«Дневник мотылька»

Дневник мотылька (fb2) - Дневник мотылька (пер. Елена Юрьевна Калявина) 980K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Рейчел Кляйн

Рейчел Кляйн Дневник мотылька

Посвящается Лайлу

ПРЕДИСЛОВИЕ

Я решила, что ослышалась, когда доктор Карл Вулф позвонил мне и спросил, не хочу ли я издать свои юношеские записки. Этот дневник я вела еще в закрытой школе для девочек — в выпускном классе. Доктор проявлял внимание ко мне или, вернее, к моему диагнозу с тех самых пор, как я лечилась у него. Потом время от времени мы беседовали по телефону — не чаще раза в год. Я уже и забыла о существовании дневника. Тридцать лет назад я принесла его в клинику, но мы обсудили его только однажды, и доктор убедил меня, что эту страницу своей жизни я должна перевернуть раз и навсегда. И я перестала вести записи, сделав тем самым первый шаг к выздоровлению.

Поначалу моим инстинктивным побуждением было отказаться от публикации. Нет, не для того я вела дневник, чтобы кто-то чужой его читал. Да и доктор Вулф сохранил эти записки только потому, что моя мама попросила его об этом незадолго до моей выписки из клиники. Я вела дневник ради сохранения своего шестнадцатилетнего «я», во всяком случае, тогда я так думала. Кроме того, моей дочери как раз исполнилось шестнадцать лет, и я считала, что ей незачем знать обо мне такие подробности. Хотелось уберечь ее.

Но доктор рассеял мои сомнения. Все имена будут изменены. Ни одна душа не узнает в рассказчице меня. Никто не догадается, о какой школе идет речь. По словам доктора, мой дневник имеет особую ценность как дополнение к исследовательской литературе о периоде взросления девушки, именно теперь, когда безрассудное поведение достигает размеров эпидемии. Совершенно случайно, разбирая свои вещи в кабинете перед уходом на пенсию, доктор Вулф обнаружил среди бумаг мои записки и был поражен их убедительностью.

Не могу сказать, что я во всем с ним согласна, но девичьи дневники всегда увлекали меня. Они — точь-в-точь кукольные домики: заглянешь внутрь, и весь остальной мир покажется таким далеким — почти несуществующим! Обладай мы волшебной возможностью «выпрыгивать из себя» в тяжелые минуты, и ни боль, ни страхи нас бы не потревожили. Я говорю не о правде или вымысле, а лишь о способе выжить.

Я согласилась на предложение доктора Вулфа, но с одним условием: я должна прочесть дневник и убедиться, что доктор прав. Тогда публикация состоится. Доктор Вулф также попросил меня написать послесловие — своего рода обобщение пережитого мной. Он полагал, что имеет место относительно редкий случай, когда пациентка, страдавшая пограничным расстройством личности, которое усугублялось депрессией и психозом, излечилась настолько, что подобные «эпизоды», как их деликатно называл доктор, больше никогда не повторялись. Он был убежден, что мои нынешние впечатления от прочтения смогут пролить свет на эту загадку.

Но мне сложно делать какие-то выводы. Между страниц дневника я нашла лезвие бритвы, которое сама же и спрятала много лет тому назад. Доктор Вулф объяснил мне, что сохранил его для полноты «клинической картины». Мне же это казалось совершенно нелепым — лезвие как лезвие. Да и на страницах — слова как слова, знакомый почерк.

Мои записки — единственное, что я могу предложить тем, кто хочет узнать, можно ли пережить трудности отрочества.

СЕНТЯБРЬ

10 сентября

Мама привезла меня к двум часам. Почти все уже на месте. Кроме Люси. Не могу дождаться, когда она приедет и мы вместе распакуем вещи. А пока Люси нет, займусь дневником.

Мама уехала, и странная пустота зашевелилась в животе, проползла горлом и улеглась где-то в глубине глазниц. Если бы я поплакала, мне, наверное, стало бы легче, но я не могла плакать. Мне надо не потерять это чувство, эту боль. Была бы здесь Люси, она бы сумела меня отвлечь. Мама стала собираться домой, а я вдруг запаниковала. Я уже готова была умолять ее увезти меня отсюда. Сама себя не узнаю. Весь прошедший месяц я только и мечтала поскорее вернуться в школу. Даже посылка с новой школьной формой привела меня в восторг. Бледно-голубая юбка на весенний семестр была жесткой, как картон. Надеть ее можно было только после стирки. Как хорошо, что я не учусь в дневной школе и мне не надо волноваться, что кто-то увидит меня в поезде по пути домой. И не надо, как другим девчонкам, украдкой пробираться в привокзальный туалет, краситься второпях, с наслаждением менять убогие черно-белые туфли на легкие мокасины — а вдруг наткнешься в вагоне на кого-то из знакомых ребят? Частенько я встречала таких девочек на станции — юбки у них были подтянуты выше колен — ни за что не скажешь, что форменные. Мы же в своем пансионе можем не беспокоиться, даже если будем похожи на старух.

И вот, когда я здесь, мне хочется удрать.

Я всегда боюсь расставаться с мамой. Мне страшно, что я больше никогда ее не увижу. И как маленькая девочка я готова бежать за ней по пятам, хватать ее за подол, виснуть на руке, хныча и хлюпая носом. Но нет же — стою как вкопанная, и слова застревают в горле.

— Ты бы хоть «до свидания» матери сказала, — вздыхает мама.

Проходит несколько дней, и я привыкаю к школе. И вскоре уже рада быть подальше от мамы, хоть она — это все, что у меня осталось в жизни. Я люблю ее письма и ненавижу ее телефонные звонки. Сама я никогда ей не звоню. У мамы слишком низкий голос. Он и меня тянет вниз. И вообще я боюсь говорить по телефону — для меня мука просто поднести трубку к уху. Эта трубка хочет меня засосать в свое черное нутро. И я борюсь с собой, бесконечно долго не отвечая на звонок, а человек на другом конце провода все это время находится в подвешенном состоянии, надеясь услышать мой голос.

Я стояла у окна и провожала взглядом мамину машину. Вот она мчится по аллее. Вот она скрылась за мастерской, а потом, свернув налево, выехала на улицу, и я снова увидела, как мелькают синие сполохи в просветах черной ограды. А потом машина совсем исчезла из виду. Моя мама водит ужасно быстро, о чем она только думает? Мать Люси ни за что не стала бы так гонять.

Я еще долго смотрела в окно. А потом развернулась и, облокотившись о подоконник, оглядела комнату — мою новую комнату с кучей коробок, свертков и пакетов, громоздившихся посередине, прямо на голом полу. Да, это совсем не то, о чем я так мечтала целое лето. Неопрятные стены то тут, то там украшены жирными отпечатками пальцев предыдущей обитательницы этой комнаты. Под окном — одинокое кресло с деревянными подлокотниками и грязно-розовой обивкой в цветочек. Прямо скажем, не очень-то привлекательно. Пожалуй, на подоконнике можно устроить удобное сиденье, набросав туда подушек. А ведь эта комната могла бы стать лучшей в Резиденции! Вот наведу уют, приедет Люси — и все будет иначе.

Ждать Люси стало уже невмоготу, и я решила прогуляться до станции. В магазинчике возле аптеки я углядела французскую общую тетрадь в сафьяновом переплете — темно-красном в разводах, с широким черным корешком — настоящая книга, только с чистыми страницами. Всеми забытая, она чудесным образом завалялась в недрах магазина и ждала меня. Я схватила и понесла свою добычу на кассу, крепко прижимая к груди, — как бы кто-нибудь не вздумал у меня ее отнять. Тетрадь напомнила мне любимые папины блокноты. Это был знак: я должна ее купить. Теперь я заполню ее словами, как это делал папа: исписывая и страницы, и поля, и даже форзацы короткими, лишь ему одному понятными фразами. Никто не узнает об этой тетради, даже Люси.

Все летние каникулы я зачитывалась книжками о Клодине. Так мне было легче перенести разлуку со школой. Вот бы и у меня слова слетали с пера так же легко, как у Колетт, — самые верные слова. Я даже положила на стол книгу «Клодина в школе»[1] — специально для вдохновения. Уж она-то знает, каково это — быть запертой, в таком месте, где все твои чувства вертятся вокруг таких же девочек, где ты, конечно, ждешь парня своей мечты, но, только обнимая подругу, чувствуешь покой и умиротворение.

На этих страницах уже слишком много печальных мыслей. Нужно начать заново — не торопясь, взвешивая каждое слово. Все должно быть безупречно. Спешить мне некуда. Я раскрываю дневник, разглаживаю ладонью глянцевые листы в зеленую линеечку и снимаю колпачок с чернильной ручки с золотым пером, которую мама подарила мне на шестнадцатилетие. Корпус ручки такого же цвета, что и дневник, — темно-красного, приятно ощущать ее вес в руке. Я наполняю черными чернилами старую стеклянную чернильницу, которую нашла в комнате для занятий. В воздухе разливается терпкий запах. Так пахнет писатель. Первым делом я проставляю номер каждой страницы в правом верхнем углу. Сто пятьдесят пять листов, но я собираюсь писать на обеих сторонах. Триста десять страниц — должно хватить.

Я трудно привыкала к школе. Долгое время мне казалось, что все вокруг смотрят на меня с жалостью. И терпеть не могут это ощущение — им противно жалеть меня. Может, хоть этот год будет счастливее — мы с Люси теперь живем в смежных комнатах. Я так мечтала об этом. На следующий год придется думать о поступлении в колледж. Нужно будет все начинать сначала.

До сих пор не верится, что нам так повезло. Я вытянула один из первых номеров во время жеребьевки, и поэтому нам было из чего выбирать. Моя комната побольше, зато у Люси есть камин, и еще у нас теперь своя собственная ванная — как раз между нашими комнатами. В ней по-домашнему уютно и просторно. Там сквозные двери, и мы можем ходить друг к дружке в гости, когда нам вздумается, не спрашивая разрешения у миссис Холтон. Нужно только внушить ей, что мы паиньки и чистюли и с нами не будет никаких хлопот. Правда, никто в жизни не сказал бы, что с Люси могут быть какие-то хлопоты. Она просто лапочка. В прошлом году миссис Данлоп караулила нас денно и нощно, требуя, чтобы мы во время тихого часа сидели каждая в своей комнате. Пакость какая! В этом году мы всех перехитрили.

Пусть бы этот год никогда не кончался.

Не выйду из своей комнаты, пока Люси не приедет. Никого не хочу видеть, кроме нее.

Дверь… Люси?

Нет, не Люси. Вошла новая девочка из комнаты напротив. Странно — новенькая в выпускном классе. И она каким-то образом умудрилась получить большую отдельную комнату и с ванной, и с камином! В этом году все наши, кроме Софии, живут в одном крыле. София хотела отдельную комнату, но она тянула жребий последней, и ей досталась комнатушка со стороны фасада, одно хорошо — в двух шагах от нас. Камины есть только на втором и на третьем этажах. А новеньких обычно селят на четвертом, в крошечных каморках для горничных — жалких остатках после жеребьевки. Там им приходится терпеть соседство восьмых и девятых классов, да еще мисс Мак-Каллум, которую за глаза прозвали Мак-Мопс — очень уж она смахивает на престарелого бульдога. А эта новенькая, наверное, состоятельная девушка, и мисс Руд старается произвести впечатление на ее родителей.

Я люблю воображать, как все происходило в те далекие времена, когда Резиденция была настоящим отелем. Богатые постояльцы искали здесь «отдохновения», что бы это ни означало. Они катались верхом на пони по зеленым лужайкам, играли в крокет, пили чай на террасах, а после ужина устраивали балы в банкетном зале.

В известном смысле с тех пор ничего не изменилось, разве что теперь здесь настоящее девичье королевство.

Когда мы с мамой впервые проехали сквозь резные чугунные ворота школы Брэнгвин и перед нами предстало здание Резиденции, мне почудилось, что я вижу волшебный сон. Да нет же — сны не бывают так похожи на явь. Я перенеслась в иное место и время — туда, где краснеют островерхие черепичные крыши, где горбятся каменные своды, где кирпичные трубы, увенчанные зеленоватыми медными колпаками, устремлены в небо, словно оружие с поля боя: стрелы, пики, алебарды. И школа превратилась в старинный замок. Стояла зима, все лужайки и длинную, чисто выметенную аллею припорошило снегом. Заснеженные поля казались бескрайними, необозримыми.

А школа и ее атрибуты: форма, «совместная трапеза», звонки, распорядок — строгий, как те красные крыши и медные шпили, — все было тщательно продумано и сбивало с толку. Даже не знаю, как я сумела привыкнуть. Первое время я думала, что вот-вот уеду, пока в один прекрасный день не прозвучало вдруг: «На перемене приходи на лестничную площадку — я буду ждать». И хотя лестниц в школе множество, я точно знала, какую площадку она имеет в виду — ту, что сразу за библиотекой. И не пришлось мне на нее недоуменно пялиться.

Новенькую зовут Эрнесса Блох. Довольно хорошенькая — длинные темные волнистые волосы, бледная кожа, вишневые губы и черные глаза. Вот только нос ее портит — длинный и слегка крючковатый. Слово «хорошенькая», правда, не совсем подходящее — слишком уж девчоночье. Может, все дело в том, с каким достоинством эта девушка себя держит. Эрнесса очень вежлива, но в ней нет ни капли робости. Говорит она без акцента, но все равно чем-то напоминает иностранку. Она заглянула на минутку — хотела узнать, в котором часу подъем и обязательно ли являться к завтраку. Она пожаловалась, что долгая дорога ее совсем измотала, и я предложила отметиться вместо нее завтра утром.

— Если это не затруднит, — сказала Эрнесса.

Наконец-то! Теперь уж точно Люси!

11 сентября

София влетела ко мне вчера после ужина.

— У нас новый учитель английского! Настоящий поэт! — выпалила она.

Его зовут мистер Дэвис. Он ведет у меня факультатив «Невероятное: писатели о сверхъестественном». Но я предпочла этот курс другим, даже не зная, что его будет вести мужчина. Все остальные девчонки просто сбесились. Те, кому не удалось попасть в класс мистера Дэвиса, дико завидуют нам. Вот так же когда-то мисс Уотсон привела в школу какого-то мужчину — весь день только и разговоров было, что о нем. А Дора выбрала «Эпоху абстракции» и теперь будет штудировать тяжеловесов наподобие Достоевского или Жида. Слава богу, что мы с ней в разных классах.

— Ты в его классе, да еще и недовольна? И вправду сверхъестественно! — не унималась София.

У нового учителя приятная внешность: шатен, не слишком коротко стрижен, носит усы. Ему за тридцать, и он женат. На пальце обручальное кольцо. И с первого же урока наша Клэр влюбилась в мистера Дэвиса без памяти. Он водрузил на стол внушительную стопку книг, верхним лежал сборник стихов Дилана Томаса.

— Скажи ему, что твой отец был известным поэтом, до того как покончил с собой, — прошептала мне Клэр.

Вот безмозглая корова!

— Он не был известным, — отрезала я.

Клэр завидует мне, потому что ее отец — всего лишь нудный юрист. Эта дура всерьез считает, что, будь ее отец поэтом, мистер Дэвис обязательно влюбился бы в нее. На самом деле мой отец был не только поэтом — еще он работал в банке. А поэзию он называл своим хобби.

12 сентября

Я твердо решила писать не менее страницы в день. Все равно что ежедневно делать зарядку. Выделю себе на это время в начале тихого часа. Так легче не забыть. И на выходных тоже. Я хочу записать все, что происходит со мной в течение дня: что нам задали, что мы ели на ужин, с каким счетом закончился хоккейный матч, кто трепал мне нервы. И чтобы никаких глупостей, никаких лирических отступлений о парнях — только факты. А позднее у меня будет возможность прочесть все это и понять, что же такое со мной происходило в шестнадцать лет.

Обещаю себе, что буду заниматься на фортепиано каждый день в одно и то же время — на переменке перед ланчем. Вот уже почти год я бьюсь над одной сонатой Моцарта, но до сих пор не могу сыграть ее, как мне хочется. Если бы музыка рождалась под пальцами сама, легко и непринужденно! Но вместо этого я тружусь как вол. Иногда, правда, выходит исполнить сонату так хорошо, словно это вовсе и не я играю. Мисс Симпсон говорит, что я не умею концентрироваться во время игры. Она права, конечно, первые несколько тактов я обычно думаю о музыке, но вскоре отвлекаюсь и начинаю размышлять о том, что у нас сегодня на обед.

Но, как бы то ни было, первые три дня прошли превосходно.

15 сентября

Пришлось нарушить собственное правило, но это не важно. Никто же не заглядывает мне через плечо. И я действительно была страшно занята. Учителя как с цепи сорвались и столько назадавали с первых уроков! Люси уже совершенно выбита из колеи. И как только бедняжка протянет до конца года — с такими-то знаниями по химии.

Ничего особенного за эти дни все равно не произошло: я снова записалась в хоккейную секцию, плевать, что мисс Бобби так и будет держать меня в резерве. Во второй состав тоже трудно попасть — мне это удалось только потому, что я в двенадцатом классе. Тренерше по вкусу белокурые, длинноволосые девушки — тип дневной школьницы. Еврейкам и пансионеркам вход воспрещен! Мне не светил основной состав, сколько бы я ни тренировалась. Я не сомневалась, что увижу свое имя в группе «Б», но расстроилась до слез, читая списки группы «А» на доске объявлений Спортивной ассоциации, — там была моя Люси! Еще бы — любимица мисс Бобби, хоккейная королева! Да она бы туда попала, не шевельнув и пальцем. Не будь она моей лучшей подругой, я бы ее возненавидела. А Люси обняла меня крепко-крепко и прошептала на ухо: «Не реви, мисс Бобби увидит, как здорово ты играешь, и тут же переведет тебя».

Мисс Бобби — что за идиотская кличка! На самом деле ее зовут мисс Робертс. Седая старушенция с дряблой кожей, и вдруг такое прозвище — в этом есть что-то жалкое. Она вечно одета в некое подобие униформы: плиссированная юбка из шотландки, свитер в тон поверх белой рубашки и темно-синие гольфы, которые гармошкой собираются на лодыжках. Сама я в жизни не надену форму добровольно. А вот София почему-то любит ее носить, правда, она и школу обожает.

Вот не дам старой корове испортить мне осень. Я так люблю играть в хоккей на траве, что есть духу гонять с клюшкой по полю, до боли вбирать легкими воздух, напоенный ароматом сухих листьев. Смеркается, игроки в разных концах поля едва различают друг друга. Они погружаются во тьму, словно призраки. Их связывает лишь белый мячик, то и дело светящийся в траве. Смачный хлопок деревянной клюшки по твердому мячу, возгласы, повисающие в пустынном воздухе, и это напряженное оцепенение, после того как запустишь мяч через все поле, и все срываются с мест и растворяются в сумерках. Как это прекрасно! Даже и во втором составе.

Перед тем как спуститься к ужину, мне надо еще кое-что доделать. Я обедаю за столом миссис Давенпорт. Она разрешает нам быстренько поесть, мы пьем кофе и еще успеваем покурить перед занятиями. Все потому, что сама миссис Давенпорт ест мало — следит за весом. Но не дай бог угодить за один стол с мисс Бомбей — эта заставит и тарелку вылизать. Будешь сидеть до скончания века.

После ужина

Моя бедная Люси застряла за столом мисс Бомбей, мало того — ей надо еще убрать тарелки за всеми. Это значит, что у нас не будет времени побыть вместе в общей комнате. С девятого класса я не сидела за одним столом с мисс Бомбей. Тогда я только приехала в школу — прямо посреди учебного года, — уже одно это было плохо, а тут еще мисс Бомбей. Я была вынуждена отправиться в пансион, потому что мама тяжело переносила мое присутствие. Она хотела предаваться своему горю одна. Помню, как мы вечерами сидели с ней за столом — в глубоком молчании, только и слышно было, как мы жуем и глотаем. Если приходилось попросить соль — мы говорили шепотом, боясь ненароком взглянуть на пустой отцовский стул. Каждый вечер я думала, что еще одного совместного ужина я не перенесу. Но в школе оказалось еще хуже. Воспитательницы, учителя физкультуры, мисс Руд, распорядок, звонки — все было сплошным кошмаром. Я даже постоянно терялась в школе. Однажды девчонки собирались на лестничной площадке, чтобы вместе идти вниз ужинать, а я сбежала от них и, спустившись по черной лестнице, оказалась возле репетиционных студий. Я заблудилась — стояла в темном вестибюле и плакала. И никто-никто меня не слышал. Хоть умри. У стола во время благодарственной молитвы я не могла отвести взгляда от мисс Бомбей. У нее были толстые ляжки и такие распухшие икры, что казалось, ноги вырастают прямо из ботинок, как могучие древесные стволы. И ляжки, и лодыжки были обмотаны эластичными бинтами. Она медленно опускала свое тело на стул, вцепившись для равновесия в край стола, и глубокий вздох облегчения свидетельствовал, что усаживание завершилось. Кусок не шел мне в горло, я была просто парализована. Столовая наполнялась голосами, звякали приборы, ужин шел своим чередом — звон и гомон усиливались. Все вокруг болтали. Девчонки вскакивали, ставили полные тарелки с раздаточной тележки на стол, потом оббегали кругом, собирая посуду, и складывали ее на тележку. Я вдруг опомнилась. Моя тарелка все еще была полна, во рту болтался непрожеванный кусок баранины, а все соседки по столу в гробовом молчании пялились в мою сторону. У меня свело челюсти.

— Не спешите, дорогая. Доедайте спокойно, — сказала мисс Бомбей.

— Пошевеливайся, — тихо прошипела девчонка, сидевшая со мной рядом, — мы еще покурить хотим.

Я с трудом сглотнула:

— Всё.

— Доешьте до конца, — настаивала мисс Бомбей.

— Нет! Я больше не хочу. — Я так боялась девчонок, что даже повысила голос.

Воспитательница промолчала. Если бы она заставила меня доедать под этими пристальными взглядами, я бы давилась каждым куском, и после этого уж точно — прощай, школа. Когда мисс Бомбей наконец позволила девочкам убрать со стола, у меня взмокла от пота спина и дрожали коленки. Но самое ужасное было на десерт. Мне так хотелось нежного бисквита со взбитыми сливками, и мисс Бомбей настаивала, чтобы я его попробовала, но я только замотала головой.

— Бедное дитя до сих пор не оправилось от потрясения, — шепнула мисс Бомбей одной из старшеклассниц.

Что могло быть хуже этих слов? Ну почему я не уплетаю за обе щеки воздушный десерт, как остальные девчонки? И все они, как по команде, перестали жевать и снова уставились на меня. Но на этот раз выражение досады в глазах сменилось гадливой жалостью.

Сегодня я сама — одна из тех самых старшеклассниц, которые едят второпях и мчатся в курилку. У меня куча подружек, и никому не придет в голову таращиться на меня. И я никогда не отказываю себе в хорошем куске бисквитного торта со взбитыми сливками.

17 сентября

Что-то не так с этой новенькой. Похоже, она с хорошим прибабахом. Как-то по пути из спортзала я застала ее в Галерее — она стояла у стены и не отрываясь глядела в окно. Уже почти проскочив мимо, я вдруг вспомнила, какой это кошмар — быть новенькой, и вернулась:

— Ты заблудилась?

— Да нет! Просто это одно из моих любимейших мест.

— Галерея?

Я удивилась. Галерея — это всего лишь переход, соединяющий общежитие с учебным корпусом Резиденции. Болтаться здесь совсем неинтересно, разве что тем, кто любит мрачные закоулки и сквозняки. Свинцовые переплеты окон-бойниц больше подошли бы для монастыря. Толстые и неровные стекла-витражи заставляют очертания окрестных деревьев причудливо расплываться на фоне неба. Свет едва проникает сюда — тусклый, словно сквозь толщу воды. Попадая в Галерею, я всегда невольно ускоряю шаг, почти бегу.

— Я люблю смотреть в эти окна, — сказала Эрнесса. — В них мир расколот на кусочки.

Из вежливости я спросила, не идет ли она к себе.

— Попозже, — ответила она.

— Ладно, пока.

Она нетерпеливо отвернулась к окну, как будто могла разглядеть там нечто действительно интересное. Я ушла.

Надо спросить Люси, удалось ли ей пообщаться с Эрнессой. Кажется, они вместе ходят на литературу. Уж не знаю, с чего это Люси приспичило взяться за поэтов-романтиков. Наверное, решила облегчить себе жизнь — стихи-то короче романов. У меня с Эрнессой ни одного общего урока, а с Люси мы только на химии в одной группе. И вообще я на занятиях с подругами почти не вижусь. В основном я повязана с ученицами дневной школы. Может, где-то среди них и есть толковые девчонки, но мне такие не попадались пока.

После ужина

Да, они в одном классе по английскому, и Люси взахлеб рассказывает, какая Эрнесса умница, да как она блестяще отвечает, да сколько интересного знает. Вряд ли Люси понимает, что значит «блестяще». Она просто выводит меня — трещит без умолку об этой Эрнессе.

Я спросила:

— Как ты можешь определить, кто умница, а кто нет? Ведь всего неделя прошла.

— Она уж точно умнее меня.

— Да она говорит стандартными фразами, как «Шар предсказаний»[2]: «Да, это решительно так», «Все определенно указывает на это».

Наш разговор так расстроил меня, что я не могу сосредоточиться на математике.

19 сентября

На выходные Люси уехала домой, и я маюсь от безделья. Нет никаких сил — ни заниматься на пианино, ни уроки делать, ни даже книжку читать. У меня же полно других подруг, почему мне так одиноко без Люси? Мне ведь даже не нужно быть с ней рядом, просто знать, что она сейчас в своей комнате и что только две двери разделяют нас. Я могу в любое время зайти к ней, плюхнуться на кровать и сказать: «Ну, чем займемся?» Люси отвлекает меня от моих умных книг и невеселых мыслей, с ней я хохочу, трескаю чипсы, сухарики и прочую нездоровую гадость, дурачусь, как остальные девчонки. Лишь бы она не стала теперь ездить домой каждый уик-энд. Она живет всего-то в двух часах отсюда, и ее мама с удовольствием заезжает за ней на машине. Моя — вообще не берет меня на выходные. Говорит, что без меня ей скучно, но она уже привыкла быть одна.

Все наши сейчас смотрят телевизор. Кроме Эрнессы, наверное. Она вроде меня, только гораздо хуже. Не думаю, что Эрнесса ищет дружбы с кем бы то ни было, да та ей и ни к чему. Все свободное время она сидит, закрывшись в своей комнате. Это единственная комната в нашем крыле, которая запирается на ключ. Я бы никогда не вошла к ней запросто, без стука. Только однажды, когда дверь осталась открытой, я заглянула туда — Эрнесса о чем-то беседовала с Дорой. Наверное, про Ницше или еще о чем-то в этом роде, потому что для Доры не существует никаких других тем. Помимо наркотиков, которых она, можно подумать, принимает уйму. Все свободное время она сочиняет роман на основе идей Ницше. И утверждает, что написала уже триста страниц. Как-то она даже пробовала мне объяснить, в чем там суть. Это диалог между Ницше и Брамсом. Меня так и подмывало сбежать из ее комнаты, когда она начала читать мне вслух «Так говорил Заратустра», но ничего не вышло. К сожалению, я — единственная, кто слушает ее без «ну хватит, сколько можно…». В то же время человек полагает, что просвещает меня, и это, видимо, должно мне льстить. Дора относится к тому типу людей, которых, как тебе кажется, ты любишь, пока они тебя не оскорбят, дав понять, что держат за идиотку. В общем, я не знаю, нравится ли мне она, нравлюсь ли я ей. У меня самые высокие оценки, но Дора считает, что она умнее всех. Интеллектуальнее. По ее словам, оценки нельзя принимать всерьез: «Отметки никогда не измерят истинную глубину твоего ума. Они покажут лишь, насколько ты хорошо перевариваешь то, чем тебя пичкают учителя».

Кажется, Эрнесса очень умна. Наверное, она лучше меня поймет Ницше, всю эту заумь про сверхчеловека и миф о вечном возвращении. Но я-то сунула свой нос в ее комнату, чтобы посмотреть, что там внутри, а не для того, чтобы послушать мудреную философскую беседу. Эрнесса бросила взгляд в мою сторону, как будто спрашивая: «А ты что здесь делаешь?» Разговор, прерванный моим появлением, не был очень важным. Кажется, о мебели. Эрнесса решила переставить комод с зеркалом к двери.

— Тогда дверь не сможет полностью открываться, — сказала я.

Эрнесса пропустила это замечание мимо ушей, взялась за комод и одним духом перетащила его через всю комнату к двери. У нас с Дорой глаза полезли на лоб.

— И как ты только смогла сдвинуть такую тяжесть? — спросила Дора.

Мне показалось, своим вопросом Дора застала Эрнессу врасплох.

— А теперь прошу меня простить, — сказала Эрнесса.

Да, так у нас еще никто не разговаривал. Эрнесса ждала у двери, пока мы уйдем. Я поежилась от ее взгляда. Нет, подругами нам не бывать, зря я думала, что это возможно.

К тому же у нее в комнате явственно чувствуется какой-то гнилостный запах, хотя там очень чисто и почти пусто — стол, стул, кровать да комод — вот и все. Наверное, вонь идет из ванной — затхлый дух плесени и тлена.

Дора дала мне почитать книгу Ницше, и я добросовестно ее пролистала. Нет, не возьму я в толк, как может кто-то написать роман на основе этой книги? Ну ничего себе заявочки.

Вот что было там подчеркнуто:

Горе любящим, еще не достигшим той высоты, которая выше сострадания их.

Так сказал мне однажды дьявол: «Даже у Бога есть свой ад — это любовь его к людям…»

А недавно я слышал от него: «Бог умер, из-за сострадания своего к людям умер он»… Так говорил Заратустра[3].

Что бы это значило?

20 сентября

Выходные ползут еле-еле. И Люси, наверное, вернется только к ужину — еще целых три часа. Уже в десять утра я начала беспокоиться. Какое-то тревожное ожидание — что-то должно случиться, но вот что? Мне нужно сесть за фортепиано. Нужно делать уроки. Нужно почитать книжку. После ланча я выходила, чтобы купить коробку печенья у Кэрол — она продает его для «Лиги помощи». А потом вместе с печеньем и книжкой «Моя сестра Антония», которую нам задали по литературе, я залезла под одеяло. Еще только сентябрь, но в комнате у меня очень холодно. Руки-ноги просто заледенели, я никак не могла согреться. Но чудесная книжка заставила меня позабыть про все на свете. Дочитав до конца, я тут же вернулась к началу, все глубже и глубже погружаясь в загадочный сумрак речи. Хотела бы я сочинить такую же повесть, тщательно прорабатывая каждую деталь, чтобы, когда дойдет до самого невероятного события, оно выглядело бы совершенно естественным, словно иначе и быть не может. Великолепная повесть! Мне просто нужна подходящая тема. Интересно, и как это писателям попадаются по-настоящему хорошие истории? Знаю заранее, никому в нашем классе этот рассказ не понравится. Начнут крутить носом: «И что автор хотел нам этим сказать?» Все-то им надо разжевывать — а ведь никто их силой не тянул на этот курс о сверхъестественном. Чего они ожидали? Ну да, мистер Дэвис иногда задает весьма странные произведения. Некоторые так трудно найти, что ему приходится оставлять собственные книги в библиотеке, и нам нужно их прочесть всего за несколько дней. Он говорит, что ему не важно, в каком порядке мы их прочтем и прочтем ли все эти книги, а это значит, что большинство наших девиц вряд ли удосужится открыть хоть одну. Ему невдомек, что никто не станет читать, если контрольной не предвидится. Разливаясь соловьем на уроке, он не замечает, как девчонки перешептываются, пишут друг другу записки или просто глазеют в окно. Я стараюсь прочитать все эти книжки сразу.

Помещу-ка список литературы сюда, чтобы не забыть, что надо делать заметки о каждом произведении по ходу чтения.

Шеридан Ле Фаню. «Кармилла»

Артур Мейчен. «Великий бог Пан»

Рамон Дель Валье Инклан. «Моя сестра Антония»

Роберт Чамберс. «Король в желтом»

Иеремия Готхельф. «Черный паук»

Аннетте Дросте-Хюльсхофф. «Еврейский бук»

Элджернон Блэквуд. «Человек, которого любили деревья»

Саки. «Средни Ваштар»

Натаниел Готорн. «Дочь Рапачини»

Прилягу ненадолго, а там и Люси вернется. Уже скоро.

Я уже успела вздремнуть, а Люси все еще нет.

Куда-то идти, общаться с кем-то у меня нет ни малейшего желания. У наших девиц одно на уме — как бы обкуриться в зюзю. Особенно у Чарли. Я часто вижу, как она шастает в комнату к Эрнессе, чтобы покурить вместе с ней травку. Только это их и связывает. Похоже, у Эрнессы приличный запас. Чарли не может понять, почему мне не нравится марихуана. Обкурившись, я не контролирую свои мысли.

Вот этот отрывок из рассказа «Моя сестра Антония» я люблю больше всего:

Однажды вечером моя сестра Антония взяла меня за руку, и мы пошли в собор. Антония была много старше меня: высокая, бледная, с черными глазами и улыбкой, подернутой тенью печали. Я был еще ребенком, когда сестры не стало. Но я так ясно помню ее голос, ее улыбку, ее ледяную ладонь, в которой лежала моя рука однажды вечером, когда мы вместе шли в собор. Более всего мне запомнился горестный и призывный свет в ее взгляде, неотрывно следовавшем за студентом, который мерил шагами соборную паперть, кутаясь в синий плащ с капюшоном. Я боялся этого студента: длинного, исхудалого, с восковым, как у покойника, лицом. Глаза его — яростные глаза тигра — сверкали из-под упрямого, резко очерченного лба.

При ходьбе у него хрустели колени, что делало его еще более похожим на выходца с того света… Он нагнал нас в дверях, выпростал свою костлявую руку, зачерпнул святой воды и протянул моей сестре, которая вся затрепетала. Она поглядела на него с мольбой, а он криво усмехнулся и прошептал: «Я в отчаянии!»

Стоит мне закрыть глаза, и я слышу тихий хруст коленных чашечек, как будто студент проходит по коридору мимо моей двери. Интересно, каково это — быть католиком, погружать руку в холодную воду, веруя в ее святость?

22 сентября

Вчера Люси не пришла к себе на тихий час. Часть его мы обычно проводим у нее в комнате. Для того-то нам и нужна «двушка». Первый год мне было так одиноко в моей келье. Я и не подозревала, как много значат для меня эти минуты наедине с Люси, пока она вдруг не исчезла. Сначала мы поболтаем немножко. Потом я сажусь в ее кресло и читаю, а она делает уроки за столом. Я могу заниматься и в кровати, и на полу, и в кресле, и даже стоя. Но Люси необходимо сидеть за столом. Она говорит, это ее организует. Не в моих правилах дружить с теми, кто не слишком сообразителен, но к Люси это не относится. Она совсем не дурочка, просто школьная программа ей не очень легко дается. У нее иной склад ума, чем у меня. Зато она с кем угодно поладит. В прошлом году, например, я помогала ей с немецким. И хотя я никогда немецкого не учила, я смогла сделать за нее переводы.

Ты должен довериться тому, с кем совершаешь обряды. Помню наши с папой ежевечерние прогулки вдвоем, чтение перед сном, а когда я была совсем маленькой, у нас был «ритуал тушения лампы» у моей кровати. Я засыпала только при свете, а потом папа приходил и выключал лампу. Проснувшись случайно среди ночи, я снова зажигала свет, но утром лампа всегда была выключена. Я не сомневалась, что папа не спит всю ночь, потому что сторожит мою лампу. Позже я узнала, что он не спит, потому что пишет стихи. Эта лампа стояла на бирюзовом подножии, а сверху ее прикрывал маленький колпачок — белый в бирюзовую крапинку. Загоралась лампочка, и бирюзовые крапинки ярко вспыхивали.

Когда папа умер, я продолжала придерживаться наших ритуалов, цепляясь за ниточку, которая связывала нас. Бродя по ботаническому саду, я вглядывалась в гущу деревьев и сквозь стеклянные стены оранжерей, гуляла над прудом в японском садике. И все ждала, что на одной из тропинок вот-вот появится папа, мой папа вернется ко мне.

С Люси мы встретились только на перекуре после ужина. На мой вопрос, играла ли она сегодня в хоккей во время тихого часа, Люси ответила:

— Нет, я была у Эрнессы. Она мне помогала с немецким. Как здорово она им владеет! Совершенно свободно. Мне не хотелось возвращаться к себе, я боялась, что меня застукает миссис Холтон.

Миссис Холтон в жизни не выйдет из своей комнаты во время тихого часа. Да она бы и бровью не повела, даже если бы мы тут все перевернули вверх дном. К тому же наша с Люси «двушка» напротив комнаты Эрнессы — только коридор перейти. Мне показалось, Люси рассердилась на меня. Конечно-конечно, она может распоряжаться своим временем как хочет. Но как она только могла просидеть так долго в Эрнессиной комнате? Там такой жуткий смрад. Запах грязных носков в комнате Чарли — ничто по сравнению с этой вонью. Я зажимаю нос, когда прохожу мимо двери Эрнессы.

23 сентября

Меня совершенно не впечатляет то, что мистер Дэвис — поэт. Уж лучше бы он был просто учителем литературы. Со следующего полугодия он открывает поэтический класс. Каждая ученица будет читать вслух свое творение, а все остальные — комментировать его. Какой кошмар! Сегодня он попросил меня задержаться ненадолго после урока. Клэр чуть не лопнула! Она совсем на нем поехала и всякий раз ищет предлог, чтобы остаться после занятий и поговорить с ним. И ведь не понимает, что выглядит полной дурой. По-моему, это яркая иллюстрация выражения «одуреть от любви». А меня он ни капли не интересует. Слащавый какой-то. Наверное, и стихи у него такие же приторные. Спросил, не хочу ли я записаться в его поэтический класс. Каждая претендентка должна что-то сочинить, и он уверен, что у меня должно хорошо получиться.

— Только вы из всего класса и понимаете эти рассказы, которые мы читаем, — сказал он. — Остальные либо зевают, либо сбиты с толку, либо и то и другое. К тому же вы обладаете восприимчивостью поэта, а это очень хорошо для начала.

Как он меня бесит! Что он понимает, мало ли какая у меня восприимчивость!

На самом деле ему просто хотелось поговорить о моем отце — выдающемся поэте. Он пытается побольше разузнать о нем, но не тут-то было. Почему я должна обсуждать отца с посторонними? Люси никогда не расспрашивала меня о папе — за это я ее и люблю.

Клэр поджидала меня за углом, чтобы подробно выспросить, о чем я говорила с мистером Дэвисом. Требовала в точности воспроизвести каждое слово. Господи, сказать ей, что ли, какой кретинкой она себя выставляет? Крутится возле него, как собачка, — носатая, губастая, и вдобавок волосы колечками спадают на синенькие глазки. Наверное, когда запыхается, она вываливает наружу розовый язык.

София на днях пришла ко мне вся в слезах — Клэр брякнула ей, что темные волоски, которые растут у Софии вокруг сосков, омерзительны и не понравятся ни одному мужчине. София уже готова была выдернуть их, но я упросила ее не делать этого. Ведь они появятся снова — еще чернее и жестче, и тогда уж от них не избавиться. Клэр знает, что София озабочена тем, как она выглядит. Думаю, это чисто итальянская черта — переживать о том, как получше преподнести себя мужчине. У нее пунктик, что в постели необходима ипа bella figura[4]. Правда, у нее еще не было ни одного мужчины.

— Ты видала когда-нибудь сиськи Клэр? Настоящие сосиски! — сказала я.

София расстегнула блузку и сняла лифчик:

— Что ты о них скажешь? Только честно?

Она приподняла ладонями свои маленькие груди, и я замерла восхищенно: нежно-розовые соски таяли на белой коже, а вокруг каждого росло по три-четыре длинных черных волоска. Такой красоты я никогда не видела!

— У тебя великолепная грудь! Действительно прекрасная — подумаешь, пара волосков!

София прыснула — она всегда смеялась над собой, — и слезы мгновенно высохли. Глупышка вечно сидит на каких-то экзотических диетах, выдумала, например, перед каждым приемом пищи съедать две черносливины и один сушеный инжир. И ведь понимает, что это ерунда, но ничего не может с собой поделать. А на следующей неделе будет преспокойно уплетать на завтрак овсянку и сладкие булочки. Ей никогда не похудеть, ума не приложу, зачем она так упорствует.

Во многом София мне нравится больше, чем другие мои подружки, но меня раздражает легкость, с которой она готова поверить любой глупости, сказанной кем-то с умным видом, все равно — о сексе или о смысле жизни. Вчера во время завтрака я услышала, как София разглагольствует на другом конце стола:

— Итак, нет смысла продолжать жить. Жизнь напрасна. Ничто в ней не имеет никакого значения. Зачем мы живем, если в итоге все равно умрем?

Что-то в этом есть, конечно.

София держала в руке сладкий пончик, собираясь откусить кусочек. Опять Дорины штучки! Начиталась Камю и Сартра и угостила Софию порцией чепухи об экзистенциализме и о смысле жизни. Вернее, о его отсутствии. Сама-то София книжек не читает, она только слушает Дору и еще больше расстраивается из-за развода своих родителей. Именно этот развод вгоняет ее в депрессию, а вовсе не какая-то абстрактная философия. Если у человека все хорошо — ему никакой Ницше нипочем. Все слушатели, в том числе и я, встретили заявление Софии взрывом хохота.

Я завопила через весь стол:

— Да ради одних только пончиков стоит жить!

Еще одна цитата из Ницше, пока Дорина книга у меня:

Если б я мог стать мудрее! Если б я мог стать мудрым вполне, как змея моя![5]

Тошнит меня от этой Доры.

24 сентября

Я на десять минут задержалась на хоккейной тренировке. Пока я неслась по лестнице, в голове промелькнула мысль: а вдруг, на мое счастье, миссис Холтон в кои-то веки решит проверить, все ли мы на месте? Тогда меня посадят под домашний арест — и прощай пятничный ужин в Чайнатауне. Выходя из-за угла в коридор, я увидела, как кто-то проскользнул в открытую дверь напротив моей комнаты. Конечно, эта девушка в длинной голубой юбке и белой блузке с пояском могла быть кем угодно, но я-то знала, что это Люси. Когда я подошла, дверь в комнату Эрнессы уже закрылась. И дверь эта походила на громадный белый глаз.

Моя догадка подтвердилась — комната Люси была пуста. Ну о чем они могут говорить? Ведь у них же абсолютно ничего общего.

25 сентября

Вчера София отколола номер. Пошла к мисс Руд поговорить о чувстве безнадежности и о своих страхах. Вообще-то, я бы никогда не стала откровенничать с мисс Руд. Но Софии директриса нравится, и она частенько ходит к ней на беседы. Мисс Руд тоже привечает Софию — ведь она из «хорошей семьи». Ее даже почти устраивает, что отец Софии — итальянец. Иностранцы этого сорта вполне приемлемы. Италия — это Рим, это Ренессанс и прочее. Это вам не какая-то там еврейка из Восточной Европы. Западная цивилизация зародилась отнюдь не на границе Польши и России. Мисс Руд просто терпит нас и не скрывает этого.

Дора сказала, что Эрнесса тоже еврейка. Значит, нас вроде уже трое. Вряд ли ее семейство родом из местечка, название которого не выговоришь и которого больше нет на карте. Наверное, ее родичи из Праги, Варшавы или Будапешта. Доре нравится считать себя еврейкой, хотя ее мать из англосаксонской семьи бостонских банкиров и никогда даже близко не подходила к синагоге. Дорин отец — психиатр, вот он — еврей, и Доре кажется, что быть еврейкой более престижно в интеллектуальном смысле. Во всяком случае, я — чистокровная еврейка. Родители у меня родились евреями и всегда таковыми себя называли.

Пробыв у мисс Руд около часа, София вышла от нее с книгой под мышкой. Это был «Ренессанс» Вальтера Патера из личной библиотеки мисс Руд. Я знаю об этом, потому что заглянула под выцветший зеленый переплет. На последней странице было написано: «Хильда Руд». Мне бы мисс Руд никогда не дала почитать свою собственную книгу. Но ей невдомек, что София в жизни эту книгу не раскроет.

Зато теперь понятно, откуда мисс Руд взяла кличку для своего пса. Она бы его еще Платоном назвала. Практически каждый вечер, тренируясь на хоккейном поле, я вижу, как она в своем длинном рыжем плаще и коричневых оксфордских полуботинках выгуливает Патера вокруг спортивной площадки. Она могла бы позволить себе надеть любую другую обувь, но ходит в оксфордах, дабы подать нам хороший пример. Нужен нам ее пример! Все, что нам нужно, — это возможность ходить по школе в мокасинах. Патер вечно рвется с поводка, а мисс Руд его постоянно дергает. В стоячем осеннем воздухе эхо от надоедливого собачьего лая звучит приглушенно, как будто пасть у пса забита шерстью.

Я была в комнате Софии — дочитывала последние странички книги Патера, удобно устроившись в широком кресле у окна. Потом кое-что перечитала вслух — для Софии, чтобы ей было о чем поговорить с мисс Руд, если что. Например, эпизод, где автор цитирует Виктора Гюго: «Все люди приговорены к смерти с отсрочкой на неопределенное время». Я читала это деревянным голосом, пародируя британское произношение, и мы покатывались со смеху.

Итак, мисс Руд: сквозь седину кое-где, словно ржавые потеки, проступают рыжевато-бурые пряди — все, что осталось от утраченной молодости, водянистые бледно-голубые глаза за толстыми стеклами очков в розовой оправе, кожа вся в белых пятнах, будто мраморная. Это ее розовая рука, опутанная венами, точно проводами, листала эту книгу и делала заметки на полях. Что может такая, как мисс Руд, знать об искусстве, о красоте, о вдохновении? Смысл ее жизни в том, чтобы держать в повиновении сотни юных женщин. Можно ли представить себе мисс Руд, объятую творческим экстазом? Никчемная изношенная старуха. Пока я читала, передо мной маячил образ мисс Руд. Вот она, прямая как палка, стоит за кафедрой и дирижирует нами во время исполнения гимна. Вознеся руку, она запевает первые несколько нот, но ее надтреснутый голос немедленно заглушают наши голоса — высокие и чистые.

Мне надоело читать Софии вслух, и я притворилась, что на меня напал хохотун.

27 сентября

Вчера мы обедали в Чайнатауне. Должны были пойти вдесятером, но Эрнесса передумала. Были: София, Кэрол, Бетси, Кики, Чарли, Люси, Дора, Клэр и я. Сначала и Люси хотела остаться дома — с уроками, мол, зашивается, но мы вытащили ее с собой, я обещала ей помочь с рефератом по английскому. Собственно, от Чайнатауна мало что осталось — довольно захудалый райончик, но все же с налетом экзотики. Мне нравятся эти красно-золотые выгнутые стропила, похожие на крыши пагод, неоновые огни и огромные черные иероглифы. Островок ярких огней среди мрака окружающих домов и пустынных автостоянок. Нам пришлось силой затаскивать Кики и Чарли в ресторан, потому что подруги пытались прикупить травки прямо на улице. Мы направились в самый дальний угол ресторана и расселись за просторным круглым столом с вертящимся подносом «ленивая Сюзанна» посередине. И хорошо, что мы сидели на отшибе: наша компания ужасно галдела, а Чарли, Кики и Бетси вообще валяли дурака, отпускали довольно грубые шуточки в адрес официантов и передразнивали их акцент. София потянула меня, и я плюхнулась рядом с ней. Мы все заказали разные блюда, чтобы разделить их и все попробовать. Какое было изобилие! Я не могла остановиться: ела и ела, прихлебывая зеленый чай, а потом снова и снова вертела «ленивую Сюзанну».

Дора оглядела стол и ни с того ни с сего заметила:

— Люси такая красивая сегодня!

Люси сидела как раз напротив: раскрасневшиеся щеки, пунцовые губы, а глаза блестят, как в лихорадке. В ресторане царил полумрак, в колеблющемся пламени свечи лицо Люси то погружалось в тень, то внезапно озарялось. И в самом деле, она была удивительно хороша, и что-то неожиданное появилось в ней. Люси повернулась ко мне, и я поняла, что она грустит.

Я взглянула на Люси и покраснела, как будто комплимент Доры предназначался мне. Моя подруга выглядит так, словно она влюблена. Дора лишь высказала то, что все и так заметили. Мне было и неловко, и в то же время приятно.

Всю ночь я ворочалась, не могла уснуть. Видимо, все-таки чая было слишком много. Сегодня я совсем без сил.

В дверях показалась голова Люси. Я сказала, что сейчас выйду. Она тоже неважно выглядит.

29 сентября

Целую вечность Люси не приходит в свою комнату на тихий час. Она у Эрнессы, я уверена. Не понимаю, зачем Люси записалась и на французский, и на немецкий языки, знаю только, что отец заставляет ее учить немецкий. С этим языком она мучается ужасно — хуже, чем с французским. Это ее только расстраивает. Я не собираюсь терзаться насчет того, что Люси столько торчит у Эрнессы. Наоборот, у меня теперь больше времени, чтобы вести дневник. Вот чего я не могу понять, так это чем Люси заинтересовала Эрнессу. Люси — лапочка и прелесть, но она совсем не того поля ягода. Она не читает никаких книг, кроме заданных по программе. Да и те едва ли дочитывает до конца. Эрнессе больше подошли бы мы с Дорой. Но раз это помогает Люси выучить немецкий и раз ее не тошнит в той затхлой комнате… Кроме Люси, там бывает одна Чарли, но, правда, запах травы, которую они курят, заглушит любую вонь. И к тому же Чарли куда угодно пойдет ради косяка. А Люси не такая, она очень правильная девочка.

В комнате Эрнессы — такой просторной — до сих пор пусто, как в келье отшельника. И сама она — как монах. То есть я имею в виду — монашка. Никогда не перекусывает, не пьет газировки и, кажется, не скучает без этого. После обеда спешит на перекур, но кофе ей до лампочки. Если я не выпью кофе, то не смогу сделать ни одного урока. Я вечно наедаюсь до отвала, а потом поднимаюсь в жаркую комнату — с наступлением холодов топят так, что душно, даже если окна настежь. Вот я открываю учебник, начинаю читать, веки слипаются и…

А Эрнесса, похоже, и окон никогда не открывает. Потому-то в комнате и воняет, что не проветривается никогда. Однажды в поисках Люси я постучалась к ней. Вместо того чтобы просто сказать: «Войдите», она собственноручно открыла дверь. Так она и стояла, загораживая дверной проем и терпеливо ожидая, пока я скажу, что же мне от нее понадобилось. А меня чуть не стошнило, когда отворилась дверь. С трудом я выдавила из себя: «Не знаешь, где Люси?» Да, Эрнесса интересна и умна, но каждый раз такое ощущение, что я лезу куда не просят. Ни за что больше не постучусь в эту дверь!

30 сентября

Наверно, я какая-то неправильная. У меня нет желаний. Другим девчонкам необходимо есть, или курить, или принимать наркотики, или болтать по телефону, или покупать шмотки, им нужно ходить на вечеринки, слушать музыку, обниматься с парнями. А я могу обойтись без всего этого.

Вчера София прокралась ко мне после отбоя. Она была страшно голодна и решила совершить набег на кухню. С прошлого года никто не пытался обчистить кухню, после того как несколько девчонок попались на этом и получили по первое число. Люси идти не хотела. Она действительно не любит нарушать распорядок. А вот я была не прочь. Мы с Софией все-таки подбили на это и Люси, а потом София вылезла на водосточный желоб, чтобы через окно вызвать Чарли из соседней комнаты.

Этот желоб Чарли открыла давно, мы учились тогда в девятом классе. Однажды ночью я проснулась от того, что она, словно огромная летучая мышь, билась в мое окно с наружной стороны. Я открыла щеколду, и Чарли ввалилась в комнату. Оказалось, она проползла по желобу весь длинный путь в три окна — от своей комнаты до моей. Сначала я подумала, что она сбрендила, ведь четвертый этаж — это вам не шутки! Но желоба сделаны из меди и довольно широки — около фута. Так что если ползти на четвереньках и не смотреть вниз, то не так уж это и страшно. Вскоре все мы опробовали этот путь. В том году только однажды я попалась в комнате Чарли после отбоя. И это притом, что надзирательницей у нас была Мак-Мопс. Она без устали патрулировала коридор после отбоя, чтобы вылавливать нарушительниц распорядка на пути в чужую комнату. Бедные девятиклассницы, я искренне сочувствую им. Она их мурыжит так же, как мурыжила меня, застукав на выходе в коридор.

Конечно, и Чарли была обеими руками за.

— Меня как раз на жрачку пробило, — сказала она.

Было решено дождаться полуночи. В это время мисс Уэллс, которая дежурит у распределительного щита, уходит спать. Как будто среди бела дня мы спустились по главной лестнице прямо в пижамах. В темноте столовая казалась совершенно необитаемой. Пустовали стулья, обступившие круглые столы. Мы прошмыгнули через столовую насквозь, боясь, что тишина нас настигнет и проглотит.

Войдя в кухню, мы тут же увидели ночного сторожа, который сидел в дальнем углу, читал газету и жевал крекер. Он отложил газету и усмехнулся. Мы все хотели было удрать, но Чарли подошла к нему и заговорила. До чего же бесшабашная и пробивная эта Чарли! Мы же втроем жались друг к дружке позади нее и глупо хихикали. Чуть погодя Чарли обернулась и поманила нас. Мне пришлось подтолкнуть Люси и Софию — так они трусили.

— Это Боб, — сказала Чарли. — Не бойтесь, он классный и не настучит. Предлагает сыграть с ним в игру. Если мы угадаем его настоящую профессию, то сможем наесться от пуза. Боб разрешит нам взять столько, сколько влезет в наволочку. Мюсли, подушечки, любые сласти, какие захотим. У нас три попытки. Одна ночь — одна попытка, как в сказке про Гнома-Тихогрома. Полный атас. Ну, какова наша первая отгадка?

Мы сгрудились в тесный кружок. Никто не решился рассмотреть Боба. Одна Чарли была невозмутима. Она с девятого класса тусовалась со старшеклассницами и была у них чем-то вроде талисмана — крепкая, похожая на мальчишку и совершенно бесстрашная. Ей плевать было на то, что она может попасться на горячем. Я решила отгадывать первой, потому что мне казалось, я знаю ответ. Разумеется, он поэт. А сторожем работает, чтобы издавать свои стихи. Мой отец днем служил в банке, а по ночам сочинял, иногда мог просидеть всю ночь напролет. Даже когда ему предлагали преподавать, он остался в банке. Ему нравилась его работа.

Конечно, я пролетела.

Если бы я удосужилась задуматься о том, что Боб совсем не похож на поэта. Клочковатые каштановые волосы, залысины у лба, очки с толстенными стеклами. Типичный остолоп. Поэт на его месте читал бы Китса или Шелли, а не вечернюю газету. Девчонки вызверились на меня — еще бы, я истратила попытку впустую. Мы помчались наверх, ведь наши повара приходят затемно, чтобы испечь булочки на завтрак. София очень расстроилась. Пришлось ей ложиться спать на пустой желудок.

ОКТЯБРЬ

1 октября

Вторая попытка — «продавец в обувном магазине» — тоже не удалась. Идею подкинула обкуренная Чарли. Не думаю, что мы вообще сможем угадать. Разве что выследим его в лесах, как того самого Гнома-Тихогрома. Сегодня мы ни о чем другом не могли говорить. Люси пришло в голову позвать Эрнессу. Она считает, что у той найдется свежая идея. На это я не сказала ни слова.

2 октября

Ну вот, наволочка с провизией у нас. Но у меня пропал аппетит.

Эрнесса явилась в комнату Люси сразу после полуночи, и мы все вместе отправились вниз — на кухню. Боб все так же сидел с газетой в руке и жевал свой дежурный крекер, словно три дня напролет с места не двигался. Его серый свитер был весь усыпан крошками.

И как всегда, он прикинулся, что не видит нас в упор, пока мы не подошли к нему вплотную.

Эрнесса молча обшаривала его взглядом.

— Я смотрю, вы привели новую подругу? — спросил Боб, глядя на нас поверх колонки спортивных новостей. — Это мухлеж, девочки. Думаете, ей больше повезет?

— Тоже мне тайна, — сказала нам Эрнесса. — Он работает в мертвецкой.

У Боба челюсть так и отвисла. Газетные листы выпали из рук и ворохом посыпались к нему на колени.

— Это правда! Днем я служу в погребальной конторе моего дяди. Бальзамирую покойников, одеваю их, гримирую, делаю им прически, надеваю ювелирные украшения. Но как ты догадалась?

— По запаху. Как только вошла в кухню.

— А откуда ты знаешь, как пахнет в погребальных конторах? — Я подозрительно посмотрела на Эрнессу.

— Мне приходилось бывать в одной из них, когда умер мой отец. Такое не забывается.

Она говорила, а сама сверлила Боба взглядом. Но девчонки не обратили на это внимания. Они побежали набивать наволочку провиантом. И только я слышала, что сказала Эрнесса. Я втянула носом воздух и ощутила сладковатый запах маринованного мяса — на ужин нам давали лондонское жаркое. Какая несусветная дурь: и эта наволочка с едой, и эта игра, и этот ночной сторож, грызущий соленые крекеры.

Эрнесса ничего не взяла из наших трофеев. Чарли тоже отказалась. У нее последнее время дикие причуды насчет еды, по каждодневной укурке. Уж не знаю, что девчонки думают о финале нашего приключения. Все молчат. София взяла в кровать пачку овсяных хлопьев. Потом мы спрятали наволочку у Люси в глубине шкафа и повалились спать.

Запах тут ни при чем. Она уже все знала, когда входила в кухню.

4 октября

Иногда я забываю о том, что Резиденция — место очень загадочное. Я уже так привыкла, что все кажется совершенно нормальным. Сегодня мы с Софией сидели в кресле у столика дежурной и ждали звонка на обед. Я устроилась у Софии на коленях, перекинув ноги через подлокотник. За столом сидела мисс Оливо — она весь день там торчит, отвечая на телефонные звонки и отмечая входящих и выходящих девочек. Вот и вся ее работа.

— Девушки! — раздался ее раздраженный голос. — Не сидите так — это крайне неприличное поведение для юных леди!

Я подскочила как ужаленная. По ее резкому тону мне стало ясно, что я совершила нечто ужасное, а не просто безмятежно сидела у подруги на коленях. Как только я встала, мисс Оливо тут же отвернулась. Я внимательно посмотрела на нее. Она сидела, аккуратно положив руки перед собой на синюю регистрационную книгу. Весь день она поворачивает голову то в одну сторону, то в другую и что-то невнятно бурчит себе под нос.

А это приличное поведение?

Грянул звонок, и София за руку поволокла меня в столовую. Оказавшись вне досягаемости, мы чуть не лопнули от смеха.

5 октября

Почему бы нам с девчонками не обсуждать книги, политику или что-нибудь еще, кроме секса, еды и наркотиков? Как это надоедает. Все талдычат об одном и том же без конца и края. Вчера мое желание отчасти исполнилось. После ужина мы тихо сидели в общей комнате. Ни у кого не нашлось темы для разговора. Люси и Эрнесса шептались в стороне. Уж не знаю о чем, но сомневаюсь, что о немецкой поэзии. Мне мало верится, что Люси вообще знает, кто такой Рильке. И вот среди общего уныния София вдруг сказала:

— Я немножко поговорила с мисс Руд и поняла, что жизнь вовсе не бессмысленна. Вокруг нас столько прекрасного. И в наших силах это увидеть и обрести смысл для своего существования.

— Обрести смысл для своего существования? И чем это она тебя потчевала? — оживилась Дора.

— Вальтером Патером, — ответила я.

Я знала, что у Софии давно вылетело из головы все, что я ей прочитала, поэтому процитировала:

— «Вечно гореть этой безжалостной, ослепительной страстью, вечно подпитывать это вдохновение — вот что значит преуспеть в жизни».

— Вот-вот! — подтвердила София.

— Эта идея почила с миром и была похоронена еще в девяностых годах прошлого века. Замшелая, как сама мисс Руд. Не давай себя одурачить. Она — дутая персона, ископаемое.

— Наверное, только искусство может нас спасти, — сказала я. — Оно доказывает, что существует нечто совершенно непохожее на наши уродливые жизни.

— И чем же лично тебе помогло искусство? — спросила Дора.

Она всегда завидовала моему происхождению из «артистической среды». Мне надо было парировать и уйти, но Доре я была уже неинтересна. Она слишком увлеклась, читая лекцию Софии, а та слушала с раскрытым ртом.

— Жизнь есть абсурд. И нужно учиться преодолевать страх и побеждать абсурд, и не говори, что это неправда. Нужно поступать так, как призывает Ницше: взять в руки тирсы и возродить трагедию.

Упоминание Ницше окончательно добило Софию — она даже не знала, как произносится его фамилия, а уж книг Ницше вообще в глаза не видела. Но это звучало так по-немецки, так внушительно.

— А тирсы — это что за хрень такая? — выкрикнула Кики из-за моей спины.

— Это такие ритуальные палки у древних греков, увитые виноградной лозой, — объяснила Дора. — Ну, у Вакха такой жезл, ты же у нас спец по этому делу.

— Кто? Я? — изумилась Кики.

— Вакх олицетворяет пьянство и секс. Эта дубинка и есть огромный член.

Девчонки грохнули.

— Вашу мать! — До Кики дошло наконец.

Все знают, что невинность она потеряла лет в пятнадцать или даже в четырнадцать и с тех пор у нее перебывало немало парней.

Пока мы ржали над Кики, а я размышляла о том, как меня бесит эта Дора, в комнату вошла Эрнесса. Она встала за спиной у Софии и сказала, обращаясь к Доре:

— Я полагаю, что идеи Ницше, если тебе угодно называть их таковыми, довольно упрощенческие, если не сказать — примитивные.

— В чем же это, поясни? — Дора не привыкла к тому, что ей возражают.

— Он делит мир на две части: дионисийскую и аполлоническую. Рациональную и иррациональную. Черное — белое, высокое — низкое, а между — ничего.

— Ничего, кроме скуки, лицемерия, обыденности. Большинству этого вполне достаточно, но это не значит быть по-настоящему живым. Все равно что живые на празднестве мертвецов.

— А что означает быть по-настоящему живым? — спросила Эрнесса.

— Не ведать страха, — ответила Дора.

— И всё? Тебе пора бросить твоего драгоценного Ницше. На самом деле быть живым — это совсем другое, это наслаждаться, не теряя своей личности. — И Эрнесса пояснила специально для Кики: — Это значит получить оргазм, не закрывая глаз.

Отвернувшись от Эрнессы, Дора обратилась к остальным:

— Она — лжепророк! Уверуйте вместе со мной в дионисийскую жизнь и в возрождение трагедии. Время сократического человека миновало: возложите на себя венки из плюща, возьмите тирсы в руки ваши и не удивляйтесь, если тигр и пантера, ласкаясь, прильнут к нашим коленям. Имейте только мужество стать теперь трагическими людьми, ибо вас ждет искупление[6].

— «Рождение трагедии», — сказала Эрнесса.

Мы все потеряли дар речи.

Обе они были посвящены в тайну, мне недоступную. Потом я ходила в библиотеку, чтобы отыскать эту цитату. Мне такого ни в жизнь не запомнить.

Никто и не подумал смеяться.

— Да ну, опять тирсы эти. А мне бы настоящую штуку. — Кики встала и собралась уходить.

Я представила, как Дора в своей комнате чахнет над книгами Ницше, заучивая цитаты, только для того, чтобы заставить нас, плебеек, почувствовать себя круглыми дурами. Что ж, Эрнесса сегодня предоставила ей великолепную возможность выпендриться по полной.

Прозвенел звонок на урок, все потушили сигареты и заторопились наверх. Последней выходила я. Я уставилась на пустой диван, обитый искусственной кожей, к которому вечно прилипали наши потные ноги, и пыталась понять, что же ускользнуло от меня во время разговора. Напрасно. Хотела бы я научиться ставить Дору на место, как это делает Эрнесса. Но даже если я знаю, о чем говорю, Дора все равно не принимает меня всерьез. Просто не желает. Вот если говорит Эрнесса — ее все слушают. В следующий раз расспрошу мисс Норрис обо всем этом. Уверена, она мне сумеет объяснить.

6 октября

Я — непроходимая тупица. Самое подходящее слово. В башку ничего не лезет.

На уроке греческого я прочитала мисс Норрис свои записи о той дискуссии (с некоторыми добавлениями). Мисс Норрис выслушала меня и сказала:

— Поймите, дитя мое: великая греческая трагедия — явление экстраординарное. Она объединяет в себе множество противоречивых вещей: культ, магию, древнюю науку. В ней уживается рациональное и иррациональное, красота и жестокость. Противоположности в ней — близнецы. Там даже Платон исполнен чуждых идей. К примеру, если бы ваша подруга Эрнесса примкнула к дионисийцам: мятежная душа, она все же способна мыслить трезво и владеть собой. — Мисс Норрис улыбнулась мне. — Древние греки совершенно непостижимы с точки зрения нашего образа мышления, дорогая. Мы вчитываем в них все, что нам заблагорассудится. Это похоже на толкование снов.

Я собиралась возразить, что Эрнесса мне никакая не подруга, но вместо этого сказала, что на самом деле ничего не понимаю. Чем дионисийское отличается от аполлонического? Мисс Норрис посоветовала мне записать наш разговор в дневник.

— Чуть позже мы с вами к нему вернемся, если захотите.

Да, мне далеко до Эрнессы и Доры в смысле сообразительности. И философов я почти не читала.

7 октября

Эрнесса давно не просит меня отмечать ее перед завтраком. Наверное, нашла кого-то другого. Я сказала ей:

— Зря ты не ходишь на завтраки — они у нас вкуснейшие. Миссис Винг с четырех утра печет рулеты, пончики, булочки с корицей. Запах сдобы пробирается наверх — в наши комнаты. Этот чудесный аромат вытаскивает меня из постели.

— Подобная еда меня не интересует — она слишком сладкая. Сахар — белая смерть.

Хотела бы я знать — какая еда ее вообще «интересует»? На ланч она не ходит. После уроков тут же запирается у себя в комнате. Всякий раз, когда я вижу ее за ужином, она накрывает на стол и возится так долго, что сама садится есть, когда уже пора убирать посуду. Эрнесса — единственная, кто вызывается сходить на кухню за добавкой, когда на обед у нас что-то вкусненькое. В остальные дни она просто ковыряет вилкой в тарелке. Как-то я наблюдала за ней до тех пор, пока она не подняла свои черные глаза и в упор не взглянула на меня через стол. Мне пришлось отвести взгляд. И конечно, она избегает десертов. Даже кукурузных колечек с кофейным мороженым. Никто не в силах отказаться от них. Однажды я подслушала, как миссис Давенпорт заметила жеманно:

— Ах, Эрнесса на диете!

Не нужна ей никакая диета. Она прекрасно сложена — ничего лишнего, мышцы в меру развиты. Фигура стройная, но не тощая. Дымит она, правда, как паровоз — всегда первой бежит в общую комнату после обеда и почти все выходные проводит там с сигаретой во рту. Эрнесса так глубоко затягивается, что кажется — сейчас она засосет горящую сигарету в самое горло. Так только мужчины курят. А мне дым вечно разъедает глаза, и я не умею толком удержать сигарету между пальцев. Да и не очень-то я люблю курить — так, стрельну у кого-нибудь сигаретку раз в день.

10 октября

Вот уж никогда не думала, что Люси станет действовать мне на нервы.

Она решила не ехать домой на уик-энд, и я обрадовалась, что мы наконец-то побудем вместе. Но, зайдя за ней перед завтраком, я не застала ее в комнате. Постель была аккуратно застелена, все двери закрыты. И никто не знал, где она. Я побежала вниз и заглянула в учетный лист. Эрнесса и Люси расписались об уходе в одно и то же время — в семь тридцать утра. Моя подруга вернулась только к ужину, и до самого отбоя мне так и не удалось с ней поговорить. Она меня избегала.

Сначала Люси и не собиралась сообщать, где была.

— Я просто гуляла одна.

Пришлось припереть ее к стенке — я, мол, знаю, что они с Эрнессой вместе ушли из общежития, хотя, наверное, мне не стоило так унижаться. На это Люси ответила, что они весь день катались верхом за городом. Конечно, Люси на меня разозлилась, а я почувствовала себя ничтожеством, оттого что мне пришлось силой выцарапывать признание у своей лучшей подруги. Я спросила, почему надо было делать из этой прогулки такую тайну.

— Но ты бы обиделась, что я тебя не позвала. Я же знаю, что ты не любишь кататься верхом. А погодка была просто летняя, и я не могла отказать себе в удовольствии, — сказала Люси.

Я ушла в свою комнату, закрыв за собой обе двери. Нет-нет, я не хлопнула дверьми, а тихо, но плотно прикрыла их. Пусть она видит, что я не хочу иметь с ней ничего общего. Мне безразлично, как она проводит время. Разве я сторож подруге моей?

«Ты не любишь кататься верхом…» Да я в жизни не садилась на лошадь, и Люси это известно. Я боюсь животных.

11 октября

Мы с папой гуляем в ботаническом саду. День стоит солнечный, но ветреный и холодный, поэтому я беру папу под руку и жмусь к нему поближе. Весна только начинается. Крохотные изящные листочки высовывают из почек свои язычки, а цветочные бутоны на деревьях еще зеленые. И я размышляю о том, как же мне вытерпеть еще неделю, пока цветы распустятся и я увижу, какого они цвета. Я хорошо знаю это место в саду и эти деревья — магнолии с нависающими над террасой черными извилистыми ветвями. На них набухшие мохнатые бутоны величиной с детский кулачок, который вот-вот разожмется и покажет, что там… пусто.

Но если это я стою рядом с папой, положив голову ему на плечо, то почему я вижу нас со стороны? Почему я издалека наблюдаю за девочкой и мужчиной на фоне моря кремовых цветов, которые внезапно распустились, стоило мне только отвернуться на секунду. Папа вытянутой рукой указывает куда-то вдаль. Он что-то говорит при этом, но мне не слышно отсюда, ведь он так далеко! На папе его пальто и такая знакомая коричневая кепка, но я одета во что-то чужое. Я в черном пальто и в черном берете. И постепенно я понимаю, что да, это мой папа, но рядом с ним — не я. Единственное, что я могу разглядеть, — это не женщина, это — девочка. Чужая девчонка гуляет по саду под руку с моим отцом!

Они удаляются. Никто из них даже не обернулся, никто не взглянул на меня. А я не могу побежать за ними. Я не в силах сдвинуться с места…

Как я ненавижу такие сны! Поутру я проснулась разбитая и злая, потому что не смогла в собственном сне сделать то, что мне было нужно.

12 октября

Сегодня за завтраком нахалка Клэр заявила, что я слишком много времени провожу с мистером Дэвисом.

— Ясно как божий день, что ты в него втюрилась.

Ну не абсурд? Не она ли постоянно докучает ему, даже напрашивается к нему домой, чтобы увидеть его жену? Да кому нужна его жена? Клэр стала такой навязчивой, что мне просто стыдно за нее. Я люблю беседовать с мистером Дэвисом о прочитанных книгах. Мне совершенно не с кем поделиться впечатлениями, некому рассказать о том, что понравилось. С Эрнессой у меня ничего общего, а Дора надоела своими нотациями. Ей мои книги безразличны. Она по-прежнему терзает Софию монологами о философии. Влюбиться в мистера Дэвиса — все равно что влюбиться в отца. Меня больше вдохновляет любовь к кому-то вроде Люси — платоническая, конечно, секс тут ни при чем.

13 октября

Чарли словно с цепи сорвалась — так и норовит вылететь из школы. Я думаю, что в итоге она своего добьется. Сегодня ночью они с Кэрол зачем-то вышвырнули из окна кресло. Оно упало во внутренний дворик. Раздался необычайно громкий чавкающий звук, как будто земля разверзлась и всосала кресло, а потом выплюнула наружу его останки. Окна миссис Холтон также выходят во внутренний дворик, и она тоже услышала этот звук. С криком: «Девочки, девочки, что случилось?» — она помчалась по коридору.

Все наши столпились у двери Кэрол. Миссис Холтон вошла, и мы услышали истошный вопль Чарли:

— Мы не могли, не могли ее остановить, Кики просто бросилась к окну, распахнула его и выпрыгнула! Она еще что-то крикнула про…

До окна миссис Холтон не дошла — рухнула на пол в глубоком обмороке. Мне всегда было интересно увидеть, как это происходит на самом деле, я думала, такое только в книгах бывает. Обеих подружек посадили под домашний арест на две недели. Чарли была в ярости. Странная какая: если за крики из окна записывают замечание, чего она, спрашивается, ожидала за кресло? Теперь все будут следить за каждым ее шагом. Малейшая оплошность — и ее вытурят. А она привыкла регулярно наведываться к Эрнессе за травкой. И почти ежедневно нашу Чарли плющит. Как она вообще функционирует — не представляю!

К тому же она почти не ест — вероятно, подражает все той же Эрнессе. Почему все помешались на Эрнессе? Люси как собачка ходит за ней по пятам. Все девчонки морят себя голодом, следуя ее примеру. Чарли таскается в ее комнату, пьет диетическую колу во время ланча. Правда, Чарли-то хватает дня на два, не больше. Непонятно, зачем ей все это — она совсем не интересуется парнями, и ее не колышет, как она выглядит. С другой стороны, мы с Люси только недавно обсуждали, как жутко наблюдать за тем, что творится с телом Чарли. Она всегда была такой тощей, а теперь раздувается, будто на дрожжах. Никак не могу к этому привыкнуть. Глядя на нее, я всякий раз чувствую: что-то тут не так. У нее не увеличивается грудь, не округляются бедра — она просто вся распухает. Помню, как впервые увидела ее. Она появилась у нас сразу после каникул. Чарли шла по школьному коридору следом за своей матерью. Просто не верилось, что эта краснощекая толстуха в пепельных кудряшках — мать худенькой девочки, бредущей позади нее. Чарли, наверное, габаритами догонит свою мать. Однажды и Чарли вот так же разнесет. Родители заложили в нее бомбу с часовым механизмом, и ничто не может остановить эти часы.

Я хочу навсегда остаться такой, как сейчас, — в мои планы не входит выглядеть старше. Никогда не забуду, как, сидя в холле возле столовой в ожидании своего первого ужина в этом заведении, листала подшивку «Отголосков Брэнгвина». Сотни фотографий: встречи бывших выпускниц, мамаши с детьми, бабушки с внуками. Жирные матроны в туфлях-лодочках (традиционный низкий каблук) и с подобающими сумочками в руках. Неужели они тоже когда-то были такими, как мы? У этих теток толстые ноги, стриженые, испорченные перманентом волосы, ни малейшего намека на талию, безвкусные мешковатые платья. И у каждой — обязательная нитка жемчуга на шее. Это какой-то особый подвид. Они стали такими всего за несколько лет. Моя мама совсем не похожа на этих старух. Она все так же красива и стройна, как в день своего замужества.

Как-то прошлой осенью я обнаружила, что стала заметно округляться. Охваченная паникой, я тут же села на диету. И все мои мысли завертелись вокруг еды. Чем упорнее я заставляла себя забыть о еде, тем неотвязнее становился мой голод. К концу второй недели я сказала Люси:

— Все, с меня хватит, ненавижу диеты!

— Слава богу! — обрадовалась Люси. — Мне уже тошно было тебя слушать: все о еде да о еде. Наконец-то мы снова будем вместе лакомиться сладкими булочками по выходным. Мне приходилось есть их тайком, пока ты сидела на своей диете.

Мы с Люси обожаем пить по субботам чай с медовыми булочками. Купим их замороженными в супермаркете, а вечером разогреем на кухне и наслаждаемся. Всю неделю я только этого и жду: мы будем сидеть рядышком и попивать чаек с медовыми булочками, почти не говоря ни слова. Конечно, Люси не надо беспокоиться за свою фигуру. У нее ни капли жира нигде, за исключением восхитительного круглого животика.

Глядя на этот животик, я вспоминала мамины любимые картины. Одно время все книги в ее мастерской были про фламандцев: Мемлинг, Давид Тенирс-младший, Петрус Кристус, Ван Эйк.

На этих полотнах у каждой девушки под голубоватыми складками платья чуть заметно вырисовывался такой же округлый животик, как и у Люси. У девушек были болезненно-бледные лица, гладкие белокурые волосы, высокие лбы. Солнце никогда не ласкало их кожу. Они видели мир из окон своих комнат. Далекий-далекий мир, наполненный крошечными деревьями и кустами, скалистыми горами и замками, широкими полями, стадами и землепашцами, колосьями пшеницы и водами, небесами и облаками. Ничего подобного не увидишь из окон Резиденции, разве что деревья, кусты да чугунные колья ограды. А за ними — ничего. Лица этих дев и красивыми-то не назовешь. В голову приходит лишь слово «непорочность». Трудно представить, чтобы эти девушки хоть раз обмолвились о еде.

Вот это да! Оказывается, сидя на диете, я Люси все уши прожужжала о еде, а сама и не помню об этом. Вообще-то, несколько дней я на нее дулась. Мне было очень неловко. Как глупо постоянно думать только о том, чего бы пожевать.

«Дочь Рапачини»:

— Отец мой, — произнесла Беатриче еле слышно, все еще прижимая руку к сердцу, — за что обрекли вы дитя свое на столь жалкую участь?

Отец медленно травил свою дочь ядами, так что даже ее дыхание стало смертоносным и букет свежих цветов вял у нее в руках. Но была ли отравлена ее душа?

14 октября

Сегодня мы с Люси весь тихий час провели в поисках золотого крестика на цепочке, который она всегда носит на шее. Люси понятия не имела, что могло случиться. Она снимает цепочку, только когда плавает, но за всю осень она ни разу не ходила в бассейн. Люси боялась, что ее отец разозлится, ведь это был его подарок ко дню конфирмации. Мы всё перерыли, пока искали пропажу.

Хотя кресты вообще вызывают у меня не очень приятные чувства, Люси без своего крестика была как голая. Я так привыкла видеть эту цепочку, струящуюся в розовых углублениях ее ключиц. Это была часть Люси, и потому я первая заметила ее исчезновение.

Мы решили, что, если крестик не найдется, Люси придется купить другой. В случае чего я одолжу ей денег. Понятия не имею, сколько сейчас может стоить золотой крестик.

Помогая Люси, я потеряла целый час. Завтра у меня трудная контрольная по математике, но это ерунда. Наконец-то мы хоть что-то делали вместе. Мне это было приятно.

15 октября

Мы с Люси живем в «двушке». Я занимаюсь литературой с мистером Дэвисом, греческим — с мисс Норрис, беру уроки фортепиано у мисс Симпсон, у меня есть София и еще куча подруг.

16 октября

Раньше я любила осень. Но осень никогда не знает, хочет она жить или умереть, возродиться или увянуть.

Я всегда так хотела быть счастливой, беззаботной, нормальной, как Люси. Это все, что мне было нужно. Я думала, что, живя рядом с ней, стану такой же, как она. Пусть бы все шло своим чередом, а я бы не задумывалась ни о чем, просто была бы собой, и никем другим. Бытие омывает тебя, смыкается, как воды над головой, и невесомая, беспомощная, ты погружаешься в эти неведомые глубины и не знаешь, суждено ли тебе когда-нибудь вынырнуть, да это и не важно. Нужно только, чтобы ты была рождена для этого.

Порой мне становится любопытно, как бы я смогла провести всю жизнь в непрерывных размышлениях. Жизнь — это только слова, слова, слова, снующие у меня в голове. Разве для этого я рождена?

17 октября

Сегодня (уже суббота) настроение у меня гораздо лучше. Люси снова решила не ехать домой, и мы на поезде отправились в город на весь день. Думаю, она бы хотела позвать Эрнессу, но я не дала ей возможности даже заикнуться об этом.

— Давай пойдем одни и будем делать что захотим, — сказала я.

Четыре часа мы шатались по городу. Устав, мы усаживались на скамейке где-нибудь в сквере и наблюдали за прохожими, сочиняя про них всякие истории. Каждый из них хранил какой-то ужасный секрет: убийство, инцест, супружескую измену, алкоголизм. Собственно, истории придумывала я, а Люси слушала и хохотала. Мы отлично позавтракали и слопали по огромной порции сливочного мороженого. День прошел великолепно. По дороге к станции Люси затащила меня в музыкальный магазин. Однажды Кэрол дала ей послушать «Чай для земледельца» Кэта Стивенса, и с тех пор Люси до смерти хотелось купить этот альбом. Люси всю дорогу мурлыкала себе под нос, размахивая в такт заветной пластинкой в бумажном конверте. Мне никак не удавалось разобрать слова. Какие-то длинные лодки вперемежку с ключами, дверями и дальними берегами.

— Я не понимаю, о чем эта песня, а ты? — спросила Люси.

— Я ее никогда не слышала.

Люси, наверное, заиграла пластинку Кэрол, потому знала все слова наизусть. Она спела еще раз.

— Бессмыслица какая-то, — сказала я раздраженно, — как могут лодки «завоевать» тебя[7]?

Люси внимательно посмотрела на меня и улыбнулась:

— Извини, просто привязалась ко мне эта песня.

Люси знает, что я не люблю такую музыку. Нет, я пыталась ее слушать, но всякий раз мне становилось скучно. Люси считает меня жуткой зазнайкой. Иногда я даже удивляюсь, отчего мы с ней так крепко дружим.

Поезд тронулся, увозя нас домой. Обеих охватила сладкая усталость — такая убаюкивающая истома наползает, когда сгущаются сумерки и ты мчишься вперед без малейших усилий. Люди вокруг тебя уязвимы, но ты под надежной защитой в своем укрытии. Сквозь тонированное окно поезда весь мир кажется окутанным таинственной зеленоватой дымкой, как на пожелтевших от времени полотнах старых мастеров. Я читала книжку, а Люси спала, положив голову мне на плечо. Счастье все еще возможно для меня.

18 октября

Воскресная тишина. Люси с утра ушла в церковь, и я одна. Я стараюсь не вспоминать о своем одиночестве. Через два часа Люси вернется. Со вчерашнего дня ничего нового, так что напишу подробнее о мисс Норрис.

Уже второй год я учусь у нее греческому. Она занимает квартирку на четвертом этаже. Раньше с ней жила ее мать, но теперь она одна. Мисс Норрис — уже старушка, ей, наверное, за семьдесят. Думаю, что большая часть ее жизни прошла в этой школе. Она закончила колледж (тут же, в Брэнгвине, — буквально в двух шагах), а потом вернулась сюда к своей матери (что случилось с ее отцом?), которая также преподавала греческий и латынь. Кто-то другой, наверное, свихнулся бы, но только не мисс Норрис — для нее это совершенно естественный ход вещей. Находясь в этой школе, мисс Норрис так и не стала ее частью. Я никогда не видела ее с другими учителями. Кажется, что ей вообще ничего не нужно, кроме книг, птичек и горшков с цветами. Жаль, что я так не могу. После урока у мисс Норрис я всегда чувствую себя лучше, даже если мне пришлось поломать голову над переводом. Может быть, все дело в солнечном свете, который заливает комнаты в этом крыле Резиденции? В девятом классе я все мечтала поскорей стать старшеклассницей, чтобы приходить к мисс Норрис. Потому-то я и выбрала греческий. Я воображала: вот войду в ее владения и стану одним из этих лучей света, нотой в птичьем пении, одним из таинственных символов этого языка, которые похожи на следы птичьих лапок на песке. У нее белые волосы. И кожа ее бела. Все краски покинули ее. Когда ее рука лежит на столе, я вижу, как струится кровь по голубоватым венам под тонкой, как папиросная бумага, кожей. Я вижу, как струится кровь… Хрупкость старости. Но стоит ей улыбнуться, приподнять белые брови, и она становится похожей на маленькую девочку. Она может делать все, что захочет. Ее птицы свободно порхают по квартире, садятся на комнатные растения, которыми уставлены все подоконники, а она разговаривает с ними, как с детьми. И птицы умолкают, слушая ее голос.

«Великий бог Пан».

Вы видите меня стоящим перед вами, слышите мой голос, но я скажу вам, что все эти явления — от этой только что загоревшейся на небе звезды до почвы под нашими ногами, — так вот, я утверждаю, что это лишь иллюзии и тени; тени, которые скрывают от нас настоящий мир… Все это странно и нелепо; может быть, странно, но это правда, и древние люди знали, что означает убрать покров. Они называли это «созерцанием бога Пана»[8].

Что происходит с тем, кто убирает этот покров? И нет ли под ним еще одного покрова?

19 октября

Клэр все-таки достала мистера Дэвиса. Это томно. Он почти никогда не вызывает ее и болезненно морщится, когда она вьется у его стола после уроков. Она вечно выискивает повод, чтобы заговорить с ним. Раньше мне это казалось смешным, а теперь я ему сочувствую. Он не знает, как с ней быть. Мистер Дэвис не из грубиянов. Сегодня он сказал ей, что им необходимо поговорить. Свидание назначено на завтра. Клэр догнала меня в Галерее, чтобы сообщить эту новость. Ради этого она даже забыла прежние обиды.

— Я знаю, он меня любит! — сказала она, задыхаясь. — Он так на меня смотрел! Когда он выходил из класса, то прошел так близко, что задел мое плечо и я ощутила запах его тела. Это меня так завело!

Не иначе, встала прямо в дверях и загородила ему проход.

И как она могла мне нравиться? Боюсь, она снова разозлится на меня, когда узнает, что именно он хотел ей сказать.

20 октября

Я как в воду глядела. Сразу после тихого часа Клэр ворвалась ко мне в комнату вся зареванная и заорала:

— Что ты сказала обо мне мистеру Дэвису?

Ее лицо было пунцово-красным, слипшиеся волосы падали на заплаканные глаза. Я ответила, что никогда не упоминала ее имени ни в одном разговоре с ним, но, разумеется, она мне не поверила.

— Тогда от кого он узнал, что я слишком интересуюсь его личной жизнью? Он сам так сказал!

— Брось, это ни для кого не секрет.

— Но это ты все свободное время сидишь напротив его стола, отираешься возле него, и он ни в чем тебя не обвиняет, — вопила Клэр, — сидишь на кончике стула и выжидаешь с таким видом, как будто вот-вот запрыгнешь на него!

— Ничего подобного. И он это знает. Мы беседуем о книгах.

— Я тоже могу говорить с ним о книгах.

— Неужели?

— Ни одному твоему слову не верю! Ты настраиваешь мистера Дэвиса против меня. Ты не хочешь, чтобы кто-то еще с ним общался. Признайся, что хочешь его присвоить! — кричала Клэр.

— И не подумаю ни в чем признаваться, — сказала я.

— Собственница! Ты и с Люси ведешь себя так. Не допускаешь, чтобы у нее были другие подруги. Все знают, что ты вечно разыскиваешь ее по всем углам.

Тут уж я психанула по-настоящему. Я велела ей убираться из моей комнаты и пригрозила позвать миссис Холтон. Я боялась, что вмажу ей. Она так громыхнула дверью, что миссис Холтон сама пришла. Из коридора донесся ее голос:

— Девочки! Девочки, прекратите немедленно!

Больше я с Клэр не разговариваю. Что это она наболтала насчет Люси? Хоть бы Люси поскорее пришла. Я бы ей все рассказала и тогда смогла бы посмеяться над этими глупостями. Кажется, у Люси вечером хоккейный матч. Придется ждать до ужина.

После ужина

Не ожидала я такого от Люси. Ее совсем не интересовала история с Клэр. Мы были в общей комнате, и я отвела ее в сторонку, чтобы все рассказать. Должна признать, что она вежливо выслушала меня, но и только.

— Я могу понять отчаяние Клэр, — сказала Люси, когда я закончила.

— Но она не должна была обвинять в этом меня! Я тут совершенно ни при чем.

— Мистер Дэвис оскорбил ее чувства.

— Она сама на это напрашивалась. Вела себя как идиотка. Бедный мистер Дэвис!

Я так расстроилась, что просто решила уйти. Бесполезно продолжать этот разговор и тем более спорить с Люси. Она направилась к Эрнессе, которая сидела в отдалении, видимо поджидая ее. Я заметила, как Эрнесса вынула из пачки сигарету и по-мужски прикурила ее для Люси. Люси с готовностью уселась на краешек кресла, курила и слушала Эрнессу. Вот почему Люси была так нетерпелива со мной. Как никогда прежде. А я-то всегда считала, что Люси — на моей стороне.

21 октября

Только крови из носу мне не хватало, это начало конца.

Сегодня перед тихим часом я ждала миссис Холтон в ее гостиной — мне нужно было разрешение отлучиться в выходные. Я пришла туда прямиком с хоккейного поля — в спортивной форме, с потными ногами. У меня и в мыслях не было усесться на новенький диван, обитый красным плюшем. Я боялась даже прикоснуться к нему. Бесцельно слоняясь по комнате, я разглядывала безделушки, расставленные на стеклянной поверхности круглого столика: фарфоровую пастушку, черную лакированную китайскую шкатулку, музыкальную табакерку, устланную красной парчой, фотографию покойного мужа миссис Холтон в серебряной рамке. Вся жизнь в нескольких вещицах и безжизненном фото. Жил этот человек на самом деле или так и был всегда листком глянцевой бумаги? Мне было невыносимо находиться рядом с этими печальными предметами, которыми так гордилась хозяйка этой печальной комнаты. Они напоминают о том, как недолговечна наша жизнь. Разве можно быть уверенными в том, что мы действительно живем, а не просто собираем мелкие детали, которые потом, после нашего ухода, составят одно целое?

Прежде чем я сообразила, что делаю, моя рука сама собой потянулась к фарфоровой пастушке. Мне захотелось прикоснуться к ней — такой гладкой и прохладной. Я взяла фигурку со стола и вдруг ощутила, как в носу что-то хлюпнуло. Багровая, почти черная капля крови шлепнулась на стеклянную поверхность, образовав идеальной формы кружок. Пытаясь остановить кровотечение, я прижала пальцем ноздрю и оглянулась в поисках салфетки, чтобы промокнуть кровь. Прямо у меня за спиной стояла Эрнесса, внимательно глядя на стол. Наверное, она проскользнула в комнату, пока я отвлеклась на свои дурацкие размышления. Я пробовала стереть кровь со стола, но пальцы оставляли на стекле липкие полосы — и только.

— В детстве я слышала от фермеров, что кровь из носа — признак везения, — сказала Эрнесса.

Я решила ее не замечать и уставилась на стеклянную поверхность стола, на кровавые разводы, на безделушки.

— Не бойся, я не скажу миссис Холтон, что ты играла с ее драгоценной пастушкой.

Я бережно поставила фигурку на стол.

— Эти сентиментальные дешевки не стоят твоей грусти. Так и смахнула бы их кучей на пол.

Не то чтобы я очень сочувствовала миссис Холтон. Но что плохого в ее причудах? Жестокие слова Эрнессы меня покоробили.

— Эти вещицы ей необходимы, чтобы продолжать жить, — возразила я.

Лицо Эрнессы было совсем близко.

— А мне не нужны никакие «вещицы», чтобы помнить о моем отце, — прошептала она мне на ухо, — не нужно то, что можно взять в руки. Клочки бумаги, остановившие далеко не самые прекрасные мгновения. Жизнь омывает их, к ним не прикасаясь.

Я повернулась к ней. Ее неистовые глаза поразили и напугали меня. Они не имели ничего общего со звучанием слов, которые то взлетали, то мягко опадали.

— И мне они не нужны, — выдохнула я и ринулась по коридору к своей комнате, зажимая нос пальцами.

Не знаю, оставляла ли я кровавый след по пути. Укрывшись в комнате, я захлопнула входную дверь и заперлась в ванной. Ручейки крови струились по руке, просочившись сквозь пальцы, забирались в рукав. Я видела в зеркале свое отражение — казалось, будто мне расквасили нос. Такого сильного носового кровотечения у меня не было ни разу. Запрокинув голову, я почувствовала в глубине носоглотки металлический привкус спекшейся крови. Меня затошнило. Я принялась плескать себе холодной водой на лицо и руки, и маленький водоворот в умывальнике на моих глазах из красного становился бледно-розовым. Долго я еще просидела на унитазе, сжав голову меж колен, и стиснув пальцами нос, чтобы остановить кровь. До сих пор меня колотит.

После ужина

Мне надо учиться ладить с другими людьми, общаться и развлекаться. Эрнесса не чета всем остальным. Она никогда не будет такой, как мы.

В столовой я все время искала Эрнессу, не сводила с нее глаз, пока она не повернулась в мою сторону. Я хотела понять, помнит ли она нашу встречу. Она долго смотрела в мою сторону, но как будто сквозь меня. Я оглянулась и увидела Люси, которая отвечала Эрнессе таким же пристальным взглядом. Во взгляде Эрнессы не было и следа неистовства, скорее мечтательность. Большие ласковые глаза, полуоткрытые губы, матовая кожа. В этот миг я, кажется, поняла, почему она так нравится Люси.

Люси засмотрелась на Эрнессу и не замечала меня. Я никогда не думала, что ее голубые глаза могут так ярко сиять.

Возвратившись к себе сразу после ужина, я выгребла ворох фотографий из недр письменного стола. Я развернула ленту из нескольких моментальных снимков, где были я и Люси. Мы сделали их в будочке на центральном вокзале. Этим фоткам всего год, но они уже становятся коричневыми и нечеткими. Помню, как мы изо всех сил старались не хихикать, строили серьезные мины. Но на последнем кадре не выдержали и покатились со смеху. Я точно знаю, что была счастлива тогда — так счастлива, что даже не осознавала своего счастья. Со старой черно-белой фотографии на меня смотрел папа. Фото было мятое, с оборванным уголком. Может быть, кроме нас с мамой, он никому не казался красивым — с его круглым лицом, редеющей шевелюрой и глубоко посаженными карими глазами. Я думаю, что и он счастлив на этой фотографии. Он не улыбается, поэтому я не могу быть совершенно уверенной в этом, но вот он сидит за столом на кухне пляжного домика, а позади него — мама. Она стоит немного сбоку, у раковины, не в фокусе, и я не могу разобрать, какое у нее выражение лица. Ему всегда нужно было знать, что она рядом с ним, — он непроизвольно вытягивал руку в ее сторону. Это было похоже на нервный тик. И когда мамы вдруг не оказывалось, папа начинал недоуменно озираться. Но в тот вечер она была рядом. На столе бутылка вина и два наполовину полных бокала. Я не помню, когда это было, и не представляю, кто сделал этот снимок. А ведь кто-то еще должен там быть. Я, наверное, уже задремывала в своей кровати под приглушенный рокот голосов, долетавших из кухни. В сказках в это время каждый испытывает счастье, даже если это счастье будет навсегда потеряно в следующий миг. Нет, Эрнесса совершенно не права, эти остановившиеся мгновения прекрасны!

22 октября

— Кто-нибудь когда-нибудь видел Эрнессу за едой? — спросила я сегодня во время завтрака.

Мой вопрос привлек одну лишь Кики, может быть, потому, что она ест все, что хочет, оставаясь тонкой, как спица. Остальные полагали, что голодать — это круто. Они восторгались тем, что Эрнесса отказывается есть.

— А может, она из тех, кто объедается тайком, — предположила Кики. — Притворяется, что голодает, а сама потихоньку наминает под одеялом. У нее, наверное, тайник в шкафу — залежи всяких сластей. Давай спросим у Люси. Люси, ты у нее часто засиживаешься, вы что там, вместе трескаете?

— Я не собираюсь обсуждать Эрнессу. — Люси говорила с Кики, но смотрела при этом на меня.

Даже Кики замечает, как много времени Люси проводит вдвоем с Эрнессой.

— Это такая болезнь, — сказала Бетси. — Люди морят себя голодом, пока не умрут. Они прекращают есть, и организм начинает пожирать сам себя.

— А помните, что было с Анни Паттерсон в прошлом году? — спросила Кэрол. — Как она вдруг стала похожа на узницу концлагеря? Не лицо, а череп, обтянутый кожей, да и вся она была кожа да кости. И все равно отказывалась есть. Пришлось родителям забрать ее из школы.

— Эх, думаю, мне это не грозит, — вздохнула София.

— При слишком большой потере веса твое тело не сможет сохранять тепло и на руках начнет расти пушок. Это не совсем волосы — скорее, подшерсток, как у животных, — добавила Бетси.

Все были в шоке и стали требовать, чтобы она прекратила.

— Ну вас, я ничего не придумала — я книжку про это читала, — сказала Бетси.

— Не похоже, чтобы Эрнесса морила себя голодом. Вы на нее посмотрите — фигурка что надо. Но если хотите проверить, нет ли у нее такой болезни, пощупайте, не растет ли у нее шерсть на руках, — сказала Кики.

— Что за гребаная фигня! — Люси вскочила из-за стола, резко отодвинув стул. Так она и ушла, не доев.

Раньше я никогда не слышала от нее грубых слов.

Люси рассердила меня не меньше, чем я ее. Я ведь только спросила, видел ли кто-нибудь, чтобы Эрнесса ела, — и всё. А ведь она не ест. Как хорошо, что на выходные я уезжаю в Уилмингтон вместе с Софией. Я смогу провести уик-энд, не думая ни о Люси, ни об Эрнессе. У меня мелькнула шальная мысль проверить, не растет ли пушок у Эрнессы на руках. Впрочем, она не из тех, кого можно запросто потрогать, и кстати, у нее вся одежда с длинным рукавом, даже когда тепло. Мне отчего-то пришло в голову, что она не согласится играть с нами в покер на раздевание.

Несколько дней назад она пришла в комнату Люси как раз в тот момент, когда София зашла в туалет пописать. Ни с того ни с сего Эрнесса заорала:

— Дверь закрой!

Мы разом умолкли. В наступившей тишине раздавалось только звонкое журчание из туалета.

— Я не могу, — крикнула София, — я сижу на унитазе.

— А я не хочу слышать, что ты сидишь на унитазе, — сказала Эрнесса.

Люси пробежала в ванную и толкнула дверь, чтобы затворилась. Она была очень смущена.

Мы не стесняемся идти в ванную при подругах. Это значит, что мы доверяем друг другу.

Могу поспорить, что Люси никогда не писает при Эрнессе, ибо та полагает, что это неприлично.

23 октября

То, что я сегодня сделала, вообще на меня не похоже. Снова придя в комнату к миссис Холтон, чтобы наконец подписать пропуск на выходные, я сказала:

— Я вынуждена подать жалобу. Это касается комнаты Эрнессы. Оттуда так неприятно пахнет, что невозможно находиться рядом.

Слова будто сами слетали с языка.

— До вас никто не жаловался, — заметила миссис Холтон, подписывая бланк.

Она не придала моим словам никакого значения. И правда, никому нет дела до этого запаха, кроме меня. Но я очень чувствительна к запахам. Я терпеть не могу душевые летом на пляже — и полотенца, и коврики все время сырые, и кругом грибок.

Я могла бы переменить тему, но с какой стати?

— Но запах такой тошнотворный. Я не могу его выдержать. Моя дверь как раз напротив.

Миссис Холтон подняла глаза и взглянула на меня поверх очков:

— Я думала, вы будете терпимее к бедной девочке. Ведь вы с ней — товарищи по несчастью.

— Что вы имеете в виду? — спросила я вызывающе.

Я хотела убедиться, что это вежливый намек, мол, на всю школу только мы с Эрнессой — еврейки. Но оказалось, дело было совсем в другом.

— Речь о ее отце, — сказала миссис Холтон, на этот раз взволнованно. Она говорила, расправляя листы в латунном лотке для бумаг у себя на столе, — хороший повод не смотреть на меня. — Это очень прискорбно. Дело в том, что он… покончил с собой.

— Я не знала. Но все равно. Я ничего против нее не имею. Мне только мешает неприятный запах из ее комнаты, — ответила я.

— Я поговорю с Эрнессой. Но она очень аккуратна. Она никому не позволит прибирать в ее комнате, поскольку обязалась делать это самостоятельно. Я лично инспектировала ее комнату, и там всегда опрятно. Наверное, просто комнату надо чаще проветривать.

Почему одной Эрнессе позволено после завтрака запираться на ключ, в то время как все мы обязаны держать двери настежь для проверки?

Пусть подчиняется правилам, как все остальные. В прошлом году я передвинула комод в кладовку, чтобы в комнате было просторнее. А мисс Данлоп заставила меня вернуть его на место. Она сказала мне:

— Согласно распорядку, в каждой комнате должны находиться стол, стул, кровать, комод и лампа. А что, если кто-нибудь придет и не увидит в вашей комнате комода? Это непорядок!

У меня не было в мыслях навредить Эрнессе. Раньше я никогда не ябедничала. Но вонь эта невыносима.

Я никогда ни перед кем не заискивала. И не спекулировала памятью об отце.

25 октября После обеда

Люси холодна ко мне. Я не видела ее целые выходные, и, похоже, ей неприятно со мной общаться. Она никогда такой не была. Может, мне только казалось, что мы с ней самые близкие подруги?

Расписываясь внизу, я попыталась заглянуть в журнал, чтобы узнать, где была Люси на выходных, но мисс Оливо не позволила: приближалось время ужина, и за мной выстроился длинный хвост желающих расписаться.

— Я просто хотела проверить, не забыла ли отметиться в пятницу, — пробормотала я.

Я поинтересовалась у Доры, как Люси провела выходные. Спросить у самой Люси я боялась, она никогда не расскажет мне, чем они там занимаются с Эрнессой. А то, что они были вместе, — несомненно. Я осторожничала, как могла. Но Дора все равно ничего не знала. И впервые я обрадовалась тому, что она не придает ни малейшего значения моим словам.

Как я хотела обратно в школу, но теперь я жалею, что вернулась. Выходные испорчены.

26 октября

А ведь как хорошо мы с Софией вдвоем провели эти дни. Я и думать забыла о школе.

София способна понять кое-что очень важное. Что все вокруг может быть совсем не таким, каким кажется. Другим девчонкам это недоступно — им не хватает воображения. И еще с Софией мы можем часами болтать о своих семьях — и нам не скучно.

И вот она пригласила меня на воскресный ланч в дом ее дедушки и бабушки. Вернее, в поместье ее дедушки и бабушки. Лет двести тому назад это был одноэтажный каменный домик. За прошедшие века он оброс многочисленными пристройками, увеличился в размерах. Были здесь даже подъемник и потайные ходы между комнатами наверху. Зачем только? Сомневаюсь, что предки Софии имели тайные любовные связи или участвовали в политических заговорах. София повела меня в подвал. Это был лабиринт из множества темных комнатушек. В одной из них на полках стояли пыльные и ржавые нераспечатанные консервы. Вот съешь такую древность — точно окочуришься. Тут же стояли маленькая газовая плита и динамо-машина, которую дед Софии смастерил из старого велосипеда. Неужели кто-то хотел бы выжить после ядерной катастрофы? Выжить, чтобы никогда не покидать убежища? Будешь сидеть в ловушке, пока не иссякнут запасы пищи и воды. И очень скоро бомбоубежище покажется тебе склепом, в котором ты погребен заживо.

И бабушка, и дедушка Софии всегда очень приветливы со мной, особенно дедушка, хотя едва ли мы сказали друг другу больше десяти слов. Наверное, дело в моем отце. Папа когда-то говорил, что богачи любят быть на короткой ноге с поэтами и художниками. Дед Софии все время занимается научными изобретениями, а в перерывах сгребает листья в саду — при его богатстве ему никогда не приходилось работать. София считает, что это очень печально. На холме за домом стоит небольшая студия, которую когда-то построили, чтобы бабушка Софии могла там писать картины. Теперь ее занятия живописью уже в прошлом — она почти совсем ослепла. Но до восьмидесяти лет она писала. Ее картинами увешан весь дом. И странное дело — смотришь на них, и кажется, что все они написаны совсем молодой женщиной. В них сохранилось очарование невинности. Мое отношение к жизни уже не такое непосредственное.

Закончив ланч, мы поднялись в мансарду. Это была огромная комната, набитая коврами, книжными шкафами и прочей мебелью. Она сама по себе была как целый дом. София выдвинула ящик стола и вытащила оттуда дневники своей бабушки и прабабушки, сохранившиеся со времен их молодости. София никому не рассказывала, что нашла здесь эти записки, потому что не была уверена, что ей позволят их читать. И вот теперь мы читали их вслух. Дневник бабушки был весьма прозаичен. Она перечисляла все, что делала, день за днем: где была, что ела, какая стояла погода и тому подобное. Ничто ее не трогало — даже путешествие по Европе едва ли произвело на нее впечатление. «Прибыли в Цюрих под вечер. За ужином едва не уснули. Сегодня погода такая же, как накануне. Мы совершили восхитительный круиз по озеру и остановились поужинать в маленьком городке со средневековым замком». А вот прабабушкин дневник оказался полной противоположностью бабушкиного. Нескончаемо лился ее сентиментальный сироп: «Рука величайшего Творца взяла кисть и провела ею через все небо, украсив его широкими мазками алого и розового. Стоя на палубе, я обозревала, как созданный Им шедевр озарял все небо, прояснял горизонт. О таком грандиозном полотне Микеланджело мог только мечтать. Величественная красота заставила мое сердце замереть. Поневоле у меня закружилась голова, и я ухватилась за руку моего возлюбленного».

Прабабушка в шестнадцать лет сбежала из дому с женихом своей сестры. Это была безумная любовь. Бабушка Софии так и не простила своей матери семейного бесчестья. Может быть, потому она настолько эмоционально скована. Наверно, только в живописи она может выразить свое подлинное ощущение прекрасного. Обожаю такие истории. С утра до вечера готова их слушать.

В конце концов, так ли уж важно — правдивы эти рассказы или нет? Они служат одной цели.

Слова в книге «Король в желтом» прекрасны, правдивы и просты, но они сводят читателя с ума, разрушают его сознание. Смогу ли я не читать ее? Есть ли на свете книга, которой я смогу воспротивиться?

27 октября Ночь

Мне впервые неловко писать о чем-то в собственном дневнике.

После отбоя Чарли пробралась ко мне по водосточному желобу. И зачем только! Мак-Мопс больше не подстерегала нас за каждым углом. Миссис Холтон настолько ленива, что и носа не высунет из своей комнаты. Я и сама иногда лазаю по желобу — просто так. Под тобой скат крыши, и земли внизу не видно. Кажется, что не так уж и высоко. Чарли всегда была самой отчаянной из нас. Однажды она прошла несколько шагов в полный рост на высоте четвертого этажа, балансируя в воздухе руками. Меня чуть сердечный приступ не хватил, когда я увидела, как она разгуливает по желобу, словно по паркету.

Чарли пришла рассказать мне, что она узнала про Виллоу. Когда я впервые услышала имя Виллоу — «ивушка», — то сразу представила себе девчушку — высокую и тоненькую, как ивовый прутик, качающийся на ветру, со светлыми локонами, ниспадающими до самой талии. На самом деле Виллоу очень милая, но весьма кругленькая девочка, с легкими, как пух, темными волосами. А глаза у нее — огромные, карие и немигающие — точь-в-точь как у теленка. Она родом из Сан-Франциско — единственная, кроме Эрнессы, кто приехал издалека. Около месяца назад в поезде по дороге в город она познакомилась с одним мужчиной. Он заговорил с ней, а она, кажется, только хихикала. Он бизнесмен лет сорока, у него есть жена и дети. И теперь у Виллоу с ним любовная связь. После уроков он поджидает ее на машине за углом неподалеку от центральных ворот и везет в отель, где, по выражению Чарли, они «классно проводят время». Чарли застукала Виллоу, когда та садилась в машину несколько дней назад, и после вынудила все рассказать. Какая оплошность! Всем известно, что Чарли не способна держать язык за зубами.

Если бы мне пришлось выбирать, кто из девчонок нашего класса меньше всего способен на такое, я бы без колебаний выбрала Виллоу. Она похожа на младенца-переростка. Вечная хохотушка — захлебывается смехом до икоты и трясет подбородком. Она сказала Чарли, что обожает заниматься сексом. Это пристрастие сродни тяге к шоколаду, и она ничего не может с собой поделать.

Когда я только первый год училась в школе, то на утреннем собрании мы сидели в самом конце актового зала, перед учительским рядом, и я не сводила глаз со старшеклассниц, занимавших подиум позади мисс Руд. Одна из них — в первом ряду слева — просто очаровала меня. Даже не знаю почему. Встречая ее в школьном коридоре в окружении подруг, я шла за ней следом, будто привязанная. Мне нравилось смотреть, как она двигается, мне нравились ее гладкие черные волосы, спадавшие на плечи. Ее звали Эллен Мардсен. Какой красивой она мне казалась, какой взрослой! Она была безупречна, хотя и не обладала особым умом или приятным характером, да и талантов за ней не водилось. Каждое утро я любовалась ею поверх красной обложки сборника церковных гимнов. Я забыла о том, как ненавижу эти песнопения. Но однажды она не пришла. Ее место не было свободно — все старшеклассницы сдвинулись, заполнив образовавшуюся брешь. Ее словно и не было никогда. Я, должно быть, просто придумала этот блестящий пласт черных волос, словно шлем обрамлявший лицо. После гимнов девчонки начали перешептываться. Учителя пытались нас унять, но мы ушли в Галерею, и там они уже не могли контролировать нас. Эллен покинула школу, потому что забеременела. Скрывать было уже невозможно, и воспитательница обо всем узнала во время уик-энда. Они немедленно заставили ее уехать. В тот же день мать забрала ее домой. Терпеть таких, как Эллен, они были не намерены, ибо это дурной пример для всех нас. Зараза, которую мы могли подцепить.

А я и не замечала в ней никаких перемен.

Представить себе не могу, как это — заниматься сексом с мужчиной. Настолько сблизиться с другим человеком, чтобы ничего не скрывать. Не знаю, наверное, я бы так не смогла. Во всяком случае, это был бы не взрослый мужчина, а мой ровесник, такой же робкий, как и я.

Чарли ушла, но я напрасно пыталась заснуть — мне все время мерещилась Виллоу в постели с женатым мужчиной. Вот он на ней сверху, его тело двигается туда-сюда. Я вижу эти волосатые руки и спину, лысеющую макушку, отвислый живот.

В прошлом году старшеклассницы толпами сбегали на свидания в колледж через дорогу, каждую ночь. Какая-то эпидемия секса.

Пока что мне нужны девушки, и больше никто.

28 октября

Играя в хоккей, я здорово проголодалась и пришла купить глазурованную шоколадную черепашку у Софии. Она продает печенье в пользу «Лиги помощи». Я распахнула дверь и увидела, что София сидит прямо на полу, а между ног у нее огромный стеклянный кувшин с медом. Она как раз зачерпывала ложкой мед, но, услышав мои шаги, от неожиданности упустила ложку в кувшин. Ложка медленно рассекла густые золотые медовые глубины и застыла на дне, словно древнее насекомое в янтаре.

— Извини, я не хотела тебя пугать, — сказала я. — А что это у тебя такое?

— Новая диета, — смущенно ответила София.

— Мед?

— Ну, это один из вариантов диеты. Грива на такой сидит — она съедает грейпфрут перед каждым приемом пищи, и чувство голода притупляется.

— Ага…

— Я ем цитрусовые с медом, а то лимон слишком кислый, а грейпфрут горчит. А иногда просто ем мед.

— Я искала тебя во время ланча. Тебя не было?

— Не хотелось соблазниться и что-нибудь съесть.

— Тогда я хочу купить несколько шоколадных черепашек, чтобы ты ненароком не соблазнилась и не съела их.

— У меня их больше нет. Потому-то я и на диете.

Я выпучила глаза.

— Не все, конечно, но большую часть. Бросаю в ящик пятьдесят центов — и ем черепашку, потом опять бросаю полтинник — и ем черепашку, и так полтинник за полтинником…

Меня разобрал смех. Уже сто лет я так не хохотала — чуть живот не надорвала. Обожаю Софию! Кто бы еще меня так насмешил?

— Хочешь меда? — предложила София. — Только сначала надо выудить эту чертову ложку.

— Нет, спасибочки, — отказалась я. — А с чего это Грива села на диету? У нее и попы-то нет. Плоская, как доска.

Гриву прозвали так, потому что у нее очень густые и жесткие каштановые волосы, торчащие во все стороны, точь-в-точь львиная грива. У нее своеобразное телосложение. Несоразмерное какое-то, кажется, что все части тела у нее собраны от разных людей: плоская задница, отвислые груди, живот в складках жира, тонкие икры, костистые колени.

— Это потому, что она год провела в постели, лежа на спине, — такая у нее была жуткая реакция на пенициллин. Ей не нравятся ее висячие груди, да и на животе сплошные «булки».

— Ее титькам никакая диета не поможет. Такая уж у них природа.

София мне не верит. Она полагает, что диета может кого-то переделать. Но дня через два она снова придет на ланч, и значит, все это не имеет никакого значения.

29 октября

Когда я только поступила в школу, все девчонки хорошо ко мне относились, но я знала, что они шепотом обсуждают меня за глаза. Знаю по себе. Ни одна ученица не приедет в школу посреди учебного года, если только с ней не случилось что-то из ряда вон выходящее.

Я хотела бы быть такой, как девочка из комнаты напротив, но мне бы никто не позволил. Стены в ее комнате были голубыми, ковровое покрытие устилало пол. Весь день дверь оставалась широко распахнутой, и мне были видны белые полоски, сливавшиеся в большое солнечное пятно на полу. Они были похожи на тонкие лучики света, которые проникли в окно Девы Марии, возвещая явление архангела Гавриила.

Сидя за столом, я видела невероятную кучу плюшевых зверюшек под окном у той девочки. Ничего подобного я не додумалась привезти в школу. Я не знала, чего мне хочется. Мне в голову не приходило, что я могу задержаться здесь надолго. У меня в комнате было пусто и темно. Деревянный пол весь пестрил пятнами и выбоинами. Солнце никогда не заглядывало в мою комнату — оно освещало противоположную часть здания. Мое окошко было лишь ярким квадратом, не дававшим света. А комната с голубыми стенами была полна всякой всячины: семейные фотографии, флакончики духов, пудреницы, украшения, бумажные листы, ручки, марки, пластинки, подушечки и множество игрушечных зверей. Всюду было бело от пудры. Я мечтала подружиться с красивой белокурой девочкой, которая жила в этой комнате, с девочкой, носившей на шее золотую цепочку с крестиком. Я мечтала, как она пригласит меня к себе на уик-энд — в чудесный дом, наполненный такими же чудесными вещами.

Я подружилась с Люси — девочкой из комнаты с голубыми стенами, но это все еще была мечта. Однако вскоре стало казаться, что иначе и быть не могло.

Помню, как я перепугалась, когда Люси впервые попросила меня посидеть с ней, пока она будет мыться в общей ванной комнате, где стоят эти огромные лохани на львиных лапах. Но отказать ей я не смогла. А если я что-то сделаю не так? Если начну нервно хихикать, когда увижу ее голой? Или буду слишком серьезной, глядя, как она раздевается или вылезает из ванны? И в результате она решит, что со мной не стоит водиться? Что, если она просто пожалела меня? Я не привыкла к таким отношениям с людьми.

Неделю спустя мы вместе принимали ванну, вместе ходили на завтраки, всю неделю проводили вместе. И все связывали наши имена, они были неразлучны, как рифмующиеся слова.

Пора идти. Звонок на ужин уже прозвенел дважды, а я еще даже не переоделась. Надо поискать в шкафчике что-нибудь чистое. Допишу после ужина.

После ужина

Это случилось с другим человеком, с жалкой девчонкой, которая пыталась исчезнуть в темных углах своей комнаты.

30 октября

Я была в комнате Люси — ждала, пока она закончит принимать ванну. Дверь ванной была широко распахнута, а я валялась на кровати Люси и читала «Кармиллу» — нам задали по литературе. Действие новеллы происходит в одном из замков Штирии (не знаю, что это значит и существует ли эта Штирия на самом деле). Там при загадочных обстоятельствах появляется девушка по имени Кармилла. Английская девушка Лора и ее отец очарованы Кармиллой. На самом деле дочь влюбляется в Кармиллу и одновременно испытывает к ней отвращение, но сопротивляться ей она не в силах. Сначала история показалась мне надуманной, но это просто стиль такой. Очень скоро я погрузилась в чтение и не могла оторваться. Как только я догадалась, что Кармилла — вампир, все встало на свои места. Это было единственно возможное объяснение.

Люси вышла из ванной с полотенцем вокруг бедер. Я подняла глаза от книги. Кожа у нее была такая чистая и розовая. А в голубых глазах удивление. В дверях комнаты, туманной от пара, вдруг появилась Эрнесса, и в воздухе распространился сладковатый запах пудры. На какое-то мгновение в ее облике промелькнуло что-то животное. Немая сцена.

Люси совсем не смущалась своей наготы, едва прикрытой полотенцем. Там на самом деле не слишком-то есть на что смотреть, она по-прежнему выглядит как маленькая девочка — ни груди, ни попы. Она не знала, что ей делать, и Эрнесса стояла неподвижно.

Не забуду, как ликовало мое сердце оттого, что я дружу с девочкой из комнаты с голубыми стенами. А Эрнесса вошла без стука, словно к себе домой, и Люси не возражала. Эти минуты перед сном всегда были для нас двоих — только для нас. Мне они были дороги. Эрнессе нечего делать в этой комнате в это время. Она наклонилась посмотреть, что за книгу я читаю, пожала плечами, а потом уселась в кресло и стала задавать Люси вопросы по немецкому.

Вдруг она прервалась и сказала Люси:

— У тебя кожа все еще красная. Для кожи вредны такие горячие ванны.

— Это расслабляет, — отозвалась я с кровати, — мы всегда принимаем горячую ванну перед сном.

Эрнесса пропустила мои слова мимо ушей и вернулась к немецкому.

Все это время Люси смотрела на меня. Я, именно я, а не Эрнесса создавала ей неудобство. Эрнесса все время вела себя так, как будто она присматривает за Люси, и Люси не возражала. Я догадалась, что Люси хочет, чтобы я ушла и оставила их наедине, догадалась, но не уходила.

Почему это происходит со мной?

31 октября

Все, чего я хотела, — это не выделяться: ни умом, ни чувствительностью, ни красотой — ничем. Быть обыкновенной. Но ни одна из нас, даже Люси, не может считаться обыкновенной. У каждой есть какая-то проблема, какой-то секрет, даже у тех, в чьем роду все девочки ходили в эту школу на протяжении последних пятидесяти лет. Иначе зачем бы тебя запирали здесь, в этом замке с его слуховыми окнами, островерхими крышами и красными трубами, украшенными медными навершиями? Все рано или поздно выходит наружу. У каждой есть что скрывать. Тайный любовный роман, бутылка спиртного в шкафу, жестокие приемные родители. Смерть. У Чарли мать — алкоголичка. Родители Софии развелись и ненавидят друг друга. Ее отец уехал жить в Италию. У родителей Доры годичный академотпуск в Париже, но Дора настолько не ладит с отцом, что предпочла на год затвориться в пансионе. Клэр воюет со своим отчимом, обзывая его «расистской сволочью». У одной девочки на год младше нас — Элисон — родители погибли в автомобильной аварии. Горящие обломки. И так далее. Und so weiter[9]. Я, наверное, единственная на всю школу, кто любит свою мать, ну, пожалуй, еще Люси. Мы с мамой словно щепки, которые мечутся в океане по воле волн. Я всегда боюсь, что течение отнесет меня слишком далеко и я потеряю маму из виду. Папа был поэтом. Мама была и остается художницей. Наш дом никогда не был нормальным. Самоубийство — это не нормально.

Эрнесса бы меня высмеяла. Ординарность ей претит.

НОЯБРЬ

1 ноября

Ненавижу чужие сны. Терпеть не могу, когда кто-то в мельчайших подробностях начинает пересказывать свои унылые сновидения. Я хочу описать свой вчерашний сон, но только потому, что не совсем уверена, сон ли это был. Когда я проснулась, все выглядело как всегда. Обычно во сне я знаю, что вижу сон. Но этот был явственнее, чем сама жизнь. Я сплю и вдруг чувствую, что моя верхняя губа вздувается, а во рту становится сухо. Язык распухает. Он не помещается во рту. Я встаю, ноги мои словно одеревенели. Через несколько минут я уже не могу пошевелиться. Я в ужасе, потому что умираю. Я бреду в комнату Люси и прошу ее: «Помоги!» Она сидит в кресле, глядя в окно, и оборачивается на мой голос. Люси ласково улыбается мне, но не говорит ни слова. И застывшее выражение на ее лице обнаруживает доселе скрытую суровость. Она с безмятежной улыбкой готова наблюдать за тем, как я умираю. Я просыпаюсь одна в своей комнате, сидя на краешке кровати, и облегченно вздыхаю — это был лишь сон. Но вдруг ступни наливаются тяжестью, будто жар расползается по ногам. Я нагибаюсь, чтобы снять обувь. Внутри носки промокли от пота, приходится и их содрать. Ноги у меня толстые, непомерно распухшие и сплошь усеяны синими точками. Они похожи на черничные оладьи, в которых все ягодки полопались в кипящем масле и вылезли наружу.

Я изо всех сил стараюсь проснуться. Но сон не выпускает меня. Я пробуждаюсь снова и снова и раз за разом оказываюсь в новом сне. Я сползаю с кровати и, шатаясь, бреду в ванну. Рот мой опух, как во сне, и глотать не мшу — какой-то ком стоит в горле, не пропуская воду.

В ту ночь я побоялась снова заснуть. После этого кошмара я уже не могу по-прежнему относиться к Люси. Теперь я знаю, какой жестокой и бесчувственной она может быть, и никогда не забуду ту безжизненную улыбку. Люси всегда была такой.

После обеда

Уже поздно, завтра понедельник, а я еще не начистила туфли. Вечно спохватываюсь в последнюю минуту. У Люси есть крем для обуви. Но я старалась не встречаться с ней.

У меня неделями туфли не чистятся. Потому-то мы с Люси и решили в этом году купить коричневые оксфорды — их не надо полировать каждую неделю. Они хоть и смахивают на ортопедические ботинки, но зато в них не чувствуешь себя медсестрой, как в черно-белых (на баночке с кремом для них как раз медсестра и нарисована). Уж лучше быть похожим на калеку, чем на медсестру. К тому же белые носы тут же становились грязными. Я в прошлом году получала кучу замечаний за нечищеную обувь.

Не было почти ни одной пятницы, чтобы меня не оставили после уроков в комнате для занятий. Мисс Бобби каждый понедельник занимает позицию возле входа в актовый зал и, уперев руки в боки, смотрит вниз, пока мы заходим: ни одна пара обуви не ускользнет от ее цепкого глаза.

Наш план сработал. В этом году я не получила ни одного замечания. Наши оксфорды похожи на классические башмаки с липучками поверх шнурков. Вроде туфель для гольфа. Они такие неуклюжие, что я почти люблю их. Тяжеловаты, правда, и туго разнашиваются.

Этого не может быть. Я зашла к Люси, только чтобы взять у нее обувной крем. Сидя на столе, Люси намазывала кремом черно-белые туфли!

— Что это ты делаешь? — спросила я.

Она смешалась, но деваться было некуда — пара черно-белых туфель блестела свежим кремом. Спрятать их было невозможно.

— Туфли начищаю, — пробормотала она.

— И чьи же это?

— Эрнессы. Она не умеет чистить обувь. Я предложила ей помочь. У нее уже столько замечаний.

— Чистка обуви не такое уж мудреное дело. Я уверена, она бы его быстро освоила.

— Она никогда раньше сама этого не делала.

Мне хотелось наорать на Люси. Но я только развернулась и ушла в свою комнату, хорошенько закрыв дверь за собой. И не подумаю просить у нее крем. Пускай мисс Бобби завтра запишет мне замечание.

Отныне двери будут закрыты. Люси вечно крутит своего Кэта Стивенса по сто раз подряд. А я все слушаю и слушаю слова дурацкой песни про то, как кого-то преследует тень луны[10]. Меня преследует эта песня. Иголка стала застревать на этих словах, и теперь эти слова застряли у меня в голове. Под эту музычку я не могу делать уроки.

Люси сама на себя не похожа.

2 ноября Время занятий

Я лежала в кровати, и глаза у меня слипались. Еще мгновение — и я не смогу удержать их открытыми. Вдруг из коридора послышался пронзительный визг. Я вскочила с кровати и метнулась к двери. Все девчонки тоже стояли у распахнутых дверей своих комнат. Дверь Эрнессы была по-прежнему закрыта. А посреди коридора стояла Бет и визжала, сжимая свое запястье. Поначалу никто и не понял, что произошло. Бет на наши вопросы не отвечала. Наконец она подняла руку, и мы увидели, как с локтя потекли блеклые капельки крови.

— Я сейчас умру! — верещала она. — Я умираю!

Мы застыли в дверях своих комнат и пялились на нее. Ни одна не двинулась, чтобы ей помочь. Миссис Холтон вылетела из своей комнаты, схватила Бет за руку и потащила в лазарет. Ну и злющая же она была. Наверное, Бет оторвала ее от любимого сериала.

— И зачем так орать? — раздался скрипучий голос Кики. — Можно было догадаться, что если полоснуть себя бритвой по руке, то, скорей всего, пойдет кровь.

Бет — серенькая мышка. Обычно ее не видно и не слышно. И как она очутилась в нашем крыле? Ни с кем из нас она не дружит. Но она вытянула хороший номер и выбрала отдельную комнату рядом с Чарли. София хотела поменяться с Бет комнатами, но та ни в какую не согласилась.

Неужели нет менее болезненных способов привлечь к себе внимание окружающих? Никто из нас не ощутил сострадания к ней, никто не кинулся водить с ней дружбу.

Девчонки вечно любят сболтнуть что-то вроде: «Я так несчастна, пойду отравлюсь аспирином». Но их крайне удивляет, если попытка удается. Они вовсе не собираются умирать. Стоит им увидеть кровь, как они паникуют.

Ну вот, она без причины разволновала меня. А я так люблю эти минуты, когда перестаешь бороться со сном, веки тяжелеют и опускаются и ты безвольно погружаешься в иные манящие сферы. А теперь сна как не бывало.

3 ноября

Кармилла — кто она? Мрачная, подавленная, смертоносная:

Во-первых, ее зовут Кармилла.

Во-вторых, она принадлежит к древнему и знатному роду.

В-третьих, ее родина находится где-то на западе.

Эрнесса — кто она?

4 ноября

Мамины родители были ортодоксальными иудеями. Маму всегда бесил запрет водить машину или зажигать свет в Шаббат. Она не обращала особого внимания, ест ли свинину, смешивает ли мясные и молочные продукты. Она говорила, что не ощущает себя иудейкой, хотя могла прочитать наизусть каждую молитву. Иногда я жалею, что сама их не знаю.

Помню, как на первом утреннем собрании я достала сборник гимнов в красном переплете, положила его на полочку, устроенную в спинке кресла передо мной, и открыла на нужной странице — согласно инструкции мисс Руд. Но когда зазвучала музыка и все поднялись и запели, я так разволновалась, что не могла встать со своего места. Почему я обязана петь христианский гимн? Не накажут ли меня, если я откажусь петь? А если буду петь, не буду ли я наказана еще строже? Зачем мама отправила меня сюда? Я оглядела зал: все пели, даже девчонки, считавшие себя страшно крутыми. Я открывала рот, артикулируя слова, но не издавала ни звука. Вечером я позвонила маме и спросила, что мне делать. Она рассмеялась и сказала, что я должна поступать, как удобнее для меня. Но мне нужно знать. Мне это важно. Иногда я бормочу слова, иногда пою, иногда просто шевелю губами, а порой и этого не делаю. И не представляю, что правильно.

Эрнесса это понимает. Когда мы сегодня запели, ее щеки вдруг залились краской. Она вцепилась в спинку впереди стоящего кресла с такой силой, что костяшки пальцев резко обозначились и побелели. Эрнесса опустила голову и уставилась на свои туфли, пряди черных волос заслонили ее лицо. Она и не пыталась взять в руки книгу и сделать вид, что поет. Так она и стояла справа, через два ряда от меня, а я все смотрела на нее поверх раскрытого сборника гимнов. Она слегка повернула голову, и я увидела, что она вовсе не страдает, она ухмыляется! Уж не читает ли она «Кармиллу», заглядывая мне через плечо?

Ну разумеется, Люси сидит рядом с Эрнессой — согласно алфавитному порядку: Блейк, Блох. Удачное совпадение.

После собрания я нагнала Дору в Галерее. Оттянув ее в сторонку, я спросила, видела ли она Эрнессу во время исполнения утреннего гимна?

— О чем ты? Никому нет дела до твоего еврейства. Это уже превращается в раздутый комплекс преследования, — ответила Дора.

Эрнесса не сможет каждое утро вот так себя вести. Кто-то из учителей обязательно заметит.

После ужина

Вот, нашла наконец этот абзац из «Кармиллы»:

Кармилла села. Я в ужасе смотрела на нее, едва узнавая, так чудовищно переменилась она в один-единственный миг. Лицо ее потемнело и приобрело пугающий мертвенно-бледный оттенок. Она сцепила пальцы, стиснула зубы, нахмурилась и, глядя в землю, дрожала всем телом, как в лихорадке. Она затаила дыхание и напрягала все силы, чтобы справиться с припадком. Наконец из горла ее вырвался судорожный крик, и истерика начала спадать.

— Видишь! Вот что получается, когда людей терзают гимнами, — наконец проговорила она. — Обними меня, обними крепче. Мне уже лучше[11].

Эрнесса = Кармилла?

Может быть, вампир — это тот, кто хочет овладеть другим человеком и в нем, как в зеркале, видеть свое отражение?

Перед сном

Случилось нечто ужасное. Я целый час не могла успокоиться, чтобы написать об этом. Рука так тряслась, что была не в состоянии удержать ручку. Сегодня вечером, выйдя из ванной, я застала у себя за столом Чарли. Она сидела прямо перед моим раскрытым дневником. Она его читала!

— Ты пишешь какую-то чепуху, — сказала она.

Я забрала у нее дневник.

— И нечего строить из себя оскорбленную, — продолжала она, — я только пришла и села за стол, чтобы дождаться тебя, а эта тетрадочка лежала открытая. Ну как тут было не заглянуть?

— Это личное. Нельзя читать чужие личные записки.

— Тогда не выставляй их на всеобщее обозрение. Кстати, не думаю, что Эрнесса одобрила бы то, что ты о ней тут пишешь. И что ты из этого раздула? Я не нашла там никаких твоих страшных-престрашных тайн. Например, что ты балуешься наркотой или вроде того.

Чарли права. Нельзя быть такой неосторожной. Я попыталась казаться спокойной:

— Нет, там нет ничего интересного. Это просто заметки — мне по литературе надо написать сочинение о вампирах. Представляешь: жуткие твари — ожившие мертвецы, которые высасывают жизнь из юных девушек.

Чарли засмеялась, и я поняла, что мне удалось все обратить в шутку. Наконец я выставила ее, закрыла дверь комнаты и присела на кровать, прижимая к себе дневник. Пока Чарли не ушла, я не чувствовала себя в безопасности. Отныне и всегда я буду прятать эти записки. Будет гораздо хуже, если они попадутся на глаза кому-нибудь еще.

Я так долго просидела над этим дневником, тщательно составляя каждую запись. Надо продолжать, убедив себя, что с дневником ничего страшного не случилось, — ведь Чарли прочла всего несколько строк. Ей невдомек, что она читала.

9 ноября

В этот день его не стало на земле.

10 ноября

Я мало написала. И кому я каюсь? Мне уже ясно, что я нарушила собственное обещание писать каждый день, ну и что? Я вообще мало что сделала. Мне было так грустно, что жить не хотелось. Утром я еле встала и потом весь день думала только о том, чтобы лечь в кровать и накрыться с головой одеялом. Вчера вечером ко мне пришла София, мы зажгли свечи и тихо-тихо сидели в темноте. Что бы я без нее делала! Когда я заплакала, она подошла, обняла меня и тоже заплакала. Мне было легче оттого, что мы плакали вместе.

Мама не звонила. Я и не ждала, что она позвонит. Да и что она могла сказать, чтобы мы обе не чувствовали себя брошенными?

Не могу выдавить из себя ни слова. Каждое слово царапает горло, как рыбная кость. Как-то в прошлом году мы с девчонками после уроков сидели в кафе и ели картошку фри. Как обычно, мы дурачились, болтали ни о чем и объедались картошкой. И вдруг Сара Фишер сказала:

— Я так скучаю по мамочке! Вот прямо сейчас. Я помню, как после школы приходила к маме на кухню, ложилась на барную стойку и, глядя в потолок, разговаривала с ней и жевала что-нибудь, пока мама готовила ужин.

Мы все молчали. Мы думали о матери Сары, о том, что она умерла, и эта мысль нас расстраивала. Я расстроилась больше всех — мне хотелось плакать, но Сара не плакала.

Не могу сказать ни слова.

Каждый год я думаю, что вот теперь станет легче, потому что я отдаляюсь от него — живого. Я уже не впадаю в панику, как раньше, когда погружалась в мысли о нем так глубоко, что не могла вздохнуть. Теперь я хочу думать о нем только как об умершем человеке. Мне начинает казаться, что он никогда и не был жив.

Люси ничего не заметила. Милая предательница Люси. Этот экзамен она провалила с треском. Я так и знала. Она ведет себя так, будто ничего не изменилось, но все наши интимные ритуалы были ею разрушены — тихий час, совместный спуск в столовую, отход ко сну. Раньше я всегда знала, где она, — как будто невидимая нить связывала нас. Люси очертила линию вокруг себя и вытолкнула меня за пределы этого круга.

12 ноября

Вот и еще один год я пережила без него.

Люси попросила у меня прощения за свою черствость. Наверное, София поговорила с ней. Но это не важно. Я теперь намного счастливее.

Впервые за последние две недели я села за фортепиано. Я не занималась, хотя не люблю огорчать мисс Симпсон плохой игрой на уроке. У меня в программе сейчас второй ноктюрн Шопена, прелюдия Баха № 4 и новая соната Моцарта № 7, до мажор. Моцарт такой длинный — двадцать страниц, но технически не слишком сложный. Обожаю играть! И как я могла не прикасаться к инструменту целых две недели, в голове не укладывается.

Наверное, все потому, что я терпеть не могу заниматься в репетиториях на нижнем этаже Резиденции. Кроме них, единственное место, где стоит фортепиано, — вестибюль у входа, а я люблю заниматься в одиночестве. В репетиториях темно и холодно, пальцы коченеют, а на фортепиано западают клавиши. Приходится, когда играешь, поддевать их пятым пальцем. Это не самое худшее — больше всего раздражает ужасный запах снизу, от которого меня порой чуть ли не выворачивает. Я нашла уборщика и спросила его, нет ли в подвале воды или чего-то еще, вызывающего такую вонь, но он сказал, что нет, однако, мол, кто-то из девчонок ходил туда и устроил там грандиозную помойку. Там кругом была грязь, валялись дохлые крысы и белки. Они-то и были причиной жуткого смрада. Но, конечно, он вычистил весь подвал.

— Вам, девицам, ’есь нельзя, ’собенно как здесь. Навалом паразитов, как с’час. Я там ловушек наставил и отравы. Вы скажите подружкам, чтоб не ходили.

Его речь для меня — загадка. Я всегда теряюсь, разговаривая с ним, потому что не понимаю и половины из того, что он говорит. То и дело переспрашиваю: «Что? Что?» Раньше, до появления мистера Дэвиса, он был единственным мужчиной на всю школу. (Если не считать Боба, которого видели только те девчонки, которые по ночам совершали набеги на кухню за перекусом.) А я, кажется, была единственной школьницей, заговорившей с ним. Остальные девчонки его за человека не считают. Подумаешь — уборщик. И все они его немного побаиваются — не потому, что он мужчина, а потому, что он — негр с курчавой седой шевелюрой.

Ноги моей там больше не будет.

13 ноября, пятница

Сегодня у нас на уроке литературы была интересная дискуссия — хоть какое-то разнообразие. Неужели всему виной пятница, тринадцатое? Хотя на самом деле это был диалог между мистером Дэвисом и мной, поскольку остальным было неинтересно и они не вникали в суть беседы. Девочек вполне устраивало, что они могут шептаться и передавать записочки. Одна Клэр не сводила глаз с мистера Дэвиса. После урока она опять прицепилась ко мне в коридоре:

— Вот, ты всегда монополизируешь внимание мистера Дэвиса. Не даешь никому и слова вставить!

Я молча шла своей дорогой. Ну какая же дура! Кто мешает ей высказываться на уроке? Лучше бы книги читала, вместо того чтобы все время курить траву с Эрнессой и Чарли и фантазировать о сексе с мистером Дэвисом, тогда ей было бы что сказать.

Сначала мистер Дэвис задал вопрос всему классу, считаем ли мы образ Кармиллы правдоподобным.

— Этот образ вас отвращает или привлекает?

Все девчонки громко засмеялись, а мистер Дэвис покраснел как рак. Кого он спрашивает! У них на уме только тряпки, макияж и мальчики. Вот об этом они бы поговорили с удовольствием. К тому же, скорее всего, они и рассказа-то не читали. Кто-то же должен был хоть что-то ответить? Вот я и сказала, что поверила в образ Кармиллы, как только писатель сам осознал, кто она такая.

Мистер Дэвис, похоже, растерялся.

— Как только персонаж, созданный автором, стал реальным для него самого, то и вся дальнейшая история обрела внятные очертания, — пояснила я свою мысль.

— Иными словами, вы согласны с высказыванием Кольриджа о том, что поэт добровольно на время отказывается от неверия?

— Я не имела в виду отказ от чего-либо. Я имела в виду создание того, что будет существовать, как, скажем, существует все в этой комнате. Вдохнуть во что-то жизнь.

— Но дело в том, что этот рассказ полон символов. Здесь важна не реальность чего-либо, а подоплека, скрытый смысл.

Я догадалась, куда клонит мистер Дэвис. Он пытался убедить меня в том, что сверхъестественного не существует. Общая идея курса состоит в том, что сверхъестественное — это лишь обрывки поэтического воображения автора, проявление его подсознания. Как сновидение. Или воспоминания. Папа бы меня понял. Он бы согласился, что по большому счету мистер Дэвис начисто лишен воображения. Но я должна была ему ответить. И я ответила:

— Меня не интересуют символы. Меня занимает реальное, каким бы иллюзорным оно ни казалось. Мне интересно, каково это — быть Кармиллой? Возможно ли спасение для нее? Не скучно ли это — жить вечно? Каково это — помнить собственную смерть? Разве вам не нужен ответ? Разве каждый не ищет ответа?

Я оглядела класс. Все девчонки повернулись ко мне и ухмылялись. Самодовольные девицы, которым все до лампочки.

Они следили за минутной стрелкой, ползущей по циферблату, и ждали оглушительного трезвона, ждали его, как избавления. Вот они вскочили со своих мест и ринулись вон из класса, без единой посторонней мысли в голове, разве что заметив мимолетом:

— Ну и закидоны у нее, да?

16 ноября

Меня уже тошнит от них. Только место занимают в моем дневнике.

Мне не нравится Эрнесса. И я уже не знаю, нравится ли мне Люси.

Сегодня во время перекура в общей комнате София лежала на диванчике, устроив голову у меня на коленях. Из бедняжки так и льет — эти месячные ее совсем измучили. Она просыпается ночью, сначала у нее расстройство, потом ее рвет. Вчера она разбудила меня посреди ночи, и я несколько часов караулила ее, пока она сидела на унитазе. Медсестра предупредила, что надо будет сдать анализы, если ей не станет лучше. София очень боялась кровотечений, но больницы она боялась еще сильнее. Люси пришла проведать Софию, и, разумеется, Эрнесса тоже была тут как тут.

— Это мука смертная, — стонала София, — неужели я должна выносить это ближайшие тридцать лет, ради того чтобы заниматься сексом?

— Сексом ты сможешь заниматься в любом случае, — сказала Эрнесса, — а месячные для того, чтобы у тебя были дети.

Раздался всеобщий стон.

Когда Эрнесса близко подошла к Софии, мне показалось, что ее вот-вот вырвет. Она поспешно удалилась в угол и просидела там одна с сигаретой во рту до самого звонка. Люси не сводила с нее глаз. Беспокоилась о ее здоровье? Но это не она корчилась в менструальных болях. Окутанная клубами дыма, Эрнесса дождалась, пока мы все вместе не выйдем из комнаты.

Я ничего не стану говорить Люси, чтобы не злить ее еще больше. Она опять скажет, что я циклюсь на Эрнессе, что эти разговоры сродни разговорам о еде во время моей прошлогодней диеты. Стоит мне упомянуть Эрнессу, не важно, каким образом, Люси тут же заводится и говорит, что не желает обсуждать ее. Она ведет себя так, как будто я никогда не говорю ни о чем другом.

Могу поспорить, что у Эрнессы еще не было менструаций и месячные ей неприятны, как неприятна еда или беседы на тему «как девушка становится женщиной» на уроках основ здоровья. У нее вообще нет груди. Она, пожалуй, даже более плоская, чем Люси, у которой все-таки уже появились маленькие холмики с выпуклыми сосками, и я знаю, что у нее уже идут месячные.

У меня менструация началась спустя насколько месяцев после моего приезда сюда. Мне едва исполнилось четырнадцать. Мама узнала об этом, только когда я приехала домой на весенние каникулы.

— А я боялась, что у тебя нет месячных из-за всех наших прошлогодних переживаний, — сказала мама. — Ну и как ты себя чувствуешь?

Я молчала.

— Ощущаешь себя женщиной? — спросила она.

— Папочка знал меня девочкой, — ответила я, — я бы показалась ему чужой.

— Не говори так, пожалуйста.

— Тебе можно, а мне нет?

Мама заперлась в мастерской и не разговаривала со мной до вечера. Не знаю, зачем я так ее обидела. Ведь я всегда берегла ее, стараясь не упоминать о папе.

Я, в общем-то, не против того, что у меня развивается грудь, растут волосы на лобке, не против месячных. Это не означает, что я стала женщиной. Это значит, что я такая же, как другие девушки. Я могу понять Софию. Иногда у меня такие обильные месячные, что кажется, будто вся кровь вытекла и ничего не осталось для жизни. Просто кошмар! Мой организм до сих пор не может смириться с этим.

17 ноября

Она проникла в мой дневник так же, как проникла в жизнь Люси. Я не в силах это остановить. Я не собиралась писать о ней. Я хотела писать о школе, о подругах, о своих учителях и о прочитанных книгах.

Она поджидала меня. Утром, спускаясь на первый этаж Резиденции, я вдруг услышала, как кто-то играет на фортепиано. Я заглянула в длинный вестибюль, но все репетитории были закрыты. Музыка доносилась из той комнаты, в которой всегда занималась я. Там самый лучший инструмент. Мой инструмент. И тут до меня дошло, что кто-то играет «мою» сонату Моцарта фа мажор — ту самую, над которой я столько билась в прошлом году. Особенно пришлось помучиться с первой частью — аллегро. Всего несколько раз я была довольна своим исполнением, а ведь почти целый год учила эту сонату. Отчасти виной тому не очень хорошее фортепиано. Дома я всегда играю лучше. Но вот сейчас никакое фортепиано не мешало. Кто-то играл аллегро с такой точной артикуляцией, что оно звучало почти как военный марш. Ни одного промаха, ни одной фальшивой ноты. Я дослушала первую часть до конца.

Когда я толкнула дверь и вошла, она не обратила на меня внимания. Нот на пюпитре не было. Я чуть не расплакалась. Какая жестокая шутка!

— Я не знала, что ты играешь на фортепиано.

Усилием воли я удержалась от того, чтобы немедленно не убежать. Я притворялась, что все происходящее совершенно естественно.

— Теперь это вряд ли можно назвать игрой, — ответила она.

— Но ты замечательно играешь.

— Мой отец был музыкантом. Я пошла в него. Как и ты унаследовала способности своего отца.

— Ничего я от него не унаследовала.

Мне показалось, что Эрнесса не хочет, чтобы я уходила. Она хотела сказать мне еще что-то. О своем отце. Она хотела, чтобы я осталась. Я закрыла дверь и побежала. А она заиграла адажио. Только бы не слышать, как она его играет. Музыка лилась мне вслед. Ее адажио звучало светло и прозрачно — мисс Симпсон говорила мне, что именно так я должна играть. Аллегро слишком импульсивно. Вступив, я уже не могу даже вздохнуть, меня несет до самого конца. Я ни о чем не могу подумать во время игры, кроме темпа. Медленная часть — адажио — совсем другая. Я опускаю руки на клавиши, и пальцы подчиняются прорастающей сквозь них музыке. Она увлекает меня в потаенные места. Я брожу меж деревьев, а вдалеке расстилается росный луг, и солнце плещется среди высоких трав. Я направляюсь туда. Пауза… Я оглядываюсь на то, что оставила позади, и вот я уже вприпрыжку бегу по тропе. И свет окутывает меня.

Не может, не может это старенькое, разбитое фортепиано так петь. Наверное, пока я шла, соната продолжала звучать у меня в голове. Никогда мне так не сыграть, сколько бы я ни занималась, до самой моей смерти.

Почему она хочет все у меня отнять?

18 ноября

Что по-настоящему подлинно в людях? Есть ли хоть крупица «настоящего», которая не исчезнет ни при каких обстоятельствах? Клэр и ей подобные — насквозь фальшивы. Она прикидывается раскрепощенной, все время смолит травку, но обречена стать всего лишь копией своей матери, с мужем, детишками, двумя машинами, домом в пригороде, телевизором, музыкальным центром и т. д. и т. п. Это неотвратимо. Она из тех, кто смеется над своими школьными фотографиями, потому что они не узнают себя в этих лицах, взирающих на них из прошлого. (Неверный образ «не прекрасного» мгновения?) Но можно быть фальшивым и на более глубоком уровне, чем этот, когда ты поминутно изменяешься. Подобно луковице, снимаешь слой за слоем, пока ничего не останется. И возможно, в этом даже нет твоей вины.

Отказавшись есть, Анни Паттерсон стала совершенно другим человеком. И хотя многое от прежней Анни сохранилось, каждый раз, глядя на нее, мы понимали, насколько разительны перемены. И дело даже не во внешности. Она изменила свое «я». Анни стала пугливой, начала сутулиться. Казалось, она уменьшилась. Как подбитая птица. Нет ничего более жалкого, чем птица, лежащая на земле и хлопающая крыльями, без всякой надежды снова подняться в небо. К тому времени, как ее забрали из школы, она с трудом могла поднять руку. И разговаривала шепотом. Раньше она выглядела такой крупной и веселой, но оказывается, она носила в себе эту личность, исполненную глубокой печали. Которая из них была подлинной? Даже в самые горестные минуты я никогда не ощущала, что печаль поглотила все вокруг. Крошечная частичка меня всегда оставалась нетронутой, чтобы я могла к ней возвратиться.

Папа любил читать мне сказки про то, как люди превращались в деревья, во львов, птиц или гусениц, о людях, оживавших после смерти. Людях, которые, благодаря заклятью, не старились, и, если принц был счастлив в облике дерева, он мог остаться деревом навсегда. Когда я была маленькой, то не любила слушать такие сказки, хотя принцы в них всегда снова превращались в принцев, женились на принцессах, становились королями и жили долго и счастливо. Я вопила на папу, требуя, чтобы он прекратил читать, и пряталась с головой под одеяло. Папа только смеялся надо мной и продолжал как ни в чем не бывало.

20 ноября

Я преуспела в том, чтобы игнорировать Эрнессу и ни слова не говорить о ней, но избегать встреч с ней мне не удается.

Позанимавшись с утра на фортепиано, я сходила на ланч и шла в общежитие мимо квартиры мисс Руд. Я заметила Эрнессу, только когда она оказалась совсем рядом со мной. Я точно знаю, что в это время она должна сидеть в классе на уроке, но, похоже, это заметила только я. Не понимаю, как ей удается сачковать изо дня в день. У нее всегда есть уважительная причина.

По ту сторону застекленной двери из глубины квартиры выскочил Патер и с неистовым лаем принялся кидаться на дверь. Он частенько лает, когда я иду мимо, но сегодня он совершенно рассвирепел. Мы обе стояли и смотрели сквозь стеклянные двери, задрапированные длинными, перехваченными посередине толстым шнуром плюшевыми шторами. В полумраке прихожей виднелись массивная темная мебель и узорчатый малиновый ковер. Мы взглянули друг на друга и неожиданно расхохотались. Просто не могли удержаться.

— Песик спятил, — сказала я и сама удивилась, что смеюсь вместе с Эрнессой, — он сейчас протаранит стекло.

— Ненавижу это тявканье, оно сводит меня с ума. Не выношу его. — Она как будто не со мной говорила.

Свет был позади нас, и наши лица отражались в стекле, повиснув над разрывающимся от лая псом. Его рыжевато-коричневая шерсть напоминала волосы мисс Руд. Впервые я осознала, до чего мы с Эрнессой похожи, и это меня потрясло. Я догадываюсь, что ничего удивительного в этом нет. Обе еврейки, обе родом из Восточной Европы — всего две чистокровные еврейки на весь класс (Дора — не в счет). У обеих волнистые черные волосы, длинные носы, черные-черные глаза. Я никогда не задумывалась о том, хорошенькая я или нет, потому что парням на вечеринках я не интересна. Меня вечно «знакомят» с ребятами. А вот Люси считается у них красивой. Но лицо Эрнессы невозможно забыть. Все остальные девчонки блекнут рядом с ней. Даже сама Люси.

Теперь я понимаю, почему Бетси думала, что мы с Эрнессой должны были подружиться. Еще в самом начале учебного года я услышала от нее, что мы с Эрнессой — одного поля ягоды. Я думала, она имеет в виду ум Эрнессы. На самом деле она имела в виду, что евреи — это отдельный вид живых существ вроде инопланетян. Так выразились бы ученицы дневной школы, с которыми у меня ничего общего. Эти девицы гораздо хуже пансионерок. Они любят отпускать шуточки про евреев: «Почему у евреев такие огромные носы? Воздух-то бесплатный». «Почему евреи блуждали по пустыне сорок лет? — Кто-то из них посеял четвертак». И притворно смущаются, заметив, что я пристально гляжу на них. Я не боюсь смотреть им прямо в глаза. Они слишком глупы и не соображают, что мелют. Они просто копируют своих родителей. Пихают друг дружку локтями в бока и ржут. Как они стараются быть «клевыми». Терпеть не могу это слово. «Клевые». Дурновкусица какая. В конце концов я их достаю своим пристальным взглядом. Какое право я имею пялиться? «Сделай фотку и пялься сколько влезет».

До приезда в школу я никогда не сталкивалась с антисемитизмом. Почти за два года мисс Руд не сказала мне ни единого слова. Я никогда не сидела за ее столом во время ужина, хотя мне довелось посидеть за всеми остальными. Я самая толковая в классе, но она ни разу не поинтересовалась, какой колледж я выбрала. Она меня терпит. Стоило мне попросить, и мама перевела бы меня отсюда в другую школу. Но я осталась, потому что подружилась с Люси.

В моих отношениях с Эрнессой виновата я сама, виновата моя ревность к Люси. Может быть, мы и могли бы подружиться тогда, в самом начале. Может быть, мы и «одного поля ягоды».

21 ноября

Папа сидел на моей кровати. Он читал мне сказку. Я повернулась на бок и подглядывала в книгу, следя за словами. Книжка была толстая, на шелковистом бирюзовом переплете отливали позолотой черные буквы. Странички были до того тонкими, что буквы проступали на другой стороне. Эта книга осталась у папы с раннего детства.

— Жила-была бедная девушка-служанка. Как-то раз отправилась она с котомками через лес, но не успела пройти и половину пути, как напали на нее злые разбойники и ограбили…

— Как они могли ограбить бедную служанку? — спросила я у папы. — У нее, наверное, и взять-то было нечего.

Отец не отвечал. Он читал дальше:

— Что же мне, бедной-несчастной, теперь делать? Я ведь даже не смогу найти дорогу из лесу. Место тут безлюдное, знать, судьба мне помереть с голоду.

— Как она могла заблудиться? Ведь до встречи с разбойниками она знала, куда идет? Раз так, то хватит читать. Не надо мне таких сказок.

Папа читал совсем не те слова, что были написаны в книге. Я видела страницы насквозь и не могла сказать, которую именно он читает. А сказка шла своим чередом. Служанка в отчаянии предалась воле Божьей. И в этот миг прилетел белый голубок и спас бедняжку. Он произнес волшебное заклинание, накормил-напоил девушку, дал ей одежду и ночлег. С тех пор малышка-служанка жила в лесу и горя не знала. И вот как-то раз белый голубь попросил девушку оказать ему услугу. Не могла бы она пойти в маленький домик к одной старухе и украсть у старухи золотое колечко для него. «Я сделаю это с радостью», — ответила служанка и прямиком пошла к домику старухи. Но не успела она к нему приблизиться, как старуха выбежала из домика с птичьей клеткой в руке. Девушка бросилась вдогонку…

— И вот ты видишь: сидит в клетке зеленая птица, а в клюве у зеленой птицы золотое кольцо блестит. Птица держит его крепко-крепко. Ты долго-долго гонишься за старухой. Но все равно не можешь ее настичь, хотя ты молодая и сильная, а она старая и горбатая. И сколько ты ни ускоряешь свой бег, старуха всегда оказывается на несколько шагов впереди, она дразнит тебя, размахивая клеткой с зеленой птицей у тебя пред самым носом. Изо всех сил ты перебираешь ногами, но не двигаешься с места. И вот когда ты наконец настигаешь старуху, когда ты уже почти схватилась за прутья клетки, она исчезает за поворотом и — будто сквозь землю проваливается.

— И вовсе не так там заканчивается, — возмущенно кричу я папе, — я знаю, как там должно быть! Девушка крадет у старухи золотое кольцо. Она спасает принца, которого злая колдунья превратила в дерево. Всего на несколько часов в день он превращался в белого голубя. И пока золотое кольцо оставалось у ведьмы, он не мог вернуть себе человеческий облик. И все его слуги, и даже лошади превратились в деревья. Девушка-служанка сняла заклятье с целого леса. Она вышла замуж за принца и стала принцессой. Вот такой у этой сказки конец!

Но папа продолжал читать, не обращая внимания на мои крики.

— И вот ты окончательно заблудилась. Ты прислоняешься к стволу дерева и предаешься воле Божьей. Ты решаешь остаться здесь во что бы то ни стало.

23 ноября

Ложь разлагает мой дневник. Надо вернуться назад и зачеркнуть все, что я написала об Эрнессе и Люси в прошлую пятницу.

После уроков мы с Дорой и Чарли пошли в кофейню в колледже Брэнгвина. Я люблю там бывать. Сидим, попиваем кофе под сигаретку, изображая из себя студенток. Вот только форма выдает. Чарли в своем платье-сарафане в складку выглядит лет на двенадцать. Дора подворачивает пояс серой форменной юбки, которую носит практически круглый год, надевает под низ черные колготки, наверх — черный свитерок. Вместо школьных черно-белых ботинок на ней изящные черные полусапожки. Когда она появляется из ванной комнаты — в ушах золотые сережки, губы слегка подкрашены розовой помадой, — от нее глаз не отвести. Маскировка полная — школьной формы как не бывало. Правда, если кто-то из учителей нас засечет, то ей влетит и за форму, и за серьги, и за макияж. Но это чепуха, потому что за курение вне школы нам всыплют еще сильнее. В школе они разрешают нам курить, а вот за ее пределами — ни-ни. Удивительное лицемерие! Они понимают, что не могут запретить пансионеркам курить, если наши родители не против, но когда мы выходим за ворота школы, все должны видеть в нас образцовых юных леди. Ну да, образцовых юных «ледей», которые думают только о сексе, наркотиках и сигаретах.

Но почему-то до сих пор никто не засек, что мы ходим в это кафе.

Разумеется, его «открыла» Дора. Она любит читать тут философию под кофе и сигарету. Вот притворщица! Когда она впервые нацепила на нос очочки в тонкой оправе, я была уверена, что это для поддержания образа интеллектуалки. И очень удивилась, обнаружив, что линзы в ее очках с диоптриями. У Софии тоже есть очки, но в них простые стекла, и она всегда о них забывает. А вспомнить одновременно и об очках, и о «Постороннем»[12] — вообще без шансов, ну да это не страшно, она все равно его не читает. Надо признать, Дора очень красива. У нее темно-зеленые глаза и чудесные волосы цвета красного дерева — длинные, тяжелые, похожие на конскую гриву. Но в очках она выглядит сорокалетней теткой. Это все поза. Такая же, как прикинуться «не от мира сего». Ее отец — спец по психам, поэтому он всех считает психами. Отец поощряет Дорино притворство. Она ходила к аналитику с десяти лет. Будь она действительно сумасшедшей, ей бы это вряд ли так уж понравилось.

Дора дружит со мной, потому что мой отец был настолько безумен, что покончил с собой. Надо бы ее разочаровать: отец взял в руки лезвие, будучи совершенно в здравом рассудке. Однажды Дора сказала, что все выдающиеся писатели и художники в конце концов либо сходят с ума, либо совершают самоубийство, либо и то и другое.

— В этом нет ничего зазорного, — вещала она, — Шелли утонул, переплывая Геллеспонт[13]. Китс практически угробил себя, ухаживая за своим чахоточным братом. Клейст, Тракль, Вальзер, Гёльдерлин… Слыхали о них?

Я заткнула уши.

Перед уходом из школы я сказала девчонкам, что надо бы позвать и Люси с Эрнессой. (Как ни тяжко мне было соединять их имена, но теперь это делали все. И уже ничего не значило то, что мы вместе выбрали смежные комнаты, когда я вытянула счастливый номер. Я могла получить самую лучшую отдельную комнату, как Эрнесса. Я сама это допустила. И никогда даже не пыталась это остановить. Как никогда не пыталась остановить отца.) Мы их не нашли, но уже через полчаса они сами явились в кафе. Эрнесса даже не взглянула в нашу сторону. Люси робко улыбнулась. Она так боялась оказаться рядом с нами — со своими так называемыми подругами. Как овца на привязи она засеменила вслед за Эрнессой к столику в другом конце зала. Она шла, втянув голову в плечи. Юбка на ней висела мешком. Волосы были всклокочены и спутаны. А прежде они были такими чудесными. И сама Люси была мне как чужая, а прежде казалась такой близкой…

Они сели рядом. Я слышала, как Люси заказала кофе, потом они закурили. Когда подали кофе, Люси обхватила чашку ладонями, словно хотела согреться. Но на улице было не так уж холодно. Сигареты лежали в черной пластиковой пепельнице в центре стола. Люси и Эрнесса наклонились друг к другу, как будто были увлечены беседой, и дымок, струившийся от пепельницы, окутывал их головы. Именно такими я представляла себе студенческие парочки, которые приходят сюда по вечерам. Мне было больно глядеть на них, но отвести взгляд было выше моих сил.

Эрнесса тоже изменилась. Черты ее стали грубее и резче. С чего я вообразила, что мы похожи? У нее такие густые брови, что они почти срослись на переносице. Вздернутая верхняя губа едва прикрывает зубы, которые оказались гораздо крупнее, чем я думала. Типичные зубы курильщика — кривые и желтые.

Я сказала, совершенно не думая, что говорю, только чтобы нарушить наступившее молчание:

— Посмотрите на Эрнессу. Поверить не могу, что она казалась мне красивой. Она похожа на животное. Что-то с ней не то.

— Пойду-ка я проверю, не растет ли у нее подшерсток на руках, — подхватила Чарли.

— Заткнись, — прошипела я.

С нее станется. И тогда Люси мне больше ни слова не скажет.

— Не кажется ли вам, что ее интерес к Люси немного… странноват?

— Врубаюсь, — ответила Чарли, — она, наверное, лесби. Для школы это стопудово не новость. Достаточно взглянуть на этих училок физкультуры с их шотландскими килтами и короткими стрижками. Могу себе представить, как мисс Бобби тискает кого-то из…

— Только не Люси, — возразила Дора, — она типичная папенькина дочка. Ей нравятся мальчики.

— Да не Люси! Ты сдурела? Эрнесса! Она ухаживает за Люси, как парень. Она так мила с Люси, а с другими — настоящая стерва, — сказала я.

Дора не упустила случая изобразить профессора:

— Я вполне допускаю, что у Эрнессы имеется особое пристрастие к Люси, которая, как все мы знаем, мила и прелестна, но неотразимой ее не назовешь. Надо смотреть правде в глаза: наша Люси довольно… пустоголова, но действительно, если приглядеться, то можно назвать ее весьма привлекательной. Особенно эти прямые светлые волосы, которые папочка не разрешает ей подстричь. Ради бога! Я полагала, Эрнессу должны интересовать философские беседы, но, боюсь, Люси в этом не сильна. Люси — это ее сублимация, как сказал бы Кант. Это свойственно всем нам… — Она посмотрела на меня.

В эту самую минуту я поняла, что вот так же они сплетничали обо мне и о Люси. Они не способны ничего понять.

— Я обожала своего отца, — сказала я вдруг.

Слова сами слетели с губ. Я никогда никому в этом не признавалась, а теперь это узнают все.

Я выскочила из кафе, забыв надеть куртку. Я не хотела, чтобы кто-нибудь видел меня в слезах. Особенно Люси и Эрнесса. Пусть другие думают, что я расстроилась из-за отца. Но вовсе не о нем я думала в тот момент. Я была в ярости, потому что Дора оскорбила Люси.

24 ноября

Знаю, что это не нравится никому, но я не могу перестать вспоминать Люси. Никого не беспокоит, что имена Люси и Эрнессы слились воедино, а ведь они совсем не подходят друг другу — эти имена. Всех беспокоит только то, что я пытаюсь разъединить их.

Люси. Мне гораздо лучше, когда я просто произношу ее имя. Она становится ближе. Я снова обладаю ею, пусть это обладание длится всего несколько секунд, пока звучит это слово: «Люси». И пусть я злю всех вокруг, я не в силах не говорить о ней. Пусть отворачиваются, пусть не слушают. С огромным интересом углубляются в процесс поглощения овсянки. Уходят за второй порцией кофе. Когда они возвращаются, ее уже нет — Люси для меня потеряна. Конечно, она больше не приходит на завтраки. Кто-то отмечает ее в журнале. И это не я.

Да, я знаю, что она обыкновенная, заурядная. Но если бы у меня была такая возможность, я бы говорила о ней бесконечно.

25 ноября

Я дома. Мама забрала меня на каникулы по случаю Дня благодарения. Было невозможно дольше оставаться там, где двери ванной закрыты с обеих сторон и никто никому не говорит ни слова. Мы избегаем друг друга.

Я сидела внизу на диванчике у окна и смотрела на проезжающие машины. Как обычно, мама опаздывала, а Люси увезли одной из первых. Во всяком случае, она хоть заглянула ко мне попрощаться. Я боялась, что она уедет молча и я все каникулы буду думать об этом. У меня на коленях лежала раскрытая книга. И уже в который раз я читала одну и ту же фразу, которая казалась мне совершенно бессмысленной:

…он познал эту тоску благодаря любви, для которой она, в известном смысле, предназначена, которая должна ее освоить и подогнать под себя.

Эрнесса тоже читала эти слова, заглядывая мне через плечо. Я ощутила ее присутствие, но не повернула головы. Я узнала ее дыхание, прежде чем она заговорила.

— Одна из моих любимейших книг, — сказала она, — Пруст. Я читала его давным-давно. По-французски. Но помню все до сих пор. Завидую тебе — ведь ты только начинаешь ее читать. Начинать гораздо лучше, чем вспоминать.

Как давно она читала ее? Сколько ей сейчас? Шестнадцать — от силы семнадцать. Не желаю иметь с ней ничего общего. Ну конечно, она читала это по-французски! Тут подъехала мамина машина. Подхватив сумку, я выскочила на улицу.

Эрнесса вышла сразу вслед за мной. На ней было черное пальто с бархатным воротником, на голове — берет. Вряд ли я смогла бы надеть что-либо подобное. Я чувствовала бы себя слишком неловко. Но Эрнессе удается выглядеть элегантной женщиной и хрупкой девочкой одновременно. Ее пальто просто великолепно. Как бы я хотела иметь что-нибудь такое. Но вместо этого я ношу мамину старую лыжную куртку. Мама говорит, что сейчас у нас совсем нет денег на новую одежду, потому что она уже бог знает сколько не выставлялась.

Я оглянулась, когда мы отъезжали, и видела, как Эрнесса садится в зеленый автомобиль с мужчиной. Брюнет, где-то маминого возраста. Ее отец умер, а это кто тогда?

Однажды в коридоре зазвонил телефон, и я сняла трубку. Мужской голос с сильным акцентом спросил мисс Эрнессу Блох. Я постучалась к ней в комнату и позвала. Она кинулась к телефону так стремительно, что чуть не сбила меня с ног. Я пошла своей дорогой в комнату к Софии, а она восторженно щебетала с кем-то на незнакомом мне языке. Кое-какие слова звучали как французские, но я ничего не понимала.

Еще раз я слышала, как она говорит по телефону по-английски. Я уловила только конец фразы перед тем, как она повесила трубку:

— Я думаю, это будет как нельзя кстати… Удачного вам дня. — Она говорила как героиня романа.

27 ноября Ночь

Я знаю, что за вонь выползает из-под ее двери и, словно грязная вода, растекается по всему коридору. Такой же запах шел от Милу, когда он умирал: гнилостный смрад сливался со сладковатым ароматом гиацинтов, которые росли у мамы на кухне. Эти два запаха стали неразлучны.

Мама сказала, что его тело уже начало разлагаться, он разлагался заживо. Глаза у него гноились, веки слиплись. Густая сукровица, смешанная с бурой слизью, сочилась из пасти и склеивала ее. Мама обтирала ему морду мокрой тряпочкой и баюкала его на руках, как ребенка. Она целовала его прямо в смрадный нос, что-то шептала ему на ухо и плакала. А меня тошнило всякий раз, когда я оказывалась рядом с ним.

Так Милу и умер в конце концов — у мамы на руках. Мы завернули его в белую простыню и закопали теплым зимним днем в оттаявшую землю. Он был уже в могиле, но его запах впитался в стены. Каждый раз, заходя на кухню, я искала его взглядом в том углу, где он умирал так долго. Гиацинты засохли. Их аромат выветрился, но его запах все витал здесь, точно призрак над местом своей гибели. Милу был мертв, а запах продолжал жить.

28 ноября

Среди ночи я вдруг проснулась и уже больше не могу уснуть. Я лежу тихо-тихо, погружаясь в пустоту. Мама все спит и спит. Будить ее бесполезно. Она спит день и ночь. Чем меньше я сплю, тем больше спит она. Она крадет у меня мой сон.

После папиной смерти я приехала в Брэнгвин.

В первую же ночь я внезапно проснулась. Была полночь. Я лежала на узкой белой металлической койке в своей клетушке. Мамы не было в соседней комнате. Прижав ухо к стене, я различила незнакомое ровное дыхание. Мое одиночество было безмерно. Но вот я приподняла голову над подушкой и увидела под дверью желтую полоску света. Пол в коридоре, устланный черным в крапинку линолеумом, был ледяным. В одном конце коридора находилась ванная с высокими белыми кабинками. Туда доступ был открыт. В другом конце стояла на страже мисс Мак-Каллум. Стоило мне зашелестеть простыней, и в дверях ее комнаты тут же замаячила бы всклокоченная голова с бульдожьим лицом. Словно тролль, она преграждала мне путь на волю. Я не знала пароля. Она бы никогда меня не выпустила.

Но в своей комнате за плотно прикрытой дверью я была в безопасности. Полоска света под дверью успокаивала. Я закрыла глаза и тут же уснула.

29 ноября

Я вернулась первой — сама попросила маму отвезти меня пораньше. Пришлось сказать ей, что завтра у меня доклад и надо просмотреть в школе кое-какие книги. Четыре дня — дольше рядом с мамой я не выдержала. Что-то с ней произошло с тех пор, как я уехала в Брэнгвин. Теперь я знаю, почему она мне никогда не звонит. Все свое время она проводит в мастерской. Она даже спит там — на раскладушке. Но меня она к себе не пускает. Раньше я всегда была рядом, пока она работала. Я заваривала ей чай, мыла кисти, помогала натягивать холсты. Мы часами болтали ни о чем, пока она писала. Теперь же я почти все время просидела на диване, читая Пруста. А мама только раз вышла из мастерской, закрыв ее за собой на ключ, — это было вечером на День благодарения, когда мы поехали на ужин к моей тете. Мама говорит, что наконец в состоянии выразить горе, причиненное смертью отца, но она пока не хочет, чтобы кто-нибудь это видел. Все еще очень сыро. Может, она вообще никогда никому это не покажет. Она очень тщательно оберегает свое горе.

Окончательно решив остаться в школе, я попросила маму привезти мне туда все мои книги. Она не хотела, но я настояла. Даже детские книжки, зачитанные в прах, с изрисованными карандашом обложками. Без книг моя комната дома стала пустой и холодной. Эта комната перестала быть моей. Находиться в ней невыносимо.

Все выходные мама слушала одну и ту же музыку, снова и снова. Пластинка замолкала, она ее переворачивала и снова опускала иголку. Это сводило меня с ума. Я уже знала, в каком месте игла прыгнет и маме нужно будет ее поправлять. Приходилось сбегать из дому на улицу. В конце концов я была сыта этой музыкой по горло и в воскресенье за завтраком спросила маму, зачем она крутит одну и ту же пластинку.

Она ответила, что это Пятая симфония Малера, которую папа беспрерывно слушал перед тем, как все произошло.

— Я хочу понять, что он чувствовал, — объяснила она. — Эта музыка подпитывала тоску, что глодала его, и тоска становилась еще прожорливей. Ненавижу эту музыку. Но она давала ему силы писать, значит, я должна ее слушать.

Как ни старалась я не расстраиваться в ее присутствии, слезы сами полились из глаз.

— Не надо грустить, — сказала мама. — Я больше не грущу. Это эгоизм. Папа был безмерно несчастлив при жизни. Каждое утро он медленно открывал глаза и неохотно оглядывал комнату. Каждое утро он с ужасом обнаруживал, что все еще дышит. Я раньше считала, что он бросил нас из-за меня, и винила себя в том, что его уход причинил тебе боль. Но теперь я понимаю, что это был лишь первый шаг. Малер поведал мне об этом. Сначала папа должен был разорвать связь с теми двумя существами, которые удерживали его на этом свете. Он должен был уйти к другой женщине. К какой — не имело значения. К первой попавшейся. И она это знала. Он старался внушить нам ненависть к себе. Он предавал нас в мелочах, чтобы мы смогли пережить самое главное его предательство. Он и после ухода от нас продолжал слушать Пятую Малера. Та женщина сама мне рассказала об этом. «Безостановочно» — вот это слово было ею сказано. Это сводило ее с ума. После того как все случилось, она вернула мне пластинку. И вот теперь я наконец прозрела. Поняла, какой была дурой, не замечая, что происходит у меня под носом. Я думала только о себе. Я забывала о нем. Не видела его страданий.

Это мамина версия.

У меня есть своя собственная. Отец был настолько несчастен, что уже ничего не чувствовал. Он ненавидел жизнь. Он не мог припомнить, что такое любовь. Жить и любить — для него было одно и то же.

Я помню, как однажды пришла к отцу в кабинет — поговорить. Он сидел у стола. Ни раскрытой тетради, ни книги на столе не было. Он смотрел на свои книги — на те, что стояли боком на полках, и на те, что лежали стопками по всему полу.

— Я как-то сказал, что книги — моя пища, но теперь вся моя пища отравлена.

Я засмеялась этой шутке. Но он не шутил.

Прошлым летом мы были на море, и мне показалось, что маме стало лучше, но теперь я знаю, что жестоко ошиблась. Она лелеет свое горе до той поры, когда оно сможет жить самостоятельно. Теперь горе — ее дитя. А я просто путаюсь под ногами.

Школа, книги, Люси. Пойду взгляну, не приехал ли кто-нибудь еще.

Ни души. Все сидят по домам до последнего. В школе такая тишина, какой не бывает даже глубокой ночью. Представляю себе, что все спят в своих кроватях, посапывая сквозь дрему, ворочаясь с боку на бок. Нет даже миссис Холтон. И время объято сном.

Интересно, а привидения непременно должны пугать? Может быть, они успокаивают, словно прикосновение знакомой руки.

В последний раз я видела папу живым, когда мы вместе пошли в ботанический сад. Как приятно нам было гулять там, держась за руки, в полном молчании. В воздухе висел туман, и я продрогла. С деревьев уже облетели все листья. Стволы потемнели от влаги.

— Раньше я любил приходить сюда весной, — сказал отец, — когда все цветет и благоухает. Море впечатлений. Но теперь я больше всего люблю вот такую пору. Меж осенью и зимой, когда все предстает без прикрас. В истинном свете. Гораздо труднее отличить одно дерево от другого — только по коре, почкам, по форме кроны, но это необходимо.

Мне так нужно спросить его: а люди? Похожи ли они на деревья? И в какое время года можно увидеть людей такими, какие они на самом деле?

«Человек, которого любили деревья»: он понимал деревья, чувствовал, как они нуждаются в защите, особенно зимой, когда никому до них нет дела. И деревья ответили ему взаимностью, но их любовь оказалась настолько сильна, что поглотила его.

30 ноября

Патер мертв!

К девяти утра об этом уже знала вся школа. Его нашли с перерезанным горлом на Дальней лужайке утром в воскресенье. Ужасная смерть для собаки. Хуже не бывает. Бетси сказала, что его вспороли, как рыбу, и голова держалась на одном лоскутке кожи.

Я точно знала, как он выглядел, когда его нашли. Пегая шерсть слиплась от темной крови. Короткие, вытянутые назад лапки уже окоченели и не касались земли. Черные мухи облепили морду, садились на глаза, заползали за поживой в еще влажные раны.

Мисс Руд ни словом не обмолвилась об этом на утреннем собрании, но ее нос под толстыми розовыми очками был красен. Определенно, что-то случилось. Такой мы ее никогда не видели. По крайней мере, у нее есть чувства (ходили слухи, что когда-то она был помолвлена, но этот человек погиб во время мировой войны, неужели — Первой мировой?). Мне было ее очень жалко.

В прошедшие выходные ни одна ученица не оставалась в школе. Правда, есть еще местные дети, которые всегда норовят прошмыгнуть на территорию, чтобы напакостить «школе зазнаек». И никто не заподозрил ни одну из нас.

Патер никогда не бегал без поводка.

Это сделала Эрнесса, я знаю. Я чувствую это всем своим существом. Я помню отражения наших лиц, всплывшие на дверном стекле и заслонившие собой пса, только и слышно было его яростное тявканье. Она — единственная, кто не выносит собачьего лая, как не выносит запаха мертвецкой, где когда-то лежал в гробу ее отец. Во всяком случае, она так говорит. Патер был всего-навсего надоедливый маленький песик, но она ненавидела его — лай Патера терзал слух только ей одной, это была ее персональная пытка. Мне это отвращение непонятно. За ланчем я рассказала Доре и Чарли, что именно говорила Эрнесса, когда мы стояли возле комнаты мисс Руд, и как она внезапно оказывается там, где ее никто не ждет. Обе подруги встревожились не на шутку.

— Мой папа сказал бы так: «Это не Эрнесса преследует тебя. Возможно, это ты следуешь за ней, только на большом расстоянии», — добавила я.

Пока они обдумывали это, подошла Люси со своим подносом. Теперь мы видимся с ней только во время ланча. Завтрак она пропускает. Иногда прибежит под конец, когда уже собирают посуду, и выпьет в одиночестве чашку кофе. Она твердит, что ей необходимо похудеть, хотя она и так уже кожа да кости. «А этот живот?» — ответила она на все доводы. Я помню, как ее раздражало мое прошлогоднее сидение на диете. Но это было еще во времена наших совместных вечерних чаепитий по выходным. Теперь во время уик-эндов я ее почти не вижу. Даже когда она просто делает уроки в своей комнате, ее двери плотно закрыты.

Мы разом замолчали. Она села за стол слегка поодаль. Потом, помедлив, спросила:

— В чем дело? Я прервала какую-то интересную дискуссию?

У нее был печальный голос.

— Нет-нет, ничего такого, — ответила я.

Но кое-что она прервала. В гробовом молчании мы уткнулись в свои тарелки с остывающей едой. Теперь я наконец-то не одинока в своих подозрениях насчет Эрнессы. Но мы по-прежнему не знаем, кто она такая.

Люси почти все время проводит в комнате напротив. С таким же успехом она могла бы находиться на другом конце света.

ДЕКАБРЬ

1 декабря

Сегодня нам раздали подписные листы для желающих попасть в баскетбольную команду. Я даже не хотела записываться. У меня нет ни сил, ни желания снова напрягаться, сдавая нормативы, чтобы в результате угодить в группу «Г», где одни мазилы, которым игра до лампочки. К тому же эту группу обычно тренирует мисс Бобби. Хорошо ли я играю, плохо ли — никого не колышет. Даже забросив большинство мячей в корзину, я вечно в последних рядах. В подписном листе я не увидела фамилии Люси. В прошлом году она была в группе «Б», хотя играет ничуть не лучше меня. В этом году мы с ней имели бы неплохие шансы оказаться во втором составе. В баскетбольную группу «А» всегда сложнее попасть, потому что в команде мало игроков. Спрошу у Люси после ужина.

После ужина

Люси сказала, что в этом году она не будет сдавать нормативы. Игры и тренировки отнимают слишком много времени. Она и так очень устает и отстает по всем предметам. Я спросила, что же она выбрала взамен. Ритмическую гимнастику. Это для тех девчонок, которые не хотят ничего делать и только притворяются, что занимаются физкультурой. Я ушам своим не верю. Люси отставала и раньше. Но она всегда любила спортивные игры. Она выбрала эту гимнастику только для того, чтобы быть рядом с Эрнессой. Они становятся неразлучными. Люси забыла все, что любила прежде. Эрнесса овладела ею. Эрнесса поглощает ее.

2 декабря

Я подумываю о том, чтобы не идти на баскетбол. Нет, только не ритмическая гимнастика. Дергаться, как марионетка, и валяться на спине, болтая ногами в воздухе, — это не для меня. Миссис Харлан могла бы открыть группу современного танца, если бы удалось набрать достаточно девочек. Миссис Харлан — единственная учительница физкультуры, которая даже в килте выглядит женственной. Она замужем. И она очень хорошо ко мне относится. Как-то мне влетело от мисс Бобби за то, что я не надевала футболку под свитер. Миссис Харлан подошла ко мне в вестибюле и сказала: «Если ты не хочешь все время попадать в истории и каждую пятницу после уроков просиживать в комнате для занятий, то тебе просто надо придерживаться правил. Ведь это не так уж трудно — носить форму?»

Терпеть не могу эту мисс Бобби. В этом году я ненавижу ее еще сильнее, чем когда-либо. А она не выносит меня за то, что я — еврейка. Вот и все. У меня-то, по крайней мере, есть причина для ненависти. Меня бесит ее вид: эти впалые коричневые колени и морщинистые бедра, выглядывающие из-под килта, и дряблое лицо под седой щеткой волос.

Сегодня во время сдачи баскетбольных нормативов (вот так шутка!) она сама подошла ко мне и спросила, где моя подруга Люси.

— Она хорошо бросала, вполне прилично для второго состава в этом году.

— Люси некогда играть в баскетбол, — ответила я, — у нее не очень хорошая успеваемость по другим предметам.

— Я должна поговорить с ней.

Непременно пойду на современные танцы, если откроют группу. Думаю, я уговорю Дору и Чарли составить мне компанию. Дору — точно.

«Еврейский бук». На дереве вырезано еврейскими литерами: «Едва ты приблизишься к этому месту, с тобою случится то же, что ты сотворил со мной».

3 декабря

Рановато еще для снега. Я выглянула утром в окно и увидела, что кругом бело. Снега не очень много, он просто припорошил все вокруг. Холодно, и снег не тает. Видимо, придется достать зимнюю юбку. Дольше оттягивать не удастся. Что может быть скучнее этой серой шерстяной ткани?

4 декабря

Сегодня ночью мы с Чарли и Дорой выскользнули прогуляться после отбоя. Давненько я этого не делала. В первый год мы с Отем часто убегали после отбоя и пили вино из маленьких бутылочек, какие выдают в салоне самолета, — эти бутылочки Отем стащила у своей матери. В то время мне было все равно, что со мной будет. Мы с Отем гуляли ночью, и я ничего не боялась. Сейчас наши пути разошлись. Уже почти год мы даже не разговариваем друг с другом. Я хорошо учусь и не хочу все испортить, вылетев из школы. И не хочу быть такой, как раньше. Это слишком печально.

Около двенадцати Чарли пришла ко мне и сказала, что Эрнессы нет в ее комнате.

— Я стучала в дверь, и если она не заснула вечным сном, то ее просто нет. Я пробовала открыть дверь, но она на замке. Интересно, где Эрнесса взяла ключ? Пошли глянем, на месте ли Люси.

Я уже стояла в ванной и поворачивала дверную ручку. Дверь бесшумно растворилась, и я заглянула в комнату, боясь увидеть пустую кровать с откинутым покрывалом. Но Люси лежала в постели и спала крепким сном.

— Почему-то я не думаю, что Эрнесса убежала на свидание с каким-нибудь парнем из Брэнгвин-колледжа, — сказала Чарли. — Не того она разлива. К тому же слишком холодно.

— Надо бы Дору позвать, — предложила я.

— Пошли поищем Эрнессу на улице, — сказала Чарли. — Мне очень надо пыхнуть.

Мы накинули пальто прямо на ночные рубашки и вышли. Не знаю, что мы собирались найти. Мы заклинили сигнализацию одной деревяшкой, а другой заблокировали замок, чтобы дверь не захлопнулась. Толку от этой сигнализации. Любая девчонка знает, где спрятаны эти деревяшки.

Мы прошли по дорожке прямо к высоченным чугунным воротам. Они всегда распахнуты — даже ночью. Дора и Чарли все время оборачивались — им то и дело мерещились чьи-то шаги за спиной. У самых ворот я оглянулась на здание Резиденции. Днем подъезды всегда заставлены машинами девчонок из дневной школы — по большей части желтыми или зелеными «фольксами». А теперь дорожки опустели. Все замерло под снежным покровом.

Внезапно меня осенило — я поняла, почему Эрнесса гуляет здесь ночами в полном одиночестве. Ей хочется видеть и Резиденцию, и Дальнюю лужайку, и подъездную дорожку такими, какими они были до того, как это место превратилось в школу для юных леди, мысленно вернуться в те времена, когда гости пили чай на просторных террасах и катались в колясках, запряженных пони. Я тоже всегда думаю об этом. Не о том, что есть, а о том, что было.

Где-то неподалеку она тоже глядела на эти террасы, давая волю воображению.

Я ничего не сказала ни Доре, ни Чарли. Вслед за ними я прошла сквозь резные ворота, хотя мне очень хотелось повернуть назад. Они не понимали, что мешает мне выйти за ворота. Внутри школы я забываю, что остальной мир существует. Я не обязана верить в его реальность. Все, что за воротами, — скрыто в тумане. Я вижу горизонт, но все здесь ненастоящее.

Стояла ясная ночь. Рваные края редких облаков серебрились в лунном свете. А луна была высокая и такая яркая, что казалась белой-белой. Все кратеры и горы на ее поверхности были такими рельефными, будто прорисованы от руки. А по ту сторону чугунной ограды Резиденция, словно сумрачный собор, устремила к луне острия своих шпилей. Неужели я действительно здесь живу и учусь? Может, это лишь сон?

Далеко мы не пошли. Встали сразу за главными воротами. Холод был жуткий, и мы переминались с ноги на ногу, чтобы совсем не окоченеть. Припорошенная снегом мерзлая трава хрустела при каждом шаге. Мы простояли всего каких-то десять минут у выезда на улицу. Свет случайных фар выхватывал нас из темноты. Интересно, что думали водители о трех девчонках, маячивших посреди зимней ночи в пальтишках, накинутых прямо поверх ночных сорочек? Наверное, мы казались им привидениями?

Мы решили вернуться. Идя по дорожке, я вгляделась в мерцающую равнину, на краю которой в зарослях кустарника умер Патер. Именно там это должно быть — огромный черный зверь, мощными крыльями рассекающий воздух, темная тень на мерзлой земле. Я бы увидела его так ясно на фоне снега в сиянии луны, стоило только дождаться. Девчонки побежали к дверям. Они звали меня, подгоняли. Но всякий раз, когда я хотела зайти внутрь, мне казалось, что я что-то вижу. Казалось, вот-вот это «что-то» обретет форму и явится мне, надо только пристальнее вглядеться во мрак. Наконец луну затянуло серым пеплом облаков, и мое видение померкло. Ничего не было. Такое случается только в книгах.

Чарли придерживала дверь для меня.

— Господи, где ты там застряла? — заорала она. — Я себе всю жопу отморозила, да еще тут дохлой рыбой воняет.

— Заткнись, — ответила я.

Тухлятиной несло страшно, хуже не бывает. Завтра же утром первым делом попрошу уборщика сделать что-нибудь с этим подвалом. Иначе я не смогу заниматься музыкой. Повсюду эта вонь.

Мы помчались вверх по лестнице. На первом пролете мне послышался топот внизу.

Влетев на этаж, мы с Дорой бросились к своим комнатам, но Чарли остановилась у двери Эрнессы и стала барабанить в нее, вопя на весь коридор:

— Эй, Эрнесса! Где ты, мать твою, шляешься? Уже полночь!

— Не ори! Чокнутая! — зашипела я.

Но Чарли не унималась:

— Достала травку, Эрнесса? Давай делись, подруга!

Ответа не было.

— Кретинка! Ты хочешь, чтобы нас с тобой сцапали? — сказала я Чарли.

— Долбишься с кем-нибудь в Брэнгвин-колледже?

Я схватила Чарли за руку и потащила к ее комнате.

— Вот, что я тебе говорила? Нет ее! — сказала Чарли.

Из комнаты Люси послышался какой-то шорох, ее дверь приоткрылась, но я успела заскочить в свою комнату и навалилась на дверь. Сердце бешено колотилось. Хоть бы Чарли не растрепала про наше ночное приключение.

6 декабря

Чарли совершенно зациклилась на Эрнессе, но сама не понимает, почему это произошло. Она не готова услышать правду. Ей невдомек, что правда может быть не видна, но так или иначе она существует. Мы решили никому не рассказывать, что Эрнесса среди ночи куда-то уходила. Мне действительно стало легче теперь, когда я могу говорить обо всем этом с кем-то, кто не считает, что я рехнулась и брежу. Но все-таки я боюсь, что Чарли не удержится и что-нибудь случайно ляпнет своим дурацким языком. И этим окончательно настроит против меня Люси.

7 декабря

Мне пришла в голову одна идея, но я до последнего не была уверена, что смогу ее осуществить. Не доверяя Чарли, я не стала ее ни во что посвящать.

Как только все улеглись, я шмыгнула в Дорину комнату, с другой стороны коридора. Я хотела вылезти из Дориного окна на водосточный желоб и заглянуть в окно к Эрнессе. Я холодела при мысли, что собираюсь шпионить за Эрнессой. А что будет, если она вдруг окажется в комнате и заметит меня? Можно, конечно, притвориться, что я иду к Кэрол — ее окно как раз следующее, но я знала — Эрнессу не проведешь.

Дора караулила, не появится ли кто в коридоре, а я открыла окно и соскользнула в желоб. Я была в рубашке, и та задиралась до колен, пока я ползла. Обледеневшая медь была очень холодной и скользкой. Руки до того окоченели, что я не могла даже держаться за край желоба. Окно было в нескольких шагах, но я двигалась очень медленно, и Дора все время подгоняла меня:

— Скорее, скорее!

Мне было так страшно, что я не могла обернуться и сказать ей, чтобы заткнулась. Луна светила мне в спину. Комната теперь была хорошо видна сквозь тюлевые занавески. Пустая кровать застелена. Все так же голо, как и в начале осени, когда мы с Дорой наблюдали, как Эрнесса перетаскивает комод через всю комнату, — тогда она была с нами почти на дружеской ноге. Комод так и стоял, почти загораживая дверной проем.

Я присела в желобе на корточки и уперлась головой в стекло, чтобы удержать равновесие. Лунный свет проливался в комнату мощным лучом. Моя тень вытянулась на полу, окунувшись в этот луч, и вокруг нее заплясали в воздухе миллионы крошечных пылинок. В комнате гулял ветер, хотя окно было закрыто наглухо. Теперь я могла как следует все рассмотреть: и стол, и комод, и даже кровать были покрыты толстым слоем пыли. Сквозняк взметал эту пыль, и она кружилась в лунном свете. Внезапно пыль взвилась столбом, и стало трудно различать грань между предметами и воздухом. Я услышала, как Дора окликнула меня:

— Скорее возвращайся, кто-то идет по коридору!

Но я не могла шелохнуться. Мой горящий лоб упирался в замерзшее стекло — и от этого было чуточку легче. Желоб казался слишком узким. Если я попытаюсь повернуться и встать на четвереньки, то потеряю равновесие и рухну в пустоту. А в комнате за окном мириады пылинок водили хороводы, соединялись, обретали причудливые очертания. Целый рой маленьких коричневых мотыльков летели к окну — навстречу могущественному сиянию огромной луны. Они бились в стекло прямо напротив моего лица, калеча свои крошечные тельца на пути к свету. Этот звук оглушал меня, я чувствовала сквозь стекло, как трепыхаются их крылышки, словно тысячи вздохов раздавались одновременно. Стоит мне обернуться и посмотреть на луну, и я почувствую такую же неизбывную тоску по свету. Я полечу луне навстречу. Я услышу ее далекий призывный шепот, которому не может противиться ни одно крылатое существо…

— Возвращайся, слышишь? Сейчас же! — снова послышался Дорин голос.

На этот раз он звучал у самого уха. Дора дернула меня за рубашку. Она тоже вылезла на желоб, и я подумала, что могла бы и ее утянуть за собой. Я обернула подол рубашки вокруг талии. Кожа больше не чувствовала обжигающего холода металла. Даже не знаю, как мы ухитрились доползти назад. Когда мы добрались до окна, я вслед за Дорой опрометью бросилась в комнату. Мы долго лежали рядом, накрывшись с головой одеялами, и прислушивались к шарканью шагов за дверью.

Я должна была ей рассказать о том, что видела в комнате. Что никакой Эрнессы там в помине не было, что на той кровати никогда никто не спал, что комната пуста и все покрыто густым слоем пыли, похожей на серую золу. Я умолчала о мотыльках, о крыльях и о луне.

Осторожно открыв дверь, я прошмыгнула через коридор в свою комнату. Какое облегчение — оказаться в собственной кровати! Я лежала, прислушиваясь, как бьется мое сердце. Оно так грохотало, что я была уверена — его стук эхом отдается в пустых коридорах, на всех лестницах. Наконец я успокоилась и уснула. Мне снилось, что я играю в баскетбол во втором составе. Во сне все было точь-в-точь как наяву, но преувеличено, как в красочных и шумных фильмах. Когда я встала, у меня все болело, как будто я действительно всю ночь играла в баскетбол.

Я все еще озираюсь по сторонам и не могу поверить, что на этот раз все-таки проснулась.

8 декабря

Если спросить Дору о событиях этой ночи, она скажет, что я вылезала на водосток, что луна светила мне в спину, пока я торчала под окном у Эрнессы, упираясь лбом в стекло. Только, мол, все мной увиденное было ненастоящим. Но я точно знаю, что это был не сон.

Невзрачные, обсыпанные пыльцой коричневые мотыльки, пляшущие в лунном луче и бьющиеся в стекло. Они копошатся у меня в голове, трепеща крылышками, они облепили мой мозг и стучатся, стучатся, стараясь вырваться из черепной коробки наружу.

Надо записывать дальше. Это меня отвлечет.

Летними вечерами мы с папой частенько сидели возле дома с фонариками на коленях, выискивая ночных бабочек. У некоторых из них на крыльях красовались темные полоски и фиолетовые «глаза», обведенные желтой каймой. При всей своей робости, они устремлялись к тонким лучам наших фонариков. Как-то раз в переплетениях жимолости, пьянящей ароматом своих цветов, мы заметили бледно-зеленого мотылька с длинными хвостами на кончиках крыльев, и хвосты эти развевались, как ленты в косичках у девочки. Это была павлиноглазка — сатурния луна — большая, как птица. Желтые «глаза» на ее крылышках переливались в лучах света. Бабочка улетела, а мы, не в силах сдержать восторг, часами шарили лучами там, откуда она появилась. Дожидаясь ее возвращения, мы коротали время за игрой — описывали окраску ее крыльев. Игра для поэтов. Мне больше всего понравилось — цвет морской пены, увиденной со дна моря в пасмурный день. Цвет влажного мха на скале. Цвет лепестков кизилового цветка, только-только выглянувшего из бутона. Цвет лунной поверхности, когда подлетаешь к ней на космическом корабле. Цвет хвоста кометы.

В конце концов пришлось идти в кровать, но заснуть не получалось. Я слышала шелест крыльев и биение крошечных телец о москитную сетку. В каждом шорохе мне чудилась зеленая сатурния луна — она стучалась ко мне в комнату, чтобы снова предстать передо мной во всем своем великолепии.

Почему моему отцу этого было недостаточно? Ведь ему стоило только вспомнить это хрупкое создание, вспомнить мелькнувшие среди белых цветов жимолости крылышки цвета морской пены. Это могло бы его спасти. Этот мотылек — самое прекрасное, что я когда-нибудь видела в своей жизни. Прекраснее, чем поэзия. Как он мог забыть его?

9 декабря

Я спросила у Доры, возможны ли галлюцинации без наркотиков. Уж она-то должна знать. Большой якобы эксперт по части галлюциногенов.

— Конечно, — ответила она, — это называется «психотическое расстройство».

Может быть, эти видения вызывает луна? Если нет, значит, я схожу с ума.

10 декабря

«Il arriva chez nous ип dimanche de novembre 189…»[14]Вот как далеко я продвинулась в чтении романа Алена-Фурнье «Большой Мольн». Завтра у меня развернутая контрольная по первым пяти главам. Вроде бы текст кажется не слишком сложным. Мне не придется часто заглядывать в словарь. Все, больше никаких ночных шатаний с Дорой и Чарли. Если придется просидеть до утра, высплюсь в выходные. Ненавижу ночные бдения, когда приходится заставлять себя что-то делать, а глаза так и норовят закрыться сами собой. Несмотря на всю эту свою интеллектуальность, Дора не очень-то напрягается в школе. Чарли вообще сказала, что «на все кладет с прибором». А я рада, что мне есть чем заняться. Все-таки надо заставить себя хоть что-то прочесть.

11 декабря

Утром София просунула мне под дверь записку: «Мы совсем с тобой не видимся. Ты целыми днями с Дорой и Чарли. Мне грустно».

Мне стало очень совестно, но я ничего не могу с собой поделать. С Чарли и Дорой я могу говорить об Эрнессе. Иногда я хочу говорить только о ней, все мои мысли вертятся вокруг нее. И с мистером Дэвисом я теперь тоже не вижусь. Зато уж Клэр, наверное, в восторге.

Я не хочу впутывать Софию.

Во время ланча я подбежала к ней со спины, обняла крепко-крепко и поцеловала. Мы решили в субботу вместе прогуляться в город. Походим по музею, потом перекусим где-нибудь. Мне бы надо этому радоваться, предвкушая удовольствие. Она — одна из моих ближайших подруг, одна из самых любимых подруг. А я принуждаю себя не пренебрегать ею.

Контрольная по французскому прошла отлично. Я за одну ночь одолела двухнедельный объем чтения, так что писала по свежим впечатлениям. Книга напоминает чудесный и запутанный сон. Детство — даже самое невеселое — со временем кажется нам уголком наших грез, куда мы случайно забрели однажды, а теперь и хотели бы, да не можем вернуться. Вот о чем надо было писать, а не о том, что задал мистер Дэвис. Может быть, потом у меня будет побольше времени, чтобы все это хорошенько обдумать. Постараюсь дочитать книгу на рождественских каникулах.

«Средни Ваштар». Ребенок делил свое безрадостное детство с призраками и дикими зверьками, и божество услышало его жестокие молитвы.

12 декабря

Я уже сто лет так не хохотала, как сегодня по дороге в город. В поезде София рассказывала, как ей удавалось в прошлом году ездить в город на свидания и при этом не лгать в ответ на вопрос, где же именно она провела время. Ей приходилось отмечаться, уходя из пансиона и возвращаясь. Мисс Оливо со своей трясущейся головой всегда была на страже, и на вопрос, где София была, у Софии всегда был готов честный ответ: «Я осматривала музей».

И точно, поезд как раз проезжает мимо музея, который, подобно греческому храму, величественно возвышается над рекой, и София успевала как следует осмотреть музей снаружи из окна поезда по дороге в город и обратно.

— Вот так мне удавалось не врать. Мисс Оливо, наверное, думала, что я действительно увлекаюсь искусством, потому что я «осматривала» музей практически каждое воскресенье.

София из тех девчонок, которые готовы подцепить парня где угодно — хоть на вокзале, хоть в кафе. Ее тогдашний бойфренд учился на втором курсе колледжа. Она рассказывала мне о нем, а я ей тайком завидовала. Их отношения казались такими утонченными. Чаще всего свидания проходили так: он сажал ее к себе на колени и пытался уговорить переспать с ним, а она делала все, чтобы не поддаться на его уговоры. Она слишком боялась, а ему в конце концов осточертело ее уговаривать.

Мы пробыли в музее около часа. Давно уже мне не было так спокойно. Удивительно даже, что я ни о чем не думала. В голове было так тихо, что я осознала, насколько привыкла к постоянному шуму.

Перед уходом из музея я спустилась на первый этаж. Там возле гардероба висела мамина картина. Я злилась на маму с самого Дня благодарения, но стоило увидеть эту картину, как весь мой гнев улетучился. Если бы только мама смогла снова обрести эту часть себя! Обожаю эту картину. В основном это абстракция, но в ней явно угадываются два образа, которые повторяются во многих маминых работах: сова в серебристо-желтых небесах и лодка на сияющей красной реке. Не знаю точно, что они означают. Иногда сова — это птица, а бывает, что голова совы приставлена к человеческому туловищу, и эта фигура истаивает в небе, подобно ангелам без ступней на полотнах старых итальянских мастеров. Иногда лодка пуста. Иногда мама сажает в нее человека. Я знаю, почему папа любил ее, любил до самого конца, даже когда он совершенно забыл, что такое любовь. Она была для него словно бабочка сатурния луна, и подчас он не мог этого вынести. Мама не может себе простить, что не сумела его спасти. Но он не желал спасения. Я — единственная, кому она необходима.

В поезде на обратном пути беспокойство опять нахлынуло невидимой волной, которая подкрадывается со спины, накрывает тебя и сбивает с ног. Я так торопилась в свою комнату: как там мой дневник, все ли в порядке? Но в мое отсутствие ничего не случилось.

14 декабря

Я предчувствовала — что-то в этом роде должно случиться. Но кто мог предположить, что все будет настолько плохо. Вчера Чарли ушла в город вместе с Кики, Бетси и Кэрол. Чарли падает на хвост всем, кто не прочь покурить траву. По пути из города они каким-то образом сошли не на той станции. Пора было возвращаться в школу, но по воскресеньям поезда в это время уже не ходят, поэтому девчонки решили добраться на такси. Водитель вышел на минутку, чтобы позвонить по телефону, а они завели машину и уехали. Они угнали такси! У меня в голове не укладывается, как они могли спороть такую дурость, и никто не может мне этого объяснить. Кто был за рулем? Чья это была идея? Думаю, поначалу они просто хотели пошутить, а потом останавливаться было уже поздно.

Полиция арестовала их и поздно вечером доставила в школу. Утром ни одна из них не пришла на завтрак.

После обеда

Из бессвязного рассказа Чарли я поняла вот что: они все обкурились до беспамятства и ужасно галдели, а когда водитель вышел из машины, то решили, что он вызывает полицию, и страшно испугались. И поэтому они угнали такси? В общем, никто толком ничего не знает. Или они чего-то недоговаривают.

После полуночи

Чарли была в комнате у Доры, когда я пришла туда после отбоя. Надо быть очень осторожными — если нас застанут, проблем не оберешься. Чарли уверена, что ее вышвырнут из школы, а остальных девчонок временно отстранят от занятий, потому что у них есть связи. Все они — богатенькие белокурые англосаксонские девочки. К тому же и учится Чарли не ахти как, а уж замечаний и предупреждений у нее в этом году целый вагон. Но ей, похоже, плевать на это. Она говорит, что ее уже тошнит от пансиона:

— Пора мне валить из этой тюряги. И вам советую.

За полчаса разговора с Чарли я так и не поняла, что же случилось на самом деле.

Эрнесса была вместе с ними в городе.

Ближе к вечеру она дала Чарли кислоты, предупредив, что марок у нее только на двоих. Чарли впервые попробовала ЛСД и, когда они пришли на станцию, совершенно уже улетела.

— Я смотрела на здание вокзала, и мне казалось, что фасад шевелится, я видела, как он пульсирует. На крыше плясали языки пламени, а колонны извивались, как змеи. Это просто отвал башки, но я порядком струхнула! Девчонкам пришлось запихивать меня в вагон. Я помню, что ни в какую не хотела ехать.

— А Эрнесса?

— По-моему, она вместе с нами села в поезд. Да, точно! Ведь это она предложила взять такси, чтобы не опоздать в школу. Она даже уверяла, что у нее хватит денег за него заплатить. И машину тоже нашла она. Вот только садилась ли она с нами? Нет, всего я, конечно, не помню. Но точно знаю, что полиция пыталась нас остановить, а я хохотала во все горло и продолжала газовать, и руки у меня как будто приклеились к рулю.

В общем, Чарли попала в переплет.

15 декабря

Бетси, Кики, Кэрол и Чарли были отправлены по домам. Для всех, кроме Чарли, это просто лишняя неделя каникул. Они знают, что родители их отмажут. И никому не жаль Чарли. Все валят вину на нее — торчушку несчастную. Именно Чарли была за рулем, когда после недолгой погони полиция все-таки задержала их. Теперь все утверждают, что она все и заварила. Им еще повезло, что при обыске в полицейском участке ни у кого из них не нашли травы — скурили всю днем.

И никого не заинтересовало, куда испарилась Эрнесса.

А Эрнессе даже удалось вовремя вернуться в школу. Дора просмотрела воскресный список. Эрнесса отметилась в 17.45. Ошибки быть не может — мисс Оливо всегда проверяет, точно ли указано время.

16 декабря

Вчера Дора попросила меня после отбоя прийти к ней в комнату. Вечером она пыталась поговорить с Чарли по телефону, но мать Чарли отказалась передать ей трубку.

— Можно подумать, это я во всем виновата, — сказала Дора, — а ведь меня там и близко не было. А сколько раз я уговаривала Чарли не курить траву. Если бы она осталась с нами, то ничего бы не случилось.

— Я хочу спросить Чарли об Эрнессе, — сказала я.

— Да, она одна виновата во всем этом. Она думает, что умнее всех и может делать все, что хочет, и никто ей не помешает. Может быть, именно сейчас пора схватить ее за руку. Если дирекция узнает, что она толкает наркоту, ее выкинут в два счета, — сказала Дора.

— И как это ей удается всегда оказываться ни при чем?

— Представляешь, я ей предложила прочесть мою рукопись, так она заявила, что это ей неинтересно. Она сказала, что ей скучна беллетристика. Видите ли, она читает только поэзию. Какое самомнение! А ее идеи насчет Ницше — вообще сплошное невежество, — распалялась Дора.

Как я устала. Я сыта по горло этой игрой, что бы это ни было на самом деле. Послезавтра начинаются рождественские каникулы. Мне придется как-то ладить с мамой все эти три недели. Я ничего не ответила Доре. Я надеялась, что она отвлечется от темы. Но она не унималась:

— Надо расследовать, что она делает по ночам.

— Я не хочу.

— Зато я хочу.

Она подошла к окну и открыла створку. Мы выглянули наружу. Там было промозгло и ветрено. Зеленоватые лунные лучи сочились сквозь густую пелену облаков. Смутные очертания водосточного желоба были едва заметны.

— Там очень темно, — сказала я, — ты ничего не увидишь.

— Я могу передвигаться на ощупь.

— Не ходи. Я в прошлый раз чуть не упала. Больше в жизни туда не полезу — это слишком страшно. И если ее комната пуста, ты так и не…

— Смотри! — вскрикнула Дора, подтолкнув меня локтем.

Вместо желоба виднелась широкая зеленая полоса. Ветер швырнул мне в лицо прядь моих волос. На самом дальнем краю здания возле окна Клэр я увидела фигуру. Я прошептала:

— Это Клэр?

Фигура выпрямилась и двинулась в нашу сторону. Она шла по медному желобу ровно и уверенно, словно по земле, ни разу не споткнувшись, — вот так же безукоризненно она играла на фортепиано. Дойдя до своего окна, она шагнула внутрь прямо сквозь стекло.

Дора с грохотом захлопнула окно:

— Она заметила нас, как ты думаешь?

— Не знаю.

Утром за завтраком я спросила Дору: действительно ли мы с ней что-то видели этой ночью?

— Кажется, да. Но может быть, это было не совсем то, о чем мы подумали? Может, она, уходя, оставила окно распахнутым?

А о чем мы подумали?

Одного только я не могу понять. Зачем Эрнесса дает мне знать, что она не такая, как мы?

Так, нужно вздремнуть.

После ужина

Надо же, чуть не проспала ужин!

Я прилегла во время тихого часа и сразу провалилась в сон. Он был таким глубоким и тяжким, что даже во сне я чувствовала, как чья-то громадная рука вдавливает меня в матрас. Я рядом с моим отцом. Сначала мы просто лежим бок о бок на моей кровати, здесь, в пансионе: лежим ровно, на спине, руки у обоих аккуратно сложены на груди, глаза закрыты. Вот она я — на кровати, но в то же время стою рядом и смотрю на лежащие тела.

— Мы оба умерли? — спрашиваю я их.

Они молчат. И вдруг я чувствую, что кто-то дергает меня за руку, тянет к себе. Я оборачиваюсь и узнаю человека, который тащит меня.

— Папа, что ты делаешь? — спрашиваю я.

Но он молчит. Он тянет меня все сильнее и сильнее. Я хватаюсь за железную спинку кровати, я изо всех сил упираюсь ногами в пол, чтобы не дать ему повалить меня. Я оглядываюсь в поисках чего-нибудь тяжелого, чтобы ударить его, — пусть оставит меня в покое! И в то же время я чувствую, что это невыносимо и надо скорее проснуться и прекратить этот кошмар. Я лежу на спине в своей постели. На этот раз одна. Отца больше нет. Я вижу себя, как я лежу на кровати и судорожно пытаюсь поднять голову, сесть, встать. С огромным трудом мне удается чуть-чуть приподнять голову, но она снова падает на подушку, и приходится начинать все сначала. Много раз. Это меня выматывает. Как тяжелы мои веки, как они давят на глаза. Наверное, я никогда не смогу проснуться. Я склоняюсь над постелью, чтобы получше рассмотреть свою спящую ипостась. Неожиданно ее глаза распахиваются, и два моих воплощения в изумлении смотрят друг на друга. Я бодрствую, глаза открыты. Но я оцепенела, как во сне.

Я проспала до последнего звонка. Ужин начался, слышалось дребезжание посуды, когда дежурные везли тележки, уставленные тарелками с едой. Я была даже не одета. На мне была взмокшая на спине физкультурная форма. В ужасной спешке я натянула чулки, влезла в платье. Когда я выскочила за порог, там стояла Эрнесса. Она все это время поджидала меня под дверью.

— И ты проспала? — с притворным участием спросила она. — Нам надо торопиться, если не хотим получить замечание.

Я кинулась бегом по коридору.

После ужина мы с Дорой сидели в том самом углу общей комнаты, где обычно Люси уединялась с Эрнессой. Я спросила Дору, верит ли она в сверхъестественное — то есть в «физическое проявление бессознательного во время бодрствования», как говорит мистер Дэвис. Это чтобы мы знали, что оно и реально, и нереально.

— Призрачный мир, — сказала я, — мы видели, как призрак входил в окно Эрнессы прошлой ночью.

— Это для детишек, — сказала Дора. — Нет никаких привидений, вампиров и прочей нечисти. Сказки все это. Как бы они тебя ни пугали, ты все равно хочешь их слушать. Ницше говорит, что люди скорее предпочтут хотеть ничто, чем ничего не хотеть. Это просто другая сторона религии.

— И я была такой, но я изменилась.

— В итоге всему можно найти рациональное объяснение.

— Но тебе же стало страшно вчера? Когда мы выглянули из окна?

— Поздно ночью все обретает иллюзорную значительность. Днем это выглядело бы вполне обычно. Эрнесса — подозрительная, неприятная особа со странными ночными привычками, к тому же корчит из себя всезнайку. А может, она просто лунатик и ходит во сне? — предположила Дора.

— По водосточному желобу? Ну нет, — сказала я.

Пришел наш черед шептаться.

В комнату вошла Эрнесса, но я старалась не смотреть на нее. Она села вместе с остальными и немедленно поднесла зажженную спичку к сигарете и закурила, окутав себя облаком дыма. Она повернулась в нашу сторону. Казалось, она слышит наш разговор, она даже кивала, пока Дора говорила:

— Я докажу тебе. Приходи ко мне сегодня после отбоя.

— Нет, с меня довольно — я уже сказала. Пожалуйста, не ходи, — просила я Дору.

— Только не надо мелодрам, — ответила Дора, — тебе это не идет. Я должна разоблачить ее.

— Ну что за глупость!

Я вскочила и вышла из комнаты. Я чувствовала, что Эрнесса смотрит мне в спину сквозь клубы дыма, ее взгляд обжигал мне кожу. Нет, ночью я из комнаты ни ногой!

17 декабря Пять часов утра

На самом деле Дора никогда не была мне подругой. Она смотрела на меня свысока. И я всегда об этом знала. Ее притворная дружба зиждилась на нашей совместной неприязни к Эрнессе. Мы «дружили против» Эрнессы.

За окном еще темно. Я жду, когда небо посветлеет и эта ночь закончится. Уехала «скорая». Уехали полицейские машины. Вместе с Дорой. Из окна я видела, как ее несли на носилках. Лицо было накрыто белой простыней.

Внезапно все оказались на ногах. Резиденция открыла глаза и содрогнулась. Везде вспыхнул свет. Я села на кровати, будто чья-то рука резко выдернула меня из сна, тело насквозь пробирала какая-то вибрация. Это были звуки сирены — карета «скорой помощи» и полицейские машины приближались к Резиденции. Красные вспышки бегали по стенам моей комнаты. За дверью навзрыд плакали девчонки. Шум стоял невыносимый. В коридоре зазвучали мужские голоса, и кто-то тяжело и поспешно протопал мимо. Меня сковал ужас. Но звуки обрели очертания, сложились в слова:

— Вот здесь ее комната.

— Она вылезла не из этого окна.

— Надо проверить по соседству.

Мне было слышно, как кто-то барабанит в дверь Эрнессы. Вот она идет к дверям в своей длинной-предлинной белой ночной рубашке, полностью скрывающей руки и ноги и завязывающейся под самым подбородком. Вот она медленно открывает дверь, притворяясь, что только-только проснулась. В комнате уже нет ни пыли, ни шелеста крылышек, напоминающего чье-то дыхание.

— Вы уверены, что ничего не слышали? Одна из ваших одноклассниц разбилась прямо у вас под окном.

— У меня очень крепкий сон, — отвечает она, — стоит мне уснуть, и меня уже ничто не способно потревожить. Сплю, как покойник. Почему бы вам не спросить у других?

Тусклым, потусторонним голосом она просит полицейских оставить ее в покое. И просьба эта звучит как приказ.

Приоткрыв дверь, я увидела, что медсестра уводит Люси и Софию. Обе были в слезах. Плечи содрогались от рыданий. Я стояла, провожая их взглядом. Среди ночи все кажется страшнее, особенно если тебя вырвут из глубокого сна. Ты не понимаешь, где находишься и где грань между грезами и явью.

Дора сорвалась с водосточного желоба под окном комнаты Эрнессы. Никто не слышал звука падения, но повариха, придя к четырем часам готовить нам завтрак, нашла ее тело во внутреннем дворике. Раскинув руки, Дора лежала на асфальте, голова ее была неловко запрокинута. Ветер трепал, задирая до пояса, ее ночную сорочку. Неподвижны были Дорины белые ноги. Было очевидно — она мертва.

Я могла уговорить ее не делать глупостей. Я могла рассказать ей, что за видения ждут ее там, и ей не понадобилось бы убеждаться воочию. Я могла бы сказать, что от этого не защитят никакие убеждения. Я могла бы рассказать ей о мотыльках, об их кружении среди пыльцы в лунном луче, рассказать, как они порхали у меня в голове.

Я осталась в своей комнате.

Она никогда не была мне подругой.

Завтра начинаются каникулы.

Надо лечь в постель и постараться отдохнуть. Больно держать глаза открытыми, но где я окажусь, когда закрою их?

Десять часов утра

На утреннем собрании мисс Руд объявила нам о смерти Доры. Официально сообщила о случившемся. Дневная школа догадывалась, что не все ладно, потому что все пансионерки сидели с опухшими красными глазами. После слов мисс Руд многие девочки снова расплакались. Я знала — она мертва, но от слов мисс Руд лицу стало жарко, а тело задрожало, как в ознобе. Тело знает все, но разум отказывается понимать. Я заключена внутри огромного пузыря. Руки и ноги отяжелели. Просто не поднять. Что бы я ни делала, это почти ничто. Я жду, когда пузырь лопнет и я вернусь во внешний мир. Но происходит иначе. Похоже на ожидание того, когда пройдет действие новокаина. Внезапно ты ощущаешь, что онемение отступило.

Мисс Руд все повторяла, что это был «кошмарный несчастный случай», повторяла, словно заклинание или молитву. Она была «потрясена и встревожена», узнав, что некоторые девушки ходят по водосточным желобам Резиденции. Затем она попросила нас сообщить, если этой ночью мы видели или слышали что-нибудь необычное. Никому не скажу об этом ни слова. Я боюсь того, что может сделать Эрнесса. Я никому не доверяю.

Утренние уроки отменили. Чуть позднее с нами пообщается психолог — мисс Броуди. Что она может сказать? «Итак, девушки, я знаю, что вы пережили травму, но необходимо начать процесс выздоровления». Ей не под силу прорвать оболочку пузыря, в котором я нахожусь. Все, абсолютно все вокруг меня рыдали. Кажется, у Люси нервный срыв. На этот раз им пришлось отправить ее в лазарет. Я тут же вышла и поднялась к себе. Мне хотелось все записать в дневник. Кроме меня, только Эрнесса не плакала. Но это не значило ровным счетом ничего. Она из тех, кто может смеяться, вовсе не испытывая радости. Я буду сидеть у себя до самого разговора с психологом. Мне надо все обдумать.

Десять тридцать утра

Место падения как раз под окном Эрнессы, но чуть поодаль. Дора миновала навес над крыльцом, который мог бы смягчить удар, и рухнула прямо на асфальт. Она оттолкнулась и прыгнула. Она пыталась взлететь. Полиция огородила лентами кусок двора. Там растеклась красно-бурая лужа крови. Теперь кровь высохла. Я думала, что увижу на месте падения тела разверзшийся асфальт, увижу кратер, как от столкновения метеорита с поверхностью Земли. Я стояла возле заграждения и смотрела вверх — на окно второго этажа. Солнце спряталось, и потухшее стекло отражало голубой клочок неба и перистые облака, плывущие мимо оконных переплетов. В отражении неба я искала лицо, искавшее меня.

Как я смогу теперь разговаривать с Люси? Я была бы рада никогда больше ее не видеть.

Тихий час

Я, наверное, никогда в жизни не была так напугана.

Они забрали меня прямо с урока математики. Меня тут же затрясло: «С мамой случилось непоправимое!» Я собирала учебники, шла по классу, а в голове вертелась одна мысль: «Как ты могла так поступить со мной? Как ты могла?»

Нет, речь шла вовсе не о моей маме. Миссис Холтон объяснила, что детектив хочет побеседовать со мной о Доре. А я-то о ней уже успела забыть.

— Не надо нервничать, — сказала миссис Холтон. — Этот джентльмен только задаст вам несколько вопросов. Я останусь в комнате вместе с вами все это время.

Но тон, которым это было сказано, — так разговаривают с маленьким ребенком, которому предстоит что-то очень неприятное, — намекал, что мне следует бояться этой беседы. До чего же миссис Холтон была довольна собой! Улыбка сияла на ее лице, пока она сопровождала меня через Галерею в здание Резиденции, затем на второй этаж — в библиотеку.

Детектив ждал меня. На нем не было полицейской формы — он был одет в обычный костюм, будто какой-нибудь страховой агент или бизнесмен. Его пальто было аккуратно повешено на спинку стула, на столе лежал раскрытый кейс. Он задал мне множество вопросов, записывая мои ответы в желтый блокнот. Меня никогда еще так не допрашивали.

— Я не задержу вас надолго, — начал он, — мне только нужно спросить вас кое о чем. Одна ваша одноклассница сказала, что вы с погибшей сегодня Дорой вместе ходили по водосточному желобу. Она утверждала, что видела вас из своего окна.

— Мы все это делали, — ответила я и услышала, как миссис Холтон делано ахнула. — Я там, кажется, была только один раз в этом году.

— И когда это было?

— Около недели назад. Или чуть раньше.

— И куда именно вы ходили?

— Я вылезла из Дориного окна и дошла до соседнего.

— А потом?

— Потом я вернулась — было слишком холодно.

— А Дора той ночью выходила с вами на желоб?

— Да, совсем ненадолго. Она услышала шум в коридоре и вылезла позвать меня обратно.

— А этой ночью? Вы были вместе с Дорой?

— Я легла спать сразу после отбоя. Меня разбудил вой сирен. Я говорила Доре, что больше не хочу вылезать на желоб.

— Как вы думаете, куда Дора направлялась?

— Наверное, к комнате Кэрол или Клэр — окно Клэр на самом углу.

— А не шла ли она в соседнюю комнату, как вы думаете? Как же зовут эту девочку? Я с ней сегодня беседовал чуть ранее.

— Эрнесса?

— Совершенно верно, не могла ли она идти в комнату к Эрнессе?

— Я уверена, что нет. Они не дружили.

— Иногда девушки в этом возрасте испытывают очень сильные… чувства… друг к другу, как хорошие, так и плохие. Все кажется гораздо важнее, чем оно есть на самом деле. Не говорила ли когда-нибудь Дора, что она несчастлива, что хочет покончить с собой, пусть даже в шутку — не говорила?

— Нет. Никогда.

Я ответила на все его вопросы, и меня отпустили. Я на все отвечала правильно и думаю, что он мне поверил. Я вернулась в свою комнату и просидела там до вечера. Я прогуляла французский и гимнастику. Мне было наплевать на последствия. Я всегда могу сказать, что слишком расстроена из-за Доры. Мне бы и обед пропустить, но нельзя. Нельзя, чтобы Эрнесса поняла, как я переживаю. Это она послала ко мне полицию.

Во время допроса я укоряла себя за все ужасные мысли о Доре. Я твердила себе, что, несмотря на свою нелюбовь к Доре, несмотря на то, что порой мне хотелось никогда больше с ней не встречаться и я думала, что глаза б мои ее не видели, на самом деле я никогда не желала ей смерти.

18 декабря

Я дома. На какое-то время — в безопасности. В машине я вдруг испугалась, решив, что забыла дневник в своей комнате, где любой может его найти, но он оказался в школьной сумке. Против обыкновения, мама на этот раз приехала за мной без опоздания. Как вовремя она появилась! Мама почувствовала, что я очень нуждаюсь в ней. Я бы не смогла оставаться здесь, когда все уже уедут по домам. Здесь все напоминает о мертвой Доре.

Этой ночью София с Клэр спали у меня. Нам было страшно поодиночке. Люси впала в прострацию. В лазарете ей дали валиум. Она едва могла стоять. Люси захотела спать в своей комнате — в окружении любимых плюшевых зверушек, но дверь ванной она оставила открытой, и всю ночь в ванной горел свет.

Клэр сказала, что Эрнессу вызывали в кабинет мисс Руд и что там были миссис Холтон и другие учителя. Как хорошо, что мы с Клэр в разных группах по математике. Ей до сих пор невдомек, что случилось со мной.

— И зачем им это было нужно? — Временами София бывает ужасно недогадливой.

— Дорина комната рядом с комнатой Эрнессы, и прямо под ее окном Дора сорвалась. Наверно, они хотели спросить, не слышала ли Эрнесса чего-нибудь, — объяснила Клэр.

— Или не сделала ли она чего-нибудь, — прибавила я.

Они пропустили мои слова мимо ушей, а Люси была рядом — в своей комнате, и я не стала развивать эту тему.

Полночь

Раньше я не писала об этом, потому что должна была все обдумать.

Как-то так вышло, что после обеда, в общей комнате, я решилась поговорить с Эрнессой начистоту. Меня возмущала ее безмятежность, в то время как остальные девочки были расстроены, даже те, кто, в общем-то, недолюбливал Дору.

Я направилась прямо к ней и спросила:

— Почему всех огорчает смерть Доры, а тебя нет?

Надо сказать, что я впервые за долгое время заговорила с ней.

Я думала, что она взорвется, но она даже не казалась возмущенной. Она нисколько не удивилась и как ни в чем не бывало закурила сигарету, предложив и мне. Я не взяла. Она произнесла медленно, словно обращаясь к кому-то, недостаточно хорошо понимающему язык, на котором она говорит:

— А почему я должна горевать? Все умирают. И поздно плакать, когда от человека осталось только тело. Единственное, чего я не выношу, — это похороны.

Она права. Я сама не слишком боюсь умереть.

Но стать такой, как Эрнесса, я не готова. У меня есть мой дневник, книги, музыка, подружки и мама.

Когда я села на диван рядом с остальными, они уставились на меня, словно я совершила нечто ужасное. София обнимала всхлипывающую Люси. Я слишком устала и сбита с толку, чтобы пытаться понять их. Ближайшие две недели я собираюсь выспаться.

20 декабря

Сегодня вечером я заставила себя позвонить Чарли. Кто-то должен ей сказать.

— Дора погибла. Упала с водосточного желоба.

— Ага, клевая шутка, — сказала Чарли.

— Я не шучу. Это произошло ночью в среду.

— Ты хочешь сказать, что Дора отправилась в страну вечных грез?

— Да. Дора мертва. Я же сказала.

— Хрен я поверю, что она упала с желоба! Что за чушь собачья?

— Я пыталась ее отговорить, — сказала я. — Я знала, что это ошибка и что Эрнесса…

Ответа Чарли я не расслышала. Мешал включенный телевизор. Наверное, Чарли врубила звук на полную громкость. Это первое, что она делала, придя в школьную комнату отдыха. «Консервированный» смех заглушал слова Чарли.

Мне пришлось бы орать, чтобы Чарли меня расслышала. У меня не было сил объяснять ей, что Эрнесса избавилась от Доры. Толкнула она ее или нет — не знаю, но она заставила Дору упасть.

— А меня выперли, — вопила Чарли, — только меня. Кики, Бетси и Кэрол вернутся. Предки мои в ярости, но мне будто открыли клетку и выкинули ключ.

— Что ты собираешься делать? — кричала я.

— Пойду тут в школу рядом, дневную.

Теперь нет ни Чарли, ни Доры. Осталась одна я. Жалкая трусиха. Я никогда не смогу снова заглянуть в то окно среди ночи. Эрнесса понимает, что я ни за что не приближусь к ней.

Можно было попросить Чарли сделать телевизор потише и рассказать ей об Эрнессе, но, похоже, та ее больше не интересовала. Даже смерть Доры не слишком ее тронула. Она ушла из школы и из нашей жизни. Эрнесса может не спать всю ночь, и не одну ночь. Она может оказаться кем угодно. Но это никого не касается. Главное, что они больше не смогут вместе смолить траву, а раз так — пошло все в жопу, как сказала бы Чарли.

24 декабря

Под вечер мама ушла в гости. Она и меня звала с собой, но я сказала, что мне не до этого. Я устала и хотела пораньше лечь. Мне хотелось, чтобы мама ушла, но едва за ней закрылась дверь, дом погрузился в молчание. Только сквозняк свистел в пустоте. Как мне не хватает Милу — лежал бы сейчас на подушке у моего изголовья, ласково мурлыкал и пофыркивал, давая мне понять, как ему хорошо. Я совсем одна.

Эрнесса — вампир.

До вчерашнего дня я не могла написать эти слова. Я была не способна воплотить свои опасения в осмысленное высказывание. Она хочет, чтобы я — и только я — была ее свидетелем. Это ее рука водит моей, пока я пишу эти слова.

25 декабря

Если бы мне только удалось взглянуть на тело Доры после ее гибели. Но его сразу же кремировали, поскольку Дорины родители в Париже. Они даже не захотели увидеть ее в последний раз! Как жаль, что я ее не видела. Я бы проверила, нет ли на теле каких-то знаков. Может, какая-то отметина под левой грудью, против сердца, или между глаз. Именно там они обычно оставляют их. Просто маленькая царапина. Но только один вид смерти они предпочитают.

Что станется с ее неоконченным романом-диалогом между Ницше и Брамсом? Наверное, он не очень-то хорош. Но все равно слишком грустно сознавать, что все эти испещренные словами страницы исчезнут, так никем и не прочитанные. Кто-то ведь должен их прочесть? Не ее родители, конечно. Дорин отец всегда очень предвзято относился ко всему, что бы она ни делала.

Может быть, я должна стать ее читателем?

Думаю, иногда Дора хорошо относилась ко мне, раздражали только ее вечные лекции. Пренебрежение — вот чего я ей никогда не прощу. Только интерес к Эрнессе и связывал нас. А Дора интересовалась Эрнессой, поскольку Эрнесса обращалась с ней так же, как сама Дора — с другими. Дора ничего не могла с собой поделать. Ее самолюбие было уязвлено.

Как я могу писать такие низости о только что умершем человеке?

Ее книга отравила бы меня.

Жужжала муха… Смертный сон Меня объял, а дом Застыл на вдохе, будто знал — Вот-вот вернется шторм. Собрался круг иссохших глаз И вздохов тесный сонм Последнего начала ждать; Царь явится в мой дом И засвидетельствует всем Законность дележа Наследства моего… Но вдруг, Растерянно жужжа, Возникла муха между мной И светом, застя свет. И очи не могли узреть, Что мне прозренья нет.

Эмили[15] смогла бы понять, что возникло между Дорой и ее смертью, а я не могу.

27 декабря

Вчера вечером я обнаружила кое-какие интересные факты, порывшись в папиной библиотеке. Я знала, там должно быть то, что я ищу. Есть множество способов стать вампиром или ревенантом (от французского слова, означающего «возвращение»):

а) если злодей совершит самоубийство при определенных обстоятельствах (что за «злодей» и какие такие «определенные обстоятельства»?);

б) если вампир явится к спящему человеку;

в) если летучая мышь пролетит над покойником, если собака или кошка перепрыгнет через гроб, если человек перегнется через покойника;

г) если человек умрет тайно;

д) если при жизни у человека будет похищена его тень;

е) если рот покойника останется открытым;

ж) если человека постигнет насильственная смерть;

з) если тело останется без присмотра, будет захоронено без соответствующих обрядов или погребено недостаточно глубоко;

и) если вампир укусит кого-нибудь, однако жертва может умереть, но так и не стать вампиром.

«Если рот покойника останется открытым» — как несправедливо! Несправедливо карать человека (или его душу) за то, что случилось, когда он уже был не властен над своим телом. Забавно было читать про рожденных с двумя душами, предназначение одной из которых — разрушить все человеческое.

Отец хотел умереть тайно — так поступают животные, уходя и сворачиваясь клубком, чтобы встретить смерть в одиночестве. Но Милу не было нужды скрываться от нас. Он не стыдился умереть. Должен быть последний выдох — последняя струйка воздуха, выжатая из надувного спасательного плота, последний штормовой порыв, перед тем как живое тело прекратит борьбу и невидимая душа освободится. Наверное, кому-то и в самом деле надо быть свидетелем этого.

31 декабря

Кажется, я убедила маму позволить мне больше не возвращаться в школу. Я сказала ей, что чувствую себя каким-то образом виноватой в смерти Доры и не могу избавиться от этого. Она хорошо понимает мое состояние — горе, чувство вины, раскаяние.

ЯНВАРЬ

1 января

Я не верю, что отец до сих пор где-то рядом со мной, только в каком-то ином качестве. Я не верю, что могу общаться с ним. Мама считает иначе и бесит меня ужасно. Она принимает свои сны всерьез и считает, что до сих пор связана с отцом. Даже когда он является к ней в гневе. Все, что угодно, — лишь бы он не забывал о ней.

Я завидую Эрнессе. Я завидую ее дружбе с Люси. Завидую ее великолепной фигуре, ее умению играть на фортепиано, ее бесстрашию. И все это не может служить поводом к более сильным чувствам, чем простая неприязнь. Но «неприязнь» — слишком слабое слово. Сказать «ненавижу» — ничего не сказать. Когда я вижу ее рядом с Люси, меня переполняет омерзение.

Каждое упоминание об Эрнессе разрушает мой дневник. Он стал совсем не тем, чем должен был стать. И я не та, кем хотела быть.

После ланча

Я разложила связку чеснока вокруг своей кровати и зажгла благовония в курильнице перед тем, как лечь спать. Это сработало. Я спала намного лучше. Если я вернусь в школу, то всегда буду так делать. И пусть все думают, что я пытаюсь ладаном заглушить запах марихуаны.

После ужина

Только что позвонила Люси поздравить меня с Новым годом. И мы наконец-то по-настоящему здорово поболтали. Больше не было закрытых дверей между нашими комнатами. Дора сорвалась с водостока. Это могло случиться с каждой из нас. И мотыльки мне пригрезились. Я сказала Люси, что раздумываю о том, чтобы не возвращаться в школу после каникул. Она ответила, что не может понять почему.

— Когда мы вернемся, это уже не будет таким кошмаром, — сказала она. — Воспоминания утихнут. Я уже забыла об этом, побыв дома, вдали от школы. Мне уже кажется, что это был всего лишь страшный сон. Мы просто вернемся к нашим повседневным делам. После каникул все будет совершенно иначе, чем до, когда никто ни о чем другом и думать не мог.

— Надеюсь, — сказала я.

— Ты должна вернуться, — сказала Люси. — Мне будет очень-очень не хватать тебя.

Все, больше не стану читать о вампирах. Мистеру Дэвису надо было хорошенько подумать, прежде чем вовлекать нас в сверхъестественное, даже если сам он не слишком верит в него.

Я могла бы вырвать несколько страниц из дневника и начать заново.

4 января

Я думала, что на каникулах буду чаще писать в дневнике. Все-таки неплохие получились каникулы. Завтра снова в школу. Я возвращаюсь.

8 января

Другие девчонки переехали в комнаты Доры и Чарли, и даже воспоминания не осталось о том, что мои подружки когда-то жили рядом. Люси снова завтракает с нами. Двери между нашими комнатами снова открыты, и мы вместе проводим тихий час. Как будто ничего и не было. Люси изо всех сил старается наладить со мной отношения. Вот уже три дня мы в школе, а Эрнессы я толком и не видела. Она даже не ходит в курилку. Вечно запирается в своей комнате. Там, наверное, и курит. Знает, что миссис Холтон никогда не осмелится ее потревожить. Люси тоже избегает встречаться с Эрнессой. Сейчас я за ней зайду — пора спускаться на ужин.

Настал новый год.

Однажды я видела солнечное затмение. Солнце постепенно угасало, пока это не стало похоже на закат — закат в полдень. Я знала, что если поднять глаза на солнце, то оно покажется совсем темным, но его свет по-прежнему очень силен. Солнечное сияние может ослепить. Я сжала лицо ладонями, не давая себе повернуться к солнцу. И сколько бы мне ни говорили, что нельзя смотреть на солнце, я все равно хотела этого. Солнце только притворялось померкшим, день только притворялся ночью. И пылало черное солнце!

От Чарли ни писем, ни звонков. Я почти рада, что их обеих больше нет рядом со мной, что всё позади.

9 января

Утром за завтраком Клэр предложила мне сходить с ней к мистеру Дэвису домой. Она собиралась позвонить ему и спросить, можно ли прийти сегодня.

У меня никогда не хватило бы духу на это. Я согласилась, хотя на следующей неделе у нас начинаются экзамены. Хватит мне уже заниматься. Клэр позвала меня только потому, что одну ее он бы в жизни не пригласил.

Как только мы сошли с поезда, мне захотелось удрать обратно в школу, но Клэр потащила меня от станции к дому мистера Дэвиса. Тот находился совсем рядом. Всего лишь скромный белый домик, обшитый деревом. Клэр позвонила, и, пока мы дожидались, чтобы нам открыли, обеих разобрал дурацкий нервный смех. Я привыкла общаться с мистером Дэвисом в школе, но не представляю себя у него дома. Наверное, все окажется слишком обыкновенным.

Его жена («Нет, не миссис Дэвис, зовите меня просто Шарлотта») отворила двери. Сначала она растерялась, увидев нас на пороге, а мы от смеха не могли и слова сказать, чтобы все объяснить.

— Мистер Дэвис, — только и выдавила Клэр.

— Ах да! Ученицы Ника. Он вас ждет.

Ник… Я знала, что его зовут Николас, но Ник — это имя с ним совершенно не вяжется. Наверное, дома он совсем другой человек.

Шарлотта оказалась совсем не такой, какой я ее себе воображала (а что я воображала? Женщину с печатью недюжинного ума на лице?). Маленькая толстушка, правда очень хорошенькая — собранные наверх и скрепленные зажимом светло-каштановые волосы, серые глаза, круглое румяное лицо. Улыбчивая и приветливая, она очень радушно нас принимала. Даже радушней, чем мистер Дэвис. Она усадила нас пить чай и угостила вкуснейшими пирожными — вафлями с карамельной начинкой. Я нервничала и потому съела слишком много. Когда я поняла глаза от чашки, которую чуть не опрокинула на колени, мистер Дэвис пристально смотрел прямо на меня. Он рассмеялся — то ли оттого, что я слопала много пирожных, то ли оттого, что в который раз расплескала чай. Я обернулась к Клэр, сидевшей рядом на диванчике — стареньком диванчике от Армии спасения[16], застеленном покрывалом с индийским узором. Челка лезла Клэр в глаза, спускаясь почти к горбатому носу. Лицо у нее такое длинное и узкое, а губы толстые и бесформенные. Она просто уродина. Мистер Дэвис ни за что не влюбится в нее.

Все просто превосходно. Его жена работает в Отделе планирования семьи. Клэр сразу спросила ее, чем она занимается. У них две кошки — черепаховая и бело-серая. Они живут в этом доме небольшой коммуной: сестра Шарлотты с мужем и ребенком занимают второй этаж. Мы застали только ребенка. Они вместе делают домашнюю работу, по очереди готовят, убирают, ходят в магазин. Прямо посреди гостиной стоит старое парикмахерское кресло. Это так здорово! Дитя все время было рядом с нами, карабкаясь на стол и надкусывая все пирожные. Никто в нашей школе не понимает, как это прекрасно. Большинству подавай модный дом, новую машину, музыкальный центр, красивую мебель.

Собираются ли они все вместе субботними вечерами, чтобы выпить чаю и побеседовать о поэзии? Наверное, здесь постоянно говорят о поэзии.

О поэзии мы не говорили. Шарлотта расспрашивала нас о школе и о жизни в пансионе.

— Как вы себя чувствуете после случившегося? Ник мне рассказывал. Все это очень грустно.

— Что «грустно»? — спросила Клэр.

— Несчастный случай с вашей подругой.

— А, это… — спохватилась Клэр.

Шарлотте не понять, как быстро мы умудряемся позабыть все плохое, что происходит в школе.

— Это было очень болезненно для всех на нашем этаже, но мы стараемся оставить это в прошлом и продолжать жить.

Я позволила Клэр самой вести беседу. Мне нравилось наблюдать за Шарлоттой, как она сидит, поджав ноги и подперев рукой подбородок. Такая мягкая и спокойная.

Она спросила, сильно ли мы скучаем по родителям. Клэр обожает всем рассказывать, как она ненавидит своего сводного брата и как странно возвращаться домой в Северную Каролину после учебы здесь, на севере. У ее братика в ходу фразы вроде: «Возьму тачку — поеду черномазых давить».

И Шарлотта, и мистер Дэвис были в ужасе.

— Это пустой треп, — успокоила их Клэр, — никого они не давят. Просто безмозглые подростки.

— Но такое поведение не может не тревожить, — сказала Шарлота, — эти дети вырастут и станут расистами, как их родители, даже не задумываясь о своих поступках.

— Именно поэтому я ненавижу там бывать, — сказала Клэр, — мой отчим точно такой же.

Для нее это только поза. Клэр любит привлекать к себе всеобщее внимание.

Мы засиделись, и нам пора уже было возвращаться в школу. Жизнь этой маленькой коммуны с мебелью от Армии спасения, покрывалами в индийских узорах, двумя кошками и ребенком была такой безыскусной, такой настоящей. Такой же подлинной, как моя жизнь дома. Трудно, наверное, мистеру Дэвису каждое утро уезжать отсюда в Резиденцию?

Шарлотта принесла наши куртки из стенного шкафа. По пути она уронила фиолетовый шарф, который мама дала мне на каникулах. Мистер Дэвис поднял и повязал его мне. Сначала надел на голову, потом обернул вокруг шеи и сложил концы спереди крест-накрест. Он это делал шутя, но каждое движение было таким уверенным, словно все было продумано заранее. Я представила себе священника или ребе, исполняющего некий обряд. Он заботливо повязал мне шарф, но все еще держал концы его в руках. И вдруг потянул меня к себе. Я отстранилась. Он потянул сильнее. Кусачая шерсть впилась мне в шею, а он улыбался, как обычно в классе. Стоило ему отпустить, и я опрокинулась бы навзничь. У всех на виду он тянул меня к себе, и я чувствовала, что вот-вот упаду в его объятья. Сопротивляться было все трудней. Малыш тем временем вскарабкался на диван, сел и уставился на нас. Шарлотта и Клэр стояли у входной двери, все еще беседуя о Юге. Шарлотта рассказывала Клэр, как студенткой ездила в Миссисипи с группой активистов «Фридом райдерс»[17], но я их почти не слышала. Лицо мистера Дэвиса было так близко, что я чувствовала на щеке влажное тепло его дыхания.

Провожая нас у дверей, Шарлотта сказала:

— Приходите еще — в любое время, когда захотите. Мне очень приятно было встретиться с вами.

Но за веселостью крылось что-то иное. Из-за ее спины раздался голос мистера Дэвиса. Он звучал точно так же, как в классе, когда заканчивался урок:

— Помните: что бы ни случилось в школе, здесь вы всегда найдете поддержку и понимание.

Мы с Клэр брели по холоду к станции. Уже стемнело. Я вся взмокла от пота. Ветер забирался под куртку, у меня зуб на зуб не попадал, и я ничего не могла с собой поделать. Клэр болтала без умолку о том, что жена у него приветлива, но толстовата, что в доме беспорядок, что по пути в ванную она заглянула в его кабинет и видела тот самый стол, за которым он творит, что она собирается снова к нему прийти и пойду ли я с ней.

Этот дом не похож на дом поэта.

10 января

Люси обиделась на меня за то, что я весь вечер где-то прогуляла, и я пообещала, что воскресенье мы проведем вместе. После ланча мы сели в поезд и отправились за город — покататься на коньках на Крамб-Крик. Всю неделю стояли такие морозы, что речушка промерзла до дна. Прошлой зимой мы почти каждый выходной ездили туда. Мы совершенно свободно преодолевали на коньках довольно приличные расстояния. Скользя по темному льду, я поднимала взгляд к прозрачно-голубому зимнему небу и старалась запечатлеть в памяти это мгновение. Ботинки от коньков жали мне, пальцы на ногах и на руках совершенно задубели, но солнце сверкало так жарко, что я даже вспотела под курткой. Я сегодня счастлива как никогда.

Мы подъехали к излучине реки — там она расширялась, и крутые холмы сбегали к самой воде. На другой стороне голые ветки плакучих ив подметали сугробы. Двое мальчишек съезжали с горки на кусках картона, напоминающих подносы из кафетерия. Мы тоже скатились с ними пару раз, хотя в коньках это было не так-то просто.

Люси с одним из мальчиков свалились у самого подножия холма. Он оказался сверху, и они довольно долго лежали так — нет, не целовались, а просто лежали вместе в снегу. А когда встали, лицо у Люси было пунцовым. По пути домой нам казалось, что этот день уже далеко позади.

Думаю, что у мамы были романы даже во время замужества. Она всегда подтрунивала надо мной, спрашивая, когда же я наконец обзаведусь парнем. Я говорила ей, что на танцевальных вечерах никто не интересуется мной. Парни любят танцевать с девочками вроде Люси — блондинками с прозрачными глазами.

— В ней есть что-то пассивное. Ее как будто и нет, — сказала мама о ней однажды. — А ты — настоящая красавица с темными волосами и чудесной кожей. Однажды мальчики вырастут и вдруг заметят, как ты прекрасна.

Эти ее разговоры меня смущали.

К тому же мне совершенно не хочется иметь бойфренда. В прошлом году на Майском танцевальном вечере Линда Кейтс свела меня и Кэрол со своим младшим братом и его другом. Мне достался друг. Я удивилась, что Линда пригласила именно меня. Просто терялась в догадках. Другое дело Кэрол — пышные темно-русые волосы, так естественно завивающиеся на концах, маленький, чуть вздернутый нос. Полагая, что парни будут под стать утонченной Линде, я две недели провела в восторженном ожидании. В одном модном магазинчике мы с Люси подобрали мне платье из зеленого шелка с крупными желтыми и розовыми цветами. До этого я никогда не носила длинных платьев. Мальчики приехали в пятницу вечером — мы встречали их на станции. У моего партнера оказалось лоснящееся красное лицо, сплошь усеянное прыщами. Меня тошнило от одного его вида. И нам абсолютно не о чем было говорить. Всю дорогу от станции до гостиницы, а это примерно миля, он нес свой чемодан на голове, как африканские женщины носят корзины с фруктами. Мы с Кэрол переглядывались и корчили рожи за их спинами. Когда они пошли в номер оставить вещи, мы чуть не лопнули со смеху. Мы хохотали, чтобы не расплакаться при мысли, что нам придется провести в их обществе целых два дня.

В девятом классе, только поступив в школу, я с нетерпением ждала танцевального вечера с мальчиками из школы Поттерсвиль. Тогда меня еще интересовали мальчики. Я надела синее клетчатое платье, которое мы с мамой купили в «Саксе». Помню, как тогда отказывалась от него, обидевшись на маму за то, что она отсылала меня из дому в пансион. Но зато теперь я надела его с удовольствием. Кучка девятиклассниц, среди которых была и я, нетерпеливо выглядывала, когда же прибудет автобус с мальчиками. Вскоре мальчики прошествовали в столовую и выстроились в ряд у противоположной стены, так что мы могли рассматривать друг друга, пока зачитывали наши имена. Мальчики и девочки должны были выходить на «нейтральную полосу», разделенные на пары по росту. Судя по всему, взрослые считали, что нам очень важно во время танцев смотреть друг другу в глаза. Есть неписаное правило, по которому все должны танцевать с назначенным партнером первые полчаса. После этого каждый свободен в своем выборе. Я услышала, как назвали мое имя и имя мальчика: «Мэтью такой-то». Когда я направилась к нему, по залу пронесся негромкий ропот, и все девчонки уставились на меня. Мэтью был старше — года на два, не меньше, и очень симпатичный. Я не понимала, почему на меня все косо смотрят, пока Чарли не удалось прошептать мне на ухо: «Берегись, это парень Джилл Экли!»

Даже я, проучившись в школе всего две недели, знала, кто такая Джилл Экли. А была она старшеклассницей с вытравленными блондинистыми волосами и пышной грудью — именно такой портрет рисовало мне воображение, когда я слышала словосочетание «сногсшибательная блондинка». Я огляделась, ища глазами Джилл, но ее нигде не было видно. Так вот почему у меня сегодня такой партнер. Я поверить не могла, что мне так повезло в первый же вечер танцев! Тем более что всем остальным моим одноклассницам достались сосунки.

И все смотрели на меня так, будто я совершаю нечто чудовищное, но мне было наплевать.

Мэтью весь вечер танцевал только со мной. Мы вместе пили пунш и угощались пирожными. И хотя у него имелась девушка, он увлек меня в один из укромных уголков на террасе, куда парочки под неодобрительными взорами соглядатаев уединялись для поцелуев, и там поцеловал меня.

Не знаю, то ли в восторге от того, каким чудесным был мой первый танцевальный вечер, то ли от сознания, что стоит его девушке вернуться, и он тут же забудет о моем существовании, но я поступила очень странно. Он поцеловал меня, но продолжал держать в своих объятьях, и тогда я укусила его за щеку, чуть пониже глаза. Щека выдержала — зубы не прокусили кожу, лишь оставили красноватые отметины. Ошарашенный, он отшатнулся от меня:

— Эй! Ты зачем это сделала?

Сконфуженная до крайности, я не могла и слова вымолвить. Мне хотелось только одного — убежать.

— Я не знаю, я правда не знаю!

Я не знаю, зачем я это сделала.

Однажды, когда я была маленькой, я подбежала к маме, сидевшей на диване, и впилась зубами ей в бедро. Укус был так силен, что даже выступила кровь, и долгие месяцы на этом месте темнел синяк. Когда я, смеясь, подняла голову, то была потрясена, увидев, как слезы текут у мамы по щекам. Я не собиралась обижать маму. Просто я была так сильно возбуждена, что не осознавала, что делаю. Тот же импульс я ощутила и в случае с Мэтью.

Больше у меня никогда не было хороших партнеров на танцах. Все вечеринки на протяжении последующих лет были сплошным разочарованием. Больше всего я ненавидела танцы в мужских школах, где все мальчики ждали, пока приедет автобус и мы войдем в зал, терзаемые их пристальными взглядами.

В прошлом году у Люси был действительно отличный парень по имени Хуан, с которым она познакомилась на танцах в школе Сент-Эндрю. Они были только друзьями — Люси ни на что большее не отважилась бы, но у нее всегда был партнер для совместных балов. Он окончил школу, и с тех пор мы с ней на танцы не ходим.

11 января

Однажды Люси пригласила меня к себе домой на выходные, и там я пережила настоящий шок.

Мы приехали поздно вечером, и отца Люси не было дома. Мама у нее тихая, очень похожа на свою дочь. Послушав, как они разговаривают по пути к дому, я пожалела, что она не моя мама. Она на редкость проста и чистосердечна. Люси может рассказать ей о чем угодно. Ее мама не критикует дочку, не поднимает на смех, как моя мама, от которой никогда не знаешь, чего ждать.

И вот появился отец Люси. Когда мы наутро спустились завтракать, ее отец уже сидел за столом в трусах и в майке. Лицо у него было толстое и красное, капельки пота усыпали лоб. На столе — между кувшином с молоком и коробками хлопьев — лежала винтовка!

Я никогда прежде не видела настоящего ружья.

Он глянул на меня и не произнес ни слова. Потом сграбастал Люси и долго тискал, требуя поцелуя. Как ей только не противно целовать эту потную красную рожу. После этого он повернулся к собаке — маленькому белому пуделю, сидевшему на соседнем стуле, и стал скармливать ему кусочки бекона. И все время сопел, было слышно каждый вдох и выдох. Я начала их считать. Он втягивал воздух, а затем после паузы выпускал его — отработанный и загрязненный. Сбросив выхлоп, начинал снова. Он использовал весь воздух в помещении, и для нас его уже не оставалось. Наконец он тяжело встал, кряхтя, взял со стола винтовку и вышел. Я была так смущена, что не решалась ни посмотреть на Люси, ни тем более заговорить с ней. Мне надо было сказать ей, что мне все равно, какой у нее отец, но я не могла, потому что она больше не была обычной, если, конечно, такой отец не считается обычным. Я ощутила невыносимую тоску по своему папе: будь он жив, я могла бы показать Люси, каким должен быть настоящий отец. И мне было искренне жаль ее.

После этого мы только мельком видели его. Во время прогулки по лесу недалеко от дома Люси рассказала мне, что у ее отца в городе есть любовница, что он проводит с ней большую часть времени. И маму это вполне устраивает. Проблема только в том, что он не дает матери развода. А когда она заикнулась об этом, он направил дуло винтовки ей в голову и пригрозил убить. Люси стояла в это время рядом с ней и не сводила глаз со ствола, прижатого к виску матери.

Люси добавила:

— Он просто блефовал. Ружье не было заряжено.

Но я знаю, что Люси была в ужасе. Она думала, что отец собирается застрелить их обеих.

Я очень ясно помню тот вечер в лесу. В школе все уже расцветало, но здесь деревья казались неживыми. Ни единого намека на весну. Мир внезапно стал серым и вычерпанным до дна. Я шла за Люси следом, разглядывала ее длинные светлые волосы, которые отец не позволил ей подстричь, и не переставала спрашивать себя: как я могла считать ее совершенно нормальной?

Да могло ли такое случиться с Люси? Я смотрела на нее и не видела никаких следов насилия. Она уверяла, что приехала в пансион только потому, что в ее крошечном городишке вечная скукота и ничего не происходит. Но это не причина. Воспоминания о его огромном пузе, колыхавшемся над трусами, вызывают у меня тошноту. Не представляю, как ему с таким животом удается заниматься сексом. И кто не побрезгует прикоснуться к нему? Я посмотрела на ручку, которой это написала, и мне стало противно держать ее в руке.

Дора называла Люси «папочкиной дочкой». Именно отец вынуждает ее быть такой, какой она не хочет быть на самом деле.

А я — «папочкина дочка»?

Больше нет. Кажется, Люси только что вошла в свою комнату.

После отбоя

Я держу кулаки, чтобы все оставалось как есть.

Мне надо было весь вечер заниматься, а не писать в дневнике. Я обещала Люси погонять ее по немецким словам.

Экзамены. Экзамены. Экзамены. Экзамены. Экзамены. Неделю напролет.

Кэрол, Бетси и Кики вернулись в воскресенье, чтобы тоже сдать экзамены. Жизнь опять вошла в прежнее русло.

16 января

В жизни больше не стану курить марихуану.

«Черный паук»:

Так спят лишь те, кто хранит в душе страх перед Господом, те, чья совесть чиста, и не Черный паук пробудит их ото сна, а ласковое солнце.

Что же хранит в своей душе Люси? Суждено ли мне узнать это?

17 января

Вообще-то, мы хотели кое-что отпраздновать.

В пятницу поздно вечером Люси, Кэрол, Кики и я прокрались незаметно в комнату Клэр и накурились гашиша, который она привезла из дому. Клэр он достался от какой-то кузины. Эрнесса, конечно, тоже была среди нас. Не помню, чья это была идея. До этого я сто раз уже курила траву, но мне никогда не удавалось по-настоящему расслабиться. Вечно одно и то же ощущение, что я пишу контрольную по теме, о которой не имею представления. Мало того, стоит мне начать отвечать на вопрос, как он тут же изменяется. Но я не предполагала, что на этот раз будет так плохо, что я смогу обкуриться вусмерть.

Клэр забила гашиш в трубку и сказала, подражая Чарли:

— С этой дурью вы мигом провалитесь в кроличью нору.

Она поднесла спичку к трубке, глубоко затянулась и передала дальше. Потом воткнула несколько ароматических палочек в подставку в форме слона и зажгла спичку. Сидевшая рядом с ней Эрнесса тут же задула пламя.

— Не надо этого! — сказала она.

— Чего — «этого»? — не поняла Клэр.

— Не надо поджигать палочки.

— Каких колес ты наглоталась? — спросила Клэр. — Ты похожа на Алису, когда она увеличилась. Или, наоборот, когда уменьшилась. Ладан маскирует запах травы. — И Клэр засмеялась над собственной шуткой, вытаскивая книжечку картонных спичек. — Помни, что сказала Мышь-Соня[18].

Но Эрнесса удержала ее за руку:

— Говорю тебе, что не выдержу запаха этих палочек. Я задыхаюсь от этого дыма — он невыносимо сладкий.

Клэр пожала плечами:

— Ну что ж, тогда, девчонки, откройте окно, будем смолить туда и отморозим себе жопы.

Мы еще чуть-чуть покурили.

— Ничего не чувствую… — начала я и не смогла закончить фразу.

Последние слова улетели за тысячи тысяч миль, а я не могла сдвинуться ни на дюйм. Я встала и заметалась по комнате, пытаясь избавиться от этого ощущения, но места было мало, и я то и дело на кого-нибудь натыкалась.

— Перестань мелькать, — сказала Клэр, — ты меня раздражаешь. Ты как безумный Шляпник.

— Не могу, не могу! — твердила я. — Не могу, не могу, я растеряла все слова!

Сердце мое бешено колотилось. Я никак не могла успокоиться. Кэрол подошла и обхватила меня, но я оттолкнула ее и продолжала сновать, как челнок.

— У нее точно едет крыша, — сказала Кэрол, в ее голосе слышалась злость.

— И что мы будем с ней делать? Из-за нее нас сейчас попалят, — сказал кто-то.

Люси сидела на кровати рядом с Эрнессой, накинув на плечи одеяло. Но мне не было холодно, несмотря на распахнутое окно. Они о чем-то шептались — их головы сблизились так, что смешались пряди черных и белых волос. Казалось, они совершенно одни. Я не слышала ни слова, ни звука — все звуки пропали.

— Я не могу так больше! — сказала я, но голос мой звучал приглушенно, откуда-то извне, из-за закрытой двери.

Эрнесса подняла голову и посмотрела на меня. Тело ее расплывалось и отдалялось. Выцветшие зубы были такими огромными, что губы не могли их прикрыть, над зубами краснела десна. Черные брови срослись у переносицы. Лицо посерело. Она отбросила назад прядь волос, и я увидела ее восковые уши и черные волоски, сплошь покрывавшие кисти рук. И на щеках, и вокруг рта — везде росли черные волосы. Эрнесса безмятежно улыбнулась мне. Происходящие с ней перемены ее ничуть не беспокоили.

— Что здесь творится? — настойчиво спросила я.

Но видимо, я только прошептала это, потому что никто не услышал, не обратил на меня внимания. Все смеялись и ели печенье. Каждый раз, когда чья-то рука опускалась в пакет, раздавался оглушительный хруст целлофана.

Я услышала голос Эрнессы, хотя она сидела в противоположном конце комнаты, низко наклонив голову:

— Ты слышишь меня. Слушай же, мне нужно тебе рассказать, как я впервые оказалась здесь. Я плыла на корабле, вглядываясь в глубину серых волн, и говорила себе: «Прыгай, прыгай!» Но вода была так холодна. Я прибыла сюда по той же причине, что и ты, храня такую же тайну. Меня впустила пустота. Сумрак сопровождал меня. Я поселилась в той самой комнате с отдельной ванной и камином. Стояла осень. Десятое октября. Ослепительное солнце. Отель «Брэнгвин». В теплые дни мы пили чай на террасе. Вскоре стало слишком холодно. Им пришлось разжечь в моей комнате камин. Но я продолжала зябнуть… Я лежала в кровати, но ни одеяла, ни бутылки с горячей водой не могли согреть мне ноги — они были словно две ледышки. Мы с мамой приплыли сюда, чтобы океан наконец отдалил и отделил его от нас. Мама выздоровела. Здесь она встретила другого мужчину. Но для меня море было — ничто. Он настиг меня и забрал к себе. «Тебя здесь ничто не держит» — таковы были его слова.

Эрнесса стара, очень стара. Ее жизнь повторяет самое себя, как испорченная пластинка Люси, иголка снова и снова заедает на одном и том же месте. Лунная тень. Она ждет, что и моя жизнь станет вот так же застревать и повторяться.

Я выбежала из комнаты, помчалась по коридору к черной лестнице, вниз по ступенькам — опрометью за дверь, в снег! Кэрол, кажется, бросилась за мной, она стояла рядом и уговаривала меня накинуть спортивную куртку. Я была в одной пижаме и тапочках на босу ногу. Было ужасно холодно, и снег покрывал землю толстым слоем, но я не стала надевать куртку. Я хотела промерзнуть насквозь, всей кожей ощутить холод. От мороза у меня всегда ломит руки и ноги, но сейчас я нуждалась в нем. Я побежала по аллее. Когда Кэрол меня догнала, я черпала горстями снег и умывала им лицо, шею, грудь. Я словно пыталась оттереть въевшийся мне в кожу смрад гашиша.

Мы прошли до Ближней лужайки, покружили за общежитием и вернулись на аллею. Гашиш потихоньку выветривался, у меня по спине побежали мурашки, и я надела куртку, заботливо принесенную Кэрол. Она ни слова не сказала. Просто крепко держала меня под руку. Казалось, она перепугана до смерти.

Когда мы подошли к входной двери, я уже мечтала побежать к себе, залезть под одеяло и уснуть навсегда. Я знала, что несколько часов не смогу согреть свое до костей промерзшее тело. Но дверь оказалась заперта.

— Черт! — вскрикнула Кэрол. — Я же вставила деревяшку! Неужели сторож захлопнул дверь? В жизни такого не было!

— Прости, пожалуйста, прости меня, — лепетала я, — я не хотела, чтобы ты погибла тут со мной.

— Да что ты мелешь? Думаешь, я хочу попасться? Только не сейчас. Вот же дурость!

Не знаю, сколько еще нам пришлось торчать на улице, притоптывая, бродя кругами и ругаясь. Наконец появилась Клэр, обеспокоенная, все ли со мной в порядке, и открыла нам дверь.

Я заснула. Но, проснувшись на следующее утро, все еще не пришла в себя. Я не могла сосредоточиться. Меня бесило, что я все еще не пришла в норму, — ненавижу слетать с катушек. Я запланировала в эти выходные начать «Холодный дом», но теперь была неспособна мыслить ясно. Что-то было добавлено в этот гашиш. Сам по себе он не настолько крепок, чтобы вызвать такие галлюцинации.

Я знаю, что было добавлено в гашиш, — будущее. Гашиш окунули в грядущее. Туда, где все переменились и стали другими людьми. И я превратилась в человека, который мне совсем не по душе. Но это было не важно — та, новая я, забыла все обо мне теперешней. Меня больше не существовало. Это хуже, чем смерть. Это значит, что моя настоящая жизнь — иллюзия.

Может, я схожу с ума? Откуда я знаю, в чем разница между потерей связи с реальностью и способностью видеть нечто за гранью реальности? Все за гранью реальности. И никого рядом, кто мог бы мне объяснить разницу.

В прошлом году на моих глазах Анни Паттерсон слетела с катушек. После этого она переменилась. Это случилось на хоровом концерте. Она была очень высокая и потому стояла в верхнем ряду позади всех. Она все время переминалась с ноги на ногу, не в силах стоять смирно. Когда она пела, ее голова клонилась в сторону, ей стоило невероятных усилий держать голову прямо. Ее темные волосы — прежде такие густые — едва прикрывали уши. Одно ухо торчало. Все лицо ее было бесцветным, кроме носа, покрытого красными пятнами. Анни напоминала больное животное. После концерта она спускалась со станка неуверенными шажками, покачиваясь на ходу. Просто невероятно, как она похудела! Никогда не могла представить себе, что кости у человека могут быть такими тонкими. Прежняя Анни исчезла. Она ушла вместе с плотью, мышцами и жиром. И если энергия во вселенной не исчезает бесследно, то куда она девалась?

Анни провалилась в глубокую черную дыру и не смогла оттуда выбраться. Это был несчастный случай. Она просто заглянула в нее — посмотреть, как оно там, — и упала. Больше я никогда ее не видела. Однажды за завтраком ее подруга сказала: «Анни проживает свою жизнь, как будто это роман, который она когда-нибудь напишет».

После ужина

За ужином все так насмехались надо мной, что мне хотелось убежать обратно в комнату. Но я очень проголодалась — ведь за все выходные у меня и крошки во рту не было. Ни в субботу, ни в воскресенье я никуда не ходила, сказавшись больной. Измученная до предела, я все это время проспала. По воскресеньям у нас вечерний фуршет, и я могла быстро поесть и убраться. Я набросилась на еду, не успевая тщательно прожевать и жадно глотая, чтобы снова откусить очередной кусок. Это был какой-то неестественный голод. Я слопала две порции, ни слова никому не сказав, и ушла к себе. Нам разрешалось по воскресеньям лишний час провести в общей комнате, но я даже не пошла туда вместе со всеми. Я закрылась в своей комнате. Никаких сомнений, что-то было подмешано в гашиш. Не могу понять, почему он только на меня так подействовал. Но остальные девчонки обожают подкурку — и вот это у меня тоже никак в голове не укладывается.

Люси заглянула спросить, стало ли мне лучше, и я ответила, что хочу побыть одна. Я лежала со своим дневником под одеялами и старалась не заболеть по-настоящему. Если лежать неподвижно, позволяя волнам тошноты беспрепятственно накатывать, то морская болезнь скоро проходит. Меня так и тянуло отползти в дальний угол шкафа и забиться там за платьями. Маленькой я так и делала.

Вот потому-то я и не хотела возвращаться в школу. Я боялась, что все начнется снова. Я не могу закрыть глаза и пожелать, чтобы все исчезло.

Я хочу стать невидимой.

19 января

В этой школе нет секретов. Кто-то что-то пронюхает. А нет — так выдумает и убедит всех, что это правда. В итоге уже не важно — правда это или ложь, была тайна или не было.

Клэр поджидала меня по дороге на ужин. Она сказала, что ей нужно со мной поговорить. Попросила меня прийти после ужина в общую комнату и так нервно отбросила назад колечки своей длинной челки, что я сразу догадалась — речь пойдет о мистере Дэвисе. Но идти мне не хотелось.

— Я знаю, ты не поверишь, — сказала Клэр. Она почти прижалась ко мне и жарко дышала в ухо; меня так и подмывало оттолкнуть ее. — Особенно ты, ведь вы всегда говорили с ним только о поэзии!

— Конечно.

— Я не могу сказать, откуда я это знаю, но знаю наверняка — это правда. Мистер Дэвис и его жена сочиняют порнографические рассказы. Вместе! — объявила Клэр.

— Ты угадала — я в это не верю. Ну и дура же ты!

— Спроси у мистера Дэвиса, если не веришь мне!

— Для чего им это, как ты думаешь? — спросила я.

— Они пишут рассказы для журналов — под псевдонимом, конечно. Не такие они дураки. Они же не хотят, чтобы их выгнали с работы.

— Но ты-то как об этом проведала?

— Я говорила, что не могу сказать. Доверься мне.

— С какой стати? Докажи мне сначала, что это правда.

— Потерпи, доказательства я добуду.

Я хотела уйти, но что-то меня удерживало. И я спросила:

— Ты видела этот журнал?

Клэр замялась и ответила вопросом на вопрос:

— Как ты думаешь, они с женой проделывают все это в постели, прежде чем описать?

— Если они и сочиняют такое, то исключительно ради денег. Чем бы он ни занимался, мне все равно, — сказала я.

Но мне не все равно.

20 января

Ученицы дневного отделения никогда не прикасаются друг к другу. Они кривятся, когда обитательницы пансиона идут по коридору в обнимку. Но мы не такие, как они. Даже мысль о прикосновении к другой девушке отвратительна им. Но вечерам они висят на телефоне. И все их разговоры лишь о парнях, косметике и тряпках. Мы же все вечера проводим друг с другом. Мы ненавидим телефон. Никому из нас не в радость вспоминать о своих семьях. Отсутствие новостей — хорошая новость. Всем известно, что почти все тренерши и половина учительниц — лесбиянки, но об этом не принято говорить. Ученицы дневного отделения обожают молоденькую и хорошенькую тренершу по хоккею, но все знают, что она живет с другой женщиной. Мне на это наплевать. Я с девчонками дневной школы почти не общалась, за исключением Доры, которая раньше тоже была на дневном. Только в этом году Дора перешла на пансион, потому что ее отец на год уехал в академотпуск в Париж. Да и раньше она отличалась от всех этих глупых блондинок. Она всегда больше напоминала пансионерку, хотя не очень-то ее хотелось обнять — такую сухую и холодную. Если мне случалось идти с ней под руку, я всегда ощущала неловкость.

Я стараюсь не вспоминать о Доре.

Всегда очень заметно, если что-то «этакое» происходит между двумя уродливыми толстухами. Мне приятно, что все мои подружки хорошенькие, может, именно поэтому я не люблю Клэр?

Вчера вечером после ванной мы с Люси валялись на ее кровати и читали. Она положила голову мне на плечо, а я играла ее светлым локоном.

На этот раз она хоть постучала, прежде чем войти.

Я даже не подняла глаз от книги. Но Люси вскочила с кровати и бросилась к двери. Однако не она интересовала Эрнессу. Та пожирала глазами меня, лежащую на кровати Люси в одной ночнушке, с книгой на груди. Эрнесса меня напугала. Люси протянула к ней руку, но дотронуться не успела, Эрнесса повернулась и ушла, не сказав ни слова.

Едва закрылась дверь, мы с Люси растерянно переглянулись.

Как-то раз Чарли случайно коснулась руки Эрнессы, угощая ее сигаретой. Эрнесса резко отпрянула.

— Что за дела? — спросила Чарли. — Я не лесби!

Позже Чарли сказала мне:

— У нее была такая холодная рука — ледышка! Меня прямо заколдобило. Больше она от меня сигарет не дождется.

Да уж, Чарли взъерепенилась не на шутку. Она знала, что многие подозревают ее, потому что она довольно жилистая и повадками напоминает мальчишку.

Эрнессе нас не понять.

Все это случилось не только из-за нас с Люси. Она затаила на меня зло с того самого вечера, потому что я недослушала ее историю. Я убежала прочь. Я не стану слушать.

21 января

Есть в нашей школе несколько укромных уголков, куда я привыкла ходить одна, но и там уже не так безопасно. С точки зрения здравого смысла я убеждаю себя, что ей нет резона там бывать. Но у нее собственные резоны на этот счет.

Стоя на четвертом этаже возле квартиры мисс Норрис, я ждала начала урока греческого языка. Она возникла у меня за спиной. Прямо-таки материализовалась.

— Я подумывала, не заняться ли опять греческим, но обстоятельства помешали…

Я понятия не имела, о чем она говорит, но тон ее не предвещал ничего хорошего.

— Раньше я училась и латыни, и греческому. Я хотела получить классическое образование. Я была очень серьезной маленькой девочкой. Но вмешалось кое-что другое.

Ни единому ее слову не верю.

— Даже не знаю, можно ли начинать среди учебного года. Разве спросить у мисс…

— Нет, слишком поздно. Ты хоть представляешь себе, сколько у меня было неприятностей из-за смерти Доры? Это вызвало массу проблем. Кто меня только не допрашивал — и директриса, и психолог, и полиция. И всех интересовало одно: почему Дора упала именно под моим окном, а я ничего не знаю?

— Ах, у тебя были неприятности? А как насчет моих неприятностей, возникших по твоей милости? Не ты ли заложила меня? Натравила на меня полицейских?

— Меня спросили, не видела ли я кого-то снаружи. И я ответила, что вы с Дорой любите ходить по водостоку. Я ничего не придумала.

— Дора, наверное, шла в комнату Клэр. Мы не один год ходили этим путем, — сказала я как бы между прочим.

— Коридором намного прямее, — сказала Эрнесса, — я бы никогда не полезла на водосток. Это слишком опасно. Видела же, что в итоге произошло с Дорой?

— Это был несчастный случай. И об этом все знают!

Дверь приоткрылась, и оттуда показалась голова мисс Норрис в облачке белоснежных волос:

— А, вот и моя нерадивая ученица! То-то мне показалось, что я слышу ваш голос, дитя мое.

Поток света хлынул в открытую дверь и окатил нас обеих. Из глубины комнаты раздался птичий щебет — разноголосый хор. Белые волосы мисс Норрис засияли вокруг ее головы, точно нимб. Эрнесса за моей спиной поспешно отступила в тень. Я устремилась навстречу мисс Норрис, и та увлекла меня в комнату.

Эрнесса обвиняет меня в том, что гибель Доры — случайная или нет — привлекла к ней слишком большое внимание. Я отговаривала Дору, но она меня не послушалась.

Вот что я откопала дома в одной из папиных книг: «Вампир знает все секреты и умеет прозревать будущее». Ей гашиш без надобности. Это нам он нужен, чтобы попасть в ее время.

Кто-то за дверью. Пора прятать ручку и дневник.

22 января

Мистер Дэвис остановил меня в коридоре. Кажется, он меня искал.

— Вы не записались в мой поэтический класс. — Он словно уличил меня в тяжком преступлении.

— Мне сейчас совершенно не до стихов, — ответила я.

Правда, я и не собиралась туда.

— Я записалась на курс «Тема ответственности в литературе».

— А что вы сейчас читаете?

— «Дэниела Деронду» и «Холодный дом»[19]. Длинные романы — именно то, что мне сейчас нужно. И реализм. Для разнообразия.

— Но ведь не кто иной, как вы, в классе убедительно доказали, что именно писатель делает историю реальной? Не можете же вы так быстро охладеть к сверхъестественному! Писатель всегда изобретает, веря в правдивость неведомого, — сказал мистер Дэвис. — Диккенс — просто находка для любителей сверхъестественного.

Как удивительно, что я чем-то огорчила мистера Дэвиса.

— Простите меня, я не могла записаться на ваш урок, он не помещался в расписание… — пробормотала я.

— Эти книги, несомненно, доставят вам истинное наслаждение. Но не забывайте обо мне только потому, что вы больше не в моем классе. Заходите просто так — поговорить о стихах, раз уж вам совсем не хочется их писать.

Я улыбнулась.

— Я не шучу, — сказал он, — я скучаю по вас.

Я его избегала.

В тот день я была юлой, которая, теряя импульс, вихлялась на оси. То я падала на него, то опрокидывалась назад.

У каждого из моих учителей есть повод упрекнуть меня. Мисс Симпсон недовольна, что я пропускаю уроки фортепиано. Раньше я без особых усилий получала пятерки, но теперь так не выходит. Вместо того чтобы играть, я часами сижу над своим дневником.

Люси три дня подряд пропускала утреннее собрание, и теперь ей неделю придется оставаться после уроков. Она жалуется, что слишком устает и ей трудно проснуться утром. Она просто не слышит звонков. И она не знает, откуда берется эта постоянная усталость. Сегодня я пришла ее будить, но так и не смогла вытащить из постели. Она была будто пьяная или под кайфом. Когда я трясла ее за плечо, голова беспомощно болталась туда-сюда на подушке. Веки трепетали, словно серые мотыльки. Она не могла их разлепить. Я спустилась на завтрак и отметила ее. После завтрака я силой выволокла Люси из постели, чтобы она снова не опоздала на утреннее собрание. Я принесла ей пончик, который она так и не съела. Через час, когда я заглянула к ней, этот пончик все еще лежал на комоде, завернутый в салфетку. Люси к нему не прикасалась. И на ланче я тоже ее не видела. Наверное, она сидела в комнате и делала уроки. Она говорит, что страшно отстала, а в эту среду у нас трудная контрольная по химии. Мне придется ей помогать. А я не хочу.

23 января

Вчера я забыла написать, что получила табель за первый семестр. В нем одни пятерки. У Люси дела так плохи, пожалуй, она и не скажет, что за оценки ей поставили. Думаю, что по химии у нее двойка. Мне ее жалко. Интересно, что за отметки в табеле Эрнессы.

На этот раз я не чувствовала привычного волнения, распечатывая конверт и разворачивая хрустящий листок. Я не заслужила этих пятерок. Как мои учителя считают меня хорошей ученицей, так учителя Люси уверены, что она — ученица плохая.

Кстати, комментарии учителей были не такими уж приятными. Все, кроме мистера Дэвиса, выражали мне пожелание быть на уроках более активной и внимательной. Но мне было неловко читать то, что написал обо мне мистер Дэвис. Я покраснела до ушей, хотя, кроме меня, в комнате никого не было. Это неправда, но маме будет приятно.

25 января

Сегодня на утреннем собрании мисс Руд зачитала фамилии тех, кому в пятницу вечером придется отрабатывать физкультуру. Люси и Эрнесса обе попали в этот список. Люси — безупречная папочкина дочка, никогда не знавшая трудностей, — похоже, даже не заметила, что мисс Руд упомянула ее. Зато Эрнесса пришла в ярость. Она резко развернулась и уставилась на мисс Бобби. Люси пришлось толкнуть ее локтем, чтобы это прекратить. Вот это Люси заметила.

Я смотрела им в затылки — черные волнистые волосы Эрнессы рядом с гладкими белыми волосами Люси.

Пропуск тренировок — единственное, что не сходит Эрнессе с рук. Только мисс Бобби удается вынудить Эрнессу следовать правилам. Потому что мисс Бобби ненавидит Эрнессу.

Евреев не любят в основном дневные. Я всегда могу определить, кто не сядет за одну парту со мной — еврейкой. По обе стороны от меня места пустуют, пока в класс не приходит кто-то из пансионерок. Я хорошо помню, какой шок пережила, когда впервые столкнулась с этим. После уроков я шла в магазинчик возле железнодорожной станции, чтобы купить колу и картошку фри. На платформе стояло несколько моих одноклассниц с какими-то мальчишками. У всех девчонок, как на подбор, были блондинистые волосы до плеч, голубые глаза, маленькие носы — этакие глупые физкультурницы в коротеньких сарафанчиках, выставляющие напоказ свои загорелые мускулистые ноги в белых носочках. Один из мальчиков выводил что-то маркером на столбе, а остальные сгрудились вокруг него и смотрели. Мальчишка был кудрявый и рыжий, с темными веснушками вокруг носа. Он не смотрел в мою сторону, но когда остальные засмеялись, я поймала на себе брошенный исподтишка бессмысленный взгляд одной из девчонок. Когда я возвращалась, платформа уже опустела. Все они разъехались по домам. Я подошла к столбу, чтобы посмотреть, что же этот рыжий написал. На столбе была выведена свастика, и на каждой из четырех ее лап чернело по букве: Ж-И-Д-Ы. Свастика заключалась в круг, пересеченный черной линией. Черная клякса зияла на коричневом столбе, с которого уже кое-где слезала краска, обнажая серебристый металл. Я соскоблила свастику вместе с краской.

Когда-то я сама тайком рисовала свастику — просто чтобы посмотреть, хватит ли у меня на это силы воли. Потом я рвала листок на мелкие клочки, прежде чем выбросить.

Это сейчас они — милые девочки, но, повзрослев, станут копиями своих матерей: тела раздадутся в ширину, кожа станет грубой и темной. Они будут раз в неделю осветлять волосы в салоне красоты, разъезжать на семейных авто с деревянными боками и печь пирожные по случаю хоккейного матча. А я останусь молодой, как моя мама, и никогда не заведу семью.

Больше я ни разу ни с кем из этих девиц не разговаривала.

28 января

Контрольную по химии Люси, конечно же, провалила, хоть я и заставила ее вызубрить все формулы до единой.

Благодаря этим занятиям мы столько времени провели бок о бок в ее комнате. Совсем как в прошлом году, только на этот раз без малейшего удовольствия. Я не могла отделаться от мысли, что Люси меня использует. Ей понадобилась помощь, потому она и вспомнила прежнюю подругу. Как только нужда во мне отпадет, я для нее перестану существовать. Я наблюдала, как она сидит, уставив мутный взгляд на лист с заданиями и грызя ручку в бесплодных потугах постичь смысл всех этих слов и чисел. Она ничего не понимает, пока я не разжую. И тут же забывает все мои объяснения. Я нетерпеливо топталась на месте. Я уже открыла рот, чтобы сказать: не могу больше. Я хотела развернуться и выйти. Так больше не могло продолжаться. Но как мне было объяснить, что я отказываюсь помогать ей из-за того, что в понедельник мисс Руд зачитала ее имя рядом с именем Эрнессы?

Вчера Люси заснула после ланча и пропустила два урока. Хорошо еще, что это был французский и английский, — учителя с пониманием отнеслись к ней, когда она им все объяснила. Я отметила ее перед завтраком. Теперь надо будет следить, чтобы она ходила на уроки после ланча. Люси, конечно, нервничала в день контрольной по химии и поздно легла накануне, но не могла же она смертельно устать из-за этого? Она так беспокоилась, боясь провалиться.

Наконец ее состояние заметили и остальные. Мы (София, Клэр и я) решили в воскресенье увезти Люси в город — просто проветриться: посмотрим одежду, пластинки, может, сходим в кино. Что угодно, только бы вытащить ее. Позвоню Чарли — пускай встретит нас. Уже дали звонок на ужин, а я еще не готова. Все чулки у меня не с дырой, так со стрелкой, и одежда вся нестираная.

После ужина

Я сейчас делаю то, чего почти никогда не делала, — сижу в читальном зале библиотеки и якобы занимаюсь. Здесь множество старинных книг, здесь дубовые столы и стулья, а лампы все с зелеными абажурами, но, несмотря на все это, я никогда тут не читаю. Обычно в читалке полно девчонок, и они так трещат, что работать невозможно. Сегодня библиотека пуста.

Я люблю делать уроки, валяясь на кровати, но мне хотелось уйти подальше от Люси. Здесь она меня никогда не найдет. Пусть побудет наедине со своими формулами. Наверное, сидит сейчас, глядя в одну точку, и ждет, когда я прибегу ее выручать.

За ужином она отказалась от десерта, и я на нее рассердилась.

Долго-долго я разглядывала выцветшие книжные корешки, вдыхая запах старых пыльных страниц. Я счастлива. Люси в своей комнате — далеко от меня. Можно спокойно писать и не бояться, что она войдет и заглянет в мой дневник.

Вообще-то, дело не в десерте. Люси совсем перестала есть и страшно похудела. Мы с ней сидим за столом с мисс Майнеке. Наш стол — вне всякого сомнения — самый лучший. Мисс Майнеке во всем похожа на нас. Она живет на четвертом этаже, недалеко от лазарета. Ее частенько можно встретить В коридоре в одной пижаме, а в комнате у нее беспорядок. Книги и непроверенные тетради валяются прямо на полу, а постель никогда не застелена. Мак-Мопс от этого звереет, но сделать ничего не может. Мисс Майнеке подтрунивает над другими воспитательницами и вечно хихикает. Именно так мы и подружились с Люси — за столом с мисс Майнеке. Поэтому, когда я увидела на прошлой неделе наши имена рядом в списке, то целое мгновение была счастлива. Я хотела найти Люси, рассказать ей об этом. Но потом передумала. Сегодня приготовили наш любимый десерт — глазированные кукурузные колечки с кофейным мороженым. Люси сразу же сказала, что ничего не хочет есть.

— Разве можно от такого отказаться? — удивилась мисс Майнеке и все-таки положила ей немного на тарелку.

Люси молча ковырялась в десерте. Лужицей растекалось мороженое. Я доела свою порцию дочиста, хотя Люси своим кислым видом напрочь испортила мне аппетит. Ее не интересует подобная…

Она беззвучно вошла в комнату и села рядом, как будто я ее ждала. Наверное, это правда… в каком-то смысле. Мы долго сидели молча. Я не отрывала взгляда от своего дневника. Мне пришлось локтем прикрыть страницу, на которой я только что писала. Она не должна была увидеть там буквы Л-Ю-С-И. Черные чернила еще не высохли. Я чувствовала влагу на внутренней стороне предплечья. Они отпечатались на коже. Ручку я положила на стол, даже не надев колпачка, хотя не выношу, когда перо высыхает. Боковым зрением из-под очков я увидела, что она положила руку рядом с моей, близко, но не прикасаясь. Волоски на руке были черные и длинные, а кожа — белая-белая. Но плотная. Ни одна вена не просвечивала.

— Как думаешь, мы однажды станем такими, как они? — Эрнесса кивнула на портреты основательницы школы и немногочисленных первых директрис, глядевшие прямо на нас. Все в темно-коричневых, серых и зеленых тонах. Улыбка никогда бы не смягчила эти черты. От нее лишь осыпался бы слой краски с безжизненных лиц.

— Сомневаюсь, — у меня вырвался нервный смешок, — это не мой стиль.

— Я говорю не об одежде. Такими же старыми и выхолощенными, как мисс Руд, как все эти дамы. Я никогда не хотела вырасти, честное слово, я была бы счастлива навсегда остаться ребенком.

— Я тоже. Но такой, как они, не станешь в одночасье. Такой нужно родиться. Как мисс Руд, например. Наверное, не так страшно стареть, как нам кажется. Все стареют рано или поздно.

Надо же, я разговаривала с Эрнессой!

— Это случится скорее, чем ты думаешь, — сказала Эрнесса с той уверенностью, с которой она всегда высказывалась о жизни и смерти — о том, о чем людям подчас очень трудно говорить.

— Но кажется, до этого еще так далеко, — мягко прибавила я.

— Ты просыпаешься однажды и обнаруживаешь, что стала похожей на них, и поражаешься, что живешь совсем не так, как ты себе воображала. Думаешь, хоть кому-то по душе такой финал?

Эрнесса ждала моего ответа, а я не хотела отвечать. Я с надеждой смотрела на дверь и молила о том, чтобы кто-нибудь вошел и освободил меня. Почему именно сегодня читальный зал точно вымер? Ее вопросы похожи на крылышки мотылька.

— Если так будет, я покончу с собой. — Мне все-таки пришлось ответить.

— Их ожидание затянулось, — сказала Эрнесса, — они полагали, что будут жить вечно.

Эрнесса отодвинула кресло, встала и вышла из библиотеки. Я посмотрела на нее, только когда она уже закрывала за собой дверь.

Я вспомнила слова, которые той ночью заставили меня в угаре броситься в снег: «Я говорила себе: „Прыгай, прыгай!“ Но вода была так холодна…»

31 января

Наш вчерашний поход в город закончился плачевно. Произошла катастрофа, почти как в тот день, когда наши девчонки угнали такси. В центре на станции мы встретились с Чарли. Это была совсем другая Чарли. Чарли, одетая в видавшие виды клеши и линялую синюю джинсовую куртку с вышитым на спине американским флагом. Судя по жирным сосулькам волос, торчащим из-под красной банданы, Чарли не мыла голову с тех самых пор, как уехала из школы.

Увидев нас, она вскинула сжатую в кулак руку и выкрикнула:

— Власть — народу! Айда штурмовать магазины!

И мы вприпрыжку ринулись по широким тротуарам Брод-стрит, галдя и дурачась.

По дороге нам попался большой музыкальный магазин, Чарли скомандовала:

— Пошли смотреть пластинки. — И, прежде чем кто-то успел возразить, она была уже внутри.

Мы пошли следом. Я стояла в сторонке, наблюдая, как остальные перебирали ряды пластинок. Неожиданно Люси оживилась. Рассматривая обложки, она запела о лунной тени. Снова Кэт Стивенс. Она все повторяла, тихо и монотонно, одни и те же слова: «Тень луны, тень луны, тень луны…»

Но когда мы пришли в большой универмаг и всей толпой набились в примерочную вместе с Софией, Люси в изнеможении сползла на пол в уголке. Может, это освещение в примерочной так все искажало, но лицо у Люси стало пепельным, а глаза помутнели.

Мы не видели Чарли с самого Рождества. Она рассказывала нам о своей новой школе, особенно о новых наркотиках, которые ей удалось попробовать за последний месяц:

— Я выучила новый алфавит: ЛСД, МДМА, ДМТ, ТГК, СТП. Полный отрыв башки!

Наверное, мы все расстроились, что Чарли совсем не скучала по нас, по школе. Мы слушали молча. И только Клэр заинтересовалась новой наркотой. Она хотела знать, где ее можно достать.

— Не знаю, как бы я пережила это дерьмо в школе, — сказала Чарли, — такая жуть! Вся эта дичь насчет Доры. Она вечно твердила о самоубийстве, но я никогда не принимала ее слова всерьез. Как и ее трепотню о философии, книгах и прочих делах. Я все пропускала мимо ушей. Одно дело — говорить, и совсем другое — сделать. Покончить со всем.

Люси побелела и задышала быстро-быстро. Я ждала, что сейчас что-то случится.

— Никто не хочет говорить о ее… об этом несчастье, — сказала я.

— Извините, девчонки, — сказала Чарли, — я не хотела вас лажать. Мне в новой школе так круто, ага. Я тут вообще ни фига не напрягаюсь. Но, скажу вам, травка тут не так забирает, как в прежней школе.

Она оглядела платья, висевшие на крючке, — София хотела выбрать что-то для танцев на весну — и сказала:

— Это какой-то старушечий прикид, не шмотки, а пережитки капитализма. Когда начнется революция, все будут одеваться, как я!

Мы засмеялись над ней.

София перемерила кучу платьев, но ей казалось, что все они чересчур короткие и полнят. Разглядывая себя в двойном зеркале, она все стонала, что у нее целлюлит на бедрах. Что за целлюлит такой? Существует ли он на самом деле? София втирает тонны итальянского крема в свои ляжки, чтобы сделать их более стройными и упругими, но никакой разницы не видно. Бедра в ямочках даны ей от природы. София вертелась из стороны в сторону и качала головой, словно раздумывая, сможет ли она за три месяца сбросить двадцать фунтов.

— Ладно, пошли, — сказала София. — И правда — старушечьи платья.

Мы подняли Люси с пола и выволокли из примерочной.

София и Клэр хотели еще посмотреть нижнее белье, но Люси наотрез отказалась оставаться в универмаге.

— Я всегда так устаю от больших магазинов. У меня голова раскалывается, — пожаловалась она.

Мы вместе с Люси вышли наружу, пытаясь придумать, чему бы посвятить остаток дня. Но вдруг оказалось, что нам совершенно нечем себя занять.

— Мне надо выпить кофе, — сказала Люси, и мы пошли в кафе, где она выпила две чашки черного кофе без сахара и сливок.

Пока она пила кофе, мы решили отправиться в парк, где мы всегда любили сидеть и глазеть на прохожих. Парк находится всего в десяти кварталах, но, не пройдя и половины пути, Люси должна была остановиться и отдохнуть.

— Я так устала. Мне надо вернуться в школу. Девочки, я хочу обратно, — сказала она.

Я настаивала на том, чтобы ехать с ней, а она села на асфальт и заплакала.

— Отпустите меня одну. Я не хочу вам все портить. Чарли специально приехала в такую даль, чтобы с вами повидаться.

Я не отпустила ее одну. А вдруг она не доедет? В конце концов все решили вернуться вместе с нами, а Чарли просто уедет домой пораньше.

Провожая нас на станцию, Чарли отвела меня в сторонку и спросила об Эрнессе.

— Да исчезла куда-то, — соврала я. — Мы теперь почти не встречаемся. Такое впечатление, что она вообще больше не учится в школе.

Правда в том, что Люси больше не ходит в комнату Эрнессы. Она так устает, что может только лежать в кровати.

— Эрнесса — зануда, каких мало, — сказала Чарли, — но она оказала мне целых две услуги: дала попробовать классную дурь и подстроила так, что меня выперли. Иначе я бы сиганула в окно, как Дора. Очертя голову.

— Эрнесса хотела избавиться от тебя. Она считала, что ты не умеешь держать язык за зубами.

— А то! Но ни для кого не секрет, что Эрнесса приторговывает наркотой.

— А ты когда-нибудь видела, чтобы она вела себя странно, когда покурит?

— О чем это ты?

— Ну, не знаю, чтобы она как-то менялась, что ли?

— Вообще-то, я думаю, у нее какой-то иммунитет к этим штукам. Никогда не видела, чтобы они как-то на нее действовали. Может, потому, что она постоянно смолит. А ты можешь себе представить иммунитет к марихуане? От нее же тогда никакого удовольствия.

Мне хотелось рассказать ей больше, но Чарли эта тема была уже неинтересна. Она принялась увлеченно болтать с Клэр о чем-то другом.

Я обернулась и увидела, как Люси плетется по дороге, повиснув на руке у Софии. Ее взгляд был более холодным и осмысленным, чем я ожидала. Нет, она не могла слышать, о чем мы с Чарли говорили.

Под конец я даже испытала облегчение, прощаясь с Чарли.

Всю обратную дорогу в поезде Люси молчала. Вернувшись в школу, она закрылась в комнате и больше не выходила оттуда до самого вечера. Сегодня я ее опять не видела до самого ланча. Она уже почти месяц не была в церкви и сегодня тоже не пошла. Раньше я ее подкалывала, но теперь меня огорчает, что она бросила туда ходить.

Не могу же я караулить ее день и ночь. Если бы она хоть что-нибудь ела, не чувствовала бы себя такой разбитой все время. Когда мы вернулись в школу, я спросила, может, это месячные так изматывают ее, но Люси ответила, что у нее уже несколько месяцев ничего нет.

ФЕВРАЛЬ

1 февраля

Когда я приближаюсь к Люси, она меня отталкивает. Если я ее избегаю, она приходит в мои сны.

Люси лежит в постели. Я пришла, чтобы разбудить ее, но не могу. Она лежит на боку, а я трясу ее за плечо, трясу, трясу, но плечо это словно одеревенело. В конце концов я срываю с нее одеяло. Она лежит совсем голая, и ее нагота меня смущает. Это какая-то необычная нагота. Люси лежит, судорожно скорчившись, колени прижаты к груди. Чтобы поднять ее с кровати, мне надо распрямить ей ноги. Но стоит мне раздвинуть их, они тут же сдвигаются снова. Мне все-таки удается перевернуть ее на спину. Между ног Люси сжимает охапку роз — стебли, покрытые зелеными листьями и бурыми шипами, увенчаны красноватыми бутонами. Она крепко держит букет между бедер, мне приходится выдирать его, раня плоть. Кровь ручейками сбегает по бедрам Люси и впитывается в простыни.

2 февраля

Ночью Люси рухнула на пол по дороге в ванную. Я услышала звук падения и прибежала к ней в комнату. Люси лежала почти без сознания, но не позволила мне отвести ее в лазарет среди ночи, а поутру стала отказываться — якобы ей уже гораздо лучше. Я все-таки заставила ее пойти к медсестре, пригрозив, что сама все расскажу, если она этого не сделает. Она здорово разозлилась на меня, но все же пошла. Как я рада этому!

Медсестра без разговоров оставила Люси в лазарете. Доктор обследовал ее все утро и сказал, что ей не повредит небольшой отдых. Люси пробудет в лазарете несколько дней. Доктор хочет убедиться, что она полноценно питается. Миссис Холтон предупредит всех ее учителей.

После школы я сбегала в цветочный магазин и купила для Люси букет красных тюльпанов. Самых ярких, какие только были. Они стоили целое состояние, но ведь Люси так любит цветы. Мне хотелось ее порадовать. Люси так огорчилась, что доктор оставил ее в лазарете. Мне не дали побыть с ней больше десяти минут. Не понимаю почему, если она не так уж больна. Она могла бы лежать в постели, а я бы посидела рядом. Но мне сказали, что это может «вызвать стресс». Ну, хоть цветы Люси приняла с благодарностью и перестала на меня сердиться.

3 февраля

Сегодня я припозднилась — пришла к Люси всего за полчаса до тихого часа, потому что мистер Дэвис после уроков пригласил меня на поэтические чтения. Он прочел два своих стихотворения, и, должна признать, это были хорошие стихи. Вопреки моим ожиданиям, они оказались простыми. Я никогда бы не подумала, что у него могут быть такие стихи. Одно стихотворение было о дрозде, поющем в кроне мертвого дерева: совершенно непредсказуемое прекрасное видение посреди обыденной жизни.

Что здесь настоящее — птичья песнь или погибшее дерево? Ведь не могут же оба они быть настоящими?

Его стихи не понравились никому, кроме меня, я уверена. Эти стихи слишком негромкие. Они не выставляют напоказ свой внутренний смысл. Девушки жаждут боли и страха, даже от мужчины. И с избытком начиняют всем этим свои стихотворные опусы. Им бы только стремительно кружиться в черном омуте отчаяния, погружаясь в удушающую бездну. Каждая считает себя непонятой и оплакивает какого-нибудь недоумка, какую-то воображаемую боль. Не жизнь, а скопище штампов. В таких стихах и жажда смерти превращается в штамп.

Как хорошо, что я не записалась в этот класс. Все время думать только о себе и без того некрасиво, но расходовать на себя драгоценную поэзию — это кощунство. На свете столько тем, о которых нужно писать, столько возвышенного и чистого, достойного поэтического воплощения. Но девчонки в своих стишках обожают выставлять себя любимую на всеобщее обозрение. Я могу написать слово «я» только у себя в дневнике, где его никто не увидит.

Когда я пришла к Люси, на улице уже темнело. В кармане у меня лежали две шоколадки «Херши», и еще я взяла с собой «Демиана» Германа Гессе, чтобы Люси не скучала одна. (Она говорила, что хотела бы почитать эту книжку, но сомневаюсь, что и в самом деле прочтет.) Я тихонько отворила дверь и вошла. Сначала мне показалось, что Люси спит, — так неподвижно она лежала на кровати, но вскоре, привыкнув к полумраку, я увидела, что глаза Люси широко открыты. Они даже не мигали. Люси лежала на спине, вытянув руки вдоль тела, а лицо было таким же белым, как одеяло. Даже губы побелели. И вся она как-то поблекла. Может быть, из-за сумерек мы обе не повышали голоса.

— Я принесла тебе шоколад и книжку, — прошептала я.

— Спасибо.

Я заметила, что на одеяле под рукой у Люси лежит нераскрытая книга. Это была «Джен Эйр» в бледно-зеленом переплете с золотыми буквами. Открыв книгу, я прочитала имя «Эрнесса Блох», выведенное черными, побуревшими от времени чернилами на усеянном кляксами заднем форзаце. Даже почерк ее был старомоден и чересчур формален: «Э» и «Б» изящно вытянулись вверх, зато остальные буковки были крошечными и почти неразборчивыми. Эта надпись напомнила мне о старых книгах из папиной библиотеки: давным-давно их покупали какие-то люди, ставили на них свои подписи и даже не задумывались о том, что станется с этими книгами после их смерти. Я любила рассматривать автографы и думать о первых владельцах этих книг, о том, как они перелистывали их и даже представить себе не могли, что однажды умрут и в конце концов к этим страницам прикоснутся мои руки.

— Эрнесса мне ее принесла. Но я так устала, что не могу читать. Книга такая тяжелая.

— Тебе не лучше?

— Чуть-чуть.

— Люси, Люси!

— Я не чувствую себя больной, — прошептала Люси. — Ничего у меня не болит. И не такое уж плохое состояние — эта слабость. Мне не страшно. Я только и делаю, что лежу и думаю о том, как дышу. Прислушиваюсь к тому, как дыхание вытекает из моих губ. Потом проходит минута, прежде чем я решаю сделать вдох. Вернее, не решаю…

Голос Люси замер. Мы обе молчали. Я еще не слышала от Люси таких речей. Они испугали меня. Когда комната погрузилась в темноту и я уже не могла различить лица Люси на фоне белой подушки, я дотянулась до прикроватного светильника и включила его. Свет был не яркий, но Люси отвернулась и заслонила глаза руками. Возле светильника стояли те самые цветы, которые я ей принесла. Из ярко-красных они превратились в розовые. И стебли, и листья утратили свой зеленый цвет, но не завяли.

— Что случилось с твоими цветами? — спросила я. — Они побледнели.

Я встала и заглянула в вазу, не могли ли краски как-то стечь в воду? Но вода была чиста.

— Я думаю, они умирают, — ответила Люси.

— Но вчера они были совсем свежими.

Тут звонок возвестил о начале тихого часа, и вошла медсестра. Я знала, что она не позволит мне остаться подольше, поцеловала Люси и ушла.

Уже на полпути я вспомнила, что шоколадки так и лежат у меня в кармане и книгу я тоже унесла. Как ужасно было оставлять Люси наедине с мыслями о каждом вдохе и выдохе.

4 февраля

Сил у Люси осталось только на то, чтобы дышать. Она слабеет, а Эрнесса становится все сильнее. Энергия Люси уходит на то, чтобы наполнить Эрнессу. Это ее пища. В лазарете Люси заставляют есть, но она тает на глазах, а Эрнесса обретает чудовищную силу. За обедом я наблюдала за ней. Она только гоняла еду по тарелке. И тем не менее Эрнесса пышет здоровьем. Мне необходимо держать ее подальше от Люси. Как хорошо, что медсестра никому не разрешает навещать ее подолгу.

5 февраля

Честно говоря, пока Люси в лазарете, я чувствую себя намного счастливее. Мне не приходится все время опекать ее. За меня это делает медсестра. Я люблю Люси, но жить рядом с ней стало очень утомительно. Это давно уже не приносит мне радости, кроме тех двух недель после зимних каникул. Но уже тогда все хорошее, что было между нами, оказалось для меня безвозвратно утрачено.

Последняя неделя прошла у меня удивительно спокойно. Я занималась на пианино по два часа в день, выполняла все домашние задания, дочитала второй том Пруста. Я могу вести дневник, когда мне вздумается. Все просто замечательно. Я хорошо сплю, не раздражаюсь. Чаще всего я одна или с Софией. Завтра мы с ней договорились прогуляться после ланча. Так здорово бродить вдоль больших домов с бассейнами, теннисными кортами и модными машинами, припаркованными рядом. В этих домах живут некоторые девчонки из дневной школы.

Вчера после уроков я встретила мистера Дэвиса, и мы с ним очень хорошо поговорили. Я все думала о его стихах и о том, как неожиданно они мне понравились. Я не чувствовала ни малейшей неловкости наедине с ним. Он спросил, что я сейчас читаю, и я ответила, что собираюсь прочесть всего Пруста.

— А «Дракулу» не хотите почитать? — спросил он. — С десяти лет обожаю эту книгу.

Наверное, лицо мое перекосила брезгливая гримаса.

— Честное слово, она ничуть не хуже Пруста и намного короче. Превосходнейший роман. Каждое слово на своем месте, ни убавить ни прибавить.

— Я больше не могу читать такие книги. Они испортили мне осень.

Мистер Дэвис казался таким растерянным, что я спохватилась:

— Ну, может быть, когда дочитаю Пруста.

Я рассказала ему об отцовском собрании сочинений Пруста, которое захватила из дому после каникул. Двенадцать томов выстроились у меня на столе: маленькие голубые книги в бирюзово-белых обложках. Я читаю их, потому что мне очень нравятся эти томики. Для меня очень важно, как книги выглядят, каковы они на ощупь. Настоящая книга — это старая книга, со своим особым запахом — запахом тронутых цвелью растений. А новых я не люблю.

Люблю читать папины книги, касаясь страниц, которых касался он. Здесь до сих пор сохранились невидимые отпечатки его пальцев. Иногда мама заговаривает о том, чтобы избавиться от всех его книг. Я заставила ее пообещать, что она сохранит папины книги для меня, и все же я ей не доверяю. Она запросто может проснуться однажды утром и, почувствовав, что больше не может оставаться с этими книгами под одной крышей, позвать кого-нибудь, чтобы их унесли прочь.

То, что ребенок, сидевший на диване, смотрел на нас, и ощущение, что его жена, разговаривая с Клэр, краем глаза наблюдала за мной, ужасно меня смущало. Для него это была игра, но я не могла успокоиться. И пусть Клэр даже не заикается о том, чтобы снова пойти к нему домой.

6 февраля

Я навещаю Люси каждый день. А сегодня (сегодня суббота) я была у нее после завтрака и собираюсь снова после нашей с Софией прогулки. Люси говорит, что ей не скучно одной и она не против еще побыть там. Я не знаю, как она проводит время. Когда бы я ни пришла, она лежит на кровати, глядя в потолок. Кажется, ей капельку лучше, хотя, на мой взгляд, она ничуть не изменилась. И у нее все время красные, как будто заплаканные глаза. Может быть, завтра ее выпишут. Сегодня я отнесла ей все учебники, за выходные она должна сделать хоть что-то из пропущенных домашних заданий. Конечно, отстала она безнадежно. После выписки ее на какое-то время освободят от физкультуры.

Я отдала ей шоколадки, но подозреваю, что она к ним не притронется. Раньше она жить не могла без шоколада и лакомилась им каждый день после уроков. София с ума сходила от зависти, что Люси может есть что захочет и в любом количестве без риска поправиться. Сейчас Люси говорит, что у нее плохой аппетит, но ее заставляют съедать все.

Пора на ланч. Умираю с голоду. Допишу потом.

После ланча

Я сейчас лопну от злости! Наша прогулка сорвалась. И куда мне теперь деваться до самого ужина? А я так хотела побыть с Софией.

Вернувшись после ланча к себе, София обнаружила посреди комнаты огромную кучу: кофты, сумки, туфли, книги, грязное нижнее белье. В комнату было не войти. Она целый месяц у себя не убиралась, а положено это делать каждое утро. Просто запихивала все подряд под кровать. Каким-то образом воспитательница — мисс Фрейзер — обнаружила этот склад и вытащила все наружу. И теперь София до вечера будет делать уборку. А потом мисс Фрейзер придет и проверит. Просто уму непостижимо, как София ухитрилась затолкать под кровать столько барахла. Оставалась ли у нее хоть какая-то чистая одежда? Мы с Клэр стояли в дверях, вылупив от изумления глаза. А София, скрестив ноги, восседала на вершине этого кургана и великолепно изображала мисс Фрейзер — с ее удлиненными, безвольно висящими пальцами и монотонным голосом:

— Дитя мое, разумеется, кое-кому вроде вас, обладающему артистическим темпераментом, приземленные мелочи жизни кажутся слишком обременительными. Как я вас понимаю! Но мы обязаны. Порядок есть порядок.

Мы засмеялись, но Софии, как ни крути, придется наводить порядок в комнате, а у меня пропала половина субботы.

— И ведь к ней не придерешься, — вздохнула София. — Здесь ужасный бардак.

Она не может не жалеть мисс Фрейзер. По ее словам, когда-то мисс Фрейзер мечтала стать танцовщицей, но так и не смогла проявить свой артистический потенциал. Мисс Фрейзер — неудовлетворенная творческая натура.

Я думаю, что тут неудовлетворенность иного свойства — сексуальная. Разве любовь к фиолетовому не свидетельствует об определенном пристрастии? София говорит, что для итальянцев фиолетовый символизирует несчастье и даже смерть. А в комнатах мисс Фрейзер абсолютно все выдержано в фиолетовых тонах. Лиловая накидка на постели. Фиалковые портьеры. Покрывало на диване цвета лаванды. Черно-фиолетовый ковер на полу. Однажды я была у нее вместе с Софией, когда той надо было подписать пропуск. Мисс Фрейзер сидела за столом в узкой черной юбке, подскочившей выше колен, на ногах у нее были легкие туфли наподобие балеток, а рыжеватые волосы она стянула сзади в пучок. Сквозь эти тоненькие волосы явственно просвечивал розоватый череп. У нее вечно седые корни волос. Наверное, она их подкрашивает время от времени, но волосы неумолимо отрастают снова. Когда она брала ручку, я заметила, что ее тщательно ухоженные (бледно-сиреневые) ногти так длинны, что загибаются на кончиках. Они как будто существуют отдельно от всего остального тела. При таких перламутровых ногтях держать ручку просто невозможно. Может быть, поэтому писала она ужасно медленно. Мисс Фрейзер выводила на белом бланке каждую букву, произнося ее при этом вслух: С-О-Ф-И-Я К-О-Н… Затем остановилась и стала внимательно разглядывать надпись сквозь очки в половинчатой оправе, после чего соскребла бланк со стола ногтями другой руки, скатала в шарик, выбросила его в мусорную корзину и потянулась за новым. Она принялась писать заново, выводя рукой огромные петли. Каждая буковка должна была соединяться со своими соседками. Написав все слова, она аккуратно проставила недостающие знаки, как положено. Лишь третья попытка увенчалась успехом, и мисс Фрейзер наконец вручила Софии заполненный пропуск.

София рассердилась на меня из-за насмешек над мисс Фрейзер. Она, дескать, милая и безвредная и вообще самая лучшая воспитательница. Но будь София в нашем крыле, миссис Холтон никогда бы не заметила беспорядка в ее комнате. Однако мисс Фрейзер можно посочувствовать, это правда.

После ужина

Перед ужином я ненадолго ходила к Люси, помогла ей с домашними заданиями. Она действительно завтра выписывается. Как же мне не хочется, чтобы она возвращалась!

8 февраля

Люси вернулась и, кажется, немного окрепла. Утром встала и пришла на завтрак и даже поела. Она уже чуть-чуть напоминает прежнюю Люси.

В субботу собирается приехать Чарли. Мы обдумываем, что будем делать. Мне кажется, что Люси тоже пойдет.

За завтраком я подслушала разговор между Люси и Кики. Я сидела на другом конце стола и притворялась, что беседую с Кэрол, но на самом деле я ловила каждое слово Люси. Кэрол пришлось повторять все дважды. Люси жаловалась, что мисс Бобби донимает Эрнессу. Она даже употребила слово «преследует» — не слишком ли сильно сказано?

— Эрнессе нездоровится последнее время. Десять минут упражнений ее совершенно выматывают. Она еле двигается, но мисс Бобби не разрешает ей присесть ни на минуту без справки от врача.

— А что ей мешает пойти и взять эту справку? Все так и делают.

— Она не хочет там показываться. Боится, что ее положат в лазарет. Но это не то чтобы какая-то болезнь, просто она чувствует недомогание от усталости.

— Ну, от мисс Бобби она поблажек не дождется. Таких, как она, мисс Бобби не любит.

— А мне она столько раз давала освобождение, хотя со мной ничего особенного не было. Это несправедливо!

Я не верю в эти байки о «смертельно уставшей» Эрнессе. Она невероятно вынослива, просто хочет сачкануть физкультуру. Но мисс Бобби не проведешь. А Люси покупается на все россказни Эрнессы. Да и остальные тоже. Что за глупость! Люси переживает за измученную Эрнессу, хотя сама неделю пролежала пластом, да и сейчас еще не совсем оправилась.

Но она больше не беспомощная жертва, в слезах лежащая на больничной постели и считающая вдохи и выдохи. Она не должна ничего отдавать Эрнессе. Она способна сопротивляться. Эрнесса забирает лишь то, что Люси предлагает ей сама.

11 февраля

Какая сегодня долгая ночь. В полночь мне кажется, что конца ей не будет. Обычно я засыпаю, когда небо начинает сереть, и звонок на завтрак выдергивает меня из глубокого сна. Весь день в голове отупение и тяжесть. Мне трудно держать ее прямо.

А Люси в полном порядке. Иногда она даже даст фору другим, и вообще, кажется, совершенно здорова. То, что она рядом — в соседней комнате, бесконечно раздражает меня. Ночь напролет не сплю, вслушиваясь в каждый шорох, ворочаясь с боку на бок, пытаясь устроиться поудобнее. Но ничего не получается. Я встаю пописать по пять раз за ночь. Это похоже на нервный тик.

В детстве, если мне становилось страшно среди ночи, я приходила к папе. Приду — и стою у его кровати. Он обычно спал на спине. Папа был так безмятежен во сне, что мне не хотелось его тревожить. Вскоре он открывал глаза, медленно садился на кровати и тихонечко отводил меня в мою комнату. В полусне он шаркал вслед за мной по коридору. Как только папа ложился рядом со мной на кровать, я мгновенно успокаивалась и засыпала. Я не слишком часто приходила к нему, только когда ужас был невыносим. Я боялась, что днем он может что-то сказать. А вдруг он станет меня дразнить «малявкой»?

Но папа ни разу этого не сделал. Когда я просыпалась утром, папы уже не было, он спал в своей постели. И только вмятина от его сильного тела была подтверждением того, что он действительно ночью был здесь, рядом со мной.

А теперь даже вмятины не осталось.

После папиной смерти мама несколько раз водила меня к психиатру. Я сказала врачу, что больше всего мне не хватает папы по ночам, когда приходит страх и я так нуждаюсь в папе, а он не может быть рядом со мной. Я давным-давно перестала его будить среди ночи — уже несколько лет, — но мне необходимо было знать, что стоит мне только позвать папу, и он придет ко мне. Психиатр сказал, что считает недопустимым, чтобы отец ложился в мою постель. Он говорил о папе словно о живом, как будто его настоящее преступление состояло в том, что он помогал мне уснуть, а не в том, что он покончил с собой. После таких слов я поинтересовалась, не забыл ли доктор, почему я пришла к нему? У него было так много пациентов, что он мог и перепутать. Больше я не пожелала с ним общаться. И отказалась объяснить маме причину. Не знаю даже, замечала ли мама вообще, что иногда папа среди ночи вставал с кровати и уходил. В любом случае она отослала меня в закрытую школу. Мне больше не хотелось вспоминать о том, как папа спал рядом со мной в моей постели. Врач погубил эти воспоминания.

В прошлом году как раз в это время я собиралась на танцы и тайно мечтала влюбиться в своего партнера. Я никому никогда об этом не говорила. А он оказался нелепым прыщавым занудой! Я не переставала жалеть, что купила такое прекрасное платье по такому ничтожному поводу. И все же я тогда была намного счастливее, чем теперь.

12 февраля

Известно ли кому-нибудь местонахождение точки, в которой заканчивается реальность и откуда берет начало нечто совершенно непостижимое? Глядя на две параллельные прямые, мы знаем, что нам не дано увидеть точку, в которой они пересекутся, можно лишь предполагать точку, к которой они стремятся. Но теоретически такая точка существует, и в ней возможно все.

Сегодня утром мы должны были пойти в библиотеку, чтобы поискать материал для реферата по истории. Но я решила позаниматься на фортепиано. Уютно устроившись в одном из кресел читального зала, я бы непременно уснула. В репетитории, во всяком случае, поспать негде — разве что на полу. Я поиграла какое-то время, но вскоре затхлый дух из подвала дал о себе знать. Опять! Я уж почти забыла о нем, но сегодня в комнате просто невозможно находиться. Я собралась поискать уборщика, но только открыла дверь, как увидела, что кто-то выходит из подвала. Я успела заметить темно-синюю кофту и длинную серую юбку, мелькнувшую в конце коридора. Я оставила дверь приоткрытой и ждала, когда девушка пройдет мимо. Собственно, мне не нужно было видеть ее лицо, я уже знала, кто это. Она прошла мимо быстрым шагом, но не бегом, а словно скользя над полом. Лицо у нее было багрово-фиолетовым, одутловатым. Это лицо блестело от влаги. Она пыталась промокнуть его рукавом кофты. Я оцепенела от ужаса.

Убедившись, что она ушла, я пошла в конец коридора, ко входу в подвал. Мне было страшно взяться за дверную ручку. Я боялась, что она прожжет мне кожу. Дверь была заперта. Но я уверена, что она вышла оттуда. Каким-то образом ей удалось достать ключ от подвала. Или, может быть, кто-то оставил дверь открытой. Но это по-прежнему ничего не объясняет.

Осенью я разрешила себе погрузиться в трясину невероятных историй, и эти истории убили Дору. Я больше не позволю себе верить в то, что считаю невозможным. Вместо того чтобы идти на урок, я прошмыгнула к себе и зарылась с головой под одеяло. Мне было необходимо побыть в своей комнате, в моей кровати, где все запахи вокруг — мои, чтобы забыть тошнотворный подвальный смрад. Если миссис Холтон застанет меня здесь, я скажу, что у меня болит живот. Немного успокоившись, я заставила себя почитать. Я держала под одеялом раскрытый бирюзовый томик и вглядывалась в слова на странице. Понятия не имею, о чем там было написано.

Когда я встретила ее позднее, вечером, сразу перед ужином, вид у нее был нормальный. Я посмотрела на нее в упор, и наши взгляды пересеклись. Она вела себя как обычно, не замечая меня вовсе, значит, она не знает, что сегодня утром я ее видела.

13 февраля

Сегодня я не пошла вместе со всеми на встречу с Чарли. У меня не было настроения. Я устала, и, как всегда перед месячными, у меня болела голова. Что-то стискивало виски, пересохший язык распух. Странное состояние, которое невозможно описать словами и которое так пугало меня, когда я была маленькой.

Мне нужно просто лежать в темной комнате, в полной тишине. Я даже читать не могу. Все мои мысли сосредоточились на головной боли. И весь мир — в моей пульсирующей голове. Иногда мне плохо до рвоты. Я сплю часами и все равно просыпаюсь утомленной. Когда мигрень отступает, то усталость почти приятна. Руки-ноги наливаются тяжестью — не поднять. Вокруг все плывет. Во время мигреней я не вижу снов.

Как только я смогла сидеть в кровати и впустить в комнату свет, я взяла дневник и ручку, чтобы они составили мне компанию. Теперь я уже не один на один со своей головной болью.

Похоже, Люси даже не заметила, что я никуда не пошла.

У меня нет сил, чтобы бороться с Эрнессой. Она бывает, где ей вздумается. Она является нежданно-негаданно. Она проходит сквозь двери, сквозь стены, сквозь оконные стекла. Она проникает в сны. Она исчезает, но остается рядом. Она знает, что будет, и видит сквозь плоть. И она бесстрашна.

14 февраля

Сегодня голова болит еще сильнее, и я опять весь день лежу в постели. София после ланча заходила меня проведать и принесла поесть. На весенних каникулах она встречается со своим отцом. Он повезет детей кататься на лыжах в Вермонт. «Кататься на лыжах в Вермонте» — как естественно это звучит, несмотря на то что родители Софии разведены и живут в трех тысячах миль друг от друга. По крайней мере, они обитают на одной планете. София с восторгом предвкушает встречу с отцом. Не могу больше писать.

15 февраля

Вчера вечером после ужина Люси пришла ко мне.

— София говорит, что ты сильно заболела, — сказала она. — Тебе не лучше?

— Чуть-чуть. Хоть месячные пошли наконец. Лучше уж пусть живот болит, чем эта мигрень.

— А у меня никогда не болел живот, — сказала Люси, словно сожалея об этом. — Не текло даже, а еле капало, когда шли месячные. Но у меня их не было с прошлой осени.

Люси присела на краешек кровати и провела ладонью по моей щеке. Мне хотелось прогнать ее, ведь два дня я провалялась тут больная, а она даже не заметила, пока София ей не сказала. Мне хотелось крикнуть, что знаю: ей совершенно наплевать на то, как я себя чувствую. Мне так плохо. Я смолчала и никак не выразила своих чувств. Я позволила ей сидеть и гладить в темноте мою щеку.

17 февраля

Я все не могла добраться до дневника. Теперь, пропустив ланч, я сразу прибежала к себе. Я боюсь забыть хоть малейшую деталь из того, что случилось этой ночью. Сейчас все уже кажется сном. И сон этот начинает исчезать из моей памяти. Таких болезненных месячных у меня никогда не было. Из меня просто лило. Когда я откинула одеяло, то увидела, что на белой простыне подо мной растеклось огромное темное пятно. Я с трудом добрела до ванной и села на унитаз. Стало чуть легче, и я просидела на унитазе довольно долго, пока кровь беспрепятственно вытекала из меня. Так я и задремала, положив голову на спинку стула. И вдруг из комнаты Люси донесся тихий протяжный звук. Сначала я не обратила на него внимания, но звук повторился — громче и явственнее. Он отделился от ночной тишины. Он взлетал и опадал сам по себе. Встав, я почувствовала слабость. Мне пришлось прислониться к стене, когда я поворачивала ручку. Дверь в комнату Люси приоткрылась. Лунный свет заливал комнату — шторы были подняты, и я видела все очень отчетливо. Люси лежала в кровати, на спине. Кожа ее серебрилась. Я заметила, что глаза у нее закрыты, а губы разомкнуты и видны краешки белых зубов и кончик языка. Она была так неподвижна, что казалась бы спящей, если бы не эти звуки. Это были стоны, растущие и опадающие вместе с ее дыханием. Рядом с ней лежала Эрнесса. Ничто не разделяло их тел. Они соприкасались от головы до пят. Эрнесса опиралась на локоть. Она склонила голову, прижалась губами к соску Люси и жадно втянула в себя розовую плоть. Рубашка Люси была спущена до пояса, обнажая и вторую грудь с туго натянутой кожей и маленьким красным бугорком соска. Рука Эрнессы обвивала обнаженную талию Люси. Сплелись их тела, спутались волосы — черные и серебристо-золотые. Луна скрылась за густыми облаками, и в комнате стемнело. Я испугалась, почувствовав, что теряю сознание. Я больше не могла разглядеть кровать. Она растворилась в ночной мгле. Поспешно закрыв дверь, я бросилась к себе в комнату.

Вот над этим мы с Люси всегда посмеивались. Мы всегда были очень осторожны, чтобы не стать такими. Девочками, которые зашли слишком далеко. Девочками, которые делают вид, будто остального мира не существует. Девочками, которые не могут повзрослеть.

Счастливы ли они? Найдется ли слово, чтобы описать их состояние? Блаженство? Экстаз? Забвение?

Что же такое — любовь?

После ужина

Люси этим утром так и не встала с постели. И сама я пропустила завтрак. Миссис Холтон отправила Люси в лазарет, а позднее, когда мы все были на занятиях, приехала «скорая» и увезла ее в больницу. Люси так ослабела, что не могла идти. Из лазарета ее пришлось нести на носилках. Это Клэр, конечно же, все разузнала и сообщила мне. За ужином я была сама не своя. От огорчения не могла ничего есть. Я понимала, что мне следует беспокоиться о Люси. Но у меня перед глазами стояло одно лишь видение: две девочки, купающиеся в лунном свете, как пылинки. Эрнесса сегодня за ужином выглядела прекрасно. На лице играл легкий румянец. Она пришла в общую комнату покурить, но села в стороне и ни с кем не разговаривала. Мы все вместе сели на диван и говорили о Люси. Эрнесса держала сигарету в зубах и непрерывно дымила, как будто она ужасно нервничала. Она была одна со своими сигаретами. Эрнесса виновата в болезни Люси. Это так очевидно. Всё из-за нее.

Я никому не рассказала о том, что видела ночью. Никто бы мне не поверил. И в любом случае это уже не важно. Важно то, что Люси в больнице. Я заглянула в свой дневник: всего неделю назад я писала о том, что Люси стало намного лучше.

18 февраля

Во время тихого часа я зашла к миссис Холтон, чтобы спросить, есть ли какие-то новости о Люси и когда я смогу навестить ее в больнице. Она сказала, что Люси очень слаба и у нее берут анализы и пока никого к ней не пускают. С ней сейчас ее мама. Миссис Холтон пообещала, что сообщит мне, как только что-нибудь узнает. Она изображала расположение ко мне.

Полночь

Сегодня нет луны. Нет облаков. Небо черно. Но лунный свет проливался в комнату Люси. Он был таким ярким, что я могла разглядеть поры на ее коже.

19 февраля

О Люси по-прежнему ничего не слышно. Я собиралась даже звонить к ней домой, чтобы спросить о ней, но мне не хотелось разговаривать с ее отцом.

Я знаю — «нечто» убило Патера. Я знаю, что видела рой мотыльков, порхающих в комнате Эрнессы. Я знаю, что кто-то ходил по водосточному желобу накануне смерти Доры. Я знаю, что Чарли и Дора ушли. Одна за другой. Я знаю — та, что обнимала Люси, существует на самом деле.

Таковы факты.

Закончился урок химии, за окном повалил снег, и всем захотелось на улицу. Эрнесса пошла в противоположную сторону — в Галерею. Кики окликнула ее, приглашая со всеми во двор. Она единственная, кроме Люси, кто общается с Эрнессой и проводит с ней какое-то время. Кики курит с Эрнессой траву с тех пор, как Чарли канула в небытие. Эрнесса явно предпочитает блондинистых англосаксонских девочек.

— Нет, мне не до этого, — бросила она на ходу, не оглядываясь, и толкнула дверь, ведущую в Галерею; никому это не показалось странным.

Я не помню, чтобы Эрнесса когда-нибудь выходила на улицу. Как-то Люси обмолвилась, что кожа Эрнессы невероятно чувствительна к солнечным лучам. У нее какое-то редкое кожное заболевание. Но теперь-то шел снег! Еще никто не получал солнечных ожогов во время снегопада.

Я тоже направилась было к Галерее, но София схватила меня за руку и потянула в снег следом за остальными.

Мы пригоршнями набирали смерзшиеся комья и, пронзительно визжа, бросали снежками друг в друга. Мы падали на спину в сугроб и, разметая снег руками и ногами, изображали снежных ангелов. На мягком и пышном снегу крылья у ангелов получались восхитительные. Все вокруг побелело, затуманилось, подернулось кисеей.

Я встала, залепленная комьями мокрого снега с головы до ног. И вдруг осознала, что, кувыркаясь в снегу, напрочь позабыла о Люси.

Она стояла у окна в Галерее, прижимаясь лицом к стеклу, и наблюдала за нашими снежными забавами. Сквозь толстое стекло мы, наверное, были похожи на привидения.

Я помню, как она спряталась от солнца, когда мисс Норрис отворила дверь своей комнаты.

20 февраля

Наконец-то миссис Холтон кое-что узнала о Люси. Врачи взяли все анализы, но единственное, что они смогли выяснить, — у Люси жесточайшая анемия. Врачи полагают, что это какое-то нарушение кроветворной системы, когда иммунитет атакует красные кровяные тельца. Миссис Холтон сказала, что у Люси все красные кровяные клетки молодые. Это говорит скорее об общей слабости, чем о болезни. Ей перелили много крови. Собственно, ей почти полностью заменили кровь. Как только врачам удастся стабилизировать ее состояние, мать Люси переведет ее в больницу поближе к дому. Сейчас к Люси никого не пускают. И не только потому, что она чрезвычайно ослаблена и нуждается в отдыхе. Она в очень подавленном состоянии и все время плачет, и с этим надо как-то справиться.

Люси не из тех, кто склонен к нервным срывам. Она не слишком сложная натура. И до нынешнего года она всегда была счастлива. Это я вечно расстроена и подавлена. Даже если она знает, что я видела их с Эрнессой, никакое чувство стыда не может разрушить кровяные клетки.

Как жаль, что мне нельзя с ней увидеться — хоть раз до ее отъезда домой. Наверное, в школу она уже никогда не вернется. Так было бы лучше всего. Мне бы только увидеть ее еще разок, вглядеться в ее лицо, чисто ли оно, не отмечено ли некой печатью.

21 февраля

Вордсворт: «„Что, если б Люси умерла? О боже!“ — вскрикнул я».

Я думала о Люси, когда впервые прочла эти строки.

Сегодня я умоляла миссис Холтон разрешить мне навестить Люси в больнице. Я сказала, что так волнуюсь за нее, что ни на чем не могу сосредоточиться. Я не могу ни есть, ни спать. Заметив, что миссис Холтон немного смягчилась, я говорила и говорила, не останавливаясь:

— Она была моей лучшей подругой, с тех пор как я поступила в школу. Она так поддерживала меня, когда мне было тяжело!

Тут я заплакала. Миссис Холтон пообещала поговорить с матерью Люси.

Это правда. Я действительно ни на чем не могу сосредоточиться. Большую часть времени я сижу на подоконнике, уставившись в окно. И даже думать ни о чем не могу. Сижу и рассматриваю голые ветви дуба, который растет у меня под окном: длиннопалые рогатины сучьев, склонившиеся в пустоту, узловатые побеги, темные расщелины в серой коре. Оконные стекла, древние, как и всё в Резиденции, искажают все образы по ту сторону окна. Все равно что смотреть на мир из-под воды. Сквозь зеленоватую толщу вод я разглядываю деревья и небо. Все звуки приглушены. Свет колеблется и течет.

Книги мне больше не интересны. Прежде я жить без них не могла. Между мной и окружающим миром стеклянная стена.

22 февраля

Я собиралась пойти к Люси, но прошлой ночью ей стало гораздо хуже. Теперь это невозможно. Насколько я могу судить со слов миссис Холтон, которым я не вполне доверяю, врачи не знают, что с ней. Они просто продолжают делать одно и то же, вливая в нее новую кровь, в надежде, что это поможет. Ей ненадолго становится лучше, а потом она снова слабеет. Сегодня я осознала вдруг, что миссис Холтон получает удовольствие, сообщая плохие вести. Это придает ей веса в собственных глазах.

Мне нужно ее увидеть. Кто знает, на кого она теперь похожа, неся в себе кровь стольких людей. Она уже больше не Люси. Я устала воображать, на что это может быть похоже. Кровь — это только твое, интимное. Теперь жизнь в ней теплится благодаря чужой крови.

23 февраля

Когда же я смогу увидеться с Люси. Вот все, что я хочу знать.

24 февраля

Каждый день — одно и то же: увидеть Люси нельзя. Могу уже и не спрашивать. Едва завидев, что я сижу в ее гостиной, миссис Холтон только качает головой:

— Пока нет. Вам следует запастись терпением.

— Но когда же я смогу ее увидеть?

— Надеюсь, что скоро. С каждым днем у нее понемногу прибавляется сил.

25 февраля

Я начинаю отчаиваться, боюсь, мне уже не суждено увидеть Люси до начала каникул. И я знаю наверняка, что в школу она уже не вернется. Прямо из больницы Люси заберут домой. И мне придется ехать к ней, в этот дом с ее отцом и собакой. Не знаю, смогу ли я это вынести.

26 февраля

Я смотрю на белый листок. Таким он и останется. Никаких новостей. Никаких новых мыслей. Мой дневник предал меня, когда он мне нужен больше всего. У меня нет желания писать.

27 февраля

Терпение лопнуло! Я уже десять дней не могу думать ни о чем, кроме Люси. Я должна ее увидеть!

28 февраля

А может, мне просто поехать самой в больницу и попытаться проникнуть к Люси в палату? Похоже, миссис Холтон никогда не позволит мне ее проведать.

МАРТ

1 марта

Я убью эту миссис Холтон! Старая ведьма! Вот пусть только попадется мне, я схвачу ее за горло обеими руками и буду сжимать, пока у нее глаза не вылезут! За то время, пока я умоляла разрешить мне навестить Люси, она преспокойно позволила Эрнессе бывать у нее! За завтраком я подслушала, как Кики рассказывала Клэр и Софии, что Люси уже намного лучше. Я спросила, откуда она это знает. Она, конечно, совершила промашку, проболтавшись при мне.

— Не знаю, — сказала Кики, — просто слышала, и все.

София не выдержала:

— Ладно, перестань. Эрнесса ей сказала. Она проведывала Люси в больнице.

Кики пришлось признаться:

— Эрнесса на прошлой неделе была там пару раз, потому что она, как выразилась миссис Холтон, «очень близкая подруга Люси».

Да что она вообще знает, эта миссис Холтон?

— Она разжалобила миссис Холтон, и поэтому ей позволено делать что вздумается. Миссис Холтон разрешает ей прогуливать абсолютно все. У меня тоже умер отец! Об этом уже забыли? — Последние слова я уже кричала.

Все они прекрасно понимают подобного рода манипуляции. Я была в таком смятении, что убежала в свою комнату и громко захлопнула дверь за собой. Я сидела в кровати и рыдала.

2 марта

Увидеться с Люси я не успела.

Я больше не могу плакать. У меня не осталось слез.

Во время тихого часа, когда миссис Холтон вышла, чтобы проверить, все ли на месте, я поджидала ее возле гостиной. Поначалу она повторила, что никому не разрешено видеться с Люси, но когда я сказала, что знаю — Эрнесса ходила в больницу, ей пришлось признать: да, Эрнесса посещала Люси, но лишь дважды и очень недолго.

— Люси спрашивала о ней.

Сколько злорадства было в этой фразе. Она знала, что ранит мои чувства. Когда я потребовала, чтобы мне разрешили увидеться с Люси, она ответила:

— Если нам придется продолжать этот разговор, лучше зайти ко мне в кабинет. — Она закрыла дверь и добавила: — Недопустимо, чтобы вы разговаривали со мной в подобном тоне. Это вас не касается.

Я сказала, что она солгала мне и я собираюсь обратиться к мисс Руд.

— Это совершенно ни к чему. Я не говорила вам, потому что щадила ваши чувства, я знаю, как вы эмоциональны, но Люси стало хуже. Она очень больна, очень. Доктора опасаются, что девочка не продержится и нескольких дней, так она слаба. В школе очень встревожены.

— Тогда я должна увидеть ее в последний раз. Попрощаться. Это необходимо! — Я уже кричала.

— Это невозможно. Ее могут навещать только члены семьи. — Она говорила это и улыбалась мне в лицо.

Я взяла со столика фарфоровую пастушку — белокурую куколку в розовом платье с посохом в руке — и, прежде чем миссис Холтон успела открыть рот и спросить, что я делаю, шваркнула пастушку об пол возле двери. Мы обе наблюдали, как фигурка разлетелась на кусочки, и только голова, по-прежнему целая, откатилась на край ковра. Я бы расколотила все на ее столе, но миссис Холтон схватила меня за руку, скрутила ее и заорала:

— Распущенная девчонка! Надо было тебя сразу выгнать!

Я вырвала руку и, выскочив из комнаты, бросилась бежать по коридору. Три часа подряд я проплакала. Я не пошла на ужин. Мне было плевать на все. Миссис Холтон догонять меня не стала. Она думала, что я пожалуюсь мисс Руд.

Эрнесса убивает Люси. Она хочет превратить Люси в нечто себе подобное, полностью присвоить ее. Убийство ничего для нее не значит. Это всего лишь средство достичь некоей цели. Смерть там, где Эрнесса настигнет Люси. И миссис Холтон распахнула перед ней все двери.

3 марта

Люси вытянулась на больничной койке. У нее не осталось сил, чтобы пошевелить рукой или открыть глаза, но это уже не имеет значения, потому что ей незачем шевелить рукой, открывать глаза. Ее больше ничто не тревожит. Она совершенно безмятежна. Она готова.

Я жду, когда сообщат, что Люси умерла. Но ничего не слышно. Может быть, миссис Холтон нарочно сказала мне, чтобы помучить, зло подшутить надо мной. Наверное, Люси все еще жива, иначе мы бы уже знали. Новость обязательно просочилась бы. Сохранить секрет от нас невозможно.

4 марта

Меня никто не наказал за разбитую пастушку. Когда я прохожу мимо миссис Холтон, она отворачивается. Она знает, что я знаю. Она боится встретиться со мной взглядом.

Я не могу спросить ее о Люси. Все, что я могу, — это ждать.

5 марта

Я долго ждала ее. Я пропустила завтрак. Я боялась разминуться с ней. Остальные девчонки приходили и уходили, а я все так же безмолвно стояла в дверях своей комнаты. Никто не заговаривал со мной. Раздался звонок на утреннее собрание, но она не появлялась. Она из тех, кто оставляет все на последний момент и даже позже, но ухитряется явиться на утреннее собрание, на ужин или на урок за мгновение перед тем, как закроются двери.

Когда отворилась дверь и она вышла, я вздрогнула от неожиданности, хотя прождала ее целый час.

Закрывая дверь, она заметила меня:

— Ты проспала?

— Почему именно она? — спросила я.

Она не ответила.

— Почему не Кики, не Кэрол, не Бетси?

— Это тебя надо спросить, — сказала она.

— Потому что она — моя лучшая подруга.

— Если она — твоя подруга, почему ты стоишь здесь и ждешь меня?

— Вы с миссис Холтон сговорились не пускать меня к ней!

— Миссис Холтон? Каким образом? Заперла тебя и выбросила ключ?

— Я достаточно натерпелась от нее.

— Никто не может остановить тебя. Ты вольна делать что хочешь.

Эрнесса уходила от меня по коридору.

— Как она? — крикнула я ей вслед в отчаянии. Я больше не владела собой.

— Собрание начинается. Я уже опаздываю. Как и ты.

Она уходила прочь. Я нагнала ее и схватила за руку. Я хотела вынудить ее остановиться и ответить на мой вопрос. Она всегда приходила и уходила, когда ей было угодно. Никто не мог заставить ее сделать то, чего она не хотела. Она отшвырнула меня. Я так сильно ударилась о стену, что на мгновение у меня перехватило дыхание. Эрнесса подняла рукав и показала мне свое предплечье.

— Смотри, что ты наделала! — закричала она.

На руке у нее виднелся отпечаток моей ладони, как будто я сжала пластилин, а не человеческую плоть. Кожа покраснела и отекла. От увиденного меня затошнило.

Она ушла на утреннее собрание, а я осталась. Меня ждут огромные проблемы.

6 марта 7 марта 8 марта

Только что я разговаривала с Люси! Если с мертвыми можно говорить, то я говорила! Голос ее казался далеким-далеким. Миссис Холтон не солгала только в одном. Люси действительно очень болела, и доктора думали, что она умирает. В сердце и в легких у нее скопилась жидкость, которую врачам пришлось откачивать. До вчерашнего дня она дышала через трубку в горле. И даже сегодня, по телефону, она говорит с трудом.

Кэрол позвала меня к телефону. У нее было очень странное выражение лица, когда я шла мимо нее по коридору. Я думала, что это мама звонит — сказать, что не приедет за мной в пятницу. Мне не хотелось разговаривать с мамой, не хотелось притворяться. Черная телефонная трубка, словно зверек, свернулась на столе, я взяла в руку этого зверька.

— Привет, это я.

Ее голос струился ко мне по телефонным проводам. Мне пришлось напрягать слух, чтобы расслышать, а она вынуждена была отдыхать после каждого слова, восстанавливать дыхание. У нее был другой голос. Я его не узнавала. Не веря своим ушам, я уставилась на телефон, я будто разговаривала с потусторонним миром. Я поймала себя на том, что уже считаю Люси умершей, а ведь она была еще жива. Мне пришло в голову: а что, если я смогу позвонить папе с помощью этого черного телефона?

«Неужели? — повторяла я мысленно. — Неужели?»

— Я хотела к тебе прийти, — сказала я, — но миссис Холтон меня не пустила. Эрнессе позволила, а мне — нет.

— Эрнесса не приходит. Давно уже.

— У тебя голос изменился.

— Дышать очень трудно. Набирать воздух в легкие. Доктора говорят, я — «чудо природы».

— Ничего удивительного, ведь с самого начала они понятия не имели, что с тобой происходит.

— Я скучаю. По тебе. По школе, — сказала Люси.

— Ты словно за тридевять земель.

— Я и есть за тридевять земель. Скажи мне, что я смогу вернуться.

Повисло долгое молчание, слышно было только, как тяжело дышит Люси.

— Тебе было страшно? — спросила я.

— Сперва, — ответила Люси, — а потом я привыкла.

Она попросила меня упаковать ее вещи, собрать учебники и попробовать записать ее домашние задания. Завтра или послезавтра за вещами приедет ее мама. Если Люси не станет хуже, то к концу недели ее перевезут в другую больницу — поближе к дому.

— В машине «скорой помощи». Всю дорогу. Как ты думаешь, они включат сирену? — спросила Люси.

Не Эрнессу, а меня она попросила собрать ее вещи. Как мне хотелось сообщить об этом миссис Холтон!

Я уже всем рассказала, что Люси стало лучше. И все очень обрадовались.

11 марта

Сейчас писать нет времени. Уже десять вечера, а у меня куча домашних заданий не сделана, и на завтра еще упаковываться. Наверстаю за каникулы.

12 марта

Весенние каникулы. Я дома. Я устала.

Я здорово отстала по всем предметам и всю неделю работала, как зверь.

Мама Люси приехала за вещами во вторник. Пока я не увидела ее, во мне все еще шевелились сомнения, что я действительно разговаривала с Люси.

Она обняла меня и сказала, что Люси уже здорово окрепла. Ей уже не верится, что всего неделю назад доктора предрекали Люси скорую смерть. В среду она собирается перевезти Люси в другую больницу, но полагает, что Люси не пробудет там долго — всего пару дней, и домой. За каникулы Люси постарается подтянуть учебу, и, если здоровье ее полностью восстановится, она вернется в школу. Сейчас врачи полагают, что это был вирус и организм Люси сам переборол его.

Я рассказала, что воспитательница не позволила мне проведать Люси, несмотря на все мои просьбы.

— Люси действительно была очень плоха, — ответила мама Люси.

— Но Эрнессе разрешили.

— Это была моя ошибка. Я не должна была уступать ее просьбам. Эти визиты были для Люси сильной эмоциональной встряской, но она настаивала, что Эрнесса поможет ей поправиться. Эрнесса избавит ее от страха. Эрнесса, кругом одна Эрнесса! И я сдалась. Мне не хотелось ее расстраивать. Но после каждого посещения Эрнессы Люси часами плакала, а потом ей стало хуже. Это было уже слишком…

Я смолчала. Бесполезно. Пусть смотрят в свои микроскопы сколько влезет, пусть ищут свои вирусы — все равно ничего не найдут.

Все мы на этой неделе разъехались — и Люси, и Эрнесса, и я, — и было бы лучше нам никогда больше не встречаться, никогда. Я готова отказаться от Люси, только бы Эрнесса оставила ее в покое.

Надо лечь и поспать. За эти две недели я собираюсь хорошенько выспаться.

13 марта

Я должна все записать, вдруг мне понадобится оглянуться в прошлое… Мне нужно оставить достоверную запись. Я не могу полагаться на свою память.

Перед тем как поехать домой, я две ночи подряд (в среду и четверг) внезапно просыпалась. Я садилась в кровати, но стоило мне встать, как возникало ощущение, что это во сне я проснулась и хожу по комнате. На дорожке прямо под моим окном слышался шорох, словно кто-то ворошил сухие листья и желуди. Я выглянула в окно. Кто-то бродил туда-сюда под нашими окнами. Так вот как она проводит каждую ночь. Она караулит нас во сне. И почему это мне раньше не пришло в голову выглянуть в окно? То ли шум прекращался, то ли я просто ничего не замечала? Она металась, как зверь в клетке: десять шагов вперед, потом ровно столько же — в обратном направлении. Мир для Эрнессы слишком тесен. Она внутри него как в западне. Зачем она вернулась сюда, в этот пансион? Здесь же сплошные шкатулки, вставленные одна в другую: чугунная ограда, Резиденция, второй этаж, коридор миссис Холтон, комната, кровать. Шкатулки для девочек, которые не готовы к встрече с огромным миром, с мужчинами, не готовы к сексу. Я сознаю, насколько иллюзорна наша жизнь здесь. Я же не дура.

Она раскрывалась передо мной. Я ей почти сочувствовала. Если бы только она не разрушала мою жизнь. Две ночи подряд я наблюдала за тем, как она вышагивает по дорожке, часами. Ее движения были исполнены той же исступленной энергии, с которой она жадно, до фильтра выкуривала каждую сигарету. Она не останавливалась ни на мгновение. Потом начинало светать. Стоило мне на секунду прикрыть глаза, как ее уже и след простыл.

Я за папиным столом. Среди его книг. Они знают разгадку всех ее тайн.

14 марта

Она меняет всех вокруг. Она выясняет, кто они, и превращает во что-то иное.

В сентябре, едва начались занятия, мы с Дорой как будто дружили с Эрнессой. Даже провели вместе один вечер. Люси с нами не было. Это было в субботу. Наверное, Люси как раз уехала домой на уик-энд. Она почти каждый уик-энд старалась проводить со своей мамой. Перелистывая дневник, я не могу найти никакого упоминания о том вечере. Это очень странно, потому что я прекрасно помню, о чем мы тогда разговаривали. Эрнесса спросила о мисс Бобби, которая уже успела себя проявить за две недели занятий. Я сказала, что меня не так уж и оскорбляет ее антисемитизм. Я не прочь считаться особенной. Это означает лишь, что я не такая, как все прочие.

Эрнесса посмеялась надо мной:

— Я лишена твоих еврейских сантиментов. Религия — это обременительная, космическая шутка. Если еврейский народ избран, то лишь для особого наказания. Весь мир — еврейское кладбище. И любой еврей, думающий иначе, — умалишенный.

— Именно поэтому ты спокойно говоришь по-немецки? — спросила я. — Ведь это — язык убийц.

— Думаю, ты и сама немного знаешь немецкий. Язык Рильке и выкреста Гейне. Язык величайших поэтов-лириков. К тому же любой язык — язык убийц. И чем больше смертей, тем возвышеннее поэзия.

Я была шокирована. Я ее почти еще не знала. Девочка из какой-то неведомой страны, возникшая ниоткуда и очутившаяся в комнате напротив нас. Мы с ней были единственными чистокровными еврейками в классе. Я оглянулась на Дору. Она помрачнела. Для нее быть еврейкой означало лишь иметь определенный интеллектуальный статус. Как только это начинало ей мешать, она тут же отказывалась от своего еврейства. «Разъевреивалась». Рядом с Эрнессой Доре необходимо было считаться еврейкой, пускай даже Эрнесса и не принимала свое еврейское происхождение всерьез. В конце концов, и мисс Бобби терпеть не может всех троих.

Его всегда изображают одинаково: вытянутое черное животное, напоминающее кошку, футов четырех-пяти в длину. Зверь этот мечется по комнате все быстрее и быстрее, и все кружится вместе с ним и погружается во мрак. Что-то вроде пугающего аттракциона в луна-парке.

Но это неправда.

Видел ли кто-нибудь вампира на самом деле?

Сможет ли кто-нибудь выдержать это зрелище?

Эрнесса всегда показывается мне в человеческом обличье. Но все равно я постоянно чувствую, что она пытается сбить меня с толку, запутать. То же самое я ощущала после папиной смерти. Кто морочит меня?

15 марта

Я — жалкая трусиха. Все улики были у меня под самым носом, когда умерла Дора, но страх помешал мне сделать хоть что-нибудь. Эрнессу заботит только Люси. Остальных она просто не замечает. Мы только путаемся под ногами. Наши жизни не дороже, чем жизнь мухи, которую можно прихлопнуть без лишних раздумий. Ей нужен кто-то, кто скрасил бы ее существование. Единственная спутница, которой она владела бы до конца, безраздельно, вечно.

Помни: это не любовь. Это — страсть. И вампир нуждается в добровольном согласии жертвы.

16 марта

Все эти книги врут. Большинство писателей не верят в существование вампиров. Они всегда и всему пытаются найти научное объяснение. Это все равно что писать книгу о Христе, а в конце сделать вывод, что, по всей вероятности, его никогда и не существовало, потому что не сохранилось адреса, по которому он проживал в Назарете. А чего суетиться? Монтегю Саммерс договорился даже до «философии вампиризма». Какая философия?

Я должна придумать, как защитить Люси. Если она продержится до конца учебного года, то все будет хорошо. Всего три месяца, и, может быть, Эрнесса сдастся и канет туда, откуда явилась. Я не знаю, хватит ли у меня сил и храбрости. Папу я не сберегла.

17 марта

Было бы лучше, если бы Люси не возвращалась в школу. Хотя тогда я не смогла бы присматривать за ней. Вчера я звонила ей, и она сказала, что прекрасно себя чувствует. Она уже начинает забывать, как тяжело болела. У нее столько раз брали анализы, что руки на сгибах стали сине-черными от иголок, и вряд ли из них теперь можно добыть хоть каплю крови. У Люси не нашли никаких признаков заболевания крови или вирусной инфекции. Доктор считает, что, возможно, у нее был приступ острого мононуклеоза.

— Не понимаю, как у меня может быть мононуклеоз, если я с парнями сто лет уже не целовалась. И у меня даже температура не повышалась, — сказала Люси.

Они с мамой полдня проходили по магазинам, и она ни капельки не устала.

Я должна быть начеку.

18 марта

Так вот о чем думал папа перед тем, как навсегда покинуть нас. Как долго он планировал это? Он прочитал и отчеркнул каждый абзац, касающийся самоубийства. Их так много. И во время наших совместных прогулок отец тоже обдумывал, как и когда он доведет дело до конца. Он и думать забыл о девочке, повисшей у него на руке.

Самоубийц обычно хоронили за церковной оградой, потому что они могли восстать из могил и утянуть за собой живых.

Отец оставил подробные указания, что мама должна сделать после его смерти. Он хотел, чтобы его тело кремировали (я видела в записке слово «тщательно», он подчеркнул его), затем он просил нас подняться на вершину горы Вашингтон (где зафиксированы самые сильные ветра на планете, как он писал) и развеять его прах. «Убедитесь, что прах полностью развеялся по ветру». Следующая просьба отца касалась поминального обряда — чтобы его не было (тоже подчеркнуто).

Мама в точности выполнила его волю. Он знал, что на нее можно положиться.

Кто не будет похоронен надлежащим образом или не доживет отпущенных ему лет, тому угрожает опасность. Если вы умрете слишком рано, если покончите с собой или будете убиты, ваш дух будет скитаться по земле, пока вы не достигнете положенного семидесятилетнего возраста. Не знаю, полностью ли препятствует кремация возвращению духа, но все-таки хорошо, что и Дору, и папу кремировали.

Вот этот абзац в книге Монтегю Саммерса был выделен синей ручкой. Для пометок папа использовал только карандаш, он никогда бы не написал в книге ручкой. Он считал это преступлением. Обычно он даже не покупал книгу, если в ней были надписи ручкой. Полагаю, это кто-то из прежних владельцев книги обвел абзац о племени баганда в Центральной Африке:

Тело человека, наложившего на себя руки, уносят как можно дальше от людского жилья — на пустошь или же пересечение дорог — и там сжигают дотла. Бревна, из которых было построено жилище, где совершилось ужасное деяние, предаются огню, а зола развеивается по ветру; ежели человек повесился на ветке дерева, то дерево это срубают и сжигают ствол, корни, ветви и все остальное. Но даже это едва ли полагается достаточным. Как ни странно, прослеживается подспудная идея, что дух самоубийцы может остаться невредимым и после кремации тела, ибо такой леденящий ужас внушает подобное злодеяние, так старательно истребляется с лица земли любой след, напоминающий о нем.

Мама ничего не поняла о причинах папиного самоубийства, но я не стану ее переубеждать — пусть думает что хочет.

Теперь-то я наконец напрямую контактирую с моим отцом — через страницы его книг. Это и есть мой собственный «черный телефон» для связи с потусторонним миром. Отец рассказывает мне то, чего при жизни не рассказывал никому и никогда. Он не хотел до поры посвящать меня, пока не возникла острая нужда в этом знании.

19 марта

Утром я зашла на кухню и увидела, что мама сидит за столом и всхлипывает над тарелкой овсянки и чашкой остывающего кофе. Я села рядом и обняла ее за плечи.

— Я не о себе плачу, доченька, а о нем.

— Почему?

— Каждую ночь он приходил ко мне во сне. Я думала, что ему одиноко. А сегодня ночью он был так зол! Даже не мог разговаривать. Он только прижался лицом к моему лицу, чтобы я почувствовала, как он сердится.

— Мама, это всего лишь сон.

— Он злится, что я все еще здесь? А может, он понял, какую ошибку совершил?

— Не говори так, пожалуйста!

Я сидела, обнимая маму, пока она не успокоилась и не смогла поесть. Мне нужно вернуться в школу. Я напоминаю маме о нем.

Если бы я рассказала маме, что происходит в школе, она бы рассердилась не на шутку и потребовала, чтобы я прекратила болтать чепуху. Другие люди не могут общаться с миром призраков — это абсурд. Только она одна может.

20 марта

Только что звонила Люси с вопросом по химии. Я битый час провисела на телефоне, пытаясь объяснить ей, что такое электронные связи. Кажется, она поняла. А она сообщила мне о новых нарядах, которые мама купила ей, и о новых плюшевых зверях, которых ей принесли в больницу. Как это меня раздражает. Разве оказавшись на грани жизни и смерти, ты не должна была стать другим человеком? Тебе было даровано озарение (кто знает, что это такое — вспышка света или, может, воспоминание об этой вспышке), которого не познал никто из нас, остальных. Но это знание полностью выветрилось из головы. Наверное, все-таки права была Дора, когда говорила, что все эти годы я придумывала особенную Люси, а та на самом деле была обыкновенным чистым листом. Она — вовсе не та девочка, которая жила в голубой комнате, утопающей в солнечном свете.

Христиане скучны, потому что всех их ждет Воскресение.

21 марта

Сегодня маме гораздо лучше. Никаких рыданий над тарелкой хлопьев. Это было вчера. Сегодня за завтраком она спросила меня, почему я не встречаюсь ни с кем из прежних подруг.

— У нас осталось мало общего, — ответила я, — да и мы уже сто лет не виделись.

— Прошлым летом вы хоть перезванивались.

— У меня появились гораздо более близкие подруги в школе. Ты должна бы радоваться.

— Просто тебе не мешало бы прогуляться куда-нибудь, вот и все, — сказала мама, — а то просиживаешь целыми днями, закрывшись в папином кабинете.

— Я работаю над школьным проектом. Слишком много надо сделать, прерываться некогда.

Мне нужно все держать от нее в тайне, особенно этот дневник. Она бы не поняла. Мне страшно все скрывать от нее. Я веду себя так же, как она сама.

И сегодня, и завтра мы с тетей пойдем в кино. Наверное, мама делает это нарочно, чтобы выставить меня из дому.

Полночь

Я думала, она существует только за теми воротами. Раньше я чувствовала себя здесь в безопасности. После ланча я ушла в Метрополитен-музей, чтобы мама не переживала, что я затворилась в папином кабинете, обложившись его книгами. Я ходила по музею, пока не набрела на фламандцев. Я перечитывала имена под картинами: Дирк Баутс, Петрус Кристус, Ханс Мемлинг, Ян ван Эйк, Квинтен Массейс. Именно эти шершавые слоги обдирали и скручивали мне язык, когда несколько лет назад мама таскала меня по галереям по дороге из школы домой. Было время, когда мы ходили в музеи практически ежедневно. Фламандцы такие по-христиански благочестивые. Я привыкла рассматривать перышки на крыльях у ангелов и эти печальные, исполненные смирения женские лики.

Я прошла мимо всех этих картин. Знакомые лица навевали скуку. Но зато меня привлек и остановил портрет юной австрийской принцессы, которого прежде я никогда не замечала. Я глаз не могла отвести от ее лица, обрамленного расшитым покрывалом и коричневой каемкой волос, от этого выпуклого широкого лба, носа с горбинкой, обиженно надутых красных губ. Она стояла у окна, а за окном простирался пейзаж с замками, зарослями деревьев и синеватыми холмами, но ее взор остановился где-то между пейзажем и мной. Я подумала об Эрнессе, которая глядела из окна Галереи, как будто и учебный корпус, и девчонки, бегающие по Центральной лужайке, и машины, выезжающие из чугунных ворот, были только иллюзиями, и она смотрела сквозь них. Преданность, одержимость — как отличить их друг от друга?

Эрнессу я заметила буквально в двух шагах от музея. На ней было то самое черное пальто с бархатным воротником, которое вызвало у меня такую зависть, когда я впервые его увидела на ней. Минувшей осенью я во всем ей завидовала. Теперь на Эрнессе был берет темно-синего цвета, а через плечо висела коричневая сумочка. Я сразу выделила ее из толпы. Она повернула голову — ровно настолько, чтобы я смогла разглядеть ее лицо и убедиться, что это действительно она. В этот миг Эрнесса напомнила мне, что, где бы я ни была в этом мире, она тоже окажется там.

Хотела бы я знать, шла ли она за мной по пятам музейными залами, стояла ли за спиной, когда я любовалась челом юной принцессы, а думала о ней.

Вернувшись из музея, я сразу направилась к себе в комнату. Мне очень хотелось остаться дома, но я обязана была взять себя за шиворот и вытолкать на улицу. Никто не должен был заметить, как я расстроена. Но сколько я ни плескала себе холодной водой в лицо, все равно кожа на щеках обжигала мне кончики пальцев.

Это был «Семейный очаг» — новый фильм Трюффо. Мы с мамой любили смотреть такие фильмы вместе. Такова наша с ней романтическая жилка. Мы обе обожаем Жан-Пьера Лео в роли Антуана Дуанеля[20]. По сюжету Антуан занимается тем, что красит белые гвоздики в разные цвета. Он разводит краситель в емкостях и наполняет их цветами. Краситель поднимается по стеблям и проникает в лепестки. Растения пьют окрашенную воду и изменяются изнутри. Интересно, как много времени нужно, чтобы белый цветок превратился в ярко-красный.

Весь фильм я думала об Эрнессе.

23 марта

Итак, насколько я могу судить, апотропеи (от греческого «отвращающие беду») подразделяются на три категории:

1) кресты;

2) колюще-режущие предметы;

3) крепкие запахи.

Чеснок, ладан, духи, кожура незрелого ореха, навоз, испражнения, можжевельник — все это отпугивает вампиров. Можно положить под матрас серебряный нож или что-нибудь острое под подушку и нарисовать на притолоке крест. Я нашла у себя в ящике ожерелье из сушеных можжевеловых ягод, которое много лет назад папа привез мне из Нью-Мексико. Он сказал мне, что, по индейскому преданию, эти бусы оберегают от дурных снов. Удастся ли мне уговорить Люси принять хоть какие-то меры? Наверное, нет.

Вампиров описывают очень печальными словами: «Безутешный человек, для которого невозможно спасение». Зачем Эрнессе превращать Люси в нечто подобное? Люси — человек радостный, независимо от того, что случилось. Плохое не пристает к ней. Поэтому все ее любят. Почему Эрнесса выбрала не меня? Я — куда более подходящая жертва. Я и так уже на полпути туда. Но меня она не тронет.

Заглядывая в прошлое, можно сказать, что везде и во все времена существовали вампиры: по всей Европе, в Азии, в древней Ирландии, в России, Венгрии, Трансильвании, Греции, Индии, Китае, на острове Ява и так далее. Неужели одни и те же страхи вынуждали человечество повсюду слагать одни и те же истории?

24 марта

Я сегодня звонила Люси. Я не хотела, но ничего не могла с собой поделать. Просто сняла трубку и набрала номер. Люси сама подошла к телефону. Всё в порядке. Мы не могли говорить долго, потому что Люси должна была уходить к своим двоюродным сестрам. Это была прежняя беззаботная Люси. Она откладывала на потом домашние задания, а школа начиналась через пару дней. Перед тем как Люси повесила трубку, я спросила, как бы между прочим, знает ли она, как проводит каникулы Эрнесса. Последовала долгая пауза, а потом Люси сказала:

— Нет. А что?

— Кажется, я ее видела на днях возле Метрополитен-музея, вот мне и стало интересно, не собиралась ли она в Нью-Йорк.

— Я на самом деле ничего не знаю. Наверное, у нее там родня. Вы разговаривали?

— Нет, я видела ее издалека.

— Может быть, это была не она?

— Она, она, я уверена. Я никогда бы…

— Мне пора идти. Мама зовет.

Она повесила трубку, не дав мне попрощаться с ней.

Под внешней доброжелательностью скрывалось подозрение. Она пыталась защитить Эрнессу от меня. А что такого я сделала Эрнессе, кроме как пожаловалась миссис Холтон на вонь из ее комнаты?

25 марта

Сегодня я купила в магазинчике кресты из соломки, которые больше походили на елочные украшения. Это как-то сглаживало мерзкое ощущение, что я совершаю противоестественный поступок. Ведь это куда хуже, чем распевать гимны на утреннем собрании. Наверное, для иудея покупка креста — кощунство. Мне будет стыдно заходить в собственную комнату. Я должна постоянно твердить себе, что не стремлюсь стать христианкой. Меня всегда раздражала в наших девчонках, даже в Люси, эта черта — самодовольство и высокомерие, как будто стать христианкой, как они, — предел моих тайных мечтаний. Но никто из них не религиозен по-настоящему. Для них быть христианкой означает то же самое, что носить одежду определенного покроя. У них в церквях всё точь-в-точь как в гостиной миссис Холтон, где боязно присесть или коснуться чего-нибудь, чтобы ненароком не оставить следов нота или отпечатков пальцев. Мои самые любимые церкви — те, что лежат в руинах: трава и мусор служат им полом, а небо — вместо потолка.

26 марта

Мне всего жальче деток, которые становятся вампирами не по своей вине, а за проступки родителей. Несведущие жертвы: ребенок, зачатый на Страстной неделе, незаконнорожденный, отпрыск невенчаных родителей, седьмое дитя, младенец, родившийся «в рубашке» или с каким-нибудь пороком. Детям, появившимся на свет в Рождество, суждено стать вампирами во искупление гордыни своих матерей, зачавших в тот же день, что и Дева Мария.

Почему дети должны искупать родительские грехи? Рождение — уже наказание, разве этого не достаточно?

Люси поддастся кому угодно. Она слаба, и сейчас я должна приглядывать за ней.

27 марта

Неужели я чем-то хуже тех, кто ходит в церковь и молится Святой Троице? Молится призракам? Христос воскрес из мертвых. То, что невозможно подтвердить, придает вере особую красоту. И, вопреки всем страхам, ты свободен. Ты полон решимости.

28 марта

Мама! Как она меня подвела! Я хотела вернуться в школу раньше всех. А у мамы вдруг появилась куча дел: срочные звонки, всякая чепуха. Когда я приехала, все были уже в сборе, включая Люси. Я безнадежно опоздала. В ее комнате было не протолкнуться. Все-все хотели быть рядом с Люси. Не было только Эрнессы. Может быть, она еще не вернулась откуда-то, не знаю откуда. Знают ли они обе, что я видела их вместе в ту ночь? Не все ли им равно?

Я вошла, увидела ее, сидящую на кровати, услышала, как она смеется шуточкам обступивших ее девчонок, и подумала: «Люси точно такая же, как всегда». Но когда она встала и направилась в ванную, я вдруг осознала, до чего же обманчиво мое первое впечатление. Она только казалась прежней Люси. Все в ее облике поблекло. Кожа до того гладкая и бледная, что отливает синевой. И ни единого прыщика на лице. Движения медленны и осторожны, как будто перед каждым шагом она выбирает, куда поставить ногу. Я смотрела на нее и теряла терпение.

Ничего-то я уже не смогла сделать, кроме как подарить Люси можжевеловые бусы. Она, кажется, совсем не обратила на них внимания, но я уговорила ее повесить ожерелье на спинку кровати. Собственно, я сама его туда и повесила. Думаю, что она бы мне и не позволила это сделать, если бы я не упирала на тот факт, что это папин подарок.

Я осталась в комнате и следила, чтобы она не убрала его куда-нибудь подальше.

30 марта

Пропала моя весна. Ничто ее не спасет, даже эти плакучие вишни.

Всю прошлую зиму я с нетерпением ждала, когда зацветут вишневые деревья на Ближней лужайке. Весна была для меня единственной отрадой в мой первый учебный год здесь. Я позволила ей радовать меня. Ведь я знала, что папа этого хотел.

Он поклонялся природе. Однажды утром после завтрака я вышла на улицу, а все деревья уже стояли в цвету: за ночь тугие бутоны лопнули. Теперь я каждую свободную минутку проводила, сидя с книжкой под сенью их розовой фаты. Я приходила к ним до тех пор, пока вишневый цвет не облетел и густой розовый ковер из лепестков не стал бурым тленом. Однажды подул сильный ветер, и лепестки осыпались мне на голову, словно розовый снег.

В прошлом году Люси будила меня в шесть утра, чтобы поиграть со мной в лакросс. Она была уверена, что я смогу вместе с ней попасть в основной состав, если буду тренироваться, потому что я хорошо бегаю. Никогда не понимала, как это соня вроде меня может выпрыгнуть поутру из постели и мчаться вниз по ступенькам, чтобы забивать голы в лучах восходящего солнца. Люси теперь такая хрупкая и неловкая. Мне трудно даже вообразить, как бы она бегала по полю с развевающимися за спиной белокурыми волосами, сжимая в руке клюшку для лакросса.

Это все из-за ее новой крови. Из спортивной, пышущей здоровьем девушки она превратилась в хилое и нерешительное создание. И все приняли это как должное. Никому и в голову не пришло, как сильно она изменилась.

АПРЕЛЬ

1 апреля

И София тоже изменилась. В Вермонте, катаясь на лыжах, она встретила парня по имени Крис. Она говорит, что не любит его, но выбрала его, чтобы лишиться девственности. Он приезжает на выходные, и София собирается встретиться с ним еще раз и провести вместе ночь. Она попросила меня пойти с ней и посторожить. Кэрол тоже собирается.

Я только кивнула — а что еще я могла? Скорее бы она с этим покончила. София всегда была такой скромницей, а теперь только об этом и твердит. Она меня разочаровала.

Я встала с постели совершенно измученная.

Всю ночь мне не спалось. Хоть бы какую-нибудь таблетку, чтобы забыться.

В девятом классе мы с девчонками после уроков собирались в душевой, затыкали щель под дверью полотенцем и отворачивали до отказа горячий кран. Белый пар клубился над ванной и взвивался к потолку. Когда все помещение заполнялось паром, мы закуривали сигарету и пускали ее по кругу. Сигаретный дым растворялся в клубах пара. Накурившись до одури, мы поодиночке выскакивали за дверь и разбегались по комнатам. Я падала в кровать в полном помутнении и засыпала, едва закрыв глаза, без единой мысли в голове. Это было мне вместо таблетки забвения.

2 апреля

Сегодня утром я не удержалась и ввязалась в спор с одной из учениц дневного отделения. В один из тех ужасных споров, где оппонент тебя даже не слушает.

Мы с группой девчонок стояли под дверью математического кабинета и ждали, пока миссис Хатчинсон позовет нас, как вдруг Меган Монтгомери сказала:

— А я считаю, что пора там все разбомбить, к чертовой матери. Мы можем снести Ханой до основания за пару дней.

Меган вроде бы ни к кому конкретно не обращалась, но не исключено, что ее ремарка была адресована именно мне. Как я могла смолчать?

— Как можно такое говорить? Столько невинных людей погибнут, — сказала я.

— Или мы их, или они нас. Думаю, выбрать нетрудно. Разбомбим их, отправим в каменный век, а потом выведем оттуда оставшиеся войска.

— Ты просто повторяешь за своими родителями.

— А ты? Твои родители-коммуняки… или мать. Небось она сейчас идет маршем протеста?

Меган засмеялась собственной шутке, и я видела, что остальные девчонки тоже едва сдерживаются, чтобы не прыснуть.

Меня бросило в жар. Нет, не со стыда — от злости.

— По крайней мере, моя мать, моя «коммуняка-мать», ненавидит убийц. Каково это — хотеть смерти другого человека, а?

Мой голос взвился, и девчонки отступили от меня. В эту минуту отворилась дверь и оттуда высунулась седая голова миссис Хатчинсон:

— Что за шум, девушки?

Все поспешили в класс, только бы подальше от меня, а я осталась в коридоре, пытаясь успокоиться, но никак не могла забыть Меган и ее самодовольную ухмылку.

Мне стоило бы посочувствовать тому, кто не умеет думать самостоятельно и только перепевает всякую чушь, усвоенную от родителей. Для этой Меган взрыв бомбы так же нереален, как для меня самосожжение буддийского монаха[21]. Я видела, как прозрачные языки пламени подкрались к его одеждам и внезапно взметнулись вверх, в воздух. Тело рухнуло, и черный дым от горящей плоти монаха курился над его неподвижным остовом. Мне даже не было грустно, ведь это происходило только по телевизору. Потому-то мы и можем без содрогания смотреть подобные сцены.

Впервые за последние несколько месяцев мне не хватало Доры. Она — единственная девочка, способная понять мои чувства, мое внутреннее негодование, — была мертва.

Наверное, после обеда позвоню маме. Только она в первую очередь виновата в том, что я здесь, среди этих девиц.

4 апреля

Воскресенье — день пропащий. Не знаешь, то ли это начало, то ли конец недели. Воскресенье выбивало меня из колеи, даже когда я была маленькой. Сейчас и того хуже. В такие дни я не знаю, чем себя занять.

Я задумала это давным-давно.

Дело шло к вечеру, никого вокруг не было. Коридор опустел. Стояла тишина. Я сидела у себя и глядела в окно. Именно такого момента я и ждала.

Никто не ответил на мой стук. Я повернула ручку, и дверь приоткрылась. Никого. Если Эрнесса меня застанет, я скажу, что искала Люси. Комод так и стоял, почти перегораживая дверной проем. Закрыв за собой дверь, я сделала несколько шагов внутрь комнаты.

Ничего здесь не изменилось с тех пор, как я заходила в первый и последний раз. Комната все такая же голая. Ни книг, ни ручки с бумагой, ни расчески, ни шампуня, ни фотографий, ни писем. Только кровать, комод, письменный стол, стул и лампа — стандартный список меблировки, указанный в проспекте. Если бы Эрнесса собрала вещи и выехала среди ночи, комната выглядела бы точно так же. Бесследно исчез тошнотворный смрад, сочившийся в коридор. Окно было закрыто. В комнате стояла духота. И эта духота даже усиливалась. Что-то высосало весь воздух из этой комнаты.

— Она дышит совсем не тем воздухом, которым дышим все мы, — сказала я вслух, чтобы напомнить себе, что еще не потеряла дара речи.

Меня наполняли усталость и тяжесть. Они были так соблазнительны. «Là, tout n’est qu’ordre et beauté, / Luxe, calme et volupté»[22]. Я думала, хватит ли у меня сил добраться до двери и повернуть ручку. Как бы глубоко я ни вдыхала, мне нужен был воздух, мне не хватало его. Этого я совсем не ожидала.

Негромкое журчание привлекло мое внимание, заставило меня повернуть голову. Звук все усиливался, нарастал и вскоре превратился в рокот пенных волн, бегущих по каменному руслу.

Комната заполнилась людьми. Людей было так много, что они сливались друг с другом. И хотя все они были бесплотны, они надвигались на меня. Я не могла различить ни одного лица. Мне стало дурно, все вокруг расплывалось от ропота толпы. Да и были ли у этих людей лица и тела? От них разило отчаянием, таким же сильным, каким бывает запах пота в раздевалке. Их было очень много, но они все прибывали и прибывали…

Со временем и Люси окажется здесь. А папа, наверное, уже здесь и приветствует меня. Зачем ждать, если мне больше не страшно? Я была среди них. Я отчетливо расслышала папин голос:

— Ужели смерть столь многих истребила?[23]

Он всегда смеялся, цитируя эти слова. Одна из его любимейших строк.

Я бросилась через всю комнату сквозь наползавшие на меня людские тела и упала возле двери. В коридоре я судорожно хватала воздух огромными и жадными глотками. Запершись у себя в ванной, я долго-долго сидела на холодном кафельном полу. В зеркале отражалось мое — все еще багровое — лицо, а в ушах болело от неистового грохота крови.

6 апреля

Мистер Дэвис опять остановил меня в коридоре и поинтересовался, как у меня дела. Он предложил зайти к нему. Я спросила зачем. Кажется, он огорчился:

— Просто поболтать. О книгах.

Вокруг сновали девчонки, трещали без умолку, размахивали портфелями, что-то жевали и пили. Но никто не обращал внимания на нас с мистером Дэвисом, стоявших в сторонке. Никто не заметил, как он смотрел на меня.

8 апреля

Через силу я переступила порог кабинета мистера Дэвиса. Клэр дежурила поблизости, чтобы после допросить меня, о чем мы беседовали.

— О смерти, — коротко ответила я, на что она брезгливо сморщила свой костлявый нос.

Дверь была заперта, и она не могла видеть, как мистер Дэвис протянул руку и мягко накрыл ладонью мою ладонь.

Я могла бы влюбить его в себя, если бы захотела. Я могу заставить его делать что угодно. Он долго смотрел на меня. Просто не мог наглядеться. Что он ищет?

Он рассказал мне, что на курсе поэзии сейчас проходят стихи Эмили Дикинсон.

— Зачем? — возмутилась я. — Ее стихи не для этих дурочек. Эти девицы обычно избегают меня, потому что я напоминаю им что-то неприятное. Я их пугаю. — Я представила себе, как они читают стихи и сконфуженно хихикают. — Дайте им Сильвию Плат и Энн Секстон[24]. Помешательство, несчастная любовь, самоубийство — в самый раз для них!

— А кому же тогда предназначаются стихи Эмили Дикинсон? — Именно с этими словами он положил свою ладонь поверх моей. Он прижимал все крепче, словно пытаясь удержать меня.

— Мне!

— Вам одной?

— Да. И даже не вам. Они мои.

Я ушла от него в полном смятении. Мне бы поплакать хорошенько. Но нет — пришлось возиться с Клэр.

В следующий раз я скажу ему, что мне больше не нужны стихи Эмили Дикинсон. Пусть забирает. Пусть эти дуры подавятся.

9 апреля

Утром на собрании снова прозвучала фамилия Эрнессы — мисс Руд объявила, что она четыре недели подряд прогуливала физкультуру. Мисс Бобби решила достать Эрнессу. Если сама мисс Руд терпит евреек, хоть и не любит, то мисс Бобби евреек просто ненавидит. Она преследует Эрнессу. То же самое она проделывала и с Дорой, и со мной. Одно время Дора перестала носить лифчик, так мисс Бобби нарочно подходила сзади и проводила пальцем по Дориной спине, нащупывая застежку. Она постоянно записывает замечания тем, кто не надевает лифчик. Кстати, не думаю, что правилами запрещено ходить без лифчика. Как-то раз у меня не было чистой футболки, и я надела кофту. Многие девчонки так делают. Она поймала меня с утра и первым делом записала замечание за отсутствие формы. Именно она по понедельникам без конца делала мне замечания за нечищеную обувь. Она этим живет.

Наверное, мисс Руд убеждена, что в школе всегда надо держать несколько евреек, чтобы мисс Бобби было чем заняться.

Я наблюдала за Эрнессой, когда мисс Руд произнесла ее имя. Как всегда, она развернулась, чтобы посмотреть в упор на мисс Бобби, сидевшую, как обычно, у входа в зал. Эрнесса была в бешенстве. И долго не отворачивалась. После собрания миссис Холтон отвела ее в сторонку — поговорить. Но я не слышала, что именно она сказала.

10 апреля

При мне никто не упоминает Эрнессу. Иногда, стоит мне войти в комнату, как разговор прерывается. Я знаю, о чем они судачат. Сегодня под вечер я сидела у Софии и подслушала их с Кэрол разговор об Эрнессе. Я читала в большом кресле, а девчонки валялись на кровати. Они и думать забыли о моем присутствии. Я уткнулась носом в книгу и затаила дыхание, боясь, что они вспомнят обо мне и замолчат.

— Мисс Бобби требует, чтобы всю следующую неделю после уроков Эрнесса сдавала плаванье. В наказание за пропуски, — сказала Кэрол. — Люси говорит, что Эрнесса не переносит плаванье. Это для нее настоящая пытка.

— Почему бы ей не сказать, что у нее критические дни и плавать она не может? — удивилась София. — Я бы так и сделала.

— Она не хочет идти к медсестре за справкой. Придется ведь и с ней объясняться тоже. И к тому же через неделю мисс Бобби все равно заставит ее плавать. Месячные не могут длиться вечно.

— Сказала бы, что плавать не умеет.

— Как же, осенью она сдала норматив. Иначе ей пришлось бы ходить в бассейн на уроки.

— Сказала бы, что плохо себя чувствует.

— Конечно, а мисс Бобби ей в ответ: «Если вы в состоянии переплыть бассейн один раз, переплывете и десять». Вот же стерва какая!

Мисс Бобби вдоволь поизмывалась надо мной. Теперь черед Эрнессы. Но радоваться тут нечему. Я вне себя оттого, что Люси ее жалеет.

Я вообразила, как Эрнесса входит в раздевалку возле бассейна, где купальники разложены по полочкам, в соответствии с размером. Правда, какой размер ни выберешь, в воде хлопок моментально растянется и начнет сползать. Есть купальники поновее и посинее, есть вылинявшие до белизны, но и те и другие висят как тряпки, предательски выставляя напоказ твою грудь и бледные подмышки.

В раздевалке всегда кто-нибудь переодевается. Спрятаться негде. Ей придется раздеваться при них, и все увидят, что под длинными рукавами, длинными юбками и длинными носками она прячет настоящее тело. Даже физкультурная форма у нее ниже колен — так никто из нас не носит. Ей придется открыть для всеобщего обозрения соски, волосы на лобке, живот, ягодицы, пусть на какие-то секунды, пока она наденет купальник. И пока она будет натягивать упрямые лямки купальника, кто-то непременно станет разглядывать ее наготу. Вот это — настоящая пытка для нее. Девчонки увидят, что грудки у нее совсем плоские, как у маленькой девочки. Что соски даже не выступают. Что они еле видны, точно две тени на коже. Секрет раскроется. Им волей-неволей придется признать, что она — очень странная.

Когда в девятом классе мне приходилось переодеваться на плаванье вместе со старшими, я не могла заставить себя не рассматривать их. Глаза мои вечно были прикованы к кудрявому треугольнику у кого-то между ног, темневшему над нежной плотью бедер. У маленьких девочек эти гладкие складки кожи все равно что веки. Но все меняется, когда там вырастают волосы. Жесткие волоски скрывают вход в таинственное место. Мои грудки были всего лишь жалкими холмиками, а некоторые из этих девочек обладали роскошной грудью с большими сосками — розовыми, фиолетовыми, коричневыми. И тела у них были женские. А потом кто-нибудь обращал внимание, что я за ними подсматриваю. И все поворачивались ко мне, разглядывая мое убогое тельце.

11 апреля

Сегодня второй день Песаха, и я очень многого не ем. Объяснять я никому ничего не стала. Просто говорю, что не голодна. Единственный человек, который мог бы отмечать Песах, — Эрнесса, но она и так никогда ничего не ест. Конечно, теперь никакой сдобы вроде булочек с корицей и бисквитного торта со взбитыми сливками. Оказывается, даже приятно отказывать себе в том, чего очень хочется. Папа всегда отмечал Песах и постился на Йом-Кипур. Он вообще любил обряды и ритуалы, хотя и не был религиозен.

Я пью много кофе и воды.

12 апреля

Смена столов. И впервые я сижу за одним столом с Эрнессой и с мисс Бомбей — вот так! По случаю Песаха обеих евреек посадили за один стол.

13 апреля После ужина

Опять я ужинала с Эрнессой. Трудно сдержаться, чтобы не смотреть на нее все время. Остается наблюдать, как мисс Бомбей сгребает пищу в рот. Она сейчас даже толще, чем раньше, — точно выброшенный на сушу кашалот. Ей нужна целая вечность, чтобы, отужинав, подняться из-за стола и дойти до лифта. Без лифта ей до своей комнаты в жизни не добраться. За едой она не забывает оглядывать стол, следя за тем, чтобы мы хорошо ели и пили молоко. Сегодня она заметила, что Эрнесса ничего не съела и даже не прикоснулась к молоку.

— Что-то не то с едой, Эрнесса? — спросила она. — Она вас не устраивает?

— Я сегодня совсем не голодна.

— Но нам нужно есть, чтобы поддерживать свои силы. Особенно растущим девочкам. За этим столом не принято спешить. Мы все подождем, пока вы доедите.

— Я больше не хочу.

— Но вы должны, правда, может быть, вам нездоровится? В таком случае вам следует после ужина обратиться в медпункт.

— А ей можно? — Эрнесса ткнула пальцем в мою сторону.

Мисс Бомбей перевела взгляд туда, куда указывал палец Эрнессы, и с ней все мои соседки по столу. Все уставились на меня и на мою тарелку, полную спагетти. Я съела только фрикадельки и допивала молоко.

— А вы что же? Мы и вас подождем.

— У меня есть причина, чтобы не есть спагетти, — ответила я еле слышно.

— И что же это за причина?

— Сейчас Песах.

— И… что?

— Понимаете, я не могу есть спагетти в Песах. Это запрещено. Но фрикадельки я съела. Видите?

Было стыдно вот так, при всех, признаваться. Лицо мое залилось краской. Но никому не было дела до меня. Все сосредоточились на том, как мисс Бомбей силится заставить Эрнессу поесть и выпить молока. Эрнесса что-то запихнула в рот, отпила несколько глотков молока и тем, кажется, удовлетворила мисс Бомбей, которая желала видеть, что Эрнесса хоть немного поела. Эрнесса положила вилку, и мисс Бомбей разрешила дежурным убрать наши тарелки. Громкий звон посуды возвещал о том, что все торопятся доесть. Большинство столов были уже убраны, и девчонки пили кофе. Мы обе перестали быть объектами всеобщего внимания. Я повернулась и посмотрела на Эрнессу. Я впервые видела, как она что-то ест и пьет.

— Ну вот, правда же вам лучше? — спросила ее мисс Бомбей.

— Нет. Я не была голодна.

В это время я внимательно вгляделась в ее лицо: на лбу у нее выступили капельки пота. Когда она говорила, я заметила, что во рту у нее черно, иссиня-черными стали и кончик языка, и краешки зубов. Так бывает, когда летом вдоволь наешься черники.

14 апреля После ужина

Сегодня Эрнессы за нашим столом не оказалось. Каким-то образом она поменялась с одной десятиклассницей и пересела за стол миссис Холтон. Я не знаю случая, чтобы кто-нибудь выбирал, за каким столом сидеть. Даже если ты спортсменка и у тебя поздний матч, ты не можешь изменить рассадку. Правда, мне кажется, раньше никто и не пробовал. Интересно, что за отговорку она придумала. Никто об этом даже не заикнулся. Все вели себя так, как будто все это в порядке вещей. Я спросила девчонку из десятого, которая теперь сидела на ее месте, и та промямлила что-то о каком-то «конфликте».

Эрнесса плоховато выглядела сегодня. Я видела, как она выходит из столовой. У нее был нездоровый вид. Она вдруг напомнила мне Анни Паттерсон.

Я уверена, что это из-за плаванья. Сегодня уже третий день.

После уроков я видела, как Эрнесса идет в раздевалку при бассейне. Я задержалась у фонтанчика, притворяясь, что пью воду, а потом вошла за ней. В раздевалке ее уже не было. Я прошла через душевые, прямо по мокрому, заросшему грибком бетонному полу, и направилась к лестнице, ведущей в бассейн. Иногда мы проходим через бассейн, чтобы попасть в гимнастические раздевалки — в дождь или снег не хочется выходить на улицу и мерзнуть. Запах хлорки чувствовался и в душевых, но когда я открыла дверь в бассейн, меня чуть не стошнило. Эрнесса стояла у окна, аккуратно раскладывая крошечное белое полотенце на подоконнике.

— В душ! — гаркнула мисс Бобби.

Мы должны на виду у тренера принять душ, после чего нам разрешают войти в бассейн. Ненавижу этот озноб от ледяной воды. Я всегда стараюсь заскочить в душ и выскочить, почти не намокнув. Эрнесса вошла в душ, потянула за цепочку и стояла под водяными струями, ни разу не поежившись. Вода уже стекала на пол, вылинявший купальник Эрнессы потемнел. Она могла бы стоять под душем гораздо дольше, но мисс Бобби скомандовала:

— В бассейн, живо!

Эрнесса выпустила цепочку из рук и побрела к краю бассейна, сжавшись и крепко обхватив себя за плечи. Да, Люси права. Что-то с ней не так. Лицо побагровело, но бедра и подмышки были до того белы, как будто никогда не видели солнца, и вся кожа Эрнессы, усеянная коричневыми пятнышками, напоминала змеиную.

Она не заметила, что я прохожу через бассейн. Она видела только воду.

— Марш в воду! Мы до вечера тут сидеть не будем! — рявкнула мисс Бобби, хотя она стояла совсем рядом с Эрнессой. Ее голос повис в воздухе.

Я ждала, когда раздастся пронзительный звук серебряного свистка, болтавшегося на шее у мисс Бобби.

Эрнесса спрыгнула в бассейн, по-прежнему крепко обнимая себя. Пальцы впивались в предплечья. Поверхность воды почти не всколыхнулась. Тело погрузилось на самое дно бассейна и долго оставалось там, совершенно неподвижное. Мисс Бобби с кислой миной наблюдала, как Эрнесса выплывает: медленно-медленно, как будто увязая в тяжелом, густом масле. Мне уже казалось, что она никогда не всплывет, как вдруг над водой показалась наконец ее голова в белой купальной шапочке. Эрнесса повернула голову набок, чтобы вдохнуть. Несколько секунд спустя она начала движение. Руки колотили по воде, а голова дергалась из стороны в сторону. Эрнесса не плыла. Она паниковала. Мисс Бобби как ни в чем не бывало прохаживалась по скользкому зеленоватому кафелю вдоль самого края бассейна. Брызги летели на ее белые кроссовки и синие гольфы, но она не обращала на это внимания и, наклонившись над водой, то и дело выкрикивала бесполезные инструкции:

— Выше ноги! Голову вниз! Локти согнуть! Носки вытянуть!

Эрнесса продолжала барахтаться.

Не в этом ли ее слабое место? Неужели вода — та самая субстанция, в которой Эрнесса беспомощна? Она всегда обладала преимуществом. У Доры не было крыльев, и она встретилась с чем-то крылатым. Но в воде крылья не помогут.

15 апреля

Сегодня день рождения Софии. Семнадцать лет. Я подарила ей индийскую резную шкатулку из дерева, обитую изнутри пурпурным бархатом, которую купила для нее еще дома во время каникул. Кэрол заказала в местной булочной чудесный именинный пирог, украшенный цветами. Миссис Холтон по ее просьбе разрешила нам устроить на кухне чаепитие во время тихого часа.

София не хотела есть пирог. По ее словам, это было нарушением диеты: откусив кусочек коржа, она оставила нетронутым толстый слой глазури с розовыми розами на зеленых стеблях. Я оглядела девчонок, сгрудившихся вокруг столика, и заметила, что никто не ест пирог. Одна я оказалась исключением. Я попробовала один из розовых цветков, оставленных Софией, — он был слишком жирным и приторно-сладким. Никому даже болтать не хотелось. Все сидели такие понурые и утомленные. Что же случилось со всеми нами?

16 апреля

Я плыву. Плыву по узкому и длинному бассейну, в конце которого солнечные лучи льются сквозь высокие окна и плещутся в воде. Вода у поверхности теплая, но чуть ниже — по-прежнему холодна как лед. Я могу плыть без устали, плыть вечно. Вода поддерживает мое невесомое тело, словно дружеская рука. В ней невозможно утонуть. Я открыла глаза и смотрю, как стрелы света пронзают темно-зеленую глубину, оставляя тени на дне. Мои руки влетают и опускаются вне всякого ритма. Мне нужно лишь держаться на поверхности. Здесь мне нечего бояться.

18 апреля Раннее утро

Открыв глаза, я поймала себя на том, что сквозь сон бормочу «Утро настало». Снова этот Кэт Стивенс[25]. Теперь слова его песен обретают смысл. Только я не уверена в том, что каждое утро — начало чего-то нового, подобно первому утру в эдемском саду. Я утратила эти невинные заблуждения. Их заменила память.

Этой ночью наконец свершилось: мы с Кэрол и Софией проскользнули на территорию колледжа. Стояла такая темень, что мы то и дело спотыкались о камни и корни. Крис ждал Софию в назначенном месте, и они уединились. Было слишком темно, чтобы разглядеть его как следует. Все мы запаслись спальными мешками. Мы с Кэрол устроились на ночлег в одном из них, прямо под плакучей ивой. Перед сном Кэрол отпустила немало скабрезных шуточек насчет Софии и секса вроде: «Это же сколько нужно натрахаться, чтобы тебя наконец отымели», и мы с ней вместе над ними хохотали. Я не могла отделаться от мысли, что жизнь Софии меняется бесповоротно и смех — это все, что нам осталось.

Когда мы с утра пораньше брели обратно в школу, я спросила Софию, как все было.

— Совсем не так, как я себе представляла, — ответила София.

— В каком смысле?

— Ну… Как будто ничего и не было. Я не чувствую в себе никаких изменений, если не считать страха забеременеть. И я уверена, что не люблю его.

— Ну, тебе хоть приятно-то было? — спросила Кэрол.

— Нет, не было. Может быть, со временем я привыкну.

Весь оставшийся путь мы молчали.

— Хорошо, что это произошло, — сказала София, — и я рада, что для нас обоих это был самый первый раз.

Наверное, у нас на этаже осталось только две девственницы — Люси и Эрнесса, не считая меня, конечно.

Когда мы на уроке литературы проходили «Ифигению в Авлиде», никто из девчонок не мог понять, зачем древние греки приносили прекрасных девственниц в жертву богам. В разгаре дискуссии Кики выкрикнула:

— Все девушки, наверное, со всех ног бросались лишаться девственности, как только близилась пора жертвоприношений!

Мы все захохотали, даже мисс Рассел. Вот и София так торопилась расстаться с девственностью, словно боялась чего-то.

А стоит ли жертвовать своей жизнью ради непорочности?

Допишу позже.

А может, и не стану дописывать.

После обеда

Я готова. Итак, была не была! Я делаю это ради Софии.

Ночью я мгновенно уснула — слишком устала и боялась услышать их ненароком. Они расположились не так уж далеко — на склоне холма под деревом. Но через несколько часов я проснулась. Холод и сырость усиливались, меня пробирала дрожь. Туман поднимался над землей и расползался повсюду. «Как же мы найдем обратную дорогу, если вокруг ничего не видно?» — подумалось мне. Уверена, что я бодрствовала, — было слишком зябко, чтобы спать. Я хотела разбудить Кэрол и сказать, что возвращаюсь в школу, но она, похоже, крепко спала.

Я сидела-сидела, но, кажется, все-таки задремала. И вот я оказалась рядом с Софией и Крисом, совершенно невидимая из-за густого тумана. Мало что можно было разглядеть. Они лежали в спальном мешке: он — на ней, медленно двигаясь вперед-назад. Послышался слабый шорох: возле меня стояла Эрнесса и заговорщицки улыбалась мне.

— Тебе надо посмотреть поближе, — громко сказала она.

Они же запросто могли ее услышать и догадаться, что мы подсматриваем.

— Разве ты не видишь, как сплелись их парящие призраки? Сквозь бессмертие, словно стихи. Не видишь? Я не верю в привидения, зато верю в бессмертие. Откуда мне знать, может, сейчас они ощущают свое бессмертие.

Я повернулась и хотела попросить ее говорить потише, а лучше — вообще ничего мне больше не говорить, но Эрнесса исчезла.

Спальный мешок валялся в стороне, а Крис и София сплелись на голой земле, совершенно нагие. Но похоже, они до сих пор не осознавали, что я стою практически над ними. София лежала снизу, скуля, молотя его руками по спине, впиваясь в нее ногтями, а Крис поднимался и опускался над ней, прижимая ее плечи к земле сначала руками, а потом и коленями, когда он поменял положение, скользнув по ее телу. Он взглянул на меня, когда погрузил свое естество ей в рот, и я увидела его всего: короткую стрижку, влажные голубые глаза, розовое лицо с прыщиками на лбу — именно таким, каким его описывала София.

Его колени ритмично двигались, он опирался на руки. София приглушенно вскрикивала. Каждый раз, когда его колени опускались, он все сильнее вдавливал Софию в землю. Земля разверзлась под их тяжестью, почва ослабла, осыпалась и поглотила Софию. Уже были видны только ее руки, хватающие воздух. Его широкая спина белела на черной земле.

Полночь

Я спросила Софию:

— Тебе было очень больно?

— Немножко, — ответила она, беря меня под руку, — это было неприятно, но на самом деле не больно. Он был очень нежен. Я думаю, что не так уж сильно я кровила. Как бы это сказать… Мне просто хотелось, чтобы все закончилось как можно быстрее. Но я думала, что будет гораздо хуже. Так что не бойся.

— А больше он ничего с тобой не делал? — спросила я.

— О чем ты? — София подозрительно посмотрела на меня.

— Не знаю, — спохватилась я. — Да ну, не обращай внимания.

19 апреля

Наконец-то закончилась эта учеба. Многие девчонки из дневной школы сегодня сидят по домам. Коридоры на переменках пусты. В воздухе пахнет бедой, как сказал бы папа.

Мисс Бобби мертва.

Это случилось на выходных, но дневная школа почему-то уже все знала. А утром мисс Руд пришлось объявить об этом на собрании. Она, конечно, предпочла бы скрыть эту новость от нас, но не тут-то было. Замолчать такое невозможно. Если не все, то по крайней мере сотня девочек ахнули в унисон и зашептались, поворачиваясь друг к другу. Как это было похоже на сон. И тут же группа учителей, сидевшая в самом последнем ряду, принялась на нас шикать.

— Тихо, девочки! Собрание не закончено! Вас никто не отпускал, — напомнила мисс Руд.

И собрание продолжилось, как будто школе еще не конец. Мисс Руд решила замять страшную новость, прежде чем отпустить нас. Никаких подробностей она больше не собиралась нам рассказывать. Смерть мисс Бобби огорчила ее гораздо меньше, нежели гибель Патера. На этот раз нос у мисс Руд не был красен. Она была совершенно невозмутима. Может, я что-то перепутала и мисс Руд всего лишь зачитала фамилии тех девчонок, кому следует после собрания предстать перед мисс Бобби?

— Обратимся к гимну номер пятьдесят один, — объявила мисс Руд и знаком показала учительнице музыки, сидевшей за фортепиано, чтобы играла вступление.

Начальные аккорды потонули в шуршании страниц, которые мы листали, в поисках нужного текста. И я без малейших колебаний запела вместе со всеми: «Господь — ты нам оплот в веках, в грядущем упованье…» Это мой любимый гимн, а мисс Руд всегда выбирает его, если случается что-то плохое. Она заставила нас допеть все до последнего стиха. И какое-то свирепое выражение появилось у нее на лице, когда она дошла до: «И время — мчащийся поток — сметет его сынов, как луч рассвета гонит прочь следы забытых снов».

Когда отзвучал гимн, мы выслушали все объявления, касающиеся этой недели, а потом мисс Руд распустила нас словами, завершающими каждое собрание:

— Теперь можете быть свободны.

Все учителя мгновенно вскочили и выстроились в линию, пытаясь сдержать нас окриками:

— Не бежать! Не болтать! Построиться!

Но они были не в силах нас остановить. Выбравшись из зала, мы пустились бегом прямо к двери, ведущей в Галерею. Взметнулся многоголосый гул, поглощающий все на своем пути и всех увлекающий за собой. У меня до сих пор звенит в ушах.

В Галерее я поймала Клэр. Она успела уже разузнать кое-какие подробности происшествия от некой девчонки, которой они якобы достались «из первых рук». Так вот, она рассказала, что тело мисс Бобби обнаружили на Дальней лужайке. Верхняя часть туловища была растерзана в клочья — именно так она сказала, «в клочья». Сплошное кровавое месиво из обрывков плоти и раздробленных костей. Нижняя же, облаченная в килт, синие гольфы и коричневые шнурованные ботинки, осталась цела. По ней-то мисс Бобби и опознали. Какой-то дикий зверь догнал ее и набросился. Она пыталась спастись. Представляю себе, как она бежала. Зверь прижал ее к чугунным кольям ограды. Зверь был голоден.

Мы живем вдалеке от дикой природы. Самое дикое животное, которое я здесь встречала, — белка.

Мне бы ужаснуться, но ничуть не бывало. Я была польщена. Эрнесса еще кое-что для меня припасла. Только я избрана, чтобы видеть. Люси этого не дано. Она — жертва и прекрасно справляется со своей ролью. Ифигения, девственница, принесенная на алтарь Артемиды собственным отцом ради победы в войне. Люси спасает всех нас.

Раньше я считала, что мои родители могут защитить меня от чего угодно. Я словно качалась в лодочке-колыбельке в объятьях ласковых волн. Теперь эти волны бились о борт моей лодчонки, швыряли ее, как игрушку.

Спасибо, папа, ты подготовил меня к тому, чтобы я стала свидетелем деяний Эрнессы. Спасибо, что принес мне ее отравленное яблоко.

Я уже не та, кем была раньше. Та, прежняя я, пожалела бы мисс Бобби. Видимо, ее гибель на самом деле была ужасна. По дороге из Галереи в класс я пыталась вообразить, как это, когда у тебя разорвано горло и ты захлебываешься собственной кровью, а тварь, что на тебя напала, продолжает терзать твою плоть, безжалостно и бесстрастно. Но ни капли сострадания не было во мне. Перед глазами маячила одна и та же сцена: Эрнесса, мучительно пробивающая себе путь сквозь вязкую толщу жидкости, и мисс Бобби, которая равнодушно прохаживается вдоль бортика и выкрикивает инструкции. Дряблая кожа выше колен трясется при каждом ее шаге. Синие гольфы сползли гармошкой. После недели плавания Эрнесса до того ослабела, что даже ходила с трудом. Она тонула на глазах у всех. Ей сладко спалось бы под тяжелым одеялом земли, но под водой она всякий раз оказывалась погребенной заживо. Погружаясь мгновенно, она с каждым разом все тяжелее всплывала. Как она сильна. Как бессильна.

20 апреля

Все девочки сообщили своим родителям о мисс Бобби. А мне и в голову не пришло звонить маме. Мисс Руд рассылает всем родителям письма с уверениями, что нет никаких причин для беспокойства, несмотря на то что за год в школе погибли два человека и собака. Три смерти подряд. Она скажет: «Школа Брэнгвин пережила ряд несчастных случаев, но администрация полностью контролирует ситуацию. Можете не сомневаться, что ваш ребенок находится в полной безопасности». На этот раз не сработает. Никто не хочет возвращаться в школу на следующий год, и с каждым днем все больше кресел пустеет на утреннем собрании. Пустеют одно за другим.

Сегодня, возвращаясь в Резиденцию после физкультуры, я встретила на лестнице Бетси и ее мать. Бетси тащила чемодан. Она поставила его на пол и подбежала ко мне:

— Мама забирает меня домой. Я не хотела, но она меня заставила. Не надо было мне звонить ей вчера вечером, но я так расстроилась!

— Ты вернешься на следующей неделе, — ответила я.

Я наблюдала, как Бетси садится в желтый автомобиль с деревянными панелями. Машина сдала назад, и, прежде чем они скрылись из виду, Бетси обернулась и помахала мне рукой.

Она пока единственная пансионерка, которую родители забрали из школы, но большинство не собираются приезжать на следующий год. Теперь у них появилась новая причина, чтобы ненавидеть школу. Они думают, здесь с ними случится что-то ужасное. Я-то знаю точно, что никому ничего не угрожает, даже мне. Никому, кроме бедной Люси. «„Что, если б Люси умерла? О боже!“ — вскрикнул я».

После ужина

Вечером только и разговору было, что об отъезде Бетси. Девчонки никак не могли определиться: то ли она совершила глупость, то ли они тоже хотят домой. Мышка Бет, в жизни не сказавшая и двух слов, та самая, которую на месяц отослали домой после ее попытки изрезать себе запястье, сообщила, что, по слухам, в воскресенье на Дальней лужайке видели полицейского детектива.

— Вот черт! — вскрикнула Кэрол. — А что, если они снова начнут нас допрашивать, как тогда, после смерти Доры? София, тебе не пройти тест на детекторе лжи. Все узнают, чем ты занималась в ночь с субботы на воскресенье.

— Неужели они заставят нас всех проходить тест на детекторе? — У Софии глаза уже были на мокром месте.

— Уймитесь! Никого не будут допрашивать. Скорее всего, у мисс Бобби случился сердечный приступ и она умерла во сне. Или поскользнулась, стукнулась головой и свалилась в бассейн. — Я говорила, а сама представляла себе Эрнессу, которая стоит у края бассейна и наблюдает, как тонет мисс Бобби. — И почему все пытаются из этого раздуть невесть что?

София совершенно растерялась:

— Мы должны врать, а то нас всех выкинут.

— Наоборот, только мы и останемся, — ответила я.

Я пойду на что угодно, только бы меня не исключили. Если бы я могла, я бы уехала последней. Я бы вообще не покидала это место. Я ему принадлежу.

После отбоя

Они подпитываются взаимным страхом, но им все мало. Никто и думать не хочет ни о чем другом. Они похожи на детишек, которые, сидя с фонариком под одеялом, рассказывают друг другу страшилки о привидениях. У Софии была истерика сегодня — сразу после отбоя. Она сказала, что от переживаний не может спать. Кэрол сидела с ней на кровати и пыталась успокоить. Она без конца убирала с лица белокурую прядь, забрасывая ее через плечо, неестественно выворачивая голову. Меня это безумно раздражало. Хотелось схватить и выкрутить ей руку.

Я нарушила обещание больше не произносить ее имени. Пора им понять, что происходит. Они должны узнать разницу между реальным миром и воображаемым. Она за углом, за дверью. Нужно, чтобы они это поняли.

Кэрол немедленно выскочила из комнаты. И даже София посмотрела на меня как-то странно.

— Она ничего не ест, — упорствовала я. — Ты сама хоть раз видела, чтобы она хоть что-то взяла в рот?

— Не знаю, — нетерпеливо ответила София. — Я не помню. А при чем здесь это?

— Как она существует? Ведь она нуждается в какой-то пище?

— Если я никогда не видела, как она ест, это не значит, что она всегда голодает. Кстати, вспомни, Анни Паттерсон очень долго продержалась без пищи. Месяцами никто не замечал.

— Анни под конец превратилась в скелет, а посмотри на Эрнессу!

— В отличие от тебя, я на ней не зациклена и не слежу за ее питанием. Ты сама тоже не ешь.

— Думаешь, я не ела бы, если бы нашла то, что мне по вкусу?

— Я больше не могу об этом говорить. Мне пора спать, — ответила София.

Мне наконец удалось привлечь внимание Софии. Упоминание о еде действует безотказно.

21 апреля Время ланча

Люси проспала сегодня завтрак и сказала, что попросит у медсестры освобождение от физкультуры. Нет, еще раз мне этого не вынести. Я стала уговаривать ее позвонить маме и сказать, что ей нездоровится. Люси разозлилась:

— Мама приедет и тут же заберет меня. А я не больна! И мне не нужно возвращаться домой. Я не хочу домой. Я просто немного расстроена. Как все!

Как хорошо мы ладили после каникул. Я привыкла обходить ее стороной. Мне даже понравилось бывать от нее подальше. Я проводила много времени с Кэрол и Софией. И думала, что так будет всегда.

Эрнесса всего лишь играла в игру, в которую играем все мы. Она просто оттягивает удовольствие, отказывая себе в том, чего ей очень хочется, — так мы отодвигаем тарелку воздушного бисквита со взбитыми сливками. Мы можем повторить это много раз, но под конец всегда сдаемся и наедаемся до отвала. Ты чувствуешь, что больше жить не можешь без куска торта.

Иногда Эрнесса поднималась со своего стула в углу общей комнаты и делала несколько шагов к девчонкам, среди которых была Люси. И сколько бы Люси ни притворялась, что не видит Эрнессу, я знала, что это не так. В том, как Эрнесса двигалась, было что-то неправильное. Словно сильнейший магнит притягивал ее к Люси, но на полпути она вдруг выставляла руки, упираясь, круто поворачивалась и выходила из комнаты. Но теперь игре конец.

Если Люси снова заболеет, я сама позвоню ее маме. Люси больше не будет со мной общаться? Ну и плевать! Я сама не хочу с ней разговаривать. В комнате Люси кто-то есть. Надо спрятать дневник подальше.

Тихий час

У меня с собой библиотечный сборник «Загадочные и фантастические истории». Я брала его, чтобы выписать абзац из «Кармиллы», а теперь могу изучить эту книгу подробнее.

Вампир бывает одержим неистовым влечением к определенным людям, и это влечение напоминает любовную страсть. В стремлении к ним он проявляет неистощимое терпение и незаурядную хитрость, ибо доступ к вожделенному объекту может быть всячески ограничен. Он не отступится, пока не утолит страсти, высосав жизненные соки своей возлюбленной жертвы. Но в этих случаях он, подобно утонченному гурману, будет расчетливо оттягивать свое убийственное наслаждение и усиливать его, приближаясь постепенно, с помощью изысканных ухаживаний. Это похоже на жажду чего-то наподобие сочувствия и согласия. В более ординарных случаях вампир направляется непосредственно к своему объекту, берет его силой, душит и одним махом опустошает свою жертву.

Кто-то брал эту книгу до меня. На полях было выведено: «ЛОЖЬ!»

Я — препятствие, дерево, упавшее поперек дороги, и либо это дерево нужно убрать, либо переступить через него.

22 апреля

Есть ли у вампира чувства?

Может быть, твоя злость оттого, что ты одна на всем белом свете?

И что значит смерть для того, кто уже умер и крепко цепляется за память?

Все изведавшая, можешь ли ты еще чего-нибудь желать?

В глубине души я знаю, что неспособна почувствовать и десятой доли того, что чувствует Эрнесса. И я люблю Люси.

Это Люси виновата во всем. Виновата в своей слабости. Она могла бы спасти Эрнессу. А теперь мне приходится спасать Люси.

Больше нет можжевеловых бус. Придется искать способ, как защитить Люси, чтобы она об этом не догадывалась.

Когда в Румынии строят новый дом, то обводят человеческую тень на стене и «прибивают» ее гвоздем в том месте, где должна быть голова. Так они пытаются защитить здание от землетрясений.

А человек, потерявший свою тень, становится вампиром. Похитить у человека его тень — как это жестоко! Даже греки, принося юных девственниц на алтари богов, лишали дев жизни, но никогда не отнимали тени.

Сегодня на улице потеплело. Впервые я открыла окно. Все вокруг оживает, когда над миром проносится дуновение ветра.

Позже

Это ложная весна. Закрыв окно, я прилегла вздремнуть. Стояла такая тишина, что я слышала, как воздух движется у меня в горле. Но внезапно откуда-то возник и начал разрастаться иной звук. Этот звук был не во мне, он наплывал, окружая меня со всех сторон. Мухи! Целые полчища мух сновали по комнате и жужжали, жужжали. Жирные черные мухи штурмовали оконные переплеты, глупые насекомые снова и снова с размаху бились о стеклянную преграду. Крупные, как виноградины, они гроздьями висели в воздухе. Понятия не имею, откуда они взялись. Всю зиму они проводят в оцепенении. А солнце пробудило их от спячки. Я зажмурилась, но жужжание уже проникло в мой мозг, вытесняя все мысли.

23 апреля После завтрака

Я хочу, чтобы кто-нибудь другой позвонил маме Люси. Пусть хоть кто-нибудь позаботится о ней. Все вокруг повторяют мне одно и то же: «Не лезь не в свое дело». Со мной никто не разговаривает. Никто не хочет сидеть возле меня за обеденным столом. Даже София, которая раньше никогда не бросала меня. С сегодняшнего дня не буду ходить на ланч. Песах закончился, но у меня нет аппетита. После урока сразу пойду к себе и возьмусь за дневник. В это время никто меня не побеспокоит. Все едят внизу. Чавканье, грохот посуды, громкие голоса — весь этот шум мешает мне расслышать собственные мысли. А после ужина я сяду в угол в общей комнате и буду курить в одиночестве.

Одна Люси еще терпит мое присутствие, потому что ей все безразлично. Она просыпает время подъема и с трудом сползает с кровати, когда я бужу ее. Утром она сказала мне:

— Я слишком устала, чтобы завтракать. У меня нет сил жевать.

Я отвела ее вниз и заставила выпить глоток кофе. Если удается вытащить Люси из кровати, то днем она чувствует себя получше. Проспав ночь, она все равно пробуждается без сил.

Неужели все вокруг ослепли?

Не могу поверить в то, что услышала за завтраком. Да, на завтрак я хожу, потому что утром мне необходим кофе. Впрочем, без булочек. Слишком они приторны. Меня тошнит от этих девиц. Меня окружают люди, которых я совершенно не знаю. Все решили, что мисс Бобби была убита. И теперь им необходимо убедить себя в том, что убийца — мужчина. Они сочиняют всевозможные дурацкие небылицы про старого негра-уборщика, у которого даже имени нет, и про ночного сторожа, который по совместительству гробовщик и любитель крекеров.

Я знаю, что ее убили, но никогда не смогу им объяснить, как именно это произошло. Пусть лучше думают что хотят.

Они не в состоянии увидеть то, что у них под носом. Непременно нужно что-то выдумать. Совсем как в прошлогоднем происшествии с Али Макбин. Сначала кто-то проткнул шины ее зеленого «фолькса», потом на доске объявлений Спортивной ассоциации стали ежедневно появляться записки с угрозами в ее адрес. А однажды утром она открыла свой шкафчик в раздевалке, и оттуда на нее полилась кислота. Ей обожгло руки, она чуть не ослепла. Необходимо было отыскать маньяка, который это сделал. И все ее подружки — ученицы дневной школы — немедленно стали подозревать тех, кто хоть чем-то от них отличался. На утреннем собрании Али сидела на сцене, выставив вперед забинтованные руки, и самодовольно ухмылялась, пока мисс Руд негодовала по поводу ее «мучителя». Я смотрела на веснушчатое лицо Али, на прическу «конский хвост», на слегка выступающие зубы, и меня тошнило. Я знала то, что позднее узнали все. Она сделала это сама, своими руками. Начальство заставило Али покинуть школу всего за месяц до выпуска. И все эти девчонки, искавшие маньяка, теперь говорили только о том, как она разрушила свою жизнь неизвестно зачем.

Пора на собрание. Звонок прозвенел пять минут назад.

Время ланча

Вот эта часть утреннего разговора у меня просто никак в голове не укладывается! Я уже вставала из-за стола, когда услышала голос Клэр:

— Как насчет мистера Дэвиса?

Хотя она сидела на другом конце стола, я знала, что вопрос предназначался мне. Но я и не подумала отвечать. Вместо этого я отодвинула стул.

— А что с ним такое? — спросила Кэрол.

— Ну, он же мужчина, — ответила Клэр, — и он… в некотором роде… извращенец. Он такое пишет, что это и не удивительно.

Я не сомневалась, что рано или поздно разговор коснется мистера Дэвиса. Больше не осталось мужчин для реализации их фантазий.

— Неужели надо быть извращенцем, чтобы писать стихи? — спросила я. Она меня провоцировала, и я не смогла сдержаться.

— Нет, — возразила Клэр, — не стихи, а рассказы для порножурналов.

— Начнем с того, что ты это все выдумала, — сказала я, — но даже если на минуточку предположить, что это правда, все равно, какое это может иметь значение?

— Огромное! Если ты способен вообразить всякие мерзости, то ты наверняка способен их совершить. Думаю, он не просто не любит женщин, он их ненавидит и способен заставить их страдать.

— Чушь несусветная! — сказала я.

— Я знала, что ты будешь его выгораживать. Честно говоря, не хотела бы я оказаться наедине с ним в пустой комнате.

— Зачем ты это делаешь? — заорала я. — Меня от тебя выворачивает!

Я вскочила и вылетела из столовой. Еще два слова, и я бы расцарапала ей физиономию.

24 апреля

Сегодня после полудня я спустилась в репетиторий, чтобы позаниматься на пианино. Как давно я не касалась клавиатуры.

И мне сейчас как никогда нужна музыка.

Я была совершенно одна. Девчонки боятся ходить сюда поодиночке. На уроках они плачут. Не хотят идти на тренировки после школы. А если остаются, то до станции идут все вместе. Даже София, обожавшая школу, заговорила об отъезде. И с каждым днем становится все хуже. И все оттого, что им никогда не найти того, что они ищут.

Все время идут дожди, и в репетиториях еще более промозгло, чем обычно. Руки так окоченели, что больно играть. Я изо всех сил пытаюсь сосредоточиться и следовать указаниям мисс Симпсон. Она говорит, что все мои сбои случаются из-за несобранности. Нужно напрячь волю и справиться с ошибками. Скажем, чтобы во время исполнения кто-то мог подкрасться и хлопнуть меня по спине, а я бы продолжала играть как ни в чем не бывало, без малейшей запинки. Я должна играть не останавливаясь. Именно так учат в музыкальной школе.

Но все напрасно. Я не могла играть.

Дверь в подвал была открыта. Я повернула ручку, и она поддалась. Туда я пока не пойду — рано.

Любая дверь — это дверь только для меня, моя дверь. В конечном итоге я всегда прохожу в двери, и не важно, заперты они или нет.

Мне пришлось приналечь плечом, чтобы открыть дверь ванной. В нее упиралась папина нога. Белая кафельная плитка была вся залита густой темной кровью. Папа уронил голову на грудь. Он не мог отодвинуть ногу. Он сидел и сидел… Последний выдох — только для меня. Последняя струйка воздуха со слабым шипением вырывается из сдувшегося спасательного плота. Он ждал моего прихода. Солнечный свет заливал ванную комнату, и было так тепло. Мне хотелось свернуться возле папы калачиком и уснуть. Но вместо этого я должна была кричать, кричать, кричать, хотя ни одна душа не слышала моего крика. Звук исчезал неведомо куда, он просто кружился воронкой, бился о стены.

Если я обладаю знанием, значит, я не жертва. Жертвы не понимают смысла своих страданий. Либо я — враг, либо союзник, но не жертва, нет.

25 апреля 10 часов утра

Иногда я забываю, что окружающие не могут услышать моих мыслей. Сидя за завтраком с чашкой кофе, я с ужасом глядела вокруг. Все-все девчонки, должно быть, знают, что я о них думаю, знают о моем полном и явном презрении к ним. Я не могу его скрыть.

Из-за Клэр все они помешались на мистере Дэвисе. Уже забыты и Боб, и уборщик. Теперь только мистер Дэвис — их любимое чудовище. Они шепчутся, а сами поглядывают на меня, сидящую в стороне в полном одиночестве. Я знаю, о чем они шепчутся: «Интересно, он сначала сделал с ней это? Или сначала разорвал на клочки?»

Но больше я не заступаюсь за него.

26 апреля

После уроков я ходила к мистеру Дэвису.

Мне хотелось ему рассказать, что о нем болтают, но я не смогла. Вместо этого я заговорила о девчонках.

— Ничего, они успокоятся, — сказал мистер Дэвис. — Жизнь в школе в конце концов вернется в нормальное русло.

— Они не могут успокоиться. Не могут, потому что та, кто это совершает, еще не закончила. У нее осталась еще одна жертва, единственная, ради которой она и пришла. Остальные просто встали ей поперек дороги.

— «Та, кто это совершает»? — переспросил мистер Дэвис, и я была уверена, что он не на шутку обескуражен.

— Эрнесса Блох.

— А «еще одна жертва»?

— Люси Блейк.

Он ждал. И я знала: ему известно, что я собираюсь ему сказать.

— Люси снова заболевает. Точно так же, как перед весенними каникулами. Она очень ослабла. Утром она не может подняться с постели. Она не может есть. Последний раз ее еле-еле спасли. Эрнесса не позволит им забрать у нее Люси на этот раз. Я хотела позвонить маме Люси, но все против этого. Они требуют, чтобы я не вмешивалась не в свое дело. Они полагают, что смерть Люси — ее личное дело. Их не интересует, во что она превратится после смерти.

Не надо было мне болтать языком. Но я не могла остановиться. Слова сами выскакивали, как живые. Он был испуган. И не важно, что он говорил, я уверена, он обо всем догадался.

— Вы знаете сама, что это невозможно, — произнес он очень мягко. — Возможно, Эрнесса действительно отвратительная особа, во всяком случае, такова она для вас, но и только. Она такая же девушка, как и вы, а не привидение. Не давайте себе запутаться в сетях фантазии. Вы очень одарены. Записывайте все. Опишите. Внутри вас живет поэзия. Позвольте ей помочь вам.

— Я понимаю, это кажется бредом сумасшедшего, — взмолилась я, — но я вынуждена этому верить.

— Этот год был для вас очень труден. Вы еще не вполне оправились от того, что случилось с вашим отцом, и в довершение всего хаос, который творится у нас в школе, не идет вам на пользу. Две смерти, болезнь лучшей подруги. Но нельзя же обвинять во всем на свете особу, которая вам не нравится? А если это не Эрнесса, а кто-то другой?

— Это Эрнесса. Я тоже ненавидела мисс Бобби, но у меня не было желания разорвать ее на клочки.

— Для вас Эрнессы не существует. Она становится вашим стихотворением о смерти.

— Чем-чем?

— Вам надо отвлечься на что-то другое. Вы слишком юное создание, чтобы все время думать о таких ужасах.

Он не верит в существование другого уровня реальности. Он не верит в мир иллюзий. Какой он после этого поэт?

— А о чем мне еще думать? О парнях? О нарядах? О еде?

Похоже, наш разговор себя исчерпал. Я никогда больше не приду к нему, чтобы поговорить. Позади те времена, когда мы с ним обсуждали книги в пустом, залитом солнечным светом классе.

Я встала, чтобы уйти. Но не могла сдвинуться с места. Мистер Дэвис подошел ко мне так близко. Медленно и уверенно он расстегнул три верхних пуговки на моей белой блузке, надетой под клетчатый сарафан. Потом он спустил лямки моего лифчика и очень нежно положил ладони мне на груди. Его руки, такие прохладные и гладкие, ласкали мою горячую кожу. Так он успокаивал, утешал меня. Его руки покрывали мои груди. Под этими руками сердце мое учащенно билось, и я ничего не могла с ним поделать. А потом он наклонился ко мне и нашел губами мои губы. Он целовал меня долго-долго.

И невероятное оцепенение охватило меня. Я была не в состоянии пошевелиться, освободиться из его рук, пройти через класс, в дверь, по коридору и дальше. Клэр дежурила под дверью, пытаясь заглянуть сквозь матовое стекло. Выйдя отсюда, я не смогла бы скрыть того, что случилось. Я стала бы ее доказательством против мистера Дэвиса, хотя на самом деле все было как раз наоборот.

Такой долгий, такой нежный поцелуй. Он не закончился бы никогда. Каким-то образом я смогла выбраться из класса. Это отняло у меня последние силы.

Спустя час оцепенение прошло. Я надела поверх мокрой от пота блузки серую шерстяную кофту, застегнувшись на все пуговицы снизу доверху. Серая шерсть кусала мою влажную кожу. Нет, мне все это пригрезилось, даже удовольствие, которое я испытала. Его руки… Мечтать о чем-то таком нехорошо, наверное?

Я никогда не доверяла мистеру Дэвису. Он пытался с моей помощью добраться до моего отца. Что-то от моего отца отпечаталось во мне, и мистер Дэвис старался приблизиться к этому «чему-то». Но вот к чему именно? И получил ли он то, чего добивался?

Боюсь даже представить, что будет, если кто-то найдет и прочитает мой дневник. Мне не хочется, чтобы у мистера Дэвиса были неприятности.

Я придвинула комод к двери и перегородила вход в ванную.

После ужина

Домашние задания мне делать некогда, у меня есть время только на эти записи.

Слава богу, я не слишком многое открыла мистеру Дэвису, правда, достаточно, чтобы он расстроился. Я чувствовала, он заранее опровергает все, что я могу ему сказать. Я все изложу в дневнике. И мой дневник меня защитит.

В воскресенье (то есть вчера) я проснулась около половины девятого утра. Люси спала, когда я заглянула в ее комнату, поэтому я пошла вниз выпить кофе. Когда я вернулась, Люси все еще спала. Я решила ее не будить, хотя знала, что у нее уйма домашних заданий не сделана. Прежде она вставала раньше всех и уходила на службу в церковь, пока остальные крепко спали. Она была не из тех, кто спит допоздна. В отличие от меня.

Я вернулась в свою комнату, слегка привела себя в порядок, застелила кровать и села за реферат по истории. Потом пошла в ванную. Умылась. Почистила зубы. Написала несколько слов в дневник, но они меня слишком огорчили. Я все время заглядывала к ней в дверную щелку. Потом не выдержала, вошла и присела на краешек ее кровати. В лице Люси не было ни кровинки, а дышала она так слабо, что грудь почти не поднималась. Рука ее лежала поверх одеяла, и когда я коснулась этой руки, она была холодна, как мрамор. Люси не переменила позы с тех пор, как я в первый раз заглянула к ней с утра. Я испугалась. Испугалась, что Люси умерла. Но, когда я положила руку ей на сердце, грудь у нее была теплая и под ладонью что-то трепетало. И как всегда, от нее пахло влажной пудрой.

Мне пришлось уйти. Прижимая к себе стопку книг и тетрадь, я прошла в конец коридора и боком толкнула качающиеся створки библиотечной двери. Воскресным утром здесь царила тишина. Все занимались какими-то другими делами. Я сидела в полном одиночестве. Люси была далеко. Свет струился сквозь высокие витражные окна.

То-то удивились бы все остальные, если бы узнали, что она доверяется мне. Не нуждаясь ни в дружбе, ни в подругах, она во все меня посвящает. И больше всех удивился бы мистер Дэвис, который не верит книгам и превращает их в плохие сны. Книги так и лежали нераскрытые. Я ждала. Она собирается мне сказать еще кое-что.

— Книги тебя не спасут, — произнесла Эрнесса. — И твои записки тоже. Ни прошлое, ни мистер Дэвис, ни твой папа — ничто не защитит тебя. Ты могла бы использовать распятие. Ибо звезда Давида никогда и никого еще не защитила.

— Папа хотел меня защитить. Я буду верить в это до конца. Моя последняя мысль будет о нем.

— Он — тот, кто навлек на тебя все эти несчастья в первую очередь. Родители наградили тебя недугом — заразили тебя жизнью. Это твой отец наделил тебя способностью видеть меня и слышать мои слова.

— Это неправда. Ты говоришь о том, что произошло с тобой. Это была твоя смерть. Наши прогулки, наши стихи, наши фонарики, пронзающие темноту, — все это было у нас с папой. Мы были вместе, пусть и недолго.

— Он читал тебе и другую сказку, только ты ее забыла.

И она принялась тихо мурлыкать себе под нос, а потом запела полушепотом знакомую песенку:

Моя матушка убила меня, Съел мой батюшка похлебку из меня, Анн-Мари — сестричка младшая моя — Мои косточки в платочек собрала И под вересовый кустик отнесла. Фьюить-фьюить, слышишь песню? Стал я птичкой расчудесной!

Я заткнула уши, как в те времена, когда эту песню мне пел папа. В такие минуты я всегда испытывала облегчение, что у меня нет братика, хотя мне так хотелось его иметь. Мне никогда не пришлось бы, как Анн-Мари, ударив его по уху, увидеть, как его голова покатится по полу в угол. Мой папа никогда бы не съел своего ребенка. А мама никогда не стала бы ведьмой.

— Пора освободиться, — сказала Эрнесса.

— Я свободна.

Я думала, что мое разоблачение разозлит ее, но ничуть не бывало.

Она отодвинула тяжелое дубовое кресло, и оно скрипнуло по полу, как будто отодвинутое настоящим человеком. Одним долгим движением она вынула что-то из кармана и чиркнула по левому запястью. И протянула руку мне, словно что-то предлагая. Но ничего не происходило. А в следующий миг кожа разошлась, словно в широкой улыбке, и явила наружу красную плоть. Кровь забила фонтаном. Она залила ее одежду, растеклась лужами по полу, забрызгала багровыми каплями стол, мои книги и тетрадь. Кровь текла и текла. Остановить ее было невозможно.

Эрнесса бросила окровавленное лезвие на стол. Когда она выпрямилась, то заслонила свет, падавший из стрельчатого окна.

На несколько мгновений в комнате воцарился сумрак; снаружи солнце спряталось за набежавшее облако. Ее кожа поглотила свет, как губка впитывает влагу. И когда ее тело переполнилось, свет просочился сквозь него, и тело начало растворяться: сначала пальцы, потом кисти, предплечья… Их очертания повисли в воздухе, а потом и этот ореол, и кровь исчезли без следа.

Я отвернулась. Я не желала смотреть, как испаряется ее грудь, как исчезают ягодицы, лицо. Когда я повернулась, она уже пропала среди пылинок, повисших в воздухе. Муха с громким жужжанием билась в оконное стекло.

Сублимация (возгонка) — переход из твердого состояния сразу в газообразное.

Сублимировать (возвысить, облагородить) — трансформировать изъявление инстинктивного желания или импульса из более примитивной формы в ту, которая считается более приемлемой культурой или обществом.

Лезвие я унесла с собой. На нем не было и следа крови. Я спрятала его в ящик стола среди писем и фотографий. Комод я передвинула на прежнее место. Все равно это не поможет.

27 апреля Шесть часов утра

Я стою под громадным деревом. Ствол у него такой толстый, что мне и не обхватить. Ветер бушует в древесных кронах, перебирает хвою. Шум этот напоминает звук ливня, но одежда моя суха. И даже запрокинув голову, я не могу разглядеть верхушку дерева. Я пересчитываю мягкие хвоинки в каждом пучке — их ровно пять, рассматриваю длинные изогнутые коричневые шишки и пепельную истрескавшуюся кору. Это белая восточная сосна. Надо скорее сказать папе. Он так обрадуется, что я ее узнала.

Время ланча

На перемене я проскользнула в кабинет заведующей старшей школой и заглянула в папку с индивидуальными расписаниями учениц. Я караулила в коридоре, пока мисс Вайнер не вышла из кабинета. Нужно было торопиться. Руки у меня так тряслись, что я с трудом листала страницы. Каждый день ее уроки начинаются не раньше 11 часов. Она вынуждена являться на утреннее собрание перед уроками, но после этого у нее есть два с половиной часа свободного времени. Тогда-то она и спит. Долгий сон ей ни к чему.

Тихий час

Целый день я ходила по коридорам, вперив глаза в пол перед собой.

Я боялась его увидеть. Стоило только нашим глазам встретиться, и он оставил бы все: и веселую женушку-активистку «маршей протеста», работающую в Отделе планирования семьи, и обеих кошек — черепаховую и бело-серую, и ребенка, хлопающего глазами на диване от Армии спасения, и свою поэзию. Он бросил бы все и забрал меня с собой.

28 апреля Время ланча

Я застилала постель, возвратившись после завтрака, когда заглянула миссис Холтон и велела мне после полудня, как только закончатся уроки, зайти к мисс Броуди. Миссис Холтон разговаривала со мной, стоя в дверях, чтобы (не дай бог!) случайно не переступить порог моей комнаты. На лице у нее была злобно-брезгливая мина. Она и не думала скрывать от меня свои чувства.

Меня уже несколько лет подряд пытались уговорить пойти к мисс Броуди, но я всегда отказывалась. А теперь мне приказывали. Но эта мисс Броуди — обыкновенная мошенница. Все ее беседы сводятся к банальностям, касающимся нашего «внутреннего, я“», причем она понятия не имеет, что это такое. Как она вообще может быть школьным психологом? Единственный человек, которому она нравится, — София, та любого взрослого посвящает в свои проблемы. Мисс Броуди любит, когда девочки с ней откровенничают. А на самом деле она даже и не слушает, что они говорят.

Тихий час

С самого начала все было, как я и ожидала. Мисс Броуди попросила меня рассказать о самоубийстве отца, о моих нереализованных чувствах к нему. Она изображала полную готовность выслушать все.

— Как он это сделал?

— Он вскрыл себе вены. На обоих запястьях.

— Что вы почувствовали?

— У меня было странное чувство.

— У него была другая женщина, не так ли?

— Нет.

— Кто обнаружил его?

— Мама.

— Вы его видели?

— Нет, меня увели.

Ложь или правда… Она не в состоянии их различить.

Потом она спросила о моих прежних встречах с психологами. Сразу после папиной смерти и в предыдущий раз, гораздо раньше. Откуда она узнала? Мама никогда не рассказывала об этом в школе. Мне не хотелось говорить. Я достаточно ей рассказала. Позволила ей подглядывать сквозь замочную скважину. Я никогда ничего не рассказываю докторам добровольно. Мои заверения, что я была просто встревожена, но на самом деле ничего плохого не произошло, ее не удовлетворили. Она все задавала свои вопросы.

Мисс Броуди — особа совершенно заурядная. На ней были черные лодочки, темно-синее платье с золотыми пуговицами, а шею облегал шелковый шарфик — голубой с золотистыми цветами.

Темные волосы ее были прекрасно уложены, а все слова она выговаривала медленно и так тщательно, словно у собеседников глубокие проблемы с пониманием самых простых вещей.

— Нам необходимо примириться с нашими самыми глубинными чувствами, принять их, даже если они причиняют нам боль. Это трудная работа, но только таким образом мы можем оставить боль позади. Иначе эти чувства будут преследовать нас снова и снова.

Но на самом деле ее не заботили ни сами чувства, ни то, как они «преследуют меня».

— Мы обратили внимание, вернее, некоторые девочки сообщили нам, что вы совершили нечто неприемлемое. Точнее, недопустимое. Вы измазали… как бы это… экскрементами дверь своей соседки. Это правда?

Никто не видел, как я это сделала. Я совершенно уверена. Это было в полночь. И запах едва ли ощущался. Он был незаметен. Просто полоска — лишь столько, сколько было нужно. Вокруг двери и на полу — без единого разрыва. Только тот, кто обладает сверхчувствительным обонянием, мог обнаружить этот запах. Аммиак, которым они это отмывали, и то вонял сильнее, и все затыкали носы, проходя мимо комнаты Люси. Опустив глаза, я смущенно улыбнулась. Я хотела вести себя так, как мисс Броуди ожидала.

— Я просто подшутила над Люси, — пробормотала я, — не надо было мне этого делать.

— Подшутить? Что это за шутки такие? — спросила мисс Броуди.

— Я совершила ошибку, — сказала я.

— Когда вы чувствуете подобные импульсы, вы должна работать над тем, чтобы сублимировать их и вести себя так, как принято в обществе.

Нитка жемчуга заменяет им четки, вот она — истинная религия школы. Я поняла наконец, что только экстремальные действия могут спасти Люси. И поэтому она никогда бы не согласилась ни на одно из моих предложений. Как я смогу жить дальше, если трусливо устранюсь и не сделаю все возможное для ее спасения? Даже нечто настолько отвратительное, что я не смогла бы осквернить страницы дневника записью об этом. Но это сработало. Два дня, пока стоял барьер вокруг двери, Люси хорошо себя чувствовала. И в понедельник, и во вторник она вставала утром сама и шла на завтрак, не пропускала уроки. Она снова ожила. Никто не сказал ни слова о том, как хорошо она выглядит, потому что до этого никто не замечал, что она еле-еле ползает по школе с запавшими глазами, пепельной кожей и нечесаными волосами. Они никогда и ничего не замечают.

Я улыбнулась мисс Броуди и кивнула вместо ответа. Я признала свою вину. Почему бы и нет? Ведь я даже признала, что до сих пор не примирилась с горем после смерти отца.

— Горе — это нелегкая работа, — сказала она, — труднее, чем подготовка к экзамену.

Ее голос был тусклым и монотонным. Я потеряла ней всякий интерес. Мое сознание стало рассеиваться. Потом она заговорила о вине и скорби:

— Некоторые люди находят большое утешение в мечтах о смерти. Просто думать о ней им так же уютно, как лежать в кровати, накрывшись одеялом с головой. Это не страх, но свобода. За миг до смерти наступает экстаз, ощущение наивысшей радости. Кто-то перерождается для новой сущности.

Поначалу я решила, что она шутит. Догадаться, что она имеет в виду, я не могла. Но она продолжала:

— Вы много читаете. Это похоже на перескакивание в конец книги, потому что невозможно дождаться, чем же это все закончится. Ожидание невыносимо. Уверена, вы тоже иногда подглядываете в конец книжки. Иногда это знание приносит громадное облегчение.

Она сделала паузу, а потом спросила:

— Что вы думаете о том, что здесь было сказано? Помогло ли это?

Я наконец подняла голову. Она сидела боком, в профиль ко мне.

Я могла рассмотреть, как пудра набилась в поры ее кожи, складку в углу рта, наметившийся второй подбородок. Она оказалась старше, чем я думала. Мисс Броуди потянулась через стол за ручкой и листком бумаги и повернулась ко мне другой стороной лица. Щека была гладкой и розовой и словно ненастоящей. Без единой морщинки, пятнышка или волоска. Это лицо принадлежало другому человеку. Две половины одного лица были настолько разными, что я не смогла припомнить, как она выглядела вначале. Как левая часть? Или как правая? Ее образ напрочь вылетел у меня из головы.

— Не кажется ли вам, что ваш разговор с мистером Дэвисом на днях был просто выражением глубинных страхов? Вы ведь не верите в то, о чем рассказывали ему? Правда?

— Конечно не верю, — пробормотала я, — я расстроилась. Как и все. Это все чепуха. На самом деле.

— Я сообщу об этом доктору. Может быть, валиум поможет вам успокоиться и пережить этот сложный период.

Как мне защититься, если известны все мои секреты? Я хотела одного: поскорее уйти оттуда, прочь от двуликой мисс Броуди, туда, где все выглядит нормально. Я получила прощение. Прибежав к себе, я залезла в кровать, накрылась одеялом с головой и положила сверху подушку. Нет, я не дрожала, не плакала. Меня заморозили.

29 апреля Время ланча

Меня на месяц посадили под домашний арест: никаких прогулок на уик-энд. Об этом миссис Холтон объявила мне после завтрака. Она сказала это с усмешкой и добавила:

— Считайте, что вам повезло, юная леди. Вы легко отделались. Кажется, вы стремитесь стать изгоем в нашей школе.

Все меня избегают, даже София мягко уклоняется от общения со мной. Я это ощущаю. Они все знают о том, что произошло, но ни слова не говорят. Конечно, им мерзко. Единственное утешение для меня в том, что они разом забыли и о мистере Дэвисе, и о мисс Бобби. Теперь все перемывают косточки мне.

София наконец-то смогла похудеть — сбросила двадцать фунтов, избавилась от ямочек на бедрах. Она ударилась в какую-то «макробиотическую» диету и теперь ест только пропаренный коричневый рис, который готовит на кухне по выходным. Месяц такой диеты напрочь отбил у нее аппетит. Теперь она такая худая, какой всегда хотела стать. Вид у нее истощенный и тревожный.

Сегодня утром я снова не смогла поднять Люси с постели. Я махнула рукой и пошла завтракать одна.

— Что с тобой такое? — спросила Кики.

Я подняла глаза — как странно, что кто-то со мной заговорил:

— Со мной?

Все уставились на меня, хотя я ничего такого не сделала. Раньше с нами училась девочка по имени Маргарет Райс, которая ходила, как будто кол проглотив. Она всегда смотрела перед собой, а на лице ее застыло одно и то же бессмысленное выражение. Я никогда не видела, чтобы она с кем-нибудь разговаривала, не видела, чтобы она улыбалась. Мы прозвали ее Зомби. Теперь Зомби — это я.

— Ты битых десять минут пялишься на свою чашку с кофе, пей уже! — сказала мне Кики.

— Я задумалась о Люси, — сказала я, ободренная вниманием Кики, — с ней происходит то же самое, что перед той страшной болезнью. Она очень слаба, чтобы встать утром с постели, хотя спит очень много. Кто-то должен позвонить ее маме.

— Ой, перестань! Мне кажется, с ней все в порядке. Она сама позвонит маме, если захочет.

— Люси не осознает, насколько серьезно она больна. Она ужасно выглядит.

— Оставь ее в покое. Люси сама может о себе позаботиться. Сейчас у нее фигурка — дай боже. Ни капли жира. Даже животик исчез. Хотела бы я так выглядеть.

Я вгляделась в недовольные лица, окружавшие меня. Они не догадываются: надвигается что-то по-настоящему страшное. Или напротив — им уже все известно. Они желают принести Люси в жертву, чтобы защититься самим.

Мне внезапно захотелось, чтобы кто-нибудь другой назвал Люси по имени. Два слога: «Лю-си». Мне всего-то и было нужно, чтобы другая девочка упомянула о ней при мне, произнесла ее имя как заклинание, отгоняющее злых духов. Они всегда говорили о ней с оглядкой на меня. Люси принадлежала мне больше, чем кому бы то ни было.

Я встала, взяла свою чашку с кофе и швырнула в тележку. Бурая жижа расплескалась повсюду. Их взгляды жгли мне спину, когда я уходила. Зомби.

Когда я поднялась к себе, прозвенел уже последний звонок, а Люси так и лежала в постели. Я оставила ее в покое, как мне советовали. Пусть ее накажут за пропущенное утреннее собрание. Пусть она хотя бы разозлится на меня.

Ну что ж, все меня бросили в итоге. Мама и папа слишком углубились в себя. Все эти однообразно серые леди, призванные заботиться о нас в школе. Мои учителя. Школьный «исповедник» — мисс Броуди. И даже мистер Дэвис — поэт, которого я считала не похожим на остальных. Глаза этих глупых девиц преследуют меня повсюду.

Во время занятий

После урока греческого я пила чай у мисс Норрис. Она поняла, что мне не хочется возвращаться в свою комнату, и пригласила меня провести тихий час в ее квартирке. Я сбегала к себе и взяла несколько книжек. Как бы я хотела переехать к ней! Я ее люблю.

За чаем я немножко рассказала ей о Люси. Она несколько раз понимающе кивала во время моего рассказа. Люси ей знакома. Как-то раз я приводила свою подружку к мисс Норрис на чай. Мне хотелось показать Люси птичек. Мисс Норрис заинтересовалась моей историей.

Тогда я пожаловалась ей, как дурно влияет на Люси Эрнесса. Она поощряет ее к тому, чтобы та не заботилась о себе. И это подрывает ее здоровье.

— Эта девушка приходила ко мне однажды, в начале учебного года, — сказала мисс Норрис, — ее греческий был весьма хорош. Я сказала, что мне ее нечему учить. Но, если бы она захотела, мы могли бы вместе почитать греческих историков. Но это ей было не по нраву.

— Я боюсь того, как она действует на Люси. Люси слишком слаба, чтобы выдержать это. Она не верит, что больна. И все девочки твердят, чтобы я не вмешивалась. Говорят, что это не мое дело.

— Вы должны доверять своим инстинктам. Вы — добрый человек. Поступайте так, как считаете правильным. Что бы ни говорили другие, не обращайте внимания. Они слышат только себя. Мнение толпы — это зачастую зло, и, как сказал Софокл, «Всякое зло — бессмертно».

Сегодня мы начали переводить отрывок из «Одиссеи». Для меня это было слишком сложно. Большую часть перевода сделала мисс Норрис. Одиссей призывает духов из царства мертвых и отдает им кровь черных овнов. Он выливает эту кровь в глубокую яму, чтобы призраки смогли вновь обрести дар речи. У меня есть с собой книга с переводом «Одиссеи». Вот как я должна была бы записать сцену встречи Одиссея с его умершей матерью:

…Увлеченный Сердцем, обнять захотел я отшедшую матери душу; Три раза руки свои к ней, любовью стремимый, простер я, Три раза между руками моими она проскользнула Тенью иль сонной мечтой, из меня вырывая стенанье. Ей наконец, сокрушенный, я бросил крылатое слово: «Милая мать, для чего, из объятий моих убегая, Мне запрещаешь в жилище Аида прижаться к родному Сердцу и скорбною сладостью плача с тобой поделиться? Иль Персефона могучая вместо тебя мне прислала Призрак пустой, чтоб мое усугубить великое горе?»[26]

Как несправедливо. Тело и душа разделены и рассеиваются, как туман. И никакой надежды ни удержать, ни воссоединить их.

Как мучительно мне хочется обнять моего отца и вернуть ему дар речи, но даже в моих снах он ускользает, не сказав ни единого слова.

30 апреля После ужина

Сегодня мы с Люси повздорили не на шутку, и вот я наконец свободна. Свободна от грез о совершенной дружбе. Я никогда не хотела, чтобы они стали явью. Пусть бы так и оставались грезами, да так бы и рассеялись, подобно снам. Однажды я бы просто проснулась и поняла, что больше не мечтаю о девочке из голубой комнаты. У меня была бы другая мечта.

В тихий час я пришла к ней. Она лежала в постели, полуприкрыв глаза. У нее не было сил ни открыть, ни закрыть их. Я присела на краешек кровати и убрала ей челку со лба — волосы были гладкие, как металл. На влажную от пота кожу налипли отдельные волоски. Она попыталась улыбнуться.

— Люси, я знаю, что ты снова заболеваешь. Я боюсь за тебя. Мне придется позвонить твоей маме.

— Я совершенно здорова. Я знаю, что это не болезнь. Это что-то другое. Это лишь видимость болезни, но я не больна.

— Может быть, ты хочешь уехать? Подальше отсюда? Пусть твоя мама приедет за тобой, а?

— Нет. Ничего страшного. Не звони ей. А то она тут же примчится. Встанет среди ночи.

— Я не понимаю.

— Это потому, что тебе хочется верить в то, что я все еще прежняя Люси. Это печально. Ты дружила с прежней Люси, но не со мой. Тебе нет дела до новой, настоящей Люси. Ты даже знать ее не хочешь.

— Это все Эрнесса виновата! — закричала я. — Это она настроила тебя против меня! И поэтому ты так говоришь.

— Она никогда не упоминала о тебе. Я просто изменилась — вот и все. Почему ты всегда и во всем обвиняешь ее?

— Потому что во всем виновата она одна. Если бы она не появилась здесь, у нас с тобой был бы замечательный выпускной год. Она испортила все для меня. Я так ненавижу ее, что убила бы, если бы только могла!

— Меня тошнит от твоих слов, — сказала Люси, приподнявшись неожиданно резко.

Я схватила ее за руку, вытащила из постели и поволокла в ванную. Она была легкой как пушинка, но мне стоило огромных усилий дотащить ее. Мы стояли рядом, едва помещаясь в узеньком зеркале на двери ванной. Она тяжко навалилась на меня.

— Посмотри на себя! — крикнула я. — И скажи мне теперь, что у тебя не больной вид. Ты еле стоишь на ногах!

— На себя посмотри, — прошептала Люси.

Одинаковые белые блузки, длинные голубые юбки, одинаково бледная кожа и воспаленные глаза — мы обе напоминали привидения, мы существовали только отчасти. Вся прелесть Люси исчезла, но не это меня в ней интересовало. Лицо мое было мокрым от слез. Я сама не заметила, как заплакала.

— Оставь меня одну, пожалуйста, — попросила Люси. — Мне осточертело твое постоянное присутствие, твое желание меня присвоить. Ты меня достала. Ты меня замучила. Как зубная боль.

— Ты никогда ничего не говорила.

— Осталось полтора месяца учебы. Нам надо бы обойтись без переезда в другие комнаты.

Я вышла и закрыла за собой дверь ванной. Никогда я больше с ней не заговорю. Никогда в жизни. Я даже не понимаю, что произошло. Она всегда была так приветлива со мной, все время хлопала на меня глазками и улыбалась своей дурацкой улыбкой.

Я превозмогла себя и спустилась к ужину. Не хочу, чтобы она видела, какую боль причинила мне. Как сильно заставила страдать.

За ужином она оживилась. Моя боль придала ей сил. Отчаяние охватило меня. Я не буду звонить ее маме. Я устраняюсь. Весь ужин я просидела, уткнувшись в тарелку. Мне не хотелось видеть, как Люси за соседним столом болтает и смеется как ни в чем не бывало. Она чувствует облегчение, избавившись от меня. Я была лишь подружкой, которую она взяла под крыло, как подбитую птичку, из жалости, но в конце концов эта птичка стала слишком большой обузой. После нескольких глотков кофе я убежала к себе в комнату и села за стол. Дневник лежал передо мной, но я не могла писать. Я сидела и слушала, как девчонки возвращались после ужина в свои комнаты. Из коридора доносились их счастливые голоса. Кто-то смеялся. Все отвернулись от меня. Люси только высказала мне то, что думали все вокруг.

Три года я провела здесь, и вот сейчас у меня было такое же чувство, как и в первую неделю в этой школе, когда после еды я закрывалась в своей комнате и вслушивалась в голоса девочек за дверью. Все двери были настежь, и только моя — плотно прикрыта.

Они обитали в мире, куда мне хода нет. Как бы я вообще смогла научиться походить на них? Я бы так и сидела, запертая в четырех стенах своей комнаты, день за днем, читая книги, прислушиваясь к голосам, которые то приближались, то удалялись, и мечтала бы только о папе. У нее был ключ, и она отперла мою клетку. Потому-то я и любила ее так сильно.

Я заплакала, увидев наши отражения в зеркале, потому что обе мы страшно изменились.

Я уже не та, кем была когда-то, и никто вокруг мне больше не знаком.

После отбоя

После уроков я тайком пробралась к телефону-автомату позади гардероба. Карманы у меня были набиты мелочью. Дрожащими пальцами я набрала номер. Пальцы застревали в отверстиях с цифрами. Я молила Бога, чтобы никто меня не застал. Четыре гудка, пять, наконец кто-то поднял трубку. Пауза… Я набрала воздуха и услышала хриплый голос. Этого я не ожидала. Я была уверена, что трубку возьмет ее мама. Он стоял у телефона на кухне в трусах и в майке, с багровой лоснящейся физиономией. А у его ног прыгал и лаял песик.

— Алло! Алло! Алло!

Я повесила трубку.

МАЙ

2 мая Семь часов утра

Жужжала муха… Смертный сон Меня объял, а дом Застыл на вдохе, будто знал — Вот-вот вернется шторм. Собрался круг иссохших глаз И вздохов тесный сонм Последнего начала ждать; Царь явится в мой дом И засвидетельствует всем Законность дележа Наследства моего… Но вдруг, Растерянно жужжа, Возникла муха между мной И светом, застя свет. И очи не могли узреть, Что мне прозренья нет.

Зачем она все время читает мне морали? Словно проповедует. Пастор Эмили обращает еврейку в истинную веру. Я заткнула уши. Я зажмурила глаза.

Девять утра

Не могу найти подходящую ручку, чтобы записать это. Все не по руке. Вытащила свою чернильную, но она засорилась. Перо царапает бумагу, продирает насквозь. Я не могу писать достаточно быстро — трудно собраться с мыслями. Я перерыла и стол, и портфель, попробовала все ручки. Ни одна не годится.

А собираюсь я написать вот что: Люси умерла.

Она мертва уже второй день.

Теперь-то я поняла, какова моя роль в этой трагедии. Да и трагедия ли это? Может, это просто рассказ, который подошел к концу по мере моего повествования. Все равно у меня уже осталось так мало чистых страниц. Я почти закончила свой дневник. В этом и состояло мое предназначение.

Я все еще жива. В руке у меня темно-красная ручка с золотым пером — моя самая драгоценная собственность. И она движется. Это удивительно! Рука дрожит, а ручка все равно движется. Кровь продолжает струиться в моих жилах, помимо моей воли. И я дышу: вдох, выдох…

Они забрали ее тело. Ее мертвое тело. Не-жи-во-е тело. Ее мама не смогла сдержать рыданий, обнимая меня. Медсестра, доктор — все вокруг без конца спрашивали меня о том, что произошло. У Люси опять случился приступ, и на этот раз она перестала дышать. Они не нуждаются в моих объяснениях. У них есть своя обыкновенная правда. Что бы они стали делать с моей невероятной правдой?

Если бы ее мама тогда сняла трубку.

После отбоя

Когда я проходила по коридору мимо миссис Холтон, она была крайне возбуждена. Она знает, как сильно я переживаю, и это доставляет ей удовольствие. Ей нужно уладить столько всяких деталей. Она ужасно занята: необходимо побеседовать со всеми девочками, дабы успокоить их, помочь матери Люси с поминками, собрать на поминки всех нас, заказать цветы, принести из подвала чемодан Люси и прибрать ее комнату. Столько дел, столько дел!

3 мая

Я открываю урну с прахом моего отца. Из мягкого серого пепла торчат белые кости. Я горстями рассыпаю пепел. Мне не терпится от него избавиться. Ветер швыряет его нам в лицо. Прах моего отца набивается мне в рот. Он пузырится, растворяясь на языке. Ладони и рот у меня черны.

— Выбрасывай кости! — кричит мне мама.

Потеряв терпение, она вырывает у меня урну, вытаскивает длинную кость и швыряет ее в небо. Следом вторую, третью… Белоснежные кости взлетают в небеса и исчезают, описав дугу. Никогда им не долететь до земли.

Когда Люси унесли, я легла в постель и тут же уснула. Я проспала почти весь день. И спала очень крепко. Вечером я пошла вниз и поужинала. Я не плакала. Все девчонки после ужина сгрудились в кучу в общей комнате. На этот раз повисла какая-то особая тишина. Никто не знал, что сказать. Время от времени одна из девчонок принималась всхлипывать, и к ней присоединялись другие. Все поочередно начинали плакать. Я не плакала даже тогда, когда мама Люси обняла меня. Я прошептала ей на ухо:

— Кремируйте тело.

И она удивленно посмотрела на меня, а потом снова зарыдала.

Уверена, что Эрнесса тоже не плакала. «Лучшая подруга Люси»!

Я видела ее сегодня на утреннем собрании — красную и опухшую, ни дать ни взять беременная.

После полудня мы с Софией помогли маме Люси упаковать ее одежду и вещи. Ее маме нужно было чем-то себя занять, чтобы отвлечься. Прежде чем убрать в чемодан шкатулку с украшениями Люси, она открыла ее и протянула нам:

— Возьмите себе что-нибудь на память о Люси.

Она заплакала, следом за ней зарыдала София, а я высыпала содержимое шкатулки на кровать. Звук приглушенных рыданий смешался с тихим звоном золота и серебра. Мы неловко распутывали ожерелья, браслеты, брошки. София выбрала серебряный браслет с брелоками. Люси была создана для того, чтобы носить браслет с брелоками. Она, наверное, добавляла их последние десять лет: колокольчики, сердечки, звездочки, лошадки, собачки, конечки. Я взяла себе ее золотой крестик. Все это время он покоился на зеленом бархате на дне шкатулки. Она могла снова надеть его в любой момент. Девочка, ходившая в церковь каждое воскресенье, девочка, которая на Пасху наряжалась в шляпку, брала в руки маленькую сумочку, надевала лакированные туфли в тон сумочке, — эта девочка знала, где лежит ее крестик.

4 мая Рассвет

Я думала, что спасу ей жизнь любой ценой. Так было до испытания.

В ту ночь я легла рано. Стычка с Люси отняла у меня все силы.

Не было еще и десяти вечера. До меня доносились звуки из ее комнаты. Люси с кем-то разговаривала. Я лежала в кровати и знала, что не хочу ее спасать. Я закрыла глаза и уснула. Сон начался исподволь и был совсем не похож на сон. Я просыпаюсь и иду в комнату Люси. Дверь в ванную открыта, и я вхожу. Кровать Люси пуста. Одеяло отброшено. А простыня еще теплая. Я бросаюсь в коридор, вниз по черной лестнице, на первый этаж, прямо к входной двери. Дверь уже заблокирована деревяшкой. Я бегу по дорожке мимо широкой лестницы, ведущей к Резиденции, мимо склоненных вишен, которые выстроились рядком вдоль Дальней лужайки. Розовые цветы облетели, бурые увядшие лепестки ковром устилают дорогу. Молодые листочки серебристо-зелены. Крошечные камешки и острые сучки колют мои босые ступни, когда я бегу по нестриженой траве на склоне холма. Луна как раз взошла высоко над верхушками деревьев на дальнем конце лужайки, и луна эта огромна. Ее свет так ярок, что на траве лежат глубокие тени. Светло, как будто днем. Связи разорваны между днем и ночью. Нет больше перехода из ночи в день и обратно. Я стою на вершине холма. Люси и Эрнесса — на поле. Их белые ночные рубашки светятся в темноте.

— Люси! — зову я во весь голос. — Люси!

Нет, мне никогда не докричаться до них. Эрнесса стоит у Люси за спиной. Она хватает ее за волосы и тянет вверх. Волосы Люси в лунном свете сверкают, как золото. И вот они парят, невесомые, точно ангелы. Аккуратно оправленные подолы рубашек скрывают их стопы. Ангелам ступни без надобности. Меня раздражает, что на старых полотнах у ангелов из-под одеяний выглядывают кончики пальцев. Люси раскинула руки в стороны, согнув локти и растопырив пальцы, словно упираясь что есть силы в какую-то преграду. Я бегу к ним по склону холма. Бегу очень долго. Воздух, плотный, как вода, отталкивает меня. Я изо всех сил перебираю ногами, но не могу сдвинуться с места. Всю жизнь я вижу этот сон, в котором всегда опаздываю.

Люси неловко скорчилась на земле. Эрнесса исчезла.

Я приподнимаю Люси и прижимаюсь лицом к ее лицу. Ее дыхание еле теплится.

— Люси, не бросай меня одну! Пожалуйста, не оставляй меня!

Люси больше не дышит, губы ее твердеют. Я трясу ее. Сначала слегка, а потом все сильнее и сильнее. Я стучу ее головой о землю. Ее волосы сбиваются в бесформенный ком. Я все еще могла бы втряхнуть в нее жизнь. Как смеет она умереть, просто закрыв глаза!

Я осматриваю ее шею, пространство между глаз, кожу вокруг сердца, соски — я ищу знаки, которые расскажут мне, как свершился переход из жизни в смерть.

Ничего. Книги ошиблись. Знаки невидимы. Их не найдешь даже под микроскопом.

Я проснулась в своей комнате от лунного света, проникшего сквозь незашторенное окно. Сначала мне показалось, что кто-то вошел ко мне и включил верхний свет. Чарли любила залезть в окно и сыграть со мной такую дурацкую шутку. Но Чарли давным-давно уже и близко нет.

Я вскочила с постели. Я вбежала в комнату Люси. Дверь была открыта. Кровать стояла пустая и теплая. Все повторялось, как во сне.

Когда нас нашли, я сидела на земле, положив голову Люси себе на колени. Едва брезжил рассвет, и трава под нами была влажной и холодной. Ноги у меня совсем окоченели.

После ужина

Сегодня было прощание с Люси. Завтра ее тело увезут домой, чтобы похоронить. Ее отец не приехал.

Белый гроб одиноко стоял посреди пустой комнаты. Люди в траурных одеждах выстроились вдоль стен. В головах и в ногах у гроба Люси возвышались урны, полные белых цветов. Она не просто казалась мертвой, она на самом деле была мертва. При взгляде на ее пожелтевшее лицо никто бы не усомнился в том, что Люси умерла, а не просто спит. Веки сомкнуты, золотистые волосы прекрасно уложены, умело нанесен макияж, губы розовы, тело пахнет духами, руки скрещены под ворохом белых роз. В белом выпускном платье и таких же белых туфельках она покоилась на белом атласном покрывале. Все было белым, белоснежным. Голову дурманили крепкие ароматы духов. Жидкость для бальзамирования пахла какими-то перезрелыми фруктами. Я склонилась над Люси и стояла так долго-долго, но никто не посмел помешать мне. Именно я нашла ее. Я приняла ее последний вздох. Она вся принадлежала мне. Из кармана я достала крошечный серебряный нож и несколько черно-белых фотографий, где мы с ней были сняты вместе. Я вложила ножик в ее окоченевшие руки. Фотографии я спрятала в складках ее платья. Это была та самая лента из четырех моментальных снимков, и на последнем из них мы крепко обнялись и безудержно хохочем, выталкивая друг дружку из узенького кадра.

Это не удержит ее — она станет тем, чем должна стать, но, может быть, нож защитит ее, а фотографии напомнят ей обо мне в том одиноком месте, где нет ничего, кроме голода и жажды.

Выпрямившись, я оглядела комнату. Все присутствующие отвернулись. В углу стояла мама Люси в черном костюме, черных лодочках, с черной сумочкой в руке и беседовала с миссис Холтон. Она была совершенно бесстрастна. О чем она на самом деле думала, когда разговаривала, мило улыбаясь? О том, как привезет Люси домой, к своему хрипло сопящему мужу и вечно тявкающему пуделю? Я подошла, чтобы попрощаться с ней. Я хотела сказать маме Люси, что это была моя вина. Я хотела сказать ей, что Люси перестала доверять мне, что наша дружба угасла, что она стала мне чужой. Что я могла поделать для ее спасения, если ей так не терпелось уйти? Ни слова я не сумела выдавить из себя.

Наши девочки жались друг к другу в уголке и плакали, боясь приблизиться к гробу. Мне хотелось сказать им, что им нечего бояться. Люси была прекрасна. В последний момент появилась даже София — кто-то уговорил ее прийти. И только Эрнесса осталась в школе. Уж я-то знаю, как она не переносит этот приторный запах похорон.

Увидев меня в дверях, София подбежала ко мне и схватила за руку:

— Уходишь уже?

Мы возвращались вместе. От похоронной конторы до школы всего десять минут пешком. Мы часто проходили мимо, когда гуляли по городу, отведав жареной картошки и колы в аптеке неподалеку. Мы шутили о том, что Боб в это время обряжает покойников в дальней комнате. Люси была суеверна. Она обожала рассматривать букеты в соседнем цветочном магазине, но потом обязательно переходила на другую сторону улицы. Она бы ни за что не прошла возле похоронной конторы. Люси передергивало от одной только мысли об этом.

Большую часть пути мы шли молча. Я думала, что София слишком потрясена, чтобы разговаривать, но, оказывается, она просто собиралась с духом, чтобы завести разговор.

— Я считаю, ты должна знать, что все остальные говорят о тебе.

— Что я должна знать?

— Это ты вытащила ее на улицу среди ночи.

— Я сама вышла, чтобы найти ее. Я хотела ее спасти. Это вы все настаивали, что ничего не происходит, что мне не нужно вмешиваться.

— Все обвиняют тебя.

— Мне плевать, что думают все. А ты? София, что думаешь ты?

— Честно? Я думаю, что ты уже давно зациклилась на Люси и на Эрнессе. Ты не могла смириться с их дружбой. Боюсь, что смерть Люси кажется тебе совсем не такой, какой она была на самом деле.

— Я всегда знала, что именно Эрнесса делает с Люси. И мне не нужна была эта смерть для подтверждения моей правоты. А вас она ни в чем не убедила. Вы не желаете ничего знать.

София вымученно улыбнулась:

— Я хотела тебе помочь.

Я улыбнулась ей в ответ.

5 мая Рассвет

Я хочу вернуть Люси ее смерть. Нужно не дать Эрнессе превратить ее в чудовище. Несчастное. Отчаявшееся. Безнадежное. Люси парила в вечности с отсутствующим выражением лица. Она не понимала, что с ней произошло. Она будет вечной жертвой.

Проснувшись поутру, я завтракала, ходила на уроки, занималась на фортепиано, посещала спортзал, делала домашние задания, ужинала, принимала ванну, ложилась спать. Как я могу что-то изменить? Если Эрнесса контролирует будущее, не могу ли я контролировать прошлое?

Тихий час

Утром перед ланчем я занималась на пианино. Ничего не получалось. Я спотыкалась даже в тех пассажах, которые раньше исполняла без запинки. Вытянув руки перед собой, я заметила, как дрожат мои пальцы. Помимо моей воли они трепетали, как листочки на ветру. Но ветра не было.

Дверь в подвал была приоткрыта. Я толкнула ее кончиками пальцев и сошла по ступеням. Ничем не пахло. Только пылью. Горел свет: прямо под лампочкой без абажура, свисающей с потолка, на сером бетоне обозначился светлый круг, но по углам притаился мрак. Тусклый дневной свет с трудом просачивался сквозь крошечные грязные окна-бойницы под самым потолком. Я прошла мимо сваленной в кучу старой мебели. Наши чемоданы штабелями стояли вдоль стены. Они хранятся здесь в течение учебного года. Ряды черных ящиков. Ее имя было выгравировано золотыми буквами на крышке — сразу под замком: «Э. А. Блох». Кофр был весь облеплен ярлыками круизных компаний: «Кунард Лайн», «Холланд Америка Лайн», «Компани Женераль Трансатлантик». Красные и синие бирки обветшали и изорвались. Бумажная основа намертво въелась в темную поверхность. И только на самой новой и яркой наклейке, с названием школы, можно было прочесть имя и место следования. И еще одна полустертая надпись сохранилась сбоку. Мне удалось разобрать почти все буквы: «Блох. Отель Брэнгвин». На полу возле ее чемодана я заметила комья налипшей грязи.

Когда она возвратилась, все здесь было ей знакомо: широкие террасы, обрамляющие отель, красные черепичные крыши, гостиные внизу, обеденный зал, парадная лестница, банкетный зал.

А раньше она тоже обитала в этой комнате с окнами, выходящими во внутренний дворик? Она отправлялась на пикник в сторожке рядом с рощей и сидела на покрывале на склоне холма. Вечерами она пила чай на террасах и каталась верхом на пони по Дальней лужайке. Склонялись ли уже тогда над подъездной дорожкой плакучие вишни? Наверное, они были еще маленькими, и веточки их висели, как бессильные руки. Ее мать оправилась и смирилась, а она — нет. Ее мать снова вышла замуж. Лицо ее было спокойно, но мысли в голове бешено крутились и толкались. Она наполнила длинную ванну. Под водой это не так больно. Темно-алые круги расходились по воде, окружая ее со всех сторон. Она уже не увидела, как вся вода в ванной покраснела.

Звонок на ужин. Вечно меня что-нибудь прерывает.

После ужина

Увесистый медный запор клацнул и откинулся. Всего-то и было нужно: нащупать защелки по обе стороны замка и надавить на крышку. На меня дохнуло лесом на исходе дождливого дня: влажный, грибной, гнилостный запах. Повсюду налипли черные комья земли. Камешки, палки, остатки листьев, куски трухлявой коры, мшистые кочки, лишайники, скорлупки, соломинки, травинки, цветы, крылатые семена клена, березовые сережки, каштаны, мотыльки с оборванными крылышками, высохшие пауки, серые осиные гнезда, пучки тусклых перьев, клочья шерсти, желтоватые кости, челюсти змеи, раковины улиток, катышки…

Все эти дары земли были зачерпнуты горстями и засыпаны в чемодан. Посредине виднелась вмятина в форме ее тела. Это тело было одновременно и невесомым, и неподъемным. Изголовьем ей служила толстая тетрадь. Я вытащила ее и поднесла поближе к окну, чтобы прочесть. Сотни страниц в синюю линейку. Каждая строчка с обеих сторон листа исписана. Ежедневные записи: время, место, краткое описание погоды — два-три слова, не более, не занимавшее и целой строчки. День за днем. Снег. Дождь. Солнце. Холод. Восточный ветер. Мокрый снег. Жара. Прохлада. Скучно и бессмысленно. Перед моими глазами проплывали семь десятков лет без единой паузы. Никаких тайн ее существования они не содержали.

Эрнесса летела сквозь время, летела стремительно, в поисках таких же, как она. И теперь она вернулась туда, откуда начался ее путь.

Я перелистнула к более поздним записям, ближе к концу тетради:

«Первое мая, Брэнгвин, потеплело». Вот и все! Ее трогала только погода. Она чувствительна к солнечному свету, к дождю, снегу и ветру. Ни слова о сухих волосах Люси в лунном свете или о серебристых листьях плакучих вишен. «Я верю в вечность, я не верю в привидения».

Я выдрала все страницы из дневника и разбросала внутри кофра.

Белые бумажки кружились и опускались на дно, как огромные порхающие мотыльки.

У нее осталось всего несколько страниц. Ей удалось втиснуть столько лет в одну-единственную тетрадь.

Я тоже не вмещаюсь в отведенное пространство. Слова вылезают за поля, сползают со строчек. Почерк у меня такой мелкий, неразборчивый.

6 мая Время ланча

Сегодня я пропустила математику. Спустившись в репетиторий ровно в 10.45, я дождалась, когда она выйдет. Она показалась в коридоре в 10.53. Ей нужно семь минут, чтобы дойти до школьного помещения и успеть на урок.

После ужина

Как только закончился урок, я пошла в свою комнату. Я пропустила тренировку по софтболу, которая началась в 15.15. Прикрыв плащом форму, я пошла мимо станции в город. Ближайшая заправка находилась возле того самого супермаркета, где мы с Люси покупали наши любимые воскресные медовые булочки. Я сказала заправщику, что за несколько кварталов отсюда у моей мамы кончился бензин. Он продал мне галлон бензина и одолжил пластиковую канистру и лейку, чтобы залить бензин в бак. Пообещав, что все верну, я протянула ему два четвертака. Затем, прежде чем покинуть заправку, я аккуратно обтерла канистру бумажными полотенцами, чтобы от меня не пахло бензином. Сейчас канистра спрятана в кустах по ту сторону Резиденции. Туда никто не ходит. Все оказалось гораздо проще, чем я предполагала. И напрасно я боялась, что не решусь попросить бензина у заправщика.

Полночь

Дни лгут. Правдивы только ночи.

Днем я гоню их, а ночью они возвращаются. Они просачиваются под дверь, заползают в мои сны. Я снова вижу Люси и вздыхаю облегченно — это был лишь сон. Оказывается, ничего не случилось. Мы тянемся, чтобы обнять друг друга, но обнаруживаем, что обнимаем пустоту. Люси хочет, чтобы я ее спасла. Она протягивает ко мне руки, отказываясь сдаваться. Она с шумом втягивает воздух, как будто отвыкла дышать в той странной атмосфере, в которой находится теперь. И всегда появляется Эрнесса. Вокруг черных глаз залегли глубокие тени. Она стоит в стороне и наблюдает, явно забавляясь. С каждой ночью облик Люси все больше тускнеет. Скоро даже во сне я не сумею убедить себя, что на самом деле ничего не случилось.

7 мая Пятница, конец недели

Мисс Норрис ничуть не удивилась, когда увидела, что я стою у ее двери, зажав под мышкой ручку и дневник. Целый день я протаскала их в портфеле. Все утро мисс Норрис провела у себя. Она, наверное, единственная никуда не пошла, когда завыла пожарная сигнализация. Сирены, машины — все ей было нипочем.

— Я не видела вас сегодня на улице, когда все вышли, — сказала я.

— Но я-то знала, что здесь буду в безопасности. Не могла же я бросить своих птиц. В крайнем случае открыла бы окно и выпустила их.

Я сижу за столом, за которым мы обычно с ней вместе переводим с греческого. Нет ни книг, ни тетрадей, ни ручек, ни карандашей. Только чашка чая и серебряная ложечка на блюдце. Она оставила меня одну — читает в соседней комнате. Я попросила разрешения немножко посидеть тут с дневником.

Пожар потушили, но нам не позволили вернуться в Резиденцию.

Девчонок, стоявших на улице молчаливыми серо-голубыми группами, загнали обратно в школьный корпус. Я выскользнула оттуда и, пройдя через Галерею, мимо общей комнаты пробралась обратно в Резиденцию. Там стояла гробовая тишина. Я поискала глазами, где же мисс Оливо с ее качающейся головой на сморщенной шее, вечно разговаривающая сама с собой? Но кресло надзирательницы было пусто.

Она должна была находиться в своем кофре, как всегда по утрам, до 10.53. Мне надо было открыть запор, убедиться, что она лежит там, — не мертвая и не живая, беззащитная и слабая, надо было воткнуть ей что-то в сердце или обезглавить, как это делается в книгах. Но я не хотела на нее смотреть.

Стремительность огня, вспыхнувшего, едва спичка коснулась горючего, застала меня врасплох. Пламя мгновенно охватило кофр Эрнессы. Внезапный и всепроникающий жар и пламя иссушали мне легкие. Несмотря на желание видеть, как огонь проглотит кофр, я бежала в панике — мне не хотелось сгореть вместе с ней.

Когда снаружи я подошла к остальным девчонкам, те отшатнулись: от меня невыносимо разило гарью. Вся одежда пропахла дымом. Только что, в ванной комнате у мисс Норрис, я пробовала оттереть запах с ладоней, и не смогла. Я мыла и мыла, но он въелся в кожу. По моему закопченному лицу, паленым волосам каждый мог догадаться, кто был причиной пожара. Глаза у меня слезились. Горло было обожжено. Если бы кто-то со мной заговорил, я не смогла бы вымолвить ни слова. Все расступились. Только София пристально посмотрела мне в лицо. Скрестив руки, я встала в стороне и взирала на них, а они не сводили с меня глаз. Кто меня осудит?

Приехали пожарные машины. Сразу четыре. И все отвлеклись на мужчин в черных комбинезонах и защитных касках. Они размотали толстые шланги, выбили ломиками подвальные стекла и принялись заливать пламя, вырывавшееся из оконных проемов. Девчонки, восхищенно затаив дыхание, смотрели, как водяная струя со свистом рассекает воздух. Пожарные быстро справились с огнем. Ему не удалось пробраться дальше подвала. В мои планы не входило поджигать Резиденцию. Пусть стоит вечно. Я уничтожила подвал и репетиционные студии внизу. Я исполнила то, что задумала. Вот только жаль моего фортепиано.

Пламя погасили, лишь густой, едкий черный дым клубился из разбитых подвальных окон. Она смешалась с ним, ее не вполне реальная субстанция растворилась и стала вовсе несуществующей, тщетно пытаясь вернуться в твердое состояние.

Я хотела спасти душу Люси. Но я хотела еще и покарать Эрнессу. Обречь ее на ужасное небытие, как амфибию, застрявшую между сушей и водой.

Я побрела по дорожке — подальше от этих девиц. За окнами Галереи промелькнула тень. Я видела ее в каждом кусочке стекла, словно в замедленной съемке, и по мере движения ее форма прояснялась. Обретя очертания тела, она остановилась у крайнего окна и прижалась лицом к стеклу. Больше никто не заметил, что она смотрит на нас сверху.

Она появилась в дверях учебного корпуса, и походка у нее была очень необычная — похоже, ее ноги совсем не касались земли. Как всегда, она остановилась позади всех, чуть в отдалении. Было немного за полдень. Солнце высоко сияло в небе. «Седьмое мая. Брэнгвин. Яркое солнце». Еще один заурядный день в вечности. Позади каждой девочки, подобно черному отпечатку пальца на асфальте, лежала маленькая тень. Их души. То, что можно закрепить с помощью молотка и гвоздя или потерять по неосторожности. Только у Эрнессы не было тени. Она стояла в круге желтого света, как если бы солнце было лампочкой и висело прямо над ней и в любую минуту она могла протянуть руку и нажать на выключатель.

Если бы я не боролась, может быть, Эрнесса не убила бы Люси? В теле Люси было достаточно крови для них обеих. Чтобы им обеим продержаться здесь. Люси могла бы оставаться в этом ослабленном состоянии, то прибывая, то убывая, подобно луне. Она могла бы сохранить чистоту.

Нет, Эрнесса нуждалась в этом оргазме с открытыми глазами.

Каждый день она глядела бы на Люси и думала: «Сделай это! — Не делай этого! — Сделай это!» Так же как я достаю этот тонкий стальной лоскутик из ящика письменного стола и, положив на ладонь, рассматриваю его и думаю, как это выглядит и что при этом чувствуешь сначала. «Сделай это! — Не делай этого!» Сегодня утром я положила его между страниц дневника.

Из окна комнаты мисс Норрис было видно, что четырьмя этажами ниже тротуар все еще влажен и в каждой ямке образовалась темная лужа. Пожарные огородили территорию, усыпанную осколками стекла и обгоревшими деревянными обломками. Эрнесса прошла по главной дорожке от Резиденции к поджидавшей ее зеленой машине, села в нее и уехала. И все ей было безразлично. И никто ее не задержал. Все думали только обо мне.

Мне осталось написать гораздо меньше, чем я думала. Очень кстати. Ни одной странички уже не осталось. Эти слова я пишу на заднем форзаце — на пустой белой странице без линеек, которые все-таки придавали некую стройность моим записям. Я слышу шаги за дверью мисс Норрис. Как хорошо я знаю этот звук — полый стук каблуков, когда кто-то из взрослых идет по безлюдному коридору. Это все, что я слышала в течение последних трех лет. Миссис Холтон в окружении седовласых леди. Голоса. Мисс Норрис только что вышла из соседней комнаты.

Они у двери. Скорее спрятать дневник и ручку.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Я не знаю, чего ждет доктор Вулф от этого послесловия, не уверена даже, что мне стоило его писать. Это все равно что бывшему алкоголику предложить выпить для испытания силы воли. Как бы то ни было, сейчас я могу говорить только от своего имени. Мне трудно было решиться разложить по полочкам написанное тридцать лет назад. Пока я читала дневник, а прочла я его буквально на одном дыхании, меня не покидало ощущение, будто я смотрю на звезду в небе — такую далекую, что, покуда свет ее достиг Земли, самой звезды уже давно не стало во Вселенной.

Я вышла замуж. И не развелась, подобно многим моим знакомым. Я наблюдала за тем, как растут две мои дочери, словно они были опытными образцами в некой лаборатории. Я все надеялась, что это наблюдение поможет мне хоть как-то разобраться в собственном детстве. Но мы, вероятно, принадлежим к разным подвидам. Иногда, заметив, как они чистят перышки перед зеркалом или мучаются из-за очередной тряпки, я думала: «Вот оно — проявление нарциссизма». И всегда ошибалась. С их стороны это были не более чем сиюминутные капризы. А в Брэнгвине все было иначе. Кроме нас и нашей школы, не существовало ничего вокруг. Ни мира политики, ни социальных потрясений, ни войны во Вьетнаме — ничего. Даже в том, что доходило до нас в виде идей или книг, мы искали только собственное отражение. Легче всего было бы обвинить во всем замкнутую атмосферу школы или тот факт, что большинство из нас были несчастливы в детстве, но только этим всего не объяснишь.

Глядя на своих дочерей, я восхищаюсь их уверенностью в себе, их здравомыслием, их спокойствием. И все же что-то они потеряли, мои счастливицы. Что-то, о чем они и сами не догадываются. Мир всегда был для них родным домом. Они входят в него без потрясения, без боли.

До сих пор мне присылают школьные бюллетени, хотя из выпускного класса я ушла со скандалом. Каждые пять лет меня обязательно приглашают на встречи выпускниц. Но мне было бы неловко явиться туда. Чарли (надо бы называть ее Шарлоттой, но я никак не могу себя заставить, потому что Шарлотта — это женщина, которая ходит в группу «Анонимных алкоголиков» и сбросила десять фунтов накануне упомянутой встречи), так вот, Чарли пыталась уговорить меня поехать на очередное такое мероприятие. Она стала старостой класса, несмотря на то что ее когда-то выгнали. Я колебалась. Было любопытно увидеть школу и всех наших. То есть интереснее всего было, что я при этом почувствую. Мы стали последним выпускным классом в пансионе. Большинство комнат Резиденции сейчас переделали в учебные аудитории. Наверное, теперь это довольно скучное место, заурядная дневная школа.

Тем не менее я знала, что никогда туда не поеду, хотя и не мешала Чарли уговаривать меня. Она уверяла, что никто не вспоминает те времена, когда нам было по шестнадцать лет. Все мы были невротичками. Просто мой недуг проявился чуть сильнее, чем у других. К тому же, проведя год в психиатрической клинике, в глазах остальных я превратилась в трагическую фигуру, которой все хотели уподобиться. Они забыли, как отсаживались от меня за обеденным столом. Они забыли, как обвиняли меня во всем случившемся тогда.

И все-таки хорошо, что я туда не поехала. Чарли и так все подробно мне описала, хоть я ее и не просила.

Приехав на встречу, все пансионерки остановились в одном мотеле и всю ночь провели за разговорами. Мне нечего было бы рассказать им, но Чарли сообщила, что они обо мне спрашивали. Кое-что, однако, задело меня за живое. Несколько человек поднялись на четвертый этаж Резиденции, чтобы заглянуть в свои бывшие комнаты, в которых больше никто не живет. Общие душевые остались прежними, даже лохани на львиных лапах с отдельными кранами для горячей и холодной воды.

— Все такое допотопное, — сказала Чарли, — сейчас бы их за это засудили. Помнишь, как мы все время обваривались?

Но я уже не слышала Чарли. Я думала о той, что погружалась в одну из этих ванн с горячей водой, окутанная густым паром, поднимающимся к потолку. Я думала о волосах, плавающих на поверхности воды, словно золотистые водоросли. Упругие розовые груди утонувшей Офелии… Она закрыла глаза и опустила голову под воду. Пузырьки от ее дыхания поднимались на поверхность — еще мгновение, и она вынырнет с шумом и плеском. Я совершенно ее не стеснялась. Как же мы с ней были счастливы…

Получив очередной номер «Отголосков Брэнгвина», я заглянула на последнюю страницу, где всегда публиковались фотографии очередной встречи выпускниц. Фотография была именно такой, как я и предполагала: они просто родились с этими жемчужными ожерельями и веселыми улыбками, чтобы встретиться в этом месте и ощутить неустанный бег времени. Я и не думала, что смогу узнать хоть одно из этих лиц.

Ну вот, я даже рада, что она умерла и мне не приходится искать среди них ее лицо.

Когда я вглядываюсь в свое отражение в зеркале, мое лицо мне кажется незнакомым. Я не могу смириться с морщинками вокруг глаз и рта, я бы смела всю эту паутину, которая рано или поздно поймает меня. Но в том-то и состоит мое выздоровление — в согласии повзрослеть, стать женщиной, родить детей, покрасить волосы, испытывать приливы и просыпаться по ночам в поту. Позволить детству уйти. Позволить уйти папе. И не осуждать его за его отчаяние.

Даже если бы я захотела, я не смогла бы вернуться туда, в тот год. Мой дневник не может воскресить его. Он окутан туманом. Легчайшим дуновением я могу прогнать этот туман, но миг — и он вернется и снова набросит свой саван.

Было очень трудно отречься от девочки, которая так усердно вела записи в своей темно-красной тетради, было тяжко позволить ей провалиться в черную дыру прошлого. Да, та девочка была эгоцентричной особой, но она была такой мучительно-живой, словно родилась без кожи. Каждый втайне стремился причинить ей боль. Это снедало ее, поскольку ничего другого не было. Моя любовь к ней была гораздо крепче, чем к той, что заменила ее. У нее был отец, а у меня его нет.

Но ради самого существования я должна была измениться. Вот и мама моя вышла замуж за другого. И я никогда ее не осуждала за это.

И однажды я вдруг оказалась старше, чем был мой отец в день своей смерти. Я-то думала, что этого никогда не случится. Внезапно я почувствовала себя такой старой! Я знала, что папа нигде меня не ждет. Он ушел навсегда.

Ушел ли он туда, куда ушли те две девочки, — в бесконечную череду дней?

Иногда их образы возникают передо мной, непрошеные, словно грезы. Они парят там, где нет ни счастья, ни смерти, — юные, беспредельно свободные. Они широко раскинули руки, их волосы и одежды развеваются за спиной. Они там, где нет ни силы тяжести, ни чувств. Ничто не обременяет их.

Да, это правда — я никогда не хотела повзрослеть. Но насколько же в самом деле важным было решение — остаться человеком?

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

«Клодина в школе» — первый роман из серии автобиографических книг Сидони Габриель Колетт (1873–1954), классика французской литературы XX в.

(обратно)

2

Шар для гадания, на одной стороне которого написана цифра 8, а на другой расположено окошко. Если шар встряхнуть, в окошке появляется один из 20 стандартных ответов на вопрос.

(обратно)

3

Ф. Ницше. Так говорил Заратустра. Перевод Ю. Антоновского.

(обратно)

4

Безупречная фигура (ит.).

(обратно)

5

Ф. Ницше. Так говорил Заратустра. Перевод Ю. Антоновского.

(обратно)

6

Ф. Ницше. Рождение трагедии из духа музыки. Перевод Г. А. Рачинского.

(обратно)

7

«Longer boats are coining to win us» («Длинные лодки плывут, чтобы завоевать нас») — первая строка песни британского музыканта Кэта Стивенса «Longer Boats» с вышеупомянутого альбома «Tea for the Tillerman» (1970). Это была его четвертая пластинка — и первая, получившая известность в США.

(обратно)

8

Перевод А. Богданова.

(обратно)

9

И так далее (нем.).

(обратно)

10

Имеется в виду песня «Moon Shadow» с альбома Кэта Стивенса «Teaser and the Firecat» (1971).

(обратно)

11

Перевод Е. Токарева.

(обратно)

12

«Посторонний» (1942) — повесть Альбера Камю, своего рода творческий манифест экзистенциализма.

(обратно)

13

Пролив Геллеспонт (Дарданеллы) переплывал Дж. Г. Байрон — и не утонул. А его друг и соратник П.Б. Шелли утонул в Лигурийском море у побережья Италии.

(обратно)

14

«Он появился в нашем доме в один из воскресных дней ноября 189… года» (фр.) — первая фраза «Большого Мольна». Перевод М. Ваксмахера.

(обратно)

15

То есть Эмили Дикинсон (1830–1886), американская поэтесса, затворница и новатор, стихотворение которой тут и приведено.

(обратно)

16

Salvation Army — международная миссионерская и благотворительная организация, существующая с середины XIX в. и поддерживаемая протестантами-евангелистами. Штаб-квартира находится в Лондоне.

(обратно)

17

Freedom Riders (США) — организация активистов борьбы за права человека, выступавших против расовой сегрегации. Они осуществляли автобусные рейды в южные штаты в 1960-е гг.

(обратно)

18

«Alice, when she’s ten feet tall», «Alice, when she was just small», «Remember what the dormouse said» — цитаты из песни «White Rabbit» калифорнийской группы Jefferson Airplane с их альбома «Surrealistic Pillow» (1967). В песне фигурируют персонажи Льюиса Кэрролла, таблетки, «волшебные грибы», гашиш и т. п.

(обратно)

19

«Дэниел Деронда» (1876) — роман Джордж Элиот. «Холодный дом» (1852–1853) — роман Чарльза Диккенса.

(обратно)

20

«Семейный очаг» (1970) — фильм Франсуа Трюффо из серии картин о некоем Антуане Дюамеле, роль которого исполнял Жан-Пьер Лео. К этому же циклу относятся: «400 ударов» (1959), новелла из международного проекта «Любовь в 20 лет» (1962), «Украденные поцелуи» (1968), «Ускользающая любовь» (1979).

(обратно)

21

Тхить Куанг Дык — буддийский монах, который в 1963 г. совершил акт публичного самосожжения в знак протеста против притеснений буддистов режимом.

(обратно)

22

«Это мир таинственной мечты, / Неги, ласк, любви и красоты» (фр.) — Ш. Бодлер. Приглашение к путешествию. Перевод Д. Мережковского.

(обратно)

23

Данте. Божественная комедия. Часть 3, песнь 3. Перевод М. Лозинского. Строго говоря, отец героини ссылается не на Данте, а на Т.С. Элиота, процитировавшего эту дантовскую строку в первой части своей поэмы «Бесплодная земля» (1922). В переводе А. Сергеева элиотовская строчка звучит так: «Никогда не думал, что смерть унесла столь многих».

(обратно)

24

Налицо некоторый анахронизм: Энн Секстон покончила с собой в 1974 г., а основное действие книги явно происходит на пару лет раньше.

(обратно)

25

«Morning Has Broken» — песня Кэта Стивенса с альбома «Teaser and the Firecat» (1971), вернее, исполненная им кавер-версия популярного христианского гимна, написанного в 1931 г. Элеанор Фарджон на мелодию народной гэльской песни «Bunessan».

(обратно)

26

Перевод В. А. Жуковского.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

СЕНТЯБРЬ

  10 сентября

  11 сентября

  12 сентября

  15 сентября

  После ужина

  17 сентября

  После ужина

  19 сентября

  20 сентября

  22 сентября

  23 сентября

  24 сентября

  25 сентября

  27 сентября

  29 сентября

  30 сентября

ОКТЯБРЬ

  1 октября

  2 октября

  4 октября

  5 октября

  6 октября

  7 октября

  10 октября

  11 октября

  12 октября

  13 октября

  14 октября

  15 октября

  16 октября

  17 октября

  18 октября

  19 октября

  20 октября

  После ужина

  21 октября

  После ужина

  22 октября

  23 октября

  25 октября После обеда

  26 октября

  27 октября Ночь

  28 октября

  29 октября

  После ужина

  30 октября

  31 октября

НОЯБРЬ

  1 ноября

  После обеда

  2 ноября Время занятий

  3 ноября

  4 ноября

  После ужина

  Перед сном

  9 ноября

  10 ноября

  12 ноября

  13 ноября, пятница

  16 ноября

  17 ноября

  18 ноября

  20 ноября

  21 ноября

  23 ноября

  24 ноября

  25 ноября

  27 ноября Ночь

  28 ноября

  29 ноября

  30 ноября

ДЕКАБРЬ

  1 декабря

  После ужина

  2 декабря

  3 декабря

  4 декабря

  6 декабря

  7 декабря

  8 декабря

  9 декабря

  10 декабря

  11 декабря

  12 декабря

  14 декабря

  После обеда

  После полуночи

  15 декабря

  16 декабря

  После ужина

  17 декабря Пять часов утра

  Десять часов утра

  Десять тридцать утра

  Тихий час

  18 декабря

  Полночь

  20 декабря

  24 декабря

  25 декабря

  27 декабря

  31 декабря

ЯНВАРЬ

  1 января

  После ланча

  После ужина

  4 января

  8 января

  9 января

  10 января

  11 января

  После отбоя

  16 января

  17 января

  После ужина

  19 января

  20 января

  21 января

  22 января

  23 января

  25 января

  28 января

  После ужина

  31 января

ФЕВРАЛЬ

  1 февраля

  2 февраля

  3 февраля

  4 февраля

  5 февраля

  6 февраля

  После ланча

  После ужина

  8 февраля

  11 февраля

  12 февраля

  13 февраля

  14 февраля

  15 февраля

  17 февраля

  После ужина

  18 февраля

  Полночь

  19 февраля

  20 февраля

  21 февраля

  22 февраля

  23 февраля

  24 февраля

  25 февраля

  26 февраля

  27 февраля

  28 февраля

МАРТ

  1 марта

  2 марта

  3 марта

  4 марта

  5 марта

  6 марта 7 марта 8 марта

  11 марта

  12 марта

  13 марта

  14 марта

  15 марта

  16 марта

  17 марта

  18 марта

  19 марта

  20 марта

  21 марта

  Полночь

  23 марта

  24 марта

  25 марта

  26 марта

  27 марта

  28 марта

  30 марта

АПРЕЛЬ

  1 апреля

  2 апреля

  4 апреля

  6 апреля

  8 апреля

  9 апреля

  10 апреля

  11 апреля

  12 апреля

  13 апреля После ужина

  14 апреля После ужина

  15 апреля

  16 апреля

  18 апреля Раннее утро

  После обеда

  Полночь

  19 апреля

  20 апреля

  После ужина

  После отбоя

  21 апреля Время ланча

  Тихий час

  22 апреля

  Позже

  23 апреля После завтрака

  Время ланча

  24 апреля

  25 апреля 10 часов утра

  26 апреля

  После ужина

  27 апреля Шесть часов утра

  Время ланча

  Тихий час

  28 апреля Время ланча

  Тихий час

  29 апреля Время ланча

  Во время занятий

  30 апреля После ужина

  После отбоя

МАЙ

  2 мая Семь часов утра

  Девять утра

  После отбоя

  3 мая

  4 мая Рассвет

  После ужина

  5 мая Рассвет

  Тихий час

  После ужина

  6 мая Время ланча

  После ужина

  Полночь

  7 мая Пятница, конец недели

ПОСЛЕСЛОВИЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg