«Том 11. Друзья из берлоги»

Том 11. Друзья из берлоги (fb2) - Том 11. Друзья из берлоги 3628K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Василий Михайлович Песков

Василий Михайлович ПЕСКОВ Полное собрание сочинений Том 11 «Друзья из берлоги»

Предисловие

Захотелось, дорогие читатели, опять вернуться к биографии Василия Михайловича Пескова. В предыдущем томе он кое-что рассказал в своих заметках «Я помню». Но все-таки там было больше о войне, чем о родных Василия Михайловича.

А тут я случайно наткнулся в одной из книг мастера на его записки о семье. И я подумал: зачем что-то писать, если есть вот этот его великолепный собственноручный рассказ.

«Вот альбом фотографий у меня в доме. На снимке, его открывающем, человек военный. Это мой дед, Павел Константинович Волохин (дедушка Павел). Снимок сделан в Финляндии незадолго до Первой мировой войны…

Дед Павел был крестьянином, но дослужился до офицерского чина. Имел два Георгия. Приезжая в отпуск, в родное село, он, по рассказам бабушки, одаривал всех гостинцами и был желанным гостем в любой избе. Был он веселым, любил песни. «Паша, да ты мертвого из гроба подымешь», — говорила о нем какая-то неведомая мне хмурая сельская баба. В каждом доме был он гостем желанным, всем было приятно с ним повидаться, поговорить.

Веселого, умного человека война не пощадила в первый же месяц.

Предчувствуя войну, дед спешно отправил семейство домой, в воронежское село, и с полком своим отбыл на фронт. Друг его написал бабушке: «Мужайтесь, Прасковья Матвеевна, Паша убит был утром разорвавшимся над окопом снарядом. Мы как раз в этот момент говорили о доме, о семьях… В цинковом гробу Павла отправили в город Лахти. Там будет его могила».

Дед Павел

…Еще фотографии в книге — мои родители: мама Татьяна Павловна и отец Михаил Семенович Песковы Оба потомственные крестьяне. Отец — подчеркнуть, что земля, поле для него — основа всей жизни, явился свататься в лаптях, чем очень озадачил и огорчил маму, тоже знавшую полевые работы, но уже слывшую на селе белошвейкой. (В наследство сестрам моим осталась ее машина Zinger. Бывают же изделия долговечными — машина исправно работает и поныне!)

Землю отец любил и был на ней работником умелым и добросовестным. В колхоз вступить не захотел. Ушел на железную дорогу грузчиком, учился потом на машиниста подъемного крана. Помню, как вечерами он с карандашом рассказывал маме, как устроен кран. «Если стрелу установить неправильно — кран опрокинется». И я тогда с ужасом думал: а вдруг отец забудет установить стрелу как надо? До конца жизни отец работал на железной дороге. Имел сундучок похвальных грамот и очень гордился знаком «Почетный железнодорожник», позволявшим ежегодно бесплатно и в мягком вагоне «ездить куда захочет».

Мама… С волнением разглядываю молодое лицо. Ей двадцать один год. Сколько всего с той поры выпало на ее долю, особенно в годы войны! Четверо детей остались у нее на руках, а фронт стоял в двадцати пяти километрах, в Воронеже. Над городом днем стояла черная пелена гари, а ночью небо было огненно-красным. И где-то близко, мы чувствовали, был Сталинград.

Боясь, что фронт может сдвинуться, всех жителей из села попросили спешно переселиться в село соседнее — готовили новую линию обороны. Легко представить трудности переезда мамы с четырьмя ребятишками, один из которых еще только-только научился ходить. Житье в чужих людях с детьми, забота о еде, обувке, одежках, о здоровье семьи. Выручала все та же машинка Zinger. Под стук ее мама ухитрялась, чтобы нас ободрить, даже петь. Ночами мы с ней воровски с санками ездили в лес за дровами, на ручной мельнице мололи рожь, гнали самогон, выменивая его на солдатскую бязь, из которой, окрашивая ольховой корой, мама шила нам одежонку. Кормили семью огород и две козы. Сажая нас за стол, мама всегда говорила: «Мы вот все-таки сыты. А как там отец?» Письма отцу «на позицию» мама писала печатными буквами (два класса образования) у коптилки ночами… Уже став взрослым и понимая кое-что в жизни, мамою я гордился. Труженица. С детьми была она, как наседка с цыплятами: «Уж как дети болеют — лучше самой болеть». Была справедлива со всеми. И всеми была уважаема за мудрость — к ней, помню, ходили за советом, всех она мирила, утешала, лечила какими-то заговорами. Когда после школы я оказался на распутье и был растерян, она заметила мою страсть к фотографии и при крайней бедности семьи в те годы настояла купить для меня фотокамеру.

Родительских снимков осталось много. Но вот эти два всегда разглядываю с волненьем. Отцу двадцать пять, маме — двадцать одно лето. А карапуз рядом с их лицами — это я, Василий Песков («Васютка» — называли меня в детстве). Мама рассказывала, что было мне тогда шесть месяцев. Рассказывала, как ездили в город «сниматься», как я захотел потрогать ручонкой стоявшую на треноге, похожую на гармонь фотокамеру… Судьба — стал фотографом…»

Папа — Михаил Семенович.

Мама — Татьяна Павловна.

А это я — Васютка.

Подготовил Андрей Дятлов,

заместитель главного редактора «Комсомольской правды».

1975 (начало в т.10)

Река и жизнь (окончание)

Дом, лодка…

В летнюю жару в душном городе, в предвкушении отдыха после работы, о чем мечтает человеческая душа? О тихой воде с кувшинками, о желтом прогретом песочке, об укромном месте в осоке, где можно спрятаться от всего света с удочкой. О лодке мечтает душа, о радости поплескаться в воде, о нечаянной встрече с каким-нибудь зверем, ну не со зверем, хоть с лошадью на лужке, с семейством белых домашних гусей, с какой-нибудь птицей, парящей в небе. Где этот рай на земле? Есть такой рай. Это речка.

По нашим прикидкам, на Воронеже летом отдыхает несколько сотен тысяч людей. Чем измерить, как оценить эту работу, это благодеяние реки. Если бы роль ее в нашей жизни этим только и ограничилась (мало ли это — возвращать силу и радость уставшему человеку?!), и тогда мы должны бы беречь реку как величайшую ценность. Но, как видим, течение воды по земле используется человеком со всевозможными выгодами — хозяйственными, санитарными, эстетическими. И корень проблем состоит в том, чтобы «не загнать лошадь», чтобы река продолжала служить по всем статьям наших интересов. Стало быть, нагрузка на нее должна быть разумной тоже по всем статьям.

Рождает ли проблемы многотысячная концентрация людей на реке в летнюю пору? Да.

Выделим из них наиболее существенные.

Некоторое время назад на Воронеже вспыхнула нешуточная «гражданская война». Владельцы моторных лодок столкнулись с теми, кто отдыхал на реке без мотора. Фронт пролег под Рамонью. И случилось это потому, что местные жители и приезжие, а вместе с ними председатель райисполкома Николай Антонович Тупикин и директор сахарного завода Борис Петрович Мирошниченко опустили шлагбаум: «Далее по реке — только на веслах!» Нетрудно представить, какая поднялась буря, если в Воронеже четыре с половиной тысячи моторных лодок. К нам в редакцию шло половодье писем.

Писали с обеих сторон баррикады, и каждый не сомневался в своей правоте. Аргументы одной стороны: «Это заслон техническому прогрессу!.. Они мешают нам отдыхать». А вот что писали с другой стороны: «Никакого житья не стало от лодок. Ад на реке от рева и дыма.

Вода загрязняется. Берега размываются. Такая река, как Воронеж, не способна выдержать подобного натиска!»

Признаемся, эта война нас обрадовала. Она обнаружила силы, способные постоять за здоровье реки и за здоровый на реке отдых. Но издали не просто было разобраться в тонкостях конфликта, назревшего, как чувствовалось, не только на Воронеже.

И вот плывем по реке. С мотором. Идем не быстро, во соблюдение принципов, которые исповедуем, к тому же оранжевый надувной «Пеликан» на буксире и не дал бы нам разогнаться. Зато другие моторные лодки летят, едва касаясь воды. Летят вверх по реке из Липецка, возвращаются в Липецк. Едва успевает улечься крутая вода — снова моторка. Рыбаки на плоскодонках и челночках забились в осоку, в заросли кувшинок и телореза. Все равно волна настигает лодчонки, кидает их с борта на борт. Поплавки волна прибивает к осоке. Не успеет удильщик поправить снасти — новая лодка. Все возможности русского языка для протеста давно тут исчерпаны. С молчаливой злостью провожают ревущий моторный снаряд.

На этом снаряде, как мы заметили, царит не просто спокойное равнодушие, на нем восседают с торжеством всадника, которому даже и нравится попирать пеших.

Особо отличаются на моторках молодцы, пожившие на земле лет двадцать или около того.

Для них лодка — мотоцикл на воде. Из мотора (а он, как правило, 20–25 сил) выжимают все.

Скорость — 40 километров. Берег от ударов воды обваливается. Какой-нибудь старичок хватает весла — удержаться, не опрокинуться в плоскодонке. А двум-трем навигаторам, сидящим в алюминиевом чуде, только смешно от этого.

В пятницу, субботу и воскресенье на реке воцарялся тот самый ад, о котором писали с «фронта» из-под Рамони. Моторки шли одна за другой, временами (проверено по часам) с интервалом в сорок секунд. Над водой стоял голубоватый туман выхлопных газов и непрерывный звенящий гул. Искать в такие дни покоя и тишины на реке — все равно что в большом городе выйти «подышать воздухом» на забитую автомобилями улицу. Однако куда же деться — сидят «безмоторные граждане» на берегу с удочками, прижались к осокам на плоскодонках. Терпят. Но чувствуется: терпению придет конец.

Ниже Липецка моторок меньше (их надо перетаскивать через плотину). А по мере удаления от города мы почувствовали некую «ничейную» тихую зону — липчане на моторках сюда не доходят, воронежцам далеко подниматься. Но странное дело. Спускаемся ниже, пора бы уже воронежцам царствовать на реке. Но тихо! Благодать разлита между берегами. Безбоязненно плавают гуси. Купаются ребятишки. Весельные лодки ну прямо распоясались — на самой середине реки стоят. Мы на моторке чувствуем себя в этом месте как-то неловко. Предельно тихо идем, но не все замечают подобную деликатность. С берега показывают на нас пальцами и говорят что-то явно нелестное. Рыбаки, сидящие в надутых автомобильных шинах и в каких-то складных корытцах, настроены особенно воинственно. Один решительно подгребает и берет нашу лодку на абордаж.

— Почему с мотором? Вы что, не знаете!.. Вот сейчас пойду звонить Николаю Антоновичу. Вас встретят как полагается…

Все было ясно: на рубеже под Рамонью победили весельные лодки! Доплыв по тихой реке до Рамони, мы сами пошли к председателю райисполкома Николаю Антоновичу Тупикину поздравить его с победой.

— О, что тут было! — сказал председатель. — Писали в Верховный Совет. Грозились. А мы спокойно стояли на своем. И победили, потому что были правы. При общественном обсуждении конфликта обнаружилось: заинтересованных в тишине на реке в сотни раз больше, чем владельцев моторных лодок. Ну и саму реку тоже ведь пощадить надо. Словом, страсти утихли.

Все встало на свое место…

Проблему решили так: от Воронежа до Рамони (по воде примерно 25 километров) для моторных лодок река свободна. Но время движения их ограничено (утром проход с 8 до 11, вечером — с 16 до 21 часа). Выше Рамони — зона покоя. В необходимости этой зоны все сейчас убедились.

Разумно решилась проблема? Разумно. И это пример липчанам. По нашему мнению, поселок Доброе должен стать для моторок конечным пунктом вверх по реке. (От Липецка вниз пределом надо считать Пады.) Ну и время хождения тоже стоит продумать. И мощность моторов следует ограничить. И скорости тоже. Надо брать у реки не более, чем она способна дать.

Теперь о домах у воды… Первый намек на желание человека с хозяйским размахом селиться на лето возле воды мы заметили далеко выше Липецка. После палаток и шалашей в глаза вдруг бросился дым из печурки. При ближайшем рассмотрении оказалось: печурка дымит у свайного летнего домика, обсаженного тополями. Тут же разбит огород. Все хозяйство обнесено проволочной оградой. На краю «усадьбы» у примыкавшего к ней леска из будки глядел серьезного вида черный кобель. Идущий по берегу обязан был стороной обойти эту собственность на реке.

Нас хозяин принял любезно. Назвался: «Леонид Дмитриевич Харин. Пенсионер. За ползарплаты слежу за движением по реке — работа и отдых по совместительству. А это моя обитель». Леонид Дмитриевич снял со стола утюг, отдал жене распоряжение по хозяйству и, не дожидаясь вопросов, стал говорить.

— Вот посадил тополя. Растут!..

Мы справились: а можно ли нам, например, тут рядом осесть с огородом, с легким домишком и с тополями?

— Пожалуй, можно… — неуверенно сказал Леонид Дмитриевич.

Тогда мы нарисовали перспективу: один к одному домики с насаждениями, огороды, цепные собаки… Доступна ли будет река для тех, кто не успел на ней захватить место?

— Да… — сказал Леонид Дмитриевич.

Мы попрощались с инспектором моторного флота, лишь слегка озабоченные возможностью заселения берегов. Но скоро убедились: заселение уже вовсю идет, и наша тревога значительно запоздала.

Ближе к Липецку на берегу стали попадаться рядком стоящие фанерные и дощатые домики.

Один легкий табор, другой, третий… Места, естественно, самые живописные. И почти всюду на воде — лодки, а сзади, «в тылах», — ограда, идут работы, и уже вырисовывается в перспективе поселение для летнего отдыха со знаком «Посторонним проход запрещен».

У местечка Горишное такое поселение на берегу уже оформилось. На пять километров окрест ревел репродуктор, прямо на берег из-за забора на обозрение проплывающих по реке вынесено отхожее место. Берег вытоптан и разрыт (брали песок для стройки) и, будучи в этом месте крутым, грозит постепенно разрушиться, подобраться к постройкам. «А мы реку отведем в сторону, вон туда в пойму», — сказал нам начальник зоны отдыха.

Так складываются отношения между рекой и ее поселенцами. Мы говорили уже о бульдозерах, земснарядах, подъемных кранах, бетономешалках и металлических фермах на берегу — это все лихорадка строительства. Застройщика маленького индивидуального (типа знакомого нам инспектора) вытесняет застройщик солидный — заводы, тресты, строительные организации, учебные заведения, конторы и общества.

Причем берег делят азартно, по принципу: кто скорее захватит. В живописное Горишное дирекция Липецкого тракторного завода спешно ночью послала 30 грузовиков с камнем — и обошла конкурентов! В еще более живописном Сухоборье к нам в лагерь пришли челобитчики — пенсионеры, образовавшие на берегу поселок из деревянных скворечников. Теперь на берегу разворачивает свои «цеха отдыха» Новолипецкий завод. Возникла тяжба между застройщиками-старожилами и подминающим под себя берег застройщиком-гигантом…

Но надо сказать, липчане еще не успели как следует развернуться. Подплывая к Воронежу, мы вдруг почувствовали: движемся не по реке, а по некоему проспекту — электрифицированному, радиофицированному, моторизированному, шумному, застроенному справа и слева. Берега в привычном понимании не было. Дома, заборы (иногда высокие, глухие, возле самой воды), лодочные пристани, карусели, мощные репродукторы, прожектора, таблички «Прохода нет!», «Не причаливать!». Проплывая тут, мы чувствовали себя так, как будто нечаянно вторглись в чужую квартиру. Река и берег были поделены между ведомствами. Завод имени Ленина, местный ГУМ, управление железной дороги, управление местной промышленности, общество любителей-рыболовов, какой-то техникум, институт… Мы попытались было записывать всех, кто осел на реке, но потом махнули рукой — занято все, плотно, плечом к плечу. Ни птице, ни зверю, ни человеку с удочкой (без принадлежности к какому-нибудь ведомству) на берегу места нет.

Любопытства ради мы все же пристали к берегу в одном месте и пошли по дорожке между стоящими один к одному «садовыми домиками». В отличие от садоводов тут проводили лето любители-рыболовы. Признаемся, более колоритной картины за нашу, не такую уж бедную впечатлениями жизнь мы не видели.

Слово «Шанхай» наиболее точный образ этого поселения. На берегу в шестьсот метров (и на двести метров в глубь дубового леса) человеческими ухищрениями, выдумкой и нахальством удалось втиснуть 430 (!) свайных, вытянутых по вертикали домишек. Сосед соседу из окна тут пожимает руку. Пространство между домами завалено досками, кирпичом, рулонами толи, удочками и всякой всячиной, неизбежной в каком ни на есть хозяйстве.

Не знаем, заглядывал ли сюда из Воронежа пожарный инспектор. Ему тут есть на что посмотреть. В пожарном отношении этот поселок уподобляется сваленным в кучу коробкам спичек.

Санитарный инспектор тоже, думаем, должен обратить сюда взор. 430 домов. В некоторых домах число «рыболовов» (попросту семья) достигает пяти — семи человек. Прибавьте приезжающих сюда на субботу и воскресенье гостей. (В такие дни собирается примерно четыре тысячи человек.) Ни водопровода, ни канализации в «Шанхае» нет. Для естественных нужд — несколько выгребных ям. Мусор отсюда не вывозится, его тоже хоронят в ямах. Нетрудно понять: подземные воды несут все отбросы реке.

Так обстоит дело с житейскими и санитарными нормами.

Особая статья — здоровье самой реки и леса на ее берегах. Неприкосновенный водоохранный лес в этих местах обречен. Едва ли не каждый второй из дубов превратился в сухой скелет. Одна из проблем для поселка — что делать с деревьями? Первая буря может их повалить.

А падая, дуб подомнет целый квартал «Шанхая».

Их и спилить не просто — они должны куда-то все-таки падать…

Поселок зарождался с маленького — с ночлежных приютов двух-трех десятков любителей рыбной ловли. Теперь «рыболовство-любительство» стало хорошим предлогом осесть на реке. Председатель совета рыболовной базы Александр Федорович Чепурнов прямо так и сказал: «Рыболовов половина примерно, остальные имеют тут что-то наподобие дачи».

Вот так. Дачи или что-то вроде дач. Называй как угодно. Налицо незаконное, неразумное, губительное для реки поселение.

Такие дела со строительством на реке…

Сразу же скажем: мы горячо за то, чтобы река была местом отдыха. Жизнь показывает: в этом одна из больших ценностей реки, одно из ее назначений. И всячески надо реку для этих целей оберегать. Но верным ли путем пошла организация отдыха на реке? Думаем, нет. Превратить реку в шумный проспект с огнями, ревом моторов и репродукторов, с каруселями и «чертовыми колесами», с ведомственными заборами и бетонированными дорожками на берегу… Велика ли от такой реки радость?

Все, ради чего человек к реке тянется, все одним махом подрублено.

Особая сторона дела — юридически-нравственная. Можно ли реку даже и во благих целях делить между ведомствами, сколь бы ни велико было наше к ним уважение? Ни в коем случае! Река — общее достояние, она принадлежит всем. Все имеют одинаковое право получить тут свою долю здоровья и радости.

Сельский житель, турист, приезжий человек, горожанин, не причастный к какому-либо из ведомств, не должен встречать на реке строений, заборов и табличек «Проход запрещен». И это единственно верный подход, ибо для дележа по ведомствам не хватило бы даже и Амазонки.

И, наконец, судьба самой реки, артерии, и без того нагруженной до предела… «Шанхай» и любое другое поселение прямо на берегу — это петля для реки. Подробные объяснения вряд ли тут и нужны. Любое строительство на берегу — это повреждение леса. Большая концентрация на берегу людей и отходы их жизнедеятельности — это опять повреждение леса. А мы подробно уже рассказали, чем кончается для реки гибель леса на берегах.

Какой же выход с базами отдыха? Только один: строить их надо не на берегу. Так же, как и всегда строили — в стороне, в километре-другом от реки. А к воде, пожалуйста, с удочкой, с купальником, с одинаковыми для всех правами.

Но и в этом случае надо строго смотреть, сколько людей способен «обслужить» данный участок природы. Не велика ли будет нагрузка?

Это важный вопрос. И ошибки тоже есть уже, к сожалению. Новолипецкий завод в Сухоборье неплохо спланировал базу. Неплохо построил.

Но аппетит разгорелся: место хорошее, кроме заводской базы, пусть и каждый цех строит. А цехов-то на заводе — 40! И пошло. Соревнование, кто лучше, солиднее отгрохает терем, по показателям наверняка опередило соревнование по производству металла. И что же вышло.

Вышел вариант «Шанхая», о котором шла уже речь, разве только посолиднее да побогаче, чем у любителей-рыболовов.

В чем же дело? Неверно направляется организация баз отдыха? Верным будет сказать: с точки зрения природопользования она никак не направляется. Все идет как бог на душу положит. Оттого и издержки. И тут опять встает вопрос о хозяине на реке. О хозяине, который и в делах, связанных с отдыхом, должен сказать: «Это можно, а это нельзя, так разумно, а это нет», о хозяине, без ведома которого на реке не должен забиваться даже и кол, не говоря уже о строительстве дач или чего-то на дачи похожего.

Порядок на реках наводить надо, и срочно.

Заключение

Наивно было бы думать, что узел проблем на реке разрешается просто. Жизнь скрестила тут множество интересов, разных, противоречивых. Их невозможно все даже и перечислить.

И не следует ожидать, что директива или закон (в частности Основы водного законодательства) сразу все разрешают. Проблема состоит как раз в том, чтобы заставить законы работать.

Жизнь показывает: исполнение законов природопользования — дело не автоматическое. Всегда есть соблазн за счет природы исправить ошибку хозяйствования, прикрыть нерадивость и леность, залатать дыру, а нередко и отличиться. Какое-то время природа все это может терпеть. Однако не бесконечно. И чтобы избежать критических ситуаций, законы природопользования надо уважать, разъяснять, исполнять, совершенствовать наряду со всеми другими законами.

Есть, однако, еще одна сторона дела: грамотность. Чеховский «злоумышленник» искренне недоумевал: за что же судят? «Я ведь не все гайки отвинчивал». Возникни судебное дело о злоупотреблениях в природе, мы можем сегодня услышать те же слова «о гайках». При этом ответчик может валять дурака, но может и просто не знать, что «отвинчивал» нечто важное в механизме природы. «Злоумышленник» может быть разным. Крупный хозяйственник, принявший волевое решение без учета последствий в природе. Пастух, спокойно глядящий, как коровы поедают прибрежный кустарник.

Проектанты, которые все учли, но упустили из виду (будем считать, по незнанию) ущерб, наносимый проектом природе. Из этого следует вывод: всем надо учиться. Всем: академикам и плотникам, хозяйственным руководителям, школьникам, журналистам, учителям, администраторам. Это необходимость. Природопользование — наука новая. И формы учебы, как видно, должны быть самые разные: конгресс ученых, школьная программа, обязательный курс для студентов (и не только биологических вузов), семинар хозяйственников. В вузах настало время готовить экологов (экспертов природопользования). И, конечно, необходимо образование для всех. Эту роль, нам представляется, могли бы успешно выполнить средства массовой информации, телевидение в первую очередь.

Дореволюционная открытка. Вид на реку Воронеж.

Таким образом: строгость закона, с одной стороны, и сознательное, грамотное и бережное отношение — с другой, могут дать человеку надежду: Земля, как и прежде, будет снабжать нас чистой водой, здоровым воздухом, пищей и радостью жизни.

Вернемся к реке, к ее неотложным проблемам. Без промедления надо понять: вода сегодня такая же ценность, как нефть, как уголь, руда. Океаны воды не в счет. В океане, известно, терпящий бедствие умирает от жажды. Беречь надо воду, текущую в нашем доме из крана, в ручье, озере, в речке. Это нравственная сторона дела. Что касается дел хозяйственных, тут все начинают со счета. Воду тоже надо считать.

Применительно к Липецкой и Воронежской областям, где недостаток влаги всегда ощущался, считать надо особенно тщательно. Теперь же, как мы убедились, многие проектанты в своих расчетах берут некую цифру былых запасов воды. Проекты имеют в виду сток речек, которые истощились и даже исчезли. Стало быть, в расчет берется несуществующая вода. Последствия этого предвидеть нетрудно.

О главном потребителе воды из Воронежа, металлургическом Липецке… Наращивание тут промышленных мощностей находится в прямой зависимости от запасов воды. А они на пределе.

Все планы неизбежно придется корректировать с учетом этого факта. Проблема эта не относится к числу разрешимых легко и просто. Но от нее не уйти. Если придется поставить разумный предел развитию металлургии в этой зоне и возить часть курской руды на переработку в другое место, конечный продукт будет несколько дороже. Но это будет лишь справедливая плата за очень важные ценности: не истощатся реки, не нарушится жизнь и хозяйство важной хлебопроизводящей зоны, наконец, не окажется на мели другой промышленный центр на реке — город Воронеж.

На саму реку (и притоки ее) нельзя смотреть только как на бассейн воды для промышленности и сельского хозяйства. У реки есть еще третье, важное назначение: удовлетворять житейские нужды лежащих на ней селений, служить местом отдыха для сотен тысяч людей из города. Триединство предназначений должно быть незыблемым, ибо все одинаково важно.

Если раз навсегда понять: река — это ценность (ключевая ценность в хозяйстве и жизни!), частные проблемы не покажутся непреодолимыми. «Здоровье всякой реки лежит на ее притоках». Выходит, хозяйский глаз должен быть обращен в первую очередь на малые реки.

Не пахать до самой воды — первая заповедь. Неприкосновенным должен быть водоохранный лес, кустарники, питающие реку болотца.

Всякое несоблюдение этого минимума надо считать преступлением закона. Но дело зашло далеко, и только одной профилактики уже недостаточно. Надо врачевать водные капилляры.

В зоне черноземных степей посажены государством (и теперь сажаются по своей инициативе колхозами) лесные полосы. Животворная сила их в этом краю проверена. Зеленый защитный пояс сажают также и вдоль дорог.

Но кто, скажите, хоть одно деревце, хоть один живой колышек ивы воткнул в берег речки!

Только рубим, травим скотом, корчуем. Санитарная полоса насаждений шириной в шесть — восемь метров вдоль степной речки (и луговой части Воронежа тоже!) представляется делом естественным и необходимым. При этом следует помнить исторический факт: «зеленый покров Греции съеден козами». Зеленый защитный пояс, посажен ли он человеком, или создан самой рекой, должен быть сбережен от потравы скотом. Потрава защитных полос у реки должна считаться бедой более серьезной, чем потрава посевов.

Что касается «преобразовательской» деятельности на реках в угоду вкусам, амбициям и ведомственному эгоизму (спрямление русла, засыпка озер и стариц, намыв пляжей, бетонирование берега), эту бесконтрольную самодеятельность надо пресечь немедленно, ибо ощущение технической мощи в сочетании с принципом «куда хочу, туда ворочу» пагубно для реки.

Вряд ли есть смысл называть сейчас все рецепты врачевания рек. Опыт оздоровления Десны говорит: при хозяйской заинтересованности и ответственности нужные меры находятся, и они могут быть более действенными, чем те, которые представляются в результате двухнедельного обследования реки. Но важно этой инициативе, этой ответственности пробудиться.

С горечью надо признать: голос тревоги слишком часто пропускают мимо ушей. Один из нас несколько лет назад прошел пешком от истоков до устья приток Воронежа Усманку.

В меру знаний и сил были исследованы причины истощения этой прекрасной некогда речки. Что-нибудь сделано для ее сохранения?

Ничего! Ее объявили… памятником природы.

Горькая ирония: речку, титулованную «памятником природы», эти годы лишь добивали. В том месте, где Усманка еще хоть сколько-нибудь походила на реку, ее застроили. На берегах возведены павильоны и большие («как в Сочи») бетонные корпуса. Русло тут тоже с помощью механизмов терзали. В результате речка иссушена и задавлена. Постройки тут выглядят стадом слонов у ручья, из которого могут напиться лишь мыши.

И это не все. В верхнем течении минувшей зимой речку настиг удар отравления. Кожевенный заводишко в Усмани и завод «Индикатор» вылили в воду ядовитые стоки. Вот каковы последствия этого в Воронежском заповеднике (старейший заповедник страны!).

Двадцать два бобра обнаружены мертвыми. На уникальной бобровой ферме впервые за тридцать четыре года ее существования ни одна самка не принесла приплода. И это лишь то, что сразу было замечено. И это все на реке, к которой было привлечено общественное внимание.

Нелегко после этого подыматься на колокольню и снова бить в колокол. И все же не теряем надежды — речь идет о явлениях слишком серьезных. Надеемся, в Липецке и Воронеже (а возможно, и где-то еще — многие реки нуждаются в хозяйском глазе) эти наши заметки истолкуют как призыв к действию. Учитывая, что реки живут по законам, не признающим административных границ, действовать воронежцам и липчанам (а также и тамбовчанам)

необходимо совместно и согласованно. Но, учитывая необычность и, что говорить, сложность дела, наверное, есть смысл обратиться за опытом на Десну. (За другим-то опытом ездим!)

Однако кое-какой опыт, мы заметили, есть и на месте. В Воронеже несколько предприятий учредили экологические группы (группы советников по охране среды). Очень разумное дело! И может быть, к месту придется такое суждение: при областном исполкоме, при других учреждениях (не только областных), где принимаются важные хозяйственные решения, необходимо сегодня иметь специалистов по охране среды. Называть их можно советниками или как угодно еще. Важно, чтобы это были люди квалифицированные, с чувством гражданской ответственности, способные помочь ведомству или отдельному человеку избежать невольных ошибок.

Насколько необходимо сегодня заключение эксперта и сколь важно к нему прислушаться, говорит хорошо известный воронежцам (и не только воронежцам) спор, возникший лет десять с лишним назад. Агроном и писатель Гавриил Николаевич Троепольский публично предупреждал: «Осушение земель в нашем краю пониженной влажности — большая ошибка. Надо остановиться!» Не послушались.

Продолжали искать «резервные гектары» для пашни там, где искать их не следовало. Исчезновение маленьких речек, обмеление больших, резкое понижение уровня грунтовых вод — в немалой степени результат неразумного «осушительства», результат самонадеянности в обращении с природой.

Горький опыт надо учитывать. Но важнее предвидеть последствия хозяйственной деятельности. И если уж оступились — надо немедленно поправляться. Перекладывать эту работу лишь на «Общество по охране природы» — значит, надеяться на вахтера и дворника при видимых неполадках на заводе. Водная система — важнейшее звено, «коренная лошадь» в хозяйстве. Силами и средствами всего хозяйства (колхозного, районного, областного, государственного) необходимо и решать возникающие проблемы.

Всякая профилактика и ремонт требуют средств. Мы не знаем, на какой полке должны лежать для этого деньги. Но будет странным, если они не найдутся. Река Воронеж, к примеру, служит десяткам крупных заводов, десятки колхозов качают из нее воду и пользуются благами ее поймы, сотни тысяч людей городских предприятий проводят на реке отдых. Река покорно несла это бремя, не требуя платы. Теперь пришло время платить. Не по-хозяйски (если действовать по расчету) и безнравственно (если иметь в виду нормы поведения человека в природе) не увидеть нужды реки.

Две частные проблемы… Моторные лодки.

Думаем, все, что увидели мы на Воронеже, может служить наглядным уроком и для других мест. На больших реках (Волга, Днепр, Ока, Кама) лодки с моторами не помеха. На таких же, как, например, Воронеж, Сейм, Северский Донец, Псел, «малый моторный флот» подавляет многие другие интересы людей на реке. Требование запретить хождение по реке с мотором либо регулировать это движение так же, как это сделали на Воронеже, надо считать и нормальным, и разумным. Областной властью в каждом конкретном случае эта проблема вполне разрешима.

Строительство на берегах и сопутствующее ему «преобразование реки» — дело более серьезное. Вся пагубность застройки берегов, мы думаем, достаточно ясна. Необходимо только добавить: Воронеж — не единственная река, где это все наблюдается. Мы считаем, эта проблема должна решаться законодательными мерами.

И очень важно, чтобы нас услышали в Комиссии по охране природы Верховного Совета СССР.

И, наконец, «о хозяине реки», о ведомстве, которое следило бы за соблюдением уже принятых законов, за возникающими проблемами, регулировало бы отношения водопользователей и пресекало бы нарушения. Мы уже говорили, что деятельность «Гидрохимической лаборатории» (Липецк) и «Бассейновой инспекции» (Воронеж) перед лицом обозначенных проблем практически близка к нулю. Возможны такие решения.

Учредить самостоятельный контрольный орган по охране внутренних водоемов. (Нынешнее совмещение в Министерстве мелиорации и водного хозяйства РСФСР производственных и контрольных функций приводит к преобладанию чисто практических интересов над интересами охраны ресурсов и окружающей среды.)

Если же будет найдено, что организационную структуру менять не следует, то надо резко повысить роль существующих «бассейновых инспекций», поднять их работу до высоты возникших задач. Тут многое надо менять: бюджет, технические возможности, правовой уровень, степень ответственности и компетентности.

Это должен быть в полном смысле строгий государственный глаз за использованием воды.

Надо, чтобы руководитель этого ведомства имел бы не робкий совещательный голос, с которым хозяйственные руководители, как правило, не считаются, а веское слово «в пользу воды», когда налицо равнодушие, заблуждение, злоупотребление или сиюминутные интересы. Руководитель инспекции должен иметь право вето в случае, если какой-то проект или волевое решение нарушают закон водопользования, он должен искать наказание для виновных и сам нести ответственность, если что-нибудь проморгал. Только при этих условиях законы водопользования будут работать.

Штат у инспекции должен быть достаточным, чтобы иметь технически оснащенную оперативную группу для надзора за всем, что происходит на важнейших реках бассейна.

Сейчас можно встретить патрульный надзор за движением лодок (что-то вроде речного ГАИ), сама же река, берега реки находятся без какого-либо присмотра.

…Всякое соприкосновение с текущей водой лишний раз убеждает: рек незначительных нет, у каждой свое предназначение, и о каждой можно сказать словом народной мудрости: «Река — это жизнь», или, например, строчкой судебного протокола: «Река не только источник наслаждения, она — настоящее богатство» (из решения Верховного суда по делу природопользования). О Кривке старый лесник Яков Никитич Полянский сказал: «Извелась речка — как будто кровь у меня по жилам течь перестала.

Вся жизнь прошла на этой реке». «Она все еще хороша…» — сказал о реке Воронеж Савелий Васильевич Ратников. «Все еще хороша» — состояние, как мы увидели, нестабильное. И надо торопиться реке на помощь. Важно, чтобы внук Савелия Ратникова, принимающий реку сейчас такой, какая она досталась ему в наследство, на склоне лет мог бы сказать: «Она все еще хороша…»

Фото В. Пескова и из архива автора.

 В. Дежкин, эколог. В. Песков.

 19–23 ноября 1975 г.

1976

Дикая жизнь

(Окно в природу)

Первый раз я увидел их года четыре назад.

В осеннем лесу вечером пугающе громко листья шуршат даже под лапками мыши. На меня же из темноты сквозь белесые стебли сухой крапивы явно неслись кабаны. И только в последний момент я понял, что это собаки. И испугался.

Откуда собаки на ночь глядя в лесу?

Собаки, как видно, тоже не ждали встречи, гавкая, они смешались и кинулись врассыпную. Но через долю минуты я их увидел бегущими строгой цепочкой. Поляна между дубами, и по ней друг за дружкой — быстрые тени. Я насчитал их более десяти.

Через неделю в деревне Зименки я заглянул к пастуху Василию Ивановичу Боровикову, полагая, что озадачу его рассказом. Но он не раз уже видел эту компанию.

— Дикие. Они тут хуже волков. Будешь идти опушкой — возле ручья увидишь мертвого кабана. Считаю, они загнали…

Так состоялось знакомство со стаей. С тех пор следы ее жизни я наблюдаю почти всякий раз, когда приезжаю в знакомый мне до последней тропинки лес к востоку от Внукова.

Зимой в стогу обнаружилось логово, где собаки спасались от холодов. В другой раз по следам удалось проследить, как собаки гнались за лосем. Одолеть огромного зверя они не сумели, и, возможно, охота была лишь спортивным азартом. Но кровь на снегу говорила, что дело дошло до зубов, и лосю пришлось защищаться.

Нетрудно было представить при встрече с собаками участь лосенка, зайца, лисы и всех, кто не в силах был постоять за себя. Зубастый гребешок своры буквально прочесывал лес. Повсюду, где раньше встречались узоры разных следов, теперь встречались только следы собачьи.

Однако дичь сравнительно небольшой территории не могла прокормить ораву прожорливых хищников, и я не удивился, когда застал однажды собак на примыкающей к лесу пашне — артель охотилась за мышами.

В бинокль я в отдельности разглядел каждого землекопа. Их было двенадцать. Лапы и морды у всех перепачканы черноземом. И только эта деталь окраски как-то объединяла разношерстную, разнокалиберную компанию. Верховодил в этой артели кофейного цвета ловкий поджарый кобель.

Несомненно, этот странный и необычный коллектив был как-то организован. Распределение ролей на охоте, дележ добычи, взаимоотношения полов, степени подчинения, соблюдение дисциплины, манера передвижения — все это регулировалось какими-то незримыми для меня правилами. И удивительней всего — правила эти были «написаны» заново, как только возникла эта собачья вольница. Впрочем, так ли уж заново? Скорей всего, в каждой из этих собак ожило наследство стайной, подчиненной стройным законам жизни. Однако и опыт общения с человеком тут не забыт. Живут почти на виду у людей. Но как удивительно ловко избегают они опасность! В который раз наблюдаю за ними. Но только бинокль помогает как следует их рассмотреть. Дистанция в восемьсот метров предельна.

* * *

Историю их появления удалось проследить без труда. За деревней Летово одну из лесных полян отвели под огромную свалку. То, что мы с вами спускаем в мусоропровод и что потом с наших дворов увозят мусоросборщики, попадает сюда, за город, на свалки. В хаосе всяких отбросов, обрывков, обломков и отслуживших вещей есть и остатки пищи. Для бездомных собак свалка — это просто обетованная земля.

И очень много бродячих псов, избежав ловчей петли санслужбы, нашло дорогу за город и осело у свалок. Тут тоже не вполне безопасно — санитарная служба не дремлет. И все же, добывая в мусоре пропитание, легко увернуться от выстрелов — рядом лес.

По наблюдению знакомого мне пастуха, у свалки в Летово образовались, как сказал бы ученый, две популяции собак. Одна была прочно привязана к свалке (и, конечно, ее без большого труда истребили), другая почувствовала вкус дикой жизни и превратилась в стаю вольных охотников. (Возможно, и не в одну стаю.) Можно представить, каким суровым и жестким был в этой группе отбор.

И, надо полагать, только немногим удалось приспособиться к дикой жизни. Однако потомство от новоявленных дикарей было, конечно, жизнеспособным.

Однажды летом на дорожке в густом орешнике меня облаял прелестный щенок. Это был лоснящийся темно-бурый футбольный мяч с хвостиком, с торчащими вверх ушами и двумя угольками глаз. Держался он с покоряющей смелостью. Я присел достать из мешка фотокамеру, а щенок лаял, загородив тропинку, уверенный: этот лес принадлежит ему и только ему.

Снимок сделать не удалось. За спиной послышался шорох и рычание взрослой собаки…

Все остальное длилось не более двух секунд. Маленький шалопай был схвачен за холку, и я не успел даже как следует разглядеть рассерженную мамашу — с мгновенно притихшей ношей она нырнула в орешник… Собачья вольница жила полноценной жизнью, пополняясь потомством, взращенным по правилам дикой природы.

* * *

Но лес и пашня с мышами никак не могли прокормить возраставшую шайку диких охотников. Рискуя попасть под выстрелы, они, несомненно, ходили и к свалке. Однако минувшей осенью свалку закрыли. Возвышаясь в лесу огромным холмом, она уже не вмещала отбросов. Гору хлама слегка разровняли бульдозером и оставили зарастать бурьянами.

— А что же собаки? — спросил я старых друзей, найдя их дома у печки.

— О, такие новости! — сказал пастух. — В Прокшино у Дмитрия Воробьева едва отбили у них телка. В Пенино на прошлой неделе двух коз порешили…

— Да врут, наверное, Василь Иванович, — подзадорил я собеседника, — и про волков, ты ведь знаешь, много всяких рассказов…

Пастух не обиделся:

— Врать могут. Но ведь легко и проверить — Пенино рядом.

Я вырезал палку потолще и вышел из лесу к Пенино, когда в деревне уже светились окна.

— Не у вас ли собаки коз порешили? — с порога вместо приветствия спросил я хозяев.

— У нас… — нерешительно ответил мужчина, чинивший шапку…

Оценив интерес собеседника к подробностям происшествия, хозяин сказал, что сейчас приведет человека, который видел все сам.

Вернулся он с соседкой Сидоровой Марией Алексеевной. Она рассказала, что 9 октября днем шла с работы и шагах в пятистах от опушки, за деревенскими огородами, увидела: стая собак рвет козу. Бедняга была привязана и только отчаянно блеяла. «Я закричала, замахала руками. Они отбежали к лесу и стали глядеть на меня. Тут я заметила, что слегка опоздала. Козы было две. Одна стояла, тряслась. А другая чуть в стороне лежала уже без движений».

Расспросив Марию Алексеевну, как выглядели собаки, я узнал в разбойниках старых своих знакомых.

* * *

В Пенино и в Зименках, как и во всякой лесной деревне, есть, конечно, охотники. Но в последние годы в большом «зеленом кольце» Подмосковья охота запрещена. А тут вдобавок и не на кого было охотиться — собаки чистили лес под метелку. И надо ли удивляться — владельцы ружей при общем сочувствии объявили собакам что-то вроде священной войны.

Недели три я не был в этих местах. А появившись как раз перед зазимком, завернул за «собачьими новостями».

— Война… Война идет! — засмеялся пастух.

Одну застрелили. Этим и кончилось. Они хитрее охотников…

В тот день удивительный случай помог мне не просто снова столкнуться со стаей, но и стать свидетелем драмы, какую не так уж часто встречаешь в природе.

После долгой погожей осени наступила пора ненастья. Лес был тихим и кротким. Из Зименок после чая у пастуха я шел вдоль ручья, дивясь, как искусно, возле самой тропы, прятали гнезда сороки. Сейчас в облетевших ольшаниках гнезда висели подобно забытым шапкам. И вдруг где-то рядом раздался раздирающий душу крик. Я не понял даже сразу: человек или зверь? Но почувствовал: так может кричать существо, оказавшись в большой беде. Подбежав к повороту ручья, я никого не увидел. И хотел уже двигаться дальше, но оглянулся и на кладке через ручей заметил что-то пушистое, по виду похожее на ондатру.

* * *

Но это была собака. Минуты было довольно, чтобы понять беду, в какой она оказалась. Друзья по стае были тут, рядом — я видел, как в редколесье мелькнули Кофейный и белая собачонка.

Но мое появление было для них сигналом — спасаться. А эта, попавшая в западню на мостке, как видно, приготовилась к самому худшему. При моем приближении собака взвыла и затряслась мелкой дрожью. В ее глазах я увидел страшную ненависть и бессилие.

Кладка через ручей была сбита поперечными планками из трех липовых жердочек.

Тут, опираясь на шест, проходили в Зименки люди. Собаки тоже, как видно, не раз пробегали по жердочкам. Но в этот день моросил дождь.

Все было мокрым и скользким. Одна из собак оступилась. Лапа ее скользнула между двух пружинящих жердочек, собака свалилась в ручей, заклинив в нежданном капкане заднюю ногу.

В таком положении я ее и застал: нога и хвост наверху, туловище в воде, а голова над водою с другой стороны мостка. Большего бессилия и безнадежности трудно было представить…

Странное существо человек.

Профессор Гржимек, вспоминая о встрече с животными в Африке, говорил: «Нельзя равнодушно смотреть, как лев сбивает с ног антилопу.

Понимая законы жизни, антилопе все же сочувствуешь. Но однажды я встретил в саванне старого льва. Глаза у зверя слезились. Он не мог не только охотиться, он не мог даже двигаться — антилопы небоязливо ходили в десятке шагов. И что вы думаете, я сделал? Я застрелил антилопу и положил ее старику…»

Тут на ручье у Зименок возникла похожая ситуация. Я лучше, чем кто-то другой, понимал, каким злом для всех обитателей леса были эти собаки. Но поднять сейчас руку на терпевшего бедствие или даже пройти равнодушно мимо не смог бы, как я подумал, даже старик, потерявший недавно козу. Сделав несколько снимков, я стал искать способ помочь собаке.

Дело оказалось не слишком простым. Ручей от дождя вздулся, и гибкий мостик, как только я на него ступил, уходил в воду, грозя утопить и собаку. К тому же собаке не объяснить намерений, и надо было соблюсти осторожность, как только пленница станет свободной. Я отыскал шест подлинней и покрепче и стал концом его раздвигать жерди, державшие лапу. Минут пять я возился, доставляя собаке мучения. Но, странное дело, она поняла, что бояться меня не надо. Она по-прежнему мелко дрожала. Но глаза! На меня глядели испуганные и преданные глаза. Я подумал: вот так же, наверное, собака глядела когда-то на своего хозяина.

Для успеха неожиданной операции нужна была помощь самого пострадавшего. Надо было заставить собаку нырнуть и выскочить на другую сторону мостика. И собака сообразила, что надо делать. Она нырнула, и сразу же лапа ее скользнула вниз из раздвинутой щели.

И все окончилось. Собака поплыла к берегу, вылезла из воды, испуганно оглянулась и, приволакивая ногу, кинулась в лес…

Недавно уже на лыжах я сделал обход своих мест. Собачьи следы! А были когда-то и заячьи, и лисьи, и даже тетеревов лет пятнадцать назад я снимал в лесах между Киевской и Калужской дорогами…

* * *

Теперь осмысление этой истории… Есть такое понятие «экологическая ниша». Оно означает, что в сложных хитросплетениях живой природы для каждого существа есть свое определенное место. Оно обусловлено многими причинами длительной эволюции. Упрощенно так: карась в воде существует при наличии в ней подходящих для этого вида рыбы условий: характер пищи, температура и состояние воды.

У щуки своя экологическая ниша: она в воде, «чтобы карась не дремал».

Такой «щукой» в наших широтах искони был волк. Он занимал нишу хищника — регулятора жизни. Но хозяйственная деятельность человека давно нарушила природные взаимосвязи. Волк стал пользоваться плодами человеческого труда (добыть овцу в стаде гораздо проще, чем, например, выслеживать лося) и этим поставил себя вне закона. Во многих местах волк почти был полностью истреблен. Таким образом, одна из природных ниш оказалась свободной.

Но, как говорится, свято место пусто не бывает, на наших глазах происходит удивительное явление: экологическую нишу волка заполняют дичающие собаки. То, что я наблюдаю в тридцати километрах к юго-западу от Москвы, характерно для многих мест Подмосковья. То же самое наблюдают во Владимирской, Ярославской, Калужской, Ивановской областях.

Причем в одних случаях хозяевами леса становятся собаки, в других — уцелевшие волки, не находя себе пару, «обручались» с собаками и дали потомство очень жизнеспособное. Из разных мест сообщают о появлении этих, темной окраски волков-собак.

Собаки и волки-гибриды — дерзкие и хорошо приспособленные к новым условиям хищники.

Они прекрасно охотятся, не брезгуют отбросами и, как видим, готовы задрать козу и теленка, напасть на собаку, стерегущую дом.

Вести борьбу, как уже убедились охотники, с новоявленным хищником очень непросто.

Собаки и волки-собаки не страшатся людей и в то же время умело избегают опасность. На облавах, оказавшись в окладе, они прыгают через флажки. Их побаиваются охотничьи собаки. Потомство, как замечено, они приносят в разное время года, приспосабливая под «родильные дома» скирды соломы.

Таков неожиданный «заместитель волка» в наших лесах. Волки, впрочем, тоже воспрянули духом. По самым последним данным, число их в европейских зонах страны за восемь лет возросло примерно в четыре раза.

Фото из архива В. Пескова. 18 января 1976 г.

Человек с Севера

О позапрошлом году он появился в Москве с медвежонком.

Медвежонок (это была медведица, нареченная Айкой) родился на юге, в зоопарке города Николаева. Москва была для него перевалочным пунктом по дороге в Норильск. Там Айке предстояло пожить в квартире вместе с людьми и лететь потом на родину своих предков дальше, на Север. Оператор и режиссер Юрий Ледин задумал фильм о белых медведях и готовился к экспедиции в Арктику. Присутствие Айки, как он полагал, даст дополнительные сюжеты, но самое главное, интересно было узнать, как поведет себя прирученный зверь, встретив дикарей-родственников. «Если увидим, что Айка способна прожить во льдах, там ее и оставим».

Год спустя ночью у меня зазвонил телефон.

— Я прямо с аэродрома…

— Так приезжай, ты что, дорогу забыл?

— Я не один. Я с медведицей.

— А где же она?

— Да вот у будки…

Утром мы позвонили в Берлин профессору Датте, спросить, не передумали они взять киногероиню на жительство в зоопарк?.. Все было в порядке. И я увидел трогательное прощание человека со зверем.

— Север ей не понравился?

— Да нет, с нами ей было там хорошо. Но дикий мир для Айки отрезан. Я рад, что нашлось хорошее место.

— А фильм?

— Пока это десять километров отснятой пленки. Сажусь монтировать…

Теперь фильм готов. Юрий Ледин уже принял первые поздравления, и я хочу представить вам этого человека.

* * *

Ему сорок семь. Когда я шутя говорю: «Юрь Яныч, не на ярмарку, с ярмарки едем», он начинает смешно сердиться. «Да ты что! Ты знаешь, сколько нам надо еще облазить. Это только со спутников Земля кажется маленькой».

Оглядывая места, где он уже был, зная его характер и хватку работать, я всегда думаю: таким людям надо бы отпускать две, а то и три человеческие жизни. И все до последнего дня он заполнил бы делом, страстью все видеть, обо всем рассказать…

Он ленинградец. Вместе с городом пережил все, что выпало пережить в 41-м и 42-м годах.

«Рос я баловнем — чуть ли не за руку в школу водили. И вдруг сразу остался один. От голода умер отец и следом мать…» В тринадцать лет жизнь подхватила его и понесла, как щепку в потоке. Он помнит: плыл по Ладоге под бомбежкой. Потом вместе с другими ленинградскими ребятишками его везли куда-то на поезде, но, заболевшего, вынесли из вагона в Коврове.

Два года лежал. Из больницы его взяли в колхоз.

Тут он прошел деревенскую школу жизни: научился пахать, косить, был мельником… Есть в его биографии работа пионерским вожатым, секретарем комсомольской организации, работал фотографом (делал «карточки», объезжая лесные поселки на мотоцикле).

К полярным районам привязала его работа в Институте Крайнего Севера. Сначала с фотокамерой, потом с киноаппаратом объезжал он стойбища оленеводов и, как сам говорит, «постепенно врос в эту жизнь с коротким летом и долгой зимой».

* * *

Его работа, точнее сказать, теперь уж дело всей жизни — киносъемка животных.

В последние годы все мы привыкли путешествовать, не покидая дома. В теплом жилье садимся в кресло у телевизора, и этот волшебный «ящик» переносит нас в джунгли, в пустыню, на дно океана, на Крайний Север. Привыкая к доступности зрелища, мы забываем нередко, что за ним стоит человек. Большие знания, труд, терпение, выносливость, бывает, и риск стоят за каждым удачным кадром, снятым в природе.

О Юрии Ледине я слышал такие слова: «Он на Севере свой человек». Что это значит — быть своим человеком на Севере? Привыкнуть к морозам, к ветрам, к долгой полярной ночи — это уже немало. Но одно дело жить, например, в Норильске, в городе со всеми человеческими удобствами, другое — быть постоянно в дороге, причем забираться в такие места, где человеческий след — уже редкость. При такой жизни приют в теплом чуме дороже ночлега в хорошей гостинице. Но в тундре надо уметь при нужде уснуть, зарывшись и в снег, не брезговать сырым мясом, мороженой рыбой. Путешественник в этих местах — сам себе доктор, сам должен уметь починить кинокамеру, магнитофон, мотор, рацию. Здешний транспорт — оленья упряжка, собаки, лодка, лыжи, подбитые камусом. Ездят в этих краях без дорог, определяясь по сопкам, по звездам, по ветру, по запаху дыма. Эти науки Ледин освоил.

И еще человеку на Севере надо хорошо знать местную жизнь, обычаи здешних людей.

«О, Юрий приехал! Заходи, заходи!» Этот радостный возглас в избушке охотника или в чуме оленевода означает, что гость и в самом деле на Севере не чужой человек.

Сама работа его тоже не всякому по плечу.

Она сродни охоте за зверем. Точнее сказать, это охота и есть, только сложнее. Тут мало выследить зверя. Надо высмотреть тайну жизни, а это дается очень немногим. Но Юрий удачлив.

Редко бывает, чтобы в Норильск возвращался он без добычи.

Охотник с ружьем после удачи обычно созывает за стол друзей — «на утку, на медвежатину».

У охотника с кинокамерой весь свет в друзьях.

Юрий Ледин на съемках.

Назовем имена людей, глазами которых в последние годы мы заглянули в недоступные ранее тайники жизни. Француз Кусто, немец Гржимек, болгарин Григорьев, англичанин Даррелл, швед Йильсетер. И вот, вырастая от фильма к фильму, в этот ряд по праву встает Юрий Ледин. Его успех, помимо всего, покоряет еще и тем, что нет за плечами у этого человека ни ВГИКа, ни специального образования биолога, не снаряжали для него дорогих экспедиций, и даже не центральные наши студии научно-документального кино вырастили талантливого человека, а далекая Норильская телестудия. Честь и хвала всем, кто причастен к работе над фильмами Ледина. Но, конечно, основой успеха является личность самого автора. Страстный и выносливый путешественник, зоолог, сценарист, режиссер, оператор и, конечно, художник, поэтически осмысляющий все увиденное, воплотились в одном человеке.

И если кого-то надо назвать как помощника Ледина, то этим человеком является жена Юрия Яновича Людмила Ледина.

Даже простое понимание интересов мужа дало бы ему и силы в работе, и радость. Но тут мы имеем особый случай. Людмила — постоянный участник всех поездок, походов, всех экспедиций мужа по Северу. Зная тяготы путешествий, я всегда с восхищением думаю об этой удивительной северянке. Она не просто друг-спутник, который собирает цветочки, пока муж за работой. Она делит с ним труд и все, что ложится на его плечи. Людмила наравне с мужем умеет править упряжкой собак и оленей, водит моторные нарты, умеет стрелять, на ней лежит обязанность управлять лодкой, пока муж снимает. Она и сама научилась владеть кинокамерой. И нередко муж и жена снимают сразу с двух точек. Остается сказать: все эти навыки женщина обрела, находясь рядом с мужем. (Ледины поженились, когда Людмила после десятилетки определилась работать в аптеку.)

Двенадцать лет двое людей ходят по Северу вместе. Тундра от Кольского полуострова до устья Лены помечена их двойным следом. Они проплыли на лодке низовье Печоры, Лены, Оби и множество маленьких речек, текущих по тундре. Они жили на островах и плавали в море Лаптевых, Баренцевом и Карском морях. Их удачи имеют не два, а четыре крыла.

Летом 1971 года Ледины высадились на крошечном «атолле» в Ледовитом океане. Песчаный остров, имевший форму кольца шириной в шестьдесят метров, во время отлива возвышался над океаном, а в прилив вода покрывала его почти полностью. Двое людей с палаткой, лодкой, бочками пресной воды и бензина спасались на маленькой вышке, сооруженной на скорую руку из плавника. Кроме них, на песчаном кольце жило несколько тысяч моржей и пара белых медведей. В такой компании Ледины провели лето.

Конечно, это был не курорт. Но они вспоминают житье на «атолле» как очень счастливое время — «для съемок это был рай». Все остальное: жилье на помосте, соседство моржей, медведь, подобравшийся к оператору сзади почти вплотную, — вспоминается без эмоций: «Обычное дело в работе». Фильм под названием «Моржи», снятый тем летом, покорил всех, кто видел его.

Всего Юрий Ледин снял более десяти фильмов, посвященных животному миру. За их названиями («Олененок», «А кругом тундра», «На родине кайры», «Моржи», «Краснозобая казарка»…) стоит многообразная жизнь Севера, подсмотренная влюбленным в нее человеком. Фильмы эти принесли Ледину почетную известность не только в нашей стране. На ежегодных форумах купли-продажи фильмов представителю СССР задается ставший привычным вопрос: «А что снял Ледин?»

С Айкой.

Представитель шведского телевидения Б. Норделл по поводу его фильмов писал: «Как деловой человек я знаю: прежде чем покупать фильм, его надо увидеть. Но фильмы норильского режиссера и оператора Ледина я покупаю немеденно, как только узнаю, что они есть».

Фильм «Моржи» был куплен и показан более чем в пятидесяти странах. Что стоит за этим коммерческим фактом? Признание мастерства режиссера и оператора? Да. Знакомство миллионов людей с природой нашей страны? Да. Гордость, что мы имеем мастера, умеющего работать на уровне самых высоких требований? Да. Но и коммерческая сторона дела имеет, конечно, значение. Если фильм продан в полсотни стран, значит, на эти деньги можно купить полсотни таких же удачных фильмов. Значит, на наших экранах мы увидим природу всех уголков Земли.

* * *

Фильм о белом медведе Юрий Ледин задумал давно. Долго к нему готовился. В мае 1974 года получил телеграмму: «Завтра мы вылетаем».

Для наблюдения жизни медведей был выбран необитаемый остров Нами в архипелаге Земли Франца-Иосифа.

На этот раз экспедицию составили четверо: Людмила и Юрий Ледины, их восьмилетняя дочь Вероника и медведица Айка.

Пять месяцев жизни на ледяном острове хорошо показаны в фильме. Много мы видим течение часа: человеческий быт в необычных условиях, впечатляющую арктическую природу, видим, как этот суровый мир принимает и поймает ребенок (Вероника уже не впервые учатвует в странствиях вместе с родителями), но главный герой киноповести — Белый Медведь.

Этого хищника, сильного, интересного, еще не привыкшего опасаться людей, снимали уже немало. Но были это обычно лишь эпизоды встреч со зверями. Юрий Ледин спокойно, неторопливо и обстоятельно проследил повседневную жизнь белых медведей.

Перед съемкой вопросов было немало. Как рожденная в зоопарке и воспитанная под человеческой крышей Айка будет чувствовать себя на родине предков? Как отнесутся медведи-аборигены к появлению людей и странной медведицы в обществе человека? Как живут медведи на острове, чем питаются, как растет их потомство? И реально ль прожить почти полгода на острове, не только не избегая животных, но, напротив, отыскивая с ними контакты? На эти вопросы получены все ответы.

Жанр снятого фильма являет собою сплав наблюдений и поэтическое осмысление увиденного с исследованием, представляющим несомненный интерес для науки. Мы видим, например, как медведица приучает двух своих малышей к охоте и самостоятельной жизни. Видим: пища в этом суровом крае добывается очень большим трудом, и, если есть способ получить ее с меньшим усилием, звери предпочитают именно этот путь. Мы узнаем: у медведя есть птицы-нахлебники (чайки), сопровождающие своего хозяина в ледовых странствиях. Медведи едят траву! Ходят и щиплют ее, как козы. Разве это не интересно?!

Отношения Айки и дикарей… Еще раз наглядно показано: не прошедший суровую школу дикой природы отрезан от нее навсегда, он не способен выжить в природе и не стремится туда вернуться. Айка проявила любопытство к сородичам. Но осталась граница, какую она не решилась переступить. Ее мир — это трое людей, крыша над головой и еда в миске. И она этот мир пытается защищать, увидев, что к дому приближаются дикари…

Велика ли дистанция, разделявшая человека и диких медведей? При съемке расстояние измерялось иногда десятком шагов. Когда же люди закрывали дверь в домике, от медведей их отделяла всего лишь стенка. И обошлось без крови! Это не значит вовсе, что белый медведь благодушен. Но это ставит под сомнение частое утверждение: «Зверь нападал и был убит в порядке самозащиты». Юрий Ледин считает: «Медведь идет к человеку, потому что он любопытен. В критической ситуации медведя достаточно напугать, чтобы он шел своей дорогой, а человек — своей».

 Фото В. Пескова и из архива автора.

 24 января 1976 г.

Горсть зерен

(Окно в природу)

Их настигают одновременно холод и голод.

Они становятся небоязливыми и доверчивыми — могут сесть на руку, залетают погреться в метро, в магазины. Третьего дня мне позвонили сразу из нескольких мест: «Нашли замерзших синиц».

Не мудрено. В отличие от нас птицы не могут одеться теплее, и если расход тепла превышает восполнение его пищей, птица обречена. Вот почему пернатая братия льнет сейчас к человеку.

У нас во дворе растет кустик боярышника.

С осени на нем мотались две ягодки. Две всего уродилось. И, представьте, ягоды были отысканы! Однажды вечером из окна я увидел на кусте — свиристель. Каким образом эта лесная птица в огромном городе отыскала двор и в нем две крупинки еды?

Или вот посмотрите, как научились добывать корм лондонские синицы. Бутылки со сливками молочник ставит возле дверей. Какая-то птица в каком-то году сделала это немаленькое для синиц открытие, и теперь все синицы знают, что надо делать, увидев бутылку.

Сообразительность и находчивость птиц в зимний мороз, однако, может и не спасти. В такое время важно протянуть птицам руку.

Горсть зерен, кусочек сала, хлебные крошки и февральские холода — спасение для пернатых.

Подкормочным пунктом может быть подоконник. Но лучше, конечно, сделать кормушку.

Пофантазируйте сами, как сделать. (Главное, чтобы площадка для корма была доступной для разных птиц и чтобы корм не засыпало снегом.)

Пятиклассники 717-й московской школы в прошлое воскресенье развесили в подмосковном лесу две дюжины фанерных «шалашиков» с кормом.

А вот какой затейливый домик-столовую увидел я у писателя Леонида Максимовича Леонова. К этой кормушке уже несколько лет по привычке прилетают синицы, воробьи, дятлы, снегири, свиристели.

Ничто не охранит птиц больше, чем любовь к ним.

Фото В. Пескова и из архива автора.

 7 февраля 1976 г.

Друзья из берлоги

(Окно в природу)

Это было минувшим летом. После ходьбы по лесу мы присели передохнуть, и вдруг на поляну к нашему костерку выкатились два медведя- подростка. От неожиданности медведи поднялись на задние лапы и, принюхиваясь, с полминуты нас изучали. Мы испугались: по всем законам на сцене вот-вот должна была появиться медведица. Но вышел из леса человек с палочкой, и обстановка сразу же разрядилась.

— Вы что же, им вроде матери?

— Точнее сказать — опекун…

Увидев рядом с собой покровителя, медведи сразу же успокоились: начали вприпрыжку скакать по поляне, мигом распотрошили под сосной муравейник, а потом, испугавшись чего-то, вернулись к ногам человека и стали тереться носами о сапоги.

Медведи легко приручаются. На старых ярмарках и в нынешних цирках звери в обнимку с покровителем-дрессировщиком делают много веселых трюков, и, кажется, совсем неплохо чувствуют себя среди людей. Тут картина была другой. Два резвых зверя были явно свободными и держались в лесу, как подобает держаться диким медведям. Человек рядом с ними вызывал в памяти не циркового артиста, а легендарного Сергия Радонежского, к лесной избушке которого будто бы дружелюбно являлся медведь и брал из рук человека еду.

Пока мы знакомились с одетым в спортивную куртку и резиновые сапоги нынешним «отцом Сергием», медведи обшаривали поляну.

Они заламывали кусты, подымали камни, слизывая с них какое-то лакомство, потом исчезли в лесу, и мы не видели их минут двадцать.

— Не тревожитесь?

— Прибегут…

К лесному поселку возвращаемся вместе. Для медведей дорога — сплошная цепь приключений: поймали в луже лягушку, подрались из-за брошенной кем-то тряпицы, отстают, забегают вперед, повисают, как дети, на гибких кустах черемухи, привстав на задние лапы, за чем-то пристально наблюдают.

* * *

Весной позапрошлого года зоолог Валентин Пажетнов наблюдал за медвежьей берлогой.

Шалаш-укрытие он сделал в полсотне шагов и хорошо видел: в полдень медведица выходила из логова, грелась на солнце и снова скрывалась.

По звукам зоолог определил: в логове два медвежонка. Особой тревоги, явно чувствуя наблюдателя, медведица не проявляла. Однако в последний день марта она вырвалась из берлоги взъерошенная, сделала в сторону шалаша два устрашающих броска. Струхнувшему наблюдателю пришлось закричать. Зверя это остановило и, как видно, здорово напугало. Сделав большой полукруг, медведица скрылась в лесу и больше к берлоге не возвращалась. На руках человека остались два маленьких («с рукавицу») медведя.

Валентин решил попытаться заменить медвежатам мать — выходить их, не отрывая от обычной среды обитания. Задача была непростой. Медвежата ходят за матерью целых два года — перенимают опыт добывать пищу, усваивают, чего надо, чего не надо бояться.

Воспитание у медведей — наука тонкая, кропотливая. Человек все тайны звериной жизни не знает, и надежды зоолог возлагал на инстинкты. «Воспитание — воспитанием, но очень многое в поведении животных определяет наследственная программа. Надо создать условия, чтобы эта программа начала проявляться», — так рассуждал ученый.

На третий день общения с медвежатами подтвердился известный закон поведения животных. В раннем возрасте у них проявляется «инстинкт следования». Малыши, еще не ориентируясь в сложном мире, следуют (идут) за движущимся объектом, доверяются ему. Происходит признание-запоминание этого объекта, запечатление его в памяти, рождается привязанность к нему. В нормальных условиях таким объектом для многих животных является мать. А если это будет не мать? Закон все равно продолжает работать! Утята, вылупившись из яиц под курицей, за курицей и будут следовать, хотя во дворе они позже увидят и утку. Действие этого закона известно многим: чем раньше новорожденные зверь или птица попали в руки, тем больше шансов их приручить. Если при этом не упущен «момент запечатления», можно рассчитывать на привязанность и преданность животного.

Как проявилось все это в истории с медвежатами? «Два дня они жили со мной в палатке.

Я их кормил молоком, но, кажется, был для них безразличен. На третий день я вышел набрать в ведерко снега для чая, и тут медвежата, как по команде, бросились за мной, не обращая внимания на лужи и глубокие лунки в рыхлом снегу. Казалось, никакая сила не способна их удержать».

Два года прошло уже с этой минуты, но поведение медведей полностью подтвердило закон привязанности. «Мне помогала работать жена.

Но «матерью» был для них я. Испугались — ко мне.

Я проявил в лесу к чему-нибудь любопытство — и они тоже. Занялся чем-нибудь необычным — внимательно смотрят. Особого подражания не увидел, но что касается следования — куда я, туда и они. Смена одежды вводит их иногда в заблуждение. Но стоит мне надеть куртку, в которой они признали меня впервые, спокойствие, преданность и доверие сразу же возвращаются». Валентин считает: запечатляют медведи не только зрительный образ, но также звуки и запахи. Он склонен думать: для медведей запах играет, возможно, первостепенную роль.

* * *

Весну, лето и осень растущие звери и человек провели вместе. Каждый день непременно лесная прогулка два-три часа. А время от времени — двухнедельная вылазка. Дальние переходы медвежата переносили легко и даже затевали возню, когда человека валила усталость.

Во время пути они убегали далеко в сторону, непрерывно исследую все вокруг. Спрятаться от них было нельзя. «Потеряв из виду меня, они начинали бегать кругами, все время их расширяя, попадали в конце концов на мой след и тут уж легко находили».

Месяца три (до июля) медвежата вели себя, как два маленьких исследователя. Все было им интересно, и они открывали для себя мир, не очень его пугаясь. Летом поведение изменилось. Любопытство все увидеть и оценить по принципу «опасно-неопасно, съедобно-несъедобно» осталось. Но появилась и осторожность.

Изучая новый объект, они теперь часто в панике убегали и спасались на дереве. Особый испуг вызывали встречи с большими животными. Столкнувшись неожиданно с лосем, они забрались на сосну и просидели там целый день.

Уже в мае (через месяц после выхода из берлоги) медвежата, получая молоко из бутылки, стали сами подкармливаться молодой травкой.

Постепенно они вовсе были сняты с довольствия и кормились тем, что сами находили в лесу.

Обучать добыванию пищи медвежат не пришлось. Наследственная память помогала им безошибочно определять, что для медведя пригодно и что непригодно. Запах муравейника привел их в сильное возбуждение, и они усердно взялись ворошить явно съедобную кучу, не сразу, правда, поняв, как следует добывать из мусора лакомство.

Гнезда полевок и ос они тоже с первого раза зачислили в свой рацион. Птенцы, птичьи яйца, коровий и лосиный помет, травы, слизняки под камнями, черника, малина, брусника, рябина — все находилось в лесу без подсказки.

Однако важно не только пищу найти, но уметь ее взять. Вот тут иногда возникала загвоздка. Простая штука — сунуть морду в гнездо и проглотить яйца, иное дело — пчелиный борт, лакомство — рядом, а попробуй-ка взять.

Не тотчас медвежата поняли, как надо ловить лягушек, как правильно разрывать муравейники, собирать ягоды. Особенно много хлопот доставил медведям овес. «Попробовали — вкусно!

Легли и стали по зернышку загонять языком в рот. Способ явно неподходящий: за вечер кормежки съели граммов по триста зерна… На четвертый день научились собирать в лапу метелки овса и скусывать. На пятый день наловчились орудовать обеими лапами. К восьмому дню сформировался четкий (одинаковый у обоих) прием, каким «убирают» овес все медведи.

С восьми часов вечера до двух часов ночи они съедают пять — семь килограммов зерна…»

Восемь месяцев жизни рядом с медведями дали зоологу редкие, уникальные наблюдения.

Дикая жизнь, обычно скрытая от людей пеленой леса, предстала перед глазами ученого не разрозненными моментами, а вся целиком.

Эксперимент продолжается. Смысл его состоит теперь в том, чтобы выяснить, будет ли человек и дальше медведям необходим, или, соприкасаясь с ним и доверяя ему, они остались все же животными дикими, способными выжить в природе? Первый ответ на этот вопрос получен.

* * *

«Приближалась зима. Если медведи лягут в берлогу, значит, работа была не напрасной, если станут жить под боком у меня иждивенцами, значит, надо поставить точку и отдать зверей в зоопарк…»

Большой надежды, однако, Валентин не питал. Лишь на Кавказе медвежата нередко в первый же год покидают медведицу-мать и уходят в спячку поодиночке. В средних широтах такого не наблюдалось. Но не ложиться же в спячку вместе с медведями! А может, все-таки лягут и сами, если как-нибудь пробудить в них инстинкты зимовки?

В ноябре Валентин увел медведей в укрытое место и принялся, как это делала бы и медведица, строить берлогу: выбрал под сваленным деревом место, стал носить туда мох, еловые ветки. Медвежата на это занятие не обратили внимания. Но вот пошел первый снег, и звери сразу переменились. Притихли. Перестали кормиться. И тоже принялись за строительство. Но место выбрали сами. Наносили коры, елового лапника, листьев. «Возились четыре дня. И все это время я находился в пяти шагах от зверей».

«28 ноября повалил сильный снег. Медведи укрылись в берлоге, и я уже их не тревожил. Утром услышал: медведи храпят. И тихо ушел».

Зимовка прошла спокойно. В конце марта медведи выбрались из берлоги. Валентин ждал этого часа. Но звери спросонья его не признали, вскочили на дерево и сидели там целый день.

«Я издавал привычные для них звуки, неторопливо пробуждая в медведях воспоминания. Наконец медленно, осторожно они подошли, понюхали куртку. И сразу же успокоились».

Прошла весна. Еще одно лето и осень. Все было, как в первый год — ежедневные выходы в лес и долгие, трехнедельные путешествия.

«У меня была редкая возможность наблюдать, как медвежата превращались во взрослых медведей. Проделал множество экспериментов, выясняя, что значу я для медведей и как незаметно и навсегда оставить зверей в лесной глухомани».

Вырастить во дворе или в доме осиротевшего медвежонка — дело нетрудное. Но вернуть уже взрослого зверя в природу вряд ли кому удавалось. Зверь, не прошедший лесную школу, тянулся опять к человеку. Можно вспомнить много разных историй, как медведи грабили на дорогах прохожих, запускали лапы в кузова к грибникам. Участь таких животных всегда одинакова: цепь или клетка, а чаще выстрел. Вот почему опыт зоолога Пажетнова так интересен. Недавно я получил письмо. Валентин пишет из Калининской области. «Медведи опять в берлоге. Выбрали место в таком заломе, что трудно было их наблюдать. Легли опять вместе, хотя перед этим очень скандалили. В конце марта жду пробуждения. И сразу начну от них отдаляться. Я много узнал за два года. Очень привык к этим двум существам. Но я буду счастлив, если однажды они от меня убегут и уже не вернутся. Значит, все было сделано правильно».

•  Фото автора. 23 марта 1976 г.

На Оке в полдень

Минувшее воскресенье было ненастным, и все же над Окской поймой катились волны весны.

Сквозь кисею снега мелькали стаи скворцов, снижались и уходили вдаль косяки уток, летели чибисы, чайки, дрозды. Над поймой тянулось русло великих весенних перемещений птиц.

Ока в этот день была серой и неприветливой. Вдоль берегов темнела вода. Лед еще не сломало, но тронуться мог он в любую минуту.

— Кто же это рискнул в такое-то время?..

Мы потерли бинокль. Олени! Четыре оленя прыжками одолели ледовое поле, смело бултыхнулись в воду у берега, переплыли ее. Проводив их глазами до леса, мы снова взглянули на реку и тут поняли: не все олени благополучно достигли цели. В крошеве льда маячили головы с рогами и без рогов.

— Ночью, как видно, ушли кормиться.

А утром под старой привычной тропой лед раскололся…

Как им помочь? Мы бросились в дом лесника.

И через четверть часа уже впятером бежали к реке с досками, веревкой, надувной лодкой и солдатскими плащ-палатками.

В два приема на лодке достигли массива льда. Теперь бегом (лодка волоком на веревке), бегом к тонущим!

Сразу же стало ясно: близко к оленям не подойти. Вдоль правого берега Ока сильно вздулась. Бурого цвета поток несет мелкие льдины. Чуть ниже белая каша застопорилась. И в этом месиве каким-то чудом еще держатся на плаву четыре оленя.

Лесотехник Виктор Петрович Карлов обвязывается веревкой и ползком, толкая перед собой лодку, достигает кромки воды. Он переваливается в лодку, и мы с ужасом видим: этот смельчак в любую минуту может разделить участь оленей. Надо ловко лавировать, не дать лодке попасть между льдинами. Мы с лесником В течение получаса метр за метром лодка движется к цели. Для оленей эти полчаса — целая вечность. Рогатый самец уже с трудом держит голову над водой. Течение подтянуло его к ставшей на дыбы льдине. Олень пытается вскинуть передние ноги на эту опору, но раз за разом они соскальзывают, а ослабевшее тело течение тянет вниз. И вот в последний раз мелькнули рога… То же самое повторилось с двумя оленихами.

Шансы спастись есть теперь только у молодой самочки. Она смогла выбраться на льдину размером чуть больше стола и дрожит на ней, как осиновый лист. Если б она понимала, что в лодке — ее спаситель! Но нет, человека она боится, и страх в последний момент заставляет ее прыгнуть со льдины в воду. На наших глазах оленя и лодку тянет к затору. И там в какие-то две-три секунды все разрешается. Виктор Петрович прыгнул из лодки на льдину и тут же успел схватить за холку и олениху. Еще минута — связать ей ноги. Еще минута — на животе подползти к краю льдины и подтянуть лодку…

Потом на веревке мы тянем лодку с оленем и человеком в ледяном крошеве, тянем по хрупкому льду. Потом олениху несут на плечах.

Потом опять переправа на лодке. Обессиливший Виктор Петрович оступается при посадке и вылезает на берег мокрый до нитки. Он выливает из сапог воду, выкручивает в руках свитер, отмахивается от попыток ему помочь.

— Оленя, оленя как следует вытирайте…

Олениху укрыли плащом, досуха вытерли и развязали ей ноги.

…От берега к лесу бежали двое. В одну сторону — олениха, в другую, к кордону — Виктор Петрович. Обоим надо было согреться.

В западне.

На выручку.

Еще одно усилие!

Вот и на берегу!

Отогревается…

 Фото автора. 8 апреля 1976 г.

Минута жизни

Как летит время! Ребятишкам, рожденным в том памятном гагаринском апреле, сейчас пятнадцать. И они по нашим только рассказам могут представить весну, когда все мы вглядывались в лицо этого смоленского парня. Пятнадцать лет. А как будто вчера прозвучало и эхом откликнулось во всех уголках земли его имя.

Он жил среди нас. Мало жил. И отчасти поэтому каждый шаг, каждый день этой жизни, отмеченный чьей-нибудь памятью, нам особенно дорог.

Одна из его фотографий… Что-то очень для нас дорогое есть в этом снимке. Смоленщина.

Осенний серенький день. Перелески, поля со стожками соломы. И человек на земле в минуту тихого счастья… Большие заботы оставлены в городе. Можно, как в детстве, поваляться в соломе, поискать ягоды и грибы, походить у болота с ружьем. В такие минуты человек верит, что жизнь бесконечна. И эти вот перелески можно еще увидеть не раз и во сне, и вот так, наяву…

Гагарин был на этой земле колоском, выше других поднявшимся к небу. Но рос он на поле вместе со всеми, и потому каждый из нас ощущает родство с его жизнью, в которой были и звездный час, и вот такие минуты земного тихого счастья.

 Снимок сделал смоленский фотограф Андрей Лукашенко. Фото из архива В. Пескова.

 11 апреля 1976 г.

Уроки «моря»

(Окно в природу)

Несколько телеграмм и звонки «приезжайте немедленно» заставили спешно ехать в Воронеж.

Причиной волнения многих людей была гибель рыбы. Вскрылась река, и половодье вместе с мусором выбросило к берегам вороха рыбы.

Полной картины бедствия я не застал, однако даже следы того, что случилось, заставляли проезжавших вдоль берега остановиться — в воде кверху брюхом плавали огромные судаки, сазаны, щуки. «В дни, когда это все началось, берег завален был рыбой. Мы даже не предполагали, что в нашем «море» столько ее развелось.

И вот сразу все обратилось в мусор. Видеть эту картину было невыносимо больно». Так рассказывают очевидцы. Мертвую рыбу на грузовиках увозили от водоема. Сейчас вороны и чайки доклевывают на песке подсыхающих судаков. Но случившееся продолжает волновать воронежцев.

Как это произошло? В чем причина? Как избежать повторения бедствия? Ответы на эти вопросы пока еще не получены. Для выяснения всех обстоятельств гибели рыбы создана комиссия.

Однако во избежание кривотолков и фантастических предположений уже теперь можно назвать вероятные причины случившегося.

В русском языке давно существует слово «замор». Оно означает гибель рыбы от недостатка в воде кислорода. Чаще всего заморы бывают зимой, когда вода, покрытая снегом и льдом, не насыщается кислородом. Рыбе нечем дышать. Она устремляется к лункам, прорубям, трещинам и промоинам, ко всем местам, где вода соприкасается с воздухом и получает живительный кислород. Чем мельче водоем, чем больше он зарастает (в воде протекают органические процессы, поглощающие кислород), чем глубже вода промерзает и чем дольше лежит на ней лед, тем больше вероятность замора.

На небольших озерах, прудах и болотистых речках в суровые зимы заморы — явление частое.

В деревенской изустной летописи такие годы запоминались: «Это было, помните, когда рыба горела».

Большие реки, чистые и глубокие водоемы заморам, как правило, не подвержены. Иное дело искусственные «моря». Зеркало воды тут немалое, но мелководье, растительность, отсутствие тока воды делают их уязвимыми не только в суровые зимы, но даже и летом при долгом безветрии, когда вода кислородом не насыщается.

Большое «цимлянское море» два года назад подверглось опустошительному замору. И только серьезные меры и бдительность предотвратили беду в минувшую зиму.

А под Воронежем эта беда случилась. Местное «море», сооруженное несколько лет назад по причине острой нехватки воды для промышленности, оказалось особенно уязвимым. Причины этому: крайнее мелководье, почти сплошные поля водной растительности, плохо очищенная вода, спускаемая в реку липецкой промышленностью, исчезновение и обмеление притоков реки Воронеж, где рыба могла бы найти убежище от удушья. При этих условиях первая же суровая зима сделала свое дело.

Фатальны ли для «воронежского моря» подобные бедствия? Если не принять мер, бедствие неизбежно повторится. Это искусственно созданное «море» без «искусственного дыхания» в суровые зимы обходиться не может.

В этом убеждает опыт «цимлянского моря» и ряда других хранилищ воды. «Искусственное дыхание» — это аэрация воды с помощью насосов, прямое насыщение воды кислородом, устройство прорубей, полыней. Даже малые лунки удильщиков-рыболовов, хотя и не способные в целом решить проблему, все же благоприятны для рыбы. Ну и, конечно, важно, чтобы текущая в «море» речная вода (в данном случае из промышленного Липецка) должна быть приемлемо чистой.

Надежны ли эти меры? Опыт рыбоводных хозяйств на других искусственных водоемах показывает: катастрофическую гибель они предупреждают. Всюду, где в этом году применяли интенсивную аэрацию, бедствия не было. Специалисты говорят, правда, что воронежское водохранилище в силу специфических особенностей «наиболее трудное» из всех. Но другого пути нет. И, чтобы картина этой весны не могла повториться, надо действовать энергично.

«Воронежское море» не является зоной промышленного лова. О рыбе должны заботиться рыболовы-любители, городские власти и, конечно, городская промышленность, ради которой водохранилище и построено. Создавая с помощью нынешней техники водоемы и другие искусственные образования окружающей нас среды, мы создаем системы, иногда не способные к автономному жизнеобеспечению. Логика требует с помощью техники же сохранять эту жизнеспособность. «Воронежское море» — как раз такой случай. Без «кислородной подушки» жизнь в этом море потухнет. Технические средства для поддержания здоровья воды большой промышленный город, несомненно, может найти, но нужна, конечно, энергичная организующая рука, кровная заинтересованность в том, чтобы «море» радовало, а не огорчало людей.

Бедствие этого года — серьезный урок. Можно его объяснить отсутствием горького опыта в этом районе. Теперь налицо этот опыт, и если подобное повторится, то придется говорить уже о безответственности.

И замечание к этому разговору. Осенью прошлого года наша газета опубликовала заметки о проблемах, возникших на наших реках.

Проблемы эти были прослежены на примере реки Воронеж. (Очерки «Река и жизнь», «Комсомольская правда» от 19, 20, 21 и 23 ноября 1975 г.) Большое число писем и откликов свидетельствует о том, что газета коснулась важной стороны жизни. С наибольшей заинтересованностью мы, разумеется, ждали откликов из районов, где протекает река. Их пришло много.

Но тщетно мы ждали писем от руководителей исполнительной власти в Липецке и Воронеже.

Река замерзла, а теперь вот и вскрылась, вошла в берега. Пора бы знать уже, что думают в исполкомах Липецка и Воронежа по существу проблем, затронутых в публикации, какие меры, какие планы намечены по существу сказанного в газете.

Мы еще вернемся к разговору, начатому очерками «Река и жизнь». И было бы огорчительно засвидетельствовать равнодушие к заботам, имеющим жизненно важное значение.

Фото М. Калугина (Воронеж) из архива В. Пескова.

25 апреля 1976 г.

Южная точка

(Отечество)

Проводник сказал: «Приехали — Кушка…»

Глядя в окно на зеленый картуз пограничника, я вспомнил школьный урок географии, слова учительницы: «А это самая южная точка нашей земли». Какая-то магия содержалась в этих словах — захотелось увидеть самую южную точку. И любопытство с возрастом не исчезло…

Маленький городок. Несколько улиц, зажатых между горой и рекой с названием Кушка.

Река небольшая, но, видно, с характером — желтого цвета вода змеится в песчаных отмелях и потеках, зеленые берега далеки друг от друга. Бывает время: Кушка вспухает, катит по руслу камни и все, что встает на пути у потока.

Известны годы, когда вода приносила из-за границы мертвых овец, пастушьи юрты и самих пастухов. Город остерегается строить что-либо вблизи от реки.

Город льнет к спокойной пологой горе. Летом гора бывает сплошь желтой. Солнце (температура в июле — августе переходит отметку «40») ничего не щадит в южной точке. Но в этом году весна затянулась. Гора возвышалась изумрудно-зеленой и местами алела от маков. Желтели на ней только глинистые дорожки. Тропы тянулись кверху из разных концов городка и сходились все в одной точке у памятника-креста.

Монумент с парящими над ним птицами виден издалека. И хотя самая южная точка границы лежит отсюда в нескольких километрах, монумент означает ее у Кушки. (В начале века такие же знаки-кресты были поставлены на севере, западе и востоке России).

Город с верхушки горы виден до мелких подробностей. Кажется, протяни руки — и он уместится на двух ладонях. Дома из белого камня, дворики у домов, зелень акаций, кленов, карагачей, линейки улиц, линейка рельсов и линейка шоссе, уходящие в Афганистан, — все на виду.

Населенная точка появилась в этих предгорьях с назначением «сторожить государство». Роль эту Кушка выполняет поныне.

Монумент в Кушке.

* * *

Отдаленность в истории поселения (год основания Кушки — 1888-й) всегда играла особую роль. «Дальше Кушки не загонят, меньше взвода не дадут», — так шутили царские офицеры. Наиболее строптивых власти посылали как раз сюда, в надежде, что отдаленность утихомирит и охладит вольнодумцев. Таким образом в Кушке копился, концентрировался взрывоопасный для царской власти человеческий материал.

И совсем не случайно огонь революции в Петрограде сейчас же вызвал вспышку в далекой маленькой Кушке. Любопытны подробности первых шагов революции здесь. К коменданту крепости генералу Востросаблину прямо с митинга («долой царское правительство!») пришла солдатская делегация. Генерал беседовал с делегатами очень спокойно и сразу же пригласил к себе пристава и жандарма: «Я решил передать власть Советам».

Любопытно, что в Кушке в свои советы и комитеты солдаты выбрали офицеров. Не обойден был и сам генерал Востросаблин. «На митинге, — читаем в заметках местного краеведа, — генерал пробовал отказаться, но толпа не послушалась.

«Дворянин… Ничего! Голосуем! Даешь генерала!»

Вести обо всем, что вершилось тогда в России, достигали далекую Кушку без промедления. Стояли поезда. Месяцами валялись на станциях газеты и письма. Ташкент и Баку напряженно следили за новостями. А Кушка получала их вовремя: четко работала новинка по тем временам — мощная радиостанция, принимавшая Петроград, Москву, Киев. За новостями в Кушку слали гонцов.

Шли сюда и за помощью. Из Ташкента в трудный момент прибыли ходоки от рабочих, и Кушка откликнулась. Ташкенту послали пятьсот стрелков, две пушечные батареи, двенадцать пулеметов. Помощь была эффективной и сделала свое дело. Командовал революционной экспедицией кушкинцев полковник, прибалтийский барон Шульц…

Так проявила себя самая южная точка России.

* * *

Кто, по-вашему, самый интересный человек сейчас в Кушке?

Мой собеседник, немолодой уже прапорщик Василий Дмитриевич Гвоздев, потрогал ус, погладил внука по голове и твердо сказал, что главные люди тут пограничники, а самый известный человек в городке, несомненно, таможенник Анатолий Иванович Колеватых…

В белом домике (семь шагов от границы) «самый известный человек в Кушке» занят был делом. На крылечке таможни в покорной позе виноватого человека сидел афганец в чалме и в калошах. Оформлялись бумаги пограничного происшествия — афганец, посетив родственников, нес в кушаке два килограмма серебряных украшений.

— Обыкновенно небогатые люди, возвращаясь домой от родственников, везут лампы, котлы, гвозди, лопаты, ножи. А этот решил заработать… — Анатолий Иванович поднялся из-за стола и дал подписать афганцу бумагу. — Все. Украшения будут возвращены родне, а вы ступайте домой.

Молодой пограничник поднял шлагбаум, и афганец пошел по бетонной дороге домой за границу. Чалма, халат, калоши с загнутыми кверху носками… Что-то грустное было в этой фигуре мелкого контрабандиста, уходившего по пустынной дороге.

— Довольно обычное мелкое дело, — сказал Анатолий Иванович.

— Бывали и покрупнее?

— Бывали…

Анатолию Ивановичу — шестьдесят. Сюда, в Кушку, он приехал в 44-м с фронта без правой руки. Тут долечился, тут остался работать, сюда к нему приехали мать и отец. Дети выросли тут, у границы. Дочь Лидия после учебы вернулась в Кушку учительницей. Сын Виктор стал лейтенантом, служит на одной из застав.

— Мы тут, в Кушке, все пограничники…

Шлагбаум, у которого служит Анатолий Иванович, поднимают довольно часто. Кушка — ворота в дружественную страну. В Афганистан тут проходят вагоны и автофургоны с машинами, удобрениями, пшеницей, сахаром, посудой и тканями, разным мелким товаром.

Обратно вагоны идут груженные кожами, фруктами.

— Ну и, конечно, есть соблазн у разных людей провезти кое-что незаконное для собственной выгоды. Идут на всякие хитрости. Задача — эти хитрости разглядеть. Вот и вся моя служба…

Дом Анатолия Ивановича самый крайний к границе.

— Полторы тысячи шагов от порога до края страны…

Навстречу хозяину выбежал кот и стал тереться о ногу. Зеленел огород, сушилась на кольях посуда. Из трубы вился вечерний мирный дымок.

Домик у гор был самой южной жилою точкой нашей земли.

Старожил Кушки прапорщик Василий Дмитриевич Гвоздев.

 Фото автора. 27 мая 1976 г.

Очень важные две недели…

(Окно в природу)

Путешествие на верблюдах было лишь символическим. Шутили, фотографировались, проехали километра два, а потом — время дорого — сели на вездеходы и по барханам — в центр заповедника…

Две недели гостили в Советском Союзе американские биологи. Они побывали в Москве, в академгородке Пущино, в заповедниках под Воронежем и под Курском.

Эти снимки я сделал в Туркмении в заповеднике Репетек. Жара была беспощадная. Переносили ее легко, пожалуй, только верблюды.

У людей, однако, был строгий регламент работы: заседали под крышей, лазали по барханам и саксауловым зарослям, находили минуты поохотиться с фотокамерой за животными. А поздно вечером, «когда солнце уплывало в Америку», дело доходило и до застольных речей.

Сотрудничество советских и американских ученых по изучению биосферы и охране среды обитания человека развивается, по мнению обеих сторон, вполне хорошо. На этот раз совместный симпозиум был посвящен созданию в разных зонах Земли так называемых биосферных заповедников.

Короткое пояснение… Существует несколько форм заповедности дикой природы. Одна из них — заповедники нашей страны. Другой пример — национальные парки в Америке.

(Музеи природы, где исключается хозяйственная деятельность, но куда допускаются люди.)

Теперь возникла необходимость иметь в природе не только музеи, но и лаборатории, точнее сказать, некие «испытательные полигоны». Для этого в разных зонах Земли (Арктике, тундре, в лесах, степной полосе, в пустынях, горах) выделяются районы исследования. Тут будет изучаться нетронутая природа, а также влияние на нее «антропогенного пресса» — различных форм жизнедеятельности человека. Важно знать (и попытаться выразить в точных понятиях и величинах) влияние на природу, например, железной дороги, жилого массива, нитки нефтепровода, пастьбы скота.

Для «точки отсчета» и всякого рода сравнений здесь выделяется «зона покоя» — тщательно охраняемый эталон природы. Предполагается, таким образом, утвердить научно обоснованные нормы хозяйственной деятельности человека без катастрофического разрушения природы. Задача эта нелегкая, непростая. Во избежание ошибочных выводов важно для каждой зоны иметь не один «испытательный полигон».

Сходство природных зон территории США и нашей страны подсказало: работу надо вести параллельно, чтобы, сравнивая результаты, делать выводы без ошибок.

Поиску сходных районов исследования и обсуждению методов предстоящей работы и был посвящен только что закончившийся симпозиум. С советской стороны его возглавлял академик Владимир Евгеньевич Соколов, с американской — крупный лесовод-эколог Джерри Франклин.

В Репетеке я беседовал с доктором Франклином. Он убежден в необходимости совместных исследований и верит: развиваться они будут успешно.

 Фото автора. 2 июня 1976 г.

Украшение неба

(Окно в природу)

Мы подъезжали к Кушке. Было раннее утро, но пассажиры уже стояли у окон. Дорога вела наш поезд мимо зеленых, еще не спаленных солнцем холмов. Низины между холмами и у дороги были заполнены красным разливом маков.

Небо было сияюще синим, воздух — без единой пылинки. Но украшением утра были, конечно, птицы. Они сидели на телеграфных столбах, большие, небоязливые, библейски спокойные.

Почти на каждом столбе. Я насчитал их четыре десятка и сбился, вернее, отвлекся, потому что в небе увидел вдруг птичий парад. Вороны, сипы, грифы, орлы и черные коршуны парили в небе. Глаз нельзя было отвести от плавного неспешного хоровода. Ни крика, ни взмаха крылом. Огромные птицы огромным числом висели в небе, описывая круги над какой-то привлекательной для них точкой.

Этой точкою была бойня. Двумя днями позже я приехал на склон холма и спокойно из-за укрытия мог наблюдать и величавый небесный парад, и пир хищников на земле.

Вряд ли в нашей стране есть еще место, где можно увидеть подобное зрелище. Хищные птицы повсюду теперь очень редки. Тут же, на юге Туркмении, в районе Бадхызского заповедника, птицы, парящие в небе или сидящие у дороги, — обычное зрелище. Обилие пищи (главным образом грызунов), спокойствие заповедника, удаленность этих земель от мест обитания человека сохранили тут множество видов пернатых хищников — от огромного грифа до маленькой пустельги.

К бойне у населенного пункта крупные хищные птицы собирались, как видно, всегда.

Но в этом году запоздавшее лето с обилием влаги вызвало небывалое буйство травы. Непросто сверху увидеть в зеленых джунглях добычу, и потому птицы даже из очень далеких мест слетаются к бойне. Тут удается не только вблизи рассмотреть великанов, но даже и проследить их повадки.

Самыми первыми к падшей овце приблизились вороны. Они и в природе первыми бросятся на добычу. Они добьют обреченную жертву, если она еще движется. Им же при дележе всегда достанется лучший кусок. И никто в иерархии падальщиков этому не перечит — смелость и сметливый ум уважаются всеми, даже огромными грифами. Эти сильные птицы подступаются к жертве следом за вороном и ведут себя как хозяева — сила при дележе почитается.

Белоголовые сипы — птицы тоже немалые, но силенок порвать, к примеру, толстую шкуру кулана у них маловато — ждут, когда грифы разделяют тушу, и тогда, вытянув длинные шеи, начнут потрошить жертву. Грифу и ворону попадает частенько живая добыча. Сип же — падальщик профессиональный. Он ждет чьей-нибудь смерти.

Примерно раз в две недели судьба посылает ему обед. И если уж он добрался до пищи — ест жадно, шумно, дерется за каждый кусок.

Белоголовые сипы, грязно-белого цвета птицы-стервятники и черные коршуны образуют над тушей овцы кучу малу… И когда, кажется, ничего уже от овцы не осталось, с вершины холма «к столу» опустился орел-бородач. Его доля на этом пиру — сухожилия, кожа и кости.

Не слишком приятное зрелище — пир этой братии, но они благодетели жизни, санитарная служба природы. Хорошо налаженная служба.

На большой высоте птицы парят над степью. Раздался выстрел — сейчас же летят на звук, знают, что можно чем-нибудь поживиться. Зрение у парящих (иногда невидимых снизу) хищников превосходное. Заметивший первым добычу, начинает быстро снижаться, а это сигнал для соседнего «патруля». С большой территории, наблюдая друг друга, птицы в считанные минуты собираются к жертве. Это может быть павший ягненок, погибающий старый кулан, ослабшие волк и лисица. Еще живую добычу добьют, но если она уже разложилась, помехи в том нет — любой микроб в кишечнике санитара погибнет.

Я покинул укрытие возле бойни, когда от овцы осталось лишь место, где ее бросили. Пировавшие отдыхали поблизости. Сидя на бугорках, они дремали, чистили перья, не обращая внимания на шелудивую собачонку, шнырявшую в поисках чего-либо. Но вся компания поднялась сразу, как только увидела человека. Взлетели первыми осторожные вороны, за ними, скрипя маховыми перьями, поднялось сотни полторы грифов, сипов, стервятников, коршунов, сарычей и орлов. Армада огромных птиц! Такое мне приходилось видеть лишь в Африке. Через минуту небо над головой разрисовано было темными силуэтами. Скользя по кругу, птицы поднимались все выше и выше. Скоро их можно было различить лишь в бинокль. Потом они все исчезли — у каждой в бугристой степи была еще скрытая жизнь. Где-то в укромных местах их ждали гнезда с птенцами, родительские заботы…

Птенцы сарыча.

* * *

Проезжая по заповеднику, мы все время смотрели: не мелькнет ли где-либо гнездо? И наконец увидели, что искали. В десяти шагах от дороги единственный на большом пространстве кустик кандыма был придавлен огромным гнездом. С него взлетел сарыч, оставив на милость пришельцев трех белых пушистых птенцов.

В обычное лето родитель спасал бы детей под крыльями от жары, но в этот день птенцы нуждались в тепле. Они сидели, плотно прижавшись друг к другу. На попытку притронуться к ним ладонью, старший ответил щипком крючковатого клюва.

В обычное лето птенцов было бы пять. Теперь же и трех прокормить, как видно, не просто.

Младший из братьев был хилым и прятался под живот старшего. В гнезде лежали три рыжих хвостика сусликов. Несомненно, первый кусок попадал в гнезде старшему. И родители поровну тут не делят — в трудное время пусть вырастает один, но сильный.

Пока мы снимали трех сарычат, родитель без крика, но беспокойно делал круги над гнездом. Любопытно, что гнездо сарыча и куст кандыма под ним служили приютом не только хищникам. Огромная грубая шапка гнезда была нашпигована мягкими гнездами воробьев. Удивительно было видеть в этой степи воробьев, но еще необычнее было это соседство. Сарыч летает искать добычу за многие километры (возможно, летает кормиться и к бойне), но возле гнезда закон жизни запрещает охоту. И воробьи это знают отлично. Да что воробьи! Прямо возле куста были норы песчанок и норка суслика.

Но и они чувствовали себя в безопасности под гнездом, в то время как наверху ждали пищи три сарычонка. А в небе плавала темная тень крупной птицы.

Фото автора. 20 июня 1976 г.

Приемыш

(Окно в природу)

Машина пылит по широкой равнине. И мы наконец их видим. Небольшой табунок. Бегут параллельно дороге споро и ровно как заведенные.

Наши пути совпадают и можно дивиться выносливости этих не то лошадок, не то ослов. Поднятый шумом джейран уносится, еле касаясь земли. Они же не летят, они бегут по земле, тяжеловесные, но способные, кажется, без остановки одолеть всю эту степь, насколько бы она ни тянулась.

Наше соседство надоедает, и куланы включают скорость, какую на этой дороге машина развить не может. Мы видим мелькание по зелени розовато-песочных шкурок. Потом табунок силуэтом маячит на горизонте. И вот уже нет их. Когда-то куланов загоняли на лошадях. Но даже самая резвая лошадь догнать их не может. Лошадей меняли и гнали куланов до издыхания.

Сейчас на земле их немного, хотя когда-то они заполняли пространство на запад до Украины и до Урала на север. Их численность угасала, как свеча на ветру, по мере освоения равнин человеком. Человек отнимал у куланов водопои и пастбища, истреблял их самих ради мяса, жира и ради шкур, из которых получали превосходный сафьян. В начале века их видели из окон проходивших в Ашхабад поездов. В 30-х годах свечка готова была погаснуть — на самом юге Туркмении куланов осталось меньше двух сотен. Для их спасения осенью 1941 года был учрежден заповедник. Мера эта не запоздала. Число куланов перевалило теперь за тысячу.

Но беспредельно стадо расти не может. Горячая степь заповедника прокормить и напоить может лишь эту тысячу с небольшим.

Живут куланы под защитой закона спокойно.

У водопоев они собираются очень большими группами, а вообще живут табунками голов по десять — пятнадцать… (Бывают и одиночки.)

Водит табун умудренная жизнью самка, а порядок в группе наводит самец. Встретившись, два табуна могут затеять драку, причем настолько азартную, что теряют чувство опасности. Этим и пользовались когда-то охотники, нагоняя табуны друг на друга — в междоусобных схватках куланы забывали о главном враге и становились жертвой его.

Непуганые куланы спокойно пасутся, и подойти к ним можно метров на триста. Я наблюдал их и с более близкого расстояния. Спор: «с лошадью или с ослом состоит в родстве этот степной бегун?» разрешается в пользу осла, как только услышишь куланий рев. Однако осел, оказавшись рядом с куланом, выглядит низкорослым, забитым, покорным. Кулан же полон достоинства, силы и дерзости, если даже и оказался в загоне у человека. На поле он — полный хозяин степей. Сила его уважается. Собака при овечьей отаре бросится догонять волка, но робко подожмет хвост и даже не гавкнет, если отару невзначай потревожат куланы.

Рождаются куланята готовыми к тяготам жизни. На второй день малыш уже мчится вместе со всем табуном. Конечно, выносливость маловата, малыш отстает. Мать-куланиха его опекает. Но если опасность очень уж велика и табун бежит в панике, малыш остается и становится легкой добычей волков, гиены и даже больших хищных птиц.

В природный механизм, регулирующий численность животных заповедника, люди стараются не вмешиваться. И все-таки каждое лето из степи привозит кто-нибудь осиротевшего куланенка. На этот раз малыша в заповедник привезли пограничники. И я был свидетелем смешной, трогательной и драматичной одновременно сцены усыновления малыша.

Молоко коровы для кулана неподходяще.

Выжить он может, только питаясь молоком ослицы. (Вот оно, родство-то!) Кормящую мать-ослицу и стали искать. «Найти ее много труднее, чем даже купить мотоцикл «ИЖ-планета», — сказал директор заповедника Иван Семенович Сух, но все же уселся на день у телефона. Нашел!

Где-то за сто пятьдесят километров от заповедника жила кормящая мама. За ней послали грузовичок и в кузове привезли в заповедник.

Вид у ослицы был невеселый. Но главные огорчения были у нее впереди.

Ослицу отвели на лужок и привязали к надежному колышку. Потом надели на голову ей мешок, предварительно вымазав ноздри какой-то резко пахнущей жидкостью. Таким образом, ни видеть, ни чувствовать запаха кормилица не могла. И сразу же подвели куланенка.

Приемная мать, понуро стоявшая на приколе, ему вовсе не приглянулась. И он прижался к ногам лаборантки, кормившей его до этого из рожка. Однако сдоенное в ладонь молоко куланенку понравилось. И, когда мордочку его силою подтянули к набухшему вымени, он сразу понял, что ему следует делать.

Но ослица мгновенно почувствовала, что вовсе не кровное чадо припало к ее соскам, и поддала копытами так, что куланенок мячиком отскочил в сторону. Эту крайнюю степень протеста учли — под рукою была веревка.

Ослице крепко связали ноги. И опять подвели куланенка… Снимок передает драматизм положения: куланенок признал приемную мать, но мать никак не хочет признать чужака. Вот в этой покорной, полной отчаяния позе ослица стояла два дня. Куланенок припадал к вымени, терся о ноги ослицы, лизал ей шею, словом, вел себя, как подобает вести любящему, кроткому сыну. А ослица страдала… Но на третий день мы увидели, как она уже нежно ласкала приемного дикаря. В загоне царили мир и любовь. Усыновление состоялось!

Так повторяется каждое лето. Куланята, воспитанные в неволе, вырастают крепкими и здоровыми. Три из них носились в просторном загоне. Выраставший вместе с куланами ослик тоже резвился, но куда ему было до стройных и сильных красавцев диких кровей!

Возвращение кулана в природу, однако, не всегда удается. Ослица кормит приемыша.

Но эта раба человека не может обучить его мудрости дикой жизни. Увозили куланов в степь, выпускали вблизи табуна. И, что же вы думаете, они возвращались в загон! Пробегали сотни полторы километров. Каким-то чудом находили усадьбу заповедника. Измученные, избитые своими дикими собратьями, они рады были вернуться в закон.

В загоне они и проводят жизнь — редких животных охотно и за хорошие деньги берут в зоопарки.

Фото автора. 23 июня 1976 г.

Тайна

(Окно в природу)

В телеграмме было три слова: «Приезжай, квартирант дома». Шутливый шифр означал: в чьем-то гнезде растет кукушонок…

Друг мой Сергей Кулигин работает в заповеднике. Весь путь от Москвы до гнезда в сосняках у Оки занял три часа с небольшим. И вот мы, намокшие, стоим у дуплянки, над которой мечутся две встревоженные маленькие птички. Подношу к летку палец и сейчас же его отдергиваю, получив неожиданный ощутимый удар-щипок.

Открываем верх у дуплянки и видим жильца этой крепости. Ему тут явно тесно. Гнездышко, свитое для пяти-шести малышей мухоловки-пеструшки, черный взъерошенный великан давно перерос. Ерзая в темноте, он это гнездышко перемолол и сидит сейчас просто на мягкой подушке.

Он готов за себя постоять: ерошит перья, демонстрирует устрашающий зев, но в конце концов утихает на теплой ладони. Его обмеряют, взвешивают (ежедневная процедура), фотографируют. Ему тринадцатый день, он занимает почти всю ладонь и с трудом умещается на тарелке аптечных весов.

Приемные мать и отец с зажатыми в клювах козявками верещат рядом, и беспокойство их достигает предела. Водворяем жильца в дуплянку и для лучшего наблюдения вешаем ее на сосну, возле которой Сергей приготовил фанерный скрадок. Все таинства жизни старой дуплянки теперь у нас на виду.

* * *

История кукушонка такая. 27 мая, обследуя поселение птиц, на опушке вдоль поймы, Сергей обнаружил гнездо лесного конька. В нем лежали два разных яичка. Одно коричневатое в крапинку, другое, размером побольше, было голубоватым. Подежурив вблизи гнезда, Сергей убедился, что оно брошено. Восстановить историю брошенной кладки было нетрудно. Кукушки кладут яйца в гнезда различных птиц. Однако у каждой кукушки есть «специализация».

У одной яйца размером и цветом похожи на яйца дроздов, другие готовят яйца для гнезд камышовок, трясогузок, зорянок, славок. Ошибка в адресе ни к чему хорошему не ведет. Так, видно, вышло и в этот раз. Лесные коньки, обнаружив подкладень, сочли за благо построить другое гнездо.

Яйцо кукушонка лежало холодное. Но соблазнительно было исправить ошибку природы.

И с помощью человека яйцо совершило любопытное путешествие. Сначала Сергей подложил его зябликам. Но в это дождливое лето дятлы, не находя корма, воровали из гнезд птенцов, а у зябликов кладка всегда на виду. Сергей отыскал искусно скрытую в ельниках уютную «черепушку» дроздов. Но яйцо сюда запоздало.

Через девять суток появились дроздята, а яичко-подкидыш лежало без признаков жизни. Полагая, однако, что жизнь в яйце все-таки пробудилась, ему не дали остыть и, согревая в ладонях, перенесли в дуплянку мухоловки-пеструшки.

У этой маленькой птицы в гнезде лежали четыре яичка. Прибавление пятого она не заметила. Проблема была в другом. В дупла кукушки яиц не кладут. И неясно было, как поведут себя мухоловки, появись в гнезде кукушонок. Между тем события развивались стремительно. Подняв через день крышку дуплянки, Сергей увидел такую картину. Два птенца и два яйца мухоловки были вытеснены из гнезда и лежали на самом краю, а в середине лежал голый слепой подкидыш. Появившись на свет, кукушонок сразу же сделал то, что предписано было ему природой: избавился от приемных сестер и братьев.

Два яичка и двух птенцов мухоловки Сергей немедленно подселил к двум другим мухоловкам, а за этой дуплянкой стал наблюдать.

* * *

Кукушонок рос быстро, прибавляя в весе сначала по три-четыре, а потом и по десять граммов каждые сутки. Из голыша он превратился в колючего ежика. Потом на колючках распустились пушистые кисточки. На появление приемных родителей у летка он отвечал сверчковой руладой и показывал ярко-оранжевый зев.

Лицезрение вечно просящей пасти не давало двум крошечным птичкам ни минуты покоя. Лишь иногда ненасытный ребенок почему-то медлил проглатывать паука или муху. Кормилицы в этом случае быстро совали головы в распахнутый зев и, схватив не проглоченный корм, тут же его съедали, чтобы через две-три минуты появиться с новой добычей.

Раза три в час семья совершала санитарный обряд. Кукушонок делал в гнезде разворот, и какой-нибудь из родителей быстро хватал у сына из-под хвоста белую бомбу. Отходы жизни кукушонок откладывал упакованными в эластичную пленку. Бомбы сначала маленькие постепенно достигли размера небольшой сливы. Родителей эта ноша тянула к земле, но они роняли ее вдалеке от гнезда — у кукушонка в дуплянке всегда было чисто и сухо…

Второй раз из Москвы в заповедник я приехал, когда кукушонку шел уже восемнадцатый день. Из черного ежика он превратился в большую пушистую птицу-подростка, глядел осмысленно, весил сто четырнадцать граммов, и в дуплянке было ему тесно.

Сергей посадил кукушонка на сук. Мы затаились, стараясь не проглядеть встречу птичек-родителей с сыном, которого они долго кормили, но увидят которого первый раз.

Никаких проблем не возникло. На суку сидело огромных размеров чудовище, но мама и папа не сомневались, что это их сын. Мама с зажатой в клюве букашкой к дуплянке даже не подлетела — сразу на сук, к разинутой пасти.

На секунду с отлетом она задержалась и сразу же получила удар клювом в грудь — «нечего медлить, лети за едою, я голоден». И она полетела. И опять принесла что-то в клюве. И опять получила удар, но сразу не улетела, а принялась с безопасного расстояния изучать свое чадо.

С Сергеем мы залезали в скрадок по очереди и проводили там три-четыре часа ежедневно.

Дни стояли дождливые, но серьезной помехой для наблюдений были лишь комары. Они набивались в скрадок и ели нас беспощадно. Мы вылезали, опухшие, одеревеневшие от неподвижности. Но какую награду мы получали за эти мелкие неудобства! Мы прикасались к тайне.

Тайна, обычно скрытая за лесным пологом, тут была на ладони.

На ночь мы опускали кукушонка в дуплянку (ее пришлось поменять на просторную), а утром сажали его на сук, просовывали в отверстие скрадка объектив и старались на пропускать подробностей странной и удивительной жизни.

Происшествий особых в районе «К» (так назывался сучок, где сидел кукушонок) не наблюдалось. Один раз перед носом птенца сел шмель.

Кукушонок, наклоняя голову так и сяк, долго его изучал, но склевать не решился, а шмель обсох на суку и слетел. В другой раз в мое дежурство случился переполох. Какая-то птица со стуком, скребнув по фанере когтями, села на крышу скрадка. Это был кто-то очень опасный для кукушонка. Он прямо прилип к сучку, жалкий, взъерошенный. Не знаю, что было бы, но появились с воинственным писком мама и папа.

Место описанных тут событий. Возле скрада орнитолог Сергей Кулигин.

Мухоловка-пеструшка и кукушонок. Птенцу восемнадцатый день.

Кто-то сидевший на крыше скрадка, обороняясь от их наскоков, зашуршал крыльями и взлетел. Неистовый писк мухоловок сопровождал нежданного гостя до самой опушки леса. Сергей, наблюдавший эту сцену в бинокль, прибежал объяснить, что это наведалась сойка…

Каждый день в кукушонке наблюдались зримые перемены. Из взъерошенного птенца он превращался в птицу с подобающим ей нарядом.

Грудка покрылась полосками, как у ястреба.

Кончики темных перьев чуть-чуть белели, и от этого кукушонок выглядел рябеньким щеголем.

На голове забелелись два пятнышка. Потягиваясь, кукушонок расставлял крылья и, кажется, уже почувствовал, для чего они предназначены.

Балансируя на одной лапке, другой он ухитрялся прогонять комаров, почесывая тело под крыльями. В нем зарождался характер исследователя. Если прежде, получив добрую порцию пищи, кукушонок дремал, то теперь все кругом было ему интересно. По многу минут, повернув голову, он разглядывал объектив, фотокамеры, нагнувшись, исследовал бездну, зиявшую под сучком.

Из звуков самым желанным для кукушонка был крик родителей, подлетающих с пищей. Но и другие звуки стали его привлекать. Поворотом головы он провожал пролетающих с криком дятлов, прислушивался, как рюмит зяблик. Все дни, пока мы сидели в скрадке, вблизи куковала кукушка. Никакой особой реакции ее голос у кукушонка не вызывал. Он становился, кажется, даже чуть флегматичнее, чем обычно. Но, может быть, в этом как раз и есть назначение кукования — вселять спокойствие в растущее где-то дитя.

А приемные мать и отец продолжали носить еду. Рядом с приемышем они теперь выглядели совсем крошечными. Мать была молодцом. А отец с трудом уже преодолевал панический страх, приближаясь к похожему на ястреба сыну…

На двадцать четвертый день мы потеряли кукушонка из виду. Его путешествие началось с короткого перелета на ближний сучок. Но мухоловки звали его повторить смелый шаг. И он решился слететь на куст можжевельника. Два дня мы следили за ним. И вот кукушонок про летел уже так далеко, что мы его не увидели.

Сергей считает, что мухоловки еще с неделю будут птенца подкармливать. Но он и сам уже, мы видели, начал охотиться…

Вот и вся тайна (а может, только частица ее), к которой мы прикоснулись в это дождливое лето.

 Фото автора. 17 июля 1976 г.

Наш друг из Франкфурта

Я рассказывал о нем после встреч в Африке.

Это было семь лет назад. И вот вижу его опять: сначала в толчее Шереметьевского аэродрома, потом за столом, у костра, перед камерой телевидения, в автомобиле, в лодке. Перемены, конечно, есть. Голова белее, чем прежде. Немножко грустнее стал взгляд. Среди дня он выбирает часок — полежать: шестьдесят семь — это шестьдесят семь. И все же этот неугомонный немец остался прежним: пишет книги, снимает фильмы, редактирует популярный журнал, ведет передачи на телевидении, путешествует, находит время для переписки и для встреч с многочисленными друзьями. В Москву из Франкфурта-на-Майне он приехал после путешествия в Гималаях. А после Москвы собирается на крайний север Канады. Да и в Москве он задержался недолго — съездил на Волгу, в Среднюю Азию. И всюду в его багаже — фото и кинокамеры, коробки с пленкой… Я говорю о нашем госте и друге из ФРГ, профессоре Бернгарде Гржимеке.

Гржимек принадлежит к числу очень известных людей. И не просто известных, но и глубоко уважаемых. За что же?

Защищая диких животных, Гржимек утвердил важные мысли нынешнего мировоззрения:

«Диких животных надо беречь так же, как мы бережем картины Рафаэля, Кельнский собор, индийские храмы». Мысли эти не новые. Заслуга Гржимека в том, что он сказал об этом громко, страстно и убежденно. Сказал так, что его услышали.

Он взялся за литературный труд. (Итог — двадцать книг о животных и о проблемах их сохранения.) Он полностью и умело использовал возможности телевидения. Он научился снимать фильмы. (За один из них получил высшую из мировых наград — «Оскар».) В сорок семь лет Гржимек отважился стать пилотом и вместе с сыном на маленьком самолет отправился в Африку. В этом путешествии-исследовании он потерял сына. (Самолет разбился, столкнувшись со стаей птиц.) Но горе не убавило, а прибавило отцу силы: «Михаэль был моим другом и главным сподвижником. Я должен работать теперь за двоих».

Он так и работал все эти годы.

О яркой, целенаправленной жизни этого человека напишут биографы. Пока же, откликнувшись на многочисленные пожелания своих последователей и поклонников, Гржимек написал воспоминания о прожитом. Работа закончена, но профессор еще не остыл от нее. Во время бесед в Москве он часто вспоминал пережитое.

Беседы наши были отрывочными. Однако даже штрихи биографии Гржимека интересны и поучительны.

Б. Гржимек в Африке.

* * *

— Слава, известность… Один из наших писателей говорил: «Популярность — забавная штука, думаешь, это конфета, а разжуешь — мыло». Что Вы думаете об этом? Не мешает ли вам известность?

— Иногда мешает. И сильно. При ярком солнце всегда ищешь тень. Но не везде эту тень удается найти. За двенадцать дней пребывания в Соединенных Штатах меня, например, двадцать три раза заставляли говорить перед телевизионной камерой. Это и есть случай, когда конфета превращается в мыло. Но я всегда ухитрялся обращать известность на пользу делу.

И это избавляло меня от солнечного удара, от перегрева известностью.

— Могли бы вы назвать наибольшую радость, пережитую вами?

— Я мог бы считать, что это были минуты, когда в лучах прожекторов в огромном нарядном зале я получал «Оскар». А вот сейчас почему-то сразу вспомнились детство, велосипед… Мне подарили велосипед. Это были прекрасные дни.

Это были, возможно, лучшие дни жизни.

— А наибольшее горе?

— Сын. Гибель сына. Это все невозможно передать словом. Жить не хотелось…

— Ваша самая большая победа?

— Когда я первый раз публично и горячо сказал, что если человек ничего не сделает для сохранения диких животных, то он в конце концов растеряет в себе все человеческое, меня многие посчитали тогда чудаком. Но я стоял на своем. И не зря. Сейчас это можно считать победой мысли. Если говорить о каких-то конкретных делах, то эти, пусть маленькие победы, одержаны главным образом в Африке. Когда на этом континенте началось освободительное движение, в Европе и Америке многие говорили: «Ну теперь черные все живое перестреляют».

Но этого не случилось. Африканцы сумели понять, что их уникальный на Земле животный мир — величайшая ценность. Они не только не закрыли существовавшие национальные парки, они открыли новые. Многие государства Африки тратят сейчас на сохранение природы (в процентном отношении к национальному доходу) больше, чем любое самое богатое государство в мире… Я много беседовал с молодыми африканскими лидерами. Старался помочь им советом и делом. Мои усилия не оказались напрасными.

— Были и поражения?

— Главное поражение я потерпел у себя на родине, в ФРГ. Меня назначили консультантом при правительстве по делам охраны природы. Скоро я убедился, что служу в этом деле всего лишь красивой вывеской. Удавалось бороться с мелкими браконьерами, но я был бессилен что-либо сделать с крупными хозяйственниками, наносившими главный урон природе.

Я попросил отставку…

— Вы ушли теперь и с должности директора зоопарка.

— Да, но тут другие причины. Я подготовил грамотных и знающих людей. И передал дело в надежные руки. Это естественная преемственность…

— Есть ли в вашей биографии какие-нибудь курьезы?

— У кого их нет. В 1945 году после войны два месяца я служил во Франкфурте начальником полиции. Представляете меня в полицейской форме с оружием?!

— А приходилось ли вам стрелять во время войны?

— Да. Один раз. Я служил ветеринаром в Польше, и пришлось однажды пристрелить больную лошадь…

— Мы плывем сейчас в лодке по Волге.

На каких реках вам так же вот пришлось побывать? И какие районы Земли вы еще хотели бы видеть?

— Для меня уже много воды утекло…

Я видел Конго, Нил, Гудзон, Амазонку, Ганг, Миссисипи. Ну и реки поменьше — Рейн, Сену, Темзу… Желание видеть новое не притупилось.

Но в мои годы планы приходится строить с оглядкой. Все же хочется побывать в Арктике и на юге Китая, в провинции Сычуань — интересное для зоолога место…

— А житейская гавань… Куда вас тянет после дороги?

— У меня две такие пристани. Ферма в окрестностях Франкфурта-на-Майне. И домик в Аруше — это Восточная Африка. Там недалеко у кратера Нгоро-Нгоро похоронен мой сын…

— Я видел его могилу. Видел памятник и надпись на нем. И тогда еще собирался спросить о вашем понимании жизни и мироздания.

— Жизнь для меня существует только в этом реальном мире. В бога я никогда не верил.

Я думаю, каждый естествоиспытатель, да и просто человек, хорошо понимающий механизмы природы, не ищет бога. Я страстно люблю природу. В меру сил стремился постичь ее тайны и уберечь от зла. Она питает мой ум и сердце.

— Общаясь с животными, приходилось ли вам рисковать?

— Приходилось. Но, поверьте, когда мы едем в автомобиле, мы рискуем в десятки раз больше.

Профессор Б. Гржимек на Волге.

Я знаю на память цифры статистики: каждый 150-й из существующих автомобилей убивает человека, каждый 60-й ранит. Леопарды и львы — безобидные существа в сравнении с этим «зверем». Но, конечно, постоянно общаясь с животными, иногда и рискуешь. Кинооператора американку Маргарет Лайн в прошлом году убил молодой слон, когда она попыталась получить уникальные кадры. У меня вот палец носит следы зубов: неосторожное обращение с шимпанзе. Зубы у этих бестий, как у леопарда, а ума больше. Леопарду протяни палку — он в нее вцепится, обезьяна же хорошо понимает: надо хватать за руку.

— Велики ли, по-вашему, шансы сохранить на Земле уголки дикой жизни и диких животных?

— Не могу сказать, что эта проблема относится к числу легко разрешимых. Все зависит от нашего благоразумия, от нашей энергии, от нашей, наконец, веры, что сделать это возможно. Предпринятые усилия обнадеживают.

Для примера вспомним хотя бы возрожденных в вашей стране соболя и сайгу.

— Есть у вас, наверное, любимое животное.

— Люблю лошадей. С них я начинал свои исследования. И сейчас вот на старости лет завел нескольких скакунов арабской породы… Есть у меня и еще одна слабость — обезьяны. И уж коли зашел разговор о любви (смеется) — человек тоже симпатичное млекопитающее.

— Этот приезд в Москву надо считать деловым?

— Отчасти. К повторному изданию готовятся две моих книги. И я кое-что уточнял с переводчиком.

 Фото автора. 31 июля 1976 г.

Капитанши пашня

Его сестра работает у нас в редакции. Лет двенадцать назад на столе у нее я увидел фотографию симпатичного моряка. «Это кто же?» — «Это брат Женя…» В тот день я заочно познакомился с Капитаном.

Он плавает тридцать лет. Был матросом, старпомом, штурманом. Шестнадцать лет плавает капитаном.

Когда в этом звании он впервые поднялся на мостик «Бердянска» и прислал фотографию сухогруза, наша Наталья немедленно взялась наводить справки о городке Бердянске и кораблях-сухогрузах. Скоро я уже знал: «Женя ввезет табак из Мексики…»

Потом Женя возил удобрения из Ростока, жесть из Японии, шкуры из Буэнос-Айреса, возил уругвайскую шерсть, кубинский сахар, дальневосточный лес. По рассказам Натальи, «Бердянск» представлялся мне главным негоциантом мира. Я знал не только все порты земли, куда «Бердянск» заходил, но также и то, какие грузы моряки любят, а каких даже побаиваются.

Иногда брат шутил. «Скажи друзьям-журналистам, пусть слово швабра забудут.

Швабры на кораблях теперь нет. По рассказам Наташи, я понял также, что на «Бердянске» не бьют склянки, а драют рынду, что, к огорчению Капитана, слово веревка вытесняет теперь на флоте доброе слово конец, иллюминатор небрежно зовут окном, а кока-поваром. «Подкоп под традиции», — жаловался Капитан.

По черточкам с Наташиных слов я узнавал моряка, выраставшего до поступления в Херсонскую мореходку на московском дворе. Я чувствовал, как человек любит море, как дорожит капитанской честью и как преданно любит все дорогое, что оставляет на берегу. Я мечтал познакомиться с Капитаном.

В этом году весной на обычный вопрос:

«Какие вести с морей?» — Наташа сказала:

— Женя в Москве. Ищу для него кирзовые сапоги.

— ?

— Собрался в целинный совхоз.

— ?

— Сказал, что едет на сев…

* * *

Мы встретились с Капитаном, когда он «отсеялся». За чаем в доме, на корабле в ленинградском порту и у костра над речкой Парицей, возле Гатчины, много было говорено о морской службе, о самом море, о том, чем живет человек, расставаясь надолго с родными, с Родиной, просто с землей.

— Как бы лучше это сказать… Море — судьба моряка. Но если человек скажет, что высшее счастье — всегда видеть море, не верьте. Море надоедает. Наибольшее счастье — после долгой воды увидеть землю. Во все времена наибольшая радость на корабле заключалась в слове «Земля!».

Это сказано было, когда мы сидели у костерка. Сын капитана Володька ловил на отмели пескарей, а мы кидали валежник в огонь и глядели на сизый туман, заполнявший лощину.

— Я часто вижу два одинаковых сна. Один такой: сделал неверный маневр, и мой сухогруз вот-вот врежется в чей-то борт… Просыпаюсь в поту. И еще сон. Три пологих зеленых бугра, деревянные избы, ивы возле пруда, и лошади ходят. А я, взрослый, уже седеющий человек, бегу сломя голову, чтобы вскочить на лошадь и мчаться, мчаться по этим буграм. Да что сон! Иногда на мостике чуть прикроешь глаза и, кажется, слышишь, как жужжат пчелы, чувствуешь запах земли, видишь летящих птиц, синюю полосу леса… Я рано заметил: если человек живет только морем, то жизнь для него постепенно теряет многие краски. Признаться, боялся, что вдруг когда-нибудь стану таким.

— И что же, лекарство от этого надо искать на суше?

— Да. Постоянно. Подобно тому, как северяне летом стремятся на юг за солнцем, сойдя на берег, жадно приглядываешься к земле, ко всему, что на ней растет, двигается, издает запахи, звуки. С такой зарядкой ходишь потом в океане в добром здоровье. Я, кажется, мог бы сейчас написать диссертацию о том, как важно иметь человеку в своей черепушке память ну вот об этом, скажем, костре, этой корзинке с грибами, этом тумане, не смейтесь, даже об этих вот комарах…

* * *

Отпуск свой Капитан всегда проводил, копаясь в саду у отца, либо ехал, как он говорит, «в глубины суши».

У него на суше немало друзей. На Кубе он познакомился с пастухами. И пока корабль стоял, ожидая разгрузки, научился арканить скот, укрощать лошадей. Под Брянском, проезжая на «Жигулях» мимо села Николаевки, уговорил тракториста, развозившего удобрения, поменяться: «Ты садись на машину, а я на трактор».

В «Жигули» чумазый молодой тракторист Колька Фисун сесть не решился, а трактор доверил. И два часа Капитан, к восхищению Кольки, вполне исправно «вершил колхозное дело».

— Я всегда чувствовал: связь с землей крепче, если своими руками что-либо сделать на ней…

Его жена и сын не удивились, когда в очередной отпуск Капитан объявил, что записался на курсы трактористов. Эти курсы на Кировском заводе он посещал аккуратно. И, сдавая экзамен, проехал по ленинградским улицам на огромном оранжевом «Кировце». А пришел еще один отпуск — он собрался на целину.

Сначала он просто решил: поеду в какой-либо ближний от Ленинграда колхоз.

Но было сомнение: поймут ли, не сочтут ли за чудака? И тут как раз увидел по телевидению выступление ветерана-целинника Леонида Михайловича Картаузова. «О делах в совхозе он говорил просто, сердечно. Я сразу решил: этот поймет. И написал письмо».

В письме Капитан объяснил, что с хлебом знакомство у него отдаленное. Сказал, что возил он морем пшеницу, не свою, а канадскую, к сожалению. Признался, что жизнь у себя дома знает неважно, «больше видел ее глазами праздного человека на отдыхе». Он просился поработать в совхозе. Написал, что сносно управляется с трактором. Ответ был скорым и дружеским: «Приезжай!»

В село над Ишимом Капитан прибыл в начале мая. Картаузова дома не оказалось — уехал сдавать экзамен за третий курс техникума, но директор совхоза встретил приветливо, сделал пометку на заявлении и позвал бригадира первой тракторной Ивана Лукьянченко.

Бригадир, выслушав, что к чему, усмехнулся:

— Я против. Не шутки шутим — хлеб сеем.

Трактор испортит — ищи-свищи…

Капитан сидел молча. Бригадира уламывал сам директор. И тот смягчился:

— Ладно, берем. Только знай: в 6.30 мы уже в борозде. А кончаем часов в 10–11 вечера…

В полевом стане утром Капитана встретили с полунасмешливым любопытством. Хорошо знакомый «Кировец-700» ему не доверили.

Подвели к гусеничному…

— Да он его только по телевизору видел! — хихикнул кто-то из острословов.

«Я понимал всю сложность своего положения. Главное было не потеряться. Спокойно сказал: «Да, ребята, этот я плохо знаю. Но, надеюсь, поможете?..» И острословы сразу сдались:

— Конечно, поможем!

Оказалось: трактор с осени не заводился и не был в ремонте. Три дня Капитан провозился возле него, регулируя поршни, управление, зажигание. Помощников было много. Помогали охотно, с азартом. Трактор ожил. И Капитан повел свою первую борозду.

— Братцы, да он как будто всю жизнь пахал! Как по струнке идет!..

Трактористы не знали умения моряка вести судно «по створам», иначе говоря, прицеливаясь по двумя лежащим на одной линии точкам. Это умение тут пригодилось.

— Ну давай действуй, моряк, — примирительно сказал бригадир. — Что такое огрехи, надеюсь, знаешь?..

Так началась работа. «Я очень старался.

Спал в сутки по четыре часа. Раньше всех поднимался — проверить, отладить трактор — боялся: в борозде стану, и придется кого-нибудь звать… Первым в нашей бригаде все время шел Иван Соколко. Следом был его сын.

Против этой семейной фамилии на доске в полевом стане бригадир ежедневно выводил мелом цифру: «250 %». У меня тоже получалось неплохо — полторы нормы. Но Иван Максимук, сеявший по моей пахоте, подгонял: «Отстаем, морячок…»

В одну из ночей Капитан остался на поле подготовить для сеяльщика задел гектаров хотя бы в десять. Работа шла споро. Но пахарь увлекся и проглядел, как вода в радиаторе закипела.

Где-то недалеко, вспомнил, была ложбина с водой. Пошел искать и потерялся впотьмах.

«Брожу с ведерком — ни трактора, ни воды! И тут пошел дождь, холодный, с ветром. Ничего не оставалось как напрямик по пашне бежать на огонек в село. Девять километров трусцой пробежал…»

С рассветом в общежитие к Капитану явились четверо трактористов и бригадир. «Живой? — поставили бутылку на тумбочку. — Нет-нет, на этот раз не откажешься, согревайся!»

Это было на восьмой день работы. А всего Капитан просидел за рулем трактора двенадцать дней. Отпраздновать вместе со всеми окончание сева ему не пришлось. Из Москвы пришла телеграмма: «Выезжайте немедленно. В пятницу вылет на Кубу».

Больше всех огорчился известием бригадир:

— Ах, жалко, Женя. Так ты кстати пришелся, людей-то, сам видишь…

Вся бригада собралась на часок проводить Капитана. Опять шутили. Но в этот раз и гость шутил со всеми на равных.

— Ты, Женя, теперь у нас свой человек, — сказал бригадир. — Приезжай в любой час. Лучший трактор дадим. И вообще…

В бухгалтерии, как полагается, подбили бабки. Вспахал Капитан 240 гектаров. Заработал 102 рубля. За вычетом проезда в два конца из Москвы, покупки рабочей одежды и платы за харч остался у Капитана еще капитал — купить в сельской лавке хорошо сработанные яловые сапоги.

— Сто лет носить буду, — шутил Капитан, примеряя в Москве обновку.

— Да, в таких тысячу верст отмахаешь…

А скажи-ка, Евгений Иванович, — спросил я уже напоследок, — верно ли сделан выбор тогда, в 45-м. Может, все же не в капитаны, а в агрономы надо было держаться?

— Нет, ошибки не вижу. Море — моя судьба. Просто одного только моря моряку маловато…

Капитан дальнего плавания Евгений Иванович Захаров с сыном на корабле.

* * *

Капитану дальнего плавания Евгению Ивановичу Захарову сорок восемь лет. Приказом Министерства морского флота он послан на Кубу учить молодых мореходов безопасности плавания.

И опять Наталья получает от Капитана письма. В последнем с обычными шутками написал он о службе, о заморском житье-бытье.

Пишет, что разыскал своих старых друзей- пастухов. «По воскресеньям бываю у них. Даже старая лошадь меня признала… Володьку научил держаться в седле…»

Из совхоза «Россия» тоже пришло письмо. Там убирают хлеб. Все на пашне взошло и выросло без огрехов. И на празднике урожая в этом хлебном краю хорошим словом, конечно, помянут майского гостя, моряка, мир у которого очень велик — Море и Суша.

 Фото автора. 22 августа 1976 г.

Ночлег на мельнице

Уже несколько лет в разных местах я спрашивал: «А не осталось ли где-нибудь водяной мельницы?» Ответ был всегда одинаков.

И я решил уже: увидеть мельницу невозможно. А ужасно хотелось. И как некоторым чудакам кажется, что не все мамонты вымерли, что где-нибудь в недоступных лесах остался все же ну хоть один из этих покрытых шерстью слонов, так и я верил в чудо. И не напрасно!

Недавно в Брянске поплавок моей на удачу заброшенной удочки вдруг шевельнулся. Вместо обычного «нет, не помню» один человек сказал: «Мельница?.. Да хотите сегодня же съездим…»

В тот же час мы и тронулись.

И обнаружилась мельница эта не в глухомани, не в забытом богом и техническим прогрессом дремучем лесном углу, а в семидесяти километрах от Брянска, почти у самой дороги в древний Трубчевск.

Сначала мы увидели речку. Она отличалась от многих маленьких речек, текущих в этих местах: в ней вдоволь было воды. Русло было заполнено до краев.

Берега опушали заросли таволги, ивняка и рогоза. По заводям плавали гуси. Расходились круги от рыб. И шел от речки волнующий запах здоровой воды, запах прибрежных трав и донных растений. Мельница была где-то недалеко, за холмом.

Мы с другом вышли из «газика», чтобы пешком, по тропке, пробитой в упругой траве, не спеша подойти к этому «мамонту», уцелевшему среди телефонных столбов, среди дорог, покрытых асфальтом, среди опор электрических линий, среди всего, что быстро и не всегда к лучшему меняет облик земли.

* * *

— Вот она вся тут, глядите… — Встречный пастух оказался прирожденным экскурсоводом.

Он сразу повел нас на место, откуда лучше всего было глянуть на мельницу. — Поставлена без промашки. Откуда ни глянь — благодать для села. — Старик поглядел: понимаем ли смысл дорогого ему словца благодать? — Этим и взял молодой председатель. «Давайте, говорит, мельницу подымем. Была же когда-то». Ну, мы, конечное дело, молчим. Не было еще такого председателя, чтобы с мельницы начинал. Выжидаем. Говорим для порядку: «А зачем она, если электричества вдоволь, исправно мелем зерно-то». А он на своем: «Вода в хозяйстве нужна? Нужна. Зерна много надо молоть? Много. Ну и благодать-то какая будет — украшение всей деревни!» И ведь не наш, не чижовский. Приезжий. Агрономом до этого был… Ну вот и взялись с его легкой руки.

И сделали. В одно лето все сделали.

Мы испытали редкое удовольствие, беседуя с пастухом. Мы рады были увидеть хотя бы остатки водяной мельницы. А тут не просто поэтический символ — настоящая крепкая мельница исправно делает свое дело! И вокруг нее — та самая необходимая человеку благодать.

Вода, вербы возле воды, гуси пасутся и лошади, ребятишкам есть где резвиться.

По словам пастуха, мельница тут стояла спокон веков. «Никто не помнит — ни дед мой, ни прадед, — когда поставили первую. Сгнивало дерево — новый сруб ладили».

Всего на Посари стояло девять мельниц. Плотины строили из плетней, земли и соломы. В каждое половодье их уносило. Строили новые.

Хлопот было много. Однако все окупалось — было у деревенек воды сколько надо, «водяной силой» мололи тут хлеб, толкли коноплю, ловили у мельниц порядочно рыбы…

Чижовская мельница пережила все остальные. После войны ее разок починили.

Но потом, когда пришла в деревню «удобная электрическая сила», возиться с мельницей поленились… Молодой председатель Алексей Верховец не просто хозяйским глазом глянул на землю и на житье деревеньки. Он сразу же уловил: мельница всегда была радостью для Чижовки. «Алексей Петрович разыскал стариков, какие по этому делу мерекали. И сам наблюдал, чтобы все было сделано как полагается», — сказал нам пастух. От «технического прогресса» председатель тоже взял, что годилось к этому случаю. Специалисты хорошо спроектировали колхозу плотинку. Хорошо ее и построили — из бетона со сливными проемами…

Три колеса крутились у сруба. С белым шумом лилась на колеса вода. У плотины стояли подводы с мешками, мальчишки удили рыбу. Гусиные стаи обрамляли эту картину.

* * *

Устройство мельницы не нуждалось в каком-нибудь пояснении. Все было почти на виду. Подпертая вода по трем деревянным лоткам лилась на колеса с широкими «перьями». Валы колес деревянными шестеренками («зубья кленовые, поглядите, как кость блестят», — объяснил мельник) соединялись с валами, вертевшими жернова.

Мы заглянули под крышу первого этажа в момент, когда крутились два из трех жерновов. В белом мучном тумане двое работавших тут еле угадывались. Один из мельников отгребал в мешки размол ячменя, другой в углу «ковал» жернов. «Стирается… Неделя — и надо его подымать. Вот так зубилом почешем и снова на место».

От камня летели искры. Шумела за бревенчатой стенкой вода. С ровным гулом вертелись тяжелые мукомольные камни. И непрерывным ручьем из-под них лился теплый на ощупь, духовитый размол зерна.

— Сколько же за день?..

— А сколько хочешь, — весело откликнулся мельник. — Мелем колхозу, мелем колхозникам, вам, если надо смолоть, — привозите!

Оказалось: этот старинный снаряд может переработать в сутки четыреста с лишним пудов зерна.

— Мелем и ночью — вода всегда готова работать. Мелем зимой. Ледок пообколем и запускаем — пар стоит от тепла!..

Мы вышли с мельником на порог. Из деревни по дороге к плотине важного вида петух вел десятка четыре кур.

— Кормятся тут, у мельницы. Рыбешка тоже к этому месту льнет.

— И люди? — Я показал на выведенное по мучному инею пальцем слово Монреаль.

— А как же! Мельница — вроде клуба. Ожидая помола, кто брешет, кто слухает, кто песни играет. Бывает, и подерутся. А это Олимпиаду, видать, обсуждали… Добавлю-ка я водицы…

Мельник поднял затворы, и сразу же над колесами увеличился белый гребень.

* * *

А потом был на мельнице и ночлег. В Трубчевск в гостиницу мы решили не ехать. В благословения председателя Алексея Петровича Верховца принесли на мельницу сена, расстелили брезент.

Спать, однако, почти не пришлось. Уже в темноте председатель привел какого-то старика и представил:

— Вот познакомьтесь, настоящий профессор по мельницам…

Профессором оказался наш знакомый пастух Купреев Григорий Степанович. Оказалось: он первым и поддержал председателя. Все сам рассчитал, спроектировал и направлял потом плотников. Мельничное дело Григорий Степанович знал от отца. «А он от своего отца. Так и велось. Без чертежей, без всяких бумаг, понятное дело, строили. Все в голове держали».

Разговор о тонкостях дела протянулся за полночь. Когда мы вышли проводить мастера с председателем, над мельницей стояла луна.

Видно было лошадей на лугу, на плотине бормотали пришедшие на ночлег гуси. Пахло поспевшими травами, мокрым деревом и мукой.

— Благодать…

— Благодать, — отозвался старику председатель.

У крайних дворов Чижовки кто-то шел с транзисторным приемником.

 Балалаечка  играет,  Балалаечка  поет.  Балалайке  дайте  ножки  —  Балалаечка  пойдет…

Шаги и радиоголос растаяли в темноте.

— Года… Когда-то я тут вот так же ходил, — вздохнул старик. — С балалайкой ходил. Остановлюсь, бывало, послушать, как ночью шумит вода у колес. Вот так же шумела…

Мы попрощались. И, ворочаясь на сене, долго еще не спали, слушая, как за стеной, пробиваясь сквозь щели, шумит вода.

 Фото автора. Брянская область.

 1 сентября 1976 г.

Прощание с летом

(Окно в природу)

Не помню года, когда бы так много было сказано о погоде.

В потоке прогнозов, стенаний, молитв и шуток можно было выловить даже и афоризмы.

«Эта ужасная хорошая погода», — писала газета «Пуэн» в Париже. «У нас украли лето!» — сказала дачница в электричке Москва — Загорск.

В одном месте Европы было ужасающе сухо.

В другом — слишком мокро. И то, и другое нехорошо, ибо все живое удивительно точно и тонко притерто к привычным природным нормам…

В Европе жаре сначала обрадовались — хорошая погода кого не обрадует! И майские затяжные дожди у нас тоже не огорчали: «В мае дож — будет рожь». Однако дальше — больше, и стало ясно: запад Европы изведает наше лето 72-го года, а мы проведем это лето, как англичане, под зонтиком.

В мае я завел папку с надписью: «Лето-76», клал в нее вырезки из газет и записи наблюдений… Что значила для умеренной зоны жара без дождей? Вот вести из Франции, ФРГ, Голландии, Бельгии, Англии. «Выгорели поля.

Урожай многих культур упал до половины, до трети обычного, а кое-где жара свела к нулю все усилия земледельцев». Горели леса. Особенно много их пострадало во Франции. (Называют цифру в 50 тысяч гектаров.)

Накалена до предела была и жизнь горожан.

В ФРГ и во Франции асфальт местами посыпали песком, «чтобы он не уплыл». На бетонных дорогах зияли трещины, как во время землетрясений. В Бельгии пассажирский поезд сошел под откос. Причина: искривление от жары рельсов.

Вся жизнь была выбита из привычного ритма. В городке Витре «рабочие обувной фабрики, не выдержав усталости, потребовали начинать рабочий день в прохладное время — в 5 часов утра». В Париже несколько крановщиков явились к врачу с ожогами на руках: без рукавиц взбирались по лестницам кранов.

Помехой жара оказалась для строителей и дантистов: цемент твердел слишком быстро.

Погода работала только на продавцов и фабрикантов прохладительного питья. Воды для разлива по бутылкам хватало, но во всем остальном ее пришлось экономить — «озера высохли, большие реки превратились в тощие ручейки».

Во многих местах Европы было запрещено брать воду на полив садов и на мытье автомобилей. Во французском городке Сан-Бриз за соблюдением этого запрета наблюдали патрульные вертолеты. Из-за воды возникали драматические столкновения…

Синоптики ежедневно «с чувством какой-то вины» объясняли, какие антициклоны и где именно заблокировали приход в Европу дождей.

Убедившись, что могущество науки на погоду не распространяется, жители деревень во Франции повернули лица от экранов телевизоров к иконам — возродился средневековый обычай — молебствия о дожде.

И все это было как раз в те дни, когда мы, глядя утром в окно, говорили: «опять дождь», когда мы терзали наших синоптиков — «сколько же можно?», когда ругали промышленность за нехватку зонтов, когда с тревогой и любопытством разглядывали снимки со спутников (белые космы циклона над Европейской равниной), когда и наши крестьяне, глядя на пашни и огороды, тяжко вздыхали…

Даже непосвященному в кухню земной погоды ясно: причины двух крайностей — результат какого-то сбоя в механизме природы.

И коснулось все это не только Европы. Необычно сильная засуха обрушилась в этом году на Австралию (в южных районах всего лишь 10 процентов осадков от нормы). Фантастическая жара стоит сейчас на востоке Америки («В Нью-Йорке ад — по Цельсию 34»). Засуха — пятнами — коснулась районов Восточной Африки. (В это же время большой избыток дождей наблюдался в Мали, Сенегале и Мавритании.) На юге же теплого континента стояли… морозы. Морозы в субтропиках! «Пальмы в снегу. На пляжах лед.

Газеты полны экзотических снимков: дети лепят снеговиков».

Причину таких аномалий наука объяснить сегодня не в состоянии. «В механизме погоды соскочила какая-то шестеренка», — пошутил один из синоптиков. Естественно, всех нас волнует вопрос: «шестеренки» и раньше таким вот образом соскакивали либо причину сбоя надо соотносить с жизнедеятельностью людей на планете? Ученые говорят: такое было и раньше. Листая летописи, видишь: да, было.

Были бесснежные зимы. Посещали Европу и «великие суши». Был год, например, когда Днепр «конный переезжал вброд» и даже переходили реку стада овец. При Борисе Годунове три года подряд были неурожайными. В один из них среди лета «пал снег и несколько дней лежал на хлебах». Именно при Борисе было заведено на Руси держать в ямах трехлетний запас зерна.

Оглядка назад в это необычное лето несколько успокаивает, но в то же время ученые говорят, что глобальные изменения на планете, чинимые человеком, могут когда-нибудь сбить с толку механизм климата. Такая «поломка» оказалась бы самой серьезной из всех возможных земных поломок.

* * *

Несколько слов о дикой природе. Как сказались на ней аномалии лета? Из районов устойчивой засухи сообщали: «Змеи бросили перегретые норы и тысячами устремились искать убежища от жары». В воде, местами нагретой до сорока градусов, «погибло все, исключая червей и микроорганизмы». В зоопарках от жары умирали животные. Но главным феноменом повсюду было фантастическое размножение насекомых. В ФРГ сборщики вишен спасались из садов бегством — так много было на ветках тли, вызывавшей зуд кожи и слезоточивость. Невероятным числом расплодились дикие пчелы.

Гудящие, рассерженные рои приживались в городских парках, на стенах и под крышами. Жара сделала пчел агрессивными — нападали на скот и людей. Привалило забот и без того не сидевшим в такую жару без дела пожарным. «У нас в Мюнхене по поводу пчел было до сорока вызовов в день», — сообщил журналистам брандмейстер.

А что у нас, в зоне «незапланированных дождей» и холодного лета?.. Первое, что отметили все фенологи, — запоздалое (примерно на три недели) развитие растений и выводков у животных. Черемуха (ее месяц — май) цвела в июне. Липа цвела в Подмосковье в конце июля.

Одуванчики желтели все лето. С опозданием дней на двадцать поспели ягоды и хлеба. Сместились сроки нереста рыб. В грибной формуле «тепло + влага» при избытке второго слагаемого не хватало тепла, и потому лишь кое-что попадалось любителям «тихой охоты».

Но главным феноменом были и тут насекомые. Год для них был катастрофически неурожайным. Велика ли беда — насекомые? — скажете вы. Если учесть, что насекомые — важная часть пищевых связей в животном мире, то станет ясно: многие в этом году голодали.

И в первую очередь бедствие это коснулось птиц. Недостаток корма сократил до минимума число птенцов в гнездах. Сильно растянут был срок гнездований. Дятлы по недостатку обычного корма этим летом превратились в разбойников, разорявших открытые гнезда и со взломом похищавших птенцов из дуплянок.

Птицы, для которых насекомые — единственный корм, пострадали особенно сильно. Орнитолог Святослав Приклонский сообщил на этой неделе с Оки: «Погибло много береговых ласточек и стрижей. И просто бедствие наблюдалось в колониях щурок. Некоторые птицы окоченели, сидя на яйцах». Самец щурки, обычно кормящий самку во время насиживания, в этот раз не мог принести ей ни пчел, ни стрекоз — их было мало.

«Статистика вот какая, — пишет Приклонский, — 80 щурок, обычно выводившие 200 птенцов, в этом году вывели всего лишь 20».

Вот так судьба стрекозы зависит от солнца, а птицы — от стрекозы…

* * *

И наступило время проститься с летом, какого вроде и не было. В минувшее воскресенье я прошел по знакомым местам Подмосковья. Запоздало светились в перезревшей траве одуванчики. Не везде успели убрать пшеницу. Еще по-летнему дребезжали погремушки кузнечиков. Но опоздание лета вовсе не значит, что опоздает и осень. Впрочем, есть еще важный резерв — бабье лето. Оно бывает не в каждом году. Но в этом оно для нас просто необходимо. Будем надеяться.

Фото автора. 5 сентября 1976 г.

В Брянске

(Окно в природу)

Листы улетели. Но только не из Брянска. В городском парке уже несколько лет остается зимовать эта парочка общих любимцев. Время от времени их подновляют, чистят. Брянские ребятишки вырастают под крыльями этих игрушечных птиц.

Городской парк можно украсить по-разному.

Традиционный способ — расставить между деревьями гипсовых физкультурников и пионеров, трубящих в горны. Об этом истребляющем добрый вкус ширпотребе говорили, писали, высмеивали бетонно-гипсовое человекоподобие, и можно только дивиться его живучести.

Есть и в Брянске эти шедевры — беленые, крашенные алюминиевой и бронзовой краской. Но в главном городском парке от них счастливо избавились. Их просто вытеснили украшения нестандартные, самобытные и очень естественные для зеленого уголка города.

Парк в Брянске совсем небольшой. Как и сам город, парк пострадал от войны. Но наибольший урон нанесла ему знаменитая «голландская болезнь» вязов. Вековые деревья одно за другим засыхали. Кому-то пришло в голову вязы эти не спиливать, а прямо на корню превращать в резные сказочные скульптуры. Так появились «Емеля со щукой», «Лиса, выманивающая у вороны сыр», «Старик-сказочник», «Лесной музыкант», былинные «Пересвет и Акула» и много других сказочных и былинных героев.

Все делалось не спеша, с удовольствием, на глазах горожан, и не профессиональными скульпторами, а студийцами Дворца пионеров и столярами-модельщиками брянских заводов.

И вот уже несколько лет городской парк является гордостью брянцев. Приезжего человека сюда ведут в первую очередь с уверенностью: гостю все тут понравится. И разочарования, я думаю, никогда не бывает.

Брянск от войны пострадал сильно — старинных зданий тут не осталось. Заметных архитектурных шедевров в городе тоже не наблюдаешь. И потому особенно дорога для Брянска «изюминка» в его облике — уголок зелени, где отыскалось место для самобытного творчества.

 Фото автора. 12 сентября 1976 г.

«Картоха»

На брянских проселках тесно от повозок.

Восемь тысяч автомобилей ежедневно устремляется на поля. Восемь тысяч! Есть, однако, работа повозкам и в одну лошадиную силу.

Машины едут с полей к железной дороге, а то и прямо в степные районы — на Харьков, Саратов, Ростов, Волгоград. У конных отрядов путь ближний-к усадьбам колхозов, промежуточным складам. В кузовах, автоприцепах и в больших, из лозы плетеных конных корзинах — картошка.

Картошка, картошка… На полях, на дорогах, на складах, железнодорожных станциях, на деловых совещаниях, на всех перекрестках главное слово сейчас: картошка. Убирается урожай важнейшего после хлеба продукта.

Брянская область всегда считалась картофельной. На здешних супесных землях сеют рожь, коноплю, свеклу, лен, хмель, табак. Но самой надежной и самой доходной культурой всегда считался картофель.

В былые времена урожай потреблялся на месте. Лишь иногда по Десне и Днепру на баржах картошку везли в степные украинские районы. Нынешние транспортные средства позволяют специализировать земледелие: сеять хлеб в хлебных местах, а картошке отводить большие площади там, где она лучше родится.

Минувшее необычное лето, однако, подвело земледельцев некоторых традиционных картофельных районов. Но на Брянщине картошка, как всегда, уродилась. На Брянщину за картошкой едут сейчас ходоки со всех мест: с юга и севера и даже из центра страны. Подсчитав урожай, брянцы обязались продать 800 000 тонн картофеля. Это много. Но это необходимо, чтобы оделить всех.

Я провел неделю на Брянщине. Почти всюду, где расступается лес, видишь приметы картофельной спешной страды: три-четыре комбайна на поле, автомобили, тракторы, лошади. Пахнет дымком костров и печеной картошкой.

Кое-где клубни выбирают вручную. Но этот дедовский способ — всего лишь подмога армии механизмов. Этой осенью на Брянщине работает около четырех тысяч картофелеуборочных комбайнов.

Я помню недоверие к этому механизму, когда он только-только появился на наших полях: «Нечисто роет, ломается, портит картошку».

Сейчас комбайн — главный работник на поле.

Несколько лет назад комбайном на Брянщине собирали за осень 500 тонн клубней. Сейчас большинство комбайнеров подошли к рубежу — 1000, а опытные механики собираются вырыть по две тысячи тонн на комбайн…

Страда — для всех страда. В Брянске я зашел в обком партии. Воскресный день, но секретарь Михаил Константинович Крахмалев был на работе. Главной его заботой тоже была картошка: звонки в районы, анализ поступающих сводок, разбор беспрерывно идущих запросов на отгрузку продукции.

На вопрос, как дела на сегодня, секретарь улыбнулся:

— Насыпаем пятую тележку…

Местная газета под большими цифрами «800000» ежедневно рисует восемь тележек.

Четыре из них уже верхом с картошкой — половина обязательства выполнена.

— Уверен, наполним все восемь…

В разговоре о картошке Михаил Константинович раскрыл какую-то книгу с закладкой.

— Вот о картофеле пишут… «Колумб в Европу привез… насаждали эту культуру палкой».

А сейчас? Где сейчас обходятся без картошки?

По-английски это — патейто, по-французски — помдэтерр, белорусы говорят — бульба, украинцы — кортопля, а тут, на Брянщине, называют — картоха. Вы знаете, хлеба раньше в этих местах хватало только до Рождества, спасались картохой. Сейчас урожаи хорошие.

Но и теперь картошка на этой земле ценится наравне с хлебом.

29 сентября 1976 г.

Осень

(Окно в природу)

Все уже было: желтый свет кленов, снег лежал на зеленых кустах, серебрил травы первый мороз и хрустел уже под ногами ледок… Осень. Самая ее середина.

В минувший вторник шофер автобуса, шедшего с аэродрома Быково, резко затормозил:

— Смотрите!

Все мы прильнули к стеклам, а потом спешно вышли из автобуса на обочину. Над краем Москвы, прямо над лентой шоссе, над потоком автомобилей летели гуси. Их было не меньше двух сотен. Мерцая крыльями, птицы то смешивались, то растягивались веревочкой… Удаляясь и удаляясь, гуси скрылись в красном дыму заката. И мы поехали.

Велико ли событие в человеческой жизни — увидеть стаю летящих гусей? Но все мы сидели притихшие, благодарные шоферу за минуты счастливого возбуждения.

— Наверное, и заночуют где-нибудь под Москвой?..

— Они и ночью могут лететь…

Однако всем почему-то хотелось, чтобы гуси заночевали.

Осень… Шныряют в поредевших садах сороки. Из леса к дому вернулись синицы.

Дрозды атакуют висячую дробь рябиновых ягод. Пахнет дымом сгоревших листьев, печеной картошкой. У воды — пронзительный запах какой-то таинственной травки.

Этой осенью на опушках я много раз видел ежей — ночные охотники бродят сейчас среди дня. Причина этому — голод. Насекомых было немного. Ежи не набрали на зиму жиру. И вот охотятся сверхурочно. За этим я наблюдал час.

Он раздвигал остреньким рыльцем траву, обнюхивал каждую норку. Я кинул ему ириску.

Он жадно вонзил в нее шильца зубов и, звонко чмокая, жадно облизывал сладость. Приподнял его за иголки — кожа и кости! Знающие люди считают: если еж не набрал осенью восьмисот граммов веса, зимою он обречен…

Осенний притихший лес. Прощальный разговор с лесником на кордоне. Уже натоплена печь, но день погожий, и, возможно, в последний раз уже в этом году открыто окошко.

Хруст яблок. Обернулись — лошадь стоит. Переглядываемся и замираем… Как будто понимая молчаливое одобрение, лошадь неторопливо склоняется к подоконнику. В гриве репьи. Чуть позванивает уздечка. И сочно хрустят недозревшие яблоки… Осень.

Фото автора. 10 октября 1976 г.

Размышления на Десне

Наш корреспондент В. Песков беседует с первым секретарем Брянского ОБКОМА КПСС М. Крахмалевым

Первый секретарь Брянского обкома КПСС Михаил Константинович Крахмалев свой трудовой путь начал с двенадцати лет. Хорошая жизненная школа и неустанная учеба помогли ему успешно справляться с ответственной работой. Несколько лет он был первым секретарем райкома партии, потом секретарем Тамбовского и Белгородского обкомов КПСС. Последние годы Михаил Константинович работает в Брянске. Он член ЦК КПСС и депутат Верховного Совета СССР.

Работая в сельскохозяйственных зонах страны, Михаил Константинович накопил богатый опыт природопользования. Он хорошо знает проблемы, возникающие на гранях хозяйствования и охраны природы, активно участвует в их разрешении.

С 1968 года М. К. Крахмалев возглавляет Комитет по Десне — общественную организацию, координирующую усилия по борьбе с эрозией почв, загрязнением и ухудшением водного режима бассейна Десны.

Песков: Михаил Константинович, надеюсь, разговор наш коснется не только Десны. Но в первую очередь о Десне…

Крахмалев: Разговор о Десне принято начинать с лирики. Вот вы проехали над рекой, видели воду, лесные осенние берега… Скажите, разве не точны эти слова — «Десна-красавица»?

Мы говорим: Тихий Дон, Волга-матушка. А про Десну-красавица.

Я уже не молодой человек. В разных местах жил и работал. Видел много речек и рек, лесов, полей. Но Брянщину особенно полюбил. Как-то так получилось — сросся с рекой не только любовью к ней, но и тревогами, заботами о ее судьбе.

П.: Хотел бы проверить справку… «У Десны пятьсот притоков. В бассейне реки 7500 сел, 100 городов, более 1000 малых и больших предприятий, полторы тысячи колхозов и совхозов…»

К.: Все верно. Вот карта. Поглядите, какая площадь земли покрыта синими жилками. Это все реки, «кровеносная система» большого края. Земли смоленские, брянские, орловские, курские, калужские, сумские, киевские, черниговские живы этой водой. Десять миллионов людей населяют бассейн Десны. Десять миллионов! И пьем-то сейчас не берестяным ковшиком, море воды потребляет хозяйство! Вот посмотрите: Десна. Ельня — это верховье, Смоленская область — начало реки. А вот Киев. Стоит на Днепре, а воду для питья берет из Десны, она все-таки чище днепровской. Брянск — это середина реки. Самый крупный промышленный центр, самый большой потребитель воды. И самый большой, увы, ее загрязнитель…

П.: Вот мы достигли главного русла, по которому условились плыть… Михаил Константинович, тревожное положение с реками в густонаселенных зонах страны для всех сейчас очевидно. Не доверяясь только рассказам и публикациям, я сам обследовал несколько рек и должен признаться: радостными эти путешествия не были. Главная проблема: отсутствие у каждой реки хозяина. Пользуются ее благами все, причем сплошь и рядом неблагодарно и бесконтрольно. Но нигде не видно хозяйского глаза. Реки как бы ничьи, хотя все уже понимают: вода не меньшая ценность, чем, скажем, пашня и лес.

К.: Да, да… Все это знакомо.

П.: И для вас не секрет, конечно: все с большим интересом, не ошибусь, с надеждой, глядят на усилия, предпринимаемые тут, на Десне, в стремлении поправить дело. Я приехал за опытом. И хотелось бы знать все «от истока», от точки отсчета.

К.: Точка отсчета… Ее можно выразить одним словом — припекло! Во-первых, обмелела сама Десна, сильно обмелела. Кризис переживала и вся водная система бассейна. Малые реки иссякли. Некоторые из них летом совсем пересыхали или превращались в зловонные стоки — недостаток воды сопровождался интенсивным ее загрязнением. Потребность в воде возросла, но брать ее стало негде. Особо острой стала проблема чистой воды.

Но это не все. На глазах снижалось плодородие почв. Урожайность в Брянской области, где земли и без того бедные, становилась едва ли не самой низкой в стране. А многие земли в результате эрозии вообще выбывали из пользования.

П.: Можно ли проследить связи между обмелением рек и оскудением земли?

К.: Связи очень наглядные. Общее количество воды, сбегающее в море по малым рекам и потом по Десне и Днепру, не изменилось. Наблюдая за стоком с 1895 года, гидрологи это подтверждают. Изменился характер стока. Если раньше он распределялся более или менее равномерно в течение года, то теперь мы имеем море воды весной и тощие ручейки летом.

Но и это не корень зла. Бурные стоки уносят в реки огромную массу земли. (По Брянской области ежегодно — 3 миллиона кубических метров.) Главным образом это песок и глина.

Но не только. Смываются тысячи тонн плодородного слоя земли. Этот процесс, именуемый эрозией, в бассейне Десны изъял примерно десятую часть всех сельскохозяйственных угодий.

Таким образом, изменение режима стока приносит две беды сразу: лишаются плодородия земли, заиливаются, мелеют и высыхают реки.

П.: Каковы же причины разрушительного процесса?

К.: Причины эти сегодня хорошо известны. Но сказать о них надо, чтобы задумались всюду, где гром пока что не грянул.

В первую очередь надо сказать о лесе.

Лес — главный хранитель вод. Земля, покрытая лесом, поглощает избыток влаги, переводит поверхностный сток под землю, аккумулирует воду в болотцах и отдает ее исподволь, постепенно. Кое-кто скажет: так в чем же дело, на Брянщине ли жаловаться на недостаток леса?

Следует знать: понятие Брянский лес — понятие прошлое. Бескрайних, действительно лучших в России боров ныне не существует. На месте их — главным образом мелколесье, либо земли совсем оголенные. За последние семьдесят лет лесные площади в области сократились в три раза. Рубили лес, нарушая многие правила лесопользования, в частности, брали древесину на десять — пятнадцать лет вперед. Только в 1960–1967 годах было взято 2 миллиона 700 тысяч кубов древесины сверх того, что следовало взять. Случалось, делали перерубы по крайней нужде, но больше рубили просто потому, что «близко лежит», и никакие доводы против этого во внимание не принимались. Не знали о водоохраной роли лесов? Знали, конечно, но полагали, что как-нибудь все обойдется. Нет, обойтись без последствий это не может. Нигде.

Роль леса первостепенна. Но сток влаги регулировался ранее и другими путями. Вот на карте шнурочки маленьких речек, ветвящихся от Десны. На каждой из них через пять-шесть километров стояли мельничные плотины. В лесных дебрях и бобры своими запрудами помогали регулировать сток. Все это тоже исчезло. Пришли на землю машины — благое дело! Но не всегда умелая мелиорация, распашка поймы до самой воды усугубили положение. И мы имеем теперь то, что имеем.

П.: Как же начали поправлять дело?

К.: Сначала как следует огляделись. В областной газете основательно, во всех подробностях, исследовали и обсудили проблему.

Начать решили с простого — с возобновления того, что по нужде, но незнанию или по нерадивости было потеряно. Планы были такие. Важен лес — будем его сажать (и, конечно, поставить предел перерубам). Нужны плотины на реках — будем их строить. Возьмемся как следует за овраги, упорядочим хозяйство в поймах.

Укрепим берега рек. Не будем осушать землю там, где ее не следует осушать. Добьемся строительства очистных сооружений всюду, где они необходимы.

Обрадовало, что план этот был не директивой сверху, а шел снизу, причем в конкретных деловых проявлениях. Усилия не сулили победы завтра же, но это был единственно правильный путь.

П.: Теперь самое время сказать о Комитете по Десне. Я помню воодушевление всех, кто стоял у его колыбели. Время убедительно подтвердило жизнеспособность этого своеобразного общественного регулятора и контролера многообразной хозяйственной деятельности в бассейне Десны. Поиск «единого хозяина для реки» разрешился наилучшим образом. Дело сейчас, мне кажется, за тем, чтобы упрочить положение комитета, до конца выявить возможности этой «находки» в нашей хозяйственной и социальной структуре и без промедления создавать подобные комитеты во всех крупных речных бассейнах страны…

К.: Спасибо за верное понимание. В самом деле, любая река, протекая в различных географических зонах, в различных зонах хозяйственной деятельности, в различных административных районах, нуждается в неком покровителе, стоящем выше ведомственных, административных и всяких других интересов.

Наши усилия в Брянской области не могли бы стать эффективными для Десны, протекающей по восьми областям. И в любом другом месте добрые усилия без понимания и участия соседей сводились бы к нулю. Так естественно родилась мысль о создании комитета. Учрежден он был в мае 1968 года.

П.: Давайте обозначим его структуру и главное назначение.

К.: В комитет вошли заместители председателей исполкомов всех областей бассейна Десны, вошли ученые и специалисты по делам природопользования, вошли представители министерства и ведомств, чьи интересы связаны с этим районом, вошли вторые секретари обкомов комсомола восьми областей. Всего в комитете около ста человек. Рабочий орган — президиум. Он собирается по мере надобности. (Бывает это, как правило, раза четыре в году.)

А для выработки стратегии действий раз в год комитет собирает пленум.

Взаимные консультации, претензии друг к другу, планирование, изыскание средств и научные изыскания, обмен опытом, координация всех усилий по оздоровлению бассейна, контроль за соблюдением государственных законов — таков круг вопросов нашего комитета.

П.: У нас нет возможности проследить сейчас за всей деятельностью комитета в течение восьми лет. Но, если говорить о стратегии, скажите, что было на первом этапе и чему был посвящен, например, последний недавний пленум?

К.: Вначале главное внимание было уделено изыскательной работе, чтобы знать: «где, что, когда, какими силами, в какие сроки и кому надо сделать». В этой работе приняли участие хозяйственники всех уровней вплоть до председателей колхозов, научные учреждения, включая университеты Московский и Киевский, а также различные институты и изыскательные группы различных ведомств.

Последний же пленум состоялся недавно, 4 августа. Мы подводили итоги текущего года. Особо внимательно рассмотрели опыт паспортизации рек в Черниговской области. Она там закончилась этим летом.

П.: Вы с особой теплотой говорите о черниговцах. Чувствуется, их делами в комитете довольны.

К.: Да, черниговцы и брянцы в нашей работе задают тон. На последний пленум черниговцы привезли еще одну хорошую весть. Они убедили правительство Украины объявить заповедными болота, питающие реки области.

Всего заповедано более 12 процентов болотных площадей области. Теперь осушение их не коснется. Это очень важный для всех нас пример.

П.: Считаются ли с комитетом крупные ведомства и низовые хозяйственные ячейки?

К.: Конечно. Без нашего существования кое-кому, возможно, жилось бы спокойней. Но на то мы и существуем, чтобы беспокоить.

От Министерства лесного хозяйства мы требуем упорядочения рубок и скорейшего восстановления лесов. От различных промышленных министерств, от Министерства жилищно-коммунального хозяйства — строительства и скорейшего взвода в эксплуатацию очистных сооружений. Мы постоянные ходатаи в Госплане. Особо внимательно следим за обширными работами Министерства мелиорации и водного хозяйства.

Серьезных конфликтов с ведомствами у нас не возникает — все понимают, насколько важны наши усилия. Но в случае надобности есть куда и пожаловаться. По нашей просьбе проблемы комитета были рассмотрены в ЦК партии, и мы получили полную поддержку и понимание.

Если говорить о сельском хозяйстве и местной промышленности в бассейне Десны, то (я имею в виду природопользование) комитет играет огромную роль. Ранее колхозы и совхозы, имея хороший бюджет, тратили деньги на что угодно (строительство дорог, домов, водопровода и так далее), но никому и в голову не приходило выделять хотя бы немного средств на оздоровление реки. Теперь в этом деле многое изменилось. Распределяя средства на год, хозяйства планируют лесопосадки, строительство прудов, стабилизацию оврагов, сооружение плотин на реках (реки, кстати, распределены по участкам за колхозами, по землям которых они текут).

П.: Финансовые дела самого комитета…

К.: Смотря что иметь в виду. Комитет имеет возможность влиять на расходование больших средств по каналам различных ведомств. Используя местные рычаги власти, как я уже говорил, побуждаем колхозы и совхозы финансировать оздоровление земли. На некоторые проекты мы добиваемся средств из государственного бюджета. Так запланировано строительство двух крупных водохранилищ — Курского и Владимирского.

Но сам комитет бессребреник. У него нет никакого бюджета. Мы принципиально с самого начала не обрастали штатными должностями, подчеркивая общественный характер нашей организации. Есть у комитета всего один платный сотрудник — технический секретарь Виктор Дементьевич Островой. Сторублевое жалованье платит ему Всероссийское общество охраны природы.

Практика дела, однако, показывает: такой аскетизм нерационален. Объем работы и чрезвычайная ее ответственность требуют, по моему мнению, пяти-шести человек с постоянной занятостью. В числе их должен быть квалифицированный специалист-эколог, лесовод, гидротехник, опытный юрист, толковый человек-организатор. Мы в скором времени создадим такую рабочую группу. Всюду, где возникли бы комитеты, подобные нашему, это надо иметь в виду.

П.: Восемь лет работы комитета… Можно ли говорить о каких-то итогах?

К.: Главное, по-моему, не соблазниться трубить в победные трубы. Рано. Дело, которым мы заняты, финиша не имеет. Оно требует терпения, настойчивости, большой веры.

Следует учитывать, вся наша работа ведется в обстановке растущего хозяйства: интенсивно используется земля, строятся новые предприятия, с каждым годом возрастает потребление воды. Таким образом, мы плывем против сильного течения. И надо радоваться любому продвижению вперед. Если бы мы не гребли, лодку снесло бы далеко вниз, и, кто знает, не села бы она в какой-то час на опасную мель?

Мы не все сделали, что планировали поначалу. Не все делается так быстро, как бы хотелось. Не всегда удается примирить задачи дня и перспективу на завтра. Появляется много новых, неожиданных задач и проблем. Вы-то, Василий Михайлович, знаете, как все не просто в этих делах.

П.: Но грести надо…

К.: Да! Главное, в чем убедили эти несколько лет: мы — на верном пути. И очень важно не терять ориентиры на берегу, видеть, что мы продвигаемся.

Сопроводим это лирико-философское отступление некоторыми фактами. В самом начале нам было ясно: все проблемы, связанные с водой и землями, прилежащими к Десне, надо решать комплексно, опираясь на строго научный подход к явлениям. Этот фундамент теперь создан.

Вот у меня на полках стоят несколько томов под общим названием «Комплексные проблемы Десны». Это скрупулезная, сведенная воедино работа агрономов, геологов, хозяйственников, медиков. Это руководство к разумному действию — то самое, что в народе называют «семь раз отмерь». Подобная работа в нашей стране проведена впервые, и теперь важно вести дело так, чтобы кропотливая «примерка» не оказалась только примеркой.

Разумеется, мы не сидели сложа руки, пока примерка осуществлялась. Земле и воде, выражаясь языком медиков, нужна была скорая помощь. И мы ее осуществляли.

Возьмем чистоту воды. Помню постоянные звонки из Киева: «Михаил Константинович, загрязнение — на пределе!» Я знал, каких трудов там, в устье Десны, стоило очищать воду, предназначенную для питья, — одна только Шостка (на ней огромный химкомбинат) несла в Десну воду, от которой на 15–20 километров никакой жизни не было. Много неочищенных вод сбрасывал в руку и Брянск. Это был, признаюсь, такой пожар, что и не знали, с какой стороны подступиться тушить. И все же взялись. Шостка сейчас почти не загрязняет Десну. Построена первая очередь очистных сооружений в Брянске.

И мы продолжаем вводить все новые и новые мощности очистки. Строятся очистные сооружения и в других городах, стоящих на притоках Десны (Людинове, Нежине, Кирове, Дятькове).

Заставляем строить очистные сооружения все крупные предприятия. Чистота воды в Десне еще далека от желаемой. Но из Киева уже звонят не с упреком, а с благодарностью: «Кислород в воде возрастает».

Стала ли Десна полноводней? Пока нет.

Перерубы лесов в бассейне реки прекратились, но надо еще ждать и ждать, чтобы начали работать леса, которые посадили в минувшие несколько лет, и те, которые продолжаем сажать.

Стараемся экономить воду, понуждая крупных потребителей переходить на замкнутые циклы водоснабжения. Пресекаем использование для технических целей драгоценной артезианской воды.

Плотин на маленьких реках в нашей Брянской области намечено было построить две с половиной сотни. 200 уже построено, остальные достраиваются. Плотины уже помогают задерживать ежегодно до 40 миллионов кубов воды. Развиваем (к сожалению, не быстрыми темпами) рыбоводство. Заметно облагораживается земля. Я читал в «Комсомольской правде» ваш очерк «Ночлег на мельнице» и порадовался за нашего молодого председателя Алексея Петровича Верховца. Действительно молодец! Вот такого мудрого хозяйствования мы и хотим добиться от людей на нашей земле.

П.: Вопрос знаний и компетентности в делах природопользования. Насколько он важен?

К.: Я считаю: сегодня это важнейший вопрос воспитания, образования и хозяйственной грамотности людей. Без знаний основ природопользования разумно хозяйствовать невозможно. Причем ошибка, скажем, председателя колхоза или агронома — это одна ошибка. Последствия же просчета, допущенного, например, руководителем областного уровня, крупным плановиком или проектным институтом, влекут за собой последствия куда более серьезные…

П.: Что для вас служило в этом смысле уроком?

К.: В первую очередь сама жизнь — анализ допущенных просчетов, разумные выводы. Хозяйственная практика преподносит много уроков, важно только иметь мужество их признавать.

Помню, на Курском рудном месторождении (я был тогда секретарем Белгородского обкома партии) мы проклинали воду, затоплявшую огромные котлованы открытой разработки. Мощнейшие насосы приобрели, справились с водой и облегченно вздохнули. И вдруг приходят тревожные вести: в деревенских колодцах ушла вода, иссякли драгоценные степные ключи.

Эта четкая взаимосвязь явлений многому учит. Но это слишком дорогая цена знаний. Специальное образование, накопленный людьми опыт, книги, статьи, консультации у сведущих людей — вот источники знаний, позволяющие предвидеть.

П.: Вы сказали «консультироваться у сведущих людей». Не считаете ли вы, что у крупного руководителя, хозяйственного деятеля, в проектном институте и на промышленном предприятии должны быть эти сведущие в делах природопользования люди? Есть уже такая специальность — эколог.

К.: Хочу подчеркнуть: собственных знаний не заменить. Науке природопользования учить надо со школьной скамьи, ни один вуз сегодня не должен игнорировать этой учебы. Незазорна учеба и при сединах. Но, конечно, когда принимаешь особо ответственное решение с далеко идущими последствиями — без умного и знающего советчика не обойтись. Я без стеснения и много раз тут, в Брянске, а также в Киеве и в Москве обращался и обращаюсь к специалистам. Был у меня и постоянный советчик, недавно умерший профессор Николай Александрович Обозов. Это был эколог в точном понимании этого слова — гражданская ответственность, разносторонние глубокие знания, стремление докопаться до сути явлений. Специально таких людей у нас не готовят. Человек тридцать, кажется, в год выпускает кафедра Казанского университета. Это, конечно, ничтожно мало.

По моему разумению, наши географические и биологические факультеты в университетах должны сейчас готовить главным образом экологов. И потребность в них мы должны культивировать. В первую очередь такими специалистами я бы укомплектовал наши проектные институты. (Ничего нет страшнее, чем проект, исполненный без знания законов природопользования.) Я убеждался в этом неоднократно.

Есть много других ответственных организаций, где специалистов природопользования иметь просто необходимо.

П.: Михаил Константинович, обратимся к вашему опыту жизни. Какой из проектов оздоровления земли в нашей стране вы считаете наиболее значительным?

К.: Конечно, лесозащитные насаждения после засухи 1946 года! Я был тогда секретарем Тамбовского обкома партии и помню эти работы во всех подробностях. То было грандиозное государственное дело, поставленное на научную основу, обеспеченное техникой и всенародным участием. Там, где дело довели до конца, — плоды его благодатны. Но, к сожалению, в целом осуществление важнейшего проекта в 1954 году было приостановлено. Хорошо оснащенные лесотехнические станции ликвидировали, средства перебросили на «текущие срочные нужды». Кое-кто обрадовался — заботы с плеч. (В некоторых местах, помню, даже коров пустили в молодые посадки.) Я с болью глядел на эту картину. Урон был двойной — хозяйственный и нравственный. Вывод из этого надо сделать такой. Сиюминутные нужды всегда нас будут хватать за полу. В делах природопользования уступать им очень опасно. Важно перебиться сегодня, во имя того, чтобы вдвойне не тратиться завтра, исправляя оплошности. Да и следует еще помнить: в этих делах не все возможно исправить.

П.: Сейчас в стране осуществляется огромный долгосрочный проект мелиорации земель. Плоды улучшения земли во многих местах заметны. Но кое-где получают обратные желаемому результаты. Не могли бы вы на основе личного опыта высказаться по этому поводу?

К.: Мелиорация — дело разумное. В нашей области благодаря ей введено в производство много земель. И мы получаем с них неплохие урожаи. Но дело это требует осмотрительности, тщательности, культуры и ответственности. Когда анализируешь нередкие, к сожалению, просчеты, видишь: делалось «не там, не так, некачественно». Главной ошибкой мелиорации прошлого был принцип «бороться с водой». Ее просто спускали с увлажненных земель. В результате получалось то, против чего предупреждал еще Вильямс: «Осушение переувлажненных земель ни в коем случае не должно превращаться в иссушение их». Мы у себя в бассейне Десны будем держаться принципа двойного регулирования: земля осушается, но рядом обязательно создается водохранилище для подпитки в нужный момент осушенной площади.

И, конечно, ни в коем случае нельзя позволять мелиораторам ради скорейшего выполнения плана набрасываться на любой увлажненный участок. Должны существовать строгие карты природопользования. Есть почвы, на которых после осушки все равно ничего не будет расти. Есть болота, которые надо беречь пуще глаза ради сохранения речек…

П.: Момент, возможно, самый существенный в нашей беседе. Огромные сложности взаимоотношений с природой, мне кажется, настоятельно требуют создания государственного органа с высокими полномочиями для регулирования этих отношений. Одна из главных проблем — ведомственный подход к природопользованию.

Каждое ведомство, как говорится, «молотит свою копну» и старается намолотить возможно больше, частенько латая за счет природы свои просчеты… Я говорю о необходимости создания Государственного комитета по охране природы.

Вопрос этот не новый, но многие чувствуют: жизнь требует его разрешения…

К.: Полностью, Василий Михайлович, разделяю ваши соображения. Скажу больше, работа в Комитете по проблемам Десны дает мне возможность наглядно судить, насколько важны и просто необходимы координация и контроль сложнейших и многообразных отношений в природопользовании. Ведомства, мы должны это понимать, такого «регулировщика» примут без энтузиазма — гораздо спокойнее жить, когда никто не кладет тебе на плечо руку и не говорит: «Так нельзя, это будет иметь такие-то последствия, это противоречит закону». Но это как раз то, что крайне необходимо. Это в конечном итоге будет иметь и другую хорошую сторону — будет приучать к дисциплине, к рачительному и экономному хозяйствованию. Я за комитет. И, как говорится, двумя руками.

П.: Михаил Константинович, наша беседа будет опубликована в молодежной газете. Скажите свое мнение об участии комсомольцев в делах природопользования.

К.: У нас в области молодежь делает много хороших дел. На Брянщине родилась идея создания школьных лесничеств. (Сейчас их более семидесяти.) Молодежь участвует в посадке лесов и кустарников над оврагами, контролирует работу очистных сооружений. Думаю, в силу особых условий брянские комсомольцы — не в последних рядах молодых борцов за охрану природы. Но, если говорить откровенно, комсомол, мне кажется, не нашел еще своего места в этой работе. И я, по правде сказать, не вижу в этом его вины. Дела охраны природы сложны, запутанны, нередко противоречивы и, скажем честно, пока что неважно организованы.

Я уверен, создание комитета, о котором шла речь, помогло бы многое упорядочить, прояснить, заставить нас действовать энергичней.

Не сомневаюсь, и комсомол нашел бы свое место в важнейшем патриотическом деле.

Я рад этому разговору для молодежи. Река жизни неумолимо течет. И мы, старшее поколение, должны будем передать руль и весла в молодые руки. Очень важно, чтобы гребцы и кормчие вырастали у нас людьми грамотными, понимающими: высшая ценность для человека — благополучие его Отечества. А основа этого благополучия — наш труд и богатства нашей земли: ее недра, почвы, леса и воздух. Разумно расходовать и беречь все это — важнейшая наша забота повсюду: на Десне, Волге, Днепре, Енисее, на всех малых и больших речках, у всех родников и ключей.

 Фото автора. Брянск. 17 октября 1976 г.

Письма на мельницу

Удивительно много людей отозвалось на очерк «Ночлег на мельнице» («Комсомольская правда», 1 сентября). Несложное исследование писем обнаруживает причину необычного интереса к древнейшему и некогда по всей земле распространенному агрегату. «Вы, правда, как будто мамонта отыскали, — пишет Виктор Степанович Стрельченко из Калуги. — Я считал: только во сне можно это теперь увидеть. И вдруг — наяву. Да еще и работает».

Простецкое в сравнении с нынешними гигантскими железобетонными плотинами на больших реках, почти игрушечное сооружение в сопоставлении с мощью силовых установок нашего века, одинокая брянская мельница вдруг напомнила нам об истории, о годах, когда повсюду не пар и бензин вертели колеса, а ветер и воды маленьких речек.

Никто не скажет, когда и где приспособили воду крутить жернова (во всех странах водяная мельница являлась частью народной жизни), но многие помнят, как мельницы исчезали. Паровой движок, а потом электричество на глазах одного или двух поколений сделали ненужными, почти смешными водяные колеса.

И вот теперь поток писем с радостным возгласом по поводу того, что где-то старинное колесо вертится. Таков феномен жизненных превращений. Я помню: прогоняя лошадей из ночного, мы увидели мотоцикл и бежали за ним, пока не зашлось сердце. Теперь ребятишки с таким же любопытством собираются вокруг лошади. Контрасты нового и старого помогают нам чувствовать глубину и движение времени, помогают верно оценивать достижения нынешних дней. «Будущим летом повезу своих ребятишек на эту брянскую мельницу, — пишет инженер-конструктор из Волгограда Валерий Корсун. — Да и сам хочу посмотреть. Много слышал о мельницах от своего деда…»

Мельницы и в давние времена, когда были они повсеместными и обычными, привлекали к себе людей. Подобно парусным кораблям на морях, они были самыми поэтичными сооружениями на суше. Много всего дорогого для человека сходилось у водяной мельницы. Тут размолом зерна завершались труды на полях.

Тут была ярмарка новостей: ожидая своей очереди, люди неторопливо обсуждали течение жизни, веселились и балагурили. В нелегких деревенских трудах дни сенокоса и поездки на мельницу были желанными днями.

Само место у мельницы было радостным: водяная гладь у плотины, склоненные над водой ивы и темные ольхи, стаи гусей и уток, запахи мокрого дерева, свежей теплой муки, скрип деревянной оснастки, фырканье лошадей, говор и шум воды у главного колеса…

Это был мир поэтичный, сообщавший покой и будивший воображение человека. Не случайно многие деревенские чудеса связаны были с мельницей. Русалки в обществе старика Водяного жили именно тут. По ночам, когда жернова утихали, черти собирались на мельницу перекинуться в карты. Народные сказки сохранили для нас ароматную смесь былей и небылиц, происходивших у мельниц.

Да и не только сказки! Литература, музыка, живопись запечатлели романтический мир водяных мельниц. Но интересней всего — живая человеческая память еще хранит этот мир, пусть без русалок и водяных, но все же полный радости и поэзии.

В большинстве писем (они принадлежат людям немолодым) рассказано о том, как мельница и все, что ее окружало, повлияли на их восприятие жизни. Вспоминают читатели Паустовского, который писал, сколь многим обязан он детству и чем была в этом детстве мельница на лесной речке.

В письмах, однако, разговор идет не о поэзии только. «Эти мужицкие деревянные агрегаты не только мололи зерно. Они хлебушек припасали». Читатели размышляют о том, как мельничные запруды регулировали сток речек и как важно сейчас сохранять убегающий по весне сток. «Низкий поклон председателю Верховцу, — пишет Григорий Князев из Сибирского академгородка, — хозяин он настоящий. И важно заметить: именно он, сообразивший, как велика польза земле от плотины с водяной мельницей, является хозяином современным».

Никто из читателей не предлагает сплошь застраивать речки водяными мельницами. Но здравые мысли — уберечь их там, где они еще сохранились, присутствуют во всех письмах.

«Если б я был директором какой-нибудь знаменитой гидроэлектростанции, — пишет Константин Скорино из Харькова, — я бы привез на Волгу, на Днепр или, скажем, на Енисей Купреева Григория Степановича, того самого старика плотника с Брянщины, и поручил бы ему поставить мельницу где-нибудь на речушке вблизи прославленной гидроэлектростанции.

Зерно молол бы задаром и не большой электрической силой, а силой маленькой речки или даже ключа. И велел бы водить на мельницу школьников. А приезжих гостей сам бы водил показывать и громадные турбины, и старинное деревянное колесо. Урок это был бы наглядным и интересным».

Это идея. А вот конкретное дело.

«Дорогие товарищи! В 1955 году с должности секретаря райкома комсомола меня послали работать в колхоз. И вот двадцать годов бессменно — я председатель хозяйства. Должность трудная. Пишу вам сейчас на ходу — уборка! Но мы нашли время не только прочесть заметку «Ночлег на мельнице», но и по-хозяйски обсудить ее. И решили: построим у себя мельницу.

Очень нужна. Зерно молоть надо, и речонку нашу хочется привести в порядок. Мельница тут когда-то была. Но теперь нет людей, какие могли бы все заново возвести. Сообщите, пожалуйста, точный адрес того колхоза на Брянщине. Мы туда пошлем человека все разузнать, либо к себе мастеров позовем».

Председатель колхоза «Заря коммунизма» Зубово-Полянского района Мордовской АССР, делегат XXV съезда КПСС Ю. П. Морозов.

Дорогой председатель! С согласия Алексея Петровича Верховца сообщаем нужный вам адрес: Брянская область, Трубчевский район, колхоз «Путь Ленина». Мы уверены, Алексей Верховец и старики плотники не откажут вам в помощи. А построите мельницу — зовите в гости. С удовольствием приедем взглянуть, как оно все у вас получилось.

Водяных мельниц, судя по письмам, осталось считанное число. И мы полностью согласны с предложением «считать их памятниками истории и культуры». Как раз сейчас идет обсуждение проекта государственного Закона о сохранении и использовании такого рода памятников быта. Мельницы (будем иметь в виду также и ветряки) не должны быть обойдены этим законом. А пока суд да дело, возьмем-ка их все на учет. В каждом районе и в каждой области должны знать, где и что сохранилось, что надо поправить или восстановить. И уж, конечно, разъяснить всем, что речь идет о сбережении исторических ценностей.

У нас в редакции мы заводим обширную папку, где будет собрана информация с точными адресами водяных и ветряных мельниц, их состоянием, названием хозяйств, которые ими владеют. Если где-то по примеру колхоза «Путь Ленина» построят мельницу заново — тоже хорошая весть!

Всю информацию, собранную с помощью наших читателей, мы передадим Министерству культуры, да и сама газета обязуется помогать сохранению драгоценных крупинок народного быта. Ждем ваших писем.

А в заключение — первые вести из папки «Мельница». По сведениям (нуждающимся, правда, в проверке), на одной из речек в южной части страны сохранились и исправно работают семь (!) водяных мельниц. Этот же снимок сделал неделю назад на Брянщине. Там разыскалась еще одна мельница. Стоит она на ключе Жордка в лесной деревеньке Ломаковке (Стародубский район). Работает по воскресеньям.

Кое-что на ней надо уже поправить. Мельник Николай Евсеевич Потеенко этим как раз озабочен.

Он сказал: «Приходил председатель, поглядел и решил, что не надо возиться с водой, надо поставить мотор электрический… А я-то знаю: как только поставят мотор, не будут следить за плотиной. А плотину забросим, потеряем и пруд — украшенье Ломаковки. Поддержите в газете!

Заметку вашу на мельнице, как охранную грамоту, в рамке повешу…» Мы тоже надеемся, что эти заметки помогут председателю колхоза «Верный путь» Виктору Пикулику и всем, кого это касается, по-иному взглянуть на старинные мукомольни. Честное слово, старушки этого заслужили.

 Фото автора. 23 октября 1976 г.

Мгновения судьбы

2 декабря день рождения Георгия Константиновича Жукова. Маршала Жукова. Сегодня ему было бы восемьдесят лет… Помня об этой дате, в редакции мы решили: опубликуем лучшую фотографию Георгия Константиновича. Выбор доверили сделать мне.

Два дня я провел в доме Жукова за почетной, но, признаюсь, очень нелегкой работой. Просмотрел не менее тысячи снимков. Самых разных: маленьких и больших, добротных, переложенных тонкой папиросной бумагой; снимков в альбомах, в рамках, в конвертах, в картонных ящиках, чемоданах. Мгновения человеческой жизни в разные годы запечатлели неизвестные люди и фотографы-мастера, подарившие маршалу снимки с сердечными надписями… Большая жизнь прошла у меня перед глазами на пожелтевших и совсем еще свежих бумажных листах.

* * *

Снимки его отца до нас не дошли. Да, возможно, и не снимался ни разу деревенский бедняк Константин Жуков, едва-едва кормивший семью крестьянским трудом. А фотография матери Устиньи Артемьевны Жуковой есть. В плотно сжатых губах, твердом взгляде, в руках, как-то по-особому сложенных на коленях, нетрудно увидеть характер волевой и решительный.

А потом снимки сына. Он, знавший лапти, на этой, возможно, первой своей фотографии очень наряден. Черный костюм, рубашка с модным атласным галстуком. На снимке надпись: мастер-скорняк. Обращаясь к листкам, исписанным пятьдесят лет спустя энергичным маршальским почерком и озаглавленным «Род занятий с начала трудовой деятельности», можно датировать этот снимок январем 1914 года. Георгию Жукову семнадцать лет. Он окончил учебу у скорняка и, наверное, по этому случаю снялся. Этот снимок с гордостью можно было послать домой, в деревню Стрелковку Калужской губернии. И мать, наверное, гордилась: сын вышел в люди. Какая гадалка могла бы тогда предсказать, что на галстуке этого начинавшего жить человека появится маршальская звезда!

Поворот судьбы к этому виден на втором снимке. Но опять же какой разговор о высоком предназначении его жизни — солдатская шинель, солдатская фуражка! Возможно, даже и шутка — «каждый солдат носит в ранце маршальский жезл» — была ему неизвестна.

А потом снимок 1923 года. Буденовка, шинель с «разговорами», и на шинели (так все носили тогда) — боевой орден. Этот снимок командира кавалерийского эскадрона Георгия Жукова мы, помню, рассматривали с Жуковым-маршалом. Я спросил: как сложилась эта привычная нам теперь форма красных в Гражданской войне? И впервые узнал тогда от Георгия Константиновича: «Незадолго до революции появилась мысль одеть российскую армию в форму, напоминавшую облик древних русских богатырей. Был объявлен конкурс на новый покрой военной одежды. Так появилась островерхая шапка, напоминавшая металлический шлем, и шинель с полосами-застежками на груди («разговорами»). Такую одежду для армии сшили. Но со складов она попала к восставшему народу и стала одеждой революционной армии».

* * *

И еще один снимок. 20-е годы. Гражданская война окончилась. Известны ее герои. О них поют песни, снимают фильмы и пишут книги. Два десятка людей на снимке пока еще никому не известны. Но это люди, талант которых определился. Они молоды, многим — менее тридцати.

Однако уже по ордену на груди. А у Рокоссовского — два. Снимок сделан во время учебы на командирских курсах. У людей впереди еще испытания службой, учеба в академии. Их имена прогремят в 43-м. Но любопытно видеть их вместе уже в 1924 году: Еременко, Баграмян, Рокоссовский. Во втором ряду крайний — Жуков. Этот снимок в прошлом году мы рассматривали с маршалом Василевским. Он сказал: «Высшая наша гордость: прославленные военачальники — выходцы из гущи народа. Жуков — из бедной крестьянской семьи, Конев — крестьянский сын, работал на лесопильном заводе, Рокоссовский — сын машиниста, Еременко — из крестьян-бедняков, Баграмян — сын железнодорожного рабочего, Ватутин — из крестьян, Черняховский — сын рабочего…»

Жуков, пожалуй, первый из этой плеяды, проявил свой талант полководца уже не в учениях, а в сражении очень ответственном.

Снимки с надписью «Халхин-Гол». Их много. Разные. Жукова мы видим тут и над картой, и в беседе с X. Чойбалсаном, и в укрытии, где он вместе с солдатами, беседуя, отбивается от комаров… И вот он уже со Звездой Героя. Это за Халхин-Гол.

Георгий Константинович очень гордился этой победой. Чувствовалось, для него самого важной была проверка в бою всего, чему научился, чему посвятил свою жизнь. Память об этом сражении не заслонили другие большие победы. В разное время с радостью принимал он гостей из Монголии. Я был однажды на одной такой встрече. Мои снимки теряются в сотне других фотографий, передающих радость людей, породненных боями на Халхин-Голе.

Поразительно мало снимков первого года войны. Особенно снимков, связанных с пребыванием Жукова в Ленинграде, под Ельней и на линии обороны Москвы. Я обратил на это внимание в одной из бесед с Георгием Константиновичем. Он усмехнулся: «Тогда не до снимков было…»

А потом целый чемодан фотографий. Разных, но главным образом небольших, сделанных журналистами и армейскими фотокорами, понимавшими важность всего, чему были они свидетелями. Многие снимки присланы Жукову после войны. Рассматривая некоторые из них, он, обладавший прекрасной памятью, говорил: «Не припомню, где это было».

Год 43-й, 44-й и 45-й. Жуков в машине, у самолета, над картой в землянке, с ложкой у солдатского котелка. Жуков идет по окопу, смотрит на поле боя в перископ из укрытия, Жуков у аппарата в разговоре со Ставкой, за беседой со стариками в освобожденном селе.

Жуков за решением какой-то важной задачи со своими соратниками. Всюду предельно собран и энергичен. Маршальские погоны, но одежда почти солдатская: обычная гимнастерка, иногда летная куртка, плащ. На этих снимках он такой, каким и был в жизни. Чувствуешь: все, кто его окружает, привыкли к требовательности этого человека. У этой постоянной, порою и жесткой требовательности результатом была победа.

Всегда. И потому, если говорит Жуков, все его слушают очень внимательно.

Ни одной фотографии, сделанной в Ставке.

«И не ищите. Ставка, насколько я помню, не собиралась в полном своем составе ни разу, — сказал Александр Михайлович Василевский. —

Приглашались люди по отдельным конкретным вопросам. Это были самые разные люди, члены Политбюро, командующие фронтами, конструкторы, директора больших предприятий…»

Фотограф, как я понял, ни разу не приглашался на совещания, определявшие ход войны. И мы об этом можем только жалеть, ибо все важно и интересно для нас сейчас: солдатский окоп, и главный командный пункт.

Семь лет назад, беседуя с маршалом Жуковым, я спросил, какой день войны для себя он считает самым счастливым, Жуков ответил: «День, когда война кончилась. День, когда я от имени армии и нашего народа в пригороде Берлина Карлсхорсте принимал капитуляцию фашистской Германии». Думаю, и снимки этого момента Георгий Константинович назвал бы наиболее важными из всего, что хранилось в его архиве. Снимки эти известны в самых мелких подробностях. И все же с волнением видишь их, лежащими рядом со множеством фотографий мучительно долгой войны. Мне рассказывали, как спешно, на специальных самолетах везли эти снимки в редакции газет многих стран.

Все хотели как можно скорее видеть документальное подтверждение: поставлена точка, войны больше нет. От имени советского народа эту «последнюю точку» — подпись под историческим документом поставил Георгий Константинович Жуков. В его имени слились для нас миллионы имен людей, живых и мертвых, завоевавших этот час нашей славы и нашей гордости, час 8 мая 45-го года в Карлсхорсте.

Послевоенные фотографии архива Жукова — это в первую очередь встречи с множеством разных людей. Встречи с генералом Эйзенхауэром и фельдмаршалом Монтгомери, с Покрышкиным и Кожедубом, с земляками из калужской деревни, с генералом Свободой.

Мы видим Жукова в объятиях Калинина, вручившего маршалу третью Звезду Героя. Видим парад Победы. И тут же снимки каких-то военных учений, наблюдательный пункт, история новых видов оружия. И потом маленький, но любопытный снимок, сделанный на Урале.

Два человека на фотографии: Жуков и бородатый старец, писатель Павел Бажов. Была ли это случайная мимолетная встреча, а может быть, двух знаменитых людей что-то соединяло: Жуков долгое время после войны работал и жил на Урале…

В особом конверте — снимки с пометкой «охота, рыбалка». Жуков любил природу, говорил: «Это во мне с детства». Даты на снимках, где мы его видим в лодке или идущим по снегу с ружьем, означают трудные для него времена.

Слушая подаренную ему пластинку с голосами птиц Подмосковья, он, помню, сказал: «Вода и лес меня успокаивают. Заставляют думать: все в жизни неизбежно войдет в справедливое русло».

Дневников Георгий Константинович не вел.

Но сохранились разрозненные записки — заготовки в книгу воспоминаний, либо итог размышлений. В этих записях я прочел строчки, в которых он сам для себя подводил итог жизни.

«Мои дети и внуки могут смело смотреть людям в глаза, сознавая, что я всегда и во всем старался быть достойным коммунистом».

И последние снимки последних лет. В преклонном возрасте не любят сниматься. Но я знаю, как много людей хотели встретиться с Жуковым «хотя бы на пять минут». Иногда он уступал просьбам и, одолевая болезнь, выходил из угловой комнаты лесного дома в гостиную.

Как правило, среди гостей всегда находился кто-нибудь с фотокамерой. Жуков вздыхал, но покорялся… На этих последних снимках он очень спокоен, по-стариковски мягок. Но все же и тут мы чувствуем прежний характер, характер человека неукротимой воли, редкого мужества, огромной душевной силы, характер человека-победителя.

Если не ошибаюсь, последним Георгия Константиновича снимал корреспондент «Правды» Евгений Халдей. Он принес с собой снимки 45-го года: горящий Берлин, подписание акта победы в Карлсхорсте. Жуков разглядывал снимки очень взволнованно. Таким он и остался на последней из своих фотографий. Он смотрит задумчиво, чуть мимо большого листа бумаги, на котором солдаты, стоящие у рейхстага, стреляют в воздух из автоматов…

* * *

Лучший из множества снимков я выбрал без колебаний. Вот он на этой странице.

Жукову пятьдесят лет. Прекрасное лицо человека в расцвете сил и в момент высшей славы. Есть портреты маршала в мундире со своими наградами. Хорошие портреты.

Но мы выбрали этот. В нем нет парадности. В нем больше, чем на любой другой фотографии, виден характер человека, прошедшего славный путь от крестьянской избы до Народного Маршала.

Снимок этот сделан в апреле 1946 года, возможно, как раз в те дни, когда Жуков вернулся в Москву из Германии на пост главнокомандующего сухопутными войсками армии.

К сожалению, нам неизвестен фотограф, запечатлевший образ дорогого нам человека. Но, может быть, он откликнется? Хотелось бы знать, как, при каких обстоятельствах сделана фотография, которую, кстати, сам Жуков тоже считал удачной.

 Фото из архива В. Пескова. 2 декабря 1976 г.

Ужин у трубочиста

Несколько дней я жил в Лейпциге. Приобрел там много друзей. И среди них одного трубочиста…

Приметы Лейпцига на виду. Тут бывают всемирные ярмарки. Тут давно и умело печатают книги, производят машины, электронную технику, тончайшие измерительные приборы и много всего другого. Турист, попадающий в Лейпциг, непременно увидит самый большой в Европе вокзал, собор с органом, у которого сиживал Бах, домик Шиллера и огромный дворец, где судили Димитрова. Все это можно увидеть за день. Но есть одна примечательность, мимо которой в Лейпциге все проходят.

Фасады домов тут подернуты копотью. Но это не след старины и не пожары тому виною, хотя Лейпциг изрядно поклеван бомбами и, конечно, горел. Копоть оседает тут ежедневно из труб, из обычных труб над домами. Город не избалован газом и водяным отоплением. Множество старых домов согреваются тут печами.

И, как я обнаружил, печи есть не только в квартирах, но и нередко в каждой из комнат. В результате над черепичными крышами вперемешку с антеннами телевизоров — целое войско труб. А топят углем. Оттого и копоть. И запах.

И надобность в давней, когда-то распространенной повсюду профессии.

Можно было подумать: снимают приключенческий фильм. Двое людей в цилиндрах и в черной одежде с ловкостью акробатов перемещались на крыше пятиэтажного дома.

— Не упадут?..

Не упали. Держась за крестик антенны, совершают какое-то таинство у трубы. Увидев зевак снизу, помахали руками — и к новой трубе…

Снимок сделан уже внизу, когда мы знакомились и когда толпа любопытных разглядывала любимцев. Их все тут знали. С улыбкой к ним подходили притронуться к черной одежде — на счастье. А один гражданин Лейпцига лет четырех от роду категорически заявил державшей за руку матери: «Хочу в трубочисты!»

Двое испачканных сажей людей вполне серьезно понимали свою обязанность «приносить счастье». Балагурили. Ставили на ладошках у малышей метки из сажи, подмигивали парням и девушкам, с пониманием относились к просьбам сняться рядышком с трубочистом.

Рассмотрите их хорошенько. Сцена из оперетты? Они и сами сказали бы: очень похоже!

Один из героев (Рудольф Кюнь) в меру серьезен, из другого — брызжет веселье. Один — обермастер. (У трубочистов это все равно, что генерал у военных или гроссмейстер у шахматистов.) Другой (Хайнц Башке) — трубочист рядовой. По возрасту Башке давно уже надо быть мастером. Но, полагаю, из пристрастия особым образом согреваться после хождения по крышам, а также по нежеланию делать большую карьеру в рядовых трубочистах он, как видно, всегда и останется. И эта перспектива, я догадался, вполне устраивает веселого, доброго человека.

Инструмент трубочиста несложен, но колоритен: цепь, на цепи тяжелый металлический шар, а выше — стальная круглая щетка. Все вместе на длинном шнуре опускается вниз по трубе. Есть еще необходимые для работы щеточки и скребки. Но главное, без чего трубочист на работу не выезжает, это, конечно, цилиндр.

О цилиндре особо. А сейчас с веселым Башке нам придется расстаться. Как раз в момент, когда я делал вот этот снимок, из окошка четвертого этажа кто-то его окликнул. И он со всеми раскланялся.

Обермастер тоже тронул рукою цилиндр. И мы отправились к нему ужинать.

* * *

Большая квартира с изразцовыми печками и образцовым порядком. Здороваюсь с женой трубочиста, наблюдаю: куда же тут может ступить весь черный хозяин дома? Однако все предусмотрено: на кресло в прихожей фрау Кюнь привычно бросает кусок прозрачного пластика. Муж сел, откинул в сторону руку и покрутил двумя пальцами: сигарету!

Пока трубочист с наслаждением дымил, фрау Кюнь повела гостя показать чистоту и порядок, в каких полагается жить трубочисту.

Во время этой экскурсии я узнал: Рудольфу Кюню шестьдесят лет. На днях отмечали его юбилей. Друзья-трубочисты, а также владельцы труб и печей чествовали мастера примерно так же, как чествуют оперного певца. Одна из комнат заставлена всякого рода подарками, адресами в малиновых переплетах и корзинами неувядших цветов.

— Вы принимайтесь за чай, а я пойду переоденусь, — сказал трубочист…

Явился он минут через двадцать уже не трубочистом, а обыкновенным человеком — рубашка, галстук, нарядный костюм! Я даже слегка испугался: не исчезло ли вместе с перчатками и цилиндром все интересное в человеке?.. Нет, по-прежнему предо мной сидел обермастер и веселый находчивый человек. «Без трубочиста цивилизация задохнется», — сказал он значительно. И я вздохнул с облегчением: цилиндра не было, все остальное осталось.

В серьезной части беседы я узнал: Лейпциг у трубочистов поделен на сорок округов. В каждом округе семь тысяч труб. И чтобы в каждой из них была надлежащая тяга и не горела бы сажа, шестьдесят шесть мужчин каждое утро надевают цилиндры и начинают хождение по крышам.

— А сколько всего трубочистов в стране? — осведомился я, полагая, что этот вопрос останется без ответа.

— 1805 трубочистов, — сказал обермастер…

В одном из маленьких городков ГДР я сделал занятную запись: «Улица колбасников, улица кузнецов, улица мессершмидтов (точильщиков), улицы извозчиков, медников, шорников, трубочистов». Это средневековый след цехового товарищества. Сегодня, пожалуй, лишь трубочисты сохранили свой цех. Есть у них герб (Кюнь показал мне его на тарелках, на кружках, скатертях, на печных изразцах и медных значках). Остался у них покровитель — святой Флориан («Без него никак невозможно: хождение по крыше — дело опасное»). И самое главное, сохранилось у трубочистов товарищество: помогать, выручать, поддерживать честь трубочиста (девиз на гербе: «Один за всех, все за одного»).

Но, конечно, трубочист трубочисту рознь.

Одно дело новичок, которому надо два года учиться (раньше учились, как теперь в инсти тутах, — четыре года), другое дело опытный мастер, видавший всякие трубы: церковные и фабричные, трубы в домах и замках. И уж, конечно, особое дело — трубочист-обермастер.

— Сколько же их в ГДР?

Мой собеседник стал загибать пальцы…

— Ну а если выделить самого главного?

Тут получилась заминка. Собеседник помялся, попросил у жены сигарету, и я понял, какой везучий я человек: «Мекка» древнейшего мастерства находилась тут, в этой комнате.

— Многое в жизни меняется, печи — не очень, — сказал трубочист, подавая с полок толстенные книги и наслаждаясь произведенным эффектом: все книги были о тайнах очистки труб.

Одна («Настольная книга трубочиста») была подарена мальчику-трубочисту Рудольфу Кюню мастером, у которого он учился.

— В прежние времена мальчики лазили в трубы. Подымались, упираясь в стены трубы коленями и локтями. Мастеру мальчик сигналил свистом: все, мол, в порядке, я наверху…

Пока мы с мастером говорим, за столом рядом с нами мало-помалу собралось полдюжины ребятишек: девочки и мальчишки. Истребляют пончики и не сводят глаз с обермастера.

— Своих у нас нет. Поэтому двери всегда открыты. Со всей улицы собираются. Трое этих вот пятилетних мужчин уже твердо решили стать трубочистами. Девочки мечтают стать хотя бы женами трубочистов… А ведь станут, знаю, учителями, химиками, инженерами. Нашу работу любят лишь в детстве. Но что бы там ни было — спутники, телевизоры, — трубы при этом должны быть чистыми! По этой причине мы и в чести! И если я с крыши вижу, кто-то рукой помахал, — машу в ответ. Иногда кажется, мы, чумазые, и вправду делаем человека чуть-чуть счастливее.

* * *

Наконец, о цилиндре. Откуда пошло и почему исключительно трубочисты сохранили его в обиходе? Рудольф Кюнь объяснил это так.

Когда-то трубы чистили все кто попало. В богатых домах этим заняты были слуги. И, конечно, работа эта была не самой любимой.

Потом в Европе появились профессиональные трубочисты — бедные люди, выходцы из Италии.

Спрос на их дело был очень велик. Найти трубочиста считалось удачей. («Возможно, тогда и родилась примета: увидеть трубочиста — к счастью».) В качестве привилегии во всех городах трубочистам жаловали гражданство, разрешали носить цилиндр и саблю. И эти бедные люди так были счастливы, что даже и на работу ходили в цилиндре.

Повсюду выйдя из моды, у трубочистов цилиндр остался естественным образом. Он стал как бы главным цеховым знаком. («Наш брат без цилиндра — просто какой-то грязнуля. В цилиндре другое дело. Сразу видно: идет трубочист!»)

Я спросил: где же теперь добывают цилиндры?

— О, это проблема, — сказал обермастер. — На Рождество обычно приносят нам их в подарок старушки. Это все прошлый век…

— У вас, наверное, образовался запас?

— Да, есть штук пятнадцать.

О тайном желании гостя догадаться было нетрудно. И трубочист догадался. Он вышел из комнаты и вернулся через минуту с предметом, похожим на черный блин. Легкий удар о руку — и блин с металлическим звоном тайных пружин превратился в роскошный цилиндр, какому позавидовал бы даже Евгений Онегин…

* * *

Этот цилиндр сейчас у меня дома, на полке — память о Лейпциге и о моих веселых друзьях-трубочистах.

Фото автора. 31 декабря 1976 г.

1977

Про деда, мальчик и ослика

В Подмосковье работали мелиораторы. У них был ослик. Уезжая, ослика оставили деду Михаилу.

* * *

Деда зовут Михаил, мальчика — Миша, а ослика — Мишка. Все трое живут под Москвой, в деревеньке Валуево. Деду под девяносто. Он был кузнецом в Туле, во время войны чинил пушки в походной кузне, потом служил лесником. Теперь он хлопочет только по дому: пилит дрова, стежки от снега чистит и без ошибки предсказывает погоду.

Шестилетний Миша благодаря телевизору похож на маленького профессора: бездна познаний! Знает, какого цвета на Марсе пустыни, знает, почему идет снег, а недавно сказал, явно подшучивая над дедом, что «солнце на ночь скрывается в Африке и там два негра начищают его до блеска большим кирпичом».

Мишка-ослик — возраста неопределенного. Родился он где-то в жаркой Каракалпакии. Рано осиротел. С малолетства звали его ишак, а потом, когда попал к мелиораторам, получил еще прозвище Мишка.

У мелиораторов прорва всякой техники на колесах. Но для чего-то, видно, годился и ослик. Три года назад мелиораторы перебрались рыть землю вблизи от Москвы — ослика тоже с собой прихватили. Но для работы в этих местах сподручнее лошадь. «Возьми, дед, осла! — сказал старший мелиоратор. — У нас без работы зачахнет».

Дед и взял. И в тот же вечер явился в деревню верхом на осле. Роста старик отменного — ноги по земле волочились. Люди хватались за животы, стар и мал бежали к дому Михал Максимыча, как в зверинец. А потом все привыкли.

И стал Мишка в деревне Валуево жить-поживать и помогать деду Михайле в работе: возит тележку с сеном, носит из леса вязанки дров. Приспособил его старик ходить бороздою — посадка и копка картошки теперь без ослика не обходятся. Иногда, возвращаясь из леса, Михал Максимыч садится на Мишку верхом, но уже не потехи ради, а потому что ноги стали слабы.

Самая легкая ноша для ослика Мишки — любимец деда шестилетний Мишутка. Он ловко влезает на Мишкину спину, щекочет бока его голыми пятками и кричит что есть мочи: «В атаку!» Ослик сладко щурится от удовольствия, перебирает на месте ногами или вдруг начинает резво носиться, так что Мишутке двумя руками надо держаться за Мишкину холку.

Дед Михаил следит за этой возней любимцев, облокотись на прясло. Родни у деда великое множество: сыновья, дочери, внуки и правнуки. Но, схоронив бабку, он остался в своем домишке, ни к кому не пошел. Держит дед черную низкорослую коровенку, двух кошек, пять кур и этого ослика…

Тропинка летом, а в снежную пору лыжня проходят мимо деревни Валуево, и я всегда хотя бы на пять минут забегаю к деду либо напиться, либо погреться.

— Живет, сено жует. А чего ж ему… — говорит дед и шарит в кармане, ищет для ослика подсоленную корочку хлеба. — Привык, и снег ему нипочем… Ешь, ешь, азият…

Наблюдая за стариком, я почему-то всегда вспоминаю своего городского соседа. Вот так же он ходит у нас во дворе, возле сверкающих лаком малиновых «Жигулей». В руках непременно тряпица, масленка. Иногда кажется: от постоянной ласки машина преданно замычит, заблеет, завертит от радости колесом. Нет, стоит холодная, равнодушная… А ослик другое дело. Ослик трется холкой об руку, тычет мягкой губою в ладонь и совсем неглупо смотрит на деда Михайла…

Не этими ли ответными чувствами объясняется наша привязанность к осликам, лошадям, собакам, хомячкам, кошкам, ко всему, что дышит, что способно подать свой голос, что может, живя рядом с нами, радоваться и страдать?

Фото автора. 1 января 1977 г.

На арене — дельфины

(Окно в природу)

От него ждали чуда. Вокруг него ходили так, как будто это пришелец с другой планеты. Считали: по разуму человеку он уступает лишь самую малость. Полагали, что он пытается с нами заговорить и дело за тем лишь, чтобы понять его необычные звуки. О дельфинах написаны десятки книг, горы статей. Камнем, вызвавшим эту лавину, была нашумевшая книга Джона Лилли… Сказать по правде, грустно расстаться со всем, что хотелось увидеть в дельфинах восторженному американцу. Наука, однако, успела уже отсеять были от небылиц, реальные факты от фантастических предположений, и теперь очевидно: «дельфин — существо с интеллектом шестимесячного ребенка (не старше!), среди животных по сообразительности он, может быть, приближается к обезьянам».

Этих выводов было достаточно, чтобы унять поток разного рода сенсаций и романтических увлечений. Но любопытно, что число публикаций серьезных о дельфинах за последние годы не уменьшилось. Наоборот, число их растет.

Причина тому простая. Человек стоит на пороге стихии с названием Мировой океан. В этом не слишком гостеприимном мире нужен помощник такой же, каким для первобытных охотников стала собака. Дельфин оказался для этого существом наиболее подходящим. Идеальное приспособление к среде обитания — первое его достоинство, способность контактировать с человеком — второе, и, наконец, самое главное — дельфины хорошо поддаются обучению.

Уравнений с двумя неизвестными дельфины, разумеется, решать никогда не будут. Вряд ли они способны усвоить даже, что дважды два — четыре. Но опыт обучения животных во многих дельфинариях мира показывает: они могут выйти в воде на определенный сигнал, отыскать утонувший предмет или заблудившегося акванавта, доставить почту в подводный бокс, этому и многому другому научить дельфинов можно.

Вот почему ученые многих специальностей (биологи в первую очередь), а также моряки, рыбаки, водолазы пристально изучают возможности дельфина и уже пробуют приспособить животных к хозяйственным нуждам.

Василий Михайлович Песков в Батумском дельфинарии.

На Черном море, в Батуми, такая работа ведется в отделении Всесоюзного института рыболовства и рыбоводства. Время покажет, на что способны дельфины в морском хозяйстве. Но можно посмотреть уже на «побочный продукт» этой работы, доступной и интересной массе людей.

Есть в Батуми новое учреждение с названием дельфинарий. Оно уже стало едва ли не главной примечательностью города. Летом тут просто яблоку негде упасть — на трибунах возле бассейна, рассчитанных человек на пятьсот, ухитряются уместиться полторы тысячи жаждущих редкого зрелища…

Нет нужды описывать это зрелище. По фильмам на телеэкранах многие знают, как все происходит. Дельфины дружно приносят дрессировщикам из воды кольца, мячи, прыгают через обруч, двигают по бассейну лодку, позволяют себя оседлать, прыгают из воды, чтобы ловко схватить рыбешку из рук человека, стоящего высоко на помосте… Представление на воде исключительно интересно. И, кажется, более всех его любят и жаждут сами дельфины. Кажется, животные прямо и созданы для веселой игры с человеком. Однако все, чему аплодируют зрители, добыто большим трудом…

Трибуны пусты. Утихла музыка. Дельфины Персей, Василиса, Инга и Машка гоняют упавший в воду кленовый лист. А дрессировщики братья Георгий и Роин Иосава, сбросив гидрокостюмы, греются возле электрической печки — даже закаленному человеку в черноморской воде в декабре холодно.

Что они сами думают о дельфинах?

— Мы относимся к ним так же, как все дрессировщики относятся к своим животным. Все, что можно увидеть в этом бассейне, достигнуто теми же средствами, какими зайца заставляют бить в барабан, а медведя ездить на велосипеде.

— Чем поощряют и закрепляют удачу?

— Рыбешкой. Сделал верно — получишь.

Заупрямился или ошибся — награды не будет. Если четко, без опозданий связывать два этих фактора, с дельфинами можно добиться ошеломляющих результатов.

— Они выделяются все же своими способностями?

— Несомненно! Некоторые номера удаются и закрепляются в пять-шесть приемов. Но бывает, и месяцы бьешься над простейшей с виду задачей. Облегчается дело тем, что дельфины животные стайные. Подражание в стае — обычное дело. Одному удалось — смотришь, это же самое получается у других.

— Есть среди них выдающиеся «личности»?

— Как правило, одному удается одно, другому — другое. Персей, например, выше всех прыгает, а Василиса лучше играет в мяч. Но есть и звезды среди дельфинов. У американцев, например, талантливым работником-водолазом прослыл дельфин Таффи, а знаменитым, непревзойденным пока артистом стал Флиппер.

— Из чего складывается успех обучения таких животных?

— Основа всему — природные возможности дельфинов. Они прекрасные пловцы и ныряльщики. У них хорошее зрение и прекрасные акустические способности. Они игривы и, как сказал бы ученый, коммуникабельны, они любознательны и дружелюбны. Наше дело — подмечать их возможности и в меру фантазии и терпения добиваться желаемых результатов.

В заключение надо сказать: братья Роин и Георгий — первые в нашей стране дрессировщики дельфинов. В институте они начинали трудиться разнорабочими.

И еще. Дельфинарий в Батуми — первый наш опыт демонстрации общения человека с обитателями воды. Сейчас идут разговоры о строительстве дельфинария в Одессе, возможно, построят дельфинарии и в других городах. Хорошее дело! Но надо учесть: в больших водах живут не только дельфины, и не только цирковое зрелище интересует массу людей. Важно показать многообразие жизни морских глубин.

До сих пор эту жизнь мы видели в банках с формалином. Теперь появились возможности иметь зоопарк под водой. Проектируя дельфинарий (океанарий), эту возможность надо не упускать.

 Фото В. Пескова и из архива автора.

 14 января 1977 г.

Силуэты страны друзей

Путешествуя, все подряд не снимаешь.

В облике городов, в бегущих мимо автомобиля пейзажах ждешь изюминку, некий зрительный узел, образ, который, оставшись на пленке, помогает потом вспомнить все остальное.

В старинном Эрфурте больше всего задержались на площади перед главным собором.

Красное небо заката и темные линии готики грозили истощить весь запас пленки. Но из всего, что снято, самым ценным оказался момент, когда к идущим вверх линиям на пять-шесть секунд вдруг прибавилась плоскость горизонтальная.

Вот это и надо было не упустить. Именно этот снимок оставил на память ощущение старины под крылом быстро летящего времени.

А эти лебеди встретились в Лейпциге. Я снял их с разных сторон, но чувствовал: изюминки нет. В задумчивой и слегка озабоченной позе перед этой скульптурой меня и застала старая немка, державшая за руку малыша. Объясниться мы не смогли. Но седовласая женщина поняла, что хотел незнакомый фотограф. Она поставила малыша под крыло птицы. И взмах в ее крыльях сразу приобрел важный для меня смысл… Ни слова по-русски, и по-немецки ни слова, но мы расстались с пожилой женщиной, как люди, хорошо друг друга понявшие.

Фото автора. ГДР. 22 января 1977 г.

На зимних квартирах

(Окно в природу)

Идем с орланом на одной высоте. В открытую дверь вертолета видно, как птица искусно рулит похожим на веер белесым хвостом. Нам по пути.

Но интересы у нас различные. Ослабшие птицы на льду — для орлана добыча. Мы же спешим к этим птицам на помощь.

Все происходит на Каспии, в Красноводском заливе. Веками сюда на зимовку с обширных пространств собираются птицы. От каспийской волны залив ограждают песчаные косы, от ветров из пустынь — невысокие горы. Залив просторен и мелководен. Зеленой пищи и всякой водяной живности хватает в заливе на всех. Тут зимуют фламинго, многие виды уток, лебеди, огромные черные стаи лысух. Примерно полмиллиона птиц находят приют в заливе с октября по апрель.

Скопление дичи приводит сюда и хищников.

Днем свою дань собирают орланы, ночами — филины. Иногда к птицам подбираются лисы и волки. И, конечно, испокон веков стерег тут добычу и человек, когда-то с луком, потом с ружьем. В 1968 году Красноводский залив стал заповедником.

Где искать пищу надо льдом?

Корм сбрасываем прямо с вертолета.

Однако помощь зимующим птицам запретом охоты не ограничена. Случаются годы, когда сама природа опустошает морские заливы. Стоит мелководью покрыться льдом, и все — доступ к корму закрыт. Стаи птиц начинают метаться вдоль побережья. И если всюду заливы скованы льдом — гибель бывает огромной.

Так было всегда. Но численность птицы не падала. Полные выводки летом восполняли потери. Теперь условия изменились. Районов спокойных гнездовий все меньше и меньше.

Много у птиц опасностей на пролетах. Помощь им в годы трудных зимовок стала необходимой.

И люди выполняют этот свой долг. Первый опыт подкормки птиц был проведен в суровую зиму 1969 года. Январская стужа этой зимы опять сковала залив, и помощь птицам в городе Красноводске стала заботой не только работников заповедника. На местный аэродром спешно доставили зерно, отходы хлеба с пекарен. Наибольшая трудность — доставить подкормку в нужное место. Ни повозки, ни лодки, ни пешеходы по тонкому льду добраться к птицам не могут. Выход один — вертолет.

Я прилетел в Красноводск, когда вертолет уже в семнадцатый раз загружался подкормкой…

Никогда раньше я не видел такого количества птиц. Высыпьте на тарелку горсть мака, и вы представите плотность уток и черных лысух на льду в полыньях. Летящий невысоко вертолет птицы встречают по-разному. Одна стая, затмевая пространство мерцанием крыльев, подымается с полыньи. Ее можно считать вне опасности. В другой полынье мы видим только волнение — птицы ослаблены, для взлета сил не хватает.

Директор заповедника Владислав Иванович Васильев опытным глазом определяет, где сыпать подкормку. Сигнал пилотам и нам, стоящим на привязи у открытой двери, — и на кромку льда у воды опрокидываются мешки с ячменем и обломками хлеба.

Размер залива 40 на 60 километров. Обследуем это пространство, не оставляя без внимания ни единого уголка. По скоплению хищников определяем, где бедствие особенно драматично. Птицы взлететь не могут, и орланы, как пастухи, расположившись на белых торосах, пируют тут без затраты усилий на ловлю добычи.

Повсюду у полыньи птичьи перья и пятна крови.

В одном месте встречаем стаю лысух, вмерзшую в лед. Снизившись до предела, видим: две сотни птиц еще живы, но ни одна не может двинуться с места.

Улетая, мы видим: лебеди движутся к корму.

Стая лысух, вмерзшая в лед.

В дальнем углу залива сосредоточились лебеди. Их тысяч десять. Вертолета они боятся.

Из полыньи взлетают легко. Со льда же птицам подняться трудно. Они подпускают довольно близко и прямо почти под нами, скользя, разбегаются, чтобы взлететь…

Последний рейс делаем — убедиться, что бедствие позади. Подкормка помогла птицам продержаться пять-шесть критических дней, до момента, когда ветры взломали и сдвинули лед.

Теперь уже не редкие полыньи, а большие разводья сверкают спасительной зеленью.

Прощальный разговор директора заповедника и пилотов, улетавших к нефтяникам, был таким:

— Не придется ли возвращаться?

— Летите. Если что — дадим знать. Февраль тоже бывает морозным.

Фото автора. 6 февраля 1977 г.

Зрачок объектива

(Окно в природу)

Сниматься любят не все. Что касается животных, то перед камерой иногда происходят удивительные явления. Вот, например, фотографии. С ашхабадским оператором Володей Ахметовым снимали мы кобру. Змее стало жарко. Покачиваясь, она высматривала, где бы укрыться от солнца. И нашла-таки спасительную прохладу — поползла к объективу, окруженному блендой. Не сделала нападающий бросок, а осторожно просунула голову, как она это делает и в природе, заползая в прохладную норку.

Дельфин Персей в батумском бассейне долго позировал оператору Яше Посельскому. Выныривая, дельфин рассчитывал получить рыбку.

Но рыбки не было, перед носом торчал объектив кинокамеры. Дельфин решил попробовать эту штуку на вкус, и Яша едва-едва удержался на месте.

На третьем снимке — момент получения оператором Леонидом Мирзоевым серьезного выговора от фламинго. Довольно долго мы с Леонидом суетились вокруг долговязой, нескладной, но все-таки очень красивой птицы.

И это ей в конце концов надоело — она клюнула мой объектив, а потом вот так «отчитала» и Леонида.

Любопытно, что глаз объектива животные принимают, видимо, за живой глаз. И понимая, что это — наиболее уязвимое место любого противника, сюда и метят удар. Профессор Гржимек рассказал случай с оператором Алланом Рутом, сопровождавшим его в экспедиции по Танзании.

Объектом их съемки оказалась «плюющая кобра». Обороняясь, эта змея не кусает, а мечет, иногда метра на три, порцию яда, причем целится точно в глаз. В заблуждение кобру может ввести, например, блестящая пуговица. На этот раз удар нацелен был в зрачок объектива.

Все эти случаи скорее смешны, чем опасны.

Но бывают, конечно, моменты и очень серьезного риска. Юрий Ледин на съемках фильма «Белый медведь» вдруг «спиною почувствовал» какую-то опасность. Повернул голову — огромный зверь в трех шагах от него…

У меня на Кавказе был случай — бурый медведь, раздраженный щелчком фотокамеры, бросился в нападение. Спасло меня только самообладание — не побежал. (Бегущего зверь обычно преследует.) А в случае с лосем, напротив, бегством только и спасся. Дело было во время гона. Лось подпустил близко. Потеряв бдительность, я сделал не меньше полсотни снимков и, видно, очень надоел лосю. Он уже догонял, но я резко, под прямым углом, повернул в сторону, за деревья, а тяжелый зверь по инерции промелькнул мимо. Отдышавшись, я вспомнил сибирский случай: раненый лось бросился на охотника. Удар передних копыт был таким сильным, что рукавицы за поясом вылезли на спине.

Юрия Ледина этим летом раздраженный котик-секач угостил ударом зубов в ступню.

Оператор с неделю в палатке, как он сказал, «зализывал раны».

В заповедниках Африки звери привыкли к автомобилям и к жужжанию камер. «Концом хвоста гепарда тут можно смахивать пыль с объектива», — пишет один турист. Но бывает и тут: звери переходят в атаку. Профессор Гржимек рассказывал: на его глазах слон растоптал и даже «втер в землю» брошенный в бегстве киноаппарат. В кратере Нгоро-Нгоро на нашу машину бросился носорог…

В истории киносъемок жертвы если бывали, то главным образом со стороны животных — операторов страховали люди с оружием. Сейчас в заповедниках появляться с оружием запрещается: снимая — соблюдай осторожность.

И ничего страшного не бывает, если правило соблюдать. Но вот и трагический случай.

Из парка в Руанде надо было изъять слонов, совершавших набеги на плантации местных крестьян. Старых животных пришлось отстрелять, а молодых решили перебросить на вертолетах в другое место. Операцию поручили снять американке Маргарет Лайн. Это была ее последняя съемка…

Но бывает, животные привязываются к человеку с кино- и фотокамерой. Грач-инвалид, живший на одном деревенском дворе, радостно бежал навстречу, как только видел меня. Он уже знал: я принес сухари, чтобы понаблюдать, как грач их размочит в стоящем у крыльца тазике, прежде чем начать есть.

А оператор Воробьев Юрий рассказал, как к нему привязались двадцать молодых пеликанов. Он снимал их с момента появления из яиц.

Когда вся колония молодых пеликанов выросла, сотни птиц, увидев людей, взмывали в небо, а эти двадцать всегда оставались, доверчиво плыли навстречу и даже садились в лодку.

Вообще же появляться в природе с камерой надо теперь осторожно — очень много нас стало, снимающих. Беды животным мы вроде бы не приносим, но есть у зоологов выражение: «фактор беспокойства». Беспокойство бывает особо губительным в пору появления малышей.

Взгляд объектива, говоря словами язычников, становится «дурным глазом». И во многих местах против этого взгляда начинают бороться.

В Дании, например, запрещается съемка птиц на гнезде.

Фото В. Пескова и из архива автора.

 13 февраля 1977 г.

Лебеди и орлан

(Окно в природу)

Это, конечно, было большим везением — увидеть охоту крупной и редкой птицы.

Даже просто увидеть сейчас орлана — удача немалая. В ФРГ, например, осталось одно (!) гнездо этой птицы. Пишут: натуралисты посменно дежурят, оберегая гнездо от любопытных, от беспокойства фотографов и от всяких случайностей.

На строгий учет взята каждая пара орланов в Швеции и Финляндии. Каждое лето проводят перепись птиц в Латвии и Эстонии.

Орлан-белохвост расселен широко. Но даже в глухих, укромных, спокойных для жизни местах гнездо от гнезда — не ближе двадцати километров.

На таежной речке в Сибири я видел однажды: орлан от нечаянной встречи с людьми уронил в воду щуку. Мы попытались найти гнездо белохвоста, но не нашли. Запомнилось синее летнее небо и темный силуэт ходившей кругами птицы.

А этой зимой я увидел сразу не менее сотни орланов. Большими группами, как какие-нибудь вороны, орланы сидели на белых торосах льда, пастухами кружились над стаями уток.

С азиатских пространств орланы слетаются к Каспию вслед за зимующей птицей. И вновь исчезают в пространствах, как только птицу весною потянет на север. Зимовка в каспийских заливах обычно бывает сытной. Этот же год особый: холода и бескормица сильно ослабили птиц. И хищники тут пировали.

Из вертолета мы много раз наблюдали, как орланы охотятся. Подлетая к стае уток или лысух, орлан вдруг резко снижался. Тысячи крыльев рябили в полынье воду. Но любопытно, если птицы все до единой взлетали, орлан спокойно сворачивал в сторону. Как видно, добычей считалось лишь то, что ослабло, что по закону подлежит выбраковке.

На лебедей орлан вряд ли рискнул бы напасть, но понуро на льду сидевшие птицы показались ему ослабшими, и охотник сделал свой знаменитый, вызывающий панику выпад… Жертвы тут не было. Лебеди, разбежавшись, взлетели. Орлан тоже резко поднялся вверх. Через минуту мы уже видели новую стаю птиц в полынье и другого орлана, ожидавшего дани.

Фото автора. 19 февраля 1977 г.

Апрельский вечер

(Окно в природу)

Апрельский день полон звуков. Орут на березах грачи, звенит вода, на невидимой нитке висит над просохшим бугром жаворонок. И уже прилетел, сладко плачет у затопленной луговины чибис.

Весенние звуки в погожий день пробуждаются вместе с солнцем, даже и раньше — с зарей. И весь день потом умытые светом и влагою дали будоражит древний разноголосый хор жизни.

Под эти звуки на проталинах тихо и незаметно прорастает сквозь мусор трава. Тайно, вверх по стволам движутся соки берез. Эти звуки будоражат воображение ребенка, заставляют тихо вздыхать старика и пробуждают ответную песню у всех, кто ждал и встретил этот апрельский день.

И вечер в апреле тоже хорош. Хорош необычной задумчивой тишиной. Вдруг умолкает все сразу: вода в канаве, птичьи щебет и пересвисты. Грачи на березах, готовясь к ночлегу, чистят свои одежды и по какому-то уговору тоже молчат. Пахнет талой землей, вечерним дымком. Желтыми фонарями светятся у стоячей воды пушистые шарики ивы-бредины. Задумчиво, как во сне, свистнет скворец на ветле, под чьим-то шагом — далеко слышно — хрустнут остатки льда. И опять тихо. Так тихо, что ждешь какого-то чуда.

И чудо случается. На прогретом за день лесном бугорке у опушки вдруг видишь маленький синий цветок. Подснежник! Зеленая стрелка проткнула лежалый осиновый лист, и на нем голубеет первый цветок.

Каждый апрельский день будет теперь приносить новость за новостью.

 Фото автора. 3 апреля 1977 г.

Первый час славы

Вчера я внимательно просмотрел негативы снимков, хранящихся в папке с надписью «ЮРИЙ ГАГАРИН». Этот я сразу же отложил и возвращался к нему все время. Чем-то взволновал меня этот момент, запечатленный ровно шестнадцать годов назад.

До мельчайших подробностей помню утро на берегу Волги. Мягкий снежок, выпавший ночью, лед на реке, плотные влажные облака.

В доме на берегу — «увидеть Гагарина» — перебывало уже не менее сотни людей. Мы, репортеры, сделали много снимков, но мне хотелось иметь фотографию космонавта не в гуще любопытных и взволнованных горожан, а стоящего на берегу Волги. Улучив момент, я попросил об этом. И Гагарин сразу же понял законность желания. Улыбнулся, мигнул — «пойдемте…»

Минут пять мы снимали его стоящим над Волгой. И эти снимки хорошо всем известны.

Но, конечно, с этого первого часа каждый шаг знаменитого человека сопровождался щелканием фотокамер. И в этот раз мы снимали, снимали.

Тут мы видим сейчас момент, когда Гагарин идет от берега, сесть в машину и ехать к аэродрому — через три часа его будет встречать Москва.

Тут же — первый час его славы. Мои друзья-журналисты попали в кадр, какая-то женщина в легковатой для апреля обувке. Помню, нас торопили: скорее, скорее. Но мы-то хорошо понимали, как важно было снимать, как важно будет все это видеть по мере того, как будут идти года…

 Фото автора. 12 апреля 1977 г.

Меченый гусь

(Окно в природу)

Весенний разлив. Мещерская низменность от Мурома до Коломны — сплошное море.

Все живое привыкло к ежегодным потопам, и все-таки после зимы это трудное испытание. Кто как приспособился пережить десять — двенадцать дней высокого половодья. Проплывая на лодке, видишь лисицу — сидит, притаилась в развилке дуба: голодно, зато сухо. Лося разлив загнал в густые березняки. Воды — по брюхо, но этот привычен к холоду, перетерпит. Бобров разлив вынуждает бродяжничать: встречаешь в самом неожиданном месте. Почему-то не боязливы: то спит на пригретой коряге, то плывет вблизи лодки. Бобрам вода не помеха. В половодье они расселяются, обживают новые территории. То же самое и с ондатрой: то и дело видишь маленький плотик из мусора и осоки и на нем рыжеватого Робинзона. С появлением лодки зверек бултыхается в воду, но минует опасность — снова вылезет на спасительный плот.

Всякую мелкоту — мышей, кротов, землероек — половодье уносит и вместе с мусором прибивает к затопленным по скворечни деревьям, к верхушкам кустов. Орланы, сороки, вороны пируют тут от зари до зари.

Туго приходится зайцам. Пловцы они никудышные, бегут от воды, пока можно бежать, и в конце концов с разных сторон собираются на сухих пятачках. Бывает, десятка три сидят, ждут своей участи. С появлением лодки волнуются, «лопочут ушами» в точности, как при встрече с Мазаем. Однако в лодку добровольно они не идут. Если вода прибывает, приходится глупых ловить. Сушу делят надвое сетью и гонят зайцев. Поймавшись, бедолаги орут, как младенцы. От этого крика паника возрастает, кто мчится в сетку, кто в воду. Но кончается все хорошо: зайцам на уши ставят метки и на лодке-ковчеге перевозят на берег. Для зоологов заповедника это обычное дело. Спасая зайцев, попутно по меткам они уточняют районы их обитания, сроки жизни, пути миграций.

Однако больше всего «украшений» из алюминия достается тут птицам. В заповеднике — главный центр кольцевания нашей страны.

И сейчас лучшее время пометить птиц. Ловят их разными средствами: паутиной, почти не видимой глазу сетью, лучками и — техническая революция границ не знает! — пушечной сетью.

Устройство это я видел впервые. В три высоких железных стакана опускают мешочки с порохом. Снарядами служат три металлических стержня. К ним прикрепляется сеть.

Разумеется, ловят таким устройством не маленьких птиц. Сетью подстерегают пролетных гусей, которых раньше ловили лишь единицами.

Их и теперь непросто поймать — пойди угадай, на каком из бесчисленных островков остановится стая. Но орнитолог Владимир Панченко с напарником Алексеем Постельных каждое утро уезжают пробовать счастье. И вот мы слышим долгожданный и непривычный для заповедника звук: сработала сеть!

Нетрудно представить, как все там было.

Прикопанные под углом пушки. И пушкари в скрадке на почтительном расстоянии. В бинокли они наблюдают за севшей на остров гусиной стаей. В подходящий момент включается передатчик. Радиоимпульс заставил сработать запалы — железные стержни кинули сеть на гусиную стаю.

— Двадцать восемь!.. — кричат нам с лодки.

Немало. Ловцы сияют от радости. На шее у каждого, как у туземца, ожерелья из белых колец. Пленные гуси на удивленье спокойны, хотя процедура надевания кольца на лапу им все же не нравится — щиплют людей за руки, за щеки. Обмер, взвешивание, фотосъемка, нужные записи… Все, птицы могут лететь!

Улетают прямо из рук, все в одну сторону против ветра и туда, где без края сверкает вода. Примерно 70 000 белолобых гусей каждую весну собирается на Мещере. Тут у них долгая остановка на перелете. Куда и откуда летят?

В последние годы с помощью кольцевания и радаров установили: гуси зимуют в Бельгии и Голландии, гнездятся тут в нашей тундре. Весенний путь — несколько тысяч километров — одолевают они бросками. Летят беспрерывно 10–12 часов (средняя скорость 80 километров в час), и потом остановка — длительный отдых на разливах воды — набраться сил для нового перелета.

Кольцо, каким метят гусей.

Первая «станция» у гусей — приморские равнины Польши и ГДР. Потом Мещера. По пути на Оку их видят в Прибалтике, Белоруссии, на Смоленщине. Летят они стаями. И у каждой, как у большого современного самолета, есть «аэродром» взлета и пункт назначения. На запасные площадки садятся лишь в случае крайней нужды.

На Мещере белолобые гуси проводят примерно месяц. В середине мая большая часть из них улетают прямо на север (ближайшая «станция» — пойма Вятки), другие летят на северо-восток в пойму Оби и потом уже в тундру.

Такова дорога гусей, которых мы видим весной. Осенью на зимовку в Бельгию и Голландию они улетают другими путями: краем нашего Севера и над озерами Скандинавии.

Почему? Потому, возможно, что осенью нет на наших равнинах разлива воды, где птицы могли бы в безопасности, как сейчас вот весной, кормиться и отдыхать.

Фото автора. Окский заповедник.

 23 апреля 1977 г.

Норвежские камешки

Кто скажет, сколько веков лизала вода этот камень, чтобы он останавливал путника в изумлении? Вся Норвегия, когда ее вспоминаешь, представляется кружевным камнем, источенным водами, пресными и солеными. Вода и камень с накидкою леса, три цвета — сиреневый, синий, зеленый — господствуют перед глазом.

Я был в Норвегии только неделю и по делу, разговор о котором — особый, но, конечно, в блокноте остались заметки обо всем, что так же, как этот камень, источенный морем, задержало внимание.

Зонтик

— Зонтик будет нелишним, — сказал мой знакомый, бывавший в Норвегии, когда я в Москве укладывал чемодан.

При пересадке в Хельсинки чемодан мой отстал. Я оказался в Осло с единственной вещью, с зонтиком. Несомненно, я выглядел чудаком, потому что стояла сушь, от которой в Осло пожухли березы, сморщились кисти рябин, попахивало дымком: горели где-то сухие, как порох, леса. Спасаясь от зноя, норвежцы плескались в воде. В Москве в тот день было 17 градусов.

Тут же столбик ртути держался у цифры плюс 27. Но это была аномалия, причуда минувшего лета, когда в Подмосковье молили о солнце, а тут, на западе Европейского континента, служили молебны о дожде.

Зонтик встречавших меня позабавил, а у гостя был повод прояснить кое-что о местной погоде. И среди прочего я услышал знакомое с детства слово «Гольфстрим». Тут оно было своим, домашним, привычным, все равно как слово «тайга» в Сибири или «чернозем» под Воронежем.

«Зонтик».

Я записал множество благодатей, какие приносит здешней суровой земле Гольфстрим: незамерзающие порты, мягкую зиму (почти отсутствие зимы на западном побережье), южные растения (на широте Магадана!), огромные косяки рыбы. Есть места в этой стране, где коровы зимой пасутся на подножном корму и где острова остаются всегда зелеными. Таков эффект действующего без аварий и перебоев «водяного отопления».

От берегов Мексики, где Гольфстрим зарождается, к берегам Норвегии иногда приплывают тропические плоды и растения. А что касается обогрева, то считают: морская река дает в минуту Норвегии столько тепла, сколько дало бы сжигание 100 тысяч тонн нефти. Мощность морского течения вчетверо превышает мощь всех рек земли, если бы слить их в единое русло.

И все же Норвегия — не курорт. Холодный север, умываясь Гольфстримом, рождает тут множество любопытных явлений природы.

Зонтик в этих местах и в самом деле нелишний. Считают даже: нет на земле места дождливей, чем западный берег Норвегии. Кораблестроитель академик Крылов пошутил в своем дневнике: «Лучшая должность в мире — это поливальщик улиц в Бергене. Он занят лишь пять дней в году…» Другой посетитель Бергена записал: «Лошади тут в испуге шарахаются от людей без зонтика». Но я ни разу за все путешествие зонтика не открыл. Такое уж было лето.

Сенсация

Летчик-любитель Стен Лундквист над фиордом Хеллему повис на проводе высоковольтной линии. В газетах под заголовком «В рубашке родился» — подробности происшествия и огромные фотографии: самолет поплавками вверх висит над фиордом. Летчик чудом остался жив. Линию обесточили, вызвали вертолет. «Это были минуты ужасные, — рассказал потом потерпевший. — Я думал, сейчас-сейчас меня сдует, а это конец — до воды метров сто». Но самолет держался на проводе прочно, а летчик, висевший в кабине вниз головой, присутствия духа не потерял: уцепился за брошенную веревку…

Наткнуться на провод в Норвегии немудрено. Проезжая, все время видишь опоры электролиний. Провода убегают куда-то в горы, висят над фиордами, соединяют в глуши поселки и домики. Промышленность тут развивается с учетом избытка энергии электричества.

Первооснова всему — вода. Реки в этих местах не текут, а бегут. И едва ли не половина из них — в упряжке. За Норвегией — первое место в мире по количеству электрической энергии на душу населения.

Монументы

По числу скульптур-монументов норвежцы тоже едва ли не самые первые в мире. Возможно, сама природа, обтачивая камни водой и ветром, воспитала тут уважение к монументу. Но ни в каком другом месте земли я не видел столько людей из камня и бронзы. Гуще всего заставлен скульптурами Осло. Всякие. И в самых разных местах. По ним можно читать историю государства, узнать людей, которыми тут гордятся, почувствовать стили ваятелей, понять, какие черты человека норвежец особенно ценит.

И есть в столице норвежцев нечто совсем особое — парк, где собрано несколько сотен скульптур. Если бы все на земле пошло прахом и уцелели бы только бронза и камень, по скульптурам этого парка можно бы было понять, какими радостями, страстями и муками жил человек. «Рождение», «Смерть», «Материнство», «Любовь», «Веселье», «Разлука», «Дружба», «Борьба», «Тревога»… Более сотни фигур. И все их исполнил один человек. Тридцать лет непрерывной работы! Поражает, однако, не одержимость творца (это явление частое), поражает вера в художника городской власти, субсидирование долголетней работы. Имя скульптора Вигеланд. Норвежцы любят и чтят его — «второй после Родена», что не мешает, однако, хождению шутки: «Хорошо, что вовремя умер, иначе весь Осло был бы заставлен скульптурами».

Среди монументов есть в Норвегии памятник нашему солдату-освободителю от фашизма. Это благодарность. Есть монумент англичанину Роберту Скотту, проигравшему драматическое соревнование за овладение Южным полюсом норвежцу Амундсену. Это благородство. И есть монумент, в связи с которым вспоминают любопытную шутку истории.

В центральном парке перед дворцом короля, до удивления похожим на наш ленинградский Смольный, сидит на бронзовой лошади человек.

Это король Карл Юхан, известный еще как француз Бернаддот. Памятник похож на тысячи других конных памятников королям и царям.

Но биография короля любопытна. Солдатом он делал французскую революцию. Наполеон произвел его в маршалы. Умер Бернаддот владыкой Швеции и Норвегии. Обмывая тело усопшего, придворные пришли в ужас — на груди короля они прочли татуировку, сделанную в молодости:

«Смерть королям!»

«Королевское молоко»

— Коровы в черте города?

— Да. Но это королевские коровы.

Мы вылезли из машины… Президентский самолет, королевская яхта, царский дворец — это понятно. Но королевские коровы… Стадо справных пегих коров, привыкшее к любопытным, лениво паслось на обтянутом проволокой чистом лужку. Приближалось время вечерней дойки, и я живо себе представил, как старичок король Улав V просит налить ему стаканчик парного перед отходом ко сну.

Король в Норвегии не правит, а только царствует. Правят: парламент (стортинг), министры, чиновники. Король же для нации — вроде живого памятника старины. Бережно сохраняют в музее под небом рубленые дома, сараи и мельницы, сохраняется старинная утварь, одежда, старинные лодки. Отчего же с теми же целями не сберечь королевскую должность? Власти у старика никакой, или почти никакой. Но есть у нации кто-то вроде отца. «Как все», король ходит на лыжах, участвует в парусных гонках, открывает государственные церемонии, вручает награды.

Конечно, полагается королю государственное довольствие. Трудно сказать, деньги ли эти невелики и король подрабатывает, или старик, «как все», хочет иметь причастность к земле, к простым делам, но есть у него вот стадо коров. Излишки молока король сдает в кооператив. И очень возможно, что, завтракая в отеле, мы отведали «королевского молока».

И коль скоро о молоке разговор, уместно сказать: молоко норвежцы ценить умеют не только в смысле пищевых его качеств, но и в коммерческом смысле. В стране 44 тысячи коров. Прокормить их непросто. С парохода я видел: старик крестьянин делал что-то на высокой горе. Глянул в бинокль — косит сено. Как он оттуда его переправит? Мне объяснили: сложит в сетку и скатит вниз. Плодородной земли тут немного. Любая куртинка травы тщательно убирается. (На Севере, где трав совсем мало, коров приучили есть рыбу.)

Себестоимость молока высокая. Чтобы сделать его доступным для всех и в то же время поощрить фермеров, государство все молоко покупает «в общий бидон». Продается молоко в магазинах дешевле, чем уплачено за него фермерам. К такому приему сейчас прибегают, впрочем, не только в Норвегии.

За столом

Еда… В любой стране присматриваешься: что едят, как едят? Я был гостем и не думаю, чтобы лаке (лосось), шампиньоны и куропатка, которыми нас угощали, — обычная пища норвежцев. Расспросы и наблюдения позволяют сказать: хлеба норвежцы почти не едят и, кажется, даже и не испытывают в нем потребности — на столе для тебя в лучшем случае маленькая булочка. Вместо хлеба — картошка.

Эта привычка сложилась веками. Хлеб привозной, и отношение к нему соответственное.

Мясо тоже тут привозное и дорогое, конечно. На обычном столе его еще меньше, чем хлеба.

«По воскресеньям для запаха в суп и котлеты», — сказал мне норвежец в беседе на эту тему. Зато в достатке, я бы сказал, обилен сыр самых разных сортов. И, конечно, в избытке рыба. (Одной селедки двадцать сортов.) Из рыбы, особенно трески, норвежцы делают массу разнообразных блюд, опять же в сочетании с сыром и со сметаной.

Норвежцы — сластены. Но сахар тут тоже привозной. И, возможно, поэтому спрессован в кубики раза в четыре меньшие нашего рафинада. Зато в избытке разного рода варенья и джемы: из клюквы, малины, брусники, черники, смородины, голубики. Варенье ты можешь тут обнаружить приправой к любому блюду, даже к селедке, причем сама по себе селедка нередко тоже тут сладкая.

Заметно, ни в коем случае не скаредное, но какое-то уважительное, аккуратное обращение с пищей. Тут ничего не ставят на стол навалом, чем нередко в других районах земли похваляются. Принцип: «Едим, чтобы жить, а не живем, чтобы есть» — тут хорошо усвоен.

В прошлом веке Энгельс писал: «Люди здесь…

красивы, сильны, смелы…» К этому можно еще добавить — здоровы. Дело, конечно, не только в разумном питании, но и оно в человеческой жизни не последнее дело.

Не едят норвежцы грибов. Удивительно, но эти стоящие близко к природе люди грибов не знают и, пожалуй, даже боятся. Грибов же тут пропасть. Москвичи, живущие в Осло, ходят нередко «только за белыми». Норвежцы, читая в газетах статьи о грибах — «Это едят, и это вкусно!», — тоже пробуют собирать. Но без консультации специалиста грибы домой редко кто носит. То же самое я наблюдал в ГДР. Там (в Лейпциге) мы видели эмалированные пластинки на дверях дома: «Консультант по грибам». В Норвегии «справочные пункты» в субботу и воскресенье организуются прямо в лесу. В одном месте мы видели, как идет консультация. Спортивного вида старушка в очках перебирала содержимое кузовка двух молодых супругов. Грибы она разглядывала, нюхала и даже пробовала на вкус.

Итог: «Эти четыре возьмите, остальные следует бросить».

Лыжи

В Осло нам показали фильм, чтобы мы знали, какой бывает Норвегия в зимнее время.

Это был гимн лыжам и лыжникам. Нет, чемпионов по бегу мы не увидели (хотя родина этих лыжников чаще всего бывает Норвегия), но мы увидели, как Осло пустеет в выходной день: из четырехсот тысяч с лишним жителей города сто тысяч становились на лыжи. На снегу мы увидели молодежь, пап и мам с рюкзаками, семидесятилетних бабушек, дедушек и трехлетних внучат — все на лыжах! Одни — потихоньку, другие — бегом. (Дистанция 50–60 километров считается нормой для дневного похода.) Для ночлега и убежища в непогоду по всей Норвегии разбросаны домики «хюгге», где лыжник найдет очаг, свечку, дрова и спички.

Нет в обиходе норвежцев предмета, более распространенного, чем лыжи. Есть в Осло и лыжный музей. С изумлением стоишь у деревянных пластинок, которые кто-то в здешних местах надевал для хождения по снегу 2200 (!) лет назад. Лыжи, лодка и колесо — древнейшие изобретения. В этих гористых озерных местах лыжи и лодка были важнее, чем колесо. И каких только лыж не придумано! Охотничьи, беговые, для хождения по горам, лыжи-лапки из ремешков на раме, лыжи, подбитые мехом, лыжи из пластика с металлической оторочкой. Тут, в Норвегии, производят лучшие в мире лыжи.

Сырье для них под боком. Главным образом это береза. Но для самых хороших лыж покупают норвежцы в Америке дорогую упругую древесину гикори.

Далеко ли можно уйти на лыжах? Нансен девяносто лет назад на лыжах за 42 дня пересек Гренландию. Другой норвежец, Руаль Амундсен, добрался на лыжах к Южному полюсу. Лыжи, реликвия этих походов, хранятся в музее. И, конечно, норвежцы глядят на эти заостренные и загнутые дощечки как на святыни.

Впечатляет, однако, и жизненная обыденность этой древнейшей оснастки ног для хождения по снегу. На работу — на лыжах, в гости — на лыжах, на охоту, в школу, за почтой, к больному на вызов, в одиночку, всей семьей, как только научился ходить и в годы, когда ноги служат уже еле-еле, — все время и всюду на лыжах! «Норвежец родится с лыжами на ногах» — из всех северных поговорок эта, пожалуй, самая точная.

У воды и в лесах

Едем. Точнее, движемся: на автобусе, на паромах, на маленьком катерке. Наша команда — семь журналистов из европейских стран, которых норвежцы позвали в гости, позвали — пожаловаться на свои нужды, точнее, на южных своих соседей, откуда в Норвегию ветры приносят… Чего только не приносят южные ветры в Норвегию! Нам дали пухлые папки с бумагами разных обследований. Сопровождающие нас ученые по ходу дела (на озерах, на реках, в лесах) объясняют, что происходит в природе Норвегии.

Тревога эта серьезна и обоснованна. О ней — разговор особый и обстоятельный. Теперь же представьте разноязычную группу газетчиков под опекой «сестры-хозяйки» (служащей министерства охраны среды) Ирины Сигиец. Перед каждой посадкой в автобус или на катер Ирина считает нас, как цыплят. Расстилает скатерти-самобранки в часы еды, заботится о ночлеге, о расписании паромов и самолетов. Ирине хочется, чтобы нам работалось хорошо и чтобы Норвегия нам понравилась.

Из окошка автобуса эта страна представляется лесом, в котором много озер и лишь кое-где лоскутком зеленеет или желтеет пашня. Дорога тут вьется то круто вверх, то несет тебя вниз, так, что ломит в ушах, будто ты в самолете.

Этот пейзаж точно выражается в цифрах. Леса занимают четверть всей территории, два с половиной процента занято пашней, пятую часть занимают озера, остальное — горы, иначе говоря, камень, на котором ничего не растет.

Земля, конечно, не щедрая, но живописная.

Озер тут больших и малых 200 тысяч. На карте они прозрачными слезками вытянуты с юга на север. На земле же это тихие синие воды, обрамленные елками и березами, лобастыми валунами, мягким желто-зеленым мхом — наша Карелия, но гористей, куда гористей!

Леса сосновые и еловые поднимаются в горы до какой-то строго определенной природой отметки. А выше — лишь дикий камень, местами сглаженный ледником, местами обрывистый, рваный. Положить дорогу (точнее сказать, прорубить ее в камне) — дело и трудное, и недешевое. Дорог тем не менее много. Их продолжают строить. Соединяют они иногда небольшие лесные поселки — очень важно, чтобы жизнь, сгущенная главным образом на побережье, не угасала и тут, в лесах.

Живут «полесовщики» главным образом тем, что дают им лес и озера. Ель идет на бумагу.

Сосны пилят на доски и брусья. Вывозить за рубеж кругляком древесину запрещено — за распиленный лес выручается много больше, чем за сырье. К тому же химия поглощает отходы лесопильного производства.

Озера и реки искони тут были богаты рыбой.

И любопытно, что воды — нередко частная собственность. («Моя речка» — сказал симпатичный норвежец, приглашая половить рыбу.) Нынешний вал туризма и страсть норвежцев к рыбалке частную рыбную речку или какое-нибудь озерцо мог бы сделать золотодонной водой, но приносимые южным ветром отбросы опустошают здешние воды. Мы видели много озер, в которых нет рыбы и нет вообще ничего — пугающе тихая, неживая вода.

В таких местах исчезает, конечно, и след человека. Пустеют леса. Частенько мы видели на озерах лишь старый прикол для лодки и деревянный домишко, из которого ветром давно уже выдуло запах жилья.

Сам лес, нам сказали, тоже страдает от южного ветра. Но тут недуги по времени сильно растянуты и заметить тревожные перемены сразу нельзя. Вот только очень сухие лето и осень наложили на все отпечаток. Повсюду висели предупреждения: «Туристам проход запрещен!» — сухие, как порох, леса берегли от пожаров. Выходя из автобуса поразмять ноги, мы чувствовали, как накален лес: под ногами ломко хрустели мхи и все, что опало с деревьев, на соснах блестели янтарные капли смолы, брусника казалась провяленной, казалось, от спички загорится сам воздух, пропитанный хвойным настоем…

Когда же с автобуса мы пересели на катер, открылась совсем иная Норвегия: светлая, ветреная, умытая соленой водой, источенная заливами, бухтами, кишащая кораблями и лодками, заселенная густо, добротно, обращенная ликом к водяному простору.

Карта Норвегии в общедоступном атласе крадет подробности, упрощает очертания берегов. Зато на огромных листах, подаренных нам для работы, лицо Норвегии нарисовано так, что видны малейшие родинки и морщины.

Берег на этой карте выглядит очень затейливым кружевом: узкие бухты, заливы, фиорды, лагуны, мели, мыски, острова — все это так многочисленно, что вполне понимаешь Виктора Гюго, который сказал: «…они утомляют память путешественника и терпение топографа».

Наш катеришко (как, впрочем, и все, что двигалось нам навстречу или нас обгоняло) шел не открытым морем, а в виду берега, между каменных островов, разнообразных, конечно, но похожих все-таки друг на друга оттого, что было их в самом деле до бесконечности много.

Большинство — голые, другие с домиком непонятного назначения, с маячной башней, колокольней, путевым знаком черно-белой окраски.

Эти прибрежные острова с самолета выглядят, как котлеты на синем блюде. Норвежцы называют их «кальв», то есть «телята».

Не в такие уж давние времена женщины местных поселков, проводив мужей промышлять рыбу или в дальние плавания, вели тут хозяйство. На островах запасался корм для скота. Рядом с весельными лодками от острова к острову вплавь добирались лошади.

Ветер тут всюду крепкий. Но острова унимают волну открытого моря, и потому любая посудина — весельная лодка ли из сосны или большой корабль идут дорогой, проложенной в лабиринте торчащих из моря «телят». Эта дорога сейчас хорошо обозначена множеством огоньков, маяков, всякого рода знаками и упреждениями. Раньше же только лоцман, на память знавший водяную тропу, мог провести тут корабль.

Наш катеришко пришвартовался в местечке, особенно густо засеянном островками.

И нас водили на гору, с которой несколько лоцманов, загородившись от ветра кладками из камней, наблюдали когда-то за горизонтом.

Конкуренция заставляла быть зорким и скорым. Первым увидев корабль, лоцман бежал к своей лодке и на веслах (иногда скорость хода решала исход конкуренции) спешил встретить гостя.

Вознаграждение за провод получал лоцман, первым поднявшийся на корабль.

В лоцманы шли обычно старые моряки, не сумевшие обзавестись семьей и списанные жизнью на берег по старости. Я живо представил себе стариков, стоявших на ветреной лоцманской горке в ожидании кораблей.

На стертых ногами камнях высечен круг с перекрестками линий, помогавший, как видно, определять направления к кораблю. Рядом с кругом сохранилось на камне полустертое имя. Улав Лиен. Это след человека, проводившего тут корабли триста — четыреста лет назад.

Меньше всего меняется тут от времени камень. Островов наверняка столько же, сколько их видели самые первые люди. Следы же человеческой жизни время смывает. Но норвежцы, кроме старинных построек, свезенных из разных мест в специальные поселки-музеи, тут, на берегу, умело сохранили поселения моряков от тех времен, когда они ходили за рыбой или в дальние странствия только под парусом и на веслах. И не только гости-туристы, но и сами норвежцы с любопытством разглядывают, какой была пристань когда-то, как выглядели: соляная лавка, чан для приема рыбы, старая церковь, ночлежка для моряков…

Современные городки, поселки и отдельно стоящие домики, проплывая вдоль берега, видишь все время. Жизнь пустила тут корни давно и прочно. И она продолжает тут утверждаться. Три миллиона норвежцев (из четырех) проживают на побережье. Естественно, что вода является главной дорогой, по которой общаются люди и перевозятся грузы. Дорога эта надежная и дешевая. По ней идут большие суда и многие тысячи маленьких — на моторе, под парусом, просто на веслах. «Вода — это наше шоссе», — скажет норвежец. Особенность здешней водной дороги в том, что во многих местах она глубоко и ветвисто взрезается в сушу. И тут уж некуда деться — придется сказать о фиордах.

Фиорды

Можно совсем забыть географию, но слово фиорд почему-то у каждого крепко сидит в голове. Можно мало что знать о Норвегии, но каждый скажет что-нибудь о фиордах. Что же это все-таки за явление — фиорд?

Когда глядишь с самолета, видишь, что это морской язык, глубоко лизнувший сушу. Когда плывешь по фиорду, видишь два берега, как будто плывешь по широкой и очень тихой реке.

Глубина под килем очень надежная. (Бывает и глубже моря, из которого ты плывешь в эту узкую щель в скалах.) Берега временами повторяют друг друга как близнецы — один повернул, и второй тоже. Обрывы скал высотой больше ста метров. Редкие деревца на обрывах.

Речонка льется в фиорд водопадом. Но миновал водопад, и опять тишина. Вода отражает два берега. Удар колокола в церквушке, прилепившейся с горсткой домов под обрывом, звучит тут совсем иначе, чем на равнине или в горах. Мотор на катере намеренно выключен, и кажется, кожей чувствуешь необычную тишину. На море, оставшемся за кормой, в это время бушуют волны (возможна даже и буря), но в этом узком каньоне слышишь, как падают капли с весла.

Сказать о фиорде: морской залив — это неточно, пожалуй, даже неверно. Это скорее длинное озеро, породненное ледником с морем.

Сами озера в здешних местах — прорези ледника.

Глядя на карту, родство озер и фиордов замечаешь немедленно. Но в озерах вода всегда пресная, в фиордах же воды слоеные: снизу — морская, соленая и тяжелая, а над ней — толщиною примерно в метр — слой воды талой, сбежавшей сюда водопадами по весне. Моряки знают этот секрет и в устьях фиордов запасаются пресной водой.

Фиордов много, почти все они судоходные.

Временами они так близко подходят друг к другу, что издавна люди наладили волоки («эйдеры» по-норвежски). Немного пути по суше — и лодка в другом фиорде. Самый большой из фиордов — Согне-фиорд. Длина от устья до «головы» — 204 километра.

Ночлег

Ночевка в маленьком городке. Название Крагерэ. Домам у воды так тесно, что наш автобус едва подобрался к старинной гостинице.

Но выход давно уже найден: дома забираются кверху по скалам. Улицы — это лестницы, вырубленные в камнях.

Сверху Крагерэ весь на виду: церквушка, пестрая ярмарка домиков у воды, несколько монументов, старинные пушки на островке, яхт-клуб, пристань с пакгаузом, армада лодок и катеров.

Городок южный. Кормился когда-то торговлей и рыболовством. Сейчас кормится главным образом тем, что сюда, в местную «Ялту», приезжают на отдых с холодного севера. Приезжим сдаются дома, отдельные комнаты и «курятнички». Словом, юг настоящий, хотя поглядим-ка на карту… Этот норвежский юг — наши Псков, Кострома.

Мы приехали в Крагерэ в тот момент, когда курортники, увозя школьников, отхлынули с юга, и городок наполняла непривычная пустота. Зевали продавцы в магазинах, местные ребятишки ошалело носились по переулкам на велосипедах, не держась за рули. На пристани, возле лодок, сидели собаки, явно не понимая, что же случилось в шумевшем все лето Крагерэ? Людей почти не было видно. Какой-то старик возил на тачке к дороге камни, на пристани с добротной сосновой лодки два парня кидали на берег мотки веревок.

После ужина я прошелся по городку. Он жил: множество разноцветных оконных огней отражалось в воде. Но тишина стояла такая, что, кажется, заскребись в каком-нибудь доме мышонок — его бы услышал. На пристани, сев в чью-то лодку, я вздумал развлечься — загибая пальцы, стал считать звуки. В жесткой траве у пакгауза чиркал сверчок… чей-то тяжелый шаг по ступенькам с горы… еле слышно бортом о пристань трется сосновый баркас… часы у меня на руке… далеко стороной — самолет. Это и все. Большая Медведица равнодушно глядела на дремлющий городок.

В гостинице, раздеваясь, я вдруг заметил возле окна аккуратно сложенную веревку. Она висела на прочном крюке и долго не давала заснуть. Я жил в гостиницах, где возле кровати часто находишь кирпичик Библии. Но веревка?

Утром мне объяснили: по давнему закону в старых гостиницах, имеющих один только выход, на случай пожара — веревка.

После Крагерэ мы ночевали в Гримстаде. Тут гостиница была новой. Все сделано было поразительно аккуратно, добротно, удобно. Веревок, разумеется, не было. Но было предусмотрено все и даже, пожалуй, больше. Кроме номера на двери, каждая комната имела еще и женское имя. На фаянсовых бляшках, походивших на очень большие брошки, было написано: Нора, Элен, Ева, Мари… Я жил в комнате 216 под покровительством Брамапутры. Есть и такое женское имя.

Крагерэ — городок небольшой.

О сороке и леммингах

Из окошка гостиницы утром наблюдал любопытную сцену: по перилу балкона осторожно кралась сорока. Улучив момент, она юркнула в форточку и полетела в кусты с серебристой бумажкой в клюве. Удивляла не дерзость известной воровки, безбоязненно жившей в самой середине приморского городка, в который раз удивила сама эта встреча с сорокой, вездесущность знакомой птицы. Я ее видел у нас повсюду — от Прибалтики до Камчатки, видел на прибрежном песке в Африке, во Вьетнаме на пальмах, на березах в северной части Америки. И она везде одинакова: любознательна, воровата, криклива. Нахальство в ней сочетается с осторожностью. И, конечно, она красива, сорока, которую тут, в Норвегии, называют шэре.

Выясняя у норвежца-зоолога, какие звери и птицы тут обитают, я обнаружил своих земляков: ласточки, воробьи, совы, кукушки, синицы, дрозды, зайцы, лисы, бобры, куницы, ласки, олени, на севере есть росомахи, песцы.

— И знаете, — встрепенулся зоолог, — волк появился! Недавно в газетах писали: обнаружено логово…

Волков, медведей, росомах и лисиц традиционно тут истребляли. Давали награду за каждую шкуру. Теперь охраняют как драгоценность — «волк появился», «медведей голов пятьдесят — шестьдесят еще есть».

Природу свою норвежцы умеют беречь, и все же диким животным тут остается места все меньше и меньше. Пожалуй, лишь лемминг — «норвежская мышь» (у нас называют ее пеструшка) продолжает дивить людей неукротимой плодовитостью, набегами с севера в южные земли, ритмичными, как прилив и отлив.

Пеструшки-лемминги в спячку зимой не впадают и даже в стужу плодятся. В каждом помете десяток очень быстро вырастающих малышей. И вскоре у этого «десятка» появляется свой «десяток». Простые правила математики позволяют прикинуть, по какому закону растет эта масса прожорливой мелкоты.

И наступает момент, когда численность леммингов достигает критической точки (периодичность — четыре года) и они устремляются с мест обитания «куда глаза глядят». Поедая траву и корни травы, кору ивы, осины, березы, эта северная саранча движется плотным живым ковром. Лемминги гибнут, встречая преграды, но какая-то часть минует препятствия и продолжает переселение. В иные годы численность леммингов и напор их движения бывают так велики, что почти все районы Норвегии подвергаются их нашествию. Такие годы называются «лемминорами». Последний лемминор был тут в 1970 году.

Легко догадаться: на эти же годы приходится вспышка численности многих других животных, потому что лемминг являет собой начало пищевой цепи, тут, на севере, особо ясно заметной…

Приглядываясь к пробегающим мимо дороги деревьям, тоже видишь своих знакомых: ели, сосны, березы, липы, рябины, ивы, ольхи, черемуха. Но любопытно, что тут, рядом с черемухой и березой, видишь южан: плющ, миндаль, абрикосы.

На вопрос: «Какое дерево норвежцы особенно почитают?» — мне не назвали ель и сосну, которые видишь чаще всего и которые составляют богатство здешних лесов. Назвали березу. Березы на скалах не похожи на наших равнинных красавиц. Они узловаты, кряжисты, раскидисты. На самой круче, на юру, на ветру, на голых камнях, где ничто не растет, даже мох, береза стоит как вызов всем трудностям. «Это наше национальное дерево. Мы любим березу за красоту и за наш норвежский характер — неприхотливость, выносливость, жизнестойкость».

Симпатяга-лемминг.

Землянка

Худо не знать английского языка, ходового, конечно, и тут, в Норвегии. Из-за меня главным образом с нашим журналистским «колхозом» едет и переводчик. Зовут ее Альма, Альма Дале. Знает литовский, русский, норвежский, английский, учит французский. Есть же такие люди!

Мы с Альмой — земляки. Не по городу, не по деревне, по целой стране. Она литовка. Лет пять назад вышла замуж за норвежца. Живет теперь в Осло — преподает русский язык, растит сынишку. Познакомила меня с мужем — симпатичным светловолосым парнем, служащим какого-то министерства.

Раз в год Альма бывает дома в Литве — «у меня там мать, подруги, любимый лес, много еще всего дорогого». Конечно, у нас друг к другу много разных вопросов. Разговор прерывают лишь остановки, моя суета с фотокамерой либо какое-нибудь сообщенье по делу нашей поездки.

В какой-то день усталость и монотонность дороги сморили нашу компанию, даже остривший все время толстый и добродушный Рональд Копинг из лондонского журнала стал поклевывать носом.

— А давай-ка споем, — сказала Альма.

Мы запели. Сначала тихонько, потом смелее.

И подивились сами, как много хороших песен мы знаем: «Полюшко-поле», «Дороги», «Ой ты, степь широкая», «Рябинушка», «Сулико», прибалтийская «Люблю тебя, мой край родной» и даже одна шотландская песня. И мы почувствовали: получилось! В летевшем по горным дорогам автобусе образовалась атмосфера особого человеческого расположения друг к другу.

— Ол райт, ол райт, — растроганно сказал англичанин.

Француз попросил: нельзя ли что-нибудь еще? Немец из ФРГ припомнил, что одну из песен он слышал однажды. Норвежцы спросили: «А что, у вас это обычное дело вот так — песни?»

Мы с Альмой почувствовали: этими песнями, не очень, конечно, умело, но сердечно пропетыми, мы рассказали о нашей стране больше, чем можно бы было за это время сказать словами.

Урок

Норвегия первой в Европе ввела (1860 год) бесплатное и обязательное обучение с семи до четырнадцати лет. Воспитанию тут и теперь уделяют пристальное внимание. В маленькой деревеньке по дороге из Осло на юго-запад мы перекинулись словом с молоденькой учительницей, только что приехавшей сюда на работу.

— Сколько же будет учеников у вас в школе?

— Одиннадцать.

— Одиннадцать?

— Одиннадцать.

Школа в деревне была закрыта. Но в этом году опять открывается: учительница осматривала помещение, принимала разного рода утварь, привезенную на желтом грузовичке.

— Всюду, где есть минимум пять учеников, с этого года открываются школы…

Несколько лет назад правительство, подсчитав, во что обходится обучение в таких вот разбросанных по стране поселках, нашло, что следует мелкие школы закрыть, а открыть в округах школы большие, хорошо оборудованные. Одних ребятишек привозить сюда на автобусах, других поселить в интернатах…

И вот теперь это, казалось бы, разумное решение пересмотрено. Опять открываются, пусть хуже оборудованные, пусть с одним учителем, мелкие школы. Жизнь показала: обучение и воспитание в отрыве от родителей — неполноценное воспитание. Но это не все. Вырастая вдали от дома, от земли, деревенского уклада жизни, от всего, что в детстве привязывает человека к родному месту, молодые люди «теряют корни». Они равнодушны к тому, где им жить. Они становятся, как бы сказали у нас, травою перекати-поле.

Таков урок. Урок любопытный и поучительный. И не только для норвежцев, конечно.

Домик в горах

Норвежец, где бы ни жил — в столичном ли Осло (тут говорят Ушлу), в городках ли поменьше или в рыбацком поселке, — будет стремиться построить еще и домик в горах. Эти домики видишь повсюду. Уединенные, без видимой связи с суетой жизни, отраженные в тихой воде, как гнезда, прилипшие к скалам, они такая же характерная часть Норвегии, как и фиорды.

У богатых дома богатые (и в местах наиболее живописных), у бедняков домишки простые, но сделаны с поразительной аккуратностью, пожалуй, даже изяществом. И везде одинаково чувствуешь заботу людей не подавить природу своим присутствием, а приютиться под крылом у нее.

Слово «дача» для домиков не подходит. Они похожи скорее на наши «садовые домики».

Только «садом» человеку тут служит дикий мир леса, камней, шумных речек и тихой озерной воды. Ни в какой другой стране я не почувствовал большей близости человека к природе, чем тут. Где-нибудь в Полинезии или в Африке люди еще не порвали пуповину естественных связей с природой. Тут, в Норвегии, эти связи умело культивируются. Домик в горах — это не место, где в выходные дни валяются на диване, играют в домино, читают или сидят за чаем. Лодка, лыжи, пеший поход по горам (для полной выкладки норвежец положит в рюкзак сверх обычной поклажи еще пару увесистых валунов) — вот зачем едут из города в горы.

Все норвежские горные домики, когда, проезжая, смотришь на них из окошка, роднит один примечательный знак: у каждого дома мачта, и на ней обязательно — флаг. Его подымают не только в дни государственных праздников, но и в дни семейных торжеств: дни рождения, свадьба, приезд хорошего друга. Норвежцы, сдается, ищут любого повода для поднятия флага.

Наш приезд на озеро Ляуна этим и был отмечен. Хозяин домика поспешил к мачте, и наше знакомство проходило под хлопанье на ветру красного полотна с сине-белым крестом.

Хозяина звали Уляус.

— Уляус Онслон, — представился он всем нам по очереди и пригласил в домишко с оленьим рогом над дверью. Потом гостям были показаны: «собственное озеро», банька, сарай для дров, плоскодонная лодка.

Живет Уляус тут бобылем. Когда-то в озере была рыба. Но в 1955 году (Уляус эту дату хорошо помнит) в последний раз он вынул тут из воды аборя (окуня).

То же самое происходит на многих озерах.

Ученые ищут тому причину, и тут, на Ляуне, у них станция. Одинокий немолодой человек оказался при деле и был рад сейчас нашей компании, пришедшей с дороги по узкой, заросшей черемухой тропке. Мы пили кофе, говорили с учеными. В какой-то момент разговора хозяин поманил нас с Альмой на скамейку возле окна.

— Ваше имя напомнило мне одного человека…

Наспех, боясь отстать от нашей компании, я записал рассказ — частицу жизни встречного человека.

В семье Онслон было тринадцать детей.

Семь сыновей — Аре, Осмунд, Онуи, Адольф, Уляус, Уляв, Франц и шесть дочерей — Кристине, Анна, Мария, Марта, Гюдрун, Сигне. У каждого брата было свое занятие. Двое рыбачили, двое охотились, пятый по возрасту Уляус был плотником — строил в горах такие вот домики.

Я спросил: много ли выстроил? Уляус помолчал с минуту, прикидывая в уме.

— Восемнадцать. Все целы. Я работал на совесть.

Вместе братья собирались на этом «семейном озере», удили рыбу, косили сено, зимой ходили на лыжах. Тут, на озере, застало их известие о войне. Три младших брата сразу ушли в партизаны. Поручение у них было простое: относить в глухую избушку в горах телеграфисту сообщения в Лондон и приносить в деревню ответы. Немцы выследили братьев и всех троих отправили сначала в портовый Кристиансанн, потом в лагерь под Осло, потом всех троих повезли в Дахау.

— Из трех я остался один. Уляв и Франц погибли. Я видел черный дым крематория. С ума не сошел потому только, что думал об этом вот озере. Старался все время думать о нем. Об этих кувшинках, о кругах по воде от рыб. Я был скелетом и вернулся сюда калекой. Сил хватило только держать в руках удочку. Но рыбы в озере вот не стало… Да, забыл самое главное, — спохватился старик, — в лагере знал я вашего парня с Волги. Звали Василий. Хорошо помню имя.

Он был такой же скелет, как и я, но держался бодрее всех. Однажды он споткнулся, когда вели на работу, и подняться уже не мог…

Мой собеседник помолчал, прислушиваясь к тревожному крику птицы за ольхами. День был ветреный. По воде бежала мелкая рябь. У домика на флагштоке хлопал нарядный флаг.

— И еще вы должны знать, — сказал Уляус, когда нам с Альмой уже надо было спешить к автобусу. — Вы должны знать: тут в горах немцы держали русских пленных. Расстрелы, голод, каторжная работа. Норвежцы чем могли помогали вашим людям. Немцы повсюду расклеили надписи: «За помощь русским — расстрел». Все равно помогали. И ни один норвежец не выдал русских, если им удавалось бежать.

Мы тепло попрощались с хозяином озера.

С дороги домик и воду было уже не видно. Повыше елей краснела полоска флага, который Уляус Онслон поднял к приезду гостей.

Казнь

У каждого народа есть свои герои и свои предатели. После беседы на озере я почему-то вспомнил Кнута Гамсуна, его книги, наспех перечитанные перед поездкой. Характер книг и вся биография Гамсуна никак не предполагали его поведения после прихода немцев.

Сын бедного рыбака-крестьянина, ученик у сапожника, юнга на корабле, писарь в городском учреждении, каменщик, кочегар, ловец трески, кучер на конно-железной дороге, репортер провинциальной газеты — такова биография Гамсуна. Герои его прославленных книг — простые, сердечные, работящие люди Норвегии.

И сам он стал героем своей страны, горячо любимым и признанным. Это ему, как брату, писал Максим Горький: «Сейчас в Европе Вы величайший художник, равного Вам нет ни в одной стране». Было это в 1927 году. А в 1940 году старик Гамсун приветствовал приход фашистов, стал сотрудничать с норвежским «фюрером» Квислингом, обратился по радио ко всем, кто, подобно братьям Онслон, ушел в отряды Сопротивления, с призывом сложить оружие.

Позже он даже ездил на свидание с Гитлером.

Как могло такое случиться? На этот вопрос норвежцы пожимают плечами: все, мол, бывает в человеческой жизни.

Но суд над отступником все же свершился.

Причем сразу же после его речей и первых статей в газетах. Ежедневно по почте писателю стали приходить его книги. В коротких записках норвежцы сообщали, что не могут держать дома книги изменника. Несколько тысяч книг было переброшено через забор усадьбы, где жил Гамсун. «Каждую субботу специальный грузовик увозил их из сада». Можно только гадать, что думал Кнут Гамсун, глядя на эти книги. Для признанного своим народом писателя вряд ли есть казнь суровей, чем эта.

Великие

Прощаясь с Осло, я забежал в лавку купить что-либо на память, но не купил. «Карманные деньги» в пяти зеленых бумажках показались мне интереснее безделушек, предназначенных для туристов. Они лежат сейчас на столе, рядом с норвежскими картами, фотопленкой, фигуркой викинга в шлеме (подарок друга), записными книжками, газетными вырезками, и я с любопытством разглядываю в увеличительное стекло лица на этих бумажках.

На одной — поэт Вергеланн, на другой — драматург Бьернсон, на третьей — драматург Ибсен, на четвертой — самой ходовой бумажке в пять крон — путешественник Нансен. Эти люди — гордость Норвегии. Но для всех, кем гордятся в этой стране, в ходящей по рукам «галерее» места далеко не хватило. Композитор Григ, живописец Мунк, скульптор Вигеланд, путешественник Амундсен, наш современник Тур Хейердал…

«Не бросили за борт» норвежцы и Гамсуна.

Книги его издаются. И он остался, конечно, великим писателем. Но в галерею почета его не поставить. «Было бы счастьем, если б старик умер в восемьдесят лет, и какое это несчастье для него и для всех нас, что умер он в девяносто два», — говорят норвежцы.

Ни один народ талантами не обделен. Но то, что создано в Норвегии к концу XIX века, сразу было замечено и признано миром. Энгельс писал: «Норвегия пережила такой подъем в области литературы, каким не может похвалиться за этот период ни одна страна, кроме России».

Спустя много лет Горький, обращая свой взгляд к этой стране, говорил, что количество народа не влияет на величины талантов — «Маленькая Норвегия создала огромные фигуры Гамсуна, Ибсена»…

У нас великих норвежцев знают достаточно хорошо. Но стоит напомнить: один из них жил недавно, был другом нашей страны и, возможно, есть люди, обязанные жизнью этому норвежцу.

Имя его Фритьоф Нансен.

Это был подлинно великий человек. И если кто-нибудь из начинающих жизненный путь попросил бы назвать ему образец человека для подражания, Фритьоф Нансен должен быть назван одним из первых.

О Нансене много написано. (Нелишне было бы кое-что издать заново, специально для молодежи.) Тут же уместно для привлечения к книгам о Нансене упомянуть лишь отдельные характерные черточки жизни, которой гордятся норвежцы и которой может гордиться все человечество.

Первым заметным шагом его биографии является необычный поход на лыжах. Молодой Нансен решил пересечь Гренландию. Норвежцы всегда отличались страстью к рискованным странствиям. Но тут все были единодушны: это невыполнимо. Даже газеты, обычно потакающие сенсациям, на этот раз написали: «Было бы преступлением оказать поддержку самоубийце».

Нансен пересек Гренландию на лыжах. На это ему и его другу-спутнику Свердрупу понадобилось сорок два дня. Последующие его достижения в спорте показали, что этот успех не был счастливой случайностью. За свою жизнь Нансен двенадцать раз завоевывал титул чемпиона Норвегии по лыжам, был чемпионом мира по бегу на коньках. Однако спорт сам по себе его привлекал постольку, поскольку — «главное иметь тренированное выносливое тело для жизни и для работы».

Он был биологом. Докторскую степень защитил за четыре дня до гренландского перехода. Целеустремленность и трудолюбие были у Нансена поразительные. Получив золотую медаль за одну из первых своих работ, он настоял исполнить эту медаль из бронзы, а разницу в стоимости выдать ему деньгами. На эти деньги он напряженно несколько месяцев проработал на биостанции Средиземного моря. Его перу принадлежит много блестящих работ о жизни вод. Он был профессором-океанографом, был талантливым художником, был прекрасным организатором. И все это вместе объединял еще и талант исследователя-первопроходца.

Авторитет его в этих делах был так велик, что правительство немедленно отозвалось на просьбу построить корабль для плавания в Северном океане. Он сам наблюдал за строительством корабля. Настоял, чтобы он был деревянным. Его желанием было дать ему имя «Фрам», что по-норвежски значит «Вперед».

Умелые моряки разных профессий считали за честь предложить себя в спутники Нансена хотя бы в качестве кочегара или матроса…

Я видел «Фрам», стоящий сейчас на вечном приколе под музейною крышей, ходил по палубе, заглядывал в трюм, где все сохранилось в том виде, как было при знаменитых походах. Видел пожелтевшие фотографии торжественных проводов и ликующих встреч корабля. В первое плавание Нансен уходил уже национальным героем.

После трех лет скитаний во льдах («Фрам» достиг тогда широт, где человек никогда еще не бывал) и после трех лет безвестности (радио не было) слава его стала всемирной.

Ромен Роллан, понимавший толк в людях, назвал Нансена «европейским героем нашего времени». Чехов, столь же высоко ценивший Пржевальского, преклонявшийся перед мужеством путешественников-первопроходцев, глубоко симпатизировал личности благородного норвежца. Нансен для Чехова был воплощением его идеала: в человеке все должно быть прекрасно — лицо, одежда, поступки.

Чехов решил даже написать пьесу «о людях во льдах». Для «вхождения в материал» был разработан план поездки в Норвегию. Найдены были спутники-переводчики, назначены сроки поездки (осень 1904 года). Но болезнь рассудила иначе. Лето унесло Чехова.

Нансену в это время было сорок три года.

Он прожил еще двадцать семь лет. И это не были годы почивания на лаврах. Неустанный труд, участие в подготовке новых экспедиций «Фрама» (Нансен благородно уступил возможность бороться за достижение Южного полюса Амундсену), новый поход по ледовому океану в устье нашего Енисея…

Норвежцы предложили Нансену стать королем. Он отказался полушутя-полусерьезно: «Я атеист. А король по конституции должен быть человеком верующим».

В нашей стране Нансен был несколько раз по делам путешествий. «Я полюбил эту огромную страну… с ее обширными равнинами, горами и долинами». Сибири он предсказал великое будущее и в 1914 году считал, что это будущее недалеко.

А в 1921 году во время страшного голода после засухи и разрухи Нансен приехал в Поволжье, чтобы увидеть, как и чем помочь голодающим.

Его именем, энергией, его благородством и бескорыстием был освещен хлеб, купленный на жертвенные деньги. Сам он, ни минуты не колеблясь, потратил на помощь голодающим волжанам полученную в 1922 году Нобелевскую премию мира (122 тысячи крон золотом).

Любопытно, что соратником Нансена в благородной заботе помочь России в трудное время был Отто Свердруп, тот самый, с кем Нансен пересек на лыжах Гренландию….

Таким был норвежец, воплотивший в себе все лучшее, что есть у народа его страны, считавшей главным своим назначением в жизни сближать народы уважением друг к другу. На родине есть ему памятники. Я думаю, и на Волге памятник Нансену был бы очень уместен.

«Плавать по морю необходимо…»

После ужина он расстелил на столе карту, разгладил ее жилистыми руками и оглядел нас добрыми, слезящимися глазами:

— Плавать по морю необходимо…

Я попросил Альму перевести ему окончание знаменитого изречения: «Жить не так уже необходимо». Старик встрепенулся.

— А вы откуда это знаете?

Так началась беседа о море, о моряках-норвежцах, о том, что в этих местах море всегда было главным кормильцем и что плавать по морю было в самом деле необходимо. Мы расспрашивали, старик посасывал трубочку и отвечал спокойно, неторопливо, напомнив мне знакомого капитана, который сказал: «Милый, я так много видел, что мне и врать не надо».

Но оказалось, Свейн Муляуг, которого мы посчитали за старого капитана, сам никогда не плавал. Мать почему-то не захотела, чтобы сын, как все в роду, сделался моряком. Возможно, другой кто-нибудь сбежал бы попросту на корабль. Но он не ослушался матери, однако и море не разлюбил. Он взялся изучать море и жизнь моряков и так преуспел, что, когда освободилось очень почетное место директора морского музея в Осло, все решили справедливо пригласить на это место Свейна Муляуга.

Нам шепнули: «Нет в Норвегии человека, кто лучше бы знал историю мореплавания, жизнь моряков, всего, что связано с кораблями и странствиями». Старик прилетел из Осло, чтобы встретиться с нами и показать древнюю часть морского пути, превращенную теперь в заповедную зону.

Утром старик Свейн Муляуг повел нас на маленький катерок, и вместе с ним мы целый день плыли вдоль побережья южной части Норвегии среди островов, маяков, среди весельных, парусных и моторных судов — попутных и встречных. Было ветрено, но старик ничего не надел сверху синей полотняной рубашки и не покрыл голову. Он посасывал крючковатую трубку, махал узнававшим его матросам и хвалил капитана нашего катерка: «Хороший моряк — осторожный моряк».

И, конечно, старик рассказывал обо всем, что медленно проплывало по сторонам — о древних могилах норвежцев, грудой камней темневших на берегу («им четыре тысячи лет!»), о самом старом в здешних местах путевом знаке под названием «солдат», о мастерстве лоцманов, проводивших суда по лабиринту скал, о местах, где чаще всего терпели бедствия корабли.

Старик знал, на каком острове лучше всего вырастают травы на сено, где держат пчел, из какого местечка вышло больше всего капитанов, где издревле делают лодки, где шьют паруса, где лучше ловится рыба. Указав на один из поселков, старик сказал: «Отсюда во время блокады на обычной весельной лодке тайно ходили в Англию за зерном».

— Плавать по морю необходимо, — улыбнулся хранитель морской истории, когда мы прощались с ним на причале в Кристиансанне.

На мой вопрос, в какую часть морского музея надо прийти в первую очередь, старик сказал: «Идите сначала к «драконам».

…Не знаю, есть ли изделия рук человеческих более совершенные, чем эти знаменитые лодки. Даже не на воде, а под музейной крышей на металлическом основании они выглядят сказочными птицами, и просто не верится, что все это было сработано топором, пролежало в земле тысячу лет и что на этой дубовой лодке длинным путем «из варяг в греки» плавали, возможно, и по Днепру. И именно на такой лодке (под парусом и на веслах) удачливый норманн Лайф Эриксон достиг с друзьями Винланда (виноградной земли), названной позже Америкой.

В музее есть экспонаты, по которым можно проследить развитие мореходных средств от долбленок и лодок из шкур лося до легендарного деревянного «Фрама». Лодки-«драконы» в этой истории — особая веха. Именно эти суда прославили норманнов, сделали им доступными дальние страны и утвердили как моряков-воинов.

Дело в том, что лодка типа «дракон» отличалась от всего, что делалось человеком для плавания раньше. У «дракона» был киль — днище лодки плавно переходило в высокий гребень, сообщая судну устойчивость, быстроходность, возможность ловко им управлять.

Изобретение норманнов сразу дало им невиданные преимущества, понять которые можно сегодня, сравнив, например, самолет винтовой с реактивным. Лодка норманнов с тридцатью гребцами и бывалым умелым кормчим не знала пределов странствий, была надежна во всех делах: торговых, военных, первопроходских.

Появление «драконов» относится к XIII веку.

И сразу на многие годы норвежцы сделались властелинами водных дорог. «Тридцать витязей прекрасных» были отважными, дерзкими и выносливыми воинами. Появление лодки с норманнами заставляло трепетать жителей прибрежных поселков и городков. В хрониках сохранилась молитва, утвержденная римским престолом: «Господи, сохрани нас от ярости норманнов!» Ярость, с какой нападали и дрались команды «драконов», всех устрашала. Сами воители говорили: «Даже собака не должна залаять нам вслед». Выносливые, дерзкие, способные на своих лодках догнать любого и уйти без помехи, если силы были неравными, они к тому же и не страшились смерти. Старость не почиталась. А смерть в постели считалась постыдной. Странствия с окончанием жизни в бою были идеалом людей, вошедших в историю под названием викингов. (Славяне их называли «витязи» и «варяги».)

Наши предки умели, как видно, поладить с варягами. Справедливости ради надо сказать: варяги-воины одновременно были и оборотистыми торговцами, умевшими где надо не грабить, а меняться товаром по справедливости. Слово «витязь» в нашем языке имеет ясный оттенок доблести, а «варяг» понимается как чужеземец, но терпимый и, если верить легенде, как будто даже желанный. В истории отношений Руси и норманнов есть любопытный факт «породнения». Король Харальд III (до того как сесть на престол, ходил в странствия викингом), побывав на Руси, женился на дочери киевского князя Ярослава Мудрого…

Уже вернувшись из Осло, я пошел в Третьяковку с единственной целью — постоять у картины «Заморские гости», писанной Рерихом. Я и раньше любил этот холст, пронизанный синью. Море. Небо. Остров. И большая нарядная лодка, под парусом, со щитами на борту, приближается к берегу. Теперь я глядел с особенным интересом на «заморских гостей».

Несомненно, это варяги-викинги («викинг»-человек из залива, «вик» — по-норвежски «залив») и так на воде выглядели легендарные лодки «драконы».

Форма и очертания этих лодок, надо думать, были известны всегда. Но сто с небольшим лет назад при раскопке кургана норвежцы обнаружили лодку, пролежавшую в земле тысячу лет. Потом еще одну откопали. А семьдесят лет назад обнаружен «дракон», сохранившийся совершенно. Крепость дуба и удачная почва (торфяник) сберегли для нас мореходный снаряд тысячелетней давности.

Вождей язычники-викинги погребали в знаменитых своих кораблях, положив туда все, что усопшему будет надо иметь в новой жизни. (В сохранившемся корабле обнаружили сани, телегу, лыжи, домашнюю утварь, зерно. Все это видишь в музее.)

Могла беспалубная весельно-парусная, пусть и большая лодка норвежцев одолеть Атлантический океан и добраться в Америку? На этот счет было много сомнений. В 1891 году норвежцы их рассеяли. К открытию в Чикаго Всемирной выставки они построили точную копию лодки, найденной при раскопках. Смелые люди под парусом и на веслах решили повторить одиссею Лайфа Эриксона. И она полностью удалась — ладья дошла до Чикаго! Наглядно и убедительно доказаны были не только превосходные качества древних лодок, но и не растерянное с годами умение викингов-мореходов.

Само слово «викинг» стало символом смелого странствия. И не случайно ведь легендарный корабль российского флота назывался «Варягом», а в наши дни словом «викинг» (на американский лад «вайкинг») был назван космический аппарат — путешественник к Марсу. Для самих норвежцев в этом слове призыв: плавать по морю необходимо! Совершенно необходимо, потому что море подходит тут прямо к порогу дома.

 Фото В. Пескова и из архива автора.

 28, 30 апреля, 4, 5 мая 1977 г.

Война: день за днем

Наш корреспондент Василий Песков беседует с Константином Симоновым

Константин Михайлович Симонов.

Дневники — лучшее свидетельство пережитого. В них всегда чувствуешь неостывшее дыхание времени, в них виден и сам человек-летописец. В истории известно немало записей день за днем, ставших важнейшими человеческими документами.

Минувшая война таких документов по разным причинам нам практически не оставила.

Записаны рассказы людей воевавших, написаны мемуары, романы, повести о войне. А дневников мы не знаем. И вот наконец счастливый случай — перед нами дневник. Вел его военный корреспондент и писатель Константин Симонов.

Вел всю войну, с первых и до последних дней. Записывал пережитое и увиденное, иногда подробно, иногда кратко, но всегда честно. Понадобилось время, чтобы, несколько отдалившись от войны, мы смогли бы принять эти записи такими, какими они были сделаны в очень суровое время.

Дневники Константина Михайловича Симонова вышли сейчас в издательстве «Молодая гвардия» двумя книгами под названием «Разные дни войны».

Вышли только что, и читателю еще предстоит познакомиться с этим ярким и подлинным свидетельством о Великой Отечественной войне.

Сегодня мы публикуем беседу нашего корреспондента, прочитавшего дневники, с их автором Константином Симоновым.

* * *

Песков: Константин Михайлович, как Вы сами относитесь к выходу военного Дневника отдельным полным изданием?

Симонов: Я ждал эту книгу с большим нетерпением, чем любую другую.

П.: Что такое дневники в физическом смысле слова? Как они выглядят? И нельзя ли пояснить, почему целый том посвящен сорок первому году, а остальные четыре года войны уместились тоже в одной, почти такого же объема книге?

С.: Не следует думать, что Дневник — это некая «большая тетрадка», где события записывались по вечерам день за днем аккуратно.

Дневник — это мои блокноты, по которым я тогда, во время войны (ночами между частыми поездками на фронт), диктовал стенографистке все наиболее важное, чему был свидетелем, что чувствовал, о чем думал. 41-й год занимает больше места потому, видимо, что необычно сильны были первые впечатления, переживания всего, что пришлось увидеть. О второй половине войны рассказывают обычно больше и охотнее.

Но мы не должны забывать 41-й, если хотим о войне знать всю правду.

Дневник как писателю после войны, конечно, сослужил мне огромную службу. Это колодец, из которого я черпал и черпаю. Читая сейчас Дневник, многие увидят сходство реальных событий с теми, что описаны, например, в романе «Живые и мертвые». Замечено будет сходство человеческих характеров, деталей и эпизодов войны.

П.: На первых страницах Вы пишете: «Шинель была хорошо пригнана, ремни скрипели, и мне казалось, что вот таким я всегда буду… Несмотря на Халхин-Гол, в эти первые дни настоящей войны я был наивен, как мальчишка…» А как проходило взросление?

С.: Время на войне течет по особым законам. У меня ощущение, что оно было как-то чудовищно спрессовано. Особенно в 41-м. И особенно в первые дни. Эти первые дни застали меня под Могилевом. Я столько всего увидел, что, признаюсь, испытывал отчаяние.

Казалось, все переменилось, сместилось, сдвинулось с места. Все само по себе было трагично. Но к этому надо еще добавить: мне было тогда двадцать пять лет.

Под Могилевом я поймал себя на мысли, что вижу войну уже две недели. Однако прошло всего два дня. А за две недели войны я почувствовал, что повзрослел, постарел сразу на несколько лет. По моим наблюдениям, так было со всеми.

Жизненный опыт, добытый годами войны, чем-то очень существенно отличается от всякого другого жизненного опыта. Молодые люди тогда взрослели (я имею в виду духовную сторону этого понятия) за год, за месяц, даже за один бой.

П.: На фронт Вы приехали журналистом. Что можно было написать в то трагическое время, когда народ, раскрывая газету, искал ободряющих сообщений, а между тем немцы проходили 50–60 километров в день?

С.: Я ничего не мог написать, пока не коснулся «точки опоры» — встретил часть, которая не отступала, а дралась. И очень умело. Доказательство этому было налицо: перед линией обороны стояли два десятка сожженных немецких танков. Тут я впервые увидел: врага действительно бьют. Крепко стоявшей частью командовал полковник Семен Федорович Кутепов. Атмосфера собранности, дисциплины, уверенности и какого-то спокойствия, несмотря на трагизм положения, привели тогда меня в чувство. Я увидел: есть люди, которые остановят врага. О полке Кутепова и была моя первая корреспонденция в газете.

Вообще же в те дни писать в газету было неимоверно трудно. Некоторое облегчение я лично почувствовал, прочитав речь Сталина 3 июля.

П.: Вспоминая первые дни войны, об этой речи многие говорят. В чем была ее сила?

С.: Это было время мучительных размышлений, недоумений, боли — что происходит? Речь ставила все на свое место. Читать ее было тяжело: для всех обнаружился колоссальный разрыв, который существовал между официальными сообщениями и действительной территорией, занятой немцами. И все-таки речь ободряла. Появилась определенность. Была сказана полная правда, ничто не пряталось, ничто не скрывалось. Мне всегда казалось, перед лицом трудностей именно так надо нам говорить, так мы лучше все понимаем.

В тот день мы увидели: над страной нависла смертельная опасность. Но сказать эту жесткую правду — значит засвидетельствовать свою силу. И это ободряло.

Любопытное совпадение. Как после выяснилось, начальник германского генерального штаба Гальдер в своем дневнике 3 июля записал: «Не будет преувеличением сказать, что кампания против России выиграна». Сталин, как свидетельствует его речь, в этот день, 3 июля, считал, что борьба не на жизнь, а на смерть только начинается.

П.: Первый немец, которого Вы увидели?

С.: Это был летчик, фельдфебель с подожженного «юнкерса». Все толпились вокруг него с любопытством: пленный в те дни был событием. Тот «первый немец» был представителем касты гитлеровских мальчишек, храбрых, воспитанных в духе по-своему твердо понимаемого воинского долга и до предела нахальных. Он был ошарашен тем, что его сбили. Этим юнцам внушали, что смерть на войне с русскими — случайность. Позже им стали говорить, что к смерти надо быть готовым. Еще позже — что надо умереть за Германию. Но это все через три года, а тогда молодому фельдфебелю казалось просто невероятным — как это могли его сбить?

П.: Забежим на три с лишним года вперед. Не припомните ли Вы какую-нибудь встречу с «последним немцем»?

С.: В сорок пятом пленные уже мало интересовали. Если того фельдфебеля-летчика, помню, вели четверо конвоиров, то в конце войны сотню пленных мог вести один автоматчик. Разговоры с немцами, однако, были. Я искал таких разговоров и один хорошо помню. (В Дневнике он помечен: «31 марта 1945 года».)

Моим собеседником был старик — католический священник. Говорили о многом: об истоках фашизма, о средствах, какими Гитлер «обворожил» немцев, о немецком национальном характере, о судьбе Германии.

— Мои прихожане-женщины, — сказал священник, — сейчас плачут, много плачут, жалуются: арестовали их мужей, членов фашистской партии. Я жалею их как духовный отец, но при этом меньше сочувствую им, чем мне самому бы хотелось.

Поздно плачут. Плакать надо было, когда их мужья вступали в фашистскую партию. Но тогда они не плакали. Они проявляли чрезмерную покорность и дисциплину, которую я, немец, ненавижу в немцах. Такой вот был разговор.

П.: «В сорок первом, захлебываясь кровью, на ходу учились воевать…» Я выписал из Дневника эту фразу и пометил вопрос. Чему нам предстояло научиться (в том числе и у наших противников) и чему мы научились в первой половине войны?

С.: Многому научились. Научились не ходить в лобовые атаки, а обходить, обтекать противника, брать его в клещи, устраивать ему «котлы». Научились не бояться танков. Научились управлять войсками. Научились проламывать оборону, протыкать ее одним страшным по силе ударом в каком-то одном месте, а проткнув, по профессиональному выражению военных, «быстро сматывать ее направо и налево». Научились дерзости. Научились добывать победу по возможности меньшей кровью. Научились мастерски решать сложные стратегические задачи. Научились четкому взаимодействию всех родов войск — артиллерия теперь двигалась, не отставая от пехоты и расчищая ей дорогу, все время помогала наземным войскам авиация.

Пожалуй, уместно тут привести и кое-какие цифры. В Дневнике я пишу о геройской 107-й дивизии. В боях под Ельней (1941 год) дивизия уничтожила 28 танков, 65 орудий и минометов и около 750 солдат и офицеров противника. Сама потеряла 4200 убитыми и ранеными.

Победа, как видим, досталась немалой кровью.

И вот еще данные о той же 107-й дивизии, сражавшейся в Кенигсберге (1945 год). Заняв 55 кварталов города, дивизия захватывает в плен 15 100 немецких солдат и офицеров, сама потеряв во время штурма всего 186 человек. За этими разительными цифрами как раз и стоит факт: воевать научились.

П.: Несколько вопросов о человеческих качествах. Выносливость. Бомбежки, обстрелы, атаки под пулеметным огнем — это стоит на первом месте, когда говорят о войне. Но был ведь еще нечеловеческий тяжкий труд, многие сутки без сна, ночлег в лесу, в снегу, на морозе, переправы в ледяной воде, еда — когда что придется. И никаких простуд, радикулитов, воспалений и всяких других болезней мирного времени! Как все это Вы объясните?

С.: Это в самом деле поразительный факт. Я сам, помню, на Северном флоте во время высадки с разведчиками на берег по плечи оказался в воде и шел потом двенадцать километров — все на мне гремело, как жестяное, от мороза. И ничего! Происходила мобилизация каких-то резервных сил организма, каких-то защитных средств. Медики это хорошо знают…

Атака.

П.: О человеческой психике… Кажется, у маршала Василевского я прочел любопытные строки о том, как, анализируя в начале войны причины возникающей паники, установили: в предусмотренной боевым уставом единичной ячейке боец чувствовал себя одиноким, оторванным от всех, чувство страха одолевало его. Когда бойцов стали располагать в траншеях, положение сразу же резко переменилось. Чувствуя рядом соседа, человек меньше испытывал страх. Есть ли у Вас какие-нибудь наблюдения на этот счет?

С.: Да, человек, видимо, так устроен, что одиночество при опасности действует угнетающе. Я видел во время бомбежек: люди жались поближе друг к другу. Казалось бы, наоборот — рассредоточиться, нет — жались друг к другу.

Вспоминаю и свои ощущения. Ходил с моряками-подводниками ставить мины. Нас бомбили. Но я не скажу, что было приятно чувствовать, как лодка вздрагивает от недалеких взрывов. Но сильного страха я не испытывал — рядом были люди. Самой страшной мне казалась всегда одинокая смерть пехотинца.

П.: Теперь нравственные категории. Долг. Не могли ли Вы вспомнить конкретный яркий пример исполнения долга?

С.: Ну, например, так. Первые дни войны. Армия отступает, беженцами заполнены дороги. А навстречу им с востока на запад, под бомбежкой идут молодые гражданские парни. Они шли на свои призывные пункты, спешили. Их вели вперед полная неизвестность, неверие, что немцы могут быть так близко. И вело их крепкое чувство долга.

П.: Вера. Вера в победу даже в самые тяжелые дни помогла в конце концов победить. Я хотел бы услышать от Вас несколько слов об этом сильнейшем оружии — вере.

С.: Этот пример, конечно, должен быть из сорок первого года, когда вера подверглась особенным испытаниям. Ну, запомнился, например, допрос пленного, того самого, «первого немца». В протоколе допроса среди многих вопросов, какие ему задавали, я обнаружил такой: «Как встретит немецкий народ Красную Армию, если она через некоторое время вступит на германскую территорию?»

А? Каково? Вопрос-то задан не в сорок третьем, не в сорок четвертом. В сорок первом!

Или вспомним знаменитый парад 7 ноября в том же году. Немцы в шестидесяти километрах от Кремля. И — парад! Эта уверенность в нашей силе всех тогда потрясла.

П.: Самопожертвование, мужество, трусость… Все это тоже на войне было. В каких проявлениях они запомнились Вам?

С.: Да, все было… Однако необычайно трудно вычленить что-то из события сложного и огромного по масштабам. Рассмотрим все сразу, на примере того, что помечено у меня в Дневнике последним числом июня 1941 года.

Над шоссе Бобруйск — Могилев я увидел тогда потрясшую меня картину. В считаные минуты «мессершмиты» сбили шесть наших бомбардировщиков ТБ-3. Самолеты немцев хладнокровно заходили в хвост тихоходным нашим машинам. Треск пулеметов — и они одна за другой шли книзу с хвостами дыма. Один обнаглевший «мессер», помню, преследовал уже обреченный бомбардировщик и вдруг сам кувыркнулся — из горевшего самолета по нему полоснули огнем.

Картина эта всю войну преследовала меня.

Готовя Дневники к печати, я разыскал военные документы, где говорилось об этой драме. Выяснилось: нужда заставила послать на бомбежку эти самолеты без прикрытия истребителей, днем. Можно ли говорить о мужестве, самопожертвовании летчиков, поднявшихся в воздух, частично выполнивших, как выяснилось, свою задачу и даже в безнадежном положении с горящих самолетов продолжавших вести огонь?

Можно! Это и есть мужество, граничащее с самопожертвованием.

И трусость приходилось наблюдать на войне. Но самой отвратительной трусостью была, между прочим, не боязнь смерти, а боязнь доложить правду о сложившейся ситуации на позиции. За такой трусостью на войне всегда стоят чьи-то жизни.

П.: За войну Вы видели много людей и в разных ситуациях, в том числе и трагических. Кто Вам больше всего запомнился? Чем особенно дороги эти люди?

С.: По человеческому долгу мы обязаны в первую очередь вспомнить не тех героев войны, лица и имена которых освещены победными салютами. Этих людей все знают. Важно не забывать тех, кто не увидел Победы, но сделал для нее все что мог. В Дневнике названо много имен. Но в первую очередь я всегда вспоминаю полковника Кутепова, о котором уже говорил.

Его спокойствие, его солдатская мудрость, воля, решимость и верность долгу были не только его личными качествами. Весь полк, с которым Кутепов лег у Могилева, имел эти качества своего командира. Останься Кутепов жив, он был бы способен на очень многое.

П.: Кем Вы себя чувствовали на войне в первую очередь — писателем или журналистом?

С.: Пожалуй что журналистом, особенно в первую половину войны, когда требовались не аналитические публикации, а убежденная сильная агитация. Слово должно было стрелять. В это время я узнал не только всю горячность, спешность каторжно-трудной журналистской работы. Но узнал и действенность ее, ощутил, что находишься в боевых порядках со всеми, кто воевал.

К концу войны писатель во мне подавил журналиста. И это было закономерным. Появилась возможность осмыслить происходящее, усилилась жадность как можно больше увидеть, запомнить, почувствовать. Я вполне понимал: война и будет моим писательским багажом. Понимал и громадную ответственность перед людьми: я был свидетелем огромной драмы, мои показания после войны будут нужны.

П.: Война оказалась не такой, как мы ее представляли…

С.: Да, это так. И в Дневнике я пометил в первые дни: «Война не такая, как мы писали о ней. Это горькая штука».

П.: Рядом с этими Вашими строчками я прочел в Дневнике и такие: «Когда по дороге проверяли документы, я левой рукой показывал их, а правой держал наган. Потом у меня это вошло в привычку». На отдельный листок я выписал из Дневника все переплеты, в какие Вы попадали на фронтовых дорогах, все случаи, когда Дневник мог бы оборваться и навсегда. Выход из окружения, хождение с нашей разведкой к немцам, поход на подводной лодке минировать румынский берег, бросок под разрывами мин на Арабатской стрелке… Словом, много было случаев умереть. Скажите, в какой момент Вы ближе всего увидели смерть и в каком образе она Вам запомнилась?

С.: Работа журналиста, если, конечно, он не околачивался при каком-нибудь крупном штабе (а такое случалось), была трудна и опасна.

Но я писал в Дневнике и сейчас хочу подчеркнуть: это все же была не самая трудная и не самая опасная работа на войне. И хотя нашего брата «с лейкой и блокнотом» полегло немало, все же не мы лежали в окопах в ожидании танков, не мы поднимались в атаку… Словом, в разговоре о войне все должно быть на своем месте…

П.: Страх смерти…

С.: Я думаю, смерти страшился каждый.

Другое дело, как держал себя человек. Если не терял головы, превозмогал страх опасности — это сохраняло жизнь чаще, чем трусость. Я видел много отчаянно смелых людей, но никогда не верил, что человек не боится смерти. Сам, вспоминаю, труса как будто не праздновал, но мысль: «Вот поеду и, может быть, уже не вернусь» — постоянно в сознании была. Я запихивал ее подальше, поглубже, но она все же выплывала.

Любопытно, что страх смерти повышался, когда усиленно работал над какой-нибудь литературной вещью. Помню, дописывал последние главы повести «Дни и ночи». Наверное, как это свойственно нашему брату, я придавал еще не законченной повести большее значение, чем она имела. Опасение: «Вот поеду и уже не вернусь, не закончу» — обостряло чувство самосохранения. Но я немедленно замечал: реже рискуешь — меньше видишь, хуже пишешь.

П.: А что для Вас было самым тяжелым в войну как для журналиста и как писателя?

С.: Уезжать от людей в критической для них ситуации. Они понимали, конечно, что корреспондент должен уехать, у него своя срочная задача. Но я много раз видел: в критической обстановке уезжающих журналистов считают трусами. И это было, конечно, больно.

П.: Вы много писали в газету. Я говорил с людьми, некоторые Ваши очерки помнят до сих пор. Что Вы считаете сами из написанного наиболее удачным?

С.: Знаете, чем я удовлетворен, так это тем, что удержался от соблазна писать о войне облегченно и упрощенно. Были, конечно, неудачи.

Иногда спешка (уходил, например, самолет, с которым можно было переслать в Москву пакеты с бумагами) заставляла за один день написать три-четыре корреспонденции. Но в целом я не стыдился бы сейчас тех очерков, если б они были вдруг опять напечатанными.

Что-либо выделить… Ну, я назвал бы очерк «Июнь — декабрь», опубликованный в «Красной звезде» в первый день 1942 года.

П.: По общему мнению, «Красная звезда» во время войны пользовалась необычайно большим авторитетом и уважением воевавших. Чем обеспечивался этот авторитет?

С.: Я думаю, подлинностью большинства публикаций. С нас требовали видеть, прежде чем писать. Требовали не писать «я видел», если на самом деле ты не видел, а только слышал от кого-то.

П.: Вы могли бы выделить какую-нибудь черту журналистской работы?

С.: Постоянной была забота, как передать в редакцию написанное тобой, не отстать от других. Ведь очень часто в выигрыше был тот, кто находился при крупном штабе, там, где есть телеграф, телефон. А человек, видевший бой своими глазами, оказывался в проигрыше: пока доберется пехом и на «пикапчике», пока отыщет средства, как передать, — сообщение утратило актуальность.

Еще бы отметил величайшее напряжение.

Странно сейчас говорить это о себе, тогда двадцатишестилетнем, но я никогда за всю свою уже довольно длинную теперь жизнь не уставал так, как тогда…

И еще дороги… Из наших корреспонденций дороги чаще всего выпадали, но в памяти оставались. Едва ли не половина войны прошла в дороге. Вспоминая как-то об этом, я обнаружил: и половина моих товарищей полегла на дороге — или летя на фронт, или возвращаясь с него, или перебираясь с места на место; сгорели в воздухе, разбились при посадке, взлетели на мине, попали под бомбежку или случайный снаряд, нарвались на бандеровцев, на группу отступающих немцев… Когда я слышу песню «Дороги», у меня щемит сердце.

П.: Наибольшая потеря в войну лично для Вас?

С.: Очень тяжело пережил тогда и сейчас без боли не могу вспоминать о гибели друга, писателя Евгения Петрова (его вспомнит каждый, если я назову «Двенадцать стульев» и «Золотого теленка»). Мы были с Петровым на фронте, на севере, и вслед за этим весть о его гибели меня просто оглушила. Самолет, на котором летел Евгений Петров из осажденного Севастополя, врезался на бреющем полете в курган где-то между Миллеровом и Ростовом.

П.: Вернемся к Вашей военной работе газетчика. По опыту знаю: в журналисте люди видят защитника, ему доверяют беды и жалобы. О чем говорил солдат на войне с корреспондентом, прибывшим из Москвы?

С.: О многом. Просил взять с собой письмецо, чтобы скорее дошло, ругая при этом попутно почту. Часто зло жаловался не на нехватку снарядов, а на нехватку табака (табак на войне был вещью серьезной!). Обязательно шел разговор со множеством вздохов, вопросов и крепких словечек о втором фронте. Жаловался на соседей по линии фронта: «Мы ничего, а они подкачали».

Особенно часто и горько жаловались солдаты на то, что после ранения и госпиталя не могли попасть в свою часть.

Офицеры одного полка однажды с горечью показали мне письмо, пришедшее только что убитому лейтенанту. Его жена из города Вичуга писала мужу на фронт, что у нее «сложилась другая жизнь… встретила человека…». Она просила больше не посылать ей офицерский аттестат. Я помню горечь и возмущение людей, просивших меня ответить на это письмо. Я ответил. Были напечатаны стихи «Открытое письмо» с пометкой: «Женщине из г. Вичуга».

Как видно, стихи попали в очень чувствительное место человеческих отношений во время войны. Они имели большое хождение и в тылу, и на фронте. И, думаю, польза от них была. О чем еще говорили с корреспондентом…

Помню шумную (и не первую) жалобу. «Ну что за фильмы нам присылают! Все время бомбежки в них. Мы от своих бомбежек тут обалдели!» Это была очень существенная проблема. Человек на войне не мог жить только войной.

П.: О Ваших фронтовых спутниках — фотокорреспондентах. Они должны быть Вами довольны: в Дневниках о них рассказано ярко, интересно, уважительно. Но вот я выписал строчки о том, как на переправе у Днепра Вы вырвали у Вашего спутника фотокамеру: «Разве можно снимать такое горе!» Не жалеете ли Вы сейчас о такой позиции? Не кажется ли Вам, что очень много важного на войне прошло мимо наших фото- и кинохроникеров из-за того, что снималось лишь то, что служило нуждам текущего времени? Как много важного нам сейчас оказалось не снятым! Вам, работающему с кинохроникой, это ведь хорошо известно.

С.: Существенный вопрос… Но начнем с того, что сцены переправы через Днепр мой друг все-таки снял. И, конечно, он правильно сделал, что снимал, не послушав меня. Снимки его я с благодарностью поместил в Дневник и считаю: без этих фотографических документов он был бы беднее. Но понять мои чувства в то время тоже, конечно, можно. Не я один протестовал тогда. Много людей фотографу говорили: ради бога, это не надо снимать! Да и сам человек с фотокамерой не мог бесстрашно щелкать все проявления страшного бедствия. Надо помнить: он тогда работал не на историю, его снимки должны были «стрелять» немедленно, завтра.

Но сегодня, издалека, мы видим, конечно: надо было помнить и об истории. Я сам, просматривая фотохронику и бывая на выставках, часто злюсь: это не снято, это не снято… Что делать — диалектика времени!

К. М. Симонов. 1943 год.

П.: Теперь о писательском Вашем труде. Что Вы сами считаете из написанного во время войны и о войне наиболее существенным?

С.: Из прозаических вещей наиболее существенным я бы назвал повесть «Дни и ночи» и драму «Русские люди». Из стихов наибольшую пользу, по-моему, принесли «Жди меня». Они касались обнаженного человеческого сердца и не могли быть не написаны. Если б не написал я, написал бы кто-то другой.

П.: А что, по-Вашему, лучшего о войне появилось в нашей литературе?

С.: Тут долго думать не надо. Конечно, это «Василий Теркин» Твардовского.

П.: Константин Михайлович, предвижу ответ и все же спрошу: почему именно «Тихий Дон» («в одном большом томе»), а не что-то другое взяли Вы с собой, уезжая в сорок первом году на Южный фронт, и читали книгу (очевидно, не в первый раз), сидя рядом с шофером?

С.: Возможно, тут был элемент случайности, но, скорее всего, все же нет. Наверно, важно было заново перечитать книгу, в которой трагедия войны была показана правдиво и сильно.

К. М. Симонов, конец войны.

П.: Узловые точки войны… Чем Вам запомнился Сталинград?

С.: Сталинград… Сталинград был для всех нас тогда сначала огромных размеров болью — шутка ли, немцы на Волге! Потом огромных размеров радостью: появилась твердая уверенность — одолеем!

В критической своей точке Сталинград был для меня символом крайней опасности. Признаюсь: летел туда с боязнью. Казалось, вот там как раз и убьют.

Когда наступил перелом, у меня, кроме памяти обо всем, осталось еще ощущение какого-то абстрактного звука. Мы все тогда ясно услышали: в немецкой машине войны что-то хрустнуло, надломилось.

И все мы после Сталинграда несли в себе ощущение счастья. Ощущением этим была потребность делиться. В те дни мне в руки попала рукописная листовка с надписью «Молитва» и припиской: «Если ты верующий — перепиши».

А на обратной стороне мелким почерком — сталинградская сводка. Моя редакция, пользуясь затишьем на фронте, дала (невероятная щедрость по тем временам!) два месяца отпуска написать повесть о Сталинграде. Я писал лихорадочно быстро, с огромным подъемом, завалив телефон подушками. Думаю, всем тогда хотелось излиться. Есть в моем Дневнике такая вот запись. Приведу ее в сокращении…

«Вечером довольно поздно ко мне заглянул командующий Сталинградским фронтом Андрей Иванович Еременко.

— Пришел к тебе как к спецу своего дела, хочу спросить совета.

Я был озадачен: в каком смысле спец? И что могу посоветовать?

Выпив чаю, Еременко неторопливо вытащил из кармана очки, потянулся за портфелем.

— Написал о Сталинграде поэму, — сказал он. — Хочу, чтобы послушал и посоветовал, как быть, кому отдавать печатать?

Я оторопел. Ждал чего угодно, но только не этого. По своей натуре я склонен верить в чудеса, в те счастливые «а вдруг», которые редко, но все же происходят в жизни. «А вдруг в самом деле поэма?»

Опущу торжественное чтение поэмы и мое величайшее затруднение после чтения сказать будущему маршалу правду, которая, конечно же, очень его огорчила.

Он только спросил.

— И печатать это, по-твоему, нельзя?

— По-моему, нельзя, тем более вам.

Очень долго молчали. Потом Андрей Иванович сказал:

— Еще стакан чаю налей…»

Вот такой курьезный и трогательный эпизод, говорящий о том, что радость победы всех нас тогда окрыляла.

П.: На фотографиях в Дневнике видишь людей с петлицами, а потом вдруг — погоны. Форма отразила многие перемены в армии. Нельзя ли несколько слов о солдате сорок первого и, скажем, о солдате сорок четвертого? В чем разница?

С.: Солдат сорок четвертого — сорок пятого годов был солдат наступающий: уверенный в себе, бодрый, смекалистый, дерзкий. Он уже не боялся окружения — сам окружал. Он не боялся уже немецких автоматчиков — сам на броне с автоматом ехал. Уже не его брали в плен — он брал в плен. Добротнее стала еда у солдата, песни стали другими. В начале войны были: «Огонек», «Землянка», «Темная ночь», теперь — «Хороша страна Болгария…», «Эх, как бы дожить бы…»

Форму с погонами встретили с интересом, можно сказать, с удовольствием. И я не был тут исключением. Помню, с радостью послал фотографию матери — подполковник! Форма действительно отражала качественные перемены нашего войска.

П.: Константин Михайлович, Вы пишете: «У каждого из воевавших от начала и до конца войны был на ней свой самый трудный час». И у Вас тоже?

С.: Да, можно припомнить очень нерадостные моменты… Для меня это в первую очередь первые дни войны — забыть невозможно! Это еще и Керчь весной 42-го. Наверняка не я один вспоминаю тягостное ощущение большой трагической неудачи. С содроганием вспоминаю непроходимую грязь, низкое мокрое небо, сотни людей, полегших на минном поле. Помню, еле-еле добрался вечером до соломы в какой-то халупе. Не ел с утра. Но поесть не было сил…

Запомнился очень печальный вечер в Эльтоне, проведенный там перед тем, как двинуться в Сталинград. Было отчаянное ощущение загнанности на край света и громадности пройденных немцами расстояний.

И позже, уже в Сталинграде, был день…

В небе с утра до вечера висела немецкая авиация и бомбила все кругом, в том числе едва заметную возвышенность, на которой мы сидели.

Было так тяжело, что даже не лежала душа что-нибудь записывать, и я, сидя в окопе, только помечал в блокноте палочками каждый немецкий самолет, заходивший на бомбежку в пределах моей видимости. И таких палочек к закату набралось триста девяносто восемь…

П.: А дни счастливые…

С.: Их было много. По большей части они совпадали с днями, которые всех нас тогда радовали. Но можно вспомнить что-то и личное…

Есть под Москвой городишко Михайлов. Не забуду того радостного чувства, с которым я въезжал в него. Это было зимой 41-го. Городок был буквально забит немецкими грузовиками, танками, броневиками, штабными машинами, мотоциклы валялись целыми сотнями. Это было свидетельство: немцев бить можно, и мы будем их бить.

Если же говорить о каком-то особом проявлении чувств, то помню лагерь наших военнопленных под Лейпцигом. Что было! Неистовые крики: наши! наши! Минуты, и нас окружила многотысячная толпа. Невозможно забыть эти лица исстрадавшихся, изможденных людей. Я взобрался на ступеньки крыльца.

Мне предстояло сказать в этом лагере первые слова, пришедшие с Родины. Слова, которых тут не слышали — кто год, а кто два, три, почти четыре. Чувствую, горло у меня сухое. Я не в силах сказать ни слова. Медленно оглядываю необъятное море стоящих вокруг людей. И наконец, говорю. Что говорил — не могу сейчас вспомнить. Потом прочел «Жди меня». Сам разрыдался. И все вокруг тоже стоят и плачут… Так было.

П.: О днях, венчающих войну…

С.: Мы ехали, помню, по дороге вблизи Берлина и сразу увидели и услышали отчаянную стрельбу по всему горизонту трассирующими пулями и снарядами. И поняли, что война кончилась. Я вдруг почувствовал себя плохо. Мне было стыдно перед товарищами, но все-таки в конце концов пришлось остановить «виллис» и вылезти. У меня начались спазмы в горле и пищеводе. Всю войну ничего — а тут нервы сдали. Товарищи не смеялись, не подшучивали, молчали.

П.: Константин Михайлович, несколько слов о заключительном акте Победы.

С.: Об этом много рассказано. Но тем не менее об этом всякий раз просят опять рассказать.

Во время подписания акта о капитуляции я с особенным интересом наблюдал Жукова и Кейтеля. Кейтель то сидел неподвижно, глядя перед собой, то вдруг чуть поворачивал голову и смотрел на Жукова. Так повторялось несколько раз. У меня невольно мелькнула мысль: конечно, Кейтелю любопытно увидеть вот так, в десяти шагах, человека, личность которого, несомненно, давно занимала его.

Жуковым я любовался. Полное достоинства лицо сильного, красивого человека. В мыслях быстро мелькнул Халхин-Гол. Там я встречался с Жуковым. А потом за шесть лет ни разу его не видел. Могло ли мне тогда, на Халхин-Голе, хоть на минуту прийти в голову, что в следующий раз я увижу его в Берлине, принимающим капитуляцию германской армии…

П.: Читая Дневник, обращаешь внимание на особый, я бы назвал его «стереоскопическим», эффект двойного взгляда на события.

К записям, сделанным в Дневнике, Вы добавляете чьи-то воспоминания об этом же, разысканные позже документы, чье-то письмо, выдержку из военного донесения, датированного тем же числом. Убедительная сила такого сопоставления огромна. И можно лишь смутно представить себе громадность проделанной работы при подготовке дневников, в том числе работы в архивах. Кроме частных интересных и важных находок в архиве, вошедших в издание Дневника, нет ли открытий, принципиально важных в понимании войны?

С.: Вот что меня обрадовало. В нашей корреспондентской памяти часто как бы порознь существуют люди первых месяцев сорок первого года и люди конца войны — люди Висло-Одерской, Силезской, Померанской, Берлинской, Пражской операций. А между тем гораздо чаще, чем на это можно было надеяться, на поверку оказывается, что и те и другие — одни и те же люди! Я обнаружил много имен, знакомых мне по первому году войны.

П.: Но были и грустные открытия?

С.: Да. И много. Очень часто с волнением берешь в руки «дело» знакомого человека, и, как удар, слово: убит.

Горевал, помню, узнав, что погибли сын и отец Кучеренко. В сорок четвертом в Тарнополе я познакомился с командиром дивизии полковником Николаем Пантелеймоновичем Кучеренко. Несколько часов провел на его командном пункте и случайно узнал: адъютант у него — собственный сын. Мне запомнились тогда солдатские строгие отношения между этими людьми… И вот архивный лист ну прямо выпал у меня из рук — убиты! Оба. Стал выяснять обстоятельства и из писем узнал: убиты одним снарядом на наблюдательном пункте. За пять недель до окончания войны.

П.: А теперь скажите, Константин Михайлович, чему главному лично Вас научила война?

С.: Ну, во-первых, не вешать носа даже при самых крайних обстоятельствах. Научила еще верить человеку. Научила не обещать того, что не сделаешь. Научила говорить «да» и «нет», когда трудно, и не искать убежища между «да» и «нет». Научила неприятию любой показухи — на войне за ней всегда стоит кровь людей. Научила не требовать от людей того, к чему ты сам не готов. Научился понимать: война — это меньше всего сборник приключений, это дело тяжелое, неуклюжее, во многих случаях совершающееся вовсе не так, как это первоначально было задумано.

В памяти остались не столько бои, сколько адский труд, пот, изнеможение. И в то же время важно было понять: война не есть одна сплошная опасность. Если бы было так — человек не выдержал бы напряжения не только года войны, но даже и двух недель. И писать войну, беря в ней только опасность и только геройство, — значит писать ее неверно. Среди военных будней много героизма, но и в самом героизме много будничного.

П.: Особая благодарность Вам от читателей Дневника за то, что не соблазнились поправить что-то задним числом, а опубликовали все, как видели, как чувствовали тогда. Признание автором своих ошибок, промахов, неверных по молодости суждений, признания, где струхнул, где оступился, необычайно укрепляют веру во все остальное, что узнаешь. Вы без колебаний оставляли в Дневниках все как есть?

С.: Вы знаете, Василий Михайлович, опасаясь соблазна что-то задним числом «улучшать», я, перепечатав Дневник, один экземпляр сразу заклеил в пакет и сдал в архив как документ-первоисточник. И вижу, правильно сделал.

Людям на войне приходилось нелегко. И как ни трудно вспоминать о тяжелом, но из уважения к людям, прошедшим через все это и все-таки победившим, нам, литераторам, не следует вычеркивать невеселые подробности ни из своей памяти, ни из своих книг. Иначе нам не будут верить.

П.: Будем заканчивать. Дневники — это культура, дисциплина, искренность… Что еще?

Симонов: Чувство такта и уважения к людям, попавшим в поле твоего зрения, стремление честно запечатлеть время, в котором ты живешь.

Песков: Спасибо Вам, Константин Михайлович, за эту беседу для молодежи, за ежедневный труд во время войны и после нее.

Спасибо!

Фото из архива В. Пескова. 8 мая 1977 г.

Пасека в Пальчиках

(Окно в природу)

Весна. В селе Пальчики из омшаника вынесли ульи. Молодой пасечник Владимир Кошка и трое учащихся пчеловодческой школы осматривают, как прошла зимовка у пчел. Обычная сцена на пасеке. И мало кто знает, что было время: пчел на зимовку не оставляли. Старинная пасека — это дуплянки (колоды), жилища, подобные тем, какие пчелы находят в природе и сами, поселяясь в дуплистых деревьях. На старинных пасеках извлечение меда было таким же, как в древнем бортничестве: соты выламывались, вырезались, пчелы при этом, конечно, гибли.

И каждое лето пасечник начинал все сначала: отыскивал рой, селил пчел в колодах, чтобы осенью, забирая накопленный мед, опять погубить пчелиную семью.

Человеку, который нашел способ, забирая мед, не губить пчел, поставлен памятник.

На пасеку в Пальчиках я попал, увидев с дороги этот памятник пчеловоду. Среди поля плотно друг к другу стояли ивы — хорошо заметный зеленый шатер. Под ними на холмике — каменный монумент. На нем имя — Прокопович Петр Иванович, даты рождения, смерти и — легкой резьбой по камню — пчела и цветок.

Уже на пасеке в Пальчиках, беседуя с отслужившим недавно в армии Владимиром Кошкой, я узнал, что именно в этом селе жил Прокопович и что рядом, в Батурине, в местном музее есть уголок, где можно узнать подробности жизни знаменитого пчеловода.

* * *

Дуплянки из липовых комлей. Простые и с очень искусной резьбой. Солнечные часы. Инструменты пчеловода прошлого века. И сам пчеловод на старинной картинке: внимательный глаз, висящие по-чумацки усы. Его изречения на отдельных таблицах, его труды, статьи о нем.

И его изобретение — первый улей, похожий на большой старинный комод…

Родился Петр Иванович Прокопович тут рядом, в селе Митченки, в 1775 году. Ни сам он, ни отец его, местный помещик, мысли не допускали о занятиях пчеловодством — это было крестьянское, стариковское дело. Жизнь молодого барина развивалась так: Киевская духовная академия (с мечтой о Московском университете). Военная служба. Разочарование службой и отставка в чине поручика. Гнев отца, не хотевшего этой отставки. Отказ сыну в наследстве… Именно в это время 24-летний Петр Прокопович на какой-то из пасек познакомился с жизнью пчелиной семьи и, как многие из пытливых людей, был покорен удивительно слаженной жизнью «медоносящих мух». Он покупает клочок земли, роет на ней землянку-жилище и ставит несколько первых дуплянок.

Он становится пасечником, видит в этом жизненный интерес и средство к существованию.

Все он делает сам, во все стремится проникнуть умом, подобно трудолюбивой пчеле, собирает крупицы опыта у крестьян-пчеловодов, стремится улучшить все, что можно улучшить на пасеке. Зимними ночами, готовясь к лету, он делает ульи-колоды. Через восемь лет на его пасеке было уже шесть сотен таких ульев. А еще через восемь — его пасека была, возможно, самой большой на земле — пять тысяч, а потом и десять тысяч ульев!

Пчеловод-практик и пытливый мыслитель не мог, конечно, мириться с первобытным получением меда, приводившим к гибели пчел. И то, что он предложил — рамчатый улей, — сделало революцию в пчеловодстве. Улей этот не сразу, не тотчас вытеснил с пасек дуплянки. Надо было преодолеть традиции, понадобилось изобретение вощины («канвы», по которой пчелы «ткут» свои соты), изобретение медогонки с центробежным извлечением меда из рамок.

За полтораста лет в улей-«комод» Прокоповича внесено шесть сотен различных добавок и улучшений. И все же первый улей от современных отличается меньше, чем, скажем, нынешний самолет от первых летающих «этажерок».

Прокопович сделал изобретение великое. И сам он хорошо понимал это. Первым своим ульям он давал имена. Самый первый был назван «Петербургом». Был улей «Гоголь», «Шевченко» (Тарас Григорьевич Шевченко бывал в Пальчиках гостем у «славного пасечника», как он называл Прокоповича).

Авторитет и слава знаменитого пчеловода были очень большими. Ему посвящали большие статьи в петербургских, парижских, берлинских журналах, помещики всей России посылали на знаменитую пасеке к Прокоповичу учиться молодых пчеловодов. С открытием специальной школы (1828 год) сюда приезжали учиться венгры, поляки, чехи, итальянцы и немцы. Это было первое в Европе учебное заведение, где готовили пчеловодов. Петр Иванович Прокопович — создатель школы — был главным ее педагогом, директором и наставником. Позже его назовут основателем отечественной пчеловодческой науки. Но уже при жизни учение пасечника перешло к народу, разошлось по России сотнями учеников и последователей.

Жизнь Прокоповича относится к числу прекрасно прожитых человеческих жизней.

«Я работал неусыпно день и ночь с истинным усердием», — писал о себе пчеловод. Четкая цель, большая страсть, трудолюбие и талант…

Есть еще один человек, проживший очень похожую жизнь и даже был сходен характером с Прокоповичем. Мичурин! С любопытством я заглянул в его книги — чтил ли он знаменитого пчеловода? — и с радостью обнаружил: «…Всегда с благоговением и наслаждением перечитываю поучительные статьи талантливого черниговца Прокоповича, который для развития прогрессивного пчеловодства отдал свой ум, талант и сердце».

* * *

Сегодня пасека в Пальчиках небольшая — сотня ульев. Прямо от знаменитой могилы начинается поле сахарной свеклы. Сахар теперь повсюду вытеснил мед. Но может ли сахар сравниться с целебным сбором пчелы! Есть и еще одно обстоятельство, заставляющее сохранять пасеки и беречь кладовую опыта пчеловодов.

Без пчел-опылителей невозможны сносные урожаи многих трав и растений на наших полях. «С этой целью главным образом держим пасеку», — признался мне председатель колхоза в Пальчиках. Там, где умеют хозяйствовать, подсчитали: мед важен, дорог, незаменим как лечебный продукт, но в десять примерно раз стоимость меда превышает ценность работы пчел-опылителей. И это было подмечено уже Прокоповичем. Не случайно на камне-памятнике рядом с пчелой выбита веточка клевера — растения, без пчелы не живущего.

Фото автора. Черниговская область.

 15 мая 1977 г.

Кто будет гостем из леса?

Идет подготовка к Олимпиаде. Среди множества разных забот есть и такая. Вслед за эмблемой, ставшей теперь уже всем известной, надо придумать сувенир-талисман, который стал бы улыбкой встречи в Москве.

Организаторы Олимпиады рассмотрели несколько предложений: веселый русский Петрушка, Матрешка, Конек-Горбунок, Чебу-рашка… И решили: нет, талисманом должен быть образ нашей природы. Наверно, так же рассуждали и в Мюнхене, где утверждали в качестве талисмана собаку таксу, и в Монреале, где талисманом был бобр, — образы природы сегодня понятны, дороги и близки человеку.

Но в каждом случае выбор должен учитывать историю, географию, национальные вкусы, традиции, состояние природы в стране Олимпиады. Канадцы, называя бобра, имели в виду особую роль, которую он сыграл в освоении диких пространств, — первыми шли охотники и на каждой речке находили бобров. Бобр и сегодня характерный зверь для Канады. Но, кроме того, этот зверь симпатичен. В его характере значатся мастерство, домовитость — бобра назвали единодушно. Но был у канадского талисмана и существенный недостаток: бобра непросто представить веселым. Художники как ни старались, улыбку талисман все же не вызывал…

И вот теперь еще один выбор. В Оргкомитете Олимпиады-80 с ходу сделать его не решились.

В советчики пригласили редакцию телепрограммы «В мире животных». И возникла идея сделать выбор самым что ни на есть коллективным, демократическим способом. К телезрителям обратились с просьбой назвать кандидата для талисмана.

И вот почта. Более сорока тысяч писем из всех уголков страны, от людей разного возраста, разных профессий, разной степени знаний нашей природы, но очень горячих, заинтересованных писем. Читать их было одно удовольствие. Многие начинались так: «Писали всей семьей вечером…», «Обсуждали всем классом…», «Во время перерыва в цехе весело спорили и вот предлагаем…». Нередко в конверте рисунок симпатичного зверя, птицы. И, кроме писем, пришло еще много посылок с изделиями из меха, тряпок, шерсти, кости, бумаги, дерева, глины, даже стекла. Ну и конечно, в посылках и письмах — обоснования, почему это и никакое другое животное должно быть избрано талисманом.

Талисман Олимпиады в Монреале.

Талисман Олимпиады в Мюнхене.

Первый вывод при чтении почты: огромный интерес к Олимпиаде, большая любовь к нашей родной природе и горячее желание многих людей внести свою долю пусть в небольшое, но важное дело.

И еще один вывод: нелюбимых, неинтересных животных просто не существует. Глухарь назван потому, что это «древнейшая наша птица», белка — за резвость и красоту, пчела — за трудолюбие, заяц — за то, что лучший бегун, выдра — лучший пловец, зубр — за могучую силу.

Не забыты: бурундучок, лиса, горностай, орел, рысь, барсук, собака, лошадь, петух… В этом списке, как правило, речь идет о любимцах, среди которых, между прочим, есть и русская гончая, птицы: снегирь, соловей, аист («Он добрый. И деток приносит», — пишет Толя Остапенко из Чернигова). Названы лебедь, журавль, сорока, белый медведь, два голоса поданы даже за ослика — «симпатичный»…

А вот животные, которые названы чаще всего: лось, медведь (бурый), соболь, олень. О каждом из этих обитателей наших лесов в письмах рассказано много интересного.

Доводы в пользу избранника убедительны и резонны. Вот для примера письмо старожила Дальнего Востока, знатока природы, краеведа и писателя Всеволода Петровича Сысоева. Он за соболя. И вот его доводы.

«Соболь — наш национальный зверь, его родина — Сибирь.

Соболь — гордость и слава русского пушного промысла, основной вид пушных заготовок Сибири.

Соболь — «король мехов», «черная жемчужина» таежных лесов. Его мех всегда высоко ценился у нас и за границей.

Соболь — герб Севера, символ богатства. Много лет он был основным дипломатическим подарком русских царей.

Соболь — мечта всех модниц Европы, но даже английская королева не смогла иметь манто из русских черных соболей (не хватило денег!) и согласилась на светлых. Соболем украшались царские и боярские одежды.

Соболь сыграл немалую роль в исследовании Сибири и Дальнего Востока. Соболиным мехом выплачивался ясак, за ним устремлялись на восток землепроходцы.

Соболь — зверь сильный (нападает на кабаргу), смелый. Он олицетворение ловкости.

Проворна белка, но соболь ловит ее днем на дереве, преследуя на ветвях. Выпущенный в комнате, он легко взбирается по стенам, с разгону может пробежать по потолку, но не бьется в стекла окон (хорошее зрение!). Быстротой бега, прыжками с высоких деревьев на землю соболь изумит любого спортсмена.

А какой это прекрасный наездник! Он может бесстрашно прокатиться верхом на кабарге, зайце и даже «пролететь» на глухаре.

Соболь — грациозное, красивое животное. Особенно миловидна у него мордочка с довольно крупными черными глазками, смотрящими на мир с большой любознательностью.

И наконец, соболь — это зверек, который исчезал в наших лесах до революции в результате хищнического истребления, но стараниями советских охотоведов был сохранен и умножен.

Соболь — прекрасный и поучительный пример нашего успеха в разумном природопользовании. Восстановлением соболиных запасов в нашем Отечестве мы можем похвастаться перед всем миром!»

Интересно и ярко защищает свой выбор дальневосточник. Но скажем сразу: не соболь получил решающее число голосов. Большинство с такой же убежденностью защищали…

Не будем, однако, спешить. Выбор талисмана будет объявлен.

Фото из архива В. Пескова. 2 июня 1977 г.

Первый чемпион

Итак, талисманом грядущей Олимпиады телезрители назвали медведя. Этот выбор сделан коллективно и наверняка никого не разочарует.

Бурый мишка оказался общим любимцем. И это не случайно, конечно. Начнем с того, что этот крупный заметный зверь в нашей стране является зверем обычным. (Медведей сосчитать трудно, и все же зоологи полагают: их примерно 100 тысяч.) Живет этот зверь в лесах к северу и западу от Москвы, а на восток места его обитания простираются до Камчатки, где он водится, кстати, в большом числе и достигает рекордных размеров. Обитает бурый медведь также на Кавказе и в Средней Азии. Словом, это наш характерный зверь, всем хорошо известный не только по облику, но также и по характеру, по повадкам.

В каждой географической зоне у медведя, конечно, свои привычки и образ жизни, но вот что можно сказать о всех медведях камчатских, кавказских, сибирских и европейских лесов.

Природой зверю назначена зимняя спячка. Добывать пищу в это суровое время трудно или почти невозможно. И медведь, накопив под кожей за лето и осень жиру, приспособился спать. Ложится в берлогу он с первым снегом, а подымается, «когда под боком станет мокро от апрельской воды».

Медведь всеяден. Он ловкий, смышленый и сильный охотник. Но мясо — лишь малая часть его пищи. Подобно корове, медведь нередко пасется на травянистых полянах, роет он разные корешки, ест ягоды и орехи, не прочь раскопать муравейник, подымая валежины или камни, находит всякого рода личинок и слизняков. На Дальнем Востоке и на Камчатке он мастерски ловит рыбу, в европейской зоне ходит пастись на овсы и всюду хорошо понимает вкус меда. За этим лакомством он, отбиваясь от пчел, лазит высоко на деревья, своей добычей считает также и ульи на пасеках.

Как и у всех животных, есть у медведя своя территория, свой участок в лесу, способный его прокормить. И эту землю медведь защищает.

Границы участка он метит заломом веток, а на древесных стволах оставляет следы когтей. По тому, сколь высоко эти метки располагаются, любой пришлый медведь может иметь представление о размерах хозяина территории и смекает: стоит или не стоит вступать с ним в конфликт.

Мать-медведица — умная и прилежная воспитательница. Потомство ее (один или два медвежонка) появляется в берлоге крошечным — размером с варежку. Выходя за матерью из берлоги, медвежата сейчас же начинают исследовать мир, в котором им предстоит жить.

Мамаша, давая детям много свободы, в это же время бдительно смотрит за каждым их шагом.

Рычанием или затрещиной она дает им понять, что можно и чего нельзя. Своим примером учит, как осилить препятствие на пути, избежать опасности, добыть еду. Эта школа длится два лета. После первого года медвежонок ложится в берлогу вместе с мамашей. И помогает потом ей воспитывать младших братьев.

Все, кому приходилось наблюдать в природе маленьких медвежат, скажут, что нет животного более непоседливого, любознательного, шаловливого, симпатичного. Вырастая, медведь сохраняет пытливость и интерес ко всему новому, что встречает, но к ним прибавляются еще и смекалка, ощущение границы риска, уравновешенность.

С людьми медведь живет по соседству с давних времен.

Древние наши предки-язычники считали, что человеческий род идет от медведя — хозяина леса. И медведь был всегда у людей существом уважаемым. Его побаиваются, но любят. Для многих зверей человеком придуманы клички и прозвища: волк — серый, заяц — трусишка, мышка — норушка, бобр — домосед. У медведя тоже есть прозвище — косолапый. Но есть у него и уважительное имя-отчество: Михал Потапыч Топтыгин.

В народном творчестве: сказках, былинах, песнях, загадках, присказках и прибаутках — нет персонажа более популярного, чем медведь.

Иногда он хитер, иногда простоват, неуклюж, но всегда симпатичен, силен, добродушен. Его порой слегка обижают, но всем известно: в лесу медведь за себя постоит, сердить его очень опасно.

Этого зверя каждый из нас знает с пеленок.

Сначала плюшевый мишка в постели, потом картинки на конфетных обертках и в первых книжках, потом зоопарк, цирк, кино. И всюду мишка для нас — олицетворение добродушия, силы и справедливости.

Медведи хорошо приручаются и издревле были среди людей на разного рода весельях — ярмарках, карнавалах, масленичных гуляньях.

«Миша, покажи, как бабы холсты полощут». И мишка показывал. «Миша, а как ребята горох воруют?» Мишка показывал. И не случайно, конечно, медведи стали героями цирка: медведи на велосипедах, медведи на мотоциклах, медведь-верхолаз, ходок по бревну, медведь-конькобежец, штангист, боксер, футболист, хоккеист… Какой еще зверь обладает такими талантами?! И все это в нем от природы. Не удивляйтесь, если медведя мы назовем и в числе бегунов — ошибается тот, кто считает, что мишка неповоротлив. Я сам ощутил однажды скорость, с какою он приближался.

А вот заметка в газете под рубрикой «Происшествия».

«Путевой мастер В. Кошкин (Свердловская область) ехал по линии на дрезине и вдруг увидел медведя-зверь бежал меж рельсов. Мастер прибавил скорость. Быстрее побежал и медведь.

Прибор скорости на дрезине показал 60 километров, но зверь уходил… Гонка продолжалась 3 километра, пока медведь не кинулся с линии в лес…» Если взяться и посчитать, получился, что медведь каждую из 30 стометровок пробежал в среднем менее чем за 10 секунд. Вполне подходяще для олимпийца!

…Тут о медведях я рассказал, что помнил сам и о чем напомнили в письмах все, кто хотел видеть мишку талисманом Олимпиады. Это коллективное наше желание учтено. Правда, сделано пока что полдела: назван всеми любимый зверь. Дело теперь за художниками: надо найти выразительный образ медведя.

Решено: это будет смышленый, веселый, гостеприимный маленький медвежонок. Лучшее толкование этого образа и станет талисманом Олимпиады. Силуэт медвежонка по традиции украсит олимпийские документы, мишка будет глядеть на гостей с огромных щитов, воздушных шаров, с нарядных косынок, галстуков, сумок, конфетных коробок, спичечных этикеток. Сувенир «Мишка» будет исполнен во многих размерах из мягких материалов, отчеканены будут значки… Медвежонок станет улыбкой Олимпиады.

В добрый час, мишка!

 Фото автора. 5 июня 1977 г.

Симпатичный упрямец

(Окно в природу)

Место события — Средняя Азия, самое сердце песчаной пустыни. У колодца рядом с дорогой — овечья отара, пастухи на осликах и верблюдах.

На дороге — огромный тягач. Шофер выпрыгнул из кабины — напиться и перекинуться словом с людьми. Молодой пастух привязал ослика возле колес и тоже рад человеку — угощается сигаретами. Как раз в это время подъехал наш «газик». Напились, спросили, как дальше дорога, и сразу сели в машину, потому что очень спешили. Но проехать нельзя: между тягачом и отарой на привязи дремлет ослик. Конечно, можно бы вправо податься, но боимся увязнуть в песке, да и отару пугать не пристало.

— Ахмед, отвяжи ишака, мы проедем…

Ахмед поленился отвязывать и решил просто подвинуть ослика ближе к колесам. Но ишак заупрямился. То ли запах машины не пришелся ему по нраву, то ли уж слишком бесцеремонно с ним обошлись, но он и шагу не сделал к машине.

Заупрямился и Ахмед: всей силой принялся теснить ишака. Но силы и два характера были тут равными. Ахмед с забавной руганью наседал, осел столь же яростно упирался.

Старики-аксакалы, сидевшие на верблюдах, беззвучно смеялись, вытирая слезы редкого удовольствия. Мы в «газике» надрывались от смеха.

А для ослика и Ахмеда добиться победы сделалось честью.

— Отвяжи ты его, отвяжи! — кричал наш шофер.

Но Ахмед ничего слышать уже не мог.

И вышел-таки победителем. Ишак, раздувая ноздри, стоял припертым к горячей шине, а Ахмед, закрывая его спиной, как регулировщик, показывал нам дорогу, широко улыбаясь…

Едва ли найдется животное неприхотливей и выносливей ослика. Диву даешься, наблюдая, как это покорное существо несет на спине два огромных мешка, на той же спине сидит в халате рослый бабай — хозяин мешков, да еще и держит перед собой мальчонку — пятилетнего внука. Кажется, тонкие ноги осла вот-вот подломятся. Но нет, стучит копытцами по дороге.

На место приехали — ослик привязан где-нибудь в пыльном месте и позабыт. Стоит, терпеливо дремлет под нестерпимым солнцем…

О корме ему никто не печется, спихнули за изгородь — добывай себе сам. И он добывает и скудный корм, и воду напиться.

Об ослике вспоминают, когда он нужен, чтобы нести поклажу. И он смирился с таким течением жизни. Он все выносит: непомерные тяжести, дальние переходы, голод и жажду, понукание и побои. Иногда он, правда, упрямится, но это и все, что он может себе позволить. Се ля ви. Эту истину ослик знает с библейских времен.

Фото автора. 19 июня 1977 г.

Дороги на полюс

Питер Скотт: «Важнейшей опорой в жизни считаю любовь к природе, понимание природы».

Он левша. Я сижу рядом и краешком глаза наблюдаю, как чиркает по бумаге остро отточенный карандаш. Потом кисточка в левой руке… И вот по белому полю уже идет нарядная птица из тех, что зимуют в Англии, в Слимбридже, а гнездятся у нас на севере.

На голове Питера Скотта наушники. Время от времени он отрывает глаза от бумаги и глядит на трибуну, где произносятся речи о птицах, о том, как их уберечь, сосчитать, проследить их пути. Питер Скотт — лицо тут едва ли не самое главное, а занят он, кажется, лишь рисованием.

Однако тут, в зале, хорошо знают: англичанин внимательно слушает, и если вдруг он положит в сторону кисточку, значит, и сам хочет что-то сказать.

В этот раз Питер Скотт, не отрываясь, закончил рисунок, помогавший ему коротать время, и улыбнулся.

— Когда я встречаю левшу-художника, я ему говорю: нас трое — вы, я и Леонардо да Винчи.

* * *

Во время шумного перерыва я отвлек Питера Скотта в сторону и сказал, что хочу показать реликвию, для него интересную. Я достал из пакета галету, тринадцать лет назад привезенную из Антарктиды. И он, конечно, сразу ее узнал.

— Да, да… У меня дома точно такая. Из тех же запасов… Я ведь тоже там был. Три раза…

Питер Скотт — сын знаменитого Роберта Скотта, дерзнувшего шестьдесят пять лет назад покорить Южный полюс. У англичанина Скотта соперником был норвежец Руал Амундсен. И тот и другой достигли желанной точки, однако норвежец сумел вернуться, а Скотта с друзьями Антарктида не отпустила. Их разыскали спустя полгода.

Галеты на базе, к которой стремились пятеро англичан, хорошо сохранились поныне. И все, кому в Антарктиде удалось побывать у хижины Скотта, увозят на память эти галеты.

Тому, кто хочет узнать подробно о трагедии в Антарктиде, важно прочесть дневники Скотта. Он вел их до самой последней минуты. И это один из волнующих документов, когда-либо оставленных человеком, сознающим, что погибает.

Последняя строчка в записках, найденных у изголовья, такая: «Ради бога, не оставьте наших близких».

Питер Скотт.

У Скотта дома остались жена и сын, которому было полтора года. Потрясенные гибелью экспедиции, англичане, конечно, не позабыли последнюю просьбу оставшихся в Антарктиде.

Сына Роберта Скотта окружили заботой. Однако в этом всегда таится опасность: у скольких знаменитых людей жизнь сыновей означалась лишь отраженным светом отцовского имени! Мать младшего Скотта и сам Питер хорошо и вовремя осознали эту опасность.

Беседуя сейчас с немолодым уже человеком, я чувствую: это положение в жизни его заботило очень сильно. И он не без гордости может теперь сказать, что и сам «достиг полюса» в море житейском, где сбиться с пути человеку иногда даже легче, чем в Антарктиде.

Прощаясь с женой и как будто предчувствуя, что не вернется, капитан Скотт сказал: «Сделай так, чтобы мальчик заинтересовался естественной историей». Мать выполнила этот завет. Образование биолога Питер Скотт получил в Кембридже. Там же, в Кембридже, он добился еще диплома историка искусств и, имея страсть к рисованию, учился потом в специальной школе.

— Все это время меня, конечно, неудержимо влекло в Антарктиду…

Возможностей там побывать у молодого Скотта было немало, но жизненный курс — явиться к могиле отца не просто сыном Роберта Скотта, а человеком «своей тропы» — отодвигал путешествие.

— В пятьдесят семь лет я сдался наконец уговорам и побывал в Антарктиде. Сначала один, потом и с семьей. Я побывал на полюсе (как просто это теперь!), побывал всюду, где остались следы экспедиции. Это были очень важные дни для меня. Перед глазами ожило все, что помнилось с раннего детства по рассказам, по книгам и по отцовским запискам.

На вопрос о дневнике отца Питер Скотт говорит, что это был компас всей его жизни.

— Иногда кажется, что, родившись, я уже знал в этих маленьких записных книжках все до последней строчки. Я долго хранил их дома, но потом передал в Британский музей: ценность эта не только фамильная.

* * *

В анкетах в графе «профессия» он пишет «художник».

— Средства к жизни я добываю рисованием и писанием картин…

С 1933 года Питер Скотт успешно и регулярно выставляется в Лондонской галерее. С его рисунками вышло много книг и альбомов, он автор полевых книжек — определителей рыб и водоплавающих птиц. С красками он не расстается в своих путешествиях, рисует дома, во время прогулок, в гостях, рисует, сидя в президиумах, недавно пробовал рисовать под водой на пластмассе.

Как и отец, он ведет дневники. Четкая запись карандашом, и рядом — рисунок. Чаще всего это птица или какая-нибудь из рыб. Похожие дневники вел Сетон-Томпсон, писатель и художник-натуралист. Но там между листами бумаги я видел раздавленных комаров, сухие листки растений, следы костра. У Питера Скотта дневник изящен. Неторопливо, тщательно все рассчитав, заполняет художник страницу хорошо обдуманным текстом и россыпью мелких рисунков. Этот дневник — уже готовая очень нарядная книга. Типографской машине ее надо только размножить.

Однако изящный дневник — лишь «тень многих дел», которыми занят этот широко известный теперь англичанин. Соединив в своем жизненном деле искусство и биологию, он подчинил их главному делу — сохранению на земле драгоценных островков дикой природы.

На большой визитной карточке Питера Скотта едва уместились его почетные титулы. Директор… Вице-президент… Президент… Во всех случаях имеются в виду международные общества и союзы по охране природы, где Питер Скотт является авторитетным и очень деятельным человеком. От одного из ученых я слышал: «Когда в спорах заходим в тупик, то все поворачиваем головы в сторону Питера Скотта. Он всегда умеет найти нужный выход».

«Когда иссякают деньги, мы смотрим на Питера.

И он эти деньги находит то у какого-нибудь короля, то потрясет мошну нефтяного магната, то с миру по нитке…»

— Как это вам удается?

Питер Скотт улыбается.

— Люди всегда стремились грехи замолить.

Раньше жертвовали на церкви, теперь жертвуют на природу.

Между прочим, идея завести особую международную книгу и в ней держать на контроле исчезающих редких животных принадлежит Питеру Скотту. И название: «Красная книга» — тоже его.

Заслуги Питера Скотта в Англии высоко оценили. Ему пожалован почетный титул Sir, «Сэр Питер Скотт» называют его теперь.

Дворяне этот титул наследуют, но иногда, очень редко, его жалуют человеку неродовитому — «за большие заслуги перед страной». На нашей памяти этот титул пожалован мужественному мореплавателю-одиночке Чичестеру, знаменитому тренеру — футболисту Рамсею. Теперь Питер Скотт.

Быстро бежит на земле время! Капитан Роберт Скотт прославился мужеством, покоряя природу, Питер Скотт получает признание, защищая природу. Таковы полюса в жизни отца и сына.

Живет сэр Питер Скотт в Слимбридже, местечке, известном сегодня далеко за пределами Англии. И это как раз тот случай, когда «человек красит место». Благодаря усилиям Питера Скотта Слимбридж стал «всемирной столицей» водоплавающих птиц. В этом районе Англии лежит путевой перекресток уток, гусей, лебедей, летящих на зиму с Таймыра, Новой Земли, Земли Франца-Иосифа, Шпицбергена, из Исландии, Гренландии, ненецкой тундры. Питер Скотт построил в Слимбридже дом, привел в порядок пруды и озера, наладил подкормку птиц.

Часть их стали полуручными (лучшая коллекция в мире водоплавающих птиц), но основная масса проводят тут зиму, улетая летом гнездиться на север. Птиц на зимовке метят, изучают и наблюдают и просто ими любуются. А Питер Скотт, его семья и сотрудники направляют работу природной лаборатории.

Слово «Слимбридж» звучит для ученых-орнитологов так же, как «Мекка» для богомольцев, как «Рим» для туристов. О жизни на знаменитых прудах написаны книги, издано много альбомов, научных трудов, сняты фильмы, сюда на экскурсию приезжает множество англичан.

Слабостью Питера Скотта и его дочери, продолжающей дело отца, являются лебеди. Этих птиц в Слимбридже «знают в лицо».

Тут могут однажды утром, глянув на озеро, крикнуть: «Смотрите, Пезант и Джесси вернулись!.. А вон Флипп и Комета…» У каждого лебедя — имя. И это не домашние птицы. Дикие! Они улетели весной, где-то в далекой Азии, в устье Оби гнездились и теперь вернулись на озеро с молодежью. И их тут узнали. И не по меткам, а именно «по лицу».

С виду неразличимые, птицы все-таки отличаются друг от друга по рисунку на клюве.

Желтый и черный цвета клюва сочетаются в причудливых вариантах и, так же как отпечатки пальцев, в точности повториться не могут.

Конечно, очень непросто по этой малости отличать лебедей. И два человека всего это делать умеют: Питер Скотт и его дочь Дафила.

— Моя память уже не цепкая. Я узнаю сто пятьдесят лебедей. А вот Дафила знает в лицо около тысячи.

На каждого лебедя заведено «личное дело» с рисунком клюва. Эти карточки, фотосъемка и постоянные наблюдения дают возможность отличать птиц, знать повадки каждой из них, историю жизни.

— Дафила узнавала своих знакомых на пролете в Германии и Голландии. Сейчас мы оба мечтаем побывать в Советском Союзе, в тундре. Заранее предвкушаем волнение этой встречи… Один из лебедей — имя его Ланселот — возвращается к нам уже двенадцатый год подряд. И мы его ждем с особенным интересом.

Минувшей осенью, улетая из Англии, я задержался в Лондоне из-за тумана. Позвонил домой, и первое, что услышал: «Ланселот снова вернулся!» Это была очень приятная весть — Ланселот в двенадцатый раз вернулся…

* * *

Беседовал с Питером Скоттом в Крыму, в Алуште, куда он прилетал на конференцию орнитологов. Помимо прочего, я задал ему несколько чисто житейских вопросов: что сложилось в жизни удачно и что неудачно? какие человеческие ценности он считает важнейшими? доволен ли он своими детьми?

Ответ.

— После войны (я был морским офицером) мне показалась привлекательной политическая карьера. Но моя кандидатура в парламент не собрала нужного числа голосов. Я тогда огорчился.

А сейчас как раз это считаю удачей… Выше всего ценю доброту. Люди, общаясь друг с другом, обязаны помнить: каждый имеет сердце…

Важнейшей опорой в жизни считаю любовь к природе, понимание природы… Детьми доволен. Дочерью доволен потому, что вижу в ней преемника в своих делах. Сыном тоже доволен — похож на меня: был преисполнен решимости не делать того, что делает отец. Он инженер, строит метро в Ливерпуле. И это прекрасно — у каждого должен быть свой полюс.

Фото автора. 27 июля 1977 г.

Летом…

Сашка приехал!

— Сашка приехал! Сашка приехал!..

По этим радостным воплям мы догадались: в деревню приехал уважаемый человек.

И не ошиблись. У крайнего дома стояла подвода.

Мальчишка в синей линялой майке, поправляя хомут, приветливо кивал подбегающим.

— Сразу все не садитесь… Всех прокачу, только не сразу.

Я подивился умению и спокойствию, с какими «кучер» навел порядок. Редкого взрослого человека возбужденная детвора послушалась бы с такой же готовностью, как этого светловолосого мальчугана лет одиннадцати.

— Сразу вернусь и всех прокачу, — сказал Сашка и дернул вожжи.

Повозка с чинно сидевшими пассажирами и стоявшим на передке возницей тронулась по деревне. Теперь уже взрослые люди окликали парнишку:

— Саша, есть что-нибудь?

Мальчишка либо деловито и весело говорил: «Пишут…», либо доставал из сумки газету или письмо…

Деревня Глазово небольшая. Минут через двадцать подвода вернулась. Первая партия пассажиров спорхнула с телеги, и Сашка повез вдоль села остальных.

Когда он вернулся, мы с приятелем попросили и нас прокатить. Сашка не удивился, только спросил:

— А скоко время сейчас?

Я показал часы.

— Садитесь…

Мать Сашки, Надежда Константиновна Гераськина, — почтальон. От главной почты в Липицах она объезжает или обходит еще четыре деревни: Лесничество, Зайцево, Якушино, Глазово.

Этим летом Сашка вызвался помогать матери. Если почта невелика, Сашка садится на велосипед, но часто он запрягает совхозного мерина Мальчика, и тогда появление почтальона вызывает в каждой деревне особую радость.

— Сашка приехал! Сашка приехал!..

Осенью Саня Гераськин пойдет учиться в четвертый класс. Он признался: сам никому еще не писал и писем на свое имя в деревне Зайцево тоже не получал. Но он хорошо уже знает: все любят получать письма.

Всем, кто пишет в деревни Якушино, Зайцево, Глазово и Лесничество, приятно, наверное, будет представить: поездом, самолетом, автомобилем идет письмо, а потом тихими перелесками везет его на лошадке работящий мальчишка. Ему первому достается радость от ваших вестей: «Сашка приехал!»

Пятый член экспедиции

— Пусть обо всем расскажет сам Дима, — сказал отец.

Расстелили на столе карту, и Дима, облизав с пальца варенье, показал:

— Вот тут мы были — Дальний Восток, Чукотка…

Потом погасили свет, и Дима, управляя проектором, показал на экране цветные снимки, которые он и сделал, все по порядку: острова в заливе Петра Великого, морские звезды, бакланы на скалах, потом желтого цвета тундра, летящая стая гусей, гнездо кулика, лагерь экспедиции, маленькие, с Димин ноготь, лепестки нежных полярных маков.

— Как жили вы там, в экспедиции?

— Ну как… — говорит Дима, — спали в мешках, ели, ходили записывать голоса птиц, фотографировали, сушили у огня сапоги, летали на вертолете.

— Признайся, тебе ведь хотелось домой, вот сюда, на диван? Варенья, небось, хотелось?

— Варенье там было, — говорит Дима, — и домой два раза хотелось. Но я никому не сказал.

Гляжу на отца, и тот подтверждает:

— Не хныкал ни разу. Была однажды возможность с улетавшим в Москву коллегой отправить и Диму, но он отказался. Единственный раз заревел: не хочу!

Четверо взрослых людей — ученые-орнитологи — два с лишним месяца провели в экспедиции. Пятым был Дима Вепринцев. Ему семь лет, и я с любопытством разглядываю мальчишку, представляя житье-бытье в тундре, где даже в июле бывает снег. Не всякий взрослый способен там выдержать постоянную мокроту под ногами, безлюдье, ночлег в палатке, дожди, нашествие комаров, еду из банок, ожидание вертолета. Дима все это выдержал. И, по словам одного из участников экспедиции, отличался от взрослых лишь тем, что «у нас росла борода, а у него нет».

У взрослых было задание изучать и записывать голоса птиц. Дима вместе с ними рано вставал и, бывали дни, проходил по тундре до пятнадцати километров. Конечно, занятия взрослых ему временами надоедали. Но он сам находил занятия для себя: измерял след медведя, подползал к гнездам уток и куликов — «я маленький, и они меня не боялись», гонял песцов и кормил жившего рядом с лагерем лемминга.

— Дима, ну хоть чего-нибудь ты боялся?

Дима вздыхает, не в силах сознаться, что думал о тиграх и об орлах, «которые взрослых поднять не могут, а я ведь маленький». Но это было в самом начале. И никто не знал этой тайны, кроме отца.

В вертолет Дима залезал с удовольствием, уверенный, «если есть запасная бочка горючего, то ничего с вертолетом случиться не может».

Ничего и не случилось. Вертолет летал хорошо. Никто из взрослых вверху не догадался «притронуться к туче», а Дима это проделал. «Я высунул руку в окошко. Туча — она, как туман, мокрая и холодная».

Когда прилетели из тундры в поселок, где есть магазин, и отец спросил, что купить, Дима сказал: «Пирожного, а если пирожного нет, то хлеба».

Я знаю Диму со дня рождения и, хотя удивился необычному путешествию, должен сказать: парень был к нему подготовлен. Будь иначе, отец не взял бы его и мать бы не отпустила. В присутствии отца и матери я спросил семилетнего путешественника, что он умеет делать. Вот что я записал: «Умею ездить на велосипеде, грести в лодке, ходить на лыжах, жарить яичницу, фотографировать, разжигать костер, мыть посуду после еды, заступиться за младшего брата Кирилла, включать и выключать магнитофон…» Не боится Дима ночью остаться в машине, когда отец углубляется в лес записывать птиц, не боится грозы, мышей, лягушек, ящериц, тараканов. Он различает десятка два птиц и столько же разных растений. Он много ходил с отцом по болотам в специально склеенных для него резиновых сапогах. Когда его брали в дальнюю экспедицию, знали: не подведет. И он не подвел.

Огорчилась лишь мама: обещал ей писать, но там заленился. И дневник его кончился там же, где и начался. «Когда я ехал в Москву, на полях уже начали сажать огурцы». Это и все, что записано в дневнике.

Вернулся Дима домой, когда уже поспевала малина. Мы вместе искали ее по оврагу возле Оки. Заодно как следует вымыли и просушили обувку, в которой Дима ходил по Чукотке…

Мне кажется важным это все рассказать. И не для того, разумеется, чтобы детишек брали в дальние экспедиции (от этого даже надо предостеречь: экспедиция — дело очень серьезное, и путешествие Димы — особый случай).

Важно увидеть: не с возраста, когда призывают в армию, человека надо растить мужчиной, а с первых его шагов. Здоровье, выносливость, любознательность в теплицах не получают. Жизнеспособность, крепкий росток зеленеет и крепнет только в открытом грунте под ветром и солнцем… Тут, на Оке, рассказали о лагере, где восьмиклассников из санаторного типа жилья на машинах возили «в лесной поход». Палатки для этих ребят ставили загодя взрослые… Это и есть теплица. Вот почему интересно было узнать, как путешествовал Дима на восьмом году своей жизни.

 Фото автора. Московская область, Серпуховский район. 

7 августа 1977 г.

Книга и время

С председателем ГОСКОМИЗДАТА СССР Б. И. Стукалиным беседует наш корреспондент В. ПЕСКОВ

Вопрос: Борис Иванович, нас называют «читающим народом». Что стоит за этими словами?

Ответ: «Читающий народ» — не просто удачная метафора. Это концентрированное выражение духовных запросов людей. За этими словами — важнейшее достижение нашего строя: народ стал грамотным, народ создал свою огромную книжную индустрию, народ продолжает учиться, духовно обогащаться. И нам всегда важно помнить истоки этого процесса. В царской России три человека из четырех были неграмотными.

На каждую сотню людей издавалось 62 книги. Сейчас грамотны все. И на сотню людей в год издается почти семьсот книг.

В.: Особенности издательского дела в нашей стране… Что главное следует подчеркнуть?

О.: Народность, демократичность, верность ленинским принципам партийности, высокой идейности — вот наиболее характерные черты советского книгоиздания. Задолго до победы Октября В. И. Ленин писал о том, что литература нового общества «…будет служить не пресыщенной героине, не скучающим и страдающим от ожирения «верхним десяти тысячам», а миллионам и десяткам миллионов трудящихся, которые составляют цвет страны, ее силу, ее будущность». Это предвидение давно уже стало реальностью жизни.

И еще одна важная особенность нашей издательской системы. Она — подлинно интернациональна. Нашу страну населяют более ста различных наций и народностей. Некоторые народы только после Октябрьской революции обрели письменность. И сразу книга всюду стала потребностью. Эту потребность мы стараемся удовлетворить, каким бы малым ни был народ. Например, чукчей всего тринадцать с половиной тысяч, эвенков — немногим более двадцати пяти тысяч, ненцев — двадцать восемь тысяч. Но эти народы, как и все остальные, имеют на своем языке и учебники, и художественную литературу.

Конечно, далеко не простое дело — многоязычность книги. Нужны переводчики, нужна специализация техники. Малые тиражи изданий коммерчески убыточны. Но государство идет на эти убытки во имя огромной «духовной прибыли» — книга стала у нас бесценным достоянием человека, она сближает народы, обогащает их культуры. Можно этим гордиться?

Да, это наша общая гордость. Ни в какой другой стране мира таких масштабов культурных преобразований не было.

В.: Борис Иванович, теперь о книге вообще. Я помню, как много было прогнозов и предсказаний, что телевизор станет могильщиком книги…

О.: Жизнь не так уж редко срамит предсказателей и ломает прогнозы… Какую-то часть времени телевизор у всех у нас отнимает, конечно. Но ведь и свободного времени у людей стало больше. Так что те, кто читал, продолжают читать не меньше, чем прежде. И вот как это подтверждает статистика. За двадцать пять лет телевизор пришел едва ли не в каждый дом. Но упала ли тяга к печатному слову? Нет. Тиражи книг за это же время выросли в мире в три раза.

Обращаясь к исследованиям, могу сказать: книга в приобщении человека к культуре и знаниям, в воспитании чувств первенства не утратила.

Что касается взаимоотношений «телезрителя» и «читателя», то почти всегда экранизация какого-нибудь произведения возбуждает в нас заново интерес к уже прочитанной книге.

Я помню, как после экранного «Тихого Дона» мне захотелось, показалось просто необходимым перечитать книгу. Спросите библиотекарей, и они скажут, как возрастает спрос на каждую книгу, по которой делали фильм. Самый последний пример: огромный спрос на книгу Стендаля «Красное и черное»…

В.: Вы сказали, что тиражи книг заметно выросли. Вместе с тем, все это знают, ощущается острая нехватка книг. Чем бы Вы объяснили взрывоподобный спрос на печатную продукцию?

О.: Я думаю, дело в первую очередь в росте образованности и культуры народа, повышении его жизненного уровня. Не последняя роль принадлежит здесь и научно-технической революции. Понадобился качественно новый уровень знаний…

В.: А каким образом научно-техническая революция коснулась самой книжной индустрии?

О.: Перемен всяких много, и нелегко удержаться от соблазна перечисления. Полиграфия и раньше поражала воображение сложной техникой. Помните, Чапек писал о ротационной машине: «…если бы она стояла где-нибудь на берегу Замбези, туземные племена, наверное, принимали бы ее за божество и приносили бы ей жертвы». Но время идет. Сегодня вряд ли кого-нибудь удивишь такими машинами. Что же касается нововведений, то я бы рискнул утверждать: в некоторых случаях человек, заглянувший в типографию после перерыва лет в десять, ее сейчас не узнает — новое оборудование, новая технология, новые принципы производства…

В.: Качество выпускаемых книг за последние годы выросло очень заметно. Повысилась оперативность изданий. А расширилась ли издательская база? Как производство поспевает за спросом на книгу?

О.: Первый путь увеличения производственной мощности — модернизация типографий, о которой я уже говорил. Тут есть резервы, и мы их стремимся использовать. Но, конечно, строились и новые крупные предприятия.

В Тбилиси, Алма-Ате, Фрунзе за минувшую пятилетку введены в строй крупные полиграфические комплексы. Огромные специализированные комбинаты созданы вблизи Москвы. Послевоенным первенцем был Калининский комбинат.

В последние годы построены комбинат-гигант в Чехове (специализирован для выпуска журналов), еще один комбинат в Калинине (для выпуска детской литературы), в Смоленске — комбинат учебников, в Можайске вводится в строй комбинат, печатающий книги на иностранных языках… Каждую минуту с печатных машин страны сходит сейчас 33 тысячи книг и брошюр, около пяти миллионов в день. В год — свыше одного миллиарда семисот миллионов.

В.: И все-таки мы ощущаем: мало. Что ставит предел насыщению книжного рынка?

О.: Прежде всего бумага. Ее пока недостает. И насыщение рынка всем необходимым остается сложной проблемой.

В.: Мы коснулись сейчас темы, которая многих волнует. Сначала о бумаге. Как будет увеличиваться ее производство? И не содержится ли и тут зерно еще одной проблемы? Бумага — это лес, а лес — это кислород, это здоровье наших рек и озер, это, наконец, красота нашей земли. Сегодня тираж только одной книги — это гектары сведенного леса. Не окажемся ли мы с книгой в руках, но сидящими на пеньке?

О.: Вашу тревогу, Василий Михайлович, я понимаю, и она небезосновательна. Думаю, однако, что, если лес брать не только там, где он «ближе лежит», а также там, где он, нередко перезревая, гибнет, в обозримом будущем леса без ущерба для здоровья земли хватит и на строительство, и на бумагу. И надо еще иметь в виду: срубленные леса возобновляются.

В 1976 году принято государственное решение значительно увеличить прирост бумаги в стране. Будут введены новые производственные мощности. Пока же ежегодная прибавка ее недостаточна. Так что приходится, как говорят, по одежке протягивать ножки. Наша издательская политика состоит в том, чтобы возможно разумней и экономней использовать то, что имеем.

В.: Где же мы экономим и во имя чего?

О.: Одна из важных статей экономии бумаги — избежать дублирования изданий. Планы издательств тщательно обсуждаются и координируются Комитетом. Ведется учет: что, где и в каком количестве издается. Для этих целей в Москве создан и действует информационно-вычислительный центр.

Еще. Сокращено число ведомств и организаций, обладающих правом самостоятельного издания литературы.

Кое-что дала нам борьба с «толстой книгой». Для некоторых видов изданий (монографии, научные сборники, учебники и т. д.) пришлось установить предельный объем.

Резерв экономии бумаги отыскался и в недрах самого производства. Всюду, где целесообразно, мы отказались от излишеств оформления. Во всякого рода справочных изданиях стали применять более емкие, убористые шрифты. Когда эта мера только еще обсуждалась, кое-кто говорил: «Ане испортим ли людям глаза?» Опасения эти излишни. Справочник — не роман, с полки мы берем его на несколько минут. Всюду в мире справочная литература издается предельно компактной. И вот наглядный пример экономии.

Предыдущее издание Большой Советской Энциклопедии состояло из пятидесяти томов. В новом издании тот же объем информации уместился в тридцати томах.

В.: Не рассмотреть ли, Борис Иванович, еще одну статью рационального использования бумаги? Вопрос деликатный, и я никого не хотел бы обидеть, но раздаются голоса о более экономном подходе к многотомным изданиям ныне здравствующих литераторов. Я имею в виду «собрания сочинений».

Если признано необходимым рассматривать каждый случай превышения установленного объема некоторых книг, то просто грешно не видеть: формируя «собрание», иные авторы включают в него произведения и проходные, малозначительные, весьма тощие по художественным достоинствам. Не разумнее ли было бы в некоторых случаях издавать не «собрание сочинений», а «избранное», куда входило бы лучшее, что написано автором?

О.: Вопрос этот обсуждался недавно Комитетом и Союзом писателей СССР. Выработано специальное положение, которым определены высокие критерии при отборе произведений, включаемых в собрания сочинений, наиболее рациональные объемы этих изданий. И сейчас наряду с собраниями сочинений больше стало выходить однотомников и двухтомников, в которых представлено все действительно лучшее, что создано тем или иным автором. В ближайшие годы именно такому типу изданий будет отдаваться предпочтение.

В.: Теперь о том, во имя чего так настойчиво экономится бумага. По каким каналам она направляется более щедро?

О.: Наша главная забота о том, чтобы читатель мог получить все, в чем он нуждается в первую очередь. Это художественная литература и издания для детей (при приросте фондов бумаги в 15 % тиражи этих книг за минувшую пятилетку увеличились на 32,4 %), это книги классиков марксизма-ленинизма, это учебники, книги по экономике.

Остро не хватает также изданий по медицине. Большая нужда в книгах по законодательству. Наконец, нужна обширная справочная литература. Планируем выпуск энциклопедий по различным отраслям знаний. В скором времени будет издан Советский Энциклопедический Словарь. Это будет очень емкая книга, напечатанная на тонкой бумаге, — энциклопедия в одном томе. (В БСЭ помещается сто тысяч статей, а в словаре — восемьдесят тысяч.)

Тираж? Несколько миллионов экземпляров.

Это тот случай, когда мы постараемся удовлетворить всех.

В.: Все ли у нас реализуется, что издается?

О.: Практически да. Неизбежный в книгоиздательском деле «осадок» у нас сведен до 1–2 %. Это намного ниже, чем в любой другой стране.

В.: Мы с Вами забыли о важнейшем источнике пополнения бумажных фондов — макулатуре. В ГДР я видел повсюду большие красные ящики для бумаги. Выяснил: более 40 % бумаги в этой стране вновь возвращается в оборот…

О.: Да. Примерно то же самое в Японии, Англии и ФРГ, всюду, где мало лесов. Мы же со старой бумагой обходимся не всегда по-хозяйски. Между тем возврат в оборот бумаги — это не только дополнительные миллионы книг или хотя бы оберточная бумага, это и сбереженный лес. Сбором макулатуры у нас заняты учреждения «Вторсырья». Традиционно им помогают школьники. Но сложившаяся практика теперь уже недостаточна. Нужны, возможно, и «красные ящики» в городских дворах, нужна четкая служба приема макулатуры, нужны специализированные заводы по ее переработке.

В.: А каков результат эксперимента со сдачей макулатуры за книжную премию?

О.: Он проводился Госснабом при нашем активном участии. Эффект эксперимента превзошел ожидания. Надо признаться, кое-что мы даже не могли предусмотреть и пришлось на ходу поправляться. А первый итог таков: собрано 450 тысяч тонн макулатуры. Это, условно, многие миллионы книг и 13,5 тысячи гектаров сбереженного леса. Как видим, игра стоит свеч.

И самое ценное — в ней нет проигравших. Выигрывают все.

В.: Коснемся теперь того, что называется «спросом». Недавно я был свидетелем такой сцены. Через головы толпившихся у киоска веселый парень протянул продавщице книг деньги: «На всю десятку!» Можно посмеяться, но больше тут грустного, чем смешного. Книгу нередко покупают не для того, чтобы, придя домой, впиться в нее глазами. Книгу покупают для того, чтобы только ее иметь. Сколько нетронутых, как говорили в старину, неразрезанных книг оседает на полках лишь из-за моды, из-за престижа — «вот, посмотрите, библиотека», мертвый, нетронутый, чистенький склад. Мы всегда радовались: люди заводят домашнюю библиотеку. Не пришла ли пора бороться с домашними библиотеками?

О.: Конечно, библиотека библиотеке рознь.

Деловая литература, три-четыре десятка любимых книг — это одно дело. Другое дело — алчное собирательство, когда к книгам не прикасаются, а держат в доме наравне с фарфоровыми сервизами, которые не подаются на стол. Это уже бедствие. Представьте себе фантастическую картину: завод выпускает, например, тракторы, их покупают, но на пашню не шлют, а ставят рядком в удобное, чистое помещение. Нелепость! А с книгой происходит нечто похожее.

Между тем книга, так же как трактор, должна работать. Книгу должны читать, в этом ее назначение. Собиратели книг — библиофилы, существующие, кстати, столь же давно, как и сама книга, — ущерба главному ее назначению не наносили, наоборот, взыскательным вкусом они способствовали повышению издательской культуры. Сегодня же «массовый собиратель» буквально опустошает книжный рынок. Полностью удовлетворить этот огромный спрос — задача непосильная: в самом деле не хватит леса и никакой самый совершенный печатный станок не поспеет за накопительством. Тут есть проблема. Но рациональное использование книжных богатств касается не какого-то одного ведомства. Это наша общая и важнейшая нравственная проблема.

В.: Совершенно с Вами согласен, Борис Иванович, но, возможно, и у самого Комитета есть какие-то рычаги, регулирующие создавшееся положение?

О.: Наша задача сейчас-содействовать повышению роли и значения общественных книжных фондов. Иначе говоря, создать условия, чтобы возможно большее число людей пользовались публичными библиотеками. Для пополнения библиотек новинками сейчас практикуется издание так называемых «Библиотечных серий».

В продажу эти книги не поступают, только в библиотеки.

Чтобы как-то тронуть с места осевшие без движения книги, расширяется сеть букинистических магазинов, значительно повышены закупочные цены на книги, вышедшие десять лет назад и ранее.

Думаю, и форма отдельных изданий будет способствовать тому, чтобы книги читались, а не задерживались на полках. Сейчас начат выпуск большими тиражами на дешевой бумаге и в мягкой обложке произведений отечественной и зарубежной классики, популярных книг советских авторов. Учитывая, что люди теперь подвижны — читают в поезде, в самолете, в трамвае, в метро, — будем больше издавать книг карманного формата. Вот, посмотрите, у меня на столе некоторые из них: стихи Роберта Бернса, тираж — пятьсот тысяч; Тургенев «Записки охотника», тираж — один миллион; М. Твен — семьсот пятьдесят тысяч…

В.: Борис Иванович, в издательской практике у нас и за рубежом получили распространение различные серии книг. Их много. Какие из них наиболее удачны, с Вашей точки зрения?

О.: Василий Михайлович, а можно и мне спросить? Что лично Вам нравится в этом смысле?

В.: Знатоком книжного дела, Борис Иванович, я себя не считаю. Могу сказать лишь то, что вот сейчас сразу пришло на ум. Мне кажется, лучшее наше издание книги за книгой осуществляет «Молодая гвардия». Я имею в виду серию «Жизнь замечательных людей».

Это издание выдержало длительную проверку временем и, по-моему, никогда не иссякнет, потому что пример яркой и хорошо прожитой человеком жизни — лучшее средство воспитания молодежи. Чего бы я пожелал, так это увеличения тиража этих книг.

О.: Согласен с Вами. И, в свою очередь, хотел бы обратить внимание на издание, уникальное не только в нашей стране, но не имеющее себе равных и в мировой практике. В этом году выходят последние из двухсот томов «Библиотеки всемирной литературы». Лучшее, что написано во все времена и у всех народов, вошло в эту серию. И это не элитарное издание. Когда, бывая за рубежом, говоришь, что тираж серии 300 тысяч, не сразу верят. 60 миллионов объемистых книг — таков общий итог начатого десять лет назад и успешно завершаемого издания.

В.: Следует ли ожидать столь же значительного издательского предприятия в ближайшее время?

О.: Да. Сразу же начинается новая серия «Библиотека классики». В нее также войдут лучшие произведения мировой литературы. Но это издание подписным не будет. Для каждой книги тираж будет определяться особо — от нескольких сотен тысяч до одного-двух миллионов экземпляров.

В.: В наш век все учитывается. Кого в мире чаще всего издают и читают?

О.: По данным ЮНЕСКО, на первом месте произведения Ленина, потом идут книги Шекспира, Толстого, Жюля Верна… Случайности в этом нет. Людей глубоко волнуют проблемы социального мироустройства, они стремятся к познанию глубин человеческой натуры, хотят мечтать и предвидеть.

В.: Общеизвестно: печатный станок — механизм равнодушный. Он может размножить и повесть о нежной любви героев Шекспира, и заснятое на высокого качества пленку «Кодак» скотское поведение человеческих особей. Книга — светоч, но книга может содержать под обложкой и яд…

О.: Да, и в самом деле, печатный станок бесстрастен. Он сеет добро, но может вершить и зло. Мы — на стороне добра. Задача наших издателей — просвещать и воспитывать, открывать человеку богатство и красоту жизни, утверждать идеалы Революции. В нынешнем сложном мире эти ценности очень важны, и советская книга является их надежным проводником. «Мы открыты для всего правдивого и честного… — говорил Леонид Ильич Брежнев. — Но наши двери будут всегда закрыты для изданий, пропагандирующих войну, насилие, расизм, человеконенавистничество».

В.: О книжном обмене, о том, что мы покупаем и издаем и что на Западе покупают и издают наше…

О.: Если совсем коротко, то так: мы ни у кого не в долгу. В нынешней обстановке мы, поверьте, хорошо изучили два этих встречных течения, и должен сказать: при любых разговорах с западными партнерами чувствуем себя уверенно, наши же оппоненты, познакомившись с фактами, притихают. А факты таковы: за годы Советской власти книг авторов любой зарубежной страны у нас издано в несколько раз больше, чем наших книг в той же стране.

О позитивных сдвигах последних лет… Наша книга за рубежом находит все возрастающий спрос. Вот цифры торговли. За минувшие пять лет книг продано в два с лишним раза больше, чем за предыдущее пятилетие. Мы на своем рынке тоже расширяем место для зарубежной книги. Растет сеть специализированных магазинов, где можно купить издания социалистических стран. В Москве, помимо магазина на улице Веснина, где и раньше продавались книги из капиталистических стран, планируется открыть новые отделы для продажи западной литературы. Только что такой отдел начал работать в Доме книги на проспекте Калинина.

Уместно сказать и о росте совместных изданий с зарубежными фирмами, о наших покупках прав на издания и о встречных покупках.

На хороших, укрепляющих дело мира началах мы готовы сотрудничать со всем книжным миром.

В.: Борис Иванович, пока мы беседуем, в который раз уже в этой комнате от Ваших сотрудников слышу слово «ярмарка»…

О.: Да, хлопот сейчас много, и с каждым днем они нарастают. Организуется громадное дело, для нас, книжников, оно подобно Олимпиаде.

Москва впервые является местом международной выставки-ярмарки. Участвуют более шестидесяти стран, полторы тысячи издательских фирм. На территории ВДНХ выставке-ярмарке отведены два вместительных павильона.

Задачи у этого форума книги — содействовать культурному сотрудничеству, популяризировать лучшие издания, способствующие укреплению мира и доверия между народами. Но выставка-ярмарка станет, конечно, и местом купли-продажи. Будут заключаться оптовые сделки на покупку и перевод книг. Мы тоже надеемся и купить, и продать.

Девиз выставки-ярмарки — «Книга на службе мира и прогресса». Всем, кто руководствуется этим девизом, прибывая в Москву, мы говорим: «Добро пожаловать!»

Выставка-ярмарка будет работать с 6 по 14 сентября. Вас, Василий Михайлович, я приглашаю в качестве почетного гостя и эксперта по книгам, связанным с биологией и охраной природы: нам надо возможно точнее выбрать, что стоит переводить.

В.: Спасибо, Борис Иванович. Это и почетно, и приятно. Но я надеюсь, Вы не истолкуете как черную неблагодарность такой вопрос: не пора ли нам подумать об учреждении специализированного издательства «Природа»? Вам ведь известно, как нужны и каким спросом, отнюдь не для «отягощения полок», пользуются книги о животном и растительном мире, об охране природы. К этому разговору, я думаю, нас обязывает и статья об охране природы в проекте Конституции. Эту статью, я заметил, люди приняли с каким-то особым удовлетворением и надеждой.

О.: Буду с Вами совершенно откровенен. Издательство нужное, важное. Но, пока мы находимся в стесненном положении с бумагой, учреждать его вряд ли разумно. Давайте немного подождем. Пока же в наших издательствах «Мысль», «Прогресс», «Колос», «Московский рабочий», в республиканских и краевых издательствах — всюду, где целесообразно, книги о природе мы издаем. И впредь будем об этом особо заботиться.

В.: Спасибо. И в заключение я прошу Вас сказать что сами найдете нужным для читателей нашей газеты. Это народ, Вы знаете, молодой и, конечно, самый читающий…

О.: Да, молодость хороша еще и тем, что есть время читать…

Я сказал бы в заключение, что молодой читатель у нас — самый привилегированный читатель. Когда верстаются планы изданий, мы стремимся всюду где можно прибавить детям и юношеству, хорошо понимая: что прочитано в этом возрасте, то нередко и составляет главный багаж человека. Более половины всех запасов бумаги идет у нас на книги для детей и юношества. И система издательств построена таким образом, что книга, как верный спутник, ведет человека в жизнь: издательство «Малыш», потом «Детская литература», потом «Молодая гвардия» — это все для растущего человека.

Самые большие тиражи у нас — у детских и юношеских книг. Самая нарядная энциклопедия — детская. Она выходит уже третий раз тиражом более полумиллиона экземпляров. Когда я вижу на столе очередной том, готовый к выходу в свет, при всей занятости обязательно его листаю и радуюсь: мы росли — такого не было. В производстве такие книжки недешево стоят. Но уместно тут будет сказать: проект Конституции предусматривает вовсе бесплатную выдачу учебников в школах.

Книг для молодежи издается много и будет издаваться еще больше. Читайте, дорогие друзья! Помните, иная вовремя прочитанная книга определяет судьбу человека.

В.: А в Вашей жизни такую книгу можно припомнить?

Стукалин: Одну, пожалуй, едва ли. Но всегда с благодарностью вспоминаю отца, который в кочевой жизни нашей семьи не считал за помеху возить со стройки на стройку сундучок с книгами. У керосиновой лампы я и прочел содержимое сундучка. Это были прекрасные книги: Джек Лондон, Чехов, Фенимор Купер, Толстой. Издано все это было на газетной бумаге, потрепано и зачитано почти до лохмотьев. Но именно этим книгам я благодарен как лучшим учителям. И очень желаю каждому встретить таких же учителей.

Песков: Спасибо, Борис Иванович.

25 августа 1977 г.

Лебяжьи острова

Если б не птицы, пять этих крошечных островков никто бы не знал. На картах в северо-западной части Крыма их метят еле заметными точками. Все пять можно пройти за час. Достоинство этого закоулка природы — покой, недоступность для зверя. И эта особенность островов давно замечена птицами. Тут они отдыхают во время дальних пролетов. А для цапель, чаек и уток лоскутки суши стали родильным домом.

Вопреки названию островов лебеди тут не гнездятся. Но летом их можно видеть поблизости: в тихий и мелководный залив Черноморья лебеди прилетают на линьку.

* * *

Приближение лодки рождает панику. Все, кто может взлететь, взлетают. Над нашими головами вертится пестрый зонтик из птиц — цапли, бакланы, чайки, покинув гнезда, с оглушительным криком вьются над островом.

Внизу у гнездовий тоже переполох. Похожие на монахов бакланчики покидают свой городок на песке и без оглядки семенят в воду.

В колонии крупных чаек птенцы-подростки укрылись в дебрях морской капусты, и надо идти осторожно, иначе наступишь на беглецов. Иные из них прячут под куст лишь голову.

Центром здешнего общежития является поселение цапель. Поразительное зрелище: шаг — и гнездо, шаг — и гнездо. Камыши нашпигованы гнездами. И это не домик, с кулак, какой-нибудь маленькой птички, это громоздкое сооружение, которое видишь обычно вверху на дереве. Тут же деревьев нет, и цапли селятся на земле.

1200 гнезд! Одно к одному. На вершине этих башен из веток и тростника — два-три птенца (бывает и до семи) — рыбьи глаза, клюв долотцом, поджатые длинные ноги, зеленого цвета тело покрыто пенечками будущих перьев и редким пухом.

Где-нибудь на равнинной реке, спугнув цаплю, долго провожают ее глазами. Интересная, крупная и не такая уж частая птица. Тут же видишь одновременно целое государство цапель. Кормиться птицы летают на сушу.

У пресной воды рисовых чеков цапля часами может стоять неподвижно, ожидая, когда лягушка или рыбешка окажутся на расстоянии удара клювом. Терпеливо дежурят цапли и у норы суслика. С добычей, сложив шею наподобие буквы S, неторопливо, но споро махая крыльями, цапли спешат к своим малышам.

В сложном сообществе птиц серые цапли защищают своим присутствием тех, кто слабее. Под их прикрытием тут поселились большие и малые белые цапли, пугливые темные каравайки.

…Продвигаясь по острову, видим, как сзади тревога стихает. Вернулись на гнезда бакланы, вернулся на сушу дружный «колхоз» нарядных черноголовых чаек. Опускаются в тростники цапли, серые и снежно-белые шеи частоколом торчат среди зелени. В бинокль хорошо виден настороженный взгляд рыбьих глаз.

А остров рядом пуст совершенно — ни крика, ни взмахов крыльев. Из похожего на зеленые волосы ситника поднялась пара уток. И это все.

Остров необитаем. Но почему? Мои спутники, крымские орнитологи, этого вопроса ждали. Оказалось, по замерзшему морю на острова приходят иногда лисы. По льду же они и уходят. Но в этом году одна зазевалась, лед сломало и унесло. Лисе-робинзону пришлось копать нору.

Тут же, на острове, у нее появились лисята. Догадались об этом поздно, когда увидели: обычно самый шумливый остров молчит. Облавой настигли восемь лисят. С девятым, схватив его в зубы, мать незаметно, вплавь, переправилась на другой остров. Однако там ее сразу же выдали птицы. Лису поймали. Но остров, где она выводила лисят, в этом году оказался без жизни.

И тут уместно сказать о главной опасности, какая грозит обычно колониальным птицам.

Они выживают лишь там, где их не тревожат: на скалах у моря, на высоких деревьях, на маленьких островах. Разные виды птиц могут жить в колониях по соседству — сложный механизм отработанных отношений всех тут мирит и всем дает выжить. Но этому хрупкому, напряженному равновесию нужен покой. В присутствии лисицы, оказавшейся пленницей острова, птицы не загнездились. Но и там, куда она перебралась с лисенком в зубах, жизнь была бы обречена. И вовсе не потому, что лисе ежедневно надо кормиться — пищевую дань большая колония птиц могла бы платить без большого ущерба, — необычно плотную жизнь родильного дома убило бы беспокойство.

И не лиса (редкий случай!), а человек в наши дни чаще всего несет беспокойство в природу.

Наше появление на островах птиц всполошило. Но ученые заповедника хорошо знают, где пройти и какое время можно остаться у гнезд. А представим, тут появился бы любознательный безответственный ротозей — за пятнадцать — двадцать минут беспокойства птенцы без родителей могут погибнуть от солнца, в ненастье от холода, могут покинуть гнезда, но самое главное, беспокойство ломает хрупкий и напряженный механизм общежития. Родители, плотным зонтом кружащие над гнездовьем, наконец устают и отлетают в сторону отдохнуть. А этого только и ждут соседи — крупные чайки-хохотуньи. Паника сообщает им хищный азарт. Всеядные, не щадящие даже птенцов в своих поселениях, у соседей при панике они учиняют полный разгром. Час беспокойства в этих колониях птиц подобен землетрясению — девяносто пять (!) процентов птенцов может погибнуть. Вот почему в период гнездовий посещать острова строжайше запрещено. Безусловно, «табу» для всех! Только ученые могут сюда заглянуть ненадолго.

* * *

Среди всякого рода загадок островной жизни одна особенно интересна. Вместе с цаплями, куликами и чайками тут обитает несколько видов уток. Одна из них — красивая и большая пеганка (пегая утка) взлетела почти из-под ног. Я впервые увидел: эти утки на яйцах сидят в глубоких норах.

— Откуда ж тут норы?

— Кролики накопали…

— А кролики как появились?

— Специально пустили — норы копать…

Шутка? Но темной окраски мелкие кролики в самом деле несколько раз попадались. Оказалось, не шутка. Оказалось, утки-пеганки селятся в норах, избирая нередко для этого норы лисиц.

— И всего интересней — нору не старую, а жилую!

— В одном месте лиса и утка?!

Егерь Петр Антонович Демьяненко побожился, что видел эту картину сам, а ученые подтвердили: «Все так и есть».

Как уживаются утка с лисою, можно только гадать. Что касается кроликов, то их в самом деле пустили на остров. Опасались сначала: сожрут всю морскую капусту и оголят сушу. Но этого не случилось. Хищные чайки нашли молодую крольчатину вкусной, не дают грызунам чрезмерно плодиться. Три сотни зверьков прилежно копают норы, а утки-пеганки столь же прилежно селятся в этих норах.

Интересна эволюция кроликов. Это были большие домашние серые великаны.

Естественный отбор очень скоро вернул изнеженных людьми грызунов к дикой исходной форме — теперь они небольшие, темной окраски, осторожные, резвые. В генетическом механизме домашних животных природа хранила дикую форму зверька и об ратным отбором удивительно быстро к ней и вернулась.

* * *

Вот такие они, острова, лоскутки суши у крымского побережья. Мне сказали: с самолета, идущего на Москву, их можно увидеть.

Я прижался к иллюминатору носом, наблюдая, как проплывает степная равнина, как появляется в дымке море, и увидел пять островков почти такими, как и на карте, — крупинки суши среди воды. Птичья память надежно хранит это место. Из дальних краев собираются птицы в убежище, чтобы продолжить жизнь.

Фото В. Пескова и из архива автора.

 2 сентября 1977 г.

Фотография путешествует

600 цветных снимков из США полгода экспонировались в шести городах СССР. Выставку видело полтора миллиона людей.

* * *

Пуля пробила яблоко, и фотовспышка этот момент, длящийся три миллионные доли секунды, остановила.

Разглядывая фотографию, вспоминаешь забавный рисунок прошлого века «Купец перед фотографом».

Художник потешался и над купцом, и над фотографией. Человеку в то время пудрили мелом лицо, и десять минут он должен был терпеливо сидеть, упираясь затылком в деревянную вилку, помогавшую сохранить неподвижность.

И вот теперь миллионные доли секунды…

Снимок взят с выставки «Фотография в США», уже полгода путешествующей по Советскому Союзу и развернутой теперь в Москве. Выставка интересная, и устроителей можно поздравить с успехом: полтора миллиона посетителей — это хороший итог.

Выбор темы для выставки не случаен. Американца трудно представить без фотокамеры.

Если о норвежцах говорят, что они рождаются с лыжами на ногах, то американцы, несомненно, являются в эту жизнь с фотокамерой и не расстаются с ней до последнего часа: старушка-фотограф — явление повсеместное. Страсть фотосъемок нередко заходит так далеко, что известен, например, случай: молодая мамаша, рожая, несмотря на все муки, не выпускала из рук фотокамеру — запечатлела появление на свет своего малыша…

Фотографию изобрели не в Америке, но именно в этой стране предприимчивых изобретателей она всячески совершенствовалась и дошла до предела доступности, которую рекламируют так: «Нажмите на кнопку. Остальное мы за вас сделаем». Так коммерция заставила «нажимать кнопку» массу фотолюбителей.

Но в Америке работают и сто тысяч профессиональных фотографов. Часть из них — журналисты, львиная доля работают на рекламу, кое-кто промышляет на поприще порнографии, не обходится без фотографов и наука. И есть считаное число людей, которых кормит художественная фотография.

Эта выставка не могла показать все стороны «фотожизни» Америки, но самое характерное все же на ней представлено. Больше всего задерживают внимание снимки раздела, где фотография представлена как исследователь.

Снимок — пуля в яблоко; красноватая сыпь звездных галактик; человек на Луне; Земля-шар взглядом со стороны; снимок Сатурна и снимок головы насекомого, увеличенный в тысячу раз, — это все нельзя разглядывать без волнения.

Много людей привлекает, однако, и фотографический ширпотреб в образе очень распространенной в Америке камеры «Поляроид» — щелчок, и тут же снимавший достанет из ящичка твой портрет. Сколько-нибудь искушенный фотограф с улыбкой смотрит на эту игрушку для взрослых, освобождающую человека думать при съемке — «только нажмите кнопку».

И отнюдь не «Поляроидом» сняты шестьсот хороших цветных фотографий, привезенных на выставку. Это удачи любителей и результат кропотливого поиска профессионалов. У любителей всего понемногу: бытовые сценки, спорт, животные, натюрморты, пейзажи и человеческие лица — все схвачено в момент высшей их выразительности. Эти зерна удач из миллионов рядовых снимков отсеяны фирмой «Кодак», проводящей конкурс среди покупателей своей продукции. Улыбка удачи — таков девиз любительских снимков.

Но есть на стендах и снимки прославленных мастеров. Тут все не навалом — две-три работы, но ярких, заметных. Класс мастерства американских фотографов хорошо известен. Журнал «Лайф» некоторых из них поднял до уровня национальных знаменитостей. В беседах фотографы признаются: «С закрытием «Лайфа» мы полагали, что век фотографии в нашей стране миновал». Но это была ошибка. Фотография жива, развивается, новейшая техника открывает ей много новых возможностей.

Поиск возможностей — это, пожалуй, главное, чем отмечены снимки большинства мастеров.

Не все на выставке может понравиться, не все отмечено вкусом. Но в творческом поиске мастерам отказать невозможно. Иногда, правда, чувствуешь: увлечение электроникой, лазерным светом и другими новинками техники превращается в самоцель. Съемка, усложненная до предела, выглядит той самой горой, у которой рождается мышь.

Замечаешь также тенденцию нового подражания живописи. Черно-белая фотография этой болезнью страдала долго, но счастливо от нее излечилась. Теперь живописи (абстрактной) подражать начинает цветная фотография — все то же чередование цветовых пятен, одна лишь разница: рождено это все в химическом полумраке лабораторий. Возможно, и есть на этом пути какие-нибудь удачи, но слишком уж велико поле для ложной многозначительности, претенциозности и голой моды… Размышления эти вызывает не столько сама экспозиция, сколько литература, с какой знакомишься в библиотеке выставки.

Кроме самих фотографий, на выставке сравнительно много и фототехники. Но на главный вопрос — чем сделано большинство показанных снимков? — ответа нет. Фотокамер для мало-мальски серьезного фотографа Америка не производит, предпочитая покупать их в Японии.

«Наша продукция была бы в два-три раза дороже японской», — объяснила мне девушка-гид.

Выставку обслуживают двадцать три гида — энергичных, любезных, хорошо говорящих по-русски. Чувствуется: за время работы на выставке они узнали кое-что и о фотографии. Впрочем, есть в павильоне и фотограф-специалист. В случае сложных вопросов он всегда наготове.

Говорил я также с директором выставки Фрэнком Урсино. Выглядел он довольно усталым. «С марта месяца путешествуем: Киев, Тбилиси, Алма-Ата, Уфа, Новосибирск…»

Успехом выставки Фрэнк доволен. «Мы тут сделали все, что могли. И посетители были любознательны, доброжелательны. Теплоту их внимания мы ощущали все время. Это то, что надо для взаимного понимания». К этим словам можно только присоединиться.

В конце августа в Советском Союзе побывала делегация американских фотографов-профессионалов. В Доме дружбы и в Союзе журналистов СССР состоялись встречи, на которых в дружеской обстановке обсуждались пути фотографии в журналистике.

Фотография Гарольда Эджертона из архива В. Пескова.

3 сентября 1977 г.

Пеликаны поселяются в Лондоне

(Окно в природу)

Церемония была трогательной и немного забавной. На столе стоял пеликан, а серьезные люди говорили речи в честь пеликана. По-русски говорил заместитель министра сельского хозяйства Борис Рунов, по-английски — посол Великобритании в Москве сэр Говард Смит.

На территории зоопарка передавался подарок для Лондона — два розовых пеликана.

Традиция дарить диковинных животных существует давно. Следуя этой традиции и зная, как любят в Англии птиц, русский посол царя Алексея Михайловича привез англичанам подарок: несколько пеликанов. И, видимо, очень угодил и лондонцам, и королю Чальзу II — пеликанов поместили в лучшем городском парке, и они, давая потомство, жили там триста лет.

Постепенно, однако, род пеликанов иссяк, и англичане попросили подарить им парочку новых птиц.

Просьба была уважена. Этим летом биолог Герман Русанов на прикаспийских озерах отыскал гнезда и взял из них крепких здоровых птенцов. И вот на столе стоит уже сильная и красивая птица. Она полна достоинства, уважения к себе и совсем равнодушна к международному этикету: и послу, и заместителю министра пришлось поберечься ее массивного клюва…

Розовые пеликаны становятся редкими птицами. У нас в Прикаспии они уже не гнездятся в прежнем количестве, и надо было немало полазить, чтобы их разыскать.

Как долго живут пеликаны в природе, не ясно. Но в лондонском парке одна из птиц «посольского дара» жила пятьдесят с лишним лет. Пеликаны — преданные супруги. Заключенный однажды брачный союз навсегда сохраняется.

Род пеликанов в лондонском парке прекратился со смертью по старости птиц Полли и Питера. Сэр Говард Смит сказал, что эти же имена, скорее всего, получат и новоселы…

Вчера нам сообщили: пеликаны благополучно прибыли в Лондон и поселились в городском парке.

 Фото автора. 7 сентября 1977 г.

Земля и небо

(Окно в природу)

На теплом бугре мы садимся перекусить и смотрим, как поднимаются самолеты.

Слышим сначала нарастающий гром, и сразу, едва успеешь повести головой, серебристая тяжесть проносится над бугром. Успеваешь все же заметить: у иных самолетов от бега по полосе продолжают крутиться колеса. И вот колеса уже не нужны, колеса — помеха, колеса самолет спрятал…

А если глядеть в это время на землю, видно, как упругий, осязаемый кожей грохот шевелит бурьяны, пригибает слюдяные крылышки стрекозы, с куста дикой груши срывает сизовато-красные листья, заставляет умолкнуть кузнечика.

По невидимой горке самолет забирается вверх. Представляя себя сидящим в кресле возле оконца улетающей птицы, пруд у леска видишь маленьким синим блюдцем, коров — мелькнувшими россыпью мелких козявок. А сами козявки, стрекозы, лягушки в пруду, кузнечик со своей погремушкой для летящего существует в памяти лишь потому, что он ходил по земле, валялся в травах, наклонялся к прозрачной толще воды… Проводив глазами затихающий самолет, с радостью видишь: весь этот мир сегодня с тобой.

Ползет по ботинку красная пуговка божьей коровки. В малиновой кисти татарника задремал, едва шевелится мохнатый шмель.

Комары-толкунцы маленьким государством висят над прогретой солнцем тропинкой. Кусты черемухи над оврагом шевелятся от множества птиц: цоканье, шорох в опавших листьях.

Коза с белой апостольской бородой удивленно взирает на заросли: что-то там происходит?

А там собрались пообедать дрозды и так увлеклись, что подпустили человека вплотную. С криком, роняя черные ягоды, птицы взлетают, заполняя собою полнеба.

Под пологом леса в укромном месте — гриб на сучке: то ли кто-то озорничал, то ли белка готовит запасы. Кротовые горки рыхлой земли на поляне… Разрытый зелеными дятлами муравейник… Канюк пролетел по своим серьезным делам в сопровождении взбудораженной стайки маленьких птиц.

Направление определяешь по звуку. Взлетная полоса где-то уже далеко сзади. Пробираясь сквозь заросли, ожидаешь увидеть знакомое поле. И оно начинает светиться между деревьями…

В деревне копают картошку. Пахнет дымом сожженной ботвы, яблоками, пылью, поднятой мотоциклом. В крайнем дворе настежь открыто окно кладовки. В корзине на подоконнике — лук.

Связки лука желтеют и во дворе на шестах вперемежку с пучками высохшей мяты и зверобоя…

Кружка холодной воды. Разговор с хозяином о погоде, о том, что день-то «вона как поубавился». И снова тропинка лесом. Поляны, изрытые кабанами, стожки погожего сена, мосток-бревно через ключ, буйство крапивы и лебеды на месте снесенной избы лесника. Неслышный низкий полет совы…

На дороге два грибника ожидают автобус.

Солнце зашло, и уже различаются звезды.

Высоко пролетающий самолет метит небо красными точками вспышек… Пять часов хождения по лесу, километров пятнадцать дороги.

Самолет, у которого от разбега на взлете крутились колеса, успел теперь долететь до Ташкента или даже и до Иркутска. И оттуда, издалека, к Москве долетели, снижаются самолеты. По красному полю зари они скользят и тихо ныряют в вечерний лес.

Представляешь идущих от самолета людей.

После гула моторов какой надежной и древней кажется песня сверчка, как сладко пахнет полынь у бетонки и как приветливо светятся окна… Во всяком полете самый хороший момент — вновь опуститься на землю, почувствовать ее подошвами ног.

Фото автора. 18 сентября 1977 г.

Наш праздник

Пробегите глазами колонку значительных дат. Открытие новых земель, рождение великих людей, войны, проникновение в тайны природы, полет в неземное пространство… Взвешивая, что в истории всего сильнее повлияло на судьбы людей, мы неизменно будем возвращаться к дате, образованной четырьмя цифрами — 1917.

Важнейшему событию на земле суждено было свершиться осенью, но ветер, дувший с Невы, в календаре человеческом был ветром весенним. И это чувство весны все мы испытываем каждую осень, когда под ногами шуршат опавшие листья или даже падает первый снег и когда главным повсюду становится красный цвет.

Вот в доме напротив дед с внуком прилаживают над дверью красный флажок. В азбуке жизни этот лоскут материи означает и праздник, и начало многих вопросов о человеческом бытии, интерес ко всему, что начиналось под красным флагом.

В красное полотно оделось и главное место нашего праздника — Красная площадь. Шуршаньем знамен и шагов, моторным и гусеничным грохотом, сиянием красок и звоном музыки в шестидесятый раз пройдет завтра по главной площади главный наш праздник — именины Отечества. В шестидесятый раз… Уже только по книгам, по фотографиям, по мерцающей кинохронике мы можем судить, какими были истоки этого торжества.

На столе у меня несколько сот фотоснимков — праздник на Красной площади в разные годы. Разглядывая их, видишь течение времени, видишь, как разливалась и набирала силу из родников, очищенных Октябрем, река нашей жизни.

Богатство духа несли на площадь первые демонстранты. Все остальное было до крайности бедным. Одежда, снаряжение воинства, символы хозяйственной жизни — все выражало нужду величайшую. Один из участников демонстрации тех лет вспоминает, как будущим командирам к годовщине Октября выдали новые летние рубахи. В этой обновке молодые ребята пошли на парад. Погода была холодная. По дороге на Красную площадь курсанты замерзли до посинения, но шинели решили не надевать.

Шли с гордостью в новых рубахах. С гордостью на параде 1919 года показали единственный отбитый у деникинцев танк. …Легко нам сейчас вынуть из кипы снимков и положить рядом с этим занятным, во Франции клепанным танком фотоснимки недавних парадов. Ракетная техника, войско в броне… Какими далекими кажутся годы, когда республику защищали те парни в рубахах, и как много всего с тех пор пережито, добыто, открыто, утверждено.

Снимок за снимком. Каждый праздник — приметы нового в жизни, приметы роста и возмужания. По надписям на полотнищах чувствуешь время, чувствуешь, как и за что боролась страна. «Не дадимся! Выстоим! Победим!» — это был год, когда революцию интервенты надеялись задушить в колыбели. И вот тот же лозунг, но звучит уже по-иному: «Не сдались!

Выстояли! Победили!» А позже на транспарантах — знакомые символы набирающей силы жизни. «Даешь советский мотор!», «Пятилетку — в четыре года!.» Днепрогэс, Магнитка, Чкалов, целина, Гагарин — сколько всего вместили эти простые слова, рожденные в буднях и звучавшие тут, на празднике!

Два снимка хочется рассмотреть особо. На первом мы видим Красную площадь 7 ноября 1918 года. В первый раз страна праздновала Октябрьскую победу. Люди в кепках, папахах, фуражках, шляпах, с бантами на шинелях и куртках. Трибуна, сколоченная из досок и обтянутая красной материей. Деревянная лестница на трибуну. Микрофонов и усилителей звука тогда еще не было. Обычный человеческий голос звучал над площадью. И его слышали!

1-я годовщина Октября. На трибуне В. И. Ленин.

Радость великой победы звучала на первом празднике. Но солнце обновления жизни еще только-только всходило. Первое торжество состоялось при свете зари.

Предстояло много боев, много труда, много жертв надо было еще принести, чтобы день 7 ноября утвердился праздником навсегда.

В первую годовщину революции на Красной площади прошло народное войско. По снимкам видно: шли пехотинцы, пулеметчики, конники, легкая и тяжелая артиллерия. Кружились над площадью самолеты. С них в ряды демонстрантов летели листовки. Так рождалась традиция главного нашего праздника. Ленин придавал большое значение этому торжеству и радовался, наблюдая, как оно проходило. Надежда Константиновна Крупская, вспоминая позже пройденный Лениным путь, говорила, что Октябрьские дни первой годовщины Советской власти были счастливейшими днями в жизни Владимира Ильича.

Страна готовится к обороне.

И еще один снимок. Его отделяют от первого двадцать три года.

Красная площадь, много раз расцветавшая красками торжества, в этот день до предела строга. 1941 год. Враг у порога Москвы. Он не думал, что этот традиционный парад мог у нас состояться. Он надеялся сам победителем прогреметь сапогами по Красной площади. В Берлине по снимкам площадь была размечена так, чтобы солдаты вермахта могли колоннами образовать на брусчатке гигантскую свастику. Операторы немецкой кинокомпании «Уфа» прикидывали, с какой из башен Кремля они снимут победное построение. Уже везли в Москву заранее приготовленный мрамор для монумента победителям, везли запасы железных крестов — награждать отличившихся, прикидывали, какие знамена пронести у Кремлевской стены. Близкой казалась победа для наших врагов. Смертельной была опасность для нашей столицы. В ней самой мало кто думал, что праздничное торжество на Красной площади состоится. Но оно состоялось.

Парад 41-го года.

Выпавший ночью снег сединами лежал на зубцах Кремлевской стены, на елях у Мавзолея, на темной брусчатке. В назначенный час военный парад начался. Все было иначе, чем в прежние годы. Припорошенные снегом войска проходили в полном боевом снаряжении и прямо с площади двигались к фронту на боевые позиции. Суровым и величавым было это шествие у Кремля. Все, кто помнит войну, говорят, что парад по силе воздействия на людей был равен известиям о победах в крупнейших сражениях… В музее у Красной площади грудой лежат сейчас потускневшие фашистские ордена. Мрамор, который везли фашисты — увековечить падение Москвы, пошел на облицовку московских домов. Знамена были брошены к Мавзолею в 1945 году.

Парад в ноябре 41-го года был единственным на Красной площади во время войны. Парад Победы, состоявшийся здесь, вернул традиции наших праздников, и по-прежнему каждую осень мы чувствуем здесь дуновение ветра, рожденного Октябрем.

Радость праздника.

Нам дорог наш праздник, одетый в красное. На нем мы видим, как вырастает страна, видим, чем стали богаче, на празднике видим мы силу, способную нас защитить, на нем вспоминаем былое и смотрим в грядущее. Наш праздник — это мгновение времени, начавшего бег с отметки 1917 год.

Фото из архива В. Пескова. 6 ноября 1977 г.

Моряк в седле

«Мир его очень велик — Море и Суша» — так кончался рассказ о капитане Захарове («Комсомольская правда», 22 августа 1976 года). Капитан говорил: «Многие, я в том числе, избрали море своей судьбой. Но если человек скажет, что высшее счастье — всегда видеть море, не верьте.

Море надоедает. Наибольшее счастье — после долгой воды увидеть землю… В отпуске совершенно необходимо пропитаться землей. Я понял это в самом начале службы…»

«Пропитаться землей» можно по-разному. Одному хватает домашней крыши над головой. Другой поглощает пространство в автомобиле — хочет как можно больше увидеть. Капитану Захарову этого мало. Мало в отцовском доме пилить дрова, носить воду, чинить крышу, чистить дорожки от снега. Мало, проезжая полем, попросить тракториста дать ему сделать круг-другой с плугом. Он хочет поглубже проникнуть во все, что связывает человека с землей. В один из отпусков в Ленинграде Евгений Иванович посещает курсы трактористов, а в прошлом году весной едет в целинный совхоз. О том, как выдержан был нелегкий для капитана экзамен на пашне и почему это «чудачество» моряку было нужно, мы рассказали в газете. Возможно, вы помните и этот снимок, сделанный в прошлом году, — Евгений Иванович Захаров с сыном на палубе корабля.

Второй снимок — продолжение сухопутного странствия моряка. В отпуск минувшего лета капитан снова приехал в целинный совхоз и попросился в отгон к пастухам. Директор совхоза попытался отговорить: «Трудное это дело, Евгений Иванович, наши люди не соглашаются, нанимаем пастухов пришлых». Капитан настоял. И через день шофер совхозного «газика» высадил его на «диких землях» в двухстах километрах от Целинограда.

«У деревянной кибитки, обшитой кошмой, паслась стреноженная лошадь. Над головой парила степная птица. «Ну вот, нас уже трое», — подумал я. Попрощавшись с шофером, попытался оседлать лошадь, но она меня укусила…»

Рассказ о трех неделях пастушьей вахты я слушал уже в Москве, за столом у сестры капитана. Евгений Иванович, как обычно, подтрунивал над собой.

Там, в степи, пастухи-чеченцы, три брата — Гамзат, Сибир и Кона — немало удивились, увидев вечером у кибитки незнакомого человека. Еще более удивились, когда узнали, в чем дело. Но капитан молодцом держался в седле, и братья обрадовались гостю: на два стада быков полагается четверо пастухов (один отдыхает-другой пасет), а их было трое. Нужным человеком сразу же оказался капитан в непьющем и некурящем семейном коллективе братьев-чеченцев.

И сразу же равную долю забот получил четвертый пастух. На восходе солнца надо было уже подниматься с кошмы, кипятить чай — и в седло.

Начиналось простое с виду пастушье дело. «Поначалу я думал: выберу холм, сяду и буду поглядывать. Опасаясь, что будет скучно, даже книжку сунул в карман. Но, оказалось, с бычками не заскучаешь».

У бычков свое понимание жизни. Стадо в холмистой степи немедленно разбивалось на группы со своим предводителем, и каждый вел свою группу возможно дальше от всех остальных. Полчаса пастух еще видит свое дробленое стадо, но скоро волны холмов начинают прятать бычков, и с этой минуты ни пастух, ни лошадь под ним покоя уже не знают. «Разыскал, подвинул в нужное место одну компанию, смотришь, другая как в воду канула. Знаешь: уйти далеко не могли. Но где они? Видишь на гребне точку, думаешь — бык. Скачешь — а это орел поднялся: обман зрения. Очень я там тосковал по морскому биноклю…»

После первого дня пастьбы новый пастух чувствовал себя матросом-салагой, попавшим в хороший шторм. «Пятнадцать часов в седле…

Как во сне дошел до кошмы, выпил чаю и тут же, не раздеваясь, уснул». На второй день пастух и лошадь его отдыхают, бычков угоняет напарник. А тот, кому полагается отдыхать, должен найти топлива для костра, сварить мясо, шурпу. «Убирая кибитку, с удивлением увидел я стопку учебников. Оказалось, старший из братьев, Гамзат, окончил техникум, был машинистом, теперь тут, в степи, готовится в институт».

Пастушье дело братья-чеченцы знали отменно. Отец у них был пастухом. И хотя каждый из его сыновей выбрал свою дорогу, отцовское дело на лето все-таки собирает их вместе. Полынная степь их вовсе не тяготила. Они были веселы, казались даже беспечными иногда.

«Сибир, — говорю, — ты сегодня семнадцать бычков потерял». «Ничего, Евгений Иванович, завтра найду». Просыпается утром раньше обычного, едет искать и находит. И меня попутно грамоте учит: «Если мокро — быки идут так, что дождь подгоняет их сзади. Но если ветер сухой, ищите их там, откуда он дует, быки на ветер идут».

Потерять бычков в этой холмистой пустыне — дело простое. У многих так и случалось.

Пасет человек целое лето, а приходит время расчета — получать нечего, еще и сам в должниках. «И никто не знает, куда исчезают эти бычки. Волков немного, людей не видишь, как будто тонут в степи. Но у братьев-чеченцев потерь не бывает — сколько угнали, столько и пригоняют».

…Во дворе на веревке сушатся полинявшие капитанские джинсы со следами лошадиных зубов. На столе в доме — огромный арбуз и блюдо антоновских яблок.

— Арбуз… — говорит капитан. — Там, в кибитке, после шурпы и мяса почему-то ужасно хотелось арбуза. Перед отъездом даже во сне видел арбуз, огромный — не арбуз, а планета в полоску!

А мы на лошадях вокруг него вроде спутников носимся…

Три недели пас капитан бычков с братьями Газалиевыми. Узнал капитан степную жару под тридцать и ночи холодные, как в октябре под Москвой. Научился варить степную еду. Узнал капитан название трав на дикой земле. Видел стадо сайгаков в несколько тысяч голов и лениво прошедших следом за стадом волков — «неторопливо, как серые тени, прошли лощиной». Узнал капитан экономику пастушьего дела — бычок за день должен на диких травах нагулять полкило веса. И выдержал характер: за три недели ни один бычок по вине четвертого пастуха не пропал. «В первые дни казалось: не выдержу.

Потом привык. Но хорошо усвоил: дремать пастуху не приходится. Все время потери и поиск, все время в седле. Наибольшая радость при этой работе — огреть кнутом быка-беглеца».

Отпуск окончен. Сестра капитана Наталья в соседней комнате гладит морскую форму. Мы слышим ее ворчливую гордость братом:

— Какой-то бродяга… Надо же, капитан в пастухах…

Капитан улетает в Гавану к своим кораблям, к кубинцам, которых учит плавать по морю. Он достает потертый блокнот, помечает, что надо не забыть сделать завтра и что не забыть там, на Кубе. Жирным кружком обводит три слова: бинокль, шпоры, лассо…

— Это для Гамзата, Сибира и Кони. Обещал…

Сейчас капитан уже далеко. Уже и письма успели прийти в Москву. Вспоминает моряк, как весело ели мы все огромный сладкий арбуз.

И правда, с большим удовольствием ели! Кто как. Кто булку прикусывал, а капитан попросил ломоть черного хлеба, да еще и присаливал — считает, что так вкуснее.

Капитан Захаров с сыном.

Капитан Захаров у пастухов.

Фото автора. 20 ноября 1977 г.

Улыбка Олимпиады

Пресс-конференция в Оргкомитете Олимпиады-80

Советским и иностранным журналистам показаны образцы плакатов, и обнародован талисман предстоящего спортивного праздника.

Когда журналистам на пресс-конференции показали изображение этого медвежонка, раздались аплодисменты. Всем сразу понравился гостеприимный, веселый и симпатичный житель наших лесов, объявленный вчера талисманом Олимпиады. Вчера же фототелеграф разнес это изображение по всему миру, и сегодня во многих газетах люди увидят эту улыбку грядущего праздника.

В «Комсомольской правде» было подробно рассказано, как сообща, что называется, всем миром решали, каким должен быть талисман.

Предложение назвать претендента на талисман встретило горячий отклик десятков тысяч зрителей телепрограммы «В мире животных». Редакция получила множество писем с разными, хорошо обоснованными предложениями. Многие называли лося, оленя, соболя, белку. Однако всеобщим любимцем оказался маленький медвежонок. Его не просто называли, его рисовали, лепили из пластилина, папье-маше, вырезали из дерева, шили из лоскутков меха. Многие рассказывали о повадках медведя, описывали встречи с ним. «Хотим медвежонка!» — такими словами кончалось большинство писем.

Коллективным мнением была решена первая часть задачи.

Потом за дело взялись художники. Надо было найти привлекательный образ всеми любимого малыша.

Лучшее решение предложил москвич Виктор Чижиков.

Я помню, еще летом, переворошив горы карандашных набросков, мы все остановили внимание на этом вот мишке. Но художник долго еще искал наиболее выразительное решение образа медвежонка. (Надо было найти точный штриховой рисунок-силуэт для деловых бланков, для цветных изображений на бумаге и тканях и для объемных фигурок.) Теперь позади и поиск, и утверждения талисмана. Олимпиец Миша сегодня начинает большую жизнь. Его изображения люди увидят повсюду — на открытках, плакатах, марках, флажках, сумках, косынках, на одежде и спортивном инвентаре и в виде фигурок из самого разного материала. Вместе с эмблемой Олимпиады он станет символом предстоящего всемирного праздника в нашей столице.

Важно еще сказать: улыбка этого мишки — золотая улыбка. От продажи любой продукции с изображением медвежонка определенный процент выручки пойдет в фонд Олимпийского комитета…

Вот он, талисман Олимпиады-80.

Художник Виктор Чижиков.

Художника Виктора Чижикова из-за болезни на вчерашней пресс-конференции не было. И все об этом очень жалели, всем хотелось поздравить его с большой удачей. Я беседовал с Виктором Александровичем позавчера в его мастерской.

И долгом считаю отметить: эта удача художника на большом конкурсе не случайна. Имя Виктора Чижикова наверняка знакомо нашим читателям по журналам «Мурзилка», «Вокруг света» и «Веселые картинки». Откройте великолепно оформленные книжки для малышей, и там вы увидите автором Виктора Чижикова (он сделал рисунки для сотни различных изданий).

«Животные — мои главные персонажи, а медведь — самый любимый из них, — сказал художник. — Я прилежно и много работал над образом медвежонка. Хотелось видеть его приветливым, добродушным, но с чувством достоинства. Первым моим критиком и судьей всегда бывает сын-шестиклассник. Ему медвежонок понравился, и я решил, что он понравится и другим».

Медвежонок понравился всем. И все мы желаем ему счастливой судьбы. В добрый путь, Миша!

Фото В. Пескова и из архива автора.

 20 декабря 1977 г.

Пущино на Оке

РАЗМЫШЛЕНИЯ О НОВЫХ ЦЕННОСТЯХ ГОРОДСКОГО УСТРОЙСТВА

Я знаю два города, над которыми летом можно услышать жаворонка. Один из них — Суздаль, город-старик, другой в сравнении с ним — младенец: пятнадцать лет назад на том месте, где он стоит, пахали, а на склонах к реке пасли коров. В Суздаль едут любоваться красотой древности. Окский молодой городок, получивший в наследство от стоявшей поблизости деревеньки название Пущино, строился скоро и споро, и стол архитектора, когда обдумывали, каким должен быть центр биологической науки, стоял, как видно, где-нибудь в уголке проектной конторы. Эта беда коснулась, впрочем, многих молодых городков, похожих, как инкубаторские цыплята. Сейчас оплошность эту по мере возможностей исправляют. В Пущине исправляют, надо сказать, успешно. Анафеме преданный в свое время красный кирпич сейчас снова в руках строителей — постройки последних лет сообщили городу новые краски, а нынешний коллектив архитекторов с хорошим вкусом и молодым энтузиазмом разрушает холодноватое однообразие первой застройки. Детский городок, например, сооружен недавно из бревен. Терема, крепостная стена, скамейки, качели — все дерево. И посмотрите на снимок, как хорошо оно сочетается с привычными нам домами.

Приезжая сюда, каждый раз видишь что-нибудь новое и радуешься: город обретает своеобразие.

Но главной его ценностью является то, что над ним так же, как и над древним Суздалем, весною поет жаворонок. Эта ценность сегодня особая, ее имеют немногие города, и она замечается сразу же всеми, кто приезжает в Пущино.

«Ой, какой у вас воздух! Как тихо, сколько всего зеленого, звезды как видно. И Ока, эти дали…»

Приезжала сюда недавно группа французских ученых. Люди они много всего видавшие. Когда показывали гостям лаборатории пяти биологических институтов, жилые постройки, Дом ученых и школы, они говорили: «Да, хорошо», — принимая, однако, все как само собой разумеющееся. А вот когда очередь дошла до зеленых посадок, переходящих одна в другую, до лощин и оврагов, поросших деревьями и кустами и сохраненных рядом с большими домами, гости сразу же оживились. На идущем к реке зеленом откосе непосредственные французы поскидали обувку и, закатав штаны и придерживая юбки, резвились как дети, давая повод сопровождавшему их мэру Пущина Вячеславу Лазареву поразмышлять над некоторыми новыми ценностями городской жизни.

— Природа у вас начинается прямо с порога, — говорили французы, — вы сами-то понимаете, сколько мудрости проявили, не застроив этот берег?

Мэр улыбнулся.

— А как же. Хорошо понимаем…

* * *

Природа не была изгнана из этого нового поселения на Оке. Давним предшественником города было тут Спасс-Тешиловское городище — сторожевое место, откуда (далеко видно!) посылались сигналы огнем о приближении к Московскому государству татар. Каменный город не тронул пятисотлетних поросших травою валов, оставил их по соседству, укоренившись на берегу ниже древнего городища. Однако и это место высокое. Из многих домов увидишь серебристую ленту Оки, зеленый берег с бегущими вниз дорожками по траве, с ивняком и березами в понижениях. А за рекою синеют дали Приокско-Террасного заповедника. «Когда забивали тут первый кол, я слышал бормотание тетеревов, а вот тут, над оврагом, до сих пор тянут вальдшнепы», — рассказывает один из строителей-старожилов.

Биологи, которым предстояло тут поселиться, заглавным пунктом житейской программы определили: «Природа должна стать частью города». Не все удалось тут сделать, как думалось. У строительства своя логика, свои издержки и неожиданные повороты. Наблюдая горы вывороченной земли, груды бетонных плит, рычащие бульдозеры и целую рощу высотных кранов, я с трудом представлял себе город, о котором мечтали биологи. И сами они поняли: одной мечты маловато, нужны усилия и даже борьба.

С чем приходилось бороться? Всего не перечислишь. Ну, например, важно было следить, чтобы не появились весьма распространенные баррикады мусора, отделяющие города от природы. Важно было задерненный покров спуска к Оке уберечь от гусениц и колес (и значит, уберечь от эрозии). Важно было всюду где можно сохранить естественную растительность, не превратить живописнейшие овраги в свалки, не злоупотреблять асфальтом (пользоваться где можно плитами, между которыми растет трава), уберечь от застройки подступы к знаменитому городищу и так далее, до разных мелочей, которые, как известно, сильны тем, что их много.

У каждой идеи свои мученики и герои. Тут можно было бы перечислить много людей, неравнодушных к тому, каким вырастет город.

Среди них академик Александр Спирин, члены-корреспонденты Академии наук Георгий Скрябин и Генрих Иваницкий. Их авторитет, реальная власть, возможность распоряжаться средствами, экологическая грамотность много значили при решении возникавших проблем.

Но известно, как нужны в таких случаях «беспокойные люди», которые за все болеют, во все вникают, все видят, готовые ради дела «дойти до самого бога», люди стойкие, бескорыстные, наживающие обыкновенно и друзей, и врагов.

Таких людей оказалось немало: биолог Елена Юмакова, инженер-строитель Галина Недорезова, конструктор Лев Козлович.

И особо надо назвать ученого-биофизика, профессора Бориса Вепринцева. Он в числе первых переселенцев в Пущино из Москвы и стал патриотом нового города. Тут Борис утвердил себя как ученый, тут к нему пришла известность «человека, который записывает голоса птиц».

(Пластинки Вепринцева с записями звуков природы разошлись миллионными тиражами.)

Но при всех заботах научных и лично творческих Борис добровольно взвалил на себя и ношу общественную — возглавил местное отделение Всероссийского общества охраны природы.

Общество это в целом, по личному опыту знаю, не очень боеспособное и в драку не лезет. Но тут, в Пущине, борцы за охрану природы заставили с собой считаться, и фамилия Вепринцев стала в некотором роде символом. Слова «Я вот пойду сейчас к Борису Николаевичу…» для нарушителя утверждавшихся принципов городского устройства означали малоприятную перспективу иметь дело со стойким профессором.

Среди самых знаменитых побед по охране природы тут называют отказ применять в городе ядохимикаты. Если не ошибаюсь, это единственный город в нашей стране, где растения ядами не опрыскивают, и потому много летом в Пущине птиц, потому слышишь в этом городе погремушку кузнечика, в центре, в парке, тут видишь вдруг муравейник, видишь, как бабочки, «заблудившись», садятся на цветную косынку ребенка, играющего в траве.

Посажено в городе много деревьев. Причем не просто посажено и забыто, как это нередко бывает, — заботливо выращено! Город, стоявший первые годы неоперившимся птенцом, теперь весь в зеленых кудрях. Тут применили разумную тактику: быстрорастущие тополя были лишь первым ярусом зелени. Теперь в питомнике выращивается больше двухсот пород кустарников и деревьев. И все это — сосны, лиственницы, ели, рябины, липы, березы, клены, боярышник — растет теперь у домов, в парках и скверах.

Причем посадки продуманы так, что, смыкаясь, они дают надежный приют животным, поселившимся в городе.

Зеленая полоса между городом и рекой, сохраненная в природном естественном облике, — победа особо принципиальная. Это пример пересмотра устоявшихся ценностей и традиций в условиях нового времени. Когда-то для человека, окруженного дикой природой, идеалом была планировка Версаля или, скажем, Петергофа под Ленинградом — круги, ровные линии, по ранжиру-деревья, симметрия, скульптуры, подстриженные кусты. Как частность такого вкуса — в гранит и камень одетые берега рек у многих из городов. Местами это необходимо. Но во многих случаях берега в камень одеваются «для красоты». В Пущине красоту увидели совсем в ином. И не ошиблись.

Однако и не без боя удалось утвердить эту новую ценность — «природа у городского порога». Любопытно, что из всех, посягавших на берег, наиболее настойчивыми оказались архитекторы. (Выигрышное место для любой из построек — пересеченный склон, близость воды.) Архитекторы и теперь еще зарятся на зеленые склоны к воде. Но хочется думать, что пущинцы уже не уступят.

Есть и еще один, пока еще остродискуссионный вопрос на пути к самобытности города: сохранение в черте застройки оврагов. Кто знает Оку, поймет, о чем речь. Поросшие черемухой, дубами, ивняком и душистыми дикими травами приокские овраги — это совсем не то, что мы видим в степных черноземных районах.

Я не знаю мест более поэтичных, чем эти приокские пологие углубления в берегах. Город Таруса потому и слывет одним из самых поэтичных мест средней России, что стоит на этих знаменитых приокских оврагах. Они придают ему очарование, которое не с чем сравнить и которое давно уже привлекает людей, хорошо понимающих, что такое подлинная красота.

Так вот и Пущино имеет эти овраги. Конечно, в многоэтажном городе сохранить их непросто. Не все жители, приехавшие сюда кто откуда, одинаково сознательны, многие, обзаводясь, например, новой мебелью, старую потихоньку норовят скинуть в овраг. Бывает, валят сюда и мусор. (Строители соблазняются делать это в первую очередь — не надо далеко увозить.) При этих условиях, конечно, проще всего срубить деревья и засыпать живописные морщины земли, положив сверху камень или асфальт, — операция недешевая, но радикальная: никаких забот после этого. Но ведь именно так необдуманно поступает по молодости лет девушка, обрезая данную ей природой богатую косу и обзаводясь стандартной неприхотливой прической. Сейчас, когда некоторые овраги благоустроены, а о других идет спор, этими размышлениями хочется поддержать всех защитников самобытности города и поколебать тех, кто хотел бы привычных решений. Да, овраги, приучая людей к порядку, какое-то время придется чистить. Пущинцы к этим заботам готовы, тут уже существует традиция: от каждого в год — десять часов труда для благоустройства города.

И главное, все понимают: лощины с деревьями в черте застройки — это своеобразие Пущина, это райское место для ребятишек, и весной именно тут поселяются соловьи, которых город на всех этажах слушает через открытые окна.

* * *

Еще один важный момент в становлении службы охраны природы. Опыт показал: общество энтузиастов, каким бы активным ни было, не всегда в состоянии влиять на проблемы городского устройства. Ощущалась необходимость подключить природоохранительные заботы к жизни пяти институтов, составляющих деловое ядро Пущина, и непременно — к работе городского Совета народных депутатов. Иначе говоря, надо было создать ячейку охраны природы в сложившемся государственном механизме управления жизнью и ростом города.

И если совсем уж просто сказать: депутатов и исполнительную службу городского совета охрана природы должна занимать в такой же степени, в какой они заняты заботами о воде, еде, жилье, электричестве, транспорте, связи, порядке в городе. «Новая шестеренка» в механизме управления городской жизнью теперь есть. Мэр города, педагог по профессии, Вячеслав Лазарев говорит: «Пока что идет обкатка нового механизма, не все, что было с энтузиазмом намечено, должным образом выполняется». Однако колесо вертится! Весною этого года состоялась сессия горсовета, посвященная охране природы. Я с любопытством перелистал двадцать страниц специальной брошюры «Решение сессии». В ней не просто сказано, где, что и как следует охранять. Тут указаны ответственные за выполнение решений, указаны сроки. В числе забот и задач, помеченных семью десятками пунктов «Решения», есть, например, поручение расчистить родники и ключи в городе и окрестностях, всячески поощрять использование немоторных видов спорта (весельных и парусных лодок, велосипедов), для сохранения тишины запрещена езда по городу в ночное время на мопедах и мотоциклах. В городе и окрестностях обозначены особо ценные ландшафтные участки, неприкасаемые для застройки и хозяйственной деятельности. «Решением» перечислены тридцать с лишним диких растений, подлежащих охране в окрестностях Пущина. Конкретно определены задачи общественных организаций (Общество охраны природы, клубы «Дельфин», «Лесовичок», «Коряга», «Азимут»). И, конечно, первейшей своей заботой горсовет считает тщательный контроль за очисткой сточной воды, за упорядоченным удалением мусора, за работой транспорта и строительством, за всем, что состоит в конфликте с охраной среды обитания человека.

Соединить городские удобства с почти деревенским здоровьем крупного населенного пункта — дело, разумеется, непростое. И тем дороже любая крупинка успеха. В прошлом году Пущину присвоено звание «Город хорошего благоустройства» и вручено переходящее красное знамя Совета Министров Российской Республики. В беседе о новых заботах и планах главный администратор Пущина Вячеслав Лазарев говорит: «Теперь уже все убедились, как много значит для облика города защита в нем и охрана всего, что дает нам природа. Хлопот много. Но надо считаться с серьезным смыслом кем-то сказанной шутки: «Если природу не охранять, она превращается в окружающую среду».

* * *

Верно замечено: в общении с живой природой особо нуждаются дети и старики. Людям на склоне лет природа поддерживает силы, дает ощущение связи с жизнью, ребенку природа дает запасы здоровья, будит в нем любопытство, преподает уроки мудрости, красоты.

Важно иметь для детей этот мир, еще важнее умело объяснить детям, как этот мир уязвим и как его надо беречь. В Пущине об этом заботятся. Удачной формой воспитания ребятишек мне показалось хорошо организованное тут лесничество под названием «Лесовичок» (руководитель — учитель рисования Анатолий Букин). Вот что сделали, например, ребятишки, «играючи», за минувшее лето. «В глубину на пять километров привели в порядок прилегающий к Пущину лес — убрали валежник, расчистили шесть родников, огородили двадцать семь муравейников, построили семь мостков, восемь скамеек, оборудовали металлическими таганами кострища…» Эти сведения получены от самих ребят в контроле лесничества. Я застал ребятишек сидящими на полу и на лавках за сортировкой семян и ягод. Лесной урожай собран для подкормки зимою птиц и для сдачи в лесхоз. («Желудей — одиннадцать с половиной пудов, ягод рябины, шиповника и боярышника — тринадцать пудов».) В другой комнате группа ребят мастерила кормушки, и шел спор: каким сделать предупреждающий знак — «Памятник природы. Находится под охраной». Решили, что лучше всего подойдет для знака изображение совы…

Так живет лесничество, расположенное, между прочим, не в укромной лесной тиши, а на втором этаже городского многоэтажного дома.

И последняя новость из Пущина. В подарок детям куплены лошадь и тройка маленьких пони. Детей эта новость радостно взбудоражила, взрослые в затруднении: «Животные — это, конечно, приятно, но ведь нужны сено, овес и конюх». Да, действительно, пони и лошадь заправляются не бензином. Но сами мальчишки из того же лесничества не оставят любимцев без корма. А конюх… Вряд ли кто усомнится, что пять институтов главного биологического центра страны, имеющего в эксплуатации несколько сотен автомобилей, в состоянии хотя бы «в складчину» обслужить так нужную детям лошадь. Да и сами дети не останутся в стороне от ухода за животными. В этом весь смысл. Уход за лошадью в детстве дает человеку кое-что принципиально отличное от того, что дает уход за машиной. Биологам это хорошо известно.

И поскольку уж речь зашла о неожиданной и вообще-то исключительной для города должности конюха, хочу назвать еще одну должность, на мой взгляд, совершенно необходимую и Пущину, и многим другим городам, — должность эколога. Эколог (в данном случае специалист по среде обитания человека) нужен нынешним городам ничуть не меньше, чем архитектор. Растущее производство, концентрация населения в городах, планирование всей городской жизни сегодня немыслимы без грамотного взгляда на среду обитания человека.

Экологическую службу уже ввели у себя некоторые крупные предприятия страны. Несомненно, и города в целом в службе такой нуждаются.

Вполне понятно, что проблему надо тщательно обсудить. (И мы надеемся на отклики наших читателей.) Но несомненно, что должность эколога (рядом с архитектором) для начала хотя бы в порядке пробы надо ввести в десятке-другом городов. Принцип выбора городов для важного эксперимента должен быть разным: молодой развивающийся город, город с остро стоящими экологическими проблемами и город с некоторым опытом устройства здоровой среды обитания, каким и является, например, Пущино на Оке.

 Фото автора. 25 декабря 1977 г.

1978

Совсем малютка…

(Окно в природу)

Под Новый год в подмосковном лесу я встретил зверя величиною с грецкий орех. «Орех» оказался пленником лыжни — катился что было мочи по тоннелю в снегу и, не выдержав состязания с человеком, отчаянно нырнул в подставленную варежку. Это была землеройка.

Я аккуратно устроил варежку в рюкзаке с надеждой сделать дома, в тепле, фотографии маленькой хищницы. Но, увы, в корзину из варежки выпал неподвижный комочек — землеройка была мертва. Пытаясь найти причину огорчительной смерти, в своей картотеке я наткнулся на вырезку из немецкого журнала «Штерн» с этой вот фотографией. На спичечном коробке сидит самое маленькое из всех живущих на земле млекопитающих, так называемая этрусская мышь: вес — 2 грамма, и коробка вмещает сразу три мыши.

Эта крошка зоологам стала известна совсем недавно. До этого ее видели только совы — в их гнездах находили отрыгнутые птенцами маленькие скелеты. Биолог из Бонна Адельхайд Герэтс, попав на остров Сардинию (Средиземное море), решила не уезжать, пока не поймает загадочное существо. 300 ловушек долго оставались пустыми. И лишь через месяц в одной из них оказалась долгожданная мышка. Но мертвая.

Позже в ловушки попали еще семь крошек, но тоже едва живые. Ученая догадалась: причиной затухания жизни был голод. Наблюдения подтвердили: малютки должны были есть почти непрерывно и днем и ночью. Еда и охота, охота и снова еда — такова жизнь у этрусской мыши, атакующей саранчу, жуков, червей и даже ящериц, намного превышающих мышь по размеру. За сутки она поглощает пищи в два раза больше собственного веса. Человеку с таким аппетитом надо было бы съесть примерно десять пудов еды.

Закон, объясняющий столь большую потребность в пище маленьких теплокровных животных, известен давно. Чем меньше вес у животного, тем больше относительная поверхность его тела. Стало быть, и тепло маленьким организмом теряется гораздо скорее, чем крупным. Этим и объясняется аппетит — печку почти непрерывно надо пополнять топливом.

Ну а если под руку вдруг ничего не попало?

Природа для маленькой мыши оставила шанс на спасение. В момент бескормицы она может свернуться в комочек (сократив до минимума площадь теплового излучения) и погрузиться в сон, при котором резко замедляется вся жизнедеятельность организма. Летаргия, однако, длится не более двух часов. Проснувшись, зверек немедленно приступает к охоте. И если добычи по-прежнему нет, свечка жизни потухнет. (Причину смерти моей землеройки теперь нетрудно понять. Пока я беспечно шел с рюкзаком и ехал из леса домой, землеройку без «топлива» даже теплая варежка не спасла.)

Жернова крошечной мельницы жизни работают беспрерывно. И все в организме маленьких теплокровных — сердце, легкие, пищеварительный путь — работает в режиме предельной активности. Я слышал записанную на пленке работу сердца слона: 26–27 ударов в минуту. Человеческое сердце делает 70 ударов в минуту.

У птиц и мышей сердце буквально колотится. Но рекордсменом является эта крошка. Только очень чуткий прибор мог уловить число ее сердечных ударов — в минуту 1300. «Сердечная спешка» определяет и сроки жизни этрусской мыши — 16 месяцев. А вот медлительные, хладнокровные черепахи живут долго, по сотне и даже более лет.

Фото из архива В. Пескова. 1 января 1978 г.

Четыре десятка белых медведей…

(Окно в природу)

Под Новый год в газетах мелькнула заметка о том, что сорок медведей держат в осаде прибрежный чукотский поселок Биллингс. Прочитав заметку, я с трудом разыскал на карте маковое зернышко Биллингса и отправил туда письмо с просьбою рассказать, что и как. Откликнулась на вопросы председатель сельсовета Людмила Ивановна Деменская. В письме, полученном нами вчера, она сообщает: «Действительно, их было сорок. Молодые и старые. Собираться стали в конце октября. Сначала пришли четыре, потом мы увидели девять, потом восемнадцать, тридцать четыре… и был день, когда начитали сорок. Поселок наш расположен в медвежьем углу. Медведей видят тут постоянно. Но местные жители чукчи говорят: такого никогда не было».

Две причины собрали медведей вблизи поселка. В минувшем году в Арктике стояла теплынь. Обычно забитый льдами, пролив между островом Врангеля и Чукоткой на этот раз был совершенно свободен и долго не замерзал. Вода не пускала медведей на остров, где они залегают в берлоги и приносят потомство. Звери задержались на материке. Биллингс же они осадили потому, что рядом с поселком лежала туша кита, и медведи без малого месяц кормились на берегу. «Держались спокойно, без толкотни. Наедятся и лежат, посапывают».

Поселок, однако, не был оставлен медведями без внимания. «Мы жили, как осажденные.

Темнеет тут рано. И медведи разгуливали по главной улице, как по проспекту. Сломали деревянный сарай, в котором хранились мясо и нерпичий жир, и все сразу же «оприходовали»…

По телефону и в телеграммах нам беспрерывно давали советы, как отпугнуть зверей. Мы стреляли ракетами, но медведи их не боялись.

Спокойно повернет голову, проследит за огнем, подойдет, даже понюхает место, где упала ракета, и опять за свое…»

На мой вопрос о собаках Людмила Ивановна пишет: «Их много в поселке. Но медведей они боятся. Из подворотни лают, но стоит зверю повернуть морду и сделать хотя бы шаг — бросаются под ноги к человеку». Впрочем, в семье не без героя. Им сделался пес Дружок из породы местных чукотских собак. «Он не просто не боится медведей, он, кажется, получает удовольствие — кинется, схватит медведя за хвост и держит. Медведь ярится, вертится на месте, а достать собаку не может. Наблюдали за этими сценами, как на спектакле».

Большого веселья в поселке, однако, все-таки не было. Круглые сутки на всякий случай дежурили заведенные вездеходы и трактора. Люди ходили, соблюдая величайшую осторожность.

И к этому были все основания. Людмила Ивановна пишет о повадках медведей при встречах с людьми: «В прошлом году в поселке Рыркайпий одна медведица брала еду из рук человека и позволяла играть с двумя медвежатами. Местная промартель наделала даже снимков и продавала как сувениры».

Но вот другой случай: «14 марта 1976 года в нашем поселке кто-то поскребся в двери к семье Тыперультиных. Хозяйка открыла дверь и тут же куда-то исчезла. Подняли тревогу, пустились по следу, но опоздали — медведица была голодна, спасать уже было некого».

* * *

Белый медведь — самый крупный на земле хищник. Этот вольный одинокий скиталец преодолевает огромные пространства Арктики где пешим ходом по льдам, где вплавь, подчиняясь еще хорошо не изученным законам миграции. Забота о пище — главная забота этого хорошо приспособленного к суровым условиям зверя. Основная его добыча — нерпа. И он превосходно за ней охотится: терпеливо и скрытно подползает к лежкам или по многу часов сидит неподвижно, карауля добычу у «продухов».

Люди, знающие Арктику, утверждают, что, карауля добычу, белый медведь прикрывает лапой единственное место, которое может выдать его на льду, — свой темный нос, а подкрадываясь по воде к нерпе, медведь толкает перед собою для маскировки льдину. На суше медведь умело собирает ягоды, птичьи яйца (иногда вместе с птицей, сидящей в гнезде), ловит леммингов, рыбу, щиплет мох и траву, не брезгует падалью, в гастрономических целях может напасть и на встречного ослабевшего соплеменника.

Снимок из Биллингса. Медведи едят кита.

Врагов у медведя нет. Он полный хозяин Арктики. Встречаясь на кромке суши с людьми, медведи всегда имели потери, но человека бояться не научились. Особенно безнаказанно били медведя с палубы кораблей, а потом с низко пролетающих самолетов. Зверю грозило уничтожение. Первыми забили тревогу ученые нашей страны. Охота на медведя была запрещена законом. К этому запрету присоединились потом и другие государства арктической зоны.

Изучать и считать медведей непросто. Полагают все же, что их сейчас около 20 тысяч.

Встречи с людьми, все глубже проникающими в Арктику, у медведей довольно часты.

К человеку зверя влечет любопытство и запах пищи. По этой причине медведи — частые гости полярных станций и поселков Дальнего Севера.

В канадском городе Черчилл целая группа медведей приспособилась жить на свалке. Их не пугали ни грохот машин, ни огонь при сжигании мусора, ни люди. Благородные сильные звери тут превратились в чумазых, взъерошенных приживалов и, разумеется, не вполне безопасных соседей. Пришлось их отлавливать и водворять «домой», в ледовую Арктику.

У меня в папке «Белый медведь» собраны снимки с наших полярных станций: медведя кормят из рук, медведь ест из одного корыта с равнодушными к нему поросятами… Трогательно. Однако подобные эксперименты хорошего конца, как правило, не имеют. Они опасны для людей, ибо сильный хищник, совершенно переставший человека бояться, становится особо опасным. Нехороши эксперименты и для медведя: зверь приучается к легко добытой еде, становится иждивенцем, и, стало быть, жизнеспособность его снижается. К тому же у человека-кормильца на всякий случай наготове оружие.

* * *

«Осаду Биллингса, — пишет Людмила Ивановна Деменская, — медведи сняли, как только съели кита. Незаметно, по двое, по трое разошлись. Но одна медведица почему-то осталась и почти каждый вечер наведывается в поселок.

Позавчера она разыскала склад, где хранилась приманка для песцов, и, конечно, приманка ей показалась вкуснее китового мяса. Охотники вне себя. Но что сделаешь, закон охраняет медведя… Дописываю вам письмо (завтра придет вертолет), а на улице, слышу, опять суматоха и лает Дружок. Как бы медведица не испортила нам Новый год…»

Такие вести из далекого Биллингса принесло письмо, помеченное 28-м числом декабря.

 Фото из архива В. Пескова. 7 января 1978 г.

Беседа с «Таймырами»

(Окно в природу)

«Таймыры» на орбите.

11 часов 40 минут. Сижу у пульта с микрофонами и селекторными кнопками. Специалист по связи предупреждает: «Прежде чем говорить, нажимаете кнопку». И еще: «У них сегодня отдых. Не будем задавать им работу, беседа должна быть легкой, свободной. Слушайте и говорите сами — ребятам важно общение с Землей».

11 часов 45 минут. «Союз» в зоне радиовидимости. Позывные «Таймыров». И вот на экране мои собеседники. Сидят рядышком, как мы уже привыкли их видеть. Гречко — слева, Романенко — справа. Они предупреждены о беседе и держатся как радушные хозяева, открывшие дверь перед гостем.

Меня представляют как ведущего телепрограммы «В мире животных». И это определяет характер беседы. Рассказываю о том, что с орбиты моим собеседникам наверняка не видно. О воскресном инее в подмосковном лесу, о том, какова лыжня была в этот день, о следах лесной живности, о разных маленьких новостях из жизни природы, о том, что, пока они там летают, день у нас в Подмосковье на целый час прибавился…

Потом беседа носила характер вопросов — ответов. Привожу ее такой, как успел записать.

Вопрос: По какой линии проходит сейчас в нашей стране южная граница снегов?

Романенко: По нижнему течению Дона, по Аралу. Восточнее все было в пелене облаков, не могли рассмотреть. Граница снега начала отодвигаться к северу от Одессы. Видимо, там идет потепление. Но это наблюдение двухсуточной давности…

Вопрос: Если бы на вашем месте были инопланетяне — глядя в окошко, могли бы они сказать, что Земля обитаема, что на ней существует жизнь?

Гречко: Конечно! Хорошо видны дороги, прямоугольники полей, ночью видны огни городов. Видны следы человеческой деятельности, в том числе и не очень благоприятные для природы…

Романенко: В районе городов снег не такой чистый, каким видишь его, например, в степях или над тайгой… Хорошо видны линии лесных полос, рек, на море видны суда…

Гречко: Даже летящие самолеты видно. Замечаешь инверсионный след, а потом в наш шестикратный бинокль хорошо различаешь и самолет.

Романенко (смеется): Легендарный лохнесский зверь отсюда тоже не виден.

Вопрос: А можно ли все же заметить какие-либо живые объекты? Например, крупных китов или скопление мелких животных?

Романенко: Думаем, что можно. Но этим надо специально пристально заниматься. Надо хорошо знать места, где вероятнее всего обитают киты. И надо иметь, как говорят, «привязку к местности», а над океаном это сделать очень непросто. К тому же океан на большой площади часто закрыт пеленой облаков.

Гречко: Но если бы на борту у нас был биолог или, например (улыбается), ведущий программы «В мире животных», он наверняка увидел бы что-нибудь…

Вопрос: А такое возможно?

Романенко: Отчего же нет? Нас тут на борту станции уже четверо собиралось. Сейчас «грузовик» у нас на прицепе. Будем из него переносить на станцию множество разного снаряжения. Места тут достаточно. Думаем, что придет час и биолога.

Вопрос: Из Антарктиды вернулся мой приятель. Он брал с собой на зимовку чижа и щегла.

Птицы хорошо перенесли путешествие и пребывание в Антарктиде. Сейчас они вовсю щебечут в московской квартире. Мой друг рассказал, как много радости и приятных переживаний доставили две эти птицы зимовщикам.

А вы в своем космическом доме не скучаете по какому-нибудь щебетанию?

Гречко: Конечно, это приятно, если бы кто-нибудь тут у нас щебетал. Но, увы, пребывание птиц на станции исключается. Они совершенно не переносят невесомости, все время бьются, и радости от этого, сами понимаете, было бы немного.

Но, конечно, иметь рядом что-нибудь живое тут важно. Хотя бы растения. В прошлом полете был у нас маленький огород. Рос на нем всего лишь горох. Вам трудно представить, сколько радости, удовольствия доставлял нам этот зеленый оазис вполне земной жизни. Мы даже говорили: «Ну пойдем, сходим в рощу». Вот будем разгружать состыкованный «грузовик», может быть, там найдем какую-нибудь зелень. Человеческий глаз привыкает ко всему зеленому на Земле. Зелень сообщает спокойствие. И даже спится, кажется, лучше рядом с зелеными стебельками.

Вопрос: Мы слышали, спите вы хорошо. Это и на Земле не всем удается. А сны-то у вас бывают?

Романенко: А как же! И вполне земные. Чаще всего видим во сне своих родственников, сослуживцев. Ну и лес подмосковный снится, конечно, и лыжня, и следы на снегу, о которых шел сейчас разговор.

Вопрос: О ваших опытах с головастиками и мушками дрозофилами можно сейчас сказать или когда вернетесь на Землю, при встрече на передаче «В мире животных»?

Гречко: Для подробного объяснения времени не осталось. Давайте отложим до встречи уже на Земле…

Вот и все, о чем говорили в отведенное время. Космонавты сказали «До свидания!», по махали рукой. И вот уже на экране клетчатые полоски настройки приемника — «Союз» ушел из поля радиовидимости.

Очень волнующим и в то же время уже обыденным был этот разговор с космосом. Перебирая в памяти события не так уж далекие, я вспомнил, как будоражили нас сигналы первого спутника, простые, как голос новорожденного: бип! бип! бип!.. По вечерам мы стояли, задрав головы, наблюдали, как маленькой звездочкой спутник плывет по небу. А теперь вот: станция, уже седьмая неделя пребывания на ней людей, грузовой корабль с обеспечением. И этот вот разговор…

Вспомнил я и встречу в год первых спутников с Константином Георгиевичем Паустовским. Уже тогда было ясно: рано или поздно полетит человек. Слова «космос», «звезды» тогда были очень в ходу. Я приехал к нему за статьей-размышлением о грядущем. Он много расспрашивал и внимательно слушал, а потом вдруг сказал: «А знаете, больше всего человек все-таки будет интересоваться Землей. Земля для человека — самое главное. Мы о Земле не все еще знаем… И если даже далеко и надолго человек полетит, вернувшись на Землю, он будет плакать от счастья». Мне и тогда запомнились эти слова. Но только теперь, наблюдая странствия космонавтов, наблюдая за их работой, их строем мыслей, особенно чувствуешь, как глубоко был прав Паустовский, учивший нас всех великой любви, любви к жизни. Жизни, которая, очень возможно, есть только здесь, на планете Земля.

Фото из архива В. Пескова. 25 января 1978 г.

Побывавшие в Антарктиде

(Окно в природу)

Щегла зовут Рыжик, чиж именуется Яковом. Живут они в клетке. А если их выпускают, любимое место у птиц — маленький парусник на шкафу. Они садятся на мачты, явно предпочитая дерево металлическим прутьям клетки. Птицы как птицы, однако биография их необычна — и чиж, и щегол более года провели в Антарктиде.

Их путешествие из Москвы началось в картонной коробке из-под стирального порошка.

В Ленинграде день они провели в металлическом боксе вокзальной камеры хранения, потом ехали в Ригу, а 21 января 1976 года на корабле «Михаил Калинин» двинулись в дальнее путешествие.

В Антарктиду плыл их хозяин, страстный любитель птиц геофизик Владимир Силкин. В его каюте и обнаружил чижа со щеглом старпом капитана.

— Ну-ну… — улыбнулся старпом, наблюдая, как птицы чистили перышки и весело щебетали. — Главное — мышей на корабле не разведите, — на всякий случай сказал старпом.

И с этого дня каюта геофизика Силкина стала самым привлекательным местом на корабле — все непременно хотели видеть, слышать, кормить необычных спутников в Антарктиду.

А хозяин каюты, наблюдая поведение птиц, вел дневничок, с удивлением отмечая: «Птицы не почувствовали жаркого пояса… Пришли в Антарктиду, а они ведут себя так, как будто привез их в Малаховку».

И стали жить в Антарктиде на станции «Молодежная» 104 мужчины-зимовщика, пес Мухтар, каждый год менявший хозяина, и две эти птицы.

Кто был в Антарктиде, хорошо знает, как велика тоска по всему, что осталось на родине, — по людям, по краскам земли, по звукам и запахам.

Две маленькие птицы стали тут символом всего дорогого, что лежало далеко за льдом и морями.

«Я чувствую: свидание со щеглом и чижом действует на людей как лекарство. Придет приятель, послушает щебет, покормит птиц, поболтаем о том о сем, и, смотришь, повеселел человек» — так отмечено в дневнике геофизика. И, конечно, каждый зимовщик старался что-нибудь сделать для общих любимцев. Соорудили для них просторную клетку, поставили лампы дневного света, на окнах завели огород с кукурузой, помидорами, огурцами. Из оброненного семечка конопли сам собой вырос огромный, до потолка, стебелек. Птицы, отдавая должное всему, что зеленело вдоль окон, особенно любили этот единственный стебель, клевали листочки, выбирали начавшие зреть семена.

Климат в Антарктиде очень суров. Однако под крышей с обильной здоровой едой птицы чувствовали себя превосходно. Путешествие спутало время линьки, но перья чиж и щегол все-таки обновили. Они хорошо летали по дому, и «был соблазн в теплые дни выпускать их на солнышко, но боялся, что не вернутся; к тому же у дома все время летает поморник — может и покуситься…»

Для знакомства зимовщики приносили птицам пингвина — никакого впечатления! Сам пингвин от жары скоро заволновался, и пришлось его отпустить. Пес Мухтар, наполовину ослепший за четыре зимовки от яркого здешнего света, птиц только послушал и равнодушно лег у порога. Никаких воспоминаний щебет чижа и щегла у старожила Антарктиды, как видно, не пробудил.

Все эти маленькие житейские эксперименты скрашивали быт зимовщиков, служили поводом к разговорам, воспоминаниям. И все это очень радовало начальника экспедиции Геннадия Бардина, особенно часто бывавшего в домике геофизиков.

— Ай да Силкин, ай, молодец! — обычно говорил Бардин, наблюдая возню щегла и чижа. — Ведь это же чудо, тут, в Антарктиде, — лесная жизнь…

Между собою чиж и щегол жили дружно. Чиж был постарше и, видимо, чувствовал в себе родителя: стоило щеглу раскрыть клюв, как он принимался его кормить. И оба очень любили петь. Поводом для дуэта мог послужить чей-нибудь свист, музыка из приемника, но особо воодушевляло певцов жужжание электрической бритвы, как только включалась — концерт начинался немедленно. В Антарктиде у всех зимовщиков были бороды. И бритва в домике геофизика служила чем-то вроде оркестра для двух певцов.

Долгою для людей и, возможно, совсем незаметной для птиц была арктическая зимовка. Но все имеет конец.

— Папа вернулся! Рыжик и Яшка вернулись! — прыгала от восторга Наташа, пятилетняя дочь Владимира Силкина.

Клетку с птицами поместили на шкаф. Туда же поставили сделанный в Антарктиде долгими темными вечерами кораблик. И птицы сразу его полюбили. Как матросы, Рыжик и Яшка снуют по мачтам, теребят лоскутки парусов.

Стоит включить приемник — сейчас же концерт. Но особо охотно поют они утром, когда, проснувшись, хозяин дома включает музыкальный инструмент под названием электрическая бритва…

Так живут две птицы, по воле человека побывавшие на краю света. А есть ли путешественники, способные долететь в Антарктиду на своих крыльях? Есть. Полярные крачки. Лето они проводят на нашем Севере, а зиму (опять к лету!) летят на юг, до островов, лежащих у Антарктиды.

Фото автора. 28 января 1978 г.

* * *

Редактор Андрей Дятлов

Редактор-составитель Дмитрий Песков

Дизайн-макет Александр Кулаков

Корректоры Ольга Милешина, Марина Смирнова

Верстка Галина Чернецова

Подписано в печать 13.11.2014.

Формат издания 60x84/8. Печать офсетная.

Усл. печ. л. 10. Заказ № 107396.

Издательский дом «Комсомольская правда».

125993, Москва, Старый Петровско-Разумовский проезд, д. 1/23.

Адрес для писем: kollekt@kp.ru

Отпечатано в типографии «PNB Print», Латвия

Оглавление

Предисловие

1975 (начало в т.10)

  Река и жизнь (окончание)

1976

  Дикая жизнь

  Человек с Севера

  Горсть зерен

  Друзья из берлоги

  На Оке в полдень

  Минута жизни

  Уроки «моря»

  Южная точка

  Очень важные две недели…

  Украшение неба

  Приемыш

  Тайна

  Наш друг из Франкфурта

  Капитанши пашня

  Ночлег на мельнице

  Прощание с летом

  В Брянске

  «Картоха»

  Осень

  Размышления на Десне

  Письма на мельницу

  Мгновения судьбы

  Ужин у трубочиста

1977

  Про деда, мальчик и ослика

  На арене — дельфины

  Силуэты страны друзей

  На зимних квартирах

  Зрачок объектива

  Лебеди и орлан

  Апрельский вечер

  Первый час славы

  Меченый гусь

  Норвежские камешки

  Война: день за днем

  Пасека в Пальчиках

  Кто будет гостем из леса?

  Первый чемпион

  Симпатичный упрямец

  Дороги на полюс

  Летом…

  Книга и время

  Лебяжьи острова

  Фотография путешествует

  Пеликаны поселяются в Лондоне

  Земля и небо

  Наш праздник

  Моряк в седле

  Улыбка Олимпиады

  Пущино на Оке

1978

  Совсем малютка…

  Четыре десятка белых медведей…

  Беседа с «Таймырами»

  Побывавшие в Антарктиде Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg