«Том 15. Чудеса лунной ночи»

Том 15. Чудеса лунной ночи (fb2) - Том 15. Чудеса лунной ночи 3754K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Василий Михайлович Песков

Василий Михайлович ПЕСКОВ Полное собрание сочинений Том 15 «Чудеса лунной ночи»

Предисловие

Мы в редакции «Комсомольской правды» всегда удивлялись, откуда у Василия Михайловича столько отличных снимков природы. Все-таки рубрика его «Окно в природу» появлялась на страницах десятки (!) лет.

Конечно, какие-то снимки ему присылали читатели — фанаты этой рубрики, что-то он переснимал из журналов о животных. Но все равно главными оставались его собственный глаз, фотокамера и терпение.

Очень любопытно, как он высматривал сюжеты для своих дивных фото. Вот его записи об этом:

«Хорошо ездить, летать и плавать. Но фотокамера не должна висеть на гвозде, когда вы дома. На деревенском дворе, если быть наблюдательным, можно увидеть много всего интересного.

Вот собака и кошка. Обычно они враждуют. На Камчатке охотничья собака, помню, в мгновенье ока прикончила кошку-для нее это была добыча, вроде соболя или белки. Обыкновенно такое во дворе не случается — кошка всегда начеку, всегда готова вскочить на прясло или на дерево. Но бывают между ними, антагонистами, и трогательная дружба или какие-нибудь неожиданные курьезы. Одна из моих читательниц пишет: «Собака и кошка у нас во дворе враждовали.

Причем кошка отлично знала длину цепи, на которой Барсика держали у будки, и доводила врага своего до исступления, пробегая в предельной близости.

А однажды мы удивились. Идет дождь, а Барсик наш не залез в конуру, мокнет снаружи. В чем дело? Заглянули в его жилище и обомлели. В нем лежала только что окотившаяся кошка. Поразительно, что собака ее не только не тронула, но уступила роженице уютное место. И кошка не испугалась в будку войти». Подобных историй с кошками и собаками, лошадями, коровами, гусями и курами множество. Особенно интересен двор, когда он находится близко к лесу, к реке. Тогда в него проникают животные дикие. Я знаю случай, когда во двор к леснику через изгородь прыгнул лось, которого гнали волки.

Ястреб в таком дворе — обычный гость. Лисица непременно будет интересоваться курами. В Приокско-террасном заповеднике во дворе друга я увидел неожиданно петуха… в тельняшке. Оказалось, лисица Петра прищучила, но до смерти не довела и далеко унести не смогла.

Измученного, ощипанного властелина двора лиса прикопала в канаве, и он, очухавшись, синий от ран и холода, приплелся домой. Дело было перед зимой — пришлось хозяйке сшить пострадавшему жилетку на вате… Много всего любопытного происходит на близком к лесу деревенском дворе. Сойки из леса прилетают иногда чем-нибудь поживиться; сороки прибиваются зимой к деревням, иногда, нахохлившись на морозе, подолгу ждут, чтобы выхватить у собаки из миски кусочек еды. Воробьи снуют между курами — поспешают что-нибудь клюнуть.

Лесник мне рассказывал: к курам, которых зимой подкармливали подмороженным мясом, повадился прилетать дятел и вел себя как хозяин.

В одном дворе, пишут, жил не улетевший почему-то на юг журавль. Эту осанистую птицу все дворовое общество уважало и побаивалось. Стоило кому-нибудь затеять драку, журавль мирил драчунов.

Или вот случай на подмосковной даче. Куры почему-то перестали нестись в сарае, а клали яйца за будкой собаки. Проследили — и оказалось: яйца воровали вороны, и куры догадались, кто может их защитить. Одной вороне собака вырвала хвост, и воровство прекратилось.

Читая и слушая такие рассказы, всегда думаешь: вот бы снимок!

Фотография не только фиксирует занятное или курьезное поведение разных животных, она документирует редкие случаи в их отношениях. Порою трудно даже поверить, что подобное может случиться. Конечно, непросто все это снять. Но все же иногда удается.

Помню снимок одной девчушки, сделанный бесхитростной «Сменой»: кошка акробатом крадется к бабочке, сидящей на тонкой жерди забора. На другом снимке кошку на дереве атакует стая ворон. Или еще фотография: орава кошек у телевизора, на экране которого беспечно прыгают птицы. Или интересный и для науки снимок: гусь тянет рычаг колонки, а другой пьет, подняв к трубе голову… Камеру надо всегда держать наготове!»

Вспомните об этом, когда сегодня будете читать очередные его рассказы о животных и вглядываться в фотографии. Вы тоже можете попробовать, слава богу, теперь у каждого в кармане лежит телефон со встроенной фото- и видеокамерой. Почему бы и вам не попробовать открыть для себя свое собственное окно в природу?

Доброго чтения!

Андрей Дятлов,

заместитель главного редактора «Комсомольской правды».

1983 (начало в т.14)

Зимовка

(Окончание. Начало в томе 14)

* * *

Для науки Антарктида — уникальное место планеты, гигантская лаборатория, где изучают природу Земли и космоса. Тут работают геофизики, магнитологи, океанологи, моряки, радиофизики, биологи, астрономы. Но холод и лед все-таки главные из объектов науки. Антарктиду называют «кухней» земной погоды.

Надо ли удивляться, как тянет к себе эта «кухня» климатологов, гляциологов, ученых метеослужбы.

Но, оказалось, антарктический лед, напластованный чередованьем зимы и лета, является еще и уникальным летописцем Земли.

Как годовые кольца деревьев, лед, если его пробурить и исследовать вынутые керны, может рассказать, в какие годы на планете выпадали пеплы вулканов, когда оседала метеорная пыль, как менялся климат планеты, каков возраст самой антарктической ледяной шапки. Бурение льда подтвердило, между прочим, предположенье, что ледяная масса, соприкасаясь у основания с грунтом, превращается в воду — давление, трение и внутриземное тепло в совокупности делают свое дело…

Много всего поведала Антарктида. Несколько поколений людей снимали с этого континента покров таинственности, но главные, громадные по объему знания Антарктиды были получены в этом веке. Большой и всеми признанный вклад в изучение континента сделали советские исследователи. Их тут с 1956 года побывало шестнадцать тысяч, причем пять тысяч — с зимовкой.

Однако чем больше мы знаем, тем больше у нас вопросов. И «белый магнит» по-прежнему будет притягивать исследователей. В последние годы Антарктиду усиленно посещают геологи. И они «накопали» тут много всего интересного, объясняющего природу Земли и дающего представление о богатствах южного континента. Угля, утверждают, тут больше, чем на всех других континентах, вместе взятых. Месторожденья железа не уступают запасам под Курском. Тут обнаружены руды свинца, никеля, меди, марганца, молибдена. И все настойчивее разговоры — в Антарктиде есть нефть.

Пока в практических целях с континента увезли лишь глыбу белого мрамора на памятник Скотту в Новой Зеландии. Но завтра может все измениться. И очень возможно, что главный спрос тут будет на… лед. Идея водить отсюда айсберги на буксире лет двадцать назад вызывала улыбку. Сейчас уже существуют проекты, как это делать. Проблема чистой воды повсюду становится все острее. И взоры людей обращаются к Антарктиде. Тут законсервировано восемь десятых запасов пресной воды планеты…

«Плавать по морю необходимо…»

* * *

Со времен Фаддея Беллинсгаузена Антарктида, конечно, ни на градус не потеплела, не стала гостеприимней. Но люди научились тут жить и работать. Опасно? Обдуманно скажем: не более, чем ехать по напряженной автомобильной дороге. Большая опасность в наш технический век, как наблюдаем, может подстеречь человека даже на тихой, спокойной, обжитой реке, стоит лишь малость притупить бдительность. Антарктида же требует мужества, выносливости и дисциплины особой. Она, как любят говорить полярники, не прощает обращения с нею на ты.

Еще случай… Новозеландская база Скотт.

Четыре биолога во главе с американцем Джимом Лаури в спокойный солнечный день поплыли на лодке для работы в прибрежных водах. Погода испортилась… мотор отказал… лодку айсбергом смяло… на обломке льдины людей понесло в океан… На базе все были спокойны. И только на четвертые сутки отсутствие группы заметили.

Подняли все самолеты и вертолеты, а также наземные средства. После тридцати часов поисков, уже всем казавшихся безнадежными, терпящих бедствие обнаружили. Причина беды — беспечность: никому не сказали, что отлучаются.

Инженер Михаил Родин, здоровый, сильный, цветущий, считал на «Востоке», что все ему нипочем. И, возможно, даже для себя самого незаметно глотнул морозного воздуха «не через шарф». Вы помните, чем это кончилось.

Какой драматической, рискованной для всех остальных была эвакуация человека со станции.

Пожары — бич Антарктиды. Воздух тут действительно сух, как в Сахаре, и от беды, как говорят, не зарекайся. Но ведь известно и то, что пожары чаще случаются там, где не очень-то помнят, что пожары могут случиться.

И меры предосторожности на случай пожара… Не будем забираться в рассужденьях на эту тему в антарктическое далеко. Заглянем в любую нашу городскую гостиницу. После известного всем пожара в Москве сейчас в коридорах гостиниц висят в рамочках под стеклом листки, по которым жилец при пожаре должен, как по географической карте, определиться, куда бежать от огня. Я езжу много, и меня всегда занимают эти искусные чертежи, именно чертежи, по которым хороший прораб может, наверное, построить саму гостиницу, но в которых жилец, даже грамотный, и в обстановке спокойной с трудом разберется. Может ли этот чертеж помочь человеку, охваченному паникой, да чаще всего и не очень сильному в чтении чертежей? Не поможет. Но ведь висят же! Всюду висят. Впрочем, нет, кое-где появились листки картона со стрелкой и фигуркой бегущего к выходу. Надо ли говорить, что этот способ уберечь человека не формален, прост и разумен.

И в Антарктиду вернемся. Дизельная электростанция — сердце «Востока». Все понимали: если этого сердца лишиться — конец. Двадцать пять лет понимали. Человеку запасное сердце иметь невозможно. Но в жилой точке, космически удаленной от всех, точке пожароопасной второе сердце иметь полагалось. В отдельном строении смазанными и отлаженными должны были стоять два двигателя. Их не было. Точнее, были, но под одной крышей: и основные, и запасные. Тот самый случай житейской практики, о котором сказано поговоркой: «Все яйца клали в одну корзину».

В Антарктиде.

На теплоходе из Антарктиды вместе с «восточниками» плыло много других зимовщиков.

Не рядовой случай на станции, конечно, так и сяк обсуждался. Ветераны антарктической экспедиции с горечью говорили, что в последние годы заметно стало больше всяких накладок. Я не считаю возможным говорить обо всем, что вспоминалось под горячую руку.

Подготовка любой экспедиции — дело чрезвычайно сложное и громоздкое. Абсолютно все предусмотреть трудно. Но есть ли стремление к этому абсолюту?

Обращаюсь к рассказам на теплоходе. «Завезли на «Восток» запасные части для дизелей — они оказались от двигателей другой модификации. Что было делать механикам Карпенко и Кузнецову? По пятнадцать часов не выходили из дизельной — перетрясали, чинили изношенные машины». «Завезли в Антарктиду горючее не той кондиции. Самолетам летать было на нем нельзя. Летали, нарушая инструкции». «В медпункт приходит больной.

Пьяный врач: «Не нахожу внутри у тебя никакой патологии». Но сам больной догадывается — аппендицит. Запоздалая, нехорошо сделанная операция, все тем же врачом под парами, вынудила потом обращаться за помощью на французскую станцию».

Такого рода накладки терпимыми быть не могут. Успех любой экспедиции закладывается «дома, в тепле». Недогляд, оплошность, небрежность в экстремальных условиях оборачиваются бедой, трагедией, преодолением великих трудностей. Пример классический: экспедиции Скотта и Амундсена. Одну венчает победа, другую — драма. Вспоминая Скотта, всегда говорили о злом стечении обстоятельств.

Но вот недавно сами англичане, изучив хладнокровно, как готовились к экспедициям Скотт и его норвежский соперник, пришли к выводу: Амундсен предусмотрел все, Скотт же наделал ошибок и в подборе людей, и в подготовке снаряжения. У Скотта за три месяца на запасных складах на три четверти улетучился керосин из бидонов, и этим частично объясняется гибель группы. Но Амундсен ведь тоже пользовался керосином. Пятьдесят лет спустя на 86-м градусе южной широты обнаружили канистру, принадлежащую его группе. Открыли… она была полна керосина! Норвежец, отправляясь в Антарктиду, позаботился, чтобы горючее не улетучилось.

Пример характерный. Предусмотрительность, дисциплина, тщательная проверка всего, что отправляется в Антарктиду (снаряжения и людей), как правило, избавляют зимовщиков от ситуаций, когда приходится преодолевать трудности, каких могло бы не быть.

На теплоходе люди бывалые мне говорили: «Сложно стало комплектовать экспедиции».

Одной из причин называли оплату труда зимовщиков. Она не изменилась с 1956 года. Этот момент нельзя назвать несущественным. Труд в экстремальных условиях должен достойно вознаграждаться. Это сразу разрешило бы главную из проблем: брать на зимовки не всех подряд, а со строгим отбором, как это раньше и было (и так обязательно должно быть!). Это позволило бы для особо трудных зимовок подбирать людей по законам психологической совместимости.

Об этом меня просили обязательно написать все «восточники» до единого.

И под конец одна существенная деталь особо трудной зимовки «Востока». Когда угроза гибели людей была отодвинута, начальник станции запросил Большую землю: по каким нормам распоряжаться продуктами, часть которых на морозе погибла? Из Ленинграда снабженец Чхиквадзе Михаил Капитонович вместо разумно-сердечного: «Да ешьте, ребята, что есть, только выживите» — прислал строгую телеграмму, что все учитывать будут по существующим правилам и с учетом обстоятельств пожара. Начальник, зная дело на месте лучше, чем Михаил Капитонович, послал еще одну телеграмму руководителям выше с объяснением исключительной ситуации. Но телеграмма попала почему-то опять к Чхиквадзе. И ответ был суровее прежнего. У начальника станции не хватило мудрости послать третью, пятую телеграмму и добиться в конце концов пониманья. Вместо этого он заявил терпящим бедствие людям, что они, мол, переедают, не соблюдая нормы, что надо все экономить… Если бы взводу солдат, ведущих смертельный бой в окружении, сказали в этот момент, что с них будет спрошено за патроны и пшенные концентраты, солдаты, мягко сказать, не поняли бы говорившего. То же самое случилось и на «Востоке». Не знаю, сколько раз начальник станции пожалел обо всем, что необдуманно выложил «взводу», но обстановка на станции, и без того невыносимо тяжелая, усложнилась резким похолоданием климата психологического.

Понимал ли Михаил Капитонович Чхиквадзе, как было трудно там, на «Востоке»?

Должен был понимать. Но, к сожалению, не всегда понимает человек, сидящий в тепле, человека на холоде. Мне сообщили: Михаил Капитонович в Институте Арктики и Антарктики прежней должности уже не занимает.

Это, насколько я понял зимовщиков, хорошая весть и не только для тех, кто был на «Востоке»…

А «восточников» в Одессе встречали музыкой и речами: «Молодцы, выдержали!» Я смотрел на ребят и думал: все они с удовольствием поменяли бы большую часть похвалы на мудрость понимания их там, «в окружении», на «Востоке».

Вот такая она, Антарктида, и такая зимовка в самой ее глубине. Драматическая, героическая, поучительная зимовка.

* * *

Р. S. Три дня назад я послал телеграмму новой группе зимовщиков на «Востоке»: как дела, погода и самочувствие? И вот получен ответ: «У нас все в порядке. Работаем. Ликвидируем последствия прошлогоднего несчастья.

На «Востоке» полярная ночь. Мороз сегодня — минус 76. От имени двадцати зимовщиков начальник станции «Восток» Будрецкий Арнольд Богданович».

Плавать по морю необходимо!..

 Фото автора, Д. Дмитриева и П. Астахова (из архива В. Пескова).

 5, 7, 9 -12 июня 1983 года.

Сотрапезники

(Окно в природу)

Известно, что гусь свинье — не товарищ, хотя можно увидеть свинью и гуся у одного корыта.

Но что происходит тут? Сотрапезники: кошка и мышка, белый медведь и свиньи. Возможно ли это? Как видим, возможно.

Наблюдая животных, можно увидеть интересные сценки. Ну, например, я видел, как в клетку к рыси собиралось полдюжины кошек. Они не только вместе закусывали, они, как любим мы сейчас говорить, «общались». Рысь вальяжно ложилась, а кошки рядком устраивались у нее на боку. Вся компания сладко дремала, не обращая внимания на множество звуков, в том числе и на щелканье фотокамеры.

Но только я пискнул мышью, как кошки и рысь встрепенулись и навострили уши. В этот момент я лучше всего почувствовал: передо мною родня.

По-родственному ведут себя домашние свиньи и дикие кабаны. Случалось не раз, на ферму из леса заходил погостить одинокий секач. Случалось, хавроньи пропадали в лесу с ухажером и приносили потом полосатеньких поросяток.

Дикие гуси во время пролетов, бывает, смешиваются с домашними. В Америке дикие индюки прилетают на фермы к индюшкам.

Собаки и волки, враждуя, случается, все ж образуют и пары. Удивительно, но объяснимо — родня.

А вот еще наблюдение… В Калининградском зоопарке в одном загоне я видел петуха и лису. И есть у меня фотография: лисица в курятнике.

Десятка четыре кур, и в этом обществе — лизавета. Никакого переполоха. Куры клюют зерно, лиса с любопытством глядит на фотографа. Воистину примиренье воды и огня!

Известен случай: снимая какой-то фильм о животных, к тигру в загон пустили козленка. Ожидали кровавой сцены. А тигр подошел и стал козленка облизывать. Удивительно, но все-таки объяснимо: неволя иногда подавляет инстинкты.

Что касается кошки и мышки, свиней и медведя, то тут такая картина. Для котенка в комнате ставили блюдечко с молоком.

В момент отсутствия едока из норки к блюдцу наведалась мышь. Молоко ей понравилось. И стала мышка ловить моменты: котенок из комнаты — она к блюдцу. Но вот случилось, котенок вернулся, а у блюдечка — гость. Сколько длилось вот это мгновенье, немецкий фотограф не пишет.

Несмышленыш-котенок в упор, с любопытством глядел на мышь, а у той ни капельки страха. Дело кончилось тем, что котенок все же зверя в себе почувствовал. Но старая мудрая мышь этот момент уловила и была такова. На двух других хранящихся у меня фотографиях котенок неумело и неуклюже преследует сотрапезницу, но всего-то сотня мышиных шагов до норки…

Снимок свиней и медведя прислали нам со Шпицбергена (не указав, к сожалению, автора фотографии). Приход медведя к отбросам — обычное дело на Севере. Но тут в отбросах возятся вместе хищник и свиньи, совершенно перед ним беззащитные. Дело, видимо, в том, что медведь, подобно котенку, по молодости еще глуп и неопытен, а свиньям, завезенным на Север, откуда им знать, что может и что не может белый медведь? Но зверь в медведе-подростке все же проснется. И потому небезопасно возле него находиться не только свиньям, но и фотографу.

 Фото из архива В. Пескова. 19 июня 1983 г.

Логово

(Окно в природу)

Логово волка обычно — тайна из тайн. Чтобы не выдать место пребывания детворы, волки вблизи не охотятся. И если волки почуяли: логово обнаружено — немедленно, спешно уносят волчат в безопасное место.

Понаблюдать жизнь логова — несбыточная мечта многих натуралистов. Снять на пленку интимную жизнь волков в природе практически невозможно. Выход один: снимать осторожного зверя в неволе, в условиях, максимально приближенных к жизни дикой природы. Неделю назад я наблюдал за волками в такой обстановке.

Уголок леса размером со стадион был окружен сеткой. Все тут есть для волков: овражек, поросший крапивой и лопухами, лесной валежник, родник, полог елок, трава.

Четыре зверя в загоне. Стою неподвижно у сетки с фотокамерой наготове в надежде: вот-вот блеснет где-нибудь пара глаз. Стою полчаса, час стою. Напрасно! Меня волки наверняка видят, но ни один ничем не обнаружил себя.

Занимаю место на одной из трех вышек, стоящих в лесу. С них кинооператоры, меняясь, ведут наблюдения — в нужный момент включают стоящую на треногах аппаратуру. К этим вышкам волки успели привыкнуть. Уже минут через пять замечаю шевеление трав. И вот прямо на меня, осторожно ступая, идет волчица. Прежде чем выйти на открытое место из-под деревьев, внимательно слушает — вижу, как шевелятся торчком стоящие уши. В последнюю очередь волчица смотрит на вышку. Мы встречаемся взглядом. Но волчица не отступает. Наоборот, привыкшая, как видно, к неизбежному для нее присутствию здесь человека, она решительно, но по-прежнему неторопливо направляется к логову.

Логово расположено метрах в пятнадцати от меня. Хорошо видно вытоптанную волчьими лапами площадку и у края ее, у коряги — пологий укатанный ход под землю.

Появленье волчицы, видно, давно ожидалось теми, кто пребывал в подземелье. На площадку, сбивая друг друга, выскочили три волчонка. И немедленно — к матери. Волчица увлекла нетерпеливо голодных щенят в сторону, в травы, и волчата буквально повисли у нее на сосках.

Пока под брюхом у матери шла возня, сама она стояла спокойно, наклонив голову. Язык от жары высунут, глаза, как в дремоте, полузакрыты. Бурая шкура волчицы линяла, и этот обычно аккуратный подтянутый зверь выглядел неряшливо, неопрятно.

После кормежки волчата, путаясь у матери под ногами, стали вместе с ней обследовать окрестности логова. Зачем-то волчица перенесла с одного места на другое березовый сук, и волчата принялись его обнюхивать, как будто первый раз видели. Потом мать вынула из травы припасенное ранее мясо, стала рвать его на куски и разнесла их потом в несколько мест, давая волчатам поиграть с пищей в прятки.

Пока невидимый для меня молодняк возился в траве, волчица легла подремать, но скоро без причины как будто вдруг встрепенулась и кинулась в чащу. Волчата при этом горохом скатились в яму… Минут через пять я услышал голоса женщин, шедших лесом с покоса. Это их задолго до меня услыхала волчица и бросилась загодя обнаружить опасность. Убедившись, что опасности нет, мать неслышно, как тень, появилась у логова.

В одну из отлучек волчицы, в колдобину, через которую тек ручеек, я кинул кусок конины, полагая, что волчица не сразу обнаружит добычу. К моему удивленью, появившись минут через десять, она направилась прямо к воде и нырнула в нее. Отряхиваясь, она вышла к площадке с мясом в зубах. Всеобщее любопытство!

Дав волчатам как следует наглядеться на мясо, волчица отнесла его в сторону и стала прятать. Она нагнула лапой траву с одной стороны, потом с другой, примяла мордой. Волчата за всей процедурой наблюдали, не шевелясь. Не сделав попытки тронуть спрятанный клад, они побежали за матерью, на ходу облизывая ее морду.

Где-то на третьем часу наблюденья я обнаружил и папу-волка. Он лежал от логова в стороне и выдал себя только шевеленьем ушей.

Он потом уходил. Но вернувшись, занимал позицию наблюденья: лежка — плотно на брюхе, морда на лапах, уши торчком, глаза внимательные. К логову ни разу он не приблизился.

Фотокамера моя была наготове, но бездействовала. Малыши на открытой площадке суетились немало, но момента, когда бы они оказались вместе с матерью, не было — она все время увлекала их в сторону. Но терпенье фотографа оправдалось.

В отсутствие матери, когда волчата обязательно прятались в яму или стихали в траве, один шалопай беспечно бродил по площадке.

В этот момент мать его и застала. Я услышал приглушенное горловое рычание, означавшее: «Я кому говорила, не шляйся, разве не понимаешь — опасно!» Волчонок все понял, пятясь задом, он юркнул в яму, но я успел его снять вместе с матерью.

Солнце уже садилось за елки, когда я покинул вышку. Волчица в это время легла отдохнуть и уснула. Я пытался ее разбудить писком мыши, скрипом половицы на вышке — не проснулась или презрительно сделала вид, что спит.

Так ли ведут себя волки в дикой природе?

Неволя, даже такая, с видимостью свободы, поведенье животных, разумеется, искажает. И все же лес и логово в нем во многом дают проявиться волчьей натуре.

Фото автора. 26 июня 1983 г.

Личность

(Окно в природу)

Начнем с петуха. Мы видим его в роли для петухов необычной — собрал под себя и греет цыплят. Григорий Иванович Сологуб из деревни Гора Белгородщины объясняет ситуацию так: «Наседка была непутевая. Днем мать как мать, а вечером — на насест, да повыше. Мелкота пищит — холодно, а ей хоть бы что. И, видно, дрогнуло у нашего петуха сердце. Однажды смотрим — цыплята под ним. И так пошло потом каждый вечер. Беззаботная мать — на насест, а Петя внизу, и цыплята сразу к нему под крылья.

Свои дневные дела петух вел исправно. А вечером пробуждались у Пети не свойственные петухам родительские заботы. На эту диковину к нам во двор приходили глядеть соседи. Даже фотограф со вспышкой пришел, и я посылаю вам снимок нашего знаменитого петуха».

Можно улыбнуться, вспомним кое-что похожее в нашей человеческой жизни. Однако запомним: необычный, незаурядный петух.

На втором снимке видим мы трясогузку.

Я снял ее на палубе теплохода «Казань», совершающего рейсы Уфа — Москва — Уфа. Птица как птица, ничем особым от сородичей-трясогузок не отличается. И все же личность! Свила гнездо в щели вентилятора на палубе корабля. Когда теплоход, отчалив, двинулся в дальний путь, трясогузка гнезда не оставила. И совершила, возможно, единственное в птичьем мире странствие из Уфы в Москву и обратно. Капитан теплохода, которому доложили о трясогузке, приказал обнести вентилятор с гнездом канатом.

Никто и ничто не мешало птице. И она, охотясь на верхней палубе за мошкарой, благополучно вывела птенцов, а потом их и выкормила, взрастила. На остановках она улетала охотиться на берег. Но ни разу не отстала от теплохода и вернулась в Уфу со взрослым потомством.

Если бы трясогузки вели счет заслугам своих сородичей, эта вот путешественница несомненно была бы в числе знаменитостей…

В Москве в районе стадиона «Динамо» я уже много лет наблюдаю ворону заметного ума и характера. Проходишь мимо сидящих на дереве птиц — все, повинуясь стайному чувству, взлетели, а она остается сидеть, потому что видит: реальной опасности нет. А недавно увидел такую сцену. Кто-то оплошно уронил на улице несколько сушек. Вороны сейчас же это заметили. Одна, схватив сушку, села на дерево.

Потрогав клювом крайне сухой кренделек и поняв, что пища «не по зубам», ворона бросила сушку в бурьян. Но вот еще одну сушку находит другая ворона. И что же я вижу: не взлетая, вперевалку, неторопливо ворона идет к трамвайному рельсу, на него кладет сушку и, отлетев, сидит на штакетнике, ждет.

Первый раз это было, а может, ворона уже прибегала к такому приему, но только трамвай прогремел — она подлетела к рельсу, подхватила быстро осколки сухого хлеба и села на старую липу — «заморить червяка». У давней моей знакомой примет особенных нет, но хочется думать, что это была она, старая сообразительная ворона.

Один мой знакомый биолог сказал:

«У каждого вида животных есть особи заурядные, есть способные, и изредка так же, как у людей, встречаются гении». Очень возможно, что так и есть. Для нас все щеглы, все муравьи, сороки, зайцы, змеи, кроты — все на одно лицо. Природа тысячи и даже миллионы лет «штампует» разные виды животных с поразительным безошибочным постоянством, наделяя их не только одинаковой внешностью (вплоть до какого-нибудь особо окрашенного перышка в крыльях!), но также и одинаковым поведением, во многом определенным врожденной программой. Но стоит близко, внимательно присмотреться к отдельному существу, чувствуешь: чем-то, пусть маленьким, в своем поведении оно отличается от себе подобных.

У каждого — свой характер. Возможно, в меньшей степени это свойственно насекомым, хотя и тут закон «непохожести» действует несомненно. Что же касается высокоорганизованных животных — слонов, обезьян, медведей и особенно соприкасающихся с нами животных — волков, вороновых птиц, воробьев, — тут способности отдельных особей мы видим часто даже «невооруженным глазом».

И можем без особой натяжки употребить слово личность.

Известный каждому с детства писатель Сетон-Томпсон хорошо знал природу и умел о ней рассказать. Одну из своих замечательных книг, посвященных животным (помните: Виннипегский волк, голубь Арно, трущобная кошка, волки Лобо и Бланка?), писатель так и назвал — «Животные-герои».

 Фото из архива В. Пескова. 3 июля 1983 г.

Северный переход

Я встретил их в минувшую пятницу в маленьком селении ненецкой тундры. После «собачьих» холодов в Москве тут, на берегу Ледовитого океана, непривычной была сочинская жара — 28 в тени!

Людям, за большую дорогу привыкшим к северным холодам, тут было невмочь. Двое из шестерых, к огорченью фотографов, сбрили бороды и, если б не свирепые здешние комары, ходили бы, наверное, как туземцы тропических мест, с повязкой на бедрах. Полсотни лохматых собак, уроженцев Якутии и Чукотки, несомненно, разделяли стенанья своих каюров. Они не знали, куда себя деть от жары — пытались зарыться в землю, вывалив языки, часто-часто дышали.

Шестерых людей и сорок девять собак я застал в самом конце путешествия, оценить которое можно, только взглянув на карту. Пройдемся взглядом от крайней точки — мыс Дежнева на востоке — до Мурманска. Десять тысяч километров «с гаком»! Успешно и без потерь пройти это северное громадное тундровое бездорожье — человеческий подвиг, вызывающий в памяти славные имена россиян-землепроходцев Дежнева, Хабарова, Русанова, Черского.

О потерях и трудностях экспедиции Дежнева сказано так: «Взят мужами российскими мыс с ценой немалой: из 90 казаков спустя год только 12 выбрались к Анадырю… Там построили коч и еще пять лет сушей, реками дошли казаки до дому — Москвы стольной». Так открывалась наша земля. Люди уходили, и годы не было от них вестей. Сегодня повторение их путей проходит в иных условиях. Радио, авиация помогают следить за продвижением людей. Карты дают возможность им хорошо ориентироваться. Однако все тяготы странствий, известные в прошлом, и сегодня полною мерой ложатся на плечи тех, кто рискнул идти по земле без путей и дорог, да еще в крайне суровой ее стороне. Только волевые, выносливые, мужественные и вооруженные, как говорили предки наши, «чистыми помыслами и бескорыстием», одолевают пространства и приносят домой победу. Перед нами шестерка таких людей. Мысленно уберите очки, еще одну-две детали нынешней жизни — и вот они, казаки-землепроходцы времен Дежнева и Хабарова.

Да, вот так, или почти так выглядели землепроходцы, чьи имена утвердились на карте России в названьях поселков, мысов, заливов, морей, хребтов, перевалов, бухт, островов. Материк Европы и Азии открывался и обживался людьми такого вот склада — волевыми, выносливыми, мужественными.

Кто же они, способные сегодня пройти Россию по крайнему ее северу, имея в спутниках у себя лишь собачьи упряжки? Назовем имена. Второй справа (в момент съемки он пытался раздавить комара на щеке) — руководитель и душа экспедиции Сергей Соловьев.

Он ученый, связавший жизнь свою с изучением Севера. Справа от него — радист Владимир Карпов, рабочий. Слева — врач экспедиции Владимир Рыбин. Рядом с ним — геофизик Павел Смолин. Бородач в темных очках, с шевелюрой, поседевшей в походе, — журналист Юрий Борисихин. Все пятеро — свердловчане, давно притертые друг к другу в совместных походах по Северу. Крайний слева — новичок в группе, но свой человек в Арктике, ненецкий учитель Филипп Ардеев, попавший в экспедицию «по конкурсу», — нужен был человек с опытом вожденья собачьих упряжек.

Снимок этот сделан на 238-й день путешествия. В этот день экспедиция получила короткую телеграмму: «Малым ходом топаю вам навстречу. Папанин». Старый полярник отечески поддержал экспедицию. Напутствуя в прошлом году молодых своих друзей, он сказал: «Уверен, что буду встречать вас здоровыми. Я верю в вас». Теперь Папанин шел им навстречу — переправить на судне через Белое море.

Осталось еще сказать: экспедицию активно поддержал Свердловский обком комсомола, а осмыслила ее, снарядила и направила газета «Советская Россия». Эмблему экспедиции — человек с упряжкой собак — вы видите на одежде участников перехода. Эта эмблема сопровождала все интересные сообщения «Советской России» с пути экспедиции. Эта эмблема останется в нашей памяти как символ хорошо обдуманного, тщательно подготовленного, имеющего разумные цели странствия.

Несколько часов белой полярной ночью я беседовал с явно счастливыми, хотя, конечно, усталыми землепроходцами.

— Весь переход по арктическим землям — сплошная очень большая трудность. Вы это знали заранее. Но верно ли оценили все, что пришлось одолеть?

— Скажем честно, если бы знали всю меру тягот, лишений и риска, поход бы кончился там, где начался: в наших мечтах и мыслях.

Все пережитое, преодоленное на огромном пути шестеркой людей, тут не то что описать, даже перечесть невозможно. Путь начался полярной ночью. Это время без солнца даже местные люди, даже под крышей в тепле переносят с большим напряжением. Им же надо было идти! Непременно идти — в темноте, при морозе, в пургу. («В декабре на Чукотке был всего один день без пурги».) И это не был переход двух-трех дней, когда потом человека ожидают тепло и покой. После ночлега в снегу надо было заставить себя подняться и снова идти. «Собак, усталых и истощенных, приходилось подымать силой. Сами мы подымались усилием воли».

Участники экспедиции в ненецкой тундре.

Пургу Чукотки («двигаться приходилось, не видя впереди бегущих собак») сменили морозы и ветры Якутии. «50-градусный мороз в сочетании с сильным ветром эквивалентен был температуре минус 90 — 100 градусов».

Стоять в такую стужу нельзя. Только двигаться, только вперед.

Не обо всем с трассы на этом первом этапе экспедиция могла сообщать читателям «Советской России». Ну можно ли, например, было сообщить, не испугав читателей, как на реке Индигирке ледяная пурга уложила людей и собак на тридцать восемь часов. «Лежали без еды, без питья, без огня — ни живые, ни мертвые.

Три собаки погибли, вмерзнув в лед». Нельзя было сообщить, как по четыре-пять дней люди голодали, отдавая пищу собакам. Голод и истощенье заставляли собак жевать свою упряжь, собаки мгновенно съели оброненную варежку с запахом рыбы. Один из участников экспедиции везет жестянку из-под тушенки, изжеванную голодным псом.

Такова реальность езды на собаках в местах, где лишний груз на нарты в запас не положишь, а пополнить запасы пищи вовремя негде — у экспедиции были участки пути в 500–800 километров, где не было ни жилья, ни следов человека.

Трудности первой трети пути усугублялись несъезженностью собачьих упряжек, отсутствием нужного опыта управления ими. Немалым был риск при встречах полярной ночью с медведями. Удручала ничтожно малая скорость передвижения — 10–15 километров за переход. «Жизнь в эти первые девяносто дней потеряла для нас все краски. Все было, как в черно-белом телевизоре». Местные старожилы, зная все эти трудности, говорили: «Не смогут, не выдержат…»

Они выдержали! На третьей тысяче километров и собаки, и люди почувствовали уверенность в продвижении — накопился опыт, сноровка, умение экономить силы, точно определяться на местности, разумно делать запасы груза. И, если вначале только луна в погожее редкое время освещала их бездорожье, то в январе показалась над горизонтом макушка солнца, и уже не 15–20, а 70–90 километров стали одолевать собаки и люди за переход.

А дальше пошло, покатилось уже при солнце, при терпимых морозах, при относительно частых встречах с людьми. Опасности не исчезли — был постоянным риск вместе с нартами рухнуть с обрыва, надо было следить за собаками, готовыми кинуться догонять зайца или, подобно волкам, растерзать незнакомых им по Чукотке оленей. И все-таки эти случайности проходили теперь в ряду не прежних опасностей, а, пожалуй, что приключений. «Упряжки катились по насту более ста километров за переход.

И было у нас ощущенье, что трудно забравшись на очень высокую гору, теперь мы полого несемся вниз. Мы и собак вместо обычного «Хок! Хок!» («Вперед!») стали понукать словом «Мурманск!..»

Многому научил людей арктический путь.

Научились городские каюры управлять собаками, понимать их характер, знать их возможности. Научились быстро чинить одежду, упряжку, снаряжение, нарты. Научились общаться со многими народностями Севера, понимать их обычаи и язык. Научились спать, где застанет дорога. Научились терпенью, выносливости. Научились не терять присутствия духа у грани крайней опасности.

И самое главное…

Я знал, что экспедиция обдумывалась и готовилась Сергеем Соловьевым около десяти лет. Не единожды он побывал с друзьями на Севере — испытывал снаряжение и людей.

В исходную точку, на самый Дальний Восток, было отправлено все, что казалось необходимым для экспедиции: около тысячи предметов различного снаряжения. Расчет был такой: собаки потянут груженые нарты, люди пойдут на лыжах. Средняя скорость передвиженья — 50 километров за переход.

Но по чукотскому рыхлому снегу собаки отказались (и не в силах были!) тянуть тяжело груженные нарты. Бились несколько дней, облегчая «тонущий корабль» экспедиции, насколько можно: сняли треногу с теодолитом, бинокли, книги по навигации, ножи, топоры, запасы консервов… Но это не разрешило проблему, нарты были тяжелы для собак. Сергей Соловьев: «Тогда хорошенько мы пригляделись: а что берет с собой чукча, отправляясь на собачьей упряжке в тундру? Оказалось, почти ничего! На поясе — нож и кисет с табаком, на нартах — он сам и запас еды для себя и собак».

Экспедиция оказалась перед дилеммой — либо топтаться на месте, либо, доверившись опыту Севера, снарядиться так, как веками снаряжаются чукчи, якуты, эвенки, ненцы — собачий транспорт диктовал именно эти условия…

Нелегко и непросто на это было решиться. На всей привычной индустрии путешествия надо было поставить крест. Одежда, обувь — только местные, из оленьего меха! Запас свитеров, носков, рубашек, шарфов, рукавиц, шапок надо было признать ненужным. Больше того, условия диктовали бросить палатку, отказаться от спальных мешков и решиться, казалось бы, на совсем уже немыслимое — отказаться от керосина. («Отказаться от опасной от него зависимости — керосин мог вытечь, воспламениться, потеряться, когда нарты перевернулись».) Но отказ от керосина — это отказ от огня, а значит, и от горячей пищи, это переход на питанье сырым мороженым мясом, мороженой рыбой.

Решились на все! Правильность этой походной революции подтверждал прежний опыт, доверие к образу жизни местного населения, а также присутствие «человека Севера», Филиппа Ардеева, с самого начала предпочитавшего спать не в палатке, а прямо в снегу.

Павел Смолин, надев длиннополую мАлицу и меховые высокие сапоги, показал, как эта одежда служит человеку на Севере чумом и спальным мешком, — «схватил себя ремешком у колен, втянул в нутро малицы капюшон — и можно спокойно ложиться в снег!» «Мы так привыкли к таким ночлегам, что, если даже делали остановку возле избушки охотника, под крышей часто не спали».

Сырое моржовое мясо, нерпичий жир, строганина из рыбы, оленья кровь, сырое мясо добытых охотой животных стали привычной пищей на всем пути. «Была тоска лишь по хлебу.

Но мы запасали в поселках его немного, резали на ломти и держали в пути за пазухой». За пазухой каждый держал также и флягу, где таял снег для питья. «Всегда мечтою был чай. Его мы готовили всюду, где была хоть какая-нибудь возможность».

Так люди жили, двигались и работали не день, не два — восемь месяцев! Они впервые за одну экспедицию прошли всю северную окраину нашей страны. Впервые люди были в пути полярной ночью. Никто до них не шел зимой на Севере без палатки. Их образ жизни в походе, экипировка, питание проверены самым надежным способом — пройден намеченный путь, выполнена программа исследований, все они живы-здоровы.

На пути экспедиции были интересные, содержательные пресс-конференции. Шестерке еще предстоит ответить на множество разных вопросов. Я тоже их тормошил. Экономя место в газете, привожу лишь самые краткие из ответов.

Вопрос: — Шесть человек на маршруте — это не вся экспедиция?

Ответ: — Нет. Действовали еще группы обеспечения и связи. «Советскую Россию» мы тоже считаем участником экспедиции.

В.: — Что было самым трудным в пути?

О.: — Уходить от людей. Они остаются в тепле, а ты уходишь…

В.: — Не устали вы друг от друга?

О.: — Нет. Притирку на совместимость мы сделали раньше. Но, возможно, мы могли бы друг другу и надоесть — долог был путь! — если бы шли тесной группой. Но часто наши упряжки разделяло несколько километров, и мы встречались лишь на ночлеге… Экспедицию мы заканчиваем большими друзьями, чем ее начинали.

В.: — Представленье в пути о счастье?

О.: — Очень простое: «Хорошо бы никуда не идти…»

В.: — Бывали моменты с тревожной мыслью: «Тут можем погибнуть…»?

О.: — Бывали. Например, могли потеряться, замерзнуть во время пурги.

В.: — В экспедиции были элементы спортивные, или вы настаиваете: основное — научная программа?

О.: — Мы не просто шли, мы работали. И делали все возможное, чтобы выполнить определенную нам программу исследований. Но и просто пройти этот путь, все выдержать, превозмочь — тоже, понятное дело, имеет цену.

В.: — Предмет вашей гордости?

О.: — Сознание, что ты способен на нечто большое и важное. Это не просто приятно, это важно нам сознавать.

В.: — Девиз экспедиции?

О.: — Серьезный — «Вперед!» Шутливый — «Однако пора бы поесть!»

В.: — Проблемы экологии Севера. Они значатся в вашей программе…

О.: — Мы пристально ими интересовались. Проблема отношения к волку… Проблема диких оленей. Проблема транспорта в тундре… Мы видели много хорошего и плохого. Предстоит все это осмыслить.

В.: — Советы людей…

О.: — Больше всего советов давали нам женщины на Чукотке. Среди них самый частый: «Куда вы идете? Оставайтесь у нас».

В.: — Вы видели много людей, приспособленных к жизни на Севере. Есть ли различия в быте и жизни местных народностей?

О.: — Есть. Например, якуты показались нам наиболее добычливыми охотниками, умеющими вместе с тем бережно относиться к природе. Чукчи на побережье не мыслят жизни без собачьих упряжек. А чем дальше на запад, тем большую роль играет олень.

В.: — Остановки в поселках… Как вас встречали? Оставалось ли время на отдых?

О.: — В пути у нас состоялось около двухсот встреч с людьми в охотничьих избах, в чумах оленеводов, в школах и интернатах, в шах терских поселках. Эти встречи нас окрыляли, но физически приходилось тяжеловато. Надо было собирать нужные нам материалы, заботиться о собаках, чинить упряжь, одежду, а нас, бывало, не отпускали пять-шесть часов. Нередко мы говорили: ничего, отдохнем на маршруте…

В.: — Самые яркие впечатления от природы?

О.: — Много всего! Скалы и океан у мыса Дежнева… Киты в океане… Сияние полярной ночи и сияние снега в тундре при солнце… Громадные стада диких оленей… Встречи с волками, медведями, зайцами, росомахой… Караваны птиц в тундре — это все в нашей памяти.

В.: — Самый яркий интересный человек на пути?

О.: — Больше всего запомнились нам охотники. Люди с суровым образом жизни, добрые, бескорыстные, готовые помочь, поддержать, посоветовать. Среди них самым первым справедливо надо назвать Лебедева Николая Яковлевича. Сорок лет живет на одном месте! Превосходно знает людей и природу. Мудрый и добрый. Великолепный рассказчик. Это он сказал: «Путника уважать надо, как самого себя».

В.: — Ваши отношения с собаками?

О.: — Сентиментальность в этих отношениях исключается. Мы вместе работали, делили еду и тяготы. Это были преданные наши друзья.

В.: — Конец путешествия. Что с ними будет?

О.: — Об этом мы думаем. Одну из упряжек, самую лучшую, сохраним. Очень мечтаем, приложили бы сами к этому силу, организовать питомник ездовых собак. Во многих северных странах такие питомники есть. У нас пока нет.

В.: — Главный вывод в конце путешествия?

О.: — Достойная цель возможности человека делает безграничными.

В.: — Что пожелали бы вы молодежи?

О.: — Не разучиться ходить по земле. И умение видеть на ней все интересное.

В.: — Самый частый вопрос, который вам задавали?

О.: — Зачем идете?

Зачем они шли? Многие, глядя на этих людей, искренне позавидуют: сколько увидели, сколько узнали, превозмогли! Но есть, несомненно, такие, что скажут: чудаки — голодать, рисковать, мерзнуть. Чего ради? Никто не неволил. В том-то и дело, что поневоле это пространство, скорее всего, не осилишь. Только добрая воля, чистые помыслы, желанье увидеть, понять, себя испытать, дать достойный пример другим — вот что двигало экспедицию, обеспечило ей успех.

Это не было, однако, частным делом группы честолюбивых, любознательных, сильных людей. Газета, организовавшая экспедицию, обеспечила ей общественный интерес. Обширные с пути экспедиции публикации привлекли наше внимание к Северу, его облику и проблемам. Для северян этот континентальный переход был событием. Экспедицию всюду ждали, старались ей всячески помогать.

Экспедиция многому научилась у северян. Северянам тоже есть к чему присмотреться. Опыт такого похода перестает быть опытом только маленькой группы людей. Он становится важной точкой отсчета человеческих возможностей.

И не где-то в далеких странах — у себя дома, на просторах родной земли, еще один раз обозначились лучшие качества россиян: терпение, выдержка, воля к победе. Одного этого уже достаточно, чтобы сказать: экспедиция удалась.

В активе землепроходцев — интересные наблюдения, измерения, исчисления для науки.

Нам же интересно в первую очередь то, что видел человек очарованным глазом, что сохранил в памяти, что волновало и поразило людей на пути, интересен подробный рассказ об увиденном-пережитом. Будем ждать его с нетерпением. А сегодня вместе с участниками и организаторами экспедиции мы радуемся успешному ее завершению.

 Фото автора. 7 июля 1983 г.

Упряжка

(Окно в природу)

Как это в песне… «Самолет-хорошо! Пароход-хорошо! А олени — лучше…» Но есть места, где песню могли бы кончать упоминаньем собак.

В каждой зоне земли до появления техники человеку служили: ослик, верблюд, вол, лошадь, олень и на Крайнем Севере, где уже и оленю питаться нечем, — собаки.

Сейчас этот транспорт вытесняют вездеходы и снегоходы. И все же собаки остаются на службе у человека. Экспедиция «Советской России», пройдя по Северу десять тысяч километров, подтвердила надежность собак — «выносливы, делят с человеком риск и тяготы путешествия, скрашивают его одиночество, не требуют бензина и запасных частей».

На этом снимке вы видите руководителя экспедиции Сергея Соловьева с самым выносливым псом упряжки Амуром. Сергей считает: в результате отбора и выучки за большую дорогу его упряжка сейчас — лучшая на всем Севере.

А этот Амур — силач и добряга — основная фигура в упряжке. Правда, первым в цуге ставит Сергей другую собаку, Дружка, — конкурента Амура, «интеллектуала», берущего не силой, а сообразительностью и послушанием. Дружок меньше ростом, но он не пускается очертя голову за зайцем или оленем (Амур это может), знает команды: «хок, хок!» — вперед! «пытьпо!» — направо! «кух! кух!» — налево. На остановках Амур и Дружок ревниво ловят момент вот так посидеть с хозяином рядом, лизнуть его в щеку.

Всего в упряжке обычно восемь — десять собак. Каждая тянет груз, примерно равный своему весу. Таким образом, вместе с нартами он может достигать трети тонны. «Горючее» для транспорта — моржовое, оленье, нерпичье мясо, сушеная или мороженая рыба. Норма — килограмм мяса или два кило рыбы. Кормление — в конце дня, перед ночевкой, ибо «сытые собаки — не работники». Суровые условия Севера иногда заставляют голодать в пути и людей, и собак.

Свой кусок собака никому не уступит, а вся упряжка нетерпима к «сачкам», тянущим груз вполсилы, а также к тем, кто способен украсть.

В экспедиции три собаки, имевшие слабость поживиться за счет другого, были разорваны в клочья. На Севере хорошо знают: «Голодная упряжка может сожрать каюра».

Сергей Соловьев и Амур.

Взаимоотношения человека с собакой в этом суровом содружестве лишены сентиментальности. Каюр должен внушить собакам, кто есть хозяин, должен заставить их слушаться. Только силой можно разнять дерущихся псов, и они запоминают: возмездие за удовольствие подраться неотвратимо, непослушание тоже будет наказано. Команды в несъезженной упряжке поначалу приходится сопровождать применением силы. Но постепенно уже только слОва довольно, чтобы ускорить бег, взять подъем, повернуть в сторону.

Строгие отношения дружбы не портят. Собаки знают и любят каюра. Он, в свою очередь, понимает: нередко сама жизнь его зависит от возможности собак двигаться, и, голодая сам, отдает свою долю пищи собакам.

Таким образом, возникает прочный союз, идущий дальше традиционной дружбы собаки Среди упряжки есть псы особо преданные — «возвращенцы». Они вовремя замечают: каюра на нартах нет (нечаянно соскользнул, столкнуло торосом). Пес-«возвращенец» вернется, найдет каюра, не даст остаться ему (часто на верную гибель) среди холодной пустыни. Известен случай, собаки притащили к жилью сломавшего ногу погонщика на куске шкуры.

Отношения с окружающим миром у ездовых собак не всегда предсказуемы. Голодные, они могут ринуться к туше убитого зверя, и их невозможно остановить. При виде волка (наблюдения экспедиции) они боязливо поджимают хвосты, а заяц может в них пробудить столь великий азарт, что каюр теряет над ними всякий контроль.

У собак, выраставших на побережье Чукотки и никогда не видавших оленей, эти животные вызывали кровожадный инстинкт. Несколько встречных оленей были ими разорваны. Увидев издали стадо или упряжку оленей, участники экспедиции направляли свой лающий транспорт в обход.

Для езды в упряжке народами Севера выведена специальная порода собак — ездовая лайка. Это густошерстные, мускулистые, приземистые собаки, способные притереться, сплотиться в упряжке, тянуть нарты и слушаться человека. Запрягают их в разных местах по-разному: цугом (друг за другом) или веером.

В экспедиции все шесть упряжек шли цугом, как были приучены на Чукотке. Собаки этого края показали себя лучшим образом. Две трети из них прошли со своей родины весь путь до Мурманска.

По наблюдениям участников экспедиции, селекция ездовых собак в последние годы запущена, и хорошего пса почти всюду добыть было трудно. В пути приходилось вести выбраковку, пополняя упряжки дареными и покупными собаками. «Цена хорошей ездовой собаки 30–40 рублей. Но такие псы, как Амур, всегда остановят на себе особое внимание.

И на «аукционе», который стихийно может возникнуть среди охотников, цена в азарте может подняться до пяти-шести сотен рублей».

В экспедиции, в самом ее начале, был один только по-настоящему опытный каюр. В конце же пути собачий поезд отлажен был до желанного совершенства. Стремление работать у хорошо съезженной, неутомленной упряжки является потребностью. Собаки немедленно вскакивают, если видят хозяина на ногах возле нарт. Но, оказавшись в упряжке, они поднимают ревнивый неистовый лай, если часть их собратьев бегает на свободе.

«По хорошему насту в апрельский день наши упряжки могли пробежать за один переход более ста километров. Но наилучшая, не изматывающая собак, «крейсерская скорость» — 60–70 километров, — сказал Сергей. — Приходилось беречь и лапы наших друзей. По насту они их стирали. В дело пошли чулки из капрона, загодя заготовленные».

В большом северном переходе многое было испытано. Великолепно выдержали испытания и собачьи упряжки — надежный транспорт, способный кое-где конкурировать с вездесущим мотором.

 Фото автора. 17 июля 1983 г.

Вполголоса

(Окно в природу)

Я лежал в сухих травах, караулил переход из леска через тракт двух лосей. И вдруг прямо над головой прошуршала и села на провода черная туча. Скворцы! Их было не меньше тысячи. Четверть минуты стая сидела молча, потом вдруг сразу заверещала, засвистела, защелкала — нестройный, негромкий, вполголоса хор. Общая, но будто спросонья приглушенная песня. Пролетающий кобчик стаю спугнул, но, мелькнув причудливой сетью, скворцы снова сели на провода.

И опять верещанье…

Время песен — весна. С сенокосом птицы стихают. Но осенью вдруг наступает пора, когда вновь слышишь песню. Поет у дуплянки скворец. Глухо бормочут где-нибудь на опушке тетерева, ворона вдруг начинает по-весеннему каркать, пригибаясь на ветке.

Но песни все-таки не весенние. Без большого азарта, вполголоса, как будто вспоминая весну, поют по осени птицы. В это же время, случается, зацветает вдруг груша, на яблоне появляется цвет. Стоишь озадаченный… «Совпаденье осенних и весенних температур ввело в заблуждение грушу», — скажет биолог. Верно.

Похоже объясняют и поведение птиц. Но поэты на эти явления смотрят иначе. Им кажется: все живое грустит о весне, все хочет ее повторенья.

Примиряющая всех истина состоит, наверное, в том, что осень тоже дарит нам дни и часы с весенними всплесками жизни.

Фото автора. 27 августа 1983 г.

Летний багаж

В Хакасии, в Абакане, встретил я друга-воронежца, осевшего в этих краях с года окончания института и прошедшего путь в лесном деле, как говорят, от лейтенанта до генерала.

Прямо после объятий Николай Николаевич взялся меня укорять: «Как же так… ваша газета… не заметить такое дело».

В июле в Шушенском (том самом Шушенском!) проходил всесоюзный слет школьных лесничеств. Николай Николаевич жил этим делом целое лето, много сил положил, чтобы слет удался по всем статьям, и был огорчен, что газеты шушенский слет проглядели. «Поедем-ка, покажу, где это было…»

В лесу у поселка, привлекая туристов, желтела крепость из свежих сосновых бревен.

Резные ворота, за воротами — целый мир: избушка на курьих ножках (полная карт, чертежей, фотографий), рядом — копенки сена, навесы с едва увядшими вениками для зимней подкормки зверей, лесные машины, образцы распиленных бревен, лесные посадки, скамейки. А в лес уходили дорожки, на которых недавно почти восемь сотен юных лесничих состязались в знаниях леса, хозяйской смекалке, в понимании законов природы. Даже и теперь, без детворы, место это было на редкость привлекательным, и легко представлялось, как хорошо, интересно было тут ребятишкам, какие страсти кипели на этом лесном ристалище.

— Увы, Николай Николаевич, поезд ушел…

— Ладно, — сказал «лесной генерал», — но я покажу тебе парня, который особо тут отличился.

Через день рано утром ко мне в гостиничный номер Николай Николаевич подтолкнул сзади деревенского мальчугана лет десяти, в лесном форменном картузе. Мы поздоровались по-мужски.

Пили с сушками чай. И потом говорили. О лесничем — его отце. О его матери, тоже лесничем. Об Озерном лесничестве. О заготовке сена.

О коровах и лошадях, о медведях, которые с прошлого года из тайги заходят в посаженный лес.

Передо мной был «мужичок с ноготок», искушенный в деревенском житье-бытье, в лесных заботах матери и отца, с мозолями на ладошках. Звали его Володей. «Владимир Лосевский», — сказал он серьезно, когда пожимал мою руку.

На слет Владимира взяли лишь «наблюдателем» — мал по возрасту для участника. Но в хакасской команде заболел парень-девятиклассник, и команда добилась специального разрешения в замену поставить этого шпингалета.

Владимир застенчиво трет кулаком веснушчатый нос. Ему и приятно, и очень непросто вспоминать-пересказывать все, как было там, в Шушенском, на этапах. «Первый вопрос мне вышел: биологические особенности сосны…

Ну, я рассказал: неприхотлива, светолюбива, на всяких землях растет. Сказал, что кедр — это тоже сосна. Рассказал про орехи, что в них полезного есть, сколько кедры живут, как растут. Рассказал, чем сосну отличают от лиственницы…»

Семь столов стояло в лесу на тропинке маршрута, и вопросы у каждого задавались нелегкие. Владимиру надо было по цвету различить удобрения — калийные и фосфорные.

Лесовик Володя Лосевский и десятилетний землепроходец Митя Константинов.

Потом показали вредителей — называй! «Я назвал без ошибки соснового и елового усачей, бронзовку, долгоносиков, бражника, златок и шелкопряда. Сказал, почему показанный шелкопряд называют непарным… Потом разложили инструменты — выбирай, какой нужен, и покажи прививку дерева черенками! Я все соблюл: длину черенка, количество почек, правильно все отрезал, сделал посадку». Были вопросы по Красной книге растений, по заповедникам.

Набрал наш Владимир 97 очков из 100 возможных и оказался в центре внимания. «Но я не первое место занял, — посчитал он нужным теперь заметить, — трое ребят все сто набрали…»

«Так ведь им по шестнадцать, а тебе сколько? В шестнадцать ты больше ста наберешь».

Проводив одиннадцатилетнего лесовика на поезд, мы с Николаем Николаевичем еще долго говорили о нем.

— Хороший сын хороших родителей?

— Да, отец и мать понимают, как надо воспитывать ребятишек. Но у них там не только свои такие…

Позже я познакомился с Володиной матерью — Прасковьей Яковлевной Лосевской.

(Мир тесен, она оказалась тоже воронежской — из Хреновского лесного техникума.) Тут, в Озерном, ожидала ее земля, покрытая свежими пнями: совнархоз на местные нужды состриг знаменитый Черноозерный лес. Надо было без промедленья его восстанавливать. Прикинув возможности, молодой лесной техник Прасковья Лосевская поняла: главная сила в этой работе — дети.

Бывают счастливые совпадения — лесной специалист оказался способным, вдумчивым педагогом. Для учрежденного ею школьного лесничества Прасковья вместе с ребятами написала устав («Клянусь быть вашим защитником, деревья, травы, птицы и звери. Обещаю верность и любовь к природе пронести через всю жизнь» — это последняя строчка и ныне действующего устава). Сама, с тремя матерями, сшила Прасковья для юных лесников форму. Для себя записала короткую заповедь: «На треть — игра, на треть — учеба, на треть — работа, серьезная, такая, чтобы мозоли были и чтобы виден, поучителен был результат».

То было в 1968 году. И вот они, результаты. Посажен и выращен лес. Четыре тысячи гектаров! Из них 1200 посажено и выращено ребятишками! Они ловили в этом лесу порубщиков и мусорщиков, развешивали дуплянки и веники для животных, косили сено, собирали грибы и ягоды, научились пользоваться лесными машинами, радиостанцией. Более тридцати из них (в том числе дочь Прасковьи Яковлевны — Людмила) после окончания школы поступили в лесные вузы и техникумы, окончили их и работают в лесном хозяйстве страны. «Но и те, кто остался в поселке, связаны с лесом. Связаны жизнью, — Прасковья Яковлевна показывает мне снимки не ребятишек, а уже взрослых людей со своими детишками, сидящими на поляне у сосняков. — Вовремя научились любить и пользоваться лесом. И лес растет.

В него и правда уже заходят медведи».

— За Володьку, наверное, рады?

Прасковья Яковлевна просияла.

— А как же — сын… Но уж поверьте, когда с ними вот так возишься, они все становятся, как родные. О каждом сердце болит.

На той же неделе, возвращаясь с Николаем Николаевичем Савушкиным от прошлогодних моих знакомых Лыковых, мы пролетали над Абаканом и вдруг заметили: плот! Попросили вертолетчика снизиться, сделать круг, поглядели на реку в бинокль… плот! А на плоту стоят, машут руками десятка два ребятишек. Абакан в верховьях своих очень строг. Проплывая на лодке, я мог в этом сам убедиться. На плоту, правда, проще. Но дети!.. «Это, наверное, те, что в самом начале лета приходили регистрировать свой маршрут. Боимся пожаров, и все таежные переходы обязательно регистрируем. Кажется, это 10-я школа»… — прокричал мне на ухо Николай Николаевич.

За делами маленький путевой эпизод я успел позабыть. Но «лесной генерал», ставший большим патриотом хакасского края, ничего не забыл, все разведал, проверил и позвонил мне рано утром в гостиницу. «Через сорок минут выйди на площадь — увидишь тех самых ребят…

Ну, которые на плоту. Вчера вернулись».

Через сорок минут я их увидел — учитель и пятнадцать учеников, младшему десять лет. Традиция: сразу же после похода собираются тут, на площади, «спеть две-три песни».

На этот раз «10-я школа» (так они себя называют) прошла 160 километров в таежных Саянах пешком и еще 300 — по горной реке на плоту. Я глядел на этих ребят с изумлением.

— Признайтесь, бывало и страшновато, и тяжело?

Дружное: «Не-е!..»

— Ну, а родителям?

Понимающе засмеялись…

— А вам? Признайтесь, рюкзак за плечами для вас — не главная ноша, — спросил я учителя физики Черткова Олега Николаевича, когда мы сели поговорить уже без ребят.

— Да, это так, — сказал учитель, протирая очки. — Все так. Но как же иначе? Кто-нибудь эту ношу ведь должен нести. Иначе что из них вырастет — тепличные лилии и нарциссы.

— Устали очень?

— Устал. Но, по опыту знаю, скоро пройдет.

У Олега Николаевича это был тридцать девятый таежный поход. Ходил сначала учеником (вспоминает учителя географии этой же школы Константина Сергеевича Метелкина), теперь вот каждое лето водит других. «Никто, разумеется, не неволит — сам. Долг. Главная ноша ложится на плечи в тот день, когда в гороно издается приказ: 1. Разрешить поход по маршруту… 2. Возложить ответственность за жизнь и здоровье детей на учителя такого-то… И я расписываюсь».

— А что родители?

— Большинство мне полностью доверяют и просят: возьми моего. Другие побаиваются.

Мы не скрываем: поход без риска не бывает. Берем при условии полного понимания этого.

— Степень самостоятельности ребят в походе?

— Все — сами. Своя посильная ноша (личные вещи плюс коллективный груз), костер, ночлег, варка еды. Первый раз собираю всех и показываю. А потом уже двое дежурных делают все, как положено. (Смеется.) Не бывает такого, чтобы что-нибудь не сварили. Манная каша и чай во всяком случае превосходно у всех получаются.

Учитель физики Олег Николаевич Чертков.

— Главные тяготы…

— Их, в общем, немало. Терпеть, например, комаров, идти под дождем (снимаемся с лагеря утром, в любую погоду), понимать, что дежурство — святое дело и что никто, кроме тебя, не понесет твой рюкзак.

— Бывает, что хнычут?

— Не помню ни единого случая! Бывало, скисали взрослые, которым казалось: ну раз идут ребятишки, я-то пройду… А дети — нет! Даже после самого трудного перехода — обязательно песни.

— Идете по тайге целиной?

— Да, без дорог, вдоль речек и по звериным тропам — карта и компас. Потерялся — никакая сила не сыщет. Постоянно считаю! Вышли — считаю, в пути считаю, пришли — сосчитал. Расслабляешься, лишь когда потушим костер и уляжемся спать.

— Понимаю, много всего надо предусмотреть наперед: предвидеть опасность, уберечь от случайностей. Но случайности состоят как раз в том, что их невозможно предвидеть…

— Если бы нехороших случайностей было много, мы давно бы уже не ходили. Мое дело — свести их к минимуму. Но бывают, конечно.

В этот раз Митя Константинов (видели, прыгает на одной ножке?) ступил случайно в золу костра. А она не остыла. В результате — волдырь во всю подошву ноги. Но были уже на плоту, ничего страшного — мазь Вишневского, бинт…

— Плакал?

— Нет. Мать (учительница нашей школы Людмила Дмитриевна, постоянно ходит в походы), она, увидев обожженную ногу, ушла в лес украдкой поплакать. А он ничего, только морщился. А ведь десять лет всего парню. В этом сила похода. Дома, возможно, кто-то бы хныкал. У нас же слез не бывает.

— Но у вас самого бывают, наверное, ситуации — хоть заплачь?

— Важный урок для них и то, как взрослый ведет себя в ответственных, трудных моментах.

— Ну например…

— В прошлом году, например, Таня Шаламова оступилась на перевале, повредила колено. Пришлось оставить всех у палаток, а ее двенадцать километров нести на закорках. Пять часов нес.

— А куда?

— Определяя маршрут, мы берем на учет все точки, где может быть человек. В первую очередь смотрим: есть ли геологи? Геологи нас понимают, пожалуй, даже и любят. У них получаем любую помощь. В тот раз для Тани вызвали вертолет.

— Боитесь болезней?

— Боимся аппендицитов. Простуды — нет! Простуд не знаем. И это удивительно. Ноги мокрые целый день, вброд переходим холодные горные речки, в палатке, как пчелы, бывает, отогреваем друг друга. Но ни чиханья, ни насморков! Того более, до походов у парня, знаешь, жалобы были: то горло, то насморк. Стал ходить — все куда-то исчезло. — Каждый поймет, как много всего получают подростки в вашем походе. Но самый главный багаж?

— Ну как тут все перечислить… Уроки терпения, мужества, товарищества, узнаванье себя — где этому можно еще научиться?

На школьных занятиях? Нет. И дома — ну, в магазин сбегал, подмел комнаты, ну посуду помог перемыть… А нужны серьезные, не игрушечные трудности и препятствия. Одолевая их, человек растет, закаляется. В деревнях, присматриваюсь, эту школу дети все же проходят. А с городскими — беда. Пионерские лагеря, с их боязнью всего на свете, с их запретами и тепличностью, дают лишь очень малую долю всего, что должен получить школьник летом. Ну вот и ходим. Рискуем немного. Я — больше всех. Но как же иначе, иначе нельзя…

Иначе нельзя! Лето должно давать растущему человеку не только загар. И низкий поклон в последний день лета всем, кто об этом не забывает. Поклон лесничему Прасковье Яковлевне Лосевской, поклон учителю физики Олегу Николаевичу Черткову, всем, кто делил с ребятишками жизненный опыт, кто помог им окрепнуть, научил их всему хорошему, что пригодится и вспомнится в жизни.

 Фото автора. Хакасия. 31 августа 1983 г.

Таежный тупик

Год спустя

И вот опять Абакан. Лечу, подмываемый собственным любопытством и наказом читателей, близко к сердцу принявших все, что было рассказано в прошлом году о семье Лыковых, наказом: «Непременно там побывайте, мы ждем».

В спутниках у меня опять Ерофей и еще земляк-воронежец, ныне начальник управления лесами Хакасии Николай Николаевич Савушкин, летящий отчасти из любопытства, отчасти по моей просьбе, связанной с житьем-бытьем «робинзонов». Погода неважная. Вертолет скользит по каньону, повторяя изгибы своенравной реки. Чем ближе к истоку, Абакан становится уже, все чаще видишь по руслу завалы бревен. Вот уже «щеки» — две высоченные каменные стенки, между которыми упруго льется вода. Поворот от реки в гору, и мы уже над знакомым болотцем. Так же, как в прошлом году, кидаем из зависшего вертолета мешки, следом прыгаем сами. Знак рукой летчику — и привычный мир жизни вместе с утихающим грохотом исчезает.

Карп Осипович.

Находим тропу от болотца, идем по ней минут сорок. По случайному совпадению — тот же июльский день, что и в прошлый приход. Но начало этого лета было холодным. И там, где мы видели ягоды, сейчас пока что цветы. Запоздало пахнет черемухой. Картошка на лыковском огороде только-только зазеленела. Робко синеет полоска ржи. Горох, морковка, бобы — все запоздало ростом едва ль не на месяц.

Возле хижины шаг замедляем… Перемены?

Никаких совершенно! Как будто вчера мы стояли под этим вот кедром. Тот же дозорно настороженный кот на крыше. Та же птица оляпка летает над пенным ручьем. Мои забытые кеды с подошвой из красной резины лежат под елкой.

Окликать в этот раз хозяев нам не пришлось — в оконце увидели наш приход. Оба, как большие серые мыши, засеменили из темной норы навстречу.

— Ерофей! Василий Михайлович!.. — Радость искренняя, такая, что полагалось бы и обняться.

Но нет, приветствие прежнее — две сложенные вместе ладони возле груди и поклон.

И сразу же оба захотели предстать пред гостями в незатрапезном виде. Карп Осипович тут же, скинув валенки, надел резиновые сапоги, затем нырнул в дверь, вернувшись в синей, помятой, но чистой рубахе и, достав из-под крыши, надел одну из трех, нанизанных друг на друга войлочных шляп, доставленных кем-то из щедрых дарителей. Из бороды старик вынул пару соломинок и придал ей двумя пятернями подобающий случаю вид. Агафья тем временем облачилась за дверью в темно-бордовую до пят хламиду, сменила платок и тоже надела резиновые сапоги.

Красный ковер гостеприимства в виде ржаной прошлогодней соломы был приготовлен нам в хижине. Тесная, закопченная конура заметно от этого посветлела. И даже воздух в ней полегчал. Хозяева это вполне понимали. Им было приятно позвать нас под крышу. Агафья явно ждала похвалы. И приняла ее благодарно, ухмыляясь по-детски в кончик дареного прошлым летом платка.

На этот раз я привез им главным образом то, что прислали «для передачи в тупик» сердобольные наши читатели. Шерстяные носки, материя, чулки, колготки, плащ, одеяло, шаль, варежки, кеды — принято все с благодарностью, с просьбою «отписать за милость всем добрым людям». Продуктов, кроме крупы, Ерофей посоветовал не везти. Крупу они взяли. «Это рис, — заглянув в мешочек, сказала Агафья. — А это це же?». «Это, — говорю, — тоже рис, другого сорта, вьетнамский». «Тятенька, погляди-ка, рис, а чудной — палочки…»

Всего более старика обрадовала связка в пять дюжин добротных свечей и карманный фонарик. К свечам тут успели привыкнуть и уже в них нуждались. Фонарик вначале возбуждал необычным своим свечением подозренье.

— Машинка… — сказала Агафья, подозревая в железной коробочке фотокамеру.

Старик же не испугался потрогать кнопку, посветил в печку, под лавку, в стоявший возле постели валенок и, к нашему удивлению, не сказал обычного: «Это не можно». «Бог вразумил измыслить такое. Ночью-то славно, раз — и зажег».

Не принят был последний из наших подарков. Один из наивных или, может быть, хитроумный читатель газеты прислал в конверте десятку денег — «для Лыковых».

— Це такое — бумажка… — отпрянула в угол Агафья.

Все вместе попытались мы объяснить, что значит эта бумажка.

— Мирское… — посветил фонариком на десятку старик. — Уж сделайте милость, спрячьте, для нас греховное это дело.

Такой была встреча.

Ужинали… Мы ели у костерка в окружении кошек, истосковавшихся по мясным запахам. Агафья и дед торжественно у свечи вкушали кашу из вьетнамского риса. К совету — положить в кашу принесенного в дар медку — прислушались.

— Райская еда, — сказал старик, собирая в щепотку с коленей зернышки риса. — И для брюха, чую, — истинный праздник.

Услышав жалобы на живот, Николай Николаевич с Ерофеем пропели гимн меду и заодно молоку.

— Ведомо, ведомо… — согласился старик грустновато. Но вдруг встрепенулся: — Имануху (козу) можно, поди, вертолетом сюда? — Но сам же пресек внезапную вспышку фантазии. — Имануха… А ить козел еще нужен, без козла какое же молоко…

Разговор вечером был о том, главным образом, как жили с прошлого года, как зимовали.

И все касалось еды, одежи, тепла. Картошка в прошлом году уродилась хорошая. Но в первые дни сентября выпал снег — пошли к геологам, попросили помочь. Те немедля пришли. Картошку выбрали всю — двести пятьдесят ведер. Собрали также тридцать ведер репы и редьки, пять ведер ржи, мешок гороха в стручках, морковку. Осенью, рискуя простыть, старик ловил рыбу и добыл два ведра хариуса. Но впервые жили совершенно без мяса. Старый сушеный запас, сделанный еще Дмитрием, вышел, нового сделать не удалось.

Агафья насторожила три ловчие ямы, «но ништо не попалось».

Зима, по словам старика, была нехорошая, «мокрая и вельми долгая». Сидя лишь на орехах, картошке, ржаной похлебке, репе и редьке (рыба кончилась в январе), «вельми ощадали».

В марте, зная, что рыба в это время не ловится, старик спустился все же к реке и неделю провел у воды с удочкой, изловив одну случайную «рыбицу чуть побольше ладони».

Появляясь в поселке геологов, «таежники» твердо, однако, держались своих запретов — ни хлеба, ни мяса, ни рыбы, ни каши, ни сахара!

«Не можно» — и все!

И все же первый маленький шаг к запретному сделан. Ерофей с поварихой уговорили их взять, кроме соли, еще и мешочек крупы. Отношения с богом в таежной избе из-за гречки, как видно, не осложнились. В очередной приход не упрямились, взяли пшено и перловку. Потом Ерофей познакомил их с рисом.

Агафья выглядела сейчас здоровее, чем в прошлое лето, хотя то и дело жаловалась на боль в руке. Лицо из мучнисто-белого стало у нее смугловатым.

— Морковку любишь? — спросил я, проверяя предположенье насчет каротина.

Заулыбалась. Поняла как намек, побежала с берестяной посудой в погреб.

Карп Осипович за год заметно сдал. Ссутулился, тише стал говорить — слышать его можно, лишь сидя в двух-трех шагах. Озабочен видами на урожай таежный и огородный. Картошка обильной быть не сулила. Зато хороший в этом году урожай в кедрачах. Но тоже забота — как орешить? «Я на кедру влезть уже не могу.

Агафья боится — ну, как рука онемеет?» Колотом бить? Раньше не били, берегли кедры, теперь же и силы для колота нет. А орехи обильно родятся только в три года раз. Ерофей ободряет: «Поможем!» Помогу старик, привыкший к жизненной автономии, принимает как терпимую крайность. Но эта крайность на виду у него разрастается, становится неизбежностью. И что поделать? В вечерней молитве помянул во здравии Ерофея и «деток его», и многих людей «из мира», от коего хоронился и без которого, теперь уже ясно, долго не протянул бы.

После беседы с богом старик поменял гостевую рубаху на затрапезную, снял сапоги и, кряхтя, водворился на травяную постель у печки. Умолкла в своем уголке и Агафья.

Стеариновая свеча, пока не спим, не потушена. Самое светлое место в избенке — пол, покрытый соломой. На ней мы втроем устроились на ночь, положив в головА мешок с прошлогодним немолоченным горохом…

Некрепок был сон. Стонала от боли в руке Агафья. Старик в практическом деле проверил лежавший у него в изголовье фонарик. Освещая себе дорогу около спавших, он скрипнул дверью… Вернувшись, несколько раз включал-выключал дареную штуку, проверял надежность необычного света.

А проснулись мы утром от ударов кресала о кремень — Агафья испытанным способом добывала огонь для печи.

Не терпелось, понятное дело, узнать: ну а как «мирская» волна любопытства и сострадания к этому аномальному закутку жизни докатилась сюда? И как ее приняли? Кое-что в письмах и по дороге сюда Ерофей мне рассказывал. «Парадный прием», оказанный нам, тоже кое о чем говорил. И все же?

— Карп Осипович, видели вы газеты с рассказом о вашей жизни?

— Как же, как же, Ерофей в аккуратности все передал.

Старик ведет меня к поленнице дров, сложенных под навесом избы, достает лежащий между поленьев, бечевкой перевязанный круглячок — прошлогодний, уже пожелтевший комплект «Комсомолки».

— Сумели прочесть?

Старик простодушно сказал, что нет, не сумели. «Будто бисер — писанье. Глаза от натуги слезятся». По той же причине, а также по «непонятности слов» не осилила «в миру» нашумевшую публикацию и Агафья. Место храненья газет и два-три нечаянных слова дают основание думать: сочли греховным читать.

Но содержание «жития» им было, как видно, в подробностях пересказано. «А маменька-то на кедру не лазила. Боялась», — смеясь, уличила Агафья меня в неточности.

— Люди знают теперь, как живете…

Обстоятельство это, как видно, тут обсуждалось, и было, наверное, найдено: ничего дурного в том нет.

— Родня у нас отыскалась… — Теперь Агафья, тоже из поленницы дров, достала пожелтевшую, изрядно помятую фотографию. На снимке — две женщины и два громадного роста бородача.

Оказалось, нашлись у Агафьи двоюродные братья по матери.

— Поди, и жить зовут к себе на Алтай?

— Едак, едак, зовут. Да нам-то не можно. Мирское житье-то у них.

— А фотография отчего же в дровах? В избе-то лучше бы сохранилась.

— Не можно! — сказал старик. — С божественным ликом под единою крышей это держать не можно.

Вот такие оказались дела с печатным «бисерным» словом и со всякими ликами.

Чтобы к этому больше не возвращаться, полез я в рюкзак, достал подарок, который вчера не спешил отдавать. В картонном пакете упакованы были снимки и номер журнала «Советское фото» с рассказом о том, как не просто было тут с фотокамерой. Рассчитывал так, увидят карточки и поймут: ничего страшного! И можно будет тогда их как следует поснимать. Отдельно и очень старательно, с негатива геологов напечатал я снимки умерших: Натальи, Дмитрия и Савина. Показываю фотографии одну за другой. И вижу на лицах Агафьи и старика великое замешательство — не знают, как быть.

С одной стороны — дорогие близкие лица, с другой — богопротивное дело — лик на бумаге. Чувствую, путь к фотосъемке это дарение мне не открыло. Аккуратно собрал все в пакет, отдал. «Ваше. Делайте что хотите». Наутро увидел пакет завернутым в бересту. И где же? Все там же, в дровах под навесом.

А вот потрепанную «Псалтырь», присланную мне какой-то старушкой с просьбою «Лыковым, прямо в руки», старик и Агафья сейчас же понесли в хижину и битый час у свечи читали, сличали со своей «истинно христианской» «Псалтырью», и нашли, что книга «испоганена никонианством».

— Много, я вижу, расплодилось никониан, — философски заметил Карп Осипович во время спокойной беседы, — много…

Чувствовалось, в ряды никониан относит он также и нас с Ерофеем. Николая Николаевича, представленного ему «начальником над лесами», геологов, вертолетчиков, всех, кого знал…

— Идейно крепок, — пошутил Ерофей у костра, вспоминая эту беседу. — Вы, мол, пишите и говорите, а наше дело с Агафьей картошку сажать да молиться двумя перстами…

— Карп Осипович, вот вы говорите: «никониане, никониане…» А ведь люди-то не дурные, помогают, добра вот всякого понаслали…

— Едак, едак, — поспешно, искренне согласился старик. — Сердцем не очерствели. Нас, грешных, жалеючи, много всего прислали, без меры много.

Хижина Лыковых похожа была в это лето на некий таежный перевалочный пункт. Казалось, вот-вот нагрянет сюда трудовая артель, возьмет молотки, топоры, лопаты, гвозди, рубанки, куртки, плащи, сапоги и возьмется тут за работу. Навес у избы буквально забит был подарками, пришедшими с адресом: «Абаза, Ерофею, для Лыковых». Ерофей все сюда добросовестно переправил, даже керосиновую лампу, даже ожерелье из янтаря (тоже хранилось в дровах).

— А это це же такое? Забава или нужное це? — спросила Агафья, вынув из берестяного хлама вишневого цвета зонтик.

Я показал, как этот прибор открывать, рассказал, для чего он может годиться. Взяв в руки зонтик, Агафья весело захихикала, вполне понимая, что выглядит с этой штукой «из мира» очень забавно…

Телевизор — особая тема в этом рассказе.

У геологов он появился в прошлом году, и можно представить, с каким нетерпением ожидали очередного прихода в поселок Агафьи и старика.

«Зрелище было двойное, — вспоминает сейчас Ерофей. — Для Лыковых — телевизор, для всех остальных — у телевизора Лыковы».

Все было им интересно: поезд идет, комбайны в полях, люди на городской улице («господи, много-то, как комаров!»), большие дома, пароход. Агафью взбудоражила лошадь. «Конь! Тятенька, конь!» Лошадь она ни разу не видела, но представляла ее по рассказам. И вот рассказ подтвердился. Старик же заерзал, когда по реке летела «ракета». «Баско, баско! (Хорошо, значит). Вот это лодка!» Увидев на сцене самодеятельность кубанских казачек-старушек, Карп изумился: «Э-э, греховодницы. Молиться надо, а они пляшут». В ужас Агафью повергла встреча боксеров. Вскочила и убежала. И можно это понять: голые мужики дубасят друг друга огромными кулаками, а кругом люди.

«Греховное дело», — сказали о телевизоре дочь и отец. Однако сей грех оказался для них непреодолимо влекущим. Изредка появляясь в поселке, непременно садятся и смотрят.

Карп Осипович садится прямо перед экраном. Агафья смотрит, высунув голову из-за двери. Прегрешенье она стремится замаливать сразу — пошепчет, покрестится, снова высунет голову. Старик же молится после усердно и за все разом.

Были у меня поручения двух московских друзей. Историк просил разузнать поприлежней, как Агафья «держит за хвостик время»? «Все ты можешь и не понять, но вот ориентиры: пользуется ли она термином «вруцилето»? В ходу ли понятие «солнечный круг»? Книгами в помощь могут ей быть «Устав» и «Псалтырь»…

Все я старательно расспросил. И Агафья приложила уйму изобретательности, чтобы мог я понять ее непростое искусство жреца-хроникера. Не понял! Но другу публично сейчас сообщаю: книги и термины — те же самые, во внимание также берутся сроки рожденья Луны.

Все вместе, как в нашем разговоре предполагалось, — допетровский счет времени на Руси.

Из Института русского языка мне дали большую, на трех листах, инструкцию, как улавливать тонкости говора, и просили запоминать слова необычные, непонятные. Улов мой, признаюсь, ничтожен — уместится в двух-трех строках: имануха (коза), лопатйнка (одежда), баско (хорошо, славно), ланйсь (прошлым летом), хламйна (дом), путики (грибы сыроежки)…

Агафья. Лето этого года.

Кое-что выяснил для себя… Огороды свои Лыковы удобряли — сжинали таежные сочные травы и не сушили их, а в кучах гноили. Домашних животных не держали, потому что «не было племя». Семена у картошки за сорок лет с лишним ни разу не обновлялись, но картошка продолжает превосходно расти, хорошо сохраняется и вкуса отменного.

«Как лечили Лыковы зубы?» — просил узнать один из наших читателей. Агафья сказала: «Молитвой. Если молитва не помогала — держала открытый рот над горячей картошкой». Спросил о вырывании зубов. Этот вопрос не поняли — «зачем вырывать зубы?» «Есть ли в здешней тайге русалки, лешие, ведьмы?». Старик и Агафья серьезно посоветовались и сказали: «Ни разу не видели». Сожалеют или радуются, что встретили людей? «Поначалу так было боязно. А сейчас нет. Без людей пропадем».

Почему бы не двинуться к людям поближе? Ведь предлагают геологи вблизи от поселка срубить избу, помогут и с огородом. «Нам это не можно… Тут прижились».

После этой беседы Агафья сходила в избу и вернулась с ружьишком, старенькой, перебинтованной изолентою «тулкой» двадцать восьмого калибра. Ружьишко прислал отец Ерофея — «примите, как милостыню». Агафья подарок уже опробовала. «Принесла двух рябцов», — похвалился старик.

— А чего бы тебе самому не стрельнуть? — сказал Ерофей.

Карп загорелся. Стали искать, во что бы стрельнуть. И я укрепил на пенечке старую кеду подошвой к стрелку.

Старик целился так усердно, так долго, как будто от этого зависела его жизнь… Выстрел грянул. Сунув ружье Ерофею, старик побежал к мишени, как бегут за добычей. (Больно видеть, как бегут старики — туловище вперед, а ноги не поспевают.) Подняв кеду, Карп Осипович воткнул в дырку палец — «Попал!» Бородатое лицо сияло, как у ребенка. Легко понять эту радость, когда человеку девятый десяток.

Синий пахучий дымок опустился над огородом. Агафья тоже хотела стрельнуть. Поколебавшись, не стала — «зелье (порох) надо беречь».

— Все на ней — печь, огород, охота и плотницкие дела. Я-то годен теперь только рыбицу половить, — со вздохом сказал старик вслед уносившей ружье Агафье.

Кручина главная у Лыкова-старшего — новая хижина. Постройка, по настоянию отца, начата была сыновьями. (Агафья: «Митя с этим делом-то надорвался»). Сейчас, с помощью приходящих, сруб избенки готов. Но далее дело подвигается медленно. Своими силами, Лыковы убедились, сделать что-либо уже не смогут. Сенцы, кое-как возведенные, тут же разъехались, покосились, а нужна еще крыша, пол, печь (где возьмешь тут кирпич?), таежный участок для огорода возле избы корчевать еще надо — работа для сильных и молодых.

— Зачем вам эта храмИна? — спросили мы старика прямо. — Остаток сил вгоните, а жить-то кому?

Старик ответил в том смысле, что много трудов, мол, положено, жалко бросать. Но оказалось, есть и еще причина печься о новой избенке тут, на горе. Судьба Агафьи не дает старику спать спокойно. И в невеселых думах своих вЫносил он надежду залучить кого-нибудь на житье — вот изба, мол, готовая.

И ведь явился сюда весною неведомый прохиндей из тайги. «Крестился, христианином назывался, — сказал с отвращеньем старик, — дрова пилил и сладкие словеса источал». Но прояснилось: выведывал «христианин», нет ли у этих замшелых людей золотишка или собольих шкурок. Убедившись, что, кроме копоти в хижине и большого запаса картошки, Лыковы ничего не имеют, соискатель руки Агафьи исчез, не причинив хозяевам, правда, никакого вреда.

«Нехороший был человек. Когда ушел, мы на коленях господа бога благодарили…»

— Не лучше ли прекратить непосильную стройку и, коль старая хижина обветшала, переселиться к реке в избенку, что поновее? Печь там готовая. Река — близко. Тепла огороду больше. И главное — люди поближе. В беде ли, в радости — вот они!

Николай Николаевич, Ерофей, я, неожиданно и Агафья идею эту горячо поддержали. Но Хозяин качал головой.

— С умом и праведно говорите. Но как же бросить — сил-то, сил-то положено…

Полдня мы сидели у сруба, обсуждая проблему и так, и эдак. Противоборство было — один к четырем. Все здравые доводы были на стороне большинства. Но старик не сдавался — «не можно бросить»…

Вечером говорили на разные темы. Но чувствовалось, «избяная» проблема грызет старика.

Всю ночь он ворочался. Раза три принимался молиться, вздыхал тяжко, почти как всхлипывал. А утром сказал, что пойдут с Агафьей нас проводить до реки — «поглядим на избушку и там все решим».

Дорога под гору с посошками и с разговорами в этот раз показалась не длинной.

Внизу все вместе, сняв шапки, постояли у холмика, под которым покоился Дмитрий.

Могила уже заросла иван-чаем. Почти вплотную к этому месту подступал картофельный огород. Увидев зеленое буйство ботвы, Карп Осипович заметно и сразу повеселел. Ухватисто сунул в борозду руку, вынул обильную завязь.

— Да, тут у речки заметно теплее…

Хибарка у этого огорода от той, наверху, мало чем отличалась, но была поновее. Мы всю как следует ее оглядели. Николай Николаевич вместе с хозяином простукали бревна, установили, где надо подправить крышу.

— Я обещаю прислать сюда плотников. Они прирубят к избенке хорошие сенцы. Снесете в них свои короба, а в избе живите себе на здоровье.

Еще Николай Николаевич обещал вертолетом забросить на поляну возле избенки сосновые брусья, сделал смерок для рамы, для новой двери.

Агафья от этого радости не скрывала. Старик тоже заметно обрел душевное равновесие.

— Чем же за милость вашу благодарить…

Николай Николаевич улыбнулся:

— Молись, чтоб пожаров в тайге по-менее было.

— Едак, едак, будем бога просить, — с готовностью и серьезно отозвался старик.

Меня он усадил на бревнышке рядом. — Василий Михайлович, а как нам с рыбицей быть… — (Старика беспокоили, видно, дошедшие разговоры о правилах рыболовства на Абакане.) — Нам-то без рыбы никак не можно…

Я сказал: «Карп Осипович, ловите столько, сколько можете изловить». С «начальником в Абазе» я обещал непременно поговорить. И убедил старика, что просьбу его поймут и уважат.

…И настала минута прощаться. Лодка, от тяжести севших в нее, дном опустилась до гальки.

Провожавшие мигом забрели в воду, поднатужились. И вот уже лодка свободна. Мотор заводить не спешили. Еще минут пять шел незначительный вроде, но важный на прощание разговор.

И вот мы уже на средине реки. Слов уже не слыхать. Только руками делаем знаки… Уже поворот. Оглянулись — стоят две фигурки в воде, опираясь на посошки, и смотрят нам вслед.

Все это было в июле. Я после странствовал по Сибири. Садясь за отчет о поездке на Абакан, позвонил в Красноярск, другу, Черепанову Льву Степановичу, навестившему Лыковых позже.

— Что там и как?..

— Все идет своим чередом. Мы были с врачом-ученым. Ну, сами знаете, пришлось засучить рукава. Напилили порядочно дров. Починили нижний лабаз для храненья орехов… Не поверите, в этот раз дали врачу себя осмотреть!

Все, как полагается, — пульс, давление, работа сердца. Состояние — в пределах возрастной нормы. Агафья согласилась полечить руку — приспособили стеарин от свечей. Объяснили, как это делать в дальнейшем…

— С избой не пошли на попятную?

— Нет. Решение жить у реки укрепилось.

На бревна спилили три кедра. С вертолета бросили им «столярку» — брусья и доски. Ребята-плотники пока не были. Но старик обнадежен — сушит мох для пазов, взялся расширять огород.

Очень рада переселенью Агафья. У реки по-теплее, рыбалка ближе. И ближе люди! Важность этого Лыковы теперь хорошо понимают…

Такие вот вести с абаканского тупика.

 Фото автора. 4 сентября 1983 г.

Журавлиная пристань

(Окно в природу)

Раннее утро в полях у Талдома. Блестит на стерне паутина, в дымке — опушка леса, копны соломы, три лошади. Но это все — только фон, на котором царствуют птицы. Они спокойно кормились почти под ногами у лошадей.

Скрытое приближение человека их сразу насторожило. Но взлетать не спешат, и я успеваю их снять…

Взлетели нешумно, но разом все. Ломаным строем проплыли низко над полем и, свесив перед посадкой длинные ноги, опустились вблизи от болота. Теперь подобраться к ним будет труднее, и я решаю их больше не беспокоить, ложусь на кучу соломы с биноклем и вижу, как, оглядевшись, птицы начинают пастись.

В нашем поэтическом восприятии жизни журавли занимают особое место. С этой птицей связано представленье о чем-то для нас дорогом, уходящем. Обновление жизни, радость на крыльях тоже нам видится в образе журавлей. Это потому, что видим мы птиц весною и осенью. Видим куда-то летящими. Кукушка считает наши года, соловей поет о любви, а клин пролетающих журавлей — образ встреч и разлук.

Мир наших чувств журавлям, понятное дело, неведом. Прилетая на родину, в глухих потаенных местах они выводят драчливых птенцов, учат их находить корм, терпеливо учат летать.

Журавлиная проза жизни имеет, однако, и радости, давно человеком замеченные, — танцы весною и торжественные пролеты над родимым болотом, когда подросли журавлята, когда все готовы к осеннему путешествию.

Все, кто пристально наблюдал журавлей, знают: птица это степенная, осторожная, сообразительная. Гнездо у нее всегда в недоступном, чаще всего в болотистом месте. Собираясь к осени в стаи, журавли непременно выставят сторожей из числа опытных птиц, способных отличить опасность мнимую от реальной. Лошадь, корова, комбайн на поле, идущий близко автомобиль не очень журавлей беспокоят. Но вот замаячил поблизости человек, и сразу же стая о еде забывает.

Корма большой, сильной птице надо немало. Журавли находят его на болотах, а к осени — на полях. Ягоды, семена, насекомые, черви, лягушки, змеи, мыши, ящерицы — все по нутру голенастому едоку-ходоку. На жнивье журавли кормятся уже стаями, собирая зерна пшеницы, овса, гречихи, гороха.

«Эта птица очень обыкновенна, и при широком распространении ничто не угрожает ее продолжительному существованию», — писал в начале этого века профессор Мензбир. Увы, маститый зоолог ошибся. Ему неведомо было, сколь пагубной для «очень обыкновенной» птицы станет химизация кормных угодий и осушенье болот. Журавли стали редкими. Увидеть осенью или весной косяк пролетающих птиц — большая удача. И вовсе уж таинственно-недоступной стала их жизнь во время гнездовий. Она теплится лишь в заповедниках и в очень глухих, не тронутых человеком закоулках природы. Тем удивительней было обнаружить скопление журавлей в Подмосковье, у Талдома.

Семь лет назад натуралист Ростислав Дормидонтов ахнул, увидев под осень почти что тысячную стаю птиц, пасшихся на жнивье. Место сразу же окрестили «журавлиной родиной».

Однако дальнейшие наблюдения показали: гнездятся в этих местах лишь десять — пятнадцать пар птиц. Под Талдомом осенью журавли собираются в стаю с больших территорий и кормятся тут до отлета на юг. Окраина Подмосковья привлекает их сочетаньем спокойных кормных полей и обширных болотных убежищ.

Талдомская низина на месяц, в августе — сентябре, стала пристанью журавлей. В этом году их было уже около двух тысяч!

Журавлиное место объявили заказником. Тут нет охоты и, главное, приостановлена мелиорация. Болота, частично от нее пострадавшие, и в нынешнем состоянии журавлей, как видим, вполне устраивают. Заповедность уникального места нам следует всячески укреплять. Это счастливый случай протянуть руку помощи редким, всеми любимым птицам.

В эти дни журавлиная пристань пустеет. Громадная стая птиц, разбиваясь на путевые группы, до весны покидает родные места.

Кому-то где-то выпадет радость увидеть косяк журавлей, услышать прощальные крики.

Фото автора. 24 сентября 1983 г.

Таежный хлеб

(Окно в природу)

Остановились на перевале полюбоваться тайгой… Синяя даль. Волны синих хребтов. И во многих местах из гущи тайги — идущие кверху струйки дымов. В пожароопасную летнюю пору это должно бы встревожить. Сейчас нет-снежок лежит на гольцах, сыро в тайге от дождей.

Дымят в кедровниках бригады охотников за орехами. Насчитав семнадцать дымков, помечаем на карте ближайший от нашей дороги и идем к нему по заметной пешей тропе.

Остановились на перевале полюбоваться тайгой… Синяя даль. Волны синих хребтов. И во многих местах из гущи тайги — идущие кверху струйки дымов. В пожароопасную летнюю пору это должно бы встревожить. Сейчас нет-снежок лежит на гольцах, сыро в тайге от дождей.

Дымят в кедровниках бригады охотников за орехами. Насчитав семнадцать дымков, помечаем на карте ближайший от нашей дороги и идем к нему по заметной пешей тропе.

Шалаш. Лошадь привязана рядом. Тлеют дрова в костерке. Люди где-то недалеко.

— Эге-гей!..

Минут через десять появляются двое с мешками кедровых шишек. Высыпают добычу в уже изрядную кучу. Знакомимся, греемся чаем. И, конечно, разговор об орехах. «Ищем лазовЫе кедры. Один вверху палкой сбивает шишки, другой — собирает. Из пятнадцати мешков шишек будет мешка три орехов». Но сбор застопорился. Деревья, на которые можно залезть («лазовые» кедры), в этом местечке уже обобраны. И теперь надо либо сотрясать кедры колотом (деревянным тяжелым молотом), либо ждать основного помощника сборщиков — ненастного ветра под названьем «тушкен».

В тайге стоит смоляной запах и запах осеннего сыроватого дыма. У дороги повсюду люди. Их много, как грибников в подмосковном лесу. На обочине — грузовики, «газики», мотоциклы. Темнеют горы собранных шишек. Их тут же перетирают на самодельных терках и барабанах, просеивают, подсушивают. Пестрый, разнокалиберный люд — сезонники леспромхозов, студенты, отпускники, подростки-школьники, щетиной обросшие «бичи». Атмосфера — что-то среднее между промывкой золота, уборкой хлеба и сбором грибов. Даже «бичи» с их классической поговоркой «от работы лошади дохнут» тут поддаются азарту. С песнями, прибаутками, с сиденьем возле костров в непогоду убирают «таежный хлеб».

Урожай кедра большим бывает лишь раз в три года. Урожай этот ждут. Убирают, однако, лишь малую часть, лишь там, куда может рука дотянуться. Техника сбора все та же, что и во времена Ермака Тимофеевича. Попытки механизировать сбор — потрясать кедры взрывами, сбивать шишки ветром от винта вертолета — хорошего результата не дали. И потому смельчаки залезают на кедры с шестами, а силачи бьют по стволам кОлотом. И у всех надежда на шишкобойный ненастный ветер «тушкен» — «после него под каждым кедром — два мешка шишек».

Многим известен знаменитый сибирский, величиной с детский ноготь, орешек — плод сибирской сосны, названной кедром. Сибиряки издавна собирали его столько, сколько могли собрать. Орешки щелкали, били из них высокого качества масло, делали кедровые сливки, по калорийности, вкусу и питательности превосходящие сливки из коровьего молока. Кедровый жмых потребляли кондитеры.

В последние годы, бывая в Сибири, кедрового масла я не встречал, сливки пробовал раза два в домах умелых и неленивых хозяек.

Но горстью кедровых орехов угостят тебя всюду. «В этой горсти, — сказал мне ученый, знающий человек, — дневная порция витаминов. А три такие горсти заменят ужин». Все так и есть. И все живое в тайге в год урожая орехов устремляется в кедрачи. Азартно собирают орехи люди. Почти исключительно орехами питается осенью медведь. («Залезает на кедр и трясет. Проследит, много ль упало шишек, — еще потрясет».)

Урожаем орехов определяется численность белок. Бурундуки запасают на зиму в своих кладовых до десяти килограммов кедровых семян. Орех едят глухари, рябчики, соболь. Таежная мелкота — мыши, потребляя орех, нагуливают мясо для хищников — соболей, лисиц и куниц. Орехи соблазняются пожевать олени, даже собаки. И есть птица, название которой говорит само за себя, — кедровка. Эта, не очень любимая сборщиками шишек крикунья, заготавливая орехи впрок, способствует расселению сибирского чудо- дерева, дерева, живущего долго (более трехсот лет) и раз в три года дающего всему живому большой бесплатный, беспошлинный, несеяный урожай лесного сытного хлеба.

Фото автора. Горный Алтай.  2 октября 1983 г.

Соседи

(Окно в природу)

Считанное число существ скрашивают зимнюю жизнь Лыковых: вот эта птица, две кошки и одичавший матерый кот. Птицу зовут оляпка. Она не улетает с ручья зимой. Даже в сильный мороз, когда пар стоит над ручьем, оляпка бегает под водой как ни в чем не бывало. Есть на ручье у оляпки любимый камень. Это как раз то место, где ручей кудрявится белой пеной и где Агафья берет берестяным ведерком воду. Несколько поколений птиц привыкли к тихой нешумной жизни людей и совершенно их не боятся.

Кот появился тут года четыре назад. Двух котов и двух кошек для войны с мышами и бурундуками привезли Лыковым издалека на вертолете. Новоселы быстро освоились. Царству бурундуков и мышей на ржаной делянке они дружно положили конец. После этого кошки сели за постный картофельный стол. Кот же, изгнав куда-то соперника, стал расширять свои охотничьи угодья, одичал, озверел и ходит теперь от хижины Лыковых до пяти километров, промышляя рябчиков, белок и все, что под руку попадет. Если б не общество кошек да не зимние холода, стал бы, наверное, кот таежным бродягой. Но любовные страсти и потребность в тепле держат разбойника возле хижины.

Изредка приходящих сюда незнакомых людей кот встречает, сидя на крыше. Дружбы ни с кем заводить не желает. Но есть у серого нелюдима слабость: помнит колбасный запах, и никакая сила не может удержать его от соблазна отведать гостинца. Этим я и воспользовался, делая снимок. Я клал угощение так, чтобы кот понял: надо пройти по жердочке у избы, и получишь вознаграждение.

Птица оляпка, разумеется, попала в поле зрения кота-охотника. Но тут, как говорится, видит око, да зуб неймет. Для оляпки вода — родная стихия, а кошки воды не любят.

 Фото автора. 15 октября 1983 г.

Птицы ночи

(Окно в природу)

Эти ночные птицы всегда пользовались особым почтением человека. Изображения сов мы находим на каменных плитах Египта, на старинных монетах, фасадах зданий, в виде каменных статуэток и деревянных фигурок.

Сова — это олицетворение страха, темных сил, ужаса, так считали одни. Символ мудрости — полагали другие. Причина этому — образ жизни и облик совы. Во мраке ночи бесшумным странным полетом и криком робкого человека совы могут до смерти напугать. Днем огромная голова и большие глаза способны внушить почтенье — «кто хорошо видит — тот много видит и, наверное, очень умен»…

Но это все наши человеческие предрассудки и заблуждения. Совы живут по предписанным им природой законам, и главный из них: уметь добывать пищу ночью. Большинство сов днем сидит неподвижно, в укромных местах, не привлекает к себе внимания мелких птиц, которые сразу подняли бы страшный гвалт. Вопреки распространенному мнению, совы днем хорошо видят. Их глаза, подобные светосильным фотографическим объективам, «диафрагмируются».

Ночью глаз совы обладает высочайшей чувствительностью. Считают: птица способна различить мышь в темноте, при свете свечи, стоящей от жертвы на семьсот — восемьсот метров. Немалую роль при охоте играют необычно чуткие уши совы. На слух она может определить местоположение жертвы и расстояние до нее. Делали опыт: в полной темноте по чуть шуршавшему полу пускали мышь, и сова безошибочно настигала ее; тянули на нитке по полу бумажный комок — сова его тоже хватала.

Бесшумен полет совы. Мы слышим, как посвистывают в воздухе крылья уток, по шуму крыльев определяем полет скворца, воробья, скрипят в полете маховые перья у ворона, а мягкое оперенье совы позволяет ей настигать жертву совершенно бесшумно.

В нашей стране обитает несколько видов сов — от крошечного воробьиного сычика до огромного филина. Пищей сычику служат мыши. Филин мышами тоже не брезгует, но может поймать и зайца, воровал кур у знакомого мне лесника, которые, опасаясь лисиц, предпочитали ночевать на деревьях.

У сов нет зоба, в который можно запасать пищу. Но поскольку в охоте могут быть перебои, запасы необходимы. И совы их делают в разных местах. Самым запасливым надо считать воробьиного сычика. Однажды зимой в дуплянке я обнаружил его кладовую — двенадцать мышей.

Но в том же лесу у Оки орнитолог Г. Лихачев нашел дуплянку, в которой было 86 (!) мышей.

Таков наш сычик.

Средних размеров сова съедает до тысячи полевых грызунов, сберегая нам около тонны хлеба. Но колебания урожая мышей и неблагоприятная погода частенько заставляют сов голодать и даже гибнуть. В бескормицу птицы не делают кладки яиц. При остром голоде могут съесть ослабевших птенцов. Голод заставляет самку иногда охотиться на самца (он меньше ее размером). Это может нас покоробить, но таковы законы выживания вида…

Совы умеют за себя постоять. На острове Врангеля вблизи кладки яиц белой полярной совы селятся гуси, давно усвоившие: эта территория самая безопасная. Нет птицы, способной более смело и самоотверженно защищать своих птенцов, чем сова. Я испытал эту смелость сам, когда однажды полез к гнезду на ольхе.

Не слышно подлетевшая сзади сова сбила с головы кепку, и я отступил, сразу вспомнив, как в подобной же ситуации немецкий фотограф Эрик Хоскинг лишился глаза.

Совы — хозяева ночи. Днем, заметив опасность, они пытаются затаиться, вытянуться где-нибудь около ствола березы, становятся похожими на сучок или неслышно, как тень, слетают под полог леса.

Фото В. Пескова и из архива автора.

23 октября 1983 г.

Снегоход

(Окно в природу)

На лесной гари чудом уцелела высокая деревянная вышка. Я на нее забрался в надежде увидеть что-либо живое. Но даже мышиных следов не было на снегу. «Не огорчайся, — сказал лесник. — Устроим столовую — едоки объявятся непременно».

Под горкой возле болотца лесной пожар пощадил рощицу старых осин. Две из них лесник повалил. И дня через три мы обнаружили: кора осиновых веток тронута зайцами и мышами. «Появится и сохатый…» И верно. Однажды утром мы обнаружили лосиные броды в снегу, орешки помета, место, где зверь лежал.

Осиновые ветки были обглоданы, а где потоньше — съедены вместе с корой.

«Будет ходить теперь, пока осиновый пряник не кончится». Лесник свалил еще одно дерево. И я полез на вышку выяснить: видна ли наша столовка?

Сфотографировать место кормежки сверху было нельзя. И я решил караулить: не пройдет ли лось к осиннику мимо вышки…

Случай идет навстречу тому, кто ищет его.

На второй день под вечер я забрался на вышку, на веревке вытянул кверху тулуп, приготовился ждать… Ждал недолго. Прокричала сорока, и, обернувшись, я увидел то, что хотел. По редколесью, направлением на осинник шел лось. Шел по прямой линии, как ходят к известной, хорошо проведанной цели. Снегу было по самое брюхо, но зверь-вездеход шел без малейших усилий, оставляя глубокую борозду.

Щелчков фотокамеры лось не услышал. Но мне захотелось хоть на немного задержать зверя. Я пискнул мышью, постучал костяшками пальцев по дереву. Лось на мгновение замер, поводил ушами, определяя направление звука. Помочился, выдавая нервное напряжение. Но, успокоившись, он, не меняя курса, проследовал вниз к болоту.

На другой день я попытался подстеречь зверя, сделав засидку возле осин. Не пришел! По следам мы увидели: приближался, но повернул, почуял, как видно, опасность…

— Как же нашел он эти осины?

— А шут его знает, — сказал лесник. — Но не бывает, чтоб не нашел. Срубил или ветром свалило, смотришь — объедено. Как и волка, этого зверя ноги кормят. Иная живность все тропами ходит, а этот — целиной, напрямик. Снегоход настоящий.

Фото автора. 19 ноября 1983 г.

На площади в Бремене

(Окно в природу)

Образы животных сопровождают человека от истоков его истории.

Самый первый рисунок углем на стене пещеры изображал зверя. Древнейшая живопись дошла до нас и полнее, чем что-либо другое, рассказывает о жизни наших далеких предков.

В скульптурных фигурках и монументах мы, как правило, видим двух персонажей: человек и животное. В археологии есть даже понятие, характеризующее целую эпоху в творчестве древних людей, — «звериный стиль». В любом музее мы найдем статуэтки, браслеты, пряжки, рукоятки оружия, игрушки, изображающие зверей и птиц.

Позже, в больших монументах, с человеком чаще всего соседствует лошадь, что объективно отражает ее роль во всех сферах жизни людей. На коне мы видим охотника, воина, путешественника, рядом с лошадью — пахаря, возчика, лесоруба.

Многим животным человек поставил благодарные памятники за их службу. И не счесть произведений искусства, где птицы и звери своим обликом, своей пластикой вдохновляли художников. Тут вслед за лошадью можно назвать оленей, антилоп, тигров, волков, медведей, орлов, лебедей, журавлей, сов. Нередко в скульптурной группе встречаем поджарого, проворного кабана. Недавно в Мюнхене я видел великолепный выразительный монумент «Раненый вепрь».

Не повезло в скульптуре домашней свинье.

И удивительно было увидеть на площади в самом центре города Бремена целое стадо бронзовых чушек. В древности — 700 лет назад — тут было, как повествуют хроники, пастбище для свиней. Это и вдохновило немецкого скульптора Петера Лемана создать многофигурную композицию «Свинопас». Пастух с рожком, собака и стадо свиней с поросятами утвердились на старой площади, придав ей необычное очарование.

Постаментов нет, свиньи «ходят» по каменным плитам, магнитом притягивая к себе ребятишек, туристов и всех, кто первый раз видит эту компанию.

Сверкают витрины дорогих магазинов, бегут вереницы автомобилей, давно, очень давно дудел тут в рожок свинопас. Но дело его живет по-прежнему. Основой всего, чем жив человек, является земля-кормилица. Скульптурная группа в Бремене с улыбкой напоминает об этом.

 Фото автора. 27 ноября 1983 г.

1984

Дайте им шанс остаться живыми

(Окно в природу)

Носорог уже не поднимется, судьба шофера неизвестна, машина скорее всего отъездилась.

Жалко нам в этом случае больше всего носорога. Автомобили вылетают из заводских корпусов миллионами, ежегодно — 38 миллионов новых машин. Носорогов же скоро будем считать по пальцам. И сконструировать заново их невозможно.

Драматическая сцена на африканской дороге стала, увы, характерной для многих дорог.

Помню, во время путешествия по Америке на шоссе в Миннесоте у нашей машины стал глохнуть мотор. «Обычное дело, — сказал механик, — взгляните…» Радиатор был забит пчелами. Механик повесил впереди радиатора сетку — мотор заработал исправно, но пчелам от этого лучше не стало. В штате Невада мы ехали по дороге, устланной шкурками раздавленных грызунов. В Вайоминге раз пять видели сбоку шоссе мертвых, сбитых машиной оленей.

У нас только вблизи Москвы ежегодно гибнут 50–60 лосей. А сколько всего по стране — лосей, кабанов, оленей, сайгаков, зайцев!

Чем выше скорость, тем больше жертв. Вот так обстоит дело в ФРГ, где скорость на магистральных дорогах не ограничена. В позапрошлом году машинами тут убито 207 тысяч крупных животных — 1700 оленей, 73 тысячи косуль, 130 тысяч зайцев, две с половиной тысячи кабанов. И это лишь крупные животные, заметные. А сколько гибнет от столкновения с транспортом птиц, грызунов, ужей, ежей и всякой плохо поддающейся учету «мелочи».

Попытки считать все же предпринимаются. Результаты их поистине удручающи. В Соединенных Штатах за год автомобили уносят жизни 365 миллионов позвоночных животных (сюда входят мелкие грызуны, жабы, ящерицы, птицы, летучие мыши). 365 миллионов! Погибающих бабочек, пчел и жуков считать немыслимо трудно.

Но вот данные австрийских зоологов: о каждый автомобиль за летний пробег разбивается полтора миллиона насекомых. Это заставляет нас с ворчанием чистить ветровое стекло и мыть машину. Но ведь это и то, что служило бы пищей для птиц, опыляло цветы, собирало медоносный нектар и радовало бы наш глаз порханием на лугу. Помножим миллионы крупинок жизней, обращаемых в мусор, на число бегущих по дорогам автомобилей — грустно! «Дороги беспощадно протирают и без того уже ветхую ткань жизни».

Эта драма почти фатальна. Дорог на земле проложено столько, что площадь их равняется площади всех городов. И если города оттеснили животных, то дороги перерезали пути их миграций, пути их движений во время пастьбы и охоты.

Беда состоит в том, что животные не ведают дорожной опасности. Они не очень боятся машин. Их вековой, передающийся по наследству опыт не знает опасности, летящей скорее, чем ветер. А личным опытом, так же как этот лежащий на шоссе носорог, воспользоваться они уже не могут. И потому даже простое пересечение дороги часто кончается катастрофой.

Больше того, дорога для многих животных притягательна. Понаблюдайте за гусями, чинно идущими по шоссе. Он убеждены, что дорога для того и создана, чтобы гусям удобнее было идти под вечер домой. К счастью, гуси несуетливы, и шофер успевает притормозить, давая возможность степенной шеренге посторониться. Кто бывал в Средней Азии, знает: верблюд частенько предпочитает дорогу ходьбе по неровным песчаным пространствам. Коровы и овцы любят дороги. Дороги всегда привлекали и диких животных тем, что по ним быстрее и легче, чем, например, по глубокому снегу, можно передвигаться — «с своей волчихою голодной выходит на дорогу волк». На дорогах искали и пищу.

Птицы в конском навозе находили овсяные зерна. Зайцев на прежних дорогах привлекали клочья упавшего сена и желтый соленый ледок по конскому следу.

Любопытно, но сегодня бетон и асфальт еще более привлекательны для животных. Зайцам тут, правда, делать нечего, а вот птицам и грызунам по нашей небережливости и халатности еды на дорогах сколько угодно.

Года четыре назад на шоссе, ведущем в Чернигов, я сделал забавный снимок: немолодой уже велосипедист гонит с дороги домашних уток. Одну, уже мертвую, он держит за лапы в руке. Оказалось, утки, как только им удавалось выбраться из загона около дома (деревня Пальчики), немедленно устремлялись к шоссе. Путь, для уток немаленький — два километра, — их не смущал, ибо шоссе очень сытно кормило.

«Вот поглядите, — сказал нам хозяин, — зерна на асфальте — хоть метлой подметай…»

Об этой обильной и сытой во многих местах кормежке знают не только домашние утки.

Знают и дикие. Сбегаются на зерно и живущие поблизости грызуны. За грызунами ночью охотятся ежи и совы. И все вместе ночами они становятся добычей летящих автомобилей. А днем начинается пир у сорок и ворон — мясной еды на дороге сколько угодно. Эти птицы в последние годы стали селиться возле шоссе и уже научились понимать скорость. Они точно рассчитывают время и хватают еду нередко у самого колеса.

Для многих животных асфальт и бетон привлекательны еще тем, что на них можно погреться. Тех же гусей иногда просто трудно спихнуть с дороги — сидят, и все. Но гуся все-таки сгонят. А вот ужи на асфальте гибнут многими тысячами. Из Воронежа мне сообщают: шоссе, идущее на Ростов, легло через какое-то болотце.

И каждую весну дорога на этом участке буквально устлана раздавленными ужами. Проснувшись от зимней спячки, ужи устремляются к месту, где можно согреться. Откуда ужам знать, что это теплое место смертельно опасно: гибнут тут сотнями.

Но поистине драматична судьба ежей.

Выходя на дороги охотиться за мышами и сбитыми транспортом насекомыми, ежи повсеместно становятся жертвой автомобилей. Они не успевают заметить опасность, а если даже заметили, то защита (свернулся комочком!) лишь делает ежа еще более обреченным. В Дании подсчитали: ежегодно под колесами погибают 119 930 ежей. И это в маленькой, правда, густо покрытой бетоном стране.

Можно ль животным чем-то помочь? Пытаются. В Африке, где численность крупных животных особенно велика, скоростные дороги огорожены сетками с проходами, возле которых шоферы сбавляют скорость. В национальных парках, где животные совершенно машин не боятся, дороги имеют волнообразное покрытие — хочешь не хочешь, а по «горбам» будешь двигаться не быстрей пешехода. В Скандинавии, чтобы уберечь оленей, пытаются их отлавливать и красить рога светящейся краской.

Этот курьезный способ вряд ли хорош. Более разумно и реалистично устройство тоннелей для перехода животных и установка предупредительных знаков в местах, где они переходят дорогу особенно часто. Эти способы не решают проблему, но смягчают ее.

У нас проблема — животные и дороги — стоит не так остро, как в Америке или в Европе, по причине того, что сеть дорог негуста и по дорогам особенно не разгонишься. Тем не менее проблема уже существует, и ее обострение неизбежно.

Простейшая мера предупреждения столкновений хотя бы с самыми крупными из животных-дорожные знаки. Шоферам эти знаки «Осторожно, лоси!», «Осторожно, олени!» — хорошо знакомы. Но везде ли, где надо, они установлены? И относятся ли к ним с должной серьезностью? Вопросы эти не праздные. Статистика столкновений (правда, неполная и нечеткая) говорит о том, что многие места переходов животных не выявлены, не обозначены.

Не будем пока за это кого бы то ни было упрекать — этой проблемой попросту мало кто занимался. И потому — предложение. Давайте выявим: где, когда, каким животным угрожает автомобиль. В каждой области и в районах это могло бы стать делом зоологов при университетах, пединститутах, охотничьих обществах, делом активистов охраны природы. Действуя совместно с ГАИ, можно составить карты наиболее частых пересечений дороги животными и, исходя из обстановки, принять меры: где упредительный знак, где что-то другое. Ужам на ростовском шоссе можно было бы оказать помощь, соорудив у дороги барьерчик, предупреждающий выползание на асфальт. А камни, уложенные в болотце возле дороги, дали бы ужам спасительные теплые островки. И это лишь один из примеров решения проблемы.

В нашей газете можно было бы обсудить все конкретные ситуации и поделиться полезным опытом. Это было бы нашим заметным, реальным вкладом в дело охраны природы. Работа посильная, интересная, способствующая нравственному становлению человека. Кто откликнется первым?

И слово к водителям. Знак, предупреждающий столкновение с животными, требует безусловного к себе уважения. Но очень часто возникает ситуация, когда и без знаков надо проявить внимательность, доброту, великодушие. Посмотрите на снимок. Утка ведет птенцов. Ничего не стоит машинам смять эту хрупкую ниточку жизни. И некому с человека за это спросить. Только совесть может его уколоть.

Мы не можем сказать животным: остановитесь! Они идут своими путями. Притормозить, остановиться должны мы, сидящие за рулем. Это наш человеческий долг. Даже хрустнувший под колесами жук — укор человеку.

Оставим живому шанс выжить!

 Фото из архива В. Пескова. 15 января 1984 г.

Воробей

(Окно в природу)

Мороз на улице или слякоть, он всегда бодрый: жив-жив… И, пожалуй, самый шумный из птиц.

Песней чириканье не назовешь, но в хорошее теплое время воробьиным хором начинается в городе утро. Дружно, как будто под палочкой дирижера, приветствуют птицы солнце. Слаженно пошумели — и за дела…

Летом, когда жизнь о себе заявляет множеством голосов, воробей — не первая скрипка в оркестре. Другое дело зима. Видишь рядом с жилищем серый пушистый комочек и чувствуешь в нем союзника. «Жив?» «Жив-жив…»

Чистоплотен. Летом купается в лужах, в теплом песке, зимой — в пушистом снегу.

Привел одежонку в порядок и думает, где бы чем разжиться. Замечает оброненные крошки. Но может покуситься и на пирог. Хозяйки в украинских селах покрывают шляпки подсолнухов косынками и тряпицами, сберегая от разграбления семена.

Серый воришка до крайности осторожен. Понаблюдайте сейчас за кормушкой. Он дождется, спокойно сидя в сторонке, пока в кормушке побывают синицы. А уж потом и он тут как тут. Но нахальство его в овладении кормом не имеет границ. Он ухитряется вырвать корочку хлеба даже у голубя — птицы громадной в сравнении с воробьем.

К человеку одновременно он доверчив и подозрителен. Долгая жизнь рядом с нами этому его научила. Считают, что родина воробьев — степная Азия и что, пристав к человеку шесть тысяч лет назад, воробьи расселились, не зная границ.

У нас всюду, кроме Крайнего Севера, эти птицы чувствуют себя хорошо, согреваясь возле людей и подбирая у нас под ногами главным образом то, что мы уронили.

В нынешних бетонных городских зданиях воробьям непросто найти щель для жилища.

И все же они находят. Их умение приспособиться поразительно. Нахально они занимают скворечни и ласточкины гнезда, строят неряшливые свои домишки даже в гнездах аистов и орлов.

Есть у этих маленьких птиц враги. Самый главный из них — домашняя кошка, для которой охота за воробьями — спортивная доблесть.

Летун воробей никудышный. Вспорхнув, он почти сразу же должен куда-нибудь сесть.

Если вынудить воробья долго летать — упадет замертво. Тут уместно сказать: некоторый вред воробьев в сельской местности многократно перекрывается пользой, какую они приносят, поедая в садах полчища насекомых.

Коллективная воробьиная жизнь избавляет от необходимости следить за опасностью каждого. Заметил неладное кто-то один — с шумом взлетает вся стайка.

Непросто поймать воробья — умен, наблюдателен, осторожен. И взрослые птицы совершенно не приручаются. Таков характер. Сколько ни держи в клетке — дикарь дикарем. Но если выкормить малыша воробьишку — более привязанного к человеку существа найти трудно. Вот какую историю рассказала москвичка Елена Евстафьевна Захарина.

«На асфальте я нашла голого воробья с пушком на затылке. О том, как выкармливала, можно написать диссертацию. Но выжил птенец, стал расти и превратился в серую воробьиху Тимку. Когда она научилась летать и окрепла, я собралась ее выпустить. Не тут-то было! Полетав и обегав дорожки сквера, воробьиха вернулась ко мне на плечо.

И стала Тимка жить у нас в доме. Дралась со щенком (и тот отступал!), к людям относилась доверчиво, ко мне — как к матери.

Ходила со мной по улице. Побегает по тротуару, полетает и потом ко мне на плечо. Если чего-нибудь испугалась — хоронилась за воротник. Ко всеобщему удивлению, Тимка научилась петь под радио и без ошибки повторяла мелодию одного вальса. Жила она дома свободно, когда уезжали на дачу, сажали ее в дорожную клетку.

На даче у Тимки появился ухажер-воробей, и она подавала ему из клетки зерна. Мы думали: нашла наша Тимка воробьиное счастье — отпускали ее полетать. Но она почему-то выдрала хвост ухажеру и вернулась домой.

Повзрослев, Тимка хорошо различала своих и чужих в доме. Понимала мое настроение. Водила дружбу с собакой — любила сидеть у нее на спине. Научилась подражать лаю, и это у нее хорошо получалось.

В 1978 году Тимка в машине проехала с нами от Москвы до Варшавы. Там она сделалась знаменитостью. В гостиничный номер явились к нам кинооператор и орнитологи: ручной воробей — небывалая редкость!

Погибла Тимка дома. Не уберегли мы ее от соседского кота Прохора…»

Вот такая история. Она подлинная.

В 1977 году я был у Захариных и видел проделки Тимы. Этот снимок остался на память о необычной воробьиной судьбе.

Фото автора. 29 января 1984 г.

Лисицу сыр пленил

(Окно в природу)

Мой друг лесник Виталий Николаенко привез с Камчатки этот занятный снимок — лисовин обследует валенок лесника.

— Ручной лисовин?

— Нет, дикий…

Выяснилась такая история. В сенях дома Виталий оставил рюкзак с провиантом, в котором был кусок сыра. Сырный дух лисовина не только остановил, но заставил забрести в сени. Спугнутый, он стал вертеться около дома. Когда лесник убедился, что именно сыр пленил лисовина, он разложил лакомство небольшими кусочками, так что лисовин, преодолев страх, приблизился к человеку вплотную. А когда сыр кончился, зверь взялся обнюхивать валенок.

Вот такая история. Страсть к сыру замечена у лисиц не впервые. Мою фотографическую сумку ручная лиса однажды сильно погрызла. Я удивился: не кожу, дерматин грызла. Но вспомнил: в сумке был спрятан бутерброд с сыром. А знаменитая басня о лисе и вороне — опять же сыр!

Можно вспомнить немало историй, связанных с запахом и поведением разных животных. Собаку может обмануть зрение, и она, случается, лает и на хозяина, но стоит собаке прихватить его запах, она тут же завиляет хвостом. В детстве, помню, сестра, отправляясь доить козу, надевала мамину телогрейку-запаху животные доверяют больше, чем зрению.

Мне приходилось близко сходиться в лесу с лосями, медведями, кабанами. Если ты замер и ветерок в твою сторону — животные затрудняются определить, что перед ними. Медведь обычно встает на задние лапы и принюхивается.

Кабан, лишенный этой возможности, старается занять позицию с подветренной стороны. Человеческий запах для очень многих животных является врожденным сигналом опасности. Медвежонок, никогда не видевший человека, почуяв его, в мгновение ока оказывается на дереве. Заботливая олениха отказывается принять своего малыша, побывавшего в руках человека, — материнские чувства блокирует новый запах.

Запахи многих опасностей, рождаясь, животные уже знают. Собаки, почуяв волка, жмутся к хозяину. Коров запах волка заставляет занять круговую оборону. Лошади чутки к запаху дикого зверя. Во время путешествия по Кавказу мне досталась умная, но норовистая лошаденка Зима. В сухую погоду ей можно было довериться на самой опасной тропе. Но стоило воздуху осыреть — пошел дождь или влезли в туман, — лошадь начинала храпеть и метаться. Лишь в середине нашего путешествия загадочное поведение Зимы объяснилось. К седлу у меня был приторочен топор, чехлом для которого служил кусок сыромятной кабаньей кожи. Выкинули чехол, и Зима успокоилась.

К враждебным для нее запахам чуткую лошадь приходится приучать. В Сибири, чтобы лошадь, почуяв медведя, панически не шарахалась, ее, стреножив, накрывают свежей медвежьей шкурой. Изрядно поволновавшись, лошадь к ненавистному запаху привыкает…

Запахи в жизни животных играют громадную роль… Друг — недруг, свой — чужой — это лишь простейшая запаховая информация. У насекомых она выполняет роль четких, простых и строгих команд. Пчелы, например, не пустят в улей соседку — у нее другой запах. Рой пойдет туда, где оказалась издающая запаховый приказ пчела-матка. Вся сложная жизнь улья регулируется запахами. То же самое происходит в муравейнике и у многих других насекомых.

У крупных животных запахи регулируют сложное поведение каждой особи. Тут мы тоже встречаем «приказы». Все семейство кошачьих (домашние кошки, рыси, львы, тигры) теряют голову, почуяв запах валерьянки. Но чаще запах у крупных животных — «информация к размышлению», к анализу ситуации. Запах помогает обнаружить опасность, отыскать пищу и оценить ее качество, по запаху самец находит самку.

Запах является «пропуском» в группе себе подобных. Зрительной информации тут недостаточно. Если бы пудель или левретка доверились только глазам, они никогда не признали бы в догах или овчарках представителей своего вида, но достаточно им обнюхать друг друга и все становится на место — «мы одной крови, мы собаки».

Опознание друг друга по запаху — лишь первое слово в богатой информации, которой животные обмениваются друг с другом. При смотритесь к бегущей рядом собаке. Около кустиков, стеблей, кочек, поднимая заднюю ногу, она оставляет метки. Зачем? Ну в первую очередь — показать всем остальным: я тут была, это моя территория, прошу с этим считаться.

Для самой собаки это заметка: обследовано, ничего опасного нет! На меченой территории животному легче потом ориентироваться, легче найти, например, дорогу домой.

Но метки животных — это не только пограничные знаки и вешки для собственной ориентации. Животные одного вида по отметкам могут узнать, кто тут бежал, самец или самка, какой силы и возраста, был ли зверь сыт или голоден, был ли чем-то взволнован, давно ли он пробежал, стоит ли с ним встречаться или лучше уйти восвояси. Так возле какого-нибудь камушка или столбика животные, как на доске объявлений, узнают много важного и ведут себя в соответствии с полученной информацией.

Чувствительность животных, их способность выделять из тысячи запахов нужный поражают воображение. Считают, если в Ладожское озеро уронить каплю пахучего вещества, некоторые виды рыб это почувствуют. Самец бабочки непарного шелкопряда обнаруживает по запаху самку более чем за три километра. Самка морского котика, вернувшись из многодневного путешествия в океан, по запаху находит своего детеныша среди тысяч ему подобных.

Из хорошо знакомых нам животных рекордсменом по обонянию являются псовые, причем волки, замечено, уступают особо чутким породам собак.

Некоторые животные запахом защищаются. Землероек, кротов и выхухолей большинство хищников не трогает. Хорек, скунс, росомаха в момент опасности пускают в ход запахи такой силы и столь нетерпимые, что, однажды их испытав, никто уже со скунсом, например, связываться не захочет.

Способов оставить после себя запах у животных много. У крупных — это моча, кал и специальные железы. Пахучие железы находят почти у всех. У зайца их обнаружили на подбородке, у медведя — на лапах, у барсука — под хвостом, у оленя — весь хвост пахучая железа, у верблюда железа на затылке, у лося — на локтевых суставах, у слонов — по бокам головы.

У сайгака пахучих железок на коже обнаружено более двадцати.

Животные обитают в сложном ароматическом мире. Запахи во многом определяют и регулируют их поведение. Но вот что интересно. Все животные с острым обонянием вообще любят запахи, ищут их, исследуют без видимой практической для себя пользы. И, как замечено, испытывают при этом явное удовольствие. Самые разные ароматы их привлекают: запах старого сала, надушенного платка, селедочной шкурки, крошек черного хлеба, керосина, тухлой рыбы, апельсиновых корок, валерианы, лука, чеснока, запах крови, дыма, сигаретных окурков, муравьиной кислоты — все немыслимо перечислить. И зверь не просто что-то понюхал и пошел себе мимо. Он начинает валяться на пахучем предмете. (Зоологи поведение это называют тергоровой реакцией. Она наблюдается у всех хищников — собак, медведей, лисиц, львов, барсов, тигров.) Зачем валялся? Сообщить другим «там есть еда»? Но множество привлекающих зверей запахов пищевой информации не несет. Однако звери стараются заполучить их на свое тело. Они испытывают явное удовольствие от их вдыхания. (Зоолог Г. Шубин рассказывал мне: ручные лоси в Печерском питомнике подходили к костру и явно наслаждались запахом табачного дыма.)

Напрашивается мысль: коль скоро запахи имеют такое большое значение в жизни животных, то не следует ли предположить, что они играют для них, кроме информационной, такую же роль, что и музыка для людей? Изначально звуки ведь тоже несли только информацию, но постепенно гармоничное их сочетание стало для нас удовольствием. Не является ли запах, который животное нанесло на свою шерсть, некоей долго звучащей «пахучей мелодией»?

Запахи в жизни животных человека занимают давно. Но интересовались этим главным образом скотоводы и звероловы. Охотники знают, какая приманка потянет зверя к ловушке. Известно, например, что волки приходят на запахи крови и падали, селедочного рассола, зайца же привлекают петрушка, отвар малины, запах конской мочи. Лось обожает запахи лука и чеснока. Куница, медведь и соболь теряют всякую осторожность при запахе меда. Лисицу, как видим, прельщает сыр. Умело пользуясь ароматами, опытный зверолов в два-три раза может увеличить свою добычу.

Последние годы запахами в жизни животных серьезно заинтересовались ученые.

Разгадка «ароматных кодов» дает зоологам средства управлять поведением животных. Можно будет, например, заманивать в ловушки насекомых-вредителей, обходясь без нынешних ядов. Можно с помощью запахов собрать в одно место крупных животных, нужным образом регулировать их отношения в группе.

Готовя эти заметки, я с большим интересом прочел книжку Сергея Александровича Корытина «Запахи в жизни зверей». Книжка вышла шесть лет назад и успела стать редкостью. Полезно было б ее переиздать: молодая наука о запахах накопила множество новых любопытных открытий и наблюдений.

 Фото В. Николаенко (из архива В. Пескова).

 19 февраля 1984 г.

Ревность

(Окно в природу)

— Бабушка — моя! — кричит девчурка, подбегая к скамейке, где сидит бабушка.

— Нет, бабушка — моя! — подает из песочницы голос трехлетняя Надя, сестра девчурки.

Перекличка на том бы и кончилась. Но бабушка гладит голову внучки, поправляет ей бант. Этого Надя уже не выдерживает.

— Бабушка — моя! — кричит она на весь двор и, бросив в песке игрушки, бежит к скамейке.

Ревность!

У бабушки две руки и много мудрости. Гладит волосы двух своих внучек — поровну делит ласку. Потершись головами о шерстяную бабушкину кофту, двойняшки мирно уходят играть.

В человеческом мире ревность — чувство распространенное. У детей оно на виду. Взрослые ревность стараются спрятать и страдают глубже, чем дети.

Любопытно, что это же чувство наблюдаем и у животных. Особо заметной бывает она у животных, привязанных к человеку. Многие наблюдали картину. К хозяину на колени прыгнула кошка, и он погладил ее. Этого бывает довольно, чтобы привести спокойно дремавшую у порога собаку в ревнивое возбуждение.

Другой случай. В дом пришел гость. И хозяин, оказывая ему знаки дружелюбия, забыл о собаке. Собака не закричит «Бабушка моя!», но у нее есть свои средства проявить ревность. Если хозяин этого не замечает и, пуще того, оттолкнет пса — «Тобик, да не вертись ты тут под ногами!» — пес, если он очень привязан к хозяину, отойдет, испытывая обиду.

Сцену занятной ревности я наблюдал однажды между лошадью и собакой. Одиноко живший хозяин-возчик имел двух любимцев: пса Дыма и лошадь Дымку. Эта троица была неразлучна. Любимое место собаки было в конюшне, на примятой охапке соломы. Если Дым по собачьим своим делам вечером куда-нибудь отлучался, Дымку отсутствие пса беспокоило.

Дым тоже не находил себе места, когда подругу его на неделю забирали в другую деревню пахать огороды.

Хозяин не чаял души в обоих. В кармане его засаленной куртки всегда находился гостинец тому и другому. Но больше гостинца ценили собака и лошадь ласку Степана-возчика. Поскребет он шершавыми пальцами между ушей Дыма, и тот от счастья седлом выгибает спину.

Свивает свой хвост кольцом, а лошадь, чуть тронет Степан ее холку, начинает тереться мордой о куртку. И очень ревниво следили оба любимца Степана за его лаской.

— Погляди-ка, что будет… — сказал мне возчик и тихо окликнул Дыма

Благодарный пес распластался у ног хозяина и преданно заскулил. Сейчас же послышался скрип телеги — лошадь, жевавшая сено, развернулась и быстрым шагом пошла к хозяину.

— Ревнуешь. Понимаю, ревнуешь…

Дым вскочил, признавая равенство отношений.

— Вы оба мне дороги, оба…

Для меня специально Степан повторил этот опыт. Когда пес увлекся обследованием кротовых куч, он подошел к лошади и дал ей с ладони сахар. Дымка преданно стала тереться о руку хозяина. И в то же мгновение Дым позабыл о кротах — пулей примчался и тоже потребовал ласки…

Два существа соперничали в преданности человеку. И каждому небезразлично было, как ценит эту преданность человек.

Фото автора. 17 марта 1984 г.

Вечер в Шварцвальде

Стороннему глазу с дороги беда незаметна. Земля, несмотря на густоту населения, ухожена, не видишь на ней оскорбляющих глаз случайных свалок, забытых карьеров и не зарытых канав. Дерево в поле, пейзаж без которого поскучнел бы, оставлено, хотя, возможно, пахоту этот дуб слегка осложняет.

На треть бегущая мимо земля покрыта лесами. Они стоят молчаливые, по-осеннему темно-бурые, с островами хвойных деревьев.

Иногда из машины видишь грибы. Их никто не сорвет — на скоростной дороге остановки запрещены, да и гриб, поди, окажется ядовитым не по природе своей, а потому, что вырос в автомобильном чаду. Лес эти выдохи транспорта поглощает как будто без вреда для себя — ни валежины, ни сухостоя в этом лесу.

Но вот на бампере идущего впереди «Опеля» видишь наклейку: «Лес умирает сегодня! Мы умрем завтра?» Вот такая же надпись и череп на плакате у въезда в город. Плакаты в штабе партии «зеленых» в Бонне, на груди демонстрантов, на елке, растущей у входа в парк.

В городе Фрайбурге этот плакат мы увидели в кузове грузовика — перед зданием ратуши готовился митинг. За четверть часа центральная площадь древнего Фрайбурга была заполнена до краев. В кузов автомобиля, обрамленный тощими елками, подымались ораторы в свитерах, поношенных куртках. В коротких взволнованных выступлениях речь шла о многом: о загрязненной воде, о ядовитых отходах заводов, о слишком больших скоростях, убивающих все живое на автобанах, о шуме. И все обязательно говорили о лесе — «Он умирает!»

Менее всего мы ожидали это услышать в чинном и чистом туристском Фрайбурге. Наверное, это «зеленые» «охватывают мероприятием» приальпийскую зону? Но вот молодых, ершистых ребят у микрофона сменил уже пожилой человек. Он был в мешковатом зеленом пальто, и мы приняли его за пастора. Но он сказал: «Я здешний лесопромышленник. И, поверьте, я знаю, о чем говорю, лес действительно болен». В отличие от горячившихся молодых этот человек говорил спокойно, каждое слово было взвешено.

Мы протиснулись к говорившему, когда его, слегка взволнованного, поздравляли: «Гут, Георг! Гут!» Мы представились и задали Георгу три-четыре вопроса. Он поднял брови: «О, да вы, я вижу, серьезно интересуетесь. Тогда вот что, поедемте ко мне в горы. На месте подробно все расскажу». На визитных карточках, нам врученных, два гнома пилили бревно. «Моя фамилия Кох. Георг Кох. А рисунок все объясняет — владею лесом и небольшой лесопилкой…

Сделаем так: я поеду вперед, а жена пересядет в вашу машину — по дороге будет вас занимать.

Могу поручиться: лучшего гида по этим местам не найти».

Белый «Мерседес» Коха замелькал впереди, и дорога повела нас в горы и в лес.

* * *

— Слово «Шварцвальд» вам, конечно, знакомо. Так вот, это наши родные места — «Черный лес».

Фрау Кох оказалась на редкость общительным человеком, понимала, что может приезжих интересовать, угадывала почти все наши вопросы.

— Видели в городском магазине резные часы с кукушкой? Чудо, не правда ли? Промысел этот древний. Но существует поныне. Зимними вечерами что делать в здешних лесных деревнях?

Кто часы мастерит, кто доски режет для украшения домов, кто ложки.

Через час пути мы уже знали, что снег в этих местах лежит «немыслимо долго» — с января до апреля, что Дунай берет начало тут, в Шварцвальде, что водка — «шварцвальдская вишневая вода» — имеет крепость 45 градусов и что все свиные окорока в мире уступают по вкусу шварцвальдским.

— В каждой деревне есть специалист по грибам. Это очень почетно — разбираться в грибах. Летом специалисты устраивают семинары. Плата — 20 марок…

Фрау Кох сказала, что она имеет «грибной диплом», но, чтобы не рисковать, берет только лисички, белые и луговые опята. Мы узнали, что любимая птица в этих местах — кукушка.

Весной ее ждут и о сроках прилета так говорят: «8 апреля прилететь может. 12 апреля — должна, 15 апреля — обязана».

— Сказки, пословицы, поговорки, весь быт у местного человека связан с лесами. Гномы?

Здешние жители вас убедят, что они действительно существуют… А вот посмотрите — старинный дом. На такие постройки уходило 300 кубометров леса. Зато все под крышей: сеновал, коровник, свинарник, кухня, коптильня, жилье…

Следом за «Мерседесом» забираемся выше и выше в горы. Внизу, в дымно-туманных долинах — деревни с маленькими церквами.

На светлых луговых склонах без пастухов ходят коровы и свиньи. И царствует кругом лес, мрачноватый Шварцвальд — сосны и ели. «Красный лес» — называли в России такие могучие древостой, имея в виду их ценность. Услышав это, фрау Кох достала книжечку и пометила: — «Красный лес». В этом смысле лес для здешнего человека очень красный — это кормилец, скуповатый, зато надежный. И, представьте, каково теперь вдруг узнать: лес болен!

— Ну вот, я привез вас в невероятную по германским понятиям глушь, — сказал Георг Кох, вылезая из машины. — Медведя не обещаю, но кабана и оленя увидеть вполне возможно.

Мы прошлись по еловникам столетнего примерно возраста. Все похоже было на наши леса. Тот же хруст хвои под ногами, тот же стук дятла.

Синицы перед ночлегом попискивают. Большой муравейник. Малинник возле ручья…

— Я хозяин этого леса, — остановился наш провожатый. — Пятьдесят гектаров. Это не очень много. Это, если все сразу срубить, на неделю работы моей лесопилке. Но мы тут веками приучены бережливо лелеять каждое дерево.

Пятьдесят гектаров лесных угодий приобрел в прошлом веке Абрахам Кох — прадед нынешнего владельца.

— В этих местах делом чести считается — передать сыну лес в лучшем состоянии, чем получил от отца. Это не у всех получается. У меня получилось. Я рос с этим лесом. Знаю лично каждую елку и каждую сосну с детства, с одного взгляда могу сказать, сколько какое дерево даст древесины. Лес для меня — не просто кормилец, это вся моя жизнь. Иногда мне казалось даже: слышу, как он растет.

— Георг, ты уж слишком разволновался, — сказала фрау Кох.

— Да, я волнуюсь. Но все это надо было сказать, чтобы гости наши поняли причину большого и очень серьезного беспокойства. С первого взгляда ничего особо заметного в лесу не было.

— А вы взгляните на эту вот крайнюю ель — на фоне неба хорошо видно, как поредела ее хвоя… И у этой вот, посмотрите… А вот пеньки. Пришлось спилить — прироста уже никакого. Из каждых двух елей одна нездорова. Особенно плохи дела на западных, обращенных к Франции склонах…

Быстро темнело, и было на высоте холодно. Супруги Кох предложили спуститься в деревню и уже там обо всем как следует побеседовать.

Дом Кохов и лесопилка расположены рядом. Но производство не захламило усадьбы. Аккуратными штабелями лежали доски и брус, собранные из кольев звенья решетчатой изгороди, ящичная дощечка, рукоятки для инструмента, заготовки для метел, лопат, граблей, громадных катушек для кабеля. Аккуратно был сложен привезенный сегодня свежесрубленный лес.

— Со всей округи везут — только работай! А радости нет. Это ведь как на бойне в годы бескормицы…

Чайный стол накрыли в комнате с охотничьими трофеями и книжками по лесоводству.

Тут и продолжен был разговор.

* * *

Беда к германским лесам подкралась недавно. Семь лет назад одному из нас довелось познакомиться с этой проблемой в Норвегии. Речь там шла, правда, больше о рыбе, погибавшей в озерах от «кислых дождей». О лесах говорили предположительно, что они тоже чахнут, и искали механизм поврежденья деревьев.

Повреждали лес и озера дожди, приходившие в Норвегию с юга и юго-запада — из Англии и ФРГ. «Кислыми» дожди становились от газа SО2, выходящего из труб заводов и теплостанций при сжигании угля и нефти. Сернистый газ (SО2) плюс влага (Н2О), и на землю выпадает уже кислота. У рыб в воде она нарушает солевой баланс, и они погибают. («Из 150 обследованных озер 145 оказались уже без рыбы», — сокрушались норвежцы.) Что делает кислота с лесом, тогда еще было не ясно. Но голова болела от этого главным образом у норвежцев.

Немцы и англичане, желая как можно дальше отправить свой SО2, построили очень высокие трубы (до четырехсот с лишним метров!). Но в космос эти выбросы не уходят, где-то выпасть они должны. Норвегия, таким образом, оказалась жертвой экспорта загрязнений.

Но теперь вот и немцы у себя дома узнали эту проблему. К своему SО2 тут прибавляется также и «импортный» — Франция тоже построила очень высокие трубы. И вдруг обнаружилось: лес в ФРГ повсеместно болеет. Причем лиственные породы деревьев оказались более стойкими к загрязнению. Умирают леса наиболее ценные — хвойные. В наихудшем положении — ель, в иных местах ФРГ на пять деревьев одно больное, а тут, в Шварцвальде (близость французского газа), из двух елей одна умирает.

Теперь известен и механизм разрушения дерева кислотой. Георг Кох хорошо его знает:

— У каждой еловой иголки полтысячи мелких дыхательных пор, испаряющих воду. Кислота тончайший процесс нарушает-дерево начинает терять много воды. Чтобы восстановить равновесие, оно сбрасывает иглы. И все — прекращается прирост древесины, слабеют защитные силы… Гляньте на цифры — это убытки уже немалые, а сколько их впереди! И дело не в экономике только. Лес — это кислород. Это наше убежище от нечистого воздуха, это здоровье воды. И мы, германцы, ведь люди лесные. Треть территории ФРГ — лес. Лес — это наша история, наши предания, наша поэзия. Само представленье о жизни у немца связано с лесом. Вот вам ответ, почему так много повсюду страшноватых плакатов. Вот почему горячатся «зеленые», вот почему я сегодня поехал во Фрайбург.

— А выход?

— Признаться, пока лишь только шумим и бьем себя в грудь. Но что-то делать придется.

Предупреждение: «Лес умирает сегодня! Мы умрем завтра?» — может быть, слишком уж драматично, но звуки набата всегда резковаты.

И этот колокол, я думаю, звучит не только для немцев. История с «кислыми дождями» — свидетельство очень наглядное: земля не такая громадная, как казалось еще недавно. Все на ней взаимосвязано и уязвимо.

* * *

У Кохов, в деревеньке Фольфак, мы просидели весь вечер. Много было вопросов, расспросов, взаимного интереса. Хозяйка принесла на стол банки с вареньями из лесных ягод. Отведали гости местных грибов.

Поднялись, когда кукушка на резных шварцвальдских часах прокуковала десять. Фрау Кох и Георг вышли нас проводить.

— Минуточку… — вспомнил что-то хозяин. — Загляните сюда…

В гараже рядом с осанистым «Мерседесом» стояла вишневого цвета «Нива».

— Узнаете?.. Да, я доволен машиной. Но что за название, объясните?..

Светила луна. Дорога с часок покрутила нас в молчаливых темных горах и вывела к автобану. Скоростная дорога в памяти мало что оставляет. Но где-то около Хайдельберга, помним, навстречу долго тянулась колонна черных военных грузовиков. На боку одного белел дерзко приклеенный кем-то знакомый плакат: «Лес умирает сегодня! Мы умрем завтра?»

 Фото В. Пескова. В. Песков, В. Соколов.

 18 марта 1984 г.

Ожидают скворцов в Елабуге…

(Окно в природу)

Много лет я коллекционирую снимки скворечников. И люблю их разглядывать. Они удивительно напоминают человеческие лица. У нас с приятелем есть на прогулках даже игра. «Это кто!» И надо ответить… Это — разиня, это — старушка, солдат-новобранец, некто себе на уме, романтик, бобыль, два близнеца, юродивый, хохотушка, мальчик-подросток… Присмотритесь, и вы увидите: у каждого из скворечников свой характер. Образы эти разрушаются, как только обычный скворечник сделают необычным.

Всякие теремки, замки, дома с крылечками из нашей игры выпадают, хотя разглядывать их тоже интересно.

В Московском музее «Коломенское» наряду с сундуками, замками, посудой и рублеными постройками хранится старинный скворечник — горизонтальный дощатый короб с двумя летками. В Новгородской области я наблюдал скворечники двухэтажные. Занятный скворечник сохранился в Мелихове. Очень возможно, что пернатых жильцов его слушал и наблюдал Чехов. В Америке я видел скворечники, напоминающие громадный многоэтажный дом на сотню жильцов. На Украине птичьи домики делают из жесткой тыквенной оболочки. Есть птичьи дома из глины. Но настоящие фантазеры по этой части живут в Елабуге, в старинном городке близ Камы. Вот полюбуйтесь: под скворечник приспособленный самовар, вот дом с мезонином, домик с резьбой, вот скворечник, напоминающий братьев-разбойников… Скворцы это буйство фантазии оценить не умеют. Им подавай что попроще. Нарасхват такое жилье только у воробьев. Но это не смущает нисколько елабужан.

— Что же, мода такая?

— А шут ее знает, мода или не мода. Ставят вроде как для потехи. Ну вот и я тоже самовар приспособил, — отозвался мне со скамейки у дома рыжебородый дед. — У человека в жизни должна иметься какая-нибудь забава. Вот и стараемся друг перед другом.

В зеленой Елабуге много, конечно, и самых обычных скворечников. В нынешней, скоротекущей жизни городок не утратил что-то милое, деревенское. С приходом тепла звенит он множеством голосов птиц.

…А скворцы между тем вот-вот уже прилетят. Самое время отыскать пару досок, взять в руки пилку, молоток, гвозди и, лукаво не мудрствуя, сколотить простой птичий домик. Сама работа — приятная! И хороша минута, когда у дома защелкает, засвистит птица, привыкшая делить с человеком радость прихода весны.

 Фото автора. 24 марта 1984 г.

Мюнхгаузен и другие

В долине Неандерталь

Надпись у въезда в маленький городок ошарашивала: «Неандертальцы приветствуют дисциплинированных водителей!» Мы почтительно сбавили скорость и, глянув на карту, уверились: да, едем долиной Неандерталь. Именно тут в 1856 году откопаны были останки давнего нашего предка, уже ушедшего от обезьяны, но до облика Аполлона недотянувшего, — неандертальца!

Дорожная надпись предполагала, что здешние потомки общего нашего предка-люди, юмора не лишенные, и мы решили это проверить. А как? Неандертальцы еще не спали, но музейчик и все заведения, кроме ресторана «Неандертальский двор» и парикмахерской, были закрыты. Мы стали поджидать жертву. К ресторану подъехал черный, как ночь, «Мерседес».

Из него вышли дама в шуршащем платье до пят и почтенный мужчина раза в два старше своей подруги. Эти шутку могли не понять.

Но вот появился индивидуум попроще и стал поправлять меню, висевшее на двери.

— Скажите, не могли бы мы здесь увидеть кого-нибудь из неандертальцев?

— Он перед вами. Чем могу служить?

Мы посмеялись вместе и познакомились.

— Заходите, — сказал Манфред Штайнебах, — сегодня отличная заячья спинка.

Украдкой взглянув на цены в меню, мы честно сказали неандертальцу, что сегодня на ужин предпочитаем скушать не заячью спинку, а сосиски или яичницу. Неандерталец оценил откровенность и задержался с нами минут на десять, объяснив, что местечко живет туризмом, что все тут действительно дорого, рассказал, где именно были отрыты знаменитые кости, и что мы могли бы увидеть в музее.

Перед музеем стояла скульптура из алебастра, окрашенная серебристой краской. Невысокого роста дебил держал в правой руке дубинку, а в левой — камень.

— Неужели при столь высокой стоимости заячьей спинки нельзя создать что-нибудь более приближенное к оригиналу?

— Вы правы. Этот никуда не годится.

Скульптуру поставили, когда сюда только-только зазывали туристов. Изуродовали человека! Несомненно, он был не таким неприятным.

Манфред Штайнебах заверил нас, что уже через год не только скульптура будет другая, но и весь музей тоже. «Сорок миллионов будет затрачено. Вы понимаете — сорок!»

В новом музее неандертальца предполагают одеть в современный костюм — показать: он был совсем недалек от современных мужчин-неандертальцев.

Мы прошлись по поселку. Было тепло и тихо. В кустах журчала речка Неандерталь. Лаяла где-то незлобно собака, и плакал, возражая что-то матери, неандерталец лет трех-четырех. Все окна в домах светились голубым светом — потомки древнего человека смотрели футбол.

В поисках впечатлений заглянули мы в почему-то открытую парикмахерскую. Цирюльник-неандерталец кинулся к нам, как бросается долго ждавший паук на муху, залетевшую в паутину. Плата за стрижку равнялась плате за спинку зайчика в ресторане. Но мы покорились судьбе и, расставшись со скудным излишком волос, обогатились тремя историями, одна из которых к истории древнего человека отношения не имеет, но объясняет, почему одеколон называют одеколоном и почему немецкая знаменитая фирма душистых снадобий имеет цифровое название «47/11».

Так вот, одеколон по-французски означает: «вода из Кельна». А названием фирма обязана Наполеону. Это он, заняв Кельн, приказал для порядка пронумеровать все дома. Постройка, где делали духовитую воду, получила номер 47/11.

— Чего только не было у людей со времен, когда жили неандертальцы! — сказал парикмахер.

Он с увлечением рассказал нам все, что написано о нашем предке в энциклопедии.

А о здешних местах сказал так: «Да у нас, если только как следует покопать, этих неандертальцев не сосчитаешь!»

Улыбка города

«Пойду-ка я в город Бремен и стану там уличным музыкантом», — подумал осел, когда хозяин выгнал его из дома.

При слове Бремен что каждый из нас вспоминает? Старинную сказку! Хорошо ли знаем географию или плохо, с детства мы помним, что есть где-то Бремен… Бремен лежал у нас на пути.

Делать в городе было нечего. Но в путевой книжечке мы прочли: «Есть памятник сказочным музыкантам». И решили заехать.

В середине города хода машинам нет. Только пешком. И это делало древний немаленький Бремен уютным и привлекательным. На самом почетном месте на людной площади город дерзнул поставить монумент свинопасу — пастух с рожком, а рядом — собака и десяток свиней с поросятами. Взрослые улыбались. Ребятишки визжали от удовольствия, залезая на бронзовых хрюшек.

В поисках сказочных музыкантов мы завернули за угол и вдруг увидели музыканта живого. У палаток, где продавались шары, открытки и сладости, играл шарманщик. Он был во фраке, в белых перчатках, с галстуком бабочкой и в котелке. Одежда предупреждала: не принимайте меня за нищего — я на работе. Инструмент его, походивший на сундучок, поставленный на попа, внизу снабжен был колесами. И музыкант легко менял место на площади. Сбоку шарманки на стульчике сидела тряпичная обезьянка-завхоз.

Когда в железную кружку залетала монетка, обезьянка благодарно салютовала.

Бременские музыканты.

Множество ребятишек желало увидеть это приветствие. Подходили и взрослые. Шарманщик всем кивал, улыбаясь, и, смотря по тому, какая группа туристов тут появлялась, играл то «Дунайские волны», то «Марсельезу». Был он очень уместен на этой старинной площади. Казалось, он тут и родился в какую-нибудь новогоднюю ночь сразу с усами, с бородкою клином, с озорною улыбкой.

Мы украдкою сняли его, не зная, как относится он к фотографии. Но он подмигнул: «Чего там, валяйте! У каждого свое дело». И мы подошли познакомиться.

— Я известен, как органист Франц. Но когда я снимаю этот наряд и надеваю свитер и джинсы, то становлюсь Бернтом Францем Фишером.

Мне тридцать восемь… Вы, я вижу, газетчики, и наперед знаю все ваши вопросы. Инструмент у меня не старинный. Сделали по моему заказу. Исполняет тридцать разных мелодий.

— Среди них нет ли, скажем, «Катюши»?

— О, да вы из Москвы! Занятно…

В короткой дружелюбной беседе мы узнали, что органист Франц со своим инструментом побывал на фестивалях народной музыки во Флоренции, Вене, в Берлине.

— Говорят, что бродягой-шарманщиком надо родиться. Скорее всего, я им родился. Но двадцать лет потерял — служил коммивояжером, продавал знаменитый одеколон. Осточертело всем подносить к носу флакон: понюхайте, что за запах! Случалось, меня прогоняли взашей. А тут я нужен. Я это чувствую.

Мы подарили Францу московский гостинец и попросили: нельзя ли нам снять его возле скульптуры?

— A-а, с коллегами рядом… Конечно! Все газетчики обязательно просят об этом. Я даже могу угадать, как будет названа ваша заметка. «Улыбка города» — так ведь?

Мы засмеялись, потому что именно эти два слова уже подчеркнули в блокноте.

На ходу, передвигая тележку с шарманкой, Франц показал нам оправленные в целлофан вырезки из газет — парижской, лондонской, мюнхенской, пражской, — целый альбом.

— Все про меня. И обратите внимание — заголовок, как будто все сговорились.

Мы проводили Франца до «сцены» возле палатки с шарами.

— Вообще-то, — сказал он серьезно, — я в Бремене пришлый. Езжу из Кельна. Вы понимаете, почему…

Вот он на снимке — веселый народный артист старинного города Бремена. А рядом — знакомые персонажи из сказки. В Бремене есть большой знаменитый оркестр. Но было бы просто странным не увидеть в Бремене уличных музыкантов.

Тут жил Мюнхгаузен

И еще одна строчка из детства: «Я выехал в Россию верхом на коне…» — так начинается знаменитая книга, герою которой суждена вечная жизнь наряду с Робинзоном, Дон Кихотом и Гулливером. Ну помните: герой летал на ядре в неприятельский лагерь, и потом еще лошадь его никак не могла напиться, потому что была разрублена пополам и вода из нее вытекала… Да, конечно, речь идет о бароне Мюнхгаузене! Но вот что занятно: барон, оказывается, был реальным лицом. Известно место, где жил Мюнхгаузен, даже дом сохранился.

И вот мы стоим перед этим старинным немецким домом. В сквере напротив журчит вода.

Э-э, да ведь это ж та самая лошадь, ставшая тут фонтаном.

Название городка Боденвердер. Провинция — глуше некуда! На главной улице ребятишки играют в футбол. Местные ухажеры через окошко харчевни любезничают с буфетчицей.

Завсегдатаи харчевни играют в карты. Один из них, рыжий и тучный от пива, продолжает, как видно, лучшую из традиций Боденвердера — «заливает».

История городка людьми великими небогата, и поэтому царствует тут Мюнхгаузен: дом Мюнхгаузена, кино «Мюнхгаузен», музей Мюнхгаузена, аптека имени Мюнхгаузена.

— Туристов много?

— Тем и живем, — отвечает хозяин харчевни, поджаривая для нас сосиски.

В музее — старинные ружья, пистоли, шпаги, гравюры, охотничья сумка, рожок, пожелтевшие книги. Ну и, конечно, портрет знаменитости.

На посетителей смотрит красивый осанистый человек лет тридцати. Кираса. На боку шпага.

Пудреный парик в духе времени. Иероним Карл Фридрих Мюнхгаузен. Родился тут, в Боденвердере, 11 мая 1720 года. Восемнадцати лет выехал в послепетровскую Россию на службу к императрице Анне Иоанновне. Служил в гарнизонах Петербурга и Риги. В двадцать лет получил звание лейтенанта, а потом ротмистра. О последнем чине сохранилось свидетельство — указ императрицы Елизаветы. «Известно и ведомо будет каждому, что Еронимус Мюнхгаузен, который Нам верно служил, для его оказанной нашей ревности и прилежности в наши ротмистры всемилостивейши произведен 20 февраля 1750 года».

В этом чине, женившись на некой Якобине, дочери обедневшего прибалтийского дворянина, барон Мюнхгаузен вернулся на родину в свой маленький Боденвердер. Вел хозяйство, охотился.

И от скуки рассказывал о службе и приключениях. Надо полагать, привирал и, наверное, искусно, с лукавством — «не любо, не слушай, а врать не мешай». Боденвердерцы утверждают: «Послушать барона приезжали из разных мест».

Никому неизвестно, как далеко заходил в фантазиях сам Мюнхгаузен. Летал ли он за топориком на Луну, пас ли пчел при дворе у султана? Если так, то реальный Мюнхгаузен был пародистом, забавлявшим слушателей лукавой насмешкой над старейшей из человеческих слабостей. Но, скорее всего, служака-барон всего лишь дал повод талантливым людям остроумно, изобретательно посмеяться и позабавиться. Говорят, в остроумии этом изощрялись многие из владевших пером. Но автором книги «Приключения барона Мюнхгаузена» является немец Рудольф Эрих Распе. В недавно вышедшей у нас этой книжке иллюстратор Майофис сделал, нам кажется, роковую ошибку: набрал для рисунков сказочный стиль. И все погибло: сказка есть сказка. Не превзойден в понимании жанра лукавой усмешки классик Доре. Его тщедушный старик Мюнхгаузен при всех фантазиях остается для нас как бы реальной фигурой. В этом — магия вечной книги.

Вернемся, однако, еще на десять минут в Боденвердер. Покинув музей, заглянули мы в аптеку имени барона Мюнхгаузена. Аптекарь был один, и мы рискнули шутить.

— Здравствуйте! Прямо из Москвы к вам, в Боденвердер, приехали за лекарством.

Аптекарь замешкался лишь на секунду:

— А, конечно! «Я выехал в Россию верхом на коне…»

Обе стороны засмеялись. Но когда аптекарь узнал, что мы действительно из Москвы, он вдруг забегал, как молодой петушок, полный большого расположения к гостям.

— Что вам угодно?

Мы честно сказали, зачем пришли.

— Понимаю. Но, может быть, все-таки чем-то могу быть полезным?

Мы, признаться, подумали, что полагается что-то купить, поскольку побеспокоили человека и сказали: ну, может, от насморка что-нибудь…

Надо было видеть, с каким старанием провизор составлял носовой эликсир. В изящный флакончик он капал не менее чем из восьми, а может, и десяти коричневых сосудов со стеклянными пробками. Довольный работой, он вручил нам лекарство, рассказал, как надо им врачеваться, но отказался от платы.

— ?

— Понимаете… — сказал аптекарь. — Нет, это нельзя рассказывать так вот, стоя. Заходите сюда!

И мы услышали рассказ о том, как аптекарь из города Боденвердера Ганс-Герт Дизинг выехал в прошлом году в Россию. Выехал, разумеется, не верхом на коне, а на машине, на желтом прекрасном «Порше». Все было у него хорошо до окрестностей Новгорода. А там не поделил дорогу аптекарь с каким-то нашим грузовиком.

Сам — ничего: был привязан. А желтый «Порше» путешествовать уже не годился.

Десяток цветных фотографий, сделанных Гансом на месте и разложенных теперь перед нами, можно было для устрашения шоферов вывешивать на щитах у пунктов ГАИ. «Я подумал: «Ну все, пропал!» И можно представить, как испугался аптекарь из Боденвердера в то злосчастное утро под Новгородом: чужая страна, чужие люди, о которых чего он только не слышал! Но какой-то милиционер, какая-то медсестра, какой-то «начальник района» сердечно вошли в положение немца, ободрили, обогрели и приютили. «Я даже получил полную страховку за «Порше»!»

Вернувшись домой, аптекарь Ганс-Герт Дизинг рассказал землякам о своих приключениях. Качали головами и улыбались: мол, знаем мы этих рассказчиков. «Но я так же вот разложил фотографии — смотрите! Вот этот милиционер, вот медсестра, вот еще один человек. Поверили!»

Новгородцы, читая эти заметки, вспомнят, наверное, историю с немцем из Боденвердера. Как видим, их сердечная доброта и участие не забыты.

По случайности теплый дождь благодарности пролился на наши головы. Ганс-Герт Дизинг не знал, куда и как гостей посадить. Пригласил нас поужинать. Но мы спешили. Тогда он достал две изящные фарфоровые емкости с лечебным бальзамом из семнадцати трав — «обидите, если откажетесь». На сосудах была изображена эмблема аптеки — человек в треуголке, летящий на пушечном ядре. С такой же эмблемой были визитные карточки Ганса и календарики на 1984 год.

…Покидали мы Боденвердер, когда городок уже спал. Тихо журчал фонтан-лошадь. Сонно тек Везер. В черте города на придорожной траве беззаботно играли два кролика. Никто бы не знал, что есть на земле Боденвердер, если бы не Иероним Карл Фридрих Мюнхгаузен.

 Фото автора. 25 марта 1984 г.

Верхолазы

(Окно в природу)

Рассмотрите внимательно снимок. Перед вами один из самых замечательных верхолазов.

Толстый и ровный ствол дерева, ни сучка, ни наклона. Непросто одолеть высоту. Но как мастерски ловко одолел ее леопард! Для гибкого тела, для сильных кошачьих лап довольно шероховатой коры, чтобы взять высоту.

Мало этого! После охоты остаток еды, нередко весящий больше, чем сам леопард, зверь для сохранности прячет на дереве. Вот так, подтягиваясь на лапах, он лезет вверх, а ношу держит в зубах.

В африканской саванне мы, помню, увидели леопарда, дремавшего на дереве возле самой дороги. Стали его снимать. Но зверь решил, что мы имеем виды на запасы его еды. Он потянулся, зевнул, взял зубами висевшую на суку антилопу, тихонько спустился на нижние ветки, прыгнул, не выпуская из зубов ношу, и по сухой траве понес ее в сторону от дороги.

Дерево, выбранное им для нового укрытия, было не очень толстое, ствол имело слегка наклоненный, и все равно удивительно было увидеть умение желтой пятнистой кошки с немалой ношей одолевать высоту.

У кошек лишь тигр, обитая в лесах, не искушает себя лазаньем по деревьям.

Львы же такому искушению поддаются.

В Африке есть места, где львы отдыхать забираются на деревья — прохладно и нет риска, что сонных затопчут буйволы или слоны.

Великолепный лазальщик по деревьям — наша лесная рысь. Ну и у всех на глазах домашняя кошка. Куда метнется она от собаки? Конечно, на дерево. И смотрите, с каким олимпийским спокойствием взирает сверху она на собаку, вполне понимая: сколько враг ни старается, влезть на дерево ему не дано.

Фото из архива В. Пескова. 30 марта 1984 г.

Глава семейства

(Проселки)

Ему семьдесят пять. Прихрамывает — «нашли какие-то соли». На лошадь садиться ему уже трудно. Но каждое утро он выводит своего Воронка, седлает и отпускает пастись под седлом.

Сам идет в дом, снимаете гвоздя карабин, нюхает пахнущий маслом и порохом ствол, с порога прицеливается в ворону, сидящую обыкновенно на сухом кедре возле сарая, и крикнув, как будто выстрелил, протирает карабин тряпкой, водворяет на место. День проходит в неторопливых хлопотах в огороде, на пасеке, в бане, где сушатся на решетах кедровые шишки. А вечером лошадь приходит домой. Старик не спеша снимает седло, поит коня и, вздохнув, садится на скамейку проводить взглядом уходящее за гору солнце.

Об этом почти ежедневном своем ритуале Фотей Петрович поведал мне сам, когда, сидя у его дома, с оленьими рогами над дверью, говорили о жизни. «Конечно, чудное дело — без толку вроде лошадь седлать. Ан, следует понимать: вся жизнь в седле протекала. Привык!

Так вот повожусь с лошадью — будто бы на охоте повеселился».

Фотей Петрович Попов — коренной горноалтаец, изведавший промысел пчеловода, охотника, лесоруба. «Все дела споро шли. На охоте из шомполки козла укладывал на бегу. Полсотни медведей в тайге положил. Ну и маралы, само собой. Убьешь, бывало, марала, и рысью к дому — варить панты, пока не испортились…»

Когда от охоты за драгоценным оленьим рогом перешли к мараловодству, Фотей Петрович с семейством своим горячо принялся за новое дело. В урочище Курдюм по горному лесу сложили изгородь из вековых лиственниц. «Громадная штука! Сто пятьдесят километров в окружности. Триста тысяч дерев на нее положили».

Фотей Петрович.

Сыновья Фотея Петровича показали мне эту «китайскую стену» из бревен. Побывали мы и в громадном загоне, где обитает полудикое («больше трех тысяч») стадо оленей. В июне — июле созревают, наполняются кровью рога у маралов. Оленей ловят, спиливают рога, по отлаженной технологии варят, вялят — получают сырье, высоко ценимое медициной.

Уход за оленями, заготовка пантов, поддержанье в порядке ограды, охрана животных от волков и медведей — дело трудоемкое и далеко не простое. «Одна промашка, и золото превратится в навоз», — говорит о необычном этом хозяйстве Фотей Петрович. Сам он промашек не допускал. И тринадцать детей своих («четыре дочери, девять сынов») с малых лет приспосабливал к тонкостям дела, ставшим делом семейным. «Старший, Петро, пожалуй, меня превзошел. И отличён! Звезду видали? Из всех мараловодов страны один-единственный со Звездой», — с гордостью говорит старик, кивая на сына, собиравшего щепки для самовара.

— Батя, ну будет тебе! Хвалишься, как ребенок. Неловко даже, — подает Петро голос.

— Я-то… Я балагурю, а лишнего не скажу. А ты, хоть Герой, помолчал бы. Яйца курицу не учат.

Петро Фотеевич, улыбнувшись, берется раздувать самовар. Подъезжают к обеду, привязывая к изгороди коней, другие сыновья Поповых. Дочери и мать Татьяна Фоминична хлопочут возле стола. Живут дети уже своими домами, но часто вот так собираются вместе.

Полон дом внуков. Кое-кто из них уже норовит взобраться на лошадь, съездить к оленям…

— Когда на пенсию уходил, что, вы думаете, мне подарили? — возвращается к нашей беседе Фотей Петрович после обеда.

— Ну телевизор, наверное, — говорю я, сколько можно выше подымая значимость подарка.

— Не-е… — улыбается Фотей Петрович. — Heс… Подарили мне, когда провожали на пенсию, коня, карабин и седло.

Старик делает паузу, наслаждаясь произведенным эффектом.

— Да вот недолго ездил на Воронке, соли проклятые укорот дали.

На мою просьбу вывести Воронка старик немедленно откликается. Он хорошо понимает, сколько энтузиазма вызывает у любого фотографа громадная его борода, веселое, жизнерадостное лицо, законная гордость необычным подарком.

— Ну снимай, снимай, да про карточки не забудь…

После съемки, давая Воронку соленую корочку хлеба, Фотей Петрович спрашивает:

— Толкунову, поди, в Москве видишь?

— А что?

— Да привет бы ей передал. Мы с нею на «Огоньке» за одним столом чаи распивали. Тоже все бородою дивилась. Моя старуха даже заревновала.

Провожая меня с сыновьями в загон к оленям, Фотей Петрович отвязал Воронка.

— Возьмите, пусть разомнется…

И мы поехали. Уже с околицы оглянулись: стоит в клетчатой своей рубахе у калитки старик, внука за руку держит. Махнули ему. И он помахал. И, прихрамывая, пошел к дому.

— Мысленно он сейчас с нами, — сказал младший из сыновей, Михаил. — С радостью поделился бы с нами годами…

Сзади раздался звучный олений рев.

— Это отец, в рожок…

Из загона на призывные звуки отозвались сразу четыре марала.

— Слышит ли их старик?

— Слышит.

Я представил себе седобородого великана с ладонью, приставленной к уху. Слушает. Радость — услышать из леса отзвук былого.

Радость… На долгом своем пути жив человек радостями большими и маленькими.

Фото автора. 4 апреля 1984 г.

Летящий напропалую

(Окно в природу)

Летчик Юрий Сорокин из Антарктиды прислал телеграмму: «Со станции «Восток» на самолете мы привезли и выпустили в «Мирном» птицу поморника». Оказалось, с побережья в глубь Антарктиды поморник летел вслед за тракторным поездом.

Жизнь в Антарктиде теплится лишь у кромки материка, на грани льда и воды. В глубине континента никакой жизни нет. Лишь люди сумели проникнуть в ледяную пустыню. Велико же было удивление зимовщиков на «Востоке», увидевших на станции птицу. 1500 километров от побережья! Полюс земного холода! И вот тебе гость. Какими судьбами? Предположили: поморники прилетают тем же путем, что двигались люди, питаясь отбросами на стоянках.

Этот последний случай версию подтверждает.

Месяц шел на «Восток» санно-тракторный поезд, и месяц поморник его сопровождал, делил с людьми все невзгоды — разреженный по мере подъема к полюсу воздух, ветры, морозы.

На «Восток» поморник добрался истощенным настолько, что летать уже не мог. Обратный путь на родимое побережье проделал он с летчиками. «Сейчас окольцованный Яшка снова летает около «Мирного».

Получив телеграмму, я просмотрел фотографии Антарктиды. Вот и поморник, такой же старожил здешних мест, как и пингвины!

Возле колоний пингвинов этот хороший летун обычно и держится, выполняя роль прилежного санитара. Потеряли пингвины яйцо, ослаб кто-нибудь — поморники тут как тут.

С приходом людей в Антарктиду птицы приспособились копаться в отбросах, благо они тут совсем не гниют.

Птенцов поморник выводит на побережье, делает кладку яиц на прогретых солнцем камнях. Этот снимок я сделал, обнаружив яйцо. Поморник его защищал, пикируя на фотографа.

Рождаясь на побережье, птицы исключительно тут и держатся. Но есть среди них отчаянные головы — вдруг пускаются не то что в рискованное, просто гибельное путешествие в глубь ледовых пространств. В записках Скотта, шедшего к полюсу, есть пометка с возгласом удивленья: «Видели поморника!» Что влечет птицу? Любопытство следовать за людьми? Но, может быть, и без людей, время от времени, некая сила, свойственная всему живому, тянет поморника в гибельную разведку? Ведь именно эта сила помогла всей многоликой жизни расселиться и утвердиться на нашей планете, найти единственно верные пути миграций, приспособиться к самым разным условиям существования.

Об этом, наверное, думали и летчики, возвращая с «Востока» на побережье ослабевшего странника.

Поморник.

Фото автора. 8 апреля 1984 г.

Зачем сороке часы с браслетом?

(Окно в природу)

В коллекции памятных безделушек есть у меня женские часики марки «Заря». Приобретение это не магазинное. Минувшей осенью, проходя по опушке, в кусте боярышника я увидел сорочье гнездо. Любопытства ради запустил в него руку и обнаружил занятный складец: расческа, огрызок синего карандаша, осколок бутылки и часы на изящном черном шнурочке. Таким образом «дело», заведенное мною несколько лет назад на сорок и ворон, пополнилось вещественными доказательствами.

Что сорока — воровка, известно давно. Ворует яйца из гнезд, ворует птенцов. Лет десять назад на лесном дворе под Серпуховом мы с другом подозревали в краже куриных яиц из сарая куницу или хорька. Оказалось — сорока!

Столь же воровата ворона. (Не оттого ль и название птицы: вор-она.) Приходилось видеть, как воруют вороны яйца в гнездах бакланов. Одна начинает дразнить, задирать сидящую на гнезде птицу, и, как только та приподнимется постоять за себя, другая ворона хватает яйцо.

Но все это, как говорится, в порядке вещей.

Куда интереснее криминальные факты о похищениях птицами ценных и не очень ценных, но блестящих или цветных вещичек. Вот документы моего многолетнего следствия.

В бердянском доме отдыха «Приморье» неожиданно стали исчезать ручные часы. Местные Шерлоки Холмсы сокрушенно пожимали плечами — загадка! Разрешила загадку Нина Беловденко. Ранним утром, открыв глаза, увидела она ходившую по подоконнику сороку: «Гляжу: скок, схватила с тумбочки у соседки часы и сразу на тополь…» В гнезде на тополе обнаружили пять часов, колечко, полтинник, легкий поясок с пряжкой и полдюжины металлических бутылочных колпачков.

Мой знакомый Владимир Халепа пишет из Еревана: «В гнезде сороки на стрельбище обнаружил одиннадцать гильз, кольцо от гранаты и три металлические пуговицы».

А вот история с неожиданным поворотом сюжета. Н. Семченко (село Каменское на Камчатке) в морозную пору приголубил сороку: стал через форточку выкладывать ей на фанеру возле окошка еду. «Если не положил, стучала в окошко клювом». И вот (как объяснить это?) сорока стала оказывать покровителю знаки внимания.

«Фольгу от конфет принесла, разноцветные стеклышки, бусины. А однажды увидел я на фанере золотое колечко с аквамарином. Повесил объявление: так, мол, и так… Нашлась хозяйка колечка! В доме напротив проветривали комнату, через форточку с подоконника сорока и унесла драгоценность».

Шалашник и наши воровки — ворона и галка.

Примерно так же ведут себя и вороны. И можно долго рассказывать об украденных чайных ложках, очках, часах, бритвенных лезвиях, бельевых прищепках, тюбиках с краской, рыболовных блеснах, монетах, ключах и прочих соблазнах для галок, ворон, сорок, соек. Но как объяснить эту странность — завладеть блестящим предметом? Никакой ведь практической пользы стекляшки-железки для птиц не имеют. В одной из недавно вышедших книжек о поведении животных я встретил термин «предэстетический импульс», который следует понимать как зачаток чувства прекрасного у животных. Эта мысль представляется верной. Хохолки, гребни, яркие перышки в крыльях, красные грудки, радужные хвосты в красочном мире птиц существуют не затем вовсе, чтобы радовать человека.

Краски и блестки предназначены для птичьего глаза, для глаз пернатой подруги. Она должна оценить красоту эту. И, значит, она должна ее чувствовать! Не этот ли «предэстетический импульс» заставляет наших врановых птиц покушаться на все, что блестит и выделяется цветом?

Размышление это подтверждает своим поведением австралийская птица шалашник. Место для брачной встречи скромно одетый самец этой птицы тщательно украшает. Построив любовный шалаш, он носит к нему ракушки, блестящие крылья жуков, цветы, раскладывает серебристой изнанкой кверху листья растений.

Если поблизости оказываются доступные птице предметы человеческого обихода, «дизайнер» жадно хватает их клювом и несет к шалашу.

Чем лучше украшено место любовной встречи, тем больше шансов у шалашника на взаимность.

Изучая эстетический вкус шалашников, орнитологи в изобилии разбрасывали в зоне их обитания всякую всячину — выбирай! Вот что выбрал один из шалашников: зубная щетка, пуговица, точилка для карандашей, ружейный патрон, шариковая ручка, игрушечный самолетик, тесемка — все почему-то синего цвета, хотя были предметы разных цветов. Другой шалашник свою арену любви украсил только ракушками и прищепками для белья — семнадцать штук, и тоже все синие!

Остается еще сказать, что шалашник — близкий родственник наших ворон и галок.

Внимательно просматривая досье на наших вороватых эстетов, я обнаружил: кроме вещичек, имеющих блеск, они уносят и кое-что ярко окрашенное. Какой же цвет их больше всего привлекает? Оказывается… синий. Расчески, бусины, обрывки пластика, карандаши преимущественно синего цвета. А вот и прямо сообщенье об эксперименте. «На птицефабрике четыремстам курам породы белый леггорн дали гранулированный корм, окрашенный в голубой, зеленый, желтый и красный цвет. К удивлению экспериментаторов, куры кинулись клевать гранулы голубые». Голубые! Почему? Пока что ответа, кажется, нет.

 Фото И. Константинова и из журнала «Нэшнл джиогрэфик» (из архива В. Пескова).

 15 апреля 1984 г.

Всюду желанный

(Проселки)

Мы летели над тундрой. Невысоко летели. Денек был пасмурный. Земля и небо, было видно из вертолета, местами соединялись космами серых дождей. Но вдруг появлялось и солнце, и тогда тундра блестела множеством мелких озер и в дымке у далекого горизонта глаз ловил чешуйчатый бег немалой здешней реки Пясины.

Вертолет вез охотников. Приближался великий ход диких оленей. Речка была у них на пути. И охотники загодя занимали позицию — бить оленей на переправах.

В нужных местах машина наша снижалась, морщила ветром воду в реке, пригибала к земле желтые травы и белые звезды пушицы. Чуть касаясь земли, вертолет зависал, и в открытую дверь на землю прыгал механик Миша. Прижимая к голове растрепанный ветром чуб, он пробовал твердость земли ногами, глядел, пригибаясь, — все ли надежно у нас под колесами, — и радостно, взмахом руки разрешал вертолету коснуться тверди.

Иногда мы сразу же улетали, оставив на берегу Пясины человека с ружьем. В других местах командир выключал двигатель и, дав винту замереть, выпускал нас всех поразмяться.

В долгом этом полете запомнились мне не столько охотники, сколько пилоты. Их было трое. Возрастом — разные, и характер сквозил у каждого свой. Но была в их работе не просто необходимая четкая слаженность, а что-то большее. И это большее ощущалось как радость, которая передалась и мне, пассажиру. Командир дал наушники, и мы сквозь грохот машины говорили по радио, хотя сидели почти что рядом.

— Любите летать? — спросил я, заранее зная ответ.

— Люблю, — кивнул командир.

— И ребята?

— Любят!

Второй пилот, как оказалось, пять лет врачами по причине бронхита не допускался к полетам. И вот четыре недели назад полеты ему разрешили.

— Медовый месяц… — сказал командир.

Второй пилот, безмолвно принимавший участие в нашем радиоразговоре, благодарно кивнул: «Медовый!»

Командир хорошо понимал, что чувствует в этом долгом интересном полете младший его напарник. Он полностью дал ему управленье. Сам только зорко посматривал за приборами.

Третий член экипажа — механик — тоже летал всего месяц. Он пробовал силы после училища. И на мальчишеском лице его читалось все, что испытывала душа. На борту были у него невидимые мне обязанности. Но вся энергия молодого механика выливалась в моменты, когда вертолет зависал и за механиком, прыгнувшим в дверь, было последнее слово: садиться или не садиться.

— Прямо как дирижер! — дружелюбно пошутил командир, когда на обратном пути в Дудинку мы садились у домика рыбаков.

Сам командир, Виктор Иванович Иценко, летает уже девятнадцатый год. И все тут, на Севере, — сначала в Якутии, теперь на Таймыре. Однообразная для новичка тундра ему знакома, как домашняя скатерть.

— Юра, чуть влево, покажем гостю озеро с лебедями…

Минут через пять мы действительно видим взлетевших с синей воды белых птиц.

— Вот эти озера без рыбы — до дна промерзают. А то, небольшое — с рыбой… Как думаете, сколько верст до той вон красной горушки?.. Нет, ошиблись, не менее ста километров…

Родом командир из сельской лесной Черниговщины, с реки Остер.

— Не скучно ли командиру в этих местах?

Двадцать без малого лет — это ведь больше, чем половина жизни, когда человеку дано летать. И тундра, тундра…

В наушниках слышен треск, скороговорка короткой связи с Дудинкой. И тут же — ответ на вопрос.

— Нет, не скучно! Конечно, много на родине дорогого — лес, речка, тепло, родня. Но из отпуска в эту тундру возвращаюсь всегда с охотой. С радостью!

— Привычка?

— Может быть. Но, поглядите, у этой земли разве нет своей красоты?! Магнитом тянет здешняя тишина, тянут пространства, что-то еще — не сразу и скажешь…

— Может, особая нужность людям? Я видел, как встречали вертолет рыбаки.

— Да-да. Возможно, это самое главное. Тут очень остро чувствуешь, как ты нужен, как ждут, как рады тебе. Садишься на иной точке, и тебя целует, да, целует от радости какой-нибудь обросший щетиной детина…

Мне объяснять все это не надо. За тридцать лет журналистской работы, начало которой как раз совпало с появлением вертолетов, сколько тысяч верст налетал я в местах, как правило, отдаленных, глухих, бездорожных! Сколько раз с небольшой высоты, сидя рядом вот так с пилотом, видел я тундру, горы, тайгу, ледяные массивы, островки в море, сухие песни, сердцевину вулканов. Сколько раз приходилось, сидя у таежного костерка в каком-нибудь на карте не означенном месте, с надеждою слушать: летит? Не летит?.. Летит!!!

Вспоминаю пилотов. Разные, молодые и уже с сединой. Всегда простые, открытые, неизбалованные комфортом. Летают всегда охотно.

Летают они пониже аэропланов. И вся их жизнь, весь быт к земле приближены максимально. Обедают часто «чем бог послал» где-нибудь у костра, нередко сами — «скорее, погода уже на пределе!» — затаскивают в вертолет грузы, ночуют в условиях, именуемых экспедиционными, садятся, где не ступала нога человека. И это все им по молодости даже нравится, в работе они чувствуют себя исследователями.

Никто лучше этих людей не понимает журналистские наши заботы. Арендовать вертолет для всякой редакции — дело накладное. Однако много летаем. Летаем их доброй волей — сажают, как шоферы попутного грузовика, понимая, что имеют дело с таким же бродягой, как они сами.

Расстаешься с ними всегда исполненный благодарностью. С некоторыми переписываешься, некоторые стали друзьями. Их облик в памяти у меня соединяется с лицом Виктора Ивановича Иценко. Я снял его на стоянке у рыбаков, когда едва ли не каждому из встречавших он доставал из кабины гостинец: «Тебе — письмо… ты просил батарейки… тебе — сигареты…».

А в полете, касаясь локтем друг друга, мы продолжали неспешную, с паузами, беседу по радио.

— Куда же завтра?

— О, работы тут, на Таймыре, навалом! Вот днями начнем вывозить школьников из оленьих становищ, потом геологов с точек… грузы — полярникам. Дикий олень пойдет через Пясину — мясо будем возить в Норильск и Дудинку. Зимой — рыба. Ну и вылеты чрезвычайные…

— Как же тут жили раньше без вертолета?

— А так и жили. Геологи, например, на оленях или лошадках тащились. К больному тоже олени везли. Иные скорости были у жизни… А знаете, как местные жители называют нашу машину?.. Вертолетка! — Виктор Иванович оборачивается, и я вижу вот эту его улыбку, улыбку, знакомую всей здешней тундре…

Виктор Иванович Иценко.

В Дудинку мы прилетели засветло, но все столовки были уже закрыты. Вертолетчики приготовились закусить всухомятку чуть присоленной рыбой. Я пригласил их поужинать на теплоход, стоявший на Енисее.

Капитан понял все с полуслова: «Как, вертолетчики без обеда?! Всё — на стол!»

Мы допивали чай, когда в порт с вертолетной площадки приехал посыльный.

— Геолог ногу сломал. Вылетать надо срочно, — сказал Виктор Иванович, прочитав записку.

И мы попрощались.

Через десять минут над Енисеем низко, курсом на север, прошел вертолет со знакомым бортовым номером.

— Успеют до ночи?

— Успеют. Полярный день долог, — сказал капитан.

 Фото автора. 21 апреля 1984 г.

Желание полетать

(Окно в природу)

О малодоступном принято говорить: о, это журавли в небе!

Их даже в небе видел не каждый. И все-таки журавлей мы все представляем летящими. Впечатляющие размеры, порядок в полете, тревожные крики сделали журавлей легендарной песенной птицей. Они всегда куда-то летят…

Журавлей на земле с повседневными их заботами видели очень немногие. Охотники рассказывали об удивительных журавлиных танцах, о драках молодых журавлей, о том, как родители учат летать молодых, как осенью птицы, прощаясь, облетают болотные крепи.

Теперь мы знаем: все это правда, у легендарного летуна — земная, интересная жизнь.

Случалось, журавль попадал к человеку в неволю. Либо раненный, либо ослабший, находил он приют на деревенском птичьем дворе. И тогда выяснялось: романтическая птица и тут не теряет лицо. Она хорошо приручается, привязывается к хозяину. Спокойный, уравновешенный нрав, достоинство, уверенность в своих силах делают журавля на дворе стражем порядка и справедливости. Он не только способен постоять за себя, он уймет драчунов, защитит слабого. Даже у главарей-петухов авторитет его очень высокий.

Недавно мы с приятелем часа четыре наблюдали за журавлями в питомнике Окского заповедника.

Вот такие они вблизи, в совершенстве приспособленные к дальним полетам и к хождениям по болотам. Я разглядывал их с таким же интересом, как помню, в первый раз разглядывал самолет, прилетевший в наше село.

Тяготятся они неволей? Трудно сказать.

Известно немало случаев, обретая случайно свободу, животные добровольно возвращались в неволю: привычка — великое дело! Но, несомненно, желание полететь у этих двух журавлей не угасло. В какой-то момент они вдруг забегали по поляне, и мы услышали страстные трубные звуки. Причиной молодого их возбужденья был крик журавля, летевшего высоко в поднебесье. Мы с трудом его даже и рассмотрели. И голос был едва слышен. Звенела бензопила по соседству, шумели на ветру сосны, птичьим весенним гвалтом наполнен был воздух. Но двум чутким птицам эти помехи не мешали услышать главное: далекий голос собрата. Он тоже их слышал и долго летал по кругу над заповедным поселком. И пока он кричал, с земли ему отзывались. Ничего более важного и желанного в этот час, чем летать над весенней Мещерой, не было у этих двух, привыкших к неволе, птиц.

 Фото автора. 22 апреля 1984 г.

Рождение гномов

(Окно в природу)

Всем, конечно, знакомы такие вот странные утолщения на деревьях. Почти на всех — на дубе, осине, березе, липе, ясене, клене, грецком орехе, груше. Особенно часто можно увидеть наросты на карельской березе. Бывают еще небольшие, с кулак, бывают громадные (на дубах, например), до двух метров в диаметре и весом до тонны.

Сняв аккуратно с нароста кору, мы увидим бугристый, бородавчатый, необычной плотности древесный наплыв, а распилив и отшлифовав спил, получим удивительной красоты рисунок, называемый мебельщиками текстурой.

Увы, наросты — не украшение дерева, а болезнь, природа которой до конца еще не изучена. Однако ясно, что это быстрый, бесконтрольный рост клеток, вызываемый механическим повреждением, грибками, насекомыми, вирусами.

Задавая вопрос — не рак ли это? — мы будем к истине очень близки. В природе этих наростов много общего с опухолями у животных и человека. Онкологи, пытаясь проникнуть в тайну болезни, не упускают из виду и этот древесный ее вариант.

Но гораздо ранее, чем ученые-медики, стали интересоваться капом (так называют наросты) краснодеревщики. В два раза более тяжелый, чем древесина, необычно прочный и красивый на срезе, кап издавна шел на поделку шкатулок, футляров, черенков для ножей, ручек для инструментов. Высоко ценится в мебельном производстве фанеровка из капа.

В последние годы капом заинтересовались художники. Один из них, москвич Валерий Павлович Лукашевич, — перед вами на снимке.

В его мастерской я увидел причудливый мир гномов, лесовиков, занятных сказочных старцев, русалок, красавиц с распущенными волосами.

«Основную работу проделала тут природа. Мне надо было лишь бережно выявить все, что скрывала кора, и, угадав образ, лишь его уточнить. Вот мои инструменты. А вот сырье».

В мастерскую Валерий привозит капы, которые для него оставляют на лесных складах и лесопилках и которые сам он с немалым трудом (многопудовые!) привозит из леса.

Этот вот гном был громадным наростом на стволе клена. Как видим, вмешательство режущим инструментом тут минимальное. Но кто же не заинтересуется этим сказочным, излучающим доброту стариком! На выставках Валерия Лукашевича всегда многолюдно. И спрос на его старцев, на столы и кресла из полированного капа очень большой. Архитекторы и дизайнеры, оформляя санатории, пансионаты и дома отдыха, находят в них место для этих совместных фантазий природы и человека.

Нарост на березе.

А этот гном тоже был огромным наростом, но на стволе клена.

Фото автора. 1 мая 1984 г.

Кролик против орла

В этой маленькой истории два действующих лица: царственная птица орел-бородач и маленький робкий кролик.

Красивых и сильных, черно-белых орлов на земле осталось немного. Надежда их уберечь связана с зоопарками. Но как заставить размножаться в неволе вольнолюбивых птиц? Во всех зоопарках страны бородачей менее двух десятков. Самец и самка неразличимы. Подбор счастливой семейной пары — дело до крайности трудное. Но в зоопарке Алма-Аты такой союз состоялся. И уже десять лет пара бородачей приносит потомство. Явление это редкое. И жизнь этой пары тщательно изучается. В зоопарке убеждены: помимо благоприятных условий, именно семейное счастье — залог продления рода бородачей. Если союз непрочен, бородачи не строят гнездо или, построив, расклевывают потом снесенные яйца.

Алма-атинская пара бородачей — супруги на редкость любящие. Подолгу сидят они рядом в тихом согласии, трутся щеками, поправляют перья на груди друг у друга. А в морозное зимнее время начинают строить гнездо. Самец носит палочки-веточки, самка все это соединяет, и в декабре — январе появляются у орлов два яйца. Одно почему-то, выждав несколько дней, они расклевывают.

Зато оставшееся берегут, как величайшую ценность. Самка — в гнезде, орел носит ей корм и воинственно обегает вольеру, если кто-нибудь к ней приближается.

Я наблюдал бородачей в апреле, когда их птенец из белого пуховичка превратился в птицу-подростка. Рядом в вольерах жили орлы несемейные. Разительно отличалось их скучное бесцельное перепархивание от полной глубокого смысла деятельности орлов-супругов.

Самка неотлучно была при птенце, согревала его либо защищала от лучей солнца. Отец снизу приносил корм, и оба бережно, отрывая клювами мясо, кормили наследника.

В зоопарке, понятное дело, души не чают в бородачах. Четыре рожденные тут птицы отправили в зоопарки Харькова, Киева и Москвы.

Еще четыре наследника знаменитых супругов живут по соседству. Есть надежда: со временем образуются новые дружные пары. Что же касается родоначальников, то им, кормящим птенцов, доставляют в вольеру все, в чем они бы нуждались в природе, и в первую очередь, живой корм.

Морские свинки относились к своей участи жертв совершенно спокойно. Кролики, выращенные для этой же цели, были лишь чуть смышленее свинок — орел-папа без особых хлопот доставлял на гнездо еще теплую жертву.

Но среди животных тоже встречаются «личности». Один из кроликов, пущенных в обиталище птиц, сразу понял, какая судьба ему уготовлена, и стал искать возможность спастись.

В лихорадочных поисках он обнаружил в кладке камней намного выше своего роста щелку, в которую можно было, подпрыгнув, забраться, как только орел захочет его поймать. Орел, привыкший к легкой добыче, был озадачен, и в нем проснулся бывалый охотник. Но тщетно, кролик был начеку и сразу же хоронился.

Орлы, понятное дело, не голодали, были ведь менее сообразительные кролики. А вокруг маленького героя уже образовалось «общественное мнение». Работники зоопарка с любопытством следили, чем же кончится поединок между силой и жаждой остаться живым.

Кролику пища тоже нужна, и он выскакивал из убежища, как только в вольеру на виду у него бросали морковку. Он ел ее торопливо, кося в сторону глазом. Орел появлялся то резво, то крадучись, но всякий раз видел только мелькнувший кроличий хвост и странную штуку с точки зрения орлов — морковь. Бородач презрительно крошил ее клювом и взлетал на гнездо полюбоваться орленком.

«А давайте даруем кролику жизнь. Заслужил ведь, честное слово!»

Идея понравилась. Кролика не без труда изловили и отдали юннатам.

Кроличья жизнь не такая долгая, как у орлов. И, с человеческой точки зрения, не такая и ценная: кроликов разводи, сколько хочешь, орлы же — редкость. Однако какое дело до этого кролику — «хочу жить!» И жажда жизни всегда покоряет. Всегда есть шансы выжить у тех, кто этого хочет, кто борется до конца.

Фото автора. 20 мая 1984 г.

Человек на скале

(Проселки)

Приезжего в Красноярске обязательно спросят: «А на Столбах уже были?..»

Чудо — каменные столбы, а вернее, серого цвета гранитные глыбы, громадные, с многоэтажный дом, природа, как бы играясь, высыпала вблизи того места, где суждено было стать на реке Енисее городу Красноярску.

На эти камни, несомненно, приезжали дивиться казаки, основатели Красноярска. А сегодня для громадного города это что-то вроде музея под синим небом, куда нескучно поехать и в сотый раз, и уж, конечно, приятно привезти сюда гостя, послушать, как будет он ахать и охать, пробираясь по лесу от одного каменного идолища к другому.

С высокого места видно, как царствуют камни над лесом, стоят на виду друг у друга, явно все — братья, рожденные землей-матерью в минуту молодой шалости. При солнце они сиренево-серые, разного роста и разного облика. Щелистые, колотые грозами и каленые холодами, дождями мытые, ветрами лизанные, молчаливые, неподвижные при зеленом шевелении леса у их подножья.

Древние жители этих мест приносили, возможно, жертвы столбам, вымаливая у них удачной охоты, счастливого плавания по Енисею, еще какой-нибудь благодати. Нынешний сибиряк придумал им, в соответствии с обликом, занятные имена: Митра, Дед, Внук, Лев, Рукавица, Слоненок, Перья, Блоха…

От камня к камню по лесу вьются тропинки. Рано утром можно встретить на них косулю, зайца, белку, боровых птиц. Днем люди на тропках. Приезжих и местных тут сразу узнаешь. Приезжий рот разевает от удивленья, а местные, отчасти этим удивленьем поощренные, лазят по скалам, получая от этого еще не объясненную до конца радость.

В воскресный день среди облепивших скалы людей тут увидишь не только парней и девушек, чей возраст побуждает подвергнуть себя испытаниям. Увидел я тут жилистую старуху, упорно одолевавшую крутой и довольно опасный подъем. А следом за ней мальчишка лет двенадцати одолевал скалу. Оба без суеты спустились, с подчеркнутым равнодушием приняли аплодисменты стоявших внизу.

У не слишком больших каменных кругляшей возилась ребячья мелюзга. Их «Эверест» был на высоте десяти метров, но они усложняли задачу — ухитрялись спускаться руками вниз, опираясь, как обезьянки, на четыре конечности.

Ребятишки были под наблюдением. На припеке, прислонившись спиною к камню, сидел седовласый наставник. Линялое синего цвета трико, обувка, но главным образом не утраченная с летами гибкость в мосластом теле обличали в мужчине «столбиста», начинавшего, возможно, так же, как ребятишки, у этого камня.

— А не хотите ли посмотреть, что могут делать асы? — спросил мужчина, заметив повышенный интерес к своей пастве. — Саша! — окликнул он проходившего мимо парня. — Тут москвичи, в Столбах впервые…

Худощавый парень без объяснений понял, чего хотят от него.

— Подождите, я сбегаю за калошами…

Минут через пять он вернулся, держа в руке перевязанные бечевкой, неглубокие остроносые калоши.

— Такие видишь обычно у стариков-аксакалов в Узбекистане…

— Точно. Оттуда и посылают друзья. Для лазанья в скалах ни кеды, ни что другое не могут сравниться с калошами.

По каменным тропам мы вышли к наиболее впечатляющим скалам с названием Перья. Эту гигантскую выделку из гранита чей-то глаз нарек очень точно, именно перья из камня уходили из леса в небо.

— Ну вот, с виду вроде бы неприступны, а через пять минут, смотрите вот с этой точки, я буду стоять на верхушке средней пластины, — сказал ас и стал обуваться в калоши. Подошвы калош он попудрил порошком канифоли и на пятках — не повредить пудру — пошел к скале.

Опасные номера в цирке показались мне детской шалостью в сравнении с этим молниеносным вознесением парня вверх. Худощавое тело в трикотажной желтого цвета рубашке и синих трикотажных штанах змеей вертелось в расщелинах скал. Упираясь о камни спиной, ногами, руками, задом, парень с легкостью белки оказался на узком гребне каменного пера и пошел по гребню к вершине. «Там его и сниму», — подумал я. Но побоялся поднять фотокамеру, побоялся, что лазальщик, увидев, как я снимаю, потеряет на полсекунды контроль над собой…

Спустился ас быстрее, чем поднимался. Он просто мелькнул в каменном желобе между перьями. И вот стоит перед нами. Возбужден. Дыхание частое.

— Неужели не ободрался? — потрогал я спину скального циркача. Парень с улыбкой задрал рубашку, обнажил загорелое худощавое тело:

— Ни единой царапины! Но может случиться. Этот спуск называют у нас «шкуродером».

Мы присели около Перьев. Знакомый наш, Александр Шестаков, оказалось, имеет профессию водолаза, работает в Красноярском порту.

— Днем — под водой, а вечером, хотя бы на час, — сюда. И в воскресенье обязательно целый день…

Александр женат. С женой познакомился тут, в Столбах. Она тоже заядлый лазальщик.

— Разглядели друг друга. Это не танцплощадка. Тут сразу видно, кто чего стоит… Дочка растет… Скоро ее начнем приучать…

— Не страшно?

— Нет. Страх был, конечно, но я одолел его еще пацаном. Не знаю, понятно ли это, но, пересилив, поборов страх на скалах, во всем другом человек небоязливым становится. Это я понял и в армии, и когда в водолазы подался. При всякой опасности — любопытство и собранность. Страха нет.

— Но ведь, случается, падают?

— Да. Случается. Вон посмотрите: большими буквами имена у вершины. Это те, кто сорвался.

Какая-то плата за все неизбежна. Сюда и дорогу провели специально, чтобы «Скорая» быстро могла подъехать. Я тоже два раза срывался. Но в снег — без последствий. Отряхнулся и снова…

Ни остановить, ни запретить это невозможно. Непонятная сила магнитом тянет испытать себя, утвердить. И эти вот имена не пугают. Не пугает же моряка сознанье, что корабли время от времени тонут. И на самолетах летаем. Альпинистов возьмите. Кто гонит? Сами. Я убежден, что люди закиснут и захиреют, если риск и опасность будут видеть только на телеэкране. Надо себя испытывать, закалять. Но, конечно, нужны дисциплина, самоконтроль, четкое понимание: это же по силам, а это пока «Эверест».

Чувствовалось, свой монолог водолаз-скалолаз говорит не впервые. Александр убежден в своей правоте. И от других я слышал примерно те же слова. Говорили даже об особом «красноярском характере», который формируется тут, в Столбах. Так, наверное, оно и есть. Не зря же все красноярцы преданно любят Столбы и тех, кто их может одолеть.

— Абалаковы вам, конечно, известны? — спросил Александр. — Символ нашего альпинизма. А где начинали? Тут, в Красноярске, в Столбах.

О технике лазания Александр сказал так:

— Бывают моменты: прикосновение пальца к скале рождает спасительную устойчивость… ноги чутко находят в камне изгибы, для глаз не заметные. И важно к себе прислушаться. Если не готов духом, надо о становиться.

— Есть такие, что лазают лучше тебя?

— Есть. Например, Володя Теплых, литейщик с алюминиевого. Когда он на скалах, я думаю: это не человек, а бог в калошах шествует по камням.

Я сказал Александру, как вышло у меня с фотографией.

— А очень нужна? Можем и повторить, но уже не сегодня.

Договорились встретиться в день возвращения в Красноярск нашего теплохода.

И все повторилось. Как в первый раз, Александр у Перьев обулся в калоши. Опять попудрил подошвы. И замелькало гибкое его тело вверх по еле заметным уступам отвесной скалы.

И вот он на высоте. Десять секунд на ветреной оконечности скал. Группа туристов, наблюдавшая этот подъем, шумно зааплодировала и заставила меня вспомнить рассказ Александра о гибели его друга — на глазах обычных тут зрителей он сделал на руках стойку… Я вздохнул с облегчением, когда по узкой щели «шкуродера» вниз, вниз замелькало гуттаперчево-гибкое тело. И вот уже водолаз-скалолаз с улыбкой снимает с ноги калошу.

— Напрасно вы волновались. Перья — не самое трудное место в Столбах…

Фото автора. 3 июня 1984 г.

Новоселье большой синицы

(Окно в природу)

Поищите-ка город с названием более поэтичным, чем это: Алма-Ата — Отец яблок. Этот нестарый город очень красив. В его зелени белыми кораблями плывут здания самобытной современной архитектуры. И есть у этого большого города достоинство, редкое в наше время: из него не ушла природа. Белые шапки гор парят за околицей. Городская зелень смыкается с лесом. Есть тут район под названием «Компот» с улицами: Грушовая, Яблоневая, Сливовая, Урючная… Это район одноэтажных домов с садами, где как раз и растет душистый алма-атинский апорт, урюк, орехи, кизил, груши дюшес («Снимаем с этого дерева каждый год двадцать ведер», — сказал мне хозяин).

Много в Алма-Ате птиц. Ночью, открыв окно в высокой гостинице, я слышал перекличку в садах маленьких совок-сплюшек. Утром, сверкая на солнце пером, повсюду скакали дрозды. Давно я не видел такого обилия желтоклювых черных дроздов. В парке — сорочье гнездо. Старое? Потянулся — прямо из-под руки шмыгнула белобокая птица. В шапке-гнезде — шесть теплых яичек. А рядом с парком гудят машины, людской поток… «Это что! — сказал Максим Дмитриевич Зверев, старейшина здешних натуралистов. — В город иногда залетают и филины. Тут у нас на Грушовой сидел однажды весь день робким притихшим пугалом, возбуждая ворон и галок. А в сумерки снялся и полетел по своим совиным делам, прихватив в лапы одну из крикуний». И все это в городе, где собираются строить метро, — число жителей Алма-Аты перевалило за миллион.

На остановке, ожидая автобус, у дупла в старом карагаче я вдруг заметил синицу. Домовитая, чуть нахальная, эта птица, как и везде, чувствовала расположение человека и занималась своими делами так уверенно и сноровисто, что, наблюдая за ней, я зевнул свой автобус… Стойте-ка, но больших синиц в Алма-Ате, кажется, не должно быть! Кто-то давно мне рассказывал: не может синица преодолеть с севера больших пустынных районов… Максим Дмитриевич, выслушав мой рассказ о встрече с синицей, улыбнулся: «Все правильно. Не было.

И очень мы горевали об этом. В наших садовых местах эта работница очень нужной была».

В шестидесятых годах местные натуралисты решили помочь синице одолеть пустыню на самолете. В областях Омской, Пермской, Новосибирской было поймано шесть с половиной сотен белощеких желтеньких птиц и доставлено в Алма-Ату и окрестности. Город сердечно встретил переселенцев. Дуплистых старых деревьев сейчас всюду недостает — развесили для синиц домики. И прижились птицы!

Сейчас их многие тысячи. Великолепно чистят сады, радуют бодростью постоянной и песней: пинь-пинь…

В гнездо синица кладет нередко больше десятка яиц. И каждый год маленький птичий народец расширяет свою территорию возле гор.

Из стариков-переселенцев вряд ли кто остался теперь в живых. А новые поколения синиц считают своей родиной лесные окрестности и сам большой город с именем Отец яблок.

 Фото В. Белоусова (из архива В. Пескова).

 17 июня 1984 г.

Июньская ночь

(Окно в природу)

Сидя у костерка, вспомнили давний обычай.

Зимой, в Спиридонов день, «часобитчик», звонарный староста Архангельского собора в Кремле, докладывал царю, что «отселе зачинается возврат солнца с зимы на лето, день прибывает, а ночь умаляется». За хорошую весть царь жаловал старосту двадцатью четырьмя серебряными рублями — по числу часов в сутках.

В июне, под Петров день, блюститель «часобитий» сообщал, что «отселе зачинается возврат солнца с лета на зиму — день почнет умаляться, а ночь прибывати». За эту весть старосту заключали на сутки в темную камеру Ивановской колокольни.

Наш костерок — тоже символически пограничный: рекордно день долог, ночь коротка.

Живая природа этот рубеж отмечает цветением липы, созреванием земляники, в пластиковом мешочке у нас с внуком десяток подберезовиков. Ранние эти грибы называют колосовиками. И верно: стеной к опушке подступает усатая сизая рожь.

Июньский рубеж замечаешь и в птичьей жизни. Дней десять назад лес полон был голосов. Сейчас в лесу тесно от зелени. А голоса поредели. Дрозды не поют, а лишь верещат, оберегая ставшую на крыло молодь. Орут, взлетая неожиданно из кустов, молодые вороны, поет зяблик. Стыдливо-запоздалый голос кукушки. Стонет горлица на припеке. В березняках можно подразнить еще иволгу. Свистнешь: «фиу-лиу», и она тебе флейтой: «фиу-лиу».

К заходу солнца дневные певцы умолкают.

На вечерней заре бывают минуты: кажется, все живое затаило дыханье — провожает светило. Большое, красное, в летних розовых облаках, солнце прощальным лучом достигает березы, растущей в темноте елок. С минуту горит на белой коре румянец. И гаснет. В ельники пришла ночь.

А на опушке светло. Заря долгая. Наблюдаем, как в ельники с разных мест собираются на ночевку сороки. Наш костерок их смущает: шумно стрекочут, взлетают и снова садятся. Наконец с характерным приглушенным стрекотанием — «все в порядке!» — они занятно ныряют сверху в еловую темноту.

Вечерние голоса приходят на смену дневным.

В овражке, заросшем черемухой и крапивой, по-весеннему сходит с ума соловей. Кричит коростель. И непрерывно, как заведенная, трещит камышовка-сверчок. Две утки пикируют из-за леса на розовый отсвет болотца и плывут, как два утюжка, оставляя усы на воде.

Мир освещается только зарей. Но при этом свете находим вблизи от костра два больших подберезовика. Белая бабочка садится к огню обсушить намокшие от росы крылья. Туман, смешанный с дымом от костерка, заволакивает низины. Из пахучего теплого покрывала торчат лишь макушки кустов.

Границу ночи и вечера обозначили две совы. Они сидели, как видно, где-то поблизости. Одна из них с любопытством скользнула вниз у костра и царицею ночи полетела над рожью.

Еще можно разглядеть на часах стрелки. Последний автобус на Калужском шоссе пройдет через час. По пояс в росной траве идем к остановке.

Все смолкло: соловей, коростель. И только какой-то крошке полагается петь и ночью: «ти-ти-тили-тю…»

Автобус шел без единого пассажира.

— Заблудились, что ли?.. — с любопытством спросил шофер.

Дорога местами ныряла в разливы тумана. Над лесами еще виднелись блеклые перья зари. И вот-вот должна была засветиться полоска неба и на востоке.

Фото автора. 24 июня 1984 г.

Хакасия

У Сибири тоже есть юг. Таймырским носом земли, прилегающие к Енисею, далеко углубляются в Арктику, тут льды даже летом. И в это же время на юге Красноярского края — жара под сорок, зреют арбузы и помидоры. Винограда нет, но издавна это место именуют «сибирской Италией».

Глянув на карту, вы увидите: южная противоположность Таймыра называется Хакасией.

Административно — автономная область, географически — место, где жаркая степь живет в окружении гор. Она и жарка потому, что горы не дают прорваться сюда ветрам — ни влажным западным, ни холодным северным.

Проезжая, тут видишь множество пастбищ. Бесчисленные курганы — свидетельства давней и долгой жизни в этих степях. К реке Абакану тут жмется сейчас крупная современная промышленность. А горы нелюдимы, малодоступны. И если бы вы захотели увидеть дикое, еще не тронутое топором царство, то надо от города Абакана подыматься вверх и вверх по реке.

За городком Абазой начинается это царство, мало кому доступное, — река Абакан норовиста, и лишь одиночки в местной конструкции лодках, похожих на щук, одолевают порожистый бег воды. Чужак, новичок тут почувствует себя неуютно. Но, раз проплыв Абаканом, этот край уже не забудешь. Жемчужина здешних мест — Телецкое озеро — уже Алтай, не Хакасия. Но Абакан, поглядите на карту, синим хвостом своим близко подходит к Телецкому озеру. Все, кто помнит озеро и тайгу на его берегах, легко представят себе чары горной Хакасии.

И хороши места, где степь исподволь начинает холмиться, а горы цепочкой синеют на горизонте. Они округлы, еще и пологи. Возле них по равнинам пасутся овцы, видишь косяки лошадей. Тут же находят себе приют самолеты и вертолеты, несущие службу в горах.

В поселке Таштып изумрудно-зеленое летное поле почему-то любят посещать лошади. Дни нелетной погоды тут часты, и лошадей прямо-таки тянет ходить между задремавшими самолетами.

Слышу слово «Таштып», и в памяти сразу же возникает эта картина: двухкрылые летуны на приколе и табун лошадей с мальчишкою-пастухом.

У Таштыпа хакасская жаркая степь подступает к горам.

 Фото автора. 30 июня 1984 г.

Пчелиный враг

(Окно в природу)

Июньский полдень в пойме реки. Цветет липа. Медовый запах плывет над лугами. Шмели и пчелы летят, огруженные соком цветов. Где-то должна быть пасека… Находим ее под пологом растущих островком лип и развесистых ветел.

Ровный, спокойный, здоровый гул стоит под деревьями. Пахнет медом, дымком. Два пасечника попыхивают дымарем, третий в громадном котле над костром плавит воск. Кричит по соседству в лугах коростель, запоздало кукует кукушка. У опушки слышно: косцы точат косы.

Умиротворяющие звуки и краски! В такие минуты кажется: нет на земле ничего плохого, все живет в радости и покое. Чувство обманчивое. Но все же есть в громадном явлении под названием жизнь такие вот островки. С этой мыслью и со словами «Принимайте гостей!» приветствуем пчеловодов. Пасечники здороваются, но как-то невесело. Поясняя эту свою невеселость, один говорит:

— Завелся, проклятый…

На указательном пальце у пчеловода — живая ничтожность размером с чешуйку просяного зерна. Невзрачное, малоподвижное существо.

Но мы понимали, что означает его появление. Уже полтора десятка лет пчеловоды всего мира проклинают клещевое заражение пчел с названием варроатоз.

* * *

Клещ появился нежданно-негаданно и буквально на глазах распространился по континентам. Сотни тысяч пасек им обескровлены, некоторые вовсе перестали существовать. Убытки исчисляются миллиардами. Явление это сравнимо с распространением колорадского жука. Разница в том лишь, что жук пришел к нам с запада, а клещ — с востока, да еще в том, что скорость распространения клеща намного превысила скорость жука, чему способствовал человек с его самолетными перевозками, с бесконтрольным переселением пчел.

Клещ варроа издавна был паразитом дикой индийской пчелы. За длительную эволюцию пчела приспособилась выносить кровопийцу.

Возможно, как раз терпимость этой пчелы к варроатозу сделала ее неподходящей для одомашнивания — «малопродуктивна и непоседлива».

Для пасек в Индии завезли медоносную пчелу из Европы. Но клещ не дремал. Изменив кое-что в своем образе жизни, он стал новоселом в ульях и быстро стал расширять места обитанья.

Какими путями распространялась болезнь, сейчас изучают. В течение нескольких лет варроатоз поразил пчел в Китае, Корее, Индонезии, Филиппинах, Японии. У нас клещ впервые замечен был в 1964 году на пасеках у границы с Китаем. Грозной опасности для пчеловодства в те годы рассмотреть не сумели. Не были созданы карантины, клещом зараженные пчелы из Хабаровского и Приморского краев рассылались во многие области. Варроатоз таким образом распространялся со скоростью самолета.

Сегодня в Европе, Азии, в части Африки и Южной Америке лишь отдельные пасеки убереглись от клеща. Жесткую оборону против него держит пока лишь Северная Америка. Действуют карантины. А естественному проникновению зараженных пчел с юга препятствует «санитарная полоса» территории, где химикатами убивается все живое. Время покажет, насколько действенны эти меры. Европе от жука, уроженца равнин Колорадо, уберечься не удалось.

* * *

На днях ученые дали мне заглянуть в микроскоп, и я увидел клеща уже не безобидным маленьким зернышком на пальце у пчеловода, а чудовищем, приспособленным поражать пчел еще в колыбели (в запечатанной воском ячейке), отчего рождаются пчелы-уродцы — без крыльев, конечностей, с деформацией корпуса. До шести клещей повисает на теле взрослой пчелы. Используя присоски, выросты и шипы, клещи хорошо держатся на пчеле, путешествуют с ней, что способствует их расселению. Интересует клеща не мед, а пчелиная кровь — гемолимфа.

Обескровленная пчелиная семья теряет работоспособность и, если ей не помочь, погибает.

В первые годы появления клеща варроа всемирное пчеловодство находилось буквально в шоке, не зная средства тушить нежданный пожар. Сейчас клещ изучен. Выявлены уязвимые фазы его существования. Путем немалых усилий найдены средства борьбы с паразитом — химические, термические. Пчеловод сегодня не безоружен против клеща. Однако сами пчелы и мед, изготовленный ими, весьма чувствительны к химикатам. Борьба с клещом кропотлива, требует аккуратности, планомерности, постоянства. Этих качеств пчеловодам не занимать. Но вот что выяснилось совсем недавно.

Простые эффективные средства борьбы с варроатозом подсказала сама природа. Вспомнили, что птицы, спасаясь от паразитов, купаются в муравейниках. Заметили также: там, где улья соседствуют с муравейниками, в них клеща либо нет, либо он угнетен. Муравьиная кислота!

Попробовали — оказалась прекрасным средством, не вредящим, кстати, качеству меда, ибо содержится во фруктах, крапиве, хвое деревьев и даже, естественным образом, в самом меде. Столь же безвредна и эффективная щавелевая кислота.

Ликвидировать варроатоз, как, например, ликвидировали на земле оспу, вряд ли возможно. Но управа на него есть. И усердный пчеловод уже сегодня в состоянии обеспечить здоровье пасеки.

Важно, очень важно преодолеть пчелиную немочь. Здоровьем гудящая пасека — это мед, ценнейший целебный продукт. Но это не все.

В десять — двенадцать раз ценность меда превышает работа пчел — опылителей растений.

И ничто не может заменить нам этих помощников. Забота людей — добиться, чтобы враг друзей наших начал бы отступать.

 Фото автора. 5 июля 1984 г.

Камень и парусина

(Проселки)

Каждое лето около древней постройки возникает парусиновый город. Шум, гвалт, плеск озерной воды — молодость непоседлива, голосиста. А белая древность спокойна и молчалива.

Древности без малого шесть сот лет. 600! Цифра сразу же вызывает в памяти Куликовскую битву.

Да, семнадцать лет спустя после великой победы у Дона московский инок Кирилл пришел сюда, к Белоозеру, на тогдашний крайний север Руси — «поставил крест и вырыл землянку», положив начало обители, ставшей потом Кирилло-Белозерским монастырем.

Колонизация северных земель в те годы так часто и начиналась: ставился крест, рылась землянка, появлялись затем «древоделы» — плотники, столяры, и вот уже слышатся колокольные звоны, стекаются люди к монастырю.

Девяносто лет проживший инок Кирилл оставил после себя хорошо налаженное монастырское хозяйство. Постоянное щедрое покровительство московских князей давало возможность монастырю все время расти, расширяться. Из деревянного он постепенно стал белокаменным. Стал крепостью, форпостом Москвы в освоении Севера, важным местом на торговых путях, а также надежной тыловой цитаделью, где в смутное время хранили казну, где можно было укрыться царской родне, куда в спокойное время под надежный присмотр ссылались опальные люди. Князья, а позже цари жаловали монастырю «земли и ловы», работных людей, соляные копи и дорогие иконы.

Не жалели и денег. Иван Грозный пожаловал 28 тысяч рублей, царь Алексей Михайлович — 45. Деньги по тем временам громадные. И монастырь умело все пускал в оборот, богател, обстраивался, развивал ремесла, вел торговлю, распространял свое влияние.

Во времена Никона, когда на Руси в разных ее местах было около трех тысяч монастырских обителей, в числе трех самых богатых («великие крепости царские») сам патриарх назвал Троице-Сергиев монастырь, Кирилло-Белозерский и Соловецкий, подчеркнув, что самый большой и крепкий из них Кирилло-Белозерский.

Никон сам угодил в него изгнанником после размолвки с царем. Монастырь, однако, не был тюрьмою. Тут развивались многочисленные ремесла — иконописное, резьба по дереву, кожевенное, кузнечное. Умелых плотников и каменных дел мастеров монастырь отправлял даже «в центр» — в Москву и Серпухов.

Находясь на торговых путях, белая крепость поставляла на рынок рыбу и соль, продукцию скотоводов, изделия мастеров, и, важно отметить, окраинный монастырь был крупным культурным центром Руси. В крепости жили прилежные летописцы, литераторы, переписчики книг и художники, их украшавшие. Тут проводились бурные богословские диспуты, до наших дней сохранилась обширная библиотека монастыря. Тут построены были великолепные храмы, районированы, как сказали бы мы сейчас, — приспособлены к местному климату многие сельскохозяйственные культуры.

Ну и, конечно, делалось все возможное, чтобы крепость была неприступной для «воровского черного люда» и для захватчиков иноземных. В 1612 году, преодолев большие пространства — озера, леса и болотные топи, сюда докатилось шведско-польское войско. Крепость взять оно не смогло, но хозяйство монастыря потрепало изрядно: «пожгли… дворы и мельницы и онбары и кожевни и всякие монастырские службы», достались врагам запасы сукна, кож, хлеба, три сотни без малого лошадей.

Поняв, что крепость, несмотря на естественные преграды, досягаема для врагов, ее расширили и, не щадя казны, перестроили. Но никто с той поры к крепости не подступался. Ни стрела, ни ядро не перелетали ее высоких семиметровой толщины стен, не трубили трубы, не ржали у крепости кони. И не огрызались огнем ее громадные башни с шестью рядами бойниц. Только время понемногу подтачивало величественную постройку.

С первой половины шестнадцатого века Кирилло-Белозерский монастырь становится местом, куда князья московские часто ездят на богомолье. «Поездки в Кириллов превращаются для них в своеобразное и любимое развлечение-путешествие». Можно понять богатого князя-«туриста» или смиренного пешего богомольца, совершавших сюда паломничество, — дорога того и другого одаривала незабываемыми впечатлениями. Лесные дебри, озера, реки, луга. И самая конечная точка пути…

Место для обитания, выбранное Кириллом, поразило его, как сказано в «житие», красотой и безмолвием. Сегодня мы можем проверить впечатления человека, с коим мы состоим в дальнем кровном родстве. Сойдя с «ракеты» у пристани Горицы, сразу же оглядитесь. Вы увидите: вдаль уходят холмы, леса, зеленеют луга, сверкают протоки воды. Удивительной красоты место! Оцените название: Горицы.

Слово это, возможно, впервые было произнесено тут очарованным иноком шестьсот лет назад…

Сегодня город Кириллов, стоящий вблизи от Гориц у озера Сиверского, — типично провинциальный, глубынь-городок. Приезжему человеку делать тут нечего. Однако много людей приезжает, особенно летом. Рядом с живущим нынешней жизнью селеньем белеет молчаливая вологодская старина, как и встарь, заставляющая совершать сюда паломничества, теперь уже шумные, многолюдные.

От прежней жизни монастыря-крепости осталась лишь белая мощная скорлупа. Глядятся в воду стены и башни, главы соборов, темнеют сады за стеной. Уединившись, легко представляешь это величественное строение, заполненное жизнью. Колокола, звон наковален, скрип телег и ворот, голоса — жизнь со страстями, тревогами, надеждами, с попытками мысленно глянуть в завтрашний день. Могли ли предвидеть в те дальние годы, что будут летать по здешним водам «ракеты», что говорливые толпы людей тысячи километров будут проезжать, пролетать, проплывать, чтобы увидеть это молчаливое чудо — послание предков потомкам.

В Приволжье, побывав на озере Светлояр, я поразился его обычности, невеликости — за час кругом обошел. Молве о граде Китеже могли поверить лишь те, кто на озере не бывал. Град Китеж вспоминается тут, у воды вологодской! Кажется, прямо из озера поднимается эта древность, молчаливая и величественная, почти сказочная.

В реальности ее убеждаешься, подплывая к стене на лодке. Громадная тень падает в воду от башни с названием Мережная. Пахнет озерной травой. Стайки маленьких окуней разбегаются от весла. Представляешь у башни монахов, ставивших сети (мережи), представляешь московский княжеский поезд, под колокольные звоны въезжающий в крепость (Иван Грозный три раза сюда приезжал), представляешь, сколько всего повидали молчаливые башни: Мережная, Кузнечная, Свиточная, Косая, Московская, Вологодская.

Полдня довольно, чтобы как следует оглядеть и все, что спряталось за стеной.

Соборы, церквушки, хозяйственные постройки — все белое. Игрушками в царстве камня выглядит мельница и церквушка, привезенные сюда из лежащих поблизости деревень.

Они по праву соседствуют с белокаменной вечностью. Церквушке — пятьсот (пятнадцатый век!). Это одна из самых древних дошедших до нас деревянных построек. Ветряная мельница много моложе, но так хороша, так ладно стоит на пирамидке из бревен, что обходишь кругом ее раз, два, и не хочется уходить…

Северной летней ночью палаточный лагерь с кострами похож на стаи осаждающих крепость.

Но слышны лишь песни и тихие голоса. На одной из палаток написано: «Мы из Астрахани».

На другой — «Красноярск», «Харьков»… Что-то важное для себя уносят отсюда люди. Все лето идет молчаливая перекличка времен между камнем и парусиной.

Фото автора. 15 июля 1984 г.

Соловьевская переправа

(Проселки)

Днепр — это Украина. Мы к этому так привыкли, что с удивленьем стоишь у реки на Смоленщине. Днепр. Он тут неглубок и не очень широк. У села Соловьево четверо ребятишек ловят с надувной лодки плотву. Прошу их измерить веслом глубину на средине, но лодку течение сносит. Ребятишкам проще раздеться и дойти почти до средины.

Спрашиваю: не находят ли что-нибудь тут на дне? Ребятишки не здешние. Приехали в Соловьево гостить из Москвы. Но о находках тут знают, и одну готовы мне показать… Нагнувшись с лодки к самой воде, вижу в чистом песке шероховатую спину снаряда… «А мы уже в сельсовете сказали. Завтра приедут минеры».

Тут каждый год вода вымывает снаряды и бомбы. Знают ли ребятишки, что было тут, на Днепре, у села Соловьево во время войны?

Самый бойкий говорит: «Переправа…»

Да, тут была знаменитая Соловьевская переправа. При двух последних словах те, кто был тут в 41-м, вздрогнут — страшная переправа.

Проходила как раз вот тут, где бродом идут ребятишки. Днепр был тогда и шире, и глубже. Возможно, от той поры сохранилась в воде осклизлая расщепленная свая. Взрывные находки в песке и эта свая напоминают о страшном годе. Да еще память людей. Вода же равнодушно течет, как тысячи лет назад, в Черное море. Ходит на берегу лошадь. Старик с хворостом ждет на другом берегу перевоза. Летают ласточки над водой, кричит в лугах коростель.

Соловьевская переправа… Женщина в Москве, участница смоленских боев в 41-м, разрыдалась, не сразу смогла говорить о той переправе.

Память от пережитого постепенно опускает детали, оставляя лишь важные вехи, узловые моменты событий. Вспоминая войну, мы говорим: «Сорок первый», говорим: сраженье за Москву, Сталинградская битва, битва за Днепр, Белорусская операция, освобождение Европы, взятие Берлина. Таковы самые крупные вехи. А если вглядеться более пристально, обнаружим героические точки войны помельче, но тоже заметные, ставшие символами в страшной нечеловеческой схватке.

Много рассказано о лоскутке суши возле Новороссийска — «Малая земля». Вспомним также Мамаев курган — высоту, за которую в Сталинграде шли непрерывные схватки, переходившие в рукопашную. «Завладев Мамаевым курганом, он (противник) будет господствовать над городом и над Волгой… Мы, в свою очередь, решили во что бы то ни стало удержать Мамаев курган», — вспоминает герой Сталинграда Василий Иванович Чуйков. Бои за курган в Сталинграде не прекращались ни на минуту. «Авиабомбы до тонны весом, артиллерийские снаряды калибром до 203 мм переворачивали землю».

Склоны этой, на военном языке высоты 107,5 были устланы телами убитых. «Здесь были разгромлены многие танковые и пехотные полки и дивизии противника, и не одна наша дивизия выдержала бои — бои на истребление, невиданные в истории по своему упорству и жестокости…». Если, наступая на кургане, удавалось преодолеть пространство в 100–150 метров, — это был успех. В громадном сражении на Волге Мамаев курган был самой горячей, самой гибельной точкой.

Многое можно вспомнить также о Сапун-горе в Севастополе, о Волоколамском шоссе под Москвой, о крепости у Бреста, о деревне Прохоровка под Курском, о ледовой и водной дороге на Ладоге, о Пулковских высотах под Ленинградом и о высотах Зееловских у Берлина. К тому же ряду географически-героических точек войны относится Соловьевская переправа.

В донесениях с фронта название переправы замелькало в июле 41-го года. Все тогда затаив дыхание следили за сражением у Смоленска.

Взятие Смоленска открывало немцам прямо по автостраде путь на Москву. Выиграть время, измотать противника как можно больше, как можно дольше задержать его у Смоленска — такова была задача в июле 41-го года. Взглянув на карту сражений тех дней, мы увидим синие, сходящиеся за Смоленском стрелы ударов противника и между ними красный овал с номерами 20А и 16п. Две наши армии, изнемогая, дрались за Смоленск почти окруженные.

Здесь была Соловьевская переправа.

Дорога Москва — Минск, идущая через город, была противником перерезана. Тонкая ниточка коммуникаций, по которой окруженным можно было посылать боеприпасы и подкрепление, проходила по старой Смоленской дороге с переправой через Днепр у села Соловьево. Именно это место стало самой драматической точкой в Смоленском сражении.

Сюда с двух сторон устремили свои удары фашисты, стараясь стянуть горловину мешка. Командование нашего Западного фронта, в свою очередь, принимало все меры, чтобы кольцо на Днепре не замкнулось. Переправа у села Соловьево стала важнейшей стратегической точкой войны.

Можно вообразить, что тут было в том горьком июле. Сотни повозок, автомобилей, тягачей, пушек, ящиков со снарядами, патронами, продовольствием, тысячи людей плотной нетерпеливой массой сбились на левом, восточном берегу. Переправу беспрерывно бомбили и поливали свинцом висевшие над рекой «Мессершмитты» и «Юнкерсы», с юга и севера по реке давили на переправу сухопутные силы фашистов. Дело доходило до стрельбы по переправе прямой наводкой из прорвавшихся танков. Понтонные и паромные средства на переправе, едва их наводили, сносило фугасами.

Скопления войск были незащищенной мишенью для самолетов. Сколько тут полегло, вряд ли кто скажет. «Днепр ниже села тек красный от крови», — рассказала мне нынешняя жительница Соловьева Мария Андреевна Мазурова. Дорогой ценой доставлялось боепитание сражавшимся у Смоленска.

Значение переправы было так велико, что командование Западного фронта создало специальную подвижную группу защиты, выделив для нее все возможные технические средства и надежного командира. Им был полковник Александр Ильич Лизюков. Задачу ему поставил маршал С. К. Тимошенко лично: «Обеспечить пути снабжения 16-й и 20-й армий, а при необходимости обеспечить пути их отхода».

О том, как сражался этот подвижной отряд, ходят легенды. С небольшим числом легких танков Лизюков появлялся то перед северным, то перед южным клином наседавших на переправу фашистских войск, останавливал, отбрасывал, непрерывно атаковал. Свидетельство маршала Рокоссовского: «Он (Лизюков) чувствовал себя уверенно в любой самой сложной обстановке, среди всех неожиданностей, которые то и дело возникали на том ответственном участке… Смелость Александра Ильича была безгранична».

Память о лете 41-го года. Ее хранит Днепр, неглубокий в этих местах, ее хранят обелиски на берегу.

Между тем сражение за Смоленск догорало. 27 июля синие стрелы немецких ударов с юга и севера в направлении Соловьева сошлись. Днепровская переправа оказалась в руках у врага. Это означало полное окружение дравшихся у Смоленска армий. Теперь переправляться надо было уже на левый, восточный берег. Но сначала предстояло отнять у врага переправу.

И опять отряд Лизюкова! Усиленный Рокоссовским свежими силами, отряд на рассвете устремился на штурм села, примыкавшего к переправе. Положение было неравным. Фашисты окопались на возвышениях правого берега. Луг за Днепром, по которому двигались цепи атаковавших, был перед ними как на ладони. И, наверное, захлебнулась бы решающая атака, но сам Лизюков, соскочив с танка, поднял залегших под страшным огнем бойцов. В который раз Днепр окрасился кровью. Но сначала с берега, а потом из села Соловьево фашисты, отчаянно сопротивляясь, все-таки отошли, Переправа вновь заработала. Вновь закружились над ней самолеты, сбивая фугасами переправу. Но вновь и вновь ее наводили.

Еще больше недели вертелась тут, у Днепра, страшная мельница смерти. Немцы во что бы то ни стало хотели стянуть горловину мешка окружения. Ударами танков с двух сторон вдоль днепровского берега, воздушными десантами стремились они парализовать переправу. Но она действовала. В первых числах августа отходившие армии подошли к горловине мешка.

Теперь уже на правом берегу набухала масса людей и техники. Два слова: «стояли насмерть» кратко и полно характеризует тех, кто сумел в нужное время удержать важнейшую переправу. В ночь с 4 на 5 августа измотанные боями, обескровленные, но сохранившие честь и знамена 16-я и 20-я армии, перейдя Днепр, соединились с основными силами фронта.

Садясь за эти заметки, я покопался в книгах: не забыты ли были в страшные напряженные дни герои, оборонявшие ход через Днепр у села Соловьево? Нет. 5 августа 1941 года (в день выхода армии из окружения) в Кремле был подписан Указ о присвоении звания Героя Советского Союза Александру Ильичу Лизюкову. Орденами и медалями были награждены многие из отряда, оборонявшего переправу.

То были начальные недели войны. И сколько было еще переправ на восток и обратно! Все нелегкие, часто страшные. Переправы через Дон, через Волгу, Днепр, Вислу, Одер. А сколько маленьких переправ — и тоже нелегких! Кто их видел — не позабудет. «Переправа, переправа!

Берег левый, берег правый. Снег шершавый, кромка льда… Кому память, кому слава, кому темная вода…»

Александра Ильича Лизюкова судьба на переправе у Соловьева уберегла. Погиб он в степных местах под Воронежем в 42-м, уже генералом. Сгорел в танке во время атаки.

Соловьево по-прежнему стоит над Днепром. Все, перемолотое войной, восстановлено. Село — в садах. У реки успели вырасти и состариться вербы. Лишь воронки от взрывов да снаряды и бомбы, вымытые Днепром, напоминают о страшном лете.

Да еще память… Сижу на скамейке с Буренковой Ефросиньей Терентьевной. Ей было в то лето шестнадцать. «Мы спасались в лесу, километрах в шести от села. Слышали взрывы и видели самолеты. Они вертелись над переправой, как осы… Когда наши начали отходить, я не стерпела и побежала к Днепру — может, увижу брата! Переправлялись спешно по наведенным мостам, а кто налегке — прыгали по затонувшим машинам, лодкам, лошадям, танкам, по торчащим из воды пушкам. Днепр был запружен техникой. Мы потом до прихода наших пользовались этим мостом… А в день отхода наших из окруженья, поверите ль, брата я встретила! Шел торопливо вместе со всеми и вдруг окликнул меня. И я закричала: «Митя!!!». Времени было — только обняться. Брат помахал мне с другого берега. Таким и остался в глазах…»

И еще свидетель тех драматических дней на Днепре. В Смоленске мне рассказали: командир роты связи Вера Салбаева в решающий момент боя за переправу увлекла бойцов за собой — атакой был опрокинут десантный отряд фашистов. Мне дали адрес. И недавно в Москве я увиделся с Верой Ивановной. Седая, тихая, добрая женщина.

Трудно представить ее в гимнастерке и с пистолетом в руках. Но подтвердила рассказ.

— Была такая минута. Надо было подняться и крикнуть: «За мной!». Я поднялась, а в пистолете уже ни одного патрона… Одолели штыками.

Вера Ивановна вместе с мужем Исламом Магометовичем — командиром батальона — сражалась возле Смоленска. Когда начался отход к переправе, мужа оставили прикрывать переход. «Встретимся за Днепром», — сказали супруги на прощанье друг другу. Встретились они только после войны. Ислам Магомедович раненым попал в плен. Вера Ивановна прошла войну до Берлина. Летом 1943 года была начальником связи в поезде маршала Жукова. На военном кителе у Веры Ивановны двенадцать наград.

— Какая дороже всего?

— Эта… — Вера Ивановна трогает орден Красной Звезды. — Эта. За переправу… — И я вижу у старой женщины слезы.

Показал этот снимок. Вера Ивановна надела очки.

— Да, ребятишки… Вода тихая… Как будто и не было ничего. А я часто вижу себя во сне. Подымаюсь во ржи, кричу: «За мной!», а пистолет у меня без патронов… Страшная была переправа.

 Фото автора. 20 июля 1984 г.

«Иди за мной…»

(Окно в природу)

Девчурка и шесть хорьков. Звонко шлепает по бетону пара сандалий, мягко, неслышно следом бегут хорьки. Остановилась девчурка — все шествие замерло. Пошла — малыши немедленно двинулись следом. Такого эффекта можно достичь тренировкой. Но в данном случае мы наблюдаем один из законов живой природы. «Рефлекс следования» — назвали его биологи.

Кое-кто, едва появившись на свет, — уже на ногах и сразу готов вслед за матерью покинуть гнездо или место рожденья. Цепочкой бегут за наседкой утята, гусята, дружно стайкой — перепела, тетерева, глухари. Едва обсохнув, идут за матерью антилопы, жеребята, кабанята, зубрята. Там, где детенышей много, шествие выгладит впечатляюще. Многим приходилось наблюдать с утятами утку. До спасительной воды нередко громадное расстояние. Бегут! Друг за дружкой, след в след.

Способность двигаться, следовать за матерью у всех малышей врожденная. Этот закон последние годы исследован экологами, физиологами, психологами. Обнаружилось: увидевший свет малыш в первый момент готов следовать за любым движущимся объектом — за человеком, резиновым шаром, велосипедом.

Потащите кирпич на бечевке — малыш и за ним побежит. Выходит, возможен сбой, заблуждение малыша? В природе, как можно предположить, этого не происходит. Движение подкрепляется призывным криком, и несмышленыши мать не теряют. В это же время начинает работать еще один закон поведения. Малыши запоминают объект, за которым бегут. Происходит, как говорят биологи, «запечатление», зрительное признание покровительства, материнства. Возможна ли тут подмена? В дикой природе запечатленный образ матери уже ничто малышам не заменит. Они будут следовать только за ней, и только ее поведение будет для них примером.

Но искусственным образом этот закон исказить можно. Известный австрийский эколог Конрад Лоренц вывел гусят в инкубаторе. За ним они и последовали. Человек запечатлелся у них родителем. Подрастая, гусята ходили только за ним, ученый был для них гусыней-матерью.

Еще пример. Мой друг ученый-биолог Валентин Пажитнов взял из берлоги погибшей медведицы двух малышей. Не видев матери, медвежата пошли за человеком. Именно он запечатлелся в сознании их как родитель. Два года ученый ходил по лесу с медвежатами, наблюдая за их возмужанием и повадками. И всякий раз они возвращались на зов, как прибегали бы на зов матери. Так же вел себя и лосенок, подобранный женой лесника тотчас после рожденья (лосиху-мать сбило автомобилем).

Вернемся к девочке и хорькам. Снимок сделан неделю назад в сибирском Академгородке. Тут много лет ведут исследования биологи Юлия Григорьевна и Дмитрий Владимирович Терновские. Объектом их интереса являются куницеобразные: росомахи, хорьки, колонки, норки. Малыши у этих животных рождаются беспомощными, слепыми. Мать выращивает их в гнезде. Но вот прорезались у малышей глазки.

Они видят из норки мир. Если вынуть их из гнезда, они устремятся за любым движущимся объектом.

Сопровождая свои движенья призывом «тюки-тюки!», Дмитрий Владимирович быстрым шагом идет по бетонной дорожке, сворачивает на тропку в травах, уходит далеко в лес, и хорьки, как на привязи, следуют за его ногами. «Во время коллективного бега стоит кому-нибудь из малышей отстать, как к нему подбегает более активный братик (чаще это бывает сестричка), хватает за ухо или загривок, понуждает следовать вместе со всеми».

Терновские хорошо знают поведение своих подопечных. Им принадлежит приоритет в изучении рефлекса следования куницеобразных.

У этих животных он выражен очень ярко, особенно у хорьков. В любой момент эксперимент повторяем. Я снимал на ходу, пятясь, и хорьки бежали на фотокамеру. Пустили перед хорьками шар — побежали за ним…

Рефлекс следования — важный закон поведения малышей. Еще неумелые, неискушенные в жизни, они во всем полагаются на мать и обязаны за ней следовать неотступно.

По мере возмужания рефлекс следования затухает. Малыши все чаще оставляют мать и собратьев, самостоятельно обследуют окружающий мир. В случае опасности они уже сами способны принять решение: бежать, защищаться, найти убежище, пищу. Но это уже на пороге самостоятельной жизни. А детство — это следование за матерью. Она пошла (поплыла, побежала) — и все за ней! Таков один из законов природы.

Фото автора. 21 июля 1984 г.

Говорящая братия

(Окно в природу)

Мы открыли калитку во двор и встречены были возгласом недовольства: «Что это такое?!»

Спокойно лежала собака у будки. Навстречу с улыбкой вышел хозяин дома. Когда здоровались, снова услышали укоризну: «Что это такое?», а потом и явное подстрекательство: «Тузик! Тузик!».

Дом Максима Дмитриевича Зверева гостеприимен. Голос принадлежал говорящему ворону. К нашему удовольствию, он был выпущен из загона, и в течение часа мы наблюдали проделки говоруна. Улучив момент, ворон выхватил у меня из-под рук колпачок объектива и спрятал его в траву. Из рюкзака, пошуршав бумагой, он вытащил круто сваренное яйцо и тоже спрятал, но скоро к нему вернулся, долбанул клювом, аккуратно вынул и проглотил желток, остальное ковырнул лапой.

Это было обычное поведение Реши, ручного восьмилетнего ворона. Он независим, нахален и вороват во дворе. Все, что лежит на виду, может мгновенно исчезнуть. «Ремонтируем машину вдвоем — один крутит гайки, другой их обязан стеречь». Соседи Зверевых, если у них исчезают ключи из дверей, игрушки, бельевые прищепки и иная дворовая мелочь, знают, где надо искать пропажу. С семьей хозяев у Рёши отношения сложные. С Максимом Дмитриевичем он почтительно осторожен, его сына Владимира дарит дружбой, внук же Максима Дмитриевича, семнадцатилетний Максим, должен постоянно увертываться от щипков и клевков, иногда злых, но чаще побуждающих поиграть, побегать, погонять мяч.

Гостям обычно демонстрируют способность ворона говорить. По каким-то только ему понятным побуждениям Рёша может громко назвать хозяйку: «Галя!», сказать: «Здравствуйте!», «Максим!» или начнет в точности, как Максим Дмитриевич, прокуренно кашлять. На крик «Тузик!» из конуры высовывается заспанный пес, но, увидев, кому принадлежат позывные, с разочарованным ворчанием прячется в будку — не любит говоруна…

В птичьем мире говорунов известно немало.

Первенство — за попугаями. Известны «гении», ясно произносящие до трех сотен слов и несложных фраз. Максим Дмитриевич рассказал мне о ручной галке, кудахтавшей курицей. Вместе мы вспомнили говорящих скворцов, сорок, грачей, попугаев.

В природе заимствование звуков — обычное дело. В соловьиной песне гармонично сплетается множество лесных голосов. Способность петь у птиц врожденная, но поют лучше те, кто обогащает врожденную песню тем, что слышит вокруг. При этом возможности у одних ограничены, у других же мы наблюдаем поражающие способности подражания. Особенный мастер в этом — скворец. В его пении вы можете вдруг услышать посвисты соловья, мяуканье кошки, скрип двери, воркование голубей. Максим Дмитриевич рассказал случай, когда скворец озадачил хозяев дома «печатанием на машинке» — в точности воспроизводил все звуки, даже передвижение каретки.

А года два-три назад газеты облетела сенсация: говорящий слон! Ничего подобного никогда не наблюдалось. В Караганду в зоопарк полетели запросы. Я тоже туда написал. И вот ответ директора зоопарка Н. И. Епифанского.

«Рожденный в зоопарке четырнадцатилетний слон Батыр действительно говорит — произносит несколько слов и фраз: «Батыр хороший», «Батыр молодец», «Один, два, три», «Слона поили?». Техника речи, по нашим наблюдениям, такова: конец хобота слон помещает в рот, в той или иной мере сплющивает его и «выдувает» грубоватые, но вполне различимые звуки. Все они повторяют то, что можно услышать возле слоновника в тихие утренние часы кормления».

Сопоставляя разговоры слона, попугаев, ворона и скворцов, мы видим: их речь — лишь дело голосовой техники, подражание, лишенное смысла. Побеседовать по душам с вороном или слоном на человеческом языке мы не можем.

Но звуки человеческой речи не следует путать с подлинным языком, существующим у многих животных. Слоны в стаде общаются друг с другом с помощью множества звуковых сигналов. В языке ворон мы можем насчитать подобных сигналов десятки: «Идите, тут пища!», «Опасность!», «Пора на ночлег!» и так далее.

Крик сойки или сороки на лесном эсперанто означает опасность. Слова же очень неглупого Рёши «что это такое?!», старческий его кашель и крики «Тузик!» — всего лишь умелое подражание звукам.

 Фото автора. 29 июля 1984 г.

Чудеса лунной ночи

Одно из ярких воспоминаний детства: морозная лунная ночь, в саду под яблоней прыгают зайцы. Помню их явственно. Штук семь или восемь — темные силуэты, окаймленные синевой, и синие лунные тени. Было это во время войны. Зайцев тогда расплодилось великое множество. Днем мы их видели редко, когда натыкались на лежку и спугивали. А ночью они кормились, резвились.

Ночь — время сна. Но немалая часть животных днем спит и активно живет только ночью. В темень легче укрыться при нападении. Но некоторые хищники приспособились охотиться ночью, например, совы, летучие мыши, ежи, барсуки. Из-за сильной жары в пустыне все оживает лишь ночью…

В зоопарке ночных животных мы обычно не можем как следует рассмотреть — спят. А на ночь зоопарк закрывается. Попытка в дневное время показать активную жизнь полуночников оказалась успешной в зоопарке Франкфурта-на-Майне, где директором долгое время был известный зоолог, писатель и путешественник профессор Гржимек. Уникальная экспозиция в честь профессора названа «Домом Гржимека».

Утро. Мы идем мимо всех, кто проснулся с восходом солнца. Слоны, бегемоты, ламы, жирафы. Стрекот и пение множества птиц. И вот знаменитая дверь. Открываем ее. Часы в коридоре показывают вечернее время — 22 часа. И все кругом живет по этому времени. Темно. Но глаза постепенно привыкают к слабому синеватому свету. Лунная ночь! И вот она рядом, за толстым стеклом, ночная жизнь леса, пустыни, тропических джунглей. Для каждого из животных в громадных вольерах создана естественная среда. Темнеют деревья, течет ручеек, пустынная синева некрупных камней и песка.

Но шевельнулся кто-то… Тушканчик, азиатский прыгун! Видишь его обычно, проезжая степью или пустыней, секунду-другую. Мелькнул в свете фар и исчез. Тут он сидит спокойно — ушастый, глазастый, короткими передними лапами что-то придерживает у рта. Длинный хвост с кисточкой. Длинные задние ноги, мордашка с усами.

А вот лемура с Мадагаскара. Глазища, как две луны. Для лемуров эта синяя ночь полна света. Они, конечно, видят людей, стоящих возле стекла вольера, но успели привыкнуть и ведут себя так же, как вели бы в жарких полуночных своих лесах.

Летучие мыши. Много. Не висят, как обычно, а летают громадным роем. Летает сова… Вышла из-за камней, потянулась пустынная рысь — каракал… Ежик суетливо бегает, нюхает землю…

Как на ладони мышиная жизнь — беготня, драки… Экзотические животные дальних стран. У всех большие уши и большие глаза…

В природе существуют биологические часы. Ритмичная смена дней и ночей определяет их ход. Если живой организм быстро и на далекое расстояние переместить, биологические часы войдут в противоречие с местным временем. Это хорошо чувствуют все прилетающие из Москвы на Камчатку — днем хочется спать, а ночью не спится. Нужно время для перестройки живых часов — дней пять или шесть. Если подобная перестройка случается часто, как, например, у летчиков и бортпроводниц, есть риск биологические часы повредить.

Для ночных животных Франкфуртского зоопарка часы на полсуток однажды перевели, и животные быстро приспособились к новому ритму смены дней и ночей. Когда над городом опускается ночь и все живое в зоопарке закрывает глаза, в «Доме Гржимека» наступает день — не сразу, с нарастанием света («восходит солнце») загораются сильные лампы. А это сигнал для всех полуночников: пора укрыться и на боковую.

Таким образом, все животные зоопарка, дневные и ночные, спят и бодрствуют в одно время, давая возможность людям их видеть, наблюдать за их поведением. А вот снять ночных зверей невозможно!

Ночь есть ночь, для фотографа света мало. Художники, однако, ухитряются рисовать обитателей ночи. Уже на свету я переснял из альбомчика это чудо природы — лемура с глазами, как две луны.

Фото из архива В. Пескова. 5 августа 1984 г.

Таежный тупик

Вести этого года

В череде происшествий, случаев, дел и событий не забыли наши читатели робинзонов на реке Абакан.

— Как они там? — спрашивают при встрече знакомые и незнакомые люди.

В редакции письма с тем же вопросом. Посылки. Харьковчанка Алла Лукинична Корочанская прислала деньги: «Купите коз, пусть попробуют молока». Ну и более всего просьб: расскажите, что там сейчас. Самому мне тоже было до крайности интересно: что сейчас? Теребил Ерофея, попросил разузнать: как отнесутся, если с козами появиться? Ответили: «Старик обрадовался, но, конечно, смущен — «беспокойство великое людям» — и не уверен, справятся ль со скотиной. Однако раза три в разговоре к молоку возвращался».

И вот сижу в вертолете, летящем над Абаканом. В машине четыреста килограммов железа — замки для бурильных станков, в качестве пассажиров — я, козел Степка и сильно страдающая в полете молодая козочка Муська.

Коз я купил накануне на лесном кордоне в тридцати километрах от Абазы. Хозяйка сказала: «Лыковым?.. Выбирайте». Я выбрал бывалого с репьями в чубе Степана и кругленькую на сносях Муську. Муська в тот же день разрешилась козленочком. Его, напоив молоком, отправили на кордон. Муське, окружив ее всякой заботой, дали денек отдохнуть. И вот путешествие. Степан с тупым любопытством глядит в иллюминатор на проплывающие снежные вершины сопок. Муське не до красот. Тряска и высота ее изнуряют — лежит пластом. Полет из-за этого кажется долгим. Но вот садимся у поселка геологов. Среди встречающих — Ерофей: «И вправду козы!»

Выгружаем железо и, приняв на борт Ерофея, взлетаем. От геологов до плоской болотины на горе четыре минуты полета. Зависли. В болотную траву летят вещевые мешки, коз передаем из рук в руки.

По знакомой дорожке к жилью недавно прошел медведь — следы и помет. Козы рвутся. Не ведем, а тащим их по тропинке. Проблема особая — переход по бревнам через ручьи. Ерофей решает все просто: берет коз в охапку и, подобно цирковому медведю, идет над ручьем.

Необычный подарок решаем вручить не сразу. Привязываем коз к черемуховому кусту на краю огорода и появляемся у хижины в тот момент, когда Агафья добывает кресалом огонь для костра.

— Тятенька, Ерофей и Василий Михайлович! — кричит она в открытую дверь хижины. И вот уже оба, радостные и немного растерянные, стоят у порога. Услышав вертолет, они поняли: будут гости. Как и в прошлом году, видим парадный наряд — резиновые сапоги на обоих, синего цвета рубаха, штаны, на Агафье мешковатое подобие сарафана. Перед хижиной на шесте растянут даренный кем-то красный платок.

— Агафья, да ты модница стала?

Оказалось, красным платком отпугивают медведя.

— Все время тут бродит. Вчерася вон там на поляне явился. Ну я скорее торкать в железо. Ушел.

Карп Осипович показал, как он торкал (бил по железу). И мы присели обменяться первыми новостями.

Главная здешняя новость — переселенье к реке. Мой прошлогодний спутник, начальник лесного управления Хакасии Николай Николаевич Савушкин выполнил обещание сделать к нижней избушке пристройку. Пятеро ребят лесной пожарной охраны добровольно с неделю стучали у реки топорами.

— Благодарение людям, дивная вышла пристройка! Все ладно, плотно, добрая дверь, окошко. Жилье — ишо на целую жизнь…

Переселенье к реке было намечено в прошлом году. Уже переправлен вниз кое-какой инструмент, богослужебные книги, горох, часть запасов ореха. Но картошку в прошлом году копали уже из-под снега — некогда было вниз перетаскивать, зазимовали по-прежнему на горе.

В этом году решение твердое: на зиму — вниз. Погода переход ускоряла. Из-за позднего лета тут, наверху, огородные грядки еще без зелени. Еще только-только зацвел багульник, и бурно таял снег на гольцах — ручей вспучился, вода подступала к самой избушке…

Агафья, уходившая мыть картошку, вернулась, загадочно улыбаясь:

— Там иманухи…

Козы блеянием обнаружили свое присутствие, и Агафья уже успела их разглядеть. Страх, радость и любопытство выражало ее лицо — появленье у дома скотины в ее жизни было событием очень большим. Карп Осипович тоже весь встрепенулся, увидев, как Ерофей тянет из кустов упирающихся коз.

Подарок этот Лыковы втайне ждали, но все же он их озадачил. Они не знали, как к нему подступиться и что для начала с ним делать. Козы вполне отчетливо, видно, поняли, какое место для жизни уготовила им судьба. Степан вдруг рванулся и с веревкой на шее кинулся вверх огородом к тайге. Однако вовремя образумился — куда бежать? Блеяние Муськи остановило его окончательно. Ерофей поймал Степана и привязал на поляне к тонкой осинке. Туда же отвели Муську.

Никогда не думал, что когда-нибудь мне придется быть инструктором по доению коз.

Но медлить было нельзя. Муська кричала от того, что маленькое вымя ее распирало от молока. Выслушав теоретическую часть доения, Агафья, слегка растерянная, принесла из хижины миску.

В детстве во время войны, в отсутствие матери, раза два козу я доил. Будь коза сейчас старой, урок бы доения упростился. Но все для всех было сейчас в новинку. Карп Осипович, которого я попросил держать козу за рога, от волнения сел. Я с посудой пристроился около вымени. Муська, не зная, что замышляют с ней делать, брыкалась, бодалась, ухитрилась боком толкнуть Агафью. Все же брызнули в миску молочные струи. Муська, понявшая: операция приносит ей облегчение, несколько упокоилась.

— Давай… — передал я миску Агафье.

Она взялась за дело как надо, но от волненья тянула вместе с сосками козлиную шерсть.

Муська опять неистово заработала копытами и рогами. Расторопный Ерофей прибежал с ножницами. Остригли около вымени шерсть, и дело мало-помалу пошло на лад.

Стакана три молока надоили. Объяснив, что козу придется доить в день два раза, я показал Агафье, как молоко цедят. (И она убедилась — делать это необходимо). Затем, отдышавшись, сидя у хижины на пенечках, мы все перешли к обсуждению стратегии скотоводства. Как коз кормить, где ставить на ночь, как беречь от них огород, сколько корма надо на зиму.

— Еще медведи… — вздохнул Карп Осипович.

И мы с Ерофеем поняли, что доставили Лыковым новые незнакомые хлопоты. Хорошо сразу бы показать, что все окупается, что молоко — еда вкусная, дает здоровье и силы. Но молоко еще нельзя было есть — молозиво.

— Дня через три-четыре годится, а пока дадим попробовать кошкам…

Надо было видеть, с какой жадностью кинулись к молоку отощавшие на картофельной диете кошки. Они насухо вылизали алюминиевую плошку и кинулись грызть лежавший на дровах лоскуток марли, через которую молоко было цежено.

До темноты мы с Ерофеем опростали от всякого хлама навес у избушки, кинули туда травки. Уже под навесом состоялось еще одно вечернее доение Муськи. Карпу Осиповичу я сказал: «Если будет слишком уж хлопотно — зарежете, будет на зиму мясо». Старик благодарно кивнул: «Едак, едак».

В хозяйстве Лыковых козы — доброе подспорье.

* * *

Вечер посвятили рассказам о прожитом годе.

Запас свечей мы с Ерофеем пополнили. Карп Осипович зажег сразу две — одну на светце для лучины, другую на печке у своего изголовья. В избушке, с первого нашего прихода сюда, перемен не было. В правом верхнем углу на полке — богослужебные книги и черные доски икон. Слева внизу, у печки, — кисло пахнувшая посуда. На шестах и на полках вдоль стен — мешочки и узелки с семенами, с сухими таежными травами. Все обнаружить можно было в черном жилище только на ощупь. Белел лишь алюминиевый рукомойник у двери. Карп Осипович нашел, что он все же удобнее берестяного.

На полу для гостей, как и в прошлом году, настелили ржаной соломы. Мы с Ерофеем лежали на ней, положив под голову рюкзаки. Карп Осипович сидел, сгорбившись, на лавке, Агафья гремела у печки посудой, не упуская возможности вставить словечко о прожитом с прошлого лета.

Осенью главной заботой была заготовка орехов. Урожай был большим, какой бывает однажды в четыре года. С заглядом вперед надо было и заготавливать. «Тятенька хворый стал, а у меня рука…» — сказала Агафья. Все же тридцать мешков кедровых шишек Лыковы заготовили. Агафья лазала по деревьям, сбивала шишки, старик подбирал. Потом добычу сносили к лабазам, шелушили, сушили. «К ночи не чуешь ни рук, ни ног».

Картошку брали уже из-под снега. Урожай был хороший. «Верите ль, триста ведер собрали!» Для двоих это много. Сейчас в избытке сто ведер. Передать бы геологам. Как? Не дожидаясь Ерофея, старик с Агафьей стали выкорчевывать, выжигать лес вблизи огорода в расчете, что может сесть вертолет. «Не может, — сказал с сожалением Ерофей, — наклон большой и слишком близко деревья». Известие это до крайности Лыковых огорчило. «Может, Ерофей ошибается?» — украдкой спросил меня Карп Осипович. В разговоре к излишкам картошки возвращались несколько раз. «Грех — добро пропадает. Да и людям за попечение благодарность наша была бы».

Нас угощали вареной картошкой. Еду тут всегда делили на «постную» и «скоромную». В минувшем году «скоромного» почти не было.

Ловчие ямы заброшены — «какой я ловец, еле ноги ношу». Рыбы по той же причине осенью было поймано меньше ведерка. Ели орехи, картошку, репу, морковку, горох. Ерофей в начале зимы, заколов в Абазе поросенка, поделился с «подшефными» мясом. Топленое масло в бутылке мы обнаружили подвешенным в изношенном сапоге под навесом — смазывают обувку.

Мед, принесенный на этот раз не в деревянной бадейке, а в стеклянной банке, с сожалением забраковали — «мирская посуда». В жестком табу на мирскую еду сделано исключение для крупы. Опять с благодарностью приняли рис, пополнили запас овсянки.

— Козы вас выручат! — сказал Ерофей.

— Дал бы бог, — отозвался старик, поправляя свечу.

* * *

Ерофей по-прежнему тут главный советчик и опекун. В благодарность ему из кожи марала, убитого еще Дмитрием, сшила Агафья просторные мягкие сапоги — ичиги, или бродни, — наилучшая обувь для хождения по тайге. Ерофей нарочно неторопливо примерил обновку, прошелся в ней по двору, притопнул — доставил Агафье радость. «По зиме-то вечера до-олгие, до-олгие, вот и управилась», — пропела она, улыбаясь детской своей улыбкой.

Все хозяйские заботы, все суровое обеспечение жизни сейчас на Агафье — повар, плотник, швец, грузчик, огородник, древокол и древолаз, — все она, бесхитростная, понимающая: иного выхода нет, с утра до вечера надо трудиться.

Людей Лыковы не чураются, общенье вошло в привычку, уже есть потребность в месяц раз-другой побывать у геологов. Агафья любит поговорить с женщинами-поварихами. Вместе с отцом украдкой не прочь посмотреть телевизор. Карп Осипович, у которого Никон по-прежнему наипервейший из всех врагов, вдруг огорошил меня вопросом: «Я так разумею, Америка войны возжелала?» Где Америка, он не знает. Ему непонятно также, почему в Священном Писании про Израиль сказано, а про Америку — ничего. «Греховен мир…» — сказал старик. Чувствуется, эта греховность нужна ему в оправданье таежного тупикового жития.

— Карп Осипович, ни о чем не жалеете, считаете, верно прожита жизнь?

— Бог всех рассудит, Василий Михайлович, — уклоняется от ответа полуночный мой собеседник.

Новая хижина у реки.

За год у Лыковых побывало несколько дальних гостей. Казанские студенты-филологи записывали их говор, выискивали в речи слова, по которым будто бы установлено: предки Лыковых пришли в Сибирь северным «монгозейским путем».

Красноярский врач-терапевт прошлым летом сумел убедить Лыковых рассказать о здоровье. «Дали себя обследовать, — пишет врач. — Пульс, давление, состояние сердца у обоих в пределах возрастной нормы». Агафью удалось уговорить полечить руку стеариновым прогреванием. С радостью сообщила нам с Ерофеем, что помогло. И в самом деле, в этом году она уже не стонала от боли.

Больше всего запомнился Лыковым приход сюда в феврале некой Марины. Среднего возраста женщина из Алма-Аты, сказавшись геологам дальней родственницей Лыковых, явилась «в поисках веры». Как и следовало ожидать, произошло выяснение: кто есть кто? Пока вспоминали Никона и «антихриста» Петра I, разговор шел в согласии. Но дальше — больше, взаимопонимание исчезло. Каждая из сторон доказывала: именно ее толкование веры — истинное. Размолвка вылилась в перебранку, потом в фанатичную ссору. Визитерка кричала: «Заблудились тут среди сопок!» — «А ты в дверях заблудилась, скачешь из веры в веру!»

Дело кончилось тем, что Карп Осипович соскочил с печи и топнул валенком: «Поди вон, нечестивая!»

Хлопнув дверью, богоискательница подалась из избушки, не пробыв и полдня. С февраля Лыковы жили с ощущением большой победы. Не один раз прокручивали в своих разговорах друг с другом перипетии крупного идеологического спора. «Пень пнем богомолка!» — заключил рассказ об этом событии Карп Осипович. «В уме не утвержденная!» — сказала Агафья.

На другой день Карп Осипович снова вернулся к знаменитому спору.

— Ведь что пророчествовала, Василий Михайлович! Будто конец света и второе пришествие будет на Петров день. А ведь пришествие может быть только на Пасху. Я говорю ей, что это же, выходит, и картошку не надо сажать, коли так, и рожь не сеять? Отвечает: не надо! Нет, говорю, картошку сажать мы будем и рожь посеем.

— Серьезный спор, — улыбнулись мы с Ерофеем. — А отчего не спорите с нами? Мы ведь в бога и вовсе не верим.

— Вы добрые люди и разумеете: не следует искушать старика к спору…

Серебряный самолетик летел высоко над тайгой, оставляя белый по синему след. Карп Осипович сидел на солнышке, грелся. Девятый десяток лет человеку. Разумно ли спорить с ним о темной и фанатичной вере его, пронесенной таежными тропами из времен туманно далеких?

Следует принимать их с Агафьей такими, как есть. И помочь этим людям дожить остаток избранного пути. В этом должна состоять мудрость людей из мира, который жизнь подвигает к последним из человеческих тайников.

* * *

В этот день были у Карпа Осиповича именины. К ужину Агафья испекла морковный пирог и сварила соленого харьюзка, оставленного к этому дню еще с осени.

А вечером при свечах, когда мы с Ерофеем расположились уже на соломе, Агафья взялась читать нам громадную «не испорченную никонианством» книгу. В певучем чтении мы с Ерофеем улавливали лишь отдельные фразы. Но Карп Осипович, сидевший около печки, внимал всему с прилежанием: «Едак, едак».

«…И не осквернится супружеское ложе…» — пела Агафья.

— Что же это: осквернение ложа? — деланно, непонимающе отозвался Ерофей с пола.

— Это когда муж в вожделении совершит греховное прелюбодеяние. Или також жена… — добросовестно разъяснила Агафья.

— Уже поздно, тушила бы свечку, — сказал Ерофей.

Погожая ночь посылала в оконце избы синеватое пятнышко лунного света. Ерофей захрапел. А я еще слышал, как гремели алюминиевой миской кошки и грустно блеяла возле избенки коза.

Утром Лыковы нас провожали. Как всегда, с посошками поднялись они к перевалу горы. Постояли, поговорили.

— Вы нам вроде бы как родня, — сказал старик.

— Все люди — родня, Карп Осипович, — улыбнулся ему Ерофей. Рядом со стариком он казался диковинным великаном.

Мы попрощались и разошлись. Агафья с отцом спускались к старой избушке, а мы в другую сторону, к речке.

Заглянули внизу в подновленную избу. Дверь в нее была замотана ремешком. В аккуратную кучу собраны были свежие щепки. К застарелым избяным запахам примешивался смоляной запах новой пристройки.

— Ну вот, там, у печки, — жилье, тут, в сенцах, — припасы и козам место… — прикидывал Ерофей.

С реки послышался выстрел. Это был знак: лодка на месте, нас ожидают.

* * *

Письмо Ерофея, помеченное августом: «…Был у Лыковых. У них опять из Казани трое филологов, интересуются бытом и говором. Помогают старикам перетаскивать вещи и чинят крышу. Козы вовсю прижились! Молоком не нахвалятся. Меня угостили даже сметаной… Живут пока на два дома: неделю — вверху, неделю — внизу. Коз за собой водят. Иманухи от них ни на шаг. Тому способствует и медведь. Очень интересуется! Иногда идет следом. А то забирается на гору и смотрит, смотрит. Агафья криком его пугает, а Карп Осипович торкает в железяку… Вам поклон от обоих».

Такие вот вести.

Фото автора. 25 августа 1984 г.

Обыкновенная муха

(Окно в природу)

Что может быть проще, известней и надоедливей мухи! Надо было ее сфотографировать — уронил на картонку капельку меда, и вот она, тут как тут, впилась так жадно, что двигаю картонку туда-сюда, вплотную подношу объектив — не улетает. Эфир ее усыпляет. И бинокулярная лупа дает возможность рассмотреть подробнее этот удивительный механизм, доведенный природой до совершенства. Любое современное и совершенное устройство, созданное человеком, проще устройства обычной мухи.

Глаза. Оказывается, комплексный орган зрения мухи состоит из 4000 отдельных маленьких глаз. Линзы, трубочки, нервные провода — на сетчатке складывается мозаичная картина увиденного.

Крылья. Сверхтонкие прозрачные мембраны пронизаны внутри сосудами, а по краям снабжены шипами и гребнями для защиты. Нижняя оторочка крыльев — тончайшие волоски — тоже защита, но так же, как, скажем, хвост у бумажного змея, — это и средство аэродинамики. Летает муха быстро. Мгновенно и круто меняет направленье полета, при посадке не нужна ей «пробежка», как, например, самолету или утке, которая гасит на воде скорость выброшенными вперед лапами. Муха садится с лета на точку. Ноги ей служат амортизаторами, вызывающими зависть у инженеров-конструкторов. Удалось подсчитать: за секунду муха делает крыльями 200 взмахов. Вот мы сказали: раз, два-двести взмахов! Описание мушиного «двигателя» заняло бы тут много места.

Конструкция его остроумна и очень надежна.

Много было гаданий и споров, каким образом муха ходит по потолку вверх ногами и держится. Скажем, на оконном стекле? Оказалось, для шероховатых поверхностей на лапках у нее имеются цепкие коготки, а для гладких — выступы, выделяющие специальный секрет, с помощью которого муха «прилипает» даже к зеркальной поверхности.

Пищу муха всасывает хоботком. Кусающего ротового аппарата у нее нет. Спросите: а как же сахар, любимое лакомство мухи? Твердую пищу она растворяет слюной, а потом уже крошечное насосное устройство поднимает раствор по трубке. Органы вкуса у мухи расположены на ногах. Они много чувствительней, чем язык человека.

Когда муха топчет пищу ногами — она пробует ее вкус. Таков живой агрегат, повторяемый природой миллиардами экземпляров.

Всего на земле обитает 100 тысяч видов различных мух. Наша домовая сожительница — одна из них. Особенностью ее является исключительная чистоплотность.

Присмотритесь: постоянно чистится, охорашивается. Ее крылья и волоски на теле (органы чувств) должны быть в идеальном порядке. Но гигиена мухи не совпадает с требованиями человеческой гигиены. Только что муха сидела где-нибудь на навозе, а теперь вдруг села на стол и смахивает лапками с мохнатого своего тела тысячи болезнетворных бактерий.

Гоним мух, шлепаем по стенам мухобойками, ловим липкой бумагой, травим распыленными химикатами. И правильно делаем.

Муха не просто нам досаждает своим присутствием. Она ответственна за распространение тифа, дифтерии, туберкулеза, дизентерии и еще не меньше десятка других болезней.

Борьба с мухами — это соблюдение чистоты, укрытие от них продуктов и ликвидация гниющих отбросов, куда мухи стремятся отложить свои яички.

Размножаются мухи быстро. Одна пара в четырех поколениях может произвести 125 миллиардов потомства. Из-за мух было бы невозможно увидеть небо. К счастью, есть на них в природе узда — не все яички попадают в благоприятные условия. И человек всеми силами этому должен способствовать.

Однако все мушиное поголовье, как бы мы ни старались, извести невозможно. Парадоксально, но этому надо порадоваться. Дело в том, что огромное количество разных животных: мелкие птицы, жабы, ящерицы, пауки питаются мухами. Их благополучие зависит от того, есть мухи или нет. Понаблюдайте за трясогузкой: мухи и комары — объект постоянной ее охоты. Когда в гнезде горланят птенцы, она их ловит в громадном количестве.

Представим, что этого корма нет… Наши житейские интересы довольно часто расходятся с беспристрастным стремлением природы для всех оставить место под солнцем. У природы нет пасынков, все для нее любимые дети: и человек, и трясогузка, и эта досаждающая нам муха.

 Фото автора. 26 августа 1984 г.

Рядом с нами

(Окно в природу)

Эти снимки прислали наши читатели Оксана Легеза и Анатолий Молчанов. Оксана пишет, что лисицу она сняла у норы на окраине Ужгорода рядом со свалкой. Кабана в окружении ребятишек Анатолий Молчанов снимал на Куршской косе. Примечательные картинки!

Есть животные, совершенно не терпящие присутствия человека. Невзначай спугнули с гнезда глухарку — и она скорее всего к гнезду уже не вернется. Эта древняя птица нетерпима ко всякому беспокойству. В Чехословакии в местах обитания глухарей исключаются все виды транспорта, кроме конного. Можно назвать немало зверей и птиц, для которых присутствие человека с его хозяйственной деятельностью непереносимо. Красная книга — тому свидетельство. Но есть животные, которые человека терпят и даже извлекают пользу, соседствуя с ним. Первый пример — ворона. Она всегда благоденствовала рядом с нами. А в последние годы по ряду причин сделалась вездесущей, нахальной, заметно возросла ее численность, изменилось кое-что в поведении: селится на виду, стала охотиться на городских голубей, ловит мышей, ворует пищу с балконов. Соседство людей для нее — благо. Это же можно сказать о всех врановых — воронах, грачах, сороках. Гнезда ворона всегда были редкими, располагались на большом расстоянии друг от друга. А в этом году на обычном своем воскресном маршруте я насчитал четыре гнезда.

Причина концентрации птиц — отбросы птице-совхоза. Осторожные прежде сороки стали гнездиться в поселках, нередко над самой дорогой, в садах.

Очень быстро там, где их не преследуют, совершенно небоязливыми становятся утки. На многочисленных прудах они живут сейчас стаями и почти что из рук берут пищу. Гнездятся утки на многих деревенских прудах в Подмосковье. Для этой птицы человек без ружья врагом не является.

Вполне терпима близость людей для лис. Они и раньше наведывались в курятники. Сейчас лисы приспособились жить на окраинах городов. Горы мусора, железа, и вдруг — нора. В Англии лисий выводок обнаружен на железнодорожном узле.

Пугливый и осторожный бобр тоже терпит близость людей. Семью этих больших грызунов я уже много лет наблюдаю в поселке Данки под Серпуховом. В том же районе бобры живут рядом с шоссейной дорогой.

В Новосибирском академгородке на бетонной дороге мне показали увековеченные следы белок. Белки жили в лесу, и, когда там клали бетон, наследили. И они остались жить у домов, доставляя много радости людям.

В Бонне в парке я видел беззаботно игравших диких кроликов. А в Вашингтоне в садах и парках живут еноты.

Не боятся людей, заходят в городскую черту лоси. Правда, лишь там, где на этих зверей не охотятся.

И, наконец, кабан. В последние годы этот зверь встречается повсеместно — расселился аж до Архангельска. И в этом разными путями помог ему человек — «для обогащения фауны» расселял, где необходимо, подкармливал.

Большую услугу кабанам мы оказываем тем, что нечисто убираем поля, а иногда и вовсе пускаем под снег урожаи картошки и свеклы. Кабаны с благодарностью принимают эти «подарки».

На кабанов охотятся. И человека они, конечно, побаиваются. Но живут с нами рядом. Случается, они заводят дружбу с домашними свиньями. И там, где их не преследуют, как видим, могут брать пищу даже из рук человека.

Природа хрупка и пластична одновременно. Кое-кто из животных не терпит даже звука наших шагов, а другие поселяются рядом и благоденствуют.

Фото из архива В. Пескова. 2 сентября 1984 г.

Самое, самое…

(Окно в природу)

Ежегодно обновляемая Книга рекордов Гиннесса полна забавной чепухи. Ну, например, можно попасть в эту книгу, побив рекорд стояния на одной ноге. Однако есть в книге цифры и факты серьезные.

Интерес представляют рекорды природы.

Самое крупное на земле млекопитающее — синий кит. Самка его достигает 33 метров длины и весит 190 тонн. (Новорожденный ее детеныш длиною семь-восемь метров весит 3 тонны.) Тридцать пять африканских слонов надо поставить на чашу весов, чтобы уравновесить кита. Между тем слон — самое крупное из наземных млекопитающих. Средний вес его 5–6 тонн. Но в 1974 году был убит слон весом в 12 тонн. На другом полюсе величин — малютка летучая мышь, обитающая в Таиланде. Вес — два грамма.

Скорости. Рекордсмен тут сокол-сапсан: при пикировании — 350 км в час. Однако в свободном полете самый быстрый (170 км в час) — азиатский стриж. Наилучший бегун на недлинных дистанциях — гепард (100 км в час). Рекорд скаковой лошади — 70 километров.

Среди долгожителей первым значится карп, проживший в одном из японских прудов 228 (!) лет. Но это жизнь выдающаяся. Обычно карпы живут лет до пятидесяти. Уже 152 года живет на одном из Сейшельских островов черепаха.

Уголь в одном из аквариумов прожил 88 лет. Собачий век — 15–20 лет. Долгожительницей является овчарка — 25 лет и 5 месяцев (Австрия).

У лошадей исключительным долголетием прослыл Старый Билл, рожденный в 1760 году и умерший своей смертью в 1822 году, — 62 года! Из них пятьдесят семь лет он таскал баржи на одном из каналов (Англия).

Самое большое скопление животных-млекопитающих образуют летучие мыши, живущие в пещере Бракен (Техас), — 20 миллионов особей. У птиц наибольшие скопления образуют африканские ткачики, у насекомых — саранча. (Зарегистрирована стая в 250 миллиардов саранчуков. Примерный вес этой стаи — 508 тысяч тонн.)

Самым плодовитым из наземных животных надо считать всем знакомую мышь-полевку: половая зрелость в 25 дней, потомство (6–8 мышат) способна приносить 17 раз в год.

Наибольший выводок у домашних животных числится за сучкой-фокстерьером — 33 щенка.

Из них выжило 23. Рекорд для коровы — 7 телят (Могилевская область). У диких животных наибольшее потомство регулярно приносит тенрек, тропическое существо, похожее на ежа, — до 30 малышей. Беременность у слонов длится 609–760 дней. У сумчатой крысы — 12 дней.

Рекордная величина крокодила — 8 метров 23 сантиметра. Убит на острове Луцон (Филиппины). За этим рекордсменом значился длительный грех людоедства. Среди ящериц наибольшей величины достигает варан с острова Комодо (Индонезия) — свыше трех метров.

На другом полюсе — карликовый геккон: тридцать шесть миллиметров (запад Индии).

Среди змей наибольшей величины достигает анаконда (свыше восьми метров). Из сухопутных змей до шести метров вырастает сетчатый питон (Индонезия). Экземпляр, пойманный в 1912 году, достигал 10 метров. Самые крупные из лягушек (вес более трех килограммов, длина 34 см) обитают в Африке (Камерун).

У насекомых первенство по величине держит жук голиаф (Экваториальная Африка). Его вес достигает 100 граммов. Среди бабочек самая крупная имеет название Королева Александра — 28 см (Новая Гвинея). Европейский рекордсмен махаон меньше в три раза — 8 — 10 см.

Любопытны рекордны птичьего мира. Тут голиафом является африканский страус (вес до 156 кг). Второе место в весовой категории делят африканская дрофа и лебедь-шипун (18 кг). По размаху крыльев (3,15 м) рекордсменом является странствующий альбатрос.

Самая маленькая птица — колибри. В Европе наименьшая из всех птиц — королек (9 см. Вес — 4–6 граммов).

Выше всех летают нильские гуси — 17 километров, а дальше всех — полярные крачки. Птица, окольцованная 5 июля 1955 года в Кандалакшском заповеднике, 16 мая 1956 года была поймана близ Фримантла (Австралия). Ее путь — 22 530 километров.

Самые зоркие — хищные птицы. Орел-беркут видит зайца на расстоянии двух километров, сокол-сапсан видит голубя за километр.

Самая распространенная птица в мире — красноклювый ткачик (Африка) — примерно 10 миллиардов особей. Среди домашних животных первенство по числу держат куры. По данным на 1974 год, их было примерно четыре миллиарда — по куре на каждого человека.

Известен рекорд яйценоскости. Кура породы леггори за 364 дня ухитрилась снести 371 яйцо.

Что же еще… Выше всех в мире жирафа — 6 метров. Есть комар, делающий 2200 взмахов крылом в секунду. Среди млекопитающих самая высокая температура у коз — 39,9 градуса. А ехидна (Австралия) довольствуется 22–24 градусами.

Из пойманных рыб наивысшую коммерческую ценность, вероятно, представляла белуга весом в 1227 кг, пойманная в нашей стране в 1924 году. В ней было 245 кг первосортной икры. Сколь много могла эта рыба стоить, можно только гадать. А вот наивысшая сумма, когда-либо заплаченная при покупке животного, известна — 30 миллионов долларов. (Стоимость десяти тысяч среднего класса автомобилей.) Такие деньги в 1980 году заплатили за чистокровную скаковую лошадь по кличке Изе Джет.

Таков калейдоскоп занятных сведений о животных больших и маленьких. Полярности этого мира демонстрирует снимок, сделанный в зоопарке: слоновые ноги и крошка мышь. Кстати, зоопарков на земле, как сообщает Книга рекордов, — около 500.

 Фото из архива В. Пескова. 9 сентября 1984 г.

Друзья по жизни

(Окно в природу)

Крокодил после сытной еды, ощерившись, греется на песке. Никто не может к нему приблизиться — друзей крокодил не имеет.

Но что это?.. Небольшая птичка устремляется прямо к пасти и смело снует — чистить у крокодила зубы. Водяной хищник не шевельнется, не сделает даже попытки прихлопнуть отважную зубочистку. Он к этой процедуре привык. Процедура крокодилу полезна. А птичка привыкла сытно обедать.

Или вот, полюбуйтесь, картина. Африканский кабан-бородавочник буквально унизан птицами. Они восседают у него на спине, повисли на ногах и боках. Никакой попытки стряхнуть их свинья не делает.

Зачем? Воловьи птицы помогают ей спасаться от досаждающих насекомых. Точно так же ведут себя буйволы, жирафы, верблюды, слоны. Птицы, как дятлы, снуют по длинной шее жирафы, залезают ей в уши. Жирафа спокойна. Союз этот давний, взаимовыгодный.

Таким же образом специализировались добывать себе корм белые цапли.

Они предпочитают сидеть на спинах у буйволов. Стоящее возле болота стадо чумазых быков похоже на остров, кишащий белыми птицами.

Цапель буйволы терпят еще и потому, что птицы первыми замечают опасность. Взлетели цапли — буйволы сразу же встрепенутся, начнут осматриваться. Застать их врасплох благодаря пернатым союзникам никак невозможно.

Подобное взаимопонимание и обоюдную выгоду можно наблюдать у животных и наших широт. На лугу летом видишь, как скворцы разгуливают по спинам коров — склевывают мошкару. На лесном кордоне мне однажды пришлось наблюдать, как страдающую от комаров буренку спасали куры и трясогузки. Сначала куры склевывали комаров с боков лежавшей коровы. Потом, осмелев, стали расхаживать у нее по спине. И корова терпеливо сносила эту бесцеремонность.

Весной можно наблюдать, как вороны, сороки, галки и птицы поменьше охотятся за шерстью линяющих животных. Опускаются, например, на спину лошади и буквально выдирают материал для гнезда.

Это все легко наблюдаемые взаимовыгодные союзы животных. В природе их громадное число. Причем нередко два совершенно различных существа за длительную эволюцию так приспособились к взаимовыгодному житейскому союзу (симбиоз), что не могут друг без друга существовать. Погибли почему-либо одни животные — погибнут и их сожители.

Фото из архива В. Пескова. 16 сентября 1984 г.

Время ученья

(Окно в природу)

Все почти по-человечески. Малыш впервые увидел что-то для него необычное. Мать, сохраняя спокойствие, преподносит урок: не бойся, это не очень страшно… Глядя на снимки, я вспомнил историю поучительную не только для понимания жизни животных, но также и некоторых моментов человеческого воспитания.

Несколько лет назад ленинградские ученые привезли на озерный остров Псковщины обезьян шимпанзе и выпустили. Смело задуманный эксперимент должен был ответить на много вопросов: выживут — не выживут? Как после клеток приспособятся к жизни на воле?

Как изменится их поведение? Известно, неволя подавляет, не дает раскрыться природным возможностям любого животного, тем более высокоорганизованного.

Ожидания оправдались. Обезьяны не только выжили, но сразу окрепли, перестали болеть.

В течение недели они научились добывать пищу, хорошо различая растения, съедобные и несъедобные, ядовитые и лакомые. Они быстро обжили остров, проложили по нему тропы, определили места ночлегов и наблюдательных пунктов. Их поведение изменилось. В группе появилась четкая иерархия. В зависимости от характера, силы, пола и возраста каждый в группе занял свое место… Обо всем этом было подробно рассказано в свое время в передаче «В мире животных». Сейчас мне хочется вспомнить один эпизод из этой находившейся под контролем ученых островной жизни.

Вожаком в группе был сильный, смышленый, инициативный Бой. При еде ему по закону полагался лучший кусок. И лучшее место на отдыхе было его. Он миловал и наказывал виноватых. Был он первым во всем, в том числе, конечно, в разведках, исследованиях, в отражении всяких опасностей. Одним словом — вожак, авторитетный и признанный. Но была в поведении Боя странная слабость. С приближением ночи или ввиду дождя все обезьяны начинали сооружать на деревьях из веток что-то вроде гнезда. Каждый — для себя. Пятнадцать — двадцать минут — гнездо готово. В нем теплее и безопасней. И только Бой (умелец, силач, повелитель!) гнездо не строил. В то время как все обезьяны сидели в уютных убежищах, Бой мок под дождем, прижавшись к стволу сосны. Гнездо он строить не мог. Почему? Для ученых это было загадкой. Но до тех лишь пор, пока не вспомнили биографию вожака.

Все обезьяны были пойманы в Африке в двухлетнем возрасте, Бой же — совсем малышом. В этом был весь секрет. Гнездостроительные способности шимпанзе наследуют, как и птицы. Но с существенным отличием. У обезьяны эта способность подобна скрытому изображению на фотобумаге. Ее надо обязательно проявить. Этим «проявителем» служит гнездостроительная деятельность родителей. Глядя на них, молодые тоже начинают строить.

Все обезьяны эту школу прошли, и только у Боя врожденная способность разбужена не была. И вот результат: все в тепле и уюте, и только вожак сиротливо сидит неприкаянным на земле. Законный вопрос: но почему он не учится, глядя на остальных? Ведь сильный, смекалистый, ловкий. Не может! Поезд этой его учебы ушел.

Эта история заставляет нас присмотреться и к кое-чему в человеческой жизни. Плаванию в детстве учатся очень легко. Но попробуйте научить плавать взрослого человека, вы увидите: дело это далеко не простое. Иностранный язык. Один капитан мне жаловался: «Все, что выучил в пятом — девятом классах, каким-то образом сохранилось, а все, что по крайней необходимости с трудом и потеньем учу сейчас, испаряется». То же можно сказать о музыке, о катании на коньках, об умении делать что-то руками, вообще о трудовых навыках. Если упустить время, высокоорганизованное существо — человек на волнах жизни окажется в положении Боя. Мы наблюдаем подобные случаи, к сожалению, часто. Учиться, правда, никогда не поздно. Этим человек существенно отличается от животных. И все же учиться, готовить себя для жизни надо в лучшее, определенное природой время. Помнить об этом должен каждый родитель.

В дикой природе, где жизнь никому не делает снисхождения, закон ученья соблюдается очень строго.

 Фото из архива В. Пескова. 23 сентября 1984 г.

Зоопарк наоборот

(Окно в природу)

Еще не родившись, животные уже кое-что знают об опасностях в жизни. Над яйцом, когда птенец страуса начинал подавать уже голос, проиграли крик хищной птицы. И яйцо шевельнулось!

Облик человека, его запахи, даже ритмы его шагов животные воспринимают как большую опасность. Восприятие это наследуется.

Автомобили появились недавно. И хотя колесный лакированный короб с сидящим в нем человеком может быть тоже очень опасным, животные не слишком его боятся. В прошлом году в алтайской степи к журавлям на «козле» мы подъехали метров на сто. Пешего журавли подпускали лишь метров на триста.

В африканских национальных парках, где охоты нет, но где стадами ездят автомобили, животные не боятся их совершенно. Рождаясь, они уже видят их рядом и принимают за что-то себе подобное. Сидящий в автомобиле чувствует себя в безопасности и может разглядывать львов, лениво зевающих прямо возле колес, может вплотную подъехать к жирафам, нахальные обезьяны атакуют автомобили в ожидании подачек, а гепарды нередко прыгают на них.

Чтобы сверху посмотреть: не пасутся ли где антилопы? Никаких инцидентов, кроме исключительно редких и не очень опасных атак раздражительных носорогов да слонов еще может вывести из терпения слишком настырный автотурист. Но действует строгое правило: из машины — ни шагу!

Возможность видеть диких животных вплотную при условии их полной свободы делает посещение африканских национальных парков незабываемым. Попытки дать туристам ощущение африканского путешествия сделаны и в Европе. В некоторых странах организованы «зоопарки наоборот»: люди в клетках (автомобилях), животные — на свободе. Свобода, разумеется, относительная — парк огорожен. И все же занятно вот так оказаться в окружении, например, бурых медведей. Эти животные в отличие от спокойно пасущихся носорогов, слонов, жирафов, антилоп проявляют природное любопытство. Могут, пожалуй, — раз, два, взяли! — и опрокинуть автомобиль: силы медведям не занимать.

 Фото автора. 29 сентября 1984 г.

Хонорик

(Окно в природу)

Егo милая мордочка вполне согласуется с данным ему названием — хонорик, гибрид хорька и норки.

Гибриды в природе явление редкое. Каждый вид животных за длительную эволюцию выработал множество приспособительных свойств к среде обитания. Свойства эти наследуются. И если эту наследственность гибридизация исказит-животное окажется не приспособленным к жизни. Природа позаботилась, чтобы этого не происходило. Каждый вид защищен от случайной гибридизации множеством разных барьеров: различным временем гона, внешними формами, сигнализирующей окраской, голосом-песней, поведением во время спаривания. У видов, стоящих близко друг к другу, в поведении есть система паролей. «Здесь продается славянский шкаф и два стула?» — должен сказать один. «Шкаф продан, есть тумбочка», — должен ответить другой, чтобы произошло опознание. При ухаживании, например, зуйков-галстушников партнер должен три раза дернуть хвостом. Дернет два раза — не свой! — спаривания не будет. Есть в некоторых брачных играх целая цепь следующих друг за другом взаимных «вопросов-ответов». Нарушение их очередности, пропуск одного звена в длинной цепи исключает возможность соединения. Таков закон, предотвращающий вавилонское столпотворение в природе, сохраняющий стабильность живого мира, его притертость к среде обитания.

Закон иногда нарушается, близкие друг к другу виды скрещиваются, но наследство они, как правило, не дают — природа детей случайности выбраковывает как нежизнеспособных.

Но маленькую лазейку для возможных полезных скрещиваний природа все-таки оставляет. И эволюция жизни этой лазейкой пользуется. Можно назвать несколько (очень немного) видов животных, утвердившихся на земле в результате гибридизации. Но это все-таки исключение.

Человек, помещая животных в искусственную среду, намеренно стремится к гибридизации. Хитроумными, а иногда и очень простыми средствами он разрушает межвидовые барьеры, получая животных с нужными ему качествами. Часто в основе такой гибридизации лежит и чисто научный эксперимент.

Кому нужен, скажем, гибрид тигра и льва? Он получен лишь как диковина, монстр. А вот гибриды лошадей и ослов дали очень нужных в хозяйстве мулов и лошаков. Лошаки широко распространены в Китае, мулы — во многих горных районах мира. От лошадей они отличаются очень спокойным нравом, выносливы, не пугливы. Но это спокойствие животных, как правило, бесплодных — природа, приоткрыв дверцу для смешения двух видов, потом ее захлопывает.

Симпатяга.

Тем интереснее результаты, когда гибриды оказываются жизнеспособными, дают потомство и чувствуют себя полноправными участниками жизни. Таков хонорик. В новосибирском Академгородке биологи Юлия Григорьевна и Дмитрий Владимирович Терновские получили его, скрестив сначала черных (лесных) и светлых (степных) хорьков, а затем к гибридизации была подключена европейская норка.

И внешним видом, и образом жизни хорьки и норки существенно отличаются. Хорьки приспособлены жить на суше и добывать грызунов. Норка — животное полуводное и питается главным образом рыбой. Хонорик от прародителей унаследовал способность плавать и ловко рыть норы на суше. Внешне он сохранил облик матери-норки, имеет такую же, как и она, блестящую шелковистую шкурку. И самое главное, хонорики хорошо размножаются, что является исключительной редкостью в межродовой гибридизации. В результате эксперимента уже получено более двухсот зверьков.

Плодовитость хонориков превышает плодовитость европейской норки и черного хорька. Кроме того, от хонориков удается получать по два приплода в год. Для пушного звероводства это очень важная сторона эксперимента.

Трудно сказать, как сложилась бы судьба этой уникальной биологической новинки, окажись все хонорики в дикой природе. Скорее всего, эту яркую новую нитку природа бы быстро смотала к истоку: новое «пробное» было бы поглощено старым — с хорьками хонорики хорошо скрещиваются. Но искусственный путь разведения позволяет эту нитку успешно тянуть и тянуть. И ценность гибрида для пушного звероводства уже очевидна.

Что касается этого конкретного симпатичного хонорика, живущего у Терновских, то он великолепно («весь в папу») ловит мышей, но считает и воду своей стихией, он не пытается убежать, хотя ворота огороженной части леса бывают открыты, он по пятам бегает за Дмитрием Владимировичем и, представьте себе, ревнует его. Мы с хонориком дружелюбно общались. Он исследовал содержимое моей сумки, но тяпнул за палец, как только я сел и отвлек внимание главного его друга. Дмитрий Владимирович так и сказал: ревнует.

 Фото автора. 7 октября 1984 г.

Талдомская осень

(Проселки)

Талдом… Согласитесь, есть в этом звучном названии городка притягательная таинственность. Далеко ли он, Талдом? Два часа езды от Москвы, прямо на север, с самого тихого из вокзалов — Савеловского.

Но Талдом — это не только маленький городок (что-то среднее между городом и деревней). Это и край, необычный для московской земли по природному своему облику и по хозяйству тоже…

После пологих увалов Клинско-Дмитровской гряды земля становится вдруг равнинной, горизонт отодвигается, как море. Леса и лески по равнине. Малые рощицы и одиночно стоящие деревца, подрумяненные сентябрем.

Но это не южная лесостепь. Низкое место. Повсюду блестит вода. Болота, болотца, малые бочаги, лужи. При дождливой нынешней осени картофельные поля похожи на рисовые чеки — вода между грядок, а на самих грядках лоснятся спинки обнаженных дождями клубней.

Техника — тракторы, комбайны, автомобили — кучно стоит в бездействии. Созрели овсы, кукурузу пора скосить на корма, но невозможно влезть на поле — все вязнет.

Поля тут так и сяк изрезаны канавами и каналами. По ним торопливо бежит торфяная коричневая, как чай, вода. От воды всеми силами избавляются. Все равно ее много. Чуть с дороги — хлюпает под сапогами.

В лес без сапог пойти тут нельзя — то и дело на пути таинственно темные бочаги и трясины.

Тут почти нет характерного для соседней «дмитровской Швейцарии» краснолесья. Осинник, березняки, ельники, черный ольшаник, чахлые сосенки и всюду темные свечи рогозы — верный признак очередного болота. Деревни на возвышениях еле заметных для глаза. Названия их характерны: Квашонки, Мокряги, Остров.

И есть у этой близкой к Волге низменности своя низина — таинственная, непролазная, опасная для новичка, как амазонские джунгли.

Глядишь с равнины — низина подернута синей дымкой и дальний край ее в синеве исчезает. Эта пойма главной здешней реки Дубны — громадное болото шириною в десять и длиною в тридцать километров. Отважно тут ходят лишь лоси да кабаны. И прилетают с полей сюда на ночлег журавли. Сборщики клюквы либо держатся с краю, либо ходят редкими, ненадежными тропами, рискуя заблудиться и затеряться в топких, перевитых хмелем лозняках и ольшаниках. Это целый мир, называемый местными жителями поймой. Дубна протекает по этим зарослям сонно, неторопливо, образуя озера, разливы, протоки. Царство комаров, надежное убежище для гнездящейся и пролетной весной и осенью дичи.

Справедливая страсть к осушению здешней земли жила в человеке тут издавна. Рожь и овес крестьяне, случалось, сеяли на грядах между канавами, по которым сбегала вода. Но лишь машины обеспечили сухость, при которой на немалых массивах вырастают теперь хлеба, картофель и кукуруза, — земля тут стала кормилицей человека. Но существуют пределы, за которыми осушение блага уже не приносит. Покусились тут, хорошо не подумав, на приречную пойму, на вековые болота, полагая, что можно их обратить в пашню. Проектанты, как рассказывают, приезжали сюда на бронетранспортерах. То было лет пятнадцать назад. И вот результаты.

Участок поймы напоминает голову новобранца, по которой прошлись машинкой для стрижки. Повален и сдвинут бульдозерами в громадные кучи ольховый лес, спущены воды озер и болот, по линейке спрямлена обмелевшая сразу Дубна, исчезает клюквенное богатство… Пестреют изрезанные канавами поля моркови, сеяных трав, овса. Но в этом году, например, взять что-либо трудно — всюду блестит вода. Десятикилометровую дорогу (середина полей) через пойму к реке зовут тут БАМом — дорого стоила и трудно досталась. Первоначально положенные тут бетонные плиты земля попросту поглотила. Пришлось рядом делать отсыпку новой дороги.

Все вместе — осушение, сведение леса, дорога, нарезка полей, дренаж, спрямление реки, стоившие громадных средств, заставляют подумать в данном конкретном случае о той овчинке, которая выделки, может быть, и не стоит. А если во что-нибудь оценить еще и разрушенье уникальных природных ценностей, то остановку наступления на знаменитую пойму надо признать за благо. В одном из справочников про немалое здешнее озеро уже сказано: «Осушение экономически не оправдалось». Неудивительно, если что-нибудь в этом же роде прочтем и про здешнюю пойму. И такое признанье ошибок необходимо. Иначе будем делать их непрерывно.

* * *

Талдом стоит посредине «мокрых земель». С одной стороны районным пограничьем служит ему Дубна, с другой — канал Москва-Волга. Кроме Талдома, есть в этом крае, названном Пришвиным «московским полесьем», еще два города — Вербилки и Запрудня. В одном делают исстари знаменитый на всю Россию фарфор, в другом ранее делали аптечные пузырьки и ламповые стекла, теперь делают кинескопы для телевизоров. На Талдом — административную столицу — эти два периферийных, но современных по облику города смотрят со снисходительностью: «деревня…»

Между тем недавно Талдому стукнуло три столетия. Большим миром событие это замечено не было. Но талдомчане дату достойно отметили. Районная газета с похвальной последовательностью пошевелила не только историю самого городка, но и окрестностей, с которыми Талдом был связан особым образом. Краеведы вспомнили родословную едва ли не каждой из деревенек, по расспросам и документам установили, чем жили их предки — что брали с земли, чем промышляли, как одевались, что ели, как веселились, какими бывали в горе.

От здешних краеведов я узнал, что утолок этот до начала текущего века не знал бань — «Мылись в печке, хорошо ее накаляли, выгребали угли, стлали солому и лезли в печь с шайкой воды и березовым веником». Самовар тут появился впервые в 1875 году. Пользовались им немногие. Чаепитие из самовара да еще и «китайского чая» считалось почти грехом. Самовар хранили в мешке и доставали его только по праздникам.

Тут дольше, чем где-либо еще, сохранилась языческая вера в бога Ярило. Верили также в этом водяном краю в домовых, русалок, леших, кикимор. «От холеры деревни опахивали, запрягая в соху шесть голых девок». Снопы, не просыхавшие в поле, сушили в овинах, разводя небезопасный для соломы огонь. Общаясь с соседями, талдомчане из-за обилия вод имели прозвище «лягушатники». Всякой дичи, грибов и ягод было тут прорва. Что касается земли пахотной, то она прокормить население не могла. Развивались тут разные промыслы, и главные моменты своей истории Талдом пережил в конце прошлого и начале этого века.

И это стоит особого разговора.

Цвета талдомской осени — самые разные. Очень живописно!

В бумагах Талдом впервые упомянут в 1677 году: «деревня о семи дворах». Полтораста лет спустя — все та же деревня, «тридцать дворов» — но деревня, лежавшая на пути с Волги в Москву. Через Талдом из Калягина, Кашина, Углича и обратно шли потоки товаров. К ним в Талдоме присоединяли свои изделия здешние древоделы, башмачники, вальщики, скорняки.

Отмена крепостного права и «мокрое безземелье» дали промыслу новый толчок, и под влиянием близко лежащих Кимр, где издревле промышляли шитьем сапог, талдомская округа взялась башмачничать. Да так споро, с такой энергией, что к концу прошлого века, вздумай Талдом обзавестись гербом, на нем башмак бы и оказался в обрамлении шила и сапожного молотка.

Шили башмаки в деревнях. А в Талдом раз в неделю на базар и раз в год на громадную ярмарку пешком и на подводах доставлялся товар — главным образом женские башмаки. Обувка была не бог весть какая, но там, где меняли лапти на башмаки, годилась и эта. В Талдом съезжались купцы со всей России, здешней обувкой снабжались Поволжье, Урал, Сибирь, Средняя Азия, Архангельск, Новгород, Вологда. Пик производства — 10 миллионов пар обуви. Цифра громадная, если учесть: не фабрика, а кустари на дому шили обувку простую и прихотливо-изысканную. Местный поэт в те годы писал: «У нас в округе все подряд, зубами расправляя кожу, цветные туфли мастерят для легких и лукавых ножек…»

Было в округе всего лишь три-четыре деревни, не втянутые в здешний промысел. В остальных каждый (!) двор, собирая с земли кое-какой урожаишко ржи, овса и картошки, имея немного скотины, главные силы отдавал промыслу. Женщины в доме кроили обувку, мужчины шили. Судьба тут рожденного человека определялась с детства — каждый становился башмачником. «Отделяя сына, отец ничего не давал ему, кроме сапожного инструмента. Будешь жить — будешь шить, что надо и наживешь».

Жил этот край, однако, до крайности бедно, чахотка распоряжалась тут человеческими судьбами. А редко удачливый «обзаводился работниками, справлял телегу на железном ходу, строил дом с кирпичным низом для мастерской и деревянным для житья верхом».

Талдом был нешуточной столицей башмачного края, селом, известным на многих торговых путях государства. Местные купцы держали башмачника в кулаке, не давая ему разогнуться, передохнуть, сами же сказочно богатели. Были в этом селе торговые воротилы с миллионными прибылями. Их вкусом, а главным образом коммерческими потребностями определялась застройка села. Дома, возведенные в годы башмачного бума, не износились, служат Талдому и поныне. Сохранилась площадь, где бурлили всероссийские башмачные ярмарки, целы лабазы, амбары, сады.

В музее можно увидеть обувку тех лет и конуру кустаря, где сидел он у керосиновой лампы, поглядывая на окно соседа: «У него еще свет, мне тоже ложиться рано». Такова история «столицы кустарей».

Былыми традициями рождена и работает сейчас в Талдоме обувная фабрика, производящая женскую и детскую обувь. Что касается сугубо ручной работы, то действует тут маленькая артель из двенадцати человек. Приходят в нее с заказами изготовить кроссовки, улучшить фабричные, только что купленные сапожки. Фабричному производству не просто следовать за капризами моды. Артель «ручников» выручает местную модницу — меняет, к примеру, у новой обувки каблук. В прейскуранте цен так и значится эта работа: «улучшение». Могут тут сшить сапоги и сразу по моде, обмерив «лукавую ножку». «Обувка больше любит прикосновение руки, чем машины», — сказал один из двенадцати мастеров и не удивился, когда я сказал, что у знаменитой фирмы «Адидас» 82 процента ручной работы — «качество того требует».

Часа два посидел я с сапожниками, наблюдая, как на колодках обретает форму совсем недурная обувка. Постукивая молотками, словоохотливые мастера рассказали мне много всего любопытного о тайнах башмачного производства. Перечислили множество разных фасонов, которые «претерпела обувка по прихоти баб», нарисовали туфли с носком неимоверной длины и тонким, как шило, — «носили такие».

В грозное время шили тут сапоги для солдат. Сюда же в Талдом вагонами на починку приходила с фронта окровавленная обувка.

А в годы нэпа шалили здешние башмари: вместо кожи могли поставить картонку — «носи без заботы от пятницы до субботы». Угождая заказчику или по озорству шили обувки с оглушительным скрипом, скаредному или капризному клали под стельку щетину «для беспокойства ноги». В целом обувка считалась сносной, хотя шили ее, разумеется, с разным старанием.

Были «лепилы» — «абы побольше, двадцать пар выгоняли в неделю». Были «художники» — мастера добросовестные. И были «волчки» — самые бедные башмари оттого, что шили всего лишь пару-другую обувки в неделю — мастера в себе уважали. «Их обувка была-в Париж отправляй!»

— А есть среди вас такой, что и сейчас бы самой капризной моднице угодил?

Мои говорливые собеседники в один голос сказали: один есть! Назвали: «Баранов Виктор Иваныч. Обует самого бога!»

Современного Левши-сапожника на месте не оказалось, куда-то поехал. Но узнал в артели я адрес старого здешнего мастера — «шил еще при царе».

Застал я его за сапожным столом, хотя старику сейчас без трех девяносто. Пожаловался: «Глаза… Целый башмак шить уже не возьмусь. А починить — отчего же!» И стал Иван Сергеевич Гусев рассказывать о своей жизни, о том, как отдан был мальчиком на ученье в Москву, о том, какое это было житье у сапожника. «От мастеров попадало и колодкой, и шпандырем, била по пустякам жена хозяина. А сам мастер за то, что морщинку при шитье допустил, как в ухо двинул, так из другого кровь повалила».

Все было у талдомского Ваньки Гусева, в точности как у чеховского Ваньки Жукова. Отцу написал: «Батюшка, забери, христа ради, нету никакой мочи. Не хочу быть сапожником. Башмачником буду».

И был башмарем Иван Сергеевич, подсчитали, семьдесят пять лет. Семьдесят пять!

«В артельное время, в 20-х годах, меня переманивали — шил хорошо и еще играл на гармони. На двадцать копеек за пару мне больше платили. И башмаки мои всегда в окно выставляли — вот так-де работаем».

— Не утомила сидячая жизнь?

— Нет! — старик весело разогнулся. — Дело есть дело! Глаза вот… Когда уж сильно начинают слезиться, беру гармошку. Вот она у меня.

Из деревянного сундучка с ременной ручкой извлечена была старая, много всего повидавшая гармонь, сработанная в молодости ее хозяина кустарем тоже, где-нибудь в Шуе или, может быть, в Туле.

— Башмарь от сидячего дела любил поплясать и песни любил. Тут ведь нашего брата было не счесть — в каждом доме башмарь.

Еще рассказал Иван Сергеевич, что выходили в столице башмачной округи газета «Кустарный край» и журнал с названием «Башмачная страна». Кустарной столице на радостях революции решили дать новое почетное и созвучное эпохе имя. Однако почему-то не прижилось. Талдом остался Талдомом. Название это древнее, уходящее к языку угро-финских племен мери и веси. Тал — значит дом. Славянское толкование слова, соединившись с финской первоосновой, дало название месту звучное и влекущее.

* * *

У каждого края обязательно есть знатные человеческие имена. Талдом ими не обделен. Их сразу видишь, зайдя в музей, разместившийся в старом купеческом доме. Три — особо заметные, все принадлежат литераторам: Салтыков-Щедрин, Пришвин, Сергей Клычков.

Два первых имени в пояснении не нуждаются. Третье я слышал впервые. Поэт? Наверное, местная знаменитость — где не пишут стихов. Оказалось, поэт масштаба не талдомского — российского! Три-четыре тут же на стенде прочтенных стиха заставили встрепенуться, так пронзительно точны слова, так обнажено чувство, так велика любовь к здешней неяркой природе и к людям, тонкое понимание их труда на земле. Поэт настоящий, большой. Глаза немного усталые глядят с фотографии. Родился в семье сапожника в 1889 году. Был известен, признан, любим. Есенинские мотивы в стихах. Два Сергея — рязанский и этот, талдомский, — были дружны. Встречались тут, в деревне Дубровки. Сергей талдомский был постарше Есенина и, можно думать, влиял на него. Родство душ несомненное. Вот характерные строчки.

Идет,  как  прежде,  все  по  чину. Как  заведено  много  лет… Лишь  вместо  лампы  и  лучины Пылает  небывалый  свет. У  окон  столб,  с  него  на  провод. Струится  яблочкин  огонь… …И  кажется:  к  столбу  за  повод Изба  привязана,  как  конь….

Роковым для жизни Клычкова оказался тяжелопамятный предвоенный год. Ложное обвинение ныне с человека полностью снято. В литературной энциклопедии Сергей Клычков назван «русским, советским» писателем. Однако стихи его известны сегодня лишь в Талдоме старанием музея и местной газеты. Справедливо ли? Вероятно, не все, написанное Клычковым, будет и ныне принято-понято. Но чей-то рачительный глаз и чуткое сердце должны выбрать все ценное в его наследии. А ценного много — стихи о любви, о тонкостях человеческих отношений, о радостях жизни, о связи души человека с природой, наконец, стихи о самой природе родного края, который Сергей Клычков любил нежно и преданно. Несправедливость надо исправить.

Есенина мы тоже ведь заново открывали после войны. А на чьей полке нет сегодня его стихов?

Пишу это и вижу глаза Клычкова, глядящие с фотографии. Мы все должны чувствовать их упрек. В букете русской поэзии должно найтись место для цветка самородного, выраставшего в самой гуще народной, в «забытом углу России».

Еще с одного портрета в музее смотрит охотник Пришвин. Он родился в российском подстепье. Но уже будучи бородатым приехал в талдомские края «в поисках себя». Было это в 1923 году. Пленила Пришвина самобытность этих мест, глушь, нетронутая природа, непроходимые леса и болота, кишевшие дичью. Он тут охотился за всем: за боровыми и болотными птицами, за метким словом, за интересной мыслью, за умным собеседником. Жил он вначале в Дубровках, в доме Сергея Клычкова, потом переехал в деревню Костино, в самую гущу башмачного промысла. Он до тонкостей изучил этот промысел, и кто хотел бы прочесть подробней об этом талдомском феномене, должен в собрании пришвинских сочинений отыскать любопытные очерки «Башмаки».

Однако себя, свой путь в писательстве Пришвин нашел не под крышей жилья, не на шумных талдомских ярмарках, а под небом, в единении с природой, в размышлениях о ее тайнах и красоте. Лучшего места для этого вблизи от Москвы не было. Пришвин прожил тут три года. В высоких своих сапогах исходил он все леса и болота, перезнакомился, пополняя записную книжку и память, со множеством людей, написал тут первые охотничьи рассказы — положил основу лучшей из своих книг «Календарь природы». Мудрено ли, что талдомчане считают Пришвина «своим писателем».

Писатель любил это «московское полесье», видел в нем много поэзии, рвался в эти места.

Но восторги Михаила Пришвина отличаются от сдержанной, сыновней любви к своему краю другого Михаила — Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина. У него любовь к этим местам («Замечательно, что я родился и вырос в деревне…») придавлена гнетущими воспоминаниями крепостных нравов. Представления о болотах природных у него связаны с беспросветной трясиной человеческой жизни — «Все ужасы… вековой кабалы я видел в их наготе».

И если здешняя глушь Пришвина восхищала, то для «прокурора российской действительности» она была горем. Два времени, два восприятия жизни. Любопытно, что то же самое наблюдаем в отношении и к другому, сугубо болотистому месту серединной России — Мещере. Куприна ужаснула ее глухомань, а Паустовский эту затерянность воспринимал как счастье. Сделав поправку на два различных характера и различные взгляды на жизнь, заметим: по мере загустения городской жизни мы все больше будем любить глухомани. Правда, тут же надо сказать: Михаил Салтыков на возке по непролазным дорогам добирался из Москвы в свой Спас-Угол никак не меньше двух дней. Михаил же Пришвин и мы вслед за ним доезжаем за два часа.

Лесная гостья.

…Дороги в этом некогда совершенно бездорожном краю сейчас на удивление хорошие — добротный асфальт. В Спас-Угол (самый дальний угол района) из Талдома на «козле» мы доехали в полчаса. Не знаю уж почему после чтения Щедрина — по контрасту или потому, что деревню держат в особом порядке из-за строгого взгляда, которым встречает тут каждого скульптурный портрет сатирика, помещенный у сельсовета, но прежняя вотчина Салтыковых показалась мне самой опрятной, самой ухоженной талдомской деревенькой. Дома, палисадники, огороды — все в нужном порядке. Почти за каждым домом поджарые, ладно сложенные стожки — знак того, что есть во дворе корова.

«Стожки кладут тут с отменным старанием — кособокого не увидишь». Спасские мужики башмачным промыслом не соблазнялись, жили тем, что давала земля. И эта прямая зависимость от того, что собрано в поле, на лугу, в огороде, и приучила быть аккуратными.

Большого, знакомого по картинкам дома помещиков нет — сгорел в 19-м. Но сохранились парк, пруд и церковь с фамильным кладбищем Салтыковых. Тут покоятся предки великого правдолюбца России, надписи на надгробных камнях деда и бабки проросли изумрудно-зелеными мхами. На могиле отца — Евграфа Васильевича Салтыкова — надпись: «Жития его в сем мире было 74 года, 4 месяца, 25 дней, 8 с половиной часов». Еще одна строчка обращена к проходящему тут: «Присядь… Сорви былиночку и вспомни о судьбе…»

Судьба… Родители знаменитого сына России были матерыми, беспощадными крепостниками. Сын же вырос неистовым, страстным борцом с крепостничеством. Стоя у этих камней, кто бы проникся судьбою господ Салтыковых, если б не сын?

Родительский дом вспоминал писатель без радости. И родичей тоже. Господа Головлевы — это господа Салтыковы. Что касается здешней природы, то она нашла в сердце сурового человека надежное место и согревало его.

«Я люблю эту бедную природу, может быть, потому что какова она ни есть, она все-таки принадлежит мне; она сроднилась со мной, точно так же, как и я сжился с ней».

Сентябрьский день в Спас-Угле был солнечным и пронзительно синим. В желтом оцепенении стояли липы и клены. Синее небо отражалось в пруду. Высыпавший из автобуса «десант на картошку» с любопытством разглядывал суровое бородатое лицо скульптуры у сельсовета.

Курились на огородах дымки. За парком среди множества аккуратных стожков гремела цепью черная лошадь. И с трубными криками, по три-четыре, пролетали обычные в этих местах журавли.

 Фото автора. 13 октября 1984 г.

Свет в окне

(Проселки)

После разговора в избе о почтовых ее делах, о хозяйстве, о деревеньках, которые она ежедневно обходит с тяжелой сумкой, я сказал:

— Марья Андреевна, хочу вас снять для газеты…

Замахала руками:

— Я ж немолодая…

— Ну, в пример молодым.

— Нет, сапоги — облезлые, нос у меня большой. И один раз писали уже в районной газете…

Когда вышли на улицу, я возобновил приступ.

— Сделаем так, что сапог видно не будет…

В союзниках у меня оказались четыре соседки Марьи Андреевны и два соседа, приковылявших в валенках к палисаднику. Стали уговаривать всем миром.

— Марья, — сказала одна из старушек, — ты ведь для нас как свет в окне. Кого снимать, как не тебя? Уж ты не калянься…

И Марья Андреевна сдалась. Побежала в избу, надела куртку со знаком почты, покрылась цветным платочком. Выглянула в окно: так ли все?.. В Окне я и снял ее, хотя собирались сниматься с велосипедом, на котором она тут ездит.

Вот она перед вами, жительница деревни Бучево, Мария Андреевна Иванова, человек не просто уважаемый всей округой, но горячо любимый, желанный в каждом доме, а в некоторых просто необходимый.

Почтальоном в этой деревне до войны был отец Марьи Андреевны. Потом мать. В 41-м четырнадцатилетней девочкой почтовую сумку на плечо надела Маша. И с тех пор вот уже сорок три года прокладывает она тропки от дома к дому. Каждый день.

Дела ее, определенные разноской писем, газет, бандеролей, пенсий и телеграмм, гораздо шире и гораздо значительней служебного предписания. В нынешних деревеньках ее обхода в полупустых или вовсе заброшенных, иногда с тремя-четырьмя жильцами, она являет собою единственное связывающее звено одиноких людей с человеческим миром. Наделенная исключительной добротою, умением искренне пережить чужое горе и радость, она является в этой округе «мирской няней» — посочувствует, посоветует, похлопочет. Без всяких даже и просьб. Дело часто касается не почтовых забот: надо купить какой-то старушке чай, сахар, хлебца, лекарства. Все делает с радостью и охотой. И везде даже простое ее появление — радость.

В деревне Бибиково на зиму остается одна (!) Анна Филипповна Голубева. Совершенно неграмотная старуха уже который год выписывает газету исключительно только ради того, чтобы раз в день увидеть живого человека. «Я говорю ей: Анна Филипповна, не траться, я и так к тебе забегать буду. Трясет головой — так, мол, нельзя. При мне разглядывает картинки в газете…»

Случилось, Марья Андреевна бегала из деревенек на большак вызывать «Скорую помощь», хлопотала, чтобы привезли дрова, починили электрическую проводку. В своем Заболотном Бучеве Марья Андреевна знает беды и радости каждого дома. Знает, где понапрасну ждут писем, где письма часты, знает, где на конверт глядят, как в войну, с опасением: «Не казенное ли?» «Старые люди опасаются телеграмм — боятся горьких вестей. Так я уж сразу, как телеграмма, кричу с порога: «Вам поздравление!»

В деревне своей Марья Андреевна ходатай и консультант по всем делам: по колодезным, электрическим, пенсионным, торговым. Все успевает. «Подъем вместе с журавлями, в 5–6 часов. Ложусь в 12». За день она успевает объехать округу — двадцать два километра пути — на велосипеде. Зимою тот же маршрут на лыжах. А весною и осенью, когда местные хляби даже трактор не пустят, ходит пешком.

Не пожаловалась. «Дело привычное. Батя еще говорил: хождение — жизнь. Да и в журнале «Здоровье» вон пишут: надо ходить. И верно, я крепкая, как капустная кочерыжка. Да и здоровье мне все желают от полной души. А такие желанья впустую не пропадают».

Успевает Марья Андреевна справляться и со своим деревенским хозяйством. Корова у нее, телка, два поросенка, десять ульев. Мужа своего Виктора Егоровича по привычке молодости она называет Витькой. Вырастили Ивановы детей — живут и работают все в Загорске. И, думаю, эту заметку о матери прочтут с гордостью: «Да, она такая, все успевает».

— Она все умеет: роды может принять, блинов напечет, грибов соберет и насолит, за пчелами знает уход, умеет пахать и косить. А главное, она у нас о всех беспокойство имеет, — степенно объясняет мне одна из соседок и заключает: — В старину таких людей называли святыми. Моя воля, я бы ей орден дала…

Марья Андреевна опять замахала руками:

— Что говоришь, кума, можно ль такое…

Однако растроганная вниманием, сама она сказала по-детски искренне, простодушно: «Я всех люблю, и меня все любят».

Когда прощались, побежала в сени и явилась с баночкой меда.

— Возьмите гостинец. Не купленный…

Теперь я замахал руками. Но все общество на меня навалилось.

— Надо взять! Не купленный.

Вечером мы сидели с приятелем в талдомском доме у чайника, макали в мед зачерствевшие в рюкзаке булки и вспоминали Марью Андреевну.

— Она, конечно, особенная: отец-почтальон, мать — почтальон. И сама вот с первого года войны. Заметил, какая счастливая? Ощущение нужности людям — вот ее счастье.

Марья Андреевна.

* * *

А утром, поехав в пойму Дубны, встретили мы еще одну почтальоншу, столь же счастливую своим делом, но с другим оттенком судьбы.

Мы стояли у старой церкви Зятькова и поминали недобрым словом какого-то, скорее всего, заезжего дурака, написавшего этим летом на барабане церковной верхушки громадными буквами свое драгоценное имя: «Храбров Слава — 84». Там же масляной краской был намалеван ромб — эмблема «Спартака» и короткое непристойное слово.

— А в Веретьеве поглядели бы… Триста лет церкви! Деревянная. Законом оберегается. И всю этим летом вот так же измазали, испоганили…

Мы обернулись. Сзади стояла женщина, немолодая, но еще не старушка. С почтовой сумкой. Выяснилось: жительница Зятькова, идет на службу и рада присоединиться к нашему возмущенью… Слово за слово, разговорились.

Когда-то в деревне было девяносто восемь домов. Осталось «худых и добрых» семнадцать. Живут в них лишь летом. К осени все затихает. Уезжают молодые, уезжают с ними в город и старики.

— А я не сдаюсь! Мне и тут хорошо.

Мы деликатно спросили о детях. Она поняла.

— Нет, дети у меня хорошие. И все при деле. Сын в Москве — врач. По сердечным болезням. Вино не пьет, табак не курит. «Мама, — говорит, — давай ко мне». А я не хочу. Мне, говорю, сынок, тут хорошо. Что я там в городе не видала.

— Но ведь одна совершенно зимой…

— А что? Я человек обчественный. Весь день на людях. И вечером не скучаю. Натоплю, подмету — хозяйка полная в доме и в жизни. Пока ноги носят, так и намерена жить. Старую яблоню пересаживать — безнадежное дело. Засохнет.

Мы стояли на мостке через ключ, текущий в Дубну. Тихая деревенька без дыма над крышами, без людских голосов, без собачьего лая и петушиного крика стояла на взгорке, к Дубне огородами. Ветлы, рябины, колодец с журавцом, желтые пятна цветов в палисадниках. Зеленая непримятая мурава на единственной улице.

— Как же случилось — от такой красоты поразъехались?

— Поразъехались. Вечером мое окошко только и светится. Кабаны иногда ходят. Слышу, как хрюкают. Однажды лось в окно заглянул. Мой дом-то вон самый крайний. Хотите глянуть?..

Все почтальоны — люди общительные. Дело к тому приучает. Но тут был еще и характер. Да еще и передача «В мире животных» оказалась у почтальона в числе любимых. Беседуя, мы пошли к деревеньке по пологому взгорку.

— Вот тут зимой, чтобы тропку не потерять, ставлю вешки. Сто двадцать пять хворостинок воткну, и тогда не страшны мне ни сумерки, ни метели…

Деревянный домишко был тих. В полутемных сенях пахло садом. Молочно белели крупные яблоки на соломе.

В доме на одной стене висели фотографии внуков. Еще одну стенку украшали часы. Старые, с медными гирями, ленивым помятым маятником и плоским ликом, на котором цифры почти не просматривались.

— Держу, как память от деда и, признаться, для звуков. Они идут — я сплю хорошо. Остановились — сразу же просыпаюсь.

На комоде под дедовскими часами поблескивало еще не меньше пяти будильников.

— Это мне либо премия за хорошую службу, либо подарок ко дню рождения. Все думают, что почтальону нужен будильник. А я сама как часы: решу, что надо в четыре вставать, — в четыре и встану.

Вот так живет в Зятькове Клавдия Сергеевна Окунева. Первого мужа ее, лейтенанта Окунева Николая Николаевича, война оставила под Калинином. Со вторым, после войны, жизни не получилось — «от вина умер». С тех пор одна. Воспитала детей. Привечает их в этом домишке вместе с внуками летом.

— О, что тут бывает! Крика, радости — через край: «Баба Клава, баба Клава!» Затихает все в августе. А в сентябре слышно: там молоток, там молоток — забивают дома на зиму.

Вся жизнь Клавдии Сергеевны на миру. Работа ей по душе, хотя легкой ее никак назвать невозможно. По деревенкам Высочки, Гусёнки, Ктенино, Наговицыно проходит в день она двадцать километров. В дождь, мороз, в жару, в распутицу — двадцать километров!

Заботы и радости ее до удивления схожи с заботами и радостями Марьи Андреевны Ивановой. Желанный гость в каждом доме: там, где светло и шумно, и там, где тихо и сумрачно. Те же просьбы одиноких людей в обветшавших маленьких деревеньках: «Скоро праздник, принеси, Клава, бутылочку масла и сахарку».

И та же радость в домах с приходом неутомимого почтальона.

Поразительно, но и Клавдия Сергеевна назвала нескольких подписчиков на газеты, людей, уже не могущих читать по слабости глаз.

— Писем никто им не шлет. Выписывают газеты, чтобы я приходила… В дома престарелых идти не хотят. У кого куры, у кого козы, ну еще сад, огород. Все-таки жизнь, какая ни есть, а своя, не в подчинении ни у кого. И друг какой ни есть человеку обязательно нужен. Я таким другом и являюсь для многих. Нужна им, чувствую. Но, как бы вам объяснить, они все тоже нужны мне. Сыну я объяснила. Он понял…

Вот такие две встречи на земле талдомской, на границе Московской и Калининской областей. Живут Марья Андреевна и Клавдия Сергеевна километрах в двадцати друг от друга.

Характеры разные. Но много и сходного. Закаленные жизнью, открытые, бескорыстные души. Такими людьми взращивается на земле радость и укоряется все недостойное в человеке. От встречи с такими людьми даже пасмурный день становится как-то светлее.

 Фото автора. 17 октября 1984 г.

Проводы журавлей

(Проселки)

Сентябрь в середине был мокрым. Дожди лили три дня. Все живое, кажется, вымокло, вызябло, сгинуло. Про журавлей один из местных жителей нам сказал: «Улетели. Полдня кружились, и видите — стихло».

Мы стояли возле болотца, как пассажиры на станции, прозевавшие поезд. И уже сказаны были утешительные слова: «Ну что же, до нового сентября», как вдруг над полем раздался тревожный желанный крик. Мы встрепенулись.

Над мокрым жнивьем, над жидкой осиновой рощицей, над почерневшими стожками соломы неторопливо невысоко летели семь журавлей.

Бинокль приблизил их к самым глазам. Большие тускло-серые птицы с черными крыльями, длинная шея и длинные ноги — на одной линии бусинки глаз.

Минут через десять тем же путем так же низко пролетели еще одиннадцать журавлей. Потом еще. И каждый раз тревожно кричавшим птицам туманная даль отвечала трубными приглушенными голосами.

Оставив друзей у машины возле дороги, я схоронился в кустах на линии перелета и стал терпеливо ждать…

Эти места под Талдомом давно облюбованы журавлями. Они тут селятся в непролазных болотных крепях, но малым числом. Зато осенью с больших пространств европейской России журавли собираются тут в громадную стаю. Они кормятся перед дальней дорогой, продолжают обучать молодняк лёту, приобщают его к коллективному бытию. Днем они на полях, на ночь слетаются в пойму, к Дубне, в камышовые и ольховые крепи с мелкой стоячей водой, с пятачками лужков.

Для местных жителей птицы эти — привычные. Журавлиными криками всегда начиналось тут осенью утро, трубные переклички предшествуют ночи. «Журавлиной родиной» назвал это место Михаил Пришвин. «В гостях у журавлей» называется книжка стихов Сергея Клычкова. Речка, в Дубну текущая, называется Журавлиха. А ведь нет ничего на земле древнее названия речек.

Орнитологи это место, однако, открыли недавно. Быть может, число журавлей, сюда прилетающих, увеличилось и стало заметным.

Место это под Талдомом, по всему судя, лежит на какой-то птичьей дороге. Из кустов я вижу пролетную стайку чибисов. Белобокие птицы сидят, вобрав головы, на лужке, отдыхают. Проносятся стаи скворцов. Суетливо кричат в нестройном полете дрозды. Низко перепархивают курсом на Север трясогузки. Свистя крыльями, пролетает стайка чирков. А вот и самый желанный из звуков — верно он назван трубным, — летят журавли. Низко и прямо на ольховый мой островок. Трое. Скорее всего, семья: мать, отец и не журавленок — уже готовая к путешествию взрослая птица. Но родители еще опекают узнавателя жизни. Заметив в кустах человека, птицы с криком чуть изменяют курс, и я вижу исподнюю черноту крыльев, серые формы идеально приспособленных к лёту тел, темные голенастые ноги…

И вот уже новые крики. Тем же курсом над ольховым кустом пролетает немалая стая — штук сорок. Летят «веревкой», потом образуют шевелящийся клин. Отозвавшись кому-то, снижаются и смолкают.

— Они не улетели. Просто дождь заставил их поменять место…

У кустов появляются двое моих друзей. Шлепая по воде, мы идем низиной к машине.

— Нет, они не улетели. Но надо их поискать…

Житель деревни Бучево Виктор Егорович Иванов охотно берется помочь нам в поисках журавлей. На взгорке он просит остановить машину и, сняв картуз, прислушивается, прикидывает, провожая глазами изредка пролетающих птиц, и уверенно говорит:

— На Апсарёвом болоте надо глядеть…

Минут через сорок мы вылезаем из «газика» на пригорке у околицы маленькой, потонувшей в садах деревеньки. В низине между лесом и деревенькой желтеет ячменное поле. И на нем…

Я не поверил своим глазам. Показалось вначале: отары серых овец сбились в кучу и тихо пасутся. Это была журавлиная стая.

— Не менее тысячи… — сказал Виктор Егорович, передавая бинокль.

В двенадцать раз сокращает стекло расстояние. Видны подробности полевого птичьего стойбища. Большинство журавлей кормится, наклонив к земле головы. Но в каждой «отаре» один-два непременно на страже. И по опыту знаю: достаточно одному заметить опасность и протрубить — вся огромная стая поднимется на крыло.

В этот день ярко светило солнце. Было тепло и тихо. Желтые краски леса и поля сияли в полную силу. Дождями промытая даль синела у горизонта зубцами леса. А внизу по жнивью ходили серые волны. Журавли неспешно передвигались на поджарых ногах, взлетали и тут же садились.

Покрикивали. Это могло значить: кто-то издалека их окликнул родственным звуком. Минут через пять действительно появлялась и плавно садилась новая журавлиная группа, возможно, только что прилетевшая издалека.

Виктор Егорович, наблюдая мое возбуждение, говорит:

— В охотку-то интересно. А мне они с детства известны. Случалось, сидишь с удочкой в камышах, спускаются — чуть картуз с головы не сшибают…

— А есть, Егорыч, люди — ни разу в жизни журавлей не видали. И не слышали, как кричат…

— Да, положительная птица, — соглашается мой собеседник, привалившись спиной к старой груше. — В молодости, глядя на них, я думал: как бесконечна, велика жизнь! А сейчас вот слушаю — тихая грусть. И такой вот солнечный день за подарок судьбы принимаешь…

По остову брошенной баньки у нас за спиной, на припеке тесно друг к другу сидят красноватого цвета козявки-солдатики. Маленький паучок приводит в порядок на солнце блестящую ловчую сеть. На похужлых репейниках кормится стая щеглов. И по-весеннему где-то внизу бормочут лягушки. Наблюдая все это, не упускаем из виду поле, покрытое журавлями. Я пробую снять это чуткое сборище птиц. Но точка съемки неподходящая — сплошная серая масса.

— Сделаем так, — предлагает Егорыч, — я обойду и с другой стороны легонько их строну. А ты уж тогда не зевай.

Обойти поле, не спугнув журавлей, — это километров семь-восемь. Я приготовился ждать.

Но не прошло и четверти часа, как почувствовал: журавли заметно заволновались. В бинокль увидел: в том месте, откуда должен был появиться Егорыч, идут мужчина и мальчик. Они шли дорогой, огибающей поле, и еще не видели журавлей. Но птицы уже их заметили. Громадное серое покрывало на поле заколыхалось. Началась тревожная перекличка. И вот момент: вслед за самыми нетерпеливыми на крыло стала вся журавлиная стая.

Никогда ничего подобного я не видел. Даже в Африке, где скопление крупных птиц — дело обычное. Более тысячи журавлей низко плыли прямо на баньку, возле которой я схоронился.

Они, конечно, меня заметили и разделились на два потока. Вся стая возбужденно кричала, и этот хор из тысячи голосов заставлял трепетать на осинах листы.

Журавли, кажется, рады были размяться. Два потока снова соединились, и птицы стали кружиться над полем, плавно, неторопливо набирая безопасную высоту. Не меньше тысячи голосов! Казалось, что-то важное случилось в желто-синем осеннем мире, и журавли первыми это узнали.

Более часа кружились птицы. Успели подойти мужчина и мальчик. Егорыч вернулся, увидев, что журавли всполошились.

— Ну что же, вот так, возбудившись, могут сняться и улететь?

— Не-е. Это у них что-то вроде учебной тревоги — проверяют готовность к лёту. Покричат, полетают и сядут в поймо.

Взволнованны были лишь мы с мальчиком. Оба впервые видели этот всполох. Журавли между тем, затихая, спускались в пойму. И когда солнце приблизилось к горизонту, в пойменной дымке мелькнули последние их силуэты…

Две недели после этого дня я позванивал в Талдом друзьям.

— Как журавли?

— Летают. Третьего дня кружились прямо над городом — верный признак: скоро отчалят.

А вот известие от самого Егорыча: улетели.

«6 октября не очень шумно снялись и, курлыкая, скрылись. Это значит: осень перевалила к зиме».

 Фото автора. 19 октября 1984 г.

Атакуют вороны

(Окно в природу)

Дело было под вечер. Я шел по опушке, наслаждаясь шорохом опадающих листьев.

Обернуться заставил громкий вороний гвалт. Десятка два птиц в какой-то стремительной кутерьме неслись над полем к опушке. Игра… Но больно уж необычная — с нырками вниз. С наскоками сбоку, с истошными криками. Я успел, как говорят охотники, «навскидку» сделать два снимка, и птицы скрылись за верхушками леса…

«Игра…» — думал я, разглядывая еще мокрую фотопленку, и вдруг понял: не играли, не забавлялись вороны, а воинственно гнались за ястребом. Вот он, снимок. Силуэт ястреба различит даже неопытный глаз.

Появление хищника многих птиц возбуждает, заставляет объединиться, гнать его с шумом и гамом. По верещанью лесной мелкоты нередко мы можем обнаружить сову.

Сидящий филин привлекает внимание соек, сорок и ворон. В угодьях, где надо убавить число разорителей гнезд, на сорок и ворон охотятся с подставным филином. Приходилось наблюдать ворона, которого прогоняли с опушки дрозды. В другой раз за вороном гнались вороны. (Следует знать: ворон — не «муж» вороны, это птица более крупная, более редкая.)

Ворон, в свою очередь, гонят, объединившись, чибисы, трясогузки, синицы. Единый фронт даже крупного хищника деморализует. Сова начинает беспокойно вертеться и забивается в чащу. Хорошие летуны ястребы отрываются от содома преследователей, взмывая кверху или стремительно падая вниз. Вороны умеют ловко и быстро нырнуть в укрытие.

Прогнать неприятеля, возбудить против него шумное «общественное мнение» — обычное дело в мире пернатых. Вороны не были тут исключением. Но в последнее время в их поведении наметились любопытные перемены. Эта процветающая повсюду птица необычно умна, осторожна и в то же время нахальна. Быстрый рост ее численности грозит подавить все живое, что с этой птицей соприкасается. Вороны всегда покушались на гнезда крупных и мелких птиц. Сегодня их предприимчивость угрожает не только гнездам. В городах вороны нападают на голубей, белок, уносят с воды утят, покушаются на котят и щенят. Вопреки исконным привычкам вороны стали вить гнезда на глазах у людей. В городах они зорко обследуют балконы. И уж будьте спокойны, все съестное, доступное транспортировке, с балкона они унесут. Свидетельство: «ворона перетаскала десяток яиц».

Вороны способны к взаимовыручке. Попав в ловушку, голову они не теряют: через сетку делятся пищей с теми, кто летает на воле, а получившие корм усердно ищут возможность вызволить пленников из беды.

С изумлением орнитологи наблюдают возросшую смелость ворон не просто прогнать врага, но бить его так, что он замертво падает.

Я не знаю судьбы этого ястребка. Возможно, ему удалось ускользнуть. Но зафиксировано уже несколько десятков случаев, когда вороны забивали у гнезда пустельгу, когда нападали на канюков, осоедов — заставляли их сесть и добивали уже на земле. «В воздухе от канюка только перья летели, а на земле вороны его буквально раздели», — рассказал орнитолог Владимир Галушин.

Отмечен случай нападения ворон на скопу — «сбили в воду», на исконного своего врага, сильного хищника ястреба-тетеревятника, известен случай нападения даже на орла беркута.

Любопытно, что эти всеядные птицы жертву свою бросают, довольствуясь только тем, что убили врага.

Можно гадать о природе изменений в поведении ворон. Весьма возможно, что причина — в быстро растущей их численности.

 Фото из архива В. Пескова. 21 октября 1984 г.

Американец на Верхней Масловке

(Окно в природу)

Позвонил мне сосед: «На тополе во дворе — енотовидная собака!» Собака на тополе?.. Явно что-то другое.

Моросил дождик. На самой верхушке дерева, на тонких его сучках неподвижно висел намокший меховой шар. Возбужденные ребятишки, предпринимавшие попытку снять зверя с тополя, кидали в него опавшие дикие груши. Одна верхолаза задела. Мокрый шар шевельнулся, и в бинокль из-под зонтика я увидел характерную мордочку с черной маской и полосатый хвост. Э-э, енот, да не тот! Не енотовидная собака, а настоящий енот-полоскун, житель Америки какими-то судьбами оказался на Верхней Масловке.

Я позвонил в зоопарк и в уголок Дурова. Не, у них еноты не убегали. Оставалось предположить: зверь жил у кого-то в квартире, сбежал и теперь путешествует по Москве.

В Америке эти еноты приспособились жить на окраинах городов, в садах и парках. В Вашингтоне, помню, нас «угощали» таким енотом — повели в сад с фонариком, и мы наблюдали, как енот полоскал в бегущей из шланга воде оставленную ему рыбешку.

Этот московский енот, надо думать, находил ночами еду в отбросах, путешествуя из одного зеленого массива в другой. С наступлением утра, как ему полагалось, енот искал убежище на деревьях.

Снять с тополя его не удалось. А ночью американец скрылся, утолив голод оставленным под тополем угощением. Куда он подался, можно было только гадать. И когда недели через две позвонили, сказав, что в соборе Василия Блаженного пойман барсук, я почти не сомневался, что это не барсук, а тот самый приблудный енот.

Оказалось, барсук! Каким образом зверь попал в нижнюю часть высокочтимого храма в самом центре Москвы? Считают, по разветвленным путям канализации с окраины города. Но тоже загадка — барсуков в лесах, к Москве примыкающих, давно уже нет. Пойманного зверя, названного поначалу Васькой, после осмотра пришлось переименовать в Аську. На жительство барсучиха отправлена в Пензенский зоопарк.

Выясняя загадочное появление в городе барсука и енота, я узнал: в громадном городе волею судеб оказывается много диких животных. В начале лета в Москву постоянно заходят лоси. Осенью — кабаны. Лет десять назад несколько кабанов пришлось отстрелять прямо у нашей редакции на улице «Правды». Недавно три кабана, спасаясь от городской суматохи, вызванной их появлением, нырнули в подъезд жилого дома и вбежали по лестнице аж на четвертый этаж. Заходят в город косули. Живут тут ондатры, куницы, норки. Залетают в город совы и ястреба. На московских прудах постоянно живут более двадцати тысяч диких уток. Несколько лет назад мы писали о двух волках, живших в запущенном городском парке.

Появляются звери и птицы на громадной площади современного города разными путями. Одни — из леса. Перемещаясь, они невольно становятся пленниками города. Другие приспособились в черте города жить. (В прошлом году лисица, охотясь за утками на Москве-реке, добежала по ледяным закраинам аж до гостиницы «Россия».) И много животных оказывается в городе, убежав из неволи — из зоопарка, домов.

Чаще всего беглецами являются попугайчики, вылетевшие из окна и неспособные отыскать дорогу домой. Но были случаи — ускользнули змея, обезьянка. Или вот этот американец-енот.

Животные в городе вызывают всеобщее любопытство и возбуждение, стремление им помочь. Однако помощь должна быть разумной и квалифицированной. Для этого в Москве пришлось создать специальную службу. Подобно «Скорой помощи», по телефону 375-31-60 она отзывается в любое время суток.

На этом снимке — енот-полоскун. Возможно, он где-то еще объявится. Этому зверю помощь нужна, ибо в холодную зиму даже енотовая шуба спасти бедолагу не сможет.

Енот на тополе.

Фото автора. 27 октября 1984 г.

Родня

(Окно в природу)

Вы ошиблись, если подумали, что перед вами взрослая кошка с котятами. На снимке — две кошки и рысь. Снимок я сделал на зообазе, где жило много разных зверей. Кошки, там обитавшие, не стремились попасть ни к медведю, ни к лисам, ни к волку. А вот тут они были завсегдатаями — родня! Остановишься у вольера — рысь лежит, растянувшись на сделанной для нее полке, и рядом — кошки. Иногда гости ложились вповалку и сладко дремали на теплом рысьем боку. И никакого протеста. Обоюдное удовольствие. Пискнешь мышью, все — коши и рысь — встрепенутся, навострят уши, обнаруживая одинаковые родственные привычки.

Все семейство кошачьих — львы, тигры, леопарды, гепарды, рыси, пумы, множество мелких кошек — имеет сходные внешние формы, различаясь главным образом лишь размерами. Но сходство рыси и кошки особое. Глядя на этот снимок, можно подумать, что это игра природы, что у обычной нормальной кошки вырос такой вот сыночек-акселерат. Родство несомненное, и все же кошки и рысь — различные ветви от корня дальнего общего предка. И эта дружба рождена лишь неволей большой лесной кошки.

Гораздо ближе друг к другу собака и волк. Обычно непримиримая эта родня (собака для волка — привычный объект охоты), бывают случаи, сближается настолько, что приносит потомство. В годы, когда численность волка была небольшой, такие союзы случались довольно часто. Звери необычной темной окраски — это помесь собаки и волка.

Еще наглядный пример родства очень близкого — домашние свиньи и кабаны. Человек изощренным отбором вывел тучных белотелых хавроний. Поставить их рядом с поджарым выносливым жителем наших лесов — не сразу и скажешь, что род домашних свиней идет от клыкастого молодца. Между тем свиньи и дикие кабаны родство свое чувствуют превосходно. У них похожие привычки, совместимый генетический механизм. Любовные свидания кабанов и домашних свиней — не редкое дело.

На Кавказе, где свиньям дают свободу пастись в лесных зарослях диких яблонь и груш, они частенько рождают полосатеньких поросят.

А на ферме, стоящей у края воронежского заповедника, однажды исчезло несколько самых крупных свиней. Заподозрили воровство. Местные детективы вовсю работали, но пропажу обнаружили грибники. Оказалось, свиней со двора увел в заповедник кабан. Вся компания благоденствовала — ночевала в стогу, а кормилась на болотце и в дубняках. Разлученный с подругами кабан вечерами приходил к ферме, подавал голос и ждал: не выйдут ли погулять?

Все животные, чьи дикие предки еще не исчезли, охотно родичей признают, объединяются с ними в поисках корма, понимают и принимают их поведение, различают язык. Там, где проходят пути пролета гусей, домашние птицы нередко смешиваются с дикими, вместе пасутся, одинаково реагируют на сигналы опасности. И хотя рослый домашний гусак приобрел в своем поведении кое-что отличающее его от дикого, взаимопонимание у родни существует.

Однако до той лишь минуты, когда дикие гуси приготовились улетать. Они призывают родню в дорогу и, наверное, не понимают: отчего собратья их не взлетают?

Две судьбы у этой родни. Диким птицам предстоит дальний путь и жизнь длиною в гусиный век. А те, что выросли во дворе и на тихом лужке возле речки, проводим родичей гоготаньем, тяжело, как будто уже начиненные яблоками, цепочкой идут туда, где лают собаки и пахнет домашним дымом. Впрочем, этих различий в судьбе неглупым птицам понять не дано. И только призывные крики — лететь! — слегка их волнуют.

Позже, чем гуси, одомашнены человеком индейки. Диких индюшек в лесах Америки сохранилось немного. Но там, где они еще есть, индюки-ухажеры не делают особого различия между своими подругами и теми, что вырастали на ферме. И птицеводы эти визиты приветствуют — приток дикой родственной крови повышает жизнеспособность животных.

 Фото автора. 4 ноября 1984 г.

Рябиновая зима

(Окно в природу)

Последние дни предзимья. Намокший лес чёрен. Лишь кое-где увидишь не сбитый ветром желтый листок, да красная дробь рябиновых ягод радует глаз.

Урожай рябины в этом году отменный. Тонкие ветки деревьев согнулись под тяжестью ягод. И если для человека это главным образом украшение леса, то для многих его обитателей рябина — обильный и лакомый корм.

Рябину клюют многие птицы: боровая крупная дичь — тетерева, рябчики, глухари, разные певчие птицы и в первую очередь дрозды, свиристели, скворцы, снегири. Едят рябину, прежде чем лечь в берлогу, медведи. Лоси, задрав головы, ловят губами сочные гроздья.

На пользу ль рябине ее красота и нежная мякоть ягод? На пользу! Семечко, скрытое в ягоде, защищено оболочкой и, пройдя пищеварительный аппарат многих птиц, не повреждается. Там, где дрозды отдыхали после обеда, а у них есть излюбленные на многие годы места, вы найдете целый питомник тонких рябинок — проросли семена, упавшие вместе с птичьим пометом.

Только снегирь не является другом рябины. Там, где кормятся снегири, вы найдете брызги брошенной мякоти, а калорийное семя пошло на питанье.

Дрозды в урожайные годы рябины иногда остаются в наших краях на зиму — при обилии корма холод птицам не страшен. И есть прилетные гости в наши края, для которых рябина — насущный хлеб и которые красотой своей сочетаются с красотою деревьев, увешанных угощеньем.

Птицы называются свиристелями. Лето они проводят на севере — в глухих еловых лесах выводят потомство. А с холодами собираются в стаи и покидают летние обиталища. Наши места для них — юг. Как раз в это время предзимья свиристели и появляются. Три дня назад я снял на опушке прилетную стайку.

Обнаружив рябину, свиристели кормятся почти непрерывно. Еда вкусная, но не слишком питательная — надо есть много, и свиристели снуют челноком с кустов на рябину, с рябины — на куст. Пищеваренье у многих птиц очень быстрое. У свиристелей оно особенно скорое.

И рябина за час-другой с облегчением ветки свои распрямляет.

Свиристели не боязливы. В поисках корма они залетают глубоко в город. В жилых массивах, где растут боярышник или рябина, они иногда сотенными стаями облепляют крыши домов, антенны, деревья — кормятся и отдыхают на глазах у людей.

Сейчас, в серые дни, видишь лишь контур хохлатой гостьи. Но выпадет снег, и в какой-нибудь солнечный день вы увидите на рябине птицу редкостной красоты. Дымчато-розовая, с черным, белым и желтым узором на перьях, спокойная, несуетливая, предельно доверчивая. Перекликаясь, птицы негромко свирькают — «свирь-свирь!» — оттого и название — свиристель. Кочуя по лесу и населенным пунктам, к концу весны птицы соберут рябиновый урожай и стаями тронутся в еловые свои царства на север. А сейчас они только-только прибывают оттуда. И всюду, где много рябины, этих птиц вы увидите непременно.

 Фото автора. 11 ноября 1984 г.

«Клочок земли, припавший к трем березам…»

(Проселки)

О чем думаешь, то и приснится. Приснилась недавно мне Третьяковская галерея. Подхожу к шишкинской знаменитой картине и вижу: спилены сосны. Нет сосен — большие пеньки во ржи.

Пялю утром глаза в потолок, размышляю о причудах сновидений и вспоминаю вдруг село «Парижская коммуна» (бабы называли — «Париж»), вспоминаю эвакуацию в это село, холодную зиму 1942/1943 года. Четыре месяца, пока горели Сталинград и Воронеж, мы жили в «Париже». Родное село было в семи километрах, но в нем пролегала запасная линия обороны, и всех жителей до единого передвинули в недальний тыл. Это было житье в нужде, тесноте, тревоге и в горе. Но не в обиде. «Парижане» безропотно приютили в своих домишках переселенцев.

И мы четыре месяца жили в селе, пока немец не попятился из Воронежа. Доброе чувство сохранилось у меня и к селу. Вспоминались обретенные там друзья, хозяйка, у которой мы жили, речка, протекавшая за огородом, лесок, из которого воровски мы тягали дровишки. И с особенной радостью вспоминал я четыре громадные сосны, росшие у «парижского» сельсовета. Весь облик села был связан с этими соснами. Их было видно издалека. Сначала из-за бугра над дорогой возникали темные их вершины, потом появлялись литые медного цвета стволы. И вот уже видно: дерева царствуют над цепочкой домов.

Сады, дворы, амбары, палисадники, погреба — все было маленьким, будничным рядом с этими великанами. Мне казалось тогда: сначала тут выросли сосны, а потом уже возле них поселились и люди.

Весной я решил проведать село. Цвели одуванчики и орали у речки лягушки. Я шел знакомой дорогой и знал, с какого места увижу над горизонтом верхушки сосен… Но сосен не было.

Последние два километра я почти пробежал, не веря своим глазам. Белело возле дороги поскучневшее здание сельсовета. Торчал кирпичный амбар. И желтели на месте сосен четыре громадных пня.

Мне в голову не пришло тогда узнавать, кто и зачем спилил четыре сосны. В те годы привыкли, притерпелись к потерям, да и возраст не позволял еще оценивать все без ошибки.

Однако я чувствовал: сделано что-то серьезно-ошибочное, неразумное, зряшное. И эта заноза, понимаю теперь, засела тогда глубоко. Вот даже сон… Впрочем, «материала» для подобного сна в памяти накопилось немало.

На Оке осенью.

* * *

Чувство Родины — важнейшее чувство для каждого человека. У взрослого это чувство подобно большой реке. Опыт жизни и впечатления от всего увиденного понятие «Отечество» расширяют до границ всего государства. Но есть у каждой реки исток, маленький ключик, от которого все начинается. И чувство Родины (обратите вниманье на корни слов: род — родник — Родина) прорастает, как все большое, из малого зернышка. Этим зернышком в детстве могла быть речка, текущая в ивняках по степи, зеленый косогор с березами и пешеходной тропинкой. Это могла быть лесная опушка с выступающей в поле грушей, дикий запущенный сад за околицей, овраг с душистыми травами и холодным ключом на дне, это могли быть копны сена за огородом и телок на привязи возле них. Могли быть те самые четыре сосны над равнинной дорогой или городской двор с какими-нибудь дорогими сердцу подробностями. Перечислять можно до бесконечности. Каждый, читающий эти строки, без труда вызовет в памяти что-то подобное. И не так уж сложно объяснить, почему все это нам дорого. Почему память долго это хранит, почему дорогие воспоминания служат точкой опоры на кругах жизни и особо в трудные ее моменты.

Все достаточно просто. Близкие сердцу картины родной земли связаны у нас в самыми первыми радостями узнавания жизни, с ощущением жизни как таковой, с неосознанной еще благодарностью за эту жизнь. Это могучая сила памяти! Она влечет птиц из дальних краев к месту, где они родились, она всю жизнь согревает человеческое сердце, делает его счастливым. Или несчастным, если человек почему-то потерял Родину. И что важно сейчас подчеркнуть, разветвленное дерево чувства Родины должно иметь самый первый изначальный росток, и чем он крепче, тем быстрее дерево вырастает, тем зеленее его вершина.

Ничего особо нового в размышлении этом нет. Читая Ушинского, мы видим, как много этот большой педагог уделял внимания воспитательной силе природы, воздействию пейзажа на формирование человека, значению изначальных ростков в глубоком патриотическом чувстве. «Зовите меня варваром в педагогике, но я вынес из впечатлений моей жизни глубокое убеждение, что прекрасный ландшафт имеет такое громадное влияние на развитие молодой души, с которым трудно соперничать влиянию педагога». Красноречивые строки!

К истоку патриотических чувств человека обратился Константин Симонов в дни, когда судьба наша определялась словами: Родина или смерть! Мы и сегодня без волненья не можем читать эти строки.

 Но  в  час,  когда  последняя  граната  Уже  занесена  в  твоей  руке,  И  в  краткий  миг  припомнить  разом  надо  Все,  что  у  нас  осталось  вдалеке.  Ты  вспоминаешь  не  страну  большую,  Какую  ты  изъездил  и  узнал,  Ты  вспоминаешь  Родину — такую,  Какой  ее  ты  в  детстве  увидал.  Клочок  земли,  припавший  к  трем  березам,  Далекую  дорогу  за  леском,  Речонку  со  скрипучим  перевозом,  Песчаный  берег  с  низким  ивняком.

Вряд ли надо еще что-нибудь говорить в доказательство, как важно беречь нам в облике нашей земли, нашей страны все, что может тронуть человеческое сердце и оставить о себе благодарную память. Все ли у нас тут в порядке?

По праву человека, изрядно поездившего, должен поделиться своей тревогой. Много говорим о красоте земли, но бережем плохо то, что надо непременно беречь. Грустно признать, но на «клочке земли, припавшем к трем березам», частенько видишь кучу бетонного мусора, или забытую ржавую сеялку, или нетленную кучу полиэтиленовых мешков из-под удобрений. Песчаный берег украшает автомобильное колесо или какие-то старые ящики, брошенная мелиораторами труба. Опушка леса и полосы лесопосадок в степи опалены химикатами, неаккуратно распыленными с самолета. Живописную вековечную тропку к деревне вдруг видишь запруженной морем навоза, для которого почему-то именно тут устроили склад. Березы в лесу испачканы пятнами масляной краски — помечали лыжный маршрут. Зеленый травяной склон горы нередко видишь изрезанным громадными буквами какого-нибудь призыва. Достигает ли цели этот призыв, когда его вырубают лопатой в зеленом дерне?

Пренебрежение обликом всего, что нас на земле окружает, встречаешь настолько часто, что нет возможности всего даже и перечислить.

Работали мелиораторы — оставили после себя «лишние» трубы, ржавый, отслуживший свое бульдозер. Дорожники брали песок — оставили рваную язву в земле, хотя обязаны были рекультивировать землю, засадить ее лесом. Газопроводчики по лесам оставляют иногда полосы, кои немудрено спутать со следами печально известного смерча — поваленный, сдвинутый в кучи, гниющий лес, бугры земли, погнутое железо.

Строителям скоростной магистрали Москва — Симферополь был нужен песок, и такой, чтобы стоил недорого, чтобы был под рукой. Где же его нашли? В пойме Оки, на узкой полоске земли, лежащей между рекой и Приокско-Террасным заповедником. Это было особой красоты место с холмами, поросшими соснами, с остатками реликтовых растений, оберегаемых заповедником. Близость заповедника (сто метров до его границы!), близость крупнейшего в нашей стране биологического центра Пущино (стоит на противоположном берегу Оки) добывателей песка не смутила.

Ревели бульдозеры — срезали «песчаные неровности рельефа», пылили тяжелые самосвалы, размалывая колесами податливую землю.

В рытвины по пробитым дорогам из Серпухова сейчас же повезли всякий мусор и хлам. Кто разрешил тронуть место не просто живописное, но драгоценное из-за близости к двум исследовательским и природоохранительным центрам?

И как объяснить равнодушие и заповедника, и ученого мира в Пущине, на глазах у которых добывался «дешевый песок»?

Уникальность ландшафта, дорогие сердцу черты природы в ряду ценностей, как правило, не стоят. Без колебаний они приносятся в жертву сиюминутной выгоде и потребностям дня. А часто эта небрежность сопряжена с бесхозяйственностью. Всем памятно увлечение «культурными пастбищами». Луга, там, где они еще сохранились, поделили на секции — сегодня пасем коров в одной загородке, завтра — в другой. Хорошее в принципе дело, пошумев и затратив деньги на городьбу, почему-то, однако, забросили — пасут коров, как пасли раньше. Но тогда убрать бы с лугов бетонные столбы и рваную проволоку. Нет. Во многих местах торчат эти столбы, как обглоданные кости, путается проволока под ногами коров и людей, растут ребятишки, полагая, что это дело нормальное.

К деревне Зимёнки на юго-западе от Москвы в прошлом году взамен электролинии на старых сосновых столбах подвели новую — на бетонных. Хорошо! — упрочилась подача электричества в деревеньку. Плохо, что старую линию не убрали, не увезли. В живописном местечке, приютившем пионерский лагерь, торчат так и сяк столбы и старые провода. В обнимку — бесхозяйственность и равнодушие…

И как-то неловко уже после всего этого говорить о некоторых тонкостях восприятия человеком пейзажа. О том, например, что всегда внимание людей останавливало и волновало одиноко стоящее дерево. Можно докопаться до причинности этого. Не в том сейчас дело.

Главное — что волнует, всегда волновало и заставляло беречь эти стоящие над ручьем в поле, на взгорке или где-нибудь особняком на опушке березу, дуб, вербу, дикую грушу. И это у всех народов. Во Вьетнаме, когда проезжаешь по рисовым полям, видишь одиноко растущие дерева. «Дерево дао… — помню, сказал переводчик. — Под ними отдыхают во время работ, о них сложены стихи и песни. Их берегут, как священные». Вспоминаю сейчас вьетнамский пейзаж и не могу представить его без этих одиноких деревьев.

Живописный ландшафт на краю заповедника был вот так вот обезображен — брали «дешевый песок» для дороги.

Интересный разговор у меня состоялся с крестьянином одной деревеньки в Швейцарии. Ему по каким-то важным хозяйственным соображениям надо было срубить одиноко стоявший на его земельном участке вяз. Оказалось, не может он это сделать без разрешения сельской власти. Обратился. И ему отказали — «испортишь пейзаж». Пейзаж в Швейцарии — это валюта. Но к тому, что создано тут природой, много красоты прибавил и человек, изначально заботясь не об охах и ахах туристов, а о том, чтобы самому видеть землю свою нарядной.

В нашем равнинном пейзаже очень много дорогого для сердца («Как бы ни был красив Шираз, он не лучше рязанских раздолий»). Но в раздольях глаз наш всегда искал какую-то точку опоры, живое, приметное пятнышко.

И люди всегда берегли, обходили сохой и плугом дерево или группку деревьев в полях. Шишкинская картина «Рожь» написана ведь с натуры.

Если поле возникло на распаханном месте, восхитимся мудростью человека, оставившего островок сосен и давшего им вырасти при ежегодной вспашке земли до таких величавых размеров. Если сосны были посажены — еще более восхитимся.

Вспомним народные песни «Среди долины ровныя…», «При долине куст калины…», «Во поле березка стояла». В основе их — человеческое волнение, вызванное родным пейзажем, изюминкой в нем — куст калины, береза, одиноко стоящий дуб. Восстановите в памяти полотно Шишкина «Среди долины ровныя…» (Писалось тоже с натуры!) А теперь мысленно уберите дуб из долины, и вы увидите, как она немедленно поскучнеет, поблекнет.

Вот теперь настало время сказать, что ныне мы вовсе не бережем эти драгоценности в нашем равнинном пейзаже — спиливаем, выкорчевываем. «С хозяйственной точки зрения одинокое дерево в поле бесполезно и даже вредно — помеха машинам», — сказал мне один молодой агроном.

Я возразил: «Во-первых, дерево — у оврага, и помеха машинам ничтожная. Во-вторых, ведь миритесь вы не с одной даже, а с шеренгой высоковольтных опор на поле…» Моим союзником в споре на этой черниговской пашне явился мальчик, принесший отцу-трактористу обед.

С узелком и бидончиком он уселся, естественно, не под железной опорой, а под той самой дикой грушей, что мозолила глаз агроному.

Продолжая сейчас этот спор, не хочется быть жестко категоричным. Страна наша большая, есть места, где мелиораторам приходится на заброшенных пашнях выкорчевывать вставший березовый лес. Но видел я и места в лесостепи, где ради «выгодной геометрии клина» валят вековые деревья — памятники времени; не считаясь с обликом земли, выкорчевывают ветлы, растущие по низине, и распахивают саму низину: под урез, сминая кусты, пашут земли у маленьких речек.

Вот вести из моего родного села с Черноземья: «Возле Усманки местным совхозом подпаханы деревца, посаженные энтузиастами охраны реки в прошлом и позапрошлом году».

Эти и подобные им деяния проводятся с благой вроде бы целью умножения пашни и, значит, хлеба. Но ох как часто получаем мы результаты, обратные желаемым! Выросший равнодушным к родной земле, к родному краю жнец и сеятель хорошим хозяином быть не может. Да и некрепко держится он на земле. На Псковщине в умирающей деревеньке Марково я спросил старожила: «По какой причине спилены три столетние ели, росшие в самой средине деревни?» «На корыта спилили», — ответил старик. На корыта…

В трудное время, надо думать, спилили деревья. Возможно, в том же трудном году, что и четыре сосны в моем черноземном «Париже». И все же нельзя, немыслимо переводить на корыта то, что является фундаментом бытия. Марково опустело по многим и разным причинам. Но и ели, сотню лет росшие в деревеньке и изведенные вдруг на корыта, тоже со счета не сбросишь.

* * *

И если уж коснулись особо важных ценностей в нашем пейзаже, надо сказать о том, что есть у нас опыт сохранения дорогих мест.

Ясная Поляна, Спасское-Лутовиново, Тарханы, Мелихово, Шушенское, сельцо Михайловское на Псковщине оставляют у всех, посетивших эти места, благодарную память. И главным «экспонатом» этих священных для нас уголков является бережно сохраненный пейзаж.

От усадьбы в Михайловском с войны осталось ведь пепелище. Но сохранилась природа, впечатлением от которой наполнено творчество Пушкина. Пейзаж, по словам хранителя этих мест Семена Степановича Гейченко, был основой, с которой началось возрождение этой святыни. Все в совокупности: лес, вековые деревья — свидетели жизни поэта, холмы, вода в прудах и в прихотливо текущей тут Сороти, луга, мосток, мельница — оставляют у посетивших Михайловское чувство свидания с Пушкиным. Такова сила пейзажа. Но только непосвященному может казаться, что все это «сделалось само собой». Далеко нет. Пейзаж легко «оскорбить», разрушить его гармонию какой-нибудь несообразностью, необдуманной постройкой, оградой, назойливым указателем, да мало ли чем. В Михайловском есть электричество, но вместе с тем его как бы и нет. Никто тут не видит ни столбов, ни проводов — они сразу разрушили бы ощущение нашего «гостеванья у Пушкина». На всей немаленькой территории заповедника вы не увидите трактора, автомобиля, мотоцикла. Колея у дороги — тележная.

Мельницы водяная и ветряная — сами по себе интересные для современного глаза — являются точно найденными временными акцентами.

Лошадь, бродящая на лугу, тоже случайностью тут не является. Даже урны для мусора, сплетенные из ивняка, подчиняются общей картине.

Опыт устройства музея-заповедника в Михайловском — опыт мирового порядка. Сюда приезжают учиться музейные работники не только нашей страны. Для нас же это важнейшая точка отсчета при устройстве дорогих заповеданных мест нашей истории и культуры. В этих делах, однако, полезно обращаться не только к удаче, но и к тому, что служит уроком.

Село Константиново, где вырос Есенин, стало в последние годы местом паломничества. И тут немало сделано для создания мемориального центра. Однако бросаются в глаза огорчительные просчеты. Природа в поэтическом мире Есенина играла важнейшую роль. Ожиданием встречи с есенинскими местами проникнуты все подплывающие на теплоходе к Константинову. И вот оно, село, на бугре. Но что это там, на самом заметном месте, где сходятся идущие от воды тропки? Высокая заводского вида труба и под стать ей угрюмого серого цвета постройка.

С досадой думаешь: угораздило ж именно в этой точке поставить какой-то заводик.

Огорчение удваивается, когда, поднявшись наверх, узнаешь: это и есть мемориал Есенина — гостиница, кинозал и зал для выставок. Все вместе с трубою котельной являет обликом нечто похожее на банно-прачечный комбинат.

В чем причина такого убожества? Приспособили под «есенинский центр» готовый проект или, проектируя, до крайности поскупились, или проектанты были без головы? Так или иначе, «постройка с трубой» является, как сказали бы специалисты, доминирующей в пейзаже.

Этот «шедевр» каждый год лицезреют десятки тысяч поклонников есенинской тонкой поэзии. Наверное, желая как-то поправить изначальный просчет, очередную постройку мемориала решили, как видно, возводить, не скупясь. В результате рядом с серой коробкой появился деревянный ресторан-терем с разухабистыми излишествами а-ля Русь.

Представьте теперь в этом обществе реально существовавший и недавно восстановленный дом Снегиных. Когда постройку реконструируют по памяти и фотоснимкам, убедительность подлинника ей обрести нелегко. В данном конкретном случае облик ранее возведенных строений этому никак не способствует — усадьба Снегиных выглядит добросовестно сделанной декорацией на дворе киностудии. Так изначально допущенные ошибки влекут за собой новые сложности и несообразности.

Не скажу, что поклонники Есенина уезжают из Константинова совершенно неудовлетворенными. Сельская улица, подлинный домик Есениных, выставки оставляют хорошее впечатление. И об этом можно было бы рассказать.

Но это выходит за рамки нашего разговора. Зато лыком в строку ложится деталь, опять же имеющая отношение к пейзажу.

После часового киносеанса, где зрители видят картины здешней природы и слышат стихи Есенина, они высыпают на край откоса, откуда через Оку открывается мир, пленявший поэта. И действительно видишь волнующее приволье — синие дали с копнами сена, с кустами, с блеском озерных вод. Но это — дали. А на переднем плане, на самом берегу реки прямо против мемориала видишь большое коровье стойло. Все знают, как это выглядит: плешина земли без единой зеленой былинки, месиво грязи, навоза… Что мешает перенести стойло на полкилометра в сторону?

Не надо ярче примера — даже в святых для нашей памяти местах к пейзажу мы относимся с небрежением.

Зимой здесь тоже красота…

* * *

Вот и все, что хотелось сказать. Забота об облике нашей земли мне представляется очень важной. Истоки сыновнего чувства к Отчизне лежат там, где мы рождаема! и живем. Наш общий дом — Родина, — богатея, должен оставаться прекрасным во всех его уголках. Это дело нашей совести, нашей культуры, нашего долга.

 Фото автора. 21 ноября 1984 г.

Корабль пустыни

(Окно в природу)

Шутливая песня «Пароход — хорошо, самолет — хорошо, а олени — лучше…» вовсе не лишена и здравого смысла. В суровом северном крае олень — основа всей жизни. Пищу, одежду, транспорт, жилье — все дает человеку олень. Наверно, есть песни и о верблюде. Для жителей жарких пустынных мест, а их немало на нашей планете, верблюд — такая же ценность, как олени для северян. Верблюд дает молоко, мясо и шерсть. И это древнейший транспорт.

До сыпучего обжигающего песка невозможно дотронуться, а верблюд спокойно идет — широкое раздвоенное копыто и мозолистая ступня делают его вездеходом. Он держит всадника или несет поклажу, равную двум лошадиным вьюкам. Выносливость верблюда вошла в поговорки, и питается он лишь тем, что дает скупая пустыня, — солянками и колючками.

Самое поразительное в этом животном — его способность переносить жару и по нескольку суток не пить. На этот свет было много всяких догадок. Дети до сих пор думают: запас водой верблюды носят в горбах. Жители пустынь никогда так не думали. Потребляя мясо животных, они видели: в горбах запас жира.

Отчего же свой жир верблюды носят в горбах, а не под кожей, как животные северных зон?

Ответ очевиден: подкожный жир сохраняет в теле тепло. А верблюду это как раз не нужно, тепло во избежание перегрева должно рассеиваться. Но жир — запас энергии — все-таки нужен, вот природа и наградила верблюда горбами. Однако после страшной дневной жары бывают холодные ночи. Люди греются у костров. А верблюд? Оказывается, температура тела без всякого вреда для животного может колебаться на шестнадцать градусов. Днем — 40, ночью — 34.

А как же с водой? Чтобы не перегреться, в жару организм испаряет из тела влагу. Все, кто к пустыне не приспособлен, испаряет ее через кожу и при дыхании, очень много. Постоянная жажда в пустыне — это потребность живого тела восполнить потери воды. Нет восполнения — смерть. Люди носят и возят воду с собой. На картах пустынь важнейшие из отметок — места колодцев. Многие из животных обитают лишь там, где есть хоть какой-нибудь водопой. В это же время верблюд может не пить по нескольку дней. Тайны его организма сейчас разгаданы. Оказалось, многое в этом громадном теле подчинено строжайшей экономии влаги.

В моче — большая концентрация соли, фекалии почти сухие. Нос у верблюда выстлан тканью, поглощающей влагу при выдыхании. Горб (дети правы!) содержит запас воды, правда, в связанном состоянии. Окисляясь, сгорая, жир выделяет ее в организм. Воды немного. Но в режимах критических важна и малость.

Чтобы не перегреться, верблюд потеет. Но этот процесс у него начинается только при достижении телом температуры 40 градусов.

И вот что важно. У человека потеря влаги в жару идет за счет загустения крови. Это замедляет ее обращение в организме, и если потеря составит 12 процентов от веса — человек обречен. Верблюд же усыхает на четверть своего веса. И ничего — идет, покорно держит на спине вьюки. Оказывается, испарение не касается крови верблюда. Ее объем и концентрация остаются неизменными — усыхание идет за счет тканей тела.

Верблюд при этом заметно худеет — скелет, обтянутый кожей! Но вот наконец и вода. Верблюд выпивает сразу 10–12 ведер в четверть часа восстанавливает свой прежний вид.

Таков он, «корабль пустыни», служащий человеку пять тысяч лет. Верблюдов два вида — дромедар (одногорбый) и бактриан (двугорбый).

В жарких районах нашей страны живут верблюды двугорбые, приспособленные выносить и жару, и зимние холода. Всего на земле сейчас обитает 15 миллионов верблюдов. Повсюду — в Средней Азии, в странах Арабского Востока, в Северней Африке, в Австралии, Индии — верблюд — слуга человека.

Вот он — на снимке — некрасивый, нескладный, да еще и в смешном положении. Но достоинство в нем не потеряно. Он словно знает: где-то кончится эта дорога, не будет асфальта, не будет колонок с бензином, человек оставит машину и доверится ему, верблюду. И он пойдет по пескам без дороги — неприхотливый, выносливый, закаленный пустыней. «Самолет — хорошо, автомобиль — хорошо…», но есть такие места, где все еще нужен верблюд.

Фото из журнала «Нэшнл джиографик» (из архива В. Пескова).

25 ноября 1984 г.

У лунки

(Окно в природу)

Стоячие воды ушли под лед. В субботу и воскресенье пруды и озера уже как мухами облеплены рыболовами — кто лед буравит, кто пешней колет. Не посвященному в эту страсть непонятно: как можно день просидеть на морозе, глядя в кружок обнаженной воды? Сидят! Взгляд сосредоточен не на воде, а на кончике удилища — тонкой резиновой трубочке или же волоске, от которого в воду уходит леска.

В воде совершается не доступное глазу таинство. Рыба подходит к наживке, каждая на свой манер определяет ее съедобность…

Важно не прозевать момент, когда наживка вместе с крючком окажется в пасти какого-нибудь окунька размером с палец, и сделать подсечку. Рыболовный ас по движению поплавка или кончику удилища понимает, что за порода рыбы возле крючка и велика ли будет добыча.

Впрочем, основы этой науки просты, они доступны шестилетнему мальчугану и даже сообразительным животным.

Лет двадцать назад где-то в Сибири я сделал снимок зимней рыбалки — отец с двумя сыновьями из большой полыньи таскал окуней.

Снасти, как видите, немудреные — палочка с леской. Но достойно вниманья не это. Гляньте на четвертого рыболова — собаку. Она вся целиком поглощена интереснейшим делом, она уловила связь: кивок удилища — появленье из воды рыбки, и ловила момент, отмечая его не лаем, а резким и громким выдохом. Причем внимания у собаки хватало сразу на все три снасти. К рыбе этот удильщик был равнодушен. Ему довольно было спортивного интереса.

Впрочем, из лунок вынимают и крупную рыбу — щук, лещей, судаков, — настолько крупную, что в сверленую лунку ее не вынуть. Можете представить, какая поднимается суматоха на льду — лунку пешней расширяют, кричат: «Багор!» В таких случаях рыба чаще всего уходит, но сколько остается воспоминаний!

 Фото автора. 1 декабря 1984 г.

Долгий сон с пробуждением

(Окно в природу)

Рыбак не с сетью, не с удочкой, а с киркой… можете себе представить такого? Но именно так рыбачат кое-где в Африке. Человек идет по дну высохшего болота и, приставляя руки к ушам, чутко слушает. В том месте, где раздается «звук поцелуя», рыбак начинает простукивать корку земли и, обнаружив под ней пустоту, копает.

На глубине примерно в полметра находит он твердую земляную капсулу. Расколов ее, рыбак забирает свою добычу — рыбу, похожую на сома, на угря с африканским названием «амкуру» («рыба в песке»). Зоологическое название рыбы протоптер — двоякодышащая рыба.

Когда-то подобные рыбы жили повсюду. Это был опыт природы приспособить обитателей вод к жизни на суше — у рыб, кроме жабер, появились и легкие. В Европе такие рыбы, считают, вымерли 150 миллионов лет назад. Но в Африке, в Южной Америке и Австралии они сохранились, приспособились жить в высыхающих в жаркую пору болотах.

Африканская «амкуру», как только вода из болота окончательно испаряется, погружается в ил и, свернувшись в комок, цепенеет. Тело рыбы покрывается пленкой, не дающей ей высохнуть. Для дыхания в пленке остается крошечное отверстие. Тоненькие свищи остаются и в корке земли, прикрывающей капсулу. Жара над усохшим болотом за 50 градусов, земля вокруг капсулы нагревается до 25 градусов.

Но рыбе это — ничто, она спит, тихо посапывая («звук поцелуя»), и так в земле, во сне, на грани жизни и смерти переживает засуху. А когда прольются дожди и болото станет болотом, легкими рыба дышать перестает и дышит жабрами.

Ученые давно уже знают это странное существо. В комке земли ее пересылали по почте на далекие расстояния, и она просыпалась, оживала, как только вода разрушала ее убежище.

Известно немало животных, впадающих в спячку, чтобы пережить холод, жару или сушь. Как только суровое время минует, они оживают, становятся деятельными. К их числу относятся змеи, лягушки, некоторые пустынные животные. Караси выживают в прудах, промерзших до дна. В водоемах Чукотки так называемая «черная рыба» превращается в кусок льда, но с приходом весны оттаивает и живет себе, как ни в чем не бывало.

Длительное оцепенение могут переносить улитки. В неблагоприятных условиях они запечатывают себя в раковину и находятся в ней годами между жизнью и смертью — частота сердцебиения сокращается в 25 раз, обмен веществ в такой же степени замедляется. Но улитка жива! Известен опыт: в 1846 году 25 марта в британском музее в коробочку из картона положили несколько улиток и там оставили. Четыре года спустя коробку бросили в воду — одна из улиток начала двигаться. До шести лет жили в столе одного из ученых мексиканские улитки.

Крошечное существо — тихоходка, высыхая, может находиться в состоянии анабиоза сто лет. Она не погибает, погруженная в вакуум, в эфир, алкоголь, раствор соли, переносит радиацию в тысячу раз большую, чем смертельная доза для человека. Такова сила жизни.

Африканская рыба «амкуру» в последние годы особо интересует науку. Как она засыпает? Что за натуральное снотворное действует на ее мозг? Не одну сотню спящих рыб выкопали в африканской земле для исследования.

Выделенный из их мозга «гормон сна» опробовали на животных. Эффект оказался выше всех ожиданий. Крысы, которым впрыснули в кровь гормон, засыпали мгновенно, как будто падали в обморок. Но, проспав восемнадцать часов, они чувствовали себя бодрыми и деятельными, чего не наблюдается при приеме таблеток с «химическим сном».

Как далеко пошли опыты и можно ли создать снотворное без побочного наркотического действия, пока не ясно. Но установлено: таинственное снотворное в период засухи вырабатывает сам организм африканской рыбы.

У рыбы, живущей в воде, это снотворное обнаружить не удалось.

На этом снимке — африканское чудо «амкуру». Сняли рыбу в период, когда она, полная сил и здоровья, обитала в воде.

 Фото из архива В. Пескова. 9 декабря 1984 г.

Смирные лисы

(Окно в природу)

На этом снимке вы видите оператора телевидения Александра Саранцева. По всем законам лисы должны бы скрыться. А они обнюхивают камеру, берут из рук человека кусочки сыра и даже не пытаются убежать.

Лисиц, как и многих других животных, можно сделать ручными. Для этого прирученье важно начать с пеленок. Малыши легко привязываются к человеку и сохраняют привязанность, становясь взрослыми. Я знал лосиху, которая по пятам ходила за женщиной, воспитавшей ее; знал волка, служившего человеку вернее собаки; знал лису, которую брали с собой на охоту на зайцев. Это плоды воспитания. Тут же случай иного порядка. Спокойное отношение этих лисиц к человеку — наследственное.

Качество это получено искусственным отбором, направленным на одомашнивание лисицы. И результат впечатляет.

Но оказалось, измененное поведение повлекло за собой перемены и в облике животных. Это не обрадовало звероводов, но подтвердило один из важных законов природы…

Нет на земле двух совершенно одинаковых песчинок. Этот закон касается и всего живого.

Для каждого вида животных характерны общие черты поведения. Но каждая особь хоть чем-нибудь отличается от другой. Нет двух одинаковых по характеру львов или слонов. Даже тараканы и муравьи хоть чем-нибудь, хоть какой-нибудь малостью поведения отличаются друг от друга. Это доказано экспериментально. И это важный закон. При эволюции — приспособлении животных к меняющимся условиям среды — у природы должен быть выбор, абсолютная одинаковость означала бы остановку развития жизни.

Человек это заметил давно и, заменяя долгую естественную эволюцию искусственным процессом, по нужным признакам выводит новые породы животных. Так, от исходной формы выведено множество разных пород собак — от громадных сенбернара и ньюфаундленда до забавной таксы и изящной левретки. То же самое можно сказать о курах, голубях, свиньях — великое разнообразие!

Выведение многих пород шло по выявлению различных форм строения тела. При этом менялся характер животных, их поведение. Известно: овчарка держит себя иначе, чем, скажем, пудель.

А что, если вести отбор по поведению? В некоторых случаях это важно. От спокойной, уравновешенной, не боящейся человека чернобурой лисицы можно было бы, как от собаки, получать два приплода в год. Заманчиво…

Еще раз вспомним: каждая из лисиц, хоть в маленькой степени, — индивидуальность.

Но всех можно разбить на три группы: спокойные, агрессивные, трусливые. Агрессивные, стоит притронуться к клетке, готовы вцепиться зубами в руку. Трусливые забиваются в угол. Спокойные с любопытством вас наблюдают.

Двадцать лет назад в сибирском Институте цитологии и генетики решили вывести породу «спокойных» лисиц. От спокойных зверей оставляли на племя лишь тех щенят, что наследовали характер родителей. Так получено было около двадцати поколений спокойных зверей. Вот они перед нами. Они, подобно добрым собакам, трутся о ногу, заглядывают в глаза. Налицо одомашнивание лисицы. (Возможно, тем же путем шло когда-то обращенье волка в собаку.) Но радости у звероводов нет.

Лисы с покладистым «собачьим характером» наследуют и некоторые совсем нежеланные формы строения тела: щенки у лис вислоухи, хвост у взрослых, как у собаки, загнут колечком, и, самое главное, падает качество меха — появляются в нем подпалины, пеговатость.

Но этот длительный эксперимент поучителен. Он убедительно подтвердил замеченный раньше закон: строение тела животного и формы его поведения взаимосвязаны. Попытки изменить и сделать наследственным какое-то важное для нас качество животных не проходит без ухудшения других качеств. В данном случае этим качеством является мех, ради которого лисиц и разводят.

 Фото автора. 16 декабря 1984 г.

Непредсказуемый гость

(Окно в природу)

Год уходящий богат стихийным проявлением природных сил — засухи, наводнения, нежданная стужа в южных районах. И, конечно, остался в памяти смерч. В историю он войдет под названием Ивановского. О разрушительной силе смерча много рассказано. Улеглась уже горечь потерь, залечены раны в хозяйстве. Но те, кто видел грозную силу природы, будут всю жизнь ее помнить.

Часты ли смерчи, какова природа этих явлений, можно ли их предсказать? Рассмотрим снимок. На нем классический смерч: нависшая черная туча, из нее до земли спускается гибкий подвижный хобот-насос. Эта воронка вертящегося с бешеной быстротой воздуха черна от поднятой кверху пыли. Она движется со скоростью примерно 70–80 километров в час, поднимая все, что встречается на пути.

Сила смерчей не одинакова. Есть завихрения воздуха, способные лишь поломать верхушки деревьев, сдернуть крыши с домов.

(Такой смерч оскальпировал в 1953 году соборы в Ростове Великом.) Но все это выглядит баловством по сравнению с тем, что делают смерчи крайней разрушительной силы. В общем числе смерчей, проносящихся над земле ежегодно, таких приходится десять на сотню. Но именно они оставляют о себе память. Они способны разрушить тяжелые здания, повалить башни, поднять в воздух повозки (даже железнодорожные вагоны), людей, животных, большие массы воды. Ивановский смерч к числу самых сильных не отнесен, но приближается к ним. (Скорость ветра в его воронке была примерно 80 метров в секунду, тогда как у самых разрушительных завихрений она достигает 140 метров.) Диаметр воздушной воронки в самом низу обычно не превышает 400–500 метров. И именно такова ширина полосы разрушений, где протащится хобот.

Рождаются смерчи в результате встречи фронта теплого влажного воздуха с массой холодного. При этом возникают перепады давлений, мощный ток воздуха вверх закручивается жгутом — образуется видимый глазу хобот.

Смерчи — явление обычное на земле. Однако в одних местах они встречаются часто, в других — редко, есть районы, где вовсе их не бывает. Наиболее часто проносятся смерчи над равнинами США — над штатами Оклахома, Небраска, Канзас. Массы теплого воздуха из Мексиканского залива встречаются тут с холодным воздухом севера континента — полтысячи смерчей в год! Драматичны те из них, что проносятся над жилыми поселками, над постройками, над дорогами с интенсивным движением. Тут слово «с м е р ч» означает для многих смерть. В этих районах за гигантскими вихрями ведут наблюдения. Об энергии смерчей судят по разрушениям. Но измерить различные силы в подвижной воронке пока ни разу не удалось.

В Оклахоме, в самом «смерчевом месте», для этой цели построена специальная станция. Она вся в ожидании. Но ни единый смерч пока через станцию не прошел.

Число разрушительных смерчей в США измеряется многими сотнями. Некоторые, как, например, легендарный Ирвингский смерч (30 мая 1876 года), вошли в историю — множество жертв, разрушений, запомнились также курьезы. «Железный мост длиною в 75 метров был сплющен в лепешку… Фермерский дом был поднят вверх вместе с жильцами. Хозяин, не понимая, что происходит, открыл дверь и упал с высоты десяти метров… На пути смерча встретилась деревянная церковь. Вместе с прихожанами она была поднята и перенесена на несколько метров в сторону… Из курьерского поезда вырван вагон и брошен далеко от дороги…»

В нашей стране смерчи не часты. Но ждать их можно всегда. В 1981 году в Воронежском заповеднике мне показали необычную просеку.

Так и сяк вповалку лежали вековые деревья, поломанные, как спички. Жилья людей стихия не зацепила, и смерч остался малоизвестным. Но кое-кто, наверное, еще помнит смерч, пронесшийся над Москвой 29 июня 1904 года. Сохранились отчеты о нем. Сообщается о жертвах и разрушениях, о летевших повозках, домашней утвари, сорванных крышах. «В воздух был поднят городовой вместе с будкой… Крестьянка Селезнева шла по полю (в районе Мытищ) вместе с тремя детьми. Мальчика Петю шести лет смерч подхватил и унес. Нашли его только на следующий день в Сокольниках, на расстоянии нескольких километров от места, где он был поднят. Мальчик был невредим и только жаловался на сильную жажду… Пересекая Москву-реку, воронка-насос на несколько секунд обнажила дно, образовав своеобразную траншею с водяными стенами. Люди увидели ил и лежащие на нем битые горшки, бутылки, рваные сапоги и коряги».

Вместе с водой вихревые насосы поднимают вверх все, что в ней обитает. А где-нибудь за сотню километров, удивляя людей, вдруг проливается «рыбный дождь», падают с неба лягушки.

Таковы проделки своеобразной и грозной силы природы.

Ивановский смерч родили циклон с побережья Черного моря и масса холодного воздуха Севера. Жертвы и немалые разрушения ставят вопрос: можно ли прогнозировать смерчи?

Претензии к синоптикам, прозвучавшие в уходящем году, неосновательны. Ситуации, предполагающие смерч, лишь в одном случае из десяти действительно смерч рождают. Значит, в девяти случаях оповещающий ошибется. Цена такого прогноза невелика, его следствием будет лишь паника. Но о смерче замеченном оповестить людей надо, прибегая ко всем современным средствам оповещения.

От этой грозной силы природы человек защититься способен пока лишь пассивно. Да и вряд ли когда-либо будет возможно взять под контроль смерчи, землетрясения, извержения вулканов. Земля еще молода. Она способна силой своей играть, и с этим считаться надо, как с неизбежностью.

Фото из архива В. Пескова. 23 декабря 1984 г.

1985

Как живется в берлоге?

(Окно в природу)

Эта прекрасная фотография сделана в апреле месяце на Камчатке. Только что медведица вылезла из берлоги. Она худа и еще полусонна.

Решает задачу: как себя повести? В тридцати шагах от нее — человек с фотокамерой, а рядом — крошечный медвежонок… Звери и человек разошлись подобру-поздорову. На память о встрече остался снимок: медведица после зимнего сна.

Сон у медведей долог. И давно занимает людей. Зимняя спячка — это уловка природы помочь животным пережить суровое время, время бескормицы и морозов. Мелкая теплокровная мелюзга — летучие мыши, ежи, суслики и сурки — впадают на зимнее время в спячку.

Это значит, что их организм живет по режиму большой экономии: температура тела почти равняется температуре окружающей среды, сердцебиение сокращается в десятки раз, обмен веществ — в 20 — 100 раз.

Иначе живет зимою медведь. Его пребыванье в берлоге спячкой не называют. Это длительный сон, при котором жизнедеятельность замедляется незначительно — медведя можно спугнуть, поднять из берлоги. И, самое главное, во время зимнего сна у медведицы появляются малыши, им нужно питанье, значит, организм матери должен функционировать так, чтобы дети были вдоволь накормлены и согреты.

Ко сну медведи готовятся загодя. И главное заключается в том, чтобы в осеннее время нагулять жира как можно больше. Медведи усиленно кормятся, поедая все, что встречается на пути, чередуя растительный корм с животным, предпочитая, однако, особо сытную пищу — на востоке идущую на нерест рыбу и кедровый орех. Примерно в три раза больше обычного съедают медведи пищи перед долгим пятимесячным сном, нагуливая более сорока килограммов жира. Ежели по болезни или недостатку кормов такого запаса не образуется, медведь в берлогу не ляжет. Он будет шататься в поисках пищи («шатун»), он потеряет всякую осторожность и станет опасным для всех, кого встретит в лесу. Такой медведь обречен. Его настигает пуля или он гибнет от истощенья.

Иное дело, когда все идет хорошо. Недели за две до того, как залечь, медведь к пище не прикасается, разве что ест волокнистые стебли и корни. Желудок и кишечник его очищаются, а на выходе образуется пробка — в течение всей зимы никаких выделений из тела зверя не происходит. Незадолго до первого снега в облюбованное для берлоги место (чаще всего под вывороченным деревом) медведь начинает носить «постель» — мох, еловые ветки. По чернотропу понуждаемый холодом медведь залегает. Но часто он дожидается первого снега, обходит берлогу кругами (нет ли опасности), потом, пятясь задом — тоже мера предосторожности, — достигает берлоги. И снег скрывает его следы.

Спит медведь чутко, особенно в оттепель. Лет двадцать назад в новгородских лесах мы подходили к берлоге по затесям, сделанным на березах. Соблюдалась полнейшая тишина, и все же медведь подпустил нас не ближе двадцати метров. В обозначенном месте мы увидели вспученный снег — рявкнув, зверь исчез в болотистом буреломе.

И все же покидает берлогу медведь неохотно. Бывают случаи, выглянет (охотники говорят: «поздоровался») и снова в берлогу. Бывает, берлога подмокнет — нехотя, но квартиру медведь меняет. Все это, однако, чрезвычайные происшествия. Чаще всего жильца ничто не тревожит, разве что мыши, выстригающие в медвежьей шубе дорожки, уносят в гнезда подстилку.

Переваливаясь с боку на бок, спят медведи пять месяцев. Температура у них немного снижается, дыханье становится редким. «Отопленье» громадного тела идет за счет жира.

А медведиц с середины зимы еще начинают подсасывать медвежата. Их чаще — два, редко — три и четыре. Рождаются они маленькими, с рукавицу. В берлоге растут не быстро. И все же материнских запасов до начала апреля, до выхода из берлоги хватает едва-едва. Похудевшая, но не утратившая здоровья, отряхивает медведица зимний сон. Аппетит в это время у нее зверский. Хватает клюкву, бруснику…

Но это все бывает весной. Сейчас же, в январе, косолапые звери спят. Сосут ли в берлоге медведи лапу или это всего лишь старые байки? Считали, что байки. Однако специальные наблюдения показали: сосут! Но как объяснить эту сонную страсть у зверей?

Кое-кто из зоологов полагает: кожа на лапе линяет и беспокоит медведя, есть, возможно, на ней и какой-то фермент… Но вот другое сужденье. Желудок и кишечник медведей во время сна заполнены слизью. Это поддерживает физиологическое равновесие в организме. Слизь давит на стенки желудка, создавая ощущение сытости, — голод медведя не мучает. Но жидкость из слизи частично всасывается кишечником, запасы ее должны пополняться. Откуда? Медведь ведь не ест и не пьет.

Возможно, что лапа его как раз выручает — посасывание способствует выделению слюны, и таким образом поддерживается круговорот воды в организме.

Разными способами получены эти сведения: тщательным осмотром убитых медведей, а кое-что дали и современные средства исследования. Усыпленным перед зимовкой медведям надевали ошейники-датчики с передающей радиостанцией. Залегшим в берлоги медведям было и невдомек, что сигналы о сонной их жизни принимаются спутником, а потом анализируются зоологами.

 Фото М. Жилина (из архива В. Пескова).

 5 января 1985 г.

Остановленный миг

(Окно в природу)

Немецкий журнал Tier («Животное»), который редактирует Гржимек, время от времени под специальной рубрикой помещает особо удачные снимки. Один из них перед вами: куница белодушка в прыжке. Все, кто снимает животных, сразу скажут: это действительно очень большая удача. В природе, кажется, нет существа проворнее, чем куница. Молния! В круговерти ее движений иногда невозможно отличить, где голова и где хвост. Лет двадцать назад я снимал ручную куницу с выдержкой очень короткой — одна двухсотая доля секунды. И все же на большинстве кадров изображение было смазанным.

Тут же куница снята в природе. В молниеносном прыжке. Тем не менее каждый волосок на мордочке резок, каждый коготь на растопыренных лапках виден. Как угадана точка пролета? Как наводилась резкость? Слепая удача или тонкий расчет?

Расчет. Фотограф Ганс Рейнхард, отыскав дупло каменной куницы, несколько раз снимал ее пробегающей по ветвям и заметил: покидает дупло куница всегда в одном направлении и прыжком, планируя к близко стоящему дереву.

В направлении прыжка фотограф укрепил на штативе камеру, а путь пролета куницы перерезал невидимым лучиком света с чувствительным фотоэлементом. Две лампы-вспышки срабатывали в тот момент, когда что-либо луч света пересекало.

Резкость была наведена по линии лучика. Вслед за этим фотограф подошел к дереву и тихо поскреб по коре. Потревоженная куница немедленно «катапультировалась» из дупла. И вот он, остановленный долей секунды миг стремительного прыжка-полета.

Несколько слов о кунице. Это хищный зверек с прочным и ценным мехом.

В давние времена дань платилась главным образом куньими шкурками. Мех куницы был на Руси и денежной единицей. Куниц два вида. Лесная куница близости человека не переносит. И там, где много людей, куниц становится мало. Все свое время зверек проводит почти исключительно на деревьях. Неслышный и ловкий лазальщик, она настигает белок, разоряет гнезда и ловит на ветках сонных или потерявших бдительность птиц. Крупные птицы — рябчик, глухарь, тетерка, а также зайцы и молодые косули могут стать добычей лесной куницы.

Близкая ее родственница — куница каменная, за светлое пятно на шее названная белодушкой, давно нашла способ уживаться рядом с людьми и даже извлекает из этого пользу, посещая курятники, истребляя возле амбаров крыс и мышей. Домом ей служат все те же дупла и гнезда птиц, но очень часто каменная куница поселяется в груде развалин, в трещинах старых стен, в укромном уголке нечасто посещаемого сарая. Лет десять назад, разбирая во дворе кладку дров, мы с лесником обнаружили выводок белодушки.

Мех каменной куницы — ценность. Но приспособившись обитать в непосредственной близости от людей, белодушка от охотников ускользает. А в сложившихся ныне условиях поселяется часто там, где уже не охотятся. Это дает ей лишние шансы на выживанье по сравнению с куницей лесной. В этот раз белодушку потревожил фотограф. Но подобное беспокойство куница принимает вполне терпимо.

 Фото из архива В. Пескова. 12 января 1985 г.

Снежная колыбель

(Окно в природу)

Это, конечно, чудо! Зима. Морозы-за тридцать. Лес завален снегами. Все его обитатели голодают, перебиваются кое-как в ожидании тепла. И только эта вот птичка не только сыта, не только беззаботно поет, но в самое лютое время выводит птенцов. Вот она перед вами в гнезде. Сидит плотно. Иначе нельзя — сначала греет яички, потом от мороза теплом своим будет спасать птенцов. В марте они вылетят из гнезда.

Речь идет о клесте. Возможно, немногие видели эту некрупную (чуть более воробья), похожую на попугая птичку. Самочка серовато-зеленая, самец яркий — кирпичного либо вишневого цвета. Искать эту птицу надо в еловом лесу. И чем выше урожай шишек, тем больше шансов увидеть клестов. По сброшенным с елок шишкам их, скорее всего, обнаружишь.

Глянешь вверх и увидишь занятное зрелище: шишки облеплены «попугайчиками». Они висят на них в разнообразных позах — боком, вниз головой, вверх ногами. Акробатика выполняется не только с помощью цепких лапок, но также и клюва. Подносишь к глазам бинокль и видишь подробности пира на шишках. Клюв у клеста — не конус, как у иных пернатых, а приспособленные к добыванью семян из шишек щипцы с загнутыми в сторону половинками клюва. Две-три минуты, и шишка пуста. Иногда клест срывает ее и, как торпеду — вперед концом, несет в удобное для трапезы место.

Семена елок — не единственная пища «северных попугаев». Летом они питаются насекомыми, семенами других деревьев. И все же еловые семена (есть еще клест-сосновик) являются основой их жизни. Старый, много поживший клест, тело которого пропитано смолистыми веществами, не подвержен быстрому тленью. Однажды, обнаружив в еловнике мертвую птицу, для опыта я оставил ее на месте и год спустя увидел снова без следов разложенья.

Брем пишет, что видел 20-летнюю мумию птицы — такова сила еловых бальзамов.

Обилием корма объясняется феномен зимнего гнездованья клестов. К моменту (в марте), когда еловые шишки, раскрывшись, пустят по ветру свои семена, клесты успевают вывести и выкормить потомство. В суровое время, когда все в лесу замирает и утихает, клесты празднуют свадьбы, вьют гнезда и в период самых лютых морозов выводят потомство.

Гнездо клеста — прочное и теплое сооружение из лыка, травинок, перьев и мха — обычно расположено наверху ели и так, что нависшие ветки защищают его от ветра и снега.

Положив в гнездо первое яичко, клест-мама уже привязана к гнезду накрепко. Корм ей в зобу приносит самец, корм калорийный, и самочка неподвижным своим сиденьем «отапливает» гнездо: мороз в еловнике — 35, а в гнезде — 38 тепла. Брем и вслед за ним все орнитологи пишут, что, положив одно яичко, самка гнездо уже не покидает ни на минуту. Но это оказалось только логичным предположеньем. Биолог Д. В. Терновский в прекрасной своей студенческих лет работе, посвященной клестам, установил: да, в гнезде мама-клест сидит плотно, но все же изредка ненадолго и в относительно теплые дни его покидает. Птенцы остаются одни. Их согревают добротная пуховая одежонка, близость друг к другу и очевидная стойкость к морозу — окоченевшие с виду птенцы оживали, как только мать накрывала их теплым телом.

В отличие от птенцов всех других птиц, кормом которым служат исключительно насекомые, птенцы клеста вырастают на каше из еловых семян. Корма им надо много. И клест-отец в семейных своих заботах придерживается разумной тактики: пока самка сидит на яйцах и пищи ей надо немного, клест ближайшие к гнезду шишки не тронет, он успевает слетать за пищей подальше. Но когда число едоков возрастает в пять раз, в ход идут заповеданные запасы.

Через три недели после появления из яиц клесты покидают гнездо. Клюв у них пока что прямой, форму изогнутых щипчиков он примет позже. Но как раз в это время чешуйки у шишек от весеннего солнца топорщатся — семена достать просто, да и родители еще продолжают подкармливать.

Клесты — птицы веселые, доверчивые, не очень голосистые, но говорливо-песенные. Их метко назвали «птицы-цыгане». Они появляются вдруг неизвестно откуда, живут, выводят потомство и потом исчезают неизвестно куда, чтобы в год хорошего урожая еловых шишек вновь появиться и образом своей жизни напомнить: чудеса существуют!

 Фото читателя Н. Калинина (из архива В. Пескова). 

 26 января 1985 г.

Рядом с маршалом

Я познакомился с ними на премьере идущего сейчас фильма «Маршал Жуков». Рядом сидели люди нескольких поколений. Внук Жукова, шестилетний Георгий, в момент, когда дед его в Берлине подписывал акт, означавший конец войны, горячим шепотом выспрашивал у меня: чем отличается заяц русак от зайца беляка? — передача «В мире животных» его пока интересовала больше, чем биография деда. Младшая дочь маршала призналась: «Только теперь по-настоящему начала понимать, что такое война и какая ноша досталась отцу».

Еще два человека, сидевшие рядом, не отрывали глаз от экрана. Для них война была частью их биографии, а Жукова они знали не по газетным снимкам. В течение всей войны до последнего дня они были с маршалом рядом. Один был шофером, на другом лежала обязанность офицера для поручений Жукова.

В 1970 году я беседовал с маршалом. Жуков был интересен мне не только как полководец, но и как человек. Однако многие из вопросов задать не пришлось — Жуков был болен, говорили о самом главном.

Теперь передо мной сидят люди, которые были спутниками Жукова на войне, проехали с ним многие тысячи километров, ночевали рядом с ним в блиндажах, знают его характер, знают военные будни маршала.

Шофера зовут Бучин Александр Николаевич. Я поразился, узнав, что он шофером работает до сих пор — в зарубежные рейсы водит громадные автовагоны. Шоферу — шестьдесят семь. Рейсы длятся по две недели.

«Не тяжело?» Улыбается: «Закален…» В начале войны ему было двадцать четыре. На давнем снимке — чернявый подтянутый лейтенант. Присмотрел шофера Жуков под Ельней. И, увидев его в работе, уже не отпускал от себя всю войну и даже после войны.

Александр Николаевич награжден орденами и медалями. С особой гордостью показал он книгу воспоминаний Жукова с надписью «Уважаемому Александру Николаевичу Бучину, моему лучшему шоферу, безупречно прошедшему со мной все дороги фронтов Великой Отечественной войны».

Николай Харлампиевич Бедов постарше своего друга. Он уже вышел на пенсию, жалуется на нездоровье. Но не утрачено главное — память.

Я подивился его способности с ходу называть даты, города и местечки, имена людей, номера частей, связанных с пребыванием Жукова.

Обязанности у майора Бедова были не из простых. Он был начальником охраны маршала и офицером для поручений. Он обязан был сопровождать Жукова всюду, быть с ним рядом в любую минуту. Так и было. Везде. Вот один из самых последних снимков: Жуков, Монтгомери, Эйзенхауэр и тут же рядом с Жуковым — Бедов. В кочевом быте войны на человека, охранявшего маршала, ложилось и много житейских обязанностей: ночлег, еда, срочные поручения…

Выполнял Николай Харлампиевич и еще одну добровольную миссию: был хроникером не только с записной книжкой, но и с фотокамерой. Он снимал Жукова в такой обстановке, в таких местах, где никто другой снимать не мог. Все пленки у этого фотографа-любителя целы. И они представляют громадную ценность. В фильме о Жукове использовано пятьдесят его снимков.

Можно сказать с уверенностью: без этих непритязательных человеческих документов образ маршала в фильме был бы неполным.

Воспоминания Бучина и Бедова о дорогах войны чем-то схожи с этими любительскими снимками. Это штрихи к портрету, по которым маршала мы видим не в парадном мундире, а в полевой одежде войны, это хорошее дополнение ко всему, что мы знаем о Жукове по документам, по его книге воспоминаний, по воспоминаниям его соратников-полководцев. Беседуя с военными спутниками маршала, я получил ответы на вопросы, которые мне хотелось в свое время задать маршалу.

В записи этой беседы ответы шофера Александра Николаевича Бучина для краткости помечены инициалами А. Н., Николая Харлампиевича Бедова инициалами Н. X.

1943 год, Воронежский фронт. Маршал Г. К. Жуков наблюдает за полем боя.

* * *

— Самый первый вопрос. Большая дорога от Москвы до Берлина с ответвлениями, с возвращениями в Ставку, с переездами с одного участка фронта к другому… На чем ездили, как ездили?

А. Н.: — За войну износили несколько очень крепких машин: «Эмку», «Бьюик»… Дольше всех послужил «Хорьх». Ездили так скоро, как позволяли дороги. А они часто были в воронках от бомб. Кроме того, ночью едешь всегда без света. Николай Харлампиевич, бывали случаи, ложился на крыло автомобиля и освещал дорогу короткими вспышками фонарика…

— Умел ли Жуков водить машину?

А. Н.: — Нет. И не пробовал. Садился он всегда впереди, рядом с шофером. Был молчалив, озабочен. Всегда спешил. Всегда хотел возможно более короткой дороги. А мы обязаны были думать о минах. Путь выбирали более безопасный… Жуков нередко был «в помощниках» у меня. Он великолепно ориентировался и безошибочно говорил: сюда! Езду любил ровную, скорую. Но была опасность, особенно ночью, особенно под Москвой в 41-м проскочить линию фронта, оказаться в расположении немцев. Я находился между двух огней: Жуков толкал ногой — «нажми!», а Николай Харлампиевич сзади незаметно, но твердо клал на плечо руку-«потише!».

В машине часто обедали. Бывали случаи, спали в машине. В Кременчуг из-под Киева, с 1-го Украинского фронта на 2-й ехали, помню, с утра до ночи — 500 километров. По фронтовым дорогам это громадное расстояние. А на Калининском фронте, был случай, попали в такую распутицу, в таких увязали пробках — 50 километров ехали 8 часов.

Бывало, наш «Хорьх» останавливался в грязи. Даже тракторы увязали. А время не ждет. В таких случаях Жуков выходил и садился на броню проходившего танка. Николай Харлампиевич, естественно, рядом и пистолет на всякий случай достанет… — «Хоръх» — машина большая. Немецкие летчики, заметив ее, понимали, наверное: не лейтенант едет…

А. Н.: — Нападенью машина подверглась только однажды. Под Обоянью я вез на полевой аэродром маршала Василевского. Были сумерки. Камуфлированная под снег машина выделялась на весеннем уже потемневшем шоссе, и «Мессершмитт» полоснул по нас трассирующими. Спрятаться негде — голое место. Я стал маневрировать. Василевский потом сказал Жукову: «Спаслись благодаря твоему шоферу». Эти слова Георгий Константинович передал мне как большую награду.

— Вы были единственным шофером Жукова во время войны?

А. Н.: — Нет. Нас было несколько. Подменяли друг друга. Но я единственный в группе прошел весь путь от Москвы до Берлина.

Н. X.: — Но следует знать, по мере того, как фронт от Москвы удалялся и роль Жукова в руководстве войной возрастала, для выездов на фронт стал снаряжаться специальный поезд. Это была подвижная штаб-квартира заместителя Верховного главнокомандующего. Сзади и впереди — платформы с зенитками. Выбил в поезде вагоны связи, охраны, вагон-гараж, вагон, где находился штаб маршала.

Соблюдались, конечно, все меры секретности и предосторожности. У места назначения поезд тщательно маскировался. К разным местам на фронте ездили на машинах и возвращались на поезд.

Бомбежки? Попадали и под бомбежки. Особенно сильную помню в Курске. Велась ли охота за поездом маршала специально? Трудно сказать. В Перхушкове бомба попала в штаб Жукова. Посчитали — случайность. Но то же самое произошло на Калининском фронте. Случайностью можно считать то, что Жукова оба раза в штабе не оказалось.

— Приезд Жукова на фронт был всегда тайной?

Н. X.: — Обязательно. После Московской битвы немцы уже хорошо знали цену Жукову. Появление его в войсках означало подготовку серьезного наступления. Георгий Константинович прибывал на фронт не под своей фамилией. Знаки различия были спрятаны под шинелью или плащом. Но к концу войны он выезжал в войска уже в маршальских погонах. Его узнавали в лицо даже солдаты. И это воодушевляло.

— Вы Жукова охраняли. А сам он имел какое- нибудь оружие? На дорогах ведь были и диверсанты, да и фронт рядом.

Н. X.: — В начале войны был у него пистолет. Но весной в 42-м по пути на Калугу в леске спустило у нас колесо. Вылезли из машины подождать, пока Саша запаску поставит. Георгий Константинович говорит: «Давай постреляем…»

Дает пять патронов. Себе тоже пять зарядил. Повесили на березе обломок фанеры, отмерили тридцать шагов. Стреляли по очереди. Оба попали. Но мое попадание было более кучным. Георгий Константинович улыбнулся и отдал мне свой пистолет. С тех пор в руках у него, кроме охотничьей двустволки, никакого оружия я не видел.

— Известна фраза Жукова: «А я, если дело того требовало, пахал животом землю у самой передовой». Вы-то, наверное, знаете, как это было?

Н. X.: — Знаю, конечно. Во всех случаях я сопровождал маршала. Это было обычно перед каким-нибудь большим наступлением — Георгию Константиновичу важно было самому оценить местность, представить возможное развитие боя…

— Риск был серьезным?

Н. X.: — Без нужды Жуков не рисковал. В его характере не было ничего показного. Был он человеком храбрым и мужественным. Во имя дела и себя не жалел, и с других спрашивал. Но на войне без риска нельзя. Был случай, когда мне лично небо показалось с овчинку. В боях на Курской дуге, прежде чем отдать приказ Ставки о наступлении Брянскому фронту, Жуков приехал к месту намеченного удара. Было это 11 июля 43-го года. Машину оставили в леске, примерно в километре от передовой. Далее он пошел пешком с командующим фронтом М. М. Поповым. Уже у самой передовой сказал: «Теперь вы останьтесь, а я один…» Надо было ему убедиться, что местность для рывка танков выбрана без ошибки. Пополз. Я за ним. У нейтральной полосы Жуков внимательно осмотрел лощины и взгорки. А когда возвращались, как видно, были замечены немцами. Мины! Одна — впереди, другая — сзади. «Третья будет наша, прижимайся к земле!» При этих словах я рванулся и накрыл, как мне предписано было службой, маршала своим телом. Мина разорвалась в четырех метрах, к счастью, на взгорке — осколки верхом пошли. Но взрывом нас сильно тряхнуло.

Георгий Константинович потерял слух. Осмотревший его в Москве профессор сказал, что надо лечь в госпиталь. «Какой госпиталь — столько забот!» Пришлось врачу-специалисту приехать на фронт. Тут и лечились месяца два.

— Война одинаково тяжела была и солдату, и маршалу. По вашим наблюдениям, в какие дни Жукову пришлось пережить наибольшее напряжение?

Н. X.: — Во время боев под Москвой. Спал он в сутки два-три часа. Когда немца отбросили и когда громадное напряжение спало, Жуков попросил часов десять его не будить. И вдруг серьезный звонок. Старший адъютант Медведев растерянно докладывает в телефон, что не смог Жукова добудиться. Часа через три спешно из штаба пришел генерал Соколовский. Говорит: опять звонит Сталин… Сам прошел к Жукову, но тоже вынужден был доложить: «Не можем разбудить…» Сталин будто бы сказал: «И не будите, пусть отоспится».

— Вам приходилось выполнять поручения маршала. Какие?

Н. X.: — Да разве можно все перечислить? Ну, например, заехать в Москву, к раненому Рокоссовскому, передать ему дружескую записку Жукова…

Или еще порученье. После победы под Сталинградом у всех на душе отлегло, все чувствовали: наступает на нашей улице праздник. Это чувство испытывал и Жуков, оно, как я понимаю, искало какой-то выход. Он попросил: «Что-то мне захотелось научиться играть на баяне. Подыскал бы ты мне учителя». Среди раненых я нашел паренька-баяниста. Играл хорошо. А учитель из парня не вышел. Робел перед маршалом. Нашел я неробкого — Ивана Усанова. Он за год, урывками, научил Георгия Константиновича игре на баяне… Вот любимые песни Жукова: «Коробейники», «Славное море, священный Байкал», «Темная ночь», «Соловьи».

В 1945 году в Берлин приехала Лидия Андреевна Русланова. После большого ее концерта встретились возле стола. Георгий Константинович попросил баян. Русланова пела, а Жуков аккомпанировал. «Для маршала совсем неплохо», — сказала Русланова.

— На войне было всякое: победы и неудачи. Как проявлялся характер Жукова в разные дни войны?

Н. X.: — Никто никогда не видел его подавленным. Бывал он усталым, озабоченным. Подавленным — никогда! Чем острее, опаснее была ситуация, тем собранней, энергичней был Жуков. А особую его радость мы наблюдали дважды. В 41-м году он радостным ехал в Москву из-под Ельни. Тяжелое было время. Но основания для радости были. Была одержана первая заметная победа над немцами. Для Жукова эта победа означала еще очевидность его правоты в возникшем возражении со стороны Сталина по вопросу контрудара на Ельнинском плацдарме.

Мы в то время об этом разговоре, конечно, не знали. Но поздней стало понятно, сколь принципиально важна была для него победа в Ельнинской операции… А в мае 45-го года, в День Победы, я видел, как Жуков в кругу друзей пустился в пляс. Это был выход радости, всех тогда охватившей.

— Часто приходится слышать о суровости Жукова. Ваши наблюдения на этот счет.

Н. X.: — Во-первых, надо помнить: само время войны было очень суровым. Громадная ответственность лежала тогда на каждом человеке. Суровая требовательность порядка, дисциплины, точности исполненья была нормой, иначе бы мы не победили.

Жуков был человеком требовательным. Но никаких поблажек он не делал в первую очередь для себя. Это давало ему моральное право с такой же мерой подходить и к другим. На Синявинских высотах в дни смертельной опасности для Ленинграда при мне Жукову докладывал командир одной дивизии. Доклад был беспомощным, чувствовалось: командир не знает как следует обстановки, растерян. Жуков обратился к начальнику штаба: «Доложите вы». И услышал толковую, ясную оценку сложившейся обстановки. Жуков сказал тогда полковнику: «Вам рано еще командовать дивизией». И начальнику штаба: «А вы немедленно принимайте командование». Крутая мера? Да. Но она была оправданна, необходима — судьба Ленинграда в те дни висела на волоске.

Требовательность Жукова не различала чинов. Летом 44-го года во время подготовки к Белорусской операции в большом секрете проходило сосредоточение войск. Было запрещено всякое передвижение днем. Командующему авиационным объединением С. И. Руденко было приказано не допускать немецкие самолеты-разведчики в обусловленные районы.

И вдруг наша машина на одной из дорог натыкается на колонну идущих войск. И в этот же день Жуков увидел в небе вражеский высотный разведчик. При всех и очень строго выговорил он тогда Сергею Игнатьевичу Руденко — допущенные оплошности ставили под удар успех операции. Но когда операция началась и Руденко проявил инициативу, приведшую к крупному успеху, Жуков тут же, опять при всех, вручил ему золотые часы и тепло поблагодарил.

— Что больше всего он уважал в людях?

Н. X.: — Смелость, решительность, правдивость и точность в оценке сложившейся обстановки. Без этого невозможно ведь было что-либо планировать наверняка.

А. Н.: — Любил откровенность. Меня однажды неожиданно спрашивает: «Александр Николаевич, девкам-то, небось, хвалишься, что маршала возишь?» Я отвечаю: «От всех в секрете держу. Но одной рассказал…» Потрепал по плечу, улыбнулся: «Откровенность многое извиняет».

Н. X.: — Ко всем в команде сопровождавших его людей Георгий Константинович относился одинаково ровно. Но одного из наших — Михаила Егоровича Громова — отличал, называя иногда «Мишей». Это был почти ровесник Жукова и исключительной доброты человек. Я рекомендовал его Жукову, как умелого парикмахера. Но Михаил Егорович в любой обстановке и быстро обед умел приготовить, вычистить и выгладить мундир, приготовить ночлег.

В Берлине после победы понаехали скульпторы, художники, композиторы. Всем, конечно, хотелось встретитсья с Жуковым. Портрет маршала взялся писать Павел Корин. Дело требовало времени, а у Жукова его не было. Когда лицо для портрета было написано, Георгий Константинович позвал Громова: «Миша, надень мундир и посиди за меня…» Миша надел мундир и сидел перед Кориным при всех маршальских регалиях.

— И фотографии… Несколько лет назад я просмотрел весь архив в доме Жукова. Бросилось в глаза почти полное отсутствие снимков начала войны…

Н. X.: — Это понятно. В те тяжкие месяцы было не до фотографий. Жуков фотокорреспондентов и близко не подпускал. Снимал я один, и то украдкой… Но летом в 43-м году, уже после сражений на Курской дуге, Жуков стал обращать внимание на мое появление с фотокамерой.

Однажды спросил, что у меня получается. Посмотрев мою камеру, дал свою «лейку»: «Снимай. Эта штука надежней».

— Какой из множества снимков считаете вы удачным? Где характер Жукова виден особо отчетливо?

Н. X.: — Вот посмотрите. Это снято 17 апреля 1945 года. Наступление на Берлин. У Зееловских высот вышла тогда заминка. Немцы отчаянно сопротивлялись. Оборона их была очень крепкая. Именно тут, на самом трудном участке, наступали войска под командованием Жукова. Вопреки ожиданиям наступление затормозилось. Мало кому известно, что пережил в эти часы Георгий Константинович. Чувства были у него на лице. И я их видел. Ни в какой день войны Жуков не испытывал большего волнения.

Снимок сделан, когда он вышел из блиндажа. Посмотрите, одна ладонь сжата в кулак, другая напряженно раскрыта. И лицо… Кажется, в эту минуту он готов был ринуться в бой вместе с солдатами…

— Говорил ли Жуков когда-нибудь о противнике?

Н. X.: — С нами разговоров об этом было немного. Но мы знали, что Жуков держался правила не считать противника глупым. Я много раз присутствовал на допросе Жуковым пленных. Его многое интересовало…

Интересовали его и высшие немецкие военачальники. При мне он давал поручения разведке добыть ему сведения о личных качествах Гудериана, Клюге, Манштейна.

Личность Жукова, надо думать, тоже занимала немецкое командование. Константин Симонов пишет, что в момент подписания капитуляции Кейтель буквально пожирал глазами маршала Жукова. Я был в том же зале и могу подтвердить это верное наблюдение. Для Кейтеля Жуков был талантливый, победивший его противник. Но не только. В лице этого человека Кейтель, наверное, видел народ, на судьбу которого покусился фашизм, но который судьбу свою отстоял. Выходец из самой гущи народной, Георгий Константинович Жуков был действительно ярким, талантливым представителем народа.

Для нас, близко знавших Жукова, годы, проведенные с ним, — главная, самая существенная часть жизни. И мы судьбе благодарны за это.

 Фото Н. X. Бедова (из архива В. Пескова).

 27 января 1985 г.

Бескрылые летуны

(Окно в природу)

Лет двадцать назад «Известия» рассказали о любопытном случае. Из вертолета, летевшего над лесотундрой, упал человек. Он был единственным пассажиром в салоне, и можно понять положение летчиков, обнаруживших: пассажира нет. Полетели назад тем же маршрутом в надежде увидеть и подобрать погибшего… Потрясение летчики испытали вторично, увидев идущего человека. Невредим совершенно, машет руками — садитесь!

Не помню уж, почему открыл бедолага дверь вертолета: то ли из любопытства, то ли бросить окурок… Спас упавшего полушубок — полы его в потоке воздуха образовали нечто вроде планера-парашюта, да и снег был глубок. Удивительный случай…

Между тем природа давно и успешно использует парашют-планер. В наших лесах на севере обитает белка-летяга. Перепонка между ногами, натянувшись во время прыжка, помогает белке с верхушек деревьев пролетать, планируя, сорок — пятьдесят метров. Рулем высоты служит передняя часть перепонки, рулем поворота и тормозом — хвост.

Близкой родней летяги является ассапан, бескрылый летун лесов Америки. Белочка ассапан — проворный и ловкий зверек. Помимо сбора ягод, семян, грибов и орехов, она успешно охотится, нападая на мелких птиц.

Белки-летяги проворны и на земле, но их стихия — этажи леса. Со скоростью до восьми метров в секунду они пролетают от дерева к дереву, делая повороты, иногда довольно крутые. В осенние лунные ночи игры белок-летяг напоминают хоровод опадающих крупных листьев. Вот наблюдение за полетом белочки ассапана. «Забравшись на высокий сук, она начинает в нарастающем темпе раскачиваться взад и вперед, и вдруг прыгает в воздух. В тот же миг ее лапы оказываются широко растопыренными, «парашют» раскрывается, и белка начинает планирующий полет».

Белки-летяги северных широт — существа небольшие — умещаются на ладони. А вот летяги Южной Азии (тагуаны) достигают вместе с хвостом более метра и могут лететь между скалами почти что полкилометра. Принцип полета все тот же — планирование с помощью перепонки между конечностями.

Все, кто бегает по деревьям (куницы, обычные белки), даже не имея специального «парашюта», в прыжке придают телу выгодные для планирования формы — распушают хвост, расставляют в стороны лапы. Самый маленький из парителей — австралийская хвостоперая мышь — планирует с помощью длинного уплощенного и покрытого с двух сторон волосками хвоста.

Среди бескрылых летателей мы обнаружим самых неожиданных представителей мира животных. Одна из ящериц Юго-Восточной Азии (летающий дракон) имеет длинные ребра.

Обычно они округло сжаты, но в нужный момент распрямляются, образуя со складками кожи прекрасный планер. То же самое про делывает райская древесная змея — метровое округлое тело при раздвинутых ребрах и втянутом животе превращается в плоскую прямую линейку, и этот планер, толкнувшись о дерево, пролетает до тридцати метров. Летающие рыбы, спасаясь от преследования, выпрыгивают из воды и, расправив громадные плавники, летят над водой десять — пятнадцать секунд.

К числу летунов относится и один из видов лягушек. Глянув на снимок, вы сразу вспомните акробатические трюки в воздухе прыгунов с самолета. Не раскрывая парашюта, широко расставив руки и ноги, люди не камнем летят к земле, а планируют: они могут сближаться друг с другом, даже берутся за руки, образуя фантастическое кольцо. Их парашюты в конце концов раскрываются. А вот лягушка от дерева к дереву или сверху к земле перелетает, лишь сплющив тело, расставив лапки и растопырив пальцы, между которыми натянута перепонка.

Такой причудливый маленький планер способен пролететь расстояние в семь — десять метров.

Расстегнутый полушубок, спасший не соблюдавшего технику безопасности человека, — всего лишь случайность. Но природой «полушубок» этот запатентован давным-давно и служит самым различным животным очень надежно.

Фото автора. 3 февраля 1985 г.

Побег

Этой истории сорок лет. Точная дата — 8 февраля 1945 года. Первая ее публикация была устной — неведомый телеграф разнес известие по фашистским лагерям смерти. Замученные, истощенные, на гибель обреченные люди радовались ей, как собственной победе. Это было то, о чем каждый мечтал. Бежали! Да как — на захваченном самолете!

Во фронтовой газете советских подступавших к Одеру войск появилась в далеком том феврале заметка со снимком: на подтаявшем поле на брюхе лежит самолет «Хейнкель». Из него только что вышли люди в полосатой одежде. Два часа назад они еще были узниками. Истощенные до предела — кожа и кости. Но долетели. Ад — позади…

В 1957 году история дерзкого, почти фантастического побега из плена стала достояньем больших газет. Главное ее лицо — летчик Михаил Петрович Девятаев был удостоен звания Героя Советского Союза. Имя его в тот год было у всех на устах. Но идет время. Выросло новое поколение людей. То, о чем было рассказано, превратилось в легенду. «Слышали, был такой случай.

Жив ли летчик сейчас? Нельзя ли вновь рассказать?» Это строчки из писем в редакцию.

Вновь рассказать… В прошлом году в ФРГ я вдруг обнаружил: и тут известно об этой истории. В журнале «Штерн», интересуясь именами знаменитых людей, занесенных в память компьютера, я прочел вдруг фамилию: Девятаев. Оказалось: тот самый! Быстро нашли журнальные публикации. В них — подробный рассказ о побеге, а также о том, что было на секретной фашистской базе в день, когда стало ясно: самолет «Хейнкель» угнан и настичь его невозможно.

Вернувшись в Москву из Гамбурга, я позвонил в Казань Девятаеву. Он был в добром здравии.

Пригласил: «Приезжайте, поговорим».

В Балтийском море на линии к северу от Берлина есть островок Узедом. На западной его оконечности располагалась секретная база Пенемюнде. Ее назвали «заповедником Геринга».

Тут испытывались новейшие самолеты. Тут находился ракетный центр, возглавляемый Вернером фон Брауном. С десяти стартовых площадок, расположенных вдоль побережья, ночами, оставляя огненные языки, уходили в небо «Фау-2». Этим оружием фашисты надеялись дотянуться аж до Нью-Йорка. Но весной 45-го им важно было терроризировать более близкую точку — Лондон.

Однако серийная «Фау-1» пролетала всего лишь 325 километров. С потерей стартовой базы на западе крылатую ракету стали запускать с Пенемюнде. Отсюда до Лондона более тысячи километров. Ракету поднимали на самолете и запускали уже над морем.

Авиационное подразделение, осуществлявшее испытания новейшей техники, возглавлял тридцатитрехлетний ас Карл-Хайнц Грауденц. За его плечами было много военных заслуг, отмеченных гитлеровскими наградами.

Десятки «Хейнкелей», «Юнкерсов», «Мессершмиттов» сверхсекретного подразделения участвовали в лихорадочной работе на Пенемюнде.

В испытаниях участвовал сам Грауденц. Он летал на «Хейнкеле-111», имевшем вензель «Г. А.» — «Густав Антон». База тщательно охранялась истребителями и зенитками ПВО, а также службой СС.

8 февраля 1945 года был обычным, напряженным, с нервными перегрузками днем. Обер-лейтенант Грауденц, наскоро пообедав в столовой, приводил в порядок в своем кабинете полетные документы. Внезапно зазвонил телефон:

— Кто это у тебя взлетел, как ворона? — услышал Грауденц грубоватый голос начальника ПВО.

— У меня никто не взлетал…

— Не взлетал… Я сам видел в бинокль — взлетел кое-как «Густав Антон».

— Заведите себе другой бинокль, посильнее, — вспылил Грауденц, — мой «Густав Антон» стоит с зачехленными моторами. Взлететь на нем могу только я. Может быть, самолеты у нас летают уже без пилотов?

Таким Михаил Девятаев встретил войну.

— Вы поглядите-ка лучше, на месте ли «Густав Антон»?..

Обер-лейтенант Грауденц прыгнул в автомобиль и через две минуты был на стоянке своего самолета. Чехлы от моторов и тележка с аккумуляторами — это все, что увидел оцепеневший ас.

«Поднять истребители! Поднять все, что можно! Догнать и сбить!».

…Через час самолеты вернулись ни с чем.

С дрожью в желудке Грауденц пошел к телефону доложить в Берлин о случившемся.

«Геринг, узнав о ЧП на секретнейшей базе, топал ногами: «Виновных повесить!» 13 февраля Геринг и Борман прилетели на Пенемюнде…

Каким образом голова Карла-Хайнца Грауденца уцелела — остается загадкой. Возможно, вспомнили о прежних заслугах аса, но, скорее всего, ярость Геринга была смягчена спасительной ложью: «Самолет догнали над морем и сбили».

Кто угнал самолет? Первое, что приходило на ум Грауденцу, — «томи»… Англичан беспокоила база, с которой летали «Фау». Наверное, их агент. Но в капонире — земляном укрытии для самолетов, близ которого находился угнанный «Хейнкель», нашли убитым охранника группы военнопленных. Они в тот день засыпали воронки от бомб.

Срочное построение в лагере сразу же показало: десяти узников не хватает. Все они были русскими. А через день служба СС доложила: один из бежавших вовсе не учитель Григорий Никитенко, а летчик Михаил Девятаев.

Михаил Девятаев… Мы сидим в его доме.

Михаил Петрович вспоминает.

Он мордвин. Он был у матери тринадцатым ребенком. Отец умер от тифа, когда мальчику было два года. Легко представить, как жилось в многодетной бедной деревенской семье. Однако все дети выжили. И по законам жизни выросли крепкими, смелыми, не боящимися невзгод.

Немецкая «Фау».

В 1934 году в мордовский поселок Торбеево прилетел самолет — забрать больного. Михаилу было шестнадцать лет. Вид самолета на поле, короткий разговор с летчиком поселили в юной душе мечту. Школа окончена. Матери он сказал: «Еду в Казань. Вернусь летчиком».

В Казань он явился босым, в майке, сшитой из стираного кумача. Первые две ночи спал на вокзале. Путей в летчики сразу найти не мог, определился в речной техникум. И окончил его успешно. Одновременно учился в аэроклубе. Потом военное училище. В 1939 году он явился в родное Торбеево лейтенантом: «Мама, я — летчик!»

Война застала его под Минском. Уже 23 июня Михаил Девятаев участвовал в воздушном бою.

24 июня он сбил вражеский самолет. А еще через день сам попал под огонь «Мессершмитта» и выпрыгнул с парашютом из горящего «ишака» (истребителя И-16). Не прояви он находчивость, война и жизнь закончились бы для него в этом бою под Минском — «Мессершмитт» развернулся расстрелять летчика. Михаил стянул стропы и быстро «колбасой» понесся к земле. В ста метрах он дал парашюту раскрыться и спасся. Потом он еще не один раз покидал горящие самолеты. К лету 44-го года он сбил девять вражеских самолетов. Пять раз сбивали его. У него были прострелены рука и нога. Лежал в госпитале. Снова вернулся на самолет. Полтора года из-за ранений летал на «кукурузнике», но потом добился возвращения в истребительный полк. К 1944 году летчик Девятаев был награжден тремя боевыми орденами.

Тут нет возможности рассказать о множестве интереснейших боевых эпизодов, о том, как копился опыт войны, как постепенно немецкие летчики потеряли господство в небе, как стали бояться «Яков», как боевая взаимовыручка, дерзость, находчивость приносили победу. Но один случай рассказать надо. Он выявляет характер летчика Девятаева. Вы почувствуете: все, что случилось потом, в звездный час его жизни, было закономерным, было подготовлено всем течением его жизни.

Осенью 43-го года из-под Кривого Рога надо было вывезти тяжелораненого генерала — только в Москве могли сделать сложнейшую операцию.

Три самолета У-2, вылетая, не достигали цели — в тумане не находили село или терпели аварию, пытаясь садиться на раскисшую землю. Девятаев, полетевший четвертым, нашел село, благополучно сел, отыскал нужный дом и узнал: генерала четыре часа назад отправили в Москву поездом…

Конечно, можно было бы вернуться и доложить все, как было. Девятаев поступает иначе. Прикинув время и путь следования не частых в прифронтовом крае пассажирских вагонов, он полетел над железной дорогой и скоро увидел поезд.

Как заставить остановиться? «Я полетел низко, едва не касаясь колесами паровоза. Отворачивал в сторону, покачивал крыльями — нет, машинист не понимал, чего добивается «кукурузник». Тогда, выбрав место, я посадил самолет и выбежал на полотно, отчаянно размахивая шлемом. Поезд промчался мимо. Я взлетел еще раз, обогнал состав, сел и выбежал снова на полотно».

На этот раз поезд остановился. Посреди степи генерала перенесли в самолет. К вечеру он был уже в Москве. Он лежал на носилках белый, бескровный. Велел позвать летчика. Тот подошел, приложил ладонь к шлему. Генерал попросил достать из его кобуры пистолет. «Лейтенант, возьмите на память. Сколько буду жить, столько буду вас помнить».

Такой эпизод… В нем — весь человек: чувство долга, находчивость, смелость, стремленье достигнуть цель… Летом 1944 года Михаил Девятаев снова на истребителе, воюет в дивизии Александра Покрышкина.

День 13 июля был переломным в его военной судьбе. Накануне наступления подо Львовом он сопровождал бомбардировщиков, сделал за день три боевых вылета. Уже на заходе солнца поднялся в четвертый раз навстречу летевшим «Юнкерсам».

Он не заметил, как из-за облака вынырнул «Мессершмитт»… Машина словно споткнулась.

В кабине — дым, перед глазами — языки пламени… со стороны безнадежность его положения была, наверное, особенно ясной. «Мордвин, прыгай!»

«Мордвин» — позывной Девятаева. «Миша, приказываю!» — это был голос его командира… Бой шел за линией фронта. Прыгая из самолета, который вот-вот взорвется, Михаил ударился о хвостовой стабилизатор и приземленья на парашюте уже не помнил. Очнулся в землянке среди летчиков.

Но речь — чужая… Это был плен.

Сначала с ним обошлись почти по-джентльменски — перевязали рану, накормили, не тронули ордена. Даже как будто с уваженьем на них смотрели — такого, мол, ценим. Но, оказалось, все было психологической подготовкой склонить к измене. Когда Девятаев с возмущеньем и со свойственной ему прямотой сказал: «Среди летчиков предателей не найдете», — отношение изменилось. Стучали кулаком по столу, топали ногами, подносили к лицу пистолет.

Требовали не так уж много: название части, расположенье, имена командиров… «Ничего не сказал!»

В прифронтовом лагере военнопленных встретил таких же, как сам. Все в плену оказались после вынужденных посадок и прыжков из подбитых машин. Были раненые, с обожженными лицами и руками, в обгоревшей одежде. Но это были люди, уже видавшие Сталинград, Курскую дугу, освобождавшие Киев, это были летчики, знавшие вкус победы, вгонявшие в землю немецких асов. Сломить их было нельзя.

Их держали от остальных пленных отдельно. И на запад повезли не в поезде, а в транспортных самолетах.

Начался для летчиков лагерный плен. Их поместили в отдельный барак. Рядом валялись чьи-то одежда, обувь, детские рубашонки, ночные горшки… Решились спросить у охранника: что это значит? Эсэсовец, ухмыляясь, с видимым удовольствием объяснил: «В бараке жили еврейские семьи, вчера всех туда… — он показал на трубу крематория, — освободили место для вас».

Бежать! Бежать во что бы то ни стало… Попытка к побегу каралась немедленной смертью.

И все-таки несколько человек, тщательно присмотревшись друг к другу, решились. Надежда вырваться на свободу была у всех связана с самолетом. Врач, тоже пленный, рассказывал: аэродром — рядом. В воскресный день, когда немецкие летчики отдыхали и у машин оставалась только охрана, можно напасть, захватить самолет… Трудность главная — бегство из лагеря.

Вся территория с вышек простреливалась. Ров, колючая проволока с током высокого напряжения… Решили делать подкоп.

Краткость рассказа не позволяет подробно описать эту дерзость. Прямо из барака, стоявшего на сваях, решили прорыть тоннель под ограду.

«Рыли ложками, мисками. Землю выносили и ровным слоем рассыпали под полом барака. Работали ночью, наблюдая в щелку за часовым.

Из детских рубашек, подобранных у барака, нарвали ленты. Веревкой, привязанной к ноге «забойщика», подавали сигнал опасности. Чтобы землей не запачкать одежду и не выдать себя, в нору лазали нагишом. Сил хватало на пять-шесть минут».

Подкоп достигал уже линии огражденья, когда охране кто-то донес о близком побеге.

Изуверскими пытками началось выявленье зачинщиков. Среди них оказался Михаил Девятаев. Избиенье железными прутьями, истязание в карцере жаждой и жаром железной печки… Неизбежный расстрел казался уже желанным. Но агонию трех, уже еле державшихся на ногах узников изуверски решили продлить.

Сковав их цепью, отправили в Заксенхаузен, в самый страшный из лагерей. Все, что было до этого, представлялось теперь преддверием ада. Адом был Заксенхаузен. Уделом сюда прибывших была только смерть — от истощения, от побоев, от страшной скученности, которую по мере прибытия новых жертв разрежал крематорий. Пленники тут разделялись на «смертников» и «штрафников». Шансов выжить у тех и других практически не было. Но «смертники» к смерти стояли ближе.

«В бараке санобработки парикмахер, снимавший машинкой мою шевелюру, тихо спросил:

— За что попал?

— Подкоп.

— Это расстрел…

За минуту до этого разговора тут, в санитарном бараке, у всех на глазах охранник лопатой убил человека за то, что тот осмелился закурить.

Труп лежал у стены. Не знаю уж, чем я понравился старику-парикмахеру, такому же узнику, как и все, но он вдруг спросил:

— Бирку уже получил?.. Давай! Давай скорее!..

Мало что понимая, я отдал железку с продавленным номером. Оглянувшись, старик нагнулся к убитому и тут же сунул мне в руку новую бирку с номером 104533.

— Запомни, теперь ты другой человек, не «смертник» — «штрафник». Фамилия — на бумажке.

Так летчик Михаил Девятаев стал Григорием Степановичем Никитенко — учителем из Дарницы.

«Как выжил — не знаю. В бараке девятьсот человек — нары в три этажа. Каждый из узников в полной власти капо — надсмотрщика, эсэсовцев, коменданта. Могут избить, изувечить, убить… 200 граммов хлеба, кружка баланды и три картофелины — вся еда на день… Работа — изнурительно-тяжкая или одуряюще бессмысленная… Более тысячи скелетов, обтянутых кожей, в четыре утра выстраивали на ветреном плацу. Каждый стремился протиснуться в середину этого скопища — там теплее и один поддерживает другого, легче стоять. Кто-то упал. Ну, значит, отмучился. Ежедневно повозка, запряженная людьми, увозила трупы туда, где дымила труба. И каждый думал: завтра и моя очередь. Забираясь ночью на нары, я размышлял: друзья летают, бьют фашистов.

Матери, наверное, написали: «Пропал без вести». А я не пропал. Я еще жив, я еще поборюсь».

К концу 44-го года фашисты стали испытывать острую нужду в рабочей силе. Узников Заксенхаузена осмотрели врачи и, как видно, нашли, что часть до предела истощенных людей пригодна к работе в каких-то иных местах.

15 ноября полтысячи пленных загнали в вагоны. Везли куда-то три дня. Когда вагоны открыли, более половины людей были мертвыми.

«Учитель Никитенко Григорий» оказался среди тех, кого построили перед комендантом нового лагеря. Тот сказал: «О побеге не помышляйте. Отсюда никто не убегал и не убежит».

Узники сразу поняли, что находятся близко от моря — летали чайки, сырой ветер пронизывал до костей, заставлял сбиваться в тесные кучи. С умерших снимали полосатые робы — подшивали к своей одежде подкладку.

И было ясно: лагерь находится около важной военной базы. В неделю раз, вечерами, в небо с ревом, оставляя полосы света, улетали ракеты.

Где-то вблизи располагался аэродром.

Три с половиной тысячи пленных каждое утро на плацу, ежась от ветра, получали наряд на работу. В порту выгружали уголь, цемент, ремонтировали дороги, засыпали воронки от бомб. Большая группа людей извлекала из земли и строений невзорвавшиеся бомбы. Сами немцы называли группу «командой смертников». Но кто из пленных страшился смерти! Именно в эту команду всем хотелось попасть. Причина была простая: во время смертельно опасной работы разживались едой — хлебом, картошкой, иногда колбасой. Голодная смерть «смертникам» не грозила, даже товарищам кое-что припасали.

Самой недобычливой была аэродромная команда. На летном поле — ни картошки, ни какого-нибудь корешка, ни беленой дождями кости, от которой, если долго держать в кипятке, получается заглушающий голод отвар. И работа на летном поле самая тяжкая: засыпать воронки, носить замес из цемента. Но именно в эту команду стремился все время попасть «учитель из Дарницы». «Рев самолетов, их вид, их близость с громадной силой всколыхнули мысль о побеге».

Все, кто работал тут, понимали: пленным пути с этой базы не будет, всех уничтожат. И потому пытались бежать. Один отчаянный югослав затаился на островном озере: «Поймали. В назидание всем поставили перед строем и спустили овчарок. Чтобы загрызли не сразу — шею обмотали брезентом. Я видел много всего, но более страшной картины не помню».

Лагерь военнопленных у Пенемюнде мало чем отличался от Заксенхаузена. Жизнь человека не ставилась ни во что. Но жажда жизни не покидала людей. Одни уцелеть хотели любою ценой. Другие, тайно поддерживая друг друга, выживали, не теряя человеческого достоинства.

Постепенно «учитель из Дарницы» нащупал таких людей. В мимолетных разговорах обронил осторожно мысль о побеге, сказав, что есть среди пленных опытный летчик.

Слово «летчик» было доверено четверым: Владимиру Соколову, Ивану Кривоногову, Михаилу Лупову и Федору Фатых. Имя летчика долго держалось в секрете. «А когда я, поверив в товарищей, сказал: «летчик — я», то увидел разочарование. Изможденным, обессиленным людям летчик представлялся сильным большим человеком. А перед ними стоял такой же, как все, «доходяга». Но я говорил о побеге так горячо и так убежденно — поверили: можем взлететь».

«Хейнкель» в поле, тот самый, уже посаженный Девятаевым у наших.

Работая на аэродроме, теперь примечали все подробности его жизни: когда заправляются самолеты, когда команды уходят обедать, какая машина удобней стоит для захвата. Остановили внимание на двухмоторном «Хейнкеле-111». Он чаще других летал. Его сразу после посадки готовили к новому вылету. Возле него не однажды чисто одетые люди в штатском поздравляли пилота — удавались, как видно, какие-то важные испытанья. «Я прикидывал план захвата машины, рулежки, взлета под горку в сторону моря. Но сумею ли запустить, сумею ли справиться с двухмоторной машиной? Во что бы то ни стало надо было увидеть приборы в кабине, понять, как, что, в какой последовательности надо включать — в решительный момент счет времени будет идти на секунды».

Во время аэродромных работ команду сопровождали охранники (вахтманы). Один был зверем, другой — старичок, побывавший в русском плену еще в Первую мировую войну, — знал русский язык и относился к пленным с явным сочувствием. В его дежурство «учитель из Дарницы» не упускал случая заглянуть на самолетную свалку и там впивался глазами в приборные доски «Хейнкеля-111». Экипаж тяжелого двухмоторного бомбардировщика, с которым до этого Михаил Девятаев встречался лишь в воздухе, состоял из шести человек. Беглецам предстояло поднять его силами одного изможденного узника. «Главное: запустить, вырулить и взлететь… Случай помог проследить операции запуска. Однажды мы расчищали снегу капонира, где стоял такой же, как «наш», «Хейнкель». С вала я видел в кабине пилота. И он заметил мое любопытство. С усмешкою на лице — смотри, мол, русский зевака, как легко настоящие люди справляются с этой машиной, — пилот демонстративно стал показывать запуск. Подвезли, подключили тележку с аккумуляторами. Пилот показал палец и опустил его прямо перед собой. Потом пилот для меня специально поднял ногу на уровень плеч и опустил — заработал один мотор. Следом — второй.

Пилот в кабине захохотал. Я тоже еле сдерживал ликованье — все фазы запуска «Хейнкеля» были ясны».

Заговорщики стали теперь обсуждать детальный план захвата машины. Заучено было: кто ликвидирует вахтмана, кто расчехляет моторы, кто снимет струбцинки с закрылков… «Степень риска все понимали: может поднять тревогу охрана; может неожиданно кто-нибудь появиться у самолета; машина окажется без горючего; не запустим моторы; могут, быстро хватившись, загородить полосу взлета; могут вслед послать истребителей; могут возникнуть и непредвиденные осложнения. Сам я мысленно думал: шансы — один из ста. Но отступать мы уже не могли. Мы уже сжились с мыслью: «В обед хлебаем баланду, а ужинаем дома, среди своих» — и самолет уже называли не иначе, как «наш «Хейнкель».

Теперь без ошибки надо было выбирать день. Он должен быть облачным, чтобы сразу скрыться от истребителей. Небезразлично, кто будет охранником. Эсэсовца план предусматривал ликвидировать, старика вахтмана — связать.

Между тем жизнь на острове Узедом текла прежним руслом. Часто взлетали ракеты, чаще, чем прежде, прорывались к базе английские самолеты. Собак-овчарок из охраны забрали, их теперь натаскивали для борьбы с танками. Но режим строгости не уменьшился. Провинность пленных каралась смертью, причем в машине уничтоженья людей был изощренный прием: обреченному оставляли «десять дней жизни». В эти дни его избивали, лишали пищи, охрана с ним делала, что хотела. Десять дней агонии никто не выдерживал. К «десяти дням жизни» приговорен был земляк Девятаева татарин Федор Фатых. «Вернувшись однажды с работы, я застал его умирающим. Протянув пайку хлеба, Федор сказал: «Миша, возьми, подкрепись. Я верю: вы улетите». Ночью он умер.

А через несколько дней приговор «десять дней жизни» получил и «учитель из Дарницы Никитенко». «Сдали нервы, сцепился с бандитом и циником по кличке Костя-моряк. Комендант лагеря в моих действиях усмотрел «политический акт», и все услышали: «Десять дней жизни!» В тот же вечер приговоренного жестоко избила охрана, которой помогал еще Костя с дружками. «Мои друзья сделали все, что могли: прятали меня в прачечной, в момент построения становились так, чтобы не все удары меня достигали, восполняли отнятые пайки хлеба. Но десять дней я бы не протянул. 7 февраля решили: побег завтра или никогда».

День 8 февраля 1945 года начался на острове, как обычно. «Ночью взлетали ракеты. Я не мог заснуть от рева и от крайнего возбужденья. Рано утром до построенья я сказал Соколову Володе, возглавлявшему аэродромную команду: «Сегодня! И где хочешь достань сигареты. Смертельно хочу курить». Володя снял с себя свитер и выменял на него у француза пять сигарет».

Построение… Отбор команд. Задача Соколова: сделать так, чтобы в аэродромную группу попало сегодня не более десяти человек, чтобы все были советскими и обязательно все посвященные в планы побега. Все удалось.

Засыпали воронки от бомб. Охранником был эсэсовец. Обычно он требовал, чтобы в обед в капонире, где было затишье, для него разводили костер. Работу провели так, чтобы к 12 часам оказаться у нужного капонира.

«В 12 ноль-ноль техники от самолетов потянулись в столовую. Вот горит уже костерок в капонире, и рыжий вахтман, посадив винтовку между колен, греет над огнем руки. До «нашего «Хейнкеля» двести шагов. Толкаю Володю: «Медлить нельзя!» А он вдруг заколебался: «Может, завтра?» Я показал кулак и крепко сжатые зубы».

Решительным оказался Иван Кривоногов.

Удар железякою сзади — и вахтман валится прямо в костер. Смотрю на ребят. Из нас только четверо знают, в чем дело. У шести остальных на лицах неописуемый ужас: убийство вахтмана — это виселица. В двух словах объясняю, в чем дело, и вижу: смертельный испуг сменяет решительность действовать».

Михаил Петрович Девятаев. 1985 год.

С этой минуты пути к прежнему у десяти человек уже не было — гибель или свобода. Стрелки на часах, взятых у вахтмана из кармана, показывали 12 часов 15 минут. Действовать! Дорога каждая секунда.

Самый высокий Петр Кутергин надевает шинель охранника, шапочку с козырьком. С винтовкой он поведет «пленных» в направлении самолета. «Но, не теряя времени, я и Володя Соколов были уже у «Хейнкеля». У хвостовой двери ударом заранее припасенного стержня пробиваю дыру. Просовываю руку, изнутри открываю запор.

Внутренность «Хейнкеля» мне, привыкшему к тесной кабине истребителя, показалась ангаром. Сделав ребятам знак: «В самолет!», спешу забраться в кресло пилота. Парашютное гнездо пусто, и я сижу в нем, как тощий котенок. На лицах расположившихся сзади — лихорадочное напряжение: скорее!»

Владимир Соколов и Иван Кривоногов расчехляют моторы, снимают с закрылков струбцинки… Ключ зажиганья на месте. Теперь скорее тележку с аккумуляторами. Подключается кабель. Стрелки сразу качнулись. Поворот ключа, движенье ноги — и один мотор оживает. Еще минута — закрутились винты другого мотора. Прибавляется газ. Оба мотора ревут. С боковой стоянки «Хейнкель» рулит на взлетную полосу. Никакой заметной тревоги на летном поле не видно — все привыкли: «Густав Антон» летает много и часто. Пожалуй, только дежурный с флажками на старте в некотором замешательстве — о взлете ему не сообщали.

«Точка старта. Достиг ее с громадным напряжением сил — самолетом с двумя винтами управлять с непривычки сложнее, чем истребителем. Но все в порядке. Показания главных приборов, кажется, понимаю. Газ… Самолет понесся по наклонной линии к морю. Полный газ…

Должен быть взлет, но «Хейнкель» почему-то бежит, не взлетая, хвост от бетона не отрывается… В последний момент почти у моря резко торможу и делаю разворот без надежды, что самолет уцелеет. Мрак… Подумал, что загорелись. Но это была только пыль. Когда она чуть улеглась, увидел круги от винтов. Целы! Но за спиной паника — крики, удары прикладом в спину: «Мишка, почему не взлетаем?!»

И оживает аэродром — все, кто был на поле, бегут к самолету. Выбегают летчики и механики из столовой. Даю газ. Разметаю всех, кто приблизился к полосе. Разворот у линии старта. И снова газ… В воспаленном мозгу искрой вспыхнуло слово «триммер». Триммер — подвижная, с ладонь шириною плоскость на рулях высоты. Наверное, летчик оставил ее в положении «посадка». Но как в три-четыре секунды найти механизм управления триммером? Изо всех сил жму на себя ручку — оторвать хвост от земли. Кричу что есть силы ребятам: «Помогайте!» Втроем наваливаемся на рычаг, и «Хейнкель» почти у самой воды отрывается от бетона… Летим!!!»

Управление триммером отыскалось, когда самолет, нырнув в облака, стал набирать высоту. И сразу машина стала послушной и легкой.

«В этот момент я почувствовал: спасены! И подумал: что там творится сейчас на базе! Посмотрел на часы, было 12 часов 36 минут — все уместилось в двадцать одну минуту».

Летели на север над морем, понимали: над сушей будут перехвачены истребителями. Потом летели над морем на юго-восток. Внизу увидели караван кораблей. И увидели самолеты, его охранявшие. Один «Мессершмитт» отвернул и рядом с «Хейнкелем» сделал петлю. «Я видел недоуменный взгляд летчика: мы летели с выпущенными шасси».

Высота была около двух тысяч метров. От холода и громадного пережитого возбужденья пилот и его пассажиры в полосатой одежде не попадали зуб на зуб. Но радость переполнила сердце. «Я крикнул: «Ребята, горючего в баках — хоть до Москвы!» Всем захотелось прямо до Москвы и лететь. Но я понимал: такой полет невозможен — станем добычей своих истребителей и зениток».

Когда показалась земля, беглецы поняли: скоро увидят линию фронта. «В лагере каким-то образом все военные новости становились известными без опозданий. Уже после войны я узнал: в прачечной лагеря в груде грязной одежды хранился приемник. Кто и как в тех страшных условиях мог его пронести, для меня до сих пор остается загадкой».

О приближении фронта догадались по бесконечным обозам, по колоннам машин и танков.

И вот показались дымы, вспышки разрывов…

Опять колонны людей и машин. Но теперь при виде летящего «Хейнкеля» люди с дороги бегут и ложатся. «Наши!» Эту радость неожиданно подкрепил плотный зенитный огонь. Два снаряда «Хейнкель» настигли. Слышу крик: «Ранены!»

И вижу, дымится правый мотор. Резко бросаю самолет в боковое скольженье. Дым исчезает. Но надо садиться. Садиться немедленно… Внизу раскисшая, в пятнах снега земля: дорога, опушка леса, и за ней — приемлемо ровное поле. Резко снижаюсь. Неубранные шасси в земле увязнут. Надо их срезать в момент посадки скольжением в сторону…»

Артиллеристы 61-й армии с дороги, ведущей к линии фронта, видели, как на поле, подломив колеса, юзом сел «Хейнкель». Опушкой, опасаясь стрельбы, солдаты бросились к самолету.

«А мы в «Хейнкеле» не вполне уверены были, что сели среди своих. Плексигласовый нос самолета был поврежден. В кабину набился снег с грязью. Я выбрался кое-как… Тишина. Винты погнуты, от моторов поднимается пар.

«Хейнкель», пропахавший по полю глубокую борозду, казался сейчас неуклюжим толстым китом, лежащим на животе. Не верилось, что два часа назад машина стояла на секретнейшей базе фашистов».

Первое, что предприняли прилетевшие, — попытались скрыться в лесу. Захватив винтовку убитого вахтмана и пулемет с «Хейнкеля», поддерживая раненых, они пробежали сотню шагов по полю, но повернули назад — сил не было. Приготовив оружие в самолете, решили выждать, что будет.

«На обороте полетной карты я написал, кто мы, откуда бежали, где до войны жили. Перечислил фамилии: Михаил Девятаев, Иван Кривоногов, Владимир Соколов, Владимир Немченко, Федор Адамов, Иван Олейник, Михаил Емец, Петр Кутергин, Николай Урбанович, Дмитрий Сердюков».

— Фрицы! Хенде хох! Сдавайтесь, иначе пальнем из пушки! — послышались крики с опушки леса.

Для сидевших в самолете это были очень дорогие слова.

— Мы не фрицы! Мы свои, братцы! Из плена. Свои!

Люди с автоматами, в полушубках, подбежав к самолету, были ошеломлены. Десять скелетов в полосатой одежде, обутые в деревянные башмаки, забрызганные кровью и грязью, плакали, повторяя одно только слово: «Братцы, братцы…»

В расположение артиллерийского дивизиона их понесли на руках, как детей, — каждый весил менее сорока килограммов.

Было это почти день в день сорок лет назад, 8 февраля 1945 года.

Сорок лет — немалое время. Из десяти дерзких и смелых людей время лишь двух пощадило — Михаила Петровича Девятаева и живущего сейчас в Горьком Ивана Павловича Кривоногова. Два волгаря встречаются иногда, вспоминают…

Жизнь Девятаева после войны была накрепко связана с Волгой. Испытывал тут сейчас привычную всем «Ракету», водил между волжскими городами несколько лет «Метеор». Сейчас на пенсии. Но бодрый — водит автомобиль и, кажется, мог бы и самолет. Шестьдесят семь человеку. Окружен внуками. Два сына — врачи, дочь — музыкант. Выросли дети небалованными. Всего в жизни достигли трудолюбием и упорством так же, как и их отец, пятьдесят лет назад босиком появившийся тут, в Казани.

В мордовском его Торбееве сейчас — музей. Главные экспонаты в нем: летный шлем, лагерная полосатая роба, фотографии земляка, фотографии самолета. «Лагерную одежду вместе с деревянными башмаками я долго хранил в узелке. Но стало тесновато в квартире — отвез матери. Она хранила».

Не тянуло ли бывшего узника побывать в Пенемюнде? «Тянуло! И очень обрадовался, когда правительство ГДР пригласило меня вместе с семьей погостить… Все показал сыновьям: где были наши бараки, откуда пускались ракеты, где стоял самолет.

Прошел с сыновьями весь путь по рулежной дорожке и взлетной полосе к морю. Что сказал им тогда?..

Сказал, что на этом, окруженном морем клочке земли постоянно думал о Родине, и это давало мне силы. Сказал еще: из любого, даже самого трудного положения в жизни есть выход. Главное — не отчаиваться, не потерять в себе человека».

 Фото из архива В. Пескова. 7 февраля 1985 г.

«Летающие тарелки»… Пожалуйста!

(Окно в природу)

Природа с седых времен поражает воображение человека. Затмения Луны и Солнца, кометы, радуги, смерчи, шаровые молнии. Полярные сияния, миражи, огни Эльма… Сколько суеверия, страха, предположений вызывали они у людей. Сегодня, в век компьютеров, спутников, ядерных реакторов, телевидения, чем может поразить природа воображение человека?

Любителям всего необычного, непривычного стоит внимательно рассмотреть фотографию… Ну как не подумать о том, что вот они, пришельцы других миров, явились и опускаются на отходящую ко сну Землю. Однако эти «летающие тарелки» — всего лишь скопления облаков. Правда, необычных, нечасто возникающих над Землей. Они относятся к типу облаков «стоячей волны». Эта абсолютно подлинная фотография, воспроизведенная в последнем номере журнала «Курьер ЮНЕСКО», сделана в Бразилии в 1969 году.

 Фото из архива В. Пескова. 10 февраля 1985 г.

Бабушкина зима

(Окно в природу)

Зима-то, как в старину…» — покрякивают две старушки у деревенского дома. Внучка одной из них съезжает по сугробу на санках аж с крыши сарая. К колодцу в снегу прорыта траншея. Снег белыми канделябрами висит на кистях рябины.

Черный пес с наслаждением валяется перед домом, а это значит: быть еще снегу. «Бела зима — зелено лето», — говорит одна из старушек. «Да уж верно: много снега — много хлеба», — слышу в ответ.

Зима классическая. Сугробы, морозы, метели — все, как полагается быть. И на громадных пространствах. «Франция мерзнет…»

«В Гамбурге — невиданное дело — толстым льдом покрылось городское озеро». «В Японии — до четырех метров заносы снега». «Три дня не могу выехать — заносы на железной дороге», — звонил мне кишиневский друг в январе.

Снег клянут дорожники и городские коммунальные службы. Снегу радуются лыжники и агрономы.

А что в лесах? Охотники из Талдома сообщают: «Для лосей подсекаем осины, кабанам отвозим подкормку».

Проезжая неделю назад по Литве, видел: в полях для зайцев устроены кормушки, куропаткам — шалаши для ночлега. Кабанам в лес возят картошку и отходы зерна.

С егерем Эдвардсом Турбой на тракторе мы поехали в лес.

Обычно звери направляются к корму, когда все утихнет. В эту зиму бегут на шум трактора. Подходят вплотную, хватают подкормку прямо с лопаты. Эдвардс рукой чешет за ухом одного поросенка. Я с крыши трактора снимаю все стадо.

Мягкие, малоснежные зимы приучили к оседлости некоторых лебедей, уток, грачей, скворцов. В этом году не улетевшим на юг «экспериментаторам» зима учинила суровый экзамен.

На Черном море людям пришлось выручать голодающих лебедей. Та же картина в Литве — на маленькой незамерзающей в черте города Капсукаса речке Шешупе пищу птицы берут из рук.

Грачам и скворцам, уже несколько лет остающимся зимовать в Подмосковье, тоже приходится нелегко. Грач у меня во дворе постоянно дежурит на ветке против ящика с пищевыми отбросами. В компании у него три скворца. Так и держатся в стороне от ворон, голубей, воробьев и синиц.

Синицы сейчас доверчиво льнут к человеку. Откроешь форточку — не боясь, залетают в жилье.

Все нипочем — воронам! В морозные тихие дни сидят на ветках, распушив оперенье, как большие шары. Еду эти птицы находят легко. Снег их, кажется, только радует. В нем вороны купаются, как в воде. Оглянется серая бестия — нет ли опасности — и пашет, пашет белый рассыпчатый снег: чистит перья.

От самолета в небе снежно-белая борозда. В иную зиму бы говорили: летают… вот погода и развинтилась. В этом году для таких разговоров повода нет — на дворе стоит «бабушкина зима».

Фото автора. 16 февраля 1985 г.

А щуку бросили в воду…

(Окно в природу)

Именно так. Вот этих громадных, как поросята, карпов Ёнас Алишауцкас отнес в кошелку с уловом, а щук отправил к цистерне с водой. Их сразу же увезли и через час живыми и невредимыми не бросили, а осторожно опустили в прудовую воду…

Было время — щуке не везде радовались. На Дону, например, казаки брезгливо, наравне с лягушками, выкидывали щук из сетей. Но золотое время чистой воды и богатых речных и озерных уловов давным-давно миновало. Сегодня щука — добыча желанная. А кое-где рыбаки (особенно спиннингисты) любой добыче предпочитают именно щук — «спортивная рыба!».

В Литве, мне сказали, три тысячи больших и малых озер. Тут промышляют рыбу, но так, чтобы большая часть ее рыболовам-любителям. Из них большинство — спиннингисты. Как увеличить в озерах численность щук? Способ найден.

В городе Капсукасе мне показали пруд, в который пустили попавших в сети на озере Майне щук. Пруд небольшой. В нем обитает полтысячи щук. Чтобы рыбам жилось неголодно и чтобы не было каннибализма (щуки этим грешат), в пруд на корм пускают годовалых карасиков.

А приходит весна, щук ловят и отправляют в построенный возле пруда инкубатор. Тут по всем существующим правилам у рыб берут икру и молоку. (Для любознательных: в одном литре — миллион двести тысяч щучьих икринок.)

Родителей-щук после «икрометания» выпускают, а из икры в инкубаторе через десять дней появляется туча тонких иголочек размером менее сантиметра. Это будущие озерные щуки. Мальков развозят и выпускают в разных местах. Растут они быстро и к осени достигают размеров карандаша. А лет через пять, кому повезет, может поймать примерно пятикилограммовую щуку, рожденную в инкубаторе.

Стоит ли свеч такого рода игра с природой?

Щучий инкубатор в Капсукасе существует с 1981 года. И спиннингисты уже отмечают: щук в озерах прибавилось. Так и должно быть.

Методика повышения продуктивности вод для спортивного рыболовства, заимствованная литовцами в Чехословакии, хорошо отработана. Она основана на том, что в природе много щучьей икры погибает, инкубатор же эти потери сводит до минимума — в воду идут уже готовые к жизни мальки.

Карпы пойдут на уху! А щукам повезло — отпустили их.

 Фото автора. 24 февраля 1985 г.

Кроткая птица

(Окно в природу)

В январе, проезжая литовскими перелесками, возле самой дороги мы несколько раз видели непривычные стайки птиц. Птицы клевали что-то на обнаженных ветром гривах сухой травы, разгребали лапами снег. Когда я с камерой выскакивал из машины на обочину, птицы не спешили взлетать, а долго бежали, делая в снегу борозды. Серые куропатки.

Последний раз я видел их лет двадцать назад у дороги в Челябинской области. С тех пор только в книжках попадалась мне эта скромно одетая птица наших равнин. Люди старшего поколения уверяют: она была, как голуби, многочисленна и столь же доверчива. Стайки куропаток копались в соломе возле ометов, риг, токов и сараев — всюду, где можно было найти случайное зернышко. В суровые зимы, голодая, птицы совершенно переставали бояться людей и забегали в открытые сени. Для беззастенчивого охотника это была сверхдоступная дичь. Выраженье — «перестреляли, как куропаток» — красноречиво. Но охотников было немного, а крестьянин любил эту кроткую птицу, спутницу его деятельности на земле. Летом поле наполнено было криком перепелов, а зимой там и сям бегали и взлетали стайки доверчивых куропаток. Весной пахарь мог наблюдать азартные драки куропачей. Позже на глаза иногда попадалась сидящая на гнезде куропатка. А летом отец приносил в картузе ребятишкам пятнистого малыша — куропатки хорошо переносят неволю и, не в пример курам, проявляют привязанность к человеку.

Житье в природе у этой птицы всегда было нелегким. Громадное количество пернатых врагов и суровые зимы могли бы извести куропатку. Но хорошая плодовитость (девять — семнадцать яичек в гнезде) была гарантией выживания.

И вот почти повсеместно серая куропатка исчезла. Причин тому несколько и серьезных.

Сплошные распашки под монокультуры лишили птицу убежищ и мест гнездований. Взрослые птицы отравляются протравленными семенами, малыши лишены обязательного для них корма — насекомых, погибающих тоже от химикатов. Еще не умеющий летать молодняк попадает под режущие детали уборочных машин. Все это вместе скоро и повсеместно извело куропаток. Лишь кое-где теплятся малые их очажки.

Помочь птице трудно. Делаются попытки так же, как фазанов, выводить куропаток в инкубаторе и выпускать в природу, уберегая хотя бы от режущих механизмов машин. Но это пока эксперименты. Поэтому так приятно было увидеть на перелесках Литвы стайки милых доверчивых птиц. Мне сказали: численность их в последние годы и тут сократилась примерно вдвое. Причины те же. И все-таки мозаичное чередование в здешних местах полей, рощиц и малых лесков сохранило для куропаток убежища и корма, не тронутые химикатами.

Немалую роль играет обилие в здешних местах воды. (Куропатки нуждаются в водопоях. И, как ни странно, способны плавать.) Не последнее дело — и помощь людей. Охотники куропаток не трогают. Больше того, именно руками охотников повсюду сделаны убежища и кормушки.

Проезжая, видишь в поле шалашик из елового лапника. В нем птицы находят пищу и могут укрыться от хищника. Иногда такие шалашики видишь прямо в саду у дома. Вытянув шеи, погружаясь в снег, подобно пловцам, куропатки спешат на обед, приготовленный человеком.

 Фото из архива В. Пескова. 10 марта 1985 г.

Орлиный пир

(Окно в природу)

На земле есть места, где по разным причинам временами скапливаются массы животных. Например, поражает воображение шествие антилоп в Африке — многотысячная лента животных тянется от горизонта до горизонта. Поднялся на самолете — по-прежнему конца и начала у этой ленты не видно. Во время осеннего перелета группируются, накапливаются в Подмосковье для дальнейшего маршрута серые журавли. Над Куршской косою осенью пролетают тысячи мелких и крупных птиц. Громадное количество птиц пролетает через щербину в горах Средней Азии (Чаткальский перевал). Вблизи Стамбула осенью видят тысячи парящих в небе аистов и орлов — они пролетают на юг над кромкою суши, огибая Черное море. Громадные массы диких оленей в переходах до океана можно наблюдать летом в тундре. Это пути сезонных миграций животных.

Есть территории, которые можно назвать родильными домами. Издалека по океану, непонятно как ориентируясь, приплывают на острова черепахи — отложить в песок яйца.

На остров Врангеля с большого участка Арктики собираются рожать белые медведицы. Небольшие реки Камчатки каждую осень вскипают от рыбы: на нерест приходят лососи. На тихие уединенные острова произвести потомство собираются котики и моржи.

Скопление одного вида животных привлекает других.

По следам антилоп идут львы и шакалы. На Аляске есть место, где во время рунного хода лососей на рыбалку собираются десятки медведей. За оленями в тундре движутся волки. Косяки сельди преследуют киты…

И много раз на глаза попадались мне снимки: масса белоголовых орлов на деревьях.

Белоголовый орел в Америке стал птицей редкой. Откуда же столько орлов в одном месте?

Оказалось, каждую зиму такое свидание царственных птиц проходит в очень холодном месте — на одной из речушек Аляски.

Белоголовый орел (точнее, орлан) — активный хищник, живущий обычно вблизи воды. Жертвой его становятся утки, лебеди, гуси. Может справиться он и с лисицей. Подобно грифу, не брезгует падалью — туша моржа, кита собирает много орлов. Есть у орла и особая слабость — любитель рыбы. Не брезгует рыбой снулой, но может охотиться, подобно скопе, нападая и на живую, погружает в воду свое громадное тело.

Рыба и собирает зимой на Аляску громадную массу орлов. На юго-востоке полуострова есть небольшая незамерзающая от подземного тепла речка Челкат. Лососи заходят в нее на нерест, когда все кругом сковано льдом и усыпано снегом. Тысячи лет об этом зимнем ходе лососей знают орлы. С громадной территории запада Северной Америки собираются они на речушку и тут пируют. Там и сям восседают на деревьях после обеда орлы. «С одной точки можно увидеть сразу две тысячи птиц». Всего же тут собирается около четырех тысяч орлов. Это больше, чем можно насчитать в это же время на территории всех остальных штатов Америки.

Нигде в мире такого скопления орлов не бывает. Величественные собранья птиц с 1982 года охраняет закон — место объявлено заповедником. Лишь ученые и туристы, соблюдая строгие правила, могут наблюдать «зимний совет орлов».

 Фото из архива В. Пескова. 16 марта 1985 г.

Заячьи догонялки

(Окно в природу)

Заяц — бегун отменный. В решительную минуту скорость его — 80 километров в час. Заяц умеет хитрить — прежде чем лечь, делает множество петель, и пока тот, кто взялся его выслеживать, разбирается в петлях, заяц уже уносится прочь — задние ноги обгоняют передние. Уши и ноги — им доверяется заяц больше всего. Быстрый бег — первое доказательство жизнеспособности.

И когда наступает время заячьих свадеб, благосклонность свою зайчиха дарит лучшему бегуну.

Чаще всего мы видим только следы турниров: истоптанный снег, орешки помета, клочья выдранной шерсти. Но иногда удается увидеть и само состязание. Семь-восемь зайцев, при-влеченных пахучим следом зайчихи, ведут себя, как помешанные: прыгают друг через друга, встав на задние лапы, колотят передними так, что из соперника клочьями разлетается шерсть.

И начинается бег. Зайчиха бежит впереди, а за нею, перегоняя друг друга, несутся ушастые кавалеры. Так природа проверяет выносливых.

Беговые турниры происходят у всех, кого ноги кормят или спасают. На волчьих свадьбах бега по кругу и агрессивные схватки соперников — непременная часть ритуала. В догонялки играют захмелевшие от любви страусы.

У зайцев бега бывают три раза в год. В конце зимы — по снегу, весной — по зелени и в конце лета. А через шесть недель зайчиха приносит потомство. Первые — один-два зайчонка — появляются на проталинах среди снега; летний приплод — самый многочисленный: три — пять зайчат; а под осень рождаются еще два-три будущих бегуна — зайчики-листопадники. Плодовитость важна для зайцев. Очень много их гибнет еще в младенческом возрасте от непогоды, от лис, ворон, сорок, ястребов. У взрослого зайца тоже врагов немало. Все хотят выследить и догнать бегуна. Но зайца ноги спасают не только в беге. В критический момент бегун опрокидывается на спину, и крепкие задние ноги превращаются в оружие, весьма опасное для нападающего. Ястреб отпрянет, увидев косого в такой обороне. Известны случаи: раненый заяц распарывал у охотников полушубок.

Ноги у зайца должны быть сильными. Потому и проводит природа заячьи смотры на скорость бега и на выносливость.

 Фото автора. 23 марта 1985 г.

Терем на перекрестке

(Окно в природу)

В Литве на перекрестке дорог у поселка дразнящее глаз любопытных, — высокая мачта Меркине стоит вот это странное сооружение, и сказочный терем. Многие полагают, что это экзотический ресторан. И непременно притормозят, чтобы в него заглянуть. Но это не ресторан…

В апреле, когда сходят снега, в лесах сразу же возникает пожароопасная обстановка. Лесная служба в апреле подновляет упреждающие пожары надписи и аншлаги, дежурит на наблюдательных вышках. И все же пожары случаются.

В Друскининайском лесхозе с апреля до осенних дождей каждый год леса загорались 20–25 раз. Леса тут сосновые главным образом, и каждое загоранье — это немалые хлопоты и убытки. А причина пожаров — неосторожность людей: огонек сигареты, костер. Запретить посещение леса совсем?

Не лучший выход. Да и как? Какую заставу поставишь, если машины потоком идут через лес? А надписи на щитах примелькались, суть сердитых предупреждений не достигает сознания. Размышляя об этом, лесничий Альгирдас Валавичус решил на въезде в леса построить этот вот терем и вышку. Вышка с винтовой лестницей внутри и кабиной для наблюдения наверху сварена из труб.

На вышке в пожароопасное время сидит наблюдатель с биноклем и телефоном. А терем — умно задуманная приманка. Проезжающий мимо непременно остановит машину полюбоваться и проходит к постройке — поближе ее разглядеть. У терема он убеждается: не ресторан. Но надпись приглашает: «Добро пожаловать!» Зашел — и на десять минут остается в лесном музее, где в яркой впечатляющей форме показано, что такое лесной пожар.

На прощание гость получает листовку «Добро пожаловать в лес!» с перечнем грибов и ягод, растущих в здешних местах, но тут же строчка и о пожаре — «С огнем осторожно!». Каждое лето в терем заглядывают 20–30 тысяч проезжающих по дороге. И сократились пожары!

Так прописная истина — «Осторожно в лесу с огнем!» — приемом разумным и ненавязчивым находит путь к сознанию человека.

Зимою снег возле терема истоптан следами зайцев и обувкою любопытных. А в середине апреля над дверью этого агитпункта лесничий Валавичус повесит подновленную надпись: «Добро пожаловать!»

Фото автора. 30 марта 1985 г.

Язык мой — друг мой

(Окно в природу)

На этом снимке под большим увеличением — поверхность языка человека. Мы видим вкусовые сосочки. Они определяют, что суп пересолен, чай несладок, лекарство горькое, а яблоко слишком кислое. Или, напротив, язык сигнализирует в мозг: «вкусно», «в пище — в меру всего».

Есть еще назначения языка. Вспомним загадку: деревяшка несет, костяшка сечет, мокрый Мартын подворачивает. При еде без «мокрого Мартына» не обойтись. При разговоре — тоже.

Язык — активный и важный речевой механизм. Лишенные языка — лишаются речи. Словом, язык обозначает много разных очень широких понятий. Говоря: французский, русский, английский язык, мы вовсе не имеем в виду «мокрого Мартына».

У животных специализация, приспособленность к разным условиям жизни специализировала и язык. Жирафы могут захватывать высоко расположенные побеги деревьев. Язык у этих животных длинный, черный цвет его предохраняет от ожогов африканского солнца.

Порхающая над цветами австралийская летучая мышь языком, покрытым ресничками, собирает нектар и переносит пыльцу. Он служит ей осязательным органом.

Птицы имеют ороговевший язык. Исключение — попугаи: язык имеют широкий, мясистый, очень подвижный. Не этим ли объясняется разговорчивость попугаев? Интересно устроен язык у дятла. Наблюдая работу лесного хирурга, мы полагаем, что прямым клювом-пинцетом извлекает птица из древесины личинок. Нет, личинка упрятана в лабиринты ходов. Достает ее дятел длинным и гибким языком, на конце которого есть гарпунчик — ороговевшая часть с зазубринами. Есть дятлы, питающиеся исключительно древесным соком. У этих язык волосатый, похожий на щетку для чистки ламповых стекол.

Искусно извлекают из расщелин земли добычу свою муравьеды. Их тонкий липкий язык достигает почти полметра. Языком накрывают добычу лягушки. Но виртуозом стрельбы языком является хамелеон. Это древнейшее на земле существо неторопливо. Заметив добычу, хамелеон вращает глазами, они у него, как перископы, выступают над головой на двух башенках и могут независимо один от другого поворачиваться назад, вперед, в сторону. Убедившись в безопасности и точно определив расстояние до своей жертвы, хамелеон выстреливает языком. Вот он, выстрел, запечатленный на снимке… В спокойном состоянии язык хамелеона свернут во рту спиралью. Мощный и под большим давлением приток крови его распрямляет и направляет в нужную точку. А на конце языка — булава, утолщение, обволакивающее жертву.

Как резинка, уже с добычей, язык мгновенно убирается в рот. Двадцатую долю секунды длится вся операция. Максимальное расстояние стрельбы — полметра… Как тут не скажешь: язык мой-друг мой.

Фото из архива В. Пескова. 6 апреля 1985 г.

* * *

Редактор Андрей Дятлов

Редактор-составитель Дмитрий Песков

Дизайн-макет Александр Кулаков

Корректоры Любовь Семенова, Людмила Тавушева

Верстка Галина Чернецова

Подписано в печать 11.12.2014.

Формат издания 60x84/8. Печать офсетная.

Усл. печ. л. 10. Заказ № 107570.

Издательский дом «Комсомольская правда».

125993, Москва, Старый Петровско-Разумовский проезд, д. 1/23.

Адрес для писем: kollekt@kp.ru

Отпечатано в типографии «PNB Print», Латвия

Оглавление

Предисловие

1983 (начало в т.14)

  Зимовка

  Сотрапезники

  Логово

  Личность

  Северный переход

  Упряжка

  Вполголоса

  Летний багаж

  Таежный тупик

  Журавлиная пристань

  Таежный хлеб

  Соседи

  Птицы ночи

  Снегоход

  На площади в Бремене

1984

  Дайте им шанс остаться живыми

  Воробей

  Лисицу сыр пленил

  Ревность

  Вечер в Шварцвальде

  Ожидают скворцов в Елабуге…

  Мюнхгаузен и другие

  Верхолазы

  Глава семейства

  Летящий напропалую

  Зачем сороке часы с браслетом?

  Всюду желанный

  Желание полетать

  Рождение гномов

  Кролик против орла

  Человек на скале

  Новоселье большой синицы

  Июньская ночь

  Хакасия

  Пчелиный враг

  Камень и парусина

  Соловьевская переправа

  «Иди за мной…»

  Говорящая братия

  Чудеса лунной ночи

  Таежный тупик

  Обыкновенная муха

  Рядом с нами

  Самое, самое…

  Друзья по жизни

  Время ученья

  Зоопарк наоборот

  Хонорик

  Талдомская осень

  Свет в окне

  Проводы журавлей

  Атакуют вороны

  Американец на Верхней Масловке

  Родня

  Рябиновая зима

  «Клочок земли, припавший к трем березам…»

  Корабль пустыни

  У лунки

  Долгий сон с пробуждением

  Смирные лисы

  Непредсказуемый гость

1985

  Как живется в берлоге?

  Остановленный миг

  Снежная колыбель

  Рядом с маршалом

  Бескрылые летуны

  Побег

  «Летающие тарелки»… Пожалуйста!

  Бабушкина зима

  А щуку бросили в воду…

  Кроткая птица

  Орлиный пир

  Заячьи догонялки

  Терем на перекрестке

  Язык мой — друг мой Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg