«Реквием по Иуде»

Реквием по Иуде (fb2) - Реквием по Иуде 635K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Марк Арен

Марк Арен Реквием по Иуде

«Я обращаю сбивчивую речь К Тебе, Господь, не в суетности праздной, А чтоб в огне отчаяния сжечь Овладевающие мной соблазны…» Григор Нарекаци, Книга скорбных песнопений, 1002 год от Рождества Христова

Автор благодарен за ниспосланную ему свыше идею написания этой книги. Также выражает свою искреннюю признательность всем тем, с кем обсуждение идеи помогло укрепиться его взглядам. А насколько удалась книга — судить читателю.

ОТ АВТОРА

На протяжении многих тысячелетий человечество тщательно хранит имена, ставшие синонимами людских пороков. Но даже в их ряду Иуда Симонов Искариот занимает особое место. Без малого две тысячи лет он олицетворяет собою предательство — грех, знакомый каждому из нас, ибо все мы страдали от него, либо предавали сами.

Предательство и вера… Они неразлучны пока уживаются в нас потребность веровать и способность предавать.

Ведь, даже веруя, мы остаемся бесконечно далеки от истинной веры. Возможно, виной тому неискоренимое в нас язычество, в чьих категориях предательство — всего лишь шалость. Пустяк, за которым не зрим Кого на самом деле предаем. Ибо, предавая тех, кого Он нам дал, мы каждый раз предаем Его самого.

Поэтому тот, кто клянется, что верует, а ближнего предает, — тот лжец. Значит, в каждом из нас — Искариот. Посему всем нам: и тем, кто предавал, и тем, кого предали, я посвящаю эту повесть.

Эль Минья, Верхний Египет, август, 1947

Дом старого Мустафы стоял у дороги, ведущей в Каир. Когда-то вокруг него теснились такие же глинобитные домики, но они не устояли в битве с беспощадным временем. Сейчас на их месте выросла заправочная станция, и автобусы с туристами разворачивались на асфальтовом пустыре, завывая моторами и стреляя дымом.

Но Мустафа, оставшись в одиночестве на этой стороне шоссе, не роптал на судьбу. Под покосившимися стенами его дома нашел приют стихийный рынок сувениров. Пока автобус заправлялся, туристы коротали время, разглядывая, а иногда и покупая изделия местных умельцев — чеканщиков, гончаров, камнерезов.

В тот день Мустафа задержался у своего прилавка. Другие торговцы давно собрали товар и разошлись по домам, а он все сидел в тени забора. Ему некуда было спешить. Он знал, что сегодня автобусов больше не будет, значит, не будет и покупателей. Давно можно было уйти в прохладу дома, но Мустафа все сидел, будто дожидаясь чего-то.

Он задремал, и поэтому не заметил, как к заправке подкатил запоздалый автобус. Туристы высыпали из него и сбились в кучку в тени одинокой пальмы. Один из пассажиров направился в сторону бензоколонки, о чем-то спросил заправщика, и тот указал ему на Мустафу.

Он выглядел как все туристы. Было ему лет сорок, а может, шестьдесят: в шортах и босоножках, в черных очках и соломенной панаме люди теряют возраст, а иногда и пол. Он подошел к прилавку и, увидев, что продавец спит, остановился и закурил.

Взгляд его упал на лежащие перед ним безделушки. Среди пепельниц, зажигалок и прочей чепухи попадались фигурки, вырезанные из камня. Продавец, наверно, и не старался выставлять их на самое видное место — вера запрещала изображать живую тварь, а статуэтки были почти как живые. Впрочем, они изображали не людей, не зверей и не птиц. В основном то были фигурки сказочных джиннов, смешные в своей отвратительности. Что поделать, рынок живет по своим законам. Есть спрос — будет и предложение…

Усмехнувшись, турист взял с прилавка фигурку шайтана — длинноносую, с шишковатой головой — потеребил дремавшего Мустафу за плечо и полез в карман за деньгами. Но тут его окликнула женщина, направлявшаяся к нему от автобуса. Она, смеясь, нацелила на него «поляроид». Турист недовольно отмахнулся, а Мустафа даже слегка испугался: еще не освободившись от липкой паутины сна, он не мог понять, откуда вдруг взялись эти люди. Фотовспышка заставила его зажмуриться, а когда он открыл глаза, на прилавке уже лежала монета, брошенная туристом.

— Этого мало! — воскликнул старик по привычке, даже не взглянув на монету.

— Скоро получишь сполна! — с усмешкой ответил турист и, подбрасывая безделушку на ладони, отправился к автобусу.

Мотор взвыл, изрыгая копоть. Двери автобуса задвинулись, он попятился к шоссе и, разворачиваясь, сверкнул стеклами. Из открытого окна вылетел листок, который, кружась и порхая, опустился в пыль под ноги Мустафы.

Старик поднял фотографию и увидел на ней себя. Снимок был хорош. Глянец скрыл облупленную стену, сгладил морщины, и даже бесхитростный прилавок выглядел ярко и роскошно, как на настоящем базаре. Мустафа, крайне довольный находкой, хотел было спрятать снимок в карман, как вдруг понял, что на ней чего-то не хватает.

Ну да, ведь та белая женщина нацелила свой аппарат не на него, а на покупателя — но где же он? Его не было на снимке. Странно, но фигурка шайтана, которую он купил, была видна вполне отчетливо. Она словно висела в воздухе над рядами остального товара где-то на уровне лица Мустафы.

Долгая жизнь научила Мустафу ничему не удивляться, тем более — чудесам, на которые способны иностранцы.

Спрятав фотографию в карман брюк, старик взял со стола брошенную незнакомцем монету, и, подслеповато щурясь, стал ее разглядывать. Вдруг она выпала из его дрожащих рук и закатилась под стену. Мустафа, кряхтя, нагнулся и пошарил рукой, но ничего не нашел. Раздосадованный старик подобрал с земли засохший сук и попытался с его помощью выскрести монету из-под стены. Убедившись в тщетности своих усилий, он, ворча и проклиная судьбу, свернул прилавок и скрылся за дверьми своего дома.

Через пару минут он вышел в сопровождении сыновей, и, отчаянно жестикулируя, подвел их к месту происшествия. Сыновья поступили так, как поступают настоящие мужчины, столкнувшись с неразрешимой проблемой — присели перед стеной на корточки и задумались.

После короткого совещания самый младший сын был послан в дом за инструментами. Он вернулся с небольшой киркой и вопросительно глянул на братьев. Те наперебой стали подавать ему весьма разумные и взвешенные команды.

Юноша поддел киркой камень, под который закатилась монета, и стал его потихоньку расшатывать. Кто-то из старших братьев громко предостерег его от излишних усилий, но было уже поздно. Камень вывалился из кладки, обвалив за собой большой кусок стены.

Ошеломленный новой напастью Мустафа, горестно воскликнув, запустил в неловкого парня куском отвалившейся глины. Тот, уворачиваясь, заступил туда, откуда вывалился камень — и вдруг, вскрикнув, провалился вниз. В последний миг он успел ухватиться за край образовавшегося провала.

Братья бросились вытаскивать его из западни. Пока пострадавший, кряхтя и охая, потирал ушибленную ногу, остальные с удивлением всматривались во тьму пролома. Один из них, подобрав камень, бросил его в пустоту. Через мгновение он ударился о дно. Посовещавшись, сыновья Мустафы стали расширять отверстие, а один, побежав к соседям, вернулся оттуда с лампой и веревкой. Само собой, с ним пришли и соседи. Мустафа обвязал одного из сыновей веревкой, и тот осторожно стал спускаться, а вся семья держалась за веревку с таким видом, будто провожала его по меньшей мере в огнедышащее жерло вулкана.

Оказавшись внизу, он попросил лампу и, освещая себе путь, двинулся в глубь провала, а оставшиеся наверху стали напряженно всматриваться в сомкнувшуюся за его спиной темноту. Спустя некоторое время под ними вновь забрезжил свет; наверх поднялась лампа, а затем какой-то каменный ящик. А еще через минуту сыновья Мустафы обнялись с измазанным в земле, но гордым и счастливым братом.

Руки Мустафы дрожали от волнения, когда он вскрывал ящик. Но вот крышка сдвинулась, в воздухе разлился запах плесени — и вечернюю тишину нарушил вздох разочарования. В ларце лежали не монеты или драгоценности, нет — там оказались всего лишь слипшиеся листы папируса.

Жителей Эль-Миньи трудно было удивить найденными древностями. Вскапывая огороды или просто роясь в прибрежном иле, они часто находили то древнюю негодную утварь, то монеты, которые можно было продать туристам. Но много ли дадут иностранцы за такую находку?

Через некоторое время у обрушенной стены собрались почти все соседи. Рядом с ними с видом человека, потерявшего разом всех своих родных, стоял Мустафа. Постояв и повздыхав, соседи стали расходиться, сочувственно похлопывая по плечам Мустафу и неодобрительно посматривая в сторону его неуклюжего сына. Под их взглядами он все старательнее растирал ушибленную ногу и охал сквозь зубы, демонстрируя сдержанное страдание.

Старый учитель жил на другом конце деревушки. Когда весть о происшествии докатилась до него, соседи давно уже разошлись. А когда он добрел наконец до пострадавшего дома Мустафы, тот уже и позабыл о папирусах и думал только о том, как теперь избавиться от дыры в стене.

В конце концов, нет худа без добра. Дыра — это плохо, но зато теперь в доме появился подвал. Оставалось только приделать лестницу и крышку. Мустафа поделился своими соображениями с учителем, и оба воздали должное мудрости Всевышнего, который вместе с бедами всегда посылает нам и спасение от них.

Мустафа принялся размышлять о том, что бы такое можно было хранить в погребе. Сказать по правде, у него и в комнатах было слишком много свободного места — ни запасов, ни излишков, ни сокровищ. Но старый учитель, осмотрев найденные папирусы, сказал Мустафе, что скоро у него будет чем набить погреб. Недалеко от поселка живут ученые англичане, раскапывают пещеры древних отшельников. Они платят неплохие деньги за никчемные черепки, которые приносят им феллахи, если на этих черепках сохранились хоть несколько букв. Несомненно, за папирусы, испещренные строчками, ученые заплатят гораздо больше.

А наутро начались чудеса. Мустафа уже выводил осла, чтобы ехать на нем к ученым, но его остановил неожиданный гость.

Местный богач Кафар-бей, владелец бензоколонки, ни свет ни заря лично явился в дом Мустафы. Обсудив за чашкой кофе состояние здоровья всех родственников, небывалую жару и рост дороговизны, мужчины перешли к делу. Разговор получился до неприличия коротким.

— Говорят, ты вчера нашел какие-то папирусы?

— Да, целую пачку.

— Толстую? Не толще, чем вот эта? — посмеиваясь, спросил Кафар-бей и помахал пачкой банкнот. — Давай поменяемся.

Мустафа в жизни не видел столько денег сразу. Он даже забыл поторговаться, и тут же вручил нефтяному магнату ларец с никчемными папирусами. А богатый сосед, схватив ящик, чуть не бегом направился обратно к заправке.

Придя в себя, ошеломленный Мустафа долго пересчитывал невесть откуда свалившееся на него богатство. Во дворе сердито прокричал осел, которому надоело торчать под солнцем. Мустафа рассмеялся. Теперь он станет ездить не на осле, а на верблюде.

Он прикидывал, какую часть этих денег придется затратить на обустройство нового подвала, сколько выделить на женитьбу старшего сына, а сколько — оставить на черный день. Старик и не подозревал, что черный день не за горами…

Послышались голоса сыновей, и Мустафа быстро спрятал деньги за пазуху.

— Зачем приходил Кафар-бей? — спросил старший. — Наверно, опять уговаривал переселиться?

Старик кивнул. Их дом давно уже мешал Кафар-бею, который хотел расширить заправку, но Мустафа не собирался покидать место, где родился и вырос и где провели жизнь все его предки.

Сыновья ушли на работу. Они были красильщиками. Вымачивали ткани в каменных ямах, залитых зловонными растворами, затем высушивали их на плоских валунах, вдыхая ядовитые испарения, — работа не самая приятная, но многие и такой не могли найти. Глядя вслед сыновьям, Мустафа заметил, что младший все еще хромает после вчерашнего ушиба.

Хромал он и на следующее утро, а через неделю нога распухла так, что сын не мог на нее наступать. Так и пошел на работу, подпрыгивая на одной ноге и опираясь на палку. Хозяин красильной мастерской сказал, что калека ему не нужен, и если парень останется без ноги, то останется и без работы. Визит доктора закончился тем, что Мустафа вытянул первую банкноту из заветной пачки. Вторую банкноту он потратил в аптеке туристического центра, куда приехал все еще не на верблюде, а на ишаке. Его крайне опечалило, что лекарства стоят так дорого, намного дороже, чем хлеб и вода. Но хуже всего оказалось то, что от лекарств было мало проку…

Затем была больница, была операция, которая оказалась неудачной, и надо было снова класть сына на операционный стол и снова вытягивать банкноты из тающей пачки, а потом от нее ничего не осталось, и на похороны сына Мустафе пришлось потратить все, что было отложено на черный день, и даже влезть в долги.

— Если бы ты сразу позвал меня… — только и сказал доктор, придя в дом Мустафы в один из поминальных дней. — Если бы сразу.

«Если бы не та проклятая монетка! — подумал Мустафа, не зная, что сказать доктору. — Если бы не тот иностранец!»

Вифания, Иудея, апрель, 33

Если вам когда-либо доведется идти из Иерусалима в Иерихон, то, поднимаясь на Масличную гору, на заднем ее склоне вы увидите арабский городок, занимающий всю территорию между Иерусалимом и еврейским городом Маале Адумим. Его сегодня населяют мусульмане, и называется он по-арабски. Эль-Азария, но в памяти христиан это место навсегда останется Вифанией, ибо так оно называлось в те времена, когда здесь любил бывать Господь наш Иисус Христос.

Тогда это была притаившаяся в ущелье деревушка, где жила семья его дальних родственников Марии, Марфы и Симона. Как-то раз, а если быть точнее, то в среду 2 апреля 33 года, все ее жители, а вместе с ними и жители соседней Виффагии, собрались в доме старосты Симона, дабы вместе с пришедшим туда накануне Иисусом отпраздновать чудесное воскрешение своего односельчанина — Лазаря.

В те времена такие застолья — вечери — были обычным явлением, ибо не только в провинции, но и в столице они служили людям едва ли не единственным способом совместного времяпрепровождения.

Однако та вечеря была какой-то другой, особенной. Невысказанная торжественность витала над столом, словно собравшиеся отмечали великую и неожиданную победу.

Каждый чувствовал, что празднует не рядовое, а поворотное событие, делящее Историю на «до» и «после». Они праздновали победу Жизни над доселе неотвратимой Смертью. А сотворивший это величайшее из чудес сидел с ними за одним столом, и его можно было слушать и видеть! До него можно было дотронуться рукой, прикасаясь тем самым к величайшему из таинств обоих миров — путешествию из Страны живых в Страну мертвых и благополучному возвращению обратно.

Многие из сидящих в этот день за столом хорошо знали Иисуса. Знали еще со времен, когда Он вместе со своим отцом, отходничая по плотницкому делу, приходил в Вифанию, чтобы помочь ее жителям то подправить дверь или окно, а то и смастерить что-нибудь из незатейливой домашней мебели. Тогда никто из них не мог подумать, что этот скромный юноша перевернет их представления о невозможном и будет вершить чудеса, доступные лишь Богу.

А Иисус в тот день был менее всего похож на Бога. Он был весел и непринужден. Он с таким удовольствием возился и играл с детьми, что, когда всех пригласили за стол, малыши остались толпиться у входа, лелея надежду, что Он оставит скучных взрослых и вернется к ним, дабы продолжить веселые игры.

Но их надеждам не суждено было сбыться. Ибо, не успел Иисус сесть за стол, как Симон полностью завладел Его вниманием. Сидя рядом с Ним на правах хозяина дома, он буквально засыпал Его вопросами. Где, мол, был, с кем встречался, куда Он держит путь.

Иисус поведал ему о днях, проведенных в лагере у Пеллы; о путешествии в Хешбон и встрече там с Абнером; о странствиях по городам Переи; о встрече в Ливиансе с фарисеем, который сообщил о планах Ирода Его убить; о Закхее, с которым повстречался в Иерихоне, и о его решении больше не грешить…

— Ты спрашивал еще, куда Я иду, — пригубив вино, продолжил Иисус, обращаясь к Симону. — Я направляюсь в город, где издревле погибают пророки. О Иерусалим, Иерусалим! Город, камнями побивающий учителей истины! Сколько раз хотел Я собрать детей его, словно наседка птенцов своих под крыло, но он не позволил Мне этого! Увы ему, вскоре дом его будет покинут. Не раз будет желать он увидеть Меня, и не увидит. И будет искать Меня, но не найдет!

Так же как сейчас и Я, шел в свое время на Иерусалим вместе с израильтянами Мой древний тезка, Иешуа. И, проходя, как и Я, через Иерихон, он не оставил там камня на камне. Я же сокрушу стены Иерусалима. Но не о стенах из кирпича и камня думаю Я. Хочу, чтобы рухнули стены из предрассудков, лицемерия и ненависти перед проповедью любви Отца Моего Небесного к людям.

У стола тем временем хлопотала одна из сестер Лазаря — деловитая и расторопная Марфа. Вторая, Мария, была девушкой застенчивой. Завидев Иисуса, она поначалу зарделась и убежала, но сейчас стояла в стороне вместе с другими женщинами и не сводила с Него глаз.

И когда вечер подходил к концу, а гости, прощаясь, стали расходиться, Мария вдруг скрылась ненадолго в дверях, и вернулась, держа в руках сосуд с благовониями. Смочив ладони его содержимым, она подошла к Иисусу и помазала Ему голову. Затем, разбив сосуд, она вылила остатки Ему на ноги и стала растирать их своими волосами.

Все, кто видел это, на миг потеряли дар речи. Благовония стоили очень дорого и расходовали их буквально по каплям. Но не только расточительство Марии смутило гостей. По древнему обычаю, сосуд из-под благовоний разбивали лишь тогда, когда умащали покойника, дабы и черепки положить с ним в усыпальницу…

Придя в себя после минутного замешательства, некоторые из гостей стали роптать вполголоса, а один из апостолов обратился к возлежащему рядом товарищу:

— Как ты думаешь, Андрей, а не правильнее было бы продать это масло за триста динариев и раздать деньги нищим?

Иисус, зная, о чем они думают, и, слыша, что говорят, положил руку на голову Марии, стоявшей подле Него на коленях, и сказал:

— Не думайте так и не говорите.

А затем, обратившись к Иуде, продолжил:

— Иуда, ты волен помогать нищим в любое время, а Я вскоре покину Вас. Мария знает, кто Я, вы же не знаете. Она берегла это масло к моему погребению. Она знает, что на Пасху я буду распят, и решила умастить мое тело перед смертью.

Иуда побледнел, хотел было что-то сказать, но встал, вышел из дома и пошел прочь…

Каир, сентябрь, 1947

Кафар-бей, владелец заправки, знал, что у ученых мало денег. Заправляя свои «Лендроверы», они никогда не покупали у него ни сигарет, ни сладостей. Ходили в выгоревших шортах и простых рубахах, и все были худыми и черными, как те феллахи, что работали у них на раскопках. Нет, богатый покупатель папирусов выглядел совсем иначе. Он был толстым, хорошо одетым, и его белое гладко выбритое лицо, казалось, никогда не видело каирского солнца, потому что его лучи не пробивались за витрину антикварного магазина.

Именно таким был господин Юсуф Мусири, к которому Кафар-бей и повез свою находку. Свою? Конечно, свою! Ведь она была найдена в двух шагах от его заправки. Кроме того, заплатив за вещь, любой имеет право считать ее своей.

Войдя в магазин, Кафар-бей с видом праздного посетителя стал оглядывать прилавки. Он даже не поздоровался с хозяином, хотя они были знакомы много лет. Причиной столь неучтивого поведения был другой посетитель, с которым сейчас беседовал Мусири. Кафар-бей не мог прервать священный процесс торга.

Под стеклом прилавков, на столиках и полках, на стеллажах и стенах было выставлено такое обилие антиквариата, что не хватило бы и недели, чтобы рассмотреть в отдельности каждое произведение искусства. А ведь тут, на первом этаже, Мусири держал только небольшую часть своих сокровищ. Был еще и второй этаж, был и подвал, а наиболее ценные экспонаты хранились в его доме, и могли быть продемонстрированы только особо важному покупателю. Особо важному, то есть имеющему не только толстый кошелек, но и безупречные рекомендации. Не секрет, что коллекция Юсуфа Мусири пополнялась отнюдь не с помощью обитателей городских трущоб. Картины и украшения, хлынувшие к нему после окончания войны, когда-то хранились в богатых домах Европы. Во время оккупации они сменили владельцев. Когда же новым владельцам пришлось удирать от Нюрнбергского трибунала, их приютил Каир. Немцам трудно было бы выжить в чужой стране, если б не их любовь к изящным искусствам и если бы не каирские антиквары, которые готовы были платить, не спрашивая лишних бумаг…

— …Я могу связаться с нужными людьми, и через какое-то время вы получите все, что вас интересует! — уверял антиквар покупателя.

— Благодарю, но вы уже знаете, что именно меня интересует: древние книги, свитки, кодексы. Я покупаю тексты, а не предметы. Слова, а не вещи, — вот что вы можете мне предложить, — улыбнулся иностранец.

Да, то был иностранец, хотя говорил по-арабски без малейшего акцента. Белый костюм из легчайшей чесучи свободно облегал его костлявое тело. Широкие поля соломенной шляпы затеняли лицо, и так наполовину скрытое за черными очками. Кафар-бей, привыкший с первого взгляда давать оценку любому, с кем имел дело, сейчас не смог бы этого сделать. Иностранец был худым, как феллах, но феллахи не ходят по антикварным магазинам. Он был одет солидно и недешево, однако не интересовался предметами роскоши. И, наконец, невозможно было определить его возраст. Осанка и гордо откинутая голова доказывали, что годы еще не придавили этого мужчину грузом забот и треволнений. Однако в интонациях угадывалась и скрытая властность, и умудренность старейшины.

— Вот визитная карточка, позвоните, когда найдется что-нибудь для меня. Только имейте в виду, что после пятнадцатого мая вы меня здесь не застанете.

Иностранец скрылся за стеклянной дверью и исчез в уличной толчее.

Глянув на визитку, Мусири сказал:

— Пятнадцатое мая? А сегодня что?

— Десятое сентября, — подал голос Кафар-бей.

— Не понимаю, кому я должен звонить. Ни имени, ни фамилии, только номер телефона. Экспедиция Британского музея.

— Ты не должен ему звонить, Юсуф, — сказал Кафар-бей. — Пустая трата времени. Никакая экспедиция не заплатит тебе столько, сколько может выложить коллекционер. А этот англичанин — простой ученый. Ты же видел, у него нет денег даже на приличные часы. Если человек не носит часов, о чем с ним можно договариваться?

— Я и не собираюсь ему звонить, — недовольно пробурчал Мусири. — Стану я возиться со свитками и кодексами, когда у меня не распродана коллекция картин из французских замков! Тебе не нужна «Купающаяся Диана»? Повесишь на заправке, машины будут съезжаться к тебе со всего Магриба!

Антиквар восторженно поцеловал свои пухлые пальцы, пытаясь передать достоинства припрятанных полотен.

— Свитки и кодексы? — переспросил Кафар-бей. — Свитки я знаю, даже видел где-то. А кодекс — что такое?

— Такая же дрянь, как свитки. Листы папируса или пергамента, только не намотанные на палку, а сложенные пополам и вставленные один в другой. Тетрадь знаешь? То же самое.

— Э, кому ты говоришь! Будто я не знаю! — Кафар-бей с невинным видом выложил на прилавок сверток, до сих пор скрывавшийся под полой рубахи. — Такой, да?

Мусири нахмурился и вышел из-за прилавка. Закрыл входную дверь, задернул занавеску, и только потом наклонился над папирусами. Отделил верхний лист, провел пальцем по строчкам.

— Это греческие буквы, — сказал он уверенно. — Коптское письмо.

— Можешь прочитать? — недоверчиво спросил Кафар-бей.

— Мне это не нужно, — высокомерно отстранился антиквар. — Я читаю только подписи на полотнах и цифры на чеках. Но это — коптское письмо.

Мусири, как и Кафар-бей, был коптом. Копты считали себя древнейшими обитателями Египта, подлинными его хозяевами, в отличие от пришлых арабов и турков. Национальная гордость подпитывалась и сознанием древности веры — христианская община коптов была одной из старейших. Впрочем, все это не мешало им носить арабские имена, отмечать арабские праздники и говорить только по-арабски.

— Я и сам знаю, что письмо коптское. За сколько это можно продать? — деловито спросил Кафар-бей.

— Это зависит от множества обстоятельств, — важно протянул Мусири. — Кому продать? И кто продает? И самое главное — чья это вещь? Одно дело, когда человек продает дедушкин серебряный портсигар. И совсем другое, когда на продажу выставляется картина, которая в прошлом году была похищена из музея.

— Не беспокойся, мой товар — чистый товар. Наследство. Никогда бы не продал, если бы не нужда.

— Нужда? — Мусири изобразил сочувствие. — Да, нет ничего хуже бедности. Она толкает нас на поступки, за которые позже приходится платить вдвойне.

— Кто говорит о бедности? — недовольно поморщился Кафар-бей. — Дела идут хорошо, но могут быть и лучше. Если сейчас я не добавлю к заправке пару новых колонок, мои клиенты станут заправляться в другом месте. Мне это надо? Старый папирус — всего лишь старый папирус, пока лежит в моем чулане. Если он попадет в руки коллекционера, то станет сокровищем.

— Ты сам видел, кто заходит в мою лавочку. — Мусири развел руками. — Или бедные ученые, у которых не хватит денег на твой кодекс, или богатые олухи, которым он не нужен.

— Ты говоришь так, словно видишь меня в первый раз. Забыл, сколько лет мы знакомы?

— Нет, не забыл. Но ты в первый раз принес мне такой товар.

— Как ты можешь называть товаром бесценную древнюю рукопись! — возмутился Кафар-бей. — Ты только подумай, ведь эти строки могла вывести рука самого апостола! Неужели право обладания этим папирусом не стоит десяти тысяч фунтов?

— Возможно, и стоит. Только тебе придется подождать. Вещь, сам понимаешь, необычная, и я не могу выставить ее на витрину. Придется консультироваться с экспертами, придется порыться в библиотеках…

— Я не могу ждать, — перебил его Кафар-бей. — Сбросим одну тысячу. Но четыре тысячи — вперед. Их мне хватит на первое время. Положу новый асфальт, закажу светящуюся вывеску. А когда вещь будет продана, на остальные пять тысяч закуплю колонки.

Мусири еще раз поддел пинцетом слипшиеся страницы и заглянул внутрь кодекса.

— Кафар, я тебя знаю, ты меня знаешь, к чему нам торговаться? Посмотри на прилавки — там нет ни одной вещицы, даже самой захудалой, из тех, что приносил мне ты. У тебя легкая рука. Все, что ты приносишь, не задерживается в моем магазине. Конечно, кодекс — не бусы и не брошка, его не продашь первому встречному. Но так и быть. Забирай свои восемь тысяч, и да пошлет Бог благословение твоим делам.

Кафар-бей и не надеялся, что избавится от папируса так быстро и с такой выгодой! Он тут же пожалел, что не назвал другую сумму, но было поздно. Впрочем, и восьми тысяч хватило на то, чтобы приступить к расширению заправки. Всю осень он потратил на то, что обивал пороги разных чиновников, чьи подписи были гораздо нужнее для строительства, чем цемент и асфальт, и стоили тоже гораздо дороже. Только после Рождества удалось приступить к расчистке площадки, а дальше дело пошло быстрее.

К середине мая почти все было готово. Рабочие старательно чертили линии разметки на свежем ароматном асфальте и красили трубы ограждения в желто-зеленые цвета компании «Бритиш петролеум», а Кафар-бей сидел на веранде своего дома и подсчитывал грядущие барыши.

— Какое сегодня число? — спросил он у помощника.

— Пятнадцатое мая, эфенди.

Кафар-бей не слушал радио, потому что хороших новостей оно не передавало, а от плохих у него портилось настроение. Поэтому он так и не узнал, что началась война. Он даже не успел понять, что огненный шар, который вдруг возник перед его глазами, как-то связан с гулом одинокого самолета, пролетевшего в безоблачном небе.

Одна-единственная бомба, угодившая как раз между резервуарами с бензином, превратила новенькую заправку в оплавленный ком асфальта и спекшегося железа. А Кафар-бей, умирая под развалинами дома, почему-то вспомнил иностранца, которого встретил в магазине Юсуфа Мусири. В ушах отчетливо прозвучал его голос. «После пятнадцатого мая вы меня не застанете»…

Кафар-бей подумал, что иностранец дал им срок для какого-то важного дела. Очень важного. Они могли его исполнить. Они должны были его исполнить. Но что это было за дело, и почему оно осталось невыполненным — этого владельцу заправки уже не дано было узнать.

Иерусалим, апрель, 33

Вечером 2-го апреля в доме первосвященника Каиафы было многолюдно. Собравшиеся там члены синедриона — книжники, фарисеи, вместе с Каиафой, его тестем, бывшим первосвященником Анной и сыновьями Анны, держали совет.

— Этот Человек творит настоящие чудеса, — воскликнул один из присутствующих. — Он исцеляет прокаженных быстрее, чем иной лекарь простуду.

— Не только прокаженных. Слепых Он делает зрячими, калек — ходячими, немым возвращает голос, а глухим — слух. И все это — одним лишь словом, — растерянно развел руками второй.

— Говорят, что по воде Он ходит, как по суше, — недоверчиво покачал головой третий.

— А я вот видел, как на свадьбе в доме у сводного брата, Симона Кананита, Он превратил в вино обыкновенную воду! Да что там «видел» — пил! И, признаюсь, не знал я лучшего вина, чем то вино из обычной воды! — с нескрываемым восхищением воскликнул тучный человек с улыбающимися глазами.

— Вы только взгляните на него! У этого человека скоро собственная кровь превратится в вино, а он все о том же! — в сердцах воскликнул первый рассказчик. — В воскресенье я был на похоронах Лазаря, сына прежнего старейшины Вифании. Их виноградники и оливковые сады соседствуют с моими. Поверьте, я еще не видел никого мертвее этого Лазаря. Как мы знаем, при приближении смертного часа больного, ангел смерти становится у изголовья с мечом, на острие которого висит капля желчи. Несчастный, увидев его, в страхе раскрывает рот и умирает от падающей туда капли. Но не сразу. До исхода третьего дня, душа человека еще пытается оживить мертвое тело, однако до рассвета четвертого, она отправляется туда, где пребывают души усопших. Так вот, Он пришел и оживил Лазаря в четверг, в половине третьего пополудни, когда прошло четыре дня и вход в склеп уже был завален каменьями. Его предупредили о смерти Лазаря сразу же, и Он мог прийти туда гораздо раньше, но Он пришел тогда, когда пришел, дабы убедить всех нас находившихся у склепа, что это действительное и подлинное воскрешение из мертвых, совершенное лично Им, объявившим себя «воскресением и жизнью».

Воцарилось молчание.

— Прошел месяц, как мы обратились к народу Израиля с требованием выдачи этого человека, — обведя присутствующих тяжелым взглядом, размеренно начал свою речь Каиафа. — За это время четырнадцать человек, несогласных с этим, покинули синедрион. Пятерых, сочувствующих, мы изгнали сами.

В голосе первосвященника появились угрожающие нотки. Лицо его стало наливаться кровью. Чувствовалось, что он с трудом сдерживает закипающую ярость.

— Они считают, что, позабыв об обычаях, синедрион хочет без суда вынести решение о казни. Нет, и еще раз нет! Вы знаете, что согласно нашим обычаям преступника можно приговорить к смерти только после предварительного предупреждения. Он уже его получил после того, как, проходя с учениками в одну из суббот через поле, срывал колосья и растирал зерна руками. Мы предупредили его, но он не внял нам. Более того, в другую субботу он прилюдно излечил в синагоге сухорукого. Да, закон позволяет лечить в субботу, если больной не доживет до утра. Но сухорукий страдал недугом тридцать восемь лет, и смерть ему в тот день не грозила. Это не оплошность. Это вызов. Вызов мне, вызов вам, вызов Израилю…

Сделав паузу, он продолжил, все более и более распаляясь:

— Это не мы, а он поставил себя вне суда, назвав себя и Судом и Прощением. И не мы, а он нарушает обычаи тем, что все время пьет и объедается, берет деньги у мытарей и окружает себя блудницами. Попирая закон, он нарушает священную субботу! Он называет себя Сыном Божьим, и за него отпускает грехи! Он даже грозился разрушить иерусалимский храм! Что еще нужно вам, чтобы понять, как он опасен для Израиля?

Каиафа зашелся в крике, потрясая посохом, но, поймав на себе укоризненный взгляд тестя, умолк, обводя взглядом присутствующих. Заметив старого раввина, он протянул к нему руки:

— Равви! Я всегда рад видеть тебя среди нас, но сейчас опечален тем, что ты молчишь. Ты же был там, когда он это говорил, и все слышал. Почему ты безмолвствуешь? Почему я один должен думать о спасении Израиля?

Раввин густо покраснел, засуетился и, потрясая свитком, что был у него в руке, сказал:

— Все, что здесь написано, записано лично мною с его слов в храме. И все это я слышал собственными ушами.

Он развернул свиток и стал читать:

— «Горе вам, книжники и фарисеи, что затворяете Царство Небесное — сами не входите и желающих войти не пускаете.

Горе вам, книжники и фарисеи, что поедаете имущество вдов и лицемерно долго молитесь; за это примете тем большее осуждение.

Горе вам, книжники и фарисеи, что обходите море и сушу, дабы обратить хоть одного, а когда это случится, делаете его сыном геенны, вдвое худшим вас.

Горе вам, вожди слепые, говорящие: если кто клянется храмом, то ничего, а если кто клянется золотом храма, то повинен. Безумные! Что больше — золото или храм, освящающий золото?

Горе вам, книжники и фарисеи, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей и всякой нечистоты. Порождения змия, ехидны, как избежите вы осуждения? Мой дом — это дом молитвы, а вы из него сделали разбойничий вертеп!»

Тут он остановился, чтобы прокашляться, и, посмотрев на присутствующих, пояснил:

— Он храм назвал своим, так же как объявил себя Царем Иудеев. Не кажется ли вам, братья, что для кроткого Божьего агнца, за кого он себя выдает, эти слова недопустимо грубы, отдают большим самомнением и дышат неприкрытой злобой по отношению к представителям закона?

Члены синедриона согласно закивали бородами. Но все при этом поглядывали на Анну, ожидая, что скажет он. И Анна сказал:

— Обвинения, которые вы собрали, тяжки для любого смертного. Но что, если он и в самом деле тот, за кого себя выдает? Что, если мы собираемся предать суду самого Бога? Есть у вас доказательства, что он — человек, всего лишь человек, и никто больше?

Старый раввин снова потряс свитком:

— Мы всю жизнь посвятили Богу. Так разве же мы бы не узнали Его при встрече? А тот, кого мы судим — он всего лишь человек, слабый и не слишком образованный. Вот, у меня записано… Он путается в священных книгах. Когда наши братья укорили его по поводу срываемых в субботу колосьев, он сказал, и это было записано ими: «Неужели вы не никогда не читали, что сделал Давид, когда имел нужду и взалкал сам и бывшие с ним? Как вошел он в дом Божий при первосвященнике Авиафаре и ел хлебы предложения, которых не должно было есть никому, кроме священников, и дал бывшим с ними?»

Говоря это, он имел в виду рассказ из Первой книги Царств о том, как будущий царь Давид и его единомышленники, скрываясь от царя Саула, проголодались, и, придя в храм, были накормлены там священными «хлебами предложения». Но в книге сказано, что их накормил Ахимелех, а Авиафаром звали его сына, служившего после смерти отца священником при царе Давиде. И, кроме того, ни сын, ни отец не могли быть первосвященниками, потому, как вы знаете, эта должность была введена спустя пять сотен лет после смерти царя Давида…

— Ну и что? — насмешливо сказал Анна. — Давида накормил Ахимелех, это верно. Но только Бог мог видеть, что Давид ел эти хлебы при Авиафаре, который стоял рядом. Что же насчет должности первосвященника… Разве не называем мы этим словом Аарона, жившего задолго до Давида? И разве не был он первейшим из первосвященников, избранным самим Богом? Нет, равви, ты не убедил меня…

Воцарилось тягостное молчание. Его вдруг нарушил чей-то неуверенный голос:

— Говорят, опасаясь народного восстания, Ирод Антипа решил убить Назарянина. Быть может, мы оставим это дело ему? Тем более что мы лишены права выносить смертные приговоры здесь, равно как и везде, где правят римские наместники, а у Ирода, правителя Галилеи, подобного права никто не отнимал…

Все разом посмотрели на Каиафу.

— Мы знаем Ирода, и не должны обольщаться по его поводу, — горестно усмехнулся тот. — Этот лис наверняка мечтает убрать Назарянина нашими руками. Имея уже на своих руках кровь Иоанна Крестителя, он не жаждет брать на себя и кровь Иисуса.

— Ирод ничего не боится, — сказал Анна. — И мы не слабее его. Сделаем то, что должны сделать. Но — руками римлян. Он же называл себя Иудейским царем, а в Иудее правит римский наместник. Стало быть, он преступник перед Римом. И пусть Рим же его и казнит. И Пилат не сможет не сделать этого, ибо тогда Пилата накажет Рим.

— Да, мы сделаем это! — горячо поддержал тестя Каиафа. — Поймите, у нас нет иного выхода! Если оставим все как есть, народ уверует в него и восстанет. И тогда римляне, воспользовавшись этим поводом, не только перебьют народ, но и разгонят синедрион. Пусть лучше одного не станет, чем умрет народ. А если его не станет, то это не только сохранит народ, но и позволит ему воссоединиться. Мы сделаем это!

— Сделаем… — нестройно отозвались священники.

— Итак, — уже без прежнего пафоса продолжил Каиафа, — кто узнает, где он, пусть скажет, чтобы мы могли его взять.

— А как быть с его учениками? — спросил кто-то.

— А никак, — подумав, ответил Каиафа, — их будут презирать, о нем самом скоро забудут, а мы проследим за тем, что бы его рождение, учение и смерть не были упомянуты в летописях…

Внезапно распахнулась дверь, и в проеме появился чей-то силуэт. Присутствующие замерли.

— Что я получу, если предам его вам? — донеслось из темноты.

В повисшей тишине раздался чей-то неуверенный голос:

— Тридцать сребреников, как в книге пророка Захарии.

Под царапающий душу скрип раскачивающейся на ветру двери силуэт медленно растаял в ночи. Священники оцепенели, потрясенные тем, как быстро были услышаны слова Каиафы. Когда же наконец они осмелились подойти к дверям и выглянуть наружу, там уже никого не было.

Каир, сентябрь, 1956

Юсуф Мусири, хозяин антикварного магазина, был человеком тонкого художественного вкуса и выше всего на свете ценил французскую живопись. Однако ни одним из любимых полотен он не мог украсить стены своего дома, потому что они слишком быстро покидали запасники его магазина. Живопись — ходовой товар, особенно если художник разбирается в секретах колорита и композиции, а также в анатомии. Дома Юсуф Мусири мог повесить только те картины, которые было небезопасно держать в магазине. В последнее время торговую точку господина Мусири слишком часто стали посещать улыбчивые друзья из полиции.

Они поглощали неимоверное количество кофе, разглагольствуя о том, как тяжело им приходится. Начальство, выслуживаясь перед властями, требовало результатов, а результаты должны были выглядеть в виде обнаруженных ценностей, незаконно вывезенных нацистами из Европы. При этих словах друзья Юсуфа Мусири как бы невзначай бросали заинтересованные взгляды на стены, где висели картины и гобелены. Обычно после таких взглядов коллекция уменьшалась на пару единиц, что способствовало укреплению дружбы антиквара с полицией.

Дружба дружбой, но запасы антиквариата таяли, не принося дохода. В конце концов Юсуф Мусири решился на отчаянный шаг. Пока друзья окончательно не разорили его, надо было избавиться от всех подозрительных экспонатов. И он связался с человеком, от которого до сих пор предпочитал держаться подальше.

Наполовину араб, наполовину грек, Карим Пертакис был посредником в сомнительных сделках и не брезговал ничем. Он курсировал между Европой и Египтом, и никто не знал, где находится его дом, да и существует ли он. Вечный странник, Пертакис останавливался в дешевых отелях, но летал на самолетах самых дорогих авиакомпаний, и только по высшему классу.

Он прибыл в Каир в сентябре и сразу же стал обзванивать знакомых антикваров. Мусири обрадовался его звонку, но не подал виду.

— У меня есть солидный покупатель для тебя, — сказал Пертакис. — Только для тебя. Я его не сводил больше ни с кем.

Мусири знал, что эту фразу Карим уже произнес сегодня не меньше десяти раз.

— Ну что ж, — сказал он, выдержав паузу. — Возможно, у меня найдется кое-что для него.

— Европейское или из пирамид?

— Скорее, из пирамид.

— Можешь привезти это в отель «Риц»? Оплата сразу. Но имей в виду, клиент расплачивается египетскими фунтами. Если ты рассчитываешь на доллары, можешь не приезжать.

— Я приеду. Кого мне спросить на входе?

— Я тебя встречу.

Сам Пертакис не мог остановиться в роскошном «Рице», значит, там проживал его клиент. Мусири быстро выбрал статуэтку, от которой давно хотел избавиться. Завернул ее в газеты, спрятал в коробку из-под обуви и вышел на улицу, подзывая такси.

Статуэтка, как определили знатоки, относилась к эпохе фараонов, и стоила не менее ста тысяч фунтов. Однако кроме знатоков существовали еще и эксперты, которые утверждали, что статуэтка примерно на тысячу лет моложе и, соответственно, тысяч на семьдесят дешевле. Но хуже всего было то, что ее фотография имелась в каталогах Каирского музея. И когда на статуэтку падет взгляд улыбчивых друзей из полиции, то Юсуф Мусири может остаться и без нее, и без друзей…

Пожилой таксист улыбнулся ему, как знакомому. «Эмигрант, — подумал Мусири. — Немец или итальянец. Из тех, кому старые грехи не дают вернуться на родину. Вот как бывает: один неверный шаг, и вся жизнь покатилась в пропасть».

— Что творится, что творится! — заговорил таксист, лихо вклиниваясь в гудящий и сверкающий поток машин. — Как думаете, эфенди, будет война?

В те дни все в Каире только и говорили, что Англия не потерпит национализации Суэцкого канала. Но в возможность новой войны никто не верил.

— Какая война? — отмахнулся Мусири. — Где Англия, а где мы? Пусть присылают десант, и что от него останется? Сейчас не сорок восьмой год! Наша армия вооружена не хуже английской, у нас есть авиация, есть танки…

— Иногда танки бессильны.

— Да! — с патриотическим пылом воскликнул Мусири. — Танки бессильны, когда нация осознает свое величие. Египет был могучим государством, когда англичане еще бегали в звериных шкурах… Почему мы остановились?

— Митинг, — устало махнул рукой таксист. — Придется объезжать.

Он нещадно колотил по клаксону, разгоняя пешеходов и велосипедистов, запрудивших узкие улочки. Однако перед зданием Национальной библиотеки снова надолго застрял в пробке.

— Я выйду здесь, — решил Мусири. — Пройдусь пешком, тут недалеко.

— Вам надо в библиотеку, — сказал таксист.

Он именно сказал это, а не спросил. Иностранцы могут выучить сотню-другую арабских слов, но никогда не справятся с богатством интонаций. «Еще научится, — подумал Мусири, расплачиваясь с таксистом. — Через пару лет будет болтать не хуже других. Пока молодой, всему можно научиться». Странно, но когда он садился в машину, водитель показался ему гораздо старше…

Пертакис суетливо шагал взад-вперед перед входом в отель. Увидев Мусири, он радостно всплеснул руками.

— Только на тебя можно надеяться, только на тебя. Клиент — деревенщина, первый раз в Каире. Сидит на чемодане с миллионами и хочет от них быстро избавиться.

— Почему такая горячка?

— Наверно, испугался войны. Боится, что деньги превратятся в бумажки. Но нам с тобой нечего бояться, верно? Мы-то всегда успеем обменять фунты на валюту.

— А он? — с подозрением спросил Мусири. — Почему он не может обменять свои фунты?

— Я же говорю — деревенщина! — презрительно усмехнулся Пертакис. — Король оазиса. У него тысяча жен, две тысячи верблюдов и очень плохие отношения с губернатором. Собирается купить эту должность для своего племянника. Но только после войны. Продаст сокровища, получит навар, и снова будет спать спокойно.

Такое объяснение показалось антиквару вполне убедительным. Человек, собирающийся незаконно захватить государственный пост, не станет обращать внимания на детали сегодняшней сделки. Для него это примерно то же самое, как для матерого грабителя перейти дорогу на красный свет. Правда, связываться с таким покупателем было небезопасно — но на то и существуют посредники, чтобы впоследствии принимать удар на себя.

— Что ты принес? — спросил Пертакис.

Он протянул руки к коробке, но Мусири быстро спрятал ее за спину.

— С ума сошел? Не здесь!

— Извини, — засмеялся Пертакис, — от запаха миллионов я теряю голову. Сколько ты хочешь за эту обувную коробку?

— Надо подумать, — протянул Мусири. — Если бы ты сразу сказал, о каких суммах идет речь… Послушай, Карим, а не согласится ли твой король оазиса навестить мое убогое жилище? Тогда я мог бы предложить ему кое-что подороже.

— Думаю, так будет даже лучше. Он сам просил меня свести с каким-нибудь коллекционером. Таскаться по магазинам он, естественно, не будет.

— Приведи его в мой дом завтра, — решительно сказал Мусири.

Весь остаток вечера он перевозил в квартиру самые ценные вещи, а потом почти до самого утра размещал их в комнатах так, чтобы они выигрышно смотрелись. Однако он зря старался.

Король оазиса, по всей видимости, впервые в жизни надел европейский костюм. Лакированные туфли тоже, наверно, были ему непривычны, поэтому он сразу уселся в предложенное кресло, оперся на трость, да так и оставался в этой позе, пока Мусири и Пертакис показывали ему товар. Впрочем, и картины, и украшения, и даже старинная посуда из саркофагов — все это вызывало у него одинаковое одобрение. Глаза короля были скрыты черными очками, сухие губы оставались плотно сжатыми, и лишь едва заметный кивок царственной головы означал, что ее обладатель согласен с предложенной ценой. Они не торговался, он скупил все, что ему показали, и Мусири горько пожалел, что в магазине остались еще несколько полок с товаром — с товаром никчемным, но король мог бы купить и его! На то он и король…

Последним предложением в этом невиданном доселе торге стал древний папирус с автозаправочной станции.

Голова короля немного склонилась набок, и его сопровождающий перевел:

— Что это? И почему такая цена?

— Это одна из тех рукописей, что были найдены в Наг-Хаммади, — почтительным тоном начал врать Мусири. — Все газеты только и трубят о них. Но мало кто знает, что тех рукописей было не одиннадцать, а двенадцать. За двенадцатый папирус ученые могут заплатить столько же, сколько за все остальные.

Карим Пертакис тут же подключился к разговору:

— Сегодня он стоит пятьдесят тысяч фунтов, а через год его цена увеличится вдвое. Это очень удачное вложение, поверьте!

Король оазисов кивнул и легонько стукнул тростью об пол.

— Что еще? — спросил сопровождающий.

— Закончим на этом, — нехотя произнес Мусири.

— Деньги мы привезем завтра вечером, — сказал сопровождающий. — Приготовьте товар к отправке. Вы лучше нас знаете, как это сделать. А привлекать посторонних не хочется по причинам, понятным обеим сторонам, не так ли?

— Да-да, конечно, — сказал Пертакис, хотя обращались не к нему.

Мусири ревниво глянул на посредника, который возбужденно потирал руки. «Подсчитывает комиссионные, — с неприязнью подумал он. — Наверняка сдерет еще премию со своего деревенского короля. И ему плевать, что я в одночасье лишаюсь вещей, которые так долго и так терпеливо собирал. Кто может понять, что сейчас творится в моей душе? У короля — тысяча жен? У меня их гораздо больше. Каждая жемчужина на длинной нитке бус была моей невестой. Эти бусы когда-то ласкали грудь королевы Франции, а потом, спустя каких-то двести лет, нежно скользили между моими пальцами… А завтра все мои невесты станут наложницами грязного феллаха!»

Он еще раз поглядел на картины, стоявшие в углу, мысленно прощаясь с ними. И, проводив покупателей, занялся упаковкой.

Мусири трудился всю ночь, и наутро, придя в магазин, чтобы не заснуть, пил кофе гораздо чаще, чем обычно. И все же он задремал за прилавком. Его разбудил телефонный звонок.

— Я звоню тебе из «Рица», — важно произнес Пертакис. — Закрывай магазин, иди домой, мы скоро приедем.

Антиквар стал укладывать товар в сейфы. Не прошло и пяти минут, как телефон задребезжал снова.

— Я уже выхожу, — немного раздраженно сказал Мусири, думая, что звонит Пертакис.

Но голос в трубке принадлежал его соседу.

— Уже выходите? Вы уже знаете? Такое горе, такое горе. Но ничего, эфенди Юсуф, Аллах покарает злодеев…

— Покарает, покарает, — недоуменно согласился Мусири. — Но… Каких злодеев?

Однако в трубке слышались только короткие гудки.

Подходя к дому, Мусири увидел сразу несколько полицейских машин, и сердце его опустилось куда-то в желудок. «Все кончено, — подумал он. — Обыск. У меня никаких документов. На пяти картинах штампы европейских музеев. Или на семи? Какая разница! В любом случае мне сразу наденут наручники и без разговоров увезут в тюрьму…»

Он остановился, борясь с желанием повернуть обратно и убежать куда-нибудь… Но бежать было некуда.

Юсуф Мусири, с трудом переставляя непослушные ноги, подошел к дому. Из полицейской машины выглянул один из его знакомых.

— Эфенди Юсуф! Не сомневайтесь, мы сделаем все, чтобы найти грабителей. Они не могли далеко уйти. Мы уже послали своих людей на вокзал и в аэропорт…

— Грабителей?

Земля ушла из-под ног, и Мусири опустился на тротуар…

Оказывается, едва он ушел в свой магазин, к дому подкатил мебельный фургон. Квартира антиквара была вскрыта отмычкой, и из нее было вынесено все, включая сейф с драгоценностями. Уезжая, грабители оставили дверь едва прикрытой, и бдительные соседи спустя всего пару часов заподозрили неладное, а еще через пару часов вызвали полицию. Однако доблестные сыщики, выпившие целые кофейные реки у гостеприимного антиквара, были бессильны помочь своему лучшему другу.

Единственным предметом, который им удалось обнаружить, был сейф, взломанный, опустошенный и брошенный на дороге, ведущей в аэропорт.

Мусири вошел в пустую квартиру и сел на пол, на котором еще виднелись очертания ковра. «Хорасан, восемнадцатый век», — вспомнил антиквар, погладив паркет.

Его бездыханное тело там и обнаружили наутро — на голом полу в пустой квартире.

Иерусалим, апрель, 33

Вечером четверга 7 апреля 33 года Иисус с учениками пришел в дом Илии и Марии, родителей Иоанна Марка. Поздоровавшись с хозяевами, апостолы поднялись наверх, в просторный зал, где их ожидал накрытый стол в окружении кушеток для возлежания.

Отсутствие на столе пасхального ягненка могло бы удивить многих, но только не их, знающих обыкновение Учителя отмечать бескровную Пасху. Иисус никогда не участвовал в ритуальных жертвоприношениях; бывало, что Он вкушал пасхального агнца в гостях, но не было случая, чтобы на стол подавали ягненка, когда угощал Иисус.

За дверью в зале стояли кувшины с водой, тазы и полотенца, приготовленные для омовения ног. Обычно эту услугу гостям оказывал кто-нибудь из семьи хозяев, но в комнате не было посторонних. Поэтому, когда Иоанн Марк оставил их, апостолы недоуменно переглянулись. Им и в голову не приходило омыть ноги самим, не говоря уже о том, чтобы сделать это друг другу.

Не ведая, как им быть и в каком порядке рассесться, апостолы в ожидании Иисуса стали коротать время в разговорах. Скучающий в стороне от них Иуда поспешил занять место слева от софы.

В те времена люди возлежали за столом, подпирая тело левым локтем, а правой рукой брали пищу. Стало быть, Иисус, которому была предназначена софа, мог угостить мацой только своего соседа слева. Именно поэтому кушетка с левой стороны от софы и считалась самым почетным местом. И именно поэтому ее занял Иуда.

Увидев это, Иоанн пристроился на другое почетное место, что было правее софы. Возмущенный беспардонностью друзей Петр демонстративно занял самую дальнюю, последнюю кушетку. После этого поспешили занять места и остальные. Они все еще препирались по поводу того, как им следовало бы рассесться, когда в дверях появился Иисус. Легкая тень пробежала по Его лицу, когда он услышал, о чем они спорят, и увидел нетронутые кувшины. Подойдя к столу, Он занял свое место и сказал, обращаясь к своим ученикам:

— Я очень хотел, что бы мы встретили эту Пасху вместе, но случится так, что этому, увы, не быть. Зная это, Я договорился об этой вечере, чтобы в последний раз разделить с вами трапезу.

Произнеся эти слова, Он принял от Фаддея чашу с вином и, держа ее в руках, вознес благодарственную молитву. Затем Он вновь обратился к апостолам и сказал:

— Возьмите эту чашу и поделите между собой; и когда вы будете пить из нее, вдумайтесь в то, что Я больше не буду вкушать вместе с вами дар виноградной лозы, ибо это наш последний ужин. В следующий раз мы соберемся на совместную трапезу уже в грядущем царстве.

Сказав это, Он встал из-за стола и подошел к стоящим у дверей кувшинам. С видом человека, занятого привычным делом, Он снял с себя верхнюю одежду, опоясался полотенцем и, взяв кувшин, наполнил водой один из тазов. Затем подошел с ним к крайней кушетке, на которой восседал Петр, и встал перед ним на колени, собираясь омыть ему ноги. Но тот вскочил с места словно ужаленный. Его лицо побагровело, и, запинаясь от волнения, он пробормотал:

— Ч-что Ты д-делаешь, Господи. Тебе ли омывать мои н-ноги?

— Что Я делаю, тебе и невдомек, но ты узнаешь об этом после, — ответил ему Иисус.

Тогда Петр, покачав головой и глубоко вздохнув, словно собираясь с силами, воскликнул:

— Учитель, Ты никогда не будешь омывать мне ноги!

Апостолы, которые, затаив дыхание и вытянув шеи, следили за этой неожиданной сценой, на эти слова товарища дружно закивали головами. Иисус же, не меняя позы, ответил ему:

— Петр, говорю тебе, что если не умою ног твоих, то ты непричастен будешь в том, что Я собираюсь исполнить.

На Петра было жалко смотреть. Последние слова Иисуса окончательно сбили его с толку и головой окунули в омут невыносимых по своей противоречивости чувств. С одной стороны, любимый Учитель стоял перед ним на коленях с тем, чтобы обмыть ему ноги! Этого его сердце вынести не могло. Но, с другой — до него стало доходить, что в услужении, которое хочет ему оказать Учитель, важно не столько само услужение, сколько тайный подтекст, определяющий будущую связь Петра с Его деяниями. Не ведая, как ему быть, он взглядом, полным мольбы о помощи, обвел сидящих вокруг стола друзей. Но те, обескураженные не менее Петра, раскрыв рты наблюдали за происходящим. Разведя безнадежно руками, он обратил свой взор вниз, на Учителя, и… утонул в Его бездонных и спокойных, как весеннее небо, глазах. И чудо! Это спокойствие каким-то образом передалось Петру. Тряхнув головой, словно отметая прочь все сомнения, он не только согласился с Иисусом, но и воскликнул:

— Раз так, Учитель, то омой мне не только ноги, но руки и голову!

Иисус же, улыбнувшись, заметил:

— Тому, кто чист, нужно омыть только ноги. Вы, сидящие сегодня со Мной, чисты — но не все. Однако пыль ваших ног следовало бы смыть до того, как вы сели за стол.

Сказав это, Он омыл и оттер полотенцем ноги Петру. Затем, в том же порядке, в каком расселись апостолы, от менее почетного к более почетному месту, Он обмыл ноги и всем остальным, начиная с Фомы и заканчивая Иоанном. После, накинув на Себя хитон, вернулся на место и сказал:

— Каждый раз, садясь в пасхальный вечер за стол с мацой, вином и горькими травами, мы читаем и обсуждаем «Агаду», пасхальное повествование об исходе из земли Египетской. Фараон держал наш народ в рабстве, но Отец Мой Небесный вывел его на свободу из дома рабства, дома греха. Но значит ли это, что люди стали свободными? Я говорю вам — нет! Ибо в каждом из вас сидит ваш собственный фараон, принуждающий вас к рабству похоти, черствости, жадности, зависти и себялюбия — рабству греха. Выйти из Египта недостаточно. Важно, чтобы Египет вышел бы из вас.

Понимаете ли, что Я сделал для вас? Вы называете Меня Учителем, и вы правы, ибо так оно и есть. Так если Я, ваш Учитель, омыл вам ноги, то почему же вы не захотели омыть их друг другу? Какой урок вам следует извлечь из этой истории, где Учитель с такой готовностью оказывает услугу, которую Его братья не пожелали оказать друг другу?

Истинно вам говорю: слуга не выше своего хозяина; и тот, кого послали исполнить поручение, не выше того, кто его послал. Вы видели, как Я служил в прожитой вместе с вами жизни, и благословенны те из вас, у кого хватит благодатного мужества, чтобы так служить. Вы отказывали друг другу в омовении ног. Вы пререкались, кто займет почетные места за Моим столом. Вы вели себя подобно фарисеям и детям мира сего, но не как посланники Небесного Царства.

Разве вам не ведомо, что за Моим столом нет, и не может быть особо важных мест? Разве вы не понимаете, что каждого из вас Я люблю, как остальных? Разве вы не знаете, ваше положение в Царстве Небесном не зависит от места, какое вы заняли рядом со Мной, ближе оно или дальше? Там самый главный из вас будет, как самый младший, а тот, кто правит, будет подобен тому, кто прислуживает. Ибо кто важнее: тот, кто за столом, или тот, кто прислуживает? Разве не считают обычно, что важнее тот, кто за столом? Но вы видите, что Я среди вас, как тот, кто прислуживает. И если вы желаете стать вместе со Мной слугами в исполнении воли Отца, то в грядущем царстве будете восседать со Мной в могуществе, продолжая исполнять волю Отца в будущей славе.

Сказав это, Иисус умолк, а близнецы Алфеевы подали мацу — незаквашенный, пресный хлеб, вино, горькие травы, олицетворяющие горечь рабства, и хоросет — смесь граната, орехов, яблок и слив, символизирующую глину, из которой в Египте изготавливались кирпичи. Пристыженные словами Иисуса апостолы молча накладывали на мацу горькие травы, закрывали ее еще одним слоем мацы и ели, окуная это в хоросет. Однако по мере утоления голода к ним возвращалось благодушие, неловкость уступила место раскованности, и они вскоре начали переговариваться друг с другом. А спустя некоторое время вечеря уже протекала так, будто ничего и не омрачало до того приятного расположения духа ее участников, пока вдруг Иисус не сказал, обращаясь к апостолам:

— Велико было Мое желание разделить с вами эту трапезу. Силы тьмы хотят убить Сына Человеческого, вот и решил Я встретиться с вами за день до Пасхи, ибо завтра вечером к этому времени Меня с вами уже не будет. Мое время исполнилось, ибо тот, кто делит со мною хлеб, занес надо Мной свою руку. Впрочем, так или иначе, Я все равно должен был вернуться к Отцу Своему Небесному, но горе тому из вас, кем Я предаюсь.

Слова Иисуса грянули громом среди ясного неба. Ошеломленные апостолы начали перешептываться, словно желая удостовериться, что не ослышались. С подозрением вглядываясь друг в друга, они стали наперебой вопрошать:

— Кто этот предатель? Случайно, не я ли?

Когда об этом же спросил и Иуда, Иисус, обмакнув хлеб в блюдо с травами, передал ему этот кусок со словами:

— Ты сам сказал.

Но никто, кроме Иуды, не расслышал этих негромких слов. Иоанн, наклонившись к Иисусу, переспросил:

— Так кто же это? Мы должны знать, кто среди нас оказался недостойным доверия.

Иисус тихо ответил ему:

— Тот, кому Я передал смоченный хлеб.

Однако то, что Он передал хлеб сидящему рядом Иуде, было столь естественным, что никто из присутствующих не придал тому особого значения.

И тогда Иисус, наклонившись к Иуде, сказал:

— Что делаешь, делай скорее.

Тот побледнел, встал тотчас и дожевывая на ходу, ушел прочь.

Иисус же взял хлеб, благословил его, разделил и, раздавая ученикам, сказал:

— Примите и ешьте: ибо это — Тело Мое.

После чего Он благословил и вино и, подавая чашу апостолам, продолжил:

— Пейте из нее, ибо это — Кровь Моя Нового Завета, что за многих прольется в искупление их грехов. Я же не буду пить от плода виноградного до того дня, когда выпью вино вместе с вами в Царстве Отца Моего.

Сказав это, Он встал из-за стола и воспел: «Славьте Господа, ибо Он благ…» Апостолы, поднявшись, слили свои голоса в слаженный хор.

Но вот прозвучали последние звуки шестнадцатого псалма, и, поблагодарив хозяев, они вышли на улицу. Было темно и ветрено. Прикрыв лица накидками, они поспешили прочь из города. Перешли вброд Кедрон, отделяющий Иерусалим от Масличной горы, и направились в Гефсиманский сад.

Большую часть пути они шли молча, погруженные каждый в свои раздумья. Иисус и раньше говорил им о Своем возвращении к Небесному Отцу, но апостолам казалось, что даже если это и произойдет, то не очень скоро. Конечно, они не были готовы к столь скорой развязке. Не оставляла их в покое мысль о том, что среди них найдется предатель. Предчувствие беды наполняло горечью сердце каждого из них. Невыносимо было то, что имя предателя оставалось в тайне. Им мог оказаться любой из тех, кто шел рядом. Некоторые, размышляя о внезапном уходе Иуды, полагали, что, возможно, в этом кроется отгадка. Хотя, с другой стороны, думали они, мало ли какое поручение мог ему дать Учитель, говоря «делай поскорее»?

Но самой тягостной для каждого апостола была мысль о том, что будет с ними, если не станет Иисуса? Куда им возвращаться — к брошенной работе, к оставленным семьям? Но примут ли их там? Родной дом встретит их только укорами и насмешками…

Внезапно где-то рядом надрывно завыла собака, да так тоскливо, что апостолы невольно прибавили шаг и вскоре оказались в своем лагере.

Иисус видел перемены в настроении учеников. Желая разогнать их уныние, Он обратился к ним:

— Мои друзья и братья, совсем недолго Мне осталось быть с вами. Я желаю, чтобы мы уединились и помолились Отцу. Попросим Его укрепить нас и поддержать в этот час и впредь во всяком труде, который нам предстоит совершить от Его имени.

Сказав это, Он повел их вверх по склону горы, на большую плоскую скалу, откуда был виден весь Иерусалим. Поставив апостолов в круг и попросив их преклонить колено, Иисус встал посреди них и в мягком свете луны, возведя глаза к небу, вознес Свою молитву:

— Отец, прославь Сына Своего, ибо исполнилось время Мое. Ты дал Мне всю полноту власти над всеми живыми созданиями в Моих владениях, и Я дам вечную жизнь всем, кто станет Твоими вероисповедными сынами. А вечная жизнь заключается в том, чтобы они познали Тебя как единого истинного Бога и Отца всего сущего и чтобы уверовали в того, кого Ты послал в этот мир. Отец Мой, Я прославил Тебя на земле и совершил то, что Ты поручил Мне исполнить. Прими же Меня вновь по правую руку.

Я открыл Тебя тем, кого Ты Мне дал. Я говорил им, что пришел от Тебя, и к Тебе же вернусь. Отец, молю Тебя об этих избранных. Сейчас, когда Я готовлюсь отдать Свою жизнь во плоти, сохрани преданность этих людей. Помоги им быть едиными в духе, как едины с Тобою и Мы. Пока Я был с ними, Я мог их охранять и направлять, но теперь Я ухожу. Будь же рядом с ними, Отец.

Ты дал их Мне числом в двенадцать, и Я сохранил их всех, кроме одного, сына мести, который не пожелал остаться нашим товарищем. Эти люди слабы и бренны, но Я знаю, что Мы можем положиться на них; все они любят Меня так же, как поклоняются Тебе. Хотя они должны пострадать за Меня, Я желаю, чтобы они исполнились радостью, уверенные в Царстве Небесном. Освяти их истиной; слово Твое есть истина. Как Ты послал меня в этот мир, так и Я собираюсь послать этих людей в этот мир.

А теперь, Отец Мой, Я хотел бы вознести молитву не только об этих одиннадцати, но и обо всех иных, кто ныне верует или кто уверует впредь. Этот мир Тебя почти не знает, праведный Отец, но Я Тебя знаю, и Я раскрыл Тебя верующим, а они — раскроют другим. И Я обещаю им, что Ты будешь с ними в этом мире так, как Ты был со Мною, — именно так.

Иисус замолчал, закончив молитву. Апостолы, как завороженные, продолжали неподвижно стоять вокруг Него на коленях. И лишь после того, как, выйдя из круга, Он направился вниз, они поднялись и пошли вслед за Ним.

По мере приближения к лагерю Иисус становился все серьезнее и печальнее. Дойдя до места, Он, обращаясь к ученикам, сказал:

— Друзья Мои, ступайте отдыхать. Подготовьтесь к завтрашним трудам. Помните, что мы должны подчинить себя воле Отца Небесного. Да будет мир с вами.

Кивнув им на прощание, Он попросил Петра, Иакова и Иоанна, чтобы те побыли с Ним еще немного.

А Симон Зелот по пути на ночлег завел апостолов к себе в палатку. Убедившись, что за ними никто не подсматривал, он вытащил из угла тяжелый сверток и развернул его. Кто-то из учеников ахнул, увидев связку мечей, хищно блеснувших в лунном свете.

— Нам понадобится оружие, — сказал Зелот. — Мы с Петром приобрели эти мечи еще в Ливиасе. Пусть каждый выберет себе клинок по руке. Учитель сказал: «Продай суму, купи меч». Значит, нам пора быть готовыми к бою.

Апостолы стали разбирать оружие. Вооружились все, кроме Нафанаила. Отказавшись от протянутого ему меча, он сказал:

— Возлюбленные братья! Учитель не раз говорил, что Царство Его не от мира сего, и что оно устанавливается не острием меча, но силою слова. Я думаю, что Учитель не нуждается в наших мечах, но нуждается в нашей любви и в нашей вере. Мы же не раз видели Его великую силу и знаем, что Он без труда защитит Себя от врагов, если того пожелает. И если не станет противиться им, то значит, что тем исполняется воля Отца Его Небесного. Я верую в это, и буду молиться, но не подниму меча.

Ничего не ответили ему апостолы, а только молча разбрелись по своим палаткам, и вскоре уснули. Не думали о сне лишь Давид Заведеев и Иоанн Марк. Опасаясь, что враги Иисуса могут прийти именно в эту ночь, они условились, что Марк будет следить за дорогой вдоль Кедрона, а Давид посторожит тропу из Вифании в Иерусалим.

Тем временем Иисус подозвал к себе Иакова, служившего когда-то гонцом между Вифсаидой и Иерусалимом, и поручил тому тотчас отравляться в Филадельфию.

— Найдешь там Абнера, — сказал Он, — и передашь ему мои слова о том, что пришел час, когда Я буду предан в руки своих врагов и убит ими, но вскоре воскресну, и, прежде чем отправиться к Своему Небесному Отцу, навещу его и дам необходимые наставления. И торопись, но ничего не бойся, ибо этой ночью рядом с тобой будет бежать незримый спутник.

Когда силуэт гонца растаял в ночи, Иисус подошел к гостившим в лагере грекам и сказал:

— Братья, не скорбите по тому, что здесь произойдет, ибо Я уже предупреждал о том, что Сын Человеческий будет убит по наущению его врагов первосвященников и иудейских правителей. Но Я воскресну, чтобы немного побыть с вами, прежде чем отправиться к Моему Небесному Отцу. И когда вы станете свидетелями всех эти событий, восславьте Господа и укрепите своих братьев.

Попрощавшись с чужестранцами, Иисус затем подошел к Андрею, и, обняв его за плечо, сказал:

— Сделай все возможное, чтобы удержать своих братьев вместе, пока Я не приду к вам вновь, после того как выпью эту чашу.

Андрей, преклонив колено, приник лицом к руке Учителя, затем встал и, отступив пару шагов, отошел к палаткам, едва различаемым в свете догорающих костров.

Увидев, что Иисус наконец остался один, к нему с поклоном подошел Давид.

— Учитель, — обратился он к Иисусу, — я с огромной радостью служил Тебе. Мои братья — Твои апостолы. Я же с превеликим удовольствием занимался более скромным трудом, добросовестно выполнял его. Когда Тебя не станет, я буду скучать по Тебе всем своим сердцем. И еще, — он немного замялся, — я послал за Твоей семьей, и они будут здесь уже в первой половине дня.

Потрепав Давида по плечу, Иисус ответил:

— Давид, сын Мой, другие исполняли то, что им было велено; ты же делал все по собственной воле, и твоя преданность не осталась незамеченной Мною. Когда-нибудь и ты будешь служить вместе со Мной в Вечном Царстве.

После того, как ушел и Давид, а в лагере все замерло и стихло, Иисус, взяв с собой Петра, Иакова и Иоанна, отправился в соседнюю лощину, куда имел обыкновение удаляться для молитвы. Он был заметно удручен, и это не осталось незамеченным Его спутниками. Никогда прежде не видели они Его столь подавленным и печальным.

Подойдя к привычному месту моления, Он сказал им:

— Душа Моя скорбит смертельно. Побудьте здесь и пободрствуйте со Мною.

Потом отошел в сторону и, пав ниц, стал молиться:

— Отче Мой! Если возможно, пусть минует Меня чаша сия; впрочем, пусть будет, не так, как Я хочу, но так, как хочешь Ты.

Сказав это, Он встал и вернулся к своим спутникам. Увы, тех сморил крепкий сон. Увидев это, Иисус опечалился и разбудил их словами:

— Неужто не смогли вы бодрствовать со Мною час? Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна.

Сказав это, Он удалился и стал молиться вновь:

— Отче Мой! Если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ее, да будет воля Твоя.

При этих словах произошло чудо. С небес вдруг спустился ангел и, поговорив с Ним, успокоил Его, укрепил Его дух.

Когда Он вернулся к апостолам, его глазам предстала все та же картина. Апостолы, так и не сумев совладеть с усталостью, спали безмятежным сном. Но ничего не сказал на этот раз Иисус, а только оставил их, ушел в лощину, и в третий раз помолился теми же словами. Вернувшись затем к ученикам, разбудил их и сказал:

— Вы всё еще спите? Вот приблизился час, и Сын Человеческий предается в руки грешников; вставайте, пойдем: приближается предающий Меня.

Даже спросонья ученики не смогли не заметить заметную перемену в настроении Иисуса. К нему словно вернулось привычное спокойствие. Моление и общение с ангелом помогли Его духу одержать победу над плотью. Несмотря на то, что муки непринятой любви и отвергнутого милосердия терзали Ему душу, несмотря на то, что один из товарищей Его предает, а Народ земного отца, Иосифа отвергая, ставит крест на Его земной жизни, Его божественная вера утвердилась над Его же человеческим страхом. Когда отряд римских солдат и храмовых стражников, подбадриваемых криками фарисеев и челяди, вошел в лагерь, Иисус вновь был спокоен, тверд и исполнен решимости до дна испить ниспосланную чашу.

Завидев поднимающихся на гребень холма вооруженных людей, бодрствующие апостолы, подняв по тревоге лагерь, кинулись вниз, к оливковому прессу, где в лунном свете стоял Учитель. Сюда же поспешали ведомые Иудой люди Каиафы.

Увидев среди них Иуду, Иисус, предприняв последнюю попытку упредить предателя и спасти от погибели его душу, спросил их:

— Кого вы ищете?

— Иисуса Назарянина, — ответили пришельцы.

И тогда Он сказал им:

— Иисус — это Я.

Услышав это, те попятились и пали ниц. Животный страх обуял этих людей, наслышанных о чудесах, творимых Иисусом. Когда они шли сюда, их гнало не столько религиозное рвение, сколько простое любопытство. Но, встретившись лицом к лицу с Тем, кто, возможно, и есть Сын Божий, они убоялись своей необдуманной смелости.

Видя это, Иисус повторил свой вопрос. Не вставая и не поднимая лиц, те вновь сказали, что ищут Иисуса Назарянина.

— Я же сказал вам, что это Я; но если вы ищете Меня, то оставьте моих друзей, пусть они идут, — ответил им Иисус.

Первым очнулся Иуда. Он сказал тем, кого привел с собой:

— Кого поцелую, Того и берите.

Затем подошел к Иисусу, поцеловал его и воскликнул:

— Радуйся, Равви!

Иисус же в ответ посмотрел в глаза Иуде и всего лишь спросил:

— Друг, для чего ты пришел?

Словно отвечая на эти слова, пришедшие люди схватили Иисуса. Видя это, Петр выхватил меч и, бросившись вперед, отсек одному из них ухо. Находящиеся рядом стражники поначалу опешили, но, быстро придя в себя, выхватили свои мечи; тотчас схватились за оружие и апостолы. Зная, что может произойти, и не желая кровопролития, Иисус крикнул ученикам:

— Остановитесь, пока не поздно! Уберите мечи, ибо взявший меч от него и погибнет. Стоит Мне того захотеть, как в тот же миг на помощь Мне придут легионы ангелов! Но как же в таком случае сбудутся Писания?

Сказав это, Он прикосновением руки исцелил отрезанное ухо. Увидев в толпе знакомых фарисеев, Иисус укорил их:

— Вы пришли за Мной, как за разбойником: с мечами и копьями. А Я ведь каждый день бывал с вами в храме, и вы не трогали Меня, но теперь ваше время и власть тьмы.

Но, увы, более никто Его не слушал. И тогда стражники повязали Иисуса и под улюлюканье толпы повели к Каиафе, а ученики, видя это, оставили Его и бежали. Не спасся бегством один только Петр. Смешавшись с толпой, он пошел за Иисусом, и шел до тех пор, пока вдруг его не узнали один раз, второй, а затем и третий. Испугавшись, он сказал, что не знает Иисуса. А сказав это, вспомнил Его пророчество о своем отречении и, вспомнив это, ушел прочь, горько, горько заплакав…

Женева, май, 1983

Настоящий посредник всегда остро ощущает свою ненужность. И чем острее это чувство, тем выше его комиссионные.

Карим Пертакис презирал своих клиентов. Что мешает владельцу товара самому найти покупателя? Только глупость, лень и трусость, то есть качества, достойные презрения. Ты не хочешь приложить лишнее усилие? Не изучаешь рынок? Не заводишь нужные связи? Боишься риска? В таком случае будь готов заплатить посреднику столько, сколько он потребует.

Да, таковы были убеждения Пертакиса на протяжении всей его карьеры. Но пришло время, когда ему самому понадобился посредник.

Торговля антиквариатом — жесткий бизнес, лишь небольшая часть которого находится на виду. Большинство сделок совершается втайне, и никто не в силах подсчитать количество бесценных произведений искусства, которые спрятаны в частных коллекциях. Но безвестным одиночкам принадлежат не только плоды творчества художников или ювелиров. Особую пикантность коллекциям придает наличие в них подлинных древностей. Старинные документы — вот самая желанная добыча государственных архивов и библиотек. За неизвестной картиной Рубенса могут охотиться богачи. Но жалкий обрывок пергамента может стать мишенью для спецслужб, и частным лицам трудно состязаться с армией, поднаторевшей в тайных операциях.

Допустим, существует документ, подтверждающий право одного государства владеть землями, занятыми сейчас другим государством. Об этом документе сказано в летописях, на него ссылаются средневековые историки, с ним спорят юристы восемнадцатого века — но его никто не видел. И вдруг он появляется в частной коллекции, а затем благородный собиратель древностей, выполняя патриотический долг, передает полуистлевшую находку в Национальную библиотеку. И все довольны. Доволен коллекционер, подтвердивший безупречную репутацию, которая на самом деле отнюдь не безупречна. Довольна Библиотека, которая теперь вправе требовать увеличения бюджета — на охрану раритета и на поиски новых сокровищ. Довольны политиканы, получившие новый объект для упражнений в демагогии. А уж как довольны скромные майоры, лейтенанты и гражданские специалисты, сделавшие всю черную работу, и говорить нечего.

Так вот, однажды Карим Пертакис понял, что еще немного — и он станет объектом для спецслужб. То есть из простого обывателя превратится в мишень для слежки и прочих тайных операций, которые заканчиваются весьма печально.

Все началось с того, что в научном мире снова заговорили о рукописях, когда-то найденных в пещерах Наг-Хаммади, что в Египте. Пертакис не имел никакого отношения к научному миру, и о поднятой шумихе узнал от своего старого клиента, который отбывал срок в лиссабонской тюрьме.

Да, Пертакис деликатно называл своим клиентом главаря крупной банды, которая много лет грабила антикваров, коллекционеров, а также не брезговала и музеями. Бандиты высоко ценили скромный труд своего консультанта — за каждую удачную наводку он получал долю из их добычи. Они были щедрыми парнями, однако со временем их щедрость стала для него слишком обременительной, потому что с каждым подарком в сердце Пертакиса накапливался страх. Он понимал, что уже не может выйти из игры, потому что слишком много знает. Понимал он и то, что однажды бандиты попадутся, и непременно выдадут своего наводчика, и ему придется отвечать перед законом вместе со всеми. Но Бог его миловал. В шестьдесят шестом году банда почти в полном составе была схвачена на португальской границе, и Карим вздохнул спокойно.

Он остался на свободе, видимо, просто потому, что это было выгодно бандитам. Теперь Пертакис снова оказывал услуги своим старым друзьям, правда, то были уже другие услуги. Впрочем, главный клиент был им доволен.

Сидеть оставалось всего-то восемь лет из назначенных двадцати пяти, и клиент уже строил планы. После освобождения он собирался заняться историческими изысканиями, и на одном из свиданий спросил:

— Карим, дружок, хорошо ли ты содержишь свою библиотеку? Я тут читал в майском номере «Археологического вестника», что старые книги не переносят сырости. Будет обидно, если, вернувшись, я не смогу снова перелистать любимые страницы.

— Не беспокойся, — заверил его Пертакис. — В моем кабинете прекрасная вентиляция.

— Моя любимая книга, та, что досталась тебе после прогулки в Каир, она в хорошем состоянии?

— В идеальном, — сказал Пертакис, мысленно осыпая клиента проклятиями на всех известных ему языках.

Клиент, прежде чем отправиться за решетку, успел припрятать большую часть своих богатств и доверил Пертакису присматривать за ними. В качестве гонорара выступил древний папирус из коллекции покойного Мусири, а также несколько фараонских безделушек. Еще одну часть сокровищ Пертакис должен был постепенно распродавать, чтобы на вырученные деньги обеспечить сносное существование заключенного. В португальских тюрьмах мало кому удавалось отбывать срок в таких условиях. Во всяком случае, чтение «Археологического вестника» и на воле-то было доступно не каждому… Раскрыв же этот бюллетень, Пертакис возненавидел клиента еще сильнее. Статья была посвящена поискам утраченных свитков из пещер Наг-Хаммади. Просочились сведения, что этим занимаются Интерпол и Скотланд-Ярд, поскольку свитки являлись собственностью Британского музея. Впрочем, на них претендовало и правительство Египта, а также указывалось на определенный интерес Ватикана. Если добавить к этому недвусмысленный намек клиента в полосатом костюме, то положение Карима Пертакиса становилось и вовсе незавидным. Ему оставалось только ждать, когда заявятся «люди в черном», либо подручные клиента, сидящего в португальских застенках.

Однако он решил опередить события.

В Женеве жил его старинный приятель, Никос Ионидис. Когда-то у них был общий бизнес, затем Карим стал специализироваться на арабском рынке, а Никос крутился между Европой и Штатами. На его заокеанские связи и следовало рассчитывать. «Папирус, который рано или поздно навлечет беду на мою голову, лучше бы отправить подальше, — рассуждал Пертакис. — Вещь — моя, что хочу, то и делаю. И когда клиент-уголовник подошлет своих дружков, я спокойно отфутболю их к новому владельцу, а в Америку они побоятся сунуться».

Он храбрился и врал самому себе. В глубине души Пертакис понимал, что уголовники не станут с ним церемониться, если захотят завладеть папирусом. Значит, оставался единственный выход — продать манускрипт как можно быстрее. А на вырученные деньги немедленно убраться в Аргентину или в Канаду — чем дальше от лиссабонской тюрьмы, тем лучше.

Ионидис нашел покупателей довольно быстро, и вызвал Пертакиса в Женеву.

В скромном номере отеля они дождались двоих экспертов. Те должны были дать заключение, после чего могли начаться переговоры с самим покупателем.

Ученые молча открыли коробку и вынули папирус, переложенный газетами. Вооружившись пинцетом и лупой, они бережно переворачивали древние страницы, вчитываясь в едва заметные строки. По всему было видно, что находка произвела на них сильнейшее впечатление. Минут через двадцать Ионидис бесцеремонно забрал у них папирус, уложил обратно в коробку и сказал:

— Чтобы определить качество вина, незачем выпивать всю бочку. Достаточно одного глотка. Вы сделали этот глоток. Теперь я хочу слышать ваше мнение.

Ученые мужи переглянулись, и тот, что был постарше, откашлялся и поправил галстук.

— Прежде всего, я подтверждаю подлинность всех представленных документов…

— Это я и без вас знаю! — отмахнулся Ионидис. — Кому придет в голову подделывать коптское письмо! Такие специалисты наперечет, и все друг друга знают, так что о подделке и речи быть не может. Что вы скажете по сути папируса?

— Мы имеем четыре манускрипта. Беглый осмотр показывает, что все они датируются четвертым или пятым веком. Два из них, перевод книги Исхода и какой-то математический трактат, написаны на греческом. Отдельно представлены написанные на коптском языке некоторые послания апостола Павла. Но, джентльмены, это еще не все… — Ученый снова поправил галстук и заглянул в свой блокнот. — Насколько я понимаю, перед нами текст доселе неизвестного Евангелия. К сожалению, манускрипт дошел до нас в неполном виде. Попытка определить автора не увенчалась успехом. Из текста следует, что он гностик. Однако в некоторых местах упоминается имя Иуды. Можно предполагать, что речь идет о пророке Иуде, прозванном позднее Иудой Фомой.

— Что получается? — остановил его Ионидис. — Даю резюме. Имеется четыре документа примерно пятого века. Отрывок из Библии. Математический трактат. Письма апостола Павла. И новое Евангелие. Так?

— В общих чертах, так. Однако…

— Никаких «однако». — Ионидис хлопнул в ладоши. — Всего доброго, джентльмены.

Ученые, явно не ожидавшие столь быстрого расставания с драгоценными манускриптами, неохотно удалились. А Ионидис подсел к Пертакису и дружески хлопнул его по коленке.

— Сколько ты рассчитывал выручить за папирус?

Вопрос этот был не только бестактным, но и запрещенным в кругах антикваров. Каждая вещь стоит ровно столько, сколько за нее может заплатить покупатель, а Пертакису были неизвестны возможности американца, приславшего экспертов. Однако нынешняя ситуация имела свои особенности, и сейчас было не до церемоний. С учетом того, что папирус достался бесплатно, а нужда в наличных была крайне высока, Пертакис выдал ответ:

— Пятьдесят тысяч долларов.

— Моя доля?

— Пять процентов, как всегда.

— По рукам. — Ионидис встал и посмотрелся в зеркало, потирая подбородок. — Бреюсь, принимаю душ и лечу на встречу с покупателем. Жди меня здесь, никуда не выходи. Вечером отметим это дело. Тут есть замечательное местечко, куда никто не ходит, кроме таких же греков, как мы с тобой.

Он расхохотался, и Пертакис кисло улыбнулся в ответ:

— Будь осторожен, Никос.

— Мог бы не напоминать. Между прочим, эти музейные крысы уверены, что мы с тобой — представители каирского антиквара. Ты можешь подсказать мне какую-нибудь подходящую фамилию, чтобы я сослался на нее в разговоре?

— Ссылайся на Мусири. Юсуф Мусири.

— Он не станет болтать лишнего, если на него выйдут?

— Нет. Не станет, — сказал Пертакис. И добавил: — Теперь на весь Каир это единственный надежный человек.

Ионидис забрал папирусы и отправился к покупателю.

А Пертакис, оставшись в одиночестве, долго сидел в кресле, тупо глядя в одну точку. Странное чувство разъедало его душу. Это было опустошение, похожее на то, что преследовало его после каждой потери, только гораздо более сильное, чем обычно.

Возможно, причина крылась в одном-единственном слове. Евангелие…

Он носил арабское имя, но оно было, скорее, кличкой. Каримом его звала мать-арабка. Отец же был истово верующим, ортодоксальным христианином, и в детстве пытался приучить сына к посещению церкви. Пертакис вспомнил запах ладана, мерцание свечей, пение хора — и священную книгу, лежащую на золоченой подставке…

Он вскочил с кресла и принялся расхаживать по номеру. «Подумаешь, еще один предмет церковной утвари! Сколько их прошло через мои руки! Интересно, если бы Мусири знал о содержании папируса, стал бы он его продавать? Конечно, стал бы! Бизнес есть бизнес».

Он вспомнил беднягу Мусири, и краска стыда залила его щеки. Но кто же знал, что у одинокого антиквара было такое слабое сердце? Подобные трюки Пертакису приходилось проделывать не раз, и все оставались живы. Да, не такими богатыми, как раньше, но живыми! А Мусири не пережил предательства…

«Я никого не предавал! — одернул себя Пертакис. — Бизнес есть бизнес, и его законы всем известны. Черт возьми, это случилось чуть не тридцать лет назад, а я до сих пор чувствую вину! Нет никакой вины! Если кто и виноват, то только сам Мусири. Нельзя же быть таким простофилей…»

Однако никакие аргументы не могли затушить тлеющее пламя стыда, и он решил залить его вином.

Спустившись в бар, он заказал коктейль. Выдернув из бокала соломинку, опустошил его залпом и потребовал еще. А после третьего бокала лицо бармена показалось ему удивительно знакомым, и Пертакис почувствовал неодолимое желание излить душу.

— Как вы думаете, для чего юристы придумали такое понятие, как «срок давности»? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Не для того ли, чтобы продлить мучения преступника? Долгие годы совершенное злодеяние будет бередить его совесть. Наконец он поймет, что избавиться от этой муки можно только через наказание, и вот он приходит с повинной, а ему и говорят: «Пардон, месье, срок давности истек, и ни один суд не станет вами заниматься!» Что вы на это скажете, дружище?

— Некоторые преступления не имеют срока давности, — флегматично заметил бармен. — Кроме того, любого из нас ждет Высший Суд.

— Значит, остается надеяться только на справедливый приговор после смерти? Но разве покойника напугаешь гильотиной? — Пертакис расхохотался, очень довольный своей остротой.

— Многие становятся покойниками еще до физической смерти, — так же невозмутимо ответил бармен. — И многие приговоренные земным судом получают оправдание на Небесах.

— Вы в это верите? — удивился Пертакис. — На дворе конец двадцатого века. Люди пожирают друг друга в войнах, да и в мирное время не жалеют, а вы верите в Небесный Суд? Лично я верю только тому, что вижу своими глазами и могу пощупать своими руками. А Небеса — где они? Ау! Их нет, дружище!

— Вы правы, месье. — Бармен загадочно улыбнулся. — Люди должны верить только земному суду. Простите, кажется, вас зовет господин у входа…

У входа стоял Ионидис, нетерпеливо подмигивая и подзывая его к себе. Они поднялись в номер.

— Я же просил не выходить! — возмущенно прошипел Ионидис. — Ты мог все испортить! А вдруг за кем-то из нас ведется слежка? Я не хочу попасть в тюрьму из-за твоей беспечности!

— Ты продал Евангелие? — спросил Карим.

Ионидис закурил и уселся в кресло, закинув ногу на ногу.

— Я всегда стараюсь работать как можно быстрее. Не терплю отсрочек. Особенно если сделка связана с риском. Так вот. Покупатель представляет университетскую библиотеку какого-то американского штата. Весь их годовой бюджет — пятьдесят тысяч. Естественно, американец не располагал такими средствами. Но я сделал все, что мог. Тридцать тысяч наличными. Это не то, чего ты хотел, но — тоже деньги.

— Тридцать?

Почему-то Пертакис не удивился. Не расстроился и не обрадовался. Можно было подумать, что речь шла о ком-то постороннем, а не о нем.

— Да, тридцать, и я их привез. — Ионидис положил на стол пухлый конверт. — Но все можно переиграть. Мы договорились, что я верну деньги, если передумаю. И тогда он вернет папирус.

«Ложь», — подумал Пертакис равнодушно. Но все же спросил:

— Да? Ты так в нем уверен? А если он уже улетел?

— Надо верить тому, с кем работаешь, — внушительно сказал Ионидис. — Как можно жить без веры? В определенных пределах, конечно. Итак, ты берешь деньги? Или я звоню…

— Не надо звонить. — Пертакис направился к выходу. — Отсчитай свою долю. А я пойду в бар. Ты прервал весьма занятную беседу.

Он устроился у стойки на тот же табурет, где сидел пять минут назад. Но, когда бармен повернулся к нему в ожидании заказа, Пертакис удивился — перед ним стоял совсем другой человек.

— А где… — в замешательстве протянул он.

— Нас прервали на том, что люди должны верить только земному суду, — вежливо напомнил бармен, неожиданно возвратив себе прежнее обличье.

Пертакис зажмурился и покрутил головой, сбрасывая наваждение.

— Да-да, — закивал он. — Да. Налейте виски. Безо льда. И больше ни слова о суде…

Он всегда гордился тем, что мог перепить любого собутыльника. И сейчас пил так, словно состязался с самим сатаной. Однако у него хватило сил самостоятельно выйти из бара и добраться до лифта. Он поднялся на последний этаж и вышел на смотровую площадку. Ночная Женева предстала перед ним бессмысленным скопищем огней.

— Земной суд? — спросил Пертакис у невидимого собеседника. — Не верю!

Он вцепился пальцами в заградительную сетку и оторвал ее от столбика ограды. Когда его тело понеслось к земле, ночной воздух сгустился на мгновение, словно пытался удержать самоубийцу, — но только на мгновение. А потом наступила вечность.

Лион, сентябрь, 180

Над Лионом постепенно сгущались сумерки. Несмотря на то, что близился вечер, было душно. По всему было видно, что собиралась гроза. Из-за нависших туч темнота наступила раньше обычного.

По узким улочкам сочились запахи готовящейся еды. Кухонный чад смешивался с испарениями нечистот. Торговцы фруктами и прочей снедью, собрав свой нехитрый скарб, подсчитывали выручку, обмениваясь то дружеским словом, то ругательством. Они расходились, забирая свои пожитки, и теперь можно было свободно пройти по улице, не натыкаясь поминутно на их самодельные деревянные прилавки.

Маленькие кабачки заполнялись простым людом, и из окон стали доноситься голоса спорящих. По обыкновению, тон задавали рыбаки с Арара. Выспавшись за день, они приходили сюда для того, чтобы пропустить пару стаканов вина и пообщаться друг с другом, прежде чем вновь уйти на реку и до утра ловить там свою удачу.

По одному из городских переулков, прикрывая лица накидками, спешили трое мужчин — один чуть спереди, двое поодаль. Они старались сделать вид, что идут каждый сам по себе.

— Он говорил, что и его привели туда другие. И что, если не захотим, не придем туда более, — кивнув в сторону маячившей впереди фигуры, сказал один из тех, кто шел сзади. — Как думаешь, можно ему верить? Не будут нас принуждать остаться?

Второй ничего ему не ответил, продолжая сосредоточенно думать о чем-то своем.

Мужчина, нарушивший молчание, оглянулся на своего спутника, словно ожидая от того хоть какого-либо подтверждения своим словам, но, убедившись в тщетности своих ожиданий, насупился, и, не оглядываясь более на него, также молча продолжил свой дальнейший путь.

Они шли туда, где читал свои проповеди христианский священник. Здесь, на окраине Галлии, он многих обратил в свою веру. Приняв крещение, люди порой изменялись, но чаще оставались такими же, как раньше. Разве что ругались реже и крали меньше. Но главное, что их отличало от прочих — это убежденность в бессмертии. Все крещеные, как один, начинали верить, что после этой жизни будет еще другая, вечная. А может, и не будет. Все зависит от решения, которое примет Страшный суд. Готовиться же к этому суду следует всю жизнь. Как готовиться? Как жить? На что надеяться? Слишком много вопросов приходило в голову после разговоров с новообращенными. Потому-то и шли редкие горожане послушать проповедника…

Погруженные в свои мысли, они миновали последние городские улочки. Мощеная дорога давно перешла в грунтовую. Городские дома сменились крестьянскими дворами, но и те стали попадаться все реже и реже. Вместо них вокруг потянулись поля. Дорога незаметно превратилась в тропинку. Усилившийся дождь обильно оросил землю влагой, которая хлюпала у них под ногами глинистой жижей. Нужно было поскорее дойти до леса, темневшего у горы, и путники прибавили шагу. Добрались до лесной опушки, они вскоре укрылись от непогоды под кронами каштанов.

Тот, что шел впереди, продвигался по ему одному известным приметам. Его спутники следовали за ним, всецело на него полагаясь. Вдруг провожатый, оглядевшись по сторонам, резко свернул в сторону, перелез через поваленное дерево, перепрыгнул через небольшой ручеек, и, убедившись, что двое других не отстают, сделал им знак рукой. Впереди виднелась лощина. Спустившись в нее и пройдя еще немного, они поднялись наверх, и их взорам открылась освещенная факелами небольшая поляна.

На ней полукругом, плечом к плечу, стояли люди. Перед ними, стоя на небольшой возвышенности, держал речь средних лет человек.

Заметив вышедших из-за деревьев мужчин, люди поначалу испугались. Но, разглядев среди них провожатого и узнав его, они успокоились, и, повернувшись к проповеднику, продолжили слушать. Трое новичков, стряхнув с себя дождевую воду, подошли поближе.

— Кто это говорит? — спросил один из них провожатого.

— Епископ Ириней, — быстро ответил тот, и с гордостью добавил: — Он учился у самого святителя Поликарпа.

— А это кто такой? — спросил второй.

— Это был такой ученик у апостола Иоанна Богослова, того самого, кто возлежал на груди Господа нашего Иисуса Христа во время последней вечери. Старец проповедовал в Смирне Евангелие иудеям. За это римляне его сожгли, а иудеи подкидывали в огонь хвороста… — не отводя от священника глаз, прошептал провожатый.

— …Среди тех, кто свидетельствует об Иисусе Христе, — говорил между тем священник, — есть и такие, которые почитают лишь Каина, Исава, Корея и Иуду. В Каине они видят божественное произведение высшей силы, первейшего и непревзойденного мудреца. В их глазах рядом с ним пребывает и Иуда. Они считают, что он единственный из людей был посвящен в высшие тайны, что ему одному было известно истинное отношение земного и Божественного миров, что лишь ему была ведома тайна Творения человека, и только он постиг смысл Небесного Разума. Но самое главное, как они считают, Иуда знал, что царствие Иеговы будет разрушено смертью Христа, и во имя тех благ, что сулит людям новое Царствие, он должен был предать на распятие Христа. Для них предатель не предатель, а кладезь таких добродетелей, как самоотверженность и мужество, и посему должен быть почитаем всеми нами как подлинный герой, достойный всяческого преклонения. А историю такую они зовут своим Евангелием, Евангелием от Иуды.

— А о ком это он? — поинтересовался другой.

— Об Иуде, предателе Иисуса, — ответил провожатый.

Амстердам — Спрингфилд, Огайо, январь 1991

После гибели партнера Никос Ионидис поспешил покинуть Женеву. Осторожность — прежде всего. Он был уверен, что никто, кроме пары экспертов, не видел их вместе. Однако мир полон невидимых свидетелей, которые обнаруживаются в самый неподходящий момент. Показания какого-нибудь бармена или лифтера могут разрушить любое, даже искусно выстроенное, алиби. А Ионидису не хотелось тратить время на неприятные разговоры с полицией.

Он быстро исчез из гостиницы, вернув в карман тридцать тысяч, которые не успел вручить Пертакису. Да, вернув, потому что это были его собственные деньги. И на встречу с покупателем он не ездил, провел время в кофейне через дорогу.

Однако его совесть была чиста. Он не солгал партнеру. Покупатель и в самом деле ждал его в назначенном месте. И он действительно представлял университетскую библиотеку с бюджетом в пятьдесят тысяч долларов. Больше того, американец вряд ли выложил бы тридцатку наличными, так что Пертакису не в чем было упрекнуть друга. Ну разве что в маленькой хитрости. Но тут уж ничего не подделаешь — бизнес есть бизнес.

Едва услышав заключение экспертов, Ионидис понял, что попал на золотую жилу. Только не надо суетиться, как на базаре. Мелочь вроде Пертакиса лопнет от счастья, получив свои крохи. Но, чтобы заработать реальные деньги, надо провести большую работу. Даже торговка семечками садится со своими сумками не на первом попавшемся углу, а лишь там, где пересекаются людские потоки. А между семечками и древними папирусами разница не так и велика. И то и другое — товар. Отличие лишь в покупателях, которых этот товар заинтересует.

И Никос Ионидис приступил к работе. Он слетал в Штаты и сдал папирус на хранение в банк — никакого другого, более надежного места, по его убеждению, не существовало. Он изготовил фотокопии нескольких страниц и разослал их по всем крупным университетам, которые имели хоть какое-то отношение к древней истории. Чтобы заинтриговать покупателей, письма были отправлены из Каира, а обратный адрес был александрийским. Естественно, в Александрию Ионидис даже не наведывался. По указанному адресу находилось юридическое бюро, которое оказывало ему некоторые услуги.

Осторожность — прежде всего. Как ни приятна была ему Женева, он все же перебрался в более безопасное место, где легче было затеряться — в Амстердам. Когда стали поступать первые ответы, Ионидис не бросился сломя голову, а принялся тщательно изучать возможности покупателей. Впрочем, их было немного.

Предложения, подписанные директорами библиотек, он отметал сразу. Совсем другое отношение у него было к письмам от спонсоров. Например, норвежский нефтяной магнат содержал музей при университете. Музей носил его имя и не имел определенной направленности — вместе с мазней современных художников там хранились и бивни мамонтов, и платье Мэрилин Монро, и диплом самого спонсора. Древний папирус выглядел бы вполне достойно в такой компании. Особенно если посетителям музея станет известно, за сколько он куплен. А купить его можно всего-навсего за три миллиона долларов.

Услышав эту сумму, норвежец покраснел, как «Феррари», на котором приехал на встречу. Но быстро овладел собой и заявил, что его интересует не весь набор текстов, а только математический трактат. Который, как ему, норвежцу, кажется, стоит около ста тысяч.

Ионидис ответил, что около ста тысяч этот трактат стоил вчера. А сегодня его цена — миллион.

Нефтяник сказал, что ему надо подумать.

Пока он думал, прошло несколько лет, в течение которых Ионидис встречался с другими претендентами. Итальянский фармацевт сказал, что три миллиона для него не деньги, что он немедленно поручит своим юристам готовить текст договора, и прямо завтра же начнет консультации с представителями египетского правительства… При этих словах его масленистые глазки лукаво прищурились. А Ионидис ответил, что с египтянами он сам все обсудит. «Сделка должна быть абсолютно законной», — напомнил фармацевт. «Не сомневайтесь», — заверил его Ионидис и навсегда вычеркнул телефон итальянца из записной книжки.

Производитель мясных консервов из Новой Зеландии тоже не торговался. Но предложил расплачиваться партиями тушенки. Поставки в любую точку мира. Идеальное соотношение цены и качества. Крайне, крайне заманчивое предложение. Но схема расчета получалась слишком сложной, а сложность — сестра опасности. Он пообещал мяснику, что свяжется с ним через год. Или через два.

Не позвонил и через три. Шли годы. Норвежец позванивал, демонстрируя нордическую твердость характера, если не сказать тупость. Папирус спокойно лежал в банковской ячейке. А капитал Ионидиса стремительно уменьшался. Ввязавшись в погоню за миллионами, он перестал считать сотни, а ведь из них складывались тысячи, те самые тысячи, которые были потрачены на разъезды, переговоры и на сбор информации. Однажды он подвел предварительные итоги — и ужаснулся. За восемь лет он не провернул ни одной значительной махинации. Занимаясь продажей папируса, он истратил двести тысяч! И каков результат? Древний манускрипт стал еще древнее, только и всего. Интерес к старинным рукописям угас. В мире творилось слишком много более важных дел. Рухнула Советский Союз, Ирак захватил Кувейт, люди перестали целоваться, опасаясь заразиться СПИДом… Все, на кого рассчитывал Ионидис, постепенно исчезли с горизонта. И когда в его амстердамской квартире раздался звонок от Клары Гольдман, он позабыл об осторожности и помчался на встречу с ней.

«Гольдман» на идише означает «золотой человек». Весьма подходящая фамилия для хозяйки антикварного салона.

Они встретились в ресторане аэропорта. Поцеловались, поздравляя друг друга с Новым годом. Клара заказала жаркое из телятины, Ионидис ограничился чашкой кофе и бокалом воды.

— Я лечу в Штаты, — сказала Клара. — Мой новый клиент собирает коллекцию древностей. Тематика — зарождение христианства. В средствах он не ограничен. У тебя есть что-нибудь для него?

— У меня всегда есть что-нибудь для кого-нибудь, — с небрежной улыбкой ответил Ионидис, едва сдерживая радостное возбуждение.

— Я могу помочь тебе пристроить твой папирус в надежное место, — с такой же небрежной улыбкой ответила Клара. — Конечно, ты вправе ждать, когда твой норвежец наконец согласится с назначенной ценой. Кроме того, никто не мешает тебе обменять каждую букву из писем апостола Павла на ящик новозеландской тушенки. И все же мне представляется более разумным отдать манускрипт тем, кто станет его изучать, а не оставит гнить в банковской ячейке.

Ионидис, потрясенный осведомленностью Клары, попытался закурить и поджег сигарету со стороны фильтра. Эта оплошность рассмешила их обоих и помогла ему взять себя в руки.

— Клара, ты прелесть. Но мне трудно поверить, что ко всем твоим достоинствам вдруг добавился альтруизм.

— Иногда я сама поражаюсь своему бескорыстию, — сказала она. — Но чего не сделаешь для старых друзей! Если хочешь встретиться с этим клиентом, рассчитывай на семьдесят пять процентов.

Ему показалось, что он ослышался.

— Что? Ты заберешь себе четверть?

— Именно. Причем не деньгами, а товаром. Ты отдашь мне Евангелие. А я отдам тебе богатого клиента.

Она говорила спокойно, и с дружеской улыбкой смотрела ему в глаза, а потом, не меняя выражения лица, опускала приветливый взгляд на телятину, которую ловко кромсала ножом и вилкой, обмакивая в соус. Глядя со стороны, никто бы не заподозрил, что за ресторанным столиком идет грабеж.

Но Ионидис был не из тех, кто уступает наглому натиску. Он и сам умел брать за горло. Правда, сейчас ситуация требовала иных приемов.

— Евангелие стоит больше, чем все остальные тексты, — напомнил он. — Ты же наверняка видела мои фотокопии. Наверняка показывала их специалистам. И ты знаешь, что это Евангелие отличается от всех ранее известных.

Он задумчиво поводил сигаретой по краешку хрустальной пепельницы.

— Знаешь, Клара, про себя я называю его Евангелием от Иуды. Понятия не имею, что там написано. Но как только подумаю об этом папирусе, сразу вспоминаю о тех, кто меня предавал. Вспоминаются все мои бывшие друзья, которые с улыбкой вонзали мне нож в спину…

— Это намек? — осведомилась Клара, вытирая салфеткой губы.

— О нет. Ты не способна ударить в спину. Ты приставила тесак прямо к горлу, но сделала это, по крайней мере, честно и открыто. — Он улыбнулся. — Что же, пора признать себя побежденным. Я согласен.

— Ты не побежденный. Ты выиграл, — заверила его Клара. — Поверь, одному тебе не поднять этот груз, он велик даже для нас двоих.

— Что ж, будем молиться Иуде, чтобы помог нам справиться с его наследством, — рассмеялся Ионидис.

Он проводил Клару до стойки регистрации, а затем подошел к телефонным рядам. Позвонил в Александрию и назвал номер рейса.

— Есть у вас кто-нибудь поблизости? — спросил он.

— Да, ее встретят в Бостоне. Как долго должно длиться наблюдение?

— Мне нужно знать всех, с кем она встретится. Буду признателен, если я узнаю это раньше, чем она вернется.

— Не беспокойтесь, — ответил вежливый голос.

Ионидис с довольной улыбкой повесил трубку. Когда сотрудники александрийской конторы отвечали ему «не беспокойтесь», это означало, что их работа будет оплачена по обычной таксе. Если же он слышал в ответ «мы постараемся», то после выполнения задания из юридического бюро приходил счет с указанием дополнительных расходов. Видимо, слежка за Кларой Гольдман не входила в перечень особо сложных заказов.

Но он не ожидал, что уже через два дня сможет позвонить по присланному из Александрии телефонному номеру.

— Мистер Файн? У меня есть то, что вам предлагала наша общая знакомая, — сказал он без лишних предисловий. — Где мы можем встретиться, чтобы осудить детали?

На другом конце провода слышался плеск воды и женский смех. Невидимый мистер Файн долго сопел в трубку, прежде чем произнес:

— У меня еще не кончились новогодние праздники. Я сижу в бассейне, пью шампанское и наслаждаюсь покоем. А вы лезете ко мне со своими долбаными свитками. Думаете, я все брошу и помчусь в одних плавках в ваш долбаный Каир? Ненавижу переодеваться. Если я надел рубашку, то буду ходить в ней, пока с меня ее силой не стянут. А если я сижу в одних плавках, то вы состаритесь, прежде чем я натяну штаны. Долли, Долли, перестань! — раздраженно пробурчал он, наверное отбиваясь от чьих-то озорных рук. — Вот видите?

— Не надо переодеваться, — непринужденно сказал Ионидис. — Через несколько часов мы продолжим разговор на вашей вилле. Какая у вас там погода?

— У меня всегда прекрасная погода! — сказал Файн.

В Амстердаме в это время шел дождь. Когда он прилетел в Бостон, там падал мокрый снег. До виллы Файна Ионидиса довез местный представитель александрийской конторы.

— Вас подождать? — спросил он, не оборачиваясь.

— Да. Я ненадолго. Американцы не любят длинных разговоров.

— Говард Файн не американец, — сказал водитель. — Он родился и вырос в Италии, долго жил в Марселе, переехал в Штаты в восемьдесят восьмом году.

— Так он итальянец?

— Венецианский еврей.

— Да хоть марсианин, — махнул рукой Ионидис и улыбнулся, поймав в зеркале взгляд водителя. — Подождите меня, я не задержусь.

Охранник, прикрывая гостя зонтом, провел его через сад, окружавший виллу, построенную в готическом стиле. У входа в дом стоял дворецкий.

— Мистер Файн ждет вас в кабинете. Прошу сюда, сэр.

К кабинету вела чугунная лестница, на каждом повороте которой стояли рыцарские доспехи. А из-за полуоткрытых резных дверей тянуло запахом дорогих сигар и теплом камина.

Файн, вопреки ожиданиям, оказался вовсе не таким плейбоем, как можно было судить по телефонному разговору. Сухощавый брюнет в толстых очках, он сидел в кресле перед телевизором и держал на коленях, укутанных пледом, белую персидскую кошку.

— Долли, оставь нас, — сказал Файн, сбрасывая ее на пол и подавая вялую руку. — Не ожидал, что вы доберетесь так быстро. Что вы думаете обо всей этой возне вокруг Кувейта?

— Я стараюсь не думать о том, что никак не связано с моим бизнесом, — ответил Ионидис, усаживаясь в кресло, пододвинутое дворецким.

— Виски? Джин? Шампанское?

Ионидис покачал головой, и Файн жестом удалил дворецкого. Двери бесшумно затворились, и они остались один на один.

— Клара — моя близкая подруга, — сказал Файн. — Вы толкаете меня на нехороший поступок.

— Нехороший поступок уже совершен, и совершен как раз Кларой, а не вами.

— То есть?

— Думаю, она перечислила вам не все документы из тех, которыми я располагаю. Возможно, ей кажется, что вас не заинтересует Евангелие от Иуды. Но у меня другое мнение.

Файн снял очки и долго протирал их уголком пледа.

— Мистер Ионидис, ваше мнение совпадает с моим. Когда вы покажете мне Евангелие? Вы привезли его?

— Нет. — Он поднял ладонь в ответ на недовольную гримасу коллекционера. — Оно находится в Штатах уже шестнадцать лет. Я покажу его вам завтра же, если вы согласны прогуляться со мной в Огайо.

— Что ж, прогуляемся. Где вы остановились?

— Пока нигде. У меня забронирован номер, но я еще не показывался в отеле.

— И не показывайтесь. Переночуете на вилле. Завтра с утра вылетаем.

— Прекрасно. В таком случае мне надо отпустить водителя.

Вернувшись к машине в сопровождении охранника, Ионидис наклонился к опустившемуся стеклу.

— Вы были правы, — сказал он водителю. — Разговор затянулся.

— Я редко ошибаюсь в людях, — бесстрастно ответил тот.

— Маленькая просьба. Завтра мы вылетаем в Спрингфилд, штат Огайо. Не думаю, что там есть ваши люди…

— Мне это неизвестно.

— Нет, вы же не можете иметь агентов в каждом городишке? То есть… Я всегда восхищался возможностями вашего бюро, но всему есть предел…

— У меня нет информации по этому вопросу, — механическим голосом произнес водитель. — В чем заключается просьба?

— Возможно, она покажется вам странной… Мне хочется, чтобы за мной кто-нибудь наблюдал. Мне надо знать, что я не один. Естественно, дополнительная услуга повлечет дополнительную оплату.

Водитель кивнул:

— Хорошо. Мы постараемся. Но — один вопрос. Как долго вы собираетесь оставаться в Штатах?

— Не знаю. А какое это имеет значение?

— Срок истекает шестнадцатого января.

— Какой срок? — не понял Ионидис. — Впрочем, неважно. Я не собираюсь задерживаться больше чем на пару дней.

— Увидимся в Спрингфилде, — сказал водитель, и стекло поднялось.

Ночью Ионидис так и не смог заснуть. То ли из-за того, что выспался во время перелета через океан, то ли потому, что по его внутренним часам сейчас был день… Почему-то в ушах то и дело всплывала фраза, брошенная водителем: «Срок истекает шестнадцатого января». Конечно, надо было сразу уточнить, что он имел в виду. Возможно, эта дата имеет отношение к размерам того счета, который выставит Ионидису юридическое бюро? Мысль о предстоящих расходах окончательно лишила его сна, и он уселся в кресло перед телевизором.

Наверно, неумолкающий шум эфира разбудил хозяина дома. Тот появился в его комнате бесшумно, как призрак, — если только призраки способны перемещаться в пространстве с бутылкой виски в одной руке и парой стаканов в другой. Файн заставил Ионидиса пьянствовать до утра. При этом они почти не говорили, только смотрели новости на разных мировых каналах и иногда переводили, если попадался язык, незнакомый одному из них. Впрочем, таких было немного — Ионидис не знал китайского, Файн не понимал по-арабски, а перед японским они оба подняли руки. Весь мир ждал, когда же Великая Америка раздавит гнусного тирана Саддама Хусейна.

— Мы его кормили с рук, — сказал Файн. — Мы всем им давали сосать свою грудь. А они ее кусают. Я про арабов. Ты не араб?

— Нет-нет.

— Саддам — арабский Иуда. В Коране есть что-нибудь на тему предательства?

— Откуда мне знать?

— Извини, Никос. Мне все время кажется, что ты немного араб.

В Спрингфилд они прилетели в два часа пополудни и прямо из аэропорта поехали в банк. За шестнадцать лет в городе многое изменилось. Ионидис не сразу узнал модернизированное здание банка, и они раза два проехали мимо. Когда же наконец им удалось попасть внутрь, оказалось, что во время реконструкции в банковских ячейках сменили замки.

— На изготовление нового ключа потребуется неделя, — вежливо сказал клерк. — Приходите после шестнадцатого, и все будет в порядке.

— О’кей, — легко согласился Файн и повернулся к выходу.

— Нет, — сказал Ионидис. — Мы откроем ячейку сегодня же.

— Не стоит, Никос! — Файн потянул его за рукав. — Я найду чем развлечь тебя. Своим бизнесом ты можешь руководить из моего дома. Но имей в виду, у меня закон — никаких дел после обеда. Летим обратно.

— Мы откроем ячейку сегодня, — повторил Ионидис.

— Это невозможно, — еще более вежливо, но твердо сказал клерк.

— Могу я поговорить с хозяином?

— Хозяином чего?

— Кто тут самый главный? — теряя терпение, взорвался Ионидис. — Директор отделения, или как там его…

— Мистер аль-Закави приедет через час. Но он скажет вам то же, что сказал я. Мне очень жаль, что возникло такое недоразумение. Но технология изготовления замков такова, что…

— К черту вашу технологию!

Говард Файн, расхохотавшись, обнял Ионидиса за плечи и вытолкал из хранилища в холл. Они уселись в кресла и одновременно закурили.

— Никос, какого черта ты связался с этой дырой?

— Видишь ли, мы, восточные люди, предпочитаем работать только со знакомыми. А этот банк принадлежит моему приятелю-иорданцу. Он ведет почти все мои финансовые операции.

— Нет, ты все-таки немного араб! — поддел его Файн.

— Ты бы тоже стал немного арабом, если б узнал, какие тут проценты.

— Не надо рекламы! Хотя… Если так, мы можем и нашу сделку провести через этот банк?

— Можем. Если только я его сейчас не подорву динамитом!

Ионидис глянул в окно, залитое дождем, и увидел на другой стороне улицы ярко-желтый автомобиль. На дверцах чернела отчетливая надпись, выполненная в стиле арабской вязи: «Юридическое бюро». Переднее стекло было опущено, и оттуда на него смотрел незнакомец. Однако Ионидис уже не сомневался, что это именно тот, кто ему сейчас нужен…

Через несколько минут они вернулись в хранилище, и на этот раз их было четверо. Клерк важно шагал впереди, Файн с Ионидисом держались сзади, а между ними шел человек с металлическим кейсом, с какими обычно ходят техники в аэропортах. Однако, в отличие от техников, этот человек был одет в дорогой костюм.

Клерк подвел его к банковской ячейке. Они негромко переговорили о чем-то, после чего сотрудник юридического бюро открыл свой кейс и извлек оттуда сверкающие инструменты, похожие на орудия зубного врача.

— Никос, к чему тебе эти лишние расходы? — спросил Файн. — Пришли бы через неделю. С твоими бумагами ничего не случится. Неделей больше, неделей меньше — это ничто по сравнению с их возрастом…

С громким хрустом провернув замок, александрийский юрист выдернул инструмент из скважины, аккуратно уложил в кейс, защелкнул его и отошел в сторону.

— Можно открывать? — спросил Ионидис.

Едва заметный кивок послужил красноречивым ответом.

Он потянул дверцу на себя, и в воздухе разлился тяжелый запах гнили.

— Черт! — Файн схватился за голову. — Как ты додумался до такого! Привезти папирус в Огайо! Тут же сырость!

Опередив Ионидиса, он вытянул из ячейки сверток, обернутый старыми газетами.

Клерк стоял поодаль, демонстративно глядя в сторону. Его ноздри трепетали, и было видно, что он не прочь зажать нос, а еще лучше — бежать отсюда, где воняло, будто в разворошенном склепе.

— Спасибо, — сказал Ионидис александрийцу. — Вы свободны.

Тот ушел так же молча, как и появился.

Файн поглядел ему вслед и сказал:

— Никос, сколько еще таких специалистов стоят за твоей спиной? От кого они тебя охраняют? От меня?

— Они охраняют не меня, а Иуду, — усмехнулся Ионидис.

Манускрипты, завернутые в несколько полиэтиленовых пакетов, долетели до Бостона, лежа на самом последнем ряду пассажирских кресел. Ионидису не терпелось продемонстрировать папирусы, но Файн решил, что сначала нужно пригласить опытных реставраторов. Древние рукописи, выдержавшие тысячелетнее заключение в египетской пустыне, могли обратиться в прах от столкновения с влажным воздухом Новой Англии.

Диагноз реставраторов звучал почти как приговор: часть папирусов склеилась в монолитные пласты, многие строки утрачены безвозвратно, и потребуются значительные усилия, чтобы расшифровать поврежденные тексты. Единственный более-менее уцелевший отрывок был завернут в вощеную бумагу, на которой сохранился оттиск штампа «Юсуф Мусири. Антиквариат. Телефон…». И этим отрывком оказалось Евангелие от Иуды.

— Без Евангелия стоимость папирусов падает раз в десять, — сказал Файн. — Но Клара не могла знать, что оно сохранилось лучше остальных фрагментов. Так почему же она хотела оставить себе именно его?

— Поговоришь с ней немного позже, — сказал Ионидис. — А пока я жду твоего ответа. Ты берешь это?

— Конечно.

— Тебе нужны гарантии, что египетские власти не начнут с тобой судиться?

— Я думал об этом. И знаю, как решить проблему. Тебе надо учредить фонд. Что-нибудь на тему исторических изысканий. Я перевожу на счет твоего фонда три миллиона. Для поддержки изысканий. А манускрипты будут находиться у меня в качестве предмета этих самых изысканий. Если египтяне вздумают вернуть себе национальное достояние, то пусть ищут идиота, которого мы назначим формальным хозяином папируса. Есть у тебя кто-нибудь на примете?

Ионидис посмотрел на бледный оттиск, сохранившийся на оберточной бумаге.

— Владелец папируса — Мусири. Каирский антиквар. Правда, он давно умер, и наследников не оставил.

Файн радостно хлопнул в ладоши:

— Теперь только святой Петр может спросить, откуда у него взялись манускрипты! Твой Мусири очень правильно поступил, что умер. А перед смертью доверил эту штуку тебе. Как учредителю фонда. Все складывается как нельзя лучше!

У Говарда Файна были отличные юристы. Не прошло и трех дней, как все бумаги были готовы. В честь успешного завершения сделки с «кодексом Мусири» на вилле был устроен банкет. Файн и Ионидис сидели друг против друга за длинным столом. Их обслуживали двенадцать официантов. А у камина расположился струнный квартет, который играл непрерывно, остановившись только тогда, когда всем присутствующим было подано шампанское. Официанты, музыканты и двое любителей древности подняли бокалы.

— За Иуду! — с саркастической усмешкой провозгласил Файн.

Во время обратного перелета Ионидис рассеянно перебирал бумаги. Предстоящая беготня, связанная с созданием фонда, немного страшила его. Он не любил показываться в инстанциях. «Возможно, придется наведаться в Александрию, — подумал он. — Такие вопросы не обсуждаются по телефону. Заодно выясню, что за срок истекает шестнадцатого января. И надо бы отблагодарить сотрудников. В конце концов, в моих трех миллионах есть и их доля…»

Три миллиона долларов. Он еще раз с удовольствием перечитал строки договора, посвященные порядку расчетов. Отсрочка платежей на несколько месяцев его не смущала. Наоборот, резкое пополнение счета могло бы выглядеть подозрительным. Осторожность — прежде всего.

И тут Ионидис обнаружил, что в тексте договора чего-то не хватает. Снова и снова перечитывал он статьи, пункты и подпункты — но так и не обнаружил строчки, которая всегда присутствовала в подобных соглашениях и которая гласила, что право собственности передается покупателю после окончательного расчета.

Он едва дождался приземления и прямо из аэропорта кинулся звонить в Америку.

— Говард! Ситуация изменилась!

— Так быстро? — недовольно спросил Файн и зевнул. — Три часа ночи, Никос. Говори медленнее, я плохо соображаю в темноте.

— Мне не до шуток… Извини, извини, я виноват, — Ионидис спохватился. — Но мой бизнес… Он столкнулся с серьезными затруднениями, пока я был в Америке… Короче говоря, отсрочки меня погубят. Понимаешь, о чем я? Погубят. Деньги надо перевести как можно быстрее. Понимаешь меня?

— Хочешь, чтобы я сделал это до рассвета?

— Говард, поторопись. Иначе у нас обоих возникнут неприятности!

— Какого рода? — невозмутимо осведомился Файн.

Ионидис не смог ничего придумать. Искусство импровизации, которым он владел в совершенстве, сегодня изменило ему. И он сказал первое, что пришло в голову:

— Мой банк под угрозой. Переводи деньги немедленно, пока он еще функционирует.

— О’кей. Что еще?

— Спасибо. Я не сомневался в тебе.

Он повесил трубку, однако беспокойство не оставляло его. Не заезжая домой, он улетел ближайшим рейсом в Каир, а оттуда помчался в Александрию.

Глава юридического бюро, изучив текст договора, сказал:

— Мы не в силах вам помочь. Все, что нужно для создания фонда исторических исследований, мы сделаем. Мы постараемся, и фонд появится в ближайшее время. Но то, о чем вы просите — нереально. Права собственности перешли к мистеру Файну с момента подписания договора.

— То есть… — Ионидис постарался взять себя в руки и говорить как можно спокойнее. — То есть он может распоряжаться «кодексом Мусири» по своему усмотрению, так?

— Да. А что вас удивляет? Это же и является целью вашего сотрудничества. Ваш фонд передает рукописи для реставрации, изучения и публикации.

— Но не для продажи? — не выдержал Ионидис.

— Договор этой возможности не исключает.

Он потер виски и устало вздохнул. Файн провернул с ним точно такой же трюк, какой сам Ионидис проделал с покойным Пертакисом. Теперь Файн владеет папирусом. Он найдет покупателя. Продаст миллионов за пять, а то и за десять. И жалкие три миллиона перешлет своему доверчивому партнеру.

Если перешлет…

Несколько дней он постоянно связывался с отделением банка в Спрингфилде, куда должны были поступить деньги. Ответ был отрицательным. Наконец наступил тот день, когда он не смог дозвониться. Это было шестнадцатого января. К телефону никто не подходил — ситуация немыслимая в банковском сервисе.

Все прояснилось, когда Ионидис включил телевизор. Объединенная коалиция начала военные действия против Ирака.

Он не понимал, какая связь между операцией «Буря в пустыне» и закрытием нескольких отделений иорданского банка в Америке. Наверно, только в ЦРУ могли бы ему ответить. Однако Ионидиса гораздо больше занимало другое. Теперь он знал, какой срок истекал шестнадцатого января. Но откуда о дате начала войны было известно скромному сотруднику юридического бюро?

Рим, февраль, 286

С самого утра жители города и близлежащих окрестностей потянулись к подножию Палатинского холма, дабы лицезреть жертвоприношения у пещеры волчицы, вскормившей когда-то Ромула и Рема. А к обеду, как это издревле повелось, по городу рыскали опоясанные козлиными шкурами луперки, стегая каждого встречного и поперечного ремнями из шкур жертвенных животных. Рим заходился в шумном буйстве. Рим праздновал Луперкалии.

Эмоции переполняли и заполненную до краев огромную чашу Колизея. Разогретые вином горожане нетерпеливо ожидали начала действа. Император Диоклетиан подал знак, и тотчас зазвучали фанфары. На мгновение на трибунах воцарилась тишина, и раскатистый голос глашатая объявил:

— Славный Рим! Своей смелостью и отвагой тебя хочет порадовать армянский царь Трдат!

Услышав это имя, Колизей взорвался криками и аплодисментами. Кто в Риме не знал этого чужестранца, снискавшего заслуженную славу на ратном поприще и его ристалищах! Обладая фантастической силой и безумной храбростью, он стал не только героем многих войн, но и олимпиоником, победив на Играх в Олимпии великое множество сильных соперников. В одном из боев по ту сторону Евфрата под ним был ранен конь. Трдат, взяв с собой оружие и седло, бросился в доспехах в реку и переплыл ее, явившись под знамена римлян. А как-то раз, заменив в поединке Диоклетиана, он переоделся императором и поверг наземь свирепого готского царя Рчея!

Услышав свое имя, из императорской ложи вышел богатырского сложения человек и направился к ведущим вниз лестницам. Диоклетиан тем временем подал знак одному из приближенных, и тот, понимающе кивнув, скрылся за ближайшими колоннами.

Оказавшись внизу, Трдат обнажил свой меч и, пройдясь по арене, поприветствовал трибуны. Через некоторое время со скрежетом поднялась одна из боковых решеток арены. Из темноты раздался грозный рык и на арену выбежал огромный лев. Увидев его, Трдат вдруг покраснел и бросил удивленный взгляд вверх, на императора. Тот, словно в неведении, обескураженно развел руками.

Между тем лев остановился, скребя когтями выжженную солнцем землю, огляделся по сторонам — и увидел человека. Их взгляды столкнулись. Первым не выдержал хищник; он отвел глаза и, тряхнув гривой, вновь издал грозный рык. Словно дождавшись этого сигнала, Трдат, перекладывая меч из руки в руку, начал кружить по арене и встал так, чтобы солнце слепило хищнику глаза. Лев как бы нехотя пошел в сторону. Он даже не смотрел на противника, стараясь зайти ему за спину. Но Трдат, искусно маневрируя по арене, настойчиво осуществлял свой план. Так они кружили несколько минут, и трибуны распалялись все больше.

Наконец, лев в два скачка ринулся на человека. Вскинулись огромные лапы — но вместо человеческой плоти страшные когти разорвали лишь воздух. Трибуны взвыли от восторга, когда Трдат увернулся и слегка полоснул льва мечом по ребрам.

Рык разъяренного зверя разнесся над Колизеем, смешиваясь с овациями и свистом. А Трдат, успев отбежать на безопасную дистанцию, вновь занял выгодную позицию, спиной к солнцу. Зверь вознамерился было вновь перехитрить человека. Но тот, маневрируя, как и прежде, вывел льва из терпения. Хищник бросился снова — и снова промахнулся, и на его боку появилась еще одна кровоточащая полоса.

Так повторилось еще несколько раз. Зверь стал заметно сдавать. Полученные раны были хоть и неглубокие, но болезненные. Лев двигался все медленнее, и в прыжке уже не налетал на человека, а останавливался рядом, и уже сам уворачивался от взмахов короткого меча.

Трдат, продолжая раз за разом отражать очередные наскоки зверя, стал перемещаться по арене так, что оказался напротив выхода с арены. И, когда лев увидел свою клетку, он вдруг встал, как на распутье. Будто обдумывая что-то, лев несколько раз перевел взгляд с клетки на человека. И вновь, как и в начале схватки, хищник мотнул гривой, словно отгоняя прочь сомнения, и пошел на Трдата.

Но тот вдруг сам помчался на него, держа перед собою меч. И тут произошло невероятное. Увидев бегущего на него Трдата, лев сначала припал к земле, а затем поджав хвост, как побитая кошка, сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее затрусил к своей клетке. Подбежавшему к ней Трдату осталось лишь защелкнуть за ним щеколду.

Трибуны, тихо ахнув, взорвались неистовыми криками. Римляне не верили своим глазам. Такого Колизей еще не видел. Что до Трдата, то он, отбросив в сторону свой меч и не приветствуя, как того требовали обычаи, ни зрителей и ни императора, ушел с арены через один из боковых выходов Колизея.

В тот же вечер, во время продолжения празднества в императорском дворце, Трдат был приглашен к Диоклетиану. Как всегда в последнее время, тот был невесел. С недавних пор его удручала большая печаль, и лишь немногие были посвящены в тайну, что причиною той печали была, как ни банально, женщина. Но какая! Ослепительной красоты девушка по имени Рипсимия, принадлежащая местной никомедийской общине девственниц, сама того не ведая, очаровала императора. Но, отказав императору, она разбила ему сердце. Спасаясь от августейшей страсти, девушка скрылась за далекими морями. Возможно, именно эта неразделенная любовь спустя много лет заставит Диоклетиана, проделавшего путь из рабов на престол, в расцвете лет отречься от императорской власти и уйти, чтобы выращивать капусту на огородах!

Но это произойдет позже. А сейчас, увидев вошедшего Трдата, император улыбнулся и пошел к нему навстречу.

— Ты обронил свой меч — сказал император, протягивая ему оружие.

— Зато не уронил свою честь, — ответил Трдат. Отклонив протянутый ему клинок, он продолжил: — Я ценю твою заботу обо мне. Ты выпустил на арену старого льва. Мой меч в крови старика. Снова взяв его в руки, я опозорю себя.

— Лев всегда лев, даже если он старый, — назидательно сказал Диоклетиан.

— Нет, Юпитер, тысячу раз нет, — вскричал Трдат, — старый всегда старый, даже если он лев!

— Неплохо, — поднял большой палец император и, отложив в сторону меч, сказал: — Однако перейдем к делам. Ты не раз доказывал Риму свою преданность и любовь. Так было и на Пелопонесской войне, так было и на войнах с готами и персами. Я знаю о твоем горячем желании вернуться на родину. Что ж, твой час пробил. Рим умеет быть благодарным. Мы заключили с персами договор в Насибине. Они отказываются от каких-либо притязаний на Армению и не возражают против твоего воцарения там.

Диоклетиан умолк, следя за выражением лица Трдата. Но тот оставался невозмутим.

— Не скрою, — сказал император, — тебя нам будет не хватать. Но мы понимаем, что твое место среди твоего народа. Храбрость его общеизвестна, впрочем, как и трусость его врагов. Но зачастую армия львов под предводительством лани бывает бита армией ланей, ведомых львом. Вернись и найди себя на родине. Но помни, что барабаны судьбы обтянуты кожей побежденных. Посему иди и побеждай, борись и не сдавайся!

А когда победишь, не забудь: чтобы править спокойно, ты должен окружать себя не копьями, а всеобщей любовью. Это несложно. Людям всегда нужен тот, кто стоит выше них, чтобы любить его и боготворить. Но, добившись этой любви, ее же остерегайся. Не потребляй этого хмельного зелья в чрезмерном количестве, ибо, как говаривал поэт:

Идет молва среди народа, что всех людей вмиг портит власть, но все не так, клянусь богами, скорее люди портят власть.

От этого зелья есть всего два противоядия. Первое — это ирония. Умей высмеять себя втайне от других, это позволит не отрываться от земли. Второе средство — осмотрительность при выборе приближенных. Власть дарит слишком много преимуществ, поэтому негодяи стремятся присосаться к ней, как клещи.

Пока будешь бороться, твоим союзником будет твоя уверенность в себе. Но знай, как победишь, она же превратится в злейшего врага — в самоуверенность. Остерегайся этого, а посему гони от себя льстецов, зловредных разносчиков этой душевной проказы. Если заболеешь ею, тебе никто не сможет указать на твои ошибки, и это будет началом твоего конца, ибо, ошибаясь, ты будешь ошибаться дважды: во-первых, потому, что будешь ошибаться, а во-вторых, потому, что не будешь знать, что ошибаешься.

Все мы, придя к власти, боимся ее потерять. Некоторым из нас кажется, что угроза таится в ближайшем окружении, и посему они окружают себя слабыми людьми, неспособными отобрать у них власть. Глупцы! Они забывают, что угроза их власти может исходить и извне, а выбрав слабое окружение, они обрекают себя на гибель, ибо им не на кого будет опереться в час испытаний. Посему всегда опирайся лишь только на то, что может сопротивляться.

Придя к власти, ты будешь править людьми, и это нужно будет делать, опираясь на закон. Ты видишь, боги создали нас разными. Одним они дали таланты в искусстве, другим — в науке, третьим — в торговле. Будучи такими разными, люди не могут быть одинаково искусными, умными или богатыми; значит, они не могут быть равными. Ни в чем, кроме закона. А закон — это в первую очередь их согласие ему подчиняться. Будь решителен и настойчив в этом. Хватай смутьянов за яйца. Если их яйца будут у тебя в руках, значит, сердца и умы тоже.

А если вдруг тебе придется выбирать между позором и войной, не раздумывая, выбирай войну, ибо если выберешь позор, то все равно получишь и войну.

Я не могу тебе сказать обо всем, что должен ты знать для того, чтобы править долго. На свое благо, на благо стране и народу. И помни: когда боги будут вести свой последний подсчет, их будут интересовать не столько твои победы иль поражения, сколько то, как ты вел свою игру. То, что мы, правители, делаем, не столь важно, как то, какими нас запомнят. Быть правителем — большая ответственность. Мы должны быть живым воплощением всех достоинств своего народа и ни одного его недостатка. Боюсь, что эта ноша под силу лишь богам. К несчастью, нести ее должен всего лишь человек.

И последнее. Окажи мне милость. Вернувшись домой, найди там христианку Рипсимэ. Отвергнув меня, она бежала в Иерусалим, а оттуда, говорят, подалась в Армению. Позаботься отыскать ее, убей тех, кто с нею, а девицу отправь ко мне!

А теперь ступай с миром. И пусть тебе во всем сопутствует удача!

Трдат выслушал наставление, не шелохнувшись. Когда же Диоклетиан закончил, он отступил с поклоном и воскликнул:

— О мудрый Юпитер, поставленный править всем миром по воле богов! Я никогда не забуду доброту Рима и твою заботу обо мне. Где бы я ни был, я всегда буду с любовью вспоминать и тебя, и славный Рим. Не забуду я и твои наставления по поводу того, как мне властвовать. А что касается девушки, я найду ее для тебя! Я сам приведу ее к тебе, чего бы это ни стоило!

На следующее утро Рим, остывающий после бурной праздничной ночи, разбудили фанфары. Взорам выбежавших на улицу полусонных и наспех одетых горожан предстал, во всем своем великолепии, отряд армянского царя. Впереди всех на вороном жеребце гарцевал сам Трдат. Его доспехи переливались под лучами восходящего солнца, слепя глаза римским матронам, осыпающим его цветами из окон близлежащих домов. У многих из них на глазах были слезы, и они искренне жалели об отъезде из Рима этого завидного жениха, имея на него виды сами или на худой конец в части составления семейного счастья своих незамужних дочерей. С несколько иными чувствами расставались с ним их мужья и любовники, для которых вид Трдата, навсегда покидающего Рим, был подобен бальзаму для вечно саднящей раны. Единственными, кто искренне радовался этому параду, были мальчишки, которые, тут же возглавив колонну, с упоением маршировали, размахивая руками и выпятив хилую грудь колесом.

Вот так, вызывая столь противоречивые чувства у жителей славного Рима, покидал его вместе со своим воинством будущий армянский царь, уходя в неизвестность, на восток, туда, куда его звала память о некогда покинутых родных краях. Опережая Трдата, летела слава о нем. Куда бы он ни заезжал, где бы ни останавливался на ночь иль дневной привал — везде, и в маленьких гарнизонах и в больших городах, его встречали как настоящего героя.

В один из дней этого похода судьба привела его в Кесарию Каппадокийскую. Наскоро поужинав, он заснул как убитый, а наутро, пока отряд готовился к отъезду, пошел прогуляться с приближенными по местному рынку.

Походив вдоль торговых рядов и подивившись обилию диковинных товаров, они собирались вернуться назад, когда услышали позади себя крики и детский плач. Огромный детина, мимо которого они совсем недавно прошли и который пытался продать им свои лепешки, бил какого-то мальчишку. Ребенок, вероятно, пытался утащить одну из лепешек у зазевавшегося продавца, но тот успел схватить его за руку и сейчас чинил над ним короткую расправу.

Трдат, презиравший тех, кто обижает стариков и детей, хотел вмешаться, но его опередил какой-то человек. Схватив торговца за руку, он так загнул ее за спину, что вынудил того скрючиться в три погибели. Воспользовавшись суматохой, малолетний воришка подхватил свой трофей, прошмыгнул меж зевак и был таков. Не успел тот скрыться, как в толчею вклинились городские стражники и, скрутив заступившегося за мальчишку человека, вынудили его отпустить торговца. Получив свободу, тот начал истошно вопить, призывая в свидетели богов, соседей-торговцев и сгрудившихся вокруг зевак, что его разорили и что, мол, мальчик и его обидчик действовали заодно.

Стало очевидно, что теперь уже в помощи нуждался сам недавний заступник. И она пришла к нему в лице Трдата. Подойдя к месту происшествия, он приказал дать торговцу пару монет, не забыв при этом и про стражников. Получив деньги, торговец замолк, а блюстители порядка, растолкав зевак, тут же растворились в толпе.

— Благодарю тебя, добрый человек, — оправляя скрученную стражниками одежду, по-гречески обратился к Трдату мужчина.

— Это армянский царь Трдат, — прошептал ему на ухо один из придворных.

Незнакомец обрадовался и заговорил по-армянски:

— Я как раз искал тебя, государь! Прошел слух, что ты в Кесарии, и я очень хотел тебя видеть.

— И что же тебе нужно? — спросил его Трдат, давая ему знак приблизиться.

— Служить тебе верой и правдой! Мой долг быть подле моего государя, а не здесь, в Каппадокии.

Трдату пришелся по душе и этот человек, и его слова. Смелый, толковый и владеющий языками, он мог быть полезен. Тем паче что Трдат дорожил каждым земляком, встреченным на чужбине.

— Как тебя зовут? — спросил его Трдат.

— Сурен, — ответил тот.

— Коня Сурену! Он поедет с нами, — приказал Трдат.

— С твоего позволения государь, я попрощаюсь с семьей и присоединюсь к вам у городских ворот.

Трдат щелкнул пальцами, и один из приближенных передал Сурену мешочек с монетами.

— Оставь это родне, — потрепав Сурена по плечу, сказал Трдат.

Тот с поклоном принял деньги, вскочил на подведенного к нему коня, поднял того на дыбы и быстро понесся прочь, распугивая зевак и торговок. Трдат улыбнулся и, покачав головой, направился в свой лагерь, дабы самолично проследить за приготовлениями к отъезду…

Цюрих, январь, 2000

Иуда не отпускал ее. Каждое утро она просыпалась с мыслью о том, что должна найти послание от Иуды к людям. И так — на протяжении многих лет с того самого дня, когда Клара Гольдман увидела фотокопию папируса.

Ее антикварный салон, когда-то бывший центром притяжения для всех гостей Швейцарии, понемногу утратил позиции и превратился в одну из многочисленных сувенирных лавочек. Она забыла, когда последний раз посещала аукционы, которые прежде никогда не проходили без ее участия. Клара Гольдман растеряла и поставщиков, и постоянных клиентов, так как не могла уделять им должного внимания — а все потому, что ее внимание было приковано к Евангелию от Иуды.

Обиднее всего было то, что манускрипт буквально выскользнул из ее рук. По тому, как дружно перестали общаться с ней Ионидис и Файн, Клара поняла, что они — в сговоре. И сговор этот был абсолютно бессмысленным, потому что оба оказались в проигрыше. Возможно, греку и удалось заработать на сделке — хотя скорее всего Файн нашел способ его обмануть. Но, даже завладев папирусом, Говард Файн никогда не сможет им распорядиться. Клара хорошо знала его клиентуру — то были руководители и спонсоры крупнейших университетов и музеев, и для них понятие юридической чистоты не было пустым звуком.

Между тем «Евангелие от Иуды» все чаще упоминалось в различных источниках, и едва ли не на каждом конгрессе коптологов заходила дискуссия о том, было ли это Евангелие среди прочих коптских рукописей, найденных в Наг-Хаммади? Если было, то куда оно подевалось? Если же не было, то откуда о нем вообще известно? И что это за фотокопии, которые давно будоражат научный мир? Клара сжимала кулаки в бессильной ярости, читая эти статьи, — она знала ответы, но ей нечего было сказать…

Однажды она получила e-mail от Ионидиса. «Мне надо многое тебе сказать, но не знаю, захочешь ли ты меня слушать»…

Прочитав его адрес, Клара поняла, что придется ехать — Ионидис лежал в горном санатории, где обычно доживали свой срок неизлечимо больные.

Они сидели на веранде, где, кроме них, никого не было — только несколько пустых кресел. «Те, кто в них сидел, уже ушли», — подумала Клара.

— Наверно, я сам сейчас как папирус, — невесело усмехнулся грек, заметив сострадание в ее глазах. — Желтый, сморщенный. И выгляжу на пару тысяч лет. Да? Тебе страшно на меня смотреть?

— Давно это с тобой? — спросила она, чтобы уйти от жестокого ответа.

— Хочешь знать, долго ли осталось ждать?

— Никос, мы так и будем разговаривать одними вопросами? Кажется, ты хотел что-то рассказать.

Он побарабанил узловатыми пальцами по подлокотнику кресла.

— Как дела у Файна?

— Не знаю, — сказала она. — Его имя мелькало в каком-то скандале, связанном с золотом инков. Кажется, он пытался продать экспонаты из музея Димы. Или что-то в этом роде. Не думаю, что он процветает.

— Ты меня разочаровала. Я надеялся, что он уже мертв.

— Почему?

— Потому что Иуда никого не оставляет в живых… — Ионидис откашлялся. — У меня было время, чтобы подумать. Тот, кто продал мне папирусы, покончил с собой. Тот, у кого он их купил, умер от инфаркта. Держу пари, что все прежние владельцы манускриптов тоже мертвы. Значит, сейчас — очередь Файна. И моя.

— У тебя медикаментозная депрессия, — мягко сказала Клара. — Ты все видишь в мрачном свете. Но это пройдет.

— Все проходит, не спорю. Но пока я жив, хотелось бы закончить начатое дело… Клара, эти папирусы должны вернуться в Египет.

— Вряд ли Файн согласится их отдать бесплатно. Если не секрет, сколько он за них заплатил?

Ионидис поморщился:

— Сколько? Пара бутылок виски — вот и все, на что он потратился. Я пытался выбить из него деньги. Бесполезно. Поначалу даже попробовал обратиться к юристам. Но потом навалились болезни, и у меня не было сил воевать с ним… Клара, ты с ним справишься. Просмотри документы, они у меня с собой. Папирусы принадлежат фонду, и Файн должен их вернуть. Закон — на твоей стороне…

— Никос! Закон оставит меня ни с чем! — воскликнула она, представив, как бесценная рукопись снова пройдет мимо нее. — Даже если суд отнимет папирусы у Файна, они будут тут же переданы египетскому правительству!

— Это было бы прекрасно, — тихо произнес он.

Кларе стало неловко за вспышку эмоций. Она достала косметичку и посмотрелась в зеркало, поправляя прическу.

— Да, — сухо сказала она. — Это было бы прекрасно. Но объясни — в чем мой интерес? Почему спасать национальное достояние египтян должна именно я?

— Я знал, что ты это спросишь, — улыбнулся Ионидис. — И долго думал, прежде чем найти ответ. Почему именно ты? Потому что только ты способна справиться с Файном. Не знаю, как ты это сделаешь, но не сомневаюсь в твоей победе. А в чем твой интерес? Арабы умеют быть благодарными. Поверь, твой вклад в культуру не останется незамеченным. И, кроме того, ты будешь какое-то время владеть этими манускриптами. Кажется, ты очень хотела увидеть Евангелие от Иуды? Ты его увидишь. И тогда, быть может, Иуда отпустит тебя.

* * *

Изучив бумаги Ионидиса, Клара Гольдман поняла, что их дело не безнадежно. Фонд, якобы основанный греком, был зарегистрирован по всем правилам, все финансовые операции проводил с ювелирной точностью, платил налоги и даже издавал ежегодный бюллетень — правда, мизерным тиражом, что полностью соответствовало микроскопическим поступлениям на баланс фонда. Это была типичная фиктивная контора, которая, конечно, не выдержит тяжбы с Файном — просто потому, что не осилит судебных издержек. Однако Клара и не собиралась обращаться за помощью в суд. Она знала другие пути, более эффективные.

От имени фонда она обратилась к известному голландскому специалисту по сливу информации. Его сайт посещали все, кто имел хоть какое-то отношение к антиквариату. Когда-то он очень помог ей, устранив арабского конкурента. Голландец раструбил на весь мир, что этот конкурент является родственником кого-то из верхушки организации «Хезболла», а его американские партнеры финансируют арабских террористов, тайно скупая у них предметы антиквариата. Клара понимала, что взять Файна за горло можно только подобным способом. А чтобы хватка голландца оказалась достаточно цепкой, она пообещала ему значительную долю в фонде и солидный гонорар.

Говард Файн и не догадывался, какая игра ведется против него. Однажды он, как всегда, подсел к компьютеру, чтобы узнать, какие новые гадости пишут о нем в Интернете.

Войдя в папку «Избранное», он нашел нужный поисковик и, записав там свое имя, щелкнул мышью. Тотчас неведомые ему силы, словно собаки, спущенные с цепи, кинулись во всемирную паутину и стали шарить по всем ее уголкам, в поисках всего, что было связано с его именем. Через несколько секунд они вернулись назад, выложив на мониторе свою добычу. Галопом проскакивая через старые ссылки, он увидел наконец новую. Щелкнув мышкой, вывел ее на экран. Лучше б он этого не делал! То, что там было, ввергло беднягу в ступор:

«Сногсшибательная новость! Преступление против человечества! Бесценное и невосстановимое Евангелие от Иуды незаконно присвоено торговцем манускриптами Говардом Файном».

Прочитав эти строки, он подскочил в кресле, как ужаленный, и буквально прилип носом к монитору:

«В январе 1991 года фонд исторических изысканий, зарегистрированный в Александрии, передал бесценные папирусные манускрипты Говарду Файну, антиквару из Новой Англии, который специализировался на рукописях и имел связи с сообществом экспертов, реставраторов и переводчиков.

Манускрипты:

— гностический кодекс на саидском диалекте, содержащий потерянное «Евангелие от Иуды» известное из истории только благодаря святому Иринею (ок. 130 — ок. 202 гг. н. э.), епископу Лиона, «Первый Апокалипсис Иакова» и «Послание Петра Филиппу»;

— «Книга исхода» на греческом;

— «Послания Павла» на саидском диалекте;

— «Математический трактат» на греческом.

Все эти рукописи — бесценные исторические документы, сравнимые только с такими крупными находками, как библиотека Наг-Хаммади и свитки Мертвого моря из Кумрана. Они принадлежат человечеству и должны быть сохранены и изучены как достояние всего общества. Но, овладев манускриптами для удовлетворения своих амбиций, Говард Файн спустя какое-то время пожелал превратить их в деньги. Вместо того, чтобы передать документы в руки реставраторов и исследователей, он стал предлагать их скупщикам антиквариата. К чести наших коллег надо признать, что никто не согласился на сделку, связанную с национальным сокровищем Египта. Потратив впустую почти десять лет, Файн тайно отправил манускрипты в Японию, где их, по его мнению, никто не найдет.

Однако фонду стали известны все скандальные подробности аферы Файна. Судебная процедура и уголовное преследование уже начаты. Это займет некоторое время. По тому, как развиваются события, вы можете судить, насколько эффективно действую я со своими сокрушительными «Новостями искусства». Преступления против важнейших культурных интересов человечества должны быть пресечены адекватными средствами. Покупатели, будьте осторожны, торговец-маньяк распродает часть нашей истории!

ВЫ ПОКУПАЕТЕ?

ВЫ ВПУТЫВАЕТЕСЬ?

ВАС ЖДЕТ СУДЕБНОЕ

ПРЕСЛЕДОВАНИЕ И ПРИГОВОР!»

Говард Файн нащупал на столе сигареты и зажигалку. Он не мог оторваться от монитора, словно боялся, что пропустит еще что-нибудь, пока будет прикуривать.

«Вопросы и ответы

Какова ценность манускриптов, присвоенных Файном?

Евангелия, приписываемые Иуде, были составлены в начале I века н. э. Архиепископ Лиона, живший в середине II века, оставил свои комментарии к ним, которые, по-видимому, уже тогда, как и теперь, вызывали горячие споры. Окончательная версия Библии не включала эти тексты. Ее составители опустили и многие другие, которых, конечно, большей частью уже не существует. Находка такого текста означает появление документа необычайного значения. Он прольет свет на то, как церковные авторитеты составляли в более поздний период канонический вариант Писания. Он должен осветить характер Иуды как скептика, который не верил в Божественность Христа и принимал его как мудрого смертного. Значимость всего этого очевидна, учитывая большой интерес публики к альтернативным верованиям, распространенным во времена Христа, как в случае с ессеями, жившими в Кумране».

«В течение нескольких лет небольшая группа филологов и дельцов были в курсе, что существует коллекция папирусов замечательного содержания. Слухи наконец подтвердились!

Евангелие от Иуды, к сожалению, попало в когти недобросовестного торговца. Но скоро манускрипты будут спасены для истории. Будем держать вас в курсе».

«Ситуация к настоящему моменту:

Мы обратились за помощью к египетскому правительству. Мы способны доказать происхождение документов, а также назвать всех тех, кто с ними связан.

Развязка будет дана на этом веб-сайте. Файну больше не удастся морочить всем голову. Сейчас он имеет дело с кусочком истории. Мы не дадим ему уйти с ним. Обещаем!

Для его адвоката теперь самое время подумать о последствиях того, что он представляет интересы Файна. До сих пор его репутация была вне подозрений.

Файн теперь накануне разорения, т. е. саморазрушения. Словно камикадзе-мегаломан он пытается оставить как можно больше жертв — с обеих сторон…

Говард Файн известен Федеральному бюро расследований, которое в прошлом уже интересовалось им. И, надо думать, не по поводу неоплаченной стоянки!»

Такой массированной атаке он подвергся впервые. На сайте была приведена хронология всех его крупных сделок, с точными суммами, а также с подсчетами неуплаченных налогов. Естественно, Файн давно погасил недоимки, иначе не мог бы вести дела. Однако об этом на сайте не было ни слова. И вообще ни слова в его пользу. Только компромат.

Перечитав все отклики, он долго сидел перед компьютером. Наконец обнаружив, что сигареты кончились, скомкал пустую пачку и запустил ее в монитор.

Он подошел к бару и попытался сделать себе коктейль. Но, уже смешав мартини с джином, передумал. Сейчас ему требовалась ясная голова.

Откуда мог быть нанесен такой мастерский удар? Кому это выгодно?

Конкурентам? Но сейчас он вне игры, он не гоняется за раритетами, спокойно сплавляя остатки коллекции.

Может быть, кто-то сводит старые счеты? Но кто?

Чем запутаннее вопрос, тем проще ответ. Файн, не надеясь на удачу, все же отыскал в Интернете страничку этого злосчастного Фонда исторических изысканий. И почти не удивился, обнаружив в графе «администрация» фотографию улыбающейся Клары Гольдман на фоне археологического раскопа…

* * *

Клара приехала в аэропорт задолго до приземления самолета из Бостона. Она слишком сильно волновалась, будто героиня старинного романа перед первым свиданием. Ей действительно предстояло первое свидание, хоть и недолгое. Едва увидев манускрипт, она передаст его в руки экспертов-коптологов, которые скоро должны были появиться в аэропорту. Да, свидание будет не долгим, но Клару просто трясло, как в любовной лихорадке. Впрочем, она хорошо знала, как снять волнение — надо просто поесть.

Сев за столик в ресторане, она вспомнила, как начинался ее путь к Иуде. Тот же самый аэропорт, тот же самый ресторан. И официант, кажется, тот же самый. Словно и не было десяти лет за плечами… Ей захотелось вычеркнуть эти десять лет. Не открывая меню, она сказала:

— Подайте мне то же, что было в прошлый раз.

Он, ничуть не удивившись, кивнул:

— Жаркое из телятины, божоле и ломтик пресного хлеба.

— Вы вспомнили не все, — сказала она, желая его немного поддразнить.

— Месье заказывал кофе и бокал воды, — добавил он. — Но сегодня он не подойдет.

— Да, он не подойдет, — сказала Клара, с любопытством глядя на официанта. Неужели он и в самом деле помнит каждого своего клиента? — Месье больше не пьет кофе. И не ходит по ресторанам… Да. Скажите, а вы давно здесь работаете?

— Время от времени, — ответил он. — У меня слишком много других обязанностей.

Вагаршапат, Армения, ноябрь, 286

Над столицей армянских царей сияло ясное небо. Несмотря на солнечный день, осенний воздух был уже достаточно свеж, и над крышами домов струился дым, окутывая старый город сизой пеленою. Эта часть города была построена еще царем Ервандом, за четыре столетия до Рождества Христова, и называлась в те времена Артемит-кагак, что означает город Артемиды. Уже потом, в начале третьего столетия после Рождества Христова, другой царь, Вагарш, достроив и заселив город торговцами и ремесленниками, обнес его крепостной стеной и назвал в свою честь Вагаршапатом.

Сюда, по дороге, ведущей к городским воротам, во всю прыть несся запыленный всадник, пришпоривая и без того взмыленного коня. На одном дыхании проскочив городскую стражу и пару улиц, он спешился у богатого дома и, бросив поводья подбежавшей прислуге, вбежал вовнутрь. Почти тотчас оттуда, на ходу застегивая обшитый золотой парчой камзол, выбежал немолодой уже мужчина и, вскочив на подведенного к нему коня, помчался в направлении царского дворца.

Скоро он уже был там и в ожидании высочайшего соизволения беспокойно переминался с ноги на ногу. Вскоре ему подали долгожданный знак, и он, войдя в царские покои, почтительно остановился у входа. Царь жестом разрешил ему приблизиться к трону.

— Я слышал, у тебя ко мне важная новость, князь. Так о чем она? — спросил Трдат.

— Она касается Сурена, — с поклоном ответил ему гость.

— Сурена? — удивился царь. — Чем он тебе досадил?

— Он не тот, за кого себя выдает, — ответствовал князь.

— И кто же он? Женщина? — скрывая усмешку, поинтересовался Трдат.

— Прости, государь, но мне придется начать издалека и вспомнить то, что, быть может, посыплет соль на твои раны, — словно не замечая иронии, ответил гость.

— Говори, я повелеваю!

— Много лет тому назад, — начал князь, — царствующих в Персии парфян Аршакидов, к которым относишься и ты, великий государь, сменил перс Арташир. Он подговорил твоего дядю, Анака, и тот на охоте убил твоего отца Хосрова, а вместе с ним и ваших домочадцев. К счастью, боги, сохранив твою жизнь и жизнь сестры твоей Хосровидухт, свершили возмездие над клятвопреступником. Перед смертью твой отец открыл имя предателя, и наши воины, настигнув братоубийцу, утопили его в реке Аракс. А вместе с ним, как все были уверены, и всех его домочадцев. Но мстители ошибались. В живых остался твой двоюродный брат. Он был спасен братом своей кормилицы и увезен в Кесарию. Там он получил христианское образование, женился на некой Иулитте, которая, родив ему сыновей Аристакеса и Варданеса, вскоре умерла. Он-то и есть наш Сурен.

Царь побледнел.

— Чем ты докажешь это? — спросил он князя.

— А ты спроси его сам, государь. Он христианин, а его вера не позволяет ему лгать, — ответил тот.

— И как ты это все узнал? — в голосе царя прозвучало недоверие.

— Я послал в Кесарию человека, поручив ему разыскать и расспросить людей, знавших Сурена, — с поклоном ответил гость.

— Зачем? Тебе-то какая с этого радость?

Князь отвел взгляд, скрывая смущение:

— Ты очень приблизил его к себе, государь, а мы так мало его знаем… И я испугался, что он может замышлять против тебя…

— Ты честно начал, так не заканчивай ложью! — перебил его царь. — Возможно, ты на самом деле испугался. Но не за меня, а за себя. Я многое вижу из того, что мои приближенные хотели бы утаить. Вижу, но молчу. До поры. Делаю вид, что не замечаю. Вот ты. Я давно наблюдаю твои страдания по моей сестре, Хосровидухт. Слепец! Тебе только кажется, что со стороны этого не видно. Влюбленный человек — он как абиссинец в кругу белокожих людей. С появлением Сурена ты узрел в нем соперника и решил все о нем проведать. А теперь, раскрыв его тайну, захотел расправиться с ним моими руками! Так?

На лице князя не было ни кровинки. Губы его побелели, как саванное полотно.

— Ну что ж. Твой расчет оправдался. Но только отчасти. Ты меня хорошо понял? — спросил царь, грозно посмотрев на гостя.

Тот молча кивнул головой.

— А раз понял, так вели привести его сюда, — процедил сквозь зубы Трдат.

— Да будет так, как пожелает мой государь. Но лучше не сейчас, — дрожащим голосом обратился к нему князь. — Как ты повелевал, после обеда мы отправляемся к святилищу, дабы воздать дары богам за твое воцарение. Возьми с собой и Сурена. Как христианин, он откажется от поклонения. Тогда и схватим его, и он нам все расскажет.

— Хорошо, — после минутного раздумья согласился Трдат и сделал ему знак удалиться.

Во время обеда Трдат, как бы между прочим, поинтересовался у стоящего поодаль Сурена, намерен ли тот присутствовать на жертвоприношении богине Анаит в честь его, Трдата, чудесного воцарения.

— С Вашего позволения я бы остался во дворце. Хочу успеть перевести к завтрашнему дню мысли Гераклита о логосе, — с поклоном ответил Сурен.

— Восемь раз по сто лет прошло с тех пор, как умер Гераклит и уже никуда не спешит. А Анаит не только богиня, но и женщина, и на твоем месте я бы опасался испытывать ее терпение. Собирайся, пойдешь с нами, — усмехнувшись, ответил ему царь и добавил: — Это не приглашение, это приказ.

Сурен побледнел. Он попытался объясниться, но, увидев, что царь уже разговаривает с другими приближенными, с поклоном удалился.

Спустя какое то время процессия с царем и жрецами во главе вышла из дворца и отправилась к храму Анаит. Среди приближенных, следуя воле Трдата, шел и Сурен. Он был смертельно бледен. Но глаза его светились решимостью, как у человека, сделавшего окончательный выбор.

Процессия остановилась у жертвенника. Жрецы, отделившись от всех и окружив капище, начали ритуал. Первым подошел Трдат, а затем, по старшинству, его придворные. Все возлагали к статуе богини цветы и зеленые ветви. Когда очередь дошла до Сурена, царь впился в него взглядом. Но тот не шелохнулся. Волна ропота прокатилась по рядам придворных. Но Сурен не сошел с места. Трдат поднял руку. Все замолчали. Наступила звенящая тишина, которую взорвал окрик Трдата:

— Эй, Сурен! Я же сказал, не испытывай терпения Анаит. Подойди и исполни свой долг верноподданного и армянина.

Эти слова будто вывели Сурена из оцепенения. С первого же дня своего пребывания при дворе, он понимал, что конфликт из-за веры неизбежен. И потому желал лишь одного: верной службой завоевать любовь и доверие Трдата до того, как обнажатся противоречия между их верованиями. Но сейчас он с предельной ясностью осознал — это конец, и другой возможности высказаться у него не будет…

— Я повинуюсь Создателю неба и земли, а не творениям рук человеческих! — воскликнул Сурен. — Ты, государь, властен лишь над моим телом, но никак не душой. Ты можешь казнить меня, можешь миловать. Но даже ты не заставишь меня думать и жить иначе, чем я того желаю.

Царь с изумлением смотрел на Сурена и не узнавал его. Глаза его налились кровью, а ноздри раздувались, как у разъяренного буйвола, голос его был похож на весенний гром, а из глаз разлетались грозовые молнии.

— Я твой верноподданный, — продолжал он, — но ты поклоняешься идолам. А у меня другой Бог, Единственный и Всевышний, Творец всего сущего на земле, в том числе и армянской. Я люблю тебя и почитаю как своего царя и господина. И потому я, как христианин, умоляю тебя — откажись от старых идолов и богов! Обратись в единственную веру, сулящую любовь в царстве твоем и бессмертие в Небесном!

Жрецы наконец пришли в себя от неслыханной дерзости и негодующе возопили, прося Трдата заставить вероотступника замолчать. Царь, словно ожидая этой просьбы, подал знак стражникам, и те мигом заломили руки Сурену. Связав бунтовщика, они бросили его к царским ногам.

— В темницу его, — презрительно бросил Трдат и кивнул жрецам, чтобы те продолжили прерванный ритуал.

Вернувшись во дворец, царь приказал доставить к себе Сурена. Когда того привели, он подошел к нему и, глядя в упор, спросил:

— Правда ли то, что ты приходишься сыном братоубийце Анаку?

— Правда, — не отводя глаз, ответил ему тот.

— Так мы — братья? — усмехнулся Трдат, прохаживаясь перед Суреном.

— Все мы братья по Небесному Отцу.

— Что же заставило тебя прийти ко мне в служение? Желание довершить за отцом его грязное дело? — спросил царь, остановившись перед пленником. — Предатель!

— Нет, и еще раз нет, — с горячностью ответил ему Сурен и продолжил, не отводя взгляда: — Я никого не предал, и не предам вовек. Узнав историю моей семьи, я, как христианин, решил верной службой тебе искупить ее вину.

Покачав головой, Трдат отправился к трону. Заняв свое место, он объявил:

— Богам было угодно, чтобы жизнь этого презренного человека, как, впрочем, и моя жизнь и жизнь сестры моей Хосровидухт, была бы сохранена. А раз они так пожелали, то я не в воле отобрать ее у него. Но как царь и наместник богов на земле, я приговариваю его к заточению до конца его дней в «хор вирап» — за оскорбление, нанесенное нашим богам, и в назидание другим нечестивцам. Да будет так, ибо так сказал я, Трдат, царь армянский!

Скоротечен царский суд. Лишь мгновения отделяют высочайший приговор от его исполнения. И вот ранним утром следующего дня двое конвоиров повели скованного по рукам и ногам Сурена к «хор вирапу» — «глубокой яме», куда по приказу армянских царей сбрасывали воров, разбойников и впавших в немилость ишханов. В ней невозможно было продержаться больше недели; летом несчастные умирали там от жары и жажды, а зимой — коченели от холода. А сейчас в этой яме, внушающей людям дикий ужас, осужден был провести остаток своих дней и Сурен.

Но не этим были заняты его мысли. Поднимаясь в гору, оступаясь, падая и вставая, он думал о том, насколько же тяжелее было идти на Голгофу несущему крест Иисусу. Эта мысль наполняла его веру живительной силой. Той, что превращает обычных людей в титанов духа и позволяет им преодолевать любые испытания.

Дойдя до цели, стражники велели ему остановиться. Сурен перевел дух и оглянулся. Под ним расстилалась прекрасная долина, которую венчала изумительная по красоте гора Арарат. Но если недавно ее вершина была отчетливо видна, то сейчас она прикрылась белоснежными рукавами облаков, словно не желая видеть того, что творили с Суреном.

Один из стражников снял оковы с пленника и слегка подтолкнул его к дыре. Сурен, закинув вверх голову, в последний раз посмотрел на небо. Там, в вышине, он увидел горного орла. Тот парил в поднебесье так же свободно, как свободно парила в нем его душа. И тут он предельно ясно осознал, что тот орел и есть его душа! Поняв это, он улыбнулся, воздал Господу хвалу за это откровение, перекрестился и шагнул в свое бессмертие…

Прошло долгих четырнадцать лет. То, что произошло позднее, так описано в армянских летописях: «И нашел в виноградных давильнях царь Трдат «невесту Христа» Рипсимэ. И сразила его неземною она красотой. И предал тогда он клятву свою отослать ее в Рим, сам возжелав на ней жениться. И отвергла Рипсимэ царя Трдата. И замучил ее за это смертью страшной Трдат, а с нею вместе еще и тридцать три блаженные девы. И постигла за это царя Трдата болезнь, та, что когда-то сразила царя Навуходоносора. И потерял он разум и сделался подобным диким зверям. И приехали к нему лекари из разных стран, прославившие себя умением лечить и врачевать разные хвори и болезни. И не отступала болезнь и безутешной оставалась сестра его Хосровидухт в своем горе. И приснился ей сон, что может исцелить ее брата узник Сурен. И пошла она к брату с этим своим сном. И послал он своих людей к темнице. И пришли они к Хор Вирапу, и позвали они Сурена. И откликнулся Сурен слабым голосом из подземелья. И возрадовались гонцы, помогли ему выйти на волю. И вновь сиял перед ним Арарат, словно радуясь встрече с Суреном. И принесли молитвы Сурена исцеление Трдату. И снял он с великого царя образ бессловесного. И избавленный Суреном с Божьей помощью от напасти, был крещен Трдат с женою своей Ашхен в христианство. И, вместе с ним, впервые в мире крещена была в христианство целая страна. И имя той стране было Армения. А Сурен милостью Божьей был рукоположен в сан епископа, получив имя Григор, и назван впоследствии Просветителем. И было это в 298 году от Рождества Христова».

Париж, июль, 2004

В зале, где проходил международный исторический конгресс, близился звездный час выступающего с докладом профессора Весселя:

— …и последнее. Уважаемые коллеги! Я хотел бы оповестить вас о том, что в конце будущего года мною будет опубликован найденный в Эль-Минье коптский папирусный кодекс, состоящий из 62 страниц, написанный на саидском диалекте и датированный, на палеографической основе, 4–5 веком. Манускрипт сильно поврежден и находится в фрагментарном состоянии. Кодекс содержит «Послание Петра Филиппу» и «Первый Апокалипсис Иакова». И, наконец, самое важное. — Профессор Вессель сделал паузу и обвел зал взглядом, в котором читалось скрытое ликование. — Среди документов найден 31 лист, возможно принадлежащий утерянному Евангелию от Иуды.

Что тут началось! После этих слов докладчика в зале поднялся невообразимый шум. Участники и гости конгресса переспрашивали друг друга, правильно ли они поняли уважаемого коллегу. Что, Евангелие от Иуды? Неужели?

Профессор из Оттавы, перекрикивая шум зала, поинтересовался у докладчика, насколько идентичны упомянутые «Послание Петра Филиппу» и «Первый Апокалипсис Иакова» рукописям, найденным в Наг-Хаммади.

— Они представлены в несколько иной версии, — ответствовал Вессель.

Не успел он это сказать, как другой участник конгресса напомнил присутствующим, что пару лет назад один из американских коллег вроде бы уже видел этот кодекс, предположительно сообщив, что, возможно, это новый и ранее неизвестный кодекс из Наг-Хаммади.

— Нет, и еще раз нет! — с не присущей ему горячностью ответил Вессель. От сильного волнения его и без того красный нос стал почти багровым. — Я со всей ответственностью заявляю, что это абсолютно новые документы, не имеющие какого-либо отношения к документам, найденным в Наг-Хаммади.

В зале раздались крики: «Что там написано?» Профессор, выставив перед собой руки с поднятыми ладонями, словно желая успокоить не в меру взволнованных коллег, сказал:

— Там может быть нечто, что прольет свет на некоторые события тех давних дней.

— Уважаемый коллега! — воскликнул вдруг с места другой участник конгресса. — Прошу пояснить! Что вы называете «событиями тех давних дней»?

Профессор Вессель пожал плечами:

— Речь идет о событиях, отраженных в Священной истории.

— Но позвольте! — оппонент, снисходительно улыбаясь, развел руками. — Мы собрались тут, чтобы поговорить о текстах, о свитках, о материальных остатках прошлого. Мы историки, а не исследователи мифологии. Говорить о событиях жизни Иисуса Христа — то же самое, что обсуждать семейные неурядицы Зевса или скаковые достоинства Пегаса.

В зале на несколько мгновений повисла тишина. Профессор Вессель замешкался с ответом. Он только что собирался эффектно покинуть трибуну. Признаться, он бы не удивился, если бы его уход сопровождался бурными овациями. И вот — неожиданная реплика какого-то выскочки испортила все впечатление от концовки. «И откуда он взялся? — подумал докладчик, разглядывая своего неожиданного оппонента. — Лицо удивительно знакомое. Но где мы встречались? Какую школу он представляет? И что за идиотская манера задавать вопросы, не относящиеся к теме конгресса?»

Однако настоящий ученый никогда не уклоняется от вызова.

— Оставляя на вашей совести неуместность подобных сравнений, напомню лишь, коллега, — сухо произнес Вессель, — что личность Иисуса Христа зафиксирована во многих исторических документах.

— А я мог бы вам напомнить, что так называемые исторические документы зачастую создаются гораздо позже описанных в них событий. С очевидной целью: подтвердить существование того, чего на самом деле не было! — Оппонент обвел зал торжествующим взглядом, видимо ожидая поддержки. Но его никто не поддержал.

Напротив, по залу прокатился ропот сдержанного возмущения. Профессор Вессель понял, что ему придется задержаться на трибуне, и оперся на нее локтями, подавшись вперед — в такой позе он обычно выступал перед студентами. «Что ж, придется прочитать лекцию», — подумал он.

— Надеюсь, мой уважаемый коллега не станет подвергать сомнению добросовестность Иосифа Флавия. Двадцать книг его «Иудейских древностей» охватывают всю историю евреев, начиная от времен Адама и заканчивая антиримским восстанием 66 года. Неужели вы забыли, что Иосиф Флавий дважды упоминает Иисуса? Сначала в XVIII его книге следует небольшой рассказ, получивший в историографии название «свидетельства Иосифа о Христе», «свидетельства Флавия», затем уже в XX книге Иисус бегло упоминается им в связи с казнью своего брата, праведного Иакова. — Докладчик столько раз цитировал эти отрывки в своих лекциях, что сейчас не мог отказать себе в удовольствии продемонстрировать перед коллегами свою блестящую память: — «Около того времени, — пишет Флавий, — жил Иисус, человек мудрый, если Его вообще можно назвать человеком. Он творил удивительные дела и учил людей, с удовольствием принимавших истину. Он привлек к Себе многих иудеев и многих эллинов. Это был Христос. По доносу первых у нас людей Пилат осудил Его на распятие, но те, кто с самого начала возлюбили Его, оказались Ему верны. На третий день Он явился им живой. Пророки Божии предрекли это и множество других Его чудес. И поныне еще существуют так называемые христиане, именующие себя таким образом по Его имени».

А вот его упоминание об Иисусе в связи с казнью брата его Иакова: «Будучи таким человеком, Анан полагал, что вследствие смерти Феста и неприбытия пока еще Альбина наступил удобный момент для удовлетворения своей суровости. Поэтому он собрал синедрион и представил ему Иакова, брата Иисуса, именуемого Христом, равно как нескольких других лиц, обвинил их в нарушении законов и приговорил к побитию камнями».

Профессор Вессель умолк. Лица слушателей выражали полнейшее удовлетворение. И лишь тот, кто начал этот бессмысленный спор, стоял посреди зала со скрещенными руками. Гордо откинув голову, он ответил:

— «Иудейские древности» дошли до нас через руки христиан-переписчиков, и есть все основания полагать, что так называемое «свидетельство Иосифа о Христе» сочинено христианами и вставлено в текст Флавия позднее. Подумайте сами, могли такой праведный иудей, как Иосиф Флавий, называть Иисуса из Назарета Христом, то есть Мессией? Кстати, не случайно, что у Низе, в его изданиях «Иудейских древностей» от 1888 года, этот отрывок был приведен в скобках, как позднейшая интерполяция.

Польский профессор поднял руку, требуя внимания:

— А что Вы скажете, коллега, по поводу того, что «свидетельство Флавия», в точности так, каким его процитировал наш уважаемый докладчик, присутствует в «Церковных историях» у Евсевия Кесарийского?

Возмутитель спокойствия развернулся к нему, явно обрадованный и готовый привести свои аргументы. Но тут в другом углу зала поднялся ученый из Франции:

— А как незнакомый мне коллега объяснит упоминание об Иисусе во «Всемирной истории» Агапия Манбиджского? Он нашел во многих книгах мудрецов упоминания о дне распятия Христа (ал-Масих) и о произошедших при этом чудесах.

— Но Агапий ведь не утверждал, что Иисус — Бог! — парировал незнакомец.

— Пусть так, — воскликнул поляк, — но он же свидетельствует о том, что Иисус был! А это очень важное свидетельство, ибо писано не христианином. Потому, что ни один христианин не позволил бы себе столь блекло написать об Иисусе.

— А как вы объясните свидетельства Тацита об Иисусе? — сварливо поддержал коллег профессор из Италии. — А он ведь он так писал в своих «Анналах», о том, что совершил Нерон, чтобы прекратить слухи о преднамеренном поджоге Рима: «…он подыскал виновных и подверг тягчайшим мукам людей, ненавидимых за их мерзости, которых чернь называла христианами. Прозвание это идет от Христа, который в правление Тиберия был предан смертной казни прокуратором Понтием Пилатом. Подавленное на некоторое время это зловредное суеверие распространилось опять, и не только в Иудее, где возникло это зло, но и в самом Риме». Эпитеты «зловредное суеверие» и «зло» по отношению к христианству мог использовать только язычник. Но именно это и доказывает объективность свидетельства о бытии Иисуса!

Тот, кто спровоцировал столь бурную дискуссию, уже не знал, кому отвечать. А в зале поднимались и другие участники конгресса, и каждый собирался что-то процитировать. И тогда он с гордым видом направился к выходу из зала, бросив на ходу:

— Я полагал, что нахожусь в уважаемом научном сообществе, а оказался в кружке злобствующих клерикалов!

Председательствующий постучал по микрофону, пытаясь привлечь внимание возмущенных участников конгресса. Но на него никто не обращал внимания. Тогда он встал и прокричал, перекрывая шум в зале:

— Позвольте выразить уверенность, что сообщение нашего коллеги знаменует собой большое событие не только для коптских, гностических или апокрифических исследований, но и для изучения древнего иудаизма и раннего христианства.

Вполне довольный столь корректной формулировкой, он объявил об окончании конгресса.

Профессор Вессель, сходя с трибуны, испытывал смешанные чувства. Сообщение о том, что ученый мир скоро познакомится с Евангелием от Иуды, не вызвало должного эффекта. Однако дружный отпор загадочному критику христианства вызвал в душе ученого необычный подъем. «Удивительно, — думал он, — как в среде историков оказался столь непробиваемый атеист? Любой, кто достаточно долго работает с памятниками, проникается верой. Откуда же взялся этот дерзкий выскочка? И сколько их еще! Они поднимут злобный лай, когда весь мир станет обсуждать Евангелие от Иуды!»

Мысль о предстоящей работе вдохновила профессора. Он понимал, что впереди долгий и сложный труд. Но награда того стоила…

Женева, апрель, 2005

В Женеве весь день 2 апреля шел дождь. Для здешней весны это было в порядке вещей. Скорее было бы необычным, если бы он не шел несколько дней подряд. Но он лил со вчерашнего дня, местами нехотя переставая, потом шел снова и снова… Казалось, низкое небо случайно зацепилось за крест на позеленевшей от времени башне собора св. Петра и теперь от злости изливало на город всю небесную влагу. Безлюдная смотровая площадка уныло темнела над городом. Угрюмо выглядели статуи всегда торжественных отцов Реформации. Редкие прохожие перепрыгивали через лужи, нелепо взмахивая блестящими от дождя зонтами. Автомобили с запотевшими стеклами словно на ощупь двигались по едва угадываемой в тумане набережной и по-европейски вежливо расшаркивались при встрече, уступая дорогу. Магазины выплевывали из чрева последних покупателей и со скрежетом опускали за ними жалюзи.

По обыкновению, тихо было в это время и в женевском университете. Большинство его кафедр и лабораторий, если и работали сегодня, то не дольше половины дня, и только в окнах лаборатории института цифровых исследований горел свет.

Профессор Вессель, сидя в кафе напротив института, нетерпеливо поглядывал на эти освещенные окна. Он пришел сюда, чтобы встретиться с сотрудниками фонда и обсудить детали предстоящих публикаций. С Кларой Гольдман профессор был знаком давно, ее молчаливого спутника видел впервые. Этот разговор был, конечно, очень важен, но Вессель не мог на нем сосредоточиться. Его так и тянуло лишний раз оглянуться в сторону института.

— Вы кого-то ждете? — спросила его Клара Гольдман.

— Я бы определил свое состояние иначе. Не ожидание, а жажда встречи, — смущенно улыбнулся профессор. — Там, в лаборатории, вот-вот будет готов окончательный перевод расшифрованного текста.

— Даже не верится, что мы наконец-то сможем его прочесть, — сказала Клара и повернулась к своему соседу. — Никос, неужели ты этому не рад?

— Наверно, медики вырезали мне орган, отвечающий за радость, вместе с куском печени и прочей требухой, — мрачно ответил Ионидис.

Клара Гольдман рассмеялась:

— Ничего! Ты еще удивишь медицинский мир своей способностью к регенерации.

Грек с трудом изобразил вежливую улыбку. Профессор Вессель решил не затягивать разговор:

— Итак, господа, кажется, мы оговорили все условия публикации. Никаких имен, никаких конкретных деталей. Даже название вашего фонда не будет упомянуто. Просто фонд, и все.

— Не забудьте вставить в свои примечания, что подлинник Евангелия от Иуды будет экспонироваться в Каирском музее, — добавила Клара. — Но только после того, как с ним познакомятся все ведущие специалисты. То есть никаких конкретных дат.

— Да-да, — кивнул Вессель. — Плюс выражение благодарности правительствам Египта и Швейцарии, а также…

— А также онкологическому центру, — вставил Ионидис. — Если бы я туда не угодил, неизвестно, как сложилась бы судьба папирусов.

Профессор Вессель вдруг почувствовал чей-то взгляд и оглянулся.

Он сразу узнал его, своего прошлогоднего оппонента. Да, со времени парижского конгресса прошел год, но тот незнакомец совершенно не изменился. Все тот же надменный взгляд, все та же гордая посадка головы. Он вошел в кафе, отряхивая с плаща капли дождя и проходя мимо их столика, улыбнулся Весселю, как старому знакомому.

— Добрый вечер, — холодно сказал профессор.

— Да, вечер весьма добрый, весьма удачный, — еще шире улыбнулся незнакомец. — Но поспешите, коллега. У вас осталось чуть больше, чем полтора часа.

— Что? — удивился Вессель. — Почему?

— Потому что ответ будет дан в двадцать один час тридцать семь минут.

Незнакомец приподнял шляпу, приветствуя Клару, и прошел в дальний угол кафе, скрывшись за стеклянной переборкой.

— Не знал, что вы знакомы, — произнес Ионидис. — Вы тоже пользуетесь услугами юридического бюро?

— Почему вы так решили?

— Но вы только что поздоровались с одним из его сотрудников. Между прочим, Клара, именно этот специалист когда-то вывел меня на Файна.

— Нет, вы, видимо, обознались, — неуверенно сказал Вессель. — С этим господином я имел довольно бурную дискуссию на конгрессе в прошлом году. Но он, по всей видимости, не юрист, а скорее историк.

— Не мучьте свою память, — сказала Клара Гольдман. — Есть такие лица, которые всем кажутся знакомыми. Мне, к примеру, этот юрист-историк сразу напомнил одного официанта. Ну и что? Кстати, профессор, о каком сроке он вам сказал?

— Двадцать один час тридцать семь минут, — вспомнил Вессель. — Но мне ничего в голову не приходит.

— Что ж, будем считать это знаком судьбы, — сказала Клара, вставая из-за столика. — Профессор, мы можем подвезти вас.

Вессель замотал головой:

— Нет-нет, что вы! Я — в лабораторию. Хочу первым увидеть еще теплые страницы…

* * *

В лаборатории, взглянув на часы, заторопилась домой сидящая за рабочим столом немолодая уже женщина.

— Девятый час, ты еще остаешься? — спросила она молодого человека, прильнувшего носом к компьютерному монитору.

— Да, мне еще нужно закончить важную работу, — ответил тот.

— Ты растворился в работе. Сегодня же суббота. Вот увидишь, твоя новая подружка бросит тебя так же, как и прежняя, — улыбнувшись, сказала женщина.

— До свидания, — недовольно поморщился юноша.

— Прощай. И не забудь погасить свет рыбкам. — И женщина, надев плащ, вышла из комнаты.

Молодой человек попытался вновь сконцентрироваться на работе, от которой его отвлекла коллега, но не преуспел в этом. Брошенный мимоходом намек по поводу подружки задел его за живое.

Действительно, в последнее время эта чертова работа стала его доставать. Вынужденный подрабатывать в университете, он приходил на работу после занятий, тогда когда другие, в том числе и его подружка, после лекций думали только о том, где и с кем провести предстоящий вечер. А ему предстояло возиться с этими опостылевшими бумагами и заботиться об этих дурацких рыбах. Но, с другой стороны, работа обеспечивала его карманными деньгами, без которых жизнь молодого человека в большом городе превращается в сплошную пытку.

От грустных мыслей его отвлек стук в дверь. В лабораторию ворвался профессор Вессель.

— Ну-с, коллега, чем порадуете?

— Насколько я знаю, радиоуглеродный анализ уже завершен. А я завершаю окончательную обработку самих текстов, — ответил ему юноша.

— Окончательная обработка? Сколько это может еще продлиться? — нетерпеливо спросил профессор.

— Не более часа, — успокоил его студент и предложил: — Может быть, пока кофе?

— С удовольствием, — потирая руки, обрадовался профессор, — при такой погоде крепкий кофе был бы как нельзя кстати.

Молодой человек направился к кофеварке, а гость, повесив плащ, стал прохаживаться по комнате.

— Скажите, профессор, — колдуя у кофеварки, спросил его юноша, — а что за спешка с этими бумажками?

— С бумажками? Да вы понимаете, о чем речь! — всплеснув руками, вскричал Вессель, и, театрально положив руку на плечо юноше, будто посвящая того в рыцари, с пафосом продолжил: — Друг мой, возможно, вы войдете в историю, как человек, сопричастный к открытию тайны Евангелия от Иуды!

Юноша скептически усмехнулся:

— Не надейтесь, что я куплюсь на эту фишку, профессор. То, что я не похож на слушателя духовной семинарии, еще не значит, что я не знаком со Священным писанием. Так вот, я уж точно знаю, что такого Евангелия не существует.

— Уточним терминологию, — профессор назидательно поднял палец, охотно включаясь в диспут. — Что значит «не существует»?

— То и значит, что его просто нет. Есть Евангелия от Марка, Матфея, Луки и Иоанна. И все.

— Скажите, дружок, а Япония существует?

Студент опешил.

— Что за вопрос? Конечно!

— Но миллионы людей на протяжении многих веков и не подозревали о ней. Для них она не существовала. Точно так же для нас с вами совсем недавно еще не существовал человек по имени Бен Ладен. А ведь он все это время жил практически рядом с нами! — Профессор сделал паузу, будто на экзамене, незаметно подсказывая студенту правильный ответ. — Ну, понимаете? Для вас до сих пор существовали четыре Евангелия, которые были отобраны римским императором Константином Великим из более чем тридцати текстов, описывающих жизнь, смерть и воскрешение Христа. В 325 году, в ходе первого Никейского собора, эти четыре Евангелия признали каноническими и внесли в Новый Завет. Но наряду с ними существовали и другие аналогичные тексты, авторство которых приписывалось известным лицам, в том числе Никодиму, Иакову, Петру, Фоме.

— И, конечно, Иуде — с сарказмом добавил юноша.

— Вот именно, и Иуде, — ему в тон ответил профессор. — Его Евангелие, изначально написанное на греческом языке, впервые упоминается в 140 году у Юстиана Мученика. Затем в своей книге «Трактат против ересей», написанной во II веке, о нем упоминает первый крупный богослов епископ лионский Ириней. Почти весь этот христианский труд дошел до нас на греческом и латинском, а часть его — на армянском и сирийском. Это и есть те несомненные источники, благодаря которым мы знаем, что Евангелие от Иуды существовало.

— И когда же он успел его написать, если покончил с собой сразу же после предательства? — продолжал упорствовать юноша.

— Не следует понимать все так буквально. Канонические тексты появились не ранее 70-х годов от Рождества Христова, а скорее всего на рубеже I–II веков. При этом не исключено, что авторы использовали для их написания не дошедшие до нас логии — собственные высказывания Христа, возможно, записанные по-арамейски. Поэтому неудивительно, что Евангелие от Иуды было написано значительно позже жизни самого автора. Никто не может с достоверностью утверждать, что Иуда сам составил текст, — ответил профессор.

— Ваш кофе, профессор, — студент поднес дымящуюся чашку. — Но как мог сохраниться манускрипт?

— Спасибо, — профессор осторожно забрал у него кофе и продолжил: — До наших дней он дожил только потому, что климат, где он был найден, идеально подходит для сохранения папируса. А также потому, что коптам запрещается уничтожать текст, содержащий слово «Бог».

— Коптам? — переспросил юноша.

— «Копт» — это европейская форма арабского слова «кибт», которое само есть производное от греческого «египтянин», — пояснил профессор.

— А как манускрипт оказался здесь?

— После того, как его нашли в Египте, он успел уже раз побывать в Швейцарии, потом долгие годы пролежал в одном из банков США. Многократно проданный и перепроданный людьми, не имеющими представления о его действительной ценности, он вновь вернулся в Швейцарию и теперь, по заказу группы филантропов, нам выпала великая честь раскрыть его тайну, — обжигаясь горячим кофе, ответил профессор.

— Вы второй раз говорите о какой-то «тайне».

— Дело в том, что манускрипт состоит из четырех частей, — продолжил объяснения профессор. — Три из них, казалось бы, совпадают с каноническими текстами, но четвертая, возможно, представляет совершенно другой подход к последним дням жизни Христа и другую историю его взаимоотношений с апостолами. Там может содержаться нечто, способное поколебать некоторые принципы христианской доктрины…

Урчание принтера заставило его прервать свои объяснения. Профессор ринулся к компьютеру, опрокинув стоящий на пути стул. Глаза его горели лихорадочным блеском. Дрожащими руками он хватал листы, вылетающие из принтера, пробегая по ним глазами.

— Не то… — бормотал он, отбрасывая страницы на стол. — Не то, не то… Вот оно!

Профессор Вессель впился взором в текст и, пробежав его по диагонали, безвольно опустился в стоящее рядом кресло. Его взгляд упал на часы, висевшие на стене. Они показывали тридцать семь минут десятого. Пальцы его вдруг разжались, и выпавшие из рук листы веером разлетелись по полу. Юноша недоуменно пожал плечами и выключил компьютер. Затем, собрав разбросанные листы в стопку, он выровнял ее, нарочито громко постучав ребром по столу, и посмотрел на профессора.

Возможно, этот звук вернул Весселя к реальности. Он тяжело поднялся с кресла и направился к выходу.

Студент озадаченно глядел ему вслед.

— Профессор, куда вы?

Вессель оглянулся. Он выглядел постаревшим и усталым. Будто не услышав студента, он вышел за дверь и побрел по длинному коридору.

Юноша догнал его уже у выхода с университетского двора.

— Ваш плащ, профессор!

Он чуть не силой накинул плащ на уже промокшие плечи старика. Профессор остановился, просунул руки в рукава, пошарил в кармане — и протянул студенту монетку. А затем побрел дальше по пустынной улице, оставив ошеломленного юношу стоять, держа в вытянутой руке неожиданные чаевые.

* * *

Дождь тем временем усилился и, словно холодный душ, привел профессора в чувство. Очнувшись и оглядевшись по сторонам в поисках укрытия, он заметил впереди ярко-красную вывеску бара. Под светящимся навесом у входа стоял, прикуривая, мужчина в плаще. Вот он поднял лицо, выпустил струю дыма — и Вессель узнал в нем своего давнего оппонента по Парижу. Незнакомец, перехватив его взгляд, улыбнулся и, приложив два пальца к краю шляпы, зашел в бар.

Профессор, не раздумывая, бросился за ним. Он сам не знал, о чем собирается говорить, но поговорить было необходимо.

Послание от Иуды оказалось похожим на пустой конверт с яркими марками. Марки могут порадовать филателиста, но в конверте должно быть письмо. Там может быть даже чистый лист бумаги — такие письма тоже могут что-то означать. Но пустой конверт — это обман…

Профессору не терпелось поделиться своим разочарованием, ему хотелось чем-то заполнить ту пустоту, которая вдруг образовалась в душе несколько минут назад. Его оппонент, возможно, не самый приятный собеседник. Но он — коллега. Он поймет. И, кстати, он должен объясниться — откуда ему было известно время окончания перевода?

Вессель с усилием потянул на себя двери бара. И остановился в изумлении. Бар был пуст.

Да, абсолютно пуст, если не считать возившегося за стойкой угрюмого бармена.

— Сюда только что зашел господин в плаще и шляпе, — ошеломленно озираясь, сказал Вессель, подойдя к стойке. Тот равнодушно пожал плечами, продолжая протирать стоящие перед ним бокалы.

Профессор в растерянности снял свой плащ, повесил его на стоящую в углу вешалку и подсел к стойке. Бармен вопросительно посмотрел на него.

— Двойной бурбон и сигареты, — попросил Вессель.

Отложив полотенце, бармен откупорил бутылку.

— У Вас сегодня мало работы, — ради того, что бы что-то сказать, сказал профессор, не переставая оглядываться по сторонам.

— Хороший бармен всегда найдет работу, — ответил бармен ради того, чтобы что-то ответить.

— Вы забыли про сигареты, — робко напомнил ему профессор.

— Вам какие?

— Неважно, любые.

Бармен, подозрительно взглянув на профессора, распечатал и подал ему сигареты.

— И спички, у меня нет спичек, — извиняющимся голосом вновь обратился к нему Вессель.

— Спичек сейчас нет ни у кого, у всех зажигалки, — сказал бармен, давая прикурить профессору.

Затянувшись, тот резко закашлялся, вынуждая бармена в очередной раз оторваться от своих занятий.

— Давно не курил, — как бы оправдываясь, сказал профессор, успокаивая кашель глотком бурбона.

Покачав головой, бармен продолжил наводить ослепительный блеск на бокалах.

Внезапно мирное журчание «мыльной оперы», доносящееся из подвешенного телевизора, прервал голос диктора. Вессель развернулся к экрану. Его сердце затрепетало от предчувствия. Он почти не удивился, услышав сообщение о том, что в двадцать один час тридцать семь минут перестало биться сердце Иоанна Павла II…

— Двадцать один час тридцать семь минут, — прошептал профессор.

— Отмучился, — прокомментировал бармен. — Значит, начнется предвыборная гонка. Интересно, букмекеры принимают ставки на претендентов?

Хор Вирап, Армения, вечер того же дня

Был поздний вечер. Один из обычных вечеров ранней армянской весны, когда пелена тумана, стекая с холмов, окутывает рваным одеялом засыпающую долину седого Арарата. Вот уже в селах, разбросанных вдоль дорог, один за другим гаснут светлячки окон. Воцаряется тьма, которую изредка нарушает луна, выглядывающая из-за облаков, словно проверяя, уснула ли долина. И только вдали, на возвышенности, подобно робкому пламени свечи, продолжает мерцать слабый огонек, указывающий путь запоздалому путнику.

Это монастырь Хор Вирап. Давным-давно здесь, на месте заточения Григора Лусаворича, была построена часовня, а позднее церковь. На протяжении веков здесь существовал монашеский причт, где занимались обучением, переписыванием рукописных книг, искусством и литературой.

В одной из комнат, несмотря на позднее время, горела на узком оконце церковная лампада. Ее колеблющийся от ветра свет отбрасывал причудливые тени на лежащую рядом толстую книгу. Недалеко от нее возился с настольной лампой немолодой священник.

Внезапно тишину монастырских коридоров нарушили чьи-то шаги. Священник, закончив свою работу, включил лампу, и комнату залил мягкий свет. Шаги приближались, и священник повернулся к двери. Через мгновение она со скрипом отворилась, и появившийся в ней служитель доложил о госте. Священник кивнул, служитель исчез, а вместо него в комнату вошел улыбающийся мужчина.

Весь его облик источал безусловный лоск, хотя и несколько приглушенный. Его шикарный костюм был изрядно помят, а дорогие мягкие туфли явно были знакомы не только с паркетом и коврами, но и с пылью горных дорог. И даже небольшой потертый рюкзачок, накинутый небрежно на плечо, выглядел как-то особенно элегантно.

— Простите меня за столь поздний визит, святой отец, — приложившись к руке священника, сказал гость. — Оказавшись в ваших краях и памятуя о том, что вы поздно ложитесь, я решил заглянуть к вам, тем более что давно собирался привезти эту книгу. Ее мне подарила одна семья, которой я оказал небольшую услугу, и я счел, что лучшим пристанищем для нее будет ваш монастырь.

Сказав это, он достал из рюкзачка старинный фолиант и передал его священнику.

— Спасибо, сын мой, — полистав книгу, поблагодарил священник, — я тоже всегда рад видеть вас и не только как дарителя нашего монастыря, ибо двери нашей обители всегда открыты для всех страждущих. Надеюсь, у вас все в порядке?

Гость криво усмехнулся:

— Если вы о делах, то да. Они у меня организованы естественным образом, и, поэтому в них, как и в природе, всегда царит порядок.

Священник задержал на госте внимательный взгляд.

— Присаживайтесь, мой друг, — предложил он, указывая гостю на кресло. — Природа, говорите? Да, в природе царит гармония. Она и была сотворена с величайшим пониманием порядка.

Только после того, как гость сел, в лице его стала заметна усталость.

— В ваших словах есть определенное противоречие, — заметил он.

— Какое же?

— Если природа сотворена так гармонично и если мы являемся частью этого творения, то почему же мы способны уничтожить все сущее вокруг, включая и самих себя? Следовательно, нет в нас этой самой гармонии. Да, мы существа разумные, но стоит мне сделать хоть шаг в каком-либо направлении, и я сломаю стебелек травы, раздавлю муравья, притаившегося под ним. Конечно, это еще не катастрофа планетарного масштаба, но получается, что наша жизнедеятельность разрушительна. Создавая одно, мы разрушаем другое. И чего больше — созданного или разрушенного — большой вопрос! — Он помолчал. — Когда пару лет назад мы встретились впервые, я ведь не назвал вам истинной причины моего появления в Хор Вирапе. Теперь скажу. Я собирался превратить это место в туристический рай: отель, рестораны, магазины…

Гость снова сделал паузу, видимо ожидая реакции собеседника. Но священник лишь благодушно улыбнулся.

— Ведь, казалось бы замечательная идея! — продолжил гость. — Сколько местных жителей получили б рабочие места! Жизнь бы закипела… Но сегодня я этого делать не хочу. Я просто представил, как изменятся эти места, когда колыбель христианства растащат на сувениры…

Священник одобрительно кивнул.

— Не всякий благой замысел приносит благие плоды. Однако, как ваш духовник, я должен заметить, что рассуждения о затоптанных травинках и муравьях отдают буддизмом.

— Но, насколько я знаю, и у буддизма, и у конфуцианства много общего с нашей верой, — сказал гость.

— Шопенгауэр как-то заметил, что сравнивать христианство и буддизм — это все равно что бросать яйцом в булыжник, — улыбнувшись, ответил священник. — Общее есть, как ни странно, во всех мировых религиях. Все они признают болезненность человеческого существования, все испытывают страдание из-за того, что люди смертны. Но лишь мы, христиане, признаем явление Бога во плоти.

— Но разве Будду не почитают как Бога?

— Только доморощенные буддисты. Любой монах в буддистском храме расскажет вам, что принц Гаутама Будда прожил долгую земную жизнь и умер от несварения желудка. Глаза буддиста всегда закрыты, ибо он смотрит в себя, а глаза христианина широко распахнуты, ибо он смотрит на мир. Мы не отрицаем реальности жизни, и поэтому способны совершенствовать ее, они же признают жизнь «майей» и стремятся к смерти. Что же касается конфуцианства, то оно являет собой не столько религию, сколько этический кодекс. Неслучайно, отвечая на вопрос, почему он ничего не говорит о загробной жизни, Конфуций сказал, что люди пока не научились правильно относиться друг к другу в этом мире. Так какой же смысл рассуждать о мире потустороннем? — Священник смущенно взмахнул пальцами, словно отгоняя надоедливую муху. — Простите, я несколько увлекся. На самом деле ваш план по обустройству Хор Вирапа меня чрезвычайно заинтересовал. Это было бы настоящим спасением! Ведь здесь все чахнет. Люди просто уезжают отсюда…

— Эти люди уезжают в одном направлении — в направлении успеха, — не скрывая охватившего его волнения, ответил гость. — Они стремятся туда, откуда я пытаюсь вернуться, не ведая о том, что смыслом их жизни может стать ее стандарт. Мне это очень напоминает собачьи бега, когда свора гончих с цифрами на боках сломя голову несется за заячьим муляжом, скорость которого определяется кем-то посредством обычного потенциометра.

— Человеку свойственно стремление к совершенству, сын мой, — рассматривая тыльную сторону своей веснушчатой ладони, произнес священник. — Вопрос лишь в том, что движет нашими помыслами, а что поступками. Можно блуждать и заблуждаться, можно блудить или блюсти. Мы все идем разными дорогами, главное — какой мы выбираем путь. Вы заметили, какой подъем религиозных чувств наблюдается в течение последних десяти — пятнадцати лет, какой всплеск ритуальности! Видели, как ставят свечи? Вязанками, как дрова. Логика такова: чем толще вязанка, тем больше прощения можно вымолить и тем больше грехов будет прощено. А это уже торг. Не против него ли боролся Господь наш Иисус Христос, круша прилавки возле Храма? Я не имею в виду вас, иначе бы не говорил бы вам об этом, — поспешил отметить священник. — Каждому суждено испить свою чашу до дна и рано или поздно сделать свой выбор. В этом, пожалуй, и заключается совершенство нашей природы — в возможности выбора.

— Иными словами, надо пасть, чтобы подняться, надо умереть, чтобы воскреснуть, — медленно произнес гость. — Как многие из нас, попавшие после длительного воздержания за обильный стол, обожрались и умерли, умерли духовно, а теперь…

— А теперь блуждают по пепелищу в поисках собственной души, — закончил за него священник.

Гость, задумавшись, полез в карман за сигаретами, но вовремя спохватился. По всему было видно, что его тревожит невысказанная мысль, и он не может подыскать нужных слов. Наконец, он произнес:

— Значит, получается, что только у одного из нас не было выбора…

Священник вопросительно поднял бровь.

— У нашего Спасителя! — с горечью закончил гость. — А тот, кто пал так низко, как никто другой, как никто другой вправе рассчитывать на бессмертие, сделав свой выбор. Ведь без…

Священник сделал нетерпеливое движение:

— Я знаю, что вы собираетесь сказать. Как у любого человека дела, ваш метод рассуждений слишком рационален. Вот уже два тысячелетия, как церковь дала тому предательству свою оценку. Если, по-вашему, его бессмертие в том, что он навеки проклят — то извольте.

— Но бессмертны же Нерон, Тамерлан и Гитлер, хотя и проклинались не меньше? Зло оказывается так же бессмертно, как и Добро. Иудеи, в каком-то смысле, тоже поступили со свойственной им рациональностью: «придут римляне, побьют много народа и овладеют нашим местом. Пусть лучше одного не станет, чем весь народ умрет». Не в этом ли выбор, не в нем ли патриотизм Иуды?

Священник закрыл глаза и вздохнул, показывая, что не намерен спорить.

— Скажите, сын мой, а что на сей раз привело вас в наши края? — спросил он, меняя тему.

— Дела, — коротко бросил гость.

— Дела, в столь поздний час? — удивился священник. — Впрочем, суетный мир, суетные люди… Вы достаточно богаты, чтобы не скитаться по ночам в поисках хлеба насущного. Могли бы находиться дома, в кругу близких. Ведь у вас растут дети и стареют родители, а они нуждаются не только в деньгах, но и в вашей ласке и заботе.

— С недавних пор я сам часто задаю себе этот вопрос, — меланхолично ответил гость. — Есть такой олимпийский принцип: «главное — не побеждать, а участвовать». Чушь собачья. Спорт для того, чтобы побеждать. А для того, чтобы участвовать, есть физкультура. Пусть ею занимаются те, кто думает о своем здоровье. Спорт же для тех, кто рожден побеждать. То же и в бизнесе. Кто-то занимается им, чтобы ни от кого не зависеть. Они сродни физкультурникам. Ибо в их понимании, деньги — это отчеканенная свобода. Но есть и другие, для кого бизнес — это спорт. Спорт, где результат оценивается не в метрах, секундах или килограммах, но в деньгах. Как и спортсмены, они без остатка посвящают себя избранному делу, стремясь войти в список тысячи, ста, десяти лучших, а потом, глядишь, и возглавить список. Отличие лишь в том, что залами и стадионами для них являются офисы и заводы. Но если спортсменов шумно любят, то этих тихо ненавидят. Почему, святой отец?

— Люди устроены так, что тяжело переносят бремя богатства, сын мой, особенно чужого. Ими овладевает зависть, — со вздохом ответил священник, и, назидательно подняв палец, продолжил: — Но и иные, обуреваемые своей гордыней, стремятся выделиться среди других, порождая у остальных эту зависть. Так что один грех порождает другой. Ибо сказано, что посеешь, то и пожнешь.

— Душой я чувствую эту истину. Мне остается лишь надеяться на то, что когда-нибудь она дойдет и до моего ума. Но когда это произойдет, мне нечем будет заняться, разве что удалиться в монастырь или вернуться в науку. В свое время я подавал неплохие надежды. Вот и недавно, кстати, я сделал открытие в области небесной механики.

Священник с любопытством посмотрел на своего гостя:

— Я думал, там уже нечего открывать после Кеплера и Ньютона.

— А я вот — открыл. Всем известно, что Земля вращается вокруг своей оси и Солнца. Вращение вокруг Солнца ученые объясняют гравитацией. Я же понял причину ее вращения вокруг своей оси. На мой взгляд, ее движущей силой является энергия предприимчивых людей, так как все они движутся в одном направлении.

Священник бросил на гостя недоуменный взгляд.

— Они движутся только вперед, — пояснил гость. — Но при этом они отталкиваются от Земли, и тем самым вращают ее в обратном направлении.

— А как же остальные люди?

— Остальные не в счет, — ответил гость, — ибо движутся хаотично, и их равнодействующая равна нулю. Теперь мы подходим к самому интересному. Поскольку среди предприимчивых людей много наших соотечественников, из этого следует, что Землю вращаем мы, армяне. Кстати, моя гипотеза универсальна, ибо объясняет, почему не вращается вокруг своей оси Луна.

— И почему же? — машинально спросил священник.

— Да потому, что там пока нет армян!

— Смелая гипотеза, — улыбнулся священник. — Не знаю, по плечу ли вам судьба монаха, но ученый в вас еще не умер. Впрочем, есть и другие способы приносить людям пользу. Вы бы могли, к примеру, попробовать себя на политическом поприще.

Гость отрицательно покачал головой:

— Э-э-э, нет. Никогда бизнесмен, занимающийся делом не ради своей независимости, но ради результата, не сможет радеть за общественное благо. Это противно его философии, основанной на материальном эгоцентризме. Скорее козу можно поставить сторожить огород, чем такому доверить заботу об общественном благе: коза, если будет сыта, не тронет капусту, но такие, как мы, подобно акуле, сыты не бываем никогда. Нашей же «капустой», той, что с изображением американских президентов, мы не насытимся никогда. Мы запрограммированы на нее. Даже если ее у нас очень много, больше, чем у других. Ибо другие такие же. И делают то же самое. И если я остановлюсь, чтобы полюбоваться дивным закатом, то тот, кто недавно дышал мне в спину, вырвется вперед. Поэтому у нас никогда не бывает времени. Кстати о времени… Уже почти полночь, а я оторвал вас от работы, — он виновато развел руками, указав на раскрытую книгу.

— Ничего страшного, мне всегда интересно вас слушать, — успокоил его священник. — А это книга Иринея Лионского о ереси. Я давно ее не открывал. Знаете, то, о чем было писано почти полторы тысячи лет назад, увы, продолжает плодиться и в наше время.

— Ириней? Я где-то встречал это имя, — силясь вспомнить, проронил гость.

— Он был епископом во Франции, в Лионе, и известен как автор ряда книг по богословию, — пояснил священник.

— Точно! — воскликнул гость. — Епископ Лиона. Вспомнил. Я где-то читал о найденном Евангелии от Иуды, и там же упоминалось имя этого Иринея.

— Вы сказали, найдено Евангелие от Иуды? — удивился священник.

— А что в этом такого? — беспечно сказал гость. — Археологи нет-нет, да и вытащат на божий свет такое, что и сами диву даются.

— Странно не то, что его нашли, странно то, что оно сохранилось, — задумчиво проговорил священник. — Ибо в свое время церковь жестоко наказывала за хранение не только еретических, но даже апокрифических текстов. Опасаясь за свою жизнь и за жизнь близких, люди избавлялись от таких книг. Но как видно, не все…

В комнату через приоткрытое окно влетел легкий ветерок, заставив затрепетать пламя все еще стоявшей там непогашенной лампады.

— Неделю назад я купил старый дом на окраине деревни, — глядя на нее и думая о своем, отрешенно произнес гость.

— А, так это на ваш э… вездеход бегают смотреть местные мальчишки?

Гость с трудом оторвал взгляд от горящей лампады, кивнул и улыбнулся.

— Спасибо, святой отец. Мне пора.

— Я всегда вам рад. Приходите еще, мы же теперь соседи… И не переживайте, все уляжется в вашей пытливой душе.

Гость, прощаясь, приложился к руке священника.

— Спокойной ночи! Идите с миром, я буду молиться за вас, — ответил ему тот.

Когда за ним закрылась дверь, священник вдруг почувствовал себя совершенно разбитым. Подойдя к столу, он, помедлив, выдвинул ящик, взял таблетки, выдавил несколько штук себе на ладонь и залпом проглотил. Затем, надев очки, взял со стола свою книгу и устало опустился в кресло. Комната погрузилась в тишину.

И тут в нее вновь залетел разгуливающий по ночной долине ветер. Словно испугавшись его, дернулось и погасло пламя лампады. С глухим стуком упала на пол книга, а голова священника медленно опустилась на грудь…

Неожиданно скрипнула дверь. Веки священника дрогнули. Открыв глаза, он увидел в дверях все того же служителя. Но в этот раз тот был смертельно бледен. Увидев, что священник не спит, служитель воскликнул прерывающимся голосом:

— Он вернулся!

— Мой гость? — удивился священник.

— Нет… Иуда, — с ужасом прошептал служитель.

— Иуда? — переспросил настоятель. — Какой Иуда?

— Настоящий! Тот, что Искариот…

Священник встал, недоверчиво поглядывая на служителя, вышел из комнаты и вместе с ним спустился в монастырский двор. Внезапно, вблизи от них, едва не задев их крылом, пролетела большая птица. Служитель от неожиданности оступился, рука его дрогнула, фонарь качнулся, высветив горельефный декор возвышающейся в центре двора величественной церкви Святой Богородицы. Перекрестившись на ее устремленный ввысь купол с двухъярусной колокольней, они продолжили путь. Свет от старого масляного фонаря с трудом пробивал тьму наступившей ночи. Наконец они подошли к воротам, и служитель, передав священнику фонарь, отворил их. Сделав своему спутнику знак, чтобы тот оставался на месте, священник вышел за ворота. Неподалеку от них он заметил силуэт человека в темной накидке. Тот сделал шаг навстречу.

— Не приближайся, стой там, где стоишь, — предостерег его священник.

Незнакомец остановился.

— Кто ты? — спросил его священник.

— Тебе ж сказали, я Иуда, — с усмешкой в голосе ответил незнакомец.

— Ты лжешь, этого не может быть, — сказал священник.

— Если бы ты меня хорошо знал, то сейчас не спорил бы со мной, — ответил ему незнакомец. — Зато я знаю тебя так же хорошо, как себя знаешь ты.

— Я не верю тебе, — вымолвил священник.

— Не веришь? — с усмешкой переспросил незнакомец. — Ну что ж, тогда послушай. Когда тебе было шесть лет от роду, родители отправили тебя погостить к твоему дяде. Там ты случайно разбил фарфорового слоника, а наказали за это твоего двоюродного братца. Он так никогда и не узнал, из-за кого пострадал. Вспомнил? А в семинарии ты прибил туфли учителя к полу. Тоже вспомнил? А когда на исповедь к тебе пришла хорошенькая девушка из соседнего села, ты подумал…

— Хватит! Замолчи! Я больше не желаю это слышать! — наклонившись и закрыв уши руками, закричал вдруг священник.

Пришелец замолчал.

— Зачем ты вернулся? — придя в себя, спросил священник.

— За своей душой, — ответил незнакомец. — Оклеветанная без малого две тысячи лет тому назад, она никак не попадет на Небеса и мечется в смятении средь вас, живых. Она устала и требует покоя. Я потерял свою душу ради ваших, которые были спасены Иисусом, взошедшим на крест.

— А зачем ты пришел сюда? — после некоторой паузы спросил священник.

— Моя душа была бы спасена, если б меня мог оправдать Иисус. Но Он распят. Как и твой народ. Но Господь сохранил вам жизнь, и в этом мой шанс. Вот почему я здесь. Меня должен судить твой народ. Не избранный Богом, как мой, но первый Бога избравший. Не распявший Христа, как мой, а за Него распятый. Я приму ваш приговор, каким бы он ни был. Быть этому суду или нет, решать твоим вождям. Пойди же к ним и расскажи о нашей встрече. Если их не убедят твои слова, предупреди, что мне не составит особого труда освежить еще чью-то память. Но не вреда я желаю церкви, а только хочу оправдать свое имя, — сказав это, он повернулся, и вскоре его тень слилась с тьмою ночи.

Оставшись один, священник еще долго не мог прийти в себя. Очнулся он лишь после того, как к его плечу прикоснулся подошедший служитель. Вернувшись в монастырь, он провел остаток ночи в непрерывных молитвах.

* * *

Не успел забрезжить рассвет, как священник вышел из монастыря и поспешил в Эчмиадзин, туда, где бесчисленное множество лет располагался святой престол Армянской апостольской церкви, и где пребывал духовный лидер всех армян — католикос.

— Я рад видеть нашего возлюбленного брата, рад и удивлен. Рад, ибо люблю, а удивлен, поскольку знаю, что в столь ранний час он предпочитает общаться с Господом, а не с Его смиренным слугой, — приветствовал его католикос.

— Обстоятельства чрезвычайной важности вынудили меня безотлагательно побеспокоить вас, Ваше Святейшество, — сказал, приложившись к его руке, священник, и рассказал о вчерашней встрече.

По ходу рассказа первоначальное удивление на лице католикоса сменилось глубокой озабоченностью. Когда священник завершил рассказ, католикос встал и молча стал прохаживаться по комнате. Периодически он останавливался, искоса поглядывал на гостя и вновь продолжал мерить комнату шагами. Первым молчание нарушил священник.

— Я понимаю, насколько трудно поверить в то, что я сейчас рассказал. Но я пришел…

— Я благодарен вам за откровенность и попрошу, чтобы события вчерашней ночи пока оставались между теми, кто в них посвящен, — положив ему руку на плечо, ответил католикос. — В последнее время ходят слухи о якобы найденном Евангелии от Иуды. Том самом, о котором говорили Юстиан Мученик и святой Ириней Лионский… Не исключено, что эти события взаимосвязаны. Поэтому нужно посоветоваться с нашими братьями.

Католикос вызывал помощника и попросил того пригласить к себе некоторых из своих приближенных. Затем подошел к столу и, полистав телефонный справочник, кому-то позвонил. После короткого приветствия он поинтересовался у собеседника, не происходило ли вчера или сегодня чего-то необычного в судебном ведомстве. Получив, по всей видимости, отрицательный ответ, он уточнил, что речь может идти о не совсем обычном посетителе. Судя по тому, что католикос, глядя на священника, стал кивать головой, это предположение нашло свое подтверждение, после чего католикос попросил своего телефонного собеседника как можно быстрее прибыть в Эчмиадзин.

Положив трубку, он в задумчивости потер лоб. Священник терпеливо ждал.

— Ну что же. Ваш ночной гость время не теряет. Он уже успел отнести заявление в один из общинных судов.

Не успел католикос произнести эти слова, как двери кабинета тихо открылись, и вошедший помощник доложил о том, что все приглашенные ожидают в приемной.

Когда все они собрались у католикоса, тот попросил священника повторить свой рассказ. Иерархи внимательно слушали, но лица некоторых выражали едва заметную иронию, других — удивление, и лишь у немногих — озабоченность или тревогу. Заметив это, католикос сказал:

— Я вижу, что услышанное не произвело на вас должного впечатления. Это значит, что вы плохо знаете нашего брата из Хор Вирапа, а я, увы, плохо знаю вас. Ваша реакция достойна Национальной академии наук, но не духовного совета. Да, все вы — хорошо образованные люди, могущие на равных спорить с учеными мужами о мудреных научных делах. Но мы должны знать ответ не на вопрос, как движутся Небеса, а на вопрос — как туда попасть. А для этого нужно, в том числе, знать коварство Зла в его противостоянии Добру, ибо только такое знание может объяснить происшедшее. Посему, готовьтесь к схватке под знаменами нашей Веры, ибо, быть может, ради этой схватки вам и суждено было родиться на свет!

Сказав это, католикос встал. Поднялись также и стали расходиться гости. Их примеру хотел последовать и священник, но католикос сделал ему знак остаться.

Когда гости ушли, к католикосу подошел помощник и что-то тихо доложил. Тот кивнул, помощник вышел, а в кабинет вошел моложавый мужчина и, приложившись к руке католикоса, сел в предложенное кресло. Заметив стоящего поодаль священника, он привстал и поздоровался с ним. Гость был взволнован; он то ли не знал, с чего начать, то ли тяготился присутствием незнакомого человека.

— Позвольте мне начать за вас, сын мой, — пришел ему на помощь католикос. — По всей видимости, в ваше ведомство обратился Иуда и обвинил человечество в клевете.

Волнение на лице гостя сменилось крайней степенью растерянности.

— Откуда вам это известно? — удивился он. — В нашей системе давно уже заведено, что я должен быть в курсе любых, происшедших у нас серьезных или необычных событий. Но то, о чем вы спросили меня по телефону, я сам узнал не более часа тому назад. Однако не придал значения, полагая что это розыгрыш.

— Прежде чем прийти к вам, он успел побывать у нашего брата в Хор Вирапе, — ответил католикос, кивнув в сторону священника.

— Он подал иск о защите чести и достоинства, — растерянно произнес гость. — Как же такое может быть?

— Это может быть потому, что зло пока не искоренено, — вставая, вздохнул католикос и стал прохаживаться по комнате.

Обескураженный гость машинально следил за его перемещениями. Через некоторое время католикос остановился перед гостем и спросил:

— Что предполагаете делать?

Тот пожал плечами:

— Если это розыгрыш, то шутникам воздастся. А если всерьез, мы, конечно, можем отказать в рассмотрении по целому ряду формальных обстоятельств. Ну, хотя бы потому, что заявление подано не в надлежащей форме и написано в каком-то витиеватом стиле. В конце концов, в связи с тем, что невозможно идентифицировать личность заявителя. Но я не знаю, что за этим может последовать. Я могу моделировать любые естественные ситуации, но теряюсь, когда речь заходит о сверхъестественном.

Католикос остановился, повернувшись к гостю:

— Не мне вам советовать, но думается, что следует поступить так, будто все всерьез.

— В заявлении сказано, что он не нуждается в адвокате и будет защищать себя сам.

— Так он собирается защищаться или обвинять?! Поясните, сын мой. Я плохо разбираюсь в ваших мирских законах.

— И то и другое. Он обвиняет человечество в клевете, и требует защиты чести и достоинства, — пояснил гость.

— Коварный замысел, ставящий все с ног на голову, — усмехнулся католикос. — Он рядится в мантию обличителя, вынуждая оправдываться нас.

— А как вы можете объяснить его такое второе пришествие? — думая о своем, спросил его гость.

— Под «Вторым Пришествием» мы понимаем лишь грядущее явление Господа нашего Иисуса Христа. То, с чем мы столкнулись, имеет другую природу, и, возможно, свидетельствует о дьявольском начале вашего заявителя.

— Дьявольское начало… — ошеломленно произнес гость и, запинаясь, спросил: — А-а-а что известно о нем, кроме того… что общеизвестно?

— Апокрифы сообщают, что его родителями якобы были жившие в Иерусалиме Рувим-Симон из колена Данова и Циборея. В ночь его зачатия Циборея видит сон, будто у нее родится сын, который станет вместилищем пороков и причиной гибели ее народа. И поэтому сразу же после рождения сына они кладут его в осмоленную корзину из тростника и отпускают ее в море. Волны же прибивают ее к владениям некой бездетной царицы, которая, восприняв это как знак свыше, воспитывает его как собственного сына. Однако когда у нее рождается ребенок, Иуда начинает притеснять его. Выведенная из себя царица раскрывает ему тайну. Он в ярости убивает ее сына и бежит в Иерусалим, где поступает на службу к Понтию Пилату. Как-то раз, отдыхая в саду, прокуратор, почему-то возжелав соседских яблок, приказал Иуде сорвать их. И надо же было тому случиться, что это оказались яблоки из сада его родителей. Выполняя прихоть Пилата, Иуда сталкивается со своим отцом, и в завязавшейся ссоре убивает его. А в дальнейшем, не ведая, что творит, женится на своей матери. Но, узнав правду, бросает все и бежит к Иисусу.

— Мда-а-а, история, как у Софокла… — пробормотал гость.

— Сколько времени у нас, сын мой? — спросил католикос.

— По закону мы должны рассмотреть иск в течение месяца, — ответил гость и в свою очередь спросил: — Но что же прикажете делать с телевидением и прессой?

— А разве им можно приказывать, они же независимы, — удивленно вскинул брови католикос.

— Ну, как сказать. И да и нет. Независимы, поскольку так прописано в законе. Но и зависимы, поскольку независимых журналистов сегодня меньше, чем добродетельных женщин, — с грустью произнес гость.

— Вас это огорчает? — спросил католикос, взглянув на него с неподдельным интересом.

— И да и нет. — Гость, улыбнувшись, пояснил: — Независимая пресса, к счастью, делает диктатуру невозможной, но демократию, увы, невыносимой.

— И какой выход?

— Выхода нет, надо терпеть. Бороться с ней нельзя, так же как нельзя бороться с дамой. Если проиграть ей — будет стыдно, а если победить — будет стыдно вдвойне, — развел руками гость и стал собираться.

— Кто это был? — спросил священник, когда за ним закрылась дверь.

— Министр юстиции, — думая о своем, машинально ответил католикос.

Ватикан, полдень того же дня

Яркое римское солнце щедро одаривало теплом многоязычную толпу, заполнившую площадь святого Петра и ведущую к ней Виа делла Кончиляционе. Сегодня, как и всегда, сотни тысяч людей устремлялись в эту туристическую Мекку, дабы прикоснуться к затертой миллиардами рук правой ступне бронзового Петра или воочию узреть хранимые здесь шедевры человеческого духа. Туристы здесь повсюду; начиная с очередей вдоль границ папства и заканчивая очередью за вычурными ватиканскими марками на почте, что правее выхода из собора Святого Петра. Не ошибемся, если скажем, что единственным открытым укромным местом во всем Ватикане являются, быть может, только его сады. Именно здесь, по одной из садовых аллей, прохаживались рядом двое людей, облаченных в длиннополые рясы, один — очень пожилой, второй — чуть помоложе.

— Дело безотлагательной важности вынудило меня искать встречи с вами, монсеньор, — взяв спутника под руку, сказал тот, кто помоложе. — Я также прошу простить меня за эту конспирацию и за то, что вы были вынуждены побеспокоиться и спуститься в сады, но, боюсь, это единственное место, где мы можем не остерегаться чьих-то чутких ушей или нескромных глаз. Но даже здесь я попрошу вас время от времени улыбаться, дабы у тех, кто нас все же увидит, не было повода предположить, что мы обсуждаем серьезную тему.

Второй еле заметно кивнул.

— Мне стало известно, — продолжил тот, кто помоложе, — что если мы выберем понтификом известного вам германца, то он предпримет определенные действия, чтобы улучшить репутацию Искариота.

Услышав это, пожилой священник остановился как вкопанный и ошеломленно посмотрел на своего спутника. Однако, заметив у того в глазах укоризну и вспомнив его слова о конспирации, вымученно улыбнулся.

— Зачем же это надо делать? — спросил он растерянным голосом.

— Якобы затем, чтобы, пересмотрев отношение к Иуде, решить проблему видимого отсутствия сострадания Господа по отношению к одному из своих ближайших учеников, — ответил ему спутник, мягко, но настойчиво увлекая его в дальнейший променад по аллее.

— Но… Но это же абсурдно, — запинаясь от волнения, проговорил пожилой священник.

— Согласен, — со вздохом ответил ему спутник. — Я и сам не склонен полагать, что это может служить упрощению некоторых наших доктринальных проблем.

— Тогда что же является целью этой реабилитации? — спросил его собеседник.

— Снижение напряжения между нами и иудеями, — ответил тот, кто помоложе. — Он полагает, что стереотипное отношение к Иуде как к еврею, с легкостью предавшего учителя за небольшую мзду, привело к возникновению устойчивого антисемитизма в среде католиков. А он как и большинство его земляков, страдает комплексом вины за то зло, что творила Германия во время войны. А тут еще не совсем безупречная юность…

Воцарилось молчание.

— И как, по-вашему, став понтификом, он сможет это сделать? — нарушил его через некоторое время тот, кто постарше.

— Скорее всего он обратит внимание паствы на то, что без предательства Иуды не произошло бы ни казни Иисуса, ни Его воскресения. Следовательно, Иуда и Его преступление — это часть Божественного плана, направленного на спасение человечества через смерть и воскресение Сына Божьего. А тут еще, как по заказу, найденный апокриф от Иуды… Я начинаю задумываться о том, насколько случайно этот текст выплыл на свет сразу после смерти Папы.

Думавший в это время о своем, тот, кто постарше, вновь остановился и сказал:

— Его идейные сторонники руководствуются в первую очередь его имиджем консерватора. Ожидается, что, став понтификом, он возьмет передышку после того обилия реформ, которые претерпела наша церковь за годы папства Иоанна Павла II. Так что же заставляет его задуматься о том, чего не было в мыслях даже такого реформатора, как его предшественник?

— Я же сказал вам: немец, кающийся немец борется в нем с рыцарем веры. Он, как и многие из них, замучен комплексом вины за Холокост, и хочет хоть как-то искупить ее, — вздохнув, ответил ему спутник.

— Что вы намерены предпринять?

— Пока не знаю, — был ответ, но тут раздался телефонный звонок. Приложив трубку к уху, тот, кто помоложе, изменился в лице.

— Вы уверены в достоверности этой информации? — спросил он через некоторое время своего телефонного собеседника и, покачав головой, захлопнул трубку.

После минутной задумчивости он вновь подхватил под руку своего спутника и увлек его по аллее. Некоторое время они шли молча. Наконец, тот, кому был адресован недавний звонок, обратился к пожилому собеседнику с вопросом:

— Вы, монсеньор, спрашивали, что же я собираюсь предпринять? Так вот, еще минуту тому назад я и не знал, что ответить, а теперь — знаю! Мне сейчас сообщили, заметьте, из весьма и весьма надежного источника, что вчера к нам в мир вернулся тот, о ком мы говорили.

— Я вас не очень хорошо понимаю, — произнес тот, кто постарше. — О ком вы?

— Об Иуде! Иуда Искариот собственной персоной явил себя в Армении, дабы судиться с человечеством по поводу защиты своей чести и достоинства, — с некой театральностью в голосе пояснил тот, кто помоложе.

На его спутника нельзя было смотреть без сожаления. Он очень старался сохранять самообладание, но это ему не удавалось.

— Как же это может быть? — растерянно спросил он.

— Не требуйте от меня невозможного. Я не могу ничего объяснить ни вам, ни себе, — ответил его спутник, — но это не самое важное сейчас. А сейчас самое важное то, что если это так, а я, при всей необычности этого, склонен доверять своему источнику, то, возможно, это будет нам только на руку.

— Объясните мне хотя бы что-нибудь, — взмолился тот, кто постарше.

— Извольте. Я полагаю, что если без самого Иуды можно было бы рассчитывать на смягчение его образа в глазах верующих, то с его приходом это сделать будет невозможно. Ибо одно дело — персонаж Священной истории, которую многие стали считать не более чем красивой легендой, но совсем другое — реальный участник судебного процесса. Пытаясь оправдаться, Иуда доказывает, что он на самом деле существовал! Следовательно, реальна и сама Священная история, а значит, реален и Тот, кого он предал. Предателя из легенды, возможно, еще простили бы. Предателя же реального Христа не простят никогда!

Москва, вечер того же дня

Москва — один из самых шумных и суетливых городов. Особенно остро чувствуешь это, когда вырвешься из уличного бурного потока и заглянешь в один из ее тихих дворов. Но настоящая тишина и подлинный покой царят только за кремлевской стеной. Даже бесцеремонные воробьи ведут себя здесь как-то иначе, сдержанно, и если дело у них все же доходит до скандалов, то ругаются в полголоса, будто отдавая себе отчет, где находятся.

Журналисты, конечно, если и воробьи, то стреляные. Но и они меняются, попадая на кремлевские пресс-конференции. Что-то происходит с голосовыми связками, и голоса звучат не так дерзко. Впрочем, и тот, кто отвечал им, тоже, казалось, старался не потревожить великие тени, поселившиеся в Кремле. Он говорил негромко и спокойно, и его точно выверенные слова гасили последние искры журналистского пыла. Это был моложавый мужчина, до боли похожий на словесный портрет того, кого имел в виду Шульгин, говоря в двадцатом году прошедшего столетия, что «придет Некто, большевик по энергии и националист по убеждениям… У него нижняя челюсть одинокого вепря… И человеческие глаза… И лоб мыслителя».

Вопросов было много. И не успевал он ответить на один вопрос, как с десяток рук взмывали вверх, требуя права на следующий.

— Когда в России начнут исполняться законы? — получив разрешение, спросил его франтоватый мужчина из третьего ряда.

— Закон — это в первую очередь согласие всех подчиняться. А для этого он должен быть справедлив. Тогда и справедливость будет законна. Исполняться же он будет тогда, когда с ним нельзя будет договориться. Закон должен действовать, как электрическая розетка. Никто же не сует в нее пальцы. Потому что с ней договориться нельзя. Шарахнет — и все! Так должен действовать и закон.

— Вы поставили перед собой цель консолидировать нацию. В чем трудность? — тщательно выговаривая русские слова, спросил господин в черной тройке, похожий на буржуя с революционных плакатов.

— Хороший вопрос, — словно сам себе сказал отвечающий. — Консолидация — это способ объединения людей, при котором каждый жертвует чем-то во имя общей цели. Нужна только ясность: кто, чем и в каком объеме. Трудность пока в отсутствии такой ясности.

— Ваш комментарий по поводу инициативы некоторых членов Европарламента, объединившихся с целью изгнания вашей страны из европейских институтов, — характерно пшекая, спросила польская журналистка.

— Ничто не объединяет людей так, как отсутствие интеллекта, — с сочувствием ответил президент. После чего сразу указал рукой на краснолицего мужчину из последнего ряда.

— С ростом террористической угрозы под предлогом обеспечения безопасности людей во многих странах началась атака на их свободы. Ваше отношение к этому? — спросил тот.

— Бытует мнение, — поразмыслив пару секунд, ответил он, — что если из двух ценностей — свободы и безопасности — выбрать безопасность, то в итоге будет утеряно и то и другое. Но, с другой стороны, безопасность — необходимое условие для жизни, а свобода без жизни никому не нужна.

— Продолжаются споры вокруг назначения губернаторов. Многим кажется, что это не самая лучшая форма управления. Как вы относитесь к этому? — с украинским акцентом спросил журналист с пышной пшеничной шевелюрой.

— Не обращайте внимания на этих «многих», — прозвучал совет. — Только глупцы могут спорить, какая из форм правления лучше. Очевидно та, при которой существует наилучшее правление. А оценку этому дадут люди на следующих выборах. Там и посмотрим, и, дай-то бог, может, посрамим этих «многих».

— В продолжение предыдущего вопроса, — подняв руку и встав со своего места, без разрешения обратился журналист из первого ряда. — Сегодня много разговоров о строительстве в России корпоративного государства. Ваш комментарий по этому поводу.

— Только лишь потому, что это действительно в продолжение предыдущего вопроса, — сказал он сухо, и продолжил: — Дело в том, что по своей экономической сути любое государство — это первейшая естественная монополия. Ибо предлагает услуги в сфере, где конкуренция экономически нецелесообразна и технически невозможна. А все современные естественные монополии организованы именно по корпоративному принципу. Возможно, не должно быть исключением и государство. Но речь не о зловеще известных государствах сословных и профессиональных корпораций, а о государстве как общей корпорации всех граждан вне зависимости от их веры, расы или материального достатка. Что же касается правовой сути, то Кельзен, авторитетный в праве, как в философии Кант, утверждал, что государство, если рассматривать его как чисто правовой феномен, как юридическое лицо, есть не что иное, как корпорация. То есть организация, основанная на членстве.

— А как вы относитесь к попыткам пересмотреть историю? — тщательно выговаривая русские слова, спросил скандинав.

— Отрицательно. Считаю, что ее давно пора оставить в покое. Особенно это касается нашей страны. Ибо если у многих стран непредсказуемое будущее, то у нашей, благодаря зуду у некоторых людей, стало непредсказуемым прошлое. Как тут не вспомнить Виктора Степановича и не посоветовать этим господам: коли чешется, чешите в другом месте!

В зале раздался дружный смех.

— Пожалуйста, девушка из последнего рада. Вам предоставляется право задать последний вопрос. Вы все это время так настойчиво тянули руку, будто он у вас сегодня самый важный, — обратился он к сидящей с краю жгучей брюнетке.

Та, зардевшись, спросила, что он думает по поводу слухов из Армении.

— Простите, но слухи не комментирую, — последовал ответ. После чего он, поблагодарив всех, быстро вышел через заднюю дверь. Чтобы уже через несколько минут, сидя у себя в кабинете, подавшись немножко вперед и постукивая карандашом по столу, слушать сидящего напротив лысеющего мужчину. Закончив говорить, помощник захлопнул блокнот и хотел встать, но хозяин кабинета прервал его вопросом:

— Кстати, о каких слухах из Армении спрашивали меня на пресс-конференции? Мне задали вопрос, а я ни сном ни духом.

— Честно говоря, я не счел необходимым докладывать по поводу этих слухов, — начал помощник, но, заметив, что по лицу собеседника пробежала легкая тень, осекся и продолжил в более деловом тоне: — До нас дошла информация о том, будто бы в Армении объявился Иуда. Якобы он пришел в один из местных судов и подал туда репутационный иск.

— Иуда? — удивился хозяин кабинета. — Какой Иуда?

— Тот самый, что предал Иисуса Христа, — ответил помощник.

Хозяин кабинета задумался, не сводя глаз с малахитового цоколя настольной лампы.

— И как вы к этому относитесь? — спросил он помощника.

— Скептически. Учитывая преклонный возраст истца… — На лице помощника на миг появилась снисходительная улыбка. Однако он тут же согнал ее, увидев, что собеседник не склонен иронизировать.

— Скептическое отношение к Священной истории по меньшей мере непродуктивно, — сказал хозяин кабинета. — Зачем же вычеркивать такой пласт цивилизации?

— Я не вычеркиваю, — возразил помощник. — Как и Вольтер, я считаю, что, если бы Бога не было, Его следовало бы выдумать.

Хозяин кабинета подошел к окну и скрестил руки, глядя на купола собора.

— Выдумать? — задумчиво повторил он. — Такое не выдумаешь… Взойти на крест. Умереть на глазах матери. А потом воскреснуть…

— Тема воскресшего героя повторяется во множестве мифов, — сказал помощник, зная, что президент не любит, когда с ним мгновенно соглашаются.

— Миф? Насколько мне известно, доказательств о воскресении Иисуса Христа никто не смог опровергнуть. Один из кембриджских профессоров, бывший верховный судья Англии, как-то заметил, что ни одна из групп присяжных, если она непредвзято подошла бы к этому вопросу, не смогла бы не признать того факта, что воскресение Иисуса Христа действительно имело место.

Помощник встал, чтобы не говорить с начальником сидя. Но хозяин кабинета махнул рукой: мол, не надо церемоний. А сам присел на подоконник и ослабил узел галстука. По всему было видно, что тема ему достаточно близка, и он сейчас был более похож на либерального профессора, беседующего с учеником, чем на строгого начальника, внимающего докладу подчиненного.

— Описан случай, — оживленно продолжал он, — когда студенты Гарварда предложили одному из своих деканов применить изложенные в его книге принципы законного доказательства к воскресению Христа и исследовать имеющиеся по этому вопросу свидетельства. Тот согласился. После проведенного исследования он опубликовал монографию «Исследование свидетельств четырех Евангелистов по правилам юридических доказательств, применяемых в судопроизводстве», где заявил, что более хорошо доказанного факта, чем факт воскресения Христа, просто не существует. И заявил о своей готовности убедить любую группу присяжных в Англии или в Америке, что Иисус Христос на самом деле воскрес из мертвых.

Рассказывают также о двух профессорах из Оксфорда, поставивших перед собой цель опровергнуть миф об Иисусе Христе. Для этого они решили опровергнуть свидетельства о воскресении Христа и поставить под вопрос жизнь Его учеников. Один из них должен был доказать ложность свидетельств о воскресении Христа, а другой объяснить причину радикальных перемен в жизни Савла Тарсянина (Апостола Павла), поначалу желавшего уничтожить христианство. Год спустя они оба стали христианами, написав в своей книге, что воскресение Христа можно опровергать до тех пор, пока тот, кто не верит, сам не исследует это.

И таких фактов в мире более чем достаточно. Поэтому я посоветовал бы вам не быть столь категоричным в оценке событий, которые на первый взгляд кажутся не совсем очевидными. Взгляните на них еще и еще раз. Уверяю вас, рано или поздно вы увидите то, что еще недавно было тайной за семью печатями.

Помощник поднял руки:

— Сдаюсь. Постараюсь перечитать источники заново. Может быть, я еще не потерян для церкви…

— Мать Августина Блаженного сорок лет молилась, чтобы сын уверовал. И добилась своего. — Возможно, мне понадобится немного меньше времени, — усмехнулся хозяин кабинета. — Но вернемся к слухам из Армении.

— На всякий случай мы просмотрели некоторые источники, — скромно сказал помощник. — Стряхнули пыль с книжных полок. Подготовили материалы для справки. Если прикажете, она будет готова к утру.

— Прошу озвучить, — пародируя военный стиль, сказал хозяин кабинета.

— Докладываю голосом, — уловив намек, подхватил помощник. — По нашим сведениям, если Иуда явился для того, чтобы оправдаться, то он опоздал, поскольку был оправдан задолго до того.

— Ну-ка, ну-ка, — с интересом глянул на него собеседник.

— Это сделали большевики, увековечив его грозящим Небу в тихом православном Свияжске. Открывая памятник, Троцкий назвал его «первым в истории бунтарем» и «революционным протестантом». Тема Иуды волновала и Сталина. Но, как оказалось, большевики были далеко не первыми. — Помощник открыл блокнот и откинул несколько страниц, чтобы бросить на них быстрый взгляд. — Задолго до них гностики-каинисты переосмыслили роль Иуды, решив, что она была предопределена свыше и что без его предательства не было бы и подвига Иисуса Христа. Так же думали средневековые манихеи и богомилы, видевшие в деянии Иуды пример исполнения высшего служения, предписанного якобы самим Иисусом Христом. В новейшее время о том, что Иуда пожертвовал душу во имя спасения мира, высказывались француз Анатоль Франс, немец Карл Вейзер, швед Тор Гедберг, испанец Хорхе Луис Борхес и грек Никос Казандакис. Отличились и наши: Сергей Соловьев, Николай Голованов, Леонид Андреев, Андрей Ремизов и даже Максимилиан Волошин.

— Поразительное единомыслие независимых умов, — покачав головой, произнес хозяин кабинета.

— Однако существуют и другие мнения, — обнадежил его собеседник. — В своем большинстве они сходятся в том, что Иисус просто не оправдал корыстных надежд Иуды. Другая версия — он был оскорблен предпочтением, оказываемым трем первым ученикам Иисуса. Есть и такие, кто полагает, что предательство было совершено со стороны всех евреев. А против Иуды был заговор партии «павликиан». Повесив на него ярмо предательства, они рассчитывали, во-первых, обелить народ, а во-вторых, изгнать Иуду из числа двенадцати апостолов, освободив место для апостола язычников Павла.

— Час от часу не легче. Кощунственно объяснять библейские события с точки зрения политических выгод текущего момента! — сказал хозяин кабинета.

— Но с ними не согласен Феррар, — поспешил успокоить его собеседник. — Он убежден, что мотивом предательства была корысть, порок, который, по его мнению, более остальных поглощает всего человека, делая его неразумным и низким. Она-то и была, по его мнению, тем грехом, что господствовал над мрачной душой предателя Иуды.

— Да, это общепринятая версия, но она чересчур проста, чтобы быть правдоподобной, — словно думая вслух, произнес хозяин кабинета. — Однако это не более чем точка зрения прагматика-юриста. А мнение верующего идеалиста должно всегда соответствовать вере.

— Прагматично мыслит и Ренан, — продолжал помощник, перекинув еще пару страниц. — Он тоже считает, что действительность не орудует такими безусловными категориями. По его мнению, корыстью, которую авторы Евангелий выставляют мотивом предательства, его не объяснить. Наоборот, ему кажется странным, что человек, в чьих руках была касса, променял выгоды своего положения на ничтожную сумму денег. Ведь в случае смерти Иисуса он теряет все! Ренан полагает, что менее чистый сердцем, чем другие, Иуда мог, сам того не замечая, слишком узко понять свои обязанности. По странности, очень обыкновенной в живом деле, он мог кончить тем, что поставил интересы кассы выше дела, для которого она предназначалась. Финал печален. Администратор убил в нем апостола.

— Как это знакомо, — нахмурившись, сказал хозяин кабинета. — Скольких апостолов потеряли мы сами… Сколько их осело в корпоративных креслах, сколько их разбежалось, и занялось мелкой торговлей: кто водкой, кто идеями, а кто и Родиной.

Корректно выждав небольшую паузу, собеседник продолжил:

— Не склонен приписывать это предательство алчности и Нильс Рунеберг. Полагая, что видеть в качестве мотива предательства корысть означает примириться с самой низменной мотивацией, он предлагает противоположную мотивацию: гипертрофированный, почти безграничный аскетизм. Иной аскет, ради вящей Божией славы умерщвляет свою плоть. Иуда же, по мнению Рунеберга, сделал то же со своей душой. Отсюда тридцать сребреников и поцелуй. Отсюда же его самоубийство, чтобы погубить ее наверняка.

— Если бы так… — задумчиво сказал хозяин кабинета. — Но где ж найти таких аскетов? В истории их было совсем немного. Да и то вопрос, были ли они вообще или являлись плодом воображения романтиков, похожих на вашего Рунеберга. А сейчас… Сейчас их нет и в помине. И в ближайшее время не предвидятся. Времена не те. Не тот исторический момент. Мне бы парочку таких аскетов. Горы бы свернул. Но, увы, очень трудно при абсолютном реализме найти в человеке Человека. Именно поэтому вечно бьются Господь и дьявол, дьявол и Господь, а полем той битвы служит наша душа, душа человека, — закончил он и, посмотрев на часы, уточнил: — Это сказал Достоевский, а что до меня, то мне пора, иначе опоздаю.

Сказав это, он попрощался с помощником, и тот, выйдя из кабинета, аккуратно прикрыл за собою массивную дверь.

Центральная Азия, вечер того же дня

А в это же время, далеко-далеко от Москвы, за холмами, что разделяют две азиатские страны, уже догорал багряный закат. Уставшее за день солнце, поцеловав своими последними лучами девственно-белые облака, заставило их залиться розово-лиловой краской стыда.

Было тихо. Казалось, что притомившаяся за день природа, усыпив все видимое пространство, прилегла сама и ненароком задремала. И лишь оставленный без присмотра шаловливый ветер, словно малый котенок, без устали гонял по плоскогорью мотки верблюжьих колючек, силясь загнать их в многочисленные окрестные пещеры.

У входа в одну из них, недалеко от костра, скрестив под собой ноги, сидели несколько бородатых мужчин и вели неторопливую беседу. Внезапно вечернюю тишину нарушил чей-то тонкий, заунывный голос, который певуче затянул аяты Корана. Начался вечерний намаз. При первых же его звуках мужчины поднялись и, переложив свои коврики так, чтобы повернуться лицом на запад, к Мекке, пали ниц и стали молиться.

После окончания намаза они вновь сели в кружок и продолжили прерванную беседу.

— Звонил наш брат Хусам, — сказал бородач в полосатом халате. — У него вопрос. Позволяет ли шариат использовать для устройства тайника общественное место?

— Что ты ответил?

— Сказал, что посоветуюсь со старшими.

Его сосед, почесав плешь под пуштунской шапочкой, заметил:

— Лучше бы он меньше звонил. Говорят, неверные научились пеленговать из космоса даже мобильники. Нам пора менять телефоны. И пора уходить отсюда. Нельзя сидеть на одном месте больше недели.

Сказав это, пуштун замолчал, словно предоставляя возможность высказаться по этому поводу другим. Но те безмолвствовали, то ли соглашаясь, то ли выражая свое безразличие к вопросу. Тишину нарушало лишь сухое потрескивание горящих в костре сучьев. Убедившись, что каких-либо комментариев или реплик по поводу переезда не будет, тот, кто завел об этом разговор, пригладив окладистую бородку, продолжил:

— До наших братьев дошли слухи, будто в Армении объявился неверный, который когда-то предал пророка Ису.

— Джхуд? — подняв на него глаза, недоверчиво спросил его один из сидящих.

— Да, Джхуд, — подтвердил тот.

— Так сам он или кто-то себя за него выдает?

— В том-то и дело, что сам. По крайней мере, так утверждают люди, которые редко ошибались. И уж такую необычную информацию они проверили бы сполна, — ответил он без тени сомнения в голосе.

Возникло минутное молчание, после чего все обратили свой взор на сидящего в центре благообразного старца. Глаза его были закрыты. Казалось, он спал и ничего не слышал из того, что было сказано, и, посему не мог развеять их сомнения. Но сидящие рядом были иного мнения. Они хорошо знали его привычку слушать с закрытыми глазами, дабы зрительные образы не мешали уловить истинное значение сказанного. Словно уловив на себе их взгляды, старец, не открывая глаз, сказал:

— Я свидетельствую, что нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед его пророк.

Затем он нехотя открыл глаза и сказал, глядя в невидимую точку:

— Не иначе как это козни шайтана.

— В любом случае даже если это так, то это проблема неверных. И если шайтан решил их наказать, так пусть накажет, — раздраженно заметил кто-то из мужчин.

Но старец его резко оборвал:

— Шайтан заговорил твоими устами! Люди Писания, да хранит нас Аллах от общения с ними, говорят, что враг их врага — друг им. И в этом их гнилая суть. Для нас же шайтан всегда остается врагом, даже тогда, когда он ополчится на неверных. И в этом наше здоровое начало, возблагодарим за это Бога.

Карать их должен не шайтан, а Аллах, Господь людей. И, если мы, подобно им, признаем другом нашего врага за то, что стал он врагом нашему врагу, мы им же и уподобимся.

Джхуд появился не случайно. Шайтан нащупал слабое звено. И имя тому звену — люди Писания. Их мир погряз в стяжательстве, в разврате. Их веру погубила демократия, точно так, как некогда она погубила и Рим. Их вера была великой силой, когда была такой же нетерпимой, как и наша. Но стать снова такой она уже не в силах, точно так же, как не в силах стать подростком пожилой человек.

Казалось бы — их вера и их проблема. При чем тут мы? А при том, что веруют в небылицы про Аллаха, Господа миров, ибо сказано в Коране: «О люди Писания! Не проявляйте чрезмерности в вашей религии и говорите об Аллахе только правду. Мессия Иса, сын Марьям, является посланником Аллаха, Его Словом, которое Он послал Марьям, и духом от Него. Веруйте же в Аллаха и Его посланников и не говорите: «Троица!» Прекратите, ведь так будет лучше для вас. Воистину, Аллах является Единственным Богом. Он пречист и далек от того, чтобы у Него был сын. Ему принадлежит то, что на Небесах, и то, что на земле. Довольно того, что Аллах является Попечителем и Хранителем!»

И дело не только в их вере, но и в том, как они веруют. Ибо, веруя так, как это делают они, они порочат не только свою веру, но и веру вообще! Как можно, подобно их женщинам, носить символ веры и ходить нагишом. Так и хочется крикнуть этим блудницам: «Снимите свой крестик или наденьте шаровары».

Видит Аллах, который возвысил Небеса без всяких опор, у них с каждым годом остается все меньше и меньше святости. Мы, правоверные мусульмане, к пророку Исе, да покоится он с миром, относимся с большим почтением, чем они к своему Богу Иисусу. Греховный фильм греховного грека об его искушении посмотрели миллионы людей Писания, но в наших странах он был запрещен. Потому что нельзя глумиться над святостью. Даже если она чужая. Даже если эти чужие — твои враги.

И я спрашиваю вас, только ли в этом наше различие с ними? И за вас же отвечаю: и в этом тоже. Многие из них не понимают и не желают понимать язык, на котором говорят в их храмах. Их гонит туда не вера, а животный страх перед смертью. Они ходят в свои храмы, потому что боятся умереть. Мы же — не боимся смерти, ибо ходим в мечеть!

И еще. В отличие от них, мы, воины ислама, способны убивать во имя своей веры, они же за свою веру в лучшем случае могут умереть. Но, сражаясь за веру, мы должны сражаться только и только ради нее. Ибо, передают со слов Абу Хурайры, да будет доволен им Аллах, что он слышал, как посланник Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует, сказал: «Поистине, первым из людей, кого будут судить в день воскресения, окажется человек, павший в сражении за веру. Его приведут, и Аллах напомнит ему о своих милостях, и он признает их, а потом Аллах спросит: «И что же ты сделал в благодарность за них?» Он ответит: «Я сражался ради Тебя, пока не погиб!» Аллах скажет: «Ты лжешь, ибо сражался ты только ради того, чтобы люди говорили: «Смельчак!» — И они говорили так!» — после чего, относительно этого человека будет отдано соответствующее повеление, и его повлекут лицом вниз, чтобы ввергнуть в ад». Запомните это, и не забывайте.

Закончив речь, старик потряс пальцем над головой, словно поставил жирный восклицательный знак.

Впрочем, затем последовал постскриптум.

— А когда позвонит брат Хусам, скажи ему, что шариат запрещает приближаться к тайнику после вложения или изъятия закладки. И горе нечестивцу, который забудет правильно выставлять сигналы безопасности. Того же, кто посмеет оставить содержимое тайника на слишком долгий срок, ждут вечные муки в аду. Велик Аллах, да пребудет гордость с исламом. Да будет мир и благодать Аллаха с вами.

Сказав это, старик скрылся в черном зеве пещеры. Чуть позже, затушив костер, со словами «хвала Аллаху, Господу миров!», за ним потянулись и остальные.

Воцарившийся мрак бесшумно опустил над пустыней полог своего ночного ложа. И лишь мерцающие звезды, как и тысячи лет тому назад, задумчиво смотрели на маленькую голубую планету, силясь понять, почему именно ее выбрал для жизни великий Творец.

Канберра, Австралия

В пригороде Канберры в это время еще безмолвствовала ночь. Впрочем, для некоторых его жителей новый день начинался именно в это время суток. К их числу, несомненно, относился и редактор одной из популярных городских газет. По долгу службы он первым просматривал ее свежий номер. А поскольку она должна была быть в продаже уже утром, то и читать ему приходилось ее тогда, когда будущие читатели еще досматривают седьмой сон.

В соответствие с традицией, установленной неизвестно когда и непонятно кем, но свято чтимой более сотни лет, он должен был делать это за чашкой крепкого кофе и сигарой. Зная, что газету принесут с минуты на минуту, сей милый толстячок, насвистывая легкомысленный мотивчик, готовился к ритуалу. Он заварил кофе и зажмурился от удовольствия, вдохнув его аромат. Затем потянулся к фумидору. Но не успел он достать оттуда сигару, как в комнату вошел посыльный и положил перед ним газету.

Вытащив из кармана традиционную монету и отдав ее посыльному, редактор откусил кончик сигары и, прикурив ее, затянулся. На лице у него было написано неописуемое блаженство. Возможно, и это входило в установленную традицию. Но то, что произошло потом, ни в какую традицию входить уже не могло.

Отхлебнув кофе и взяв в руки газету, он произнес фразу, за которую раньше в приличном обществе били канделябрами. Однако надо признать, что так на его месте поступил бы каждый.

Потому что на первой полосе, чуть ниже названия газеты, под аршинным заголовком: «Иуда Искариот против человечества» было написано: «Когда-то ради вас я потерял свое имя и душу. Но настал час, и я пришел. Пришел, чтобы вернуть и то и другое. И вам меня не остановить».

Несчастный редактор протер глаза. Увы, чуда не произошло. Точнее, оно не исчезло. Заголовок, как и прежде, красовался на первой полосе.

Ошеломленный редактор машинально сверил выходные данные: ошибки не было, то была его газета. Бледный как полотно, он позвонил в типографию и срочно затребовал макет. В ожидании, пока поднимут макет, он дрожащими руками, стал перелистывать остальные страницы. Не заметив там чего-либо подозрительного, он вновь раскрыл первую страницу. Когда пришел один из типографских менеджеров, редактор вырвал из его рук принесенный макет и впился в него. Материала об Иуде там не было. Смерив менеджера уничтожающим взглядом, редактор сунул ему газету под нос.

Тот прочел заголовок и повторил фразу, совсем недавно произнесенную редактором. Повторил несколько раз, как заклинание, все громче и громче, а потом с газетой в руках ринулся обратно в цех. За ним, рассыпая громы и молнии, помчался редактор.

Когда они вбежали в цех, печатники уже смывали краску из машин. Быстро найдя мастера, они стали кричать и тыкать ему в лицо макет и газету. Когда ошарашенный мастер понял наконец, в чем его попрекают, он подошел к стеллажу и нашел нужную форму. Взглянув на нее, он показал ее гостям. Эх, лучше бы они ее не смотрели! Потому что там не было и намека на Иуду!

— Необходимо срочно приостановить отгрузку тиража, — простонал редактор, хватая за грудки прижатого к стене менеджера.

— Поздно, — прохрипел тот, — последняя машина выехала из типографии четверть часа тому назад.

Отпустив полузадушенного менеджера и машинально пригладив помятые борта его пиджака, редактор безвольно прислонился к стене. На его лице не было ни кровинки. Напротив него, хлопая глазами, стоял и смотрел на газету мастер. Дрожащей рукой редактор достал мобильную трубку и набрал номер главного редактора. Когда в трубке прозвучал недовольный голос сонного шефа, редактор хотел было что-то сказать, но осекся и заплакал…

Несчастный не знал, что в это время то же самое творилось и в десятке других ведущих мировых газет.

Эчмиадзин, Армения

Ситуация достигла апогея утром следующего дня, когда армянское информационное агентство СНАРК, ссылаясь на министерство юстиции и патриарший престол, сообщило сенсационную новость о том, что в Армении объявился Иуда и обратился в суд с иском к человечеству о защите чести и достоинства.

Что тут началось! Местные оппозиционеры выступили с совместным заявлением о том, что очевидной причиной его появления в Армении стала некомпетентность его политического руководства. Причем один из них заявил, что ему даже известна точная дата предоставления Иуде армянского гражданства.

В тот же день в прессе сопредельной страны появилась статья о развертывании в армянской армии частей потусторонних сил и необходимости срочного созыва Совета безопасности ООН по этому вопросу. А ближе к вечеру, наконец поверив, что в Армении на самом деле творится нечто из ряда вон выходящее, сюда со всех концов света потянулось бесчисленное множество журналистов.

И уже на следующее утро патриарший престол и министерство юстиции напоминали крепости, осажденные странным воинством, которое ощетинилось штативами радиомикрофонов и жерлами телевизионных камер. Выходивших из здания людей без разбора и каких-либо скидок на пол или возраст брали в плен и отпускали на свободу лишь тогда, когда из-за дверей показывались новые жертвы.

Телефоны в святом престоле звонили без умолку. Звонки поступали не только из информационных агентств, газет, журналов, телекомпаний, но и от иерархов других церквей. Все были озабочены случившимся и предлагали свою помощь. По предложению католикоса было решено провести в Эчмиадзине встречу церквей, дабы сообща подумать о том, как противостоять неожиданной напасти.

Цфат, Израиль, полдень того же дня

Оставив гудящий как растревоженный улей христианский мир, перенесемся на время в один из святых городов Израиля, Цфат, что вознесся в поднебесье недалеко от озера Кинерет на священных холмах Галилеи.

Когда-то давным-давно, 2 января 1492 года испанский король Фердинанд издал указ, адресованный евреям, которым под страхом смерти в течение полугода предписывалось покинуть страну. Узнав об этом, евреи собрали деньги, дабы отвратить от себя эту напасть. За отмену этого бесчеловечного указа они выложили на стол королю триста тысяч золотых дукатов. По тем временам это были огромные деньги, и королю трудно было устоять перед ними. Но когда, казалось, дело было сделано, в королевские покои, откуда ни возьмись, ворвался старый монах и возопил: «Иуда Искариот продал Христа за тридцать сребреников. Неужели Его Величество опять продаст его за триста тысяч дукатов?»

Сказав это, он бросил оземь распятие, и, указуя на него перстом, закричал: «Вот Он, продай Его!» Потрясенный король не принял денег, и народ был изгнан. Но, покидая Испанию, иудеи ушли в изгнание не с пустыми руками. Ибо там, под ярким небом Андалузии, удивительно похожей на родную Святую землю, у них родилась мистическая каббала. В жестокие годы инквизиции она, исцеляя сердца и укрепляя дух евреев, сохранила их преданность Торе.

Покинув ставшую им домом Испанию, они осели в Цфате, чья история, уходя своими корнями во времена Второго храма, тогда уже насчитывала без малого полторы тысячи лет. Испанские раввины перенесли свою тайную мудрость в местные синагоги. И сейчас в одной из них двое их нынешних коллег в неторопливой беседе обсуждали перипетии армянских событий.

— Его приход весьма некстати, и может быть предвестником дурных событий, — сказал один из них. — Антисемитизм подобен пожару на болотах. Торфяник там горит всегда. Но без огня. Поскольку жар таится в глубине. Но иногда огонь выходит на поверхность. И очень страшен тот пожар. Его не просто загасить. И он горит, покамест сам не скроется в болотах. И вот, подобно этому пожару, в болоте людского сознания с давних времен тлеет антисемитизм. Порою его пламя вырывается наружу, больно опаляя наш народ. Затем вновь исчезает, грозя в любое время вспыхнуть с новой силой. Так вот, приход Иуды может вновь раздуть его на горе нашему народу.

— Но рабби, если ему удастся оправдаться, то это уменьшит антиеврейские настроения в мире. Это шанс для нас, — возразил ему другой. — Ведь нелюбовью к нам во многом мы обязаны Иуде. Именно для того, что бы искоренить его память в первую пасхальную ночь христианские священники звонили в колокола, а христианские дети ходили с трещотками по улицам еврейских кварталов и вокруг синагог. Августин, называемый ими святым, утверждал, что Иуда является собирательным образом нашего народа, а Эдуард Фланери признавал существование расхожего мнения о том, что каждый еврей рождается потенциальным Иудой. В итоге, известное вам исчадие ада, начитавшись Лютера и по-своему поняв его, устроило нам Холокост. Ведь именно из-за аллегорического и нецелостного толкования всего, что было связано с Иудой, мы получили черную метку на вечные времена. Ее могли бы убрать либо Иуда, либо Иисус. Пришел Иуда. Что ж, в добрый путь. И пусть сам Бог пошлет ему удачу. Пусть объяснится, пусть он убедит людей и, сделав это, снимет с нас проклятие. А если нет, так, значит, не судьба. Ну что ж, продолжим жить тогда мы так, как жили: молясь, борясь и не ропща.

— Что ж, рабби, может, ты и прав, — задумчиво ответил ему первый. — Возможно, если он сумеет оправдаться перед лицом христиан, они снизят накал своих страстей супротив нас. Возможно. Но не более того. Меж нас уже не быть союзу. Как и не быть тому между отцом и отвернувшимся ребенком. Мы, евреи — посредники между Создателем и созданием. Но на древе нашего Завета произросла та ветвь, что зовется христианством. И Бог ее решил отсечь, сделав это руками Иуды. Почему Иуды? Не знаю… Возможно, его прозвище, Искариот, означает не «иш Кариот» — «человек из Кариота», как это принято считать, а арамейское слово «шикараня», происходящее от латинского «sicarius» — «кинжальщик». Видимо, он и стал тем кинжалом, что отсек эту ветвь.

— Воистину ты прав, — кивнул ему в знак согласия второй. — Каждый день утром и вечером еврей произносит слова молитвы: «Слушай Израиль! Бог — наш Господь! Бог — Один!» Так молимся и живем мы много тысяч лет. Они же живут по-своему — от силы тысячи полторы. Пусть пока поживут с наше, тогда и поговорим. И пусть будут осторожны, закидывая Иуду каменьями, потому что слишком близко от него стоит Иисус.

Эчмиадзин, Армения, вечер того же дня

Тем временем в патриаршем престоле уже собрались представители мирового христианства. Католикос поблагодарил всех за то, что в час испытаний они оказались вместе. Представив всем священника из Хор Вирапа, он попросил их выслушать его рассказ. Когда тот закончил, иерархи стали совещаться, что же делать.

Предложений было много. Православные ратовали за постоянные бдения и моления во время судебного процесса, католики предложили направить на процесс известного своим красноречием кардинала, протестанты хотели вчинить Иуде встречный иск, за казнь Иисуса.

Когда черед дошел до экумениста, тот сказал:

— Братья мои любезные, я молю вас к осмыслению того, что здесь произошло, не разумом, но душой, ибо происшествие это может быть необычно для тех, кто знает, но не для тех, кто верует. Для нас же это всего лишь редкий, но не более того, пример открытого противостояния Антихриста Творцу.

Мне сложно ответить на вопрос: «Почему сейчас?». Быть может, потому, что слишком отдалились мы друг от друга, а отдалившись, разделили народы, завещанные нам святыми апостолами, а им — Господом нашим Иисусом Христом.

Мы растащили Церковь по мелкопоместным углам, провоцируя ересь и сектантство. Наша сила — в единстве нашей Веры, а слабость — в нашем с вами разладе. Эту слабость зрит наш Недруг и направляет к нам адепта своего Иуду. И это лишь начало. Отныне он раз за разом будет испытывать прочность нашей Веры и крепость наших уз. Так давайте же когда-нибудь вернемся туда, откуда расстались, чтобы, объединившись в нашей искренней любви к Господу, впредь не расставаться никогда.

Эчмиадзин, пятница

И вот оно, утро «судного дня»… Спозаранку на улицах, прилегающих к зданию суда, стали собираться люди. Однако подступы к нему были уже оцеплены полицией. Повсюду мелькали сотрудники спецслужб, узнаваемые по чернеющим в ушах наушникам и характерно оттопыренным на боках пиджакам. Священник из Хор Вирапа, показав специальный пропуск, прошел оцепление, с трудом протиснувшись к дверям, вошел в зал и занял место недалеко от входа.

Иуда появился в зале неожиданно, словно материализовался из воздуха; никто не заметил, откуда он пришел и как вошел в помещение. Подойдя к месту для присяжных, он повернулся лицом к залу и, заметив священника, слегка кивнул тому головой. Аккредитованные в зале журналисты, словно спохватившись, защелкали и зажужжали своими камерами. Но даже под их вспышками его лица так и никто не увидел. Каким-то странным образом оно оказывалось, причем со всех сторон, в тени от капюшона.

Чуть позже в зал вошли присяжные заседатели и, озираясь на Иуду, расселись по своим местам. За ними, переключив на себя внимание журналистов, в зал вошли представители церквей. Лица их были сосредоточены.

Публика переговаривалась, но шепотом, стараясь при этом не смотреть на Иуду. Многие обсуждали то, что судить Иуду будут в пятницу, то есть в тот же день, когда судили Иисуса Христа. Что сегодня, как и в день суда над Иисусом, произойдет солнечное затмение, и еще то, что Иуда появился в день смерти папы Иоанна Павла II, а суд происходит сегодня, в день его похорон… У некоторых в руках было Священное Писание. Многие крестились украдкой. Детей в зале почти не было. А те, которых взяли с собой родители, вели себя на удивление тихо, словно осознавая, свидетелями чего им доведется сегодня стать.

Наконец в зале появился судья, сухощавый пожилой человек, близоруко щурящийся через линзы своих допотопных очков. Оглядев зал, он сел в кресло, разложил на столе принесенные бумаги и ненадолго погрузился в их изучение. После чего, мельком взглянув на Иуду поверх очков, обратился к присяжным:

— Достопочтенные господа! Сегодня вам необходимо будет принять вердикт по одному в высшей степени необычному делу. Но это обстоятельство не должно застилать ваши уши, глаза или разум. Вы должны помнить, что ваша цель — не пытаться установить истину, которая известна одному только Богу, а всего лишь способствовать торжеству справедливости. Засим правом, данным мне народом, я объявляю открытыми слушания по делу «Иуда против человечества» и предоставляю слово… — Судья прокашлялся, словно пытаясь подобрать слово, и густо покраснел, — … предоставляю слово представителю истца.

В зале воцарилось гробовое молчание. И в этой звенящей тишине вдруг раздался хрипловатый голос Иуды. Голос был странным, будто исходил из большого порожнего кувшина, растекаясь по рядам и заполненным журналистами проходам зала.

— Высокий суд! — начал он. — Уважаемые присяжные и достопочтенная публика!

Мне нет нужды вам представляться, поскольку слишком известно приписываемое мне преступление. Но вы усомнитесь в правомерности обвинений в мой адрес, если всерьез задумаетесь о Священной истории. Ее объективный и непредвзятый анализ убедит вас, что не предавал я, а, веруя в Господа нашего Иисуса Христа, помог свершению Божьего промысла. И вы должны мне предоставить шанс доказать вам это. Ибо если это правда, то я не злодей, а душа моя вопиет к вам и жаждет оправдания.

Вы все являетесь участниками и свидетелями необычного судебного процесса. Он направлен против устоявшегося веками общественного мнения, очевидность которого исключала какую-либо необходимость подвергнуть его анализу иль сомнению. Кроме того, защищая свою поруганную честь, я далек от мысли кого-то обвинять, ибо если у кого и было намерение меня опорочить, так это только у меня самого — у Иуды.

Наконец, необычна не только суть дела, в котором нужно разобраться, необычны и его фигуранты.

Я оказался здесь благодаря тому, что вам удалось расшифровать мое послание, которое поспешили назвать Евангелием от Иуды. Однако свою защиту я буду строить не на нем, а на знакомом вам всем Священном Писании.

И поэтому я, Иуда Симонов Искариот, свидетельствую перед Богом и вами, что события, описанные в Священном Писании a priori достоверны, а слова, приписываемые в них Иисусу Христу, a priori принадлежат Ему, и, следовательно, абсолютно истинны.

Но из последнего не следует то, что абсолютно истинны и собственные суждения евангелистов, ибо они, в отличие от высказываний Иисуса Христа, исходили от людей. Я отдаю себе отчет, что многим из вас даже мысль об этом может показаться кощунственной, ибо подвергается сомнению один догматов церкви, утверждающей богодухновенное происхождение Евангелий. В соответствии с этим догматом все, что изложено в Священном Писании, исходит от Бога и является Его Божественным откровением. Что касается евангелистов, то они лишь посредники, в текстах донесшие нам Благую весть, ибо сказано:

«И Он поставил одних Апостолами, других пророками, иных Евангелистами, иных пастырями и учителями, к совершению святых, на дело служения, для созидания Тела Христова» (Еф 4:11–12).

И не было бы в том сомнений, если бы не связанное с моим именем очевидное противоречие в их текстах. Да, я, Иуда Симонов Искариот, заявляю, что Евангелие от Матфея и Деяния Апостолов, автором которого принято считать Луку, противоречат друг другу в вопросе о моем так называемом «раскаянии». Вспомните, ведь, по Матфею, раскаявшись, я возвратил плату за содеянное и покончил жизнь самоубийством:

«Тогда Иуда, предавший Его, увидев, что Он осужден, и, раскаявшись, возвратил тридцать сребренников первосвященникам и старейшинам, говоря: согрешил я, предав кровь невинную. Они же сказали ему: что нам до того? смотри сам. И, бросив сребренники в храме, он вышел, пошел и удавился. Первосвященники, взяв сребренники, сказали: не позволительно положить их в сокровищницу церковную, потому что это цена крови. Сделав же совещание, купили на них землю горшечника, для погребения странников; посему и называется земля та «землею крови» до сего дня» (Мф 27:3-10).

А по Луке, я приобрел за эти деньги землю горшечника, на которой, упав, умер:

«И в те дни Петр, став посреди учеников, сказал (было же собрание человек около ста двадцати) мужи братия! Надлежало исполниться тому, что в Писании предрек Дух Снятый устами Давида об Иуде, бывшем вожде тех, которые взяли Иисуса; он был сопричислен к нам и получил жребий служения сего; но приобрел землю неправедною мздою, и когда низринулся, расселось чрево его, и выпали все внутренности его; и это сделалось известно всем жителям Иерусалима, так что земля та на отечественном их наречии названа Акелдама, то есть земля крови. (Деян 1:15–20).

Как это понимать? Ведь либо я, раскаявшись, вернул полученные деньги и удавился, либо, не испытывая угрызений совести, приобрел на эти деньги землю, где впоследствии упал и умер. Либо, либо. Но никак не одновременно и то и другое. Данные утверждения не просто несовместимы; они противоречат друг другу. А такое возможно лишь в том случае, когда одно из них ошибочно. А раз ошибочно, то — рукотворно, ибо в противном случае получается, что ошибся Творец. А это невозможно. Невозможно, потому что Творец непогрешим. И это не просто основной догмат церкви. Это основа мироздания. Стоит нам уличить Творца в ошибке, как реальность порвется в клочья: верх станет низом, белое — черным, а бытие — пустотой. Навсегда! И поэтому не остается ничего иного, как признать, что Священное Писание создавалось людьми, то есть теми, кому свойственно ошибаться. Тогда будут объяснимы и многие разночтения, существующие в его текстах.

Но следует признать, что в некоторых случаях евангелисты поразительно единодушны. Увы, это касается и моего образа. Я обращаю ваше внимание на то, что каждый раз, когда в их текстах упоминается мое имя, оно, как правило, сопровождается словом «предатель»! Причем этим клеймом я награждаюсь при первом же моем упоминании.

Причина в том, что, не ведая об истинной подоплеке событий и истинных мотивах моего поступка, они придают соответствующим событиям наиболее очевидную трактовку. Тем паче что христианское учение о пришествии Спасителя нуждалось в ряде очевидностей. И я утверждаю, что одной из них стала легенда о моем предательстве.

Однако достаточно общих рассуждений. Перейду к фактам.

Так, общеизвестно, что я якобы предал Спасителя из корысти, ибо сказано:

«И пошел Иуда Искариот, один из двенадцати, к первосвященникам, чтобы предать Его им. Они же услышав, обрадовались и обещали дать ему сребренники» (Мк 14:10–11).

Но при этом мало кто знает, что я был казначеем святого лика, ибо речено:

«…он имел при себе денежный ящик и носил, что туда опускали…» (Ин 12:4–5).

Но ведь казначеем назначают человека, пользующегося наибольшим доверием, и, априори, бескорыстного. Из этого следует, что Спаситель знал мое бескорыстие, и доверял мне более чем другим. Слово «знал» я употребляю применительно к Спасителю не в фигуральном смысле, а в прямом, поскольку единственный в мироздании, кто истинно знает, — это Бог. Именно зная, он доверил кассу не кому-нибудь, к примеру, бывшему мытарю Матфею, а мне.

Правда, евангелисты утверждают, что я был нечист на руку:

«Сказал же он это не потому, чтобы заботился о нищих, но потому, что был вор. Он имел при себе денежный ящик и носил, что туда опускали» (Ин 12:4–5)

Но, как видно из текста, их уверенность в том, что я вор, основана лишь только на том, что я имел под рукой нашу кассу и мог, мол, оттуда красть.

Вы видите, что субъективное отношение ко мне со стороны евангелистов существует вопреки объективному отношению Иисуса Христа.

Можно, конечно, предположить, что, Спаситель знал о трагической развязке, ибо сказано:

«И, восходя в Иерусалим, Иисус дорогою отозвал двенадцать учеников одних, и сказал им: вот, мы восходим в Иерусалим, и Сын Человеческий предан будет первосвященникам и книжникам, и осудят Его на смерть; и предадут Его язычникам на поругание и биение и распятие; и в третий день воскреснет.» (Мф 20:17–19), — и то, что будет предан своим же учеником, ибо писано:

«Когда же настал вечер, Он возлег с двенадцатью учениками; и когда они ели, сказал: истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня» (Мф 26:20–22).

Он сознательно приблизил к Себе очевидного негодяя — меня, с тем, чтобы я и совершил предвиденное Богом предательство. Это предположение на первый взгляд подтверждается оброненной Иисусом фразой:

«Иисус отвечал им: не двенадцать ли вас избрал Я? но один из вас диавол. Это говорил Он об Иуде Симонове Искариоте, ибо сей хотел предать Его, будучи один из двенадцати» (Ин 6:70–71).

Но в этом случае Он не доверил бы мне кассу, ибо видел в ней не ящик с деньгами, а проявление братской Любви людей к своим неимущим собратьям.

Что касается выражения «диавол», то оно использовалось Иисусом в качестве некой аллегории, поскольку в другом случае, согласно евангелистам, он употребил аналогичное выражение и в отношении Петра:

«…Он же, обратившись и взглянув на учеников Своих, воспретил Петру, сказав: отойди от Меня, сатана, потому что ты думаешь не о том, что Божие, но что человеческое» (Мк 8:33).

Кроме того, евангелисты повествовали о том, что все мы были наделены Иисусом способностью творить чудеса, в том числе и изгонять бесов, ибо сказано:

«И, призвав двенадцать, начал посылать их по два, и дал им власть над нечистыми духами… Они пошли и проповедывали покаяние; изгоняли многих бесов и многих больных мазали маслом и исцеляли» (Мк 6:7,12–13).

В то же время Иисус утверждал, что сатана (диавол) не может изгонять бесов, ибо речено:

«Фарисеи же, услышав сие, сказали: Он изгоняет бесов не иначе, как силою веельзевула, князя бесовского. Но Иисус, зная помышления их, сказал им: всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит. И если сатана сатану изгоняет, то он разделился сам с собою: как же устоит царство его? И если Я силою веельзевула изгоняю бесов, то сыновья ваши чьею силою изгоняют? Посему они будут вам судьями. Если же Я Духом Божиим изгоняю бесов, то конечно достигло до вас Царствие Божие.» (Мф 12: 24–28).

Заметьте, ни один из евангелистов не свидетельствует, что я либо Петр не изгоняли бесов, следовательно, мы изгоняли, а это означает, что, в соответствии с приведенными выше разъяснениями самого Иисуса, мы не могли быть «диаволом» или «сатаной».

Я желаю особо остановиться и на полученной мною мзде и обратить ваше внимание на то, что по тем временам она соответствовала цене раба, ибо сказано:

«Если вол забодает раба или рабу, то господину их заплатить тридцать сиклей серебра, а вола побить камнями» (Исх 21:33).

Неужели вы можете допустить мысль о том, что корыстный человек когда-либо отдал бы Того, кто не имеет цены, за бесценок, как то писано:

«Тогда один из двенадцати, называемый Иуда Искариот, пошел к первосвященникам и сказал: что вы дадите мне, и я вам предам Его? Они предложили ему тридцать сребренников…» (Мф 26:14–15).

Но, должен признаться, что ничтожность полученной суммы имела и имеет для меня принципиальное значение. Ибо именно посредством ничтожности полученной мзды я надеялся когда-либо быть понятым и оправданным людьми. Делая все для того, чтобы быть превратно понятым и проклятым современниками, я, совершая свое деяние, хотел тем не менее сохранить за собой хоть какой-то шанс и надежду на будущее оправдание.

Таким шансом мне виделось очевидное несоответствие между бесценностью Предаваемого и ничтожностью получаемой за Него мзды. Ведь если бы я не взял тогда денег, то считали бы, что я предал Спасителя из зависти или из-за разочарования в Его вере. Тогда я не смог бы оправдаться вовек, поскольку невозможно доказать отсутствие зависти или ослабления веры.

Деньги, и только небольшие деньги, могли предоставить мне в будущем какой-то шанс на оправдание. Ибо раз взял я деньги, значит, предал из корысти. Но если бы я был корыстен, то, во-первых, не взял бы так мало, а во-вторых, Иисус не доверил бы мне кассу. Именно так, методом от противного, через двойное отрицание, сначала корысти как мотива предательства, а затем и самого предательства, мог тогда я рассчитывать на возможность будущего оправдания.

Высокий суд! Я совершил свое деяние потому, что меня к тому склонил сам Спаситель. Вы знаете, Иисус говорил, что Он — и Сын Божий, и Сын Человеческий, ибо писано:

«Тогда Господь сказал: …Пришел Сын Человеческий…» (Лк 7:31, 34).

По окончании тайной вечери Он еще раз приоткрыл нам тайну своего ближайшего будущего, ибо сказано:

«Пришли в селение, называемое Гефсимания; и Он сказал ученикам Своим: посидите здесь, пока Я помолюсь. И взял с Собою Петра, Иакова и Иоанна; и начал ужасаться и тосковать. И сказал им: душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте. И, отойдя немного, пал на землю и молился, чтобы, если возможно, миновал Его час сей; и говорил: Авва Отче! всё возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты. Возвращается и находит их спящими, и говорит Петру: Симон! ты спишь? не мог ты бодрствовать один час? Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна» (Мк 14:32–38).

Его вторая, человеческая ипостась проявилась в естественном человеческом страхе перед предстоящей Ему физической болью и смертью. Почувствовав это и не желая более искушать ни Себя, ни Всевышнего, Иисус во время трапезы дал мне прямое указание помочь Ему в завершении Его миссии первого пришествия, ибо писано:

«Сказав это, Иисус возмутился духом, и засвидетельствовал, и сказал; истинно, истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня. Тогда ученики озирались друг на друга, недоумевая, о ком Он говорит. Один же из учеников Его, которого любил Иисус, возлежал у груди Иисуса. Ему Симон Петр сделал знак, чтобы спросил, кто это, о котором говорит. Он, припав к груди Иисуса, сказал Ему: Господи! кто это? Иисус отвечал: тот, кому Я, обмакнув кусок хлеба, подам. И, обмакнув кусок, подал Иуде Симонову Искариоту. И после сего куска вошел в него сатана. Тогда Иисус сказал ему: что делаешь, делай скорее» (Ин 13:21–27).

А предвидя ваш вопрос, почему же эту миссию Он не поручил кому-нибудь другому из учеников, Иисус пророчествует о грядущем отречении от Себя, а стало быть, и от веры, того, на кого предполагал опираться изначально — Петра, ибо говорено:

«Он отвечал Ему: Господи! с Тобою я готов и в темницу и на смерть идти. Но Он сказал: говорю тебе, Петр, не пропоет петух сегодня, как ты трижды отречешься, что не знаешь Меня» (Лк 22:33,34).

Я же выполнил эту миссию и, не таясь от кого-либо, сообщил Ему об этом, ибо писано:

«И, тотчас подойдя к Иисусу, сказал: радуйся, Равви!..» (Мф 26:49).

За что и удостаиваюсь из Его уст слова «друг», ибо говорено:

«Иисус же сказал ему: друг, для чего ты пришел?..» (Мф 26:50).

Среди вас, людей, особое значение придается форме моего так называемого «предательства», ставшей метафорой, называемой «поцелуй Иуды»:

«Предающий же Его дал им знак, сказав: Кого я поцелую, Тот и есть, возьмите Его. И, тотчас подойдя к Иисусу, сказал: радуйся, Равви! И поцеловал Его. Иисус же сказал ему: друг, для чего ты пришел?..» (Мф 26:48–50).

Однако вы без труда убедитесь в бессмысленности поцелуя как знака, указующего на Иисуса. Ибо по свидетельствам тех же евангелистов, обращаясь к пришедшим, Он говорит:

«Каждый день бывал Я с вами в храме, и вы не поднимали на Меня рук…» (Лк. 22:53).

Из этих слов следует, что Иисус был знаком своим врагам. Об этом свидетельствуют и евангелисты, повествующие о спорах Иисуса с фарисеями и книжниками. Его знал в лицо и участвующий в аресте Иосиф из семьи первосвященника Каиафы.

Об этом свидетельствует и то, что близкие к нему люди опознали в Петре сподвижника Иисуса, ибо писано:

«Взяв Его, повели и привели в дом первосвященника. Петр же следовал издали. Когда они развели огонь среди двора и сели вместе, сел и Петр между ними. Одна служанка, увидев его сидящего у огня и всмотревшись в него, сказала: и этот был с Ним… Вскоре потом другой, увидев его, сказал: и ты из них… Прошло с час времени, еще некто настоятельно говорил: точно и этот был с Ним…» (Лк 22:54–59).

Не будете же вы утверждать, что люди, знающие Петра, нуждались в моей помощи, чтоб опознать Иисуса!

Я поцеловал Его не с целью раскрыть его перед врагами, но с целью с Ним проститься и указать всем на себя, как на Его очевидного предателя. Хотя мог бы сообщить им лишь о месте Его нахождения и не участвовать в аресте. И тогда имя предавшего осталось бы в тайне на вечные времена.

Высокий суд, я хочу обратить ваше внимание также и на этимологию слова «предать». Обычно его значение определяется тем, «кто предает» и «кого предают», ибо у этого деяния есть две стороны: предаваемый и предающий.

Однако в евангелиях этому слову придается значительно более широкий и глубокий смысл:

кого предают? — Иисуса «Сына Человеческого» (Мф 26:24, Мк 14:21,41, Лк 22:48);

кто предает? — Иуда Симонов Искариот (Ин 12:4, 13:2); «один из вас» (Ин 13:21); «один из двенадцати» (Ин 6:71); «народ и первосвященники» (Мк. 15:10, Ин. 18:35); Пилат (Ин 19:16); сам Иисус (!) (Лк 23:46);

кому предают? — «первосвященникам и книжникам» (Мф 20:18, Мк 10:33, Мк 14:10, Ин 19:16); «язычникам» (Мф 20:19, Мк 10:33, Лк 18:32); «Понтию Пилату» (Мф 27:2, Мк 15:1, Ин 18:35); «народу» (Мк 15:15); «начальству и власти правителя» (Лк 20:20);

чему предают? — «смерти» (Мф 27:1);

за кого предают? — «за вас» (учеников) (Лк 22:19);

на что предают? — «на распятие» (Мф 26:2, 27:26, Мк 15:15, Ин 19:16);

в чьи руки предают? — «в руки человеческие» (Мф 17:22, Мк 9:31, Лк 9:44); «в руки грешников» (Мф 26:45); «в руки Твои» (Господа Бога) (Лк 23:46);

что предается? — «тело Мое» (Лк 22:19); «дух Мой» (Лк 23:46); «Кровь невинная» (Мф 27:4).

Видны этапы того, что пока считают предательством. Сначала я («один из вас»; «один из двенадцати») предаю Иисуса «первосвященникам и книжникам», «в руки человеческие», «в руки грешников». Затем они предают Его Пилату, «язычникам», «начальству и власти правителя». Тот предает Иисуса «народу» и «первосвященникам» «на распятие», а уж те предают Его «смерти».

Но важно не это, а то, что я предал лишь «тело», плоть Иисуса, его «кровь», и предал я первосвященникам и книжникам; «дух» же свой Иисус предал Богу Сам, накануне физической, «телесной» смерти. Очевидно, что мы с Ним были заодно; я предал Его тело, а Он — Свой дух. Своими поступками мы дополняли друг друга, выполняя единую миссию Иуды и Христа.

И потом, если вернуться к писаниям Нового Завета, то использованное там слово «парадедомай» более точно переводится не как «предать», а «передать». И если каждое предательство является «парадедомаем», то далеко не каждый «парадедомай» является предательством. К примеру, Апостол Павел написал о благости Бога так: «Тот, Который Сына Своего не пощадил, но предал Его за всех нас, как с Ним не дарует нам и всего?» (Рим. 8:32).

Никто же не обвинит Бога в предательстве. Он не предал Иисуса, а отдал или передал Его. Так же и я. Прозванный предателем в большинстве Библейских переводах, в оригинале я назван «тем, кто передает».

Высокий суд! Я был чист в своих помыслах и совершил свое деяние по величайшему совету Божьему, ибо сказано Петром:

«Мужи Израильские! выслушайте слова сии: Иисуса Назорея, Мужа, засвидетельствованного вам от Бога силами и чудесами и знамениями, которые Бог сотворил чрез Него среди вас, как и сами знаете, Сего, по определенному совету и предведению Божию преданного, вы взяли и, пригвоздив руками беззаконных, убили» (Деян 2:22–23).

Вряд ли кто-либо возьмет на себя смелость утверждать, что тот Божий совет был дурным, ибо Бог по определению и благ, и свят — все, что исходит от него, не может нести в себе печать зла. Стало быть, исполняя Его совет, я творил добро, и только добро.

Мое деяние было похоже на то, что вы зовете эвтаназией, совершенной по совету Творца, с ведома Спасителя и по Его поручению. Пока Он жил среди нас, мы не раз убеждались в Его Божественности. В тот же день должно было подтвердиться Его человеческое начало. Перед величайшим раскрытием Его Божественной природы — воскресением, должно было произойти величайшее подтверждение Его человеческой сущности — смерть через унижение и распятие.

Творец пожелал, чтобы Иисус завершил Свое земное посвящение, пройдя через смерть точно так же, как и все люди, превращающиеся в прах, прощаясь с мигом жизни во имя вечного бессмертия.

Воистину, ничто не могло случиться с Иисусом, если того не пожелал Творец. Посему пусть не тревожатся ваши сердца; ибо все, что произошло тогда, произошло во славу Бога и во спасение человечества, в том числе и вас.

Что же касается того, что якобы своей добровольной смертью на дереве я навсегда утерял свою душу, хочу вам напомнить, что Господь искупил нас от этой клятвы закона, сделавшись за нас клятвою, ибо писано:

«проклят всяк, висящий на древе (Гал 3:13)».

Народ армянский! Если есть на земле человек, который мог бы быть осужден Творцом на вечные муки, то это я. А раз так, то я и есть тот Агнец, который принял на себя грехи мира. Но я сделал то, поверив словам Иисуса, сказанным за восемь дней до его преображения на горе Фавор и встречи с Моисеем и Илией:

«…кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее» (Лк 9:24).

И если вы тоже чисты в вашей вере, то ваш святой долг вернуть мне мое доброе имя. Ибо сказано:

«…услыши, Господи, глас Иуды и приведи его к народу его; руками своими да защитит он себя, и Ты будь помощником против врагов его». (2Фес; 2 Сол 33:7)

И пусть не точит ваши души червь сомнения, что переосмысление моего деяния причинит ущерб нашей вере. Наоборот, в своем новом свете оно предельно ярко показывает ее неповторимую силу, выраженную в нашей самоотверженной готовности не только к физической, но и к нравственной погибели во имя вечных ценностей христианства в прошлом, сейчас и во веки веков! Аминь.

Закончив свою речь, Иуда скрестил руки, и вновь застыл в прежней позе. В зале воцарилась гнетущая тишина. Люди будто окаменели. В течение всей его речи не шелохнулись даже видавшие виды журналисты, а что до телеоператоров, то те словно окаменели у мониторов своих камер.

Первым очнулся судья. Погрузившись вновь в свои бумаги, он поднял голову и, прокашлявшись, предоставил слово стороне защиты.

С места поднялся православный батюшка. Подойдя туда, где сидели присяжные, он поздоровался с ними и, кивнув судье, внимательно посмотрел на Иуду, Покачав головой, он протянул «мда-а-а» и, вновь обернувшись лицом к присяжным, сказал:

— Уважаемый суд! У меня сегодня трудный день. Ибо призванный прощать, я должен сегодня не только отвратить от этого свое сердце, но и убедить вас поступить точно так же.

Господь ниспослал сегодня тяжкое испытание также и всем моим братьям и сестрам во Христе. Возможно, самое тяжкое из тех, которые Он когда-либо ниспосылал человеку. И имя тому испытанию — испытание верой.

Зачастую говорят «христианское учение», а понимают нашу веру. Не было и нет такого учения, но было, есть и будет учение Господа нашего Иисуса Христа, так же как была, есть и будет наша христианская вера. Мы не должны воспринимать ее как учение, но должны принимать учение Господа нашего Иисуса Христа на веру. Ее кладезем является наше Священное Писание, и поднявший на нее пяту свою, поднимает ее против нас всех.

Здесь говорилось о противоречиях в нем касательно смерти Иуды, и на основании этих домыслов внушалась мысль о якобы человеческом происхождении Писания. Следует ли говорить, что это сделано, чтобы открыть двери для хулителей Священного Писания, ибо если его писали люди, которым свойственно ошибаться, то можно критиковать их, можно сомневаться в их нетленном творении. А от этого мига до гибели веры всего один шаг. И мы должны остановить тех, кто подталкивает нас к нему. Наша вера, впрочем, как и любая, должна быть вне критики. Ибо если сомневаешься, то как же веруешь? Или — или, третьего не дано.

Что касается смерти Иуды, то в Новом Завете о ней повествуют Матфей (27:3-10) и Петр (Деян 1:8-19). Но эти два свидетельства не противоречат друг другу, а взаимно дополняют. Ибо, как считает епископ Кассиан, Иуда повесился на земле, которую, после его смерти, купили на брошенные им деньги, а тело его, по мнению Фаррара, сорвалось с веревки и при падении расселось, потому что сильно распухло, как об этом писал Папий Гиерапольский.

Здесь говорилось еще, что если Иуде была доверена касса, то лишь потому, что Господь знал его бескорыстие, а раз так, то и не мог он предать ради корысти.

Ложь, и еще раз ложь! Зная, что будет им предан смерти, Господь Своим доверием желал удержать его и спасти, впрочем, как и каждого. Он надеялся, что сила любви восторжествует над коварством зла; но такие победы невозможны без той веры, которой присуща искренняя любовь к истине. А сердце того, кто не смог полюбить истину всей душой, носило в себе затаенный плод сатаны.

Здесь еще говорили, что если Иуда в числе двенадцати апостолов врачевал болезни и изгонял бесов, то не мог быть в сговоре с сатаной.

И ведь на самом деле так. Когда Господь наш Иисус Христос посылал своих учеников проповедовать Царство Небесное, исцелять больных и очищать прокаженных, воскрешать мертвых и изгонять бесов, Он не делал никакого исключения; все двенадцать сполна получили от Него власть врачевать всякую болезнь и немощь и изгонять злых духов. И действительно сказано, что все это делали, и, наоборот, нигде не сказано, что Иуда был исключен из этого служения.

Больше скажу, сам Петр подтверждает, что Иуда был «сопричислен к нам и получил жребий служения сего» (Деян 1:17). И когда Иуда проповедовал, то люди каялись. Когда он молился над ними, они исцелялись. Когда он изгонял бесов, те повиновались ему. Но это лишь напоминает о том, что даже исключительный духовный дар и самое высокое положение и служение в церкви еще не обеспечивают верности человека Господу, не свидетельствуют о его обязательной причастности к Его благодати. Ибо сказано было Им:

«Не всякий, говорящий Мне: «Господи! Господи!», войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного. Многие скажут Мне в тот день: Господи! Господи! не от Твоего ли имени мы пророчествовали? и не Твоим ли именем бесов изгоняли? и не Твоим ли именем многие чудеса творили?» (Мф 7:21, 22).

Что до сатаны, то он вошел в Иуду во время последней вечери, ибо засвидетельствовано присутствующим там Иоанном, что сатана вошел в Иуду после куска хлеба, переданного ему Господом на той вечере:

«…И, обмакнув кусок, подал Иуде Симонову Искариоту. И после сего куска вошел в него сатана…» (Ин 13:26).

Господь обмакнул хлеб и подал его Иуде, чтобы тот усовестился этого хлеба и удержался от предательства. Но это не проняло Иуду, а отселе стал он еще более на стороне сатаны, и как неисправимый совершенно предался ему. Доколе Иуда считался одним из апостолов и был причислен к святому лику, дотоле сатана не имел на него прав. И только когда Господь отлучил его от прочих учеников, объявив через хлеб, сатана овладел им, как оставленным Господом и отлученным от Божественного лика. «Сатана вошел в него», то есть проник в глубину его сердца и овладел его душой. Ибо сатана и прежде нападал на Иуду извне, как и на других апостолов, как, впрочем, и на каждого из нас. На сей раз сатана совершенно овладел им, внушив ему предательство.

Иисус говорит еще Иуде: «что делаешь, делай скорее». Сим Господь не побуждает Иуду к предательству, но как бы укоряет его в предательстве. Словом «делай» как бы говорит ему Господь: «Вот, Я оставляю тебя, делай что хочешь; не препятствую твоему намерению, не удерживаю тебя более».

Кроме прочего, истец радел за Иуду как за бессребреника, памятуя его речи на помазании Господа нашего Иисуса Христа в Вифании. Он, видите ли, был возмущен нескромностью Учителя и считал, что благовоние было надобно продать, а деньги раздать нищим.

Начнем с того, что рассуждение ошибочно с точки зрения сравнительного богословия. Предположим, что кто-то и купил бы у Марии это масло, и что, тогда вырученные деньги можно было бы раздать нищим? Но, в конце концов, кто-то поступил бы так же, как Мария, — употребил бы его на умащение и помазание. Ни один сосуд с благовонием не может существовать вечно и служить постоянным источником вспомоществования бедным. А вот добыванием благовоний были заняты бедные люди. Покупка его уже была для них помощью.

Далее, это преступно с позиции веры, радетелем которой он здесь себя выставлял. Ибо женщина, не причисленная к святому лику, через любовь к Иисусу уверовала в его ближайшую кончину и соборовала его в последний путь, а причисленный муж не уверовал. Более того, дозволил себе смущать Того, в Кого должен был уверовать. А раз смущал, то не уверовал. Ибо верующий верит, а неверующий смущает и предает. Наконец, это кощунственно с точки зрения морали, ибо кому-кому, но только не Иуде рядиться в тогу бессребреника, имея в мошне деньги, полученные за Того, Кто не имел цены.

И еще я желаю сказать о мзде. О цене, заплаченной за Иисуса. Казалось бы, что есть цена, коль речь идет о Бесценном? Но сребролюбцу все в корысть, хоть грош, хоть алтын.

Известно, что предатель принял тридцать сребреников. Так в то время называли римский динарий и местный сикль. Последний равнялся 20 динариям и назывался жертвенным, ибо каждый взрослый иудей был обязан в Пасху жертвовать храму полсикля. Иудеи добились права чеканить эти монеты, поскольку на римских монетах были изображены лики, коим не было место в иудейских храмах. Исходя из того, что мзда была возвращена в храм, по-видимому, и дана она была в храме. Из этого следует, что Иудины сребреники были сиклями. Они не были положены в храмовую казну не из-за ликов, а из-за крови на них:

«Первосвященники, взяв сребренники, сказали: непозволительно положить их в сокровищницу церковную, потому что это цена крови» (Мф 27:2).

А по тем временам один динарий составляла дневная плата поденщику:

«Когда же наступил вечер, говорит господин виноградника управителю своему: позови работников и отдай им плату, начав с последних до первых. И пришедшие около одиннадцатого часа получили по динарию» (Мф 20:8–9).

Стало быть, неправедною мздой Иуда обеспечил себе сытную жизнь на полтора года.

И еще. Именно после того, как Иуда покинул последнюю вечерю, а в зале остались лишь преданные ученики, Господь наш Иисус Христос ввел празднование Вечери Господней и заключил с ними «Новый Завет». Иуда же лишился всего этого в связи со своим уходом. Если бы он был исполнителем просьбы Господней, то и он был бы удостоен всего этого. Но всезнающий Господь не оставил для него такой возможности, ибо знал истинные мотивы его деяния. Он не просил его о чем-то, а просто отсылал прочь, лишая тем самым его навсегда Царствия Небесного.

Далее, тот, кто говорил до меня, вопрошал, для чего, мол, был нужен предатель? Фарисей! Об этом Евангелие говорит с достаточной ясностью. Лука свидетельствовал, что Господь днями находился в храме, окруженный толпой народа, а ночевал на горе Елеонской. Иуда же взял на себя предать Его начальникам не при народе. По словам Матфея, иудейские начальники боялись возбуждения в народе, и потому считали нежелательной расправу над Иисусом в праздник. Ночью же, на горе Елеонской, Иисус оставался один с учениками.

Евангелист Лука говорит, что Иисус по окончании последней вечери пошел на гору Елеонскую, по обыкновению, ибо во время праздников Он считал нужным приобщать учеников к возвышенному, и уединялся для этого в местах пустынных и пристанищах спокойных. То место, куда Он направился, по другую сторону потока Кедрона, было известно немногим, но в их числе и Иуде.

Таким образом, Господь отошел в это место скорее с целью открыться для Иуды, а не спрятаться от него.

Но предатель был нужен не только, чтобы раскрыть место, но и указать на Иисуса. До наших дней дошло предание о том, что Господь наш Иисус Христос имел два обличия: одно, в котором Он казался всем, а другое Он принимал во время Своего преображения пред учениками на горе, когда лицо Его просияло, как солнце. Более того, каждый видел Его таким, каким видеть был достоин! Хотя Его часто видели те люди, что пришли с Иудой, они не могли Его опознать наверняка по причине Его преображения, и предатель нужен был и для того, что бы указать на Него.

«Иисус же, зная все, что с Ним будет, вышел и сказал им: кого ищете? Ему отвечали: Иисуса Назорея. Иисус говорит им: это Я. Стоял же с ними и Иуда, предатель Его. И когда сказал им: это Я, они отступили назад и пали на землю. Опять спросил их: кого ищете? Они сказали: Иисуса Назорея. Иисус отвечал: Я сказал вам, что это Я; итак, если Меня ищете, оставьте их, пусть идут» (Ин 18:4–8).

Комментируя эти строки, Ориген говорил: «…Его не узнали, хотя и часто видели, вследствие Его преображения». Эти слова имеют весьма глубокий смысл. Не только христиане, но и язычники знали и знают о Христе. Но каждому Он представляется в тысячах различных обличий, соответственно образованию и развитию, умственному и нравственному. Нужно ли говорить, что каждый человек носит в душе свой собственный образ Христа. Оставаясь одним и тем же, Он является в разном обличии — мужчинам и женщинам, здоровым и больным, богатым и бедным, ученым и необразованным. Христос обладает такою силою, что, и находясь во плоти, представлялся разным людям в различном обличии, и они то узнавали, то не узнавали Его:

«И ученики, увидев Его, идущего по морю, встревожились и говорили: это призрак; и от страха вскричали. Но Иисус тотчас заговорил с ними и сказал: ободритесь; это Я, не бойтесь» (Мф 14:26–27).

В одном лишь прав тот, кто вещал до меня. Он не успел предать Господа нашего, ибо Иисус, преисполненный любви ко всем, до последнего момента пытаясь спасти погибающую душу Иуды, Сам передал Себя в руки пришедших за Ним и, сделав это, обратился к Творцу со словами:

«Да сбудется слово, реченное Им: из тех, которых Ты Мне дал, Я не погубил никого» (Ин 18:9).

Никого, то есть и Иуду. Но не успевший предать Христа Иуда, стремясь отработать свою преступную мзду, предал свою бессмертную душу, поцелуем увековечив гнуснейшее из предательств, когда-либо совершенных в подлунном мире:

«Предающий же Его дал им знак, сказав: Кого я поцелую, Тот и есть, возьмите Его. И, тотчас подойдя к Иисусу, сказал: радуйся, Равви! И поцеловал Его. Иисус же сказал ему: друг, для чего ты пришел?..» (Мф. 26:48–50).

Какая противоположность всякому истинному, нелицемерному, происходящему от любви! Какая глубина нравственного падения! С одной стороны, Иуда поцелуем указывает на предаваемого, с другой — жаждет прикрыть этим поцелуем душевную низость и крайнюю подлость. Поцелуй, знак любви, становится символом предательства! Здесь нет нужды искать какой-либо смысл слова «радуйся» в устах Иуды, ибо оно было обычным приветствием и по смыслу вполне равняется нашему «здравствуй!». Относительно слова «друг», употребленного Иисусом в адрес Иуды, очевидно, что это слово ÍôáßńÍ («товарищ», «друг») было употреблено не потому, что Христос хотел назвать Иуду Своим другом или товарищем, а как нейтральное обращение, например, «любезный», которое зачастую употребляют при общении со случайными людьми.

Чтобы устранить сомнения по поводу слов «для чего ты пришел», скажу, что на основании глубоких лингвистических исследований в области греческого языка установлено: вопреки переводам, обращение Христа к Иуде ни в коем случае нельзя считать вопросительным. Да и на основании внутренних соображений понятно, что Спаситель не мог задать Иуде такой вопрос, не мог спросить его, для чего, мол, пришел, — Иисусу это было хорошо известно. Наиболее вероятным представляется, что здесь просто не закончена фраза — после этих слов можно было бы поставить многоточие. Иисус Христос не успел договорить, как подошли воины и возложили на Него руки.

Батюшка вдруг замолчал, словно силясь вспомнить, что еще хотел сказать, и продолжил:

— И еще. Мне недавно довелось увидеть фрагменты нового фильма «Мастер и Маргарита». В том месте сериала, где Воланд свидетельствует о том, что Иисус был, он вместо «Иисус» произносит «Христос». В книге у Булгакова написано «Иисус», потому что «Христос» — это не имя, а высочайший церковный сан — Мессия. И поэтому не мог булгаковский Воланд произнести это слово. Булгаковский — не мог. А нынешний — может. И, наверное, именно потому, что нынешний — может, мы видим и слышим здесь то, что еще вчера было невозможно. Мы создали вокруг себя вакуум бездуховности, а природа, по канонам бытия, не терпит пустоты, любой, в том числе и духовной. И вот, он здесь. Видя, как мы веруем, он решил, что наконец пришло его время.

Да ладно, об этом потом. Сейчас же нам нужно избавиться от него, и по возможности скорее.

Сказав это, батюшка оттер градом льющийся пот и шаркающей походкой направился в зал, уступив место убеленному сединами армянскому отшельнику. Кивнув судье и присяжным, он оглядел непривычный для себя зал. Его взгляд остановился на знакомом лице священника из Хор Вирапа. Тот сидел в дальнем ряду, недалеко от двери и, казалось, спал. Рядом с ним сидел какой-то человек, видимо журналист, и что-то записывал. Судья деликатно кашлянул. Отшельник перевел взор на присяжных и, вдохнув, будто перед прыжком, сказал:

— Господь наш Иисус Христос явился в этот мир волею Творца всего сущего, и хотя Ему и должно было потом вернуться к Богу-Отцу, для этого, однако, не требовалось, чтобы один из двенадцати стал бы предателем. Одному лишь Всевышнему дано было решать, когда и как тому произойти, но никак не Иуде.

Но, обуреваемый страстями, он вмешался в Божественный замысел и, приложив пяту к колесу Истории, прервал земную жизнь Господа нашего Иисуса Христа. А Творец не захотел вмешиваться в естественный ход событий.

То, что сделал Иуда, было сатанинским делом. Ибо сатана не просто помог Иуде свершить злодеяние, но счел это своим наиважнейшим делом и самолично вошел в Иуду, дабы сорвать планы Бога по искуплению мира. Если на миг предположить, что Иуда предал во имя спасения мира, то непонятно, зачем он здесь и что ему нужно. И если на самом деле это была скрытая, даже от апостолов, тайна, то Иуды здесь не должно было быть. Ибо, раскрыв ее перед нами, он бы вторично предал Иисуса Христа.

Это первое.

Второе. Ссылаясь на соучастие в свершении Божьего помысла, сей господин коварно лукавит, ибо сказано Иоанном Златоустом, что Господь предвидел предательство Иуды, но не предопределил его. Иуда свой поступок совершил, руководствуясь своей свободной волей.

Третье. Касательно сравнения с Петром. Да, грех Петра не менее велик, чем грех Иуды. И, казалось, не должно было быть разницы между их согрешениями. Но Петр стал столпом церкви, а Иуда — нарицательным образом предательства. Почему? А потому, что первый покаялся и был помилован, прощен по благодати Божией, а второй, съедаемый угрызениями совести, но без истинного покаяния, отвергнув Божию благодать, ушел в вечный мрак.

И, наконец, четвертое, об эвтаназии, или иначе, помощи мученику тела умереть. Да, человек смертен. И лишь душа его, принадлежащая Творцу, — бессмертна. Более того, он не просто смертен, а смертен внезапно. Но день и час расставания нашего бренного тела с бессмертной душой дано знать одному лишь Творцу. Ему, и только Ему, сотворившему сущее, дано право дарить и отнимать жизнь. Ибо все остальное — от лукавого.

Отшельник замолчал и зажмурился, словно силясь ухватить за кончик ускользающую мысль. Но тотчас открыл их, словно вспомнив, что хотел сказать, и обратился к присяжным:

— Зачем здесь тот, кто именует себя Иудой? Ведь вы не выписываете пропусков в рай. Быть иль не быть душе в раю — решается в небесной канцелярии, а не в муниципальном суде. Иуда ошибся адресом. Если душе Иуды рай заказан, то он — предатель по решению Божьего суда, единственного суда, не ведающего ошибок. Суда, решение которого окончательно и обжалованию не подлежит. Ибо его творит непогрешимый и всезнающий Бог.

И если Он не принял душу Иуды, то, значит, Иуда — предатель, что он и сам знает. А раз знает, значит, здесь он не ради своей души, ибо по земному суду она покой не обретет. Он пришел по наши души, куда через оправдание иль даже речи свои желает занести червь сомнения, который будет точить нашу веру, а с нею вместе и надежду на наше спасение. Спасение, которое он сам утратил навсегда.

Да, воистину прав мой православный брат, Господь ниспослал сегодня тяжелое испытание всем нам. Но почему сегодня? Возможно, потому, что мы еще никогда не были так далеки от Него, как теперь, ибо главный критерий нашей жизни сегодня — успех. В погоне за ним, некоторые сочиняют небылицы, где приписывают Иисусу Христу сошествие с Креста, земную жизнь в объятиях Марии Магдалены. Вас окружает мир, где царствует политика без принципов, богатство без труда, наслаждение без совести, знание без истины, наука без гуманности и торговля без морали. Что же до веры, то люди не ее сегодня демонстрируют в храмах, а суеверное поклонение самому обряду. Обрядоверие — затейливое по форме, но пустое по содержанию и, что самое страшное, не требующее подвижничества. Даже пожертвования делаются не в уверенности в Божием благословении, а в расчете на то, что Бог им в чем-то будет уже обязан. Но Бог не служба спасения, Бог — это Бог! С Ним нельзя договориться, в Него можно только верить! Когда тело покидает душа, оно разлагается. Подобно этому разлагается и народ, когда его покидает вера.

В этом есть и вина церкви. Ибо иерархи — те же люди, и некоторые из них заражены той же бациллой успеха. В погоне за верующими, борясь за свое влияние среди них, они отчасти утеряли открытую церкви дорогу на Небеса и, подобно заблудшим путникам, топчутся на месте.

Яхве, Аллах, Господь… Это То, как мы — иудеи, мусульмане и христиане зовем Того Единственного, имя Которого Бог. Есть и другие народы, которые, не ведая о Нем, видят основой всеобщей гармонии принцип постоянного самосовершенствования человека и общества. Но не этого ли ждет от нас и Бог? Так в чем же дело? Почему вы не можете позабыть былые распри и сообща повести за собой по этому пути все человечество?

И еще. Прожив немало лет и многое переосмыслив, я понял, что Дарвин был отчасти прав. Я сказал — отчасти, — повторил он, услышав легкий шум в зале, — ибо склонен полагать о существовании двух генезисов человека, божественного и эволюционного. Причем второй — от сатаны.

Антихрист, во всем противопоставляя себя Всевышнему, вознамерившись уподобиться Творцу, путем дьявольских химер запустил механизм эволюции и воссоздал своего человека, из обезьяны. Этим объясняется то, что более мы эволюцию не наблюдаем. Живут на свете и плодятся люди от Бога и люди от сатаны. Вопрос вопросов: кто есть кто? Что позволит нам понять, где друг, где враг, кто тот, что Богом сотворен, и кто рожден исчадием ада?

И я отвечаю — нравственность. Вот что отличает божественный проект от сатанинского. Ибо в процессе эволюции можно стать похожим на человека, но нельзя приобрести нравственность. Стать похожим внешне, как бывают похожи ядовитый и полезный гриб. Нравственность же была заложена в Божьего человека Святым Духом, что вдохнул в него при создании Творец. Трагедия сатаны именно в том, что он не зрит в человеке души, а раз не зрит, то не может воссоздать. Вместо этого он привил своему мутанту неуемную тягу к успеху.

И пусть не смущает вас, что порою так разнятся единоутробные братья или сестры. Бывает и такое. Безнравственных зачастую трудно распознать. Соединяются друг с другом нравственный и безнравственный, и чада у них получаются разные, в зависимости от того, чье из начал взяло верх.

Казалось бы, при чем тут Иуда… — сделав небольшую паузу, сказал отшельник, и, глубоко вдохнув, продолжил: — При том, что, даже если предположить, что все было не так, как знаем мы, во что я никогда не поверю, все равно… От каждого из вас, достопочтенные присяжные, впрочем, нет, от каждого из нас, возлюбленные братья и сестры, потому что на этом суде присяжными являемся мы все, от каждого из нас требуется ответ на вопрос: нравственно ли предательство, совершенное пусть даже во имя великой цели? Заслуживает ли прошения совершивший его? Ибо мы не сильны против Истины. Но сильны за Истину. Истину, имя которой Бог!

И, наконец, последнее. Нет худа без добра, как говорят в народе. В эти дни многие впервые откроют Священное Писание, дабы самим разобраться в перипетиях тех давних дней. Возможно, в поисках истины они найдут ответы и на иные, волнующие их вопросы. А найдя их, они будут обращаться к нему за советом и впредь. Так не в этом ли цель нашей веры и церкви? Думаю — в этом. И да поможет нам Господь.

А что касается Иуды, то пусть его судит Тот, Кому дано право судить по обе стороны миров. Ибо, наверное, о нем сказано: «Заблудшая душа человеческая, если тебе свыше суждено было заблудиться, то это, воистину, будет зачтено тебе в тот великий день, когда мощный судия придет в облаках славы своей судить живых мертвых и мертвых живых!..»

Сказав это, он кивком головы поблагодарил присяжных, посмотрел в зал и, найдя там батюшку, направился к нему.

А к присяжным, наклонив голову и шепча себе что-то под нос, направился католический пастор. Заняв положенное место, он поприветствовал суд и присутствующих в зале, а затем начал свою речь.

— Мои братья по вере сказали здесь все, что желали сказать. Мне к этому нечего добавить, разве что небольшие детали, которые помогут привнести в этот зал наряду с православной и григорианской атмосферой толику католического духа.

Мои возлюбленные. На свете все имеет оборотную сторону. Как орел и решка. Как свет и тень. Как жизнь и смерть. Бог отделил свет от тьмы, но не указал, что тьма — это плохо. Просто одно без другого не существует. Так и любая жизнь таит в себе собственную смерть.

Быть может, Иуда и был той бесчеловечной смертью, что таила в себе человеческая ипостась Иисуса. То, что он исполнил, было необходимым толчком, чтобы ход истории продолжался.

Всякий раз, услышав это имя, я искренне скорблю. Но не по нему, а по его душе. Ведь во имя ее спасения Иисус, пытаясь упредить предательство, Сам предал Себя в руки врагов. Увы, ведомый сатаной Иуда, запечатлев поцелуй на челе Спасителя, все же ее погубил.

Те самые ноги, которые омыл ему Иисус в день последней вечери, привели его к измене, а затем и на «свое место». Но не в то, которое приготовил для него Спаситель. Да, возлюбленные мои, не Христос приготовил ад для Иуды, ибо не Он приготовляет ад. Ад выбирает сам человек. Христос же приготовил в доме Отца Своего обители вечной жизни всем тем, которые в сердце своем приняли Христа как своего Спасителя и Господа.

Но Его труды не могут обратиться в прах даже по отношению к Иуде. Ибо они учат нас бороться за души наших врагов ценою собственных жизней и скорбеть по ним, как по родным. Потому я скорблю по душе Иуды, что ее так горячо любил Господь. Посему пусть то, что здесь сейчас происходит, станет реквиемом, но не по Иуде, а по его загубленной душе. Душе, умершей навсегда.

Сказав это, священник поблагодарил присяжных и сел рядом с батюшкой, а судья, посмотрев в сторону присяжных, обратился к ним со словами:

— Дамы и господа! После того, как выступили все, вам решать, было ли здесь доказано, что имя Иуды Симонова Искариота должно быть очищено от хулы или же все должно оставаться так, как есть.

Наступившую после этих слов тишину вдруг нарушил приближающийся топот ног. Кто-то сломя голову несся к залу. Это было настолько неожиданно, что многие оглянулись.

Дрогнули веки и у священника. Он открыл глаза, обвел вокруг себя непонимающим взглядом и… вздохнул с облегчением. Ибо сидел он в своем кресле, у себя в келье, а рядом, на полу, лежала выпавшая из рук книга.

«Так это был сон!» — понял он.

Но не успела его душа возрадоваться, как с шумом распахнулась дверь, и вбежавший служитель с ужасом в голосе крикнул:

— Он вернулся!

Ничего не ответил священник, а только встал, перекрестился и вместе со служителем вышел из комнаты.

Часы пробили полночь…

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

ОТ АВТОРА

Эль Минья, Верхний Египет, август, 1947

Вифания, Иудея, апрель, 33

Каир, сентябрь, 1947

Иерусалим, апрель, 33

Каир, сентябрь, 1956

Иерусалим, апрель, 33

Женева, май, 1983

Лион, сентябрь, 180

Амстердам — Спрингфилд, Огайо, январь 1991

Рим, февраль, 286

Цюрих, январь, 2000

Вагаршапат, Армения, ноябрь, 286

Париж, июль, 2004

Женева, апрель, 2005

Хор Вирап, Армения, вечер того же дня

Ватикан, полдень того же дня

Москва, вечер того же дня

Центральная Азия, вечер того же дня

Канберра, Австралия

Эчмиадзин, Армения

Цфат, Израиль, полдень того же дня

Эчмиадзин, Армения, вечер того же дня

Эчмиадзин, пятница Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg