВКП(б) надеется, что бойцы, командиры и политработники дивизии в боях с врагами Родины проявят стойкость и мужество, свойственные сынам московского пролетариата, впишут в историю Красной Армии и советского народа новые героические подвиги во имя матери-Родины, во имя большевистской партии».

Закончив читать, Синявин вначале посмотрел на генерала, потом на начальника политотдела. По их посуровевшим лицам он понял, что документ произвел на них сильное впечатление.

Веригин бросил взгляд на вошедшего в отсек блиндажа адъютанта.

— Срочно ко мне начальника штаба!

— Есть, начальника штаба! — отчеканил белокурый лейтенант, круто повернулся и вышел.

— Когда предполагают вручить знамя? — спросил генерал.

— Буквально на днях. Об этом нам сообщат особо.

— Где и как будем строить дивизию? — вступил в разговор до сих пор молчавший начальник артиллерии подполковник Воропаев.

— Как всегда, — твердо ответил Веригин, словно этот вопрос он уже давно продумал. — Сводные полки построим на стрельбище, заранее как следует подготовимся к этому торжеству и… — генерал остановил взгляд на Синявине, — все остальное пойдет по вашему сценарию, комиссар.

Слово «сценарий» Синявину не понравилось.

— Обойдемся без сценариев, товарищ генерал. В полках нашей дивизии — лучшие представители рабочего класса столицы. В дивизию они пришли не с театральных подмостков, а из цехов заводов и фабрик.

Слова эти были сказаны хоть и мягко, вроде бы даже с дружеской интонацией, но для генерала они прозвучали упреком.

— Вы не так меня поняли, комиссар. Я имел в виду, что на митинге кроме наших гостей должны выступить рядовые ополченцы. А их, очевидно, нужно подготовить.

— Готовить их не нужно. Они уже подготовлены с двадцать второго июня. Их нужно просто предупредить.

— А полковые знамена?

— Знамена будут вручать полкам представители Сталинского райкома партии.

— В один день?

— Планируется так. После торжественного вручения знамен представители столицы разойдутся по полкам. Вот тут нужно продумать заранее: как их принять и что им показать. Об этом у нас будет специальный разговор, Владимир Романович. А сейчас нужно решить вопрос о четырех арестованных ополченцах. Это очень важно.

Неслышно ступая по утрамбованному глиняному полу, Реутов вошел в генеральский отсек блиндажа. Подошел к столу. Веригин, вглядываясь в его лицо, не сразу предложил ему сесть.

— Слушаю вас, товарищ генерал.

— Садитесь. — Генерал взглядом показал на высокий чурбак, служивший стулом.

Реутов сел, потирая ладонью сероватую щетинку бороды.

— Что же это получается с рапортом-то?

— А что? — Глаза Реутова стали круглыми от удивления.

— Ведь не было самоволки-то.

— Как не было? Ни у меня, ни у вас никто не просил разрешения отпустить ополченцев в деревню.

Веригин не стал подробно передавать начальнику штаба весь телефонный разговор с командиром полка Северцевым. Он сказал только, что арестованные ополченцы с разрешения майора Северцева были командированы комбатом Петровым в колхоз для аварийных ремонтных работ.

— А пьянство? Вы же сами, Владимир Романович, говорили, что пьянку нужно пресекать самым строгим образом.

Генерал раскатал бумажную трубочку, разгладил ее на ладони и сказал:

— Предупреждаю — впредь ложных рапортов мне не подавать! Это раз. — Веригин встал, разорвал на мелкие клочки смятый лист и бросил в ведро. — И отныне приказываю… — Веригин обвел взглядом всех сидевших за столом, — не забывать, что партия вверила нам судьбы лучших людей Москвы. Цвет рабочего класса и интеллигенции, которые Родину пошли защищать добровольно. А поэтому обо всех случаях грубого нарушения воинской дисциплины и о мерах наказания — докладывать лично мне! — Веригин прошелся вдоль длинного стола и, вернувшись на свое место, закончил — А вас, полковник Реутов, предупреждаю: если я еще раз получу от вас подобный ложный рапорт, то свое решение по нему я буду выносить вместе с командованием армии и фронта. Так нельзя! Мы чуть не загубили четырех бойцов. — Веригин нажал кнопку звонка — и в отсек вошел адъютант.

— Слушаю вас, товарищ генерал.

— Срочно на гауптвахту!.. Передайте начальнику мой приказ: немедленно освободить из-под ареста четырех ополченцев второго батальона из полка Северцева!

— Приказ будет письменный или передать устно?

— Начальнику гауптвахты я позвоню сам. Захватите с собой ополченца Богрова, он ищет в дежурном отсеке. Впрочем, — Веригин сдвинул брови и о чем-то задумался, — позовите его сюда.

Адъютант вышел и тут же вернулся с Богровым.

— Сержант, — сказал генерал Богрову, — вашу просьбу взять на поруки четырех провинившихся ополченцев командование дивизии удовлетворяет. Как парторгу роты рекомендую вам сегодня же вечером провести открытое партийно-комсомольское собрание в роте и строго осудить дисциплинарный проступок четырех бойцов.

— Проработайте хорошенько Еськина, — вставил Синявин.

— Ваше приказание будет выполнено, товарищ генерал!.. — отчеканил Богров и вскинул широкую ладонь к пилотке.

— Вопросы есть? — спросил Веригин.

— Есть небольшая просьба к полковнику Реутову, товарищ генерал. Можно?

— Давайте.

Богров четко повернулся к Реутову:

— Товарищ полковник, перед тем как мне идти сюда, ребята просили передать одну небольшую просьбу.

— Слушаю вас, — сказал Реутов и озабоченно сдвинул белесые брови.

— Чтобы из того ведра малосольных огурцов и сала, которое вы отобрали у арестованных ополченцев, а также двух бутылок водки, которые вы приказали отправить в медсанбат для поднятия аппетита раненым и больным, хоть бы по огурчику и по кусочку сальца досталось раненым из нашей роты. Их трое: Красносельцев, Бутусов и Ревякин. Для поправки. Все трое ранены при бомбежке.

Упоминание о малосольных огурцах и сале, которые вчера вечером прислал генералу начальник штаба, и то, как покрылось красными пятнами лицо Реутова, словно обожгло Веригина.

Реутов молчал, будто просьба, высказанная Богровым, относилась не к нему. И это молчание еще больше подтвердило догадку генерала.

— Хорошо, сержант. Просьбу вашу полковник учтет. Ступайте.

Когда адъютант и Богров вышли из генеральского отсека КП, Веригину было не по себе. Он не находил слов, чтобы высказать свое возмущение поступком Реутова.

— Так вот какими огурчиками и каким салом вы угостили меня вчера, полковник?! Не ожидал, что вы можете опуститься до такого. Вы свободны.

ГЛАВА XIV

Богров-старший точил лопату, когда в пулеметную ячейку вошел небольшого роста боец, которого он видел впервые, и передал, что сержанта срочно вызывают в особый отдел дивизии, к лейтенанту Сальникову.

Поставив в известность командира взвода о том, что его срочно вызывают в штаб дивизии, Богров-старший приказал Егору и Кедрину привести в порядок шанцевый инструмент и к его приходу как следует наточить лопаты.

Всю дорогу в штаб Николай Егорович терялся в догадках; «Неужели генерал хочет распутать историю с огурцами и салом до конца? А что если кто-нибудь из командования выше отменил помилование генерала? Этот Реутов настырный. Он еще в Москве пообещал: за мелкую провинность будет снимать десятую стружку…»

Все передумал Богров-старший, пока добрался до штаба. Однако все предположения сходились на четверке провинившихся ополченцев и полковнике Реутове.

При подходе к расположению штаба Богрова окликнул часовой:

— Стой, кто идет?

— «Винтовка». Ответный? — крикнул Богров.

— «Волга». Проходи, — донеслось из-за кустов.

Часовой был замаскирован очень искусно. Он отлично просматривал местность, лежащую перед опушкой леса, но сам не был заметен с расстояния и десяти шагов.

— Закурить не найдется, отец?

Только теперь Богров увидел лицо бойца, стоявшего у тропинки в кустах орешника. В разрез пилотки и за пояс часовой понатыкал разлапистых зеленых веток, сквозь которые лицо его и гимнастерка обозначались светлыми пятнами.

Богров подошел к постовому и насыпал ему в ладонь добрую щепотку махорки.

— Неужели и у вас в штабе кризис с куревом? — спросил Богров и протянул бойцу сложенную для курева газету.

— Новую моду завели — обыскивать перед заступлением па пост, — пробурчал часовой. Озираясь по сторонам, он поспешно скрутил толстую самокрутку и, согнувшись над горящей в ладонях спичкой, прикурил. Затягивался глубоко, жадно. — Как бы этот шайтан не налетел. — Боец струйкой пустил дым понизу.

— Кто?

— Да начальник штаба.

— Что — строг?

— Зверь! На днях ни за понюх табаку чуть не упек под трибунал четверых ребят.

— За что же?

— Да ни за что. По приказанию комбата починили колхозникам колодец, ну им, стало быть, за труды поднесли в деревне. А тут, как на беду, напоролись на Реутова.

— Так не отдал же все-таки под трибунал, пожалел? — допытывался Богров, заключив из разговора с постовым, что ЧП у ополченцев их роты стало достоянием всей дивизии.

— Пожалел волк кобылу… — ухмыльнулся постовой и пустил под куст орешника струйку дыма. — Спасибо, вмешался в это дело ополченец из ихней роты. Дошел аж до самого генерала, грозил в Москву написать жалобу на Реутова. По партийной линии.

— Ну и как же, добился своего?

— Добился! Говорят, мужик с головой, и в Москве дружки его на больших постах сидят.

— А этот-то… Начальник штаба — что, больно строг?

— Ой, лют! Но генерал его осадил. Три дня ходит как шелковый. — Заметив что-то вдали, там, где располагался на полянке штаб дивизии, постовой сразу изменился в лице. — Ладно, батя, давай топай по своим делам. Байки потом… Говорят, немцы сегодня ночью под Епифановкой выбросили воздушный десант.

Постовой показал Богрову, как пройти к штабу, аккуратно притушил самокрутку и положил бычок за отворот выгоревшей пилотки.

В особый отдел к лейтенанту Сальникову Богрова провел дежурный но штабу. В маленьком отсеке-каморке в углу стоял несгораемый шкаф, в дверке которого торчал большой ключ. На бочке из-под бензина, служившей столом, лежали две широкие доски, сбитые наискосок гвоздями. Тусклая электрическая лампочка, свисающая с бетонного потолка, слабо освещала крохотный отсек.

Лейтенант Сальников сидел за «столом» и что-то сосредоточенно писал. Богров подумал: «Ишь ты — живут же люди! С электричеством. У генерала и то керосиновая лампа».

Наконец лейтенант поднял глаза на вошедшего. Богров доложил:

— Товарищ лейтенант, сержант Богров прибыл по вашему приказанию!

Некоторое время лейтенант пристально всматривался в лицо Богрова, будто силясь припомнить: где же он видел этого человека? Потом предложил сесть па низенький круглый чурбак, стоявший рядом с бочкой.

Богров сел.

Лейтенант достал из сейфа желтую папку, открыл ее и пробежал глазами листок из ученической тетради, исписанный простым карандашом. Когда читал, ладонь левой руки поставил ребром так, чтобы Богров ничего не мог прочесть. Тонкие бесцветные губы лейтенанта слегка шевелились, когда он читал. Потом лейтенант закрыл папку, спрятал ее в сейф и положил перед собой стопку чистых листов бумаги.

— Богров Николай Егорович?

— Так точно!

Красивым, каллиграфическим почерком лейтенант записал фамилию, имя и отчество Богрова.

— Год рождения?

— Восемьсот девяносто первый.

Почти чертежным шрифтом лейтенант вывел цифру «1891».

— Место рождения?

— Москва, Красная Пресня.

И эти три слова лейтенант выводил так усердно, что даже склонил голову набок и слегка высунул язык.

— Национальность?

— Русский.

— Партийность?

— Член ВКП(б).

— Время вступления?

— Двадцать четвертый год.

— В каких войнах участвовали? — Спрашивая, лейтенант ни разу не взглянул на сидевшего перед ним ополченца — был сосредоточен на листке бумаги, на котором записывал ответы.

— В двух.

— В каких?

— В империалистической и в гражданской.

— В каком чине служили в царской армии? — На словах «царской армии» лейтенант сделал заметный акцент.

— В чине унтер-офицера.

— Царские награды имеете? — Только теперь лейтенант посмотрел на Богрова. Он, очевидно, ждал, что этот его вопрос приведет ополченца в замешательство. Не увидев того, что ожидал увидеть, спросил: — Я имею в виду ордена, медали…

— Два Георгиевских креста, — ответил Богров и только теперь начал догадываться, что в штаб дивизии его вызвали не из-за проступка ополченцев пулеметной роты и не по вопросу, связанному с поручительством за провинившихся. От этой смутной догадки кровь хлынула к его лицу.

— За что вы получили свою первую царскую награду — Георгиевский крест? — И снова слова «царская награда» слетели с уст лейтенанта с каким-то утяжеленным акцентом.

— За храбрость, — глухо ответил Богров, — так и отмечено в грамоте.

— Где и когда унтер-офицер Богров обнаружил храбрость в боях за царское самодержавие? — словно печатая каждое слово, спросил лейтенант и отбросил свисающую на глаза русую челку.

— За взятие Галича, — сдержанно ответил Богров. По вопросам лейтенанта и по тому, каким тоном они произносились, ему уже становилось ясно, что в штаб его вызвали не для приятной беседы.

— Когда вы брали этот самый Галич? — Лейтенант добродушно улыбнулся, закурил и пододвинул пачку «Беломора» поближе к Богрову.

— Не «этот самый», а древний русский город, — с расстановкой проговорил Богров. — А брали мы его двадцать второго августа девятьсот пятнадцатого года.

— И кто же вручал вам эту царскую награду? — Лейтенант теперь уже не записывал ответы Богрова. Картинно откинувшись на дверцу несгораемого шкафа, он положил ногу на ногу и сдул с папиросы нагоревший пепел.

— Крест мне вручил сам генерал Брусилов.

Богров заметил, как при упоминании о Брусилове рука лейтенанта, не донесшая папиросу до рта, остановилась и замерла.

— Кто-кто?! — переспросил лейтенант, поперхнувшись дымом.

— Генерал Брусилов. Знаменитый полководец русской армии.

Лейтенант встал и, с просветленной улыбкой глядя на Богрова, вдавил горящую папиросу в алюминиевую крышку от котелка, служившую ему пепельницей.

— Теперь мне все ясно… — Лейтенант круто повернулся и на два оборота ключа закрыл сейф.

— Что вам ясно?

— Преклонение перед генералами царской армии! Теперь мне понятно, почему вы позавчера расхваливали Брусилова в присутствии ополченцев роты. Еще бы не хвалить! Георгиевский крест на грудь вам приколол своими руками! — Казалось, лейтенанту было мало места в крохотном отсеке штабного блиндажа. Сомкнув за спиной руки, он высоко вскинул голову и, глядя поверх головы Богрова, пружинисто покачивался на носках. — Интересно, за что же вы получили свой второй Георгиевский крест? Если, конечно, не секрет.

Встал и Богров. Сказалась солдатская привычка: когда старший командир разговаривает стоя — низшему чину сидеть не полагается. В этом положения лейтенант явно проигрывал перед богатырем-ополченцем. Небольшого роста, вислоплечий, он уже не мог говорить с Богровым прежним тоном и поэтому сел.

— Второго Георгия я получил в Карпатах. За бой на Дуклинском перевале.

— Что вы совершили героического в этом бою на Дуклинском перевале? Садитесь.

Богров продолжал стоять.

— Я командовал конной разведкой. В одном из поисков мы взяли в плен трех артиллерийских офицеров и штабного полковника.

Несмотря на то что лейтенант еще раз показал Богрову на чурбак рядом с бочкой, тот, вытянув руки по швам, продолжал стоять.

— Кто вручал вам второго Георгия? Опять ваш, как вы выразились, знаменитый генерал Брусилов?

— Нет, товарищ лейтенант, не Брусилов.

— Кто же?

— Царь.

— Кто, кто?! — Лейтенант, поперхнувшись дымом, закашлялся.

— Император Николай Второй.

В памяти Богрова отчетливо всплыла картина зимы 1915/16 года, когда после Луцкой операции на Юго-Западный фронт приехали царь и Верховный Главнокомандующий русской армией великий князь Николай Николаевич. Объезжая армию, император посетил со своей свитой и сотую дивизию, в которой служил Богров. Позиции дивизии находились близко от позиций противника и простреливались его артиллерией. День был туманный. Лицо императора было усталым и печальным, когда он вручал Георгиевские кресты и медали нижним чинам, отличившимся в боях на Дуклинском перевале и в Луцкой операции. А после вручения наград сводные и дивизии прошли перед императором церемониальным маршем.

— Так, говорите, сам царь вручал вам второго Георгия? — Суетясь, лейтенант начал нервозно стучать ладонями по карманам — искал спички, которые лежали перед ним.

— Спички на столе, товарищ лейтенант.

— Спасибо, — поблагодарил лейтенант и, сломав две спички, наконец прикурил от третьей.

Жалким показался Богрову лейтенант, когда дрожащими пальцами открывал дверцу сейфа и вытаскивал из него желтую папку. На том же листе, где он записал ответы ополченца на первые его вопросы, уже совсем не каллиграфическим почерком он быстро написал: «Второго Георгия вручил царь Николай II. Признание самоличное».

— Зачем вы меня вызвали, товарищ лейтенант? спросил Богров, наблюдая, как старательно завязывает лейтенант тесемки желтой папки.

— На этот вопрос вам ответит полковник Жмыхов. — Лейтенант взглянул на часы. — Он будет минут через двадцать. Вам придется немного подождать.

— Где я должен ждать его?

— Коридором мы называем траншею справа, как только выйдете из блиндажа. Там можно посидеть, покурить.

При выходе из блиндажа Богров встретился с пожилым грузным полковником, которого он поприветствовал на ходу. Это был начальник особого отдела армии Жмыхов.

— Ну как? — спросил полковник, усаживаясь на чурбак, с которого встал лейтенант. — Что нового?

— Только что вел беседу с одним опасным типом. — Лейтенант открыл сейф, достал желтую папку, вытащил из нее мятый листок, исписанный простым карандашом, и большой белый лист со своими записями. — Полюбуйтесь, товарищ полковник. Свою любовь к царским генералам не скрывает даже здесь, в особом отделе. Представляете, что он может говорить у себя в роте?

Полковник долго и внимательно читал оба листка, лежавшие перед ним. А уполномоченный отдела лейтенант Сальников искоса поглядывал на склоненную седую голову своего начальника. Стоял и ждал. И когда тот поднял голову и устало посмотрел на него из-под очков, лейтенант, не дождавшись, пока заговорит полковник, нетерпеливо спросил:

— Ну как? Хороша птичка?

И снова полковник долго молчал, трогал рукой гладковыбритый подбородок и рассеянно смотрел куда-то далеко-далеко, мимо стоявшего перед ним лейтенанта.

— Ну и как вы находите? — заговорил наконец полковник. — Как вам представляется личность ополченца Богрова? — Полковник взглядом показал на лежавшие перед ним листы.

Этого вопроса как раз и ждал лейтенант. Он мгновенно преобразился.

— Стопроцентная активная контра! Две царские награды!.. Одна из рук генерала Брусилова, которого он два дня назад до пены у рта хвалил в разговоре с ополченцами… — Лейтенант ткнул пальцем в листок ученической тетради. — Здесь все зафиксировано. Не скрывал своего преклонения перед царским генералом даже при разговоре со мной. А второй Георгиевский крест получил из рук самого царя!.. Даже не скрывает! — Лейтенант ткнул пальцем в лист, на котором он только что сделал свои записи.

— Ну и что? — Полковник пристально наблюдал за лицом Сальникова.

— Как что?! Да вы что, товарищ полковник?! Пропагандировать личному составу роты царского холуя!.. — По щекам лейтенанта пошли пятна.

— Во-первых, не пропагандировал перед ротой, а просто высказал свое мнение в беседе с молодыми бойцами, когда речь шла о том, какие лучше всего рыть окопы — глубокие или мелкие. И к слову вспомнил генерала Брусилова, солдаты которого при возведении укрепленных полос в позиционной войне рыли по три, по четыре линии окопов полного профиля. А окопы эти соединяли многочисленными ходами сообщения. Уж что-что, а это, лейтенант, я могу засвидетельствовать лично. Потому как сам в империалистическую вырыл не один километр окопов. — Полковник встал. — А насчет «царского холуя» вы поосторожней, лейтенант. Брусилова как полководца и как патриота России высоко ценил Владимир Ильич Ленин. Брусилов одним из первых царских генералов принял Советскую власть и служил этой власти и народу русскому до последнего дня своей жизни. — Полковник долго набивал свою прокуренную трубку, не торопясь раскурил ее и лишь тогда поднял глаза на уполномоченного, — Вы что-нибудь читали о Брусилове?

Лейтенант обмяк и даже, кажется, ростом стал ниже.

— Нет, товарищ полковник, не приходилось…

— Так знайте, мировая военная история имя этого русского генерала еще не раз вспомнит. И вспомнит с почтением.

— Прочитать бы где о нем, товарищ полковник… В училище мы его не проходили. — Лейтенант переминался с ноги на ногу и хрипловато покашливал.

— Плохо, что не проходили. Будет посвободнее время — я расскажу вам о Брусилове; А пока запомните, что после знаменитого брусиловского прорыва, который поставил Австро-Венгрию на грань военной и политической катастрофы, эту блестяще проведенную операцию стали изучать в генеральных штабах почти всех европейских армий.

Полковник подпер голову рукой и о чем-то задумался. Всклокоченные седые волосы густыми серебряными перьями упали на его загорелый лоб, изрезанный тремя длинными морщинами.

— Ну а как же насчет…

— Насчет чего?

— Насчет царских наград? Ведь два Георгиевских креста!.. А один — из рук самого царя! И опять же, не скрывает. Вроде бы гордится даже этим. — Где-то в глубине души у лейтенанта еще жила надежда: уж если он дал промашку с генералом Брусиловым, то с Георгиевским крестом из рук самого царя… — Нет, тут, я думаю, нам с этим ополченцем нужно поработать как следует.

— А почему бы и не гордиться? Георгиевские кресты давали за храбрость и за верное служение Отечеству.

— Давайте уточним, товарищ полковник: за верное служение царю и Отечеству! — Слово «царю» лейтенант почти пропел. Говоря это, он всем телом подался вперед, лицо его расплылось в широкой, мальчишеской улыбке, которая словно говорила: «Здорово я вас подловил?»

Полковник глубоко вздохнул и, постукивая трубкой о доску стола, устало посмотрел на лейтенанта, лицо которого в эту минуту выражало беспредельную радость, и эту радость он даже не пытался скрывать.

— А вы знаете, лейтенант, ведь я тоже георгиевский кавалер!

— То есть как?! — Сальников отшатнулся от стола.

— Очень просто. Георгиевский крест четвертой степени. И тоже — из рук незабвенного Алексея Алексеевича Брусилова. И тоже за взятие Галича.

Оторопь, сковавшая лейтенанта, не проходила. Его глаза выражали одновременно и удивление и испуг: не шутит ли полковник?

Но полковник не шутил. И лейтенант понял это.

Кольцо дыма струисто наплыло на гимнастерку уполномоченного и тут же растаяло.

— А вы знаете, лейтенант: наш командующий фронтом, Семен Михайлович Буденный, — полный георгиевский кавалер. Всех четырех степеней!

Губы уполномоченного вздрогнули, он хотел что-то сказать, но не решился: не знал, какой оборот примет этот нелегкий разговор в следующую минуту.

Полковник понял растерянность молодого лейтенанта.

— Вы об этом не знали?

— Нет, товарищ полковник, не знал… Об этом нигде не написали… Ни в газетах, ни в… — Лейтенант постепенно начал приходить в себя.

— Когда-нибудь об этом напишут. А сейчас… Вы Богрова отпустили?

— Нет. Ждет вызова в «приемной».

«Приемной» штабисты в шутку окрестили просторную нишу в траншее, где стояло несколько чурбаков, а посреди них была врыта бочка из-под бензина — для окурков.

— Позовите.

Вскоре лейтенант вернулся вместе с ополченцем.

— Сержант Богров!.. — представился Николай Егорович, и взгляд его, прямой и твердый, встретился со взглядом полковника, который встал и протянул вошедшему руку.

— Садитесь, Николай Егорович.

Богров сел, но, видя, что третьего чурбака, на который мог бы сесть лейтенант, в отсеке не было, встал.

— Сидите, сидите… Лейтенант молодой, постоит.

Богров нерешительно опустился на чурбак.

— Как мне доложил лейтенант, в восьмой армии, у самого Брусилова, служили? — спросил полковник, с улыбкой вглядываясь в лицо пожилого ополченца, на котором застыло выражение напряженного ожидания.

— Так точно, товарищ полковник! Правда, между мной и генералом Брусиловым было девять этажей. Я — на первом, а он — на десятом.

— Так-то оно так. — Полковник пододвинул серебряный портсигар с пахучим табаком поближе к Богрову. — Жал и мне когда-то руку Алексей Алексеевич.

Богров встрепенулся, слегка подался вперед.

— Тоже пришлось побывать… на империалистической?

— От звонка до звонка, — шутливо ответил полковник. — В какой дивизии?

— В сотой, — ответил Богров и разгладил усы.

— А я в дивизии Никулина. Славный был генерал. Погиб так нелепо. Почти на самой передовой в святки устроил для солдат маскарад ряженых, а когда возвращался с гостями с праздника — попал под артобстрел и был убит первым же снарядом. — Полковник повертел в руках исписанный листок из ученической тетради, свернул его вдвое, потом вчетверо. — Значит, объяснение с лейтенантом у вас состоялось?

— Наговорились, как меду напились.

— И до чего же договорились? — Полковник бросил взгляд в сторону лейтенанта, привалившегося плечом к стене.

Лицо Богрова посуровело, брови надломились.

— Я бы посоветовал лейтенанту не ловить блох там, где они не прыгают. — Ответ Богрова прозвучал резко. — Не по адресу молодая прыть была направлена.

Полковник зажег спичку и поднес к ней вчетверо сложенный листок. Горел он медленно. Когда пламя уже подходило к пальцам, он поднес к нему белый тонкий лист, на котором красивым, каллиграфическим почерком лейтенанта были записаны ответы Богрова.

На неструганых досках стола лежал еще не рассыпавшийся пепел сгоревших листов. Полковник смахнул его на земляной пол и растер сапогом. Потом вскинул седую голову:

— Николай Егорович, лейтенант Сальников приносит вам свои извинения. — Слова эти словно встряхнули Сальникова. Отшатнувшись от стенки, он встал по стойке «смирно». — Молодо-зелено… Но ничего, война обкатает… С сегодняшнего дня он будет ловить блох там, где они прыгают. А они прыгают… Прыгают на парашютах в красноармейской форме, с автоматами и с динамитом для взрыва мостов и железнодорожного полотна. Вчера наши ополченцы в болоте у деревни Епифановки поймали тридцать четыре блохи. — Полковник строго посмотрел на лейтенанта. — Теперь вам ясна ваша задача?

— Ясна, товарищ полковник!

Полковник встал и крепко пожал руку Богрову, который легко поднялся с чурбака.

— Вам, Николай Егорович, желаю успехов в боевых делах. А до них, до боев, остались, может быть, считанные часы.

— Спасибо, товарищ полковник. — Голос Богрова дрогнул: за два часа пребывания в штабе он сильно перенервничал, в голову лезла всякая чертовщина. — Позвольте узнать, с кем имел честь разговаривать?

— Начальник особого отдела армии полковник Жмыхов.

Богров слегка поклонился и вышел из отсека блиндажа.

ГЛАВА XV

Нарышкинский лес…

Леоновский лес…

Мутищенский лес….

Леса… Леса… Леса…

После тяжких дней и ночей блуждания по Леоновскому и Мутищенскому лесам, что находятся на смоленской земле, старые представления о лесах показались Григорию настолько приблизительными и туманными, что порою, оставшись наедине с собственными мыслями, он терялся от невообразимости масштабов, когда пытался зримо представить — что нее такое дальневосточная или сибирская тайга…

Никогда в жизни Григорий не видел столько грибов и ягод. Продираясь сквозь густые заросли малины, спелые крупные ягоды которой обсыпали тонкие гибкие стебли, солдаты, наевшись ее до отвала, кляли эту «царь-ягоду» и, поднимаясь на носки, пытались разглядеть, будет ли конец этому малиновому царству.

Последняя неделя была грибная. Дни стояли жаркие, часто перепадали теплые дожди. В белоствольных березовых рощах и в трепетно-шумных осинниках было столько грибов, что на первых порах у Григория разбегались глаза. С ребяческим азартом кидался он на тугие красные шапки подосиновиков. Замшело-коричневые головки подберезовиков околдовывали. Григорий срывал их, клал в подол гимнастерки и тут же, завидев в двух-трех шагах другой, еще более броский гриб, срывал его, пытался втиснуть в подол гимнастерки, но было уже некуда… Этот грибной азарт продолжался до тех пор, пока подолы гимнастерок не были наполнены у всех доверху.

Чем дальше шли по лесу, тем больше и больше было грибов. Наконец, устав, Григорий сел на толстую сухую валежину. А когда увидел, что бойцы еле бредут с подолами, полными грибов, высыпал свои на землю.

Глядя на командира, то же самое сделали и бойцы. Все устало опустились на землю.

— Давайте, братцы, соорудим костер. Давно не ел грибов, — предложил Григорий, лег на землю и широко разбросал руки.. — По моим расчетам, подходим к Днепру. Линия фронта где-то совсем близко. Еще один-два лесных перехода, и в дело пойдут патроны и гранаты.

— Двум смертям не бывать, одной — не миновать, — поддержал командира Иванников. — Только теперь, товарищ лейтенант, давайте будем держаться кучнее, не как в а прошлой неделе под Есиповкой. Ни за понюх табаку потеряли двух наших бойцов.

— Какая разница — у Есиповки или на берегу Днепра продырявят башку? Наша скорость меньше, чем та, с какой немец движется на восток. Как ни стараемся, а мне кажется: мы все больше и больше отстаем от его тылов, — ворчал самый старший по возрасту боец Вакуленко. Неделю назад, у потухшего костра, на небольшом островке посреди огромного болота, он разоткровенничался и рассказал про свое житье-бытье. Дома, на Полтавщине, Вакуленко оставил жену с двумя малыми детьми, старую мать и отца — красного партизана.

— А ты не паникуй, Полтава, — упрекнул украинца Солдаткин. — Тебе хорошо рассуждать, ты уже пустил на земле корни, двух сынов ухитрился смастерить, а я еще и жениться не успел. Всего лишь раз поцеловал невесту, да и то на станции, у телячьего вагона, под вой баб и хныканье ребятишек.

— А что ты предлагаешь, Вакуленко? — спросил Казаринов, наблюдая, как Иванников ловко ломает об коленку сучья и бросает их в ворох, под который Солдаткин положил ветки сушняка, чтобы лучше разгорелись.

— У меня одна и та же песня: нужно подаваться в партизаны. Уже два случая упустили. Хотя бы вчера: ведь звали ребята. По заданию райкома оставлены, половина из них партийные и комсомольцы, а нам все подозрительно, будто нельзя бить немца в его же тылу. Очутись на нашем месте мой батька — с первого же дня начал бы шукать партизан.

Казаринов где-то в душе понимал, что Вакуленко был отчасти прав. Но ему, кадровому командиру, не хотелось расставаться с мыслью о выходе к своим.

— Попробуем, Вакула. Еще один-два броска и… если ничего не получится — двинемся к партизанам. Да, кстати, я все хотел тебя спросить: уж не отец ли вбил тебе в голову эту манию партизанщины?

Вакуленко вскинул на Казаринова озорной взгляд и почесал черную смолистую бороду.

— Угадали, товарищ командир. Последние слова батьки были об этом. Так и сказал: попадешь в плен — беги и ищи партизан. Очутишься в окружении — тоже: если не прорветесь к своим, идите в партизаны…

— Но ведь батька сказал: «если не прорветесь», — перебил Вакуленко Солдаткин. — А мы возьмем — и прорвемся!

— Я-то что, — со вздохом протянул Вакуленко. — Я — как прикажет командир. Он хотел знать мою думку — я ее и выложил.

Костер заполыхал жарко. Сухой валежник, охваченный пламенем, звонко отстреливал в воздух яркие красные угольки.

Глядя на бороду Вакуленко, Григорий провел ладонью по своей бороде. Как на грех, ни у кого не было даже осколка зеркала.

Первую часть приказа — обстрел вражеского аэродрома — группа Осинина выполнила, сверх ожидания, успешно. А вот соединиться с остатками полка группе Казаринова не удалось. Прибыв на условленное место сосредоточения — на восточную опушку леса, что в двух километрах севернее Высочан, — они обнаружили, что по пути к деревне остатки полка подверглись сильной бомбежке и артобстрелу противника. А на другой день полк попал в мощные танковые клещи резервного танкового корпуса врага, идущего на подкрепление группы армий «Центр», и был до такой степени обескровлен и измотан, что изменил свой прежний маршрут выхода из окружения и двинулся по направлению к Орше. Об этом Григорий узнал от раненого сержанта из взвода управления. Его приютил в Высочанах колхозный сторож, изба которого стояла на самом краю деревни.

Горстка бойцов Казаринова, потеряв всякую надежду соединиться с полком, решила переходить линию фронта самостоятельно. Шли ночью, шли днем. Шли, когда были силы и когда можно было идти, не рискуя попасть под пули врага.

Ночью ориентировались по звездам и, как учили в школе на уроках ботаники, ощупывали кору деревьев: с той стороны, где рос мох, был север. Левее, под прямым углом к северу, — восток. Вот туда-то и держал путь отряд Казаринова.

Чтобы не потерять счета дням и числам, Григорий аккуратно вел дневник, в котором каждый вечер, перед заходом солнца, кратко отмечал события прожитого дня и на глазок вычерчивал маршрут движения, привязывая его к большакам, к проселочным дорогам, к деревням и селам.

Днем главным и, пожалуй, единственным компасом движения было солнце. Утром оно светило в глаза, в обед — с правой стороны, вечером, бросая под ноги длинные тени, слабо грело усталые спины.

Последнюю неделю днем передвигались редко: все дороги были забиты автомашинами, идущими к линии фронта, танками, тракторами-тягачами, летучими разъездами мотоциклистов, бронетранспортеров с ордами гитлеровских молодчиков…

Сколько раз, пытаясь сориентироваться на местности, группа Казаринова выходила на дороги, но, врасплох застигнутая немецкими разъездами, отстреливалась и уходила в непролазные топи болот. Немцы туда заходить боялись. Чтобы не выдать себя и не вызвать на отряд прицельный огонь, не раз приходилось бойцам Казаринова часами лежать между высоких зыбких кочек, отдав себя на съедение прожорливым комарам. Лица у всех распухли, обросли щетиной, обмундирование настолько оборвалось и залоснилось от грязи, что порой Григорию казалось, что он выводит из окружения не группу бойцов, а шайку оборванцев.

Вши появились неожиданно и сразу у всех. Григорий долго ломал голову — откуда бы им взяться, ведь всего неделю назад ни у кого не было. С местными жителями не общались. Недоумение командира рассеял Иванников.

— Вошь родится не от вши, товарищ лейтенант, — рассеянно ответил Иванников, держа над костром рубаху, которую только что выстирал в вонючем болотце.

— А от кого же? — спросил Казаринов и пристально посмотрел на Иванникова, ожидая, что тот сейчас обязательно ввернет или озорную шутку, чтобы оживить помрачневших бойцов, или пустит незлобную подковырку по адресу командира.

— Моя покойная бабка говорила — у вши три матери: одну зовут Забота, другую кличут Беда, а третью матушку испокон веков величали Бедностью. А наших рожали сразу все три. Вот они и дерутся между собой, потому и злые. И, вы заметили, все норовят перебежать к Солдаткину. А почему? Да потому, что кровь у него калужская, самая сладкая. От моей, сибирской, они дохнут сразу.

Казаринов с грустью глядел на пляшущие язычки пламени и думал: «И откуда такая душевная силища у этого простого деревенского парня? Ведь только вчера он чудом уцелел в придорожном кювете. Притворился мертвым, пролежал в нем без движения полдня до самой темноты. Немцы дали по нему несколько очередей, сочли убитым и поленились проверить. А сегодня он уже находит силы для шутки-прибаутки».

— Ты в бабку пошел, Иванников, такой же мудрый, — сказал Казаринов.

Молчавший до сих пор Солдаткин не мог оставить без ответа подначку Иванникова. Лежал и думал: как бы поязвительнее да позабористее поддеть друга. Он приподнялся на локтях и проговорил:

— В наших местах, товарищ лейтенант, таких мудрецов называют трепачами, а на Тамбовщине — балаболками.

Иванников, ладонью заслоняя от огня лицо, сделал вид, что не слышал слов Солдаткина, и продолжал сушить над костром рубашку.

— А ведь я, по правде сказать, настоящего-то леса раньше и не видал, товарищ лейтенант. Не думал и не гадал, что он будет для нас дороже родной матери. Что бы мы сейчас делали, если бы не он? — Иванников высоко поднял голову, вглядываясь в голубые просветы меж высоких крон берез.

— А ты что эго вдруг о лесе заговорил? — спросил Казаринов, наблюдая за лицом Иванникова, на котором трепетала готовность не остаться в долгу у Солдаткина.

— Да так, просто вспомнил. Вот идем мы по этому лесу уже несколько дней, и кажется, что нет ему конца и края. И представьте себе: за всю дорогу нам встретился всего-навсего один пенек.

— Это где? — вмешался в разговор сержант-связист Плужников. Он поражал Григория своим удивительным терпением и выдержкой: за шесть педель мучительных блужданий по лесам и болотам Плужников ни разу не огрызнулся, не взроптал, не усомнился в правильности пути. Все команды Казаринова выполнял незамедлительно, четко и с таким усердием, словно находился на плацу во время учений.

— Да рядом с тобой лежит. Причем не просто пенек, а пенек с глазами.

Хохот Вакуленко прозвучал зычно, отдаваясь эхом в березовом подлеске.

— У тебя, Иванников, язык как бритва, взял бы да побрил всех, — проворчал Вакуленко. Он видел, как пыжится у костра покрасневший Солдаткин, ломая голову над тем, как бы наповал сразить Иванникова одним-двумя словами.

Два закопченных черных котелка, доверху набитых грибами, закипали.

— Эх, сейчас бы горстку соли! Мизинец с левой руки отдал бы, — вздохнул Вакуленко и принялся помешивать ложкой в котелке.

За тихими всплесками вымученных шуток и подначек, которые с горем пополам скрашивали тяжкую жизнь окруженцев, постоянно в душе каждого трепетал затаенный страх попасть в плен.

Несоленое грибное хлебово ели сосредоточенно-молча, разделившись по три человека на котелок. Всех жадней на еду был самый маленький из группы — шустрый и верткий татарчонок Альмень Хусаинов. Иногда он забывался и, пока неторопливый Вакуленко дул на горячую ложку с супом, успевал слазить в котелок своей ложкой два раза. В таких случаях сержант Плужников давал ему знать, чтоб снизил скорость. Альмень виновато махал ложкой и делал паузу.

— Давай, давай, Альмень, ты молодой, тебе положено за обедом молотить так, чтоб ложка мелькала, — подбадривал его добрый но натуре и не жадный на еду Вакуленко, и татарчонок, сверкнув белыми зубами, снова начинал усиленно работать ложкой.

После обеда Казаринов приказал Иванникову и Вакуленко разведать опушку леса, неподалеку от которой он видел утром стадо коров и овец.

— Нужно обязательно встретиться с пастухом. Вопросы прежние: есть ли в деревне немцы? Много ли их? Далеко ли до линии фронта? Где лучше всего и безопаснее до нее добраться? Ну а если раздобудем горсть самосада или махорки, сделаем по нескольку царских затяжек.

— А если в деревне немцы и нас заметят, когда мы будем подходить к стаду? — спросил Вакуленко.

— Пастуха нужно заманить в кусты. А вот как — надо подумать, — хмуро проговорил Казаринов.

После короткого совещания слово взял Альмень, до сих пор не принимавший участия в «военном совете» группы: обсуждался вопрос, который требовал не единоличного приказа командира, а детального, но выражению Иванникова, «обмозговывания».

— Кричать нильзя, пастух стадо ни бросит, ни пойдет к нам в лис, — неожиданно для всех запальчиво заговорил татарчонок. — Я знаю пастух, я сам два года пас овис и коров.

— А как же его заманить в лес, Альмень? Подскажи. Если твой вариант «военный совет» одобрит — получишь премиальные, на две закрутки махорки больше, чем всем нам.

— Защим дилить шкур ниубитый мидвидь, товарищ лейтенант? Я и без махорки заманю пастух в лис, — уверил товарищей Альмень, и всех его уверенность поразила.

— Как же ты его заманишь? — удивился Казаринов.

— Поймаю маленький ягненок, за ухом больно кнопка делаю, он кричит, к ягненок бижит овса-матка, вси овсы волнуются, бигут в лис, пастух тоже бижит в лис… Мы его в кустах бирем плин и спрашиваем про нимцев…

— Альмень, ты гений! — воскликнул Казаринов. — Если ты это сделаешь — считай, все мы у тебя в долгу.

С Альменем пошли двое: Казаринов и Иванников. Острым тесаком Иванникова Альмень вырезал тонкую длинную осинку, к вершинке ее привязал веревкой рогатину крючком к себе и, отыскав глазами большой подберезовик, лег на живот. Затаив дыхание, он ловко подвел к ножке гриба крючок рогатины. Казаринов и Иванников невольно залюбовались его ловкими движениями.

До опушки леса было не больше двух километров. Пока дошли до нее — несколько раз останавливались, чутко прислушиваясь к звукам, доносившимся слева и впереди. Слева, на востоке, где-то невдалеке, по расчетам Казаринова, должна была проходить линия фронта. Два последних дня грохот артиллерийской канонады, то нарастая, то ненадолго смолкая, постепенно усиливался по мере продвижения группы Казаринова на восток. Впереди слышался отдаленный гул не то тракторов-тягачей, не то танков.

В кустах, за которыми начиналась поляна, все трое остановились. Сколько раз все эти недели мытарств выручал полевой бинокль Казаринова, который дал ему начальник штаба полка, когда отправлял корректировать огонь батарей Осинина по витебскому аэродрому!..

Казаринов поднес к глазам бинокль — и стадо сразу же приблизилось на расстояние длинного пастушьего кнута. Он даже отшатнулся, когда навел бинокль на пастуха. Повернув голову в сторону леса, тот почему-то зорко вглядывался в густые кусты ольшаника, в которых надежно замаскировался Казаринов. Пастух его не видел, Григорий знал это, но все равно неприятно было ощущать на себе тревожный взгляд человека, который, опершись на посох, смотрел в лес, прямо на те кусты, в которых спрятался Григорий.

Километрах в двух от стада, на пологом холме, протянулись вдоль большака деревянные домишки, крытые почерневшей щепой и подернутыми зеленым мхом досками. Несколько домов в центре деревни были сожжены, и на их месте замершими аистами тянули в небо свои длинные трубы русские печи. У кирпичного домика, на взгорке, стояло несколько грузовых автомашин. Временами по улице сновали немецкие солдаты. Жителей деревни не было видно.

А Альмень делал свое дело. Надев на голову чалму, сплетенную из травы и ветвей ольшаника, он, как юркая, гибкая ящерица, проворно выполз из-за кустов, толкая перед собой тонкую длинную осинку с крюком на конце. Он полз к овцам, которые, отбившись от коров, табуном паслись с ягнятами у самой опушки.

Пока Казаринов рассматривал в бинокль деревню, занятую немцами, Альмень успел сделать свое дело. Григорий повернулся и хотел было сообщить спрятавшемуся в кустах Иванникову, что в деревне немцы, что нужно действовать осторожно, как из-за кустиков справа раздалось резкое и жалобное блеяние ягненка. Оно чем-то очень напоминало плач испуганного младенца.

Как и предсказывал Альмень, в стаде сразу же забегали, заволновались овцы. А одна из них, крупная черная овца — это была, очевидно, мать ягненка, — стремглав кинулась в кусты, где Альмень делал «больно кнопка за ухом» бедного ягненка. Насторожился и пастух. Он повернулся к лесу, сторожко прислушиваясь к блеянию ягненка. Хусаинов был уже в кустах ольшаника, рядом с Григорием и Иванниковым. На руках у него трепыхался ягненок.

Завидев людей, пленивших ее дитя, овца заметалась в кустах. В ее блеянии было столько тревоги и боли, что Казаринов чуть не приказал Альменю выпустить ягненка. Но было уже поздно. Пастух, очевидно решив, что на ягненка напала бродячая собака, старческой трусцой направился к кустам, где металась большая черная овца.

Дальше все было так, как и предполагал Альмень. Казаринов и Иванников вышли из кустов и отрезали старику путь к стаду.

Пастуху было далеко за шестьдесят. Он даже не вздрогнул, не отступил в испуге ни назад, ни в сторону, когда услышал за своей спиной отрывистый окрик Казаринова «Стой!».

Выражение горького упрека на лице старика, когда он повернулся назад, сразу обезоружило Казаринова.

— Отец!.. Не бойся, свои… — Подняв руку, Григорий пытался успокоить пастуха. — Мы окруженцы. Пробираемся к своим. Выпусти ягненка! — кивнул он Альменю.

Приказание командира Альмень выполнил с неохотой. Он даже горько вздохнул, опуская на землю крохотного пленника.

Очутившись на воле, ягненок со всех ног кинулся к стаду, высоко вскидывая задние ноги. Следом за ним еле поспевала его мать.

Пастух из-под ладони поглядел в сторону деревни и зашел поглубже в кусты.

— Чего нужно, говорите скорее, в деревне немцы, могут заметить, что бросил стадо. Оно у них на учете. Ждут машин для отправки в Германию.

— Отец, мы второй месяц не можем выйти к своим. Помоги. Посоветуй. Далеко ли до линии фронта? — Григорий засыпал пастуха вопросами.

— До линии фронта верст десять — двенадцать, не боле. Немцы остановились на реке Вопь и на Днепре. Так что если пойдете с умом, к утру выйдете к своим, — в мрачной задумчивости ответил пастух, поглаживая седую бороду. — Только идите прямо на восток, култымовскими болотами. Немец болот боится. Да смотрите — сами не утоните. Там есть гиблые топи! Как засосет — крышка. Но такого пути будет мало. Около версты, не боле… Запаситесь жердями.

— Это зачем? — Григорий старался запомнить каждое слово старика.

— Чтобы не провалиться. Без жердин не выберетесь. Где как: где ползком, где на четвереньках, где катком… Только жерди из рук не выпускайте. Да глаза берегите. В старой осоке попадаются колючки.

— А за култымовской топью что?

— Она выведет вас прямо к правому берегу Вопи. По левую сторону стоят наши, по правую — немцы. Вот тут-то ухо востро держите. Речка неглубокая, ее можно перейти вброд, но в ней есть омута. Выбирать надо. Жерди и тут не бросайте. Выбирайте посуше, полегче. Сухостоя в лесу много.

— А это точно, что линия фронта проходит по реке Вопь? — От упоминания о близости линии фронта в груди Григория тревожно и часто забилось сердце. «Завтра утром мы можем оказаться среди своих!..»

— Если б не знал, не говорил бы. Вчера были наши ребята с той стороны Вопи. Разведчики. Сказывали, что фронт остановился надежно. Говорят, скоро погонят немца назад. Они сюда ходят тем же путем, через култымовское болото.

— И эту топь проходят?

— По-другому нельзя. Я эти места на животе облазил в гражданскую, когда партизанил. Так что слушай и мотай на ус, лейтенант. А если встренутся наши разведчики, они сегодня к вечеру должны подойти куда мы договорились, то скажите им, что стадо немцы угоняют в Германию, что больше дед Гаврила не пастух. А ежели мне не удастся с ними самому повидаться, то ответ мой они найдут в дупле осины, у двух рыжих муравейников. Запомнишь? В дупле осины, у двух рыжих муравейников. Они это место знают.

— Запомню, отец… Запомню слово в слово. Только какие они из себя, эти разведчики? Из какого рода войск? — Григорий взглянул на Иванникова: — Ты тоже запоминай. Мало ли что со мной может случиться…

— Род их войска я не спрашивал. Да и ни к чему мне это. Они уже три раза здесь были. Ребята — огонь! Одного, старшого, рыжеватого, с наколками на руках, зовут Степаном. Золотой зуб у него. Роста высокого. Остальные четверо роста небольшого, но все ребята подбористые, молодые. Вчера ночью они в нашей деревне такого «языка» взяли, что немцы и сейчас как сбесились, никак не могут понять: куда пропал полковник. Весь вечер со своими дружками пил водку и жрал жареных кур, а как пошел средь ночи до ветру, так и не вернулся. Пудов шесть тянет, не меньше. Своими глазами позавчера видал этого полковника. Вот только как они его протащили через култымовскую топь — ума не приложу.

От волнения Григория зазнобило.

Отвечая на вопросы Григория, дед Гаврила время от времени бросал из-за кустов настороженный взгляд на мирно пасущееся стадо.

— Как вас по батюшке величать? — спросил Казаринов и достал из нагрудного кармана красивый наборный мундштук.

— Добрые люди величали Тарасычем. — Пастух достал кисет. — Поди, без курева?

Казаринов протянул пастуху мундштук.

— Возьмите, Гаврила Тарасович. На память. Если прорвемся к своим — век вас не забудем.

— Спасибо, сынок. Мундштук оставь у себя. Мне, старику, из него курить негоже, больно нарядный. А вот табачку на дорожку я вам дам. Да посидите в кустах, подождите, я словлю пожирнее барашка, а то не хватит у вас силенок пробиться через култымовскую топь. В ее чреве в гражданскую полегла не одна рота красных бойцов. Засосала она и в это лето не одну буйную головушку.

— Барашка не нужно, отец. Немцы, поди, их сосчитали. Могут наказать вас… — начал было отговариваться Казаринов, но пастух оборвал его:

— Дают — бери, бьют — беги. Все равно не сегодня — так завтра все пойдут на немецкую колбасу.

Доводы пастуха были убедительны, и потому Казаринов не стал больше возражать. Последний раз он и его бойцы ели мясо больше месяца назад. Да и то это были старые консервы.

— Соли дам пару щепоток. У меня там в сумке есть немного. Таскаю с собой на всякий случай. Сын у меня перед самой войной у границы служил, в танкистах, старший лейтенант… Вот и гляжу — может, и он вот так же, как вы, где-нибудь сейчас, горемыка, через леса и топи к своим пробирается. — Пастух достал из кармана большой холщовый платок, громко высморкался, вздохнул и высыпал в ладонь Казаринова почти все содержимое кисета, оставив себе на две-три закрутки.

Пока старик ходил за солью, которая хранилась у него в кожаном мешке, Казаринов и Иванников успели свернуть здоровенные самокрутки и сделать по нескольку затяжек, от которых в голове поплыла приятная кружевная зыбь. Не курили уже несколько дней.

— Альмень, зобни хоть разок, не пожалеешь. — Иванников протянул татарчонку горящую цигарку. — Сроду такого больше не попробуешь.

— Моя не курит, — закачал головой Альмень, поглядывая на овец, пасущихся в кустах почти у самой опушки леса. — Моя сейчас мал-мал ловит барашку, а ты скорей бери соль.

— А кто резать будет? — спросил Григорий.

Альмень укоряюще хохотнул и махнул рукой.

— Я их ризал столько, товарищ лейтенант, сколько у Солдаткин на лице веснушка.

Поймать барашка старику помог Альмень, причем сделал он это с завидным проворством.

Прощаясь со стариком, Казаринов все-таки заставил его взять на память мундштук.

— Самому не пригодится — подарите сыну.

Больше всего Казаринов боялся, что, очутившись в руках Альменя, барашек поднимет такой истошный крик, что взволнуется все овечье стадо и часть его последует за ним. Но этого не случилось. На руках Альменя барашек вел себя по-наивному доверчиво и спокойно. Овцы даже не заметили исчезновения своего несмышленыша-потомка и продолжали мирно щипать траву.

Перед тем как углубиться в лес, Казаринов еще раз вскинул к глазам бинокль и навел его на полусожженную деревню. К трем, машинам, стоявшим посреди улицы у кирпичного дома, подъехали шесть грузовиков с высокими надстроенными бортами из неструганых досок.

В кузове первой машины сидели четыре солдата с автоматами. «Приехали за колхозным стадом», — подумал Казаринов и, на прощание помахав старику рукой, первым двинулся в глубь леса, где остались ждать товарищей Солдаткин, Вакуленко и Плужников.

ГЛАВА XVI

Последние сто метров култымовской топи чуть не стоили жизни группе Казаринова. Зыбкая трясина болота поросла застарелой осокой, ленточные тонкие стебли которой были острее бритвы. На бурых плесах лопались пузыри изрыгая гнилостные запахи сероводородных газов. От прелых удушливых запахов дышать становилось все труднее и труднее. С ног до головы перепачканные в черной торфяной грязи, бойцы походили на чертей. Иссеченные осокой лица кровоточили. Болотная жижа лезла в дула винтовок и автоматов, просачивалась в затворы… А остановиться, лечь — значило погибнуть. Сухие валежины хотя были лишней тяжестью, но если б не они, то вряд ли удалось бы без них преодолеть последний болотный километр.

Положив подбородок на скрещенные руки, Солдаткин лежал на животе. Грудью опираясь на жердь, он, подобно рыбе, выброшенной на берег, раскрыл рот и часто дышал. По его грязному опухшему лицу ручьями стекал пот.

— Что, плохо? — спросил Казаринов, ползший следом за Солдаткиным.

— Сил больше нет, товарищ лейтенант.;. Сердце останавливается… В голове не то туман, не то черт знает что, — тяжело дыша, проговорил Солдаткин.

— Отдохни немного, Никола, — и поползем дальше. Осталось ведь всего ничего. Видишь — кусты начинаются. Там кончается топь, там встанем на ноги.

После короткой передышки поползли дальше.

Первым из топи выбрался Иванников. Следом за ним встал на ноги Альмень. На самом краю болота Вакуленко заспешил, норовя поскорее выбраться из трясины, и чуть было не утопил трофейный автомат. Весь тяжелый переход через опасное место сержант Плужников молчал. Заговорил лишь тогда, когда дополз до затвердевшего травяного наста, поросшего зеленым мхом, в котором розовела еще не созревшая клюква.

…И вот все шестеро поднялись на трясущиеся в коленях ноги. Стояли и молчали, тяжело дыша и глядя назад, в сторону топи, которая отняла столько сил и столько раз леденила души смятением и страхом перед гибелью в бездонной пучине.

Казаринов почувствовал, что наступили минуты, когда все решит приказ командира. Голосом, в котором прозвучала уверенность в себе и в людях, вверивших ему свою судьбу, он скомандовал:

— Привести в порядок оружие! Всем почистить одежду и умыться! Таких чертей, как мы, чего доброго, свои примут за немцев и обстреляют.

Вакуленко сел на шаткую кочку, посмотрел из-под ладони на солнце, садившееся за лесом, и принялся выливать из сапог вонючую болотную жижу. Иванников открутил крышку масленки, где у него в одном отделении хранился самосад, который дал им на дорогу пастух, а в другом — обрезанные на одну треть спички и обломок спичечного коробка с серой. Свернутую по величине закрутки газету он достал из клеенки, которую хранил в нагрудном кармане гимнастерки вместе с красноармейской книжкой и комсомольским билетом.

Самокрутку сворачивал неторопливо, будто священнодействовал. Блаженно затянувшись крепким самосадом, Иванников посмотрел на Солдаткина, и в глазах его засверкало озорство.

— Ты чего, Иванников? — спросил Вакуленко, который догадывался, что в голове Иванникова созревает очередная подначка. — Что-то вспомнил? По глазам вижу.

— Хватит точить балясы! — строго сказал Казаринов. Приготовиться всем к последнему броску! Протереть затворы и патроны, проверить гранаты. Через тридцать минут двинемся. Первыми пойдут Иванников и Альмень, за ними — Плужников, Солдаткин и Вакуленко. Последним пойду я.

Через полчаса, отдышавшись, сбив с себя ошметки грязи, все шестеро умылись в крохотном плесике болота и двинулись по направлению к реке. Слева и справа слышались глухие залпы орудий и разрывы снарядов. По звукам, доносившимся справа, Казаринов понял, что стреляют на левом берегу реки в сторону правого берега. Причем через две-три секунды после каждого орудийного залпа, доносившегося спереди, слышался более глухой разрыв справа и сзади. «Бьют наши пушки. Ведут методический, по площадям», — подумал Казаринов, и эго еще больше утвердило его в мысли, что старик пастух был прав и линия фронта находится где-то близко.

Клонившееся к закату солнце лишь кое-где освещало вершинки высокого ольшаника. Над болотом сгущались сумерки. Казаринов остановил бойцов. Решил сделать последние наставления. Но не успел он собрать их в круг, как впереди послышались странные звуки. Через минуту до слуха всех шестерых донесся звук, похожий на громкое чиханье. Бойцы быстро залегли, приготовив оружие к бою.

Вакуленко лежал с гранатой на боевом взводе и, чуть подавшись назад, уже занес было руку, готовый по первому знаку командира метнуть ее туда, откуда только что донеслись звуки. Сильный и длиннорукий, Вакуленко метал гранату дальше всех. В этом Казаринов убедился две недели назад, когда группа наткнулась на разъезд немецких мотоциклистов, свернувших с большака на лесную дорогу: только граната Вакуленко долетела до цели. Остальные разорвались, не причинив фашистам вреда. Именно она, граната Вакуленко, спасла маленький отряд Казаринова. После этой стычки Григорий приказал беречь гранаты на самый последний, безвыходный случай.

Мысль Казаринова работала четко. «Если это засада немцев и они нас заметили, то чего бы им выжидать? Самый раз обстрелять нас, забросать гранатами и загнать всех в гиблую топь… А если наши, то чего они расчихались? Простудились? И вообще, что они здесь делают? Днем перейти реку невозможно, она просматривается немцами. Пастух особо напомнил об этом».

Казаринов оглядел залегших между кочками бойцов, которые, беззвучно дослав патроны в патронники, впились глазами в кусты ольшаника.

За кустами снова послышались возня и сдавленный стон. Среди непонятных звуков чуткое ухо Казаринова уловило слова, которые заставили сжаться его сердце.

— Не шевелись, подлюга!.. — прозвучал в кустах простуженный голос.

Пригнувшись, Казаринов неслышно зашел за густые кусты буйного ольшаника и поднес к глазам бинокль. За кустами, откуда только что донеслись чиханье и слова угрозы, послышалось щелканье винтовочного затвора. Найдя просвет в кустах ольшаника, Казаринов навел бинокль туда, откуда доносились звуки. И вдруг… Казаринов даже подался всем телом вперед: в перекрестие, бинокля он увидел большую руку, на кисти которой были выколоты три буквы: «Рая». Григорию показалось, что протяни он перед собой руку — и без труда достанет эту покрытую рыжими волосами кисть, на которой чуть выше трех букв был выколот якорь с цепями в лучах восходящего солнца. На четырех пальцах были вытатуированы цифры «1921». Но вот рыжая рука исчезла из поля зрения, и до слуха Казаринова отчетливо донеслась приглушенно-надрывная угроза:

— Замри, курва, а то укокошу!

Григорий вскинул руку и сделал своим бойцам знак, чтоб те следили за ним и ждали команды.

В кустах вначале затихло, но потом снова послышались звуки, похожие на возню борющихся людей.

Казаринов дал Альменю знак, чтоб тот обошел кусты стороной и разведал — кто находится впереди группы.

Не прошло и трех минут, как Альмень вынырнул из-за кустов справа, откуда Казаринов его никак не ожидал, и, пригибаясь, подбежал к лейтенанту.

— Наши, товарищ лейтенант. Пять щиловик, «язык» тащат… Толстый нимис… Пуза вот такой. — Альмень вытянул перед животом руки. — Из рот торщит тряпка… Рука связан веревка…

Сомнений больше не оставалось. Это были наши разведчики, о которых вчера говорил пастух. Возникала новая трудность: как бы разведчики не приняли группу Казаринова за немецкую погоню и не открыли стрельбу. В нервной неразберихе и суматохе все сомнения нередко решает автоматная очередь.

Разведчиков и группу Казаринова разделяли какие-то сорок — пятьдесят метров. Расстояние вполне доступное для прицельной стрельбы из личного оружия и броска гранаты.

Стараясь быть незамеченным, Казаринов отошел в сторону от бойцов и, присев на корточки, крикнул в сторону разведчиков:

— Братцы!.. Не стреляйте!.. Свои! Выходим из окружения!..

Из-за кустов послышался тот же самый хрипловатый голос, что уже дважды доносился до слуха Григория:

— Пусть старший выйдет на полянку! Потолкуем.

— Пусть выходит один и от вас! — громко откликнулся Казаринов.

Из-за кустов, с автоматом на изготовку, вышел, весь в болотной грязи, невысокого роста сержант с эмблемами бронетанковых войск в петлицах и в кожаном шлеме танкиста. Навстречу ему вышел Казаринов. Это русское курносое лицо Григорий мог бы отличить из тысячи лиц разных национальностей мира. Григорию хотелось броситься ему на шею, прижать к груди, но ситуация не позволяла. Когда между ним и сержантом, идущим навстречу ему с наведенным на него автоматом, осталось всего пять-шесть шагов, Казаринов сказал:

— Опусти автомат, сержант, неужели своих не узнаешь?

Сержант отвел в сторону автомат и остановился.

Не дойдя до сержанта двух шагов, остановился и Казаринов.

— А где Степан?

Сержант кивнул в сторону кустов:

— Там.

— Веди меня к нему. — Казаринов говорил нарочно громко, так, чтобы его слышали разведчики в кустах ольшаника.

Навстречу Казаринову из-за кустов вышел высокий детина с татуировкой на руке.

— Здорово, Степан. — Казаринов протянул разведчику руку, но тот не торопился с ответным пожатием.

— Что-то я не узнаю вас, лейтенант, — насторожился разведчик, пристально вглядываясь в лицо Казаринова.

— Привет тебе от пастуха Гаврилы. Не сегодня-завтра его стадо угонят в Германию.

Убедившись, что перед ним свои, Степан протянул Григорию руку.

— А мы такого «языка» сработали, что сами не рады. Второй день волочем гада. Если я из-за этого борова не наживу себе грыжи, это будет чудо. — Степан смачно сплюнул сквозь зубы и бросил взгляд на кусты, за которыми сидели его разведчики. — Этот фрайер как заслышал вас — зенки вытаращил, как прожектора. Подумал — свои идут по следу. Начал, гад, такие коленца выкидывать!.. Ну я его немного закомпасировал. Сейчас очухается и пойдет своими ножками. Где ребята-то? Зови их.

Казаринов повернулся в сторону своих бойцов и рупором сложил ладони:

— Братцы!.. Сюда!.. Свои!..

Как серые перепела, вспорхнувшие из-за травянистых кочек, бежали бойцы Казаринова к кусту, из-за которого вышли четыре разведчика из группы Степана.

Под ногами была земля, значащаяся на языке войны занятой врагом, но уже одно то, что перед окруженцами стояли кадровые бойцы родной Красной Армии, вливало в их души столько радости и надежд, что они не смогли сдержать своих чувств и кинулись обнимать разведчиков.

— Обождите раскисать, братва. — Степан поднял руку, — Обниматься и чокаться фляжками со спиртягой будем на том берегу. А сейчас топайте за нами. Делайте то, что будем делать мы. Старший здесь я.

Немецкий полковник, с ног до головы вымазанный в болотной жиже, окончательно пришел в себя, когда к нему подошел Степан и сделал рукой знак встать. Уже зная суровый характер Степана, «язык» поспешно вскочил на ноги и, что-то мыча и кивая головой, всем своим видом выражал готовность идти туда, куда прикажут.

К речке подошли, когда уже совсем стемнело. По-прежнему были слышны редкие залпы артиллерийской перестрелки и глухие разрывы снарядов и мин. Шли молча, зорко вглядываясь в силуэты темных кустов: опасались попасть в трясину плесов. Степан предупредил, что шесты нельзя бросать до самой реки. Впереди и с боковин огонька, ни малейшего признака, что там есть люди, хотя Казаринов знал, что на левом берегу речки, где-то всего в двухстах — трехстах метрах от нее, в блиндажах и окопах сидели свои.

«Языка» поддерживали под руки Степан и разведчик в кожаном шлеме танкиста. Вдруг в самый ответственный момент, когда разведчики с «языком» были уже на середине реки, которую они переходили вброд, слева неправа в небе вспыхнули одна за другой три осветительные ракеты.

Медленно опускаясь на парашютиках, они до ослепительной яркости осветили оба берега реки и равнину, расстилающуюся до темной кромки леса. Казаринов и его бойцы только что успели войти в воду, держа над головой автоматы и винтовки.

— А ну, шевелись!.. — крикнул Степан и, подталкивая немца, дочти на руках вынес его на противоположный берег.

Справа и слева затарахтели пулеметные очереди. Трассирующие пули заплясали на темной воде, поднимая фонтанчики всплесков. Пули ложились все ближе и ближе к тому месту, где бойцы Казаринова следом за разведчиками переходили речку.

Последним шел Казаринов. Когда Вакуленко и Иванников выскочили на берег и бросились вперед, но направлению к ближним кустам, где скрылись с «языком» разведчики, Казаринов увидел, как Солдаткин, бежавший рядом с Альменем, вдруг споткнулся, ойкнул и ткнулся носом в траву. Световые линии трассирующих пуль, перекинувшись через речку, теперь приближались к темным кустам. Увидев, что Солдаткин упал, из-за кустов выскочил Иванников. Не обращая внимания на свист пуль, он по-пластунски подполз к другу и взвалил его на плечи.

Рядом с Иванниковым, помогая ему тащить раненого, полз Казаринов.

За кустами находился глубокий окоп переднего наблюдательного пункта полка, в котором кроме разведчиков, только что появившихся с «языком», сидели два бойца и сержант. На коленях у сержанта лежал телефон.

Солдаткин пришел в сознание сразу же, как только его положили на дно окопа. Пуля прошла навылет, чуть ниже правой ключицы.

Из-за ракет, пускаемых немцами на правом берегу речки, было светло как днем.

— Как же так, Николашка? Что же это ты сплоховал? Столько сот километров прошел целехоньким и невредимым, а на своем берегу взял и запнулся… — проговорил Казаринов, которому сержант с НП молча протянул индивидуальный пакет.

— Ничего, товарищ лейтенант, на своей земле, среди своих и умереть не страшно, — чуть слышно проговорил Солдаткин.

Пока Казаринов перевязывал рану, сержант связался по телефону со штабом полка и доложил, что «Степан и его друзья из гостей вернулись и притащили с собой хороший гостинец».

Исчерпав весь запас ранее обусловленной шифровки, сержант некоторое время сопел в трубку, не зная, как бы сообщить в штаб о выходе из окружения группы Казаринова. Потом махнул рукой и громко отчеканил:

— Вместе с «гостинцем» Степан вывел шесть человек из окружения: лейтенанта, сержанта и четырех бойцов. Один из окруженцев тяжело ранен. Какие будут приказания, товарищ ноль-один? — Некоторое время сержант молча держал телефонную трубку у уха и несколько раз повторил «Есть!».

— Что приказал ноль-один? — спросил Степан, поправив на пленном фуражку и слегка ослабив веревку на его руках. В знак благодарности «язык» кивнул головой и что-то промычал.

— Ноль-один приказал срочно доставить «гостинец» в штаб!.. Раненого немедленно отправить в медсанбат!.. Окруженцам вместе с разведчиками прибыть в штаб!..

— Мы не знаем, где медсанбат, — сказал Казаринов Степану.

— Лавров, помоги ребятам! Как сдадите в медсанбат — сразу же всем в штаб.

До блиндажа, где на опушке леса располагался штаб полка, Солдаткина несли попеременно. Нес раненого и Казаринов. А когда нужно было сворачивать к штабу, а тропинка в медсанбат потянулась дальше в лес, Казаринов попрощался с Солдаткиным, пожелал ему скорее выздоравливать. Склонившись над ним, он поцеловал его.

При свете луны Казаринов заметил на глазах раненого слезы.

— Не забывайте меня, товарищ лейтенант… В случае чего… адрес мой вы знаете. У меня ведь дома одна мать. — Солдаткин говорил, а самого душили рыдания. Встретившись взглядом с Альменем, Солдаткин тихо проговорил: — Альмень, наклонись…

Глотая слезы и по-детски всхлипывая, Альмень склонился над Солдаткиным и поцеловал его.

— Не думал я… что вот так… расстанемся…

В медсанбат Солдаткина понесли Иванников и Вакуленко.

Идя по извилистой траншее следом за разведчиками, Казаринов крепился, чтоб не разрыдаться. Слезы застилали глаза. Серп луны, медленно плывущий среди облаков, расплывался, двоился, время от времени его застилало туманом.

ГЛАВА XVII

Пока командир полка, начальник разведки и начальник штаба допрашивали пленного, Казаринов, Альмень и сержант Плужников сидели в землянке разведчиков, продымленной махоркой.

— Что, лейтенант, марафон в тысячу верст? — донесся из темного угла землянки чей-то насмешливый басок.

— Считай, что так, — сдержанно ответил Казаринов, поглаживая отросшую бороду.

— Братцы, дайте им хлебнуть по нашей норме — не обедняем, — сказал кто-то из другого угла землянки, и Казаринов увидел, как чья-то рука протянула ему из темноты флягу. Григорий поднес флягу к носу и, ощутив запах водки, возвратил флягу назад.

— Спасибо. Сейчас нельзя. С минуты на минуту меня должен вызвать командир полка. Если возьмет в свой полк, тогда сочту за честь выпить с вами чарку.

— Просись к нам, лейтенант. С разведчиками не пропадешь. У нас недавно командира взвода убило. Степан его замещает временно. Сам-то откуда?

— Я москвич. — Казаринов пытался разглядеть лицо спросившего. Но слабый свет коптилки на ящике из-под патронов не доходил до угла, где на нарах лежал разведчик.

— Ого!.. Вот это здорово!.. Кого-кого, а москвичей у нас пока еще не было! Охота поглядеть — какие они в деле. А что, лейтенант, кроме шуток, — просись.

— Хорошо, подумаю. Главное как посмотрит на все это командование полка. Ведь я артиллерист.

— Нам и артиллеристы годятся, — поддержал разговор бас, съязвивший насчет тысячеверстного марафона. — И солдат своих, если они умеют на ходу подметки рвать, можешь с собой прихватить. У нас некомплект. Полковой разведчик как бабочка-мотылек. Живет до соприкосновения с горячей лампочкой. Не очень страшно, лейтенант?

Чувствуя, что словоохотливый разведчик заметно навеселе, Казаринов ответил:

— Мои бойцы побывали уже у черта на рогах. Их только что в гроб живыми не клали. Остальное все видали. Годятся?

— О, лейтенант, ты, видать, к тому же и зубастый. А нам такие до зарезу нужны.

— Хватит трепаться попусту. Дай лучше ребятам чего-нибудь пожевать. Им сейчас не до твоих баск, — сказал голос, что предлагал водку, и Казаринов увидел, как опять чья-то большая рука протянула им буханку хлеба.

Сержант Плужников разрезал хлеб на пять равных частей и рядком положил пайки на ящик из-под патронов.

— Комукать будем, товарищ лейтенант? — спросил Альмень, бегая жадным взглядом по порциям хлеба.

— Обойдемся без комукания. Бери, какая на тебя глядит, — хмуро сказал Казаринов.

Взгляд Альменя метался от пайки к пайке, отчего его поднятая над ящиком рука дрожала и, плавая в воздухе, не знала, па какую из них опуститься.

Кто-то из разведчиков, наблюдая из темного угла землянки за дележкой хлеба, зычно хохотнул:

— Во дает!.. С голодухи аж в дрожь вдарило.

Чей-то тоненький голос, который до сих пор молчал, дал о себе знать:

— Настоящего солдата видно, как он хлеб делит. Братцы, ловите! — И проворный как ящерица Альмень подхватил брошенную ему из темного угла землянки банку свиной тушенки.

При виде мясных консервов Григорий распорядился:

— Тушенку откроем, когда вернутся Иванников и Вакула.

Альмень выбрал пайку, самую дальнюю от него. Наверное, предпочел ее остальным потому, что в ней было больше корки.

Иванников и Вакуленко вернулись из медсанбата часа через полтора, когда в штабе закончили допрос пленного полковника и командир полка прислал связного за лейтенантом Казариновым.

— Как Солдаткин? — с тревогой в голосе спросил Казаринов.

— Готовят к операции.

— Он что-нибудь передавал?

— Просил навестить его. Что-то хочет сказать вам. — Иванников не сводил глаз с двух ломтей хлеба, лежавших на ящике из-под патронов.

— Хлеб этот ваш. — Григорий взглядом показал на порции. — Мы свой уже съели. — И, повернувшись к Альменю, исходившему слюной в предвкушении тушенки, приказал: — Давай, Альмень, раскрывай банку!

Свои порции хлеба Иванников и Вакуленко уплели мгновенно. Когда Альмень открыл тушенку, то всем пятерым пришлось есть ее без хлеба.

Измученные за день разведчики спали крепко.

В дальнем углу землянки раздавался чей-то могучий храп. Ему вторил жалобный посвист с захлебом.

…Штаб полка от землянки разведчиков находился его более чем в километре. Было видно, что связной командира полка настолько изучил путь в разведроту, что шел смело, как днем, не путая извилин траншей.

— Кто по званию командир? — спросил Казаринов.

— Полковник. Дудоров Петр Лаврентьевич. Не слыхали?

— Нет.

— Его фамилию уже два раза в сводках Совинформбюро упоминали. Так и сказали: воинская часть полковника Дудорова продолжает упорно удерживать оборону и по нескольку раз в день отбивает атаки превосходящих сил противника. Так что вы это учтите, товарищ лейтенант. И еще скажу, но это уже по секрету: если будет предлагать остаться в полку — не отказывайтесь.

— Что значит — отказываться? — удивился Казаринов. Вот уже больше месяца он жил одной-единственной мыслью: скорей бы пробиться к своим и влиться в сражающийся полк.

— А то, что некоторые окруженцы просят пустить их дальше, на восток. Хотят догнать свою часть. А части-то, может быть, уже и в помине нет. А у нас в полку последние две недели большие потери.

Был уже час ночи, когда Казаринов в сопровождении связного вошел в просторную землянку, где размещался штаб стрелкового полка.

Докладывал связной громко и старательно:

— Товарищ полковник, привел по вашему приказанию старшего в группе, что вышла из окружения!

Полковник, не поднимая головы от карты, насмешливо, снизу вверх, посмотрел на вытянувшегося перед ним связного.

— Приводят за уздцы лошадь и на поводке собаку… Командира Красной Армии приглашают или вызывают.

— Виноват, товарищ полковник! Вызвал лейтенанта… то есть пригласил лейтенанта…

— Ладно, иди отдохни. За день сегодня ты уже изрядно отмолотил ноги.

Связной козырнул и скрылся в затемненном тупике командирской землянки. Не разуваясь, лег на нары, устланные мятой соломой.

Командиру полка было за сорок. Два ордена Красного Знамени и медаль «XX лет РККА» говорили о том, что какие-то обстоятельства помешали полковнику подняться по лестнице военной иерархии выше и задержали его на полку. Мужество и чувство собственной значимости отпечатались в облике командира полка: в дерзком и пронизывающем взгляде серых глаз, в энергичных поворотах головы, тронутой заметной сединой, в изломах подвижных бровей, над которыми бросался в глаза высокий и чистый лоб с небольшими полуостровками залысин. Темная щетка коротко подстриженных усов как бы завершала портрет человека с твердо сложившейся военной биографией.

Рядом с командиром полка сидел подполковник. Что-то сугубо штатское проступало в его фигуре и облике. Это был начальник штаба. Ероша левой рукой ежик черных волос, подполковник пристально посмотрел на вошедших в продолжал листать исписанный разными чернилами журнал.

Столом в штабной землянке служили два сбитых деревянных борта грузовика, на которых лежала оперативная карта полосы обороны полка и соседей но флангам. Для порядка подполковник, в котором Казаринов сразу угадал начальника штаба, накрыл карту двумя газетами.

«Секретно», — подумал Казаринов и отвел взгляд от карты.

Полковник Дудоров остановил на Казаринове изучающий взгляд и, не дождавшись того, с чего бы, по его мнению, должен был начаться разговор с прибывшим лейтенантом, нервно спросил:

— Что же молчите, лейтенант? Докладывать надо, когда прибываете по вызову старшего начальника.

Вскинув к виску руку, Казаринов четко доложил:

— Товарищ полковник, вышедший из окружения командир батареи второго дивизиона пятьсот шестьдесят пятого артиллерийского полка лейтенант Казаринов прибыл по вашему приказанию!

Полковник устало улыбнулся.

— Садитесь.

Казаринов сел на чурбак у стола. Полковник открыл удостоверение, которое положил перед ним Казаринов, и, внимательно прочитав его, возвратил. — Это хорошо, что сохранили документы. Некоторые этого не сделали, хотя к тому было много причин. Сколько вас вышло?

— Со мной четыре бойца и командир отделения. Один из бойцов тяжело ранен.

— Где список вашей группы?

Заранее зная, что в штабе этот список могут потребовать, Казаринов набросал на клочке бумаги, когда сидел в землянке у разведчиков, фамилии бойцов.

Григорий положил на стол перед полковником список. Тот пробежал его глазами и пододвинул начальнику штаба.

— Все из одного полка?

— Из одного. Бойцы кадровые. Все показали себя с лучшей стороны в боях на Улле и под Витебском.

— Под Витебском?.. А именно?

— В составе сводной группы артполка все принимали участие в артобстреле немецкого аэродрома.

— А вы?

— Я корректировал огонь батареи.

— Так это вы под Витебском дали прикурить немецким асам? Об этом даже в газете писали. Если не ошибаюсь, только одних самолетов уничтожили около сорока.

— Мы газет не видели уже больше месяца, товарищ полковник. — Казаринов почувствовал, как от волнения у пего начало дергаться левое веко.

— Когда это было? — спросил полковник.

— В ночь на девятнадцатое июля, между часом и часом тридцатью по московскому времени.

— Сколько вам лет?

— Двадцать четыре.

— А по бороде можно дать все сорок. Да и седеть-то вроде бы рановато.

— Как?.. — Казаринов не понял, о какой седине говорит полковник.

Полковник понял: о своей преждевременной седине молодой лейтенант еще не знает.

— Сам-то откуда? — улыбнулся полковник.

— Из Москвы.

— Так вот, земляк, как говорится, без лишних слов! По приказанию командующего армией мне предоставлено право подчинять себе в зоне обороны моего полка все вышедшие из окружения группы и разрозненные подразделения, а также одиночных бойцов и командиров и пополнять ими понесший большие потери полк. Что на это скажете?

— У меня только одна просьба, товарищ полковник: не разлучайте меня с моими бойцами. Шесть недель, которые мы прожили по ту сторону реки, сроднили нас. Мои ребята пойдут за мной в огонь и в воду.

— Такие бойцы нам нужны, лейтенант. Ваши хлопцы останутся с вами. Теперь у меня к вам просьба.

— Приказывайте. Я готов!..

— В саперной роте три дня назад насчитывалось всего двенадцать человек. А сегодня — и того меньше. Обещают прислать пополнение, но пока… Улита едет, когда-то будет. Вы в пиротехнике что-нибудь смыслите?

— В училище когда-то изучал.

— Не забыли, как ставить мины, разминировать, подводить заряды под фермы мостов, подрывать железнодорожное полотно?

— Думаю, что нет.

— А если что и забыли, напомнит командир роты капитан Павлищев. Он у нас в саперном деле — маг и волшебник. Итак, лейтенант, с завтрашнего дня вы — командир саперного взвода. — Полковник посмотрел на начальника штаба, который успевал сразу делать два дела: внимательно слушать командира и делать записи в журнале боевых действий. — Ваше мнение, Георгий Иванович?

— Если лейтенант сумел вырваться из чертова котла живым-здоровым, с документами, да еще вывести бойцов, то саперным взводом командовать сможет, — ответил начальник штаба, приглаживая ладонью ежик коротких черных волос, которые у него росли низко, спускаясь почти до самых смолянисто-черных бровей. — Думаю, что лейтенанту и его орлам нужно до утра хорошенько выспаться, завтра привести себя в божеский вид, получить обмундирование и включаться в боевую жизнь полка. Где сейчас ваши бойцы?

— В землянке у разведчиков.

— Как они туда попали? — удивился начальник штаба.

— Нас всех забрал к себе… Степан, из разведроты…

— Ну и как он? Впечатляет?

— Более чем впечатляет. Мы были свидетелями, как после култымовских топей Степан вел через речку «языка».

— Степан у нас па вес золота, — сдерживая про решающийся хохоток, сказал Начальник штаба. — Поклялся, что до тех пор не погибнет, пока не притащит живого Гитлера.

— Ну что ж, лейтенант, сегодня спите в землянке у Степана, а завтра — в распоряжение капитана Павлищева. — Полковник протянул Казаринову руку.

Связной, следивший из темного угла землянки за разговором полковника с лейтенантом, не дожидаясь, пока его окликнут, встал с нар и вышел на свет.

— К разведчикам, товарищ полковник?

— К Степану. Да скажи, чтоб накормили.

У выхода из землянки Казаринов остановился.

— Что-то хотели сказать? — спросил командир полка.

— Можно мне сейчас навестить тяжело раненного бойца?

— Сейчас, ночью?.. Может, отложите это на завтра?

— Лучше бы не откладывать.

Полковник бросил взгляд на связного.

— Проводи лейтенанта в медсанбат! И подожди его там. А оттуда — в землянку к Степану.

После промозглой сырости землянки сухая августовская ночь пахнула мягким теплом и нежными запахами душистых трав.

В небе тонким ломтем недозрелого арбуза висел месяц. Вокруг него, поблескивая бледно-золотистыми искорками, в просветах между темными кронами деревьев перемигивались звезды. Дорога шла лесом. Связной шагал, легко помахивая палочкой.

В километре от передовой тишина ночного леса показалась Казаринову какой-то затаившейся, ненатуральной. И все-таки дышалось легко, свободно. От встрепенувшейся в траве птахи Казаринов теперь не шарахался в сторону, как все сорок с лишним последних ночей по ту сторону речки, по которой проходила теперь передняя линия фронта.

Чем глубже в лес, тем накатанней была дорога. Кое-где под ногами попадались выбоины. Молодые стройные березки между темными дремучими елями, упирающимися своими разлапистыми ветвями в землю, казались светлыми даже ночью. Кое-где над самой дорогой низко склонялись тонкие плети орешника. Несколько раз Казаринов пропускал ветку орешника между пальцами в надежде на ощупь сорвать орех, но, видно, по этой дороге ходили днем, а поэтому вряд ли острый солдатский глаз не разглядел в зеленом лопушистом гнездышке созревший плод.

— Какой адрес вашей части? — спросил Казаринов у связного.

— Почему нашей? Теперь уже и вашей, — ответил связной и дважды повторил адрес полевой почты полка.

— Долго идут письма из дому?

— Смотря где дом. Вот мне, например, из Красноярска письма идут по две недели. А командиру полка из Москвы — всего пять-шесть дней.

— А кто это был в штабе с полковником?

— Начальник штаба, Дроздов, мировой мужик. Только очень рисковый. С утра до вечера в батальонах.

— Ты не обижайся, сержант, что из-за меня тебя ночью гоняют из конца в конец по передовой, — сказал Казаринов, с трудом поспевая за связным.

— Такая у меня служба, — благодушно ответил связной. — Днем высплюсь. Я при артобстреле дрыхну лучше.

А когда тихо — мне все дом снится, и почти всегда по-плохому: то мать умерла, то отца убили, то в деревне пожар… А вы полковнику приглянулись, товарищ лейтенант.

— Почему тебе так показалось?

— Уж кого-кого, а полковника-то я знаю, будь спок.

С первого дня войны при нем. А командира саперной роты капитана Павлищева недолюбливает…

— Это за что же?

— Трусоват. Правда, два диплома имеет. Не любит ходить, где опасно. А дело свое знает туго. Своих саперов так вымуштровал, что те мину за версту чуют.

— Что ж, это хорошо, — отозвался Казаринов.

— Кто же говорит, что плохо? А вот трусоват… Зато старшина в роте — лучше отца родного. Тоже москвич. Жил на какой-то Собачьей площадке. Есть такая в Москве?

— Есть.

— На этой площадке люди живут?

— Конечно люди.

— А улица под названием Коровий брод в Москве есть? — не унимался связной.

— Есть.

— И какая-то Хавкина Шалаболка тоже есть?

— Хавская Шаболовская, — поправил связного Казаринов.

— Еще хуже… Чуть ли не матерно. Неужели вы в Москве не могли путем назвать свои улицы? Ведь столица же. Разные иностранцы приезжают, да и от своих как-то совестно. Вот у нас в Красноярске…

Что есть хорошего у них в Красноярске, связной сказать не успел. Снаряд, разорвавшийся метрах в пятидесяти справа от дороги, озарив огневым всплеском темень леса, хлестнул воздушной волной Казаринова и связного так, что они упали на землю.

— Ого, здесь тоже стреляют!.. — сказал Казаринов, поднимаясь.

— Это он, гад, сон ломает. Боится, чтоб пехота в землянке завтрак не проспала.

Разговор о Москве оборвался сам собой.

— Подходим, лейтенант. Вы только не очень задерживайтесь, а то он, гад, через полчаса начнет такую побудку!.. Лучше ее переждать в землянке, чем в лесу. Я этих шальных снарядов не люблю больше всего. Уж в бою — там не обидно, а так, по-глупому, на дороге, — никакого расчета. Вчера на этой самой дороге нашего почтальона прямым попаданием накрыло. От писем одни клочки остались. А от самого — и не спрашивайте.

— Медсанбат располагается в землянках?

— Здесь у нас все в землянках. Пойдем вначале туда, где делают операции. Вон, видите, — самая большая землянка?

Напрягая зрение, Казаринов с трудом разглядел невысокий длинный бугор, над которым были натянуты на столбах маскировочные сети.

При подходе к землянке их окликнул часовой, стоявший в кустах:

— Стой! Кто идет?!

— «Курок»!

— «Кама», проходи, — прозвучал из темноты ответный пароль, и Казаринов следом за связным прошел мимо часового, лица которого он не разглядел, но по голосу понял, что на посту стоял человек откуда-то с Волги или с Камы — уж больно врастяжку и четко была произнесена буква «о» в слове «проходи».

В тамбуре землянки, куда спустились связной и Казаринов, сразу же ударили в нос запахи карболки, йода и еще каких-то лекарств. Таких землянок Григорий еще но видел: с настоящими дверями из свежих сосновых досок, протесанный бревенчатый пол, бревенчатые стены ошкурены, двускатный потолок из бревен тоже ошкурен.

Справа от двери, у тумбочки, накрытой марлевой салфеткой, сидела девушка в красноармейской форме, с повязкой на рукаве. С потолка, тускло освещая тамбур землянки, свисала лампа «летучая мышь».

— Сюда нельзя, здесь операционная! — отпрянула от тумбочки дежурная.

На припухлых розовых губах девушки трепетала притушенная улыбка. Ей было лет восемнадцать-девятнадцать. Отделившийся локон волнистых русых волос, коснувшись щеки пушистым завитком, еще четче обрисовал ямочку.

— Девушка, я всего на одну минутку, мне только спросить… и передать адрес…

— Я вам не девушка, а боец!.. — сердито сморщив лоб, строго проговорила дежурная. — Что вам нужно?

— Часа три назад к вам доставили раненого бойца Солдаткина, он…

— Кого? — Дежурная открыла журнал, лежавший на тумбочке.

— Солдаткина. Пулевое ранение в спину. Я его командир… Мы сегодня ночью вышли из окружения…

— Его только что прооперировали. Операция прошла нормально.

— Где он сейчас?

— В послеоперационном отсеке.

Из-за бревенчатой стены землянки донесся чей-то сдавленный стон. «Нет, это не Солдаткин, голос не его», — подумал Казаринов.

Григорий попросил у девушки листок бумаги — решил написать записку. Пока она расстегивала свою полевую сумку и вырывала из тетради чистый листок, Казаринов подошел к бревенчатой стене, на которой над умывальником висело зеркало. Григорий даже отшатнулся, увидев свое отражение. На него смотрел незнакомый русобородый человек с большими воспаленными глазами. Свалявшиеся волосы на голове словно кто-то обрызгал известкой.

«Так вот почему полковник сказал о седине. А бойцы молчали, не хотели расстраивать…» — подумал Казаринов.

— Вы просили листок бумаги, товарищ лейтенант. Скорей пишите записку и уходите. У нас посторонним находиться строго запрещено.

Склонившись над тумбочкой, Казаринов написал:

«Николай! Всех нас зачислили в саперную роту стрелкового полка. Наш: адрес: полевая почта 2043-Г. Скорее поправляйся и догоняй нас. Будем вместе бить немецких гадов. Пиши. Сообщи свой тыловой адрес. Обнимаем тебя. Казаринов».

Когда Григорий сворачивал письмо треугольником, то услышал, как в тамбур землянки кто-то вошел из-за бревенчатой перегородки, за которой размещалась операционная палата.

— Почему здесь посторонние люди?! — услышал Казаринов за своей спиной чей-то грудной, до боли знакомый женский голос. Григорий весь сжался. Не шелохнувшись, затаив дыхание, он ждал, когда заговорит женщина, стоявшая за его спиной.

— Лейтенант зашел навестить прооперированного вами бойца, товарищ военврач. Просит передать ему записку, — оправдывалась дежурная.

— Уже второй раз за сегодняшнее дежурство вы нарушаете правила!.. — строго отчитала военврач девушку и хотела сказать еще что-то, но голос ее оборвался.

Казаринов почувствовал, как горячая волна крови прихлынула к горлу, ударила в лицо, потом отступила и накатилась снова. «Неужели она?.. Ее голос…»

Григорий положил на тумбочку треугольник письма и медленно повернулся. Перед ним стояла Галина. В ее расширенных глазах застыл испуг. Журнал, который она взяла с тумбочки, выпал из ее рук.

ГЛАВА XVIII

Проплывали над смоленскими лесами и неубранными полями последние журавлиные клинья, роняя на пожарища и на безымянные солдатские могилы кручинную песню прощания. Отщелкали свои звонкие переборы полевые жаворонки и, испуганные войной, тоже улетели на юг. Прогоготали над задымленными пажитями перелетные гуси. Стеклянным узорчатым ледком схватились лужи и плесы. Казалось, все в природе шло своим давно заведенным чередом: жухли травы, забивались в глубокие норы суслики, белки-дуплянки заботились о том, чтобы не оставить голодными бельчат-несмышленышей, готовились к зиме труженики-муравьи, баррикадируя свои дома-стойбища…

Птицы летели на юг, ведомые врожденным инстинктом. С пути их иногда сбивали пожарища и грохот канонады на земле. Но, огибая земные опасности, они снова ложились на свой привычный курс и летели к океанам, для перелета над которыми нужны надежные силы.

Труднее было людям на земле. Их втянули в войну, которой они не ждали и не хотели. Зарывшись в сырые блиндажи-землянки, соединенные друг с другом извилистыми ходами сообщения, люди стояли в обороне и ждали того часа, когда вал войны накатится на передние окопы и будет решаться главный вопрос, во имя которого люди надели шинели, взяли в руки винтовки и поклялись под знаменем стоять до последней капли крови.

Отступающие войска Западного фронта после тяжелых боев оставили Смоленск. В правый берег Днепра врезались колеса вражеских пушек. Печатали свой узорчатый след на земле русской стальные гусеницы немецких танков и вездеходов…

Линия обороны Резервного фронта проходила по Днепру. Четыре армии этого фронта составили второй стратегический эшелон многополосной обороны.

О том, что вторая московская ополченская дивизия, оседлавшая автомагистраль Москва — Минск, находится в центре оперативного построения армии и что этой дивизии суждено принять жесточайший удар авангарда группы армий «Центр», не знали не только бойцы и командиры этой дивизии. Этого пока не могли предполагать и в штабах всех четырех армий Резервного фронта.

Сводки Совинформбюро не приносили радости…

Сдали Киев. В кольце блокады оказался Ленинград. Враг стоит у стен Харькова. Под угрозой Донбасс и Крым…

Учитывая упорство русских и их непоколебимую готовность идти на самопожертвование, фашистское командование продолжало применять свою испытанную наступательную тактику танковых клиньев и клещей. На силу духа обороняющихся была брошена механическая сила наступающих.

Враг принимал в расчет и то обстоятельство, что почти все армии Резервного фронта были сформированы из добровольческих московских дивизий народного ополчения, бойцы которых, исповедуя «коммунистическую религию фанатиков», еще в июле на площадях своих заводов и фабрик, на глазах своих жен и детей, поклялись ценой собственной жизни защитить Отечество.

Фашистское командование в ходе войны еще больше усовершенствовало свою и без того доведенную до механической четкости маневренность наземных войск.

Три полевые армии и три танковые группы, включавшие в себя пятьдесят три полностью укомплектованные пехотные, четырнадцать танковых и восемь моторизованных дивизий, составляли половину сил и боевой техники немецкой армии, сражающейся на восточном фронте.

И вся эта бронированная лавина, ведомая неудержимым фанатизмом уничтожения и чувством расового превосходства, двигалась на столицу Советского государства — Москву. С воздуха эту лавину, оставляющую после себя только кровь, пепелища и людские слезы, поддерживал второй воздушный флот Германии, насчитывающий тысячу боевых самолетов, половина из которых — тяжелые бомбардировщики.

Замысел фашистского командования был предельно прост: в то время когда четыре армии Резервного фронта будут «стоять насмерть» во втором стратегическом эшелоне своей жесткой многополосной обороны, защищая дальние подступы к Москве, немецкие войска, дважды и трижды превосходившие советские войска в людских резервах и технике, частью сил четвертой и девятой полевых армий прикуют советские дивизии Резервного фронта к линии обороны, а тем временем из района Духовщины, что северо-восточнее Смоленска, на Вязьму стремительным прорывом ударит третья танковая группа, а из района Рославля на ту же Вязьму, прорвав линию обороны стрелковых полков, пойдет четвертая танковая группа.

План немецкого командования осуществлялся до скрупулезности точно: шестого октября гигантские бронированные клещи сомкнулись восточнее Вязьмы. Главные силы Западного и Резервного фронтов оказались в окружении.

О том, что их дивизии уже в кольце и что фронт покатился дальше на восток, к Москве, бойцы и командиры полка еще не знали. Только по огненным сполохам над горизонтом и по орудийной канонаде, доносившейся два дня назад справа, где линию обороны в районе Холм-Жирковского держала 13-я дивизия народного ополчения Ростокинского района Москвы, ополченцы с тревогой догадывались, что немцы обошли их справа и пошли дальше на восток.

Соседом слева стояла ополченская дивизия бауманцев. Дивизия растянулась по левому берегу Днепра до самого Дорогобужа.

Сырая осенняя изморось, блеклой мутью повисшая в воздухе над окопами, пробирала до ломоты в суставах. Команды «Не разводить костров» и «Строжайше соблюдать маскировку» измучили солдат. Только в сырой безоконной землянке они отводили душу и мешали с махорочным дымом проклятия и ругань по адресу тех, кто начал войну.

Рядом с отцом и сыном Богровыми на земляных нарах, устланных волглой соломой, лежал ополченец Кедрин. За два года до войны он закончил философский факультет Московского института философии, литературы и истории и был направлен работать в Институт философии Академии наук. В последние годы Кедрин увлекся теорией относительности Эйнштейна. Был уже, как ему казалось, на пути к оригинальным выводам. Однако внезапная война и тот патриотический порыв, который словно ураганом поднял москвичей и поставил их под ружье в дивизии народного ополчения, подхватили в свои потоки и молодого ученого. Кедрину пришлось чуть ли не поскандалить на медкомиссии с врачом-окулистом, который, ссылаясь на его большую близорукость, хотел вычеркнуть его из списка. Все кончилось тем, что Кедрина определили в штаб батальона писарем. А когда после трудного марша дивизия остановилась на привал и полковой писарь потребовал от Кедрина список ополченцев, выбывших с марша по состоянию здоровья, он нацарапал документ таким почерком, что начальник штаба полка, чертыхаясь, долго не мог успокоиться. Писарская карьера Кедрина на том и кончилась. Он был определен в пулеметную роту. Благо, бицепсы и плечи у философа были такие, что хоть определяй его в молотобойцы. А пулемет «максим» нелегок. Его приходится таскать на плечах.

Среди ополченцев роты Кедрин слыл бойцом выносливым и терпеливым. Отец и сын Богровы уважали его.

И несмотря на то что тот из-за своей рассеянности и близорукости в темноте землянки часто путал сапоги и накручивал на ноги чужие портянки (причем почему-то всегда выбирал те, что посуше), Богровы прощали ему эту безобидную странность и отвечали на все шуткой, не роняющей солдатского достоинства Кедрина. Даже сегодня ночью, когда Кедрин ходил до ветра, по рассеянности надел на босые ноги сапоги Богрова-младшего, а возвратясь в землянку, нечаянно столкнул с жердочки портянки Богрова-старшего, и они упали в лужу на земляном полу.

Утром, выжимая портянки, Богров-старший беззлобно журил Кедрина, называл его растяпой, которому не воевать, а на огороде ворон пугать… А когда выжал портянки и увидел, что свою неловкость Кедрин переживает глубоко, решил приободрить его шуткой:

— Не горюй, Михалыч! Ты еще себя покажешь! Дай нам только с немцем схлестнуться! Уж тогда-то ты начнешь со своей-то силушкой бросать их через правое и через левое плечо.

Видя, что Кедрин никак не может погасить в душе чувство вины, Богров-младший протянул ему только что раскуренную самокрутку:

— Попробуй, Михалыч, бийская. Аж до копчика продирает.

Кедрин поднялся, с благодарностью принял самокрутку и, сделав глубокую затяжку, снова вытянулся па земляных нарах.

— Чего молчишь? Ай обиделся? — спросил Богров-старший, наблюдая за выражением лица Кедрина, углубленного в свои мысли.

— Нет, не обиделся. Просто вспомнил.

— Москву, поди, вспомнил или опять своего академика?

— Нет, не его. Другое вспомнил. Вчера вечером вы начали рассказывать про своего хозяина, когда в годы молодости были в немецком плену, да не закончили, бомбежка помешала, — напомнил Кедрин. — Пожалуйста, доскажите, Николай Егорович.

— На чем же я остановился?

— На пожаре. На том, как вы вытащили из огня двухлетнего сына хозяина.

— О пожаре потом. Вначале о немецкой точности. — Богров-старший некоторое время молчал, мысленно уносясь в годы далекой молодости, потом неторопливо, словно взвешивая каждое слово, продолжал — Три года я у них пробатрачил. Обижать особо не обижали, но и радостных дней не видал. Жена хозяина ходила на последних днях, вот-вот должна была родить. А сам, бауер, по каким-то своим не то записям, не то подсчетам распланировал, что фрау Грета должна разрешиться в воскресенье… Заказал праздничный обед, достал из подвалов лучшего вина, вызвал акушерку, с самого утра зажег в зале свечи, а фрау не мычит не телится. Хозяин аж взъярился от злости. Места себе не находит. А бедняжка Грета, как мне сказала ихняя прислуга, обливается слезами.

— И когда же она родила? — спросил Кедрин.

— Через четыре дня, в четверг… Нарушила все расчеты хозяина. Очень был недоволен.

— Кого родила? Сына или дочь? — донесся из темного утла голос ополченца Зайцева.

— Сына. В этом Грета угодила, а главное не нарушила планов мужа. Хозяин ждал сына. Над кроватью новорожденного он повесил гобелен с изображением тевтонского рыцаря.

— Это зачем же? — спросил Егор.

— Чтобы рос из него воин, достойный своих славных предков. Честолюбив был хозяин, ой как честолюбив… Сперва у него были законы рыцарства, а потом уж бог.

— Как назвал сына-то? — продолжал расспрашивать Кедрин.

— Францем. В честь австрийского императора Франца Первого, последнего императора Священной Римской империи… Хозяин гордился тем, что дед его состоял у императора Франца Первого офицером по особым поручениям.

— В каком году родился этот Франц? — спросил Кедрин.

— Король?

— Нет, сын вашего хозяина.

— В августе шестнадцатого года… Хороший рос мальчуган. Смышленый и ко мне был очень привязан. Я учил его русскому языку. На лету все схватывал. А фрау Грета аж вся сияла, когда он повторял за мной русские слова.

А когда мальчишка забирался ко мне на плечи и пришпоривал грудь своими розовыми пяточками, отец ликовал. Ему казалось, что сын его — истинный тевтонский рыцарь, рыцарь по крови и по рождению.

— Как же они вас отблагодарили за то, что вы вытащили их наследника из огня? Ведь, поди, сами могли погибнуть?

— Фрау Грета отслужила за меня молебен в кирхе.

А когда пришел день расставания — все мы возвращались из плена, — она сняла с груди золотую цепочку с медальоном и подарила мне на память. В знак благодарности за мой честный труд. А больше всего за спасение сына.

— Сколько же ему сейчас лет, если он жив?

Словно боясь ошибиться в подсчете, Богров-старший закрыл глаза и некоторое время молчал, беззвучно шевеля губами. Потом ответил:

— Уже двадцать пять.

— Случайно, не твой ли Франц сегодня утром летал на «раме» над нашими окопами? — спросил Егор.

— Все может быть, в их роду все военные: отец, дед, прадед…

В землянке наступила тишина, изредка нарушаемая простудным кашлем ополченца Еськина.

— Товарищ Кедрин, вот вы тоже, когда мы стояли на Ламе, однажды начали рассказывать про физика Эйнштейна и про французского писателя Эмиля Золя. Но так и не досказали — нас, помню, подняли по боевой тревоге.

Это сказал ополченец Кудрявцев. До войны он работал фрезеровщиком на заводе. На Кедрина Кудрявцев смотрел с каким-то особым уважением, доходящим до тайного поклонения. И Кедрин это чувствовал, а порой испытывал даже неловкость оттого, что пожилой человек, который годился ему чуть ли не в отцы, обращался к нему с таким почтением.

— Да, это интересно, — поддержал Кудрявцева Зайцев. — Особенно про Золю.

Все в землянке снова затихли.

— О, саикта симплицытас! — почти продекламировал Кедрин и, вытянувшись на нарах, примиренчески сложил на груди руки.

Богров-старший хотел было спросить, на каком языке Кедрин сказал два этих звучных иностранных слова, в которых, по его расчетам, должно быть заключено что-то очень важное, подытоживающее его мысль, но в эту минуту почти над самой землянкой, где-то совсем у входа, разорвался снаряд такой силы, что все замерли и поднесли к глазам ладони: с потолка посыпались комья земли.

За первым разрывом через равные промежутки времени последовали еще четыре, но эти снаряды легли дальше, а потому их разрывы были глуше, тише.

— Братцы, сапоги в зубы и быть готовыми к бою! — скомандовал Богров-старший и принялся проворно наматывать на йогу портянку.

— Если бауманцы сдадут позиции — быть нам в мешке, — хмуро сказал Барышев.

— Бауманцы не отступят, ребята отчаянные, — сказал Богров-младший.

Убедившись, что артналет кончился, ополченцы один за другим вышли из землянки и заняли боевые ячейки.

Отец и сын Богровы внимательно оглядели свой «максим» и, удостоверившись, что все на своих местах, все замаскировано, поднялись на глиняный выступ в пулеметной ячейке, с которого была хорошо видна равнина перед боевыми позициями полка.

— Не подвели бы бауманцы! Мы-то будем стоять до последнего. — Вглядываясь в сторону шоссе, Богров-старший глубже надвинул на лоб выцветшую пилотку. Егор достал из кармана бинокль, с которым не расставался с первых дней формирования дивизии, и поднес его к глазам.

— Нет, батя, бауманцы не отступят. — Егор грудью навалился на сырой глиняный бруствер.

— А что, ростокинцы хуже бауманцев? А ведь вчера что получилось? Как волной смыло… — Богров-старший бросил косой взгляд на сына. — Чего ты там выглядел, что аж в струнку вытянулся?

— Когда же это кончится? Все идут и идут… Третий день подряд, днем и ночью. Кажется, конца и края нет.

И все из разных дивизий, с разных полков.

По шоссе, изрытому оспинами воронок, медленно, с постоянными заторами двигались обозы полуразбитых отступающих частей, санитарные машины с ранеными, за тягачами волочились спаренные прицепы пушек… По обочинам дороги, еле передвигая ноги, с узелками и котомками, вперемежку с солдатами, брели беженцы. Все уходили на восток.

— Чего грудью-то к сырой земле припал? Думаешь, на войне болячки не пристают? — проворчал Богров-старший и кинул сыну охапку пожухлой соломы, которую они ночью натаскали из скирды обмолоченной ржи. — И глядеть в эту дуду нечего, не в театре. Что прикажут — то и будешь делать. — Видя, что сын даже не шелохнулся, словно не расслышал слов отца, Богров-старший уже в сердцах повысил голос: — Кому говорят — слезь! Чего ты, как ячмень, лезешь на веко?! Успеешь еще словить шальную. И не услышишь, как прожужжит суженая-ряженая.

Егор подложил под грудь пук пожухлой соломы, спрятал бинокль, а спускаться в окоп не захотел: там под ногами хлюпала вода. Противно было идти и в прокуренную, душную землянку, где почти на четверть от пола стояла грунтовая вода, а по стенкам плыла опрелая сырость.

Отец протянул сыну кисет. Свернуть самокрутку Егор не успел. Из-за леса, над линией горизонта, по направлению к шоссе, с нарастающим гулом наплывали бомбардировщики. Они шли спокойно, уверенно, словно на учебную стрельбу на полигоне.

— Неужели ударят по беженцам? — сквозь зубы процедил Егор, снова поднося к глазам бинокль.

— В ту войну так не стервенели, — сказал Богров-старший и, пододвинув сыну каску, лежавшую в боковой нише пулеметной ячейки, приказал: — Надень! Не ровен час, полоснут и по нас.

— Это бомбовозы, им сейчас не до пас. — Егор не отрывался от бинокля. — Среди беженцев вижу женщин с грудными детьми. Старики и старушки за руку ведут маленьких.

— Надень, кому говорят!.. — прикрикнул на сына Богров-старший, подсовывая ему под локоть каску.

Отец видел, как намертво сжались кулаки Егора, как на щеках его заходили желваки.

Первые бомбы упали на обочину шоссе, по которой тянулись беженцы. Видно, враг метил в машины и пушки, да не попал. За какую-то минуту над шоссе и над обочиной поднялись несколько десятков черных земляных фонтанов, в которых серыми стертыми силуэтами обозначились поднятые взрывной волной человеческие тела, разбитые телеги, разметанная во все стороны поклажа с обозов…

— Не могу больше смотреть, сердца не хватает. — Егор положил на бруствер бинокль и головой припал на скрещенные руки.

Богров-старший взял бинокль и поднес к глазам. Не сразу дрожащими руками навел он бинокль туда, где рвались бомбы, где на искореженном участке шоссе образовался затор. Первое, что он увидел, — была девочка лет двух-трех. Прижавшись к распластавшейся в пожухлом бурьяне женщине, она что-то говорила ей, трясла за плечи, тянула к себе… По исковерканному криком рту девочки нетрудно было догадаться, что она просила мать подняться. Следующий заход бомбардировщиков оборвал стенания ребенка. Три тяжелые бомбы упали почти рядом с девочкой.

Когда улеглись поднятые взрывом комья черной земли, Богров-старший уже не увидел на обочине дороги ни девочки, ни гнедой лошади в оглоблях повозки, ни самой повозки… Он оторвал от лица бинокль и закрыл глаза. Почувствовав на своем плече руку сына, вздрогнул.

— Пойдем в землянку, отец.

Когда Богровы проходили пулеметную ячейку Барышева, то заметили, что Барышев смотрит на них глазами, в которых стыл ужас от всего того, что происходило там, на шоссе. Стрелять по самолетам нельзя, можно демаскировать позицию.

Навстречу Богровым по траншее бежал связной командира батальона. Придерживая рукой каску, которая была ему явно велика, связной скороговоркой проговорил:

— Приготовиться к отражению танковой атаки!.. Стрелять бронебойными… Под рукой иметь противотанковые гранаты и бутылки со смесью!..

Связной протараторил это механически, как заученную фразу, и кинулся дальше, в изломы траншей, к другим расчетам пулеметной роты, в которой было два противотанковых ружья, двенадцать станковых пулеметов и по одной противотанковой гранате на бойца. Бутылки с зажигательной смесью лежали в каждой индивидуальной ячейке. Но к ним пока относились с опаской: ходили слухи, что в разгар боя люди терялись, неумело обращались с ними и поджигали себя.

Богровы вернулись к своей пулеметной ячейке, заправили ленту, поудобнее расположились и замерли, пристально вглядываясь в равнину, обрамленную низкорослым кустарником, за которым синел лес. Танков ждали из-за этого леса.

— Ну, сынок, наверное, пришел и наш час. В случае чего — держись. Война есть война. В драке волос не жалеют. Да поглядывай за Кедриным. Он как дите малое.

Больше часа пулеметная рота, засев в боевых ячейках, поджидала из-за леса танки. Было приведено в действие все, чем располагал полк и чему научили ополченцев за два с половиной месяца кадровые командиры.

В соседнем батальоне два инженера-ополченца еще в начале августа, когда возводили Можайский рубеж обороны, смастерили самодельный лук-мортиру, при помощи которой можно вести точное прицельное метание бутылок с зажигательной смесью на расстояние пятидесяти — шестидесяти метров. Слух об этой мортире прокатился по всей дивизии. Это новое самодельное оружие ополченцы в шутку окрестили ракетой С. Н. Т. — смерть немецким танкам. Говорили, что сам командующий артиллерией генерал Воронов смотрел эту хитрую выдумку ополченцев и обещал посодействовать в выдаче ее изобретателям патентного свидетельства.

Казалось, что полк, который растянулся линией окопов на три километра, замер, приготовившись к упорной контратаке не на жизнь, а на смерть.

Начал накрапывать дождь. Богров-младший устал держать в руках бинокль. Медленно скользя перекрестием окуляров над линией горизонта, он ждал немецких бомбовозов, после которых, как правило, начиналась артподготовка и танковая атака. Но самолетов и танков пока не было видно.

Но вот слева послышался равномерно-вибрирующий вой «рамы». Каждое утро ровно в десять часов она пролетала над передней линией обороны, строго держа курс по изгибам передних окопов. Богров-старший повернул голову на нарастающий звук самолета. То, что он увидел в следующую минуту, заставило его поднести к глазам ладонь. Пристально вглядываясь в силуэт воздушного разведчика «фокке-вульф», он понял: под самолетом кружатся листовки.

— Опять сеет, гад, — выругался Егор.

— А ну, дай на минутку! — Богров-старший взял у сына бинокль и поднес к глазам. — Тот же самый. Ишь, скалится! И опять кулак показывает.

«Рама» приближалась к окопам второй роты со стороны дивизии бауманцев. Такая наглость — средь бела дня летать над окопами на высоте ста метров, грозить кулаком да еще что-то кричать при этом и бросать листовки! Богров-старший подобного не ожидал. Хотелось немедленно открыть огонь по наглецу из всех видов оружия, но имелся приказ не демаскировать позиций дивизии стрельбой по самолетам. А приказ есть приказ.

Плавно перевертываясь в воздухе, листовки, как белые голуби-турманы, медленно спускались к окопам батальона. До земли они долетели, когда «рама» уже миновала расположение стрелкового полка.

И все-таки кто-то из старших командиров дивизии не выдержал и, нарушая свой нее приказ, дал команду сбить наглеца. Из багряной опушки рощи, где проходила огневая позиция артиллерийского полка 85-миллиметровых противотанковых орудий (ранее полк был зенитным), показалось несколько белых дымков. После их появления до окопов стрелкового батальона донеслись звуки орудийных выстрелов.

«Рама» неловко припала на левое крыло и, словно споткнувшись о что-то невидимое, на какое-то мгновение замерла, потом круто пошла вниз, оставляя за собой черный шлейф дыма. Она упала в лес, откуда батальон ждал вражеские танки. Упала в тот самый момент, когда Богров-старший увидел, как в трех шагах от их пулеметной ячейки на траву упала белая листовка и, тут же перевернутая ветерком, легла почти у самого бруствера.

Чтобы достать ее, не нужно было вылезать из ячейки. Богров-младший, изогнувшись, протянул руку и, зажав уголок листовки между пальцами, достал ее. Листовка пахла свежей краской. Первая строчка была напечатана жирным крупным шрифтом. Взгляды отца и сына скрестились на листовке:

«Москвичи-ополченцы!

На вас накатывается смертоносный вал отборных танковых дивизий. Под их гусеницы легла Европа.

Ваше сопротивление бессмысленно. Фюрер и немецкое командование гарантируют вам жизнь, нормальное питание и медицинское обслуживание.

Ваше признание силы и величия Германии будет достойно оценено фюрером и даст вам право после победоносного окончания войны вернуться к своим семьям, в свою родную Москву и другие города и села России.

Будьте благоразумны. Вы стоите перед лицом трагедии, исход которой — в ваших руках.

Командование группы армий «Центр» даст вам на раздумье целую ночь»

Переходите на нашу сторону группами и поодиночке».

— Ну как? — спросил Егор и достал из-за отворота пилотки бычок. Закурил.

Отец не ответил. Скатал из листовки шарик, отковырнул шанцевой лопатой ком глины и зарыл ее. И тоже достал из пилотки большой бычок, прикурил от самокрутки Егора и, словно не было никакой листовки, спокойно сказал:

— Утром, если вынудят, мы им ответим.

В непривычную тишину, повисшую над окопами, вдруг откуда-то с небесной выси пролилось гортанно-трубное курлыканье журавлей. И слышалось Богрову-старшему в этих тревожных журавлиных возгласах предвестие долгих и больших бед, перед которыми нужно выстоять.

ГЛАВА XIX

Телефонный звонок полковника Реутова был неожиданным и, как показалось Веригину, преждевременным. Час назад по приказанию генерала Веригина Реутов срочно отправился на левый фланг полосы обороны, где по обеим сторонам автострады Москва — Минск занимали боевые позиции два приданных дивизии полка 85-миллиметровых зенитных орудий. На эти два артполка у Веригина была большая ставка. Оседлав самое танкоопасное направление полосы обороны — автостраду, зенитчики (тоже по приказу командующего Резервным фронтом приданные дивизии для усиления жесткой обороны) пока не укладывались в заданные темпы инженерно-земляных работ.

Веригин только что собрался лично проверить, как идут работы по подготовке к взрыву шоссейного и железнодорожного мостов, и хотел познакомиться с личным составом подрывной команды, сформированной из саперов резерва Главного Командования. Подрывная команда была придана дивизии два дня назад, хотя задачи ей были поставлены раньше — командованием Резервного фронта.

По пути от подрывников генерал планировал заглянуть к морякам-черноморцам. Вчера вечером командиры обоих дивизионов доложили Веригину, что моряки не хотят переобмундировываться. «Старая песня — умрем в тельняшках, — подумал Веригин, смотря на себя в осколок зеркала, который он вчера аккуратно закрепил между тремя гвоздями, вбитыми в сосновое бревно, служившее косяком дверного проема блиндажа. — Неистребимая традиция. Прет против всех законов маскировки. В тельняшках умирали черноморцы и в русско-турецкой войне. Не на воде, а на суше. На фоне красного суглинка и пепельно-серых меловых отрогов, в черно-белых полосатых тельняшках, в черных бушлатах и черных бескозырках, остроглазым туркам они, наверное, казались зебрами. Лучшей мишени не придумаешь…»

С мыслями о том, с чего он начнет разговор с моряками, генерал закрыл за собой брезентовый полог блиндажа, заменяющий дверь, и шагнул в глубину хода сообщения. В этот момент дежурный связист крикнул ему вдогонку:

— Товарищ генерал, на проводе ноль-три. Важное и срочное сообщение!

Последнюю неделю Веригина раздражали суетливость и нервозность Реутова. Чем ближе наступал час лобовой схватки с врагом, тем заметнее стали сдавать нервы у начальника штаба.

«Хотя, если разобраться, на Ламе оснований для нервозности было больше. Дивизия была вооружена в основном кирками и лопатами, одна винтовка приходилась на троих… А сейчас?.. Чего он мечет икру?» Уже на Вязьме полки были переформированы по штатам регулярных войск, каждое стрелковое отделение получило по две винтовки СВТ и ручные пулеметы; в каждую пулеметную роту выдали по двенадцать станковых пулеметов; в минометную роту — по шесть минометов; каждая полковая батарея получила четыре новенькие 76-миллиметровые пушки; взамен старых, отслуживших свой век пушек артиллерийский полк получил с завода двадцать четыре 76-миллиметровых орудия, восемь гаубиц и четыре мортиры. А два дня назад в дивизию поступили артиллерийские лошади. Правда, без амуниции. Но так или иначе вопрос с тягловой силой был уже фактически решен…

И все-таки Реутов нервничал.

— Ну что там стряслось?! — раздраженно бросил в трубку генерал, недовольный тем, что телефонный звонок заставил его вернуться в блиндаж и оборвал мысленное начало беседы, которую он должен провести с черноморцами. Он уже придумал начало своего обращения к матросам: «Товарищи краснофлотцы! Хоть и живет в народе красивый афоризм — «морской кок равен сухопутному полковнику», но война есть война. Война — не камбуз, где чумичкой разливают борщ по-флотски и носят брюки шире, чем гоголевский Днепр во время весеннего разлива, когда его не может перелететь ни одна птица…» — Ну что вы молчите?! Я вас не слышу… Говорите громче, в трубку!.. — нервничал Веригин.

Вначале слова полковника доносились как сквозь подушку, еле слышно, а потом, словно прорвавшись через преграду, резко и болезненно обрушились на барабанную перепонку. Реутов истошно кричал в телефонную трубку:

— Товарищ ноль-один, к нам прибыл Николай Николаевич Воронов!.. Повторите, как меня слышите? Я — ноль-три! Я — ноль-три!..

— Он же должен быть у нас завтра. А впрочем… Где он сейчас? — Взгляд генерала остановился на осколке зеркальца, прикрепленного к дверной стойке.

— На батареях у зенитчиков, — звучало в трубке.

— Что он там делает?

— Проверяет боеготовность орудийных расчетов и беседует с личным составом.

— Ну и как он находит работу зенитчиков? — спросил генерал и тут же подумал: «Не забыть убрать это чертово зеркальце. Чего доброго, увидит командующий, назовет барышней…»

— Инженерными работами и расположением орудий командующий остался доволен. Сделал только одно замечание.

— Какое?

— Нужно скорее заканчивать запасные позиции батарей и усилить маскировку как основных, так и запасных позиций. Говорит, что со стороны нашего левого соседа позиции обоих артполков просматриваются как нижегородская ярмарка.

— Передайте гостю, что я выхожу к нему навстречу, в расположение зенитчиков.

— Есть, передать! — раздался в трубке по-солдатски четкий голос начальника штаба. — Сейчас он в расположении полка Фокина. Беседует с личным составом.

Осколок зеркала генерал убирать не стал: пусть командующий (если он зайдет к нему на КП) думает о нем что хочет — должен же он в конце концов во что-то глядеться, когда бреется.

В блиндаж, запыхавшись, вбежал адъютант Веригина и следом за ним офицер связи. Адъютант доложил тоже, что минуту назад сообщил начальник штаба.

Веригин, застегнув ворот гимнастерки на все пуговицы, расправил под ремнем складки и приказал адъютанту и офицеру связи, чтобы те срочно сообщили начальнику артиллерии и начальнику связи о прибытии Воронова.

— Командирам всех полков и приданных подразделений — оставаться на своих КП и ждать моих приказаний!

…Командующего артиллерией Веригин нашел на огневой позиции второго стрелкового полка в батальоне майора Кадинова. Воронова сопровождали ординарец, адъютант и четыре прибывших с ним командира, а также комиссар дивизии Синявин, полковник Реутов и начальник связи дивизии полковник Моравский.

Рядом с Вороновым, отстав от него на шаг, шел командир второго стрелкового полка подполковник Савичев. Они только что осмотрели взводный блиндаж и шли по глубокой траншее, в которой были добротно отрыты и надежно оборудованы и замаскированы боевые ячейки пулеметных расчетов.

Воронов про себя отметил, что в августе здесь все было по-другому, не так надежно и прочно. Тогда на этом участке левобережья Днепра — Серково, Спичино, Яковлево — стояла 133-я стрелковая дивизия, которая первого сентября была брошена в район Ельни. Вместо ненадежных и весьма спорных — с точки зрения тактики и психологии солдата во время оборонительного боя — индивидуальных ячеек бойца, в насмешку прозванных некоторыми тактиками «сусликовыми норами» и «сурчиными гнездами», бойцы второй московской дивизии народного ополчения на всем протяжении восемнадцатикилометровой полосы обороны вырыли непрерывную ломаную траншею, разветвленную глубокими окопами и ходами сообщения во взводные блиндажи, к окопам орудийных расчетов, к запасным позициям батарей и ложным батареям.

На командующем был легкий генеральский плащ, в некоторых местах испачканный в глине. По выцветшим на солнце петлицам и блеклому околышу его фуражки, видавшей не один дождь, было нетрудно догадаться, что в штабных кабинетах Воронов не засиживался.

Доклад Веригина командующий выслушал внимательно, с выражением глубокой озабоченности. В озабоченности этой прочитывалось желание до конца проникнуть в положение и ход дел дивизии, которая всего лишь несколько дней назад покинула глубоко эшелонированную полосу обороты на реке Вязьма, где бойцы народного ополчения, невзирая на методические бомбежки, артобстрелы с воздуха, а также потери личного состава, зарываясь в тяжелый глинистый грунт, пролили столько пота… Вот теперь то же самое происходит на левом берегу Днепра.

Воронов пожал руку комдиву, и только теперь Веригин заметил, что белки глаз у командующего были воспалены, а взгляд и вялая улыбка как бы говорили: «Спасибо… За вашу дивизию я спокоен…

— Верховное Главнокомандование и лично товарищ Сталин на вашу дивизию возлагают большие надежды.

Воронов обвел глазами командиров, стоявших в просторном траншейном отводе и жадно ловивших каждое его слово. Он был доволен тем впечатлением, которое произвело на них его сообщение о том, какое значение придает их дивизии Сталин.

— Сделаем все, чтобы оправдать доверие Ставки и лично товарища Сталина, — воспользовавшись паузой, четко ответил Веригин.

— Надеюсь, вы поняли, почему вашей дивизии придали такую мощь: два полка 85-миллиметровых зенитных орудий, два морских дивизиона тяжелой артиллерии, гаубичный артиллерийский полк и отдельный тяжелый артдивизион?..

— Поняли, товарищ командующий! — Веригин окинул взглядом подчиненных ему командиров и заметил, как лица их просветлели. — Поняли с первого дня, как только вышли к Днепру и оседлали автостраду и железную дорогу.

Лицо командующего снова стало сосредоточенно-усталым и озабоченным. Словно подбирая самые правильные и точные слова, он сказал:

— У меня, товарищи, нет времени делать специальное сообщение о событиях на фронтах вообще и на вашем фронте в частности. Обо всем этом вы знаете из сводок Совинформбюро. Положение на всех фронтах тяжелое. Враг рвется к Москве. Преградой к столице на железной дороге и на автостраде Москва — Минск стоит наша дивизия. А поэтому… — Командующий сделал паузу и, глядя себе под ноги, продолжил: — Вы поняли меня, а я, познакомившись со всем тем, что делаете здесь вы, понял вас. Желаю вам удачи в боях. А теперь… — Воронов остановил взгляд на Веригине, — покажите мне пулеметные и орудийные окопы стрелкового полка.

Цепочка командиров, впереди которой шли Воронов и Веригин, двинулась по извилистой траншее в сторону автострады.

Поравнявшись с пулеметным расчетом Богровых, только что закончивших рытье запасной позиции, командующий остановился. Веригин запомнил их еще с Москвы, при первом построении полков в Измайловском парке. Высокие и плечистые, Богровы стояли на правом фланге роты. Еще тогда по четким линиям лиц двух рослых бойцов — молодого и пожилого, по их взметнувшимся над серыми глазами черным бровям Веригин понял, что перед ним отец и сын. Он даже задержался у роты, когда началась перекличка, чтобы удостовериться в своей догадке. И был доволен, когда старшина роты дважды подряд повторил фамилию Богровых и в ответ на его выкрики с правого фланга роты прозвучали ответы «я» из уст стоявших плечом к плечу отца и сына.

При виде двух генералов, за которыми двигалась цепочка командиров, Богровы встали. На их потных лицах желтели пятна глины. Богров-старший поправил на голове выгоревшую на солнце пилотку, перемазанную в бурой глине, расправил под ремнем гимнастерку и, повернувшись в сторону Воронова, отдал честь.

— Товарищ генерал-полковник, третий пулеметный расчет второй роты закончил рытье запасной позиции. Докладывает командир расчета сержант Богров.

Командующий перевел взгляд на рослого румяного детину, стоявшего рядом с командиром расчета.

— Второй номер пулеметного расчета рядовой Богров! — вскинув к виску широченную ладонь, отрапортовал Егор, а сам, как учил отец, «ел глазами начальство».

Командующий некоторое время стоял неподвижно, переводя взгляд с отца на сына.

— Ну прямо одно лицо, — пошутил командующий.

— Так точно, товарищ генерал! — бойко отчеканил Богров-младший. — Виноват мой отец.

— А ну, покажите свою позицию.

— Начнем с основной? — спросил Богров-старший.

— По логике вещей нужно начинать с нее. — Командующий боковым отводом траншеи пошел следом за Богровым-старшим. Егор шел позади командующего. Воронов молча осмотрел основную позицию пулеметного расчета, присел на холодный глиняный уступ окопа и достал из кармана плаща пачку «Казбека». Сделав знак пулеметчикам Богровым, чтобы те тоже сели, протянул папиросы вначале отцу, потом сыну. Богровы тоже присели на глиняный уступ, огрубевшими пальцами осторожно размяли папиросы, закурили.

— Как зовут, как величают? — с улыбкой глядя на Богрова-старшего, спросил командующий.

— Зовут Николаем, величают Егорычем, — затянувшись папиросой, ответил Богров-старший.

— А сына?

— Нарек по деду — Егором.

— Судя по окопу, видно, и раньше приходилось играть с «максимом»? — спросил Воронов.

— Давно, в молодости… Но кое-что еще помню.

— В гражданскую?

— На ней, и пораньше.

— Пришлось хлебнуть и империалистической? — Всматриваясь в лицо Богрова-старшего, Воронов пытался определить его возраст. — Какого года рождения?

— Девяносто первого.

— Тяжело? — Взгляд командующего остановился на больших и сильных кистях рук Богрова-старшего.

— Пока что лопата из рук не вываливается, товарищ генерал. И «максим» слушается.

Командующий встал, стряхнул с плаща засохшие комочки глины и затоптал папиросу.

— Ну что ж, спасибо, Николай Егорович, за беседу. Перекур окончен, пора приниматься за дело. — Видя, что Богров-старший хочет что-то сказать, но не решается, спросил: — Вы хотели что-то спросить?

— С кем выпала честь беседу вести, товарищ генерал-полковник? А то убьют, так и не узнаю…

Командующий протянул Богрову-старшему руку и сказал:

— Мы, Николай Егорович, с тобой тезки. Только моего отца звали Николаем. А фамилия моя Воронов. Должность занимаю большую: командую артиллерией всей Красной Армии.

Богров-старший, узнав, с кем он вел беседу, сразу как-то преобразился, даже разволновался.

— И со Сталиным видитесь?

— Приходится. По его заданию к вам приехал. — Воронов похлопал по плечу Богрова-старшего и хитровато-озорно подмигнул младшему. — Прилечу в Москву — передам товарищу Сталину привет от отца и сына Богровых. — С этими словами командующий направился в ход сообщения, соединяющий пулеметную ячейку с главной траншеей батальона, которая, как ручеек, вливалась в полковую и дивизионную реку-траншею.

В этот момент кто-то из ополченцев заметил в небе самолеты. Команда «Воздух» прозвучала глухо, словно тот, кто произнес ее, боялся: как отнесутся к этому генералы? Взгляды всех, кто находился в траншейном отводе, взметнулись к небу. Не прошло и нескольких секунд после команды «Воздух», как все отчетливо увидели в безоблачном небе, над окоемкой дальнего леса, длинную, словно точечный пунктир, линию. Линия обозначалась все отчетливее и резче, черные точки, наливаясь, становились каплями, капли увеличивались… На позиции дивизии шла волна бомбардировщиков.

— Всем в укрытие! — скомандовал Воронов и направился в отвод главной траншеи. За ним пошел генерал Веригин.

Вдоль многокилометровой траншеи, над боевыми позициями стрелковых полков, артиллерийских батарей и приданных дивизионов, сливаясь в общий гул, понеслась протяжная, как сирена речного парохода, команда: «Во-о-о-зду-у-х!»…

Но вот команда словно захлебнулась, и в тишину, повисшую вдруг над мостом через автостраду, над лабиринтом окопов, идущих вдоль левого берега Днепра, равномерными, как морские волны, звуковыми накатами врезался нарастающий гул немецких бомбардировщиков.

Блиндаж, рассчитанный на стрелковый взвод, с трудом вместил всех, кто в него кинулся.

Когда Воронов и Веригин вошли в блиндаж, взвод был уже в укрытии. Кто-то из ополченцев, не разглядев в темноте вошедших, смачно выругался.

— Ого!.. Такого я еще не слыхал… — заметил Воронов и, протиснувшись в середину блиндажа, зажег спичку. Кто-то из ополченцев зажег окопную «люстру», сделанную из сплющенной артиллерийской гильзы, в которую вставлялся длинный лоскут шинельного сукна.

Первый разрыв бомбы прозвучал глухо, как утробный земляной взрыв. За первым сразу же последовал второй, третий… Минуту спустя блиндаж задрожал, с потолка посыпались комья земли. Коптящее пламя «люстры» заколебалось, вырисовывая на стене уродливые тени.

Взгляды бойцов и командиров были устремлены на Воронова. И командующий чувствовал это. Он понимал, что по выражению его лица все читают степень наступившей опасности. Не растерянность, не беспомощность, отразились на лице командующего, а сдержанная сосредоточенность и мужество. Как и бойцы, он терпеливо ждал конца бомбежки.

Один из взрывов сотряс блиндаж так, что все, кто находился в нем, невольно присели. Следом за ним, через какие-нибудь одну-две секунды, последовал новый взрыв сокрушительной силы. Идущая за взрывом волна хлестанула через ход сообщения в блиндаж и бросила стоявшего у самого входа молоденького лейтенанта из свиты командующего на тех, кто находился перед ним.

Блиндажная «люстра» погасла. Наступил полный мрак, который тут же рассеялся — кто-то из командиров зажег спичку.

— Спокойно, товарищи, кажется, пронесло, — проговорил командующий и закурил. Закурил и Веригин.

Пачка «Казбека» пошла из рук в руки по земляным нарам, на которых сидели притихшие ополченцы.

— Сорок… — прозвучал чей-то сиплый голос в темном углу блиндажа.

— Двадцать… — донеслось из противоположного угла, куда пачка «Казбека» не дошла.

Воронов знал значение этих солдатских «заявок», а потому обернулся к одному из сопровождавших его командиров, и тот, с полуслова поняв генерала, поспешно достал из планшета две пачки «Беломора».

— Эти, пожалуй, будут покрепче. — Командующий протянул обе пачки на нары слева, куда «Казбек» не дошел.

Бомбежка кончилась. Над боевыми позициями дивизии вновь повисла настороженная ломкая тишина. Первым из блиндажа вышел командир дивизии. Следом за ним — Воронов. Метрах в четырех от входа в блиндаж, в изломе траншеи, зияла огромная воронка. Упади бомба всего на полтора метра ближе к входу — сила ее взрыва могла бы разрушить блиндаж. В том месте траншейной извилины, куда угодила бомба, стенки окопа были разметаны конусом.

Когда проходили мимо одиночных ячеек, — опустевших во время бомбежки, в одной из них командующий увидел уже немолодого ополченца, сидевшего на глиняном выступе.

Завидев генерала, боец уперся руками в колени и медленно, толчками, встал, глядя страдальческими глазами на подошедших генералов.

— Боец Еськин, товарищ генерал! — доложил ополченец.

— Что? Или захворал? — Воронов стал вглядываться в бледное, осунувшееся лицо ополченца.

— Немного есть, товарищ генерал… Но ничего, пройдет… — Еськин улыбнулся вымученной улыбкой и махнул рукой.

— Что болит-то?

Боец стоял и в растерянности молчал, не зная, какими словами сказать о своей болезни.

— Надорвался он, товарищ генерал. Встал под самый комелек бревна и надорвался, — доложил из-за плеча командующего подошедший командир взвода, на верхней губе которого только начал пробиваться первый пушок. — Кровь идет, а в госпиталь ложиться не хочет. Боится от своих отбиться.

— Кровь идет?! — Командующий строго посмотрел на ополченца. — Горлом?

— Нет, товарищ генерал, низом… — чуть слышно сказал Еськин. — Но это чепуха, пройдет.

— В госпиталь! — отрезал командующий и, повернувшись к взводному, приказал: — Немедленно в госпиталь!

— Есть, немедленно в госпиталь! — по-петушиному бойко ответил молоденький лейтенант вслед удаляющемуся генералу и в ту же минуту с протянутыми руками кинулся к больному ополченцу, словно собираясь подхватить его на руки и бежать с ним в лес, где располагался полевой госпиталь.

После котелка щей — командующий ел с аппетитом, — доставленных в термосах из ближайшего лесочка, где располагалась походная кухня, Воронов и сопровождавшие его командиры направились в гаубичный артиллерийский полк, который был придан ополченской дивизии уже после того, как она заняла полосу обороны на Днепре.

Генерал Веригин и Реутов отправились в дивизионы к черноморцам.

Больше километра пришлось колесить по изгибам главной траншеи, несколько раз их окликали часовые, которые зорко несли службу в боевом охранении. Веригин был доволен: бойцы и командиры дивизии находятся в постоянном напряжении, в ожидании предстоящих тяжелых боев. Но одновременно тревожила мысль, которая не выходила из головы последние дни: уж больно слаба линия обороны у соседних дивизий. Артиллерии у них в три-четыре раза меньше, чем в полках Веригина; средств противотанковой обороны — и того меньше…

Часовой из боевого охранения морского дивизиона к паролю генерала отнесся с некоторым недоверием, а поэтому решил вызвать дежурного командира. Когда тот явился и удостоверился, что перед ним командир дивизии и начальник штаба, четко отдал честь генералу и пропустил его и Реутова перед собой.

— Ведите нас на КП командира дивизиона!

— Прошу за мной, — сказал старший лейтенант показал в сторону, куда им следовало идти.

Проходя мимо орудийных расчетов по огневой позиции дивизиона, Веригин обратил внимание, что большинство матросов, копошившихся у орудий, переобулись в ботинки с обмотками. Вместо широких черных клешей на ногах моряков смешно пузырились солдатские галифе цвета серой глины. Кое на ком вместо темно-синих форменок и черных бушлатов были ватные фуфайки. Но тут же Веригину бросилось в глаза: почти на всех были бескозырки с удлиненными лентами, на которых золотом горели слова: «Черноморский флот». Из-под расстегнутых воротов гимнастерок пестрели тельняшки.

«Сдаются морячки… Наконец поняли, что окопы — не Дерибасовская в Одессе, — подумал Веригин. И решил: — Сегодня же все должны надеть пилотки и каски».

КП командира дивизиона располагался в добротно оборудованном блиндаже, вырытом на пригорке, с которого хорошо просматривались все основные и запасные позиции тяжелых батарей. Оба моста — железнодорожный и мост автострады — были видны как на ладони.

В блиндаж командира дивизиона капитана второго ранга Серова Веригин вошел в тот момент, когда Серов, стоя спиной к входу, отчитывал уже немолодого, с глубокими залысинами, матроса-гиганта, — на бушлате которого горели два золотистых широких шеврона.

«Каждый такой шеврон — пять лет сверхсрочной службы… Видать, старый морской волк», — подумал Веригин и успел заметить, как переменился в лице матрос.

Чтобы не поставить в неловкое положение командира дивизиона, который, не замечая вошедшего генерала, с командирской «морали» уже переходил на грубый разнос, старший лейтенант, сопровождавший Веригина, громко кашлянул в кулак и доложил:

— Товарищ капитан второго ранга! К нам в дивизион прибыл командир дивизии!

Крутоплечий и подтянутый командир дивизиона, переодетый в пехотное обмундирование, резко повернулся к вошедшему дежурному и, сразу же переменившись в лице, чеканно доложил:

— Товарищ генерал, личный состав приданного вам морского дивизиона завершает оборудование огневых позиций.

— А это что еще за артист? — недовольно бросил Веригин, смерив взглядом старого матроса.

— Это не артист, товарищ генерал.

— А кто же?

— Это лучший старшина дивизиона! Сверхсрочник, отличник боевой и политической подготовки…

— Тогда к чему у вас все это «объяснение в любви»? — пошутил Веригин, поняв с первых же минут появления в блиндаже, по какой причине по стойке «смирно» виновато замер перед командиром матрос-богатырь.

— Никак не может расстаться с морской формой, товарищ генерал.

— Фамилия? — резко спросил Веригин, глядя на матроса и в уме прикидывая, какие хлесткие и ядовитые слова могут скорее всего сломить это бессмысленное упорство.

— Старшина второй статьи Артем Свиридов! — пробасил матрос.

— Вы где: на войне или на Приморском бульваре в Одессе?

— На войне, товарищ генерал!

— Вы знаете, что приказ командира на войне — закон?!

— Знаю, товарищ генерал!

— А вы знаете, старшина второй статьи Свиридов, что демаскировка на войне — это ’ преступление, равное предательству?!

Матрос глядел куда-то поверх плеча генерала и молчал.

— Почему не отвечаете?!

— Ваше приказание будет выполнено, товарищ генерал! Только разрешите обратиться к вам с просьбой?

— Слушаю вас.

— Когда дело дойдет до последней драки — разрешите надеть бушлат и бескозырку?

Веригин не ожидал такого вопроса и поэтому ответил не сразу. Он прошелся по блиндажу и остановился у грубо сколоченного из неструганых досок стола, на котором лежала схема расположения основных и запасных позиций батарей, соединенных ходами сообщения с главной траншеей дивизиона.

С минуту Веригин стоял у стола, делая вид, что изучает схему боевой позиции дивизиона, потом резко вскинул голову и в упор посмотрел на матроса Свиридова, который стоял по стойке «смирно» и терпеливо ждал ответа на свой вопрос.

— Если дело дойдет до последней драки, до последнего часа, когда на карту нужно будет поставить жизнь, — тогда разрешаю надеть морские бушлаты и бескозырки. — Веригин перевел взгляд на капитана второго ранга, стоящего у стола и переминающегося с ноги на ногу. — Вы слышали, капитан второго ранга? Когда дело дойдет до рукопашной — разрешаю матросам надеть бушлаты и бескозырки.

— Ваше приказание будет выполнено, товарищ генерал! — по-уставному четко ответил командир дивизиона. — Разрешите старшине второй статьи Свиридову быть свободным?

— Ступайте, — мягко сказал генерал и, подойдя к Свиридову, положил руку на его плечо.

Больше часа провел Веригин в дивизионе Серова. И уже было собрался провести смотр одной из батарей, как к нему подбежал офицер связи и доложил, что его требуют к телефону.

Побатарейного смотра Веригин так и не сделал: его вызвал на КП артиллерийского полка Воронов.

Солнце уже клонилось к закату, когда Веригин, за день намотавшись по окопам стрелковых полков и артиллерийских батарей, прибыл на КП артиллерийского полка, где его ждал Воронов.

— Ну как, товарищ командующий? Что вы скажете о соколах гаубичных батарей? — Веригин выжидающе глядел на усталое лицо Воронова, который сидел посреди блиндажа на круглом чурбаке, поставленном на попа.

Воронов вытер со лба пот и окинул взглядом сопровождавших его командиров.

— Молодцы! Батарейцы все как на подбор. Правда, нервничают без курева. Но вечером курево будет.

До ближайшей опушки леса, где располагался блиндаж начальника артиллерии дивизии, добирались траншеей. Солнце уже село, и над приднепровской долиной, изрезанной окопами, рвами и ходами сообщения, опутанной колючей проволокой и десятками километров телефонных проводов, опускалась тихая, полная тревог и неожиданностей сентябрьская ночь.

Семизвездный ковш Большой Медведицы неподвижно висел в темном небе, как бы безмолвно владычествуя над мириадами рассыпанных звезд, одни из которых трепетно мигали, другие слабо мерцающими точками еле обозначались в бездонных глубинах Вселенной.

До командного пункта Веригина ехали извилистой дорогой на газике начальника боепитания. Шофер, низкорослый светлоглазый крепыш с протяжным говорком волжанина, знал дорогу настолько хорошо, что машину вел с выключенными фарами, да так отчаянно-лихо, что Воронов не удержался от предостережения:

— Видал лихачей, но таких!.. Тебя, случайно, не сова родила? Как ты ухитряешься видеть дорогу в этих темных джунглях?

Луна, вынырнувшая из-за рваного облака, светлым отблеском легла на улыбающееся лицо шофера.

— Мать меня родила, товарищ генерал. Анастасия Лукинична Ромашкина, — быстро нашелся шофер и, почти не снижая скорости, круто повернул газик влево.

— Сам-то с Волги, поди? — спросил Воронов, прикуривая папиросу.

— Так точно, товарищ генерал, из-под Камышина! Из села Нижняя Добринка… Слыхали про такое? — проокал молодой волжанин и, улучив момент, когда командующий сделает очередную затяжку папиросой и на лицо его упадет отсвет от слабенького огонька, резко обернулся назад, чтобы рассмотреть лицо генерала.

—. Нижняя Добринка, говоришь? — словно припоминая что-то, проговорил Воронов. — Как же, слыхал… Говорят, в вашем селе растут самые большие в мире арбузы. Это правда?

Воронов явно пошутил. Зато шоферу слова генерала показались совсем не шуткой. Резко повернувшись в сторону командующего, он с искренним, почти полудетским восторгом воскликнул:

— Так точно, товарищ командующий!.. Видали кинофильм «Вратарь»?

— А как же? Кто же его не видел? — как с равным, продолжал беседу Воронов.

— Наши добринские арбузы кидал вратарь республики Антон Кандидов! По всей Волге не нашли таких, как у нас, в Нижней Добринке.

Уж так видно устроены некоторые люди: любят похвастаться своим селом, своей лошадью, которой равных нет, силушкой неуемной, дружбой со знатным человеком… В пылу соперничества и спора иногда даже недостаток могут возвести в доблесть. Неделю назад Воронов случайно оказался свидетелем солдатского спора. Была уже полночь, когда командующий, промочив ноги, решил зайти во взводную землянку, чтобы переобуться. Стараясь не разбудить уставших за день бойцов, он вместе с командиром полка тихонько, незаметно зашел в темный — хоть глаз коли — блиндаж, присел у входа на ящик из-под патронов и, не замеченный никем, принялся перематывать портянки.

В блиндаже стоял спертый дух махорочного перегара, перемешанный с запахом солдатского пота, прелью портянок и земляной сыростью. Прислушиваясь к разговору, Воронов понял, что спорят двое: москвич и ростовчанин.

Москвич вчистую забивал ростовчанина тем, что у них, ростовчан, нет не только Кремля, стадиона «Динамо», «Стереокино», — у них нет даже Большого театра… Даже крематория — и того нет… Ростовчанин слушал-слушал москвича, а потом вдруг неожиданно воскликнул:

— Стоп, москаль!.. Сделай передых! Хватит трепаться!.. Что нет у нас в Ростове крематория и Третьяковской галереи — это не смертельно. Обходимся и без них. И то, что абсолютный чемпион страны по боксу Николай Королев живет в Москве — этим тоже никого не удивишь. Ему там с руки жить. У нас — в Ростове его бы наша братва давно нокаутировала. — Сделав глубокую затяжку самосадом, ростовчанин но наступившей в землянке тишине понял, что бойцы, затаив дыхание, ждут, каким же главным козырем покроет он козырь разбитного москвича. Судя по наступательному тону ростовчанина, этот козырь, как все ожидали, должен решить спор. Так показалось и генералу. — Ты мне вот что скажи, фрайер с Арбата: в каком городе родился и провел свои детские годы Васька Шплинт?

— Что-о?.. — по-московски протяжно; с пренебрежением прозвучал голос москвича, лица которого ни командующий, ни командир полка не видели.

— Я тебя спрашиваю, в каком городе родился и жил Васька Шплинт?! Да, да… Васька Шплинт, гроза Колымы и Магадана!.. Два убийства, семнадцать вскрытых сейфов, девять ограблений госбанков и сберкасс!.. Пятнадцать судимостей!.. Два раза получал вышку, но сквозил мимо по амнистии!.. Общая судимость — сто семь лет!.. Все одесские воры перед ним ходили на цырлах! А в шестерках у него бегали и, я уверен, сейчас бегают москвичи!.. Если, конечно, он жив.

С трудом Воронов сдержал приступ неудержимого смеха: уж так врать, так врать!.. По притихшим бойцам и по кое-где тускло светящимся в темноте блиндажа самокруткам командующий понял, что последний козырь ростовчанина побил все козыри москвича. И чтоб не дать растерявшемуся москвичу перестроиться и повести спор в своем, выгодном для него направлении, ростовчанин тоном старшего, в котором звучали нотки великодушия и снисходительности победителя, громко, так, чтоб все слышали, сказал:

— Вот так-то, Москва!.. А ты говоришь: крематорий, цирк-шапито, «Динамо», Королев… Все это старо как мир!.. А сейчас — спать, братва! Потрепались, и хватит. Завтра с утра за кирки и лопаты. Нужно кончать запасную позицию. А то, если фриц долбанет по основной, тогда бежать некуда…

Воронов перевернул портянки, в темноте дернул за рукав командира полка, и они вышли из блиндажа, услышав вдогонку чей-то окрик:

— Кого это там уже понесло?! Закрой полог!..

Этот недавний солдатский спор, свидетелем которого ему пришлось быть совершенно случайно, Воронов вспомнил, сидя в захлестанном грязью газике рядом с шофером-волжанином, лицо которого при упоминании Волги осветилось сиянием мягкой белозубой улыбки, бросавшейся в глаза даже при слабых лунных бликах.

Командиры, сопровождавшие Воронова, устроились на ночлег кто где: порученец — в штабном блиндаже, интендант отправился к начпроду дивизии, артиллериста и саперов взял к себе в землянку начальник связи…

С Вороновым остались только адъютант и ординарец, который доложил, что машина командующего уже на КП — и что шофер будет спать в машине.

— Не замерзнет? Ночь-то холодная. Ожидаются заморозки.

— У него полушубок и ватник, товарищ генерал. А потом…

— Что потом?

— Вы уже две ночи не спите из-за его храпа. Как трактор ЧТЗ на посевной…

— Будь по-вашему. — Командующий махнул рукой и направился следом за Веригиным в отвод, который вел к глубокой траншее, упирающейся в блиндаж командного пункта. Словно вспомнив что-то, Воронов вдруг резко остановился. — Шофер ужинал?

— По нормам армейских богатырей, товарищ генерал, — весело ответил молоденький ординарец, в котором кипели удаль и прирожденный неунывающий нрав.

— А ты?

— Москвичи еще со времен Юрия Долгорукого считались самыми хлебосольными, товарищ генерал.

Когда Воронов и Веригин вымыли руки и сели за стол, на нем, как по щучьему велению, в большой кастрюле появилась дымящаяся пахучим паром рассыпчатая картошка. Рядом с ней, в обливном блюде, под льняным полотенцем лежали ровные, как близнецы, пупырчатые соленые огурцы. Копченая колбаса и сыр были нарезаны толстыми кусками. Огромный круглый каравай ржаного хлеба, испеченного на поду в русской печке, был нарезан длинными ломтями, какими режут хлеб только русские крестьяне: левой рукой прижав ребро каравая к груди, правой нарезают толстые длинные отвалы-лещи, из которых одного может вполне хватить на первое и на второе блюдо проголодавшемуся богатырю.

Посреди стола, сбитого из пахнувших смолой сосновых досок, возвышалась пирамидка, накрытая чистым холщовым полотенцем. Рядом с пирамидкой стояли два граненых стакана.

Где мне сегодня ночевать, товарищ генерал? — спросил ординарец, поправляя под пилоткой прядь буйных русых волос.

Командующий вскинул на ординарца глаза и улыбнулся так, словно хотел спросить: «И когда же ты наконец сознаешься, что дьявольски устал? Ведь целый день на ногах». А сказал другое:

— Владимир Романович, помоги уговорить моего ординарца, чтобы шел в армейский ансамбль. Талант пропадает.

Веригин молча пожал плечами, усмехнулся и пододвинул Воронову стакан.

Лицо командующего стало неожиданно строгим.

— Если еще раз увижу, что ты кокетничаешь с медсестрами и в это время забываешь о командующем — будешь ходить у меня в обмотках и в замасленной фуфайке! — Воронов разлил по стаканам водку, достал из блюда соленый огурец, разрезал его пополам и, поднеся к лицу ломоть хлеба, потянул в себя терпкий ржаной дух.

— Вы же сами говорили, товарищ генерал, что розы цветут даже тогда, когда стреляют пушки, а соловьи поют, когда от ран умирают солдаты… — ответил ординарец, картинно подбоченясь.

— Знаешь что, мил человек… Хватит краснобайствовать. Сегодня я дьявольски устал. Не до тебя. — Чокнувшись с Веригиным, Воронов спросил: — Чей блиндаж у вас тут поближе?

— Штабной, — ответил Веригин, встал и вышел за тесовую перегородку. — Лейтенант! Проводи ординарца командующего к полковнику Реутову! На ночлег. И доложи.

Когда ординарец вышел из отгороженной части блиндажа, где стояли две кровати, стол и два стула, Веригин сел на чурбан и поднес свой стакан к стакану командующего.

— Спасибо, Николай Николаевич.

— За что?

— За то, что навестили нас, посмотрели, как мы тут живем и сухари жуем.

Ели молча, с аппетитом похрустывая крепкими огурцами, пахнущими укропом и чесноком.

Было уже двенадцать ночи, когда Воронов заговорил о своих впечатлениях, которые он вынес, посетив полки и батареи дивизии.

— Что я тебе скажу, Романыч? От зари до зари колесил я по твоей линии обороны. Приказ Верховного: побывать во всех московских дивизиях народного ополчения и доложить об их боеготовности. Завтра утром вылетаю в Москву. В обед должен докладывать. Твою дивизию оставил напоследок. У Сталина к ней особое внимание. Почему — ты понимаешь. Линия нанесения немцами стратегического удара, железная дорога, автострада… и все такое прочее. — Командующий смолк. Прикурив от керосиновой лампы, закрепленной на неструганом сосновом столбике, он продолжил: — Побывал я у тебя и расстроился. — Выпустив облачко дыма, Воронов как-то испытующе посмотрел на Веригина, словно ожидая его обязательного «почему». И не ошибся.

— Почему? — Веригину сразу стало душно.

— Ты из деревни, Романыч?

Вопрос показался комдиву странным.

— Из глухой, смоленской, самой что ни есть захолустной.

— Ты не обращал внимания, как свиньи пробираются в огороды и как потом вспахивают грядки?

Веригин встал, прошелся по блиндажу, прикурил от лампы. Он даже не знал — зачем это сделал: у него в кармане лежала коробка спичек.

— Что-то не пойму, Николай Николаевич. Какая тут связь? Война и свиньи?

— Не с войной связь, а с тактикой фашистских бронированных свиней! — резко проговорил командующий. Он тоже встал и тоже зашагал по отсеку блиндажа. Высокий, могучий, разгоряченный разговором. — Свинья никогда не сунется в огород там, где ограда прочна. Ткнется носом — и в сторону. И рыщет, и рыщет, пока не найдет в изгороди слабое место. Ведь так?

— Так.

— А уж если свинья найдет в изгороди слабое место — вот тут держись!.. Ей бы только просунуть пятачок, а там она раздвинет любые колья, холкой поднимет любые жерди. Прозевал этот момент — и у тебя пол-огорода вспахано. Так вот, дорогой мой, у немцев та же тактика. Только в отличие от вульгарной деревенской свиньи, которая рыщет, как бы залезть в огород, огромная фашистская бронированная свинья тактикой своего проникновения клиньями захватила Европу. На первый взгляд, все очень просто, как дважды, два четыре. А в действительности… на душе у меня тревога.

— Чего вы боитесь, Николай Николаевич? — Веригин заметил, что щеки командующего порозовели.

— Боюсь одного — когда эта ненасытная бронированная лавина подойдет к полосе днепровской обороны, она не пойдет на твои батареи, на твои гаубицы, на твои морские дивизионы тяжелых орудий. Она свернет левее — к твоему правому, менее сильному соседу, а у твоего правого соседа тоже есть правый сосед… А он еще слабее… И вот там-то эта бронированная скотина может прорвать линию обороны. Она будет стараться рвать там, где тонко. А где именно тонко — это немецкая армейская разведка за годы войны научилась определять классически. — Придавив догоревшую папиросу в консервной банке, служившей пепельницей, командующий достал спички и закурил новую папиросу. Он заметно волновался. — Вот этим-то я и встревожен, Владимир Романович. И тревога эта во мне усилилась трижды, когда я осмотрел твое хозяйство. Ты сильнее своих соседей в три-четыре раза. Организация обороны в твоей дивизии надежная, грамотная. Учтено все: вероятное направление удара, складки местности, отработаны вопросы взаимодействия и поддержки… Вся огневая система организована продуманно, противотанковая оборона тревоги тоже не вызывает. Не поленились ополченцы и с запасными позициями и маскировкой… Твою полосу обороны можно приводить в академиях как классический пример на занятиях по тактике оборонительного боя. Обо всем этом вкратце я должен доложить Сталину…

— Спасибо, Николай Николаевич. Ополченцы Москвы поклялись с Днепра не уйти.

— Электризованные проволочные сети между Шатиловым и Яковлевым меня порадовали. Такого я еще ни у кого не видал. Правда, с конной тягой у вас, как и у соседей, дело швах. Лошади хорошие, свежие, упряжка — дрянь. Выкручивайтесь пока как-нибудь на местных ресурсах.

— За лошадей, Николай Николаевич, передайте командующему фронтом спасибо. Семен Михайлович прислал то, что надо. А вот с артиллерийской амуницией бьемся как рыба об лед. Хомуты и седелки с помощью райисполкома достали в местных колхозах, а постромки рвутся, как гнилая пряжа. Пушки тяжелые, а сыромятные ремни никуда не годятся. Нам бы десятка два тягачей для тяжелых орудий. И надежную амуницию. А то ополченцы чуть ли не на руках таскают пушки. При содействии местных райкомовских товарищей военизировали всех стариков шорников окрестных деревень.

— Твою просьбу, Романыч, передам Буденному. Хотя не обещаю, что все, что просишь, получишь завтра же. Буденному сейчас очень трудно. Всем трудно.

— А как вы находите ложные батареи моряков?

— Художники! Настоящие муляжисты! В двадцати шагах не отличишь от настоящих орудий. Для хитрости даже немножко подмаскировали их, чтобы не обнаружить явную ложь. А вот маскировка гаубиц до конца не доведена. Подскажи командиру полка, чтобы погуще забросали вениками маскировочные сети. Благо, сейчас осень. Все желтеет, а рядом лес.

Веригин сделал пометку в блокноте.

— Да, чуть не забыл, — спохватился командующий. — Подошли к соседу справа с десяток технически грамотных саперов. Для борьбы с танками ополченцы Гаранина придумали самодельные мортиры. Из этих штук можно прицельно бить по танкам бутылками с зажигательной смесью. Радиус точного попадания — пятьдесят — шестьдесят метров. Видел своими глазами. Эффект впечатляющий. Хотя средствами противотанковой обороны ты по сравнению с соседями не обделен и вопрос этот не вызывает у меня даже малейшей тревоги, но тем не менее кашу маслом не испортишь. Хорошее перенимать не грех. Если дело дойдет до утюжки окопов, эти мортиры будут незаменимы в борьбе с танками.

Веригин снова сделал пометку в блокноте.

— Я об этих мортирах-самоделках слышал. Но, честно говоря, в эффект не верил. Завтра же пошлю к Гаранину своих людей.

— Сошлись на меня. Гаранин с норовом. Вдруг не захочет поделиться секретом фирмы? — Только теперь командующий заметил на дверной сосновой стопке осколок зеркала, закрепленный гвоздями. — У тебя, брат, полный сервис.

— Привык бриться стоя. И каждое утро.

— Посоветуй регулярно делать это своему начальнику штаба. Вид у него прямо-таки неважнецкий. Да и руки почему-то трясутся…

Веригин привернул фитиль керосиновой лампы, и в блиндаже разлился мягкий полумрак. Были слышны вдалеке глухие разрывы.

— Кажется, в полку Гаранина рвутся? — сказал Воронов, снимая сапоги. — Мне где ложиться? — Он посмотрел на две заправленные койки у стены, обитой горбылями. Две другие стены были земляные, по ним стекала вода.

— Ложитесь на мою. Тут посуше, рядом с печкой, она еще теплая.

— А на этой кто спит?

— Мой ординарец.

— А он у тебя молодец. — Командующий зевнул. — Таких огурцов я не едал. А вот мне попался — артист! Веселья хоть отбавляй, а спать иногда ложусь не после ужина, а после его нового анекдота. А ведь люблю, шалопая. И он это знает. Вот уже второй год кочуем с ним по городам и весям. — Командующий снял ремень, повесил его на шпиль, вбитый в горбыль, и, не снимая гимнастерки и брюк, залез под ватное одеяло.

Веригин перевесил портянки командующего с голенищ сапог на теплое железное колено трубы блиндажной времянки, а чуть ниже, где печка была похолодней, повесил свои.

Накрываясь грубым суконным одеялом, Веригин бросил взгляд на неподвижно вытянувшегося во весь свой огромный рост командующего. Он лежал на спине, закрыв глаза и подложив под голову большие сильные руки. Вначале Веригин подумал, что тот уже уснул, а поэтому на цыпочках пошел в соседний отсек блиндажа и приказал связисту разговаривать по телефону потише.

— Понял вас, товарищ генерал.

Когда Веригин вернулся, нашел командующего все в той же позе.

Однако Воронов не спал. Не открывая глаз, он тихо, словно разговаривая во сне, сказал:

— Шестнадцатого августа, вечером, я был на приеме у Верховного. Помнишь этот вечер? Ты докладывал Сталину.

Веригин пружинисто вскинулся на кровати и вытянул голову в сторону командующего.

— Это число и этот вечер я запомню на всю жизнь.

Шестнадцатое августа в память Веригина врубилось прочно и навсегда. Ровно в девятнадцать тридцать он из штаба армии по рации лично докладывал Сталину о боеготовности вверенной ему дивизии. Веригин доложил Верховному Главнокомандующему, что дивизия народного ополчения Сталинского района города Москвы «напряженно работает и учится», что «в предыдущих походах и работе она показала высокие моральные качества, свою преданность Родине и партии». Сталин поблагодарил Веригина за доклад и пожелал успехов в предстоящих боях.

— Вы спите, Николай Николаевич? — тихо проговорил Веригин, которому очень не хотелось, чтобы командующий заснул на таком важном месте их разговора.

— Сталин выслушал тебя внимательно, даже как-то особенно тепло улыбнулся. Пожелал тебе успехов. Было дело?

— Было! — почти выдохнул Веригин. — А что еще сказал Верховный?

— Когда он положил трубку, то после некоторой пayзы сказал: «Веригину я верю…» В своем докладе завтра я ему скажу о тебе то же. А сейчас — спать.

Заснуть Веригин не мог долго. То, что сказал о нем Сталин, было большим авансом, и этот аванс и доверие нужно оправдать. Нужно осилить то, что непосильно другим, нужно добиваться успеха там, где другим этот успех кажется почти фантастическим…

А когда заснул, приснились свиньи… Огромные, страшные, разъяренные… Они прорвались в веригинский огород через ветхую изгородь соседки-вдовы тетки Марфы, муж у которой был убит на гражданской. Сколько помнит себя Веригин парубком, тетка Марфа вечно бегала к ним то за закваской, то за пилой, то за топором, которого сроду не имела…

Рассвирепевшие свиньи нашли лаз в прогнившей изгороди тетки Марфы и кинулись к их, веригинскому, огуречнику. Потом свиньи пошли на грядки моркови и лука, которые у Веригиных поспевали раньше, чем у остальных… Веригин выломал кол и кинулся на свиней, чтобы прогнать их с грядок, но тут же в ужасе отступил: свиньи пошли на него… Чавкая челюстями и издавая страшные, леденящие душу звуки, они окружали Веригина со всех сторон и пытались разорвать его на части…

Веригин проснулся в холодном поту. Встал, закурил. Чтобы отогнать навязчивый сон, выпил кружку холодного кваса — вчера вечером ординарец привез из соседней деревни целую флягу.

Сквозь надвигающуюся дремоту не раз и не два прорывалась последняя фраза, сказанная командующим; Эта фраза не давала покоя, она тревожно и сладко звенела в душе: «Веригину я верю…»

ГЛАВА XX

Генерал Сбоев не находил себе места. Собственный кабинет казался ему тесным. Недоверие к испытанным летчикам 120-го истребительного полка, сформированного из отборных опытных воздушных бойцов, многие из которых имели боевые ордена за Халхин-Гол и финскую войну, его не только злило, но в какой-то мере оскорбляло, даже унижало. И ведь кто?.. Член Военного совета дивизионный комиссар Тареев. Тот самый Тареев, который до вчерашнего дня в душе авиа донесениям воздушной разведки ВВС округа верил больше, чем сведениям, поступавшим из Генштаба, который последние дни иногда не имел постоянной и надежной связи с Западным фронтом.

В ночь на первое октября на Брянском фронте противник начал наступление крупными силами всех родов войск.

Ночной звонок командующего округом из Тулы был тревожным. Генерал Артемьев сообщил: связи со штабом Резервного фронта нет никакой, первый секретарь Тульского обкома партии В. Г. Жаворонков просит Артемьева задержаться в Туле и помочь организовать оборону города. А третьего октября случилось совсем непредвиденное — враг стремительно ворвался в Орел. Однако из репродукторов знакомый всем голос Левитана сообщал, что на Западном фронте «без перемен…». Радиосвязи со штабами Западного и Резервного фронтов не было вообще, а проволочная связь уже несколько дней как оборвалась.

Посланные четыре дня назад два офицера связи из штаба округа до сих пор не возвратились. Вчерашняя речь Гитлера по немецкому радио, переведенная в политуправлении, предвещала события, в которых должна развернуться «…новая операция гигантских размеров». Озадачивало и заверение фюрера: «Враг уже разбит и никогда больше не восстановит своих сил».

И вот в этой-то обстановке отсутствия постоянной связи Ставки и Генерального штаба с Западным и Резервными фронтами летчики 120-го истребительного полка BBС Московского военного округа с полным сознанием огромной ответственности за свои разведданные, которые, как их предупредили, пойдут не только в штаб округа, но и в Генеральный штаб и в Ставку, рискуя жизнью, подвергаясь обстрелу зенитных батарей противника, принимая неравный воздушный бой, уже с начала сентября барражировали зону между двумя фронтами — Западным и Резервным. Вели непрерывные наблюдения за передвижениями в этой полосе как своих войск, так и войск противника.

Еще ни разу воздушные разведчики 120-го полка не передали в штаб округа сведений неточных и неполных.

Сегодня утром после облета зоны наблюдения в штаб ВВС Московского военного округа с аэродрома была передана шифрованная телефонограмма: «На дороге от Спас-Деменска через Юхнов на Медынь движутся отдельные группы наших военных и гражданских автомашин, повозок и колонны артиллерии. К фронту и по фронту движения не отмечено».

Эту телефонограмму генерал Сбоев своими руками положил на стол члена Военного совета Тареева, который за отсутствием командующего округом последние три дня исполнял его обязанности. «Неужели Тареев усомнился в точности разведданных? — мучил один и тот же вопрос Сбоева. — Зачем он приказал немедленно поднять группу самолетов и повторно тщательно разведать направления Юхнов, Спас-Деменск, Рославль и Сухиничи, Рославль?»

Сбоев подошел к окну и распахнул створки. В кабинет сразу же ворвались звуки военной Москвы: резкие трамвайные звонки, надсадные гудки грузовиков, застрявших на перекрестке, горластое карканье ворон на облетевших деревьях… И все это было перемешано с запахом серы и пороховой гари. Августовские и сентябрьские взрывы немецких бомб и пожары уже успели устойчиво напитать сырую октябрьскую хмарь отяжелевшего воздуха.

«Конечно, летчики полка это недоверие к их разведданным отнесут на мой адрес… И они будут правы в своей обиде. Не Тареев, а я давал им приказ на повторный облет зоны». И что же? Ровно в тринадцать ноль-ноль с аэродрома поступила телефонограмма: «Танковая колонна противника протяженностью в 25 километров со стороны Спас-Деменска движется на Юхнов». Телефонограмму передал сам командир полка, строго предупрежденный Сбоевым, что результаты авиаразведки пойдут в Генштаб и в Ставку.

Однако в достоверности второго донесения Тареев почему-то усомнился. Он даже изменился в лице и удалил всех из своего кабинета, когда прочитал текст телефонограммы. Руки его дрожали. По лицу Тареева Сбоев видел, что Тареев очень хотел, чтобы летчики ошиблись, приняв наши танки за немецкие. Так бывает иногда в жизни человека, когда он попадает в большую беду. Как хочет тогда человек, чтоб все случившееся было сновидением, и как горестно становится на душе его, когда он в сотый раз убеждается, что случилась неотвратимая, страшная беда.

Чтобы подробностями подтвердить точность второго донесения, Сбоев передал Тарееву все, в чем заверил его командир полка: летчики прошли над вражеской колонной на малой высоте, они отчетливо видели фашистские кресты на башнях танков, даже были обстреляны из мелкокалиберных пушек и зенитных пулеметов… «Что еще ему нужно?.. Своими глазами увидеть кровь раненых летчиков?..»

Сбоев шагнул к окну и плотно прикрыл створки. В кабинете сразу стало тише. Да, Тареев очень хотел, чтобы все то, что донесла воздушная разведка, было кошмарным сном. Он тут же позвонил в Генеральный штаб и у дежурного генерала спросил о положении на Западном фронте. Ответ дежурного генерала его не удовлетворил, и он попросил соединить его с маршалом Шапошниковым. А что мог сказать ему маршал, когда Генштаб последние три дня не имел связи с фронтами? Сбоев стоял рядом с Тареевым и отчетливо слышал ответ маршала: «Тревожного, голубчик, пока ничего нет, все спокойно, если под спокойствием понимать войну. А вообще, голубчик, вы очень часто звоните, а нервозность, как вы знаете, сестра паники…» И первым повесил трубку.

Перед глазами Сбоева все еще стояло лицо дивизионного комиссара в тот момент, когда маршал Шапошников, по-отечески отчитав Тареева, положил трубку. Его словно обдало жаром. Тареев долго, в какой-то смутной душевной раздвоенности рассеянно смотрел на Сбоева, потом глубоко вздохнул, закрыл глаза и откинулся на спинку кресла. В нем шла напряженная внутренняя борьба: кому верить? Летчикам-истребителям 120-го полка или дежурному Генерального штаба, сведения к которому поступали из других, не менее авторитетных источников? Да тут, как на грех, тревогу усугубил начальник оперативного отдела штаба округа полковник Васин, только что доложивший из Малоярославца по телефону, что дивизии 43-й армии попали в окружение и разрозненными группами с боями выходят из окружения, что среди части отступающих паника… Член Военного совета тут же отдал распоряжение Васину, чтобы паникеров немедленно задерживали и передавали в особый отдел.

«Конечно, Тарееву тяжело усомниться в данных Генштаба и маршала Шапошникова. А каково мне было выслушивать члена Военного совета, приказавшего перепроверить курс танковой колонны врага, движущейся на Юхнов? Что подумают обо мне летчики Дружков и Серов, которые только что вернулись с зоны барражирования с простреленными крыльями и хвостами? Ведь оба летчика по классу мастерства высшего пилотажа поднялись почти до виртуозности Валерия Чкалова. И им не поверить…»

Долгими, мучительными были часы ожидания возвращения летчиков истребительного полка. Трижды раздавался в телефонной трубке взволнованный голос Тареева. На его вопрос: «Ну как, еще не вернулись?» — Сбоев, сдерживая волнение, неизменно отвечал: «Пока нет». Оба генерала, Тареев и Сбоев, отлично понимали, что со сдачей противнику Юхнова и Спас-Деменска открываются широкие ворота на еще не до конца оборудованный и почти без войск Можайский рубеж обороны Москвы.

Сбоев открыл папку с грифом «Совершенно секретно» и достал из нее справку произведенных инженерных работ на рубежах Можайского и Малоярославского укрепрайонов. Согласно последней сводке было видно, что на обоих этих рубежах строительство противотанковых препятствий, дотов и дзотов близилось к завершению. Полностью установлены бронеколпаки, по всему переднему краю отрыты окопы полного профиля. На главных направлениях установлены проволочные заграждения. Дальше пошли цифры, в которых почти зримо выражалась общая картина боеготовности всей линии Можайской обороны: 111 километров противотанковых рвов, свыше 500 километров проволочных заграждений, 95 километров эскарпов, 289 долговременных монолитных и из сборного железобетона огневых точек, 534 деревоземляные с железобетонными колпаками огневые точки… Но это было пока еще далеко не все, что запланировал Генштаб соорудить на Можайском рубеже обороны.

Однако самбе главное, что тревожило Ставку, Генштаб и командование округа, было то, что Можайский рубеж обороны, рассчитанный на 20–25 стрелковых дивизий со средствами усиления, представлял собой пустынный незаселенный город-крепость, если не считать десятков тысяч москвичей, пришедших в фуфайках и кирзовых сапогах, с кирками и лопатами строить этот вал-город, где должна была развернуться великая битва за Москву. Ни одна дивизия, ни один полк из резерва Ставки еще не заняли отведенных им позиций этого стратегического рубежа. С Дальнего Востока почти без задержки грохотали на запад военные эшелоны 32-й стрелковой дивизии. На Урале формировались четыре новые стрелковые дивизии. Из пяти формирующихся литерных полков реактивных минометов только два полка не раньше чем через две недели могли прибыть на Можайский рубеж обороны. Личный состав четырех стрелковых бригад, дислоцирующихся в районах Среднего Поволжья, еще не прошел и минимума подготовки, чтобы эти бригады можно было бросить в бой.

«Многое будет решаться на Можайском рубеже. Если немцы перемахнут и этот вал, Москве будет очень трудно. Придется драться па ее окраинах. А может быть, и в самой Москве…»

Телефонный звонок заставил Сбоева вздрогнуть. Это был как раз тот звонок, которого он ждал.

Командир 120-го авиационного истребительного полка лично доложил — голос его Сбоев мог узнать из тысячи голосов, — что только что вернулись с разведзадания три боевых экипажа. Голова танковой колонны немцев уже находится в пятнадцати километрах от Юхнова. Летчики прошли над колонной бреющим полетом, попали под сильный зенитный огонь и вернулись с пробоинами в машинах.

— Надеюсь, новой перепроверки не будет? — закончил свой доклад командир полка. — Может быть, в доказательство достоверности наших разведданных штабу нужны жизни летчиков?

Как он, Сбоев, понимал в эту минуту командира полка, летчика-истребителя высшего класса, слава о котором гремела еще во время событий на Халхин-Голе!

— Думаю, что не потребуется ни крови летчиков, ни их жизней, Михаил Николаевич. К сожалению, я не могу всего передать вам по телефону. Я требовал от вас перепроверок только потому, что с меня требуют их свыше.

— Понял вас, товарищ генерал.

— Только понимай правильно, как летчик летчика.

— Тоже понял. — В голосе командира полка прозвучали нотки искреннего доверия.

В кабинет Тареева Сбоев вошел так, словно в руках у него был ключ разгадки, которая волновала весь штаб. Дивизионный комиссар даже встал, когда читал текст донесения авиаразведки.

Тут же, при Сбоеве, Тареев соединился с начальником Генерального штаба.

Что сказал дивизионному комиссару маршал Шапошников — Сбоев не слышал, но, судя по тому, как полыхнули его щеки, нетрудно было догадаться, что разговор этот для Тареева был не из приятных.

— Будем делать третью перепроверку! — тоном неукоснительного приказа сказал Тареев и медленно опустил на аппарат телефонную трубку.

— Неужели в Генштабе не доверяют нашим двум тщательным перепроверкам? Почему вы не хотите сообщить Шапошникову последние данные авиаразведки? Вы что — не верите летчикам, товарищ член Военного совета? — сдерживая волнение, официальным тоном проговорил Сбоев.

Дивизионный комиссар встал из-за стола.

— Неужели вы не понимаете, Владимир Николаевич, что разведданные ваших летчиков сегодня уже приобретают значение стратегическое? — На слове «стратегическое» Тареев сделал особое ударение. — Я уверен, что от маршала Шапошникова это донесение тут же пойдет к Сталину.

— Ну и что?! Я даже хочу этого. Сталин должен знать об этом!!! Ясно одно: немецкие танки подходят к Юхнову! Я знаю летчиков этого полка и тех, кто летал на вторую перепроверку.

— Необходимо сделать третью перепроверку! — сухо отрезал член Военного совета и потянулся к телефонной трубке. — Немедленно приступайте к выполнению задания.

Как в тяжелом сне вышел Сбоев из кабинета дивизионного комиссара. В свой кабинет вошел как в чужой. С командиром 120-го истребительного авиационного полка разговаривал резко, отрывисто, и когда после некоторого молчания командир полка язвительно спросил, кому нужна эта очередная изнурительная перепроверка, генерал закричал в трубку:

— Полковник!.. Не будьте обидчивой барышней! На войне это исключается. Поднимите в воздух самых надежных людей и разведайте — вошли ли немецкие танки в Юхнов!

— Разрешите полететь мне самому, товарищ генерал? — раздался в трубке голос полковника.

— Не разрешаю!

— Тогда пошлю с летчиками одного из командиров эскадрилий.

— Это можно.

О завтраке было забыто. Сбоев подошел к столу. На календаре бросилась в глаза запись, сделанная рукой дежурного по штабу: «Звонил акад. Казаринов, просил заехать. В любое время дня и ночи. Болен».

Порученец Сбоева, глядя на командующего, искренне страдал. Со вчерашнего вечера во рту командующего не было маковой росинки. Искурил две пачки «Казбека», на полу, в углу кабинета, рядом с плетеной корзиной стояла дюжина пустых бутылок из-под боржоми, массивная свинцовая пепельница до краев наполнена окурками…

— Товарищ генерал, так нельзя… Александр Македонский и Наполеон тоже воевали, но они не забывали обедать. — Порученец пытался шуткой уговорить Сбоева, чтобы тот спустился в буфет, но по лицу командующего понял, что пошутил неудачно. Сбоев как-то нехорошо поморщился и раздраженно посмотрел на порученца:

— Это что — шутка из тех замшелых от старости анекдотов, над которыми перестали смеяться двадцать лет назад?

— Не понял вас, товарищ генерал, — виновато улыбнувшись, сказал порученец.

— Так вот, послушай… — Сбоев рассеянно, словно о чем-то вспоминая, посмотрел в окно. — Лежит старый узбек в больнице. Охает, кряхтит… Заходит в палату медсестра. Спрашивает: «Ты чего охаешь, Файзула?» Файзула отвечает: «Карл Маркс умир, Пушкин умир… и у меня щто-то живот болит… Ой, как болит!..»

То ли действительно порученцу понравился солдатский анекдот с бородой, то ли из угодливости подчиненного, но он раскатисто захохотал.

Чтобы не обидеть порученца, Сбоев по-свойски похлопал его по плечу:

— Выполню твой приказ, как только получу телефонограмму из Люберец. — С этими словами он открыл бутылку боржоми, налил до краев тонкий стакан и выпил одним духом.

Ждать телефонограммы из Люберец пришлось час. Но час этот показался Сбоеву вечностью.

Доклад командира полка был скорее зловеще-мрачным, чем просто тревожным: голова немецкой танковой колонны уже втянулась в Юхнов, летчики разведгруппы были обстреляны, двое из них ранены. Пролетая над танковой колонной немцев, они сбросили бомбы.

Телефонограмму командира 120-го истребительного полка Сбоев записал дословно.

Четвертый раз за день шел Сбоев в кабинет члена Военного совета, чтобы доложить о результатах авиаразведки. Даже страшился: а что, если дивизионный комиссар и на этот раз усомнится и, сославшись на какой-нибудь циркуляр Полевого устава, пожелает еще раз (в четвертый!) перепроверить полученные данные. «А ведь я считал Тареева другим… А впрочем… Впрочем, на его месте, может быть, и я… Но нет… Не доверять таким летчикам!..»

Дивизионный комиссар прочитал телефонограмму и подал Сбоеву ручку.

— Распишитесь. Поставьте точное время. Буду докладывать маршалу.

«Я бы, наверное, этого формализма не потребовал», — подумал Сбоев и, присев на кончик кресла, поставил число, время получения телефонограммы и расписался.

— Не обижайтесь, Владимир Николаевич. Этого требует обстановка. С меня могут спросить.

— Я могу идти?

— Обождите. Позвоню Шапошникову.

Разговор Тареева с маршалом был коротким. Член Военного совета по тексту донесения Сбоева слово в слово, чеканно доложил Шапошникову данные авиаразведки, которые Генеральному штабу были не известны. Тареев хотел сказать Шапошникову что-то еще, но тот, не дослушав его, положил трубку.

— Маршала мое сообщение сильно взволновало.

Сообщение это нужно — было сделать четыре часа назад.

— Владимир Николаевич, я немного постарше тебя. А поэтому пословицу: «Доверяй, но проверяй» не зря зависали в военный устав: Правда, другими словами. Я вас не задерживаю.

От голода под ложечкой сосало, во рту ощущался неприятный привкус табачного перегара: за какие-то несколько часов была искурена пачка «Казбека». Сбоев хотел спуститься в буфет, но передумал: до тех пор пока он не получит донесение о формировании двух авиаполков бомбардировщиков и не поступит сообщение из отдельной авиаэскадрильи, находящейся в Егорьевске, о готовности к боевым вылетам, об обеде нужно забыть.

Не успел Сбоев разобраться с самыми неотложными документами, как раздался телефонный звонок. Звонил Тареев. Голос его был тревожным, срывающимся.

— Зайдите на минутку. Я сейчас один. Нужно поговорить с глазу на глаз.

— Иду.

По лицу дивизионного комиссара Сбоев понял, что произошло что-то чрезвычайно тревожное.

— Сразу же после твоего ухода позвонил Поскребышев и соединил меня со Сталиным. — Лицо дивизионного комиссара и сейчас, когда разговор с Верховным Главнокомандующим уже состоялся, сохраняло следы большого душевного напряжения и крайней сосредоточенности. — Сталин задал всего четыре вопроса, и все они касались Юхнова и источника разведданных о Юхнове.

— Час назад в Юхнов вошли немецкие танки, — с крайним раздражением, граничащим с ожесточением, глухо произнес генерал Сбоев.

— Об этом Сталину доложил маршал Шапошников.

— Прямо по тексту моего донесения?

— Прямо по тексту вашего донесения.

— Какие будут приказания, товарищ дивизионный комиссар?

— Сталина наше донесение, как и маршала Шапошникова, крайне встревожило. Не понравилось ему и то, что генерал Артемьев оставил Москву и занялся организацией обороны Тулы. Прошу вас срочно послать в Тулу самолет с письмом к секретарю обкома Жаворонкову и срочно доставить командующего в Москву. Так распорядился Сталин.

— Что еще приказал Сталин?

— Сталин приказал действовать решительно! Собрать для боя все, что имеется. Перед командованием округа он поставил задачу: задержать противника на пять — семь дней на рубеже Можайской линии обороны, пока не будут подтянуты к Москве основные резервы Ставки. — Дивизионный комиссар смолк и продолжал стоять у стола перед Сбоевым, который принимал каждое слово члена Военного совета как боевой приказ Верховного Главнокомандующего, отданный ему, генералу Сбоеву.

— Что ж, будем выполнять приказ товарища Сталина, — сдержанно проговорил Сбоев, все еще не понимая, чем так глубоко был взволнован Тареев.

— Я пригласил вас не только за этим, Владимир Николаевич, — упавшим голосом проговорил дивизионный комиссар. — Об этом я мог бы сказать и по телефону.

— Что-нибудь случилось, Константин Федорович? — обеспокоенно спросил Сбоев. — На вас лица нет.

— Случилось, чего я никак не ждал. После звонка Сталина позвонили из Наркомата внутренних дел. Звонил сам нарком. — Тареев замолк, словно то, о чем он собирался сказать Сбоеву, причиняло ему нестерпимую боль.

— Что же сказал нарком? — Сбоев почувствовал, что волнение дивизионного комиссара имеет под собой какую-то почву.

— Нарком сказал, что и вы и я пользуемся информацией паникеров и провокаторов. — Тареев замолк. Некоторое время он рассеянно смотрел на Сбоева. — Потом он спросил, кто сообщил мне сведения о немецких танках, вошедших в Юхнов. Я назвал ваше имя.

— И правильно сделали, — твердо сказал командующий. — За эти данные я готов ответить головой!

Тареев вздохнул.

— Головы свои, генерал, мы пока побережем. А на всякий случай нужно приготовиться к неожиданному для нас обоих обороту дела. А разговор этот, как я понял по тону наркома, может состояться каждую минуту. Срочно предупредите командира авиаполка, чтобы все разведданные были письменно зарегистрированы. И немедленно!.. Теперь вы поняли, почему и я, как исполняющий обязанности командующего округом, просил вас подписать свое донесение? С докладом по этому вопросу я должен выходить на самый высокий уровень.

— Теперь, кажется, я вас понял.

— В случае чего, Владимир Николаевич, звоните сразу же. Больше задерживать не буду. Ваши телефоны, наверное, захлебываются от звонков.

Вернувшись в свой кабинет, Сбоев сразу же вызвал начальника штаба и распорядился срочно подготовить полки бомбардировочной и штурмовой авиации к вылету на бомбежку противника в район Юхнова, Спас-Деменска и Малоярославца.

Только теперь генерал решил наконец спуститься в буфет, но звонок главного телефона, «вертушки», вернул его от самой двери.

Звонили из Наркомата внутренних дел. Голосом, в котором не прозвучало никаких оттенков, предвещающих тревогу, дежурный по управлению передал, что Сбоеву необходимо срочно явиться к начальнику управления Окоемову.

— Что-нибудь захватить с собой? — Сбоев мучительно припоминал имя и отчество начальника управления, но так и не вспомнил. — Из документов — ничего не потребуется?

— Пока ничего не потребуется, — сухо прозвучал в трубке голос дежурного по управлению.

Сбоев позвонил Тарееву, но дежурный порученец, поднявший телефонную трубку, тихо, с придыханием ответил, что дивизионный комиссар разговаривает с начальником Генерального штаба.

«Ничего, позвоню от Окоемова, — подумал Сбоев. — У Тареева сейчас запарка, беспрерывные телефонные звонки… Тем более — остался за командующего». С этими мыслями Сбоев надел шинель, фуражку и, сообщив дежурному по штабу, что он будет не раньше чем через час-полтора, вышел из кабинета.

Сбоев вышел на улицу и подошел к своей машине.

В кабине, отвалившись на спинку сиденья ЗИСа, сладко дремал шофер, которого, несмотря на его молодость, командующий звал по имени и отчеству, чем поначалу смущал молодого человека, а потом тот привык к такому обращению и принимал его как знак особого к нему уважения.

— Обедал, Алексей Николаевич? — захлопнув за собой дверцу кабины, спросил Сбоев.

— Пока нет. Вас ждал, думал, вместе съездим. Вы, наверное, забыли, когда последний раз щи хлебали. Все на ходу да всухомятку.

— В наркомат… На Дзержинку. Четвертый подъезд.

За короткую дорогу от улицы Осипенко до площади Дзержинского командующий силился хотя бы приблизительно представить, зачем он так срочно понадобился Окоемову. Тем более в такое время, когда ему необходимо быть неотлучно в штабе округа. Однако стоило только Сбоеву вспомнить во всех подробностях разговор дивизионного комиссара с наркомом — а этот разговор Тареев передал дословно: и то, как возмущался нарком по поводу разведданных, переданных в Генеральный штаб, как он тут же почувствовал — сердце его защемило, сжалось. «Неужели нарком подключил к этому вопросу Окоемова? — полоснула по сердцу тревожная догадка. — Ведь он так и заявил Тарееву: люди, от которых исходит донесение о сдаче Юхнова, — паникеры и провокаторы».

И Сбоев вспомнил случай: месяц назад штабная машинистка, печатавшая автобиографии членов Военного совета, в спешке перепутала листы и на стол Сбоева положила биографию дивизионного комиссара Тареева, а автобиографию Сбоева, как потом выяснилось, отнесла в кабинет Тареева. Не видя в этом великого греха, Сбоев прочитал биографию члена Военного совета, и после этого прочтения дивизионный комиссар поднялся в его глазах выше, значительней, он предстал перед командующим ВВС человеком, достойным глубокого уважения, солдатом, прошедшим «сквозь бои и войны…». В свои восемнадцать лет Тареев служил в омской Красной гвардии; в гражданскую войну бил колчаковцев и белочехов; на каховском плацдарме грудь в грудь сходился в боях с врангелевцами; форсировал Сиваш во время штурма Перекопа; будучи комиссаром полка, освобождал Севастополь; уничтожал белобандитов в Одессе… Многие годы служил комиссаром погранотряда на государственной границе; с 1935 года — начальник политотдела пограничных округов в Казахстане и на Дальнем Востоке; в партии — с начала 1919 года… «И как нарком смог бросить такое грозное обвинение коммунисту и солдату, связавшему свою судьбу с Советской властью, с Красной Армией?!» Распаляя Себя гневом, Сбоев не заметил, как машина подкатила к главному подъезду Наркомата внутренних дел.

Окоемова Сбоев видел всего лишь один раз, и то издалека, случайно. Лично он не был с ним знаком: просто пока не было причин вступать в контакт с этим серьезным управлением. Зато лицо наркома стояло перед ним отчетливо, с чертами, выражающими характер непреклонный, суровый.

Лифт остановился.

Дежурный по управлению с тремя кубарями на петлицах, проверив удостоверение командующего, молча кивнул на высокую дверь, обитую черной кожей.

— Войдите.

В просторном кабинете Окоемова стоял длинный Т-образный стол, застланный зеленым сукном. На стенах — портреты Сталина и Дзержинского. По сторонам длинного стола стояло дюжины две стульев. На маленьком столике, рядом с креслом, под левой рукой Окоемова, стояло несколько телефонов, один из которых был с гербом посредине цифрового диска.

Окоемов закончил что-то писать и поднял голову, рассеянно глядя через плечо Сбоева. Казалось, что он был еще во власти какой-то сложной, еще не до конца решенной задачи. Потом, словно отрешившись от не дающей ему покоя мысли, провел ладонью по лбу, точно разглаживая его, и в упор посмотрел на Сбоева.

Первый вопрос, который Окоемов задал генералу, и тон его голоса уже говорили о том, что к встрече с командующим ВВС начальник управления психологически был подготовлен.

— Вы знаете, генерал, что после вашего донесения, которое было передано маршалу Шапошникову, о том, что к Юхнову подошли немецкие танки, у товарища Сталина было плохо с сердцем?

— Этого я не знаю, — сдержанно ответил Сбоев.

— А теперь я хочу задать вам главный вопрос, ради которого я вас вызвал.

— Я вас слушаю.

— Полоса Западного и Резервного фронтов лежит или не лежит в зоне Московского военного округа?

— Нет, не лежит.

— Тогда почему вы, генерал, проявляете такое усердие и занимаетесь барражированием над территорией Западного и Резервного, фронтов? Ведь это не ваш сектор, не ваши земли.

— Усердие в военной службе всегда было родной сестрой доблести. И если вы находите, что при облете района Спас-Демевск, Юхнов летчики сто двадцатого истребительного полка проявили усердие, то мне, как командующему, это дважды приятно слышать.

Окоемов встал, окинул взглядом карту, висевшую за его спиной на стене.

— Какое вы имели право перешагивать барьеры территорий округа, который вам доверили?! Я это спрашиваю в связи с огромной тревогой Верховного Главнокомандующего, причиной которой было ваше донесение о вторжении вражеских танков в Юхнов.

Сбоев отчетливо припомнил число и даже час, когда по предложению командующего округом принималось решение вести постоянное барражирование зоны фронтов, лежащих за пределами территории Московского военного округа.

— Вам как, документально ответить на ваш вопрос или устно, в общем плане? — В душе Сбоева закипало негодование. В последние дни нервы его были так напряжены, что он с трудом сдерживался, чтоб не выразить своего возмущения. «Вместо боевых наград летчикам, которые, рискуя жизнью, своевременно разведали положение дел на Западном и Резервном фронтах и сообщили об этом по команде, — такая черная неблагодарность».

— Отвечайте устно, по памяти, но опираясь на документы. — Окоемов медленно разминал папиросу, не спуская глаз с генерала.

— Непрерывное наблюдение за передвижениями войск в полосе Резервного фронта и Можайской линии обороны командованием Московского военного округа поручено авиаторам ВВС округа двенадцатого сентября. С двенадцатого сентября для этой цели мы используем истребители с большим радиусом действия. Летчики сто двадцатого истребительного авиаполка успешно справляются с этой задачей.

— Дайте мне фотографии, в которых зафиксирован подход немецких танков к Юхнову. — Сказав это, Окоемов протянул к Сбоеву руку ладонью вверх. — Что же вы растерялись, генерал?

— На истребителях И-153 не установлено фотокамер.

А почему для этой цели вы не использовали самолеты-разведчики, на которых есть такие камеры?

— В полках ВВС округа в настоящее время нет ни одного самолета-разведчика. Собственно, какая разница: на самолете какой марки добыты те или иные разведданные? По-моему, лишь бы они были точны.

— Ваша вина в том, что вы поверили паникерам и провокаторам! К Юхнову не подходили немецкие танки! По последним данным наземной разведки, сейчас идут бои в районе Вязьмы. — Окоемов нервничал. — Поверив трусам и паникерам, вы начали бить во все колокола, пока эта фальшивка не дошла через Генштаб до Сталина! Вместо того чтобы наказать преступную безответственность летчиков, вы сами, как мне кажется, ударились в панику!..

— Во-первых, я просил бы вас, товарищ Окоемов, без оскорблений. Вы разговариваете не с собственной женой, а с генералом, который пока еще командует военно-воздушными силами округа. Во-вторых… — Подступившие к горлу спазмы стесняли дыхание.

— Что же во-вторых?! — вкрадчиво произнес Окоемов и, улыбаясь, пустил в сторону генерала кольцо дыма.

— К Юхнову сегодня ровно в пятнадцать тридцать подошла большая колонна немецких танков. За это я могу ручаться головой!..

Сказав это, Сбоев пожалел, что уже дважды в запальчивости повторил эту клятвенную фразу, по поводу которой час назад съязвил дивизионный комиссар.

Хохоток Окоемова резанул Сбоева по сердцу.

— Так, значит, ручаетесь головой? Как подешевели нынче буйные головы… — Моментально потухшая улыбка на лице Окоемова сменилась желчной гримасой уставшего человека.

Сбоеву стало страшно. В теле почувствовалась расслабленность. По спине поплыл холодный пот.

Окоемов, подогретый упорством генерала, настаивающего, что к Юхнову действительно подошли немецкие танки, продолжал накалять обстановку:

— Сбоев, несмотря на все ваши клятвенные заверения, я вам не верю.

— Ваше недоверие оскорбляет меня и тех летчиков, которые из разведки вернулись раненными.

— Даже так?!

Раздался мягкий телефонный зуммер по «кремлевке». Окоемов снял трубку, лицо его мгновенно приняло выражение замкнутой деловитости.

— Я вас слушаю… Да, у меня… Что?.. Нет… Никаких документальных и фотоподтверждений не представлено. Да, да… Как вы и предполагали… Просто с голых слов летчиков. И даже не перепроверили. Вот именно — не перепроверили. — С минуту Окоемов сидел неподвижно, плотно прижав к уху трубку. Кивая головой, он несколько раз повторил всего лишь два слова: «Да» и «Понято». Когда он положил трубку, Сбоев встал. Его начинал бить нервный озноб.

— Почему вы встали?

— Мне так удобнее. Товарищ Окоемов, в разговоре с наркомом вы допустили неточность. Данные авиаразведки были перепроверены. Это можно подтвердить, если в этом будет необходимость.

— А их нужно было дважды перепроверить!.. — с нескрываемым раздражением произнес Окоемов и, пока прикуривал новую папиросу, сломал две спички.

— Они были перепроверены трижды. Вы можете сейчас же позвонить члену Военного совета Тарееву. Он это подтвердит. Все эти перепроверки делались по его приказанию.

— Что мне делать сейчас, товарищ Сбоев, я знаю. В вашем положении остался всего один шанс.

— Какой? — Сбоев чувствовал, что голос его дрожит.

— Документальное подтверждение факта вторжения немецких танков в Юхнов. Как вы не можете понять — ваше донесение легло на стол к Сталину!.. Мне поручено проверить истинность этого донесения!..

— Это могут подтвердить командир шестого авиационного истребительного корпуса ПВО полковник Крымов и начальник штаба этого же корпуса полковник Пономарев.

Окоемов записал обе фамилии на четвертушке лощеной бумаги и поднял на Сбоева взгляд, полный спокойствия и холодного равнодушия.

— Посидите в приемной. Вас вызовут.

Сбоев вышел из кабинета и присел в уголке просторной приемной. Несколько минут он сидел неподвижно, с закрытыми глазами, откинувшись на спинку стула. После каждых шести ударов, как будто по какому-то запрограммированному счетчику, сердце, словно отдыхая, пропускало седьмой удар и, сделав упругий толчок, снова начинало выстукивать свой равномерный цикл из шести ударов.

Мысль о том, что он никого в штабе не предупредил о своей поездке в наркомат, обожгла Сбоева. «Наверное, там меня уже давно разыскивают. Уехал, даже не дождавшись, когда Тареев закончит разговор с начальником Генштаба. А перед этим он второй раз за день разговаривал со Сталиным…»

Сбоев подошел к дежурному, сидевшему в окружении телефонов.

— Товарищ старший лейтенант, мне нужно срочно позвонить в штаб округа. Я поехал к вам и никого не предупредил, куда еду.

Рука генерала, потянувшаяся к телефону, была остановлена предупредительным жестом дежурного.

— Телефоны сугубо служебные.

Сбоев сел на то же место в уголке приемной, с которого только что поднялся.

Через просторную приемную, застланную длинной ковровой дорожкой, в кабинет Окоемова проходили незнакомые люди и, не задерживаясь там долго, тут же возвращались. Преимущественно это были люди военные и, как показалось Сбоеву, из управления Окоемова. Их сосредоточенные лица были отмечены печатью крайней озабоченности и нервного напряжения.

В ожидании вызова прошел час. За этот час многое передумал генерал. Вспомнил жену, сына… Не выходил из головы дивизионный комиссар Тареев, который в штабе округа из членов Военного совета остался один. «О чем он говорил перед моим отъездом с начальником Генерального штаба?..»

Увидев вошедшего в приемную полковника Крымова, от радости и волнения Сбоев даже привстал. Но поговорить не удалось: дежурный дал знак, чтобы Крымов не задерживался, и показал ему на высокую дверь. Крымов только успел в недоумении пожать плечами, тем самым выражая удивление, неосведомленность и даже заметную тревогу…

Полковник Крымов в кабинете Окоемова пробыл недолго, не больше десяти минут. Вышел от него с лицом, покрытым розовыми пятнами. Мимо Сбоева он прошел, даже не взглянув на него. Отметил у дежурного пропуск и, стараясь не встретиться взглядом со Сбоевым, поспешно вышел из приемной.

Сбоев почувствовал, как от нервного перенапряжения ладони его стали влажными. Прошло еще минут двадцать томительного ожидания, а его все не вызывали.

Когда в приемном показался с журналом в руках начальник штаба 6-го авиационного истребительного корпуса ПВО полковник Пономарев, Сбоев поспешно в стал со стула, приветственно поднял руку и пошел к нему навстречу. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как дежурный выразительным жестом дал знать генералу и полковнику, что здесь, в приемной, не место и не время для разговоров.

На бледном лице Пономарева были отражены душевное смятение и затаенный страх. В кабинет Окоемова он прошел быстро и как-то отчужденно, с опаской взглянув на Сбоева. А как Сбоев ловил тот миг, когда взгляды их встретятся и он пошлет в сторону Пономарева приветственный кивок! Но такого момента не наступило.

Дежурный проводил полковника в кабинет и тут же вернулся.

Сбоева вызвали в кабинет почти сразу же после того, как туда вошел начальник штаба корпуса Пономарев.

На столе перед Окоемовым лежал журнал боевых действий 6-го авиационного корпуса ПВО Московского военного округа.

Рядом со столом начальника управления навытяжку стоял полковник. Он был потный, красный, с выражением крайней растерянности на лице.

— Подойдите ближе к столу, Сбоев, — сказал Окоемов.

Сбоев подошел к столу.

Сесть Окоемов не предложил.

Переведя взгляд с журнала боевых действии на Сбоева, он тихо и даже как-то устало, словно наконец-то достиг того, чего с таким трудом добивался, проговорил:

— Генерал, я вторично, при вас, задаю начальнику штаба корпуса вопрос, на который он уже доказательно, опираясь на боевой документ, мне только что ответил. — Взгляд Окоемов а снова упал на журнал.

— Прошу вас, — глухо сказал Сбоев, переступая с ноги на ногу.

— Товарищ полковник, генерал Сбоев час назад заверил меня, что вы лично и полковник Крымов можете подтвердить на словах и подкрепить документами, что донесение летчиков сто двадцатого истребительного полка о том, что к Юхнову сегодня днем подошла колонна немецких танков, соответствует действительности.

Вытянувшись, Пономарев четко ответил:

— Этого засвидетельствовать не могу ни я как начальник штаба корпуса, ни командир корпуса полковник Крымов.

— Почему? — вкрадчиво спросил Окоемов, наблюдая за лицом Сбоева.

— Работу летчиков ВВС Московского военного округа штаб шестого авиационного истребительного корпуса войск ПВО не учитывает и в журнал боевых действий не заносит.

— То же самое только что официально заявил мне полковник Крымов. Вот его письменное подтверждение. — Окоемов пододвинул на край стола наполовину исписанный неровным почерком лист. — Что вы можете на это ответить, генерал? Ведь вы сами для подтверждения точности разведданных, добытых вашими горе-летчиками, просили меня вызвать командира и начальника штаба шестого авиационного корпуса?

— Я полагал, что…

— Что вы полагали?!

— Я полагал, что летчикам ПВО Московского военного округа, как и летчикам ВВС, уже известно, что сегодня ровно в пятнадцать тридцать немецкая танковая колонна подошла к Юхнову, который находится в зоне Московского ПВО.

Упорство генерала и его вера в летчиков-истребителей 120-го авиационного истребительного полка уже начинали раздражать Окоемова. В эту минуту он был твердо убежден, что донесение о колонне немецких танков, подходящих к Юхнову, не что иное, как дело рук паникеров и трусов. Юхнов… Это уже подступы к Москве. Есть отчего заболеть сердцу Сталина. Откинувшись на спинку кресла, он посмотрел на генерала так, словно видел его впервые.

— Вы слышали, полковник, что заявил генерал Сбоев?

— Слышал! — твердо ответил полковник Пономарев, не спуская глаз с Окоемова, который зачем-то вдруг принялся листать журнал боевых действий. И, протянув его полковнику, сказал:

— За журналип точную информацию — спасибо. Вы свободны, Сергей Васильевич.

Козырнув, полковник вышел.

— Я тоже могу идти? — спросил Сбоев, после того как Окоемов принялся читать какие-то не относящиеся к их разговору документы.

— Вы?.. — Окоемов вскинул на генерала взгляд, полный безразличия. — На вашем месте, генерал, ничего не остается делать, как поехать прямо сейчас же к себе в штаб округа и чистосердечно заявить: освободите меня, ради Христа, от занимаемой должности, так как я не соответствую ей.

— У меня к вам просьба, товарищ Окоемов, — прерывающимся от волнения голосом проговорил Сбоев.

— Я готов ее выслушать.

— Прошу вас не предпринимать в отношении меня никаких действий до завтрашнего дня. Я никуда не денусь.

— Почему именно такой срок? — По лицу Окоемова скользнула вялая улыбка.

— Сегодня вечером, в крайнем случае завтра, Генеральному штабу и Ставке будет доподлинно известно из других, более авторитетных для вас источников, что немцы подошли к Юхнову сегодня в пятнадцать тридцать по московскому времени. Это не шило в мешке.

— Еще будут просьбы? — все тем же тоном усталого человека спросил Окоемов.

— Когда выяснится, что летчики сто двадцатого истребительного полка, с риском для жизни доставившие в штаб округа разведданные, были правы, я попрошу вас поддержать мое ходатайство перед Верховным Командованием о награждении их боевыми орденами за храбрость и мужество, проявленные при выполнении боевого задания. Особенно тех, кто получил во время облета ранения.

Окоемов встал и долго смотрел в глаза Сбоеву. Последняя просьба генерала ему показалась крайне дерзкой, даже наглой. Пожалуй, никто из военных не разговаривал с ним в этом кабинете так, как разговаривает Сбоев.

— Хорошо, — сдержанно ответил Окоемов. — Я запомню обе ваши просьбы. А сейчас поезжайте в штаб и передайте Военному совету то, что я вам сказал. Не забудьте мой совет насчет заявления. Это вас в вашем положении может спасти. Остальным, если будет необходимость, займется наше управление.

Лицо дежурного офицера, отмечавшего пропуск, лица постовых, стоявших в вестибюле у дверей, лица встречных военных казались Сбоеву задернутыми струистым маревом, до окаменелости застывшими.

Внизу генерала ждал прохаживающийся по переулку шофер. Только теперь Сбоев вспомнил, что он до сих пор не выкроил времени отпустить его пообедать.

— Ну как, Алексей Николаевич, заждался? — Сбоев сел в машину и резко захлопнул дверцу.

— Нет, товарищ генерал. Я-то что…

— Не испугался за меня?

— Грешным делом, маленько трухнул. Уж больно организация-то серьезная. — И, кашлянув в кулак, спросил: — Куда сейчас, товарищ генерал?

— В штаб.

Когда въехали на Устинский мост, в голове Сбоева дословно созрел текст заявления, которое он напишет сразу же по приезде в штаб и доложит на стол члену Военного совета Тарееву. «Раз так, раз не доверяют, буду воевать рядовым летчиком…»

Вечерняя Москва была погружена в тревожный мрак полного затемнения. Враг, взяв восточнее Вязьмы в клещи несколько армий Западного и Резервного фронтов, устремился к Можайску. А от Можайска до Москвы — рукой подать. Из Германии, загрузив целый эшелон, к древней столице везли размонтированную гигантскую пушку «Берту», из которой планировался обстрел Московского Кремля с расстояния пятидесяти километров. По приказу Гитлера была сформирована особая зондеркоманда для затопления Москвы и уничтожения мирных жителей столицы.

При повороте на улицу Осипенко машину остановил часовой. Внимательно проверив пропуск, он осветил лучиком карманного фонарика лицо генерала Сбоева и, улыбнувшись улыбкой человека, гордого значительностью и важностью своего дела, кивнул в сторону здания, где размещался штаб округа.

— Проезжайте.

Москва жила четким военным ритмом труда и готовности пойти на крайние лишения и жертвы, лишь бы не подпустить врага к своему сердцу — сердцу Отечества.

ГЛАВА XXI

К академику Казаринову Сбоев приехал глубокой ночью. Прежде чем выезжать, он позвонил ему из штаба и удивился — старик еще не спал в ожидании звонка командующего. «Володя!.. Ты что, думаешь, — только одним генералам не спится?.. Я жду тебя!..» Сказал и, не дожидаясь ответа Сбоева, повесил трубку.

И вот Сбоев в кабинете Казаринова.

Рассказ генерала о разговоре с Окоемовым академик слушал молча, откинувшись на спинку мягкого кресла и закрыв глаза. Ни разу не перебил, не задал ни одного вопроса, лишь изредка, в тех местах рассказа, когда Сбоев пытался дословно повторить вопросы и реплики Окоемова, Дмитрий Александрович кивал головой, давая тем самым попять генералу, что он не спит, что он внимательно слушает.

Рассказывая, Сбоев нервно ходил, взад и вперед по ковровой дорожке кабинета, и всякий раз, когда дорожка, забегая под ножки стола, скрывалась из виду, он останавливался, вскидывал голову, круто поворачивался и, продолжая вышагивать, старался не пропустить деталей разговора с начальником управления НКВД.

Несколько раз в кабинет заглядывала Фрося, но, видя, что Дмитрий Александрович и генерал заняты очень серьезным разговором, сокрушенно вздыхала, тихо закрывала за собой дверь и бесшумно удалялась.

Старинные часы, стоявшие в углу кабинета и чем-то напоминавшие башню средневековья, пробили двенадцать.

— Вот какой был у меня сегодня денек. Не знаю, что будет дальше. Голова идет кругом, — закончил свой рассказ Сбоев.

— Сядь, успокойся.

Сбоев сел в кресло, закурил. Старик Казаринов не курил, но для гостей и посетителей держал на журнальном столике папиросы.

— И ты написал заявление, чтобы тебя освободили от должности командующего? — Казаринов устало посмотрел на генерала.

— Написал.

— И кому отдал?

— Члену Военного совета.

— Что еще ты просишь в этом заявлении?

— Чтоб послали воевать рядовым летчиком.

— Не хочешь больше командовать?

— Больше не могу.

— Устал?

— Так складываются обстоятельства.

И снова Казаринов с минуту сидел с закрытыми глазами, стиснув длинными худыми пальцами подлокотники кресла.

— С заявлением ты поторопился.

— То же самое мне сказал член Военного совета.

— Тогда тебе повезло. Будем считать, что член Военного совета тебя уже однажды спас, не приняв твоего поспешного заявления. Теперь, второй вопрос — не менее важный.

Сбоев сидел не шелохнувшись. Удивительное дело — жена два часа назад сказала ему по поводу заявления то же самое: поторопился. Какое совпадение: самые близкие, самые дорогие ему люди как сговорились. Хорошо, что член Военного совета на его глазах, а не после ухода Сбоева порвал заявление и бросил в корзину.

— Ты так и заявил Окоемову, что, пользуясь правами командующего военно-воздушными силами, представил к правительственным наградам летчиков-истребителей, которые доставили к вам в штаб сведения о занятии немцами Юхнова?

— Я заявил об этом Окоемову перед самым уходом.

— А сделал это представление?

— Сразу же, как только вернулся в штаб.

— И передал по инстанции?

— Тут же передал члену Военного совета.

— Молодец!.. — Казаринов сомкнул пальцы, хрустнул ими и встал. — И что же он?

— Он поддержал мое ходатайство и при мне направил с порученцем документы в наркомат.

— Подскажи, кто может убавить спесь Окоемова, если он и в самом деле захочет испортить твою биографию?

— Только Александр Сергеевич Щербаков. Он — секретарь ЦК. Сталин во всем ему доверяет.

— Какой номер телефона у Щербакова?

Сбоев достал из кармана записную книжку, принялся листать ее, но вдруг остановился и посмотрел на часы.

— Поздно, Дмитрий Александрович, уже половина первого. И потом, звонок по личному вопросу к секретарю ЦК…

Скорбная улыбка еще четче обозначила и без того глубокие морщины на лице Казаринова.

— Говоришь — личное дело? Нет, генерал, мой звонок будет не личной просьбой, не приглашением прогуляться за грибами или пойти на спектакль в Большой театр. Я буду говорить с Щербаковым по государственному делу. И не как старик Казаринов, а как академик и как депутат Верховного Совета. Немедленно телефон Щербакова!

— Домашний или служебный? — растерянно спросил Сбоев и снова принялся листать записную книжку.

— Чудак!.. Кто же из секретарей ЦК сейчас сидит дома? Конечно, служебный.

Сбоев подошел к письменному столу и цветным карандашом крупно написал на чистом листе бумаги телефон Щербакова и положил его на журнальный столик.

Прислонившись спиной к книжным стеллажам, занимающим всю глухую стену от пола и до потолка, Сбоев застыл напротив кресла, в котором сидел академик и медленно крутил диск телефона. Генерал чувствовал, как учащенно, упругими толчками забилось его сердце.

— Дежурный? Соедините меня, пожалуйста, с Александром Сергеевичем. Кто просит? Академик Казаринов. Пожалуйста, доложите, что у меня к нему очень важный и неотложный разговор. Что?.. Сейчас занят? Тогда прошу вас, как только Александр Сергеевич освободится, доложите ему, пожалуйста, что с ним по очень важному вопросу хочет связаться академик Казаринов. Да, да, он знает. Пожалуйста, запишите мой телефон, — Казаринов продиктовал дежурному помер своего телефона. — Я буду ждать звонка. И желательно — сегодня, в любой час ночи. Благодарю вас. — Дмитрий Александрович положил трубку, встал, прошелся по кабинету. — А теперь, дорогой мой, посмотрим, какова цена старику Казаринову в базарный день: ломаный грош или он чего-то еще стоит.

— Думаете — позвонит? — Сбоева удивил такой смелый и свободный разговор академика с дежурным Секретариата ЦК. — Ведь Щербаков так занят. К нему член Военного совета и то с трудом пробивается.

— Александр Сергеевич не из тех, к кому нужно пробиваться. Я хорошо знаю этого человека. Уверен, если будет минутная передышка в неотложных делах — позвонит непременно.

Дверь бесшумно открылась, и в кабинет вошла Фрося.

— Может быть, чайку?

— Обязательно, Фросенька, с лимоном, да покрепче. Прихвати и бутылочку, в буфете в самом низу стоит. Да дай пожевать чего-нибудь легонького.

Фрося взяла с журнального столика хрустальную пепельницу с окурками и вышла.

— Как Григорий? — спросил Сбоев и в душе устыдился, что только сейчас удосужился вспомнить о внуке Дмитрия Александровича.

— До сих пор ни слуху ни духу. — Дмитрий Александрович тяжело вздохнул. — Я тебя, Володя, позвал сегодня, чтобы поговорить о Грише. Сны мне плохие снятся. Хотя я не верю ни в сны, ни в предрассудки, а тяжело утром на душе, когда по ночам Григорий снится мне то в белом нательном белье, то в каких-то черных монашеских мантиях. Снится таким, каким я его в жизни никогда не видел.

— Все это — нервы, Дмитрий Александрович.

— Ты — генерал, Володя. Ты — человек штабной. Помоги узнать, цела ли или разбита часть, в которой Григорий начал войну. — Казаринов смолк, и его костистая сухая рука легла на грудь, словно защищая ее от удара.

— Какой его последний адрес?

— Я его помню точно: войсковая часть 1635, литер «Б». Казаринов Григорий Илларионович. Не забудь — Илларионович. Рождения семнадцатого года. Узнай все, что можно узнать о нем, о его части, и позвони мне.

А лучше — заезжай.

— Когда было от него последнее письмо?

— В начале июля. Сообщил, что уже вступил в горячие бои, что жену вместе с командирскими женами отправил на восток. Дал ей мой адрес и наказал, чтобы при первой возможности приехала ко мне в Москву.

— И до сих пор нет?

— Нет. А они уже ждут ребенка. Так и написал в письме, чтоб я берег и жалел его женушку.

Сбоев заметил, как губы старика дрогнули и он принялся глотать слюну, борясь со спазмами, подступающими к горлу. И все-таки, как ни крепился Казаринов, скупая слеза скатилась по его дряблой, морщинистой щеке.

— Я сделаю для вас все, что в моих силах, Дмитрий Александрович. Поднимем все штабные документы по журналу боевых действий Западного фронта и точно установим дислокацию полка, в котором служил Григорий. Наведу персональную справку и через управление кадров наркомата. Дайте мне на это неделю.

— Разве о сроках речь? — Рука Казаринова расслабленно легла на подлокотник кресла. — Из рода Казариновых Григорий — последний.

Сбоев в растерянности молчал: не знал, чем ответить на эту исповедальную тоску совершенно одинокого старого человека, такого знаменитого в науке и такого беспомощного и ранимого в личной жизни.

Телефонный звонок заставил генерала вздрогнуть. Слушая внимательно Казаринова, он как бы подсознательно ни на секунду не забывал о звонке. По лицу Казаринова, поднесшего к уху трубку, Сбоев понял, что звонят из ЦК.

Лицо Дмитрия Александровича преобразилось. Оно стало живее, моложе, в глазах засветились искорки радости.

— Александр Сергеевич?! Приветствует вас старик Казаринов, в ополчение не взятый, друзьями по нашей постоянной комиссии забытый. Что, что?.. Здоровье? Под медленный уклон, Александр Сергеевич. Да, да, да… Но до конца войны, до матушки-победы, думаю добежать галопом, а уж потом побредем, как обозные лошади. — С минуту Казаринов слушал Щербакова, время от времени кивал головой, лицом выражая то удивление, то возмущение. Потом продолжил — Дорогой Александр Сергеевич, наш разговор я начну без банальных «как живете?» и «как самочувствие?». Есть в Московском военном округе один храбрейший из храбрых летчиков, по званию — генерал, по фамилии — Сбоев Владимир Николаевич. О нем когда-то писали газеты… Как — вы его тоже знаете? Ну и прекрасно!.. Тогда мне легче будет с вами разговаривать. Его сегодня обидел Окоемов, начальник управления НКВД. Летчики генерала Сбоева сегодня совершили подвиг. Они первыми донесли Генеральному штабу и лично Сталину, что к Юхнову подошли немецкие танки. Разведку они вели под огнем зенитной артиллерии врага, самолеты вернулись с пробоинами, два летчика ранены. И за все эти доблести Окоемов пообещал генералу Сбоеву, если будет необходимость, заняться им по линии своего управления. Я только что узнал об этом и потерял покой… Что? Вы хорошо знаете этого генерала? Давно вы его знаете? О!.. А я этого молодого человека знаю столько, сколько он живет на свете. Верхом на себе катал, когда он был крошечным.

Сбоев замер и не сводил глаз с Казаринова. И снова сердце… Почему оно после шестого удара пропускает седьмой и делает упругий толчок?.. То, что разговор идет хороший, Сбоев понял с самого начала, но о чем говорит сейчас Щербаков Казаринову — не догадывался: уж очень резко менялось выражение лица старика. Оно то озарялось улыбкой, то вдруг мрачнело.

— Так что ему передать? Он будет у меня завтра. Спасибо!.. Спасибо, дорогой Александр Сергеевич. За генерала Сбоева я ручаюсь головой. Это честнейший коммунист и храбрейший воин. Вы должны знать о нем по хасанским событиям. Он уже там показал себя!.. Я рад… Рад, что вы о нем такого же мнения. Еще раз спасибо. При случае рад буду доказать, что заслужил ваше доверие, Александр Сергеевич. А Михаилу Ивановичу от меня — стариковский привет. Что?.. Шутник?.. А что мне остается делать, когда не берете на войну? Только и остается что шутить. Будьте здоровы, Александр Сергеевич.

Телефонную трубку Казаринов положил на рычажки осторожно, словно этим движением хотел подчеркнуть высшую степень уважения к человеку, с которым только что разговаривал.

— Ну как?.. Слышал? — Казаринов встал, распрямился и по-молодому повел плечами. — Ну вот, а ты говорил, что не пробиться…

— У меня аж дух захватило, когда вы разговаривали. Что он сказал, Дмитрий Александрович?

Казаринов подошел вплотную к Сбоеву, крепко стиснул руками его плечи и долго смотрел ему в глаза.

— Секретарь ЦК знает тебя с положительной стороны. Он сказал мне… — Казаринов поморщился и вздохнул. — Он сказал мне нерадостную весть. Два часа назад средствами наземной разведки установили: вчера, ровно в пятнадцать тридцать по московскому времени в Юхнов вошла огромная колонна немецких танков. Эти сведения поступили непосредственно в Генштаб и в Ставку. — Казаринов прошелся по ковровой дорожке и, заметно волнуясь, подошел к журнальному столику, налил в принесенные Фросей хрустальные рюмки армянского коньяку. — Юхнов… Юхнов… Это же рукой подать!.. Враг рядом!.. Что же это происходит? Тут есть отчего заболеть сердцу… У Сталина оно тоже не каменное. — Некоторое время сидели молча. Потом Казаринов, вспомнив то, что хотел сказать, но еще не сказал, устало проговорил: — А еще знаешь, что сказал Александр Сергеевич?

— Что?

— Щербаков сказал, что твое представление к награде летчиков-разведчиков уже пошло на подпись к Михаилу Ивановичу Калинину. — И тут же, словно спохватившись, что не сказал что-то еще очень важное, неподвижно замер с рюмкой в руке. — Да, чуть не забыл. Оказывается, мой звонок к нему насчет тебя — не первый. Звонил по этому же вопросу член Военного совета Тареев и тоже дал тебе блестящую характеристику. Даже поручился за тебя. А полчаса назад из Тулы звонил командующий округом генерал Артемьев. Так что, видишь, голубчик, какая непробиваемая броня на твоей груди? А сейчас — давай по махонькой и… — Казаринов, посмотрел на часы и чокнулся со Сбоевым. — За твое здоровье, генерал! За нашу победу в этой большой и трудной войне!..

Печальным боем часы пробили два раза.

Уже в коридоре, прощаясь, Казаринов спросил:

— Как работают у вас приборы с инфракрасными лучами? Помог вам академик Силантьев?

— Очень помог. Академика Силантьева мы занесли в Золотую книгу почетных авиаторов Военно-Воздушных Сил. В наших авиамастерских сделали забавный сувенир к его семидесятилетию. Когда его вручали академику, он даже растрогался.

— Силантьев — порт-артуровский матрос, — сказал Казаринов, помогая Сбоеву надеть шинель. — Не забудь мою просьбу — поискать Григория.

— Сделаю все, что в моих силах.

На прощанье генерал обнял Казаринова и долго не выпускал его из своих могучих объятий. Как ни силился он скрыть навернувшиеся на глаза слезы, Казаринов заметил их. И оценил их не как слабость, когда сдают нервы. В этих скупых слезах он прочитал клятвенную благодарность солдата, перед которой самые возвышенные человеческие слова были только отголосками того огромного чувства, которое переполняло душу молодого генерала.

На улицу Сбоев вышел в ту самую минуту, когда только что была объявлена воздушная тревога. Выли электросирены, трубили басовито-охрипшими гудками фабрики и заводы…

И над всей этой хватающей за душу какофонией тревожных звуков взметнулись в непроглядную чернь октябрьского неба стремительно скользящие ножи прожекторов, установленных на крышах зданий. Скрещиваясь, световые ножи выискивали прорвавшихся к Москве немецких бомбардировщиков.

— Куда, товарищ генерал, в убежище? — спросил шофер.

— В штаб, Алексей Николаевич! — решительно ответил Сбоев. — Завтра чуть свет, Алешенька, мы поднимем в воздух все, что может стрелять и нести под крыльями бомбы! Все бросим на Юхнов, на Спас-Деменск, на Вязьму… Сам сяду на истребитель и полечу… Только так, Алешенька!.. Только так! Прибавь скорость!..

Шофер пристально посмотрел на Сбоева и понял: беда, которая кружила вороном над генералом, прошла стороной, миновала. Он даже не удержался и выразил радость после той тревоги, которая томила его последние дни.

— Я знал, что все хорошо кончится, товарищ генерал.

— Спасибо, Алеша…

ГЛАВА XXII

В штабе полка Григорию Казаринову не сказали, откуда исходил приказ о подготовке к взрыву моста через Днепр: из штаба дивизии или из штаба армии.

Фамилию генерала Лукина, которую несколько раз упомянул начальник штаба, Казаринов слышал в первый раз, а поэтому для пего важнее всего было получить на руки письменный приказ за подписью командира, который имел право решать вопрос о взрыве моста.

Казаринов как предчувствовал: задание, на которое отправляли группу саперов, таило в себе острые неожиданности. Причем происходило это в те самые дни, когда мост автострады Москва — Минск оказался единственной надежной артерией, соединяющей правый берег Днепра с левым. На него пока еще не упала ни одна немецкая бомба, ни один вражеский снаряд.

Как воздух нужен был этот мост соединениям и частям Красной Армии, которые в неравных кровопролитных боях, теснимые превосходящими силами противника, отходили на новые рубежи обороны.

Казаринов знал только одно: приказ взорвать мост исходил не от командира полка. Твердо уяснил себе Григорий и то, что команду «Приступить к взрыву моста» должны подать с левого берега Днепра условленной серией ракет: две красные и одна зеленая.

Когда же встал вопрос, кого из взвода возьмет с собой Казаринов, в своем выборе он без раздумий остановился на Иванникове, Хусаинове и Вакуленко. Попросился было с Казариновым сержант Плужников, но командир роты категорически возражал: на время отсутствия в роте Казаринова командовать взводом он приказал Плужникову, который за какой-то месяц пребывания в саперной роте так быстро и. так сноровисто овладел саперным делом, что командир роты не раз ставил его в пример бойцам кадровой службы.

Четыре пуда взрывчатки разделили всем поровну, только тоненькому, как хворостинка, Альменю Хусаинову ноша досталась чуть легче. Альмень попытался было воспрепятствовать такому неравному дележу, но Иванников успокоил его, пообещав в дороге «удружить» дюжину толовых шашек из своего ранца.

— Мне твой шашка не нужно! Я лучше у командира возьму, — огрызнулся Альмень, который по своей душевной прямолинейности в каждом слове Иванникова усматривал или подвох, или подначку. Хусаинов особенно почувствовал это после того, как месяц назад отправили в полевой госпиталь раненого Солдаткина, который был постоянной мишенью острот Иванникова. Словно осиротев, Иванников всей душой потянулся к вспыльчивому и обидчивому Альменю и часто никак не мог сдержаться — уж такая натура, — чтобы не проехаться по его адресу безобидной шуткой-прибауткой. А Альменя это злило. Не раз в гневе называл он Иванникова «подколодным змием», «кусачкой собакой»… И все-таки во время бомбежки и артобстрела всегда прижимался к Иванникову. Минировать полосу обороны выползал ночью рядом с Иванниковым, свой табак и водку неизменно отдавал Иванникову. Зато весь свой сахар Иванников отдавал Альменю. Целую пригоршню клейкой вяленой дыни — свою долю при дележе, — которую прислали в дар фронтовикам трудящиеся Туркмении, Иванников отдал Альменю и радовался при виде сияющих черных глаз татарчонка, когда тот с жадностью уплетал приторно-сладкие желтые ремни вяленой дыни и, чмокая, качал головой:

— Нищава ты не понимаешь, Ивашка. Типирь я попил, пощему язык твой острый, как бритва, и горький, злой, как крапива… Он никогда не ест сладкий сахар, конфет…

Смешавшись с отступающими разрозненными группами, идущими на восток в надежде соединиться со своими войсками, группа Казаринова уже подходила к мосту через Днепр, когда вдруг слева из-за леса, чуть ли не срезая вершины деревьев, показалась «рама». Она держала курс прямо на группу Казаринова. Знакомые с коварством и наглостью летчиков этих машин, бойцы Казаринова, не дожидаясь команды «воздух», кинулись врассыпную по кюветам. И успели. Пулеметные очереди развернувшейся и идущей вдоль шоссе «рамы», поднимая комья сырой земли и брызги в лужах, ложились все ближе и ближе.

Увидев двух оборванных, исхудавших красноармейцев, кинувшихся к спасительному кювету, к тому самому месту, где Казаринов и его бойцы бросили ранцы с толом, Григорий мысленно взмолился: «Только бы не к нашим мешкам…» Но, как назло, один из красноармейцев, настигнутый пулемётной очередью и, очевидно, легко раненный, нырнул в то самое место, где лежал ранец Альменя.

А через несколько секунд все услышали мощный взрыв, давящей волной прокатившийся над шоссе.

Казаринов и его бойцы, не раз лежавшие под бомбежкой и артобстрелом, по звуку разрыва догадались, что в левом кювете громовито ахнул не снаряд и не бомба. Не поднялись в воздух комья земли, не просвистели веером осколки…

А когда «рама» скрылась из виду и на шоссе, словно из земли, выросли фигурки людей в шинелях, в фуфайках, в деревенских зипунах, Казаринов подошел к тому месту, где только что прозвучал взрыв. Там, где лежал ранец Альменя, зияла небольшая черная воронка, над которой струились сизовато-гаревые разводы дымка; а метрах в двух от воронки лежал изуродованный труп красноармейца в лохмотьях дымящейся шинели.

Тяжелое зрелище нелепой смерти ознобным холодком пахнуло на душу Казаринова.

— Кто-то за тебя молится, Альмень, — тихо сказал Иванников, взваливая на плени ранен.

Альмень наклонился над ранцем Казаринова, но Григорий жестом показал ему идти вперед, к мосту.

— И такой красавец скоро должен взлететь на воздух, — с сожалением проговорил Иванников, глядя в сторону моста, до которого оставалось не больше сотни шагов.

— Ничего, Иванников; вместо этого красавца, придет время, построим новый, еще лучше. А вот человек, что лег рядом с ранцем Альменя, уже никогда не встанет. — С этими словами Казаринов легко вскинул на плечи свой ранец.

Почти у самого моста, под откосом, справа от шоссе, вверх колесами валялись две разбитые машины с большими красными крестами на бортах. Рядом с машинами в самых неестественных позах лежали трупы военных в грязных окровавленных бинтах. Рядом с трупом молоденького красноармейца навек уткнулась ничком в землю медсестра. По всему было видно, что пуля настигла ее в ту минуту, когда она делала перевязку раненому.

Казаринов вспомнил Галину. «Что-то ждет ее в этой мясорубке?» То, что Галина в одной армии с Григорием, — это его несколько успокаивало. Каждую неделю он находил случай хоть на несколько минут забежать к ней в госпиталь, перекинуться двумя-тремя словами, и, как правило, неизменно звучал наказ, ставший у обоих своего рода завещанием и мольбой: «Береги себя…»

Легко сказать — береги себя. Где она, та счастливая тропинка войны, на которой не подстерегает смерть?

Вчера вечером Григорий сопровождал в госпиталь раненого красноармейца, подорвавшегося на своей же противопехотной мине. Встреча с женой была мимолетной. Галина лишь успела сообщить ему, что госпиталь срочно готовится к эвакуации на восток, что всех тяжелораненых без задержки в Москве повезут куда-то в глубокий тыл.

«Не дай бог, если где-нибудь в дороге, вот так же, как эта медсестра…» — обожгла Григория мысль, когда они, миновав валявшиеся под откосом исковерканные санитарные машины, вышли на мост.

В штабе полка Григория предупредили, что мост охраняется с обеих сторон. Знал он также, что мост контролируется одной из московских дивизий народного ополчения, которая входила в состав Резервного фронта. Поэтому, как наказал командир полка, ссылка на генерала Лукина возможна лишь в самом крайнем случае — если будут какие-то непредвиденные помехи в выполнении приказа о подготовке моста к взрыву.

Первым делом, как мыслил себе Григорий, нужно засветло оглядеть мост, чтобы ночью, пользуясь темнотой, произвести все необходимые подготовительные работы: инженерно грамотно заложить под фермы моста мощные заряды, подвести к ним детонирующие шнуры, вырыть два окопа, откуда можно будет вести постоянное наблюдение за движением по мосту отступающих разрозненных частей. А главное — следить за сигналами цветных ракет, по знаку которых нужно поджигать бикфордовы шнуры.

Солнце садилось. Длинные тени от медленно идущих на восток смертельно усталых людей темными колышущимися столбами маячили впереди.

Искоса поглядывая на быки и фермы моста, Казаринов прикидывал, в каких местах им сегодня ночью придется закладывать толовые заряды, где на берегу удобнее всего расположиться с подрывной машинкой, если они раздобудут батарейки питания, и где можно надежнее укрыться, если мост придется взрывать огневым способом.

Миновав мост, Казаринов остановил группу.

— А теперь, братцы кролики, давайте прикинем, где нам придется сегодня ночью ползать на животе по фермам моста. — Григорий легко сбежал по крутому откосу к реке и махнул рукой бойцам, которые, следуя за своим командиром, тоже спустились. У самого обреза воды стояли железобетонные устои, на которых лежали фермы крайнего левобережного пролета моста.

— Стой! Куда прешь?! — громко окрикнул Казаринова часовой, из-под плащ-палатки которого торчал ствол автомата.

— Что, своих не узнаешь? — переходя на шутливый тон, произнес Казаринов, направляясь к мосту.

— Стой!.. Стрелять буду!.. — грозно крикнул часовой и вскинул перед собой автомат.

Казаринов остановился и дал знак своим бойцам не следовать за ним. Откуда-то из-под моста навстречу Григорию неторопливо, вразвалку шел высокий, лет тридцати мужчина в командирской фуражке и командирской плащ-накидке.

— Ты что, лейтенант, ослеп? Прешь прямо на часового!.. Или, драпая, забыл устав караульной службы? — Заметив взгляд Казаринова, скользивший по фермам моста, он спросил уже с явным раздражением: — Чего глаза-то о фермы моста ломаешь? Уж не ты ли, случайно, его строил?

— Не знаю, кто строил этот мост, а рвать его придется мне.

Если бы Казаринов знал, что он имеет дело с командиром подрывной команды резерва Главного Командования, то, пожалуй, он ответил бы гораздо спокойнее и вежливее. Однако грубость командира, сквозившая в его словах, в резком тоне, во взгляде, задела Казаринова. На языке его уже вертелся желчный ответ.

— Лейтенант, предупреждаю подобру-поздорову: скорее уводи отсюда своих архаровцев… Иначе пожалеете. Дуйте свой дорогой, пока охрана моста не нарвала вам уши.

Это вывело Казаринова из себя.

— Я не вижу под плащ-накидкой знаков различия, но, судя по вашему хамству, они не могут быть командирскими, — язвительно бросил Казаринов.

— Ах, ты даже так можешь, стригунок?! — присвистнул человек в плащ-накидке и, как бы невзначай, небрежным жестом сбросил ее с левого плеча.

Только теперь Григорий увидел, что перед ним капитан инженерных войск.

— Ваши документы?!

— Кто вы такой, чтобы проверять мои документы?

— Я старший командир по охране моста! — резко ответил капитан. — В моей власти задерживать всех подозрительных лиц, которые околачиваются у моста!

— Никто не мешает вам охранять мост, который я буду взрывать завтра утром. У меня на это есть предписание высшего командования!

— Где это предписание? Предъявите!

— Только не вам! Вы ведь всего-навсего караул.

Капитан повернулся в сторону темных кустиков, клочками разбросанных по левому берегу, поднял руку и помахал его над головой. Не прошло и минуты, как из-за ближних кустов, словно вырастая из-под земли, выскочили четыре здоровенных красноармейца с винтовками и стремглав кинулись к капитану.

— Обезоружить! — раздраженно приказал капитан четырем подбежавшим красноармейцам, которые, не теряя ни секунды кинулись на Казаринова.

Оставшись без пистолета, Григорий пожалел, что был так резок с капитаном, наделенным, как оказалось, полномочиями весьма значительными. «Да, с этими тиграми шутки плохи… Разорвут, если по ошибке сочтут за диверсантов», — подумал Казаринов и решил спокойно объясниться с капитаном.

— Зачем пороть горячку, капитан? Можено объясниться и без нервных эксцессов. — Казаринов достал из планшета письменное предписание о подготовке моста к взрыву и протянул его капитану. — Почитайте.

— Предъявите этот мандат там, куда вас отведут мои бойцы. — Повернувшись к красноармейцам, капитан приказал: — Срочно доставить лейтенанта в штаб дивизии!

— А этих… с мешками? — спросил долговязый красноармеец с эмблемой инженерных войск в петлицах, пальцем показывая на бойцов Казаринова.

— Что у вас в ранцах? — не глядя на Казаринова, спросил капитан.

— Тол, бикфордов шнур, кабель и подрывная машинка.

— Ранцы отобрать, всех взять под охрану! — распорядился капитан. — До выяснения, что за артисты к нам пожаловали.

— Зачем же оскорблять, капитан? — с укоризной проговорил Казаринов. — Как и вы, мы выполняем приказание командования.

— С жалобой на меня можете обращаться к вышестоящему командиру. Вас отведут к нему два моих бойца.

— Даже под охраной? Как арестованного?

— Пока как подозрительную личность. — Резко махнув рукой двум красноармейцам, стоявшим ближе к нему, капитан распорядился: — Селезнев и Конкин, отведите лейтенанта в штаб дивизии! К полковнику Реутову. Скажите, что задержаны при попытке подвести под опоры и фермы моста заряды со взрывчаткой. — Капитан повернулся к Казаринову: — Я правильно формулирую рапорт?

— Совершенно верно, товарищ капитан. Только прошу вас с моими бойцами обращаться по-человечески.

До штаба дивизии добирались больше часа. Раза три Казаринов и сопровождавшие его красноармейцы спотыкались о телефонные провода. Один из конвоиров, чернявый, поскользнувшись на мокрой глине бруствера, скатился в глубокий окоп, откуда его пришлось вытаскивать. Не доходя до опушки леса, за которой располагался штаб дивизии, другой конвоир попросил у Казаринова закурить.

— Если, конечно, не последняя. У нас уже второй день перебой.

Казаринов высыпал в огрубелые ладони красноармейцев остатки махорки и закурил сам.

— Давайте, товарищ лейтенант, постоим, перекурим, а то уже скоро штаб. Там у них насчет этого строго, — сказал чернявый красноармеец, которого капитан назвал Селезневым.

Все трое прикуривали от одной спички, зажженной под длинной полой шинели рыженького молчаливого красноармейца. Курили жадно, по-воровски, оглядываясь но сторонам, загородив огонек самокрутки ладонью так, чтобы он не был виден ни с боков, ни сверху.

— Вы, товарищ лейтенант, не обижайтесь на капитана. Золотой души человек, — сказал Селезнев.

— А что же он набросился на меня?

— Это он с горя. Уж очень жалко ему этот мост. Ведь наш капитан по специальности — инженер-мостовик. До войны строил мосты и тоннели, а тут, как нарочно, получилось так, что к этому мосту капитан имел какое-то отношение. Не то диплом в институте по нему защищал, не то диссертацию. Под горячую руку вы ему попались, товарищ лейтенант.

— Так вы что — только охрану моста этого песете или… — спросил Казаринов, который до конца еще не уяснил себе, какие функции выполняет группа капитана.

— Если б только охраняли… — вздохнув, ответил Селезнев. — Мы только и делаем, что мосты взрываем. Уже взорвали пять таких и два еще поболе, чем этот. Мы никому не подчиняемся, окромя штаба фронта. А вы этого не поняли и пошли в амбицию. А капитан у нас — порох.

— И давно здесь стоите? — Теперь Казаринову была понятна нервозность капитана.

— Почитай, больше месяца… Думали, что уж этого мы рвать не будем. А оно вишь как получается, Вы не заметили, что капитан наша весь седой? А когда закладывали тол под первый мост, он был, как и я, чернявый. И взгляд был не такой колючий. Ночами почти не спит. Все курит и курит… Ну ладно, пошли… Я бычок пока заплюю. Еще разочка четыре курну, когда вас сдадим. — Селезнев аккуратно загасил самокрутку и положил бычок за отворот пилотки, которая, как успел заметить Казаринов, когда было еще светло, в нескольких местах желтела подпалинами. — Не обижайтесь, товарищ лейтенант. Разрешили бы нам угостить вас молоденькой кониной — мы бы вас от пуза накормили.

— Где раздобыли-то? — спросил Казаринов, идя следом за Селезневым.

— О, этого добра у дороги — хоть отбавляй.

— Раненых лошадей подбираете или строевых режете? — чтобы не молчать, спросил Казаринов.

— Само собой, раненых. Ездовых не губим. И все срезает распроклятущая «рама». А стрелять по ней не разрешают.

Миновали трех часовых, пока Казаринова довели до штабного блиндажа полковника Реутова.

Слушая сбивчивый рапорт Селезнева, Реутов так сморщился, словно его простреливало в пояснице. Рядом с начальником штаба сидел подполковник Воскобойников — начальник связи дивизии.

Приказав красноармейцам-конвоирам минут десять «подышать свежим воздухом», Реутов подошел к Казаринову.

— Ваше предписание! — резко проговорил полковник, подозрительно оглядывая Григория. Потом кивнул в сторону связного, сидевшего рядом с телефонистом у печурки, и приказал: — Немедленно позови лейтенанта Сальникова!

Григорий положил на стол письменный приказ о подготовке к взрыву моста через Днепр.

— Почему написан от руки?

— Там, где писался этот приказ, нет не только пишущих машинок, но даже чернил, а потому писали химическим карандашом. — Казаринов протянул Реутову удостоверение. Тот долго рассматривал его, несколько раз бросив при этом пристальный взгляд на лейтенанта.

— Кто вас послал с этим заданием? — спросил Реутов.

— Непосредственно мой командир полка. Но сам приказ о подготовке моста к взрыву исходит от командарма генерала Лукина. Так мне было приказано доложить при необходимости.

— От командарма девятнадцать? — На листе бумаги, лежавшем перед ним, Реутов крупно вывел: «К-арм 19 Лукин».

— От командарма девятнадцать, — твердо ответил Григорий, решив, что упоминание командного положения генерала Лукина придаст его словам больше весомости.

— Какое же отношение имеет к нам генерал Лукин, командарм Западного фронта, когда наша дивизия входит в состав Резервного фронта? Это во-первых. Во-вторых: да будет вам известно, лейтенант, мост через Днепр находится в полосе обороны нашей дивизии.

— Я получил приказ, товарищ полковник, и выполняю его так, как предписывает мне воинский долг! — твердо ответил Казаринов. — Если получилась несогласованность на уровне выше, чем взвод — а я командую саперным взводом, — то в этом не моя вина. И прошу вас написать письменно то, о чем вы только что сказали мне устно.

— Зачем?

— Должен же я как-то объяснить командиру полка невозможность выполнения приказа командарма девятнадцать.

— Вы, случайно, не в курсе дела, лейтенант, сколько еще полков и подразделений вашей армии находится по ту сторону Днепра? — спросил Реутов и кивнул вошедшему в блиндаж лейтенанту Сальникову, приглашая его сесть.

— Повторяю, товарищ полковник: я всего-навсего командир саперного взвода.

— А ваши впечатления? С вашего, лейтенантского, уровня? — Доверительным тоном Реутов старался вызвать Казаринова на откровенность.

— По ту сторону Днепра идут беспрерывные, тяжелые бои. Есть батальоны, в которых осталось по тридцать — двадцать человек.

Реутов соединился но телефону с генералом Веригиным и доложил ему, что командарм девятнадцать снарядил группу саперов для подготовки моста к взрыву.

— Какого черта его готовить, когда мост уж подготовлен к этому скорбному мгновению! Один поворот рукоятки подрывной машинки — и от него ничего не останется! — гремел в трубке голос генерала.

Казаринов, стоявший рядом с телефоном, отчетливо слышал слова командира дивизии.

— Вот в том-то и дело! — бросил в трубку Реутов. — А они, видите ли, пожаловали даже не с пустыми руками. Три с половиной пуда взрывчатки приволокли.

Казаринов стоял затаив дыхание: боялся не расслышать ответ генерала.

— Объясните лейтенанту, что вопрос о взрыве моста будет решать не Лукин, а штаб фронта! — неслось из трубки.

— Я ему только что объяснил. Он просит от меня письменного подтверждения нашего ответа.

— Никаких подтверждений!.. У нас штаб воинского соединения, а не нотариальная контора! Утром я свяжусь с генералом Лукиным, и мы решим — кто, когда и по чьей команде будет взрывать мост.

— А что делать с лейтенантом? С ним еще три красноармейца.

— Направьте всех в распоряжение капитана Дольникова! Он был у меня сегодня. В его команде осталось меньше половины бойцов, — звучал в трубке голос генерала Веригина.

— Так нельзя, товарищ генерал. Все четверо числятся в другой армии другого фронта, — пытался объяснить невозможность такого решения Реутов.

— В нашей ситуации — все можно. С Лукиным о переводе я договорюсь. Тем более они получили задание выполнить то, во имя чего к нам прислали спецкоманду из РГК. К тому же усилим охрану моста. Немедленно отправьте их к Дольникову и зайдите ко мне!..

Реутов хотел что-то еще сказать, но на другом конце провода уже дали отбой.

— Слышал? — Реутов бросил на Казаринова колкий взгляд.

— Все слышал, — ответил Казаринов. — У меня просьба, товарищ полковник.

— Живее! Меня ждет генерал.

— О решении вашего генерала нужно как-то сообщить в штаб моей армии. Может быть, я пошлю туда одного из моих бойцов?

— Вы же своими ушами слышали, что вопрос о включении вашей группы в подрывную спецкоманду генерал сегодня же согласует с Лукиным.

— И второй вопрос.

— Ну что еще?

— С капитаном Дольниковым у меня час назад произошел неприятный разговор. Он разоружил меня и моих солдат…

— И правильно сделал! — не дал договорить Казаринову Реутов. — Еще что?

— Пусть Дольников относится ко мне и к моим бойцам, как положено командиру относиться к подчиненным.

— Я позвоню ему от генерала и все скажу. — Кивнув связному, подбивающему сапог, Реутов приказал: — Скажи орлам капитана Дольникова, чтобы проводили лейтенанта и трех его бойцов в распоряжение капитана. И пусть с утра поставят всех четверых на довольствие!

Чего-чего, а такого оборота дела Григорий никак не ожидал. Всю дорогу к мосту Селезнев и Конкин успокаивали Казаринова: пусть он не тушуется, капитан хоть и строг, но отходчив, это он поначалу такой лютый, а в душе голубь… Такому решению в штабе дивизии особенно рад был Селезнев, которому Казаринов чем-то сразу пришелся по душе.

— Ничего, товарищ лейтенант, с нами не пропадете. Два часа назад Еланьков такую лодыжку от мигу-гу бросил в котел, что мы придем в самый зачин. Порубаем за будь-здоров!

При упоминании о еде Казаринов остро почувствовал голод. Все, что в качестве неприкосновенного запаса они взяли с собой в дорогу, лежало в ранце у Альменя. Последний раз Казаринов и его бойцы ели рано утром: каждый получил сухарь и полкотелка баланды, в которой плавал крохотный кусочек обезжиренной колбасы.

— А покормит ли капитан? Ведь на довольствие нас поставят только с завтрашнего утра, — сказал Казаринов, прикидывая, как ему вести себя во время ужина саперной команды: отказаться из гордости или, забыв недавнюю стычку с капитаном, отдать дань уважения пословице: «Бьют — беги, дают — бери».

После некоторых раздумий Казаринов сам себя укорял: «А как бы ты, лейтенант, поступил, если бы к тебе, кому командование доверило одновременно охрану моста и предстоящий взрыв его, вдруг подошли четыре подозрительных типа с толом в мешках и стали прикидывать — куда лучше заложить взрывчатку, чтобы поднять мост на воздух?.. Да иной на месте капитана мог бы мне и моим солдатам набить морды… И жаловаться никуда не пойдешь. А случись это ночью — могли бы запросто срезать автоматной очередью…»

Землянка, в которой располагалась подрывная команда, находилась метрах в двухстах от моста и автострады. Из кустов к ней вела глубокая траншея, над которой была развешана маскировочная сеть с набросанной на нее пожухлой травой и ветками. Это Казаринов разглядел, когда в сопровождении Селезнева и Конкина шел по извилистой траншее. Сквозь просветы между ветками и пучками травы он видел пятна ночного неба, на котором кое-где тускло мерцали звезды.

— А маскировочка-то у вас неплохая, — сказал Казаринов, руками нащупывая на поворотах траншеи колья, вбитые для предотвращения осыпей стенок окопа.

— Для себя делали, — отозвался Селезнев. — Проклятущая «рама» сколько не бороздила над левым берегом и над мостом — ни разу не заметила наших окопов и нашего блиндажа. А у нас в нем все: и казарма, и штаб, и КП, и НП.

— Каким способом подготовили мост для взрыва: электрическим или огневым? — спросил Казаринов.

— А об этом вы спросите у нашего капитана, он все знает… — уклончиво ответил Селезнев. — Да и вам, товарищ лейтенант, спрашивать у нас об этом пока ни к чему. Придет время — все сами узнаете.

Идущий следом за Казариновым рыженький Конкин дурашливо хохотнул, словно чему-то обрадовавшись.

— Что ржешь, Саня? Ай смешинка в рот попала? — благодушно спросил Селезнев.

— Дак ведь чудно!.. Лейтенант думал: раз дал закурить — значит, мы ему все так и выложим. Держи карман шире. Не на тех нарвался!..

Резкий запах вареной конины ударил в ноздри. И снова Казаринов ощутил острый приступ голода.

— Чуете, лейтенант? — спросил Селезнев, шмыгая носом.

— Чую.

— Люблю повеселиться, особенно — пожрать! — ни к селу ни к городу ляпнул Конкин и, считая, что сказал нечто остроумное и очень подходящее к разговору, зычно загоготал.

Вход в землянку подрывников был завешен двумя плащ-палатками и суконным одеялом, отчего тепло в землянке держалось надежно. Две крупнокалиберные «люстры» освещали землянку, посреди которой алела малиновыми боками чугунная печка, накаленная так, что с улицы Казаринову показалось, что он зашел в предбанник.

При появлении своего командира Альмень радостно вскочил с нар и хотел что-то сказать Казаринову, но его сзади резко одернул Иванников. В руках Альмень держал большой кусок горячего мяса. Розовый подбородок и щеки его маслянисто лоснились, глаза блестели.

У подрывников был ужин. Примостившись кто где: кто на нарах, кто на ящике из-под патронов, кто на канистре из-под бензина, каждый жадно вгрызался зубами в горячий кусок конины. Капитан Дольников сидел несколько обособленно на ящике из-под снарядов и, неторопливо отрезая острым морским кортиком небольшие кусочки мяса, кидал их в рот и, как показалось Казаринову, рассказывал своим бойцам что-то смешное.

Казаринов успел заметить, что Иванников и Вакуленко, у которых с утра во рту не было маковой росянки, ели конину без аппетита.

Шагнув к Дольникову, Казаринов доложил но форме:

— Товарищ капитан, по приказанию командира дивизии прибыл в ваше распоряжение!

— Знаю. — Капитан сдержанно, как-то по-свойски улыбнулся, достал из полевой сумки пистолет и три обоймы с патронами и протянул их Казаринову. — Только что звонил полковник Реутов. Сказал, что в нашем полку прибыло. Давай раздевайся, лейтенант, пока не остыла ляжка орловского рысака. Заправляйся как следует. С завтрашнего дня все четверо переходите на довольствие в нашу команду. — Капитан повернулся в сторону здоровенного вислоплечего красноармейца, который изо всех сил лупил о топор костью, пытаясь выбить из нее мозг. — Кудияров!.. Где доля лейтенанта?

— Там, в котле… — Кудияров показал на черный двухведерный чугунный котел, подвешенный в углу землянки на жерди.

Казаринов снял шинель, расстегнул ворот гимнастерки и огляделся. В большой, жарко натопленной землянке, где свободно мог бы разместиться взвод в полном составе, Григорий вместе с капитаном насчитал двенадцать человек.

— Шикарно вы устроились, капитан, ничего на скажешь, — окидывая взглядом ярко освещенную землянку, проговорил Казаринов. — Для двенадцати человек этот зал — прямо-таки роскошь. С таким комфортом мы еще не воевали.

— Ты прав, лейтенант, — сумрачно проговорил Дольников, как-то сразу изменившись в лице. — Строили эту землянку сорок человек. В первые дни для всех сорока хватало места. А вот сейчас, видишь: осталось со мной раз-два и обчелся. Но ничего!.. — Капитан вскинул седую голову, улыбнулся ясной и открытой улыбкой и отыскал взглядом Иванникова, Альменя и Вакуленко. — Пока тебя таскали по штабам, я тут, грешным делом, провел интервью с твоими хлопцами. Мне они пришлись по душе. Раз у черта на рогах не дрогнули, то в нашей команде с нашими огневиками и вовсе не пропадут. Как думаешь, лейтенант?

— Я думаю так же, как и мои солдаты.

После сытного ужина капитан приказал своему ординарцу постелить Казаринову на нарах с краю, ближе к печке. А когда Григорий, разуваясь, спросил, какие обязанности возложит на него командир спецкоманды, капитан после некоторого раздумья ответил:

— Обязанность у всех у нас одна бить врага. О конкретных делах поговорим завтра. Утро вечера мудренее. А честно говоря, ваше пополнение для нас — просто спасение. Спокойной ночи, лейтенант.

— Спокойной ночи.

Казаринов пытался заснуть и не мог. Ворочался, вздыхал. Перед глазами проплывали лица людей, с которыми свел его прожитый день. И среди всех этих лиц крупным планом вставало суровое лицо капитана Дольникова. Вдруг ни с того ни с сего на ум Григорию пришла восточная пословица, которую он однажды слышал от деда и которая почему-то прочно врезалась в его память… «Два сильных человека, прежде чем подружить, всегда обязательно поссорятся…» И тут же внутренне устыдился: «Не тем козырем пошел, Казаринов. Капитан Дольников — человек сильный, с характером, это видно сразу… А ты?.. Ты, лейтенант, чего лезешь холостым патроном в боевую обойму сильных?..»

Как вчера, как неделю назад и как месяц назад, перед самым сном, когда неуловимо трепетно дрожит зыбкая полоса между явью и забытьем, на память Казаринову пришла последняя встреча с Галиной. Он ее спросил:

— Ты его чувствуешь?

Она ответила:

— Все ощутимее и ощутимее…

— Главному врачу об этом сказала?

— Нет. Скажу, когда уже нельзя будет больше стоять за операционным столом.

— Почему ты не бережешь себя и его? Ведь если с тобой что случится — я не переживу этого.

— Я тоже… Если с тобой что случится. А пока мы в одной армии, пока мы рядом и видим друг друга, ни со мной, ни с тобой ничего не случится. Я знаю одну спасительную молитву. Ты в это веришь?

— Во что?

— В мою молитву, в любовь мою?..

— Я верю в тебя и в нашу любовь. Но предупреждаю; если ты завтра же не скажешь начальнику госпиталя, что у тебя под сердцем ребенок и что по законам природы и медицины ты должна подумать о своем здоровье и готовиться к материнству, я сам пойду к главному врачу и расскажу обо всем!

— Я боюсь за тебя.

— А я боюсь за тебя…

Зыбистая пелена забытья заволакивала лицо Галины, заглушала ее мягкий, грудной голос… Люди, лица, бои, сменяясь, громоздились в непрерывную цепь самых неожиданных сновидений.

ГЛАВА XXIII

Весь день пятого октября и всю следующую ночь через боевые порядки дивизии Веригина, на всем ее почти двадцатикилометровом протяжении, на восток отходили полуразбитые, истрепанные в неравных боях части регулярной армии. Первое время, когда поток беженцев и отступающих разрозненных подразделений и одиночных бойцов был небольшим, дежурные посты, выставленные на дорогах и в проходах минных полей, еще кое-как справлялись с задачей и выборочно проверяли лиц, идущих в тыл, но поток идущих на восток все увеличивался.

Контрольные посты были уже физически не в силах продолжать проверку документов. Некоторые отступали от самой границы. На таких было тяжело смотреть. Оборванные, заросшие, изнуренные голодом и страданиями, которые им пришлось пережить за три с половиной месяца войны, выйдя с оружием к своим, они порой не могли сдержать рыданий. Просили зачислить их в состав дивизии, жадно набрасывались на пищу, которая перепадала им от ополченцев, и очень расстраивались, когда им объявляли, что дивизия полностью укомплектована по штатам военного времени и что по приказу командования Резервного фронта отступающие подразделения, а также бойцы-одиночки должны двигаться на Можайский рубеж обороны, где сосредоточиваются вышедшие из окружения части и отдельные группы.

Просматривая письменные донесения с контрольных постов, Веригин приходил в смятение. Через боевые порядки его дивизии отходили кадровые солдаты и командиры трех регулярных, некогда грозных боеспособных армий: 19, 30 и 20-й.

«Когда же это кончится?! Когда?!» — сам себе задавал один и тот же вопрос Веригин, склонившись над картой. Сказывались две последние ночи, проведенные почти без сна. Боль в затылке, которой никогда раньше Веригин не испытывал, давила холодной свинцовой тяжестью. И эта тишина, повисшая на всем протяжении полосы обороны… Что она предвещает? «Неужели в таком кромешном аду о нас совсем забыли? И это после того, когда уже три дня назад несколько немецких пехотных, танковых и моторизованных дивизий двинулись из Холма, более ста танков смяли соседа справа и овладели большим плацдармом на левом берегу Днепра».

Веригин принял сразу две таблетки от головной боли и приказал дежурному телефонисту разбудить его через два часа. Лег не раздеваясь, не снимая сапог. Пытаясь заснуть, начал считать. Но и считая, он думал. Мысль, параллельно счету, текла сама собой, свивалась в бесконечно длинную веревочку… «Сто три, сто четыре, сто пять…»

«Ведь в тот же день, когда немецкая танковая лавина, при поддержке сотен самолетов обошла нас с правого, фланга и, не желая вступать с нами в бой двинулась на Вязьму, слева от нас на Мосальск и Спас-Деменск двинулись крупные танковые силы и соединения мотопехоты противника и к вечеру заняли эти города почти без боя… Дорогой Николай Николаевич, как ты был прав: вот она, пресловутая, но оправдывающая себя тактика клиньев и захватов».

«Сто семьдесят шесть, сто семьдесят семь, сто семьдесят восемь…»

«И как я, старый седой волк, не перепроверил данные, полученные из штаба армии, и поверил, что Вязьма занята всего лишь одним батальоном парашютного десанта противника, и для уничтожения его послал батальон легких танкеток, когда там уже стоял танковый корпус врага и две пехотные дивизии?.. Ведь обойдя меня с правого фланга из Холма-Жирковского, немцы двинулись не куда-нибудь, а на Вязьму».

«Двести два, двести три, двести четыре, двести пять…»

«И в такой-то обстановке агонии, когда мой правый фланг совсем оголен, командование армии сняло с позиции нашего левого фланга дивизию бауманцев и приказало нам растянуть фронт обороны до самого Дорогобужа!.. На сорок пять километров!.. Подумали ли там, в штабе армии, на что они обрекают дивизию, на которую надеялся сам Сталин? Конечно, сейчас, когда фронт далеко за нашей спиной, над окопами дивизии стоит тишина… Немцам пока не до нас. Они рвутся к Москве. Им срочно нужна Москва. Нам приказано сидеть на дне мешка и прочно оборонять позицию но Днепру… Если бы не мелкая стычка с ротой вражеских мотоциклистов, которая сегодня вечером пыталась захватить мост и предотвратить его взрыв, то можно было бы подумать, что на левом берегу Днепра война кончилась. А ведь Сталин не зря приказал Воронову, чтобы тот обязательно посетил нашу дивизию и посмотрел, как мы готовимся встретить врага. Все есть: есть люди, готовые принять смертельный бой, есть грозное оружие против всего: против танков, против самолетов… Нет главного — нет перед собой врага. Вот уже четвертый день как мы превратились в какой-то контрольно-пропускной пункт отступающих частей и соединений. А ведь мы думали, что, судя до позиции, куда нас поставили — берег Днепра и автострада Москва — Минск, — нам уготован почетный жребий. И ополченцы Сталинского района ждут этого грозного боя. Они готовы к этому бою…»

«Двести пятьдесят три, двести пятьдесят четыре, двести пятьдесят пять…»

«Двести девяносто два, двести девяносто три, двести девяносто четыре…»

Словно родниковый ключ, встретивший на своем пути сухой песчаный берег обмелевшей реки, как-то незаметно и плавно цепочка мыслей о боевых делах дивизии уходила в туман забытья. Постепенно погас и пунктир счета.

Веригин проспал полтора часа. Его разбудил начальник штаба. В руках Реутова мелко дрожал бланк штаба армии, на котором текст приказа был напечатан ядовитыми фиолетовыми буквами. Буква «о» в регистре машинки, очевидно, сместилась, а потому в словах приказа она наполовину выскакивала над строчкой, отчего лист неприятно пестрел фиолетовыми кружочками.

— Когда получил? — спросил Веригин, затягивая ремень гимнастерки.

— Только что, прямо из рук офицера связи.

Веригин закурил.

— Читай. Да садись, чего стоишь. Больше уже не вырастешь.

Реутов прокашлялся и начал читать:

— «1. Исходя из сложившейся общей обстановки и указаний командующего фронтом, я подчиняю себе все части, действующие на восточном берегу реки Днепр на участке — устье реки Вязьма, Дорогобуж.

2. В соответствии с указаниями фронта решаю отводить войска с рубежа реки Днепр на Можайскую линию обороны.

3. Вторая стрелковая дивизия с приданными частями сосредоточивается в районе Третьяково, Зимница, Малое Алферово к 15.00 8.10.41 г. В 18.00 этого же числа начинает выход в направлении на Вязьму, имея осью движения Смоленскую автостраду.

Командующий 32-й армией генерал-майор Вишневский

Член Военного совета бригадный комиссар Иванов

Начальник штаба армии полковник Бушмянов».

Когда Реутов кончил читать приказ командарма, Веригин подошел к карте, лежавшей на столе, и, найдя на пей отмеченные в приказе населенные пункты Третьяково, Зимница и Малое Алферово, посмотрел на Реутова так, что тот поежился.

— Ну что ж, будем выполнять приказ. — Широко расставив ноги, Веригин стоял с опущенной головой и не мигая смотрел на начальника штаба.

— Прикажете срочно созвать командиров полков и начальников служб? — кашлянув в ладонь, спросил Реутов.

Вопроса полковника Веригин не слышал. Взгляд его метнулся к карте, лежавшей на столе. Заговорил он резко, раздраженно, будто во всем случившемся был виноват начальник штаба:

— Они что там, в штабе армии, думают, что у нас не боевая дивизия со штабами, с тылами и техническими службами, а спринтерская команда в спортивной эстафете?! До всех этих пунктов сосредоточения около тридцати километров! А что творится с дорогами?! Они же расползлись, как тесто!.. Уже вчера на них тонули по пояс в грязи!.. — Распаляясь, генерал вплотную подошел к начальнику штаба и прямо в лицо бросал резко и угрожающе: — Этот приказ нужно было отдавать до пятого октября, когда Вязьма была наша!.. Когда к ней только что просачивались разведывательные отряды противника!.. А сейчас, когда нас замкнули в бронированном обруче танковых и мотомеханизированных корпусов, от нас требуют, чтобы мы после марафонского кросса по уши в грязи прошли через… — генерал досмотрел на часы, — через считанные часы в пункт сбора, сделали получасовой передых и, падая от смертельной усталости, пошли па новую марафонскую дистанцию, где у самого финиша нас ждут такие артиллерийские и танковые заслоны, такие валы огня, которые… — Веригин оборвал фразу на полуслове: в отсек вбежал запыхавшийся адъютант. — Что такое?! — Генерал пристально посмотрел на адъютанта.

— Боевое охранение у моста взяло в плен трех немцев: офицера и двух солдат.

— Где их взяли?

— Пытались ночью смешаться с нашими отступающими войсками и незаметно проникнуть под фермы моста через Днепр.

— Зачем?

— Их застали, когда они хотели обрезать электропроводку к мосту.

— Понятно… Понятно… Им во что бы то ни стало нужно сохранить мост. Он им нужен. Ну что же, все логично. Где они?

— В блиндаже у начальника разведки.

— Кто их взял?

— Ополченцы Северцева. Есть у него в полку два богатыря: отец и сын Богровы. Лежали у моста в засаде, ну и заметили, как шесть «беженцев» свернули с дороги: одни вправо, другие влево — и под мост. С ними была целая пиротехническая лаборатория.

— А где остальные трое? — спросил генерал.

— Троих Богровы уложили в перестрелке. А этих взяли живьем. Правда, одного немного помяли, но сейчас пришел в себя.

— Давайте срочно сюда офицера. Только скажи начальнику разведки, чтобы он предупредил пленного: на все мои вопросы отвечать конкретно и точно!

— Понятно, товарищ генерал! — Адъютант козырнул и вышел.

— Пойду вызову переводчика. — Реутов направился к выходу из блиндажа, но генерал остановил его:

— Только не вчерашнего… «Дер тыш» и «дас фенстер» я знаю и без него. Мне нужен опытный переводчик.

— Я пришлю Белецкого, он до войны преподавал немецкий язык.

— А говорить по-немецки он умеет? Или только преподает?

— Преподаватель Московского университета. Перевел с немецкого два романа. Сам читал их.

— Давайте Белецкого… — И снова Веригин взглянул на часы. — Сообщите сейчас же всем командирам полков и приданных подразделений, а также начальникам служб дивизии, чтобы прибыли ко мне на КП ровно в шесть ноль-ноль. Пока об этом приказе, — Веригин ткнул пальцем в лежащий на столе приказ командарма, — никому ни слова!

Оставшись один, Веригин подошел к дверной стойке блиндажа, на которой поблескивал осколок зеркала. Воспаленные белки глаз и провалившиеся щеки, перерезанные двумя глубокими складками, старили его лицо, делали вид болезненным, хотя ухудшения в состоянии здоровья генерал не только не чувствовал, но даже наоборот: собственное тело последнее время казалось ему как никогда мускульно-сильным, пружинисто-быстрым, реакция на внешние раздражения была молниеносной…

«Сдают нервы, генерал… Все это скажется потом, к старости, если она наступит», — думал Веригин, быстро водя безопасной бритвой по намыленным щекам.

К приходу начальника разведки подполковника Лютова, доложившего, что пленный офицер прибыл и находится в «приемной», Веригин успел закончить утренний туалет, надел до блеска начищенные ординарцем сапоги, освежился «Шипром» и, наглухо застегнув пуговицы гимнастерки, повернулся к Лютову.

— Кто будет переводить?

— Пришел какой-то в очках, Реутов прислал.

— Давайте его сюда.

Через минуту начальник разведки вошел в блиндаж с переводчиком.

Белецкий чем-то напомнил Веригину знаменитого гипнотизера Вольфа Мессинга, которого он видел перед самой войной. Его опыты потрясли тогда зрителей.

Огромные очки в роговой оправе с дымчатыми стеклами, копна густых черных волос, под которыми худое, продолговатое лицо переводчика выглядело болезненным и усталым, твердые линии рта, говорившие о характере сильном и непреклонном, высокий рост и опрятный вид — все это как-то сразу вызвало у генерала доверие.

— Товарищ генерал, лейтенант Белецкий прибыл по вашему приказанию!

— Садитесь. Будете переводить. Ночью взяли «языка». Офицер. — И, повернувшись к подполковнику Лютову, кивнул ему; — Введите.

Пленного конвоировал Богров-старший. Его Веригин узнал сразу же, увидев из-за плеча вошедшего в отсек немецкого обер-лейтенанта пышные, с заметной проседью усы пожилого ополченца. Глаза у пленного были завязаны грязной солдатской обмоткой. Руки за спиной скручены сыромятным чересседельником.

— Снимите повязку! — приказал генерал Богрову.

Николай Егорович поставил винтовку в угол отсека и размотал обмотку на голове пленного.

Обер-лейтенант был чуть выше среднего роста, голубоглазый, со впалыми щеками и четкими линиями подбородка, над которым изогнулись в улыбке-гримасе губы. «Классический образец нордической расы, как ее описывали в своих трудах немецкие ученые», — подумал Веригин, окинув взглядом пленного.

Увидев перед собой генерала, обер-лейтенант расправил плечи и вскинул голову.

— Фамилия?

Переводчик, сидя у краешка стола, почти синхронно переводил вопросы генерала и ответы пленного.

Допрос пленного протоколировал подполковник Лютов.

— Франц Гальдер, обер-лейтенант отдельного саперного батальона мотомеханизированного корпуса четвертой полевой армии, — перевел Белецкий ответ пленного офицера.

— Кто командует вашим корпусом?

— Этого я вам не скажу, господин генерал.

— Почему?

— Не имею права.

— Почему же вы тогда назвали часть, корпус и армию, в которой сражались?

— Все это записано в моей офицерской книжке, которую у меня отобрали ваши солдаты.

Подполковник Лютов положил на стол перед генералом удостоверение обер-лейтенанта.

— С каким заданием вы перешли Днепр и почему очутились под мостом?

— Думаю, и без моих показаний вам все ясно: ваши солдаты взяли у нас целый арсенал пиротехнических инструментов.

— Хотели взорвать мост? — спросил генерал и заметил, как после перевода этого вопроса губы пленного дрогнули в насмешливой улыбке.

— Наоборот. Мы хотели спасти мост.

— Нам мост тоже очень нужен, но мы его все-таки взорвем, когда придет час.

— С этим часом вы опоздали, господин генерал. Он пробил несколько дней назад.

— Вас сюда привели отвечать на вопросы, обер-лейтенант, а не оценивать обстановку, — сдерживая гнев, внешне спокойно проговорил генерал.

В отсек командного пункта вошли начальник штаба и комиссар Синявин. Не мешая ведению допроса, они бочком прошли в свободный угол и сели на длинной лавке, тянувшейся вдоль степы.

Генерал раскрыл удостоверение личности пленного и, остановив на нем взгляд, спросил:

— Где располагается штаб вашего корпуса?

Обер-лейтенант молчал, словно не расслышав вопроса.

Переводчик повторил вопрос. Пленный молчал.

— Вы не знаете, где располагается штаб вашего корпуса?

— Я знаю, где располагается штаб моего корпуса. Но я не скажу об этом, господин генерал.

— Почему?

— Я принимал присягу на верное служение фюреру.

— Кто давал вам задание обрезать электропроводку под мостом? — Задав этот вопрос, генерал был почти уверен, что от этого арийского фанатика он ничего не добьется и только понапрасну тратит время.

— В нашей армии, как и в русской армии, господин генерал, нижестоящий офицер получает приказание вышестоящего.

Генерал прошелся вдоль стола. Пальцы его рук, сомкнутых за спиной, хрустнули. «И откуда?.. Откуда этот гонор?! Ведь в плену, жизнь висит на волоске, а ведет себя… Наглец!..»

— Вы так ничего и не скажете нам об оперативных планах и задачах вашего корпуса?

Пленный оживился. В глазах его засветился воинственный блеск.

— Задача нашего корпуса на сегодня: смять и уничтожить на левом берегу Днепра московскую добровольческую дивизию, которая носит имя Сталина.

— Вам и об этом известно?

— Наша военная разведка, господин генерал, за годы войны приобрела кое-какой опыт.

— Какая же задача у вашего корпуса будет завтра? — стараясь быть как можно спокойнее, спросил Веригин и дал знак Лютову, чтобы этот его вопрос и ответ на него он обязательно записал.

— Москва! — словно давно ожидая этого главного вопроса, чеканно ответил обер-лейтенант. — На четыре машины транспортной роты… — Пленный сделал паузу и посмотрел в сторону переводчика: — Запишите, пожалуйста, это уже точная цифра: на четыре машины транспортной роты уже погружены дорожные стрелки-указатели с надписью «На Москву».

Генерал достал из портсигара папиросу, неторопливо размял ее дрожащими пальцами и долго смотрел на обер-лейтенанта.

— Какой вы представляете себе свою дальнейшую участь?

— Я ее представляю такой, какой она если не сегодня, то завтра будет у вас, господин генерал, и у вас, господа офицеры, — Обер-лейтенант обвел взглядом сидящих в отсеке командиров и остановил его на Богрове. — А ты, солдат, вместе со своим напарником, руками которого можно гнуть подковы, лишил меня рыцарского креста, обещанного мне за спасение моста. Я постараюсь запомнить твое лицо, мы ведь поменяемся ролями.

Богров кашлянул в кулак и вытянулся по стойке «смирно»:

— Товарищ генерал, разрешите ответить пленному? На его родном языке… Я вас не подведу.

Взгляды всех, кто находился в отсеке, метнулись к двери, у которой стоял Богров.

— Давайте. — Генерал кивнул головой.

Глядя на обер-лейтенанта, повернувшегося в его сторону, Богров на немецком языке отчеканил:

— Господин обер-лейтенант, когда вы говорили о боевых задачах своего корпуса и упомянули Москву, для которой уже заготовили четыре транспортные машины с дорожными указателями, я, грешным делом, вспомнил старую русскую пословицу… — Переходя с немецкой речи на русскую, Богров обратился к Веригину: — Разрешите, товарищ генерал?

Генерал удивился, услышав немецкую речь из уст бойца-ополченца, кивнул в сторону переводчика:

— Переведите!

Белецкий перевел слова Богрова на русский язык.

— Разрешите, товарищ генерал, я переведу этому фрицу на его язык старинную русскую пословицу? — попросил Богров.

Генерал одобрительно кивнул головой.

Немецкая фраза, с расстановкой произнесенная Богровым, словно обожгла пленного. Он стоял, пожимая плечами, и сконфуженно смотрел то на Богрова, то на генерала.

— Что такое вы ему сказали — его всего аж передернуло?

— Я перевел ему на немецкий язык нашу старую пословицу про курочку, которая еще не снесла яичко, а хозяин этой курочки уже ставит на огонь сковородку, чтобы пожарить яичницу. Хотя по-ихнему получилось и не в рифму, зато по существу — то же самое.

Веригин рассмеялся.

— Господин генерал, — несколько оправившись от конфуза, произнес обер-лейтенант. — По ассоциации с русской пословицей, которую только что перевел мне на немецкий язык этот солдат, мой ответ будет адресован вам, господа офицеры. — Обер-лейтенант окинул взглядом сидящих.

— Только короче! — обрезал пленного Веригин.

— Услышав вашу русскую пословицу, я вспомнил русскую национальную игрушку. Ее называют «матрешка».

— При чем здесь матрешка? — с заметным раздражением спросил Веригин.

— Попытайтесь представить меня, пленного офицера, самой последней, самой маленькой матрешкой в утробе предпоследней матрешки. А эта предпоследняя матрешка, то есть вы и вся ваша дивизия, находится в утробе третьей, более крупной матрешки… И тоже условно назовем ее своим именем… — Обер-лейтенант замолк, в уме подбирая слова. Было видно, что он пытался точнее охарактеризовать то положение, в котором находилась дивизия русских.

— Каким же именем вы хотите назвать более крупную матрешку, в утробе которой очутилась наша дивизия? — спросил генерал.

— Непобедимая армия фюрера! — перевел Белецкий ответ пленного.

— Ну, кажется, все. Наговорились, как меду напились. Это вы можете ему не переводить. — Веригин посмотрел на лейтенанта Белецкого. — Этот маньяк и фанатик и на дыбе умрет нацистом. Не будем об него пачкать руки. — Генерал встретился взглядом с Богровым. — Николай Егорович, завяжите ему глаза. Да потуже.

Богров поднял с пола скрученную в комок обмотку, подошел к обер-лейтенанту, но тот отшатнулся от него и брезгливо поморщился.

— Господин генерал, моей судьбой вы можете распорядиться как вам угодно. Прошу об одном: не завязывайте мне глаза этой грязной мерзостью. Неужели у вас не найдется куска чистой ткани?

Веригин переглянулся с командирами, по лицам которых пробежала сдержанная улыбка.

— Прошу об этом как офицер и как барон по происхождению.

Некоторое время Веригин колебался, но, встретившись взглядом с улыбкой, искривившей лицо Богрова, сразу же пришел к окончательному ответу.

— Передайте ему, лейтенант, что просьбу фашистского барона выполнить не можем. В интендантском ассортименте Красной Армии не предусмотрены специальные стерильные полотнища для завязывания глаз пленным фашистам.

Пока Белецкий переводил пленному ответ генерала, Богров принялся ловко и проворно накручивать на глаза пленного двухметровую солдатскую обмотку. Накручивая, он приговаривал на чистейшем немецком языке:

— Ничего, барон… Останешься жив — сохрани на память эту солдатскую обмотку. Положишь ее в ларец вместе с фамильными ценностями… Пусть потомки твои знают, что это не просто обмотка, а обмотка с ноги убитого тобой русского пролетария из города Москвы…

— Что он там бормочет по-немецки, лейтенант? — спросил Веригин у переводчика, заметив на его лице улыбку.

Лейтенант дословно перевел генералу слова Богрова.

— Спасибо, сержант, — поблагодарил генерал Богрова. И, глядя на подполковника Лютова, распорядился: — Запишите эти слова в протокол допроса. Когда-нибудь историки оценят их…

Во время допроса пленного ординарец Лёка дважды открывал дверь отсека КП и смотрел на генерала такими глазами, что Веригин не выдерживал его взгляда и рукой давал знать, чтобы тот закрыл дверь. И вот теперь, снова увидев ординарца, открывшего дверь, он как-то виновато улыбнулся и бросил через стол:

— Ты чего, Лёка? Ты так на меня не смотри.

— Дык чего же вы… этта… — мялся в дверях ординарец.

— Чего «этта»?

— Дык третий раз разогреваю… Вчера без ужина лягли и сёня…

— Иду, Лёка, иду… — Встав, Веригин потянулся.

Проходя через «приемную» в каморку адъютанта и ординарца, где его ждал завтрак, Веригин заметил, что почти все вызванные командиры полков и начальники служб были в сборе. Кто сидел на чурбаке и курил, кто стоял, хотя чурбаков хватало для всех. «Знают, что мы в котле… Не глядят друг другу в глаза… — подумал Веригин. — Ну что ж, будем прорываться!.. Выход из окружения — это тоже бой, да еще какой бой… Главное — не допустить паники».

Когда адъютант Веригина вернулся в генеральский отсек КП, все командиры уже сидели кто на чем: кто на лавке, кто на чурбаках, расставленных вдоль стен. Тем, кому не хватило места, — принесли чурбаки из «приемной».

Глухо прозвучала кем-то поданная команда: «Товарищи офицеры!» Все командиры встали и, скрестив взгляды на Веригине, — который прошел к столу, сели только тогда, когда генерал жестом поднятой руки разрешил сесть.

Веригин обвел взглядом собравшихся командиров и, не найдя начальника особого отдела, спросил:

— Полковник Жмыхов еще не вернулся из штаба фронта?

— Пока нет… — ответил Реутов. — Должен вернуться сегодня утром.

— Полковник Воскобойников, когда наконец будет связь со штабом армии? — Веригин строго посмотрел на начальника связи дивизии.

Воскобойников привстал с чурбака и расправил под ремнем гимнастерку. Его худощавое лицо приняло землистый оттенок.

— Связь со штабом армии будет установлена тотчас же, как только разведчики сообщат нам, где сегодня располагается штаб армии, — ответил полковник и провел ладонью по жесткой щетине подбородка.

— Почему не бреетесь, полковник?

— Не успел сегодня, товарищ генерал. Был на батареях у моряков. Не было времени забежать к себе в землянку.

— А связь со штабом фронта? Тоже, когда его разыщет разведка?

— Тоже, товарищ генерал, — мрачно ответил Воскобойников и, видя, что вопросов к нему больше нет, сел.

Генерал перевел взгляд на начальника разведки Лютова, который сидел опустив голову и глядел себе под ноги.

— Виктор Петрович, что же это получается? Дивизионная разведка заблудилась в расположении своей армии?

Лютов встал. Склонив голову, хмуро смотрел в земляной пол блиндажа. Наконец заговорил:

— Штабы искать иногда труднее, чем брать «языка», товарищ генерал. Покидая последний пункт дислокации, штаб армии не сообщил свои новые координаты.

— Всем трудно, Виктор Петрович. А поэтому приказываю: к пятнадцати ноль-ноль сегодня доложить мне и сообщить начальнику связи о месте дислокации штаба армии и штаба Резервного фронта!

— Разрешите идти выполнять приказ?

— Обождите. Все мы через двадцать минут разойдемся выполнять только что полученный приказ командующего армией генерала Вишневского.

Лютов опустился на чурбак.

Пока Веригин смотрел на лежавшую перед ним карту и делал на ней пометки, дверь отсека тихо открылась и в него вошел начальник особого отдела армии полковник Жмыхов. Адъютант генерала, сидевший у самых дверей, встал с чурбака и освободил место полковнику. Тот благодарно кивнул и сел.

— Обстановка со вчерашнего дня, товарищи, почти не изменилась. Спас-Деменск и Ельню противник взял три дня назад. Два дня назад он ввел свои танковые и моторизованные соединения и в Вязьму и в Дорогобуж. Как видите, мы очутились в бронированном котле. — Веригин сделал паузу и пробежал взглядом по окаменевшим лицам командиров полков и начальников служб. Все сидели не шелохнувшись и старались не пропустить ни одного слова генерала. — А сейчас прошу достать карты. Зачитаю приказ командарма.

Все задвигались, защелкали кнопками кожаных планшетов, зашуршали картами. Никто не проронил ни слова.

Когда командиры развернули на коленях карты и приготовили карандаши с блокнотами, генерал посмотрел на ожидавшего приказания начальника штаба:

— Зачитайте.

Приказ командующего армией Реутов читал медленно, делая паузы там, где они, как казалось, особенно впечатляли. А когда закончил, Веригин взял у него листок.

— Повторяю второй и третий пункты приказа, — проговорил генерал. — «В соответствии с указаниями фронта решаю отводить войска с рубежа реки Днепр на Можайскую линию обороны». — Сделав небольшую паузу, Веригин продолжал читать медленно, со смысловыми акцентами: — «Вторая стрелковая дивизия с приданными частями сосредоточивается в районе Третьяково, Зимница, Малое Алферово к 15.00 8.10.41 г. и в f8.00 этого же числа начинает выход в направлении на Вязьму, имея осью движения Смоленскую автостраду. Командующий 32-й армией генерал-майор Вишневский, член Военного совета бригадный комиссар Иванов, начальник штаба армии полковник Бушмянов». Вопросы есть?

Первым встал командир стрелкового полка подполковник Северцев.

— Когда штабы полков получат письменные приказы с точным указанием пункта сосредоточения и времени прибытия туда?

— Письменные приказы вы получите через час, — ответил генерал.

В этот момент в дверь постучали, и в следующую минуту в отсек генеральского блиндажа вошел дежурный по штабу дивизии.

— Товарищ генерал, разрешите обратиться?

Веригин молча кивнул.

— Срочный пакет из штаба девятнадцатой армии!

— Девятнадцатой?.. От генерала Лукина?.. Где пакет?

Дежурный по штабу вышел и тут же возвратился с офицером связи штаба 19-й армии. Невысокого роста, подтянутый крепыш со знаками различия старшего лейтенанта-артиллериста на петлицах, наметанным взглядом определив, кто здесь генерал Веригин, твердым шагом прошел к столу и по форме доложил:

— Срочный пакет от генерала Лукина генералу Веригину!

— Я генерал Веригин.

Старший лейтенант положил на стол пакет и, отступив на шаг назад и чуть в сторону, щелкнул каблуками.

— Разрешите возвращаться в свой штаб?

Веригин кивнул своему адъютанту:

— Лейтенант, проводите старшего лейтенанта в третий отсек. Напоите чаем, и пусть с полчасика отдохнет. Видите — от него идет пар.

— Спасибо, товарищ генерал, но не больше чем на двадцать — тридцать минут. Командарм приказал возвращаться сразу же по вручении пакета.

Как только старший лейтенант и адъютант закрыли за собой дверь, Веригин на глазах командиров разорвал голубой конверт и достал из него вдвое сложенную записку. Взгляды командиров скрестились на ней.

Судя по тому, как сразу же изменился в лице генерал, прочитав записку, и как часто задышал он, словно ему вдруг стало невыносимо душно в прокуренном отсеке, все поняли, что офицер связи привез от генерала Лукина недобрые вести.

Веригин расстегнул верхнюю пуговицу гимнастерки и, еще раз пробежав глазами записку, положил ее на стол и сказал дрогнувшим голосом:

— Товарищи командиры, я не имею права утаить от вас приказание командующего девятнадцатой армией Западного фронта генерал-лейтенанта Лукина. Слушайте внимательно. — Веригин разгладил на ладони записку и, отчетливо выговаривая каждое слово, начал читать: — «Командиру второй дивизии. — Веригин окинул взглядом замерших офицеров. — Приказ командарма тридцать два об отходе не выполнять как ошибочный. Выполняйте мой приказ на оборону. Лукин. В. Ванеев. Восьмого октября тысяча девятьсот сорок первого года».

Веригин стоял у стола, пронизанный со всех сторон отчужденными, тревожно-вопросительными взглядами подчиненных ему командиров, которые всего лишь несколько минут назад смотрели на него с такой надеждой…

— Вы что так на меня смотрите?! — строго произнес Веригин.

— Так какой же приказ выполнять, товарищ генерала отходить или держать оборону на старых позициях? — прозвучал хрипловатый голос командира артиллерийского полка.

Этот лобовой вопрос взвинтил Веригина своей прямотой и дерзостью.

— Как человек военный, вы должны знать, полковник, что сила последнего приказа, — на слове «последнего» генерал сделал нажим голосом, произнося его врастяжку, — отменяет требования предыдущего приказа, если даже он идет вразрез с этим последним приказом!

— Это не приказ!.. — басовито прогудел в затемненном углу отсека командир морского артдивизиона.

— А что с командармом Вишневским? Уж не ранен ли? — осторожно задал вопрос полковник Реутов.

— Об этом мне не доложили, — сухо бросил Веригин. Встретившись взглядом с полковником Жмыховым, он спросил: — Николай Петрович, вы только что из штаба фронта. Может быть, проинформируете нас о положении дел и об изменениях, которые вызвали необходимость переброски нашей дивизии из тридцать второй армии Резервного фронта в девятнадцатую армию Западного фронта?

Головы всех повернулись в сторону начальника особого отдела. На посуровевших лицах командиров полковник Жмыхов прочитал напряженное ожидание его ответа.

— На этот вопрос, Владимир Романович, могу сказать только одно: генерал Лукин сейчас выводит из окружения соединения и части своей девятнадцатой армии на Можайский рубеж обороны и подчиняет себе остатки разрозненных и рассеянных противником подразделений и соединений других армий.

— А наша дивизия?! — Левое веко Веригина задергалось. — Она что — тоже уже разбита?! Или рассеяна?!

— Ваша дивизия, Владимир Романович, потеряла связь со штабом тридцать второй армии, в состав которой она до вчерашнего вечера входила. Все ополченские дивизии нашей армии сейчас с боями выходят из окружения. В настоящее время ваша дивизия находится в полосе отхода девятнадцатой армии генерала Лукина. А поэтому решайте сами, как читать записку командарма девятнадцать. Довожу до вашего сведения, что командующий Западным фронтом генерал армии Жуков предоставил генералу Лукину право подчинять себе все соединения и части, а также разрозненные и рассеянные группы войск, выходящих из окружения в полосе его армии.

Лицо Веригина просветлело, словно ему только что сообщили новость, от которой во многом будет зависеть судьба его дивизии.

При упоминании имени Жукова под низким бетонным потолком отсека раздался приглушенный шум. Сдержанные реплики и обрывочные фразы слились в сплошной гул.

— Генерал Жуков?..

— Командующий Западным фронтом — Жуков?!

— Мы не ослышались, Николай Петрович?

— Нет, вы не ослышались, Владимир Романович. Со вчерашнего дня командование Западным фронтом Верховный Главнокомандующий передал генералу Жукову. Резервный фронт как таковой упразднен.

Полковник Жмыхов сел. Веригин аккуратно свернул записку генерала Лукина и на глазах командиров положил ее в партбилет.

— Товарищи, мы будем выполнять приказ командарма и держать оборону в районе своей полосы на левом берегу Днепра. А сейчас — всем по своим командным пунктам! Ждите моих приказаний! — Голос генерала окреп, во всем облике его сказывалась волевая решимость и убежденность в том, что перемены, происшедшие в командовании армии, и слияние двух фронтов в единый, а также приход к руководству Западным фронтом генерала Жукова — все это предвещало более четкое управление боевыми действиями дивизии сверху. — Вопросы есть, товарищи?

— Есть просьба, — раздался в углу отсека бас командира дивизиона морских орудий Кушнарева.

— Слушаю вас, капитан-лейтенант.

Кушнарев встал и заговорил только тогда, когда наступила полная тишина.

— Товарищ генерал, очень бы хотелось, чтобы все ваши приказы командиры полков и приданных дивизии частей и подразделений получили не на таких вот листочках, которые только что прочитали вы. Шлите нам приказы на форменных штабных бланках с вашей подписью. Так, как нас учили в академиях.

— Я вас понял, капитан-лейтенант. Штаб дивизии будет придерживаться этого правила. А сейчас — всем по своим боевым местам! Держать четкую и непрерывную связь с моим КП и со штабом. Всем приготовиться к круговой обороне!

Генеральский блиндаж командиры покидали молча, не глядя в глаза друг другу, унося в душе щемящую тревогу не столько от предчувствия надвигающейся трагедии, сколько от той неопределенности и неразберихи, которые усугубляли тяжесть положения.

В отсеке кроме Веригина остался полковник Жмыхов. Веригин подошел к нему и сел рядом на толстый березовый чурбак.

— Что же это получается, Николай Петрович? За три месяца войны — третий командующий фронтом. Бросают дивизию из одной армии в другую.

В этот момент в отсек вошел адъютант и доложил, что по срочному и важному делу прибыл начальник химслужбы дивизии майор Нечитайло.

— Что у него?

— С какими-то пакетами. Белый как полотно.

— Давайте, но только не больше двух-трех минут. Майора Нечитайло, фанатично несущего химслужбу в дивизии, неистощимые на выдумки и подначки москвичи из химроты (а все они были с образованием, многие пошли в ополчение после трех-четырех курсов институтов) в шутку прозвали Хлором Ипритычем еще в Москве, когда дивизия только формировалась. Прозвище это за майором закрепилось прочно. Да он и не сердился, когда в кругу командиров кто-нибудь из товарищей называл его Ипритычем. Но иногда отшучивался: «Хоть горшком назови — только в печку не ставь».

Один вид майора Нечитайло заставил Веригина встать. И без того бледные всегда щеки Нечитайло теперь были пепельно-серыми. Округлившиеся глаза и вздрагивающие губы делали лицо майора до того жалким и испуганным, что Веригин не выдержал и повысил голос:

— Ну что?! Что ты трясешься как овечий хвост?!

— Пакеты…

— Что пакеты?!

— Начал сбрасывать со своих «рам» над окопами нашей дивизии пакеты… — Голос Нечитайло дрожал. Прижимая к груди три синих бумажных пакета он переступал с ноги на ногу.

— Что в них?

— Насекомые…

— Что?!

— Какие-то малюсенькие насекомые, подвид нашей блохи, только поменьше… Сами черненькие, головка красненькая, ножки тонкие-тонкие… Я в лупу их рассматривал. Сроду таких насекомых не видел…

— Какого же дьявола ты принес эту гадость ко мне на КП?

— Эти пакеты целенькие, товарищ генерал, из них они не выползут, пакеты запечатаны. Выползают из тех, которые разрываются при ударе о землю…

Веригин и полковник Жмыхов переглянулись.

— И какое же ваше мнение, майор? Что они этим хотят нам сказать?

Нечитайло переступил с ноги на ногу, кашлянул в сторону и, боязливо озираясь, словно боясь, как бы кто не подслушал, с придыханием ответил:

— Пахнет бактериологической, товарищ генерал…

— Ну это ты уже хватил, майор. Какой смысл противнику заражать бактериями землю, на которую он рвется и из-за которой проливает кровь?

— Не землю заражать, товарищ генерал, а солдат, — с опаской и робко высказывал свои соображения майор Нечитайло.

Прижимая к груди пакеты, майор переводил взгляд с генерала на полковника и обратно. Ждал указаний.

— Этого еще не хватало!.. Что вы делаете с насекомыми, которые расползаются? — спросил Веригин, явно обеспокоенный тревожной новостью.

— Солдаты их бензином, бензином… Дохнут сразу же. Но только… — Жалкий вид и трясущиеся губы майора раздражали генерала.

— Что только?!

— Всех-то разве успеешь бензином?.. Они тут же расползаются по траве и теряются из виду.

— А что вы скажете, Николай Петрович? — обратился Веригин к начальнику особого отдела.

— Дело серьезное. Полагаю, что эти пакеты нужно срочно направить в штаб фронта, а оттуда — в Москву. Необходима профессиональная биологическая экспертиза. Гитлер способен на все. Там, где начинается фашизм, там кончается логика человеческого поведения.

Полковник Жмыхов вышел.

— Товарищ генерал, а как же с остальными пакетами, которые у меня в блиндаже? Там их больше двадцати…

— Сжечь!.. Все сжечь на самом жарком огне! Немедленно выполняйте приказание!

ГЛАВА XXIV

Серый осенний рассвет поднимался над растянувшимися на десятки километров окопами и блиндажами дивизии. Мелкое сеево дождя застилало горизонт, заволакивало кромку леса, расплывчато темнеющего на правом берегу Днепра, где, склонившись над оперативными картами, немецкие штабные офицеры продумывали варианты уничтожения попавших в окружение дивизий.

С наблюдательного пункта, искусно оборудованного на высокой вековой ели, откуда на многие километры вокруг просматривалась вся местность, Веригину были хорошо видны огненно-рыжие вспышки тяжелых орудий морских дивизионов. Черноморцы били по Дорогобужу, куда, как донесли разведка, вошла вражеская танковая бригада. «Матросам, наверное, скоро придется расставаться со своими орудиями… На прорыв с ними не пойдешь», — подумал Веригин, переводя бинокль влево, откуда били по Сафроново артиллеристы 389-го гаубичного полка. А дальше и левее басовито вторил своему соседу 57-й тяжелый артиллерийский дивизион.

…Весь день, до самого вечера, не умолкала артиллерийская канонада на левом берегу Днепра. Командиры полков и артдивизионов просили у Веригина передышку: раскалялись стволы, заклинивало снаряды. Через начальника артиллерии Веригин разрешил сделать небольшой интервал, а потом по артполкам и дивизионам снова неслась грозная команда генерала Веригина: продолжать массированный артиллерийский огонь, который корректировался заранее проникшими почти под нос противника разведчиками-артиллеристами.

На командный пункт Веригин возвращался, когда уже стемнело. Не доходя до главной штабной траншеи, он увидел бегущих навстречу ему комиссара Синявина и начальника штаба Реутова.

— Что случилось?

— Новый приказ генерала Лукина.

— Где он?

— Текст приказано передать лично вам.

На командном пункте Веригина ждал тот же самый старший лейтенант, который вчера доставил записку от командарма Лукина. Его шинель была захлюстана грязью так, что с нее стекала мутная жижа.

Генерал разорвал пакет и подозвал к себе комиссара и начальника штаба. Все трое склонились над столом, на котором лежал приказ командующего армией.

«Комдиву 2 сд. Боевое приказание № 073. КП командарма, лес, 4,5 км зап. Никулино, 8.10.41 г. 15.15. Карта 100 000.

1. Пр-ник занял Вязьму. Его передовые части, двигаясь с запада, заняли Холм, Богородицкое.

2. 19А, прикрываясь с севера и северо-запада, отходит на Можайский укрепленный район.

3. Приказываю, оставив части прикрытия на р. Днепр, в 19.00 8.10 начать отход на новый оборонительный рубеж по реке Вязьма на участке Борково, Артемово, который занять к утру 9.10.

4. Справа 91 сд. к исходу дня 8.10 должна занять Зюньково, Бараново. Слева части 20А занимают рубеж обороны Пролетарская, Семлево».

Веригин расписался в получении срочного секретного пакета и отпустил старшего лейтенанта.

— Противник занял Вязьму… Вот это новость!.. Губы Веригина искривились в желчной улыбке. — О том, что противник вчера занял Гжатск, нам сообщат через неделю как самые свежие сведения о положении на нашем фронте!..

— Будем вызывать командиров полков и служб? — спросил начальник штаба.

— Нет, полковник, совещаться уже некогда. Мы сделали все, что могли. Сегодняшняя ночь будет тяжелой. — Веригин положил перед Реутовым несколько чистых листов бумаги и принялся диктовать приказ о выводе полков в приданных дивизии подразделений на реку Вязьму с точным указанием для каждой части маршрута движения и времени прибытия в пункт сосредоточения и занятия новой линии обороны. А когда закончил диктовать, остановился и, задержав взгляд на начальнике штаба, распорядился: — Прошу срочно перепечатать!

— Что будем делать с тяжелой артиллерией? — спросил комиссар.

— Все, что не сможем поднять и вывести, — взорвем на месте. А перед взрывом — расстрелять весь запас боеприпасов по врагу. Дадим сегодня ночью прощальный днепровский залп.

— Какое будем оставлять прикрытие? — Задав этот вопрос, начальник штаба раскрыл блокнот, чтобы записать решение генерала.

— Об этом я уже думал. Записывайте, полковник: для прикрытия дивизии оставим четыре усиленные роты. Две роты от 282-го стрелкового полка и две роты от 284-го полка. Так и запишите в приказах по этим полкам!

— Какую конкретную задачу поставим перед четырьмя усиленными ротами прикрытия? — не поднимая головы от блокнота, спросил Реутов.

— У них будут две задачи: первая — использовать все возможное и невозможное, чтобы до завтрашнего утра не пропустить противника на левый берег Днепра. Второе — ни в коем случае не допустить разминирования противником наших минных полей.

— Как будет двигаться на Вязьму штаб?

— Вместе с войсками. В боевых порядках.

ГЛАВА XXV

Казаринов лежал на соломе, постеленной на земляном полу железобетонного дота, и через низенькие бойницы наблюдал в бинокль за мостом и движущимися по нему беженцами и отходящими войсками. Тяжело было смотреть на эту картину горестного шествия. Правый локоть Григория касался подрывной машинки, от которой через уголок бойницы сразу же в землю уходил электрокабель, зарытый на добрый штырь лопаты и замаскированный дерном так искусно, что в двух шагах от дота даже наметанный глаз сапера не мог определить, где проходит кабель.

«Стоит всего лишь один раз крутануть рукоятку этой адской машинки — и мост взлетит на воздух», — подумал Казаринов, и ему стало не по себе от пришедшей в голову мысли.

«Нет, Иванников не мог прозевать ночью вторую колонну госпитальных машин. Он в курсе дела. Хотя я его об этом специально не просил, но он знает, что последние две ночи я не сплю в ожидании этих машин».

Тревожно-нудный зуммер телефона заставил Григория вздрогнуть. Положив перед собой бинокль, он взял трубку. Звонили из штаба дивизии. Полковник Реутов справлялся об исправности электросети и бикфордовой подводке.

— Обе подводки — огневая и электрическая — в полной готовности, — доложил Григорий и, затаив дыхание, приготовился слушать указания начальника штаба.

— Получил ли капитан Дольников письменное приказание генерала Лукина взрывать мост по команде штаба дивизии?

— Получил час назад, товарищ полковник.

— Вы лично уяснили свою задачу?

— Уяснил. А мой перевод в подрывную спецкоманду вы согласовали с моим командованием?

— Все согласовано, лейтенант. И запомните: все мы воюем в одной армии. А ту бумажку, с которой вы прибыли к нам, на всякий случай сохраните. О серии цветных ракет забудьте. Команду на взрыв буду давать я. Только я или генерал Веригин. Поняли?

— Понял, товарищ полковник.

— Следите за кабелем в штаб. Возможны обрывы. Держите для этого специально двух-трех связистов.

— Будут выделены, товарищ полковник! — бросил в трубку Казаринов, когда на другом конце провода уже был дан отбой.

Григорий взял бинокль, поудобнее улегся на отсыревшей соломе и продолжал наблюдение за мостом и за автострадой по правую сторону Днепра.

Оба берега в районе моста были исклеваны и изрыты бомбами, снарядами, минами… А мост стоял целехонек. Щадили его и немцы. Он им был очень нужен, чтобы без задержки, форсированным маршем, не возводя неустойчивых понтонных переправ, двигать свои танковые и мотомеханизированные дивизии и корпуса через Днепр. А там несколько ошеломляющих по своей тактической неожиданности и неразгаданности танковых клиньев во взаимодействии с бомбардировочной и штурмовой авиацией — и армии группы «Центр» будут у стен Москвы. Этого наступательного порыва немецких войск требовало верховное главнокомандование вооруженных сил Германии. Такой ритм войны был задан изначала стратегическим планом «Барбаросса», к этому вынуждала надвигающаяся русская зима, которая в планах блицкрига не была учтена.

Если первые две недели позиционной войны на рубеже Днепра в душе капитана Дольникова еще жила смутная надежда, что мост удастся сохранить, то последние дни эта зыбкая надежда таяла с каждым часом.

Правобережье Днепра покидали последние группы и батальоны дивизий 19-й и 30-й армий.

По семь-восемь раз в день приходилось саперам Дольникова после налетов штурмовой авиации восстанавливать порывы электрокабелей, протянутых от бетонированного дота до ферм и пролетов моста, где были заложены внушительные «порции» тола.

Сегодня утром капитан Дольников сообщил своим бойцам, что дивизия, которой придана их спецкоманда, получила приказ отходить на Вяземский рубеж обороны. Вместе с 282-м стрелковым полком после взрыва моста будет выходить из окружения и команда Дольникова. На Днепре, как стало известно Казаринову, по приказу командира дивизии были оставлены четыре усиленные роты двух стрелковых полков. Свои боевые позиции эти четыре роты занимали ночью по обе стороны автострады, где врылся в землю 282-й полк, на довольствии у которого состояла подрывная команда.

Как ни всматривался Казаринов в идущие через мост машины — тех, долгожданных санитарных машин с крестами на бортах все не было. Уже проползли армейские обозы, пронесли на плечах своих катушки кабелей связисты, догоняли свои дивизионы отставшие орудия, которые не столько тянули взмыленные и исхудавшие лошади, сколько толкали плечами измученные бойцы.

А тут, как назло, не выходил из головы разговор с матросами из дивизионов тяжелых орудий. Они пришли сегодня утром, когда было еще темно. Пришли за взрывчаткой. Старшим из четырех черноморцев был уже немолодой старшина 2-й статьи с двумя шевронами на рукаве бушлата. Прочитав записку полковника Реутова, в которой начальник штаба приказывал остатки взрывчатки и бикфордова шнура передать морским артиллеристам, Дольников спросил: зачем им понадобилась взрывчатка? Здоровенный матрос с шевронами на бушлате, как в бездну глядя в глаза Дольникову, мрачно ответил: «Будем рвать свои души, капитан…»

По ответу старого комендора Дольников понял, зачем матросам понадобился тол и почему из-под золотых букв на лентах морских бескозырок на него смотрели глаза, в которых стыло горе и безысходное отчаяние.

Вот и сейчас эти глухие беспорядочные взрывы, доносившиеся откуда-то справа… При разрыве снаряда и бомбы звук бывает совсем другой. А этот — глухой, как задавленный гром..

«Матросы рвут тяжелые орудия…» — подумал Казаринов, и перед его глазами возникла фигура комендора-гиганта с шевронами на бушлате.

Точно такие же звуки взрывов доносились сзади и слева. Это рвали орудия в другом дивизионе…

«Наверное, зря я вчера разоткровенничался и рассказал Дольникову о Галине, о том, что она военврач в армейском госпитале по ту сторону Днепра, и о том, что ее санитарная машина еще не пересекла мост».

Сегодня с самого утра капитан нет-нет да посматривал на Казаринова с каким-то особым значением. Догадывался, что Григорий не находит себе места: Галина еще на том берегу. А сегодня к вечеру, пожалуй, и на этом берегу будут немцы. Четыре роты — разве это заслон для бронированной армады? Если даже мост будет взорван, к утру немцы наведут понтонный.

«Неужели что-то случилось? Неужели немцы отрезали госпиталь от Днепра, и их санитарные машины не могут прорваться к автостраде?» — мучился в догадках Казаринов, всматриваясь через бинокль в измученные лица бойцов, бредущих по мосту.

В дот протиснулся Иванников и лег рядом. Григорий, не отрываясь от бинокля, всматривался в лицо часового, стоявшего с автоматом под мостом, почти у самого обреза воды. Всего лишь два раза видел Казаринов этого могучего ополченца, но он как-то особенно запал ему в душу, когда после короткого разговора они выяснили, что оба — москвичи и что этот усатый пятидесятилетний рабочий хорошо знает академика Казаринова, за которого он голосовал на выборах в Верховный Совет. И не только голосовал, но и был в инициативной группе по выдвижению его кандидатуры в депутаты Верховного Совета СССР. Может быть, и не произошло бы этого задушевного земляческого разговора, если бы отца и сына Богровых, а вместе с ними четырех бойцов из их же роты не прислали неделю назад в распоряжение капитана Дольникова для усиления караула моста.

Дольников выслушал доклад усача ополченца и направил его к Казаринову, который только что собирался разводить на посты часовых.

«Видно, здорово врезалась ему в память фамилия деда, коль он сразу же спросил: случайно не родня академику Казаринову? — рассуждал про себя Григорий, не сводя бинокля с лица Богрова. — А обер-лейтенанта и двух солдат они с сыном взяли классически. Особенно отличился сын. Двумя сильными ударами кулака он бросил в нокаут сразу двоих, а одного оглушил гранатой. И ведь не растерялся, хотя совсем еще молодой. Знал, что последнюю неделю разведчики уходят на правый берег за «языком» и не возвращаются. Дольников тоже сработал оперативно — сразу же обоих представил к награде. Но больше медали вряд ли дадут. Что-то с наградами туго…»

— Наверное, другим путем перемахнули через Днепр, где-нибудь выше по течению, — сказал Иванников, обдавая Казаринова сизым облачком дыма. — Не сошелся же свет клином на нашем мосту.

— Нет, Петро, госпиталь идет вместе с армией, со штабом, с тылами… Другой дороги быть не может. Что-то случилось. Боюсь, как бы не отрезали его от автострады, а лесом машины с ранеными не пройдут… Капитана не видел?

— Он под мостом. Проверяет огневую проводку. Говорит, что на эту музыку… — Иванников кивнул на подрывную машинку и на батареи питания, — рассчитывать рискованно.

— А кто сейчас на концах бикфордовых шнуров?

— Два их бойца и наш Вакуленко. Вакула капитану приглянулся. Назначил его старшим. И шифр ракетного сигнала ему же передал. Так что, судя по обстановке, мост дышит последние часы.

— Не часы, Петро, а, пожалуй, минуты, — горько проговорил Казаринов, ведя бинокль в глубину шоссе, где показались какие-то машины. — А где Альмень?

— Доваривает конину. Обещал сегодня завернуть такой обед, какого не едал сам хан Батый.

— А ты?

— Меня капитан прислал к вам. Будем начеку здесь, у телефона.

— Ну что ж… — Григорий вздохнул. — Будем ждать… — И после некоторого молчания спросил: — Соседний полк снялся полностью?

— Полностью. Его окопы заняли какие-то другие роты. Видел я ребят. Разговаривал. Все понимают, что ждет их несладкое…

— Сейчас всем несладко, Петро. Вырвались из маленького котла — попали в большой. Немец уже за Вязьмой. Взял Ржев и Юхнов.

— И куда же пошел дальше?

— На Калугу и на Можайск. А там — рукой подать до Москвы.

— Как пойдут дела дальше? — спросил Иванников.

— Сейчас раздумывать некогда, Петро. Нужно во что бы то ни стало вырываться из этого котла. У нас с тобой уже опыт есть.

С минуту лежали молча. Казаринов в бинокль наблюдал за мостом, за автострадой, по которой, как и два дня назад, шли и ехали военные, штатские, молодые, старые… И все спешили. Ужас войны и плена подхлестывал, придавал силы, вселял надежду.

— Сколько машин шло в колонне? — не отрывая от глаз бинокля, спросил Казаринов.

— Около двадцати, я же вам говорил. — Иванников лежал на спине и, подложив под голову руку, смотрел в одну точку бетонного потолка дота.

— Кто тебе сказал, что военврач Казаринова и главный хирург госпиталя поедут во второй колонне последними? — не успокаивался Григорий, будто от точности ответа Иванникова зависела судьба Галины.

— Майор, уже пожилой, седой. Он, как я понял, — старший колонны. Я у него так и спросил: в какой машине едет военврач Казаринова? Он мне сразу же ответил: Казаринова и главный хирург обрабатывают последние партии прибывших раненых, поедут на последних машинах.

— А когда поедут, не спросил?

— Не спросил. Да майору и разговаривать-то со мной было некогда. Только и спросил: правда, что немцы уже заняли Вязьму?

— А ты?

— А что врать-то? Сказал, что занята. Он плюнул, махнул рукой и побежал к головной машине.

— И колонна тронулась?

— А что же ей оставалось делать?

Над лесом правобережья показались знакомые темные силуэты бомбардировщиков. Шли девятками. Держали курс прямо на мост.

— Ну, Петро, держись!.. Сейчас начнется такое!.. Земля смешается с небом, а небо с землей. Вижу уже четыре девятки… За ними, кажется, еще волна идет…

Иванников припал лицом к бойнице. Теперь уже и он невооруженным глазом видел четыре одинаковые, идущие ровной волной девятки бомбардировщиков. Монотонно нарастающий, вибрирующий гул самолетов начинал сжимать сердце. Не раз Казаринов и Иванников лежали в дорожных кюветах, в траншейных отсеках, в окопах, просто в открытом поле под леденящими душу накатами давящих звуков «юнкерсов». И все-таки не привыкли человеческие нервы спокойно встречать надвигающуюся черную смерть.

Иванников бросил взгляд на серую железобетонную плиту потолка дота.

— Как вы думаете, товарищ лейтенант, выдержит эта штука над нами, если ахнет прямое попадание?

— Думаю, выдержит. Поверх бетона — больше метра земли. А там посмотрим. Лишь бы не угодил перед амбразурой: и нам хана, и проводка в клочья.

Не долетев до моста, девятки разделились пополам, оставив между собой интервал.

«А мост берегут, гады…» — успел подумать Казаринов.

Резкий телефонный зуммер заставил Казаринова и Иванникова вздрогнуть. Голос начальника штаба Григорию показался запальчивым, словно он захлебывался воздухом.

— Видишь, лейтенант?! — неслось из трубки.

— Вижу. С первой волной идут четыре девятки «юнкерсов». За первой идет вторая волна. Первая выходит на бомбежку.

— Жди, лейтенант, моей команды!.. Если в случае прервется телефонная связь…

Первые бомбы разорвались по обеим сторонам моста левобережья. Конец фразы Реутова Казаринов не расслышал: захлестнули разрывы тяжелых авиабомб. Григорий положил телефонную трубку и подполз в угол дота к Иванникову, который, обхватив голову руками, неподвижно лежал ничком, плотно прижавшись к холодной бетонной стенке. Ничком лег и Казаринов, тоже обхватив голову руками. Цельнолитый, толстостенный бронеколпак, изготовленный по спецзаказу на московском заводе железобетонных конструкций, содрогался вместе с землей, врывавшиеся через амбразуру накаты могучих воздушных волн встряхивали Казаринова и Иванникова.

Так продолжалось минут десять. Волны бомбардировщиков, одна сменяя другую, бомбили полосу обороны дивизии. Одно непонятно было Григорию: зачем столько взрывной силы брошено на окруженную дивизию?

Когда кругом все стихло и в голове стоял неприятно-тошнотный звон, Казаринов и Иванников, прижавшись друг к другу, еще некоторое время лежали неподвижно. Первым заговорил Казаринову.

— Ну как, Петро? Хорош был концерт?

— Концерт был ничего, только вот в голове стоит колокольный звон.

Григорий подполз к амбразуре и посмотрел на мост. Он по-прежнему, словно заговоренный, стоял целехонек и невредим. Вся левобережная равнина по обе стороны моста зияла черными кратерами воронок. Окопы, где заняли позиции четыре усиленные роты арьергардного заслона, казались мертвыми. Отмеченная колышками линия залегания кабеля, идущего к мосту, в некоторых местах чернела глубокими черными воронками.

Казаринов вскинул бинокль и, чтобы убедиться в тревожной догадке, проглядел отмеченную колышками линию кабеля до самого моста. «В четырех местах от провода ничего не осталось… Теперь вся надежда на огневой вариант взрыва. Но не поврежден ли детонирующий шнур? И живы ли Вакуленко, капитан и бойцы, что засели рядом с мостом?»

Казаринов снял трубку и принялся крутить ручку телефона. Телефон был мертв. Как ни дул, ни кричал он в трубку — телефон молчал.

— Что вы, товарищ лейтенант?! Хотите, чтоб он работал после такого светопреставления! — сказал Иванников, ведя бинокль вдоль левого берега, искореженного до неузнаваемости. А Казаринов, словно вымещая свою злость на мертвом телефоне, продолжал крутить рукоятку и дуть в трубку. — Товарищ лейтенант!.. Взгляните!.. Кажется, это госпитальные машины!.. Целая колонна!.. На скорости идут к мосту!..

Казаринов выхватил из рук Иванникова бинокль и поднес его к глазам. Руки Григория тряслись, перекрестие бинокля никак не попадало на шоссе. Но вот наконец перекрестие заплясало над цепочкой санитарных машин. Одна, две, три, четыре…

— Вижу восемь машин!.. В предпоследней — Галина!.. Она сидит рядом с шофером!..

— Сколько, по-вашему, им осталось до моста, товарищ лейтенант?

— Километр, не больше… Но почему еле ползет головная машина? Задерживает всю колонну!..

— Понятное дело, ведь раненых везут, а дорога, взгляните, — вся в воронках, — проговорил Иванников, словно стараясь оправдать шофера головной машины. — Все с красными крестами?

— Все с крестами.

Полковник Реутов и капитан Дольников втиснулись в блиндаж так неожиданно, что Иванников, который хотел что-то сказать, откатился от Казаринова и уступил место у амбразуры командирам.

— Какого черта у вас до сих пор не починен телефонный кабель?! — зло проговорил Реутов и тяжело плюхнулся на солому рядом с Казариновым. — Дайте бинокль, лейтенант!

Григорий протянул бинокль Реутову.

— Электрокабель к мосту перебит! Вы это знаете?! — Полковник чертыхнулся и остановил бинокль на колонне санитарных машин.

— В четырех местах. Связисты устраняют обрыв.

— И какого черта до сих пор прохлаждалась медицина?! — сердито выругался полковник. — Им бы нужно удочки сматывать первыми, а они до сих пор тащатся как черепахи…

— А куда же им было девать раненых? — вмешался в разговор капитан Дольников и, многозначительно посмотрев на Казаринова, кивнул в сторону колонны: — Здесь?

— Здесь… — ответил Григорий и почувствовал, что вопрос был задан не праздно. Даже в том, как было сказано это «здесь», звучала искренняя товарищеская обеспокоенность и тревога.

— В какой?

— В предпоследней.

— Подождем, только как бы… — Дольников перевел взгляд на Реутова, который продолжал смотреть в бинокль и, беззвучно шевеля губами, посылал ругательства в сторону медленно ползущей колонны санитарных машин.

— Не хватало, чтоб тылы армейского госпиталя притащили на своем хвосте на наш берег немецкие танки! А они, чует моя душа, должны быть вот-вот, на подходе, — продолжал бесноваться Реутов. — Неужели нельзя поскорее устранить обрыв кабеля?! Неужели во всей команде осталось четыре бойца? Да и те копошатся как сонные мухи!.. — Реутов положил перед собой бинокль и посмотрел на Иванникова так, что тот поежился. — А этот что здесь кантуется?

— Иванников, на обрыв кабеля! — распорядился Дольников, и Иванников, взяв чемоданчик связиста, вылез из дота. — Это лучший боец команды, товарищ полковник, — сказал Дольников. — Я его поставил к подрывной машинке. Он был на своем посту.

— Сейчас место каждого солдата там, где тонко и где рвется, — резко бросил Реутов и снова поднес бинокль к глазам.

Головная машина колонны подходила к мосту. Последняя, восьмая, была от головной больше чем в полукилометре.

— Растянулись, как пошехонцы!.. — нервничал полковник, ерзая локтями по сбившейся соломе. — Где ракетница?

— Рядом с вами, слева, — ответил Дольников и положил рядом с ракетницей две коробки патронов.

— Какой сигнал обусловили?

— Две красные, третья — синяя.

— Ну и нагородили!.. Целый светоконцерт!..

— Чтобы не было ошибки, товарищ полковник. Нервы у бойцов на пределе. И потом уже проверено на опыте: одну ракету можно не заметить.

Казаринов не спускал глаз с предпоследней машины колонны. И вдруг мелькнула мысль: не попросить ли у полковника разрешения выйти к мосту и встретить колонну… Хотя бы только рукой помахать, встретиться взглядом… Кто знает, что ждет впереди обоих…

— Зарядить ракетницы! — приказал полковник.

— Они уже заряжены.

— Положите в бойницу!

Капитан положил ракетницы в бойницу и протянул свой бинокль Казаринову, который поспешно поднес его к глазам и замер.

Головная машина уже прошла мост, за ней тянулись остальные. Предпоследнюю машину Григорий отыскал сразу. Теперь лицо Галины он видел отчетливо. Она смотрела перед собой и что-то говорила шоферу это было видно по ее губам. На какое-то мгновение Казаринову даже показалось, что взгляды их встретились. Но это был не ее взгляд. Так она на него никогда не смотрела. Это был чужой, холодный и тревожный взгляд человека, находящегося под властью неотвязной обжигающей мысли.

Хвост колонны походил к мосту.

И вдруг Реутова словно пронзило током. Он даже вздрогнул всем телом и в страхе отпрянул от бойницы.

— Танки!.. — вырвался из груди полковника сдавленный хрип.

— Где? — выдохнул Дольников.

— Идут по шоссе!.. Гонят на предельной скорости! Хотят прицепиться к хвосту госпитальных машин!..

— Вот и хорошо!.. Вот мы их и рванем на мосту! — ликовал Дольников, вглядываясь прищуренными глазами в серую ленту автострады, по которой прямо через черные кляксы бомбовых воронок тянулись танки.

— Чем долбанете? Электрокабель еще не восстановлен, а шнур ваш прочадит столько, что пропустим через мост всю колонну. Пора!.. Иначе погибнем все!.. Подарим немцам мост, и танки ударят по отходящей дивизии. — Реутов почти кричал. Дважды его правая рука судорожно протягивалась к ракетницам и оба раза, почувствовав в локте сильный захват Дольникова, отдергивалась.

— В машинах раненые, товарищ полковник, — глухо проговорил Казаринов, не спуская глаз с предпоследней машины.

— В предпоследней машине находится военврач Казаринова, жена лейтенанта, — сказал Дольников, рассчитывая хотя бы этим повлиять на полковника, который с каждой секундой все больше и больше терял самообладание.

— Фронтовая подруга?! — с надсадным хрипом выкрикнул Реутов.

— Не подруга, а законная жена, хирург армейского госпиталя! — с вызывающей резкостью бросил Дольников и отодвинул от полковника ракетницы к правой стенке бойницы.

Полковник бросил бинокль и, склонившись над взрывной машинкой, принялся лихорадочно крутить рукоятку. Взгляд его метался от машинки к мосту и от моста к машинке. Видя, что электрокабель не восстановлен, Реутов со злостью отшвырнул машинку в угол дота и всем телом судорожно потянулся к ракетницам. И снова его руку задержал Дольников.

— Там же раненые, товарищ полковник! Успеем взорвать огневым способом!.. Там у меня надежные солдаты!..

Реутов взъярился. В его бесцветных округленно-выпученных глазах вспыхнуло негодование: ему, полковнику, начальнику штаба дивизии, смеет перечить какой-то капитан-саперишка!..

— Вы что, капитан?! Кто здесь старший командир?! — каким-то не своим голосом прокричал Реутов.

— Не порите горячку, товарищ полковник… Никто вам не прекословит. Вас просто просят. Мы можем пропустить колонну и вполне успеем подорвать мост, когда на него войдут немецкие танки.

Но Реутов уже не слышал капитана. В бинокле, десятикратно сокращающем расстояние, танки надвигались прямо на него страшными запыленными громадами, он видел направленные на дот жерла покачивающихся пушечных стволов, и его била дрожь.

Казаринов до крови закусил нижнюю губу и не сводил взгляда с предпоследней машины, уже въехавшей на мост. Он поднес к глазам бинокль, выпавший из рук Реутова.

По тревожным лицам Галины и шофера, которые время от времени испуганно оглядывались назад, он догадывался: они уже знают, что их настигают немецкие танки. А увеличить скорость нельзя — впереди идут такие же машины с ранеными. Шоссе изрыто воронками, лавируя между которыми, машины с трудом двигались в один ряд.

Высунув из амбразуры руку с ракетницей, полковник одну за другой выпустил в сторону моста две красные ракеты, после которых к мосту полетела синяя. Описав кривую, она, не до конца сгорев, упала на мост, чуть ли не под колеса одной из машин.

У Казаринова сжалось сердце. О немецких танках он забыл. Он видел только предпоследнюю машину. Вот она миновала треть моста… Вот впереди идущая машина почему-то замедлила ход… В глазах Галины метался испуг: она высунула голову в дверцу кабины и зачем-то посмотрела назад, потом что-то сказала шоферу. Судя по движениям ее губ и по выражению лица, Григорию показалось, что она успокаивает шофера, в глазах которого холодел ужас перед надвигающимся концом. Вот предпоследняя машина уже на середине моста…

— Сапожники!.. Что там у них?! Неужели заело?! — с визгом прокричал Реутов. В руках его мелко трясся тяжелый полевой бинокль. — А пушки?! Что же молчат наши пушки?! Ведь они еще не все снялись?..

И вдруг… Бинокль выпал из рук Казаринова. Чуть ли не под передними колесами предпоследней машины взлетел в воздух целый пролет моста. Звук взрыва дошел позже, когда Григорий, закрыв руками глаза, боялся взглянуть туда, на мост… Но это продолжалось секунды, пока какая-то неведомая сила не заставила Григория снова взять в руки бинокль и навести его на мост.

Левобережной половины моста словно не бывало. Над водой возвышались быки с обрубленными, рваными концами, из которых торчала ржавая искореженная арматура. Григорий отчетливо видел, как из кабины предпоследней машины вылез шофер. Очевидно, он был ранен или контужен. Ноги его не держали, и он, цепляясь руками за борта кузова и медленно оседая, поник тут же, у колес. Следом за шофером выскочила из кабины Галина. На ней была длинная командирская шинель, туго затянутая в талии широким ремнем. С плеча ее свисала санитарная сумка. Даже пистолет в кобуре, висевший на ремне, успел заметить Григорий, хотя смотрел на ее лицо, перекошенное от ужаса и страха.

Реутов лежал не шелохнувшись. Впившись глазами в бинокль, он не сводил перекрестия сетки с моста. Он успел прикинуть, что опасность прорыва танков на левый берег миновала. Даже облегченно вздохнул. Только теперь он вспомнил, что в предпоследней машине, остановившейся перед прораном, находится жена лейтенанта Казаринова. Он видел ее лицо. Даже накануне гибели оно было прекрасно.

И словно чувствуя, что с левого берега свои люди видят ее последний, предсмертный миг, Галина разгладила под ремнем складки шинели, подошла к самой кромке уцелевшей половины моста и, посмотрев как-то особенно пристально, будто стараясь отыскать па пустынном левом берегу признаки жизни, слабо улыбнулась и вяло, расслабленно помахала рукой. Потом как-то неловко пошатнулась… Так пошатываются люди, когда у них кружится голова. Медленно кренясь над пропастью, Галина стала падать вниз, в самую середину холодного, темного Днепра.

Не отрывая от лица бинокля, Григорий закрыл глаза.

Из оцепенения Казаринова вывел глухой тяжелый взрыв, донесшийся с реки. Когда он открыл глаза и посмотрел через бойницу на Днепр — моста через него уже не было. В темной холодной воде плыли бревна, доски…

Не успев зацепиться за хвост колонны санитарных машин, танки, попав под обстрел оживших на левом берегу артиллерийских батарей, оставили на шоссе четыре подожженные машины, свернули с автострады и устремились в лес.

Какая сила подняла Григория и вынесла из дота — трудно сказать. Но сила эта толкала его к Днепру, в волны которого упала Галина. Навстречу ему от моста бежали Иванников и Вакуленко. На ходу они что-то кричали Казаринову. Но он не слышал их голосов. Он бежал к Днепру… «Может быть, она еще жива… Может быть, еще держится на воде…» — слабо мерцающей звездочкой билась в голове Григория мысль, но и она внезапно резко оборвалась.

Снаряд разорвался шагах в двадцати от Григория. Он не почувствовал боли, не услышал звука разрыва… В последнее мгновение он отчетливо видел взметнувшийся на его пути сноп огня и брызги земли. А дальше… Дальше все заволокло бархатной тьмой…

Когда Иванников и Вакуленко подбежали к Казаринову, он лежал на спине, широко раскинув руки. Иванников встал на колени, бережно ощупал тело командира и, не найдя нигде раны, ухом прислонился к груди. Слушал долго, не шелохнувшись и притаив дыхание.

По просветлевшему лицу Иванникова Вакуленко понял, что лейтенант жив.

ГЛАВА XXVI

Утром девятого октября дивизия Веригина, как и предписывал приказ командующего армией, вышла с приданными ей артиллерийскими полками и дивизионами усиления на реку Вязьма и заняла оборонительную полосу, возведенную ею в августе.

Попытка связаться с соседями слева кончилась тем, что возвратившиеся разведчики доложили: никаких признаков сосредоточения частей 20-й армии не обнаружили, хотя в приказе командарма, полученном накануне вечером, говорилось определенно: «Слева части 20-й армии занимают рубеж обороны Пролетарская, Семлево». К деревням Зюньково и Бараново только что начали подтягиваться головные колонны правого соседа — 91-й стрелковой дивизии, которая, согласно приказу командующего армией, должна занять рубеж Вяземской обороны к исходу дня восьмого октября.

И опять пришлось дивизии Веригина, как и на Днепре, удлинять свой левый фланг на пять километров южнее автомагистрали Москва — Минск.

Чтобы не тратить время на обживание блиндажей и окопов, Веригин отдал приказ: «Всем полкам и дивизионам прямо с марша занимать свои прежние, августовские позиции».

Бойцы от усталости валились с ног. После изнурительного ночного марша под промозглым осенним дождем в свои землянки они входили как в родной дом. Знакомо все: завитки окопов, пулеметные ячейки, боковые отводы и ходы сообщения в блиндажи и в орудийные окопы… Все сделано своими руками, добротно, просолено потом в августовскую жару.

Многое за эти два последних дня Вяземской обороны пришлось передумать Веригину. С левого фланга дивизии он сегодня утром пешком прошел по траншеям до правого фланга. Лично, с глазу на глаз, переговорил с командиром соседней дивизии, условился о взаимной поддержке, побеседовал с бойцами своих батальонов, зашел к матросам-черноморцам.

Заглянул Веригин и в полк к Северцеву. Все было как и в августе: те же окопы, те же блиндажи, те же люди… Москвичи, рабочие, добровольцы-ополченцы…

— А где отец и сын Богровы? — спросил Веригин у командира полка, когда проходили окопы второго стрелкового батальона. — Я не ошибся? Они во втором батальоне?

— Во втором, товарищ генерал.

— Зайдем к ним в роту.

Богровых Веригин и подполковник Северцев нашли в их пулеметной ячейке. Богров-старший, не видя остановившегося в траншее генерала, в сердцах отчитывал сына и Кедрина:

— Нет, так не пойдет!.. Всего один ночной переход — и у вас не винтовки, а ржавый утиль! — Богров-старший вытащил из винтовки Егора затвор, осмотрел канал ствола на свет. — Сейчас же как следует почистить и смазать сверху жирной смазкой. Сдается мне, что ночью тронемся.

Не видел генерала и Богров-младший.

— Брось, батя, придираться. Ты стал хуже старшины Приходько. Что мы, на смотр готовимся? В лоб фашисту я попаду и из нечищеной.

— Даю обоим двадцать минут! И проверю!.. — Повернувшись к Кедрину, который полой бушлата поспешно стирал легкий желтый налет ржавчины с приклада винтовки, Богров-старший хотел сказать еще что-то, но, заметив генерала, осекся.

Ни возраст, ни десятки лет мирно прожитой жизни, прошумевшей над головой уже изрядно поседевшего человека, не вытравили из души закваску старого солдата, прошедшего две войны. Еле уловимым движением Николай Егорович поправил усы, скользнул строгим взглядом по Кедрину и, приосанившись, доложил:

— Товарищ генерал-майор, вверенный мне пулеметный расчет занимается чисткой личного оружия!

— Ну и как они его содержат? — Веригин сделал вид, что только подошел к пулеметной ячейке и не слышал, как сержант учинял разнос своим подчиненным.

— Содержат хорошо, товарищ генерал! Сейчас как следует почистят — и будут содержать еще лучше!

Увидев в тупичке траншейного отвода капитана Дольникова, генерал махнул ему рукой:

— А вы, капитан, что делаете у пулеметчиков?

— А мы с самого первого дня на довольствии во втором батальоне, — ответил Дольников.

— А у моста на Днепре — совсем побратались, товарищ генерал, — вставил Богров-старший. — Только вот мост рванули рановато.

— Вы думаете? — Взрыва моста на Днепре Веригин не видел (в это время он разговаривал по телефону с командармом), но начальник разведки подполковник Лютов сказал, что с мостом подрывники погорячились, не выдержали у саперов нервы.

— Три санитарные машины были битком набиты ранеными. Видел своими глазами. Все пошли ко дну.

— Как же это так получилось, капитан? — Генерал бросил суровый взгляд на Дольникова.

Ответ Дольникова всем показался дерзким.

— Получилось то, товарищ генерал, за что кое-кому придется отвечать, если останемся живы.

— Что это значит?! Что вы хотите этим сказать?!

— То, что я хочу вам сказать, я уже написал в рапорте на ваше имя!

— Где этот рапорт?

— Он у меня в кармане.

Веригин посмотрел на часы.

— Через час зайдите ко мне на КП.

…Было уже темно, когда Веригин и Реутов вернулись в блиндаж КП. Все в нем было так же, как и в августе: тот же стол из неструганых досок, под бетонными плитами потолка висели те же две «летучие мыши», свет от которых падал на стены и на стол неровно, ребристыми полосками; вместо дверей — те же брезентовые пологи, которые поглощали посторонние звуки надежнее, чем тонкие деревянные двери… На столе лежала оперативная карта района. Веригин склонился над ней. Его внимание сосредоточилось на дорогах, идущих к Гжатску, к Ново-Дугино, к Можайску… Временами взгляд останавливался на Москве…

После донесения разведчиков о том, что на обоих флангах дивизии продолжаются стычки разведывательных подразделений с немецкими разъездами и гарнизонами в занятых противником селах, Веригин связался по телефону с командиром стрелкового полка Ярошенко, занимающим левый фланг полосы обороны. Выслушав доклад полковника Ярошенко, он приказал следить за деревней Лаврове и за автомагистралью Москва — Минск, куда немцы подтягивают свежие силы.

В течение всего телефонного разговора с Ярошенко Веригин видел, что вошедший адъютант ждет, когда генерал освободится, чтобы доложить что-то важное.

— Что у тебя? — спросил Веригин, повернувшись к адъютанту, когда связист дал отбой.

— Двадцать минут назад, когда вы были в полках, звонили из штаба армии. В двадцать два тридцать командующий армией вызывает к себе всех командиров дивизий девятнадцатой армии и группы генерала Болдина.

— Где будет совещание?

— В деревне Шутово, в штабе армии.

— Дорогу туда хорошо знаешь?

— Дорога скверная, но доберемся.

— Что еще у тебя?

— Капитан Дольников по вашему вызову явился, товарищ генерал.

Эти слова заставили вздрогнуть полковника Реутова, который, склонившись над картой района, высчитывал расстояние до Гжатска и от Гжатска до Можайска. Если бы Реутов не вскинул голову при упоминании фамилии Дольникова и из руки его не выпал циркуль, Веригин, может быть, и не счел бы необходимым принять начальника подрывной команды РГК один на один, без начальника штаба, который, как сообщил ему Лютов, имел прямое отношение к взрыву моста через Днепр.

Веригин повернулся к склонившемуся над картой начальнику штаба, и взгляды их встретились.

— Нужно проверить посты. Я собирался это сделать сам, но видите… Скоро нужно выезжать в Шутово. А добраться по нашим дорогам до Шутово — не шутейное дело. Так что давайте пройдитесь по всем постам боевого охранения.

Реутов сделал вид, что не обратил внимания на доклад адъютанта о том, что к генералу явился по вызову капитан Дольников. И это его нарочитое, притворное старание казаться безразличным к приходу Дольникова бросилось в глаза Веригину и еще раз подтвердило догадку генерала, что преждевременный взрыв моста тревожит полковника Реутова.

Дольников чуть ли не в дверях столкнулся с Реутовым. И этот поспешный шаг Реутова в сторону — полковник уступает дорогу капитану — бросился в глаза Веригину. Генерал невольно подумал: «Чтобы Реутов уступил дорогу капитану?! При его-то амбиции!.. Нет, полковник, видно, совесть твоя нечиста…»

— Садитесь, капитан, — сказал Веригин, когда Дольников доложил о своем приходе.

— Позвольте мне стоять, товарищ генерал. — Дольников подошел к столу и положил перед Веригиным докладную записку.

Генерал стал читать листок, исписанный каллиграфическим почерком.

«Командиру 2-й дивизии генерал-майору Веригину от начальника саперной спецкоманды РГК капитана Дольникова.

ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА

Настоящим ставлю Вас в известность, что по приказанию начальника штаба вверенной Вам дивизии полковника Реутова утром 9.Х.41 г. был взорван мост автострады Москва — Минск через реку Днепр. В момент взрыва огневым способом на мосту находилась часть колонны армейского госпиталя, состоящая из трех санитарных машин, в которых находились сотрудники госпиталя и раненые. Число погибших при взрыве неизвестно, но, по свидетельству часовых, охранявших мост, санитарные машины были до отказа заполнены тяжелоранеными бойцами и командирами. Все три машины в результате мощного взрыва моста пошли ко дну.

В ответ на мои попытки предотвратить взрыв моста в момент, когда через него проходила автоколонна армейского госпиталя, полковник Реутов прибег к угрозе расправой за помеху в его действиях.

С моей точки зрения, совершено воинское преступление, виновный должен быть наказан по закону военного времени.

Как начальник саперной спецкоманды РГК, кому было поручено взорвать мост через Днепр в выгодной для наших отходящих войск ситуации, слагаю с себя всякую ответственность за совершенное воинское преступление и прошу Вас, как командира дивизии, коей придана спецкоманда РГК, выразить свое отношение к совершенному преступлению.

10. Х.41 г. капитан Дольников».

Веригин долго смотрел в глаза стоявшему у стола капитану.

— Документ вы написали грозный.

— Я обратился к вам, товарищ генерал, потому, что у меня нет возможности оперативно связаться со штабом резерва Главного Командования. Моя команда, как и ваша дивизия, находится в окружении.

— Ну что ж, капитан… Людей, погибших из-за Реутова, теперь уже не воскресишь. Но все в жизни вознаграждается своей ценой: и доблесть, и подлость… Полковник Реутов ответит за трусость. Для этого я сделаю все, что в моих силах.

ГЛАВА XXVII

По дороге в Шутово из головы не выходил разговор с капитаном Дольниковым и его докладная записка. «Три шофера, врачи, медсестры, человек тридцать раненых, не меньше… И всех пустить на дно Днепра только потому, что увидел танки и струсил… Как я смалодушничал в Москве при формировании дивизии, ведь уже тогда видел, что человек он малонадежный, слабый, выпивает…» — мысленно ругал себя Веригин, вглядываясь в темень разъезженной дороги, на которой шофер каким-то чудом различал рытвины и колдобины, залитые грязной жижей.

Вспомнив свою последнюю встречу с Лукиным, в Москве, за два года до войны, Веригин подумал: «Хорошо, что выводить из окружения будет Лукин… За ним армия пойдет на смерть…»

Крайнее нервное напряжение, чрезмерная физическая усталость и последние ночи, проведенные почти без сна, дали о себе знать. Генерал заснул. Адъютант слегка похлопал шофера по плечу и дал ему попять, что ехать нужно потише.

Сквозь сеево мелкого дождя луна казалась мутно-блеклой, а когда на нее наплывали клубящиеся сугробы облаков, дорога почти совсем терялась из виду, и шофер, чтобы не сбиться с пути и не застрять в глубоких колдобинах, на несколько секунд включал подфарники.

На окраине Шутово дорогу газику неожиданно преградил часовой, направив на шофера яркий пучок света ручного фонаря.

— Хватит слепить, дурында, не видишь — генерала везу! — распахнув дверцу и ослепленно щурясь, выругался шофер.

— Пароль! — послышался из темноты хриплый голос часового, не прекращающего лучом фонарика скользить по лицам сидевших в машине.

Выскочивший откуда-то боец с винтовкой подбежал к машине, привычно и ловко, как будто он это делал уже много раз, вскочил на крыло газика рядом с шофером и махнул рукой:

— Давай прямо, только без света!..

Штаб армии располагался в доме под железной крышей, с высоким крыльцом. Окна были занавешены, но кое-где тонкие лучики света пробивались сквозь щели.

Веригин вошел в тускло освещенные сени и по гулу, доносившемуся через полураскрытую дверь, понял, что совещание уже началось. Голос генерала Лукина он узнал сразу, еще не войдя в избу.

Не раз и не два приходилось Веригину встречаться по службе с Лукиным, и всякий раз из этих встреч и из разговоров с ним, в которых Веригина поражали глубина и смелость суждений генерала, неожиданность решений, широта характера, соединенная с прямотой и непоколебимой убежденностью в правильности своих действий, Веригин выносил сильное, надолго остающееся в памяти впечатление.

Генерала Лукина Веригин помнил и по совместной службе в Киевском военном округе. Михаил Федорович тогда командовал стрелковой дивизией. Позже доводилось встречаться в Москве, в Наркомате обороны.

И вот теперь. Мог ли когда-нибудь Веригин думать, что перипетии войны поставят их обоих в такое положение, когда на карту будут брошены судьбы десятков тысяч вверенных им бойцов и командиров.

В просторной комнате, в которой некогда проходили колхозные собрания и где по стенам висели диаграммы роста добычи угля и нефти, графические схемы по выплавке чугуна и стали, сидело человек пятнадцать. Преимущественно это были полковники и подполковники. В первом ряду на длинной и широкой крестьянской скамье сидели три генерала. На столе перед Лукиным была разложена тускло освещенная десяти линейной лампой с закопченным стеклом оперативная карта района боевых действий армии.

Лукин узнал Веригина сразу же, как только тот переступил порог и поднял для приветствия руку.

— Проходи, Владимир Романович, только начали. — Лукин показал на свободный табурет рядом с собой.

Генерал продолжал освещать крайне тяжелое положение, в котором оказались 19-я армия и группа генерала Болдина.

— Данные армейской разведки и показания пленных говорят о том, что в самой Вязьме, севернее и восточнее ее, а также в Гжатске находятся крупные танковые и моторизованные соединения противника. Их численность и состав нам неизвестны, но, судя по наступательному эффекту и тяжелым массированным ударам, которые эти соединения во взаимодействии с авиацией наносят по нашим обороняющимся частям, дивизии 19-й армии и группа генерала Болдина находятся в плотном бронированном кольце. С отводом с Днепра на реку Вязьма 2-й стрелковой дивизии генерала Веригина это кольцо значительно сузилось. Диаметр этого кольца с запада на восток составляет не более пятнадцати — восемнадцати километров, с севера на юг — двадцать — двадцать пять километров. Связи со штабом фронта нет. — Лукин замолк, вглядываясь в сумрачные лица командиров. — Перед нами стоит самостоятельный выбор действий. В этой крайне тяжелой обстановке мы имеем два варианта решений. И я пригласил вас обсудить оба эти варианта.

Нарастающий гул самолетов несколько отвлек напряженное внимание командиров. Некоторые из них, как заметил Лукин, подняли голову, чутко прислушиваясь к знакомым, берущим за душу вибрирующим звукам немецких бомбардировщиков.

— На Москву пошли. Видать, тяжелые, — сказал Лукин и некоторое время сидел молча, рассеянно глядя в закопченный потолок.

Гнетущая тишина продолжалась до тех пор, пока гул самолетов, медленно затихая, наконец не растаял в дождливой октябрьской мгле.

Словно очнувшись от тяготивших его дум, Лукин провел по глазам широкой ладонью и продолжил:

— Итак — перед нами два варианта. Первый — круговая оборона. Рациональное начало этого варианта состоит в том, что мы вооружены и боеспособны. В нашей армии и в группе генерала Болдина девять стрелковых дивизий и одна кавалерийская. Наши бойцы и командиры готовы биться до последней капли крови. В сложившейся обстановке круговая оборона имеет положительную и отрицательную стороны. Положительная сторона этой трудной обороны состоит в том, что мы надолго прикуем к себе силы противника группы армий «Центр» и тем самым дадим Ставке Верховного Главнокомандования и командованию Западного фронта возможность подтянуть свои резервы на Можайский рубеж обороны, который в защите Москвы явится последним барьером, где будет решаться судьба столицы. Повторяю: каждый день нашей круговой обороны будет выигрышем времени для Верховного Главнокомандования. — Лукин замолк, стараясь по лицам командиров дивизий прочитать, глубоко ли в их души западают его слова. — Но в этом варианте имеется и отрицательная сторона. Для круговой обороны нужен бензин — а у нас половина транспортного парка стоит с сухими бензобаками. Уже сейчас мы не имеем элементарных медикаментов и бинтов, чтобы вовремя делать перевязки раненым, которых с каждым часом становится все больше и больше. Раненых нужно госпитализировать в стационарные лечебницы, а они лежат в сырых землянках, в шалашах и грязных крестьянских избах… И наконец: бойца нужно кормить. Продовольствие у нас кончается. Те случайные крохотные резервы, которые мы получаем от местных колхозов, — это капля в море. Голодная армия долго боеспособной быть не может. Положение могла бы спасти транспортная авиация, но мы ее не имеем. С воздуха нам не забросят ни боеприпасов, ни хлеба, ни медикаментов… Нет возможности вырвать из котла даже тяжелораненых. Такова отрицательная сторона круговой обороны.

Лампа, висевшая над столом, начала мигать. Лукин встал и подвернул фитиль. А когда садился, пробежал взглядом по суровым лицам командиров.

— Второй вариант — прорыв! И прорыв не тонкой позиционной линии окопов противника. Целой армии и группе генерала Болдина, десяти дивизиям, предстоит пройти с тяжелыми боями сто — сто двадцать километров, чтобы выйти к своим на Можайский рубеж. На протяжении всего этого трудного пути армия будет подвергаться ударам танков, мотомеханизированных соединении и авиации противника. Из показаний вчерашнего пленного офицера из танкового корпуса 3-й немецкой армии стало известно, что верховное главнокомандование вооруженных сил немецкой армии официально объявило по войскам и в газетах Германии, что западнее Вязьмы окружены шестьдесят семь русских стрелковых, шесть кавалерийских и семь танковых дивизий, взято около семисот тысяч пленных, более тысячи танков и пять с половиной тысяч орудий. Разумеется, эти астрономические цифры не соответствуют действительности, но мы должны смотреть фактам прямо в глаза: кроме нашей девятнадцатой армии и группы генерала Болдина в вяземский котел попали еще три регулярные армии Западного фронта: двадцатая, двадцать четвертая и тридцать вторая. Сообщаю это в порядке общей информации об обстановке, сложившейся на Западном фронте на сегодняшний день. — Командарм замолк и, полузакрыв глаза, медленно, с расстановкой продолжал: — Четыре армии и группа генерала Болдина прорывают кольцо окружения и выходят на Можайский рубеж обороны. До пятого октября прорыв кольца был бы, несомненно, успешным: Вязьму тогда окружали только разведывательные и передовые отряды противника. Но до пятого октября командование фронта и Верховное Главнокомандование приказа на отход нам не давали. После шестого октября танковые корпуса третьей и четвертой армий противника успели соединиться восточнее Вязьмы. А поэтому выход из окружения сейчас потребует тщательной подготовки, разумной расстановки сил, помощи извне и максимума твердости в действиях командиров, за которыми пойдут бойцы. Идя на прорыв кольца, нужно вести за собой солдат как на встречный, лобовой наступательный бой! Этот психологический фактор прорыва нужно не только иметь в виду, но и руководствоваться им как духовной опорой идущего в бой солдата. В этом направлении нужно особенно поработать комиссарам.

Командарм встал, прошелся вдоль стола и, словно подсчитывая что-то в уме, некоторое время смотрел себе под ноги, на грязные доски некрашеного пола.

— Теперь прикинем наши возможности прорыва. За последние четыре дня непрерывных тяжелых боев противник до предела сжал кольцо окружения и мы понесли значительные потери. Проселочные дороги размочалены и залиты грязью. Автомагистраль Москва — Минск оседлана танковыми и моторизованными частями противника. — Лукин медленно поднял голову и остановил взгляд на закопченной «летучей мыши». — В трех наших танковых бригадах осталось всего два танка — один КВ и один Т-26. Гвардейский дивизион «катюш» имеет снарядов всего лишь на один залп. Два отдельных зенитных артдивизиона положения не спасут, когда на отходящие войска, которые растянутся на многие километры, начнут пикировать десятки и сотни бомбардировщиков противника. Наша истребительная авиация в воздухе пока погоды не делает. Ее просто нет, чтобы прикрыть наш прорыв с воздуха. — Генерал сел и, вытянув перед собой руки, положил их на стол и оглядел лица командиров. — Такова на сегодня обстановка. Итак, перед нами два варианта: круговая оборона или прорыв. Выношу, товарищи командиры, оба варианта на обсуждение. А сейчас предлагаю десятиминутный перекур.

О том, что кроме 19-й армии и группы войск генерала Болдина в вяземском котле очутились еще три армии, многие командиры дивизий, в том числе Веригин, узнали только сейчас. Эта тяжкая новость подействовала на командиров двояко: с одной стороны, она вселяла надежду на успех прорыва (чем больше войск будут рвать кольцо окружения, тем труднее будет противнику противостоять массированному напору с тыла); с другой стороны, она осложняла и без того тяжелое положение, в котором очутились дивизии. Невольно вставал вопрос: кто же тогда противостоит рвущемуся к Москве противнику, если четыре регулярные кадровые армии очутились в кольце? Будет ли помощь извне, с востока, с Можайского рубежа обороны, о котором только что говорил командарм?

Эти противоречащие друг другу мысли и варианты сталкивались и затрудняли выбор тех решений и действий, которые могли бы спасти попавшие в окружение дивизии.

…Через десять минут колхозная контора была задымлена так, что воздух казался голубовато-сизым. А когда все расселись по своим местам, командарм по лицам командиров понял, что задачу он им поставил нелегкую. Несколько минут длилось тягостное молчание, изредка нарушаемое кашлем, протяжными вздохами да шарканьем сапог о грязный, давно не мытый пол.

Никто не решался высказать свои мысли первым: слишком тяжел был выбор. Лукин видел это по лицам командиров, избегавших встретиться с ним взглядом.

— Ну, Николай Сергеевич, открой наши тяжкие прения, — стараясь придать своим словам полушутливый тон, сказал командарм, обращаясь к генерал-майору Зырянову, сидевшему к столу ближе всех.

— Дайте подумать, Михаил Федорович. Нелегкую вы поставили задачу, — ответил генерал Зырянов.

— Может быть, вы первым поставите гирю на чашу весов, Владимир Романович? — Лукин повернулся к Веригину.

Веригин сжал губы и, болезненно щурясь, глядел поверх голов командиров. Потом, тяжело опершись ладонями о стол, встал. Выпрямившись, твердо сказал:

— Прорыв! — Веригин постоял с полминуты, словно каменной своей неподвижностью и видом, преисполненным решимости, хотел подчеркнуть твердость и неоспоримость предложенного решения.

Лукин одобрительно перевел — взгляд на командира стрелковой дивизии генерал-майора Брагина.

— А ты, Петр Саввич?

Брагин встал, расправил свои широкие плечи, орден Красного Знамени на груди его бросился в глаза Веригину.

— Прорыв! — сказал он и сел, продолжая в упор смотреть на Лукина.

— Спасибо, Петр Саввич, — сказал Лукин и остановил взгляд на полковнике Суэтине, который, как показалось командарму, волновался больше всех: стискивая пальцы рук, он то и дело кусал тонкие губы и не мог спокойно сидеть на месте. — Ваше слово, Степан Калистратович?

Суэтин встал нервно, стремительно, как на спринтерском старте, и, тряхнув волнистой копной начинающих седеть густых волос, решительно заявил:

— Сделаем все, чтобы вынести на Можайский рубеж боевые знамена!

— Спасибо, дорогой, — сказал Лукин.

Веригин заметил в уголках глаз командарма набегающую прозрачную влагу.

Все остальные командиры дивизий твердо высказались за прорыв. Командир кавалерийской дивизии полковник Большаков, поднявшийся последним, поддержал предложение предыдущих командиров и попросил командарма, чтобы при расстановке дивизий в колонны прорыва его кавалерийскую дивизию поставили в центр оперативного построения как ударный кулак прорыва.

— Ты читаешь мои мысли, Анатолий Захарович. — Лукин снова обвел взглядом командиров, на лицах которых была написана твердая решимость идти на прорыв любой ценой. — Об эшелонировании армии и о моих резервах вы узнаете из моего приказа, который получите утром. Уже сейчас мною твердо решено: в центре оперативного построения 19-й армии и группы генерала Болдина для нанесения главного удара и прорыва кольца будет находиться дивизия генерала Веригина. — Командарм взглянул на Веригина и, встретив в его взгляде готовность беспрекословно и с честью принять на себя трудную задачу идти в авангарде прорыва, крепко пожал ему руку. И тут же, метнув взгляд в сторону полковника Большакова, слегка приподнял над столом ладонь. — Ваши кавалеристы, Анатолий Захарович, будут развивать прорыв Сталинской дивизии. Можете быть уверены: вам придется не легче, чем москвичам-ополченцам.

Лукин посмотрел на часы, встал, еще раз (может быть, в последний!) молча и как-то по-особенному взглянул в глаза каждому из сидящих перед ним командиров, и те прочитали во взгляде командарма тоску прощания старшего товарища, вся жизнь которого была связана с армией.

Какая-то затаенная незримая сила по единой команде подняла всех командиров со стульев, табуреток, скамеек… Взгляды всех скрестились на командарме. Все ждали последних слов генерала Лукина. Слов-приказов. Командарм понял это ожидаиие. И он нашел эти последние слова.

— А сейчас приказываю всем: перед прорывом поспать хотя бы два-три часа. Это нужно для боя. Путь прорыва — более ста километров. И не забывайте ни на секунду: боевые знамена полков и дивизий мы должны вынести на Можайский рубеж любой ценой.

ГЛАВА XXVIII

Всю ночь шел снег. Белым саваном застилал он израненную, исклеванную глубокими воронками землю и, ложась на раскисшие дороги, мешался с жидкой грязью и тут же таял.

В восемь часов в блиндаже Веригина собрались все штабные командиры, начальник артиллерии подполковник Воропаев, начальник политотдела подполковник Миронов, начальник связи полковник Воскобойников, полковник Реутов, начальник особого отдела армии полковник Жмыхов, дивизионный инженер Пристанский, начальник разведки подполковник Лютов… Последним как-то бочком вошел в блиндаж начальник химической службы майор Нечитайло.

Когда все расселись и приготовились выслушать боевую задачу, которую поставит перед каждым командир дивизии, Веригин встретился взглядом с полковником Жмыховым и приветственно кивнул ему:

— А вы, Николай Петрович? Уж не нашу ли дивизию облюбовали для прорыва?

— Угадали, Владимир Романович.

Дождавшись, когда взгляды всех, кто находился в генеральском блиндаже, будут обращены на него и, несколько помедлив, чтобы подчеркнуть ответственность момента и важность предстоящего разговора, Веригин взял со стола приказ командарма и принялся читать его медленно, делая в нужных местах смысловые паузы, чтобы не только глубже запали в памяти каждого названия городов и сел, упоминаемых в боевом приказе, но и были переработаны в конкретные представления о динамике и масштабах прорыва. Перед Веригиным сидели командиры с высшим военным образованием: добрая половина из них закончила академии и уже имела опыт войн.

Веригин положил приказ на стол и оглядел застывшие в напряжении лица командиров, но которым было видно, что за этой кажущейся неподвижностью шла большая и сложная работа мозга. Каждый из сидящих приказ командарма преломлял через призму своих служебных боевых функций.

— Повторяю: район Сажино, Шуйское, Холм, назначенный командармом как район сосредоточения прорвавшихся частей и соединений нашей армии, находится в двадцати пяти километрах восточнее Гжатска, занятого немцами. От нашей теперешней дислокации район этот находится в пятидесяти — пятидесяти пяти километрах. Вот и прикидывайте, каким разумным должен быть режим расходования физических сил бойца и командира, чтобы с боем взять Гжатск и выйти на этот рубеж. Не загнать, не запалить солдата, а вывести с боями.

Веригин взял со стола приказ и, пробежав глазами несколько строк, продолжал:

— Армия и группа генерала Болдина для прорыва будут строиться двумя эшелонами. В первом эшелоне пойдут пять стрелковых дивизий. Центральной ударной дивизией в первом эшелоне будет наша дивизия, В центре движения нашей дивизии будут стоять стрелковый полк Северцева, два дивизиона черноморцев и приданная полку Северцева саперная подрывная команда РГК. В обязанности саперной команды кроме общей задачи прорыва будет входить разминирование дорог и мостов на пути движения армии.

Направление прорыва нашей дивизии — прошу всем отметить на своих картах — Богородицкое, Доманово, Иванники.

Прошуршали на планшетах, лежавших у всех па коленях, оперативные карты, и снова в блиндаже сгустилась сосредоточенная, напряженная тишина, изредка нарушаемая кашлем.

— Во втором эшелоне пойдет одна стрелковая дивизия. Кавалерийская дивизия будет обеспечивать развитие прорыва. Наш пятый стрелковый полк командарм оставляет в своем резерве и ставит перед ним задачу: прочно занять рубеж на левом берегу Вязьмы и сдерживать противника, который будет стремиться навязать армии бой с тыла.

Видя, что некоторые командиры не успевают сделать необходимые пометки на своих картах и в блокнотах, Веригин на минуту смолк. Дождавшись, когда взгляды всех снова скрестятся на нем, он неторопливо продолжал развивать задачу, поставленную перед дивизией командармом:

— Главные силы нашей дивизии в операции прорыва будут составлять восемьдесят второй и восемьдесят шестой стрелковые полки, два дивизиона черноморских моряков численностью восемьсот человек, семидесятый артиллерийский полк, девяносто шестой гаубичный артиллерийский полк и пятьдесят седьмой тяжелый артиллерийский дивизион. Как видите — мы еще представляем грозную силу. И тратить свою силу мы должны дорогой ценой. Исходное положение для атаки — в полутора километрах западнее села Богородицкое. Отметьте это на своих картах. Начало атаки — шестнадцать ноль-ноль. Итак… — Веригин посмотрел на часы. — Сейчас времени ровно восемь часов пятнадцать минут. Прошу всех сверить часы… Восемь часов пятнадцать минут.

Только двое из командиров коснулись головки завода часов: дивизионный инженер Пристанский и майор Нечитайло. У всех остальных часы шли минута в минуту с часами командира дивизии.

— До начала атаки остается семь часов сорок пять минут. Нам предстоит сменить восемьдесят шестой полк, стоящий на левом берегу Вязьмы, пятым стрелковым полком, который назначил в свой резерв командарм. — Веригин посмотрел в сторону начальника артиллерии подполковника Воропаева. За последние дни тот так исхудал, что на ввалившихся щеках его образовались две глубокие рытвины. — Сергей Георгиевич, до Богородицкого от наших позиций около двадцати километров. А нам нужно не только доплыть но уши в грязи вместе с тяжелыми пушками до исходного положения, но и успеть выбрать и занять выгодные огневые позиции, определить цели, по которым начнем вести огонь… Как, успеем?

Воропаев вставал медленно, словно каждое движение причиняло ему нестерпимую боль.

— Чтобы поднять всю нашу артиллерию и в такой сжатый срок по таким дорогам перебросить на исходные для атаки рубежи, а потом после артподготовки поддерживать прорыв пехоты огнем и колесами, нам нужен для боевых машин бензин. А его в артполках осталось на одну-две заправки.

— Ваше предложение? — резко бросил Веригин, с трудом выдерживая тяжелый взгляд Воропаева, который среди командиров дивизии отличался предельной прямотой, временами доходящей до резкости. За эту резкость штабные командиры его не любили, а подчиненные, артиллеристы-батарейцы, глубоко уважали.

— Предлагаю весь бензин из транспортных машин слить в боевые машины. Иначе мы не поднимем артиллерию и боеприпасы. И, чего доброго, на полпути застрянем в мертвой ловушке.

В наступившей тишине тонкий голос дивизионного инженера, майора Пристанского прозвучал особенно звонко, заставив всех повернуться в его сторону:

— Разрешите два слова, товарищ генерал?

— Разрешаю три, но не больше. У нас нет времени для дебатов, — строго сказал Веригин.

— А на чем мы поднимем инженерное имущество? Бензобаки в моих машинах сухие. — Сказал и, поправляя обеими руками очки в круглой металлической оправе, сел.

— Еще у кого вопросы? — глухо сказал Веригин, скользя взглядом по лицам командиров.

Начальник связи полковник Воскобойников вначале по-школярски поднял руку и встал лишь тогда, когда Веригин кивнул ему.

— Короче, полковник! — отрезал Веригин.

— На чем мы, товарищ генерал, повезем связь? Бензина не хватит даже до Богородицкого… — Полковник хотел сказать что-то еще, но Веригин жестом остановил его, и тот, мелко покашливая в согнутую ладонь, сел.

— Сергей Трофимович, — Веригин посмотрел в сторону Реутова, который поспешно схватился за карандаш, чтобы записать приказание генерала, — все горючее из транспортных машин слить в боевые машины! Запишите порядок передачи горючего по степени важности: артиллерия, боеприпасы, инженерное имущество, имущество связи… И сделать это сейчас же, безотлагательно!..

Реутов молча записывал и кивал головой.

Отдав последние распоряжения начальникам служб, каждому в отдельности, Веригин приказал всем немедленно приступить к их исполнению.

Перед тем как командиры покинули блиндаж генерала, Веригин сообщил всем, что его командный пункт будет располагаться на опушке леса западнее села Богородицкое, куда им предстоит прибыть в назначенное время.

Реутов, ловивший каждое слово генерала, затушил папиросу, поймав на себе взгляд Веригина.

Телефонный звонок командарма вернул Веригина уже из отвода траншеи, соединяющей блиндаж генерала с окопами дивизии. Генерал Лукин, сдерживая простудный кашель, спросил о степени готовности дивизии к выполнению приказа на прорыв.

Веригин как предчувствовал, что вопрос, который он собирался задать командующему на совещании ночью, но не нашел случая задать его, сейчас же, по телефону, мог или вызвать у Лукина бурную реакцию протеста, или даже вывести генерала из себя. Но не задать этого вопроса Веригин не мог: слишком мало давал Лукин времени для вывода ударной дивизии на исходный рубеж атаки, до которого чтобы только добраться, нужно было потратить много сил и времени. А ведь нужно приготовиться для атаки. И все-таки решился задать этот вопрос.

— Михаил Федорович, нельзя ли перенести начало атаки на утро? Ведь сейчас осень, темнеет в шесть часов. Что можно сделать за два часа? А бои в ночных условиях, вы сами понимаете…

— Довольно, Веригин!.. — прозвучал в трубке резкий голос командарма. — Вы приказ получили?

— Получил.

— Вам он ясен?

— Ясен.

— Выполняйте приказ! Если не прорвемся сегодня ночью — завтра будет уже поздно.

ГЛАВА XXIX

Рубеж атаки для целой армии и группы войск генерала Болдина был тесен. Нелегко было построиться десяти дивизиям на крохотном пятачке земли, простреливаемом со всех сторон и открытом с воздуха. К тому же рано выпавший снег контрастно очерчивал подтягивающиеся к западной окраине села Богородицкое колонны артиллерийских полков и цепи стрелковых соединении, бредущих по некошеным полям и лугам, по обочинам разбитых и залитых дегтярной грязью дорог.

Плотность сосредоточения войск была такой, что не представлялось возможности по-настоящему, в полную силу оперативной необходимости, как этого требовали законы атаки, развернуть цепи стрелковых дивизий в эшелонах, согласуя это построение с позициями артиллерийских батарей.

Машины вязли в грязи. Взмыленные лошади, из последних сил тянувшие по черному непролазью, рвали постромки, ломали ноги… Выпрягая искалеченных животных и тут же пристреливая их, чтобы избавить от мучений, артиллеристы на себе тянули тяжелые пушки к намеченным для атаки позициям.

Стремясь как можно скорее вырваться из окружения, тыловые учреждения дивизий и армии, а также понтонно-переправочные части вносили неразбериху в потоки колонн и цепей, движущихся к западной окраине Богородицкого. Нахлынув на артиллерийские батареи и на вторые эшелоны, смешавшись с ними и образуя на дорогах заторы, они задерживали продвижение боевых полков к своим исходным позициям.

Лихорадочная, нервная спешка, отсутствие единой команды, которая могла бы предотвратить все эти не предусмотренные приказом на прорыв обстоятельства, усугублялись еще и тем, что связь между соседними частями и частей с командным пунктом армии часто нарушалась.

Первыми на исходные позиции дивизии Веригина прибыли 82-й стрелковый полк, 70-й артиллерийский полк, 3-й дивизион 89-го гаубичного артиллерийского полка и часть 96-го гаубичного полка.

Веригин волновался. До начала атаки оставался всего час, а до сих пор не видно было даже головы колонны 86-го стрелкового полка, снятого с левого берега Вязьмы. Неизвестно где застряли два дивизиона 96-го гаубичного полка и 57-й тяжелый артиллерийский дивизион. Задерживался в пути и отряд черноморских моряков, который вместе с батальонами 82-го стрелкового полка должен был первым броситься на прорыв вражеского кольца.

— Где же запропали дивизионы тяжелой артиллерии?! Ведь основной огонь артналета поведут они!.. — Веригин заметно нервничал, глядя на подполковника Воропаева так, словно в этой задержке больше всего был виноват начальник артиллерии.

— Товарищ генерал, по этим дорогам еле подтянули малую и среднюю артиллерию. Сами видели: сорокапятки бойцы несли чуть ли не на себе. А гаубицы — не сорокапятки…

Только что прибывший из штаба армии офицер связи подал Веригину записку. Командарм приказывал: артподготовку из всех стволов артиллерийских полков и дивизионов усиления начинать сразу же после залпа «катюш».

Веригин еще ни разу не видел огня этого нового и, как до него дошло, очень грозного оружия.

— Генерал не сказал, откуда будут бить эти «катюши»? — спросил Веригин, глядя на захлюстанные грязью полы шинели и на раскрасневшееся лицо офицера связи. — Ведь можно спутать.

— Не спутаете, товарищ генерал. «Катюши» будут бить вон из того леска. — Лейтенант показал в ту сторону, где еще не до конца сбросивший листву лес золотой волной багрянца наплывал на покрытое кипенно-белой снежной пеленой поле. — Огонь «катюш» ни с чем нельзя спутать. Я видел «катюши» в работе. Дух замирает, товарищ генерал. За каждым летящим снарядом в небе остается длинный хвост огня. Летят, как огненные кометы.

И ревут так, что но спине мурашки пробегают. Не похожи ни на мину, ни на артснаряд. И летят не по одному, а сразу скопом. Бьют залпом.

Веригин написал командарму донесение о том, что приказ его о начале артподготовки им получен и что полки дивизии занимают свой рубеж и готовятся к атаке. Передавая записку офицеру связи, Веригин предупредил его:

— Передай генералу, что на прорыв я пойду в первом эшелоне, в восемьдесят втором стрелковом полку Северцева.

Подтягивались к рубежу атаки полки и батальоны других дивизий, заполняя людьми и повозками лес.

Отряда моряков все еще не было.

Увидев в группе командиров подполковника Северцева, который разговаривал с комиссаром штаба, а сам настороженно поглядывал в. сторону Веригина и, очевидно, ждал, когда тот его заметит и позовет, генерал махнул ему рукой. Северцев почти подбежал к нему и доложил, что 82-й полк занял позиции и готовится к атаке.

— Кто понесет Знамя полка? — спросил Веригин.

— Надежные люди, товарищ генерал. Пулеметчики с завода «Калибр» и подрывники из команды капитана Дольникова. Все прошли огонь и воду. Некоторые уже выходили из окружения.

— Сколько человек?

— Десять.

— Мало. Назначьте в группу знаменосцев двадцать человек. И пусть каждый из двадцати усвоит: упал со знаменем Иванов — дальше его несет Петров. Ранило или убило Петрова — знамя подхватывает Сидоров!.. И определите точно место знаменосцев в атакующем эшелоне. Без нужды не бросайте их в голову колонны. Я пойду на прорыв с вашим полком и с моряками.

Заметив, что Северцев во что-то пристально всматривается, глядя вдаль мимо плеча генерала, Веригин повернулся и поднес к глазам бинокль.

— Моряки, товарищ генерал!.. — обрадовано проговорил Северцев. Как и Веригин, он с нетерпением ждал черноморцев: ведь дивизионы моряков должны были пойти вперемежку с батальонами 82-го стрелкового полка Северцева. — Видите?

— Вижу!.. А правее показалась колонна восемьдесят шестого полка. Бегут… Рысят… Все в мыле… Ну, слава богу… А за ними следом… видите — идет тяжелый артдивизион. Должны успеть. В нашем распоряжении еще сорок пять минут.

В бинокль Веригин отчетливо видел цепи бегущих моряков-черноморцев, которые на белом снегу вырисовывались как-то особенно отчетливо.

Небольшой лес был весь забит пехотой, артиллерией, машинами с инженерным имуществом и ранеными… Бойцы вырубали просеки, корчевали пни, вырывая их тягачами с корнем: делали проходы на покрытую снегом равнину.

У санитарных машин медсанбата Веригин остановился, не понимая, откуда ему кричат.

— Товарищ генерал, не оставляйте нас!.. Ради бога, не оставляйте!.. — Это кричал раненый, высунув из окна автобуса забинтованную голову.

— Пойдем на прорыв все, — заверил раненого бойца генерал и приветственно-твердо махнул ему рукой. — Так и передайте всем раненым.

Во втором батальоне полка Северцева Веригин встретил своих старых знакомых: отца и сына Богровых, капитана Дольникова, Еськина… Богров-старший заметно осунулся, седина из-под прожженной в нескольких местах пилотки серебрилась ярче, чем две недели назад, когда Веригин вместе с Вороновым обходили позиции полка Северцева.

— Кто ответственный за вынос знамени? — спросил Веригин у Северцева, который шел рядом с ним.

— Лейтенант Казаринов.

— Кто-кто?.. — словно припоминая что-то, спросил Веригин.

— Командир саперного взвода из подрывной команды капитана Дольникова.

— Это что — тот новичок, которого Лукин послал на подрыв моста?

— Тот самый, товарищ генерал. Уже имеет опыт выхода из окружения. И вообще — мужественный и волевой командир.

Веригин с досадой вспомнил, что до сих пор так и не нашел случая сказать Лукину, что он своей властью подчинил группу Казаринова командиру подрывной команды Дольникову. И тут же подумал: «Выйдем к своим живыми — там все объяснится само собой…»

До начала атаки оставалось сорок минут. Отряд моряков уже вошел в лес и смешался с ротами полка Северцева. Командиры батальонов выстраивали роты по шеренгам, одна за другой. Каждая шеренга дивизии тянулась больше чем на километр.

Вид у Веригина был торжественно-спокойный. На нем был черный кожаный реглан с серым каракулевым воротником и такая же серая генеральская папаха. Проходя мимо бойцов, которые в лихорадочной спешке отрывали окопчики на случаи налета вражеской авиации, он время от времени останавливался, подбадривал уставших и упавших духом. Поравнявшись с Богровыми, которые только что закончили рытье окопа, Веригин остановился.

— Ну как, Николай Егорович? Будем рвать кольцо?

— Будем рвать, Владимир Романович.

— А где же твой пулемет?

— Остался там, на левом берегу Днепра… — со вздохом сказал Богров-старший.

— Что — тяжело было выносить на Вязьму?

— Нечего было выносить, товарищ генерал. Прямое попадание. Остались от моего «Максима Максимыча» только ствол да колесо. И то не сразу нашли.

— Как же расчет-то уцелел?

— На счастье, было время обеда. Сидели в землянке. Ну а он и ахнул в это время… Да так ахнул, что во всей пулеметной роте уцелело лишь четыре ствола.

Веригин бросил взгляд на жирно смазанные винтовки, прислоненные к стенке окопа.

— Ничего, винтовка — надежное оружие. Да еще какое!..

— Но у нас, товарищ генерал, будет и другая забота, — поправляя пилотку, проговорил Богров-старший.

— У всех у нас, Николай Егорович, одна забота: через трупы врага прорваться к своим.

— А нам в придачу нужно еще и вынести Знамя полка.

— О!.. Это — высокое доверие, и его нужно оправдать с честью.

— Постараемся, товарищ генерал!..

Внешне спокойное лицо Веригина, серая каракулевая папаха, шевровой кожи черный реглан и кожаные перчатки — все это вместе придавало облику генерала какую-то особую торжественность. Чувствовалось, что он верит в силу своих бойцов и командиров, которых поведет на прорыв.

Расположившиеся в шеренги матросы сразу же принялись отрывать индивидуальные ячейки. На их потных, раскрасневшихся лицах лежала печать ожесточенности. Широченные матросские клеши почти до колен были забрызганы грязью. Пятна подсыхающей грязи серели и на черных бушлатах. Зато бескозырки пламенели золотым тиснением букв и якорей на лентах и казались совсем новенькими.

Старшину 2-й статьи Артема Свиридова Веригин увидел издалека. Он заметно выделялся среди матросов огромным ростом и широченными плечами.

Генерал подошел к первой цепи матросов и остановился у окопа Свиридова. С первой встречи, еще там, на левом берегу Днепра, он запомнил этого матроса-гиганта.

Увидев Веригина, Свиридов воткнул в бруствер окопа лопату, разогнулся и, смахнув ладонью капли нота, трепетавшие на лбу, вытянулся по стойке «смирно».

— Товарищ генерал, расчет третьей батареи второго морского артиллерийского дивизиона осваивает исходный рубеж атаки! — доложил Свиридов.

С левого крыла позиции первой шеренги отряда черноморцев бежал в сторону Веригина командир артдивизиона Серов. Полы его длинного кожаного реглана путались в ногах. Не успел он добежать до окопа третьей батареи, как по лесу разноголосо, протяжно и сразу со всех сторон покатилась команда: «Во-о-зду-ух!..»

Вражеские бомбардировщики появились неожиданно. Почувствовав беззащитность своего положения, Веригин хотел было покинуть окопы матросов, но сзади за локоть его схватила сильная рука Артема Свиридова.

— Товарищ генерал, прошу в мой окоп!

— А вы?

— Перебьюсь рядом с братвой… — С этими словами Свиридов, согнувшись, метнулся в соседний окоп, вырытый в двух метрах от его окопа, и своим огромным телом накрыл матроса в его индивидуальной ячейке.

Медлить было нельзя. Веригин прыгнул в окоп Свиридова, лег на грудь и вытянулся в полный рост.

Бомбардировщики звеньями по шесть самолетов делали заход на лес, кишмя кишевший войсками. Выбрав нужный квадрат, в котором были отчетливо видны скопления пехоты и артиллерии, а также обозы с инженерным имуществом, самолеты сделали боевой разворот и пошли в пике. Освободившись от груза бомб, они тут же стремительно взмыли вверх, уступая место следующей волне бомбардировщиков.

Дрожала земля. Взлетали вверх и падали подрубленные огнем и железом расщепленные деревья. Вихрь золотой и багряной листвы, поднятый взрывными волнами рвущихся бомб, кружился в воздухе и осыпал бойцов, прильнувших ко дну только что отрытых, неглубоких окопов и ячеек.

Одну волну бомбардировщиков сменяла другая…

Григорий лежал в своем маленьком окопчике, который он не успел отрыть как следует, и, обхватив голову руками, вжимался в землю. Наступали минуты, когда ему начинало казаться, что его уже нет в живых… Ощущение собственного «я» дробилось, смещалось… Страх, как таковой, пропадал, время теряло свое исчисление.

Так продолжалось минут двадцать… Потом вдруг наступила тишина, нарушаемая лишь стонами раненых. Григорий выскочил из окопа и обежал окопчики знаменосцев. Ни одна из бомб не угодила прямым попаданием в индивидуальные ячейки его бойцов-знаменосцев.

— Приготовиться к атаке!.. — прозвучала вдруг команда генерала Веригина. — Идем на прорыв по моей команде!

И тут, точно по условленному знаку Веригина, со стороны левофлангового стрелкового батальона, наполняя лес душераздирающим скрипучим воем, над вершинами деревьев стремительно понеслись огненные хвосты реактивных снарядов. Это дала залп «катюша». Следом за ней дружно заговорила ствольная артиллерия. Отдаваясь болью в ушах, звонко затявкали сорокапятки; жгуче-резко раскалывали воздух 76-миллиметровые орудия; полковым пушкам вторили по соседству минометы; где-то сзади, на некотором удалении от передовых цепей, утробно и басовито ухали тяжелые гаубицы…

Знамя полка, снятое с древка, было бережно уложено в противогазную сумку, которая висела на плече у бойца из подрывной команды с украинской фамилией Ломиворота. Встретившись взглядом с Казариновым, Ломиворота постучал ладонью по противогазной сумке и озорно улыбнулся, давая понять, что знамя находится в надежных руках.

Григорий заметил, что, время от времени бросая взгляд на часы, Веригин ждал обусловленной ранее минуты, когда следовало поднимать в атаку дивизию. Сердце Григория учащенно билось. Рядом с его окопом справа желтели свежей глиной окопы Иванникова, Альменя и Вакуленко. Слева, в одном глубоком продолговатом окопе, припав грудью к свежему брустверу, стояли отец и сын Богровы.

Вся широкая двухкилометровая лесная просека, изрытая индивидуальными ячейками и мелкими окопами, была всего-навсего какой-то десятой долей плацдарма, на котором сосредоточились войска.

Артподготовка, как было условлено в приказе командарма, должна длиться двадцать минут. На семнадцатой минуте передовые цепи дивизии Веригина должны броситься в передние окопы противника.

И вот эта минута приближалась.

Нервы Казаринова были напряжены до предела. Он видел, как неторопливо генерал поднял над головой ракетницу и, помедлив, дал возможность бойцам и командирам, изготовившимся к броску, собрать все свои силы и волю в кулак. Несмотря на неутихающую артиллерийскую пальбу, от которой дрожал лес и трепетала на деревьях неопавшая листва, Григорий, как сквозь вату, услышал команду генерала:

— Бойцы мои!.. За Родину!.. Вперед!.. За мной!..

В небо взвились две красные ракеты. Это был сигнал атаки.

Все, что было дальше, Григорий осознавал смутно. Он был всего-навсего крохотной клеткой огромного, многотысячного организма целой армии. Как и все, он бежал вперед, на деревню, где укрепились немцы. Их, накрытых из сотен стволов мощным артиллерийским огнем, пока еще не было видно. Они, враги, еще не стреляли. Когда же передовые атакующие цепи дивизии с криками и стрельбой, слившимися в единое протяжное «а-а-а-а-а…», достигли первых окопов противника, разрывы снарядов прекратились. И тут Григорий увидел, как упал, сраженный пулей, бегущий впереди него красноармеец, как озарились рыжеватыми огневыми вспышками артиллерийские батареи врага, расположенные в деревне…

Ожившие пулеметные точки противника косили цепи дивизии. Посвист пуль, вжикающих над головой и по бокам, смешивался с оглушающими разрывами мин и снарядов, и все это давило к земле; хотелось лечь и, закрыв голову руками, переждать плотный фронтальный огонь. Но почти инстинктивный, неосознанный порыв диктовал единственное: «Вперед!.. Только вперед!..»

Григории продолжал бежать вперед и, стреляя в сторону окопов врага, не спускал глаз с Ломивороты, который, как и все, на бегу стреляя из автомата, в десяти шагах перед Казариновым бежал на окопы противника.

Правее второй пулеметной роты с тем же протяжным, чем-то похожим на стон, гулом «а-а-а-а-а-а» бежали в черных бушлатах черноморцы. В окопы противника они ворвались первыми.

Начался рукопашный бой…

Не добежав до переднего окопа, Ломиворота вдруг всплеснул руками, остановился, попятился, зашатался и рухнул на спину, широко разбросав руки. Григорий подбежал к знаменосцу, дрожащими пальцами отстегнул противогазную сумку со знаменем и передал ее красноармейцу Бегичеву, который входил в команду знаменосцев и, подстраховывая Ломивороту, бежал рядом с ним.

Пока Григорий снимал с убитого сумку и помогал надеть ее Бегичеву, передние цепи батальона, смешавшись с черными бушлатами матросов, уже вели горячий рукопашный бой в передних вражеских окопах.

Следя взглядом за Бегичевым, который, как и все, перепрыгнул через передние окопы и, стреляя перед собой, бежал к полосе вторых окопов, Григорий чуть не прозевал выскочившего из бокового ответвления траншеи молоденького немца в серой шинели. Вскинув автомат, он не успел дать по Григорию очередь, споткнулся и рухнул лицом в сырую глину бруствера.

Рядом с Казариновым, тяжело и надсадно дыша, слева и справа от него, бежали на вторые линии окопов Иванников, Альмень и Вакуленко.

Раненный в грудь, Бегичев не успел добежать до второй линии окопов. Упав на колени, он вгорячах попытался подняться, но не смог и ничком ткнулся в землю. Хлынувшая горлом кровь пролилась на противогазную сумку.

И снова Григорию пришлось отстать от передних цепей атакующего полка, который уже вел рукопашный бой во второй полосе окопов врага.

…Деревню Пекарево дивизия Веригина взяла вечером, когда уже стемнело. В команде знаменосцев из двадцати человек в живых осталось двенадцать. Пятеро бойцов были убиты, трое — тяжело ранены.

В последние минуты рукопашного боя боец Зайцев, слывший во второй пулеметной роте заводилой и никогда не унывающим парнем, раненный в живот, упал у изгороди палисадника, тихо позвал Казаринова. А когда к нему подбежал Богров-старший, Зайцев снял с плеча противогазную сумку и, протягивая ее слабеющими руками перед собой, со слезами на глазах прохрипел:

— Прощай, Николай Егорыч… Не поминайте лихом, если выйдете живыми…

— Ползи к избам!.. К избам ползи!.. Добрые люди подберут и вылечат, — только и смог сказать в утешение Богров-старший, поспешно надевая на левое плечо сумку с полковым знаменем. — Мы еще вернемся в эти места, сынок.

С тяжелым камнем на сердце Богров-старший оставил лежать на поле боя раненого бойца Зайцева, с которым он воевал с первых дней войны…

Когда полк Северцева с сильно поредевшим отрядом моряков и остатками подрывной команды вошел в лес, что в четырех километрах восточнее деревни Пекарево, было уже совсем темно. Бойцы валились с ног от усталости. Легкораненые перебинтовывали друг другу раны.

Пока подтягивались остатки цепей второго эшелона дивизии, Веригин послал связных по полкам с приказом, в котором разрешал получасовой отдых батальонам, прорвавшимся через деревню Пекарево.

Казаринов собрал оставшихся в живых знаменосцев в круг и, опустившись на колени, принялся руками сгребать в кучу желтую листву.

— Делай, как я! — приказал он бойцам, и те, поняв намерение командира, все, как один, рухнули на колени.

Через минуту Казаринов и его бойцы спали глубоким сном измученных людей, которым в прорыве на восток, к своим, предстояли новые мучительные броски на вражеские окопы, новые рукопашные схватки.

Не опустился на пожухлую листву лишь Веригин. Прислонившись спиной к березе, он расслабленно опустил руки и впал в забытье.

У самых ног генерала спал его верный ординарец Лёка.

ГЛАВА XXX

До леса Богров-старший доползти так и не смог — не хватило сил. Сказалась большая потеря крови. Он лежал и ждал своего конца. А каким будет этот конец — уже все предрешено. Медленно истекает кровью на родной земле, занятой врагом.

В десятом часу утра к равнине, покрытой пеленой раннего снега и усеянной трупами, со стороны сожженной деревни подъехали две грузовые машины с немецкими солдатами. «Зачем они приехали?.. Что им здесь нужно?» — думал Богров, вглядываясь в фигурки рассеявшихся по равнине солдат с автоматами. Он сосчитал их — десять человек. Судя по высоким околышам фуражек и длинным шинелям, среди них было два офицера. «Похоронно-трофейная команда», — обожгло вдруг Богрова. За трофейной командой, то и дело останавливаясь, ползли два грузовика, в которые солдаты бросали трофейные автоматы, винтовки, пистолеты, снятые с убитых красноармейцев и командиров.

Одного пока не мог понять Богров: почему над каждым убитым и раненым немцы вначале склонялись по двое, по трое, что-то делали с лицом и только потом раздавался одиночный выстрел из автомата.

«Добивают раненых», — подумал Богров и в который уже раз, с трудом превозмогая боль в руке и ноге, обшарил карманы шинели и брюк: может, на счастье, найдется завалявшийся патрон. Винтовка лежала рядом. Но, кроме подмоченной махорки с хлебными крошками, в карманах ничего не было. А так все можно было бы кончить одним выстрелом.

Немцы работали парами и по трое. Швырнув через борт грузовика трофейное оружие, они стремительно бросались к следующему, распростертому на окровавленном снегу телу. В то время как один из трофейщиков обшаривал карманы, другой что-то делал с лицом.

Метрах в двадцати от Богрова, ближе к трофейной команде, лежал раненный в ноги молоденький красноармеец. Часа два назад, когда над окровавленной снежной равниной только занимался рассвет, этот красноармеец, глотая посеревшими губами грязный снег, прополз мимо Богрова на локтях. Волоча за собой перебитые ноги, он оставлял на снегу кровавый след. В лице бойца не было ни кровинки. Движимый инстинктом самосохранения, как раненый олененок, он полз к лесу, словно там, в лесу, до которого было не более трехсот метров, можно было найти спасение. Но сил его хватило ненадолго. Двадцать шагов, которые отделяли красноармейца от Богрова, он полз, казалось, целую вечность. Он и сейчас из последних сил пытался ползти.

Вглядываясь в снующие фигуры солдат трофейной команды, и красноармеец, как понял Богров, уразумел страшный смысл работы трофейщиков.

Взгляд Богрова на какое-то мгновение встретился со взглядом высокого офицера. Прежде чем склониться к трепыхавшемуся молоденькому красноармейцу, умолявшему не убивать его, офицер окинул взглядом равнину. Богров успел разглядеть его хищноватую улыбку и ровные белые зубы.

То, что сделали два склонившихся трофейщика с лицом молоденького красноармейца, исторгло из груди его душераздирающий, нечеловеческий крик, который тут же был оборван выстрелом в грудь.

«Ищут золотые зубы и коронки… — пронеслась в голове Богрова мысль. — И у кого ищут!..»

Дальний темный лес в глазах Богрова заволокло туманом. Трофейщик снял с убитого красноармейца шинель и пилотку, бросил их в кузов медленно плывущей машины и направился следом за высоким офицером в сторону Богрова.

Непонятно, какие силы всколыхнули Богрова. Но они откуда-то появились. Опираясь на здоровую руку, он, превозмогая боль в ноге, стиснул зубы и сел, вытянув ноги. Одна нога — раненная, без сапога, выше колена была перебинтована набухшей кровью нательной рубашкой и перевязана брючным ремнем.

— О!.. А ты, Иван, я вижу — храбрец! — еще издали, направляясь к Богрову, по-немецки воскликнул лейтенант и неприятно улыбнулся.

— Я это делаю для того, чтобы совесть ваша была чиста!.. — собравшись с духом, на немецком языке ответил Богров и тяжело, надсадно задышал. Голова кружилась. Перед глазами плыли оранжевые круги.

— Что ты сказал, повтори?! — Лейтенант оживился и дал знак солдату, чтобы тот повременил со своей работой.

— Я сказал… Вернее, я хотел сказать, что тевтонские рыцари лежачих не расстреливали. А сейчас… видите… я уже не лежу… Торопитесь… — Богров напрягал память, чтобы эти последние слова сказать по-немецки. — Только с лицом моим, прошу вас, до выстрела не безобразничайте.

— Покажи зубы!.. — по-немецки пролаял розовощекий здоровенный солдат и поднес к подбородку Богрова пистолет, норовя при этом засунуть в рот дуло. И эти слова Богров без труда понял. Ответил по-немецки, свободно:

— Не трудитесь… В свои пятьдесят лет пока не был у зубного врача. Ем своими. — С этими словами он широко открыл рот и показал склонившемуся над ним солдату зубы.

— У этого старика зубы, как у молодого льва! — сказал солдат и принялся обшаривать пустые карманы Богрова. Не найдя в них ничего, кроме красноармейской книжки и семейной фотографии, на которой Богров был сфотографирован с женой и с Егором, солдат отдал жалкий трофей офицеру, поставил автомат на боевой взвод и вскинул его для выстрела. Нажать на спусковой крючок солдат не успел: лейтенант рукой нагнул к земле дуло автомата.

— Что там у вас за консилиум, Отто? — раздался голос другого офицера, который в паре с солдатом маленького роста только что пристрелил раненого старшину, лежавшего от Богрова шагах в пятидесяти. — Уж не нашел ли твой Курт в карманах этого солдата бриллиант в платиновой оправе?

— Иди сюда, Франц! Я встретил стопроцентного баварца! Он не желает позорить потомков немецких рыцарей, а потому, жалеючи нас, хочет, чтобы мы не брали грех на душу и не расстреливали его лежачего, Видишь, даже привстал.

Богров чувствовал, что силы оставляют его. Рука, на которую он оперся, одеревенела в запястье. Стоит ее немного ослабить — и он рухнет на спину.

И снова темный лес заволокло туманом.

— Кончайте скорее!.. Иначе я упаду. У меня уже нет сил держаться.

Подошел обер-лейтенант по имени Франц. За ним, размахивая автоматом, семенил маленького роста солдат с прыщавым лицом и заплывшими серыми глазками.

— Спроси его что-нибудь, Франц, — сказал высокий лейтенант по имени Отто и, глядя на сидящего на снегу раненого русского солдата, улыбнулся такой улыбкой, в которой было больше удивления, чем радости.

Обер-лейтенант по имени Франц был, как понял Богров, старшим по положению офицером и поэтому, несколько важничая, с вопросом не торопился. Достав из нагрудного кармана шинели плоскую фляжку, Франц неторопливо отвинтил колпачок, отпил несколько глотков и протянул ее Отто. Дождавшись, когда тот сделает ровно столько же глотков, сколько сделал он, обер-лейтенант взял у него фляжку, завинтил ее колпачком и сунул в карман.

— Что прикажешь делать с тобой, Иван? — по-немецки задал вопрос Франц, разглядывая красноармейскую книжку Богрова.

— По международному закону о военнопленных вы должны отправить меня в госпиталь и вылечить. А после войны, когда придет пора обмена военнопленными, определяйте мне цену, — наклонившись вперед, по-немецки проговорил Богров и слегка ослабил затекшую руку.

— А если обмена не будет? — спросил Франц. — Если пленные будут только с одной стороны? Если идет последняя война на земле?.. Тогда что?

— Тогда?.. — Богров изо всех сил крепился, чтобы не упасть. Кружилась голова. — Тогда еще посмотрим, кому выпадет орел, а кому решка. — Последние слова Богров сказал по-русски. Он не нашел в своем не таком уж богатом лексиконе немецких выражений тех слов, которые могли бы стать синонимами для «орла» и «решки».

Франц и Отто захохотали. Оскалились и солдаты. Дав знак, чтобы трофейная команда продолжала заниматься своим делом, Франц закурил и спросил:

— Где ты научился так хорошо говорить по-немецки?

— В Баварии.

— О!.. Земляк!.. Нежданная встреча! — пошутил Отто и сделал знак шоферу, чтобы тот двигался туда, где собирают трофеи другие солдаты команды.

До слуха Богрова, который на пределе нервного напряжения вел весь этот разговор, время от времени доносились душераздирающие крики, заглушаемые одиночными выстрелами или короткими очередями из автоматов.

Видя, что солдаты воровато косятся туда, где делают свое дело трофейщики, Франц погрозил им пальцем.

— Не торопитесь. Свою долю получите. — И, повернувшись к Богрову, спросил: — Каким образом и когда ты очутился в Баварии, Иван?

Богров поднял голову, глубоко вздохнул и обвел взглядом офицеров.

— В первую мировую войну ваши отцы не убивали лежачих раненых солдат. Вот поэтому я и попал в Баварию.

Франц и Отто переглянулись. Во взглядах обоих скользнуло что-то неуловимо жестокое, словно их уличили в мерзости, которую они возвели в доблесть.

Франц отвел в сторону Отто и тихо, чтобы не слышал Богров, сказал ему, что в штабе полка на днях убит переводчик и полковник Крамер за хорошего переводчика обещал три бутылки выдержанного французского коньяка.

Идея Франца лейтенанту понравилась, но тут же он решил: прежде чем сообщить Богрову о том, что его не будут расстреливать, надо испытать нервы и стойкость русского солдата, о храбрости и выдержке которого ему много рассказывал отец, теперь генерал в отставке, кавалер Железного креста — высшей имперской награды.

— Иван, ты нас унизил. Недостойными словами ты оскорбил потомков тевтонских рыцарей. Вначале мы хотели оборвать твои муки пулей, а сейчас передумали. Мы решили подвергнуть тебя мучительной казни. Мы сожжем тебя живого. — Отто со злым прищуром посмотрел на розовощекого солдата-верзилу. — Фриц, принеси канистру бензина! Да поживей!.. Сделаем небольшой костер во славу немецкого оружия и в память наших доблестных предков — тевтонских рыцарей!

Солдат-верзила кинулся со всех ног к грузовику, до верху заваленному трофейным оружием.

Темный лес снова утонул в белесом мареве. Колыхнулись в глазах Богрова три стоявшие над ним фигуры.

— Что же ты молчишь, Иван?! — раздраженно крикнул Отто. — Даже не думаешь просить прощения?! Ты же оскорбил нас!..

Затекшая рука Богрова ослабла так, что он уже не мог сидеть прямо. Опершись на локоть, он теперь полулежал, уставившись невидящими глазами на дальний лес.

Прибежал с канистрой запыхавшийся солдат-верзила. Отвинтив пробку, он нетерпеливо ждал команды облить бензином раненого, а поэтому не спускал глаз с Франца.

— Так ты не будешь просить прощения, Иван? — с нескрываемым озлоблением спросил Франц. Он уже пожалел, что так поспешно предложил лейтенанту променять пленного русского на три бутылки выдержанного французского коньяка.

Отто заметил, как по лицу Франца разлилась бледность, ноздри его вздрогнули. Это бывало лишь тогда, когда Франц начинал не на шутку сердиться.

— Ты не передумал, Франц? — спросил Отто, видя, как на щеках обер-лейтенанта забегали желваки и как он впился глазами в полулежавшего Богрова.

— Ты угадал, Отто. Обойдемся ромом. Я не хочу терять сон.

— Я тоже. Только… — Видя, что Богров уже лежит с закрытыми глазами, он взглядом показал на канистру. — Без этого. От этого тоже бывает бессонница. Лучше — это. — И он расстегнул кобуру.

Франц, уязвленный упоминанием о тевтонских рыцарях, никак не мог успокоиться.

— Иван, открой глаза! — скомандовал он и носком сапога ткнул Богрова в раненую ногу.

Богров застонал от боли и открыл глаза. На лице его было такое страдание, что Отто не выдержал и отвернулся.

А Франц уже неистовствовал:

— Иван, правду говорят, что русские перед смертью иногда поют «Интернационал»?

— Правда… — еле слышно ответил Богров.

— Мы с лейтенантом доставим тебе это удовольствие. Разрешаем тебе спеть «Интернационал».

Богров оглядел окруживших его офицеров и солдат, которые смотрели на него как на какое-то ископаемое.

— Русские «Интернационал»… поют стоя, — надсадно дыша, с трудом проговорил Богров.

— Что?! — вскричал Франц, положив руку на расстегнутую кобуру пистолета.

— Я говорю: русские «Интернационал» поют стоя.

— Тебя поднимут солдаты… Будешь петь?!

— Звери вы, а не люди!..

Нервным кивком головы Франц дал знак, чтобы солдаты подняли раненого. Те сделали это неторопливо.

Место, где нашла свой упор здоровая нога Богрова, было повыше, чем то, на котором стояли Франц и Отто, а поэтому, когда Богров, поддерживаемый под руки солдатами, распрямился в полный рост, он увидел усеянную трупами равнину. Немцы же только теперь увидели, какой богатырь лежал на земле.

Из ложбинки, ближе к опушке леса, раздались три короткие автоматные очереди.

— Здорово работают ваши тевтонские рыцари! — Богров кивнул в сторону, откуда донеслись выстрелы, и губы его искривились в горькой улыбке.

Сказав это, Богров вдруг всем телом подался вперед, словно пытался вырваться из цепких рук солдат и на одной ноге убежать от неминуемой смерти. Вытянув голову, он пристально всматривался в лицо Франца. Тот под его пронизывающим взглядом даже отступил на шаг.

— Что ты так смотришь на меня?! — словно уличенный в чем-то нехорошем, спросил Франц. — Почему ты не поешь «Интернационал»? Тебя же подняли!.. Или ты трусишь? Отто, когда он будет петь, сфотографируй его. Останется память о вяземском котле.

Богров, словно потеряв рассудок, немигающими глазами продолжал пристально всматриваться в лицо Франца.

— Что ты уставился на меня как идиот? Или с ума сошел? — брезгливо бросил Франц и потянулся рукой к кобуре. — Ну, пой же!.. Отто, приготовь камеру!

И вдруг улыбка, как вспышка яркого света, озарила обросшее седой щетиной лицо Богрова.

— Франц?! Неужели это ты?!

— Уж не узнаешь ли ты меня, Иван? — осклабился Франц, переводя взгляд с пленного на Отто.

— Я узнал тебя, Франц!.. Я узнал тебя по твоим родинкам на правой щеке. Это созвездие из семи звезд у нас в России называют Большой Медведицей. Когда я сказал об этом твоей матери, она с тех пор стала называть тебя медвежонком.

Рука Франца, в которой был зажат пистолет, расслабленно опустилась. Он весь как-то съежился, словно ожидая удара в лицо, от которого ему не устоять на ногах.

К лицу Богрова прилила кровь. Голос его окреп. Развернув плечи, он стоял, на маленьком пригорке, поддерживаемый опешившими солдатами.

— А ну, сними фуражку, Франц!.. Хочу взглянуть, сохранились ли у тебя две седые прядки на макушке. Чего ты так побледнел? Не узнаешь того пленного работника, который вытащил тебя из огня и чуть не сгорел сам?..

Франц стоял перед Богровым и не мог вымолвить слова. Он узнал его. Перед Францем промелькнули картины его далекого детства. Богатырь Иван несет его на плечах… Иван учит его плавать… Иван вытаскивает его из огня, когда занялась пожаром конюшня, на чердаке которой от страха спрятался он, двухлетний Франц, вздумавший развести костер на сеновале…

— Кому говорят — сними фуражку!.. — потребовал глухим голосом Богров.

Франц подносил руку к фуражке медленно, толчками, будто в первую же секунду, как только он ее снимет, с его плеч скатится голова.

Все отчетливо увидели на макушке у Франца две серебряные пряди.

Отто и раньше видел эти пряди, знал их происхождение.

— Маленькая отметинка от огня… Цела… Я хорошо помню ее. У тебя на этом месте черные волосы так и не выросли… А у меня… — Здоровой рукой Богров рванул борта шинели так, что отлетели два верхних крючка. Сжав в кулаке ворот гимнастерки, он с силой потянул его на разрыв. В следующую минуту все увидели грудь пленного — она была в розовых рубцах от ожогов и в шрамах. — Видишь, у меня тоже осталась память… — Судорожно глотнув воздух, Богров облизал спекшиеся губы и хрипло проговорил: — Франц, ты не забыл, как после пожара, когда я вышел из больницы, где меня чудом спасли военные врачи, твоя мать отслужила в кирхе молебен за мое здоровье? Ты был рядом со мной, когда она на коленях при твоем отце поцеловала мне руку… Ты это должен помнить, Франц.

Засунув пистолет в кобуру, одной рукой он держал фуражку, прижав ее к груди. Он был повержен. Не знал, что делать дальше. Он брал Париж..: В Киеве на его глазах падали во рвы расстрелянные старики, дети и женщины… В Белоруссии он своими руками поджигал детский дом, в котором были заперты дети и воспитатели…

— Ну так что? Как ты будешь расстреливать меня, Франц, — с «Интернационалом» или без него?

— Вас… зовут… Иван? — дрогнувшим голосом спросил Франц, забыв в эту минуту, что рядом с ним подчиненные ему солдаты, что показывать перед ними свою слабость не подобает офицеру.

— Как и всех пленных русских, меня, когда я был у вас работником, звали Иваном… Хотя в церкви я окрещен не Иваном. А моего сына… зовут Егором. Он вырвался сегодня ночью из вяземского котла. Если он доживет до того светлого дня, когда мы войдем в Берлин… и если твой сын очутится в огне — он спасет его.

Слова Богрова, который из последних сил старался удержаться на одной ноге, чтобы не упасть, падали на душу Франца как удары ременного хлыста.

Словно очнувшись от тяжелого сна, Франц выхватил из сумки низкорослого солдата ракетницу и одну за другой пустил в небо три красные ракеты. Тут же отдал приказание:

— Немедленно прекратить работу!.. Все, что погрузили на машины, доставить на пункт сдачи! Так и передайте шоферам! Всем в землянки и ждать моей команды!

— А что с пленным, обер-лейтенант?.. Он упадет, если мы бросим его, — спросил розовощекий солдат-верзила.

— Аккуратно положите на землю и марш за носилками!

— На них унесли раненого полковника, а больше носилок нет, — прогудел солдат-верзила.

— Я что сказал?! — Франц посмотрел в глаза верзиле так, что оба солдата поняли: если они немедленно не доставят раненого пленного в медсанбат, им несдобровать.

Боязливо косясь на обер-лейтенанта, солдаты бережно положили Богрова на снег и побежали в сторону автомашин, где по сигналу ракет сборщики трофеев уже залезли в кузов.

Богров лежал на спине, широко разбросав руки и закрыв глаза. Лицо его опахнула мертвенная бледность. Казалось, он был мертв.

Франц встал на колени. Нащупав у Богрова пульс, он угрюмо взглянул на Отто.

— Ну что?.. — спросил Отто.

— Потерял сознание.

А когда Франц встал и стряхнул с рук грязный снег, то посмотрел на Отто так, что тот на шаг отступил.

ГЛАВА XXXI

Придя в сознание, Григорий боялся открыть глаза. Некоторое время лежал не шелохнувшись, прислушиваясь к доносившимся до его слуха звукам. Где-то совсем близко пилили дрова. «Вжик-вжик, вжик-вжик…» Потом в это однообразие ритмично повторяющихся взвизгов пилы врезался захлебистый, переходящий на вой собачий лай. А вот послышался звук, похожий на скрип отворяемых ворот. Звякнула щеколда…

Во рту ощущался привкус горечи. Потрескавшиеся губы слипались от сухости… Спину жгло. «Где я?.. Что со мной?..» — мучился в догадках Григорий, продолжая напряженно вслушиваться в долетающие до него звуки.

Наконец открыл глаза. Огляделся… По прокопченному потолку лениво и вразброд ползали толстые рыжие тараканы. Повернул голову к бревенчатой стене. И снова та же картина: из темных щелей, поводя усами, выглядывали тараканы.

Под щекой Григория лежала старая, вытертая дерюга, пахнущая горячей пылью от кирпичей. Наволочка на подушке была настолько ветхая, что из нее острыми остьями торчали перья.

Сердце билось частыми упругими толчками. «Наверное, высокая температура, — подумал Григорий. — Так у меня билось сердце в детстве, когда болел скарлатиной. Тогда тоже так было: жар, сохло во рту… А когда температура стала выше сорока, потерял сознание…»

Григорий закрыл глаза. Равномерное вжиканье пилы, собачий лай и еще какие-то незнакомые скрипы и стуки… — все это вдруг заслонилось страшной картиной последней ночи, когда остатки полка шли на последний рубеж атаки. Большая, без единого кустика равнина, покрытая пеленой рано выпавшего снега, до рези в глазах освещена повисшими в небе ракетами. И, как назло, опускаются они медленно-медленно… Правее второго батальона, в состав которого вошли саперная команда капитана Дольникова и отряд знаменосцев, идут матросы-черноморцы. Кругом все горит… Белым-бело… Видно как днем. Слева, на горе, пылает подожженная немцами деревня. На окраине ее, на взгорке, горит деревянная мельница. Она похожа на прикованную к земле сказочную жар-птицу: машет огненными крыльями, а взлететь не может. Справа белоснежную равнину обрамляет лес. Вековые ели, облитые бензином, пылают жарким огнем. Стреляют слева, со стороны горящей деревни. Из пулеметов и минометов бьют справа, с опушки пылающего леса… Впереди, в старинном смоленском селе, закрепились немцы. Лобовой, фронтальный огонь с каждой секундой становится все интенсивнее, все прицельнее… Бьют из орудий всех калибров и минометов.

Раздается чья-то решительная команда: «Второму батальону держать курс прорыва на стога!..» На фоне белого поля шесть темных стогов сена выделяются очень четко.

Прижимая к бедру противогазную сумку со знаменем, Богров-старший вдруг начинает припадать на левую йогу, потом бежит все медленнее и медленнее. Егор бежит рядом с ним. Пытаясь перекричать гул рвущихся снарядов и мин, сын что-то хочет сказать отцу, но тот машет рукой и, стреляя на ходу, хромая, продолжает бежать к стогам, куда двигаются остатки батальона и отряд черноморцев. И вся эта людская лавина цепями, словно морские валы, выплескивающиеся из леса, с раскатистым криком «а-а-а-а-а…» устремляется на затопленную со всех сторон ярким светом белую равнину и катится к темным стогам, обрамляющим кромку белого поля, пеклеванного черными воронками от взрывов.

И вдруг… Какой продуманный расчет врага!.. Из-за стогов, поводя стволами орудий, медленно выползают тяжелые танки. Видны даже кресты на башнях. Вместо спасительной передышки, которую сулили стога, бойцы полка оказались один на один с танками. Возвращаться назад нет смысла: миновали уже две трети равнины.

— Гранаты и бутылки к бою! — звучит чья-то надсадно-хриплая команда, и Григорий отчетливо видит, как бежавший впереди него матрос-богатырь с двумя золотыми шевронами на рукаве бушлата (Казаринов приметил его перед первым броском прорыва, когда матрос уступил свой окоп генералу Веригину) поднимает высоко над головой бутылку с зажигательной смесью; в правой руке, отнесенной назад, он держит противотанковую гранату.

Не успевает матрос пробежать нескольких метров по направлению к переднему танку, успевшему сделать два выстрела из пушки, как осколок или пуля вдребезги разбивают, поднятую над головой бутылку. Горючая смесь, растекаясь по бушлату и бескозырке матроса, сразу же вспыхивает ярким пламенем. Танк идет прямо на матроса. А матрос пылающим факелом, с гранатой в правой руке, идет на танк. Вот уже остается каких-то восемь или десять шагов, разделяющих танк и горящего матроса…

На какие-то мгновения Григорий забывает о том, что он командир отряда знаменосцев, что он головой отвечает за Знамя полка… В эти секунды он помнит только, что у него есть бутылка с зажигательной смесью, которой нужно обязательно попасть в танк, поджечь его… И нужно сделать это быстрее!.. Как можно быстрее!..

Но Казаринова опережают. Когда он подбегает к горящему танку, под гусеницы которого матрос-богатырь упал живым костром с противотанковой гранатой в руке, его бутылка уже не нужна: подоспевшие черноморцы забросали танк гранатами и бутылками с горючей смесью.

Не проходит и нескольких минут, как на снежной окровавленной равнине, изрытой воронками, горит шесть танковых костров. А из темного леса, дождавшись команды на прорыв, полки второго эшелона выкатываются темными цепями на равнину и двигаются вперед.

И все-таки как бесконечно длинно это белое поле!.. Когда же ему будет конец? Ведь главный бой впереди, там, где в окопах засели немцы. Но знамя… Нужно обязательно вынести Знамя полка.

Богров-старший хоть и хромает, но бежит. Слева от него бежит Егор. Он ни на минуту не выпускает отца из поля зрения.

Матросы уже врываются в передние окопы. Там идет жаркий штыковой бой. Следом за черноморцами, тяжело дыша, бегут бойцы второго батальона. Рядом с Казариновым, не отставая ни на шаг, бегут Иванников, Альмень и Вакуленко. Стреляя в направлении вражеских окопов, они тоже не выпускают из поля зрения Богрова-старшего, который пока еще крепится и бежит вместе со всеми. Но что такое? Почему Богров-старший остановился?.. Он зашатался, повернулся к сыну, что-то сказал ему и рухнул на грязный снег. Нет, он не убит, он лежит на груди, правой рукой пытается снять с плеча противогазную сумку, но рука не слушается его…

К раненому отцу Егор кинулся с проворством молодого, сильного оленя. Вот он склонился над ним, вгорячах подхватил на руки и сделал несколько шагов, но ноги Егора подкосились, и он медленно опустил отца на землю. Казаринов видел, что Богров-старший сказал Егору что-то очень важное, значительное, но что — разве услышишь в гуле боя.

Егор снял с плеча отца сумку со знаменем и, склонившись над ним, принялся просить его о чем-то (это Григорий понял по выражению лица Егора), но Богров-старший сказал сыну что-то такое, отчего тот резко отшатнулся, потом склонился над отцом еще ниже, поцеловал его и медленно, не спуская с отца глаз, встал…

«Боже мой!.. Что же мог сказать отец сыну в эту минуту? Какое сердце может вынести это прощание?!»

…Пылающие танки, горящая деревня с мельницей на пригорке, похожей на огненную птицу, раненый Богров-старший, матрос-богатырь, живым костром бросившийся на танк… — все это вдруг стало заволакиваться туманом. Тугие, напористые удары сердца все сильнее и горячее отдавались где-то у горла… Потом все стало плавно погружаться в небытие.

Сколько времени пребывал он в беспамятстве — Григорий не знал. Когда сознание вновь вернулось к нему, он уже не слышал ни вжиканья пилы, ни собачьего лая, ни скрипа ворот. Однако смутное сознание того, что он у добрых людей и лежит на теплой русской печке, успокаивало. Потом память вновь возвращала Григория к ужасам пережитой ночи и разорванными клочьями вырывала и обнажала кошмарную явь боя, в беспорядке путала эти обрывки, ярко высвечивала то одни, то другие эпизоды и, не успев закрепиться на них, перескакивала на третьи…

«А генерал?.. Что стало с ним? Неужели его не вынесли? Ведь он был тяжело ранен… На моих глазах его подхватили бойцы пулеметной роты и на руках, бегом, понесли вперед, следом за черноморцами…»

…Лицо Вакуленко залито кровью… Отряд знаменосцев редеет на глазах. Противогазную сумку со знаменем несет Богров-младший. Среди бойцов, несущих генерала, Казаринову бросился в глаза грузный пожилой полковник. Он видел его всего лишь одни раз, когда дивизия стояла на Днепре. Много хорошего Григорию рассказал о нем Богров-старший. На Ламе, в июле, у Богрова-старшего состоялся серьезный разговор с этим полковником, но по какому поводу — Богров умолчал. Сказал лишь, что полковник занимает высокий пост в штабе армии и в прошлом — унтер-офицер русской армии, участник первой мировой войны, георгиевский кавалер… За Халхин-Гол получил орден Красного Знамени. А вот фамилию полковника Григорий тогда не спросил у Богрова. Тяжело дышит полковник. Трудно ему поспевать за молодыми. Он тоже, кажется, ранен. Его левая рука висит плетью, в правой он держит пистолет и отдает команды бойцам, несущим генерала.

…В центре горящего села, куда первыми ворвались матросы, а за ними второй батальон, бой стал еще ожесточеннее. Слева, из-за церкви, подошли танки и прямой наводкой начали бить но скоплениям пехоты, рвущейся вперед. «Где же паши пушки?.. Где они застряли?.. Гаубицы — понятно, их бросили при первом броске… Но где сорокапятки?.. Ведь они шли в боевых порядках первого эшелона?»

…И снова бойцы второго батальона и черноморцы с гранатами и бутылками с зажигательной смесью, потеряв над собой всякий контроль и утратив полностью чувство самосохранения, бросились на вражеские тапки. На площади перед церковью пылает пять танков. Два танка подожгли у церковной ограды, где в нишу часовенки вмурована икона с распятием Христа.

Правая щека Егора залита кровью. Он передал сумку со знаменем Иванникову. «Неужели тяжело ранен?» — успел подумать Григорий, но в этот момент выскочивший из-за часовенки немецкий солдат небольшого роста полоснул в его сторону очередью из автомата. Пули прошли над самой головой. Григорий прицелился в немца, но его опередил Альмень. Немец всплеснул руками, попятился назад и выронил автомат. Схватившись обеими руками за живот, упал на колени и ничком рухнул на землю.

Из горящего танка у часовенки с распятием Христа выскочили через задний люк два танкиста. Пригибаясь, они с проворством кошки кинулись в темень церковного двора, где вырисовывались контуры крестов над старыми могилами. Следом за танкистами бросился Богров-младший. Вот он уже настиг одного из них… «Но почему он не стреляет?.. Неужели кончились патроны?.. Бери же его на штык!.. Ведь он успеет повернуться, и тогда…»

И откуда только берутся силы?.. Приподняв немца над головой, Егор с оттяжкой, как это делают, когда колют огромные чурбаки, с силой бросил немца на гранитную могильную плиту.

…И этот чей-то хриплый, надсадный крик: «Где санитары?! Где военфельдшер?! Врача!.. Генерал истекает кровью!..»

Падения снаряда Григорий упредить не успел. Он разорвался рядом с часовенкой, огненно осветив позолоту иконы и нимб вокруг головы распятого Христа. Дальше все поплыло, затянулось горячим, зыбким туманом…

Память уже больше не выхватывала рваные клочки боя на площади горящего села. «Наверное, тут, у часовенки, меня и накрыло, — подумал Григорий, ощупывая ноющее тело. — Вроде бы даже не царапнуло, а сил совсем нет. И этот жар… Откуда он? Может быть, я просто болен? Или отбило печенки — ведь снаряд разорвался совсем рядом, между мной и часовенкой…»

Прошиб пот. По телу разлилась волна слабости. «Знамя… Неужели не вынесли?.. Там, у церкви, оно было у Иванникова. Где Альмень?.. До последней секунды он был рядом со мной. Вакуленко тоже… Где они сейчас? Почему я здесь?.. Кто меня сюда принес? II вообще — где я?» — спрашивал себя Григорий, чутко прислушиваясь к звукам, время от времени доносившимся до него. Вот отворилась дверь — и в избу кто-то вошел… Шаркающие шаги старого человека, пол слегка поскрипывает. Так кашляют только старухи. «Наверное, хозяйка…» Потом послышался звук падающих на пол дров. И снова дверь захлопнулась. «Старуха носит дрова…»

Григорий открыл глаза и приподнял голову, вглядываясь в полусумрак избы. В переднем левом углу, завешанном старыми иконами в темных окладах, мерцала лампада.

Над столом, выскобленным до выступающих от сучков шишек, висела пятилинейная лампа со стеклом, заклеенным желтой бумагой. Лампа была привернута, а поэтому язычок пламени еле обозначался в закопченном стекле.

Собрав силы, Григорий приподнялся на локтях и еще раз оглядел избу. На простенке, увешанном фотографиями в потускневших от времени сосновых рамках, тикали ходики. Для дополнительного груза, чтобы часы шли бойчее, к гирьке был привязан ржавый замок.

Темные поржавевшие стрелки ходиков показывали десять часов. Теперь Григорий окончательно убедился, что он болен и лежит на русской печке в крестьянской избе.

Снова открылась дверь, послышались чьи-то старческие шаги, и опять беремя дров брошено у печки. Снизу, с пола, потянуло холодком.

Возникшая перед иконами согбенная фигурка что-то шепчущей старушки, в длинной, почти до пола, черной юбке и черном платке в белый горошек, опустилась на колени. Григорий затаил дыхание, прислушался. «Молится», — подумал он, разбирая некоторые доносившиеся до его слуха слова.

Не нарушая молитвы старого человека, Григорий сидел не шелохнувшись и терпеливо ждал, когда старуха поднимется. А когда она, опираясь на руки, тяжело встала и, вскинув седую голову, встретилась взглядом с Григорием (при этом перекрестив его трижды), он глухо спросил:

— Бабушка, где я нахожусь?

— Господь бог, вот и пришел в себя, родненький! — запричитала старушка, светясь добром и радостью. — А то уж дружки совсем приуныли, в больницу везти хотели; спасибо, старик мой отсоветовал, сказал: конфузил, оклемается, сам в японскую под конфузней был. Кваску или молочка, сынок? Жар-то какой… Вишь, как тебя за день-то сломало, все кричал, все в бой звал, руками махал, боялась, что свалишься с печки… Страсть господняя.

— Где я, бабушка? — глухо проговорил Григорий.

— У нас… в деревне в нашей, — скороговоркой ответила старушка, улыбчиво глядя на Григория, спустившего с печки ноги в белых шерстяных носках. — Ты не слазь, сынок… Тебе нужно лежать. Что надо — я тебе подай.

— В какой деревне, бабушка? — спросил Григорий, глядя на белые шерстяные носки: откуда?

— Как в какой? В нашей, в Бородине, — все так же скороговоркой ответила старушка, подавая Григорию большую оловянную кружку домашнего кваса. — Испей, испей, сынок, от жара квасок пользителен. От него болесь потом выходит.

— В Бородино?! Это что — Можайского района?

— А что ты так испужался? Ай наша деревня хуже других? Знамо, Можайского района. Наша деревня во всем районе завсегда на первом счету была…

Старушка хотела сказать еще что-то, но Григории перебил ее:

— Это то самое знаменитое Бородино, где когда-то русская армия побила армию Наполеона? — Голос Григория дрожал. — И Бородинское поле здесь где-то рядом?

— Да вон за речкой… А где же ему быть-то?

Григорий чувствовал, как по щекам его потекли слезы.

— А чья она, деревня-то, бабушка, — наша или под немцем?

Старушка трижды перекрестилась.

— Наша! Господь с тобой, да разве нашу деревню отдадут немцам? Тут к нам на полюшко наше Бородинское из Москвы понаехало людей — тьма-тьмущая!.. Мой дед сказывал, что поболе мильёна. Правда, больше баб да девок, но от темна до темна спин не разгибают. Мой дед им на позиции воду возит.

— А что они делают, бабы-то да девки, бабушка?

— Как что — роют. Но нарыли столько — страсть!.. Все Бородинское поле ископали и пошли рыть дальше, к Волоколамску. Канавы шириной в нашу улицу, а глубиной — выше избы. Да что там наша изба, две можно поставить, и трубы не увидишь. Это дед говорит, от вражьих танков. Он сейчас придет, он тебе все сам расскажет. Страсть как любит рассказывать. Ты чего не пьешь-то, сынок? Ай не понравился квасок?

Григорий залпом выпил квас и вытер рот рукавом гимнастерки.

— Он, бабушка, квасок — что надо!.. Крепкий! Сроду такого не пивал. Да как же я попал к вам? Кто меня сюда привел?

— Тебя не привели, голубь мой, а притащили. На руках принесли. В чем только душа теплилась.

— Кто принес-то?

— Дружки твои, солдатики. Трое их было. Один моложавый такой, под потолок ростом, голова вся в бинтах, Егором его называли, а другой чуть помене, но тоже видный из себя, хохол, видать.

— А третий? — нетерпеливо спросил Григорий, видя, что, к чему-то прислушиваясь, старуха замолкла и мыслью переключилась на другое. — Какой из себя третий?

— Третий — сухонький такой, пересмешник и уж больно на язык востер. Ой, до чего ж востер!.. Завел с дедом моим про войну разговор, да так его в угол припер знаниями всякими, что мой старый греховодник аж взбеленился. Распетушился так, что за медалями в сундук полез, самого Георгия со дна вытащил.

«Иванников, он, — подумал Григорий. — Жив…»

— А не было с ними маленького татарчонка? Молоденький такой, шустрый, Альменем зовут… Шинель у него длинная, аж до пяток достает…

— Нет, сынок, татаров не было. Чего не было, того не было.

Старушка задумалась.

— Я все-таки слезу на пол, бабушка… Здесь жарко…

— Слезай, милый, слезай… Хошь, я пособлю тебе? — Старушка протянула Григорию свои изработанные старческие руки, на которых темнели выступающие извилины вен.

— Нет, бабушка, не надо, я сам, Во мне, почитай, пять пудов.

Ухватившись слабыми руками за деревянный брус печки, Григорий осторожно спустился на пол, прошел к столу, сел.

— А куда же делись дружки мои, те, что принесли меня к вам? Они что-нибудь сказали, когда уходили?

— А как же? Сегодня этот ваш пересмешник два раза приходил. Напилил с дедом дров, кормушку овцам починил, на кадушку обруч нагнал… Капуста в этом году такая уродилась, какой сроду не было. Что ни вилок — считай — полпуда… В чем солить — ума не приложу, а в погребе оставить — сгниет.

— Что же сказал этот пересмешник?

— Сказал, что, если не придешь в себя, завтра увезут в гошпиталь. Конфузия у тебя, сынок. — Старушка взглянула на часы и, встав на цыпочки, подтянула гирьку. Времени было половина одиннадцатого. Для октября — по-деревенски — это уже поздний вечер.

— А когда он обещал еще прийти? — спросил Григорий, глядя на потемневшие лики святых, тускло освещенные тоненьким бледно-фиолетовым язычком пламени лампады, висевшей на трех цепочках перед образами.

— Обещал заглянуть вечерком, да что-то нету…

— А про позиции он что-нибудь говорил? — допытывался Григорий. По немудреным ответам старушки он начинал представлять себе в общих чертах обстановку и положение, в котором находился.

— А как же, говорил… Правда, не мне — деду; мне не до разговору нынче было, целый день с хлебом возилась. И не удался. То ли тесто плохо подошло, то ли печку перекалила, подгорели нынче мои хлеба.

Во дворе залаяла собака.

— Наверно, он, твой солдатик, дай бог ему доброго здоровья. Хоть и пересмешник, а руки золотые и душа добрая.

Первым в избу вошел старик, за ним — Иванников.

Увидев Григория сидящим за столом, старичок остановился у порога, вскинул над головой сухонький кулак и петушисто воскликнул:

— Моя взяла!.. Я говорил, что к вечеру оклемается, а вы мне: в гошпиталь, в гошпиталь… Меня в японскую два раза так шибануло, что я и сейчас по ночам вскакиваю.

Опираясь на стол, Григорий встал и шагнул навстречу Иванникову. Тот был сильно взволнован. Пытался что-то сказать, но не мог: голос его срывался.

Они обнялись…

Старуха поднесла к глазам платок. Дед, чтобы не выказать слабости, сердито, рывком сбросил с себя фуфайку, зачем-то достал из-под лавки топор и, насупив брови, вышел в сенки.

— Где Альмень? — еле слышно спросил Григорий.

— Там… остался…

— Где там?

— У церкви… Заслонил вас от автоматной очереди…

Мысль о Знамени полка пронизала Григория словно током.

— А знамя?.. Где знамя?!

— Вынесли.

— Где оно?

— Сдали под расписку начальнику Можайского укрепрайона.

— Где расписка?

— У Егора.

У Казаринова отлегло от сердца.

— Ну а вы как? Куда-нибудь влились? Берут вас куда-нибудь?

— Все трое попали в сводный батальон. Батальон придали полку дальневосточников. Будем теперь воевать с сибиряками. Ребята что надо, огонь. Уже хлебнули войны на озере Хасан. У некоторых ордена есть. Один полк дивизии уже занял позиции. Остальные выгружаются из эшелонов в Можайске.

— А мне? Куда мне-то теперь податься?

— Я как раз пришел за вами, товарищ лейтенант. Послал командир батальона.

— Откуда он меня знает?

— Мы рассказали ему о вас. Переночуем в Бородино, а утром двинемся в Можайск. Это недалеко, двенадцать километров.

— А потом?

— Потом вернемся на Бородинское поле. Наш полк уже занимает позиции. Проходят как раз через Багратионовские флеши. Если бы вы видели, товарищ лейтенант, сколько на этом поле памятников!.. Пробовали считать — сбились со счету…

— Ну что ж, быть по-твоему.

ГЛАВА ХХХII

От деревни Бородино до Горок не больше километра. Но километр этот показался Казаринову тяжелым. Сказывалась контузия.

По разъезженной дороге со стороны Можайска двигались машины с боепитанием, с продовольствием, ползли повозки с фуражом. Запряженные шестеркой-цугом, взмыленные артиллерийские лошади, всхрапывая, шли легко, расслабленно — пушки почти сами катились под уклон. Уже немолодой коновод, у которого Иванников спросил: «Всё сибиряки тянутся?» — в ответ промычал что-то невнятное и, шевельнув ременной вожжой по потному крупу гнедого жеребца, издал вытянутыми губами звук, который Григорий не раз слышал от московских извозчиков.

— Сибиряки? — спросил Казаринов у Иванникова, вглядываясь в обветренные лица бойцов, одетых почти во все новенькое, подогнанное по фигуре и росту обмундирование.

— Хасановцы, краснознаменцы. Целая дивизия. В Можайске столпотворение. Прибывает эшелон за эшелоном.

Ночью Иванников рассказал Григорию, что им читали приказ командующего фронтом о том, что все вышедшие из окружения остатки частей и групп, а также одиночки, после прохождения спецпроверки, будут формироваться в сводные батальоны и что эти батальоны вольются в полки Дальневосточной дивизии.

Не думал Казаринов, что вихрь войны вынесет его на священный рубеж России — Бородинское поле.

Пять лет назад он целый день провел на этом поле с дедом. Экскурсовод попался знающий свое дело словоохотливый старичок. Много любопытных деталей рассказал он о Бородинском сражении.

Полный впечатлений, Григорий вернулся тогда в Москву. А потом всю ночь ему снились баталии. Особенно подробно, даже с каким-то не по годам лихим азартом, старик экскурсовод рассказывал об атаках наполеоновских войск на Багратионовские флеши.

А через два года после этой поездки с дедом курсант военного училища Казаринов писал реферат по истории военного искусства на тему «Взаимодействие пехоты и артиллерии русской армии в боях на Бородинском поле 24–26 августа 1812 года».

И снова, на этот раз с планшетом и картой, Григорий пешком колесил вдоль и поперек холмы и овраги Бородинского поля, где когда-то русская армия под командованием Кутузова решала судьбу России.

— Давай, Петро, передохнем. — Казаринов остановился, огляделся. Сбегающая с пригорка деревня Бородино была видна как на ладони. Над темными избами с нахмуренными крышами, над белой церковью Рождества, построенной в 1701 году, над мостом через Колочь кружило горластое воронье.

— Наверное, чуют кровавый пир, — заметил Казаринов, вглядываясь в просветы звонниц церковной колокольни, па которой копошились люди в шинелях. — Зря здесь выбрали сибиряки наблюдательный пункт. Обзор хороший, но место опасное. Смахнут в два счета.

— Опасное, — поддакнул Иванников, вглядываясь в далекие пологие холмы, спуски с которых вдоль и поперек были изрезаны глубокими противотанковыми рвами, траншеями, окопами, дотами… На фоне белой кипени раннего снега земляные валы, доты и надолбы выделялись отчетливо и ярко, вырисовывая схему Можайского оборонительного рубежа, центр которого проходил через Бородинское поле. — Народу-то, народу-то!.. — покачал головой Иванников. — Будто вся Москва поднялась.

— Не только Москва, — задумчиво ответил Казаринов, глядя на холмы Бородинского поля. — Трудовой фронт. А когда-то Бородино было передовым опорным пунктом позиций кутузовской армии. Ты только подумай, Петро, всего два года назад я писал реферат. И знаешь о чем?

— О чем?

— О боях за Шевардинский редут и Багратионовские флеши. Помню все. — Григорий прищурился, рассеянно глядя вдаль, туда, где на заснеженном поле слегка возвышался пятиугольник земляного редута. — Помню все, вплоть до нумерации полков и дивизий, до имен и фамилий генералов. — Казаринов вытянул руку. — Вон видишь белый монастырь с зеленой крышей — это Колоцкий монастырь. А деревня рядом с ним называется Шевардино. Видишь?

— Вижу.

— У стен этого монастыря двадцать четвертого августа тысяча восемьсот двенадцатого года на рассвете завязался страшный бой. Он длился несколько часов. Гусары Изюмского полка у стен этого монастыря изрубили три эскадрона из авангарда конницы Мюрата.

Казаринов и Иванников поднялись на пригорок, на вершине которого, открытый всем ветрам, возвышался памятник Кутузову. Розоватый гранит высокой пирамиды отчетливо выделялся па фоне голубого неба, по которому плыли белые сугробы облаков. На лицевой стороне памятника, обращенной к Бородинскому полю, острие золотого меча с черной рукоятью было направлено к венчающему пирамиду бронзовому орлу, который, широко распластав крылья, нес в когтях золотой венок воинской славы.

Читая надпись на памятнике, Григорий почувствовал, как к горлу у него подкатил горячий удушливый комок.

«Неприятель отражен на всех пунктах».

Это были слова из донесения Главнокомандующего русской армией Михаила Илларионовича Кутузова императору Александру I.

Отсюда, с пологого холма деревни Горок, где когда-то был командный пункт Кутузова, все Бородинское поле, с его курганами, холмами, оврагами, Утицким лесом и речкой Колочь, затянутой золотым багрянцем осени, было видно как на ладони.

— Товарищ лейтенант, случайно не по этой дороге шел на Москву Наполеон? — Иванников показал рукой на дорогу, забитую машинами, обозами и пушками на конной тяге.

— По ней. Ее тогда называли Новой Смоленской дорогой. А вон там, за Утицким лесом, раньше проходила Старая Смоленская дорога, ее отсюда не видно.

Григорий достал из-за пазухи полевой бинокль, поднес его к глазам и стал пристально всматриваться в даль, туда, где правее деревни Семеновской чернели изрытые окопами и блиндажами Багратионовские флеши. В центре деревни Семеновской, над золотыми шапками еще не потерявших листву берез, возвышался под зелеными куполами красно-каменный Владимирский собор бывшего Спасо-Бородинского женского монастыря. Золотой крест над главным куполом собора ярко блестел на солнце. Недалеко от собора белела церквушка Спаса Нерукотворного и рядом с ней виднелся домик вдовы Тучковой.

— Товарищ лейтенант, время идет. Вас могут зачислить в другой батальон, — обеспокоенно сказал Иванников.

Прижав к груди бинокль, Григорий смотрел на Иванникова невидящими глазами. Помолчав какое-то время, рассеянно проговорил:

— Отражены восемь атак Ты понимаешь — восемь атак за день! И все — за Багратионовские флеши, — рассеянно сказал Казаринов. — Из всех восьми русские выходили победителями. В пятой атаке французов погиб генерал Тучков IV. Повел в рукопашную солдат Ревельского и Муромского полков и погиб. — Казаринов махнул рукой в сторону деревни Семеновской: — Там, к деревне Семеновской, рядом с Владимирским собором, через восемь лет после гибели мужа вдова Тучкова построила церковь и остаток своих дней затворницей прожила в селе Семеновском. И сейчас цела ее могила и могила сына Коленьки.

Иванников вздохнул.

— Видно, хорошая была жена, преданная…

— В бинокль погляди… Правее Красного собора с зелеными куполами увидишь земляные валы. Это как раз и есть те самые Багратионовские флеши, на которые двадцать шестого августа французы восемь раз в атаку ходили.

Иванников навел бинокль на Владимирский собор.

— Вижу собор. Красный, с зелеными куполами.

— Возьми чуть правее…

— Вижу большой земляной вал. На нем тьма людей, копают траншеи, — сказал Иванников.

— Так вот, запомни: в двенадцать часов дня двадцать шестого августа французы пошли на эти флеши в восьмой раз. На квадратной версте палило семьсот орудий. В эту атаку Наполеон бросил сорок пять тысяч пехоты и кавалерии. Со стороны французов стреляло четыреста орудий, с нашей — триста. Наших войск было меньше. В рукопашном бою сразу сошлись несколько десятков тысяч воинов. Бой был страшный. Длился около часа. Все смешалось на этой квадратной версте. Живые шли через трупы погибших и сходились штык на штык с врагом. — Казаринов с минуту помолчал, глядя из-под ладони в сторону Багратионовских флешей. — В восьмой атаке был тяжело ранен Багратион. Он был в самой гуще рукопашной схватки. Истекающего кровью генерала солдаты с трудом вынесли с поля битвы.

Не выпуская из рук бинокля, Иванников спросил:

— Товарищ лейтенант, отсюда не видно могилу Багратиона?

— Она недалеко от нас. Веди бинокль ниже и чуть левее. Видишь у дороги, против музея, на кургане квадратную гранитную плиту? На этом кургане стояла батарея генерала Раевского.

— Вижу… — выдохнул Иванников.

— Под этой плитой захоронены останки князя Петра Ивановича Багратиона.

— Почему останки?

— Тяжело раненного генерала увезли в село Симы Владимирской губернии. Там двенадцатого сентября он скончался от ран. А через двадцать семь лет останки Багратиона перенесли на Бородинское поле. Захоронили их в ограде памятника русским воинам, павшим в бою на этом поле.

— Да… — горестно вздохнул Иванников. — Видный был генерал.

— Выдающийся русский полководец, участник многих суворовских походов, любимец Суворова. — Григорий взял у Иванникова бинокль и сунул его за пазуху. — Трогаем в Можайск, Петро. Пойдем на любые проверки. Грязь к нам не пристала. Мы чисты перед присягой и перед совестью.

— А ведь воевать-то нам, товарищ лейтенант, придется здесь, на этом поле. И не где-нибудь, а на Багратионовских флешах. Так сказал командир батальона.

В голубом стылом небе со зловещим карканьем кружило воронье. Над хмурыми притаившимися избенками Горок, над церковью в деревне Бородино, над речкой Колочь, затерявшейся в золотых купах ивняка и ольшаника, над курганом Раевского — всюду кружило горластое воронье.

— Откуда их столько? — удивился Иванников.

— Чуют. Говорят, эта птица чует людскую беду за несколько дней, — рассеянно ответил Григорий, глядя на дорогу, по которой со стороны Можайска бесконечной темной лентой медленно двигались колонны машин, орудия, повозки, пешие бойцы…

— А это правда, что птица эта живет триста лет? — спросил Иванников, наблюдая за кружением воронья в небе. — Об этом написано у Пушкина в «Капитанской дочке». Пугачев сказал.

— Ты это к чему?

— Я подсчитал…

— Что ты подсчитал?

— Бой с Наполеоном здесь был сто двадцать девять лет назад. А ворон, если верить Пугачеву, живет до трехсот лет. Вот и получается… — В голосе Иванникова прозвучала настороженность: он не знал, как посмотрит на его подсчеты командир.

— Что получается?! — резко спросил Казаринов.

— Может быть, и тогда, в двенадцатом году, над полем этим… некоторые из них летали?

— Не об этом сейчас нужно думать, Петро…

— О чем же?

— Мы еще повоюем. Ну а если… Тогда наши дети и внуки вспомнят нас на этом поле добрым словом.

ГЛАВА XXXIII

Все вышедшие из окружения офицеры проходили тщательную проверку в особом отделе вновь формирующейся армии. Те, кто проходил проверку, тут же поступали в распоряжение отдела кадров штаба армии. Там кадровиков интересовал прошлый послужной список, военно-учетная специальность, боевой опыт, партийность…

Дошла очередь и до Казаринова. В небольшой комнате, когда-то служившей подсобным помещением военкомата, Григорий увидел сидевшего за столом майора. Он даже не взглянул на вошедшего, продолжая что-то записывать в блокноте.

— Лейтенант Казаринов, — доложил о себе Григорий.

Майор продолжал писать. Так длилось с минуту. Рассматривая майора, Григорий успел заметить на его правом мизинце длинный, почти просвечивающий ноготь. «Не день, не два, поди, холил… За Вязьмой он бы у тебя сломался», — подумал почему-то Григорий.

Кончив писать, майор поднял взгляд на Казаринова и предложил сесть.

— Фамилия?

— Казаринов.

— Имя и отчество?

— Григорий Илларионович.

— Звание?

— Как видите — лейтенант.

— Удостоверение, — устало проговорил майор.

Григорий положил на стол удостоверение.

Ответы Казаринова майор записывал в блокнот, лежавший перед ним. Он расспрашивал о частях и подразделениях, в которых служил Григорий, какие занимал должности, где и при каких обстоятельствах попал в окружение, записывал фамилии и имена командиров, расспрашивал, почему откололся от своего полка, с кем выходил из окружения, где и когда влился в новую часть… Даже знанием немецкого языка поинтересовался.

На все вопросы Казаринов отвечал четко и твердо, словно перечень вопросов, которые ему будут заданы, он знал заранее, а поэтому подготовился к ним. А майор все записывал. В его черных волнистых волосах поблескивали серебряные нити седины. Красивые руки майора с длинными пальцами музыканта бросались в глаза своей белизной и выхоленностью. Когда он писал, длинный ноготь на правом мизинце упирался в розовую мякоть ладони.

«Тыловая крыса!.. — обожгла Казаринова злобная мысль. — Тебя бы туда, в треугольник между Ельней, Смоленском и Вязьмой. Чего мотаешь душу?..»

Положив ручку, майор пристально и долго смотрел на Григория, потом сухо спросил:

— Партийность?

Казаринов достал из кармана гимнастерки партийный билет, аккуратно завернутый в пергамент и клеенку, и положил его рядом с удостоверением.

Майор внимательно рассматривал партбилет Григория. Лицо его, усталое и осунувшееся, как-то сразу потеплело. Улыбка на нем для Казаринова была совсем неожиданной. Тяжело опираясь о стол, майор встал, протянул руку Григорию.

— Поздравляю, лейтенант.

— С чем?

— Не все из-под Вязьмы вынесли эти заветные книжицы. Кое-кто, правда таких немного, до особого случая зарыл их у приметного места. И даже считает, что поступил умнее других.

— То есть как зарыл?..

С улицы, через открытую форточку, донесся зыбисто-равномерный гул немецких бомбардировщиков. Гул нарастал.

Майор встал, и Григорий увидел, как лицо его искривилось в болезненной гримасе.

Только теперь Казаринов обратил внимание на палку, прислоненную к спинке стула, на котором сидел майор. «Ранен», — подумал Григорий, когда опираясь на палку и заметно припадая на правую ногу, майор подошел к окну.

Некоторое время он стоял у окна и, подняв голову, смотрел на небо, в котором сквозь сито осенней хмари нечетко просматривались темные кресты тяжелых бомбардировщиков, идущих чуть правее Можайска.

— На Москву пошли… Пожалуй, больше тридцати. — Повернувшись к Казаринову, майор хотел сказать что-то еще, но совсем близкий и сильный разрыв бомбы, вдребезги разбив в окне стекла, воздушной волной отбросил майора на середину комнаты, к столу. Тряся головой, он привстал на четвереньки и, неловко опираясь на раненую ногу, пытался встать.

— Лучше бы спуститься в подвал, товарищ майор. — Григорий склонился над майором и помог ему встать. А когда распахнулись полы его шинели, Григорий увидел на гимнастерке майора орден Красного Знамени. «О, да ты, майор, оказывается, видал виды. Уже в этой войне был в деле, орден-то новенький, с чеканки…» — подумал Казаринов.

— Вопросов к вам у меня больше нет, — строго сказал майор. — Но есть предложение.

— Я слушаю вас. — Григорий теперь уже по-другому смотрел на длинный ноготь мизинца майора. «Наверное, потехи ради, от безделья, отрастил в госпитале, откуда наверняка вырвался преждевременно и со скандалом…»

— После меня вам придется иметь дело с кадровиками. Больше батареи или стрелковой роты штабисты вам не дадут. А вы, как вот тут мы отметили, — майор постучал карандашом по блокноту, где записал данные о Казаринове, — владеете немецким языком, Начальник разведотдела армии просил подобрать ему толковых офицеров, знающих немецкий.

— Уж не в переводчики ли вы меня сватаете? — Только теперь Григорий по-настоящему рассмотрел большие и печальные глаза майора, цвет которых трудно определить сразу: не то они серые, не то зеленые с налетом притушенной голубизны.

— В разведчики хочу сосватать вас. Последние три ночи наши ребята или приходят с пустыми руками, или совсем не возвращаются. Начальник штаба приказал подобрать в разведку людей, знающих немецкий. Силой, в лобовую, не получается. Придется идти на хитрость.

— Это что — предложение или… — Григорий не закончил фразу. За окном, сотрясая воздух, один за другим, в разных местах, но недалеко от военкомата, разорвались четыре тяжелых снаряда. Или только сделав вид, что к артобстрелам и бомбежкам он уже привык, или и в самом деле уверовал, что двум смертям не бывать, а одной не миновать, но на разрывы снарядов майор не среагировал.

— Не предложение и не приказ, а доверие. Почетное доверие. Только что перед вами у меня был молоденький лейтенант с белокурыми кудряшками. Просился в разведроту. Тоже знает немецкий. Клялся и божился, что после вяземского котла ненавидит немцев так, что готов душить их голыми руками. А когда дело дошло до этой вот книжицы, — майор аккуратно завернул партбилет Казаринова в пергаментную бумагу и вместе с удостоверением протянул его лейтенанту, — то оказалось, что свою кандидатскую карточку лейтенант зарыл у старой часовни в деревне Паршино, в девяти километрах западнее Вязьмы. — Майор закурил и пододвинул пачку «Беломора» Казаринову. — Когда у нас в разговоре произошла заминка и лейтенант стал объяснять, что зарыл партдокумент из тактических соображений, чтобы в случае его гибели билет не попал в руки врага, я задал ему два щекотливых вопроса. Вместо ответа он чуть ли не закатил мне истерику. Сказал, что ямку для партбилета он копал не в кабинете вроде моего, а под бомбежкой, когда вдали показались немецкие танки, и копал он эту ямку не моим выхоленным ногтем, а штыком солдатской винтовки.

— И что же вы? — спросил Казаринов.

— Что я?.. Пусть объясняется в политотделе, а там ребята — на семи сидели, восьмерых вывели.

Казаринов вспомнил лицо молоденького лейтенанта, который был в кабинете майора перед ним. Из кабинета он не просто вышел, а вылетел. На вопрос Казаринова: «О чем там спрашивают?» — только махнул рукой и словно ошпаренный выскочил на улицу.

— Ну как, лады? — На глазах у Григория майор острым морским кортиком срезал ноготь на правом мизинце. — Целый месяц растил в госпитале. Даже жалко. А людей, как вижу, раздражает.

— У меня просьба, товарищ майор. Со мной из окружения вышли три солдата. За них я могу поручиться.

С этими ребятами можно идти за «языком» хоть в преисподнюю.

— Их фамилии?

Казаринов назвал фамилии Иванникова, Богрова и Вакуленко.

Майор записал фамилии и пообещал передать просьбу Казаринова начальнику разведотдела штаба.

Неожиданно в коридоре послышался пронзительный женский крик:

— Пустите!.. Пустите!.. Там умирают трое наших. Тяжело ранены!.. Нужна санитарная машина!.. Они истекают кровью…

Женщина вне очереди прорвалась к майору, в ожидании приема к которому томилось около двух десятков офицеров, вышедших из окружения и потерявших связь со своими частями.

— Товарищ командир!.. Наши люди попали под бомбежку! Три наших «калибровца» тяжело ранены… Перевязку им сделали, а в госпиталь не везут!.. Они же погибнут!.. Иванов ранен в живот… — Пересохшие губы на пепельно-сером лице женщины слипались, голос ее дрожал, на сером ватнике, вымазанном желтой глиной, темнели бурые пятна крови. На огромные кирзовые сапоги, в которые была обута женщина, налипли ошметки глины.

Майор позвонил в медсанбат и попросил срочно подослать к военкомату машину с санитарами.

Когда женщина ушла, майор доверительно сообщил Казаринову, что на можайском направлении из резерва Ставки формируется новая армия и что дивизия и корпуса этой армии идут из Сибири, с Урала, из Москвы…

— Есть основания полагать, что основной удар группы армий «Центр» будет нанесен на Можайском рубеже обороны. К Можайску подтягивается пока одна дивизия. По всей вероятности, вам придется воевать в ней.

— Что это за дивизия?

— Тридцать вторая Краснознаменная Дальневосточная, под командованием полковника Полосухина. Первые эшелоны дивизии уже начали выгружаться и походным порядком идут к Можайскому рубежу обороны. Головной эшелон со штабом дивизии уже выгрузился в Можайске.

— Какое назначение я могу получить в этой дивизии? — спросил Григорий.

— Я уже сказал вам: буду рекомендовать вас в разведку, — Майор встал и пожал Казаринову руку. — Нам с вами повезло, лейтенант. Я только что вышел из госпиталя, а вы из вяземского ада… И сразу вливаемся в легендарную дивизию. Так что если придется стоять, то будем стоять, как стояла эта дивизия у озера Хасан. А сейчас — вот моя записка к начальнику разведотдела штаба армии.

— Понял вас, товарищ майор. Спасибо за доверие. А как поступите с солдатами, о которых я вас просил?

— Этот вопрос решайте с начальником разведотдела. Солдатами занимаюсь не я. — Майор посмотрел на список, лежавший перед ним. — Пригласите ко мне капитана Бурова.

Григории вышел из кабинета майора и, поймав на себе взгляды усталых и измученных людей, ожидающих очереди, выкрикнул:

— Капитан Буров! К майору!

В углу коридора, тяжело опершись ладонями о колени, поднялся высокий худой капитан. Неторопливо заплевав самокрутку и расправив под ремнем шинель, он решительно шагнул к кабинету майора.

ГЛАВА XXXIV

Воспользовавшись ночным затишьем, Григорий решил продолжить записи, которые он начал вести с того дня, когда они оставили левый берег Березины. Что толкнуло его к этому занятию — он еще сам не отдавал себе отчета, но чувствовал облегчение, когда на бумаге разговаривал сам с собой и с Галиной. Все чаще это чувство необходимости душевной исповеди заставляло его уединиться, чтобы записать несколько строк в толстом блокноте с клеенчатыми корками.

Записывал названия сел и городов, которые пришлось оборонять. Отмечал места гибели своих батарейцев, координаты их захоронения, с тем чтобы, когда отступление кончится и фронт стабилизируется, сообщить при первой же возможности их родным. Посылать горестные вести в дни, когда велись эти записи, не имело никакого смысла: почтовая связь в прифронтовой полосе была парализована настолько, что письма на восток в некоторых местах шли медленнее, чем перемещалась в этом же направлении линия фронта.

Первая запись на первой странице обжигала Григория всякий раз, как только он раскрывал блокнот. Он сделал ее при лунном свете на окраине села Марьинское, когда смертельно усталые батарейцы спали крепким сном под открытым небом, а его мучила бессонница. Примостившись у лафета орудия, вокруг которого спали солдаты расчета Серебрякова, Казаринов открыл блокнот и, напряженно вглядываясь в тускло-серый лист бумаги, вывел простым карандашом:

«Галя!.. Я хочу с тобой говорить… Мне очень тяжело… Помнишь, там, под нашей ивой, всего два месяца назад, мы загадали: что бы с нами ни случилось, куда бы ни забросила нас судьба — в день своего пятидесятилетия, на рассвете, мы придем на кручу Днепра к нашей иве. Ты еще тогда спросила: «А ты не разлюбишь меня старую, пятидесятилетнюю?» И я ответил тебе: «Мы никогда не будем старыми».

Очень тяжелые идут бои, Галчонок. Из моей батареи осталась треть личного состава…»

Григорий перечитал эту запись и почувствовал давящую боль в груди, которая всякий раз, когда он читал эти строки, горячей удушливой волной захлестывала грудь, подступала к горлу…

Десять дней назад, почти сразу же после выхода из окружения, как только принял разведроту, Григорий написал письмо деду. Ответа все еще не было. А пора бы. Кое-кто из его разведчиков уже получил письма из дому. Забеспокоился. Грешным делом, вчера выкроил полчаса, когда был в штабе армии, и заскочил в местную районную библиотеку. Просмотрел все последние страницы подшивки «Правды» начиная с июня. Некролога на академика Казаринова не было. Значит, жив. Решил написать деду еще: кто знает, может быть, первое письмо затерялось.

Примостившись у «люстры», Григорий поудобнее закутался в полушубок, наброшенный на плечи, и склонился над блокнотом.

«Дорогой дедушка!

Пишу тебе второе письмо после того, как вышел из окружения. На первое письмо ответа еще не получил. Я уже писал тебе о гибели Галины. Произошло это на моих глазах. Могилой ей стал Днепр-батюшка. Писать подробности нет сил. Если суждено будет свидеться — расскажу.

Как ты уже знаешь из газет и из сводок Совинформбюро, на нашем рубеже идут жестокие бои. Я пока жив и здоров. Командую ротон разведчиков. С болью в сердце по приказу свыше нам пришлось оставить знаменитое поле русской славы. Если бы не приказ свыше, все бы мы, но задумываясь, сложили свои головы на этом поле. Сейчас я от тебя совсем недалеко, в часе езды на твоем ЗИСе. Но знаю, что думать сейчас о встрече — просто смешно.

Сейчас глубокая ночь. Мои солдаты спят глубоким сном. Блиндаж у нас надежный. Над головой три наката толстенных бревен, а на бревнах земли метра полтора.

Если хочешь представить меня, вообрази такую картину: по обледенелым ступеням ты спускаешься вниз, и перед тобой предстают не врата Тамерлана, а «дверь», которую ты вряд ли когда-нибудь открывал — грубая, вдвое-втрое сложенная промерзшая мешковина, обледеневшая снаружи и мокрая изнутри. Ты отодвинул немного этот тяжелый «полог» — и на тебя пахнуло плесенью (землянка сырая, со стен течет), потом, прогорклым запахом бийской махорки, смешанным с затхлостью шинельного сукна и неистребимой копотью блиндажной «люстры», сооруженной из старой гильзы сорокапятки…

Ты вошел в землянку и плотно прикрыл за собой дверь-полог. Если прикрыл кое-как, наспех, то в довершение ко всему на тебя хлынет поток брани дневального, которому велено беречь в блиндаже тепло и «не пущать его наружу», ибо белый свет не натопишь.

Слева, рядом со входом, в нише глиняной стены, чадит огниво. Это наш «камин». Хоть и не дворцовый, но греет. Дым, по идее, должен выходить наружу по стволу разбитой пушки. Из таких пушек, если их собрать по полям сражений, можно соорудить горы. Но он, проклятущий этот дым, почему-то не лезет в ствол пушки, а расстилается по блиндажу, но теплее от этого не становится. Если дрова сырые, горят плохо, мы делаем «допинг» — подкладываем в «камин» «макаронного» пороха, коим начиняются артиллерийские снаряды.

Справа, как войдешь, — «стол»: три толстенных, на попа поставленных чурбака. На одном из них наша блиндажная лампа. На этих чурбаках мы делим хлеб, тушенку, сахар… И когда восемнадцать холмиков «харча» рядками лежат на «столе», дневальный встает спиной к нему и, устремив взгляд в бесконечность, ждет вопроса ефрейтора Иванникова. Он у нас считается богом правосудия.

— Кому? — спрашивает Иванников и тычет своим желтым, прокуренным перстом в одну из паек.

— Иванову!.. — по-шамански вещает дневальный.

— Кому? — снова звучит вопрос Иванникова, и снова его указательный палец показывает на очередную пайку.

— Петрову!..

А чтобы в «люстре» не вспыхнул бензин, смешанный с керосином, мы подсыпаем в нее соли. Фитилем служит лоскут серого сукна, который отрезал от подола своей шинели пятого роста Иванников.

Впереди, в темном чреве блиндажа, — с обеих сторон земляные нары. Ширина прохода между ними не больше метра. На нарах — солома, еловые ветки, плащ-палатки… Сырость со стен по специально вырытому в изголовье желобку струйкой (для этого нары делают по ложе к двери) стекает на «пол» блиндажа.

Я накинул на плечи полушубок и пишу тебе письмо. Дежурный связист сидит у дымящегося «камина» и клюет носом над телефоном. Половина моих разведчиков, с головой укрывшись сибирскими бараньими полушубками, спит. Остальные — в боевом охранении. Не спит только Иванников. Вздыхает, ворочается с боку на бок, несколько раз вставал курить. Вчера, получил письмо от жены. Пишет, что сынок лежит с высокой температурой. Очень переживает. Утешить его ничем не могу. Отступал он со мной аж от самой границы. Не раз и не два черным вороном кружила над ним смерть. Выходил я с ним из Вяземского котла, дважды он спас мне жизнь. А вот в клещах бессонницы вижу его первый раз.

Да, чтобы не забыть: блиндаж наш находится на опушке леса, в том самом месте, где перед моим поступлением в училище мы с тобой и с профессором Орлянским собирали грибы. Помнишь, тогда еще хлынул сильный ливень, и ты потерял корзину, полную грибов, которую мы потом нашли. А после дождя пекли в золе картошку. Теперь ты представляешь, где стоит наша дивизия и стены какого города за нашей спиной. Так что жить и воевать, Дмитрий Александрович, стоит: есть для чего и во имя чего.

Галина снится каждую ночь. И все улыбается, все зовет меня к себе… Я иду к ней, хочу сказать ей что-то важное, обнять ее… И тут же просыпаюсь…

Мы сейчас накапливаем силы для ударного броска. Для такого броска, от которого вздрогнет земля. Читай газеты и не молись за меня. Я заговорен судьбой. Снаряд, который должен был убить меня, уже давно разорвался. Эту фразу часто повторяет недавно произведенный в ефрейторы Иванников. Он по-прежнему не спит, ворочается…

Пишу тебе письмо, а немец методично, через каждые десять минут, ведет огонь из минометов — бьет по площадям. Это совсем не страшно: как я уже тебе сказал, над нами три наката бревен и метра полтора земли. Однако снаряды рвутся почти над блиндажом. Придется будить ребят. А жаль. Но солдаты мои молодцы, засыпают быстро. Лишь бы не приходили плохие письма из дому. Это хуже прямых попаданий. Обнимаю тебя, дедушка. Крепись и мужай. Ты нужен стране, науке и мне.

Григорий Казаринов».

Казаринов свернул самокрутку, прикурил от «люстры» и, бросив взгляд на спящих бойцов, заметил, что Иванников, положив голову на ладони, смотрит на него из темноты землянки немигающими глазами. Смотрит так, как глядят перед собой слепые, сосредоточенно прислушиваясь к окружающим звукам, по которым они ориентируются.

Григорий закрыл блокнот и положил его в планшет.

— Чего не спишь? — тихо спросил он Иванникова.

Тот молчал. Некоторое время он еще продолжал смотреть на командира остановившимися глазами, а потом, словно очнувшись, сбросил с себя полушубок и сел на нарах, свесив ноги в серых шерстяных носках, которые достались ему по жребию, когда распределяли подарки, присланные женщинами Туркмении.

— Не спится, товарищ командир. С вечера плохой сон видел… Будто зуб выпал, и с кровью… Кто-то из родных, должно быть, помрет. И Солдаткин снился… И ведь как приснился… Подходит ко мне, грустный такой, и говорит; «Петруха!.. Что же вы наделали?.. Наш автобус только въехал на мост, а вы его взяли и рванули… Ведь я пошел на поправку, думал, догоню вас… А вот теперь уж никогда не догоню… Днепр холодней, чем я думал…» Тут я и проснулся. Сердце защемило…

Помолчав какое-то время, Григорий тихо проговорил:

— Если верить снам, Петро, то нас с тобой уже давно не должно быть на свете. А мы вот живем, воюем… А коль не спится — подневаль за Вышутина. Видишь, парня ко сну клонит… — Григорий потряс Вышутина за плечо. Тот тихо похрапывал, привалившись к теплой стенке блиндажа рядом с «камином». — Аника-воин, проснись!

Вышутиы вскочил и бросился к автомату, стоявшему рядом с «камином».

— Кимарнул трошки, товарищ лейтенант.

— Ложись, за тебя додежурит Иванников. Потом рассчитаетесь. Он все равно не спит.

Пока Иванников, кряхтя, наматывал подсохшие портянки, прогретые собственным телом (он спал на них), и надевал валенки, Вышутин быстро стянул с себя валенки, подложил под бок портянки и через минуту уже храпел.

Снаряд, видимо большого калибра, разорвался где-то совсем близко от блиндажа. Бойцы на нарах зашевелились было, но тут же успокоились.

— Как вы думаете, товарищ лейтенант, наш тройной накат выдержал бы эту дулю? — Иванников кивнул в ту сторону, где только что раздался взрыв.

— Выдержал бы. Воронку сделал бы порядочную, а на накаты не хватило бы пороху.

Поеживаясь от холода, идущего из-под «двери», Иванников накинул на плечи полушубок с добротным бараньим воротником. Прикуривал осторожно, боясь сбить с «люстры» слабенький язычок пламени.

— Товарищ лейтенант, что-то вы все пишете и пишете? Аж от самой Березины. Как чуть затишье — сразу за свой толстый блокнот. Конечно, если не секрет.

— А ты разве не пишешь? Все пишут…

Казаринов хотел сказать что-то еще, но в этот момент чуть ли не над соседним блиндажом связистов разорвался тяжелый снаряд.

На этот раз спящие солдаты даже не пошевельнулись.

— Я-то письма пишу… А вот вы… Все пишете, а ни одного листка не вырываете.

«Что ему ответить? — подумал Казаринов. — Отшутиться и тем самым обидеть нежеланием продолжить откровенный разговор, который Иванникову сейчас так нужен, или сказать правду?» И Григорий решил сказать правду.

— Записи я веду, Петро.

— Записи? — Иванников с недоверием посмотрел на Казаринова. Рука его с самокруткой остановилась на полпути.

— Записываю все, что пережил, передумал. Чтобы ничего не забыть, когда стариком буду.

— Это что же, выходит, как Печорин у Лермонтова? Тот тоже воевал с чеченцами и вел записи. А потом, когда его убили, записи очутились у Максима Максимыча.

— Печорин тут ни при чем. Пишу потому, что иногда бывает очень тяжело…

— Все о жене думаете?

— О ней, Петро… В бою еще забываюсь. А как только мало-мальски наступит затишье — стоит она у меня перед глазами как живая. И все больше представляется такой, какой я видел ее в последний раз. Решали какие-то секунды. Полковник мог бы помедлить. Три машины с ранеными и медперсоналом пустил на дно…

Не зная, как утешить своего командира, Иванников почесал затылок и, вглядываясь в лицо Казаринова, спросил:

— Ясно было видно, как она падала?

— Ясно… Даже очень ясно… Первым из кабины выскочил шофер. Его скосило сразу. За ним выпрыгнула Галина. Как сейчас вижу ее лицо. Ни страха на нем, ни испуга… Встала перед прораном, замерла на секунду, зачем-то посмотрела на тот берег, потом повернулась к нашему берегу и что-то вроде бы сказала… Потом пошатнулась и… повалилась… Медленно так, плавно повалилась…

Иванников тяжело вздохнул.

— А глубок Днепр в тех местах?

— Глубок, Петро, очень глубок!.. Он может схоронить целый город и не выйдет из берегов.

Иванников помешал в «камине» головешки, постучал по ним железным прутом, обивая нагар, бросил в огонь горсть крошеного «макаронного» пороха и подложил несколько смоляных сосновых поленьев.

— А я вот вырос в Кузбассе. В шахтах. У нас нет реки. Вам, случаем, не приходилось бывать в наших местах?

— Не приходилось, Петро.

Иванников задумался, глядя на пляшущие языки пламени.

— А упала-то как?.. К какому берегу ближе?

— Думается, что ближе к их берегу. — С минуту помолчав, словно припоминая что-то, Григорий сказал тверже: — Да, ближе к тому берегу.

— Плавать-то умела? — чтобы развеять тягостное молчание, спросил Иванников.

Словно вспомнив что-то далекое, светлое, Казаринов даже встрепенулся, отчего язычок пламени «люстры» резко колыхнулся, рисуя на тускло освещенных земляных стенах черные плавающие тени.

— Плавать она была мастерица. Когда-то мы с ней Днепр переплывали, в мае, под Киевом… А знаешь, какой он широкий бывает, когда разливается? Гоголь сказал о нем, что ни одна птица его не перелетит.

Иванников нахмурился, словно прикидывая что-то в уме.

— Ну, это Гоголь загнул. Птицы океаны перелетают.

— Трудно, Петро, выплыть, если даже и не ранило. Шинель, пистолет, санитарная сумка, сапоги… А потом мне показалось: когда она подошла к прорану, как-то неловко пошатнулась вбок… Как-то повело ее… Будто ранило…

— Да. — Иванников тяжело задышал. — Если ранило, то конечно, выплыть трудно. Вы бы поспали, товарищ лейтенант. А то день-то опять будет жаркий. Вон как вчера садил.

— Да я уже вздремнул. До утра успею еще пару часиков поспать. Ты, кажется, вчера письмо получил?

Иванников поправил в печурке откатившееся полено и неторопливо полез в нагрудный карман гимнастерки.

— От жены. Прислала карточку сына. Пишет: озорной растет… Но последнюю неделю что-то захворал. Горит весь… Подозревают скарлатину. И где только подцепил? — Иванников бережно развернул старую, вытертую клеенку, в которую был завернут (от сырости) комсомольский билет, достал из него небольшую фотографию и протянул ее Казаринову. — Весь в деда. Такой же лобастый, и взгляд — будто Стенька Разин. Отчаянный…

— Сколько ему? — поинтересовался Григорий, рассматривая фотографию. Ребенок был удивительно похож на Иванникова: такой же крутой лоб; как и отец, светловолосый; открытый и быстрый взгляд широко поставленных больших глаз…

— Позавчера годок исполнился. А глядите, какой вымахал! Жена пишет, что от печки до лавки сам доходит, без ее руки. Почти совсем не ползал. А когда ползал, то не на четвереньках, как все ребятишки, а сиднем… Смехотура!.. А улыбается-то как, вы только поглядите! Разве не казак растет? Того гляди, в рот пальцы сунет и свистнет, как соловей-разбойник.

Разрывы снарядов теперь были глуше. Видимо, снаряды падали где-то на позициях соседнего полка.

Иванников еще раз взглянул на фотографию сына, бережно положил ее в комсомольский билет и завернул в лоскут потрескавшейся клеенки.

— А если вам, товарищ лейтенант, рассказать, как у него первые зубки резались и как я трухнул тогда, то вы со смеху покатитесь.

— Зовут-то как? — Казаринов обрадовался, увидев просветленное лицо Иванникова.

— Александром. Как моего батьку. У нас в Сибири уж так заведено: если дочка родится, то бабкино имя дают, а если сын — именем деда нарекают.

Иванников смолк. Ковыряясь в догорающих поленьях он улыбался своим мыслям.

— Ты хотел про первые зубки рассказать.

— О!.. — Иванников отодвинул от жерла «камина» ящик из-под патронов, на котором сидел, и с удовольствием начал рассказ: — Двадцатого июня это было, в пятницу. — Рассказывая, Иванников завернул самокрутку, при этом не переставая улыбаться. — Пришел я со смены, захожу в избу… И что же вы думаете?' Мать честная!.. Что твой чертенок! Глазенки сверкают. Сидит себе у печки и выбирает ручкой золу. А сам все на меня зыркает: будто знает, что не тем занимается, потому и влететь может. А у самого во рту этого добра полным-полно. У меня аж поджилки затряслись. Думаю: один миг — и гвоздь какой проглотит, а не то углем подавится.

— А жена-то где была? — Казаринов рассеянно глядел в темень блиндажа, откуда доносился чей-то равномерный захлебистый храп.

— Картошку в огороде полола. Да что им, женам?..

Они сами, когда ходят в интересном положении, глину от печки отколупывают и грызут ее, как пряник. Иванников поглубже запахнул полушубок и привалился плечом к земляной стойке, а сам продолжал смотреть на рыжие огоньки, пляшущие над сосновыми поленьями. — Ну вот, схватил я его, отмыл, изо рта золу вынул, а он, шайтан турецкий, знай себе смеется. Пришла жинка. Был, конечно, разговор. Правда, рук в ход не пустил, но так и хотелось: уж больно зло взяло, ведь от такого недосмотра могло бы не быть пацана.

— А случалось, что поколачивал? — спросил Казаринов и тут же почувствовал неловкость.

— Два года жили, и ни разу пальцем не тронул. Правда, один раз дурака спорол, приревновал к другу, ну и в горячке врезал, потом, правда, три ночи не спал, мучался. Но это было перед женитьбой, когда гуляли.

— Она простила?

— Еще крепче любить стала. Сама пришла. Даже повинилась. А весь грех-то ее был в том, что с моим напарником, с Пашкой Евстигнеевым, в кино на дневной сеанс сходила.

— Извини, я перебил тебя… Ну, значит, пришла жена с огорода, поругались, а дальше?

— Когда понемногу успокоились, жинка стала ужин готовить, а мне велела манной кашей сына покормить. Кормлю я его ложечкой и вдруг слышу: что-то бы вроде звякнуло во рту. Я, грешным делом, испугался. Думаю: не гвоздь ли какой? Залез ему пальцем в рот, пощупал — никакого гвоздя. А он, шайтан, все глядит на меня, смеется, а сам так и норовит вырвать у меня из зубов папиросу, так и тянет к огоньку ручонки. Кормлю, значит… — Иванников жадно затянулся самокруткой, которая уже жгла пальцы, бросил ее на земляной пол и растер пяткой валенка. — Слышу: опять во рту что-то звякнуло. Думаю: уж не зубки ли режутся? Стучу по верхней десенке алюминиевой ложечкой, эдак донышком, а она звяк да звяк, как кость об кость или железка об железку. Ну, тут и дурак додумается — зубки. — Иванников встал и поправил сползший со спящего Вакуленко полушубок. — В субботу пришли дружки. Жинка сбегала за своими братенями, мои двоюродные пришли. Такой уж у нас в Сибири порядок заведен, издавна так: первые зубки, как первую получку, надо обмыть как следует… — Иванников потянулся так, что где-то в суставах у него хрустнуло. — Век не забуду этого дня… Вечер был такой тихий!.. Звезды на небе — что твои серебряные половники. А над нашей шахтой стоит громадный, под облака, террикон. По бокам террикона, почти до самой его вершины, горят электрические лампочки. Лежит мой Сашок в садике под черемухой и тянет свои ручонки из коляски, и не поймешь: то ли он звезду хочет поймать, то ли норовит дотянуться до лампочек террикона. И все улыбается. И сколько ни воюю я, товарищ лейтенант, а эта улыбка сына так и стоит у меня перед глазами.

Взгляд Иванникова стал сумрачным, отчужденным.

— Значит, гульнули в тот вечер?

— В тот-то вечер гульнули… Только вот следующий день был воскресенье, двадцать второе июня. Тяжелый день. Вроде бы все стронулось со своих мест. А двадцать третьего, как артиллерист запаса, получил повестку. Жинка и мать чуть ли не в голос воют. Сашок тоже хнычет… Глянул на отца — лицо чернее земли нашей кузбасской.

— Ты, Петро, хотел рассказать что-то смешное про сына.

Иванников оживился:

— Ну вот, пьем мы, значит, водку, брагу, паем песни… Уж какие только не пели: и военные, и свадебные… Здорово захмелели. Про зубки Сашка совсем забыли. А он, шайтан, ползает себе под столом… А тут возьми кто-то из соседских ребятишек да поднеси ему в сенях бражки. И что вы думаете: как потом узнали, полстакана выпил — и не поморщился. Ну, известное дело — запьянел. И смех и грех.

— Тебе хорошо, Петро. У тебя жена, сын, отец. И мать, наверное, есть?

— А как же без матери? Без нее плохо.

— А вот у меня… Ни сына, ни дочери, а вот теперь и жены нет. Отца совсем не помню. Мать помню смутно: она умерла, когда мне было пять лет… — Казаринов развязал кисет, достал щепотку махорки и принялся вертеть самокрутку.

Иванников поплотнее подоткнул дверь-полог, откуда тянуло холодом, и поправил валенки Казаринова, пристроенные для просушки над печуркой.

— Ничего, товарищ лейтенант. Кончится война — снова женитесь… Не вы первый, не вы последний.

— Вряд ли.

— Неужто бобылем думаете всю жизнь прожить?

— Я не об этом, Петро.

— А о чем же?

Казаринов какое-то время молчал, словно взвешивал: стоит ли продолжать этот разговор, от которого не станет легче ни ему, ни Иванникову. Но подумав, что его нежелание продолжить откровенную беседу где-то в душе обидит Иванникова, глубоко проникшегося горем своего командира, Григорий продолжил:

— На Руси в старину за воровство жестоко наказывали. Били батогами, сажали в острог, ссылали на каторгу.

Иванников пристально посмотрел на Григория; уж не заговаривается ли от горя.

— А это к чему вы, товарищ лейтенант?

— Но иная беда, Петро, хуже воровства, — продолжал Казаринов, словно не расслышав вопроса Иванникова. — Вор придет — стены оставит, пожар придет — и те унесет… Слыхал такую пословицу?

— Слыхал, — протяжно ответил Иванников. — Когда я еще мальчишкой был, помню, горел наш шахтерский поселок. Ужас!.. Потом узнали — дурачок поджег, в бане спал. Надумал костерок в баньке развести.

Перед глазами Казаринова встала улыбка мертвого дурака Сани-Бани, убитого на его глазах на окраине села Радунского.

— Но есть, Петро, беда пострашнее пожара. И вот беда эта сейчас навалилась на меня.

— Навряд ли, товарищ лейтенант, есть что хуже пожара. Сами же сказали — даже стен не оставляет.

Уставившись невидящим взглядом на огоньки, прыгающие над горящими поленьями, в которые Иванников время от времени подбрасывал щепотки «макаронного» пороха, Казаринов, словно разговаривая сам с собой, продолжал:

— Запомни, Петро, еще одну страшную пословицу: лучше семь раз сгореть, чем раз овдоветь. Эту пословицу придумали не я, не ты… Она живет в народе века. А сына береги. Так и напиши жене: пусть хранит его как зеницу ока. — Казаринов тяжело вздохнул. — Я вот из рода Казариновых, кроме деда, остался один. Отец в гражданскую, братья его молодыми да неженатыми положили головы в первую империалистическую. Вот убьют меня — и род Казариновых вымрет.

Видя, что откровением своим он нагнал на солдата невеселые думы, Казаринов встал, надел чьи-то огромные валенки и прошелся взад и вперед между двумя рядами земляных нар, разминая затекшие ноги.

— Ничего, Петро!.. Живы будем — не помрем. А еще на Руси говорят: перемелется — мука будет.

— Вы бы поспали, товарищ лейтенант, а то часа через два опять начнется сабантуй.

Казаринов взглянул на часы, приставил их к уху и, убедившись, что они идут, завел их.

— Слушаюсь и повинуюсь! — шутливо сказал он. — Разбудишь ровно в шесть. Вышутина подними в половине шестого. Пошли его за завтраком. — Он снял часы-с руки и протянул их Иванникову. — Жене ответил?

— Нет еще.

— Садись и пиши. Утром уйдет почта, отправим оба.

Казаринов лег на место, где спал Иванников, и накрылся полушубком. Уснул не сразу. Долго не мог прогнать навязчиво преследующие его видения гибели солдата Прахова, смертельно раненного в спину во время вчерашнего артобстрела. Не успел добежать до укрытия всего каких-то пяти-шести шагов. Большой осколок настиг Прахова в тот момент, когда он хотел что-то крикнуть, но не успел. Перед смертью Прахов пришел в сознание. Вытянулся, обвел взглядом притихших друзей-разведчиков, которые внесли его в блиндаж, и, заглядывая в глаза склонившемуся над ним Казаринову, тихо прошептал: «В кармане письмо… Отправьте…»

Как ни старался Казаринов прогнать из памяти картину гибели солдата Прахова, перед глазами его неотступно прыгали строки, написанные химическим карандашом. Под текстом письма стояли четыре даты. Три первые были перечеркнуты крестом. Последняя, свежая и наиболее разборчивая, стала днем гибели Прахова. В письме домой, в село Пичаево Тамбовской области, он писал:

«Дорогие мама и сестренка Поля!.. До сих пор не могу смириться с мыслью, что отец наш погиб, защищая Родину. Мы сейчас стоим у стен самого большого в нашей стране города. Этот город врагу мы не отдадим. Если для этого потребуется моя жизнь — я отдам ее, как отдал свою отец. Обо мне не плачьте. Я жил мало, по весь смысл жизни мне открылся только сейчас, а поэтому, дорогие мои, мне ничего не страшно.

Поливайте мой тополек под окном. Пусть он растет и напоминает вам обо мне.

Прощайте, мои родные. Обнимаю вас. Всем сердцем всегда с вами. Ваш сын и брат. Николай Прахов».

ГЛАВА XXXV

Порученец Сбоева вошел в кабинет генерала с видом, будто только что он сделал такое дело, за которое обязательно полагается похвала.

— Ну, все в порядке, товарищ генерал! Зря говорят в народе, что первый блин обычно комом.

Сбоев поднял на лейтенанта взгляд, пытаясь понять, чем так возбужден его порученец, в улыбке которого светилась почти детская радость и ожидание единственного слова генерала: «Докладывай!..» Но Сбоев не сказал этого слова-приказа; он продолжал всматриваться в лицо лейтенанта, твердо зная, что тот безо всяких вопросов и команд выложит сейчас все, что у него на душе. И генерал не ошибся.

— Полчаса назад, когда вы были в Генштабе, из полка Строгина был связной. Сообщил, что все три транспортных самолета благополучно сделали посадку в заданном районе Белоруссии, погрузили раненых, больных и почту и полтора часа назад приземлились на своем аэродроме. Так что воздушная связь с партизанским тылом открылась. Кроме раненых партизан доставили в Москву больных детей и двух тяжело раненных генералов Западного фронта.

— Фамилии генералов связной не сообщил? — спросил Сбоев и тут же подумал: «Нужно немедленно сообщить в Генштаб, что связь с партизанами установлена».

— Фамилии он не сказал, товарищ генерал. Сказал только, что всех раненых отправили в госпиталь имени Бурденко.

— А детей?

— Детей отправили в Морозовскую больницу. — Видя, что, выслушав доклад, генерал принялся что-то записывать, порученец вышел из кабинета, но тут же вернулся и доложил, что вместе с ранеными и больными в Москву доставлена почта.

— Что за почта?

— Пакет в Центральный Комитет партии и письмо какому-то академику.

— Где они?

— У дежурного по штабу.

— Давай их сюда.

Через несколько минут порученец положил па стол перед Сбоевым пакет и письмо. Генерал бережно взял пакет, на котором стояли три сургучные печати, и поднес его ближе к свету.

— Да, печать серьезная… Центральный Комитет большевистской партии Белоруссии. — Сбоев через стол протянул пакет лейтенанту. — Сейчас же!.. Срочно — в ЦК. Да осторожней, смотри не сломай сургуч.

Генерал строгим взглядом проводил порученца. Когда дверь за ним закрылась, взял со стола письмо. Фамилия на конверте сразу обожгла Сбоева. «Москва, Академия наук СССР, академику Д. А. Казаринову».

«Странно… без обратного адреса. Даже фамилии нет. А почерк?.. Не мужской… Не Григория. Типичные женские кругляшки, даже девичьи, ученические…»

Последний раз академик звонил неделю назад. Сообщил, что вместе с Академией эвакуируется в Сибирь. На всякий случай назвал город, куда ему лучше всего писать на Главпочтамт, до востребования. Жаловался на бессонницу. Тоскует по внуку. Еще раз просил разузнать о судьбе полка, в котором служил Григорий. В круговерти важных и неотложных дел генерал просьбу старика помнил, но исполнение ее все откладывал «на завтра».

Сбоев посмотрел на часы: стоит ли беспокоить старика глубокой ночью? И тут же решил: «Не тот случай, чтобы соблюдать этикет». Набрал помер телефона. Гудки показались какими-то тягучими, тревожными… Кто знает, что написала эта женская рука? Все может быть… «Только бы не свидетельница смерти Григория… Только бы не беда в этом письме», — твердил про себя Сбоев, с тревогой в сердце ожидая, что вот-вот в трубке прозвучит знакомый голос академика.

— Я вас слушаю, — глухо прозвучало в трубке.

— Дорогой Дмитрий Александрович, прошу прощения, что поднял вас среди ночи. Это Сбоев, Владимир… Вы меня узнали?

— Как же не узнать?.. Что-нибудь случилось? — В голосе академика звучали нотки настороженности и тревоги.

— Пока ничего не случилось. Спешу сообщить: только что в мой штаб поступило письмо на ваше имя. На адpec Академии. Странно, без обратного адреса. Даже росписи никакой нет. Причем почерк явно женский.

— А из какого города?

Сбоев несколько замешкался с ответом: сказать, что письмо доставлено самолетом из партизанского тыла, — значит посеять в душе старика еще большую тревогу.

— На письме нет никаких почтовых штемпелей и печатей.

— Как я могу его получить? И как можно раньше. Сегодня утром, в девять двадцать, я уезжаю в Сибирь. С Казанского вокзала. Я уже звонил тебе — Академия эвакуировалась. Я покидаю Москву одним из последних.

И снова Сбоева обожгла тревожная мысль: «А что, если это письмо написала женщина, которая была свидетельницей смерти Григория?.. Эта страшная весть убьет старика. В эту минуту нужно быть рядом с ним, поддержать».

— Почему ты молчишь, Володя? Что у тебя, нет ни ординарца, ни связных? — раздался в трубке надломленный голос Дмитрия Александровича. — Если можно — пошли его сейчас. Я прошу тебя, Володя.

— Через двадцать минут я буду у вас сам, — решительно проговорил генерал Сбоев. — Ровно через двадцать минут. — Не дожидаясь, что ответит Казаринов, Сбоев положил трубку.

Через несколько минут он уже несся по ночной, пустынной Москве. Из головы не выходил вопрос: «Неужели Григория уже нет в живых?.. Неужели погиб?..»

Старик Казаринов встретил Сбоева на лестничной площадке. На Дмитрии Александровиче было черное касторовое пальто с шалевым бобровым воротником. Из-под бобровой боярской шапки серебрились кудрявые волосы. На лице академика словно резцом была начертана печальная торжественность.

Поздоровались сухо, будто виделись только вчера. Дверь в квартиру академика была полураскрыта. У порога оба остановились. Черный дерматин на двери был в трех местах располосован чем-то острым. Крышка массивного почтового ящика сорвана.

— Что это? — удивился Сбоев.

— Какой-то хулиган. Польстился на газеты и журналы.

— Когда это было?

— Неделю назад. Прилетел из Куйбышева — и вот вижу картину.

Молча вошли в квартиру. Молча, не раздеваясь, прошли в кабинет академика. В квартире было холодно.

— А где Фрося? — чтобы не молчать, спросил Сбоев.

— Месяц как в больнице. Воспаление легких. Садись, Володя.

— Нет, Дмитрий Александрович, сидеть мне некогда. — Сбоев достал из нагрудного кармана письмо и протянул его Казаринову.

Длинные старческие пальцы тряслись, разрывая конверт.

«Что это он?.. Неужели Григорий погиб? Я никогда не видел тебя плачущим… Почему ты так медленно читаешь? Какими словами утешить тебя, старина? Нет у меня таких слов… Хочешь — я вместе с тобой поплачу…» Сбоев почувствовал, как глаза его стала заволакивать струистая дымка.

Дмитрий Александрович кончил читать письмо и поднял взгляд на генерала. По лицу его пробежала по-детски радостная улыбка.

— Ты-то что плачешь, Володя?

Сбоев всеми силами старался побороть слабость. Нервы…

— Значит, такова его судьба, — каким-то не своим голосом проговорил генерал.

— На, читай… — Казаринов протянул письмо Сбоеву.

Те же, что и на конверте, округлые, как завитки, буквы.

«Здравствуйте, дорогой Дмитрий Александрович!

Пишет Вам Ваша невестка Галина Казаринова. Спешу сообщить, что я жива и здорова, что нахожусь на земле партизанской в Белоруссии в качестве военного врача в партизанском отряде. А еще сообщаю Вам радостную весть, что две недели назад у Вас, дорогой Дмитрий Александрович, в партизанской землянке родился правнук. Назвала я его Дмитрием — в Вашу честь. Так хотел Гриша. С ним мы около месяца воевали в одной дивизии. Он — в саперной роте. Я — в медсанбате. Виделись часто. Но война нас разлучила. Где он сейчас — не знаю. Бои были тяжелые. Нам приходилось отступать. Я уже была почти на том свете, но, наверно, не судьба мне погибнуть. Пришлось хлебнуть холодной днепровской водицы. Но все обошлось, хорошо, Спасибо, что с детства занималась плаванием, имела даже разряд. Не зря прыгала с десятиметровой вышки. Только это меня и спасло. Добрые люди подобрали и приютили. Месяц лежала с воспалением легких, а после поправки провели меня в партизанский отряд. Это письмо отправляю самолетом. Пишу на Академию, потому что все мои документы, блокноты и письма размокли в Днепре.

Чувствую себя хорошо. Уже включилась в работу. Перевязываю раненых, лечу больных. Аппетит у моего Митюхи распрекрасный. Ухаживать за ним мне помогают раненые. Вылитый Гриша. Где же сейчас Григорий и что с ним — не знаю. Если что узнаете — сообщите мне, пожалуйста. Адрес наш пока такой: Белорусские леса, партизанский отряд «Народный мститель». В Москве о нас должны знать, раз к нам посылают самолеты. Вы знаменитый человек, Ваше письмо до меня дойдет. Очень прошу Вас: если Вы знаете фронтовой адрес Гриши — сообщите ему обо мне и о сыне. Он так хотел иметь сына. Пишу это письмо и плачу. Я верю, что он жив. Он не должен погибнуть! Ведь я родила ему сына.

Целую Вас, дорогой Дмитрий Александрович. Жду от Вас весточки. Ваша невестка Галина Казаринова».

Последние строки письма Сбоев читал с трудом. Буквы переливисто струились, строка наплывала на строку, а то и вовсе заволакивалась.

Казаринов подошел к генералу, обнял его и крепко прижал к груди. Сквозь приглушенные рыдания слова старика звучали как-то сдавленно и глухо:

— Спасибо, Володя… за письмо. За все спасибо… Григорий жив. Он должен жить!..

РАССКАЗЫ

ОРДЕНА ПАВШИХ

Лил дождь. Нудный, осенний дождь, какие в Пинских болотах могут идти сутками. На каждом ухабе размочаленной дороги пустые железные бочки и ящики так подбрасывало в кузове, что Шадрин опасался, как бы непрочно закрепленная бочка не накатилась на него и не задела раненую руку. Накрывшись брезентовой плащ-палаткой, он курил. При каждом резком толчке раненую руку прожигала острая боль.

Шадрин сидел на ящике из-под патронов. Ящик был наглухо забит и в нескольких местах туго перетянут проволокой.

Что находится в ящике, Дмитрий не знал. Но, судя по тому, что лейтенант, сидевший с шофером в кабине, несколько раз вставал на крыло и бросал тревожный взгляд на этот ящик, можно было полагать — груз в нем представлял ценность.

Остановились в деревушке, утонувшей в непроглядной ночной измороси. Лейтенант пошел в крайнюю хату договориться о ночлеге. Шофер выглянул из кабины, чтобы справиться, пел ли раненый и не завернуть ли ему папироску. Шадрин решил спросить у шофера, почему лейтенант-штабист так беспокоится о ящике, на котором он сидит.

— В нем ордена.

— Какие ордена?

— С убитых. В штаб везем.

Лицо Шадрина вытянулось. Он всем телом подался вперед, хотел о чем-то спросить шофера, но слова застряли в горле. Шофер понял его движение.

— За последние две недели в одной только нашей дивизии столько ребят полегло! А почти у каждого, считай, поо две, по три награды. А если взять всю армию… Посчитай, сколько в ней корпусов и дивизий…

Шофер чиркнул спичкой и, не спрашивая, хочет ли курить Шадрин, протянул ему самокрутку. Только теперь Шадрин по-настоящему разглядел освещенное спичкой лицо шофера. Оно было обветренное, небритое, с темными провалами худых щек.

— Откуда будешь, браток? — прозвучал из темноты голос водителя.

— Из Сибири.

— А я из-под Воронежа. С какого года?

— С двадцать второго.

— Годки… — донеслось до Шадрина.

Хлопнула дверка кабины, и зарычал мотор. Это вернулся лейтенант. Он договорился о ночлеге.

Когда заехали во двор, шофер заглушил мотор и помог Шадрину вылезти из кузова. Потом они вместе с лейтенантом сняли с машины ящик с орденами. Натружено дыша, внесли его в избу и поставили в самом углу, под иконами, где слабым бледно-фиолетовым огнем светилась лампада.

Шадрин лег на полу. Хозяйка, возраст которой трудно было определить при тусклом освещении, видя, что, кроме шинели, у Шадрина ничего нет, дала ему под голову латаную шубейку, а накрыться — грубое тканое одеяло, какими в белорусских избах застилают кровати.

Ящик с орденами стоял у изголовья Шадрина.

Ночь прошла в бессоннице. Темными клубящимися тучами, одна печальнее другой, проплывали в голове тяжелые думы. Шадрин видел ордена… Много, много орденов. То они поблескивали, привинченные к выгоревшим на солнце гимнастеркам, то почему-то трескались и плавились в пламени горящего танка, то, пробитые пулями и осколками, рдели кровавыми сгустками.

Здоровой рукой Шадрин нащупал на груди свои два ордена и три медали, нежно погладил их шершавой ладонью. «Может, и вы когда-нибудь с груди моей перекочуете в такой нее ящик из-под патронов, — думал он, трогая грубые доски ящика, стоявшего в изголовье. — Ордена… Нет, не в такой таре следует возить вас, родимые… Для этого бесценного груза нужно отливать золотые ларцы и нести их над головами. Нести, как знамена, нести, как солнце… Сколько светлых человеческих надежд, какие бездонные океаны возвышенных чувств и родниковых помыслов спрессованы в этом сосновом ящике, что стоит в убогой крестьянской избе. И это всего только одна дивизия. А сколько таких дивизий и армий выходило из боя, потеряв добрую треть, а то и половину. В месяце четыре недели, в году двенадцать месяцев… Война идет уже четвертый год… — Шадрин пытался умножать, но всякий раз, как только перед глазами его проплывали отступающие дивизии первого года войны, он сбивался со счета. — Пожалуй, целый вагон таких орденов мог бы идти в Москву. Да, да, в Москву! Вечным хранилищем воинской доблести может быть лишь Москва. Только она, всем городам город, столица Родины, сможет в груди своей вместить всю неизмеримую высоту человеческого подвига, всю глубину любви своих сынов, оставшихся лежать на поле боя…»

Лейтенант и шофер уже спали. А Шадрина мучил вопрос: куда везут ордена? Зачем везут? Что с ними будут делать? Почему их не отправляют родным?

И вдруг осенила мысль… Она сверкнула, как молния в ночи. От волнения Шадрин даже привстал. Зажав в коленях коробок спичек, он прикурил одной рукой окурок, который специально приберег. Склонив голову, он сидел и курил. Сидел с закрытыми глазами. Лампадку хозяйка потушила сразу же, как только все легли. Очевидно, экономила остатки масла.

«…А что, если сделать так… Пусть пока все эти ордена свозят в Москву, хранят их в ящиках где-нибудь в военных складах, под строгой охраной. Охраняют, как Знамя полка… И у каждого ордена должен быть свой документ, в котором точно, без ошибок, было бы написано: чей орден, откуда родом погибший, с какого года, где пал в бою, и если есть прощальное письмо-завещание (а такие листочки солдаты писали, уходя в бой), то оно тоже должно быть в конверте вместе с орденом… Потом кончится война… Кто окажется в живых — вернется домой. Многие не вернутся… Они уже больше никогда не переступят порога родительского дома. Их уже нет… Они остались лежать в могилах, где-нибудь под ракитами или у разбитых проселочных дорог…

А в Москве построят по заданию правительства огромный пантеон. И назовут этот пантеон каким-нибудь простым, но берущим за самую душу словом… Неважно, что пантеон этот займет много гектаров земли — грудь России широка… Неважно, что много дней и ночей будут ломать голову самые великие архитекторы над тем, чтобы воедино слить в этом пантеоне красоту, мужество и благородство человеческой души. Пантеон должен быть великим памятником великому подвигу великого народа.

И вот откуда-нибудь, из-под Рязани или из дальней Сибири, старушка мать услышит по радио или вычитает сама из настенного календаря, что построили в Москве такой большой дом, где хранятся ордена погибших па войне. А у ее сыночка, как он писал в письмах, было три медали и орден. Приедет она в Москву, войдет в этот красивый и печальный дом, пронизанный солнцем, и ей скажут в особом окошечке, что орден ее сына находится на таком-то этаже, в таком-то секторе, в такой-то комнате. И тут же, чтобы старушка не забыла, дадут ей бумажку, вроде билетика, где стоят три цифры и фамилия сына. Войдет она в лифт… Лифт бесшумно поднимет ее на нужный этаж. Вежливый дежурный проводит старушку. И вот на красной бархатной подушечке она увидит под стеклом, как в музее, боевой орден и медали своего сына. А внизу надпись красивыми разборчивыми буквами. Все, как полагается: и фамилия, и имя, и отчество, и когда родился, и откуда родом, и где погиб, и где похоронен. Долго будет стоять в скорбном молчании согбенная мать, припоминая, как начал ходить ее сынок, как произнес он первое слово «мама», как потом, когда уже подрос, бегал вместе с большими в лес, на речку. А как вырос, даже не заметила, так быстро пролетело время — в трудах, в заботах и хлопотах.

В этом печальном доме не совьет себе гнезда радостная улыбка. В нем будут царить высокое благоговение и торжественная тишина. И не лики святых, а боевые ордена будут отражены в зрачках грустных глаз посетителей. Не религиозный фанатизм сдавит настрадавшееся сердце, а волны то горьких, то сладких воспоминаний захлестнут его в своем прибое».

Размечтавшись, Шадрин дошел до того, что увидел и свои ордена на алой бархатной подушечке под стеклом. Он отчетливо представил лицо матери, склонившейся в немом молчании над наградами. Увидел скорбные складки ее рта. Она в черном кашемировом платке, сползшем с седой головы на опущенные плечи. По глаза ее сухи. Все слезы выплаканы, на дне души осталась одна сухая, полынная горечь. Вот она молча встает на колени и делает земной поклон. Но не только перед его подушечкой… Она это делает посреди светлой просторной комнаты. Мать кланяется всем, чьи награды лежат в этой комнате рядом с орденом и медалями ее сына. Она — мать им всем, а они — все ее сыновья.

Она — мать Скорбящая…

…Внезапно мысли Шадрина оборвались… А вдруг в ящике с орденами, что стоит у него в изголовье, нет никаких документальных записей о тех павших в боях, на чьих гимнастерках еще совсем недавно были привинчены эти высокие награды? В его воображении ордена трескались и плавились уже не в пламени горящего танка, а в доменных печах, куда их ссыпали. Расплавленный металл тяжелее ртути… Что?.. Что сделают из этого металла, каждый миллиграмм которого овеян дымами боев, освещен заревом орудийных вспышек? Может, из него отольют станки, сделают комбайны, отбойные молотки для шахтеров?.. Нет!.. Этого не должно быть!

И вдруг, словно под лучом мощного прожектора, в воображении Шадрина встала другая картина. Москва в радужном мерцании… Красная площадь. Шадрин стоит у памятника Минину и Пожарскому. За его спиной собор Василия Блаженного, слева, чуть впереди, — Мавзолей Ленина. Прямо перед ним — старинное здание Исторического музея. А справа… Справа возвышается невиданный в истории зодчества памятник. Уже издали своей монументальностью и необычностью композиции памятник приковывает внимание. Шадрин идет к памятнику и вливается в живую человеческую реку. Но тут же он замечает, что это не обычная людская процессия, какие он видел на праздничных демонстрациях. Люди снимают шапки. Люди молчат. Люди о чем-то задумались. Шадрин видит их лица. Они угрюмо-сосредоточенны. И вдруг он слышит вопрос прохожего, который вливается в человеческий поток, плывущий к памятнику:

«Кому этот памятник?»

«Неизвестному солдату», — ответил чей-то глухой голос.

«А почему все сняли головные уборы?»

Никто не ответил.

«В честь чего такое скорбное шествие? Что это — траур?» — повторился тот же голос.

«Да», — со вздохом отозвался пожилой человек с обнаженной седой головой.

«Почему?»

«Разве вы не знаете, из чего отлит этот памятник?»

Тот, кто спрашивал, недоуменно пожал плечами: «Нет…»

«Он из орденов погибших на войне».

Диалог оборвался. Было слышно только шарканье подошв о каменную брусчатку Красной площади да бои часов на Спасской башне.

Шадрин всматривается в памятник, в суровые, пророчески мудрые и вместе с тем добрые черты лица воина. Все, что есть гордого и светлого в человеческой судьбе, все отражено на этом лице: мужество, воля, земная тоска уходящего из жизни. И нежность… Затаенная мужская нежность, которую не заволокли окопные дымы. Бронзовый воин как бы шепчет молчаливому людскому потоку: «Люди!.. Там, на войне, мы не только ходили в атаки, не только стреляли из пушек… Мы любили… Мы всегда помнили о вас, наши братья и сестры. А вы, наши юные невесты… О, если б вы знали, какие волшебные туманы солдатской мечты плавали в прокуренных блиндажах!.. Мы писали вам короткие, как автоматная очередь, письма. Вы ждали нас… Мы не пришли к вам. И вот теперь вы уже не юные. У многих из вас я вижу седину на висках. В глазах ваших затаилась грусть… И если когда-нибудь недобрый человек, желая обидеть, назовет вас старыми девами, — не печальтесь, будьте горды, наши ровесницы… Ваше одиночество — награда тем, кого вы не дождались. Мы всё знаем… Когда к вам приходили похоронные, вы хоронили не только нас, но и свои мечты. Над нашими могилами памятником нам вы поставили свою чистую и верную любовь. Так будьте же горды своей судьбой! И если она, как вечно ноющая рана, иногда причиняет вам душевную боль, помните всегда: вы и сегодня с нами. Прямо и гордо смотрите в глаза тем вашим счастливым подругам, которые купаются в лучах семейного благоденствия и не знают, что такое одиночество, что такое опаленные сердца юных невест, не дождавшихся своих нареченных. Не плачьте, когда, перечитывая наши пожелтевшие солдатские письма, вы вспомните все, что ждали от жизни и в чем жизнь вам отказала…»

С людским потоком Шадрин все ближе и ближе подходит к памятнику, пристально всматриваясь в лицо бронзового воина. По спине Дмитрия пробегает дрожь. Гений художника сумел вдохнуть в холодный, неживой металл живую огненно-опечаленную душу… В этом многотонном бронзовом монолите, сплавленном из тысяч орденов убитых воинов, в каждой капле священного металла, — большая человеческая судьба. Не нужно спрашивать, почему так задумчивы лица, отчего затуманены взоры тех, кто подходит к памятнику. Почти у каждого кто-то не вернулся с войны.

Цветы… Цветы… Горы живых цветов у памятника. И рядом часовой, застывший в торжественном карауле. Внизу, у подножия памятника, на бронзовом постаменте надпись:

«Люди! Если последние капли нашей крови, последнее дыхание наше согревают вас сегодня, значит, мы с вами, значит, мы не забыты. Спасибо вам, люди, за добрую память о нас».

…И вдруг, точно в налетевшем вихре, все закружилось, спуталось, растаяло… Великий пантеон, согбенная мать, Красная площадь, бронзовый памятник, цветы, часовой — все вдруг куда-то бесследно потонуло. Остался только ящик с орденами в изголовье, а за окном — Пинские болота, осенняя дождливая ночь, в грузовике — пустые бочки из-под бензина, в кармане — пустой кисет… А впереди — бои, бои…

МЕТЕЛЬ

Войска 1-го Белорусского фронта готовились к наступлению. После зимы, за которую передняя линия фронта почти не изменилась, солдаты, ободренные первыми лучами весеннего солнца, с нетерпением ждали приказа наступать. Опостылели топкие Пинские болота, где в землю не вроешься: копнешь на штык лопатой, и уже под мерзлой коркой земли сочится вода. Устали мечтать о настоящей жизни. Вспоминались далекие дни гражданки, когда ложились спать не в сапогах, свернувшись калачиком и прижавшись спиной к груди товарища, а как полагается человеку по-человечески.

Два с липшим года хлебал я похлебку из солдатской походной кухни, износил не одну пару кирзовых сапог, сменил две шинели, научился бриться, стоя перед осколком зеркала в пятачок, неделями зимой не бывал в тепле, под крышей… Но то, что пришлось пережить в начале марта 1944 года, забыть невозможно. Мальчиком слышал я от деда страшные рассказы о зимних буранах, в которые гибнут сбившиеся с дороги путники и падает скот. Из книжек имел представление о бедах в ночную пургу. И вот самому пришлось испытать капризы стихии.

Метель бушевала три дня и три ночи. В первый день некоторые шоферы-ловкачи еще ухитрялись тараном пробиваться через наметенные на дорогах высокие, в человеческий рост, сугробы, но к вечеру машины стали, окутанные со всех сторон снежными заносами, над которыми туго натянутой невидимой струной звенел белый ледяной песок. Вьюга подвывала на разные голоса: то приглушенно гнусавила, то тоненько взвизгивала.

Зима, уходя, изо всех сил старалась унести с собой не одну солдатскую душу. Если бы знать заранее, что метель продлится трое суток подряд, то пехоту по приказу высшего командования можно, было бы отвести в лес. Но показания метеослужбы были неточны и к тому же мало принимались в расчет войной. А если даже и была бы получена метеосводка о том, что буря будет продолжаться несколько дней, то и в этом случае вряд ли кто из командиров мог взять на себя смелость отдать приказ отвести солдат в более безопасное место. Война есть война.

К вечеру провиант дивизиона кончился. Повар и старшина батареи вытряхнули из мешков в котел последние крошки сухарей с пылью, крепко подсолили бурду и, набив топку походной кухни дровами вперемешку с порохом из выпотрошенной мины, стали готовить ужин.

Над лесом, пригибая вершины сосен, ни на минуту не умолкая, гудела метель. Поднимая столбы снега, она секла горячими искрами солдатские лица, ледяными щупальцами лезла под бараньи воротники полушубков, слепила глаза…

И все-таки нам, гвардейцам-минометчикам, было легче, чем пехоте. Мы стояли в лесу, они лежали в чистом поле, на болотах; мы были одеты в полушубки и обуты в валенки, они — в шинели и сапоги; у нас — машины (можно всегда забраться в кабину, забиться под чехол «катюши»), они — под открытым взбунтовавшимся небом.

Вечером, получив по порции горячей пересоленной бурды и по кусочку сахара, мы согрели отощавшие животы и стали жаться друг к другу, готовясь с горем пополам скоротать ночь. Зачехленные боевые установки заносило снегом. Их приходилось отрывать через каждые полчаса. И это, пожалуй, было единственное занятие, которым грелись солдаты расчетов. Чтобы не замерзли залитые водой радиаторы, водители боевых машин каждые десять минут прогревали моторы, сидя в кабинах и грея коченеющие ноги.

Офицеры, начиная от командира дивизиона и кончая командирами взводов, делили с солдатами всю тяжесть положения: ели из одного котла, спали под теми же чехлами, прямо на снегу, прижавшись друг к другу. Но ночью командирам приходилось труднее, чем солдатам. Нужно было не только думать о себе, но и следить за солдатами, чтоб они не уснули последним сном.

Первая ночь показалась годом. Периной нам служили сосновые ветки, одеялом — промерзший полог с установки. Лежа на правом боку, уже онемевшем от холода, я спиной чувствовал тепло своего друга Саши Загороднюка, который был на целую голову выше меня и шире в плечах. Впереди, спиной ко мне, лежал командир взвода лейтенант Гунько. Он был крайним — самое невыгодное положение.

То и дело просыпаясь, я чувствовал, что лейтенант не спит. Его плечи время от времени зябко вздрагивали, и он все плотнее жался ко мне спиной, но изменить положение не решался: не хотел тревожить мой сон. Нас было семь человек под брезентовым чехлом, который заметно отяжелел под слоем наметенного снега. Крайним за нами был командир расчета, кадровый старшина Гудков, самый маленький и самый неутомимый человек в дивизионе.

Когда одеревеневшие от холода бока начинали неметь, раздавался глухой, как из могилы, очень отдаленный (хотя старшина был от меня всего в двух метрах, через четыре человека) голос Гудкова:

— Переворот! Делай!.. — Эти слова он произносил так, как на учениях подают команду «Коли!» или «Шагом марш!».

Неловко барахтаясь, стараясь сохранить скопившееся под брезентом тепло и поджимая под себя мерзлые, как сырые березовые поленья, валенки, мы переворачивались.

Кто-то впереди закурил. Терпкий дымок опиской махорки острым теплом, поплыл под брезентом. Наконец самокрутка дошла до меня. Я сделал три глубокие дурманящие затяжки и передал бычок лейтенанту. Тот осторожно, на ощупь, взял его из моих рук и сосал до тех пор, пока не стало жечь пальцы, Я сосчитал на слух: он сделал пять затяжек. «Последнему всегда больше достается», — подумал я и, прижимаясь плотнее к длинной спине сержанта Загороднюка, пытался погасить в себе прошибавшую меня дрожь.

Часа через два такого сна, когда окоченевшие ноги стали деревенеть, лейтенант поднял солдат на разминку. И вот тут-то я впервые в жизни увидел, как замерзают люди. Валясь под ударами порывов взъяренного ветра, мы принялись отрывать машину, занесенную до броневого щита. Водитель, скорчившись и подобрав под себя ноги, дремал, склонившись головой на баранку. Рядом с ним, прижавшись к его плечу, как послушная дочка к отцу, сидела медсестра Вера Курушина.

Когда стали отрывать правую сторону машины, то Загороднюк, несколько раз наткнувшись лопатой на что-то мягкое, неожиданно дико вскрикнул:

— Ребята! Да ведь это Серегин!.. Замерз!

Снег, набившийся за шиворот скрючившегося часового, уже не таял. Лейтенант осветил фонариком лицо солдата: оно было серовато-бледное, из правой ноздри торчала ледяная сосулька. Часовым был только что прибывший из запасного полка молоденький, совсем еще мальчишка, солдат Серегин. Как сел он два часа назад на крыло машины, обняв автомат, так и заснул последним сном. Кто-то пытался оттирать его, но бесполезно: медсестра сказала, что он мертв.

Это был первый покойник в эту вьюжную ночь.

Каждому в расчете приходилось видеть собственными глазами, как умирают люди от тяжелых ран, но этот случай навалился на плечи солдат как изнурительная холодная ноша, которая час от часу тяжелела и тяжелела.

Каждый боялся уснуть. Коченеющими пальцами старшина высыпал содержимое карманов своего полушубка в ладони лейтенанта. Самокрутка, наполовину с солью и хлебными сухими крошками, чадила зеленовато-желтым дымком и трещала… Но все-таки обошла по кругу. Пока курили, никто не заметил, как Загороднюк успел развязать завязки брезентового чехла на боевой машине и вытащить гитару. Она всегда была с ним.

На всю бригаду, сержант Загороднюк слыл первым стрелком и лучшим гитаристом. Еще под Речицей я сам убедился в этом, поспорив с ним, что с двадцати шагов он не попадет из своего автомата в торец перочинного кожа, воткнутого в дерево. Я был уверен, что выиграю спор, а поэтому дал ему на это три попытки. Отмерили двадцать шагов. Загороднюк, улыбаясь (он улыбался даже тогда, когда целился), выстрелил. Первая пуля прошла миллиметра на два выше цели. Вторым выстрелом он расщепил мой ножик, в котором было около десятка приспособлений! Лезвия, вилка, шило, буравчик, подпилок… Чего там только не было, в этом трофейном складне, за который я отдал повару из второго дивизиона наручные часы швейцарской марки!

Как гитариста Загороднюка я по-настоящему узнал в эту страшную ночь. Уж как он ухитрялся коченеющими пальцами зажимать на грифе струны — мне до сих пор непонятно. Только когда он взял в руки гитару, в которую как плетью хлестнул секущий снежным песком ветер, струны будто ожили и мне показалось, что метель стала тише.

Нет на свете краше нашей Любы, Черны косы обвивают стан, Как кораллы, розовые губы, А в очах — бездонный океан…

Легковесная эстрадная песенка. Но каким теплом полыхнула она по истосковавшимся солдатским душам!

А Загороднюк все пел и пел. Ударяя полусогнутыми пальцами правой руки по струнам, он словно бросал вызов остервеневшей от злобы буре.

На песню, метавшуюся между ревущими соснами, стали стекаться солдаты из других взводов. Через полчаса у нашего расчета собралась вся батарея. У машин оставались одни водители да часовые. А Загороднюка просили петь еще и еще. И он пел. Командир батареи из неприкосновенного запаса медсестры приказал выдать гитаристу сто граммов водки.

…Так прошла первая ночь. А когда сквозь метельное крошево стало просвечивать утро, по рации был принят приказ: дивизиону готовиться к залпу. К вечеру все работы должны быть закончены.

Этот приказ озадачил не только солдат, но и офицеров. Чем заряжать установки, когда больше половины мин не подвезено? Часть их застряла в дороге, часть находилась на запасной позиции, в четырех километрах от опушки, где должен быть фронт батареи. Как доставить мины? Чем накормить валившихся с ног солдат?

Но приказ есть приказ. Ни о каком транспорте не могло быть и речи. Мины нужно было таскать на себе. А в каждой — девяносто шесть килограммов, с ящиком — больше центнера. Для измученных, проголодавшихся людей этот груз был непосилен. И все-таки командир дивизиона приказал: на двух человек приходится по одной мине. Командирам батарей был отдан приказ: разбить личный состав орудийных расчетов попарно и до вечера каждой паре сделать по два рейса.

И мы пошли. Пошли цепочкой, навстречу звенящей, как коса под ударами точильного бруска, метели. Когда вязли в заносах — пробивались лопатами. С опаской оглядываясь назад, выходили на свистящий пустырь, на котором хрупкая ледяная корка, прокаленная морозом и облизанная до блеска ветром, каждую минуту грозила подломиться и проглотить в снежной пасти любого идущего. Шли развернутым строем, шагах в двух друг от друга. Когда кто-нибудь падал, ему бросали веревку и выволакивали на ледяную корку снега.

С Загороднюком мы были в одной паре. Он шел согнувшись, как обычно ходят спортсмены-лыжники, толчками. Я видел, как дрожали его колени, когда он, повернувшись спиной к ветру, останавливался, чтобы немного передохнуть. В это время останавливался и я. Иногда мы перекликались. Несколько раз, не в силах перекричать ревущую метель, я пытался подойти к нему поближе, но он вовремя успевал остановить меня:

— Не подходи!..

Так за три часа мы прошли четыре километра, разделявшие будущий фронт батареи и запасные позиции, где под вековыми соснами, в штабелях, накрытых брезентом и занесенных снегом, лежали снаряды гвардейских минометов… Каждый из нас знал: все, что было позади, — это цветочки, ягодки были впереди. Сюда мы шли порожняком, обратный путь пугал.

Мой друг и напарник Саша Загороднюк затянул ремень на полушубке так, что казалось, переломится пополам. Я тоже с утра передвинул пряжку ремня на последнюю дырку. Глаза у солдат ввалились от бессонницы и голода. Самому молоденькому из батареи, солдату Мищенко, можно было свободно дать все тридцать лет, хотя ему совсем недавно исполнилось восемнадцать. Даже улыбка, или, скорее, подобие улыбки, которая безжизненно застывала на его лице, и та казалась старческой.

Первым подошел к штабелям снарядов комиссар дивизиона майор Гаврилов со своим ординарцем Лукой Федотовым, здоровенным, саженного роста, вислоплечим парнем, который мог один вытащить застрявший в грязи комиссаровский «виллис». За два последних дня Луку так скрутило, что он не походил на себя. Раньше ходили слухи, что Лука много ест. Но это никого не удивляло: крупнее его во всем дивизионе не было человека. К штабелям снарядов он подошел нерешительно. Его подбадривал Гаврилов.

— А ну, Микула Селянинович, тряхни стариной! Покажи-ка нам свою удаль молодецкую!.. — пробовал майор шуткой поднять дух у притихшего ординарца, но Лука даже не улыбнулся в ответ. Мрачным и отупевшим взглядом он окинул ребристые, заметенные снегом ящики со снарядами и молча сел прямо в снег.

— Лука, что с тобой? — склонился Гаврилов над ординарцем.

— Обождите… немножечко, товарищ майор… Я сейчас, что-то голова закружилась, — тихо ответил Лука и слизнул языком снег с рукава. — Жарко что-то…

Встал Лука, когда уже каждая пара взяла из штабеля по мине. Солдаты начали поговаривать, чтоб комиссар не брал ноши, но майор пресек этот ропот резким и властным окриком:

— Разговоры прекратить!.. Пятиминутный отдых, и в путь!..

Хорошо, что нашелся среди нас пожилой солдат Евдокушин, сибиряк-лесоруб, всю жизнь проведший в тайге. Видя, что мы беремся за ноши, которые нас уложат в пути, он подошел к майору и, склонившись над самым его ухом, что-то долго кричал, размахивая руками.

И тогда, собрав всех нас в круг, майор приказал топорами и лопатами рубить молодые березки и делать из них волокуши. Срубив три кустистые березки, сибиряк связал их и, как на большой веник, положил на них ящик со снарядом.

Все принялись рубить березки и делать такие же волокуши. На это ушло больше часа. Когда двинулись в обратный путь, было уже двенадцать часов дня. Метель не утихала. Шли цепочкой-уступом, останавливаясь и отдыхая через каждые десять минут. Первым шел Евдокушин со своим напарником Федькиным, молодым веснушчатым солдатом с вятским говорком, над которым любил подтрунить пожилой лесоруб.

— Ваня, ты помнишь наказ своего деда? — стараясь перекричать метель, спрашивал Евдокушин у Федькина, когда они останавливались, чтобы перевести дух.

— Чо?

— Наказ деда, спрашиваю, помнишь?

— Какой наказ?..

— А как же… «Ешь — потешь, работашь — холодашъ, а ковда идешь, то чуть-чуть в сон бросат…» — На каждом слове Евдокушин по-вятски окал.

— Ведмедь ты сибирский, больше ты никто! И борода у тебя… как у ведмедя… — бранился Федькин и надевал на плечо веревочную лямку, привязанную к волокуше.

На середине пути кое-кто стал проваливаться. Это задерживало продвижение: чтобы высвободить человека из снежного колодца, нужны были время и силы.

Последний километр показался самым тяжким. Приходилось буровить свеженанесенные сугробы. Отдыхали все чаще и чаще, почти через каждые сто — сто пятьдесят метров. Когда уже были на подходе к фронту батареи и до опушки леса оставалось не больше трехсот метров, солдат из взвода лейтенанта Голикова — всегда бессмысленно улыбающийся Мищенко — отказался идти дальше.

Комиссар Гаврилов, который тащил с Лукой свою волокушу, успевал и распоряжаться и помогать вытаскивать провалившихся. Казалось, он действовал на одних до предела взвинченных нервах. Его и без того звонкий голос, пытаясь перекричать нахлесты метели, звучал на предельных потах.

Бросив свой снаряд и отметив его воткнутой в снег лопатой, Гаврилов приказал Луке Федотову вести под руку слабеющего Мищенко, а сам впрягся в лямку вместо него.

Я двигался механически, как во сне. Ноги дрожали мелкой дрожью, на теле выступала испарина, голова кружилась.

Моя лямка стала ослабевать. Я выбивался из сил. Чувствуя, что временами волокушу тянет один Загороднюк, я просил его отдохнуть. Мы останавливались и оба молча набирались сил.

Первым рейсом мы приволокли тридцать четыре снаряда, один снаряд остался в пути. До полного боекомплекта дивизиона не хватало нескольких снарядов. Их нужно было доставить. Но кто должен идти за ними? Кто?..

На остатки сахара и на три пачки «Беломорканала» повар, которого все в дивизионе звали не по фамилии, а по кличке Кострома, выменял у соседей-артиллеристов две задние мороженые лодыжки убитой лошади, наварил котел конского бульона и разделил мясо на равные кусочки. Солдаты сразу немного ожили. Хоть без хлеба, по горячее. Самым слабым по приказу командира дивизиона были отпущены двойные порции.

После полного котелка горячего соленого отвара даже на лице солдата Мищенко сразу же погасла старческая улыбка.

Было приказано: за остальными снарядами пойдут с таким расчетом, чтобы на каждый снаряд приходилось по три человека. Двое в лямках, один отдыхает.

Перед тем как отправиться во второй рейс, меня вызвал к себе командир дивизиона подполковник Подгорный. Его штаб находился в кабине боевой машины. Мне было приказано вооружиться топографической картой, компасом и идти в деревню, где стоял продовольственный склад.

До сих пор не могу понять, почему тогда выбор пал на меня. Наверное, перед тем как послать гонца в деревню, подполковник разговаривал с моим командиром батареи.

— Вы грамотный человек и хорошо владеете картой и компасом. До деревни всего восемь километров. Дойдете — спасете дивизион, не дойдете… — Что будет, командир не сказал. — Ясно?

Я ответил что-то невразумительное, пока еще не понимая до конца своей задачи.

— Как только доберетесь до деревни, разыщите старшину Рабичева и передайте ему: если к завтрашнему утру не доставит продукты — отдам под суд военного трибунала… Понятно? — Лицо командира дивизиона было строгим, будто свой приказ он отдавал не мне, а старшине Рабичеву.

— Понял, товарищ подполковник!..

— Хоть на себе!.. Хоть на горбу!.. Хоть ползком, на животе! Но пусть обеспечит дивизион! Пусть мобилизует местных жителей! Пусть наймет подводы, но чтоб к утру дивизион был накормлен! Да скажите ему, чтоб водки захватил на неделю вперед и за прошедшие дни. Если забудет махорку — отдам в штрафную роту. Так и передайте. Слышите?!

— Есть, товарищ подполковник!..

Из остатков командирского пайка мне выдали две щепотки махорки и коробок спичек.

Получив от командира батареи карту и компас, я отправился в серую свистящую мглу. В восьми километрах от меня лежала полусожженная белорусская деревня Стукачи. Ее мы проезжали дня три назад, когда на дороге, пригретой весенним солнцем, уже пестрел оттаявший конский помет, а с карнизов уцелевших хат свисали желтоватые, с рубчатыми наплывами остроконечные сосульки, с которых размеренно четко срывались тяжелые капли, упорно пробивающие в снегу глубокие, до самой земли, скважинки.

Тайком от командира я поделился махоркой с Загороднюком и отправился в дорогу. На прощание он сказал: не садиться и не засыпать.

— Будет кружиться в голове — ешь снег, потянет в сон — три снегом лицо и иди… Самое главное: иди, не останавливайся!

Я пошел. Через полчаса пути оглянулся. Леса не было видно в звенящих кружевах метели. Кое-где дорога была незанесенной. Выходя на укатанный и утрамбованный большак, который местами выныривал из сугробных заносов, испытываю радостный трепет. «Дойду!.. Дойду!.. Не сбился! Километр уже прошел!..» Потом стали попадаться высокие снежные холмы. Это были занесенные машины. Первая трехтонка попавшаяся на пути, была пуста. Шофера в ней не было. Вторая машина была занесена так, что над кабиной зияла глубокая, формы морской раковины, воронка, которую мог выточить только вихревой ветер. Провалившись по пояс в снег, я стукнулся коленками о капот мотора, над которым козырьком висело снежное завихрение. То, что увидел в следующую секунду, морозом прошило и без того иззябнувшую и ноющую от усталости спину. Этот сугроб стал мавзолеем для водителя. В кабине машины, сжавшись калачиком и втянув голову в плечи, скрюченно сидел шофер. Одет он был в ватник. На его шапке, с подпалинкой на козырьке («Наверное, грелся у костра — и отскочил уголек», — подумал я), была прикреплена красная звездочка с потрескавшейся эмалью на одном лучике. Склонив голову к левому стеклу, солдат спокойно лежал на снежной подушке, прильнув к ней остывшей щекой. Сам он до пояса был погружен в снег, наметенный в кабину через дверные щели и отверстие в разбитом стекле лобового щита. Наверное, он был моим ровесником. Казалось, где-то видел его лицо, но где — никак не могу припомнить. Ясно только одно — парень из нашей дивизии. «Готов», — подумал я и с трудом выбрался из снеговой воронки.

Дальше иду как во сне. Кружится голова, ноет спина, ноги как чугунные, подламываются… В глазах, в центре огненных расплывающихся кругов, неотступно стоит образ замерзшего шофера.

Пройдя с километр, встретил еще снеговой курган. Обошел его стороной, чтоб не увидеть вновь ужаса, который мог надломить мои последние силы. Хотелось сесть, вытянуть ноги, прилечь, уснуть… Как хорошо спалось бы под метельную сказку! А в голове стучало: «Не вздумай садиться! Иди, иди!..» — звенело последнее напутствие друга. И я шел. В ушах стоял отдаленный колокольный звон. И песенка… Все та же песенка, которую вчера ночью пел сержант Загороднюк, то доносилась до слуха как умирающее вдали эхо, то звенела, как тонкая струна гитары:

Нет на свете краше нашей Любы, Черны косы обвивают стан…

Какая Люба?! У меня никогда не было никакой Любы… Я и полюбить-то еще не успел… А песенка жила, не умирала:

Как кораллы, розовые губы, А в очах — бездонный океан…

Сколько еще осталось идти — не знаю, начал терять ориентацию. Но вот наконец справа темным островком из-за ревущей снежной завесы показалось смутное пятно. Это был лес. В этом месте он должен близко подходить к дороге. Значит, до деревни осталось не больше трех километров. Пять уже позади.

Временами наступают минуты тупого, бессмысленного безразличия. Кажется, что голова отделяется от тела и думает сама по себе, о своем… Ноги, подкашиваясь, снова и снова механически поднимают перетянутое ремнем дрожащее тело и толчками двигают его вперед. А в уме, как патефонная пластинка с испорченной бороздкой, вертится одна и та же мысль: «Дойти!.. Дойти!.. Садиться нельзя, нельзя!..» И снова: «Садиться нельзя!» Леденеют коленки. Поворачиваюсь спиной к ветру, изо всех сил тру их рукавицами, припадаю к ним горячим ртом и дышу, дышу изо всех сил, исступленно, до головокружения… Потом снова иду. Осталось два с половиной километра. О как они бесконечно длинны!.. Еще через полчаса лесной мысок скрылся из виду. Я запомнил его по карте. От него до деревни должно быть полтора километра.

Последний километр пути ползу по сугробам. Тычась лицом в снег, приподнимаюсь на четвереньки, с трудом встаю, но, сделав несколько шагов, тут же проваливаюсь в глубокий снег, снова падаю на руки и снова ползу… Ползу на коленях и почти до умопомешательства твержу вслух одну и ту же фразу: «Только не ложиться!.. Только не ложиться!..»

Но сил уже больше нет. Лежу. «Все… Все…» Стало как-то хорошо-хорошо. Легко, тепло… Кажется, что лежу в невесомой, воздушной перине, которая, подобно облаку, плывет в солнечных лучах… И кругом музыка… Мне не приходилось слышать такой музыки… И сад! Весь затопленный белопенным цветением вишневый сад. Я никогда не видел подобной красоты в своей Сибири, там не цветут так буйно сады.

И музыка, снова музыка… Она такая нежная и такая немножко грустная, что временами мне кажется, будто бы она исторгается из моей груди и плывет над садом.

Но что это такое? Почему вдруг так сразу и так неожиданно все оборвалось? Исчезло видение цветущего сада, смолкла музыка… Что это такое? Что за звук? В какие-то доли секунды меркнувший разум снова вспыхнул последними искрами жизни. Страшная мысль черной молнией пронеслась в голове: «Замерзаю!..»

И снова тот же звук. Что это — слуховая галлюцинация или явь? Тонкий, заливистый зов жеребенка. Он звучит как до предела натянутая струна. Он кажется мне спасительной веревкой, брошенной в глубокий колодец утопающему.

Собираю последние силы, с трудом поднимаюсь на коленки, оглядываюсь… «Жив еще… Жив…» Кругом метельные всхлипы. Ломаю сугроб руками и ползу… Снова ползу… Темнеет. С темнотой надвигается ужас. Стоит чуть-чуть ошибиться, взять немного в сторону — и проползу мимо деревни. И снова лошадиное ржание. На этот раз более низкое и, кажется, где-то совсем рядом. Задыхаясь, ползу на это ржание. Напрягаю до предела зрение, стараюсь разглядеть хоть какие-нибудь смутные силуэты жилья, но, кроме свистящей снеговой крупы, которая слепит глаза и жжет щеки, ничего но вижу.

Сил больше нет. Ткнулся лицом в снег и чувствую, что плачу… Плачу, как маленький, от бессилия и обиды. Напрягаю мускулы рук, но они не слушаются, пытаюсь перенести тяжесть тела на ноги — ноги кажутся чужими. И тут вдруг откуда ни возьмись в памяти всплыл образ матери. Она представилась мне такой, какой я видел ее каждый день по утрам: примостившись на маленьком стульчике, она доит корову. Из тугих сосков набухшего вымени голубовато-белыми струйками звенит в ведро молоко. Звенит так, как будто кто за спиной точит косу: жик-жпк… жик-жик… Но что это?

Как укол иглой, как вспышка молнии в глухой, притихшей грозовой ночи: «Садиться нельзя!.. Ты уже замерзаешь!.. Вставай!.. Иди!..» Схватив ртом сухой снег, поднимаю голову. Она тяжелая, как ведерный чугун. Трясу ею, стараюсь понять, где я, что со мной. Вижу: почти у самого изголовья намело маленький, словно из белой муки, просеянной через сито, холмик снега. Последний рывок. Последнее усилие, и снова на коленях. На губах соленые слезы. Карабкаюсь в сугробе и не могу понять: где? Где оно, это конское ржание?.. Уж не схожу ли с ума?

Совсем темно. Ночь могильным непроницаемым шатром' опустилась над ревущей степью. «Все!.. Амба!.. Смерть…» Немой страх сковал все тело. Я сел в снег. Но что это опять за звуки? И снова в мыслях вспыхивают последние искры борьбы за жизнь. Поднимаюсь на колени… Потом медленно, с трудом встаю в полный рост, стою и дрожу. Слышу человеческие голоса. Человеческие голоса!.. «Мама! Неужели ты не получишь похоронную?..»

Приглушенные всхлипы вьюги, и сквозь нее человеческие голоса. Они раздаются откуда-то слева. Они совсем близко… Но стоять не могу, надаю на колени и ползу но направлению звуков. Пробую кричать, но сил нет. Как ребенок, захлебываюсь на ветру. И снова чувствую, что плачу. Но вот что-то металлически звякнуло и заскрипело. Скрип походит на визг ржавых петель на деревянных воротах. Откуда-то из снега под руку подвернулся кол. Один кол, другой кол… Через полметра третий… Смутным сознанием догадываюсь: изгородь. «Мама, милая, я знаю, ты сейчас думаешь обо мне…» Перебираю руками колья изгороди. Ползу туда, откуда только что донеслись звуки. Ползу… Это легко сказать. Глазами ищу перед собой признаки жилья. И вдруг… О боже!.. Откуда-то повеяло дымком. Так пахнет горелая печеная картошка и горьковатая смолка сосновых дров. «Жилье!.. Люди!..» — проносится в голове мысль.

— Врешь, не возьмешь! — захлебываясь слезами, неистово кричу в снежную круговерть и, собрав последние остатки сил, кричу еще сильнее: — Люди! Люди!..

Но крик потонул в набатном гуле осатаневшей стихии. Его никто не услышал…

Как дополз до окна, откуда мерцал желтый огонек, уже не помню. Очнулся только тогда, когда почувствовал, что я без шапки, без полушубка, с меня снимают валенки. Оказывается, я разбил стекло в оконной раме. Не сделай этого — замерз бы во дворе. Упал и не смог доползти до двери дома.

Глоток водки пробежал по телу живительным ознобом. Приказ командира дивизиона передаю дословно. Рыжий, толстогубый, с пушистыми длинными ресницами старшина Рабичев выслушал меня с затаенным страхом.

У огненного жерла русской печки возилась с чугунами высокая костистая старуха. Она так ловко и быстро выкатила на катке огромный чугун, что я невольно подумал: «Как моя бабка, такая же ловкая и сильная».

— А разве позавчера машина с продуктами не приходила? — спросил старшина Рабичев, и я увидел, как в его бесцветных глазах заметался испуг.

— Никакой машины не приходило.

Красное лицо старшины в эту минуту мне было неприятно.

— Люди трое суток сидят без крошки хлеба… А вы тут!.. — Я уронил взгляд на стол, на котором стояла открытая банка тушенки, лежал толстый кусок шпика и краюха хлеба. — Жрете в три горла! А там люди гибнут!..

Я встал и подошел к столу. Хлеб и сало завораживали. Я не в силах был отвести от них взгляда. Но, тут же вспомнив замерзшего у боевой машины часового и мертвого шофера в кабине, не донес до рта кусок хлеба. Еще раз передал приказание командира дивизиона:

— Своими руками расстреляет, если утром не доставите в дивизион продукты!.. А если комдив уже замерз, то его приказ… — Больше я не мог ничего сказать, чувствуя, как клацкают мои зубы.

Молодая грудастая девушка с румяными щеками, месившая в квашне тесто, разогнула спину, подняла на меня круглые, диковато-испуганные глаза и, чуть приоткрыв рот, замерла на месте. На русской печке, свесив босые худые ноги в коротких, задравшихся холщовых подштанниках, сидел бородатый старик хозяин. Негнущимися пальцами он ощупывал толстый рубец на нижней рубахе и о чем-то хмуро думал. Потом, кряхтя, неторопливо слез с печки и принялся наматывать на ноги закоржавевшие портянки, которые он вытащил из печурки.

Два солдата из хозяйственного взвода, которых только что разбудили, тупо моргая, спросонья терли глаза кулаком и чесались. Они, как видно, спали не раздеваясь, только сняв валенки и полушубки.

Я попросил у старшины свою трехдневную норму еды и водки. Старшина вышел куда-то из избы и через несколько минут вернулся, неся в полах полушубка банку тушенки, булку хлеба, сахар, осьмушку табаку и бутылку водки, завернутую в грязноватую тряпицу.

Жадно давясь хлебом и тушенкой, я стал рассказывать старшине, как лучше всего добираться до дивизиона. Потом передал ему карту и компас. Солдаты уже оделись и, молча поглядывая то на меня, то на стол, на котором стояли еда и водка, курили.

Пока я показывал старшине на карте местоположение дивизиона и объяснял, как добраться ему до опушки леса, старик неторопливо натянул на плечи дубленый, с заплатами, полушубок и вышел из избы. Орудовавшая у печки старуха поняла, что приход мой внес в их дом тревогу, а поэтому косо посматривала в мою сторону. Старик вскоре вернулся. Переступив порог, он крякнул, снял шапку, ударил ею о колено и сел па широкую лавку, облокотившись о сосновый стол, на котором от длительного скобления шишками выступали сучки.

— Кажись, утихает. Переломилась. — Хозяин гулко высморкался, достал с полки две черепичные чашки и поставил их на стол. Подняв глаза в угол, где под потолком висела закопченная икона, он перекрестил рот и проговорил: — Мне-то совсем чуток, а парню можно цельную, чтоб кровь разогнало. Водка, она любую простуду борет. — И, по-хозяйски глядя на старшину, добавил: — Не робей, парень, к болотному урочищу я слепма доведу. Правда, на дворе ни зги не видать, придется помаяться, но, что ж поделаешь, нужно итить, там народ мрет. Пустим вперед пару лошадей, дорогу проламывать. Сам поведу их, а по готовому следу можно итить и с мешками…

Старшина налил мне черепичную чашку доверху. В нее входило не меньше четвертинки. Остальную водку он вылил хозяину. Тот неторопливо достал откуда-то из-под лавки луковицу, разломил, ее пополам, окунул в солонку и, понюхав ржаной хлеб, расправил ребром ладони усы.

— Будем здоровы. За твою голову, старшина. — Водку старик выпил тремя крупными глотками. Выпил и покачал головой: — Пташечкой взвилась, матушка. — И, посмотрев на меня, подмигнул и снова покачал головой: — Чего косуришься? Опрокидывай и лезь на печь. Хорошенько кости пpoгрей, а то, — как доживешь до моих лет, отрыгнутся тебе эти три денька.

Долго, кажется целую вечность, я цедил сквозь зубы водку. Но осилил все-таки до дна. Когда делал последние глотки, то чувствовал, как по всему телу расплывается горячая хмельная волна. Много есть не дали — боялись, что с голодухи объемся. Захмелел быстро. Ни па что не обращал внимания, жадно жевал хлеб с тушенкой. Смутно замечал, как старшина и солдаты проворно трясли в руках какие-то пустые мешки, о чем-то переговаривались со стариком, потом все ушли…

Проспал я почти сутки. К вечеру второго дня разбудила хозяйка. Подергав меня за ногу, она простуженным голосом проговорила:

— Эй, Аника-воин, вставай!.. Проспишь все царство небесное.

Как только старуха умолкала и переставала трясти меня за ногу, я чувствовал, что снова лечу в какую-то пуховую уютную и теплую пропасть, где меня кружат, кружат, кружат… А через несколько минут, за которые мне успел присниться сон, старуха снова, на этот раз сильнее, тащила меня за ногу и с напускной сердитостью приговаривала:

— А ну, разлюбезный, вставай! Тоже мне: мы вячкие, ребята хвачкие…

Последние слова как-то сразу прогнали сонную одурь. Я проснулся окончательно. Голова была тяжелая, во рту ощущался противный водочный перегар. Правый бок и бедро саднили — обжег о голые кирпичи печки, в которой утром пекли хлеб. Свесил ноги с печки и никак не могу понять: что сейчас на дворе — утро или день. Сколько спал — не могу сообразить. Темные стрелки настенных ходиков, на длинной цепочке которых к зеленой еловой шишке был подвешен ржавый замок, показывали пять часов. Только теперь понял, что проспал почти сутки.

С похмелья побаливала голова. Встал, обулся, вышел во двор. На улице стояла такая тишина, что первую минуту усомнился: не сон ли это продолжается. Катившееся за селом солнце обливало снежную равнину мягким багрянцем. Изба, где располагался старшина с двумя солдатами, была крайняя в деревне. За огородами шла равнина. А там, в восьми километрах, на опушке леса остались свои. Как они там? Живы ли?

Забравшись на сеновал, я из-под ладони стал всматриваться в сторону, откуда приполз вчера вечером. Черным копошащимся пунктиром обозначалась дорога, на которой здесь и там солдаты отрывали из-под снега занесенные машины. В одной из этих машин, наверное, нашли свой последний приют начпрод дивизиона старший лейтенант Ветошкин, шофер Малеев и солдат Вахрушев. Ветошкин слыл в дивизионе бесстрашным офицером и готов был пойти на все, спасая оставшийся без продовольствия дивизион. Машину он не мог бросить. Люди с его характером или доходят до цели, или гибнут в пути. Такие с полдороги не возвращаются.

Спустился с сеновала и заглянул в хлев. В нем лежали две овцы. Просунув морды в кормушку, они выбирали остатки сена. На соломенной подстилке, прядая чуткими ушами, лежал годовалый жеребенок. Я подошел к нему, и он трепетно вскочил на свои тонкие, стройные ноги. В кармане у меня лежал кусок хлеба. Я достал его и протянул жеребенку. Он ткнулся мордочкой в ладонь, обнюхал хлеб, но есть не стал. «Сосунок еще», — подумал я и обнял теплую шею жеребенка. Или нервы стали сдавать, или что-то колыхнулось в душе, но я почувствовал, как на глазах моих навертываются слезы, как прыгают мои губы, и я шепчу: «Спаситель… Если б не ты…»

Под вечер в деревню вернулись старик, старшина и двое солдат. По их лицам я понял, что радоваться нечему.

— Ну как? — был мой первый вопрос.

— Все в порядке, приказ командира дивизиона выполнен, продукты доставлены в четыре часа утра. Чуть не заблудились.

— А где же наша машина с продуктами?

Старшина отвернулся и ничего не сказал.

— Померзли все, — ответил за него круглолицый безусый солдат, выговаривая по-ивановски на «о». — Замело до самой маковки, насилу отрыли.

Дочь хозяина, которая стояла у печки и делала вид, что хлопочет над чугунами, вдруг выпрямилась и строго посмотрела на солдата.

— А как Вася? — спросила она дрогнувшим голосом.

Солдат нахмурился.

— Тоже… Прямо в кабине замерз.

Лицо девушки как-то сразу побледнело, из рук ее выпала мокрая тряпка. В первую минуту она еще не вполне осознавала, что случилось. Потом схватила с гвоздя шубейку, накинула ее на плечи и, пряча глаза, выбежала из избы.

Молчание было тягостным, холодным. Хозяйка всхлипнула и поднесла к глазам передник.

— Он звал ее к себе, на Алтай… Говорил, как только кончится война — так сразу приедет за ней и увезет к себе на родину… А уж как по сердцу пришлись друг другу!.. Две недели всего у нас стоял, а стали как родные голубки.

Я не знал, о каком Васе идет речь. Но тут сразу вспомнил солдата, замерзшего в кабине, и спросил:

— В чем он одет?

— В фуфайке…

— А на шапке, вот здесь, есть подпалинка?

Хозяйка кивнула головой и скова спрятала лицо в передник.

— Не заметили звездочку на шапке?.. С трещинкой?

— Он… Он… — сквозь всхлипы ответила хозяйка и, вытерев слезы, подошла к печке.

И снова немое молчание сковало избу.

— Как в дивизионе? — спросил я у старшины, со страхом дожидаясь ответа.

— Там тоже трое снято с довольствия.

— Что-о-о-о?

— Вечером будут хоронить. Роют братскую могилу. Некоторые пообморозились, в госпиталь отвезли.

Дрожащими пальцами с трудом мне удалось свернуть папироску.

— Пехоте досталось еще больше!.. — покачал головой круглолицый солдат с ивановским говорком. — Ужасть одна! Старик говорил, за семьдесят пять лет такой страсти не видал, чтоб в марте месяце так мело.

Тяжело потерять в бою даже неизвестного, только что прибывшего в твой взвод солдата-новичка. Еще горше расстаться с тем, кто уже не раз ходил с тобой в бой и делился последней щепоткой махорки. И очень больно бывает, так больно, что хочется припасть к земле и, чтоб никто не видел, вдоволь нарыдаться, когда теряешь друга, с кем ходил не раз па смерть.

О Загороднюке я спрашивать боялся.

— А Лука?

Старшина махнул рукой:

— Этому что!.. Его можно целый год на Северном полюсе в одних трусах держать и никаким морозом не пробьешь. Сразу, как только раздали продукты, умял всухомятку полкило сухарей и банку тушенки.

И, не испытывая себя больше терпением и выдержкой, я спросил в упор:

— А Загороднюк? Как Загороднюк?

— Он… — Старшина помедлил. И это минутное промедление мне резануло сердце. «Ну, скорей же, не молчи!.. Руби сразу!..» — Этого, может, спасут. Но положение серьезное. Обморозил обе ноги.

Представив себе высокого двадцатидвухлетнего красивого Загороднюка безногим, я почувствовал, как мне тяжело стало дышать. В избе как-то сразу стало душно, тесно.

— Где он?

— Отправили в госпиталь.

Я вышел во двор. На улице сгущались вечерние сумерки. Где-то далеко впереди слышалась артиллерийская канонада. Это били наши пушки. Наступление продолжалось.

Все это было давно. И, может быть, не вспомнил бы я эти страшные метельные ночи на 1-м Белорусском фронте, если бы не случай. Недавно, пересекая шумную улицу, я случайно бросил взгляд на безногого человека, сидевшего за рулем в инвалидной коляске. Лицо мне показалось таким знакомым, что я невольно остановился и, вглядываясь в суровее лицо инвалида, спрашивал себя: «Где?.. Где я видел его?.. Ну где?..» Но глазок светофора вспыхнул зеленым, и трехколесная тележка вместе с потоком больших и быстрых машин двинулась по широкому асфальтированному шоссе.

ДВЕ ВСТРЕЧИ

Светлой памяти павших при штурме Кенигсберга

Тринадцать лет прошло с тех пор, когда бывший матрос Тихоокеанского флота Иван Сибирцев, родом из села на Иртыше, был переброшен с востока на Западный фронт.

Месячную подготовку посчастливилось проходить в Москве: из моряков ускоренным темпом готовили гвардейских минометчиков. Фронт, как прожорливый удав, глотал эшелон за эшелоном самый цвет поколения. В тылу оставались женщины да старики с подростками, если не считать больных и тех, кого нельзя было заменить — бронь.

Это было в сорок третьем году. Москва Сибирцеву тогда казалась совсем не такой, какой она выглядела сейчас. Все, что осталось в его памяти от столицы военных лет, — это старые Октябрьские казармы с тремя рядами нар, пыльное, неметеное шоссе, по которому каждый день их строем водили на полигон заниматься, да под навесом летняя столовая, где они ели стоя.

Особенно отчетливо врезалась в память мостовая, камни которой веером расходились от центра к обочинам. Один раз в десять дней долго-долго брели они поротно по этой мостовой, спускающейся под уклон. Там, где каменный узорчатый рисунок под ногами обрывался, роты останавливались. В угловом приземистом здании, с плавающими лебедями из керамических плиток над входом, помещались бани. Сибирцев и сейчас ясно представлял себе белых лубочных лебедей на голубом фоне, но названием улицы, где находились бани, тогда не поинтересовался, а сейчас жалел об этом.

В этих банях им отводили 40 минут на все: на раздевание, мытье, одевание…

Помнил он также кладбище со старинными мраморными и гранитными памятниками, но название его забыл. От всего кладбища, где они раза три занимались уставом гарнизонной службы, в памяти остался один только памятник: большой серый камень на могиле Сергея Есенина. Кладбище было на полпути между казармами и банями.

Сибирцеву хотелось посмотреть эти места снова, пройти по ним еще разок, но теперь уже не в строю, обливаясь потом, а свободно, так, чтобы не хрустела на зубах пыль и сзади не наступали на пятки.

«Шоссе… Как же оно называется?..» Сибирцев несколько раз твердил про себя слово «шоссе», точно от этого неожиданно воскреснет в памяти его название.

Тогда, в сорок третьем, Сибирцеву было двадцать лет. Сейчас уже тридцать три. Может быть, поэтому, чтобы хоть на часок почувствовать себя двадцатилетним, ему так хотелось пройти по местам, где прошагала в кирзовых сапогах его юность.

Но это он сделает завтра. Сегодня Сибирцев решил сходить в парк культуры имени Горького, где пришлось ему побывать в сорок третьем по увольнительной.

…Вот наконец и парк. Этих громадных ворот при входе, кажется, не было в войну. А может быть, он тогда не заметил их, занятый тем, чтобы не прозевать офицера? За неотдачу приветствия в те годы в Москве спрашивали строго: можно было оказаться в комендатуре и позаниматься там два-три часа строевой подготовкой.

От Москвы-реки тянуло свежим холодком, пахло сырыми новыми досками. Усыпанная толченым кирпичом широкая дорожка упиралась в гигантский пересохший фонтан, который со своими до белизны сухими алебастровыми лягушками, неподвижно застывшими па круглой каменной стенке, походил на вымерший древний город.

Сибирцева потянуло туда, где железобетонные конструкции кончались и начинались кусты сирени и акации, где виднелись светло-зеленые валы липовой аллеи.

Оттуда доносилась музыка, там начиналось то самое, что так неизгладимо врезалось в память тринадцать лет назад: качели, карусели, силомеры… Он тогда израсходовал последнюю пятерку, тщетно пытаясь добить на силомере стрелку до деления 100.

Подскакивая до 90, стрелка на мгновение замирала и бессильно и вяло падала назад — па деревянную площадку.

Такой нее силомер стоит здесь и сейчас. Сибирцев подошел к нему. «А что, если стукнуть? Может быть, добью до 100?..»

Он заплатил за четыре удара, вошел в ограду, засучил рукава, поплевал на ладони и взял в руки здоровенную, в полпуда весом, деревянную кувалду. Размахнувшись, ударил. Над головой зазвенел звонок — 100!!! Любопытная публика, преимущественно из рабочих, наградила удар вздохом похвалы.

— Ого!..

— Вот это ударчик!

— А ну еще, сынок, я заплачу… — прошамкал рядом какой-то старичок.

Три остальных удара были такими же свинцово-полновесными, как и первый. Как только кувалда падала на наковальню, стрелка стремительно взлетала вверх по желобу шкалы и металлически цокала о предельную планку силомера.

Из ограды Сибирцев вышел, сопровождаемый десятками взглядов, одобрительно мерявших его с ног до головы. Сразу не ушел. Хотелось посмотреть, как бьют другие. Так простоял он минут пятнадцать. Крякая, махали кувалдой здоровенные молодые парни, пробовали свою силу и пожилые, но никто не добивал до 100. Сибирцев уже решил уйти, как вдруг внимание его привлек молодой, среднего роста мужчина, одетый в серый костюм заграничного покроя. Ботинки и галстук на нем были также не отечественного производства. Войдя в ограду, он подошел к контролерше и подал билет.

— Иностранец! — бросил из толпы высокий узкоплечий парень в выцветшей тенниске и здесь же, приседая и озираясь, несколько раз кашлянул в кулак, как бы стараясь заглушить непрошено сорвавшееся с языка соображение. Его реплика погасила галдеж насторожившейся публики.

Бил иностранец по-кузнечному, с оттяжкой. После двух ударов, которые подбрасывали стрелку до рекордной черты, кто-то из толпы заметил:

— Ишь ты, иностранец, а бьет по-нашему!..

— Сразу видно, что приходилось костыли загонять в шпалы, — поддакнул хрипловатым голосом мужчина в форменной железнодорожной фуражке.

Иностранец повернул голову в сторону, откуда только что хрипловато пробасили. Добродушно сверкнул белым оскалом ровных зубов и, поплевав на ладони, круто размахнулся кувалдой. Публика одобрительно и приглушенно ахнула. Снова 100!..

Всматриваясь в иностранца, Сибирцев обратил внимание на две крупные, кипенно-белые пряди седых волос, которые в густой и черной, отливающей зеленоватым отблеском шевелюре походили на два белых куриных пера, случайно занесенных в банку с остывающим гудроном. Стерженьки перьев потонули в вязкой черноте, а пушистые белоснежные венчики, прилипшие к гудрону, еще сильнее подчеркивали цветовой контраст.

«Где ж я видел его? Где?..» — Сибирцев силился вспомнить эту редкую примету и не мог.

Иностранец вышел из загородки и, чувствуя на себе любопытные взгляды притихшей толпы, направился к центральной аллее. Следом за ним двинулся Сибирцев. Им овладело неотступное желание вспомнить: где же видел он этого человека? Все прожитые годы то смутными, то ослепительно яркими кадрами мелькали в его памяти с сонмом лиц, вереницей городов и сел…

Сибирцев закрыл глаза. Ему вспомнились военные годы. Несколько шагов он шел с полузакрытыми глазами. И вдруг в сознании его яркой вспышкой промелькнуло лицо на фоне разбитой стены, на отщепленных дранках которой висели куски штукатурки.

«Стоп!.. Неужели это он? Не может быть!.. У того, кажется, глаза были разноцветные, один карий, другой вроде серый».

Обогнав иностранца, Сибирцев круто повернулся и, делая вид, что прикуривает (встал спиной к ветру), заглянул ему прямо в глаза. «Он!.. Таких повторений не может быть в целом мире».

На этот пристальный взгляд в упор мужчина в сером костюме не обратил внимания. Свернув с аллеи, он толкнул решетчатую деревянную калитку летнего ресторана и, пройдя мимо свободных столов, сел за маленький крайний столик под парусиновым грибком. Рядом и напротив были свободные места.

«Будь что будет!» — решил про себя Сибирцев и, миновав несколько столов со свободными местами, остановился у стола, за которым сидел иностранец.

— Разрешите?

— Пожалуйста. — В голосе незнакомца Сибирцев уловил типичный акцент европейца. Он сел напротив загадочного гражданина и, еще раз встретившись с ним взглядом, пришел к твердому убеждению: «Он!»

Иностранец заказал пиво и соленые сухарики. Заказал пиво с сухариками и Сибирцев. Он решил дальше не тянуть. Кашлянул в кулак, улыбнулся и, глядя в глаза соседу, сидевшему напротив, спросил:

— Извините, пожалуйста, но ваше лицо мне очень знакомо. Не кажется ли вам, что мы с вами где-то встречались? И причем в обстоятельствах весьма сложных?

— Мы?.. С вами?.. — В разноцветных глазах незнакомца отразилось удивление и желание найти хотя бы единственную знакомую черточку в лице собеседника. Он долго смотрел на Сибирцева и не находил этой черточки. Перед ним было типичное худощавое и слегка курносое лицо русского человека с серыми глазами и добродушным рисунком припухлых губ. Такие лица в России встречаются на каждом шагу.

После некоторого молчания незнакомец виновато пожал плечами и с тем же, свойственным только европейцам, акцентом ответил:

— Не могу припомнить.

— Вы немец? — мягко спросил Сибирцев.

— Да.

Официантка принесла пиво и сухарики. Начатый разговор оборвался.

После паузы, в течение которой собеседники почувствовали неловкость, Сибирцев сказал:

— Вы хорошо говорите по-русски.

— Да, — ответил собеседник, пока еще не дотрагиваясь до пива. — Кажется, неплохо.

— Если вам будет интересно, я коротенько напомню нашу первую встречу, — тоном подчеркнутой вежливости, с какой, как правило, разговаривают с иностранцами, обратился Сибирцев к смутившемуся соседу.

— Очень интересно… — оживился немец, не спуская разноцветных глаз с Сибирцева.

— Вы как здесь, в Москве, в гостях или… постоянно живете? — спросил Сибирцев и тут же почувствовал неловкость от вопроса в лоб.

— По туристической путевке. Нас приехало из Восточной Германии более ста человек, — ответил немец и ждал очередного вопроса.

Теперь Сибирцев уже не сомневался: «Он!..» Вспомнился и голос, мягкий, грудной, приятный.

— При первой встрече нам не удалось как следует познакомиться: не позволила обстановка. — Сибирцев размочил в пиве сухарик и, подождав, пока то же самое сделает сосед, спросил: — Как ваше имя?

— Отто.

— А меня зовут Иваном Сибирцевым.

— Очень приятно, — поборов минутную растерянность, ответил немец. — Так, кажется, говорят русские при знакомстве.

— Совершенно верно, — улыбнулся Сибирцев, мысленно подыскивая подходящие слова, с которых лучше всего начать рисовать не совсем обычную картину их первой встречи.

Он отпил из толстой пивной кружки несколько глотков, поставил ее и, время от времени останавливаясь, чтобы вспомнить подробности прошлого, начал рассказ:

— Это было давно, в сорок пятом году, в апреле месяце. Войска 1-го и 2-го Белорусских фронтов дрались где-то уже на подступах к Берлину. Наш 3-й Белорусский штурмовал Кенигсберг. Этих боев я не забуду вовек. От Волги самой шел, а такого пекла не видал. Как сейчас, помню, артподготовка длилась полтора часа, дрожали земля и небо, захватывало дух… Началось это шестого апреля. Сам я хоть и артиллерист-минометчик, но здесь иногда приходилось поработать и как пехоте. Ничего не сделаешь — уличные бои. Иногда бывало и так, что в одном конце дома вы, а в другом — мы. Установку на второй этаж не затащишь, так мы ухитрялись пускать в вас своих «головастиков» прямо с подоконников через дорогу. Особенно жарко пришлось восьмого апреля. Полгорода уже заняли, а полгорода еще нужно было брать. Не припоминаете?

— Восьмого апреля? — спросил Отто, и его худые щеки словно обдало серым пеплом. — Это число… я помню…

— Еще бы не помнить, — едко ухмыльнулся Сибирцев.

И он принялся вспоминать подробности уличных боев восьмого апреля тысяча девятьсот сорок пятого года при штурме советскими войсками города Кенигсберга, который был сильнейшей германской крепостью — твердыней и важным стратегическим узлом немецко-фашистской обороны на Балтийском море.

— Передай командиру батареи, что осталась одна мина!.. Электропроводка вышла из строя! — кричал сержант Сибирцев солдату Фирсову, который, стоя на коленях посреди комнаты, стаскивал с себя загоревшуюся фуфайку. Пригибаясь так, чтобы не срезало пулеметной очередью из окон противоположного (через дорогу) дома, где засели немцы, Фирсов на четвереньках выполз в коридор из просторной — очевидно, когда-то здесь была гостиная, — в четыре окна комнаты с дорогой исковерканной мебелью. У самого крайнего окна справа дымился паркет, подожженный огненным хвостом только что выпущенной прямо с подоконника реактивной мины.

По-церковному пахло горящим воском и порохом. Сибирцев подполз к водопроводному крану и отвинтил его до отказа. Из крана пошла вода. Не успел он отнять от крана руку, как пулеметная очередь прошила пролет стены. Образуя пыльные дымчатые воронки, пули оставили на кирпичной стене четыре круглых отверстия. Где-то совсем близко, сотрясая воздух, ухала гаубица. От ее выстрелов дребезжали кое-где уцелевшие оконные стекла. Пулеметные очереди и винтовочные выстрелы то и дело заглушались звонкими, до боли в ушах, залпами 76-миллиметровых полковых пушек, соседство с которыми Сибирцев особенно не любил. То совсем близко, вроде под окнами, то где-то далеко рвались гранаты. И, словно мощные горные обвалы, долгие, с перекатами, приглушенные и зычные, время от времени доносились дальние раскаты бомбовых взрывов. Доносились оттуда, где еще билось сердце осажденного, но не сдающегося крепости-города. Это советские бомбардировщики, недавно пролетевшие над головой монотонно гудящей железной лавиной, сбросили свой очередной груз.

Большой четырехэтажный особняк вздрагивал мелкой дрожью человека, больного лихорадкой.

Наполнив до краев белую керамическую раковину, вода полилась стеклянными широкими ремнями на пол, стала подбираться к пляшущим огненным зайчикам на сухом, пропитанном воском паркете.

По коридору, устланному ковровой дорожкой, которую не успели увезти немцы, как утренний грибной туман, медленно клубился дым. Он наплывал на Сибирцева. Откуда-то из соседних комнат сквозь грохот и пальбу слышался остервенелый крик: «Гор-и-и-им!..»

Из щелей залитого водой паркета, недалеко от двери, выходящей в коридор, лопались пузырьки дыма — горел потолок нижнего этажа.

— Сгорим ведь, товарищ сержант, — жалобно проскулил молодой, только что прибывший на фронт солдат Елистратов и просяще посмотрел в глаза командиру. Он походил на большого ребенка-ползунка, мокрого и измазанного в саже по недогляду матери. Неперемазанными были только белки его глаз да лента зубов.

— Костя, сюда! Давай на заедку пошлем им!.. — прокричал сержант Елистратову и тут же ввернул такой трехступенчатый оборот, который нельзя «ни в сказке сказать, ни пером описать».

У окна в ребристом длинном ящике лежала последняя мина М-31, или, как ее звали солдаты, «головастик», хотя «головастик» этот весил без малого центнер.

Подняв одним рывком круглую чугунную голову мины на подоконник, Сибирцев и Елистратов, как по команде, рухнули на пол. Пули жикнули над головой, но с опозданием. Теперь сержант молил только об одном: не попала бы вражеская пуля во взрыватель. Если попадет — от них не останется и мокрого места. Он торопился: «Успеть бы, успеть!..» Нужно было прибить к полу заднюю часть ящика снаряда, подсоединить электропроводку и уползти в коридор или соседнюю комнату.

Молодой догадливый солдат Елистратов уже полз с молотком и двумя большими гвоздями в зубах.

Несколько ударов — и ящик был прибит к паркету.

— Тащи проводку! — стирая со лба грязным полуоторванным рукавом гимнастерки пот, приказал Сибирцев.

Он лежал на спине и снизу вверх, через деревянный подоконник, прибивал к нему ребра ящика мины, чтобы прочно зафиксировать ее положение. Он даже не заметил, как с проводкой в руках подполз Елистратов. А когда прибил, то крикнул:

— А теперь берегись, Костя! Глаза береги!.. Лучше ползи в самую дальнюю комнату!..

Солдат в дальнюю комнату не пополз. Обхватив голову руками, он ничком лег в углу коридора и замер, ожидая страшного.

Сибирцев отполз в коридор, закрыл глаза ладонью, крутнул взрывную машинку. Это была опасная затея, придуманная гвардейскими минометчиками во время уличных боев. Не один смельчак подпалил свою видавшую виды шинель от такой отчаянной стрельбы, не предусмотренной никакими артиллерийскими наставлениями и инструкциями. Сибирцев знал, на что он идет, но решил перехитрить сатанинскую силу гигантского огненного хвоста, который через секунду вырвется из ракетной трубы мины и затопит всю комнату.

Горячей воздушной волной Сибирцева бросило в угол.

В ушах стоял далекий колокольный звон. Прошло несколько секунд. Потянув ноздрями воздух, он почувствовал ядовитый запах гари. «Жив!» — была первая мысль. Глаза открывать боялся. А вдруг выжгло?.. Открыл… Пылал паркет па том месте, где только что была мина. Горело кресло из красного дерева, горело бюро, чадило зеленое сукно на письменном столе. Горели сухие обломки стульев… Вода по-прежнему лилась из белой керамической раковины, стекая широкими стеклянными ремнями, которые у самого пола обрывались прозрачными рваными лоскутами.

— Костя, Костя!..

Солдат Елистратов молчал, уткнувшись в угол. Сибирцев поднял его голову. Изо рта и носа струйкой бежала кровь. Взвалив на плечи Елистратова, Сибирцев на четвереньках выполз на лестничную площадку. Вгорячах он даже не заметил, что его собственный чуб изрядно опален.

Коридор был затоплен удушливым дымом. Хорошо, что огонь еще не добрался до черного хода.

Спускаясь с Елистратовым по лестнице, Сибирцев отчетливо слышал, как с верхнего этажа кто-то истошно кричал:

— Веревку!.. Киньте веревку!..

А внизу охрипший немолодой голос, стараясь перекричать пальбу, надрывался:

— По трубе!.. Давай по трубе! Она крепкая!..

Сибирцев догадался, что кто-то на верхнем этаже ищет спасения от огня. Шатаясь, он вынес потерявшего сознание Елистратова во двор, облил его голову позеленевшей водой из ржавой бочки и, когда тот начал приходить в себя, сдал его подоспевшему санитару. Кинулся в подвал, где хранились боеприпасы и оружие.

Батареи поредели. Санитары еле успевали уносить раненых и убитых. Мины кончились. Из шести человек расчета Сибирцева в строю оставалось четыре. Елистратова оглушило. Татарчонок Алим Мустафин обгорел, не успев отскочить от огненного хвоста подожженной на подоконнике мины.

Смелый был солдат Мустафин. Любимец расчета. Не раз приходилось Сибирцеву лежать с Алимом под вражескими снарядами, и всегда удивлялся его поведению, доходившему не то до наивной самоотреченности, не то до фатальной веры, что его не убьют. Были случаи, когда в самые опасные минуты — кругом рвались снаряды, горел от термитных осколков лес — каждый спасался кто как мог… а Алим выходил из окопа в полный рост, картинно вставал на бруствер и стоял так до тех пор, пока кто-нибудь из старших во взводе не втягивал его снова в траншею, награждая от всей души просоленной солдатской руганью, которая в окопах бывает крепка, как бийская махорка.

— Моя нищава не боимся!.. — говорил Алим, скатываясь в окоп и обнажая ровный ряд белых зубов.

Была еще одна странность у Алима: любил деньги и сахар. Копил скудный солдатский «оклад», чтобы после войны построить матери новую хату. А махорку менял на сахар.

Особенно неравнодушен был Алим к новым сотенным бумажкам. Бывало, завидит у кого сотенную — не отстанет до тех пор, пока не разменяет. За новую сторублевку готов был дать десять рублей лишних: только бы новенькая и хрустела.

А теперь нет Алима… Завернутого в плащ-палатку, его унесли санитары. Он обгорел так, что медицина была бессильна что-нибудь сделать. Умер, не мучаясь, даже не пришел в сознание. Во внутреннем потайном кармане гимнастерки, под мышкой, у него нашли около двух тысяч рублей, аккуратно завернутых в клеенчатый бумажник. Здесь же, в бумажнике, лежал вчетверо свернутый листок из клетчатой ученической тетради. Химическим карандашом на листке по-русски было написано: «Друзья! Если меня убьют, эта деньга отправить моей матери». Чуть ниже был адрес.

Когда санитары подобрали раненых, командир батареи, старший лейтенант Королев, получил приказ занять противоположный, через дорогу, квартал из трех полуисковерканных от бомбежки и артобстрела домов.

В одном из зданий, в среднем, засели фашисты.

Они упорно отстреливались из пулеметов, автоматов, бросали из окон гранаты. Из полуподвального окна дома стреляла малокалиберная пушка.

Особняк, из которого Сибирцев минут пятнадцать назад вынес на себе солдата Елистратова, горел. Из его окон вырывались рыжие языки пламени, валил клубами белый, с густой прозеленью дым. Соседний дом был разрушен. Вместо него дыбились красные развалины кирпичных стен да чернели скрюченные железные балки; вокруг были видны серые кучи штукатурки, осколки белого и голубого кафеля…

Со своим расчетом Сибирцев получил задание ворваться в противоположный дом с левого крыла, подавить в полуподвале пушку и переходить на верхние этажи, где укрепились немцы. С гранатами за поясом, с автоматом на груди, он и трое солдат, пригибаясь и стараясь слиться с кирпичными развалинами, короткими перебежками продвигались к трехэтажному дому с островерхой железной крышей.

Не переставая, слева и справа ухали свои — полковые и дивизионные — пушки, где-то сзади басовито надрывалась гаубица и, как крупный дождь о железную крышу, горохом рассыпались винтовочные и пулеметные выстрелы.

Измотанная непрерывными двухдневными боями (а они не прекращались и ночью), пехота выдыхалась. Ее ряды пополняли артиллеристы, минометчики. Враг отступал, но с боями, защищался из последних сил, дрался за каждый квартал, за каждый дом.

Вот он и последний рубеж: кирпичная груда развалившейся стены. Впереди — исковерканное воронками шоссе. Оно не широкое, всего метров десять. Гудронные панели улицы не шире трех метров. Итак, шестнадцать метров, шестнадцать шагов, и там уже зияют черными четырехугольными пастями подъезды серого дома.

— Товарищ командир, я тоже… — услышал Сибирцев за своей спиной приглушенный слабый голос. Повернувшись, увидел солдата Елистратова. Он был бледный. От правого уголка рта до подбородка темнела запекшаяся струйка крови.

— Ты почему здесь?! — сжав кулаки, зло крикнул па него Сибирцев.

— Убег, товарищ сержант… Очухался… — виновато оправдывался Елистратов, а сам все пригибался, чтоб не попасть в полосу обстрела.

— Ну, черт с тобой, давай! — Сибирцев махнул рукой. — Будем брать вот этот дом. Видишь? Нужно заткнуть хайло вон той сволочуге в полуподвале и очистить этажи. Понял?

— Понял, товарищ сержант!..

Выждав момент, когда синеватые дымки выстрелов стали реже попыхивать в окнах серого дома, Сибирцев расправив ремень на гимнастерке, поправил обгоревшую сзади пилотку и весь подобрался, сжался, точно стальная пружина, готовая каждую минуту с силой распрямиться.

— А ну, братцы, последний бросок! — не скомандовал, а, скорее, пронзительно взвизгнул Сибирцев и, с гранатой в правой руке, придерживая автомат левой, пригнувшись, кинулся через шоссе.

Всего шестнадцать шагов!.. А сколько мыслей в эти секунды пронеслось через человеческий мозг, толкнувший солдата на смертельный бросок.

Не добежав двух шагов до входа в дом, Сибирцев швырнул в подъезд гранату и отскочил в сторону, чтобы не попасть под ее осколки. А через две секунды, как только граната в подъезде разорвалась, разрезая очередью автомата воздух пустынного подъезда, Сибирцев ворвался в вестибюль. Следом за ним в вестибюль вбежали три его солдата. Четвертый, Елистратов, прошитый пулеметной очередью, растянулся во весь рост, выбросил вперед руки и остался лежать посреди шоссе.

Только через полчаса, когда бой несколько утих, Сибирцев догадался, почему замолчала в полуподвале пушка и почему в предсмертной судороге корчились на полу у ящиков со снарядами два немца. Приотстав, Елистратов свернул чуть правее и с ходу метнул две гранаты в полуподвальное окно. Попал точно в окно, но не успел укрыться от пулеметной очереди с первого этажа.

Очистив от фашистов подвал, все четверо кинулись на первый этаж, где стоял пулемет противника.

Посреди длинного коридора (раньше здесь, очевидно, было служебное помещение) расчет Сибирцева встретился с расчетом старшины Афонина.

Из шести человек у Афонина осталось вместе с ним трое. «Семеро русских, прошедших от Волги почти до самого Берлина, — это что-то значит», — подумал Сибирцев и прикладом со всего размаху ударил в дверь. Но дверь не поддалась. Забаррикадировавшись, немцы засели на первом этаже, в большом зале. Сдаваться не хотели.

Знавший немного из школьных учебников по-немецки, Сибирцев сложил ладони рупором и крикнул, чтобы сдавались. На несколько секунд в доме застыла тишина. Потом из соседней двери (а она, как оказалось потом, тоже вела в зал) с поднятыми вверх руками вышел высокий, заросший серой щетиной немец. Не успел он сделать и двух шагов в коридор, как тут же рухнул, подкошенный автоматной очередью в спину. Убили свои.

— Не сдаются, сволочи! — выругался Сибирцев и, багровея от ярости, кинулся вперед, к двери. Он распахнул ее и метнул в зал гранату. Выждав взрыв, с автоматной очередью заскочил в зал. Зал был пуст. «Куда же они делись?» — успел подумать Сибирцев, как вдруг увидел: из соседней, смежной комнаты прямо на него летела немецкая, с длинной ручкой, граната. Вот она уже ударилась о паркет, подпрыгнула и покатилась к ногам Сибирцева.

Спас солдатский инстинкт, который на войне часто бывает необходимее спокойных и неторопливых размышлений.

Метнувшись за колонну, Сибирцев замер. Успел… Граната разорвалась в каких-то пяти метрах от него. Солдата из расчета Афонина ранило в плечо.

Из комнаты, у входа в которую лежал убитый своими же немец, вышли четыре человека с поднятыми руками и без оружия.

Считая, что комната, из которой только что вышли четыре сдавшихся в плен немца, пустая, Сибирцев осторожно направился было в нее, как вдруг остановился точно вкопанный, готовый в любое мгновение нажать на спусковой крючок автомата.

— Эс лебе фатерлянд!.. — гулко донеслось из пустынной комнаты впереди. Сказано было по-немецки, но все поняли значение сказанного. Этот гитлеровский, фашистский лозунг русские солдаты знали.

Тот, кто произнес этот клич, был молодой широкогрудый немец. В плен сдаваться не хотел. Израсходовав последние гранаты и патроны, одну пулю он оставил для себя.

В ту самую минуту, когда в комнату ворвался со своими солдатами Сибирцев, немец, повернувшись спиной к вошедшим, что-то быстро писал на клочке бумаги, прижав его левой рукой к стене. Заслышав за спиной шаги, он, не поворачиваясь, быстро вскинул автомат и приложил дуло к виску. Он застрелился бы, если б не солдат из расчета Афонина, который метким одиночным выстрелом вышиб из его рук автомат.

Выкрикнув еще что-то, чего никто не понял, немец распрямился в полный рост и, сделав два шага вперед, ткнулся грудью в дуло автомата солдата Фирсова. Но тот не выстрелил.

Пленному связали руки его же собственным брючным ремнем и увели вниз. Связывая немцу руки, Сибирцев встретился с ним взглядом и удивился: один глаз карий, другой — серый. Такое разноглазие он встречал впервые. Даже не слышал, что в природе может быть такое.

А когда пленный, тряхнув головой, уронил пилотку, Сибирцеву бросились в глаза в его черной густой шевелюре две белые, как снег, пряди волос. Приметы неповторимые.

Больше в сером трехэтажном доме никого не было. Квартал был занят, но впереди были еще такие же кварталы, с такими же серыми каменными домами, из окон которых смотрела смерть.

За первый день штурма крепости советские войска очистили от врага пятнадцать населенных пунктов, прилегающих к Кенигсбергу, и, ворвавшись в город, заняли более сотни кварталов, перерезали железную дорогу Кенигсберг — Пиллау, отрубив тем самым гарнизон крепости от побережья.

Второй день штурма еще сильнее замкнул железный обруч советских войск на горле внутренней линии обороны крепости: было занято сто тридцать кварталов. Восьмого апреля уличные бои разгорелись с невиданным ожесточением. Осажденная фашистская цитадель предпринимала все, чтобы вырваться из смертоносного кольца, но все было напрасно — уже с самого утра девятого апреля, видя полный крах, немцы стали сдаваться в плен целыми подразделениями.

Вечером того же дня гарнизон крепости во главе с генералом Ляшем капитулировал полностью. А десятого апреля пылающий в огне Кенигсберг был уже тылом.

Войска 3-го Белорусского фронта приступили к выполнению новых боевых задач: одни форсированным маршем отправились в глубь Германии, другие готовились к отправке на Дальний Восток.

Гвардейская минометно-артиллерийская бригада, в которой воевал Сибирцев, остановилась на временный отдых, чтобы пополниться людьми и новыми (вместо выбывших из строя) — боевыми машинами.

На третий день после того, как был взят город, Сибирцеву со своей батареей пришлось нести караульную службу при пересыльном пункте военнопленных.

Проходя по коридору и заглядывая в камеры, в одной из них сержант встретил того самого молодого разноглазого немца с седыми прядями, с которым пришлось повозиться при взятии серого трехэтажного дома. Узнал Сибирцева и пленный.

Кроме разноглазого немца в камере находились еще пятеро военнопленных. Наслышавшись пропаганды о том, будто русские истязают пленных, все они, кто лежа на нарах, кто сидя прямо па полу, в ужасе ожидали своего последнего часа. Не унывал один только разноглазый солдат по имени Отто. Что-то напевая себе под нос, он танцевал посреди камеры. Его раненая перевязанная рука висела на косынке. Минут десять следил Сибирцев через глазок двери за танцующим немцем, но тот не подавал и признака, что когда-нибудь остановится.

— Он случайно не спятил? — спросил Сибирцев у часового.

— А кто его знает, я вот второй час достаиваю, а он все танцует. Как заступил — танцевал, так и сегодня кружится.

Сибирцев с недоверием посмотрел на часового: не шутит ли — и снова припал правым глазом к отверстию двери величиной с пятак.

Разноглазый немец, насвистывая, танцевал. Часовой с карабином наклонился почти к самому уху Сибирцева и, словно по секрету или боясь, чтоб не услышал танцующий, тихо сказал:

— Я сменил Пенкина из нашего взвода, так тот сказал, что он всю его смену танцевал. Не иначе как того… — Часовой посверлил указательным пальцем правый висок.

Когда подошло время обеда, разноглазый прекратил танец и с аппетитом съел почти полный котелок щей и полкотелка гречневой каши. После обеда докурил самокрутку (его угостил белобрысый часовой, несколько раз назвавший при этом недокуренную папиросу бычком: обучал по-русски) и спросил, что с ними будут делать: расстреляют или отправят в Сибирь?

— А ты знаешь, фриц, что такое Сибирь? — махая руками, вопросом на вопрос ответил часовой, по привычке называя всех немцев фрицами.

— Шахта… Кальт… Капут… — с трудом подбирая русские слова и мешая их наполовину с немецкими, сказал немец.

— Эх ты!.. Голова твоя садовая!.. — смачно выругался белобрысый солдат с бесцветными ресницами. — Я итъ сам из Сибири. Из-под Красноярска. Слыхал такой город?

— Город… да… город… — не понимая смысла сказанного, пробормотал разноглазый немец и продолжал глуповато смотреть в рот солдату.

— Так вот, фриц, живем мы там и не умираем. Правда, иногда бывает холодновато, до пятидесяти градусов доходит, но морозы там, понимаешь, мороз по-нашему, а по-вашему кальт, так вот, говорю я, мороз там легкий, сухой, терпеть можно… Так что не бойся, если попадешь — не пожалеешь, не хуже вашего. Понял?

— Бычок… — проговорил пленный, считая, что по-русски просит закурить.

— Зачем бычок, закури целую. Мы не вы, не жалко, — резонно ответил часовой и, достав кисет, насыпал в ладонь немцу большую щепотку табаку. — Да поделись со своими, не будь жадюгой, тоже поди изголодались без курева.

Не успел белобрысый часовой докончить фразу, как к камере подошел дежурный офицер в сопровождении двух солдат с карабинами. На рукаве гимнастерки офицера была приколота красная повязка. В левой руке он держал лист бумаги. Это были списки пленных, которых после обеда готовили к отправке в глубокий тыл.

Часовой широко распахнул дверь камеры, и дежурный офицер, неотступно сопровождаемый двумя солдатами с карабинами, вошел в камеру. Через минуту все шестеро пленных молча по одному вышли в коридор и построились вдоль стены цепочкой. Первым из камеры вышел Отто. В коридоре терпко пахло застоявшейся сыростью, кислыми щами и хлоркой.

Провожая взглядом шестерку пленных, часовой вслух досадно проговорил:

— Эх ты, фрицюга, еж твою за ногу, в Сибирь не хошь… Да я бы сейчас туда на крыльях улетел, хоть на один денек, хоть одним глазком посмотреть…

…Все это всплыло в памяти Сибирцева за какие-то несколько минут, в течение которых он напомнил Отто об обстоятельствах их первой встречи в горящем осажденном Кенигсберге. И Отто вспомнил эту встречу. Но лица Сибирцева он не запомнил.

— Вы, русские, очень походите друг на друга. А к тому же бои были такие, что все вертелось и горело, как в аду.

— Да, мы, русские, очень похожи друг на друга. И в этом, пожалуй, наша сила. Может быть, поэтому-то мы и выдержали под Москвой, на Волге и под Кенигсбергом.

Солнце садилось. Его остывавшие лучи, скользнув по парусиновому грибку над столиком, рисовали на желтой песчаной дорожке пирамиду с удлиняющейся вершиной. Все столики ресторана были заняты. У калитки толпилась очередь. Ветерок с Москвы-реки свежел. Вечер обещал быть прохладным.

…Потягивая из кружки пиво, теперь рассказывал Отто:

— С Кенигсбергского пересыльного пункта нас отправили на Украину, в Горловку. Это у вас, в Донбассе. Ехать пришлось долго. По ночам там небо бывает особенно синее, а звезды такие большие, что мне иногда казалось: Украина в несколько раз ближе к звездам, чем мой далекий Гамбург.

Правда, пыли много в городе, но это, наверное, участь всякого городка, где близко шахты. Больше четырех лет я работал на шахтах. Был крепильщиком, откатчиком, забойщиком… Зарабатывал неплохо, питание было хорошее… Вот там-то мы, — Отто улыбнулся и постучал ногтем указательного пальца о пивную кружку, — там-то, в Донбассе, мы научились по-русски понимать вот эту штуку. Хороший народ шахтеры.

— А потом? — спросил Сибирцев, подставляя Отто новую, только что принесенную официантом кружку пива и соленые сухарики. О чем-то задумавшись, Отто некоторое время молчал.

— Потом я был репатриирован на родину. Вернулся в свой Гамбург. Летел как на крыльях. А когда прилетел — вот тут-то все и началось!

— Началось? Вы это сказали таким тоном, будто на родине вас плохо встретили.

— Встретили меня хорошо, — вяло проговорил Отто, грустно наблюдая, как в кружке лопаются мелкие пузырьки пены, и разминая в пальцах сигарету. — Очень даже хорошо. У вас есть время? — Он поднял свои разноцветные глаза на Сибирцева. — Если хотите, я вам расскажу подробней, что меня привело теперь в Москву.

— Конечно, с удовольствием… — ответил Сибирцев, не зная, как можно еще выразить свой интерес к его дальнейшей судьбе.

Затянувшись сигаретой, Отто спокойно начал рассказ:

— Самое ужасное, что не известно вам, русским, и что страшной тенью ходит за плечами европейского рабочего, — это безработица. За полгода я исколесил весь левый берег Эльбы, толкался на все гамбургские верфи, молил работы у фабрикантов, любой работы!.. Проводил ночи у заводских ворот… И везде одно и то же: нет работы. А тут еще мать больна… — Отто закурил. — Как можно называть вас проще, по имени?

— Иваном, — ответил Сибирцев.

— Меня зовите Отто. У нас, у немцев, это имя так же распространено, как у вас, у русских, — Иван. — Отто умолк, словно приступая к тяжелой и нерадостной для него исповеди. — Представьте себе небольшую комнату с узким окном, с порыжевшей и вытертой мебелью. Эта комната мне казалась могильным склепом. В нее я, усталый и голодный, поздно вечером возвращался, чтобы еще острее почувствовать свое бессилие в мире, равнодушном к моему пустому желудку, безразличном к тому, что на моих глазах медленно умирает мать. Она пожила бы еще, ей еще можно было бы помочь, но не на что было покупать дорогие лекарства, приглашать докторов и вывозить на целебные курорты. Скулы матери с каждым днем заострялись, ее пепельно-серые губы всегда были плотно сжаты, а большие, немигающие глаза смотрели на меня с такой немой тоской, что мне хотелось плакать.

Всякий раз, когда она утром взглядом провожала меня и я наклонялся над ней, чтобы поцеловать ее в холодеющий лоб, она нежно говорила:

«Час добрый, сынок. Ступай, буду за тебя молиться».

Я пододвигал к ее изголовью чашку кофе, кусок хлеба и уходил из дому.

И вот однажды, помню, как сейчас, утро стояло звонкое, солнечное. На мостовой дрались воробьи. Я видел, как они разрывали острыми носами хлебную корку. И я позавидовал воробьям. Из распахнутых окон соседнего дома тянуло дурманящим запахом жареного мяса. Я глотал слюни и шагал вдоль улицы. Шагал бездумно, бесцельно, стараясь быстрей уйти от этих растворенных окон, откуда вырывалась сытость, остро била в ноздри и тошнотно кружила голову.

У одной из витрин, где были расклеены свежие объявления, я остановился. К этим витринам я подходил каждое утро и каждое утро отходил от них с каким-то озлобленным раздражением. Уходил и давал себе мысленно клятву, не тешиться пустой надеждой, что где-то кто-то меня ждет.

Когда я читал последнее объявление? о продаже породистой собаки со щенятами, вдруг почувствовал на своем правом плече чью-то тяжелую руку.

«Отто! Ты жив?!»

Я повернулся. На меня в упор смотрел человек, лицо которого мне показалось очень знакомым. Но сразу не узнал.

«Не узнаешь?» — спросил он.

Я обрадовался:

«Вальтер!.. Откуда?!»

Мы обнялись и расцеловались, как старые друзья. Мы были так рады, что не обращали внимания на любопытных прохожих, которые останавливались и наблюдали не совсем обычную уличную картинку Гамбурга, где чаще можно было встретить дерущихся и очень редко целующихся мужчин.

Лицо Вальтера светилось той искренней радостью, которую не вызовешь одной только вежливостью.

«Как ты живешь, старина? Где работаешь?» — спрашивал он меня и хлопал по плечу, как старого друга.

Упоминание о работе, очевидно, нагнало на мое лицо облако. На лице Вальтера после этого вопроса морщинки у сощуренных глаз стали короче, мельче. Потом улыбка его совсем погасла. Он смотрел мне в глаза виновато, словно готовился сообщить тяжелую и позорную новость.

«Я не работаю, — сказал я Вальтеру. — Вот уже полгода, как прибыл из русского плена и с утра до ночи шатаюсь по Гамбургу. Везде встречаю одно и то же: для тех, кто был в русском плену, работа в последнюю очередь. А ты, наверное, знаешь, что хвост этой очереди бесконечен».

«Это несправедливо! — возмутился Вальтер. — Не принимают на работу сержанта любимой дивизии фюрера!»

Только теперь Вальтер заметил, что я очень худ и бледен. Очевидно, глаза мои горели лихорадочным блеском голодного или больного человека. За семь лет, после того как мы виделись в последний раз, заметно постарел и Вальтер.

«Когда-то ты оспаривал звание чемпиона по танцам во всей Германии», — сказал мне Вальтер и ощупал мои ослабевшие бицепсы.

«Чтобы танцевать — нужно каждый день есть», — ответил я.

Вальтер все понял. Но он сделал вид, что не догадывается о том, что я голоден, — не хотел унижать старого друга. Он пригласил меня «поболтать» в более удобном месте — в ресторане, который находился в соседнем квартале. От этого предложения у меня чуть ли не забила слюна. Последний раз в ресторане я был до войны.

Денег Вальтер не жалел. Бифштекс по-гамбургски, черная икра, заливная рыба, кавказские соусы, коньяк, баварское пиво… — все это мне показалось сновидением наяву. Я ел много и жадно. Захмелел быстро.

В этот вечер я впервые за последние семь лет почувствовал себя человеком, для которого играла музыка, которому прислуживали официанты, швейцары с поклоном открывали двери…

Перед тем как рассчитаться с официантом, Вальтер положил свою выхоленную ладонь на мою огрубелую в русских шахтах руку и пристально посмотрел мне в глаза.

«Отто, ты хочешь работать?» — спросил он меня.

Что мог ответить на это человек, который вставал и ложился с мыслью о работе? Этот вопрос я принял за шутку.

«Ты думаешь, что я пью на деньги отца? — спросил Вальтер и очень близко наклонился ко мне. — Да, — говорил он мне, — мой отец фабрикант. У него капитал. Но я обхожусь на свои деньги. Не веришь?..»

Я молчал. Я ждал, когда Вальтер скажет самое главное, самое важное и значительное из всего того, что было им сказано за весь вечер. Но Вальтер загадочно молчал.

«Ты хочешь работать? Хочешь иметь много денег?» — снова спросил он. И тут я в лице Вальтера прочитал кое-что новое, чего раньше в нем никогда не было.

Я ответил, что хочу много работать и иметь хоть немного денег, что мне не на что даже покупать лекарства матери, а она умирает…

И тут я вспомнил мать. Я сидел в ресторане, а она, бедная, одна в сырой, холодной комнате… Лежит и ждет меня… На целый день я оставил ей на столе у кровати ломоть хлеба, кусок дешевого сыра и кружку кофе. Больше в доме никакой еды не было.

Я долго смотрел на Вальтера. Весь он был какой-то вылощенный, от лаковых ногтей до набриолиненных черных волос. Как и раньше, до войны, он их расчесывал с пробором. Он всегда походил на рождественского красавчика на немецких лубочных открытках…

— И что же вам предложил Вальтер? — спросил Сибирцев, видя, что его собеседнику эти воспоминания не очень приятны.

— Вальтер? — Отто вскинул голову, словно очнувшись от каких-то других, внезапно нахлынувших на него раздумий. — Вальтер спросил меня, хочу ли я быть настоящим мужчиной. Внешне он казался спокойным, но за этим видимым спокойствием я почувствовал скрытое опасение и недоверие.

Я с силой стиснул его белую руку. Это была молчаливая клятва держать язык за зубами.

«Только предупреждаю: для этого нужно рисковать», — сказал он.

На это я ему ответил, что был солдатом, и, кажется, неплохим солдатом.

«Ведь ты, как мне представляется, неплохо знаешь русский язык?» — спросил он меня.

Я напомнил ему, что более четырех лет пробыл в русском плену, работал рядом с русскими и свободно говорю по-русски.

И тут Вальтер предложил мне снова быть солдатом Великой Германии. Я подумал, что он шутит. Но он не шутил…

Отто замолк. Видно было, что ему трудно подходить к этой нелегкой части своего рассказа.

Затаив дыхание, Сибирцев внимательно слушал.

Отто на минуту закрыл глаза, прислушиваясь к звукам, плывущим со стороны Москвы-реки. Не донесенная до рта сигарета застыла на полпути, оставив в воздухе тоненькую синюю полоску.

— Думаю, вы понимаете, какую работу он мне предложил. И я, конечно, отказался.

Вальтер возмутился. Он рассчитывал на другое. Он не учел моего четырехлетнего пребывания в русском плену.

Я видел, как глаза его налились кровью.

Мне было неприятно видеть его озлобленное лицо.

Я сказал ему, что он не знает русских.

Он тут же ответил:

«Я знаю русских столько, сколько нужно знать людей для того, чтобы их ненавидеть и желать им погибели. Больше этого их знать я не желаю…»

Потом он долго говорил, а я молчал… И когда я дождался конца выспренних фраз и он несколько успокоился, я начал стыдить его, что он наивен, как те мальчики, которые с криком «Хайль Гитлер!» удобряли собой и без того плодородные поля России.

Мои мысли Вальтеру были не по душе. Он сказал, что нам нужно кончать эти сентиментальные придирки, что пора нам говорить как деловым людям, как настоящим немцам. Я ответил, что понял его. Но должен сразу же огорчить: это не моя работа.

Вальтер сделал вид, что не слышал моих слов. Он поспешно засуетился и позвал официанта. Щедро рассчитался, встал и, небрежно бросив на плечи пиджак, на прощание сказал, что ответ я могу сообщить послезавтра, в пятницу, за этим же столиком, в семь часов вечера. «Запомни наперед: по пятницам с семи часов этот столик всегда за мной».

Я не хотел вторичной встречи с Вальтером. Тем более что мое решение было твердое. Я почти загородил ему выход из ресторана. Соседние столики были пусты, и нас никто не мог слышать. Я ответил ему резко и грубо, что все обдумал, что мой ответ не изменится. Вредить русским исподтишка, подкрадываться к ним сзади, чтобы всадить нож в спину, это не моя работа.

Я думал, что в следующую минуту Вальтер ударит меня в лицо.

«А ты что, хочешь с ними встретиться в открытом бою? Как истинный немецкий рыцарь?» — процедил он сквозь зубы.

«Это счастье я уже испытал. И с меня хватит одного раза», — ответил я.

Вальтер посмотрел на часы и отстранил меня с ковровой дорожки.

«Итак, послезавтра в семь. Здесь же. Я буду ждать. У тебя есть время хорошенько подумать». Тут он слегка поклонился и изобразил на своем лице подобие улыбки. Но это была не улыбка, а оскал волка, готового к решающему прыжку на свою жертву. Он круто повернулся и вышел из ресторана. Следом за ним вышел я.

На улице моросил теплый дождь. Сытный обед и коньяк словно влили в мое тело большие, ждущие своего разворота силы… Снова вспомнилась мать, черствый ломоть хлеба и последняя чашка кофе на ее столике. Я открыл крышку именных часов — мне подарили их при взятии Смоленска — и прочитал на обратной стороне выгравированную надпись: «Отто Феллеру — за храбрость».

Стараясь навсегда запомнить эти четыре слова, я свернул в переулок, где в глубине двора, среди куч мусора и ящиков с кухонными отбросами, по-нищенски лепилась к глухой кирпичной стене сбитая из досок лавчонка старого скупщика ювелирных изделий.

Проверив механизм часов, хозяин лавки робко и настороженно посмотрел на меня из-под очков снизу вверх и объявил до смешного маленькую цену.

Я согласился, хотя отлично знал, что продаю часы за треть цены. Второй раз я заглядывал в лавку старого скупщика, и второй раз у меня при разговоре с ним возникало неодолимое желание наотмашь ударить его по лицу. Но, как и раньше, не сказав ни слова, я получил назначенную сумму и молча вышел во двор. Это были последние деньги, на которые с горем пополам можно было прожить еще неделю. Больше продавать было нечего. А матери кроме еды нужно каждый день покупать лекарства.

Отто снова замолк и выжидающе долго смотрел на Сибирцева, точно прикидывая, не надоел ли он ему своей исповедью.

— Я не утомил? — спросил он.

— Нет, нет, я очень внимательно слушаю вас, — горячо ответил Сибирцев и пододвинул Отто сигареты. — Курите.

Отто, не прикоснувшись к сигаретам, продолжал рассказывать:

— Деньги кончились через четыре дня. Их могло хватить еще на один день, но болезнь матери обострилась, и пришлось вызвать врача. Нечего было нести к старику скупщику, — Кончались и лекарства. А мать все чаще и чаще мучилась от глубоких приступов бронхиальной астмы. Иногда во время приступов лицо ее так багровело от удушья, что я закрывал глаза и беспомощно кусал губы, не в силах облегчить ее страдания. В такие минуты я думал, что пришел ее последний час и она, бедняжка, отмучилась. Но через некоторое время приступ постепенно ослабевал, и она, разбитая и обессиленная, тихо засыпала. И так каждый день… А в последние дни приступы участились.

«Лучше бы ей умереть, чем так мучиться… Ведь это не жизнь, а пытка…» — думал я и терзался от мысли, что я, сын своей матери, жду избавления ее от страданий.

Однажды вечером, это было в субботу, через неделю после той пятницы, в которую Вальтер назначил мне встречу в ресторане, я возвращался домой с вокзала. Усталый, голодный и, как всегда, с мрачными думами и опустошенной душой, я свернул в узкий переулок и хотел дворами пройти к своему дому.

Как сейчас, помню: не успел я пройти полутемную арку дома, как услышал за своей спиной чьи-то гулкие шаги и прерывистое дыхание. А в следующую минуту запыхавшийся незнакомец поравнялся со мной и заговорил так, как будто обращался к близкому или давно знакомому человеку. Он сказал, что Вальтер ждал меня в пятницу в «Шварцвальде» и очень рассердился. Вальтер не любит делать осечки в выборе друзей.

Незнакомец преградил мне дорогу и изучал меня взглядом. Он был высокий, узкоплечий и с непомерно продолговатым бледным лицом пропойцы или наркомана.

«Свое решение я высказал Вальтеру при нашей первой встрече», — ответил я незнакомцу и хотел выйти из-под арки, но незнакомец предупредительно поднял руку, давая мне знать, что разговор наш еще не окончен. Я все-таки отстранил его и вышел из-под арки. Шел и чувствовал, как на спине моей выступает холодный пот.

Я шагал быстро, не оглядываясь. И не только слышал, но и спиной чувствовал за собой шаги незнакомца. Он был от меня всего в каких-то трех-четырех метрах. Потом я услышал его надсадное дыхание и хрипловатый, глухой голос. Он говорил мне о том, что нехорошо быть таким непочтительным к людям, которые хотят мне помочь. Тем более если учесть мой плен… и трудности, связанные с этой графой в биографии.

Когда он заговорил о плене, я остановился. Только теперь я рассмотрел лицо этого неприятного типа: голубоватые мешки под его глазами напоминали цвет вылинявших обоев. Взгляд его был холодный, безразличный, мертвый. Люди с такими глазами вряд ли умеют улыбаться. Его тонкие, бескровные губы так плотно сжимались, когда он умолкал, что их почти не было видно, намечалась только кривая, как морщинка, полоса между губами. Заложив левую руку в карман брюк, а правую за борт пиджака, он походил на профессионального уголовника, который не брезгует ничем ради денег.

«При чем тут мой плен?» — спросил я.

«А вы что думаете, архивы гестапо и в самом деле погибли девятого мая?» — ответил незнакомец.

Я пока не понимал, на что он намекает, хотя уже чувствовал, что провокация начинается.

«А вы, я вижу, артист… — сказал он и, сощурив левый глаз, хрипловато захохотал. — Кончайте, однако, эту игру. Скажу вам прямо: ваша добровольная сдача в плен на Восточном фронте и саботаж зафиксированы документально и подтверждены свидетельскими показаниями».

Меня всего словно пронзило током. Я переспросил, не путает ли этот тип меня с кем-нибудь, но он, словно давно заученный ответ, отчеканил, что восьмого апреля сорок пятого года сержант Отто Феллер, воспользовавшись суматохой во время уличного боя в Кенигсберге, захватил важные штабные документы и перешел на сторону русских.

С минуту мы молча стояли друг против друга. Я чувствовал, как кровь приливает к моим вискам, как кулаки мои тяжелеют и весь я дрожу.

Удар был неожиданный и сильный. Таким ударом можно свалить и не такого хилого, как хвощ, и узкогрудого человека. Дрожа всем телом, я подскочил к растянувшемуся на асфальте под аркой провокатору и уже отвел было назад ногу в плотном ботинке, чтобы размозжить ему голову, но на полпути остановил ее: мне был до брезгливости жалок этот трусливо оскаливший кровоточащие зубы человек. Он шевелился в моих ногах, как полураздавленный червь.

Остановились двое прохожих. Кто-то крикнул полицейского. «Уходить!» — мелькнуло у меня в голове. Я заскочил в соседнюю арку и дворами скрылся в другом переулке, а через минуту уже спокойно вышагивал по многолюдной улице.

В полуторамиллионном Гамбурге уйти от полицейского не так-то трудно. А пешеходы в нем, как пешеходы во всех больших городах, всегда куда-нибудь торопятся.

В этот день я вернулся домой поздно. Когда я подошел к кровати матери, то увидел ее изменившееся лицо. Таким я его никогда не видел. Оно было по-монашески кротким и безропотно-блаженным, как будто за всю свою жизнь она впервые сбросила с груди холодную могильную плиту, под которой, задыхаясь, молила смерть, а смерть не приходила. Но вот она пришла…

Долго плакал я, стоя у изголовья матери. Я целовал ее холодный лоб, ее руки… Я был один. И чем дольше я плакал, тем острее чувствовал свою беспомощность и одиночество…

…В парке зажигались огни. Вечерний холодок, настоянный на запахах цветущего шиповника, плыл из-за ограды летнего ресторана. Диктор по радио уже в третий раз передавал о том, что потерялась шестилетняя девочка Инна, в розовом платьице и белых сандалиях. Мать ищет потерявшуюся девочку в дежурной комнате милиции парка.

Сибирцев вытащил из пачки последнюю сигарету и не торопясь размял ее. Все, о чем рассказывал ему Отто, как на экране, зримо проплывало перед ним. Он не видел Гамбурга, но он знал, что такое смерть матери. Он не заходил, голодный в ресторан «Шварцвальд», но он хлебнул в детстве голода неурожайных лет. И знал, что такое безоружным грудь в грудь стоять с человеком, у которого в кармане нож, а в голове одна мысль: «Сейчас пустить его в ход или повременить?»

— Рассказывать дальше? — спросил Отто и положил перед Сибирцевым новую пачку сигарет.

— Да. Я готов слушать вас весь вечер.

Разноцветные глаза Отто остановились на одной точке, и, словно вглядываясь в свое прошлое, он осторожно, чтобы памятью не ранить сердце, продолжал:

— Свое одиночество я переживал тяжело. Последний человек, который создавал в моих глазах видимость семьи, была мать, но и ее теперь нет. Когда она лежала в открытом гробу, я еще видел мать и испытывал чувство, будто мне снится страшный сон; сквозь это забытье я какими-то маленькими неуснувшими клетками мозга, моментными проблесками осознавал, что все это так, что это не сон, что нужно встряхнуться и как можно скорее окончательно проснуться, чтобы не видеть пепельно-серые губы матери и ее восковые, желтые руки, сложенные на груди.

И это чувство тяжелого сновидения, от которого я никак не мог освободиться, я испытывал даже в последние минуты, когда сырые комья глины ударили о сосновую крышку гроба. А через несколько минут на месте, где была яма, высился свежий бугор земли, на который был поставлен грубо сколоченный деревянный крест.

А когда прошло несколько часов, я поднимался уже по крутым ступеням моста через закованную в бетон Эльбу. Я уже ясно отдавал себе отчет, что мать умерла, что я остался один в целом мире. Один… Спешить некуда, заботиться не о ком. Лекарства покупать не нужно.

До самого вечера я бесцельно бродил по городу, подолгу стоял на перекрестках, ожидая, когда пройдет последняя машина. Иногда, задумавшись, стоял до тех пор, пока не хлынет новая волна машин и не перекроет переход. Это была бездомная, голодная пустота…

Я даже забыл, что со вчерашнего утра ничего не ел. Времени было девять часов. На столбах набережной Эльбы вспыхивали фонари, зажигались огни в домах. «Домой? Зачем? Кто там ждет?» Наступали часы, когда особенно остро ощущается одиночество. Если днем его можно еще утопить в мелочных хлопотах, в поисках работы и встречах со знакомыми, то вечером, когда зажигаются огни и семейные люди спешат разделить свои радости и неудачи в кругу родных и близких людей… Одинокие люди, тем более если у них пустые карманы, с затаенным страхом бредут в свои немытые четыре стены, пугаясь собственного одиночества.

Домой я не спешил. Мне было приятно стоять у каменных перил моста и ощущать, как дождевые капли падали на мою рубашку и холодком щекотали плечи. Внизу, облизывая языками волн бетонные берега, спокойно дышала укрощенная и приученная к немецкому порядку Эльба.

В дождевой измороси было что-то осеннее, зябкое, сиротливое… Я облокотился на перила моста, вглядывался вниз, где на витых волнах плясали огненные столбы, падающие от фонарей набережной. Чем дольше я смотрел на огненную дрожь реки, где струистые золотые гребни умирали так же неуловимо для глаза, как рождались, тем дальше уплывало из моего сознания щемящее чувство пустоты.

Так я стоял до тех пор, пока не почувствовал сильную боль в спине, чуть повыше левой лопатки.

И это ощущение чего-то горячего, пронизавшего насквозь все тело, было так знакомо, что в какие-то доли секунды мелькнула мысль, что я ранен, что мне угрожает опасность, что нужно защищаться… Но что это за опасность и как ее избежать — на этот вопрос мозг мой не успел ответить. Глухой удар по голове — я его слышал — отдался звоном в моих ушах. Я увидел, как в огненную пляску витых волн Эльбы вплелись радужные круги и разлетающиеся искры…

Отто энергично потирал пальцами лоб, словно вспоминал, что же было дальше.

— Меня спас старик рыбак, которому я свалился чуть ли не на самую голову. Он сматывал удочки и вдруг увидел, как перед самым его носом в воду грохнуло большое человеческое тело. Глубина реки в этом месте, на мое счастье, была не больше полутора метров. Я не успел даже нахлебаться воды, когда прибыл полицейский катер и меня с помощью водолаза подняли на борт.

Когда ко мне вернулось сознание, я не сразу догадался, что нахожусь в больнице. Только уже потом по бинтам да острому запаху лекарств и боли в спине я понял, где нахожусь и почему сюда попал. Вспомнились похороны матери, скитания по городу и любование Эльбой с моста… Последующие события память обрывала.

На третий день, когда спала температура и я почувствовал, что ко мне возвращаются силы, к моей койке подошла няня с огромным кульком.

«Это вам», — сказала она.

Я удивился.

«Наверное, родственники или друзья. Вот тут есть письмецо». — И она подала мне конверт.

Что-то словно захолонуло в моей груди. По телу волнами расплылась слабость. Сознаюсь: мне было страшно. «Неужели они знают, что я остался жив?» — была первая мысль.

Пока няня складывала в тумбочку фрукты, варенье и шоколад, я лежал не шевельнувшись. Я боялся открыть конверт с незнакомым круглым почерком.

В письме говорилось, я помню его почти дословно:

«Отто, мы очень огорчены, что ты угодил в больницу. Больше всех беспокоится «шеф». Скорее поправляйся и приходи. С приветом. Твой Вальтер».

Дни проходили тягуче и однообразно. Раны заживали медленно. Несколько раз (особенно после получения от Вальтера записок, в которых он ясно намекал, что меня уберут, если я не буду работать по заданию «шефа») открывалось кровохарканье — ножевая рана проходила через левое легкое.

Выздоровление меня пугало. Я знал, что, пока я в больнице, меня не подстерегает опасность, но, стоит мне только выписаться и не прийти в назначенную пятницу в «Шварцвальд», меня может ожидать участь того дня, в который я похоронил мать. «Уберут… Зарежут или отравят…» — все тверже приходил я к убеждению и искал выхода…

В одну из пятниц конца октября на свидание ко мне пришел Вальтер. Это была первая встреча после того, как мы два месяца назад расстались в ресторане. Вальтер меньше всего старался говорить о деле — хотя его он ни на минуту не забывал, — он все сводил к новым каламбурам и анекдотам, рассказывал свои амурные приключения.

Перед уходом Вальтер выбрал момент, когда мы остались вдвоем — сосед был догадлив и, превозмогая боль, на костылях вышел в коридор. Вальтер сказал прямо, что выбирать мне приходится одно из двух: или пойти работать к «шефу», или быть готовым к тому, что больше Ганс уже не получит нахлобучку за грубую работу. Гансом, как я потом узнал, он назвал человека, которому я выбил два зуба и который вместе со своими друзьями сбросил меня с моста в Эльбу.

Мне ничего не оставалось делать, как пойти на хитрость. Из разговора с Вальтером я понял, что, если я и на этот раз откажусь работать на высокого «шефа», я расстанусь с жизнью или в стенах больницы, или сразу же по выходе из нее. И я дал согласие.

Перед тем как покинуть меня, Вальтер пошел к моему лечащему врачу и узнал, что выпишут меня не раньше чем через неделю. Он сказал мне об этом, когда зашел проститься со мной. Да я и сам знал, что раньше чем через десять дней мне отсюда не выйти.

Он ушел. А я тешил себя надеждой, что, обманув Вальтера, я дня через три-четыре выпишусь из больницы и улизну на платформе товарняка в Берлин, а там ночью пройду в Восточную зону Берлина и буду вне опасности от преследования.

Через четыре дня вопреки воле лечащих врачей я настоял, чтобы меня выписали.

Когда я вышел на больничный двор и зашагал к воротам, у меня от слабости дрожали ноги и кружилась голова. Но мысль о побеге в Восточный Берлин вливала силы.

…Когда рассказчик дошел до того, как он очутился в Восточном Берлине, Сибирцев, не дождавшись, пока сигарета догорит до мундштука, закурил вторую. Временами ему становилось не по себе: а что, если этот немец, с которым он когда-то сходился грудь с грудью в бою, западногерманский шпион и приехал в Москву с заданием вербовать русских?

Видя замешательство Сибирцева, Отто сделал почтительный жест в сторону официанта и, когда тот подошел, заказал триста граммов «московской» водки, две кружки пива и бутерброды.

Официант принес водки. Отто больше половины разлил в два стакана. Один пододвинул Сибирцеву.

— Ну а дальше? — стараясь быть спокойным, спросил Сибирцев. Он путался в догадках: куда теперь повернет свой разговор немецкий гость?

Отто с улыбкой посмотрел на Сибирцева и на вопрос ответил вопросом:

— А что, если вы сейчас узнаете, что, войдя в доверие к местным властям Восточного Берлина, я был аккуратным и точным исполнителем заданий «шефа»? Что бы вы тогда сделали?

— Вопрос более чем смешон. Во-первых, я пожалел бы, что двенадцать лет назад отвел от вашего виска дуло автомата, а во-вторых, эту водку, которой вы собираетесь меня угощать, нам не пришлось бы пить.

Не отрывая пристального взгляда разноцветных глаз от лица Сибирцева, Отто устало улыбнулся.

— В вас, русских, мне нравится эта прямота и строгая, почти пуританская определенность… — Он остановился. Не закончив мысли, тревожно поднял голову, точно прислушиваясь к чему-то неприятному, опасному. Со стороны танцверанды неслись всхлипы джаза. — Вот под такую же музыку (а я ее запомнил на всю жизнь), на третий день после того, как я прибыл в Восточный Берлин, мне в парке, недалеко от пивного павильона, снова всадили нож между лопаток.

— За что? — настороженно спросил Сибирцев.

— За то, что я отказался работать с ними против русских.

О чем-то задумавшись, Отто грустно смотрел через плечо Сибирцева.

— И… как же вы потом?.. — не зная, как выразить свое сочувствие, бессвязно пробормотал Сибирцев.

— Снова попал в больницу. Лечили ваши доктора. Вернули с того света. И, как видите, лечили неплохо. На вашем хитром приборе сегодня бил кувалдой — добивал до предела.

— Да… — протянул Сибирцев. — Вы живете с риском. Танцуете на лезвии ножа. — И, помолчав, не то спросил, не то заключил: — А ведь плохо, сознайтесь, жить, когда каждый день из-за каждого угла подстерегает опасность?

— Зато знаешь цену жизни. Чувствуешь, что каждый прожитый день — это отбитый у врага новый опорный пункт.

— Может быть, лучше уехать в другую страну?

— Никогда! — резко отрезал Отто и запустил пальцы в свою черную густую шевелюру с прядями седых волос.

— А если… — Сибирцев замолчал, не договорив того, что хотел сказать.

— А если в третий раз врачи не отходят, то сын будет знать, что отец его был честным человеком.

— Где же вы сейчас, как с работой?

— Работаю в порту докером. Одновременно руковожу у себя антифашистским комитетом…

— У вас есть дети?

— Сын, скоро пойдет в школу.

— А мой уже во второй класс бегает. Отчаянный парень!

Отто поднял над столом стопку водки и ждал, когда поднимет свою Сибирцев. Чокнулись молча, со значением, как бы желая сказать что-то большое, особенное, сердечное…

Первым заговорил Отто:

— Выпьем за то, чтобы сыновьям нашим никогда не пришлось встретиться так, как встретились первый раз их отцы.

— И чтобы отцы этих сыновей, — подхватил Сибирцев, роняя каждое слово, как кувалду па наковальню, — сделали все, чтобы такой встречи у их сыновей не повторилось. Вы, кажется, были шахтером?

— Четыре года.

— Тогда выдержите. — Сибирцев разлил остатки водки в стаканы. — Вот если мне когда-нибудь посчастливится побывать в вашем Берлине, то я буду пить там, как немцы, но наперстку. Но уж коли вы попали к русским — пейте по-русски. — Видя, как его собеседник, схватившись за голову, что-то мучительно припоминает, он обеспокоенно спросил: — Вас что-нибудь тревожит?

— Вспомнил! — обрадовано воскликнул Отто, одной рукой показывая на водку, другой — на пиво. — Полуторка с прицепом! Так, кажется, говорится у вас?

— Совершенно верно. Полуторка с прицепом. — Глядя на водку, Сибирцев зябко передернул плечами.

Отто поднял стакан с водкой.

— Через год в Москве будет фестиваль молодежи мира. Мы уже, конечно, не мальчики, но все равно приехать можно. Сделаю все, чтобы быть на фестивале! Туристом, экскурсантом, переводчиком, просто грузчиком — кем угодно, но я приеду на будущее лето в Москву.

Разноцветные глаза Отто блестели.

Тоном, в котором переплеталось несколько чувств: и русское хлебосольство, и желание жить в мире и дружбе, и глубокая вера в торжество разумного, доброго, Сибирцев произнес:

— За встречу на фестивале!

Выпили до дна.

С официантом рассчитывался Сибирцев. Когда Отто полез в карман за деньгами, тот придержал его руку и укоряюще погрозил пальцем:

— О нет, оставьте! Я вам не студент и не турист, а работаю на шагающем экскаваторе.

…Когда вышли из ресторана, над парком невыплаканной кручиной плескался голос. Пела Максакова:

Что ты жадно глядишь на дорогу За промчавшейся тройкой вослед? Знать, забило сердечко тревогу…

А через некоторое время могучий, густой бас Федора Шаляпина — передавали концерт но заявкам матросов Балтийского флота — неудержимым волжским половодьем затопил парк.

Из-за острова на стрежень, На простор речной волны, Выплывают расписные Стеньки Разина челны…

Отто, которому в эту минуту нравилось все, тихо, вполголоса, выводил песню (он пел ее вместе с другими в плену), не обращая внимания на то, что прилично и что неприлично для иностранного гостя:

Волга, Волга, мать родная, Волга, русская река…

Так два бывших солдата двух государств, когда-то встретившиеся врагами в бою, теперь, как старые друзья, шли по московскому парку и, слегка захмелев, еле сдерживали себя, чтобы не подхватить во всю силу легких набатные звуки широкой, раздольной песни, исполняемой великим русским певцом:

…И за борт ее бросает В набежавшую волну…

…Расстались они поздно, в первом часу ночи.

Проводив Отто до гостиницы, Сибирцев записал его берлинский адрес, имя жены, сына.

Сквозь хмельную счастливую улыбку Отто, сжимая в своей руке кисть Сибирцева, сказал:

— У вас все особенное: люди, небо и… будущее.

На прощание долго жали друг другу руки. Сибирцев уже было повернулся, чтобы уйти, но, словно что-то забыв, остановился.

— Все ясно, все как есть… Непонятно до сих пор одно: почему вы тогда в камере на пересыльном пункте, когда я был в карауле, на целый день затеяли какой-то сумасшедший танец?

Отто улыбнулся:

— Перед войной я хотел быть, чемпионом Германии по танцам на выносливость. За этот приз платили большие деньги… Помимо прочего, у меня была больная мать, и за душой никакой профессии.

— Приз?.. На выносливость? — удивился Сибирцев, не совсем понимая значения сказанного.

— Приз оспаривали пятьдесят сильнейших танцоров страны. Двадцать пять сошли к концу первых суток, потом нас осталось четверо… Когда истекали вторые сутки — мы танцевали вдвоем. Я победил бы, если б в шоколад мне не подмешали снотворного. — Отто с силой пожал руку Сибирцева. — Пока, мой друг. Через год вы увидите на фестивале, как танцуют мои ученики. За этот год я сделаю из них легкокрылых голубей. Кланяйтесь жене и сыну. Итак, до встречи па фестивале!

Они расстались. Каждый унес в сердце своем необыкновенно чистое и большое чувство, от которого хотелось крикнуть: «Люди!.. Мы по рождению — братья!.. Люди, что нам мешает жить в мире и согласии?!»

АЛЕШКА СО СМОЛЕНЩИНЫ

Заместитель начальника Н-ского военного училища подполковник Фомичев, разминая затекшие плечи, зевнул, сладко потянулся в кресле и устало оглядел свой просторный кабинет. Прием курсантов нового набора окончен, проект приказа отдан на машинку. Мыслями он летел на Черноморское побережье. Осталось каких-то две недели… А там… Сочи, Рица, Голубое озеро… Уж в этом-то году он отдохнет.

Достав из кармана курортную путевку, он в третий раз за день, беззвучно шевеля губами, перечитал ее от начала до конца. Прислушиваясь к ее хрусту, додумал: «Ишь, бестия, шебаршит, как сторублевка, из той же бумажки».

На столе надсадно затрещал телефон. Фомичев вздрогнул и поспешно спрятал путевку в карман кителя. Подойдя к столу, оп снял трубку. После некоторой паузы тихо назвал свою фамилию. Звонили из управления училищ. Почему-то еще раз предупредили, чтобы при зачислении на первый курс подходили строже, по-партийному.

«Странно… Волга впадает в Каспийское море… Как будто этим мы не занимались еще до приемных экзаменов. Все, кто был к ним допущен, прошли не только через решето комиссии, кое-кого просеяли даже через мелкое сито. И потом: что это еще за намек — «лучше по-настоящему разобраться до подписания приказа о зачислении, чем отчислять курсантов в процессе учебного года…»?

Фомичев никак не мог понять, почему именно сейчас позвонили из управления, когда проект приказа о зачислении уже готов, сдан на машинку и сегодня вечером его должен подписать генерал.

«Д-да-а… Ну что ж, им с горы видней. А нам что? Береженого бог бережет».

Фомичев нажал кнопку звонка.

Вошла секретарша, миловидная девушка с золотистыми кудряшками на висках.

— Приказ готов?

— Вы же всего полчаса назад передали мне его… Я только начала… — смущенно пролепетала девушка, краснея. Она проходила месячный испытательный срок, и это был первый случай, когда она не могла сказать начальнику: «Да, сделала».

Фомичев даже не взглянул на вошедшую.

— Принесите приказ. Необходимо сделать кое-какие исправления.

Девушка вышла и через минуту вернулась с папкой, в которой были списки зачисленных на первый курс. Последняя фамилия в списке, который машинистка печатала по алфавиту, была Ярцев. Фомичев красным карандашом поставил крест на листе и, скомкав его, бросил в корзину.

— Начнете снова, — сказал он и, заглянув в какую-то записку, лежавшую в папке, вычеркнул из списка три фамилии: Боборыкин, Никольский, Плавин. Но вдруг ему показалось, что буквы фамилий заметно проступают сквозь красные карандашные полосы. Он обмакнул кисточку в черную тушь и зачеркнул фамилии.

— Вот так. — Фомичев строго посмотрел на секретаршу и подал ей списки. — Без этих трех фамилий.

Уже месяц — как Алексей Плавин живет в городе. Все ему здесь нравится: и высокие каменные дома, в которых по вечерам мягко вспыхивают разноцветные абажуры, и ровненько подстриженные акации, и бойкая сутолока в магазинах, и суета рынков, куда он изредка заглядывал, чтоб встретить кого-нибудь из односельчан… Нравился и тот особенный несмолкаемый ритм жизни, который по сравнению с ленивой деревенской тишиной ему казался лихорадочным. А вечерами, когда на высоких чугунных столбах вспыхивали огни и в городском саду играл оркестр, он подолгу бродил по неумолкающим улицам. И мечтал… Мысленно он уносился в сказочно красивый мир звуков, огней и еще чего-то такого, что не имело пока названия, но уже нашептывало ему, что в мире есть прекрасная беспокойная любовь.

Густые, выгоревшие на солнце волосы, ровный, цвета поспевающей гречихи загар худощавого лица, застывшее удивление больших и всегда в чем-то виноватых синих глаз нет-нет да и задерживали на себе взгляды девушек. И эти взгляды Алексея смущали: он относил их за счет своей негородской наружности. Он даже не предполагал, что его фигуре, стройной и сильной, мог позавидовать всякий мужчина. Рослый, крутоплечий, статный…

Алексей шел по центральной улице города и представлял, как через две недели он расстанется со своими потрескавшимися сандалиями, с деревенской сатиновой рубахой и наденет военную летную форму с голубыми кантами. Вот тогда-то он!.. «А что тогда?» — спрашивал он себя, издесь же воображению его рисовалась картина появления в деревне. Ох и разговоров же будет!.. «Алешку Плавина приняли учиться на летчика», — засудачат бабы. «Алешка будет офицером», — станут перешептываться девушки. «Алешка… Алешка… Алешка…» А как загордится дед Евлампий!.. Как он будет рад!.. Хоть тюрьмой грози, а тайком, ночью, нагонит в бане самогонки и вечерком в субботу кликнет своего верного дружка Кирюху «спрыснуть» приемыша. Вся радость у одинокого Евлампия — Алешка.

Подходя к училищу, Алексей вспомнил миловидное лицо девушки-секретарши. Вчера она уверяла его, что он наверняка будет зачислен. «Можете не волноваться, проходят с двадцатью тремя баллами, а у вас двадцать четыре», — звучал в его ушах тихий, с мягкими грудными перекатами голос.

В коридорах училища стоял приятный холодок. На доске приказов были вывешены свежие списки. Тут же, впившись глазами в разграфленные листы, толпились молодые парни. Алексей подошел к доске приказов и затаил дыхание. Пробежав глазами списки зачисленных, он почувствовал, как сердце его глухо опустилось и на какую-то секунду замерло. Своей фамилии в списках он не нашел. Снова и снова пробегал он глазами приказ, но каждый раз среди фамилий па букву «П» не видел своей…

Девушка-секретарша встретила Алексея молча. В первую минуту она даже растерялась и не знала, что ему ответить. Потом виновато опустила глаза.

— Вы, товарищ Плавин, не зачислены.

— Почему? — Большие руки Алексея свинцово повисли вдоль туловища. — Ведь у меня двадцать четыре балла. Вы же сами вчера сказали…

Девушка молча пожала плечами и принялась перекладывать папки.

— Может быть, вышло какое недоразумение? Может, машинистка пропустила мою фамилию?

— Приказ печатала я.

— Но почему же тогда?..

— Не знаю, обратитесь к подполковнику. — Девушка кивнула на дверь кабинета Фомичева. — Приказ готовил он.

Пока секретарь докладывала Фомичеву об Алексее, тот старался припомнить, все ли в порядке у него с документами, чтобы, на всякий случай, быть готовым ко всему.

Дверь открылась, и его позвали.

В кабинете подполковника волнение Алексея усилилось. Взгляд Фомичева вцепился в Алексея и точно говорил: «Ах, вон ты какой!..» Лицо Фомичева было румяное, яркие губы глянцевато блестели. Блестели и стекла пенсне в золотой оправе. По виду ему было не более сорока лет.

— Садитесь, товарищ Плавин, — предложил Фомичев.

Алексей нерешительно присел на кончик стула, перекатывая в потных ладонях кепку.

— Слушаю вас. — Голос Фомичева прозвучал приветливо, ласкающе.

— Я пришел узнать… почему меня нет в списках зачисленных? — дрогнувшим голосом спросил Алексей.

— Ваш допуск к экзаменам, товарищ Плавин, был ошибочным. Как это ни горько, но… — Фомичев широко развел руками. — Наше упущение…

— Почему? — Алексей привстал. В его синих глазах заметалась тревога.

Фомичев жестом пригласил его сесть. Алексей не садился.

Раскрыв папку с документами, подполковник остановился на биографии, в которой одна строка была подчеркнута красным карандашом. Чтобы Алексей не заметил красной черты, он прикрыл ее пресс-папье.

Фомичев о чем-то грустно задумался, протяжно и громко вздохнул, потом начал издалека, с того, что ему уже было известно из автобиографии, которая была подшита в папке с документами Алексея:

— Где ваши родители?

— Погибли.

— В войну?

— Да.

Перекатывая по столу пресс-папье, Фомичев озабоченно нахмурился и с отеческой теплотой в голосе спросил:

— Вот тут у вас написано, что были в оккупации.

— Да, был.

— Сколько времени жили при немцах?

Прикрывая рот ладонью, Алексей откашлялся.

— Больше года.

— На Смоленщине?

— Да, деревня Лисагорово.

— Ясно… ясно… — словно что-то обдумывая, неопределенно протянул Фомичев и, поджав яркие лоснящиеся губы, уже более официальным тоном продолжал: — При каких обстоятельствах подверглись оккупации?

Алексей виновато улыбнулся.

— Точно не помню, мне тогда было восемь лет… Помню только, что наши войска были на одном конце деревни, а на другой уже вступили немцы…

— Ясно, ясно, можете не продолжать, — сочувственно откликнулся Фомичев и, отвалившись на спинку кресла, сосредоточенно уставился немигающими глазами в потолок. — О связи с немцами в таком возрасте, конечно, говорить не приходится. Я не об этом. Это так, для формы.

Алексей молчал, глядя на золотые ободочки пенсне подполковника.

— А вот если и в самом деле вам придется ответить на этот вопрос? — Фомичев резко отшатнулся от спинки кресла и широкой грудью налег на стол. — Какие подтверждающие, я имею в виду документальные, данные вы могли бы представить? — На слове «документальные» он сделал особое ударение.

Алексей растерянно пожал плечами и, переступая с ноги на ногу, продолжал молчать.

Фомичев положил свои не по-мужски пухлые, белые руки на стол и, глядя куда-то поверх головы Алексея, тоном сожаления сказал:

— Я не хочу ни в чем вас упрекнуть. Напротив — я верю, что вы можете быть порядочным и честным советским человеком. Но поймите, товарищ Плавин, ведь у нас военное училище, мы готовим летчиков, советских офицеров… Нам нужны проверенные люди, без сучка, без задоринки, чтобы ни единого пятнышка. Вот так-то, брат!..

— Я это понимаю… — попытался что-то сказать Алексей, но Фомичев оборвал его:

— И я вас вполне понимаю. Обидно, конечно. Вы блестяще сдали вступительные экзамены, медицинские данные у вас безупречны. Но поймите, голубчик, также и то, только это между нами, не для протокола… — Окинув взглядом кабинет, он тихо и вкрадчиво, как бы по секрету, сказал: — Вот эту штуку никуда не денешь! — И Фомичев ткнул в строку, подчеркнутую красным карандашом. — Жалко мне тебя, Плавин, но помочь ничем не могу. Придется брать документы назад.

«Почему? За что?..» — хотел спросить Алексей, но слова застряли в горле, и он, словно оглушенный тяжелым поленом, продолжал стоять молча и мял в потных ладонях кепку.

В это время кто-то позвонил. Фомичев взял трубку.

«Оккупация… Оккупация…» — не выходило из головы Алексея. Быстро, словно на немом экране, поплыли в его памяти тяжелые дни войны. Как сейчас, помнит он то воскресное утро, когда деревню покидали наши отступающие воинские части. Окраина, где стояла их хата, была изрыта кривыми окопами и блиндажами. У себя во дворе Ленька тоже вырыл небольшой окопчик и натаскал в него пустых гильз.

Это было утром, когда в тени, за плетнем, еще не спала роса с картофельной ботвы. Сидя на пороге, Ленька видел, как мать скликала к крыльцу кур. Он любил смотреть, как она их кормила. Потом случилось непонятное: оглушительным взрывом его бросило в сенцы. А когда он вскочил и выбежал на крыльцо — у сарая зияла огромная черная воронка. Свежие комья земли были разбросаны по всему двору. Подбежав к матери, Ленька понял, что случилось непоправимое — она лежала бледная, из-под цветной кофточки била кровь. «Сынок, прячься в погреб», — были ее последние слова.

Умерла мать на глазах у Леньки. Гроб делал дед Евлампий из досок от чулана. Похоронили ее на второй день, украдкой. Хорошо помнил Алексей, как к их хате подъехало много машин с коваными бортами. С них прыгали военные люди и что-то по-немецки говорили. Ленька сразу догадался, что это были враги. Одни из них, высокий и белокурый (его лицо он помнил и сейчас), на ломаном русском языке спросил, где отец, и Ленька бойко ответил:

— В Красной Армии.

За такой ответ офицер хотел ударить Леньку рукояткой плети вдоль спины, но тот ловко увернулся и убежал во двор. Спрятавшись в своем окопчике, он сжимал в руках пустые гильзы и плакал. Но офицер нашел его. Потешаясь, он вытащил Леньку из окопчика. А когда увидел в его руках пустые гильзы, выругался по-немецки и три раза поднял высоко над головой руку с плеткой. Только первый удар слышал Ленька. О двух остальных он узнал после, когда поправился и нащупал на своей спине три длинных рубца.

Все полтора года оккупации Ленька прожил у колхозного сторожа деда Евлампия, у которого фашисты забрали все до последней курицы. Хоть чужой был ему Евлампий, но жалел его. Вечерами он наводил в щербатой деревянной чашке тюрю и, ласково глядя на Леньку, заставлял его есть до дна. А однажды даже достал откуда-то посеревший от долгого хранения кусочек сахару и сказал:

— На, посластись.

…В сорок третьем году из-под Жлобина пришло известие о гибели отца. С тех пор стали говорить о Леньке: круглый сирота.

…Один за другим вставали в памяти Алексея тяжелые дни оккупации. Почувствовав, как к горлу его что-то подступает, он крепился изо всех сил, чтобы не расплакаться. Первый раз ему стало жалко себя, жалко деда Евлампия, у которош тоже из родных никого не осталось. А как он закручинится, когда узнает, что Алексея не приняли учиться на летчика!

Хотя жил Алексей с дедом Евлампием, но знал, что воспитал его — обувал, одевал и учил — колхоз. Отправляя на учебу в город, председатель написал хорошую характеристику, дал личное письмо на имя начальника училища и даже сам провожал на станцию на своем гнедом Ветерке. Над подготовкой к экзаменам Алексей сидел ночами. Кроме иностранного, сдал все на «отлично». И вдруг… Все полетело кувырком. А за что?..

Фомичев закончил телефонный разговор, нажал кпопку вызова и, передав панку вошедшей секретарше, распорядился:

— Верните Плавину документы. С тех, которые должны остаться в деле, снимите копии.

Девушка молча взяла папку и вышла. Лицо Фомичева было отчужденное и чем-то недовольное. Видно, телефонный разговор был не из приятных.

Алексей стоял перед подполковником понуро, опустив тяжелые большие руки. Его лицо было пепельно-серым, голос дрожал:

— За что вы меня отчисляете?

Фомичев, сморщившись, провел ладонью но лицу, точно стирая с него налипшую невидимую паутину.

— Во-первых, не отчисляем, а не зачисляем. Причина? Надеюсь, вы не маленький, я вам уже объяснил.

— Товарищ подполковник, вы были на фронте? — еле слышно спросил Алексей.

Фомичев посмотрел на Алексея. Видя, как дрожит нижняя губа парня, он не знал, что ему ответить, чем утешить. Но, признаться, такого вопроса он не ожидал.

— Вам приходилось отступать во время войны, товарищ подполковник? — Голос Алексея окреп, на щеках яблоками зарозовели пятна.

— Позвольте, что это за тон? Что за нелепые вопросы? И вообще, что за манера обращения?! Не забывайте, что здесь вам не колхозная контора, а военное училище!..

— Вы правы, товарищ начальник, в колхозной конторе мне такое не говорили.

Фомичев встал, склонил голову набок, вежливо и сухо отрезал:

— Наш разговор, молодой человек, окончен. Вы свободны.

Несколько секунд они неподвижно стояли друг против друга.

— Зто несправедливо, товарищ подполковник. Я не виноват… — тихо, почти шепотом, и с каким-то испугом проговорил Алексей, подойдя вплотную к столу. На глазах его выступили слезы.

Фомичев был озадачен. Он пожалел, что так некстати разоткровенничался с этим деревенским парнем и сказал ему действительную причину отказа. «Нужно было бы это сделать тоньше, не травить старых ран. И зачем я показал ему эту строку в биографии? Нужно выходить из положения. А то, чего доброго…» — Теперь Фомичев думал, как бы убедительнее и вежливее предложить Плавину оставить кабинет.

— Ну, полно вам, товарищ Плавин! Будьте же, в конце концов, мужчиной. Нельзя же так! — И он укоризненно покачал головой. — Ап-ай-ай… А хотели еще стать авиатором.

Две крупные слезы медленно скатились по щекам Алексея. Одна упала на выгоревший и сломанный посредине козырек кепки, другая повисла на подбородке и дрожало.

— Я был ребенком, когда вы отступали через мою деревню. Почему вы не взяли меня с собой? Почему вы оставили меня в оккупации? — Алексей говорил тихо, но каждое слово выдавливалось из груди с клекотом, точно отрывало и уносило с собой невидимую частицу сердца.

Если бы промолчал Фомичев в эту минуту, то, может быть, Алексей подавил бы в себе поднимающуюся обиду и вышел бы, не сказав больше ни слова. И уехал бы в тот же день в деревню. Но Фомичев решил пошутить. По сыну своему он знал: когда тот плачет, то остановить его можно только какой-нибудь насмешкой.

— Но-о-о… распустил нюни-то. Ты у меня этак, брат, кабинет затопишь. Тоже мне летчик нашелся…

Эти слова перевернули все внутри Алексея. Шершавой кепкой он вытер на щеках подтеки от слез и посмотрел на Фомичева такими глазами, что тот отступил назад. Фомичев даже пожалел, что так неуместно подшутил над парнем.

— Ну вот, давно бы так. Успокоились?

— Вы бюрократ!.. — сквозь зубы, как угрозу, процедил Алексей.

От неожиданности Фомичев хихикнул, сделал шаг к столу и скривил лицо так, словно хотел сказать, что хотя ему все это и забавно, но в конце — концов порядком надоело.

— А еще кто я? — спросил он елейным голоском, склонив голову набок. Улыбка была медовой, с ехидцей.

— И бездушный человек к тому же!..

Нижняя губа Алексея теперь уже не тряслась. Вздрагивали только ноздри, да желваки как-то сразу буграми заходили под худыми побледневшими щеками. Переломанный козырек кепки, сплющенный в громадных кулаках, был теперь свернут в трубочку.

Фомичев растерялся. Какое-то мгновение он испытывал безотчетный страх перед этим бледным большим парнем. Но от стола не отошел и взгляд Алексея выдержал. Не находил только что ответить.

Если б кто-нибудь из односельчан видел Алексея в эту минуту, то вряд ли он узнал бы в нем того робкого, безотказного парня, от которого еще никто не слышал грубого слова.

— Я пойду в ЦК комсомола! И расскажу там, какой вы… товарищ Фомичев. Летчиком я буду! — Слово «буду» Алексей произнес так, что в эту минуту Фомичев не сомневался, что такой будет учиться непременно. Он видел, как у парня дрожали пальцы, как мелко тряслись его колени.

Алексей вышел из кабинета, бесшумно закрыв за собой дверь. Будто во сне проходил он мимо секретарши. Она что-то говорила ему вслед, протягивая перед собой папку, но он не слышал, даже не повернулся в ее сторону. Он не заметил начальника училища, генерала Коврова, который, опираясь на палочку, шел ему навстречу по коридору.

— Молодой человек, нужно здороваться, — остановил его Ковров. — Приучайтесь к порядкам с первых дней.

Только сейчас Алексей заметил перед собой высокого седого генерала. Он однажды уже видел его, правда издали.

— Простите, но я не могу… с этим согласиться, — еще не придя в себя, с дрожью в голосе проговорил Алексеи.

— С чем? — недоуменно спросил Ковров.

— С вашими порядками, товарищ генерал.

По возбужденному лицу Алексея и по глазам, в которых кипело негодование и обида, Ковров понял, что с парнем стряслось что-то неладное.

— Что случилось? — мягко спросил генерал.

— В двух словах этого нельзя рассказать. Я прошу принять меня.

— Пойдемте, пойдемте. — Ковров положил свою руку на плечо Алексея и повел к себе в кабинет.

Огорошенный Фомичев в это время ходил из угла в угол своего кабинета и ругал себя за то, что на этот раз он, кажется, перегнул. «И как перегнул!..» — сокрушался он. Его воображению живо рисовались неприятные картины. Вот этот настырный деревенский парень добивается приема в одной из высоких инстанций, выкладывает все, что у него на душе. Его внимательно выслушивают, ему сочувствуют… И не только сочувствуют. Потом вызывают его, Фомичева, и… «Сослаться на телефонный звонок из управления? Но ведь это только телефонный звонок, он тает, как эхо в лесу… Да и я, может быть, понял его по-своему. Ведь никакого указания-то не было, чтобы не принимать тех, у кого такая биография».

Фомичев вызвал секретаршу.

— Спуститесь вниз и верните Плавииа. Тоже мне горячку порет. Аника-воин… Ох и молодежь нынче пошла!..

Как только за девушкой захлопнулась дверь, Фомичев снял телефонную трубку и позвонил в проходную: распорядился, чтоб задержали абитуриента Плавина и немедленно послали к нему.

Минуты ожидания показались длинными. Наконец телефон нарушил неприятную тишину кабинета. Звонил Ковров. Он требовал немедленно принести ему личное дело Плавина. Секретарша еще не возвратилась, и документы пришлось нести самому.

В кабинете перед генералом в мягком кресле сидел Плавин. Фомичев осторожно положил папку на стол и, выходя, уже в самых дверях, оглянулся. Взгляд Коврова был недовольный, подхлестывающий. Он словно говорил, что настоящий разговор начальника с заместителем будет позже, когда тот закончит беседу с Плавиным.

…Долго рассказывал о себе Алексей. Вся жизнь его как на ладони лежала перед Ковровым.

«А сколько таких вот сирот оставалось в селах и городах, которые нашим солдатам приходилось в войну оставлять врагу…» — с грустью подумал Ковров, и ему вспомнился поваренок Лека, мальчуган лет десяти, тоже круглый сирота, приставший к дивизии Коврова в сорок четвертом году под Речицей. «А что, если и ему сейчас так же трудно и он не может постоять за себя?» Генерал смотрел в чистые глаза Алексея, в которых где-то на самой глубине затаилась скорбь человека, рано хлебнувшего горя.

Последнее время Ковров стал иногда замечать за собой, что у него начинали сдавать нервы. Смотрел на прошлой неделе фильм о защитниках Брестской крепости — прослезился, читал вчера Горького — тоже расстроился на целый вечер. И вот теперь, вспомнив своего любимца черномазого Леку, с которым его разлучило тяжелое ранение, генерал встал и, припадая на левую ногу, молча подошел к окну. Повернулся спиной к Алексею, зачем-то послушал наручные часы, потом достал платок и протер глаза.

Громко высморкавшись в платок, Ковров подошел к Алексею.

— Поезжайте домой, молодой человек, недельки две отдохните, а к сентябрю как штык на занятия. Только уговор — не опаздывать!

Алексей смотрел на генерала и не верил, что все так просто и легко обошлось. Он боялся, что не так понял генерала.

Так с ним бывало только во сне. В страшном сне, когда за тобой гонятся, вот тебя поймали, собираются убивать и вдруг… ты просыпаешься, чувствуя, как сердце из груди вот-вот вырвется. И рад, что все это было во сне.

— Но почему нет меня в списках? — спросил Алексей беспокойно, будто фамилия в списке на доске приказов весомее слов начальника.

Генерал нажал кнопку, и в следующую минуту в кабинет вошла секретарша.

— Включите в приказ о зачислении, — распорядился он и передал девушке папку с личным долом Плавина.

Опираясь на палочку, генерал прошелся вдоль стола и проводил Алексея до самой двери.

Из кабинета Коврова Алексей вылетел как на крыльях.

— Ну как? — сочувственно спросила секретарша, которая ожидала, когда освободится генерал, чтоб подписать документы.

— Зачислен! — на ходу ответил Алексей и чуть ли не бегом помчался по узкому прохладному коридору. Если бы ему сейчас сказали: упрись руками в стены так, чтоб они раздвинулись, он ни на секунду ие усомнился бы, что у него хватит на это сил.

«Зачислен!..»

Освободившись, Ковров вызвал Фомичева.

Добрым и чутким человеком слыл Ковров, но тот, кто хоть однажды видел его в гневе, на всю жизнь помнил, какие молнии может метать этот человек. В такие минуты он мог быть жестоким.

— На каких фронтах вы воевали, подполковник? — тихо, стараясь быть спокойным, спросил он у вытянувшегося по стойке «смирно» Фомичева.

— Алексей Петрович, ведь было общее указание о тщательном отборе…

— Я вас спрашиваю — на каких фронтах вы воевали?! — почти вскрикнул Ковров, и его сабельный шрам на щеке побагровел. Этот шрам он принес с гражданской войны.

— Я… я… по состоянию здоровья, товарищ генерал…

— Молчите, подполковник! Ваша биография мне известна, — все более раздражаясь, осек его Ковров. — Вы никогда не были настоящим солдатом!..

Фомичев слышал, как хрустнули пальцы генерала. Значение этого хруста он прекрасно знал и самым разумным считал не возражать в такие минуты.

— Вы видели живого фашиста?

Фомичев стоял бледный и не сводил с генерала своих бесцветных, поглупевших от страха глаз.

— Я вас спрашиваю: вы видели живого фашиста?! Не видели? — Подступив вплотную к Фомичеву, Ковров снизил голос до шепота: — А он… он видел. Вы знаете, что на спине у этого пария шрамы от немецкой нагайки? Не знаете? А я их видел! Видел здесь, в кабинете!.. Я вам доверил приемную комиссию, а вы!..

Долго еще раздавался в приемной голос Коврова. Он то срывался, поднимаясь до высоких нот, то падал до шепота. Напрасно секретарша стуком машинки старалась заглушить его — он доносился из-за двойных дубовых дверей, обитых дерматином…

А Алексей в это время пешком через весь город по лужам и под дождем шагал к вокзалу. Глядя рассеянным взглядом на многоэтажные дома, на асфальтированные, промытые дождем улицы, он видел другое: день клонится к закату; с полеводческой бригады с песнями возвращаются девушки и парни; над деревней повисла предвечерняя дрема, пропитанная запахами мяты, укропа и парного молока… Суббота. В огороде деда Евлампия стоит баня, топится по-черному. Из бани идет дымок. Веселый и помолодевший Евлампий сидит на толстом чурбане и время от времени бросает гордый взгляд на своего дружка-ровесника Кирюху:

«Теперь мой Лексей пойдеть! Это тебе не жук на палочке и не какая-нибудь хухры-мухры пехота, а авиация. Понимать надо! Теперь мы с ним заживем!..»

Разглаживая рыжие буденновские усы, Кирюха, старый солдат, кавалер двух Георгиев, знающий толк в военном деле, поддерживает Евлампия:

«Да, авиация, это, родимец тебя расшиби, сила. Всем силам сила! Сроду не забуду, как нас однова под Березиной клевушил сверху немец… Да что там говорить! — Кирюха махнул рукой. — Давай-ка, кум, еще по махонькой, за Алешку, чтоб служилось на славу».

АЛЬБАТРОС

Двое сидели у костра и молчали. Ночь была тихая, темная, а у костра на берегу озера она казалась еще темнее. Горьковатый запах неотцветшего багульника смешивался с сухим душком печеной картошки, которая торчала своими сизыми боками из горячей золы. Шагах в пяти от костра ритмично, но всякий раз на новый лад, по-детски всхлипывала черная, бархатно-тяжелая волна. Она ударялась о крутой торфяной берег, с которого до самой воды свисали кусты подмытого багульника и брусничника.

Дронов подбросил в костер легкую охапку сухого валежника. Прожорливые языки пламени, обволакивая хрупкие ветки, вспыхнули ярче. Быстро разрастаясь, они плавно плясали в воздухе и напоминали Дронову огненно-рыжий шар, летающий над головой фокусника, недавно выступавшего в сельском клубе.

Низкорослые сосенки и кривоногие березки, скупо освещенные пламенем костра, казалось, замерли на месте и словно чего-то ждали, притаившись в тишине.

Дронов отстегнул пояс-патронташ и сразу почувствовал облегчение. «Вот так всегда, — подумал он, — стоит освободиться от того, что долгое время тяготит и сразу гора с плеч». Завернув ружье и патроны в клеенку, чтобы поутру их не прихватило росой, он расстелил брезентовый плащ на зеленый мшистый ковер, усеянный недозрелой клюквой, и прилег. По другую сторону костра на кочке сидел его племянник, курсант военного училища, приехавший на летние каникулы отдохнуть. Это был высокий, стройный двадцатилетний молодой человек с нервным выразительным лицом и задумчивыми глазами. Неотрывно глядя на костер, он будто видел в его неровном пламени что-то свое, глубоко личное, затаенное и горькое. Чувствовалось, что у него неспокойно на душе, гнетет его тяжелая неотвязная дума. Дронов знал эту думу. Он понимал, почему в глазах Сергея за весь вечер всего лишь раз засветилось оживление. Это было перед закатом солнца, когда над головой со свистом пронеслась стая уток.

Весь вечер Дронов ломал голову, как бы по душам, осторожно и по-мужски поговорить с племянником, чтобы помочь ему сбросить хоть часть давившего его груза. Но он не находил, с чего начать. А молчать дальше было нельзя. Жена Дронова, Лукерья Анисимовна, стала тревожиться, что Сергей плохо ест, по ночам курит и что-то все пишет, пишет…

Неделю назад Дронов случайно наткнулся на тетрадку в клеенчатом переплете, неосмотрительно оставленную племянником на столе. Это был дневник Сергея.

Нехорошо читать чужие записи, в которых человек исповедуется перед самим собой, но Дронов, побуждаемый отнюдь не любопытством, а тревогой за племянника, после долгих колебаний несколько страниц прочитал.

И тайна раскрылась. Извечная, древняя, как мир, трагедия первой любви — пылкой, чистой. И, почти, как правило, неразделенной.

Юность… Она чрезмерна во всем — в печали и в радости, в надеждах и в отчаянии.

И вот — дневник. Настораживающие есенинские строки:

В этой жизни умереть не ново, Но и жить, конечно, не новей…

Что это — зародившаяся мысль или созревшее решение?

Юность… Как широко и размашисто бросается она еще неизведанной и многообещающей жизнью, даже не вдумавшись хорошенько, в чем ее смысл.

«Умереть не ново» — лаконично и просто, как застегнуть пуговицу…

Дронов смотрел на освеженное купанием лицо племянника, который лениво, будто из вежливости, жевал испеченный теткой пирог.

Смотрел и любовался. Любовался и недоумевал: «Пренебречь любовью такого парня! Какого же рожна нужно этой девчонке?»

Дронов нарочно предложил Сергею пойти на охоту, рассчитывая на откровенную ночную беседу у костра.

Но как начать этот щекотливый разговор? Не искушенный в сердечных делах, Дронов полагал, что любовь больше понятие книжное, чем житейское. Жену свою, Лукерью Анисимовну, за двадцать лет совместной жизни он пальцем не тронул. Жалеть — жалел, а вот любил ли — не задумывался: брак для Дронова был прочным и неразрывным узлом, который, по его убеждению, навечно связывает две жизни.

Подняв на Сергея свои умные, с тихой грустью глаза, в которых звездочками отражались вспышки костра, Дронов долго смотрел на него, оставаясь неподвижным. Сергей сидел на кочке, поросшей осокой. Печальные, утробные всхлипы волн точно оплакивали его несбывшиеся мечты.

Переворачивая в горячей золе картошку, Дронов решил, что наступил подходящий момент начать этот трудный разговор.

— О чем задумался? — спросил он Сергея, заваливая картошку горячей золой.

Словно очнувшись, Сергей некоторое время непонимающе смотрел на Дронова. Казалось, он никак не мог сообразить, почему очутился здесь, в лесу, ночью у костра…

— Я? — собираясь с мыслями, спросил Сергей. — Да… с этой… с курсовой работой у меня не совсем ладно. К сроку не сделал, перенесли на осень, вот и приходится сейчас вымучивать.

Дронов вяло улыбнулся и щелчком, сбил с рукава выцветшей гимнастерки горячий уголек, с выстрелом отлетевший от смолистой сухой коряги.

— Сейчас ты мне напоминаешь одного моего старого сослуживца. Это было в войну, — тихо начал Дропов, настороженно наблюдая за Сергеем. — Вместе служили на островах Японского моря. Он очень походил на тебя.

— Почему походил? Разве он умер? — спросил Сергей и перевел взгляд с костра на Дроиова.

Сделав вид, что не расслышал вопроса, Дронов продолжал:

— Это было в сорок первом году. В октябре меня призвали на Тихоокеанский флот. Ты понимаешь, что значит — из призывников всего района оказаться в числе тридцати счастливцев, попавших служить на флот? Остальные кто куда — кто в пехоту, кто в артиллерию, кто в стройбат. Потом дорога. До места назначения везли суток десять. Ну, понятно, ехали мы не одни, нас был целый эшелон со всей области, ехали прямо-таки, скажу тебе, весело.

Дронов привстал на колени, подгреб к костру обгорелые концы валежника и лег так, чтоб видеть лицо Сергея, который сидел потупившись и точно к чему-то настороженно прислушивался.

— В дороге я познакомился с одним парнем из Аткулевки, это отсюда километров десять. Звали его Иваном, фамилия Кузнецов. На нарах мы с Иваном заняли места рядом. Табак, как сейчас помню, у него был крепкий, пахучий, с донником, и еще что-то в нем было подмешано, а что — не говорил. Когда у меня свой табак вышел — курил табак Кузнецова. Простой был парень, не жадный, из себя такой высокий, видный, плечи — по аршину. На третий день, когда заехали за Красноярск, я стал замечать, что ест Иван, как цыпленок, дневной паек еле-еле осиливает. А до того, что родные положили в дорогу, и не дотрагивается. Я вначале думал, что парень заболел, стал расспрашивать, но он только молчком качает головой и курит папироску за папироской. Вижу, парень сам не свой. Бывало, проснусь ночью, когда одеревенеет бок, чтобы перевернуться на другой, смотрю, а его рядом нет. Сидит у печки ссутулится и опять курит. И все о чем-то думает. Одну ночь не слит, другую не спит… Ну, вижу, что человек скрытный, я и не стал больше допытываться. Так мы доехали до перевалочного пункта. За дорогу он похудел, ии разу даже не побрился. Там нас, как и полагается, вымыли в бане, пропустили через санпропускник, устроили медицинскую комиссию и опять рассортировали кого куда. Я и еще трое моих земляков попали на остров, в береговую батарею. Вместе со мной попал и Кузнецов. Город на море сам по себе гористый, улица то вверх ползет, то вниз летит; поглядишь кругом — все горы да горы. Конца и края нет этим горам. Признаться, нашему брату сибирскому степняку с Барабы, где на сотни верст кругом можно аэродром за аэродромом строить, местность эта поначалу пришлась не по душе. Тесно как-то. Так и кажется, что давят они тебя, эти самые горы, и дышать от этого труднее становится. Но что поделаешь: нравится не нравится, призвали — служи. Я-то еще ничего, а вот Кузнецов совсем голову повесил. Только вздыхает да смотрит на вершины сопок, как будто любуется. И все больше молчит. Другие ребята тоже хоть и бодрятся, а вижу — сопки им душу вроде бы теснят.

После бани нас одели во все новенькое, построили в две шеренги, сделали перекличку и… шагом марш! С непривычки все на тебе стоит колом, все не подогнано, сапоги не обношены — как каменные, в подошве не гнутся. Привели нас строем к океану. Тут, брат, совсем душа заныла. Хоть в книгах и восторгаются писатели морями-океанами, и на картинах их рисуют красиво, и в кино показывают хорошо, а когда живьем увидишь — совсем не тот коленкор. Они наводят тоску и страх. А какая неоглядность! Тут только я своими глазами увидел, что земля на самом деле круглая. Вдалеке, в тумане, виднеются какие-то каменные выступы. Нам сказали, что это наш остров, на котором будем служить. Километров десять, а то и чуть побольше, подумал я, когда прикинул на глазок расстояние до этого острова. Да по дурости возьми и ляпни это вслух. Командир, что вел нас к бухте, услышал мои слова и за живот схватился. Долго хохотал. Оказалось, что до острова было не десять, а гораздо больше километров. Океан — это тебе не степь с березовыми колками.

Дронов на минутку умолк, сворачивая папиросу, потом достал из костра уголек и, перекатывая его на широкой шершавой ладони, прикурил. Видя, что Сергей с интересом слушает его рассказ, он неторопливо продолжал:

— Катера пришлось ждать недолго, минут двадцать. Кузнецов увидел океан, помрачнел, посерел весь лицом, осунулся, вид стал совсем убитый. «Что, — спрашиваю, — земляк, как он, океан-то?» «Ничего, — отвечает, — большой». Вижу, что разговор у нас не клеится, я и приставать больше не стал. Но на палубе, когда отплыли от берега километров десять — пятнадцать и город стал виден как на картинке, я подошел к нему снова. Он до пояса свесился за борт и мучается, бедняга, хочет, чтобы его вырвало, а не получается. Потом и меня начало мутить. А часа через полтора все как опоенные шатались по палубе, позеленели и, как мухи, облепили борт. Одним словом, и смех и грех. По-морскому это называется «травить». Из сорока человек только двое выдержали качку. К вечеру приплыли на небольшой остров. Его даже и на карте-то нету. А если взглянуть на него с высоты, к примеру с самолета, то примешь за большой камень: торчит себе из воды, а по нему люди, как муравьи, так и ползают с утра до вечера. Куда ни кинь — все одинаково… Что вышина, что длина, что ширина. Почитай, что голая скала. Правда, кое-где на склонах сопок мелкий дубнячок коряжится да черемша в жиденькой траве зеленеет. А так почти кругом голый каменный островишко. Даже цветы и те ничем не пахнут. А солнце встает откуда-то с другой стороны, не как у нас дома. Стоишь, бывало, в карауле у орудия или у бухты на пирсе и ждешь его из-за горы, а оно, глядишь, с другой стороны, из воды, свой серебряный лоб кажет. Так и не привык я к этому за всю службу.

Первые три месяца, как это полагается на флоте, были учебные. То строевая, то гарнизонная служба, то занятия по БУНУ, то Устав караульной службы…Покормили, прямо скажу, нечего обижаться. А аппетит такой, что глотай долото, и то в животе переварится. За три месяца нас словно всех распрямили. Бывало, идешь в строю, аж самому приятно на душе: шаг в шаг, цок в цок, земля так и гудит под ногами. А песни!.. Какие песни в строю пели! Как гаркнем батареей, аж остров дрожит. Больше всего я любил песню «Альбатрос». Хорошие, чувствительные слова. Про бедного моряка в ней поется, как он полюбил девушку из богатой семьи… Да, я совсем свернул в сторону, начал про Кузнецова и потерял борозду.

Дронов помолчал, подложил в костер хворосту и, свернув новую самокрутку, продолжал рассказ:

— Или от простуды, или на нервной почве, а может, еще от чего другого, но стал наш Кузнецов плохо слышать. Что-то с ушами произошло. Плечи вечно вздернуты, ремень с живота сползает, сам горбится… В общем, видим: неладное что-то творится с парнем, совсем запаршивел, даже ростом и то вроде бы ниже стал. Несколько раз его осматривал батарейный фельдшер, но ничего не находил. А Кузнецов слышал все хуже и хуже. Бывало, разговариваешь с ним, а он откроет рот и уставится на тебя как баран на новые ворота и с губ глаз не сводит. Приходилось кричать ему на ухо. Присягу мы еще не приняли, а поэтому как направил его однажды замкомбата на кухню помогать истопнику, так он там и пропадал у котлов с подъема до отбоя. Батарейный фельдшер все ждал на остров врача-ушника, хотел показать ему Кузнецова, но врач что-то не приезжал и не приезжал.

Но тут вскоре нагрянула зима. Берега обледенели, к пирсу катера никак подойти не могут. Кромка льда толстая, бей — не пробьешь. Иногда, раз в месяц, подходил к нашему острову тральщик, но это когда была большая нужда: продукты, оружие, письма доставлял. Так и остался Кузнецов без осмотра специалистом-ушником. Смотрел его врач с зенитной батареи и тоже признал, что с ушами вроде все в порядке, но тут же порекомендовал за ним хорошенько последить, так как бывали случаи симуляции.

Я был его земляк и, можно сказать, самый близкий к нему дружок. Даже койки наши и те рядом стояли. А поэтому старшина поручил мне посмотреть за ним. Нехорошо, конечно, следить за товарищем, но, что поделаешь, приказ есть приказ. Стал я приглядываться к Кузнецову. Пробовал иногда неожиданно окликнуть его, но все было попусту. Кузнецов был глух. Бывало, подойдешь к нему: «Иван, закурим?» «Что?» — разинет рот. «Закурим?» — опять спрашиваю, а он только смотрит тебе в рот и ждет, когда еще чего-нибудь скажу, чтобы понять, что мне от него нужно. Приходилось, как немому, на пальцах растолковывать. Сидим, курим и молчим. Жаль мне его стало. Глянешь, бывало, на него и подумаешь: как его сгорбатило за какие-то пять месяцев! А ведь дорогой-то был, как лось, здоровый, лобастый, хоть и угрюмый. А тут и гнуться стал, и еда флотская не в прок идет, и чистая постель, и океан… Тает человек на главах, сохнет, и баста… Пошел я однажды к старшине и рассказал ему все, как думал и как душа велела. Выслушал он меня и приказал срочно позвать Кузнецова. Прибежал я за ним на кухню и кричу ему изо всех сил в самое ухо: старшина вызывает. Когда ему кричали в левое ухо, он еще с трудом кое-что разбирал.

Привел его к старшине. Что за разговор произошел у них там, я узнал только после. Вижу, что минут через десять из каптерки красный как рак выбегает Кузнецов. Без шапки, без шипели, в одной гимнастерке. А мороз стоял порядочный. Я за ним. Понял: тут что-то неладно. Гляжу, он прибавил шагу и перешел на рысь. Даже ни разу не оглянулся. Бежит прямо на главную сопку. Я тоже за ним, не отстаю. На южном склоне сопки росло несколько крепких дубков. Из казармы их не видать, а если смотреть с берега, то эти дубки можно сосчитать. Как увидел я, что Кузнецов направился к дубняку, так во мне что-то сразу екнуло. Вижу, он уже скрылся за поворотом.

Уже не видать его. Простынет, думаю, человек, а то, чего доброго, вгорячах и в бухту бросится со скалы. Ветер в этот день был злой, баллов на восемь, пронизывал до самых костей. Бегу, заворачиваю на выступ сопки и что же, ты думаешь, вижу? Кузнецов с петлей из двух ремней — с гимнастерки и от брюк — карабкается на самый большой дубок. Я нажал так, что аж дух захватило. Вижу, он уже привязывает ремень к суку. Тут я что есть мочи и закричал. То ли он меня услышал, то ли повернулся, чтобы посмотреть в последний раз в сторону Большой земли, но как только он увидел меня, так сразу же уронил ремни. Когда я подбежал к дубу и погрозил ему кулаком, он слез. Вижу, по щекам парня текут слезы. Продрог, зуб на зуб не попадает, рыдает. Отдал я ему свою шинель, и мы зашагали в казарму. Дорогой он все всхлипывал и жаловался, что обидел его старбат, назвал симулянтом, сказал, что если он не прекратит это притворство, то его отправят на гарнизонную комиссию во Владивосток, а там за симуляцию будут судить трибуналом. Тут мне стало его еще жальче. Признаться, хотел я тогда на старшину рапорт написать высшему начальству, но передумал, Кузнецова не стал подводить. Если бы начальство узнало о попытке к самоубийству, то его предали бы суду, а там и меня затаскали бы свидетелем.

Рапорт за рапортом писали высшему начальству на Большую землю. Писал старбат, писал командир взвода, писал сам замкомбата по политчасти и все просили, чтобы Кузнецова освидетельствовали на медицинской комиссии и, если признают больным, списали бы на берег или совсем комиссовали. Но сообщение с Владивостоком по-прежнему было только но рации. Комиссию все откладывали до первого катера. Так и докантовался наш Кузнецов до самого мая на камбузе. Истопнику все помогал. Слышать почти совсем не стал. В наряд его никуда уже не посылали, оружия за ним не закрепляли, а караульного помещения он ни разу так и не видел. А вскоре Кузнецова, как только потеплело, в мае месяце это было, с первым же катером отправили во Владивосток.

Все в батарее считали, что больше ему уже не служить, и даже сожалели, что так долго его не могли направить на медицинскую комиссию. Но когда во Владивостоке опытные медики стали проверять по-настоящему, то вся комиссия была сбита с толку. Об этом мы позже узнали от батарейного фельдшера. Кто его только не смотрел! Смотрели ушники-специалисты, смотрели доктора по нервным болезням. И ничего не находили. Все, как один, давали заключение, что с ушами у него все в порядке, что он просто симулирует. Наконец, показали его самому главному профессору по ушным болезням. И тот ничего не нашел. Тогда решили его испытать. И вот тут-то началось… Уж чего-чего не делали с ним врачи и сестры! И неожиданно окрикивали, и пробовали при нем завести такой разговор, чтобы по глазам можно было понять, что он слушает, и несколько раз ему, сонному, подставляли к изголовью будильник. И все бесполезно. Одним словом, поставил этот Кузнецов врачам такую задачу, что они только руками разводили. Целый месяц водил всех за нос. Потом, наконец, решили его демобилизовать. Кузнецов начал считать дни. Как ходячего больного, его отпускали днем в город. Там он частенько заходил в городской сад, читал газеты и книги, в госпиталь приходил только к обеду. Вот в этом-то сквере он и познакомился с одной девушкой…

Дронов перевернулся на спину и, подложив под голову фуфайку, продолжал рассказ, глядя в черное небо:

— Говорят, красивая была эта девушка. Ну, конечно, наш Кузнецов влип в нее по уши. Тут-то он и подался. Первые дни разговаривал с ней записочками, представился и ей глухим, разжалобил так, что та чуть не прослезилась над его несчастьем. Дальше — больше: дело молодое, начали встречаться. Но разговаривали все записочками. Она писала, а он отвечал. А когда врачи сказали Кузнецову, что документы о демобилизации уже готовы и что ему уже заказан на вечерний поезд билет, он пришел к своей любимой на свидание и написал ей, что поздно вечером уезжает домой. Предложил ей ехать с ним. Та ответила, что согласна идти за ним хоть на край света. Тут-то он от радости взял и рассказал ей о себе. Только просил обо всем молчать. Разговаривал с ней как вполне здоровый человек. А девушка эта оказалась врачом, только что окончила в Москве медицинский институт и была направлена на работу в военно-морской госпиталь. К своей основной работе, как видно, еще не приступила, потому что после окончания института полагался ей отпуск. Накануне последнего свидания с Кузнецовым она пришла оформляться в терапевтическое отделение и здесь, в госпитале, все о нем узнала. Тайна раскрылась, и симулянт был разоблачен.

Дошел слух и до нашей батареи. Разговоров было много. Через неделю старбат на вечерней поверке нам сообщал, что в военной прокуратуре следствие по делу Кузнецова закончили и что его скоро будут судить. И правда, дня через четыре после этой новости к нам на остров прибыл из Владивостока военный трибунал. Привезли и Кузнецова. Я думал, что он от переживаний как тень ходит и еле волочит ноги. Но не тут-то было. Даже вроде бы поправился и глядеть стал как-то живей…

Над головой со свистом пролетела утка и плюхнулась где-то совсем близко: было слышно даже, как она хвостом и лапами пробороздила воду. Дронов повернул голову в сторону, где только что села утка, и после некоторого молчания сказал:

— Косатая или селезень.

— Почему вы знаете?

— Слышишь, как тяжело села.

Сергей закурил.

— Ну а дальше что было с Кузнецовым? — спросил он.

Дронов продолжил не сразу.

— Судили его на второй день. Суд был в клубе. Муха пролетит, и то слышишь: вот какая была тишина. А судья, как нарочно, спрашивал его потихоньку, чуть ли не шепотом. И ведь что ты думаешь — все слышал, каналья! На все отвечал. Причем отвечал нормально, разумно и даже рот ни разу не открывал по-глупому, как делал раньше, когда притворялся глухим. Держался мой земляк твердо. Ни разу даже голос у него не дрогнул. А от последнего слова отказался. Это удивило даже обвинителя, не только защитника и нас. «Кузнецов, — спрашивает его судья, — неужели у вас нет никакой просьбы к трибуналу, ну, скажем, о смягчении приговора, может быть, еще что?» Тот покачал головой и сказал одно-разъединое словечко: «Нет!»

А время стояло тяжелое: Ленинград в блокаде, фашисты захватили Кавказ и Крым, на Украине и в Белоруссии уже давно хозяйничали немцы, враг рвался к Волге. Отступление шло по всем фронтам. Призывали в армию даже ограниченно годных… А тут такая сложная симуляция, которую приравнивали к дезертирству. Поэтому, наверное, решили сделать суд показательным, чтоб на примере Кузнецова другим неповадно было отлынивать от воинской службы.

Вскоре зачитали приговор: штрафная рота. У меня аж будто поземка по спине просквозила, так всего и передернуло. Недавно ехали в одном вагоне на службу, а тут вдруг… такое. В приговоре было сказано, что осужденный имеет право в течение трех суток ходатайствовать о помиловании, хотя мы все знали, что преступление Кузнецова заслуживало сурового наказания. Он должен был смыть свою вину перед Родиной кровью или, как на это посмотрит высшее начальство, тюрьмой.

Но Кузнецов от последнего слова и от апелляции решительно отказался.

После суда весь состав трибунала ушел па квартиру к комбату, должно быть, обедать, а Кузнецов остался под охраной здесь же в клубе. Военную форму с него сняли еще во Владивостоке. Снова натянул он свою коротенькую фуфайку. Как сейчас помню, синяя такая, полинялая, старенькая и с разными пуговицами. Из дома в ней ехал. Даже две заплатки на голенищах яловых сапог и те стоят до сих пор перед глазами. Повели его после суда в столовую, ну и мы туда же следом. Хотелось хоть со стороны посмотреть, как этому бесчестному человеку полезет в горло кусок. И что же ты думаешь? Ел не спеша, ел много, как ни в чем не бывало.

Дронов замолк и стал к чему-то прислушиваться, пристально вглядываясь через плечо Сергея в черную глубину ночи. Эта тревожная настороженность испугала Сергея.

— Что вы там увидели? — спросил он, оглянувшись и сразу упершись взглядом в непропицаемую тьму.

— Фу ты, черт тебя побери, как напугала! Сосенку за человека принял.

Некоторое время оба молчали. Дронов привстал, сел на кочку и закурил. Выкатив из золы горячую картофелину, он положил ее на ладонь и, перекатывая из руки в руку, принялся дуть на нее.

— Что же, выходит, по-вашему, он трус? — спросил Сергей.

— Нет, он не трус. Он предатель, — тягуче, почти нараспев, произнес Дронов и палочкой принялся выкатывать из костра вторую поспевшую картофелину. — Трус и предатель — это две разные вещи. Хотя чаще всего предатели бывают трусливыми людьми.

— Так что же заставило его так поступить, симулировать?

— Любовь, — не глядя на Сергея, сразу же, как давно продуманный ответ, бросил Дронов. Обжигая пальцы, он принялся облупливать кожуру картофелины.

— Какая же это любовь?

— Глупая, слепая любовь! — резко ответил Дронов раздраженным голосом и начал дуть на обожженный палец. — По существу, из Кузнецова мог бы вырасти хороший солдат. Такой солдат, который в тяжелую минуту мог бы броситься на амбразуру дзота, но ему затуманила мозг пустая, капризная женщина. А Кузнецов оказался слабаком. Я не помню где, но где-то я читал, что глубоко любить могут только сильные натуры, любить до беспамятства, до полоумия, но никогда сильный человек из-за любви не может пойти на преступления.

Дронов разломил очищенную картофелину, посыпал ее солью и протянул половину Сергею.

— Следующую очистишь ты. Прогрей хорошенько пальцы, помогает от ревматизма, — пробовал он шутить, но Сергею было не до шуток.

— При чем же тут любовь? Из вашего рассказа выходит, что он с этой студенткой из Москвы только что познакомился? Ведь он и до этого уже полгода симулировал?

Дронов на минуту о чем-то задумался, потом вздохнул и, закрыв глаза, тихо ответил:

— Тут не студентка была главной причиной.

— А кто же?

— Тоже женщина, но другая.

— Кто же она?

— Та, что осталась в деревне.

Дронов круто посыпал солью ломоть черного хлеба, разрезал луковицу и половину протянул Сергею.

— После суда у Кузнецова нашли что-то вроде не то дневника, не то черновика писем. Он даже письма ей и то переписывал набело. Но было уже поздно. Из этих писем, а также из писем его невесты установили, что девушка его ждать больше не собиралась. Она писала, что сделал ей предложение один продавец продмага. Я теперь забыл его имя и фамилию, а раньше помнил… Так вот, эта самая бывшая невеста Кузнецова сразу же, как только нас привезли на остров, написала ему, что выходит замуж за другого и просит не беспокоить ее больше письмами. Оказывается, этот продавец из продмага когда-то, как мы потом выяснили, был Кузнецову лучшим дружком. В армию его не взяли по здоровью. Ну и решил, видать, «по-дружсски» свинью подложить.

В одном из последних писем Кузнецов чуть ли не со слезами умолял свою невесту — ее звали Раисой — подождать его хоть несколько месяцев, писал, что ему обещают отпуск, что его должны перевести поближе к дому… Как только он не уговаривал ее, каких только ласковых и хороших слов не писал: и лебедушка, и голубушка, и милая, и родная… И все как об стенку горох. Читали мы ее письма: тупые, грубые, безграмотные. Что ни строка — то гнусь. И откуда у нее в девятнадцать лет такой расчет взялся? Письма ее мы читали по кругу, всей батареей. Если бы это раньше было известью, то, может быть, помогли бы парню разобраться в жизни. А когда эту шараду разгадали — было уже поздно. И вот ведь что досадно и непонятно: ни следователю, ни судьям Кузнецов ничего не сказал о своей невесте. Для него она была святыней. Он даже адвокату, который мог бы на этом построить защиту, и то ничего не сказал о своей любви.

Последнее письмо Кузнецов получил от матери, когда уже лежал на экспертизе во Владивостокском госпитале. Мать писала, что Раиса вышла замуж… — Зажмурившись, Дронов согнутым указательным пальцем тер лоб. — Да, да, вспомнил, вспомнил… Его звали Фетюньковым Шуркой.

Сергей положил на газету ломоть хлеба и картофелину, к которым он даже не притронулся.

— Почему же он отказался от последнего слова на суде? Почему не стал ходатайствовать о помиловании? — Глаза Сергея были широко раскрыты.

— А зачем? Человек был болен. Болен нехорошей, недоброй любовью к нехорошей, пустой и глупой девке.

— Тогда почему же писатели и поэты шумят, что любовь делает человека благородным, что она толкает его на подвиги?

— И на предательство! — спокойно вставил Дронов.

Сергей, не обратив внимания на реплику Дронова, горячо продолжал:

— Зачем тогда моралисты всех времен доказывают, что «любовь есть источник великих свершений, что она рождает возвышенное, красивое…»?

— Ты говоришь о красивой, о благородной и возвышенной любви. А здесь, я повторяю еще раз, любовь была слепа, безответна, а потому губительна. От такой любви нужно бежать. Ее нужно вырывать из сердца, как чертополох! Сжигать на костре и пепел пускать по ветру!..

— А что нужно для того, чтобы вырвать этот чертополох? — тихо и как-то таинственно спросил Сергей, жадно глядя в глаза Дронову.

— Нужно быть сильным! Нужно быть мужчиной!

— Что значит быть сильным? Это общая фраза.

Дронов поднял на племянника колкий взгляд:

— Это означает: вначале — Родина, долг, а потом все остальное: любовь, семья, дружба… Вспомни Тараса Бульбу. Разве не любил он своего сына, красавца Андрия? А ведь убил собственной рукой, когда тот изменил Родине.

Сергей подавленно молчал.

Время шло к рассвету. Костер догорал, а в запасе уже не оставалось хвороста.

Дронов снова закурил. Некоторое время сидел молча. Прислушиваясь к грустным, задавленным всхлипам волн, которые без устали лизали торфяной берег, он тихо-тихо затянул свою любимую морскую песню:

Они стоят на корабле у борта, Он перед ней с улыбкой и мольбой, На ней красивый шелк, на нем бушлат потертый, Он замер перед ней с протянутой рукой…

Прислушиваясь к песне, Сергей старался вникнуть в ее смысл. Дронов пел дальше, а он видел море, корабль… На палубе перед красавицей, одетой в длинное голубое платье, на коленях стоит матрос в грубой одежде. На лице его написаны и любовь, и страдание, и мольба… А тихий, приглушенный голос Дронова выводил с душой, как будто песня плыла из самых тайных глубин его большого сердца:

Он молвил ей: «Сюда взгляните, леди! Там в облаках гуляет альбатрос. Моя любовь вас приведет к победе, Хотя вы знатная, а я простой матрос…»

Где-то, почти над головой прокричала сова. И откуда-то из далекого далека донесся зов паровоза: протяжный, жалобный зов. Он чем-то напомнил Дронову ржание молоденького жеребенка, отставшего от матери и подающего голос. Но вскоре и эти звуки, не расколов до конца вязкой тишины ночи, бесследно умерли, канув в бесконечность. Лишь неугомонные волны бились и бились о торфяной берег своей мягкой грудью. То ли о чем-то жалея, то ли кого-то оплакивая или кого-то убаюкивая, они, как и тысячу лет назад, всхлипывали, точно несправедливо наказанные дети.

А грустная, тягучая песня Дронова сплеталась с полусонным шепотом камыша:

В ответ на зов влюбленного матроса С презреньем опустила леди взор. Взметнулась в нем душа, как крылья альбатроса, И бросил леди он в бушующий простор…

Запрокинув голову и прищурив глаза, Дронов видел себя в военном строю. Ему чудилось: оглушая бухту, споря с грохотом морского прибоя, над маленьким островком гремел штормовой припев «Альбатроса»:

А море буйное шумело и стонало, А волны бешено рвались за валом вал, Как будто море свою жертву ожидало, Стальной гигант качался и дрожал…

…Все утро и день Сергей был точно наэлектризован. Он походил на морфиниста, который после глубокой душевной депрессии получил такую дозу морфия, что мир ему представлялся волшебной музыкой, розовым сиянием…

Обвешанные дичью охотники возвратились домой. А вечером, когда огненно-рыжий круг солнца наполовину утонул в потемневшем сосновом лесу, Дронов случайно увидел, как Сергей торопливо сжигал в топке плиты тетрадь в клеенчатом переплете. «Значит, дошло, — подумал Дронов и вышел из избы. — Кажется, заряд попал в цель».

ТРИ КОЛЯСКИ

Это было в первые послевоенные годы, когда хлеб и пшено давали по карточкам, а бутылка вина на Преображенском рынке стоила так дорого, что нам, студентам, даже и в большие праздники не приходилось помышлять о такой роскоши.

Николай Снегирев таял на глазах. Отчего — никто не догадывался. Проучились мы с ним четыре с лишним года на одном факультете, в одной группе, жили в одной комнате общежития, пополам делили случайные приработки в Московском речном порту и на массовых съемках на «Мосфильме», по очереди носили единственный галстук… И вдруг!.. Он что-то затаил от меня, день ото дня мрачнея.

Восемнадцатилетним парнем, после десятилетки, Снегирев с первых же дней войны попал на фронт. Служил в пехоте. Под Ельней, в атаке, его правую щеку слегка задел осколок снаряда, на всю жизнь припечатав свое багровое тавро величиной в медный пятак. В сорок четвертом году в Пинских болотах, где-то под Бобруйском, он потерял ногу. С войны пришел на костылях.

Давнишняя, еще ученическая, как паутинка, тонкая и робкая мечта поступить на юридический факультет и стать следователем после войны стала главным, ни от кого не скрываемым пунктом жизни. На вступительных экзаменах из двадцати баллов набрал двадцать. Упомянули о блестящих баллах Снегирева даже в университетской многотиражке.

…И вот позади уже четыре с половиной года, сдано, девять сессий… Девять раз Николай Снегирев «ходил в атаку» и всякий раз выходил победителем, и без царапинки, — с неизменными пятерками в зачетной книжке.

А в последний год скис. Все это видели, но никто не догадывался почему.

Несколько раз меня подмывало спросить у Николая, что с ним случилось, почему он ходит как потерянный, но я ждал, что тот заговорит сам. И он наконец заговорил. Это было за месяц до летних экзаменов. Стояла пора майского цветения.

Вытянувшись во всю длину железной кровати с провисшей сеткой, Николай курил папиросу за папиросой. Я видел, как его словно распирает что-то изнутри, что вот-вот это «что-то» прорвется… Струна натянулась до предела, стоило чуть-чуть прикоснуться к ней — и она зазвучит. И я прикоснулся к этой струне.

— Слушай, ты, тамбовский соломатник! Мне надоело смотреть на твою кислую физию, читать на ней вселенскую скорбь. Говори, что у тебя.

Пустая штанина брюк моего друга свисала с койки. Пальцами единственной ноги, вылезшими из дырявого коричневого носка, он упирался в ржавые железные прутья спинки кровати, рядом с которой, притулившись к тумбочке, отливал восковой желтизной протез. Он стоял, как замерший на месте оседланный строевой конь, затянутый и перепоясанный добротными кожаными ремнями с блестящими металлическими пряжками.

Я ждал ответа Снегирева. А он все молчал…

Меня это начинало злить.

— Ну что ж, молчи, черт с тобой! — Я поднялся, чтобы уйти из комнаты, но Снегирев остановил меня взглядом. В какие-то неуловимые секунды я понял по его глазам, что он ищет точные и подходящие для мужского горя слова.

Снегирев затушил окурок, прилепив его к нижнему ободку стула, и бросил на меня тоскливый взгляд, который как бы выговаривал: «Ну что ж, слушай, друг мой. Но знай об этом только один. Говорю тебе об этом, как гробовую тайну».

Я понял эту бессловесную просьбу друга и ответил, что мне он может во всем доверять, как родному брату.

— Ты слышал, что Властовский оформляет перевод в Одесский удиверситет? — спросил он сдавленно и тихо, словно боясь, что его могут услышать в соседней комнате.

— Нет, не слышал… А при чем тут Властовский?

Накручивая на палец вихор русого чуба, Николай рассеянно смотрел в потолок.

— Конечно, Властовский тут ни при чем… — И, несколько помолчав, добавил: — У Инги скоро будет ребенок, а она не знает о переводе Властовского.

Ян Властовский, студент четвертого курса юридического факультета, слывший сердцеедом студенческого городка, был уже больше года женат на Инге, студентке филологического факультета. Но брак до сих пор не был зарегистрирован. Теперь же, когда по лицу Инги пошли коричневые пятна и когда она все реже и реже стала выходить в коридор, по которому она, стройная и гибкая, как озерная камышинка, порхала раньше, Властовский тяготился ее присутствием. Бывали дни, когда, занятый общественными поручениями студсовета, он не находил времени хоть раз в день забежать к ней всего лишь на несколько минут. А жили они на разных этажах: Инга — в девичьей комнате филологов, Властовский — среди юристов.

Уже давно я догадывался, что Николай Снегирев любит Ингу. Любит тайно, безнадежно, не помышляя о взаимности. Трудно было ему, безногому калеке, с неприметным веснушчатым лицом, соперничать с высоким, стройным красавцем Властовским, морская офицерская форма которого была всегда безукоризненно отглажена, а горделивая осанка оставляла о нем впечатление как о сильном и волевом человеке, которому все по плечу. Такие, как Властовский, женщинам нравятся.

Словно проболтав великий секрет, Николай нервно и даже как-то судорожно приподнялся на локтях и тревожно посмотрел на меня:

— Костя, прошу еще раз: я сказал тебе как другу… Никому никогда ни слова об этом!..

Он проворно встал, попрыгал на одной ноге, заправил за брючный ремень пустую штанину, ловко подхватил под мышки костыли, сделал два саженных броска к двери и вышел из комнаты.

Я вышел вслед за ним… Чем я мог его утешить?

…Дневник свой Властовский вел с педантичной аккуратностью. Каждый день хоть строку, но записывал в нем. На титульном листе толстого блокнота стоял выведенный красивым почерком латинский афоризм: «Non dies sin linеа»[2].

Оставшись один в комнате, он записал:

«Если ты собрался воевать с небесами, бери прицел на бога!» Как прав старик Бальзак. Эта формула человеческих отношений универсальна. Подходит для всех времен, для всех народов, всех политических систем… Не так ли?

Или вот перл: «Чем хладнокровнее вы будете рассчитывать, тем дальше подвинетесь вперед. Разите, не давая пощады, вас будут бояться. Смотрите на мужчин и женщин, как на перекладных лошадей, которым вы предоставите издыхать на очередной станции. Но если вас захватит истинное чувство, прячьте его, как сокровище: пусть никто не догадывается о нем, иначе вы погибнете…»

Над этим принципом нужно как следует подумать, в нем есть что-то рациональное.

Инга хороший человек, умница, любить умеет по-настоящему, но… она не для меня. А главное — не вовремя. Она у меня виснет гирей на ногах. Эти гири мешают идти. Пока еще я иду, и если иногда спотыкаюсь, то не падаю… Но коль и дальше так будет продолжаться, то после ее родов я поползу, как червь, с этой тяжкой ношей… Нужно обрубить!.. Одним ударом… Только рубить нужно осторожно, с умом. Сыграю на ее великодушии. Не думаю, чтоб она подняла скандал и на аркане повела меня в загс. Для такой низости она слишком горда».

Властовский положил дневник в чемодан и закрыл его на замок. Нужно было торопиться. Главное — вовремя выехать из Москвы, не дожидаться, пока Инга ляжет в родильный дом. Чего доброго, отъезд его могут счесть за бегство. А там вмешается комсомольская организация, друзья, предложат зарегистрировать брак…

«Да, но какой предлог придумать, чтобы завтра же уехать из Москвы, не вызвав подозрений у Инги? Как это ни гадко, но придется лгать… — Раздумывая, Властовский ходил по комнате. — Дурак! Чего я жду? С комсомольского учета снялся, перевод подписан замминистра… Страх?.. Испугался грязненьких сплетен, хулы, которые поползут по факультету после отъезда? Ерунда!..

Александр Македонский после своих триумфальных побед, въезжая в столицу, которая встречала его как великого и непобедимого полководца, специально нанимал хулителей, которые должны были бежать по обочине дороги следом за его колесницей и, не обращая внимания на восторженный прием горожан, выкрикивать по адресу императора бранные слова… Слава без хулы не видна. За хулу когда-то даже платили, а здесь она будет бесплатной…»

И, несколько успокоенный этой неожиданной, но кстати пришедшей в голову ассоциацией, Властовский, чтобы сохранить в душе наступившее равновесие, когда страх надвигающегося позора отступает перед голосом разума, выбежал из общежития и сел в первое попавшееся такси.

— Главпочтамт! Гони быстрей! — бросил он шоферу.

Через час Властовского по междугородному телефону соединили с Одессой.

— …Мама! Поднимай на ноги всех знакомых! Придумай что угодно, но дай мне вызов телеграфом, немедленно!.. Причину выставь уважительную… Болезнь, смерть, несчастье!.. Все что угодно, только быстрей! Завтра же я должен вылететь из Москвы…

Вечером в этот же День на имя Ввастовского из Одессы. пришла телеграмма-«молния»: «В доме несчастье выезжай немедленно».

Инга, которая пока еще не знала о том, что Властовский тайком от нее перевелся в Одесский университет; телеграмму встретила с затаенным страхом. И без того бледные губы ее посерели еще больше, уголки рта опустились в горьких, болезненных изломах. В синих глазах заметалась тревога. Беду почувствовало ее сердце, а какую — еще не угадывало.

— Ян, как же я тут буду одна?..

Дальше она говорить не могла. Упав головой на колени мужа, она зарыдала, как маленький, никому не нужный, обиженный ребенок.

— Ты бросаешь меня, Ян… Я это чувствую… Скажи мне правду… Я никогда не буду тебе обузой. Ребенка я воспитаю сама… Ты знаешь, как я люблю тебя, Ян. Только не обманывай меня… Слышишь, Ян!..

— Как ты можешь говорить подобное, Инга! — упавшим голосом упрекнул ее Властовский и, мягко отстранив с коленей голову жены, встал со стула, подошел к окну.

Минута тяжелого молчания каменными жерновами давила на душу обоих.

— Если хочешь — я никуда не поеду! Пусть там гибнут все! Пусть!.. Что для тебя моя мать, моя родня? Да, да, не поеду! Но знай, что это будет твой каприз, твоя прихоть!..

Властовский хорошо знал, по каким струнам нужно ударить.

— Что ты, милый, разве я тебя удерживаю? — По-детски всхлипывая, Инга подошла к Властовскому, обняла его за плечи и долго смотрела в глаза. — Ты же знаешь, что я и раньше не мешала тебе ни в чем. Никогда. Хотя… — Подавив подступающие рыдания, она хотела сказать, что полная свобода Яна всегда была для нее мукой, пыткой… Все пришлось пережить ей: и ревность, и обиду, и унижения. Но не сказала, побоялась новых упреков и взрыва раздражения.

…На следующий день Властовский собрал свои вещи и улетел в Одессу. Кроме Инги, его никто не провожал. Чемоданы помог вынести из общежития шофер такси.

А когда Властовский стал прощаться с, жильцами комнаты, то руку ему подал один только Борис Фишкин, все четыре года служивший у него на побегушках.

А через три дня после отъезда Властовского Инга со слезами простилась с подругами и отправилась в больницу. Провожали ее Николай и я. Так захотела Инга.

По дороге в роддом я пытался шутить, но мои неуместные и, как на грех, плоские остроты и анекдотики с бородой холодными ледышками падали на их заиндевелые от тоски и печали души. Ни Инга, ни Николай даже из вежливости не сделали попытки ответить хотя бы подобием улыбки на мои искренние старания развеселить их. Они молчали и думали о своем.

А через четыре дня мы с Николаем томились в приемной родильного дома и ждали, кем же пополнится человечество на планете: мужчиной или женщиной. Николаю не сиделось. Поскрипывая ремнями протеза, он несколько раз смерил неровными шагами длинную ковровую дорожку приемной и через каждые десять минут выходил в тамбур курить.

На стене висел выкрашенный охрой щит, на котором был приклеен разграфленный синим карандашом лист ватмана. Это был список матерей-рожениц, где против каждой фамилии в графе «пол» стояло «мальч.» или «девоч.». В графах справа цифрами были обозначены вес и рост новорожденного. Фамилии Инги в списке не значилось. Свободных строк на разграфленном листе также не было.

— Странно, почему нет фамилии Инги? — спросил я Николая.

Судя по тому, как определенно ответил он на мой вопрос, мне стало понятно, что отсутствие фамилии Инги в списке рожениц Николая волновало еще утром, когда он приходил сюда без меня.

— Второй список вывесят вечером, а сейчас пока сообщают устно.

Мы просидели в приемной еще около часа.

За окном гремели трамваи. Дверь в тамбуре приемной так громко ударяла о косяки, что Николай всякий раз вздрагивал, словно удар этот холодным болезненным эхом вонзался в его грудь. Дверная пружина была сильная, я это заметил, когда мы входили в приемную роддома.

— Ты что нервничаешь? Поди, перед атакой под Ельней так жадно не курил?

Николай хотел что-то сказать, но ответ его был оборван на полуслове. В дверях, ведущих туда, откуда доносились пронзительные детские крики, появилась полная женщина в белом халате. Ей было далеко за пятьдесят. Я успел заметить выражение ее лица. Такое выражение глаз, такая улыбка могут вспыхивать не там, где люди умирают, а там, где они рождаются.

Понял я также, что это не врач и не медсестра, слишком деревенски-простоватым было ее лицо. Конечно, это была няня.

Выискивая кого-то глазами, няня спросила:

— Кго будет супруг Фокиной?

Это была фамилия Инги.

В руках Николая хрустнул спичечный коробок. Бледные губы его дрогнули в изломе.

— Я, — заикаясь, сипло ответил он.

Сын… — улыбчиво, с владимирской растяжкой проворковала няня и, обдав Николая ласковым взглядом, добавила: — Вылитый папаша…

— Спасибо… — глухо ответил Николай и, как от удара, склонил голову.

Как, очевидно, и полагается в таких случаях, няня предложила нам подождать еще с полчасика, после чего она сообщит о самочувствии оправившейся от родов матери.

Напряженный, с провалившимися от бессонницы глазами, Николай не переставал шагать по вытертой ковровой дорожке. Он не походил на тех сияющих классических папаш, которых показывают в кино, о которых пишут в газетах и журналах.

Длинными показались нам эти полчаса. Вначале я попытался было шутить, но Николай меня резко обрезал:

— Хватит трепаться!..

И снова, скрипя ремнями протеза, он шагал и шагал…

Но вот, кажется, вышли к нам. Три женщины в белых халатах. Почему их так много и почему они так многозначительно улыбаются, глядя на Николая? Одна из них, очевидно, акушерка. Рядом с ней — медицинская сестра. Я это понял сразу, когда они только вышли из родильного отделения. Уж что-что, а отличить врача от медсестры, а медсестру от няни бывший фронтовик, не раз валявшийся в госпиталях, может безошибочно. Впереди всех семеня сияющая нянечка, которая выходила к нам полчаса назад.

Румяная, уже немолодая акушерка, узнав в Николае папашу, принялась поздравлять его с дочерью.

— Как с дочерью? — Николай надсадливо кашлянул в кулак, в котором был зажат сплющенный спичечный коробок, и недоверчиво посмотрел на няню. — Вы же сказали… сын?..

— Сынок и дочка… Стало быть, двойня, гордитесь, папаша, — не переставая жать Николаю руку, поздравляла его акушерка.

Потом Снегирева поздравляли сестра и няня. И тоже долго трясли его руку, желая здоровья, счастья… Я стоял в сторонке и чуть ли не до крови кусал себе губы. Мне было и больно и смешно. Глядя на оторопевшее лицо новоиспеченного «отца» и слушая его нечленораздельное мычание, я насилу удержался, чтобы не расхохотаться на всю приемную.

Приступ холерического, неудержимого и бессмысленного смеха я не раз испытывал в раннем детстве, когда мы, братья, — а нас у отца с матерью было пятеро — разнокалиберной, голодраной ватагой садились за общий семейный стол и в самом начале обеда, когда еще только-только успевали, перегоняя друг друга и давясь, хлебнуть из общей чашки по две-три ложки щей, старший брат Лешка, с ехидцей и сердито опустив на стол глаза, вдруг потихоньку, так, чтоб не слышал отец, но слышали мы, младшие братья, произносил какое-нибудь заковыристое словечко… Фыркая щами и давясь от смеха, мы захлебывались не потому, что Лешка говорил что-то уж очень смешное, а оттого, что за малейшее баловство за столом строгий и не в меру религиозный отец крестил наши лбы своей крепкой деревянной ложкой.

Такой же приступ глупейшего, беспричинного нервного смеха я испытывал в минуты, когда передо мной стыдливо розовело поглупевшее лицо моего друга. На лбу Николая выступили мелкие капельки пота. Таким я его видел всего лишь один раз на экзаменах по римскому праву, когда из трех вопросов в билете об одном он имел смутное представление.

Уходя, акушерка велела подождать еще немного.

— Что ты смеешься как идиот? — Николай хлестнул меня взглядом, от которого мне стало не по себе. Я отошел к окну и мысленно рутал себя самыми последними словами.

Николай присел на чистенький деревянный диван и как-то сразу поник. Больше мы уже не разговаривали.

Высокая белая дверь на сильной стальной пружине по-прежнему с упругой оттяжкой била по дверным косякам тамбура, но Николай теперь уже не обращал внимания на эти удары. Казалось, что больше он их не слышал.

Посидев в приемной еще минут двадцать, мы, подумав, что о нас уже забыли, решили уходить. Но не успели дойти до двери, как услышали за своей спиной шум, который заставил нас обоих повернуться.

Из тех же дверей, откуда недавно выходили поздравить молодого папашу, выкатилась целая процессия. Она двигалась прямо на нас. Ее возглавлял высокий поджарый старик, которому белый халат еле доходил до колен. Как я узнал потом, это был заведующий родильным домом. Оглушая притихших посетителей своим зычным, с переливами басом, он еще издали, широко расставив руки, принялся поздравлять Николая:

— Великолепно!.. Голубчик!.. Это же восхитительно!.. — рокотал старик, положив свои длинные руки на плечи Николая. — Первая тройня за последние двадцать лет! Сегодня же, сейчас же… немедленно вызываем фоторепортера из «Огонька», и ваша семья будет красоваться на обложке двухмиллионным тиражом! Сын и две дочери!..

Николай очутился в кольце белых халатов. Сестры, няни, акушерки… В глазах его плавали белые халаты, широкие улыбки, приветливые взгляды… Даже канцелярские работники роддома, которых удивить не так-то легко, и те повскакали из-за столиков своей конторы, чтобы посмотреть на героя папашу.

Сейчас я уж, пожалуй, не помню отчетливо, как мы возвращались из родильного дома, но в памяти моей ярко запечатлелась одна деталь. Не успели мы отойти от больницы и пятидесяти метров, как Николай зашел в телефонную будку и позвонил в родильный дом. Справился, как чувствует себя Инга Фокина.

Нужно было видеть его счастливое, просветленное лицо, когда ему сообщили, что чувствует она себя хорошо. Детки тоже здоровы.

Слух о том, что у студентки филологического факультета родилась тройня, на второй же день облетел студенческий городок, взбудоражил членов профкома, в прямые обязанности которых входило экстренно помогать людям в счастливых и несчастных случаях.

Стояло промытое дождем и облитое июньским солнцем утро. Буйная листва лип на бульваре искрилась сверкающими, радужными капельками-блестками. На мокрых скамейках еще никто не сидел. Казалось, сама природа вспыхнула первозданной чистотой и тихим благословенным сиянием, чтобы заключить в свои материнские объятия трех граждан мира, которых бережно вынесли из родильного дома.

Нас было около пятидесяти человек. С филологического, с юридического, с философского, с исторического…

Из дворика родильного дома мы выкатили три совершенно одинаковые голубые детские коляски с новорожденными, завернутыми в одинаковые розовые одеяльца. Но стоило нам только добраться до улицы Горького, как наша колонна утроилась. Присоединились попутчики, любопытные…

Милиционер-регулировщик, вначале не разобравший, что это за демонстрация, на несколько минут перекрыл автомобильное движение на перекрестке и подозрительно долго смотрел вслед нашей процессии.

Коляски плыли торжественно, развернутой шеренгой. Среднюю мягко катил факультетский остряк и балагур Марк Сеньковский. Выпрямившись, словно он проглотил аршин, Сеньковский выполнял свою миссию подчеркнуто торжественно, не улыбаясь. Его коллеги справа и слева, во всем копируя «коренника», тоже двигались с лицами, на которых застыли маски священнодействия.

Перед университетом процессия па минуту остановилась: Инга решила перепеленать сына, который сучил около носа своими крошечными розоватыми кулачонками. Толпа разрасталась. К коляскам было невозможно подступиться.

Подарки и знаки внимания так неожиданно разросшемуся семейству Инги с колясок только начались. На четвертый день ЦК профсоюза высшей школы ходатайствовал перед Моссоветом о предоставлении Инге отдельной квартиры. А на пятый — мы с Николаем (все эти дни он не покидал Ингу) и еще с двумя студентами филологического факультета уже расставляли мебель в новенькой двухкомнатной квартире на Песчаной улице. Деньги на мебель выделил факультетский профком.

Спальню обставляли подруги Инги.

В солнечных комнатах, еще пахнувших краской и. паркетом, появились цветы в горшках, тюлевые шторы, портьеры, рижской фабрики огромный гардероб, в который еще нечего было вешать, круглый стол, стулья, диван…

А через неделю, когда в просторной, до потолка затопленной солнцем детской комнате зазвенели три тоненьких, как струны, голоска, семейство Инги пополнилось еще двумя членами: домработницей (ее содержание взял на себя полностью профком университета) и приходящей няней, нанятой на деньги из ректорского фонда.

В общежитие Николай приходил только поздно ночью: к двенадцати, а то и к часу. А летом он не поехал на каникулы. Товарищи по общежитию знали, что с утра до позднего вечера он пропадает на Песчаной, у Инги. Не раз видели его с тяжелыми продуктовыми сумками на рынке и в магазинах, но каждый делал вид, что их не замечает.

Каким образом Властовский, живя в Одессе, узнал, что Николай Снегирев часто бывает в доме Инги и помогает ей по хозяйству, я до сих пор не знаю. Знаю только, что осенью, кажется в конце сентября, Инга получила от Властовского письмо, в котором он писал, что ему известно о ее сожительстве с Николаем Снегиревым, а поэтому он считает себя свободным от всех обязанностей, связанных с отцовством детей. В конце письма он даже усомнился, его ли это дети.

Об этом письме мне сказал Николай. Инга даже не плакала, читая холодные, жесткие строки. Только розовые пятна проплыли по ее лицу. И все. Больше с ее уст не слетело ни разу упоминание о Властовском.

В декабре у Инги заболел мальчик. Несколько ночей подряд Николай просидел над его кроваткой. А в феврале, после зимней сессии, он собрал свои пожитки и совсем переехал на Песчаную.

Слух о том, что юрист с пятого курса женился на брошенной мужем филологичке — матери троих детей, — пополз по студенческому городку. Одни эту женитьбу расценивали как благородный поступок, другие, пожимая плечами, отмалчивались или сочувствовали Снегиреву.

Как только Николай перешел к Инге, я стал чаще бывать у них и с удовольствием возился с малышами. На выцветших щеках Инги постепенно, с приходом весны, оживал ее прежний румянец. О Властовском я боялся заикнуться — об этом меня строго-настрого предупредил Николай.

Инга так уверенно и ловко управлялась со своим потомством, что я не переставал любоваться проснувшимся в ней материнством.

Но визиты мои к Снегиревым участились не только из одних эстетических соображений. Будучи чуточку эстетом, я тем не менее не переставал по-земному любить вкусные свежие борщи, какие нам не подавали в студенческой столовой, домашнюю окрошку и воскресные пироги, которые я уплетал, не стесняясь, чуть ли не на правах члена семьи. Инга была гостеприимной хозяйкой, а Николай отлично знал, что если древнегреческий философ Гераклит основой жизни как вечное и непотухающее начало считал огонь, то в студенческом быту общежития категорией вечного порядка был неугасимый аппетит. Все-таки карточная система есть система карточная. Снегиревы же получали приличную дотацию, благодаря которой мои еженедельные вторжения в их продовольственный фонд им не казались налетом саранчи.

Незаметно подкатилось лето. Надвигались государственные экзамены. У нас с Николаем была академическая задолженность — не сдан зачет по гражданскому процессу. На этот зачет мы шли с большой опаской, так как хорошо знали, что профессор Винокуров, слывший непреклонным и придирчивым педантом, ни за что не поставит зачета, если ие вгонит студента в седьмой пот.

Что касается меня, то мои опасения оправдались. Старый профессор, обнаружив в своем кондуите несколько пропущенных мной семинаров, принялся гонять меня по всей программе курса. Около часа выматывал душу, но зачет все-таки поставил.

За Николая я особенно опасался. Уж если меня за три пропущенных семинара профессор гонял около часа, то Николай за последний год учебы, занятый семьей, семинары посещал совсем редко. Некоторые главы из учебника Винокурова он пробежал наспех, как говорят студенты, «по диагонали».

Получив зачет, я не ушел из аудитории, а стал дожидаться своего друга, который, откашливаясь в кулак, с. несчастным выражением лида сидел перед профессором.

Листая зачетную книжку Снегирева и что-то припоминая, Винокуров слегка откинулся назад, высоко поднял свою седую, как лунь, голову и после некоторого раздумья таинственно и тихо спросил:

— Это, случайно, не у вас, товарищ Снегирев, тройня?

— Да… у меня… — робко и тоже тихо ответил Николай.

Профессор смотрел на Снегирева так, словно он увидел его в первый раз. Наклонившись над столом, старик как-то сразу обмяк, губы его дрогнули и расползлись в улыбке. Ласковым и старчески мягким голосом он проговорил:

— Какой вы счастливый!.. А… Какой молодец! Ведь это нужно подумать — сразу тройня! И не побоялись?.. — Профессор хотел сказать что-то еще, но вдруг замялся, поняв, что сказал лишнее. — А вот я, представьте себе, дожил до восьмого десятка, с первых дней супружеской жизни ждал ребеночка, но так и не дождался. Вот теперь, как видите, один… Супруга умерла… — Достав из кармана огромный носовой платок, профессор долго и громко сморкался. — Как самочувствие супруги?

— Спасибо, хорошее… — виновато ответил Снегирев, а сам косился на потрепанный блокнот профессора, где было отмечено, что он, Снегирев, почти не посещал семинары по гражданскому процессу.

— А как детки?

— Ничего… ползают… — краснея от смущения, ответил Николай.

— Что вы говорите?! Ползают?! Так все трое сразу ползают? — И тут же, не дождавшись ответа, восторженно произнес: — Это же замечательно! Это же великолепно, что ползают!.. Просто прелесть! А я вот… — Профессор взял лежавший перед Николаем билет, внимательно и сосредоточенно прочитал вопросы и, словно что-то припомнив, уверенно закивал головой. — Я знаю, молодой человек, что эти вопросы вы знаете отлично. На семинарах у меня вы всегда выступали активно… Я даже помню, что по этим темам у вас были сообщения.

От стыда уши Николая горели. За последние полгода он всего лишь раз выступил с сообщением по гражданскому процессу, да и то неудачно. На семинарах, где разбирали вопросы, попавшие в его билет, он вообще не был.

Профессор поставил в зачетной книжке Снегирева размашистое «Зачет», встал и, улыбаясь всеми морщинами своего старческого лица, долго тряс руку Николая и все тем же трогательным и задушевным голосом наказывал;

— Вы уж, пожалуйста, хорошенько следите за детками, чтобы, знаете, не заползли куда не следует… Чтобы не захворали. — И уже у самых дверей опустил свою седую голову в низком поклоне. — Супруге непременно передайте от меня привет и пожелание всех благ.

В мае, при распределении, мне дали предписание в Одесский торговый порт юрисконсультом. Николая оставили в Москве.

Июнь пролетел в экзаменационной горячке и в подготовке к отъезду на работу.

У Снегиревых я не был долго.

Перед самым отъездом в Одессу я заглянул к ним. Две голубоглазые девочки, одетые в одинаковые, горошком, платьица, так поразительно походили друг на друга, что я с трудом различал, кто из них Наташа, кто Аленка. Бегая по комнате, они спотыкались об игрушки, тут же неуклюже вставали, сдерживая навернувшиеся слезинки, и снова беспечно резвились. Братишка, наиболее крепкий сложением и более экспансивный, был отсажен в манеж. У него прорезались зубы, и Инга боялась, как бы он, чего доброго, не затянул в рот ручонку своей сестрички.

Это был мой последний вечер в Москве. На другой день утром, стоя в тамбуре вагона, я мысленно прощался с Москвой. Грустно было расставаться с городом, где прошли лучшие юношеские годы.

…Вот и Одесса. Крупный международный порт.

Чтобы хоть кратко поведать о том, что пришлось повидать и узнать за пять лет работы в порту, нужно рассказывать долго. Примечательным событием в моей жизни одесского периода было то, что я сразу же по приезде женился. Дружили мы с Татьяной не больше месяца. А через год, приходя с работы и сгибаясь над детской кроваткой, я научился строить такие рожицы своему двухмесячному сыну, что в этом нелегком искусстве свободно мог бы соперничать с королем мимического этюда, артистом Олегом Поповым. Началось с элементарного «гу-гу» и причмокивания губами, потом перешел постепенно на выдумки более сложные и, наконец, дошел до того, что исполнял (больше веселя жену, чем занимая сына) сложнейшие мимические сюжеты с присвистами, приплясами, угрозами, мольбой… В особенно сильный азарт входил, когда сын куражился и не ел положенную норму молока и манной каши. Тут-то я по-настоящему понял, что значит быть отцом. Не раз вспоминал своего старого студенческого друга Снегирева, переписка с которым год от года угасала.

Когда сыну Сереже исполнилось пять лет и я почувствовал, что мои отцовские обязанности еще более усложнились, в один прекрасный день у меня родилась дочь. В честь бабушки назвали Оксаной. За все эти шесть лет в Москве побывать так и не удалось. Летние отпуска проводил с семьей на Черноморском побережье.

Потом Министерство внешней торговли командировало меня на четыре года за границу.

Эти годы прошли в трудах и заботах. И вот я снова в столице!.. Десять лет прошло с тех пор, когда было брошено последнее «прощай» с Киевского вокзала.

Много разных дорог пришлось исколесить за последние три года, повидал не один десяток иностранных городов, но с таким трепетом не въезжал ни в один город.

Июльское солнце так раскалило московский асфальт, что тепло его чувствовалось даже через подошвы ботинок. Мою телеграмму Снегиревы, очевидно, не получили. На вокзал встречать не пришли.

…А через час серенькая «Волга» с шашечками на боках подкатила меня к знакомому семиэтажному дому на Песчаной улице. Дворик затянуло зеленью, газон пестрел мокрыми цветами, только что политыми из шланга дворником. Поднялся на четвертый этаж. Волнуюсь так, словно после долгой разлуки вернулся в родительский дом. На двери медная пластинка с броской надписью: «Н. В. Снегирев». А ведь когда-то был просто Колька. Даю короткие, даю длинные звонки — никто не выходит.

В домоуправлении сказали, что Снегиревы еще в мае выехали на дачу. А куда — адреса не оставили. Полчаса висел на телефоне, пока не разузнал в отделе кадров министерства адрес дачи Снегирева.

Пять часов. Суббота. Москву, как обычно, лихорадит.

С каждой минутой все сильнее и сильнее ощущаю этот кипучий ритм столицы.

Но вот и дача Снегиревых. Совсем новенькая, небольшая. Крылечко в петухах и завитушках, какие нередко можно увидеть на наличниках добротных изб в орловских и тамбовских селах.

Сад еще молоденький, но уже плодоносил. Видно по всему, что над ним потрудилась хозяйская рука. По траве, махая над головами марлевыми сачками, бегали две девочки, одетые в одинаковые коротенькие розовые платьица, с одинаковыми белыми бантами, вплетенными в русые косички, которые змейками трепыхались в воздухе. В конце участка, на лужайке у забора, голенастый крутоплечпй мальчуган в трусиках ожесточенно забивал в ворота (два воткнутых в землю кола) футбольный мяч. Он очень походил на Властовского: такой же лобастый, с упрямым подбородком. Девочки, по-прежнему не отличимые друг от друга, походили на Ингу.

В огуречной грядке, сгорбившись, копопшлась старуха, по-деревенски повязанная белым ситцевым платком. «Мать, наверное», — подумал я, остановившись у калитки и озираясь по сторонам — нет ли во дворе собаки.

— Вам кого? — спросила старуха, оторвав от грядки голову.

— Николая Васильевича. — По имени и отчеству своего друга я называю первый раз.

— Проходите, он у себя, у кабинети, — протяжным тамбовским говорком ответила старуха и, не разгибаясь, продолжала пристально рассматривать меня из-под ладони. Как видно, старуху насторожил увесистый заграничный чемодан.

Мое появление в доме Снегиревых вызвало переполох. Инга была так удивлена и обрадована, что с разлету, как девчонка, бросилась мне на шею и принялась звонко целовать на глазах у оторопевшего мужа. Признаться, я даже растерялся. Потом меня тискал в своих медвежьих объятиях Николай.

— Вот это здорово, черт возьми!.. Ну и молодец же, чертяка! Да мы с тобой такое сегодня закатим, что заборы будут танцевать!

Вертели, крутили, допрашивали…

Все-таки, как ни говори, а десять лет — не десять дней. В свои тридцать восемь лет Николай располнел и заметно постарел. Глубокие полуостровки залысин упорно наступали на поредевшую шевелюру, подчеркивай и без того высокий и красивый лоб.

Располнела и Инга.

Вечером отмечали мой приезд. Пили за дружбу, за веселье студенческих лет, за родителей, за детей… За что только не пили! Наташа и Аленка, которым месяц назад исполнилось десять лет, в этот вечер много танцевали. Обе они учились в балетной студии при Большом театре. Игорь, который во время танцев сестричек, всеми забытый и насупившийся, оставался без внимания, показал себя, когда очередь дошла до него. Из своей авиамодельной мастерской, которой служил ему чулан, он принес несколько моделей планеров и реечных самолетов. Не жалея, что они могут напороться на ветви яблонь и порвать тоненькую папиросную бумажку на крыльях, он распахнул настежь окна и, счастливо сверкая глазенками, плавными толчками направлял свои модели в сад. А когда, разгоряченный возгласами одобрения и аплодисментами, Игорь разошелся не на шутку, он решил утереть нос своим сестричкам-танцовщицам. До отказа закрутив резиновый тросик, служивший у реечной модели моторчиком, он встал на подоконник, победно окинул взглядом сидевших за столом и со счетом «раз, два, три!» пустил в ночное небо свой самолет. «Норовом вылитый Властовский», — подумал я.

…Легли поздно, хмельные от радости и вина.

У Снегиревых я прожил три дня. Все эти три дня Инга с утра до вечера кормила меня так, как будто я приехал с молотьбы.

Несколько раз я пытался спросить о Властовском: где он, что с ним, но все как-то не решался, считал, что упоминание о нем прозвучит разговором о веревке в доме повешенного. Но однажды вечером, когда длинные тени от яблонь уже заползали на дальний забор, мы трое, Николай, Инга и я, сидели на открытой веранде и вспоминали разные истории из студенческой жизни.

— Да, кстати, где сейчас Властовский? — неожиданно для всех спросил я и тут же пожалел об этом, заметив, как по лицу Инги проплыли серые тени. Вся она как-то сразу съежилась, потухла, улыбка на ее лице застыла в скорбной гримасе.

Николай молча посмотрел на меня и, поморщившись, покачал головой. «Что ты наделал!..» — прочитал я на его лице.

— У меня же на плите молоко поставлено, поди сбежало… — спохватилась Инга и поспешно вышла с веранды.

Николай придавил в пепельнице окурок и, осторожно подбирая слова, заговорил:

— Костя, прошу тебя, больше никогда при Инге не упоминай о Властовском. И вообще забудь о нем.

— Что, по-прежнему негодяй?

— Нет, тут все сложнее и горше…

Николай встал, подошел к барьеру террасы, оперся на него ладонью, ссутулился, стоя ко мне спиной, и начал рассказывать:

— Видишь, Костя, тут все не так просто. Помнишь, как по-воровски уехал он от Инги в самое тяжелое для нее время? Ведь он не прислал ей ни одного письма, кроме того, о котором… я тебе тогда еще говорил. Сколько слез пролила она в надежде, что он вернется!.. Сколько писем с мольбой летело в Одессу, но Одесса молчала. Последние три письма Инги вернулись назад с припиской на конверте, что адресат выбыл неизвестно куда. Как, по-твоему… — Николай резко повернулся ко мне и, глядя в упор, спросил: — Когда я стал мужем Инги?

Я пожал плечами.

— Ну, разумеется, как только переехал к ней.

— Ты глубоко ошибаешься. Год жизни в одной квартире с Ингой был для меня пыткой. Ты улыбаешься, а зря… Мне тогда было не до улыбок. Почти каждый день я видел ее слезы.

Пальцы Николая крупно дрожали, когда он разминал папиросу.

— Первый год нашей супружеской жизни я не смел к Инге прикоснуться. Несколько раз хотел уйти от нее — хотя сделать мне это было трудно, я люблю Ингу, — но она просила меня не бросать ее. Со временем Инга взяла себя в руки. Дети стали подрастать, потом пошли в школу. Они и сейчас не знают, что я им не родной отец. Казалось, все встало на свои места, о Властовском в доме забыли.

Николай отошел от барьера, сел к столу и, вытащив из портсигара вторую папироску, продолжал:

— Два года назад в Москве появился Властовский.

Его перевели в аппарат одного республиканского министерства. Ты ведь знал его хорошо, человек он был не без таланта, масштабный, хоть и порядочный негодяй. И вот однажды мы всем семейством гуляли по скверику и встретили Властовского. Он шел нам навстречу. По-прежнему красивый, стройный, но заметно постаревший. Видать, жизнь сбила с него гонор, обкатала… Когда он увидел детей, его словно передернуло всего. Я сделал вид, что не узнал его. Инга встретилась с ним взглядом. С того дня в доме нашем будто поселился какой-то невидимый человек. Каждую неделю по субботам Властовский приходил во дворик и издали любовался детьми. Потом ои познакомился с Игорем. Через Игоря приблизил к себе Наташу и Аленку. Приносил им конфеты, игрушки… Назвал себя дядей Ваней. С утра до вечера дети говорили только о дяде Ване. Властовский их покорил. Я видел, как день ото дня сохла Инга. О себе не говорю. Если бы был бог, то только он один мог бы видеть, что было у меня на душе. А однажды, это было год назад, Инга пришла домой в слезах и рухнула на постель. У нее был разговор с Властовским. Он ничего у нее не просил, просил только одного — прощения за свой старый грех и чтоб ему хоть изредка разрешали видеть детей… Инга запретила ему появляться во дворике, наговорила кучу оскорблений, назвала подлецом, негодяем… После этого он не появлялся пол-года, но дети его не забывали. А Игорь даже тосковал о нем. Прошлой осенью Властовский снова появился на Песчаной. Как вор, он поджидал детей по субботам у школы и оделял их гостинцами. Потом Инга запретила детям брать от дяди Вани подарки, стала их убеждать, что он плохой человек, что его нужно избегать… И дети стали сторониться Властовского. Гостинцы от него принимать не стали.

Закурив вторую папиросу, Николай помолчал и, зябко подернув плечами, продолжал:

— Как-то раз я возвращался с работы и у самого подъезда столкнулся с Властовским. Было уже около девяти часов вечера, лил дождь… Он стоял с поднятым воротником, вымокший до последней нитки, небритый и изрядно выпивший. Каким угодно я мог себе представить Властовского, но таким, каким я увидел его в тот вечер, даже трудно было вообразить. От прежнего, гордого и надменного Властовского не осталось и следа. Он плакал… Плакал, как только может плакать bли совсем осиротевший человек, или опустившийся алкоголик…

Больше он не стал появляться ни у школы, ни на детской площадке во дворе. А в феврале, это было четырнадцатого числа, утром, дворничиха собралась подмести снег с детского катка. Вошла в сарайчик, где у нее хранились метла, скребки и всякая рухлядь, и увидела там человека. Ои сидел на перевернутом ведре с поднятым воротником, втянув голову в плечи… А через минуту дворничиха с диким криком выскочила из сарая и стала звать постового милиционера. В это время я как раз вышел из подъезда. Завидел толпу, полюбопытствовал, что случилось. В окоченевшем трупе я узнал Властовского. Молодая дворничиха, охая и заикаясь, рассказывала участковому милиционеру, что этот «пьяный гражданин» весь вечер ходил по двору и все посматривал на седьмой подъезд, кого-то поджидал.

Николай затушил папиросу и с тоской посмотрел на меня.

— Вот, пожалуй, и все, что я могу сказать тебе о Властовском. Добавить могу только то, что у него остался дневник. Он вел его аккуратно. Несколько толстых блокнотов. Сейчас они у Инги. Это скорбный человеческий документ, наглядная диаграмма изломанной души. Когда я читал исповедь Властовского, то видел человека, который приехал в Москву, как бальзаковский Растиньяк: во что бы то ни стало завоевать Париж!.. А кончил тем, что понял наконец: все его наполеоновские карты биты, а личная жизнь исковеркана. Встать на ноги и начать все снова не хватило сил, тоску стал топить в вине…

Глядя куда-то вдаль, поверх макушек сосен, Николай умолк. Потрясенный таким печальным концом Властовского, я спросил:

— А мать? Как она пережила его смерть? Ведь он у нее, кажется, единственный сын?

— Она приезжала хоронить. Останавливалась у yас. Удивительной души человек. Дети ее очень полюбили.

На этом наш разговор о Властовском оборвался. А когда вошла Инга, то мы сделали вид, что болтали о мелочах.

Провожали меня Снегиревы, как и полагается провожать дорогого гостя, всей семьей, дождавшись, когда тронется поезд, чтобы помахать рукой вслед уплывающему вагону.

Над головой моей, в купе, в такт упругим вагонным толчкам покачивалась авоська, в которой розовела целлулоидная кукла, придавленная плюшевым зайцем. Это подарки моей дочурке от Наташи и Аленки. Игорь посылал Сергуну стандартную посылку для авиамоделей, состоявшую из сосновых реек, липовых брусков, бамбуковых палок, резинки, клея, чертежей.

Перестав обращать внимание на монотонный храп соседа, я стал вспоминать студенческое общежитие на Стромынке, Ингу, гордого и высокомерного Властовского, оторопевшее лицо Николая, когда его поздравляли с тройней заведующий родильным домом, акушерка и медицинские сестры…

Под чугунную музыку колес мне мерещился «Танец маленьких лебедей». Это танцевали Аленка и Наташа. А между ними, как ясное солнышко, улыбалась мне моя дочурка.

ТАТУИРОВКА

Июль был на исходе. Дождливая погода так надоела и так измучила всех, что не было человека, который не ждал бы солнечных, теплых дней. И хорошие дни наконец наступили. Особенно нетерпеливо ждала этих дней Елизавета Семеновна. Своему супругу Сергею Константиновичу, полковнику в отставке, она утром напомнила, что он собирался съездить в город и купить там бредень и модный купальник для дочери Машеньки. Зачем ей понадобился купальник, не знал не только Сергей Константинович, но не догадывалась и сама Машенька.

«Опять причуды», — подумал Сергей Константинович и стал собираться в город.

— Не понимаю, Лиза, какая муха тебя укусила? Ты прежде не выдумывала таких причуд.

— Подойди сюда!.. — Елизавета Семеновна взяла за руку мужа, подвела к окну и, поднеся к губам указательный палец, дала знак молчать. — Прислушайся…

Сергей Константинович прислушался. Кроме звуков скрипки, которую он слышал по утрам в это время и вечером, он ничего не улавливал. На этот раз из глубины соседнего сада доносилась «Мелодия» Чайковского.

— Кроме скрипки, ничего не слышу.

— Кроме!.. И ты еще смеешь произносить это слово! — Елизавета Семеновна поправила под косынкой седую прядку. — Мне совершенно ясно, что, кроме своих личных занятий, ты ничего не желаешь знать.

— Лиза!.. — попытался было возразить Сергей Константинович, но Елизавета Семеновна не дала ему договорить.

— Не забывай, что у тебя есть дочь, которой уже двадцать один год. Ты об этом когда-нибудь подумал?

Сергей Константинович молчал, пытаясь уразуметь, какая может быть связь между его дочерью и игрой на скрипке в соседнем саду. Но тут же в какое-то мгновение его осенила горькая мысль. Раньше она никогда не приходила ему в голову. Представив себе невысокого, чуть сутуловатого молодого человека, который вторую неделю жил в соседней даче (при встрече он всегда вежливо и застенчиво раскланивался с ним), Сергей Константинович многое начал понимать в поведении жены. И от этой догадки ему стало как-то неловко. Раньше он никогда не задумывался над тем, что настанет день, когда в их дом придет какой-то чужой мужчина и возьмет у них дочь. Единственную дочь… Машеньке уже двадцать один год.

…К вечеру Сергей Константинович привез бредень и модный купальник для Машеньки.

Вечер был тихий и теплый. После дождя звуки особенно раскатисто и гулко раздавались над промытым, посвежевшим лесом.

Поужинав, Сергей Константинович вышел на веранду, достал из шкапчика коробку «Золотого руна» и набил трубку. Это была третья и последняя трубка за день. Не в силах бросить курить совсем, он условился с Елизаветой Семеновной остановиться на трех трубках в день. Курил всегда на веранде, с блаженным видом восседая в плетеном кресле и до конца отдаваясь каждой затяжке.

Посмотрев на часы, прислушался. Каждый вечер в это время в соседнем саду сутуловатый юноша начинал играть на скрипке. Сейчас же, кроме гулких паровозных гудков, доносившихся из-за леса, он ничего не слышал.

«Странно, — подумал он, — никогда в жизни не подозревал, что к музыке можно привыкнуть, как к табаку. Откуда такая притягательная силища? Или все оттого, что, как дикари, живем в лесу и молимся колесу?»

С краев покатой черепичной крыши веранды мерно срывались крупные капли, падали на мокрую песчаную дорожку, образуя в ней неглубокие лунки. Чуть подальше, под окнами кухни, воробьи дрались из-за хлебной корки.

Сергей Константинович глядел на ершистые серые комочки мокрых перьев и грустно улыбался. Чем-то они напоминали ему его детство. Курносый, веснушчатый, с цыпками на ногах, в залатанных штанах, он роется со своими ровесниками в речном песке, где, по слухам, деревенский дурак Саня Говор зарыл золотой клад. Толкая плечами друг друга, ребятишки, стоя на коленях, пыхтят, торопятся, огрубелыми, посиневшими от холодной воды ладошками таскают из оплывающих лунок мокрый песок. Каждому хочется первым найти клад.

Закрыв глаза, Сергей Константинович сидел неподвижно, всем своим существом предавшись той минуте воспоминаний, когда в памяти особенно отчетливо проплывает прожитое. Так он сидел до тех пор, пока из-за кустов черемухи не хлынули на него берущие за душу волны «Ave Maria» Шуберта.

Клонившееся к закату солнце, прохлада после дождя и тонкий аромат «Золотого руна» — все это смешалось во что-то единое, прекрасное. Сергей Константинович в какое-то мгновение остро почувствовал и прелесть земной жизни, и неизбежность приближения ее конца. На седьмом десятке эти мысли обычно стараются отогнать, но, как их ни гони, они все чаще и чаще наведываются.

Сергей Константинович сделал последнюю затяжку, не торопясь затушил трубку и почувствовал сладкое кружение в голове, которое ему стало знакомо с тех пор, как он до минимума сократил свою табачную норму. Это легкое головокружение, которое испытывает всякий давно не куривший заядлый курильщик, было настолько приятно Сергею Константиновичу, что он не заметил, как в соседнем саду снова родились звуки мелодии. Они точно приближались издалека, откуда-то из-за позолоченных закатом облаков, и незаметно росли, становились мягче, проникновеннее.

Сергей Константинович затаил дыхание. Никогда в арии Генделя он не чувствовал столько неразгаданной печали. А скрипка все плакала… Плакала все протяжнее, безнадежнее… В какое-то мгновение ему даже послышалось, что за кустами сирени рыдает существо, которое к нему приходило в воображении в дни его далекой юности…

Под густой липой, за столиком, на мокрой скамейке сидела Машенька. Облокотившись на столик, она положила голову на ладони, как это часто делают внимательные школьники, захваченные рассказом учителя. Сидела не шелохнувшись. Такой Сергей Константинович ее никогда не видел.

Солнце уже село за дальний лес, и розовато-огнистые облака напоминали, что день умирает.

А скрипка все тосковала… Даже Елизавета Семеновна, которая не скрывала, что ей с рождения «слон наступил на ухо», и та бросила мыть посуду и подошла к открытому окну, выходившему в соседний сад.

— Сережа, пора спать, — громко, так, чтобы слышала и Машенька, позвала она Сергея Константиновича.

От этих слов Маша вздрогнула и быстро встала. Она походила на человека, которого хлестнули ременным кнутом в ту секунду, когда он только что хотел улыбнуться.

Бросив взгляд на соседний сад, Машенька направилась к застекленной веранде. Через несколько минут в ее комнату бесшумно вошел Сергей Константинович, пожелал доброй ночи и вышел.

Наступила дачная тишина. Но вскоре она была захлестнута приливом звуков, неожиданно хлынувших из соседнего сада. На этот раз скрипка хохотала звонким, хрустально-колокольчатым смехом и словно кого-то дразнила. Дразнила и хохотала, хохотала и дразнила…

Машенька затаила дыхание.

Всего несколько минут назад, когда из сада доносилась ария Генделя, в которой траурные ноты неразделенной любви чередовались с мгновенными вспышками живущей надежды, лицо юноши, играющего на скрипке, Машеньке представлялось библейски кротким, печальным, таким, какие она видела на картинах с религиозными сюжетами. Оно напомнило ей лик святого Себастьяна, пригвожденного стрелами к столбу…

Теперь же, когда скрипка рассыпала по саду звенящие насмешливые колокольчики, ей было досадно, что она так много и так нежно думала о соседе из Ленинграда.

Вскоре звуки в саду умолкли. Но перед глазами Машеиьки продолжал стоять сутуловатый, невысокого роста юноша. Каждое утро он проходил мимо их дачи и, ни разу не повернув головы в сторону их веранды, направлялся к реке. Не сделал ни одного шага, ни малейшей попытки познакомиться с ней. «Ну почему же так? Ведь он же молод… Неужели ему не скучно одному?» — думала Машенька, лежа с закрытыми глазами.

Всего один лишь раз, и то это было случайно, Машенька встретилась с юношей взглядом и вдруг почувствовала, как щеки ее полыхнули огнем. Почему она так смутилась? Неужели он заметил ее волнение?.. И потом, лицо юноши было не таким уж кротким и красивым, каким его представляла себе Машенька прежде. Оно было суровым, утомленным и бледным. Но глаза… Такие глаза она видела впервые. Большие, синие, они словно говорили: «Вы думаете, мне не скучно одному?» Это выражение глаз она запомнила. Запомнила и, сама не зная зачем, в это утро раньше, чем обычно, вышла на речку. Замедлив шаг, она отклонилась от тропинки в сторону и стала рвать полевые ромашки. Она не смотрела на соседнюю дачу, но видела ее. Видела забор, клубящиеся над ним кусты акации, видела калитку, из которой никто не выходил… Маша рвала цветы, а сама думала: «Загадаю: если после тридцатого цветка он не выйдет, значит, не суждено с ним познакомиться…»

Вот уже сорван двадцатый цветок, вот уже губы Маши беззвучно произнесли: «Двадцать пять…» А калитка все не открывалась. «Тридцать…» Машенька распрямилась, откинула со лба прядку шелковистых выгоревших волос и, вздохнув, посмотрела в сторону соседней дачи. И тут вдруг словно кто-то толкнул ее в грудь. Она даже отступила на шаг. Из-за калитки соседней дачи показался юноша. Той же тропинкой он шел по направлению к реке. На плече его висело полотенце. Чувствуя, как учащенно, прибойными толчками начало биться ее сердце, Машенька боялась посмотреть в его сторону. Она продолжала рвать цветы. И когда между ними оставалось каких-нибудь десять — пятнадцать шагов, она подняла голову и встретилась взглядом с ленинградским гостем.

— Здравствуйте, — еле слышно произнес он, поравнявшись с Машей.

— Здравствуйте. — Маша как-то растерянно улыбнулась.

Он протел мимо нее и скрылся в кустах ольшаника, куда юркнула узкая тропинка. За ольшаником тропинка вела в кусты сизого тальника, за которым змеилась тихая прозрачная Усманка, кишевшая пескарями и раками.

— Вот и все, — прошептала Машенька, глядя на кусты, в которых скрылся юноша.

От обиды ей хотелось плакать. Она бросила букет на тропинку и направилась домой, но тут же вернулась и подобрала цветы. «Чего доброго, еще подумает, когда будет возвращаться, что даю ему знаки…»

То, что юноше двадцать пять лет и что он аспирант Ленинградского университета, Машенька случайно узнала из разговора матери с соседкой, у которой гостил ее племянник. Узнала она также и то, что он намерен провести в Сосновке все лето. Когда же ей стало известно, что молодой сосед — круглый сирота, то как-то сразу, неожиданно вокруг его образа в воображении ее создался ореол неразгаданной скорбной тайны.

Заснула Машенька почти на рассвете, когда в соседней деревне начали горланить вторые петухи. А когда наступило утро и на всем: на увядающей пожухлой траве, на кое-где тронутых багрянцем молоденьких кленах, на холодной железной щеколде калитки — еще лежала холодная роса, в соседнем саду снова зазвучала скрипка.

Вначале звуки ее были тихие, доносились откуда-то из бесконечности, из-за дальних лесов и гор, потом они медленно стали приближаться, нарастать, подступать все ближе и ближе, пока, наконец, не затопили сад, веранду и своими взвихренными валами не захлестнули Машу…

«Так играть может лишь тот, у кого в жизни было много страданий», — думала она и воображением пыталась проникнуть в прошлое незнакомого ей человека.

В это утро Машенька встала позже, чем обычно. Она пролежала в постели до тех пор, пока в соседнем саду не умолкла скрипка.

День обещал быть жарким. После завтрака Сергей Константинович осматривал бредень, а Елизавета Семеновна варила из вишен варенье.

После обеда было решено идти ловить рыбу. Хрупкая и тоненькая Маша не в силах была волочить сквозь камыши и заросли речного затона тяжелый бредень. Ей была поручена работа полегче — пугать в камышах рыбу и загонять ее в бредень. Ничего не оставалось, как только пригласить молодого соседа, который помог бы Сергею Константиновичу вести бредень.

В сад к соседям Елизавета Семеновна вошла не без волнения. Пройдя буйно заросшую травой аллею, она хотела было свернуть к дому, до самых окон потонувшему в густом декоративном кустарнике, как совсем неожиданно из-за кустов боярышника навстречу ей выскочил серый породистый щенок с впслыми ушами. Елизавета Семеновна повернула голову влево, откуда только что вынырнул щенок. В гамаке, натянутом между двумя дубками, увидела молодого ленинградского гостя. Смутившись, он отложил в сторону книгу.

— Здравствуйте, молодой человек! А я за вами.

— Пожалуйста, — застенчиво отозвался тот, вставая из гамака.

— До сих пор мы с вами незнакомы, а это, скажем прямо, не по-соседски, — не то шутя, не то серьезно сказала Елизавета Семеновна. Сорвав ветку лебеды, она присела на корточки и, уже не глядя на соседа, принялась дразнить молоденького вислоухого дога. — Как вас зовут?

— Виктор.

— А меня Елизавета Семеновна. А мою дочку, которая будет вам сегодня загонять в бредень рыбу, зовут Машей, — простодушно сказала Елизавета Семеновна.

— Какую рыбу?

— Как? Вы еще ни разу не рыбачили в наших местах? Вы еще не знаете, какие несметные сокровища спрятаны в нашей Усманке?

— Я в этих местах первый раз, а поэтому…

— Тогда вот что, товарищ Виктор… Простите, как вас по батюшке?

— Сергеевич.

— Так вот, Виктор Сергеевич, облачайтесь во что-иибудь попроще и с нами на речку. Сергей Константинович и Машенька вас ждут. Вы только посмотрите, какой сегодня день! — Елизавета Семеновна встала, швырнула в щенка ветку лебеды и, улыбнувшись Виктору, направилась в сторону увитой хмелем застекленной террасы, где уже немолодая и болезненная тетушка Виктора капала на ноготь большого пальца тягучее варенье: снимала пробу.

То, о чем Виктор мучительно думал последнюю неделю, разрешилось как-то само собой, неожиданно и просто.

— Машенька, — прошептал он имя молодой соседки, которая в своей соломенной шляпе чем-то напоминала ему только что распустившуюся лилию, гибкую, тонкую. Каждый день он взглядом провожал ее до самой калитки, когда она, с полотенцем через плечо, медленно и устало брела с речки. А вечерами, играя па скрипке, он думал о ней. Думал о том счастливом случае, который может сблизить их. И вдруг… Нет, не при таких обстоятельствах он ждал знакомства с Машенькой. Тянуть бредень по мелкому, заросшему камышом и осокой речному затону с илистым дном и затопленными кустарниками ему представлялось не совсем приглядным занятием. Он не хотел, чтобы Маша увидела его в грязной воде, с лицом, облепленным водорослями и в серых пятнах болотной типы.

Но отказаться было нельзя. Тем более, повторится ли еще раз такая неожиданная возможность познакомиться с Машенькой?

По дороге на речку разговор не клеился. Да и знакомство было не таким, каким его воображал себе Виктор. Пожали друг другу руки, назвали имена… Серо, холодно…

И на этот раз выручила Елизавета Семеновна. Уловив робость во взгляде Виктора и смущение на лице дочери, она отняла у Сергея Константиновича бредень, взвалила его на плечи и, комично маршируя, звонко, по-мальчишески задорно запела:

А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер, Веселый ветер. Моря и горы ты обшарил все на свете…

Винный запах чебреца щекотал ноздри, дурманил. Вскоре дошли до небольшого, заросшего камышом затона, образованного в весеннее половодье. Сергей Константинович присел на кочку и стал неторопливо раздеваться. Виктор положил на землю бредень и тоже разделся. Оставшись в полинялых трусах и выгоревшей на солнце ковбойке, он сразу же почувствовал себя неловко. В эти минуты ему не хотелось, чтобы Машенька видела его тонкие волосатые ноги, почти не тронутые загаром.

Купальник плотно облегал тоненькую фигурку Машеньки, он походил на узорчатую змеиную чешую.

По-детски шаловливая, в широкополой соломенной шляпе Машенька показалась Виктору особенно красивой. Шлепая руками по воде, она шла навстречу бредню и послушно делала то, что приказывал Сергей Константинович, — загоняла рыбу. Причем все это у нее получалось с каким-то милым ребячьим озорством, с наивной верой в то, что она действительно загоняет в бредень рыбу.

А когда после первого захода бредень вытащили на берег и все увидели, как в сплетении темно-зеленых водорослей упруго затрепыхался большой, побуревший от старости карась, Маша так принялась хлопать в ладоши, подзывая мать — Елизавета Семеновна в это время была на другом берегу затона, — что Виктор был уже больше не в состоянии скрывать своего восторга. Он любовался Машенькой.

Во второй заход вытащили несколько молоденьких щурят, двух карасей и небольшого линя. А когда после нескольких заходов полведерный бидон был до краев наполнен рыбой, разморенная солнцем Елизавета Семеновна уже перестала восторгаться каждым пойманным карасем и извивающимся щуренком.

Решили кончать ловлю.

Сергей Константинович вытер о траву руки, достал из кармана брюк коробку с табаком, присел на травянистую кочку н медленно, как-то особенно смакуя, набил трубку.

— Кончил дело — гуляй смело! — сказал он многозначительно и принялся раскуривать трубку. На лице его расплылось выражение крайнего блаженства. Это была вторая трубка за день. Маша прижала к груди сарафан и побежала в кусты переодеваться.

На вечернюю уху были приглашены Виктор и тетушка. У Сергея Константиновича нашлась бутылка «московской» водки. Женщины выпили по рюмке кагора. Каждый карась вызывал целую легенду о его житье-бытье, о каждом щуренке была сочинена смешная история, которая печально кончилась в кастрюле дачников.

После чая Елизавета Семеновна попросила Виктора что-нибудь сыграть. Виктор охотно согласился. Он пошел за скрипкой.

В этот вечер он играл с особым волнением. И чем больше играл, тем сильнее ему хотелось играть еще и еще. С каждой минутой он все больше и больше чувствовал в себе нарастание душевных сил, которые переливались в звуки. Эти звуки говорили о любви, о счастье… Пытаясь музыкой поведать Машеньке тайну своего сердца, Виктор твердо верил, что она и есть то самое единственное существо, которое раньше приходило к нему только в воображении.

Ему аплодировали, его игрой восторгались. Потом начались расспросы о том, где он учился играть, кто был его учителем… Удивлялись, как можно совмещать науку и искусство… Однако все это для Виктора было так далеко, так незначительно!.. Он видел только глаза Маши.

…Потом была бессонная ночь.

Ленинградский гость теперь рисовался Маше человеком особенным. Она готова была посвятить ему жизнь, служить его таланту. Если бы он завтра предложил бросить университет, покинуть Москву, родительский дом и позвал бы за собой! Ни на минуту не задумываясь, она пошла бы за ним!

А сон все не приходил. Нахлынувшая, как грозовая туча, тягучая душевная истома была мучительна своей неизведанностью и сладка от ожидания того неизвестного, что она сулила.

Машенька открыла глаза. Взгляд ее упал на окна веранды. В небе падала звезда. Она еще не совсем рассыпалась, было время загадать.

— Всегда быть с ним рядом… — прошептала она, пока звезда еще не успела потухнуть в темном небе.

…Потом наступило утро. Мир предстал теперь в особом свете. Люди, цветы, деревья, бабочки — все это уже было не таким, как вчера. Пышные георгины, которые раньше всегда почему-то казались ей строгими и холодными по сравнению с другими цветами, теперь скрывали в себе тайну, известную только ей, Машеньке.

«Я видела его глаза. Такие глаза не лгут. Что будет дальше?» — с тревогой думала Машенька.

Потом она долго примеряла перед зеркалом новое вечернее платье. Его она решила надеть в воскресенье, когда к ним приедут гости. Но до воскресенья было пять дней. За пять дней они еще много-много раз увидятся. «Скорей, скорей бы он увидел меня в этом платье». Но тут же пугала мысль; неужели генерал опять приедет со своим племянником, который Машеньке был неприятен? «Но почему мама так кружится вокруг Виктора? Неужели она что-то задумала?»

После рыбной ловли Машенька и Виктор встречались каждый день. Ходили за грибами, целыми часами просиживали с удочками на берегу Усманки, а вечерами Маша приходила к Виктору в сад и там, на открытой террасе, слушала его скрипку. С каждым днем он становился для нее ближе и дороже. Виктор много рассказывал о Ленинграде, о его исторических памятниках и, как всякий ленинградец, влюбленный в свой город, при этом всегда загорался. Рассказывал и о своих аспирантских делах. Причем рассказывал так, что даже Машеньке, биологу по образованию, незнакомой с высшей математикой, его научное исследование было настолько понятно, что она всякий раз проникалась его идеей о создании машины, которая могла бы освободить колоссальные мускульные затраты человека.

В субботу в доме Машенькп был полный аврал: чистили и мыли все, что нужно и что не нужно. В воскресенье ждали генерала с женой и племянником, студентом Института кинематографии. Был приглашен на воскресный обед и Виктор. Приглашая его, Елизавета Семеновна попросила захватить с собой скрипку.

— Генерал так любит музыку! Уверяю вас, если он услышит вашу игру, то придет в восторг!

…В этот вечер Виктор и Машенька долго сидели в саду. Виктор сказал ей, что любит ее, что будет любить всю жизнь. В наступившей тишине было слышно, как с яблони упало яблоко и глухо ударилось о взрыхленную землю. Где-то вдали призывно и тонко прогудел паровоз.

— Только не молчите, Машенька. Говорите…

Виктор не заметил, как рука Машеньки очутилась в его горячих ладонях.

— Я закончу аспирантуру, и мы поженимся… — Он на минуту замялся. Но, чувствуя, как покорно вверила Машенька свою тонкую руку его ладоням, он справился с волнением. — Через год мы закончим учебу и уедем куда-нибудь далеко-далеко. Вы будете преподавать в школе биологию, а я читать лекции в институте. Мы можем уехать в Сибирь, на Дальний Восток, на Урал… Поверьте, это не хмальчишеская романтика… Ведь я сам не ленинградец. Я из Сибири. Я люблю Сибирь… И если бы перед самой войной родителей не перевели в Харьков, я б никогда не расстался с этим краем. Скажите, вы когда-нибудь видели тайгу?

— Никогда, — еле слышно ответила Машенька.

Виктор пытался найти сильные, настоящие слова, чтобы рассказать о своей любви, но эти нужные слова не приходили. И он замолк.

…Утром в воскресенье приехал генерал с женой Марфой Петровной и племянником Рудольфом.

Хоть и в отставке был Сергей Константинович, но сорокалетняя военная жизнь по уставу давала себя знать. В обращении с генералом, своим бывшим начальником, с которым они в последние годы службы часто бывали накоротке, он чувствовал над собой его прежнюю командирскую власть. Это постоянное чувство соблюдения субординации у военных людей всасывается в кровь, его ничем нельзя вытравить. Своего рода рефлекс.

Обед, к которому шла подготовка еще со вчерашнего дня, был до мелочей продуман Елизаветой Семеновной. Уж на этот раз она покажет генеральше, как нужно принимать гостей и какие преподносить им сюрпризы. Этим сюрпризом, по ее расчетам, должен быть Виктор. Его виртуозная игра на скрипке.

…Прогулка на моторной лодке вверх по реке, купание, маленький пикничок на лесной поляне, где Елизавета Семеновна уже заранее приметила кучу хвороста для костра… Потом обед. Стол сервирован продуманно, со вкусом… Букеты цветов, батареи бутылок, хрусталь, серебро… Машенька в своем новом вечернем платье. А потом… потом! О, генерал будет потрясен! Скрипка Виктора окончательно сразит его. А главное, главное, Рудольф поймет, что если он и дальше будет таким размазней, то может упустить Машеньку.

Так рассуждала про себя Елизавета Семеновна, когда до прихода пригородного поезда, с которым ждали гостей, оставалось около часа. Когда же хлопнула калитка сада и под подошвами черных лакированных ботинок генерала звонко зашуршала мелкая галька дорожки, внутренний монолог Елизаветы Семеновны оборвался. Разрумянившись от волнения, она захлопотала еще сильнее. Как всякая хлебосольная русская женщина, она умела принять гостей.

Генерал был уже немолодых лет, почти совсем седой. Но военная выправка и бравый вид еще не позволяли называть его стариком, хотя до полного седьмого десятка ему не хватало лишь одного года. Высокий и статный, в новеньком и тщательно отутюженном костюме, он был не по возрасту подвижен. Что-то властное таилось в его резко очерченном профиле. А темные, с прищуром глаза лучились озорством и колкой насмешкой, в которой трудно бело прочитать, чему улыбается генерал: собственным ли мыслям или подсмеивается над кем-то из собеседников.

Через час после завтрака гости и хозяева уже сидели в голубой моторной лодке. Проведший детство на берегу моря н служивший в молодости на флоте, Сергей Константинович не мог жить без воды. «Морем в миниатюре» ему с горем пополам служило водохранилище, на котором была сооружена местная межколхозная электростанция.

У руля сидел Сергей Константинович. Генерал устроился рядом с ним и из-под полей соломенной шляпы пристально смотрел вдаль. Восточный берег плотины был обрамлен густой рощицей молодого дубняка. Недалеко от берега плавало несколько выводных домашних уток. От быстрой езды в глазах Сергея Константиновича вспыхивали лихие огоньки. Лодка шла с предельной скоростью. За кормой белел пенистый бурун.

Машенька сидела между Рудольфом и матерью. С самого утра она обмолвилась с молодым гостем всего лишь несколькими словами. Ей было неприятно встречаться с ним взглядом, видеть его розовое угреватое лицо.

Генерал захотел курить. Обшарив карманы, он сокрушенно покачал головой — забыл спички. Перекидывая из угла в угол рта сигарету, он сердито посматривал по сторонам, точно кого-то выискивая. У него даже испортилось настроение. Стал менее разговорчив. Бродя взглядом по берегу, он вдруг оживился. Даже потянулся вперед.

— Слева по борту неприятельский десант! Орудиям приготовиться к стрельбе прямой наводкой! Кораблю взять курс прямо на противника! — громко и чеканно отдал команду генерал, и все головы повернулись влево, выискивая глазами то, что в «приказе» генерала означало «десант».

Сергей Константинович круто повернул лодку влево и взял курс на громадный дуб, одиноко и величаво возвышавшийся среди своих молодых потомков. У подножия дуба, почти у самой воды, лежал человек. Больше на берегу не было видно ни души. Это, очевидно, и было по мысли генерала «неприятельским десантом».

Все поняли, что генералу были нужны спички. Лодка, не теряя скорости, стрелой неслась прямо на дуб. Крутые волны теперь уже хлестали о правый борт.

Расстояние между дубом и лодкой сокращалось быстро. Теперь было хорошо видно, что на берегу лежал мужчина, и, очевидно, молодой. Прикрыв голову газетой, широко разбросав ноги и подставив порозовевшую спину полуденному солнцу, он неподвижно распластался на зеленом берегу.

Сергей Константинович выключил мотор. Теперь лодка двигалась по инерции.

— А ведь это не простой «десантник», а настоящий соловей-разбойник, — пошутил генерал.

Однако его шутку вначале никто не понял, и только когда расстояние между человеком на берегу и лодкой стало совсем незначительным, все поняли смысл его последних слов. На спине у лежавшего под дубом отчетливо проступали синеватые рисунки татуировки. От левой лопатки до правой тянулась корявая надпись: «Что нас губит!» Ниже уступами были наколоты три рисунка: бутылка водки, пиковый туз и голая женщна в вульгарной позе.

Взгляды всех, кто сидел в лодке, застыли на этой неширокой разрисованной спине. На минуту в лодке наступила неожиданная тишина. Лишь витые волны продолжали полоскаться о дубовые борта лодки.

Тишину нарушил голос генерала:

— Гражданин! У вас не будет спичек?

Лежавший на песке лениво и разморенно поднял голову. Сонно моргая глазами, он сел, опершись руками о землю. Машенька побледнела. На берегу сидел их сосед. Гость из Ленинграда. Горячей волной кровь кинулась ей в виски, затопила щеки, к горлу подступил комок. Она отчетливо видела, как смертельно побледневший Виктор пугливо и жалко съежился.

— Я не курю, — дрогнувшим голосом ответил он и стыдливо прикрыл ладонями грудь, на которой был наколот орел, несущий в когтях голую женщину.

Елизавета Семеновна хотела что-то сказать, но так растерялась, что слова застряли у нее в горле. Она сидела неподвижно, отведя взгляд в сторону. Чувство досадной неловкости испытывал и Сергей Константинович. Каждый из них в эту минуту старался не узнать в лежавшем на песке соседа.

Генерал некоторое время недоверчиво, с застывшей ухмылкой смотрел на разрисованного незнакомца, потом сердито кашлянул в кулак и, огорченный тем, что рухнула его единственная надежда найти спички, хмуро пробурчал:

— Поворот на сто восемьдесят! Держать курс на электростанцию!

Лодка плавно развернулась и, затарахтев мотором, взяла курс на колхозную электростанцию.

Генерал протянул:

— А у вас, как я вижу, без доброй дубины по лесу ходить опасно. Ишь, как разрисован, бестия! Видать, этот стервятник не одну тюрьму облагодетельствовал своим присутствием.

Сергей Константинович откашлялся, хотел что-то сказать в ответ генералу, но, перехватив взгляд Елизаветы Семеновны — она сидела с поджатыми губами и постным лицом, — проглотил начало фразы и, чтобы скрыть свое замешательство, прибавил газу. Слова его потонули в громких выхлопах двигателя.

Машенька сидела бледная. Ей было стыдно и больно смотреть в глаза матери и отцу. А генерал не унимался:

— Откуда только эта погань берется? Ведь совсем еще молокосос, родился при Советской власти, учили его в советской школе, и на вот тебе, возьми ты его за рубль двадцать: вино, женщины, карты! Уже загублен! Тьфу!

На электростанции спички нашлись. Генерал выкурил две папиросы подряд. Однако то отличное расположение духа, с которым он начал лодочную прогулку, к нему уже не вернулось. По дороге на дачу он несколько раз ополчался на органы милиции, которые якобы плохо борются с преступниками, попутно ругнул ученых юристов, подверг критике мягкотелость школьного воспитания.

Только за обедом, когда из хрустального графина забулькала лимонная настойка, глаза генерала засветились лучистым и живым блеском.

Обед, как и всякий воскресный обед, на который приглашены важные гости, был долгим и вначале скучным. Перебирали последние городские новости, вспоминали прошлую военную службу, некоторых командиров и командирских жен, и если бы не настойка, которая постепенно таяла в объемистом графине, то настроение гостей и хозяев было бы далеко не праздничным.

Женщины пили мускат. Елизавета Семеновна хлопотала по хозяйству и почти совсем не сидела за столом. Изредка ей помогала Машенька, которая с удовольствием покидала стол, чтобы хоть на несколько минут избавиться от соседства Рудольфа.

Это ее чувство неприязни к молодому гостю Елизавета Семеновна заметила и, покачав головой, дала знать дочери, чтобы та почтительнее вела себя с ним. А Машеньке теперь было все равно… Ей хотелось выскочить из-за стола, убежать куда-нибудь далеко-далеко в лес, упасть в траву и досыта наплакаться. Из головы не выходил Виктор. Она еще не до конца понимала, что случилось. Только вчера, всего только вчера вечером она сидела с ним в саду и они говорили о том, что Машенька станет его женой, что они вместе уедут куда-нибудь в Сибирь…

Машенька посмотрела на часы и почувствовала, как сердце ее сжалось. Было уже девять вечера. Прошло три часа, как они сидят за столом. Через легкую ограду Виктору было все слышно с их открытой веранды. Что он сейчас делает?

Машеньке хотелось, чтобы весь сегодняшний день был сном.

…Когда солнце уже начало заваливаться за зубчатые вершины дальнего леса, ужин подошел к концу. В воздухе стояла стеклянно-прозрачная тишина, настоянная на лимонно-золотистых брызгах заката, которые бликами лежали на всем: на песчаной дорожке, на распустившихся гладиолусах, на кое-где уже тронутом желтизной плюще, карабкающемся на крышу открытой веранды, на зеркально сверкающих боках самовара, который довершал собой полную картину дачного чаепития.

Отяжелевшие Сергей Константинович и генерал, полуобнявшись и в чем-то друг друга убеждая, сидели, забыв обо всем на свете: о дочери, о племянннке-женихе, о женах… Номера полков, дивизий, фамилии командиров, отбитые у врага города, военные госпитали, атаки, наступления — все это унесло ветеранов в далекое прошлое.

— А помнишь, какой был у нас полковой оркестр! — Генерал горестно покачал головой. — Мертвого поднимал на марш! А какие вещи играл! Нет, друг мой, таких музыкантов сейчас не найдешь. Бывало, приедет командующий округом, как рявкнут оркестранты в свои медные трубы — кровь леденела!.. — Генерал махнул рукой и горько вздохнул: — Сейчас не то, Сережа. Совсем не то. Нет настоящей музыки. Не те и музыканты.

С минуту над столом клубилось тяжелое, тупое молчание. Неведомо откуда залетевший мотылек бился о горячую электрическую лампочку. Он скоро сгорит, но все бьется, бьется…

И вдруг… вдруг повисшую над верандой тишину неожиданно нежно и тоненько, очень тоненько, как острой бритвой, разрезали звуки скрипки. И всем в эту минуту показалось, что какой-то незримый чародей скрипач стоял за углом веранды и заставлял своим послушным смычком плакать струны. И струны плакали. Все, как по команде, подняли головы. В наступившей тишине были слышны одни только звуки, летящие из-за темных кустов чем-то опечаленной черемухи. Машенька бесшумно подошла к открытому окну и застыла на месте.

На глазах генерала выступили не то слезы, не то… Нет, это были настоящие слезы. Он слышал свою любимую «Легенду» Венявского. Полки, дивизии, походы, бои, отбитые города — все это сразу, в одну секунду, точно куда-то провалилось.

— Кто это? — спросил генерал, удивленно вскинув седую голову. — Что это? Или мне чудится? Это же Венявский!..

Натыкаясь взглядом на разомлевшие и раскрасневшиеся от вина и обильной еды лица, генерал встал. Чтобы не портить впечатления, рожденного звуками музыки, он подошел к барьеру веранды, закрыл глаза и, слегка запрокинув голову, полностью отдался во власть долетающих из соседнего сада звуков. Эти звуки, сплетаясь с тягучими стонами болотной выпи и с последними пурпурными лучами догорающего солнца, ткали невидимые и неосязаемотонкие кружева человеческого страдания. Но не прошло и несколько минут, в течение которых никто из гостей и хозяев не посмел произнести и слова, как из соседнего сада понеслись уже другие, наполненные горькой иронией и ядовитым сарказмом звуки.

— Вы слышите? Слышите?! Это же Паганини… «Каприз», — прошептал генерал. Но не успел он закончить фразы, как из-за темных поникших кустов черемухи уже летело безудержное веселье испанского танца. Бешеный ритм танца и та страсть, которая вкладывалась музыкантом в каждый звук, словно встряхнули генерала. Он порывисто вскинул голову и дирижировал в такт долетающим звукам.

— Сарасате…

Испанский танец, достигнув зенита своего вихревого ритма, неожиданно оборвался. Через несколько секунд траурные звуки легенды-страдания Венявского снова заполнили темный, таинственно притихший сад. Тоской горького одиночества, песней неразделенной, безнадежной любви лились эти звуки в сердце Машеньки. Она изо всех сил крепилась, чтобы не разрыдаться. «Я люблю вас, Машенька, люблю…» — выговаривала скрипка.

Когда в саду умер последний вздох музыкальной легенды и на веранде наступила траурная тишина, генерал открыл глаза и, испуганно глядя па Сергея Константиновича, вскрикнул:

— Позовите его! Позовите сюда немедленно! Это же великий музыкант! Я прошу вас!..

— Это почти невозможно, — склонив набок голову, с видом сожаления ответила Елизавета Семеновна. — Тот, кто играл на скрипке, тяжело болен.

— Что с ним?!

— У него душевное расстройство. Врачи временно запретили общаться с окружающим миром. Ему предписаны полный покой и одиночество.

— Это же нелепость!.. — Генерал раздраженно развел руками.

— Врачи больше нас знают, Петр Егорович. А потом… — Горько улыбнувшись, Елизавета Семеновна проговорила — А потом, разве…

— Разрешите, я пойду сам!.. — Генерал не дал договорить Елизавете Семеновне и направился к выходу с веранды.

Его остановила хозяйка дома.

— Вам это будет не совсем удобно, дорогой Петр Егорович. Уж если вы так настаиваете, то разрешите мне это сделать самой. Я поговорю с тетей этого молодого человека, может быть, она позволит ему поиграть для нас. — С этими словами Елизавета Семеновна спустилась по скрипучим ступенькам крыльца и скрылась в темени сада.

Обжигая мохнатые, обсыпанные серой пыльцой крылья, из последних сил бился о горячее стекло электрической лампочки мотылек. Машенька стояла, прислонившись спиной к застекленной стене веранды, и, поеживаясь от холода, смотрела на неразумное насекомое, которое по своей наивности само обрекло себя на гибель.

Вскоре Елизавета Семеновна вернулась. Машенька поняла, что она к соседям не ходила. Минут пять она просидела в самой дальней беседке сада, защищенной со всех сторон плющом.

— Все уговоры напрасны. Тетушка даже не разрешила мне пройти в его комнату. У него приступ душевного расстройства.

— Что с ним? — спросил генерал.

— Как ни горько произнести это слово, но… диагноз поставлен профессурой. Шизофрения. А это… вы сами понимаете.

«О боже! — подумала Машенька, полыхая огнем стыда. — Ведь еще только вчера весь дом кружился вокруг этого музыканта, а сегодня его объявили сумасшедшим».

Как ни старалась она прогнать эту мысль, в глазах ее неотступно стояла истатуированная спина, на которой изображены бутылка, пиковый туз и голая женщина. «Нет, нет, мама, конечно, права. Он больше не должен бывать в нашем доме. Его посещение будет шокировать всякую порядочную семью. Тем более об этом не должен знать генерал».

…Воскресный ужин на этом закончился. Генерал, растроганный игрой больного музыканта, от налитой рюмки коньяку наотрез отказался. Поблагодарив хозяев, он учтиво раскланялся, взял с Елизаветы Семеновны слово, что они с Сергеем Константиновичем и Машенькой непременно пожалуют к нему в гости в следующее воскресенье, и, поддерживаемый под руку хозяином дома, спустился по ступенькам в сад.

Елизавета Семеновна шла впереди всех. Вечер был темный, тихий. У забора гостей ждала «Победа», в кабине которой дремал шофер.

Раскланявшись с хозяевами, гости сели в машину. А через минуту красный огонек «Победы» потонул в густой, словно расплавленный гудрон, темноте лесной просеки, по которой петляла пыльная проселочная дорога.

Уставшие от гостей и от неожиданного конфуза с соседом-скрипачом, на которого у Елизаветы Семеновны были особые виды, мать, отец и дочь, избегая разговоров друг с другом и стараясь не встречаться взглядами, разбрелись по своим углам и легли спать. Легли, но долго не засыпали. Думы каждого вертелись вокруг соседа-музыканта.

В ушах Машеньки звучала «Легенда» Венявского.

…Проснулась она рано. На дворе стояло по-осеннему хмурое, дождливое утро. Старинные часы, висевшие на стене веранды, с печальным звоном пробили пять раз. Машенька накинула на плечи теплый халат и подошла к окну, выходившему в соседний сад. Мокрые листья молоденькой березки, которая росла под самым окном, понуро, как траурные флажки, свисали с отяжелевших ветвей и сочились глянцевитыми каплями дождя. Машеньке показалось, что эти капли походили на слезы.

На песчаной дорожке аллеи стояли мелкие ноздреватые лужицы, на которых плясали лопающиеся пузырьки. Шел мелкий, нудный дождь. Водосточная труба, проходившая рядом с окном, тихо и жалобно гудела. Туманные и тягучие, как осенний дождь, мысли, бессвязно сменяя одна другую, плыли в голове Машеньки.

Так она простояла долго, до тех пор пока не вывел ее из этого оцепенения стук калитки в соседнем саду. Машенька вздрогнула. Без плаща, в порыжевшей от солнца соломенной шляпе, из соседнего сада вышел ленинградский гость. В руках он держал небольшой чемоданчик и сетку, очевидно с дорожной провизией. На какую-то долю секунды взгляд Машеньки встретился со взглядом Виктора. Тосклив и тяжел был его взгляд!.. Ноги Машеньки сразу ослабли, она хотела отойти от окна, но не могла. Сколько боли и обиды было скрыто в его глазах, под которыми полукружьями лежали голубые тени! Такие тени бывают после бессонных ночей.

Сутулясь и поеживаясь под дождем, Виктор медленно поплелся к станции. Машенька смотрела ему вслед до тех пор, пока он не скрылся в сосновом лесочке, за которым метрах в двухстах от опушки проходила железная дорога. «До станции больше километра, а он без плаща, один, пошел в дождь… Даже никто не проводил. Поплелся, как бездомная собака…»

У Машеньки что-то подкатилось к горлу, стало труднее дышать. Она плакала. И от этих слез ей становилось легче. Слабым движением руки она подвинула к окну плетеное кресло и забралась в него с ногами. Потом положила руки на подоконник и, упершись в них подбородком, уставилась взглядом в одну точку. Так она сидела до тех пор, пока ее из этого состояния не вывел бой часов. Часы пробили шесть раз. Откуда-то издали, из-за соснового леса, донесся отдаленный прощальный гудок электрички. Это был пригородный поезд, с которым должен уехать Виктор.

Когда дождь кончился, Машенька накинула на плечн шерстяную кофту и, поеживаясь от холода, спустилась в сад. Долго и бездумно бродила она по мокрым глухим аллеям, заросшим сиренью и диким хмелем. Потом свернула в затянутую плющом беседку, которая была ее излюбленным местом, где она часто проводила часы над книгой. Вошла в беседку и остановилась. На столе лежала толстая книга. Ее она видела впервые. «Откуда она? Что это за книга?..»

Сквозь непромокаемую целлулоидную бумагу, в которую была завернута книга, она прочла название: «Гримасы времени».

— «Гримасы времени»… — тихо прошептала Машенька и, пугливо озираясь, осторожно взяла со столика книгу. Под ней лежала записка. Дрожащими пальцами она развернула ее. В записке было написано: «Машенька! Прочитайте в этой книге восемнадцатую главу. Она вам обо всем расскажет. Прощайте. Больше мы никогда не встретимся. Знайте, что я люблю вас. Виктор».

Машенька присела на мокрую скамейку и закрыла глаза. Снова в ушах зазвенела траурная мелодия Глюка. Так она просидела долго. Потом, словно опомнившись, открыла книгу и начала читать восемнадцатую главу. В этой главе говорилось о том, как десятилетнего мальчика-беспризорника, у которого родителей расстреляли в сорок нервом году фашисты, татуировал старый вор-рецидивист, выпущенный на волю из харьковской тюрьмы.

Дочитав главу до конца, Машенька не могла сдержать рыданий. Последний абзац был подчеркнут.

Машенька перечитала его снова:

«…Вскоре Ленька совсем обессилел, сопротивляясь ловкому и жестокому Пирату. Он только жалобно и беспомощно скулил, роняя на речной песок слезы. А когда иголки, зажатые в руках Пирата, входили под кожу глубже обычного, Ленька тоненько вскрикивал и старался сжаться в комок. Склонившийся над худенькой Ленышной спиной опытный вор спокойно продолжал свое дело. А когда Ленька вздрагивал сильнее, он хрипловато орал:

— Не шевелись, сволочь! А то иголки сломаются и уйдут под кожу! А как дойдут до сердца, так и амба!..

Собирая последние силы, Ленька переставал выть.

Через час его разрисованная спина вспухла. Ночью у него был сильный жар. А под утро, потерявшего сознание, его нашли в лопухах станционного дворика, откуда сторож Никодим отнес мальчишку в приемный покой».

Машенька перевернула лист книги и увидела записку. На длинном лоскутке бумажки она прочитала:

«Вы не могли простить мне мое искалеченное детство. Я не могу забыть, как глубоко и несправедливо вы меня обидели. Глава, которую вы только что прочли, от начала и до конца документальна. Это мое детство. Книгу оставьте себе на память. Еще раз прощайте».

Глядя широко открытыми глазами в небо, которое проступало рваными клочьями в просветах плюща, Машенька привалилась к мокрой спинке скамейки. Лицо ее было окаменевшим. С мокрых листьев плюща, постепенно наливаясь, срывались крупные капли. Одна из них упала на записку, лежавшую в раскрытой книге, и расплылась фиолетовым пятном. В ушах Машеньки тихо звучала печальная мелодия «Легенды». Звуки «Легенды» то умирали, то снова нарождались, болезненно отдаваясь в сердце. Машеньке казалось, что где-то совсем рядом, за кустами сирени, тосковала скрипка…

ЭСТАФЕТА МУЖЕСТВА (о творчестве Ивана Лазутина)

Из времен Древнего Рима в наш двадцатый век пришел афоризм Цицерона: «Ораторами становятся, поэтами рождаются».

Эту хрестоматийную истину я вспомнил, когда лет десять назад мне довелось поговорить по душам с матерью писателя Ивана Лазутина. Простая русская крестьянка, с двумя классами сельско-приходской школы, сразу покорила меня. Только что прочитав моего «Суворова», она с искренним волнением пересказывала мне, автору, целые главы и тут же давала оценки поступкам, суждениям, языку, на котором говорят герои романа. Причем эти оценки по своей народной меткости порою казались мне глубже профессионального анализа. Я невольно проникся неподдельным уважением к этой мудрой русской женщине.

Пользуясь тем, что хозяин дома по неотложным делам задерживался, я продолжил непринужденную беседу:

— Мария Сергеевна, как вы объясните, что сын ваш, рожденный и выросший в деревенской глуши, в бедной крестьянской семье, стал писателем?

Вопрос мой был неожиданным, но после некоторого раздумья она взяла в руки пить нашей беседы.

— Что вам на это сказать?.. Шестерых я вырастила, пятерых сыновей и дочь. Все они, кроме второго сына, что в сорок четвертом году погиб под Новгородом, имеют высшее образование. Мой старший сын сейчас доктор наук, профессор, по его учебнику студенты страны изучают русский фольклор. Учились все хорошо, старательно, росли послушными. А вот Ваня среди братьев заметно отличался сызмальства, уже в четыре года. Бывало, прочтет ему старший сын стихотворение — он его тут же на лету запоминал. А когда первый раз увидел трактор — это было в тридцатом году, — то сам сочинил коротенькое стихотворение. После шестого класса Ваня заболел лихорадкой. Уж так она его вытрепала, так изнурила, что мы отправили его лечиться к тетке в Новосибирск, где он поступил в седьмой класс. И вдруг в конце октября получаем от него телеграмму: «Слушайте радио, буду читать свои стихи». Указал число, во сколько часов. Помню, всей фермой слушали мы в колхозной конторе радио, я тогда дояркой была. Слушаю и плачу… Лишь потом узнала, что приезжали осенью в Новосибирск два известных московских писателя — Яков Шведов и Николай Богданов. Выступали в Доме культуры перед пионерами города. — Напрягая память, Мария Ссфгеевиа рассказывала: — Мой сынок возьми и пошли им в президиум записку со стишком. Эту записку прочитал Яков Шведов. В те годы уж больно гремели его две песни — «Орленок» и «Нынче в море качка высока…». Перед концом выступления Яков Шведов сказал, чтобы Ваня подошел к нему после вечера. Он и отдал поэту тетрадочку своих стихов. Как было дальше — я не знаю. — Мария Сергеевна вздохнула и, вспоминая что-то далекое, светлое, продолжила: — После радио все у него пошло как-то само собой. Когда служил на флоте — там писал стихи, посылал их домой… Писал их на фронте, писал, когда учился в университете, даже в какой-то студии молодых поэтов занимался. Поэт Луговской — слыхала небось о нем — руководил этой студией. До сих пор храню афишу одного вечера.

— Поди, волновались, когда, вернувшись с войны, сын задумал поехать учиться в Москву? Тяжелые были годы: дороговизна, карточная система… — вызывал я на дальнейшее откровение Марию Сергеевну.

— И не говорите… Вся душа изболелась. То, что задумал учиться дальше, я была рада: он все десять лет в отличниках ходил. А вот то, что не захотел поехать в Новосибирск, я переживала. С неделю его уговаривала, а ему все смешки. Бывало, видит, что я вздыхаю, подойдет ко мне, обнимет за плечи и скажет: «Не боись, мама, гвардия и в Москве не пропадет». Он у меня на «катюшах» воевал. А раз видит, что я никак не успокаиваюсь и все гну свою линию насчет Новосибирска, взял с этажерки какую-то книгу, раскрыл ее и говорит: «Вот послушай, мама, что сказал один из героев Бальзака». И прочитал. Как сейчас помню эти слова: «Если ты собрался воевать с небесами — бери прицел на бога». И ведь, упрямец, с этим своим «прицелом на бога» послал документы не в какой-нибудь институт попроще, а сразу в университет. Да еще на юридический факультет!.. А там, как писал потом, конкурс — девятнадцать человек на место! И что же вы думаете? Поступил. И окончил неплохо. Сам академик Петровский под оркестр вручал ему диплом с отличием.

Я смотрел в морщинистое, заветренное лицо русской крестьянки, на ее гладко причесанные седые волосы, в ее умные и добрые глаза и думал: «Вот он образ гордой своими сынами матери… Бери кисть и пиши портрет».

— А дальше?.. Как дальше потекла жизнь сына? — спросил я, стараясь уловить каждое слово, каждый жест, чтобы жизнь моего друга высветилась теми гранями, какими ее видит мать.

— Дальше все можно прочитать в его книгах. Их народ хорошо читает. Правда, сынок и здесь шел как по лезвию ножа. Опять принялся за старое, за свой «прицел на бога».

— Как это понимать? — недоуменно спросил я.

— Ну как же: не напечатал пи одного крохотного рассказика, все стихи сочинял, и вдруг… на тебе — отгрохал сразу такую махину, почти пятьсот страниц. Поди, читали его «Сержанта милиции»? Премию за него получил, лауреатом стал.

Приход хозяина оборвал нашу задушевную беседу.

…Итак; пионер, комсомолец с целым иабором оборонных значков на груди («БГТО», «ПВХО», «ГСО», «Ворошиловский стрелок», «Юный авиастроитель»…), матрос Тихоокеанского флота, солдат огневого взвода на легендарных «катюшах», пять бурных студенческих лет в их классическом варианте проживания в общежитии, аспирантура по философии, преподавание логики и психологии… Все это такие вехи биографии, когда, оглянувшись назад, человек может и имеет право рассказать «о времени и о себе».

Первым фундаментальным блоком в здание писательской судьбы Ивана Лазутина легла его повесть «Сержант милиции», вышедшая более четверти века назад и сразу же принесшая писателю широкую популярность. С одинаковым интересом повесть читают люди разных возрастов и профессий… А все, очевидно, потому, что древняя, как мир, тема «он был титулярный советник, она — генеральская дочь» в новые времена по-новому была сплетена здесь в тугой, жизненно острый героико-романтический клубок. Здесь то и дело обрывающиеся нити сложного детективного плана поисков матерых преступников переплетались с нитями светлой, глубокой и, казалось бы, взаимно разделенной любви. Любви, в которой между двумя достойными молодыми людьми непреодолимой стеной встала заскорузлая мещанская мораль генеральши — матери Наташи Луговой, считавшей великим позором выдать свою единственную дочь за милиционера, проживающею в полуподвальной коммунальной квартире где-то на задворках Москвы.

Проходят через всю повесть и закоренелые престушшки-рецидивисты Князь, Толик и Серый. Каждый из них имеет свое лицо, свой характер, свою горькую персональную родословную. Просматриваются и авторские прогнозы на будущее в судьбе каждого из этой черной тройки.

Повесть «Сержант милиции» и по сей день имеет непреходящий успех у широкого читателя. Она была удостоена премии Союза писателей СССР и МВД СССР. Инсценировка по ней несколько сезонов шла в театрах нашей страны и за рубежом, по ее мотивам был снят трехсерийный телевизионный фильм, она получила высокую оценку в прессе и вызвала огромный поток читательских писем.

Важно также отметить и то, что своим «Сержантом милиция» Иван Лазутин как бы проложил первую борозду в отечественной литературе послевоенных лет, подняв на героико-романтический пьедестал бойца правопорядка, охраняющего наш мирный труд и покой. Бойца, бесстрашно идущего на нож бандита, на пистолет матерого преступника.

Своей повестью И. Лазутин как бы заглушил звучавшие в послевоенные годы издевки эстрадных куплетистов, зачеркнул литературные карикатуры и пародии на человека, ставящего на карту во имя нашего покоя и блага самое дорогое — жизнь.

Такой бурный вход в литературу ко многому обязывал Ивана Лазутина. Юрист по образованию, имеющий за плечами практику следственной работы и поддерживающий тесные контакты с органами правосудия, он через пять лет после выхода «Сержанта милиции», в 1962 году, выступает с многоплановым романом «Суд идет», в котором обнажает более глубокие срезы пластов нашей жизни в ее непримиримых столкновениях добра и зла.

Трудно приходится следователю прокуратуры Дмитрию Шадрину, принесшему с войны не только ордена и раны, но и чистую совесть, противостоять своему многоопытному, хитрому и жестокому начальнику, который в новых условиях с выгодой для себя по-старому эксплуатирует пословицу «Закон что дышло: куда повернул — туда и вышло».

В романе «Крылья и цепи», являющемся второй книгой дилогии «Суд идет», вышедшей в 1979 году, Дмитрий Шадрин проходит через сложные и мрачные жизненные лабиринты. Лоцманом его нелегкой судьбы являются твердая убежденность коммуниста, нерастраченные душевные силы патриота Отечества и напор фронтовика.

Дилогия «Суд идет» требует отдельного, более глубокого разговора, который трудно развернуть в рамках сжатого контурного портрета Ивана Лазутина — автора десяти поставленных в театрах страны пьес, романов «Родник пробивает камни», «В огне повенчанные», сборников рассказов «Ордена павших», «Тысяча первый поединок», а также сборника пьес «Укротители молний».

Роман «Родник пробивает камни» в 1976 году на Всесоюзном конкурсе произведений художественной прозы о рабочем классе был удостоен премии ВЦСПС и Союза писателей СССР. Уже в самом названии романа просматривается его стержневая философия: в поединке со злом побеждает праведное, светлое, чистое. Но победа эта, как мы видим из сложной диаграммы сюжета романа, достается нелегко. К своему торжеству справедливость приходит через трудные схватки с тем, что окрещено до мерзости отвратительным словом — «бюрократизм».

Где прямым, открытым показом, где ретроспективно, через роман проходит несколько поколений рабочей династии Каретниковых. Изначальные корни этой династии уходят в середину прошлого века, в мастерские Гоппера, наследники которого спустя несколько десятилетий продали эти выросшие в крупный завод мастерские пронырливому петроградскому адвокату Михельсону, за короткое время заработавшему большие миллионы на изготовлении гранат и снарядов, предназначенных для подавления восставшего пролетариата России.

На общем светлом фоне жизни пяти поколений Каретниковых во весь рост возвышается яркая фигура ветерана завода Петра Егоровича, который своими глазами видел в 1918 году выступавшего в гранатном корпусе Владимира Ильича Ленина, раненного в тот роковой день эсеркой-террористкой Каплан.

Все помнит Петр Егорович на восьмом десятке своей нелегкой жизни: и как мальчиком пришел работать на «каторгу Гоппера», и как в октябре семнадцатого из рабочего Замоскворечья вел свою боевую десятку красногвардейцев на штурм Кремля, и как хоронила рабочая Москва у этих святых зубчатых стен «павших за народное дело в борьбе роковой».

Как бы в генах своих, в характере, в крови несет светлую родословную Каретниковых и юная Светлана, только что окончившая десять классов и страстно мечтающая стать актрисой. Талант ее зорко разглядел и остро почувствовал режиссер драмкружка заводского Дома культуры мхатовский актер Корней Брылев.

Ни провал на вступительных экзаменах в ГИТИС, ни увещевания родителей не останавливают Светлану. Талантливо сыграв роль Павлика Андреева (его именем названа одна из улиц Замоскворечья), подносившего на октябрьских баррикадах патроны красногвардейцам, Светлана горячо верит в свою звезду, к цели своей идет упорно и в конце концов приходит к ней. Но приходит не традиционным путем, не через театральный институт, а через народный театр родного завода, драматический коллектив которого на всесоюзном конкурсе художественной самодеятельности занял первое место. Главную роль в спектакле играла Светлана Каретникова. Замеченная «мэтрами» большого искусства (они были членами жюри), она была приглашена на киносъемки в студию «Мосфильм». О ее блестяще сыгранной заглавной роли потом еще долго будет говорить центральная пресса.

Камень — порода твердая, но в единоборстве с родниковой чистотой и он уступает силе.

Мечта Светланы сбывается, она приходит в большое профессиональное искусство. На протяжении всего этого трудного пути к своей цели дух ее и веру в свои силы укрепляет дед, Петр Егорович Каретников.

Есть что сказать Ивану Лазутину и о войне, которую он прошел солдатом огневого взвода. И здесь, как и в повести «Сержант милиции», он является как бы первопроходцем еще не тронутой в масштабной прозе темы народного ополчения Москвы, добровольно поднявшегося на защиту Отечества в первые же дни войны.

В романе «В огне повенчанные» И. Лазутин описывает трагический путь одной нз двенадцати дивизий народного ополчения столицы — дивизий Сталинского района, — на долю которой выпал тяжкий жребий выхода из Вяземского котла, где было окружено четыре наши армии. Мало кому из бойцов и командиров дивизии удалось с кровопролитными боями вырваться из окружения и выйти на Можайский рубеж обороны, на знаменитое поле русской славы — Бородинское поле.

Нельзя без волнения читать главу, в которой смертельно раненный командир артиллерийского полка, находящегося в глубоком окружении, отдает последний приказ своим подчиненным подтянуть ночью оставшиеся орудия к вражескому аэродрому и обстрелять его.

С глубоким психологическим напряжением прописаны автором главы обстрела немецкого аэродрома и взрыва моста через Днепр, в холодные воды которого на глазах комбата Григория Казаринова (главного героя романа) падает его жена — военврач Галина Казаринова, уже носившая под сердцем ребенка.

Амплитуда человеческих судеб в романе широка — от окопного солдата до секретаря ЦК ВКП(б) А. С. Щербакова, Маршала Советского Союза Б. М. Шапошникова, начальника артиллерии Красной Армии Н. Н. Воронова.

В романе все строго, сурово, материал строится на достоверных исторических деталях, на военных документах того времени. Во всем видна точность художественного видения автора. Писатель чуток к роли народа, щедрого на выдумку, на меткое и озорное словцо. Глубокое знание солдатской лексики военного времени, подробных деталей фронтового быта помогли автору в создании живых характеров воинов, которые в нескольких шагах от смерти находят в себе силы для хлесткой шутки и меткой прибаутки.

Ярко, зримо предстают перед читателем рабочие одного из московских заводов — ополченцы отец и сын Богровы. Нелегко было при выходе из окружения младшему Богрову прощаться на поле боя с тяжело раненным отцом, за плечами которого стояли две войны: империалистическая и гражданская. С первой он принес Георгиевские кресты.

Сцена гибели солдата-татарчоика Альменя, грудью заслонившего от осколков гранаты комбата Григория Казаринова, одновременно трагична и светла. Неуемна тоска академика Казаринова, внук которого, Григорий, последний из рода Казариновых, воину встретил у западной границы. Нелегко сознавать старому академику, что со смертью Григория род Казариновых вымрет.

От одной главы к другой нарастает накал драматургии романа. На наших глазах гибнут те, кого мы уже успели полюбить, в чью стойкость и готовность заплатить жизнью за долгожданную Победу, к которой советский солдат шел от стен Москвы до рейхстага, успели поверить.

Органически сливается с тканью повествования точно найденный эпиграф к роману:

За красоту людей живущих, За красоту времен грядущих Мы заплатили красотой.

В этих динамически упругих и программно-четких стихах Василия Федорова не только слышится траурная скорбь по миллионам наших сограждан, не вернувшимся с полей сражения, но и просматривается светлая заря красоты грядущего.

В «Избранное» И. Лазутина вошли также рассказы «Метель», «Ордена павших», «Лейтенант Борягин», «Две встречи», «Алешка со Смоленщины» и др. Героями этих рассказов являются солдаты военных лет, когда не все выходили живыми из атак, когда человек со смертью и смерть с человеком были на «ты».

Нельзя не заметить, что творчество И. Лазутина — будь то роман, повесть, рассказ или пьеса — строится с постоянно нарастающим динамическим напряжением. Эта особенность творческой манеры автора обеспечивает книгам И. Лазутина завидную судьбу. Они не стоят на полках библиотек, они постоянно в работе.

Олег Михайлов

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Трое составляют коллегию (лат.).

(обратно)

2

Ни одного дня без строчки (лат.).

(обратно)

Оглавление

ПРОЛОГ

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ГЛАВА VI

ГЛАВА VII

ГЛАВА VIII

ГЛАВА IX

ГЛАВА X

ГЛАВА XI

ГЛАВА XII

ГЛАВА XIII

ГЛАВА XIV

ГЛАВА XV

ГЛАВА XVI

ГЛАВА XVII

ГЛАВА XVIII

ГЛАВА XIX

ГЛАВА XX

ГЛАВА XXI

ГЛАВА XXII

ГЛАВА XXIII

ГЛАВА XXIV

ГЛАВА XXV

ГЛАВА XXVI

ГЛАВА XXVII

ГЛАВА XXVIII

ГЛАВА XXIX

ГЛАВА XXX

ГЛАВА XXXI

ГЛАВА ХХХII

ГЛАВА XXXIII

ГЛАВА XXXIV

ГЛАВА XXXV

РАССКАЗЫ

  ОРДЕНА ПАВШИХ

  МЕТЕЛЬ

  ДВЕ ВСТРЕЧИ

  АЛЕШКА СО СМОЛЕНЩИНЫ

  АЛЬБАТРОС

  ТРИ КОЛЯСКИ

  ТАТУИРОВКА

ЭСТАФЕТА МУЖЕСТВА (о творчестве Ивана Лазутина) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg