«Как слеза в океане»

Как слеза в океане (fb2) - Как слеза в океане [Роман-трилогия] (пер. Екатерина Николаевна Вильмонт,Галина Михайловна Косарик,Евгений Николаевич Колесов) 5346K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Манес Шпербер

Манес Шпербер КАК СЛЕЗА В ОКЕАНЕ (Роман-трилогия)

Предисловие

Перед вами — окончательный вариант этого романа-трилогии, в котором не меньше 590 страниц, так что читателю он покажется достаточно длинным, однако для автора он остается всего лишь фрагментом.

Вообще все, что я пишу, представляется мне такими фрагментами, частичками некоего целого, завершить которое мне помешает смерть, — если болезнь, усталость или нежелание работать раньше не положат конец моим писательским порывам.

Первые наброски этой книги возникли зимой 1940 года, в самый разгар «эпохи презрения». Я писал — как одинокий путник, бредущий в глубокой ночи, поет или же говорит сам с собой. Это искушение — стать писателем — одолевало меня с ранней юности. Но лишь на сей раз я наконец поддался ему, ибо не писать оказалось труднее, чем писать.

О публикации нечего было и думать, к тому же казалось невероятным, что тридцатипятилетнему человеку удастся пережить эту войну. Но у меня еще был запас школьных тетрадей, да и чернил хватало. Я заполнял страницу за страницей — не для того чтобы вернуть ушедшее время, но чтобы воскресить надежды, к тому времени уже уничтоженные, и осознать их истинный смысл: «Дабы понять живущего, нужно знать его мертвецов». Нужно знать также, что сталось с его надеждами — угасли ли они сами собой или были убиты. «Рубцы разочарований нужно помнить тверже, чем черты лица», — считает один из героев романа.

Я писал, как водится, для всех и ни для кого, но на самом деле думал о тех, кто или еще не родился, или еще слишком молод. Им, надеялся я, не придется избавляться от ложных представлений о самих себе, чтобы понять, что это — не автобиография и не роман-исповедь; что политика в нем — только фон, но не тема; что я не намеревался отображать действительность; что я не собирался ни описывать общую ситуацию, ни выяснять причины побед и поражений.

Молодые, казалось мне в те долгие ночи, лучше многих моих вполне доброжелательных критиков во всем мире сумеют понять, что я не предлагаю незыблемых истин, а лишь высказываю накопившиеся вопросы; что я описываю лишь те характеры, ситуации и события, те поступки, происшествия и переживания, в которых кроется притча.

Против обыкновения, столь милого читателям романов, здесь часто опускается все то, что дает приятную осведомленность о бесконечно разнообразном, но тем не менее всего лишь выдуманном мире книги. Кто желает познакомиться с ним, должен внести свою долю: он должен по-настоящему участвовать в действии, причем даже больше, чем театральный зритель, потребность которого в грезах никакое волшебство декораций уже удовлетворить не способно. Мгновение тьмы отделяет одну картину от другой: свет направляется туда, куда требует действие. То, что выглядит незначительным эпизодом, через триста страниц оказывается важнейшей частью сюжета; человек, сначала казавшийся центральной фигурой, незаметно превращается во второстепенный персонаж. Первый план часто уступает место второму, где и развертывается сюжет, пока его снова не скроет тьма.

Эта трилогия лишь кажется законченной: кроме того, у нее нет никакой утешительной морали. Как и многие писатели до него, автор предлагает читателям только одно — разделить с ним его одиночество. Возможно, это — единственная общность, способная объединить людей, вынужденных черпать из одного и того же источника мужество жить без иллюзий.

Манес Шпербер

Книга первая СПАЛЕННАЯ КУПИНА

Перевод Е. Колесова

Легенда о спаленном терновом кусте

«…И множились голоса тех, кто говорил, что дни мрака длились слишком долго: слишком долго ждали они, что обещанное счастье станет действительностью, а обетованный свет — истиной. И сказали они: „Пойдем, построим себе жилища вокруг тернового куста, горящего от века. Дни мрака и холода пройдут навсегда, ибо вечно будет гореть терновый куст и никогда не сгорит“.

Так говорили мужественнейшие между ними, в которых будущее жило, как живет нерожденное в утробе беременной, не вопрошавшие оракула: „Что с нами будет?“, но вопрошавшие лишь свою мужественную душу: „Что нужно делать?“

И хотя встречали они препятствия и вражду повсеместно, однако многие шли за ними по крутой, каменистой дороге к горящему терновому кусту. И расположились они там, чтобы жить в его свете.

Но тут случилось так, что ветви его стали обугливаться, и опали, и превратились в пепел. Даже корни сгорели и стали пеплом. И снова пришли мрак и холод.

И тут раздались голоса, которые говорили так: „Смотрите, как обманулись наши надежды! Нет ли здесь чьей-то вины? Проверим, чья вина здесь!“

И тогда новые хозяева велели убить всех, кто говорил так, и сказали: „Всякий, кто возмутится и объявит сгоревшим терновый куст, умрет позорною смертью. Ибо только врагу не сияет его свет, только ему холодно в его тепле“. Так сказали новые хозяева, стоявшие на куче золы; их окружало сияние, шедшее от света факелов в руках новых рабов.

И снова возмутились некоторые, в которых будущее жило, как нерожденное дитя в утробе беременной, и сказали: „Терновый куст сгорел, потому что среди нас есть хозяева и рабы, даже если мы и зовем их иначе. Ибо есть среди нас ложь, и подлость, и унижение, и жажда власти. Пойдем, начнем все сначала в другом месте“.

Но новые хозяева велели рабам всюду и всякий час восхвалять горящий терновый куст. И слышалось их пение во мраке: „Ярче, чем прежде, сияет нам его свет“; они замерзали, но пели: „Греет нас вечный огонь тернового куста“.

Новые стражники новых хозяев выходили убить возвещавших истину и с позором стереть имена призывавших начать все сначала. Но скольких ни убивали, не смогли они уничтожить надежду, ибо она стара, как скорбь, и молода, как утренняя заря.

„Ибо есть другой терновый куст, нужно только найти его, — возвещали тайные голоса, за которыми гнались стражники старых и новых хозяев, — если же не найдем, то сами посадим его“.

Да будут благословенны говорящие так. Да не будут слишком трудны для их ног каменистые дороги, и да не станет их мужество меньше нашего горя».

Так сказал чужеземец прежде, чем уйти от нас снова. Мы же постарались быстрее забыть его — его и горечь своих надежд. Мы устали вечно начинать все сначала.

Часть первая. Бесполезное путешествие

Глава первая

Йозмар распахнул балконную дверь, дым клубами поплыл наружу, а в комнату потек прохладный, немного влажный ночной воздух. Он глянул — не стоит ли под фонарем черная машина с откидным верхом, но ее не было — только свет отражался в мокром асфальте. Он посмотрел на небо, пытаясь и там уловить отблеск множества огней.

Йозмар убедился, что уже забыл лица этих шестерых мужчин и одной женщины. Хотя еще несколько минут назад вглядывался в них так, будто хотел навеки запечатлеть в памяти: мужчины называли себя именами времен года или дней недели. Женщина сидела спиной к балкону, напротив Зённеке, он сам — немного позади него, далеко от стола: он не принадлежал к их кругу, его допустили только в виде исключения.

Один из них называл себя Осенью. Йозмар видел его широкий, даже мощный подбородок, прекрасные белые зубы, но больше от этого лица в памяти ничего не осталось. Йозмару захотелось руками вытащить его из темноты. От усилия вспомнить возобновилась боль в левом виске, которую он ощущал весь вечер. Важно было, что лица Зённеке ему уже не забыть: большие серые глаза, улыбавшиеся, даже когда рот оставался неподвижен, лоб широкий и крутой, резко очерченный, слегка седеющие волосы коротко зачесаны назад, уши большие, но не вызывающие насмешки — легко было представить себе, как он шевелит ими, забавляя детишек, растягивая широкий рот в улыбку, — подбородок же был неожиданно мягок, немного мясист и вблизи выглядел раздвоенным. А шея была худая и старая, как у изможденного пролетария, каких изображают на политических карикатурах.

Лицо Зённеке не растаяло в темноте. Его в Германском рейхе знал каждый. Миллионы рабочих произносили его имя с гордостью и глубоким чувством, словно клятву.

Это ему семнадцатилетний Йозеф-Мария Гебен писал из следственной тюрьмы: «Пока на свете есть такие люди, как Г. З., имеет смысл жить. Пока живы мы, молодые, на свете не найдется стен, достаточно толстых, чтобы удержать Вас в тюрьме!» А к письму приложил ужасно длинное стихотворение.

Их первая встреча состоялась четыре года спустя. Йозмар был разочарован и жестоко страдал, потому что не мог признаться себе в разочаровании, — в двадцать один год человек еще не знает, что с ним делать. Это было в разгар рурских боев. Он искал этого человека, за которым уже не первый день охотилась полиция. Наконец он нашел его — в пивной. Это был невысокий человек в не по росту длинном, слишком тонком плаще, задубевшем от влаги. Он держал в руке стакан пива, с которого то и дело сдувал пену. Рука — левая — дрожала, правая была не видна. И человек этот бранился, оттого что пиво было теплое.

Такова была их первая встреча. Йозмар долго к ней готовился. Нет, конечно, речь он произносить не собирался, но какие-то слова ему хотелось сказать, как только он предстанет перед вождем.

А тут и говорить было нечего, слова ушли куда-то. И конечно, он начал заикаться, как всегда, когда что-то непредвиденное ломало тот порядок, в который должны были вписаться задуманные им действия. Он сказал:

— Я — Йозеф-Мария Гебен из Кёльна. Я когда-то писал вам. Я готов стать… готов быть в вашем распоряжении. — Последнее слово, которое он хотел выговорить кратко и четко, конечно, застряло где-то между языком и зубами. Ах, какое жалкое было зрелище! Только теперь он заметил, что в пивной были еще люди, усталые мужчины, глядевшие на него с усмешкой. Поэтому он так и не решился взглянуть Зённеке в лицо. Увидел только, как тот необычно мягко поставил стакан на стол, а затем услышал голос:

— Так ты, значит, прямо из Кёльна?

— Да, из Кёльна!

— А где твой велосипед, на улице?

— Да.

— Отлично! Ты будешь нашим связным, курьером. Тебя будут звать Адольф — так зовут всех наших курьеров. Пойдешь прямо сейчас. Слушай…

В те дни он виделся с ним еще дважды, а потом все кончилось. Зённеке исчез, его фотография висела во всех полицейских участках, за поимку была назначена награда. Живым или мертвым — эти слова были набраны жирным шрифтом — его следовало доставить в ближайший участок.

— Немецкая партия тоже прошла подполье. И вышла из него закаленной. Отсеялись бездельники, трусы, сомневающиеся. Но и мы не лежали на боку, дожидаясь, пока выглянет солнышко и подсушит всю эту вонючую грязь. Вот Адольф, он тогда был сопляком, но и он мог бы вам кое-что рассказать, — говорил сегодня Зённеке иностранным товарищам. И указывал при этом на Йозмара искалеченной рукой.

Когда эти семеро ушли, Герберт задержался.

— Йозмар, теперь тебе снова придется побыть курьером. Ты слышал, что делается там, на юге. Видел, сколько там фракций, одна против другой? Они зря расходуют силы. А дел впереди еще много. Официально, понимаешь ли, тебе надо лишь передать им материалы и выслушать, что они тебе скажут, а потом передать нам. И не поддавайся на разные провокационные вопросы насчет собственного мнения и все такое. Ссылайся на решения, которые ты им привез. А сам гляди в оба, все примечай. И постарайся, конечно, не попасть в лапы полиции, чтоб тебя не пристрелили где-нибудь на границе при попытке к бегству. Ну, пока, старина!

На улице снова пошел дождь. Время близилось к полуночи. Звонка все не было. Йозмар мог бы подождать его и в постели, но боялся, что не услышит: после такого напряженного вечера он наверняка заснет очень крепко. Он взял эти три книги, внимательно осмотрел переплеты и подивился чистой работе «Техника». Подъехала машина; его, как всегда, потянуло к окну. Фары погасли, из машины вышла женщина и направилась к дому. Она то ли пританцовывала, то ли шаталась при ходьбе — трудно было разглядеть. Отперев калитку, она обернулась и посмотрела прямо на него.

Он запретил себе думать о Лизбет и обо всем, что зависело от ее звонка. Чтобы отвлечься, он стал листать одну из книг. Он прочитал: «Несмотря на привлекательную внешность Мэри-Лу Фондеринг, нельзя было сказать, что ей еще в колыбели напророчили, что в один прекрасный день она станет владелицей настоящего испанского замка».

В дверь позвонили. Значит, Лизбет решила просто собрать чемодан и приехать к нему, значит, она едет с ним. Надумала наконец. Он не стал дожидаться лифта, кинулся вниз и отпер входную дверь.

— Это я. Я забыл у тебя папку, — сказал человек, прикрывая за собой дверь. Йозмар узнал Пятницу, одного из тех семерых.

Папку они нашли быстро. Пятница, казалось, испытал большое облегчение; он опустился в кресло, стоявшее у балконной двери, быстро снял шляпу и тыльной стороной ладони стер пот со лба. Затем движения его замедлились, он осторожно положил на стол очки, устроился в кресле поудобнее и принялся осматривать комнату, точно видел ее впервые. Йозмар следил за его взглядом, пока не почувствовал, что гость разглядывает его самого так же, как стены и мебель. Он почувствовал, что у него краснеет лоб, как бывало всегда, от ощущения своей беспомощности. Он провел рукой по волосам и медленно повернулся, чтобы уйти из-под этого цепкого взгляда.

— Извини, что помешал. Я уже до дому дошел и только тогда заметил, что забыл папку. Такого нельзя допускать. Там очень важные бумаги. Ты завтра мог бы уехать, так ничего и не заметив, а папку кто-нибудь нашел бы, та же уборщица, — последствия могли бы быть самые непредсказуемые, сам понимаешь, товарищ. Надеюсь, ты на меня не в обиде?

От его спокойного низкого голоса Йозмару стало стыдно, но он не понимал почему. Нет, конечно, он не в обиде.

— Значит, едешь завтра утром и все выполнишь строго по программе?

— Да, так, наверное, будет лучше всего.

— Нет, это как раз не будет лучше всего. Если ты позволишь мне остаться, то давай садись, иначе придется встать и мне. Уже поздно.

Йозмар сел и тут же заметил, что это его движение примерного школьника заставило гостя улыбнуться. Его длинное худое лицо показалось Йозмару неприятным. Красивый широкий лоб резко контрастировал со щеткой коротких черных волос; мягкий нежный рот, нежные девичьи губы казались чужими, искусственными на этом строгом лице с тенями от выпирающих скул. Этот человек не был уродлив, он был неприятен.

— Я завидую тебе, товарищ. Через день-два ты уже будешь там, увидишь наших. Ты, наверное, и не знаешь, что это такое: тоска по родине. Видеть людей, которых любишь, только в кошмарных снах, чувствовать, как исчезает действительность, ведь она изменяется, а уже без твоего участия. Писать — и не знать той, уже новой, интонации, с которой прочтут твои письма. «Я говорю от имени рабочих своей страны», — сначала-то это правда, но вскоре уже и нет. И то, что ты говоришь от их имени, вероятно, тоже перестает быть правдой. Об этом следовало бы знать, но как узнаешь?.. Ты говоришь на нашем языке?

— Да, немного, я жил там три года, работал в одной немецкой фирме. Думаю, потому Зённеке и выбрал меня для этого дела.

Телефон прервал его на полуслове. Он с трудом договорил фразу до конца и снял трубку. Это звонила Лизбет. Он почти ничего не понимал: слова так и сыпались, мешая друг другу и налезая одно на другое, — она всегда так говорила, когда хорошо подготовленная ложь в последний момент казалась ей слишком глупой и неправдоподобной, и она на ходу начинала сочинять новую. Она решила извиниться за то, что позвонила так поздно, почти на три часа позже, чем обещала, но звучало это как упрек. Йозмар сказал:

— Да, я понимаю, конечно! — Он слышал дыхание Лизбет, потом она сказала:

— Йозмар, ты мне, наверное, не веришь, но я правда не могла, я должна была, ты же знаешь, как Лора нервничает, когда у нее генеральная репетиция, а я…

Он прервал ее:

— Я тебе верю, Лизбет, правда верю. — Он подождал. Откуда-то, словно издалека, доносились голоса и музыка. Кто-то пропел: «…ресничку выдеру и заколю…», затем раздался тонкий голос Лизбет:

— Значит, ты уезжаешь завтра утром, то есть, я хотела спросить, это точно?

— Да, — ответил он и засомневался, действительно ли он сказал это или только подумал. И повторил: — Да. — Вновь посыпались слова; музыка зазвучала громче. Но он уже понял, что она с ним не едет и что все это слишком сложно, чтобы объяснять по телефону. Послышалось отчетливо:

— Ну, ты ведь не очень огорчился, Йозмарчик? — Он ждал. Музыка звучала уже в полную силу, это был хор, и какой-то голос прокричал совсем рядом с трубкой: «Себе ресничку выдеру и заколю тебя!» Йозмар быстро сказал:

— Нет! — и повесил трубку. Он медленно повернулся к столу, застегнул пиджак и подсел к Пятнице. Телефон зазвонил снова. Он вскочил, выдернул шнур из розетки и опять подошел к столу. Пятница посмотрел на него:

— Может быть, это что-то важное?

Йозмар кивнул, взял аппарат и прошел в другую комнату.

Вернулся он минут через десять. Выражение лица его изменилось, напряжение спало. Пятница, казалось, уснул; его красивые загнутые ресницы подчеркивали глубокие тени под глазами. Локти покоились на подлокотниках, ладони аккуратно лежали на столе — добрые, широкие, Йозмару подумалось — наивные.

Когда он принес кофе, гость уже не спал, глаза его были широко открыты, но руки все еще лежали на столе.

Неожиданно он заговорил. Рассказал анекдот про боснийского крестьянина, а боснийские крестьяне, как известно, большие любители кофе.

Разговаривая, Пятница почувствовал себя свободнее. Не прерывая разговора, он извлек из вновь обретенной папки две булочки. Одну протянул Йозмару, другую обмакнул в кофе. Но и жуя булочку, он не переставал говорить. Эти анекдоты, казалось, веселили его самого. Видимо, он тоже чувствовал, что это — лучший способ прогнать еще существовавшее между ними отчуждение. Йозмар принес из кухни все, что нашел съедобного, и они продолжили свой ранний завтрак. Стало почти холодно — близилось утро. Боль в виске прошла, но он снова чувствовал усталость. Он радовался, что ничего не надо говорить, ему было приятно просто сидеть и слушать. Он удивился, как легко ему теперь удавалось гнать от себя мысли о Лизбет.

Он слишком поздно заметил, что гость умолк. Но, подняв глаза, убедился, что Пятница и не ждал ответа.

Дождь пошел снова — торопливо, сильно, точно желая наверстать упущенное. Откуда-то издалека донеслись два долгих гудка, и стало ясно, что шум дождя безраздельно заполнил всю округу.

— Вы условились, что ты завтра утренним поездом выезжаешь в Вену, забираешь там чемоданы и послезавтра отравляешься дальше. Об этом известно не только мне, но и другим. Значит, лучше изменить программу. Раньше выехать ты, к сожалению, не сможешь, так что поезжай одним-двумя днями позже.

Йозмар не понимал, зачем это нужно. Да ему и не хотелось задерживаться в Берлине еще на день или два. Он может проявить слабость и пуститься на поиски Лизбет, сознался он себе. Нет, надо ехать, и чем скорее, тем лучше. Чемодан уже собран, и ничто его не удерживает.

— Тем товарищам, которым известно о моей поездке, наверняка известно и многое другое. Я вас не знаю, то есть, я имею в виду, я ни с кем из вас близко не знаком. Но я доверяю вам, раз партия выбрала вас в руководство. Так что я тебя не понял.

Пятница молчал. Йозмар испугался, что тот снова заснул; он уже начал терять терпение и, вдруг снова ощутив усталость, хотел было сказать: «Как решили, так я и поступлю. У меня еще есть два с половиной часа, чтобы поспать. Если хочешь прилечь, в той комнате есть кушетка», — но заметил полуоткрытый рот гостя, удивительно неподходящие к лицу девичьи губы. Их вид успокоил его, и он промолчал, не решаясь даже пошевелиться.

Начинался день; серое небо рваным, мятым платком тускло отражалось в стекле балконной двери; на этом фоне лицо Пятницы казалось большим темным пятном в ореоле света.

— Шестого ноября тысяча девятьсот двадцать девятого года произошел государственный переворот. С тех пор прошло уже два с половиной года. Но террор не уменьшился, наоборот. Многие из тех, кто полтора года назад готов был отдать жизнь за наше дело, теперь не возьмут у нас даже листовки. Поражения разъедают душу, и не только у рядовых членов партии, но и у руководства. Проваливаются собрания, подготовленные по всем правилам конспирации, на границе хватают курьеров, о поездке которых знали только мы, — австрийских, немецких, бельгийских, чешских товарищей. Хуже того: полиция пропускает их через границу, а потом следит за ними, чтобы раскрыть всю сеть. Или чтобы заставить нас поверить, будто может раскрыть ее только таким путем. Нет, паники, конечно, не надо, но осторожность не помешает. Моего брата убили, жену арестовали и пытали — ты с ней увидишься, она теперь на свободе. А тебя мне было бы жаль.

Пятница встал и вышел на балкон. Его движения были спокойны, словно бы хорошо продуманы. Йозмару захотелось увидеть его лицо. Он встал рядом с ним. Фонарь уже погас, по улице грохотал молочный фургон. Пятница обернулся к Йозмару и испытующе взглянул на него. Тот выдержал его взгляд.

— Да, но если ты кого-то подозреваешь, надо было сказать. Это же ужасно.

— Я пока никого не подозреваю. Ты давно в партии?

— С тысяча девятьсот двадцать третьего года, но три года у меня выпали — я снова начал работать только год назад, когда вернулся в Германию.

— Массовая нелегальная партия — это уже само по себе противоречие. Нет такого террора, в котором могли бы участвовать организованные массы. В работе с массами невозможно добиться по-настоящему строгой конспирации. Да к этому нельзя и стремиться, понимаешь? Так можно подготовить разве что террористический акт, но мы ведь хотим воздействовать на массы. Какое-то время мы остаемся в тени, но иногда должны — таков закон нашей работы — напоминать людям о своем существовании: партия жива! Мы должны постоянно доказывать это недовольным и даже просто апатичным массам. Нашим врагам это известно и без всяких агентов. В их календаре столько же святых Варфоломеев, сколько памятных дат у пролетариата: Первое мая, Первое августа[1], Седьмое ноября, день рождения Ленина и так далее. В этих вот книгах ты везешь текст призывов к Первому августа. Нашим врагам это известно и даже без всяких агентов. Им это известно, потому что у них есть календарь. Сам текст их, конечно, не интересует, там все против войны, как обычно, но они знают, что около Первого августа у них будет возможность арестовать столько-то коммунистов, причем самых мужественных и бесстрашных. Если бы у нас не было этих дат, полиции пришлось бы их выдумать. Агенты тоже есть, поэтому будь осторожен. Но самую большую опасность для партии представляют не они. Всего опаснее для нас наши собственные действия.

Йозмар слушал его с недоверием. На собрании Пятницу признали неправым почти по всем вопросам, теперь же он пытался склонить его к чему-то, что может помешать выполнению принятых решений. Ничего, пусть выговорится; потом надо будет сообщить обо всем Зённеке. Он — явный оппозиционер, возможно правый, то есть ликвидатор. Пусть Пятница еще больше проявит себя. Йозмару впервые стало ясно, что такое вредитель, враг партии. Человек, стоявший перед ним, и был таким врагом. Йозмар сказал:

— Может быть, ты и прав. Мне трудно судить. Но если так, то что же ты предлагаешь? Отказаться от всяких действий, беречь кадры и похоронить партию?

Пятница уже сел, но тут же снова встал и выключил свет, оказавшийся теперь ненужным; осторожно, точно боясь разбудить кого-то, он несколько раз прошелся по комнате взад и вперед. Высокий и очень худой, он то и дело поднимал и опускал свои узкие мальчишеские плечи, точно у него по спине пробегал холодок.

— Как тебя называют друзья?

— Йозмар.

— Ты из католиков?

— Да, отец всю жизнь был очень набожным, а мать — только потом, когда постарела.

— А у меня семья православная. Это совсем другой мир. У нас никогда не было иезуитов и зло никогда не оправдывали добром. Кстати, меня зовут Вассо.

Йозмар не понимал, куда он клонит. Неужели эта хитрая лиса, пожалев о своей неосторожности, хочет теперь разговорами о личном замять разговор о политике? Йозмар решил сам задавать вопросы, чтобы скрыть свое недоверие.

— А твоя семья еще там, на юге? Им ничто не угрожает?

— Нет, их не трогают. Это — большая крестьянская семья, в родстве чуть ли не со всей деревней. Так что жандармам приходится быть осторожными. Да и в чем их можно обвинить? Если их старший сын, «господин учитель» — то есть я, — навлекший беду на своего младшего брата, бывший депутат, если он вынужден был несколько месяцев скрываться, точно преступник, если он, серб, выступает за хорватов, а значит, против сербов, так они считают, — то и для родителей, и для всей деревни он более чужой, чем тот жандарм, который его разыскивает. Если бы я пришел к ним, они скорее бы спрятали меня и прибили жандарма, чем дали ему схватить меня, но после этого напомнили бы мне, что больше не считают меня своим. «Может, вы, коммунисты, и хотите добра, — сказал мне как-то отец, — но бедных вы не жалеете. Вы и себя не жалеете, а потому думаете, что вам все позволено. Наш Господь тоже себя не жалел, но он любил людей. Вы же не любите никого, вот и вас никто не любит».

— И что же ты ему ответил? — с интересом спросил Йозмар изменившимся звонким голосом.

— Я ответил: может, вы и правы, отец. Но людей, наверное, и нельзя спасти, если слишком любить их. Господь хотел спасти мир, но ему это не удалось. Мало умереть ради людей, нужно еще и убивать ради них, отец. Быть спасителем — тяжкая ноша, мир слишком зол, и его спасители не могут быть добрыми.

— А он что? — спросил Йозмар.

— Отец? О, он у меня старый спорщик, против него ни один поп не устоит. Хотя сам не верует по-настоящему. Он только рукой махнул, показывая, что говорить больше не о чем: «Кто вас выбирал в спасители? Мы не выбирали. Вы утверждаете, что хотите помочь нам, беднякам. И сами в это верите. Но и дьявол всегда утверждал, что истинный Бог — это он, что он всемогущ. И сам в это верил. Но горе тому, кто ему поверил! Может, вы и не дьяволы, но нас вы не жалеете!»

— Нет, ты неверно ему ответил! У тебя вообще получилась неправильная картина, не имеющая ничего общего с действительностью. Во-первых, ты говорил с ним на его же поповском жаргоне — тут тебе и Бог, и дьявол, и Дух святой; во-вторых — согласился с тем, что в корне неверно. Это мы-то бедняков не жалеем? Жалость — слово, конечно, неподходящее, но вспомни, что Крупская писала о Ленине: он всегда глубоко сострадал народу. Не понимаю, как ты можешь принимать всерьез этот религиозный вздор. И вообще! — Йозмар пытался побороть нараставшее раздражение: разговор все время вел гость, а ему нужно было выяснить, чего тот, собственно, добивается. Поэтому Йозмар постарался сохранить спокойствие и, поскольку гость молчал, он продолжил: — И вообще, ты еще не ответил на мой вопрос: чем, по-твоему, следует заменить нелегальную работу — если, конечно, ты не собираешься вообще ликвидировать партию: так сказать, по случаю плохой погоды революция отменяется?

Пятница не торопился с ответом; все его внимание было приковано к крохотному клочку голубого неба, проглянувшего сквозь разорванную пелену туч. И, заговорив наконец, он не отвел взгляда от неба. Казалось, он обращается вовсе не к Йозмару, а к этому кусочку лазури над одним из жилых домов Берлина.

— Ты, Йозмар, наверное, не знаешь, что мы с Зённеке — старые друзья, мы вместе начинали. Вот ты сейчас сидишь и думаешь, что тебе надо запомнить все, что я говорю, и сообщить потом «кому следует»; но Зённеке знает мою точку зрения, он знает мои сомнения и мои предложения относительно перемен в той деятельности, от которой я ничего хорошего не жду. Ну да бог с ним. То, что ты говорил о сострадании к бедным, в корне неверно. Мой отец понял это лучше тебя. Мы, мы ненавидим бедность, возмущаемся. И презираем бедняка, если он ждет сострадания или даже требует его. Нам хочется, чтобы и он возмутился — так же, как и мы. Из сострадания можно, пожалуй, стать социал-демократом. Но мы — мы сострадать не можем, не имеем права. Разве из сострадания можно разрушить старый мир, разве можно построить новый? Однако вернемся, если позволишь, к «поповскому вздору». Если бы Бог жалел человека, он бы его не создал. Ведь он, Господь Бог, заранее знал, что будет. И когда людям стало совсем невмоготу и они возопили: сжалься, сжалься! — тут-то он и поступил с ними действительно по-Божески, пожертвовав своим сыном, чтобы они, эти страдальцы, сжалились над ним. Точно громадной губкой Бог собрал всю жалость для себя. Страждущие находили утешение в сострадании, которое им позволяли испытывать по отношению к Богу. Но — оставим поповщину. Поговорим о нас на нашем языке. Ты не бывал в России, иначе бы ты знал, что нет другой такой страны, где жалость искоренили столь основательно. Да и как может быть иначе? Если бедняк требует сострадания, он — контрреволюционер. Если он устремляется в церковь, если протягивает свои изуродованные руки за милостыней — как он будет строить новый мир?

Доставив эти материалы по назначению, ты тем самым начнешь целую цепь событий, которая кончится очень просто: сотни лет тюрьмы, безмерные страдания. Что же ты медлишь? Там, на юге, живут коммунисты. Сейчас они как раз встают, покидая свои теплые постели, обнимают жен, детей и берутся за работу. Это все пока принадлежит им, и небо над головой — тоже. Но в этих книжных переплетах ты везешь им их приговор. И таково твое сострадание к ним? Да даже если бы ты действительно жалел их, разве ты отказался бы выполнить хоть часть того, что тебе поручено сделать им на погибель? Нет! Так что не говори о сострадании. Мы сами лишили себя права испытывать сострадание — и требовать его.

Йозмар чувствовал себя задетым, но твердил себе, что все это его не касается, что это неправда. Ведь до сих пор ему все было ясно, и ни Бог, ни богословие тут были ни при чем, с этим ничего общего. Существовала определенная линия партии. На чьей же стороне Пятница?

— Но разве есть другой путь, кроме подпольной борьбы? Она требует жертв, верно, но это единственно возможный путь, может быть, единственный, который ведет к победе.

— К победе? А кто это знает? Там, на юге, ты все сам увидишь — Зённеке очень ценит твою наблюдательность, так что потом нам будет о чем поговорить. Ну да ладно. Так как, Йозмар, ты изменишь маршрут?

— Да.

— Отлично. А теперь мне пора на метро, иначе я опоздаю.

Йозмар проводил его вниз, чтобы отпереть дверь подъезда. Мостовая уже почти просохла. Крохотный кусочек земли перед домом напротив был залит солнцем. Там лежала кошка; она спала. Они оба смотрели на нее, а когда снова взглянули друг на друга, то улыбнулись, как старые друзья. Так они распрощались. Йозмара поразила мысль: Вассо знал, что я слушал его речи, чтобы потом сообщить о них. Лоб у него покраснел, он хотел вытащить свою руку из руки Вассо. Но тот крепко держал ее.

Йозмар смотрел ему вслед. Вассо шел по улице, прижимая к боку свою папку, подняв узкие плечи, словно преодолевая сильный встречный ветер.

Но ветра не было.

Глава вторая

1

Он проснулся с первым лучом рассвета. Кроме него в купе осталась только супружеская пара, — когда вышли другие, он не слышал, значит, спал крепко. Сразу же явилась радостная мысль: я совсем не думал о Лизбет. На этот раз между нами действительно все кончено, я свободен. Однако он не очень доверял этой мысли: слишком часто она его обманывала. Он снова прислушался к себе: нет, на сей раз он не попадется на эту удочку. Поставлена последняя точка, после которой говорить уже нечего.

Он вышел в коридор. Заря еще едва занималась. У славян было для нее уменьшительное имя — они звали ее «зоруле». Была даже такая лирическая песенка, в которой девушка просит утреннюю зорьку подождать, не разгораться, потому что милый пришел слишком поздно, упустив ночь:

Зоруле, не буди, зоруле, моего милого, любимого, что так поздно принес мне ночь.

Точка оказалась не последней, он все-таки попался на старую удочку, потому что увидел ее снова, под часами у входа в метро. Она зябла в резиновом плаще, и ее лицо, почти такое же желтое, как волосы, казалось заплаканным. Она приехала слишком рано и звонила, наверное, уже отсюда. Когда он увидел ее стоящей тут, словно у позорного столба, им овладела жалость. Но, подойдя ближе, он убедился, что лицо ее мокро от дождя, а губы крепко сжаты, и жалость его угасла, он снова замкнулся в себе.

Лишь в виде таких безобидных картин воспоминания еще овладевали Йозмаром — всякий раз, когда он хотел почувствовать себя свободным. А теперь он ехал в поезде Берлин — Вена, навстречу первому этапу своей миссии, которая потом, в чужой стране, могла стать значительной и опасной. Но оставалось еще и то частное, а значит, мелкое обстоятельство, неудачный, но в действительности уже давно развалившийся брак, любовь, начавшая увядать слишком рано и увядавшая слишком долго, а потому ставшая столь же отвратительной, как ненависть, в которой из-за ее мелочности нельзя даже признаться. Если бы он вел диалог, то с легкостью сумел бы и осудить и проклясть. Но диалога не получалось, прошлое снова всплывало в виде почти неподвижных картин, панорамой разворачиваясь в настоящее, отменяя уже готовый приговор, так что ему, беспомощному, точно в кошмарном сне, оставалось лишь вопрошать, обращаясь к проносящемуся мимо ландшафту: кто виноват? И если я, то в чем? Они сидели в кафе. Лизбет промокнула лицо его платком, они молча дожидались, пока им подадут завтрак. Потом она ела — жадно, как всегда, когда была чем-то огорчена. От желтка у нее на верхней губе осталась светло-желтая полоска. И когда Йозмар, подняв глаза от газеты, увидел эти желтые губы, ему стало ясно — с этой женщиной у него нет ничего общего, его уже не в силах тронуть ничто из того, что могут произнести эти желтые губы.

Прежде чем она снова войдет в дождь, надо было бы спросить, зачем она его звала. Но он поздно спохватился.

Чтобы избавиться от этих видений, достаточно обратиться к фактам, решил Йозмар, но и это удалось ему лишь отчасти. Познакомился он с Лизбет, девушкой из пролетарской семьи, в партийной ячейке; он полюбил ее, она полюбила его, и они поженились. Было это четыре года назад. Фирма, где он работал, направила его за границу — в какую-то глухую балканскую дыру. Это их не испугало, Йозмар составил программу, по которой Лизбет должна была заниматься самообразованием, времени-то там, на юге, у нее будет вдоволь. Пролетарка Лизбет должна получить возможность занять ответственный пост в партии. Программа осталась невыполненной: Лизбет стала скучающей супругой начальника. Она дружила и ссорилась с женами других инженеров, враждовала с прислугой не на жизнь, а на смерть и вообще была несносна. Только тогда Йозмару пришло в голову, что женщина, которую он любил, ему не нравится. Через два года он отослал ее в Берлин — ему самому по договору оставалось пробыть там еще год. За этот год Лизбет сделалась актрисой, плохой актрисой. Она жила с каким-то режиссером, потом с каким-то актером, потом с безработным «реформатором сцены». Когда Йозмар приехал в Берлин, она вернулась к нему. Она хворала после неудачного аборта, не верила больше в свое дарование и бросила сцену. Ей хотелось сострадания, но она плохо его переносила: оно оскорбляло ее болезненную гордость. Выздоравливала она больше полугода. Затем ее метания возобновились, она ушла навсегда и вернулась — тоже навсегда, разбитая, проигравшая. Наконец она подружилась с актрисой, в мужа которой была влюблена. Она не выносила эту женщину, но и расстаться с ней не могла. Незадолго до отъезда Йозмара она решила вернуться к нему окончательно. Но не вернулась, потому что у подруги была генеральная репетиция. Очередная генеральная репетиция.

Йозмар, веривший в «диалектику», объяснявшую все необъяснимые действия и ошибки партии, в делах личных верил только фактам. Потому на него и нахлынули воспоминания — как в детстве его вдруг, среди ночи, охватывали сомнения: верно ли, до конца ли он прочел вечернюю молитву, правильно ли перекрестился? И он вставал и, дрожа от холода, скорчившись возле кровати, тщательно прочитывал молитву с самого начала. Но он не желал ощутить взаимосвязи между своим детством и той печальной игрой в расставания и возвращения, которой обернулся его брак.

2

Он решил пробыть в Вене два дня, как ему и советовал Вассо. Он не намеревался ни с кем видеться, кроме Техника, который должен передать ему заранее подготовленный чемодан. Разыскивать человека, с которым когда-то был связан дружбой, он не собирался. Десять лет молчания и детское разочарование, такое глубокое, что его уже нельзя было выразить словами, разлучило его с другом, которому он был обязан тем, что вырвался наконец, хотя и поздно, из плена детства, что мог жить, не чувствуя себя несчастным. Это произошло в знаменитой ленсдорфской школе-интернате: семнадцатилетний Эди Рубин встретился с тринадцатилетним Йозмаром, когда тот отчаянно защищал золотой нательный крестик, который в шутку хотели отнять у него ребята. Еврей, не веривший в Бога, спас крестик маленького католика. Так началась эта дружба неравных, оказавшаяся такой прочной, потому что дающему все время хотелось лишь давать, а берущий давать не умел, да и нечего ему было дать.

Семь лет спустя Йозмар прибыл в Вену, чтобы остаться у друга. Однако Эди отослал беглеца назад, произнося при этом спокойные, мудрые слова, впрочем, не убедившие его младшего друга.

— Новую жизнь начинают не с бегства, ее начинают с борьбы, — сказал Эди. Йозмар уехал обратно и вскоре нашел свой путь — благодаря Зённеке и в совсем другой борьбе. С другом он расстался.

То, что он его все-таки встретил теперь, было случайностью, достойной хорошего романа. Йозмар сидел на скамейке в том парке, где когда-то, десять лет назад, встретился со своим другом. Тут и нашел его Эди, выйдя из своего дома. За этой незапланированной встречей последовали долгие разговоры, встречи с другими людьми, населявшими дом-коммуну социалистической партии, с женщиной, подругой Эди, с гостями на чьем-то дне рождения, где много пили. Йозмара втягивали в беседы, в жаркие споры, из которых он мог бы понять, как замкнут его мир, как одинока та революция, секретным послом которой он был. В его партии ситуация была уже такова, что человека, не принимавшего безоговорочно всего, что от нее исходило, разоблачали как врага и осуждали навеки. Если кто-то высказывал хоть малейшее сомнение, это служило доказательством, что он — прислужник врага, его лазутчик. Поэтому и Йозмар не умел спорить, он только вещал и проклинал.

Эди, ставший к тому времени известным, а кое для кого даже знаменитым биологом Эдуардом Рубином, быстро заметил метаморфозу, случившуюся с бывшим другом. Но он не поддался искушению поиронизировать над догмами, возвещаемыми Йозмаром. Он понимал, что Йозмар защищает теперь новый золотой крестик, который не отдаст уже никому.

— Как может разочаровать партия? Она создана из всего лучшего, что есть в нашем сердце, и только плохое, старое в нас может восставать против нее, вводя нас в заблуждение. Но сама партия ни обмануть, ни разочаровать не может, — так говорил теперь этот мальчик.

— Возможно, — примирительно сказал Эди. Широким движением он вытянул перед собой руки так, что они почти скрыли его лицо. Полные, поросшие густыми волосами руки показались Йозмару неприятными, но пальцы понравились — длинные, худые, как-то совсем не подходившие к этим рукам. Его взгляд упал на слишком широкий золотой перстень с рубинами. Он подумал, что эта рука с такими вот пальцами и кольцом типична для Эди, а может быть, и для всех евреев его стиля. — Мне этот перстень тоже не нравится, Йозмар. Когда после смерти отца его брат надел перстень мне на палец, я решил избавиться от него как можно скорее. Я этого не сделал. Я хотел выехать из этой ужасной квартиры — и остался. Хотел выгнать прислугу, но старая Польди все еще здесь. Видишь, я ничего не менял. Когда стариков не стало, все это уже не раздражает меня, и даже этой казармы напротив мне бы недоставало, если бы ее в один прекрасный день снесли.

Охваченный непривычным желанием рассказать о себе вновь обретенному другу все, без прикрас, Эди щедро делился с ним все новыми подробностями своей жизни. Сначала Йозмару казалось, что из этих кусочков легко сложить всю личность этого человека, как складывают картинки из кусочков картона. Но вскоре он убедился, что задача эта сложнее, чем кажется. Хоть Эди и волочился до сих пор за некой легендарной Рене, но любил он другую женщину — по его словам, она была одаренной писательницей — и ждал, когда она наконец забудет человека, молча бросившего ее несколько лет назад. Этого человека, активного коммуниста, Дениса Фабера, Йозмар знал по имени, только встречаться с ним ему еще не приходилось.

Значит, Эди умел быть и терпеливым, умел ждать.

В какой-то иной связи он с уважением отозвался о тех немногих коммунистах — их на всем свете наберется, наверное, несколько сотен, — что готовы, не торгуясь, заплатить за свою страсть самую высокую цену. И хотя он, чтобы не обидеть друга, явно старался выбирать выражения, но все насмешливее говорил о коммунистических партиях с их политикой насилия и сектантской ограниченностью. Он, правда, критиковал и социалистические партии, даже издевался над ними, но с социалистами он сотрудничал, читал для них лекции, помогая создавать медсанчасти в их боевых отрядах. Когда Йозмар после долгих колебаний предложил ему помогать коммунистическому подполью на Балканах, Эди это предложение не отклонил. Он только поставил одно условие:

— Передай ответственным товарищам, пославшим тебя ко мне, что я готов помогать им в любых делах — тех, конечно, которые согласуются с моей совестью, — при одном предварительном условии. Условие такое: там, в России, живет человек, которого я считаю талантливейшим биологом и к тому же благороднейшим человеком из всех, кого я когда-либо видел. Они сослали его в какую-то вонючую дыру. Там он погибнет. Пусть его отпустят, пусть разрешат ему хотя бы несколько месяцев пожить за границей — ему это срочно необходимо, я это знаю наверняка. Политикой этот человек не занимается, так что властям нечего его опасаться, это я тоже знаю наверняка. Если они его выпустят, то и я буду «помогать» вам. Зовут этого человека Иван Горенко. В соответствующих инстанциях безусловно найдется его дело.

— Я посмотрю, что тут можно сделать. Но ты все равно — наш, ты по эту сторону баррикады, а не по ту, — с уважением сказал Йозмар.

— А если я ни по ту и ни по эту сторону?

— Так нельзя. В тебя будут стрелять с обеих сторон и убьют дважды.

— А если я и в этом случае предпочту быть убитым, лишь бы не стрелять самому?

— Но ты ведь этого не предпочтешь! Тебе тоже хочется жить и быть счастливым. Разве не так, Эди?

— Возможно, кто знает. А возможно, и нет. — И он снова вытянул руки.

Судя по всему, мать Эди была активным членом каких-нибудь благотворительных обществ. Йозмар обнаружил в нем одну филантропическую черту: он на удивление хорошо знал все тонкости печального быта бедняков. Он подробно рассказывал о них, демонстрируя Йозмару жилые дома для рабочих, созданные социалистической городской управой, расхваливая их достоинства. Когда же Йозмар, не выказав особого интереса, назвал эти дома очередным очковтирательством реформистов, Эди схватил его за плечи и хорошенько встряхнул.

— Если бы ты знал, как вы мне надоели, честные обманщики! Современники должны у вас жить в грязи и подыхать по вашему приказу, чтобы внукам достался рай земной. Но ведь и мы — тоже внуки. И прадеды наши тоже уже были внуками, так что позаботились бы вы лучше о нашей короткой жизни здесь, на земле, а не о рае для внуков, — он, скорее всего, вообще не настанет, если вы будете продолжать в том же духе.

Эту остроту про внуков Йозмар чисто случайно прочел где-то совсем недавно, да, теперь он вспомнил — в статье одного венского театрального критика. То, что Эди воспользовался ею в качестве серьезного довода, доказывало лишь, что сам он — человек несерьезный. Чего же он ждет тогда от встречи с рабочим, секретарем социалистической партии, жившим в одном из этих домов?

Хофер не был ни неприятен, ни глуп — тем мучительнее было с ним спорить. Речь зашла о плебисците, устроенном нацистами, чтобы свергнуть социалистическое коалиционное правительство Пруссии. Коммунисты сначала осудили его как наглую провокацию, но буквально с каждым днем их позиция менялась, и в результате они объявили, что долг каждого рабочего — присоединиться к нацистам и проголосовать за свержение правительства. Йозмар разъяснял Хоферу, что социалисты — это предатели, социал-фашисты, а потому — главные враги рабочего класса. Эди все время хотелось вмешаться, но он не стал этого делать. У него вошло в привычку доводить любой эксперимент до конца. Неожиданное появление маленького светло-рыжего человека с веснушчатым лицом, которого Хофер представил как украинского товарища из Польши, только усилило напряженность. Ганс, как назвал его Хофер, тут же включился в спор. Хотя он, конечно же, не подслушивал за дверью, аргументы Йозмара оказались ему известны во всех подробностях. Эди убедился, что Йозмар говорит не своим языком, а пользуется каким-то жаргоном.

Схватились не на шутку. Йозмар, столь неуверенный в делах личных, тут, казалось, был готов отразить любую атаку, отмести любое сомнение.

— Нет, — повторял Йозмар, насмешливо глядя Гансу в лицо, — нет, Сталин не ошибается, и исполком Коминтерна тоже не ошибается. Их вывод правилен: победа на выборах четырнадцатого сентября тысяча девятьсот тридцатого года была вершиной успеха нацистов, но теперь она позади, их сила идет на убыль. Исполком Коминтерна по сути своей не может ошибаться.

Украинцу уже не раз, очевидно, приходилось вести подобные споры. И споры эти, очевидно, всегда кончались ничем: хоть в его словах и слышалась горькая ирония, но с лица не сходило выражение гневной скорби, от которого его узкое лицо казалось еще уже.

— Ваша диалектика, — заключил он, — это софистика банкрота, пытающегося обвести своих кредиторов вокруг пальца, это диалектика забвения! Поскорее забыть все эти не только позорные, но и совершенно ненужные поражения в Китае, в Италии, в Польше, Болгарии, Эстонии и так далее. О нет, они и там не ошибались, они ошибаться не могут. У них натура такая — она непогрешима. Они не ошибались, когда заключали союз с Чан Кайши, тем самым бросив ему под нож всех шанхайских рабочих, не ошибались и с этим восстанием в Кантоне, которое «натура» подсказала им поднять именно в тот момент, когда все революционные возможности были исчерпаны. И победу нацистов эта «натура» считает только кратким эпизодом. А то, что они за время этого эпизода успеют разгромить рабочее движение, утопить его в крови, это таких диалектиков не волнует. Кровь рабочих для них дешевле типографской краски, которую они расходуют на то, чтобы объявить победой очередное поражение. А того, кто скажет им об этом, заклеймят как контру, как авангард контрреволюции в рядах рабочего класса. Эта «натура» — вот и вся их диалектика.

— Да, именно такова наша диалектика. И именно вы-то и есть такой контрреволюционер, опаснее и гаже явного фашиста. И спорить нам с вами не о чем: для таких, как вы, у нас найдутся, другие, окончательные аргументы.

Спор действительно закончился. Хофер завершил его словами:

— Человек, которого вы только что назвали фашистом, — честный, смелый революционер. Там, в Польше, его так отделали, что на его тело лучше не смотреть. Для вас-то это ничего не значит, я знаю. У вас на уме только окончательные аргументы. Была бы у вас власть применить их, от рабочего движения только клочья бы полетели. Пусть товарищ доктор Рубин меня извинит, но мне стыдно, что в моем доме нашим товарищам наносят такие оскорбления.

Йозмар пробыл в Вене еще один день; общение с другом было уже менее напряженным. Он несколько раз порывался поговорить с Эди о Лизбет, о своем браке, но это ему не удавалось. Только в присутствии Релли, подруги Эди, он вдруг подробно рассказал о соседке, женщине из дома напротив, у которой была машина с откидным верхом. И сам не знал почему.

Эди и Релли провожали его на вокзал. Они заверили друг друга, что на этот раз не станут ждать десять лет до следующей встречи, связь теперь налажена и больше не прервется. Хотя ни тот, ни другой не верили в это.

Релли сказала Эди, утешая его:

— Верность другу, верность любимому человеку, наверное, всегда отступает перед тем, что называют верностью делу.

— Ты опять думаешь о Фабере, — сказал в ответ Эди.

— Нет, я думала о твоем Йозмаре.

— Ох уж этот мой Йозмар. Я никогда не видел его отца, господина обер-герихтсрата Гебена, но когда Йозмар говорил с украинцем, он был вылитый старый Гебен, выносящий приговор какому-нибудь бесправному бедняге. Да, коммунисты далеко пойдут.

3

Йозмар легко нашел бюро путешествий на большой площади, где царили шум и суета.

Он немного постоял перед витриной, пытаясь разглядеть, что делается внутри. Никого не увидев, он после некоторых колебаний вошел. Ему навстречу поднялась девушка — она сидела за конторкой, и ее не было видно. Все оказалось просто.

Он попросил проспекты и, когда девушка принесла их, осведомился:

— А мы не встречались с вами где-нибудь раньше?

Сначала она взглянула на него неодобрительно, но потом, видимо, что-то вспомнив, улыбнулась и произнесла:

— Да, пожалуй; это могло быть в Шварцвальде.

Ответ был правильный, и Йозмар сказал:

— На Троицу…

— В двадцать восьмом году, — подхватила девушка, — в двадцать восьмом, в гостинице «У…».

— «У Вендского рыбака», — закончил Йозмар пароль.

— Хорошо, что ты зашел пораньше. Но нам надо торопиться, в любую минуту может прийти моя коллега. Чемодан у тебя заберут вечером. Остальные материалы принесешь сюда, — быстро проговорила она, не глядя на Йозмара. Она не сводила с двери своих карих, очень светлых глаз. Затем подала ему проспект: — Это гостиница на побережье. С тобой свяжутся. У нас тут кошмар. Хорватские террористы взорвали бомбу, и теперь полиция прочесывает весь город. Поэтому главным нашим товарищам пришлось срочно уехать. Ты уедешь завтра утренним поездом. Сам никого не разыскивай, возможно, за тобой следят. Да, у этой гостиницы очень хорошая репутация. Конечно, мы не можем дать никаких гарантий, но фирма солидная. Там говорят по-немецки. При гостинице имеется пляж, теннисный корт, гостям обеспечивается полный комфорт.

— Да, хорошо. Пожалуйста, закажите мне номер. — Йозмар кивком ответил на приветствие второй девушки, которая как раз вошла. Дверь снова открылась, к конторке, где стоял Йозмар, подошла пожилая супружеская пара. Он заказал еще билет на поезд, указал название своей гостиницы и номер. Девушка была сама приветливость и деловитость — со своей работой она справлялась отлично. Под конец она посоветовала ему побывать в музее, посетить замечательный зоосад и осмотреть окрестности города.

Йозмар сердечно поблагодарил ее; ему не удалось поймать ее взгляд, она спокойно смотрела мимо него.

Наконец этот день закончился. Он долго спал, потом пообедал в маленьком ресторане перед самым закрытием, заглянул в зоосад, долго сидел в кафе, читая немецкие газеты, поужинал, потом снова отправился на прогулку.

Был уже поздний вечер, он сидел у себя в номере и ждал человека, который должен забрать у него чемодан.

В дверь постучали. Наконец-то! Но, увидев разговорчивого официанта, утром подававшего ему завтрак, он ощутил разочарование.

— Что это вы принесли?

— Ваш кофе, сударь!

— Тут какая-то ошибка, я ничего не заказывал.

Кельнер поставил поднос на стол, обернулся к Йозмару и взглянул на него. В руке он держал обрывок бумаги, кусок какой-то картинки с надписями; он показал его Йозмару. Тот ничего не понимал; может быть, появление официанта как-то связано с чемоданом? Но при чем тут этот клочок бумаги? Йозмар не знал, что сказать.

— Вы уже получили свой билет, сударь? — Видимо, это кусочек того проспекта, который был приложен к билету.

Йозмар сообразил, взял конверт, полученный в бюро путешествий, и действительно нашел в нем проспект. Развернув его, он увидел, что у одной страницы вырезан кусочек. Он взял клочок из рук официанта: он совпал точно.

— Ну, давай скорее чемодан и подожди здесь. Я его разгружу и принесу обратно.

Забрав чемодан, он направился к двери, прислушался и выскользнул в коридор.

Вернулся он примерно через полчаса. Поставил чемодан и сел к столу; вид у него был усталый, капли пота блестели на лбу и почти совершенно лысом черепе. Он налил себе кофе, к которому Йозмар и не притронулся, и выпил его залпом. Затем откинулся в кресле, дыша открытым ртом.

— Сразу же сложи вещи обратно в чемодан. Там, правда, ничего не видно, дно хорошо заклеено, но все же лучше его чем-нибудь придавить. Когда пойдешь гулять, оставь чемодан открытым. Дай сыщику возможность порыться в чемодане. Он только и ждет, чтобы ты ушел.

— Не знаю, выйду ли я еще сегодня.

— Лучше сходи прогуляйся. Туристу положено вечером гулять. Не знаю, то ли это нервы, то ли сердце, но я больше не могу делать свое дело как следует. — Он наклонился к Йозмару, который тоже сел, и произнес тихо, точно доверял ему какую-то тайну: — Наверное, это от страха. От совершенно дикого страха.

— Ну, сейчас тебе нечего бояться, все уже сделано.

— Да, сейчас-то да, сейчас я и не боюсь, это от страха вообще, понимаешь. Раньше со мной такого не было. Наверное, это из-за детей.

— А дети тут при чем?

— Ну, я все время думаю, что с ними будет, когда меня схватят. Кто будет их кормить? Кто будет платить за школу? Вот что я тебе скажу, товарищ: такой работой нельзя заниматься долго. Когда я начинал, я вообще не знал, что такое страх. Теперь я это знаю. А несчастье со мной случится, я чувствую, это как пить дать!

— Чего же ты хочешь? Разве тебе можно найти замену?

— Нет, в том-то и беда, я же говорю. И работу надо делать, это ясно. Но представь, мне иногда хочется, чтоб меня схватили: тогда, по крайней мере, все уже будет позади. Сердце-то, знаешь, ему так долго не выдержать.

Этот человек был еще не стар, но выглядел усталым, рано одряхлевшим. И все равно, видимо, в нем сидел обыватель — иначе откуда эта чрезмерная забота о детях, которых он наверняка хотел «вывести в люди»?

Он забрал поднос, пошел к двери и распахнул ее со словами:

— Конечно, как вам угодно, завтрак можно подать прямо в номер. Благодарю вас, благодарю. — И, сутулясь, вышел.

4

Женщина вскочила с постели и начала быстро одеваться. Йозмар следил за ее движениями. Она сказала, прицепляя чулки к поясу:

— Скорее одевайся. Тебе нельзя здесь оставаться, хозяин рассердится.

Ей пришлось пройти через кафе. На эстраде все еще сидел аккордеонист.

Он тихонько наигрывал что-то, и Йозмар сначала не мог вспомнить, что именно, поэтому остановился и прислушался. Женщина включила свет. Теперь Йозмар увидел этого человека. Инструмент он держал в руках, как больного ребенка.

— Уходи, — сказала женщина, — он хоть и слепой, но не любит, когда на него глазеют. Он всегда чувствует это.

Когда Йозмар поднял глаза, ему показалось, что слепой уставился прямо на него.

Женщина подошла к слепому, тронула его за руку. Он перестал играть.

— Этот шваб ушел, Кая? — спросил он.

— Да, — ответила она.

— Опиши мне его.

Она описала Йозмара.

— Он красавчик, этот твой шваб. Больше ты его никогда не увидишь, Кая.

— Да, Йоссо, больше никогда.

— Пора домой, пошли. — Он встал.

Йозмар выскользнул через открытую дверь на улицу. Нет, не об этой жалости и не об этой безжалостности говорил Вассо, подумалось ему. Он ускорил шаги, будто желая убежать от кого-то.

Глава третья

1

Дорога вела через рощу. После палящего солнца тень казалась благодатной, как прохладительный напиток. Между деревьями проблескивало море, оно было близко, неподвижное, будто обессиленное и разглаженное невыносимым жаром.

— Здесь все так мирно, так радует душу, просто не верится, что в стране свирепствует террор, — сказал Йозмар.

— Террор легко не заметить — его заслоняет равнодушие тех, кого это не интересует, то есть подавляющего большинства, — сказал его спутник. Это был маленький худой человек; лицо его казалось молодым, когда он был весел, и не имело возраста, когда он становился серьезным.

— Совсем равнодушных людей не бывает, — заметил Йозмар; ему не хотелось спорить, но этот человек говорил, словно заранее отвергая всякие возражения, так что не возразить было просто невозможно.

— Равнодушие вездесуще. В истории мы неминуемо натыкаемся на него, стоит только нам перейти от исследования поступков к изучению обстоятельств. Оно — надежнейшая опора любого правящего режима и его лучшая защита. Лишь в те редкие моменты, когда равнодушные приходили в движение, любой режим летел к черту.

— Выходит, историю делают равнодушные? — иронически осведомился Йозмар.

— Нет, но они определяют ее медлительный темп, а также короткое дыхание и ранний конец любого движения, и последствия равнодушия ужасны, они убийственны, как последствия самого жестокого насилия.

— Ты вроде бы австриец, но здесь чувствуешь себя как дома — как это тебе удается? — спросил Йозмар, чтобы перевести разговор.

— В первый раз меня послали сюда на два-три месяца, чтобы собрать документы об одной старой югославской деревенской общине, так называемой Заеднице. Партия уже тогда практически была в подполье, так что возложенная на меня миссия была похожа на ту, с которой приехал ты. Да, тогда-то я и познакомился с Вассо.

— Я видел его в Берлине, перед отъездом, он участвовал в собрании, где принимали решение. Собрание вел Зённеке.

— Зённеке, говоришь? Значит, он уже и на такое пошел?

— Это на что же? — недоверчиво спросил Йозмар.

— Во-первых: никаких решений на этом собрании не принимали, все решения принимаются в Москве, русские все решают сами, все остальное — театр, актеры играют актеров, очень натурально произносят текст, заученный раньше. Во-вторых: Зённеке лучше, чем кому бы то ни было, известно, что лозунг «класс против класса» неверен даже в такой стране, как Германия, вдобавок ему так же хорошо, как и Вассо, известно, что здесь, в стране, восемьдесят процентов населения которой — крестьяне, он просто не имеет смысла. Третье: именно за то, что Зённеке это знает, его фактически отстранили от дел; четвертое: за то, что об этом знает Вассо, от него решили избавиться. Пятое: чтобы покончить с обоими, задание убрать Вассо было дано Зённеке. Вот тебе мой ответ, аккуратно разложенный по пунктам, чтобы ты лучше запомнил и мог «доложить» обо всем куда следует.

— Я даже не знаю, как тебя зовут, — сказал Йозмар.

— Денис Фабер, друзья называют меня Дойно. Ты хорошо запомнил все пункты, ты понял, почему я заговорил о равнодушии?

— Нет, я не вижу тут никакой связи, — признался Йозмар. Теперь перед ним лежал залив, яхта со сверкающе-белыми парусами курсировала на фоне крохотных островков. Фабер, весь в белом — от фуражки на голове вплоть до носков и сандалий, — хорошо вписывался в этот пейзаж. «А он ничего этого не видит, — подумал Йозмар, — думает только о том, чтобы привлечь меня на сторону Вассо, но дружба — это еще не довод».

— Буржуазное государство настолько хорошо научилось организовывать равнодушие, что сумело сделать его своей опорой. Миллионные армии, противостоявшие друг другу в последней войне, — отличный пример того, как можно с полнейшим равнодушием героически сражаться и умирать. И с той, и с другой стороны лозунг был один и тот же: и не пытайтесь понять!

— Извини, Фабер, но я никак не возьму в толк, что ты этим хочешь сказать. Партия-то уж во всяком случае — не организация равнодушных, даже у врагов не повернется язык обвинить ее в этом.

— Погоди, Гебен, не торопись. В сущности, армии, бросавшиеся друг на друга под Верденом и на Сомме, находились в том состоянии, когда людьми овладевает амок. Откуда же оно взялось? В первую очередь — от подчинения чьему-то приказу. Ну, и от страха, конечно.

— Мы, коммунисты, не подчиняемся никому, мы — революционеры, — с нажимом сказал Йозмар. — И мы ни за кем не признаем права на равнодушие. Мы привели в движение миллионы людей, и их уже не уймешь, а из-за них и весь мир. Вот в чем правда, а все остальное — болтовня!

— Это только половина правды! Мы подняли миллионы людей против нас; большинство немецких рабочих, те, кого еще не лишили пособия по безработице, состоят в профсоюзах, из которых мы сами себя исключили, а мы клеймим их как социал-фашистов и все больше отталкиваем от себя. Сейчас, когда Гитлер мобилизует гигантские массы мелкой буржуазии в городе и в деревне, эту могучую армию озверелых равнодушных, которая нас раздавит, мы рассуждаем о борьбе класса с классом и не можем организовать ни одной крупной забастовки. Ни Зённеке, ни какому-либо другому подлинному лидеру рабочего движения и в голову бы не пришло вести такую политику. Нам навязали ее, и мы подчинились. Собрание, о котором ты говорил, никаких решений не принимало, просто все эти «Времена года», как они себя называют, поспешили выполнить приказ, ибо за невыполнение они бы тут же вылетели из руководства. Ты понимаешь хоть, что это значит — убрать Вассо Милича?

— Отдельные лица роли не играют.

— В подлинно революционном движении — играют, там важен каждый отдельный человек, даже если их десятки тысяч, это только в армии они не играют роли. В движении человек находит свое лицо, в армии же — теряет, потому что там нельзя иначе. Вассо помогал людям найти себя, а эти «Времена года» сделают все, чтобы они снова себя потеряли. Наступают времена повиновения.

Йозмар раздумал отвечать: то, что говорил его спутник, его никак не касалось. Если Вассо перестал придерживаться линии, значит, он, каков бы он ни был, перестал быть хорошим коммунистом. Все остальное — пустые фразы. В споре с партией один человек прав быть не может.

Чтобы отвлечь наконец Фабера от этой темы, он спросил:

— Расскажи мне лучше о тех двоих наших, к которым ты меня ведешь.

— Там будет Карел, это — «Техник». Когда ты потом будешь вспоминать о нем, он наверняка покажется тебе толстым. На самом деле это не так, он просто стремится всегда занять больше места, чем того требует его могучее тело. Однако никто не умеет так ловко исчезать, как он. Найти его невозможно, а сам он находит всех, кого нужно. Он смел до безумия и боится только людей, чьи изъяны ему еще не известны. Впрочем, много времени ему на это не требуется, он очень быстро обнаруживает все их слабости. Особенно те, которые тщательно скрывают. В этом он действительно умен, в остальном же только хитер. Несмотря на это, он честен. Предать может только из верности.

— Из верности? — с удивлением переспросил Йозмар. Он взглянул в веселое молодое лицо Фабера, — его глаза сияли добрым, теплым огоньком, так что высокомерную, вызывающую улыбку можно было и не заметить.

— Да, верность у него строго избирательна. Она срабатывает, когда время требует принять решение, а человек к нему еще не готов. Меня, например, Карел по-настоящему любит. Он ловит почти каждое мое слово. И если он когда-нибудь причинит мне зло, то только из любви к кому-нибудь другому. Его жестоко пытали несколько недель подряд, чтобы заставить дать показания против Вассо, и он не сказал ни слова, спас друга. На завтрашнем собрании он предаст его, выступив против него по всем вопросам.

— Так это — верность партии! — уточнил Йозмар.

— Что думает партия, никто не знает, ее членов даже не спросят. О том, какое у них мнение, они узнают из следующего номера «Пролетария». Ну да бог с ним, поговорим лучше об Андрее, втором из них. Через несколько лет он станет лучшим подпольщиком после Вассо. У него есть один талант: он помогает людям выбраться из равнодушия, как помогают выбраться из нищеты, причем так, что человек верит, будто все сделал сам.

— А сколько ему лет?

— Он молод. Ему еще нет двадцати пяти, но стаж у него большой. В шестнадцать лет он ушел из дома.

— Почему?

— Потому что стыдился своего отца. Тот был пьяница и, кстати, недавно утонул в пруду, довольно мелком. Видишь, Гебен, как странно иной раз начинается путь революционера. Потом Андрей поступил юнгой на жалкую греческую шхуну.

— Что ж, на судне он, по крайней мере, узнал, что такое настоящий враг.

— Ничего похожего, на шхуне его настоящими врагами были матросы, — сначала он не понимал их языка, и они обращались с ним, как с шелудивым псом. Больше всего ему тогда хотелось повеситься, но он боялся, что над ним будут измываться еще больше, если самоубийство не удастся. Выходит, умереть ему помешал в первую очередь страх выжить. А спас его один старый матрос-анархист, ярый антикоммунист, враг всяческих партий и организаций. У него не было никакой цели в жизни, точнее, этой целью был он сам; дружил со всеми, но настоящих друзей — ни одного в целом свете, если не считать Андрея.

— Ну, не принимает же Андрей его всерьез!

— Это сложный вопрос. Старый Августо, конечно, путаник, его представления о революции нереальны, но благородны.

— Как? — поразился Йозмар. — Как ты сказал?

— Ты не ослышался: они благородны. В глубине души лучшие представители пролетариата тянутся именно к благородству, и эта тяга сильнее, глубже, чем потребность ежедневно набивать себе желудок. Они чувствуют, хотя и не могут высказать этого, что люди лишь тогда вновь обретут свое достоинство, когда ничто не будет ограничивать их благородства.

— Странно, вы с Вассо так любите слова, не имеющие, собственно, никакого смысла. Их же не поймет ни один пролетарий.

— А вот Андрей, он — пролетарий, однако прекрасно их понимает. Но он действительно ученик и Августо, и Вассо. Августо убедил его вернуться домой и принять свою мать такой, какая она есть. А Вассо нашел и принял его, каким он был, и воспитал его. Это у Вассо он научился говорить с рабочими и крестьянами на их языке, организовывать забастовки, завоевывать сторонников. И, что самое важное, — видеть подлинные факты, даже такие, которые не вписываются в резолюции и решения и расходятся с генеральной линией.

— Факты никогда не расходятся с генеральной линией, — прервал его Йозмар.

— Совсем никогда — так тоже не бывает. Столь категоричны могут быть только верующие. Боже, покарай верующих, которые вместо того чтобы ходить в церковь, идут в революционную партию, чтобы превратить ее в церковь!

— Я-то человек неверующий, а вот у вас с Вассо только и разговоров, что о религии.

— Это потому, что мы знаем историю и, следовательно, свободны от потребности верить в Бога и от тоски по абсолютным истинам. Мы знаем, что даже самому неверующему человеку гораздо легче сотворить себе нового Бога, чем воспитать нового человека. История Паскаля волнует людей и сегодня, столетия спустя…

— Конечно, история Паскаля нас чрезвычайно волнует, других-то забот у нас нет! — послышался чей-то насмешливый голос. Йозмар вздрогнул, обернулся и увидел широкое красное лицо; Дойно представил ему Карела. Скоро подошел и Андрей.

Карел сказал:

— Я хоть и не могу судить, насколько опасен покойный Паскаль, зато могу совершенно точно сказать, Дойно: сети уже раскинуты, и нас всех переловят, как рыбу на нересте, если мы не примем мер. Собрание придется перенести на сегодня.

Через некоторое время они уже были в хижине. Йозмару лишь с трудом удавалось следить за спором, разгоравшимся между другими подпольщиками. Нужно было срочно отменить все старые распоряжения и разослать новые, чтобы успеть перенести собрание земкома с завтрашнего дня на сегодняшний. Девять участников уже прибыли, но остальные пять приехать уже не успеют. Перед лицом нараставшей угрозы придется с этим смириться.

— А кого именно не будет? — спросил Андрей.

Карел назвал пять имен и, поскольку остальные молчали, быстро добавил:

— Я знаю, о чем ты подумал, Андрей, но отсутствие людей, на которых ты рассчитывал, не более чем случайность.

Карел снял рубашку и обернул ее как шарф вокруг шеи; москиты садились ему на грудь и на спину, но он, казалось, не обращал на них внимания.

— Не более чем случайность, — повторил он, — вы что, мне не верите?

— Я верю, но не люблю таких случайностей. Они меня пугают. Они почти всегда на руку тем, кто стоит у власти — или собирается захватить ее. — Хотя Андрей был не ниже Карела, он походил на мальчика, собравшегося помериться силами со зрелым, уверенным в себе мужчиной. У Карела все казалось слишком большим: губы, нос, выпуклый лоб, грудь; лицо Андрея было почти красивым, хотя и слишком строгим: глубоко сидящие темные глаза были слишком серьезны, лоб слишком прям, узкая переносица, острый подбородок.

Обговорив все необходимые меры, Андрей и Дойно скоро ушли из хижины, — им надо было позаботиться о подготовке собрания. Карелу, которого здесь слишком хорошо знали, нельзя было днем появляться на улице. Йозмар остался с ним.

— Думаю, Дойно говорил с тобой не только о Паскале, но и о том, как я предал Вассо.

— Прямо он этого не сказал.

— Ну еще бы, для него это было бы слишком просто. Начал он, наверное, с биографии лейб-медика Александра Македонского, потом…

— Нет, — со смехом перебил его Йозмар, — он начал не с лейб-медика, он начал с равнодушия.

— Вот как? А потом, значит, перешел к моему предательству? Очень любопытно. Смеяться тут нечему, Гебен, к этому человеку я отношусь очень серьезно. Хоть он и критикует партию и вечно недоволен ее линией, но в деле он — сама дисциплина, и работник отличный. Интеллигенты, которые только трепаться горазды, тоже иногда бывают полезны, но принимать их всерьез нельзя. Те же, которые треплются, лишь пока не дошло до дела, и ни на минуту о нем не забывают, могут быть и опасны. А тех, кто может быть опасен, нужно либо убирать, либо уважать.

2

Собрание шло уже полтора часа. Карел, председательствовавший на нем, зачитал все документы, которые привез Йозмар. Делегаты внимательно слушали; они поняли, что Зима, сидевший среди них, оказался победителем, что этот высокий, осанистый человек с медлительными движениями займет теперь место Вассо. Все ожидали, что Зима сам скажет хотя бы несколько слов, но он молчал. Перед ним лежала целая горка маслин, и он ел их не переставая. Но горка каким-то таинственным образом не уменьшалась. Йозмара это удивило, и он после собрания решил выведать у Зимы этот секрет.

Карел сказал:

— Думаю, что голосовать тут нечего, все и так ясно, время разногласий и фракций прошло. Давайте я лучше сразу зачитаю резолюцию, с которой наш комитет хочет обратиться к коммунистам края.

— Нет, нет, так не пойдет! Так дело Слипича не решить!

Йозмар обернулся к говорившему — тот сидел на самом конце стола. Это был необычайно бледный и худой человек; рот его был широко открыт, как будто он собирался кричать, но он лишь опустил на стол кулак — это был жест отчаянного, хотя и бессильного гнева.

— Говори, Войко Бранкович, — сказал Зима, — ты ведь среди друзей. Вот и говори как с друзьями. Но не забывай, — за два года тюрьмы ты мог и упустить кое-что из того, что следовало бы знать, если хочешь дать делу правильную оценку. И имей в виду, что речь идет не об отдельном человеке — за Слипичем есть другие силы. Говори, Войко!

Войко сказал, что сам был членом партийного трибунала, всего два месяца назад в тюрьме исключившего Мирослава Слипича из партии. Они рассмотрели дело со всех сторон и убедились, что оппозиционером Слипич стал лишь в тюрьме — его долго держали в одиночке, литературу, которую ему передавали, он понял неправильно, — так сказать, плохо переварил. Парень он упрямый, это упрямство помогло ему держаться молодцом и в полиции, и на суде, но из-за него все старания товарищей вернуть Слипича на путь истинный не дали результатов. Теперь он исключен, совершенно изолирован, с ним никто не разговаривает. Но называть его полицейской ищейкой — нет, это бред, это нечестно и не достойно коммунистов. Слипичу осталось сидеть еще три года. Еще есть надежда, что он, оставшись совершенно один, одумается. Не следует обвинять его сразу во всех смертных грехах, он был ценным работником. Конечно, эти его пораженческие разговоры, да и его позиция по китайскому вопросу — серьезный проступок, но агентом полиции он никогда не был.

Войко начал повторяться; его довольно бессвязная речь стала раздражать остальных. Он заметил это, хотел найти хорошую последнюю фразу, не нашел — и начал все снова.

Наконец Карел прервал его:

— Хорошо, твою точку зрения мы знаем. Ты возмущаешься, но мне непонятно почему. Ты ведь сам исключал этого человека. Что же ты теперь хочешь? Он — не полицейский шпик? А ты почем знаешь? Ты и сам сидел, а значит, не мог знать, что нам удалось узнать об этом Слипиче, о его прошлом. Какое право ты имеешь не доверять товарищам, продолжавшим работать на свободе? Говорю тебе, Войко, ты вступаешь на ложный путь. Говорю тебе, вспомни историю Троцкого. Кто бы мог подумать еще несколько лет назад, что Троцкий вдруг так себя разоблачит? А сегодня каждому ясно: как он был врагом партии, так им и остался.

— Что ты мне тут толкуешь о Троцком? Я-то говорю о Слипиче, человеке, которого знаю одиннадцать лет; я знаю его характер и не могу не оценить его по достоинству! Этот человек не был шпиком, он и сейчас не шпик и никогда им не станет.

За этим последовала короткая, но резкая перепалка между Карелом и Войко. Наконец Карел, как-то сразу успокоившись, сказал:

— Ты нервничаешь, и неудивительно — после всего, что с тобой было. Мы все равно вскоре собирались обсуждать твой случай, вот я и предлагаю тебе отдохнуть месяц-другой, прежде чем снова приступать к работе. Что касается Слипича, то решение Политбюро здесь поддержали все, кроме тебя. Есть еще желающие выступить по этому вопросу?

Войко оглядел товарищей, но все молчали. Он несколько раз провел рукой по взмокшему лицу, а потом начал грызть ногти.

Снова вмешался Зима:

— Я предупреждал Бранковича, но он меня не понял. Необходимо, чтобы все товарищи это поняли, поэтому я постараюсь изложить свою точку зрения как можно яснее. Хорошо, пусть Слипич действительно не агент полиции. Но вот он выйдет из тюрьмы — оторванный от всех, ожесточенный человек, который сразу же начнет нападать на партию и при этом постоянно подчеркивать, что пострадал за дело партии: пытки при допросах, пять лет заключения. Именно поэтому нам и придется бороться с ним еще жестче: что ни говори, а авторитет заслуженного борца у него будет. И по логике этой борьбы он станет отходить все дальше от нас, все больше приближаясь к врагам, а врагом он будет очень опасным. Но сейчас мы еще можем предотвратить это, помешать ему стать действительно опасным. Если мы уже сейчас начнем говорить, что он шпик, никто не захочет иметь с ним дела. Он окажется даже в большей изоляции, чем теперь, когда сидит в одиночке. Это печально, согласен, но неизбежно. При выборе оружия думать надо о победе, и только о победе. Это ясно как день, тут не может быть двух мнений!

— Может, — сказал Андрей, — у меня другое мнение. Если ошибка — преступление, значит, мы все здесь — преступники, а самые крупные преступники — это вожди всех наших партий. У меня и в мыслях не было считать тебя, Зима, преступником и шпиком, но скажи: сколько ошибок ты допустил, сколько организовал акций, закончившихся для нас поражением и потерями? Теперь за все это, видимо, будет отвечать Вассо Милич. Так почему же Слипичу нельзя говорить о нашем поражении? Почему ему нельзя говорить о тяжких ошибках нашей китайской политики?

— Это к делу не относится! — нетерпеливо прервал его Карел.

— Правда всегда относится к делу, она и есть самое главное дело любой революционной партии, — возразил Андрей.

— Ты знаешь, как я тебя ценю, Андрей Боцек, — обратился к нему Зима, — и поэтому было принято решение как можно скорее отправить тебя за границу. Ты там кое-чему научишься — и тогда поймешь, что все, что ты нам тут сейчас наговорил, пустая болтовня. Ты не усвоил даже основного принципа большевизации, который для нашей партии гораздо важнее, чем для всех остальных секций Коминтерна. А сейчас нам осталось только проголосовать: я хочу посмотреть, станешь ли ты голосовать против резолюции.

— Я поступлю согласно моим убеждениям.

— А если твои убеждения не согласуются с членством в партии, что тогда?

— Дурацкий вопрос, его нельзя так ставить! — возмущенно воскликнул Андрей.

— Но партия ставит вопрос именно так! Карел, проводи голосование.

Йозмар со все возрастающим вниманием следил за Андреем, который после этих слов вскочил, точно намереваясь уйти, но остался стоять — бледный, недвижимый, опираясь руками на стол.

— Видишь, Боцек, все подняли руки, даже Бранкович. Было бы очень печально, если бы ты этого не сделал. Оппозиции больше нет, не забывай об этом, и новой не должно быть. Или ты хочешь стать врагом?

Зима встал, медленно подошел к Андрею и, тихонько отделив одну его руку от стола, поднял ее. Андрей не опустил руку; только покраснел и отвернулся.

— С тех пор как я стал революционером, я в первый раз поступаю против совести, с тех пор как я ушел из дома, я в первый раз покоряюсь. Этого я, наверное, не прощу себе никогда в жизни.

— Не надо, Андрей, у тебя вся жизнь еще впереди и думать об этом будет некогда, — сказал Зима, положив руки ему на плечи и почти обнимая его.

Андрей медленно повернулся и произнес, обращаясь не к Зиме, а куда-то в сторону:

— Хотел бы я, чтобы она была уже позади.

Собрание продолжалось, оно затянулось далеко за полночь.

Глава четвертая

1

Наконец Андрей увидел мол. Там были три лодки, зачаленные цепью. Если ему не удастся уговорить рыбаков, если придется долго объясняться с ними, он пропал. Он свернул с тропинки и стал торопливо спускаться по извилистой улочке. Бежать нельзя — это может вызвать подозрение, но на счету каждая минута, поэтому надо спешить.

— Свези меня на побережье. Мне срочно нужно на ту сторону.

Человек долго смотрел на него и наконец ответил:

— Через пятнадцать минут подойдет катер, на нем ты доберешься быстрее, чем на лодке.

— Знаю, но мне не нужно в гавань, ты высадишь меня вон там, напротив. — И Андрей показал рукой. Рука дрожала, и он побыстрее опустил ее.

— У меня семья, и семья большая. Если меня заберут жандармы, пострадает много невинных людей.

Значит, он все понял; может быть, он даже узнал Андрея. Возможно также, что рыбаки знали о приезде полиции на остров и о том, что его разыскивают.

— Ты знаешь, кто я? — спросил Андрей.

— Да, знаю. Я никогда не делал тебе зла. А ты пришел и хочешь меня погубить. Меня-то за что? Я — бедный рыбак, оставь меня в покое. Уходи, говорю тебе.

— Если ты не перевезешь меня сейчас же, меня схватят. И убьют. Весь остров, вся страна узнает, что ты мог меня спасти, что ты меня им выдал.

Андрей прыгнул в лодку и начал разматывать цепь; потом вытянулся на дне лодки и накрылся сетями.

— Боже, за что мне такая напасть! Я ни в чем не виноват. Я-то тебя спасу, а вот ты меня погубишь, — говорил рыбак, заводя подвесной мотор. Двигались они быстро; рыбак то и дело оборачивался к острову, но больше не проронил ни слова. Только когда они подошли к берегу, он сказал: — Все это бесполезно: вот ты вовлек меня в беду, но тебе-то это не поможет. От жандармов не уйдешь. Они имеют право причинять зло, когда захотят. Поэтому они так сильны, а мы для них — жалкие черви под ногами. Господи, зачем только ты заговорил со мной? — И так как Андрей ничего не отвечал, рыбак добавил: — Мне всю жизнь не везет. Когда с какой-нибудь крыши падает камень, то он всегда дождется, пока я пройду мимо, потому что ему нужна именно моя голова. Мать всегда мне так говорила.

Почувствовав толчок, Андрей отбросил сети и приподнялся. Поблизости никого не было, он встал и прыгнул на берег.

— Денег у меня немного. Но тем, что у меня есть, я поделюсь с тобой.

Рыбак отказался:

— Я сделал это не ради денег. Я сделал это, потому что я дурак. А дураку плата — тумаки.

— Ладно, кончай ныть. Потерпи немного, вот мы возьмем верх, тогда и ты сможешь гонять жандармов, как зайцев, и убивать их, как крыс.

— Мы, рыбаки, хотим ловить рыбу и жить спокойно, а не гонять и убивать кого-то. Иди уж, заяц, и не возвращайся подольше. Нам и без вас тяжко приходится. Храни тебя Бог!

Андрей пробрался через кустарник и быстро направился к лесу. Завидев дорогу, он пригнулся, чтобы его не заметили. Надо было считаться с тем, что самое позднее через полчаса они нападут на его след. Чтобы пройти через лес, понадобится часа полтора, и тогда он окажется в небольшом портовом городке, где надежные люди сумеют его укрыть. А ночью он доберется до большого порта. Там-то уж он найдет возможность уехать за границу, как решила партия. Он хорошо сознавал опасность, но страха больше не было. От этого он снова ощутил усталость — ночью-то он не спал. Стоило ему прилечь, не закрывая глаз, как он начинал слышать подозрительные шаги, постепенно приближавшиеся к нему полукругом. На этот раз они хотели наверняка быть с добычей, поэтому их собралось так много. Именно поэтому от них можно уйти.

Но он очень устал. Хотя было еще раннее утро, сирокко[2] быстро накалял воздух. Андрей решил не отдыхать, пока не окажется в безопасности, у товарищей. Но, подумал он, минут пять-то можно посидеть. Долго сидеть опасно, кто-нибудь может пройти по лесу и увидеть его. Поэтому он лег на живот, подперев голову локтями. Он прислушался, но все было тихо. Даже птицы не пели.

Когда он проснулся, оказалось, что он проспал все утро; он даже испугался — они легко могли поймать его, потому что для беглеца нет большего предателя, чем сон. Однако теперь он чувствовал себя отдохнувшим, и это было хорошо; но он испытывал также голод и жажду, и это было плохо. Он вскочил на ноги и зашагал прочь.

Из лесу он вышел раньше, чем ожидал. Но городка не увидел — он сбился с пути. Перед ним снова лежало море; чтобы добраться до малого порта, нужно было снова брать лодку или идти по дороге вдоль побережья, которая просматривалась со всех сторон. А людей на дороге всегда много: крестьянки возвращаются с базара, в порт едут телеги, груженные фруктами. Хотя на Андрее были только брюки и рубашка, но выглядел он по-городскому, поэтому не мог смешаться с крестьянами.

Выходить из лесу было опасно. Но и оставаться тоже не стоило, потому что рано или поздно они найдут его и здесь. Они уже, вероятно, вызвали подкрепление, чтобы прочесать лес, да и собаки у них, наверное, будут. Значит, надо немедленно уходить, все равно куда, но лучше — в глубь страны, подальше от этого мыса, в горы, а оттуда снова спуститься к морю, но уже с другой стороны, там, где недалеко находится большой портовый город.

Он шагал широко и сильно, но голод все сильнее давал себя знать, хотя пока и не мучил его. Ягоды, которые он срывал на ходу, утолили только жажду.

Когда он снова вышел из леса, солнце вовсю жгло скалы — наверное, был уже полдень. Он поднимался все выше, теперь его видно отовсюду, даже сверху, оттуда, где стояла часовня. Но ниоткуда не доносилось ни звука, слышны были лишь его собственные шаги. Когда он добрался до часовни, ему наконец стало ясно, где он. Часовня стояла как раз на полпути между двумя деревнями, одна из которых была — Телец. Выходит, подумал он, ноги сами принесли его сюда, к Любе. Ее деревня находится за Телецем, в сторону моря. Карел не велел ему заходить в эти края и предостерегал от прощания с «бабами». Уедешь, говорил он, сможешь вызвать к себе кого захочешь, это несложно.

Часовня отбрасывала густую тень; подъем в гору на самом солнцепеке отнял у него последние силы, и теперь он сидел, прислонившись к прохладной стене, скинув пропотевшие башмаки и рубашку, и глядел вниз, на эту местность — бедную, каменистую. Отсюда казалось, что все кругом покрыто крохотными каменными домиками без крыш: это были сады. Чтобы расчистить участок, приходилось вынимать из земли такое множество камней, что из них можно было сложить стены высотой в человеческий рост, которые потом защищали отвоеванный клочок земли от коз и слишком сильного ветра. В старину здесь росли густые леса. Но пришли венецианцы, вырубили их — и все погибло. Могущество Венеции давно сошло на нет, но люди здесь все еще расплачиваются за ее роскошь тяжким трудом.

Андрей понимал, конечно, что чувство защищенности было совершенно необоснованным, но не гнал его. Рыбака они, конечно, взяли еще несколько часов назад, и тот наверняка рассказал, куда он пошел; во всяком случае, они знают, где он высадился на берег. Наверное, они и в лесу уже искали его; теперь их разведчики объявились в маленьком портовом городке. Они расспросили о нем крестьянок на дорогах, мастеров, строящих лодки на окраине города, рыбаков и портовых рабочих, официантов в обеих кофейнях. Они останавливались поболтать с детьми о всех «подозрительных», коммунистах, расспрашивая, не дарил ли им чего-нибудь незнакомый дядя, не покупал ли им мороженого или большого куска дыни. А сейчас в городке пусто. Все прячутся в тени. Но подпольщики знают, что здесь кого-то разыскивают, может быть, они даже догадываются, что это его ищут. Они пошлют кого-нибудь в город сообщить об этом и узнать, как им следует поступить в данном случае.

Агенты уже, наверное, доложили большому начальству, что он бежал, хотя все было так хорошо подготовлено. У «Славко» — вся страна называла страшного комиссара политической полиции этим уменьшительным именем — уже был по этому поводу приступ ярости. Он уже влепил одному или двум своим подчиненным по затрещине, потом напился до помутнения в глазах, так что не знавшие его люди могли решить, будто он вообще ни на что больше не способен. Но Славко уже обдумывает новый план. Уже двинулись в путь его агенты, переодетые уличными торговцами. Через час-другой они появятся в деревнях, проворные, несмотря на жаркое солнце, придут на рыночную площадь, будут заходить в дома, в хижины и сараи, где держат коз, — вглядываясь, вслушиваясь, внюхиваясь. Потом и Славко явится со своей бандой «навестить» своих дорогих крестьян, будет похлопывать по широким задам деревенских матрон, касаться, точно невзначай, груди молодых баб и изысканно-вежливо приветствовать молоденьких девушек. А затем, когда всем будет хорошо и спокойно, нанесет удар.

Так что для спокойствия у Андрея не было никаких оснований. Но, увидев Телец, он почувствовал, что не зря совершил побег. Он не уедет, не повидав Любы. Можно обождать здесь, у него есть еще несколько часов, а потом пробраться в дом художника-иностранца — дворами, прячась под каменными стенами. Люба увидит свет на чердаке дома, который она убирает, а когда художник в отъезде, еще и стережет. Она придет, принесет ему поесть и останется с ним на часок. Потом он наденет что-нибудь из одежды иностранца и покинет этот край и страну тоже. Славко, конечно, догадается об этом, но с опозданием. Карел тоже будет недоволен, но это уже не имеет значения.

2

Славко появился в своем кабинете только после трех. Он сделал вид, будто еще не знает о побеге Андрея, и потребовал немедленно привести его к себе. На сей раз приступ ярости начинался медленно, он не давал оплеух подчиненным, только ударял кулаком под ребра. Впрочем, своих мелких агентов он действительно выслал на поиски — в качестве бродячих торговцев, безработных сезонников, холодных сапожников. Но все шло тихо, он даже бранился реже обычного. Затем исчез часа на два. Вернувшись, он собрал свой малый штаб, ребят, носивших одинаковые соломенные шляпы с голубой ленточкой, — он звал их своими «верными дерьмовыми паладинами»; пригласил и того молодого господина, которого прислали из столицы — на практику, как ему было официально объявлено.

На самом же деле тот должен был следить за ним и в нужный момент подставить ему ножку, догадывался Славко.

— Что слышно об этом негодяе? — поинтересовался он.

Один из его помощников ответил:

— Пока ничего. Облаву они провели, но попался только вор, которого подозревают в убийстве с целью ограбления.

— Конечно! Воров ловить — это они умеют, потому что сами все воры. Чтобы поймать коммуниста, им, видно, самим нужно стать коммунистами.

Эту остроту Славко повторял часто, и «паладины», как и положено, засмеялись. Не смеялся только «молодой господин».

— Какие будут у вас предложения по его поимке, господин доктор Марич? — обратился к нему Славко, про себя решив нынче же вечером перейти с ним на «ты».

Марич подумал и ответил:

— Господин комиссар, я — новичок и не могу делать вам предложений. Я уверен, что вы и так его поймаете. Правительство не зря вам доверяет.

«Жаль, что я выгляжу недостаточно пьяным, — подумал комиссар, — а то можно было бы сразу перейти на „ты“ и сказать ему, чтобы не выпендривался и отписал в своем следующем доносе: за доверие, мол, комиссар благодарит, но сам этому правительству ни на грош не доверяет. Ну да ладно, с этим можно подождать, уважаемый молодой господин».

— Ну что ж, пошли, негодяи мои дорогие! Вас, уважаемый молодой господин, это тоже касается. Когда я говорю «негодяи», я обычно имею в виду всех присутствующих.

Большая открытая машина медленно ехала через порт. Пусть все видят, что Славко сам вышел на охоту. Он сидел на заднем сиденье, удобно откинувшись, огромный, опухший, шляпа на выступающем брюшке, руки на ляжках. Он специально поехал через порт, чтобы смутить побольше народу. Друзья беглеца непременно захотят сделать что-нибудь, попытаются предостеречь его. И отлично. Их послания меньше помогут жертве, чем посланцы — охотнику. Хотя на этот раз Славко не нужны были и посланцы — куда идти, он знал лучше их. Птичка улетела и теперь где-то хлопает крылышками. Но у нее есть гнездо, значит, рано или поздно она полетит туда. Всегда надо искать гнездо, а не птицу. Тогда птица сама слетит тебе в руки.

В деревне все было спокойно; когда они приехали, народ сидел по домам и ужинал. В кабачке торчал только один из бродячих торговцев. Они заказали обильную трапезу. Славко веселился, пил вино из зеленой глиняной кружки и болтал с хозяином и его невесткой. Хорошо все-таки иной раз уехать из города, из конторы со всеми ее неприятностями, и забыть обо всем на целый вечер, побаловаться славной деревенской едой, попить вина, попеть песни, а может, и сплясать коло[3]. Конечно, сидячая чиновничья жизнь наградила его брюшком, и редко кому придет в голову, что ему еще нет сорока, но когда дело доходит до пляски, он еще может потягаться с молодыми. И он поднял кружку и выпил за здоровье молодой женщины.

— Деревня у нас бедная, простая, — помедлив, сказал хозяин.

— Сами виноваты, — заявил комиссар, — могли бы потрудиться, завлечь иностранцев. Они приезжали бы, снимали тут комнаты, покупали бы вино, разные овощи-фрукты и платили бы хорошо, всем была бы польза. А так вашей деревни никто не знает и красоты ее не видит, будто ее и на свете нет.

— Ну, — сказала невестка, — есть тут у нас один иностранец, он даже домик купил, не в самой деревне, а поблизости. Живет тут два-три месяца в году, сам художник, даже нарисовал нашу старшенькую и платы не взял, просто она ему понравилась. А так почти и не показывается.

Славко порасспрашивал о детях — разговор был задушевный. Портрет он тоже хотел посмотреть, но художник, к сожалению, оставил его у себя. А сейчас он в отъезде. Да, жалко. Да, наверное, портрет там, у него в доме, но войти туда нельзя — он запирает его, когда уезжает. Тут женщине понадобилось уйти, помочь свекрови на кухне. Зашел молодой парень — купить папиросной бумаги и спичек. Славко угостил его ракией, позубоскалил насчет девок в деревне, насчет его зазнобы. Стали подходить и другие — видимо, сначала постояв и послушав у открытой двери. Он со всеми был весел, хлопал их по спине и по брюху, спрашивал, кто умеет играть на гармони, петь и плясать, и правда ли, что у них тут девки такие красивые, что даже художник любит их рисовать. Деревенские поначалу робели, глядели недоверчиво, но потом вдруг заговорили все разом. Комиссар повторял все громче:

— Хозяин, наливай всем, я плачу — сегодня я угощаю! Пейте, Господь не допустит, братья мои, чтобы вы умерли от жажды.

Крестьяне делались все шумнее и словоохотливее, «паладины» подсаживались к ним, выходили и снова входили. Кабачок опустел лишь к полуночи.

Но вот «паладины» пропали куда-то; хозяина и его домочадцев Славко отправил спать. Марич спросил:

— Ну, что же дальше? Когда мы будем продолжать операцию? Вам хотя бы известно, где скрывается Андрей Боцек?

— Слишком много вопросов сразу. Напиши в своем отчете, что комиссар Мирослав Хрватич надрался до чертиков, чем произвел на всю округу самое неблагоприятное впечатление, что он говорит «ты» сыну будущего министра Марича и что на правительство ему насрать. Вот, теперь я ответил на все твои вопросы, и давай вставай, засранец, я хочу лечь на эту лавку и поспать хорошенько. Смотри, чтоб меня не будили, и не давай мухам садиться на мою физиономию.

Марич медленно поднялся — высокий, худой, широкоплечий, изящно посаженная голова на чуть-чуть длинноватой шее; он был красивый мужчина и знал это. Пока он обходил стол, приближаясь к комиссару, руки его были в карманах пиджака. Подойдя, он медленно вынул из кармана левую руку и приложил ее согнутой ладонью к правой щеке комиссара, точно хотел погладить. Придержав таким образом его голову, он молниеносно вытащил из кармана правую руку и влепил комиссару три пощечины, делая между ними краткие паузы, чтобы также нежно придержать лицо комиссара с другой стороны.

— За засранца и тыканье была только эта, третья пощечина. Две первых — это старый должок. А теперь ложитесь на лавку и спите. Пойду вымою руки.

Славко сперва так и стоял неподвижно, даже не поднял руки к опухающей щеке, потом молча улегся на лавку. Марич пошел искать колодец. Он понимал, что жизнь его в опасности, что он может и не дожить до утра. Ему, как и многим в стране, жизненный путь Мирослава Хрватича, знаменитого Славко, был известен — одна жирная, временами извилистая, но нигде не прерывающаяся линия.

Единственный сын деревенского учителя, он едет учиться в город, в гимназию, становится членом тайного гимназического союза и участвует в подготовке покушения на венгра-губернатора. Затевали скорее в шутку, но кончиться могло вполне серьезно. Покушение раскрыто, Славко бежит в Сербию, потом возвращается; его не преследуют. Он поступает на юридический факультет, чтобы стать адвокатом — или, как хотелось его честолюбивому отцу-учителю, судьей. После выстрела в Сараево его арестовывают, в числе многих, и даже пытают, как утверждают некоторые. Спустя несколько дней после ареста почти все его друзья оказываются за решеткой. Его самого быстро выпускают, потом забирают в армию и направляют в «отряд по восстановлению спокойствия и порядка на оккупированных вражеских территориях», который всюду быстро прозвали «карательным». Но у них все законно, все по уставу Императорско-королевской армии. Без суда они не казнят. Славко — юрист, правда, недоучившийся, но идет война, и его назначают помощником аудитора[4]. Вешают четырнадцати-пятнадцатилетних мальчишек — Славко постановил считать их совершеннолетними, и все в порядке. Путь отряда можно проследить по деревьям: он оставляет за собой целые аллеи повешенных. Сербский народ, у которого австро-хорватский каратель Мирослав Хрватич когда-то нашел убежище и братскую помощь, называет эти аллеи «аллеями Славко».

В 1916 году Славко переводят в полицейское управление столицы его родного края[5]. Когда империя рушится, он успевает скрыться. Он чувствует, что за его убежищем следят. Они разорвут его на куски, он заслужил это, сербская армия уже вошла в город, для Славко пришла пора расстаться с жизнью. Но ему не хватает мужества спустить курок револьвера, ствол которого уже у него во рту. Он напивается до бесчувствия — пусть найдут и убьют его спящим. Конец так конец. Просыпается в недоумении: он еще жив, они не приходили. Они все еще празднуют освобождение, на улицах еще стреляют. Неразбериха. Его трясет от мысли, что они могут прийти в любой момент. Он боится, что они еще долго заставят его мучиться и ждать. И все-таки ему еще не хватает мужества покончить с собой. Бежать? Раньше он не думал об этом, а теперь уже поздно, его слишком хорошо знают, он боится даже выйти на улицу. Если так пойдет и дальше, то он погибнет не от руки сербов, а от голода.

Наконец они приходят, двое в штатском, представляются — коллеги из белградской полиции. Конечно, они все о нем знают, портфели у них полны его фотографий в разных видах. «Коллега Хрватич, не так ли? Или просто Славко, наш дорогой, милый, маленький Славко, ха-ха-ха! Аллея Славко, ветки гнутся — Славко развесил на них мужчин-сербов, мальчиков-сербов и женщин-черногорок. Славко, садовник-декоратор, растак твою мать, Славко, растак твою душу и разэдак твоего бога, твоего австрийского императора и твоего венгерского короля». Так, с шутками и крепкими, но не злыми тычками под ребра, проходит какое-то время. Наконец они выводят его дворами, сажают в закрытую машину, доставляют в безопасное место. Полиция нужна всякому порядочному государству. Пусть люди забудут о самом гнусном — он поработает пока в министерстве внутренних дел, под другой фамилией, тихо и незаметно, в архиве, который все равно нужно учреждать заново, а потом…

Потом, поскольку работы по восстановлению спокойствия и порядка становилось все больше, Славко снова вышел на поверхность, опора правящего дома Карагеоргиевичей[6], добрый югослав, усмиряющий вечно недовольных хорватов. И наконец — крупнейший специалист по борьбе с коммунистами.

«Неужели он в самом деле спит?» — поразился Марич, склонившись над Славко. Он осторожно ощупал его карманы, но револьвера нигде не нашел. Это его несколько успокоило, хотя он знал, что Славко никогда никого не убивал своими руками; неудобного человека обычно устраняли «паладины».

Марич снова вышел во двор; ночь была светлая, серебро мешалось с синевой. От того, что эта ночь могла стать для него последней, ему было грустно и странно. Но он думал только о себе — он забыл, что идет охота, и совсем не думал об Андрее Боцеке.

3

Андрей проснулся словно от толчка. Кажется, был какой-то шум? Он прислушался. Нет, ничего. Здесь безопасно, дом одиноко стоит на холме, деревня далеко, даже дорог нет поблизости. Видимо, его разбудил лунный свет, пробивавшийся сквозь натянутую на окне сетку от москитов. Нет, шума не было. Люба спокойно спала; чтобы услышать ее дыхание, ему пришлось наклонить голову совсем близко к ее губам. Его движение разбудило ее. Она открыла глаза:

— Это ты, Андрей?

Он поцеловал ее.

— Андрей, ты ведь не уйдешь без меня, не оставишь меня здесь одну? Ты же обещал, потому я и не пошла домой. Андрей, ты ведь не можешь без меня, и я не могу без тебя, я не хочу быть без тебя, понимаешь? Ты же обещал!

— Обещал, да, но сейчас они гонятся за мной…

Она протянула к нему руки и привлекла к себе.

«Мне надо уходить немедленно, иначе будет поздно», — хотел он сказать, но тут же забылся в ее объятиях.

Когда она уснет поглубже, я уйду, подумал он. Еще две, три минуты. Тихонько выберусь из комнаты и оденусь. Он прислушался к ее дыханию. Она еще двигалась, как будто желая лечь так, чтобы все ее тело было залито лунным серебром, красавица Люба. Еще одна, самое большее две минуты, и я уйду.

Он ждал, пока она заснет поглубже. И заснул сам.

Проснулся он от холода, пронизавшего грудь, и от недостатка воздуха. И сразу увидел человека, приставившего пистолет к его обнаженной груди; второго, зажимавшего ему рот, он увидел лишь потом, когда хотел обернуться и посмотреть на Любу. Они подняли его с постели, он не сопротивлялся. Поняв вопросительный взгляд одного из них, он указал на стул в углу. Они подобрали его рубашку, брюки и башмаки. Старший из них бросил нахальный взгляд в сторону Любы. Андрей сделал движение, чтобы прикрыть обнаженную девушку. Но они уже двинулись к выходу, и старший шел за Андреем, обхватив его за шею тяжелой, влажной рукой.

Выйдя в сад, они отдали ему одежду. Вдруг раздалось:

— Андрей! — И снова, пронзительно-громко: — Андрей! — Люба, нагая, появилась в дверях.

— Иди в дом, Люба, не волнуйся, — сказал он.

Она сделала еще один шаг, один-единственный шаг вперед и отчаянно вскрикнула:

— Андрей!

Тот, что помоложе, надел на него наручники и рывком потащил за собой. Старший постоял немного, глядя на нагую женщину, которая вдруг сделала странное движение, точно собираясь повернуться вокруг своей оси, а затем упала. Он услышал, как ее тело ударилось о гравий и как посыпались мелкие камешки. Потом и он заторопился вон из сада.

4

— Все в порядке, господин комиссар. Вставайте, он у нас в руках, полный порядок, шеф!

— Что ты ревешь как бык, Эдер, всю деревню разбудишь. Сперва дай мне что-нибудь выпить, а потом уж буди.

Кружка была уже в руках у «паладина». Славко, задрав голову, долго пил, затем отставил кружку, хотел выпить еще, но раздумал и, наконец, встал.

— Он был не один?

— Нет, с ним в постели была голая баба. Мы и застали его нагишом, он спал. Вот счастливчик, мы два часа ползали на брюхе, как змеи, а он с бабой!.. — И он подкрепил свою мысль похабным жестом.

— Прошу вас, господин Марич. Как видите, когда я пью, я руковожу операцией, когда я сплю, она продолжается, а когда я просыпаюсь, она уже окончена. Прошу вас!

Эдер показывал дорогу; подъем был крутой. Марич, следивший за тем, чтобы Славко не оказался у него за спиной, удивлялся юношеской легкости движений комиссара. Неужели в нем все притворство: и опьянение, и лень; может быть, даже брюшко накладное?

— Мы уже почти пришли, — сказал наконец Эдер и указал влево, где двигались какие-то тени.

Славко обернулся к Маричу:

— То, что меня еще не убили, объясняется несколькими причинами. Господа из Белграда очень хотят от меня избавиться. Но ума не приложат как. Я слишком много знаю. Ладно, убить меня можно, это не так уж трудно. Но я кое-что припас на этот случай. Через двадцать четыре часа после моей смерти по всей стране разойдутся такие маленькие листочки. Номер первый будет довольно безобиден. Там просто будет кое-что сказано о взятках, которые получали военный министр, два генерала и три полковника. Так, пара историй о подрядах. Это в принципе не так уж важно и затрагивает лишь десяток известнейших людей страны. Листочки за номером два, три, четыре будут уже интереснее. Но подлинный интерес вызовет листочек номер пять. Тут уже и король замешан. Начинается все с анекдотов, мало ли, хотя бы о краденых лошадях для королевского манежа. Но потом будет уже не до смеха. Крупные гешефты — это уже не смешно. И кровь — это тоже не смешно. Спросите у своего отца, уважаемый господин Марич, не опасно ли обращаться с Мирославом Хрватичем как с последним дерьмом.

Вскоре они подошли к группе из четырех человек, стоявших под большим деревом.

— Отвязать, снять с него наручники! — приказал Славко. Он уселся на пень и кивком головы подозвал к себе Андрея. Затем подал еще знак, и все отошли на почтительное расстояние, метров на двадцать.

— Душевно прошу прощения. Я никоим образом не велел ни надевать на вас наручники, ни привязывать к дереву. — И поскольку Андрей молчал, Славко продолжил: — Тем более что у меня нет никаких оснований вас арестовывать. — Но Андрей по-прежнему молчал. — Мне нужна от вас лишь небольшая справка, вот и все. И вы, наверное, догадываетесь какая.

— Нет.

— Нет? Обидно! Такой человек, как вы, о котором я в последнем отчете писал, что после ухода Вассо Милича — о чем, без сомнения, мы все искренне сожалеем — он стал первым человеком в компартии и вдруг не догадывается, чего от него хотят!

Молчание.

— Может быть, сигарету? Ах, вы не курите? Это хорошо, значит, в тюрьме отвыкать не придется. Да, так я о справке. Ты скажешь мне всего два слова, Боцек, и можешь возвращаться к прекрасным, таким пышным грудям своей девчонки. Конечно, ты же молод, Боцек, ты веселый и красивый парень, Боцек, ты правда красивый парень. У вас было собрание, и на нем присутствовал один немец. Я не спрашиваю тебя, как его зовут или как он выглядит. Потому что ты этого не скажешь — даже если мои ребята выбьют из тебя дух. Значит, нечего терять время, это все глупости, и бог с ними, проехали, к вам на собрание в жизни не приходил никакой коммунист из Германии. Но мне хотелось бы знать вот что: намечается ли у вас изменение линии партии в национальном вопросе, в крестьянском вопросе?

Андрей молчал. Славко, вытащивший было пачку сигарет из кармана, засунул ее обратно, вынул кисет с табаком и медленно начал скручивать цигарку. Андрей внимательно следил за его движениями, поэтому удар ногой в живот застал его врасплох. Он согнулся от боли.

— Ты никого и ничего не выдашь, если дашь мне эту справку, все равно это будет напечатано в следующем номере «Пролетария».

— Вот и подождите следующего номера «Пролетария», — сказал Андрей. Он все еще не понимал, чего добивается Славко.

— Конечно, — сказал Славко, — я мог бы и подождать недельку, я ведь ничего не теряю. Но я не умею ждать, и это мой основной недостаток, а в остальном я — мужик неплохой. Если б я был терпеливым и всякий раз дожидался, пока мне попрет карта — слышишь, браток? — разве я стал бы таким чудовищем, палачом для сербов, изменником для хорватов, мучителем для коммунистов и террористов? Да я сидел бы сегодня в апелляционном или даже в сенатском суде. А теперь я кто? Грязный, спившийся полицейский, которому спихивают самые поганые дела. Последний сутенер в Сплите считает себя выше Славко и не захочет поменяться с ним местами. А все это оттого, что я не умею ждать.

Ладно, говорить ты не хочешь. Да и у меня нынче не то настроение. Мне уже на все начхать, доняли меня эти белградцы. Да и вами я сыт по горло. А я ведь щадил вас, коммунистов, где только можно. Конечно, у меня не всегда получалось так, как хотелось. Но мне никто и посочувствовать не хочет. Если бы я сейчас получил кое-какие сведения, я мог бы еще малость укрепить свои позиции в Белграде. Потому что если меня снимут, то пришлют другого, и уж он вам покажет. Я-то вам как раз не враг. Говорю тебе: пусть приходит Красная Армия, и я первый вывешу красный флаг, арестую правительство, да хоть самого короля, если прикажете. У меня уже давно составлен список, и я выдал бы вам их всех. Но, увы, Красная Армия далеко, пока далеко. Значит, пока мне приходится любой ценой удерживать позиции — не только ради самого себя, но и ради вас тоже.

— Чушь, — сказал Андрей, у которого начала проходить боль от удара, — болтовня и чушь!

— Чушь, говоришь ты, Боцек, болтовня и чушь? Это почему же — или ты не веришь, что я такой оппортунист и тряпка, что пробы ставить негде?

— В это-то я верю, но нам не нужны оппортунисты, и уж тем более они нам не понадобятся, когда придем к власти.

— Ах, так; может, вам и полиция не нужна будет? Может, в России нет полиции? Вот что я тебе скажу: без хлеба еще можно прожить, а без полиции — нет. Такие люди, как я, в сто раз нужнее таких, как ты.

Андрей перебил его:

— Я не буду отвечать ни на какие ваши вопросы. Отпустите меня.

— Да, уже поздно, скоро светать начнет, да и холодно стало. Ты, наверное, уже продрог в своей рубашонке. Ну что ж, ступай! Хотя погоди: хочешь узнать, кто тебя заложил?

— Никто меня не закладывал, я сам допустил ошибку, сам сунул голову в петлю, иначе меня бы давно уже здесь не было.

— Вот как? А откуда же я узнал, что у тебя есть девчонка?

Андрей помедлил:

— Об этом можно было догадаться.

— Мне и не надо было догадываться, тебя просто заложили. Партия тебя предала.

— Человек может предать партию, партия же человека — никогда!

— Да, да, это я уже слышал. Все эти ваши цитаты я давно знаю наизусть. Ты начинаешь мне надоедать. Справку ты мне дать не хочешь, так что проваливай. Нет, погоди еще минутку; подойди сюда — гляди-ка, что это такое? Видишь, болван чертов, ты никого не хочешь выдавать, а у меня тут черным по белому все написано, все ваши резолюции, и призыв к Первому августа, и все на свете. А теперь ступай, ты мне больше не нужен.

Славко вытянул руку, указывая на дорогу:

— Ступай!

Андрей недоверчиво взглянул на него. Он подумал: если я сдвинусь с места, я погиб. Он велит застрелить меня «при попытке к бегству». Рука Славко все еще висела в воздухе, как приказ. Выхода не было, Андрей повернулся и пошел. Он считал шаги. На восемнадцатом раздался первый выстрел. Мимо. Он обернулся и пошел навстречу Славко. Не успел он сделать и двух шагов, как стрелять начали снова. Выстрелили дважды. И убили.

Полицейские подбежали к шефу. Славко повернулся и загремел:

— Марич, кто вам приказал стрелять?!

— Вы что, с ума сошли? — прокричал Марич в ответ. — Я не стрелял!

— Вы — убийца, хладнокровный убийца! Сам я не видел, как вы стреляли, иначе бы я помешал вам, но у меня есть свидетели.

— Они убийцы, эти ваши свидетели, ваши подручные и головорезы!

— Значит, вы сознаетесь — или как?

— Нет, я не стрелял!

— Ну хорошо, успокойтесь, может быть, действительно стреляли не вы. Позаботьтесь-ка лучше о бедном парне, возможно, он еще жив. Я не хочу, чтобы он зря мучился.

С ним остался только Эдер.

— Эдер, если ты еще раз допустишь такое, я тебя так отделаю, что тебе полгода придется прятать от всех свою смазливую физиономию!

— Виноват, шеф, я и сам не понимаю, как получилось, что я не попал с первого раза. Ей-богу, не понимаю, как это получилось.

— Хорошо, на этот раз я тебя прощаю. Но теперь трудно будет доказать, что беднягу убили при попытке к бегству.

— Да, но когда он развернулся и пошел в вашу сторону, мне оставалось целиться только в сердце, разве нет?

— Ладно, забудем об этом. И запомни: стрелял Марич. Пусть об этом узнает весь город. А теперь — за работу.

Славко встал и начал давать указания. Эдера он заставил повторять за ним каждое слово.

5

Машина с полицейскими и мертвым телом уехала, Славко и Марич пошли пешком. Потом машина вернется и подберет их по дороге.

Когда они проходили по деревне, навстречу им выбежал хозяин кабачка. Видимо, он давно ждал их.

— Господин комиссар, вы не уплатили по счету!

— А ты все записал, как полагается, вино-еда отдельно?

— Да; вот, пожалуйста.

Славко сунул счет в карман.

— А деньги, господин комиссар?

— На трезвую голову я денег никому не даю. Приезжай завтра в город. Я все равно собирался тебя вызвать — так, пустяки, недозволенная торговля, то да се. Поживешь у меня на полном обеспечении месяца два-три. Тюрьма у меня хорошая. Вот мы и будем в расчете.

Хозяин наконец понял. Он остался стоять, словно окаменев. Славко и Марич пошли дальше.

Ветер переменился. Бора[7] завивала на волнах белые барашки. Начиналось утро, вот уже показалось голубое небо, расцвеченное красноватыми полосами, похожими на развевающиеся ленты.

Раздался мужской голос, сначала хрипловато, прерывисто, он вскоре зазвучал чисто и красиво:

Зоруле, не буди, зоруле, моего милого, любимого, что так поздно принес мне ночь. Зоруле, не гори, зоруле, не сравниться тебе с цветом его алых губ.

Славко пропел все строфы, такие, которых Марич и не знал. А слова припева «зоруле, зоруле» он выводил с такой тоской и нежностью, что Марич всерьез боялся растрогаться.

Шагая вслед за Славко, он думал — медленно, в ритме мелодии: «Десять лет жизни отдал бы за то, чтобы этот человек не дожил до конца наступающего дня».

А день и правда уже наступил — солнечный, светлый.

Глава пятая

1

Рано утром стало известно, что Андрея разыскивала полиция и что ему удалось бежать. Потом пришел родственник Андрея, юнга с рыбацкого бота, и сообщил, что того рыбака арестовали. Его пытали, но он молчал.

— Он партийный? — спросил Йозмар.

— Нет, даже не из симпатизирующих. Если он продержится до вечера, все будет в порядке.

Около полудня появился Зима, его не ждали. Он принес плохую новость: забрали Войко, он будет молчать, конечно, но у него с собой были кое-какие бумаги. Остальным удалось скрыться. Зима уже знал, что ему делать: через два часа в порту останавливается роскошный пароход, идущий в Афины. Он поднимется на борт как турист, у него хорошие чешские документы, сойдет на берег в Катарро и через Черногорье отправится в глубь страны. Он был спокоен и уверен в себе. Все было предусмотрено. История с Войко, конечно, тяжелый удар, но главное — удалось уйти Андрею; если он не наделает глупостей, то им его не найти. Через три дня он будет уже в Вене — Карел позаботится об этом. Дойно лучше не показываться на улице, а Йозмару нужно два-три дня подождать — за ним зайдут и отправят в поездку по стране.

— Как думаешь, откуда полиция узнала о собрании? — спросил Йозмар.

— Во всяком случае, они узнали о нем слишком поздно; это сейчас самое главное.

— Поздно, да не слишком, — возразил Дойно. — Они взяли Войко и могут еще схватить Андрея. Все это меня очень беспокоит.

— Да, быть подпольщиком — дело беспокойное, готовить революцию — тем более, да и вся жизнь — страшно беспокойная штука. Вот я, например, хотел когда-то стать пасечником — ладно, что об этом говорить!

На следующий день около полудня пришло сообщение: один из портовых рабочих, живших в южном пригороде, по дороге на работу обнаружил тело Андрея.

Вскоре они были уже в городе, в книжном магазине, известном Дойно как явка. Хозяин был подробно обо всем осведомлен, и, хотя ему тоже было тяжело, потому что он знал и любил Андрея, он испытывал что-то вроде удовлетворения, оттого что мог сообщить очередную сенсацию. На его подвижном, потном лице, обрамленном совершенно седыми волосами и казавшемся загримированным, отражалась беспорядочная смесь печали, гнева и удовлетворенной жажды сенсаций.

Новость об убийстве Андрея распространялась с быстротой степного пожара, и к восьми часам об этом знал весь город. Почему-то все знали также, что застрелил его не Славко со своей бандой, а чужой человек, серб, некий доктор Марич — один на один, всадил ему две пули в грудь. На сей раз не было и речи ни о какой попытке к бегству. Убийство, явное и безжалостное убийство. Это была первая странность. Вторая заключалась в том, что полиция разрешила провести похороны с процессией и всем прочим. Значит, она ничего не имела против демонстраций. Была и третья странность: в городе исчезли патрули, и даже полицейские, всегда торчавшие в рабочих кварталах, были отозваны. Полиция прячется, она в панике. Но и это еще не все. На сей раз и буржуи на нашей стороне. Фабрики закроют в четыре, чтобы в похоронах могли участвовать все; таким образом, эту траурную демонстрацию протеста поддержат и работодатели.

— Значит, капиталисты тоже испугались? — спросил Йозмар.

— Нет, дело не в этом, — объяснил ему хозяин магазина, — дело в том, что в подлом поступке Марича усматривают враждебный акт серба по отношению к хорвату. Славко, конечно, подонок хуже некуда, но все-таки он — хорват и не станет вот так запросто убивать молодого-хорватского парня, глядя ему прямо в глаза. На такое зверство способны только сербы, так все считают. Это вам уже не борьба с коммунизмом. Да хоть бы и так, говорят горожане, убийства такого парня, как Андрей Боцек, рабочие не простят. И потом, он ведь был местный. И чтобы с ним расправиться, незачем было приглашать сербских бандитов. Да знаете ли вы, что это был за парень? — прервал свою речь хозяин магазина; теперь в его глазах была печаль. — Настоящий вождь рабочего класса. — Хозяин выскочил на улицу, заметив кого-то. Вскоре он вернулся.

— Все идет отлично. Похороны выльются в мощную акцию.

Дойно спросил его:

— А меня ты знаешь, ты слышал, кто я такой?

— Да, конечно.

— И в вашем райкоме меня, наверное, тоже знают?

— Кое-кто наверняка знает.

— Хорошо, свяжи меня с ним немедленно. Похоже, у вас тут никому и в голову не приходит, что готовится опасная провокация. Надо предупредить их.

— Какая провокация? — удивился Йозмар. — Наконец-то появилась возможность выступить открыто, нельзя ее упускать.

— Да-да, конечно, — ответил Дойно, не глядя на него.

Хозяин магазинчика снова вышел на улицу.

Его жена, высокая костлявая женщина, все это время молча сидевшая за заваленным книгами столом, медленно поднялась и спросила:

— А вы-то хоть когда-нибудь считали Андрея живым человеком?

— То есть как? — не понял Йозмар, впервые подняв на нее глаза.

— Крестьянки на рынке сегодня с утра плачут, я видела, а от вас и других партийных я до сих пор не слышала ни слова участия, ни слова сожаления. Но все равно, он был живой человек, он… — Она зарыдала.

2

События нарастали. Хоть Йозмар и был их непосредственным участником, ему часто казалось, что они ускользают от него, что все происходит не наяву, все ему только чудится. И, как обычно бывает во сне, за эти часы, летевшие с невероятной быстротой, менялись знакомые лица, комнаты, площади, переулки, даже стены домов, казалось, меняли свои очертания.

И был город. Йозмар хорошо знал его. Они с Лизбет прожили здесь десять дней, когда еще любили друг друга. Они сидели в открытых кофейнях, полукругом теснившихся у порта, поднимались по темным улочкам к развалинам дворца, который выстроил себе какой-то римский император. Поражались гигантской фигуре славянского святого, которую современный ваятель установил перед дворцом на слишком маленькой площади. Лазали на гору, не очень большую, возвышавшуюся на оконечности мыса, — с нее открывался широкий вид на островки посреди подлинно лирической лазури моря.

Обычно туристы жили здесь не больше двух суток. Вечером они смешивались с местными жителями, которые, казалось, лишь после захода солнца начинали жить полной жизнью. Удачно размещенные фонари превращали маленькие площади в оперные сцены. Великолепные ужины на балконах, поддерживаемых обветшалыми венецианскими львами, и предчувствие, что внизу вот-вот появится певец и будет петь серенады, никогда не обманывавшее. Все это были декорации, в которых играли оперу-буфф, а после полуночи «комедиа дель арте»[8].

Так Йозмар познакомился с городом. Теперь же он менялся на глазах. Грима он, правда, не стер, краски остались те же самые — кирпично-красная, небесно-голубая и мраморно-белая, но город перестал быть декорацией, сценой. Туристы напрасно дожидались певцов и «типично южных» уличных сценок, о которых так много говорилось в путеводителях. Даже прекрасные стены вокруг площадей, прежде говорившие так много, теперь умолкли и замкнулись.

В течение ночи подпольщики четыре раза меняли штаб-квартиру: сначала сидели в наборном цехе небольшой типографии, потом, когда неожиданно явился Зима, перешли в контору пароходства, потом заседали в пустой заброшенной вилле на краю города и, наконец, обосновались в задних комнатах книжного магазина, из которого было три выхода.

Первая из перемен, бросившихся Йозмару в глаза, касалась Дойно. Он внезапно утратил всю свою разговорчивость, перестал выводить из частностей общее, чтобы затем рассмотреть все в некоем «общем контексте». Круг его интересов резко сузился, ограничившись городом, его жителями, событиями последних суток — и теми, которые должны были произойти в ближайшие восемь, десять, двенадцать часов. Когда появился Зима, тоже изменившийся, точно потерявший в весе и от того утративший небрежность манер и речи, оказалось, что он оценивает положение вещей точно так же, как и Дойно: Андрея наверняка застрелили не в городе, сюда доставили только его труп, потому что полиция, то есть Славко, действует по какому-то определенному плану. Слух о том, что убийца — Марич, мог распустить только Славко. Значит, слух был ложный и тоже входил в этот план. Все это действительно напоминало масштабную, а в условиях теперешней почти полной неизвестности — и чрезвычайно опасную провокацию. Отозвав полицейских, Славко взамен наверняка нагнал в город шпиков; позволив провести похороны, он поставил партии западню. Без вмешательства Дойно и решающего голоса Зимы партия наверняка угодила бы в нее; руководство райкома оказалось не на высоте, причем именно потому, что лишилось своего главы, Андрея. Вместо того чтобы руководить, оно пошло на поводу у масс. Три разных лица увидел Йозмар у секретаря райкома. Сначала это был молодой человек с выразительным лицом, темноглазый, привыкший точно знать, чего хочет, и неукоснительно делать то, что он однажды посчитал правильным. Потом, после разговора с Дойно и Зимой, он переменился. Началось с жестов — они стали неуверенными, беспорядочными, глаза запали, огонь в них погас, потом изменилась и речь. Он вдруг заговорил быстро и много, цитировал Маркса, Энгельса, Ленина и какую-то книжку о Бабефе, которую, видимо, только что прочитал. А затем — совершенно неожиданно, точно с ужасом обнаружив всю бессмысленность или по меньшей мере неуместность своей речи, — снова изменил тон. Слезы выступили у него на глазах, он пожаловался:

— Вы даже представления не имеете, чем был для нас Андрей! — Теперь это был маленький осиротевший мальчуган, нуждавшийся в сострадании.

Дойно, подняв голову от плана города, над которым склонился вместе с Зимой и одним из молодых подпольщиков, ответил:

— Имею. Я любил его, как своего младшего брата. Иди лучше помоги нам распределить маршруты. Люди пойдут пятью колоннами.

Секретарь подошел. В течение ночи его лицо еще менялось.

Йозмар несколько раз пытался высказать свое мнение, но потом оставил эти попытки: его не слушали. Дойно и Зима рассылали курьеров — в близлежащие городки, в деревни с точными указаниями, по какой дороге какие колонны должны идти в город и на кладбище, кто где пойдет — женщины впереди, коммунисты — не все вместе, а вперемешку с беспартийными, — кто какие лозунги понесет и т. д.

Было уже за полночь — они как раз перебрались на виллу, — когда до них дошла очередная весть. Уже при одном появлении этого молодого человека стало ясно, что тот пережил глубокое потрясение — так он был страшно напряжен.

— Ты кто такой? — спросил Зима.

— Меня зовут Богдан Давидич, я уже три года в партии. Вступил в нее в Париже, два года назад вернулся, два месяца как здесь, — сам я из Белграда. Меня здесь знают. Будут еще вопросы?

— Будут, но позже. Зачем ты искал нас?

— Чтобы сообщить, что убит Марич.

— Где, когда?

— В шести шагах от своего дома, примерно полчаса назад.

— А ты откуда знаешь?

— Я был там.

— Случайно?

— Да.

— Врешь, лучше выкладывай все сразу, партию не обманывают! Ну?

— Нет, не случайно. Я ждал Марича в подворотне дома напротив. Увидев, что он идет, я хотел выйти ему навстречу, но тут к нему подбежали сзади. Он обернулся, прокричал что-то, и они стали стрелять. Пистолеты с глушителями, выстрелов почти не слышно, но я видел пламя, а потом он упал. Один из них свистнул, подошла машина, они погрузили тело в машину и уехали.

— А лиц ты не разглядел?

— Почти нет; описать их я не смог бы.

— А зачем ты ждал Марича?

— Я сам хотел убить его, отомстить за смерть Андрея Боцека, чтобы доказать, что это — не вражда между хорватами и сербами, а настоящая классовая борьба. Кроме того, Марич — предатель, то есть, я хотел сказать, был предателем. Мы с ним когда-то дружили, он был в нашей студенческой организации, а потом поступил в полицию.

— Много ты понимаешь, дурья башка! Марич был членом партии, в органы он пошел с нашего ведома. Кстати, наше отношение к террору тебе известно? Какой же ты после этого коммунист? Ты — преступник, провокатор! Тобой займется партийный трибунал.

Разговор шел быстро, напряжение было почти невыносимым. Когда до Йозмара дошла вся суть случившегося, подпольщики уже снова взялись за работу. Были составлены новые листовки, приняты решения: немедленно оповестить Белград, сообщить отцу Марича, что его сына убили головорезы Славко и что сам он — под предлогом мести за убийство Марича — теперь готовит городу кровавую баню.

К общему удивлению обнаружилось, что телефон на вилле работает; Давидичу поручили немедленно связаться со своим знакомым, редактором крупной белградской газеты, и в общих чертах сообщить все самое важное. Все остальные должны были немедленно покинуть виллу, потому что звонок в Белград, конечно, будет немедленно засечен.

— Значит, ты художник-сюрреалист, Давидич, так ты сказал? — обратился к нему Зима на прощанье. — Что ж, если мы оба доживем до завтрашнего вечера, то прежде, чем тебя с позором вышибут из партии, ты расскажешь мне, что это такое — сюрреализм. И не оставайся здесь ни минутой больше, чем необходимо.

— Хорошо, я все выполню в точности, — ответил Давидич. Он испытывал ужас перед этой ночью, начатой с решения стать мстителем-убийцей и закончившейся ролью одинокого вестника смерти.

3

Йозмар не чувствовал себя лишним, он был здесь для того, чтобы наблюдать, а не действовать. И, поддаваясь давно одолевавшей его дремоте, он то и дело засыпал на несколько минут. Проснувшись, он всякий раз видел иную картину, только Дойно, Зима, секретарь райкома и двое молодых ребят были здесь все время, эпизодические же фигуры то и дело менялись.

Один раз, когда он проснулся, это была молодая светловолосая девушка. Молчала она или говорила, она все время вертела в руках белый носовой платок, мяла его и, казалось, хотела поднести к глазам, но подносила ко рту, точно желая зажать рвущийся наружу крик. Говорила она резковатым, почти мужским голосом:

— Предпоследняя страничка была вырвана. А на последней стояло только: «Предположить такое страшно. Предатель, кто бы он ни был, занимает ключевое положение в партии. Он достаточно силен, раз может ставить Славко условия. Эдер расстреливает. Это он застрелил Боцека. Он застрелит и меня, если Славко когда-нибудь решится на это. Главное — успеть выяснить, кто предатель». Вот все, что было написано на последней странице.

— Где же эта тетрадь? — спросил Зима. — Почему вы не принесли ее? Вы цитируете по памяти, это мне не нравится. Из квартиры Марича вам надо было немедленно идти сюда — и захватить с собой тетрадь. Так было бы гораздо лучше.

Девушка не отвечала.

— Тетрадь нужно отправить в надежное место. Завтра ее надо сфотографировать, это будет лучше всего, — сказал Дойно.

— Самое безопасное место — у меня, — сказала девушка. — Я ее никому не отдам.

Наконец решили послать с ней человека, чтобы тот переписал из тетради наиболее важные страницы.

В следующий раз Йозмар, проснувшись, взглянул на стол и увидел огромный пакет с миндалем.

— Пасечником, говоришь, хотел стать? Отчего же не стал? — услышал он голос Дойно. Зима, улыбаясь, извлек из пакета полную горсть орехов и, забрасывая их по одному в рот, ответил:

— А ты вот хотел стать преподавателем древней истории, и что же? Теперь ты отнимаешь орехи у сына бедного лавочника.

Когда он снова открыл глаза, в комнате стояли двое мужчин. Один из них говорил, медленно скручивая цигарку:

— Больше чем на два часа никак нельзя, да и то с огромным трудом. Тогда поезд прибудет в десять сорок пять. Если вас устроит такое опоздание — хорошо, не устроит — будем дальше думать. Только не требуйте, чтобы мы взрывали туннель. Этого мы не сделаем.

— Десять сорок пять, — повторила Зима. — Пожалуй, этого хватит — при условии, что Славко не сможет ни позвонить от вас, ни достать машину.

— Ты выражайся яснее, товарищ: если надо помешать ему любой ценой, повторяю — любой, то так и скажи. Мы все сделаем, только нам надо знать точно, чего от нас хотят, а чего не хотят.

— Любой ценой, — подтвердил Зима после некоторого раздумья. — Мы будем готовы в десять тридцать, никак не раньше. До этого времени Славко в городе не должно быть.

4

Первые участники всех пяти колонн подошли к кладбищу почти одновременно. Крестьяне тронулись в путь очень рано. Обе их колонны двигались по горным дорогам сверху вниз, и казалось, будто сами горы пришли в движение. Третья колонна поднималась из города, две другие — с побережья по обе стороны от него. Выли гудки — десять минут подряд. Только тогда появились мужчины, несшие гроб. Они шли медленным, ровным шагом. Впереди них шла старая женщина, мать Андрея. Солнце палило ее. Тысячи людей недвижно смотрели сверху на женщину, сына которой убили. Подъем был трудный, всем хотелось помочь ей, поддержать. Но все, каждый из них, чувствовали, что этого делать нельзя. Пусть увидят это и небо, и тот, на небе, кто давно перестал хоть чем-то утешать людей, видевших в жизни столько несправедливости.

Зима и Дойно, сами немало потрясенные ими же спланированным молчаливым шествием, коротко переглянулись: мысль действительно оказалась хорошей — товарищи с гробом и мать впереди, без всяких лозунгов и знамен.

Но тут произошло нечто незначительное, а потому непредусмотренное, непредусмотримое: старая женщина споткнулась, потеряла равновесие и упала.

И тогда раздался тысячеустый крик — он копился в этом молчании и теперь вырвался наружу, он креп и рос, захватывая кричащих и увлекая их вниз, с горы. Сотни людей образовали заслон вокруг старой женщины и мужчин, несших гроб, но остальные, а их были тысячи, уже мчались в город, все дальше и все быстрее, к префектуре, к зданию суда, к дому жандармерии напротив порта.

Хоронить Андрея осталось лишь несколько сот человек, главным образом члены партии. Когда они, выслушав краткую речь Зимы, запели «Интернационал», они заметили дым, прямо как свечка, поднимающийся к небу. В город они вернулись почти бегом — и увидели алые, точно полосы запоздавшей зари, языки пламени в ярко-синем небе.

Крестьяне поджигали здания учреждений, они ловили жандармов, как зайцев, и убивали немногих попадавшихся им, как крыс.

На второй день Славко, которого за это время успели снять с должности и снова восстановить в ней — с новыми, особыми полномочиями, получил задание навести порядок и спокойствие. В его распоряжение были предоставлены также войска, пехота, кавалерия и подразделения морской артиллерии.

Славко, более могущественный, чем когда-либо, полностью восстановил спокойствие.

Сведущие люди утверждали, что Славко еще до конца месяца снова снимут, арестуют и окончательно сотрут в порошок. Другие же говорили, что снять его невозможно: он будет служить всем режимам и переживет всех.

Партия вернулась в подполье. Ее авторитет возрос: люди решили, что все произошло именно так, как и было задумано партией. Политбюро постановило считать это правдой.

Глава шестая

1

Самым удивительным в нем был его рот: он казался то огромной пастью с широкими губами, которые тянулись другу к другу, точно в какой-то неприличной игре, соединялись и тут же далеко расходились снова, то безгубым провалом, который становился все уже — и превращался в тонкую линию, подчеркивавшую болезненную замкнутость чувственного аскета. Рот был самым главным на этом лице, он был актером, исполняющим все роли, остальные черты лица были только статистами: широкие скулы, большие уши, бритый, загоревший на солнце череп, и даже глаза — большие, умные и в радости, и в горе — как-то забывались, когда рот приходил в движение.

Это был Джура, писатель. Он сменил множество занятий, был деревенским учителем, летчиком, актером, театральным режиссером, пас овец, но с семнадцатилетнего возраста он был писателем — лучшим писателем страны, как считали многие. Он писал при всех обстоятельствах, в любых условиях, в строго определенные часы, менявшиеся только в зависимости от времени года. Даже Славко считался с этими его правилами: когда Джура работал, в эти часы никому не дозволено было приближаться к его камере. Хотя сам Славко любил присаживаться под дверью камеры и слушать, потому что Джура, когда писал, всегда громко и медленно проговаривал каждую фразу. Вечером в кофейне Славко рассказывал, на что постепенно делалась похожа новая книга Джуры. Весь город следил за ее созданием с неослабевающим интересом. И радовался: пока Славко ежедневно ждет продолжения, с автором ничего не случится.

— Видишь, шваб, вон то облако пыли на площади, оно движется, а кажется, не может стронуться с места? Так вот, это мы, это наша страна. Пойдут дожди — и пыль превратится в глубокую, вязкую грязь. Пыль, потом грязь, потом снова пыль — вот наша смена времен года. Мы застряли где-то в четырнадцатом веке, и такие, как Андрей, тут не выживают, потому что пытаются принести нам век двадцать первый. У цивилизованных народов есть прошлое, их Дон-Кихоты стремятся туда, в ушедшие столетия. У нас же прошлого почти нет, наши Кихоты рвутся вперед, в будущее — и срываются в пропасть, в смертельные объятия Славко.

«Какая чепуха!» — хотел ответить Йозмар, но раздумал. Здесь не место для споров. Он смотрел вверх, на извилистую дорогу, по которой к часовне на вершине холма поднимались паломники: густое облако пыли закрывало и дорогу, и холм. Пыль была на траве, на полуувядших листьях серых деревьев. Жара стояла одуряющая, но солнца не было видно, небо казалось свинцовым.

Хотя кое-где и попадались брички, — в них сидели толстые, пышно разодетые крестьянки, чиновничьи жены, семейство богатого лавочника, — однако большинство паломников шло пешком. Еще и потому, что чудо, как всем было известно, могло произойти лишь с тем, кто пешком взберется к Мадонне. И они тащились, опираясь на костыли, подпрыгивая и хромая, вверх по дороге, и пыль запорашивала им волосы, глаза, чистое праздничное платье.

Йозмар прибыл в этот благословенный край после двухнедельного путешествия по Черногории, Герцеговине и Боснии. Он побывал у чабанов и горнорабочих, у лесорубов и шахтеров. Он говорил с членами крестьянских комитетов, с профсоюзными делегатами, с секретарями райкомов партии, с деревенскими учителями, бродячими торговцами, камнеломами, священниками, медицинскими сестрами, врачами и санитарами.

Чем больше он узнавал об этой земле, тем более расплывчатым становился ее образ: возникало множество образов, никак не связанных друг с другом, и Йозмару даже не хотелось о них думать — так несопоставимы были они друг с другом. Мнение партии, излагавшееся, например, в «Тезисах к существующему положению» и «Резолюции» Политбюро, разумеется, оставалось для него правильным, но его взаимосвязь с действительностью становилась все слабее.

Этим утром он встретился с Джурой, обещавшим отвести его куда-то неподалеку и познакомить наконец с женой Вассо. Йозмар недоумевал, зачем Джура привел его сюда, к месту паломничества. Маловероятно, что Мара, так звали жену Вассо, окажется именно здесь. Но получить у Джуры ясный ответ на простые вопросы было невозможно. Иногда он, казалось, вообще не слышал, как к нему обращаются, — потому ли, что его губы шевелились непрестанно четверть часа подряд, или потому, что впадал в долгое молчание, такое глубокое, что никакие сигналы из внешнего мира его не достигали.

Йозмар когда-то читал роман Джуры, историю одной крестьянской семьи. Подробности он забыл, но помнил, что в семье все погибли, кроме двоих — слабоумной девчонки-попрошайки и парня, совершенного подонка. Книга кончалась захватывающей сценой, оборванной на середине: какая-то женщина застает этого парня в квартире, которую он собирался ограбить. Он решает убить ее, хотя она выше ростом и сильнее. Он приближается к ней, вытянув руки, чтобы задушить ее. Но читателям не суждено было узнать, что же дальше, ибо на этом книга обрывалась. Может быть, женщина спаслась или даже убила этого парня. Книга Йозмару не понравилась, не нравился ему и сам Джура. Конечно, партии он крайне необходим, но назвать его коммунистом язык не поворачивается. Йозмар даже с трудом называл его на «ты», как это принято между коммунистами.

Теперь они шли вместе с паломниками. Им было бы нетрудно обогнать их, но Джура настоял, чтобы они двигались в том же темпе, что и остальные, ему это нравилось. Если бы у него в руке была такая же длинная, украшенная ленточками свечка, Йозмар легко принял бы его за одного из паломников.

На обочинах лежали нищие, калеки, каких Йозмар прежде никогда не видел. Среди них были совсем молодые люди, почти нагие, только чресла прикрыты, с безобразными, чудовищно-огромными или крохотными конечностями. Сами они не просили милостыню, а были лишь экспонатом, за них просили другие, жалобными голосами, точно выводя литургию.

Наверху, на площади перед часовней, лежали самые невероятные уроды, и, чтобы подойти к образу Богородицы, надо было миновать их.

— Мадонна, кстати, еще византийская, она на сто лет старше Джотто, — прошептал Джура, когда они подошли к иконе. — Все эти более поздние мадонны, изящные, благородные, для наших крестьян — ничто, крестьяне не верят в их чудотворную силу.

— А они действительно верят в чудеса? — спросил Йозмар, когда они снова вышли на площадь, где раскинулась целая ярмарка.

— Тот, кому может помочь только чудо, верит в него. Это разумно, — сказал Джура.

— Да, но ведь паломники видят всех этих калек и уродов, они лежат тут все время, и ничего не происходит — это должно было бы их переубедить.

— Неплохо сказано, шваб! Я и привел тебя сюда, чтобы ты это понял. Теперь ты и нас лучше поймешь. Видишь, людям уже не первый век дается наглядное доказательство, что чудотворная икона не помогает, но на них и это не действует. Дело в том, что им нужно не столько чудо, сколько вера в то, что оно когда-нибудь произойдет.

— Выходит, ты затеял экскурсию только ради того, чтобы сообщить мне об этом?

— А почему бы и нет? Это — не потерянное время. Теперь, когда ты вернешься в Берлин и будешь составлять отчет о том, как у нас идет классовая борьба, в твоей четкой схеме будет пятно, никак, в нее не вписывающееся, и это будет совершенно естественно. У вас, у немцев, все всегда слишком хорошо распланировано, оттого вы всякий раз и проигрываете войну, если она затягивается дольше, чем это предусмотрено вашей схемой.

— Это меня не интересует. Где и когда я наконец увижу жену Вассо?

— Это тут, рядом, не бойся, уже скоро, может быть, через час. Она будет не одна, и ты ей понадобишься.

2

Семья Мары принадлежала к военной аристократии. Фамилия была знаменитая: дети узнавали ее, едва научившись читать таблички с названиями улиц. Были и памятники, увековечивавшие ее предков, отважных всадников на взмыленных конях. Эти предки водили своих земляков, грозных ландскнехтов, не только против турок — слухи об этой дикой солдатне доходили до самых отдаленных уголков Европы. В последний раз их призвали, когда Габсбурги решили вернуть себе Милан, и в самый последний — когда понадобилось усмирить революционную Венгрию; тогда особенно отличились предки Мары, бравые офицеры, состоявшие на службе Австрии, среди них даже один генерал от кавалерии. А вот дед уже подкачал — незадолго до начала мировой войны он был уволен с императорской службы; ему шел пятьдесят восьмой год, самый, казалось бы, генеральский возраст. Но его уволили и, чтобы опозорить окончательно, вопреки традиции так и не представили к генеральскому званию. А все потому, что он занялся политикой, слишком явно встал на сторону престолонаследника и поддержал его замыслы, снискавшие такую ненависть при дворе. Свой позор он пережил всего на несколько недель, пав жертвой несчастного случая на охоте — по официальной версии. Он покончил с собой. Так начался упадок. Отец Мары продолжил его, но с падением Габсбургов упадок обернулся крахом.

Отец, правда, не повторил ошибки деда и политикой заниматься не стал. Это был отличный офицер, ни в чем не отступавший от устава, — то, что он еще мальчиком выучил в Академии Марии-Терезии, определяло потом всю его жизнь, по крайней мере, на публике, а также в казарме и в офицерской столовой. Но он предавался пороку, на который, впрочем, пока соблюдалась строжайшая тайна, можно было закрыть глаза: он сочинял стихи. Тщательно скрывая свое имя под несколькими псевдонимами, он публиковался в популярных журналах, которых тогда было множество, особенно в Германии. Начал он с весьма удачного перевода нескольких стихотворений Бодлера, а потом напечатал и свои собственные стихи, за прелестью которых угадывался бодлеровский настрой. Журналы их охотно печатали, полагая, что пишет их какой-нибудь банковский чиновник, возможно, еврей из состоятельной семьи, располагающий достаточным досугом.

Мара была третьей, самой младшей дочерью этого ротмистра, желавшего стать капитаном артиллерии, — он давно мечтал об этом, но эту подозрительную тягу к простонародью у него успешно отбили, и он остался в кавалерии. С ней, когда они бывали вдвоем, он иногда говорил на том языке, который в семье учили лишь для того, чтобы объясняться с прислугой. Обычно же в доме говорили по-немецки, тщательно сохраняя венский акцент и употребляя множество французских слов и выражений. Мара же — ее рождение почти день в день совпало с началом нового века — ощущала в этих беседах некую тайную общность с отцом, которого с каждым годом любила все больше, точно младшего брата. Мать-венгерку она не любила, не любила и сестер, у которых были свои секреты, запретные для младших. Двенадцатилетняя Мара знала, что ее сестры красивы, себя же считала безобразной. Что ж, пусть отец останется единственным, кому она нравится. Она знала также — полагая, будто никто в семье не догадывается об этом, — что отец пишет стихи. И чем больше восхищалась им, тем больше жалела. Как и у сестер, у нее была особая шкатулка с золотым ключиком. Сестры, вероятно, хранили в них свои ужасные любовные письма. Она же в темной деревянной шкатулочке с инкрустациями и перламутровыми пластинками по бокам хранила стихи отца.

Вся эта история началась в 1913 году, за несколько дней до дня рождения государя-императора. Отца как раз произвели в майоры, что, кстати, полагалось ему уже давно. И тогда отец прочел ей свою новую поэму, точнее, целый эпос. Назывался он «Матиас Губец» — так звали знаменитого вождя крестьянского восстания[9], перед собором показывали место, где этого бунтовщика казнили. Правда, в школе ее учили, что Губец был разбойником, даже бандитом. Но отец сделал из него подлинного героя, чуть было не освободившего крестьян, но погибшего из-за людской тупости и жадности. Маре поэма показалась прекрасной, но отца, казалось, ее похвала не удовлетворяла. Это не то, сказал он, ее нужно перевести на хорватский, на язык Губеца, чтобы ее прочли и те, кому она предназначена.

Поэму перевели на хорватский и опубликовали — за несколько недель до выстрела в Сараево. В ходе обширнейшего расследования, начатого полицией после покушения, среди прочего было установлено и подлинное имя автора. Для майора это имело самые катастрофические последствия. Майорша и обе старшие дочери весьма грозно заявили, что он целиком и полностью повинен в этом несчастье, из-за которого могли не осуществиться столь удачно задуманные брачные планы. Ему пришлось подать в отставку, и ее приняли бы, но тут началась война. Не слишком скрываемое желание оскорбленной майорши и обеих ее дочерей, чтобы майор, столь запятнавший себя в глазах государя-императора и собственной семьи, искупил свой грех, совершенный в приступе необъяснимого, прямо-таки мальчишеского легкомыслия, каким-либо подвигом, пусть даже это будет геройская смерть, — это желание, которое Мара ощутила вдруг на редкость ясно, вскоре исполнилось. Майор пал в сербском походе. Когда он скакал во главе своего отряда, его из засады застрелил какой-то комитаджи[10], и он упал с коня мертвым. Таким образом «печальный инцидент», как называли в семье всю историю, был исчерпан.

После смерти отца Мара решила разыскать человека, который перевел «Губеца». Поскольку теперь не было нужды скрывать имя автора, она хотела отдать для перевода и другие стихи, чтобы опубликовать их под настоящим именем. В бумагах отца она нашла письмо переводчика. Без ведома семьи она стала искать его — и нашла восемнадцатилетнего парня, сына лавочника, известного всему городу пьянчугу. Пятнадцатилетняя Мара влюбилась в него и самым скандальным образом бегала за ним, как осуждающе выражалась ее глубоко шокированная семья. В городе уже пошли разговоры. Учительницы лицея жаловались, что она подает дурной пример соученицам. Однако вскоре все кончилось: парня забрали в армию и через несколько месяцев отправили в действующую часть, на русский фронт. Он замерз в Карпатах.

Но у учительниц появился новый повод для жалоб на эту когда-то тихую ученицу. Для своих сочинений она стала выбирать политические темы, она писала вещи, за которые теперь, в военное время, человеку грозил трибунал. Шестнадцатилетняя Мара объявила войну войне. Вскоре она обнаружила, что воюет не одна, есть и другие. Сама ли она нашла их, они ли ее нашли — теперь у нее были союзники, и с этих пор она могла выражать свои мысли не только в школьных сочинениях. Тогда ее и стали называть Марой — окрестили-то ее в свое время именем Мария-Терезия-Элизабет, а в семье звали Бетси.

Ее мать пригласили в полицию и вежливым, подобающим ее званию тоном предупредили о недостойном, даже антигосударственном поведении младшей дочери. Décidement[11] ваша дочь унаследовала самые пагубные черты своего несчастного отца. Мару забрали из школы и отправили в самое дальнее из фамильных поместий. Когда хорватские крестьяне в последний год войны в одиночку и группами стали дезертировать из армии и объединяться в «лесные войска», как они сами себя называли, между ними быстро распространился слух, что в том поместье благодаря юной госпоже всегда можно укрыться от жандармов и патрулей, а кроме того, получить вдоволь еды и даже немного денег на табак.

Мара помогала организовывать эти «войска». Оказалось, что она умеет отлично ладить с крестьянами. Из разговоров с ними она поняла, что эпос ее отца имеет для них огромное значение. Она стала искать среди дезертиров нового Матиаса Губеца. Но не находила. Однажды ей показалось, что такой нашелся, но она вовремя поняла свою ошибку. Наконец она встретила Вассо. Он создавал коммунистические ячейки. Она вступила в партию и осталась с ним.

Когда десять лет спустя произошел переворот, когда готовые на любые зверства подручные нового, беспощадного режима стали разыскивать Вассо, все туже стягивая кольцо вокруг его убежища, ему пришлось с ней расстаться. Они договорились, что он останется на родине, но уйдет в горы. Однако Коминтерн велел ему эмигрировать.

Мару арестовали. Полиция предполагала, что ей известно, где находятся партийные архивы и сам Вассо. Она была в этой стране первой женщиной среди политзаключенных, к которой применили новые методы пыток. За те четыре дня и три ночи, когда ее допрашивали почти без перерыва и пытали, она не раскрыла рта. На четвертую ночь она упала в столь глубокий обморок, что никакими средствами не удавалось привести ее в чувство.

На следующее утро ее нашли в лощине, отделявшей холм с новыми виллами богачей от правого холма, на котором располагались просторные, окруженные большими садами дома аристократии. Ее отнесли на правый холм, в дом, где жила сестра ее отца.

Наряду со множеством легких ранений домашний врач этой пожилой дамы обнаружил у Мары и тяжелые внутренние повреждения. В том числе такую травму почек, нанести которую, как ему казалось, невозможно никакими ударами. Подобный случай он видел впервые.

В течение многих дней казалось, что Мара навсегда утратила дар речи. Однако постепенно он к ней вернулся. О том, что ей пришлось перенести, она рассказала очень коротко, не сделав ни единого движения. И больше к этому не возвращалась.

Однако вскоре, окольными путями, от полицейского, присутствовавшего при пытках, — он заверил, что сам участвовал в них только для вида, нанося удары, «которые не повредили бы и мухе», — удалось узнать имена палачей, а также подробности пыток. Возмущение было настолько велико, что часть полицейских пришлось срочно перевести в другие места. Волна симпатии к Маре хоть и не доходила до нее, однако очень помогла гонимому движению. А ему эта помощь была более чем необходима.

Полгода спустя в одном из рабочих кварталов был арестован Йован, девятнадцатилетний брат Вассо, которого разыскивали все это время; еще через неделю его тело с несколькими пулями в груди, до неузнаваемости обезображенное пытками, нашли в лесу неподалеку от города. Выяснилось, что ногу у колена ему пилили обычной пилой.

Выступления против полиции начались уже на кладбище. Многих друзей Йована арестовали, остальных выгнали с кладбища еще до того, как гроб успели опустить в могилу.

Вскоре стало известно имя того полицейского, который больше всех пытал Йована, и его пристрелили. Через несколько дней его нашли мертвым под фонарем в лощине, разделяющей два холма. Умер он, видимо, мгновенно, потому что пуля попала прямо в сердце. Выяснилось, что под этим фонарем у него было назначено свидание, — некоторые детали указывали на то, что он ожидал женщину.

Кое-кто из близких вспомнил, что майор выучил своих детей отлично стрелять. Однако расспрашивать Мару никто не решился.

Потом Йозмару рассказали, что союз между крестьянским вождем и партией помогла заключить именно Мара. Она оказалась единственной, кто смог подвигнуть хитрого старика на такой смелый шаг.

3

Йозмар едва мог скрыть удивление: Мара оказалась маленькой, хрупкой женщиной, да и в лице у нее не было ничего примечательного, кроме глаз — больших карих глаз, сидевших глубоко, точно в укрытии. Нет, на героиню она совсем не походила.

— Значит, ты и есть тот немецкий товарищ, которого прислал Зённеке?

— Да, меня зовут Йозмар Гебен.

— Ты видел Вассо? Как он выглядит?

— Хорошо. — Он помолчал и добавил: — Мы провели вместе целую ночь у меня дома, говорили о многом. Это было после заседания вашего Политбюро. Он был, конечно, очень усталым.

Она улыбнулась, точно прощая ему невольную глупость:

— Ты слишком мало знаешь Вассо. Когда он устает, этого не видно. Вот когда он чем-то очень расстроен, то засыпает даже сидя на стуле, прямо посреди любого, ни к чему не обязывающего разговора. Но это, конечно, не настоящий сон, он только дремлет. Он дремлет, как другие плачут.

— В нашем первом разговоре Вассо критиковал партию, с чем я, конечно, не мог согласиться.

— Конечно. Да ты садись, Легич сейчас будет.

Комната была очень большая; мебель — довольно странное соседство старинных крестьянских сундуков с французскими комодами, английскими стульями, турецкими табуретками — стояла по углам, так что середина зала была свободна. На стене, против небольшого окна, висело цветное изображение убитого крестьянского вождя, под ним горела лампада, как почти во всех крестьянских домах, которые видел Йозмар.

Иво Легич был одним из преемников этого вождя. Его портрет, обычно это была фотография, часто висел рядом с портретом великого предшественника: доброе задумчивое лицо, печальные глаза, слишком мягкий подбородок — честный провинциальный нотариус, готовый дать добрый совет, но слишком осторожный; неважный оратор, способный убедить в чем-то лишь порядочных людей, людей непорядочных он боится, однако в целом уверен, что у добра в конце концов хватит сил одержать победу.

Полиция следила за каждым его шагом, но существовали местности, где она не отваживалась на это. Там действовала крестьянская охрана, оберегавшая вождя и не допускавшая к нему никого. У них хватило бы смелости и сил вступить в открытый бой. Сам Легич был против, но в данном случае к его мнению не прислушивались. Здесь, недалеко от чудотворной, на родине Легича, с ним не могло случиться ничего непредвиденного. Дом вождя стоял посреди большого фруктового сада, путь к нему был открыт. Но когда приближался кто-нибудь незнакомый, перед ним вырастали молодые крестьянские парни, и, если он не мог толком объяснить, кто он и что здесь делает, его сопровождали обратно, до самого города. Это были немногословные люди, давшие клятву охранять жизнь своего нового вождя так, чтобы с его головы не упал ни один волос.

— Это, конечно, хорошо, — осторожно промолвил Легич, — что ваша партия заняла наконец нужную позицию по хорватскому вопросу, но пока она слишком слаба, а следовательно, нашему краю от нее проку немного. Даже, возможно, наоборот; не знаю.

— Но акция, которую мы провели в связи с похоронами Андрея Боцека, по-моему, ни в коей мере не свидетельствует о нашей слабости, — возразил Джура. — Наш друг Гебен был там. Кстати, это он позаботился о том, чтобы мировая пресса узнала все подробности.

Это, конечно, не было правдой, но уж такова была здесь роль Йозмара. Он — иностранный товарищ, он может устроить так, чтобы о крестьянской партии стали больше говорить за границей — если, конечно, Легич захочет.

— Не знаю, не знаю, — не сдавался Легич, — по моим сведениям, эту акцию провели не столько вы, сколько мы. Крестьяне уже были возмущены, потому что им в этом году не позволили отметить мой день рождения, как в прошлом. Ну, и по другим, более серьезным причинам.

— Это верно, но только отчасти. Вспомните все же, дорогой Иво, что без нас крестьяне бы не выступили. Мы с вами вместе… — вмешалась Мара.

— Да, да, я знаю. Ваш австрийский друг, смею сказать даже — наш друг, Дойно Фабер, очень хорошо выразился однажды, хотя, может быть, и нечаянно: крестьянское движение в этой стране, сказал он, это — святой Христофор, который перенесет — или вознесет вас к власти[12].

— Очень симпатичный святой, этот Христофор, — заявил Джура.

— Но очень скромный, даже чересчур скромный, — ответил Легич. — Мы, хорваты, носили на своих плечах венецианцев, австрийцев, венгров, сербов. Но все-таки нам хочется попробовать, каково это — когда плечи свободны.

— Да, в этом мы с вами полностью согласны, потому и собрались здесь снова все вместе, — сказала Мара.

— Не совсем так, милостивая государыня. Фабер правильно сказал: теперь хорватскому крестьянину предстоит посадить себе на плечи югославских коммунистов. О том и речь.

Это все было еще не всерьез, так, деревенская риторика. Приступив к делу, Мара сформулировала программу требований крестьян. Йозмар с удовлетворением отметил, что она в точности придерживалась директивы Политбюро, хотя и излагала все совершенно иными словами.

С этой программой Легич был согласен, и Йозмар уже начал восхищаться Марой, но под конец вышла заминка: крестьянский вождь отказался поддерживать какую-либо постоянную связь с деревенскими комитетами, не говоря уже о партии в целом. Времена красного «крестьянского интернационала», одним из основателей которого был его великий предшественник, миновали. В заключение он добавил:

— Диктаторский режим, как в вашей России, может отгородить свою страну от других, он может приказывать, кому и что хочет, может затыкать рты тем, кого не желает слушать. Но там вы впервые допустили ошибку, которой вам не простят ни в одной крестьянской стране. И голос тех, кто вас обвиняет, доходит до последней крестьянской лачуги!

— О чем вы говорите, доктор Легич? — не выдержала Мара.

— О гибели скота, который забивали сами крестьяне, когда их сгоняли в колхозы. Если крестьянин начинает забивать свой скот, своих лошадей, значит, он безумен — или хозяева страны безумны, да и бессердечны к тому же.

— Да, были допущены ошибки. Сталин сам признал это, — вмешался Йозмар. Легич впервые взглянул на него, спросил — пожалуй, благожелательно:

— Вы хорошо говорите по-хорватски, господин инженер; вы австриец?

— Нет, немец.

— Немцы, к сожалению, ничего не понимают в крестьянском вопросе. Маркс, увы, тоже был немец.

Мара снова вернула его к теме разговора. Наконец Легич согласился на то, чтобы один из его ближайших сподвижников поддерживал постоянную связь между ним и Марой. Тогда при случае можно будет обменяться мнениями.

— По крайней мере, до тех пор, пока эти белградцы меня не посадят.

— Неужели вы дадите им посадить себя? — удивился Джура.

— Конечно, без всяких возражений. Я бы дал им даже убить себя, хотя мне, конечно, этого не хочется, лишь бы дело не дошло до крестьянского бунта. Еще ни разу во всей истории не было случая, чтобы победил крестьянский бунт. Крестьяне побеждают — медленно, постепенно, как те капли, которые точат камень.

— Это не победа, — перебил его Джура.

— Может быть, и так, но это не важно. Меч, который держат другие, рано или поздно тупится в нескончаемых битвах и победах, и тупится он о крестьянские спины. Они при этом истекают кровью, конечно, но со временем, со временем… — Он поискал хорошего завершения для своей фразы и не нашел.

— Вы говорите так, потому что вы сами не крестьянин! — рассердился Джура.

— Это правда, сам я не крестьянин, я только нотариус. Предшественник мой был гением, а я — не гений. Он всегда точно знал, чего хочет, я же знаю только, чего не хочу, чего хотеть не имею права. Он не всегда знал точно, что он может, я же совершенно точно знаю, чего я не могу. Он думал, что вы станете для нас Христофором и вознесете нас к власти, поэтому он и заключил с вами пакт. Я же вас боюсь, поэтому пакта не возобновлю.

— Мы и так возьмем власть — через пять лет, через десять или пятнадцать, — сказала Мара, — и тогда…

— Да, да, — перебил ее Легич, — власть вы возьмете, я тоже так думаю. Ваша семья всегда принадлежала к тем, кто правил этой страной. И тогда — через пять лет, через десять — все убедятся, что вы остались верны традиции, милостивая государыня. Нет-нет, я вовсе не хочу вас обидеть. Революцию делают те, кто жаждет справедливости. А к власти она приводит тех, кто жаждет власти. Крестьянину же нужна не власть, а справедливость.

Потом был долгий спор. Мара излагала точку зрения марксизма на крестьянина, показывая, как обстоит дело с этой его справедливостью. И снова казалось, что Легича, слушавшего все очень внимательно, удалось убедить.

— Господи, какая же вы умная, дорогая Мара, и как вы все правильно говорите. Если бы я дал вам убедить себя, то непременно стал бы коммунистом. Но как коммунист я был бы для вас неинтересен. Я нужен вам только, пока руковожу крестьянским движением. Значит, мне нельзя становиться коммунистом, вот и выходит, что я не могу позволить вам убедить себя. Мне очень жаль, извините.

Пора было уходить.

— Прежде чем мы уйдем, доктор Легич, я хотела бы попросить у вас совета. Вы знаете, что случилось с нашим товарищем, Бранковичем. Он долго сидел в тюрьме, наконец его выпустили, но через несколько дней Славко арестовал его снова. Ему дали десять лет. Тюремный врач определил у него туберкулез. Ему нужно немедленно выйти на свободу, уйти в горы, иначе он погибнет.

— Да, это очень печально. Я о нем слышал, — сказал Легич. Его сочувствие было искренним. — Но что же я могу сделать?

— Очень многое. Его должны везти поездом в Белград. Завтра утром он будет тут, в городе, на ночь его поместят в окружную тюрьму, а на следующий день вместе с другими заключенными повезут в столицу. От вокзала до тюрьмы заключенные пойдут пешком, и сопровождать их будут самое большее человек шесть жандармов.

— Да, ну и что?

— Если бы вы захотели, то несколько ваших парней могли бы спасти человека — хорошего и нужного человека.

— Вы не представляете, как мне трудно отказать вам, но согласиться я просто не могу. А кстати, если вам нужно всего лишь несколько человек, почему этого не могут сделать ваши люди?

— Есть ряд причин, которых я, к сожалению, не могу вам назвать.

— Ваш ответ никак нельзя счесть удовлетворительным — впрочем, и мой тоже, так что мы с вами квиты. Выпейте еще кофе на дорожку.

4

— По-моему, он прав. Если действительно можно освободить Войко Бранковича с помощью нескольких человек, то зачем было просить помощи у Легича? — спросил Йозмар. Мара взглянула на него с улыбкой. Ему снова показалось, что она не принимает его всерьез.

— Карел против, остальные ему подчиняются. А что ты о нем думаешь?

— Деловой, смелый человек.

— Некоторые считают его слишком смелым и слишком деловым.

— То есть?

— А то и есть, товарищ Гебен, что некоторые вещи, как думают люди, удаются ему только потому, что он — агент полиции; что собрания, в которых участвует он, никогда не проваливаются, но полиция почти всегда знает, где они проходили, — она опаздывает, конечно, но не настолько, чтобы не схватить кого-то из участников. После вашего собрания полиция уже утром была на побережье, и Войко арестовали, а Андрея убили.

— Карел — агент? Да это невозможно!

— Мне тоже не верится. Но что в этом невозможного?

— Я, конечно, мало его знаю, но партия, она-то должна была досконально проверить человека, которому доверила такую роль в руководстве.

— А это руководство не выбирали, его назначили из Москвы. Кто голосовал против, тех исключили. Тех, кто их критикует, тоже исключают. За этим Карел следит строго.

— И что же из этого следует?

— А вот что. Во-первых, для нелегальной партии контроль снизу, если только он возможен, гораздо важнее, чем для легальной; во-вторых, если в партии нет внутренней демократии, то каждый ее член имеет право считать хоть все руководство бандой предателей. Если же нет контроля снизу и переизбрать руководство нельзя, оно обладает прямо-таки деспотической властью: оно может предавать, кого и когда пожелает, и объявлять предателями тех, кого предало, если они защищаются.

— То, что ты говоришь, просто чудовищно.

— Революционер не должен бояться правды, какой бы она ни была.

— Но это же неправда, товарищ!

— Увидим. Пойди скажи Карелу, что ты убежден в необходимости выручить Войко. Тебя он послушает.

— Не пойду.

— Почему же? Ты можешь спасти товарища от смерти — и не спешишь ему на помощь?

— Против воли партии товарищей не спасают.

— О партии речи нет, Карел — это еще не партия.

— Для меня он — партия, да и для тебя тоже, иначе ты бы не просила помощи у Легича.

— Это правда, — согласилась Мара. — Все это произошло постепенно, ни о каких предосторожностях никто и не думал. Еще три, даже два года назад смешно было бы вообразить, что руководить нами будет Карел. А теперь он может приговорить к смерти такого человека, как Войко, одного из основателей партии.

— Глупости, тут наверняка дело не в этом. Партия ведь против единичных террористических актов. А вот у тебя налицо явная склонность к терроризму.

— Вы совершенно правы, молодой человек. У Бетси действительно имеется faible[13] к разного рода éclat[14]. — Йозмар неприязненно обернулся к даме, появившейся столь внезапно. Она была непомерно толста, широченные плечи, короткая шея и маленькая голова с каким-то птичьим лицом:

— Qui est ce drôle d’oiseau? Il n’est pas laid d’ailleurs[15], — писклявым голосом обратилась она к Маре.

— Господин инженер Гебен — близкий друг Вассо. Кстати, он наверняка понимает по-французски, ma tante[16].

— Dieu merci[17]; вы, очевидно, из хорошей семьи?

Йозмар скользнул взглядом по красивому темно-красному бархату, облекавшему ужасающие телеса дамы, и, подбирая слова, ответил:

— Да, разумеется. Насколько я могу проследить историю моей семьи, в ней не было никого, кто бы зарабатывал на жизнь трудами рук своих.

— Прекрасно. Нынешний круг знакомых, к сожалению, уже нельзя назвать избранным. Нет, люди все вполне приличные, mais simples, farouchement simples[18].

Йозмар ждал, что после этого бархатный колосс наконец отправится восвояси, но тетушка решила остаться. Мара оставила их вдвоем — она пошла распорядиться насчет ужина, — и он не знал, как ему развлекать ее. Но дама избавила его от этих забот, потому что сама говорила без умолку — на удивительной смеси венского немецкого, французского и хорватского языков, чего сама уже не замечала. Он почти не слушал, но то и дело поглядывал на нее: ему все не верилось, что этот писклявый голос действительно исходит из столь могучего тела.

Лишь некоторое время спустя Йозмар заметил, что ее болтовня не так уж пуста: в ней проскальзывали любопытные вещи. Сначала она рассказывала о былой славе семьи, о том уважении и влиянии — пусть незаметном, но подчас решающем, — которым она пользовалась даже у власть предержащих. Было и такое в свое время. Как-то раз один из управляющих имением убил свою жену — из ревности. Впрочем, эта особа никакими достоинствами не обладала. И тогда удалось добиться, чтобы этот несчастный, и без того жертва своей супруги, не стал еще и жертвой фемиды. Бывало и такое.

— Но и теперь еще у лиц нашего круга остались возможности воздействовать на «этих судейских» — без éclat, разумеется, но это и ни к чему. Ведь в конце концов все эти окружные судьи, эти начальники тюрем или, скажем, окружные врачи — люди маленькие, так что сословные различия для них — не пустой звук. Кроме того, им всегда что-нибудь нужно, например, деньги. Деньги — это так смешно! Как будто с деньгами они больше не menu peuple[19]. Действительно смешно — взгляните, например, на американцев!

Но с другой стороны, если уж им так нужны деньги, которые они все равно не сумеют употребить с толком, — ради бога, дочь начальника тюрьмы выходит за врача; большую диадему ей, конечно, никто дарить не собирается, но маленькую — отчего же, тем более что им нужны только деньги, они ее все равно продадут, но ce pauvre malade[20], о котором говорил ce cher Legic[21], будет спасен. Да и Бетси не придется ни о чем беспокоиться, не нужно будет прибегать к разного рода экстравагантным выходкам. Le monde n’a pas besoin d’émeutes, il lui faut in peu de charité. Voilà![22] — в заключение воскликнула она, увидев Мару, как раз входившую в комнату вместе с Джурой и какой-то молодой женщиной, одетой довольно броско.

— Un peu de charité[23] будет недостаточно, целую ручку, баронесса, а много charité в нашем мире не бывает. Значит, мир нужно менять — отсюда и émeutes[24], — сказал Джура. Йозмару стало казаться, что в этом доме люди стоят и слушают за дверью, дожидаясь нужного слова, чтобы войти с уже готовой репликой.

Внимание баронессы было слишком поглощено элегантной спутницей Джуры, поэтому она рассеянно обронила, что и против emeutes она тоже ничего не имеет.

Йозмар отозвал Мару в сторону:

— Похоже, тетя знает о твоем плане. Она предлагает выкупить Войко. Это она серьезно?

— А если серьезно, что тогда?

— Тогда проблема, считай, решена. Тогда даже вопроса о партийной дисциплине не возникнет. Тетя, конечно, имеет право выкупать кого хочет. Я не знаю, правда, как она это собирается сделать, но, видимо, она не так глупа, как кажется.

— Нет, она вовсе не глупа, — подтвердила Мара. — Но если Войко действительно освободят таким образом, то Карел и иже с ним сочтут это еще одной причиной исключить его из партии. Они напишут: если классовые враги затратили столько сил на его освобождение, значит, Бранкович изменил своему классу.

— Это же бред!

— Нет, это пророчество.

— Что же ты собираешься делать, Мара?

— Пока не знаю. Заключенных привезут только сегодня вечером. Вассо мгновенно что-нибудь придумал бы, а мне нужно много времени, чтобы сообразить, как он поступил бы на моем месте.

— И это наверняка не противоречило бы решениям партии.

— Ты прав, он бы такого не допустил. Но он не допустил бы и гибели человека, которого можно спасти.

— В Берлине Вассо сказал мне, что коммунисты не знают жалости.

— Не знают жалости? — переспросила Мара. — Он так сказал? Возможно. Ты когда-нибудь сидел в тюрьме?

— Нет.

— Заключенному не нужна наша жалость, ему нужно наше присутствие, даже если он сидит в одиночке. Ему нужно знать, что, если где-нибудь, когда-нибудь появится малейшая возможность помочь ему выбраться на свободу, товарищи ее не упустят.

Подошла довольная тетушка:

— Итак, у нас нынче званый ужин. За столом будет шестнадцать человек, придут окружной судья, доктор, начальник тюрьмы, все с дамами и дочерьми. Вот увидишь, Бетси, все будет прелестно.

Наутро в газетах появилось сообщение, что подследственный Хрвойе Бранкович, направлявшийся под конвоем к месту заключения, предпринял попытку к бегству и был ранен конвойными. Он скончался от ран. О том, где это произошло, не было сказано ни слова.

Глава седьмая

1

— Извините, можно взять газеты? — спросил незнакомец на ломаном немецком языке. Не дожидаясь, пока Йозмар ответит, он склонился над кипой газет, только что оставленных официантом на стуле, и начал в ней рыться. Перебирая их, он слегка наклонил голову и произнес так тихо и быстро, что Йозмар скорее догадался, чем понял: — Читайте дальше вашу газету, пока я буду говорить. Немедленно идите к Дойно. Опасность, большая опасность. Возьмите все ваши бумаги, деньги, паспорт. Благодарю вас! — добавил он громко, медленно выпрямился и сказал: — Я скоро верну газеты.

До квартиры приятеля, у которого жил Дойно, было недалеко. По дороге Йозмар несколько раз обернулся, но слежки не было.

Ему сказали, что Дойно еще спит. Попросили подождать в гостиной. Там он обнаружил Карела, который радостно его приветствовал. Йозмар подумал даже, не успел ли Карел с утра уже где-нибудь пропустить рюмашку.

— Что, испугался, Гебен? — спросил Карел и снова добродушно улыбнулся.

— Испугался? Чего? Что случилось?

— Сегодня утром арестовали того официанта, помнишь, из твоей гостиницы. Не уверен, что он выдержит, в последнее время он сильно нервничал, так что мы все равно собирались отстранить его от работы. Но даже если он будет держаться, тебе здесь оставаться опасно. Полиция быстро сообразит, что он вступил в контакт кое с кем из приезжих, и начнет рыскать в гостинице. Так что самое позднее завтра, а возможно, и сегодня вечером они тебя вычислят. Тебе нужно немедленно уехать. Только не поездом, это уже опасно. Лучше на машине добраться куда-нибудь поближе к границе, а дальше пешком через горы — там не высоко, часа три ходу, и ты уже на той стороне.

— Да, — протянул Йозмар, — но я хотел встретить здесь Первое августа. Очень важно, чтобы я видел все наши мероприятия своими глазами.

— Зачем? То есть, конечно, это было бы хорошо, но мы и сами вам подробно все сообщим. Да и потом, это все равно невозможно. Я отвечаю за твою безопасность.

— Может быть, я уеду куда-нибудь в другой город, пережду там пару дней, нигде не объявляясь, а потом уже пойду через границу?

— Нет, это тоже слишком опасно. Вот, пусть Дойно тебе подтвердит.

Дойно, очевидно, только что поднялся с постели; Карел рассказал все и пообещал к вечеру узнать побольше. Теперь главное — вывезти отсюда Йозмара. Нужно найти абсолютно нейтрального человека с машиной, который взялся бы довезти его до озера у границы. Это будет нетрудно сделать, потому что в конце дня туда поедут многие из представителей городского «света»: сегодня суббота, и они едут к своим женам, отдыхающим на лоне природы.

Дойно согласился, что Йозмару надо уехать. Он пообещал сделать все, что для этого нужно.

2

Дорога была плохая; чем дальше они удалялись от города, тем утомительней становилась поездка. Впрочем, доктор, видимо, доверял своей старенькой машине, да и скорость она развивала вполне приличную.

— Теперь все время будет подъем. Жаль, что уже темно: места здесь красивые.

— Да, — согласился Йозмар. Он чувствовал себя усталым и разбитым. Будь дорога хоть чуточку получше, он мог бы поспать. Кроме того, он не знал, о чем разговаривать с этим человеком, который первые два часа упорно молчал, и даже, как показалось Йозмару, враждебно молчал. Немного погодя доктор опять заговорил:

— За что я уважаю Фабера, так это за честность. Он ведь мог не говорить ничего, мог сказать, что вы едете поразвлечься. Я бы, конечно, не поверил и отказался. Но тут я при всем желании не мог ему отказать. Что ж, будем надеяться, что все сойдет благополучно.

— Да, — согласился Йозмар. И заставил себя продолжить: — Но вам действительно нечего опасаться.

— Не надо, мне есть чего опасаться, я просто не хочу об этом думать. Я давно убедился: самую большую глупость человек совершает сознательно. Когда спутаны все мотивы, тут уж никакой здравый смысл не поможет. Это все наш проклятый режим. Какие чувства можно испытывать к нему, кроме ненависти? Если бы я жил в России, я бы и там его ненавидел, без сомнения. Вот вы — оппозиция, вас преследуют. Я знаю, конечно, будь у вас власть, вы бы сами преследовали других. Но власти у вас нет, и это, так сказать, очко в вашу пользу. И вот ко мне приходят и говорят: человека преследуют, помоги ему. Я сразу вспоминаю, что его преследует режим, который я ненавижу, — так ненавижу, что иногда заснуть не могу от бессильной ярости, — и соглашаюсь. Но с преследуемым у меня нет ничего общего, кроме этой ненависти. И хотя ваш умник Фабер думает, что лишь его умение разговаривать с людьми заставило меня совершить эту глупость, на самом деле мотив у меня был чисто негативный. Понимаете?

— Да, — улыбнулся Йозмар. — Фабер слишком доверчив. Он часто переоценивает людей.

— Вы считаете, что Фабер меня переоценил?

Вопрос был неприятный, и Йозмар не сразу нашелся, что ответить.

— Я понимаю, — продолжал врач, — он был бы разочарован, если бы слышал сейчас мои слова. В конце концов, кто его знает, может быть, действительно прав он, а не я. Благоразумие делает человека глупым, если его используют как оружие против мудрости. Кто из нас знает, где наш предел? Возможно, он прав, возможно, надо действительно идти вперед, пока не убедишься, что у тебя нет иного предела, кроме того, который ты сам себе положил.

Йозмар открыл глаза. Впереди сияли какие-то огни, врач разговаривал с кем-то; наконец он снова запустил двигатель, и огни поплыли в сторону. Йозмар произнес, слегка запинаясь:

— По-моему, я все-таки заснул. Что случилось?

— Ничего, — ответил доктор. — Видите, мы снова едем. Это жандармы, они спрашивали документы, мне даже не пришлось вас будить — они удовлетворились моими.

И потом, после небольшого перерыва:

— Если бы в самом деле что-то случилось, вы бы испугались?

— Я сам только что задавал себе этот вопрос. Думаю, что нет.

— Тем лучше.

Начало светать. Йозмар подумал, что через несколько часов будет решаться его судьба. Нет, страха не было. «Мы, большевики, народ бесстрашный». Теперь он мог подтвердить, что это правда.

Стало совсем светло. Йозмар приближался к цели. Километрах в двадцати от озера находился студенческий лагерь, где он должен был разыскать знакомого Дойно: тот доведет его до границы.

Машина замедлила ход, лагерь должен быть где-то поблизости; около половины пятого они его увидели, он оказался совсем рядом.

В лагере было тихо. Йозмар вышел из машины и зашагал по направлению к палаткам. Когда он обернулся, чтобы помахать доктору, то увидел лишь, как машина исчезает за поворотом.

Палатки образовывали круг. Студенты, видимо, просидели у костра всю ночь — зола в центре круга еще тлела. Рядом лежала собака. Увидев Йозмара, она лениво поднялась. Но, очевидно, поняв, что опасаться нечего, снова свернулась клубочком. Время от времени она открывала один глаз и следила за Йозмаром, который растянулся прямо на земле рядом с ней, лицом к небу.

3

Они уже долго шли вверх, и у него заболели ноги. Но предложить сделать привал он не осмеливался. Кроме того, было уже довольно поздно, почти одиннадцать, и всякий раз, когда им случалось выходить из леса, они ощущали гнетущую жару.

Парень, хотя и понимал по-немецки, говорить предпочитал по-хорватски. Йозмар же понимал его с трудом. В довершение ко всему он шепелявил, некоторые согласные выходили из его широкого рта с яркими, слишком полными губами совершенно неузнаваемыми.

Парень был очень большого роста, полный, широкоплечий; кудрявая, несколько запущенная светлая шевелюра плохо гармонировала с бычьей шеей. Он говорил почти не переставая, даже трудный подъем, похоже, совсем не мешал ему. Девушка в вышитой деревенской кофте, напомнившей Йозмару о Маре, была маленькая, кругленькая, все в ней казалось круглым — руки, лицо, движения. Говорила она мало, зато часто смеялась. Смех звучал чисто, точно колокольчик, и слушать его было приятно.

Йозмар понимал, что свои разговоры парень ведет для девушки, а вовсе не для него. И что он любит ее, ее смех, ее округлость и ее восхищенные взгляды, которыми она дарила его, когда он заговаривал о чем-то серьезном и нельзя было ответить ему смехом.

Они были уже совсем близко от границы, но здесь, объяснил парень, переходить опасно. Им пришлось далеко обойти это место, забраться еще выше — и лишь после этого наконец начали «сбавлять высоту», как выразился парень. Они вошли в редкую рощицу и легли на землю, глядя вперед сквозь деревья. Никого не было видно. Вдруг послышались голоса; они приближались. Внизу, на опушке рощи, на самой границе, показались трое мужчин в форме. Они смеялись. Эхо множило смех, точно передразнивая их.

— Двое — жандармы, а третий — австрийский пограничник.

Разговор у них, видимо, затягивался. Один из жандармов то и дело взглядывал наверх, в направлении рощи, точно высматривая их там.

— Плохо, очень плохо, — взволнованно прошептал парень. — Обратно жандармы пойдут здесь. Но встать и уйти мы не можем, тогда они нас заметят.

Йозмар поглядел на него. Такой верзила, а дрожит, и, похоже, от страха. Ему показалось, что в глазах парня стоит упрек. Но что он мог поделать?

Он собрался с духом и стал думать. Отметил про себя: я совершенно спокоен. Он был доволен собой. Выход есть, нужна только смелость. И всего на одну минуту. Он улыбнулся и шепнул парню:

— Лежите и не двигайтесь, пока жандармы не уйдут. Рот фронт, товарищи. — Он поднял кулак и в тот же миг ощутил фальшь и слов, и жеста: ему просто захотелось покрасоваться. Но он отогнал от себя эту мысль, вскочил на ноги и побежал вниз, к выходу из рощи, прямо к людям в форме. Услышав его шаги, те обернулись. Он остановился перед австрийцем и заговорил:

— Извините, пожалуйста, я — турист и, по-моему, заблудился. Хотел подняться на перевал, посмотреть на озеро. Решил вот сократить путь и теперь не знаю, где нахожусь. Это еще австрийская территория?

Австриец схватил его за рукав и, потянув, поставил у себя за спиной:

— Вот теперь вы на австрийской территории. Приехали из братской Германии полежать на нашем солнышке?

— Да, — выдохнул Йозмар. И ему показалось, что вдохнуть он больше не сможет.

— Другой раз не ищите короткой дороги по погранзоне. А то вы гуляете, а нам потом влетает по первое число. Пойдете вот так прямо, как я показываю, и выйдете на шоссе, а по нему налево — там уже Австрия.

Йозмар хотел поблагодарить, открыл рот, но голоса не было. Ему стало стыдно, он закрыл рот, повернулся и пошел. Он чувствовал, что они глядят ему в спину, и вдруг заметил, что бежит, хотя и думал, что идет медленным, размеренным шагом. Теперь это уже не имело значения, и он припустился во весь дух.

Показалось серое полотно шоссе. Он хотел спрыгнуть на дорогу, но ноги подкосились, и он, даже не пытаясь удержать равновесие, упал, ощущая боль от колючек. Он растянулся во весь рост и уткнулся лицом прямо в колючую траву. Хотел вздохнуть раз-другой поглубже — и не смог. Открыв рот, он плакал. Выдохнул, почти выкрикнул:

— Нет! Нет! — Он плакал, как когда-то в детстве, тихонько всхлипывая, выпятив верхнюю губу и ловя ею слезы, чтобы собрать их в рот. Их солоноватый вкус постепенно успокаивал его.

— Смелости у вас хоть отбавляй, в этом и я уже могу расписаться, да и пофартило, конечно, повезло, значит. Вставайте уж. Два года назад в десяти шагах отсюда, то есть целиком на нашей территории, пристрелили одного при попытке к бегству. Хорошо, что сегодня мое дежурство.

Перед ним стоял пограничник. Йозмар вскочил и сказал:

— Я правда заблудился.

— Ладно, не рассказывайте мне сказки, я уже давно вас заметил. С вами там еще двое лазали, один из них в юбке. Проводник вам бестолковый попался. Не будь мои коллеги такими деревенскими лопухами, то мы бы с вами сейчас тут не беседовали. Давайте паспорт, я отмечу все, что полагается. Порядок есть порядок! А теперь послушайтесь доброго совета. Когда пойдете по шоссе, там будет второй поворот направо, немного в гору, вот вы туда и идите. Дорога ведет в городок, где я живу. Найдете там гостиницу «У Белого оленя», скажете, что вас прислал вахмистр Крениц, что он передает привет и придет, как только сдаст дежурство. У них сегодня свадьба, младшую дочь замуж выдают. Денег на эту свадьбу ухлопали кучу. Ну — дружба, товарищ! — закончил он традиционным приветствием австрийских социалистов.

4

Столы были расставлены вокруг липы; под самым деревом сидели музыканты. Йозмару показалось, что за столом нет уже ни одного трезвого человека, хотя еще только час дня. Йозмар взглянул наверх, на снежную вершину Триглава. Казалось, леса глубоко внизу шевелились. Зеленый цвет отливал голубым — точно бархат, подумал Йозмар. Он был растроган и сам не знал почему.

Йозмар слишком много съел, много, слишком много выпил. Горничная отвела его в номер.

— Жалко, танцы проспите.

— Ничего, у вас и без меня от партнеров отбою не будет.

— Они все не такие учтивые, как вы, — ответила она. — Когда начнется самое веселье, я приду разбужу вас, если позволите. — И она легонько толкнула его в спину. Он взглянул на нее, она ему понравилась, и он согласился.

Стены небольшого номера были выкрашены голубой известковой краской. Он взглянул на темно-синюю полоску, отделявшую голубую стену от белого потолка, и подумал: я и не знал, что во мне столько страха.

Постель оказалась жесткой, подушка — слишком высокой, и он убрал ее. Улегся поудобнее, согнув колени.

Сквозь открытое и зашторенное окно доносилась музыка. Временами ее заглушал смех, но потом она снова брала свое.

Может быть, нужно сознательнее относиться к жизни, думал Йозмар. Хотя страх от этого не уменьшится. А как бы повел себя Дойно на моем месте? Я и не знал, что еще могу так плакать.

Те, в палатках, и эти, на свадьбе, живут, как во сне. Над головами у них уже собрались тучи, а они ничего не подозревают. Точно лунатики. Потому-то они и могут так смеяться. Одни мы не спим, мы — единственные, кто уже видит бурю, настоящие буревестники.

Глаза у него слипались. Жужжа, подлетела муха, намереваясь сесть ему на лоб, и он хотел поднять руку, чтобы отогнать ее…

Лизбет кричала, чтоб он смотрел, куда ноги ставит, вот, опять наступил ей на шлейф. Он гневно возражал ей. Чем дольше он говорил, тем сильнее разгорался его гнев. А времени больше не было, пора было бежать.

Муха улетела и уселась на абажур. Где-то рядом висела лента-мухоловка, там что-то жужжало. Муха села на красную ленту и увязла. Она жужжала все громче и громче.

Лизбет вдруг куда-то исчезла. У него больше не было времени ее ждать, и он побежал.

Сон стал бессловесным, Йозмар заснул очень крепко.

Вернувшись в Берлин, Йозмар подробно сообщил обо всем, что видел. Зённеке посоветовал ему при составлении письменного отчета излагать все короче, систематичнее, шире отражая линию партии. Не для него, конечно, а для других руководящих товарищей, которые будут его читать. Свой отчет Йозмару пришлось переписать трижды. Последний вариант был безоговорочным подтверждением правоты линии партии и руководящих товарищей из Политбюро, называвших себя именами времен года.

— Может, ты там у нас и научился чему-то, но забыл все очень быстро, все забыл, — сказал Вассо.

— Я ничего не забыл, — рассердился Йозмар.

— Большинство людей так никогда и не умнеют в политическом смысле потому, что осознают пережитое, лишь когда оно станет прошлым. Только со второго раза они усваивают то, что так легко забыли после первого. Но близится время, когда второе предупреждение будет даваться лишь редким счастливчикам, родившимся в рубашке.

Часть вторая. Подготовка

Глава первая

1

Даже прибираясь, Матильда хранила на лице выражение суровости, переходившей в отвращение всякий раз, когда она приближалась к Дойно. Релли могла сколько угодно твердить ей: «Но, Матильда, все давно уже в прошлом, все плохое забылось и больше не вернется». Однако Матильда не забыла ни единой даже самой малой частицы тех страданий, которые этот человек, Дойно, причинил ее госпоже. Прошло пять лет, и казалось, что она наконец успокоилась и даже почти забыла его, а тут вдруг он является и садится обедать как ни в чем не бывало.

Говорили они о последних работах Эди; Релли почти не слушала. Эди рассказывал, а Дойно с величайшим интересом слушал. Как всегда, когда ему надо было покорить кого-то, он поддакивал несколько хрипловатым голосом, наклонясь в сторону говорящего, точно ловя каждое его слово. Теперь Дойно решил покорить Эди, человека, за которого она несколько дней назад вышла замуж.

Позавчера, когда она неожиданно услышала по телефону его голос и он представился, а потом назвал ее по имени, Релли на мгновение охватило прежнее чувство: руки похолодели, колени подогнулись. Но это сразу прошло, она вполне овладела собой и заговорила легким тоном, единственно приемлемым в такой ситуации. Нет, она тоже уже не была прежней.

А он совсем не изменился, разве только стал чуть менее порывист. Это был все тот же человек, которого она любила когда-то. Раньше она думала, что ей не хватит жизни, чтобы забыть эту любовь. Но прошло лишь немногим более пяти лет, а она уже смогла остаться спокойной, волнуясь не более, чем когда держала в руках его письма. Еще недавно знакомый почерк вызывал у нее в душе целую бурю, но потом прошло и это, и осталось лишь физическое ощущение воспоминания. Какие же чувства она испытывала к нему теперь? Она смотрела, разглядывая слишком резкий профиль худого, бледного, отдающего желтизной лица, и ничто не понуждало ее заговорить с ним. Она слышала его голос:

— Йозмар Гебен, наверное, рассказывал о нашей с ним встрече?

— Да, — ответил Эди. Казалось, ему хочется добавить еще что-то по поводу этой встречи; он поднял правую руку, лежавшую на подлокотнике кресла, и опустил ее мягким, но быстрым движением. — Да, — повторил он. — Как он там поживает, наш Йозмар?

— Со службы его уволили. Он открыл маленький магазинчик радиоаппаратуры и при нем — ремонтную мастерскую; ну, это вы, наверное, знаете. Судя по всему, он доволен жизнью.

— Он намекал, что вроде бы разводится. Что там, обычная история, не сошлись характерами?

И поскольку Дойно не ответил, Эди продолжал:

— Я когда-то любил этого паренька, да и теперь еще думаю о нем как о старом друге. Понимаете? Потому я и спрашиваю. А жену его вы знали?

— Да, — в раздумье ответил Дойно. Эта тема, видимо, мало его интересовала. — Видите ли, Рубин, эта женщина, ее зовут Лизбет, — одна из тех недостаточно или, может быть, неудачно эмансипированных женщин, у которых есть одно несчастное свойство, впрочем, вполне логично отсюда вытекающее: они притягивают мужчин, принимающих эту псевдоэмансипацию всерьез. Они уже не видят смысла в браке, но еще и не знают, что им делать с собой и со своей свободой. Она пошла в компартию, чтобы бороться за эмансипацию своего класса. И — сама эмансипировалась от своего класса, выйдя замуж за сына тайного советника Гебена, который и сам тогда уже был главным инженером. И испортилась окончательно. Йозмар мог лишь наблюдать за этим: он был бессилен исправить или изменить что-либо.

— Вы считаете его настолько слабым человеком?

— У человека, который вынужден сильно переоценивать свою жену, чтобы не начать презирать ее, позиция и в самом деле довольно слабая. Кто боится последствий собственной победы, тот проиграл, еще не нанеся первого удара.

Да, он верен себе, подумала Релли. Сама по себе эта несчастная женщина, Лизбет, его не интересует, она для него попросту не существует. Так, типичный случай — полуэмансипированная женщина и так далее. «Страдание, из которого нельзя извлечь обобщающего урока, напрасно, оно бессмысленно и подобно обычной смерти: пострадать ни за что!» Ей приходилось в свое время много выслушивать таких фраз, точно они должны были служить ей оправданием; на самом деле они служили лишь основанием тому приговору, который он ей вынес, которым он отравил ее любовь.

Тогда ей еще казалось — боже, как глупа и влюблена она была! — что он сам не умел страдать, а потому не мог сострадать другим. И лишь в тот вечер в прокуренном кафе, когда Дойно ушел, чтобы больше не вернуться, он сказал ей, а она поверила, что он немало выстрадал из-за нее. И все зря. Это был окончательный приговор.

Когда вышла книга — ее первый крупный успех, — он решил, что она наконец освободилась от прошлого, а значит, и от него, и впервые снова написал ей. Так, несколько слов на открытке с морским видом. Теперь, мол, они оба должны признать, что она извлекла урок из своих страданий.

После этого она несколько месяцев жила как в кошмаре — снова ждала. Прежде она и не подозревала, какая это мука — ждать. Снова и снова вскакивать среди ночи, думая, что звонил телефон, хватать трубку: «Это ты, Дойно?» — и, не услышав ответа, решить, что он и так звонил слишком долго, а она проснулась лишь при последнем звонке, и снова ждать, ждать, когда он опять позвонит. Что он знал об этом?

Нет, в кошмарном сне не бывает желания — оно превращается в страх. Так она отвыкла желать его. Она начала бояться нежности, которая все-таки захватывала ее, ибо испытывала страх перед скорым ее концом. В его объятиях этот страх возрастал безмерно. И он знал это, потому что она была плохой партнершей, и он сам тоже делался плохим партнером.

Насколько все было бы легче, если бы она любила в нем только любовника. Но она любила иначе, любила в нем иное, а оно ускользало, постоянно присутствуя и в то же время оставаясь недоступным.

Эди перешел на крик. Он вскочил, размахивая правой рукой, а левой неловко ловя спадающие очки:

— Нет, Фабер, я и вам повторю то же, что уже достаточно ясно высказал Гебену. Вы все мне глубоко неинтересны, если вы ничего не можете сделать для Горенко. С этим человеком поступили несправедливо. С той поры, как я рассказал об этом Йозмару, прошел целый год. Может быть, за это время Горенко уже погиб. Боже мой, неужели не понятно? Да даже если бы вам от меня ничего не надо было, а просто если бы я пришел и сказал: «В России живет замечательный молодой ученый. В интересах самих же русских, раз уж они так пекутся о своем престиже, позволить ему снова вернуться к работе». Вместо этого его медленно убивают. А они еще присылают журналы и прочую дребедень, чтобы убедить меня и мне подобных в том, что Советская Россия — рай для ученых. Да я плюю на этот рай, плюю, дорогой Фабер, потому что там возможно то, чего не бывает больше нигде: там заживо хоронят такого человека, как Горенко!

Он снова сел и обернулся к Релли:

— Он пришел за тем же, зачем они посылали ко мне беднягу Йозмара. Но нам не понять друг друга. Они твердят мне о социализме, о строительстве нового мира, об освобождении, а я говорю: освободите для начала этого человека. Хорошо, пусть я индивидуалист, сентиментальный мещанин, но меня действительно волнует судьба Горенко, который для человечества куда ценнее всех их вместе взятых, он один важнее всей их пустопорожней болтовни. Мои последние два письма ему и перевод вернулись с пометкой: «Адресат от получения отказался». Ты понимаешь, Релли, что это означает?

Она взглянула на Дойно, в первый раз за все это время посмотрев ему прямо в глаза.

— Извините меня, Фабер, — сказал Эди уже спокойнее, — я погорячился. Но от сути сказанного я не отрекаюсь.

Дойно по-прежнему еще молчал. Эди, снова начиная терять терпение, сказал:

— Если хотите, давайте вообще оставим эту тему. Я понимаю, вы тут мало что можете сделать. Ваша задача — восхищаться всем, что там происходит, и защищать это от любых нападок.

— Это верно, — подтвердил Дойно, — мы тут действительно мало что можем сделать. Но подумайте, Рубин, может ли быть иначе?

— Не надо, — воскликнул Эди, — только не надо опять этих «диалектических» объяснений. Мне достаточно вашего признания — пусть оно станет концом, а не началом нашего спора.

— Пусть. Но раз уж вы заговорили о Горенко, давайте я расскажу вам, что мне известно о его деле. Я не говорил, кстати, что хорошо его знаю?

— Нет, — удивленно воскликнул Эди. — Что же вы до сих пор молчали? Рассказывайте!

Дойно с необычной для него обстоятельностью стал рассказывать о своей первой встрече с Горенко:

— Он так и стоит у меня перед глазами — всякий раз, когда я о нем думаю: высокий, плечистый, огромный череп гладко выбрит, белая рубашка мелькает за кустами. Казалось, что он притягивал лунный свет, что тот следовал за ним во время этой пляски в лесу, — гармошка и веселые прихлопы, которые должны сопровождать этот танец, звучали, видимо, только у него в ушах. Но, глядя на него, мы тоже верили, что слышим их. Он был так счастлив, что мне даже не хотелось спрашивать отчего. Потом, позже, я понял: он был счастлив оттого, что у него недавно родился второй ребенок и Елена, о которой думали, что она не выживет после тяжелых родов, жива, здесь и видит, как он пляшет. Быть счастливым — это трудное искусство, мало кому доступное; у Горенко это получалось само собой.

В тот вечер мы, несколько партийцев, были у него на даче. Это было в трудном тысяча девятьсот тридцатом году, когда даже самые великие надежды, с которыми нас встречали повсюду в стране, угнетали нас, как тяжкий груз, как обещания, от которых зависит все, но выполнить которые невозможно. И тут мы увидели, как он пляшет в лесу, и поняли, нет, почувствовали без слов: такие, как Горенко, доберутся до противоположного берега, даже если придется на коне пересекать океан. Да, таким я его видел в последний раз.

— Ну, и что дальше? — нетерпеливо спросил Эди.

— В октябре тысяча девятьсот тридцатого года ГПУ в ходе крупномасштабного расследования установило, что Иван Гаврилович Горенко, член партии с июля тысяча девятьсот семнадцатого года, поддерживал связь с оппозиционерами, как исключенными из партии, так и скрывавшими свою сущность; что двоих из них, кем-то предупрежденных и вовремя скрывшихся, он укрывал у себя на квартире, а одного под вымышленным именем даже взял на работу к себе в лабораторию. Сначала Горенко не желал отвечать ни на какие вопросы, но показания его жены, а потом и очная ставка с ней дали следствию неопровержимые улики. Тогда он кое в чем сознался. Но раскаяться не пожелал и до конца стоял на том, что совершил преступление не по политическим мотивам, а исключительно из чувства дружбы к обоим оппозиционерам, хотя и знал, что они стали классовыми врагами. Из партии его исключили, и дело было передано в органы. В январе этого года Горенко обратился из тюрьмы к ЦК. Он сделал подробное признание, назвав поименно всех друзей и знакомых, когда-либо допускавших высказывания, из которых можно было сделать вывод об их оппозиционном отношении к партии, ее политике и руководству. Кроме этого — достаточно полного — признания, он написал еще заявление, в котором признавал свою вину, клялся в верности партии и обещал в дальнейшем служить ей с еще большим рвением и безоговорочно выполнять все указания руководства. Ввиду полного признания вины, а также заслуг Горенко во время гражданской войны и в последующие годы, партия постановила принять его заявление к сведению и, оставив в силе решение об исключении, дать ему в будущем возможность подать заявление в кандидаты.

— Нет, — не поверил Эди, — нет, это невозможно!

— Вам будет интересно узнать, Рубин, что Горенко признавался и в том, что пользовался вашими услугами — без вашего ведома. Он посылал вам длинные списки книг, которые хотел бы заказать, — вы их передавали в книжный магазин. Списки были напечатаны на машинке. Между строк невидимыми чернилами был написан другой текст, адресованный вождям оппозиции за границей. Один из служащих магазина передавал его по назначению.

— Я об этом и понятия не имел! — поразился Эди.

— Само собой.

— Почему же он признался во всем этом?

— Не знаю. Причин может быть много. Последнее, что я слышал, — его побудила к этому жена.

— Женщина, которая предала его?

— Женщина, которую он любит. Такой индивидуалист, как вы, должен был бы понять это скорее, чем я. Вы превыше всего ставите некий отдельный индивид. А его на самом деле нет.

— Вы ошибаетесь, Фабер, он есть. Для биолога он всегда есть, даже если вы о нем забыли.

— Нет, я не так уж забывчив. Один на один человек остается лишь со смертью, да и то — он мог бы остаться, если бы пережил свою смерть, а не умер, если бы сумел ощутить свое небытие.

Релли вышла. Она неожиданно захотела внимательно рассмотреть себя в зеркале, так, словно ей вдруг понадобилось с величайшей точностью описать свое лицо. Вернувшись, она услышала усталый голос Дойно:

— Видите ли, Рубин, революция, конечно, нечто великое и возвышенное. Но для тех, кто ее делает, она состоит из интриг и мелких повседневных забот. Революция — это, конечно, идея, ставшая силой. Но она же — отличная конъюнктура для разного рода карьеристов, садистов, истериков. Она, конечно, уничтожает несправедливость. Но она же, особенно в своем начале, в свои великие мгновения — сама источник величайших несправедливостей. Когда таких несправедливостей набирается очень много, их жертвы могут стать ступенями, по которым взойдет на трон какой-нибудь честолюбивый генерал. Революция настолько возвышенна, что ради нее стоит жить, и любая действительность становится бледной и пустой, если не служит подготовке великих преобразований. Но для того чтобы эти преобразования удались, возвышенными должны стать и средства их достижения. Вот тут-то и начинается абсолютизация. Те, кто решился положить конец варварской предыстории человечества, сами родом из этой предыстории. Они идут сокрушать идолов, а их души — это души идолопоклонников. Скажите, Рубин. — Дойно повернулся к нему. — Из меня, по-вашему, получился бы партийный лидер?

— Да, — ответил Эди, взглянув на него, и повторил решительно: — Да! Вы могли бы многое исправить и многое предотвратить из того, что позорит революцию!

— Предотвратить? Разве можно предотвратить все побочные явления того события, к которому стремился всю жизнь? Подумайте, разве вы можете предотвратить боль, кровь, грязь и прочее, что делает роды одним из самых отвратительных процессов на свете? Разве вы…

Релли почувствовала, что их разговор окончен. Видно было, что Эди устал. А у Дойно появились признаки легкого беспокойства, всегда охватывавшего его, когда он — и это, казалось, всегда наступало внезапно — не мог больше выносить помещения, людей, разговоров, и стремление побыть одному становилось навязчивой, почти физической потребностью. Она сказала:

— Не обижайтесь, я слушала невнимательно; вы уже наконец договорились?

— В самом деле! — воскликнул Эди. — Вы же так и не сказали, чего, собственно, от меня хотите. Вы рассказали много интересного, бесспорно, но пришли вы, наверное, все-таки не за этим?

— И за этим тоже, потому что хотел познакомиться с вами. Теперь я вас немножко знаю — и знаю также, как мы можем вас использовать. Вы нам очень понадобитесь. Мы готовимся в подполье. В определенный момент наличие хорошо подготовленного аппарата может стать для нас вопросом жизни и смерти. Некоторые наши секции, например на Балканах, уже работают в подполье. Многие их руководители находятся в Вене, и проблем у них хоть отбавляй. Вы можете им помочь. Благодаря вам могут быть спасены драгоценные человеческие жизни, лучшие борцы могут быть избавлены от застенков и пыток. Тот товарищ, с которым вы в основном будете поддерживать контакт, обратится сначала к Релли, она его знает. Это Вассо, ты ведь помнишь его, Релли, правда? Полагаю, Рубин, что он многое объяснит вам лучше, чем я сумел сделать это сегодня вечером.

— Вы забыли, Фабер, что я еще не дал согласия.

— Я знаю.

— Но вы все-таки считаетесь с тем, что я ведь могу отказаться?

— Я считаюсь только с нашим тяжелым положением и с тем, что вы нам очень нужны; полагаю, что и вы это знаете.

— Но вы забыли, что я не коммунист.

— Нет, этого я не забыл, но из нашего сегодняшнего разговора я понял, что, когда гибнут такие, как я, такие, как вы, не могут оставаться равнодушными.

— А вы знаете, что я член социал-демократической партии?

— Знаю. Но ведь и вы знаете, что социал-демократы бороться не хотят и не будут.

— В этом я не вполне уверен.

— И будете дожидаться победы Гитлера, чтобы увериться вполне?

— Я ничего не обещаю, но друга вашего приму.

— Мне этого достаточно, Рубин.

— Вы уже уходите?

— Да, уже поздно. К тому же мне завтра рано вставать, а обычно я сплю долго.

— Эди, я провожу его, — сказала Релли.

— Всего доброго! — сказал Дойно, пожимая руку Эди. — Мне хотелось бы встретиться с вами в другой обстановке. Мы могли бы о многом поговорить, о вещах настолько важных, что важнее их когда-нибудь, наверное, ничего не будет. Я мог бы многому у вас поучиться.

— Нет, это я мог бы у вас многому поучиться, — ответил Эди с теплотой в голосе, которой и сам от себя не ожидал.

2

Стоянка такси была близко, они почти подошли к ней, но до сих пор не обменялись ни единым словом. Она немного отстала; он заметил это и извинился, — наверное, она еще помнит, что он любит ходить быстро.

— Да, — ответила она.

Мостовая была влажной, прошел дождь, и теперь дул холодный ветер с Дуная. Сжав губы, она ждала, чтобы он заговорил. Наконец он сказал:

— Здесь ничего не изменилось. Смотри, даже булочник, и тот до сих пор «поставщик императорско-королевского двора».

Неужели это все, что он может мне сказать, подумала Релли.

— А Матильда по-прежнему ненавидит меня, как будто за это время ничего не произошло. Она единственная осталась верна своему чувству. А может, это потому, что ненавидеть легче, чем любить.

— Почему ты считаешь, что ненавидеть легче? — запальчиво спросила Релли.

— Почему? В частности, потому, что для ненависти причины всегда найдутся. К тому же тот, кого ненавидят, то и дело добавляет к ним новые или закрепляет старые. А любовь сама уничтожает свои причины, как пламя — солому.

— Всегда?

— Если возлюбленный умирает слишком рано, эти причины могут сохраняться долго. У могилы любовь иногда может жить вечно — у покойников тут, так сказать, самые высокие шансы.

— Мы уже пришли. Стоянка здесь, за углом, — сказала Релли.

— Хорошо, давай теперь я провожу тебя обратно.

— Спасибо! — Все равно, подумала она, попрощаются ли они сейчас или позже. Он для нее — чужой человек. Теперь, когда они остались вдвоем, он открывает рот лишь затем, чтобы произнести очередную остроту. Они медленно пошли обратно. Она почувствовала его взгляд, но не повернула головы.

— О чем ты хотела меня спросить?

Она не ответила. Он знал, о чем она хочет его спросить, и знал также, что теперь, раз уж он пришел — все равно зачем, — он должен ей ответить. Конечно, теперь это уже не имеет значения, и она это знала. Но чувствовала, что ей необходимо, чтобы он начал оправдываться, а она бы ответила, что теперь ей все равно, теперь она жена другого. И рассказала бы ему об Эди, который ее спас. Но он молчал. Она сказала:

— Ты тогда просто бросил меня. Причем я не сделала ничего такого, что заставило бы тебя уйти именно в тот вечер, именно в тот четверг и навсегда. Ты же знал, что… ну, в общем, что это могло для меня плохо кончиться. Что я тебе сделала, почему ты подверг меня такой опасности?

— Ты прекрасно знаешь, что я могу ответить на все эти вопросы. Ты знаешь это и, наверное, не забыла, что наша совместная жизнь была лишь напрасным мучением.

— Почему? — не сдавалась Релли. Она остановилась и посмотрела ему в лицо.

— Почему? — задумчиво переспросил Дойно. — Почему? Возможно, потому, что я слишком мало любил тебя, а ты — только не обижайся, — ты меня вообще не любила.

— Так ты до сих пор считаешь, Дойно, что я не любила тебя?

— Да, и сегодня уверен в этом так же, как тогда. В своем стремлении целиком завладеть мною ты даже себе не могла признаться, лишь принимая его за любовь.

— Да, я хотела завладеть тобою, потому что безумно любила тебя. Ведь это же правда! Подумай хорошенько и ты сам с этим согласишься!

Он промолчал. Видимо, боялся вновь начинать старый спор. Релли заметила, что и ей это ни к чему. Он прав, все было напрасно. А главное — то, в чем он сам признался только что: он ее не любил.

Они снова пришли к стоянке — и опять повернули обратно.

— Ладно, оставим прошлое. Скажи, Дойно, ты теперь счастлив?

И поскольку он не отвечал:

— А твоя жена — она счастлива?

— Нет, она со мной не счастлива. Ей не хватает надежной, сытой повседневности. А она-то все и определяет.

— И ты так спокойно говоришь об этом? Может быть, ты просто смирился?

— Может быть.

— Это тебе не идет. Кажется, я начинаю в тебе разочаровываться.

Она рассмеялась. Почувствовав, что напряжение спадает, она рассмеялась снова — весело, свободно. Она знала, что теперь могла бы рассказать ему все, страх прошел, да и робость тоже. Теперь она могла бы высказать все те резкие, обличающие слова, которые столько раз говорила ему в своем воображении. Но ей это больше не нужно. Если уж сказать что-то, то, пожалуй, одну-единственную фразу: «Неужели, пока ты говорил мне все эти глупости, тебе ни разу не пришло в голову, что я люблю тебя, как и прежде любила, а новое здесь только одно: мне не нужна твоя любовь, ты мне не нужен».

Но едва она успела начать эту фразу, как перед ней предстала Матильда.

— Вы что же, всю ночь будете гулять в этом холодном резиновом плаще, когда уже так свежо? — возмущенно закричала Матильда.

Релли прошла с Дойно еще несколько шагов. Спросила, протягивая ему руку, скоро ли он опять будет в Вене.

— Не знаю. Думаю, нет. Предстоят крупные события.

— Революция?

— Нет. Возможно, все начнется с контрреволюции и ее поражения.

— А если она победит?

— Тогда мы действительно скоро увидимся — или уже не увидимся никогда.

— Прощай, Дойно. Не забывай меня.

— Я и не забываю. Прощай.

Глава вторая

1

Улочка была узкая, но шумная. Дойно встал и высунулся в окно: небо голубело, воздух слегка дрожал, день обещал стать душным и завершиться грозой. Дойно казалось, что нигде не страдают от жары так, как в этом городе. Он знал, что ошибается, — впрочем, почти все, что он думал о городе, было верно только отчасти. Это был его город, здесь он вырос. Он знал его слишком хорошо, как знают женщину, которую больше не любят, и все, что он говорил о нем, было так же фальшиво, как автобиография: в его оценках говорила юность. Он еще не так стар, чтобы полюбить город, и слишком далек от него, чтобы хоть что-то простить ему.

Я буду ждать вас в обычный час в любой день, когда бы вы ни пришли, говорил профессор. «Обычным» этот час стал тринадцать лет назад. В половине девятого утра, после того как со стола убирали завтрак, он хотел видеть у себя своего ученика, «гордого Диона»[25], как он его называл.

Однако в этом коротком письме, где профессор вызывал его к себе в обычный час, как только пути снова приведут его в Виндобону[26], вместо привычного «мой милый гордый Дион» впервые стояло сухое и далекое: «Дорогой Денис Фабер».

Значит, старый Штеттен злился. И все же в обычный час он, вероятно, снова приветствует его словами: «Я чувствовал, что вы сегодня придете». Профессор не лгал, он действительно ожидал его каждый день.

Было еще очень рано; Дойно пообещал себе, что на этот раз биографической прогулки не будет, что камни мостовых не превратятся в памятники истекших лет, что углы улиц, скамейки в парке и трамвайные остановки не станут началом бесконечной цепочки воспоминаний, которыми сковывает человека его прошлое.

Неужели в городе с тех пор ничего не изменилось? Увы, нет — и слава богу! Вена останется Веной, как по-прежнему распевают завсегдатаи винных погребков, и ведь она действительно все та же, эта чертова Вена. Но была и другая, которую Дойно любил. И говорить об этом боялся — так велика была его любовь к ней.

Профессор Штеттен был частью той, другой Вены — как Венский лес, как церковь миноритов, как площадь императора Иосифа и рабочие районы за зеленым поясом. «Если старик умрет, умрет и частица той Вены, которая живет в моей душе».

Теперь этот худенький, небольшого роста человек с выкрашенной в черный цвет сединой, огромными усами и маленькими глазками, детская голубизна которых придавала самым ироничным его высказываниям безобидный оттенок, историк и философ барон фон Штеттен больше не интересовал горожан, однако были времена, когда каждое публично сказанное им слово вызывало скандал — даже если и в самом деле было безобидным, служа лишь введением к последующей речи или извинением по поводу предыдущих высказываний.

Второй сын в чрезвычайно приличной и добропорядочно-незаметной семье крупного чиновника из старого дворянского рода в начале своей академической карьеры — а было это еще в конце прошлого века — казался всем эдаким умником-недотепой. Однако вскоре выяснилось, что он отнюдь не по наивности задает свои провокационные вопросы и высмеивает освященные традицией взгляды и институты, даже издевается над ними, что он отнюдь не по глупости нападает и на противную сторону — на приверженцев обновленческих реформ. Он бросает вызов всем и вся просто потому, что это доставляет ему удовольствие, говорили одни; потому, что хочет выделиться и прикрыть тем самым свою научную несостоятельность или лень, а заодно привлечь побольше публики, считали другие его коллеги. К ним присоединялось большинство остальных, когда нужно было голосовать против избрания его деканом.

Его диссертация, как, впрочем, и последующие мелкие статьи, вызывала лишь скромный интерес специалистов, круг которых по природе своей довольно узок. Она была целиком посвящена исследованию средневекового хозяйства и его развития, главным образом во Фландрии, в Провансе и Северной Италии. Однако затем сапожник взялся судить выше сапога, в чем его неоднократно упрекали критики. Черт, что ли, его дернул померяться силами с известными экономистами и светилами в области государства и права. Если бы он хоть ограничился вежливой критикой в их адрес после приличествующего их рангу неоднократного упоминания заслуг! Но он сделал худшее, что только можно было придумать: он вообще не упомянул ни их имен, ни работ, как будто не принимал их всерьез. Потом настала очередь его непосредственных коллег, потом — историков-философов. Если считать и мелкие замечания, то его критики не избежал ни один факультет.

Общественное значение, однако, скандал приобрел лишь тогда, когда Штеттен осмелился напасть на императорский дом. При дворе, видимо, решили не опускаться до ссоры с этим назойливым невеждой, его выпад просто проигнорировали, но коллеги не оставили его незамеченным и выразили свое недоумение по поводу недопустимых измышлений профессора фон Штеттена в вежливой, но достаточно недвусмысленной форме.

Объявить Штеттена социалистом было, конечно, заманчиво, но более чем сложно. Хотя он цитировал Маркса, Фридриха Энгельса и даже иногда соглашался с ними, однако его насмешки почти никогда не щадили ни их последователей, довольно многочисленных среди его слушателей, на удивление пестрых по своему составу, ни того политического движения, которое называло себя именем Маркса.

Штеттен был против войны; во время революции он был против революции. Он всегда был против того, «чем как раз упивалась эпоха, чтобы потом иметь основания называть себя великой», как он говорил.

Лекции этого нигилиста привлекли шестнадцатилетнего Дойно; двадцатилетний Дойно продолжал ходить на них, потому что понял, что профессор вовсе не был нигилистом, а всю жизнь по-своему боролся за одну и ту же великую цель. То, что этот студент не соглашался с ним по многим важным вопросам, всегда огорчало учителя, но никогда не отталкивало его. Он так мечтал о полном обращении ученика, что даже сумел стать терпеливым и сдержанным. «Я буду ждать вас, милый Дион, на обратном пути из Дамаска. Досадная ошибка, недостойная вашего ума, сделала вас Павлом. Но вы вернетесь, вы вернете себе свое „я“ — „я“ язычника Савла»[27].

С тех пор прошли годы, думал Дойно. У Штеттена не осталось ни слушателей, ни учеников. Да и этот ученик остался Павлом. Он ждал меня на обратном пути и не дождался, из чего он заключит, что я не вернул себе свое «я».

Нет, профессор не считал себя всегда правым — по крайней мере, в обычном смысле слова. Его правота подтверждалась так часто, что он, в конце концов, не мог даже представить себе, что хоть в чем-нибудь может оказаться неправым. Он стал шутом собственного благоразумия и знал это. Но выяснить, как и почему это происходит, ему не удавалось при всем желании. Это означает: он слишком давно был одинок.

А за эти годы стал еще более одиноким. Соратники ему были не нужны: разве он сражался, чтобы победить? Все его сражения были лишь свидетельством causa victa[28], попыткой спасти из отжившего то, что в нем было ценного.

Дойно показалось, что он снова впервые видит профессора, снова слышит его слова:

— Эти люди, которые не могут жить без мнения, как пьяница без водки, эти слизняки, думающие, что им принадлежит будущее, потому что им, как они полагают, принадлежит настоящая минута, хотя это они сами принадлежат ей, — все они даже не подозревают, что просто не понимают меня. Они так и не поняли, что настоящее — это фикция, без которой бытие утекло бы у этих тварей между пальцами как вода. Настоящего просто нет. Сейчас — уже не сейчас, едва мы успеем произнести это слово. Этим фанатикам настоящего и поборникам будущего мы должны противопоставить сознание прошлого, мы должны спасти от них будущее, сохранив для него те ценности, которые они хотят пожертвовать настоящему. Если историк действительно хочет понять прошлое, не став при этом жертвой легенд, он должен рассматривать его так, как если бы оно было настоящим. Чтобы избежать субъективизма, он должен рассматривать настоящее так, как если бы оно уже стало прошлым. В своем отношении ко времени все сущие страдают манией величия, паранойей. Историком можно стать только ценой отказа от этого безумия.

Дойно, тогда еще откровенно юный и нетерпеливый, скоро, хотя и неохотно, признал, что этот щуплый, всегда безупречно одетый человек с вечно простуженным голосом был вовсе не консерватором, а, если такое вообще возможно, консервативным революционером. Позже он оставил всякие попытки как-то его классифицировать. Нет, он не поддался на агитацию, хотя, исходя от Штеттена, она была достаточно лестной; он поддался обаянию человека, на которого, как ему казалось, походил и сам — приемами мышления, его техникой, но почти никогда — содержанием.

Теперь, подходя к старому, невысокому, но очень широкому дому, порог которого он столько раз переступал с замиранием сердца, Дойно думал, как бы подводя всему итог: «Встреча со Штеттеном начиналась как очередное юношеское приключение. Это была добрая и нужная встреча, раз она пережила даже воспоминания о других приключениях. То, что я его встретил, великое счастье. Пойти по его стопам было бы ошибкой, но и расстаться с ним — тоже».

2

Лишь после нескольких звонков дверь открыла горничная, не знакомая Дойно. Она не скрывала, что столь ранний визит явился для нее неприятной неожиданностью. Он попросил доложить о нем профессору, тот наверняка его примет.

Через некоторое время девушка провела его в кабинет. Войдя, он услышал голос профессора:

— Садитесь, Фабер. Вы явились минута в минуту — очевидно, это ваши кашубы приучили вас к такой прусской пунктуальности?

Голос доносился из-за старинной, затянутой гобеленами ширмы. Дойно ждал. Через некоторое время ширма немного отодвинулась. Дойно увидел, что профессор сидит на скамеечке, низко склонившись над большим ящиком.

— Славно отделали моего Волка, — произнес Штеттен, все еще не оборачиваясь к гостю. — Ничего, Волк, теперь все будет хорошо. Если мне снова придется куда-нибудь уехать, ты поедешь со мной.

— Что случилось с Волком, профессор? Он заболел? — спросил Дойно.

— Да, — ответил Штеттен, продолжая заниматься собакой. — Его отравили. Собственно, этого и следовало ожидать от той разини, которую госпожа профессорша недавно изволила нанять к нам в горничные. Между тем ей хорошо известно, что у меня нет никого на свете, кроме моего доброго Волка, следовательно… Мало того что о нас забывают, что завтрак нам подают только в девять, что о наших любимых блюдах и не вспоминают, а вместо этого кормят холодными пудингами и тому подобной дрянью, — к нам в дом впускают уже не только этих тупиц, приятелей моего на диво скромного сына: недавно госпожа профессорша распахнула свое старое сердце, а тем самым — и двери моего дома перед национал-балбесами со свастикой на рукаве, — нет, этого мало, они хотят еще поразить меня прямо в сердце, метя в сердце моей бедной собаки. Что же вы не садитесь, Фабер, на каком стуле вы тут всегда сидели?

Дойно сел.

— Да, Волк, — продолжал профессор, — нам с тобой сегодня оказали великую честь, о нас вспомнили и милостиво решили уделить нам немного драгоценного времени, посвященного обычно сочинению разной партийной околесицы и самоуничижительных записок. Спокойствие, Волк, спокойствие! Не будем ничего говорить этому человеку о том, что мы похоронили Диона достойнее, чем он умирал, и не будем хвалить гордого Диона в лице этого Фабера, который его у нас отнял. Да, да, блюй на здоровье, милый Волк, мы оба с тобой уже поняли, что такое этот мир. — Штеттен снова занялся собакой. Дойно сделал то же, что ему приходилось делать достаточно часто, — он стал ждать, пока профессор немного успокоится и изложит ему причины своего столь сдержанно высказанного гнева в понятных выражениях, так сказать, прямым текстом.

Но в этот раз действительно все было не так. Профессор молчал, собака тоже не издала больше ни звука — возможно, ей стало легче и она наконец заснула. Дойно знал, что он должен сидеть и ждать. Он охотно бы вынул утренние газеты, которые купил по дороге и еще не успел прочитать, но был уверен, что Штеттен воспримет это как оскорбление.

Дом стоял на тихой улочке, шум сюда почти не доносился. Лишь дважды, с коротким промежутком, открылась дверь на лестницу — и снова нетерпеливо захлопнулась.

В этой длинной, не слишком светлой комнате Штеттен писал свои статьи, импровизировал, так сказать, свои лекции, думал Дойно. Все, что было яркого и удивительного в жизни этого человека, создавалось в пределах этих нескольких кубических метров. Те, кто упрекал его в лени, не подозревали, каким страстным читателем был этот Штеттен. А те, кого он громил, и не догадывались, сколь досконально знал он каждую строчку из всего написанного ими. Писал и говорил этот человек быстро, но каждая фраза, каждое предложение были обдуманы и проверены со всех сторон. Другие держали свои знания в картотеке, Штеттен же все держал в памяти.

Старик всю жизнь упорно трудился, и только дураки могли принимать всерьез его аристократически-праздную манеру держаться — что от нее теперь осталось? Неужели он действительно «бросил это дело» — что осталось от его дела, что осталось от него самого?

Он все еще красит волосы, не хочет выглядеть стариком, хотя он уже стар. Вот он сидит передо мной, но старым выглядит только его халат. Возможно, он и меня переживет. А ведь он уже и для той войны был стар. Была и революция, и контрреволюция, но он прошел через них, так сказать, не замочив ног. Он никому и ничем не обязан. А я, пожалуй, единственное существо, если не считать его собаки, которое чем-то обязано ему.

«Если я на смертном одре скажу вам, что мне никогда не угрожала опасность утратить уважение к самому себе, тогда вы убедитесь в том, что моя жизнь достойна подражания», — повторил бы Штеттен эти слова сегодня? Все ли еще он уверен, что никогда не обманывал себя?

— Вы все еще здесь, Фабер?

— Да, господин профессор.

— Зачем вы пришли?

— Хотел доказать вам, что Дион еще жив.

— А если Дион меня интересует так же мало, как и это ваше доказательство?

— Меня бы это огорчило, профессор.

— Почему?

— Когда я думаю или пишу что-нибудь, я всегда спрашиваю себя: счел бы профессор это достаточно умным? И еще спрашиваю: не сумел ли бы он сформулировать это лучше, не стала бы моя мысль благодаря ему еще точнее? И чаще всего отвечаю: безусловно.

— В столь лестной форме вы даете мне понять, насколько мало вас интересует, одобрил бы я содержание ваших мыслей или писаний, счел бы я и его достаточно умным.

— Мы с вами никогда не могли прийти к согласию, профессор.

— Что знаете вы, кутенок, о том, насколько мы с вами были единодушны даже в том, в чем вы надеялись мне противоречить! И я нисколько не боялся, что вы примете всерьез те или иные глупые мысли, проскальзывавшие в наших разговорах. Но теперь у вас вообще никаких мыслей нет. У вас есть только «мнение». А сами вы с головой принадлежите этому сброду, этому «организованному мнению», которое называете партией. Или вы уже перестали понимать такие вещи?

Профессор уже был на ногах, его «габсбургская» нижняя губа вздрагивала, открывая белые, ровные зубы вставной челюсти. Дойно молчал.

— Конечно, я знал, что вы решили посвятить себя делу революции. То, что такого отчаянно гордого парня, как вы, потянуло к взбунтовавшемуся сброду, извращение вполне понятное. Не в этом дело! То, что вам неудержимо захотелось выступить против господства самого трусливого из всех классов, когда-либо правивших, мне это не слишком импонировало, но я это ценил. Ибо тогда я еще мог усмотреть в этом выражение вашего принципиального нонконформизма. Но теперь, теперь! Нет, вы больше не революционер, вы — наигнуснейший конформист. Я не поленился обнаружить вас за вашими бесконечными псевдонимами — я читал ваши политические труды. Вон там, на столе, еще лежит то дерьмо, которое вы опубликовали к «четырнадцатилетию Советской власти». Все, конец, — вы поддержали власть, породнились с худшим из сбродов — со сбродом правящим. Вы пишете — о правящей касте! — что она «оказалась права по всем спорным вопросам», а об оппозиции — что с «объективной точки зрения ее действия были организованным предательством»! Нет, нет, вы меня больше не интересуете, у меня нет для вас времени.

Дойно встал. На этот раз гнев профессора не прошел, как обычно, это был разрыв. Он сухо откланялся; профессор не подал ему руки, но открыл перед ним дверь и проводил в переднюю.

— Прощайте, господин профессор! Я пробуду здесь еще дня два-три. Я навешу вас в любое время, когда вам будет угодно.

— Мне больше никогда не будет угодно. Впрочем, пока вы не ушли, — я уже говорил, что госпожа профессорша превратила мой дом в явочную квартиру этих рыцарей свастики. Вещи тут бывают прелюбопытнейшие. В частности, я видел длинный список людей, которых они собираются обезвредить в первый же день после прихода к власти. Вы в этом списке занимаете весьма достойное место, как я убедился. Эти олухи удостоили вас почетной клички «растлителя немецкой молодежи».

— Благодарю вас, профессор. Этого следовало ожидать.

— Да, вообще я переписал этот список, хотел доставить вам удовольствие напоследок. Зайдите еще на минутку, я вам его найду.

Они вернулись в кабинет. Профессор уселся за стол и начал искать. Дойно стоял, следя за его движениями.

— Я вообще-то писал вам, чтобы вы меня навестили, — сказал профессор, извлекая из тумбочек и ящиков все новые кипы бумаг и бегло просматривая их. — Я пригласил вас, чтобы обсудить вопрос о вашем наследии. Собрал воедино ваши «Опыты» — помните, вы записали их тогда по моему настоянию. Получился объемистый том плюс предисловие, которое я к нему написал. Надеюсь, вы не будете против, если я теперь его издам? Что?

— Простите, но теперь я многое написал бы иначе. Кроме того, сейчас не время…

— Ага, не время публиковать, например, вот это!

В длинных, слишком язвительных фразах, которые читал вслух профессор, Дойно без труда узнал себя прежнего — девятнадцати-двадцатилетнего. Ему пришлось признать, что этот девятнадцатилетний юнец был неординарен — благодаря своим обширным, хотя и беспорядочным, знаниям и умению пользоваться ими, а также благодаря той беззаботной дерзости, которая, когда он обвинял или выражал презрение, должна была производить впечатление силы.

Было ли это для Штеттена, собиравшегося процитировать лишь несколько фраз, но все еще продолжавшего чтение, тоже всего лишь воспоминанием, к которому он охотно вернулся, ибо оно делало его на несколько лет моложе, или же он видел нечто большее в этом «Этюде о законе власти», который когда-то поразил его и заставил приблизить к себе автора, девятнадцатилетнего юнца?

Дойно показался себе своим собственным старшим братом, вынужденным прятать насмешливую, хотя и доброжелательную улыбку, чтобы не обескуражить юношу.

Был ли он еще тем человеком, которого с такой отчетливостью показало ему воспоминание? Стоял на удивление жаркий, прямо-таки летний мартовский день. Все они были немного не в себе от этого неожиданно быстро прогревшегося воздуха и лежали на холме до самого наступления ранних сумерек. Чувство невыразимой, хотя и необременительной благодарности за что-то переполняло их настолько, что не хотелось говорить. Уже по дороге домой, в лесу, его охватило непреодолимое желание писать. Ему приходилось сдерживать себя, чтобы не начать проговаривать вслух первые фразы, — так сильно просилось наружу то, о чем он хотел писать.

Потом, дома, в маленькой комнате, за шатким столом у окна, он сидел и писал. Дело двигалось далеко не так быстро, как казалось вначале. Чем дальше шла работа, тем чаще он думал о Штеттене, о его семинаре, где хотел с ней выступить. Он не боялся его приговора, нет, но были фразы, которые он переделывал, заострял, чтобы они стали такими, какие любил Штеттен. Он то и дело представлял себе профессора, видел его чуть заметную улыбку. Нет, он не будет прерывать чтение, чтобы принять от него эту улыбку, думал он, девятнадцатилетний, но он почувствует ее, словно физическое прикосновение. И, тоже не глядя, будет знать, когда профессор проведет левой рукой по лбу, как всегда делал, когда кто-то из учеников удивлял его или заставлял задуматься.

Это была для него, девятнадцатилетнего, уже не первая ночь, проведенная за столом. Он давно, с удивлением и радостью, убедился, что и на крышах этих нищих густозаселенных домов поют птицы, что даже большие города, когда спят, настраивают человека, прислушивающегося к их дыханию, на такой же нежный лад, как его, которого бессонная ночь сделала стражем всех беззащитных.

Дойно усмехнулся той уверенности, с которой этот юнец считал, что ему ясна суть закона власти, и той презрительной иронии, с которой он писал о власть имущих и их поклонниках.

Он услышал последние слова лекции Штеттена:

«…можно считать доказанным, что идея живет только в оппозиции к власти, будучи же связана с нею и превращена в институцию с целью ее оправдания, идея гибнет. История власти есть история изнасилованной и преданной идеи.

Революционная же идея, о которой говорим мы, победит, лишь став человеческой институцией, то есть властью всех, то есть безвластием всех институций».

— Не думаете ли вы, Фабер, что сейчас как раз подходящий момент опубликовать эти работы? — спросил Штеттен. Он смотрел прямо в лицо Дойно с каким-то странным любопытством, точно желая наконец узнать его, точно ища в этом лице другое, похожее, которое любил когда-то и которое вспомнилось ему во время чтения.

— Юноша, написавший все это в таком довольно высокомерном стиле, имел, несомненно, добрые намерения. Думаю, вы переоцениваете его, профессор, как, возможно, переоценивал бы и я, если бы не был связан с ним особыми духовными узами. Но куда важнее то, что написано это было в революционный период, когда революция повсюду наступала. Теперь все иначе. Сейчас мы — возможно, и не надолго, но отступаем. Это касается международного рабочего класса в целом и России — в особенности. В такой ситуации опубликовать эти вещи значило бы в первую очередь нанести удар по Советскому Союзу — именно потому, что наш юный автор выступает с позиций революционного критика власти вообще, хотя субъективно он прав.

— Да вы вслушайтесь в то, что вы говорите, Фабер, неужто вы не замечаете, насколько все это слабо? Так всегда говорят цензоры, у которых нечиста совесть. Если то, за что вы боретесь, требует такого щадящего обращения, то чего же оно стоит, чем оправдывает свое существование? В последний раз, когда вы у меня были, вы говорили о партийной правде. И сказали, что особенность вашей партии в том и состоит, что она не боится правды, что любая правда, если только это полная правда, пойдет ей на пользу. Может быть, это уже не так, Фабер?

— Нет, это так.

— Значит, тогда и все написанное этим юношей тоже правда — или нет?

— Да даже если правда, что из того? — воскликнул Дойно. Заметив, что сильно взволновался, он сделал паузу, чтобы взять себя в руки. Заговорив опять, он почувствовал, что говорит с интонациями своих девятнадцати лет. Ему пришло в голову: я бью этого мальчишку, чтобы снова покорить профессора. Голос Иакова, но шкура Исава[29]. Он продолжал уже в другом тоне:

— Разве вы сами не учили меня, что у человечества никогда не было недостатка в правдах и прекрасных побуждениях, что его от них не первый век тошнит! Разве вы сами не учили меня, что единственная ложь, которая способна устоять, это полуправда, правда, приправленная ложью! Главное — не в том, что человек говорит, а в том, что происходит при этом в головах тех, кто его слушает. Для правды нужны минимум два человека: тот, кто ее находит — если бы он не делился ею с другими, что бы он с ней делал? — и другой, которому соответствующие представления не позволяют извратить ее и превратить в полуправду. И вот этого другого — а таких множество, такие — все, — надо направлять, его надо подвести к такому рубежу, где он уже никак не сможет увильнуть от этой правды. На свете нет страны, где царила бы одна безоговорочная правда, и кто знает это лучше вас, профессор? А в такой ситуации, какая сложилась сегодня, то, что написал этот мальчик, будет заведомо неверно понято.

— Всеми?

— Нет, но почти всеми.

— Достаточно, что хоть кто-то поймет, я это опубликую.

— Если я не могу этому помешать, то пусть это появится хотя бы не под моим именем.

— Бедняга, вы так боитесь ваших партийных инстанций?

— Нет! — раздраженно воскликнул Дойно. — Дело не в этом! Неужто надо вам подробно объяснять, почему человек не хочет вредить своему делу?

Штеттен взглянул на него. Дойно знал этот взгляд и ждал язвительной реплики. Он знал, что профессор редкие понятия презирал так глубоко, как это: «дело», и что на пафос, с которым это слово произносилось, он всегда отвечал самой безжалостной издевкой.

Но когда Штеттен устало поднялся со стула и заговорил, не глядя на него, Дойно с горечью убедился, что сегодня он ни разу не смог угадать, что сделает или скажет его старый учитель. Штеттен не иронизировал, в его голосе звучала тихая грусть отвергнутого, которому открылась безнадежность отречения.

— Я даже не могу больше на вас сердиться, Фабер, настолько вы мне чужой, когда говорите на этом вашем языке. Вряд ли вы успели сильно измениться за это время, значит, это я обманывался. Неужели мы могли когда-то быть дружны? Раньше мне казалось, что, встречаясь, мы можем говорить друг с другом, как люди говорят сами с собой. Каждый из нас просто думал вслух в присутствии другого. А все эти прелиминарии, в которых наши столь зависимые от «мнений» интеллигенты намертво застревают, как в капкане, уходили, стоило нам только раскрыть рот. Разве вы забыли, разве я должен теперь напоминать вам о том, что было оговорено между нами? О том, что дело, означающее все для человека, не желающего думать, не стоит в глазах человека думающего того сомнения, от которого он должен был бы ради этого дела отказаться? Разве мы отказались от религии, этого уникального и единственно удовлетворительного утешения, обрекши себя на неумолимость, чтобы пожертвовать «делу» именно то, что только одно и способно было бы сделать его достойным внимания? Как будто мне за мои шестьдесят два года выпадало мало искушений сказать «да» какому-нибудь делу, записаться в какое-нибудь сообщество, которое ублажало бы меня как могло, если бы я ему позволил? Как часто я чувствовал себя усталым — от своего одиночества, своей несговорчивости, от всех своих противников. Вы знаете, как заманчиво было отказаться от всего этого, но знаете также, что жизнь моя потеряла бы всякий смысл, если бы я позволил себе проявить слабость. Вот я оглядываюсь назад с высоты своих шестидесяти двух лет: все ушло, все растаяло, но страсть к правде осталась, только она одна. А одиночество, к которому она приговаривает человека, терпеливо ее ожидающего, становится огромным, как мир, вмещая в себя все, и ничто больше не в силах положить предел этой страсти.

Друг мой, как вы состарились! Этот девятнадцатилетний юноша, которым вы когда-то были и которого теперь подвергаете столь строгой цензуре, трудился ради того же дела, что и вы, только он ни на миг не забывал, что и ему, и его делу моментально придет конец, как только придется ради него поступиться хотя бы одной-единственной мыслью. Поэтому он несмотря ни на что не был «партийным», вы же пережили отчуждение от самого себя. Я должен надеть по вас траур, как ваши верующие евреи на Востоке надевают траур по изгоям — точно по мертвым.

Ответы у него были ясные и обстоятельные, но Дойно понимал: ничто из того, что он мог бы сказать, не достигнет цели. Ему казалось, голос его недостаточно силен. Конечно, дело, служа которому человек утрачивает мужество думать, не стоит ломаного гроша. Конечно, бывает одиночество, от которого никуда не уйдешь, которое уже не отпускает тебя. Но решиться на такое одиночество означает решиться на частную жизнь. А частной жизни у него больше не было, да он и не хотел ее иметь.

— А если частная правда стоит так же немного, как и частная ошибка, потому что не имеет ни исторических корней, ни последствий — во всяком случае, она обходится не так дорого, как ошибка коллективная? — продолжал он вслух свою мысль. — Я не забыл ничего из того, о чем вы напомнили мне, но я не хочу ничего об этом знать. Это — вы извините, профессор, — это не только не важно, но и неинтересно. Вы всю жизнь во всем оказывались правы — я вполне в это верю, — ну и что? Я бы не хотел прожить вашу жизнь, я бы не хотел в шестьдесят два года убедиться, что все кругом были идиотами и ими остались. И признать тем самым, что сорокалетние труды пропали даром. Вы никогда не мирились с «компаративистами», которые хотели только «лучшего» и не стремились к «хорошему», не подозревая даже, что оно существует. Вы не уступили им и гордитесь этим. Нет, вас нельзя упрекнуть ни в конформизме, ни в каких-либо компромиссах. И тем не менее вся ваша жизнь оказалась капитуляцией, ибо вы приняли эту жизнь и ее правила игры.

— Послушайте, Дион, делал ли я в жизни что-либо иное кроме того, что отрицал — со всей силой, о которой вы лично и все ваше поколение только слышали, — отрицал это отрицание? И был при этом последовательнее и универсальнее вас?

— Нет, профессор, вы не были последовательнее, так как боялись собственной победы. А мы хотим победить. Сократ, держа в руке чашу с цикутой, еще хотел доказать свою правоту, мы же хотим получить власть, чтобы тем самым уничтожить ее окончательно.

Его прервал громкий смех Штеттена, неожиданно вставшего прямо перед ним. Дойно смотрел в маленькое лицо учителя, глаза которого, казалось, совсем исчезли за возникшими от смеха морщинками. Он смотрел в это старое лицо и любил его, как в тот, первый раз, ему хотелось рассмеяться вместе с учителем, но он не позволил себе даже улыбнуться.

— Я боялся победы, мой мальчик, я — боялся, ха-ха-ха! — От смеха Штеттен едва мог говорить. — Боялся! А мысль о том, что я не мог бояться победы уже хотя бы потому, что ее не может быть, эта мысль вам в голову не приходила? — И внезапно став серьезным: — Нет, вы ошибаетесь! На самом деле смерть Сократа была практически единственной серьезной победой, которую когда-либо одерживала философия. Платон, никогда этого не понимавший, так же мечтал о победе, как и вы. Он уже получил было такую власть, которой хватило бы, чтобы ее уничтожить, но потом — помните? — каких безумных денег стоило выкупить его из рабства. Победить, вы говорите, победить? Значит, вы забыли, как я доказывал, что если и в войнах победа — вещь достаточно сомнительная, то в революциях ее вообще быть не может? Эта так называемая победа создает новые обстоятельства, которые ее съедают. Своей высшей точки революция достигает до того, как победит: ее победа — это уже начало контрреволюции, сначала, естественно, выступающей под революционным флагом. Тот факт, что некоторые люди вошли в историю как победители, объясняется лишь краткостью человеческой жизни: они просто не дожили до превращения своих побед в поражения. Да, если бы история была рулеткой и можно было бы, выиграв, встать и уйти — но нет, мой мальчик, тут вам придется играть до проигрыша. Разве Александр, или Цезарь, или Наполеон — победили? Разве победил Моисей, Иисус или Магомет? Победили Кромвель, Дантон, Робеспьер? Allons, mon enfant[30], признайтесь: побед не бывает.

— Мы говорим о разных вещах, профессор. И вы это прекрасно понимаете. Дело не в том, как квалифицировать победу, дело в том, чтобы изменить мир, ликвидировать ту духовную нищету, в которой до сих пор захлебывались и победители, и побежденные. Дело в том, чтобы изменить существующие обстоятельства. Вы критиковали их не раз, но не сделали ничего конкретного для их изменения.

— Конкретного? Слушайте, сегодня вы, наверное, в сотый раз обвиняете меня в том, что я не делаю ничего конкретного. По-моему, это повод, чтобы отпраздновать, а заодно избежать угощения госпожи профессорши. Вы уже давно не бывали в нашем кабачке. Пойдемте, нынешний день принадлежит нам! Видимо, это наша последняя беседа. Давайте же проведем ее в атмосфере прошлого, которого настоящее абсолютно не достойно.

Волк уже стоял рядом с ними, точно давно догадался, что они пойдут на улицу. Он глядел на Дойно, виляя хвостом, будто только теперь узнал его.

— Ваш Волк — умный пес!

— Разумеется, — согласился профессор. — Впрочем, ему легче быть умным, чем нам. Он по природе своей не способен совершать такие глупости, которые доступны только умным людям, например, считать себя субъектом происходящего на том лишь основании, что считать себя его объектом они уже пробовали. Я когда-то говорил вам, что Гегель был умнейшим глупцом в мировой истории, а его последователи превосходили его лишь в глупости, ума же его никому из них так и не удалось достигнуть. Те же, кто воспринимал его критически, говорили: у Гегеля были иллюзии, а у нас — нет. Что ж, тем самым у них просто оказалось одной иллюзией больше, чем у Гегеля, друг мой!

Тем временем Штеттен уже надел свою широкополую черную фетровую шляпу и выбрал себе в передней черную трость с серебряным набалдашником.

Когда они вышли на лестницу, он прошептал Дойно:

— Ох, и разозлится же госпожа профессорша! — Эта мысль, видимо, сильно забавляла его. — Скорее, скорее, иначе она нас не отпустит!

3

Чувствовалось, что Штеттен долго молчал, недели, может быть, месяцы; теперь слова рвались наружу, безудержно, безоглядно.

Они сидели в одной из беседок во дворе старого ресторанчика. Официант, в том же возрасте, что и профессор, обслуживал именитого гостя не первый десяток лет и знал все его вкусы, остававшиеся, впрочем, неизменными. В самом начале, когда и гость и официант были еще молоды, возможно, и возникали у них колебания и разногласия. Чтобы прийти к окончательному выводу, что его напиток — сухое гумпольдскирхенское вино, профессору понадобилось несколько лет. К этому единственно правильному, а тем самым и окончательному выбору Йозеф, официант, подводил его мягко, но настойчиво. Теперь же все спорные вопросы давно были решены: на завтрак полагался гуляш, к нему — зейделевское бочковое пиво, к омлету с фруктовым фаршем подавались два-три сорта конфитюра, список которых был утвержден раз и навсегда, равно как и чашечка кофе по-турецки, а к нему неизменно четверть кусочка сахара. И был только один-единственный уголок, а летом — беседка, где мог сидеть этот постоянный гость. Место это считалось забронированным. Если же посетителей было много и место приходилось занимать, его моментально освобождали, как только профессор появлялся на пороге.

Все это давно стало ритуалом, тщательно соблюдавшимся всеми, включая самых юных официантов. Даже младший официант знал, что по окончании завтрака Йозеф, подавая профессору большую виргинскую сигару, должен прежде подержать ее у того перед носом, пока профессор кивком головы не подаст знак закончить первую часть этой неизменной процедуры; лишь после этого он должен был до половины вытянуть из сигары соломинку и в таком виде передать гостю. Тот вытаскивал соломинку до конца, отдавал ее Йозефу, что и служило сигналом для младшего официанта: теперь он должен был поднести к сигаре зажженную спичку.

За эти годы «Кабачок» дважды сменил владельца и несколько раз — официантов; лишь Йозеф и профессор составляли его неизменный основной капитал. И оба полагали, что сами почти совсем не изменились.

Штеттен и прежде нередко приглашал сюда Дойно, но впервые сегодня заговорил с ним о Йозефе, о тех временах, когда тот был молодым официантом, а он сам — его новым клиентом. Все, что он рассказывал, казалось ответом на слова Дойно о великом жизненном компромиссе профессора, не желавшего ничего менять. В его рассказе не было почти никакой последовательности, и этот рассказ, начавшийся как анекдот и превратившийся во многочасовой монолог, которого Дойно старался не прерывать, стал как бы описанием его жизни, уже прошедшей — и тем не менее такой настоящей, конкретной во всех своих проявлениях.

Да, он действительно почти ничего не менял — ни в себе, ни тем более в других. Была встреча со вдовой во время войны, в поезде Вена — Санкт-Пёльтен. Приключение, за этим последовавшее, можно было считать незначительным. Если бы Дойно, как намеревался когда-то, стал писать его, Штеттена, биографию, об этом эпизоде он, конечно, умолчал бы.

Так началась его «связь» с весьма пригожей по всем статьям мещаночкой. Вдова приближалась к сорока, однако была, как справедливо говорилось в брачных объявлениях, «хорошо сохранившейся». Ей импонировало то, что он был барон, вообще же она считала его очень богатым, полагала, что он «рантье». Кое-какие деньги она из него вытянула, сделав его, так сказать, совладельцем своего бельевого магазина, и обманывала его с человеком, который был совладельцем во всех смыслах слова. Оба, вдова и компаньон, обходились с ним очень ласково, считая себя обязанными снисходительностью и добротой отвечать на его наивную непрактичность или, если уж говорить прямо, глупость. Если в Вене его считали «язвительнейшим и высокомернейшим Штеттеном», как однажды выразился князь-архиепископ, то в Санкт-Пёльтене он был безобидным, слабоумным бароном, любовником вдовицы Шлумбергер. Но это не было ни поздним романом, ни бурной страстью — не надо этих патетических недоразумений!

А вот воспоминание такое живое, точно все это было вчера. Ему тогда было двенадцать лет, точнее, пошел тринадцатый. Стояла холодная зима. Он обычно вставал слишком поздно, а потому должен был бежать из последних сил, чтобы не опоздать. Но по дороге в школу было одно место, где он всегда замедлял шаг. Не всегда, но довольно часто в одном из окон появлялась женщина; она стояла, положив полные руки на перину, только что вывешенную на подоконнике. Ему всегда хотелось остановиться и смотреть, смотреть на нее и ее теплую перину. Ему казалось, что от этой женщины и ее белья исходит бесконечная теплота, охватывающая все его существо. И эта теплота была приятнее, чем то половое возбуждение, которое он испытал позже. Встреча в нетопленом вагоне стала как бы осуществлением той мечты, которая явилась школьнику в образе чужой постели. Все, что случалось между этими двумя вехами, — не хочу хвалиться, но были дамы, которые не прочь были бы выйти за меня замуж и даже любили, — все это не оставило никакого следа.

Точно все еще радуясь своим воспоминаниям, Штеттен рассказывал эпизоды из «санкт-пёльтенских времен». В том квартале, где вдова столь успешно вела двойную интимную жизнь и свою бельевую торговлю, его, конечно, знали все. И каждому было известно, что барон — несчастный, обманутый шут. Он казался им настолько беспомощным и ничего не ведающим, что это проявлялось даже в их манере здороваться с ним. До того времени он и не подозревал, как бывает хорошо, когда тебя жалеют. Точнее, до того времени он никому не позволял жалеть себя. Иногда он любил воображать, что было бы, если бы он окончательно ушел в тихую, но такую мудрую жизнь доброго старичка-барона, «любовника госпожи Шлумбергер», как его все называли. Городок Санкт-Пёльтен неподалеку от Вены был Дамаском профессора Штеттена.

Или его Дамаск находился где-то в районе Герца? Там, в четвертом сражении на Изонцо, в ночь с 10 на 11 ноября 1915 года погиб Эйнхард. «Возглавляя разведывательный дозор, пал смертью героя… Всегда был впереди, когда требовалось совершить подвиг во имя Государя и Отечества» — так ему написали. Герой прожил на свете семнадцать лет и сто двадцать семь дней.

Он стоял перед ним, его вечно вопрошавшие глаза смотрели на отца почти строго, он бросил как бы между прочим, что записался добровольцем, и его признали годным. И спорить тут не о чем, потому что все равно уже больше ничего нельзя поделать. Мать все поняла, должен понять и отец.

— Я вижу его, как сейчас. В свои семнадцать лет он был выше меня ростом. Он так волновался, что от волнения вздрагивали плечи. Эти трогательно-узкие мальчишеские плечи, а ему так хотелось, чтобы они были крепкими и широкими, ведь он впервые противоречил отцу. А я стою и думаю: если что-то случится с Вальтером, со старшим, который сейчас на фронте, будет больно. Но если погибнет этот мальчик — нет, этого просто нельзя себе представить. И вот он стоит, и его упрямство отчуждает меня от него еще прежде, чем я успеваю возразить ему. А слов у меня нет. Все, что я мог бы сказать, полно такого отчаяния, которого он понять не в силах, и это оттолкнуло бы его от меня еще больше. Только потом, когда стали приходить его письма с фронта, у меня снова нашлись слова, связавшие нас друг с другом. Его последние письма! Он писал только о вещах, предметах и ничего о себе, о войне или о людях: о земле, о дереве, точно чудом оставшемся невредимым среди вражеских окопов. О листе, единственном зеленом листе, удержавшемся на его ветке. Он боялся за этот лист, когда задувал сильный ветер. И был счастлив на следующее утро увидеть его снова. У тех, на той стороне, видимо, были ослы. Как они кричали! Он и не знал раньше, что это дурацкое «и-а», над которым смеются люди, может звучать с таким потрясающим отчаяньем. Он не знал, что утренняя заря и рваные облака на ночном осеннем небе могут вызывать такую тоску. Он узнал это и множество других вещей — и умер геройской смертью. Ни разу в жизни он не поцеловал женщину.

Штеттен знал, конечно, что можно было все «уладить». Связи у него были, так что он мог добиться, чтобы его младшего послали служить подальше от фронта. Таких должностей хватало. Но прежде чем обращаться за помощью, он должен был преодолеть одно препятствие. Он допустил выпад против правящей династии. От него ожидали, что он исправит ошибку, — до того обращаться за чем-либо было бесполезно. Следовало подать обер-гофмейстеру соответствующее прошение, выдержанное в достаточно верноподданническом духе, с недвусмысленным изъявлением раскаяния, а затем просить высочайшей аудиенции, которая будет предоставлена не в этот раз и не в следующий, а лишь после третьей, самой слезной просьбы. Кроме того, господину профессору барону фон Штеттену не преминули бы напомнить о необходимости в самое ближайшее время взять назад свои антивоенные и антипрусские заявления, вызвавшие столь резкое неодобрение общественности, причем сделать это в достаточно убедительной и патриотической форме, соответствующей тому трудному часу, который теперь переживает отечество.

— Как вы сказали, Фабер? Я принял правила игры, я только и делал, что шел на компромиссы? Ах, насколько мне было бы легче жить, пресмыкаясь перед последним лакеем! Но я так и не смог заставить себя взять назад те несколько слов, в которых предупреждал Габсбургов об опасности войны и дружбы с этими бранденбургскими выскочками[31], у которых одно на уме: как бы захватить побольше. Я боялся, что начну презирать себя, и остался верен своему единственному закону — быть правдивым. Я не стал брать своих слов обратно, что сказано, то сказано. И я умирал вместе с моим Эйнхардом такой мучительной смертью, что собственная смерть покажется мне теперь лишь слабым подобием этой муки. «Фенриха[32] Эйнхарда фон Штеттена разорвало гранатой». Так сообщали солдаты из его патруля. Они подобрали его ноги. Может быть, были еще какие-нибудь останки, но их унесло на итальянскую сторону. Но мучает меня не это. Когда ему было пять лет, у него была длинная ночная рубашка, она была ему так велика, что из-под нее виднелись только ножки — маленькие, нежные, розовые ножки. Я нес его в постель, его головка легла ко мне на плечо, и он так и уснул. Это руки, наверное, сохранили память о его теплых ножках. Я слышал чей-то чужой, добрый голос, произносивший слова: «Из останков фенриха Эйнхарда фон Штеттена удалось, к сожалению, подобрать лишь нижние конечности» — и видел его ножки. А в гостиной играла госпожа профессорша, эта настоящая немецкая мать героев, которая целыми днями не отходила от рояля. Тогда-то я и начал презирать музыку. Вообще с тех пор эта женщина превратилась для меня в скучнейшую помеху, которая пребудет со мной до конца жизни.

Нет, конечно, я почти ничего не менял в своей жизни, да и толку от этих изменений по большей части не было никакого.

В те годы я был не единственным отцом, у которого убили сына. Я был не единственным, кто думал: все эти прекрасные слова, в которых нам до сих пор излагали историю, сплошная ложь. Все гораздо проще. История — это цепь убийств, следствие у которых только одно: отцы переживают своих детей. И ничего больше.

Я был не единственным, кто мучился надеждой, что извещение о смерти ошибочно, что гранатой разорвало сына у кого-то другого; не единственным, кому ночные шаги по улице на минуту давали поверить, что тот, кто числится покойником, возвращается домой. Вот он остановился, вот нажимает кнопку звонка — где же швейцар, почему он заставляет себя ждать так долго! А потом шаги удаляются, просто кто-то остановился раскурить сигарету. И мир был гнусным сборищем чужих людей, и у каждого из них было свое место, своя жизнь, только одному больше не позволено было жить, и похоронить от него позволено было только нижние конечности.

Нет, я был не единственным. Но как удавалось всем остальным забывать об этом, в чем находили они утешение? А ведь они его находили! Профессор часто прерывал свой монолог, чтобы отпить вина. Йозефу, судя по всему, в таком случае полагалось следить, чтобы бокал профессора все время был полон.

— И все же! — начал Штеттен снова. — Отменить Бога — что может быть легче? Вот вам некое изменение, Фабер, оно могло бы удовлетворить вас. Но как быть с потребностью в Боге, что вообще делать с людскими потребностями — например, потребностью унижать себя, каясь, и находить утешение в покаянии?

Видите ли, друг мой, вот была, к примеру, некая вдова Шлумбергер, моя санкт-пёльтенская Астарта. Я принес ей в жертву свое высокомерие. Разве это не убеждает вас, мой мудрый Дион, что мы до сих пор не вышли из эпохи язычества? Теперь, видите, как мало мы можем изменить в этом мире?

Дойно хотел возразить, но Штеттен быстро поднял руку.

— Не надо, не надо мне возражать! Это не имеет смысла. Мы-то с вами во всем согласны друг с другом, вот только жизнь никак не хочет с нами согласиться. Она не хочет учиться у нас, она не становится разумнее, она даже не становится старше, la vie — cette garce[33]!

Конечно, опьянять себя можно не только религией, есть и другие вещи, например, героизм, эта грандиознейшая глупость, этот патетичный обман, во имя которого убивают, этот отвратительный самообман, во имя которого человек умирает дурацкой смертью.

Возможно, Штеттен устал, возможно, Дойно утомило долгое слушание, плотная еда или низкое атмосферное давление. Он воспринимал уже далеко не все из лившейся непрерывным потоком речи Штеттена. Ему казалось, что многие слова, едва сорвавшись с губ, гаснут в разреженном воздухе. Впрочем, он и не старался понять все, что говорит Штеттен. Он знал, как тот относится к героизму, и помнил почти наизусть тот объемистый том, где профессор не оставляет камня на камне от легенд о героях древности, из которых бездарные, по-детски или по-стариковски восторженные историки складывали картину античности, будто нарочно возводя в ранг героев самых отъявленных обманщиков и подлецов. Сокрушать легенды — невелик труд. Разве Гомер и Геродот не взяли его на себя? Но от этого тоже мало толку. Люди словно боятся пустоты, которая возникает в истории, если из нее изъять этих лжегероев.

Карьера Штеттена-историка началась с плохой отметки, полученной во втором классе гимназии. На вопрос учителя «Что вы можете рассказать про гордиев узел?» одиннадцатилетний ученик ответил: «Этот узел никто не мог развязать. Александр Македонский тоже не мог. Но вместо того чтобы признаться в этом, он выхватил меч и разрубил узел пополам, что сумел бы сделать любой дурак. Конечно, никто не осмелился критиковать его за это. Другой бы жизнью заплатил за такую дерзость, но Александру это засчитали как мудрость». — «И правильно!» — перебил его учитель. «Нет, неправильно!» — возразил ученик Штеттен. И остался при своем мнении.

После выхода «Ахиллесовой пяты» в свет — это было за несколько лет до начала войны — Штеттена начали клеймить как ярого антиэллиниста. Только во время войны стало ясно, куда метит Штеттен. Профессор рискнул поделиться с публикой своими сомнениями в самой сущности геройства, объявить его ненужным и глупым в такие времена, когда ежедневная потребность в героях превысила все прежние мерки.

Дойно неожиданно пришла в голову мысль: из нас двоих молодой — он, он в чем-то даже слишком молод, тогда как я действительно глубокий старик. Он ни с чем и ни с кем так и не связал себя. А стареть человека заставляют именно связи. Если бы у этого на удивление молодого человека не убили сына, он не был бы таким свободным. Сын связал бы его, счастье и несчастье большой любви также лишили бы его свободы. Тогда и будущее пробуждало бы в нем страх и надежду. А так он свободен, потому что может не бояться ее осуществления.

— Менять, говорите вы, Фабер? Когда вы пришли ко мне, вы были страшно молоды. Я видел, что у вас есть возможность стать таким, как я, и другая — путь на форум, где всем обещают великое счастье, где борются за право сделать народ счастливым. Я пытался удержать вас от этого. Еще никому на свете не доказывали всю абсурдность его предприятия столь наглядно, как вам. Все, что ожидает вас на этом пути, даже та пропасть, к которой он неминуемо приведет, — ваша биография, а вы ее знаете лучше меня, будет точной копией десятков и даже сотен тысяч таких же, — все это не помешает вам, не изменит вас и ваш путь. Если даже эта моя попытка изменить что-то так позорно провалилась, то как могли мне удаться другие, более масштабные?

— Вы по-прежнему думаете, профессор, что я плохо кончу?

— Я не думаю, я знаю. И пример этого будет до чрезвычайности прост. Если та партия, к которой вы примкнули, победит, то вам придется плохо, потому что вам-то захочется пойти дальше. Если она проиграет, вам станет незачем жить, потому что вы решили жить для победы и ни для чего иного. Бывают альтернативы, которые на самом деле вовсе не альтернативы. Так что вы уже человек конченый.

Дойно не мог сдержать улыбки, хотя и опасался, что Штеттена это может обидеть. Но он, похоже, просто ничего не заметил.

Вечерело. Гроза, собиравшаяся целый день, прошла стороной. Штеттен, утомленный вином и своим долгим монологом, в самом деле задремал. Дойно сидел, разглядывая лицо спящего учителя. Сейчас он выглядел ужасающе старым: казалось, что заснул он много веков назад, и жизнь его проявлялась лишь в этом тяжелом, мерном дыхании. Обе руки покоились на набалдашнике трости, голова склонилась на грудь, и казалось странным, почему она не опускается все ниже и ниже.

Когда появился старый официант с газетой, Штеттен встрепенулся:

— Неужели случилось что-то такое, ради чего стоило приносить мне газету, Йозеф?

— По-моему, да. Вот, смотрите. Государственный переворот в Пруссии, прусское правительство низложено. Я подумал, что это вас заинтересует.

Дойно выхватил у него газету и попросил немедленно принести расписание поездов.

— Поезд отходит через сорок пять минут, я еще успею, если поеду сейчас же. Спасибо вам, профессор!

— Вам действительно так нужно ехать? Может быть, лучше завтра, или через неделю, или вообще не ехать? К своему поражению вы в любом случае успеете.

Дойно наскоро попрощался и пошел. Почувствовав взгляд профессора, у выхода он еще раз обернулся и помахал рукой. Старик слегка кивнул ему в ответ.

— А они все бегут, молодые, а мы на них смотрим, — сказал профессор Йозефу, все еще стоявшему рядом с ним с газетой в руке. — Смерть — такая ужасная штука, что за ней никто не пойдет добровольно, если даст себе время подумать. Вот они и бегут за ней очертя голову. Это-то мы еще видим, пока они недалеко убежали, но как они гибнут, мы уже не видим, так что потом нам приходится додумывать самим. А это не так легко, для этого нужно не спать по ночам целую жизнь. А вы что думаете, Йозеф?

— Думаю, так оно всегда было и, видно, так уж всегда и будет.

Глава третья

1

В Праге, где поезд стоял двадцать минут, Дойно узнал, что партия призвала ко всеобщей забастовке. Если ее призыв поддержат, прикинул Дойно, значит, застрянет он уже на границе, потому что на пограничную станцию поезд приходит только в полночь, а в этот час забастовка должна была начаться во всем Германском рейхе. «Все колеса остановит эта сильная рука»[34]. Если захочет, конечно.

На тот случай, если поездов не будет, у Дойно уже был план, как еще до утра добраться хотя бы до Дрездена.

Кроме него в купе была еще только одна женщина. Едва поезд тронулся, она принялась есть — с какой-то агрессивной жадностью, выдававшей аппетит сильно расстроенного человека. Теперь она спала. Очень молодой ее уже назвать нельзя было, слишком светлые крашеные волосы делали ее — сон снял с ее лица напряженное выражение — похожей на рано состарившуюся девочку. К левой груди она прижимала красно-коричневую сумку; всякий раз, когда что-то будило ее, она взмахивала руками, и сумка падала на пол. Когда Дойно передал ей сумку, она поблагодарила его с тем робким видом, которым неопытная женщина напрасно пытается скрыть надежду, что мужчина, оказавший ей любезность, почувствует к ней влечение.

Разбуженный пограничником, Дойно с радостным удивлением убедился, что все-таки сумел заснуть. Поезд находился уже на немецкой территории, и пассажиры на перроне, кажется, не сомневались, что он вот-вот двинется дальше. Паровоз уже прицепили. Означало ли это, что железнодорожники решили не присоединяться к забастовке? Или они должны были вступить в нее позже? Люди, стоявшие возле паровоза, судя по одежде — машинист и кочегар, вели какой-то волнующий разговор. Дойно подошел поближе и услышал:

— А когда и этот второй доктор сказал, что у вас, мол, так, пустяки, это пройдет, я ему и говорю: нет уж, говорю, три года назад мне один ваш коллега тоже говорил, что это, мол, само пройдет, я три года ждал, так что теперь, по-моему, самая пора начать лечить это дело. Вот я ему и говорю: господин доктор…

Дойно отошел от них, но, обернувшись, увидел, как к ним быстро приближается кто-то третий. Они заговорили громче; подошедший начал говорить что-то, но его прервали. Дойно услышал:

— …Зачем голосование? Если бы мы каждый раз, как коммунисты призовут к забастовке, ставили этот вопрос на голосование, мы бы тут вообще!.. Нет уж, сказали ребята, СДПГ приняла свое решение, так что теперь пожалуйте в земельный суд. А забастовку мы проведем и сами, но только когда захотим.

— Точно, — поддержал его сильный, низкий голос, — проведем, когда мы захотим, а не эти ваши товарищи из Москвы.

— Дело не в Москве и даже не в Зеверинге[35], — послышался в ответ очень ровный голос. — Дело в том, что если мы сейчас отступим…

— Никто и не отступает! Но всеобщая забастовка — дело серьезное, это тебе не игрушки. Тут все ставится на карту. И тут надо десять раз подумать, когда и ради чего ее проводить, а главное — вместе с кем. Но уж не ради Зеверинга — и не вместе с коммунистами, которые сначала проводят плебисцит вместе с нацистами, чтобы скинуть Зеверинга, а потом вдруг пожалуйте — хотят подбить на восстание нас, чтобы Зеверинг остался.

— Да, кое в чем ты прав, но что-то все же надо делать. Или ты не хочешь ничего делать?

— Хочу, и поэтому мы будем бастовать, когда наш профсоюз скажет: бастуйте!

— Но он же не говорит этого, когда время уже настало?

— Значит, оно еще не настало! Это ясно!

— Ничего не ясно! ВОНП[36] сейчас не желает вступать в борьбу, а ты в один прекрасный день проснешься, а в Германии — фашистский режим!

— Нет, я в это не верю.

— Я вообще считаю, — прибавил другой, — что лучше проснуться живым при фашистском режиме, чем сдуру погибнуть по приказу ваших так называемых вождей из КПГ[37]. Вон Бисмарк: хоть и принял свой крутой закон о социалистах[38], а с немецким рабочим классом так ни черта и не справился. Так и Гитлер об него себе лоб расшибет. Тут главное — хладнокровие и дисциплина.

Дойно отошел от них. Поезд двинулся дальше по расписанию.

Ночь была светлая, деревни и городки, мимо которых проносился поезд, четко выделялись среди ландшафта. Иногда какой-нибудь белый домик выделялся из остальных и, казалось, бросался навстречу поезду. В некоторых окошках горели слабые огни. Но поезд бежал всего светлого, все ускоряя ход, чтобы скорее миновать эти дома.

Германия спит, подумалось Дойно. Чепуха, эта страна давно потеряла сон. В эти ночные часы происходят события, способные достигнуть такого размаха, какого никто из тех, кто сейчас задумывает их или готовит, не в состоянии даже себе представить. Шестьдесят пять миллионов человек! Если хотя бы один миллион из них сегодня понимает, что должно произойти завтра, то каждый час наступающего дня будет стоить нескольких лет. Все, что мы делали до сих пор, было лишь подготовкой, репетицией, маленькой разминкой: через несколько часов состоится главный экзамен.

Выглянув в окно, он словно опять стал ребенком, как в детстве, повторилась чудесная иллюзия: поля, каменные мосты, огородные пугала, одинокие маленькие домики летели, точно описывая полукруг, а телеграфные провода опускались и снова взмывали вверх в стремительном танце.

Ребенком, вспомнил он, ему хотелось стать машинистом. И даже если бы на рельсах перед ним появился сам старый кайзер и закричал: «Стой!», он бы все равно поехал дальше, туда, далеко-далеко, где царит одна лишь справедливость.

Только во время войны он начал понимать, что такого «далека», где царила бы одна справедливость, просто нет, что ее нужно создавать самому, везде, где есть в ней потребность.

И машинист, который сегодня вел этот поезд, тоже требовал справедливости, но ничего или почти ничего не желал для нее сделать. Ему просто хотелось, чтобы она настала, но создавать ее самому было страшно.

Поэтому поезд шел.

2

В эту ночь многим казалось, что время движется слишком медленно. Они то и дело просыпались, вглядывались в темноту, вслушивались в тиканье часов, становившееся все громче и отчетливее.

В эту ночь двое молодых людей стояли перед запертой дверью подъезда.

— Теперь-то ты убедишься, что из всех ваших затей выходит один только пшик, покричали да и хвост поджали. Кто на самом деле хочет бороться, тот идет к нам, — сказал один. На нем была коричневая рубашка и новенькие высокие сапоги, от которых он не мог оторвать глаз.

— Нет уж, вот тут ты кругом не прав. Завтра сам увидишь. Социалисты — да, они точно бороться не умеют. А мы боремся. Да здравствует Москва!

— Да здравствует Гитлер, вот что я могу тебе ответить, ни шиша у вас не выйдет!

— Выйдет!

— Хорошо, но если не выйдет и ты окончательно в этом убедишься, то переходи к нам. Нам скоро настоящую форму выдадут. А сапоги мои видал? На, возьми еще сигарет, бери больше, нам их бесплатно дают. Нам все дают. Ну как, Густав?

— Нет уж, у вас там одни убийцы рабочих да прислужники капиталистов.

— Да ты чего, Густав, ты на меня погляди: я, что ли, прислужник капиталистов? Ты же меня знаешь.

— Ну, ты, может быть, и нет, зато другие…

— Другие, другие! Ты лучше зайди разок к нам, все сам и увидишь. Тебе же самому надоела эта ваша трепотня — международный пролетариат, японский империализм, да здравствует Москва! Москва тебе, Густав, ничего не даст.

— Ну, я не знаю, — протянул Густав. Он отпер дверь подъезда. Курить было приятно. В таких сапогах, как у Фрица, человек, конечно, имеет совсем другой вид. Черт знает что, ничего не поймешь. Если завтра снова ничего не выйдет, позору не оберешься, подумал Густав. Надо бы дать Фрицу хорошего пинка, да так, чтобы он полетел вверх тормашками вместе со своими сапогами, думал Густав, глядя на приятеля, поднимавшегося по лестнице впереди него и напевавшего «Хорста Весселя»[39]. Но он слишком устал от болтовни, к тому же ему очень хотелось есть.

В эту ночь женщины не спали. Они будили мужей, чтобы еще раз попытаться уговорить их.

— Смотри, Вилли, чтобы опять не вышло «недоразумения», как ты потом всегда говоришь. Ты бастовать не будешь! Пусть другие суют голову в петлю, если хотят. У тебя жена и трое детей, и одному из них нужен врач и литр молока каждый день. Ты бастовать не будешь!

— Ну что ты пристала, все будет в порядке.

— Вот чтобы все было в порядке, я и говорю: ты бастовать не будешь!

— Ну хорошо, — произносит муж, просыпаясь окончательно, — я бастовать не буду, но, с другой стороны, это не дело: один раз урезали зарплату, потом еще раз, потом еще, а мы все терпим.

— Только не начинай опять про зарплату. Что ее сокращают, я знаю. Подумай лучше, какая тебе будет польза от ее повышения, если тебя выкинут на улицу.

— Не выкинут, и вообще отстань от меня. — Он встает и ощупью, стараясь не разбудить детей, пробирается в кухню, чтобы выпить стакан воды. Вода теплая, и вкус у нее противный. А жена, лежа в постели, все говорит и говорит. Черт знает что, думает он и выплевывает воду в раковину.

— Как тогда, помните? — спросил самый маленький из троих.

— Да, девять лет назад мы тоже выкапывали оружие. Но на этот раз у нас будет настоящее дело.

— Кто ж его знает? — отозвался третий. — Может, на этот раз нам придется закопать его еще скорее, чем тогда.

Наконец они достали сверток. Ткань была влажная; они развязали узлы и нащупали под газетой револьверы. Придя домой, занялись их чисткой. Один из них разгладил старую газету и начал читать.

— Да, — сказал маленький, — если бы мы тогда знали то, что знаем сейчас.

— Боюсь, что сейчас мы знаем еще меньше, чем тогда!

— Тебе бы вечно все изгадить! — И все рассмеялись. Приближался рассвет.

Той же ночью.

Герберт Зённеке сидел за своим письменным столом, «чистился». Уничтожал старые бумаги, хранить которые больше не было необходимости, и приводил в порядок остальные. Их нужно было перенести в надежное место. Наступающий день мог создать совершенно неожиданную ситуацию, в которой даже его неприкосновенность как депутата рейхстага не поможет. Он не чувствовал усталости, хотя день вчера выдался не из легких. Все было тщательно продумано, и теперь все его мысли были заняты лишь предстоящей работой.

Он заметил Герту, лишь когда она встала прямо перед ним. Как она вошла, он не слышал.

— Ты не спишь? — спросил он тем равнодушным тоном, который установился между ними уже довольно давно.

Она не ответила. Он снова углубился в работу. Она стояла рядом, и он не знал, смотрит она на него или нет.

— Все это надо сжечь еще сегодня, — сказал он.

Она наклонилась, чтобы поднять клочок бумаги, упавший рядом с корзиной.

— Спасибо! — поблагодарил он ее. — Что ты стоишь, садись.

Она осталась стоять. Он понял, что она собирается сообщить ему что-то важное и что каждое слово этого сообщения уже давно у нее наготове. Он ждал, постепенно теряя терпение, но она все стояла. Наконец она заговорила:

— Ты не думаешь, что нам давно пора развестись? Мы женаты скоро восемнадцать лет — по-моему, более чем достаточно. Я тебе уже давно не нужна, у тебя есть молодая любовница.

Он не поднял взгляда, но знал, что она плачет — по привычке тихо, почти без слез. Наконец она снова овладела собой и заговорила:

— Дети тоже на твоей стороне. Я для них слишком стара. А ты, ты появляешься здесь в лучшем случае раз в месяц. Они видят, что ты презираешь меня. С твоей любовницей они легче находят общий язык, чем со мной. Когда мы женились, я была моложе тебя. Теперь ты — молодой мужчина, а я стала старухой.

— Ты читала сегодняшнюю газету, Герта? По-твоему, сейчас самый подходящий момент затевать этот разговор?

Она стояла перед ним в старом, застиранном халате, который он подарил ей когда-то. В нем она казалась еще выше ростом и худее, чем была. Она оттого так быстро постарела, что я вел такую жизнь, пришло ему в голову. Он встал и пододвинул ей стул. Когда он тихонько положил руку ей на плечо, чтобы усадить на стул, она вздрогнула. Наконец она села.

— Я так боюсь за тебя, Герберт.

Он взял ее руки в свои, чтобы успокоить жену.

— Я знаю, что момент сейчас неподходящий, но… — произнесла она.

— Ничего, момент подходящий. Надо было сказать мне все раньше! — сказал он.

Говорить ей больше было нечего. Она стала женой рабочего, как в свое время ее мать. Рабочие мирились с тем, что их жены старились слишком рано. Герберт давно не был рабочим, но это уже ничего не меняло.

Бруно Лейнен еще раз проверил, плотно ли закрыты окна, спят ли жена и дети. После этого он открыл газ. Он взял вечернюю газету, оставленную дамой из отдела социального обеспечения, и разорвал ее на отдельные полосы, чтобы законопатить щели в двери на лестницу. Его взгляд упал на заголовки: «Всеобщая забастовка! Немецкий рабочий класс…» Он не стал читать дальше. Все это его больше не касалось. Он уже давно не был рабочим. Он был безработным, нищим, которому никто не подавал ни гроша.

Он сложил полосы в несколько раз и тщательно законопатил все щели. Запах газа был уже довольно сильным. Главное, чтобы дети не проснулись. Он прислушался, потом присел к кухонному столу. Все это займет еще какое-то время. Он хотел встать и выключить свет. Но не смог этого сделать. Возможно, потому, что для этого надо было приложить усилие. Но у него больше не было сил.

3

Как каждую ночь, Йозмар Гебен и в этот раз сидел в комнатке за мастерской, настраивал аппаратуру. Он выполнял свою работу: в определенный час выйти на связь.

Все, что нужно, он уже передал, а потом отдублировал, согласно инструкции. Ему подтвердили, что тексты, закодированные новым шифром, были приняты без искажений.

Было два часа пять минут. Теперь на связь должна выйти та сторона. Оттуда, видимо, ожидалось важное сообщение. Нового шифра Йозмар не знал. Впрочем, это было не его дело. Пусть разбирается товарищ Фламм. Грета относила тексты ему. Тот лучше знает, что с ними делать.

Однако в этот раз Фламм явился сам. Теперь он сидел и курил сигарету за сигаретой, так что всю комнатку словно заволокло туманом.

Обычно Фламма никак нельзя было назвать молчуном; Йозмару он казался даже чересчур разговорчивым и вообще был ему не очень ясен. Ему нравилось быть циничным, он любил двусмысленности, похабные и политические анекдоты, не жалея ничего для красного словца, как о нем говорили.

— По-прежнему ничего? — нетерпеливо спросил Фламм. — А рация-то в порядке? Ты уверен?

— Да, — сказал Йозмар, — уверен. — Он надел наушники. Нетерпение Фламма передалось и ему.

Те, кто знал его ближе и дольше, называли его Палом. В Доме партии его знали как Фламма. Он старался говорить как уроженцы Веддинга[40], но венгерские гласные выдавали его происхождение.

Глядя на его загорелое красивое лицо с живыми глазами, казалось, постоянно искавшими зеркало, чтобы в очередной раз поглядеться, следя за продуманными жестами красивых рук и нарочито замедленными движениями небольшого, но сильного тела, каждому невольно приходило в голову: не будь он лысым, у него были бы каштановые вьющиеся волосы с легкой сединой на висках, типичный учитель какого-нибудь провинциального лицея для девочек — настолько боготворимый ими, что время от времени какая-нибудь из них почти взаправду пытается покончить с собой, — таким завидуют коллеги-мужчины и обожают коллеги-женщины, энергично и безнадежно.

Фокус Пала состоял в том — и людям, близко его знавшим, это было известно, — чтобы сбивать с толку правдой. У него и в самом деле были каштановые волосы; он и в самом деле был учителем женского лицея в небольшом провинциальном городе, в двух с половиной часах езды на поезде от Будапешта, и ученицы в самом деле готовы были ради него на жертвы, представлявшиеся им значительными и трудными сверх всякой меры. А если для завершения столь гармоничного образа по освященным вековой традицией законам бульварной литературы требуется еще рано овдовевшая старушка-мать, всецело зависящая от помощи сына, и младшая сестра, боготворящая брата, то Пал мог предъявить и это. Только было все это шестнадцать, семнадцать или восемнадцать лет назад. Как раз тогда эта достойная пера биографа гармония внешней и внутренней жизни начала нарушаться.

В 1913 году молодой учитель венгерского языка и литературы совершил поездку в Париж, где познакомился с одним венгерским поэтом: его имя было известно лишь немногим, его слава не выходила за пределы небольшого кружка почитателей, тем не менее ценивших его гораздо выше Шандора Петефи и позволявших Малларме лишь немного приблизиться к его пьедесталу.

Эта встреча придала поездке Пала ее единственный, истинный смысл: он мечтал вырваться из провинции, и поэт указал ему путь.

Совершенное по форме и прямо-таки апостольское эссе о поэте, которое Пал, вернувшись, опубликовал в самом прогрессивном журнале столицы, принесло поэту славу, а Палу — известность.

Его пригласили выступать в клубе, где свободно общались самые смелые умы. Он имел успех. С тех пор его имя часто появлялось в этом журнале, а поездки в Будапешт сделались регулярными.

Война прервала эти поездки: Пала, лейтенанта запаса, призвали в армию. Он воевал на сербском, русском и итальянском фронте. В течение всех этих четырех с половиной лет его не покидало ощущение, что война постоянно изменяет его, делая зрелее. Но осмыслить это толком не удавалось. Книжечка в кожаном переплете, куда он намеревался заносить свои впечатления, долгое время оставалась нераскрытой. Потом он начал записывать туда стихи. Стихи эти блистали совершенством языка, но были суховаты и на удивление холодны. Они не выражали ничего из тех чувств, которые он тогда переживал.

Революция не только положила конец всему этому, но и придала судьбе Пала совершенно неожиданный оборот. По какой-то случайности она вознесла членов его клуба на высшие посты революционного государства. Пал не числился в их первых рядах, но они вспомнили о нем, как только укрепились на новых должностях. Через несколько недель и ему, и остальным уже казалось, что он всегда был в первых рядах борцов за дело революции.

И он был одним из последних, кто под натиском смешанных, а потому не очень надежных частей румынской интервенционной армии прикрывал, пока мог, подступы к столице. Здесь он проявил себя сверх всяких ожиданий.

Когда он наконец сложил оружие, бежать было уже поздно, он был в ловушке. Он добрался до родного города и укрылся у матери. Укрытие ненадежное, он знал это, но другого у него просто не было. Кроме того, газеты победителей несколько раз с величайшей издевкой объявили, что он успел уехать за границу, набив карманы золотом и драгоценностями. Может, они поверят в это, думал Пал, и не будут искать меня. Они не поверили. Офицерский карательный отряд, за несколько дней заслуживший самую дурную славу, расположился в лучшей гостинице города. В подвал этой гостиницы Пала и бросили — вместе с многими другими.

Пал считался с тем, что его могут расстрелять. После всего, что он пережил и что видел в этом подвале, он на удивление легко готов был примириться со смертью.

Однако эти офицеры, люди по большей части очень молодые и невероятно жизнерадостные, были твердо убеждены, что Пал и другие лидеры, которых им не удалось захватить живыми, награбили огромные богатства, причем спрятали их где-то поблизости. Они пытали его, чтобы выведать его тайну. Но тайны у него не было. У него была только сомнамбулическая самоуверенность человека, приготовившегося умереть желательно быстро и безболезненно. Он презирал своих убийц, которым ударил в голову хмель победы, достигнутой не ими. Мстителей они играли плохо, с преувеличенным пафосом — видно было, что больше всего их интересуют золото и драгоценности. Он плюнул им в лицо.

После этого ничто больше уже не имело значения. Время остановилось или вовсе перестало существовать. Он приходил в себя, видел, что он голый, и не знал почему, и тело его ему больше не принадлежало. Потом с ним что-то происходило, нестерпимо яркий свет бил в глаза, потом все гасло, и он вновь выпадал из времени. Иногда он слышал шум, шум приближался — и снова стихал. Однажды этот шум окончательно пробудил его. И он отчетливо понял, что его больше нет, он уже не жив, хотя еще и не умер. Между жизнью и смертью была какая-то темная зона. Он находился в этой темной зоне, двигался в ней. Еще несколько движений — и настанет окончательная смерть. Потом ему опять показалось, что все уплывает куда-то. Он хотел ухватиться за что-нибудь — и провалился в бездонную шахту.

Он пришел в себя. Это пробуждение было иным, нежели предыдущие. Теперь он отчетливо понимал, что жив. И хотел пить. Он мог двигать руками. Вот они коснулись друг друга. Вот его тело, оно болит. Он жив! И лежит уже не на каменном полу и не на глине. Руки продолжали двигаться. Нащупали что-то знакомое. Это была постель, простыни. Он хотел открыть глаза: простыни наверняка были белые.

Он слышал шум, но глаза не открывались. Болели веки. Он медленно разлеплял их, точно на них лежал груз, горки маленьких камешков.

Наконец он увидел свет. Свет был желтым и таким ярким, что ему пришлось снова закрыть глаза. Но он хотел видеть.

И увидел: это солнце в зеркале большого шкафа. А в солнечном свете движутся какие-то тени. Он различил два тела: одно было совсем голым, другое в офицерском мундире. Шум раздавался теперь совершенно отчетливо. В зеркале, за пределами солнечного пятна, он разглядел спинку своей кровати, белые простыни, а на них что-то, какая-то мешанина красок: зеленоватой, черной, ярко-красной. Это был он сам. Он увидел свои ступни, ноги и бедра, но дальше зеркало кончалось, а с ним кончалась и картинка. Он прикрыл руками срам.

Он был жив. Он слышал шум. Он хотел пить.

Эта женщина была его ученицей. Она была влюблена, любила его в свои семнадцать лет, как способна любить лишь зрелая женщина, которую уже пугают годы.

Она вышла замуж. Ее муж был командиром отряда, наводившего порядок в городе. Это она спасла Пала. Его тайком доставили к ней в дом. Было раннее утро, когда муж, старший лейтенант, вывел ее из спальни и повел в бывшую детскую, точно собираясь сделать ей рождественский сюрприз. В комнате ее сначала ослепило солнце: шторы не были задернуты.

— Вот он, твой бедный учитель. Не слишком-то он смахивает на красавца. — И тут она увидела Пала. Он, совершенно обнаженный, лежал на той постели, на которой она провела столько бессонных ночей, мечтая о нем. Она никогда не думала, что человеческое тело можно так изувечить. От этого страшного зрелища она бросилась к мужу, как бы ища защиты.

Несколько недель спустя эта женщина помогла Палу бежать из Венгрии.

— Все еще ничего? — спросил Пал. Йозмар задремал было, но тут же проснулся.

— Нет, ничего. Но время еще не вышло.

— У них там давно уже начался день. Могли бы подумать о том, что и в капиталистических странах тоже скоро наступит день и что…

Йозмар взмахнул рукой, прерывая его: раздались позывные, и он стал быстро записывать текст. Он уже видел, что это не тот текст, которого с таким нетерпением ожидал Фламм, — шифр был старый, довольно простой. Краткое сообщение, не имевшее прямого отношения к партии немецких коммунистов.

В комнате было только одно небольшое, плотно занавешенное окно. На улице, наверное, уже совсем светло. Но им пока не дано этого увидеть. Надо ждать.

От всего, случившегося с ним в подвале гостиницы «Хунгария», Пал оправился довольно быстро. Воспоминание о тех девяти днях и ночах скоро стало довольно расплывчатым; отчетливо помнились только мучительная жажда и та картина в зеркале. Он ненавидел это воспоминание и скрывал его от всех, а ту боль, которую оно вызывало, и от себя самого.

Было и еще одно воспоминание, столь же болезненное, но на этот раз не связанное с физическими ощущениями.

Пал был в России. Там он тоже прекрасно зарекомендовал себя, воевал почти на всех фронтах гражданской войны и продвигался все выше. Под конец он входил в узкий круг ближайших сотрудников главкома Красной Армии, которым восхищался настолько, что порой замечал, что повторяет его жесты.

Пал был послан с важной миссией в Китай и внес свой немалый вклад в победу южных армий. Однако он скоро убедился, что та политика, которую ему предписывала Москва, неминуемо приведет к разгрому китайской революции. Так же считал и основатель Красной Армии, к тому времени уже оттесненный в оппозицию.

Пал принял его сторону и был отправлен в ссылку вместе с ним. Там его посадили в изолятор. Через год он написал покаянное заявление, в котором отрекался от оппозиции и ее вождя. Его вызвали обратно в Москву. Здесь его заставили написать еще несколько заявлений — и забыли о нем. На восемь месяцев. Товарищи, с которыми он встречался на лестницах своей гостиницы, ежедневно давали ему понять, что не знают его. Они видели его, но не узнавали.

Наконец его вызвали. Ему оказали величайшее доверие, пригласив на интимный ужин в кругу вождей партии во главе с победителем. Пили кавказское вино, пить которое привык только сам победитель. Казалось, никто не сомневался, что их будут спаивать, пока они не свалятся под стол. Пал был совершенно уверен, что победитель только и ждет, чтобы он напился. Победитель был недоверчив и любопытен. Его лицо было уже красно от вина, и оспины тоже стали темно-красными и больше не уродовали его.

— Думаю, в Алма-Ате жизнь у вас была не очень приятная? — услышал Пал обращенный к нему вопрос. Он взглянул на шевелившиеся от смеха усы и ответил:

— Да, и в Алма-Ате, и в изоляторе жизнь была не очень приятная.

— А здесь вам живется лучше? — продолжал победитель, слегка наклоняясь к нему. Его голос звучал по-отечески мягко.

— Это все, что вы хотели у меня узнать, дорогой товарищ? — ответил Пал вопросом на вопрос, подражая акценту, с которым победитель до сих пор говорил по-русски. Он с удивлением заметил, что встал со своего места, и подумал: я действительно пьян.

— Нет, не все. Расскажите, как вы жили в Алма-Ате. Как он себя чувствовал, как ему там понравилось, — произнес победитель очень спокойно. И лицо его больше не было красным. Пал рассказал, снова предав своего вождя и друга. Его слушатель часто смеялся. Сначала этот смех был ему противен, но потом Пал уже ожидал его. Он даже был нужен ему, как клоуну — пощечина, говорил он себе. Он рассказывал и пил, пока не напился до бесчувствия.

Позже он не мог вспомнить точно, что именно говорил. Но воспоминание о той ночи, после которой его вновь стали узнавать самые забывчивые, отзывалось болью, которую он старался, но не всегда мог утишить.

И как бы высоко он с тех пор ни забирался, он сохранил за собой право, заработанное той ночью: быть шутом.

Лишь очень немногие знали, сколь значительный пост занимал он в германской партии. Товарища Фламма всегда можно было найти в Доме партии. Там у него был маленький кабинет в редакции партийной газеты. Он считался заместителем редактора по внешнеполитическим вопросам.

— Все еще ничего? — спросил Пал.

— Нет, — ответил Йозмар. — А что, это так срочно? Сообщение должно поступить именно сегодня?

Пал насмешливо взглянул на него. Йозмар его не любил. Кроме того, его приход противоречил правилам конспирации. Ради соблюдения этих правил Йозмару пришлось полностью переменить образ жизни. Он больше не встречался ни с кем из членов партии, живя тихой жизнью мелкого предпринимателя, в тени которой вел свою тщательно скрываемую работу. Любые посторонние связи были опасны, и такой человек, как Фламм, должен был не только знать, но и соблюдать это правило.

Наконец раздались позывные. Текст был коротким. Он и сам смог расшифровать его:

«На ФБ В: 27 ответ не нужен. Никаких изменений. Конец».

Йозмар передал послание Фламму и начал быстро разбирать рацию. Пал перечитал листок несколько раз. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы вспомнить, что он и не ждал иного ответа. Он знал, что для него все кончено. Возможно, теперь обойдется без этого промежуточного этапа, изолятора, ведь на сей раз он ничего плохого не сделал: его просто вызовут в Москву и забудут. Время от времени кто-нибудь будет заходить к нему и приносить тексты для перевода. Совсем умереть с голоду ему не дадут.

Он смотрел на Йозмара, ловкими, уверенными движениями убиравшего свою технику, и думал, рассказать ему или нет, чтобы хоть один человек здесь знал, почему товарища Фламма так быстро забудут.

Если бы он сказал этому красивому светловолосому парню: «Я просил их разрешить нам этой же ночью изменить линию партии, чтобы с утра открыто обратиться к руководству СДПГ и профсоюзов с предложением: оставить всякую полемику и заключить честный союз для борьбы против общего врага. Но мою просьбу отклонили. „Никаких изменений“. Мы неудержимо катимся в пропасть. Если бы там согласились, все еще можно было бы спасти. Что сказал бы на это непоколебимый товарищ Гебен? Наша линия, сказал бы он, правильная. Она же не могла вот так вдруг взять и стать неправильной. А зачем тогда ее менять? И мне пришлось бы признать, что я поздно, слишком поздно спохватился, что я слишком долго был трусом. Теперь у меня уже нет никакого права на пафос».

Пал поджег листок и смотрел, как он догорает в пепельнице.

— Послушай-ка, что это? — спросил Йозмар. Они прислушались к грохоту, который донесся из-под земли, приблизился и быстро затих.

— Это метро, — спокойно сказал Фламм.

— Как, разве они не бастуют? У нас же там сильная организация!

— Ну и что?

— Как ну и что? — повторил Йозмар. — Мы же объявили всеобщую забастовку!

Пал хотел рассмеяться, но, взглянув ему в лицо, пожалел этого мальчика. Вороша пепел от сгоревшей бумаги, он внезапно совершенно отчетливо увидел сотни, тысячи таких мальчиков в подвалах, с глазами, слипшимися от собственной крови, обессиленных, «в темной зоне между жизнью и смертью». Пока они еще гордо занимают свое место под солнцем — КПГ, самая мощная секция Коминтерна, шесть миллионов голосов, но он уже видел их разбитые лица.

— Ладно, Йозмар, пойдем чего-нибудь выпьем!

Фламм очень спешил.

Глава четвертая

1

Вассо и Мара с улыбкой разглядывали афиши. Дойно сказал, что в этом голубом свете, льющемся сверху, они выглядят нереальными. Обернувшись к нему, они решили, что его тоже позабавили афиши и этот дурацкий фильм «про любовь». Они быстро распрощались; Дойно давно пора было отправляться спать.

Впрочем, спать ему не хотелось, он просто немного устал. От недосыпания он стал излишне чувствительным к шуму. Он пошел дальним путем, по тихим улочкам, посидел на скамейке в небольшом парке, чтобы немного отдохнуть. Думать ни о чем не хотелось, и он тихонько напевал себе под нос.

Открыв дверь квартиры, он заметил свет, лившийся в прихожую через открытую дверь спальни, и тихо подошел к ней. Сегодня Герда, видимо, решила в виде исключения почитать перед сном, но сон наверняка одолел ее после первых же страниц. Она была красива — в распахнувшейся пижамной блузе, длинноногая, загорелая, только грудь и бедра белые.

Вероятно, она сообразила, что события скоро приведут его обратно, иначе не пришла бы сюда, чтобы теперь спать в ожидании его. Но даже если бы она не спала, он не смог бы рассказать ей ничего из того, что его волновало. Их связь в его жизни была как бы экстерриториальна. То, что он писал, она читала с интересом, относившимся к нему, а не к тому, что казалось ему таким важным. Она долго была очень религиозна, но теперь верила, что это позади. Он знал, что был чужим для нее и что их близость ограничивалась лишь той малой толикой его страсти, которую он отдавал ей.

Он не стал ее будить.

В кабинете был все тот же беспорядок, который он оставил, уезжая. Лишь здесь он наконец почувствовал себя дома, наедине с собой.

«Поедете ли вы через неделю или вообще не поедете, к своему поражению вы успеете в любом случае», — сказал ему Штеттен. Однако теперь Дойно чувствовал, что все-таки опоздал. Но знал также, что, окажись он там вовремя, все равно не успел бы ничего изменить, ровным счетом ничего. Решение принималось не здесь, здесь были только исполнители. Переиграть все нужно было в Москве и, как минимум, на сутки раньше.

А здесь — здесь был Зённеке, единственная светлая голова в руководстве партии, но он все больше уходил в тень. Ему поручили представлять партию на международном уровне, что ему явно было не по силам. Если бы не предвыборные собрания, немецкие рабочие быстро забыли бы своего лучшего лидера.

И был Классен, хороший человек, но не годящийся на первые роли. Все могло сложиться иначе, получи Классен со своими людьми тогда, в двадцать третьем, необходимую помощь, — ведь такие Классены были в каждом городе, и бороться они умели не хуже него. Но ему пришлось бороться в одиночку, и он потому и выдвинулся, что оказался единственным, кто боролся. Впрочем, потом он забыл, чем заслужил свою славу. Теперь он был очередным лидером, и по всей Германии с плакатов из-под неизменной фуражки на избирателей простодушно смотрели его светлые, вызывающие доверие глаза.

Во время разговора с Классеном, Зённеке и Фламмом в небольшом редакционном кабинете Дойно то и дело приходила в голову мысль: «Жаль, из этого Классена вышел бы отличный секретарь какого-нибудь небольшого райкома». Но теперь уже было слишком поздно. Как только речь заходила о серьезных вещах, Классен забывал родной язык и переходил на тот глубокомысленный и в то же время бессмысленный жаргон партийных газет, который вдруг показался Дойно символом беспомощности, и он сам не знал почему. Сейчас, в разговоре, Классен сказал среди прочего:

— Организовать подготовку организации революции мы сможем только в том случае, если сумеем организовать разоблачение изменнического характера руководства СДПГ. — Последнее «организовать», видимо, показалось нелепым и самому Классену, потому что при этом он ударил кулаком по столу. Дойно пришла в голову странная мысль: руководство, забывшее глаголы и выражающее все действия с помощью одних существительных, соединяя их друг с другом с помощью бесконечных «организовать», не сможет ни подготовить революцию, ни разоблачить чей бы то ни было изменнический характер. Кроме того, Классен, несмотря на ранний час, был выпивши. Его большие светлые глаза на плакатах наводили на подозрение о базедовой болезни.

Зённеке был занят чтением отчетов, привезенных Дойно, и почти не принимал участия в разговоре. Зато Фламм, известный остряк, этот серый кардинал в шутовском наряде, был сегодня необычно серьезен. Когда Классен нетерпеливо спросил Дойно:

— А что ты думаешь об этом? — за него ответил Фламм:

— Линия наша во всяком случае правильная, и призыв ко всеобщей забастовке тоже был правильным. Мы использовали обстоятельства и показали немецкому рабочему классу, что руководство СДПГ, равно как и руководство Всеобщего объединения немецких профсоюзов, решило навеки связать свою судьбу с фашизмом. И сегодняшние события блестяще подтверждают правильность нашей линии. В соответствии с этим мы и будем организовывать нашу предвыборную кампанию, да, организовывать, слышишь, Фабер, именно организовывать!

— Да, нацисты наберут еще два-три миллиона голосов, а мы все будем организовывать повышение числа голосов избирателей на те же сто тысяч, — ответил Дойно.

Зённеке, подняв глаза от бумаг, сказал строго:

— Прекратите наконец организовывать.

Классен, ощутив неуверенность оттого, что чего-то не понял, встал и вышел.

— Что с тобой, Пал? — спросил Дойно. — У тебя еще никогда не иссякал запас анекдотов про ребе Соломона из этой вашей, как ее — «Аз Ойшаг»[41]? Почему ты сегодня такой?

— Какой? — нетерпеливо перебил Фламм.

Дойно взглянул на него и вдруг понял: Пал раскаивается. Значит, он выступил против линии партии, и это его выступление не понравилось на самом верху.

— Неужели все так плохо, Пал? — тихо спросил Дойно.

— Да уж хуже некуда.

— Сколько ты нам еще даешь времени?

— Месяца три, от силы шесть, не больше.

— А потом?

Пал не ответил. Он начал приводить в порядок свои бумаги. Решение о его отзыве придет не позже чем через несколько дней.

— Может, организуем совместный прием пищи? — И оба улыбнулись, но не этой шутке, которая уже казалась им устаревшей.

Прежде чем покинуть дом, они прочли сообщения, пришедшие со всех концов рейха. Нигде не было объявлено сколько-нибудь значительной забастовки.

— Напишем, что нас не поняли партработники на местах, — сказал Пал.

Это была привычная фраза, которой партия уже несколько лет оправдывала свои ошибки. Политбюро считало эту фразу проявлением «большевистской самокритики». Линия — всегда — была правильной, тактика партии — всегда — была правильной, все было отлично и великолепно. Почему же путь ее не был сплошной чередой успехов? Потому что, к сожалению, ее «не понимали партработники на местах».

2

Дойно хотелось стереть из памяти все встречи этого чересчур долгого июльского дня. Он пытался читать, но ум отказывался следовать за глазами, и он отложил книгу. Нужно было продумать, пережить все вторично, как в юности переживают испытанный стыд.

— Напишем, что партработники на местах снова нас не поняли, — сказал Пал.

Секретарь партячейки на заводе электродвигателей как раз и был таким «партработником на местах». Дойно поймал его у ворот завода.

— Как дела? Да, в общем, ничего, хотя, конечно, не очень. — Вид у него был невыспавшийся — видимо, заседали всю ночь.

— Что это значит — ничего, но не очень?

— Рабочие говорят: коммунисты правы, надо наконец бороться, но если забастует один наш завод, от этого снова не будет толку. Они говорят, если со всеми вместе, то будем держаться до последнего, а в одиночку — ни к чему это, опять ничего не выйдет.

— Что же получится, если все так будут говорить? Кто-то же должен начать! Если и ваш завод, где такая сильная ячейка, не начинает…

— Да, да, — согласился секретарь; его красные глаза сами собой закрывались от усталости. — То же самое и мы говорим рабочим. Да что тут сделаешь, без согласия ВОНП никакой всеобщей забастовки быть не может. Вот, читал уже, наверное, это письмо ВОНП, его у нас тут всем раздавали.

Дойно пробежал его глазами:

«…Не поддавайтесь на провокации! Рабочий класс Германии сознает свои права, но нарушать законы не будет… Когда действительно возникнет необходимость, мы будем бороться до последнего… Коммунистическая провокация…»

Раздался длинный гудок, начался рабочий день. Секретарь снова подошел к Дойно.

— Рабочие приняли решение: они остаются на заводе, но до девяти часов работу не начинают. Если другие забастуют, мы тоже присоединимся, если же нет, в девять начнем работу. Пока ведем переговоры с делегатами других предприятий, — сказал он и снова скрылся за воротами завода.

Этот секретарь «на местах», готовый пожертвовать не только сном, но и всем на свете ради общего дела, уже все понял — так же, как и Пал.

А потом еще эти безработные у ворот электромеханического завода. Они пришли убеждать рабочих вступить в забастовку. У них-то для этого были все причины, но тем, кто еще не потерял работу, их доводы казались неубедительными и даже подозрительными.

Люди, стоявшие по эту сторону заводских ворот, бледные, изможденные, с отрывистой речью, какая бывает у людей, давно не евших досыта, этого не знали, но вид их действовал гораздо убедительнее, чем доводы, и действовал против них. Те, другие, при виде их забыли и о фон Папене[42], и о прогнанном Зеверинге, думая только об одном: только бы не стать такими, как эти!

И Вассо все это интересовало лишь постольку, поскольку в очередной раз доказывало: он это все предвидел.

Теперь, когда Мара с ним, он стал спокойнее: вместе с любимой женщиной к нему вернулась родина. Утоленная тоска по жене заставила его на время забыть тоску по родине.

— Тоска, говоришь? Тоска по родине? Да ты подумай, что бы было, если бы Ленин в эмиграции затосковал по родине! — сказал ему как-то Зённеке.

— Не знаю, — ответил ему Вассо. — Ты поймешь это, только когда сам окажешься в эмиграции.

— Я никогда не окажусь в эмиграции! — почти обиженно заявил Зённеке. — Что бы ни случилось!

— «Хочу умереть, как сражался!»? — насмешливо процитировал Вассо.

— Да! — пресек его насмешку Зённеке.

— Раньше революционеры умирали со словами: «Да здравствует мировая революция!» Теперь, когда их пристреливают при попытке к бегству, они кричат: «Ой, мамочки!» Они умирают не как бойцы, а как дети в самых тяжелых снах и страшных сказках.

— Так же умирают и солдаты. В разгар атаки смерти не ожидаешь, и тот, кого она настигает, оказывается беспомощным перед ней, как ребенок.

На минуту Дойно попытался себе представить: «А что, если бы все зависело от моего желания да к тому же никак меня не касалось?»

Зённеке был отличный парень. Он мог бы стать вождем — если бы ему позволили. Но его по непонятным причинам держали в тени, и он мирился с этим, подчинялся.

Какое мне дело до человека, который так легко всему подчиняется, что мне за дело до этого послушного бунтаря? Я упрекал Штеттена в том, что он принял правила игры; это же я должен был бы сказать Зённеке!

И был Вассо. Лучше него никто не чувствовал ситуацию, никто не мог столь безошибочно предсказать, что произойдет. Он видел, как разваливалась основанная им партия, как его все больше отстраняли от дел, изолировали, — и принимал все это.

И Пал, и Мара, и многие другие — все они участвовали в этом заговоре против правды, не давая ей выйти наружу.

И Дойно признавался себе, что тоже был одним из них, он тоже молчал, скрывая правду.

А девятнадцатилетний ученик Штеттена, Дион, молчать бы не стал. Не стал бы и оправдывать себя тем, что молчания требовала дисциплина, от которой зависел исход будущей борьбы.

Дойно пытался решить, прав ли был этот мальчик. «Мы хотим не доказать свою правоту, а завоевать власть», — возразил он смеявшемуся над ним Штеттену.

Но он помнил и то, что было предельно ясно уже тому девятнадцатилетнему мальчику: власть унижает того, кто ей пользуется, заставляя совершать насилие над самим собой.

Выходит, он завоевывал власть для Зённеке, из рук которого ее быстро выкрадут Классены? Или для рабочих, сегодня отказавшихся бастовать?

И почему его так раздражало прошлое и его следы в настоящем?

Он прервал этот бесполезный диалог с самим собой.

Все равно сегодня ночью он не сможет сказать себе ничего, достойного внимания.

Прошлое? Он видит себя.

Вот он идет; сколько же ему лет — шесть, семь? Снег скрипит под его высокими сапогами. Верх у сапог лакированный, и Дойно, наклонясь, видит свое отражение в блестящей черной коже. Так он идет по городку и видит едущие сани. Крестьянин на облучке заснул, баранья шапка съехала ему на лицо, усы заиндевели. Мальчик останавливается и глядит, глядит вслед спящему украинцу. Что остановило его? И почему взрослый сейчас вспомнил об этом?

А когда ветер завывал в трубе, говорили: вот, царь снова казнит какого-то невинного человека. А мальчик спрашивал:

— Как же ему позволяют?

Ветер завывал часто, так что мальчик часто думал о царе. Он представлял его себе очень ясно. Невинные — это были все остальные. Тут и представлять было нечего.

Все будет иначе, когда придет Мессия. Нет, никто не знает, когда он придет. Значит, нужно каждый миг жить так, чтобы быть достойным его прихода.

Вот и все, что можно было сделать, чтобы ускорить приход Бога и его царства, — так учили маленького еврейского мальчика. Надо было ждать.

Но мальчик не хотел ждать. Так начался его разрыв с детством. И вот спустя десятилетия он вернулся в детство. Маленький мальчик в высоких сапогах глядит на спящего крестьянина, у которого белые, заледеневшие усы.

Штеттен добавил бы: «А взрослый, порвавший со своим детством, оттого что не хотел ждать, теперь сидит и снова ждет Мессии, которого зовет „мировой революцией“ или „бесклассовым обществом“. Ничто не меняется, мой милый Дион».

Дойно придвинул к себе диктофон и вставил новый валик. Он хотел ответить Штеттену, на это и на многое другое. Поднеся ко рту раструб, он увидел перед собой маленького старичка, одинокого, потому что у него убили сына. Это — единственный человек на земле, который не ждал царства Божьего и не искал его. И он будет бороться с убожеством бытия, покуда оно не положит конец его усилиям.

3

Герда слышала, как он отпирает дверь, щелканье замка разбудило ее. Она хотела, чтобы он разбудил ее сам, а потому притворилась спящей. Она ощущала его близость, когда он стоял и смотрел на нее. Потом услышала, как он на цыпочках вышел.

Тогда она проснулась окончательно. И стала ждать. Несколько раз она слышала его шаги, потом он уселся в кресло, но больше не встал и к ней не вошел. Она прислушивалась, но ничего не происходило, и время текло так медленно, что ей, чувствовавшей биение своего пульса, казалось, что между его отдельными ударами проходят невыносимо долгие минуты.

Живя с Дойно, она научилась ждать. Потом она поняла, что нельзя научиться ждать мужчину, в любви которого можно быть уверенной лишь до тех пор, пока он не покинул постели.

Двадцатичетырехлетняя Герда любила и раньше, и ее любили многие. Она не знала, чем так неодолимо привлекал ее Дойно. В те дни и часы, когда его не было рядом, она была уверена, что он не любит ее. Но была уверена и в том, что в один прекрасный день их отношения станут совсем иными, и произойдет это неожиданно для обоих. В этот день пройдет его отчуждение, он скажет ей: «Я люблю тебя!», и это будет навсегда.

Иногда он казался ей «бедняжкой». Она часто представляла себе, как он заболеет, все его бросят, и только она останется с ним и спасет.

Вот Денис слепнет — после долгой, продолжительной болезни. Все друзья покинули его, даже бывшая жена больше знать его не желает. Но она, Герда, помогает ему с таким рвением, что все расступаются, когда она с радостно-упрямым видом ведет его по улицам или, говоря проще и точнее, твердой рукой ведет его по жизни.

Эта картина часто вставала у нее перед глазами, когда Герда в обеденный перерыв отдыхала на скамейке в парке, и волновала ее больше, чем любые эротические фантазии. В ней Герда всегда видела себя в синем костюме, в белой жилетке. Это было чудесно. И всегда была ранняя осень, и они шли, нет, медленно брели по какой-то кленовой аллее, и она тихо, но отчетливо читала ему на память: «Господь, пора. Дай лету отцвести»[43]. И Денис смеялся и был очень счастлив.

Но теперь, пока она ждала, когда же Дойно наконец встанет, вернется в комнату и нежно поздоровается, эта картина не приходила.

У нее замерзли ноги. Она хотела потянуться за одеялом, лежавшим на стуле возле кровати, но передумала. Из упрямства. До такой степени Дойно определял все ее поведение, до такой степени все было связано только с ним.

Она завидовала женщинам, работавшим вместе с ней в большой адвокатской конторе, счастью, буквально переполнявшему их в первые дни недели. Но стоило немного послушать их, как зависть превращалась в стыд. И тогда она ощущала себя несмотря ни на что счастливее всех.

Она встала и прошла в ванную. Оглядела себя в узком, высоком зеркале, смахнула с лица прядь светлых пепельных волос — иногда они казались ей красивыми, иногда же — скучными, а порой даже отвратительными. Нет, слезы не портили лица, и нос не покраснел. Конечно, есть женщины красивее ее, но не намного. Ей захотелось есть. Она пошла на кухню и принялась поедать сандвичи, приготовленные для него. Последний решила отнести ему — и отдать, не говоря ни слова. Войдя в кабинет, она обнаружила его на диване. Вероятно, он заснул, прослушивая запись; с наушниками на голове он казался совсем мальчишкой, даже больше чем во сне, обычно по-детски спокойном.

Что же он там надиктовал? Она осторожно сняла с него наушники и надела их на себя. До нее донесся его мягкий голос. Ах, это оказалось всего лишь письмо к тому старичку-профессору из Вены, это ее не интересовало. Но ей хотелось послушать голос. Иногда он разговаривал с ней так, как с этим стариком. Слова лились беспрерывно, она не воспринимала их и думала.

«Что же притягивает его к этому чужому для него человеку, да так, что эти слова для него важнее, чем объятия женщины?»

Она вслушалась:

«Нет, я не презираю искусство быть счастливым, вы это знаете, профессор; и я не могу недооценивать того замечательного счастья, которое дает, например, женщина, — оно пробуждает нашу исконную тоску по неизведанному; того счастья, которое дает нам пейзаж, — он учит нас делать открытия; счастья, которое дает музыка, ибо она умеет незаметно, но так глубоко покорить нашу душу. Но должен сказать, что счастье может стать целью только в трагической картине мира, оно приобретает такие масштабы, которые присущи разве что ощущению недостигнутого совершенства. Остается счастье как средство. Но это — средство, которое не помогает. Это — плохо заваренное зелье забвения. Человек слишком хорошо помнит то, о чем пытается забыть с его помощью. Мы строим планы на вечность — и растрачиваем жизнь в единый миг, строим планы на бесконечность, тогда как наш удел — всего лишь неизмеримая малость земного бытия; что проку от счастья существам, обделенным и временем, и величием?

Мы решили не связывать больше ни время, ни величие с понятием Бога и решили сами так изменить условия человеческого существования, чтобы сделать и время, и величие, а вместе с ними — и достоинство человеческим достоянием. Ибо только достоинство дает человеку возможность обрести смысл своего существования иначе, чем через его отрицание».

Надо же, как много слов, подумала Герда. Как же Денис не замечает, что они лишние. Оказывается, он ничего не имеет против счастья. И потом, ведь и в этом его бесклассовом обществе люди тоже не будут жить вечно. А так насчет времени — полная чепуха. Но все равно он прав, и дело не в словах, а в интонации. Правда, этого умные мужчины никогда не понимают. И любят их по большей части только тогда, когда они сами любят. А они-то воображают о себе бог знает что.

Слова лились дальше, теплые, завлекающие. Она попыталась думать о другом. Посмотрела на Дойно, как он лежит, лицо — на границе света и тени, тихонько дышит и спит себе, позабыв и о времени, и о величии. Она почти примирилась с ним, потому что то, что он говорил о женщине и о счастье, могло в данном случае относиться только к ней.

Ну и длинное же послание. Она снова прислушалась:

«Но даже если правда, что это таинственное и трусливое животное, человек, совсем или почти совсем не изменилось; даже если правда, что у тех, кто пытался изменить его сущность, были не менее веские причины верить в успех своего предприятия, чем у нас; даже если правда, что с незапамятных времен каждое последующее поколение делает одну и ту же ошибку, считая, что именно оно призвано подготовить переход к совершенно новым условиям существования, и именно оно имеет тот единственный шанс, которого не было у предыдущих поколений, — eh bien[44], значит, люди до сих пор не зря тратили жизнь на достижение заведомо недостижимой цели; значит, лучшее, что может человек сделать из своей жизни — это прожить ее, подготавливая переход к тому недостижимому состоянию, в котором все, что есть в человеке ценного, сможет наконец преодолеть время — и, может быть, обрести величие».

Слушать ей больше не хотелось. Они все время говорят о подготовке к жизни, а жизнь-то проходит, только им до этого дела нет. Вот и Господь тоже взял да и прогнал от себя свою мать самым невозможным образом, чтобы не мешала заниматься «подготовкой». Потом-то, конечно, ей можно было все глаза выплакать. Только что с того?

Герда снова опечалилась. Все это не имеет смысла. Она хотела детей и мужа, который думал бы только о жене и детях. Она медленно жевала сандвич, и слезы повисли у нее на ресницах. Плакала она не от жалости к себе, как раньше. Она оплакивала мужчину, которого любила. Она плакала, как плакало до нее бесчисленное множество женщин в минуты, когда любили своих мужчин куда сильнее, чем в постели: они любили их как блудных сыновей.

Часть третья. «Не мертвые восславят Бога…»

Глава первая

1

Можно было считать, что ничто не изменилось. Зеленовато-голубое небо рано пришедшей весны над их головами оставалось таким же просторным, да и земля под ногами не могла, очевидно, уже стать жестче. Иногда им казалось, что и улицы их города тоже не изменились.

Однако каждый день, приближавший лето, лишал кого-то из них родины. И в те ночи, которые они не могли провести в своей постели, им уже не верилось даже, что и у них когда-то был дом, была постель, что и они, подобно другим, когда-то жили нормальной жизнью, под своим собственным именем.

Те, кто сравнивал их с кротами, обещая скоро покончить с этими вредителями, скоро поняли, что охота будет долгой. Иногда они и сами не знали, кто из них охотник, а кто — дичь.

Они приходили из пригородных поселков, где жили безработные, с заводов, из партийных организаций — большей частью те самые «партработники на местах, которые никогда ничего не понимали». Они и были нелегальной партией. И враг знал это. Он видел знаки, оставленные на стенах их руками, ранним туманным утром он видел красные знамена, развевавшиеся высоко вверху, на фабричных трубах: разгромленная партия живет! Их следы были на листовках, рисунках, даже на шоссейных дорогах, по которым проносились мотоциклы, километр за километром печатая своими умело обработанными покрышками: «КПГ жива — СКФ[45] вернется».

Слова и названия, которых прежде не запоминали, не замечали, теперь произносились тихо, как предостережение: Папештрассе, «Колумбия», Ораниенбург, Дахау. Таких названий, означавших безымянные муки, становилось все больше.

Все знали — стоит лишь узникам заговорить и муки их кончатся. И все знали, что они молчат.

Народ испытывал перед ними ужас, боялся сам испытать то страшное, что выпало на их долю. Он устал от жертв, стремясь как можно скорее забыть, ради кого они приносились.

Партия жила, но она была изолирована от тех масс, к которым взывала, точно тонущий спасатель, партия жила «в подполье». Она возлагала надежды на осень. Пришли дожди и размыли надписи на стенах, превратившиеся в непонятные руны, повествующие о забытом прошлом. Но надежда была столь велика, что скоро могла стать для партии всем, она была безгранична, ибо жить было тяжелее, чем умереть ради нее.

И она становилась все неопределенней, как самые твердые обещания, когда — а уже наступила зима, но глас народа все еще не раздался — раздался один голос. Он говорил по-немецки неправильно, с акцентом, это был первый призыв, который услышали и поняли все. И было уже легче пережить тяжелую зиму. Пришла весна, партия все еще жила. Из прошлогодних подпольщиков не осталось почти никого: их расстреливали при попытке к бегству, держали в застенках, ежедневно пытали в концлагерях.

Так что это была новая партия, жившая в новом подполье. Связи прерывались, целые округа временами надолго замолкали. Но связи вновь и вновь налаживались, новые люди занимали места тех, кого сорвало с них и увлекло к погибели.

Да разве все то же небо ширилось над их головами, разве земля под их ногами не стала жестче? Разве улицы не изменились, а родина не стала враждебной чужбиной?

Бывало: ты останавливаешься перед витриной магазина — и поражаешься, видя чужое лицо. И должен сдерживать себя, чтобы не произнести вслух ласковое имя, каким тебя звали в детстве, пытаясь отыскать себя прежнего в незнакомом обличье.

Бывало: ты вскакиваешь, точно по тревоге, и потом лишь медленно успокаиваешься — нет, ты не проспал того утреннего часа, когда они обычно приходят забирать. Но заснуть ты уже не в силах, потому что все вокруг кажется враждебным и ненавистным, как предательство: чужая постель, свет фонаря за окном, шкаф с чужой одеждой, громкое, частое дыхание спящего в соседней комнате. А все теряет определенность. Ты быстро одеваешься и ждешь, когда займется день, чтобы можно было пойти на «явку». Если туда сегодня пришли, связь оборвется. Тогда могут минуть недели, месяцы, пока ее не наладят вновь.

Бывало: ты приходишь на явку минута в минуту. Ждать нельзя. А тот, другой, не пришел. И ты идешь дальше. И знаешь, что больше никогда его не увидишь. И коришь себя за то, что злился на его вечную манеру хрустеть пальцами и, не сдержавшись, говорил ему об этом.

Бывало: ты ночуешь у женщины. Несколько дней назад ее мужа подняли прямо с постели. А вскоре она получила картонную коробку. Там был его прах. И теперь ты ночуешь с ней в одной комнате. У нее больше нет слез, и возраста тоже нет. И в эту ночь она станет твоей женой. И ты уже не знаешь, пошел ты на это из сочувствия к ней или от жалости к самому себе.

Но ты живешь, а значит, живет и партия. И она не умирает с теми, в ком живет. Потому что приходят новые. А за то, чтобы они приходили, отвечал Зённеке.

2

Зённеке не эмигрировал. По приказанию партии он дважды ездил за границу и, пробыв там недолго, возвращался.

Никто — ни одна душа — не знал, где и под каким именем он живет. Таково было условие, которое он поставил заграничному руководству партии и ГПУ.

В иностранных газетах часто сообщали о его выступлениях, в журналах помещали даже фото: «Герберт Зённеке вместе с делегацией рабочих в Магнитогорске» или что-то в этом роде. Гестапо тоже какое-то время верило этому, но потом раскрыло уловку и пустило по его следу лучших агентов. След они иногда находили то в Берлине, то в Штутгарте, то в Бреслау, то в Гельзенкирхене, но его самого — никогда. Когда Герта Зённеке обратилась за паспортами для обоих сыновей, ей выдали их только потому, что надеялись: Зённеке не отпустит детей, не повидав их. Однако самое строжайшее наблюдение за ними не дало никаких результатов.

И даже когда — очень редко — удавалось «расколоть» кого-то из арестованных, о Зённеке никто не мог ничего сказать. И преследователи постепенно пришли к выводу, что в этом случае следует применять другие методы. Такая дичь требовала особых охотников.

Иногда ему казалось, что последние десять лет были временем, уныло и бестолково потраченным впустую. Жизнь, которую он вел теперь, была трудна, но у нее был смысл, поэтому жилось ему почти легко. Тяжело и горько становилось ему, когда он читал то, что писали там, за границей, или когда узнавал о разгроме части организации, и без того державшейся с трудом. Но все это переносилось легче, чем один день в эмиграции, чем встреча там с руководством партии.

Никто из них, живших за границей, не знал, что происходит в стране, — то ли потому, что не могли вообразить себе такого, то ли потому, что не смогли бы жить, как жили, если бы это знали.

— Когда вы пишете материалы для наших, лучше все-таки помнить, что чтение этих материалов может стоить людям головы.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего, только не стоит рисковать даже мизинцем одного-единственного коммуниста ради того, чтобы лишний раз повторить, что его главные враги — по-прежнему социал-демократы.

— Ты что же, против линии партии?

— Нет, я за разумное ее выполнение. И за то, чтобы мальчики, пишущие для вас эти материалы, хотя бы изредка вспоминали, что пишут они кровью, кровью лучших представителей немецкого рабочего класса.

Нет, воздухом эмиграции дышать было тяжко. Стоило пробыть в нем несколько часов, как уже неудержимо тянуло обратно, на фронт.

Своих ближайших сотрудников Зённеке выбирал себе сам — это партия после долгих колебаний тоже разрешила ему. Никто из этих шестерых ничего не знал об остальных, но через них Зённеке был связан со всей страной. Только двое из них знали его настоящее имя, и одним из этих двоих был Йозмар.

3

Связь прервалась. Сначала пришло сообщение с той стороны. Семь месяцев подряд связь через границу работала отлично. Но вот уже два месяца, как с этой стороны никто не приходил на явки. Похоже, что главный связной арестован. Оборвались все контакты, важнейший приграничный округ оказался отрезанным. Зённеке поручил Йозмару поехать и самому выяснить, что случилось. Закончив разговор, Зённеке коротко и молча распрощался. В последнее время это стало привычкой: протягивая на прощанье руку, он уже не смотрел на человека. Как будто тот переставал для него существовать в тот самый момент, когда пора было уходить.

Трамвай приближался к конечной остановке. Кроме Йозмара, в вагоне оставался лишь маленький мальчик. У него текло из носу, а платка, похоже, не было. На конечной мальчик вышел первым, одна нога у него была короче другой, он захромал прочь от Йозмара. Тому показалось, что он несправедливо обидел этого худенького малыша.

Идти надо было минут двадцать. Улица была немощеная; ночью, видимо, прошел снег, теперь он таял. Йозмар продвигался вперед слишком медленно.

Домик был крохотный, и палисадник с хилыми деревцами лишь усугублял впечатление бедности. Йозмару пришлось позвонить дважды. Высокая, худая женщина с прядью каких-то серых волос, падавших ей на лицо, приоткрыв дверь, сказала резко:

— Что вам нужно? Мы ничего не покупаем! — Йозмар сделал шаг вперед, поставил ногу на самую нижнюю из четырех ведущих к двери ступенек и сказал:

— Я ничего не продаю, я пришел по объявлению о продаже велосипеда, оно было в газете. — Женщина недоверчиво взглянула на него и сказала:

— Велосипед давно продан. — Она хотела закрыть дверь, но потом все-таки открыла ее со словами: — Заходите. Вы, наверное, приехали издалека, а на улице холодно.

— Да, — подтвердил Йозмар, — спасибо. И он быстро поднялся по ступенькам.

Она провела его через кухню в «большую комнату». Ее окна выходили на широкий луг, за которым находилась железнодорожная насыпь, там как раз сцепляли товарный состав. Она пригласила его сесть, хотя сама осталась стоять, не сводя с него глаз.

— Велосипед продан, — повторила она с нажимом. — Если вы из-за этого пришли, то вы опоздали. Забрали его, моего Альберта. Два месяца назад. Потом он прислал письмо. И больше ничего. Его уже нет в живых, иначе он написал бы, он всегда был хорошим сыном. Хотя, если бы он умер, меня бы известили.

Она все стояла, он тоже хотел встать, но старая женщина неожиданно энергичным движением усадила его снова.

— Вы не помните точно, какого числа его забрали? — спросил он нерешительно. Она указала на стену. Там висел отрывной календарь. На календаре было шестое ноября.

— Это Альберта календарь, он всегда сам отрывал листки, — произнесла женщина задумчиво.

— А теперь у нас уже третье января, — сказал Йозмар и тут же ощутил, что ведет себя глупо и неуклюже. — А обыск у вас был? — быстро спросил он.

— Да, — ответила женщина, убирая, наконец, со лба эту прядь.

— Нашли что-нибудь?

— Нет, ничего, — ответила она и отвела свой тяжелый взгляд. — Мне нужно на кухню. Если вы еще не обедали, посидите. У меня есть краснокочанная капуста, картошка и кусок колбасы. Это не много, но теперь, когда Альберт больше не приносит в дом денег, это даже слишком много.

Женщина заставила его наложить себе побольше, сама же почти ничего не ела. Она разламывала хлеб, машинально отправляя в рот кусочек за кусочком. Все это время она смотрела на него. Минутами казалось, что она его ненавидит, потом — что снова ищет что-то в его лице и не может найти. Он пытался заговаривать с ней, но у него ничего не выходило, женщина не слушала. Он говорил:

— Да, пример, который подал нам Димитров…

Она перебивала:

— Да, его мать и сестра были с ним, я видела снимок в газете. Хорошо, когда в доме такое согласие.

— Да, — отвечал Йозмар, сбитый с толку. — Да, конечно!

Женщина умолкла. Она торопливо жевала хлеб, кусочек за кусочком. Можно было подумать, что она уничтожает его из ненависти. Зубы у нее были белые и красивые.

Когда он наконец встал из-за стола, она подвела его к окну.

— Видите, вон там, в поселке, домик с голубыми ставнями: там вы найдете человека, который, может быть, что-то знает. Это Август Шульце, он работает в депо. Может быть, он будет дома.

Шульце поверил ему сразу. Он отослал жену в магазин. Ребенок раскричался, он вынул его из кроватки и взял на руки. Так он и держал его, и ребенок, почти стоя в одеяльце, скоро заснул, но Шульце этого не заметил.

Он был небольшого роста, крепкий, очень широкоплечий. Очки в никелевой оправе то и дело сползали, он делал смешные гримасы, сильно морщил нос, и очки возвращались на место. Рыжеватые усы топорщились и казались приклеенными.

— Да чего уж, когда Альберта взяли, это для всех нас был большой удар. Я единственный, кто хоть что-то знал; ну, я и заменил его, чего уж. Да только меня тут все знают, за мной сразу начали следить, чего уж, я ведь был еще в самой первой ячейке, ну, я и бросил это дело. Чего уж, если тот товарищ, который после меня заступил, погорел почти что сразу. И за последнее время так повторялось пять раз. Конечно, чего уж, не всегда выходит так, как задумаешь.

Он рассказал об этом так спокойно, как рассказывают о каком-нибудь незначительном происшествии на работе. Кроме того, Йозмара раздражало это его «чего уж».

— И как это только случилось с Альбертом, он же всегда был сама осторожность, — продолжал Шульце тем же тоном. — Я сначала даже думал, что это его сестричка с мужем постарались. Из-за старухиного домика, куда хотели переехать, а Альберт, чего уж, конечно, не хотел их там видеть. Муж-то у нее боевой, хоть на баррикады. Но как дальше-то дело пошло, тут уж мы задумались. И вспомнили про Альбертову девчонку. Потому что сестричка, она про других ничего знать не могла, а девчонка эта, чего уж, ведь Альберт, в конце концов, тоже всего лишь мужик, и он вполне мог… я в этом не уверен, конечно, но чего уж, такое не должно случаться, но случается.

Йозмар договорился с Шульце, что тот устроит ему встречу с последним преемником Альберта. Имени его девчонки Шульце не знал. И никто не знал, где Альберт хранил все материалы, — имена, адреса и так далее. А без них работа идти не могла.

На этот раз мать Альберта впустила его сразу. Йозмару показалось даже, что она ждала его.

— Ну, — заговорила она, едва он успел сесть, — я-то уж лучше знаю, в конце концов, это моя дочь. Это не она. Что она не любила Альберта, как должна была бы любить сестра, это правда, согласия между ними никогда не было. Но такого она никогда бы не сделала, нет.

— Кто же? — спросил Йозмар.

Женщина, возившаяся у плиты, обернулась, не выпуская из рук кочерги. Прядь волос снова упала ей на лоб. Затем заговорила отрывисто, почти радостно, пожалуй, даже с торжеством в голосе:

— Кто? Конечно, эта толстуха, его девка! На свою беду он с ней связался, я всегда ему говорила, но он не верил. Это она его угробила, она, больше просто некому. Заморочила ему голову — я его предупреждала, да он не верил…

Наконец ему удалось прервать ее. Она назвала ему и имя, и адрес. Женщина не отпускала его, пока он не пообещал зайти к ней еще раз. Ей хотелось знать, «удастся ли ему выжать из толстухи правду».

Девушка жила на другом конце города. Трамвай довез его до вокзала, расположенного в центре, и он пересел в пригородный поезд. Когда он сошел с поезда, уже вечерело, в лицо дул холодный, сухой ветер. Как обычно, он предварительно изучил план города: того, кто спрашивает дорогу, могли запомнить. Освещение было плохое, он несколько раз сворачивал не туда, прежде чем достиг цели. Дом был старый, а подворотня такая высокая, что под ней мог проехать воз, груженный сеном. Вид этой подворотни до боли усилил какое-то странное ощущение, овладевшее им с той минуты, как он вышел на перрон.

Ему пришлось дожидаться, пока на его стук откликнутся. Он быстро переступил порог и оказался в просторной мансарде. Его взгляд упал на постель, где были аккуратно разложены мужские рубашки; рядом стояла швейная машинка. Только обернувшись, он увидел женщину, открывшую ему дверь. Она все еще стояла у двери, словно хотела спрятаться от вошедшего; правая рука сжимала дверную ручку. Йозмар внимательно посмотрел на нее, гадая, может, это газовое освещение придает ее лицу такую бледность. Наконец она закрыла дверь.

— Что вам угодно? — спросила она, не глядя на него. Он заранее подумал, как начать разговор. Но теперь, увидев эту маленькую кругленькую женщину в желтом халате, на котором горели слишком крупные красные астры, увидев ее лицо, казавшееся днем, вероятно, банально хорошеньким, теперь же выглядевшее старым и угрюмым, он понял, что его план никуда не годится.

— Я по поводу Альберта, — сказал он резко.

Она кивнула. Потом наконец отошла от двери и уселась на кровать. В комнате был только один свободный стул, все остальные были завалены бельем. Йозмар сел. Он хотел взглянуть в глаза этой женщины, но она не поднимала их. Он повторил:

— Я пришел по поводу вашего друга Альберта, вы понимаете меня, фройляйн Лютге?

Она ответила, по-прежнему не поднимая глаз:

— Чего же вы еще от меня хотите? Я ничего не знаю. Я уже рассказала все, что знала.

Все оказалось проще, чем он думал. Она приняла его за агента гестапо. И в том, что предала она, сомнений тоже не оставалось. Теперь ему легко было быть резким.

— Нет, вы рассказали не все. И наверное, вам хочется разузнать, как себя чувствует ваш жених?

— Да! — оживилась она и подняла голову, но лишь на мгновение, и застыла снова. — Теперь-то уже все равно, — добавила она тихо.

— Отчего же все равно? — Он заставлял себя говорить мягко и убедительно. — Если вы будете умницей, его выпустят, и он будет благодарен вам за это.

Она покачала головой. Йозмару показалось, что она пошевелила губами, но она не произнесла ни звука.

— Выходит, вы не хотите помочь вашему Альберту? А ведь от вас зависит, сменим ли мы гнев на милость.

Она сказала:

— Я не знаю, я ничего не знаю. Можете меня убить, будет даже лучше. Я ничего не знаю. — Она медленно поднялась и, будто ей не хватило силы закончить это движение, снова опустилась на край кровати.

Йозмар решил изменить тактику, видимо, его первоначальный план все-таки был правильнее. Он раскрыл свой чемоданчик и начал раскладывать товар — почтовую бумагу в «подарочной упаковке», цветные карандаши, ручки, пузырьки с одеколоном.

— Если кто-нибудь войдет в комнату, мы с вами говорим о товарах. У меня цены в среднем на двадцать пять процентов ниже, чем в магазине. А если вы купите больше, чем на три марки, я дам вам десятипроцентную скидку на почтовую бумагу и пятнадцатипроцентную — на ручки и одеколон. Запомните на всякий случай — вы меня поняли?

Она удивленно взглянула на него, потом ее взгляд точно прилип к голубой почтовой бумаге.

— Я — не агент гестапо, я один из друзей Альберта. Пришел я по объявлению в газете, тому самому, о продаже велосипеда. Вы слышите?

Она внимательно посмотрела на него; он снял очки, которые надел в подъезде. Ему было ясно, что, не будь у него этих дурацких усиков, гладкого пробора и выбритых висков, будь он больше похож на самого себя, она бы ему доверилась.

Он взглянул ей прямо в глаза и сказал:

— Меня прислала партия. Нам нужно знать, что произошло, в частности, и для того, чтобы помочь Альберту. А заодно и вам.

Она пожала плечами и снова уставилась на свои руки.

— Вы верите мне? Вы поняли? Я хочу помочь вам!

Она снова зашевелила губами, и он наконец понял.

— Мне уже никто не поможет. — Он подождал, но она больше ничего не сказала.

— Вы должны рассказать мне все до мелочей, все, как было. Кое-кто считает, что его предали вы, и…

— Его предала я, — сказала она, — это я во всем виновата. Я не знаю, зачем я еще живу. Вот, у меня будет ребенок от Альберта, он уже шевелится. — Она положила руку себе на живот.

Он подумал, как это я раньше не догадался, по походке и по этим бескровным губам.

— Партия позаботится о ребенке Альберта, — сказал он.

— Партия, — повторила она. — Партия! Никто никогда ни о ком не заботится. Я-то знаю, мои родители погибли оба, меня воспитывали чужие люди. Вот и мой ребенок… — Недоговорив, она зарыдала. И закрыла лицо руками. Потом встала и тяжело побежала к раковине. Ее вырвало. По комнате распространился гадкий кисловатый запах.

— Извините! — проговорила она, когда ей стало лучше, и снова села на край кровати. — Такое бывает только на втором или на третьем месяце. У меня уже давно все прошло. Но полтора месяца назад меня забрали, чтобы показать мне Альберта, и все началось снова. Не повредит ли это ребенку?

Ему снова почудилось, что она обращается не к нему. Возможно, она привыкла разговаривать сама с собой, и присутствие постороннего не мешало ей, как не мешал звук швейной машинки.

Точно так же она начала рассказывать свою историю, с бесконечными отступлениями и подробностями, не имевшими отношения к делу. Важные, интересовавшие его детали Йозмару приходилось выуживать, время от времени прерывая ее рассказ.

Она познакомилась с Альбертом уже почти два года назад. Они хотели пожениться, но надо было ждать, потому что Альберт все время был безработным, а его матери она с первого дня не понравилась, так что жить в ее домике они не могли. Летом по просьбе Альберта она переменила квартиру. На старой ее слишком многие знали, а ему нужно было соблюдать осторожность. Так она перебралась сюда, где ни с кем не общалась. А старые знакомые — бог с ними, без них спокойнее. И здесь, на новой квартире, она сразу забеременела. И стала настаивать на том, чтобы они поженились, — он мог бы пожить у нее, пока не найдет работу, а до тех пор они проживут и на ее заработки. Он соглашался, но все откладывал свадьбу. Иногда он пропадал на четыре-пять дней, и она очень боялась — за него и за ребенка, который, если с Альбертом что-нибудь случится, так и останется внебрачным. Нет, он хорошо к ней относился, но мысли его вечно были где-то далеко; он говорил, что любит ее, но есть дела поважнее любви. Однажды он снова пропал, и она чувствовала себя такой одинокой и несчастной, а в ее состоянии это очень вредно; она поехала в город сдавать работу и не выдержала, зашла к своей бывшей коллеге, продавщице из продуктового отдела в универмаге, ведь ей так долго не с кем было и словом перемолвиться. Эльза ей очень обрадовалась, да и у нее полегчало на душе, оттого что было теперь с кем поговорить.

Но Эльза начала настраивать ее против Альберта. Мужчины часто так поступают, говорила она, найдут себе сироту, сделают ребенка, а потом — прощай навсегда. Она отвечала Эльзе, что Альберт не такой и что если он иногда и пропадает на несколько дней, то это не из-за других женщин, а потому что у него важные дела. Но Эльза знала, что Альберт — безработный.

Эльза часто к ней заходила, всегда с каким-нибудь маленьким подарком, и всякий раз заговаривала о том, что с Альбертом что-то не так и что в один распрекрасный день он просто смотается. А она, Эрна, дура, что ему верит. И как-то раз, когда Эльза снова завела про то же, она ей все выложила. А Эльза сказала, что и это может быть выдумкой, что Альберт просто хочет, чтобы она ему верила, а сам бросит ее, когда захочет, потому что беременные женщины мужчин не интересуют.

Альберту она не могла рассказать об этом, ведь тогда пришлось бы признаться, что Эльза ходит к ней и что вообще у них такая дружба. И что мало-помалу она все Эльзе выложила: и как Альберт ездил за границу на какую-то конференцию, и как иногда целыми ночами сидел и писал — словом, все, что знала.

А с тех пор как Альберта забрали, Эльза у нее ни разу больше не была. Она сказала, что Эльза тоже не замужем, но у нее есть парень, и служит этот парень в гестапо. Он-то и привез ее потом туда, где держали Альберта.

Ее снова вырвало. Дышать в комнате стало невозможно, но окон не было, была только фрамуга в крыше, и Йозмар открыл ее. На улице шел снег, он залетал в комнату. Когда женщина наконец вернулась на кровать, ее знобило. Йозмар закрыл фрамугу и снова сел. Женщина дышала открытым ртом, медленно приходя в себя.

Тон ее рассказа изменился, теперь он часто переходил в рыдания, она все время плакала.

Любовник Эльзы привел ее в какую-то комнату и велел встать за полуоткрытой дверью. За ней, в другой комнате, она увидела Альберта. Он выглядел таким измученным и больным, что она едва узнала его. Еще там было много мужчин, и они хотели, чтобы Альберт в чем-то признался, но он отвечал только: нет! Потом они кинулись на него, били кулаками, а один рукояткой револьвера, и, когда Альберт упал, били прямо в лицо, так что его скоро залило кровью. Потом он больше не шевелился, а они все пинали его ногами, в живот и везде. А потом привели и ее в ту комнату, где был Альберт, и сказали, чтобы она рассказала все, причем поживее, а не то они прикончат его на месте, и тогда она сможет забрать папашу своего ребенка, чтобы свезти на кладбище. Она не хотела, чтобы с ним случилось что-нибудь еще более страшное, а он все лежал и не шевелился, только стонал ужасно, и она вспомнила, что весной они с Альбертом ездили в Саксонскую Швейцарию и встретили там друзей Альберта. Она еще помнила, как некоторых из них звали, и даже успела назвать несколько имен, когда кто-то принес ведро воды и вылил его на Альберта, тут он снова пришел в себя и вдруг как закричит: «Эрна! Иуда!» И посмотрел на нее так, что она поняла: между ними никогда ничего больше не будет, между нею и Альбертом. Он никогда ее не простит. И она больше ничего не сказала.

Йозмар начал укладывать свой товар в чемодан. Он не смотрел на нее. Нечего было больше говорить, не о чем спрашивать. И он не мог больше выносить эту женщину и ее комнату с этим ужасным запахом, который никак не выветривался.

— Может быть, если бы Альберту все рассказали, он бы понял, что… — Она запнулась.

— Что? — переспросил он и внимательно поглядел на нее. — Послушайте, фройляйн Лютге, у партии — тысяча ушей, тысяча глаз, она проникает туда, куда никто не проникнет. Я знаю, что вы хотели только добра. Помогите партии, и она поможет вам. У Альберта хранились документы, которые нам очень нужны. Вы знаете, где они?

Она в первый раз посмотрела ему в глаза:

— А если вы из гестапо? Я же вас не знаю.

— Разве вы не знаете про велосипед, про газетное объявление?

Она покачала головой. Но потом тяжело поднялась, с усилием нагнулась и вытащила из-под кровати плетеный чемодан. Открыв его, она долго в нем рылась; потом наконец поднялась и положила на стол небольшое деревянное распятие. Фигурка Спасителя, сделанная из слоновой кости, была плохо закреплена, гвоздики из рук и груди выпали, так что она совсем склонилась набок.

— Положите правую руку на крест и поклянитесь, что вы действительно коммунист.

Он хотел сказать, что не верит в Бога, но раздумал и сделал все, как она велела. Она взяла стул, на котором он сидел, и перенесла его в угол, к печке. Он смотрел на крест с покосившейся фигуркой. Ему стало жаль эту женщину, она была несчастнее, чем он думал. Он принялся заботливо поправлять фигурку.

Сверток, который она передала ему, Йозмар развернул тотчас же. Там были какие-то счета, двести сорок марок банкнотами и список имен. Он немедленно начал переписывать список, и вскоре он превратился в целую страницу каких-то сложных математических вычислений. Теперь кого угодно можно убедить, что это — термодинамические формулы, над которыми он, инженер без места, работает уже давно. Он подошел к печке и сжег все бумаги Альберта.

Женщина выложила на стол три монеты по одной марке и шестьдесят пять пфеннигов мелочью.

— Это тоже оттуда. Альберт не хотел, чтобы сверток вышел слишком большим, поэтому не вложил их туда, — сказала она. — Скажите, а сколько стоит голубая почтовая бумага в подарочной упаковке?

Он подарил ей эту бумагу, быстро закрыл свой чемоданчик и собрался уходить. Она стояла у двери; он сказал, не глядя на нее:

— Мы все расскажем Альберту, — и торопливо вышел. Подать ей на прощанье руку он позабыл.

4

Зажигать свет не имело смысла. Ощупью, мимо стульев с разложенным бельем и стола, казавшегося в темноте огромным, она пробралась к раковине и выпила стакан воды. В городе везде было электричество, не было его только здесь. Электрический свет — это так просто. Когда она снимала эту комнату, хозяин сказал, что газовое освещение веселее и лучше для глаз. Альберт сказал, что это верно, но все равно непрактично.

Теперь ей было лучше. Весь вечер ей было так плохо, что она даже не притронулась к еде. На плите все еще стояло то, что она приготовила к обеду. Теперь она не боялась рвоты, так что можно было попытаться. Она легко нашла спички и зажгла горелку под кастрюлей с вареным горохом. Потом пододвинула табуретку, осторожно села — Альберт все собирался починить ее, да так и не успел — и долго глядела на голубое пламя. Голубой — красивый цвет, подумала она. Часы на колокольне пробили четверть какого-то часа. Сколько времени, она не знала. Она чувствовала себя хорошо отдохнувшей, значит, проспала она, наверное, часов пять. Альберт любил вареный горох с салом. Он всегда говорил, что так, как его готовит она, он выходит вдвое вкуснее. Если будет мальчик, она назовет его Альбертом. Но если девочка, то ни в коем случае не Эрной — имя уж слишком простое. Пусть лучше Рената или Марлена, с таким именем и жизнь совсем другая будет. У тех, кого назвали Эрной, в жизни никогда не будет ничего хорошего. Так зовут только горничных.

Если будет вкусно, она, пожалуй, съест весь горох. Теперь, когда можно было не бояться рвоты, ей хотелось хоть раз наесться досыта. А когда она завтра сдаст работу и получит деньги, то сможет даже зайти в закусочную-автомат и съесть сколько захочет бутербродов — у них там такие хорошие бутерброды — да еще выпить кружечку солодового пива, говорят, оно полезно в ее положении, а потом еще чашечку кофе с медовым пирожным. Время от времени человек должен позволять себе какую-нибудь роскошь, да и ненадолго сменить обстановку тоже будет полезно.

Она ела прямо из кастрюли — что уж было стесняться — и оставила горелку включенной: вот и освещение. Обмакивала хлеб в горох, выходило очень вкусно и сытно. Главное — не думать о рвоте, тогда можно есть сколько хочешь.

Потом она до краев заполнила кастрюлю водой, иначе все засохнет так, что потом не отмоешь. И хоть ей и было жаль выключать горелку — она так красиво горела, голубея в темноте, — но счет за газ и так уж выходил слишком большим.

Под одеялом было тепло и приятно. Пробило половину. Вот было бы смешно, если б они не отбивали часы, тогда люди знали бы, когда наступает четверть, или половина, или без четверти, но никогда — который час. Эта фантазия позабавила ее. Она стала представлять себе, что было бы, если бы вообще не было часов. Ни часов, ни календарей. Люди говорили бы: «сегодня», хотя на самом деле было бы вчера или завтра. Да, не такая уж я дура, подумала она, довольная собой, у меня тоже бывают кое-какие мысли.

И фрамуга в крыше — тоже хорошая вещь, особенно ночью. На столе лежит светлый квадрат — настоящее освещение, кусочек неба в комнате. Когда на него смотришь, чувствуешь себя не таким одиноким.

Главное — не думать о рвоте, тогда ее и не будет. Пора бы ей вообще прекратиться. Сегодня вечером, когда приходил этот человек, ее, наверное, рвало в последний раз. И хватит. Правда, он выглядел совсем не так, как выглядели друзья Альберта. Но он наверняка один из них. И потом, он ведь поклялся, как полагается. Ведь перед распятием не лгут. Пожалуй, она все-таки зря съела всю кастрюлю. В ее положении надо быть осторожнее. Хотя привкус во рту — это еще ничего не значит, это у всякого бывает. Главное — не думать об этом. И все-таки он не похож на коммуниста. Ему явно не приходилось своими руками зарабатывать себе на хлеб. Это же видно. И смотрел он на меня, как смотрят настоящие господа. Они всегда показывают, что презирают тебя. Боже мой, а вдруг он все-таки из гестапо, они ведь могли придумать новую уловку!

Она села на постели. Тошнота снова подступила к горлу. Она прижала руки ко рту, но это не помогло, начиналась рвота. Она не успела добраться до раковины, и все оказалось на полу. Только бы брызги не попали на рубашки. Она стояла, не зная, что делать. Ее знобило. Боже мой, а что если он и вправду агент, а я отдала ему документы. И теперь они убьют Альберта. Зарубят топором. Этого я не переживу.

Она ощупью добралась до плиты, нашла спички, хотела зажечь лампу и открыла кран, но не смогла дотянуться спичкой до горелки. Она пошарила руками вокруг себя, чтобы найти и подставить стул. Стул, заваленный бельем, упал. Если белье попало во рвоту, придется его кипятить, иначе запах не отбить.

Газ с легким шипеньем тек из лампы, но теперь и спички выпали у нее из рук. Она заплакала. Ее знобило. Это было больше, чем она могла вынести. Ощупью она пробралась обратно к плите. Нет, там тоже не было спичек. И потом, она все равно не могла больше этого вынести. Она открыла обе горелки. Табуретка еще стояла тут. Она села. Умереть, оказывается, самое легкое из всего, что ей приходилось делать в жизни, подумала она. Ей хотелось взять в руки распятие и умереть с ним. Но ведь так умирать — это грех. Она произнесла: «Отче наш, иже еси на небесех». И не могла вспомнить дальше. Только повторяла снова и снова: «Отче наш, иже еси на небесех». Часы на колокольне снова пробили. Она не поняла, был ли это полный час или три четверти. Она повернула голову и увидела на столе светлый квадрат. Но тут же быстро отвернулась, точно от искушения, и начала сначала: «Отче наш…»

Глава вторая

1

Зённеке часто говорил — и вполне себе верил: «Я — человек простой». Были некоторые «темные пятна» — события, давно уже не важные, которые иногда все же — неожиданно, непредвиденно — всплывали в памяти, с такой силой овладевая им, будто происходили сейчас.

К примеру, со знаменитой революционеркой — когда он получил свой первый отпуск с фронта. Он был знаком с ней давно и с первого дня глубоко чтил ее. Но в этот раз он впервые говорил с ней наедине. После болезни, долго приковывавшей ее к постели, она была еще очень слаба, и иногда, без видимой причины, у нее на глазах появлялись слезы.

Она заставила его много рассказывать о фронте, о том, как там люди живут и умирают. Внезапно она прервала его, схватила за руки и произнесла:

— С тобой ничего не должно случиться, слышишь? Ты всем нам будешь еще очень нужен.

Ему стало неловко, наверное, он даже покраснел и отвернулся. Как много всего случилось с тех пор — а он и потом не раз встречался с ней, в дни революции они проводили вместе целые дни и ночи, — но всякий раз, когда он думал о ней, всякий раз, когда в день ее памяти ему приходилось говорить о ней перед тысячными толпами, собиравшимися у ее могилы, — это бесполезное воспоминание возвращалось, и голос делался неуверенным. Оно часто возвращалось и во время того долгого спора, когда он потерпел поражение, ибо не решился настаивать: обсуждался вопрос, кто возьмет на себя руководство партией, и с каждым днем становилось все яснее, что вопрос этот решается гораздо выше, а вовсе не здесь. В те дни перед его глазами иногда возникало ее лицо — длинное, некрасивое, с большими, добрыми глазами. И тогда он думал: эта женщина давно все решила. А вам до этого и дела нет. И умолкал на полуслове. «Чем больше Зённеке молчит, тем больше теряет», — злились тогда его друзья, связывавшие с ним честолюбивые надежды и опасавшиеся, что скоро вместе с ним окажутся в тени нового руководства. Позже другие говорили: «Зённеке хитер, он-то молчал. Где теперь все его друзья, где соратники той великой женщины, именем которой до сих пор клянется германская партия? Их нет — рассеялись как дым. Один Зённеке остался, потому что умел молчать».

И когда еще позже потребовалось порвать с ними, старыми революционерами, публично и окончательно, Зённеке не колебался. Партия решила — и он осудил их дела, и осуждение скоро переросло в обвинение, требующее смертного приговора. Так Зённеке научился не только молчать: он научился повиноваться. Но бывали мгновения, когда это навязчивое воспоминание, это «темное пятно», необъяснимое, как случайность или какая-то неожиданная реакция организма, казалось ему осязаемым и живым. В такие мгновения эта ничтожная малость, это воспоминание могло совершенно выбить его из колеи.

Другие «темные пятна» тоже были связаны с событиями незначительными, от которых только и осталось что воспоминание. Был, например, случай у вокзала в Ленинграде. Какой-то человек, очень плохо одетый, сошел с тротуара на трамвайные рельсы. Звонка трамвая он не слышал. Подбежал милиционер и несколько раз ударил его кулаком по спине и по шее. Человек обернулся, и Зённеке увидел на его голодном лице выражение неописуемого удивления и страха, тут же стертое кулаками милиционера в серых шерстяных перчатках. Солнце садилось, и Зённеке видел их обоих, эти серые перчатки и это исхудавшее лицо, в последнем блеске теплого осеннего дня. Утром он побывал в детской коммуне в бывшем Царском Селе, потом ему показывали новый Дом культуры, а в гостинице его ждало письмо от Ирмы. Она писала, что любит его. Ему было сорок пять лет, и он уже думал, что никогда не сможет никого полюбить. А Ирма писала, что хочет приехать к нему — немедленно. Он тут же сделал все, чтобы это произошло как можно быстрее. И написал ей: «Сегодня я видел детей — какая замечательная страна! Сегодня я получил твое письмо — какой замечательный день! Мы с тобой вместе увидим эту страну — какая замечательная жизнь!»

А теперь эти кулаки и это лицо — он хотел что-то сделать, вмешаться. Но почему не вмешивались другие и почему сам человек не защищался?

Зённеке сделал несколько шагов и остановился. Милиционер отпустил человека, тот неуверенно пошел своей дорогой, трамвай поехал. Никто, казалось, не обратил на этот эпизод никакого внимания.

Зённеке хотел рассказать об этой возмутительной сцене кому-нибудь из высокого начальства. Но раздумал и никому не сказал о ней, она стала его тайной. Впрочем, когда несколько месяцев спустя он вместе со многими другими иностранными писателями, художниками, лидерами рабочего движения был в гостях у старого писателя — прием был не в меру торжественный, даже роскошный, — и этот старый, добродушный человек заговорил с ним, отойдя немного в сторону, он рассказал ему то, что видел тогда, в Ленинграде, сам не понимая, отчего так бьется сердце. После небольшой паузы этот певец сирых и убогих, обиженных и битых ответил ему:

— Да, да. Так оно все теперь у нас и идет, все везде освобождается и расцветает.

Он просто не слушал его! Нет, великие события никогда не выбивали Зённеке из колеи. Даже если они, случалось, жестоко разочаровывали его, они были ясны и понятны.

— У тебя отличное чутье на факты, только иногда насморк мешает — когда тебе этого хочется, конечно, — сказал ему как-то один из дошлых секретарей Классена.

— Ты ошибаешься. Просто иногда факты так воняют, что даже самый нечувствительный нос не в силах этого вынести, — ответил тогда Зённеке и тут же пожалел о своих словах. Потому что уже наступали времена, когда внутрипартийная борьба стала совершенно непредсказуемой, и противникам приходилось изыскивать самые невероятные окольные пути. В некоторых обстоятельствах и комплименты могли стать опасным оружием.

Однажды, в разгар спора о профсоюзах, когда решался вопрос о так называемом примиренчестве и позорном исключении его сторонников из партии, кто-то сказал Зённеке:

— У тебя один недостаток: ты слишком добр, ты слишком хороший друг!

Такой комплимент тоже был весьма опасен. Человек, сказавший это, был «новеньким», свое высокое назначение он заработал за границей и любил эффектно завершать свои высказывания русским «вот что». Во время дискуссий, когда выступали другие, он, казалось, никого не слушал, только писал что-то на маленьких листочках — никто не знал, что именно. Нужно было ответить так, чтобы навсегда отбить охоту к подобным комплиментам, но тут произошло нечто, удивившее самого Зённеке не меньше, чем этих новеньких, любителей «вот что». Он негромко сказал:

— Новый дом, где мы жили, стоял на самой окраине заводского поселка, рядом был овраг, куда со всего поселка свозили мусор. Там прошло мое детство. Почти каждую ночь я просыпался оттого, что кто-то, припозднившись, вываливал свой мусор. Потом появлялись собаки и затевали драку из-за отбросов. Мне часто вспоминаются эти запахи, словами их не опишешь. Говорят, человек во всю жизнь не забывает того, что пережил в детстве. Тогда-то я и стал революционером. Потому что жил в дерьме и не забыл об этом. И мне не нужны никакие курсы в Ленинской школе[46]. Вот и все, что я хотел этим сказать.

Он тотчас же понял, что это было глупо. Очередное «темное пятно» выступило наружу. Зённеке стал следить за собой еще строже и даже приучил себя время от времени завершать свои высказывания решительным «вот что».

Через несколько недель после начала войны Герберта Зённеке как «п. н.» — политически неблагонадежного — прямо с завода забрали в армию и отправили на фронт. Его никогда не держали подолгу в одной части, но в любом окопе, будь то на Западе, на Востоке или на Юге, повторялась та же история, что и на заводах, где ему приходилось работать. Офицеры, в бумагах которых рядовой Зённеке значился как «п. н.», замечали, что вокруг этого невысокого худощавого солдата, квалифицированного рабочего, токаря по металлу, всегда образуется своего рода «ореол». Службу он нес отлично, тут по его поводу не могло быть никаких нареканий — он был хладнокровен и безусловно смел, так что его полагалось бы даже представить к Железному кресту, — и все-таки что-то с ним было не так. Унтер-офицеры, которым приказано было наблюдать за ним, скоро убедились в бесполезности этой затеи. Этот «п. н.» не делал ничего предосудительного. С другой стороны, командиры, ладившие с Зённеке, чувствовали себя в роте увереннее. Конечно, в казарме ничего подобного возникнуть не могло, а если бы и возникло, то было бы тут же пресечено, но здесь, на фронте, все было по-другому. И Зённеке знали не только в его взводе и не только в роте: в часы передышек поговорить с ним приходили со всего батальона. И весь батальон на удивление много знал о вещах, о которых не мог, да и не должен был ничего знать. Предупредили цензоров; правда, в письмах, приходивших Зённеке из тыла, ничего подозрительного не было, но на всякий случай решили задерживать их подольше. Бывало, что Зённеке дожидался писем неделями, но по-прежнему был прекрасно осведомлен о многом, происходившем и в тылу, и за границей. Эти сведения могли, конечно, доставлять ему отпускники и раненые, возвращавшиеся из госпиталя на фронт, только из-за этого запретить отпуска было невозможно.

Командиры нередко замечали, что солдаты, думая, что их не слышат, цитируют слова «Земляка». Так они прозвали Зённеке.

Однажды среди ночи раздался крик, — а окопы уже сорок часов находились под непрерывным артиллерийским обстрелом, — «Земляк! Земляк!». Голос принадлежал капитану, замещавшему командира батальона. Это был боевой офицер, которого не любили, но отдавали ему должное, особенно когда приходилось туго. Говорили, что его долговязая, тощая фигура наводит страх на противника. Теперь он стоял перед Зённеке и кричал во всю глотку:

— Земляк!..

Зённеке вместе с теми, кто еще не спал, стоял, вытянувшись по стойке «смирно», но не отвечал.

— Почему вы не отвечаете, я к вам обращаюсь, Земляк?

— Докладывает рядовой Герберт Зённеке, господин капитан! Моя фамилия — не Земляк!

— Но вас так называют.

— Меня так называют только друзья.

— А я кто, враг? Отвечайте! — И поскольку Зённеке молчал, капитан добавил: — Я приказываю!

— Слушаюсь, господин капитан! Вы — господин капитан!

— Не шибко умный ответ. Вольно! Мне передали, что Земляк говорит, будто война никогда не кончится. Это правда?

— Войны никогда сами не кончаются, их заканчивают.

— Кто же их заканчивает? Кого Земляк имеет в виду?

— Иногда те же, кто начал, а иногда — совсем другие люди.

— Такие вот Земляки, например? Отвечайте, я приказываю!

— Так точно, господин капитан, такие вот Земляки, например.

— А если мы всех таких Земляков вовремя передавим?

— Таких Земляков миллионы.

— Неправда. На нашем участке фронта я вижу пока только одного.

— Не будет этого — появится другой.

— Это мы еще посмотрим. Во всяком случае, с другим мы тоже сумеем справиться.

И капитан приказал командиру взвода выслать на территорию противника разведывательный патруль, чтобы захватить пленного.

— Само собой, Земляк тоже должен быть в патруле.

Зённеке вернулся — единственный из всех. И привел пленного. Пленный еще помог ему дотащить до окопов раненого товарища.

Капитан отослал второй, уже более настоятельный рапорт о представлении Зённеке к Железному кресту.

Впрочем, бог с ними, с этими «темными пятнами»; оглядываясь на свою жизнь, Зённеке видел светлое пространство, одну светлую линию — это был его путь. И даже если теперь ему приходилось отступать, с ним все равно ничего не могло случиться, считал он, потому что он не один. Он был уверен, что вокруг него всегда будут люди. К другим шли, потому что они были — партия, к нему же шли, потому что он всегда был самим собой, и из-за него люди шли в партию. А если даже начинали сомневаться, то не уходили. Они говорили: раз Зённеке остался, значит, все еще можно исправить.

И старые революционеры, изгнанные или отставленные от дел, ожесточившиеся в молчании, думали, когда им становилось совсем тяжело: вот дойдет до настоящего дела, тогда Зённеке снова станет у руля и призовет нас.

И Зённеке призвал многих из них, когда лучшие партийные кадры оказались разгромлены. Бывало, вечером он появлялся у такого изгнанника. Его узнавали сразу, хотя Герберт больше не носил усов, да и очки сильно меняли его облик — он и теперь был все тем же Гербертом, «Земляком» восемнадцатого года. И Герберт говорил:

— Видишь, Фриц, настоящие бойцы снова понадобились. Мы-то с тобой помним это еще по «Спартаку», «мы ничего не забыли»[47], а, Фриц?

И Фриц отвечал, помедлив:

— Что ж, слова верные, Герберт, мы и в самом деле ничего не забыли. Мы не забыли тех дней, когда Роза и Карл были с нами, но не забыли и тех лет, когда такие, как я, были не нужны, а ты бодренько участвовал во всех тех ошибках, которые дают сейчас свои горькие плоды.

И жили-то они, возможно, всего через дом друг от друга, но все это время не встречались. А теперь Герберт пришел и чего-то добивается. Нет, тут все не так просто, тут надо выяснить поточнее. Кстати, ему сегодня, наверное, негде ночевать — ладно уж, пусть ночует. Заодно будет время поговорить, прощупать друг друга, попытаться узнать в собеседнике того, прежнего, и, все еще колеблясь, признать, что нашел его. И еще эта дурацкая, ошибочная линия партии, с которой Фриц никак не мог согласиться. Но ночь была длинная, жена и дети Фрица давно уже спали, а они сидели в кухне, и Герберт был все тот же, в начальника он не превратился. Начальники могут оклеветать и вышвырнуть тебя как собаку, но Герберт, он-то знает, кто чего стоит. Да и не партию сейчас надо спасать, речь идет вообще о нашей жизни и смерти, и какие уж тут сомнения, где, мол, твое место, все-таки мы — спартаковцы, старая гвардия.

Потом Герберт снова исчезал — на недели, месяцы, но его присутствие было таким ощутимым, будто он все время был с тобой рядом, особенно в тот миг, когда ты пронес в заводскую душевую пачку листовок.

2

Через некоторое время после отъезда детей в Россию Зённеке встретился с женой. Она до последней минуты не была уверена, что ей разрешат увидеться с ним. Произошло это у зубного врача, который убедил ее сделать мост и предложил кредит. Собираясь к нему в четвертый раз, она узнала, что там будет Герберт.

Она не могла вымолвить ни слова, могла только смотреть на него, такого худого и какого-то на себя непохожего. Он сидел, обритый наголо, и только улыбка напоминала о том, что было когда-то, давным-давно.

— Что же ты молчишь, Герта?

Она села в кресло напротив него. Он был тут, он был жив.

— Ты теперь все время в Берлине? — спросила она.

— Нет, я то там, то здесь.

— Ты неважно выглядишь, опять не щадишь себя. Можно подумать, о тебе некому позаботиться.

— Ирмы нет, она уехала из Германии.

— Да, — сказала Грета, впервые с той минуты, как увидела его, отводя глаза. — Теперь, когда ребят нет, в доме стало так тихо. Я решила сдать две комнаты, мне вполне хватит одной — с кухней. Как ты думаешь, Герберт?

— Наверное, так будет лучше, ты правильно решила. Ты всегда была умницей и все делала правильно. И всегда была мне отличным товарищем, Герта, — и в радости, и в горе.

— Ты говоришь так, будто мы видимся с тобой в последний раз.

— Может быть, и в последний.

Немного помолчав, она сказала:

— Иногда я думаю, что для нас обоих и для наших детей было бы лучше, если бы ты остался простым рабочим. Но судьба решила иначе.

— Герта, ты говоришь так, словно никогда не была в партии.

— Я уж и сама не знаю, кто я и где была. У меня был муж, теперь его нет. У меня были дети, теперь их тоже нет. Кто я теперь? — Она снова помолчала и заговорила о другом: — Я отдавала в чистку твои костюмы. Синий теперь совсем как новый. Может быть, он тебе понадобится?

Зённеке сообщил ей, что партия вновь набирает силу, что недовольство режимом в стране растет, как снежный ком. Возможно, уже не так долго осталось ждать, пока произойдет взрыв. Говорил он много и, против обыкновения, торопливо, поскольку не хотел, чтобы разговор вновь вернулся к его вычищенным костюмам или заштопанным носкам. Говоря, он обнаружил у Герты новую привычку, которая ему не понравилась: она сидела, сложив руки на коленях и глядя только на них. Потом она сказала, не меняя позы:

— Мы познакомились с тобой на празднике Первого мая, помнишь? А в декабре поженились. Это было в тринадцатом году, так что я знаю тебя уже двадцать лет, Зённеке, даже больше.

Тогда, двадцать лет назад, ты говорил: еще немного — и все будет иначе. Летом четырнадцатого ты говорил, что рабочий класс не допустит войны. Летом семнадцатого, когда тебя выписали из лазарета, ты говорил: ну, теперь-то пора настала. Будет последний и решительный бой. В тысяча девятьсот двадцать третьем году ты неделю за неделей твердил: возможно, уже завтра все это кончится. Потом ты говорил, что этот кризис — последний, его германский капитализм уже не переживет. И теперь ты говоришь, что партия набирает силу, а Гитлеру скоро конец. Двадцать лет подряд ты попадаешь пальцем в небо, всякий раз оказываясь среди тех, кому больше всех достается. Чудо, что ты до сих пор жив. Сейчас ты скажешь, что мой отец был реформист и я в душе тоже всегда была реформисткой. Это неправда. Просто у меня давно уже нет сил все время верить и надеяться, снова верить и снова надеяться.

— Что значат двадцать лет? — спросил Зённеке, обращаясь как бы к самому себе. — Двадцать лет — это очень мало для человеческой истории.

— Человеческая история меня в данном случае не волнует, потому что двадцать лет, о которых я говорю, — это почти вся моя жизнь. Осталось не так уж много.

— Ты забываешь о детях! — воскликнул он.

— Нет, я о них не забываю. Я посылаю им продукты — всякий раз, когда сумею раздобыть деньги. Судя по всему, они там досыта не едят.

Время бежало, разговор давно шел не о том, он повидался с ней, пора было уходить. Ему хотелось сказать: «Герта, если я в последние годы причинял тебе боль, прости меня. Ни одна женщина на свете не будет мне так дорога, как ты».

Но она сидела в этой своей позе и была для него чужой, даже более чужой, чем, например, Йозмар.

Когда он протянул руку на прощанье, — она все сидела, видимо, собираясь остаться здесь еще какое-то время, — Герта сказала:

— Если тебе когда-нибудь все это надоест… У тебя же золотые руки, ты еще не старый, и потом, тебе ведь тогда так понравилось в Дании — мы могли бы уехать туда, и дети тоже приедут, и мы начнем новую жизнь, как обыкновенная пролетарская семья.

Он кивнул: он уже очень спешил.

3

Ему еще нужно было многое сделать. Две важные встречи, хотя и должны были занять всего по нескольку минут каждая, уже заполняли весь вечер. Макса он пригласил в небольшое кафе в центре города, а инженера — в церковь у Шлахтензее[48]. Ночью ему еще предстояло написать большой отчет, которого давно ждали за границей.

Такси не было. Впрочем, по этому богатому району он мог ходить свободно, здесь его в лицо не знали. Здесь во времена «Спартака» его именем пугали детей. Теперь эти дети превратились в крепких парней, которых уже ничем не испугаешь. Они стали передовым отрядом новой власти; эти парни в тщательно пригнанной черной форме были ее опорой, героями гражданской войны, легко ими выигранной: стреляли-то только они. Если достать оружие, справиться с ними будет нетрудно, потому что они не знают, что такое вооруженный противник. Им кажется, что это они изобрели силу. Нет, эти ребята не доживут до старости, думал Зённеке, не испытывая ни ненависти, ни волнения. Он был старый боец. У такого бойца нет ни ненависти, ни презрения, ибо он знает: у врага есть свои слабости, из-за которых он может погибнуть в любую минуту. Потому Зённеке и написал в своем проекте воззвания в память товарищей, убитых под Потсдамом: «Бороться — это значит сотню часов дожидаться минуты, когда сможешь нанести свой удар. Только трусы не умеют ждать, они раздают удары направо и налево, потому что больше, чем врага, боятся собственного страха. Настоящий революционер умеет ждать. Он умеет откладывать свою ненависть, свою справедливую жажду мести до той единственной, долгожданной минуты».

Проект дошел до зарубежного руководства — и вызвал неодобрение. Один из молодых любителей «вот что» заметил:

— Рискованно, очень рискованно! Попахивает примиренчеством, если не чем-то похуже. «Ждать!» Режим-то гнилой, он может развалиться в любой момент, а Зённеке призывает «ждать». И то, что он тут же заявляет, что пролетариат сам выбирает момент для нанесения удара, тоже не спасает положения. Зённеке хитер, но он недостаточно хитер. Он старается оправдать нашу линию и дать отпор ультралевым, обвиняющим нас в том, что мы без борьбы сдали позиции Гитлеру. Но, во-первых, нам не нужны такие оправдания — они нужны самому Зённеке, ведь он не чувствовал себя таким убежденным, как пытается это показать. Это во-первых. Во-вторых, в тысяча девятьсот тридцать третьем году мы отступили на один шаг, чтобы потом сильнее нанести удар. Зённеке же призывает отступать «сотни часов» подряд! А это, товарищи, уже не шаг, это целая стратегия отступления, это капитуляция, это ликвидация.

Молодой человек говорил долго, у него было еще и «в-восьмых». Другие, большей частью старые коммунисты, внимательно слушали. Ведь он прибыл «из-за границы», из Москвы. Раз он так громит Зённеке, значит, «там», «наверху», его позиции пошатнулись. И они поддержали предложение молодого человека — не печатать воззвания Зённеке. Оно было «уклоном», и нужно было помешать его распространению.

Зённеке знал об этом, и в том отчете, который хотел написать сегодня ночью, он собирался сказать кое-что и по этому поводу. Он знал, что скажет, еще до свидания с Гертой, уже сформулировав для себя, по каким пунктам согласится, уступит, а по каким даст бой.

Теперь он шагал по вымершим и каким-то необычно чистым улицам; еще только начинало смеркаться, но фонари уже горели, и он чуть не заговорил вслух — так, почти незаметно для себя, увлекся он этим разговором.

Не надо было давать Герте выложить все то, что у нее наболело за годы одиночества, надо было ей ответить. И еще теперь было ясно, что отчет нужно построить иначе, чем он хотел сначала. Казалось, будто между упреками Герты и этим, еще не написанным, отчетом существовала какая-то трудноуловимая, но тем не менее настойчиво проявляющаяся связь, и Зённеке чувствовал теперь, что должен сообщить этим тыловым крысам за границей всю правду, все, что он о них думает, смело, резко, даже грубо. Но что именно он думает? Режим не прогнил, наоборот, он заметно укрепил свои позиции, эти парни знают, чего хотят, и у них хватит и силы, и решимости довести свое дело до конца. Молодежь страны принадлежит им[49], дети тоже принадлежат им. А мы уже не в состоянии заменять новым бойцом каждого из наших павших. Наше амплуа теперь — реплики с мест. И на эти реплики обращают все меньше внимания, потому что нас самих становится все меньше, потому что наши голоса доносятся из сдавленных глоток. Потому что мы остались в одиночестве. Потому что у нас нет молодежи.

Герта знает, что это так. Если бы я признался, что думаю на самом деле, она говорила бы иначе. Она знает это, потому что живет здесь. А мы — мы не живем даже, мы просто на какое-то время пережили свою смерть.

Зённеке остановился: он шел слишком быстро и у него снова закололо под ребрами. Все это чушь, ложь, бессмыслица. Это — результат усталости, бессонных ночей, которых в последнее время было слишком много. Партия живет. И мертвые живут. Поэтому нас не становится меньше. Тот, на чьей стороне законы истории, не может погибнуть.

Он медленно пошел дальше, колющая боль ослабевала. Около станции метро удалось поймать такси. Водитель сказал, что ехать, возможно, придется в объезд: в центре назначена грандиозная демонстрация, на которую уже собираются люди, так что перекроют, наверное, целые кварталы.

Наконец Зённеке вспомнил: сегодня исполняется ровно год, как они пришли к власти. Всего только год. Самый длинный год из всей его сорокасемилетней жизни. Этот год сделал его стариком. Он пережил слишком многих своих товарищей. И сам не заметил, как эти мертвецы стали единственными, кто делил с ним его одиночество. Только теперь он начал понимать, что достиг возраста, который уже не измеряется годами, но еще не приучает человека к мысли о смерти. Что он такое — кладбище, где они лежат, сторож их могил? Пережил ли он их вообще?

Машина приближалась к цели глухими закоулками, Зённеке боялся опоздать к месту встречи. Пошел второй год, а он еще не опаздывал ни разу.

В кафе почти никого не было, Зённеке со своего места хорошо видел оба выхода. И сам сидел возле прикрытой тяжелой темно-красной портьерой двери, за ней путаные коридоры вели к черному ходу, о котором знали лишь немногие.

Глухой, мерный шум, вначале едва слышный, становился все громче, демонстрация началась. Если Макс не опоздает, Зённеке успеет выйти на улицу еще до того, как толпа дойдет до кафе. Пиво было теплое, — в этих дорогих заведениях кресла обычно лучше, чем напитки. Если этим «приличным господам» подают огромный счет, они уже думают, что их хорошо обслужили. Наняли бы уж тогда слуг — пробовать подаваемую жратву.

Ждать Зённеке мог еще только три минуты и поискал глазами официанта. Вдруг он почувствовал, что на него смотрят. В дверях стоял Макс; когда Зённеке взглянул на него, он опустил глаза, прошел через зал и уселся недалеко от второго выхода. Зённеке поднес кружку ко рту — ему не нужно было оглядываться, он уже знал, что Макс раскололся и что привели его сюда только для того, чтобы он навел их на след. Но сейчас Макс держался и не выдал его.

Передовой отряд демонстрантов, наверное, уже совсем близко. Ходят они хорошо, людям нравится, когда их шаги теряются в шуме шагов других. В ногу ходят. Но Зённеке уже ничего не слышал, слишком сильно шумело в ушах. Он знал, что это означает: страх.

Он взял газету, попытался читать, но прочесть ничего не мог. Внезапно похолодели ноги. Ждать больше не имело смысла. Он медленно встал, бросил на стол монету в пять марок. Спросил у подошедшего официанта, где туалет. Спускаясь по ступенькам, он спиной чувствовал взгляд, и не один. Шагов за собой он не слышал — лестница была покрыта дорожками. Внизу оглянулся: никого. Слева был темный коридор. В конце его он обнаружил небольшое окно на уровне груди, закрытое ставнем. Зённеке вынул ставень из петель, и он с грохотом упал куда-то вниз, открыв винтовую лестницу, ведущую наверх. Взбежав по ней, он мгновенно понял, что находится в коридоре как раз за той дверью с портьерой. Ему хотелось бегом кинуться прочь отсюда, но подгибались ноги. Он ощупью пробирался вперед, пока не обнаружил пожарную лестницу. Тогда он остановился и прислушался. Его не преследовали. Теперь у него было время отдышаться, запыхавшись на улицу выходить нельзя, и он пошел шагом. Достал из внутреннего кармана плаща свернутую шляпу и надел ее, снял очки, нацепил на грудь орденскую ленточку Железного креста и вставил в петлицу партийный значок со свастикой. Он ощущал, что проделывает все это машинально, точно глядя на себя со стороны, — так часто он обдумывал и проигрывал ситуацию, в которой сейчас оказался.

Оказавшись наконец на улице, он ожидал ощущения свободы, но оно не приходило. Он не оглядывался, но знал, что за ним наблюдают. Опасность еще не миновала, побег только начался. Он шел, не сворачивая, и слышал за собой шаги. Замедлять или ускорять ход было бесполезно: шаги не отставали и не приближались. Он остановился; преследователь догонял его. Когда тот подошел совсем близко, Зённеке неприязненно обернулся. Но тот прошел мимо и, казалось, не обратил на него внимания.

Все кругом содрогалось от топота марширующих масс, он доносился со всех сторон, но Зённеке только теперь услышал его. Он медленно пошел по направлению к Фридрихштрассе. Нет, опасность не миновала, враг мог появиться из любой подворотни. А, вот они, на углу, — двое мужчин и тощий Макс, зажатый между ними. А там еще трое, и у одного в руке шляпа, оставленная Зённеке в кафе. Они еще не заметили его, и Зённеке свернул в переулок, где уже не было парней в форме, там был народ, он тоже маршировал. Слиться с ним было нетрудно, ряды были неплотные. Он быстро попал в ногу и стал кричать и петь вместе со всеми, глядя прямо перед собой. Холода он больше не чувствовал: ему казалось, что бесчисленные факелы там, впереди, излучают тепло.

Колонна остановилась, хотя до места они еще не дошли. Зённеке увидел агентов, они шли вдоль колонны, и один из них размахивал серой шляпой, точно подавал условный знак.

Наконец колонна остановилась на большой площади. Людей было, наверное, сотни тысяч, гигантский лагерь, в кольце света от тревожно мерцающих факелов, из которого не выбраться в одиночку. Из громкоговорителей на людей с силой обрушивался гром духовых оркестров. В ответ раздавались громкие выкрики. Временами Зённеке казалось, что эти выкрики сливаются в нечто единое, материальное, плотное. Хриплое «х-хайль!» висело в воздухе, дурманя головы, пока его не изгонял новый отчаянный грохот из громкоговорителей. Поэтому он лишь со второго раза услышал то, что говорила ему соседка, худая стареющая девица:

— Что вы на это скажете, вы, старый член партии?

Он удивленно посмотрел на нее. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы выслушать ее рассказ: в этой колонне все из одного дома. И у них есть такая фрау Бонен, у которой сын погиб от рук «Коммуны» или еще кого-то, точно не известно — во всяком случае, его убили на посту, он служил в СА. А фрау Бонен заставили идти вместе со всеми, тогда как другие, у кого в семье есть жертвы, стоят себе в первых рядах, получают разные почести, и вообще им привилегии, и фотографии в газетах, и деньги дают, и цветы на могилу носят. А фрау Бонен — что ж, она уже не молодая, и вообще ей не сладко жилось, скромная такая, и мужа на войне потеряла, — о ней никто не позаботился, не подумал доставить и ей хоть маленькую радость, вот уж действительно, сын-то погиб, и погиб за общее дело, его ведь не вернешь, даже фюрер не вернет его обратно из могилы.

Зённеке сказал:

— Да, если бы об этом знал фюрер…

И все закивали, а один старик, туговатый на ухо, подтвердил:

— Вот-вот, и я говорю, если бы об этом знал фюрер!

Крики стали совершенно оглушительными, «х-хайль» разрослось до угрожающих размеров, все смотрели вперед, на балкон, залитый белым светом прожекторов, и на маленького человека, стоявшего там с небрежно поднятой рукой, окруженного людьми в черных мундирах. Он открыл рот, но ничего, кроме криков, еще нельзя было расслышать. Человек не закрывал рта, и его лицо, казалось, исчезло за этим громадным отверстием. Лишь некоторое время спустя послышался его мягкий, вкрадчивый голос, струившийся из громкоговорителей, как теплый деревенский дождь.

С этого балкона, с того самого места, где он сейчас стоит, Шейдеман[50] провозгласил республику. Это было шестнадцать лет назад. Мы ее проворонили, иначе бы сейчас этот там не стоял. Хотя и мы не теряли времени зря. Но нам не поверили, а ему поверили. Почему? Те ребята, что стоят там, верят в него, как в бога, а нас и видеть не желали. И в нашу победу не верили. Теперь они думают, что победители — они. Не знают, что борьба еще и не начиналась. Им придется промыть себе глаза кровью, чтобы научиться видеть.

Впервые за долгое время мысли Зённеке вновь обратились к войне. Он снова был Земляком. Пришли воспоминания — и так захватили его, что крики и песни доносились до него как бы издалека. Его почти не затронуло нервное возбуждение, охватившее массы при виде живого бога, вышедшего на балкон. Он смотрел на белое пятно с черной полоской посередине и думал, стараясь холодно оценить это далекое лицо: четыре года, ну пять. А если десять? Герта не права, права партия. Режим гнилой, как была гнилой империя, когда началась война. Хотя выглядела такой могучей, что казалось, будет существовать вечно.

Он огляделся. Рядом стояла фрау Бонен, она тоже смотрела на белое пятно там, впереди. Но выглядела усталой — вдова пролетария. Если бы об этом знал фюрер. Он не знает. Но мы — мы будем знать об этом, фрау Бонен!

4

Он позвонил еще раз, в квартире должен кто-то быть, раз окна освещены: сквозь небрежно задернутые портьеры в бельэтаже в садик перед домом струился свет. Зённеке открыл калитку, нерешительно постоял на узкой дорожке. Но медлить больше не имело смысла, он промок до нитки, так что надо рискнуть. Он подошел к двери, и, когда на стук никто не отозвался, открыл ее и оказался в длинном, просторном помещении. В конце его он увидел Ильминга. Тот стоял спиной к нему и взволнованно говорил что-то в телефонную трубку. Зённеке попытался обратить на себя его внимание, но тот уже почти кричал. Он уговаривал кого-то, то называя его нежно «Джонни», то неприязненно «Ганс», приехать к нему немедленно. Внушал, что это очень важно, что от этого зависит все — счастье навек или полный разрыв и какая-то не ясная, но неотвратимая беда.

Зённеке ждал. Он устал, ему хотелось сесть, но он понимал, что лучше сначала выяснить, как его примут.

Ильмингу, видимо, так и не удалось добиться своего. Он больше не угрожал, голос его был печален, и неприличные ласковые имена, обращенные к собеседнику, звучали смешно и жалко одновременно. Вдруг он выкрикнул: «Отставить!» Но тот, видимо, решил не продолжать разговор. Ильминг бросил трубку и спросил, не оборачиваясь:

— Кто здесь?

Зённеке прошел вперед, остановился под большим торшером, заливавшим комнату светом, и сказал:

— Можете обернуться. Не знаю, помните ли вы меня.

Ильминг долго смотрел на него. Казалось, во время этого осмотра он выбирал себе из многих лиц одно, которое подошло бы для приема нежданного гостя. Наконец он сказал:

— Вы — Герберт Зённеке, если мне не изменяет моя пока что неплохая память. Со времени нашей последней встречи — а это, кажется, было два года назад? — вы почти не изменились. Лейтенант, благодаря которому мы тогда познакомились, повесился после побега. А вы, очевидно, остались живы.

— Мне нужна крыша на эту ночь, — сказал Зённеке.

— И вы пришли за этим к врагу? Отлично! За кого вы, собственно, меня принимаете, господин хороший?

Видно было, что он колеблется; если дать ему выговориться, он уступит — из благодарности за то, что его выслушали, а также потому, что оценит всю прелесть этой нелепой ситуации: стальной соловей, глашатай новой власти, принимает у себя коммунистического лидера. Дождь подарил ему уникальный случай. Можно на одну ночь забыть о строптивости Ганса-Джонни. Зённеке было позволено раздеться и сесть. Ильмингу было что сказать ему.

Йохен фон Ильминг, по паспорту просто Фриц Мюллер, прожил первые пятнадцать лет своей тридцатипятилетней жизни в скромных условиях, уготованных ему мещанским происхождением родителей, в пределах размеренного довоенного быта, в том самом вполне среднегерманском городке, где родился. Когда началась война, он пошел добровольцем на фронт и стал героем. Падение империи оказалось для него неожиданным, но ничто из происходившего и тогда и после не смогло заставить его забыть о своем героизме. Он забыл об ужасах, вынудивших его стать героем, и нашел такие слова для их описания, чтобы они на века остались лишь воспоминанием о сверхчеловеческой мощи, о боевом товариществе, презрении к смерти и непобедимой, незабываемой жажде победы. Поняв, что он поэт, Фриц Мюллер стал Йохеном фон Ильмингом. А у фон Ильминга нашлись меценаты и доброжелатели, нашлось даже целое движение, правда, предпочитавшее в основном барабаны, но не желавшее упускать и стального соловья. Ильминг не брал на себя никаких обязательств. И люди, думавшие, что в лагерь врагов он попал по ошибке, быть может, по неведению сурового воина, приходили звать его на свою сторону. Но они заблуждались, как и тот молоденький лейтенант, ярый приверженец, вербующий столь же ярых приверженцев, который привел его к Зённеке. Заблуждались и те, кто видел в Ильминге лишь тщеславного Фрица Мюллера, полуобразованного пустобреха, модное издание испытанных ура-сочинителей. Фриц Мюллер пропал без вести при штурме Вердена, точнее, в ту апокалипсическую ночь под Дуомоном[51]. У фон Ильминга, в котором он воскрес в ту ночь, было то, чего не было у Мюллера: искреннее и высокомерное презрение ко всему, что внушало ему страх. Ибо он не утратил страха и знал, что такое быть героем и что сам он действительно герой.

— Я все говорю, а вы все молчите. Хотя вам, наверное, тоже есть что сказать. Из всех ваших коммунаров уважать я мог только вас. Вы это знаете, Зённеке, иначе вы не пришли бы ко мне, правда?

Они уже почти час сидели за торжественно-длинным столом у камина, огонь в котором Ильминг поддерживал весьма изысканными движениями. Хотя необходимости в этом не было, так как в доме имелось центральное отопление. Не было необходимости и так подробно знакомить Зённеке с английским способом заваривания чая, а потом тут же демонстрировать его на практике. Чай, впрочем, действительно был хорош, особенно сейчас, после нескольких часов, проведенных на холодной и мокрой площади, кружения по городу и бесконечно долгой езды в трамвае.

— А вам в самом деле хочется убедиться, Ильминг, что партия, которую вы столько раз хоронили, все еще жива и наверняка переживет вас?

— Отставить! Что за непозволительная путаница понятий! — выкрикнул Ильминг. Он вскочил и быстро скинул с себя красный шелковый халат. На нем была замшевая, застегнутая на все пуговицы куртка и пижамные штаны, лицо его снова изменилось, и то, что о нем говорили, оказалось правдой: он действительно был похож на посмертную маску Фридриха Великого. Если не обращать внимания на пижамные штаны, он в самом деле был глашатаем, бардом, чей глагол опьянял молодежь: горе ждущим, пока их на бой позовут. Нет мира там, где грохочет наш наступающий шаг; где появляемся мы, там пылает извечная распря, в которой решается самый важный и самый простой вопрос: кому принадлежит мир? Тому, чей крепкий кулак возьмет власть. Кому же принадлежит власть? Тому, чья любовь к ней так же сильна и страшна, как и битва за власть. Это наша любовь, наша власть и наш мир, и мы разнесем его в щепы, если негде будет расти нашей силе. Немцы, я вижу: приближается миг, когда вся планета станет для нас тесна.

Зённеке с трудом сдерживал улыбку, вызванную позой Ильминга, снова увидевшего перед собой публику. Но из надежных источников ему уже давно было известно, какую роль играл этот мнимый пустозвон в покушениях, убийствах по приговору тайного суда и тому подобных акциях. Пусть Ильминг любил театральность и всегда был готов прорепетировать текст своей речи перед зеркалом, тщательно проверяя, что лучше подойдет к его костюму — сам орден или только ленточка, — не менее тщательно готовил он и опаснейшие покушения, тем самым гарантируя их успех. И пока Ильминг декламировал свои рубленые, четко отделенные одна от другой строки, — он все еще стоял, обратив к гостю гордый королевский профиль, — Зённеке думал: этот болтун стоит сотни пулеметов. У нас не так много коммунистов, о которых можно было бы это сказать. И хотя он, конечно, переоценивает свои силы, но сам даже не подозревает, насколько он опасен.

Запал Ильминга постепенно проходил. Он вернулся к столу и закончил, заложив левую руку за столь необходимую в этот момент, но не существующую портупею, а правую подняв в воздух:

— Хорошо, пусть вы — первохристиане, опоздавшие на две тысячи лет. Вы — наковальня, на которой мы играючи опробуем свой молот, предназначенный для других, истинно великих дел. Мы расшибаем вас так, что клочья летят, мы натравливаем на вас самых тупых и злобных своих псов — где же ваша месть? Где ваши меры против концлагерей? Страдающий достоин лишь презрения. У вас нет на сегодня приюта, Зённеке? Вам мог бы стать приютом президентский дворец — надо было только взять власть, и он был бы ваш. Но вы — плебеи, так же, как и первые христиане, вы ни черта не смыслите во власти, у вас мурашки бегают по заднице, стоит только власти забрезжить на вашем горизонте. Каким отличным солдатом вы были, Зённеке, и каким плохим политиком стали вы, лидер без крыши над головой! — Он перевел дыхание; Зённеке сказал:

— Вы забыли об одной мелочи, всего-навсего об одной шестой части света, о Советском Союзе. Стоит вам только подумать о нем, как мурашки бегут уже у вас, а?

— Советский Союз, говорите вы, Россия — это только и серьезно, остальное — чепуха. Вы напоминаете мне черногорцев. Их всего несколько тысяч голов, включая пастухов и разбойников. Когда их спрашивают: «А сколько у вас народу?» — они обычно отвечают: «Вместе с русскими — сто семьдесят миллионов». Да, конечно, Зённеке и Сталин — это сила. Что же, жалкая немчура, выходит, там твоя истинная родина, а не среди наших гор и долин, наших озер и рек, наших заводов, наших… черт подери, Зённеке, да что вам за дело до этой огромной поганой России, где цари теперь просто по-другому называются, а все осталось по-прежнему, это все та же полуевропейская, полуазиатская ублюдочность, грех и сравнивать ее с нами, с нашей твердостью и с нашим стремлением превратить наконец этот гнилой мир в добрый немецкий механизм, в тот космос, в ту игрушку, о которой мечтали и которой так и не добились эллины.

— Вы прекрасно знаете, Ильминг, что все это — пустые слова, что мир вам никогда завоевать не удастся. Нам, немцам, иногда удавалось выигрывать войны, да и то изредка, но покорять чужие народы нам не удавалось никогда. Разве это мы разгромили Римскую империю? Кому нужны ваши байки про древних тевтонцев! Римляне всякий раз били нас, когда у них находилось время отвлечься от своих гражданских войн. И погибли они не из-за нас. Ваши доблестные германцы, эти наши предки, были только коршунами, прилетавшими клевать падаль. Разбить мир вдребезги — что ж, это у вас, наверное, получится, но создать единый всемирный германский рейх — никогда. Вспомните, Ильминг, ведь на фронте мы были неплохими ребятами, мы в чужой стране не грабили, а наводили порядок, и действительно старались сделать из тамошнего гнилого мира хорошее немецкое дело. И как же нас ненавидели! Неужели вы это забыли, Ильминг? Если нам, коммунистам, не удастся свалить вас, пока вы не развязали новой войны, чтобы превратить весь мир в такой немецкий механизм, то вы столкнете немецкий народ в самую страшную пропасть.

— Мой слух воспринял ваши слова, — перебил его Ильминг, — но сердце их отвергло. Я рассказал вам о делах, которые мы готовим. Вы же пророчите события, которых не можете ни отдалить, ни приблизить. И обращаетесь вы не по адресу — бедный немецкий бюргер, ночью, испуганно и нежно думающий о своем народе! Уже двадцать лет вы готовите нам — правда, без надежды на успех, и это очко в вашу пользу, Зённеке, — кровавую гражданскую войну, а теперь вдруг боитесь крови. Какое странное преображение, геноссе!

— Пожертвовать ногтем на мизинце ради империалистической войны — это слишком много, пожертвовать десятью миллионами людей ради победы мировой пролетарской революции — это достойно, это имеет смысл. Видите ли, Ильминг, все дело в том, какую цель перед собой ставишь.

— Меня ваша цель не привлекает, к тому же она неосуществима. Поглядите на ваш любимый Советский Союз, — возразил Ильминг. — Впрочем, в одном мы с вами согласны — мы, живущие здесь, и вы, живущие там: цель оправдывает все. В этом-то все и дело. И тут уж, будьте уверены, синица в моей руке споет лучше вашего журавля. И споет скоро! — Какое-то мгновение Ильминг, казалось, смаковал нехитрый каламбур. Торопливо, точно стремясь скорее избавиться от этой мысли, он начал таинственно, но в то же время красноречиво рассуждать о будущей непобедимой мощи германского воздушного флота. Этот предмет, казалось, доставляет ему прямо-таки физическое наслаждение. Он скорее пел, нежели говорил. Его сообщение, что он теперь учится водить самолет и уже делает заметные успехи, звучало как нежное признание в любви, и неприличной игрой слов показалась фраза: — Вы, Зённеке, все время старались вмешаться в историю снизу. Но решения приходят сверху. Да, сверху!

Войну они развяжут, и мы не сможем им помешать. Мы слишком слабы и долго еще будем слабы, подумалось Зённеке. Он уже почти не слушал Ильминга. Во второй раз за сегодняшний день им овладели воспоминания. Снова он, задыхаясь, лежал в снарядной воронке, на зубах комок осклизлой земли, — как она попала в рот, он не помнил. Тогда ему казалось, что прежняя жизнь ушла навсегда, что ее никогда не было, что солнце никогда не светило, а сам он с рождения только и делал, что бежал, спасая свою жизнь, один на один с опасностью, настолько вездесущей, что никто уже не помнил, с чего она началась.

Зённеке встал, было уже поздно, а он еще ночью хотел писать отчет, в доме Ильминга он был застрахован от всяких неожиданностей, и сюда к нему должен был прийти Йозмар. Теперь ему все было предельно ясно: нужен единый рабочий фронт — любой ценой, пока не поздно. Нужно предостеречь весь мир. Пока наши любители «вот что» спорят об истинном смысле того или иного из своих и без того слишком длинных постулатов, эти здесь уже строят самолеты, способные класть бомбы одна в одну, пикируя с высоты 4000 метров. Скоро им там, за границей, расхочется острить по поводу того, сколько парадных мундиров висит в шкафу у бывшего капитана авиации Геринга.

5

Черный мундир шел Йозмару. Вот так хотелось бы выглядеть многим — настоящий хозяин мира, о котором мечтает Ильминг, мешающий в одну кучу любовь к мужчинам и мировое господство.

— Все в порядке? — спросил Зённеке. Он был рад видеть Йозмара. То, что тот до сих пор всегда возвращался, тоже было чудом. Сколько ребят, выполнявших его поручения, не возвращались никогда.

Йозмар оглядел комнату. Странные черные обои казались маслеными. На столе против двери висел меч Германского рыцарского ордена, на других стенах красовались фотографии обнаженных молодых мужчин. Но Йозмару нужно было так много рассказать! И он начал свой отчет, подготовленный еще по пути сюда.

— Ты все сделал правильно, — сказал наконец Зённеке. — И не забивай себе голову этой Эрной Лютге. Ее больше нет. Что там было с газом, несчастный случай или самоубийство — неизвестно. Во всяком случае, у нее явно уже были не все дома.

— Господи, я ведь мог и должен был помешать ей. Она — несчастная женщина, хоть и выдала своего парня.

— Она никого не выдавала. С ее Альбертом было покончено еще до того, как она проболталась.

— Как же так? — воскликнул Йозмар. — Тогда я вообще ничего не понимаю. Что же я натворил, боже мой…

— Брось, Йозмар, ты тут ни при чем. До меня все дошло слишком поздно, когда ты уже уехал. Понимаешь, этот Альберт, он, судя по всему, гнул там свою линию: объединять всех, и своих, и чужих, в единый фронт против нацистов, любой ценой, и втянул в это дело людей, которые с ним работали. Узнав об этом, аппарат решил его обезвредить. А как это сделать, когда такая ситуация? Ему предложили эмигрировать, но он отказался. Тогда решили продать его и всю его команду. И по каким-то там аппаратным соображениям нужно было, чтобы все думали, что это сделала его девчонка. Теперь понимаешь?

— Нет, теперь я совсем ничего не понимаю. Ты же сам говорил, что Альберт — ценнейший работник и что это настоящая беда, что его взяли. Помнишь, ты говорил мне это перед отъездом!

— Ну, говорил, так что же с того? Ошибочка вышла. С кем не бывает?

В первый раз с тех пор, как Йозмар познакомился с Зённеке, его охватило почти физическое отвращение к его берлинскому диалекту. Не так надо было говорить об этом. Но, взглянув на Зённеке, он заметил, что тому грустно. Во всем этом была какая-то неправда, и он старался скрыть это. Слово «аппарат» означало самые засекреченные организации партии, ее полицию и разведку. Когда речь заходила об аппарате, излишнее любопытство проявлять не стоило. Да и, кроме того, какой в этом толк, бедная девушка погибла, он считал себя великим хитрецом, а оказался дураком и к тому же убийцей. Помолчав, Зённеке сказал:

— Альберта я знаю давно, с самого начала, он всегда был парень что надо. И с головой, соображал здорово. Он был на Лойне[52], второго такого бойца не найти. Чего уж, я и сам не знал, что там аппарат наделал за моей спиной. Подчинялся-то он мне, но наши там, за границей, все по-своему обстряпали. Сам знаешь, как это делается. У них свой человек в гестапо, это, конечно, хорошо, но чтобы там задержаться, ему надо работать, что-то для гестапо делать. И ему дают раскрыть Альберта и его группу. И убивают сразу двух зайцев: партия избавляется от «вредителей», а наш человек в гестапо укрепляет свои позиции, понятно?

— Понятно, — сказал Йозмар. Ему показалось, что он окунулся в какую-то липкую грязь, что ему с самого начала не следовало влезать в эти дела. Ему хотелось выйти вон, в светлое, зимнее утро, и идти, идти прочь от всего этого и от самого себя. Все кругом было гадким. Он сидел в гнусной комнате, к телу лип пропотелый мундир какого-то охранника, стрелявшего в людей «при попытке к бегству». Даже Зённеке был жалок.

— Пойми, Йозмар, мне самому это все не по душе. И Альберта жаль. Я знаю его, знаю, что это за парень. В перестрелках, когда нам приходилось отступать, он шел со мной рядом, не выпуская из виду, прикрывал меня — буквально своим телом. Вот кем был для меня Альберт. И если он сейчас жив и думает, что это я позволил выдать его врагам, — черт побери, Йозмар, неужели, по-твоему, меня это волнует меньше, чем тебя? Но пойми также, что, если партия сейчас не сохранит единства, если мы допустим хоть малейший уклон, нам конец. Альберт, конечно, не хотел сознательно вредить, но фактически он начал создавать фракцию, и это во время строжайшего подполья. Ты понимаешь, насколько это опасно? Разве можно позволять такое кому-либо, а тем более себе?

— Да, но «обезвреживать» человека таким способом, боже мой, такими средствами! — прервал его Йозмар.

— Что ж, по-твоему, Йозмар, у нас есть возможность выбирать средства? Ты ведь и сам все знаешь, недаром ты уже целый год работаешь со мной и все видишь своими глазами.

Йозмару хотелось верить хоть во что-то. Хорошо, что Зённеке заговорил об этом. И он был прав, здесь важны не средства, а цель, только цель.

— Вот мой отчет. Отвезти его, кстати, придется тебе. Прочти и тебе все будет еще понятнее.

Прочитав, Йозмар сказал:

— Герберт, но ведь ты предлагаешь то же самое, за что они покончили с Альбертом.

— Так-то оно так, Альберт и в самом деле мыслил правильно, но он неправильно действовал. Я вношу предложение, а он пытался проводить свою линию через голову партийного руководства.

— Но линия-то была правильной?

— Нет, потому что ее не поддерживала партия. Может быть, она станет правильной завтра, когда партия ее поддержит и сделает своей.

— Да, я понимаю, — медленно сказал Йозмар. — По-моему, это очень умно, что ты выступаешь против самоуправства аппарата.

— Очень умно? Да это, наверное, самая большая глупость в моей жизни. Ладно, пиши давай, а то этот пустозвон скоро вернется.

Йозмар принялся переписывать отчет в сонату для фортепьяно. Он забыл и об Альберте, и об Эрне. При шифровке ему разрешалось вносить незначительные изменения, и он пользовался этим, чтобы выразить и некоторые свои мысли.

Следующей ночью он шел на лыжах через границу. Снег валил так, что ему казалось, будто перед ним сплошная белая стена. Пока дорога вела вниз, с горы, он не боялся заблудиться. Он мог бы поклясться, что в воздухе пахнет хвоей. Но леса не было видно.

Он совершенно забыл запах в комнате Эрны Лютге. Он совершенно забыл об Альберте. Ему хотелось петь. От крутого спуска у него захватывало дух.

Глава третья

1

Стекла ли дребезжат так долго после каждого выстрела, или это просто хронический шум в ушах?

Профессор Штеттен вслушивался, пока не понял, что ловит затихающий звук, боясь упустить его, как боятся упустить боль, которая одна только и не дает потерять сознание. Но вот все стихло, и он обернулся к двери. Там все еще стояла жена; сегодня у нее, очевидно, снова был «приемный день». Можно было подумать, что с каждым годом она молодеет лет на десять.

— Я уже стар, мадам. Я больше не буду красить усы, — сказал он.

— Я говорю, что дети будут здесь через двадцать пять минут. А ты даже еще не начал одеваться, — сказала она. Ее правая рука сжимала ручку двери, как рукоять оружия.

— Я слишком стар, — повторил он, снова отворачиваясь к окну. — Когда я гляжу на тебя, я уже с трудом вспоминаю, что мы когда-то были мужем и женой. Меня удивляет даже, что мы до сих пор обращаемся друг к другу на «ты».

Дверь захлопнулась, она ушла. Интересно, эти идиоты стреляли из пушек, чтобы посмотреть, как отреагирует город, или у них просто обеденный перерыв? На время обеда гражданская война в Вене прекращается; посмотрим, будут ли они соблюдать время ужина столь же свято.

Жена Вальтера по-прежнему называла его «папа»; она подчеркнуто учтиво придвигала ему тарелки и не забывала при этом с улыбкой заглядывать ему в лицо, точно напоминая о какой-то объединяющей их обоих тайне. Да, Вальтер действительно вышел в люди, ему все шло на пользу. А такая прусская красавица, пожалуй, и впрямь заставит кое-кого из партийных боссов лишний раз заглянуть к нему в дом: белокурая жена по нынешним временам — лучшее доказательство обоснованности надежд мужа на успех в делах и хорошую политическую карьеру.

На этот раз госпожа профессорша действительно расстаралась, обед оказался вполне достоин столь высоких гостей. Штеттен даже смягчился, его уже почти не раздражало, когда они опять заводили свою песню про рейх и про «фюрера». Когда Вальтер обращался к нему: «Не правда ли, папа, что ты на это скажешь?» — он отвечал добродушно: «Что ж, видимо, так оно и есть». Подняв глаза, он заметил, что госпожа профессорша глядит на него со злобой. Она одна знает, что он просто не слушает их. Конечно, после стольких лет совместной жизни жена не может не знать мужа, даже если совершенно его не понимает. Но у такой злобы должна быть какая-то более глубокая причина. Он тотчас нашел ее: его пальцы держали вилку слишком близко от зубьев. Это у них тоже была старая игра: когда он хотел разозлить ее, он забывал о хороших манерах.

— Возможно, я просто не слышала, — произнесла она, — но, по-моему, ты забыл поблагодарить Вальтера. В конце концов, это было не так-то легко — вызволить твоего еврейского коммуниста.

— Да, это оказалось не просто. Я знаю, потому что сама немного участвовала в этом, — сказала жена Вальтера.

— Так Фабер наконец на свободе? — воскликнул Штеттен.

— Конечно, уже целых пять дней. Разве я забыла тебе сообщить?

— Значит, ты уже целых пять дней знаешь об этом — и пять раз по двадцать четыре часа подряд забываешь мне сказать?

— Да, мама, тут ты действительно неправа. Ты же знаешь, что папа буквально помешан на этом человеке.

Смотри-ка, старуха еще умеет краснеть — а при ближайшем рассмотрении, возможно, окажется, что и ямочки на щеках сохранились. Штеттен решил, что с нее вполне достаточно будет его презрения. Ненавидеть ее столько лет — это уже излишняя роскошь.

— Прости, пожалуйста, я просто забыла. Я очень сожалею, Эрих! — То, что она после стольких лет снова называет его по имени, развеселило профессора. Вот было бы хорошо, если бы и Дион перестал называть его «профессором».

Вальтер принялся во всех подробностях рассказывать, каких трудов ему стоило добиться освобождения Фабера. Из его слов выходило, что это было настоящее чудо, которое могло удаться только ему и, конечно, его несравненной Марлиз. К тому же этот Фабер, арестовали которого, в общем-то, случайно, оказался гораздо опаснее и пользовался у красных гораздо большим авторитетом, чем предполагали вначале. И при этом о нем далеко еще не все известно!

— Это особый случай, он мне самому доставил удовольствие, а иначе бы я при всем моем уважении не стал им заниматься, — завершил Вальтер свой рассказ.

Да, да, Вальтер был теперь большим человеком, почти «лидером», как говорят немцы. Штеттен произнес:

— Я очень благодарен вам обоим, теперь я ваш вечный должник. — Он чувствовал, что должен был бы сильнее выразить свою благодарность, но превозмочь себя не мог. Кроме того, все мысли его уже обратились к Диону, ко встрече с ним, которую он желал по возможности приблизить. Слава Богу, все снова хорошо, все прекрасно, как никогда, как не было ни разу после гибели Эйнхарда: ему удалось спасти Диона. Теперь он будет охранять его, спрячет у себя и больше никуда не отпустит. Жизнь вновь приобрела смысл, он вновь мог писать, у него вновь появился читатель. Он видел его, склонившегося над рукописью, тонкие губы плотно сжаты, шея вытянута, а глаза такие смышленые, что учитель с первого взгляда понял — этот ученик стоит всех остальных, он сам — будущий учитель и может стать его вторым «Я».

Опять загрохотала артиллерия, но здесь стекла дребезжали меньше, чем в кабинете.

— В рейхе такого бы не допустили, — услышал он слова Вальтера.

— Фюрер в этом не нуждается. Ведь даже волос не упал, чтобы он мог прийти к власти, — добавила Марлиз. А старая дама продекламировала:

— «И поднялись все фюреру навстречу»[53].

— Этой стрельбой из пушек правительство лишь доказывает свою неспособность справиться с ситуацией. Но все это — лишь прелюдия, судьба Австрии предрешена, это вопрос каких-то недель, самое большее — месяцев, и фюрер войдет в Вену. Вся Австрия ждет этого, — заявил Вальтер. Казалось, что он торжественно повторяет заученную клятву. Все трое умолкли, по всей видимости ожидая, что Штеттен как-то отзовется на слова Вальтера. Стекла дребезжали. Штеттен встал и подошел к окну. На улице не было ни души, утренний снег растаял от дневного дождя. Он чувствовал, что они глядят ему в спину и ждут. У него задрожал подбородок, ему не хотелось, чтобы они заметили это, поэтому он произнес, не оборачиваясь:

— Идиоты, они расстреливают австрийское единство, это уже очень плохо. Но куда хуже будет, если Австрия станет провинцией третьего рейха. Тогда-то мы и проиграем окончательно ту мировую войну, в которую нас так долго втягивали пруссаки.

— Как это? Я что-то ничего не понимаю. Мы же все — немцы, единая нация, — перебила его Марлиз. Вальтер кивал, соглашался. Ему никогда не хватало мужества возражать отцу открыто.

— Вы — пруссачка, так же как госпожа профессорша и ее сынок, хотя он-то на самом деле гораздо более австриец, чем пруссак. А пруссаки никогда не понимали, как это кому-то может не нравиться жить под их господством. Они никогда не понимали, почему их хоть как-то можно терпеть лишь тогда, когда у них нет власти, и почему…

Марлиз снова прервала его:

— Но, папа, фюрер ведь и сам — австриец. Кто читал «Майн Кампф»…

— Не волнуйтесь, милочка, я читал этот его «Кампф». Но пройдет еще уйма времени, прежде чем вы и вам подобные поймете, что я там вычитал. Хотя вам это время не покажется долгим, потому что в нем «будет иметь место» новая мировая война, как изящно выражается ваш фюрер. Так что вам еще представится возможность стать вдовой героя. Если мне не изменяет память, черный цвет очень к лицу таким блондинкам, как вы. Вы думаете, что живете в эпоху великого обновления, и гордитесь этим. Но ничего нового в эту эпоху не начнется, как не кончится и ничего из старого, — вы топчетесь где-то посередине все в той же старой игре, так и не поняв ее правил. Пруссаки в ней сначала будут выигрывать, а потом с треском проиграют, но расплачиваться за все будут немцы. Игра эта стара как мир, и только глупцы, которым хочется власти, не устают в нее играть.

— Я не понимаю, — нетерпеливо воскликнула Марлиз.

— Конечно, не понимаете. Поэтому вы и продолжаете играть в эту игру — вы и вам подобные.

Не желая продолжать разговор с этими «граммофонными пластинками», Штеттен быстро вышел и направился к себе в кабинет. Наконец он снова был один, снова мог без помех вернуться к мыслям о Дионе. Но одиночества не было, потому что пушки рявкали слишком сильно и стекла дребезжали не переставая. «Конечно, какое может быть одиночество в городе, где людей среди бела дня в своих домах обстреливают картечью. Дион сказал бы: одиночества вообще не может быть, по крайней мере, до тех пор, пока хоть одного человека на земле можно лишить права на достоинство и жизнь».

С тех пор как он перестал писать, привычка выражать мысли вслух стала непреодолимой. Он даже перестал с ней бороться. Он не мог писать с того самого дня, когда узнал об аресте Диона. Тот монолог, который он все время вел с тех пор, постепенно превратился в диалог с Дионом, за которого он часто говорил сам. «Дион сказал бы: в убийстве Архимеда повинен сам Архимед, а вовсе не его убийца. Ибо вина за невежество, толкающее людей на убийство, ложится на знающих истину, но не делящихся ей. Но Дион не прав, он впадает в жалкую иллюзию просветителей. Это — высокомерная глупость апостолов, думавших, что их ждут, что в них нуждаются! Пусть только дадут нам говорить, считали они, и все будет хорошо. Вот им дают говорить, и они говорят, пока не наскучат всем до тошноты. Тогда для них самое время становиться мучениками, в этом их единственное спасение. Если бы Архимед предложил тому солдату вина и несколько драхм в придачу, он бы избежал смерти. Притча Диона плоха, ибо смерть рассеянного мудреца не была необходима, это был всего лишь незначительный инцидент».

В дверь постучали, и на пороге комнаты появилась жена. Штеттен не пригласил ее войти; она знала, что он выносит ее присутствие только на пороге своего кабинета, — так повелось со смерти Эйнхарда и тянулось девятнадцатый год.

— Я хотела еще раз попросить у тебя прощения. Сама не понимаю, как я могла забыть об этом.

Она надеялась, что он прервет ее, но он хранил молчание.

— От тех десяти тысяч шиллингов, которые ты дал Вальтеру на освобождение этого… господина Фабера, еще немного осталось. Я подумала, что тебе следовало бы… что ты мог бы подарить Марлиз эти деньги, она как раз присмотрела себе шубу, этих денег вполне хватит. Она была бы тебе очень благодарна.

— Да, разумеется, я скажу Вальтеру, если он представит мне счет. — Чего она еще дожидается? Все-таки это несправедливо — он до сих пор не простил ей, что когда-то, очень давно, желал ее. По всей вероятности, она была не глупее и не хуже других.

Он спросил:

— Я могу быть тебе еще чем-нибудь полезен?

— Почему ты ненавидишь нас, меня и детей? Что мы тебе сделали?

Он удивленно взглянул на нее. Надо надеяться, что она не собирается высказать ему все именно сейчас.

— Я знаю, что ждать от тебя ответа не имеет смысла. Ты всегда молчал, особенно когда молчать было просто нельзя. Тебе никогда не было до нас дела, ты никогда не любил нас. Эйнхарда ты тоже не любил, по крайней мере, пока он был жив. Не смотри на меня так, я тоже уже стара и больше не боюсь ни тебя, ни твоего бездонного эгоизма. Я и рада бы пощадить твои чувства, да у тебя их просто нет. Эйнхард стал тебе нужен, лишь когда он умер, только тогда он стал твоим собственным творением, частицей тебя самого и твоего личного мирка. Говорю тебе, не смотри на меня так, я тебя больше не боюсь. Я пока еще не способна смеяться над тобой — ты причинил мне слишком много страданий. При всем твоем уме ты даже не подозреваешь, как это тяжело — жить рядом с тобой. С человеком, которому всю жизнь хотелось лишь одного — доказать всем остальным свою правоту. И ты стал для этих остальных невыносимым. Сколько людей тянулось к тебе — где все они теперь? Ты всех распугал, никто из них и подумать больше не может, что когда-то уважал или даже любил тебя. Даже воспоминание о тебе кажется невыносимым — а я выносила тебя так долго. И за этого Фабера ты цепляешься только оттого, что он вовремя раскусил тебя. Тебе никогда не удавалось подчинить его, взять над ним верх, доказать и ему, что ты прав. Ах, боже мой, если б ты мог посмотреть на себя со стороны и увидеть все свое тщеславие, свое бессилие всегда и во всем, когда требовалась твоя помощь. Услышать, какой желчью ты поливаешь людей, верящих хоть во что-то, — ты, который сам никогда не был способен ни на привязанность, ни на малейшую жертву.

Он почувствовал, что у него снова дрожит подбородок, но не мог отвернуться, захваченный горьким порывом этой женщины. А что, если она права? Даже если возразить, что, скорее всего, так оно все и есть, но не в этом дело и не это — самое важное. Очевидно, было уже поздно предлагать ей сесть, поэтому он встал сам. Она, наверное, долго готовила эту речь, сформулировав каждое обвинение бессчетное количество раз, — сколько же времени ушло у нее на это? — находя себе в них утешение и оправдание.

Он перебил ее:

— Почему ты говоришь мне все это? И почему именно сейчас?

— Потому что я ухожу! Навсегда!

— Что?

— Ухожу — вместе с детьми. Я буду жить у них. Надеюсь, ты ничего не имеешь против?

— Нет, ни в коем случае.

Жена, уставшая от своего долгого и напряженного порыва, казалось, постарела снова. Оставалось лишь кое-что обсудить. Это заняло немного времени. Штеттен сразу согласился на все ее требования, — она не станет для детей обузой, она хорошо обеспечена.

— Я переезжаю послезавтра, — сказала она, так и не сумев подавить волнения, точно ожидая, что он еще попробует удержать ее.

Он сказал:

— Что ж, все уже сказано, все решено, я тебя не удерживаю. У детей тебе, конечно, будет лучше, ты всегда находила с ними общий язык. Я давно ожидал, что так будет.

— Выходит, ты и тут оказался прав?

— Выходит, так, — ответил он. — Я и тут оказался прав.

— И счастлив по этому поводу, признайся!

— У нас с тобой всегда были разные представления о счастье. Кстати, это, возможно, и было причиной того, что мы оставались чужими даже в объятиях друг друга — то есть уже очень, очень давно.

Потом она говорила еще и все ждала чего-то. Чего не могло быть. Он уже не слушал ее; наконец она ушла. На двадцать лет позже, чем нужно было. Закат Римской империи занял больше времени, чем ее расцвет и слава, вместе взятые. Конец вообще отнимает слишком много времени — и у истории, и у каждого отдельного человека. Прощание затягивается, и вот уже момент достойного ухода упущен. От каждой новой эпохи попахивает тленом, ибо у покойников больше инерции, нежели энергии у наследников.

2

Выйдя из дому, Штеттен вдруг почувствовал, что не сможет вернуться, что эти два дня, пока жена не переедет, ему придется бродить по улицам. Все было сказано, уход был достойным, любая новая встреча была бы неуместна и в высшей степени бессмысленна.

Он пошел туда, откуда, как ему показалось, доносились выстрелы — по-видимому, довольно далеко. Но время у него было, целых два дня. По дороге ему попадались военные патрули, и лица солдат под касками выглядели еще тупее обычного. Всегда, когда требовалось уничтожить какой-нибудь древний город и его жителей, призывали вандалов. Вандалы были свои, они жили в деревнях — все так же тупо, как в тринадцатом веке. И ждали только, когда им дадут свободно сорвать на «городских» свою злую тупость. Они повырывали бы кресты, стоявшие у развилок дорог, чтобы крошить ими черепа, но им дали оружие, изобретенное, кстати, горожанами, и каски, чтобы прикрывать головы, в которых мир, и без того отвратительный, выглядит еще более отвратительным, чем в действительности.

— Вы думаете, куда идете, уважаемый господин? — сердито осведомился у него полицейский.

— Вы меня удивляете, друг мой, — сообщил ему Штеттен. — На вас среди бела дня надеты винтовка и каска. И револьвер к тому же. Кого это вы так боитесь?

Полицейский испытующе посмотрел на него:

— Ну, тогда сходите сами и убедитесь, что стреляют там не леденцами. Для гуляния сейчас время неподходящее. Шли бы вы лучше домой, уважаемый господин, моя бы воля, я бы тоже сидел дома.

— А, так вы играете в гражданскую войну, прямо посреди города. О чем вы все думаете?

— Это не игра. Вон там уже многие успели в этом убедиться. Видно, время уж такое несчастливое. Что поделаешь!

Штеттен пошел дальше. Молодой полицейский закричал ему вслед:

— Эй, господин, куда же вы опять?

— На гражданскую войну! — крикнул Штеттен через плечо и помахал ему тростью.

Начинался вечер, и в свете фонарей вымершие улицы казались еще более печальными. Слышались отдельные выстрелы, но кто и куда стрелял, было непонятно. Можно было в самом деле поверить, что все — игра. Но Штеттен уже сориентировался, в этом районе жил когда-то его друг. Этого друга он тоже отпугнул в свое время, жена права. Никого не осталось, теперь он совсем один. И он пошел на гражданскую войну, помахивая тростью, как франты времен его юности, когда он, молоденький доцент, работал над книгой о гражданской войне в Северной Италии, о ее причинах и ее бессмысленности. Он помахивал тростью и даже пытался напевать: «Je m’en vais en guerre civile, mironton, mironton, mirontaine…»[54] — звучало это неважно, он бросил петь и возобновил диалог с Дионом. Времени у него было достаточно. Хватит на все.

3

Он не знал, который час, часы у него отобрали. Он несколько раз пытался прислушаться к башенным часам, но всякий раз забывал об этом и улавливал лишь последний удар — или единственный? Он не знал. Но день наверняка еще не начинался, и было маловероятно, что его допросят еще сегодня ночью.

Камера была переполнена, нар не хватало, и многие спали сидя. Или делали вид, что спят. Они уже сказали все, что хотели, а слушать новоприбывших им, видимо, было неинтересно.

Тупая боль в затылке и шее усиливалась, но Штеттена это почти не беспокоило. Он чувствовал на лице запекшуюся кровь, губы наверняка распухли. А ему предстояли еще важные встречи. Истина, которую этим господам предстояло услышать от него, может утратить немалую долю действенности, произнесенная разбитыми губами. Кто-то рядом с ним проговорил:

— Они не оставят нас в покое, пока всех не передавят!

Ему никто не ответил.

— Я же говорю, — продолжал тот же голос, — и всегда говорил, не надо было в восемнадцатом году ушами хлопать, а народ-то что, он все стерпит, лишь бы ему спать не мешали. Вот и все!

— Если и так, — задумчиво отозвался чей-то голос, — теперь-то что говорить? А на народ всем плевать, особенно когда припрет — он и останется один как перст, народ-то.

Штеттен рассмеялся. Говоривший обиделся:

— Смешного тут мало, товарищ! Мы вот у себя, в рабочем поселке, когда все это началось, думали, что через пару часов район будет наш, и тогда мы пойдем в город и будем наводить порядок в центре. И тут вдруг включают прожектора, и все, конец нашей забастовке. Потом мы ждали, когда подвезут патроны, но никто не приехал, о нас, видно, просто забыли. И в районе никто даже не шелохнулся. А у нас были раненые, и мы не могли им даже первую помощь оказать, я же говорю, нас просто бросили одних. Народ, он всегда один, как перст.

— Ладно, кончай! Слышали уж мы это! Спать пора! — И снова стало тихо.

Видимо, сосед неловко повернулся и задел Штеттена: он опять проснулся.

Кругом слышалось тяжелое дыхание спящих, храп, обрывки слов, произносимых во сне. Кто-то вскрикнул: «Не стреляйте, не стреляйте! Мы же…» — фраза оборвалась, вероятно, он не успел во сне договорить ее. Люди и во сне стреляют скорее, чем думают.

«Ну что, теперь вы довольны мной, Дион? Теперь я наконец нашел свое место? Я не разочарую вас, бедный юноша, если признаюсь, что не вынес для себя из этого ничего, о чем не знал бы прежде? Я просто снова оказался прав, вот и все. Палкой из человека не выбьешь достоинства, я никогда не ощущал его сильнее, чем когда меня били. Чего вы сами ждете от того, что некий Штеттен научится соображать? Мне всегда было жаль этих несчастных, но я никогда не смогу ощутить солидарность с людьми, не понимающими толком, что с ними делают, и не подозревающими, что творят сами. В этом жертвы ближе к своим мучителям, они с теми больше схожи, чем со мной. И не говорите мне, что я ваших товарищей плохо знаю. Я знал, кто они такие, еще до встречи с ними. За те тысячелетия, в истории которых я то и дело их откапывал, они ни чуточки не изменились. Они убивали и умирали из-за одной жалкой буквы, из-за йоты, которой сами не могли отличить от омикрона[55]. И теперь занимаются тем же самым. Наша же, мой милый Дион, ваша и моя обязанность — разъяснять им это, тем самым придавая бессмысленности занятия видимость смысла. Весьма печальная обязанность, не выглядящая смешной лишь постольку, поскольку является истинным признанием. А вы решили, что вашему старому учителю пора пойти и убедиться, что одинок не только он, что и народ остается один, как перст, особенно когда припрет».

От полицейского, который вел его по бесконечным лестницам и коридорам, Штеттен узнал, что времени еще только половина второго. Ему не пришлось сидеть и дожидаться в одном из бесконечно унылых коридоров, которых в этом здании было так много, что оно казалось построенным специально ради них. Чиновник, представившийся надворным советником, принял его любезно, даже почтительно, и предложил единственное в комнате кресло.

— Вот передо мной протокол, я уже вижу, что произошло досадное недоразумение, господин профессор, тут и говорить нечего. Органы безопасности перегружены, их тоже можно понять, люди устали, господин профессор. Но с другой стороны, конечно, нельзя допускать, чтобы в их мероприятия по восстановлению порядка оказывались втянуты столь уважаемые лица. А вы, уважаемый господин профессор, как явствует из протокола, сами дали себя втянуть в это дело.

Надворный советник славился тонким обхождением. Он с успехом применял его на судебных заседаниях, защищая высокопоставленных господ или дам, о которых особо просили, от уголовного законодательства или от всезнающих шантажистов. Штеттен возразил:

— Мои сожаления по поводу перегруженности органов безопасности столь же искренни, сколь и мое негодование по поводу ее причин. Но даже такое удручающее состояние этих ваших органов нашей безопасности не может служить оправданием заведомо ложных протоколов, составляемых на основе не менее ложных показаний. Извольте принять к сведению, господин надворный советник, что ни в какие официальные мероприятия я не вмешивался. Зверское обращение с тяжелораненым нигде в нашем законодательстве не квалифицируется как мероприятие по восстановлению порядка, а уж тем более не предписывается в качестве такового…

— В данном случае речь шла не столько о тяжелораненом, как вы изволили выразиться, господин профессор, сколько о вооруженном преступнике, застигнутом на месте преступления, о мятежнике, хладнокровном убийце.

— Неправда, он участвовал в бою и был захвачен в плен безоружным, к тому же тяжело раненным, причем, как я уже сказал, орда ваших подчиненных начала избивать его. Тогда я и вмешался.

Чиновник вновь улыбнулся.

— Да, я очень сожалею. А то, что наши сотрудники и вас…

Штеттен перебил его:

— Я хочу знать имена сотрудников, виновных в этом избиении, которого вы, судя по всему, не отрицаете. Кроме того, я хочу получить сведения о дальнейшей судьбе этого тяжелораненого.

— Что касается вашего первого желания, то можете подать жалобу. Хотя у нас много дел гораздо более важных, но — это ваше право. Что же касается этого мятежника, то приговор ему вынесен чрезвычайным трибуналом, так что он, вероятно, уже повешен, так и не узнав, какого защитника обрел в лице господина барона фон Штеттена.

Надворный советник встал:

— Прошу простить, но мы здесь, к сожалению, не располагаем временем для продолжительных бесед. Если желаете, я могу дать вам одного из наших сотрудников, чтобы он проводил вас до дому. Так будет надежнее, ибо ваш юношеский темперамент, во всех остальных отношениях заслуживающий самого искреннего восхищения, может оказаться не менее опасным, чем кулаки моих бравых молодцов.

Видно было, что мысль об этих кулаках доставляет ему удовольствие. Он с улыбкой глядел в недовольное лицо Штеттена. Однако когда Штеттен попросил соединить его по телефону с одним из важнейших лиц в правительстве, это произвело на него впечатление. По тому, как Штеттен разговаривал с этим человеком, надворный советник заключил, что уровень их отношений может оказаться вполне достаточным, чтобы придать всему, что тут наговорил Штеттен, крайне неприятный оборот. И он уже почти подобострастно предложил Штеттену машину, чтобы доехать до резиденции канцлера, свой личный умывальник и даже лекарство «для поднятия тонуса» и от «нервов», которые сильные мужчины, судя по всему, всегда имеют при себе.

4

Государственный муж был окружен личностями, так называемыми «лихими парнями», уже достигшими того возраста, когда затянувшееся безделье и неудовлетворенное честолюбие порождает самые отчаянные планы. Война, развязанная их отцами, принесла им повышение в чине и незаслуженные ордена, они пережили крах империи, сняли форму, но тщательно берегли парадные мундиры, утешая себя надеждой, что если император и лишился престола, то у них еще хватит сил отстоять свое место под солнцем. Говорили об их любовницах, проигрышах и дуэлях — время они проводили, как и полагалось их сословию. Теперь же выяснилось, что к гражданской войне они успели создать целую армию — с военными званиями, знаками различия и оружием, в умелом владении которым видели залог своей будущности.

Министр встретил Штеттена в дверях и раскинул руки, точно желая обнять:

— Милый, дорогой господин профессор, я весьма сожалею об этом инциденте, и все-таки я очень рад вас видеть, особенно теперь. Прошу вас, присаживайтесь, вы можете располагать мною и моим другом. — Он представил Штеттену человека, руководившего «восстановлением порядка», он тоже был одним из этих повзрослевших лихих парней. На нем был мундир императорской армии, украшенный высшим орденом монархии.

Штеттен с любопытством рассматривал офицера, и ему стоило немалых трудов не высказать вслух свое суждение: «Нетерпелив в атаке, жесток по недомыслию, смел при свете прожекторов, но труслив в обороне». Он сказал, обращаясь к министру:

— Я старый человек, дорогой друг, возможно, отставший от времени, но вы мне нынче самым трогательным образом доказали, что вы по-прежнему мой благодарный ученик. Вы приняли меня в столь неудобное для вас время, наверняка отложив ради этого срочные государственные дела. Значит, я могу говорить с вами открыто. Но не задерживаем ли мы вашего друга?

— О, ночь уже на исходе, важные сообщения могут поступить только утром, поэтому он может лишь радоваться возможности провести оставшееся время в столь приятном обществе, — подал офицер свой голос. Голос был приятен, а жесты свидетельствовали об известной куртуазности.

И начался разговор, к которому Штеттен готовился в камере. Он думал, что предусмотрел все его возможные повороты, но скоро убедился, что ошибся. Хотя эти спасители Австрии и гордились своим планом, однако было ясно, что план составлен не ими и что составители втайне делали ставку совсем на других людей. Выяснилось также, что сначала все шло так, как спасители и ожидали, потому что начинали они сами, но потом процесс разросся, и они уже не могли удержать его в своих и без того не очень сильных руках. «Мероприятия по восстановлению порядка» были еще их детищем, но гражданская война, в которую эти мероприятия вылились, была для них полной неожиданностью. Как на чье-то злое волшебство, смотрели они на ярость меча, вытащенного ими из ножен, но в руках у них остались только ножны.

— Хорошо, отложим пока вопрос о том, чья это вина, хотя он далеко не такой праздный, как утверждаете вы, совершенно неправомерно ссылаясь при этом на меня. Я не для того высмеивал глупых моралистов, чтобы их место заняли глупые макиавеллисты. Я учил ваше поколение распознавать грязные истоки власти по тем законам, которые она принимает, но я говорил также, что любая власть рушится, когда начинает попирать собственные законы. Расстреливая рабочих в Вене, Линце, Бруке-на-Муре, вы тем самым расстреливаете Австрию, прокладывая путь такой власти, которая уже не будет стесняться никакими законами. Вы…

Министр перебил его:

— Я люблю Австрию больше, чем кто-либо иной, в том числе и вы, господин профессор. И именно для того, чтобы спасти ее от этой чуждой нам власти, я должен побороть левую угрозу — любой ценой!

— Любой ценой? Берегитесь этого слова, этой щедрости банкротов, которые надеются или уже знают, что расплачиваться придется не им. Ваш друг, вероятно, еще помнит уроки военной академии: плохой стратег всегда будет воевать на два фронта, даже если этот второй фронт ему придется достать из-под земли. Хороший стратег из-под земли достает армии союзников и ради этого подпишет договор хоть с чертом, лишь бы побороть своего более сильного врага. Потом уже, поборов его, он может позволить себе избавиться от союзников. А Австрии давно не везет на богатых любовников. «Bella gerant alii» — это относится и к гражданским войнам, друг мой[56].

— Я вынужден еще раз подчеркнуть, что это — не гражданская война, господин профессор. Кроме того, мы объявляем амнистию. День, который вот-вот начнется, положит конец мятежу, причина которого — возбуждение обманутого рабочего класса, систематически подстрекаемого своими лидерами.

— Я не знаю, что принесет сегодняшний день, и это еще не так скверно, но ведь и вы этого не знаете — вы, вождь, ради спасения Австрии восстанавливающий в Вене порядок с помощью пушек. И не надо говорить со мной, как с радиослушателем, которому можно рассказывать что угодно, потому что перед микрофоном краснеют как-то реже, чем перед зеркалом. Вот, ваш друг в воскресенье пообещал своим людям, что завтра они наконец получат долгожданные посты в новом правительстве. Завтра — это был понедельник, двенадцатое февраля. Он — сильный человек, а сильные люди, они нынче любят говорить много и громко.

— Да, выступление и впрямь вышло несколько неудачным, — подтвердил министр, искоса взглянув на друга. Тот сказал:

— Нет, там просто вышло недоразумение, эту речь не должны были транслировать. Если сам обо всем не позаботишься, всегда выходит черт знает что. Я это сразу сказал.

Офицер уже начал проявлять признаки нетерпения, но тут его позвали к телефону. Он отдал несколько приказаний, и было ясно, что дела идут не так, как он ожидал, — во всяком случае, наступающий день не принес капитуляции рабочих. Он обменялся несколькими словами со своим патроном и вышел, не попрощавшись со Штеттеном.

Беседа затягивалась — Штеттен слишком долго не желал признать бесполезность своих усилий. «Спасители свободы» Австрии уже сами не были свободны принять такое решение, которое могло бы привести к примирению, к компромиссу. Заканчивая разговор, Штеттен спросил:

— Значит, церковь одобряет все происходящее?

— Да, и для меня, пожалуй, это главное. Это дает мне силы держаться.

— Одобряет ли она и избиение тяжелораненого заключенного?

— Она одобряет все, что дает возможность укрепить святые устои единственного католического немецкого государства[57] и защитить их от любых посягательств.

— А казнь тяжелораненого заключенного она тоже одобряет?

— Вы устали и раздражены, господин профессор. Я, разумеется, прослежу, чтобы люди, поднявшие на вас руку, были строго наказаны. Если вы позволите, моя машина доставит вас домой.

Штеттену пора было вставать со стула, он чувствовал себя не более усталым, чем в начале беседы. И только предстоящий возврат к одиночеству давал ему надежду на избавление от охватившего его приступа малодушия. Он знал, какие бы сладкие речи он ни вел, все равно все было против него, против очевидности, даже духовник. Вот с кем, кстати, следовало бы поговорить. Он уже видел, как стучится в ворота монастыря, где проживал этот прелат, и чувствовал, что в таких обстоятельствах встреча с ним была символична и необходима для завершения не только этой ночи, но и всей его жизни. То, что человека никогда не хвалят прежде его смерти, легко узнать, даже решив незатейливый ребус в разделе «Головоломок» самой захудалой провинциальной газеты. Главное же в том, что только конец показывает, какой глупой шуткой может оказаться жизнь, единственной целью которой была истина, а непременным условием — несломленная гордость.

— К своему поражению еще никто никогда не опаздывал, — произнес Штеттен, с трудом поднимаясь со стула. — Так-то оно так, но я все же потороплюсь. Хочу еще убедиться, что мне не удастся даже спасти жизнь одного-единственного несчастного.

— Ночь уже на исходе, может быть, вам лучше все же отправиться домой, в постель, господин профессор?

— Нет, благодарю вас. Мне хотелось увидеть из монастырского окна, как сереет этот зеленый рассвет. Какой поэт написал: «Зеленый рассвет сереет»? Вы тоже не помните? Наверное, кто-то из молодых. Знаете, дорогой друг, я уже почти уверовал в то, что прожил свою жизнь напрасно. Мне нужно было читать больше стихов, гораздо больше. И тогда, возможно, у меня было бы больше смирения — как вы полагаете? Если вы предоставите в мое распоряжение машину, я поеду и спрошу у вашего духовника, какое спасение еще может угрожать моей душе.

5

Монсиньору Граберу было пятьдесят четыре года, но выглядел он моложе. Казалось даже, что у него вообще нет возраста, что он никогда не был молодым. Его детские воспоминания сливались воедино, и он не мог сказать, блекнут ли они со временем, он никогда не задавался этим вопросом. Жизнь, приведшая его из деревенского дома в Верхней Австрии, где когда-то жила многодетная крестьянская семья, в теперешние покои, состояла из легко предсказуемых этапов, никогда не казавшихся ему неожиданными. Успехи приходили не слишком рано, но и не слишком поздно, они были добыты трудом, а потому вполне заслуженны. Обиды, остававшиеся после неудач, держались недолго, да и надежды, таким образом не сбывшиеся, не были обычно ни слишком велики, ни даже вполне определенны. Слова «как и подобает», употреблявшиеся им достаточно часто и всегда с сильным ударением, как нельзя лучше характеризовали тот закон, которому он следовал в жизни.

Он знал, что слывет строгим. Когда-то это льстило его тщеславию, но теперь он знал, что другие ошибались: они просто пытались облегчить свою нечистую совесть. Могущественный кардинал, которому он служил почти семнадцать лет, сказал ему однажды:

— Вам незнакомо раскаяние. Что сталось бы с Петраркой, не познай он любви? Читайте Петрарку, мой юный друг. И по возможности — грешите, грешите, дабы причаститься раскаяния, этого насущного хлеба христиан.

Он прочел Петрарку и нашел его скучным. Он согрешил и — хотя это произошло гораздо позже — исповедался, но раскаяние само показалось ему почти грехом, каким-то жалким его оправданием. Возможно, он и грешил так мало лишь потому, что не находил вкуса в покаянии.

Он был единственным, кто не разделил с кардиналом его изгнание. Те, кто вместе с ним служил влиятельному иерарху, сочли это очередным свидетельством ограниченности его натуры, и его прозвище, il agricola[58], сохранилось за ним. Ощущение, иногда возникавшее, что именно эта его слабость была наилучшей защитой от гнева сильных мира сего, угнетало его только вначале. Позже оно уступило место утешительной уверенности: мирские почести не для него, ибо ценность их иллюзорна, и сами они преходящи.

В годы великих трудов по кодификации канонического права кардинал ценил Агриколу за усердие; позже, в годы «большой политики», — за надежность и умение молчать. А в какой-то мере, возможно, и за то, что он из всех неофициальных посланников и курьеров представлял самые скромные счета. Но позже, когда борьба начала обостряться в самой Италии, когда те группы, на которые опирался кардинал, все больше теряли силы и уверенность, оказалось, что у этого более чем трезво мыслящего крестьянина самый острый глаз и самое тонкое чутье. Он знал народ, и для этого ему не нужны были «хождения в народ», ибо он сам вышел из народа.

Наш прелат рано заметил признаки надвигающегося поражения — и умолчал о них перед кардиналом. Но он его и не предал, хотя искушение было велико, а вознаграждение предлагали немалое.

Когда все кончилось, кардинал спросил его, давно ли он узнал о готовящемся «смещении», о том, что «Германик» — так он в шутку называл своего преемника — уже давно захватил все ключевые высоты.

— Около года назад, — ответил прелат. И это была правда. Но на вопрос о том, почему он молчал, прелат не ответил. Равно, впрочем, как и на вопрос, почему он, молчавший перед одним, не принял участия в интригах другого, чтобы спасти себя. И случилось все, что должно было случиться. Надежда на епископский сан лопнула, но он и это пережил. Кардинал удалился «в книжный склеп». Там он, вероятно, утешал себя надеждой дожить до времени, когда и его преемнику, готовому отдать кесарям более, нежели им принадлежало, не удастся избежать столкновения с ними. Слабый пол поправел, и в римских салонах смещенного кардинала иронически называли «большевиком».

Прелат вернулся на родину, в Австрию, отбывать ссылку. Он хотел снова заняться одним только каноническим правом, как занимался до тех пор, пока кардинала не назначили на столь высокий пост. В этой области многое можно было сделать. Имелась и еще одна причина, в которой ему, однако, трудно было бы признаться: существовал другой прелат, занимавшийся каноническим правом. Он был знаменит, потому что одно время правил судьбами страны. Его имя было еще у всех на устах, его влияние ощущалось в стране всюду, где вершилась католическая политика.

Два года спустя его положение стало меняться — вначале едва заметно, но он сразу ощутил эти перемены и пришел к выводу, что его велено извлечь из темноты и постепенно продвигать все ближе к свету. Он понимал, что его испытывают, и ему ничего не стоило это испытание выдержать. Не ему решать, была ли правильной политика его кардинала или почти прямо противоположная политика его преемника. Никакое сомнение, способное зародиться в его душе, не могло быть настолько сильным, чтобы он противопоставил себя решению, которое не могло не быть правильным — и именно потому, что исходило от человека, имевшего власть принять его.

Так, почти незаметно для непосвященных, росло его влияние. Тех же, кто не мог противиться этому влиянию, поражала строгость его натуры и скромность образа жизни. Тайные враги напрасно искали за ним слабости, а старые грехи не шли в счет в глазах тех, кто знал о них досконально и имел власть припомнить их ему в любую минуту. Сухая холодность его веры могла, вероятно, и разочаровать кого-то, но за ней угадывалась религиозность такой глубины и силы, скрыть которую могла лишь именно такая, не меньшая строгость.

Никто не знал, что этот прелат всю свою жизнь был избавлен от великих искушений, в том числе и от искушения верой, слишком бурной и потому требующей проверки призвания и проверки чуда. Святые стали святыми не потому, что прожили такую жизнь и умерли такой смертью, а потому, что их канонизировала церковь. Только так прелат был способен думать о них, только так мог он — не слишком часто и не слишком углубленно — читать их жития. Плотское вожделение он переносил, как физическую боль, возобновляющуюся время от времени, как недуг, как болезнь, коварство слов было тягостно, но не опасно.

Прелат никогда никого не любил и ничьей любви не принимал. Законом его натуры было превращать эти слабости в силу, эту страшную нищету — в печальное богатство того, кто ни от кого ничего не приемлет.

6

— Простите, господин прелат, что навещаю вас в столь необычный час! — произнес Штеттен, еще не успев переступить порог.

— Час не более необычный, чем ваш визит, свершись он и в час самый обычный. Впрочем, меня предупредили, так что вас уже ожидают кофе и удобный стул, — у вас, как я узнал, был трудный день и трудная ночь.

Прием, таким образом, оказался гораздо более теплым, чем можно было ожидать. За завтраком оба могли осторожно прощупать один другого, как положено почтенным мужам, много слышавшим друг о друге, но встретившимся впервые.

— Поскольку вас предупредили, вы, вероятно, знаете, что меня к вам привело. И я надеюсь, что мы с вами не завязнем в излишних прелиминариях и что вы не станете убеждать меня, будто не в вашей власти решать судьбу человека, о спасении которого я пришел вас просить.

— У меня действительно нет такой власти, да и вы сами знаете, господин профессор. Но я готов поддержать ваши усилия и употребить все свое влияние наряду с вашим, если вы убедите меня, что жизнь этого человека, распорядившегося ею столь необдуманно, действительно стоит большего, чем жизнь сотен людей, помилуй их Боже, которые гибнут сейчас в нашей несчастной стране.

По тону прелата нельзя было понять, готов он дать убедить себя или нет. И Штеттен начал объяснять, чересчур громко и чересчур возбужденно (как ему самому казалось), каким позором покажется каждому жителю Австрии казнь этого тяжелораненого, какой мукой станет мысль о том, что к виселице понесут на носилках, может быть, умирающего человека. Если государство хотело продемонстрировать свою мощь, оно выбрало неподходящий объект. Если оно хотело наказать преступника — разве тяжелое ранение не служит само по себе достаточным наказанием, ведь он может умереть, а если выживет, то и позже может быть предан законному суду? Штеттен приводил примеры из истории — власть могла казнить людей тысячами, и совесть оставшихся в живых оставалась спокойной, но смерть одного человека могла вдруг возмутить современников и остаться мрачным эпизодом для потомков, если несправедливость, причиненная этому человеку, становилась символичной. А символичная несправедливость затрагивает всех без исключения, она заставляет каждого ощутить ее так, будто была причинена ему самому. Здесь — именно такой случай, поэтому злодеяние следует предотвратить.

Поскольку прелат не ответил сразу, Штеттен продолжал. После каждой фразы он останавливался, ожидая, что тот наконец заговорит, и придумывал все новые фразы, пока не устал от его молчания — и умолк. Наконец прелат сказал:

— А если бы вы случайно не присутствовали при аресте этого зачинщика, вы бы точно так же близко к сердцу приняли его судьбу? Вы ведь всегда с такой явной гордостью демонстрировали свое скептическое отношение к любым партиям, считая себя выше их. Ваши публичные разоблачения были всего лишь иронией недовольного. Позвольте же спросить, что привело вас туда, где вам довелось стать свидетелем события, вряд ли бы тронувшего вас при иных обстоятельствах?

— Важен ли этот вопрос? Равно как и мое скептическое ко всему отношение — неужели оно мешает пресечь преступную глупость? Неужели мои мотивы не заслуживают доверия — потому только, что вызваны непосредственным впечатлением и на первый взгляд никак не соотносятся с характером человека, для которого нейтралитет всегда был не только предпосылкой научной непредвзятости, но и прямым ее следствием?

— Вернемся все же к моему вопросу, если позволите, — прервал его прелат. — Что привело вас в район боев?

— Любопытство, — надеюсь, этот ответ удовлетворит вас!

— Вполне, потому что он искренен, хотя вас самого он не удовлетворяет. Скажем так: научное любопытство, это будет точнее.

— Допустим, так что из того?

— А то, что этот человек вам — чужой, более чужой, чем я, и вам еще более чужой, чем мне, который никогда его не видел. И сострадаете вы не ему, а исключительно самому себе и, простите за нелестное слово, своей нечистой совести. Будет ли он повешен или нет, этот человек, господин профессор, такая же ваша жертва, как все ему подобные. Должен ли я объяснять это такому умному человеку, как вы?

— Да, ибо вы меня переоцениваете, и не только в этом отношении!

— В одном отношении — возможно: несчастье началось задолго до того, как вы смогли принять в нем участие, и не вы один в наше бедственное время решили положить ему конец. Я недавно прочел слова одного француза, сказанные сто пятьдесят лет назад. Смысл приблизительно таков: «В Европе родилась новая идея — идея счастья!» Не знаю, сколько убийств было на совести человека, открывшего эту новую идею; тогда он был еще молод, он умер гораздо позже на эшафоте. А начал он с переделки монастырей в клубы, где во имя этой идеи выносили смертные приговоры. И путь этой идеи устилают бесчисленные миллионы трупов.

— Простите, господин прелат, вас, очевидно, ввели в заблуждение. Те тридцать с лишним томов, в которых изложено все, что я считал нужным сказать, представляют собой одно сплошное воззвание против всех идеалов, ради которых людей когда-либо призывали умирать и убивать. Я…

— Простите, господин профессор, я перебью вас, потому что и вы меня перебили. Хоть я никогда не располагал досугом, достаточным для ознакомления даже с десятой частью ваших трудов, — вы понимаете, что мои занятия как прежде, так и теперь посвящены иным предметам, — однако я вряд ли впаду в заблуждение, если скажу, что из всех безбожников и хулителей церкви вы были самым беззастенчивым поборником дьявольского дела разложения, вы громче всех провозглашали примат человека перед Богом, мира здешнего перед миром нездешним. Вы внесли свою лепту в самый чудовищный из всех обманов, уверяя людей, что они могут быть счастливы на земле. Когда человек, повергавший в прах все святыни, вдруг величайшей святыней объявляет пропащую жизнь преступника, — это впечатляет. Впечатляет, но не удивляет. Уничтожающий мерило сам утрачивает меру, и ищущий дорогу по указателям, ведущим в ад, заблудится среди бела дня в доме собственного отца.

Последняя фраза была из великопостной проповеди кардинала. Прелат удивился, что эти слова, слышанные много лет назад, остались у него в памяти и именно сейчас вырвались наружу, сопровождаемые характерным жестом кардинала. На какой-то миг он даже растерялся.

Штеттен сказал:

— Мне трудно было бы возразить вам, но время торопит, нужно вмешаться, пока не поздно, пусть уж этот несчастный останется жив.

— Время торопит вас и вам подобных, но не нас. Смерть, ему грозящая, — всего лишь завершение одного из недостойных эпизодов его жизни, вечная жизнь и вечное проклятие начинаются после смерти. Церковь сделает все, чтобы причастить его здесь своей благодати. И только это важно.

— Это важно для вас, но не для него и его ближних. И не для меня. Как бы там ни было, но я пришел просить вас не о спасении души, а о чем-то, с вашей точки зрения гораздо менее существенном: о спасении жизни Франца Унтербергера.

— Я знаю, но я ведь рассматриваю не только просьбу, но и просителя, и убеждаюсь: ему здесь вмешиваться не подобает. Все то, чему вы учили до сих пор, лишает вас права на это. Вы не выступаете ни от чьего имени, вы ни к чему не принадлежите. И, я не знаю, возможно, этот коммунист, совращенный вам подобными, уверовавший в вечное блаженство бесклассового общества, ближе мне, чем вы, все подвергающий сомнению для того лишь, чтобы взлететь на мусорную кучу скоропортящихся научных познаний и прокаркать: «Все, что не выдерживает проверки человеческим разумом, достойно уничтожения, оно ничего не стоит! Предадимся же гордыне, как сатана перед падением, разрушим же иллюзии о Боге, отечестве, идеале, дабы человек сам был для себя всем!» Это вы проповедовали жаждущей знаний молодежи, право и нравственность были в ваших устах лишь предрассудками самого грязного происхождения, вы проклинали их. Теперь же вы явились и требуете — во имя права и нравственности! — чтобы христианское государство по вашему слову отреклось от самого себя. Теперь вы признаете, что сами стали жертвой той власти, которую отрицали столь рьяно? И сюда привел вас не ваш кумир-разум, который вы сами себе сотворили, а остатки вашего христианского воспитания, но они слишком слабы, пока еще слишком слабы, ибо вам незнакомо смирение. Вы хотели просить, и это подобало бы вам, но вы самым неподобающим образом требуете. И я ваше требование отклоняю.

Итак, все усилия были напрасны, продолжать разговор не имело смысла. Прелат хорошо выспался и был вызывающе самоуверен, как человек, у которого есть тайный ход к власти. Штеттен сознавал, что лишь его уязвленное самолюбие может оправдать любую мучительную задержку с ответом. И что лишь крайнее напряжение способно скрыть от собеседника все усиливающуюся дрожь подбородка. И он заговорил спокойно, подбирая выражения, но скоро не выдержал и сорвался, и ему самому казалось, что его слова вонзаются в отнюдь не изящный профиль грубого, малоподвижного крестьянского лица.

— Вероятно, ваше положение обязывает вас учить других смирению, сами же вы, очевидно, никогда не питали склонности к этому предмету. Мое положение требовало от меня учить других распознавать закономерности человеческой истории, ничтожество или величие участвовавших в ней людей. Но прежде чем учить, я учился. Все, что я пытался привить своим ученикам, я сначала прививал себе. Я начал свой путь, желая обосновать величие людей, их богов, отечеств, идеалов, но в отличие от Саула не обрел царства, а обрел лишь ослов[59]. И познал лишь одну простую истину, смысл которой, говоря коротко, таков: величайшим из всех обманов, когда-либо выпадавших на долю людей, становилась их уверенность, что это они творят историю, что они нашли и отворяют врата в очередной новый мир, все равно, земной или небесный. И я понял, что величайшие из всех обманщиков — спасители, пророки, политики и полководцы — обманывались сами. «И увидел я, что все, что ни есть под солнцем, — все суета и погоня за ветром», — так или примерно так выражается ваш Екклезиаст. Я узнал, что так называемые победители, вошедшие в историю, не увидели превращения своих побед в поражения только потому, что не дожили до этого. Я выразил простыми словами элементарные истины: Ахиллес не был героем, потому что ему нужно было защищать одну свою пятку. И выяснил, что сфера применения таких элементарных истин гораздо шире, чем можно предположить. Чтобы не отходить от избранной нами темы, скажу лишь, что самым прямым и непосредственным результатом появления в Вифлееме Ангела Господня было убийство всех других мальчишек в возрасте до двух лет, в самом городе и его окрестностях, как нам авторитетно сообщает Евангелие от Матфея, глава вторая, стих шестнадцатый. Я выяснил, что тысяча волов, жертвуемых ради обретения истины, — плата отнюдь не чрезмерная, тогда как миллионы человеческих жизней, в течение веков жертвуемых ради спасения, заключающегося в посмертном блаженстве, — цена более чем несуразная, ибо жизнь — единственное человеческое достояние. Я пытался убедить моих слушателей, что все беды человечества не кончаются, а его идолы — нация, отечество, идеалы — не рушатся, оттого что оно страдает забывчивостью. Я проповедовал религию хорошей памяти, подлинное историческое сознание, для которого прошлое, пусть неясное в мелких подробностях, все же открыто в главном. И хоть я и признавал, что экономист Карл Маркс понял смысл истории лучше, чем все исторические факультеты, вместе взятые, я же и напомнил его не в меру ретивым ученикам, что он лишь расчистил почву для сооружения нового храма. Я пытался отбить часть молодежи у этого солдата-тыловика, у доблестного санитара Фрица Ницше. Если мораль — это чесотка, то пусть и власть будет им так же отвратительна, как проказа, а воля к ней — так же подозрительна, как вступление в старой песне о евангельском мессии! Мудрецы учили молодых — кстати, безуспешно учили — давать ответы, моя же задача была скромнее: я прежде всего хотел научить их задавать вопросы, видя в ответах в лучшем случае предпосылку для новых вопросов. Я учил их понимать, что единый гран знания больше тонны мнения, больше целого мира какой угодно веры. И я говорил им: нет таких идеалов, ради которых стоило бы хоть на миг отказаться от наслаждения ароматом цветов, улыбками ребенка, а также от бокала вина, от девичьего поцелуя. Ибо истина, говорил я им, в одном: есть только человек и его жизнь, а больше нет ничего. Здесь и теперь, вот твой Родос![60] И нет никакого там, а тогда будет уже слишком поздно. Я…

— Я, я, я, — резко перебил его прелат, — прямо Слово Божие, ставшее плотью в лице барона фон Штеттена, — я, Бог и первосвященник истины, я, я! Гибель скольких таких «Я» видела церковь, но она была и остается вечно юной, а все эти «Я» исчезли, как мякина, развеянная ветром. Вы выступаете против веры — и сами требуете принять вашу старо-новую еретическую веру. Вы говорите о вере, как слепой о красках, вы говорите о милости — вы, несчастный, которого милость ни разу даже не коснулась. Ваша действительность — иллюзия, действительно только творение Божие, действительна только вечная жизнь. Вы, реалист, эпигон протухшего восемнадцатого века, последний, вымирающий представитель века девятнадцатого, пораженного манией величия, — неужели вы не замечаете, что вы все — банкроты, что вы разбиты сильнее даже, чем манихеи, карфагеняне e tutti guanti[61]. Вы говорите, что победителей нет? Церковь — вот победительница, она побеждает ежечасно, и вы, как историк, должны были бы это знать. Это вы, вы и вам подобные побеждены, разбиты наголову, и обманутый вами мир наконец-то отвернулся от вас — он ищет, пока еще ощупью, но обязательно найдет путь к спасению. Такова действительность, и в этом процессе ваш Унтербергер будет приговорен, а вы — вы обречены жить и увидеть собственное поражение, потому что вы слишком осторожны, чтобы погибнуть вместе с вашими жертвами.

Прелат вскочил; последние слова он проговорил стоя, потрясая кулаком перед лицом Штеттена. Но тут же снова овладел собой, сел и произнес:

— Отдельные люди и целые группы, искусители и искушаемые, вновь и вновь восставали, дабы во имя свободы, счастья, справедливости, даже во имя Священного писания изменить существующий мир. Когда их разбивали, оказывалось, что они лишь умножили несчастье в мире. Да и как могло быть иначе? И вам, профессор Штеттен, это доподлинно известно. От бед человечество не избавит ничто, кроме Спасения. Оно возможно и для вас, ибо Спаситель умер и ради вас тоже.

Штеттен встал, говорить больше было не о чем. И все же ему не хотелось, чтобы последнее слово осталось за противником.

— Мы не поймем друг друга, иного и нельзя было ожидать. Я пришел сюда усталый и не в лучшем виде, чтобы привлечь ваше внимание к судьбе одного несчастного, чтобы просить вас помочь ему. Безрезультатно! Вы правы — я разбит. Но вы ошибаетесь, если думаете, что победитель — вы. Я легко мог бы доказать вам, что победе церкви такая же цена, как и всем другим победам. Стоит лишь вспомнить о превращениях, которые претерпела церковь, и вам станет ясно, что такое эти ваши победы. Да и вы сами, господин прелат, прилагающий ныне столько усилий, чтобы изгнать всякую память о вашем прежнем кардинале путем столь рьяного служения делу его преемника, — разве вы не побеждены? По-вашему, вы строите здесь католическое государство? Спросите у вашего прежнего кардинала, и он скажет вам, что именно в эти дни церковь на долгие годы, если не навсегда, оттолкнула от себя католическую Австрию. А я — я не проповедовал ни новой, ни старой религии, я просто пытался вселить в людей мужество быть свободными — свободными от веры, от иллюзий, от всех связей, кроме связей с жизнью.

Смерть не пугает меня, а нынче — меньше, чем когда-либо. Мне приходит на ум Сократ, которого глупость сумела убить, но не победить. Ибо у глупости, какой бы властью и силой она ни обладала, как бы ни запугивала людей, нет будущего, потому что у нее нет прошлого. И она абсолютна, абсолютна в действительности, а не в своем воображении, как церковь. Каждое поколение открывает ее заново. Но люди мыслящие продолжают мыслить, тайный заговор мысли делает успехи — возможно, он никогда не достигнет цели, но никогда и не откажется от нее, пока человек спрашивает: почему мы страдаем? И пока будет жив другой, в памяти которого хранится ответ: «Причина всего человеческого, в том числе и страданий, — сам человек. Человек — источник и своего ничтожества, и своего величия. Человек, и только он один, — источник своей истины, то есть наивысшего своего достижения».

— Слабо, профессор, для заключительного монолога очень слабо. Возможно, галерка и разразилась бы аплодисментами — если бы она была здесь и могла понять вас. И чтобы окончательно доказать вам ваш провал, сообщу, что мятежник Унтербергер был повешен через два часа после вынесения приговора. Вы боролись за жизнь мертвеца — пусть эта парабола напомнит вам о смысле вашей собственной жизни!

Глава четвертая

1

Наступил день. Штеттен так и не увидел, как сереет «зеленый рассвет». Он устало брел по проселку, едва прикрытому снегом: ближайшая станция пригородной железной дороги была далеко, так что идти ему придется, наверное, около часа. С того момента, как он — mironton, mironton, mirontaine — отправился на гражданскую войну, прошло всего семнадцать часов. Но теперь он, даже если бы у него снова появилось такое настроение, не мог помахать своей тростью — полицейский обломал ее о его спину. Штеттен подобрал серебряный набалдашник и теперь сжимал его в кармане пальто — ему казалось, что тот придает ему уверенность. Он запретил себе думать о прелате и разговоре с ним. Он произнес так много слов, теперь они казались ему ненужными. Ни одно из них даже не приблизилось к цели, все они служили прелату лишь поводом унизить просителя. Неужели он разучился говорить с людьми — а может быть, никогда не умел? Во всяком случае, решил Штеттен, сейчас уже поздно рассуждать об этом. Был ли он эпигоном «протухшего» восемнадцатого века или обломком девятнадцатого, страдавшего манией величия, — с веком двадцатым, судя по всему, он не имел ничего общего. Что значила близость в пространстве по сравнению с этим отчуждением во времени? Пусть мертвые тешатся сознанием своего бессмертия, времени у них вечность, но в этом им не помешает даже их небытие. «Я — предвестник двадцать первого века, монсиньор, поэтому мы не понимаем друг друга». Нет, прелат все прекрасно понимает, он тоже любит поговорить, и школа у него хорошая.

Что человеку не на кого опереться, это верно. Но это всегда было верно и для тех, кто воображал, что опирается на армии, массы, народ.

Why should we faint, and fear to live alone Since all alone, so Heaven has will’d, we die?[62]

Слабое утешение. Штеттен однажды привел эти строки, иронизируя по поводу пуритан. Действительно ли такова была воля небес, сказать трудно, однако то, что человек умирает один, в полном и страшном одиночестве, это и есть жизнь.

Немногим более десяти часов назад Штеттен процитировал эти английские строки еще раз.

— Пожалуй, банально и не совсем верно, но для данного момента звучит неплохо, — ответил на это Грундер, рабочий вождь.

Они стояли в темном коридоре, у открытой двери в большое фойе, из окон которого шуцбундовцы[63] время от времени строчили из пулеметов.

Молодая женщина, приведшая его сюда, снова куда-то исчезла. Штеттен хотел еще раз поблагодарить ее, ведь она спасла ему жизнь, вовремя втянув его с опасного тротуара в дверь подъезда и успокоив. Такая смелая молодая женщина. Но она ушла, а он даже не спросил ее имени. Мороженое яблоко, которое она ему сунула, все еще лежало у него в кармане.

— Живет человек не в одиночестве. А как он умирает, это уже не важно, как и вообще все, что не есть жизнь, — продолжал Грундер.

— Неправда, потому что если важна жизнь, то важно, и почему она оборвалась, и за что отдана, — возразил Штеттен и указал на молодого человека, лежавшего у их ног с открытым ртом. Он был мертв.

— Он знал, за что борется. Этого достаточно. А случайная пуля, в какую-то долю секунды прикончившая его, ничего не доказывает. Смерть можно считать чем угодно, только не аргументом — ни за, ни против.

— Вы говорите как человек, которому все равно.

— Я говорю как человек, который несет ответственность за жизнь и смерть моих людей.

— В войну вы были офицером. Не тяжела ли для вас эта ответственность теперь, когда за все отвечаете только вы?

— Дорогой господин профессор, вам просто никогда не приходилось воевать. Раздумывать можно до боя, причины или оправдания ищут после боя, но в самом бою, когда нужно действовать и отдавать приказы, человеку бывает отпущено на раздумья ровно столько времени, сколько позволяет ситуация. Единственный момент, когда человек не думает о будущем — это когда он вкладывает все силы в удар, чтобы не лишиться этого будущего. Разве вы этого не знаете?

— Почему же, знаю, но все-таки не верю. Да и вам, дорогой друг, тоже не удается такое самоограничение. У хорошего генерала его ограниченность проявляется во всем, а не только в битве. О вас этого сказать нельзя.

— Значит, я плохой генерал.

— Значит, да. И эту битву вы уже проиграли, и сами это знаете.

— Проигранные битвы тоже имеют смысл. Бессмысленных боев не бывает, бывают только бессмысленные поражения — это когда сдаешься без боя. Когда люди капитулируют без борьбы, их движение распадается. Такое делает победителя неодолимо сильным. Австрийское рабочее движение никогда не кончит так плохо, как немецкое, даже если проиграет эту битву. Но оно ее еще не проиграло.

Штеттен еще долго оставался в этом доме, рядом с этим человеком.

Теперь, после беседы с прелатом, воспоминание об этом приносило ему утешение. Теперь ему казалось, что он, конечно же, с такими, как Грундер, которого, возможно, уже нет в живых, с теми, кто умирал на его глазах.

Грундер был умен, то есть мог разобраться даже в том, чего не знал. А знал он много. Он годами медлил и не вступал в борьбу, условия для которой давно назрели. Были упущены прекрасные возможности, и он знал это, но не собирался утешать себя мыслью о том, что таково, мол, трагическое стечение обстоятельств. Он был еврей, но Штеттен по-настоящему осознал это только теперь, увидев его в окружении других бойцов. Черная борода, покрывавшая обычно чисто выбритое лицо, подчеркивала черты древней расы. Из глубины каких веков смотрели эти глаза? Так, вероятно, его прародитель Авраам смотрел на мир, ожидавший от него жертвы. «Мы докажем свою верность, мой сын умрет, но мы не простим Тебе, Боже, ни нашей верности, ни его смерти». Евреи всегда лишали трагедию ее пятого, последнего акта, ибо не могли смириться со смертью. Даже истории Иова, найденного ими в Вавилоне, они приделали хэппи-энд[64]. Стоило где-то возникнуть мятежу, как евреи впутывались в него, твердо веря, что должны устранить хэппи-энд на всей земле. Люди, сплотившиеся вокруг Грундера, жили теперешней минутой, как он и требовал. Потому они и отвечали Штеттену так кратко, когда он спрашивал, зачем да почему они воюют и как оценивают шансы на успех. Все они казались похожими друг на друга, утратившими каждый свое прошлое, точно их жизнь началась три дня назад, когда они взялись за оружие. Правда, они обсуждали сообщения о последних событиях в городе и в стране: хорошие новости вселяли в них преувеличенные надежды, а о плохих они старались не думать или говорить пренебрежительно. И с ненавистью говорили о враге. То, что товарищ доктор, как они называли Грундера, был с ними, наполняло их гордостью. Враг окончательно опозорил себя в их глазах переданным по радио заявлением, будто Грундер трусливо бежал и скрылся.

Они не догадывались, как далек был от них Грундер, хотя и деливший с ними опасности и лишения, но уже не живший, как они, теперешней минутой, а глубоко погруженный в свои одинокие мысли. Ибо для него «после боя» уже наступило, и он уже искал причины и оправдания.

— Вы даже не спрашиваете, что я здесь делаю? — удивился Штеттен.

— Нет, — ответил Грундер, — не спрашиваю. Вы пришли, чтобы убедиться, что и это восстание происходит точно так, как вы предполагали.

— Сегодня мне уже второй раз намекают, что я страдаю манией величия, — пробормотал Штеттен задетый, хотя и с улыбкой.

— Извините, я не хотел вас обидеть. Вас привело сюда законное любопытство историка, вот что я хотел сказать.

— Так и быть, признаюсь вам, дорогой Грундер: несколько часов назад моя жена заявила, что уходит навсегда. Мне не хотелось возвращаться домой до тех пор, пока она не съедет оттуда окончательно. Я просто искал себе удобное пристанище на это время.

Оба улыбнулись, как улыбаются шутке, которая недостаточно хороша, чтобы вызвать смех.

Помолчав, Штеттен добавил:

— Возможно, я мог бы быть вам полезен, например, для заключения перемирия и переговоров с правительством.

— Никаких переговоров уже быть не может, пролилось слишком много крови.

— Вы же сами говорили, что смерть не может служить аргументом — ни за, ни против?

— Смерть и не может, а убийство может.

— Но ведь и вы стреляли не леденцами, как выразился сегодня один полицейский.

Грундер покачал головой.

— Послушайте, какие у нас условия: немедленный созыв парламента, отставка правительства, роспуск собранных им добровольческих армий, восстановление всех конституционных прав, создание парламентской комиссии для расследования преступлений правительства. Ну что, вы все еще надеетесь на успех переговоров, господин профессор?

— Все это, дорогой друг, вы в свое время могли бы иметь. Но вы наделали слишком много ошибок и сами знаете, что теперь уже поздно. А правительству и на том спасибо, если оно сумеет уберечь Австрию от нацистов, а австрийский рабочий класс — от судьбы немецкого. Демократия погибла, по крайней мере пока, но еще можно спасти Австрию.

— Нет, если нас разобьют, Австрия тоже погибнет.

— Именно поэтому вы и не должны допустить, чтобы вас разбили, надо начать переговоры с правительством.

— Даже если бы мы могли и хотели начать переговоры, этого не может правительство, действующее по приказам из-за рубежа.

— Если это правда…

— Можете убедиться сами — для этого вам достаточно использовать ваши связи. А пройдет несколько лет, и вы убедитесь, что сейчас ведется большая игра, сейчас готовят новую мировую войну. И пусть сегодня нас разобьют, но эта мировая война закончится победой рабочего класса.

— В последнем я сомневаюсь, а новая война начнется оттого, что вы не сумели как следует завершить предыдущую. Потому что вы не способны действовать. Вы, евреи, любите пророчествовать, это общая беда всего вашего рода. Правда, счастье, которое обещали пророки, никогда не наступало. Зато, предрекая гибель и несчастье, они никогда не ошибались: они хорошие пессимисты и плохие оптимисты. Берегитесь самих себя!

Молодой человек, которому поручили вывести Штеттена из района боев, был курьером. Штеттен спросил его:

— А вы верите в вашу победу?

— Нет, — ответил тот. — Мы уже проиграли. Восстание должно всегда находиться в наступлении, этому учил еще Ленин. Мы же с самого начала были в обороне.

— Почему?

Молодой человек помолчал, искоса глядя на Штеттена, и наконец сказал:

— Если бы партия была легальной, наши вожди были бы отличными организаторами и, может быть, отличными парламентариями, но они — не революционеры, они боятся власти, она им и даром не нужна, а потому они боятся и революции. Под их руководством мы проиграем наш февраль, а октябрь уж будем делать без них.

— Вы коммунист?

— Нет, пока нет, но стану им. И весь рабочий класс тоже станет.

— Рабочий класс, молодой человек, снова разошелся по своим заводам, они уже не бастуют. Сдался не Грундер, а рабочие массы.

— Да, но почему? Потому что из-за бесконечных отступлений и капитуляций потеряли всякую веру и в себя, и в руководство. Поэтому, уважаемый господин, и только поэтому! Но наш октябрь еще придет, и тогда мы заговорим по-русски!

2

Штеттен двигался медленно, дорога была трудная. На небольшом холме у дороги стояла заснеженная скамейка. Штеттен сел на нее, времени у него было много — как у бродяги.

«В этом мире все — верующие, мой милый Дион. И вы, и прелат, и этот мелкий политик, и молодой безработный, который верит, что месяцев через восемь Австрия заговорит по-русски, — у вас все глаголы в будущем времени, а я для вас — еретик. И царство мое — вот эта заснеженная скамейка. Не пришло ли мне время умирать, Дион? Вы не обидитесь на меня за такой трусливый исход, без заключительного слова? Но разве вы не видите, что нет такого слова, которое стоило бы сказать? Вот, поп втолковывал вашему профессору, что ему не на кого опереться. Напишите же на моем могильном камне: „На моей стороне — мертвая Австрия!“»

— Вы что-то сказали, сударь?

Штеттен увидел на дороге пожилого человека — тот остановился и подошел к нему.

— Нет, нет, это я так!

— Да, да, понимаю, вы сами с собой разговариваете. Со мной это тоже бывает, с тех пор, как померла моя жена, упокой, Господи, ее душу! Человек, он же не животное, он молчать не умеет. Я же говорю, что человеческий голос ему хоть какой-никакой, а нужен. А вы, видно, нездешний?

— Да.

— Я так сразу и подумал. Из города, видно? Ну, там теперь тарарам. Даже, говорят, стреляют. Это все от гонора, скажу я вам. Только сделали революцию, как она уже им не по вкусу, подавай новую. А когда человеку есть нечего, как мне, и он каждый день ходит кланяться в монастырь, чтобы ему дали чего-нибудь горячего, он еще сто раз подумает, надо ли ему это. Да пусть они там хоть все друг друга перестреляют, это их забота, но дайте людям покой, говорю я, дайте спать спокойно! А вы лучше не сидите на мокрой скамейке, это не дело. Ну, да, пальто у вас — это действительно пальто, не то что у меня, у вас, видно, пенсия хорошая. Но все равно, снег — есть снег, и он останется сырым, хоть они там себе на голову встанут со своей революцией, я же говорю, разве я не прав?

Станция оказалась ближе, чем думал Штеттен. Увидев ее, он ускорил шаг. Дежурный объяснил ему, что расписание отменено впредь до дальнейших распоряжений, что работа у него адская, что от нее у него уже желудок болит и желчный пузырь тоже, что начальство эту маленькую станцию, которая все-таки каждый день пропускает по восемь поездов, в упор не видит, и ничего удивительного, что, когда весь мир как с цепи сорвался, оно перестало следить за тем, что всегда считалось самым святым и незыблемым — за расписанием.

Штеттен настолько устал, что почти не заметил, как дежурный, приняв стариковскую дрожь подбородка за выражение понимания и сочувствия, стал в подробностях рассказывать о горькой доле государственного служащего, оскорбленного в лучших чувствах. Только очутившись снова на проселочной дороге, которая должна была привести его к конечной остановке трамвая, Штеттен понял, что похож на эпизодическую фигуру какой-то причудливой драмы, появляющуюся в каждой картине, чтобы подать необходимую реплику взволнованным героям, любовникам, простакам и характерным персонажам. Он сам не принимал никакого участия в действии, его роль была — спрашивать, когда будет поезд и какая дорога короче. В ответ же он слышал мысли, имевшие, быть может, величайшее значение, но совершенно его не касавшиеся. Была ли мысль, что Спаситель умер и для него тоже, важнее, чем та, что никакая революция не отменит сырости снега, решить было трудно. Вообще трудно было общаться с людьми, у которых в четвертом десятилетии двадцатого века, казалось, было в запасе больше абсолютных истин, чем хлеба, чтобы накормить собственных детей.

На конечной остановке стоял трамвай, так что он уже через полчаса мог быть дома. Но он раздумал и вышел из вагона, чтобы не вернуться на сутки раньше, чем следовало. Сколько убийств совершилось во время этой гражданской войны, а он смог убить на ней всего лишь один день. Куда же теперь девать второй?

Тут он вспомнил о Рубиных, которые так часто приглашали его зайти. Они переехали и жили теперь где-то неподалеку отсюда. Он зашел в телефонную будку, перелистал справочник и нашел телефон и адрес. Он хотел позвонить и сказать, что придет, но побоялся, что ему откажут, а отказа он бы не вынес. Если он просто придет, ему уже не откажут.

Он шел и придумывал первые слова. В последние годы эта молодая женщина и ее муж часто бывали у него. Это от них он узнал, что случилось с Фабером, и они же держали его потом в курсе событий. Теперь была его очередь, он переступит порог и сразу скажет: «У меня хорошая новость, дорогая сударыня. Отгадайте, какая!» — и уж после этого его, конечно, оставят.

Релли сама открыла дверь и, увидев его, воскликнула:

— Боже мой, что с вами случилось?

Штеттен так и не успел выговорить приготовленную фразу, Релли мигом втащила его в квартиру и за руку, как слепого, провела в большую комнату, даже в этот пасмурный день казавшуюся светлой. Она усадила его в глубокое мягкое кресло.

— Если вы еще секунду промолчите, я усну. Если вы еще секунду будете глядеть на меня с таким состраданием, я заплачу, — пробормотал Штеттен. Его ботинки — теперь он почувствовал это — были тяжелы, точно налиты свинцом.

— Кто осмелился так вас отделать, господин профессор?

— Ну, большой смелости тут не требуется. Сегодня на рассвете повесили одного тяжелораненого. Когда такое возможно, ничто другое уже не удивляет. Но у меня есть и хорошая новость для вас и вашего мужа. Кстати, где он?

— Не знаю, он не усидел дома и отправился к шуцбундовцам. А какая хорошая новость?

Штеттен рассказал. Он хотел еще рассказать, как он все устроил, чтобы Фабер как можно скорее выехал из Германии в Прагу, где уже все готово, чтобы оказать ему и теплый прием, и необходимую помощь, которая, наверное, понадобится бедному юноше. Но молодая женщина стала вдруг чрезвычайно серьезной и, видимо, растерялась, хотя больше ни о чем не спрашивала.

Помедлив, он спросил:

— Могу я пока остаться у вас, хотя бы на несколько часов?

— Вы должны остаться, должны помыться, поесть и выспаться. Боже мой, на кого вы похожи!

Она вышла, чтобы все для него приготовить. Штеттен присел на кушетку, развязал шнурки. Теперь он мог позволить себе быть усталым. Когда Релли вернулась, он уже спал. Она сняла с него ботинки и прикрыла его одеялом. Он был такой маленький, такой несчастный, точно измученный ребенок.

3

Если бы весть об освобождении Дойно пришла несколькими днями раньше, Релли была бы счастлива. Теперь же эта новость не могла ни облегчить ей жизнь, ни порадовать сердце. Конечно, это хорошо, это просто чудесно, но боль за Эди была слишком велика.

С того момента, как она увидела его, заворачивающего за угол — он не оглянулся, хотя наверняка знал, что она наблюдает за ним из эркера в его комнате, — с тех самых пор она ждала. Если ожидание было мукой, то это слишком жестокая мука, ибо она ни на что не вдохновляла и не уменьшалась, отнимала последние силы, но и не давала заснуть; если ожидание было действием, то оно пресекало всякое иное действие, лишая его смысла и не давая завершиться, так что рука готова была выронить чашку, еще не успев поднести ее к губам. Только тот, кто наконец смирился со своим одиночеством, тот, кто научился среди бела дня слышать ток своей крови, разучившись прислушиваться к нему, — только тот, наверное, умеет ждать. Релли боялась одиночества, ненавидела себя в такие минуты и всерьез опасалась, что навеки останется во власти чувства собственной никому ненужности. Между нею и этим чувством стоял только Эди. А Эди наверняка уже никогда не вернется. Каждый выстрел, доносившийся с улицы, был направлен в него.

Трусость ли отдает ее во власть представления о происходящем с другим человеком? Неужели все так же мучительно переживают то, что происходит не с ними? Вот Эди теряет очки; он наклоняется, чтобы подобрать их, беспомощно шаря руками в ставшем вдруг таким расплывчатым мире, и в него попадает смертельная пуля. И никто этого не замечает, рядом нет никого, кто мог бы помочь ему. А она в этот миг сидит здесь, в его кресле, в жарко натопленной комнате, обреченная снова и снова переживать все это, не видя, и умирать от пули, ее не задевшей.

Должна ли она винить себя за то, что отпустила его? И могла ли она его удержать? И что мешало ей пойти с ним — только ли та печальная инертность, из-за которой женщины уже тысячи лет лишь глядят вслед уходящим мужчинам и не бросаются за ними?

Выходит, прошлое может изменяться, часы незаслуженного счастья могут уходить из него, точно их и не было, безжалостно вытесненные воспоминаниями о собственном глупом самодовольстве!

Время не проходило, у него больше не было меры. То, что наступали день или ночь, не имело значения, ведь у ее ожидания не было никаких сроков. Если Эди погиб, она тоже погибла. Ее утешало лишь то, что без него ей будет легче расстаться с жизнью. И еще, пожалуй, окрепшая только теперь уверенность, что она любит мужа, ибо из всех скорбей только скорбь по любимому перестает быть жизнью, она становится смертью, которую человек понемногу дарит себе. Жизнь, которой живут в ожидании, для нее кончилась, теперь она ощущала в себе лишь медленно нарастающий вселенский холод. Только умирающие знают, что это такое — умирать, они способны поверить, что умирают.

Лишь после второго звонка она пошла открывать дверь. Это была Мара. В дорогой серой шубе, накрашенная. Релли не любила ее, никогда не любила. Это вполне в ее духе, подумала она, заявиться сюда именно сейчас и именно в таком виде.

Впустила она ее не сразу.

— Для вас пока ничего нет. Если бы вы позвонили, вам не понадобилось бы ехать так далеко.

— Я думала, мой муж уже у вас. Я подожду его здесь, если позволите, — сказала Мара. Она медленно расстегнула шубу. Тогда Релли наконец предложила ей раздеться.

— Я хочу вам кое-что сказать. Вассо был в отъезде. Ему пришлось изменить внешность. Вы понимаете. Он должен прийти сюда, чтобы здесь принять обычный вид. В таком виде, как сейчас, он не может явиться домой. Поэтому я хочу подождать его здесь. К поезду мне подходить нельзя, понимаете? Вы разрешите мне подождать здесь?

Релли провела ее в комнату Эди. Она не любила этих людей с их вечными секретами, приходившими теперь к ним в дом по уговору с Дойно. Вассо был умен, вежлив и сдержан, он приходил два, три раза в неделю, чтобы забрать почту. Иногда вместо него приходила Мара. Несколько раз появлялись люди, незнакомые, застенчивые, и спрашивали Вассо. Их оставляли в доме, покуда Вассо или Мара не приходили за ними.

— А Эди нет? — спросила Мара.

— Нет. Он ушел к шуцбундовцам.

— Вот уж куда ему никак нельзя было ходить! Мы же с ним договорились, что он ни в коем случае не должен компрометировать себя. Только так он может помочь нашему делу. Дойно в свое время все ему объяснил. Не понимаю, как он мог забыть.

Релли взглянула ей в лицо, точно только сейчас увидев ее.

— Мы были, как вы это называете, «крышей» и «явкой». Теперь вы больше не сможете использовать нас, а ваша революция, которую вы делали все это время, провалилась. Ваша «крыша» ушла в шуцбунд, к социалистам, ваша «явка» нарушила дисциплину, она борется, стреляет, и в нее стреляют тоже. А в это время ваш муж, профессиональный революционер, переодевается и уезжает, а вы маскируетесь под светскую даму и путаете нашу квартиру с перроном вокзала!

Мара ответила не сразу. Она боролась с желанием немедленно встать и уйти. Релли избалованная женщина. Когда избалованным людям приходится страдать слишком долго, в них просыпается жестокость. Немного погодя она сказала:

— Я не знаю, жив ли еще Вассо. Он тоже не выдержал, поехал хотя бы на несколько дней к себе на родину, чтобы самому все увидеть и услышать. Опасность того, что его узнают, очень велика. Я не знаю, жив ли он еще. Я должна его здесь дождаться, но я могу посидеть в кухне или в прихожей, если я вам мешаю.

— Мне все равно, — ответила Релли.

Медленно наступал вечер. Стены, казалось, источали клубы темноты, постепенно заполнявшие комнату. Какое-то время они словно обходили Релли, стоявшую в оконной нише, но потом добрались и туда.

Релли сказала:

— Если вам нужен свет, выключатель слева. Разве Вассо не должен уже давно быть здесь?

Мара, закрыв глаза от яркого света, сидела, прислонившись к стене.

— Да, он уже должен был бы быть здесь, но поезд мог опоздать. Или трамвай опять ходит только до парковой зоны, и ему пришлось оттуда идти пешком.

— Вы не хотите позвонить на вокзал? Возможно, поезд действительно опоздал и еще не пришел. Может быть, они вообще не ходят через границу.

— Нет, спасибо, я звонить не буду. Вы, вероятно, давно ничего не ели — может быть, выпьем чего-нибудь?

Они прошли на кухню. Вскоре к ним присоединился и Штеттен.

— Знаете, что меня разбудило? Мне снилось, что я слышу прекрасный женский голос. Жаркое солнце светило в комнату, и женщина на улице пела: «И лаванды, и лаванды я возьму-у…»[65]

— А вы очень верно поете, господин профессор, — сказала Релли.

— О, это единственная песня, которую я умею петь. Может быть, потому мне и приснилась именно она? Самой певицы я не видел, но уверен, что это была главная женщина в моей жизни. Вчера я встретил ее впервые, она подарила мне яблоко, а кроме того — спасла жизнь.

Женщины его почти не слушали. Им было явно не интересно, что он думал об этой встрече.

— В двадцать лет человек должен найти свою идею, в тридцать — женщину, в сорок — свою истину, в пятьдесят он должен удовлетворить жажду славы, в шестьдесят — создать произведение более великое, нежели сам автор, а в семьдесят должен стать смиренным по отношению к ничтожнейшему из братьев своих и дерзким по отношению к небесам. Но эти сезоны своей жизни человек узнает, лишь когда они уже давно миновали.

Женщин не заинтересовало и это, хотя они и не знали, что этот афоризм он повторял даже слишком часто. Штеттен упал духом, но добавил:

— Я сформулировал эту максиму в двадцать пять лет. Большинство узнает расписание своей судьбы слишком поздно, когда все поезда уже бесповоротно ушли. Я же узнал его достаточно рано, так что всегда заранее знал время отхода каждого поезда, на который опаздывал.

— Не слишком ли многого вы от нас требуете, господин профессор, — сочувствия и восхищения одновременно? Женщины, откровенно дрожащие за жизнь своих мужей, вряд ли могут составить чуткую и достойную вас аудиторию, этого вы не вправе от нас ожидать, — сказала Мара.

— Я только пытался развлечь вас. Вы могли бы сказать, как говорит мой друг Фабер, что это — самодовольная философия загнивающего господствующего класса. Но если она недостаточно серьезна, то как раз хороша для того, чтобы помочь чересчур серьезной молодежи скоротать час своего времени, который она в виде исключения не может потратить на героические дела, а вынуждена ждать. Я, деточка, старый историк. В свои мрачные часы, то есть почти всегда, человечество принималось действовать, чаще всего — глупо и злобно, но в свои светлые часы оно ждало: солнца, луны, Спасителя, возрождения, тысячелетнего рейха, бесклассового общества. Добрые люди ждут, злые — действуют…

— А умные, — перебила его Мара, — пытаются отвлечь себя и других.

Штеттен умолк. Он был здесь лишний. Релли провела его в комнату, где для него была приготовлена постель. Она держалась с ним особенно ласково, словно хотела загладить резкость Мары.

После полуночи раздался звонок из Праги. Вассо пришлось в последнюю минуту изменить маршрут, он поехал прямо туда. Там он и будет ждать Мару.

Глава пятая

1

Земля была мягкая и подавалась под ногами. Можно было подумать, что идешь по болоту, но это была добрая, мягкая земля, глубоко пропитанная дождем и снегом. Она комьями липла к башмакам и брюкам мужчин. То и дело кто-нибудь из них останавливался, заметив, что идти стало тяжело, и прикладом винтовки или рукой счищал налипшую землю.

Эди подумал: счастливые люди. Никому из них и в голову не приходит, что это родная земля липнет к ним, не пускает.

Даже когда дождь утихал ненадолго, они этого почти не замечали: воздух был все так же влажен, пахло дождем и казалось, что метрах в ста от тебя небо упало на землю, покрыв ее серыми лохмотьями.

Всего их было человек тридцать, а вел их Хофер. Когда они вспоминали об оставленном городе, эти пять дней почти беспрерывных боев и стрельбы казались им каким-то бесконечно долгим периодом. Они были взрослыми людьми, так что и год для них не был слишком долог. Но для того чтобы измерить эти пять неизмеримо долгих дней, пришлось бы разложить их на бесчисленное количество невероятно долгих минут. Уходя, они знали, что Красной Вены больше нет. Теперь они пробивались к границе. То же пытались сделать и другие отряды. Идя к границе, они не выпускали из рук оружия: враг преследовал их, он мог появиться в любой момент, он был всюду, они были окружены.

Местность была ровная. Хофер приказал идти редкой цепью. Вначале, после перехода через Дунай, они еще выполняли этот приказ. Шли почти молча, даже завзятым весельчакам говорить не хотелось, впервые каждый вновь остался наедине с собой. Потом их снова потянуло друг к другу, одиночество и молчание были слишком тяжелы, и цепь распалась на небольшие группы, шедшие одна за другой.

Эди был настороже. Лишь изредка на несколько минут на него чудовищной тяжестью наваливалась неведомая прежде усталость, но потом она проходила. Он нес пулемет, освободив от него раненого украинца. Пулемет сильно давил на плечо, но Эди чувствовал себя крепко стоящим на ногах. Мысль о Релли, не осознаваемая и как бы уже не зависимая от сознания, не покидала его все это время. Если бы Релли внезапно появилась здесь, рядом, он бы даже не удивился. Он был возбужден и видел себя и других в каком-то необычно ярком свете, лившемся не с неба.

Хофер спросил его:

— Ну как, не тяжело, товарищ доктор? А то давайте я понесу пулемет. — Он нес уже три карабина. И когда Эди отказался, продолжил: — Я был очень рад, что вы пришли к нам тогда, в понедельник, в самый первый день. Никогда бы не поверил, что вы так отлично стреляете, в ваших-то очках. Скажите, а вы с самого начала знали…

— Да, я с самого начала знал, что борьба безнадежна. А когда во вторник убедился, что мы только отступаем, у меня не осталось никакой надежды. И потом, ведь железнодорожники бастовать отказались!

— И что, теперь вы раскаиваетесь?

— Нет, нисколько. Это поражение — победа по сравнению с тем, что в прошлом году произошло в Германии. Мы хотя бы не сдались без боя, до такого унижения Австрия не опустилась.

Эти слова показались Эди высокопарными. Он никогда не думал о политике так мало, как в эти дни, а теперь вдруг заговорил готовыми формулами, точно это были не его, а чужие мысли.

— Люди очень устали, поэтому мы так медленно движемся. Этак нас через полчаса нагонят, — сказал Хофер. Он задержался, чтобы поторопить отстающих.

2

— Вот странно! Всю жизнь, считай, прожил в Хайлигенштадте, а только теперь до меня дошло, что это означает «Город святых».

— Ну и что? Сам ты странный, каждое место должно же как-то называться. Хотя бы Ваграм, как вон та деревня, мимо которой мы сейчас идем, а «Ваграм» ничего не означает[66].

— А по мне, — вмешался чей-то серьезный голос, — так Пепи прав: любая мелочь что-нибудь да значит. Правда, пока крутишься с ней все время, об этом не думаешь. Вот мы были в Хайлигенштадте и не думали о том, как он называется. А когда ушли оттуда, у нас от него ничего не осталось, кроме имени, как от человека, который умер слишком рано. По мне, так все на свете что-нибудь означает, только мы не всегда знаем что.

Они прошли вперед; Эди остановился поправить на плече пулемет и присоединился к отставшим, — Хофер торопил их, и они старались ускорить шаг.

— Да, если б знать все заранее! Вот, я помню… — И человек принялся долго и подробно рассказывать, как на войне их, несколько человек во главе с молодым, бестолковым взводным, послали в разведку. Они заблудились, просидели два дня без провианта и чуть не прибили несчастного взводного, а когда наконец вернулись в свое расположение, там все было разворочено итальянцами. Всех их товарищей закидали ручными гранатами. — Тут не угадаешь, я же говорю. Может, нам и сейчас надо не торопиться, а сделать привал на часок-другой, может, оно и лучше будет. Те будут ловить нас там, впереди, пока не позеленеют, а мы, когда стемнеет, спокойно подойдем к границе. — Его слушатели были слишком утомлены, рассказчик чувствовал, что мог бы говорить бесконечно и никто его не перебил бы, но он и сам больше не знал, о чем говорить.

Потом заговорил молодой парень, его голос охрип от усталости, и он немного шепелявил:

— Ему уже год, моему сыну. Раньше, когда меня видел, он все смеялся и дергал меня за усы, да с такой силой, что никогда и не подумаешь. А теперь, в последний раз, он точно почувствовал что-то, был такой тихий и только смотрел на меня, смотрел, и все.

Сначала не все поняли даже, что раздался выстрел, но потом послышалась настоящая стрельба. Они бросились на землю, никого не задело. Вскоре стрельба стихла где-то за речкой. Они посовещались, и Хофер сказал, что преследователи, вероятно, скоро появятся снова, они отдохнули и теперь пойдут быстро, поэтому нужно собрать все силы для последнего броска — осталось всего-то часа два ходу, еще девять, десять, от силы одиннадцать километров, а там уже все будет позади. Ганс, маленький украинец, был несогласен, он говорил с трудом, подбирая слова, как будто вдруг забыл немецкий язык. Когда он говорил, в уголках рта у него появлялись сгустки крови. Он часто сплевывал, и это тоже была свернувшаяся кровь.

Ведь есть еще пулемет и триста двадцать патронов к нему, это немного, но если стрелять с умом и экономно, то достаточно, чтобы на этом, например, месте задержать преследователей на несколько драгоценных минут, даже если их будет сорок или пятьдесят человек. А окопчик на одного с земляным валом для пулемета можно вырыть за несколько минут, потому что ребят много и лопаты есть.

— Я не могу идти дальше, но из вас я лучший стрелок, а напарник тут не нужен. Я остаюсь, — закончил он.

— Идея неплохая, — сказал Хофер, — но чтобы решить, кому оставаться, будем тянуть жребий.

— Нет, — возразил Ганс, — не надо жребия. Посмотри, товарищ Хофер. — Он распахнул пальто. Они увидели, что рубашка и куртка на нем задубели от крови. И кровь все еще текла.

— Прострелено легкое! — ужаснулся Хофер. — Это тебя на переправе через Дунай ранило? Что же ты не сказал сразу, это ты зря, товарищ!

Ганс махнул рукой. Времени терять нельзя было, и остальные начали рыть окоп. Эди устанавливал пулемет; все молчали. Пора было идти дальше, но никто не трогался с места. Хофер подошел к окопу и начал было: «Товарищи!», но Ганс прервал его:

— Идите, счастливо вам дойти и счастливо вернуться. И не забывайте, что после февраля всегда бывает октябрь, и уж он будет наш.

Хофер пожал ему руку, то же сделали и остальные. Эди подошел последним.

— Слушай, сними с меня башмаки, — сказал ему Ганс. — Возьми их, они еще кому-нибудь пригодятся, а бумаги, которые найдешь под стельками, отдашь одной женщине в Праге. Адрес там написан. Скажешь ей, что я писал это в перерывах между боями, обо всем не успел написать, тактическая сторона мало проработана. Но все, что я считаю важным, там есть. Пусть она в Комитете до конца отстаивает мою точку зрения по национальному вопросу, в этот раз польские товарищи правы, так ей и скажи. Ну, иди, товарищ, иначе отстанешь.

Эди медлил:

— И ничего лично ей, ведь она, наверное, захочет узнать, что и как?

— Что тут говорить! Она все знает. Я отказываюсь от последнего слова.

Эди казалось, что еще никто на свете не был ему так близок и дорог, как этот человек. Ему хотелось обнять его, но Ганс уже занялся пулеметом. Свое странное синее пальто с лацканами из черного бархата он снова застегнул. Эди стоял, держа в руках башмаки, и не мог уйти.

— Я пойду, товарищ Ганс!

Но Ганс не обернулся. Эди хотел сказать ему, что он простудится, если будет лежать без обуви на холодной и влажной земле, но это было глупо. Он почувствовал, что слезы застилают ему глаза, повернулся и побежал догонять остальных.

3

С того мгновения, как он ощутил внезапный толчок в спину, легкую боль при следующем вздохе и эту странную теплоту, такую приятную вначале, — Ганс остался один, погрузившись в ни с чем не сравнимое одиночество. И язык его товарищей, ставший для него почти родным, вдруг снова стал иностранным. Ему приходилось делать над собой усилие, чтобы не отвечать на их вопросы на своем родном языке.

Теперь, когда другие ушли, он наконец действительно остался один. Хорошо так умирать. Ниоткуда не доносилось ни звука, ничего не было видно. Дождь снова перестал, но небо было еще низким. В такие дни сумерек не бывает. Когда закончится этот день, меня уже не будет, подумал Ганс. Его знобило, он потерял слишком много крови, но временами, особенно когда становилось трудно дышать, на него накатывали волны странного, всепроникающего жара. Время тянулось медленно.

Солдаты двигались прямо на него, он слышал их равномерную поступь, они топали так, точно хотели, чтобы их услышали издалека. Он не мог найти пулемета, он ничего не видел, хотя нет, видел, но все было словно в тумане, и только теперь он достаточно отчетливо разглядел конфедератки[67] на их головах. Но ведь они уже схватили его, и он не помнил, как вырвался из их рук.

Он открыл глаза: он лежал, прислонившись к стенке окопа. Сколько времени он проспал? Он хотел кашлянуть, но не сумел, попытка отозвалась невыносимой болью. Как долго, оказывается, можно умирать от удушья, удивился он. Спать больше не хотелось. Погони не было. Еще полчаса, и товарищи будут в безопасности. Буланая лошадь била правым передним копытом — не хотела идти в воду. Колокола звонили все ближе. Когда они наконец умолкли, послышался голос, певучий голос Гануси: «Гаврило, где ты?» Он хотел ответить и не мог. Теперь она стояла перед ним. Она была красива. Нет, это была не Гануся, это была жена Хофера. Она сказала на русинском наречии: «Если вы умрете, мать бедного Францыка останется совсем одна. Что же вы, товарищ Рыбник?» Он хотел спросить: «Откуда вы знаете мою настоящую фамилию?» И заплакал, и отвернулся, чтобы она не увидела его слез.

Он не знал, был ли это сон или бред. Лицо его было влажно, то ли снова от дождя, то ли от слез.

Нет, человек не кричит перед смертью «Да здравствует мировая революция!», когда знает, что его некому услышать. Он умрет, как умирал его дед, которого удушила чахотка. Можно изменить жизнь, смерть же у всех одинаковая.

Гансу казалось, что он бодр, как никогда, ему хотелось пить, но фляга была пуста. Его знобило. Можно устроиться в окопе поуютнее, если кто-нибудь появится, он услышит. Хотя нет, их нельзя подпускать ближе, чем на двести метров, иначе будет поздно. Он хотел приподняться, но у него перехватило дыхание, сейчас, сейчас ему станет легче, он поднимется к пулемету и будет до конца стоять на ногах. Нет, здесь никто не пройдет.

Кто-то зовет его. Сейчас он ответит, еще минутку, сейчас.

Он не ответил, он умер. Его никто не звал.

Глава шестая

1

— В этом городе красивые мосты. Один человек как-то объяснил мне, что красивые мосты в большом городе привлекают самоубийц. Не помню чем. Но, говорят, это доказывает статистика, — говорил Зённеке, когда они шли по Карлову мосту.

Йозмар молчал. Надо было обсудить столько важных вопросов, ради которых он и вызвал Зённеке в Прагу, а они уже целый час шатались по городу, вместо того чтобы искать гостиницу, и Зённеке, казалось, старательно избегал любого серьезного разговора.

— Кстати о статистике: насчет цифр наши товарищи с тобой тоже не во всем согласились. Вот, сказали они, врага Зённеке опять переоценивает, а наши силы…

Зённеке перебил его:

— Да, Прага действительно прекрасный город. Может, эмигрантам и не следует жить в прекрасных городах. Тем более от границы далеко. А смелость у них растет прямо пропорционально расстоянию от границы. Что, много самоубийств среди эмигрантов?

— Не знаю, думаю, что нет, — неохотно ответил Йозмар. — Может, мы лучше найдем гостиницу и я расскажу тебе все подробно? Ты встретишься с товарищами самое позднее завтра утром, они уже знают, что ты должен приехать сегодня.

— Не суетись, Йозмар, главное — не суетись! Ты живешь тут уже сколько времени, спишь по ночам спокойно, да и днем тебя никто пальцем не тронет — чего же ты боишься, такого я за тобой не замечал и в самые трудные времена.

— Я не боюсь, это просто нервы. Отсюда все видится иначе. Мы там понаделали ошибок, сам увидишь.

— Что я увижу? Пойми, парень, эмиграция — это, конечно, наша трибуна и рупор. Но без нас они тут — как слепые. И ты-то должен знать это лучше, чем все эти любители «вот что», которые сидят и резолюции пишут, но на заднице глаз нет, да и свету от нее немного. Нет, в гостиницу я не пойду, на том берегу у меня приятель живет. Он не коммунист, но человек надежный. Я могу прийти к нему в любое время дня и ночи и буду чувствовать себя как дома, и не надо регистрироваться в гостинице. А это много значит.

Он распрощался с Йозмаром на углу, встретиться они договорились завтра. Йозмар догнал его:

— Погоди еще минутку. Я не успел тебе рассказать. Вероятно, ты еще сегодня увидишься с Ирмой. Имей в виду, что она… В общем, лучше будет, если…

— Если что? Йозмар, ты уж договаривай! Что я должен иметь в виду? Хотя ты никогда ее не любил.

— Все тут были настроены против тебя, еще до того, как прочитали отчет. А Ирма передала им и твои замечания. И они сказали, что это — пораженчество, ликвидаторство и примиренчество. А Ирма…

— Хорошо, спасибо тебе, Йозмар. До завтра!

Красивы в Праге были не только мосты, но и старые дома и многие из новых. Еще Йозмару казалось, что он нигде не видел столько красивых женщин.

Но он по-прежнему просыпался до зари, по-прежнему прислушивался к шагам, раздававшимся за спиной. И беззаботность, с Которой здесь говорили обо всем, все еще казалась ему странной, опасной и даже подозрительной. Он пытался избегать общения с эмигрантами, потому что ему предстояло возвращение, он снова жил под чужой фамилией и ни с кем, кроме членов руководства, не встречался. Здесь ему ничто не угрожало, но он жил так, будто опасность подстерегала его и здесь. Он не чувствовал, что находится в тылу, он все равно был на переднем крае, просто его отпустили ненадолго — получить новые распоряжения.

В эти дни он особенно тяжело переживал свое одиночество. Новости из Вены, Линца, Брука-на-Муре приходили ужасающие. Сюда начинали съезжаться побежденные. Было еще не ясно, как оценивать исход боев, безнадежность которых была ясна с самого начала. Затевали их социал-демократы, но год назад в рейхе они сами сдались без боя.

Йозмар узнал, что Эди тоже участвовал в боях. Это обрадовало его, он искал его и легко нашел.

Узнал он и о приезде Вассо. Вассо был среди тех, кто встречал Дойно на вокзале, хотя это противоречило всем правилам конспирации, которых он обычно строго придерживался.

Сначала Йозмару казалось, что все сильно изменились, а потом наоборот — что все остались такими, как были. Это ничего не доказывало, он знал, что изменился и сам, только этого никто не замечал.

2

Эмигрантов в городе всегда было много. Сначала это были русские. Они верили, что революция у них на родине скоро кончится, и снимали комнаты посуточно, а самые большие пессимисты — понедельно. Но оставались на месяцы, а там и на годы. Многие не выдерживали и уезжали — на запад или на юго-восток. Им везде находилось дело: день за днем, где бы ни находились, они жили одним: готовились к возвращению на родину.

Вскоре после них начали приезжать венгры. Они верили, что контрреволюция у них на родине скоро кончится, а сами они снова встанут во главе народа. Потом приезжали эмигранты из Польши, Румынии, из Италии, с Балкан, из балтийских стран.

Словно по какому-то закону или по приказу полиции эмигранты всегда селились в определенном квартале. У каждого землячества было свое кафе или свой, достаточно дешевый, ресторан. Если у врага здесь были агенты, они легко могли найти их. Квартира эмигранта превращалась в своего рода гетто. Местные жители, соседи сначала сочувствовали и предлагали помощь, потом начинали проявлять нетерпение, а затем — недоверие и, наконец, равнодушие.

В самой эмигрантской среде росли разногласия, вызванные крупными переменами на родине, коварными агентами, засланными с той же враждебной родины, а также спорами и ревностью жен, тщеславием стариков и честолюбием молодежи. Ненависть к врагам, изгнавшим их из родных мест, становилась все жиже и многословнее, весь боевой пыл уходил в ненависть к товарищу по несчастью, с которым делили нары в камере, страх и надежду во время бегства, постель и кусок чужого хлеба в первые дни эмиграции. И свои великие надежды. Ему не могли простить, что та, прежняя надежда рухнула, а новые иллюзии были уже у каждого свои. Когда в свидетеле прошлой жизни начинали с ненавистью видеть виновника жизни нынешней, всякая общность кончалась. И удержать людей вместе могла только единая «линия», общая «платформа». Лишь когда один произносил то же, что думал другой, когда один повторял то, что другой уже сказал, они могли выносить друг друга. Язык родины уже не объединял их, они говорили на разных жаргонах.

Германской эмиграции исполнился всего год. Это было уже много, потому что начинала она с отсчета дней и недель. Ей сначала тоже казалось, что месяцы и годы существуют только для местных жителей.

Они прибывали, точно принесенные ветрами, возникающими среди огромных пожарищ. Казалось, их ресницы и брови опалены, а в платье навеки въелся запах гари. Неудержимая разговорчивость сменялась у них скорбным молчанием. Они были свидетелями катастрофы, о масштабах которой лишь догадывались, но еще не могли их измерить, и причины ее еще были им неведомы. Враг победил их, хотя они и не вступали в борьбу. Теперь они пытались выяснить причины этого и найти виновных. Здесь, на чужбине, в безопасности, коммунисты приходили к выводу, что германский пролетариат не был разбит, что коммунистическая партия в полном порядке отступила на заранее подготовленные позиции, что ее руководство, сознавая свою ответственность и не теряя контроля над ситуацией, все предвидело и обо всем позаботилось. Таково было мнение самого руководства. И поскольку оно никогда не ошибалось, его мнение было признано правильным.

Здесь им стало известно, что социал-демократические профсоюзы, эта мощнейшая организация Германии, искали общий язык с противником. Они предавали общее дело и не могли избежать гибели. Враг знал, что тот, кто в этот момент попытается маневрировать, слишком слаб или слишком труслив, чтобы вступить в борьбу. Он применил оружие, и этого оказалось достаточно, — и вот он победитель.

Эмигранты спорили, торопливо и беспорядочно, как люди, у которых нет времени, потому что в любой миг их могут призвать на величайший подвиг в их жизни.

Они печатали газеты, брошюры, книги и тайком провозили их на родину. Эмиграция была не только рупором и трибуной, она была головой движения. Все члены этого движения могли быть парализованы, но, пока жила голова, его нельзя было считать разбитым.

Прага была центром. Этот древний город видел многое — и падение великих, и победы отчаявшихся. Ее исторические памятники, подобно всем другим на этой земле, стали самоцелью: они лишь напоминали тем, кто в этом не нуждался, о ничтожности величия и побед. Они никому не служили уроком, их камни говорили что-то лишь тем, у кого находились для них слова и память.

Город был расположен не так далеко от границы, впрочем, он был близко от многих границ. Здесь пересекалось множество путей, это был город встреч. В таком городе зрели и осуществлялись решения, находящие отклик в других местах.

Только эмигранты думали, что дела делаются там, где живут они, где они принимают свои решения. Ибо каждая страна, где они жили, становилась для них ничейной землей, ибо ни на какой почве они уже не могли укорениться, легко забыть законы роста. Они забыли бы даже смерть, если бы смерть забыла об этих людях без корней так же быстро, как забывает родина.

3

Свои первые контакты с эмиграцией Йозмар устанавливал неохотно и почти против воли. Но его тянуло к людям, знавшим то, чего нельзя было узнать дома. Его приятно возбуждала мысль, что он мог рассказать им об операциях, в которых участвовал сам, с такими подробностями, говорить о которых было строжайше запрещено. И, отчасти, это было возбуждение, порою возникающее у участников конгресса: здесь, в одном небольшом помещении, можно встретить многих из тех, кого знаешь и давно не видел, и многих, о ком только слышал. Ему велели избегать встреч, но так уж получилось, что он встретился со всеми.

Он читал документы хоть и составлявшиеся для страны, но даже ему никогда не попадавшие в руки. Все, что писалось в них о положении в стране, было неверно, это он знал с самого начала. Он должен был знать это лучше их, эмигрантов. Но потом он уступил, признав, что неверно понял линию партии, не вдумался в ее оценку ситуации. Ему объяснили, что в этой его ошибке, этом — пока еще не очень значительном — «уклоне» виноват не он, а Зённеке, и предложили признать и это. Он, конечно, стоял за Зённеке, но уже не очень твердо.

И тут была Ирма. Зённеке любил ее, но это его личное дело. Она уехала из страны вскоре после пожара рейхстага[68]. Всякий раз, когда Зённеке выезжал за границу, он встречался с ней. Он наверняка говорил ей о своих сомнениях и разочаровании в «линии», о таких вещах, о которых не говорил даже Йозмару. Почему же она сообщила об этом другим, «донесла»? И если ее верность партии настолько превосходит ее любовь, то почему же она до сих пор не рассталась с ним?

А Зённеке, которого так часто упрекали в осторожничанье и перестраховке, — неужели он ничего не замечал? Или, может быть, у такого человека и любовь играет какую-то особую политическую роль? От этой мысли Йозмару стало страшно: он был еще очень молод.

Зённеке, как всегда, пришел на встречу в кафе минута в минуту, с ним была Ирма. Йозмар решил не открывать рта, пока она будет тут. Она вскоре ушла. Зённеке был очень спокоен, но задумчив, почти печален.

— Ты был прав, Йозмар, Ирма проболталась, но без злого умысла, просто чтобы придать себе весу, она еще слишком молода. А в общем, ничего страшного нет, скрывать мне нечего, так что отобьемся.

— Да, — согласился Йозмар, хотя и не понимал, от кого нужно отбиваться. Ведь с партией не борются. Она всегда права, и тот, кто против нее, не может быть прав, даже Зённеке.

— Конечно, если партия решит иначе, я подчинюсь. Но на этот раз — с полным сознанием того, что любой пролетарий, сидящий в концлагере, может плюнуть мне в лицо, потому что он оказался мужчиной, а я — трусом. Ибо теперь-то я прав. И если я и теперь уступлю, то…

Зённеке умолк. Какое-то мгновение он разглядывал Йозмара, оббитую мраморную крышку столика, за которым они сидели, потом взгляд его задержался на непонятном, трудно произносимом заглавии чешской газеты в руках у старика за соседним столиком. Казалось, он пытается навсегда запечатлеть в памяти эти картины, а с ними — и воспоминание об этом дне, когда ему впервые пришло в голову, что его предали и оставили одного и что договаривать как эту, так и любую другую фразу не имеет смысла. Но он не собирался ничего запечатлевать, его взгляд скользил от предмета к предмету просто потому, что только вид безразличных вещей мог его успокоить.

Йозмар проводил его до дома, где должна была состояться беседа Зённеке с руководством. На прощанье Зённеке сказал:

— Не бойся, Йозмар, скандала не будет. Если надо, я подчинюсь.

Йозмар быстро сказал:

— Дойно и Вассо, они здесь оба. Может быть, тебе лучше поговорить с ними, прежде… прежде чем принять решение.

— Ох уж эти оба! Каждый из них даже от самого себя скрывает, что думает в действительности, и подчиняется чаще, чем от него требуют. Кроме того, уже поздно, меня ждут!

4

Оба быстро, одним и тем же резким движением освободились от неловких объятий. Вассо огляделся, точно желая, как всегда, проверить, надежно ли помещение. Вдоль стен до самого потолка тянулись полки с книгами.

Потом он сказал:

— Ну вот, наконец-то, давно же я тебя не видел. — И, помолчав немного, добавил: — Ты поседел, Дойно, и похудел очень.

— А ты совсем не изменился, Вассо. Я часто думал о тебе и о Маре.

— Она приедет сегодня или завтра. Теперь нам придется все переводить в Прагу, в Вене работать больше невозможно.

Они поговорили о событиях в Австрии. В своем отчете, поданном еще поздней осенью, Вассо предупреждал, что в декабре, самое позднее — в феврале социал-демократы восстанут. Ни в декабре, ни в феврале никакие социал-демократы не восстанут, ответили ему «сверху». И порекомендовали больше не писать глупостей, которые на пользу только социал-демократам, то есть врагу.

— Даже если бы они поверили тебе, — спросил Дойно, — разве это изменило бы что-нибудь в исходе этой безнадежной борьбы?

— Борьбы, безнадежной с самого начала, не бывает, кроме той, которую ведут без фанатической воли к победе. Неожиданностей в каждой войне хватает, а гражданская война только из них и состоит. Мост, который забыли взорвать, или паровоз, который в последний момент отцепили от состава, могут решить исход боя, а то и всей войны.

Дойно молчал. Здесь, на свободе, приступы слабости стали повторяться чаще, чем в лагере. Начинала кружиться голова, и ему, если он стоял на ногах, приходилось хвататься за мебель. В такие минуты он казался себе настолько беспомощным, что на глазах выступали слезы.

Вассо продолжал, не глядя на него:

— Да и вы год назад в Германии — разве вы поэтому отказались от борьбы? До чего я ненавижу эту болтовню о безнадежной борьбе, как будто революция может достичь своей цели каким-то иным путем, кроме безнадежной борьбы. Много ли шансов было у Парижской коммуны, у русских в пятом году — да что в пятом, у них и в октябре семнадцатого шансов почти не было, а они победили. Безнадежна и сама жизнь, если ты не придашь смысл вечности вопреки твердой надежде на смерть.

— Год назад я был готов и жаждал бороться, хотя и знал, что мы проиграем, и мне хотелось умереть. Что же, по-твоему, жажда смерти — тоже признак революционера? Не думаю.

— А почему тебе хотелось умереть?

— Ты извини, я еще очень слаб, а тут в двух словах все не объяснить. Но, в общем, и от сознания того, что я все это предвидел, только не хотел себе признаться. И — промолчал. И еще…

Вассо перебил его:

— А теперь ты молчать не будешь?

— Буду, это значит — буду красноречиво одобрять партию и все, что она делает. Потому что помню о тех, кто еще в лагерях, — они верят в партию. Во что же им еще верить? Нет, я останусь верен им. А ты — разве ты вышел из партии? Тебя знает все коммунистическое движение, гораздо больше, чем меня, к твоим словам прислушиваются. Но ты молчишь.

— Я не молчу. Потому-то мне и заткнут рот в самом скором времени.

— Ты молчишь, Вассо, вопреки всему. И дашь заткнуть себе рот, но ты останешься в партии. Я знаю, ты надеешься, что тебе еще удастся все изменить, в один прекрасный день, если ты не дашь им избавиться от тебя. И я молчу, и я тоже остаюсь, чтобы быть на твоей стороне, когда тебе это удастся.

— Нет, Дойно, ты на моей стороне не будешь. И именно потому, что на моей стороне не будет таких, как ты, мне ничего не удастся. Все будут решать такие, как Карел. Через несколько месяцев или лет он осмелеет настолько, что докажет всем в стране, что я — вражеский агент, конокрад, растратчик партийных денег или все это вместе. А ты и пальцем не пошевельнешь в мою защиту. Будешь только грезить обо мне.

— Карел не осмелится клеветать на тебя. А я, я буду тебя защищать.

— Если ты останешься здесь, партия предложит тебе пост в руководстве. От такого трудно отказаться.

— Я откажусь.

— Хорошо. Вот ты говоришь, что будешь меня защищать. Приехал Зённеке — я еще не видел его, но знаю, что на нем хотят поставить крест. Если ты серьезно решил защищать кого-то, то вот тебе прекрасная возможность, ему это очень бы пригодилось. И уж он-то этого стоит. Или ты больше не ценишь его так высоко, как прежде?

— Ценю, но он тоже молчит, молчит и говорит не то, что думает, как и мы. А за что его?

— Думаю, он сам тебе расскажет. Ты всего несколько дней как вышел из лагеря, это — прекрасная позиция, но продержаться на ней можно суток двое, не больше. Ровно столько времени ты можешь позволить себе быть сентиментальным. Тебя будут расспрашивать, точно ты выздоравливаешь после долгой болезни, и все будут очень добры к тебе, даже те, кто тебя недолюбливает. Единственный, кто тебя ни о чем не будет спрашивать, кого не интересует твоя физическая слабость, — это я.

— Что с тобой, Вассо? Чем ты так расстроен?

— Я не расстроен, просто у меня более чем достаточно причин для беспокойства. Я ездил на несколько дней на родину, об этом здесь никто не знает — кроме Мары, конечно. Карел, которого ты еще увидишь, как, впрочем, и всех остальных, тоже не должен ничего знать. Я поеду туда снова и буду работать там. Начальники, разумеется, этого не допустят. Но на такой случай у меня есть вариант. Это — серьезный шаг. И теперь я знаю, что на тебя рассчитывать не могу.

— Какой шаг?

— Пока не скажу — хочу, чтобы ты еще несколько дней мог спокойно грезить обо мне.

Вассо пробыл с ним еще какое-то время. Когда в комнату ввели Штеттена, он быстро распрощался. Он пообещал прийти вместе с Марой на вечеринку, которую устраивал в честь Дойно его здешний друг, хозяин квартиры.

5

Эди оставался вблизи от границы до тех пор, пока не узнал, как умер Ганс. Он хотел даже с несколькими товарищами вернуться обратно, чтобы забрать его тело. Патруль, обнаруживший его мертвым в окопе, там его и оставил.

Но товарищи очень устали, и Хофер счел эту затею бессмысленной. Он один из всех знал, какую ценность представлял для партии Ганс, но от его тела никому не было проку. И рисковать жизнью других ради него не стоило.

Теперь, думал Хофер, на счету уже каждый боец. Мы проиграли сражение и ушли через границу в чужую страну, но побежденными себя не считаем. И скоро вернемся, чтобы начать все снова, хотя и по-другому. А до этого каждый должен беречь себя и копить силы. Потом, после победы, мы сможем как следует захоронить всех наших мертвецов, но пока им придется потерпеть и полежать в земле врага, празднующего победу.

Хофер был прав, Эди пришлось подчиниться. Но воспоминание о Гансе, оставшемся там со своим пулеметом, жило в нем, он видел его мертвого, стоящего в узком окопе, уже отданном врагу, защищающего уже проигранное дело, и это воспоминание вызывало в Эди такие чувства, для описания которых у него не было слов.

В войну, молодым офицером, он видел смерть многих товарищей, но тогда смерть отделяла их от него. Теперь же впервые случилось так, что смерть с кем-то связала его. Но этого человека, к которому он был так привязан, он почти совсем не знал.

Эди поехал в Прагу. В первый же день он нашел женщину, которой должен был передать письмо и бумаги. Ему пришлось зайти к ней дважды, он застал ее только вечером — она работала на фабрике. Она снимала крохотную комнатку возле кухни в чьей-то квартире. Кто-то из многочисленных хозяйских детей хворал, его судорожные рыдания проникали в комнату, то и дело прерывая разговор и огорчая обоих. Эди не осмелился пригласить ее куда-нибудь, хотя бы в кафе, чтобы продолжить разговор там. Он сразу передал ей бумаги. Она прочла письмо и пробежала глазами остальное. Когда она подняла голову и взглянула на него — он так и не решился сказать ей, что Ганс погиб, — ему показалось, что раньше, когда-то давно, он видел ее часто. Ошибиться нельзя было, потому что такое лицо могло быть только одно на всем свете. Он только никак не мог вспомнить, где его видел.

Она сказала:

— Я была его женой, мы разошлись четыре года назад. Он часто писал мне, поддерживал через меня связь с нашими здесь. Он погиб?

Эди кивнул. Она желала знать, как погиб Ганс. Эди рассказал все, что знал. И удивился, услышав ее ровный голос:

— Ему всегда хотелось умереть героем. Его страшила сама смерть, но умирать он не боялся, потому что был горд. А если бы ему еще удалось дать очередь по врагу, прежде чем тот убьет его, то он бы получил и тот театральный эффект, который так любил, хотя никогда в этом не признавался. Остаться в полном одиночестве, отказаться от всего, что могло бы скрасить последние минуты — это в его духе. Вам тоже показалось, что это — позерство?

— Нет, — обиделся Эди. — Ни в коей мере. Я думаю о нем с глубочайшим уважением. — В этот миг он вспомнил о башмаках. Неужели то, что Ганс тогда вспомнил о них, тоже было позой? Мертвецам они ни к чему, сказал он. Это правда, о башмаках думают те, кто надеется выжить. Значит, если о них думает умирающий, это — поза? Он добавил: — Я уважаю его и думаю о нем, как о дорогом, близком друге. Хоть я, к сожалению, так мало знал его.

Громкий, жалобный плач ребенка снова заставил их умолкнуть. Она сидела, худая, высокая, на краешке кровати — единственный стул был отдан ему. Глаза у нее были большие и темные, она не сводила их с его лица, хотя он не был уверен, что она действительно видит его.

— Я его знаю, — сказала она, когда ребенок снова утих, — мы выросли в одной деревне. Наши дома были рядом. Я не восхищалась им, потому что нельзя восхищаться Богом: я его любила и боялась. Я стала бегать за ним, когда мне было пять, а ему — семь. Я была единственной женщиной, которую он любил, у него в жизни больше никого не было. Я знаю его так хорошо, что догадываюсь даже, о чем он сейчас думает там, в своей могиле. Хотя мертвые не могут думать.

— Расскажите мне о нем побольше, пожалуйста. Вы извините, может быть, это нескромно. Но…

Она прервала его нетерпеливым движением руки. Он умолк и приготовился слушать.

— У нас в деревне дома, — наконец начала она, — это хижины, крытые соломой, пол и стены из глины. На холме за деревней — дворец польского графа. Его видать отовсюду.

Люди живут как везде. Но край у нас осенний, и в любое время года куда ни глянь кругом осень. В ясный майский день вдруг поплывут по небу черные тучи и опустятся на деревню. Дождь стеной закрывает все, один только графский дворец по-прежнему виден отовсюду. Перед ним — белые березки, точно стража. У графских полей — ни конца ни края, летнее солнце живет в налитых колосьях, а на каменистой крестьянской земле всегда осень, даже если картофель, что растет на ней, еще и не собирали.

Еще в деревне живут вороны. В их карканье слышится осень, даже в те дни, когда о ней и помину нет. Вороны есть везде, только в усадьбе их нет.

И все-таки нигде на свете не поют так много, как у нас. Но и в песнях наших — тоже осень, даже если звучат они теплой летней ночью. Пока мы поем, вороны молчат. Пока мы поем, березы скрывают усадьбу, ее нет над нами, и мы о ней забываем. Один Ганс помнил о ней всегда.

Она умолкла. Эди испугался даже, что ее рассказ окончен. А ведь о том, что ему хотелось знать, она так ничего и не сказала. Неужели так важно, что этот маленький рыжий человек с математически-острым умом и удивительно сильной волей родился в Богом забытой восточно-галицийской деревушке? И возможно ли, чтобы где-то вечно царила осень, чтобы жили там одни вороны и не было ни скворцов, ни соловьев?

Он понимал, что женщина обращалась не к нему, что это не для него она с таким трудом переводила на немецкий язык эти давно собранные и, наверное, наизусть выученные слова, задумываясь перед каждой длинной фразой. Но он чувствовал себя во власти этой женщины, угнетенный каким-то странным ощущением, волнующим и необъяснимым, как во сне: он часто встречал эту женщину, и она была дорога ему, однако теперь он понял, что все забыл. Ее лицо напоминало о какой-то объединявшей их прежде тайне, но не выдавало этой тайны.

За стенкой снова заплакал ребенок, потом он уже только всхлипывал, а теперь слышны были лишь жалобные причитания. Эди спросил:

— Но как деревенский мальчишка стал таким человеком? Он ведь так много знал. Где он учился? И где учились вы?

Он так и не понял, слышала ли она его слова. Наконец она заговорила снова:

— Наша деревня была не одна такая. Их было много, похожих, а где-то далеко за ними находился тот мир, из которого в усадьбу приезжали гости, в деревню приходили очередные указы и распоряжения, а иногда — письма. В этот мир деревня ежегодно отправляла молодых парней. Их забирали на несколько лет. Возвращались из казарм не все: кто пропадал без вести, кто уезжал в другие края, а кто совал голову в петлю воскресным днем в казарме. Потому что боялся фельдфебеля больше, чем смерти.

Возвратившимся было что рассказать, город давал опыт. Там они часто ели мясо, пили кофе и любили чужих женщин, если у тех находилось для этого несколько минут. Когда они возвращались, родная, деревня казалась им невыносимо маленькой и нищей. Но вскоре они забывали о том мире, потому что для их бедности и деревня была достаточно велика, а сушеная селедка — слишком дорога, чтобы они могли пренебрегать ею.

Когда началась война, мужчины один за другим потянулись из деревни. Сначала молодые, только недавно вернувшиеся из города, а потом и другие. Остались только самые юные, да еще старики и калеки. Гавриле, по-вашему Гансу, было тогда пятнадцать лет. Он умел читать, но в деревне почти не было книг. У попа было четыре книги, у учителя, может быть, пятнадцать. У обоих было по многу детей и почти не было игрушек. Поэтому в книгах недоставало многих страниц. Гаврило прочел каждую из них по два, по три раза. «Славные и героические дела нашей победоносной Императорско-Королевской Армии в Венецыянском походе» он знал почти целиком, «Истинныя и достославныя жития и деяния святых мучеников» и т. д., с подлинными портретами, картинами и видами — в крупных отрывках, а также повесть под названием «Чудовище в образе человеческом. Правдивая, ужасающая и весьма поучительная история императора Наполеона, ныне же, слава Богу, пребывающего в аду». Еще там были Декамерон и Дон-Кихот, амурный письмовник и остатки какого-то труда, доказывавшего, что Лжедмитрий был настоящим царевичем Дмитрием, а настоящий царевич — ненастоящим.

Умел Гаврило и писать, левой рукой лучше, чем правой, хотя писать приходилось редко. Знал и крестьянскую работу, как другие, хоть и невелико то знание. Пел, как все, играл на губной гармошке. Умел по солнцу определять, который час, а по движениям попа во время службы — сколько рюмочек тот принял с утра.

Из этих ли книг он раньше и точнее других узнал, что дела в нашей деревне, а может быть, и в других, идут не так, как следовало бы? Может быть, это Жития святых научили его жить иначе? А история Лжедмитрия — понимать, что дворец на холме — не неприступная крепость, а крестьянская доля — не освященный традицией неприкосновенный закон?

В те летние дни, когда война была еще так молода, что походила на невыполнимое обещание не больше, чем на пустую угрозу, наша деревня, казалось, впервые забыла об осени. Дождей давно не было, а синева неба была на диво стойкой. Солдаты кайзера отступали, и слышно было, особенно по ночам, как они идут по тракту, потому что двигались они с шумом и будили всю деревню. Отдельные отряды заходили и в саму деревню. Это были усталые люди, не понимавшие нашего языка; они не верили нашей нищете, так что их нетерпение могло дорого обойтись нам, если бы не эта их усталость. Они останавливались на день, на ночь, иногда на час, а потом уходили и пропадали за холмом. За околицу провожали их одни собаки.

Последний отряд пришел в самом начале осени. Солдаты кайзера появились ночью и подняли на ноги всех. Они вели себя так, будто собирались обосноваться тут навсегда, но ушли уже на следующую ночь, не успев ни как следует просушить одежду, ни доварить ужин. Они оставили у нас своего фенриха, молоденького, тяжелораненого. Нам велели ходить за ним и прятать от врага, если тот займет деревню. Мы вернемся, сказали они, и тогда накажем вас или наградим.

Фенрих, как и его друзья, говорил только по-немецки. Его понимали старики, много лет назад служившие императору. Попа не было, его повесили жандармы, а учитель скрылся, и никто не знал куда.

Фенриха прятали от казачьих патрулей. Все надеялись, что он скоро поправится, его посадят на лошадь, и он уедет. Но он не поправлялся. И не умирал. Если бы пан и его семейство не сбежали, фенриха перенесли бы к ним в усадьбу. Там, верно, и было его настоящее место, видно было, что он из богатых, у него имелись денежки, а белье на его нежном теле было потоньше, чем у самой богатой невесты. Был у него и золотой портсигар, и даже, говорят, гребешок из серебра.

Прятать его от русских становилось все опаснее, а выдавать было уже поздно. После смерти фенриха — решено было удушить его во сне в присутствии всех мужчин деревни — началась дележка его богатств. Каждый подозревал и ненавидел другого. В наших мазанках жили убийцы. В соседних деревнях знали об этом, там нас боялись и презирали, но и завидовали нам из-за богатого наследства.

Тогда-то Гаврило и ушел из деревни и думал, что навсегда. Но потом он возвращался, и не раз — на ночь, на несколько дней, на неделю. Он служил возчиком у одного еврея, поставлявшего из России белую муку, изюм и сахар; работал на нефтепромысле, был лесорубом, ездил в солдатском эшелоне, помогал хоронить убитых, лечил и доставлял обратно в часть раненых лошадей, прислуживал в солдатском борделе, работал истопником в санитарном бараке императорской и королевской армии.

Однажды ночью он вернулся и заговорил о революции. Он любил ее. Когда он вернулся в другой раз, я ушла из дома, ушла вместе с ним из родной деревни в страну этой революции, где люди прогнали своих панов, где крестьянин стал сильнее усадьбы. Я была с ним у партизан Украины, мы воевали в Белоруссии и под Петроградом. В гражданскую Гаврило побывал на всех фронтах, он стал настоящим мужчиной, опытным и зрелым.

Да была ли когда-нибудь наша деревня? Были ли те березы, что сторожили дворец? Было ли на свете хоть что-то, чего мы не могли одолеть, над чем не могли одержать победу?

Пока многочисленные трудности и смертельные опасности отделяли нас от этой победы, мы были счастливы. Мы не знали, что победа — это конец, мы думали, что это — только начало.

Она умолкла. Эди спросил:

— А когда вы поняли это, когда Гаврило понял, что победа исчерпала себя?

— Гаврило, — заговорила она снова, — мчался туда, где борьба еще продолжалась: в Германию, в Китай. Вернувшись из Кантона, он разошелся с партией. С тех пор ей так и не удалось победить никого из своих врагов, но его и таких, как он, она побеждала все время. Она еще объявит неправдой его смерть, как объявляла неправдой или вредительством его работу среди крестьян на родине.

Потом мы вернулись. Гаврило не забыл ни дворца, ни нашей нищеты, ни наших песен. Он повел русинских крестьян на борьбу с панами. У тех были жандармы и солдаты, сыновья таких же нищих польских крестьян. Гаврило обращался к солдатам, жандармы ловили его, помещичьи урожаи горели — крестьяне поджигали зерно. Но и тогда он не нашел смерти, хотя искал ее еще во время преступно-бессмысленного восстания в Кантоне.

Здесь мы встретились снова. Я надеялась, что теперь он успокоится, смирится, как смирились многие до него. Он хотел учиться многому, всему. Но решил, что мы должны зарабатывать себе на хлеб, как простые рабочие. Мы работали на фабрике, а учились по вечерам, ночью. Жизнь была трудная, но она могла стать прекрасной.

Она все еще сидела на постели, и ему все еще казалось, что она с трудом переводит какой-то давно выученный наизусть текст на немецкий язык. И вдруг, не изменив строгого выражения лица, она заплакала.

— Он был несчастен и делал несчастными всех, кто к нему приближался. Он вышел из партии, но она сидела в нем глубже, чем воспоминание о подавленной любви, мучительнее, чем сознание вины, которой человек не может простить себе, так как презирает себя за содеянное и даже по ночам просыпается красный от стыда. Он не выносил самого себя и становился невыносимым для всех, кто был рядом. Он обвинял партию в нетерпимости, но сам был нетерпим по отношению к лучшему другу, если тот не соглашался с ним хоть в чем-то. В нем все ярче проступали черты, так раздражавшие его в людях из нового руководства, о чем он хоть и не говорил, но думал все время, ища и находя в них все новые недостатки.

Он был добродетелен и кичился своей добродетелью. Он был правдив, честен и верен, но все это лишь делало его еще более нетерпимым и невыносимым. Даже его доброту могли ощущать теперь лишь чужие. Друзей у него не осталось. Он бросил меня, потому что нашел во мне множество мещанских черт, потому что в вопросе о профсоюзах я впала в «ультралевацкий уклон» по отношению к его «линии», потому что я любила его, как любят отсталые крестьянки.

Я верила ему во всем, но этого было недостаточно. Он бросил меня за то, что я перестала верить в него самого.

Все эти четыре года я искала себя — и мужа. И не нашла ничего, кроме руин, в которые он превратил мою жизнь, да воспоминаний о деревне. Я купила себе синюю школьную тетрадь и заполнила ее от корки до корки. Чтобы многое из нее сегодня рассказать вам. Вы привезли мне недостающую фразу:

Гаврило умер в чужой стране, вдали от родины. Только поэтому он перед смертью не увидел дворца. А он все еще стоит. И березы перед ним склоняют под ветром свои кроны.

Слышишь, братец, слышишь, товарищ, как каркает ворона — карр, карр!

Гаврило уже больше ничего не услышит. И не ответит. Он умолк. Наконец умолк.

Глава седьмая

1

Раздвижная дверь была широко открыта, и обе комнаты образовывали большой зал, где гости, если бы у них возникло такое желание, могли найти себе уютные уголки. Но все сразу устремлялись туда, где сидел Дойно, которого то и дело уговаривали не вставать с места. Поэтому кружок вокруг него все рос; теперь, когда опасность больше не угрожала, друзья сплотились вокруг него, чтобы защитить от нее. Рядом с ним сидели Штеттен и Мара. Когда он говорил, могло иной раз показаться, что обращается он только к ним. Лишь много позже кружок стал редеть. Люди пили, и голоса их начинали звучать иначе, лица менялись — краснели или, наоборот, бледнели, выражение делалось мягче или строже.

Хозяин дома, позаботившийся решительно обо всем, в том числе о холодных закусках и крепких напитках, появлялся лишь время от времени, останавливался ненадолго за стулом Дойно и тихо исчезал снова. Он делал все, чтобы гости не замечали его.

Кроме Йозмара и Ирмы, Зённеке привел с собой одного из любителей «вот что». О нем знали, что русские относятся к нему с особым уважением. Его считали выдающимся теоретиком, хотя все, им опубликованное, уже через несколько месяцев — будь то в результате каких-то событий или неожиданного изменения генеральной линии — оказывалось дезавуировано или отвергалось как ересь. Однако его гибкость была поразительна: он первым доказывал ошибочность своих взглядов, одну за другой отвергая собственные «теории». Он носил бородку, придававшую ему — на первый взгляд — определенное сходство с первым вождем революции. Говорили, что он готовится к подпольной работе в Германии, для чего уже здесь, в эмиграции, привыкает носить бороду и очки. Кроме того, у него было так много псевдонимов, что многие, вероятно, уже забыли его настоящее имя. В кругу своих ему дали прозвище «Бородка», и он им гордился.

— Скажи-ка, Фабер, — поинтересовался Бородка, — тут у нас много пишут о концлагерях, может быть, и ты уже читал что-то. Что ты об этом думаешь? Я имею в виду не политическую оценку, с этим все ясно, а, так сказать, суть, вот что меня интересует.

— Суть? Неужели литература может докопаться до сути? Авторы соревнуются в описании жестокостей, которым враг подвергает заключенных. Разве в этом суть?

— Описывать мучения — не большое искусство. Но я не уверен, что с их помощью можно что-то доказать мученику, и совершенно уверен, что мученик таким образом никогда не переубедит своего мучителя — во всяком случае, история подобных примеров не знает. И нам, революционерам, следовало бы помнить об этом, раз уж мы взялись делать историю.

— Простите, но история мученика легла в основу христианства, а оно как-никак завоевало весь мир! — возразил Эди.

— А здесь вы ошибаетесь, дражайший доктор Рубин, — вмешался Штеттен. — Если бы воскресший Христос не явился своим ученикам, если бы о его победе над смертью не возвещали столь настойчиво, первые христиане быстро рассеялись бы. И мир христианство завоевало путем последовательного применения насилия, причем в мировом масштабе. Только когда христиане начали делать из язычников мучеников, когда последний карьерист Римской империи наконец понял, что ему не просто нужно, но необходимо срочно уверовать в крест, только тогда к кресту действительно обратился весь мир. Возможно, муки могут в чем-то убедить влюбленных, я не знаю. Людей же равнодушных они поначалу оставляют равнодушными, а потом отталкивают. Врагу они доказывают лишь, что он правильно рассчитал свой удар. Извините меня, дорогой друг, за это замечание, но я как историк просто не мог не вмешаться.

Принесли новые сандвичи и напитки.

Мара сказала:

— Это все — отвлеченные материи, Дойно, давай лучше поговорим о вещах более важных.

— Господин профессор прав, муки ничего не решают, — заговорил Бородка. Ему явно хотелось расположить к себе Штеттена. — Главное — помогли ли движению понесенные жертвы, закалили ли его, укрепили ли его веру в победу или, наоборот, ослабили и лишили всякой надежды. Большевики доказали, что все трудности только укрепили их, нацисты же скоро узнают, что и у германских большевиков закваска не хуже. На место одного, погубленного террором, встанут десятеро других. Правда, Зённеке?

Зённеке почувствовал, что все на него смотрят, он знал, что Йозмар, Вассо, а может быть, и Дойно пытаются угадать, что он ответит. Он сказал:

— Дисциплина в партии отличная. Людей, готовых на любые жертвы, достаточно. Так что не будет преувеличением сказать, что кое-где мы сейчас сильнее, чем были прежде. Бородка прав.

Поскольку они сидели кружком, то Ганусю, устроившуюся позади всех, за широкой спиной Эди, сначала даже не заметили. Когда она заговорила, все обернулись, чтобы увидеть, кто это мягким, глубоким голосом произносит неожиданно резкие слова:

— Оружие врагов не так опасно, как та ложь, которую по всему миру разносят их вожди. И брань врага звучит лучше, чем все красивые фразы, которые как мерзкая слюна текут из глоток надгробных ораторов. Чтобы новорожденный стал человеком, нужно двадцать лет, а у главных могильщиков ими же преданной революции в один миг десятеро встают на том месте, где они не сумели сохранить жизнь одному. «Дисциплина у нас отличная». Тот, кто страдает за убеждения, лишь укрепляет их и крепнет сам. А кто страдает за дисциплину, никого ни в чем не убедит, как не убедят никого десять миллионов солдат, павших в мировую войну. Как же отвратительны эти ваши разговоры!

Все зашумели, даже рассердились. Но Штеттен, легко вскочивший на ноги и вставший рядом с Ганусей, точно желая защитить ее от физического нападения, призвал всех к спокойствию и к примирению.

— Мы все вас очень хорошо понимаем! — начал он. — Кому из нас не приходилось хоть раз испытать отвращение к словам? Бывают ночи, когда я вижу во сне только слова, и это очень мучительно. Я не знаю сновидений страшнее этого. Когда делаешь дело, слова не нужны, но когда оправишься от его последствий, то ничего, кроме слов, не остается. Все или почти все великие герои были и величайшими болтунами, и, если бы не неграмотность или ранняя смерть, они бы завалили потомков своими никому не нужными мемуарами. Не осуждайте же нас, дитя мое, за наши слова.

Гануся не отвечала. Дойно жестом предложил ей стул рядом с собой, она села.

— Вы учили меня, господин профессор, — громко обратился он к Штеттену, — не делать из фактов фетиш. К тому, кто выше фактов, они сами идут в руки; тот же, кто охотится за ними, оказывается погребен под грудой бессмысленных мелочей. Поэтому и я не буду приводить никаких фактов. Кроме, может быть, тех, которые сами шли ко мне в руки.

Это было еще весной, а весна стояла на редкость хорошая. Из окна камеры я не мог видеть солнца, только кусочек неба, но и он был нежен, как голубой бархат. Его вид пробуждал во мне какое-то нежное чувство, привязывавшее меня к жизни крепче, чем любые надежды. Потом начались ночные допросы. Заканчивались они тем, что меня и других гоняли по лестницам: из подвала — на пятый этаж, потом снова в подвал, снова вверх и снова вниз. На лестничных площадках стояли молодые парни. Они подгоняли нас ремнями или арапниками, с каждым разом все сильнее, и чем меньше оставалось у нас сил, тем быстрее нужно было бежать. Первый удар был в лицо, потом били в спину и по затылку, отправляя дальше вверх или вниз. Однажды ночью, когда пытка слишком затянулась и даже они начали уставать, мне в руки сунули высоченную стопку жестяных мисок, так что из-за них я почти ничего не видел. Я бежал, а эти миски все время падали и скатывались по ступеням. И я должен был возвращаться и подбирать их. Это у них тоже была игра: когда я нагибался, они подбегали и начинали бить меня по рукам, так что и другие миски падали и катились вниз. Игра была долгая, на всю ночь. И тогда это случилось со мной в первый раз: я расстался со своим униженным телом, со своим бедным сердцем, так покорно ускорявшим удары и все равно не поспевавшим за этой гонкой, — я ушел из времени и от самого себя. Я был где-то далеко, нигде. Лишь в камере я пришел в себя и понял, что был без сознания. Нет, в технике пыток так же нельзя выдумать ничего нового, как и в любви. Грязное, окровавленное тело, сломанные кости — все это, лишенное воли, остается во власти палачей, но сам пленник уходит из принадлежащего им мира. И техника этого ухода не меняется. С того момента, когда надежда на скорую смерть делает боль переносимой, ибо предвещает конец всех страданий, достоинство человека становится неприкосновенным. В одну из таких ночей во время этой пытки я на одной из лестничных площадок вдруг увидел за окном бледную, розоватую зарю. Я бросился к окну, разбил кулаками стекла, будто хотел ближе увидеть небо, свет, наступающий новый день. Только когда меня опять повалили на пол и начали бить сапогами в лицо, только тогда я позволил себе потерять сознание. Когда я очнулся — они принесли меня в камеру и бросили в угол, прямо у двери, — вверху, за решеткой, я снова увидел небо. И заплакал от радости, от одной мысли о том, что оно есть.

Может быть, в этом и заключается та суть, тот глубинный смысл, который ищет Бородка?

Или он вот в чем:

Позже меня, как вы знаете, перевели в лагерь — в тот самый лагерь, где до смерти замучили поэта.

Мы видели, как его пытали. Нас всех, больше четырехсот человек, выстроили во дворе — охранников было всего пятеро, разумеется вооруженных, и еще несколько в караулке, а нас было четыреста человек. У нас на глазах, совсем рядом — нас строили в каре, — они устраивали свои жестокие развлечения с поэтом, песни которого пели все, благородное лицо которого мог узнать каждый — пока его не избили до неузнаваемости. И мы, четыреста мужчин, из них не меньше трехсот коммунистов, стояли по стойке «смирно», как покорные свидетели, хотя должны были восстать и отомстить. Суть чего в этом проявилась, глубокий смысл чего здесь открылся?

Они выбили поэту все зубы, отняли очки, так что он почти ничего не видел, вырвали волосы на голове и выжгли там знак, под которым праздновали свою победу; они морили его голодом или заставляли есть пересоленную баланду, а потом не давали воды. Они хотели, чтобы он сказал: «Я — еврейская свинья. Мои стихи — сплошное свинство». И довели до того, что он — с улыбкой еще вернувшей гордость и благородство его искалеченному лицу, — произнес: «Я — еврейская свинья!» — но от своих стихов не отрекся.

Была мокрая, холодная осень, и они соорудили полуоткрытый стоячий гроб — специально для него. Когда нас утром вели по плацу на работу, заставляя громко петь, мы увидели его — полуголого, голодного, с лицом, обезображенным побоями. Он помахал нам рукой и хотел сказать что-то, но его слабый голос потонул в нашем громком хоре. Потом, вечером, он уже не махал нам — руки у него были связаны за спиной.

Когда в другой раз мы возвращались с работы — охранники забыли заставить нас петь, — мы услышали его голос: «Не верьте в мое самоубийство, не верьте! Я никогда…» — они заткнули ему рот. Двумя днями позже нас провели мимо стоячего гроба, лицо поэта было совершенно неузнаваемым. Охранники кричали: «Смотрите, эта свинья наконец повесилась!» Мы знали, что они лгут. И знали также, что не сделали ничего, чтобы хоть на миг облегчить его страдания. Мы были свидетелями, безмолвными и бездеятельными.

— Свидетели и историки говорят после событий; событие определило их точку зрения, а они определяют приговор! — произнес Штеттен.

— На свете слишком много свидетелей, гораздо больше, чем нужно, потому-то убийцы и предатели и царствуют на могилах своих жертв, — печально сказала Гануся.

Бородка вмешался:

— Это все формулы, которые ничего не означают. Коммунисты в лагере никак не могли спасти поэта. Они бы лишь на несколько минут овладели лагерем, а потом бы их всех ликвидировали. Такую авантюрную политику мы отвергаем как в больших делах, так и в малых. Да и сам поэт был, в сущности, мелкобуржуазным анархистом, носившимся с какими-то социальными идеями, вечным бунтовщиком. Не исключено, что и Советской Германии когда-нибудь пришлось бы его ликвидировать, я говорю это совершенно открыто.

— Ну, — сказал Зённеке, — речь-то не об этом. Восстание на броненосце «Потемкин» тоже было авантюрой, однако…

Его перебил Эди:

— И то, что мы сейчас сделали в Австрии, тоже было авантюрой. Конечно, вы, коммунисты, не принимали в ней почти никакого участия, но вы же не будете оспаривать…

Его тоже прервали. Все заговорили громко и разом. Наконец потребовал слова Штеттен, и прервать его никто не решился. Он был в хорошем настроении. То, что он не принимал происходящего всерьез, нравилось далеко не всем, но ему прощали это, потому что тем самым он как бы позволял не принимать всерьез и его самого. Штеттен подвел итоги:

— Давайте согласимся, что авантюрой следует считать любую попытку как-то повлиять на ход истории. В том, что мужественные авантюристы симпатичнее авантюристов трусливых, никто не сомневается. Но там, где для мужества найдется одна причина, для трусости их находится сто тысяч. Потому-то свидетелей и бывает всегда так много. В их пользу говорят все причины, кроме одной. Мужественный человек мужествен, потому что боится смерти меньше, чем презрения к самому себе. Но кто скажет, что этот страх перед самим собой, из которого проистекает мужество, со всей его гордыней, лучше обыкновенной трусости? И не прав ли тот, кто выжил? А выживают, друзья мои, по большей части именно свидетели.

— По-моему, это прекрасно, — задумчиво сказал Эди, — что поэт до последнего не пожелал поносить свои стихи, хотя знал, что только пуще разозлит своих палачей.

Ему ответил Карел, молчавший весь вечер:

— Очень глупо с его стороны. Он и в самом деле был мелкобуржуазный, сентиментальный анархист, как правильно сказал Бородка. Ну какое бы это имело политическое значение, если бы он, уступив силе, повторил эту дурацкую фразу, что его стихи — свинство. Настоящий революционер видит перед собой только цель, средства для него вторичны. Кроме того, его в любом случае не должно было волновать, что думают о нем или его стихах какие-то нацисты.

Тут мнения тоже разделились. Но чем дальше шел разговор, тем сомнительнее становился образ поэта. Карел и Бородка «развенчивали» его, «уничтожали» вновь. И те, кто поначалу защищал его, постепенно дали убедить себя. Будущее рассудит, кто прав, решили они в конце концов.

— Все или почти все в этом лагере, — снова начал Дойно, — прошли в тюрьмах через страшные допросы и выдержали. Кого-то, вероятно, удавалось согнуть, но ни один не был сломлен. Лишь там, в лагере, произошло что-то, заставившее нас и внутренне признать себя заключенными. Мы подчинили себя дисциплине, и она глубоко в нас въелась. Как только мы пообвыкли в лагере, мы стали заключенными вдвойне. В каждом из нас сидел охранник, сидел враг.

Лишь ночами, наяву или во сне, мы пытались снова ощутить себя свободными. Если днем надо всем царила действительность и время как бы останавливалось, не уходило, то ночью мы прятались от этой действительности, бежали из-под ее всеподавляющей власти.

Так мы преждевременно стали стариками, потому что жили одним прошлым. И каждый ощупью, точно слепой, пробирался назад, в былое, снова пил давно выпитые напитки, снова впервые обнимал женщину, снова впервые читал книгу. Во сне он слышал голос друга, во сне спал на настоящей постели, во сне шел по белому от нарциссов полю.

Не нужно было много времени, чтобы понять, сколь опасным было дневное всемогущество действительности и сколь парализующе-безнадежно — ночное утешение прошлым.

Тогда-то — это было вскоре после убийства поэта — у меня сложился план побега. Связи со внешним миром у нас были, хотя и слабые, и я заранее запросил мнение партии, но ответа так и не получил.

Зённеке перебил его:

— Я всего один раз получил от тебя весточку. Ты просил разрешения на организацию массового побега и требовал помощи. Я предпочел не сообщать тебе, что затраты показались нам слишком велики. Шансов на то, что вам, выйдя на волю, удастся спастись, было очень мало. Нам пришлось бы остановить всю работу и бросить весь аппарат вам на помощь. Об этом, конечно, не могло быть и речи. Не говоря уже о том, что мы освободили бы только один лагерь. А во всех остальных начались бы массовые казни — если бы ваш план удался. Теперь понимаешь, Дойно?

— Нет, пока не понимаю, Герберт, — ты дай мне еще недели две-три пожить здесь, на свободе, тогда, может быть, и я забуду обо всем, что знает лишь заключенный и чего тот, кто им не был, не поймет никогда.

Начался жаркий спор, Бородка угрожал, что уйдет. Но потом как-то все успокоились, он остался. Карел, стараясь улучшить общее настроение и заодно поднять авторитет Дойно в глазах Бородки, поведал собравшимся несколько случаев из работы подполья, в которых участвовал Дойно.

— Этот человек только потом рассказал мне, что сделал Дойно, чтобы привлечь его к работе в комдвижении. Я, например, пообещал бы ему пост директора Национального банка в нашей Советской республике, наркома финансов или посла в Париже, — это всегда прекрасно действует на бюргеров, — а Дойно нет, Дойно вообще не говорил с ним о политике, по крайней мере вначале. В какой-то связи он выложил ему: «Существует три типа мужчин. Возьмем любовь — скажем, любовь к девушке, которая ничего не умеет и не имеет, кроме хорошенького личика и рыжих волос. Допустим, что все три типа любят именно рыжих. Первый мужчина, чтобы полюбить, вынужден убеждать себя, что эта девушка умна, очаровательна, возвышенна и так далее. И пока он ее любит, он не замечает, что она скучнейшая особа, что говорит она только о знакомых, причем в одних и тех же надоевших выражениях, к которым так привержено сердце полуобразованного читателя. Она начнет отравлять ему жизнь только тогда, когда он ее разлюбит. Второй тип понимает сразу, что это женщина недостойная, но он любит ее и оттого несчастен. Он — ее жертва, он подчиняет себя ее глупости и пытается убедить себя, что помогает ей расти над собой, что нужно еще немного терпения — и она дорастет до его уровня. Третий тип мужчины твердо знает, что любит рыжие волосы, что эта женщина ничего не стоит и что он никогда не поднимет ее до своего уровня. Но ему это не важно, для него главное — ее кожа, прекрасная белая кожа, какая бывает у рыжих женщин. Он твердо знает, что ему все безразлично, кроме великого счастья спать именно с этой женщиной. Вот только с этим третьим типом мужчин я и могу о чем-то говорить серьезно», — сказал в заключение Дойно. Ну, тот человек, конечно, спросил: «К какому же типу вы относите меня?» И Дойно ему на полном серьезе ответил: «Пока не знаю, но, судя по тому, что вы мне нравитесь, думаю, что к третьему». И с помощью такого вот «психологического» трюка Дойно заставил добропорядочного бюргера вести нелегальную работу, причем в самое трудное время. Разве это не великолепно?

— Нет, это не великолепно! — сказал Эди. — Это очень просто, потому что работать его заставила, конечно, не эта мерзкая болтовня о рыжих женщинах. А скорее то, что Дойно пообещал ему принадлежность к элите, к некой новой аристократии. Примитивные агенты революции обещают людям то, чего так желают сами: восхождение по бюрократической лестнице. Люди вроде Дойно не так примитивны, к той же цели они идут окольным путем, обещая иссохшей, алчной душе все удобства психологии, побуждающей к эксгибиционизму, и дружбы, не допускающей никаких иллюзий, кроме той, на которой эта дружба зиждется.

— А ты сам что скажешь, Дойно? — спросила Мара.

— Скажу, что все это можно объяснить одной, гораздо более общей причиной: сейчас у многих людей как никогда велика, даже безгранична, готовность к самопожертвованию.

— Вы ошибаетесь, она была достаточно велика и раньше, а возможно, и всегда, — вмешался Штеттен.

— Да, вероятно, но люди никогда еще так настойчиво не искали хоть какого-то разумного обоснования своей жертвы.

— Но поскольку готовность к самопожертвованию в них, очевидно, сильнее разума, они принимают даже самое абсурдное объяснение и начинают с того, что приносят в жертву остатки этого своего разума. На свете нет ничего такого, ради чего люди теперешнего поколения не согласились бы сдохнуть, — сказал Эди.

— Отчего вы сегодня так резки, Эди? И, à propos, вас-то что заставило отказаться от ваших разумных доводов? На какой трюк попалась ваша, отнюдь не алчная душа, почему вы пошли воевать? — спросил Дойно.

— Почему? Потому что не мог смириться с мыслью, что целый народ готов равнодушно смотреть, как его лучшие сыны истекают кровью, потому что не хотел оставаться в сомнительных свидетелях, потому что думал о дорогих мне людях, которые, как я знал, участвовали в боях. Одна мысль о том, что они подумают, будто я сижу дома и слежу за событиями по радио, когда они идут на гибель, была для меня невыносима.

— Значит, разумным обоснованием стало ваше оскорбленное самолюбие? — спросил Вассо.

— Или задетая честь, — отозвался Штеттен. — Это ничего не меняет, но звучит лучше.

— Я пошел к ним, чтобы помогать раненым, а еще чтобы убедить друзей бросить это дело, отказаться от этого безумия, которое они называли «авангардной ролью». Я знал, что шансов у них не было никаких. Так принадлежу я к тому третьему типу мужчин, с которыми вы, Дойно, можете говорить серьезно?

Снова вмешался Штеттен:

— Вы, дорогой мой доктор Рубин, принадлежите к древнему, мудрому народу. Подлинно мудрые народы не ввязываются в войны, кроме разве тех случаев, когда бывают доведены до отчаяния и уже не сомневаются в том, что у них нет никаких шансов. Карфагеняне смеялись над своим Ганнибалом и его войной так, что виноградины выпадали из их хохочущих ртов, а кувшины с вином дрожали в руках их рабов. Но когда было уже слишком поздно, они сражались как львы или как ваши Маккавеи[69]. Лишь неразумные, воинственные народы думают, что в первом же бою могут обеспечить себе победу. Так что верить в победу могут, как видите, одни дураки.

— Выходит, весь мир населяют полные дураки? — усомнился Йозмар.

— Мир полон неполных дураков. Только прошу вас никому не рассказывать об этом, вам просто не поверят. Побежденные должны верить в победу, как уроды — в красоту, но победители, эти cocus de la victoire[70], слепы, как все рогоносцы.

— Весьма опасная теория, господин профессор, и крайне сомнительная, — заметил Бородка.

— А в практическом приложении, — добавил Зённеке, — она означала бы, например, что мы в Германии должны сидеть сложа руки, и пусть нацисты делают что хотят, пусть разжигают войну, а мы им будем подчиняться. Вы проповедуете прямо-таки христианское непротивление: подставь нацистам и другую щеку!

— Вы ошибаетесь как в отношении моей теории, так и в отношении вашей способности хоть в чем-то помешать нацистам. Впрочем, мне кажется, что вы и сами сознаете эту свою ошибку. Так что вы тоже принадлежите к третьему типу.

Зённеке невозмутимо ответил:

— Об историках я знаю только, что из них всегда получались плохие политики. Мы, конечно, тоже ошибаемся, и даже, может быть, часто, но мы делаем все, от нас зависящее, чтобы благоприятные для нас прогнозы осуществились. Если это не удается, значит, мы ошиблись в прогнозах, а не в действиях. Мы делали и будем делать все, чтобы помешать Гитлеру развязать новую войну. Если это нам не удастся, тогда те, кто выживет, вспомнят хотя бы, что мы честно пытались это сделать. И наша политика верна на каждый данный момент только в том случае, если она верна и на длительную перспективу. А длительную перспективу видит лишь тот, кто умеет мыслить диалектически.

Завязалась долгая дискуссия. Закончилась она уже за полночь. Кружок распался, образовались отдельные группы. Кто-то, до сих пор молчавший, нашел нужное слово для окончания спора. Другой рассказывал последние анекдоты, в которых высмеивались новые хозяева Германии. Штеттен и Дойно знали, что этим анекдотам — тысячи лет. Когда тирании всего несколько лет от роду, в таких анекдотах еще сохраняется юмор. Потом он пропадает. Только изгнанники, пребывая вдали от опасности, находят их смешными и позже — такова их жалкая месть тиранам.

Было слышно, как Карел несколько раз повторил хрипловатым голосом:

— Это же смешно! Взрослые люди берутся руководить партией, а сами и коробку сардин толком открыть не умеют! Смешно!

— Кажется, он пьян! — удивился Штеттен.

— Нет, отнюдь! — возразил Дойно. — Выпил он действительно много, но мог бы выпить еще столько же — и только тогда, вероятно, перестал бы понимать, что говорит, но все равно понимал бы, что говорят другие — чтобы вспомнить об этом в нужный момент.

— А при чем тут коробка сардин?

— А это одна история, приключившаяся с моим другом, а его земляком, Вассо. Карел как-то застал его, когда тот открывал коробку сардин — не с той стороны. Сам Карел, конечно, большой мастер открывать не только коробки сардин, но и вообще любые замки.

— Любопытно! — заметил Штеттен. — Теперь я уж и не знаю, что поучительнее: увидеть, как ваши соратники открывают коробки сардин или же пребывают в таком состоянии, когда сами не помнят, что говорят, зато отлично помнят, что говорят другие. — Он подошел к группе, где рядом с Карелом стояли Бородка и Йозмар.

Бородка сказал:

— Рассказ Фабера, я имею в виду эту историю с выбитым окном, меня очень удивил. Все это звучит несколько литературно-заостренно. Мне кажется, что он просто пытался покончить жизнь самоубийством. А ты как думаешь, Карел, ты ведь его знаешь?

— Самоубийство? — Говорить ему было тяжело, и это прозвучало как «самбийство». — Самоубийство — это тяжелый проступок против линии партии. Это уклон, только неизвестно какой, левый или правый. Ну, а если Дойно пойдет и переспит вон с той бабой — она контра, русские ее вместе с мужем исключили из партии, — это какой будет уклон? Левый, правый или средний? Средний уклон — это хорошо, скажи, а?

— Тут нет ничего смешного, Фабера надо предостеречь, — серьезно сказал Бородка.

Штеттен подал знак, что пора уходить, Эди и Йозмар ушли с ним, другие тоже разошлись понемногу, осталась одна Гануся.

2

— Можно, я спрошу, почему ты осталась, Гануся?

— Нет.

— А можно, я скажу, что рад, что ты осталась?

— Можно, только скажи это много раз и разными словами, чтобы я тебе поверила.

— А ты поверишь мне?

— Нет, ни единому словечку. Ты будешь обнимать меня, а глаза у меня будут открыты. Я буду думать: заключенного выпустили на свободу, и вот он в первый раз за долгое время обнимает женщину. Она подвернулась ему случайно. Он не спрашивает, почему она осталась с ним.

— Но я как раз…

— Нет, ты не спрашиваешь. Умный мужчина, которого любили многие женщины, никогда ни о чем не спрашивает: он боится, что ответ женщины свяжет его. Будь это даже самая мудрая женщина на свете, она покажется ему болтуньей — вот как он боится, что она заговорит с ним серьезно.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что я прожила на свете тридцать лет и любила только одного человека. И знаю все, о чем забывает женщина, любившая многих. Тебя я не люблю — не знаю, может быть, я перестану так говорить, если ты будешь целовать мои губы.

— Я буду целовать твои глаза, Гануся.

— Конечно, ты будешь выбирать постепенно. Сначала ты выбрал глаза, потом тебе, наверное, понравятся мои руки, потом все остальное — а я погляжу…

— Может, ты все-таки хочешь уйти?

— Нет, я подожду, пока ты скажешь, что тосковал по мне всегда, еще до того, как меня увидел, что думал обо мне, когда обнимал других женщин, и в лагере тоже мечтал обо мне.

— Этого я не скажу. Женщина, о которой мечтает в лагере заключенный, это или его возлюбленная — а у меня ее нет, — или же просто женщина без лица, как негритянская скульптура.

— Жаль, я не знаю, похожа я на нее или нет.

— Нет, не похожа. Весь этот год, теперь уже прошедший, я часто думал, что никогда не смогу больше приблизиться к женщине, не смогу показаться ей обнаженным. Мне казалось, что моя разодранная кожа никогда не заживет, не сойдут синяки и кровоподтеки, что на моем теле навсегда останутся следы от их сапог и плевков. И вот ты здесь, и твоя грусть огорчает меня сильнее, чем все следы пыток.

— Зря ты позволил мне говорить, Дойно. Разве ты не заметил, что мои слова постарели и стерлись, — я повторяла их про себя слишком часто, воображая себе тот момент, когда наконец выскажу их мужчине. И вот есть ты, и эти слова не имеют никакого значения. Мне хочется быть счастливой. А я не умею. И не знаю, умеешь ли ты. Скажи, что ты меня любишь, и я попробую поверить в это и забыть, что когда-то уже любила. Не давай мне вернуться в мою прежнюю жизнь, Дойно, не отпускай меня, Дойно, обними меня, я так несчастна.

3

Ночью прошел снег, и утром он еще лежал на берегах реки, белый и чистый, когда Дойно впервые снова шел по улицам, не боясь ни встреч, ни погони. С ним была Гануся.

Он то и дело останавливался и дивился всему, что давно знал; мир казался ему таким прекрасным, так разумно устроенным.

— Что я уже успел пообещать тебе за эти несколько часов, Гануся?

— Ты все равно не сдержишь своих обещаний, Дойно, ты сам уже все забыл.

— Я ничего не забыл, только дай мне время.

— Я-то дам, да ты не возьмешь. И если я не буду держать тебя за руку, мне все время придется оглядываться — здесь ли ты еще?

— Разве ты не слышишь моего голоса?

— Нет, потому что ты говоришь не со мной. Когда мы вышли на улицу, ты подумал: из-за Гануси у меня будут сложности с партией.

— Я подумал, что сумею их преодолеть.

— Нет, ты подумал: конечно, если иначе нельзя будет, если Гануся не уступит, если она не напишет заявления о повторном приеме в партию со всеми положенными извинениями, мне придется уступить. Со мной это уже было, мне пришлось расстаться так со многими друзьями. И ты, Дойно, уже включил меня в свой поминальник…

— Ты помнишь, что я еще обещал тебе, Гануся?

— Я уже забыла. Кто верит обещаниям врага…

— Я тебе не враг, я…

— Не надо, Дойно! То, о чем забываешь в постели, на самом деле не забывается. Ганс ненавидел партию, но не так, как я, поэтому он еще мог с ней бороться. Я ее ненавижу, потому что она — самая большая ложь на свете, самая гнусная и самая ядовитая. Я знаю правду, я видела своими глазами, что из нее сделали в России. И знамя, которое они держат и до сих пор, превратилось в саван, который надели на убитую правду. Они извратили смысл слов, но сохранили сами слова, поэтому тем, кто помнил их истинный смысл, пришлось умолкнуть. Ты так умен, что кажется, будто ты — не один человек, а тысяча, и тебя боятся. Ты так умен, что можешь обходиться без недоверия, как ребенок, потому что уверен, что всякий обман раскроется даже без усилий с твоей стороны. И ты можешь не знать правды? Зачем так обманывать самого себя? Я могу ненавидеть других за то, что они — враги, я могла бы даже пожалеть их, если бы не эта переполняющая меня горечь, но тебя…

— Не надо, Гануся, не продолжай. Ты многое видишь иначе, потому что тебя переполняет горечь, ты сама сказала. Что можно разглядеть, когда глаза застилает горечь?

— Источник горечи, этого достаточно.

— Нет, недостаточно. Для миллионов людей это источник их величайшей надежды. И даже если я ошибаюсь, если ошибаемся все мы, все равно мы благодаря этой ошибке осуществим свою надежду. Что бы ни случилось с революцией в России, всюду на земле, где есть хоть один революционер, он живет в лучах ее света, а не в ее тени, которая тебе представляется единственной реальностью.

— Я знаю правду.

— В одиночку никто правды не знает. В одиночестве она чахнет и превращается в карикатуру на самое себя. Разве кусок цветной материи — это идея, истина? Его нужно сначала отождествить с нею, и тогда люди пойдут под этим знаменем штурмовать крепости с голыми руками против пушек и возьмут верх, хотя во всех учебниках написано, что это невозможно. Ты думаешь: мы — глупцы или лжецы, если защищаем Советский Союз. Но мы знаем обо всем, что там происходит, и защищаем, потому что верим в него, покрываем его язвы ложью, которая перестанет быть ложью после нашей победы.

— Вы никогда не победите, именно потому, что лжете. И лжете все больше, выдумывая все новую ложь, и когда-нибудь эта ложь поглотит остатки вашей правды. И тогда, когда даже самые глупые и самые изолгавшиеся среди вас признают, что вы проиграли, что тогда у вас останется — какая правда, какая идея, какое мужество?

— Когда ты так говоришь, — маленькая, умная девушка, которая все обдумала, все выучила, — мне нравится тебя слушать, мне нравится твой голос, я люблю твои глаза, которые горят как сторожевые огни правды. Но мне не нравится эта дискуссия. Я слышу слова мертвеца, чувствую его высокомерие — и сам становлюсь высокомерным. Я не могу с ним бороться — кому под силу совладать с мертвецом? Оставь это, Гануся! Имей хоть немного доверия ко мне, к моим друзьям! Ненависть к врагу можно одолеть, одолев самого врага, но от ненависти к своим можно только умереть.

— У меня нет друзей, и врагов тоже нет. Нет даже мертвеца, высокомерие которого тебе так хотелось бы сломить, но даже если бы он был жив, он все равно не принадлежал бы мне. У меня есть только воспоминания. Они не веселы, но я живу в них, потому что они принадлежат мне. Вот ты сейчас говорил со мной, а я почти не слышала тебя. Твой голос доносился до меня сквозь стену воспоминаний. И звучал он не убедительно, а устало, потому что стольких убеждал до меня. Но мне хотелось бы начать все сначала — можно, я попробую начать все сначала с тобой?

— Попробуй, Гануся!

4

Зённеке пробыл в Праге три недели. Сначала предполагалось, что он поедет в Москву на какое-то важное совещание с самыми ответственными руководителями, а оттуда — в Германию. Но из Москвы неожиданно пришли иные распоряжения. И он поехал на родину — через Париж, а потом через Данию. Ирма сопровождала его до Парижа. Там они расстались. Зённеке знал, что она не любит его, и надеялся, что к следующей встрече и сам станет к ней равнодушен. Но пока он еще любил ее. И искал простых объяснений ее необъяснимым поступкам, всему, что Йозмар называл «непорядочностью» и «мещанской жаждой сенсаций».

Йозмар провел какое-то время в приграничных районах — ему надо было встретиться с людьми на «окнах». Если новая организация работает хорошо, значит, и связь между эмиграцией и страной должна улучшиться. Потом он уехал. Нервозность его прошла, он снова был всем доволен — и зарубежным руководством, и Зённеке.

Вассо и Мара уезжали в Вену. Сложная проверка, проведенная Карелом, показала, что они там не «наследили», а значит, могли продолжать работать в Австрии. Они часто заходили к Дойно, Мара заботилась о Ганусе; женщины понравились друг другу.

Прощаясь, они обсуждали, где и когда могут увидеться снова. Было еще не ясно, куда направят Дойно. Вассо сказал:

— Даже когда все эти карелы расправятся с нами, ты, Дойно, останешься жить. Вместе со старым Штеттеном ты отступишь на какой-нибудь хорошо защищенный наблюдательный пункт. Вы вместе найдете ту формулу, в которой наконец удастся совместить исторический смысл нашей работы с бессмысленностью нашей гибели. Штеттен докажет тебе, что он и тут оказался прав, а ты с тщеславием, не лишенным трагизма, будешь поздравлять себя с тем, что твоя любовь к нам нисколько не помешала тебе сохранить объективность. А потом ты как-нибудь при случае скажешь Бородке, который к тому времени займет место Зённеке, что мог бы доказать ему, что он дурак, но тем не менее признаешь, что его победа над Зённеке была исторически необходима. И будешь завидовать нам, что мы не дожили до победы Карела и Бородки.

— Ты несправедлив, — ответил Дойно, словно пытаясь обратить все в шутку, — ты не сказал, что я буду горевать по вас.

— Этого тебе Карел не позволит. А если ты нарушишь его запрет, он тебя ликвидирует. Так что горевать ты не будешь.

— Буду, и Карел мне ничего не сделает, разве только исподтишка, но я всегда буду смотреть ему прямо в глаза.

— Ты не сможешь смотреть ему в глаза. Он будет слишком велик. На всех площадях мира будут висеть его огромные портреты. Люди будут подходить плотными рядами, чтобы поклониться ему, и имя его они будут произносить с любовью и почтением.

— О чем ты говоришь, Вассо! Мы теряем время на глупые шутки — почему, зачем?

— Я слышу, как трава растет, и вижу, как Карелы топчут ее. Ты этого не видишь, потому что не хочешь слышать.

— Мы с тобой еще посмеемся надо всем этим — через два-три года от всей этой чепухи не останется и следа.

— Через два-три года, Дойно, нас с тобой не сможет рассмешить даже самый лучший еврейский анекдот. Zivio![71]

Окольными путями наведя справки, Эди узнал, что может без опаски вернуться в Австрию и продолжить работу в университете. Он колебался какое-то время, но его неприязнь к такому возвращению, к такому «австрийскому варианту» оказалась все-таки слишком велика. Релли провела еще несколько недель в Вене, чтобы подготовить все к переезду. Они встретились в Париже, откуда собирались ехать в Америку, где Эди смог бы продолжать свои исследования. Но они все откладывали отъезд, откладывали расставание с Европой. Их друзьям казалось, что Эди вдруг сбился с пути, который для него-то уж всегда был открыт, и теперь, заблудившись, беспомощно искал другой путь, но его не было, а прокладывать его не имело смысла.

В Праге он часто виделся с Ганусей. Сначала он опасался, что из-за совместной жизни с Дойно у нее изменится характер, она смирится и приспособится, как другие. Но потом убедился, что опасения напрасны. Ее уверенность в себе не поколебалась. Женщина, голос и жесты которой не меняются ни на йоту, даже когда она знает, что ей восхищаются, сможет противостоять любому искушению, любым трюкам, — понял Эди и успокоился. И ему удалось легко победить свою тщательно скрываемую ревность, так мучившую его в первые дни, после того вечера у Дойно.

Благодаря помощи Штеттена Дойно вместе с Ганусей несколько месяцев просто беззаботно путешествовал — для поправки здоровья.

Несколько недель они провели в горах. Когда зима окончилась, они поехали на юг, к морю; жили они на острове. Но пробыли там меньше, чем собирались. Задание, полученное Дойно от партии, не терпело никаких отлагательств.

Они хотели провести еще три дня в старом портовом городе, прямо против острова. Но уже на второй день, ранним утром, Гануся уехала. Дойно, потрясенный, читал ее короткое прощальное письмо. О том, почему она уехала именно так, вдруг и тайком, в письме не было ни слова. Она благодарила его за все — и не сообщила, куда уезжает. Быть может, она напишет ему, но не теперь, а через несколько лет.

В этот день Дойно в тоске бродил по городу. Он не скрывал от себя и того, что рад освобождению: это чувство было пока слабее тоски, но он знал, что со временем оно окрепнет. Юноше любое расставание с женщиной кажется смертью. Он уже не юноша. К такого рода смерти можно привыкнуть, ибо после нее продолжается жизнь. Все, в чем мы так часто упрекаем женщину, пока любим, потом очень быстро уходит из памяти. А то, что остается, постепенно блекнет, становится остывшим воспоминанием. Ощущение встречи с призраком при виде женщины, которую когда-то любил, сохраняется недолго — самое позднее до тех пор, пока не поймешь, что сам стал призраком. Оказывается, в жизни бывает и это. Первое время Дойно еще пытался узнать, куда могла уехать Гануся. Впрочем, попытки эти были не очень настойчивы, а потом Дойно и вовсе от них отказался. Задание ему было дано такое: с помощью неопровержимых фактов и убедительных выводов он должен был доказать миру, что тот ужас, который сейчас творится в Германии, касается всех людей на земле, ибо, если его не остановить, Германия развяжет новую мировую войну. Последний канадский крестьянин должен понять, что этот процесс, начавшийся с преследования евреев и коммунистов, с сожжения книг и издевательств над заключенными, в конце концов примет такие масштабы, что приведет и его на европейское поле битвы.

Когда его сотрудники начинали сетовать на глухоту этого мира, Дойно, ученик Штеттена, утешал их:

— Мир еще очень юн. Он еще не научился как следует слушать. Он помнит лишь о событиях минувшего дня, но не минувшей недели. На школьных скамьях сегодня сидят убитые будущей войны. И ничто из того, что они учат, не поможет им уйти от этой судьбы. А их родители не хотят нам поверить.

— Зачем же мы проповедуем глухим? — спросил кто-то.

— Затем, чтобы в гуле канонад и бомбежек им захотелось услышать то, что мы тогда сможем лишь шептать.

— Но тогда будет поздно!

— Поздно? А я думаю о последней войне — и боюсь, как бы тогда не было еще слишком рано. Революционеры почти всегда приходят слишком рано. Мир, друзья мои, еще ужасно молод, поэтому мы с вами стареем так рано.

Глава восьмая

1

— Ну-ка, выкладывай без утайки, как на духу! Что ты имеешь против меня? — Так Штёрте обычно начинал разговор. Нет, Зённеке не любил Штёрте. Тот выглядел крепким, как дуб, но был болен. Зённеке случайно узнал об этом. Он заразил нескольких молодых девушек в своей ячейке, но пройти настоящий курс лечения боялся. Представления Зённеке о венерических болезнях ограничивались дешевыми брошюрками, читанными в юности, и цветными иллюстрациями, навеки оставившими у него чувство глубокого отвращения. Он принадлежал к поколению добродетельных революционеров: они не пили, потому что алкоголь — враг рабочего класса, и избегали грехов — тех же, которые осуждала буржуазная мораль, но по причинам, понятным лишь революционерам.

Штёрте выдвинули Классен и его люди. Два года на судоремонтном, четыре года на мелких торговых судах, заходивших во многие порты, год без работы после забастовки, которую он же и подготовил весьма толково, четыре месяца членства в профсоюзе моряков — с таким прошлым Штёрте явился в партию. Он оказался неплохим оратором, умеющим связывать соленые морские словечки с разными «интеллигентными» выражениями. И не только не боялся, но, казалось, даже рад был спровоцировать противника на грубость, чтобы доказать, как легко он может справиться с ним. В первое время он охотно повторял, что он не теоретик, но классовое чутье всегда выведет его на правильный путь, что он повидал мир и убедился, что враг везде один и тот же. Но постоять за себя он умел. Впрочем, позже он научился вставлять в свою речь нужные цитаты, проводить статистику и пользоваться такими словами, как «исторический материализм», «диалектическое развитие» и «экспроприация экспроприаторов». Молодежь, которой он командовал в драках на бурных собраниях и перестрелках на городских окраинах, шла за ним охотно. Он был ее героем.

Нигде партийная организация не пережила такого ужасного, чудовищного разгрома, как в округе Штёрте. Но нигде и не удалось так быстро возродить партию. Этот округ, казалось, опровергал все пораженческие утверждения Зённеке. Число коммунистов росло, все каналы связи работали без перебоев. Прямо под носом у полиции в порту выгружали пропагандистские материалы, распространявшиеся потом столь же беспрепятственно. Если такое возможно там, то почему невозможно в других местах? Главное — отвага, верность линии, железная дисциплина и точнейшая техника конспирации!

Связь между Зённеке и Штёрте работала с перебоями. Четверо из пяти коммунистов, направленных в этот округ, были схвачены через несколько дней или даже часов, пятый же спасся чудом. В своем отчете, адресованном Политбюро, Штёрте жаловался, что у Зённеке плохая техника конспирации, и подчеркивал, что ему уже не раз приходилось действовать на свой страх и риск, в обход инструкций Зённеке. Бюро решило подчинить Штёрте непосредственно себе. Его же прочили на место Зённеке, только пока решено было ему об этом не сообщать.

Зённеке не слишком доверял отчетам Штёрте, столь безоговорочно подтверждавшим линию партии. Фраза: «Мы настолько сильны, что гестапо стало слабее нас. А поскольку гестапо слабее нас, мы можем и дальше уменьшать риск своей конспиративной работы. Поэтому партия растет, несмотря на нелегальное положение», — эта фраза могла быть правдивой. Но Зённеке чувствовал, что в ней — ложь и что написал ее не Штёрте. Почему гестапо там оказалось таким слабым, что коммунисты набрали такую силу? И почему именно там?

— А ты как думаешь, Йозмар? — спросил он.

— Не знаю. Может быть, у них там какая-нибудь особая техника конспирации.

— Может быть. Но почему Штёрте сообщает о ней так скупо, почему не пишет, в чем она заключается? Пятнадцатого января он организовал несколько трехминутных демонстраций, и полиция всюду опоздала, не взяли ни одного демонстранта. И это — в центре города, у вокзала, в рабочих кварталах и в порту! Неужели никого из демонстрантов не узнали в лицо? Как это может быть? Они что, были в масках? Куда смотрели полиция, штурмовики, гестапо?

— Что ты хочешь сказать, Герберт? Ты никогда не любил Штёрте. Так мы все скоро перестанем доверять друг другу. Не надо перегибать палку.

— Я ему доверяю, но я не верю в чудеса. Все чудотворцы — жулики.

— Все?

— Все, Йозмар. А кроме того, чудеса дорого обходятся. Тот, кого чудо насытит на один вечер, должен потом три дня голодать. Зайди послезавтра, тогда я, наверное, смогу рассказать тебе, что за чудеса творятся там у Штёрте.

2

И действительно, двумя днями позже Зённеке уже все знал. И именно благодаря чуду, которое готовил уже несколько лет. Чудо было дорогое, но платил не он, платил тот человек, которого он избрал, на которого возложил тяжелейшую ношу.

Профессия офицера была уготована Фридриху Вильгельму фон Кленицу с детства. То, что офицером был его отец, тоже сыграло свою роль, но важнее всего была воля деда с материнской стороны, разбогатевшего мельника, выдавшего обеих дочерей за офицеров-дворян, — чтобы исчезла его простонародная фамилия, чтобы внуки зажили иной, чем он, жизнью.

В родительском доме, в школе, а потом и в кадетском корпусе — всюду юный Клениц убеждался, что в мире нет выше чести, чем быть офицером прусского короля и германского кайзера. Он был старательным, не слишком бойким учеником, послушание было естественной чертой его характера — все в нем было добротно-средним. Он гордился своим кайзером, своим отечеством, своей семьей с отцовской стороны, школой, учителями, своей лошадью и кадетским мундиром — всем и ровно в той мере, какой от него и ожидали.

Когда началась война, он был еще слишком юн, чтобы идти на фронт. Он ждал, когда ему тоже позволено будет участвовать в победах. Когда империя рухнула, ни он, ни его близкие не могли в это поверить. После краткого, но глубокого потрясения им стало ясно, что германская армия предана, но не разбита. Нужно уничтожить предателей в собственной стране, и тогда все вернется к естественному порядку, и победа вернет себе единственно подобающее ей немецкое имя.

Фон Клениц вступил в офицерский отряд, взявший на себя задачу «водворить все на место». Их штаб-квартира помещалась в одной из шикарнейших гостиниц города, у них были оружие, деньги и уверенность в собственной безнаказанности. Восемнадцатилетний фон Клениц ничего не смыслил в больших политических играх. Он участвовал в том, что считал восстановлением «естественного порядка», мира, в котором существуют народ, бюргеры и дворяне, рядовые, унтер-офицеры и офицеры. Таким образом, он точно знал, за что борется и почему нужно обезвреживать так называемых вождей так называемого пролетариата. И участвовал в этих акциях — без излишней ретивости, но отнюдь не пассивно.

Фон Клениц снова стал серьезно думать о карьере, прочное место в новой армии, рейхсвере, было ему обеспечено. После одного из выступлений фюрера нового движения, стремившегося к власти, он вместе с другими офицерами создал тайную группу, целью которой было: распространять в армии идеи фюрера, способствуя достижению того идеального состояния, которое фюрер называл «вооруженной нацией».

По чьей-то неосторожности о группе заговорили, ее создателей обвинили в государственной измене и предали Имперскому верховному суду. Судили их не строго: они получили от одного до двух лет заключения в крепости. В крепости Клениц и его товарищи впервые встретились с врагом в непривычной обстановке — лицом к лицу. О коммунистах у этих юных офицеров было предельно ясное представление. Обнаружив, что оно не имеет ничего общего с действительностью, они испытали такое потрясение, что некоторые из них усомнились в правильности даже самых незыблемых своих идей. Они решались даже вступать в дискуссии с коммунистами, особенно если те происходили из хороших, а тем более — дворянских семей. И стали всерьез подумывать, что вполне могли бы стать офицерами, а позже — и генералами в армии пролетарского государства. Трое из восьми офицеров приняли решение и в конце срока заключения подписали открытое письмо, составленное, впрочем, не ими, в котором уведомляли армию и весь немецкий народ, что порывают с национал-социалистской партией и вступают в ряды коммунистического движения, ибо лишь оно способно принести людям национальное и социальное освобождение.

Фон Клениц не был одним из этих троих. Он не порвал личных отношений с перебежчиками, но осуждал их поступок, граничивший, по его мнению, с изменой. Коммунистические идеи казались ему не только ошибочными, но и слишком сложными и запутанными. Ему не удалось дочитать до конца ни одну из теоретических работ. Это было скучно. Лишь одну вещь он дочитал до конца и перечитал дважды и трижды. Но это была не теория, а письма, Роза Люксембург писала их в тюрьмах. Эти письма произвели на обычно столь уравновешенного и не слишком чувствительного фон Кленица такое сильное впечатление, видимо, еще и потому, что он читал их в тюрьме. Но решающую роль сыграло другое: в разговорах с близкими и товарищами он не раз высказывал сожаление, что не был «вместе со всеми» той ночью, когда убили эту женщину, потому что о ней у него сложилось настолько ясное представление, какое дает лишь миф о враге. Для него она была заклятым врагом: маленького роста, с плохой фигурой, уродина, еврейка, да еще из Польши, мегера, еврейская свинья, ведьма — поистине заклятый враг! Впервые фон Клениц испытал такое смятение чувств и мыслей, что оно показалось ему болезнью. День за днем он ждал, что это пройдет. Но тщетно.

Узнав, что Зённеке был близким другом этой женщины, он попросил отпустить его из крепости на один день. Он не договорился о встрече, поэтому ему почти весь день пришлось ждать, когда Зённеке вернется домой. Он попросил разрешения не называть своего имени; ему нужно лишь узнать кое-что, так сказать, в личном плане: какой была Роза Люксембург в жизни, не как политик, а как человек, как женщина?

Зённеке помнил имена и фотографии всех людей, участвовавших в убийстве великой революционерки, — все они еще были живы, и он знал это, но этот молодой человек, судя по выправке и манерам — хорошо вымуштрованный офицер, был ему незнаком.

— О Розе Люксембург я рассказывал сотням людей, а если считать выступления на собраниях — то и тысячам. Почему мне так трудно говорить о ней с вами? Вы — один из ее убийц?

— Нет! — поспешно возразил фон Клениц. И смущенно добавил: — Н-нет.

— Но могли стать им и даже чуть не стали, так?

— Сожалею, но я уже сказал «нет», и мне нечего добавить, господин депутат рейхстага.

Они помолчали, потом Зённеке начал свой рассказ. Он обращался не к молодому человеку, чинно сидевшему перед ним, а к книжным полкам, к самому себе. Прошлое возвращалось, для него оно всегда оставалось настоящим, освещая ему — и только ему — дорогу. Только он до сих пор ощущал боль, он один осиротел после ухода этой великой женщины. Для других ее уже двенадцать лет не было на свете, для него она все эти двенадцать лет продолжала умирать.

Гость встал, щелкнул каблуками:

— Чрезвычайно вам благодарен, господин депутат рейхстага. В следующий раз я представлюсь вам по всем правилам. — Он снова щелкнул каблуками, поклонился и вышел.

Следующий раз наступил четыре месяца спустя, когда фон Клениц, отсидев положенный срок, в тот же день пришел к Зённеке, в самом деле представился по всем правилам и коротко рассказал о своей жизни. Потом добавил:

— Можете располагать мною. Я уже составил прошение об отставке и заявление о выходе из национал-социалистской партии.

— Покажите! — произнес Зённеке. Он быстро просмотрел оба документа и порвал их. — Вы останетесь в армии и останетесь в партии. Мало того, вы постараетесь сделать карьеру и там, и там. Вы сможете оказывать нам неоценимые услуги. Вам больше нельзя будет приходить ко мне: связь между нами сохранится, но никто, я подчеркиваю — никто не должен знать об этом. А теперь слушайте…

Сначала фон Клениц протестовал, все его существо восставало против такого рода деятельности, но в конце концов сдался. Приказ командира не обсуждают. Его связь с Зённеке оставалась строго хранимой тайной. Он продвигался по службе в армии и получил важный пост в секретных военных органах партии еще до ее прихода к власти. Когда же она сформировала правительство и основала Тайную государственную полицию, гестапо, власть которой росла не по дням, а по часам, обещая стать неограниченной, фон Кленицу было быстро присвоено звание майора и вверено руководство отделом этого страшного гестапо: он стал одним из важнейших связующих звеньев между гестапо и секретными службами армии.

Это и был человек, совершавший для Зённеке чудеса — не часто, а лишь в самых крайних случаях. Теперь как раз и возник такой крайний случай. С момента возвращения Зённеке из-за границы фон Клениц старался проникнуть в тайну, возможно скрывавшуюся за успехами Штёрте. И наконец выяснил все.

Через несколько недель после прихода нацистов к власти гестапо арестовало одного человека. Два дня он держался, потом — видимо, в минуту слабости — заговорил и дал кое-какие показания, впрочем, не слишком важные, а потом снова умолк. Вернувшись в камеру, он разорвал свою рубаху на полосы и пытался повеситься. Один из гестаповцев понял, что происходит с заключенным. Тогда его оставили в покое, ослабили режим, объяснили, что он уже все сказал, все правильно сделал, предав свою партию. После этого он снова пытался покончить с собой, прокусив себе вены. Эта попытка, разумеется, тоже не удалась. Что делали с ним потом, фон Кленицу не удалось выяснить. Во всяком случае, его окончательно убедили, что он предатель. Затем его шантажировали, угрожая распустить слухи о его предательстве по городу. И через месяц добились своего: он согласился выполнять задания гестапо до тех пор, пока гестапо будет выполнять свое обещание не использовать поступающую от него информацию для ареста его товарищей. В высшей степени странное соглашение. Ему предстояло бежать, вернуться к своим товарищам и перейти на нелегальное положение. Побег должен был состояться во время перевода в другую тюрьму. Его вытолкнули из поезда, замедлившего ход, упал он неудачно, поранив оба колена и сильно повредив одну ногу. Подобрал его водитель грузовика, тоже, разумеется, агент гестапо, — тот довез его до города, до больницы. Пролежал он там полтора месяца, вылечили его не до конца, но до дому он добрался без костылей. Еще в больнице он известил о побеге свою жену и, по настоянию гестапо, — Штёрте.

Гестапо выполняло свое обещание. Мало того: оно всячески содействовало восстановлению окружной парторганизации. У гестапо были свои, далеко идущие и честолюбивые планы: этот человек — он носил теперь фамилию Борн — должен был приобретать в партии все больший вес, организация должна была становиться все сильнее, чтобы в конце концов в этот округ были переведены органы центрального руководства. Борн обеспечивал бы прямой выход на это руководство, а оно заставило бы парторганизации во всех округах принять ту же самую структуру — всей компартией руководило бы гестапо! В нужный момент оно могло бы затянуть сеть — и окончательно, одним ударом, ликвидировать всю партию. Тем временем гестапо уже готовило людей, их набирали в провинциях, — в Баварии, Вюртемберге, Силезии и по берегам Рейна, — которые приезжали в округ как коммунисты, бежавшие от преследований у себя на родине. Борн должен был принимать их в свою организацию. Они штудировали коммунистическую литературу, теорию и историю партии, усваивали шаблонные партийные выражения и тому подобное. Перед отъездом они сдавали экзамен. Некоторых отправляли на несколько недель в концлагерь, где с ними обращались так же, как с настоящими коммунистами.

Борн об этих планах ничего не знал, его убеждали, что в гестапо есть целая фракция, пошедшая за Гитлером только потому, что он поначалу выдавал себя за революционера, но эти люди готовы объединиться с коммунистами, когда убедятся, что Гитлер не оправдал их социалистических ожиданий. «Мы за Гитлера, пока — он наша правая рука!» — таков их тайный пароль. Верил ли Борн в это, и если да, то насколько, фон Кленицу не удалось установить, об этом в секретных документах не говорилось. Кстати, в арестах курьеров Зённеке Борн почти наверняка не был виноват. На них наводил гестапо один из агентов, «коммунист» из Баварии.

— Отличная работа, Фриц, — медленно сказал Зённеке. Он с трудом скрывал отчаяние. Фон Клениц не понял, относилось ли это к его изысканиям или к большой игре, затеянной гестапо. Он пригладил свои рано поредевшие рыжеватые волосы, которые с детства расчесывал на левый пробор.

— Жаль, мы не знаем, кто такой этот Борн и как зовут этих «коммунистов» из провинции. Но это мы сами выясним.

— Можно мне теперь обратиться по личному вопросу? — спросил Клениц.

— По личному? Наверное, опять все то же, да?

— Да, но теперь уже в последний раз. Либо я выхожу из игры, либо пускаю себе пулю в лоб. Последний срок — пятнадцатое мая, ровно через неделю.

— Партии не ставят ультиматумов.

— Я знаю, но я больше не могу. Я больше не выдержу, в душе один пепел, пустота, пойми же! — закричал он внезапно. — Я боюсь, всего боюсь! — И этот большой человек затрясся, вцепившись в ворот мундира, точно его душили невидимые руки.

— Боишься? Кого? — спросил Зённеке, не глядя на него.

— Да никого. Ты не понимаешь или не хочешь понять. Вот уже сколько лет ты заставляешь меня вести эту двойную игру. Я не могу, не умею этого делать, я солдат, а не шпион. Я…

— Ты коммунист, и это главное, а все остальное — мелочи, случайность.

— Я не коммунист, я — ничто, черт бы меня побрал, я ни рыба ни мясо, потому что ты не даешь мне быть тем, кем я хочу. Я люблю девушку, хочу на ней жениться — и даже не могу сказать ей об этом.

— Почему же?

— Боже мой, да пойми же: она будет думать, что выходит за офицера из нацистской разведки. Но я — не нацист, я вообще, откуда ни глянь — не тот, за кого себя выдаю.

Он стоял перед Зённеке, доходившим ему до плеча, рука его все еще лежала на вороте мундира, и в его серых глазах Зённеке впервые увидел отчаяние, которое могло стать роковым.

— Ладно. Клениц, ты прав. Вся эта история слишком затянулась. Гебе надо уехать за границу — возьмешь с собой свою девушку, будете жить в эмиграции. Но до того нам надо расчистить эти авгиевы конюшни. Когда партия освободится от этой страшной, смертельной угрозы, о которой сегодня знаем только мы с тобой, тогда я тебя отпущу. Помоги мне еще один раз — хотя это рискованно, может, мы с тобой и не выйдем из этого дела живыми.

— О, умереть, так умереть я был бы только рад! — сказал Клениц. Зённеке улыбнулся его детским словам. На этот раз он и в самом деле решил выпустить его из клетки: он поможет этому солдату, которого один-единственный, так и не сделанный им выстрел навсегда выбил из проторенной колеи, найти свое место в мире любителей «вот что».

Сначала Зённеке хотел немедленно известить обо всем зарубежное руководство, предостеречь — и в то же время представить в истинном свете их любимого Штёрте и его потрясающие успехи. Но потом раздумал. О чуде, которое любители «вот что» считали закономерным результатом своих мудрых указаний и «непоколебимой» линии, раньше времени не должно было просочиться наружу ни слова. Сперва ударить, а уж потом объяснить — это верный принцип. «Вот что!»

3

Клаус Штёрте был добрый малый — и сильный, опытный коммунист. И на здоровье не жаловался — возможно, Зённеке был неверно информирован. Люди любили его, потому что от него исходило некое чувство надежности: со Штёрте не пропадешь и не ошибешься. Успокаивало и то, что он никогда даже на волос не уклонялся от линии. А разве не известно, чем кончают уклонившиеся?

В опасных ситуациях Штёрте всегда был впереди, там, где жарче всего. Он не прятался за инструкциями, а сам показывал, что и как надо делать. Умел в нужный момент подбодрить шуткой, но умел быть и чертовски серьезным, мог выпить, но знал, когда следует быть трезвым. И был далеко не так малообразован, как казалось Зённеке. Правда, читать он не любил, зато всегда внимательно слушал, когда мог чему-нибудь научиться. Он умел отличать важное от второстепенного, и память у него была отличная. Теперь, сидя с ним за одним столом почти через год после последней встречи, Зённеке подумал, что он, пожалуй, все это время недооценивал Штёрте. Даже в отношении внешности ему пришлось признать себя неправым: Штёрте был по-своему красивым. К тому же он изменился к лучшему за этот год: он поседел, так что его белокурые волосы еще посветлели. И лицо больше не казалось широким — оно стало строже и тоньше, черты стали резче: это было лицо умного, осторожного и смягчившегося с годами стареющего пирата.

— Изменился, постарел, Клаус Штёрте, — произнес Зённеке, и это прозвучало заслуженной похвалой.

— Да уж, штормило изрядно, особенно вначале. А ты, я смотрю, все молодеешь, Герберт Зённеке. Тебя небось поэтому и поймать не могут: ищут старого «спартаковца», а тут — красавец мужчина во цвете лет, ха-ха-ха!

— Так и есть, Клаус, все так и есть!

Они долго хлопали друг друга по плечам и ляжкам. Начало беседы оказалось вполне дружеским. Зённеке убедился, что испытывает к Штёрте не неприязнь, а наоборот, симпатию — возможно, потому, что знает, что этот великан, любимчик руководства, через несколько минут будет повержен в прах и раздавлен, точно ореховая скорлупа. Штёрте же был уверен в себе, потому что знал, что Зённеке — человек конченый. Решение уже принято, Зённеке отправят в эмиграцию. Преемник может позволить себе быть великодушным.

— Этот округ стоил мне четырех моих лучших ребят. Вот я и подумал — дай-ка сам загляну сюда, в логово того льва, который сожрал столько моих людей.

— Можно подумать, что в вашем логове одни ягнята, — сказал Штёрте. Он все еще не мог понять, куда клонит Зённеке.

— Нет, у нас там тоже не ягнята. Но в Берлине львы жрут все, что только попадет им в зубы. А здесь гестапо почему-то арестовало моих людей, причем сразу, а на твоих и не смотрит. Это что, у львов местный патриотизм?

— Нет, это значит, что ты плохо подобрал людей или плохо проинструктировал их насчет конспирации, и они засветились — здесь или еще по дороге.

— Чем же плоха наша конспирация?

— Ну, уж этого я не знаю. Если бы я знал! Но в общем-то, сам понимаешь, это не моя забота. Это — твое дело. Вот я, например…

— Ты, например, разработал такую великолепную технику конспирации, что никто из твоих людей не проваливается, и…

— Вот именно.

— Да, вот именно, — ответил Зённеке, — остается предположить только это, а иначе кое-что кажется просто необъяснимым — или…

— Все вполне объяснимо, Зённеке, все. Ты решил больше не посылать ко мне своих ребят и наконец приехал сам — конечно, что такое наш округ, один из многих. Зато как раз тот, который ты больше всего не любишь. И как раз тот, где работа налажена лучше всего. Нет расхождений с линией, нет провалов явок, нет разгрома целых районов, нет…

— Так объясни наконец: в чем заключается твой безотказный метод, Штёрте, возьми меня в ученики, о великий чародей!

— Значит, так. Первое: строгая централизация в масштабе всего округа. То есть прямая противоположность тому, чего хочешь ты. Ты требуешь строгой централизации в масштабе всей страны, чтобы все было сосредоточено в твоих руках, но зато, говоришь ты, в округах должна быть полная децентрализация. Это ты придумал все эти домкомы и даже домкомовские газеты. Каждый завод, каждый дом сам по себе, рассредоточьтесь, рассыпьтесь, говоришь ты, связующие нити должны быть как можно тоньше. А то, что чем тоньше нить, тем легче ее порвать, этого ты признавать не хочешь. А для одного дома гестапо даже не нужно заводить агентов, там всегда найдутся добровольцы, один-два человека, которым до всего есть дело, и они будут копать просто так, от скуки. Соседей своих они знают давно. И когда в третий раз найдут у себя в почтовом ящике такую газету, они уж сообразят, кто мог им ее подкинуть. А на следующий день разузнают и кто эту газетенку печатает. И все, клубок найден, тонкие нити оборвались, и вот уже несколько коммунистов отправляют в подвалы гестапо.

— Ага! А у тебя, значит, нет домкомовских газет, нет тонких нитей, а только стальные канаты.

— Именно, стальные канаты, и они у меня в руках, и я натягиваю их или ослабляю, когда захочу.

— Это ж какие сильные руки надо иметь.

— Ничего, руки у меня как раз сильные, вот, погляди — за показ денег не берем!

— Да, да, — примирительно сказал Зённеке. Еще минута, другая — и он свалит этого великана, заставит замолчать этого ярмарочного зазывалу. — Руки сильные, я уж вижу. Только сдается мне, что не одни они держат эти канаты.

— Конечно, мне помогают мои люди, и руки у них тоже дай бог каждому. Все эти люди, за исключением одного, приезжие, раньше здесь их никто не знал. На них в гестапо ничего нет, понимаешь — и это второе правило: не назначать местных на важные посты.

— Отлично. А этот один, который исключение, это кто?

— Ты его не знаешь. Но тоже интересный случай — как пример моего метода. Год назад, когда гестаповцы думали, что окончательно разгромили нашу организацию, они забрали и его. Он бежал от них, спрыгнул с поезда. Знаешь, что я сделал? Я устроил ему похороны, объявил, что он умер, отпечатал листовки с протестом по поводу его убийства, и даже в эмиграции напечатали его некролог. Этот некролог я размножил здесь в десяти тысячах экземпляров, а потом дал конфисковать сотни две гестаповцам. Жену — он все равно с ней не жил — мы отправили в Копенгаген, где она выступала на собраниях как безутешная вдова. А когда он выздоровел, — он расшибся, прыгнув с поезда, — это был уже совсем другой человек, понимаешь? Ему и самому иногда кажется, что он умер, а потом воскрес в другом обличье. Конечно, ему пришлось изменить лицо — небольшая операция, — и походка у него стала другая, из-за травмы, так что это действительно другой человек.

— Снимаю шляпу, Штёрте, вот это — действительно конспирация. Я могу только брать с тебя пример.

Штёрте кивнул:

— Да, это — во всех отношениях мой лучший сотрудник.

Что ж, игра, пожалуй, слишком затянулась. Зённеке не был жесток, как истинный боец, он сочувствовал побежденному еще до того, как тот упадет наземь. Он наклонился вперед и произнес:

— Штёрте, этот человек — предатель, он агент гестапо.

— Что? — спросил Штёрте, сначала спокойно, мотнув головой, точно отгоняя муху, а потом уже громче: — Что? Что ты сказал, Герберт Зённеке? — И расхохотался: — Кто-кто он, по-твоему? — Он смеялся все пуще. — Это Ханнес-то, Ханнес… — И вдруг смех оборвался. Казалось, будто что-то сломалось и застряло у него в горле, мешая дышать, и рот остался открытым, чтобы пропустить воздух, больше воздуха в забитую глотку.

— Что же ты вдруг перестал смеяться, Штёрте? — Зённеке, встав перед ним, схватил его за лацканы пиджака. — Почему же ты больше не смеешься?

Штёрте встряхнулся и наконец закрыл рот, потом сказал:

— Потому что все, что ты говоришь, бред!

— Это ты врешь, Штёрте. Тебе потому стало не до смеха, что ты и сам наконец это заподозрил. — Зённеке отпустил его пиджак и снова сел.

— Нет, ты ошибаешься. Дело не в этом, а в том…

— Погоди, ты сначала подумай, а потом будешь говорить. Могу сообщить, что я начал следствие против тебя. Обвинения тяжелые — ты окружил себя агентами гестапо, выдав им с головой всю организацию, и это правда, и они же после разгрома помогли тебе ее воссоздать. То, что у тебя вдруг смех в горле застрял, скорее всего доказывает твою невиновность. Так что подумай, будь откровенен с собой и со мной — а я здесь представляю партию — и сам все поймешь. Не волнуйся, у тебя еще будет возможность наговориться всласть. А пока подойди-ка сюда, к окну.

Лодочный домик стоял на отшибе. Метрах в тридцати от него мимо дюн шла дорога к таким же домикам, построенным зажиточными горожанами, чтобы проводить там выходные дни. В будние дни дорога обычно была пуста, но теперь Штёрте заметил на ней большую машину. Человек, сидевший в машине, смотрел в их сторону. Зённеке приоткрыл одну створку окна и опять закрыл ее, потом снова приоткрыл и закрыл. После этого он отошел от окна, Штёрте в растерянности последовал за ним и сел.

Оба — Йозмар и фон Клениц — были одеты в длинные плащи, но Штёрте сразу разглядел под ними военную форму.

— Гебена ты помнишь еще по Берлину, а это — Фриц, наш надежный товарищ. На форму не обращай внимания. Фриц, расскажи геноссе Штёрте все, что ты знаешь о Борне.

Когда Клениц окончил свой рассказ, наступило глубокое молчание. Штёрте хотел заговорить, раскрыл рот, но голоса не было. Видно было, как он напрягает все силы, по его огромному телу прошла судорога. Клениц, которому было неприятно это видеть, отвернулся и стал смотреть в окно, где ветерок шевелил высокую береговую траву. Откуда-то издалека, не очень отчетливо, доносился крик чаек. Зённеке сказал:

— Ладно, Клаус, не надо ничего говорить. Я бы на твоем месте дал себе волю, заорал бы или завыл, а может, и то и другое вместе.

Эти слова подействовали, но судорога прошла не сразу. Наконец Штёрте сказал:

— Все ясно. Принимай команду, Герберт Зённеке. Но перед концом я хотел бы еще написать письмо в адрес заграничного руководства, чтобы ты, Гебен, передал его лично.

— Что значит «перед концом»?

— Это тоже ясно, — ответил Штёрте, теперь уже окончательно овладевший собой; он был спокоен и почти так же самоуверен, как обычно. — Ясно, что я должен умереть.

— Умереть? Это почему же? А расхлебывать всю эту кашу должен будет кто-то другой, да? И где же, по-твоему, мы теперь возьмем другого Штёрте? Правда, ты оказался не таким лихим командиром, как думал, но все же ты — командир. Кроме того, ты не должен терять лицо, потому что это — лицо партии, лицо рабочего класса. Ты…

Штёрте встал и подошел к Зённеке, наклонился к нему, желая что-то сказать, но у него не получилось, и он лишь громко сглотнул. Потом, придя в себя, заговорил:

— Я рос сиротой, мать меня не любила, отчим бил меня всякий раз, когда я хотел заплакать. Таким черным кожаным ремнем, понимаешь? Умереть мне ничего не стоит, понимаешь? Я заслужил, чтобы меня пристрелили, как шелудивого пса. Но если партия, если ты считаешь, что я еще нужен, если мое имя — а я-то воображал о себе невесть что! — если…

Штёрте говорил много и сбивчиво. Но время шло. Наконец они принялись разрабатывать план.

4

Два удара по верхней половине двери, три удара по нижней, над самым порогом, потом он подсунул под дверь бумагу. Они ждали, вслушиваясь. Раздался едва слышный шорох, где-то тихо щелкнул замок. Шаги. Вот прошептали какое-то слово. Штёрте чуть громче ответил другим словом, дверь открылась, Штёрте вошел, за ним вошли остальные. Хозяин закрыл и запер за ними дверь. Они прошли по длинному, темному коридору и вошли в большую, хорошо освещенную комнату.

— Ханнес, ты узнаешь этого человека?

— Вроде бы да, хотя, может, и нет. Похож на Герберта Зённеке.

— Это он и есть, Ханнес, он и есть.

Ханнес был почти такого же роста, как и Штёрте, но не так грубо скроен и ширококост. До операции его лицо, вероятно, было красивым, теперь же оно казалось странным, сложенным как бы из двух разных, хотя и привлекательных, лиц. Поэтому трудно было определить возраст этого человека. Судя по его движениям, он был еще очень молод.

— А это — двое местных товарищей, может, ты их помнишь. Вы их в свое время исключили, как я слышал. — Зённеке указал на двоих мужчин, вошедших в комнату вслед за ним, но все еще стоявших у двери.

— Да, помню. Исключили их за примиренчество, они хотели сколотить единый фронт вместе с заправилами социал-демократии, — ответил Ханнес. Он пытался поймать взгляд Зённеке, но тот смотрел на занавешенное окно.

— Думаю, ты догадываешься, почему я здесь, — снова начал Зённеке.

— По-видимому, ты приехал, чтобы сдать Штёрте свои полномочия как представитель центрального руководства? Мы ожидали этого, правда, не так скоро.

— Ах, вот как, значит, и Штёрте, и ты этого ожидали. А почему?

— Потому что Политбюро признало нашу правоту, то есть правоту Штёрте, а не твою.

— Ага. И все это благодаря отчетам Штёрте, которые ты, очевидно, сам и писал. Отвечай!

— Да, писал их я, но мы их всегда обсуждали вместе.

— Мы — это кто? Ты и Штёрте — или ты и гестапо?

— Гестапо? — удивленно, однако не повышая голоса, переспросил Ханнес. — При чем тут гестапо? — И рассмеялся, негромко, но и непринужденно.

Тогда двое, стоявшие у двери, подошли и молча подняли его со стула, один задрал ему руки вверх, они стянули с него пиджак и жилетку, потом один остался стоять с нацеленным на Ханнеса револьвером, другой же раздел его почти донага.

Штёрте принял от них его одежду, вывернул карманы, рывком оторвал подкладку пиджака.

Зённеке просмотрел все бумаги, выпавшие из карманов Ханнеса, просмотрел их на свет, провел пальцами по каждой бумажке — медленно, обстоятельно. И снова отдал их Штёрте.

Наконец Зённеке спросил:

— У тебя есть отец, мать, братья или сестры, может быть, жена и дети?

— А что? — спросил Ханнес. Он был совершенно спокоен.

— С какого года ты в партии?

— С двадцать девятого.

— А когда ты стал агентом гестапо?

— Никогда, я не агент гестапо.

— Ага, значит, и связей с гестапо у тебя нет?

— Нет.

— Снимите с него рубашку. Здесь тепло, может и нагишом постоять. А если и простынет, это ненадолго. Мертвым насморк не страшен.

И тут он закричал, и голос у него наконец изменился:

— Клаус, Клаус! Они хотят убить меня, я не виноват!

— Не ори, мешаешь! — сказал Зённеке. — Почему ты говоришь: «Я не виноват», почему ты не сказал: «Я не виновен»? Отвечай! Не надо, Людвиг, оставь его, Пауль! Не трогайте его. В гестапо они пытали его сорок семь часов, и он молчал. Лишь на сорок восьмом часу сломался — и даже тогда не сказал им ничего важного. Предателем он стал только после того, как они прекратили его бить.

— Что? Что ты говоришь? — спросил Ханнес, отступая на шаг. Но стена была слишком близко, и он ударился о нее босой ногой. Дрожь прошла по всему его телу.

— Убери револьвер, Пауль, отдай ему барахло, пусть одевается.

Он дрожал, руки не слушались его, как не слушалось все тело, так что пришлось его одеть и в конце концов усадить на стул.

Зённеке наклонился к нему и спросил:

— Ты так боишься умереть?

— Не знаю, — прошептал Ханнес в ответ, — правда не знаю.

— Штёрте ты знаешь и меня тоже знаешь. А Пауль и Людвиг — старые бойцы, еще со времен «Спартака». Мы будем судить тебя именем партии. Ты понимаешь, что суд будет справедливый, ведь так?

— Да.

— Хорошо. Но главное — не в том, чтобы ликвидировать такого бедолагу, как ты, главное — спасти партию.

— Партии ничто не грозит, наоборот. Тебе не все известно, поэтому ты думаешь, что я — агент гестапо. Благодаря моим связям с гестапо я устроил так, что партия уже сколько месяцев не несет никаких потерь. Я связан с левой оппозицией среди нацистов, надеюсь, это тебе все объяснит.

То, что он рассказал, в основном совпадало с сообщением Кленица. Новым здесь было лишь то, что связи Ханнеса выходили за пределы гестапо, он поддерживал контакт и с теми руководителями СА, которые действительно были известны как «левые». Большую роль среди них играл, по его мнению, и Йохен фон Ильминг, которого он видел два раза. Фон Ильминг не был связан с гестапо и ничего не знал о «соглашении» между гестапо и Ханнесом. Фон Ильминг считал, что скоро возникнет подлинно национальная коммунистическая партия: избавившись от своего прежнего руководства, она объединится с «левыми» из нацистов и возьмет власть — с Гитлером или без него, это уже не важно. Такая национал-большевистская Германия, в тесном военном и экономическом союзе с Россией, смогла бы занять первое место в Европе и легко покорить Африку и Азию. Для этого Ханнес и хотел получить доступ к центральному руководству в стране, чтобы окончательно освободиться от диктата эмиграции. В этом он видел единственное спасение для партии. Но при всем при том он оставался верен — и настаивал на этом — линии партии в социальном, национальном и русском вопросе. Он ни с кем не говорил об этом — в частности, и потому, что знал: такие люди, как Зённеке, живущие устаревшими представлениями, никогда не поймут, какую сложную и нужную игру он ведет. А Штёрте он со временем все объяснил бы и сумел бы его убедить в своей правоте.

— И ты до сих пор во все это веришь? — спросил Зённеке.

— Конечно. Но теперь все пойдет к черту, ведь вы же меня убьете. А кроме меня, никто не доведет корабль до берега, так и фон Ильминг сказал.

— Специальность-то у тебя есть?

— Модельщик.

— Хорошая специальность. И работал ты, наверное, неплохо?

— Да, только давно уже не брал инструментов в руки.

— Жаль, а то бы ты скорее пришел в себя. Ну, так слушай!

Прошло много времени, прежде чем Ханнес понял, что его обманывали, что он сам был послушным инструментом в руках полиции. Когда же он понял и признал это, то совершенно утратил дар речи; добиться от него чего-то стало невозможно. А надо было еще выяснить, что именно он сообщал гестапо, особенно в отношении окружной парторганизации и ее связей с заграницей, называл ли имена ее членов и руководителей, явки и адреса.

Ханнес честно пытался отвечать на вопросы, но ничего у него не выходило. «Да», «нет», «не знаю», «может быть» — вот все, что он мог из себя выжать. Бумаги были спрятаны здесь, у него дома, но ноги отказались ему служить, и его приходилось буквально таскать из угла в угол, из комнаты в комнату.

Внезапно он собрался с силами и промолвил:

— Пошли, надо уходить из квартиры, вам опасно здесь оставаться. Пошли быстрее, пристрелите меня где-нибудь тут или в другом месте, мне все равно, но только сзади, сразу, чтобы я ничего не видел. — Но нельзя было уходить, не удостоверившись, что квартира очищена полностью.

План Зённеке был прост, и выполнить его надо было возможно быстрее: все связи внутри округа, а также с заграницей следовало немедленно оборвать, все «окна» на границе закрыть. Всех остальных сотрудников Штёрте немедленно отправить за границу, якобы на партийную конференцию, а там уже спецслужбы партии разберутся с ними; Штёрте предстояло уехать в Прагу, а что будет с Ханнесом, зависело от того, как он себя поведет. Лучше всего было бы, чтобы он остался здесь еще хотя бы на несколько дней, пока не уедут другие, чтобы гестапо не заподозрило ничего раньше времени.

Но этот человек был ни на что не годен — возможно, он уже давно начал терять уверенность в себе, — теперь же от него вообще не могло быть толку. В ближайшие дни о нем позаботятся Пауль и Людвиг, которым, кстати, предстояло создавать парторганизацию заново, начав со своих заводов. С Ханнеса нельзя спускать глаз. Позже его, видимо, придется ликвидировать — лучше всего утопить, чтобы как можно дольше нельзя было понять, куда он делся. Потом можно будет рассказать старым коммунистам, что произошло — не все, конечно, только самое необходимое, чтобы им было понятно.

Работа была закончена — возможно, где-то еще оставался клочок бумаги, но ничего важного там больше быть не могло, по крайней мере, приходилось надеяться на это. Главное — они нашли список членов организации, который он, видимо, действительно не показывал гестапо — ведь это от гестапо он так хорошо его спрятал. А вот большинство явок гестапо наверняка было известно, значит, надо как можно быстрее предупредить людей, вывезти их за границу, а это не так-то просто.

— Большую беду мы предотвратили, а малую, вероятно, целиком предотвратить не удастся. Десяткам коммунистов придется в это поверить, — сказал Пауль.

— Да, я знаю, что виновен, — сказал Штёрте. Он не мог смотреть товарищам в глаза.

— Ты виновен, Штёрте, — сказал Людвиг. — Нас, старых коммунистов, ты третировал как мог, все боялся, как бы с линией чего не случилось. Из партии ты нас вышвырнул, наших друзей сделал нашими врагами тоже ты. А агенты гестапо, они всегда блюдут линию, ищейкам хорошо работать с такими, как ты, — им надо только повторять за тобой да поддакивать, и ты уже поверил, что они — настоящие коммунисты. Они, наверное, веселились до упаду, когда клеймили нас в твоих листовках, ведь это ты приказал им. А теперь, когда…

— Кончай, — нетерпеливо сказал Зённеке. — Скоро два часа ночи. Надо уходить — и что-то делать с беднягой, сидящим в той комнате. Что вы предлагаете? Возьмем его с собой или же пока оставим тут, под присмотром?

Выстрел раздался, как раз когда они договорились перевести его в лодочный домик. Он упал лицом на стол, они его подняли и уложили на пол. Он был мертв.

— Странно, — сказал Пауль. — Его так трясло, что руки-ноги не слушались, а тут попал себе с первого выстрела прямо в сердце. А это, кстати, не так легко, как кажется.

— Кончай болтать, надо немедленно уходить, — выстрел, конечно, слышали на улице. Посади его снова за стол.

Выйдя на лестницу, они почувствовали, что там кто-то есть. Но лишь после того, как Штёрте прикрыл за собой дверь, после того, как щелкнул замок, их ослепил резкий свет, яркий луч фонаря. Они бросились вперед. Штёрте, стараясь схватить этого человека, крикнул:

— Бегите, я и один с ним справлюсь!

Они помчались вниз и вскоре услышали падение чего-то тяжелого.

— Скорее, ради бога, — крикнули снизу, это был голос Йозмара. Зённеке бросился вперед, двое других — за ним. Но свет вспыхнул и тут. Йозмар и фон Клениц были схвачены тремя неизвестными, один из которых был в черном мундире.

— Сюда! — крикнул фон Клениц, неизвестные выпустили их, обернулись и увидели Зённеке. Черный схватился за кобуру. — Руки! — проревел Клениц не своим голосом. — Руки вверх! — Те медленно подняли руки. Зённеке и его спутники торопливо выскользнули из подъезда, за ними выбежал Йозмар. Пауль и Людвиг растворились в темноте.

Первые выстрелы были мимо, последний разбил заднее стекло машины, никого не задев.

Тяжелая машина никак не могла набрать скорости — улочки были узкие и кривые.

— Почему вы их не пристрелили? — спросил Зённеке.

— Слишком много шума, за углом — казарма полиции.

— А почему они вас не пристрелили?

— Наверное, получили приказ взять нас живыми. А потом сами оказались в ловушке. Видимо, наши мундиры их сначала тоже сбили с толку.

Наконец они выехали на шоссе. Преследователей они заметили не сразу, потому что мотоциклисты не включали фар. Первый выстрел поразил фон Кленица, сидевшего на переднем сиденье. У них были автоматы, и стреляли они не переставая. Но целили почему-то не по колесам и фар по-прежнему не зажигали. Они систематически обстреливали салон — слева направо и справа налево.

Скорость у машины была больше, и Йозмару скоро удалось от них оторваться. За поворотом он притормозил, Зённеке выпрыгнул, машина двинулась дальше. Из-за поворота выехали мотоциклисты, гонка продолжалась. Они стреляли. Йозмар почувствовал удар в плечо.

Еще поворот, а за ним — перекресток. Йозмар остановил машину, перетащил Кленица к рулю, схватил маленький чемоданчик и запустил двигатель. Машина медленно поехала, Йозмар соскочил с дороги и скрылся в кустах.

Глава девятая

1

Окольными путями, пригородными поездами, автобусами Йозмар добрался до Берлина лишь на следующие сутки. По нескольким признакам, известным ему одному, он узнал, что в его квартире кто-то был и что явка, где он мог связаться с Зённеке, провалена. Все газеты перепечатывали одно и то же сообщение полиции — жирным шрифтом, но без крупного заголовка и без всяких комментариев: находившийся в служебной командировке майор фон Клениц был обманом завлечен в ловушку и злодейски убит коммунистами. Задержаны все члены коммунистической банды, кроме двоих, которым под покровом ночи удалось скрыться, но полиция уже напала на след убийц. Приведенные в сообщении приметы преступников в какой-то мере подходили к Зённеке и Йозмару, но были слишком расплывчаты. Полиции наверняка были известны их имена, однако в сообщении они не назывались. Смысл этого тактического хода Йозмару был неясен.

Он был в гражданском, форму он вместе с чемоданчиком забросил в реку: дыра в мундире, на левом плече, была слишком заметна. На пальто — тоже, и он спрятал его в кустах. Одежду — серый плащ-дождевик, в которых ходили тысячи людей, — он «позаимствовал» в пригородном поезде у одного из спавших пассажиров.

Вымытый, чисто выбритый, аккуратно причесанный, с огромным букетом гладиолусов в руках — ни дать ни взять благовоспитанный юноша, едущий к кому-то на юбилей. Он трижды проехал на электричке по линии восток — запад и дважды — по кольцу. От гладиолусов он избавился, оставив их в каком-то кафе, где после четырех назначали свидания средних лет парочки. По буфетам на пригородных станциях электрички он ходил, прижимая к груди три розы на длинных стеблях и изображая влюбленного, с нетерпением встречающего два-три поезда, чтобы наконец убедиться, что его девушка сегодня не приедет. Настал вечер, начиналась уже третья ночь побега. Он поехал обратно в город. На окраине какого-то тихого жилого района, где он никогда не бывал, оказался кинотеатр.

Когда свет в зале погас, он заснул. Но то и дело просыпался, как ему казалось, через равные промежутки времени. Один раз он увидел карнавал — кажется, в ателье художника, — на столе стояла полуодетая девушка, высоко задрав одну ногу, мужчина рядом пил шампанское из ее туфельки, а кругом плясали какие-то веселые люди, и у мужчин были большие накладные носы.

В другой раз это была девушка, стоявшая посреди обычной комнаты, глядя на фотографию гладко причесанного, широко улыбающегося мужчины с великолепными зубами. Она пела: «Лишь тебя я люблю-у, лишь тебя я жду-у», — в сопровождении большого, но невидимого оркестра.

Когда он снова проснулся, на экране опять веселились. Фильм кончался, все радовались, как могли. После короткого перерыва начался новый фильм.

Йозмар проснулся оттого, что голос по телефону показался ему знакомым. Он оглядывался, пытаясь понять, где он — настолько глубоко он заснул. Но чей же это был голос? Видимо, он услышал его во сне, но голос был настоящий. Он взглянул на экран. Лунная ночь. Мужчина в мундире, офицер нацистской гвардии, позади него — дама в белом бальном платье. Они спускались к озеру, и женщина, белая, высокая, будто статуя, казалась погруженной в созерцание природы, из глубин которой ей навстречу неслась мелодия флейты, современное подражание вагнеровской свирели. Наконец женщина обернулась к стоящему за ней офицеру и к публике и сказала:

— Ты дал мне так много, так много!

Йозмар сразу узнал Лизбет. Значит, она все-таки пробилась, ее взяли в кино. Он с любопытством смотрел на это лицо, оно становилось все больше, пока не заняло весь экран, на левой щеке — слезинка счастья.

Йозмар склонил голову: когда-то он любил это лицо, эту женщину, отчаянно растягивающую свое «та-ак» да еще выговаривающую его на полтона выше, чем нужно.

У нее наверняка есть квартира, она вне подозрений и могла бы приютить меня на время, пронеслось у него в голове.

Йозмар едва дождался конца сеанса. Из программки он узнал, что ее теперь зовут Элизабет фон Гроттенов. Но в телефонной книге он ее не нашел — ни под этим именем, ни под девичьей фамилией, ни под фамилией Гебен. Ее адрес, конечно, можно будет узнать на студии, но пока надо где-то провести эту ночь.

Он снова сел в электричку и поехал в Потсдам, а потом обратно. Прежде чем его сморил сон, он успел подумать: возможно, это моя последняя ночь. Все это бесполезно. Еще до утра меня найдут и арестуют. Я — в западне, и сил у меня больше нет. А Лизбет помочь мне не успеет. Впрочем, теперь уже все равно.

Проснулся он от жары и вожделения. Поезд ехал мимо мигающих световых реклам. Огни города отражались в небе красными отблесками. И тут к нему пришла странная, окрыляющая уверенность, что еще не все потеряно. На свете есть человек, который может его спасти. Он вышел через одну остановку, в Шарлоттенбурге. Этот путь был ему издавна знаком, минут шесть быстрым шагом и семь с половиной, если не спешить. Вот его улица, его дом. В его прежней квартире горел свет, но это его уже не интересовало. Черного «родстера» не было, но это еще ничего не значит. Точно на том же месте стоит другая машина. Третий этаж, направо, вот эта кнопка, фамилию не разобрать, ну да ладно, свет лучше не зажигать. Он позвонил, подождал, позвонил еще раз. Она спит или ее нет дома. Впрочем, из этого все равно ничего бы не вышло. Тут к дому подъехал «родстер», только не черный, а серый. Женщина была одна; она не шаталась и не пританцовывала.

— Добрый вечер, — сказал он. — Не знаю, помните ли вы меня. — Она долго смотрела на него, стараясь вспомнить, потом достала ключи из сумочки.

— Здесь мало света, я не могу вспомнить.

— Мы с вами не были знакомы, я — ваш сосед напротив, точнее был им, я уже два года как не живу здесь.

— Ах, это вы. — Она улыбнулась, это уже неплохо. Он быстро сказал:

— Можно, я поднимусь к вам? Я понимаю, это звучит странно, но мне это очень важно.

Женщина сделала полшага к нему, взглянула ему в глаза и спросила:

— Потеряли работу, из квартиры вас вышвырнули и два дня не ели.

— Нет, все гораздо хуже.

— Пойдемте! — сказала она.

Проведя его прямо в комнату с балконом, она каким-то бесшабашным движением скинула с головы шляпку, но пальто не сняла, поэтому он тоже не решился раздеться.

— Терпеть не могу тайн, даже если речь идет о моих друзьях, и уж тем более — о мужчинах, которые любят подглядывать, как я загораю, и лишь много лет спустя решаются зайти познакомиться. Что с вами случилось? Я знаю, что вы — инженер, ваша фамилия — Гебен, вы в разводе: я разузнала это, когда вы так неожиданно уехали отсюда.

— Да, моя фамилия Гебен, значит, вам это известно.

— Да, так что же?

— Я ранен, задета рука, то есть плечо.

— А в больнице, у врача, вы были?

Он покачал головой.

— Почему же? И что я могу для вас сделать? — Он не успел придумать, что ей скажет, теперь же в голову ничего не приходило. Надо переждать, передохнуть тут хоть немного в безопасности, а потом он что-нибудь придумает.

Женщина встала, бросила пальто на диван, подошла и внимательно взглянула на него:

— Вы скрываетесь?

Он кивнул.

— От полиции?

— Да, — сказал он хрипло.

— Я читаю газеты — это вы тот преступник, которого разыскивает полиция?

— Нет.

— Хорошо, ложитесь пока спать. Расскажете все завтра.

Она принесла подушку и одеяло. Лег он прямо тут, на диване.

Разбудил ее его стон. Она зажгла ночник, склонилась над ним: он спал. Лоб был покрыт потом, его лихорадило. Спал он одетым, только пиджак повесил на спинку стула. Плечо и левый рукав рубашки были в крови.

Она осторожно пододвинула к дивану стул и села. Он стонал, но не шевелился; лежал он на спине, вытянувшись во весь рост. Лицо его на мгновение искажалось гримасой боли, но потом гримаса исчезала, и вновь это были ясные, хорошие черты молодого лица.

Что же он натворил, гадала женщина, почему скрывается именно у меня? Приди он два-три года назад, все было бы гораздо проще. Я не ждала его, но мне было бы любопытно узнать, убедиться, умеет ли что-нибудь этот сосед с четвертого этажа в доме напротив, кроме как глазеть на мои голые ляжки.

Молоденькая девушка могла бы влюбиться в это лицо, не зная, что мужчины с такими лицами редко бывают хорошими любовниками. Они хотят, чтобы их жалели. Женщина должна относиться к нему, как мать, как задушевная подруга или что-нибудь в этом роде. Или, как она теперь, изображать сестру милосердия.

Она заглянула в карманы его пиджака. Бумажник, пачка банкнотов по сто марок. Портмоне с деньгами помельче, бумажки и монеты по отдельности. Записная книжка, но в ней — не адреса, а столбцы каких-то цифр. И какие-то странные знаки. Еще одна записная книжка, нет, какая-то необычная нотная тетрадь, наполовину заполненная. Песня? Под нотами — слова: «Я одинок, и обо мне чужие женщины роняют слезы».

Чужие женщины роняют слезы — ерунда, а звучит неплохо. Музыку он, наверное, сочинил сам, а слова — кто-нибудь другой. Сам-то он не похож на человека, по которому плачут чужие женщины. Я для него — чужая и не плачу, я вообще никогда не плакала о мужчинах.

Но в тот самый момент, когда она думала это, где-то в глубине души у нее возникло странное щемящее чувство. Что же это такое? — спросила она себя, наклоняясь чуть-чуть вперед и глядя на кровавое пятно, засохшее на рубашке этого чужого мужчины. И она вдруг с необычайной ясностью поняла: этот чужой мужчина, лежащий здесь перед ней, попал в крайне тяжелое положение, и она единственный человек на свете, который может ему помочь. Ему, слава Богу, нужна не любовь, не эта старая игра, вечно одна и та же, начинающаяся как полет в поднебесье и заканчивающаяся забытыми пижамными штанами, страхом забеременеть или абортом да еще дурацкой ложью, всегда сопровождающей расставание. Ему нужны слезы чужой женщины. А ей уже тридцать восемь лет, и ждать от жизни, в общем-то, больше нечего. Она понимала, что выбор зависит от нее. Она может отказать ему от дома, когда он проснется, и распроститься с ним навсегда, может оставить у себя, стать заботливой подругой, матерью, а потом, когда он поправится, снарядить его в дорогу. Может попытаться и впрямь подружиться с ним, чтобы тем самым начать новую жизнь — пусть поздно, но ведь шанс еще есть, несмотря на возраст, несмотря на всю прежнюю жизнь. Она всегда жаждала быть желанной. И уступала, чтобы лишний раз убедиться, что желанна. Сейчас, раздумывая о своем выборе, она еще не сознавала, что с ней происходит нечто новое, что ей хочется уступить и что вдруг ей стало совершенно безразлично, желанна она или нет.

Его разбудили голоса — голос женщины и еще один, незнакомый мужской голос. Он сразу вспомнил, где находится. Но не стал открывать глаз, решив сначала выяснить, в чем дело.

— Это все, что ты о нем знаешь, Теа? Маловато. Может быть, он грабитель, убийца, сбежавший от ареста, взломщик, шпион, большевик, наконец…

— Этого не может быть, он же немец.

— Я имел в виду — коммунист.

— Коммунист? Нет, он не похож на коммуниста.

Мужчина добродушно рассмеялся:

— Много ты в этом понимаешь! Ладно, сейчас посмотрим. Разбуди-ка его.

— Ты обещал мне, Вильгельм, что не будешь никуда сообщать о нем. Врач должен соблюдать профессиональную тайну.

Мужчина снова засмеялся.

— Сначала — потаскушка, которую якобы из ревности хотел убить муж, потом — самоубийца, стрелявшийся из-за фамильной чести, да и тебя я уже сколько раз «оперировал» — найди же себе наконец нормального, приличного мужа, Теа, или уж возвращайся ко мне. Мое предложение остается в силе. Ладно, буди своего героя, дай мужчинам поговорить с глазу на глаз и свари мне кофе покрепче.

— Проснитесь, господин Гебен. Это — доктор Ленгберг. Да, фамилия у него такая же, как у меня, он — мой бывший муж.

Доктор обследовал его.

— Вам повезло, молодой человек, ранение сравнительно безобидное. И пришли вы еще вовремя, хотя и поздновато. Пуля застряла и вылезать не хочет. Можно, конечно, ее там оставить, пусть себе сидит, но лучше вынуть. Так что сходите в больницу, там вам ее быстро и безболезненно извлекут — и можете быть свободны на всю оставшуюся жизнь.

— Я не пойду в больницу.

— Ах, вот как, он не пойдет в больницу. Не хочет привлекать внимание общественности — похвальная скромность. Нет так нет, у нас все предусмотрено, можем и на дому все проделать в лучшем виде. Фрау доктор Теодора Ленгберг отдает любовнику самое дорогое, что у нее есть: своего личного хирурга.

— Я не любовник.

— Пока, — засмеялся врач. — Всему свое время, у вас еще все впереди.

Через час операция была окончена, пуля вынута, Йозмар сидел в ванной комнате с перевязанными плечом и предплечьем, голый до пояса — рубашку он надеть не мог.

— Хорошая пулька, — сказал врач. — Где-то я видел такие. Кажется, это от нового пистолета гестаповцев. Впрочем, я могу и ошибиться. Так что вы, молодой человек, вполне можете быть убийцей майора фон Кленица.

— Я не знаю такого, — ответил Йозмар. — И вообще я не убийца.

— Нет так нет, я только рад. На политику мне плевать, хоть я — примерный нацист и им останусь, пока тысячелетний рейх не рухнет. Но вообще я предпочитаю хорошую монархию, где не слишком много врачей-евреев. Хорошо бы вам раздобыть еще чистую рубашку — не бойтесь, она не сделает из вас капиталиста. Ну что ж, адью, хайль, ура, долой — выбирайте, что хотите, мне все равно.

Около полудня вернулась Теа, она купила ему рубашки, а вечером они поехали в Карлхорст[72], где у нее был домик.

Температура держалась еще несколько дней, на второй день она даже повысилась. Плечо болело, но терпимо. Йозмар ослаб много спал. Просыпаясь, он всякий раз видел ее. Обычно она сидела у большого окна, выходившего в сад.

Когда он в первый раз проснулся не испуганный, не подавленный, с чувством, что находится в полной безопасности — она снова сидела у окна, теплый день клонился к вечеру, — он сказал:

— Такие сумерки — вещь опасная. Они наводят человека на мысль, что он неправильно жил, все время бросался из крайности в крайность. Что, например, мало занимался музыкой, хотя музыка, может быть, была самым главным в его жизни. И что…

Она ждала продолжения. Он смотрел в окно, мимо нее. Ей хотелось подойти, взглянуть ему в лицо, коснуться руками щек. Но она не осмеливалась. Она все больше робела перед этим чужим человеком, к дыханию которого прислушивалась уже столько дней, так что начинала испытывать беспокойство, выходя из его комнаты даже на минуту.

Она ждала, что он проснется, что снова заснет, что пошевелится во сне, что снова проснется и скажет несколько слов, пусть даже они будут обращены не столько к ней, сколько к нему самому.

Хорошо бы все оставалось так, как сейчас, изо дня в день, из месяца в месяц! Ведь рано или поздно он встанет с постели — и что тогда? Этого она не знала. Чего же она сама хочет? И этого она не знала. Но была твердо уверена лишь в одном: хорошо, что есть этот человек, что она до сих пор не знает, откуда он явился и почему пришел именно к ней, когда оказался в беде, причин и масштабов которой она не знала, как не знала и того, куда он уйдет потом.

— По-моему, я уже могу встать с постели, — сказал он однажды утром. — Но останусь у вас еще несколько дней, если позволите.

— Да, — ответила она почти безжизненно. И добавила, взяв себя в руки: — Да, конечно, оставайтесь сколько хотите. Я рада, что вы здесь.

— Не знаю, как и благодарить вас за все, что вы…

— Не надо об этом, прошу вас. Я даже не знаю, как вас зовут.

— Меня зовут Йозеф Мария, но это смешно. Друзья называют меня Йозмар.

— Оставайтесь здесь, Йозмар. Здесь вам ничто не угрожает и никто не будет мешать. Вы еще не видели мою музыкальную комнату — она вам наверняка понравится. Вы же сами сказали, что хотели бы больше заниматься музыкой. Здесь у вас будет такая возможность.

Йозмар был смущен и решил еще раз попробовать как следует отблагодарить эту женщину.

— А у вас другая прическа, правда? Так, гладко зачесанные, ваши волосы еще красивее.

— Они крашеные. Мой настоящий цвет — каштановый.

— Крашеные? Я бы не догадался, но каштановый, наверное, идет вам еще больше.

— Да, возможно. Я больше не буду краситься.

Таковы были их разговоры в эти дни. Йозмар придумывал, что сказать, когда она начнет его расспрашивать. В конце концов, она имеет право узнать, кто он такой и почему его ранили.

Однажды вечером — почти всю вторую половину дня она просидела молча, слушая, как он играет на рояле, — Йозмар сказал:

— Вы — самая удивительная женщина на свете. Подобрали меня на улице и до сих пор ни о чем даже не спросили.

— Вы — очень ясный человек, Йозмар, такой ясный и чистый, что даже ребенку не надо было бы ни о чем вас спрашивать. Чтобы понять, что за человек я, нужно было бы задать очень много неприятных вопросов. Вы ведь их тоже не задаете, Йозмар.

Впервые за много дней она взглянула ему прямо в глаза. Он отвернулся, задумался. Когда-то он желал эту женщину — горячо и страстно, как подросток. Теперь она была здесь, рядом, а желание осталось лишь воспоминанием. И все же она была красива, как-то по-особому красива, не так, как раньше, и не так, как в тот вечер, когда он заговорил с ней у подъезда. Она так изменилась или он? Или это ему кажется после ранения и долгой болезни?

— Не нужно ничего говорить, Йозмар. Да я и не имела в виду ничего такого. Пожалуйста, сыграйте мне вашу песню — это ведь вы сочинили? — там еще такие слова: «Я одинок, и обо мне чужие женщины роняют слезы».

— Да, но откуда вы о ней знаете?

— Тогда, ночью, когда вы заснули, я порылась в ваших карманах.

Он покраснел:

— И что же вы нашли у меня в карманах?

— Не волнуйтесь, я ничего не читала, там были только две записные книжки, одна — с цифрами, другая — с нотами.

— Вы действительно имеете право знать все. Лучше я прямо сейчас расскажу вам. Тем более что ваш муж, то есть господин доктор Ленгберг, конечно, сразу догадался, кто я и что со мной произошло. Вы должны знать, Теа, что я — коммунист, подпольщик, выполняю конспиративную работу для партии — для коммунистической партии, разумеется. Я жил под чужими именами. «Жил» — это еще громко сказано. Теперь я «попался» — не совсем, конечно, иначе я не сидел бы сейчас здесь. Но теперь гестапо знает, наверное, все мои имена. За два дня до того, как я пришел к вам, меня чуть было не поймали. При этом они убили нашего товарища, майора фон Кленица. Меня только легко ранило, и вы спасли мне жизнь. Через два дня я уеду отсюда и снова возьмусь за работу. А до тех пор я — в ваших руках. Любая неосторожность может погубить меня. Вот теперь вы знаете все.

Он ждал, что она скажет. Но она молчала, и он спросил:

— Как вы теперь поступите?

Она ответила, не поднимая глаз:

— Я никогда не знала, как удержать мужчину, который собрался уходить.

— Дело же не в этом.

— Нет, дело только в этом. Вы даже не знаете, что значило для меня ваше пребывание здесь. Вы не подозреваете, сколько вы для меня сделали — за все эти дни. И если вы теперь…

Она убежала. Он слышал ее шаги по лестнице, вот они смолкли, она открыла и потом захлопнула дверь в свою комнату. Он стоял и растерянно соображал, что же делать, хотел подняться к ней, но не знал, что же он должен сказать ей.

Он знал ее уже много лет — хоть и на расстоянии, но все-таки близко: любительница легкой жизни, одна из этих сумасбродных буржуазок, охотниц за скальпами, которые, глазом не моргнув, сходятся с мужчинами, сами укладывают любовников к себе в постель и потом так же спокойно отделываются от них, как их отцы отделывались от бедных девушек. Это — авантюристки, тем не менее умело распределяющие свой бюджет, будь то наследство или отступное после развода, чтобы хватило на все: например, на подарки юным любовникам, но в первую очередь на косметику и массаж, на амурные уик-энды, на новый холодильник, на изящные абажуры, на небольшую машину и так далее. И о будущем позаботятся при случае: если любовник работает на киностудии, пусть и ей устроит кинокарьеру — как актрисе, сценаристке, монтажеру. Так же проникают они и в театры, в художественные салоны, в издательства. Таких женщин преследует панический страх проигрыша: только бы не лишить себя чего-то, не упустить, не постареть! Может быть, вон тот мужчина — мимолетный счастливый шанс? Только бы не упустить! Они ничего не делают — и у них никогда нет времени, они никого не любят — и постоянно заняты в каких-то любовных аферах. Выходит, заключил Йозмар, эта Теа в него влюбилась. И она не даст ему уйти, пока не снимет с него скальп. Что же, пожалуйста. Сегодня он еще немного поиграет на рояле, а завтра станет ее любовником — и через два дня уйдет из этого дома.

Любила она лишь однажды — и могла признаться в этом. Все остальное, в чем нечего и признаваться, было лишь игрой. То, что она участвовала в этой игре и почти не притворялась, — делая вид, будто это и есть жизнь, — не могло иметь значения, ведь игра эта не захватывала все ее существо. Но как объяснить это Йозмару, ведь он думает, что хорошо ее знает, поскольку годами — пусть издалека, но вожделея — наблюдал за ней? Как объяснить, как внушить ему, что она была жертвой?

Когда в семнадцать лет она поняла, что любит, это было как испуг перед какой-то ужасной опасностью. Постепенно она поддалась ей, все глубже погружаясь в пучину, пока не обрела спасительной любви к юному Эрвину. Потом началась война. Он пошел добровольцем. «Ver sacrum»[73] — так называли отряд студентов-добровольцев, разбитый во Фландрии. Попав под обстрел своей же артиллерии, принявшей их за противника, эти мальчики запели кайзеровский гимн, и обстрел в конце концов прекратился, но для большинства из них — слишком поздно: отряд был стерт в порошок.

Однако Эрвин вернулся целым и невредимым. В тылу его направили на курсы пилотов. По воскресеньям он приезжал повидаться, она тщательно скрывала свой страх за него, они подбадривали друг друга. Родители наконец дали согласие, они стали женихом и невестой. Затем его отправили на фронт. Почтальон приходил дважды в день. Сначала она ожидала его у себя в комнате, потом — у двери, потом у калитки, а потом у нее вошло в привычку встречать его на дороге в любую погоду. Потом она поджидала его у дверей почты. Ей было достаточно уже взять письмо в руки, время от времени бросая взгляд на адрес, на знакомый почерк, красивый и без всяких завитушек: ясный в каждой черточке, как его лицо, простой и такой же ровный, как его жесты.

После ранения он приехал в длительный отпуск. С самой первой минуты она уже со страхом думала о последней, о минуте прощания. Она чувствовала себя несчастной, и отпуск у него вышел неудачный. Когда он уезжал, она поклялась ему, что в следующий раз все будет иначе: она будет счастливой, будет жить сегодняшним днем, позабыв всякий страх.

Он вернулся, она нашла, что он изменился, стал шумным, даже слишком. И слишком часто смотрел не на нее, а на других, проходивших мимо женщин. Говорил, что надо, мол, радоваться, но сам не был счастлив. В последнюю ночь она просто навязалась ему — в неуютном номере привокзальной гостиницы. Она не могла вынести, что он вот так и уедет от нее. Ночь полна была смятения и неловкости, а счастье оказалось нелепым и жалким, потому что ритуал любви заменили торопливые приемы насилия.

Лишь утром, хмурым зимним утром, перед самой посадкой в поезд, его руки опять стали нежными. Пять недель спустя ей сообщили, что его самолет был сбит и он сгорел вместе с ним. Нет, тело увидеть нельзя. При такой кончине от тела, строго говоря, ничего не остается.

В первые дни она словно застыла, ничего не говорила, не двигалась, ушла в себя. Слез не было. Слова сочувствия не трогали ее, возможно, они даже не доходили до ее слуха, она не замечала, что ее силой укладывали в постель, кормили, поддерживали в ней жизнь. Когда оцепенение наконец стало проходить, появились слезы. Им не было конца. Казалось, что со слезами из нее уходит жизнь. Но они прекратились так же неожиданно, как и начались. Она не желала больше говорить об Эрвине и не позволяла никому упоминать о нем, о его жизни и смерти. С близкими Теа стала резка и жестока. В те дни она, так сказать, выпала из гнезда и не желала в него вернуться.

Ленгберг, замещавший тогда их домашнего врача, установил у нее беременность. Запретив ей делать аборт и говорить что-либо родителям, он предложил ей стать его женой. Он давно уже любил ее и, собственно, ни на что не надеялся, но в данной ситуации он мог бы стать «эрзацем» — как бывает эрзац-мед или эрзац-маргарин. Он даже рад, сообщил он, что она в положении, потому что у него есть все основания подозревать у себя бесплодие: грехи молодости и так далее.

Он не пытался утешать ее. Она поняла, что этот человек, живший с ощущением несмываемого позора, с каким-то тщеславным цинизмом видит в ней единственное средство избежать смерти. И этим он привлекал ее. Она приходила к нему еще, а потом дала согласие. Ей хотелось уйти из дома как можно скорее, хотелось, чтобы у ребенка был отец — и они поженились.

Но ребенок родился мертвым.

Какое-то время они еще прожили вместе, а потом разошлись. Его любовь, на которую она не могла ответить, была для нее невыносима. Некоторое время она пребывала в каком-то сумеречном состоянии. Случайная встреча с одним из бывших товарищей Эрвина — они служили в одной эскадрилье — изменила ее жизнь. Она стала его любовницей — так уж получилось. Похожим образом возникали и другие романы. Иногда она даже влюблялась, нелепые надежды зарождались в ней — и умирали снова. Вспоминать о них не хотелось. Главное — никаких глубоких чувств, чтобы потом не страдать. А годы шли, как у всех, как у женщин, которые любили, имели детей, как у женщин, у которых не убили на войне единственного любимого мужчину.

На другой день пришел Ленгберг. Он тщательно обследовал Йозмара, сделал ему перевязку — в последний раз, все уже почти зажило, — принес ему витамины.

— Как пациент вы меня больше не интересуете. В остальном же — знаете, с кем я о вас разговаривал? Не бойтесь, вам ничто не угрожает. Вы наверняка знаете поэта Йохена фон Ильминга, по крайней мере, слышали это имя — кто ж его не слышал! Стальной соловей, энное издание. Ваша фамилия ему ничего не говорит, но он думает, что знает, о ком речь. Я повторяю, вам нечего бояться, господин Гебен. Фон Ильминг — мой старый пациент. Мальчики, они, знаете, сильно выматывают мужчин, ну а я восстанавливаю их мужскую силу. Видите, я только что выболтал вам врачебную тайну. Это у меня такая привычка. В общем, я должен передать вам, что некий известный вам господин, некий весьма известный Зённеке изволит сейчас прогуливаться по Праге. Вашего лидера чуть не поймали, но чуть-чуть, как вы знаете, не считается, его голыми руками не возьмешь!

— Я не знаю господина фон Ильминга, — сказал Йозмар.

— Вам следовало бы знать его, и вообще его давно пора внести в путеводитель и отметить тремя звездочками как достопримечательность. Он — друг этого дома, Теа давно могла бы пригласить его зайти.

Доктор был высок ростом, тучен и очень подвижен. Во время разговора он так выставлял вперед свою огромную грудную клетку, точно готовился сокрушить какое-нибудь препятствие. Йозмару он не нравился, ему претила эта напускная простота прусского офицера-резервиста, легко узнаваемая по неизгладимой привычке к шаблонным выражениям и нагловатой интонации.

— Давайте поговорим как мужчина с мужчиной, господин Гебен. Вы так и не сделались любовником вашей очаровательной хозяйки. С другой стороны, помочь вам выбраться отсюда за границу — за любую, какую пожелаете, — может только один человек, это я. Полюбите Теа, и тогда я, скажем, месяца через полтора отправлю вас в спальном вагоне в Цюрих.

— Извините, господин доктор, но я… Знаете, сердцу все-таки не прикажешь…

— Ерунда, я вам ничего не приказываю. Главное — помолиться, а вера как-нибудь сама придет, это здоровый принцип католиков, и они правы. С другой стороны, я могу вынести все, кроме одного: не могу видеть Теа несчастной.

— Все это странно и не очень порядочно. И крайне несерьезно.

— Вы считаете меня странным, потому что не знаете жизни. Если кто и странен, так это вы. Не прикидывайтесь целомудренным Иосифом![74] Вы придурковатый преобразователь мира — разве вы понимаете, как много это значит — иметь возможность сказать себе в свой смертный час: я сделал счастливым одного человека, не весь мир, а одну-единственную женщину.

Чем дольше говорил Ленгберг, тем яснее становилось Йозмару, что человек этот в своем роде помешан; точность и четкость действий сочетались у него с невероятной путаницей мыслей, хотя и в ней была своя логика, и с опасными всплесками чувств, пусть и неглубоких. Да, у Йозмара есть все основания его бояться. Хотя доктор прав: он действительно может спасти его. Но эта путаница чувств и мыслей, в плену которой пребывал доктор Ленгберг, вселяла в Йозмара страх.

Появилась Теа, и доктору пришлось закончить свой монолог. Она пригласила обоих на террасу — пить чай.

По просьбе Йозмара Теа, через день ездившая в город, поместила в крупнейшей ежедневной газете два объявления. Их текст, ничего не говоривший непосвященному читателю, был давно обговорен с лицами из партийного аппарата, которые в ответ тоже должны были дать объявление. Но ответа не было — последняя надежда восстановить утраченные связи рухнула. Значит, рассчитывать на партию он пока не может, за границу ему придется выбираться самостоятельно. Фон Ильминг обычно знает, что говорит, Зённеке наверняка уже за границей. Его-то и хотел разыскать Йозмар в первую очередь.

— Может быть, я Съезжу за границу и сообщу там кому-нибудь о вас?

— Как вам это пришло в голову?

— Догадаться нетрудно. Я уже говорила, что вы — очень ясный человек. Трудно поверить, что вы можете быть заговорщиком. Просто чудо, что с вами до сих пор ничего не случилось. Наверное, у вас хорошие ангелы-хранители — коммунистические, конечно. Ну, а поскольку ангелов не бывает, значит, это были женщины.

— Нет! — возразил Йозмар с излишней серьезностью. — Никаких женщин! Мне никогда не везло с ними, да и я приношу им одни несчастья. Вот, например… — И тут он снова увидел комнату на чердаке, а в ней — Эрну Лютге. Ему захотелось рассказать о ней, но он знал, что этого не следует делать: Теа его не поймет. Да и вообще это не имеет смысла.

— Вы по-прежнему мне не доверяете, Йозмар?

— Что вы, вполне. Но вы — человек из другого мира.

— Вы ошибаетесь, у меня давно нет своего мира. Я вырвана с корнем, и корень этот засох. Я — дочь без родителей, мать без ребенка, жена без мужа. Да и теперь, когда я полюбила, у меня нет любимого.

Йозмар не знал, что отвечать. Самое лучшее — подойти и обнять ее, но, с другой стороны, как-то неловко, даже бестактно пользоваться таким моментом. Наконец он произнес:

— Вам нельзя любить такого человека, как я. Чтобы принадлежать вам, я должен принадлежать самому себе. А я — я принадлежу партии. Партия важнее личной жизни.

— Но вы вольны освободиться от этой зависимости. Здесь сад, там — рояль, и забор вокруг дома и сада достаточно высокий. Вам даже не нужно совсем забывать о внешнем мире, нужно только захотеть жить, захотеть быть хоть немножко счастливым, и тогда все остальное отойдет на задний план, а может быть, и совсем исчезнет. И не бойтесь моей любви. Я больше никогда не заговорю с вами об этом. Я…

Когда он обнял ее, — она стояла, опершись на перила, — она не пошевелилась и чуть не оттолкнула его.

Первые дни были днями первой любви; они оба забыли о прошлом. Но первые дни миновали, и прошлое вернулось.

Любовь была счастьем и мукой, страхом за любимого, который мог вдруг исчезнуть. Йозмар впервые по-настоящему ощутил это, когда в шутку сыграл ей песню, найденную ею в его нотной тетради.

Она сказала:

— Странная смесь баховской интонации и какой-то атональной неразберихи.

— Нет, — возразил он, — это не атональная неразбериха. Кстати, атональная музыка гораздо ближе к Баху, чем, скажем, вагнеровский балаган. Но ты права, в моей пьесе есть кое-какие ошибки, особенно в сопровождении во второй строфе, ты это верно подметила. Но тут, к сожалению, ничего нельзя было поделать.

Говоря это, он улыбнулся, поэтому она удивленно спросила:

— Почему? Ты же легко мог бы все исправить.

— Конечно, например, вот так, — и он сыграл по-иному, — но так нельзя, потому что это не соответствует тексту. Погоди, это еще не все, — он рассмеялся, как сорванец, радующийся удавшемуся озорству, — смотри. Дело не в тексте песни, его я взял случайно. Сама музыка — это и есть текст. Сейчас я тебе сыграю его еще раз — вот, — а теперь переведу, что на самом деле означают эти ноты: «Округ VIII. Партячейки на электростанции С. Б. восстанавливаются. Налажен контакт с левыми из Соц. партии. Пятерки: успех не везде. После облавы большие потери в кадрах. Трудности с распространением материалов из-за границы. О „Коричневой книге“ здесь не знают. Особая акция на предстоящем процессе 14-ти абсолютно необходима. Предлагаю вызвать уполномоченных со связью через особое „окно“ на границе. Срочно нужны новые явки. Тов. в Льеже и Маастрихте передать немедленно». Теперь ты поняла, Теа?

Он не заметил, что она давно встала и в отчаянии смотрит на него. Наконец она проговорила:

— Да, теперь я все поняла. Эти женщины — только для маскировки. И музыка тоже для маскировки, все — сплошной обман, а правда только то, что «срочно нужны новые явки» и «передать тов. в Льеже и Маастрихте немедленно».

— Именно, — сказал Йозмар. И вдруг увидел, что Теа как-то странно шатается, точно борясь с обмороком. — Что с тобой?

Опираясь о мебель, она выбралась из комнаты. Он проводил ее до лестницы, но подниматься не стал, она ушла к себе одна.

Конечно, ему придется вернуться к своим товарищам, к работе. Все остальное, в общем, не важно. Он может остаться здесь еще на несколько дней и даже недель, и это вполне оправданно. Он в отпуске, вполне им заслуженном. Решаясь полюбить его, Теа уже знала, что он всего лишь в отпуске, «мертвец в отпуске», как выразился один французский революционер.

Не слишком ли неосторожно рассказал он Теа о своем музыкальном шифре? Глупости, способ-то старый. У каждого свои шифры. Он сам разработал три разных кода для разных целей и в ближайшее время составит четвертый, а потом — и комбинацию всех четырех. Он вернулся в музыкальную комнату. К чему долго размышлять о странных реакциях, которые бывают даже у таких умных, развитых женщин, как Теа, Мара или Релли. Своих дочерей господствующий класс воспитывает еще нелепее, чем сыновей.

Лишь ночью — помирившись с ним, она спала, положив голову ему на грудь, и он не смел пошевелиться, — он понял, что она имела в виду, понял всю многоликость ее страха. И впервые, хоть еще и не очень отчетливо, задался вопросом о смысле своей опасной работы. В мире были тысячи таких же, как он, людей, для которых пожертвовать собой ради дела было в порядке вещей. Они многое могли подвергнуть сомнению, кроме одного — права этого дела, права партии на человека и его жизнь.

Имела ли она право и на его счастье? Странный, нелепый вопрос! Йозмар задался им впервые, потому что впервые ощутил себя счастливым. И потому что неожиданно понял — человек никогда не жертвует одним собой. За каждой отдельной жертвой стоят другие, которых он тоже приносит в жертву — не спрашивая, хотят они того или нет.

Голос, нашептывавший ему это, со временем может окрепнуть — если к нему прислушиваться. Значит, прислушиваться нельзя. Пора кончать все это, пора уходить. Подлинно великое дело не бросают, ибо не ты его выбрал, а оно тебя выбрало. Горе тому, кто бросит подлинно великое дело!

На следующий день Йозмар начал готовиться к возвращению в привычный мир. У него уже появился прощальный взгляд человека, не думающего вернуться: близкое отодвигается все дальше и дальше, хотя до него еще можно дотронуться рукой.

— Зачем ты так поспешно хоронишь живое? Подожди, дай ему умереть — или убей.

Он утешал ее. Если он останется за границей надолго, то выпишет ее к себе. То, что он уезжает, ничего не значит. Просто здесь ему грозит опасность, а за границей — нет. Там — друзья, товарищи, солидарность. Там…

Но она не верила ни одному его слову. Не надо больше говорить об этом, не надо сообщать ей о своих планах. Он может сказать ей все это за час, нет, за полчаса, нет, за несколько минут до ухода. Но до тех пор она не желает об этом думать.

И думала об этом постоянно. Впрочем, скрыть от Йозмара, что ее счастье — грустное счастье, оказалось совсем нетрудно.

— Поскольку упомянутый договор выполнен вами полностью, я также не могу не признать его правомочным, — не скрывал своей радости забежавший на минутку Ленгберг. Теа была в городе, Йозмар позвонил ему и попросил заехать. — Все в порядке в этом лучшем из миров. Все будет отлично, мы запакуем вас в гипс, сделаем вам настоящую температуру, потом — носилки, «скорая помощь», отдельное купе — и вы в Давосе. Документы прилагаются, имя-фамилия — доктор Ганс Георг фон Бальштрем, эти и другие подробности внимательно прочесть и зазубрить. Графа «расходы» — довольно внушительная, оплата по желанию, в случае вашего отказа плачу я. День отъезда пока не назначен, лучше, чтобы это были суббота или воскресенье, скажем, тридцатое июня — первое июля. До тех пор Теа не должна ничего знать, трогательное прощание — не раньше, чем за пять минут до отъезда. Все ясно? Нет возражений? Ну, тогда хайль, ура, долой — Гитлер, Сталин, Вильгельм Второй, выбирайте что хотите!

И тут же вернулся:

— За ваше хорошее поведение слушайте — но строго между нами: попахивает кризисом! Гитлер боится, хотя и не вас. Кого же? Вот вам загадка! Отгадывайте!

Прежде чем уйти, он положил на стол паспорт. Человек на фотографии действительно был похож на Йозмара.

Бывали часы, когда все так легко удавалось. После обеда они лежали в саду, строили планы путешествий. Небо было синее, солнце припекало, но они не замечали этого, потому что рядом было прохладное море, прохладная тень в патио. Ветви деревьев гнулись под тяжестью плодов, земля плодоносила круглый год. Так они мечтали о юге, о бегстве в «легкую жизнь».

Бывали такие часы. Бывали и другие, когда им хотелось говорить о прошлом, когда все пережитое казалось лишь долгой, целенаправленной подготовкой к их теперешней встрече. Все удачи и неудачи, зигзаги и заблуждения — все это, так сказать, задним числом обретало свой смысл и так легко объяснялось с их нынешней точки зрения.

И бывали часы серьезные, опасные: Йозмар мучительно пытался объяснить ей, почему должен участвовать в этой великой борьбе, почему не может остаться нейтральным, почему и ей придется принять решение, поставив на карту и свой так мило расположенный, одинокий домик, и свое состояние, и самое жизнь. Он объяснял часто, не зная даже, слушает ли она его, а если слушает, то верно ли понимает его слова.

Однажды она ворвалась в музыкальную комнату — Йозмар как раз разрабатывал свой четвертый код, — у нее родилась идея. Она готова отдать партии свой домик и три четверти состояния, даже все состояние, если нужно, в том числе и американские акции, которые ей завещал дядюшка, — сможет ли она тогда выкупить его у партии? Пусть он оставит себе членский билет и даже платит взносы, но не будет работать и уж во всяком случае не будет жить в Германии, а уедет, например, на какой-нибудь остров в южных морях? Ему стало ясно, что она ничего, решительно ничего не поняла. Были у нее и другие идеи, как освободить его от «службы». Однажды она с самого раннего утра поехала в город, чтобы спросить у Ленгберга, нет ли такой болезни, которая была бы неизлечима, но для больного совершенно не опасна, если он будет вести здоровый, спокойный образ жизни, занимаясь, например, только музыкой. Больной, конечно, не должен испытывать болей, по крайней мере сильных. Ленгберг, по утрам всегда пребывавший в дурном настроении, ответил одним словом:

— Проказа!

Как-то раз Йозмар рассказал ей про Ганусю и упомянул ее мужа, украинца Ганса, исключенного из партии. Когда она поняла, что исключение — не такое уж сложное дело, что для этого достаточно, например, чтобы человек был не согласен с так называемой «линией», она серьезно задумалась над тем, как сообщить партии, что Йозмар перестал быть верен ее линии.

Чтобы поточнее узнать, как это делается, она обратилась к Йохену фон Ильмингу, с которым ее связывала долголетняя дружба. Всякий раз, выгнав очередного «зловещего сопляка» или, наоборот, открыв очередного «уникального юношу», он приходил к Теа. В случае разрыва он обычно сетовал на безрезультатность своих «сверхчеловеческих» усилий, направленных на освобождение «от этого унизительнейшего рабства, в котором до сих пор прозябало человечество — от любви к мальчикам», — говорил, что теперь он женится, заведет детей, начнет vita nuova[75]. В случае же нового знакомства он был горд и уверен в себе, точно падший ангел, вновь завоевавший небо, — к нему тянулись прекраснейшие мальчики всего мира, его окружала воскресшая Эллада, но он предпочел им юного бога во плоти, который, правда, пока не уступил ему — о, конечно, только из кокетства.

Теа безгранично доверяла политическому чутью Ильминга, этого странного нациста, достаточно часто дававшего понять, что Кремль и Коричневый дом[76] для него — понятия почти равнозначные.

— Да, добиться того, чтобы вашего друга отлучили от его единоспасающей церкви, было бы нетрудно; что вам это даст, вот в чем вопрос. И что вы будете делать, если он вступит в одну из других групп, точно так же посылающих своих людей на костер, их же теперь так много? Или если ему все-таки захочется доказать свою правоверность, как это бывает со всеми еретиками, и с еще большим пылом кинется прямо в огонь? Нет, одним исключением тут еще ничего не добьешься.

— Значит, его уже не спасти? — в отчаянии спросила Теа.

— Лучшее и единственно надежное средство избавить революционера от его страсти — это меткий, смертельный выстрел. Или же, если мировая история не разделается с ним как-то иначе, — ребенок. Мой французский коллега, граф Виктор Гюго, из которого великие слова лезли, как пух из ангорской шерсти, писал однажды, что спасение человечества заключается в колыбели. Или в чем-то еще столь же трогательном. В конце концов, три волхва и пастухи, пришедшие поклониться яслям в Вифлееме, были всего лишь революционерами, потерпевшими поражение.

— Ребенок? — задумчиво спросила Теа.

— Да, ребенок, — но это средство действует только после исключения, когда человек как следует прочувствует свое изгнание, свою изоляцию.

Отсюда Ильминг легко перешел к теме, действительно его волновавшей: он собирался залучить в свою постель нового «юного бога». Теа не удалось больше привлечь его внимание к своим проблемам. Так она и ушла, не зная, что делать. В одном она была уверена: она не беременна. А времени оставалось мало.

Да, времени было даже меньше, чем она думала. Ленгберг все отлично подготовил. Он привык, чтобы все было четко, как у него в операционной. Был назначен и день отъезда: первое июля. В ночь на первое Йозмара запакуют в гипс, потом — носилки, санитарная машина и так далее. Но вышло по-другому. Ранним утром тридцатого июня в дверь позвонили. Йозмар, утренний сон которого был по-прежнему чуток, первым услышал звонок и разбудил ее. Она пошла узнать, кого это принесло в столь ранний час.

— Это фон Ильминг. Он загнал свою машину в наш гараж, чтобы замести следы, как он выразился. Он совершенно вне себя, говорит, в городе настоящий ад. Не вставай, я принесу тебе завтрак.

В доме Ильмингу не страдалось, и он вышел на террасу. Йозмар видел сквозь занавеску, как тот сначала нервно бегал взад-вперед, а потом перешел на уставный шаг германской пехоты на марше и, дойдя до конца террасы, всякий раз выполнял поворот «кругом» — небрежно, но вполне четко. Он совсем не был похож на те фотографии, которые Йозмар видел у него в квартире, во время встречи с Зённеке. Он оказался меньше ростом, гораздо менее строен, а его тонзуроподобную плешь волосы скрывали лишь частично.

— Мне не хотелось бы досаждать вам излишним любопытством, — сказала Теа, появляясь на террасе с чайным подносом в руках, — но что вы имели в виду, говоря, что в городе настоящий ад?

— Макбет убивал сон, Гитлер же убивает во сне, он топит вторую революцию в крови тех самых людей, которые на своих плечах вознесли его к власти.

— Я не понимаю, Йохен, что значит вторая революция?

— Сначала это была просто поэтическая фигура, которую я однажды придумал и пустил в ход. Нашлись дураки, которые приняли ее всерьез, чтобы им было, за что бороться. Теперь Гитлер воспользовался этой поэтической фигурой, чтобы уничтожить лучших, мужественнейших мужей Германии. Я погиб, фрау Теа, тиран и меня внес в проскрипционные списки.

— Я ничего не понимаю.

— О, все так ясно: сегодня гибнет Спарта, Византия с истинно женским коварством злодейски убила ее и одержала победу. — Ильминг мчался сюда, умирая от страха, но все же, видимо, нашел время придумать несколько изречений. Теперь он торопился ознакомить с ними публику.

О чем говорит этот пустозвон, что там происходит на самом деле, что еще случилось в третьем рейхе, чего так боится Ильмининг? Йозмар быстро оделся и вышел на террасу.

— Вы, вероятно, и есть тот молодой человек Герберта Зённеке? — приветствовал его Ильминг; он оглядел Йозмара с ног до головы, точно завсегдатай борделя, изучающий новую пансионерку. Но Йозмар, несмотря на свою привлекательность, для молодого бога все же был староват.

— Что там происходит, господин фон Ильминг? Пожалуйста, расскажите мне все возможно более ясными и простыми словами, без Макбета, Спарты и Византии.

— Несколько часов назад Гитлер или его люди уничтожили руководство СА, отряды СА разоружают. Банды убийц носятся по всей Германии, вся акция должна быть закончена к сегодняшнему вечеру — так приказал этот толстозадый Геринг.

— В чем же смысл этой акции?

— У нее нет смысла, это самоубийство. Если режим начинает уничтожать таких людей, как я, значит, его смертный час уже пробил.

Йозмар сказал:

— Если режим уничтожит вас, это значит, что пробил ваш, а не его смертный час. И если эти подонки пойдут на это, то лишь потому, что ни вы, ни ваша болтовня насчет Спарты им больше не нужны.

— Что? Что вы сказали? — возмутился Ильминг. Но его возмущение быстро прошло. Теперь было уже все равно, он сдался и начал в дикой ярости грызть ногти, что обычно делал лишь тайком. Йозмар, ростом выше его на целую голову, сказал, глядя на него сверху вниз:

— То, что сейчас происходит, в сущности, не имеет отношения ни к вам, ни к вашим поэтическим фигурам. Это — классовая борьба, хотя и в скрытой форме. Режим дал трещину, остается ее расширить. Режиму приходит конец.

Заключительный монолог вышел недурно, и хорошо, что Теа была рядом. Теперь и речи быть не могло об отъезде за границу. Диктатура трещит по всем швам, ее падение — это вопрос дней, главное — не выпустить из рук наследство.

Он отвел ее в сторону:

— Отвези меня на станцию, мне нужно в город. Вечером я позвоню. На всякий случай собери мои вещи. Приеду вечером попозже — я надеюсь.

— Не надо в город, Йозмар, прошу тебя, это же смертельный риск! — Она схватила его за руки. — Не уезжай, ну пожалуйста, не бросай меня так!

— Я не бросаю тебя. Но пойми, что обстоятельства резко изменились. Иди одевайся и выводи машину.

Она смотрела на него, все еще ожидая чего-то, но он не видел ее, он был уже в городе. Вокруг было тихо, но он, казалось, слышал сигналы, понятные лишь ему и таким, как он.

Она отвезла его на станцию, по дороге он говорил не умолкая. Она не проронила ни слова.

Днем приехали трое эсэсовцев и забрали фон Ильминга. Разбили ему лицо кулаками и поволокли его вниз по лестнице, хлеща по голове плетками из буйволовой кожи, и бросили в машину. Он не протестовал.

Теа ждала звонка Йозмара. Потом стала ждать его приезда, поехала на вокзал и ждала там, пока не пришел последний поезд. Она ждала всю ночь, сидя в его комнате. Утром приехал Ленгберг. Узнав, что Йозмар сбежал, он немало удивился. Ведь все было готово, и он без всяких хлопот мог пересечь границу.

Ленгберг отвел Теа в ее комнату, уложил в постель и сделал укол.

— Тебе нечего бояться. Это легкое снотворное. — Она быстро заснула.

Проснувшись, она увидела его у окна. Вот так же она сидела, охраняя сон Йозмара, — и все напрасно. Она закрыла глаза. Ленгберг, не оборачиваясь, произнес:

— В романах женщина, оказавшись в твоем положении, случайно — я подчеркиваю: случайно глядит в зеркало и видит, что за несколько часов постарела на много лет. Но с тобой все в порядке, ты — красивая, зрелая девица. Пора и замуж. И на этот предмет у тебя есть я.

Она сказала:

— Ты думаешь, я больше никогда не увижу Йозмара? Сделай мне еще укол, два укола, я хочу спать, долго спать.

Делая укол, он бормотал:

— И поспать подольше, Боже, дай мне тоже, дай мне тоже.

Она заснула.

Он снова сел к окну. Потихоньку смеркалось. Время у него было. А ждать он умел и доказал это.

Все эти Гебены, Ильминги думают о великих целях. Он же в своей жизни думал лишь о двух вещах. С двенадцати лет он мечтал стать хирургом. И стал им. С двадцати семи лет он мечтал стать мужем девушки по имени Теа Зайфрид. В первый раз он стал им слишком рано. На целых семнадцать лет раньше, чем нужно. Теперь время пришло.

Он устроился в кресле поудобнее. На небе загорались звезды. Где-то, не очень далеко, стреляли. Благословенная ночь, с нее начинается его новая жизнь.

Акция по «чистке» партийных рядов окончилась лишь на следующий день. Режим вышел из нее окрепшим.

Часть четвертая. «…еще те, чей удел — молчание»

Глава первая

1

Нет, теперь уже слишком поздно, связной не придет, ибо опоздал, видимо, не на эти два часа, а на всю жизнь. В последний год это случалось все чаще. Дойно знал, как это происходило: все было готово, разработано во всех деталях, связному — или часто, особенно в последнее время, связной — оставалось лишь завершить кое-какие формальности, получить паспорт и билеты, время и место встречи были уже назначены, и какой-нибудь Дойно уже выехал из Парижа, чтобы в определенный день и час встретиться со связным где-нибудь на смотровой площадке, на высоком холме возле Осло, — а связной не приходит. Ему неожиданно сообщают, что паспорт задерживается, он получит его на сутки позже, а пока пусть подождет у себя в квартире — возможно, от него потребуется одна небольшая справка. Потом одной справки оказывается недостаточно, потом его просят написать заодно и всю автобиографию — время у него есть, потому что поездка все равно откладывается. А потом оказывается, что и ехать никуда не надо, потому что для него уже готова уютная камера. Потом проходят недели, возможно, месяцы, а возможно, и больше: «Выкладывайте уж все как есть, геноссе!»

Там, в Германии, когда человек не приходил на встречу, это чаще всего означало самое худшее, за него боялись, потому что он угодил в ловушку врага.

Того, кто не прибыл на встречу из России, тоже считали погибшим, хотя смерть он принимал не от руки врага. Скорбеть о нем не полагалось. Человек, приезжавший вместо него несколько недель спустя, имел еще и дополнительное задание: выяснить, не был ли его предшественник в чем-нибудь замешан, не делал ли подозрительных высказываний, когда был здесь последний раз? Не было ли у него подозрительных знакомств?

А сумерки, кажется, и впрямь не собираются переходить в вечер, ночи сегодня не будет — огненный отблеск заходящего солнца над горизонтом так и не погас. Наконец-то он своими глазами увидит белые ночи, давно знакомые из книг великого северянина, подумал Дойно. Уже больше сорока лет этот старый норвежский писатель обкрадывает самого себя, перепевая все те же истории, в которых провозглашает невероятные по своей глупости политические принципы. Но Дойно, зачитывавшийся им в ранней юности, всегда с благодарностью думал об этом старике. Теперь и он достиг того возраста, когда понимаешь, что благодарность сильнее привязывает человека к жизни, чем любовь. Очевидно, от почти физически ощутимой уверенности в том, что прожитая жизнь потрачена впустую, — отчаяния тут не было, а покоряться судьбе казалось так легко, — в нем в эти долгие сумерки раннего лета зародилось не выразимое словами чувство, что можно умереть, как умирает день, умиротворенно и умиротворяюще. Лишь в такие мгновения ему казалось возможным освободиться от одержимости, от этого десятилетия, от воспоминаний, которые он как гири тащил за собой.

— Фабер, Денис Фабер, правильно? А я — Альберт Грэфе, но имя в данном случае не имеет значения: ты меня не знаешь, хотя история моя тебе наверняка известна.

— Ты коммунист?

Человек растянул рот в ужасную, болезненную улыбку.

— Да, наверное, хотя и это теперь точно не известно.

— Я тебя уже видел — где, когда?

— В первый раз — три часа назад, внизу, на Карл-Юханс-гатан, потом — в автобусе, который привез нас на эту гору, потом здесь же, в кафе: ты иногда смотрел на меня — так же, как на эти деревья у дороги, как на голубые перила веранды, но с гораздо меньшим интересом, чем, например, на фьорд и эти грязно-желтые паруса.

Ему было лет тридцать, возможно, чуть меньше или чуть больше. С первого взгляда было видно, что он из тех людей, у которых, кроме календарного, есть еще один, иной возраст. Он был невысок, но широкоплеч и, казалось, перенес тяжелую болезнь: худоба его была неестественна. Нет, это не болезнь, догадался Дойно, рассматривая его лицо.

— Ты был в концлагере, товарищ?

— Да. Сначала — в подвалах гестапо, потом два с половиной года в тюрьме, потом — четыре месяца в концлагере. Левый глаз уже ничего не видит, но правый еще можно спасти, говорит здешний врач. Во всяком случае, я им еще вижу.

— Ну, что же ты, садись. Расскажешь, зачем я тебе нужен. Но все-таки скажи сначала, откуда ты меня знаешь.

— Я слышал тебя на конференциях — в Берлине, в Лейпциге. Слышал и твои лекции. Наши, правда, не все в них понимали, слов иностранных многовато, но в общем ты им нравился. Мне тоже.

Оба смотрели на фьорд, казавшийся сверху черным зеркалом с красноватым ободком. Возможно, Грэфе тоже хотелось послушать эту тишину, посидеть, подумать, никуда не торопясь. С его лица сошло напряжение, боль в поврежденном глазу ослабла, губы приоткрылись — красивые губы. Красноватые отблески моря придавали его желтовато-бледному лицу тот здоровый оттенок, который когда-то был его естественным цветом.

Сначала Дойно хотел даже отложить разговор, назначив встречу на другой день где-нибудь в городе. Но, всмотревшись, понял, что этот человек и так ждал слишком долго. Он еще мог молчать, но это оттого, что хотел разделить свое молчание с тем, с кем ему предстоял разговор.

— Время у нас есть, но, если хочешь, говори, я слушаю.

— Да, — ответил Грэфе. — Да, сейчас. — Он помолчал еще немного — возможно, ему было жаль отводить взгляд от горизонта и возвращаться к своим заботам. Наконец он произнес: — Скажи, ты все еще друг Герберту Зённеке?

— Друг ли я Герберту Зённеке? — удивился Дойно. — В общем да, хотя вот уже скоро год не имею от него вестей.

— Нет, так у нас разговора не получится! — нетерпеливо воскликнул Грэфе. — Отвечай точно.

— Я тебя не звал, ничего тебе не обещал. Если у тебя есть что сказать, говори, скажи, откуда пришел, куда идешь и чего хочешь от меня. А вопросы уж я сам буду задавать.

Грэфе с удивлением поглядел на него. Конечно, ведь это интеллигент: легко угадать, как он поведет себя в целом, но что он сделает в каждой отдельной ситуации, никогда не угадаешь. И лицо его то кривится, как у балованного ребенка, не переносящего ни малейшей боли, то делается строгим и замкнутым, лицо барина, приоткрывающего рот ровно настолько, сколько нужно, чтобы процедить сквозь зубы унижающие тебя слова.

— Ты не звал меня, Фабер, это правда. Но теперь я здесь, мы тут вместе. Так уж вышло, что мне приходится задавать вопросы. Хотя, наверное, действительно лучше будет, если я сначала расскажу о себе.

Он снова назвал свое имя, назвал и город, в котором жил раньше. Учился он на механика, коммунистом стал довольно рано — вступил сначала в молодежную организацию, потом в партию. В тридцать первом году остался без работы, но это было даже неплохо, он мог теперь целиком посвятить себя партии и вскоре стал секретарем райкома. Когда нацисты пришли к власти, он ушел в подполье, работы прибавилось, ему дали еще «окно» на границе. Все шло более или менее нормально, все связи работали, хотя это и было нелегко — слишком многие старые коммунисты попадались, именно потому, что их в городе давно знали.

Шестого ноября 1933 года его арестовали, и оказалось, что о его деятельности они знают на удивление много. Они, правда, уже успели взять кое-кого из его людей, но те не проронили ни слова. Его пытали, он выдержал. И все время ломал себе голову, откуда у них информация? Через два месяца пришла догадка: его девушка — точнее, его жена, только они не были женаты по закону, он просто жил с ней, и она уже ждала ребенка, — она-то его и предала. Им устроили что-то вроде очной ставки, тогда он это понял. Кстати, вскоре после этого она покончила с собой. Да, она действительно умом не блистала, да и красотой тоже, но он ее любил. Почему именно ее, а не какую-нибудь другую, красивее, умнее, находчивее? Глупый вопрос, конечно. Все равно что спросить, почему ему показалось, будто у него всю кровь выкачали из тела, когда он узнал, что ее больше нет, что в той комнате на чердаке, где они жили вместе, она покончила с собой, хотя ей оставалось подождать лишь несколько месяцев, и ребенок родился бы на свет — ладно, не будем об этом!

Но был еще один момент: о его работе она знала слишком мало, значит, от нее обо всех этих подробностях они узнать просто не могли. И чем больше он думал, тем больше убеждался, что кроме нее есть еще какой-то предатель. Но кто? Выяснить это он не мог. Суд с ним обошелся довольно милостиво, ему дали всего два с половиной года, это немного. В тюрьме он пытался снова наладить связь с партией, что было хоть и трудно, конечно, поскольку сидел он в одиночке, но возможно, и все же ему это не удалось, хотя другие коммунисты, он знал, сидели в том же здании. На его стук не ответили ни разу. Ему оставалось только ждать, когда кончатся его два с половиной года. Да, это немного, два с половиной года, но тот, кто сидел… ладно, оставим это, тут и так все ясно.

Конечно, потом его не освободили, а перевели в концлагерь, кстати, в тот же самый, где до него сидел Фабер. Коммунистов и там хватало. Но его в первые же дни избили до полусмерти и бросили в бункер, так что он ничего не мог сделать — тогда-то ему и повредили глаз. Его все время старались изолировать от других, но в лагере нельзя было помешать ему установить контакт с товарищами. Сейчас, оглядываясь назад, в это трудно поверить, но так оно и было — поначалу он ничего не замечал, и потом ему нелегко было осознать, что коммунисты, даже те, которые хорошо его знали, которых он сам принимал в партию, избегают его, не желают иметь с ним дела.

— После десяти дней бункера ты уже не человек, ты выползаешь на свет как животное, как самая паршивая собака. Если тебя кто-нибудь хотя бы окликнет по имени, хочется завыть от благодарности и счастья. Если тебя хоть немного поддержат, чтобы ты не упал по пути к своему углу в бараке, — ладно, не будем, меня все равно никто не окликнул и не поддержал.

Он умолк и отвернулся. Лишь немного погодя он снова взял себя в руки и продолжил рассказ.

Он был не единственный, кого бросали в бункер и били кожаной плетью, но было ясно, что с ним решили покончить. Страшно сказать, но ему было все равно. Жить ему не хотелось, хотелось лишь узнать, в чем дело, выбраться из этого черного туннеля, выяснить, как так получилось, что он находил лишь врагов там, где должны были быть друзья. Тогда-то и произошла эта история с веревкой, побег. Об этом Фабер, конечно, слышал.

— Да, но ты рассказывай.

Его снова бросили в бункер. А тогда как раз всю охрану во главе с ее пользующимся дурной славой начальником переводили в другой лагерь, и смена уже прибыла. И они сказали ему, что не хотят оставлять после себя «недоделок». Чтобы новой охране, сказали они, не пришлось возиться еще и с ним. Ночью к нему в бункер пришел эсэсовец, ненавидевший его больше всех, швырнул ему веревку и сказал, что вернется через полчаса и чтобы к тому времени все было кончено. Если бы не мучившие его вопросы, он бы и в самом деле повесился. Но он знал, что товарищи на воле все поймут, если он объяснит им. Поэтому он не имел права умирать, не выяснив всего до конца. Когда к тебе несправедлив враг, можно еще попытаться бороться, но когда несправедливы свои, остается одно — позорная смерть. Нет, так умирать он не имел права.

Света в бункере, разумеется, не было, но он уже привык к темноте. Из своей одежды и всего, что только мог найти, он смастерил куклу и повесил на веревке ее. Потом спрятался нагишом за дверью и стал ждать. Наконец эсэсовец появился, пьяный, увидел «повешенного» и довольно ухмыльнулся:

— Вот и конец тебе, собака!

Свалить его на пол было нетрудно, душить оказалось труднее и противнее. Очень много времени ушло на то, чтобы раздеть его, обрядить в лагерную робу и повесить. Потом, все также в потемках, он надел его мундир, сапоги. То, что казалось самым трудным, получилось легче всего — потому что новая смена уже была в лагере, и «старики» не знали их в лицо, — пошатываясь, он прошел через все заграждения, вышел за ворота, остановил машину, она довезла его до голландской границы еще той же ночью. Прежде чем начался день, он уже перешел границу. Он шел и шел наугад, пока не пришел в какой-то городок. Как раз начало светать, и городок был такой тихий, уютный. Он присел на крыльцо ближайшего дома, просто чтобы передохнуть. Там его и нашел пастор. Пастор привел его к себе, и он ему все рассказал. И тот ему потом очень помог.

— Может быть, ты есть хочешь, Альберт?

— Поздновато же ты вспомнил об этом, Фабер. Пастор сперва накормил меня, а потом стал расспрашивать. Ничего, ничего! Я просто хочу рассказать все до конца, то, что ты слышал, это были только цветочки.

Итак, он был на свободе, пастор достал ему хорошие документы, но нужно было еще выбраться из туннеля, выяснить, что же встало вдруг между ним и партией. Однако связаться со своими ему удалось далеко не сразу. Непосвященным он казался то ли нервным, то ли просто сумасшедшим. Но ответственные товарищи подтвердили: да, против него было возбуждено дело, как раз перед самым арестом, — за опасный уклон от линии партии, за примиренчество по отношению к социал-демократам и за то, что он переоценивал нацистскую угрозу для рабочего движения. Потом, правда, линия изменилась, партия сама стала сотрудничать с социал-демократами, создавая единый народный фронт против фашизма, но тогда это еще считалось уклоном. Коммунисты в тюрьме и в лагере знали, конечно, в чем его обвиняют, и потому не желали иметь с ним дела, это понятно.

Так он выбрался из туннеля. Смешно подумать, что уклон, из-за которого с ним так обошлись, превратился в конце концов в генеральную линию. Да, но оставался еще один вопрос: кто же его выдал? Этим людям, «аппарату», он доказал, что Эрна, его девушка, хотя и проболталась, но ничего важного сказать не могла — просто потому, что не знала. Хорошо, отвечали ему, но не надо торопиться, дело-то против него еще не закрыто, осталось выяснить кое-какие детали. И вообще нужно проверить, не допустил ли он какой-нибудь неосторожности, не выдал ли сам себя. Пока же лучше всего сидеть тихо — он старый член партии, должен все понимать и соблюдать спокойствие и дисциплину. И потом еще эта история с убийством эсэсовца и побегом, она даже попала в газеты, само по себе это неплохо, партия даже позаботилась об ее огласке, но, строго говоря, без приказа партии он не имел права этого делать. Так что — сиди тихо!

Тихо — значит, тихо. Спокойствие и дисциплина. Он нелегально устроился работать в гараж. Получить работу легально нечего было и думать. Он много читал, размышлял, осторожно наводил справки. Так он узнал, что Эрна убила себя после того, как у нее побывал один коммунист, позже эмигрировавший, Йозмар Гебен. Он тайком перешел границу, сначала бельгийскую, потом французскую, добрался до Парижа и разыскал этого Гебена. Тот сначала не хотел ничего говорить, но потом раскололся. Да, он все хорошо помнит, это ему поручили расследовать то дело, и он побывал у Эрны Лютге — чувствовала она себя плохо, ее постоянно рвало. Она сама сказала, что предала его, рассказав обо всем своей подруге Эльзе, муж которой работал в гестапо — просто так, по глупости и доверчивости. Однако она сохранила все бумаги, никому их не отдала и передала лишь ему, Гебену, вместе с остатками партийной кассы.

— Гебен, — сказал я ему, — по заданию Зённеке ты проводил это расследование и наверняка расспросил многих. Ты знаешь, что моя жена проболталась, но не предала, тогда кто же предал? Черт побери, это что, заговор, раз никто не хочет сказать мне правду? — И тогда он сказал, что, закончив расследование, сначала и сам думал, что предала Эрна.

— А потом? — тут же спросил я.

— Что потом? — переспросил он и покраснел, как девушка. Но больше на вопросы не отвечал, замкнулся, говорил лишь, что и сам ничего не знает.

Вот и вышло, что туннель еще не кончился, что ему и дальше предстоит пробираться вперед ощупью и в темноте. В Париже было много коммунистов, многие знали его раньше, он говорил с некоторыми из них, но все было бесполезно. Он решил возвращаться в Амстердам, в гараж, где все-таки мог зарабатывать себе на хлеб, ни у кого ничего не прося. Да и дело еще не закрыто. Решил и уже совсем собрался уезжать, как вдруг за ним приходят и ведут на какую-то явку, на встречу с одним очень важным лицом, как ему сказали. Там были двое, один из них говорил только по-русски, но по-немецки, видимо, понимал. Да, тут-то и произошла самая большая неожиданность: они знали все и не собирались ничего скрывать. Разумеется, выдала его не Эрна, а человек, пользовавшийся величайшим доверием партии, враг тайный, а значит, еще более опасный — подлейший предатель Герберт Зённеке!

— И вот теперь я снова задаю тебе этот вопрос, Фабер: ты — друг Герберту Зённеке?

Дойно посмотрел на него долгим взглядом. И подумал: значит, это ты — тот ангел смерти, которого я жду. Вот ты и пришел, ангел смерти, и задаешь свой вопрос. Что ж, ответ у меня готов, и давно. Ты найдешь выход из своего туннеля, но меня при этом столкнешь в пропасть.

— Почему ты не отвечаешь, Фабер, ты все еще считаешь, что я не имею права задавать вопросы?

— Ты имеешь на это право, Альберт. Я не знал, что с Зённеке может случиться такое.

— Что именно?

— Что его решат уничтожить.

— Тогда скажи, только сначала подумай, и хорошо подумай: ты веришь, что Зённеке — предатель?

— Нет, до последнего вздоха я буду верить, что Зённеке был и до последнего вздоха останется настоящим коммунистом и настоящим товарищем, что он — вернейший друг в беде!

— «До последнего вздоха» — это ты хорошо сказал, а я хорошо запомнил. Но теперь — слушай дальше.

Так, мол, и так, сказали они, выдал тебя Зённеке. И рассказали, как он делал еще худшие дела, когда только мог. С врагами он был связан давно. Он связался с нацистами еще до того, как они пришли к власти. Этим и объясняется, почему все его люди рано или поздно попадались, лишь с ним одним, разыскиваемым больше всех, никогда ничего не случалось. Почему Зённеке выдал его, Альберта Грэфе, гестапо? Потому что Грэфе хорошо работал, вот почему. И потому, что. Зённеке давно с потрохами продался гестапо. В другом месте он заставил одного коммуниста пустить себе пулю в лоб только потому, что тот был связан с Йохеном фон Ильмингом. Между тем Зённеке сам был связан с Ильмингом, даже ночевал у него. Руководство уже давно подозревало Зённеке, да мешали все те же старые сантименты: ах, Герберт, старый спартаковец, друг Розы Люксембург, человек, о котором, как считалось, даже Ленин сказал однажды: он — лучший человек в Германской партии. Но и это оказалось ложью, на самом деле это сказал не Ленин, а Троцкий.

Зённеке показалось мало уничтожить его, Альберта Грэфе, он послал одного из своих людей, чтобы уничтожить и жену Альберта. Разве случайно эта бедная женщина, подвергавшаяся систематической травле, покончила с собой вечером того самого дня, когда этот человек побывал у нее? Это было убийство. Оно понадобилось Зённеке, чтобы скрыть следы своего преступления. Но это ему не удалось, ГПУ раскрыло и это, немногие другие его темные дела. Пусть история его преступлений послужит уроком всему миру. И теперь он, Альберт, может помочь разоблачить его окончательно. Дело против него, конечно, прекращено, ведь оно было спровоцировано Зённеке. Ему нужно лишь составить письменное заявление, подробно описать все, что произошло с ним, его женой и партийной организацией его района в результате преступной, фашистской деятельности Зённеке. Возможно, ему придется быть свидетелем на процессе в Москве, пока же он должен чаще выступать на собраниях, чтобы заткнуть наконец рот врагам и сомневающимся здесь, на Западе.

— Вот что они мне сказали. И знаешь, Фабер, что я им ответил? Я все подтвердил и со всем согласился.

— Нет, это невозможно, это какой-то бред!

— Правильно, я и сам сказал себе это, только позже, ночью. Проснулся, как от толчка, и вдруг понял, что выбрался наконец из туннеля: меня хотят во второй раз принести в жертву, причем те же самые люди. Нет, Зённеке не виновен, он настоящий коммунист, а эти двое — грязные ищейки. И я еще ночью выбрался из гостиницы и несколько дней скрывался в Париже, пока не получил ответа из Норвегии. И тогда приехал сюда, в очередной раз сменив имя. Больше я ни с кем из коммунистов не общался. Я ждал. А вчера увидел плакаты, где говорилось, что ты приезжаешь читать лекции. Ты — друг Герберта Зённеке, так что теперь я не один.

— Чего же ты ждал и чего ждешь от меня?

— Только, ради бога, не говори мне, что ты этого не понял!

Да, это ангел смерти, от него не уйти. История, случившаяся с Зённеке, возмутительна, но ничуть не более, чем множество других таких же историй. А Зённеке молчал, и он сам молчал, почему же он теперь должен говорить? И что знает этот Альберт Грэфе о том, как это тяжело — молчать?

— Тебе надо подумать — думай. Теперь, если хочешь, можешь заказать мне что-нибудь. И пока я буду есть, подумай обо всем хорошенько.

Альберт резал хлеб на маленькие кусочки и медленно клал их в рот. Жевал он с трудом — во время допросов ему выбили больше половины зубов — и смотрел в сторону фьорда. Он выполнил свою трудную задачу: был ли у него какой-то выход, он пока не знал, но тьмы больше не было, а стать более одиноким, чем он был теперь, уже невозможно. Вначале у него еще возникали странные надежды, иллюзии, с которыми к нему подбиралось безумие: все это ему почудилось, привиделось в страшном сне, что он вдруг, разом потерял все: жену, мать, родину и партию — свою самую большую и самую значимую надежду, хоть он и не был во всем этом виноват, и вообще никто не был виноват. Нет, такого не бывает, говорил он себе, когда эти иллюзии еще возникали, такого не бывает, человек, он либо умирает, либо выживает, ведь нельзя умереть и пережить свою смерть, только чтобы мучиться сознанием, что смерть эта была позорной.

Но это было вначале и продолжалось всего несколько недель, потом он пришел в норму. Ему оказалось достаточно всего один день снова проработать в гараже, чтобы понять, на каком он свете.

— Понимаешь, Фабер, в подвале гестапо, а потом в тюрьме, да и в бункере первое время, я был один, но одиноким себя не чувствовал. Я тогда вообще не знал, что такое одиночество. Только когда от человека отказываются все, кто был ему дорог, он начинает понимать, что такое одиночество. И что одиноким быть хуже, чем парализованным, который себе каждую каплю воды должен вымаливать. Да, теперь-то я это знаю. Ну что ж, может быть, ты наконец скажешь, готов ли ты что-то сделать, готов ли рассказать завтра на лекции, кто такой Зённеке, кем он был и останется до последнего вздоха, как ты говоришь, и что против него замышляется преступление.

— Послушай меня, Альберт…

— Плохое начало, ты хочешь увильнуть.

— Погоди, послушай, а потом скажешь, хочу ли я увильнуть. И если я хочу увильнуть, то подумай: почему я должен держать ответ перед тобой, какое у тебя право требовать его, и почему именно у тебя оно есть. Потому, что ты жертва? Но жертв на свете полным-полно. Они давно уже всем надоели — больше, чем самый затрепанный позапрошлогодний шлягер, чем…

— Ты хочешь увильнуть, Фабер, и при этом выглядишь трусом с повадками храбреца, — перебил его Альберт.

— Нет, я ведь не боюсь одиночества. С тех пор как начались эти процессы, я сам живу в страшном одиночестве. Так что дело не в этом. Но подумай, разве существует еще хоть какая-нибудь надежда, кроме той, которую мы связываем с партией, с коммунистической партией — и с Россией. Ты принимал людей в партию, я тоже. Они порвали со своим прошлым, с друзьями, родными — во имя той надежды, которую дали им мы. Что же мы скажем им теперь, если сами откажемся от этой надежды, если объявим ее иллюзией или, что еще хуже, извращенной, вывернутой наизнанку правдой? Что мы им предложим — твое одиночество, мое одиночество? И это в то время, когда в мире уже хозяйничает Гитлер, когда в Испании вот-вот грянет решающий бой! Ты, не задумываясь, готов был ради партии пожертвовать жизнью, своей и своих товарищей. Зённеке, не раздумывая ни минуты, тоже пожертвовал бы ради нее жизнью, своей и своих товарищей. Что же теперь тебя охватывают сомнения, когда ради партии потребовалось пожертвовать честью — честью Зённеке, моей, твоей, нашим чувством справедливости, — да еще в такое время, когда готовность к самопожертвованию должна быть, по крайней мере, не меньшей, чем та угроза, которую, возможно, удастся отвести с ее помощью?

— Валенсия!

— А, это та печальная история с польскими коммунистами в Валенсии? Они…

— Нет! Это такой старый шлягер, песенка, которая называлась «Валенсия». Слова, конечно, были дурацкие, но я тоже любил его слушать, его все тогда слушали не переставая. Фабричные девчонки, которые и тогда еще не оправились от военной голодухи, глаза закатывали, стоило им только услышать слово «Валенсия». То, что ты тут наговорил — такая же Валенсия. Если у тебя есть деньги, закажи мне еще бутерброд и чашку кофе. И скажи официантке, чтобы зажгла свет, меня уже тошнит от этих белых ночей, надо наконец отделить день от ночи, надеюсь, ты не против?

— Нет. Но все-таки — почему «Валенсия»?

— Потому что партия, о которой ты говоришь, и Советский Союз, на который ты ссылаешься, — их больше нет. Если бы это было не так, разве бы пролетарская партия могла выдать врагу такого человека, как я, разве ей когда-нибудь понадобилось бы позорить и убивать такого человека, как Зённеке? А если ей это действительно надо, тогда это — не наша партия. Нигде на свете не убивают столько коммунистов, как в России. Ты пойми меня правильно, мне плевать на какого-то Альберта Грэфе. На, возьми револьвер, он заряжен и снят с предохранителя, надо только спустить курок. Я действительно дам себя пристрелить, — поверь мне, это не Валенсия — но только ради дела. А дело наше — это освобождение трудящегося человека, это его права и честь, да, именно честь рабочего человека!

Выглядело все это как-то неуместно, он стоял с револьвером в руке, голос у него срывался, точно у пьяного, и он кричал:

— Честь и достоинство, даже лучше сказать — достоинство, Фабер, именно достоинство! — Наконец он снова сел, Дойно осторожно забрал у него револьвер. — Тебе этого не понять, Фабер, ты — не пролетарий. А рабочий, он становится революционером не ради куска хлеба с маргарином. В Америке, когда там нет кризиса, рабочий имеет не только бутерброд с маргарином, но и радиоприемник, и в кино он ходит три раза в неделю, и вода у него течет горячая — хоть посуду мой, хоть брейся, и утюг у него электрический. А завтра у него, может быть, будет и машина, и собственный домик, кто знает. Лишь одного у него нет, капиталист ему этого дать не может: чести и достоинства. Вот смотри, нацисты казнили многих наших, но это так, чтобы запугать народ, а с самого начала у них была одна цель: выбить из нас всякое достоинство. Они твердят о достоинстве народа, о «чести нации», а сами втолковывают рабочему, особенно сознательному рабочему, что он — никто, что его вожди — жулики, бездарные шарлатаны. А ты знаешь, что это значит для немецких рабочих — поверить в измену Зённеке, в то, что он их предал и продал, — это Герберт-то Зённеке, который всегда был впереди, которого мы прикрывали своим телом? Потому что его честь — это не только его честь, но и честь немецкого рабочего класса, это…

— И все-таки ты сказал этим гэпэушникам в Париже, что выступишь против него!

— Да, сказал, потому что был оглушен этим ударом, и еще потому, потому, что на секунду вспомнил о бедной девушке на чердаке, об Эрне. И потому, что об убитых легче вспоминать, когда знаешь, кто убийца. И еще потому, что подумал — передо мной снова открылась дверь и я могу выйти из своего одиночества и вернуться в партию. Но уже несколько часов спустя, ночью, я все понял, я понял их метод. Гитлер сказал однажды, что только чудовищная ложь становится похожа на правду. Да никто бы никогда не осмелился сказать, что Зённеке — предатель. И именно поэтому для меня было жутким ударом, когда они вдруг сказали мне такое. Если им даже меня удалось на несколько часов выбить из колеи, то насколько же легче им было убедить — и унизить! — других, менее опытных коммунистов во Франции, Англии, Югославии. Ибо если человек проглотит такое, то его уже ничем не проймешь, он уже все проглотит, а потом выблюнет, как собственный смертный приговор.

— Ну, — начал Дойно, — возможно, все это даже сложнее, чем тебе кажется. Что же касается Зённеке, то тут есть только две возможности. Либо он согласится, как старые большевики, играть на процессе роль своего собственного обвинителя, и тогда мы отсюда не сможем ничего изменить: ему скорее поверят, чем нам. Либо откажется, и тогда его просто убьют, не пропустив ни слова об этом за границу. Если мы поднимем тревогу, это ему не поможет, да ты и сам понимаешь. Выходит, что бы они с ним ни делали, у Зённеке остается свобода выбора.

Еще не успев договорить эту фразу до конца, Дойно почувствовал какое-то странное физическое недомогание, хотя и не мог определить, что же у него болит. И оно лишь усилилось, когда Альберт поднялся с места и, не глядя на него, произнес:

— Я тебя понял, я все понял, Фабер. Есть две возможности, и обе означают для него смерть, а для тебя — возможность по-прежнему ходить с гордо поднятой головой и держать на замке свой обычно болтливый рот.

— Погоди, не уходи так, мы недоговорили, давай встретимся завтра где-нибудь в городе.

— Нет, спасибо, это уже ни к чему. Отдай мне револьвер.

Увидев, что он остановил официантку, Дойно поспешил к ним, но напрасно: Альберт решил сам заплатить за все, что съел и выпил. У него не хватило денег, он смутился, но потом взял себя в руки, достал автобусные билеты и сунул их в руку официантке. Она вернула их:

— Не надо, оставьте пока себе ваши билеты и деньги. Заплатите в другой раз, я вам доверяю.

Альберт смущенно поблагодарил ее, вперемешку по-норвежски и по-немецки, и даже покраснел. Дойно положил ему руку на плечо и сказал:

— Альберт, не делай так, не оставляй меня здесь, одного.

— Насчет денег, это я, наверное, неправ, но я не могу иначе. А насчет ухода, тут неправ ты, Фабер, потому что уйти — это единственное, что мне еще остается, что я еще могу себе позволить. В конце концов, пусть хоть в этом мне пригодится моя свобода.

2

На следующий день с утра Дойно бросился его искать: он заглядывал в гаражи и слесарные мастерские, искал в портах, в дешевых ресторанах, читальных залах и библиотеках, в публичных парках — но все напрасно.

Если бы он нашел Альберта, то заговорил бы с ним о себе, рассказал бы, кто он, откуда взялся и куда стремится. Наконец, уже под вечер, он прекратил поиски и скоро начал забывать о нем. Перед лекцией он еще должен был встретиться с местными представителями партии, а до того назначил встречи кое-кому из старых друзей. Кроме того, надо было хотя бы кратко переговорить с писателями, объединение которых организовало ему эту лекцию. Во время встреч и бесед у Дойно часто возникало желание хоть косвенно, хоть одним словом упомянуть о Альберте. Иногда он останавливался прямо посередине фразы, точно увидев Альберта, в присутствии которого невозможно было нести всю эту чушь: Валенсия!

Маленький, красивый зал был заполнен до самых последних рядов, у мужчин и женщин на сцене были открытые, умные лица, так что говорилось легко. Тема была не новая, но достаточно злободневная: задачи интеллигенции перед лицом фашизма и военной угрозы. Дойно решил ее озаглавить: «Конец нейтральной зоны». Он хотел показать, что время, когда еще можно было оставаться нейтральным, безвозвратно прошло, что интеллигенция больше не имеет права ни на позицию невмешательства, ни даже на выбор противника.

Он импровизировал, как всегда, думал вслух и споря с противником, которого полагал не глупее себя. Публика поражалась, слыша, как красноречиво и убедительно излагает он аргументы противника, но потом, обнаружив, что для подкрепления собственной позиции у него всегда припасены аргументы еще более веские, с увлечением следила за этой игрой и все более уверялась в правоте его, а значит, и своего дела. Женщин трогала легкая хрипота, временами появлявшаяся в его голосе: мужчины, особенно молодые, были признательны ему за то, что он считает их не менее, а возможно, и более образованными, чем он сам. Перед ним лежали часы, он хотел говорить, как обычно, пятьдесят минут и проговорил уже больше половины, рассказав, что думает о Германии, об Испании — первая фаза гражданской войны закончилась, началась вторая, теперь там решалась судьба не только этой страны, Испания стала символом, ей на помощь прибыли русские танки, советские летчики, — и тут раздалась первая реплика с места:

— Поздновато! Прибыли бы они на три месяца раньше, Франко давно бы и духу там не было!

Он коротко ответил, спорить не стал, снова вернулся к Германии, рассказал о судьбе одного антифашиста, писателя, он успел уехать, и тогда гестапо захватило заложниками двух его несовершеннолетних детей. Рассказ произвел впечатление. Он хотел продолжать, сказать, как нужна сейчас акция протеста, и тут это случилось: он вдруг почувствовал такую страшную слабость, какой с ним никогда еще не бывало. Он ухватился за трибуну, но заметил, что и голос иссяк, стал безжизненным и пустым. Он резко остановился, точно увидев перед собой пропасть, потому что фраза, уже сложившаяся у него в уме, совершенно неуместная и ни с чем не связанная, гласила: «Двое несовершеннолетних детей Зённеке находятся в России, поэтому у него нет выбора».

Пришлось сделать перерыв, во время которого ему принесли большой стакан молока, и минут через десять слабость прошла. Очевидно, это просто аритмия, ничего серьезного. Он продолжал с того места, где остановился, но, внимательно слушая себя, понимал, что не из-за аритмии так глухо звучит его голос. Он просто никогда не сможет больше произносить такой текст. Он довел лекцию до конца, случившийся с ним приступ лишь усилил впечатление. Знакомые и незнакомые люди уговаривали его поберечь себя, хотя бы ради общего дела. Его отвезли в гостиницу, проводили в номер, какая-то молоденькая девушка принесла ему цветы и предложила посидеть с ним до утра — вдруг ему понадобится помощь. Но он убедил ее, что с ним больше ничего не случится.

Какое-то время спустя он снова вышел из гостиницы. Это была, конечно, безнадежная затея, лишь невероятный случай мог помочь ему найти в столь поздний час человека, о котором он даже не знал, где и под каким именем тот живет. Освещенные окна попадались редко: он подходил, останавливался и тихонько звал: «Альберт!» — или произносил свое имя: «Фабер» — раз, другой, третий. Он искал его в залах ожидания на вокзалах и в порту, в ночлежках Армии спасения. Около двух часов ночи пошел дождь. Пора было возвращаться в гостиницу, он устал, но продолжал идти, из улицы в улицу, из переулка в переулок. Вскоре он промок насквозь, он вышел без плаща, вода попадала за воротник и текла по спине, в ботинках хлюпало. Он помнил, конечно, кого ищет, но мысль о нем все больше отступала на задний план. Возникали какие-то новые чувства, они становились все сильнее, уводя его все дальше, будя все новые воспоминания. Высокий старик время от времени выжимает воду из большой белой бороды, и вода стекает на глиняный пол. Почему у него мокрая борода? Старик совершал ритуальное омовение, а времени обсушиться как следует у него не было. Это — учитель, объясняющий семилетнему малышу еврейский текст и перевод Песни Песней, добавляя комментарии, традиционно передаваемые из уст в уста. Без них все это осталось бы мальчику непонятным: жалоба женщины, блуждающей по ночным улицам в поисках любимого, несправедливо обиженного ею. И она останавливает каждого, спрашивая о своем любимом, пока не доходит до запертых городских ворот. И стражники будут насмехаться над нею и ее любимым, которого никогда не видели. И стражники будут бить ее, их пьяные вопли разбудят спящих, чтобы и те узнали, сколь безнадежно-бессмысленны ее поиски. Но что они знают, эти стражники, эти спящие! Седобородый учитель открыл своему любознательному ученику: влюбленная женщина — это народ Израилев, он ищет своего Бога, которому изменил, он ищет своего Спасителя. А ночь в Песни Песней — не промежуток времени от заката до восхода, а столетие, или тысячелетие, или еще больше. Ночь — это время еще не спасенного человечества. «И не обижайся на стражников, мой мальчик, за их насмешки. Они тоже из мира ночи, и они восплачут и погибнут, когда настанет рассвет».

Вот как, думал Дойно, пока ноги несли его обратно, в сторону холма с королевским замком, вот как обстоит дело с этой ночью, с хохочущими, уверенными в своей силе стражниками и с заблудившейся женщиной, потерявшей любимого. Старику все было ясно, он был уверен, что рассвет настанет, а иначе зачем эта долгая, долгая ночь? Возможно, это ее последний час, любил повторять старик, многое, очень многое говорит о том, что рассвет уже близок.

Надо снова написать Штеттену, подумал Дойно. Сердечный привет от Савла, возвращающегося из Дамаска. Или: есть человек, его зовут Альберт, он меня презирает. Не могу жить под гнетом его презрения. Телеграфируйте, что делать.

Если бы небесные своды были из пергамента, если бы все деревья мира были перьями — а, это опять из комментариев седобородого старца, — если бы все моря и воды были чернилами, а все жители земли — писателями, и если бы они писали день и ночь, чтобы оправдать меня перед Альбертом, все эти оправдания весили бы меньше пушинки в сравнении с обвиняющей немотой его страдания и той виной, которую его бедный невидящий глаз нашел в моем сердце.

Дождь перестал, в порту раздался гудок, ему ответил другой. Скоро белая ночь украсится лучами солнца. Пора возвращаться в гостиницу.

Он быстро написал письмо:

«Дорогой Карел, я слышал, что ты послезавтра приезжаешь в Париж на пять дней. Значит, это письмо прибудет туда одновременно с тобой. У меня к тебе просьба, настолько важная, что не передать словами: пожалуйста, незамедлительно сделай все необходимое, чтобы меня отправили в Испанию, на фронт, простым солдатом. Я подчеркиваю: не комиссаром, не пропагандистом, не тыловой крысой, а простым солдатом на передовую. Еду пароходом Эсбьерг — Дюнкерк, буду в Париже через двое суток, увижу тебя на третий день вечером в условленном месте».

Письмо он отнес на ближайшую почту. На обратном пути его снова одолела слабость, так что он еле добрался до номера. Войдя, он открыл дверь на террасу, опустился в кресло и начал размеренно дышать — вдох, выдох, вдох, выдох. Наглость труса, говорит Альберт? Пусть лучше будет расточительность скупца! Возьмем и проспим этот сегодняшний день, первый из тех немногих, которые мы решили еще пожертвовать жизни.

Глава вторая

1

Нет, это и в самом деле он, вон он стоит на причале, с неизменной зубочисткой во рту, так что его можно принять за местного жителя, на четверть часа покинувшего свое любимое портовое кафе, чтобы пройтись по дебаркадеру и поглазеть на прибывший пароход. Карел вписывался в любой ландшафт, в любую ситуацию, чувствуя себя как дома и в бухте Катарро, и в хижине боснийского горца, в шикарном лондонском отеле, в кулуарах французской Палаты, в редакциях латиноамериканских газет, в прокуренных венских кабачках, в недоступных московских кабинетах, в осажденном Овьедо и здесь, на пристани в Дюнкерке.

— Давай чемодан, что-то ты плохо выглядишь. Сразу и поедем, я с машиной, взял тут на денек, — сказал Карел, подводя Дойно к огромному, сверкающему голубым лаком лимузину.

— Это очень трогательно, — пробормотал Дойно.

— Да, и даже больше, чем ты думаешь. Знал бы ты, чего мне стоило раздобыть именно эту голубую красавицу. Но я хотел, чтобы ее цвет пришелся тебе по душе. Сзади, в портфеле, есть термос и булочки. Я забыл, что ты предпочитаешь — бриоши или круассаны, и купил и тех, и других. Завтракать придется в дороге, мы едем в Руан, там у меня дела.

И через какое-то время:

— Что, хороший кофе? Я сам его варил, по рецепту Мары — потому что вспомнил, как однажды, это было за три дня до убийства Андрея, ты сказал, что такой кофе тебе нравится больше всего. А еще, чтобы напомнить тебе, что покойники кофе не пьют.

— Могу я еще на этой неделе выехать в Испанию?

— Нет, ни на этой и ни на следующей. И вообще никогда. Злоупотреблять гражданской войной в целях самоубийства не позволено никому, даже тебе. Позже мы еще потолкуем об этом. По этой дороге я еду первый раз — и, боюсь, не запомню ее, если буду разговаривать. Положи все обратно в портфель и запри его хорошенько. Это мой сюрприз для любопытных, пусть помучаются: вскрывают, а внутри — только предметы первой необходимости! Одна из тех маленьких радостей, которых у меня в жизни остается все меньше, и не в последнюю очередь из-за тебя, Дойно.

2

Это был номер-люкс, гордость гостиницы. Карел заказал его из Парижа по телеграфу.

Когда Карел вернулся, было уже поздно.

— Ну вот, теперь можно и поговорить. Это значит, что говорить буду я, по возможности не давая тебе сказать ни слова. Это — наш самый последний разговор, совершенно бесполезный, конечно, — сплошной обмен последними словами. Как тебе Вассо однажды напророчил в Праге, последнее слово останется за Карелами, а не за Дойно и Вассо.

— Откуда ты знаешь, что мне тогда сказал Вассо?

— От него самого, мы еще не так давно сидели с ним в одной камере, в Москве. Он все время хотел доказать мне, что все предвидел. Мне он предсказал, что меня скоро выпустят и начнут продвигать все выше. Что, как видишь, и происходит. Но не расспрашивай меня сейчас о Вассо, это мы отложим на потом.

— Он жив?

— Это так же не важно, как и вопрос, жив ли ты — или уже нет.

— Ты приехал к пароходу, привез меня сюда, не пускаешь меня в Испанию, значит, для тебя это все-таки важно.

— Мне все равно надо было сюда ехать, чтобы купить данцигский пароход с немецким оружием для Испании. Что мне, кстати, и удалось. А сделать небольшой крюк ради тебя мне было не жалко. Ты же знаешь, как я всегда восхищался и любил вас обоих, тебя и Вассо. А если я кого люблю, я верен ему до смерти, даже если эту смерть я должен буду принести ему собственными руками. Когда они узнают, что я здесь встречался с тобой, мне это припомнят — в тот день, когда они захотят со мной расправиться. И я — один из немногих, а их всего четыре человека, которые знают, что день этот близок. Все остальные без мыла лезут мне в задницу, и боже мой, какая будет — толкотня в тот день, когда они ринутся обратно!

— И ты так спокойно сидишь и ждешь?

— Спокойно? Да я каждый раз кладу в штаны, когда узнаю, что меня опять вызывают в Россию! Даже здесь, за границей, я сплю только с сильнейшими снотворными, иногда у меня руки-ноги трясутся. Ты меня знаешь, трусом я никогда не был, но мысль о том, что убьют меня свои, просто невыносима, понимаешь, черт подери, это уже идея фикс! Нет, конечно, убить меня они могли бы и в Испании, такие случаи уже были. Но в Испании у меня почему-то никогда не бывает поноса, только запор. Интересно, кстати, как бы ты объяснил это психологически?

— Ты же сам заявил, что не дашь мне и слова вымолвить. Скажи лучше, почему мне нельзя в Испанию.

— Так я же тебе только что сказал: из-за поноса, то есть из-за запора.

— Это только к тебе относится, Карел, а не ко мне. Мне просто дадут погибнуть на фронте.

— Кому суждено погибнуть геройской смертью на фронте, решает партия или кто там себя сегодня так называет, то есть мы, Карелы. Что же касается тебя, ты потерял право на такую смерть. Смотри: во-первых, твои бумаги, особенно эти странные «Записки плохого свидетеля» — ты уехал одиннадцать дней назад, а все твои бумаги оказались у нас десять дней назад, так что, видишь, мы не торопились, — затем твоя встреча с этим сумасшедшим Альбертом Грэфе и вообще вся эта история в Осло. Но уж если начистоту, то и этого нам не нужно было, потому что ты и так давно был на подозрении. Твоя дружба с Вассо, с Зённеке, с Палом — да ты со всеми оппозиционерами был связан! Если уж старых большевиков, основателей Интернационала, казнили за измену, то спрашивается, какое право имеешь ты, прямо-таки образцовый изменник, на снисхождение или даже на геройскую смерть с некрологами и траурными собраниями? В лучшем случае ты можешь покончить с собой, как старая дева-горничная, у которой подлый любовник похитил и невинность, и все ее сбережения. Кстати, если перевести этот сюжет на язык политики, то с тобой все так и было, честное слово.

— Ты делаешь успехи, Карел, эта параллель между мной и горничной очень недурна, действительно недурна.

— Вот видишь, Дойно, ты сделал мне скромный комплимент, а я уже покраснел от удовольствия. Да, какую власть могли бы иметь над Карелами все эти Вассо и Дойно — и кого вы из нас сделали: своих же собственных палачей, прислужников какого-нибудь Супер-Карела.

— А откуда ты знаешь о моей встрече с Альбертом Грэфе?

— А мы слегка присматриваем за ним все это время. Так, из любопытства. Сначала он чуть было не ушел от нас, но потом, когда поссорился с этим своим приятелем, министром…

— Каким еще министром?

— О чем же вы с ним говорили, если ты даже этого не знаешь? В свое время, еще в Германии, этот Грэфе познакомился с одним норвежским товарищем, и тот просто помешался на Грэфе. Потом этот товарищ — он, конечно, остался в Норвежской рабочей партии[77] — пошел в гору, а теперь стал министром. Уйдя от нашей слежки, Грэфе обратился к этому своему приятелю, тот немедленно выслал ему хорошие документы и деньги и принял у себя. Но прожил у него Грэфе недолго, так как приятель не дал себя убедить, что Норвегия должна немедленно порвать дипломатические отношения с нацистской Германией. Грэфе предложил ему компромиссное решение: пусть тогда он сам выразит публичный протест и подаст в отставку. Но норвежец не пошел и на это, и тогда Альберт Грэфе взял и ушел от него неизвестно куда. Сначала он немножко поголодал, но потом устроился работать в порту, через день. Работать каждый день у него нет времени — он читает книги, учит языки. Выходит, с тобой ему повезло больше, чем с министром: тебя-то он убедил пойти на смерть.

— А об истории с Зённеке ты знаешь?

— Конечно, как только меня выпустили, мне пришлось заниматься его делом. Я с самого начала думал, что ему устроят похороны без прощания, то есть обойдутся без процесса. Но привез я тебя сюда не затем, чтобы говорить о Зённеке. Мне поручено разобраться с тобой, а не с ним. Закажу-ка я чего-нибудь выпить, разговор только начинается, а у меня уже во рту пересохло.

Переговоры Карела с официантом затянулись. Они должны были касаться лишь выбора напитков, но к концу их официант уже знал, что Карел — вице-директор картеля крупнейших балканских производителей табака и что сегодня он твердо намерен превратить одного из своих конкурентов — Дойно — в союзника. Официант понимал, вероятно, что две большие пачки сигарет по сто штук в каждой были сунуты ему в руки не без задней мысли — сделать рекламу фирме, но тем не менее проникся к нему уважением. Дойно, не без удовольствия наблюдавшему эту сцену, пришло в голову, что сила Карела и его Супер-Карелов заключается именно в этом: они были гениями обходных маневров. Они тратили колоссальные средства — люди тоже были для них только средством, — чтобы всех и вся убедить в своей непогрешимости, свалив на других вину за свои огрехи. И пусть во время затяжных обходных маневров утрачивалась их главная цель — черт с ней, с целью, они оставались верны своему убеждению, что хитрость, помноженная на жестокость, переборет любую силу.

Дойно все еще не понимал, к чему ведет Карел этот их «самый последний» разговор. Карел действительно любит его и хочет спасти, но что он понимает под «спасением»? И кто отважится по достоинству оценить глупость хитрецов? Спичек нет? Подожжем-ка на пробу целую улицу! Пока горят дома, спички не понадобятся. Заодно узнаем, что за люди живут в этих домах, что хранится у них в комнатах, на чердаках и в подвалах. Кстати и объявим, что дома подожгли враги, чтобы хоть на что-то потратить свои огромные запасы спичек, пока мы не успели до них добраться. Но потом, в будущем, говорят хитрецы, когда мы покончим со всеми врагами, мы сами будем делать спички, будем строить дома, много домов, лучше и краше старых! Это — гении обходных маневров, и каждый маневр влечет за собой два новых, все больше убеждая этих гениев в собственной нужности и незаменимости.

Официант принес напитки, еще раз поблагодарив Карела, и разговор продолжался.

— Я тут последнее время выпивать стал, — снова заговорил Карел, откинувшись в кресле. — Почему? Во-вторых, потому что стал трусом, а во-первых, потому что могу теперь позволить себе хорошие напитки. Да и женщины на меня скуку нагоняют. Тому есть свои причины, конечно. Это ты — или погоди, кто же это был? — ну да, это же ты говорил со мной о Горенко. Вопрос с ним, кстати, недавно был решен окончательно. Он во всем сознался, даже в том, что украл у трудящихся народов солнце и продал капиталистам за золотую самопишущую ручку весом в восемнадцать каратов или что-то в этом духе. Да, кстати, о женщинах. Только женщина могла довести такого человека, как Горенко, до признания в том, будто он и биологией-то начал заниматься, чтобы подорвать власть рабочих — чтобы, например, отравить рабочих в заводской столовой какой-то рыбой, которую консервируют где-то за две тысячи километров от этой столовой. Да, так я о женщинах. В каждой из них сидит самый обыкновенный агент тайной полиции. Почему я начал рассказывать все это? Ах да. Красотка, в постели которой ты пытался забыть о своей всемирно-исторической скорби, отдала нам твои бумаги. Правда, нам пришлось попросить ее об этом, но просили мы недолго — ради дела, конечно, ради мировой революции. Погоди-ка, я тут себе переписал, вот смотри, я ношу твои записки у себя на груди. Вот это меня очень развеселило: «Л. Д. всюду возвещает, что И. В. надругался над Святой Девой, сделав из нее последнюю б…, заразив сифилисом, гонореей и проказой. И несмотря на это, Л. Д. утверждает, что если бы ему хоть раз удалось переспать с этой последней из шлюх, то у нее тут же заросла бы девственная плева и весь ее позор можно было бы счастливо признать недействительным». Ну, и так далее. Эти идиоты несколько минут ломали себе головы, пока я не объяснил, что «Л. Д.» — это Лев Давидович Троцкий, а «И. В.» — отец народов, вождь мирового пролетариата, величайший философ всех времен и, кроме всего прочего, и солнце таджиков, то есть наш Супер-Супер-Карел.

Ладно, в эти — как ты их называешь? — ревиргинаторские способности Л. Д. ты не веришь. Тогда на что же ты надеешься? На диалектический переход — если шлюха будет находиться в борделе достаточно долго, она снова сделается девственницей без помощи Л. Д., но благодаря марксистским чудесам? Брось, ты же все знал, знал с самого начала. То, что Советы быстро, почти сразу, перестали быть политической силой, что рабочий класс утратил не только руководящую роль, но и все свои права. Ты знал, что выдуманный Супер-Карелом лозунг о том, что социал-демократы — наши главные враги, социал-фашисты, — это глупость и вернейший путь к поражению. Знал, что его политика по отношению к профсоюзам, которую он нам навязал, в корне противоречит самым элементарным фактам, — ты знал это и еще многое другое. И писал, что кривда, становящаяся все кривее, и есть самая настоящая правда. И ничего не сделал, чтобы она действительно стала правдой. И Зённеке ничего не сделал, и Вассо, и вас таких сотни и даже, может быть, тысячи, и все вы покорились. Раз за разом вы только молча капитулировали — так извольте же теперь молча подыхать! Я закажу себе чего-нибудь поесть, иначе и в самом деле напьюсь. Как думаешь, шпик по-нормански — это хорошо?

Чего же все-таки добивается Карел? Впервые он признал, что линия была неправильной, та самая линия, которую он защищал столь рьяно. Потом обвинил Зённеке и «этих Вассо и Дойно» в том, что они лишь отмалчивались, подчинялись, вместо того чтобы возражать, но это скорее похоже на иронию человека, напуганного тотальностью собственной победы.

Карел заглатывал шпик большими кусками. У него вдруг появились жесты зажиточного крестьянина, получающего от еды двойное, особенное наслаждение, когда за ним наблюдает бедняк, пришедший попросить лошадь на завтра. Наконец он возобновил свой монолог. Но на этот раз ушел далеко от темы. Он вспоминал о тех временах, когда еще был простым «техником» и Вассо казался ему великаном, на которого нельзя было смотреть, не вывернув от усердия шею. Мара была богиней, партия — вернейшей надеждой на скорое начало новой жизни, где будут лишь обновленные, благородные люди, свобода, образование и счастье для всех.

— Прямо зарыдать хочется от тоски по тем временам, когда ты приехал к нам в первый раз, молодой ученый из Вены в научной командировке. Ты мне даже показался красивым, мне все коммунисты тогда казались красивыми. Хотя с красавцем ты даже рядом не сидел. А сейчас даже то, что ты не выброшен на помойку, а сидишь тут, выжатый как лимон, объясняется лишь забывчивостью руководства. Куда делся тот блестящий молодой ученый, который приезжал к нам тогда? Почему так вышло, что мы с тобой сидим в Руане и обсуждаем, как тебя поприличнее и побыстрее отправить на тот свет и как мне все устроить, чтоб свои же потом не ухлопали и меня? Все это — гигантский свинарник, об обновленном, благородном человеке уже и речи нет. А в России, кстати, на повестке дня новый лозунг: с каждым днем все радостнее жить! Странным образом Геббельс почти в то же время придумал похожий лозунг и в Германии. Я же говорю, я теперь смеюсь с утра до ночи.

Шпик не помог, Карел действительно напился, лицо его покрылось пятнами, опухло, даже нос увеличился, а широкий лоб покраснел. Он все чаще щурил левый глаз — богатый крестьянин был пьян, ему уже было все равно, разгадал ли бедняк его хитрость и тонкий расчет, ему надоело следить за собой. Бедняку это все равно не поможет.

— Альберт Грэфе там, в Осло, давал тебе свой револьвер: хочешь, я тебе тоже свой дам, можешь меня пристрелить. Ведь это я похоронил твоих лучших друзей. «Застрелен в Руане» — звучит неплохо. Ангел смерти застрелен в Руане. Но нет, это не обо мне, какой из меня ангел смерти, я же понимаю. Зённеке упирался как бык, когда его вели на расстрел, им пришлось тащить его силой. Он хотел, чтобы во всех камерах слышали, что рабочий вождь не даст так просто себя прикончить. И кричал: «Да здравствует порабощенный русский рабочий класс, долой его кровавых поработителей! Да здравствует порабощенный немецкий рабочий класс, долой его кровавых поработителей!» Они ударили его прикладами раза два, порвали рот и выбили зубы, так что больше нельзя было разобрать, что он кричит. Они потом говорили, что он орал, как побитый старик — смешно, говорили они, прямо цирк.

А когда вывели умирать Вассо, тот не кричал. Шел молча, высоко подняв свои узкие плечи, — ему в самом деле было холодно. Но у этих мясников впервые рука не поднялась ударить заключенного, чтобы он шел быстрее. Когда он упал — умер он сразу, — раздался звук, такой негромкий. Но я его слышу до сих пор, стоит только глаза закрыть — слышу. Я слышу, как ударилась об пол его голова. Ты помнишь его голову, Дойно, его лицо, всегда такое красивое от удивительно светлого ума, точно мир июньским утром?

А когда вывели меня, все тоже так выглядело, будто ведут на расстрел, и ноги у меня были деревянные, такие холодные деревяшки, колени ватные, и я вдруг вспомнил, как Славко приказал пилить мне правое колено и как я порвал со всей семьей, я даже со своей старшей сестрой так и не повидался больше, а я ведь ее так любил, и тут я разозлился, да так, что даже задыхаться начал, и только хотел заехать им, мясникам этим, прямо в морду, как заметил, что им смешно. Почему? Оказывается, я шел и вонял всю дорогу, наложил полные штаны и не заметил. С тех пор у меня и понос. Стоит только вспомнить об этом, и сразу…

Моя трусость, думал Дойно, будет логически обоснована. Кричать — кому, зачем? Все это аб-со-лютно никому не нужно. А вдруг это лишь палаческая шутка, лишь репетиция расстрела? Раньше я, вероятно, так бы и подумал. Попытался бы держаться прямо — и мне это не удалось бы. Лицо осунувшееся, гиппократово лицо. Возможно, я даже пожалел бы себя — последний приступ высокомерия, лишь бы еще раз приподняться над собой, облить себя презрением, себя и своих убийц. Но и это тоже бы не удалось.

Я попытался бы думать о том островке, о море: вот парусная лодка пересекает бухту, и парус у нее белый-белый. И ни души кругом, и в лодке тоже. Только синее небо да синее море, легкий мистраль и крохотный остров с двумя деревьями. И парусная лодка в бухте. И — закрыть глаза, чтобы эта картина не пропала, и погрузиться в нее, как в сон.

Он проснулся — вероятно, его разбудил храп Карела. Тот лежал на диване — голова внизу, ноги на подлокотнике, левой рукой ухватившись за край стола, правая, сжатая в кулак, — на груди. Это напомнило ему пробуждение в лагере: голова была совершенно ясная, между сном и бодрствованием не было никакого перехода, от сна и следа не осталось. Зённеке погиб, Вассо погиб. Пал и многие другие либо погибли, либо отбывают ссылку.

— Ничего я не подпишу! — воскликнул Зённеке и хлопнул себя рукой по карману, чтобы удостовериться, что авторучка еще на месте. — Ничего! Этого человека сами же русские и прислали, он имел больше власти над Германской партией, чем все мы, вместе взятые. Еще полгода назад, на конференции, без его одобрения не читался ни один доклад, а теперь мы должны заявить всему миру, что сами выдвинули его, проявив при этом «непростительную доверчивость»? Вы что, с ума сошли? Я этого подписывать не буду.

— Заявление мы уже отослали и, как обычно, проставили там и твое имя среди всех подписавшихся, — сказал постпред, осторожно отодвигаясь от Зённеке вместе со стулом.

— Тогда пошлите опровержение!

— Герберт, ты хочешь погубить не только себя, но и всех нас!

Зённеке оглядел их, одного за другим — лица у всех помертвели. Стоит ему закрыть за собой дверь, как они наперегонки бросятся к телефону, чтобы скорее, как можно скорее донести и громко, с наслаждением от него отмежеваться. Он сразу поехал на завод шарикоподшипников, нашел в инструментальном цехе немецких рабочих: они еще не знали, что он — человек конченый. Он хотел попросить кого-нибудь из них приютить его на ночь, спокойно написать кое-что, подумать, как лучше добраться до латвийской или финской границы.

Он не заметил, что один из них осторожно вышел и вернулся через несколько минут. Кто-то прошептал ему на ухо:

— Зённеке, уходи, быстро! Против тебя что-то затевают. Беги, не навлекай на нас беду! — Это был молодой рабочий, которого он знал еще по Берлину.

Потом он пять часов стоял в очереди, чтобы купить билет в Минск. И вместе с другими пошел прочь, когда объявили, что билеты кончились. Было около двух часов ночи.

Он ходил по городу, потом добрел до большого парка на окраине. Задержали его около семи утра — за бродяжничество, потому что у него не было никаких документов. Но только через двое суток милиция наконец выяснила, что за рыба попала в ее сети, и немедленно передала его ГПУ. Допросы начались через двадцать семь дней. Все было подготовлено, ему оставалось лишь подписать, другие уже подписали, так что зачем терять время, процесс состоится через двенадцать дней. Запираться было бесполезно, скрываясь под маской коммуниста, он всегда был врагом рабочего движения и Советского Союза, пользуясь доверчивостью Германской партии, он коварно проник в самые высшие органы ее руководства. Став еще в 1923 году агентом нацистов, он и позже поддерживал постоянную связь с нацистским режимом — через агента гестапо майора фон Кленица и через Йохена фон Ильминга, по заданию которого наладил контакты с русскими заговорщиками, многие из которых уже понесли заслуженное наказание, а остальным это предстоит; он неоднократно проникал на территорию Советского Союза, всякий раз с фальшивыми документами; пытался ликвидировать Германскую партию — это он, Зённеке, выдал гестаповцам Альберта Грэфе и его товарищей, а потом ликвидировал важнейшую секцию Штёрте; он пытался создать свою фракцию среди немецких эмигрантов в России, чтобы подготовить покушение на советского вождя. Свидетели обвинения: Ирма Беллин, его бывшая секретарша и любовница; писатель Макс Кирхер; обвиняемый по тому же делу Пал Ковач; Пауль Геллер, по прозванию «Бородка»; немецкие рабочие Харьковского тракторного завода, Московского завода шарикоподшипников и другие. Его дети, Карл и Клара Зённеке, тоже находятся под подозрением, но дела против них можно и не возбуждать, можно даже разрешить им сменить фамилию, если отец признает, что игра проиграна, и выполнит свой последний долг перед отечеством всех трудящихся, оказав помощь следствию и подписав протокол, чтобы можно было, не теряя времени, приступить к подготовке процесса. Время на размышления, если это так уж необходимо, тоже может быть предоставлено: двадцать четыре часа.

Допросы длились тридцать семь дней, но было два четырехдневных перерыва, потому что следователи часто менялись. Во время этих непрерывных допросов Зённеке вдоволь кормили, но не давали сомкнуть глаз.

Очная ставка с Ирмой длилась почти два часа. Это было глубокой ночью. На ней была черная меховая жакетка, серая меховая шапочка спускалась низко на лоб. Ее показания были ясны и четки:

— Гражданин Зённеке признался мне, что через майора фон Кленица вступил в нацистскую партию. Потом он жил у Йохена фон Ильминга и обсуждал с ним все мероприятия, которые должны были привести к свержению советской власти и победе троцкистско-бухаринского центра в союзе с Гитлером и Гессом. В первый раз он признался мне в этом шестого марта тысяча девятьсот тридцать четвертого года в Праге. Сначала я с ужасом и презрением хотела порвать с ним, но потом решила продолжать наши интимные отношения — в надежде раскрыть еще какие-нибудь его секреты, то есть в интересах партии. Но он испугался, что и так рассказал слишком много, да и моя верность партии вселяла в него подозрения, поэтому он около года назад сам порвал со мной.

— Ты уверена, Ирма, что рассказала абсолютно все? Уверена, что ни в чем не солгала? Взгляни на меня, Ирма, и отвечай!

Она взглянула на следователя и ответила:

— Я рассказала все.

— Конечно, конечно, дорогой товарищ, — успокоил ее следователь.

— Ну, если так, то я тоже вынужден сделать заявление и требую, чтобы его внесли в протокол от слова до слова. Я обвиняю следователя в том, что он намеренно не придает значения важнейшим пунктам обвинения, а именно: у свидетельницы Ирмы Беллин хранится пистолет системы «вальтер», из которого она намеревалась убить Сталина, Ворошилова и Молотова при первом же удобном случае. И теперь она обвиняет меня лишь затем, чтобы без помех подготовить свое преступление. Ирма Беллин — троцкистская агентка, и она, возможно, втянула в свой замысел и следователя, иначе бы он давно пресек ее деятельность.

— Да вы с ума сошли! — прервал его следователь, но Зённеке продолжал:

— Я настаиваю на встрече с прокурором. А теперь пусть свидетельница ответит: хранится ли у нее в комнате указанный пистолет и патроны к нему, да или нет?

И Ирма сломалась. Она призналась, что когда-то была троцкисткой, еще до знакомства с Зённеке. Но позже, под влиянием Зённеке, всегда оставалась верной линии партии. Ее арестовали.

Очную ставку с писателем Максом Кирхером пришлось отменить, так как он не может приехать из Испании. Он прислал длинное заявление, в котором признавал себя виновным в том, что слишком долго верил в искренность Зённеке. Поэтому теперь он считает себя тем более обязанным сорвать маску с лица этого подлейшего предателя. Каждый абзац он заканчивал цитатой из Сталина.

Для Бородки это был день триумфа. Он указал, что уже много лет догадывался об истинной сущности Зённеке: примиренец, губящий партию в интересах социал-демократов. Социал-демократия — это форпост капитализма в рабочем движении. А в эпоху кризисов форпостом капитализма становится кровавый фашизм. Значит, Зённеке — опаснейший агент фашизма, отравленная стрела в сердце немецкого рабочего класса. А поскольку у немецкого рабочего класса, как и у всего мирового пролетариата, один великий и любимейший вождь — Сталин, то эта отравленная стрела, то есть Герберт Зённеке, нацелена в первую очередь в него. За двадцать минут Бородке удалось построить еще с полдесятка таких цепочек-доказательств. И результат всякий раз выходил один: Герберт Зённеке — опаснейший в мире фашист, о чем Бородка предупреждал ГПУ еще весной 1934 года. Под конец он сделал заявление от имени Коммунистической партии Германии, в котором выражал глубочайшую благодарность немецкого и международного пролетариата в адрес Сталина, Советского Союза и особенно ГПУ за то, что им наконец удалось раздавить эту ядовитую змею… и т. д.

— И под этим заявлением, конечно, подписались все? — поинтересовался Зённеке.

— Да, все!

— Но чувствуется твой стиль, Бородка. Тебя ведь на самом деле зовут Пауль Геллер? Как же тогда получилось, что ты приехал сюда с чешским паспортом на имя Йозефа Голуба?

— Странный вопрос! Мы же все ездим с фальшивыми паспортами.

— Да, да. Гражданин следователь, я прошу занести это в протокол. А также и то, что это я, отравленная стрела, выписал товарищу Паулю Геллеру, он же Йозеф Голуб, фальшивый паспорт. После всего, что свидетель сообщил обо мне, этот факт заставляет взглянуть на его верность линии партии с совершенно новой точки зрения. Прошу также занести в протокол, что этот «свидетель» и сам неоднократно встречался с Йохеном фон Ильмингом — в тысяча девятьсот тридцать втором году и позже, после его бегства из Германии, в тысяча девятьсот тридцать пятом и тысяча девятьсот тридцать шестом году, и вел с ним переговоры — якобы по заданию партии. Я уверен также, следствию нетрудно будет установить, что решение о выдаче Альберта Грэфе и его группы гестапо было принято самим свидетелем Паулем Геллером, который был тогда заместителем председателя внутреннего аппарата, и что пятого марта тысяча девятьсот тридцать четвертого года, когда я резко осудил его решение и выразил свой протест, этот Пауль Геллер заявил, что берет всю ответственность за него на себя.

— Неправда! — выкрикнул Бородка. — Решение приняли наверху, я только исполнял его!

На следующий день дело Зённеке было передано другому человеку. Он был умен и, очевидно, обладал большим политическим опытом.

— Давайте поговорим серьезно, товарищ Зённеке. Все эти заявления, что вы — агент нацистов, конечно, сущий бред, к тому же давно всем надоевший. Хотя вы сами понимаете, что стоит нам захотеть — и тысячи газет объявят, что вы еще в утробе матери были агентом Гитлера, которого тогда и на свете не было, да и японского императора в придачу. И все ячейки всех компартий мира единогласно предадут вас проклятию, а немецкие — пуще всех. А симпатизирующие нам интеллектуалы — юристы, физики, философы, психологи, врачи, писатели и два-три священника — найдут тысячи юридических, физических, философских и иных доказательств, что вы не могли не быть врагом человечества. Мне стоит только нажать кнопку, и сюда приведут немецких рабочих, которые поклянутся, что вы подбивали их участвовать в покушении — сами понимаете, на кого. И все это будут люди, которые отлично знают, кто такой Герберт Зённеке. Но когда человек оказывается вынужден тратить все отпущенное ему сострадание на себя, он пойдет на любое преступление, если оно даст ему надежду на спасение. Возьмите, например, вашу дочь Клару — она красива, умна, слегка тщеславна, хотела стать киноактрисой и собиралась выйти замуж за известного режиссера, — и вдруг эта история с вами. Что вы хотите, человек не может не думать о себе, а тут из комнаты ее выселили, из училища выгнали, а режиссер внезапно вспомнил, что давно собирался снять фильм о советских хлопкоробах в Средней Азии — и все, больше никто и знать не хочет красивую, умную Клару Гербертовну, она осталась в одиночестве. А в нашей стране быть одиноким опасно, это известно еще со времен Достоевского. Короче говоря: Клара Гербертовна готова подтвердить, что помнит, как вы объясняли ей, насколько было бы лучше, если бы в Кремле сидел не Сталин, а Гитлер. О том, что вы никогда не говорили ничего подобного, я, конечно, знаю.

Так что давайте говорить серьезно. Я знаю, что вы за человек, и вы знаете, что я это знаю. Вы — старый революционер и уже поэтому — противник. Если бы нацистам удалось поймать и казнить вас, у нас бы уже как минимум один не самый большой, но и не самый маленький город, два крупных совхоза, три-четыре металлургических завода и, пожалуй, одну-другую школу назвали вашим именем, не говоря о двух-трех сотнях улиц. Так что, если подходить диалектически, вашу связь с Кленицем действительно можно поставить вам в вину: если бы не он, вы погибли бы уже в тысяча девятьсот тридцать третьем году, и теперь у наших металлургов был бы санаторий имени Зённеке где-нибудь на Черном море. Но вы остались в живых, а живого врага необходимо обезвредить, это логично, и нам придется убить вас или отправить на север лет эдак на двадцать. Вам, конечно, не обязательно торчать там двадцать лет, вы можете умереть уже через двадцать месяцев, там это происходит быстрее, чем где-либо, можете мне поверить, я сам оттуда. Значит — процесс, вы признаетесь, что вы враг, но, конечно, не так, в общем, а сугубо конкретно. С цепочками доказательств и драматическим пафосом. То есть: не просто говорить, что я, мол, противник Сталина, а совершенно конкретно: я хотел убить Сталина. Не говорить: я считаю его политику плохой, губительной, контрреволюционной, а прямо: я связался с антикоммунистическим отребьем, чтобы свергнуть советскую власть… и так далее. Ни одна душа не спросит вас, почему вы, старый революционер, стали врагом, ибо давно уже всем ясно, что вы никогда революционером не были, и т. д. Вам все понятно, Герберт Карлович?

— Да, вполне, но в такие игры я играть не буду. А на процессе объясню, почему я против Сталина, почему считаю, что вы с двадцать седьмого года, несмотря на плановую экономику и коллективизацию, все больше отходите от революции, от социализма, приближаясь к какой-то азиатской тирании, и что…

— Погодите, погодите, вы уклоняетесь от темы. Значит, вы уже в тысяча девятьсот двадцать седьмом году поняли, что эта политика — неправильная, но тем не менее хранили молчание и проводили эту самую политику в жизнь, да или нет?

— Да. — Причем вплоть до дня вашего ареста, да или нет?

— Да.

— И ради этой политики вы посылали людей на бой, в тюрьму, в лагерь или прямо на смерть, да или нет?

— Да.

— А теперь, когда ради этой же политики понадобилось послать на смерть еще одного человека — только случайно этим человеком оказались вы сами, — вы неожиданно заявляете, что так дело не пойдет. Так погибли тысячи людей, и вас это не трогало. Но жизнь и честь товарища Зённеке настолько важнее всего остального, что теперь вы решили протестовать.

— Ерунда! Те, кого я посылал на бой, знали, что умирают за дело, которое выбрали сами, и никто, даже враг, не сможет этого отрицать. Они шли в тюрьмы и в лагеря, они умирали в гордом звании борцов за свободу. Вы же хотите, чтобы я умер под чужим флагом, опозоренный, как контрреволюционер.

— Слабо, очень слабо, логика тут чисто формальная. И вы снова уклоняетесь от темы. Да, партия делает ошибки, многочисленные и страшные ошибки. И у этих ошибок есть последствия, их нельзя скрыть, потому что нельзя скрыть голод, холод, недостаток зерна, скота, тракторов, потому что нельзя скрыть свои поражения. Но разве она имеет право на ошибки, разве может она признавать свои поражения? Нет, потому что она всегда должна быть права, потому что она — это все: святая троица, церковь, праведники и чудеса. Она должна быть всем этим, иначе мы погибнем. Поэтому она должна быть чистой, должна быть светом во тьме, как сказано в Евангелии. Но для очищения нужны чистая вода и хорошее мыло, то есть такие люди, как вы, Зённеке. Вода после этого делается грязной, но партия чиста. Поэтому совершенно не важно, в каком звании вам придется ради нее умереть.

— Это вы там, на севере, пришли к этой мысли? Причем довольно быстро, до истечения ваших двадцати месяцев?

— Да, и это тоже диалектика.

— Неглупо, весьма неглупо. Значит, люди, совершавшие ошибки по приказу партии, должны брать на себя и вину за эти ошибки — и умирать позорной смертью контрреволюционеров, чтобы партия оставалась чистой? Что ж, это строго, но справедливо. Я, естественно, тоже делал ошибки — хорошо, пусть я умру. Но тогда уж все по порядку! Давайте начнем с вашего патрона. Вон, кругом его портреты, в самой последней деревне дети, и те знают, что даже муха не пролетит без его приказа. Какую бы великую ответственность снял он с партии и с Коминтерна, если бы сам взял и объявил через громкоговорители, что все это, и деградация революции, и убийство свободы, и разгром партии было сделано им по заданию контрреволюции, что он уничтожил старых, заслуженных революционеров и…

— Вы с ума сошли, вы сами доказываете, что вы — не противник, а заклятый враг…

— А вы-то чего боитесь? Если вы не справитесь со мной, то вас просто снова отправят на север, что же в этом такого, попробуйте объяснить себе это диалектически.

Побледнев как мел, следователь вскочил и закричал:

— Вы — самый злобный человек, которого я когда-либо видел! — Он перевел дыхание и закончил тихо, почти шепотом: — Вы словно нарочно пытаетесь уничтожить всех, кто с вами тут имеет дело. Зачем вам это нужно?

— Ответьте сначала на мой вопрос: с вами действительно что-нибудь случится, если вам не удастся раздавить меня?

— Это не относится к делу, и вообще это не важно.

— Садитесь, что же вы встали. Те, другие, были просто грязные ищейки. Вы — тоже ищейка, но вы могли бы быть коммунистом и при свободных выборах — если бы у вас были такие выборы, — возможно, набрали бы несколько тысяч голосов, а это уже неплохо. Поэтому я вам отвечу. Мне уже пятьдесят, а если я проживу еще полтора месяца, то исполнится и пятьдесят один. Я вступил в движение в восемнадцать лет. Когда мне было двадцать два, несколько тысяч металлистов решили, что я сумею защитить их интересы, и они меня выбрали. С тех пор меня всегда выбирали — это были свободные выборы, понимаете? — и под конец за меня проголосовали сотни тысяч лучших немецких рабочих. Выбирая меня, они думали: Зённеке защитит нас, он нам поможет, он не отступит перед предпринимателями, перед государственной машиной, перед полицейскими, следователями, прокурорами, судьями. Может, в остальном они все — прекрасные люди, но это не имеет значения, они сами выбрали себе эти профессии. Я защищал рабочих от них, поэтому они всегда оставались для меня врагами. И занимался я этим тридцать лет — теперь вы понимаете?

— Нет, я ничего не понимаю, к нам это не относится, у нас не буржуазное государство.

— Во Франции ворота тюрем украшает надпись: «Свобода, Равенство, Братство». Гимном Тьера, расстрелявшего коммунаров, была «Марсельеза», революционная песня. С тех пор как христианство победило, люди прожили без войны всего один-единственный год, а все остальное время они убивали друг друга во имя любви к ближнему, стреляя из пушек, которые благословила церковь. У вас победил социализм, как вы говорите, и с тех пор у рабочих нет больше ни подлинных профсоюзов, ни свободы коалиций, ни свободы передвижения, зато есть полиция, которую вы боитесь сегодня не меньше, чем когда-то боялись царской, но, очевидно, очень любите, раз называете ее «мечом революции». Но вы меня не раздавите, вы — не наша полиция, у нас нет полиции, вы для меня — тот же враг, которого я знаю с тех самых пор, как вступил в борьбу. И сообщником вашим я не стану, я не дам вам ни обвинить, ни осудить себя, так что вам придется только убить меня, как была убита Роза Люксембург.

— Все, хватит! Скоро у вас пройдет охота к этой реформистской болтовне. Вас сломают, да так, что под конец вы признаетесь даже, что убили родную мать, если нам это потребуется.

— Нам — это кому же? Во всяком случае, не вам лично: вы будете подыхать там, на севере.

Менялись люди, менялись методы, Зённеке начал слабеть физически. Даже когда у него еще появлялась возможность спорить, загонять свидетелей в угол, он уже не мог этого делать. Он перестал говорить, и никакие пытки не могли заставить его вымолвить хоть слово. И тогда они разыграли свой последний козырь. Три дня его держали в крысином подвале, а потом вывели и, пока вели по коридорам, несколько раз сбивали с ног. Его рваная, грязная одежда издавала невыносимую вонь, лицо и руки кровоточили; в таком виде его привели в какую-то комнату и оставили одного. Вскоре дверь открылась. Глаза у него были закрыты — он не переносил света. Кто вошел, его не интересовало.

Первым заговорил мальчик, каким-то безжизненным голосом:

— Это не ты, папа?

— Почему не я, ты же сразу меня узнал.

— Почему ты не садишься, папа?

— А разве здесь есть стул?

— Нет, — беспомощно сознался мальчик, — нету, но я схожу принесу.

— Нельзя, Карл, нам наверняка не дадут.

Это была Клара. Он открыл глаза и посмотрел на дочь, она опустила взгляд.

— Зачем ты пришла, Клара? Могла бы просто сказать им, что отказываешься от меня.

— Я им уже сколько раз это повторяла! — начала было Клара и осеклась.

— И что же они тебе за это пообещали? Что фильм о советских хлопкоробах выйдет скорее, если ты уговоришь меня участвовать в процессе?

— Папа, папа! — Это был мальчик, он тихонько плакал.

— Ты плачешь, потому что тебе от меня тоже что-то нужно или потому что увидел меня таким?

Мальчик не выдержал и разрыдался.

— Ладно, не надо ничего отвечать. Вопрос был нехороший, я больше не буду тебя мучить. Тебя, наверное, выгнали из школы и отправили на завод. Что ж, это даже хорошо, там твое настоящее место.

— Они и там его не оставят, — сказала Клара. — Если ты и дальше будешь упорствовать, с нами что-нибудь сделают. Отправят в Сибирь или еще хуже, отец, ты понимаешь?

— Конечно, такие дела они всегда доводят до конца.

— Нет, если ты выполнишь их требования, они не сделают этого, и с нами ничего не случится. Ты можешь, ты должен нас спасти!

— Это ты хорошо сказала, Клара, с выражением, прямо как на сцене. Но почему я должен спасать вас?

— Потому что мы — твои дети!

— Ребята, которых я посылал на бой, тоже были чьи-то дети. Но я не имел права жалеть ни их самих, ни их родителей. И не имею права относиться к вам лучше, чем к тем ребятам, которые были лучше вас.

— Ты с ума сошел, отец, ты вправду сошел с ума! — закричала Клара, она стояла перед ним, ее правая рука в серой шерстяной перчатке сжалась в кулак. — Ты должен уступить!

— Карл, вышвырни вон эту особу. Это последняя воля твоего отца, ты обязан ее выполнить.

Дверь открылась, в комнату вошел Пал, так быстро, словно его втолкнули. Он был хорошо одет и вид имел сытый и вполне отдохнувший. Он заговорил, даже не успев оглядеться:

— Лучше послушайся, Герберт, главное — спасти детей, а на остальное плевать. Ты думаешь, что должен держаться до конца, потому что ты — рабочий вождь Герберт Зённеке. Но это неправда, ты давно уже никто. Взгляни на меня — у меня еще две недели до процесса, и я хорошо живу, играю в шахматы, читаю хорошие книги, учу наизусть ту роль, которую буду играть на процессе. Посмотри, какой у меня костюм — правда, мне его выдали для процесса, но разрешили надеть и сегодня, для встречи с тобой. Ну же, Герберт, обернись, посмотри на меня, дай лапу, будь человеком!

Зённеке, стоявший лицом к стене, обернулся, хотел было сделать шаг навстречу Палу, которого узнал только теперь, но сдержался. Когда Пал увидел его, он отступил назад, к двери, какие-то слова, почти веселые, еще лились из его рта, но вдруг он умолк, оборвав речь на полуслове. Затем подошел к Зённеке, мягко взял его голову в свои руки и прошептал:

— Герберт, Герберт, — точно умоляя о помощи.

Зённеке медленно сказал:

— Кому-то из тех, кто выживет, придется здорово поработать, чтобы точно выяснить, с чего же все это началось и какую долю внес каждый из нас во все это. Ему придется очень точно вымерять вину каждого из нас.

— Да, — сказал Пал, наконец отпустив Зённеке, — я понимаю, но я-то уж точно не выживу. Все уже настолько изолгались, что восстановить истину вообще будет невозможно.

— Ты ошибаешься, потому что тебе не хватило мужества, вот ты и капитулировал. Это всего лишь эпизод, ничего не решающий, хотя и поучительный. И он закончится — через пятнадцать лет, через тридцать, но закончится, и настанут новые времена, иначе и быть не может. Вот тогда я и понадоблюсь, мертвый, но незапятнанный, с незамаранной честью. Я вон о них думаю, они и через тридцать лет еще будут молодыми. Да ты и сам все понимаешь, Пал. Забирай детей, уведи их отсюда, я больше не могу этого выносить.

— Да, я понимаю, Герберт. Я ухожу, но сначала хочу попросить у тебя прощения…

— Не надо, Пал, уведи их отсюда скорее!

Той же ночью Зённеке ликвидировали: убили выстрелом в затылок.

Вассо не проводил Мару даже до порога комнаты. Он слышал, как она прошла по коридору, открыла дверь на лестницу и вышла.

Посмотреть ей вслед он не мог: окна выходили во двор. Он лег на кровать, укрыл себя пальто — до его продажи, скорее всего, дело не дойдет. Время от времени он взглядывал на часы, мысленно следя за продвижениями Мары, — чтобы добраться до цели, маленького соседнего городка, ей потребуется около двух часов. Это было не очень сложно, но там ее настоящий путь лишь начинался — дальний, кружной путь до Черного моря, а затем за границу.

Это была его последняя, а в конечном счете и единственная победа из всех, которых стоило добиваться: когда не осталось сомнений, что с ним покончат, он уговорил Мару уехать. Уже несколько недель никто не отваживался отвечать на его приветствия. Переводов ему тоже больше не поручали. Он перестал получать почту, ему запретили делать покупки в кооперативе. Он мог еще ездить по городу, но, поскольку его не пускали больше в читальные залы и библиотеки, он почти не выходил из дома.

Продавать пишущую машинку они сначала не хотели, но потом, когда стало ясно, что начался последний акт, после которого больше ничего не будет, продали и ее. Большую часть вырученных денег Вассо отдал Маре; на оставшиеся он мог прожить еще недели две. Если его к тому времени еще не арестуют, придется продать пальто и подушку. Больше у него ничего не было.

Две недели прошли. Вассо продал пальто, подушку, две из трех рубашек, которые у него еще оставались, цену ему дали нищенскую, так что ел он один раз в сутки. Весь день, до поздней ночи, он писал. А перед сном сжигал все написанное. Так проходили дни. Комната была темная, в нее никогда не заглядывало солнце. Но погода не интересовала Вассо, она его больше не касалась, и он почти не читал газет.

Наконец за ним пришли. О жене спросили лишь мимоходом, значит, они не поймали ее; может быть, наверное, она уже за границей, а может быть, погибла. Во всяком случае, теперь он был уверен, что шантажировать его не будут.

Его привели в одиночную камеру, дали бумаги — пять листов в линейку — и письменные принадлежности: писать автобиографию, чистосердечно признаваясь во всех ошибках и уклонах, допущенных в течение всей его политической деятельности. Он написал на первом листе: «Я несколько недель питался хлебом и водой, у меня истощение и слабость. Я несколько недель не говорил ни с одним человеком, так что у меня в любую минуту может начаться тюремный психоз. Мое душевное и физическое состояние не позволяет мне сейчас писать автобиографию». Его оставили в покое, дня через три ему значительно улучшили рацион и принесли лишнее одеяло.

Днем он был очень занят. Он — мысленно — писал письма, одно письмо в день, выучивал его наизусть, а затем переводил на другие языки. Утром он сочинял письмо, день и часть вечера уходили на перевод. Письма нумеровались: начал он вскоре после отъезда Мары, теперь их число уже перевалило за сорок. Все они, за исключением одного, были адресованы Дойно. По утрам, выпив чаю и прибрав камеру, он заворачивался в одеяла, садился на табурет лицом к двери и начинал «писать». Составив окончательный вариант очередной фразы, он тихонько проговаривал его вслух — раз, другой, третий.

«Дойно, помни, что отныне каждое письмо, которое я пишу тебе, — последнее, даже если за ним будет еще одно, ведь я каждое письмо пишу как последнее.

Когда я умру, Дойно, жизнь и для тебя окончится, дальше будет лишь дожитие, но в нем найдется место и мне, ты навсегда будешь связан со мной. Главное — не тащи меня с собой, как мертвый груз. Выбери такой путь, чтобы я мог идти с тобой рядом. Я умираю в сорок четыре года, и все же это не рано, потому что моя жизнь была исполнена смысла. Меня убивают, чтобы извратить этот смысл. Найти оправдание моей жизни можешь только ты, придав смысл моей смерти. Тебе придется исследовать мою смерть, как исследуют чьи-нибудь жизнь и творчество. Смотри, не запутайся и не теряй времени, которого у тебя, может быть, тоже осталось немного, и не строй сначала целую систему, чтобы доказать, что убивающие меня — враги всего того, за что до сих пор на словах борются и сами.

За что бы ни боролись и ни умирали жившие до нас, они всегда боролись лишь против чего-то — и отдавали жизнь не за, а против чего-то. Если дело, которому я посвятил жизнь, действительно было обречено погибнуть в джугашвилиевском дерьме, значит, я тоже отдаю жизнь в борьбе против чего-то, то есть бессмысленно: ни за что. Если этой победы без побежденных, этой первой истинной, человеческой победы действительно не может быть никогда, если джугашвили неизбежны — тогда да, тогда они и в самом деле призваны избавить мир от меня, тогда они правы, а я всю свою жизнь ошибался. И все мои поступки, даже этот последний акт — это всего лишь гордыня и глупое упрямство.

Можешь не сомневаться: им не удастся победить меня, ибо я сам вынес им приговор именем нашего общего дела, и они осудить меня не смогут. Но в тот день, когда и ты откажешься от этого дела, я буду приговорен. Помни об этом, Дойно, и думай.

Есть вещи, о которых я умалчиваю, они уже относятся к смерти, к той форме, в которой я отойду в прошлое. Это из-за них я не пишу Маре, потому что от нее мне бы не удалось утаить их. Если же они обретут такую силу, что сами прорвутся в мои письма, то не обращай на них внимания…»

Однако именно для того, чтобы уйти от этих вещей, Вассо — еще у себя в комнате — и начал писать письма.

Это было на третью ночь после ухода Мары. Он проснулся внезапно, охваченный страхом и каким-то странным чувством, и начал осторожно ощупывать себя от плеч и ниже: нет, это был он, он сам, а не тот маленький человечек с редкими рыжими волосами, со сгорбленной спиной и слишком короткими ногами, который только что раз за разом пытался перебежать улицу с сильным движением и всякий раз в смертельном страхе бросался обратно на тротуар, а там была стена, и удары об эту стену были ужасно болезненны. Нет, он был все тем же Вассо, худым и длинным. Тот, другой — это был сон, только слишком яркий. Он встал, зажег свет, докурил оставленный окурок, но никак не мог избавиться от ощущения, что в комнате есть еще кто-то — тот самый рыжий человечек. Это, конечно, было глупо, комната была невелика, правда, лампочка слабая, он обошел каждый угол, но нигде, конечно, никого не было. Он выключил свет, посидел еще немного, прислушался — ничего. И Вассо вдруг заговорил с этим человечком, хотя и знал, что обращается к самому себе, ведь он был совершенно один, ему даже поздороваться было не с кем, заговорил просто потому, что хотел услышать человеческий голос, пусть даже свой собственный.

Маленький рыжий человечек — это он сам, так объяснил себе Вассо свой сон, смысл которого был прост: он хотел бежать, но колебался до тех пор, пока не стало слишком поздно и осталось лишь биться головой о стену. Тут все ясно.

На другой день, положив зачерствевший хлеб в теплую подсахаренную воду, чтобы размягчить, он вдруг поймал себя на том, что ходит из угла в угол и, дойдя до стены, стукается об нее головой. Это было совсем не больно, но абсолютно бессмысленно. Он взял кастрюльку с водой и хлебом, сел, но нужна была еще вилка, и он встал, взял вилку, но вместо того, чтобы сделать шаг назад, к столу, сделал шаг вперед и ударился головой о стену. Тогда, осознав, что ему грозит, он и начал писать письма. В первом письме он объяснял, почему решил писать именно Дойно, а не кому-то другому:

«…Ибо этот миг настанет, и я представляю его себе во всех подробностях. Поздняя ночь, ты собираешься заварить себе еще одну, последнюю чашку кофе по-турецки, и вот ты уже чувствуешь упоительный аромат кофе, докуриваешь сигарету, одна затяжка, вторая и, наконец, тушишь ее в уже переполненной пепельнице. И в этот мирный миг, посреди таких обычных занятий тебя вдруг охватит ощущение: „Вассо больше нет. Он погиб в страшном, нечеловеческом одиночестве!“ Ты уставишься в какую-то точку на стене, как если бы я вдруг мог, прорвав уродливые обои, выйти к тебе. И какую-то минуту ты действительно будешь ждать меня. Но я не приду, и тогда ты начнешь искать меня в себе. И поймешь то, что я знаю уже давно: человек может пройти мимо миллиона покойников, даже не задержав шага, и все-таки у каждого человека есть один покойник, одно мертвое тело, о которое он споткнется, и, даже если оно находится за тысячу миль, оно заставит его упасть, а когда он поднимется, оно поднимется вместе с ним. Я — твой покойник, Дойно, как и ты был бы моим, если бы мы поменялись местами, поэтому я тебе и пишу. И я знаю, что в ту ночь ты узнаешь, что я тебе написал. И от этого тебя не избавят ни собственные ошибки, ни твое высокомерие, которое позволяет тебе уступать и даже трусить в вещах, на твой взгляд маловажных, ни тщеславие, заставляющее тебя скрывать раны, вместо того чтобы кричать от боли и стараться излечить их. Тебе не удастся больше быть только справедливым там, где надо было быть великодушным, и великодушно прощать тех, кого ты должен был бы страстно любить. И потому, Дойно, ты будешь знать все, что я написал тебе, так, будто сам написал это. Пойми меня правильно, Дойно, я не требую, чтобы ты забыл об „исторической перспективе“, даже наоборот, я просто знаю, что она хороша для массовых захоронений, но жестоко обманет тебя перед этой одной могилой. Извини, что не могу тебе сострадать».

Только пока писал, Вассо был самим собой, без раздвоения, в эти часы ему не угрожало душевное расстройство. Поэтому он все время, пока не спал, писал эти письма. Рыжий человечек еще приходил, но реже, он становился все расплывчатее и больше не мешал. А в один прекрасный день исчез совсем. В ночь перед этим Вассо увидел кошмарный сон: был вечер, где-то вдали, в дымке, рабочие возвращались в свои дома, в них светились окна, а на переднем плане проходили рельсы, одноколейный путь. Мара пошла вперед, она медленно, но без усилий поднялась на насыпь и остановилась; приближался поезд, медленно, равномерно. Мара обернулась к нему, к Вассо, — он теперь видел и себя, — она смотрела внимательно, точно проверяя, надел ли он чистую рубашку, почистил ли пиджак, потом снова отвернулась, ступила на шпалы и пошла навстречу поезду. Вассо закричал: «Мара!» — но было уже поздно. Поезд проехал по ней. Страшнее и непонятнее всего была эта размеренность движений, отсутствие каких-либо акцентов.

Несколько дней спустя Вассо перевели в общую камеру. Там он нашел все четыре времени года — их победа стала в свое время его поражением, — а также Джуру, писателя.

Нар не было, только солома да одеяло на каждого. Ночами они страшно мерзли, днем ходили взад-вперед, чтобы согреться. Камера была маленькая, ходить одновременно могли только двое, остальные жались по стенам, чтобы дать им место.

Похудевшее лицо Джуры почти совсем скрывала рыжая борода — комическая маска, только неподвижная, потому что Джура целыми днями молчал. Лишь иногда, ночью, он вдруг начинал говорить, и никто не знал, то ли он просто лежал с открытыми глазами, то ли внезапно проснулся. И ничто не могло заставить его умолкнуть, приходилось ждать, пока он устанет.

Он был единственным, кто приветствовал Вассо, времена года не проронили ни слова: узнав его, они отвернулись.

— Так ты еще жив, Вассо! — И он рукавом стер слезы, в бороде торчала сломанная соломинка. — Ты еще жив, а я уже все написал. Краткий пролог: твой расстрел и все за этим последовавшее, ну, ты знаешь, обычные дела, — чистое описание фактов, без всяких комментариев, глазами постороннего, как в кинофильме. Затем, без перерыва, страниц на сто двадцать: весть о твоей смерти доходит до родины, сначала, конечно, до столицы, потом она распространяется дальше, об этом узнают в твоей деревне, узнают родители, обо всем этом коротко, знаешь, такие лубочные картинки. Что дальше, ты, конечно, догадываешься. Для многих ты уже давно мертв, для всех, даже для тех, кто тебя любил, ты пропал без вести в этой стране неизвестности. И весть о том, что ты действительно убит, превращается для них в твое возвращение, они как бы вновь принимают тебя в расчет. Многое, бывшее до сих пор бесформенным, запутанным, благодаря тебе обретает форму. Пора наводить порядок, думают люди, кого или чего нам еще ждать? Так твоя смерть приводит всех в движение, волнует больше, чем твоя жизнь за последние годы, ведь тебя сбросили со счетов. Я назвал тебя Сретеном Логой, черт его знает почему. И вдруг ты сваливаешься ко мне в эту вонючую камеру как снег на голову, ты жив, и вся моя работа насмарку.

Вассо еще не успел ответить, а Джура уже снова устроился в своем углу. Вассо спросил:

— Где я могу лечь?

Но никто не ответил. Он лег рядом с Джурой и закрыл глаза. Встреча со старыми друзьями, молча отвернувшимися от него, и речь Джуры потрясли его. Ему показалось, что внутри у него что-то пришло в движение и закипело, просясь наружу. Он слышал тяжелое насморочное дыхание Джуры, шаги двоих, меривших камеру. Рыжий человечек исчез бесследно. Жизнь Вассо приняла новый оборот, теперь уже последний. Он не предвидел его. Теперь он больше не будет писать письма, он будет существовать. Запрокинув голову назад, он широко раскрыл рот — только не зарыдать, продержаться еще хотя бы несколько минут!

В эту ночь Джура спал спокойно, зато двое других невнятно шептались почти до утра.

На следующий день Вассо сказал:

— Мне хотелось бы знать, почему вы не разговариваете со мной. То, что я в свое время сделал из вас людей, указал путь, это вы мне давно должны были простить, по крайней мере, когда уверились, что я никому из вас не перебегу дорогу. Так в чем же дело? Это не ненависть, не досада на то, что вы обязаны мне чем-то, потому что вы наверняка давно простили мне даже свою неблагодарность. Выходит, вы молчите от страха за собственную жизнь?

Вечером — прошли часы, но никто из них так и не ответил — он встал посреди камеры и сказал:

— Если вы не измените вашего поведения, я ведь могу взять и сознаться в куче самых страшных преступлений, только чтобы утянуть за собой и вас. Я хочу видеть вокруг себя дружелюбные лица, я хочу, чтобы со мной разговаривали и давали подробные ответы на все мои вопросы. Причем с завтрашнего утра. Но уже сегодня, когда я пожелаю вам доброй ночи, каждый из вас должен громко и ясно произнести в ответ: «Доброй ночи, Вассо, приятных сновидений».

Вассо все отодвигал этот момент, у него даже началось сердцебиение — от страха, что они опять не ответят. Наконец он произнес:

— Доброй ночи.

Они ответили.

Еще до того, как занялся день, его разбудил Джура:

— Как хорошо, что ты попал сюда. Теперь я вижу, что вся моя книга — ни к черту. Это какой-то газетный рассказ строк на триста, даже на двести, а я растянул его на целую книгу — позор! Достаточно посмотреть на тебя такого, чтобы понять, что это слишком просто, даже банально — плести в связи с тобой сказки о чудесном воскресении. Это сумеет и самый паршивый репортер из местной хроники. Теперь у меня будет все иначе, вот, слушай!

— Погоди минутку, прежде чем начать, скажи мне лучше, как ты-то сюда попал? Чего они от тебя хотят?

— Откуда я знаю! — нетерпеливо ответил Джура. — Это какое-то недоразумение, и когда-нибудь оно разъяснится. Они пригласили меня собирать материал о новом, социалистическом человеке, а заодно читать лекции. Я объехал всю страну, от Негорелого[78] до Владивостока. Потом меня поместили в санаторий, там было очень хорошо. Но я же должен собирать материал, вот я и стал расспрашивать всех и каждого и скоро установил, что там нет ни одного простого рабочего. Рядом были еще другие санатории, я заходил и туда, задавал везде один и тот же вопрос, но все без толку, простых рабочих я не обнаружил. Тогда они занервничали. Вскоре я получил телеграмму: немедленно приезжайте в Москву, ваша лекция в клубе Красной Армии перенесена на более ранний срок. Ладно, еду, приезжаю, меня задерживают, требуют документы. И говорят, что я — не я, а мошенник, прикрывающийся моим именем. Я же говорю, это недоразумение, они установят, что жуликом и контрреволюционером был шпион, искавший в санаториях Евпатории простых рабочих, а посадили они настоящего Джуру, и тогда меня выпустят. Так что не беспокойся обо мне, Вассо. А теперь слушай меня и не перебивай. Место действия: моя деревня, так нужно из-за болот, ты потом увидишь. Я назову ее, скажем, Старо-Село. Герой: ты, я оставлю тебе твое настоящее имя. Тебе двадцать лет, ты приехал в деревню на каникулы. Я опишу тебя таким, каким ты был тогда, как люди тянулись к тебе — и недоверчивые старики крестьяне, и молоденькие девушки, и мальчишки, — все с тебя глаз не сводили, ища в твоих глазах свое отражение. Ладно, все равно так не расскажешь. Это нужно написать очень хорошо, а это трудно, — знаешь, без этого героического ореола, в скромных тонах, ненавязчиво дать такой портрет, чтобы читатель счел совершенно естественным, что целая деревня открывает в себе неисчерпаемые запасы ума, чести и даже доброты, да-да, доброты, оттого только, что сумела полюбить одного человека. Можешь быть уверен, я буду отделывать эти страницы до тех пор, пока все не станет таким же простым и естественным, как человеческое дыхание.

И вот наступает ночь второго дня Пасхи. День был слишком теплым, почти летним, ближе к вечеру прошел дождь. Теперь ночь, над деревней в вышине сияют звезды. Ты ходил к молоденькой учительнице в соседнюю деревню и в этот поздний час возвращаешься в Старо-Село. Вот уже и родная улица, и тут ты слышишь крик. Ты сразу понимаешь, в чем дело: это Баца, деревенский оборванец, вор, сифилитик и пьяница, сошел с тропы и угодил в болото. Ты бежишь на крик, тащишь его, а он страшно тяжелый, и наконец вытаскиваешь из болота. Ты еще не успел отдышаться, а он вдруг сталкивает в болото тебя — то ли по неловкости, то ли по пьянке, а может, и по злобе, черт его знает! Ты говоришь: «Баца, дай мне руки, вытяни меня отсюда!» А он уже уходит и отвечает, не оборачиваясь: «Я орал, орал, так что наверняка разбудил всю деревню, но никто не пришел мне на помощь. Теперь ты поори, Вассо Милич, вот увидишь, все сразу кинутся тебя спасать». Ты думаешь, что пьянчуга шутит, что он сейчас вернется и вытащит тебя, но он уходит, он вообще уходит из деревни. Ты снова зовешь его, но он даже не оборачивается. А болото засасывает, и кажется, будто громадное чудовище с крохотной глоткой медленно, с трудом, но настойчиво заглатывает тебя. Что бы ты ни делал, ты лишь глубже погружаешься, вот трясина уже засосала тебя до пояса, и ты начинаешь кричать, сначала слабо, как бы не всерьез, потому что не представляешь себе, что можно вот так погибнуть; потом, когда уже будет поздно, ты закричишь громче, будешь вопить, орать, но грудь твоя будет сдавлена, и крики будут все тише, а тебя все затягивает, и вот ты утонул. Утром найдут твои очки.

— Ну вот и конец, Джура, имей совесть, дай нам поспать! — запросил Зима. Он внимательно слушал, трое других тоже.

— Нет, это еще не все. Вставай, Вассо, бери одеяло, будем ходить, я не могу смотреть, как ты дрожишь от холода. Значит, так. Уже утром в деревне узнают, что случилось, и внезапно люди понимают, чувствуют, так что даже слов не надо, что они виноваты в твоей гибели. Потому что все они, конечно, слышали вопли Бацы, но никто и не подумал броситься ему на помощь. Черт с ним, с этим проклятым пьяницей, и без меня кто-нибудь найдется и поможет ему, думал каждый из них ночью. А утром они поняли, в чем тут взаимосвязь: кто дает человеку погибнуть, будь это даже Баца, тот готовит гибель своему сыну и брату. Тебе все ясно, Вассо, ты все понимаешь?

— Да, вполне, — отвечал Вассо. Его знобило, охотнее всего он бы снова лег, свернулся калачиком и заснул. — Все ясно, только я не понимаю, зачем ты назвал этого паренька моим именем, он же не имеет со мной ничего общего.

— А я понимаю, — задумчиво вставил Зима. Он встал и присоединился к ним обоим. — Джура вывернул наизнанку историю твоего воскресения.

— Вывернул, вывернул, — передразнил Джура. — Нет, это слово тут не годится. Ладно, слушайте дальше, вся история только начинается. Значит, из предыстории вы поняли, что этот Вассо занял особое место в жизни всех, кто его знал: кто бы из них ни думал о будущем, в этих его думах всегда присутствовал Вассо. Если перевести это на политический язык, то он для них уже тогда был будущим основателем партии бедных и угнетенных. Но Вассо умирает в двадцать лет, так и не совершив своих великих дел. Однако и у живых в душе осталась не просто пустота, ибо его небытие становится для них особой формой бытия, как у язычников мертвые предки бывают могущественнее и живее живых. Понимаете, это как…

Он вдруг умолк и снова отправился к себе в угол. Спустя какое-то время он произнес:

— Извини, Вассо, что я разбудил тебя, всему этому грош цена. Все было так ясно, а теперь все развалилось!

— Нет, — ответил Зима, — ты ошибаешься, Джура. Если ты выйдешь на свободу, то все запишешь в тишине и покое. У тебя получится.

— Возможно, Владко прав, — сказал Вассо. Впервые за долгое время он назвал Зиму его уменьшительным именем, а не немецким именем одного из времен года.

Зима сказал:

— Если бы Вассо Милич умер в двадцать лет, я бы стал пасечником. И это было бы, наверное, не плохо, но это была бы другая жизнь, не моя. Помнишь, Вассо, как ты приехал к нам в деревню и выступал, а потом просил задавать вопросы. И я начал ругать городских и называл их трутнями?

— Помню, Владко. А потом я взял тебя с собой в город, на съезд.

Они снова легли; оба молчали, погруженные в воспоминания, и прошлое казалось таким близким, что было непонятно, как могла прерваться их дружба, как обернулась она недоверием и даже враждой.

Зима сказал:

— Это приходило извне, толчками, и каждый толчок все больше отдалял нас друг от друга. Даже удивительно, как всего за несколько лет мы научились видеть не человека, а то мнение, которого он придерживается — или считалось, что придерживается. И ты для меня перестал быть Вассо, моим другом, став определенным мнением, опасным уклоном. Это ведь так легко, презирать и ненавидеть какое-то мнение! Вот мы и боролись с тобой, и ты боролся с нами. Мы признали тиранический закон забвения. Но так человек утрачивает свое прошлое и только настоящее определяет, каким должно было быть его прошлое. А теперь нам велят стоять и смотреть, как ты тонешь в болоте, чтобы потом засвидетельствовать, что ты был не ты, а Баца.

— И что же вы намерены делать?

— Я не буду спасать тебя из болота, потому что все равно утону и сам, но и не стану утверждать, что ты — это Баца.

Жизнь в камере изменилась. Они почти забыли, где находятся, потому что мало говорили о той странной ситуации, в которой решалась их судьба. Они были руководством революционной партии, посаженным в тюрьму в чужой стране — именем революции. На всей планете не было никого, кто мог бы за них заступиться, все, обладавшие на этом свете хоть сколько-нибудь значительной властью, были против них. И когда однажды вечером — у них не было света, они голодали и мерзли — Джура снова разошелся и красочно описал всю безграничность их бессилия, все они вдруг отчетливо ощутили, что любые их усилия были бы бессмысленны и смешны, настолько смешны, что их и вправду охватил смех, — они засмеялись все разом, точно освободились от всех забот, от необходимости предпринимать какие-то усилия, и освободились навсегда. Слезы текли у них по бородам, а они все хохотали. Джура стоял посреди камеры, гротескно-запущенный, с лысиной, повязанной грязным носовым платком, обеими руками поддерживая сотрясавшееся от хохота брюхо и упорно пытаясь выговорить заготовленную фразу:

— Нет, вы понимаете, что мы — единственные мертвецы на свете, которые еще могут смеяться, мы — ха-ха-ха! — и так и не смог договорить, буквально лопаясь от смеха.

Единственным, кто не принял участия в общем веселье, был Звонимир, которого называли Весной, — он и раньше избегал участвовать в разговорах. Но когда смех наконец улегся, он вдруг запел, у него был красивый, сильный баритон. По заданию Коминтерна он почти год прожил в Италии. Чтобы скрыть истинную цель своего пребывания там, он брал уроки пения. Теперь он впервые мог показать, что добился успехов, и хотел петь арии. Однако никого не интересовало, какие арии он разучил со своим итальянцем, все хотели слышать песни родины.

— Да, — сказал Звонимир, — тогда, во время большой забастовки, мы с Андреем прятались в хижине в лесу, возвращались усталые как черти, но спать не могли, и я пел. Никто не умел так слушать, как он. Боже, как давно он умер — почти шесть лет назад. Хорошо, когда не возникает сомнений, что тот, кто желает твоей смерти — враг. Да, Андрею повезло. Так что вам спеть?

Это были хорошие дни.

Потом вызвали Джуру, он вернулся через несколько часов — вымытый, побритый, «недоразумение» действительно разъяснилось, его выпускают.

— Даже моя лекция в клубе Красной Армии состоится, правда, с опозданием, но это ерунда. Я сообщу им, что Маркс, Энгельс, Ленин, а с другой стороны — кстати, почему бы и нет? — Гераклит, Спиноза и многие другие были всего лишь псевдонимами Иосифа Виссарионовича Джугашвили, за которым опять же с необъяснимой скромностью скрывается уникальный гений великого Сталина. Это поможет рассеять всякую память о моем недоразумении.

Они окружили его, пытались шутить, но вскоре умолкли. Умолкнуть их заставила не мысль о свободе, о жизни, а возможность возвращения одного из них на родину. Они тосковали по дому как ребенок, заблудившийся в ночи.

На следующий день вызвали Весну; он больше не вернулся. Потом — было уже поздно, и они улеглись спать — вызвали Вассо. Ему велели взять все свои вещи и одеяло, и — «давай, давай»! Он по очереди взглянул в лицо каждому из оставшихся и еще раз произнес его настоящее имя.

Его привели в другое крыло огромного здания. Это была уже не тюрьма — лестницы были широкие, застеленные коврами. Его отвели в красивую ванную комнату, велели снять и выбросить все, что было на нем надето, и вымыться — основательно, но быстро. Его больше не оставляли в одиночестве — пришел парикмахер, он побрил, подстриг его и помыл голову; ему обрезали ногти и натерли кожу каким-то слишком сильно пахнущим одеколоном, дали хорошее, теплое белье, модную рубашку и галстук к ней, правда, слишком пестрый, темный костюм, который был ему широк, и прочные, хотя и слегка поношенные башмаки; в довершение всего выдали два носовых платка и пачку сигарет.

Поездка в закрытой машине длилась несколько минут, сориентироваться он не сумел, а у сопровождавших не хотел спрашивать, но, по-видимому, они были где-то в центре города. Впрочем, людей в формах вокруг него сменилось немало, прежде чем его ввели в чей-то просторный кабинет. Там его оставили одного и попросили подождать. Минут через двадцать — время показывали часы с маятником, стоявшие за необъятным письменным столом, — появился и его хозяин. Вассо не слышал, как он вошел.

— Я вас знаю, товарищ Милич, я был на ваших курсах, только давно, очень давно. Вы меня наверняка не помните, я был одним из многих, не самым умным и не самым интересным.

Вассо узнал его.

— Я помню вас. Глаза у вас все те же — умные, хитрые, и вы уже тогда покусывали нижнюю губу — вот так, как сейчас. Вы были из умных, хотя и не были самым умным и самым интересным. Вам повезло: самый умный погиб, самый интересный погиб, а вы живы.

— Неплохо! — добродушно рассмеялся собеседник. — Неплохо! Значит, я жив и процветаю, потому что был не самым умным и не самым интересным из ваших учеников. Неплохо. Но все-таки вы причисляете меня к умным?

— Да. Вы однажды очень хорошо ответили на вопрос — мы разбирали тактические ошибки Германской партии в тысяча девятьсот двадцать третьих — двадцать четвертых годах, товарищ Мирин.

— И вы до сих пор помните это?

Вассо поглядел на него: вот он стоит, немного покачиваясь на носках, среднего роста, хорошо сложенный, светлые, пепельные волосы расчесаны на пробор над широким чистым лбом, лицо полнее, чем тогда, даже, пожалуй, полнее, чем нужно, кожа гладкая, загорелая — возможно, он только что побывал в одном из тех санаториев, где Джура безуспешно разыскивал простых рабочих, возможно, много занимался спортом. Мирин был хорошо одет, послы считали за честь привезти ему из-за границы что-нибудь из лучших товаров. Кто же не знал, что Мирин — особый секретарь «величайшего вождя всех времен»?

— А теперь — к делу, товарищ Милич! Ваша партия развалена до основания, все эти времена года — странно, кстати, почему они выбрали себе именно их немецкие названия? — эти люди завели партию в тупик. Во-первых, конечно, по недостатку способностей, но, возможно, есть и иные, более подозрительные причины. Подозрительно выглядит, например, то, что вас полностью отстранили от участия в руководстве, хотя, с другой стороны, вам повезло, потому что теперь вы могли бы взять руководство на себя. Мы могли бы оказать вам это доверие. Я говорю: «могли бы», это значит, что вам придется выполнить некоторые условия. Выполнив их, вы сможете поехать в санаторий, в Крым или на Кавказ, к вам вернется жена, и через три-четыре месяца вы отправитесь за границу, чтобы из Вены или из Праги руководить реорганизацией партии, крепко взяв дело в свои руки. Я подчеркиваю: крепко. Тут, на столе, в зеленой папке вы найдете точный текст условий, а в красной — бумагу, на которой напишете письмо и заявление. Можете не торопиться. У вас два часа времени. Если все будет в порядке, вам не придется возвращаться туда, я говорю: «возвращаться», но вы знаете, что это означает. Итак, до встречи через два часа!

Вассо сел за стол и пододвинул к себе зеленую папку. Три листа бумаги с машинописным текстом, поправками и замечаниями, сделанными незнакомым ему почерком. Все параграфы были пронумерованы. Девять параграфов, которые он должен выполнить, если хочет остаться жить.

Конечно, ему не терпелось узнать, что там, в этих параграфах, но времени у него было целых два часа. Он откинулся на стуле, вытянул ноги, положил очки на стол. В комнате было тепло, даже слишком, он впервые за много месяцев не мерз. Женщина, сопровождаемая человеком в форме, привезла на тележке бутерброды, пирожные, чай и водку. Вассо решил ни к чему не притрагиваться до тех пор, пока не прочтет условия. Он встал, подошел к окну и отодвинул тяжелые гардины. Вдали виднелся мост. Фонари были слишком слабые, их отражения в воде он не видел. Он пожалел об этом, словно ему очень важно было увидеть реку.

Он взял со стола папку и быстро пробежал глазами все девять параграфов. Первый требовал, чтобы он написал покаянное заявление. Далее шли пункты, перечисляющие все краткие тезисы, которые должны содержаться в этом заявлении. Таких пунктов было довольно много. Он перечел первый параграф, уже медленнее, и сосчитал: их было девятнадцать. Часть их касалась событий, к которым он не имел никакого отношения, часть же — тех ошибок, с которыми он боролся, акций, придуманных самим «непогрешимым вождем». То, что Вассо когда-то удалось сделать, следовало объявить его неудачей, а неудачи других он должен был приписать себе, признать их собственным преступлением. Лишь в одном они были правы. Он всегда воздерживался от яростных нападок на оппозиции, как того требовал византийский обычай, за что теперь должен был обрушиться на нее еще более жестоко, громогласно и убедительно.

Второй параграф требовал направить открытое письмо «вождю мирового пролетариата», «гениальному кормчему революции», где не менее чем в двухстах пятидесяти строках подтверждалась бы его непогрешимость, громились все противники «великого кормчего», а под конец указывалось бы, что они не просто заблуждались, а с самого начала действовали по преступному умыслу, что и подтверждается не только всей их жизнью, но и каждым их действием, каждым распоряжением.

Жаль, что Джуры нет, пожалел Вассо. Он выпил водки, медленно съел бутерброды и налил себе чаю. Джуры ему не хватало: он разделил бы с ним и водку, и чай, и хорошую еду, и сигареты. А потом Джура сделал бы из всего этого замечательную деревенскую историю — с болотом или без, но во всяком случае с людьми, каждый из которых странным образом погибает. Для такой трансформации в стиле Джуры особенно подходил четвертый параграф: Вассо предписывалось дать ужасающие обвинительные показания против каждого из четырех времен года и Карела, сообщив, что они — озверевшие агенты Муссолини, провокаторы кровавого Александра Карагеоргиевича и принца-регента, гнусные воры и обманщики, «субъекты, душой и телом продавшиеся великосербскому империализму» и тому подобное, то есть попросту вынести им смертный приговор. Замечательнее всего было требование разоблачить Карела, Зиму и Весну как людей, на самом деле никогда к партии не принадлежавших, а обманом проникших в нее и лишь прикрывавшихся ее именем. Да, какая жалость, что нет Джуры. Однажды он сочинил пародию на какого-то немецкого историка литературы: «Генрих Гейне был абсолютно бездарен, но, будучи евреем, так наловчился обманывать, что написал больше сотни прекрасных стихотворений, только чтобы внушить легковерным, наивным немцам, что умеет писать стихи».

Остальные параграфы были довольно скучны — за исключением двух. Один предписывал Вассо в течение двух месяцев сочинить опус не менее чем в шестьдесят машинописных страниц о том, что в Советском Союзе благодаря гениальному руководству величайшего теоретика и практика полностью построен социализм и уже начался переход к его высшей стадии, к подлинно коммунистическому обществу. Далее ему предлагалось заявить, что процессы, на которых приговаривали к смерти старых вождей Коминтерна, были надежнейшей мерой для спасения мира во всем мире. И, наконец, последний. Вассо должен был сделать все, чтобы Мара немедленно вернулась и тоже написала заявление, в котором среди прочего признала бы, что не была полностью свободна от влияния своего «социального происхождения», и обещала впредь «решительно бороться со всеми пережитками того мира, в котором ее прадед, дед и отец творили свои антинародные, кровавые злодеяния».

Вассо раздернул гардины, пододвинул к окну кресло и удобно в нем устроился. Два часа пройдут быстро, и он хотел прожить то, что от них осталось, с удовольствием. Он снял башмаки и положил ноги на радиатор батареи, это было чудесно, главное теперь — не заснуть!

Вошел человек в форме: он хотел получить «написанное». Не отводя взгляда от окна, Вассо сказал:

— Нет, нет написанного!

Через полчаса он явился снова.

— Нет? Нет написанного?

— Нет написанного, нет!

Он вернулся еще через сорок минут и принес коричневую папку:

— Пожалуйста, прочитайте сейчас же! — Он не выпускал папки из рук до тех пор, пока Вассо не встал и не сел за стол; только тогда он начал передавать ему листок за листком. Это были протоколы, составленные по всей форме, с подписями. На одном была подпись Зимы — ясная, четкая, лишь в последний момент рука его, вероятно, дрогнула — два последних слога стояли как-то особняком. Другой был подписан Карелом — сложная, неразборчивая подпись храброго малого, который здорово испугался. Подпись Весны-Звонимира, с характерным наклоном влево, не изменилась — почерк сибарита, которого ничто не в силах лишить спокойствия и аппетита.

Места, которые Вассо предлагалось прочесть, были подчеркнуты. Зима сообщал, что у него, к сожалению, слишком поздно появились подозрения, он слишком поздно разгадал намерение Вассо оторвать партию от Советского Союза и его руководства. Ссылаясь на ленинскую политику союза с крестьянами, Вассо выказывал особые симпатии к вождям правой оппозиции, раскулачивание называл ошибкой, а один раз назвал даже преступлением. После настойчивых расспросов Зима признавался, что Вассо по своим убеждениям никогда не был настоящим коммунистом, что он втерся в партию, чтобы защищать интересы помещиков и кулаков. Сам сын кулака, он остался верен своему классу. На вопрос, не мог ли Вассо ездить за границу, а затем и в Советский Союз по заданию югославской полиции или даже в качестве ее агента, Зима сначала ответил, что так не считает, но потом признал, что это возможно и что, если логически продолжить рассуждение, Вассо с самого начала был не кем иным, как особо опасным агентом белградской тайной полиции, а целью его частых — и всякий раз с фальшивым паспортом! — поездок в Россию была подготовка актов саботажа и покушений, а также шпионаж против Красной Армии.

Показания Весны совпадали с показаниями Зимы. Помимо этого, он указывал, что в течение нескольких лет регулярно посылал ГПУ отчеты о Вассо и его более чем подозрительных замыслах. Показания двух других времен года мало отличались от этих двух.

Карел начал с того, что считает Вассо умнейшим и во всех отношениях способнейшим человеком в стране, а также единственным теоретиком партии. Далее он характеризовал его как слабовольного, слишком мягкого человека, который боится крови и в довершение всего находится под каблуком у жены, умной и высокомерной дворянки. Безмерно честолюбивая и потому склонная к индивидуальному террору, эта женщина отравляла отношения Вассо с товарищами и все более изолировала его от них. Она систематически распространяла панические сообщения, сеяла недоверие между членами партии, подозревала руководящих деятелей партаппарата, в том числе и самого Карела, в сотрудничестве с полицией. Под ее влиянием Вассо опускался все ниже. В январе 1934 года он без ведома партии ездил на родину, пытался наладить связи, чтобы снова захватить руководство партией под тем предлогом, что надо восстанавливать внутреннюю демократию и выбирать руководство непосредственно на местах. В сложившейся обстановке это нельзя было не расценивать как опаснейшую провокацию. Он и сам сеял панику, утверждая, в частности, что руководство виновно в гибели Андрея Боцека и Хрвойе Бранковича.

Вследствие всего этого и именно благодаря своим выдающимся способностям, а также по причине того уважения, которым Вассо и особенно его жена до сих пор пользуются в стране, они создали для партии смертельную угрозу, ликвидировать которую следует любой ценой.

Человек в форме снова забрал протоколы и передал Вассо маленькую, свернутую в трубочку бумажку. Уже на пороге он промолвил:

— Я вернусь через час, это будет без четверти два.

На бумажке стояло всего два слова: «Вот что!»

Добрый, благодарный ученик, думал Вассо, снова усаживаясь в кресло и устраивая ноги на батарее. Он делает все, чтобы облегчить мне путь к спасению. От меня требуется всего лишь один такой протокол и несколько жизней. Он неглуп, но примитивен, этот Мирин. Не умеет додумывать до конца. За десять минут до окончания назначенного срока он сел за стол и написал:

«Я готов взять на себя все ошибки и промахи партии с момента ее основания до моего почти полного отстранения от работы, последовавшего по Вашему приказу, если Вы вместе со мной освободите всех членов нашей партии, находящихся у Вас в заключении. Право судить их имеет только Югославская партия и никто другой, никакая полиция и никакой суд в мире.

Я готов взять на себя реорганизацию партии и руководство ею вплоть до того времени, когда смогут состояться свободные выборы нового руководства на демократической основе. Я сделаю все, чтобы это произошло в максимально короткий срок, то есть еще до истечения трех месяцев. Полное восстановление и сохранение внутрипартийной демократии есть первейшая и высшая цель.

Я остаюсь верен материалистическому взгляду на историю и целиком и полностью отвергаю Ваш полицейский взгляд на историю.

Это все.

Вассо Милич».

Он вложил листок в зеленую папку и передал ее человеку в форме, вошедшему точно, минута в минуту.

Вскоре снова появился Мирин. На нем была широкая шуба, он расстегнул ее во время разговора, но меховой шапки не снял.

— Итак, самоубийство? — начал он. — Самоубийство только ради того, чтобы сохранить жизнь шайке жуликов и предателей!

— Нет, я не хочу умирать, это вы хотите убить меня.

— Неправда!

— Нет, правда, вы просто ставите передо мной приманку, чтобы я сначала стал вашим соучастником в убийстве других, а потом издох, презирая сам себя.

— Ах, вот в чем дело! Вы нам не доверяете?

— Нет, нисколько не доверяю.

— Неглупо, совсем неглупо. Другие, более знаменитые современники были глупее.

— Они не были глупее, Мирин, они слишком долго были вашими соучастниками. И погибли задолго до того, как вы их убили. Я никогда не подписывал покаянных заявлений, никогда не был подручным у палачей, убивавших моих товарищей, и никогда не был вашим соучастником.

— Пустые слова, напрасная трата времени! Кроме того, вы неправы. Я гарантирую вам, что, если вы выполните все условия, нового процесса не будет. Ни через шесть месяцев, ни позже.

— Вы мне гарантируете? А кто гарантирует вам, что вы сами еще до конца этих шести месяцев не станете каяться через микрофон на весь свет, что намеревались убить своего партнера, а пока готовились к этому, спустили под откос две тысячи вагонов?

Мирин предложил закурить. Протягивая золотой портсигар, он сказал с улыбкой:

— Чувство юмора у вас всегда было неплохое, Милич, мы на ваших курсах не скучали. Но скажу вам, строго между нами: о моей голове беспокоиться нечего. Она прочно сидит на плечах, плечи у меня крепкие, перспективы большие, причем в любом смысле — вы понимаете, о чем я говорю.

Мирин был фаворитом в зените фавора и не мог представить себе, чтобы его солнце когда-нибудь могло закатиться. Он верил, что еще никто никогда так крепко не держал патрона — он называл его «Хозяином» — в своих руках. И сейчас он был уверен в этом как никогда, потому что только что вернулся от патрона, с которым провел несколько часов наедине.

Вассо ответил:

— Я бы не хотел поменяться с вами, хотя… Хотя в камере я страшно мерзну. Я в самом деле боюсь замерзнуть, но это единственное, чего я еще боюсь. Согласитесь, что хоть это и мучительно, однако объективного значения это не имеет.

— Если я правильно вас понимаю, то единственное, чего вы от меня хотите, это моя шуба.

— Да, и еще шапка. И то ненадолго — после моей ликвидации вы получите все обратно. Правда, вам самому придется позаботиться об этом.

— Я предлагаю вам жизнь, а вам нужна только шуба. Вы чересчур скромны, а это наказуемо.

Этот светский разговор Мирин вел еще какое-то время, Вассо лишь подбрасывал ему темы. Его не покидала мысль, что он, завернувшись в эту прекрасную шубу, мог бы до конца своих дней избавиться от холода.

— Ладно, шутки в сторону, поговорим серьезно. Повторяю: серьезно! Вы пишете, что отвергаете наш «полицейский взгляд на историю», но, надеюсь, не утратили нормальный взгляд на происходящее — не думаете, что мы все здесь спятили. Послушайте! Двадцать лет назад в этой стране произошла революция, ее готовили семьдесят лет. Теория революции была верна, и она победила — так тогда говорили. Но все, что произошло потом, в течение этих двадцати лет, доказывает, что эта теория ошибочна. Все происходящее сейчас в мире доказывает, что времена восстаний, бунтов и революционных захватов власти кончились, повторяю: кончились, прошли. Потому что сейчас другое оружие, другие методы ведения войны, другие условия работы массовых организаций. Теория о революционности масс, возможно, оправдывала себя прежде, хотя и тогда уже не была верна полностью. Теперь же она себя не оправдывает и целиком ошибочна. В новых условиях массы — это вода: осветишь их красным светом, они будут красными, осветишь зеленым — зелеными.

Вассо с любопытством отметил перемену в речи и жестах Мирина: было очевидно, что он кому-то подражает, вероятно, своему патрону, повторяя его тоном его же сокровеннейшие мысли. Это был новый, эзотерический катехизис, неосторожно выданный Мириным.

— Сейчас мы собираемся покончить с последними из бывших попутчиков, действительными или потенциальными бунтарями, все еще ссылающимися на революцию. И учитывать приходится не то, что они когда-то приносили пользу, а только то, что теперь они могут принести вред, потому что отказываются признать эту новую действительность. А имя этой действительности — власть. Вы понимаете, что я говорю, Милич?

— Да, Мирин, вполне, это очень просто.

— Почему — просто? — искренне удивился Мирин.

— Ну, потому что в других странах все это проходят в школе. Эта старая и довольно пошлая истина.

— Что вы такое говорите? Нет, вы просто не поняли. Или вот что, слушайте, это же диалектика. Слова остались те же самые, и для всех мы проповедуем все ту же теорию, но ее содержание в корне изменилось. Теперь понимаете?

— Да, да, — успокоил его Вассо, ему не хотелось разочаровывать молодого человека, — продолжайте, это очень интересно.

— Нет, это не просто интересно. Это обстоятельства решающие, я повторяю: ре-ша-ющие. Это значит: никакая революция больше успеха иметь не будет, ни в Германии, ни у вас, нигде. Но в один прекрасный день в Бухаресте, в Варшаве, в Софии, в Белграде, в Анкаре появимся мы, то есть наши парашютисты, наши танки, наша артиллерия, войска НКВД. Массы проснутся и обнаружат, что все уже сделано. Они выйдут на улицы, покричат «ура», естественно, — а потом марш на фабрики, на поля, в шахты! Массы никогда не завоюют власть, да она им и ни к чему — они все равно не сумеют ее удержать. Это власть, наша власть завоюет массы — без революции; без гражданской войны. Вот в чем состоят эти новые, абсолютно все решающие обстоятельства, теперь вам понятно, Милич?

— Все понятно, это вы очень хорошо сказали насчет власти, которая завоюет массы. А власть, конечно, — должна быть монолитной, и чём больше масс, то есть стран, она завоюет, тем эта монолитность для нее важнее. Было бы нелепо, если бы вы пришли в Белград, а мы вдруг взяли и начали делать революцию — такая революция, конечно, была бы контрреволюцией, потому что власть-то уже была бы у вас.

— Очень хорошо! — прокомментировал Мирин.

— А революционеров, которые начали бы ее делать, в сущности, следует считать контрреволюционерами уже сегодня. Они сами, правда, этого не знают, именно потому, что живут устарелыми представлениями о самих себе и своих задачах. А оставлять контрреволюционеров в живых, чтобы они потом выросли, когда их можно ликвидировать уже сегодня, это нелепость. Следовательно…

— Следовательно, вы великолепно все поняли, это замечательно! — Радость, даже счастье светилось в глазах Мирина. — В хижине последнего сербского крестьянина, в доме у каждого рабочего, в каждой мастерской будет рядом с портретом Хозяина висеть и ваш портрет. По всей стране будут праздновать ваш день рождения, день ваших именин, как сейчас празднуют первый день Пасхи. Вы станете нашим человеком, властью от нашей власти, стальным героем нового, стального века, у которого есть только одно, повторяю, только одно имя: Сталин.

Сказать бы этому идолопоклоннику, что его «новые, абсолютно все решающие обстоятельства» стары как мир, что это извечное заблуждение властителей, за которое потом поплатятся их внуки или правнуки. Власть всегда завоевывала массы, именно потому что она — власть. А массы кричали «ура» и «да здравствует», они пели, вопили, убивали и давали убивать себя, чтобы кануть в безымянность. Все это старо как смерть. Если массы когда-нибудь наконец завоюют и удержат власть, тогда власть утратит свою сущность, да и имя тоже, а массы утратят свою безымянность и бесчеловечность. За это и шла борьба — Мирины проиграли ее и перешли на другую сторону, заявляя, однако, что достигли истинной цели. Это — диалектика, говорит этот маленький Мирин, глашатай Мирина большого. Слова, сказал он, остались те же, только содержание их изменилось. Знамя осталось красным от крови мучеников, которых мы чтим, потому что погибли они еще до того, как у нас появилась власть убить их. Мы по-прежнему говорим: революция, социализм, свобода, но содержание этих слов изменилось — это государственная тайна, никому не говорите об этом!

— Сколько вам было лет, Мирин, в семнадцатом году, когда массы на какое-то время завоевали власть?

— Одиннадцать. Не массы тогда завоевали власть, а Военно-революционный комитет партии под руководством Сталина.

— Да, да. Когда вы ходили на мои лекции, вам было девятнадцать. Тогда вы не считали, что власть завоевал Военно-революционный комитет, значит, вы успели изменить мнение. Типичная глупость могущественных людей, полагающих, что они могут и прошлое изменять по своему усмотрению. Бедняга Мирин, вы стали могущественным человеком.

Мирин возразил:

— Если я сейчас, в три часа ночи, дам указание: к двенадцати часам завтрашнего дня подготовить материал, неоспоримо доказывающий, что вы, Вассо Милич, с рождения и до двенадцати часов завтрашнего дня были и оставались величайшим, преданнейшим и мудрейшим революционером, то целая группа интеллигентных, образованных людей немедленно засядет за работу, и завтра в двенадцать у меня в руках будет пятьдесят страниц таких неопровержимых доказательств, сопровождаемых всеми необходимыми цитатами. То же будет, и если я захочу иметь доказательства противоположного. В этом последнем случае окажется, что вы с самого рождения были врагом рабочего класса, прислужником капитализма и агентом полиции. А из тех трех коммунистов, которые имеются в вашей родной деревне, двое подтвердят, что вы всегда были ядовитой гадиной, третьего же вышибут из партии за то, что он провозгласил то же самое недостаточно быстро. Ну так как, Милич, вы по-прежнему считаете, что исправлять прошлое — это глупость?

— Да, уже хотя бы ради этого третьего.

— Его быстро ликвидируют.

— Такой третий найдется в каждой деревне. А в городах еще больше.

— Одну половину из них ликвидируют, а другая покается и подчинится.

— Какая тотальная, тоталитарная глупость: вам придется убить тысячи людей, чтобы изменить мое прошлое. И все равно вы упустите хотя бы одного человека, проморгаете хотя бы один документ. Полиция истории не делает, она лишь расставляет знаки препинания — да и то обычно неграмотно, неверно — в тех или иных из ее мрачных эпизодов. Вот вам и опять ваш полицейский взгляд на историю, а я придерживаюсь материалистического взгляда.

— То есть?

— Вы меня убьете.

— Но я не хочу вас убивать, я-то как раз хочу спасти вас, повторяю: спасти.

— Вы читали мое заявление, мне нечего ни добавить, ни убавить.

Мирин взволнованно начал убеждать его, но Вассо почти не слушал. Он устал и хотел спать, все это его уже не интересовало. Мара была спасена, это самое главное. Пятый акт будет разыгран, автор, не уверенный в его окончательном эффекте, торопится дописать еще одну сцену, ненужную, потому что конец и так ясен. Мирин не был гонцом короля, принесшим спасительную весть, он был посредником, торгашом, ищущим, где бы повыгоднее купить, продать, обменять и обмануть.

Мирин говорил, все больше возбуждаясь, он начал ходить по комнате взад и вперед. Вассо снова стало холодно. Он подумал даже, что этот холод засел у него в костях, потому что в комнате было хотя уже и не жарко, но достаточно тепло.

Он сел и закрыл глаза, открывая их лишь время от времени, чтобы полюбоваться шубой. Еще ни одна вещь в жизни не казалась ему столь желанной.

— Вы спите? — закричал на него Мирин. — Вы спите!

— Нет, я так, дремлю.

— Вы либо сумасшедший, либо симулируете сумасшествие.

И внезапно рывком вытащил Вассо из кресла, схватив его за плечи:

— Вы не сумасшедший, вы безжалостный человек! Ну сжальтесь же над собой! — И закричал как одержимый: — Сжальтесь, Милич, сжальтесь, сжальтесь!

Вассо закрыл глаза, покачал головой — голос совершенно отказал ему, он снова почувствовал все, что ему угрожало. Наконец Мирин отпустил его; хлопнула дверь. Вассо открыл глаза, заметил, что все еще качает головой, и обхватил ее обеими руками.

И услышал странный, звериный звук, исходивший от него самого, — он рыдал. Он быстро отошел к окну. Повернувшись спиной к двери, он решил стоять так до тех пор, пока за ним не придут. Но ему пришлось сесть, иначе он стал бы биться головой об оконную раму.

Скоро за ним пришли и отвезли обратно в тюрьму. Костюм и башмаки с него сняли, отобрали один из двух носовых платков и сигареты. Старого тряпья не нашли, поэтому он остался в белье, но остаток ночи провел в караульном помещении, где топилась печка. Только утром ему выдали старый, рваный костюм, брюки были коротки, пиджак широк. Его отвели в крохотную камеру, и он снова остался один.

Он лег в надежде, что сможет проспать этот день. Он был спокоен, почти счастлив, и мешал ему лишь кисловатый запах чужого пиджака. В приключениях этой ночи волнующим и опасным оказался только конец. Противостоять врагу с его хитрыми приманками легко, но устоять перед сочувствием, дружелюбием, любовью почти невозможно. Но они сделали ошибку, перехитрили сами себя: если бы они до этого не поместили его в одну камеру с Джурой, Владко и другими, если бы он все это время пробыл наедине со своими устными письмами и рыжим человечком, то мог и не устоять перед проявленной Мириным симпатией.

Уже засыпая, Вассо не мог не улыбнуться агрессивной непонятливости могущественного Мирина. «Вы сдохнуть готовы, лишь бы соблюсти обряд, повторяю: именно обряд революции!» Это Мирины сделали из революции обряд — «слова те же, но содержание изменилось», — потому и думают, что революционеры отдают жизнь за сохранение какого-то обряда. Надо было бы рассказать это Маре, описать ей всю сцену от начала и до конца.

В этой крохотной камере Вассо прожил еще тридцать пять дней, последних дней своей жизни. Он начал было снова сочинять письма, но через несколько дней бросил, после того единственного письма, которое было адресовано не Дойно. Он долго мучился, пытаясь вспомнить имя адресата, но это ему так и не удалось. Однако он отчетливо видел светловолосого юношу, его покрасневший лоб, мебель в его комнате с балконом. «Этого письма, мой славный товарищ, ты никогда не получишь. Тому есть причины, имеющие отношение и к тебе, и к тому разговору, который мы вели с тобой шесть лет назад. Мы разговаривали ночью, перед твоим отъездом ко мне на родину, и пытались найти истину. Я сказал, что нам нельзя испытывать сострадание, а ты усомнился в этом. Мой путь, насильственно сокращенный, подходит к концу. У того, кто умирает так, как я, остаются недоговоренными многие разговоры, но именно наш с тобой разговор нашел хорошее завершение в моей смерти: я умираю без сострадания, да, я умираю, потому что не хочу, чтобы мне сострадали. И остаюсь тем самым верен не только себе, но и нашему делу, ибо…» Тут письмо обрывалось, потому что Вассо вдруг посетило необычайно ясное и отчетливое воспоминание. Он вновь увидел рыжего человечка — да, тот был уже не молод, лет пятидесяти, — на пограничном вокзале в Базеле; он стоял перед человеком в форме, который смотрел на него сверху вниз с насмешкой и презрением, а человечек со слезами причитал:

— Что же вы делаете, что вы со мной делаете, ну пожалуйста, сжальтесь, что же со мной будет, умоляю вас! — и в жутком отчаянии молотил себя кулаками по голове.

Так вот что это было. Вассо разбудили тогда его причитания, это был, видимо, еврейский беженец. Вассо стоял у окна купе, размышляя, не стоит ли вмешаться, но это было бы против правил конспирации, требовавшей не привлекать к себе внимания. Он не имел права сострадать горю одного-единственного человека. Вассо был счастлив, что вспомнил об этом, теперь ясно, почему этот человечек явился ему таким странным образом через несколько часов после отъезда Мары, когда он остался в одиночестве, дожидаясь неотвратимого конца. Теперь, когда тайна была раскрыта, этот его странный товарищ по одиночеству должен исчезнуть.

Но он не исчез даже в те два дня, которые провел в его камере Карел.

Однако Вассо больше не сочинял писем. Он все больше отдалялся от всего, что наполняло его взрослую жизнь, — в нем оживали картины, звуки детства и ранней юности. Отчетливее всего вспоминалась местность: река, ивы, фруктовые сады, осеннее жнивье и размытые дождем проселочные дороги. Иногда в этих картинах он видел и себя, своих родителей, брата, девушку, которая умерла молодой, Мару. В ушах у него звучали крестьянские песни, раздавался лай собак — он жадно вслушивался во все звуки, вглядывался в этот мир застывших картин. Все было неподвижно, даже время.

Его четырежды водили на допрос, он молчал. Они и не подозревали, что он уже слишком далеко от них и что никакая их сила, ни крики, ни безжалостно яркий свет не возвратят его из родной деревни.

После четвертого допроса к нему в камеру пришел человек, представившийся врачом. Прежде чем уйти, он шепнул ему:

— Будьте осторожны, товарищ. Сумасшедшие дома во всем мире — ад, а у нас тем более. Возьмите себя в руки, попытайтесь надеяться, к вам придет отчаяние — и это будет нормально. Вы хотя бы слышите меня?

— Вы правы, у меня нет отчаяния, потому что нет надежды.

— Но это-то как раз и не нормально. Только мертвые да душевнобольные в последней стадии не способны надеяться — или отчаиваться, что, в сущности, одно и то же.

— Да, я уже мертв.

— Нет, человек не мертв, если он не хочет этого. Для этого он должен умереть или убить себя.

— Нет, вы не поняли. Для тех, в ком я буду жить, я уже мертв, для них моя дальнейшая жизнь уже началась.

— Вы действительно сошли с ума! — воскликнул врач, но тут же поправился, услышав шаги приближающегося охранника: — Нет, вы только симулируете, вы совершенно нормальны. Совершенно!

После этого разговора рыжий человечек начал приходить снова, особенно по ночам, так как холод не давал Вассо уснуть.

Он не спал, когда они пришли за ним; ему показалось, что путь был долгим. Ну вот, наверное, и последний коридор, подумал он и остановился. Один из сопровождающих сказал беззлобно:

— Дальше, дальше, вы еще не дошли.

Они снова тронулись в путь. Впереди он увидел белые каменные ступени школы, это было воспоминание, он знал это, однако шел прямо к ним, они были еще далеко, но время у него было. Белые ступени под солнцем, под добрым, теплым солнцем, под ласковым, теплым, ласковым солнцем, под ласковым… Это было последнее слово, сопровождавшее последнюю картину. Он упал ничком на каменные ступени.

3

— Конечно, жизнь продолжается, а что еще она может делать, если все ее так любят и славят, хотя и есть за что, — сказал Карел; он был уже трезв. — И если ты сейчас завопишь: «Вассо никто не заменит!», я тебе отвечу: его никто и не собирается заменять, потому что он уже давно стал не нужен. Наш Супер-Карел, как всегда, расстрелял труп. Весна командует партией, Зима воюет в Испании и на днях падет там, как падает с телеграфного провода в сугроб замерзший воробей: беззвучно, такой здоровенный парень, а все равно беззвучно.

— Вассо погиб, Зённеке погиб, — повторил Дойно.

— Зато жив твой старый Штеттен, возвращайся к нему, Вассо предсказал тебе и это.

— Да, он это предвидел. Так он и жил: его глаза всегда видели будущее, он слышал, как растет трава, которую потом растопчут Карелы. Это он тоже говорил. Но вы все-таки не решились оклеветать его, ни его, ни Зённеке.

— По причине весьма прозаической: экономили преступления!

— То есть?

— То есть те преступления, в которых они сознаться не захотели, потом используют, чтобы обвинить и опоганить других. Тот небольшой набор преступлений, из которых можно сделать такие процессы, приходится расходовать экономно. Потому-то мне и удалось кое-чего добиться: ты заберешься в какой-нибудь Богом забытый угол, будешь молчать, все забудешь, и тебя забудут. Годика через два можешь опубликовать какую-нибудь научную работу, например, о влиянии чего-нибудь, не шибко значительного, на что-нибудь, тоже не шибко значительное, в средние века. Позже, если будешь вести себя тихо, сможешь подняться до семнадцатого века, но не выше. Восемнадцатый будь добр оставить в покое, там уже начинаются намеки. Сам понимаешь, политический труп смердеть не должен, придется стать мороженым мясом. Холодильник или самоубийство — вот и весь выбор. Не будь дураком, выбирай холодильник!

— Что ж, ты все сказал, Карел, произнес, и не раз, свое последнее слово, пора нам и расстаться.

— А, тебе хочется остаться одному — холодильник зовет.

— Уходи, Карел, я не могу больше выносить тебя. Ты хотел только одного, за этим тебя ко мне и прислали, чтобы я молчал и быстро, не теряя времени, выбрал себе смерть или холодильник. Скажи им, что я буду молчать, но не ради вас, а потому что кроме вас существуют и другие, этот гнусный мир Гитлеров и Славко. До тех пор пока существует этот мир, я не буду бороться с вами. Постараюсь думать только о них, день и ночь, чтобы забыть о вас. Только так я смогу молча выносить это соседство во времени с Карелами и Супер-Карелами. А теперь уходи!

— Я еще не сказал своего самого последнего слова, и ты выслушаешь его, даже если мне придется привязать тебя к стулу. Запомни: безвинным никто не умирает, потому что никто не живет безвинным. Если бы меня там прикончили, ты бы подумал, что в Мариных подозрениях насчет меня была доля истины. «Карел-Техник — фигура, вероятно, и в самом деле сомнительная», — сказал ты Зённеке в Праге. Но ты не сказал ему, что вы сами этого хотели, что я был нужен вам именно в таком качестве.

— Зачем бы я стал говорить это Зённеке, он и сам знал, чем ты занимаешься.

— Но я не хотел этим заниматься, это не по мне, меня тянуло обратно в профсоюзы, но меня не отпускали. Еще пару недель, еще несколько месяцев, и тебя заменят, твердили мне. А потом пришла беда, и никому не было дела, что там у меня стряслось, — так было удобнее. Ты знаешь, о чем я говорю.

— Нет.

— Врешь, знаешь. И знал с самого начала, когда все только затевалось.

— Я лишь догадывался.

— Потому что не хотел ничего знать, история-то неприятная. Вспомни, как я тогда приехал к тебе в Париж и свалился с тяжелейшим гриппом: я начал было тебе рассказывать, но ты заторопился, у тебя, мол, важная встреча, и сказал: «Карел, у тебя жар. Расскажешь мне все потом, когда выздоровеешь!» Ты просто не хотел слушать.

— У тебя был жар, и я защищал тебя от тебя же самого.

— Теперь у меня жара нет, и защищать себя я тебе не дам.

Его рассказ сначала был ясен, и нить его не прерывалась, но вскоре он стал иным. Карел часто уходил в сторону, рассказывая о чем-то другом. Казалось, он ищет обходные пути, тянет время, потому что боится подойти к той части рассказа, которая одна и была важна. Он становился все неувереннее, вдруг забывал и, казалось, с трудом находил самые простые слова, даже голос его изменился, то и дело срывался.

Когда его арестовали, это было незадолго до всеобщей забастовки, они, конечно, знали, что он был тем «Техником», в руках которого сходились многие нити подпольной организации. Славко испробовал все средства, но Карел молчал, не поддавался ни на какие уловки, и никакие пытки не могли сломить его волю.

— Помнишь, однажды ты показал мне автопортрет одного старого художника и, уже не помню, в какой связи, сказал: «Когда тебя пытают, нельзя говорить „нет“! Это средство помогает лишь на минуту, но надолго его не хватает, и в конце концов оно приводит к покорности или к преступлению. Во время пытки надо ухватиться за какую-нибудь положительную мысль и не выпускать ее, что бы ни случилось». Тогда я вовремя вспомнил об этом, Дойно. И непрерывно думал только о Злате. И каждый раз, приходя в сознание, сразу снова хватался за эту мысль.

Так продолжалось семнадцать дней. На восемнадцатый день Славко сказал ему:

— Сегодня допроса не будет, завтра не будет и послезавтра тоже. Ты мне надоел, ты нагнал на меня такую тоску, что я из-за тебя пью уже вдвое больше обычного. Моя печень, конечно, никого не заботит. Разве я сказал никого? Я ошибся, на свете есть человек, у которого всегда найдется для меня теплое человеческое чувство: Злата. Да-да, твоя Злата.

После этого его на целую неделю оставили в покое, даже врач приходил несколько раз, чтобы обработать ему колено, спину и пальцы. Ему носили из ресторана хорошую еду, даже вино к каждой трапезе, давали сигареты и книги.

Однажды утром Славко явился к нему совершенно один. Он был абсолютно трезв, но выглядел бледным и немного смущенным. Он сказал:

— Теперь решай сам, только быстро. Выбирай: либо ты раскалываешься и выкладываешь все, что положено, либо ничего не говоришь, я тебя отпускаю, но ты больше никогда — слышишь, никогда — не увидишь свою Злату. Решай быстрее, не нагоняй на меня тоску!

Карел ответил:

— Мне рассказывать нечего.

— Значит, ты отказываешься от Златы?

— Мне нечего рассказывать.

И его выпустили, правда, не сразу, а примерно через месяц. Раны уже почти зарубцевались, колено стало лучше, оно болело уже не так сильно, если он ходил осторожно, даже ногти снова начали отрастать.

Так он и захромал на волю. Златы не было, его ключ от ее комнаты был далеко, он сел на верхнюю ступеньку лестницы, которая вела в ее мансарду, и стал ждать. Его выпустили в четыре часа дня, он просидел весь вечер и всю ночь. Утром пришла Мара. Товарищи узнали, что он на свободе, и ждали его. Так как он все не приходил, Мара — кто же еще? — надумала искать его у Златы.

— Так она и нашла меня там в ту ночь. Остановилась за три ступеньки до меня, поглядела так и спросила: «Почему тебя выпустили, ты что, раскололся?» — «Мне нечего сказать», — ответил я. Это у меня вырвалось, я ведь столько месяцев только эти слова и повторял. Сначала она испугалась, но потом поняла, поднялась ко мне, обняла и поцеловала. Но она опоздала. На целую минуту, на целую вечность.

Она помогла ему встать, но идти он не мог, колено разболелось. Тогда она взвалила его на спину и снесла вниз с четвертого этажа.

Его хотели отправить в деревню, на поправку, а также подальше от Славко, который мог снова посадить его, так что лучше было скрыться. Но он хотел сначала найти Злату. Однако никто не знал, где она. Посылали одного уважаемого адвоката к Славко, узнавали в Белграде — никаких следов. Родители получили от нее одно короткое письмо: не нужно беспокоиться, ей пришлось срочно уехать за границу. Она вернется через десять дней. С тех пор прошло пять недель.

Карел бросил искать, уехал в деревню, ждал там. Началась всеобщая забастовка. На счету был каждый человек, поэтому он снова принялся за работу, нужно было делать самые отчаянные вещи, опасность была велика, лучше было не поручать их другим, если можно сделать самому. Он прошел через все опасности, и с ним ничего не случилось. Он нарочно совершил для пробы несколько оплошностей — они остались без последствий. Тогда-то у него впервые и зародилось подозрение. Он направился к Вассо, который уже скрывался.

— Я сказал ему: «Со мной что-то не так, Славко щадит меня — почему?» — и он ответил, не глядя на меня: «Если он действительно тебя щадит, если это не очередной его грязный трюк, то это из-за Златы. Тебе ведь наверняка уже сказали, что она живет у него, она его любовница». Ты понимаешь, они все тогда уже знали правду, один я ничего не знал. Да и потом, кого во всей этой суматохе заботили личные дела, какая-то бывшая подружка Карела, одна из многих — так они, наверное, говорили.

Здесь нить рассказа Карела начала прерываться. Он пытался объяснить Дойно, что значила для него эта девушка, но это ему не удавалось. Каждое слово, едва выговоренное, уже казалось ему неверным, не имеющим отношения к тому, что он хотел сказать на самом деле. Он вдруг заговорил о своей сестре, сначала даже нельзя было понять почему. Удивительно наивными словами он описывал ее чистоту, ее доброту, под влиянием которой добрели даже самые злые люди, если ей приходилось иметь с ними дело. Оказывается, Злата была похожа на эту его сестру, только она была моложе и потому более открыта жизни, любви и в конечном итоге даже коммунистическому движению. Злата любила его, что казалось ему незаслуженным, как чудо. А он — он любил ее так, что не хотел делить ее даже с партией, больше всего ему хотелось где-нибудь ее спрятать. Но она настояла на том, что будет делить с ним все, в том числе и опасности, будет вместе с ним и гореть, и стынуть, так она сама сказала. И так оно и было.

— А ты, Дойно, когда узнал о том, что случилось со Златой?

— После убийства Андрея, после того, как убили Войко, когда я и сам начал что-то подозревать.

— Рассказывай дальше ты, я больше ничего не знаю, кроме того, что Славко держал Злату у себя.

Прошло еще какое-то время. И вот однажды Карел снова встретил Славко. Это, конечно, было не случайно, тот поджидал его, чтобы сообщить, что жизнь Златы в опасности. Карел ответил, что это ему глубоко безразлично, но комиссар угрожал, и ему пришлось пойти за ним в тот пригородный домик, где была Злата.

— Что же делать, Дойно, я должен все это рассказать тебе, а я не могу, у меня такое чувство, что я все больше запутываюсь в какой-то колючей проволоке. Но ты и сам догадаешься, ты уже видишь, к чему все идет, лучше задавай мне вопросы, чтобы я мог отвечать «да» или «нет», вот и соберешь все по кусочкам. Помоги же мне!

Теперь Дойно захотелось взглянуть на него, погладить по руке, но он с детства боялся смотреть человеку в лицо, когда это лицо искажено унижением. Он знал, что униженному можно помочь только одним: не давать ему усомниться в своем достоинстве, а, наоборот, всячески укреплять его в нем.

— Это ничего, давай отложим до другого раза.

— Другого раза не будет, задавай вопросы!

— Хорошо. Значит, ты пошел с ним и увидел Злату. Она пригрозила, что убьет себя, потому-то этот подонок и пошел за тобой. И кроме того, ему уже хотелось от нее избавиться.

— Нет.

— Хорошо, значит, он хотел, чтобы ты успокоил Злату, поговорил с ней. Ведь она любила тебя и поддалась этому полицейскому только потому, что знала — он будет пытать тебя и под конец убьет. Она хотела спасти тебя. Не обижайся, Карел, я не люблю мелодрам. Но, возможно, это только часть правды. Она хотела тебя спасти, это нормально, но — ты говорил о ее чистоте, — возможно, она хотела спасти и Славко. А женщину, вознамерившуюся спасать мужские души, бывает затащить в постель легче, чем какую-нибудь веселую вдову.

— Не говори так, ты не знал Злату!

— Она умерла?

— Да, утопилась.

— Значит, все уже сказано, история закончилась.

— Ничего не сказано, просто ты думаешь только о Вассо и хочешь мне отомстить.

— Да, я думаю только о нем. Теперь, после такой его смерти, все стало очень сомнительным. Может быть, ты мне скажешь, зачем тебе было молча переносить пытки, чтобы уберечь его, когда они вырывали тебе ногти, если потом, когда тебе было поручено его охранять, ты выдал его убийцам. Из-за этого даже гибель Златы утратила смысл и твоя скорбь по ней — тоже. Даже то, что ты делил со Славко не только Злату, но и свои секреты, теперь тоже ничего не значит.

— Ты ничего не понял. Я не делил со Славко никаких секретов. Я тогда сразу же уехал за границу и не хотел больше возвращаться, не хотел жить вблизи от Златы. Но меня отослали обратно, дав задание снова наладить с ней связь. От этого задания я отбивался так, как борется за свою жизнь человек, которого все глубже затягивает водоворотом. Но пришлось подчиниться, пришлось шагнуть в это болото, стать сомнительной фигурой, жить в кошмаре вечных двусмысленностей. Зато сумел спастись аппарат, зато я сумел спасти многих товарищей. И не забывай, чистюля Дойно, что я и тебя защищал, охранял каждый твой шаг, пока ты был у нас в стране, чтобы на тебя и пылинка не упала. И платил за все я и никто другой.

— И еще Андрей, и Войко, и многие другие.

— Нет, это неправда. Я все подготовил, чтобы Андрей мог спокойно уехать из страны, он сам, несмотря на мое предупреждение, отправился к своей девчонке. От Златы Славко знал, что она у него есть. Войко? Его я не защищал, это правда. Но для партии он все равно уже был потерян. Зачем же мне нужно было защищать его? Нет, из них из всех, живых и мертвых, жертвой стал только один человек — я. В смерти-то ничего страшного нет, не надо делать из нее драму. А вот жить так, как вы заставляли меня все эти годы, жить, как…

Он оборвал себя на полуслове и начал собирать вещи.

— Я не знал, — сказал Дойно, — и Вассо тоже не знал или, возможно, не хотел знать. Но ты сам должен был поговорить с ним тогда, когда тебе давали это задание. Почему ты этого не сделал?

Ответа Дойно так и не дождался. Лишь уже у двери, с вещами в руке, Карел сказал:

— Теперь ты понял, что среди нас, живых и мертвых, безвинных нет. И тем не менее мы — святые по сравнению с другими. Значит, на свете нет никого, кто бы мог судить нас. Ты должен умолкнуть, онеметь надолго. Не думай о тех, кто убил Вассо, о тех, кто задолго до этого столкнул меня в грязь, — думай о других, о тех, ради кого Вассо жил. Забыв о Славко, ты сможешь думать о нас только с ненавистью. Поэтому не забывай о нем, никогда!.. За гостиницу я заплачу, на столе для тебя лежит револьвер и немного денег, чтобы ты мог уехать в Вену, к Штеттену, в холодильник.

Несколько часов спустя Дойно выехал обратно в Париж.

Глава третья

1

Она вошла в номер без стука. Увидев его, она хотела броситься к нему. Он сказал:

— Закрой за собой дверь. Забирай свои вещи и уходи!

— Что с тобой, Дойно, боже, как ты выглядишь?

Он не ответил. Только теперь она наконец поняла и отступила назад, точно хотела быть поближе к двери.

— Если ты из-за своих бумаг, то дай мне хотя бы объяснить, почему я их отдала. — Он не смотрел на нее. — Я хотела только добра. — Она снова подошла и схватила его за руки. — Руки у тебя совсем холодные. Я сварю тебе горячий кофе.

— Забирай вещи и уходи.

Она безуспешно пыталась поймать его взгляд, потом начала медленно собирать вещи. Их было немного: ночная рубашка, халат, туалетные принадлежности — вышел небольшой пакет, завернутый в газету. На глазах у нее появились слезы — нет, она не могла уйти так и снова заговорила с ним. Но он не шевелился, глаза его были закрыты.

Она вышла, вскоре вернулась — забыла сверток. И сказала:

— Ты никогда не любил меня, иначе все было бы совсем по-другому. Ну не бросай меня так, скажи хоть что-нибудь, все равно что! — Она села на кровать, подождала. Наконец она ушла.

Ближе к вечеру явился Эди.

— Консьержка жалуется на вас, она говорит, вы никогда не выходите из комнаты, и она не может ее убрать. Утверждает, что вы уже двое суток ничего не ели, кроме черствого хлеба. Вы больны, Фабер? Или у вас нет денег? Я могу одолжить немного.

— Спасибо, Рубин! Вы все еще даете уроки игры в бридж?

— Да, но скоро брошу, мы теперь действительно уезжаем!

— Вы говорите это уже третий год. Мне, право, жаль и вас, и Релли, и ребенка. Что вас здесь удерживает?

— Да больше, ничего, кажется. Вы же знаете, мне всегда нужно много времени на прощание. Три года на прощание с Европой — это не много. На то чтобы окончательно расстаться с человеком, мне в среднем требуется лет шесть — считая с того момента, когда я решил порвать с ним. Это, наверное, такой еврейский недостаток.

— Я тоже еврей.

— Ну, вот видите, вы уже сколько лет хотите порвать с партией, а все еще не ушли.

— Ушел.

— Боже милостивый, что, в самом деле? — Эди вскочил, всматриваясь в лицо Дойно. — Значит, вы наконец нашли свой новый путь?

— Нет, я всего лишь сошел со старого, потому что он ведет не к цели, а от нее, и ушел в пустоту. Возможно, потом отыщется тропинка, которая выведет меня оттуда. — И поскольку Эди не сводил с него глаз, он с улыбкой добавил: — Все же вы, по-моему, можете быть довольны.

— Да, конечно. Погодите минутку, я сейчас вернусь.

Вернулся он вместе с Релли, но вскоре ушел: пожилые дамы ожидали его на партию в бридж.

Они поговорили о маленьком Пауле, сыне Релли, который был у друзей в деревне, она цитировала его новые выражения. Обсудили последние проблемы, которые предстояло решить Эди, чтобы наконец уехать вместе с семьей в Америку. Там будет не только работа, там он сможет снова найти себя. И в который раз удивились, как странно действует политическая эмиграция в Париже на таких людей, как Эди.

Релли ждала, что Дойно наконец заговорит о себе, о своих страданиях. Она знала, что ему нужна помощь, и поэтому чувствовала себя беспомощной. Наконец она решилась:

— Вассо?..

— Да, они его убили.

— Отомсти за его смерть, не только ради него, но и ради себя тоже. Не думай о том, что они с ним сделали, Подумай лучше, что ты им можешь сделать.

— Я не буду делать ничего. Есть еще Гитлер, Испания, Славко — я буду молчать.

— Ты не умеешь молчать!

— Придется научиться — или умереть. Я могу забраться в самый темный угол, но идти мне некуда.

— Но мир ведь не опустел со смертью Вассо.

— Нет, но он полон врагов, старых и новых. И старые не становятся симпатичнее оттого, что новые не достойны даже презрения.

— Я не понимаю. Скажи лучше, чем я могу тебе помочь.

— Если бы во мне самом осталась еще хоть крупица любви и нежности, твоя нежность могла бы помочь мне. Однако во мне больше ничего не осталось. И если бы я теперь стал тонуть, то не пошевельнул бы и пальцем, чтобы спастись.

— Я не могу этого слышать, Дойно, мне делается невыносимо больно.

— Ты права, Релли, все это — бесполезные слова. Когда ко мне вернутся сон, аппетит и мужество, чтобы встать с этого стула и покинуть этот грязный номер, я смогу понемногу вытеснить Вассо из своих мыслей. Буду читать, писать, найду себе работу. Возможно, это произойдет завтра или даже сегодня вечером. А пока сделай мне кофе.

Но проходили дни, ночи, Релли и Эди попеременно дежурили у него. Он дремал, но настоящего сна не было, давясь, съедал кусок хлеба, но больше ни к чему не притрагивался. И постепенно совсем перестал говорить. Эди решил попытаться применить шок. Эта история с Йозмаром, из-за которой он, собственно, в первый же день и пришел к Дойно. Стало известно, что Йозмар был тяжело ранен и остался лежать на нейтральной полосе. Чтобы не попасть в руки к врагу, он поступил, как было предусмотрено приказом для такого случая: застрелился. Это произошло где-то под Теруэлем[79].

Шока не последовало — Дойно только кивнул, но не проронил ни слова.

— Однако на самом деле все не так просто, — продолжал Эди, — потому что этот, всегда такой правоверный Йозмар перед смертью написал мне, неверующему, несколько писем и передал их через границу, на французскую сторону. Послушайте, Дойно, все это очень странно: «Это ни для кого не имеет значения, кроме меня, и все-таки я пишу тебе, Эди, именно тебе, потому что ты никак в этом не замешан. Я виновен в гибели одной молодой женщины, ее звали Эрна Лютге. И от чего бы мне ни суждено было погибнуть, я погибну из-за этой своей вины, так что моя смерть станет лишь справедливым ее искуплением. Для меня это очень важно, потому что теперь я знаю, что главное — делать что-то для несчастных людей. А я никогда, ничего не сделал даже для одного несчастного человека». Вы что-нибудь понимаете? Я, правда, ничего не знаю об этой Эрне Лютге. Даже имени ее никогда не слыхал.

Поскольку Дойно молчал, он продолжил:

— А теперь послушайте вот это: «Я позволил уломать себя, я дал показания против Зённеке и подписался под самой абсурдной ложью и клеветой. А Зённеке был моим лучшим другом. Я любил музыку больше всего на свете и уже много лет не занимался музыкой, я боялся ее, как злой искусительницы. Я был верен только партии, а больше никому. Но что, если Бах переживет партию?» Вот это уж, по-моему, не аргумент!

— Почему же не аргумент? — возразила Релли. — Конечно, все рассудит время. Если ты уверен, что твое дело выдержит испытание временем, то это — самый сильный аргумент, да и единственный к тому же, когда надо решать, для чего ты живешь. А ты как думаешь, Дойно?

Но Дойно молчал.

Они долго не решались написать Штеттену и попросить его о помощи. Он был так стар, и в последние годы на него обрушилось столько несчастий.

Лишь сев писать письмо, Релли осознала, какая огромная тяжесть угнетала ее все это время. Наконец-то она смогла заплакать, и боль поглотила ее, точно она оплакивала умирающего в муках человека.

2

Да, несчастий за эти годы на Штеттена обрушилось много. Он лишился и старшего сына: его убили 30 июня 1934 года в ходе назначенной фюрером «чистки». Произошла всего лишь глупая, «чрезвычайно прискорбная» ошибка: ликвидировать должны были какого-то человека по имени Вальтер Штеттен. Жена Штеттена — она когда-то посоветовала младшему сыну пойти добровольцем на фронт, она посоветовала старшему, своему любимцу, покинуть Австрию и поступить на службу к фюреру, — эта старая женщина видела, как люди в черных мундирах деловито расстреляли ее сына. Она вернулась к мужу, от которого всего четыре месяца назад ушла навсегда, чтобы жить ради сына, ради Адольфа Гитлера и Великогерманского рейха. Штеттен обнаружил ее и одетую в траур невестку, «чересчур белокурую» Марлиз, на последнем месяце беременности, у себя в квартире, где так быстро привык жить в одиночестве. Он только что вернулся из поездки в Россию. Жена была сломлена, горе убило в ней человека, он не пытался ее утешать, потому что не верил в утешение, но старался сделать жизнь для нее хотя бы сносной. Он надеялся, что рождение внука освободит ее от этого кошмара. Но надежда не оправдалась, старая женщина не вернулась к жизни, и ничто уже не могло остановить угасания. Лишь одно чувство осталось в ней ярким и живым: ненависть к жизни, но дух ее был мертв, и она не могла найти дороги к смерти. В минуты просветления, которые приходили все реже, — Штеттен держал ее за руки, гладил по голове, — она вспоминала, в чем перед ним виновата, ведь она еще много лет назад должна была сделать ремонт в квартире, купить новую мебель, чтобы ее мужу было дома уютнее. Она винила себя, что слишком мало думала о его желаниях. О сыновьях она никогда не говорила. По настоянию врачей ее отправили в закрытую клинику. Там она вскоре и умерла в полном помрачении разума.

Вопреки всем ожиданиям Марлиз тоже осталась равнодушна к ребенку: быть вдовой и воспитывать его без отца было для нее невыносимо. Она не создана для вдовства, повторяла Марлиз все чаще с какой-то глупой гордостью. Ей приходили дружеские письма от крупных и очень крупных сановников рейха, они приглашали ее вернуться на родину и обещали сделать все, чтобы она скорее забыла о прискорбном недоразумении, столь рано сделавшем ее вдовой. Штеттен тоже советовал ей вернуться в Мюнхен и начать жизнь сначала. А маленькая Агнес может остаться у него, он и так ее опекун, теперь он станет для нее и отцом, и матерью. Марлиз нужно было лишь подписать кое-какие бумаги, чтобы передать все родительские права деду, за что он обязался вплоть до заключения ею нового брака выплачивать ей содержание для безбедного существования. Марлиз с благодарностью согласилась и уехала. Через тринадцать месяцев после «недоразумения» она вышла замуж за высокопоставленного офицера черной армии.

Агнес было уже почти три года, она была хорошеньким, умненьким и сверх всякой меры избалованным ребенком. И вполне сознавала, какую власть имеет над дедом. Штеттен восхвалял ее за то, что она редко злоупотребляла этой властью. Он всю жизнь избегал быть шутом, рабом какого бы то ни было человека, чувства, идеи или движения — и вот теперь наконец сдался, став рабом этого ребенка. В своих серьезнейших рассуждениях он вполне серьезно цитировал высказывания Агнес, сделанные, конечно, в совершенно иной связи. Он привык употреблять ее исковерканные словечки. Уже не первый десяток лет он безгранично доверял своей памяти, однако тщательно записывал все, касавшееся ребенка.

Он продолжал следить за событиями, предвещавшими новую мировую войну, входя во все большее противоречие со временем и обществом, но был счастлив. Агнес существовала для него вне любых исторических взаимосвязей, законы развития и увядания были для нее недействительны, она была Сущим и Присносущим. До поздней ночи, а иногда и до утра он сидел в ее комнате, умиротворенно прислушиваясь к ее дыханию. Сильнее всего его привязывала к ней благодарность. Эта маленькая девочка совершала для него нечто более значительное, чем все, что до сих пор давала ему жизнь: она была.

Он стоял у окна столовой и махал рукой, Агнес наверняка еще раз обернется там, на углу, а может быть, и два раза, но это, к сожалению, в какой-то мере зависело и от настроения няни. Вот она дошла до угла, да, она обернулась, он замахал письмами, которые держал в руке, она помахала в ответ и скрылась.

От Фабера опять ничего не было, он молчал уже несколько недель, но пришли два письма, напомнившие о нем. Штеттен улыбнулся мудрости случая: одно письмо было из Канады, от Гануси, той женщины, которая ушла от спящего Фабера в одно прекрасное утро. А он до сих пор не знает, куда она тогда делась, и не догадывается, что его старый учитель приложил к этому руку. И еще письмо от Релли Рубин, женщины, которую однажды вечером, не сказав ни единого слова, бросил Дойно. Штеттен всегда имел слабость к водевилям, он сам даже однажды сочинил водевиль и, подписав псевдонимом, послал директору одного театра, хотя из этого ничего не вышло. Все действие происходило в одной комнате, у которой почти не было стен: от множества дверей, через которые должны были появляться и исчезать многочисленные действующие лица, так и не успевая застать друг друга вплоть до самой последней сцены. Именно из-за последней сцены Штеттен и любил водевили: все наконец встречаются, и все легко разъясняется к общему удовольствию. Штеттена позабавило, что письма Гануси и Релли так мирно лежат друг подле друга. Гануся писала регулярно, каждый месяц, письмо обычно приходило числа двадцать пятого; она писала о том, какие успехи делает маленький Джон, какие она сама делает успехи, — она училась, намереваясь работать в сфере социального обеспечения. Иногда она вкладывала в конверт фотографию малыша — у него были ее глаза, но нижняя часть лица явно напоминала Дойно. И это тоже годилось для водевиля: славный Фабер, так много знающий обо всем на свете, даже не подозревает, что у него есть сын. Да, последняя сцена должна получиться неплохо!

На этот раз Гануся написала много: она собирается замуж, ее жених — учитель, родом украинец, как и она, Джонни любит его, и он любит мальчика. Но для этого ей нужно свидетельство о смерти первого мужа, Гаврило. Теперь она просила Штеттена, в свое время позаботившегося о его погребении и о надгробии, раздобыть свидетельство о смерти. В письме была и фотография: Гануся, немного пополневшая, но в общем все такая же, высокий мужчина с добрым, открытым лицом и малышка Джон, все как положено на скромной семейной фотографии. Штеттен отложил фото в сторону, он ожидал совсем иного оборота дела. Кроме того, Джон оказался заметно выше Агнес, которая была старше его на целых три месяца.

У Релли был красивый, но не очень разборчивый почерк. Штеттену пришлось пропустить несколько слов, чтобы наконец понять, что она писала в глубоком отчаянии. Он еще не знал, о чем речь, но страшная догадка уже начала зарождаться в его душе. Он поискал лупу, не нашел, побежал в детскую и только минут через десять обнаружил ее в животе у куклы.

«Если бы это была немая скорбь о погибших друзьях, то можно было бы надеяться, что она пройдет со временем; если бы это было отчаяние жестоко разочарованного человека, то можно было бы надеяться, что его острый ум, его ирония пусть самым болезненным, но целительным образом вернут ему утраченное равновесие. Но я вижу его таким уже много дней, вижу, как он гибнет, и ничего не могу поделать, и понимаю, что главная угроза не в скорби и не в отчаянии… Только Вы можете спасти его, поэтому приезжайте, пока не поздно. С каждым днем он все глубже погружается в пучину молчания. Если Вам не удастся разговорить его, если Вы не возродите в нем угасшую волю к жизни, он погибнет. Я не нахожу слов, чтобы описать Вам весь ужас его угасания. Я и не подозревала, что боль может быть так безгранична и что безграничная боль может быть так нема».

Штеттен еще перечитал это длинное письмо, красноречивее говорившее о горе молодой женщины, чем о состоянии Дойно, которому, конечно, нужна была помощь, ему нужен был совет, спор, но никак не спасение. Да способно ли хоть что-нибудь на белом свете довести этого человека до такого состояния, что его надо будет спасать, иначе он погибнет? Нет! То, что человек может пережить смерть своего ребенка, — непостижимое чудо, сверхчеловеческий подвиг, который, впрочем, почти всегда удается. Пережить смерть богов легко, и кто может знать это лучше, чем именно этот ученик Штеттена?

В тот же вечер профессор выехал в Париж. Он долго колебался, прежде чем решил, что брать маленькую Агнес в столь долгое путешествие все-таки не стоит.

2

Штеттен занял единственное кресло, Релли сидела на кровати, свободной оставалась только табуретка. Профессор, все еще задыхаясь после подъема на шестой этаж, улыбался, глядя на Дойно сверху вниз:

— Вот теперь все так, как и следует быть. Вы сидите на табуретке, волосы у вас не стрижены, борода не брита, о пепле на голову по случаю наступления цивилизованных времен говорить не будем, а вот пиджак там, под лацканами, можно немного и разрезать. Все, как положено по еврейскому траурному обычаю — кажется, он называется шиве, не так ли, и длится семь дней?

— Все-то вы знаете, профессор!

— Конесна, как сказала бы моя Агнес. Однако вы разочаровываете меня, друг мой. Вы намеревались изменить весь мир до самого основания, а не изменили даже своего траурного обычая… Я слышал, что эти господа в Москве убили вашего друга Вассо Милича. Для вас это, конечно, тяжелая утрата, но не изволите ли вы объяснить, почему именно это убийство, далеко не первое в длинной цепи не менее абсурдных и не менее отвратительных убийств, не подлежит оправданию? Прежде вы оправдывали многие, гораздо более ужасные, вещи. Помните ли вы, как пришли ко мне, осенью тысяча девятьсот тридцать четвертого года, и я сказал вам, что никогда не видел более наглой, гнусной и подлой лжи — что вы мне сказали тогда?

— Помню.

— Повторите же, что вы мне тогда сказали!

— Мы прикроем эту ложь новой ложью — одной, другой, третьей, сказал я, и они станут правдой, и обман перестанет быть обманом — если мы сохраним верность революции, то кривда когда-нибудь снова станет правдой, вот что я сказал.

— Отчего же вы теперь не верите, что кривда снова станет правдой и что ложь перестанет быть ложью?

— Обман уже не просто средство, он стал институтом, злоупотребление властью перестало быть обходным маневром, ибо власть стала для нескольких, немногих людей единственной и исключительной целью.

— Это тоже не ново. То, что дурные средства сначала губят добрые цели, а потом исподволь замещают их, я доказал вам еще восемнадцать лет назад. И что же вы мне ответили? То, что до сих пор было истиной, на сей раз окажется ложью, старые правила отменяются, то Новое, которое мы создаем, создает и свои, новые правила. Вот что вы сказали. И ложь перестанет быть ложью, если взглянуть на это Новое с новой точки зрения, сказали вы мне тогда, мой милый Дион. Ну так не надо половинчатости! Либо это вы теперь заблуждаетесь по каким-то сентиментальным причинам, а прежде были правы, — тогда извольте похоронить ваш траур по погибшему другу и возвращайтесь в партию. Либо же вы правы теперь — и, значит, заблуждались прежде. Но тогда извольте прямо и открыто признаться в этом!

Релли хотелось остановить старика. Она звала мудрого друга, а явился строгий судья. Впрочем, это могла быть и хорошо продуманная тактика. В конце концов, главное — заставить Дойно разговориться. Со страхом и в то же время с надеждой она следила за попытками профессора разговорить его — наверное, он все-таки знает, что делает. Когда Дойно наконец встал и зашагал взад и вперед по крошечной комнате, она тоже поднялась, чувствуя, что, кажется, наступает перелом.

— Да, я всегда любил доказывать свою правоту, — продолжил Штеттен, — но вы, мой дорогой, вы говорили, что вам ее и доказывать не надо, она все равно будет за вами. Ну, и что же — давайте подведем итог, чего вы добились! Я хочу посмотреть, склоните ли вы голову, смирите ли свою гордость перед лицом обесцененного «дела», я хочу знать, стоит ли оно вашего траура — я вас слушаю!

— Нет, вы не понимаете — возможно, потому, что вам это все не так близко, как мне. Причина молчания, к которому я оказался приговорен, не оскорбленная гордость, а та ситуация, которую мы создали сами. Я ничего на свете так не желаю, как обвинить убийц Вассо и Зённеке, да и себя самого признать их духовным сообщником, «плохим свидетелем». Но если бы я сделал это — сейчас, когда должны приниматься важнейшие решения, — я бы немедленно оказался в стане врага. Между этими фронтами нет нейтральной полосы; обратившись против одних, человек, сам того не желая и не имея возможности помешать этому, окажется в авангарде других, причем именно тех, уничтожение которых по-прежнему остается главнейшей задачей. Боже мой, как легко было бы сказать: я ошибался во всех важнейших вопросах, но даже на это мы не имеем права. А если тут еще замешана гордость, то согласитесь, профессор, что и это — мое несчастье: я не могу склонить голову, не могу смирить свою гордость, не превратившись при этом в главного свидетеля своего же заклятого врага.

— Да, дело с вами обстоит хуже, чем я полагал. Я думал найти вас на дне глубокой пропасти и приехал, чтобы вытащить вас оттуда. Но вы все еще стоите на краю, вы, к сожалению, еще не бросились в нее, как того требовали бы приличия. И все еще хотите предписывать истине, какие функции ей следует выполнять. Вы отказываетесь от партии — и остаетесь добровольным пленником партийной правды, хотя наконец поняли, что она-то и есть огромная всемирная неправда. Я начинаю терять терпение — но, согласитесь, я терпел достаточно долго!

— Я соглашаюсь. Терпение кончается, как только человек понимает, что терпит. Только революционер, для которого терпение — самая тяжкая добродетель, не забывает о нем никогда и не имеет права терять его, даже став политическим трупом. А вы…

— Я знаю, я никогда не был революционером. Мне никогда не хотелось изменить мир одним махом. Я всегда высмеивал апостолов, манивших человечество в поднебесье, и всегда с уважением и нежностью отмечал малейшие усилия, продвигавшие его вперед хотя бы на миллиметр. Вы ведете счет на месяцы и годы — и терпите, а я считаю на десятилетия и столетия — и не могу терпеть. Моя маленькая Агнес тоже говорит про свою любимую куклу, что та все делает быстро и уже выспалась, хотя еще и не засыпала. Через три дня вы познакомитесь и с этой революционной куклой, и с Агнес. А пока вам лучше переселиться в мою гостиницу, я уже заказал для вас номер. Этот паршивый отель, эта ужасная комната, конечно, больше гармонируют с вашим настроением, но от этого декора вам придется отказаться. Так что вы прямо сейчас пойдете со мной, госпожа Релли здесь все ликвидирует, вы воспользуетесь услугами парикмахера, посетите прекрасную ванную комнату, а вечером пригласите нас в какой-нибудь действительно первоклассный ресторан. Через два дня мы поедем в Вену. Вы поступите штатным редактором в «Историческое обозрение», отдохнете немного, а потом, через год-два, мы тайно и во мраке покинем нашу страну — будем надеяться, что тогда еще не будет слишком поздно, — чтобы господа со свастикой не посадили нас в какой-нибудь лагерь. Вот, теперь вам известен ваш жизненный путь!

— Да — вперед, в холодильник! — улыбнулся Дойно.

— Нет — вперед, к парикмахеру! Вот увидите, дорогая госпожа Релли, еще два-три хороших подзатыльника, и наш друг превратится во вполне приличного современника, — сказал Штеттен.

Его перебил Эди, шумно ворвавшийся в комнату. Штеттена он едва поприветствовал, потому что принес волнующую новость. Йозмар жив, он уже два дня в Париже, его ранение было тяжелым, но не опасным. Так что ложный слух о его смерти был распущен теми, кто знал, что «по плану» он должен был умереть. Но этот план, к счастью, не удался, Йозмар действительно остался лежать на нейтральной полосе, но уже ночью товарищи подобрали его и принесли на позиции. Оттуда его отправили в лазарет, а еще через два дня — в Мурсию, в госпиталь. А оттуда он потом добрался до Парижа — с помощью друзей, конечно.

— А почему вас так волнует эта история, Рубин? То, что намерение подчинить все живое одному всеобъемлющему плану обычно вырождается в систему запланированных убийств, не должно было бы удивлять вас.

— Речь не об этом, просто история этого Йозмара Гебена…

— Она неинтересна, как неинтересен сам этот молодой человек. Я его помню, тогда, в Праге, он был одним из тех, кто в беседе о поэте-анархисте, уже замученном нацистами, вторично приговорил его к смерти. Если бы он теперь погиб «согласно плану», оставленный своими товарищами и партией умирать там, на нейтральной полосе, это было бы только справедливо.

Эди возражал, он защищал Йозмара, который вновь стал ему близок, когда он увидел его таким, беспомощным и разочарованным. Но Штеттен, еще более нетерпеливый, чем обычно, то и дело перебивал его и наконец «лишил его слова».

— Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли, Рубин. Я всегда был на стороне гонимых. Я находил их в самых потайных складках истории и пытался интерпретировать прошлое с их точки зрения. И никогда не требовал от них ни особого благородства, ни великодушия, ни даже желания хоть чуточку возвыситься над своим убожеством. Победители мне всегда были подозрительны, а гонителей я просто презирал. И все же самое презренное из всего, что мне удалось найти в истории, это гонимые, которые по мановению руки сами становились гонителями. Это Йозмары Гебены в общем гораздо более приличные и чистые люди, чем их изображает эта тупая буржуазия и ее грязные писаки. Однако они все-таки слишком плохи для великой цели, они ее губят.

Дойно заметил:

— Йозмар мужественно сражался всюду, куда бы его ни послали, но никогда не мог освободиться от потребности верить. Потребность в абсолюте превращает человечество в клоаку, религии — в церкви, а идеи — в полицейские институты. Йозмар мог сутками противостоять самой изнурительной опасности, но без этой своей уверенности в абсолюте он не продержался бы и минуты.

— Нет, мне ваша болтовня действительно надоела! — вмешалась по-настоящему рассерженная Релли. — Да благословит Бог мужчин, говорящих только о погоде или о делах, о бабах или о картах. Господин профессор, я собрала чемоданы, их отнесут к вам в гостиницу, забирайте Дойно и идите.

— Что же вы сердитесь? — улыбнулся Штеттен. И поскольку Релли не ответила, добавил: — Поймите меня правильно, моя милая, я — не судья. Но тому, кто желает остаться чистым, сегодня придется приложить массу усилий, чтобы вольно или невольно не стать соучастником преступления. Молчание — уже соучастие. Я, вероятно, счел бы нужным оказать этому Гебену помощь, но я не считаю нужным сочувствовать безжалостным людям. Да-с, а теперь мы пошли!

4

Сначала они молчали, оба думали о Вассо. Наконец Джура сказал:

— Я привез тебе последнее послание Вассо, запомнить было нетрудно: «Не теряй времени на раздумья о растоптанной траве, думай о новой траве! Не сомневайся ни на миг, что она прорастет!» Он сказал, что ты поймешь.

— Я понял.

— Значит, ты знаешь, кто растоптал траву. И что ты думаешь делать?

— Пока ничего, — ответил Дойно. — Отправлюсь в уединение, чтобы ни на миг не усомниться в том, что трава прорастет.

— Сама по себе она не прорастет, ты же знаешь.

Они сидели в крохотном парке, глядя на Нотр-Дам; друг на друга они старались не смотреть. Дойно сказал:

— Наше поражение в Германии давно перестало быть событием, оно превратилось в состояние. Поэтому Гитлер начнет войну. Возможно, если бы Зённеке дали продолжать работу, партия воскресла бы. Но они этого не захотели. Так мы проиграли состязание с войной. Главное теперь — не дать Гитлеру выйти из нее победителем, ибо начать все заново мы сможем только после его поражения. Но основы для этого начала нужно закладывать уже сейчас. Нужно снова идти в молодежь, нужно воспитывать завтрашних Андреев, Зённеке, Вассо.

— Основы, говоришь, к тому же новые? Тогда исходить надо из наших ошибок, и не надо бояться пересмотреть свои взгляды, Дойно. Согласен?

— Да, но я не знаю, как найти это новое; буду искать. Однако, хотя борьба продолжается, мне придется стать политическим трупом.

— Это не важно.

— Неправда, это важно — думаешь, легко быть сторонним наблюдателем, когда в Испании, например, идет война?

— Я только что из Испании, и войну эту мы уже проиграли, сколько бы она еще ни продлилась. И это не из-за гнусных западных демократий, которые спокойно смотрят, как испанский народ голыми руками сражается с Гитлером и Муссолини, больше всего боясь его победы. Мы проиграли в первую очередь потому, что сеяли раздор всюду, где лишь единство сулило успех. Испанский народ сражается, как может, то как Дон-Кихот, то как Санчо Панса, но уже и в нем растут сомнения, уже и он спрашивает, за что же, собственно, проливает свою кровь. Он еще не все трюки понимает, но уже догадывается, что многие из его освободителей сами ненавидят свободу. Мы потеряли Испанию, эта война все больше перестает быть нашей войной. Тебе там уже нечего делать.

— А сам ты что намерен делать, Джура?

— Поеду на родину. Меня посадят, дадут месяцев шесть, ну, может быть, два года. Так что я смогу встретиться с нашими лучшими товарищами — и буду их обрабатывать, чтобы вернуть обратно к Вассо.

— Но Вассо больше нет.

— В тысяча пятьсот семьдесят третьем году предки Мары казнили Матиаса Губеца. Триста пятьдесят лет спустя Матиас Губец выбил из проторенной колеи ее отца, а потом привел ее самое сначала к крестьянам, а потом в партию. За последние несколько недель Вассо уже видели одновременно и в Сербии, и в Боснии, и на побережье, и в Славонии. По рукам ходят его листовки. «Где бы ни погиб каждый из нас, от чьей бы руки ни пал — думайте только об одном: о деле, за которое он пал, и он останется жить в том, за что умер». Это — последняя фраза в листовках.

— Это действительно его фраза?

— Да, он произнес ее ночью, стуча зубами от холода; что бы мы ни делали, чтобы согреть его, он все равно мерз. И все же это именно он снова сделал людьми всех нас, кто был с ним в камере. Даже тем, кто уже предал и унизил самих себя, он внушил мужество снова быть верным — и это в стране всеобщего унижения!

— Мысль о том, что они убили Вассо, не так невыносима, как мысль о том, что они его унижали.

— А здесь ты неправ, им так и не удалось его унизить. С каждым днем росло его величие, он освобождался от сомнений, от надежды и от отчаяния.

— Мы почти ничего не знаем о жизни других и совсем ничего не знаем о их смерти.

— Он умер именно так, как мы бы хотели, чтобы он умер. Когда за ним пришли, он знал, что это — конец. Он принял это к сведению и больше об этом не думал. И ушел без всякой позы, и голова его не была ни выше поднята, ни ниже опущена, чем обычно. Он думал: Андрея тоже забрали перед самым рассветом. В Вассо всегда просыпалась огромная нежность, когда он думал об Андрее, о людях, которые еще спят, и о солнце, которое скоро взойдет, и о маленьком ребенке, который будет медленно пить свое теплое молоко. И перед самым концом, перед тем, как упасть, он с благодарностью думал о Маре, которая осталась жить, о Дойно, о Джуре — и о многих других.

— Возможно, так и было, но мысль об этом не приносит утешения.

— Утешения ищут лишь те, кто хочет забыть. Но мы ничего не забудем. Вассо жив! И никто больше не имеет над ним власти. Мара жива, и ты жив, и Зима.

— Зима же был приговорен?

— Нет, он спасся. Я дал ему яду, врач установил у него все признаки тяжелого сердечного заболевания, и его положили в госпиталь. Я настоял на том, чтобы его отправили вместе со мной, — мол, пусть умрет где-нибудь недалеко от югославской границы, мы перевезем на родину его тело, устроим пышные похороны и объявим: Владко, тяжело раненный в Испании, собрал последние силы, чтобы вернуться домой и привезти партии свободы весть о свободе. Они согласились, и вот он здесь, уже совершенно здоровый. Зима умер, но Владко, ученик и друг Вассо, снова жив. И еще одного я вытащил, этого шваба Гебена. Но он — не наш. Кроме того, он совершенно не в себе, говорит все время о своей вине, об этике и о музыке.

— Почему же тогда ты ему помог?

— Он может оказаться нам полезным — потом, на процессе, который мы когда-нибудь поведем, он будет свидетелем по делу Зённеке.

Они не заметили первых тяжелых капель, и ливень застал их врасплох. Они были одни в парке, и люди, нашедшие убежище в подворотнях, с веселым сочувствием глядели на обоих мужчин, продолжавших сидеть под дождем.

— Все-таки это великое дело — свобода, вот как здесь, — заговорил Джура. — При тоталитарном режиме нам бы не дали так сидеть — моментально взяли бы на подозрение. А буржуазная демократия позволяет каждому страдать по своему усмотрению.

— Да, Париж позволяет. Это — мудрейший город мира, ибо он видел и пережил все глупости, которые только могли выдумать люди. Il faut de tout pour faire un monde[80], думают эти люди в подворотнях, значит, нужны и эти два чудака, оставшиеся сидеть в парке, — ведь и собор, в конце концов, тоже остался на месте.

— А почему бы не начать все заново прямо здесь, в Париже? — задумчиво произнес Джура. — Здесь уже так много всего начиналось, здесь так много умных мужчин и… падших ангелов.

— Если падший ангел не сможет сотворить из человека Бога, он не станет хранить ему верность. Даже для наших лучших друзей мы теперь — всего лишь кучка бессильных, а следовательно, скучных склочников. И так будет еще долгие годы. Мы станем ходячими кладбищами наших убитых друзей, а их саваны — нашими знаменами. И поэтому…

— Дождь кончился, — сказал Джура, — скамьи уже начинают просыхать, так что мы можем идти.

Они долго бродили по набережным, прощаясь с Парижем. И друг с другом. Назначили пароли, по которым будут узнавать своих посланцев, какие бы ни были времена, мирные или военные. Мара жила в каком-то укромном месте, бдительно охраняемом теткой, поправляется она медленно, однако к осени наверняка уже будет в силах найти Дойно и обсудить с ним подробности новой работы. Тогда приедут и Владко, и другие товарищи из-за границы.

Они попрощались. Джура сказал:

— Мне нужна справка. Был такой мост…

— Такой белый, каменный мост, — подхватил Дойно.

— Который однажды ночью был разрушен, — продолжил Джура.

— Да, в ночь с семнадцатого на восемнадцатое апреля тысяча девятьсот тридцать седьмого года.

Так они повторили все пароли своих связных. Уже отойдя на несколько шагов, Дойно позвал Джуру, и они снова сошлись.

— На земле живет два миллиарда человек, — начал Дойно.

— Неудачное начало для пароля.

— На земле два миллиарда человек, но если с тобой что-нибудь случится, Джура, то для меня она опустеет.

Они обнялись, Джура сказал почти шепотом:

— Не думай о саванах, думай о дружбе.

5

— Конечно, я во всем потакаю внучке, но в одном я тверд, — сказал Штеттен. — Знаете такую игрушку — «Собачьи бега»? Собака гонится за зайцем, тот бежит все быстрее и вдруг скрывается за стенкой, а собака расквашивает себе нос. Агнес умоляла меня остановить зайчика или не давать ему прятаться за стенкой, чтобы собака хоть раз могла его поймать. Но я не уступаю, заяц по-прежнему убегает, а собака бьется о стенку. Вы уже спите, Дион? Представьте себе, что бега настоящие и что собаке, самой умной и самой быстроногой, конечно, удастся поймать этого зайца, — что ей это даст? Во-первых, она узнает, что всю жизнь гонялась за куском жести, а во-вторых — что этот кусок жести бьет током, как только до него дотронешься.

— Я понял, профессор. Но все-таки, если бы я был собакой, я бы сделал все, чтобы догнать этого зайца, даже если бы уже знал, в чем дело.

— Ну что ж, значит, вы по-прежнему стоите на своем. Хорошо, доброй ночи, разбудите меня не раньше, чем поезд остановится в Санкт-Пёльтене. Приятных сновидений!

Дойно тоже выключил свет. Он слушал стук колес, поезд все еще поднимался в гору. Он отодвинул в сторону занавеску, ночь была безлунная, и небо, казалось, пришло в движение — так ярко блестели и мерцали звезды. Все нужно начинать сначала. Первые месяцы будет трудно, придется еще глубже спуститься в эту пропасть, чтобы потом снова подняться наверх. Таков древний закон движения человечества, этого вечного дебютанта, и закон этот все еще — или снова? — действует. Главное — спуститься, а не броситься. Конечно, надежда никогда больше не утратит привкуса горечи, но, несмотря на горечь, только она останется источником, из которого можно черпать мужество, а мужества понадобится столько, что и не описать. Оно понадобится и таким, как Альберт Грэфе, а таких много на свете, чтобы они выбрались из своего туннеля. И будет нелегко проложить ту тропинку, которая выведет на новую дорогу, но зато тогда уже все будет готово, чтобы понемногу начать сначала — здесь, в Германии, и в других местах. Сколько времени понадобится на это? Четыре года, может быть, пять.

Такой срок отводил себе Дойно. Но на самом деле времени оставалось меньше. Такое время не было отпущено, и второго предупреждения не суждено было получить никому.

Кань-сюр-мер — Цюрих — Париж, 1940–1942

Книга вторая ГЛУБЖЕ, ЧЕМ БЕЗДНА

Перевод Е. Вильмонт

Часть первая. Напрасное возвращение

Глава первая

Еще несколько месяцев назад, когда старый профессор Штеттен вызволил Дойно из лагеря, тот верил и надеялся, что скоро сможет все начать сначала. Даже если надежда обрела привкус горечи, она все-таки имеет под собой основания, так решил он в ночь возвращения домой.

И тем не менее он чувствовал, что бремя жизни с каждым днем все тяжелее; ему хотелось больше не быть. Последним препятствием служило то, что еще оставалось от надежды. И он с нетерпением ждал, когда же иссякнет последняя ее капля.

Его тянуло в леса, в глухие переулки, к запертым на ночь воротам — как будто он мог вернуть ушедшее время в неизменившемся пространстве. Эти нездоровые поиски причиняли боль, так как не приметы былого хотел он найти, а само это былое в настоящем. Иной раз он напоминал помешанную женщину, которая силится представить себе нежную улыбку, заливистый смех мертворожденного ребенка.

Только в тюрьме, в концлагере, он понял, что для того, кто бежит от настоящего, прошлое каким-то странным образом становится настоящим. Но теперь он уже не узник, он живет без веры и без страха. Память его — как открытая рана, из которой неостановимой кровью текут воспоминания.

Чего искал тридцатипятилетний мужчина у шестнадцати-восемнадцатилетнего юноши, каким он был когда-то? Прощения, жалости? Но юноша жалости не ведал, его приговор был предопределен заранее и не подлежал отмене. Лишь через одну-единственную дверь можно уйти от революции, эта дверь открывается в Ничто.

Штеттен уехал из города вместе с внучкой, и Дойно вскоре должен был к ним присоединиться. Его ждал просторный загородный дом. Он со дня на день откладывал свой отъезд, но все причины были лишь отговорками. Он ждал кого-то, кто никогда не обещал прийти, ждал чего-то, что никогда не могло случиться. Тот, кто ждет возвращения умершего, тот еще не самый безнадежный. Ибо он знает по имени и в лицо того, кого ждет. Порой ему даже может чудиться, будто он слышит его шаги по лестнице, его покашливанье у двери.

Ночами, когда после раскаленно-жарких дней медленно наступала прохлада, он сидел у окна, иной раз до рассвета, смотрел на деревья в лесочке, как будто призван был хранить их сон, вслушивался в каждое движение ветвей, как в биение утомленного сердца. Нет, говорил он себе, я никого не жду.

Днем он много читал; в определенные часы слушал по радио сообщения из Испании, они еще волновали его и порою даже болезненно; а иногда он день-деньской слонялся по улицам, вроде бы без всякой цели, покуда, устав от ходьбы и зноя, не садился на скамейку в парке, и терпеливо, как старик, ждал захода солнца.

Дойно слушал рассказы стариков и старух в парке. Одни гордились своей покорностью судьбе, словно это был их единственный добровольный поступок, который по-своему их возвеличивал; другие говорили об этой покорности с горькой обидой, точно об оскорблении, которое им наносит каждый новый день.

Он почувствовал, что его глаза увлажнились, и надел темные очки, чтобы скрыть слезы. Вассо, единственный, от кого он не стал бы их скрывать, был мертв, его убили в Москве.

После смерти этого друга мир, казалось, стал пустым и тесным; другие дружбы вот-вот сами увянут. Все они умирают со смертью одного-единственного друга.

Дойно удивленно поднял глаза, кроме него на площадке трамвая никого не было, а значит, этот странный вопрос был обращен к нему. Водитель, держа обе руки на рычагах, чуть повернулся к нему и повторил вопрос:

— По дорогой усопшей плачете?

Дойно правой рукой провел по щекам, они были мокрые, широкая оправа очков не удерживала слез.

Вагоновожатый дернул правый рычаг, трамвай остановился, никто не вошел, они подъезжали к конечной остановке. Он сказал:

— Я понимаю вас, я тоже вдовец. — Им двигало не любопытство, а доброта, а потому Дойно должен был ответить:

— Это не о жене, друга моего убили.

— А! — удивленно произнес вагоновожатый, он быстро обернулся и бросил на Дойно испытующий взгляд. — Значит, в Германии? Проклятые нацисты?

— Да, в Германии и еще кое-где.

Они прибыли на конечную остановку.

— Обождите маленько, прошу вас! — сказал водитель.

Он скоро вернулся.

— Тут такое дело, — заговорил он, — мы все здесь старые социалисты, никто не отступился. Я вот собрал несколько шиллингов… это только так, чтоб вы знали, что солидарность существует. И если вдруг вам негде ночевать, спокойно можете прийти ко мне.

Дойно поблагодарил, сказал, что ни в чем не нуждается. Они пожали друг другу руки. Собрались кондукторы, они по очереди подходили к нему и говорили:

— Дружба, товарищ!

— Дружба! — отвечал Дойно. Он еще раз поблагодарил всех — голос его звучал совсем глухо — и поспешил уйти, зашагал к лесу.

Листва была точно охвачена пламенем, лучи медленно заходящего солнца, казалось, опаляют верхушки деревьев.

Дорога через лес успокоила, развлекла его. В свое время, лет тринадцать, двенадцать, одиннадцать назад, он предпочитал идти к гостинице этим кружным путем, по западному краю леса. Он вновь поселился в этой гостинице, когда Штеттен покинул Вену. И через столько лет его вспомнили в этой гостинице, дали ему его прежнюю комнату. Хозяйка — годы обезобразили ее фигуру, она вся оплыла, но лицо осталось красивым, и глаза по-прежнему легкомысленно сулили все — сказала:

— Если вы недовольны вашей городской квартирой, то можете бросить ее и совсем к нам перебраться. Мы уж к вам привыкли.

Она не знала, что он явился издалека, она простила ему, что он столько лет не показывался, хотя от него до нее было только двадцать пять минут на трамвае. А он, видать, довольно-таки небрежен, подумала она. Вот, например, тогда он оставил здесь чемоданчик и полный рюкзак и так за ними и не пришел. А она их хранила, оберегала от плесени и моли.

Он наскоро умылся, переоделся и сел к окну. Наступал вечер, укутывая листву все сгущающимися тенями, пока ее краски совсем не погасли и от деревьев остались лишь очертания.

Он осторожно, обеими руками взял чашку холодного, с утра оставшегося кофе. Склонившись над ней, увидел свое лицо, сперва неясно, а потом уже отчетливее: белые виски, темные глазницы, выпирающие скулы, поджатые губы. Однажды он уже так разглядывал себя, это было в тот вечер, когда после двенадцати дней пребывания в общей камере его перевели в одиночку в другой тюрьме. Он провел много часов в тюремной машине, запертым в бокс, где можно только стоять навытяжку, даже повернуться нельзя. Машина колесила по всему городу, от тюрьмы к тюрьме — собирала заключенных. Вид залитых солнцем улиц, по-весеннему одетых людей, их вольные движения — все это несказанно волновало. Ощущение своей обособленности от всех и вся стало непереносимым. Он смотрел сквозь проволочную решетку на волю, стараясь не упустить ни одного жеста свободных людей, ни одного луча света. Когда потом, в камере, он увидел в кружке с жидким холодным чаем свое отражение, его охватила весьма странная жалость, словно бы она относилась не к нему, а к кому-то постороннему.

Дойно отставил кофе, от чашки пахло затхлостью, и взял в руки письмо Штеттена. Профессор писал регулярно, каждые два дня. В письмах он приглашал Дойно приехать без промедлений и обязательно сообщал об Агнес, своей внучке, о ее высказываниях, об ее успехах. На сей раз он писал:

«Агнес только что сказала о Вас, что Вы держите глаза закрытыми, оттого что стыдитесь. Она хотела бы знать чего. И это верно: с тех пор как Вы вернулись из Парижа, Вы часто сидите с закрытыми глазами. Благодаря умнице Агнес, мы теперь знаем причину этого. И почему Вы опять торчите в убогой комнатенке, слоняетесь по закоулкам отвратительно жаркой Вены, обливаетесь потом и никогда не позволяете себе сесть в трамвай? Вы живете в стыде и раскаянии Я научил Вас именам бесчисленных богов, так телеграфируйте мне имя того бога, в угоду которому вы каетесь!

Через три дня будем встречать Вас на станции в 15.43. Я, правда, уже привык десятилетиями напрасно ждать Вас, но Агнес Вы разочаровать не посмеете. Тем самым Вы впервые по настоящему обидите

Вашего старого Штеттена».

В последнее время он всего добивается, ссылаясь на Агнес.

Дойно вытащил из-под кровати рюкзак и старый чемоданчик. В рюкзаке были альпинистские ботинки, канат, крючья, специальные карты, где каждая тропинка была обозначена более светлой краской. А еще там была тонкая в темно-синем холщовом переплете тетрадь, в нее были занесены альпинистские маршруты. Дата выезда, предполагаемая продолжительность маршрута, продолжительность подъема и спуска.

Он все заботливо уложил обратно в рюкзак и открыл чемоданчик: письма, фотографии, записные книжки. Почему он тогда оставил их здесь, почему не увез с собой или не сжег? Он взял в руки связку писем и тут же бросил назад. Он сам себе был противен — точь-в-точь увядшая женщина, переживающая конец последней, самой последней любовной истории. Году этак в 1880. Письма, разбросанные по столам и мягким креслам, и вот сейчас она сядет к роялю и по памяти сыграет ноктюрн Шопена. Он ногой задвинул под кровать рюкзак и чемоданчик и поднял выпавший из чемодана карманный календарь. Адреса, номера телефонов, а еще названия книг, цитаты. Его почерк изменился с годами. Тогда он был крупнее, размашистый, своенравный почерк.

На одной страничке краткая запись, возможно цитата, после какого-то разговора со Штеттеном:

«Не стоит штурмовать небо, тем более что это вам не удастся. Но даже если вы пойдете на штурм — то обнаружите, что небо пусто!» — «Если нельзя доказать пустоту неба иным путем, не покоряя его, значит, мы покорим его и установим на нем громкоговорители. Из них сюда понесется торжественная литургия с совершенно новым текстом». — «Да, да, если какой-то великий текст совершенен, обязательно замечают, что он как раз годится для всякого ребячества».

На другой страничке незнакомый почерк, расплывчатый, округлый; Густи Ланер и адрес. А пониже: «Ты забудешь, я не стану ждать». И каждое слово подчеркнуто отдельно.

Предсказание оправдалось: он даже забыл, что же именно он забыл. Он взглянул на дату, попытался что-то вспомнить, так как имя ничего ему не говорило. Это была суббота, 18 сентября, вероятно, какой-нибудь праздник у друга. Судя по почерку — слабая, чувственная особа, нежная женщина. И вдруг он увидел девушку: голые округлые плечи, длинные темные кудри, обрамляющие лицо. Так, значит, это она, Густи Ланер. Воспоминания ширились сами собой, он увидел просторную комнату со множеством красных кресел, посередине два черных рояля, канделябры со свечами на окнах, выходящих в сад, — почему свечи, почему на окнах? Человек, у которого был праздник, с тех пор успел эмигрировать. Антиквар. Он был по горло сыт Европой, он хотел на Таити, но тогда предпочел Калифорнию. Может быть, он ухаживал за Густи Ланер, и потому она там оказалась. Но плохо вписывалась в общую картину.

Длинные локоны падали ей на грудь. Вдруг Дойно заколебался; Густи это была или реклама парфюмерного магазина, которую он частенько разглядывал еще мальчишкой? Парфюмерный магазин примыкал к антикварному, витриной которого он каждую неделю приходил любоваться.

Сомнение очаровало и одновременно встревожило его. Нельзя позволять памяти такие своевольные смещения. Конечно, очень может быть, что в тот вечер 18 сентября девушка так понравилась ему оттого, что напомнила рекламный плакат. Но осознал ли он это тогда, вспомнил ли?

Он вновь погрузился в созерцание этого волнующе чувственного почерка. Повторил вполголоса:

— Ты забудешь, я не стану ждать.

Почему он не может вспомнить ее голос? Потом он припомнил, что она, кажется, не произнесла ни слова — и тут вдруг он все увидел совершенно отчетливо, воспоминание стало осязаемым, это была память рук, как будто он сейчас коснулся руками ее лица, ее плеч, груди. И ощутил дивный аромат! Он точно вспомнил, она пахла солнцем. Наверное, он так сказал себе тогда, но теперь задался вопросом — а что значит — пахнуть солнцем?

То была ночь безмерной нежности — не любви, не страсти, а именно нежности. Нежность исходила от нее, разумеется, не от него же. И вероятно, предназначалась не ему.

Он вскочил, пораженный. Разве не увидел он себя сейчас в новом свете? Кто-то, без всяких оснований, без всяких условий, открыл ему мир нежности, а когда ночь кончилась, он все забыл. И не важно, сколько ждала Забытая, час, день, неделю, тут дело в другом, куда большем. Человек не имеет права жить бессознательно.

Он упаковал чемодан, который должен был отправить служитель. Остальные вещи были уже у Штеттена.

Спал он совсем недолго и поднялся рано, ему хотелось найти Густи Ланер. Старый адрес не пригодился. Густи снимала комнату в квартире вдовы, фрау Губер. Вдова уже шесть лет как переехала, а консьержка не помнила уже куда. Он уговорил юного чиновника из полицейского комиссариата найти ему новый адрес в «сведениях о переезде». Вдову все равно нелегко было найти, она вышла замуж и сменила фамилию. Но она вспомнила Густи, правда, лишь в связи с ее весьма странным исчезновением. Она назвала ее самоубийцей. У фройляйн Ланер был поклонник, итальянец. Весьма изящный господин, он хотел на ней жениться, но, к сожалению, он был еще не разведен. И тем не менее все у них было хорошо, ни дать ни взять жених с невестой. Но однажды ночью, дело было весной, фройляйн бросилась в Дунай, неподалеку от Императорского моста.

— А на шее у нее было дорогое жемчужное ожерелье, которое несколько дней назад ей подарил жених. На мой взгляд, все это очень странно. До какого же отчаяния должна дойти молодая женщина, чтобы броситься в воду в жемчугах. Видно, несчастье какое-то случилось!

Короче говоря, ее вытащили из реки и доставили в клинику, с ней ничего не случилось, просто ее психическое состояние требовало медицинского наблюдения, так тогда сказали. В квартиру она не вернулась, может, стеснялась других жильцов.

Он поехал в центральное справочное бюро главного управления полиции, заплатил за срочность, а потому прождал всего лишь полтора часа. Густи теперь была уже не Ланер, а Торлони. Она жила в Хицинге, в двухквартирном коттедже. На его звонок никто не открыл, и у соседей тоже никого дома не было. Часа через два появилась старая прислуга, которая охотно сообщила, что все уехали на лето за город, а она охраняет дом. Господин Торлони в Италии, а госпожа Торлони, она точно знает, сейчас на курорте. Она назвала Зельцбад, но, впрочем, не была твердо уверена, что не ошибается.

На вокзале он успел прыгнуть в поезд, уже медленно набиравший ход. Кондуктор сказал, что на пересадке ему придется ждать пять часов, во второй половине дня с этим маленьким курортом нет связи, но если ему повезет, он сможет добраться туда, к примеру, на попутном грузовике или фургоне, проехать всего 24 километра. Когда он сошел с поезда, к нему приблизился какой-то человек и заговорил тихо и в таком тоне, словно завершал долгий разговор:

— Вот видите, товарищ, три года назад мы вели тут борьбу, не на жизнь, а на смерть. Но победили другие и правят по-дурацки, — и что теперь? Ничего, как будто ничего и не было. Сейчас лето, люди едут на природу, молодежь загорает на пляжах. Жизнь продолжается. Меня приговорили к пятнадцати годам тюрьмы. Карантин, так сказать. Я на нелегальном положении.

Дойно не мог припомнить, чтобы когда-нибудь встречал этого человека, но тот опять вошел в вагон, кивком головы простился с ним и исчез.

В гостинице напротив вокзала ему посоветовали подождать поезда, попутные машины в Зельцбад бывают редко. Он не хотел ждать, ведь тогда он приедет слишком поздно, около девяти вечера, а завтра ему надо быть у Штеттена. Он пошел пешком, по дороге его нагнал мотоцикл. Мотоциклист посадил его на заднее сиденье и провез шесть километров, ему надо было сворачивать влево. А дорога в Зельцбад — направо. Дойно ждал на перекрестке не очень долго, его взял открытый фургончик. Пошел дождь, сперва умеренный, потом хлынул ливень, дорогу затопило. Приблизительно в четырех километрах от городка машина застряла, шофер решил переждать в трактире. Дойно пошел дальше пешком, он так промок, что ему было уже все равно. Провожаемый удивленными взглядами из окон, он вдруг вспомнил, что почти забыл о цели своих усилий, к тому же все это вообще было нелепо. Он, словно бы как раньше, участвовал в «акции», которая согласно однажды принятому решению должна быть выполнена. Вопросы можно будет задавать потом. Например, стоил ли затраченных усилий достигнутый эффект? В оправдание себе обычно все ссылаются на мысль, хотя на свете нет более надежного убежища от мысли, чем акция. Чары ее действуют так, что все, непосредственно ей не подчиненное, исчезает как в тумане. Самого яростного бунтовщика превращает она в послушного солдата, готового маршировать хоть на край света, если он сумел усвоить принцип акции. Он говорит себе, что опять станет бунтовщиком, потом, после. Участники акций всегда верят в это «потом», которое почему-то именно к ним обычно более благосклонно.

Дождь мало-помалу стих. Дойно остановился, чтобы отжать полы пиджака, брюки, галстук. Хлеб в кармане размок и превратился в липкий комочек. Он раскрошил его, бросил на обочину и подождал немного, но птицы не прилетали.

Тут из-за быстро уносящихся туч выглянуло солнце, и полоски голубого неба стали стремительно расширяться, как будто после преждевременно наставшего вечера второй раз занялся день. В Зельцбаде кельнеры выносили из кафе стулья и огромные солнечные зонты, что обычно происходит по утрам. Было пять часов пополудни, день медленно клонился к вечеру. В большом магазине напротив кургауза Дойно купил новую одежду, переоделся, прежде чем пойти в читальный зал. Там он изучил список приезжих. Список был захватанный и даже грязный, но имена отчетливо читались. В четырнадцатой графе списка значилось: «Торлони Мария-Августа, из Вены». Она приехала сюда три недели назад и жила в отеле «Эдельвейс». В шестнадцатой графе стояло: «Торлони Вильгельм-Гульельмо, промышленник из Вены». В отеле Дойно узнал, что господин Торлони приезжает только на субботу и воскресенье и что его супруга вот-вот должна вернуться с прогулки к знаменитой старой мельнице, так как близится час ужина.

Он уселся на террасе неподалеку от главного входа. В сущности, акция была завершена, он нашел женщину, которой нет до него никакого дела, которая скорее всего не разделяла того воспоминания, что с утра пораньше погнало его на ее поиски. Из-за какого-то еще не разведенного Торлони она весенним вечером бросилась в Дунай, с дорогим жемчужным ожерельем на шее; теперь она замужем за этим Торлони, сейчас лечится в Зельцбаде, ванны от ревматизма, ишиаса, от заболеваний гортани и не в последнюю очередь — так значилось в проспекте — от затяжных женских болезней. У Густи, вероятно, не было детей и всю свою нежность она отдавала промышленнику Гульельмо Торлони.

Он немного передвинул плетеное кресло, так, чтобы иметь в поле зрения всех, кто возвращается в отель. И если он не очень отчетливо помнил девушку от 18 сентября, то рекламный плакат парфюмерного магазина так и стоял перед его глазами.

— Так вы не знакомы с госпожой Торлони! — услышал он за своей спиной голос кельнера. — А я-то удивился, что вы с ней не поздоровались, когда она вошла со своей компанией. Она даже задела сумочкой ваше кресло. Это та дама со светло-рыжими волосами, которая так громко смеялась, да вы, наверно, заметили!

Кельнер поставил маленький столик напротив стола госпожи Торлони. Она вошла в зал одной из последних. На шее у нее было ожерелье, но не жемчужное. Ела она с аппетитом, оживленно беседуя с соседями по столу, плешивым мужчиной и поблекшей дамой.

Сложная прическа оставляла лицо открытым. Это было широкое лицо, не уродливое, скорее даже красивое, но глаза слишком беспокойные, постоянно ищущие и постоянно разочарованные — найти и не найти. Курносый нос очаровательной венки, глупо накрашенный рот, гордый подбородок и чересчур полные щеки. Когда она поднимала руку, широкий рукав покроя кимоно спадал, обнажая прекрасное загорелое предплечье. Она поднимала руки излишне часто.

Десятичасовым поездом он может доехать до узловой станции, там сделать пересадку и добраться до Южной ветки. Если он успеет на десятичасовой поезд, то может быть уверен, что вовремя попадет на встречу с Агнес и Штеттеном. Так что время еще есть, и он остался сидеть. Она не поднялась из-за стола вместе с другими, кельнер принес ей стакан воды, в которую она вытряхнула какой-то желтый порошок.

Когда он подошел к ее столу, она с удивлением взглянула на него, подняла руку и поправила выбившуюся из прически кудрявую прядку. Он сказал:

— Мы встречались на прощальном ужине у антиквара Гутмана, на его вилле, восемнадцатого сентября…

— Ах, вы знали Руди? Он пишет вам? Мне он уже целую вечность не пишет.

На некоторых согласных она чуть цокала языком. Собственно, это было не столько забавно, сколько странно, очень не шло к ее лицу. Он продолжал, словно не слышал ее слов:

— По-моему, мы с вами тогда познакомились. Ваша фамилия Ланер, Густи Ланер.

Она уставилась сперва на его руки, лежавшие на спинке стула, потом взглянула ему в лицо. Ее глаза успокоились на нем, наконец-то успокоились. В этом ее взгляде он вновь узнал ту юную девушку и взволновался. Увидев, что она покраснела, он ласково взял ее руку и поднес к губам. Она встала, еще раз глянула ему в лицо и спросила:

— Вы здесь не из-за меня? Ах, да, какой дурацкий вопрос, конечно же нет!

Она вышла на террасу, он следовал за ней.

— Я все помню, я знаю, ваша фамилия Фабер, но вот имя запамятовала, простите.

— Дойно.

— Да, Дойно. Разве не странно, что я забыла имя? Притом его легче запомнить, чем Руди. — Она вновь покраснела. — Я только сказала для примера: Руди. Верно? И адрес ваш я тоже помню, но вы, конечно, там уже не живете?

— Нет, я живу именно там.

— Быть не может! — Она вдруг встревожилась. И повторяла: — Быть не может! Я как-то послала вам письмо пневматической почтой, это было крайне важно. Я ждала, ждала, но вы не пришли.

— Я живу там только этот месяц, я много лет отсутствовал, был за границей — бродяжил.

Она засмеялась очень по-детски, как смеются шутке, поначалу вызвавшей страх:

— Ну, разумеется, я потом так себе и сказала, не может быть, чтобы вы не пришли, если бы были здесь, ведь правда?

— А почему вы тогда обратились именно ко мне? Ведь мы были знакомы всего одну ночь, каких-то несколько часов…

Он тщетно ждал ответа, она играла замком своей сумочки, закрывала, открывала. Он протянул ей листок карманного календаря.

— В ту ночь вы, по-моему, и слова не проронили, но зато написали вот это. Я вчера случайно нашел календарь, и потому я здесь.

— Потому вы здесь? Зачем вы приехали? И кто вы, собственно, такой? Вы говорите, что бродяжничали по свету — с кем, почему?

— Кто я такой, вам лучше знать, ведь именно мне, а никому другому, вы отправили письмо пневматической почтой?

— Я умоляла о помощи именно вас потому, что в ту ночь я была уверена, что вы — лучший человек из всех, кого я встречала. Вы не любили меня, я не любила вас, но никто, никогда не был со мной так нежен, как вы. И потому, когда мне бывало плохо, я всякий раз думала о вас.

— То, что вы тут сказали… я имею в виду… о доброте и нежности… вы и вправду в это верили?

— Конечно, ведь так оно и было.

Он наклонился вперед, судорожно сжав руками спинку стула, и резко сказал:

— Так не было. Вся доброта и нежность исходили от вас, вы отдавали, я лишь принимал.

Она положила руки поверх его рук и, словно желая его умилостивить, сказала:

— Успокойтесь, но вы либо не понимаете, либо просто забыли. Я уж и тогда думала, что вы скоро все забудете. Но вы мне еще не ответили, зачем вы приехали?

— Чтобы наказать себя за то, что забыл вас и чтобы поблагодарить вас — за тогда.

Она покачала головой:

— Смешные вещи бывают на свете, очень смешные. Жаль, что я не могу об этом рассказать Торлони, он всегда так ужасно волнуется. Он же знает, что я частенько закидывалась на сторону, но не желает об этом говорить. Сколько вы здесь пробудете?

— Я хотел уехать десятичасовым поездом, но теперь уж не успею, значит, уеду завтра рано утром.

На своей машине она еще ночью довезла его до станции на Южной ветке. Там она сочла, что возвращаться сейчас одной в Зельцбад слишком поздно, и решила еще побыть с ним.

— Немножко закинусь на сторону, — заявила она, — кроме того, ты должен мне сказать, чем ты, собственно, занимаешься и удачный ли у тебя брак.

Первые утренние лучи разбудили его. Он приподнялся на локте, разглядывая ее. Она спала совсем безмятежно, и все-таки лицо ее было страдальческим. Может быть, от утренних сумерек. Самоубийца, как назвала ее вдова Губер. Она хотела умереть оттого, что господин Торлони не спешил на ней жениться. И еще оттого, что «самый лучший» человек не пришел, чтобы помешать ей. Письмо, посланное пневматической почтой, которое должно было принести спасение, вероятно, до сих пор нераспечатанным лежит в его чемоданчике.

Она открыла ему тайну — почему она тогда почти ничего не говорила: он не должен был заметить, что говоря она слегка цокает языком. Он и не заметил.

Перед самым отходом поезда она сказала:

— Ты так ничего мне и не сказал о себе. Но пусть так, ведь самое главное я теперь все равно знаю.

— Что?

— Что ты несчастен, но еще не научился быть таким, какими бывают несчастные люди. — Поезд медленно тронулся. Она поспешила добавить: — Тебе полегчает, как только ты научишься. — Она махала ему левой рукой, а правой поправляла упавшую на лоб кудрявую прядку. Когда ее загорелая рука скрылась из виду, он сел и вытащил газеты. На первой странице он обнаружил сообщение о новом московском процессе. Приводились важнейшие пункты обвинительного заключения. Он почувствовал, как у него сжалось сердце. Прежде чем читать дальше, он поискал, нет ли добрых вестей из Испании, но ничего не нашел. В отчете о процессе обвиняемых, старых революционеров, называли платными агентами полиции, наглыми предателями, выродками, отбросами общества и ядовитыми гадами. В газете сообщалось, что громкоговорители разносят эти обвинения по всей стране, они звучат на улицах и площадях, на фабриках, школах и казармах. И слушатели иногда перекрикивают громкоговорители: «Смерть предателям! Растоптать ядовитых гадов!»

Все это было уже известно, затрепано, ему не надо было дальше читать, поскольку он и так знал все до мелочи. Но он читал дальше. Нет, он еще не научился, как надо вести себя, когда ты несчастен. Другого выхода у него не было, только в Ничто.

Глава вторая

Две ночи и день непрерывно лил дождь. Потом опять проглянуло солнце, но чувствовалось, что лето идет к концу. Штеттен с внучкой уехали в город. Дойно должен был остаться, может, и на всю зиму, если ему понравится.

Теперь маленькая узкая долина, на краю которой стоял дом, принадлежала ему одному. Лишь камнепад, вызванный стремительным бегом серны, да все более редкое позвякиванье коровьих колокольцев иногда нарушали тишину. Скалы окружали долину с трех сторон, и порой забывалось, что с четвертой стороны долина открыта, что мир не так уж далеко. Одиночество здесь было безмолвным и громким одновременно, в диалоге с горами человек все равно один.

Раз в день, обычно под вечер, приходил почтальон. Дойно вскрывал письма, только чтобы убедиться, что в них нет вестей от Джуры, от Мары или Альберта. Он не читал теперь никаких писем, кроме писем Штеттена, и не писал никому. Утром он ждал наступления вечера, а ночью наступления нового дня. Раз в неделю он спускался в деревню, за покупками. Заходил в трактир неподалеку от школы, сидел там, дожидаясь урока пения, и не уходил до самого конца урока. Вечером, сидя с закрытыми глазами, он вновь вызывал в памяти детские голоса. Иногда ему снилось это пение, и он знал, что оно лишь снится ему. Как-то один из малышей пел французскую песенку о птичке, что упала с сухой ветки апельсинового дерева и смертельно поранилась. Во сне же он видел печальное продолговатое лицо, которое поворачивалось туда-сюда, словно предостерегая: «Jamais de la vie, je n’en reviendrai — je n’en re… à la volette, je n’en re… à la volette, je n’en reviendrai». Он проснулся, сел в постели и долго смотрел в темноту, как будто хотел увидеть там убитого друга. В стольких образах являлся ему Вассо, на стольких языках говорил с ним.

Лишь спустя несколько недель он решился наконец открыть сундук. Штеттен перед отъездом сказал ему:

— Прочтите при случае бумаги, которые там хранятся. В моем завещании сказано, что после моей смерти вы можете распорядиться ими по своему усмотрению.

Он обнаружил аккуратно сложенные папки, и на каждой — заглавие. Он вытащил «Путевой дневник». На первой странице была пометка: «Сегодня, 2 июля 1928 года, впервые по прошествии многих лет, я опять отправляюсь в путь. Я намерен разыскать всех тех, кто делил с моим Эйнхардом последние недели его жизни. Я хочу увидеть место, где его разорвало гранатой так, что „удалось предать земле только его нижние конечности“. Двенадцать лет и восемь месяцев, прошедших с того дня, не принесли мне утешения, благо забвения мне не дано, да я его и не искал. Так давно я живу без моего сына, так давно я не могу без него жить».

Штеттен, по-видимому, тщательно подготовился к своему путешествию и раздобыл фамилии и адреса товарищей сына по роте. Он тогда еще сам водил машину. Жене и Вальтеру, старшему сыну, он ничего не сказал о цели своего путешествия. Он не подал о себе ни одной весточки в течение почти трех месяцев, столько, сколько он пробыл вне Вены.

Из первых страниц дневника еще недостаточно явствовало, что же, собственно, искал 58-летний человек. Неужели он в самом деле верил, что сумеет от скорее всего равнодушных боевых товарищей сына узнать хоть что-то, чего еще не знает? Он, с пылом утверждавший, что забывчивость — всеобщий и опасный порок, искал каких-то свидетельств в памяти равнодушных людей? Свидетельств чего? И почему так поздно?

Первые страницы скупо сообщали о разочарованиях. Люди, которых он разыскал, или не помнили Эйнхарда вовсе, или помнили так смутно, что не могли сказать ничего определенного. Глупость или тщеславие заставляли многих утверждать, будто они прекрасно его помнят, но детали, которые они с избытком наскребали в памяти, доказывали, что они ошибаются, путают его с кем-то другим или со многими другими. Одному даже вздумалось уверять, будто Эйнхард и не погиб вовсе, и в доказательство сего он весьма обстоятельно рассказал о том, как случайно встретил его на маскараде в 1920 году, в Граце.

То были печальные дни и гнетущие ночи для одинокого путешественника. Он опять с удивлением писал, до чего же отвратительны гостиничные номера. Он намеревался во время путешествия отказаться от всякого чтения, даже газет не брать в руки, и теперь он был «совершенно беззащитен и перед сырыми простынями, перед гнетущей властью всех этих негодных вещей, перед ржавым умывальником, позеленелой бородой Спасителя над кроватью, и слабым, вечно дрожащим светом засиженной мухами голой лампочки».

Но чем дальше, тем подробнее становились записи. И все меньше в них было воспоминаний об Эйнхарде. Штеттен начал заполнять страницы дневника биографиями и описаниями жизненных обстоятельств самых разных людей. Это бывало всякий раз, как ему случалось пробыть в одном месте два-три дня. Он детально излагал воспоминания, которым через десять лет после войны предавались бывшие фронтовики.

«Как и все другие, этот Б. Г. помнит на удивление много деталей, почти все они исключительно несущественны; как и другие, он тоже забыл главное — войну. Надо всегда иметь в виду: люди живут в эпизодах, начало которых они по большей части замечают с опозданием. Жизнь — абстракция, так же как и война, а люди живут не абстрактно, написание истории тем самым и здесь — неизбежно — перспективная фальсификация.

„Всем зарплата, всем жратва — позабудь войну, братва!“[81] Вот уж поистине!»

Но довольно скоро военная тема тоже исчезла со страниц дневника. Штеттен, как будто впервые открыв для себя жизнь простых людей, исписывал целые страницы рассказами о банальных частностях. Один такой рассказ он заключил словами:

«Нет, жизнь не драматична, а эпична. Убийственные войны, эпидемии, революции ничего в ней не меняют, они, по существу, не имеют значения. Значимы лишь изобретения, меняющие технику повседневной жизни, облегчающие ее. Весьма значимо, к примеру, идти ли тебе за водой к далекому колодцу, или иметь насос во дворе, или даже водопровод в квартире. Все великие идеи, все произведения искусства и поэзии — всего лишь высохший коровий навоз в сравнении с изобретением колеса, поскольку это касается существования и подлинных интересов народа. Отношусь ли я к народу?»

Но потом, к исходу полутора месяцев путешествия, в Каринтии, он нашел деревенского кузнеца Алоиза Фуртнера. Тот помнил Эйнхарда — парнишка привязался к нему, подарил ему свою фотографию. Фуртнер носил ее при себе. На фотографии 14-летний Эйнхард с отцом на прогулке, на заднем плане водопад, название которого было написано на обратной стороне карточки: «Покойница».

Штеттен подробно записал все, что рассказал ему кузнец, без всяких комментариев. Было не очень понятно, что же связывало тогда уже зрелого Фуртнера с семнадцатилетним юнцом. Эйнхард был с виду храбрым парнем, но страдал от всего, что видел, от вызывающей глупости военных действий, пожалуй, даже больше, чем от жестокости происходящего. Он был кадетом, имел в подчинении людей иной раз вдвое старше его. И впервые он столкнулся с простонародьем. Фуртнер заботился о нем и глаз с него не спускал.

«Очень он был нежный молодой человек. Потом, когда уж несчастье случилось, я часто себе говорил, что он все равно должен был умереть, уж слишком он был хорош для этой жизни. Ну да, вот так-то. Ясное дело, он говорил о вас, господин барон, но вы-то, вы, видать, не больно-то о нем заботились. Вы его, поди, не больно-то любили, так мне сдается, уж не сочтите за обиду!»

«Это вам Эйнхард говорил?»

«Ну не прямо так, а только я чуял, что он так думает».

Штеттен пробыл в этой деревне дней шесть. Он записал еще множество деталей. Спустя несколько дней он писал: «Таким образом, я не могу быть уверен, что действительно любил Эйнхарда».

В последующие дни он часто поминает разговоры с другом своего сына, никак их не комментируя.

Благодаря точным показаниям Фуртнера он нашел место, где погиб Эйнхард. Штеттен пришел туда утром и просидел до вечера. Только тот, кто знал, что здесь были вырыты окопы, мог обнаружить их уже неприметные следы. Земля опять обрела свой мирный облик, поглотив все, что на себе носила.

«Дерево, за последние листочки которого так боялся Эйнхард, пережило всё. Я сидел в его тени и впервые без грусти думал о моем мальчике. Даже картина его смерти на какие-то мгновения перестала терзать меня с прежней силой. Мне показалось, что это возможно — примириться с судьбой, какой бы она ни была.

Лишь когда настал вечер и я медленно побрел вниз, к деревне, я вновь ощутил уверенность в том, что amor fati[82] была бы кощунством по отношению к человеку. Я не приемлю рока».

В заметках, которые Штеттен делал по дороге в Рим, он вновь и вновь возвращался к этому:

«Если лишить человека способности забывать, он просто не выдержит такого гнета. Никто не будет так одинок, как человек, отказавшийся забывать. Кто принадлежит многим временам, тот никому не современник».

Гордые, пожалуй, слишком высокие слова, подумал Дойно. Человек не бежит времени, во времени он никогда не будет действительно одинок. И за десять лет, прошедших с его поездки, Штеттен, должно быть, это и осознал. То, что он тогда игнорировал фашизм, — он лишь однажды упомянул о нем, он отмахнулся от него, как от «эпигонского фарса, в котором пародируется старая, заигранная трагедия», то, что Штеттен ездил тогда в прошлое, было, конечно тоже своего рода «забывчивостью». Хорошая память — излишняя роскошь, если она не приемлет современности.

Скорее из чувства долга, нежели из интереса, Дойно в ту же ночь дочитал дневник. То, что Штеттен писал о Риме, не было новостью для того, кто знал, как давно уже старый историк пребывал в состоянии враждебной интимности с античностью.

«Если б можно было отбить у этих патетических олухов вкус к трагедии, может, тогда они наконец поняли бы, что величие средиземноморской культуры в том и состоит, чтобы поднимать человека на высоты комедии. Единственное средство прогнать нагоняющих страх богов — это высмеять их. Латинские народы, быть может, и провоняли от старости и перезрелости, но они-то и есть единственно юные на свете, ибо им еще довольно часто удается быть не столь серьезными, как звери или боги. (Боги начинали свою карьеру как звери-тотемы, человек же свою начал с улыбки.)»

Много подобных записей имелось в этом дневнике, а кроме того — выписки из архивов, названия вновь обнаруженных источников, краткие заметки о случайных встречах.

Начались снегопады, снег засыпал деревья и даже острые скалы. Звери двигались беззвучно, и порой в долине стояла такая глубокая тишина, что хотелось затаить и дыхание. Только изредка какая-нибудь ветка, точно человек, ворочающийся во сне, стряхивала с себя тонкий кристаллический покров. И не саваном, а подвенечной фатой укрывал землю снег. Так казалось Дойно, ибо в нем началась неприметная перемена. Он уже не был наедине с Вассо и их общим прошлым, он стал активнее: до поздней ночи беседовал с огнем в печи, на каждый вечер составлял себе концертную программу и проигрывал ее на граммофоне. Теперь он каждый день ходил в деревню, слушал поющих детей. Однажды он даже заговорил с учительницей и вручил ей нотную тетрадь, в которой были записаны самые красивые из старых французских рождественских песен. Если ей понравятся мелодии, то он мог бы и тексты ей перевести. Молодая женщина была приветлива, она поддержала разговор с незнакомым отшельником, но ему он показался слишком долгим. Ему хотелось поскорее остаться одному. Чтобы прощание не выглядело излишне поспешным, он сказал:

— Не удивляйтесь, что я так часто прихожу слушать детское пение. Это связано с одной молодой женщиной, она недавно умерла, так что…

— Ах, — перебила его учительница, — да, конечно, теперь я все понимаю! — Она попыталась своими большими серыми глазами заглянуть ему в глаза и пожала его руку так, словно хотела уверить его в своем каком-то особенном понимании.

Он и работать начал, правда, пока еще понемногу, но регулярно. Он подбирал материалы, на основе которых они с Штеттеном хотели написать историко-социологический анализ современных войн.

Настроение Дойно улучшалось. И новости из Испании в эти дни были не так уж плохи, год близился к концу. Республиканцы наступали, они наконец взяли Теруэль. Пришла весточка и от Мары, правда всего лишь привет, но и это уже было неплохо. Да еще окольными путями дошло до него словечко от Джуры, через полгода он выйдет на свободу, но еще раньше пришлет связного.

Как-то раз снег шел всю ночь, и утром ему пришлось вылезать в окно кухни, поскольку дверь завалило снегом. Он распахнул ставни, все так сверкало, искрилось и сияло в ярком свете солнца, как бывает только в счастливых снах. Выпрыгнув из окна, он принялся медленно кружить на месте, чтобы снова и снова видеть все, что его окружает. Это был чудесный мир, исполненный благодарности, — как хорошо быть, не испытывать никакой тяжести, никогда не разлучаться с нежностью. Ему было почти что больно, казалось чуть ли не насилием разгребать лопатой снег. Да, конечно, падение закончилось, у бездны оказалось дно, и теперь он карабкался вверх. Дома лежали письма, у него в мире так много друзей, и он сегодня же им напишет. Дел — непочатый край! Он ведь обещал Джуре, и нельзя человеку быть одному, нельзя изменять человечеству, этому извечному дебютанту. Пришло время начать сначала.

В последующие дни Дойно заметил, что он хоть и выздоравливает, но опасность рецидивов еще не миновала. Великая решимость того утра быстро пошла на убыль. Но все же не исчезла бесследно. Дойно начал писать письма, он подготавливал свое возвращение в Вену, в жизнь. Ему было страшно встретиться с друзьями, которых он привлек к движению. Как тяжко, как долго придется им объяснять, почему он их оставил. Как мало осталось тех, кто последовал бы за ним, и как много тех — отравленных горечью и непримиримых, — кто теперь навсегда порвет с ним. Его собственное прошлое восстало против него и лишало силы те слова, которые он хотел сказать друзьям. Не так уж давно, не многим меньше полугода назад, он сам белой ночью в Осло спорил с грустным, отчаявшимся Альбертом Грэфе, говоря:

— Что мы должны им предложить — твое одиночество, мое одиночество?

Он медлил. И вот уже снежный покров напоминает не подвенечную фату, а саван.

Но потом пришел срочный вызов от Штеттена. И он не мог больше медлить. На детских санках он отвез свои вещи в деревню, а оттуда лавочник доставил их на станцию. Сам он пошел пешком так медленно, словно хотел еще продлить отсрочку. Нежность утра была всего лишь воспоминанием, которое быстро блекло. Он был полон страха перед возвращением в жизнь.

И опять глаза у него были закрыты.

Глава третья

В последние годы Штеттен полностью утратил склонность к писаниям. Он дорожил тем, что может во всем мире найти, пожалуй, тысячу серьезных читателей — при условии, что его труды выйдут в свет как минимум на трех языках. Он многое опубликовал, среди прочего 14 толстенных книг, чтобы во всеуслышание заявить о тех теориях, которые он вывел из прошлого. Но все, с чем он боролся, только становилось сильнее и сильнее, и теперь казалось даже непреодолимым. Он шел против течения, а оно сделалось бурным потоком и смывало любую преграду на своем пути. Предвидеть и не иметь возможности помешать — это могло бы стать мукой, но Штеттен вряд ли страдал от этого. Его ограждало глубокое, всеобъемлющее сомнение: нельзя окончательно проиграть, нельзя окончательно выиграть. Заблуждение может быть конечным, а правда — нет. Если он не выскажет правду сегодня, ее выскажет кто-то другой, через десять или пятьдесят лет; и она только станет зрелее.

Ночью, в те часы, которые он проводил в комнате внучки, прислушиваясь к детскому дыханию, он иногда с удручающей ясностью понимал: вся надежда на тех, кто сейчас так же мал, как его внучка Агнес, на это поколение. Для них надвигающийся сейчас потоп будет уже позади, они все поймут, в них он наконец найдет общность, к которой хотел бы принадлежать. Ему уже 68 лет, у него было два сына. Эйнхард в семнадцать лет пал на поле брани; Вальтер, старший сын, был безрассуден, как большинство людей этого времени, и примкнул к движению национал-губителей — они убили его из-за какого-то недоразумения. Мать этих столь не схожих сыновей разделяла и поощряла безрассудство старшего, а потом так страшно раскаялась. Ему осталась только внучка. И один-единственный из всех его учеников. Тот, который хотел как свеча гореть с двух концов, и теперь он, кажется, уже сгорел дотла.

Штеттен вновь примирился с музыкой, от которой отвернулся после смерти Эйнхарда. Агнес должна сперва научиться играть на фортепьяно, а уж потом на виолончели. Он купил машину и возил внучку на лоно природы. Надо с младенчества приучать человека любить деревья, листву, травы, синее небо и облака. В ее сознании все это было связано с дедом. Его срок уже отмеряй, и теперь он боролся за место в ее памяти. Он следил за тем, чтобы не казаться ей слишком уж старым. Он стал опять подкрашивать усы, бриться ранним утром, чтобы она не заметила его седой щетины. Он был невысок, изящно сложен и двигался с почти что юношеской легкостью. И какое счастье, что малышке так нравится его высокий белый лоб и голубые глаза, если он не надевает очков.

Однажды ночью его охватило болезненное желание жить, чтобы девочка не осталась одна. За несколько часов до этого он прочел первое подробное сообщение о бомбардировке Герники. И его воображением завладела картина: маленькая девочка одна во всем свете, где ложь имеет такую силу, что может превращаться в сталь и огонь. Далекая Герника в стране Басков была несказанно страшным, но все-таки лишь крохотным тому примером. Штеттен жил в уверенности, что стремительно надвигается война уже планетарного масштаба. Он не имеет права умереть и оставить ребенка одного. Этот ребенок, любимая внучка, но дело не только в ней. Человечество тоже ребенок, невинный и опасный одновременно, ибо бежит навстречу любой беде, любую беду может накликать. Он хотел еще десять, быть может, пятнадцать лет провести с Агнес, с Фабером, с этой ужасающей, неимоверно несчастной эпохой.

Он не собирался ни во что вмешиваться. Один раз он уже пытался и ведь не ставил себе никаких великих целей: просто хотел спасти жизнь одного-единственного человека. В воспоминаниях он частенько возвращался к тем дням, к той ночи в тюрьме, к тому, наконец, разговору с прелатом. В то февральское утро он молил прелата помочь бедняге, которому грозила смерть, но вместо помощи прелат только вселил в него, Штеттена, уверенность в том, что во всем виноват именно он, Штеттен, ибо он так же бессмысленно растратил свою жизнь, как растратил на напрасные мольбы эту ночь и все свои силы.

Но теперь, а с тех пор прошло уже четыре года, Штеттен настойчиво звал к себе Дойно. Хотел с ним обсудить, не следует ли ему вмешаться. Опасность росла с каждым днем, страну в любой момент могли оккупировать немцы, а правительство, в феврале 1934 года победно вышедшее из гражданской войны, оказалось слишком слабым. Его ненавидели и презирали побежденные рабочие, а свои нацисты брали над ним верх хитростью и жестокостью. Это был уже вопрос дней, может, недель, но уж никак не месяцев, к тому же сбылось недоброе предсказание, о котором Штеттен хотел тогда предупредить министра.

Конечно, теперь самое время покинуть страну, обезопасить себя и своих близких. Но тут совершенно неожиданно явился тот самый прелат, правда, не по собственной воле, но, видимо, и не против воли. Без долгих вступлений, без обиняков и без намеков на их первую и единственную встречу он дал ясно понять, что любимая родина и все ее духовные и религиозные ценности находятся в страшной, но еще отвратимой опасности. Люди в правительстве, не все, видит Бог, но тем не менее почти все, готовы на любые жертвы. Теперь важно было забыть все распри, объединить все здоровые силы и переформировать правительство. Разве Штеттен не был символом либерализма? Не связанный ни с какой партией, он полон любви и понимания нужд рабочего класса, к которому в злосчастные февральские дни выказал живейшую симпатию, и к тому же он человек безупречный в глазах всех и каждого, одним словом, австриец, которым гордятся все, кто любит Австрию. Разве не пробил час для такого человека? Разве он может, разве он смеет и дальше отсиживаться в тихом уголке?

Льстивые слова прелата Грабера были весьма неуместны и несоразмерны с тщеславием того, к кому были обращены. Дружелюбно, но решительно Штеттен одернул прелата и перевел разговор в будничное русло: кем послан сюда прелат, какие у него полномочия? И что готовы предоставить социалистам пославшие его сюда, хотя сейчас это почти наверняка уже поздно?

Прелат признался, что не может сразу ответить на эти и другие вопросы Штеттена. Он пришел всего лишь предварительно прощупать почву. И потому он покидает профессора весьма довольный тем, что призыв о помощи отечеству достиг его ушей и сердца.

— Что вы посоветуете, Дион? Не лучше ли нам на этой же неделе убраться подальше отсюда, или же нам следует выжидать до последнего и попытаться сделать то, что предлагает этот священник?

— Вы и сами знаете, что вы хоть ничего еще не решили, но уже решились. Ваша акция вряд ли чему-нибудь помешает, но она могла бы иметь смысл, если сделает поражение менее презренным.

Они сидели в большой комнате, которую Дойно занимал в квартире Штеттена. В прошлом это была спальня. Он еще не выбрал время распаковать свои чемоданы. Всего через несколько часов должны были возобновиться переговоры, прелат на сей раз будет не один, на этом настоял профессор, он хотел теперь как можно скорее перенять, так сказать, квинтэссенцию опыта у своего ученика, много лет растратившего на политику.

— Вы правы, я решился, я хочу действовать и рассчитываю на вашу помощь. Но неужто поражение и в самом деле неизбежно, и речь идет только о том, чтобы оно было менее гнусным?

Дойно медлил с ответом, откладывал его с минуты на минуту. Может, старик знает не все, о чем тут надо сказать? Доводы рассудка на сей раз были неопровержимы, им следует без промедления покинуть страну, опасность неотвратима. Никакой борьбы получиться не может, только грандиозный спектакль, после которого машина уничтожения будет запущена на всю мощь и начнет работать бесперебойно. И вовсе не удивительно, что Штеттен захотел вмешаться в политику теперь, когда уже слишком поздно. Это вполне соответствует его темпераменту да и некоторым его воззрениям.

— Нет, я не верю, что рабочие вступят в борьбу. Слишком еще свеж в памяти февраль тридцать четвертого, слишком долго тянется нищета безработицы. Так за что же им кровь проливать? И все-таки вы сразу должны потребовать следующее: во-первых, освобождения всех социалистов и коммунистов из тюрем и лагерей — среди них найдутся люди, с которыми только и можно вести переговоры; во-вторых, арест всех тех министров и чиновников, о которых известно, что они спекулируют на победе нацистов или, по крайней мере, не опасаются ее; в-третьих — восстановление профсоюзов; в-четвертых, легализация рабочих партий и их прессы; в-пятых — легализация и вооружение шуцбунда. Если эти господа отклонят ваши требования или хотя бы помедлят с ответом, вы сразу же отступите, профессор.

— Но ведь существуют не только рабочие, их как раз меньшинство, — робко вставил Штеттен.

— Разумеется! Но мелкая буржуазия поддерживает нацистов, крестьянам все безразлично, чиновники, полиция, армия следуют примеру Господа Бога, они держат сторону сильнейших. Они-то у Гитлера в кармане. А что ему нечего бояться Европы, он каждый день получает подтверждения из Испании.

— Если вы так убеждены, то я просто не возобновлю эти переговоры.

— Нет, профессор, вы будете вести эти переговоры, и вы сами это знаете. Вам предлагают власть как раз в момент, когда власть бессильна. И именно поэтому вы примете ее. Этот пародический эпилог вашей карьеры не обесценит ваши труды, нет, он явится более действенным контрастом, нежели тот самый последний абзац, который так и так будет трагическим. Вы умрете насильственной смертью, и на вашей впалой груди будет висеть позорный плакат: «Я, барон Эрих фон Штеттен, не достоин быть немцем. Я предал фюрера и народ». Справедливое возмущение народа приведет к ослаблению орфографии, и слово «народ» будет оканчиваться на «т».

Они оба засмеялись, Штеттен смеялся громче, чем Дойно.

— Здесь, в этой комнате, я был молодоженом. Какое-то время счастливым, влюбленным, иногда ревнивым. Тогда даже, бывало, я подумывал о дуэли с молодыми офицерами, о ранней смерти. Не всерьез, а так, чтобы нравиться молодой, привлекательной женщине. Почему я сейчас заговорил об этом? Ах да, из-за этого вашего «позорного плаката» на впалой груди. Я должен быть готов к пыткам?

— Никто не может заранее точно знать, как поведет себя под пытками. Самые скромные люди и самые высокомерные могут готовиться выдержать пытки. Так или иначе, но пытка — плохая проба для человека, недостаточно доказательная. Вот если вас поведут по улицам в разодранной рубахе и подштанниках, будут толкать, сбивать с ног и плевать в лицо, когда слюна ваших гонителей будет у вас на лбу, на щеках и веках, вот тогда-то все и решится. Либо вы проникнетесь глубочайшим презрением к вашим мучителям, либо к самому себе. И в этом случае вы станете жертвой. Пытка не меняет человека, его суть, она лишь испытывает его способность мгновенно оправляться от жесточайших страданий и чудовищных унижений.

— Я понял, Дион, ни слова больше, я все понял, — сказал Штеттен, странно возбужденный. — Продиктуйте мне все пять требований, я не уклонюсь от испытания.

Переговоры затягивались, они уже длились дни, недели. Правда, кое-какие тюремные двери распахнулись, кое-кого освободили из лагерей, но существенные условия Штеттена не были выполнены. Одни полагали, что еще рано, другие, что уже поздно. То, что эти люди сознавали слабость своей позиции, само по себе было неплохо, но их страх был больше, чем их слабость.

— Конечно, хорошее правительство может состоять только из посредственностей, но в таком случае это уже вопрос жизни — какими они окажутся в неординарной ситуации — смелыми или трусами, — говорил Штеттен.

Хофер жил на нелегальном положении с тех пор, как вернулся из Праги, чтобы вести важную работу социалистической партии. Дойно довольно скоро разыскал его. Он теперь звался Фердинандом Бергером и поселился в буржуазном районе города под видом представителя иностранных фирм. Выяснилось, что он хорошо информирован о проходящих в строжайшей тайне переговорах Штеттена.

— Сразу подумал, что за этим стоите именно вы. Доктор Рубин со своей стороны рассказал мне, что вы очень дружны с профессором и что это он освободил вас из концлагеря. Да, но в таком случае вы могли бы дать ему совет получше. Он ведет переговоры с предателями, с будущими гауляйтерами Гитлера.

— Как только будет достигнуто соглашение, этих людей сразу же можно исключить.

— Соглашение с кем?

— Временно следует забыть те февральские дни. Гитлер куда опаснее.

— Товарищ Фабер, мне очень жаль, что я должен вам это сказать, но вы меня не поняли. Наша забывчивость не придаст мужества этим господам, которые при первом же выстреле бросят нас в беде. Я не коммунист, и кровь рабочих для меня не средство придать политической демонстрации живую краску. Пока я сижу на этом месте, ни одной капли крови не будет пролито за то, чтобы заполучить в правительство людей, единственное устремление которых — спасти свою шкуру.

— Все ваши товарищи такого же мнения?

— Почти все! Фабер, послушайте меня: мы не хотим быть партией мертвых героев, мы хотим быть партией простых живых людей. Мы уж как-нибудь перебьемся в войну, которая, конечно же, Скоро начнется, а потом партия выйдет из подполья и приведет рабочий класс к победе. Вы иронически улыбаетесь, Фабер. Это потому, что вы не знаете, как живуч народ.

В последующие дни Дойно увидел и других деятелей рабочей партии. Он поехал в шахтерскую область, чтобы разыскать старых друзей, — это были мужественные люди, готовые рискнуть головой, но никто из них не верил в союзников. Один сказал:

— Это зимняя спячка совести, которая может еще долго продлиться. И нам надо перезимовать эти годы.

Он пошел проводить Дойно на станцию. Они расхаживали взад и вперед по перрону, словно их сильным холодным ветром бросало из стороны в сторону.

— Мы могли бы перейти на «ты», — сказал его знакомец. — Я сам не так давно вышел из коммунистической партии. То есть меня исключили из-за Хайни Шуберта, которого ты наверняка знал, в свое время он возглавлял молодежную организацию. В феврале он сражался в рядах шуцбунда, а под конец кое-кто пробился к границе, и он с ними. Потом он уехал в Россию, там его, наверное, месяц чествовали от всей души. Мы тут все гордились Хайни, даже социалисты, которым он обычно спуску не давал. Мы все ходили к его матери, из-за его писем, но вскоре письма перестали приходить, а потом стало известно, что он оказался контрреволюционером, то есть пошел в Москве в австрийское посольство, чтобы ему выдали австрийский паспорт, он, мол, предпочитает сидеть в австрийской тюрьме. Наконец опять пришло от него письмо, уже не из России, он писал, что едет сражаться в Испанию. Там он должен был примкнуть к анархистам, то есть его не хотели брать в интербригаду, сказали, что он предатель. В конце концов его там убили. Понимаешь, обзывать Хайни предателем, то есть это все равно что сказать, будто солнце не на небе светит, а в шахте!

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— Сперва, чтобы объяснить тебе, что меня исключили из-за Хайни Шуберта, то есть за то, что я сказал: даже если бы сюда явился сам Сталин и поклялся бы, что Хайни предатель, то и тогда бы я заявил, что он дал ложную клятву. И потом, потом еще для того, чтобы ты понял, что вот это, насчет зимней спячки совести, это мне написал Хайни, и это чистая правда. Раньше-то я знал, чего хочу — Советскую Австрию, но теперь, то есть когда я понял, что такое эти Советы, теперь я и сам ничего не знаю. Понимаешь, за те крохи, что еще остались, то есть за это не стоит жертвовать головой.

— Но если придет Гитлер, тогда вы окажетесь в немецкой армии и околеете за…

— Нет, товарищ Фабер, это совсем другое дело. То есть если речь идет о долге, то не может быть никаких раздумий, но когда человек сам выбирает, да еще если выясняется, что он сделал неверный выбор… вот, как эти русские, они же хотели Хайни сослать в Сибирь за то, что он сказал: в России рабочие потому так плохо живут, что у них вообще никаких прав нету. Вот именно…

Подошел поезд. Дойно, открывая дверь купе, заметил:

— Насчет спящей совести, это Хайни Шуберт хорошо сказал. Но это означает, что мы, каждый в отдельности, должны быть особенно бдительны. Наверняка Хайни это имел в виду.

— Да, но подожди, то есть, подожди же!

Однако поезд уже тронулся.

Дойно не собирался думать ни о Хайни Шуберте, ни об этом человеке с его вечным «то есть». И потому, чтобы отвлечься, он достал дневник знаменитого французского писателя. Он читал его уже второй раз все с тем же изумлением, — как человеку удавалось целыми десятилетиями укрываться от времени. Но на сей раз даже это чтение не отвлекло его. Уже не впервые ощутил он уверенность в том, что тот выбор, который он сделал еще мальчиком, можно пересмотреть. Никогда он не сможет жить так, словно Хайни Шуберта не было на свете. Он связан с ним неразрывно. Боль не порвала эту связь, а только придала ей черты неизбежного рока.

Переговоры несколько дней назад были прерваны. Правительство назначило референдум, чтобы народ Австрии избирательными бюллетенями продемонстрировал грозному соседу, что он большинством отклоняет идею аншлюса. Связь с Хофером и профсоюзами сохранялась; впрочем, можно было не сомневаться, рабочие, уже неоднократно выходившие на улицы с демонстрациями, будут голосовать против нацистов.

Штеттен с трудом перенес напряжение этих недель, так как то, что он называл своей «логической нетерпимостью», слишком уж часто провоцировалось. Он терпеть не мог выслушивать аргументы зрелых мужей, когда кажется, что знание и суждение, факты и подозрения — одно и то же. Но больше всего его раздражали специалисты, которые были так уверены в каждой детали своего дела, а на поверку оказывались весьма ненадежными, более того, даже «мошенниками в пубертатном возрасте», едва только дело касалось более общих выводов.

— Вы же знаете, Дион, я уже на двадцать третьем году жизни смирился с тем, что слыву высокомерным, но когда я нахожусь вместе с этими посредственностями, у меня невольно возникает ощущение, что я всегда был смиренником, чуждым всякого тщеславия. Оставьте вы в покое радио. О ваших поражениях в Испании вы еще успеете узнать из ночных сообщений.

— Нет, сейчас идут аресты в Барселоне. Если они приговорят этих невинных людей, это будет похуже военного поражения. Я уже прозевал вечерние сводки каталонского радио и хочу попытаться поймать что-нибудь на другой волне.

Он медленно крутил ручку, приемник был очень сильный, и в этот час малейшее движение ручки ловило все новые и новые программы. Преобладала скверная музыка. Множество людей годами тратили столько сил и любви на то, чтобы заставить как следует звучать музыкальные инструменты. А теперь вот выяснилось: никогда прежде в истории человечества бедность мысли и чувства еще не соединялась со столь вызывающей, все вытесняющей непристойной откровенностью. Тексты любовных песен были так убоги, словно это евнухи с неимоверно скудным воображением в полусонном состоянии с трудом сляпали их из слов, произвольно взятых из разгаданных кроссвордов. Мелодии же, это до неузнаваемости исковерканное «ворованное добро», вполне шли впрок певцам, чья немузыкальность была так же ошеломительна, как их неосознанная отвага. А при этом искусство инструментовки было на удивление зрелым. Невероятная умелость требовалась, чтобы из грязной бумаги строить гигантские сверкающие пирамиды.

И это тоже было одним из мучений времени: слушать все это как бы мимоходом. Менее чем за пять минут на длинных, средних и коротких волнах этот ящик создавал такое ощущение общности, которое человеческий дух не мог бы измыслить, но принужден стать его жертвой, если только не сбросит с себя кабалу времени. «Поверь, Лилу: моя любовь — опора для тебя на этом свете; лишь потому, что ты, Лилу, всех женщин краше на планете! Да, ты Лилу, одна лишь ты, Ли-лу-у-у»[83]. Фальшивый тенор звучал так мерзко, что закрадывалось подозрение — уж не чревовещатель ли это поет? Его наградили громом аплодисментов. Этих энтузиастов ждали окопы или концлагеря, и они до последней минуты жизни с тоской будут вспоминать время, когда наслаждались таким великим счастьем: «…О Лилу, только ты-ы!»

Он стал быстрее крутить ручку приемника. «Боже, храни Австрию!» и сразу голос французского speaker[84]. «Таковы были последние слова канцлера. Австрии больше нет! Армия Гитлера, вероятно, именно в этот момент пересекает границу, в этот момент в Вене на улицу вышли нацисты, они собираются возле дворца канцлера. Слушайте запись, сделанную пять минут назад, — это передача венского радио!»

Комнату заполнил чудовищный рев, вырывавшийся, должно быть, из тысяч глоток: «Народ, рейх, фюрер! Зиг-хайль! Зиг-хайль! Зиг-хайль!»

— Что? Что это такое? — спросил Штеттен. Он вскочил и простер обе руки к приемнику, словно хотел его встряхнуть, привести в чувство.

Дойно ответил:

— Это происходит в трехстах метрах отсюда. Уже часа полтора у Австрии согласно воле ее правительства нет другой защиты кроме Господа Бога. Мы в мышеловке. — Он произнес это спокойно, как будто в его словах нет ничего особенного, но едва он закончил фразу, как ощутил, что его тело сдавил тесный, ледяной пояс. Страх закрался в него, но он еще противился удавке на своей шее, от которой с трудом и далеко не сразу ему удалось освободиться. Потом взглянул на Штеттена, все еще не сводящего глаз с грозного ящика и механически мотавшего головой из стороны в сторону. Это зрелище помогло Дойно взять себя в руки. Он быстро выключил радио и сказал успокоительным тоном:

— Собственно говоря, это не такая уж неожиданность. И может быть, еще не поздно обдумать следующий шаг.

— Да-да, pardon, что вы сказали?

Дойно повторил. На сей раз Штеттен его понял. Какое-то время он молчал, словно застигнутый воспоминаниями, а затем как будто проснулся:

— Обдумывать будем потом, а сейчас идемте, мы не смеем это пропустить. Это мой долг, все увидеть своими глазами.

Они еще издали заметили факелы. Их пламя мерцало из-за легкого фёна. Выкрики всякий раз начинались словно бы замедленно, а под конец уже превращались в громовые раскаты. Венцы только еще учились тому, в чем их «братья по рейху» упражнялись уже более пяти лет.

Подойдя поближе, они увидели, что на площади скопились тысячи людей. И их все прибывало. Целыми группами. Тесно, голова к голове, стояли они на Бальхаузплац, и площадь Героев перед королевским дворцом была тоже переполнена.

— Сколько пушек понадобилось бы, чтобы с ними покончить?

— Ни одной, — отвечал Дойно, — всего несколько хорошо расположенных пулеметов, да и тридцати автоматов бы хватило. Но смотрите!

К площади сомкнутым строем шли полицейские. Когда они вступили в круг света, падавшего от многолампового фонаря, офицер скомандовал:

— Стой!

Он вытащил что-то из кармана шинели и нацепил на рукав — это была красная повязка, на белом кружке четко выделялась черная свастика. Полицейские последовали его примеру. Затем они вновь двинулись к центру площади. Их встретили возгласом:

— Хайль Гитлер!

Офицер приветственно поднял руку, крики нарастали.

— Идемте, профессор. Вы свой долг выполнили, вы уже достаточно видели своими глазами.

— Погодите, погодите! Потом, на чужбине, это воспоминание еще понадобится нам в качестве единственного действенного лекарства против тоски по родине. Вы даже не знаете, как я любил этот город вот до этого последнего часа. — Голос его оборвался, Дойно поспешил отвести взгляд, он не хотел видеть старика плачущим. Он взял его под руку и, несмотря на слабое сопротивление, повел в крестовый ход францисканского собора. Оттуда, не произнеся ни слова, они медленно двинулись к дому, интервалы между воплями на площади становились все короче — точно крики сладострастья.

— Решения будем принимать завтра утром, а сейчас я хочу спастись сном. Я должен на несколько часов забыть, что те, на площади, и я… что мы одного корня, — сказал Штеттен.

Дойно хотел его задержать, объяснить ему, что этих часов им уже не наверстать: надо сейчас же собираться в путь, завтра будет поздно. Но он ничего этого не сказал. Он уже начал смиряться с тем, что потеряно, страх завладел его рассудком, ни на минуту не отпуская, он вслушивался в подозрительные шорохи, в доносившиеся с улицы шаги. Даже если он заснет, то проснется еще до наступления дня. Так уже годами жили сотни тысяч людей — в Германии, в России, в юго-восточной Европе. На их лицах еще отражалась их воля, они еще хранили черты энергичных людей — но это была уже затравленная дичь. Кольцо загонщиков и егерей все теснее сжимается вокруг них, и они ни на мгновение не могут об этом забыть.

Когда через некоторое время появился Штеттен, Дойно бодрствовал.

— Скажите-ка мне, Дион, отчего мы с вами не напились? Какое проклятье на нас лежит, что мы все это должны воспринимать с ясными чувствами, с болезненно обостренным сознанием? Пойдемте, выпьем!

— Нет, мне это не поможет, мне это не даст забвения, а только дурное самочувствие да мутную, мучительную бессонницу. Воды Леты пьют после смерти, а не до. И так как мы не спим, то лучше всего нам сейчас убрать квартиру.

— Что это значит?

— Сжечь бумаги, все равно, к какому бы времени они ни относились, которые могут скомпрометировать вас и кого-то еще. Так всегда делают, когда приходит диктатура. Это не так уж просто. Порвать и выбросить в клозет не годится, соседи могут заметить, если все время спускать воду, а догадавшись о причине, побегут в полицию. Жечь бумаги в печи тоже не очень удобно, даже в холодное время года, когда дым из трубы не бросается в глаза. Это дело слишком медленное, надо каждую бумажонку сжигать отдельно, иначе даже обугленную рукопись могут прочитать. Книги можно бросить в реку, но для этого нужна предельная осторожность, иначе вызовешь подозрения. Фотографии лучше всего горят на раскаленных углях…

— Вы что, говорите во сне? Дион, проснитесь.

— Нет, а вы что, не знаете, что уже несколько лет в Европе жгут костры? Сейчас, этой ночью, в эту минуту по всему городу пылают тысячи аутодафе.

— Довольно, довольно, выпейте лучше!

— Хорошо, но это ничего не изменит, идемте, мы должны сжечь вашу корреспонденцию. А рукописи ваши надо связать и где-нибудь припрятать.

Несколько минут они постояли в комнате Агнес, потом принялись за дело. Правда, оба страшно устали, но нельзя было терять время даром.

Глава четвертая

— Вам дверь открыл привратник? — обеспокоенно спросил Хофер.

— Нет, я пришел как раз, когда он собирался ее запереть. Он видел меня, но не спросил, куда я иду. Я сперва поднялся на шестой этаж, так что он не догадается, что я у вас.

— Хорошо, что вы знаете все правила конспирации. Сейчас очень опасное время. Садитесь! — приветливо сказал Хофер. Он был элегантно одет, в его высокой стройной фигуре было что-то очень значительное. Кроме того, он похудел с тех пор, как перестал работать на фабрике. Он выглядел теперь как буржуа, старающийся подольше сохранять молодость.

— Я собираюсь уехать из Австрии, но хороший паспорт получу только через неделю. А до тех пор мне нужно надежное убежище.

— У меня есть кое-что для вас, — медленно проговорил Хофер, разглядывая Дойно так пристально, словно ему предстояло описать мельчайшие подробности его внешности какому-то педанту. — Это домишко, почти что хижина, в саду на окраине города. Остальные наши товарищи уже там, это все рабочие, но я должен им сказать правду, я имею в виду вашу политическую карьеру, а это, по крайней мере поначалу, будет нелегко. Они коммунистов терпеть не могут, просто на дух не переносят! Но ничего не поделаешь, надо попытаться, идемте! В трамвае делайте вид, что клюете носом. Мне нравятся ваши глаза, но они вас выдают.

От конечной остановки им пришлось еще идти минут двадцать. По дороге они встретили человека, которого Хофер называл Тони. За домиком тянулся довольно длинный сад. В доме была всего одна комната, большая и уютная. Хофер представил Дойно пятерым мужчинам, двое из которых, самые старые, лежали на раскладных кроватях, а трое остальных на деревянном полу, завернувшись в одеяла.

— Его зовут Людвиг, Людвиг Таллер, такие дела. Ему нужно убежище, на неделю, а может, и больше. Это случай не простой. Я вам расскажу все, что знаю, но вы сами поговорите с ним и решите, согласны ли вы его принять.

Дойно остался стоять у дверей, Хофер присел на кровать седого старика, тот, похоже, с трудом оторвался от книги, которую держал в руках. Они внимательно все выслушали, потом седой сказал:

— Подойди поближе, Людвиг, сядь на ту постель. Так ты, как говорит Хофер, больше не состоишь в коммунистической партии? А с кем же ты теперь?

— Ни с кем. Я сам по себе, я «дикий», в свое время был такой термин в австрийском парламенте.

— Но это, должно быть, тяжко — ни к кому не принадлежать, для человека, который был в самой гуще, вроде тебя, Людвиг?

— Да, это тяжко, — отвечал Дойно. — Но у меня есть друзья в мире, которые тоже сами по себе, «дикие», и когда-нибудь мы воссоединимся.

— Тогда вы создадите новую партию и будете бороться с нами, социалистами.

— Да, вполне вероятно.

— Нас тут шестеро, вместе с Тони, который сейчас караулит в саду. Я четыре года здесь прожил один, другие здесь всего несколько недель, с тех пор как вышли из тюрьмы по амнистии… Нацисты наверняка постараются загрести назад всех амнистированных. Мы решили сопротивляться. Оружия у нас немного, но все же достаточно. Если мы тебя оставим здесь, ты будешь заодно с нами? Хорошо! Днем мы все работаем в саду, а один убирает дом и стряпает. Ты хочешь этим заниматься? Хорошо, в таком случае я согласен, если, конечно, согласятся остальные.

Дойно сразу решил остаться, Хофер взял на себя связь со Штеттеном. Дойно дали два одеяла и указали место на полу. Часовые на эту ночь уже были назначены, и он мог спокойно спать до утра.

Он пробыл у них пять дней. Поначалу они еще относились к нему с некоторым недоверием, и ему пришлось многое рассказать им о своей жизни: как рано он осиротел, как прошла его юность, почему в столь раннем возрасте он ушел от старшей сестры, которая все-таки была добра к нему, и почему теперь, когда ему пришлось худо, он не обратился к ней… ведь как американке ей конечно же несложно было бы ему помочь. Он рассказал им и о тех странах, где ему довелось побывать. Им очень понравилось, что он точно все знал — как в этих странах живут рабочие, сколько зарабатывают, какое у них жилье и как они проводят свой досуг. Они только ничего не желали знать о его политической деятельности и предпочли попросту забыть о ней. Только один раз старик, когда они остались наедине, спросил его:

— Вот что мне интересно: ты не сын рабочего, сам никогда рабочим не был, так почему ты так заботился о пролетарской революции? Не для того же ты подался к коммунистам, чтобы стать бургомистром, или министром, или народным комиссаром, я и сам вижу, не такой ты человек — так для чего же? Из сочувствия к нам?

Они вдвоем чистили картошку. Дойно один делал это слишком медленно, приходилось ему помогать, иначе обеда пришлось бы дожидаться очень долго, а они этого не любили. Дойно задумался. В голову ему приходило множество ответов, все они были правдивы и достаточно убедительны, но ни один не показался ему удовлетворительным. Наконец он заговорил:

— Самый глупый юнец приведет вам кучу причин, по которым он любит девушку. Но какими бы дурацкими или несущественными ни были его причины, они все равно приемлемы, ибо человеку не нужны причины, чтобы любить.

— Ну, это не очень ясно; то есть ты хочешь сказать, что сделал это из любви к рабочему классу?

— Нет. Вероятно, из любви к представлению о мире, каким он должен быть, каким он может быть.

— Из любви к представлению? И из-за этого ты во все это ввязался, жил не живя, скитался по свету в вечной тревоге? — И так как Дойно задумчиво молчал, старик продолжал: — Ты же знаешь, я спрашиваю не из соображений политики, а потому что за те четыре года, которые я прожил здесь один, я часто ломал себе голову над вопросом, что же такое человек. И пришел к мысли, что это совсем нелегко — понять, почему человек делает именно то, а не другое. Любовь к представлению, к идее, так сказать, — это может быть, но почему именно это? Почему не любовь к людям? К женщине, к детям, к товарищам?

Хофер сам, по просьбе Штеттена, принес известие о том, что приехала Мара и с документами все в порядке. На следующий день Дойно вышел на шоссе, минута в минуту, как было договорено, подъехала большая машина и остановилась в условленном месте. Он подошел поближе, Мара открыла дверцу, словно хотела выйти из машины, но вместо этого схватила его за руку, он быстро вскочил в машину, и машина покатила дальше.

Лишь когда они разжали объятия, Дойно заметил, что рядом с шофером сидит какая-то старая дама. Она обернулась к нему:

— Вам нет нужды представляться, я знаю вас уже много-много лет. Вы и сами знаете, я ваша тетка, и никуда тут не денешься, а этот господин — Путци. В телефонной книге он значится как граф Роберт Преведини, вице-адмирал в отставке. Вы его желанный гость, с этой минуты вы мой племянник Иво, так будьте же достойны нашей семьи. Путци, скажи же скорее mais quelque chose d’extremement gentil[85].

Путци, ему было явно за шестьдесят, послушно повернул голову и сказал:

— Очень рад. Я лучше сразу начну звать вас Иво, для вас я Путци, не стесняйтесь, даже на флоте меня все так называли, начиная от капитана корвета и выше.

Кружным путем они вернулись в город.

— После Праги прошло целых четыре года. И теперь мы совсем одни остались, Дойно.

Дойно кивнул. Мара очень изменилась. Волосы почти совсем поседели, лицо так исхудало, что на нее было больно смотреть. Даже блеск глаз потух. Обнаженные руки были тонкими, как у маленькой девочки.

— Еще несколько дней, тебе только надо немного изменить внешность, и мы тебя вывезем отсюда, все будет хорошо.

— Ну конечно, Мара, конечно! — сказал он.

— Ты можешь спокойно смотреть в окно, я понимаю, тебе нужно время, чтобы привыкнуть к моему виду.

Она взяла его за руку, он откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.

Его сразу же провели в отведенную ему комнату, огромную, красивую комнату, где было слишком много мебели и ковров, а рядом с балконной дверью стоял старый клавесин. Он сел в кресло рядом с клавесином и взял в руки книгу. Ему хотелось вновь овладеть собой. Но перед ним все время стояло лицо Мары. Может, ей не стоит красить губы и румянить щеки.

Тетка, высокая и комично дебелая, появилась из двери, которую он и не заметил.

— Désolée, vraiment désolée[86], — начала она. — Я только сейчас могу без помех поговорить с вами, я уговорила Бетси пойти прилечь. Встреча с вами слишком ее взволновала. Вы, конечно, знаете, что она больна, тяжело больна.

Баронесса не хотела стареть, она по-прежнему говорила звонким девичьим голосом, вполне подходящим к ее птичьей головке, но не к ее фигуре. Как обычно, она подмешивала в свою речь французские, а иногда и хорватские словечки, образующие такую причудливую вязь, что иной раз можно было усомниться в ее умственной полноценности. Для Дойно невыносимо было слушать разговоры о «набожности cher Вассо», о «effroyable[87] инциденте», так она называла его смерть, но по сути все было правильно, особенно то, что она сказала о Маре, которую, впрочем, называла Бетси.

Мара не могла простить себе, что поддалась настояниям Вассо и оставила его одного. От Джуры она узнала, как ее муж прожил последний месяц перед арестом, и мысль о его одиночестве была для нее пыткой. То, что она никак не может смириться с тем, что ей придется жить без Вассо, то, что до сих пор она все происходящее связывает с ним, вполне нормально. Худо другое, что Мара абсолютно бездеятельна, что она ни единым словом не желает выразить свою ненависть к убийцам. Она не терпит, чтобы при ней говорили о них, о России. Разве Фабер не был лучшим другом Вассо, разве не был он «dévoué à Betsy qui, elle, n’est faite que de fidélité»?[88] Его послание, его призыв о помощи произвели сразу же поразительный эффект. Впервые Мара стала походить на себя прежнюю. Она сама делала все распоряжения, и как умно!

В конце этой длинной речи была причудливая смесь детальнейших ссылок на семейную историю, призванных подкрепить право семьи на экстравагантность и поразительных психологических и политических замечаний. Но самым неожиданным был окончательный вывод: Мара очень больна, врачи находят множество объяснений столь угрожающей потери веса, но все это не так уж важно. Для нее есть только одно лекарство — возвращение к политической активности. И чем сенсационнее акция, тем действеннее лекарство. Тетушка была готова все свое состояние, все связи поставить на службу делу, впрочем, все равно какому; а Дойно должен был решить, в какой мере он может привлечь Мару к работе.

Она не давала ему вставить слово, его ответ был ей не нужен, она знала, что может на него рассчитывать.

Уже в дверях он сказал ей:

— Целую ручки, баронесса, вы грандиозная женщина!

— Да, разумеется, — и она сделала такой жест, словно хотела шлепнуть его веером по лицу, — разумеется, грандиозная, метр восемьдесят рост, к тому же я засиделась в девках, мне уже скоро шестьдесят — не такой уж страшный возраст для венца. А Путци мой вечный поклонник, вот уже лет сорок. Еще девять с половиной лет — и мы можем праздновать золотое обручение. «Embrassez la tante éternelle, jeune homme!»[89]

Вечер Дойно провел в комнате Мары. Он должен был рассказать ей все, что пережил с тех пор, как они виделись в Праге. Но рассказывал он только то, что могло бы заинтересовать Вассо, и именно так, как тому хотелось бы. Иногда он сам себя перебивал, это бывало в тех местах рассказа, где он ожидал вопросов, которые Вассо непременно задал бы ему. Он давал отчет своему другу и объяснял, почему он так долго соучаствовал в заблуждениях, лжи и гибели их движения. Наконец он заговорил о своей встрече в Осло с Альбертом Грэфе, об их разрыве, который был как гром среди ясного неба, о разговорах с Карелом в Руане и с Джурой в Париже. И лишь мельком упомянул о том, как ему стало известно о кончине Вассо.

Оба долго молчали, наконец Мара проговорила:

— Если бы он умер иначе, от болезни или от руки старых врагов… но так… убийство, кладущее пятно позора на всю его чистую, кристально-ясную жизнь… Я могла бы жить без Вассо, но я не могу пережить такую смерть и мысль, что Вассо под конец жизни был так одинок и беззащитен. Для того, чем вы занимались, ты, и Джура, и другие, я не гожусь. Помоги мне, Дойно, помоги мне умереть.

Теперь он мог наконец взглянуть ей в глаза, они не погасли, просто в них застыла великая тоска. Он взял ее руки в свои и нежно потер, чтобы они согрелись. Он сидел на краешке ее кровати, гладил ее волосы, жидкие седые волосы старухи. Он поднес стакан к ее губам и с нежностью заставил ее отпить из него. Так он смог немного протянуть время, прежде чем ответить ей:

— Вассо отослал тебя обратно к нам, потому что знал — ты нам понадобишься. Сейчас ты спасаешь меня от верной смерти и сомневаешься в том, что он одобрил бы это? Дел очень много, с нас ничего не начиналось, так почему с нами должна кончиться и надежда? Мы обязаны еще действовать, по крайней мере, пока длится «зимняя спячка совести», как написал из Испании один наш товарищ, как раз перед своей гибелью.

Она закрыла глаза и отвернулась к стене, ей не хотелось ничего больше слышать. Он снова пересел на стул и стал ждать. Она не засыпала. Он ждал всю ночь. В какие-то часы он забывал о ней. В садовом домике он стал задумываться, стал мечтать о простой «маленькой» жизни. Когда он слушал там рассказы рабочих, он понял, что подразумевал Штеттен под «эпической жизнью». Хватит с него драматизма, хватит интимности с судьбой, он по горло сыт самим собой и «диалектическим сознанием». Изредка человеку хочется видеть бесцветные сны. Вот и ему хотелось — как и Маре — дожить свою жизнь, но эпически медленно, в постоянной череде сереньких бессобытийных дней.

Только под утро Мара сказала:

— Я сейчас засну. Иди к себе. Я тебя не оставлю, пока ты во мне нуждаешься.

— Мы всегда будем нуждаться в тебе, Мара.

— Возможно, Дойно. Спи крепко, а когда проснешься, придумай что-нибудь, для чего бы я могла сгодиться.

Путци стал связным у Штеттена. Они виделись ежедневно и до мельчайших деталей обсуждали совместный отъезд. Он гордо и в то же время ревниво докладывал, что Мария-Тереза, так он называл баронессу, совершенно очаровала профессора. И было вовсе не исключено, что у этой истории будет матримониальный финал. Тетушка не без удовольствия слушала шуточки, придиралась только к «noblesse à prix réduit»[90] Штеттена; идею такого мезальянса она отвергала начисто, так как даже связь с графом Преведини, не могла означать для нее восхождения по общественной лестнице.

Усы Дойно, которые должны были сделать его похожим на фотографию племянника Иво, росли довольно быстро. Всего четыре дня отделяли его от отъезда. Паспорт был настоящий, а кроме того, недавний благополучный въезд в страну был отмечен, настоящей печатью.

Все складывалось как нельзя лучше, последняя встреча с Хофером, передавшим важные сообщения за границу, оказалась весьма удачной. Это был добрый знак, что Хофер не сразу узнал Дойно, и прическа другая, и костюм в старомодном стиле юного денди. Но тут, вопреки всем правилам конспирации, позвонил Штеттен. Он не может ехать, его удерживают крайние обстоятельства. Путци немедленно разыскал его и вернулся с ужасающим известием: исчезла Агнес. Мать девочки, в свое время отказавшаяся от нее в пользу деда, приехала за ней в сопровождении двух немецких нацистских функционеров, один из которых был ее мужем. Шофер Штеттена, как теперь выяснилось — нацист, и бонна были тоже замешаны в эту игру. Когда Штеттен вернулся с прогулки — это было как бы прощанием с городом, с родиной, он обнаружил, что квартира пуста, в детской — записка от Марлиз.

Баронесса поехала за ним, привела его в комнату Дойно и оставила их одних. Он, еще не присев, заявил:

— Я поддался баронессе лишь затем, чтобы сказать вам — вы не должны обо мне беспокоиться. Поезжайте, Дион, не будем увеличивать меру несчастья.

Эту фразу он придумал по дороге, поэтому он выговорил ее почти без труда. Но тут же силы покинули его. Он долго искал носовой платок, а когда нашел и поднес к лицу, то сбил с носа очки. Он забыл, зачем вытащил платок из кармана, и держал его в руке, его блуждающий взгляд остановился наконец на клавесине.

— Я без вас не поеду, вы же знаете, я не позволю моему лучшему другу оттолкнуть меня.

Такова была речь Дойно.

Штеттен повторил со всхлипом:

— Оттолкнуть? Но, Дион, мы же остались совсем одни, Агнес больше нет. Он достал листок голубой почтовой бумаги, Дойно прочитал:

«Я забираю назад свою дочь, у меня есть права на нее. Я мать, и я должна думать о ее будущем. Внезапное расставание и для Вас тоже лучше. С дружеским приветом Марлиз Танн».

Положение было безвыходное. Ни один адвокат во всем рейхе не решится возбудить дело против Марлиз, жены всемогущего Танна. Кроме того, она воспользовалась своим материнским правом.

— Где сейчас может быть Агнес? Что они с ней сделают? Они заставят ее забыть меня, забыть все! — Он все больше погружался в себя. Он уже ничего не слушал. Потому что в глубине души не верил в происходящее, ему казалось, что этого не может быть, что это всего лишь недоразумение, которое в ближайшие часы прояснится. Он хотел немедленно ехать домой, он был уверен, что Агнес там, что она сбежала от Марлиз, от этой чужой женщины. Удержать его не было возможности. Он тотчас же собрался ехать — надо скорее вернуться домой, Агнес не должна ждать.

Вечером он вернулся. Тем временем Путци выяснил, что Марлиз с мужем рано утром вылетели в Мюнхен, с ними были девочка и бонна.

Когда это известие дошло до Штеттена и он наконец понял, что потерял Агнес, он лишился чувств, но благодетельный обморок был не долог. Штеттена оставили у баронессы, он делил теперь комнату с Дойно. Целыми днями он молчал и не терпел, чтобы к нему обращались. И все-таки не хотел быть один. Поэтому, когда Дойно надо было уйти, он оставлял вместо себя Мару.

Спустя четыре дня, утром, Штеттен отправился к себе на квартиру. Он хотел найти свое завещание, а потом разыскать своего нотариуса, чтобы составить новое. Привратник встретил Штеттена словами, которыми встречал его уже десятки лет.

— Ваш покорный слуга, господин барон, погодка-то недурна! — Но голос его как-то изменился. Штеттен не обратил на это внимания. В комнате внучки он пробыл дольше, чем намеревался. Он то и дело вставал и снова садился. В дверь позвонили. Двое мужчин, один из них в форме, пригласили его без шума пройти с ними.

Уже на лестнице они стали говорить ему «ты», у ворот ждала машина, его втолкнули туда и отвезли в отель на набережной Дунайского канала, где разместилось гестапо. Ждать ему пришлось в маленьком помещении, служившем ранее ванной комнатой, но ванны теперь не было. Время от времени человек в форме открывал дверь и вновь с проклятиями закрывал ее. Потом явились двое в штатском, оба дородные, один низенький, другой среднего роста. Они подошли к нему, он не отшатнулся, и они толкнули его на пол. Коротышка нагнулся над ним, протянул руку, словно хотел помочь ему подняться, но этот жест помощи молниеносно обернулся ударом, удар застал Штеттена врасплох. Очки разлетелись вдребезги, он ощутил сперва тупую, а затем и острую боль во лбу и в переносице. Он хотел поднести руку к глазам, но тут же получил удар каким-то твердым предметом. Медленно открыв глаза, он увидел над собою этих двоих, они плевали ему в лицо. Он поднял другую руку, чтобы стереть слюну, но на руку посыпались удары, однако он не опустил руку и все же сумел поднести ее ко рту. Они рывком подняли его и шмякнули об стену. Он ударился лбом, колени его подогнулись, но он сумел устоять. Тот, что повыше, повернул его лицом к себе, а коротышка ткнул пистолет ему в живот. Штеттен закрыл глаза, ему казалось, он падает в бездну. Они кричали на него, грязно ругались, все время твердя:

— Говори, подлюга, правду говори, тварь!

Пистолет по-прежнему утыкался ему в живот, но это уже на него не действовало. Штеттен вновь обрел себя. Это было прекрасное чувство, он подумал: все не так уж скверно, это просто глупость. Они дураки, скоты. Он открыл глаза, глянул на них и проговорил:

— Вы скоты, безмозглые скоты!

Они били его по лицу, не переставая кричать. Он ощутил страшную боль во рту, открыл рот, и оттуда выпали осколки его искусственной челюсти, вместе с ними он сплюнул и кровавые шматки десен. Ему было больно говорить, но он твердил не переставая:

— Скоты, безмозглые скоты.

Коротышка стал душить его галстуком, второй хлестал его по щекам, потом они сорвали с него одежду, оставив только кальсоны, пинками загнали в угол и ушли. Он попытался прислониться спиной к стене, но это причиняло боль. Он почувствовал, что по щекам, по саднящему носу катятся слезы. И сказал себе: это не я плачу, плачут мои глаза, а это ерунда. Вошел человек в форме, за ним еще двое.

— Вы что тут разлеглись? Думаете, вы в санатории?

Сопровождающие громко засмеялись, их начальник с ухмылкой пожинал лавры.

— Санаторий, видите ли, ничего, мы отучим негодяя от санаториев! Кто тебе разрешил тут разлечься? А ну встать! Лечь! Встать! Лечь! А теперь вот так, на четвереньках пойдешь на допрос, как хорошая собачка!

Штеттен помешкал, потом медленно встал и выпрямился. Смерил взглядом каждого в отдельности. Человек в форме отвернулся и приказал:

— Немедленно ведите его на допрос! Вы уже достаточно потеряли с ним время, а он того не стоит.

Ударами кулаков и пинками они вытолкали его в коридор и провели в комнату, где и состоялся его первый допрос.

Баронесса дожидалась троих уезжающих у дверей спального вагона, она обнимала Дойно, громко говорила на смеси французского и хорватского. Дойно с Марой вошли в купе. Оттуда они глянули на противоположную платформу — эсэсовцы хлестали людей, которых они заталкивали в вагон. Те должны были входить в вагон с поднятыми руками. Едва они взбирались на верхнюю ступеньку, их опять сталкивали вниз. Мара опустила штору на окне, Дойно тут же поднял ее.

В Швейцарии они сошли на первой же станции.

Путци сказал:

— Вот, теперь я эмигрант. Об этом много говорят, кажется, даже книги есть, но только сейчас все начнется всерьез!

В тот же день они расстались. Преведини поехал в Италию, где у него имелся богатый племянник. Дойно в Цюрихе дал интервью. А потом послал в Вену вырезку из газеты со своей фотографией. Письмо и интервью должны были доказать гестапо, что Штеттен не знает его местонахождения.

В Женеве они два дня ждали телеграммы от баронессы. В телеграмме была добрая весть. Марлиз готова хлопотать об освобождении Штеттена.

Они уехали в Париж, где Штеттен, коль скоро его освободят, должен к ним присоединиться.

Часть вторая. Изгнание

Глава первая

Все в этом городе было знаменито. Даже пастельные краски его неба были прославлены так, словно они были творением его жителей и их заслугой. Где-то вдали, за тысячи километров отсюда, молодой человек грезил этим небом. Ничто из того, что его окружало, не говорило больше его душе, ни густые леса на горизонте, ни плакучие ивы на берегу реки, ни песни плотовщиков; даже высоко подобранные юбки прачек бледнели в свете далекого парижского неба. Он видел себя бродящим по переулкам, заходящим в лавочку торговца красками, marchand de couleurs, — он повторял эти чужие слова, словно в них было заложено обещание — за одну картину две штуки холста и масляные краски. Ибо он знал — с такой нищеты начинали те, чьи полотна составили славу этого города.

Даже любовью, платной и бесплатной, славился этот город, как будто он изобрел и ту и другую. И где-нибудь какой-нибудь лесоторговец, глядя на лесорубов, мечтал о великих наслаждениях, о зале с зеркальными стенами и потолком, о женщине, которая, отразившись в них, станет множеством женщин. Сколько дубов, ясеней и ореховых деревьев надо отправить в другие страны, высчитывал он, чтобы позволить себе великое наслаждение в городе торжествующего и благосклонного греха.

В этом городе восхищаются даже его последними бедняками, клошарами. И где-нибудь какой-нибудь богатый судовладелец мечтает стать клошаром. Всякий раз, замечая, что ковровая дорожка на лестнице его дома плохо натянута или что у жены в этот день «задета ее женская гордость», он утешает себя обещанием в один прекрасный день бросить все, исчезнуть и податься в Париж, в клошары.

Бесчисленное множество людей жило под обаянием этого города, его творений и даже его скандалов. Его воздействие было непредсказуемо, он подстегивал честолюбцев или усыплял их честолюбие, он учил любви или презрению к любви, неверию или набожности. Вот, к примеру, пастор из чужой страны, горящий желанием обнаружить следы гонений, жертвами коих были гугеноты. Он подолгу стоял перед маленькой церковью, колокола которой подали сигнал к началу Варфоломеевской ночи. В глубоком волнении осматривал он дворы, улицы и мосты, на которых злодейски убивали его единоверцев. В библиотеках и архивах он разыскивал документы, чтобы вновь раздуть в себе пламя ненависти. Он пробыл здесь дольше, чем намеревался, и заставил ждать свою общину. А потом он уже не видел смысла в возвращении, он утратил веру. Худо ли, хорошо ли, но зарабатывал себе на жизнь, торгуя непристойными открытками или химикалиями, призванными ухудшить вкус табака для курильщиков, и другими подобными вещами сомнительного свойства. А потом, в один прекрасный день около одиннадцати утра, он вдруг вновь обрел веру, чудо свершилось, когда он увидел обветшалую церковь Святого Юлиана Бедного.

Да, этот Париж вселял в людей больше спасительной веры, чем любые чудотворные места. Высокомерные интеллектуалы могли вдруг всеми фибрами души ощутить, что за углом их ждет церковь, столетиями ждет. И значит, они должны проникнуться смирением.

Город давал приют всем и всему, переваривал все. Он дал улицы многим святым, не забыв, конечно, и Святой Оппортуны, у которой есть свой переулок и площадь[91]; генералам и маршалам он отдал авеню и бульвары; не забыл он и поэтов. Правда, лишних авеню для них у него не нашлось, так, улочки, переулки, иногда даже тупик или проход какой-нибудь мог для них сгодиться. С музыкантами получше, их улицы часто находятся в привилегированных кварталах, в beaux quartiers; с художниками тоже обстоит неплохо.

Не забывает город и о победах. Он обозначает их просто по месту сражения: Ваграм, Фридланд, Йена… Иная победа у всех на устах, если в ее честь назвали, к примеру, станцию метро. А в честь одной, при Аустерлице, назвали даже большой вокзал, не говоря уж об улице, набережной, мосте и порте. Никто и не подумал спорить с муниципальными советниками или именно у них искать справедливости, которую и история-то не всегда сохраняет.

Город был терпелив — он мог терпеть годы, десятилетия и вдруг гневался один-два дня, а потом дети заучивали наизусть эти даты. Он был до смешного верным — старухи на его подмостках играли юных прекрасных девушек и срывали бурные овации, и он же был ужасающе неверным, он каждый день открывал кого-то нового, кого можно принимать «на ура»! Даже его большие кладбища были точками притяжения, главным образом для иностранцев.

Город был жесток, как все большие города, но с бедняками он обходился неплохо, они не чувствовали себя отверженными. Улицы квартала их обитания принадлежали им, как и скамейки под деревьями на краю тротуара. Деревья эти цвели в одно время с деревьями богачей. Бистро, эти маленькие пивнушки, были открыты для них. И в метро, если есть время и некуда спешить, можно по одному-единственному билету с утра до ночи кататься по всем направлениям взад и вперед.

В городе бывает много иностранцев. Таких, кто приезжает «наслаждаться жизнью», и таких, кто приезжает заработать на кусок хлеба; есть и такие, кто хочет просто провести время, оставшееся до вступления на престол или до получения наследства или же до женитьбы на очень богатой, но еще не вполне овдовевшей женщине.

В Париже всегда полно эмигрантов, добровольных или высланных. Они так же характерны для этого города, как периодически возникающие финансовые скандалы, как экзотические рестораны и внезапно открытые гении. Беспорядок тут кажется прекрасно отрегулированным, даже неожиданным, «сенсационное» приходит в свое время и в свое время же кончается.

Это длилось долго, а потому очень неохотно и неотчетливо люди признавали, что появились кое-какие перемены.

Число политических беженцев непрестанно росло. Меньшинство их, люди более состоятельные, снимали просторные квартиры; адвокаты, бывшие по меньшей мере офицерами Почетного легиона, улаживали для них все формальности с полицией. Другие же хотели работать, права на работу приходилось добиваться, как милости. Обычно этой милости добиться не удавалось. Хуже того: просьбы об осуществлении этого права вызывали подозрения в несостоятельности, что грозило выдворением.

Управляющие в даже самых бедных домах неохотно сдавали квартиры таким людям, без надежных и законных доходов. И потому они, хоть это и было намного дороже, селились в маленьких гостиницах, в самых дешевых номерах, в чердачных комнатках. Если их звали к телефону, то они, пока спустятся, успеют уже вообразить, что это и есть тот самый долгожданный звонок, или же свыкнуться с мыслью, что какой-нибудь равнодушный знакомец хочет занять у них восемь франков и семьдесят пять сантимов ровно на шесть часов и ни минутой больше.

Они живут в постоянном ожидании решающего известия по телефону ли, по телеграфу, с почтальоном ли, в газете ли, которая распродается в полчаса, или в последних известиях по радио, даже случайная встреча в кафе может означать поворот в судьбе.

Для жителей этого города обещания были просто выражением ни к чему не обязывающей любезности, жестом мимолетного, дешевого и немного трусливого утешения; чужаки это быстро начинали понимать и тем не менее продолжали верить обещаниям, хоть это и оборачивалось для них нарастающим с каждым часом отчаянием.

Призрачность их существования едва ли ими осознавалась, а уж другим и вовсе была неведома. Так же как бедняки, рожденные в этом городе, они мокли, если шел дождь, мерзли, если холодало, грелись на весеннем или осеннем солнышке, искали спасительной тени под деревьями в летний зной. Но вот где они всегда задерживались — это на пересадочном пункте, поезд должен вот-вот прийти, по многим признакам — а признаков всегда хватало — очень даже скоро. Не стоило и распаковывать багаж, впрочем, багаж быстро таял. И попутчик тоже мог внезапно исчезнуть. Если он не умер, значит, он где-нибудь неподалеку, он вполне может оказаться в подъезжающем поезде.

Были и политически активные. Эти развивали бурную деятельность, организовывали эмиграцию, распространяли отпечатанные на гектографе газеты, собирали призраков вместе, так что каждый вновь обретал свой ранг и титул. Среди них были будущие министры, народные комиссары, вожди массовых движений. Но массы, армии, страна — все это было там, под неправильным руководством, которое они с яростью обличали устным и печатным словом. Да, они вели тяжелую великую борьбу с врагом, который все набирался мощи, и еще много маленьких войн друг с другом. Довольно часто им казалось, что они неминуемо утонут в море горечи. Но они не тонули. Отчасти и потому, что их спасала смехотворная несчастная любовь: любовь к этому городу, одним из очарований которого было то, что он закату сообщал отсвет восхода.

Ибо закат уже начался.

Крохотный парусник плыл сперва к фонтанам, но потом его вдруг завертело на месте, и дальше он не двигался. Маленький Пауль смотрел на него в отчаянии, он никак не мог дотянуться палкой до парусника, чтобы столкнуть его с места. Дойно утешал мальчика. В этом бассейне все корабли плывут своим курсом, все достигают берега.

— Это лучший бассейн на свете. Повсюду на всей земле есть дети, у которых только одна мечта: поиграть в Jardin du Luxembourg[92].

Мальчик едва слушал его. Только когда парусник вновь поплыл, он успокоился и побежал вокруг бассейна, неловко балансируя с помощью палки. А они поднялись на высокую террасу и сели там на железные стулья.

— А вы ничуть не постарели, вы стали, пожалуй, еще красивее, чем раньше, — сказала Мара.

Релли ответила не сразу, она пребывала в задумчивости. На нее нахлынули воспоминания о том раннем вечере, когда они с Марой сидели рядом, дрожа за жизнь своих мужей, обе охваченные одним и тем же страхом, разделить который они все-таки не могли, — они были чужими друг другу. Напрасно Релли пыталась припомнить, каким было лицо Мары четыре года назад. Какая-то отрешенность виделась ей в старческом облике этой молодой женщины, сидевшей с ней рядом на майском солнце. Наконец Релли сказала:

— Нет, по-моему, за эти годы я стала старухой. Лицо, которое я вижу в зеркале, чужое, хотя бы уже потому, что странным образом оно изменилось меньше, чем я сама.

Дойно с удивлением взглянул на нее: это верно, Релли все еще похожа на девушку, едва достигшую полного расцвета. Все в ней радовало глаз: гладкие, зачесанные назад светло-каштановые волосы, красиво очерченный белый лоб, светлые глаза, всегда словно устремленные вдаль, кожа на лице белая, упругая, и подбородок по-прежнему красиво круглится. Изменились лишь ее руки, по ним видно было, что они чистят овощи, стирают белье, моют полы.

— Итак, вы окончательно отказались от переезда в Америку? — спросил он.

— Нет, Эди говорит, что за этот год выяснится, — если Гитлеру сдадутся без боя, тогда мы уедем, а если предстоит борьба, то в этом случае мы, естественно, останемся.

— А что, собственно, происходит с Эди?

— Не знаю. Он, конечно, мечтает вернуться к биологии, но еще сильнее им владеет ощущение, что нынешняя ситуация не может продлиться долго. Он словно отравлен ненавистью и выбит из колеи, оттого что вполне сознает — ненависть его бессильна. Он часто встречается со своими единомышленниками, Йозмар тоже там бывает, они спорят до хрипоты. Кажется, они хотят выработать новую общественную теорию и, кроме того, основать на кооперативных началах фабрику игрушек. Эди занял деньги у своего лондонского дядюшки. Нам бы они очень пригодились, но их нельзя трогать. Эди говорит: всё для кооператива.

— Почему именно фабрика игрушек?

— Тут есть, конечно, практические соображения, но есть и другие, тайные, о которых я Эди не спрашиваю. Я думаю, ему приятно сознавать, что он может иметь от меня тайну.

— А вы не догадываетесь, какого рода эта тайна? — задумчиво спросила Мара. — Это не связано с его политическими планами?

— Вероятно, но я и в самом деле этого не знаю. Если у Паули дурной аппетит, я просто заболеваю от волнения и сомнений. Но если мой муж так волнуется, что не спит по ночам, то и дело вскакивает с кровати и как затравленный бегает взад-вперед, то я об этом и не думаю. Жить в бедности — это занятие заполняет собой все, такое познаешь только в эмиграции.

Паули закричал, его кораблик приплыл назад, и теперь все должны видеть, как он снова пустит его в плавание, и кораблик поплыл на раздутых парусах. Мальчик вновь побежал вокруг бассейна. Тем временем детей в саду прибавилось, многих привели сюда матери или гувернантки.

Они разглядывали гуляющих, многие из которых были уже одеты по-летнему, буйную зелень деревьев, играющих возле бассейна детишек. Мара сказала:

— Дети были со мной как-то странно жестоки, такое иногда бывает со стариками, которые остались одни на всем свете, или с жадными бездетными вдовами. Я, конечно, не знала, как надо там улечься, я боялась выпасть на рельсы, и они это заметили. Когда поезд набирал ход, они придвинулись ко мне и отобрали у меня все, еду они тут же умяли, а потом спокойно заснули, как в кровати. А я боялась заснуть, я судорожно вцеплялась в железные прутья. У меня все время было такое чувство, что я вот-вот стукнусь о колеса, то ли сбоку, то ли спереди. Утром, когда поезд стоял на товарной станции, я выползла из-под вагона. Дети открыли глаза и смотрели на меня, наверно, хотели понять, не выдам ли я их железнодорожному ГПУ. Но, видно, они мне доверяли и потому остались спокойно лежать. С тех пор я боюсь детей.

В первый раз Мара заговорила о своем бегстве из России.

— Где это было и что ты дальше сделала? — спросил Дойно.

— Это было уже на Украине. Эти беспризорники были последними, остальные еще раньше подались на юг. Осень прошла быстро, выпал снег, дули страшно холодные ветры. Я нашла склад, раздвижная дверь была неплотно закрыта, и я протиснулась внутрь. Там доверху громоздились скатанные кожи, я взобралась наверх, но не смогла сразу уснуть, я была слишком голодна, измучена, вконец разбита.

— А что потом?

— Зачем об этом говорить? Просто я хотела объяснить, почему я боюсь детей. Помнишь, Дойно, как мы мечтали собрать в Далмации сотни, тысячи детей, основать в социалистическом государстве социалистические детские города? Больше я об этом не мечтаю. Спустя месяц, уже недалеко от Одессы — но я об этом не знала, — я вдруг почувствовала, что Вассо больше нет в живых, — я ошиблась, тогда его еще даже не арестовали — да, вот тут-то я и решилась. Ночью я легла на рельсы. Но поезда все не было, только маневровый локомотив, и он вовремя остановился. Машинист и кочегар были уже пожилые, они позаботились обо мне. Их сочувствие было так велико, что пересилило даже страх перед ГПУ. Они и Вассо бы спасли, но Вассо остался там, в темной каморке, как будто из нее не было выхода.

Подбежал Паули. Внизу женщина продавала мороженое.

— Лучшее на свете мороженое, она сама сказала, — добавил он.

Мара дала ему монетку, он бросился бежать, но тут же вернулся, поцеловал ее, три раза подряд пробормотал «merci» и бросился к мороженщице.

— Но теперь, сейчас, вы уже не боитесь детей? — Вопрос Релли звучал почти что робко, словно она хотела попросить прощения.

— Я даже ночи боюсь, и не только из-за бессонницы. Я больше не доверяю ей и не могу уснуть, пока не начнет светать. В бегах ночи были хуже всего, хотя только они меня и спасали. Днем мне приходилось прятаться. Но может быть, все, что я здесь говорю, и не соответствует действительности. Страх — неверное слово, ужас — тоже. Как это назвать, Дойно?

— Этому, вероятно, нет названия. Видимо, это озноб одиночества и отрезанности от любого будущего. В том, что обычно именуется печалью, можно найти утешительное сострадание к самому себе. Но этот озноб разрушает сострадание, от него каменеет сердце и взгляд тоже. И как отделить такую печаль от страха — быть или не быть?

— Странно, — опять начала Мара, — как самое важное путается с абсолютной ерундой. Кроме мыслей о Вассо меня тогда преследовала такая картина: под елью вся земля засыпана сухими рыжими иголками. И я, когда кончится мое бегство, лягу на эту землю, а головой упрусь в ствол. И все будет теплое — земля, дерево, воздух. Никогда в жизни я так явственно не видела еловых иголок, как на этой воображаемой картине, никогда не ощущала так остро тепло земли. За долгие недели, до встречи с теми двумя пожилыми людьми, это были лучшие минуты.

Она, похоже, задумалась. Потом заговорила уже другим, жестким тоном:

— Джура тебе рассказывал, что Вассо в тюрьме все время мерз. Он умер в холоде. Не забудь повыразительней написать об этом в предисловии! Это очень важно!

— Не забуду, — успокоил ее Дойно. — Я ничего не забуду. Если бы все его рукописи уже были здесь! Мы должны…

Она схватила его руку. Он проследил за ее взглядом. По другой террасе, напротив, к выходу, ведущему к обсерватории, направлялись двое мужчин, оба рослые, один толстый, широкоплечий. Мара медленно разжала руку и сказала:

— Может, я ошиблась, но мне показалось, что это… но лицо я не разглядела. Я хочу в гостиницу, мне надо прилечь.

Дойно оставил полуоткрытой дверь между их двумя комнатами, чтобы Мара не чувствовала себя одиноко. Пусть, если хочет, слушает, о чем говорят мужчины, или читает.

Эди сидел рядом с ночником. Его профиль резко выделялся в свете ночника и напоминал профиль знаменитого венского музыканта. Дойно впервые это заметил, вероятно потому, что Эди за этот год изменился. Тело его по-прежнему было мускулистым, крепким и ширококостным, но лицо стало тоньше, это уже не было лицо жизнелюбивого, доброжелательного скептика. Выражение его теплых карих глаз стало почти неприятным. В них светилась пугающая суровость, даже жестокость фанатика, которому все сущее кажется тем презреннее и ненавистнее, чем дольше он за ним наблюдает.

— Так вы, значит, отказались от бриджа и от ваших верных учениц, а почему, собственно, Эди? Это был неплохой источник дохода.

— Узнаешь о наших планах, поймешь, — отвечал Йозмар. Он сидел посреди комнаты, чтобы иметь возможность вытянуть раненую ногу. Врачи сделали все возможное, другие раны зажили, но нога по-прежнему не гнулась, он остался калекой. И все-таки он был таким, как раньше, ни единой морщинки не появилось на его длинном лице, красивый, белокурый юноша, высокий, не слишком худой, не слишком широкоплечий. Одному из товарищей он напоминал Аполлона Бельведерского, оттуда и возникла его последняя подпольная кличка: Польбель.

Йозмар медленно, методично излагал их планы: они хотели бы организовать в пределах городской черты Парижа фабрику игрушек и выпускать механические игрушки, бывшие до сих пор монополией немцев, как можно лучшего качества и к тому же дешевые. Перспективы сбыта во Франции хороших механических игрушек были великолепны. К их услугам трое специалистов, которые уже изготовили несколько отличных моделей. Вполне можно рассчитывать, что вскоре после первого выпуска продукции как минимум двадцать человек смогут найти на фабрике работу и средства к жизни. Это само по себе достаточно существенно. Ведь есть масса эмигрантов, не принадлежащих ни к какой группе или партии, не получающих никакой помощи, и за эту свою независимость им приходится платить нищетой, которая в свою очередь тоже абсолютно безвыходна. Этим «вольным» прежде всего следует помочь. Почему они выбрали форму кооператива — это все проклятый вопрос с разрешением на работу, так легче получить разрешение. Но все это хоть и немаловажно, однако стоит для них только на третьем или даже четвертом месте. Речь идет о существенно большем. Фабрика будет давать довольно значительную прибыль, которая пойдет на то, чтобы выпускать популярные солидные теоретические работы: все понятия должны быть полностью объяснены, должны быть заново составлены протоколы социальных преступлений, дабы со всей решимостью служить правде, решимостью, не смягчаемой ничем, ни угрозой, откуда бы она ни исходила, ни оглядкой на кого бы то ни было.

Они занимались и еще одним проектом, о котором знали только трое — он сам, чуть меньше — Эди и Жорж, один из техников. Это касается изобретения управляемой по радио машинки, начиненной высокобризантным взрывчатым веществом, которая с расстояния от 100 до 450 метров могла бы срывать броню со средних и тяжелых танков с большой степенью надежности. Военно-политическим аспектом этого дела специально занимался Эди, он и взял слово.

— Для вас все это, разумеется, звучит несерьезно, я понимаю, но вы все-таки скажите, что вы об этом думаете! — так закончил Эди свою речь.

Шум, до поздней ночи не смолкавший на бульваре Сен-Мишель, почти не достигал расположенной неподалеку улочки, где находилась гостиница. Жители гостиницы, казалось, были очень спокойными людьми, редко-редко на этаже раздавался звонок из номера, редко-редко кого-нибудь звали к телефону. К тому же дело было поздно вечером.

Пока они все сидели молча, Дойно думал: а если кто-то из туристов ошибется номером и войдет сюда, за кого он нас примет? За борцов с «любой идеологической кабалой», за фабрикантов игрушек, за организаторов покушений и диверсий?

— Почему-то я только сейчас заметил, или вы всегда были похожи на Густава Малера, Эди?

— Не знаю. Но мы в родстве по материнской линии.

Йозмар сказал:

— Да, Австрия потеряна, Малера теперь нигде не играют. Как вспомню его «Песню о земле»!.. Ну ничего, когда мы победим…

— Брось, Йозмар, — нетерпеливо перебил его Эди. — Пусть Дойно наконец скажет, что он думает. И будет ли он сотрудничать с нами, согласится ли возглавить литературный отдел, а потом и журнал. Сперва он будет выходить только на немецком и французском, а позднее на испанском, английском и, может быть, китайском.

— Хочу ли я сотрудничать? Не знаю. Я здесь всего несколько дней и жду Штеттена. Его освободят при условии, что он получит въездную визу и уберется из Австрии в двадцать четыре часа. Во французском консульстве возникли сложности. Будь он нацистом, он бы мгновенно получил визу, но для евреев и антифашистов это очень трудно. И все-таки в его случае дело может выгореть. И когда он наконец будет здесь, мы собираемся вместе написать большой труд о социологии современной войны. Полагаю, эта работа поглотит меня целиком.

— Что? Повторите, что вы сказали! — возбужденно выкрикнул Эди. — Это что же, будет «конечный вывод мудрости земной»? Именно теперь вы собираетесь удалиться от мира, чтобы писать совершенно излишний и уж безусловно преждевременный труд? Это хуже, чем безумие, это дезертирство перед лицом врага! Уже поздно, мы всегда начинаем работать с раннего утра. Вы скажите, куда вы клоните, будете вы сотрудничать с нами или нет?

— Это и впрямь разговор не на тему, — вставил Йозмар, тоже начавший терять терпение.

— Бравый солдат Йозмар, ты все еще веришь в тему. В том-то и загвоздка. Может, мы оттого все и выброшены за борт, что остались такими, какими были.

— Да, верно, — заметил Эди. — Я никогда не менял своих воззрений. Никогда не верил в спасительное воздействие масс. И потому кооператив игрушек и все остальное — это обращение к личностям. Вы и вам подобные мечтали о власти, отсюда и призывы к массам; конечно, без хищников не было бы и укротителей. Вы лелеяли только одну мечту: стать молотом — и обманывали себя и других, утверждая, что если вы однажды станете молотом, то наковальня не понадобится. Вы тоже остались верны себе несмотря ни на что, потому вы и отказываетесь вступить в наше дело.

— Я не отказываюсь, я только не верю в удачу. В обществе, которое все больше перенимает организационные формы армии, личность перестает быть фактором, она становится не стоящим внимания фактом. У нее есть имя: Дон-Кихот. Но вместо крыльев ветряных мельниц теперь концлагеря и пулеметы. В общем-то Дон-Кихот был счастливчиком. Сегодня он умер бы не в своей постели, а за колючей проволокой, через которую пропущен ток, он был бы насквозь прошит автоматной очередью и зарыт в землю как собака. Сотни тысяч, а то и миллионы людей будут завидовать Сервантесу — вот так тюрьма! Да, вы хорошо придумали — игрушки! Есть какой-то параболический смысл во всем, что…

— Вы будете работать с нами или нет?

— …вы собираетесь делать игрушки, красивые, цветные игрушки, их можно будет поставить на стол и катать от края к краю, и они не будут падать на пол, они будут автоматически поворачивать назад, а в маленькой тайной мастерской вы будете изготовлять ваше противотанковое оружие — символ не учит нас ничему, чего бы мы и сами не знали, но он льстит нашему разуму, который всегда проигрывает там, где у него нет веских причин для отчаяния. Одним словом, я буду работать с вами, если ваше предприятие окажется достаточно серьезным. И я… вероятно, даже смогу найти вам хорошего механика, если он вам нужен.

— Если он наш человек, то добро пожаловать, представьте его нам.

— Его здесь нет, я должен вызвать его из Норвегии. Ты его знаешь, Йозмар, он однажды приезжал сюда из-за тебя, ты должен был сообщить ему, отчего и почему умерла его жена. Его зовут Альберт Грэфе, а жену его звали Эрна.

— Знаю, знаю, — хриплым голосом воскликнул Йозмар. Он с трудом поднялся, палка в его руке задрожала, едва он коснулся ею пола. — Грэфе должен приехать. Никто на свете не может строже судить меня, чем я сам себя сужу. Со мной уже ничего не может случиться, все несчастья уже позади. Идемте, время позднее!

— Вассо так решительно отметал сострадание, а почему, я забыла. Ты не знаешь, Дойно? — спросила Мара.

— Сострадание необходимо там, где не хватает любви, где забыта справедливость. Отказ от любви и справедливости и есть предпосылка к состраданию. Вассо отметал это, поскольку он хотел, чтобы время такого отказа поскорее миновало.

— А если он ошибся, Дойно, подумай, что если он ошибся?

— Не сомневайся, он не ошибся. Если через пятьдесят или сто пятьдесят лет кто-нибудь будет думать, как он, и так же, как он, кончит свои дни, он не ошибется. В каждом поколении должны быть люди, живущие так, словно их время — не начало и конец, а наоборот — конец и начало.

— Но если бы Вассо поверил, что он ошибается, он не решился бы отвергать сострадание.

— Тебе лучше прилечь, Мара. А если ты не заснешь, то выдумай какую-нибудь игрушку, и мы начнем новую карьеру. И она будет весьма многообещающей, ибо новой игрушке легче пробиться к людям, чем новому Евангелию. Человек верит, что хорошо знает его, еще до встречи с ним, и забывает о нем, как только поймет его. Впрочем, все апостолы…

— Мне не хотелось бы тебя перебивать, — проговорила Мара, — но лучше я тебе сейчас это скажу. Я не обозналась, человек в Люксембургском саду был Славко. Вот, посмотри в газете!

На первой странице богато иллюстрированной вечерней газеты под трехполосным заглавием и подробным подзаголовком была помещена статья о международном конгрессе полицейских, посвященном обмену опытом борьбы с преступниками. Группа на снимке была расположена так: один ряд сидя, два ряда стоя, сплошь мужчины среднего возраста, все в штатском, большинство с добродушной улыбкой на лице. Под фотографией фамилии в строгой последовательности — слева направо, снизу вверх, и среди них «Мирослав Хрватич». Он стоял с краю, в третьем ряду слева, «Славко», пользующийся дурной славой комиссар югославской политической полиции. Лицо на снимке видно было плохо, только сразу можно было определить, что он рослый и широкоплечий. Он единственный на снимке держал перед собой папку, точно щит.

— Да, ты не ошиблась. А теперь иди спать, Мара.

Он слышал, как она легла в постель и погасила свет. Сам он еще читал, прерываясь лишь, чтобы прислушаться: она ровно дышит, наверное, заснула. Он не спеша разделся. Попытался читать в постели, но одна мысль не давала ему сосредоточиться. Он встал, прошел в ее комнату и остановился возле постели. Нет, она не спала, только притворялась спящей. Наверняка тщательно продумывала каждую деталь покушения, не желая, чтоб ей мешали. А если он ее спросит, она, конечно, ни за что не признается.

Он снова оделся и отправился в кафе на углу бульвара. Несмотря на холодную ночь, терраса была полна молодежи, и он с трудом нашел место. До него доносились обрывки разговоров. Справа от него сидела пара — молоденькая, несколько полноватая девушка с плохо прокрашенными рыжими волосами и мужчина постарше, лет двадцати восьми. Он говорил не переставая. Текст был весьма затасканный, поклонник был, видимо, слишком уверен в его воздействии. Но девушка плохо слушала. То и дело поглядывала на улицу, ведущую к Пантеону.

Слева два столика были сдвинуты вместе, и за ними тесно сидели молодые люди и девицы. Разговор вертелся вокруг сюрреализма, революционного духа и России. Один из них решительно заявил:

— И я настаиваю на том, что Днепрострой — это синтез сюрреализма и революции. С него начинается новая эпоха. И что касается меня, то я к ней принадлежу.

— А ГПУ? — вставил кто-то.

— ГПУ? Если бы его не выдумала революция, то его должен был бы выдумать сюрреализм. Повторяю: я сделал выбор.

На ухоженной лужайке Люксембургского сада играли в степной пожар, полагая, будто знают, что это такое. Извращенная революция поставляет им игрушки, сюрреалистические joujoux[93], сделанные из людских костей. Вон то кафе напротив было излюбленным кафе Ленина. Революционер должен мечтать с открытыми глазами, говаривал он. Он приходил сюда усталый, из библиотеки, с бумагами и книгами под мышкой, садился на террасе спиной к Пантеону, вдали видна была Эйфелева башня, перед ним расстилался Люксембургский сад. И тут он мечтал с открытыми глазами. Не о ГПУ.

Один из молодых людей сказал:

— Именно то, что Сталин не похож на великого человека, и доказывает мне, что он величайший человек нашего века, если не всей истории.

Я предоставлю Маре свободу действий, сказал себе Дойно. Разумеется, время, когда выстрелы будили совесть мира, позади. Игроки не хотят больше ничего слушать. Жить в одно время, в одном городе, в одном саду с такими Славко — им это нипочем. И Мара ничего тут не изменит.

Утром Мара попросила его немедленно перебраться в другой отель. Она понимала, что он знает истинную причину, но сказала:

— Если приедет моя тетушка, она захочет сразу же расположиться с удобствами. Кроме того, пожалуйста, в ближайшие дни оставь меня одну. Мне необходимо побыть одной, ты же понимаешь.

Он ответил, не глядя на нее:

— Нужно думать о последствиях. Там начнутся массовые аресты.

— Они всегда начинаются снова и снова, в любом случае. Твой аргумент несостоятелен. И лучше ты ничего не придумаешь, пойми.

Она обняла его, словно перед долгим путешествием.

— Не бойся за меня, — сказала она.

Он ничего не ответил, слова стали абсолютно не нужны.

Ей не надо было ни отвечать, ни вслушиваться. Вполне достаточно было изредка вставлять «Да, конечно» или «Вы совершенно правы». Продавщица трещала без умолку. В этот час покупатели появлялись редко, они еще обедали или уже пили кофе. Только около четырех часов опять началось оживление. Продавщица ничего не имела против, чтобы Мара осталась в магазине. Объяснения, что она ждет мужа, что она хочет проследить, когда он выйдет из отеля напротив, и один ли он выйдет или с некой дамой, оказалось вполне довольно, к тому же это дало продавщице возможность порассуждать, очень неглупо сравнивая свой опыт с опытом других женщин. Все рассуждения сводились к неопровержимому заключению, что мужчины, даже самые жалкие, поражены болезненной, «буйной» неверностью, и средств против этого так же мало, как против старения, увы! Продавщицу звали Адель, то ли по названию магазина, то ли магазин был назван в ее честь. Она приплела к разговору и весьма интересные наблюдения за мужчинами — покупателями цветов. Даже выбор букета выдает степень неверности, степень «буйства».

Мара смотрела по очереди на два окна пятого этажа и дверь подъезда. Она знала, он сейчас в отеле, в последний раз она видела его около половины первого у окна. Он появлялся несколько раз, сперва в рубашке с жилетом, а потом и в пиджаке. Сейчас он, должно быть, в ресторане. Лишь услыхав проникновенный голос словоохотливой Адели: «Но, мадам, вот же ваш супруг!» и полуобернувшись к ней, Мара заметила его, он стоял совсем рядом, вытянув руку, словно хотел взять ее за плечо.

— Целую ручки, сударыня! — произнес он по-хорватски. — Я предпочел выйти через черный ход, обогнул отель и теперь могу насладиться абсолютно неожиданной встречей.

Она впервые видела Славко вблизи. Слишком крупное, одутловатое лицо с умными, в красных прожилках глазами. Сейчас от него пахло крепкими напитками, хотя обычно — это было многим известно — он пил вино.

— Вечером мы, барышня, опять наведаемся к вам, так что вы оставьте нам свежую азалию!

Он мягко подтолкнул Мару к дверям, она хотела высвободить руку, но он крепко ее держал. Он повел ее в Булонский лес, неподалеку. Когда она как бы ненароком открыла сумочку, он воскликнул:

— Нет, как можно, здесь, в Париже, разгуливать с пистолетом! Моих французских коллег это может всерьез обидеть! Они столько сил потратили, даже арестовали около тридцати наших с вами земляков, только чтобы я мог спокойно полюбоваться ville lumiére![94] А тут является такая маленькая женщина с заряженным револьвером, хорошей, хотя и старомодной системы «штейр», без предохранителя. Просто счастье, что я вас встретил. Минутку, я только выну патроны, вот так. Ах, какая же вы хозяюшка! Сразу купили целую кучу патронов, ну да, дюжинами дешевле. Вот, а теперь закроем сумочку и забудем, все забудем. У вас никогда не было заряженного револьвера. Вы не подкарауливали меня целых два дня, сперва в вестибюле отеля, потом в книжной лавке, сегодня с утра в воротах домов номер восемнадцать, двадцать два и двадцать четыре и наконец в цветочном магазине «Адель». Все это мы забудем; что было — не было. Давайте-ка сядем на эту скамейку. Если вы посмотрите налево, то вместо моей полицейской рожи можете насладиться видом маленького озера и островка с кафе для любовных парочек.

Мара проговорила с чувством:

— Немедленно убирайтесь! Иначе я позову на помощь! — Но в тот же миг она заметила стоящих в конце аллеи двух мужчин, она повернулась вправо, но и там дежурили агенты.

— Я сам, — опять начал он, — никогда не ношу при себе револьвер. Я даже собственному револьверу не мог бы довериться. Я никогда никого не убивал, это не мой жанр. Только дураки могут быть убийцами, прошу прощения, это не о присутствующих. И как правило убивают тоже дураков. Взять, к примеру, Церенича, которого вы тогда убили, он был болван, и к тому же жестокий. Потому-то я и пальцем не пошевелил, чтобы прояснить дело. И то, что левша может так великолепно стрелять, — кто-то видел, что вы стреляли левой рукой, — да, сударыня, это только увеличивает мое восхищение вами. С другой стороны, я все болтаю и болтаю, но ведь это естественно, правда? С другой стороны, не только дураков расстреливают. Ваш покойный супруг не был дураком, и это я могу подтвердить служебными документами, но тем не менее он убит. Если бы я мог его арестовать, он был бы нынче жив. Да, разумеется, в тюрьме. Но у него была бы отдельная камера и книги — он был бы жив. У меня никто не издевался бы над ним. А почему я должен над ним издеваться? Я бы отнесся с уважением к нему и к его будущему. Я говорю — всегда надо думать о будущем, потому что в наше время вполне может случиться, да и уже случалось, что человека выпускают из тюрьмы, чтобы он сформировал правительство или стал по меньшей мере министром внутренних дел. Поверьте мне, сударыня, политическая полиция — это чертовски трудный кусок хлеба. Возьмите, к примеру, моего великого коллегу, в прошлом возглавлявшего ГПУ, Генриха Ягоду. Мертв, мертвехонек! Властители нынче неблагодарные, характер у них дурной. Или взять, к примеру, вас: если бы я вам позволил применить против меня оружие, подумали вы, что было бы дальше, я хочу сказать, в суде? Вас спросили бы о вашем муже, вы должны были бы сообщить, что он казнен в Москве, тогда на вас бы набросились с криком: «Так почему же вы стреляли в честного малого, югославского королевского чиновника, вместо того чтобы — если уж вам непременно нужно стрелять — направить ваш револьвер против тех, кто виновен, — против этих господ в Москве?» — Он засмеялся. — Вы, верно, не знаете, почему я смеюсь, просто я вспомнил один анекдот. Какой-то человек ищет свой бумажник под фонарем на площади Йелачича. Прохожие помогают ему искать, но ничего не находят. Тогда его спрашивают: «А вы уверены, что именно здесь потеряли бумажник?» — «Нет, — отвечает он. — Я потерял его в лесочке под Тусканачем. А ищу тут, потому как тут свету больше!» Ага, как вам это нравится? Потерял в темном лесу, а найти хочет посреди города. Вашего мужа расстреляли в России, поэтому вы едете в Париж, чтобы прикончить меня, земляка.

— Оставьте меня, уходите, сейчас же уходите!

— Вы правы, сударыня, я теряю тут время, а заседание уже началось, и наверняка очень интересное, кто-то делает доклад о борьбе с торговлей живым товаром при помощи Лиги Наций. А вы, вы наводите на меня скуку вашей невежливостью. Скажите мне скорей, почему вы не хотите, чтобы я еще немножко пожил? Вы ведь не по поручению партии действуете. Во-первых, потому, что вас неделю назад исключили из партии, — вы об этом, вполне возможно, еще и не знаете, так что я имею честь и удовольствие вам об этом сообщить, во-вторых, партия решительно выступает против подобных акций, слава тебе господи! Итак, чего вы хотите? Сравните сами: сколько коммунистов убито или посажено в тюрьму у нас и сколько на родине мирового пролетариата? Ладно, это просто невезение, что Андрей Боцек и Хрвойе Бранкович были вашими близкими друзьями. А теперь подумайте, — благодаря мне, да, именно благодаря мне, они теперь — мертвые герои коммунистического движения. Если бы они прожили дольше, то их бы убили в Москве заодно с вашим мужем, и в центральном партийном органе можно было бы прочесть, что они — отбросы общества и продались мне душой и телом. Так, вот теперь вы и впрямь наводите на меня скуку, и под конец я хочу сказать вам как своей землячке: с тех пор как усташи убили в Марселе короля Александра, мои французские коллеги стали очень чувствительны. И все-таки я не хотел полагаться на французскую чувствительность, я взял с собой несколько своих «паладинов», образованных молодых людей, которые говорят по-французски и у которых манеры, как у сдержанного поклонника стареющей вдовы фабриканта, да, там вы видите двоих, с каждой стороны по одному «паладину» и по одному французскому коллеге. Эти двое проводят вас до дому и осмотрят ваше жилище. Один останется с вами. Не очень надолго. Вы видите, я держу вас так сказать, в лайковых перчатках, я не забываю, что мой дядя Петар имел честь быть изрубленным саблей вашего деда, когда тот был в дурном расположении духа, и что мой дед со стороны матери служил у вашего двоюродного деда. И в лучших военных традициях был закован в кандалы, когда вашему двоюродному деду что-то пришлось не по нраву. Целую ручки, сударыня, и запомните: не надо искать в городе то, что вы потеряли в лесу.

Молодой полицейский устроился в комнате, где жил Дойно. Он настоял на том, чтобы дверь между комнатами была открыта, дверь в коридор из комнаты Мары он запер сразу и ключ спрятал у себя. Четырежды в день являлся кто-нибудь из людей Славко и приносил еду, газеты и книги. Молодой человек был весьма немногословен и все время читал — сперва начало, потом конец книги и лишь потом то, что было между началом и концом. А в остальном он был очень терпелив. Вечером второго дня, уходя от Мары, он вежливо сказал:

— Вы не спрашивали моего совета, но я хочу вам сказать, что это была неудачная мысль — именно в Париже действовать против Славко. У нас вам достаточно было бы около одиннадцати вечера, а чтобы уж наверняка, то после половины двенадцатого войти в ресторацию «У красного быка», он всегда сидит в зальчике налево от входа, и тут вы могли пристрелить его, он бы и пикнуть не успел. Поймите, фрау Милич, я говорю вам это без всякой своей корысти, потому что мне это безразлично, я не собираюсь на этом делать карьеру. Просто когда я читаю книги, меня всегда раздражает, до чего же люди все усложняют. Здесь, к примеру, вы сразу выдали себя, когда справлялись в администрации конгресса, в каком отеле живет Славко. Это само по себе было большой глупостью. Можно говорить что угодно, однако легче всего убить человека, когда он у себя дома. А почему? Потому что такова природа человека, кроме, может быть, тех случаев, когда дело касается короля или диктатора. Вот, а теперь возьмите свой ключ, теперь вы можете идти куда угодно и стрелять в кого вам заблагорассудится. Целую ручки, фрау Милич!

Глава вторая

Нет, по Штеттену не видно было, чтобы он страдал. Он был на редкость возбужден, можно сказать, вызывающе весел, всегда в движении, поздно ложился, рано вставал. Он напоминал плохого ученика, которому в первый же день летних каникул удалось напрочь забыть о существовании ненавистной школы и об угрозе пусть далекого, но неизбежного нового учебного года.

Если он говорил о своем заключении, то без жалоб и с некоторой даже гордостью победителя, как о преодоленном препятствии. Он никогда больше не упоминал о внучке, так же как и о ее матери, которой был обязан своим освобождением.

Разумеется, вскоре надо браться за работу, то и дело говорил он Дойно. Но книги еще не прибыли, значит, хочешь не хочешь, приходится ждать. С тех пор как сопровождавшая его в Париж баронесса уехала вместе с Марой, он много времени проводил в обществе пожилой супружеской четы, которую разыскал вскоре после приезда в Париж. Муж на несколько недель должен был уехать, его пригласил к себе знаменитый нумизмат, а по основной своей профессии — правящий король. Так Штеттен стал чичисбеем его жены, он с радостью повсюду ее сопровождал и помогал ей в хлопотах о въездной визе в Соединенные Штаты. Ему доставляла удовольствие его новая роль, и он почти не виделся с Дойно. Но счастье оказалось недолгим. Благодаря вмешательству короля эта венская пара очень быстро получила все бумаги. Было условлено, что Штеттен скоро последует за ними. Париж был последним его европейским этапом, он хотел пробыть здесь несколько месяцев, возможно полгода, чтобы уладить все формальности для себя и для Дойно, который обязан уехать с ним вместе.

Профессор знал этот город еще со студенческих лет, проучился здесь два семестра и потом не раз сюда возвращался, всегда лишь на считанные дни, чтобы разыскать в архивах или специальных библиотеках какие-нибудь документы или старые хроники. Его чувства и раньше были открыты красоте и веселью этого города, но тогда он был слишком одержим работой — и потому Париж представлялся ему городом усердных исследований и центром педантических трудов по истории. По мере того как он старел, Штеттен отходил все дальше от истории как систематического изложения событий и все больше начинал искать смысл, быть может, даже закон истории в развитии состояния общества, и потому все больше чуждался своих французских коллег. Обычно он отзывался о них так: «Полезно, весьма полезно, но слишком уж это по-немецки, немцам, конечно, хотелось бы быть именно такими, но им-то это почти никогда не удается». Он частенько полусерьезно, с нарочитым перебором критиковал французов за «франкское, чересчур франкское».

Лишь теперь, когда почтенная дама уехала из Парижа, он разыскал своих коллег, с которыми был связан долгие годы. После каждой из таких встреч он возвращался взволнованный. Его принимали тепло, с распростертыми объятиями, у него могло даже создаться впечатление, что его здесь давно ждали. Штеттен не переоценивал вежливую преувеличенность дружеских чувств и все-таки испытывал благодарность. Ему полезно было вспомнить, что он не только беженец, обязанный раз в десять дней проводить долгие унизительные часы в префектуре, чтобы получить продление вида на жительство. Впрочем, довольно скоро он смог прекратить эти визиты в полицию, рекомендация одного из его коллег и вмешательство высокопоставленного чиновника из министерства иностранных дел способствовали тому, что он получил наконец оформленное по всем правилам удостоверение личности.

Этот чиновник, специалист по среднеевропейским вопросам, беседовал с ним, входя в любые мелочи, и пытался убедить его, что Гитлер будет представлять серьезную опасность до тех пор, пока он en rodage[95] и пока к нему не привыкнут. Потом, вскоре, а может, уже и сейчас он перестанет быть угрозой необходимому относительному равновесию, потеряет свою динамику, ибо ему, если руководствоваться благоразумием, не к чему больше стремиться, нечего больше выигрывать. На осторожно заданный вопрос чиновник отвечал заверениями, что все им сказанное лишь его личное мнение. Но тон этих заверений создавал впечатление, что сам он и его концепция играют не последнюю роль при принятии важных для его страны решений. Беседа окончилась так же, как и началась — взаимными многословными любезностями.

— Он человек безусловно очень толковый и образованный, вот только в вопросах внешней политики — полный дурак, особенно в том, что касается Средней Европы. Как вы считаете, может быть, чтобы он влиял на своего министра? — спросил Штеттен.

— Ослепление — не глупость, хотя оно еще опаснее глупости, — отвечал Дойно. — Подавляющее большинство французов нуждается в таком ослеплении, в нем оно черпает ежедневную порцию надежды, что можно будет остаться великой державой, не вступив в войну и даже не оказав сопротивления. Они живут, уповая на «чудо на Марне», без войны. Мудрость — к тому же весьма неуместная — басен Лафонтена — негодное основание для политики двадцатого века.

— Ну, подобные феномены мы изучали уже давным-давно. Когда какая-то нация начинает деградировать, то ее старый, надежный опыт становится источником опаснейших заблуждений. Но давайте сперва подумаем о себе. Если этот человек и в самом деле вершит политику Франции, то мы не можем оставаться здесь больше недели. Дион, начинайте собирать чемоданы!

— Ничего еще не известно, — отступил немного Дойно. — И потом, вам здесь так хорошо. Мы оба принадлежим к людям, которые всегда бегут слишком поздно. Можно изменять и гораздо большим своим достоинствам, но уж своим ошибкам люди как правило хранят верность. У гестапо есть шанс, можно сказать, все шансы сцапать нас в Париже.

Они оба засмеялись, словно над веселой шуткой. Ирония происходящего не теряла для них привлекательности, даже когда они были ее жертвами.

Профессор Рауль Верле, специалист по европейской истории второй половины девятнадцатого века, был одним из немногих французских коллег, с которыми Штеттен продолжал общаться и после первой встречи. Они знали друг друга еще по Вене, где Верле, будучи на шесть лет моложе Штеттена, проучился несколько семестров. Он родился в Эльзасе, родной его язык был немецкий, когда началась война, он уклонился от службы в германской армии, бежал в Швейцарию, а потом, правда уже в 1916 году, встал на сторону Франции.

Оба теперь гораздо больше нравились друг другу, нежели раньше, частенько вместе обедали, гуляли, страстно спорили, случалось, ссорились, потом писали друг другу записки, выясняя недоразумения, и отправляли срочной почтой, так называемой Pneus[96], каждый из них благородно брал вину на себя. Это была дружба мальчишек, старых мальчишек.

Так прошел месяц, а потом дружба заметно остыла. Тому было немало причин: несходство мнений по политическим и военным вопросам, расхождения по поводу Павла Самосатского, личности Атанасиуса, достоверности Святого Григория из Тура, споры о праве рабочих на 40-часовую рабочую неделю и оплаченный отпуск, о деле Дрейфуса, о личности автора или авторов «Илиады» и «Одиссеи». Но решающим было появление Альберта Грэфе. Штеттен сразу же проникся к нему глубокой симпатией и величайшим доверием к его умственным способностям. Верле же после первой встречи с Грэфе не скрывал своего разочарования. Он не нашел в этом рабочем ничего, что могло бы его заинтересовать. Штеттен не простил ему такого отношения.

Верле пригласил Дойно к обеду, хотел узнать у него, на чем зиждется та власть, которую этот «sinistre»[97] человек имеет над Штеттеном. Так ему стала известна судьба Альберта — как тот был выдан гестапо, как терпел пытки на допросах, как, брошенный друзьями в беде, сносил муки и унижения, как он наконец нашел в себе мужество вырваться из концлагеря, только потому, что хотел узнать правду. То благородство, сила и несгибаемость характера, которые Альберт проявлял и в эмиграции, были известны Штеттену и, естественно, не могли оставить его равнодушным.

— Не понимаю, — возразил Верле, — разнообразие и даже интенсивность пережитого не могут придать человеку какую-то особую ценность. Насколько я понимаю, здесь речь идет о простом, пусть не глупом, но необразованном рабочем, по всей вероятности, сверх меры упрямом и, боюсь, даже узколобом. И это производит на вашего старого учителя такое впечатление, что он просиживает с господином Грэфе долгие часы и внимает ему так, словно тот может Бог весть чему его научить?

— События этого года вынуждают Штеттена испытывать людей — насколько они способны противостоять все увеличивающемуся нажиму времени. Любовь к истине — этого уже недостаточно, чтобы придать человеку ценность.

Верле собирался выпить совсем немного, графина вина должно было бы хватить, однако он разволновался, говорил больше и горячее, чем это было ему свойственно, и потому вскоре ему пришлось заказать второй графин, а там и третий.

— Чего я терпеть не могу, так это смешения причин и мотивов, — закончил Верле свою длинную и пылкую речь. — Раньше со Штеттеном все было ясно, подчас даже слишком ясно, а теперь все затуманилось. Вот, к примеру, скажите мне, какое отношение имеет к нему Павел Самосатский? Во-первых, он никогда не занимался третьим веком, во-вторых, слишком многочисленные, к сожалению, сферы его интересов вообще не связаны с историей христианства, в-третьих…

— А что же он такого говорит об этом Павле? — спросил Дойно.

— Говорит? Это вообще не то слово. Он выстроил целую систему для защиты этого со смехом и позором изгнанного патриарха Антиохии, сделал из него героя, громадную фигуру. Он увязывает троцкизм и сталинизм со столкновениями религий и сект в третьем и четвертом столетии, утверждает, будто бы потоки клеветы всегда низвергались на всех истинных христиан, он держит сторону эбионитов — слышали вы что-нибудь более безумное? Что общего между каким-то Троцким и тем антиохийским священником и, с другой стороны, какое отношение специалист по пятнадцатому и шестнадцатому векам имеет к истории церкви третьего века? И наконец, кто может что-то точно знать об этом Павле? Несколько строчек у Евсевия дают основания разве что для смутных догадок. Признайтесь честно, это вы подкинули Штеттену историю с Павлом Самосатским? Ха-ха-ха, да это же очень забавно, вы, еврей, коммунист, пытаетесь реабилитировать какого-то патриарха из третьего века.

— В горах, — задумчиво начал Дойно, — человек знает, что иной раз лишь после долгих блужданий сможет добраться туда, откуда он впервые правильно, то есть в истинной конфигурации, увидит исходный пункт своего путешествия. Пропасть разделяет — или, если хотите, связывает — оба пункта. Мы первое, исторически сознательное поколение, живущее в состоянии перманентной катастрофы: над пропастями, которые так или иначе соединятся в одну-единственную…

— Странно, столько всегда слышишь жалоб на нищету эмиграции, представляешь ее себе задавленной будничными заботами, а потом оказывается, что вас лишает сна несправедливость, допущенная тысяча семьсот лет тому назад в отношении какого-то отщепенца-священника.

— Это не так уж странно, как вам кажется. Эмиграция — состояние, которое вырабатывает у человека всеобъемлющую аллергию к любой несправедливости, к любому унижению. Политический беженец начинает среди забытых могил искать союзников, если их нет среди современников, их либо мало, либо они недостаточно мужественны.

— Я просто не могу это слышать, так же как не могу смотреть скабрезные картинки — меня это только зря нервирует. Вернемся лучше к этому рабочему, Грэфе. В сущности, вы знаете о нем не больше, чем о тогдашнем патриархе Антиохии. Ибо, — Верле предостерегающе поднял указательный палец, а опустить его позабыл, он был все-таки немного навеселе, он вообще легко пьянел, — ибо это рискованная штука, по действию судить о мотивах. Потому-то я всегда и говорю: мы, историки, имеем дело с деяниями и обстоятельствами, с причинами в лучшем случае, но не с мотивами. Вы следите за моей мыслью?

Верле наклонился так, что грудью почти лег на столик, его широкая лысая голова ткнулась в грудь Дойно.

— А теперь скажите мне прямо, признайтесь, что вы просто сами не знаете, почему этот Альберт Грэфе так великолепно вел себя? И вы хотите объяснить мне психологию Павла Самосатского? Ха-ха-ха!

Комната была вытянутая в длину, но не слишком узкая. Треть ее, отделенная перегородкой, служила кухней и умывальной. Меблировка была жалкая и уродливая: кровать, тумбочка, стол, три стула, на одном из которых стоял радиоприемник, рядом старое кресло, первоначальный цвет его определить было уже невозможно, платяной шкаф с плохо закрывающимися дверцами, овальное зеркало, злобно искажавшее любого, кто в него смотрелся. Бумажные обои на стенах бойко и навязчиво демонстрировали пышность тропических растений. Даже у самого мирного жильца вид их вызывал неотвязное желание палить по этим стенам из пулемета. Но никто этого не делал, уродство не убивают.

Перед окном росло дерево, за его кроной проступали очертания домов. The forgotten tree[98], так окрестил дерево Дойно. Это была липа, она служила утешением во многих горестях. Иногда на ее ветвях пели птицы, на листьях сияли и сверкали капли дождя, когда после грозы вновь проглядывало солнце. Словно бесконечная доброта исходила от этого дерева и струилась в комнату, чтобы смягчить и сгладить ее уродство.

Дойно стоял у окна, воздух медленно остывал, в свете ущербной луны дома были точно окаменевшие гигантские звери, точно невозмутимое прошлое. Свет горел лишь в одном окне. Мужчина и женщина, оба почти голые, двигались там, вот они подошли друг к другу, их жесты могли означать грубое насилие или же страстную любовь. Дойно отвел взгляд, не потому, что застыдился, а потому что давно уже утратил интерес к частным поступкам, потому что во всех явлениях его занимал еще только смысл. Разнообразие событий могло позабавить, но не могло обмануть — события слишком часто имели мало смысла. Мужчина и женщина в окне то ли ожесточенно боролись, словно речь шла о жизни и смерти, то ли обнимались — и то и другое имело один и тот же смысл убогой жизни. Не стоило смотреть на них, не стоило слушать Верле, когда он заговорил о своей личной жизни, дрожащими пальцами чертя на песке фигуры, которые скоро исчезали, заметенные ветром.

— Ну скажи же мне: милости просим, это я, дорогой гость.

Это был Карел. Держа в руке чемоданчик, он, пошатываясь, вошел в комнату. Остановившись у стола, он разглядывал открытые книги.

— А, ты готовишься к новой карьере, хочешь стать чудо-раввином или кардиналом. Почему ты не говоришь «Милости прошу!», почему ничего мне не предлагаешь? Стул, например, или твою постель?

— Год назад в Руане мы окончательно простились, нам нечего больше сказать друг другу, — отвечал Дойно, не глядя на него.

Карел открыл чемодан, вынул оттуда сверток, развязал его. Это оказался спальный мешок. Он расстелил его на полу возле кровати, потом аккуратно повесил пиджак на спинку стула, положил туда же галстук, сбросил ботинки, поставил их в изножье кровати и наконец забрался в спальный мешок. Закинув руки за голову, он разглядывал обои. Немного погодя он сказал:

— Я болен, вот уже два дня не могу ничего проглотить, меня все время рвет. Я уж душу из тела выблевал. Я потому и пришел к тебе, что болен. Я не могу больше быть один.

— А ты иди к своим друзьям по партии, — заявил Дойно; он хотел прибавить еще несколько жестких слов, но промолчал. Только тут он разглядел, что Карел и в самом деле болен, лицо его было изжелта-бледным, пот выступил на лбу, уже не казавшемся упрямым, мясистый нос выглядел приклеенным на лице отощавшего толстяка. — Иди к своим друзьям, — повторил Дойно, но уже мягче.

— У кого теперь есть друзья? Когда мне было восемь лет, я играл со своим другом Петаром у реки, он спрятался в камышах, я искал его и, видно, не заметив, толкнул. Он упал в воду. Мне бы позвать на помощь, но я так испугался, что ничего не сделал. А потом уж было поздно. С тех пор у меня нет друзей. Если бы Петар был жив, мне незачем было бы приходить к тебе.

— У тебя жар?

— Нет, все у меня здорово, только я сам болен. Оставь меня на одну ночь у себя, потом я уйду, все будет в порядке. Тебе не придется вызывать врача, только дай мне попить чего-нибудь теплого и не говори со мной, если тебе неохота, но только не прогоняй меня. Мне много не надо.

Он отпил несколько глотков чая, перелечь на кровать он отказался и вскоре заснул.

Дойно выключил верхний свет, прикрыл газетами ночник и лег. Он собирался только полистать Книгу Исайи, но скоро чтение захватило его как в детстве, и он стал глотать главу за главой. Отчетливее, чем раньше, ощущал он за угрозами боль пророка, яснее понимал, как сильно соблазнен был Исайя собственными обещаниями, картиной близкого будущего. Это относилось к предстоящим дням, срок был назначен недолгий — уже подрастал престолонаследник, добрый царь, мессия, воспитанный в правильном духе, ему одному приверженный. А потом, потом пророка положили внутрь расколотого вдоль кедрового ствола и распилили с ним вместе. Кто помнит еще о его смерти? Но надежды, возвещенные им, до сей поры утешают верующих во всем мире. Он сеял еще тысячи лет назад, но семя не дало всходов, хотя люди по-прежнему ждут его плодов. И надеются, потому что ждут.

Время от времени Дойно бросал взгляд на спящего полицейского, охранителя пришедшего в упадок движения, все еще именующего себя революционным. Карел порвал со своей семьей, все отдал ради партии, которая обещала, что скоро начнется новая жизнь «с абсолютно новыми, более совершенными людьми, со свободой, образованием и счастьем для всех». И он стал агентом, поставщиком обвиняемых, которые признавались в чужих или воображаемых преступлениях, соучастником убийства, его лучшие товарищи сгнили в земле. И вот он лежит в своем спальном мешке, выблевав душу из тела, как он сам выразился; он так одинок, что чувствует себя здесь в безопасности, здесь, у еретика, которого он лишь по техническим причинам не отдал на заклание.

Луна еще не поблекла, когда Дойно проснулся от стонов Карела.

— Что с тобой, Карел?

— Ничего, я сплю.

— Возьми-ка градусник, у тебя, вероятно, жар.

— Оставь, Дойно, нет у меня жара.

Скоро Карел снова заснул и опять начал стонать. Потом уже завыл. Он выл как зверь, что спасается бегством, но то и дело застывает на месте, чтобы громким жалобным воем выдохнуть из себя ужасающий страх.

Дойно разбудил Карела и налил ему немного рома. Карел сперва сопротивлялся, а потом с жадностью выпил.

— Ох, и дурак же я, надо было сразу, как я узнал об этом деле, напиться, напился бы, не мучился бы так. Дай мне бутылку! — Он пришел в себя. — Только не пытайся мне внушить, что это хороший ром, это самый дешевый, какой только можно тут раздобыть. Ты перешел на сторону правящего класса, а живешь в убогой комнатенке и по глоточкам хлебаешь самое дешевое пойло. Пьян я или нет, это к делу не относится, к делу относится правда, как говорил Андрей. Правда существует, я тебя предупреждал. Предупреждал — именно этого слова мне сейчас говорить и не следовало. Я от него трезвею. Дай мне еще выпить.

У Дойно ничего больше не было. Он склонился к Карелу и настойчиво спросил:

— Кого надо предупредить?

Карел много раз повторил вопрос, словно пытаясь доискаться смысла, потом проговорил:

— Никого. Все предупреждены — уже давно. А теперь дай мне спать, потому что я… потому что передо мной стоит важная задача — всесторонне заботиться о здоровье драгоценного товарища Карела, и больше ничего. Ты предатель, пока еще не опасный, но можешь стать опасным. Хоть ты и предатель, но я надеюсь, ты еще в состоянии понять, что товарищу Карелу надо заснуть. — И он отвернулся к стене.

Дойно опустился на спальный мешок, схватил Карела за голову, сунул левую руку между воротничком рубашки и шеей, а правой принялся хлестать его по щекам — левая, правая, левая, правая.

— Кого надо предупредить? — твердил он непрерывно.

Карел изумленно смотрел на него, наконец рывком высвободился, вылез из спального мешка и подошел к раковине. Открыл оба крана и сунул голову под струю воды.

Они не обменялись ни словом, пока не выпили кофе, не взглянули друг другу в глаза. То, что он надавал Карелу оплеух, не потрясло, но удивило Дойно. Он всегда боролся с унизительным насилием, а тут вдруг выяснилось, что он и сам не чужд его.

— Что на тебя нашло? — спросил Карел. — Что тебе теперь беспокоиться из-за нашего дерьма, когда ты больше не несешь за него ответственности? И почему ты лупишь по щекам больного, полупьяного человека, не один раз спасавшего тебе жизнь и свободу, предварительно не спросив у тебя на то позволения? Ты непременно хочешь знать, кого надо предупредить? Скажи-ка мне лучше: ты не предупрежден? Не знаю, как было раньше, но теперь никаких предостережений не требуется. Не потому, что люди стали смелее, чем раньше, нет, они трусы, они даже боятся понять, что их предостерегают.

— Твой друг Петар не был предупрежден, он доверял тебе. Но ты зашел сзади и столкнул его в воду, и он утонул. Давай говорить об этом. Кто нынешний Петар?

— Может быть, ты. Почему бы и нет?

— Лжешь.

— Я лгу? Ладно. Итак, перед тобой Супер-Карел, какое тебе до него дело, и зачем тебе ввязываться в опасные затеи?

Дойно не ответил, теперь он знал, что Карел будет говорить, что только за этим он сюда и явился.

— Ты должен раздобыть мне медицинское свидетельство, что я страдал от тяжелого желудочного отравления с позавчерашнего дня до послезавтрашнего, что я все эти дни провел в постели. И пусть напишут что-нибудь про мою больную печень. Видишь, я в этом деле не участник, Петар умрет, но я не буду в этом повинен. Я сам умру смертью мученика, я буду святым, но никто об этом не узнает. Твои оплеухи были хоть и слабенькие, но против тошноты достаточно действенные. Свари мне еще кофе и дай кусок хлеба!

Поев, он стал рассказывать, обиняками, как ему было свойственно. Он все время хотел, казалось, обойти самое главное, но в конце концов все прояснилось.

Один человек — у него было бесчисленное множество имен, Карел называл его Оттокар Вольфан — неделю назад написал письмо в Москву, на самый верх, в котором объявил о своем немедленном разрыве с партией. После последнего процесса он утратил даже жалкие остатки веры и доверия к руководящим товарищам. Но этот человек не кто-нибудь, не один из тех мелких Дон-Кихотов, рабочих, функционеров или интеллектуалов, которых просто обливают грязью и порывают с ними все связи. Нет, Вольфан был одним из немногих руководителей всего аппарата партии вне России. В полиции одной из стран были люди, которые подчинялись его приказам, большинство из них даже не подозревали о его существовании. Они попали в расставленные им сети, и только ему одному видны были эти сети целиком. Если он кого-то брал под защиту, этот человек спасался из горящего дома, из Бухенвальда или с Липарских островов; если он кого-то «покидал», то это был конченый человек, у него земля разверзалась под ногами. Это звучит великолепно, даже фантастично, но на самом деле все очень просто. Он гениальный организатор, и в его распоряжении очень много денег — маленькие и средние банки во всем мире, значительные экспортные фирмы, судовладельческие акционерные общества, и многое другое тоже относится к его аппарату; в Париже и в Шанхае, в Иоганнесбурге и в Торонто, в Варшаве и Нью-Йорке на него работают мирные люди, действуют, покупают и продают товары, ведут настоящие бухгалтерские книги и если они достаточно прилежны, то получают к Новому году вознаграждение, — Вольфан один из крупнейших в мире предпринимателей международной транспортной системы. Его фирмы приносят ему, вернее аппарату, деньги и кроме того недоступность для подозрений и преследований. В 1922 году этот человек исчез с поверхности политической жизни и стал как бы безобидным бюргером, рантье с пошатнувшимся здоровьем. Шестнадцать лет он все дело держал в руках и вдруг написал такое письмо. Он-де подает в отставку, пишет, что готов все дела сдать в полном порядке, для себя он ничего не хочет. Он будет жить по-нищенски, но зато в согласии со своей совестью. Что это ему взбрело в голову? И во все это можно поверить? Карел-то поверил ему, но русские на такое не способны.

Таким образом, Вольфан человек пропащий. Он еще дышит, он еще открывает и закрывает глаза наподобие живого существа, прикладывая руку к сердцу, он чувствует, что оно бьется, но он уже мертв.

— В сравнении с ним египетские мумии просто резвунчики, — так закончил Карел свой рассказ.

— Почему же ты только три дня назад начал блевать? За себя испугался?

— За себя я всегда боюсь, дело не в этом.

— За него, выходит, боишься? Я тебе не верю!

— Почему? Мы с ним старые друзья. Не вмешайся он, меня бы в Москве давно прикончили.

— Вот это правда, Карел!

— Они меня спросили, хочу ли я руководить этой акцией. Я должен был явиться к нему в качестве старого друга для передачи архивов и организовать все дальнейшее. Я, разумеется, сказал «да», а потом, потом я заболел. Теперь они меня наверняка повсюду разыскивают. Но у тебя они меня искать не станут, во всяком случае пока.

— Надо написать Вольфану или телеграфировать.

— Господи, неужели ты думаешь, что он не знает всего сам куда лучше, чем мы с тобой, неужели у него есть еще какие-то иллюзии? И потом, какое тебе до него дело?

Уже наступил день, дома за кроной липы ожили. Какая-то женщина развешивала белье, отвлекаясь лишь на то, чтобы шлепнуть по руке маленькую девочку, хватавшую белье, потом она продолжала свое занятие — закрепляла белье прищепками.

— Ты, Дойно, мне не ответил, но ты ведь говорил, что аферы Вольфана тебя никак не касаются.

— У любого фокусника в распоряжении всего несколько трюков, всегда одних и тех же. Со временем он их совершенствует, но не в состоянии изобрести новые. Научиться он уже ничему не может. Ты явился сюда в надежде, что все произойдет именно так, как сейчас происходит. Ты хочешь, чтобы я принес этому Оттокару Вольфану весть, которая, быть может, его спасет. Но все должно выглядеть так, будто ты этого не хотел, а вот я один… А я вхожу в твою игру лишь постольку, поскольку я все это вижу насквозь, и дело тут не в том, что этот человек меня как-то касается, нет, меня касается убийство, любое убийство, которому я могу помешать. Вот, к примеру, эта бедная, озлобленная женщина, которая бьет своего ребенка, уже как бы вошла в мою жизнь.

— Итак, ты полагаешь, я хочу, чтобы ты поехал к Оттокару? Хорошо, но тогда нельзя терять время! Первый поезд уже ушел, ехать поездом четырнадцать пятнадцать не имеет смысла, ты приедешь только ночью, в таком случае лучше всего выехать в девятнадцать пятьдесят восемь, тогда в шесть двадцать две утра ты будешь на месте и около половины восьмого доберешься до него. Тебе нужен паспорт, с которым ты и без визы мог бы пересечь границу. Вот, я принес тебе такой, он тебе подойдет, твою фотографию я уже вклеил. Тебе недавно нанесли краткий визит, так, посмотреть, с кем ты переписываешься, что читаешь, что пишешь, вот и прихватили заодно две твои фотографии. Они случайно оказались у меня. А теперь слушай внимательно, я тебе все расскажу…

Дойно отправился к Штеттену, занять у него денег на дорогу и объяснить ему кое-какие частности, чтобы в случае несчастья профессор мог принять меры.

Впервые после Вены старик заговорил о внучке.

— Вам даже вообразить это трудно, вы такого не переживали. Любовь к ребенку неимоверно болезненное счастье. Ведь эта любовь безнадежна. Но если бы я знал, что все это так кончится! Агнес, наверное, уже забыла меня, или я стал для нее лишь быстро тускнеющим воспоминанием: старик, с которым она каталась на машине. Наверное, она помнит лишь очертания шоферской фуражки… Чтобы так во всем не везло!

— Отнюдь не во всем! — вставил Дойно, впрочем, не слишком уверенно, ибо знал, что имеет в виду профессор!

— Я вытерпел такую муку, я так боялся за нее! А если теперь с ней что-то случится, я об этом даже не узнаю. Я должен жить так, словно она умерла, и — это вы сможете понять — иногда мне чудится, что я даже этого хочу. Эта мысль бесконечно тревожит меня. Что вы на это скажете?

Дойно думал о Вольфане, о трудной задаче, которую взял на себя, и молчал. Штеттен сказал:

— Хорошо, не будем сейчас говорить об этом. У меня есть радостная новость: прибыли книги. Мы должны поехать на таможню, сейчас уже поздно, поедем сразу после обеда.

Дойно рассказал ему о поездке, Штеттен стал его отговаривать.

— Затея опасная и бесперспективная. Зачем подвергать себя такому риску? Или вы слишком давно бездействуете?

— Возможно, — отвечал Дойно.

Он не хотел дальнейших обсуждений, время поджимало, и он простился со Штеттеном. Он вернется самое позднее через двое суток, и тогда они вместе засядут за работу. Откладывать больше нельзя.

Верхний свет был выключен; дамы — две замужние женщины и одна старая дева, — уверявшие, что в дороге никогда глаз не смыкают, вскоре заснули. Даже с тем, что дамы храпели, он смирился быстро, как и со многим другим, и, по-видимому, это смирение ничуть его не потрясло, ибо он не мог припомнить, с какого момента каждое новое впечатление было для него не более чем примечательной данностью. Даже отвратительные признаки собственного старения он воспринимал невозмутимо: маленькие желтые пятнышки на тыльной стороне ладоней, на лице, морщины у глаз. Он стал терпим ко всему, все в человеке он мог вынести, кроме фальшивых или полуправдивых идей. Mundus vult decipi[99], смеясь, констатировали римляне, и мир, быть может, сильнее, чем тогда, хотел обманываться. Он, Дойно, с удовольствием прислушивался к крикам рыночных зазывал, расхваливавших негодный товар, он с детства любил следить за манипуляциями фокусников, с интересом читал о новых финтах отъявленных мошенников и плутов, ибо он знал, как трудно выдумать что-то новое. Почему же он всякий раз почти заболевал, столкнувшись со всеобщей ложью?

«Теперь я надеюсь только на старость, когда-то же она должна наступить, и тогда я перестану интересоваться маленькими девочками. Я просто не буду их замечать, когда они так вызывающе проходят мимо меня. Господи, как же это будет прекрасно, только тогда и начнется настоящая свободная жизнь!» Эти слова сказал ему когда-то один пожилой человек, большой художник, который из-за этой своей несчастной страсти вечно становился жертвой шантажа, судебных властей и охочей до сенсаций прессы. В последние годы Дойно часто вспоминал его. Он сам тоже стал надеяться, что старость и разочарования постепенно освободят его от его страсти, точно от порока, и он обретет равнодушие, чтобы безболезненно сносить свое время. Зачем он едет сейчас в этом переполненном поезде, усталый, страдающий бессонницей? Какое ему дело до извращения христианства? Зачем ему искать побежденных в далеком прошлом, что заставляет его становиться на их сторону, разделяя их справедливое, но бесполезное возмущение?

Дойно даже не пытался заснуть, он знал, что это ему не удастся.

Дом стоял на взгорке, метрах в двадцати от дороги. Виллы здесь были похожи одна на другую — массивные, рассчитанные на долгие годы. Стены серые, жалюзи на всех окнах выкрашены в зеленый цвет.

Дойно пришлось долго звонить, прежде чем открылась садовая калитка. Он медленно направился к дому и остановился перед тяжелой дубовой дверью.

— Встаньте точно посередине, — произнес чей-то усталый голос.

Дойно встал, как ему было велено.

— Кто вы такой? — последовал вопрос.

Он в точности повторил фразу, которую ему вдолбил Карел. Затем ему пришлось назвать свою фамилию, все свои псевдонимы и наконец даже дать свой нынешний адрес. Тогда человек за дверью спросил:

— А что у вас в левом кармане плаща? Выньте все из всех карманов и разложите это перед дверью!

Дойно вытащил из кармана овальную булку, из другого — Библию, снял плащ и все это положил на верхней ступеньке крыльца, затем он опустошил карманы пиджака и брюк и вывернул их наружу. Дверь открылась, за нею оказалась другая, которая стала медленно открываться, тогда как первая в том же темпе стала закрываться. Он поднял руки, мужчина ощупал его и только тогда спрятал револьвер. Они стояли в большом, во всю длину дома, холле. Здесь были несколько дверей и лестница, ведущая на второй этаж. С потолка лился ровный, белый и очень яркий свет.

— Я вас, вероятно, разбудил, — проговорил Дойно. На Вольфане был дождевик, а под ним пижама в красную полоску.

— Садитесь, Фабер. Вы меня не разбудили, я уже много дней не сплю. Я дремлю, но при этом все слышу, если кто-то приближается к дому, идет по улице или по тропинке за домом. — Он указал на обе входные двери, и Дойно только сейчас заметил странную систему зеркал, висевших над ними. И тут он понял, как мог Вольфан видеть его, когда он опорожнял карманы.

— У меня есть и слуховое устройство, микрофоны спрятаны даже в саду вокруг дома. Видите, все приготовлено на случай внезапного нападения, и не шесть дней назад, а много-много лет. Тогда я, естественно, имел в виду другую опасность!

— Удивительно умно все устроено! — восхитился Дойно.

— Да, но мне ничто не поможет, они меня в живых не оставят. Это вопрос часов или дней. Я полагаю, Карел прислал вас с каким-то планом — рассказывайте.

Дойно детально изложил всю затею, в результате которой Вольфан через тридцать часов окажется на борту корабля и сможет в течение сорока дней не ступать ни на один континент и тем самым избежать всякой опасности. Потом он сойдет на берег в Южной Америке, и у него будет время подготовить себе условия для совершенно новой жизни, так что преследователи на долгие годы потеряют его из виду. Капитан уже предупрежден, он ожидает пассажира, которого представит матросам, как журналиста, но он, разумеется, тоже не знает, что это Вольфан. Эту возможность бегства Карел как-то в минуту паники подготовил для себя, а теперь передает своему другу. Самое трудное сейчас — выйти из дому и уехать из этих мест, но у Дойно были предложения Карела и на этот счет.

Пока Дойно дотошно, во всех деталях, излагал план, Вольфан неподвижно сидел в глубоком кресле, опустив голову на грудь, и, казалось, дремал. И лишь уловив какой-то шорох, он поднял голову, посмотрел на зеркала и с помощью какого-то устройства, бывшего у него под рукой, переставил их. Его длинное лицо было ничем не примечательно, не интересно, его нельзя было назвать ни красивым, ни уродливым, ни умным, ни глупым. Ни единой приметной черты, ничего запоминающегося. Разве что глаза — водянисто-зеленые, за очками в белой оправе. Определить его возраст тоже было затруднительно. На вид лет двадцать восемь, а может, и все сорок. По всем приметам абсолютно заурядный человек. Такому везде легко улизнуть, подумал Дойно, разглядывая его. Он не похож на гениального организатора, на человека, уже годами властного над жизнью и смертью сотен людей. И уж совсем он не похож на того, что давным-давно распоряжается огромными богатствами.

— Звучит это все недурно, однако тут есть несколько маленьких ошибок, но ничего не попишешь. Знаете, Фабер, в чем состоит самая большая ошибка?

— Нет, но я плохо ориентируюсь в таких делах, я…

— Разумеется, вы никогда не служили в аппарате, да, я знаю, — перебил его Вольфан. — Хуже всего то, что этот план знает Карел, что именно он его создатель.

— Но он же хочет вас спасти, потому-то я и приехал.

— Это вы хотите меня спасти, я, правда, еще не знаю почему, но Карел? Хорошо, допустим, позавчера он хотел меня спасти или еще вчера утром, но днем он мог и передумать. А то обстоятельство, что он так детально знает весь план, позволяет ему уничтожить меня, где и когда ему вздумается.

Он сделал такой странный жест, словно подчеркивая им сказанное, молитвенно сложил руки. Только тут Дойно заметил, что в его пепельных волосах сверкает лысина, похожая на тонзуру.

— Почему он захочет вас уничтожить?

— Во-первых, потому что он мой друг, и мне он за слишком многое благодарен. А как иначе он сможет доказать свою верность партии, он просто обязан хотеть уничтожить меня, во-вторых…

— Но это же безумие!

— Почему, Фабер? Разве вы сами в течение многих лет не защищали те решения, против которых поначалу решительно возражали, и все только, чтобы доказать свою верность партии? Именно так и поступает Карел. Вы согласны?

— Но в данном случае это было бы актом самого подлого вероломства!

— Когда такой умный человек, как вы, прибегает к столь наивным аргументам или попросту к тавтологии, это означает, что он пытается прикрыться ложью. Вы согласны? Хорошо! Вчера после обеда отсюда исчезли все соглядатаи. Нет больше ни машин, терпящих аварию в семидесяти метрах перед домом, ни велосипедистов, устраивающих за домом пикник, ни грузовиков, шоферы которых никак не могут отыскать своих клиентов, ни рассеянных пешеходов, ни геодезистов с их приборами — все исчезло как по мановению волшебника! Таким образом, вчера около трех часов пополудни они решили действовать иначе.

— Если так, то… да, но в таком случае…

— Бросьте! А все-таки хорошо, что вы приехали. Вот уже четыре дня я ни с кем и словом не перемолвился. Столько лет я стремился хотя бы два дня пробыть в одиночестве. Я думал, что тогда я снова смогу писать — я был когда-то поэтом. Мельхиор тогда даже выбрал мне имя: Г.-Й. Ритон.

— Да, но Ритон умер, несколько лет назад утонул в Северном море, Мельхиор даже написал элегию: «И к водорослям обратился взор твой…» А теперь…

— Да, я сам тогда распустил этот слух. Я потерял надежду когда-нибудь вернуться к своей прежней жизни. Я не хотел больше посланий оттуда, они были слишком мучительным соблазном. И куда лучше было все это сломать — жутко и бесповоротно. Неожиданная смерть героя — наилучшее решение всех проблем не только для Romaciers[100]. Вы согласны? Когда я отослал в Москву свое объяснение и отпустил всех своих сотрудников, я попытался наконец остаться в одиночестве и вновь пробудить к жизни Г.-Й. Ритона. Но тщетно! Я исчез даже для самого себя. И уже давно. Им придется убить гальванизированный труп.

Они посмотрели в правое верхнее зеркало. На улице слышны были приближающиеся шаги. В поле их зрения попала юная парочка, оба с тяжелыми рюкзаками, одеты они были тоже одинаково: синие спортивные рубашки, шорты, сандалии. Они шли, держась за руки. Возле ограды они остановились, девушка нагнулась поправить ремешок на левой сандалии. Разговор их был слышен так, словно они находились тут же, в холле.

— Конечно, я же тебе сразу сказал, что она неверно о тебе судит, и если бы она лучше знала тебя…

Девушка перебила его:

— Незачем ее убеждать, тебе должно быть просто безразлично, что она обо мне думает.

Они пошли дальше.

Для них светило солнце, все дороги были им открыты, их ждали леса и рощи — они вызывали полное доверие, даже не подозревая об этом. Дойно показалось, что он с незапамятных времен сидит в этом доме, что он пленник, всеми забытый и забывший весь мир. И все-таки ему надо сейчас встать и уйти. Поэт не обманулся, хотя был обманут. Ритон давно мертв, и взор его вновь обратился к водорослям. Но Оттокар Вольфан был человеком загадочным. Он пошел дурным путем, чтобы служить великому делу. И слишком поздно отвернулся от этого ремесла и попал под колеса машины, которую сам же и выдумал.

— Выходит, моя поездка была, увы, бессмысленной, — начал Дойно, он хотел добавить еще две-три фразы и уйти.

Вольфан, казалось, его не слышал и заговорил:

— Я уже годами обдумывал этот шаг, в последние месяцы мысль о нем так завладела мной, что я лишь на краткое мгновение мог от нее отделаться. И конечно, мне все время казалось, что сразу после разрыва придет такое чувство освобождения, что оно перевесит все, даже угрозу смерти. Но этого чувства нет. А как было с вами? Вы порвали с ними год назад, значит, вы уже прошли все стадии, это чувство, оно вам знакомо? Есть оно у вас теперь? — Вольфан наклонился вперед, создалось впечатление, что голова его как-то отделилась от тела, ни дать ни взять посмертная маска. Дойно отвел глаза и тихо произнес:

— Это была невыразимая грусть и желание больше не быть.

— Вот, значит, с какого разочарования начинается освобождение от этого рабства!

Он говорил как будто сам с собой, опять утонув в глубоком кресле, рот его исчез за отворотом пижамы.

— «Хочу в деяньях быть поэтом, а не в одних словах», — это написал молодой Ритон, а Вольфан ощутил разочарование от того, что никак не мог освободиться от деяний.

— Так я пойду, — привстав, сказал Дойно.

— Зачем? Поешьте сперва, вот там, в кладовой, вы найдете много вкусных вещей. Я пока уйду переоденусь, а вы тем временем поглядывайте иногда, что делается. А может, я еще и пойду с вами, просто так, как будто ничего и не было. А сейчас возьмите-ка вот эти два листочка, это мое письмо, газеты опубликовали только выдержки из него.

Вернувшись, он выглядел преобразившимся — в элегантном сером костюме он казался почти красивым. Все повадки уверенного в себе мужчины. Не портило его и то, что волосы, аккуратно зачесанные назад, прикрывали тонзуру.

— Ваше письмо, Вольфан, прекрасно написано, безусловно, ваши обвинения весьма остры, ваш приговор не подлежит обжалованию, но вы, конечно же, чересчур оптимистичны.

— Оптимистичен? — Вольфан рассмеялся, смех его звучал как-то по-мальчишески.

— Вот, к примеру, вы пишете: «Вам не удастся больше обманывать мир. Международный пролетариат будет судить вас за ваши злодеяния, вы раскаетесь в своих преступлениях. У мира хорошая память». Нет, дорогой мой Вольфан, я бы не стал полагаться на хорошую память мира. Если они победят нас, то Сталин через сто лет будет считаться не сыном грузинского сапожника, а сыном Божьим. В новых церквях с благоговейным трепетом будут произносить его имя и молить о защите. Детям в школах будут внушать, что мы покушались на его жизнь и лишь его святая невинность служила ему щитом и защитой. Поэтому ему вовсе и не надо умирать, чтобы освободить людей.

— Вы слишком мало едите и слишком много читаете Библию, Фабер. Я только сейчас это замечаю.

— Ничего вы не замечаете, Вольфан! Сядьте, я вам расскажу, как из монотеистической искупительной религии нескольких бедняков возникла церковь. Правда, это вас не развеселит, но вы поймете, что игра всегда крупнее, нежели люди в нее играющие.

Вольфан слушал только вполуха, слишком ясно осознавая странность ситуации: человек явился сюда, чтобы его спасти, а теперь задерживает его здесь пространным докладом о запутанных связях и событиях, довольно-таки актуальных две тысячи лет тому назад. Каждый час на счету, но Фабер, казалось, забыл, зачем он сюда явился. Вот с такими-то будущему сыну Божию из Грузии справляться легче всего. Вольфан еще раздумывал, не принять ли ему участие в подготовленной Карелом операции, но он уже был захвачен рассказом, ему передалось волнение Дойно, который вскочил и расхаживал взад и вперед по холлу. Вне всякого сомнения, существуют явные параллели, далекое прошлое, увиденное в таком освещении, под таким углом, и в самом деле может служить серьезным предостережением. Но если это так…

— И таким образом только однажды язычество одержало победу по всей линии. Тысячи местных богов праздновали Пасху, церкви заполнялись идолами, верующие ели Тело Господне и пили Его кровь — в точности как в худшие времена языческого варварства. Они не знали Библии, они жили в тени дьявола, трепетали перед преисподней и искали утешения в изображениях Девы Марии. Христа, Святого Духа, Спасителя распяли, и не на несколько дней, а на полторы тысячи лет.

— Может быть… я спрашиваю себя… Может, мне не следовало вас перебивать, — задумчиво проговорил Вольфан. — После всего, сказанного вами, это было бы безумием. Я не знаю, я и впрямь ничего больше не понимаю. — И вдруг воскликнул: — Господи, зачем вы все это мне рассказываете?

— Погодите, это было всего лишь констатацией общеизвестных фактов, но нас интересует другая сторона. Когда Павла призвали в Иерусалим, чтобы он оправдался перед христианской общиной…

Дойно умолк и проследил за взглядом Вольфана, напряженно всматривающегося в зеркала. На улице, вблизи ограды, стояла женщина. Вот она обернулась, помедлила, сделала два шага и вновь остановилась. Раскрыла сумочку и заглянула в нее — вероятно, посмотрелась в зеркальце; потом повозилась с пудреницей и помадой. Потом опять закрыла сумку и решительно направилась к калитке. Теперь она была отчетливо видна: среднего роста, широкая в кости, светловолосая, в сером костюме, белой блузке и серых туфлях. Она посмотрела на закрытые ставни второго этажа, обшарила взглядом сад, словно хотела убедиться, не прячется ли там кто-то. Она поднесла палец к кнопке звонка, она медлила, ждала. Чего?

Вольфан вскочил, потом присел на подлокотник кресла, не сводя глаз с зеркал. Дойно сказал проникновенно:

— Карел велел передать, чтобы вы остерегались женщины. Вы должны знать, кого он имел в виду.

Вольфан кивнул и изменил положение зеркал. Женщина позвонила и подошла к дверям дома. Выражение ее лица было серьезным, даже строгим. Но вдруг, словно повинуясь приказу, она изменила выражение лица, заулыбалась, приоткрыв рот. Она была уже не молода и, видимо, никогда не отличалась красотой — одна из тех женщин, которые становятся соблазнительницами, поскольку просто не в силах ждать, покуда мужчина наконец решится ее соблазнить. Такие женщины имеют успех.

Вольфан сделал знак Дойно. Тот взял телефонную трубку и спросил:

— Что вам угодно?

— Кто это говорит? — живо откликнулась она таким тоном, словно они до этого вели долгий разговор.

— Что вам угодно? Кто вы?

— Да где вы вообще? Откуда вы говорите? Я должна видеть, с кем имею дело.

Дойно не ответил. Она отступила на несколько шагов и подняла глаза к ставням второго этажа. Потом опять приблизилась к двери и крикнула:

— Скажите хозяину дома, что пришла Маргарета и срочно хочет переговорить с ним.

— Хозяин в отъезде, вернется не раньше, чем через неделю.

— Неправда! Скажете вы мне наконец, кто вы такой?

Дойно повернул вправо рычажок на трубке, теперь они могли говорить между собой так, чтобы женщина их не слышала. Но вид у Вольфана был какой-то отсутствующий, вся кровь отлила от лица — словно он застыл в напряженнейшем ожидании, обесценивающем все сущее, хотя ожидаемое еще далеко и неопределенно.

Женщина кричала, молила, угрожала, пыталась очаровать неведомого сторожа, чтобы он наконец впустил ее. Как бывает в летний полдень высоко в горных долинах — то повеет осенним холодом, то опять жаркое лето наступит; едва облака затянут солнце, зелень на склонах кажется необычайно темной; и тут же начинает светло сиять, едва коснется ее вырвавшийся на волю солнечный луч — так менялось выражение лица у этой женщины. Злоба и суровость сменялись многообещающей благодарностью и бесконечной нежностью.

Руки Вольфана потянулись к трубке, а когда Дойно вырвал ее, он сказал, словно от всего отрекаясь:

— Оставьте, я не могу больше держать женщину перед дверью.

— Но это же безумие! Она успокоится и уйдет.

— Оставьте, Фабер, вы ничего не понимаете, вы же не знаете…

Он повернул рычажок влево и произнес:

— Да, Маргит, это я.

— Георг, наконец-то! Не заставляй меня больше ждать, я больше не могу, слышишь, Георг, не могу!

Она подняла голову, ее лицо троекратно отразилось в зеркале — почти совсем плоское посередине и словно бы приплюснутое по бокам.

— Сейчас я тебе открою, — сказал он, и тут же, разом, напряжение отпустило его, лицо исказила такая усталость, которая мгновенно прогоняет похоть, ибо к усталости примешивается отвращение и презрение к самому себе.

Он стал возиться с устройством, отпирающим двери, но Дойно дернул его за рукав, и Вольфан вновь поднял глаза: у женщины в руках был какой-то блестящий металлический предмет. Им она сбивала каблук со своей левой туфли — резкими движениями, торопливо, словно боясь, что ее застанут за этим занятием. Каблук упал на нижнюю ступеньку, она подняла его, хотела, видно, выбросить, но потом зажала его в левой руке. Правой она сдвинула на затылок берет, пригладила волосы. И только тут улыбнулась.

Когда открылась внутренняя дверь, Вольфан, сгорбившись, медленно, словно боясь споткнуться, пошел ей навстречу. Она сделала один шаг, замерла, дважды назвала его по имени и лишь тут кинулась к нему. Он протянул ей руку, она не взяла ее, а прижалась к нему. Его руки болтались как плети, глаза были закрыты. Она сказала:

— Георг, бедный мой мальчик!

Он склонил голову ей на плечо и стал всхлипывать, редко, негромко. Она гладила его по волосам.

— Прости, Георг, я слишком долго заставила тебя ждать. Ты был так одинок.

— Мне, вероятно, следовало разбудить вас раньше, но вы так сладко спали.

Дойно медленно открыл глаза.

— Ну а теперь, Фабер, скажите, что я последний болван.

— Который час?

— Вы спокойно успеете к поезду. Маргит как раз варит кофе, выпейте с нами. А если хотите выспаться, переночуйте здесь, комнат и кроватей больше, чем достаточно.

Дойно встал, надел пиджак, взял плащ, служивший ему подушкой, и направился к двери.

— Вы неверно оцениваете ситуацию, Фабер. Послушайте меня! Я был первым мужчиной у Маргит, а она была моей первой женщиной, это немаловажно. Вы согласны? Ее прислали, чтобы заманить меня в ловушку. Она сначала отказывалась, но потом ей пришлось сдаться. Все это она сама мне рассказала, потому что за те несколько часов, что мы пробыли вместе, она поняла, что не в состоянии отдать меня им на расправу. А теперь послушайте, Фабер, даже если бы я точно знал, что эта женщина хочет меня ликвидировать, знаете, что бы я сделал? Ничего! Ибо ее поступок был бы ее приговором мне, и таким страшным, что я даже не хотел бы его избегнуть. Вы понимаете? Вы согласны?

— Займитесь-ка всей вашей никому не нужной техникой, я хочу выйти отсюда!

— Погодите! Я хочу поблагодарить вас! Кроме того, у вас нет денег, вы из-за меня потратились, я хотел бы, по крайней мере, возместить…

У двери Дойно обернулся и в последний раз смерил его взглядом. Это был гениальный организатор, величайший из полицейских, шеф широко разветвленной тайной службы: какое множество людей рисковало своей свободой и даже жизнью ради выполнения его приказов. И вот он стоит, уже мертвый, ибо отдан приказ, согласно которому он должен умереть.

— Так или иначе, мы еще встретимся, — сказал Вольфан, — мы еще вместе предпримем немало важных акций. Ведь благодаря Маргит я, можно сказать, вырвался из западни.

Дойно кивнул и вышел из дому.

У него было такое ощущение, будто он попал наконец в упорядоченное пространство. Белая дорога, узкая тропинка, ведущая к опушке леса, с другой стороны Дороги поля и далеко на горизонте сияющие серебристой белизной вершины гор — все это было не «снаружи», все окружавшее его было заключено в его душе. У этого мира были все основания для довольства собой: возможное было для него реальным. Его движение начиналось и завершалось вновь и вновь образующимися совершенными кругами. У него не было конца, не было цели, а значит, не было ложной цели, ничто здесь не было напрасным.

День стоял дивный, теплый, но не жаркий, и свет был не слишком ярким, приятным для глаз. Но Дойно, медленно идущий по дороге, чувствовал, что эта иллюзия не может долго длиться. Скоро появится отчетливая мысль о тщетности всех его действий. Любой поступок оказывался пустым жестом, ничего не дающим. Это как в детских снах, когда бежишь, убегаешь от Смерти и не можешь сдвинуться с места, кричишь и не можешь издать ни звука — столько неимоверных усилий и — ничего. Мир, расколотый надвое мир: всюду одни причины, и нигде никаких следствий.

Мара собиралась убить Славко, а в результате — крохотный эпизод, убого комичный, как неудачная игра слов; он отправился предупредить человека о готовящемся покушении, вывести его из зоны смерти — в результате разговор немого с глухим; Эди со своими людьми уже несколько месяцев добивается разрешения на работу, и все ни с места. Они проедают свой жалкий капитал, спорят о новых моделях игрушек, о пересмотре социологической схемы и о том, не следует ли им махнуть рукой на весь проект и взять пока в аренду большую ферму.

Но ни у кого всерьез не возникала мысль положить конец своей жизни, отчаяние все еще было нетерпением надеющихся.

Дойно уже перестал ждать, когда же иссякнет последняя капля надежды. И не было Бога, который мог бы его избавить от нее. Он был обречен надеяться.

— Я оказался прав, вы могли бы и не ездить, Дион, — сказал Штеттен.

Теперь и Джура склонился над газетой. Две фотографии, нарисованная схема и сообщение об убийстве Оттокара Вольфана занимали почти половину первой полосы. На третьей сообщались дальнейшие подробности. На фотографии Вольфан был изображен девятнадцатилетним юношей, очень красивое, но нельзя сказать чтобы открытое лицо, плоская соломенная шляпа. Руки сложены ковшиком, и оттуда, как из земли, торчит цветок. Рядом помещена фотография трупа: глаза, раскрытые в безграничном изумлении, вздернутые брови, рот страшно искажен, словно разорван, губы потрескались. На схеме было обозначено место, где стояла машина, и место, слева от радиатора машины, где жертву настигла пуля, выпущенная с расстояния 5–6 метров из-за какой-то кучи, он был, как писала газета, «буквально изрешечен шестнадцатью пулями». Наконец обозначено было и место, где скрывались оба убийцы. К этому месту вела пунктирная линия, означавшая шаги женщины, спешившей из машины к сообщникам, пока они не разрядили свои пистолеты. Единственный — случайный — свидетель преступления видел, что женщина хромала. О том, как она была одета, он ничего сказать не мог. Он не помнил, в плаще она была или без.

— «Кровь алым цветком расцвела у него на груди», — процитировал Джура. — Красиво сказано, так и быть, прощаю автору эту красивость, я бы так, во всяком случае, не смог. Автора, видно, привлекла параллель между двумя фотографиями. Этот цветок на груди, и как раз на том самом месте, которое потом, благодаря верной и любящей женщине, изрешетили пулями, естественно, наводит на размышления. Но с другой стороны, это самой жизнью преподнесенное, готовое к употреблению, сравнение принципиально неприемлемо. Вообще символов следует остерегаться так же, как и женщин, которые сшибают каблуки с туфель и таким финтом выманивают очень хитрого мужчину из укрытия: вперед, к сапожнику, вперед, к смерти!

— Непостижимая глупость! — нетерпеливо вставил Штеттен.

— Не глупее, чем история о Самсоне и Далиле или об Олоферне и Юдифи, — отвечал Джура. — Для художников такие анекдоты — просто клад. И оперным либреттистам тут есть чем заняться, а больше они ни на что не годны. Вот уже пять тысяч лет в распоряжении писателей всего-навсего пять сюжетов, всегда одних и тех же и…

— Пять? — насмешливо переспросил Штеттен. — Друг мой, вы очень преувеличиваете!

— Возможно, ну, скажем, три сюжета, два трагических и один комический.

— В данный момент вас больше привлекает комический. Эта подлая ликвидация вас, видимо, не возмущает. Злоупотребление любовью в целях низкого убийства, лейтмотив нашей эпохи, кажется, не слишком вас интересует.

Дойно перебил профессора:

— Женщина, может, и любила мужчину, и даже в эти три последних дня, которые они пробыли вместе. Даже когда они садились в машину, она, может, еще надеялась на чудо, на то, что она все-таки не скажет Вольфану: «Подожди немного, мне что-то опять нехорошо». Но она не позволила себе это чудо.

— Ладно, — сказал Джура. — Дездемона вырывает кинжал из рук Отелло и закалывает супруга, Ромео умирает, а Джульетта остается жить. Но что нам-то делать с этими героическими вдовами? Выдать их замуж? А почему бы и нет? Но тогда мы опять займемся комическим сюжетом, который и без нас не захиреет. Все это можно было бы, например, так подать…

Штеттен слушал его с все возрастающим интересом: Джура был из тех рассказчиков, что еще в незапамятные времена ходили по славянским деревням. Он был родом из Византии, не из Рима. Эта мощная лысая голова, широкий, до смешного подвижный рот, большие, чарующие глаза византийской мадонны на чувственном лице — в его святость верилось так же, как и в его неукротимую греховность.

И в противоположность ему Дойно — сын своей расы, своего народа, тысячелетиями уже обитающего в городах. Для него все три сюжета, два трагических и один комический, давно уже слились воедино. Любое сражение было сражением с ангелом, на возвращение которого надеялись, чтобы одержать над ним победу. Ибо потерпеть поражение даже от ангела было бы невыносимо.

Эти два человека, таких разных, но тем не менее по-братски привязанных друг к другу, должны быть непобедимы, думал Штеттен. Но они уже повержены, обречены, как капли дождя на палящем летнем солнце.

Дойно ушел, отправился на поиски Карела. Поиски были тщетны. Он напал, совершенно случайно, на след женщины. Она скрывалась в Париже. На сей раз презрение к ней оказалось слабее сочувствия. Все эти Маргит, Карелы, Вольфаны — все они были сообщниками и жертвами одновременно. Как эпоха, что их сформировала, они были достойны презрения, опасны и жалки одновременно.

Глава третья

— Я пришла за тобой. Как я тебе сегодня нравлюсь, Дойно?

— Сегодня ты еще красивей, чем всегда, Релли, ты похожа на женщину, решившую вновь завоевать мужчину, которого знакомство с семнадцатилетней девочкой заставляет пересмотреть все свое прошлое.

— Тебе бы романы писать.

— Нет, Релли, это так скучно, подробно описывать, как девица соблазняет мужчину. Твой коллега Джура утверждает, что у вас, писателей, уже тысячелетиями существуют всего лишь три сюжета. И вам приходится все больше сгущать их, чтобы потом снова разбавлять. Вы все Пенелопы; впрочем, она была добродетельная женщина, но…

— Я решила не быть больше добродетельной женщиной. Сейчас я тебе представлю Джеральда, это мой избранник. Надеюсь, он тебе понравится.

Тон ее был иронический, но говорила она всерьез. В сущности, я ведь совсем не знаю, как она живет, подумал он в некоторой оторопи. Мы же не даем ей вставить слова. Рукопись ее последней книги я куда-то задевал, не прочитав ни строчки. Я отношусь к ней так же скверно, как будто она все еще моя жена, хоть мы и разошлись больше двенадцати лет назад.

— Сядь, Релли, нет, не сюда! Не надо смотреть на обои, лучше смотри на дерево. Ну, так что стряслось?

— Отчего ты людей любишь куда меньше, чем деревья, хотя даже названий их никогда не знаешь? Почему деревья для тебя всегда чудо, почему…

— Ты не это хотела сказать. Ты несчастна, почему?

— И тебе не стыдно об этом спрашивать? Ты же только хочешь узнать, почему я не хочу больше быть несчастной? Когда я вижу озабоченно наморщенный мальчишеский лоб Джеральда, я понимаю, он раздумывает, в какой ресторан ему меня повести или осмелиться ли ему взять меня под руку, идя по бульвару Монпарнас, или не пригласить ли меня на коктейль к его американским друзьям, или не слишком ли много он говорил о себе, не кажется ли он мне немного ограниченным, и не лучше ли утаить от меня, что однажды его чуть не совратил мужчина. И я в присутствии мужчины, отягощенного такими заботами, чувствую себя счастливой. Я сыта вашими проблемами, я их ненавижу, это бессмысленное мучение и к тому же страшная тоска. Понимаешь, Дойно? Теперь, когда Паули опять за городом, мне вдруг пришло в голову, что у меня вовсе нет причин бросаться в Сену. И тут подвернулся Джеральд. Благодаря ему я снова вспомнила, что я женщина, что на свете есть не только Гитлер и Сталин, не только префектура, которая не дает вид на жительство и разрешение на работу, не только ваши большие и грандиозные перспективы, а еще масса людей, которые живут по-настоящему, просто — живут. Будет война? Плохо ли, хорошо ли, но это будет потом. Пока нет войны, значит, мы живем в мире. Почему ты меня не перебьешь, не давай мне больше говорить! Если ты не помешаешь мне говорить, мне станет так себя жалко, что я зареву. У меня распухнут веки, я буду хлюпать носом и весь вечер сморкаться. Так что уж лучше произноси свои речи, они отбивают у меня охоту говорить о себе.

— Ты же любишь Эди, при чем здесь какой-то Джеральд?

У него все еще отличный слух, подумала она, но я теперь для него только материал для систематических наблюдений: судьба эмигрантов — роль женщины в эмиграции — можно различить три характерные позиции и т. д. …

— И Эди тебя любит, — опять начал Дойно, — и ты любишь его, тут ничего не изменилось.

— Если я люблю его, если это правда, то кого же я люблю? У себя дома я это точно знала, теперь же нет больше ни в чем никакой уверенности, ты не хочешь это замечать, но он невероятно изменился, — заговорила она, все больше и больше волнуясь. Она говорила о человеке, которого любила когда-то, точно покойника оплакивала. Расписывала тонкость его чувств, его нежность, безграничность его доброты, его мудрость в сравнении со слабостями другого человека, его надежность — с ним можно было чувствовать себя защищенной от всего, даже от самой себя.

— Никто не выбирает свой век, — сказал Дойно.

Она взглянула на него, потом улыбнулась, вытерла слезы и подошла к нему:

— Ты невозможный, Дойно, ты такой бесчеловечный! Разве помпезными фразами утешают женщин?

— Да я и не думал утешать, я только хотел сказать…

— Брось, еще несколько подобных слов утешения — и я выброшусь в окно. Ты поставил греть воду, чтобы я успела сварить тебе кофе, прежде чем мы уйдем?

— Ты недооцениваешь меня, я согрел воду, чтобы ты могла умыться.

— Ты с самого начала знал, что я буду плакать?

— Да. Альберт Грэфе уже годами ждет, когда же он сможет заплакать. И напрасно. Ты счастливый человек, Релли, только ты этого не сознаешь. Ну, а теперь наведи-ка опять красоту, а если вода останется, все-таки свари мне кофе.

Релли рассмеялась.

— Нет, Дойно, про тебя и впрямь не скажешь, что ты изменился. Когда-нибудь я, наверное, разлюблю тебя, но даже на смертном одре я буду готова вскочить и быстренько сварить тебе кофе.

Заведение было скромное, одно из бесчисленных маленьких бистро для маленьких людей. Но те, кто, как говорится, умеют жить, в последние годы устали от больших, знаменитых ресторанов. Находчивые люди «открывали» для себя бистро, которые на какие-то дни или недели становились местом встреч для «умеющих жить». Гурманы нахваливали хозяина, «с неподражаемым мастерством» готовившего то или иное блюдо. Потом они находили новое бистро и в угоду новому «мастерству» забывали то, что еще совсем недавно расхваливали с потрясающим красноречием.

В одном из таких заведений они и встретились с Джеральдом. Релли волновалась, точно перед выходом на сцену, и не могла как следует скрыть это свое состояние. Слишком важно для нее было, чтобы ее английский друг понравился Дойно, чтобы он не осмеял ее выбор. Джеральд поначалу был очень молчалив, а если ему приходилось отвечать на вопросы, отвечал односложно. Он боялся стать объектом наблюдения или проверки и реагировал как сверхчувствительный мальчишка. Он много пил, его продолговатое лицо быстро стало красным.

Дойно тоже помалкивал, пораженный молодостью и красотой этого высокого белокурого юноши, словно сошедшего со страниц модного английского журнала: может, он и взволнован, но зато беззаботен. Достаточно взглянуть на него, чтобы осознать собственное уродство, быстро увядшую кожу, некрасивую суровость собственных черт, раннюю старость.

— Мне пишут, что уже месяц, как у нас стоит отличная погода, почти как на юге, солнце, синее небо. Вы должны сейчас поехать в Англию, — приветливо сказал Джеральд.

Наконец они разговорились. Еда была превосходная, хоть и несколько тяжеловатая, — фирменным блюдом здесь было Cassoulet toulousain[101], вина — так себе, но они даже не обратили на это внимания. Мало-помалу улеглось и волнение Релли, она опять заговорила вполне натуральным тоном.

Выяснилось, что Джеральд прекрасный знаток античности, он очень умно рассуждал о культуре Микен, о религиозных ритуалах Малой Азии, о греческой мифологии. С удивительной скромностью он говорил о своих планах, которые между тем были весьма значительны. К сожалению, приходится опасаться, что их осуществлению могут помешать. Обстоятельства могут сложиться так, что он вынужден будет прервать свои исследования. Его дядя предполагает уйти от политической жизни; в таком случае племянник обязан будет добиваться места в парламенте, которое из поколения в поколение занимают члены их семьи. Другой дядя, тяжело больной человек, может скоро умереть; в этом случае Джеральд унаследует титул лорда и место в палате лордов. От исполнения этих обязанностей он, увы, не может уклониться. Но политика отнимает массу времени и делает невозможной любую серьезную работу.

Релли быстро перевела разговор на другое, она боялась, что мужчины углубятся в дебри политики. В конце концов, ужин прошел очень мило. Джеральд разговорился, вновь обрел уверенность в себе. Он предложил отправиться в кабаре, которое как раз было en vogue[102]. Дойно извинился, у него, к сожалению, назначена еще одна встреча. Он и так уже боится опоздать. Они дружески простились, и Дойно ушел.

Релли догнала его на улице. Он спросил:

— Почему ты не осталась с Джеральдом? Он, кстати, очень умен.

Она не ответила, и он пошел ее провожать до дому. Путь был неблизкий. Минутами ему казалось, что она дрожит, хотя вечер был теплый.

— Поднимись ко мне, — сказала она уже у двери дома, — помоги скоротать время до прихода Эди.

Первая комната служила кухней и столовой одновременно. Вторая, поменьше, была спальней. При слабом свете лампы убожество мебели меньше бросалось в глаза, чем днем. Релли сразу взялась за дело, стала готовить ужин для Эди.

— В последнее время я совсем не слышу, чтобы ты пел, — сказала она, — а почему, собственно?

— Да вот как-то само собой получилось, я и не заметил, как перестал петь.

— Все так кончается, скажи, а почему ты оставил меня наедине с Джеральдом, ведь ты же знаешь…

— Что?

Она подошла к нему, словно хотела вырвать у него из рук вечернюю газету, но тут же бросилась в другую комнату. Он слышал, как она упала на кровать и заплакала, сперва совсем тихонько, потом уже громко, неудержимо.

— Что мне делать? Что ты хочешь, чтобы я сделала, Дойно? — всхлипывала она.

Он не ответил. Она постепенно успокаивалась. Он достал из шкафа два носовых платка и положил на кровать. Она вытерла слезы, высморкалась.

— Что бы ты без меня делала, Релли, кто бы без меня принес тебе платки, ума не приложу.

Его грустная улыбка примирила ее с ним. Она встала и взялась за работу, — она пекла «венские» торты, которые продавала парижским кондитерам. Прибыль была невелика, но для нее все же довольно значительна. К сожалению, непроданные торты, которые, естественно, черствели, она должна была забирать себе, в таких случаях они съедали их дома, зачастую вместо хлеба.

Она спросила, как бы между прочим:

— Значит, Джеральд тебе очень понравился?

— Да. Он молод, красив, действительно образован, толковый ученый. Его богатство — недостаток, с которым при известных обстоятельствах вполне можно смириться. Молодому человеку не повезло. Столь гармонически сочетать в себе все достоинства и превосходнейшие качества да еще заполучить такую женщину, как ты, это, конечно же, немыслимо. Если б он хотя бы страдал косолапостью!

— Ты поверишь, что я именно поэтому и не осталась с ним?

— Разумеется. Даже если тут есть ошибка в переводе, все равно ничего не попишешь, верблюду не пройти в игольное ушко. Знаешь, в чем разница между эмигрантом и таким вот Джеральдом? Эмигрант — это человек, потерявший все, кроме своего акцента, а Джеральд — человек, сохранивший все, и даже свой акцент.

— Дурак, ты хочешь меня рассмешить? По-моему, это все же веселее, чем те шутки, что вы над собою шутите.

— Что верно, то верно, горе никогда не создает хорошего стиля. Человек всему может научиться, вот только ему не удается долго и упорно быть несчастным. Он ведь животное метафизическое, любит кушать пироги.

Вскоре явился Эди. Наспех поев, он пошел проводить Дойно до ближайшей станции метро. По дороге они зашли в кафе. Эди рассказал о своих неприятностях — все ни с места. Дойно заговорил о том, что Релли в очень дурном состоянии, для нее все стало слишком трудно. Ей необходимо на некоторое время уехать за город, побыть вдвоем с мужем. И Эди это тоже пошло бы на пользу, Штеттен может одолжить им денег.

— Куда лучше было бы ей оставить меня, — печально проговорил Эди. — Она ведь не делит с нами наши надежды и иллюзии, оттого-то ей все и непереносимо.

— Она не оставит вас, она вас любит.

— Любовь — никогда еще это слово не звучало для меня так чуждо.

— Вы сентиментальны, вот вы и боитесь чувств, решительно отсекаете их. Вы все еще недостаточно жестоки. Выпейте-ка еще стаканчик. Так вот, я нашел для вас работу негра. Сто пятьдесят страниц о стоицизме, из них как минимум сорок — о Марке Аврелии, затем тридцать пять страниц о понятии расы в современной биологии, примерно сто страниц об индустриальном развитии Германии, начиная с тысяча восемьсот семьдесят первого года и кончая тысяча девятьсот четырнадцатым. Так что вы с легкостью сможете вернуть долг Штеттену.

Уже спустившись в метро, Дойно заметил, что его денег хватает как раз на билет первого класса, и теперь все его состояние заключается в почтовой марке за пять сантимов.

Женщину, сидевшую против него, он, кажется, уже где-то видел. Он опять всмотрелся в нее — она была рослая, широкоплечая, она сидела очень прямо, уверенная в привлекательности своего бюста. Лицо овальное, не худое, черты лица чистые и благородные, глаза светло-карие, миндалевидные. Через две станции он вспомнил, откуда он ее знает, ее знали все: она была богиней со стофранковой банкноты. Вкусы финансовых институтов во всем мире подвержены влиянию античного искусства. Здания бирж и банков порою напоминают греческие храмы, хотя бы только своим фасадом. При случае надо бы поразмыслить над этой связью. То, что Гермес пережил Зевса, было не так уж удивительно, но на банкнотах Гермеса изображали редко, куда чаще — он продолжал разглядывать женщину — можно встретить Афину или Артемиду. Да, молодая женщина напротив и есть Артемида. Она ощутила восхищенный взгляд, подняла глаза и улыбнулась Дойно. Затасканное выражение было истиной — она одарила его улыбкой. Если бы женщины были всего лишь справедливы, они улыбались бы только Джеральду, думал Дойно, но богини великодушны, это их профессия. В то же мгновение он вспомнил, что у него в кармане только почтовая марка. Если она выйдет раньше него, хорошо, если поедет дальше — ему хочешь не хочешь придется выйти.

Она поехала дальше, а он вышел из вагона. Он смотрел, как поезд увозит ее, сознавая, что грустная улыбка ничуть не красит его. Дома он стал рыться в книгах, чтобы освежить свои воспоминания об Артемиде. Богиня изображена была в разных обличьях, на одной из картин у нее была такая роскошная грудь, что нормальному мужчине делалось страшно. Были и другие обольстительные ее портреты, но ни один не волновал так, как денежная богиня в метро. Он затосковал по ней.

Назавтра, уладив все с Эди, он решил четыре дня посвятить поискам этой женщины. Естественно, Париж очень велик, но он не сомневался, что сможет ее найти. Неизвестно только, хватит ли ему четырех дней. Потом он уже должен будет все время отдавать Штеттену, нетерпеливо требовавшему немедленно приступить к работе, писать книгу, покуда не разразилась война.

В четыре часа он уселся на террасе кафе на площади Сен-Мишель. Он намеревался пробыть там полтора часа и затем перекочевать в другое кафе. Только на этой площади их было шесть. Итак, сегодня он прождет эту женщину девять часов. Она видела, на какой станции он вышел, и если захочет его встретить, обязательно пройдет мимо.

Незадолго до восьми он увидел ее, она шла вниз по бульвару. Он не был уверен, что не ошибся, бегом побежал через площадь. Да, женщина разглядывала витрину с модной мужской обувью, это была она, Артемида. Он подошел к ней и сказал:

— Я жду вас всего четыре часа — и вот вы здесь. Да благословит Господь пунктуальность богинь!

Она удивленно глянула на него, полуоткрыв рот, у нее были крупные, не очень белые зубы, и она произнесла одно только слово:

— Pardon?!

Задала вопрос, а может, поставила на место?

— Я должен извиниться за вчерашний вечер, но у меня при себе было только пять сантимов, да и то в виде почтовой марки. А вы бог знает куда ехали. Где бы нам выпить аперитив?

— У вас опять при себе только почтовая марка, и вы полагаете, что этого хватит на аперитив? — спросила она и наконец улыбнулась. — Надеюсь, вы не решили, что я пришла сюда из-за вас? Я о вас вообще не думала.

— Это единственная ложь или первая в череде многих?

— Единственная. А после аперитива у вас хватит денег на ужин?

— Вероятно, то есть почти наверняка.

— Вы до сих пор не представились.

— О, у меня так много имен, что вы сможете выбрать по своему вкусу. Как видите, вам несказанно повезло, что вы встретили меня.

Она взглянула на него очень серьезно и ответила:

— Вы не кажетесь очень счастливым человеком.

Ему не хотелось отвечать, они молча пошли по направлению к Люксембургскому саду и сели на террасе кафе напротив входа в сад. Она робко спросила:

— Мне не следовало этого говорить?

— Вы сделали доброе дело, сказав эти слова. Прекрасное начало, и продолжение может оказаться не хуже. О конце не будем думать, это пока преждевременно.

— Вы не верите в Бога, вы никогда не молитесь…

— Да, небо над моей головой пусто, — прервал он ее, — совсем пусто. Вас это смущает?

— Я, я молюсь, я хожу на исповедь, не часто, это верно. Но сегодня я молилась в Сент-Юсташ, и одна моя молитва уже услышана.

— А вторая?

— Я молилась о том, чтобы остаться к вам равнодушной, чтобы мы были друзьями, не более того.

— И какого же святого вы выбрали для этой цели?

— Святую Терезу. — Она произнесла это вполне серьезно, со спокойным вызовом.

Он не в силах был отвести от нее глаз, с трудом противясь желанию погладить ее по волосам, ощутить ладонью округлость ее щеки.

— Я кажусь вам смешной?

— Нет, верить вовсе не смешно. Никогда я не стал бы смеяться над верующим, я только иной раз его страшусь.

— Страшитесь?

— Да, как, например… — Он умолк, он не хотел обидеть ее, сказав, что верующий, часто, и не подозревая об этом, играет краплеными картами. — Я чуть не обидел вас, и притом бессмысленно. А какой мужчина захочет обидеть женщину в тот момент, когда его так и тянет погладить ее по голове.

— Есть несчастные мужчины, которые так и делают. Я два года была замужем, церковь, надеюсь, скоро аннулирует этот брак. Я рассказываю все это, чтобы и вы наконец заговорили о себе. Меня зовут Габи ле Руа, Ле Руа моя девичья фамилия.

Он представился, в нескольких словах обозначил свое нынешнее положение и подробно рассказал о своей работе негра, что ее очень позабавило.

Поужинав в маленьком ресторане, они пошли в дешевую киношку, где смотрели три полнометражных фильма. Они встречались каждый день. Как-то вечером она решила проводить его до дому. Его комната показалась ей менее ужасной, чем он описывал. Она внимательно разглядывала названия книг, высоченными стопками громоздившихся на полу, восхищалась липой, как частью комнаты, не подозревая, что ей придется с липой делить любовь этого чужого мужчины.

— Почему ты меня не разбудил, — сказала она, проснувшись на исходе короткой летней ночи и заметив, что он не спит. — О чем ты думаешь?

Правой рукой он обнял ее, а левая осталась лежать у него под головой.

Он смотрел в окно. Так она поняла, что, даже обнимая её, он о ней не думает. Это была первая боль, которую он ей причинил. Но вскоре она забыла о ней в его объятиях.

Занимался день. Они прислушались к колокольному звону ближайшей церкви, к пению птиц, напоминавшему громкую перебранку, и к паровозным гудкам.

Она больше не спрашивала, о чем он думает, но тут он сам заговорил, медленнее, чем обычно. Он рассказывал о людях, близких ему. Ей они представлялись до странности чужими. У нее щемило сердце, когда она спрашивала себя — показался бы он ей таким же чужим, если бы кто-нибудь вот так говорил о нем. Она перебила его:

— А теперь расскажи обо мне! Я знаю, я не так интересна, как другие.

Словно желая ее успокоить, он положил руку ей на грудь и сказал:

— Когда кто-нибудь из моих предков собирался написать книгу, увы, на всякие божественные темы, то, как правило, начинал с благодарности Богу за то, что тот позволил ему дожить до этого часа, и тут же он старался, воспользовавшись возможностью, польстить Всевышнему в самых проникновенных словах. Автор никогда не может перестараться в своем captatio benevolentiae[103]. Так вот, мой предок вечное творение Божье славил в неумеренных выражениях, он восхвалял, к примеру, тот или иной земной плод и славил за него Создателя с чрезмерной иудейско-арамейской болтливостью. Так и мне, Габи, следовало бы начать славить тебя, твои глаза, твои груди, бедра, ноги…

— Хватит, говори обо мне самой!

— …и еще мне следовало бы благодарить Создателя за то, что сотворил тебя такой и что, с другой стороны, он все так мудро придумал; наслал великое несчастье на многие страны, отравил мое сердце горечью, сделал из меня беженца, лишенного родины, — ведь все это он устроил лишь для того, чтобы мудрой своей рукою привести меня в этот великий город и именно позавчера вечером заставить меня спуститься в метро и войти в вагон первого класса, чтобы встретить тебя и…

— Говори обо мне, а не о себе!

— Ладно, покончим с благословениями предков, но что я знаю о тебе, Габи?

— Расскажи, почему я пошла тебя искать, почему встречаюсь с тобой и почему я у тебя осталась.

— Потому что хотела узнать, как все обстоит за пределами того круга, в котором ты прожила двадцать восемь лет.

— Это не правда.

— Когда какому-то из примитивных народов бывает нужен новый король-колдун, тогда мужчины отправляются на поиски его в чужие края, куда обычно редко заглядывают. И они находят его в первом встречном. Потом его легче будет убить, ведь он же чужак — потом, когда король-колдун должен будет умереть.

Она оттолкнула его руку и сказала:

— Ты говоришь так потому, что не любишь меня. И я рада, что не люблю тебя.

Около полудня она ушла от него, вечером они опять должны были встретиться. И уже через несколько минут после ее ухода он начал ждать этой встречи. Ничто не могло его отвлечь. В третьем часу она пришла. На ней было голубое платье, она принесла цветы и пирожные.

— О чем ты думаешь, Дойно? — быстро спросила она.

— Я думаю о том, что, может, это и не плохо — быть счастливым.

Потом они все, каждый по-своему, вспоминали это время так, словно оно не имело отношения к их жизни, до того ярки были эти воспоминания. Да и как могло быть иначе, ведь они несколько недель были счастливы!

Эди и Релли присылали добрые вести из уединенной горной деревушки. Они вновь обрели друг друга, Эди вновь обрел и себя и к тому же был счастлив обнаружить, как красив и умен его сын.

Даже происшествие с Грэфе было, как выяснилось, лишь окольным путем к счастливой развязке. Альберта вызвали на совещание. Он собирался говорить о Зённеке, была первая годовщина его смерти. Точно это не удалось установить, однако известно было, что Зённеке убит в Москве во второй половине июня 1937 года — без суда и следствия. На этом же собрании вернувшиеся из Испании должны были рассказать обо всем пережитом, о процессе в Барселоне, на котором их старые боевые товарищи были осуждены без всякой вины.

Но мероприятие сорвалось. Накануне ночью, когда Альберт возвращался к себе в гостиницу, на него напали трое и так его отделали, что он и наутро еще не пришел в себя. Ранения, правда, были не очень серьезные, хотя поначалу и болезненные. Но потрясение оказалось глубоким: Альберт невыразимо страдал от мысли, что это могли быть свои, что они верили, будто действуют именем революции. Штеттен забрал его к себе, Йозмар целыми днями сидел у его постели. Но Альберт, казалось, с каждым днем терял силы, обида лишила его сна.

По предложению Джуры вызвали Мару, чтобы она ухаживала за Альбертом. А когда выяснилось, что в префектуре Альберт значится как «двойной агент гестапо и ГПУ», она увезла его в Швейцарию. От них регулярно приходили короткие, деловые письма. Альберт мало-помалу вновь обретал равновесие.

Йозмара часто видели с какой-то красивой женщиной. Однажды она спасла ему жизнь, объяснил он Дойно. Они, может быть, и поженились бы, но это не так-то просто, добавил он. Эта женщина, немка, настаивала на том, чтобы уехать из Европы, она хотела отвадить его от всякой политической деятельности. В этом и заключается разлад между ними, но в остальном все хорошо.

Штеттену нравилась Габи, и он держался с нею как свекор; так как он навел справки о ней и ее семье, то знал о ней куда больше, чем Дойно. К этому он подходил с обычной методичностью и не полагался только на сообщение заслуживающего доверия справочного бюро. Через Верле он познакомился с дядей Габи, профессором в College de France, и вскоре был уже лично знаком почти со всей ее семьей. Он словно играл в водевиле, и роль его только казалась неприметной, на самом деле он один знал все связи…

Праздник 14 июля явился для них кульминацией. Они танцевали на всех улицах в своем районе. Штеттен сидел на террасах бистро и любовался ими. Изредка он позволял Габи закружить себя в вальсе, с удовольствием слыша, что он хорошо танцует, великолепно ведет партнершу. Так они праздновали три ночи. В последнюю ночь шел сильный дождь, но это им ничуть не мешало. Все поняли, что дождь ничего не злоумышлял, а просто исполнял свой долг. Все они так это восприняли, ибо жили в эти дни душа в душу.

Спустя несколько дней Штеттен с Дойно перебрались в уединенный загородный дом, стоявший на холме, с видом на верховья Сены. При доме был цветник, огород и четыре яблони.

Они работали в просторном холле первого этажа, в самом прохладном помещении дома. Штеттен требовал пунктуальности. Они начинали ровно в десять и заканчивали рабочий день ровно в четыре. Порядок глав был давно определен. Они диктовали одну главу за другой в окончательной последовательности, хотя и не в окончательной редакции. Как только оба одобряли формулировку очередного абзаца, один из них наговаривал его на диктофон.

И хотя они — внешне — придерживались намеченного плана, однако вскоре обнаружили, что книга получается совсем иной, чем они предполагали. Сейчас, как и раньше, их больше всего интересовал социологический аспект войны, но они уже сместили акценты, их все больше занимали вопросы военной техники и стратегии. Только из чувства долга они обращались теперь к некоторым, большей частью многотомным трудам, в которых полководцы и политики, сыгравшие наиболее решающую роль в мировой войне, описывали ход событий и свое участие в них зачастую со смехотворно ложной скромностью. Это было волнующее, захватывающее чтение. Жадно проглатывали они тысячи страниц, все больше убеждаясь в самых невероятных вещах, и все-таки каждый раз наново изумляясь: миллионы людей были принесены в жертву лишь потому, что генералы понятия не имели, как следует вести такую войну.

Когда после прекрасного ужина, приготовленного руками Габи, они сидели на террасе первого этажа, она, благодарная Штеттену за его комплименты, спросила, как подвигается работа, в самом ли деле диктофон облегчает дело и как, собственно, может быть гармоничной совместная работа двух авторов? Тогда они прокрутили ей последнюю катушку. Габи учила в лицее немецкий, но мало поняла из слышанного, она попросила перевести ей последнюю часть, те фразы, которые они оба так проникновенно произносят. И тогда она услышала три голоса, два в записи и еще голос Дойно, переводившего:

— Никогда прежде мир не знал такой заносчивой бездарности, никогда прежде заносчивейшая из бездарностей не имела такой безграничной власти посылать на смерть цвет европейских наций лишь для того, чтобы овладеть несколькими квадратными километрами, которые противник почти без усилий вернет себе через несколько часов, в крайнем случае дней. Инженеры изобрели такую огневую мощь, а полководцы использовали ее с мудростью бойскаутов, с щедростью патологических мотов, с бесчувственностью, испокон веков отличавшей могильщиков зрелых цивилизаций. От них, жертвующих полками, дивизиями, целыми армейскими корпусами, и научаются диктаторы относиться к людям, как к дерьму, а кровь их считать удобрением для тощей почвы.

Нет, цивилизации не уничтожают, ибо они сами созревают для самоубийства и не отвращаются от него.

Пацифисты и антимилитаристы обвиняют военных в том, что те любят войну. Сей сентиментальный аргумент немного глуповат, другой куда решительнее: военные ничего не смыслят в великих войнах двадцатого столетия. Военные, вероятно, опасны для мирного времени, но несравненно более опасны они во время войны — для собственного народа, доверяющего им своих сыновей.

— Pardon, но я ни слова не поняла! — заявила Габи. — Надеюсь, вы говорите не о французской армии. Это все может касаться только других армий, я имею в виду немецкую или, к примеру, русскую.

Мужчины сперва оторопело молчали. Штеттен все еще был под впечатлением изумительного Sauce béarnaise[104], приготовленного для них молодой женщиной, поэтому он пошел на уступки:

— Да, это верно, немцы в тринадцатом году сочли, что танки слишком дороги и бесполезны, и отказались от них. Об этом у нас сказано еще в первой части главы. Тут вы, безусловно, правы, моя дорогая Габи. Но с другой стороны, у немцев были пулеметы, тогда как у французов…

— Курсанты училища Св. Кира, весь выпуск, в парадной форме, пошли на эти пулеметы. И мы, французы, гордимся этим, это был самый возвышенный момент за всю войну. — Ее лицо залилось краской, глаза сверкали не столько от волнующего воспоминания, сколько от гнева.

— Да, может это и так. Но офицеров, ответственных за это, следовало бы расстрелять перед представителями всех департаментов Франции, — сердито произнес Штеттен.

— И вы осмеливаетесь говорить это на французской земле!

Профессор с юных лет любил женщин, как невезучий крестьянин дождь: влаги то слишком много, то слишком мало, но всегда дождь идет в неподходящий момент и всегда не столько, сколько надо. Теперь он счел, что Габи чересчур много. Для него не могло быть хуже непристойности, нежели воодушевление женщины военным геройством убитых молодых людей.

Габи тоже была сыта по горло, она вышла и закрыла за собой дверь.

— Боюсь, что этот разговор не был нашим бесспорным успехом, — заметил Штеттен. — Лучше поискать утешения за глупость наших современников в этом старом арманьяке. В другой жизни мы будем больше думать об эстетике. Не объясните ли вы мне, Дион, почему нам так трудно поверить, что красивый человек может быть глуп, и почему нам так грустно, когда мы в этом убеждаемся? Почему мы от красоты ждем так же много, как от гениальности? Возьмите-ка вторую рюмку и отправляйтесь наверх, к богине Артемиде. Нельзя заставлять женщину ждать больше, чем ей требуется, чтобы придумать половину упреков, которые она швырнет своему возлюбленному.

Молодая женщина покинула их ранним утром в глубоком унынии; возвращаться в этот дом она не желала. На четвертый день Дойно поехал в город, чтобы помириться с ней. Он сопровождал ее к аббату Перре, благообразному мужчине в цвете лет. Аббат был предельно дружелюбен, завел разговор о современной французской литературе, хвалил левых писателей наравне с католическими. Когда Дойно в свою очередь заметил, что католические романисты были отличными психологами, аббат с улыбкой сказал:

— Разумеется, ибо они никогда не забывали, что такое грех. Кстати, вы должны как-нибудь вечерком зайти ко мне вместе с бароном Штеттеном. Я принимаю по понедельникам. Собирается обычно человек двадцать, и мы находим радость в том, чтобы обо всех и вся говорить только самое плохое. Лучше быть дважды не правым, чем один раз скучным. Этот девиз приписывают нам.

Дойно обещал осенью навестить его вместе со Штеттеном. Габи же он обещал, что никогда больше не допустит политических дискуссий в присутствии Штеттена, что он будет думать о ней не меньше, чем об этом «старом габсбургском бароне», что о ней и ее семье он будет говорить только с ней (и иногда, конечно, с аббатом Перре), а больше ни с кем. Он еще много чего сказал, и она согласилась поехать с ним.

О рыбе, приготовленной ею в этот вечер, Штеттен распространялся целых полчаса. За кофе он принялся прославлять французский образ жизни, французскую литературу, физику, архитектуру, садоводство, леса, автострады, старые французские соборы и наконец хозяйственные добродетели француженок.

— Таковы мои истинные чувства. Вы по-прежнему будете нам верны?

Настроение у всех было прекрасным, лучше, чем когда-либо, и Габи осталась. Добрая воля была так велика, что на столе то и дело возникали венские блюда, — Габи раздобыла рецепты у своей кузины, мать которой была словацкой венгеркой родом из Вены.

Штеттен продлил их пребывание в этом доме, вернуться в город они должны были только в конце октября, а до тех пор, он надеялся, книга будет окончена.

Основная трудность заключалась в том, чтобы этот на первый взгляд единичный феномен, современную войну, представить так, чтобы была понятна ее сверх-детерминированность. Почти любая известная доселе теория войны была правильной, вполне удовлетворительной, если не принимать во внимание другую. Эта другая и еще третья могли быть в одинаковой мере убедительными. За всеми фразеологиями и «идеологиями» просматривались существенные взаимосвязи. Обнаружив их, естественно, начинаешь их переоценивать, хотя бы потому, что до сих пор их недооценивал, а может, и вообще не замечал.

Речь идет о гарантированных в политическом и военном отношении источниках сырья и рынках сбыта. Но, разумеется, не только о них. Из-за чего бы ни велась война, на самом деле — и это уже на протяжении тысячелетий — она неизменно ведется и ради образования более крупной государственной единицы. Деревни, города, княжества воюют друг с другом до тех пор, покуда побежденные и победители не сольются в новую единицу. Таким образом, с одной стороны, любая война абсурдна, но в ней есть известный исторический смысл: люди от истории, так сказать, локальной, все больше стремятся к провинциальной, региональной, национальной и, наконец, к всемирной истории. Если победители не были достаточно благоразумны, приходилось воевать во второй, в третий раз — пока наконец более крупная единица не окрепнет и не водрузит общее — победителей и побежденных — знамя над развалинами и горами трупов.

— Истинный вопрос жизни и смерти не в том, хотим ли мы следующей войны, — впрочем, всерьез нас никто об этом не спрашивает, — а в том, будет ли соответствовать смыслу истории мир, который затем наступит, будет ли он по-истине всеобщим миром или нет, — диктовал Штеттен конец главы.

Следующие главы были посвящены социально-экономическим феноменам последней войны. Штеттену и Дойно пришлось проработать много статистических данных, и на это у них ушло немало времени.

Все чаще случалось, что Штеттен, диктуя, вдруг умолкал, ссылаясь на усталость. Конец лета пробудил в нем тоску по родине, с каждым днем набиравшую силу. Он даже себе не хотел признаться, что как малый ребенок тоскует по родному городу, по Венскому лесу. Из всех городов мира именно родной город был для него запретным — эта мысль терзала его. Он больше не мог жить на чужбине, вдруг все здесь — и дом, и холм позади дома, река, лесок, — все стало казаться ему отвратительным, пошлым. Обычно он ничего не скрывал от Дойно, но об этом чувстве и словом не обмолвился. Когда оно на него накатывало, он поднимался к себе в комнату и садился на стул в углу, лицом к стене, ожидая, когда пройдет боль.

Ближе к осени умер доктор Грундер. Почувствовав, что сердце его ужасающе слабеет, он с великим трудом спустился с пятого этажа и попросил вызвать врача. Была уже почти ночь, никто не захотел или не смог сразу пойти за врачом. Наконец консьерж привел полицейского врача. Сразу после инъекции Грундер скончался. Штеттен, глубоко взволнованный этой новостью, до поздней ночи сидел на террасе, словно погрузившись в созерцание причудливого переплетения судеб.

В последний раз он видел Грундера в окружении венских рабочих; это было в разгар гражданской войны. В нем не было ничего особенно привлекательного, никакого магнетизма, и все-таки с самых юных лет его окружала толпа приверженцев. Казалось, и он в них нуждался, никогда не желая остаться в одиночестве. Быть может, именно поэтому он всегда был одинок, как это случается с вождями.

И в том, что Грундер именно так умер, на руках у двух людей, каждый из которых был профессионально обучен безразличию к чужой судьбе, и в том, что взгляд умирающего мог остановиться лишь на консьерже или на скучающем лице полицейского врача, — во всем этом был свой смысл. Рвет ли смерть ткань судьбы в клочья или только причудливо надрывает, надо всякий раз доискиваться заново. Непостижимо, чтобы такой человек, как Грундер, мог умереть странной смертью. В чем же тут смысл?

Уже далеко за полночь к нему присоединился Дойно.

— Говорят, что сердечный приступ застал его за письменным столом, во время работы. Знаете, Дион, какой была его последняя фраза?

— Нет. А вот заголовок статьи, которую он писал, звучит так: «Первоочередные задачи австрийского рабочего класса после второй мировой войны».

— Это вполне в его духе, конечно, первоочередные задачи после будущей войны. О менее первоочередных он хотел написать потом, когда будет больше времени. А теперь он лежит на этом просторном и все-таки переполненном кладбище Пер-Лашез, как раз напротив стены расстрелянных коммунаров. «Victus victurus»[105] — эти слова он мог бы выбрать себе как надгробную надпись. Похороните меня неподалеку от него, Дион, на чужбине земляки должны лежать рядом, если даже при жизни они и не стояли рядом. Мы так давно его не видели, из равнодушия, из лени — так почему же мне кажется, что с его смертью мы стали еще более одинокими? Может, потому, что она напомнила мне о моей смерти, которая тоже не за горами?

Дойно молчал. Он думал не столько о Грундере, сколько вообще об эмигрантах, этих разоруженных борцах, у которых сердце болело оттого, что долго жить в бессильной ярости непереносимо. Мятежный дух их был не сломлен, но сердце, этот старомодный реквизит сентиментальной поэзии, было разбито, как в забытых мелодрамах.

— Так или иначе, а нам следует поторапливаться, — опять заговорил профессор, — мне не хотелось бы, чтобы в моем некрологе написали: «Смерть вырвала перо из его рук». Вы уже придумали для меня надгробную надпись?

— Нет, вы обязаны еще долго жить. Тоска по родине — это боль, которая сохраняет молодость, ибо…

— Так вы знаете? — изумился Штеттен.

— Вы же поручили Габи привезти вам из города пластинки с вальсами, а дома вы венские вальсы терпеть не могли. На прошлой неделе вы жаловались, что в Париже мало молочных, где можно выпить молока. Три дня назад вы говорили, что в Париже мало общественных парков. При этом в Вене вы никогда не ходили по молочным. И очень редко сидели на лавочках в парке, я все жду, когда вы начнете хаять цвет парижских писсуаров, — в Вене общественные уборные выкрашены в такой красивый зеленый цвет. Вы еще так молоды, профессор, что можете быть абсолютно наивным в этой своей несчастной любви, в тоске по родине.

— Давайте говорите, еще, еще, — с улыбкой попросил профессор. — Редко кто, исключая, конечно, госпожу профессоршу, рассказывал мне обо мне же. А мне это было бы полезно, я думаю. Не могли бы вы мне предложить наброски некролога, чтобы я, так сказать, заранее ощутил этот вкус?

Он поднялся, принес бутылку арманьяка и две рюмки, налил.

— А теперь завернитесь в плед, воздух уже сырой. Итак, приступим!

— Какую часть некролога вам угодно прослушать? — насмешливо осведомился Дойно.

— Естественно личную, о Штеттене как человеке. Остальные пассажи, из которых будет явствовать, что вы не менее умны, чем был я, меньше тешат мое тщеславие. Но теперь хватит церемониться, начинайте!

Длинный товарный состав громыхал по мосту, россыпь искр сопровождала его и медленно таяла в воздухе. На другом берегу реки залаяла собака. Потом, когда все стихло, стал слышен шелест листвы и дыхание Габи; окна ее комнаты на втором этаже выходили на террасу.

Дойно точно знал, что хочет услышать Штеттен. Он чувствовал скрытую за иронией глубокую печаль старика, впервые признавшегося, что нуждается в утешении.

— Эрих фон Штеттен был благородным рыцарем. И потому не носил доспехов. Он хотел быть уязвимым, хотел претерпеть любое горе, дабы не избежать ничего, присущего человеку.

— Уже недурно, nihil humani mihi alienum[106], — перебил его Штеттен. — Говорите меньше о нас двоих и больше обо мне одном.

Все это, конечно же, было шуткой. Дойно хотел, чтобы старик рассеялся, отвлекся от мыслей о Грундере и о смерти. Но чем дольше он говорил, тем больше увлекался сам. Жизнь Штеттена, банальная на первый взгляд и весьма необычная на самом деле, открылась вдруг перед ним, как пейзаж в быстро сменяющемся свете солнца и луны. Времена сливались, все минувшее было настоящим, почти осязаемым, так что его можно было схватить одним взглядом.

Он говорил о страсти разума, об одиночестве истинно зрелого человека среди других людей, которые почти никогда не созревают, а только стареют, почти никогда не набираются опыта, а только «переживают», так что пережитое вскоре для них повторяется. А все не похожее на пережитое они понимают неверно и полагают одинаковым то, что лишь отчасти сходствует.

Габи, на мгновение проснувшись, различила доносившиеся до нее возбужденные голоса, накинула халат и спустилась на террасу к мужчинам. Ее вновь охватило тревожное чувство, что этих двоих связывает что-то такое, чего она не в силах понять, что она как бы исключена из их сообщества, которое, видимо, для Дойно важнее ее любви. И словно из упрямства она села рядом со Штеттеном. Дойно завершил свою речь уже по-французски.

— Что это было? — спросила она.

Штеттен поспешил ответить:

— Речь на смерть одного человека по имени Грундер. «Смерть — не аргумент ни за, ни против» — так сказал однажды этот умный вождь социалистов в самый разгар борьбы не на жизнь, а на смерть. С тех пор прошло всего четыре года!

— Странно, — задумчиво проговорила Габи. — У меня создалось впечатление, что Дойно говорил о ком-то похожем на него, как две капли воды.

— Сочинитель некрологов на портрете, который пишет с умершего, живописует себя, каким он себя видит или хочет видеть. Humanum est[107].

— Странно, — недоверчиво повторила Габи; от нее что-то опять скрывают, не подпускают к какой-то новой тайне. — Дойно ведь уже спал, неужто это было так неотложно, что вы из-за этого заставили его спуститься сюда?

Штеттен принес ей рюмку и предложил выпить. Она молча отказалась. Он с улыбкой заглянул ей в глаза и сказал:

— Насколько я помню, Нику, богиню победы, никогда не изображали разгневанной.

— Я не Ника, и я ничуть не разгневана, — вспылила она, — но по-моему, все это слишком глупо. Вечно у вас от меня какие-то тайны, вы как мальчишки!

Ночь близилась к концу, и у Дойно была возможность успокоить ее еще до наступления дня.

Спустя несколько дней начались события, полностью захватившие их всех. Даже Штеттен часами сидел у приемника. Гитлер теперь претендовал на Судетскую область. Это, как он объявил, его самое последнее притязание к Европе. Союзнический договор обязывал Францию вступиться за Чехословакию, над которой нависла опасность, за ее независимость и территориальную целостность. Решение зависело от Франции. Признает она притязания Гитлера, и последняя преграда в Центральной и Восточной Европе окажется под угрозой, она рухнет, если Франция согласится и оставит союзника в беде. А тогда Франция перестанет быть великой державой.

— Население Судет — немцы, вы же это знаете лучше меня, — сказал чиновник министерства иностранных дел в ранге советника посольства Штеттену, который приехал в город, гонимый безмерной тревогой. — Гитлер хочет защитить их от чехов, что ж, в этом его нельзя упрекнуть. И кроме того, это вполне отвечает его идеологии, он не желает править чехами, тут можно ему поверить.

— Речь не о Судетах, а о Франции, о том, что Гитлер получит чудовищно сильные исходные позиции в предстоящей войне, если захватит Чехословакию. Вы это-то хоть понимаете?

— И да и нет, — отвечал чиновник, поудобнее усаживаясь на стуле. Он пригладил волосы обеими руками, потом опять поправил папки на столе и лишь после этого снова взглянул в глаза посетителю.

Штеттен резко возразил:

— И да и нет, такая позиция допустима — да и то временно — разве что для молодого ученого и для старого философа, к которому перед самой смертью возвращается его юность в призрачной форме давно забытых сомнений. Но для политика…

— Я не политик, а чиновник, — перебил его советник посла. — Жители Судетской области хотят быть немецкими гражданами. И по-вашему, Франция должна вступить в войну, чтобы этому воспрепятствовать? Война за дело, которое никак не назовешь правым? Вы говорите, что речь не о том. Ладно. В таком случае превентивная война против Гитлера только потому, что он Гитлер? Народ, любящий мир так же безусловно, как французы в тысяча девятьсот тридцать восьмом году, не может начать превентивную войну. А если начнет, то проиграет. У нас есть все основания заплатить за мир дорогой ценой.

Он встал и медленно подошел к окну. Штеттен последовал за ним. Внизу слева их взорам открывалась площадь Инвалидов, а справа мост Александра III. По набережной мчались вереницы автомобилей. Предвечернее солнце золотило воды Сены.

— По-моему, вы, дорогой профессор, упустили из виду один немаловажный вопрос. Готовы ли мы к войне? Есть ли у нас те политические средства, которых вы от нас ждете? «Масло или пушки» — мы выбрали масло. И тем самым наше решение в нынешнем кризисе вполне определенно. Вы хотите, я полагаю, эмигрировать в Канаду? Если я как-то смогу быть вам полезен…

Через неделю уже казалось, что война неизбежна. Начался призыв военнообязанных, принимались чрезвычайные меры. Уличное освещение было так замаскировано, что город лежал во тьме, словно вот-вот начнется воздушный налет. Все эти меры порождали парализующий страх перед войной: можно было подумать, что страна уже проиграла войну и без борьбы сдалась на милость ужасного победителя. Иллюстрированные вечерние газеты каждый день печатали множество специальных выпусков. Жирные буквы заголовков пробуждали надежды и через какой-нибудь час вновь уничтожали их.

Страна не спрашивала: «Что мы будем делать?», она спрашивала: «Что будет делать Гитлер? Что будет?»

Так проигрывают битву, войну, мир. Народ не испытывал гордости, когда потом ничего не случилось. В сердца вернулось убогое счастье бедняков: ощутить себя богатым, найдя то, что считал уже безвозвратно утерянным. Лжецы и дураки громко ликовали, словно одержали в Мюнхене победу, но большинство чувствовало, что это было поражение, хотя и бескровное. Но им хотелось верить, что оно не имеет значения. Памятники погибшим в мировой войне обильно украшали осенними цветами, к венкам прикрепляли ленты: «Вы пали за мир, мы живем для него».

Этой ранней осенью еще сильнее, чем обычно, людей тянуло за город, в леса, на берега рек, в деревню, где собирали последний урожай.

Штеттен с Дойно вернулись в свой загородный дом. Есть ли смысл завершать книгу? Они сильно в этом сомневались, но все же решили, что бросить работу не имеют права.

По воскресеньям дом заполнялся гостями, которых они приглашали, и теми, кто в своем стремлении уехать из города оказывался поблизости.

Джура как правило приезжал с красивой, но слишком броско одетой женщиной, возраст которой определить было бы затруднительно. Она слишком громко говорила, слишком громко смеялась, слишком много пила, как будто хотела соблазнить всех мужчин. Потом, утомившись, она замолкала и сидела с таким печальным видом, словно ее решительная попытка вопреки всем ожиданиям кончилась полным крахом. О ней вскоре забывали, как будто ее и не было, покуда Джура не вспоминал о ней, точно пастух, который берет на руки овечку, что, заблудившись, свалилась в расщелину.

Йозмар и его жена Теа привезли с собой Йохена фон Ильминга. Он облысел, слегка оплыл, и только монокль в левом глазу напоминал о недавнем прошлом: о великих бардах немецкого «Прорыва». И сейчас, загоревшись страстью, разгорячась, «стальной соловей» еще начинал щелкать. Потом ему являлись и «великие слова»:

— Немецкий солдат во мне — поэт, немецкий бюргер во мне — поганый обыватель. Чтобы сохранить верность немецкому солдату, я покинул Германию Гитлера.

О нем говорили, что он из Парижа руководит оппозиционным движением немецких офицеров или по меньшей мере оказывает на него влияние, что он поддерживает связи с некими генералами, которые в дальнейшем — в случае войны, к примеру, — могут иметь немалое значение. Казалось вполне вероятным, что он сотрудничает с французскими офицерами. Его статьи, сенсационно поданные, печатались в журналах, контролируемые коммунистической партией, его подпись вместе с подписями других писателей-эмигрантов появлялась под многочисленными воззваниями немецкого Народного фронта и различных комитетов.

Ильминга по-прежнему осаждали со всех сторон. Он нашел доступ в круг французских интеллектуалов, свободно группировавшихся вокруг нескольких писателей, издательства и журнала. Они говорили о нем с подлинным уважением, в своих статьях цитировали его и его книги. Правда, почти никто из них на самом деле его книг не читал. Да и неудивительно, они уже много лет не читали ничего, кроме собственных книг или книг своих признанных соперников; зато они внимательно читали критические статьи. И хотя им было известно, что большинство критиков тоже не читали, но нескольких ссылок на содержание книги им было вполне довольно, чтобы составить суждение о ней и облечь в собственные слова. И чем чаще они высказывались о нечитанной книге, тем основательнее казалось им собственное мнение. Они позволяли себе через сравнительно короткое время и вовсе забыть, что никогда этой книги не читали; они были жертвами собственной болтливости.

Ильминг не сразу сумел проникнуть в эту тайну, лишь потом он распознал, что эти тонко нюансированные замечания ловко слеплены из готовых формулировок, так сказать, элитарные клише. Когда же он наконец все это обнаружил, он был весьма неприятно удивлен, но ему не составило труда убедить себя в том, что уж его-то книги действительно читались. Ему нужен был этот самообман. Сам он довольно быстро научился не читать.

— Людям вроде нас с вами, — сказал он, обращаясь к Штеттену, — мюнхенская капитуляция западных держав, естественно, не показалась неожиданной. Мы-то знаем, что это решение будет отменено не на Рейне, а на Одере, Висле, Днепре или Неве. Русские ли окажутся победителями или немцы, важно лишь для этого десятилетия. Но в дальнейшем это не существенно. Ибо в конце концов обе эти континентальные державы объединятся, дабы завоевать весь мир. Это конец Запада.

Произнося свою речь, он поглощал пирожные, он не пообедал в расчете на этот визит. Правда, зарабатывал он больше многих своих коллег-эмигрантов, но его пристрастие к мальчикам требовало больших расходов. А то, что он утаивал от своих «мальчуганов», они у него крали.

Джура и Дойно уединились, и отвечать Ильмингу должен был Штеттен. Но он терпеть не мог Ильминга, тот навевал на него скуку. Ни одной его книги Штеттен не прочел до конца.

— С тридцатого сентября тысяча девятьсот тридцать восьмого года будущее принадлежит германо-славянской империи, — возвестил Ильминг. Слегка помедлив, он отодвинул от себя пустую тарелку. И так как Штеттен по-прежнему молчал, то Ильминг продолжил: — Никому не возбраняется любить Францию, художники и впредь будут съезжаться в Париж, тайны весенней моды и впредь будут здесь витать в воздухе, но это и все. Hep, hep — est perdita[108]. Я получил приглашение из Москвы. Государственное издательство купило право на издание всех моих книг. Великолепный аванс! Я до сих пор еще медлил, но теперь решено. Кратчайший путь назад в Берлин лежит через Москву.

— Зачем же такой окольный путь? — спросил Штеттен, не глядя на Ильминга. — Почему бы вам не поехать прямо в Берлин?

— Хотя бы уже потому, что я ненавижу Гитлера и его клику! Но тут есть и иная причина: его мещанский флирт с другим комедиантом, Муссолини, ввергнет рейх в пучину бед. Одни мы не сможем осуществить великий план, а Италия не союзник. Гитлеровское безумие отдаляет нас от единственно надежного, самой природой и историей данного союзника — России. Поэтому я еду в Москву.

— Но вопрос режима…

— …мещанский вопрос, мой дорогой профессор.

— Между тем бесправие, концлагеря, тотальное господство лжи…

— Пожалуйста, не разочаровывайте меня! — перебил его Ильминг. — Учитывая все террористические акции, третий рейх до сих пор уничтожил разве что один боеспособный полк, ну, допустим, два — разве это много? Не стоит и разговору! Сталинская Россия ликвидировала, вероятно, армейский корпус, ну, скажем, даже два армейских корпуса — разве это много? Крошечное, едва уловимое землетрясение! На арену выпускают людей из массы — они верят, что будут творить историю. Собрать бы однажды их всех вместе и разъяснить, что они нужны лишь в качестве зрителей, а лучшие из них — в качестве статистов, которые время от времени могут кричать, изображая шум за сценой. Маленькое, хорошо организованное землетрясение будет только полезно.

Джура, вместе с Дойно вернувшийся в комнату, заметил:

— Господин фон Ильминг, я вижу, вы весьма благосклонно относитесь к землетрясениям. Чтобы образумиться, вам следовало бы пережить хотя бы одно.

— Исключается, я не принадлежу к массе, так же как и к свите.

Теа заметила все возрастающее беспокойство Йозмара и, чтобы опередить его, сказала:

— Тридцатого июня убили ваших друзей, сами вы чудом спаслись. Из моего дома вас забрали эсэсовцы — увели, как скотину на бойню. Я никогда этого не забуду, Йохен. После всего этого вам бы следовало говорить совсем иначе!

Ильмингу было неприятно это напоминание. Он замешкался, подыскивая подходящий ответ, патетический, «великое слово», или хотя бы самый наипростейший.

— Да, я был во власти этих извергов, но они так меня боялись, что не решились даже пальцем тронуть. Есть люди, под ногами которых земля никогда не дрожит.

Теа не сводила с него изумленных глаз. В ее памяти отчетливо сохранилась картина: люди в черной форме бьют Ильминга хлыстами, волокут к машине. И он безмолвно покоряется им. Нет, Ильминг не мог такое забыть. Значит, он лгал, лгал, быть может, и самому себе, сообразила она. Впрочем, он не дал ей и рта раскрыть, говорил не умолкая:

— Партии, идеологии — это все фасад. Фасад, конечно, важен, но для массы, не для нас. Основной вопрос в том: кому принадлежит власть? Тому, кто ее унаследовал? Иногда. Тому, кто ее захватил? Нередко. Тому, кто стремится с каждым днем ее увеличивать и никогда не бывает сыт ею? Всегда! Все остальное чепуха! Вот я, к примеру, однажды — это был холодный дождливый вечер — подобрал на улице и укрыл у себя на ночь добрейшего Герберта Зённеке. Он был бездомный бродяга, веривший, что сумеет возглавить революционную партию. Он хотел вести за собой народ и в то же время быть этим самым народом. То есть хотел быть одновременно лошадью, телегой, поклажей и вдобавок еще возчиком. Его и ему подобных дураков Сталин ликвидировал. И правильно сделал. Один только Сталин говорит языком, которым можно отдавать приказы истории. Он один…

Его прервал Йозмар.

— Нет! Нет! — воскликнул он, с трудом поднимаясь со стула. — Я не в состоянии слушать, как одобряют убийство Зённеке и прославляют убийц.

И он двинулся вокруг стола к Ильмингу. Тот вынул из глаза монокль и поспешил сказать:

— Я же сам в свое время спас Зённеке и, смею заметить, был к нему весьма расположен.

— Да замолчите вы наконец! — Краска бросилась в лицо Йозмару, губы его дрожали.

Ильминг снова зажал монокль в глазу, удивленно глянул на Йозмара, потом заметил:

— Разумеется, я понимаю, вы были его учеником, его смерть нанесла вам известный урон.

Джура не помешал Йозмару броситься на него, но тут вмешался Дойно:

— Кончим этот разговор, вы продолжите его в Москве с другими, более внимательными партнерами. Вы остались верны себе и как всегда лишь немного опередили своих друзей: вы восторгались Вильгельмом Вторым, потом Гитлером, теперь вы в восторге от Сталина. Пусть в России десятками уничтожают немецких коммунистов, тысячами сажают в тюрьмы — как же вы можете не быть там желаннейшим гостем? Вы, Ильминг, автор оды, прославляющей убийц Розы Люксембург: «Хвалю деяния ваши, великолепные, смерть приносящие»[109].

— Это были неважные стихи, — перебил его Ильминг, — второпях написанные. Я был бы вправе отказаться от того, что написал двадцать лет назад. Но я и сейчас стою на том, что устранение этой женщины было более чем необходимостью, оно было великим деянием. Враждебные символы подлежат уничтожению, а Роза Люксембург была враждебным символом.

Ему никто не ответил. Йозмар все еще стоял, словно готовый к нападению, но больше он ничего не слышал. Его мысли занимал теперь Зённеке, в чьей гибели не приходилось сомневаться, но поверить в нее не было сил. Только сейчас, в этот миг, до Йозмара дошло, что он годами ждал возвращения убитого, что он все делал с оглядкой на это немыслимое возвращение. И так с ним было с самого детства, он всегда нуждался в старшем друге, которому мог бы безгранично доверять. А теперь, после смерти Зённеке, он жил без наставника.

От этого он чувствовал себя страшно одиноким. Хромая, он направился к стулу. Теа поспешила к нему на помощь. Она была ему хорошей женой, счастье ему улыбнулось. Но она не догадывалась, как он одинок. После кофе и сандвичей, поданных Габи, настроение заметно улучшилось. В сад вынесли диктофон, каждый должен был произнести несколько фраз — последний привет перед катастрофой — и помнить, что эти слова он вновь услышит в первый же день «после»… через четыре года или через восемь — десять лет.

Те, кто впервые слышал свой записанный на пленку голос, были смущены, даже обескуражены, словно открыли какую-то новую грань своего существа. Ильминг, говоривший одним из последних, хорошо продумал свои слова. Они гласили:

— История на стороне победителей. Я — на стороне истории. Каждый мой труд тому свидетельство. Правда, многое я хотел бы сегодня переписать, но я не беру назад ни единого слова, ни единого — абсолютно!

Голос Джуры в записи звучал глубже и теплее. Все внимали его словам точно песне, что сразу воскрешает в памяти забытые настроения и картины детства. Он описывал цветник, деревья, прелесть неба ранней осенью, лодки на Сене. С нежностью говорил о земле, о мирной земле, хранящей верность каждому времени года. Затем он рассказал о женщинах, сидящих за столом, описал их лица, жесты, цвет их платьев. Изобразил он и Штеттена, внимательно слушавшего его, лицо старика он рисовал словами, точно пейзаж, виденный во сне. Он назвал дату, французскую деревню, себя самого и заключил свою речь так:

— Трудно не любить жизнь, и все труднее любить людей. Я не хочу умирать. Но я не уверен, что хочу пережить будущую войну.

Глава четвертая

Зима близилась к концу. По заснеженным обледенелым горным дорогам остатки испанской республиканской армии уходили во Францию. С ними были старики, женщины, дети. Нищета побежденных была ужасающей. Те, кто должен был помогать им, старались как можно скорее забыть о них, чтобы избавиться от мук совести и от предчувствия, что это поражение может быть началом куда большего краха.

— Если у нас и были тайные надежды, то теперь они окончательно рухнули — так чего вы еще ждете? В последний раз я говорю с вами о нашем отъезде. Если вы не решитесь, то я умолкаю, мы останемся в Европе и погибнем! — с горечью сказал Штеттен.

Дойно не ответил. Вот уже месяц, как профессор требует от него ответа, и он прав, но словно какая-то неодолимая сила мешала ему смириться с мыслью покинуть Европу. Как ни велико было желание демократических сил оплачивать мир все возрастающей ценой — война уже стала неизбежной, в тридцать девятом году она должна разразиться. Так как же мог Дойно уехать, дезертировать? Наблюдать за этой борьбой издали — стоило ему об этом только подумать, и вся его предыдущая жизнь, казалось, теряла смысл. В эти месяцы он частенько повторял:

— Прошу вас, профессор, поезжайте без меня, я не уеду из Европы. Спасайте себя, я таким образом спасаться не могу.

— Без вас я с места не тронусь, вы обрекаете меня на жалкую гибель вместе с вами, в качестве заложников гестапо.

Считалось, что они в последний раз говорят на эту тему, однако профессор снова и снова подталкивал Дойно к окончательному решению. Дойно по нескольку дней не виделся с ним, впервые их дружба оказалась под угрозой. Оба страдали от тоскливого скучного спора, в котором каждый приводил одни и те же аргументы, даже одними и теми же словами.

Дойно теперь зарабатывал еще меньше прежнего, ему пришлось перебраться в другую комнату, крохотную мансарду. Ел он очень мало. Принимать помощь от старого своего учителя он отказывался, отношения их совсем испортились.

С Габи он виделся очень редко. Они расстались несколько месяцев назад, сразу после того, как церковь наконец аннулировала неудачный брак Габи. Планы молодой женщины были ясны, намерения ее были самые благие, но ей не удалось вразумить Дойно. Они целыми днями злились и ссорились с такой запальчивостью, что обоим делалось страшновато. Либо этот человек странным, лишь ей заметным образом помешался, либо он вообще ее не любил. Они не виделись долгими неделями. Она напрасно ждала, что он ей напишет. Иногда ночью она вскакивала, ей чудилось, что она слышит его голос. Она подбегала к окну и смотрела вниз, на улицу. Однажды глубокой ночью раздался телефонный звонок, Габи быстро подняла трубку. Она слышала лишь чье-то дыхание, звала Дойно по имени, умоляла его сказать хоть что-нибудь, но никто не отозвался.

Как-то дождливым днем она уселась на террасе кафе на площади Сен-Мишель. Она ждала, что он пройдет мимо, но его не было, и Габи, вся продрогшая, вернулась домой. Разумеется, она решила, что простудилась, легла в постель и скоро заснула. Утром она с разочарованием убедилась, что вполне здорова. Тогда она поехала в Латинский квартал и ждала его в другом кафе. Под вечер она пошла к нему в гостиницу. Но в его комнате жила незнакомая женщина, и лишь тут Габи узнала, что он переехал. С громко бьющимся сердцем она преодолела шесть лестничных маршей. Перед дверью его каморки она хотела повернуть назад, но в конце концов вошла, не постучавшись. Он сидел, низко склонясь над пишущей машинкой, нижняя часть лица была затенена, а на переносицу, лоб и седые волосы падал слишком яркий свет. Она в испуге воскликнула:

— Бога ради, что с тобой? — А когда он встал, добавила: — Прости, я так испугалась, сама не знаю почему. В твоей комнате, в прежней, какая-то чужая женщина. А здесь отвратительно, зачем ты сюда перебрался? И дерева тут нет. Почему ты молчишь, почему не поздороваешься со мной? И что ты тут пишешь?

— Это двадцать три страницы на тему «Обувь в смене времен», обувной фабрикант заказал сорок восемь страниц, сдать надо послезавтра. Это не так-то просто, тема грандиозная, историки до сей поры относились к ней весьма небрежно и легкомысленно. А вот это первые одиннадцать страниц брошюры «Принципы возрождения рабочего движения после победы над Гитлером». Здесь недостает всего пяти страниц. Это первая брошюра из серии, которую издает Эди со своими друзьями. Дело с фабрикой игрушек наполовину уже продвинулось, и первые доходы они хотят получить за печатную продукцию. Потом…

— Ты, конечно, сегодня еще ничего не ел, пойдем, скоро восемь часов. У тебя есть еще марка за пять сантимов?

— Марка! Подумать только, какие мы с тобой были молодые!

— С тех пор прошло не так уж много времени, мы стали старше всего на несколько месяцев.

Он покачал головой, она долго напрасно ждала, что он заговорит, что подойдет к ней, обнимет.

— Я все это время ждала тебя, — начала она снова. — Почему ты не пришел?

— С покойником на танцы не ходят.

— Ты не покойник! И я люблю тебя! — Она поднесла его ладони к своим губам и опять всхлипнула: — Я люблю тебя!

Он вырвал руки и обнял ее.

Они пошли в дешевый ресторан с твердыми ценами. Но к еде едва притронулись.

— У меня очень осложнились отношения со Штеттеном, я его уже четыре дня не видел.

— Это больше, чем те два месяца, что ты не видел меня? — злобно спросила она. — Я, женщина, первой пришла к тебе, а почему это старый барон не может сделать первый шаг? Он всегда стоял между нами. Ты знаешь, что он такое? Злющая свекровь!

Он громко рассмеялся. Она хотела его убедить, все время говорила о профессоре, винила его во всем том, в чем хотела обвинить возлюбленного. Когда на стол подали взбитые сливки и Габи подозвала усталую официантку, чтобы со всей решительностью заявить ей, что сливки недостаточно жирные и недостаточно свежие, Дойно, извинившись, сказал, что ему необходимо позвонить.

— Простите, профессор, наверно, я слишком поздно звоню.

— Поздно. Но не слишком поздно для того, кто все время ждет.

— Я хотел вам сказать, что я сдаюсь.

— Нет, Дион, я все зрело обдумал, как сказал император Франц-Иосиф, когда начал мировую войну, я больше не хочу эмигрировать. И не стоит больше говорить об этом. А вы, вы не очень изголодались за эти дни?

— Скоро дела поправятся, я с «обувью» уже добрался до эпохи Возрождения, до сорок восьмой страницы не так уж далеко, а заодно и до триумфа осенних моделей тридцать девятого года. Еще три дня — и я богач. Кстати, вы знаете, что туфли с длинными острыми носами уже…

— Нет, но я знаю, что вы уже одурели от простокваши с хлебом. Приходите утром к завтраку, я расскажу вам массу интересного о новых раскопках в Сирии.

Когда он вернулся, Габи сказала:

— Просто невероятно, они здесь подают сливки… Что с тобой стряслось? Почему ты вернулся из туалета такой счастливый?

— Штеттен велел тебе кланяться. Я дал ему твой телефон, он хочет пригласить тебя в театр. Говорит, что будет чрезвычайно горд появиться с тобой в «Атенеуме». «La Guerre de Troie n’aura pas lieu»[110], он полагает, что это самое подходящее название для пьесы, на которую он мог бы повести некую Ле Руа в тысяча девятьсот тридцать девятом году.

— Так ты женишься на мне, да или нет? — спросила она. Это должно было звучать иронически.

— После Троянской войны, Габи, если ты согласишься так долго ждать.

— Не будет никакой войны, — решительно заявила она. — И это только логично. Но ты ешь, хозяин признал мою правоту и подал свежие сливки.

Рачительная француженка! Наверняка она знает, где, в каком универсальном магазине и в какой день можно купить домашнюю утварь на сантим дешевле. И придерживается этого правила — покупать швабры, мастику и туалетную бумагу только по четвергам! Знает она и какими эпитетами пользоваться, говоря о последнем докладе Поля Валери. И уж конечно, знает, какой каламбур уместен в разговоре о знатной подруге премьер-министра или сколь прелестно-вульгарно высказывание парижского кардинала. Знает она и то, что войны не будет, так как в военной комиссии сената… так как советник из министерства иностранных дел… так как глава Генерального штаба только позавчера…

— Ты права, Габи. Сливки превосходные. Но что касается войны…

— Во всяком случае, кофе мы здесь пить не будем, я не доверяю теперь этому заведению.

Она пошла к нему, чтобы немного навести порядок в его каморке, но потом она устала, пошел дождь, и она решила остаться. Быть может, это была их последняя ночь. Она не намерена с ним спорить, ни о войне, ни о женитьбе, и о Штеттене она больше не желает говорить. Но не может же Дойно не признать, что был счастлив с нею. Все остальное не важно, думала она, надо набраться терпения. Еще месяц-другой и он — именно благодаря ей — избавится от этой навязчивой мысли о катастрофе. Тогда он пресытится Штеттеном, своими друзьями, нищетой, в которой он живет. С ума сойти, в какой дыре ей приходится спать с ним, а у нее целых семь комнат. Засыпая, она смотрела на него, на его руки, державшие книгу. Странные существа мужчины! Несколько минут назад тело женщины было для него всем, он был слеп и глух для мира — а теперь он читает о средневековой обуви или о рабочем движении после свержения Гитлера. Если я сейчас закричу «На помощь!», он меня только с пятого раза услышит. Странный народ мужчины, очень странный!

Она не знала, сколько проспала — часы или минуты, было темно, кто-то тихо и настойчиво стучал в дверь. Она разбудила Дойно, он открыл дверь и вышел в коридор. Так как он не возвращался, ею овладел страх, она накинула пальто и пошла его искать. Она крикнула: «Дойно!» Он тут же подошел к ней и сказал:

— Пришел Джура, с ним Альберт и еще один человек, с которым мне надо срочно поговорить. Это очень неприятно, но лучше тебе побыстрей одеться и пойти домой.

Она возмутилась и не пожелала уходить. Мужчины могут прийти и утром. Джура попытался ее успокоить; она повернулась к нему спиной, пошла в комнату и улеглась в постель. Вскоре явился Дойно и с ним трое мужчин. Незнакомец сел к столу, не глядя по сторонам. С его шляпы и плаща капало, но он не обращал на это внимания. Его рука дрожала, даже когда он подносил сигарету к губам. Он курил торопливо, жадно и сидел как раз под лампой, так что Габи могла хорошо разглядеть его лицо. Затягиваясь, он всякий раз поднимал голову. Она отвернулась к стене. Безумие какое-то. Надо попытаться заснуть, ее все это не касается.

Альберт устроился на стопке книг возле двери, Джура на втором стуле. Дойно, стоявший перед незнакомцем, сказал:

— Если ты голоден, у меня есть хлеб и простокваша.

— Я всегда голоден, но сейчас мне есть не хочется. А кроме того, товарищи водили меня в ресторан.

— Как тебя звать на самом деле?

— На самом деле? В Венгрии у меня была партийная кличка Лайош Фёльдеш, в Словакии — Борак, иногда Киз, в Германии сперва Георг Дёрфлер, потом Густав Клар. Я из Печа, его еще называют Фюнфкирхен. Теперь это Венгрия. Отец у меня из Белграда, фамилия моя Петрович, Милан Петрович… А зачем тебе моя фамилия?

— Тут на столе, под бумагами, лежит пачка сигарет. Располагайся поудобнее, сними плащ и шляпу. А что это за шрамы у тебя на голове?

— Тут два шрама, рядом. Один у меня остался еще со школы, я упал на уроке гимнастики. Второй — от допроса в Кёнигсберге. Некоторые надзиратели не били меня именно из-за шрамов. Другие, наоборот, норовили ударить как раз по ним. Я не люблю, чтобы на них смотрели! Я слишком много болтаю! С тех пор как я здесь, я все время болтаю, так и прет из меня. Да не стой ты передо мной, это смахивает на допрос. Ты, конечно, должен меня допросить, я ничего другого и не ждал. Но я не люблю, когда это напоминает допрос.

Дойно вытащил из-под кровати два чемодана, поставил их один на другой и сел рядом с Петровичем.

— Ты сказал Джуре, что тебя прислали к нам товарищи из России. Кто тебя прислал? К кому?

— Это, конечно, не мое дело, кто эта женщина, но почему она должна все это слышать?

— Она плохо понимает по-немецки, говори спокойно.

— Вот и ладно! — сказал он. — Значит, так. Провокатор я или нет, точно вам это установить не удастся. Из нас четверых только один я знаю, кто я такой. Поэтому я считаю, лучше всего вам сперва выслушать, выслушать все, что я скажу. Может, не так уж и важно, кто я такой. Важно для вас только узнать правду. Мне было бы достаточно встретиться с Джурой. Я его знаю, вернее, только имя знаю, читал его книги, первую, погодите, когда это было? Да, наверное, между моим вторым и третьим арестом. Тогда… да, конечно, ты прав, товарищ, не знаю, как тебя… да, ты прав, я слишком много говорю, так и прет из меня. Раньше этого не было, это началось с…

Он явился сюда из лагеря на севере Сибири, откуда вышел семь месяцев назад. Один человек, русский, которого должны были скоро освободить, умирая, отдал ему свое имя и тем самым право на свободу; совершенно особые обстоятельства и самопожертвование нескольких заключенных позволили ему выйти из лагеря. Все остальное зависело от него. Могло все сорваться, не сорвалось. Он тайно пересек границу, дважды был обстрелян, один раз ранен, несколько дней провалялся на болотах, чуть не умер с голоду, но все-таки прошел. Товарищи по лагерю — и он сам — представляли все это так. Он доберется до Праги, там пойдет к вождям коммунистического движения Чехии и скажет им: случилось то-то и то-то, вы, верно, понятия не имеете обо всем этом, но теперь вам все известно. Вы должны протестовать, грозить, требовать от русских освобождения десятков тысяч товарищей, безвинно томящихся в тюрьмах, погибающих в сибирских лагерях. Потому как вы все можете проглотить, но только не это. Взять, к примеру, случай с немецкими коммунистами в Советском Союзе — или с польскими товарищами — или с австрийскими шуцбундовцами.

Да, так он это все себе представлял. Никакого шума, но немедленные энергичные акции по «внутренним линиям». А его даже не захотели выслушать, объявили лжецом. На этот случай у него была заготовлена одна хитрость. Он записал больше пятисот фамилий из тех шестисот, которые выучил наизусть, — фамилии мужчин и женщин, совсем молодых людей, к примеру, детей Зённеке, которые там погибнут быстрее, чем в Дахау. Но ему заявили, что он предатель, угрожали. Тогда он обратился к руководству Германской партии в эмиграции. А потом пробился в Париж, к французским коммунистам. Везде одно и то же. Да, если он везде будет так встречен, ничего не добьется, что там подумают о нем его товарищи? Решат, что он не дошел, что он умер. Но, к счастью или к несчастью, он вовсе не умер. А может, они сочтут, что все их жертвы были напрасны, к примеру, жертва того русского товарища, и что он, Петрович, забыл про них. Он то и дело в процессе разговора и подробнейшего своего рассказа возвращался к этому русскому.

Теперь он говорил уже монотонно, не курил, руки его спокойно лежали на коленях, и, только когда дождь припускался стучать по крыше, он немного повышал голос. Он описывал волну арестов, переполненные камеры, одиночки, приговоры без суда, без защитника, этап в переполненных вагонах, безысходную борьбу с уголовниками, жажду, голод, бесконечные переходы, придирки конвоя, первый, второй лагерь — как унижают людей, до какого изнеможения доводят, покуда у них не останется одно только ощущение — голод и еще: усталость, неодолимая усталость.

Трое мужчин, слушавших его, сидели в одинаковых позах — словно какая-то тяжесть давила на каждого из них, постепенно пригибая к земле. Они понимали, что этот человек не лжет. Альберт и Дойно знали это точно, нечто похожее они сами испытали в немецком лагере. Но лишь похожее, ибо надежда всегда была на их стороне. А то, что рассказывал Петрович, это недраматическое послание о конце света, не оставляло места для надежды. Он буквально чудом пробился сюда после нескольких месяцев мучений, и вот эти трое хотят его выслушать, но у них нет власти, никакой власти.

Когда Габи в первый раз проснулась, ей показалось, что сверху, от лампы к голове незнакомца, стекает какая-то полужидкая светло-коричневая масса. Картина была ужасающая, Габи поискала глазами Дойно, он сидел тут же, низко опустив голову, словно его одолел сон или смерть. Точно так же сидел и Альберт. Она пришла в себя, лишь встретившись глазами с Джурой. Он как раз выпрямился и прижал руку к сердцу.

Габи подумала: они мне спать не дадут. И еще дождь так барабанит по крыше! Ах, скорей бы утро! И снова уснула.

Когда она второй раз открыла глаза, все были тут, трое стояли возле незнакомца, который все еще не вставал со стула, все говорил и говорил. Ей захотелось послушать, и вскоре она разобрала, что он называет фамилии, одну за другой. Лишь изредка он прерывал сам себя, чтобы сказать что-то другое, и потом опять фамилии следовали одна за другой.

Она позвала вполголоса:

— Дойно? Что все это значит — все эти фамилии?

Он быстро обернулся:

— Спи, Габи, спи!

Остальные тоже поглядели на нее. У Габи возникло гнетущее чувство, что все это не наяву, что это часть страшного сна. Зачем она здесь? А здесь — это уже не в Париже, не во Франции, в ее родной стране, а где-то очень, очень далеко. Она взмолилась:

— Дойно!

Он подошел к кровати, она спрятала мокрое от слез лицо в его ладони. Он сказал:

— Тебе, верно, дурной сон приснился, спи, все будет хорошо! Тебе больше ничего не будет сниться.

Он ласково уложил ее и прикрыл одеялом до подбородка. Ей хотелось слышать только шум дождя, но имена все долетали до нее, и теперь еще отчетливее. Незнакомые имена. Никогда еще звук человеческого голоса не причинял ей таких мучений. Вскоре она снова заснула.

И вот Петрович кончил. Нет, он не все сказал, все не скажет никто и никогда. Но теперь они знали правду и о пятистах шестидесяти трех из тех десятков тысяч мужчин и женщин, которые каждого из них волновали больше, чем собственный голод и жажда. Нет, он еще не все сказал и вновь заговорил о голоде, о голодном — нигде ничего — бытии. Внезапно он сам себя оборвал:

— Нет, вам этого не понять, никто этого не поймет. Это надо испытать. Даже если вы были в гитлеровском лагере, этого вы не испытали. — Наконец он умолк и принялся вновь жадно курить.

— Нет, ты не провокатор, — сказал Дойно. — Альберт сейчас сведет тебя со своим другом, который уже сегодня утром увезет тебя в Норвегию. Да, ты сказал нам правду, и все же пока мы ничего предпринимать не станем.

— А ты шутник, товарищ, — перебил его незнакомец. Он вдруг громко рассмеялся, смех этот с каждым вздохом делался все заливистей, как у человека, до которого с каждой минутой все больше доходит смысл сыгранной с ним шутки. — Ха-ха-ха, я, значит, сказал правду, но вы делать ничего не будете, ха-ха-ха!

Они смущенно молчали; когда он вытер слезы, ни у кого уже не было уверенности, что это были слезы от смеха.

— У причины есть имя — Гитлер! — сказал Дойно; он ласково дотронулся рукой до плеча Петровича.

Тот раздраженно стряхнул с себя его руку и пояснил:

— Три часа я тут от имени своих товарищей излагал вам причину, по которой вы должны в это вмешаться. И как ты тут верно сказал, товарищ, у этой причины есть имя — Сталин. А с другой стороны, есть еще пятьсот шестьдесят три имени, которые я вам назвал. И они погибнут, если вы смолчите. И какой тогда смысл имеет ваша свобода, если вы смолчите, и какой тогда смысл в моем побеге, в моем спасении? Зачем я торчу в Париже, что я забыл в Норвегии? — Он вскочил, видимо, хотел отдышаться, но тут же он стукнул руками по столу и закричал, но голос у него сорвался: — Вы спятили, спятили! Я сказал всю правду, а вы ничего не хотите делать?! Да вы же убийцы, вы хуже убийц, вы же… да вы заслуживаете!..

Джура обнял его и стал успокаивать, точно разбушевавшегося больного ребенка.

Альберт сказал:

— Фабер вот что имел в виду: мы не можем воевать на два фронта. Главный наш враг Гитлер, и перво-наперво надо одолеть его. И в этом деле Россия для нас самый надежный, единственно надежный союзник. А союзника нельзя ослаблять перед боем, понимаешь?

Петрович старался не закричать:

— Спятили вы или ослепли? Сталин ваш самый надежный союзник? Сталин уничтожил всех своих союзников. А они были посильнее вас. Но он их еще как ослабил. Сталин — единственно надежный союзник! Не знаю, спятили вы или ослепли! Но никто не хочет мне верить. Джура, ты, ты же поэт, человек, который должен хотя бы…

Дойно сел в изножье кровати. Опять прихватило сердце, слабость сковала все тело, опять это чувство, что не можешь пошевелить ни рукой, ни ногой, что голос твой никто не услышит. Ему казалось, что и Джура говорит где-то за стеной. И тут он вспомнил, что нечто похожее с ним уже было. Меньше двух лет тому назад, в Осло. К нему тогда пришел Альберт, отчаявшийся, словно замурованный в страшном своем одиночестве. Альберт требовал, чтобы он вступился за Зённеке, спас его. А потом ушел, разочарованный. Зённеке тогда был уже мертв, но узнали они об этом позже.

А теперь вот явился этот Милан Петрович. И Альберт уже готов выложить ему хорошо продуманные тактические положения, по которым они вынуждены молчать. Хоть они и порвали с партией, но все еще были сообщниками, все еще были в самом центре заговора молчания. Спятили, ослепли — может быть, он и прав, подумал Дойно. Надо бы все заново обдумать, отбросить всякую тактику, надо бы…

— Да, я должен признаться, что даже за день до своего ареста, хотя уже много наших исчезло… да что я говорю, даже просидев много месяцев в тюрьме, даже тогда я еще верил в партию, в ГПУ и в то, что аресты в большинстве своем справедливы. Я был слеп, но теперь я знаю правду. И вы ее знаете, а потому… да что толку?.. Если вы не хотите ничего предпринять!..

Джура и Альберт снова принялись терпеливо его уговаривать. Он еще пытался возражать, а потом замолчал. Наконец они помогли ему надеть плащ, он напялил шляпу, попрощался, небрежно взмахнув рукой, и ушел вдвоем с Альбертом.

Джура влез на стул, открыл чердачное окошко и выглянул на улицу. Занималось серое утро.

— У тебя опять сердце пошаливает? Давай бери стул и постой тут рядышком, подыши! Дождь перестал, вид на эти крыши хорошо успокаивает, в них есть здоровая флегма, кажется, они сейчас уснут. Посмотри на колокольню Святого Этьена и на купол Пантеона!

Опершись руками на крышу, они смотрели вдаль. Им хотелось забыть Петровича да и себя тоже. Поэтому они предались созерцанию этой причудливой картины — крыши, башни, ущелья между домами. Слева видна была Сена и остров Сен-Луи. Три грузовые баржи, одна за другой, плыли вверх по течению реки, какой-то человек медленно втаскивал на палубу бадью с водой. Джура сказал:

— Внизу на этих баржах есть каюты. Днем можно торчать на палубе, иногда любоваться медленно проплывающими берегами, разглядывать людей на твердой земле, которые бегают в вечной запарке, и испытывать счастье оттого, что ты не из их числа. Надо нам раздобыть себе такую баржу и плавать вверх и вниз по реке, несколько месяцев не сходить на берег, не читать газет, не слушать радио. Как ты думаешь?

— Да, недурно.

— Взять бы отпуск у нашего времени. Особенно полезно для сердца, которое слишком трусливо, чтобы быть трусливым, и всякий раз слабеет, встречаясь с опасностью заблуждения. Тебе бы не политикой заниматься, а исключительно метафизикой. В ней истина и заблуждение остаются без настоящих последствий, примерно как стихи, в которых воспевается Вселенная, не оказывают ни малейшего влияния на небесный свод или на звезды, разве что на астрономов. Мне, во всяком случае, куда приятнее было бы видеть тебя живым онтологом, чем околевающим революционером. Ты не мог бы стать верующим?

Оба рассмеялись. Дойно ответил:

— Даже будь я верующим, Господь все равно говорил бы со мной через этих Альбертов и Петровичей и не примирил бы меня с действительностью, а кроме того, он стал бы настаивать на том, что царство небесное непременно должно быть на земле и нигде больше.

— Да, но в таком случае тебе бы надо хорошего врача-кардиолога найти. Я продал один киносценарий, и сейчас я богат. Тебе надо снять другую комнату и подлечиться. Этот сценарий в окончательной редакции, в своей, так сказать, извечной форме, беспросветно глуп. Правда, начало неплохое, там…

Джура спускался по лестнице и словно воочию видел любовную сцену, объятия, в которых Дойно сейчас искал утешения. И эту молодую женщину, которая сейчас верит, что эта ночь была последней ночью их отчуждения, что теперь он принадлежит ей навсегда. Но именно в эту ночь она его окончательно потеряла.

В бистро он стоя пил кофе и тут же начал сочинять новеллу, которая могла бы стать и маленьким романом. Кстати, недурное заглавие «Маленький роман». Он будет начинаться с описания сцены, которая сейчас разыгрывается там, в мансарде. Впрочем, абсолютно безмолвная сцена. Потом читатель заметит, что герой одержим какой-то страстью. Она опасна, ее надо держать в тайне. Но никогда, даже в конце романа, читатель не должен узнать, что это за страсть. И неважно, что он ничего не поймет. Долгая flash-back[111], потом станет ясно, что герой сожжен дотла своей страстью, но в этой безмолвной сцене он даже о ней забывает. И потом выходит из дому, чтобы купить цветы. И он покупает их, но женщина их не получит; она никогда больше его не увидит.

Джура разменял франк, сунул в прорезь игрального автомата монетку в пять су и повернул ручку. Зеленый, красный, желтый. Вышел зеленый, он выиграл пятьдесят сантимов. Почему она никогда больше не увидит героя? Не приходится сомневаться, что люди хранят верность скорее своей любви, нежели своей возлюбленной, и что почти никогда не ставят дважды на один и тот же цвет. Вышел желтый, он опять поставил на зеленый, проиграл, потом поставил на красный, и тут третий раз подряд вышел желтый. Надо пойти домой, выспаться и на свежую голову все еще раз обдумать. Наконец он выиграл пятьдесят сантимов. Появление Петровича должно окончательно разрушить связь Дойно с Габи. Это бесспорно. Но почему? Чтобы ответить на столь простой вопрос, не нужно иметь свежую голову. Выйдя из бистро, он хотел пойти домой вдоль набережной Сены. Надо транспонировать весь замысел, тогда мотивация возникнет сама собой. Подыскать мотивы для поступков и упущений — это самое легкое в его ремесле. Каждый человек — миллион мотивов. А сценаристов интересует поступок, максимум два поступка.

Глава пятая

«Эскизы к социологии современной войны» вышли в свет на немецком языке в маленьком парижском издательстве. Штеттен оплатил типографские расходы, и теперь оставалось ждать, когда распродадут все четыреста экземпляров. Книга была встречена молчанием. Пресса немецкой эмиграции, почти целиком сосредоточенная в руках преданных Сталину коммунистов, еще потому замалчивала книгу, что наряду со Штеттеном ее автором был и Дойно.

Единственная непосредственная реакция на эту публикацию оказалась между тем весьма чувствительной. В Австрии конфисковали все состояние Штеттена, заблокировав его счета в швейцарских банках. Это отвечало официально высказанному пожеланию немецких властей; юридическое основание было найдено в жалобе, поданной Марлиз от имени своей дочери на ее деда.

Штеттена мало заботил этот процесс. У него были средства еще на полгода жизни. Он высчитал, что чуть ли не в тот самый день, когда он вступит в семидесятый год своей жизни, а именно 16 января 1940 года, он должен будет перешагнуть незримую границу, до сих пор отделявшую его от бедняков. Ему было любопытно, как он сумеет противостоять нужде. Он верил, что не боится ее.

Но чтобы дотянуть хотя бы до дня своего рождения, он должен был сократить свои расходы. Он снял две комнаты в отеле, одной безусловно было бы мало, одними только книгами можно было заполнить целую небольшую комнату. Ему бы их продать, но он уже официально завещал их Дойно и не рассматривал больше как свою собственность.

Теперь они жили дверь в дверь. Дойно спал в комнате с книгами, а работали они в комнате Штеттена.

Пришло лето, город быстро опустел после праздников 14 июля, которые были так прекрасны, что невольно думалось: все это происходит вопреки неизбежности конца, и город скоро утратит свою веселость. Во всяком случае, так казалось Дойно и его друзьям. Они гуляли по улицам, смотрели на танцующих, но сами на сей раз уже не танцевали. Жизнь в последние месяцы делалась для них все труднее, к тому же они недавно получили известие о смерти Петровича. Норвежские социалисты заботились о нем, он ни в чем не нуждался. Однажды вечером Петрович бросился под поезд. Он оставил письмо, в котором упрекал друзей в трусости и в пособничестве «величайшему из преступлений», «величайшему из обманов». Они обдумывали, не следует ли им опубликовать его письмо. Коммунистические партии во всем мире проводили политику энергичнейшего сопротивления нацистам; они были в первых рядах активных борцов против всякой капитуляции. Россия Сталина занимала такую же позицию. Друзья решили письмо не печатать. Правда, они воздействовали на партию по «внутренней линии», но о России молчали. Сильнейший аргумент против нацистской Германии будет подорван, полагали они, если мир узнает о существовании того лагеря, откуда бежал Петрович. Его послание должно остаться в тайне.

Йозмар и Эди все продолжали трудиться над своими проектами. Как политическим, так и техническим. Правда, они еще не оправились от своих промахов, но надо было быть готовыми ко всему.

Дойно был загружен своей негритянской работой. За очень короткий срок он написал триста страниц об истории экипажей. Один известный писатель должен был из этого сделать книгу, которая будет пользоваться всемирным успехом, американский издатель только для первого выпуска планирует тысячи экземпляров. Газетное объявление во всю полосу — автор у штурвала собственной яхты, — кстати сказать, фотография тоже снискала премию — затем стилизованными готическими буквами — фамилия автора и, наконец, красным шрифтом название: «И все-таки я в движении…» Затем теневым шрифтом подзаголовок: «Автобиография лучшего слуги человечества». В углу по диагонали: «Автор и издатель этого абсолютно уникального труда о цивилизации рода человеческого почтут своей явной неудачей, если в течение года после публикации не будет продано 875 000 — восемьсот семьдесят пять тысяч — экземпляров».

Штеттен, обожавший всяческую рекламу, сохранил эту страничку.

— Документ культуры, который требует повторения. Как только вы получите ваш королевский гонорар, мы тоже опубликуем объявление: «Продано уже шестьдесят семь экземпляров нашей книги. Если удастся продать еще тридцать три экземпляра, мы сочтем это явным, из ряда вон выходящим успехом тысяча девятьсот тридцать девятого года». И под этим наши подписи, разумеется, факсимильные, — авторы, добившиеся такого успеха, не должны скупиться.

Впрочем, профессор готовился уже к новой работе. Он глотал книги о политических преступлениях. Как только Дойно закончит со своими экипажами, ему предстоит подготовить главу о терроризме.

Стояло лето 1939 года. Не слишком жаркое, не слишком дождливое, словом, метеорологически ничем не примечательное. Вся Франция, казалось, сговорилась отдыхать. Никогда на берегах морей, рек, в горах, в долинах и в сонных деревушках не бывало такого наплыва отдыхающих.

Весной пришел конец Испанской республике, была оккупирована Чехословакия, и даже маленькой Албании больше не существовало. Теперь газеты писали о Польше, о каком-то Данциге. Войны обычно начинаются ранней осенью, когда собран урожай, говорили люди. Большинство из них, впрочем, намеревалось вернуться домой к 15 августа, самое позднее к 31. Раньше никакой войны не будет и потом, вероятно, тоже. Данциг! Разве так называются места, из-за которых начинаются войны! А может, все-таки… кто знает? Разве люди хотят чего-то особенного? Немножко покоя. Люди имеют на это право, но разве их оставят в покое? Все кидаются за последними выпусками столичных газет, которые сбрасывают с самолетов на пляжи, — не произнес ли Адольф новую речь? А что, собственно, он сказал вчера? Что он скажет завтра? С другой стороны, если говорить всерьез, мы еще посмотрим! Все газеты помещают восторженные репортажи о Красной Армии — целые парашютно-десантные полки, русские танки и самолеты и эти бравые парни, марширующие по Красной площади! Ну да, правда, в последний раз — это уже не был столь прославленный «паровой каток», нет, русские двинулись не в том направлении, в конце они даже вовсе соскочили — Брест-Литовск, оставили нас один на один с немцами и займами. Но на сей раз у нас нет русских займов, зато у русских есть армия, которая не ждет, когда мы ей пришлем оружие, и к тому же их возглавляет человек, который знает, чего хочет.

А тут еще эта история с кражей из Лувра. Очень интересно! Перед первой войной украли Мону Лизу, сейчас — картину поменьше, но уже французского художника. А потом вдруг выясняется, что это вовсе не настоящая кража, а надувательство, наглый рекламный трюк. Молодые люди решили сделать карьеру, чтобы потом иметь возможность опубликовать в прессе историю этого похищения. Уж слишком глупо! Так обмануть общественность! Сначала ведь все поверили, что это мастерски проведенное похищение, а потом — нет, тут надо прямо сказать…

А потом пришло это известие, и кое-кто, в особенности левые, стали говорить — ну, конечно, опять рекламный трюк, обманный маневр в последнюю минуту, бесстыдное надувательство, как в случае с кражей картины. А одна газета напечатала жирным шрифтом на первой полосе: «Чудовищная ложь официального информационного агентства Германии!» А в других утренних газетах, где редакторы международных отделов всегда были невероятно хорошо информированы, знали все тайны всех Chancelleries[112] до мельчайших подробностей — теперь же эти шельмы не комментировали сообщение, даже не упоминали о нем.

Затем появились дневные выпуски. Сомнений больше не было. Риббентроп едет в Москву заключать пакт о ненападении. Французские и английские посредники могут разъезжаться по домам. Они воздвигали стену, а в ней отпала надобность, игра кончилась, дело приняло серьезный оборот.

Пакт был подписан после полуночи. Это было уже 24 августа, день святого Варфоломея. Сталин фотографировался с Риббентропом, они улыбались потомкам, сердечно пожимали друг другу руки. Затем вождь мировой революции и антифашистов произнес тост: «Я знаю, как немецкий народ любит своего фюрера — я пью за его здоровье!»

«Русско-германский пакт спасет мир во всем мире!» С такими заголовками предстала на следующий день глазам сбитых с толку читателей коммунистическая пресса. Разумеется, гениальный Сталин связал Гитлеру руки, и теперь уж будет мир, а нацистам никто не уступит больше и миллиметра. Безусловно, коммунисты, как прежде, так и теперь, а теперь даже больше, чем прежде, будут в первых рядах борцов против фашизма, во главе защитников свободы и отечества и т. д. …И конечно же пакт о ненападении не отменяет статей русско-французского союзнического договора. Так писали эти газеты; их читатели, решившие и привыкшие им верить во всем, были, пожалуй, единственными, кто не хотел понять, что война уже на пороге. И они были вконец обескуражены, когда она разразилась, — Москва так часто спасала мир во всем мире, в партийных газетах об этом можно было прочитать после каждого процесса. Чем больше старых коммунистов было убито, тем надежнее становился мир. Под конец Сталин принес в жертву миру полководцев и организаторов Красной Армии. Ради него он подписал русско-германский пакт — и через семь дней началась война. Верующие люди не хотели сомневаться, надо было только хорошенько им все растолковать, чтобы они сами поняли и других могли бы убеждать.

Второго сентября депутаты коммунистов голосовали за военные кредиты, это значило, что война против Гитлера — справедливая, хорошая война. Пять лет во столько глоток они хрипели: Гитлер — агрессор, пора положить конец его проискам! Все остальное тем временем было забыто. Нет, их генеральная линия не менялась, а это значило, что Россия тоже скоро вступит в войну — сегодня вечером, завтра утром. Ого, Сталин знал, что делал. Он обвел Гитлера вокруг пальца!

— Сейчас и в самом деле невозможно решить, — сказал Штеттен, — какая пресса больше достойна презрения, буржуазная или коммунистическая. Когда я читаю в газетах, прославляющих мюнхенский пакт и упрекающих обманутых чехов, эти пароксизмально-моралистические вопли возмущения вероломством русских, я сразу вспоминаю, что шлюхи слово «шлюха» используют как ругательство. Собственно, это могло бы удовлетворить любого моралиста. Однако Верле справедливо упрекает меня в том, что я всегда пренебрегал моралью. Но с другой стороны, когда в похожих буржуазных газетенках читаешь, что Сталин принудил Гитлера поощрить коммунизм в Германии, то это действует примирительно. Цинизм этих журналистов безмерен, но глупость их еще безмернее. «La colère des imbéciles déferle sur le monde!»[113] — так написал Бернанос. Странно и обидно, что именно католик создал это меткое слово. А что касается ваших бывших друзей, дорогой мой Дион, их лживость достигла высочайших степеней: любая вера самым натуральным образом становится дурной верой. Их ложь тотальна и тоталитарна, она даже тоталитарнее, чем у нацистов, ваших новых союзников, правда же — случай, несчастный случай. Вы сами однажды обрушились на частную правду, вы даже предпочли ей заблуждение, ибо оно было коллективным. Нет, действительность превзошла ваши надежды, частная правда станет тщательно оберегаемой тайной тех немногих, кому грозит опасность или забыть о ней, или умереть за нее.

Те дни и ночи проходили в нескончаемых разговорах. Дойно лишь с трудом удалось выкроить время на то, чтобы, простояв четыре часа в очереди, записаться добровольцем во французскую армию. Его могли призвать со дня на день. Обе их комнаты с утра до ночи были полны гостей. Приходили люди, порвавшие с Дойно, когда он вышел из партии, теперь они заколебались, им казалось, что почва уходит у них из-под ног. Немцы особенно были встревожены, они быстрее своих французских товарищей поняли, что все случившееся в Москве несказанно страшно обесценило все жертвы…

— …Как будто мы сами вырыли убитых из могил, бросили их кости собакам и еще кричим «ура», — сказал один из гостей. Он был рослый, крепкий; травма, полученная в уличных боях в Хемнитце, страшно изуродовала его лицо. Прошло уже почти два года с тех пор, как он составил ту самую резолюцию, заклеймившую Дойно как «перебежчика и колеблющегося псевдотеоретика». Теперь он сидел на кровати «перебежчика», вцепившись обеими руками в матрац, словно боясь, что он выскользнет из-под него. Он снова и снова тихонько твердил одну фразу:

— Если партия кончилась, рухнула, значит, вообще ничего больше нет. Товарищи там, дома, они это не поймут. — К вечеру он заснул сидя, с открытым ртом. Штеттен, желая поскорее выпроводить этого гостя, разбудил его и сказал:

— Два года назад вы называли Фабера «перебежчиком и предателем». Так что вам тут надо у предателя?

— Два года назад он и вправду был перебежчиком! — вспылил гость. — Тут уж ничего не попишешь, нельзя никогда упускать из виду тактическую ситуацию. Вам этого не понять, вы же не коммунист.

— А вы? Вы и теперь еще коммунист?

— Если б я знал, Господи, если бы я только знал, кто я такой, если бы у меня были четкие директивы, линия!

— Здесь вы этого не получите. Идите-ка лучше куда-нибудь в другое место, может, там и найдете, да не задерживайтесь! — насмешничал Штеттен.

Гость поискал глазами Дойно, не нашел и, чуть помедлив, вышел из комнаты.

Поздним вечером явился французский товарищ. Он долго сидел, не говоря ни слова, слушал все, что говорили другие, словно ждал, что кто-то наконец скажет самые главные, спасительные слова. Потом неожиданно, на ломаном немецком языке, обратился к Эди:

— Это смешно, но я должен сам себе сознаться: мне стыдно, мне просто стыдно. Я не снимаю трубку, когда звонят, никого не хочу видеть. Уже много лет я каждый день писал по три страницы, против Гитлера, против всякого соглашения с ним, против Мюнхена. Самый наглядный пример: я каждый день восхвалял надежнейшего союзника, Сталина. И теперь я наглотался, столько дерьма наглотался, столько лжи. Мне стыдно.

Ночью 3 сентября — с пяти часов пополудни Франция уже была на военном положении — начались первые воздушные тревоги. Вой сирен так страшно ворвался в сны, что люди, проснувшись, должны были сперва избавиться от испуга, словно выплыть из глубин небытия. Все бежали в подвалы. Когда разрешили выйти на свет Божий, люди из отрядов гражданской обороны давали весьма противоречивые справки. Многие видели целые эскадрильи, другие один-единственный самолет, а третьи только ночное облачное небо, обещавшее утром дождик. Те, кто опять лег, чтобы урвать еще несколько часов сна, были разбужены еще раз. Но уже такого страха вой сирен не нагнал на людей.

Только под утро можно было выйти из подвалов. Штеттен с Дойно вернулись к себе, спать обоим не хотелось.

— С этой ночи начинается ваше возвращение в Вену, надо это отпраздновать! — заявил Дойно.

— Война будет долгой, — невозмутимо отозвался Штеттен. — Не знаю, доживу ли я до ее окончания. Но в Вену я никогда не вернусь. Я слишком любил этот город, чтобы мог когда-нибудь его простить — вот как вы никогда не простите коммунизму его растление.

— Сравнение не убедительно, ибо город это не….

— Оставьте, Дион, сейчас рано думать о возвращении. Эти налеты мне не нравятся. Не смейтесь, я говорю серьезно. Если это учебные тревоги, то они слишком запоздали, но если это всерьез, то это очень плохой признак. Где-то на французскую территорию залетает немецкий самолет, и двенадцать миллионов человек, от Страсбурга до Парижа, вскакивают среди ночи, мчатся в подвалы, в самое лучшее для сна время — значит, все добрые духи отвернулись от ответственных за это лиц, значит, эти лица не продумали все как следует уже много лет назад?

— Это лишь первая ночь, и налеты, вероятно, были учебные. Надо же приучить население всерьез относиться к налетам.

— Глупости, — нетерпеливо возразил Штеттен, — так не учат, совсем наоборот! Повестка может прийти с утренней почтой — вас не пугает казарма, унтер-офицеры? О том, что будет дальше, мы говорить не станем.

— Дальше будет поражение третьего рейха — пока я думаю только об этом. А об унтер-офицерах я, вполне возможно, буду думать в казарме. Разве на фронте солдат думает о цели или даже о смысле войны?

— Вы будете думать.

— Не знаю. Но вам сейчас нужно лечь, профессор, скоро явятся гости, день обещает быть таким же шумным, как всю последнюю неделю.

— Все уже подписали наш манифест «Против Гитлера и его союзника Сталина»?

— Нет, многие еще медлят. Обманутый муж, заставший свою жену голой в постели с голым мужчиной, но еще терзающийся сомнениями, а вдруг жена все-таки не изменила ему, стал образцом для многих моих товарищей. Так же и Сталин ввиду угрозы Гитлера годами был образцом демократического политика.

— Рев слабоумных слышен повсюду в мире.

— Нет, тот рогоносец не обязательно слабоумный. Он бы примирился с этим фактом, если бы прежде узнал о другом, более утешительном. В каждом городе следовало бы поставить памятник с надписью: «Обманщикам — от благодарных обманутых!» Робеспьер представил парижанам одну девицу, весьма сомнительного поведения, как богиню ума и добродетели. Последствия были не слишком полезными для ума. Надо бы ежегодно представлять людям бога обмана, чтобы они привыкли к негативным фактам. En attendant[114] эта война — факт абсолютно негативный: у нас есть с чем бороться и нет — за что бороться.

— За единение планеты, — сказал Штеттен, — мы же об этом писали.

— Да, и шестьдесят семь человек это прочли.

— Как вы можете такое говорить, Дион! Разве вы не знаете, что за последние три месяца продажа возросла больше чем на двадцать процентов — у нас есть уже восемьдесят один читатель, и вне всякого сомнения ветер дует в наши паруса!

Оба от души хохотали, они не разочаровались друг в друге. Вой сирены, возвестивший третью воздушную тревогу, прервал их беседу. Они подошли к окну. Небо было ясное, и облачка на горизонте белые-белые. Они смотрели на башни собора Нотр-Дам, казалось, вой доносится оттуда. Они почти удивились, что собор незыблемо стоит на месте. В этот миг они его нежно любили. И, словно одергивая себя и Штеттена, Дойно сказал:

— Нет, спасение подобных зданий все же не так важно, как защита детей, защита от болезней, от беспризорности и от жизни, в которой они собой пренебрегают. Я с детства ненавижу войну, и теперь я вынужден сам желать ее — это куда более унизительно, чем плевок гестаповца на лице.

С улицы несся непрекращающийся звон. Штеттен сказал:

— Это означает газовую атаку. Вероятно, разумнее было бы остаться наверху. Так идемте скорее в подвал!

Они выглянули в окно. Самолетов нигде не было видно. Спускаясь по лестнице, Штеттен шептал:

— Мы участвуем в какой-то оперетке. Оперетки всегда предвещают сокрушительное поражение. Поверьте старому венцу!

Тревоги следовали одна за другой, днем и ночью, мешая всякой нормальной деятельности, всем вменялось в обязанность иметь противогазы, никуда без них не выходить. Чиновники из местного совета раздавали их населению, но не иностранцам. Богатые люди могли легко их раздобыть, эмигрантам же в случае необходимости следовало закрывать рот и нос мокрыми тряпками.

Эти и другие заботы эмигрантов через несколько дней пошли на убыль. На стенах появились плакаты с объявлениями: «Все мужчины немецкого и австрийского происхождения, не достигшие семидесяти лет, должны в кратчайший срок собраться на стадионе». Никакой разницы не делалось между теми, кто отрекся от своего подданства или был его лишен, и преданными Гитлеру немцами. Явиться должны были даже те, кто давно уже записался в добровольцы.

— Вы это читали? — спросил Штеттен, обнаруживший объявление в газете.

— Да, сегодня утром. Всюду расклеены плакаты. Я сразу же пошел к Верле. Он будет хлопотать, чтобы вас не интернировали. Я жду его звонка, он безусловно добьется. В вашем досье имеются вполне убедительные доказательства вашей антифашистской позиции, а кроме того, вам до семидесяти осталось всего четыре месяца.

— И это все, что вы имеете мне сказать? — спросил старик, газета шуршала в его трясущейся руке, подбородок дрожал. — Мне сначала отказывали в визе и в виде на жительство именно потому, что точно знали, что я антинацист, а теперь людей вроде меня отправляют в лагерь, потому что они родом из Австрии или Германии? Неужели вы не понимаете, что это значит, не видите в этой мелочи дурного предзнаменования? Я не пойду в лагерь! То, что меня посадили нацисты, было в порядке вещей, но то что здесь, во имя свободы и демократии, меня лишают свободы — этого я не перенесу.

Дойно тщетно пытался его успокоить или хотя бы отвлечь. Наконец явился Верле, он принес плохие новости. Было предусмотрено сделать исключения для некоторого количества лиц, но хитрость состояла в том, что это касалось только лиц политически активных. А Штеттена к ним не причисляли. Верле посоветовал ему подчиниться требованию, дабы быть en règie[115]. Через несколько дней его наверняка удастся вызволить. В конце концов, эти меры вполне осмысленны, ведь надо же перепроверить все досье, среди эмигрантов легко могли затесаться и шпионы. Война от всех требует жертв, время легкомыслия прошло, следует одобрять все меры, направленные на победу. Дойно возразил:

— То, что среди эмигрантов могут оказаться агенты гестапо и других полицейских ведомств, более чем вероятно. Однако в их задачи входит не военный шпионаж, а слежка за беженцами, представляющими наибольший политический интерес. У шпионов есть надежные паспорта, и как правило они граждане нейтральных или союзных государств. Почему вы думаете, что полиции легче будет выловить нескольких шпионов, если она арестует всех эмигрантов?

— Простите, мой дорогой коллега! — в нетерпении воскликнул Верле. — Но я в любом случае не могу одобрить, что вы критикуете меры, принимаемые нашим правительством!

Штеттен подошел к двери и открыл ее.

— Господин Верле, благодарю вас за ваши усилия, — холодно проговорил он.

— Но, Штеттен, я прошу вас, не будьте столь нетерпеливы, я сам провожу вас до ворот стадиона.

— Никто меня провожать не будет, я туда не пойду. А то, что мы видимся с вами в последний раз, я хочу довести до вашего сведения. Я идентифицирую мою страну с ее правительством и осуждаю ее. Если вы истинный патриот, то вы должны быть благодарны мне за то, что я Францию ставлю выше ее правительства. Его я критикую, дабы мне, старику, не пришлось отречься от любви, пронесенной через полсотни лет. Adieu!

Верле позвонил под вечер. Он хоть и был обижен, но тем не менее позаботился о своем старом друге. Он привел все мыслимые доводы, чтобы Дойно убедил Штеттена сдаться. Под конец он сказал:

— Вы, как поляк, как гражданин союзного государства, должны же понимать!

Дойно ответил:

— Дело не в моем понимании, а в вашем. Штеттен отказывается не по личным причинам, не из страха перед лагерем. Его собственный случай представляется ему не столь важным, но весьма характерным, что вполне справедливо. Он отказывается быть соучастником в акции, которая оскорбляет его мировоззрение. В этом случае он ни за что не сдастся. Поэтому-то я и уважаю его уже не первый десяток лет, вернее, и поэтому тоже. Как бы я мог его убеждать?

Это была страшная ночь. Несколько раз начинали выть сирены, но они больше не спускались в подвал. Штеттен говорил непрерывно, все больше и больше горячась. Дойно уже стал бояться за старика, что полуодетым сидел на кровати, дрожа всем телом, с домашней туфлей в руке, пылко жестикулируя, с лицом бледным и осунувшимся.

— Оставьте меня в покое с этим халатом! — кричал он, желая перекричать сирену. — Вы что, не понимаете, что всегда ошибались? Я знаю вас больше двадцати лет, и вы всегда проповедовали нечто ошибочное. Русскую революцию, пролетарскую революцию в Германии, в Китае и бог весть где еще! А потом, когда у вас ничего этого не осталось, возникла Россия — надежнейший союзник. А когда явился этот бедняга из Сибири, вы его бросили, оставили наедине с его правдой и мукой, спасаясь от которой он бросился под колеса поезда. А теперь, теперь вы доверяете этому правительству! И вы осмеливаетесь уговаривать меня отдаться в руки этой полиции! А что будете делать вы, Фабер, если в один прекрасный день эта самая полиция передаст нас в руки гестапо? Как заложников или в обмен, как…

— Профессор, прошу вас, как вы можете!

— Молчите, я больше не могу выносить вашей болтовни, этого непробиваемого еврейского оптимизма! Отвечайте мне на простой вопрос: Польша будет теперь выдавать немцев, да или нет?

— Сейчас ведь только первые дни, надо подождать. Наверняка у французского Генерального штаба есть план, какая-нибудь грандиозная операция…

— Нет, я вправду не могу вас больше слушать. Из-за вас мы не эмигрировали, вы слепец или сумасшедший. Вы…

Около двух часов ночи у Штеттена случился сердечный приступ. Он лежал, тяжело дыша, совсем ослабевший, и отказывался от всякой помощи. Дойно он не желал подпускать к себе.

Когда наконец пришел врач, ему уже стало лучше. Доктор Боленски был поляк, он не имел права заниматься частной практикой, выписывать рецепты. Он посоветовал сердечное средство и обещал прийти еще раз вместе с французским коллегой. Вероятно, может понадобиться электрокардиограмма. Ничего страшного, сказал он Дойно в коридоре, но этот приступ может быть предвестьем самого страшного. Так или иначе, а о том, чтобы старик отправлялся в какой-то лагерь, и речи нет, медицинская справка на некоторое время избавит его от лагеря.

— Ах, уже день! Я хорошо спал, без всяких снов. Бедный мальчик, вы, должно быть, смертельно устали, пойдите поспите.

— Нет, я подремал на стуле и тоже только что проснулся. Вам лучше, это сразу заметно.

— Дайте мне руку и скажите, что вы меня простили! Я был зол и несправедлив к вам, излил на вас весь яд, который скопился скорее в моем теле, чем в душе. Следовало бы почитать что-нибудь по психофизиологии, чтобы лучше понимать подобные состояния, а может, даже научиться преодолевать их. Я всегда надеялся, что не стану злобным стариком, но…

— Вы вовсе не злобный. Скоро придет врач и принесет справку. Поспите еще немножко.

Доктор Боленски — теперь он был в польской офицерской форме — пришел под вечер в сопровождении пожилого французского коллеги. Доктор Менье вынужден был сперва отдышаться после подъема по крутой лестнице. Он сел на кровать, дыхание медленно приходило в норму. Он был среднего роста, хрупкий, с открытым лицом — светлые молодые глаза, насмешливый рот — и прекрасными умными руками. Он внимательно оглядел комнату, затем Дойно и лишь потом обратился к больному. Он хотел его внимательно осмотреть, хотел остаться с ним наедине. Польский врач простился со всеми, через несколько часов он покинет Францию. И сложным путем будет добираться до Польши. Дойно ждал больше часа, пока Менье не постучал к нему.

— Если бы Боленски мне сказал, что вы так высоко живете, я бы не пришел, я не могу уже позволять себе такие восхождения. И если бы утренние вести из Польши были не так плохи, я бы тоже отказался. Странно, как все взаимосвязано! Так или иначе, я рад, что я здесь. Барон фон Штеттен человек весьма примечательный.

Дойно ждал, что Менье сообщит ему о результатах осмотра, но старый врач не спешил. Пока он говорил, его глаза все время блуждали по комнате, глаза старого, благодаря опыту и удаче уверенного в себе диагноста, который знает, что видит много больше, чем другие, и понимает еще больше, чем видит. Но время высокомерия для него миновало, он-то это знал, а другие не распознали перемены. Вот уже несколько лет он жил в ожидании внезапной смерти. Он не слишком ее боялся, нет, но эта угроза завладела его жизнью, разрушив даже его способность наслаждаться. «Польза знания весьма относительна». Эта простая истина целиком его захватила: под конец его жизнь станет rigolade[116], шуткой с плохим исходом. Менье жил в окружении большой семьи, всеми способами показывающей ему свою от него зависимость, он был знаменитый врач, многими почитаемый. Однажды он заснул и вскоре проснулся от боли в левой руке, и тогда он решил составить список имен. В него попали те, кто был ему близок, те, кто полагал, что тесно с ним связан. Их оказалось на удивление много. Внизу он написал: «Окруженный любовью всех вас, я умираю таким же одиноким, как новоиспеченный клошар в Hotel-Dieu».

— Вам, конечно, не терпится узнать, что же с бароном. Да, он старый человек, и прошлой ночью легко мог умереть. Если бы вы с ним вместе уехали в Канаду, он бы сейчас был здоровее. Он рассказал мне о ваших мотивах, они делают вам честь. Во всяком случае, где бы ни находился барон Штеттен, жизнь его в опасности, поскольку он странным образом умеет быть несчастным с такой интенсивностью, которая присуща разве что юноше. А для стариков это очень скверно. Им больше на пользу определенный эгоизм, известное равнодушие к страданиям других. Нам, старикам, хватает своих проблем, мы хотим долго жить, у нас слишком мало сил, чтобы растрачивать их на других.

— У профессора Штеттена нет этого «определенного эгоизма», он страдает от глупости и ужаса времени. Оттого, что он должен идти в лагерь…

— Он не пойдет в лагерь, — перебил его Менье. — Я позабочусь, чтобы его совсем оставили в покое. Вопрос не в этом. Господин Штеттен отказывается подчиниться требованию, но не желает никакого вмешательства. Короче говоря, он не желает и медицинской справки.

— Да, но… — начал Дойно.

— Оставьте, все, что необходимо, будет сделано, но ваш старый друг должен чувствовать, что он находится в самом центре борьбы. По-вашему, это может повредить его сердцу? А разочарование, капитуляция разве менее вредны?

— Простите меня, но боюсь, что я вас не совсем понял. Штеттен нуждается в успокоении, и вы, к счастью, можете ему его дать, значит…

Менье прервал его нетерпеливым жестом и, помолчав, заявил:

— Когда человек молод, он может выразить себя в поступке. В нашем возрасте речь идет уже не о поступке, а о позиции. И дело тут не в том, умна ли, целесообразна ли эта позиция, а в том, красива ли она, — это единственная красота, стремиться к которой позволительно в нашем возрасте.

— А для меня дело в том, — резко возразил Дойно, — чтобы Штеттен жил как можно дольше… Его позиция была красива все семьдесят лет! Кроме того, вам, как французу…

— Мне следовало бы заботиться о позиции французов, которая вам не по нраву? Вы это хотели сказать?

— Не совсем. В плохие эпохи люди и народы гибнут как раз от того, что есть в них лучшего. Народ, достаточно зрелый, чтобы и после собственной победы не забыть о незарубцевавшихся ранах, ненавидит, даже презирает войну. И если подобные воззрения даже приведут к гибели вашу страну, то я все-таки предпочитаю быть на ее стороне, нежели на стороне победителей. Но между тем просто нет сил видеть, как ширится самое худшее, что есть в этой стране, лишь усугубляя неизбежный абсурд войны, когда, к примеру, с таким человеком, как Штеттен, обходятся будто с врагом, а многочисленных французских агентов Гитлера никто и пальцем не тронет и даже не сгонит с весьма ответственных постов. Так что уж вы не беспокойтесь о нашей позиции, подумайте лучше о позиции ваших земляков!

— То, что вы сказали, не так уж дурно, но верно ли? Почему мы должны погибнуть от того лучшего, что в нас есть, почему это лучшее, напротив, не спасет нас?

Дойно не хотелось дискутировать, по крайней мере сейчас, когда самым главным было поскорее помочь Штеттену. И все-таки он сказал:

— Как всегда, все, что говорится о народе, верно лишь отчасти, и в негативном и в позитивном смысле это лишь своего рода карикатура. В основе же лежит вопрос градации. Все эпитеты применимы ко всем народам, достоинства и недостатки хоть и различны, но распределяются почти равномерно. Дело же в том, какое значение придает им определенная историческая конъюнктура. Может настать момент, когда наивысшие достоинства французов усугубят гибельное воздействие их недостатков, если сразу же верх не возьмет критический взгляд на вещи. Не забывайте, я еврей, мой народ тысячелетиями чтит своих пророков, людей пылких, которые мучительнейшим образом укоряли народ за его недостатки. А возносившие ему хвалы и ура-патриоты — забыты. А теперь давайте наконец поговорим о нашем больном!

— Не беспокойтесь. Я помещу его в отличном пансионе под Парижем. Если возникнут финансовые затруднения, я все улажу, мне это будет только приятно. Но теперь скажите мне: вы, значит, верите в целительные свойства горькой правды? Предположим, вы знаете, что вы проиграли, что вам в любой момент грозит смерть, — сказали бы вы об этом вашим близким или утаили бы?

— Франция отнюдь не в таком положении, Гитлер, в конце концов, будет побежден!

— При чем тут Франция? — удивился Менье. — Ах да! Но вы не ответили на мой вопрос? Вы никому не открыли бы свою тайну?

— Будь я в положении этого человека, я бы, наверное, тоже попытался скрыть правду, а остальные лишь потому не сразу догадались бы о моей тайне, что и знать о ней не хотели.

— Вы говорите что-то очень-очень страшное. Вы так много страдали?

— Нет. Мои друзья и я годами пытались предостеречь современников — и потерпели небывалый провал. Французы, несомненно, умнейший на свете народ, получали предостережения изо дня в день. Нет, не существует никаких тайн, разве что для тех, кто не желает ничего видеть, покуда не будет уже почти наверняка поздно… Кто теперь примет Штеттена в пансион? И можно ли его теперь перевозить?

— Сначала давайте договоримся: вы оставите старика в уверенности, что он строптивец, скроете от него мое вмешательство. Дайте ему право на жест, я прошу вас об этом.

— Господин доктор, я не люблю экспериментов такого рода, но если вы настаиваете…

— Я настаиваю! Будь я на его месте, я бы хотел, чтобы со мной обходились именно так.

Состояние Штеттена улучшалось. Правда, его речь и жесты были еще излишне пылкими, особенно когда он слушал Релли и Теа, рассказывавших, как их мужья, подобно тысячам других эмигрантов, были согнаны на этот стадион, — ничего не было как следует приготовлено, чтобы накормить этих людей или хотя бы укрыть от дождя и холода. Воинственная суровость происходящего сочеталась с безграничной нерадивостью.

— У Габсбургов абсолютизм смягчался расхлябанностью. Здесь он ею невыносимо обостряется, — с горечью произнес Штеттен.

Дойно оберегал его от гостей, старался отвлечь профессора от актуальных тем. Но старик требовал газет, слушал радио. Он во всем принимал непосредственное участие.

— Остерегайтесь метафизической болтовни! — сказал он Джуре, пришедшему проститься перед возвращением в Югославию. — Мне не нравится, что вы так часто употребляете слово «абсурд». Богу человеческое существование показалось бы таким же абсурдным, как человеку — жизнь мухи-поденки. Мы же сами, сами выдумали Бога, но нас, нас никто не выдумал. То, что наши дела и наши осечки оправдывают любой пессимизм — несущественная истина, банальность, которая вовсе не становится глубже, если ей придать поэтически-метафизическую форму выражения. Но мы в той же мере оправдываем и любой оптимизм. Только мы в бесконечном хаосе природы способны быть чем-то большим, нежели пленниками причин, ибо мы всему придаем смысл. При нашем чутье на человеческую комедию нам смешно ее начало и конец, а при этом означенное чутье — единственный феномен во Вселенной, который не абсурден. Тот, кто в человеке видит лишь то, чем он является, и не распознает, чем он может быть, тот вовсе его не знает. Эта последняя фраза не о вас ли, Дион? — улыбаясь, спросил Штеттен. И добавил, снова повернувшись к Джуре: — Видите, человек не так ограничен, как полагают эти болтуны. Пока жив Фабер, и я не совсем перестану существовать. И вдобавок я плохо обращался с ним все эти дни, как будто хотел заранее наказать его за мою близкую смерть.

Джура сказал:

— Вам должен быть интересен конец войны, а потому вам нельзя смерть и близко подпускать. Баронесса написала мне, что она будет ждать вас в своем доме в Далмации. Мы все там соберемся, как говаривал бравый солдат Швейк — в шесть часов вечера после мировой войны: Мария-Тереза пишет, что ей было бы приятно, если бы вы приехали вскоре после полудня, а не к вечеру, чтобы первая совместная трапеза не была бы импровизацией. Она пишет, что там бывают затруднения со свежим мясом. От вас, профессор, она ожидает, что вы за время войны научитесь играть на окарине и возьмете с собой инструмент, когда поедете к ней. Тебе, Дойно, она велит сказать, чтобы ты непременно освоил бридж, дабы поддержать игру, в случае если не будет четвертого партнера. Ей известно, что в окопах только и делают, что режутся в карты, и она уверена, что у тебя будет возможность стать картежником.

Джура вытащил письмо. Баронесса давала ему много детальнейших указаний. На вложенных в конверт фотографиях красовался трехэтажный господский дом с двумя вытянутыми в длину крыльями, ведущая к дому кипарисовая аллея, широкая терраса, увитая плющом, мостки, лодочный домик и купальня.

— Наша достопочтенная подруга не простит вам, если вы не приедете.

Завыли сирены, перекричать их не стоило и пытаться. Далматинские фотографии повергли всех в задумчивость, каждого на свой лад. Здесь война еще даже не воспринималась всерьез из-за этих дурацких воздушных тревог, но тоска по действительно мирной жизни пронзила и взволновала их всех с какой-то нежной силой.

— Скажите нашей chère Марии-Терезе, что Дион будет у нее уже в четыре часа после войны. Он будет играть на окарине, короче говоря, заменит меня во всем. Счастья вам, Джура, и не забывайте, что человек не абсурден, абсурдны зачастую его поступки, но его правда — никогда.

— Не забуду, но у меня слишком часто будет повод подумать, что вы не правы. Можно знать поступки человека, но его самого знать можно только чуть-чуть лучше, чем он сам себя знает. А о его правде вы расскажете нам в Далмации — синей ночью после войны.

Спустя два дня, когда Дойно вернулся из типографии, где правил корректуру манифеста, он заметил на столе запечатанный конверт. На нем было написано: «Диону». Он в волнении заглянул в соседнюю комнату, Штеттена там не было. Дойно прочел:

Дион, Альберт Г. должен уехать. Я вместе с ним перейду границу. Пока мы доберемся до места, может пройти несколько дней. Я напишу Вам из Бельгии или из Норвегии, если нам удастся туда добраться. Это связано с Альбертом, но еще и с тем, чтобы сказать правду, чтобы иметь возможность критиковать своих. Иначе эта война опять окажется бесполезной, просто националистическим дерьмом. Вам известно, что вы для меня значите. Я боюсь за вас. Мне недостает мужества проститься с Вами и даже просто физических сил.

Простите Вашего старого Эриха Штеттена.

Консьерж видел, как около десяти утра эти двое вышли из дому. Значит, они в пути уже три часа. Дойно поехал на Северный вокзал, хотя был уверен, что это бессмысленно. Он изучал расписание, искал в готовых к отправлению поездах.

Он позвонил доктору Менье и иносказательно сообщил о случившемся. Врач успокоил его. Даже если профессора схватит полицейский патруль, ничего с ним не сделают. Самое большее — придется подождать час-другой, покуда наведут справки в Париже и выяснится, что он en règie. Остается пожелать, чтобы погода держалась теплая и чтобы старый барон по вечерам был достаточно хорошо защищен от холода и сырости и во всем знал меру. Главное, чтобы эта эскапада не отразилась на его здоровье. Но при всем при том это опасная игра.

Дойно поехал домой. Под вечер он пригласил к себе Релли. Она считала, что нет голоса чище, чем голос Штеттена, и что это счастье, если сейчас прозвучит именно его голос.

— Голос умирающего, — бросил Дойно.

— Разумеется, не твой же, — резко ответила Релли. — Ты опять уже готов ради дела замалчивать правду. После смерти Вассо ты все больше походил на Штеттена, но тут вы с ним разительно несхожи: ты готов мириться с несправедливостью, если раскрытие ее не пойдет на пользу дела. Тебя все еще защищает диалектическая совесть, ты все еще не прозрел.

Дойно кивнул. Она тщетно ждала его ответа, затем вновь забросала его упреками. Ожесточение ее не знало границ.

— И под конец я еще должна сказать тебе: с твоей стороны было трусостью записаться добровольцем в армию. Сделаться рекрутом, а там и безымянным трупом — такого конца ты ищешь после смерти Вассо, теперь ты на верном пути, в бесконечных бегах. Наши страдания тебе безразличны, даже страдания Штеттена не трогают тебя. Ты один будешь виноват, если с ним что-нибудь случится.

— Эди тоже записался добровольцем, и Йозмар, и многие другие — они что, все хотят быть безымянными трупами?

Она встала и пошла к двери. В глазах ее стояли слезы. Все было безысходно, говорить с этим человеком не имеет смысла, и ждать Штеттена тоже не имеет смысла. Каждый день со многими сотнями других женщин она стояла у ворот стадиона в надежде увидеть Эди. До сих пор ей не везло. Так она проводила дни, совсем забросив сына. Вскоре у нее не осталось ни единого су. Деньги, давно уже посланные дядей Эди из Лондона, не пришли, лавочники перестали отпускать в кредит женщине, чей муж был интернирован как гражданин вражеского государства. У всех детей в школе были свои противогазы, кроме Паули. Так как Эди хотел воевать на стороне Франции, он отклонил все предложения, поступившие из Америки. А теперь выяснилось, что из-за своего проекта, который он предлагал военному министерству, он считается особенно подозрительным. Это значило что его случай весьма сомнителен, и потому он будет интернирован в лагерь с особо строгим режимом.

А тут Дойно, мужчина, который в свое время чуть не порушил ее жизнь, так как хотел жить только одним, великим, делом, и вот все, чем он сейчас занимается — ждет бумажонки, чтобы в тридцать семь лет превратиться в жалкого пехотинца и получить разрешение околеть за эту Францию. И только поэтому он на все молчит, бросает старого друга в беде — нет, это немыслимо! У двери Релли повернулась, подошла к нему и ударила по щеке. И только тут смогла заплакать. Он встал и обнял ее. У него не было слов, чтобы утешить ее, все его мысли были о Штеттене. Где ему придется ночевать? Ему вреден холод. Только бы стариковское сердце выдержало этот вечер!

— Что я наделала, Дойно, что я наделала! — всхлипывая, твердила Релли.

Он гладил ее по голове, успокаивал.

— Ничего, Релли, ничего. Мы все уже давно очень несчастны.

— За что мы страдаем? За кого?

— Ни за кого, ни за что. Если на сей раз мы победим, то твой сын Паули все равно найдет что-нибудь такое, за что стоит бороться. Мы же боремся только против. Мы опять уже в первой фазе отрицания отрицания. В этом нет ничего нового, но мы, быть может, первое поколение, которое должно жить без иллюзий.

— Жить? Ты называешь это жизнью?

— Да, Релли, да. Никто не может быть всегда несчастен, никто не живет всегда в тени. Даже в концлагере мы иногда смеялись. Даже во время катастроф люди бывают голодны, любят, рожают детей. В непроглядной тьме было открыто, что каждое тело излучает свой собственный свет. Ощущение несчастья — это роскошь счастливой, нормальной жизни. Наше бытие не имеет больше никаких качеств: в ближайшие годы речь может идти лишь о жизни как таковой, в ней будет только цель и оружие.

Она высвободилась из его рук и посмотрела на него так, словно видела в первый раз. Это лицо она знала лучше, чем свое собственное, наверное, даже лучше, чем лицо своего ребенка, — ведь она знала его столько лет. Оно исхудало, постарело, стало еще суровее, она знала, как на этом лице отражаются радость, даже восторг, доброжелательность и, более того, доброта, но сейчас к нему больше всего подходили слова, показавшиеся ей самыми ужасными из всех когда-либо слышанных: «Жизнь — оружие». Она отвернулась и поспешила уйти, ей не терпелось увидеть сына.

Через день, ранним утром, явился Альберт. Штеттена ему пришлось оставить в одном доме у шоссе за Аррасом. Профессор настаивал, чтобы Альберт немедленно ехал к Дойно. О телефонном звонке в сложившихся обстоятельствах не могло быть и речи. У старика тяжелый приступ, он упал на лестнице в приютившем их доме и скатился вниз. Дойно должен без промедления поехать туда, старик ждет, счет идет на часы.

Менье уже встал. После первых же слов он понял, что времени терять нельзя. Через двадцать минут он будет готов и к дому подъедет машина.

Дойно сказал ему про Альберта, дожидавшегося в приемной. Его необходимо где-то спрятать.

— Вы можете поручиться, что он не агент гестапо, и не агент ГПУ, что разговоры о нем — ложь, что все это про него выдумано его бывшими товарищами?

Дойно ответил:

— Я ручаюсь, что Альберт Грэфе чистейший человек, любой из нас только хотел бы быть таким!

— Вы далеко заходите!

— Штеттен зашел еще дальше!

— Это верно, и для меня это имеет решающее значение, — сказал Менье. Он вызвал из своей клиники машину «скорой помощи», чтобы она увезла Альберта. Менье дал Альберту проглотить две таблетки — они окажут неприятное, но вполне безобидное действие. — Вы, вероятно, думаете, что лучше бы я поместил его тут. Но мои жена и дочь меня бы не поняли. Мне пришлось бы долго все им объяснять. А вот моему сыну Алену — он сейчас на фронте — не понадобились бы никакие объяснения.

Только уже в машине Менье пожелал узнать, какие причины подвигли Штеттена уехать, не простившись, бежать, словно из горящего дома.

— Он и в самом деле поступил так только из-за этого бедняги?

— Да, из-за него, — отвечал Дойно. — Из всех революционеров, с которыми встречался Штеттен, этот рабочий произвел на него самое глубокое впечатление.

— У всех нас порой возникает это чувство вины перед народом, — заметил Менье, — но лишь спорадически. Оно легко забывается.

— Штеттен свободен от этого чувства. Именно поэтому он никогда не воспринимал всерьез психоанализ, он называл его «очками для слепца». У Грэфе отличные норвежские документы для проезда, он вполне мог бы отсюда уехать, но он остался. Он верил в обещание, что его досье будет тщательно перепроверено. Кроме того, он надеялся, что несмотря на свои увечья сможет воевать в каких-нибудь специальных войсках. Его кормили обещаниями, откладывали решение его дела со дня на день, говорили, что вот-вот все выяснится и вообще это просто смешно, он стал жертвой подлости, это совершенно очевидно, вся эта клевета «шита белыми нитками». Четыре дня назад его арестовали. Уводили его в наручниках. Сняли их лишь после краткого допроса. Ему показалось, что он опять «угодил в ту же машину». Во время воздушного налета его вместе с другими заключенными префектуры отправили в подвал. Оттуда ему удалось вырваться, и он побежал к Штеттену, который, видимо, сразу ощутил, что опять столкнулся с «несправедливостью, чреватой символами», как он выражался. Ребенком меня учили раввины, что человечество не выдержало бы и дня, задохнулось бы от несправедливости, не будь на свете тридцати шести человек, которые не занимают никаких постов и должностей, их никто не узнает, они никогда не выдают своей тайны, быть может, они и сами о ней не ведают. Но это именно они в любом поколении оправдывают наше существование, каждый день наново спасая мир.

— Вы полагаете, что Штеттен может оказаться одним из этих тридцати шести? — очень серьезно спросил Менье.

— Нет, по-видимому, он не принадлежит к этим Lamed-Waw, — с улыбкой ответил Дойно. Ему нравилось, что старый скептик-француз вот так, безоговорочно, согласился с раввинской мудростью — пусть даже это просто притча. — Нет, но если бы в каждом поколении было по тридцать шесть случаев «чреватой символами несправедливости», то у каждого из этих тридцати шести было бы достаточно оснований проклясть этот мир. И если никто больше не восстанет против этой несправедливости, то тяжесть может оказаться непосильной для тридцати шести… Доктор, вы должны помочь Штеттену, он не вправе нас покинуть!

— А вы должны будете позаботиться о моем сыне, потом, когда все кончится, — сказал Менье. — А до тех пор вы будете преемником своего учителя.

— Никаких преемников не бывает. Да если бы и были, я не хотел бы им быть.

— Я думаю, тут никто и спрашивать не станет. Расскажите мне подробнее об этих тридцати шести. Вы человек неверующий, я — тоже, правда, с недавних пор. Но с какого-то времени я просыпаюсь каждую ночь около трех часов. Иногда читаю, иногда просто так лежу. И хорошо, наверное, было бы в такие часы думать об этих тайных праведниках, об этой сказке, что могла бы заменить религию неверующим взрослым. До Арраса еще час езды, расскажите!

Штеттен с трудом переменил позу, так, чтобы лежать немного повыше. Напротив была дверь, он не хотел отвести от нее глаз, чтобы сразу увидеть Дойно, когда он наконец приедет.

Справа от него окно. Если немного приподняться, можно глянуть в него — серое небо, жнивье, на заднем плане — кирпичный завод с красной дымовой трубой. Слева, над умывальником, зеркало в посеребренной раме. Самым красивым в этой комнате были темно-коричневые, мореного дерева балки, поддерживавшие потолок. Они образовывали большой крест.

На лестнице раздались шаги, это наверняка не Дойно. Господин Фооринг, хозяин домика, конечно же, хочет привести новые аргументы в пользу своей спасительной для всего мира грибной теории. Штеттен спросил:

— Когда прибывает следующий поезд из Парижа?

— Вообще-то через полтора часа. Но он, конечно, может опоздать. Не будем забывать, что идет война! Не хотите ли опять немного попить?

— Нет-нет! Побудьте здесь. Или у вас дела — с грибами?

— Вот именно, — отозвался хозяин, — этот новый вид я должен особенно внимательно стеречь, и как раз сегодня. Каждые десять минут я меняю температуру. Вот увидите, сегодня эксперимент окончится удачей. Беда в том, что на общем собрании нашего союза, когда я стану докладывать об этом решающем успехе, не будет больше половины членов. У этой войны будут ужасающие последствия.

Придя в следующий раз, он принес свои почетные дипломы. Он получал их в течение четверти века, которую он посвятил грибам. Он вслух читал их Штеттену, торжественно выделяя каждое слово, потом показывал статистические диаграммы и подробно все растолковывал.

— Я уверен: еще несколько дней, и я сумею вас окончательно убедить. Я любого мог бы убедить, но вам я скажу, почему так плохо все обстоит в мире: никто никого не слушает, каждый хочет говорить, и никто не хочет слушать. А вы, хоть вы и иностранец, вы понимаете меня, потому что вы интеллигентный человек, и вот увидите, вы мне век будете благодарны.

Потом Штеттен снова остался один. Опять он лежал слишком низко, ему хотелось лечь повыше, но это было ему не по силам. И опять вернулось это ужасное ощущение, страх, непрерывный ужас перед все нарастающей угрозой. Должно быть, это смерть, сказал себе больной, когда страх прошел. Ничего более унизительного он никогда не испытывал. Ему хотелось рассказать об этом Дойно. Когда же он наконец приедет! В присутствии Дойно этот страх не одолевал бы его, он схватил бы Дойно за руку, за обе руки, и крепко держался бы. Так или иначе, а сейчас ему лучше. Мешали только тени, заслонявшие свет. Он поискал под подушкой очки, вот он их нащупал, но очки выскользнули из пальцев, и тут он нащупал еще какой-то предмет. Это была окарина. Он положил ее на одеяло перед собой, ему показалось, что она разбита.

Потом опять пришел господин Фооринг. Стоя в изножье кровати, он прикрыл дверь. Он что-то говорил, но Штеттен плохо понимал его. И зачем это он закрыл дверь? Почему он это сделал, почему? Штеттен собирался сказать: я хотел бы понять…

— Io voglio[117]… — начал он, но это было не по-французски. А он должен говорить именно по-французски, но тут снова явилось ощущение, будто чудовищные щипцы сжали ему грудь, он вытянул правую руку, схватил окарину, протянул ее хозяину, словно указывая ею на дверь, — вот сейчас он опять сможет дышать, еще один миг…

Это был совсем узкий дом, с отвратительно коричневым крашеным фасадом. Дойно еще издали узнал его по описанию. Когда машина остановилась, из дому выскочил человек.

— Если вы из-за старого господина приехали, то уже поздно, хотя я точно не знаю, я никогда не видел умирающих. Это странно, мне пятьдесят один год, и я никогда не видел, как умирают.

Дойно бросился вверх по лестнице. Дверь стояла настежь. Менье отодвинул его в сторону и подошел к кровати. Он жестом позвал Дойно, взял полотенце и подвязал им подбородок покойника. Потом провел рукой по глазам, они не закрывались, ему пришлось повторить этот жест дважды. Потом он взял из руки покойного окарину.

Менье сел на кровать и уставился в окно. Немного погодя он спросил:

— Эта окарина имеет какое-то значение?

Дойно хотел ответить, но ему слишком трудно было говорить. Врач заглянул ему в глаза, потом подал свой блокнот и ручку. Дойно написал: «На Пер-Лашез — он сам выбрал место».

Предстояло улаживать массу формальностей, в Аррасе и в Париже; Менье обещал позаботиться обо всем. Под вечер он вернулся с коллегой, который выписал свидетельство о смерти. Тело должны были утром увезти в Париж.

Вечером наверх поднялся господин Фооринг. Он не мог зажечь свет, так как еще не обзавелся черными шторами, правила противовоздушной обороны были очень строги. Ему-то самому ничего, он рано ложится спать, свет ему не нужен. А с бедным старым господином ничего бы не случилось, если бы лестница была освещена, но, в конце концов, ведь не в этом причина несчастья, добавил он.

— Вам, наверное, странно покажется, если я скажу, что я тоже переживаю тяжелую утрату. Я совершенно убежден, что этот господин стал бы приверженцем моей теории, если бы как раз теперь не умер. В конце концов, я все время был с ним, почти не оставлял его одного, и он очень заинтересовался моей теорией. Несомненно заинтересовался. Так вот, чтобы вы поняли…

Он весьма подробно изложил свою «теорию»: грибы — это продукт, который может заменить почти все другие продукты. Культура неприхотливая, любой бедняк может их выращивать у себя в подвале, а благодаря методу Фооринга можно получать урожай, намного превышающий потребности семьи. Таким образом, если все люди на земле начнут разводить грибы, они смогут избавиться от материальных забот, стать независимыми — каждый сам себя обеспечивает, каждый абсолютно свободен. Зависть, ссоры, войны — все скоро будет забыто. Кроме того, употребление в пищу мяса озлобляет людей, тогда как грибы, наоборот, оказывают успокоительное воздействие на душу. Исчезнут многие болезни, так как они большей частью вызваны неправильным питанием.

— Я знаю, вы мне скажете, что нельзя каждый день есть одно и то же, что это скучно. Подождите, я все предусмотрел…

Наконец Дойно остался один. Он устал, одиннадцать часов без движения простояв в оконной нише, но все еще не хотел присесть. Не из-за покойника — он принадлежал к тем людям своего поколения, для которых все церемонии, все символические жесты утратили свою силу. Эти люди помнили разве что стыд. Они говорили о своих вожделениях и разочарованиях недвусмысленным, бедным символами языком, но они были стыдливы, если им приходилось выражать свои страдания. Именно потому, что они избавились от традиционных форм и выбросили их вон как заплесневелый костюм арлекина.

Фабер рано, еще ребенком, встретился со смертью. Война тогда пришла в их городок. Дождливым осенним вечером завязался бой за плацдарм, лишь наутро, около десяти часов, смолк ураганный огонь. Все жители городка растеклись по переулкам, которые вели к реке. На берегу лежали убитые, каждый там, где его настигла смертельная пуля. Вблизи от взорванного моста лежал молодой солдат. Казалось, что он спит и плачет во сне. Ни ран, ни крови не было видно. Его обступили, старая крестьянка плакала. Когда через несколько минут Дойно вновь подошел к убитому, он заметил, что исчезли ботинки убитого и убогий бумажник из верхнего наружного кармана. И только тут он заплакал, не от грусти по юному солдату, а от ярости на живых, от глубокого стыда.

Потом началась эпидемия — тиф и оспа. На его глазах умерли родители, сперва мать, а через несколько часов отец. Сестра лежала на полу между трупами родителей и кричала: «Не уходите, не оставляйте нас, мы же ваши дети, не оставляйте нас!»

Их хоронили ранним утром, ему самому пришлось прочесть молитву сначала над могилой отца, потом над могилой матери: «Да возвысится, да святится имя Его…» Буквы расплывались перед глазами, белобородый учитель медленно подсказывал ему слова молитвы, а Дойно повторял, слово в слово. Он боялся упасть, но тут заметил ольху позади могил и уже не спускал с нее глаз, так он смог устоять.

Многие умерли в ту зиму. Обычно под утро раздавался где-то жалобный плач, утром покойников забирали, причитания заглушали дребезжание кружек для сбора пожертвований и крики сборщиков: «Добрые дела спасают от смерти!»

На кладбище поженили двух бедняков. Он — хромой и полуслепой нищий, она — сирота с седыми волосами. Все ждали чуда от этой свадьбы. Чудо проявилось лишь через несколько недель, оно пришло вместе с весной. Эпидемия медленно пошла на убыль.

А потом вновь завязался бой за плацдарм. От снарядов загорались дома. Люди искали спасения на кладбище. Но и там рвались гранаты. Убило молоденькую девушку и женщину с младенцем на руках, вырвало из земли могильные камни, разворотило могилы.

Вскоре после этого Дойно с сестрой покинули городок. Рано кончилось его детство. Он часто возвращался мыслями к тому юному солдату, к его босым ногам. И к табуну раненых лошадей, которых после боя вели через городок, к серой кобыле, у которой были выбиты оба глаза. Об этой кобыле он плакал так, как только мертвый мог бы плакать о себе, пережив свою смерть. Никогда не забывать, никогда не забывать, твердил он себе тогда.

Позднее — это было вскоре после провозглашения Республики в Вене — он участвовал в стихийно возникшей демонстрации. Люди несли кое-как написанные плакаты: «Да здравствует Австро-Германская республика Советов!» Они шагали по переулкам к парламенту, их остановили, в них стреляли. Какого-то мужчину ранили в руку, он закричал. Все бросились в ворота дома. Один долговязый, однорукий — он был в военных брюках и без пальто — все время икал. Бородатый мужчина возмущался: «Прийти пьяным на демонстрацию — это преступление против революции! Позор!» Однорукий с трудом проговорил: «Я не пьяный, я сам не пойму отчего…» И упал. Бородатый склонился над ним и прошептал: «Прости, товарищ, я не хотел обидеть тебя!» Потом у него обнаружили рану, она почти не кровоточила. Покойника понесли по улицам. Кто-то запел печальную песню: «Вы жертвою пали…» Но их там было слишком мало, и слова песни знали только двое. И не ясно было, куда нести тело. В конце концов его отнесли в морг городской больницы. И разошлись кто куда.

Это было еще до полудня, и Дойно опоздал на лекцию всего на несколько минут. Аудитория была переполнена. Штеттен пребывал в прекрасном расположении духа и как раз собирался выставить в смешном свете одного католического историка, который в своей последней работе определил средневековье как «единственное время расцвета Запада». Дойно напряженно вслушивался в лекцию, словно существовала какая-то связь между тем, что говорил этот умный человек, и смертью однорукого, которого они отнесли в морг.

Двадцать лет и семь месяцев прошло с того утра. И вот он стоит у смертного одра того умного человека, в доме по автостраде номер 341, неподалеку от Арраса. Его не занимало, что будет с трупом. Так же не важно было, что сталось с трупом Вассо, или однорукого, или того юного солдата. Даже если Дойно сейчас ощупью проберется к двери и уйдет из дома, Штеттен навсегда останется в нем, и Вассо останется в нем. Никто из живущих не живет только своей собственной жизнью. Не боги даруют человеку бессмертие. Человечество бессмертно, пока на земле жив хоть один человек.

Он соскользнул на пол, прислонился спиной к стене, подтянул повыше колени и закрыл глаза. Воспоминания как кинокадры сменялись перед его взором, и все они представляли ему любимого учителя. Уже ни одна мысль не могла заслонить его от печали, глаза наполнились слезами, но он не плакал. Он обеими руками сжимал окарину, словно боялся выронить.

Сияло солнце, в тени деревьев было холодно. Он видел залитую солнцем рощу, кто-то звал его оттуда, он привстал на цыпочки, но разглядеть никого не мог. Сойдя с тропинки, он двинулся на голос, но роща была все так же далека. Он посмотрел под ноги и обнаружил, что по-прежнему стоит на тропинке. Он еще раз сошел с нее, побежал бегом, голос был отчетливо слышен, но едва он замедлил шаг, как снова увидел, что все еще идет по тропинке.

Потом он стоял возле будки путевого обходчика, рельсы заросли травой, а обходчик все твердил: «Да, вот несчастье-то. С тех пор как случилось несчастье, приходится сторожить. Обычно я режу растения на маленькие кусочки, это единственное средство, с тех пор как случилось несчастье. Молчите, я терпеть не могу, когда меня перебивают, и вообще это не имеет смысла. Даже если вам холодно, но с тех пор как случилось несчастье, ни слова больше, я понимаю!»

Потом он опять очутился на тропинке и отчетливо слышал свистки паровоза. Итак, поезд все-таки ходит, и тропка наверняка ведет к станции. Надо спешить, и он бежит, бежит. У него нет времени откликнуться на зов, к тому же он не уверен, что это именно его зовут. Здесь же никто его не знает.

Он проснулся, все тело его затекло, окоченело. Было только три часа. Пока он искал одеяло, оставленное Фоорингом, ему вспомнился только что виденный сон. Истолковать его было просто — как всякий символический язык он был скорее примитивен и не слишком умен. Он сошел с тропы, но тропа не отпускала его — хорошо, можно и так сформулировать. Он искал железнодорожную станцию и все никак не мог найти, ну что ж, весьма избитое сравнение. А что же весь сон, в целом? Он помнил колею, пожухлую траву, и больше ничего.

Завернувшись в одеяло, Он сел рядом с умывальником, от окна его отделяла кровать. Вскоре он снова задремал. Во сне на него навалилась прежняя мука. Бегство в утешительный сон кончилось, слов больше не было. Ощущение это было безбрежным, немым.

Их было четверо. Верле и Дойно стояли возле могилы, а напротив них, рядом с могилой Грундера, Релли и Габи.

Один из могильщиков сказал:

— Лучше бы сразу засыпать. Просто счастье, что нет ни речей никаких, ни священника.

Верле откашлялся, потом обратился к Дойно:

— Сказать по правде, я тут приготовил маленькую речь, всего несколько слов. Не думал я, что наш бедный дорогой друг так кончит свои дни. Но нас здесь так мало…

Из внутреннего кармана пальто он вытащил несколько листков. Дойно кивнул ему. Верле помедлил, потом разгладил листки, надел очки и тихо, но внятно стал читать. Шорох падающей земли мешал ему, но могильщики не обращали внимания на строгие взгляды, которые он то и дело бросал на них.

Завыли сирены, и сторож стал требовать, чтобы кладбище немедленно очистили от посторонних. Ближайшее убежище оказалось просторным, но почти совсем не освещенным. Габи подошла к Верле и направила свет своего карманного фонарика на рукопись, чтобы он мог прочесть до конца. Поблизости от них стояла старуха с двумя крошечными детьми и внимательно слушала. Время от времени она согласно кивала головой.

Это была длинная, прекрасно составленная, умная речь. В конце Верле признавал свою вину в том, что не все сделал, чтобы помочь своему другу. Это звучало искренне, трогательно. У Габи в глазах стояли слезы.

Обе женщины пошли проводить Дойно домой. Они привели в порядок и упаковали имущество Штеттена и отвезли к Менье, который обещал сохранить все до конца войны.

Габи весь день провела у Дойно, его молчание действовало на нее угнетающе, но она храбро все сносила. Она бы не встретилась больше с Дойно, если бы Релли не сообщила ей о кончине Штеттена. Вот уже несколько месяцев, как она смирилась с тем, что ей нечего ждать от этого человека, что он никогда не будет принадлежать ей. Эта уверенность еще причиняла боль, но она находила удовлетворение в мысли, что отношения их отличались редкой чистотой. Если это и было в какой-то мере обманом, вернее самообманом, то вполне добровольным. Аббат Перре все ей объяснил: самые несчастные люди нашего времени — те мужчины, которые блуждают в лабиринте безбожия, хотя призваны на самом деле быть монахами, даже святыми. Они бесконечно близки и в то же время бесконечно далеки от благодати Божией. Они не греются в ее лучах, они мерзнут в ее тени. Самые чудовищные богохульства этих людей не что иное, как страстные крики безнадежной тоски по Богу.

Таким образом, Габи благодаря поддержке священника смирилась с жизнью без Дойно. Когда началась война, она тоже записалась в добровольцы, ей предстояло водить машину «скорой помощи», и она только ждала призыва.

Однажды она привела с собой прелата Грабера. Он слышал от аббата Перре о том, что случилось со Штеттеном, и горел желанием познакомиться с Фабером.

— Я собираюсь в Рим. Из Германии я уехал два месяца назад. Вы, вероятно, знаете, что со мной произошло, — сказал он Дойно. — Дахау, Бухенвальд. Дахау — всего семнадцать месяцев, считая и время в лагерной больнице, — они меня поначалу здорово избили. — Он указал на свои костыли.

Дойно кивнул, видно было, что этот крепкий мужчина лишь недавно вышел из заключения.

— Это весьма важный опыт, — продолжал прелат. — Хорошо, пусть даже таким путем узнать, сколь безнадежно проклинать тварь, которая без веры противостоит дьяволу.

— Во времена средневековья, когда вера была крепка, случались такие же мерзости, а часто и похуже, — сказал Дойно. — Вера требует больше жертв, чем неверие. Гестапо и ГПУ — это институты веры.

— Одной только веры, без Бога и без церкви! — резко возразил прелат.

— Без вашего Бога, вне вашей церкви. Монсиньор, вы бы поостереглись недооценивать Бога, он может позволить себе иметь много имен, много мундиров и много церквей.

— Вы говорите совсем как Штеттен, но его время прошло — и давно… Кощунственные шуточки девятнадцатого века — самые затхлые из всех, какие мне известны. Но вы, господин Фабер, вы же принадлежите к более молодому поколению, вы еще могли бы переучиться.

Габи старалась уследить за разговором, она сделала успехи в немецком. У священника был глубокий твердый голос; он чеканил каждое слово, каждую фразу, так что она могла понять весь длинный монолог почти без пропусков. Дойно ничего не ответил. Она была разочарована.

— Я, к сожалению, слишком поздно приехал. Мне так хотелось бы поговорить с бароном фон Штеттеном. Я нередко думал о нем. Я хотел попросить у него прощения. Он был прав тогда, нельзя было казнить того раненого бунтовщика, Франца Унтербергера. Только в лагере я это понял. Я хотел сказать это Штеттену, а теперь признаюсь в этом вам.

— Я не духовник, — отвечал Дойно, — я не отпускаю грехов. В ту ночь, когда Штеттен предостерегал вас от несправедливости и просил спасти Франца Унтербергера, в ту ночь вы перешагнули кровавую черту. И я не знаю, можно ли еще вернуться назад. Может быть, в Дахау вы и вправду чему-то научились. В моих глазах достойны осуждения все, кто должен сперва сам угодить в Дахау, чтобы понять, что такое Дахау. Я не отпускаю грехов.

— Штеттен говорил бы иначе, — сказал прелат. Он взял свои костыли и с трудом поднялся.

— Возможно. Он любил пошутить, но ему бывало больно причинить кому-то боль.

— Вы более жестоки, — заметил Грабер, уже взявшись за ручку двери.

— Да. Но все-таки не так жесток, как вы, монсиньор.

— Может быть. Но вы один, вы совсем один. А я укрыт, я защищен от вашей жестокости так же хорошо, как от моих собственных осечек.

Как-то воскресным утром — это было уже в октябре — пришел Пьер Жиро. Они часто встречались с Дойно, когда оба еще участвовали в руководстве интернациональных организаций. С тех пор он потерял все посты, но из партии все еще не вышел. Он опять работал на автомобильном заводе, хорошо зарабатывал, во всяком случае достаточно, чтобы содержать двоих детей, оставшихся с его женой. Он любил женщин и был ими любим, умел наслаждаться вкусной едой и сам был искусным кулинаром, любил выпить и никогда не напивался допьяна. Чтобы почувствовать себя счастливым, ему довольно было вспомнить свое несчастливое детство в лотарингской деревне.

Ему было тридцать четыре года, выглядел он моложе, рослый, сильный мужчина. Его смеющиеся глаза приятно было вспомнить.

— Моя подруга и ее сестра пообедают с нами, — сказал Жиро, — потом мы их спровадим в кино. Около трех придут товарищи. Сейчас, после того как Сталин с Гитлером поделили Польшу, надеюсь, у них туман из голов повыветрился. Ты сделаешь доклад, потом будет дискуссия. Может, из этого что-то и выйдет.

— Зачем я-то тебе понадобился? Делай сам доклад!

— Ты нам нужен, потому что можешь осветить и вопросы, связанные с товарищами за границей, расскажешь о позиции немецких, польских, чешских коммунистов.

— Ты до сих пор не порвал с партией, чего ты еще ждешь, Жиро?

— Как раз сегодня после обеда, если удастся, я собираюсь открыть глаза и другим — они все прекрасные люди, сыгравшие в нашем деле большую роль, они уже колеблются, так вот, если тебе удастся влить в эту чашу последнюю каплю, тогда мы все вместе выйдем из партии. Но не думай, что это будет легко…

Кроме Жиро и Фабера пришло семь человек. Все непрерывно курили, так что приходилось часто открывать окно, и тогда они умолкали, чтобы их не услышали соседи или прохожие.

Доклад Дойно не удался. Он говорил вызывающе, горько и категорично. И начал он неправильно, с цитаты последней радиопередачи из Москвы на немецком языке. В этой передаче немецким рабочим сообщалось, что Франция и Англия — поджигатели войны, Гитлер не был задет ни единым словом, но зато были заклеймлены позором, названы опаснейшими преступниками, врагами партии все те, кто призывает немецкий пролетариат саботировать военное производство. Дойно заметил:

— Тысячи товарищей принесены в жертву борьбе против Гитлера, годами мы оповещали мир о том, что нацисты — поджигатели войны. А теперь Сталин плюет нам в лицо, и мы еще должны сами плевать себе в лицо и петь ему хвалу: аллилуйя, дождь идет!

— Я не желаю этого слышать, не для того мы здесь собрались! — крикнул кто-то. Это был молодой человек, приземистый, с серьезным, даже суровым лицом. Все внимательно воззрились на него, Дойно тоже довольно долго разглядывал его, а потом спросил резко:

— Чего ты не желаешь слышать? И кто тебя уполномочил говорить от имени других? Скажи же, для чего ты пришел сюда, именно ты, а не остальные товарищи. Здесь каждый говорит за себя!

— Оставь в покое Сталина, вот что я хотел сказать.

— Уже больше десяти лет я борюсь с Гитлером и его союзниками — и теперь я должен оставить в покое его союзника Сталина только потому, что он уничтожил больше коммунистов, чем Гитлер и Муссолини вместе взятые?

— Это контрреволюционная провокация! — Молодой человек вскочил и хотел уйти, но Дойно преградил ему путь, схватил его за лацканы.

— Что ты сказал? Ты сказал — контрреволюционная провокация? — закричал он, побелев. И тут его словно прорвало, он захлебывался словами, они рвались наружу, как горный поток. И как рефрен все время повторялось: «А что ты делал, когда… А где вы были, когда…»

История боев и поражений, страданий, тюрем, концлагерей, убитых друзей — все подступало к горлу, и с ядом и желчью он швырял все это в покрасневшее лицо молодого человека.

Остальные тоже повскакали с мест. Они напряженно прислушивались. На некоторых лицах отражалась мука, говорившая устами Дойно, кто-то протянул было руки, чтобы развести этих двоих, но жест остался как бы незавершенным, никто не посмел вмешаться, даже Жиро.

— Я контрреволюционер, ты это посмел сказать? Я не за себя стою, а за своих товарищей, друзей, погибших в России, в Германии, в Испании, в Югославии, в Австрии. Ты всех их должен предать, чтобы сохранить верность Сталину, этому союзнику Гитлера. Ты желаешь добра революции, но ты уже распространяешь листовки, которые сбрасывают над Парижем гитлеровские летчики. Ты работаешь на победу Гитлера, скоро ты выпачкаешь руки в нашей крови.

— Скажи, что ты так не думаешь, Дусэ, что ты не хотел оскорбить товарища! — крикнул кто-то.

Дусэ поправил галстук и, отступив на шаг, сказал:

— Прошлое не в счет, можно с объективной точки зрения быть контрреволюционером, предателем, даже не желая того. Это надо понимать диалектически.

Дойно сел на свое место, он тяжело дышал и все же поманил к себе Дусэ и спросил:

— Что такое «объективная точка зрения» и что значит «диалектически»?

Молодой человек повторил вопрос:

— Что значит диалектически? Это, понимаешь ли, закон развития. Вот, к примеру, политика большевиков диалектична, пакт с Гитлером диалектичен, это, понимаешь ли, надо чувствовать!

— Нет. Чувства хороши в любви, в сострадании, а что до революции и ее политики, то тут надо думать.

— Ладно, я верю в Сталина. А ты хочешь, чтобы мы все верили в Даладье или Чемберлена!

— Нет! Вам вообще не следует верить!

— Это легко вам, интеллектуалам! А нам надо иметь что-то, за что мы могли бы держаться, — сказал пожилой рабочий. Он был похож на Зённеке и говорил в той же спокойной манере, уверенный, что его будут слушать с полным доверием. — Ты вот, товарищ Фабер, говоришь: ни во что не верить. Я в Сталина не верю, я готов с ним бороться, да, Дусэ, я готов сегодня агитировать против него, но я не хочу встать в один ряд с этим реакционным сбродом, который ненавижу и презираю с тех пор, как начал шевелить мозгами.

— А почему же ты предпочитаешь стоять в одном ряду с Гитлером?

— Полегче, Фабер, полегче! Ты так давно якшаешься с пролетариями, а не знаешь, что мы не любим спешки, что нам она внушает подозрения! Правительство говорит, что оно воюет с Гитлером. Этого я что-то не замечаю. Оно арестовывает коммунистов и пацифистов, оно цензурует прессу — это я каждый день замечаю. Уничтожить сначала внутреннего врага — это всегда было правилом революции. Дусэ сказал тебе, что ты контрреволюционер, и это, конечно, дурь, он говорит о диалектике, а сам не знает, что это такое. Я тоже не очень точно знаю, но зато я точно знаю, что, если Дусэ посадят в тюрьму, я буду бороться с его тюремщиками. Я в партии со времен конгресса в Туре, и все-таки я бы сейчас порвал свой партийный билет, но нельзя бросить партию в тот момент, когда ее объявляют вне закона. А теперь продолжай свой доклад, не думай о глупых выкриках Дусэ. Его язык злее, чем его мысли, он ведь высказывает не свои, а чужие.

Спокойнее, обдуманнее, чем вначале, Дойно продолжил свои рассуждения. Он говорил для Лагранжа, так звали пожилого рабочего, его он хотел завоевать в первую очередь. Если он уж очень начинал горячиться, то делал краткую паузу, скользил взглядом по фотографиям, висевшим над книжной полкой. Это были два больших портрета: Маркс и Ленин, и четыре поменьше: Максим Горький и Анри Барбюс с одной стороны, и Эмиль Золя и Андре Мальро с другой.

Дойно был твердо уверен в своих аргументах. Чувствовал, что может благотворно действовать на людей вроде Лагранжа, но знал, что говорит плохо, чересчур быстро, чересчур пылая ненавистью. Когда он кончил, воцарилось долгое молчание. Наконец заговорил Лагранж:

— Все, что ты тут сказал, похоже, правильно. Но все это сводится к тому, чтобы мы заключили Union sacrée[118] с буржуазией, чтобы защитить от Гитлера ее Францию. Этого недостаточно для позитивной политики, никто ведь не знает, за что он на самом деле сражается. Наше собственное правительство будет еще более фашистским, но мы должны стоять за него горой и в его интересах уничтожать фашизм иностранный. Ты и вправду думаешь, что разница между нашими заключенными и узниками тамошних концлагерей так уж велика?

— Разница такая же, как между оплеухой и казнью. Еще два месяца назад вы это понимали, но уже успели позабыть. Тот, кто ставит на одну ступень плохой реакционный режим, пусть даже балканскую военную диктатуру, с режимом тоталитарным, тот или лжец, или полный невежда.

Один из мужчин воскликнул:

— А этот иностранный товарищ не очень-то к нам дружелюбен!

Дойно ответил, глядя ему в лицо:

— Отчего скорее погибнет рабочее движение, от лжи или от невежества, это чрезвычайно интересный вопрос, обсуждать который с тобой мне в данный момент не хотелось бы. Что касается меня, то я уже много лет назад отказался от буржуазной карьеры и еще от многого другого, ибо решил всегда быть абсолютно недружелюбным ко всякой лжи и невежеству.

— Пролетариат знает свой путь, — последовал уклончивый ответ. — Пакт Сталина с Гитлером, быть может, не очень красивое дело, но это все же что-то разумное. Мы за мир, мы не хотим околевать ради тех, кто производит пушки.

— И потому ты за этот пакт, который влечет за собой мировую войну?

— Вот оно! — опять вмешался Дусэ. — Это и есть диалектика!

— Брось, Дусэ, — сказал Лагранж. — Фабер, мы тебя, похоже, разочаровали. Вы, революционеры-интеллектуалы, всегда имели о нас неверное представление, всегда слишком многого от нас ждали. Это говорю тебе я, старый рабочий, который прочитал сотни, а может, и тысячи брошюр и еще разъяснял их другим товарищам. И не важно, окажется ли кто-то прав, к примеру, в такой вот дискуссии. Могу тебе сказать, что меня ты убедил. Теперь я буду противиться саботажу нашего военного производства, буду возражать, если кто-то начнет рассказывать нам, будто поджигатель войны — Франция, а не Гитлер. А в остальном нам придется подождать, со временем все выяснится. Ты скажешь, что будет поздно. Может быть, а может, и нет. Никогда не поздно будет порвать с партией, если уж это непременно нужно. Но прежде чем я это сделаю, я должен знать, куда я пойду потом. И вот на этот вопрос, Фабер, у тебя нет ответа, тут и твой ум не поможет. Никто из нас не хочет остаться один, никто этого не перенес бы. Быть правым — важно, но еще важнее не быть одному. Понимаешь, Фабер? Ты не сердишься, что я так откровенно тебе все говорю?

Он протянул Дойно руку. Остальные молча обступили этих двоих. Только Дусэ держался в сторонке; он уже обдумывал, как будет все это «передавать дальше», особенно странные, в высшей степени подозрительные высказывания Лагранжа.

— Я не сержусь, Лагранж, — сказал Дойно, — просто мне грустно. В эти дни решается куда большее, чем ты думаешь. Рабочее движение грозит окончательно превратиться в агентуру тоталитарного государства, а от этого оно рано или поздно должно погибнуть. Рабочий класс изменил своему истинному призванию — в эти дни меняется всемирно-историческая перспектива.

— Ты преувеличиваешь, — возразил Лагранж, — ты переоцениваешь эпизод, переоцениваешь важность сиюминутного, чисто тактического поворота.

— Он будет незабываем, как убийство, совершенное Каином, которое, вероятно, тоже только отвечало сиюминутной тактической необходимости.

— Пошли, Фабер, выпьем чего-нибудь в бистро, — дружелюбно предложил Лагранж, словно хотел утешить Дойно. Дойно стряхнул его руку со своего плеча. В дверях он еще раз обернулся:

— У нас не пьют после похорон.

Габи ждала его в гостинице. Они отправились в кино. В киножурнале показывали фронтовую хронику. Диктор с пафосом говорил о «наших героических солдатах там, за рубежом». Это звучало так, словно он сообщал о какой-то великой, решающей битве, выигранной ценой чудовищных потерь. А речь шла просто о дозоре, числом всего в несколько человек.

— Такое нельзя разрешать, диктор просто невыносим! — заметила Габи.

— Дело не в нем и не в его тексте. Настоящая пьеса начинается как фарс, а к концу будут горы трупов, как в трагедии.

— Не понимаю, — заявила Габи, — Штеттен выразился бы яснее.

— Да, он выражался ясно, но ты все-таки его не понимала. Я не хочу с тобой спорить.

— Никогда не хочешь со мной спорить? — спросила она, улыбаясь. — Тогда во мне совсем пропадет нужда.

— Нет, дело не в этом. Просто я сегодня уже наспорился. С людьми, отделить себя от которых значило бы обесценить все, что я делал до сих пор. И потому я нуждаюсь в тебе, в твоей близости и даже твоей неосведомленности.

— Ах, если бы ты был хоть чуть-чуть менее прямолинеен, ты бы мог все то же самое сказать так, чтобы я радовалась твоим словам. Я прошу у тебя всего лишь иллюзии, всего лишь на один вечер — разве это так уж много?

Он промолчал. Опять он заметил, что не может больше удовлетворительно ответить на самый простой вопрос. Он попытался припомнить, какие есть аргументы против иллюзий и на каком основании он должен отказывать в них Габи и Лагранжу. Когда меняется историческая перспектива, ни в чем уже нет определенности.

— Прости, Дойно, я не хотела тебя ни в чем упрекать. Я же довольна, пусть все обстоит так, как есть. — Она взяла его за руку. Отвечать было не нужно, и он ощутил к ней благодарность, как будто она только что помогла ему выйти из затруднения.

Вместе с тремя сотнями других добровольцев он проторчал в казарме с десяти часов утра до шести вечера. Потом их отвезли на вокзал. Когда они уже погрузились в поезд, были расставлены посты — возле каждого вагона по двое солдат с заряженными ружьями, — словно опасаясь, что они разбегутся. С этого момента желательно было забыть, что они добровольцы.

Ночью они прибыли в Лион и до утра прождали в поезде, который должен был их доставить к месту назначения — на один километр дальше.

Кто-то сказал:

— Я уже был в армии. В Польше. Если ты кого-нибудь из вышестоящих заставишь ждать хоть минуту, это воспринимают так, словно ты у них целую жизнь украл. Но сам он часами может заставлять ждать целую роту. Мне-то это безразлично, мне все безразлично. Я тут сижу, а моя жена, может, уже сейчас спит с соседом. И я говорю вам всем — мне безразлично. Только бы детей ей не делал! Неужели мне охота кормить детей от чужого мужика? Может, кто-нибудь из вас объяснит?

Мужчина был пьян. В поезде он продрог, пальто у него не было. Он то и дело подносил к свету пустую бутылку от водки и ругался по-украински. Наконец он положил бутылку на столик перед собой, повернулся боком и лег на нее щекой. Скоро он заснул.

— Но бордель хотя бы тут имеется? — Молодой парень задавал этот вопрос в третий раз. Глаза его были налиты кровью, он с трудом удерживался, чтобы не закрыть их. Солдат скучливо ответил:

— Не волнуйся, у кого деньги есть, тот везде бордель найдет. Тебе родители денежки будут посылать?

— Да, но я тебя спрашиваю, имеется тут бордель и стоит ли с этими бабенками покуролесить?

Солдат дал ему подробнейшие справки, бесстрастно описал трех немолодых женщин, из которых парню придется выбирать.

— Ну а теперь, если тебе невтерпеж и если нужен выбор пошире, то сразу за вокзалом свернешь влево, а потом вправо и там найдешь облегчение. У них даже негритянка есть. А с негритянками, сам знаешь, скучать не приходится.

— Так, значит, говоришь, есть бордель. Ты это просто так говоришь, чтобы языком почесать, или, может, думаешь, я еще слишком молодой, так я тебе только одно скажу, понимаешь…

Дойно вышел на перрон. Крупными хлопьями падал снег, пути занесло. Впереди на перроне сидел человек и тихонько напевал. Это была странная песня, на смеси русского и идиш. Только одно слово было на древнееврейском: Adoni, Господи!

— Если тебе мешает, что я пою, пересядь на другую скамейку, на вокзале места хватит.

— Мне не мешает.

— Это ты сейчас говоришь. Но я все время пою. Если я не пою и не ем, я должен курить. На нефтепереработке в Дрогобыче меня чуть не убили, ну те, с кем я работал, я хочу сказать, тогда я приучил себя напевать вот так, потихоньку. Но это им показалось еще хуже пения. Потом, в Париже, я работал на заводе Ситроена. Там тоже не больно покуришь. А если даже можно, то я ведь не Ротшильд, на сигареты уйма денег уходит, а надо ведь еще есть, за квартиру платить. И все-таки до сих пор все было еще хорошо, а теперь, что теперь будет?

— А что теперь? — спросил Дойно и предложил ему сигарету.

— Что теперь, говоришь? Где я возьму деньги на курево? Они платят пятьдесят сантимов в день. Ну выдадут иногда несколько сигарет. Не каждый день. Вот и придется покупать. А чем платить прикажешь? Никто мне денег не пришлет, у Бернара никого нет, Бернар — это я. Собственно, меня зовут Янкель-Берл, но ты можешь звать меня Бернаром. Я уж так привык. Остальные-то все портные, евреи, я имею в виду, они и в армии могут подзаработать. А я? А ты? Ты не похож на портного, ты агент какой-нибудь фирмы, а может, и коммерсант?

— Спой еще разок про пастуха, который потерял свою овцу.

Бернар сунул окурок в плоскую жестяную коробочку, сел поудобнее и закрыл глаза. Голос у него был красивый, но слабый. Он пел и медленно раскачивался из стороны в сторону, в каком-то своем собственном ритме. Дойно поднял воротник пальто, сунул руки в рукава и откинулся на спинку скамьи.

Бернар пел:

Пошел он дальше и узрел с каменьями повозку на дорожке. Ужель в повозке той лежат его барашка беленькие ножки? Адони, Адони, он вопрошал, с барашком моим не пришлось ли столкнуться? Быть может, приметил его по пути? Я без барашка никак не могу, домой не могу без барашка вернуться.[119]

Дойно начал клевать носом. Бернар помог ему положить ноги на скамейку, и теперь они сидели спина к спине.

Ветер был не слишком холодный и не слишком резкий. С тихим завыванием гнал он снег по перрону. Дойно на секунду проснулся, Бернар пел, в песне было много строф. Вновь и вновь пастух верил, что отыщет следы своего барашка, но никто его не видел. И не было для него пути назад, домой.

Часть третья. Жанно

Глава первая

— И еще напиши ей, Фабер, чтоб запомнила раз и навсегда, чтоб не забывала, напиши ей: ты же знала, когда за меня выходила, что я вдовец с ребенком, и я тебе всегда говорил, что буду работать и все для тебя сделаю, раз ты моя жена, но главное для меня, чтоб ребенку моему было хорошо, чтоб ты была ему заместо матери. И ты поклялась, что будешь ему матерью, будешь с ним, как с собственным ребенком обращаться, и я тебе поверил. А когда ты сказала, что должна одна поехать отдыхать, и непременно к морю, я сказал: ладно, и работал сколько сил хватало. Напиши ей, Фабер, я себя не щадил, вкалывал без выходных, забыл все праздники, и еврейские и христианские, и все, чтобы ты относилась к моему Жако так же, как я к тебе. А теперь, когда война и я солдат, а ты одна осталась с двумя детьми, упаси тебя Бог стать для Жако злой мачехой. Ты не подумай, что он жалуется. Но я и так знаю, что ты его бьешь, а я не желаю, чтобы ты его била. Он же как-никак сирота, разве ж он виноват, что его мать померла? И вот что еще напиши ей, Фабер: пусть не вздумает срывать свое зло на Жако и пусть не думает, что я забуду про это, если, Бог даст, в один прекрасный день вернусь домой. И пусть не думает… ой, Бернар меня с ума сведет своими псалмами! Скажи ты ему, Фабер! Ты знаешь, что он делает? Он выбирает псалмы покороче, и я за каждый должен давать ему по сигарете! Я уж и сам не знаю, чего пишу?

— Что значит, Лео, ты не знаешь, что пишешь? — прервал свое тихое пение Бернар. — Пишет-то Фабер, а не ты. И ему приятно, когда я сижу рядом и пою. А если ты еще раз скажешь, что я выбираю псалмы покороче, чтобы побольше сигарет заработать, то я очень обижусь!

Пререкания прекратились. Лео был высокий тощий детина с короткими, не по росту маленькими руками и крошечным личиком, почти сплошь заросшим черной щетиной. Его грустные глаза сейчас пылали гневом. Он слегка заикался от волнения и стыдился этого. Бернар не кричал, этот маленький крепыш с каким-то плоским лицом был твердо уверен в своей правоте. Было договорено, что он будет получать сигареты от Лео всякий раз, когда Фабер будет писать за него письма. Если за время писания Бернар споет три псалма, прекрасно, значит, он получит три сигареты. Будет письмо длиннее — а с каждой неделей послания Лео становились все пространнее — значит, больше псалмов и больше сигарет. Это не подарки, а справедливое вознаграждение Фаберу, от которого он отказывается в пользу Бернара.

— Я же вам обоим с самого начала говорил, что ваш договор никуда не годится. Тариф надо устанавливать по числу страниц, это самое простое! — вмешался Дойно.

— По числу страниц, что ж, это тоже выход, — сказал Бернар, уже начинавший терять терпение. — А что я буду делать, если он купит такую почтовую бумагу, что на одном листе можно два письма написать? Я этому Лео не доверяю!

— Он мне не доверяет! Сам жулик, выбирает псалмы покороче, а я за каждый плати!

— Клеветник ты, Лео, и к тому же невежда. Ты никогда не учился, ни слова не знаешь по-древнееврейски. Позавчера, когда Фабер за тебя писал, я, к примеру, пел восемнадцатый псалом. Он мне совсем не нравится, но я хотел петь все по порядку. А этот псалом один из самых длинных. Давиду спешить было некуда, он был победитель и других забот не имел. Я мог бы и перескочить через этот псалом, ты бы и не заметил. Сегодня я сразу начал с девятнадцатого, а он не длинный и не короткий, а вот двадцатый, это я должен признать, действительно короткий, двадцать первый — тоже не длинный, но зато двадцать второй… Он тянется и тянется, как диаспора. Давид там опять несчастлив, и тебе это, конечно, на руку, ты ведь скупердяй. А сейчас я перейду к двадцать третьему псалму, это верно, я его уже пел. Почему бы и нет? Разве я не имею права? А если он мне больше всего нравится? И чтоб ты лопнул, я его сейчас повторю еще раз.

Комната была маленькая, вытянутая в длину, раньше она служила гостиной деревенской лавочнице. Мебель лавочница отсюда убрала, поставила только длинный стол, а солдаты принесли лавки. По вечерам здесь бывало многолюдно. Места на лавках всем не хватало, многие стояли, прислонясь к стене. Женщина теперь хорошо зарабатывала. Бывший трактир, давно уже закрытый и заброшенный, без дверей, с прохудившейся крышей и к тому же слишком тесный, служил жильем для тридцати семи мужчин. Но лавочница сумела поладить с унтер-офицером, солдаты мерзли и спасались от холода в ее «гостиной». Они пили скверное вино, вскипяченное с подслащенной водой. Она уже дважды повышала цену, клиенты ворчали, но недолго, иначе им пришлось бы тащиться на другой конец деревни в единственный здесь трактир, где было, конечно, не дешевле и к тому же не так хорошо натоплено, как в этой комнатушке. Солдаты приносили дрова из лесу, и печка уже с обеда накалялась докрасна. Только здесь можно было согреться и обсохнуть, возвращаясь с учений на заснеженных полях.

В этот вечер их набилось тут человек двадцать. Кто клевал носом, кто писал, кто резался в карты или рассказывал длинные истории о «гражданке», о своей жизни, скрытую прелесть которой только сейчас они начинали постигать. Густой дым плавал в комнате, клубы его застили тусклый свет голой лампочки… Громкие и тихие голоса сливались в единый гул, но к шуму быстро все привыкали, только вновь пришедшему он казался невыносимым.

На пение Бернара никто не обращал внимания. Они знали его манию и уже не пытались заставить его замолчать. Голос его звучал с каждой минутой все проникновеннее, и вдруг они почувствовали, что незнакомые слова, которые этот псих выпевает с таким усердием, могут значить что-то, касающееся их всех. Даже трое поляков, расположившихся у самой печки, — они работали раньше на французских рудниках, потом сражались в Испании, потом вернулись во Францию, были интернированы и наконец добровольцами пошли на войну, — даже они прислушались. Пение было комичным, обычно они со злобной насмешкой передразнивали певца, но сегодня оно звучало совсем по-иному.

— Adonai roi, lo echsar, — в третий раз начал Бернар. — Господь — мой пастырь, и ни в чем мне не будет нужды. На зеленых лугах он успокоит меня, к тихим водам приведет он меня.

— Gam ki elech bygej zalmoweth. — И буду сам я бродить в долине смертных теней, не страшась зла, ибо ты со мной…

Из воспоминаний Бернара Фабер узнал, что тот со страстью изучал Священное писание, пока внезапное обнищание, постигшее его семью, не выбило Бернара из колеи, и ему пришлось идти на нефтеперерабатывающий завод. Бернар прекрасно понимал, что эти древнееврейские слова несут с собой утешение, что они полны нежной благодарности и надежды, но произносил он их так, словно они выражали отчаяние, безмерное горе.

Появление пьяного ефрейтора было абсолютно неожиданным. Он остановился в дверях, навел ружье на поющего и завопил в неистовстве:

— А ну встань, я тебя расстреляю, встать! Я старый легионер, я тебя прикончу! Всем встать, я ваш командир, всем встать, но пристрелю я только этого окаянного священника!

Они поднимались медленно, один за другим, ефрейтор был невменяем, это с ним случалось регулярно, но на сей раз ружье было заряжено. Бернар, белый как мел, поднял руки вверх, сам не замечая, что продолжает декламировать.

— Ты накроешь мне стол перед лицом врага моего, — повторил он дрожащим голосом, когда ефрейтор снял ружье с предохранителя.

Вдруг кто-то скомандовал:

— Внимание! Винтовку — на караул!

Ефрейтор послушался. Все с удивлением смотрели, как к нему подошел Литвак, вырвал у него из рук винтовку и быстрым движением разрядил ее. Пьяный ефрейтор хотел схватить его за глотку, но от пинка полетел на пол. Литвак распорядился:

— Отнесите его в сарай, только раньше оботрите морду снегом! И пусть кто-нибудь посторожит его, пока он не задрыхнет!

Когда он обернулся к остальным, все удивились, что вид у него самый обычный, очки смешно висят на носу, глаза заспанные. Литвак, появившийся у них только две недели тому назад, представлялся им комической фигурой, безобидным деревенским дурачком. В каптерке над ним подшутили и выдали самое уродливое обмундирование. Шинель, времен еще прошлой войны, была ему коротка, на кителе спереди и сзади было по громадному ржаво-красному пятну. Обмотки всегда были плохо намотаны, обтрепаны, ботинки как китайские лодки и, конечно, самого большого размера, какой только удалось отыскать. И шапка его была как-то сверхъестественно мала. Он никогда ее не снимал. Он ел много, жадно и быстро и почти все время спал. Казалось, он спит даже стоя. Его никогда не наказывали, его попросту не считали полноценным солдатом, унтер-офицеры потешались над ним, над его французским языком, который был еще много хуже, чем у других добровольцев. Он говорил вяло, медленно, казалось, все время подыскивая нужное слово и всякий раз находя неверное.

То, что он сделал сейчас, и то, как он это сделал, было куда удивительнее бешеной ярости ефрейтора — это было непостижимо. Он на идиш обратился к Бернару уже в своей обычной замедленной манере:

— Псалмы вполне годятся, чтобы прекратить понос у грудничка или смягчить сердце Господа, чтобы он прекратил погром, но против войны и иностранного легиона это не слишком надежное средство. А если твоему другу Фаберу нужны библейские тексты, то пусть он во время следующей увольнительной купит себе в Лионе Библию.

Бернар ответил:

— Это только из-за писем, потому что Лео сказал…

Литвак не стал его слушать. Пока он шел к двери, все смотрели ему вслед. Да, на нем были те же самые ботинки, это был тот же самый придурок.

Дойно нашел его на улице перед домом. Литвак сказал:

— Судя по тому, как все сейчас обстоит, я должен кое о чем спросить тебя. Дело касается одного моста.

Дойно посмотрел ему в глаза и, чуть помедлив, произнес:

— Белого каменного моста…

— …разрушенного в ночь с семнадцатого…

— …на восемнадцатое апреля тысяча девятьсот тридцать седьмого года, — закончил Дойно.

Это был пароль. Итак, он человек Джуры. — Они пожали друг другу руки, как будто встретились в первый раз и в то же время так, словно были старыми друзьями. Молча они отошли подальше от дома. Занесенная снегом дорога плавно шла на подъем.

— Я воевал в Варшаве. Когда все было кончено, через Румынию добрался до Югославии. Там я встретил Джуру, и Мару, и Альберта Грэфе, который как раз только что приехал. Потом я через Италию попал сюда. Они сперва меня посадили, но в конце концов взяли добровольцем. Миша Литвак — это мое настоящее имя. Ты наверняка уже раньше слышал обо мне, тогда меня звали Сергей Либов.

Дойно остановился и оглядел Литвака, который без шапки и очков выглядел совершенно преобразившимся. Ночь была светлая, от высоких снегов исходило белое сияние.

— Либов! — повторил Дойно. — Уже несколько лет ходили слухи, что Либова нет в живых; то ли погиб в перестрелке с японцами, то ли расстрелян в Челябинске, то ли умер в сталинградском госпитале при невыясненных обстоятельствах.

И вдруг он громко расхохотался: этот придурковатый солдат один из немногих военных гениев русской революции, человек, овеянный легендами. Литвак тихонько подхохатывал. Затем произнес с внезапной серьезностью:

— На сегодняшний взгляд, патетический, героический Либов, наверное, куда комичнее слабоумного добровольца Миши Литвака.

— Не говори ерунды!

— Так или иначе, но я отрекаюсь от Либова! Я бы предпочел умереть, чем не отречься от него! — сказал Литвак. Он опять надел свою шапчонку, обстоятельно насадил на нос очки и принялся вышагивать в своей уморительной манере. Сами того не замечая, они все больше ускоряли шаг, покуда, почти уже задыхаясь, не добрались до околицы соседней деревни. Назад они шли медленнее.

— Если б не этот дурацкий случай, я бы тебе не открылся. Ты тут хорошо устроился, обзавелся надежными друзьями-портняжками, которым пишешь письма.

— В шекспировских трагедиях народ всегда комичен. Этакие олухи, говорят всё что думают и смешат зрителей. Благодаря им можно ненадолго позабыть, что предстоит еще пятый акт.

— Говори со мною точно так же, как с этими своими «олухами». Интеллектуальные разговоры с историческими и литературными намеками наводят на меня скуку. Я больше не стараюсь понимать намеки. Не имеет смысла.

— А сражаться в окруженной Варшаве имеет смысл?

— Конечно нет. Но оставаться зрителем там было бы еще скучнее.

— Ты так боишься скуки?

— Нет. Я ведь сплю. Могу спать всегда и везде. И ничего лучше нет на свете. А ты ведь не любишь тех, кто много ест и много спит. Я это заметил в последние две недели.

— Я же не знал, кто ты.

— А что ты теперь знаешь обо мне, Фабер? Только легенды, может быть, правдивые легенды, но теперь-то что со мной делать? Или с тобой, средним солдатом deuxième classe[120], который только и ждет, что его отправят на фронт, которого нет и, может, никогда и не будет.

— Как ты оцениваешь нынешнее положение?

— Французская армия как гимн распевает слезливую песенку, в которой уверяет, что готова ждать день и ночь, всегда… Солдаты пишут сентиментальные письма и вымаливают у жен карманные деньги, поскольку платят им смехотворно мало, и вдобавок жалуются, что в вино им подмешивают бром для успокоения. Набор непристойных слов, утративших уже всякое значение, заменяет нормальный язык и чувства. А вскоре, похоже, заменит и мужское военное геройство. Твои еврейские портняжки еще не разумеют по-французски, а этот язык они сразу освоили. Не знаю, научила ли польская кампания хоть чему-нибудь французский Генеральный штаб. Но если научила, то я никак не возьму в толк, почему новобранцев обучают так бездонно глупо.

— Завтра обсудим все подробнее. А сейчас пора на боковую, — сказал Дойно. — У меня отличный спальный мешок, так что возьми мое одеяло, тебе же выдали слишком короткое.

— Мы оба еще пожалеем, что встретились. Каждый из нас был погружен в такое приятное одиночество. А теперь, когда нас часто будут видеть вместе, они могут решить, что мы прокаженные.

Опять завьюжило, ветер сквозь щели сарая дул на спящих на соломе солдат. Литвак уже спал, натянув на уши свою уморительную шапчонку и почти закрыв лицо. У всех остальных имелись шерстяные ночные шапки, многим они даже были к лицу. Литвак был самым бедным среди солдат. Он, единственный из всех, не получал ни посылок, ни денег, лишь изредка получал письма. Он никого не ждал. Он ничего не ждал. Он слишком низко скатился. Глубже, чем в пропасть.

Игра в «олуха» продолжалась. Литвак не давал себя втянуть в разговоры о прошлом. Когда вечером они с Дойно шли вверх по дороге, то беседовали как портняжки.

Миша избегал всех политических дискуссий, всерьез уверял, что они нагоняют на него скуку почище, чем подробный отчет о велосипедной гонке между Лодзью и Люблином, имевшей место в 1925 году. Банальность была его защитой, можно было подумать, что он боится даже на мгновение расстаться с нею. Дважды Дойно удалось все же втянуть его в разговор. Один раз речь шла о польской кампании, другой раз — о французской стратегии. Он бесстрастно анализировал причины быстрого покорения Польши, восхвалял военную игру немцев, которые допустили лишь незначительные ошибки. Он верил, что они способны учиться даже на незначительных ошибках.

Замечания о французской стратегии он заключил словами:

— В сентябре французам следовало бы пробиться через Бельгию и Голландию. Они же этого не сделали, то ли потому, что чувствовали себя тогда еще слишком слабыми, то ли из страха перед потерями. Во всяком случае, сейчас уже поздно и на два, три или четыре года рано. Если Гитлер сумасшедший и даст им это время, то у них есть шансы. Если же он нападет в этом году, то выведет из строя по меньшей мере четверть французской армии и оккупирует восточные департаменты — при условии, что французы проявят тот же боевой дух, что и в минувшей войне, и что Генеральный штаб извлечет уроки из польской кампании. Если два этих условия не будут соблюдены, то Гитлер завоюет Францию еще быстрее, чем Польшу.

— Это немыслимо, это исключено! — возмущенно вскричал Дойно.

Литвак остановился и с любопытством взглянул на него.

— Почему исключено? — спросил он серьезно. — Ты недостаточно интересуешься передачами Radio-Chiotte, впрочем, они наверняка одинаковы во всей армии. Разумеется, слухи все врут, но тем не менее они все же содержательнее истинных сообщений. Ты не знаешь, что такое эта drôle de guerr[121], ты, может, тоже полагаешь, что это именно небольшая передышка? Кто не воюет, тот не будет побежден. Это золотое правило истинно, покуда противник так хочет. А если он не хочет, то это гарантия поражения. Кстати, ты когда-нибудь в жизни был в стане победителей? Почему же этот раз должен быть исключением? Куда важнее то, что лавочница повысила цену на шоколад, это значит, что она и на вино взвинтит цену. Кроме того, говорят…

Снег растаял, его смыло дождем, теперь они по раскисшей дороге шли к казарме, находившейся в шести километрах к югу от их деревни. С тех пор как они прибыли сюда, роту всего в пятый раз вели на учебные стрельбы. В первый и в третий раз их марш оказался бесполезным, не было свободных мишеней, и их отправили в душ. Им пришлось на снегу раздеться до подштанников, а было еще очень холодно, и лишь потом их впустили в банный барак. Выяснилось, что трубы были не в порядке и вода шла еле теплая.

Но на сей раз повезло. Может быть, потому, что с ними был лейтенант Крийон. Хоть и очень молодой, но энергичный. Говорили, что его отец то ли полковник, то ли генерал и что поэтому офицеры, даже в самых высоких чинах, весьма вежливы с ним. С офицерами запаса, даже если они были выше чином, он разговаривал свысока, и они обычно это допускали.

В этот раз ждать пришлось всего полтора часа. Еще им улыбнулась удача — дождь вскоре перестал, выглянуло солнце. Двенадцать человек увели в барак. Они лежали на досках, а впереди на краю поля стояли большие пронумерованные мишени. Каждый получал сначала по три патрона для пристрелки, а в зачет шли только следующие пять выстрелов. Лучшему стрелку полагался суточный отпуск в Лион. Подошел лейтенант Крийон и сказал Литваку:

— Все три выстрела ни к черту, ни разу даже в край не попал. Ты хоть и подслеповатый портной, но в конце концов это не так уж страшно. Будь повнимательнее, теперь каждый выстрел считается.

Флажок указывал, что выстрел не попал в цель, следующий — тоже мимо. Крийон стукнул тросточкой по барьеру, потом, внезапно покраснев от злости, начал кричать и ударил Литвака сначала по руке, а потом дал ему подзатыльник. Тот вскочил с оружием в руках, глянул сверху вниз на тщедушного офицера и медленно перезарядил ружье. Дойно крикнул ему:

— Миша, не делай этого!

Он поправил очки, снова лег на доски, медленно, как большой пес. Прицелился и выстрелил. Два раза подряд он попал в черное, а последним выстрелом — в яблочко.

Молодой лейтенант смущенно проговорил:

— Вот видишь, помогло.

— Да, так я стреляю, когда хочу кого-нибудь убить. А если кто-то посмеет меня ударить, я должен его убить.

— Ты что, рехнулся, скотина!

— Возможно, раз я здесь и позволяю вам говорить мне «ты». Я подам рапорт, вы не имеете права бить подчиненных.

Крийон медлил, он чувствовал, что все напряженно следят за этой сценой. Он приказал Литваку немедленно сдать оружие, снять ремень, обмотки и шнурки, и распорядился, чтобы его отвели в деревню и там посадили под арест. Его конвоировали ефрейтор и двое солдат.

Это была деревянная лачуга, служившая деревенским пожарникам для хранения инвентаря. Теперь ее очистили, Литвак был единственным арестантом. Крийон настоял, чтобы его не сводили с двумя другими арестантами — старыми членами Иностранного легиона, которые каждый месяц пятнадцатого числа, как только получали свое высокое жалованье, напивались вдрызг, скандалили и всякий раз просиживали под арестом от трех до восьми дней. И так как в двадцать восьмой роте теперь прибавился еще один арестант, то пришлось установить еще один круглосуточный пост.

Пол в лачуге был глиняный, сырой, глина быстро впитывала скупо брошенную солому. Крохотное окошко пропускало мало света, но Литвак ничего не читал, его приходилось будить, когда приносили еду. Дойно трижды за одну неделю сумел попасть в караульную службу.

На девятый день Литвака повели к капитану. Он сам настоял на этом. Он пожаловался на лейтенанта, на него накричали и вышвырнули вон. Когда пятнадцать дней ареста истекли, рядовым было объявлено, что Литвак должен отсидеть еще пятнадцать суток. Основания были не очень ясны, выражений типа «мятеж» или «неповиновение» избегали, и речь шла лишь о недостойном поведении и недостаточной почтительности к старшим по званию.

Вечером Дойно не было на поверке, и появился он только назавтра, поздним утром. Ему дали пятнадцать суток ареста, капрал, как было заранее условлено, отвел его в пожарную будку.

— Такое недоразумение, как интеллигентов, Господь мог создать только в страшном гневе, — приветствовал его Миша. — Ты дал себя посадить, чтобы составить мне компанию. Теперь на свободе нет никого, кто мог бы обо мне позаботиться. Мне опять нужна свежая солома, шоколад, табак, папиросная бумага, а вместо всего этого я получаю тебя.

Дойно расстегнул брюки, живо размотал повязку на животе и на пол посыпались шоколад, табак, зажигалка, папиросная бумага.

— Хорошо, — несколько дружелюбнее проговорил Литвак, — но где же солома?

— Доставка соломы начнется после полуночи, — отвечал Дойно. Он лег на спальный мешок, укрылся шинелью. Из карманов он достал две окарины. Черную он оставил себе, коричневую протянул Литваку. — У меня есть руководство, как на ней играть, но здесь слишком темно. Мне надо бы научиться играть к концу войны.

— Да, к четырем часам вечера после войны. Джура мне рассказывал. Дай мне шоколадку, я ее сразу слопаю, а ты на меня не гляди, тебе же моя жадность не по вкусу. Когда усну, спрячь остальные получше, иначе я слопаю все сразу.

Поздно ночью Дойно проснулся. Литвак сидел, прислонясь к стене, и наигрывал тягучую мелодию, потом он заиграл танец, потом опять какую-то печальную песню. Заметив, что Дойно не спит, он бросил играть и снова улегся.

— Ты напоминаешь мне моего отца, Фабер, но это отнюдь не комплимент. Он — переплетчик в городке, где всего четыре тысячи жителей. Только самые бедные люди изредка отдают что-нибудь в переплет, старый молитвенник или «Пятикнижие» Моисея, поскольку у них нет денег купить себе эту необходимую литературу. Как видишь, он избрал надежную профессию. Сказать по правде, у него есть еще два источника доходов — он флейтист в окрестре, играет на свадьбах и в разных других случаях, когда требуется музыка. Но и на это он не смог бы поднять пятерых детей. Самым главным его занятием всегда было писание писем. За это не так уж хорошо платят, люди, которые просят писать за них письма, обычно не имеют денег, приходится писать им письма в кредит. Но все-таки Америка посылает доллары, два, три доллара, иногда пять, бывает даже и десять. Сумма зависит от множества разных обстоятельств. Мой отец всегда полагал, что его искусство оказывает значительное влияние на сердца американских жертвователей. Короче говоря, он пишет письма за матерей, тетушек, дедушек и бабушек этих американцев, которые, естественно, все родом из нашего городка. Если после трех писем нет ни письма, ни денег, это может означать, что адресат либо умер, либо нищ как церковная крыса. Но может быть, он просто бессердечный человек, а это всегда глубоко обижает писца. Не только потому, что он в таком случае ничего не получает за свои старания, не только потому, что ему точно известно, как позарез нужны деньги его работодателю — куда хуже сомнения в своем искусстве, которые рождает всякая промашка. Поэтому следующее, четвертое, письмо он пишет уже по собственной инициативе, на смеси идиш и иврита, очень умно дозированной. На идиш он просит денег, на иврите доказывает, что благодеяние приносит больше пользы дающему, нежели получающему, на идиш он расписывает нищету просителя, на языке Священного писания он грозит и проклинает жестокосердие. У него есть в запасе на диво подходящие ко всему цитаты, но не приходится сомневаться, что ни один из читателей писем их не понял. Он единственный, кто действительно читает эти письма и понимает все их нюансы. Мать говорила ему: «Если ты сейчас же не раздобудешь пятьдесят копеек, у нас в субботу не будет даже белой булки!», а он отвечал: «Такое несчастье, у вдовы Песи с хромой дочкой и чахоточным сыном и вправду есть племянник в Америке, я уже написал ему три письма, он таки прислал фото, но ни единого доллара. Я уже не знаю, что мне делать, — Песя — Боже сохрани! — вместе с детьми будет помирать с голоду, аптекарь не желает больше давать в долг лекарства, я ломаю себе голову над четвертым письмом, а тут приходит моя жена и не дает мне жить из-за каких-то пятидесяти копеек!..» Зато любовные письма приносили верный доход. Влюбленные платят сразу. Но редко кто заказывает письмо «под большое декольте», это значит — с описаниями природы, с луной и звездами, с цитатами из Песни Песней, из Пушкина и Шиллера и с цветными рисунками на полях. Такое произведение искусства стоило семьдесят пять копеек. Отец согласился бы и подешевле взять, а иногда даже и даром написать, но мать была начеку, она такого не позволяла. Умная женщина! Я не знаю, живы ли они, я не видел их вот уже скоро двадцать лет. Наверняка у отца лежит наготове пресловутое четвертое письмо, но только он не знает, куда его посылать. Он почти все продал, чтобы старшего сына отправить в Петербургскую консерваторию, потом грянула революция, и вскоре этот сын исчез. Золотой ребенок — и исчез, пропал! Янкелю, переплетчику, не повезло с сыном Мишей, музыкантом, который с двадцатого года не пишет, ни единого злотого не прислал, ничего, исчез, как его и не было. Даже флейты от него не осталось.

— Хочешь, я могу за тебя написать, а ты диктуй, как Лео.

— Спасибо. Однажды сгинувший дважды подумает, прежде чем объявиться снова. И потом, какое мне дело до Янкеля-переплетчика? Дай мне две дольки шоколада, а завтра уж не давай ни одной.

Миша мог рассказывать только ночью, отвернувшись от своего товарища, только вот так, в форме монолога. Дойно привык уже спать днем, чтобы ночью слушать. Он очень редко перебивал Мишу каким-нибудь вопросом. Тот, впрочем, почти никогда не отвечал, он следил лишь за ходом своих мыслей. О себе самом он говорил только в связи с другими, во всех эпизодах он был второстепенной фигурой. Даже в истории с покушением. Это случилось на украинском фронте, он был комиссаром дивизии, и одновременно ему приходилось замещать командира, его офицеры все были из царской армии — и даже тут неясны были его позиция и его действия. Ручная граната упала к его ногам, но не взорвалась, он поднял ее и швырнул обратно, в окно крестьянской избы, где находились офицеры. После взрыва он приказал нескольким надежным красноармейцам оцепить дом и сам вошел туда. Одному из офицеров разорвало грудь, труп с широко раскинутыми ногами лежал возле стола, другому поранило ухо и подбородок. Молодой комиссар подошел к столу и склонился над картой Генерального штаба. Только когда он уже был уверен, что голос его не сорвется, он сказал:

— Выступим на рассвете и займем город вместе с шахтами. У нас мало боеприпасов, но на шахтах их более чем достаточно. Если мы проиграем бой, то каждый из вас в отдельности позавидует этому офицеру — его легкой и приятной смерти.

Они выиграли бой еще до наступления жаркого дня.

Все, что рассказывал Литвак, всегда сводилось к следующему: между людьми нет настоящих связей. Можно знать поступки человека, но никогда нельзя знать мотивы. Но даже если знаешь мотивы, то лишь малую их часть, ибо мотивы, поступки и результаты чрезвычайно редко между собой согласуются — так, случайность, курьезная, но не доказательная. Литвак изображал людей только в действии, в атаке, в подготовке к побегу или в побеге. Один-единственный раз упомянул он о своем разрыве с партией, о бегстве из России, о своем крахе. Он рассказал о заседании, на котором решалась судьба человека, многие годы бывшего его ближайшим другом. Литвак должен был бы за него вступиться, но он выступил против него, окончательно добил его, чтобы спасти себя. Это было 23 июня 1935 года. В тот день он оставил свою машину с шофером в Москве, машине требовался кое-какой ремонт, и поехал домой на поезде. Иными словами, он приехал позже обычного. Сын ждал его на пригорке у поворота шоссе. Увидев отца, Евгений, ликуя, бросился вниз, к нему. Из-за поворота на бешеной скорости вырвался грузовик, затормозил, но было поздно. Евгению как раз за неделю до того исполнилось четыре года…

С его смертью все кончилось. Еще месяц Литвак как-то жил, но это была уже не жизнь, а только театр теней: самоубийство друга в тюрьме, и лекции, которые он читал в военной академии, и статья против друга, которую он опубликовал. Театром теней была и командировка за границу вплоть до того момента, когда на обратном пути он сошел на польском полустанке. Была глубокая ночь, поезд обычно никогда там не останавливался, но в ту ночь путь был закрыт. Сергей пережил Евгения на семь недель — больше чем достаточно.

Мишино пристрастие к сладостям, казалось, не знало удержу. Через несколько дней он уничтожил весь шоколад и леденцы. Бернар часто стоял в карауле, он мог бы купить сладости для арестантов, но ни у кого из троих не было денег. Лео одолжил Фаберу десять франков, но второй раз одолжить отказался. Он напрасно ждал хоть небольшого перевода от жены. Дойно не мог больше писать за него, в лачуге было слишком темно. Теперь за Лео писал Бернар, но его письма не оказывали никакого воздействия.

— Я продал свою авторучку, как только прибыл сюда. За твою можно еще больше получить. Пусть Бернар ее тоже продаст, а то нам скоро нечего будет курить. Ты же все равно больше не пишешь. Или попроси свою знакомую прислать тебе денег и посылочку заодно. Я тебя не просил обо мне заботиться, ты сам навязался, так изволь исполнять хотя бы свой долг.

Дойно рассмеялся, а он буркнул:

— Терпеть не могу твой смех! Прекрати сейчас же!

— А я терпеть не могу, когда ты так говоришь и еще кулаки сжимаешь, если ты сию же минуту их не разожмешь, я запущу тебе в голову ковшом.

— Ну вот, наконец-то, выходит, ты такая же скотина, как и я, а скотине авторучка без надобности. Продай ее!

На одиннадцатый день ареста Дойно вызвали к капитану, который в вежливых выражениях предостерег его от опасной и одновременно недостойной дружбы с Литваком. Затем в комнату вошел доктор Менье. Офицер оставил их вдвоем, пообещав, что вскоре их отведут обедать.

— А вы не так плохо выглядите, как я боялся, — сказал доктор. — Скоро вы сможете отдохнуть в Париже. Завтра вы уедете отсюда вместе со мной, бумаги уже оформляют. В начале следующей недели вы приступите к новым обязанностям. Ваши пехотные добродетели всегда будут более чем скромными, но в области пропаганды вы сможете сослужить хорошую службу и этой стране, и правому делу.

— Я буду неблагодарным и разочарую вас — я предпочитаю оставаться здесь средним пехотинцем без всякой ответственности. Вы должны знать, доктор, как безрезультатна французская пропаганда, даже если во главе ее стоит превосходный писатель. Иначе и быть не может, ведь от нее ждут, что она заменит собою действия, вместо того чтобы обосновывать и сопровождать их. Условия, в которых я живу здесь, унизительны и бессмысленно жестоки, и все же я предпочту их фальшивому некрологическому энтузиазму.

— Не знаю, — задумчиво произнес Менье. — Все еще может измениться, сейчас рано судить. И кроме всего прочего, ваше положение здесь невыносимо. Окажись Штеттен на моем месте, то при виде вас — в грязной уродливой форме, худого как щепка, небритого, несчастного, а по вам сразу можно заметить, что вы несчастны, — он бы землю с небом свел, чтобы вы с ним уехали. Но я, что я могу для вас сделать?

— Мне нужен килограмм шоколада и килограмм кислых леденцов для моего товарища, с которым я сижу под арестом.

— Вас можно освободить от военной службы по состоянию здоровья. Поживете у меня, начнете писать. Я буду каждый месяц выплачивать вам аванс, как будто я ваш издатель, и вы сможете посылать своему странному и, как меня тут уверяли, весьма подозрительному другу столько шоколада, что он его и съесть не сможет. Не отвечайте сразу, подумайте над этим предложением! Мы сейчас поедем в Лион. Вы поживете двое суток нормальной жизнью и уж тогда решите.

Спустя два дня доктор привез его назад, в деревню.

— Я не совсем уверен, — сказал Менье, — что знаю причины вашего отказа, более того, я даже не уверен, что вообще правильно вас понимаю, Фабер.

— Через несколько недель или месяцев вы лучше поймете меня и убедитесь, что как ни скверно выбранное мною место, оно все-таки самое лучшее. Здесь я наконец излечился от своей негативной мегаломании: страдать от всех событий так, словно я несу за них ответственность. Еще несколько месяцев такого лечения, и я буду способен отнестись ко всему здесь происходящему, как самый тупой из крестьян относится к дождю.

— Это, мой друг, вам никогда не удастся. Вы как-то сказали мне, что наивность в известных условиях есть не что иное, как трусливое бегство от прозрения, которое возлагает на человека ответственность. Тот, кто однажды прозрел, уже не сможет сбежать назад, к наивности.

— Но вы же не знаете, доктор, как низко можно пасть.

— И не желаю знать. Вот она, наивность! А что прикажете сказать мадам Ле Руа? Она завтра с утра будет мне звонить, я обещал ей привезти от вас весточку.

— Скажите ей, что вы меня не нашли. И что нет смысла меня искать. Что красные розы никогда не занесет снегом.

Они пожали друг другу руки, слова прощания не смогли сорваться с их губ.

Дойно входил в деревню, а Менье глядел ему вслед, и ему казалось, что он потерпел самое тяжкое поражение за всю свою жизнь. То, что он не сумел заставить Фабера принять его помощь, вселяло в него ощущение собственной беспомощности, знакомое по тем ночам, когда он просыпался от страха смерти.

Шофер помог ему сесть в машину и укутал его одеялом.

— Поезжайте помедленнее. Пусть даже мы будем в Париже завтра или послезавтра. Это ничего, времени у нас больше, чем нужно.

Глава вторая

Никогда еще они не переживали такого прекрасного, такого сияющего раннего лета. Все было совершенно: дневное тепло, короткие ночные дожди, зелень полей, густота листвы, синева небес, белизна облаков. Природа находилась как раз в том возрасте, в котором хотелось бы, чтобы она была всегда: все было юным, но уже и зрелым — все, кроме человека.

Ибо люди были побежденными. Они искали слово, чтобы обозначить свое поражение: Débâcle[122], крах, катастрофа. Любое оказывалось чересчур слабым, недостаточным. Событие было беспримерно, и потому хотелось подыскать адекватное выражение в вымышленных примерах, в далеко идущих сравнениях: вот, еще мгновение назад он стоял тут, молодой, полный сил, уверенный в наступающем дне так же, как в себе самом. И вот он лежит, сраженный одним-единственным ударом. Так умер Ахилл, так пал Зигфрид, подобных примеров было сколько угодно. Но в этой гибели новым и самым страшным было то, что умирающий с каждым вздохом старел на целую вечность: лицо было пергаментным, плоть разлагалась, кости гнили, хоть он еще не испустил дух. Молодость была лишь обманом, сверкающая сила — дурным наваждением.

И таким же нереальным, непостижимым, как дурное наваждение, был этот крах — он был несомненным и невероятным одновременно, как собственная смерть.

Литвак произнес равнодушно:

— Материальной слабостью такой Débâcle не объяснишь. Орудия убивают, но побеждают только люди. Они будут побеждать, если признают свое поражение. Можно угробить батальон, полк только потому, что у них оружие лучше. Но народ так не победишь, поражение в первую очередь моральный феномен. Битва на Марне, к примеру, конечно, была не так уж великолепна, это был просто в нужный момент достигнутый, весьма полезный, тактический успех. Стратегическое значение его ничтожно, но психологически он был решающим: с тех пор французы решили любое проигранное ими сражение рассматривать как предпоследнее. Если уж загнать в окружение армейский корпус, то на речной остров, не иначе. Кто хочет побеждать, тот будет побежден, лишь когда умрет, и ни секундой раньше. На этот раз Франция смирилась с первой же проигранной битвой так, как с последней. Все армии окружены.

— Написанные максимы можно проверить, произнесенные же действуют тем неприятнее, что они вызывают недоверие. Может, ты и прав, Литвак, но ведь никуда не денешься, всякое поражение побежденному кажется непостижимым, а победителю всякий успех кажется естественным и вполне заслуженным. Это звучит как максима, но это лишь банальная истина, — сказал Антонио. Последнюю фразу он сопроводил элегантным жестом, словно прося о прощении. Он опять ускорил шаг. Легкость его движений была поразительной, ибо он был тучен — «незаслуженно толст», — говаривал он. Когда его арестовали, он был стройным юношей. Пять лет спустя, когда он бежал с Липарских островов, он был худым как скелет и совершенно седым. Он пробрался во Францию, где ему несладко приходилось, но он начал заплывать жиром. Что бы я ни ел, меня разносит, объяснял он. Ему свойственны были элегантные жесты, иронические позы и до карикатурности тщательная манера говорить. Он был честным, готовым на любые жертвы социалистом, но при этом столь же откровенно гордым представителем патрицианской флорентийской семьи, ее единственным и пропащим сыном. Кроме того, он в изысканных выражениях защищал Тоскану, Италию, средиземноморскую цивилизацию и левое крыло нелегального движения Giustizia e Liberta[123].

Он неизменно шел во главе группы солдат, числом около двадцати пяти, которые вот уже четыре дня и ночи были в дороге. Бригада вынуждена сложить оружие, они окружены, зажаты между танковыми соединениями противника, любое сопротивление бессмысленно — так объяснил командир батальона и отдал последние приказы. Они касались достойного поведения будущих военнопленных.

В ту же ночь одна группа сбежала. Затея казалась крайне рискованной, более того, безнадежной. Все удалось так легко, что они с трудом в это верили. Сначала людям казалось невероятным, что такой человек может ими командовать. Через несколько часов они поняли, что только он один и может вывести их из опасной зоны. Вскоре они забыли все, что раньше думали о нем. Ни секунды не мешкая, подчинялись они его распоряжениям.

Многие из них уже сидели в тюрьмах или концлагерях; лишились родины, многие вышли из партии, которая была для них второй и даже более важной родиной. Можно было подумать, что им уже нечего терять, кроме собственной жизни. То, что они все это затеяли, чтобы избегнуть плена, было само собой разумеющимся делом. Капитулировать было для них немыслимо по самой их сути, их опыт запрещал им это.

— Ты не прав, Антонио, — заметил Литвак, — глянь-ка на этот скелет, который рядом с тобой марширует так, будто его ждут зеленые луга и тихие воды, как поет наш псаломщик. Фабер всегда был на стороне гонимых, вот уже сколько лет поражение для него — привычная среда, но до сих пор он еще ни разу не пробовал даже представить себе, что он когда-нибудь может оказаться действительно побежденным. С последнего привала он все время молчит, разрабатывает теорию, с помощью которой докажет, что этот Débâcle — необходимая предпосылка будущей и, естественно, решающей победы. Скажи по правде, Фабер!

— Правда в том, что луга зелены, как в…

— Не увиливай, ты не о лугах думаешь!

— Не только о лугах и тихих водах, но и о людях во всем мире, которые боятся за нас. Наша смерть будет иметь для них отнюдь не только сентиментальное значение. Уже теперь они знают, что будут нашими последователями. И мне от этого больно.

Антонио засмеялся.

— Наконец хоть что-то новенькое: умирающие вытесывают надгробия для оставшихся в живых.

Пьеро не сразу сообразил, что к чему, но потом громко расхохотался. Они любили его за эту веселость. Он был самым младшим среди них, всего лишь девятнадцати лет от роду. И вот уже три года он скитается, с той самой ночи, когда отец разбудил его и шепнул, что старшего брата только что забрали фашисты и, конечно, уже расстреляли. Опасность грозит и младшему. Он должен сейчас же покинуть дом и город и перейти через линию фронта. Мальчик сделал все, как велел отец, хотя он предпочел бы остаться дома, он не был ни республиканцем, ни фалангистом, он не хотел ни с кем сражаться, не хотел ни убивать, ни быть убитым. Но он должен был уйти сразу, еще сонный. И он перешел через линию фронта. В Альбасете из него сделали солдата, но на фронт не отправили. Всегда находились люди, которые о нем заботились, следили, чтобы он был сыт, чтобы не подвергался опасности. Он никогда ничего не просил, никому не навязывался. Это был хрупкий, среднего роста паренек, с мягкими медленными движениями. Его большие глаза спокойно взирали на всех, они были единственно примечательным в его лице, не выражавшем ни особенного страдания, ни любопытства, ни удивления. Но всякий, кто видел его, бывал растроган и даже впадал в задумчивость.

С последними остатками республиканской армии Педро, которого они звали Пьеро, ушел во Францию и попал в лагерь, где люди яростно расходились во мнениях, он же никогда ни к кому не примыкал. Но добровольно вызывался делать любую работу. Кормежка была плохая и скудная. Обращение — унизительное. Вспыхнул бунт, его арестовали вместе с остальными, но потом опять вернули в лагерь. Началась война, вербовали добровольцев, он согласился и стал хорошим солдатом.

Были солдаты и унтер-офицеры, которые его ненавидели, они не выносили его улыбку, его тихий шаг, манеру медленно говорить. А другие его защищали, даже дрались из-за него. Они были ему благодарны, он вызывал в них ощущение истинной самоотверженности, они даже не знали, что способны на такое, чему и сами не могли подобрать названия, на отеческую любовь к младшему брату, лучшее чувство тех, кто был оторван от жен, детей, друзей и чувствовал себя одиноким в массе людей.

Педро особенно льнул к Бернару. Ему нравились его песни, он всегда их слушал, может быть потому, что эти мелодии напоминали ему фламенко. У Бернара спрашивал он совета, помощи в практических делах, ему с тоской рассказывал о родине, об отце с матерью, о друзьях. Но всерьез он тянулся к Литваку и Фаберу, которого шутливо называл «Дон Дойно».

— Поскольку мы до сих пор живы, выживем и на этот раз, — сказал Пьеро. — Пикирующие бомбардировщики вот уже два дня над нами не появляются, истребители тоже со вчерашнего дня не стреляют в нас. Дон Дойно, ты будешь жить вечно, это уж наверняка. И в один прекрасный день ты приедешь к нам в Гранаду, полюбишь Испанию и останешься там. Я верю в это.

Да, хорошо, что с ними был этот мальчик.

Нередко то одному, то другому приходила мысль, что их марш напоминает школьную экскурсию: учитель куда-то исчез, то ли напился вдрызг и валяется в трактире, то ли забрался с хозяйской дочкой на сеновал. Офицеров они давно уже и в глаза не видели. Днем они шли лесами и лишь ночью двигались по дорогам, иногда их обгоняла машина с офицерами, которые очень торопились на юг. Едва ли они могли бы сказать, где оставили свою часть. И пусть все катится к черту, только не их жизнь и не жизнь их семей.

На пятый день им встретился громадный поток машин с мирными беженцами и грузовиков с солдатами, отставшими от своих частей. Машины занимали шоссе во всю ширь, двигались со скоростью пешехода. То и дело случались поломки. Машину приходилось отволакивать на поле, но на несколько минут она застопоривала движение всего потока. Перед самым наступлением вечера вдруг налетели вражеские истребители, они легко, словно играючи, скользили вниз, несколько сот метров летели над дорогой, обстреливая беженцев. Крики, вопли, стоны. Были убитые и раненые. Одна машина загорелась. Все врассыпную бросились на поле. Два последних самолета прицельно строчили по ним. Через две минуты все было кончено. Истребители гордо взвились в синеву неба, которое должно принадлежать только им, как им принадлежала земля и жизнь всех тех, кто припал к земле. Вскоре они уже напоминали стаю перелетных птиц.

Двое из группы Дойно были ранены. Одному только слегка задело плечо, его перевязали и посадили в машину пожилой супружеской четы, которая охотно приняла его.

Второй скоро умер. Они похоронили его неподалеку от реки. Он был всегда очень молчалив, не имел друзей, о нем почти ничего не было известно. Сержант Бертье взял с собой его документы.

Форсированным маршем они ушли подальше от дороги и утром остановились на отдых в лесочке, где было множество птиц. Там они провели весь день, спали, смазывали натруженные ноги, которые болели, как от рваных ран.

Больше всех страдал Бертье, сорокалетний мужчина, маленький и толстый. Ему тяжело было так много ходить. Он никогда не жаловался всерьез, предпочитая подшучивать над собой. Благодаря ему у них хоть раз в день было что поесть. Он каким-то образом чуял, где можно раздобыть провиант, и умел распределить его по справедливости. Когда он грозился отстать от них, устраивали дополнительный привал. Когда он совсем терял мужество и хотел действительно сдаться в плен, достаточно было заговорить с ним о его детях. Он до странности любил их и восхвалял так, как это обычно делают одни только вдовы. Тогда он вновь обретал силы жить, показывал пачку фотографий, на которых можно было увидеть двенадцатилетнего мальчика, десятилетнюю девочку и трехлетнего карапуза, одетых по-летнему. Дети были некрасивые, а отец все время нахваливал их красоту. И ни словом никогда не обмолвился об их матери.

По профессии он был каменщиком или, как он сам любил подчеркивать, строительным подрядчиком. Если бы не война, он бы баллотировался в генеральный совет своего департамента и, вполне возможно, был бы избран. Но еще ничего не потеряно; если он сейчас вернется домой, не исключено, что вскоре представится случай добиться этого давно желанного поста. Из них всего лишь он один был твердо уверен в смысле существующего общественного устройства; никакая катастрофа не могла бы его поколебать в этой уверенности. Бертье мог себе представить свою страну без армии, без правительства и даже свой департамент без префекта, но ни на секунду не мог допустить мысли, чтобы даже одна из бесчисленных французских общин осталась без мэра и общинного совета.

До них дошла весть, что Париж, объявленный открытым городом, оккупирован противником. Они восприняли это как ужасающий, неимоверно оскорбительный удар. Немного погодя Бертье сказал:

— Что ты так загрустил, Фабер? Будь я столичным мэром, я бы настаивал на том, чтобы Париж объявили открытым городом. А что это вообще такое — оккупировать открытый город? Да ничего!

Лео кивнул, соглашаясь, а так как Фабер промолчал, он заметил:

— Ясное дело! Никто не может занять Париж! Ладно, немцы введут туда сто тысяч солдат — и что? Ведь существуют же миллионы и миллионы парижан. Вражеские солдаты натерпятся страху и ночью ускользнут как воришки. С Парижем шутки плохи, вот что я вам скажу!

Литвак лежал рядом. И делал вид, что дремлет. Но Антонио все продолжал рассказывать ему интересные подробности о Sacco di Roma[124]. Чуть подальше лежали трое польских шахтеров. Они как обычно, когда бывали голодны, говорили о закопанном в Испании кладе, который сумеют выкопать когда-нибудь потом.

На опушке стояли на часах Бернар и Пьеро — Санчо Панса и племянник Дон-Кихота, подумал Фабер, взглянув в их сторону. Бернар стоял, опершись на свою винтовку, и медленно чесал о приклад босую ногу. Время от времени он откусывал кусок от краюхи хлеба; у него был рассеянный взгляд жующего вола. Он был пуглив и трусоват наедине с собой, но спокоен и мужествен, когда знал, что за его спиной друзья. Впрочем, он был уверен, что на сей раз Фабер и все другие ошибаются, по его мнению, немцы попали в западню.

— И даже если б они сейчас соизволили это заметить, все равно было бы поздно, — объяснял он юному испанцу. — Ты пойми, французские генералы — это не просто офицеры, которые только и умеют, что командовать, нет, это умные, начитанные люди, среди них есть даже писатели. Некоторые даже входят во всемирно знаменитую Akadémie Française![125] Так что, Пьеро, обрати внимание: немцам позволяют продвигаться буквально бегом — пока у них язык не вывалится, — почему бы и нет? Пусть сколько хотят воображают, что они Навуходоносоры и что они побеждают. Но потом, потом-то что будет? Потом наши сделают поворот «кру-гом!» и нападут на них. У них танки, говоришь? Не смеши меня! Танки не двинутся, ни вперед, ни назад, у них бензина не будет! А пехота в чужой стране — у нее не будет ни боеприпасов, ни жратвы, начнут отваливаться подметки. Вот тут-то их и погонят! Назад, немчура, все по домам! Да, но за спиной у них французские армии! Говоришь, эти армии в окружении? Это кто в окружении, французы? Не смеши меня! Французы же у себя дома — у себя дома разве можно быть в окружении? Запомни, Пьеро: Фабер ошибается, и Литвак тоже ошибается. Завтра, самое позднее послезавтра, опять начнутся бои. Пусть в моей жизни столько будет хороших лет и в твоей тоже, сколько у французов есть Наполеонов! Я тебе говорю, все будет хорошо, очень хорошо! Разве плохо, к примеру, курить сигареты из легкого турецкого табака, столько, сколько хочешь, беспрерывно? И мы будем их курить! Мы отнимем их у немецких офицеров. А теперь глянь, нет ли у тебя еще чуточку табаку, папиросная бумага у меня у самого есть.

— То, что сдали Париж, — сказал Пьеро, — означает, что они не хотят воевать. Все пропало, Бернар. Не верю я в твои турецкие сигареты, и табаку у меня больше нет.

— Все пропало! — раздраженно повторил Бернар. — Франция пропала! Не желаю даже слушать такую чушь! Ты же за эти недели повидал эту страну. Можешь ты себе представить, чтобы такая благословенная страна погибла? А Рузвельт будет себе играть в бридж и молчать, так, что ли? А дома, пока жена будет стелить постель, он ей скажет: «О горе, бедная Франция!» А потом уляжется и заснет. И дело с концом? Ты так, значит, думаешь, а, Пьеро?

— А почему бы и нет? С Испанией именно так и поступили!

— Как ты можешь сравнивать Испанию с Францией? У Испании был Золя, который сказал: «J’accuse»[126], и весь мир услышал? В Испании был такой гигант, как Вольтер, который сказал: «Ecrasez l’infâme»[127], да? А были в Испании такие прекрасные, благородные люди, которые сказали «Все люди равны!»? А Пастер, это тебе что, пустячок? Может, у вас в Испании много Пастеров?

— Я здесь был в двух лагерях, там о твоем Пастере и речи нет, а вот…

Но Бернар не дал ему договорить:

— Лагерь может быть у любого народа, самого маленького, самого глупого — почему бы и нет? Тоже мне искусство — иметь лагерь, когда есть полиция! Мучить невиновных — это что, искусство? Сколько мир стоит, слышишь, Пьеро, сколько мир стоит, столько преследуют невиновных. Так уж повелось. Но, понимаешь ли, благородство в человеке — вот это редкость. И поэтому я тебе говорю: Гитлер не может победить, и он не победит. Взять, к примеру, Титуса. Он думал, что он уже победил. А тут муха возьми и влети ему в ухо и давай прогрызаться к мозгам, представляешь, что за жизнь была у твоего великого триумфатора Титуса! Или вот — не подумай, что я хочу тебя обидеть — Испания! Она нас изгнала — подумаешь, большое искусство изгнать евреев! И с тех пор Испания вон как низко пала. Такой благородный человек, как Иегуда Галеви, или Уриель Акоста, или Барух Спиноза, ей, видишь ли, не подходит, а какой-то генерал Франко — в самый раз, жемчужина в ее короне! Надеюсь, ты хоть знаешь, что про это написано: «Человек создан по образу и подобию Господа». Ну, а ты воображаешь, что Гитлер может победить! Просто позор, такие глупости молоть! А теперь ступай к Фаберу, принеси чуток табачку! Не говори ему, что я сказал, будто он ошибается. Он уже обиделся на Париж, а я не хочу, чтобы он еще и на меня обижался. Самое большее через два дня все круто повернется, вот тогда и увидишь, что Бернар прав.

На другой день они узнали, что маршал Петен просит о перемирии и в многократно повторенной по радио речи обращается к французам: «Я говорю вам, надо прекратить борьбу».

Все собрались вокруг Литвака. Он объяснил:

— От офицера, открыто произносящего такую фразу до того, как перемирие подписано, можно всего ожидать, даже самого худшего. Вполне возможно, что в результате его уступок мы уже считаемся пленными. Тот, кто с этим согласится, пусть сразу же от нас уходит, потому что мы останемся в лесах до тех пор, пока все не прояснится.

— Это правда, я больше не ем шоколада! — равнодушно произнес Литвак. — Еще несколько заключительных аккордов, и скоро погаснут огни, и музыканты возьмутся за футляры для инструментов. Тебе надо пробраться в Португалию, а оттуда в Англию или в Америку. В Англию в том случае, если Черчилль останется в правительстве и продержится до октября.

— Мы поедем вместе, — отозвался Дойно.

— Нет, я останусь здесь. Этот поход вполне годится для завершения моей карьеры. Я с радостью умру в этом пародийном спектакле. Мне с давних пор известно, как выглядят комедианты, когда они разгримированы. А ты отправляйся в Португалию, французы таких, как ты, будут выдавать немцам или русским…

— Нет, этого они не сделают!

— Не говори как последний идиот, можно подумать, ты не знаешь, с кем имеешь дело. Тот, кто совершил преступление, не должен стать пленником своего злодеяния. Он может от него освободиться, коль скоро он все-таки стал им. Но тот, кто снискал всеобщее презрение и еще ставит это презрение себе в заслугу, тот незамедлительно должен погибнуть. Ты это знал и потому расстался с партией. Расстанься же теперь и с этой страной, с этим континентом — здесь будут совершаться те безмерные преступления, которые могут чинить лишь самые презренные люди и народы.

— Тогда почему ты сам не хочешь покинуть эту страну?

Литвак промолчал.

Позднее Дойно раздумывал, знал ли уже Литвак в ту ночь, что конец его близок, хотел ли умереть поскорее? Между тем не мог же он предвидеть все обстоятельства, весь ход событий и уж тем паче не мог их планировать.

Это было 19 июля, около трех часов пополудни. Они расположились на отдых в кустах неподалеку от дороги, делавшей в этом месте крутой поворот.

Все ощущали ту усталость, которая складывается из физической боли и уныния. Одиннадцать дней и ночей были они в пути. И в любой момент эта страна, за которую они готовы были умереть, могла обернуться для них вражеской страной. Они слишком мало ели, слишком мало спали, им нечего было курить. Ботинки разваливались, идти становилось все труднее. И кое-кто уже задавался вопросом, а имеет ли все это хоть какой-то смысл — мучительное передвижение в захлопнувшейся уже мышеловке.

За холмом, наверное, была деревня. Бертье и Фабер собрались с силами и пошли на поиски провизии. Когда поешь, мужество просыпается вновь.

Пьеро собрал у всех фляги и отправился искать родник. Остальные Лежали на земле, спрятав головы в тени кустов и босые ноги в мягкой траве. И молча ждали возвращения товарищей. Перед ними почти отвесно уходила вверх пыльно-белая дорога, а слева, метрах в четырехстах впереди, она делала плавный поворот. Позиция была выбрана прекрасно, с двух сторон широкий обзор.

Вверх по дороге тащилась лошадь, запряженная в двуколку. На козлах дремала старая крестьянка. Она просыпалась, только когда лошадь останавливалась. В повозке были пустые корзины.

Потом по дороге прошел крестьянин с косой на плече. Он не мог дать им ни сигарет, ни табаку. Он не курил.

Внезапно до них донесся шум мотора. Они выглянули из своего укрытия: немецкий мотоцикл с коляской катил вниз по дороге, оставляя за собою облако пыли.

Литвак лег на живот, подтянул к себе холщовый мешок с гранатами «лимонками», не сводя глаз с нижнего поворота. В этот момент на дороге появился Пьеро. Он издалека уже поднял обе руки с флягами и ритмично постучал ими друг о друга, звук был как от далекого коровьего колокольца. Литвак крикнул:

— Берегись, Педро!

Тут мотоцикл пошел на поворот, юноша, казалось, его не замечал, хотя он должен был бы его услышать. Он все еще стоял на дороге, изображая звон коровьих колокольцев. Мотоцикл резко затормозил и остановился, солдат в коляске поднял автомат. Литвак закричал:

— Педро! Педро!

И тут же раздались выстрелы. Юноша бросился к обочине, но упал, не добежав до нее.

Первая граната не взорвалась, Литвак прыгнул вниз, на дорогу, вскрикнул, вероятно, подвернул ногу и тут же метнул вторую гранату, она взорвалась в коляске. Все еще крича, он ринулся дальше и метнул третью гранату. Мотоцикл вспыхнул, мотоциклиста выбросило из седла.

Товарищи стояли в кустах, они видели, как Литвак прыгнул на дорогу; он все время кричал, но они не могли разобрать что. Наконец он добежал до Пьеро. Поднял его на руки и понес назад. Бернар бросился им навстречу. Он еще не добежал до них, как вдруг из-за поворота появились два мотоцикла. Они молниеносно развернулись и помчались рядом вниз по дороге. Сидевшие в колясках немцы непрерывно строчили из автоматов. Возле горящего мотоцикла они притормозили, взяли с собой тела убитых и исчезли в тучах пыли.

Бертье и Фабер услыхали взрывы и бросились к месту привала. Там уже лежали трое убитых. Их лица и волосы были как бы припудрены пылью и раскрашены кровью. Лео стоял рядом с телом Бернара и захлебывался в рыданиях. Дойно не мог отвести взгляда от запыленных окровавленных ног Литвака, на них не хватало трех пальцев, он отморозил их во время гражданской войны. Щеки Пьеро были разодраны в кровь, но губы целы. Надо бы стереть пыль с его губ, подумал Дойно, надо бы всем им обмыть лица.

Они понесли убитых на лесистый холм и принялись копать могилу.

Дойно опустился наземь возле покойных. Надел на Литвака ботинки и аккуратно их зашнуровал. Обмыл им всем лица. Руки его касались их лбов, щек, губ. И все-таки все это происходило как бы не с ним. Здесь было не здесь, сейчас было не сейчас. Разум его оставался достаточно ясным, чтобы все воспринимать: лязг лопат, солнечные блики на листве и на земле между деревьями. Но чувства были где-то очень далеко, он как будто припоминал что-то случившееся давным-давно, о чем даже и грустить больше не нужно. Словно горе, оглушившее его, само уже было приглушено.

Бертье очистил все карманы и содержимое сложил рядом с Дойно. Там была пустая жестянка, в которой Бернар хранил окурки, маленькая черная записная книжка и карандаш Пьеро, фотографии его родных и расколотая на три части окарина Литвака. В его карманах не нашлось ни клочка бумаги, ни записной книжки, ни фотографий.

Все горевали о мальчике-испанце. Трое поляков и Лео несли к могиле Бернара, словно он был для них родным. И лишь один Дойно грустил о Мише. Для других он так и остался до конца чужим. Поначалу уморительный, потом даже зловещий, тревожащий, точно существо из другого мира. Высокий человек, босиком бегущий вниз к дороге, странно машущий руками, бросая гранату, эта картина еще будет являться им во сне. Они еще будут слышать его непонятные крики. А другая картина уже начинала стираться в памяти, они уже начали забывать, как он нес на руках Пьеро.

Они медлили, не засыпали могилу. Ждали, что скажет Фабер. Но он все сидел, не сходя с места, как будто его убитые друзья еще лежали рядом с ним. Тогда заговорил Бертье:

— Прежде чем их засыплет землей, я хочу сказать кое-что. Я здесь единственный француз. Мы хороним трех человек, явившихся к нам издалека. Они сражались за Францию. И они вполне заслужили, чтобы она стала их родиной. Я не хочу произносить речей, но это правда, — мы их никогда не забудем. Может быть, эта страна и заслуживает поражения. А люди, которых мы хороним, они-то уж точно имели право на победу.

Теперь их оставалось одиннадцать человек. Они решили держаться вместе. Командование принял на себя Антонио. Он распорядился, чтобы они до ночи не трогались с места, а в дальнейшем и ночью избегали бы проезжих дорог.

Под вечер к Дойно подсел Бертье.

— Я не утверждаю, что Безон — это что-то особенное, однако почему бы тебе не пойти со мной в Безон? Потом, когда откроют границы, ты сможешь уйти куда захочешь.

— А какое у вас кладбище? — спросил Дойно.

Бертье смерил его задумчивым взглядом, а потом сказал:

— Зачем задавать такие вопросы, зачем думать о смерти?

— Я не из-за себя спрашиваю. Ты потом должен будешь попытаться перенести прах этих троих на безонское кладбище. Свяжись с родителями Пьеро. Может быть, они захотят вернуть его назад, в Гранаду. А на надгробии Литвака должно стоять и его второе имя: Сергей Либов. Очень может быть, что когда-нибудь на его могилу в Безон съедется много людей. Он подавал когда-то большие надежды. А всякий раз, когда люди начинают вновь обретать надежду, они расшифровывают на надгробиях имена новых упований. Ты унаследуешь его флейту. В последние месяцы он всюду таскал ее с собой, но ни разу так и не сыграл. Это чудесный инструмент, может, кто-то из твоих детей научится…

— Ты так и не сказал, пойдешь ли ты со мной в Безон.

— Ты собираешься прятать меня от полиции? Меня будут искать, чтобы выдать победителям. Ты же служишь в мэрии, разве ты можешь поступать вопреки постановлениям правительства?

— Против таких постановлений восстанут все французы, все как один. Ты бы должен знать нас, Фабер.

— Я знаю вас такими, какими вы были до сих пор, я знаю, какими вы будете завтра. Ты будешь удивлен и глубоко разочарован, Бертье. Литвак как-то сказал: «Кто живет в презрении, тот не остановится уже ни перед каким преступлением».

— О чем ты?

— О завтра и послезавтра. Падение ваше только начинается, Бертье, тогда как вы полагаете, что оно уже кончилось. И будет очень трудно быть хорошим мэром Безона.

Последние дни оказались самыми тяжелыми. Группа распалась, только четверо — Антонио, Бертье, Фабер и Лео — остались вместе. Они влились в большой поток беженцев. Когда перемирие было подписано, они уже добрались до окрестностей Гренобля.

Это была первая ночь, когда они легли спать, уверенные, что проспят до утра. Они лежали на пышном, ароматном сене, небо над ними было полно звезд. И тишина, ни звука кругом.

— Ты тоже еще не спишь? — спросил Лео. — Ты же свободный человек, чего тебе беспокоиться? А у меня жена и двое детей, кто знает, где они сейчас? И Жако, что из него выйдет? Немцы не позволят ему учиться. С тех пор как он родился, у меня была одна цель — чтобы он стал зубным врачом. Зубной врач во Франции — ты и сам небось знаешь, какая это сладкая жизнь. И зачем я с себя три шкуры драл, не затем же, чтобы Жако стал таким же ничтожным фабричным швецом, как я? Какой же тогда смысл имеет вся эта жизнь?

— Тебе надо выспаться, Лео, утро вечера мудренее.

— Франция проиграла войну. У Жако больше нет будущего, а он говорит, я должен спать! Ей-богу, Фабер, я иногда думаю, что у тебя нет сердца! Конечно, ты можешь сказать, кто-то же всегда проигрывает. Но почему именно Франция? Где же справедливость? А если справедливости больше нет, тогда и вообще ничего больше нет! Ты слышишь, что я говорю, или нет?

— Спи, Лео, доброй ночи!

— Гитлер мне скажет, ты должен взять себе еще одно имя. Он боится, что у меня в документах будет значиться только Залман-Лейб Янкелевич, а то без Израеля можно будет подумать, что я младший брат папы римского. Ладно, пусть будет Израель. Но ты знаешь, что он сделает? Он оберет французов, оскорбит их, обидит, он захочет каждый день им доказывать, что он сильнее. И что из этого выйдет? Ведь они же, французы, не привыкли, они же не знают, какая тяжелая может быть жизнь, и тогда они сделают плохо. Кому плохо? Нам. Я тебе скажу, Фабер, Гитлер испортит французов, такой прекрасный народ, который всегда говорит: живи и жить давай другим! Он не даст им жить, а они не дадут жить нам. Чем мой Жако виноват, что немцы вдруг с ума спятили, взяли простого обойщика и сделали из него самого главного хозяина? А французы чем виноваты? Ответь мне, ты же образованный человек.

— Дай мне спать!

— Что значит спать? Ты понимаешь вообще, где ты спишь? Во Франции? Но если Франции больше нет, то где ты спишь в таком разе? Нигде! Бертье мне рассказывал: один французский генерал произнес в Лондоне речь, так он сказал, что Франция проиграла битву, а не войну. И я тебе говорю, он не дурак, этот генерал, потому что он таки прав! Бернар тоже всегда говорил, что тот, кто разбирается во всяких священных книгах, тот знает, что Гитлеру нипочем войну не выиграть. Но как же он ее не выиграет, если ты лежишь тут и только о сне и думаешь, если мы ничего не делаем? Фабер, я тебе говорю, надо что-то делать! Я дам тебе поспать, ты только скажи мне одно-единственное словечко: ты веришь, что мой Жако будет зубным врачом во Франции, да или нет?

— Да, Лео, да!

— Ты сказал «да», но я вижу, что ты не веришь. Слушай-ка…

Дойно глубже зарылся в сено. Он больше ничего не стал слушать. Впервые с тех пор как он научился думать, ему показалось, что он может стать равнодушным: к людям, их чаяньям, их жалобам. Это было бы спасением, думал он, достойным презрения спасением.

Лео долго еще говорил, пока вдруг не заснул на середине фразы. Короткая июньская ночь близилась к концу. Медленно проступали очертания гор, их бело-серые вершины были как огромные плечи, которыми горы равнодушно подпирали небо.

Итак, величие природы — в равнодушии. Достойно ли оно презрения? В этот миг Дойно завидовал каждому камешку за то, что он не человек.

Глава третья

У него еще не было ни ночлега, ни денег, чтобы заплатить за ночлег. Иными словами, его и других иностранных добровольцев демобилизовали: у них отняли форму и взамен выдали старые, застиранные спецовки. В их бумагах значилось, что они не имеют права на демобилизационное вознаграждение. Лишь специальный декрет мог бы способствовать восстановлению их прав, но в общем декрете о них попросту забыли.

Первый день вновь обретенной свободы пролетел без толку — большой портовый город был битком забит такими же, как и он, все хотели поскорее покинуть страну. Море сулило спасение вдали. И ведь людям немного надо — кое-какие бумаги, кое-какие печати, а еще деньги на дальнюю дорогу и место на корабле.

— Перспективы не так уж плохи! — объяснил ему бывший немецкий министр. Он непрерывно оглаживал дрожащей рукой свою веснушчатую лысину, словно любая капелька пота могла его как-то особо обозначить, выдать вражеским агентам. — В любом случае прежде всего надо попасть в Португалию. А туда попасть дело не такое уж хитрое.

— Так что же нужно сделать? — спросил Дойно. Он был благодарен бывшему министру за то, что тот его узнал, задержался с ним и вот теперь дает разъяснения. Одновременно в нем росло и отвращение к нему, оно было сродни ненависти к самому себе или ужасу перед обезьяной в клетке, в движениях которой боишься узнать себя.

— Итак, само собой разумеется, португальцы не дадут въездной визы, а только транзитную. Это не так уж скверно, тут можно купить китайскую визу, цены вполне приемлемые. Но китайцы вовсе не хотят, чтобы мы ехали в Китай, и потому настаивают, чтобы им предъявили южноамериканскую визу, хотя бы даже транзитную. Следовательно, существуют целых три возможности, цена примерно одинаковая на все. Короче говоря, если у вас есть южноамериканская и китайская визы, то это уже безусловно большой шаг вперед. — Министр облизал губы — это было выражением торжества, как показалось Дойно, который поспешил согласиться:

— В самом деле! Я, к примеру, хочу в Англию, служить в армии. Стоит мне попасть в Португалию, я, конечно, сразу пробьюсь в Англию или хотя бы в Гибралтар.

Хитроумный советчик поднял вверх указательный палец, словно предостерегая вертопраха от бессмысленного риска.

— Сразу видно, что вы в Марселе первый день. Мы здесь уже два месяца, с момента краха, так что удалось набраться и своего, и чужого опыта. Итак, южноамериканская, китайская, португальская виза, все бы хорошо, но… Как вы попадете в Португалию? Может, через Испанию? Превосходно! Испанцы не так уж плохи, во всяком случае, не такие уж они злыдни, как нас стращают некоторые. Может, они вас и посадят на месячишко, прежде чем вы отправитесь дальше. Но, конечно же, вам нужна транзитная виза. И они вам ее тоже дадут. Превосходно! При условии, разумеется, что у вас есть французская выездная виза. А вот ее-то никому не заполучить. Или скажем так: вы ее не получите. И это логично, ибо здесь вы — это вы, а кроме того, вы же хотите попасть в Англию и воевать. Но хорошо, предположим, у вас была бы надежда получить выездную визу — а есть у вас какие-нибудь законные проездные документы? И не будет ли это с моей стороны слишком смело, если я стану утверждать, что у вас вовсе нет таких документов? А чтобы вам, фронтовику, префектура выдала Titre de voyage[128], это и вовсе исключено. Это противоречило бы соглашению о перемирии. — Министр опять выглядел триумфатором. Когда же Дойно громко рассмеялся, он изучающе взглянул ему в лицо и сказал: — Вы смеетесь, потому что считаете ваше положение абсолютно безвыходным. Но вы ошибаетесь. Потому что, во-первых…

Министр на пальцах перечислил семь возможностей, воспользоваться которыми было вполне мыслимо, впрочем, при условии, что у вас есть крепкие связи, прежде всего с американцами и американскими комитетами, и, кроме того, действительно большие деньги.

У Дойно было только два небольших мешка, так называемые musettes[129]. В одном лежали его туалетные принадлежности, а в другом девять банок консервов: рыба и дешевый печеночный паштет, так сказать, последнее причастие для демобилизованного солдата. А еще у него было восемь сигарет в кармане, коробок спичек и окарина Штеттена.

— Вы все время смеетесь, не понимаю чему. Я же вам доказал, что нет никаких оснований для пессимизма.

— Да, — согласился Дойно и встал со скамейки. — Во время первой мировой войны у нас в Вене любили говорить: положение отчаянное, но не серьезное.

Булочник дал ему за большую банку паштета длинный батон и пол-литра вина. Он пошел в порт, сел на скамейку и принялся за еду. Это была его первая в этот день трапеза, и он буквально давился хлебом. Тогда он разломил батон на несколько кусков и сунул в торбу. Потом медленно выпил кислое вино. В гавани стояло лишь несколько небольших судов и только что появилась рыбацкая лодка. Дойно с удовольствием еще долго сидел бы на скамейке, чтобы отдохнуть от всех встреч, но ему надо было довести до конца «акцию». Он дал себе сроку два дня — до сих пор ему еще не удалось раздобыть выездную французскую визу, и он решил бросить это дело. Он мог бы поехать к Релли, она с сыном жила на побережье; он мог бы также попытаться через Италию прошмыгнуть в Югославию. Наверняка Джура, Мара и баронесса ждут его. Но он ни на секунду даже не допускал для себя такой возможности.

Ровно в шесть часов он был в конторе экспедитора. Он спросил там мсье Мартина, сославшись на его кузину Марту, так ему посоветовали. Молодой человек в конторе сказал, что не уверен, что мсье Мартин сегодня еще придет, если время позволяет, можете подождать — на улице, прямо на тротуаре, vis-à-vis[130]. Спустя двадцать минут Дойно уже сидел напротив мсье Мартина. Он выглядел в точности так, как на континенте представляют себе агентов «Интеллидженс Сервис», прекрасно говорил по-французски. Дойно объяснил, что хочет попасть в Англию, показал свои воинские документы, ответил на вопросы, касавшиеся его политического прошлого. К сожалению, он ничем не может ему помочь, сказал под конец мсье Мартин. Нет никакой возможности переправить людей в Англию. Он предложил Дойно немного денег. Дойно рассмотрел банкноту — нет, аллегорическая дама ничем не напоминала Габи — и вернул ее назад мсье Мартину.

— Я забыл или даже никогда не знал, почему коренное население вашего острова принято изображать «пьяницами». Вы не знаете почему?

Мсье Мартин взглянул на него сперва удивленно, потом задумчиво, и тогда Дойно продолжил:

— Нет, не ломайте себе голову, это не пароль, а вполне серьезный, хотя в настоящий момент и не столь насущный вопрос. От вас, британцев, никто и не ждет быстрых рефлексов. Но в ваших глазах отражалось презрение, пока вы не убедились, что я не возьму ваших денег. Будь вы пьяницей, я бы, вероятно, этого не заметил.

Дойно пошел в американский комитет. Ему объяснили, что контора уже закрыта, но на лестницах и в коридорах еще ждали просители. Некоторые узнали его и отвернулись, другие заговаривали с ним, хотели узнать, почему он только теперь, через два месяца после Débâcle, хлопочет об отъезде и с какими особыми целями он так странно, так убого экипирован? Отвечать ему не было надобности, им самим не терпелось рассказать собственные истории.

Был уже вечер. Он сидел на террасе большого кафе. Кельнер согласился за банку сардин принести ему кофе с круассаном да еще две сигареты в придачу и две уже читанные газеты. Дойно чувствовал на себе чей-то взгляд, но глаз не поднимал, однако это не помогло, женщина подошла и села за его столик. Она поспешила сказать, что ее фамилия Беранже, что она француженка. Она вступила с мсье Беранже в фиктивный брак только из-за гражданства, но потом все-таки осталась жить с ним, но в конце концов брак распался. По причинам, говорить о которых не стоит, обстоятельно доложила она.

Последний раз Дойно видел ее семнадцать лет назад. В Берлине. Ее всегда тянуло к людям, о которых в данный момент больше всего говорят. Вид у нее сейчас был запущенный, плохо накрашенная, плохо причесанная, с чернильными пятнами на светлом платье и на пальцах, с коричневыми крошками в уголках губ, видно, только что ела шоколадный торт.

Он думал, врет она или себя обманывает: она говорила так, словно они когда-то были близкими друзьями. Она обращалась к нему на «ты», хотя он точно знал, что они всегда были только на «вы».

Она рассказала, что сейчас она обручена. Будущий муж, химик, хлопочет о визе для нее, все никак не может дождаться, когда же она наконец приедет. Но здесь, в Марселе, она неожиданно познакомилась с одним молодым композитором, он любит ее. Имеет ли она право ответить на его любовь и в то же время принять визу, выхлопотанную для нее женихом, и попросить еще визу для молодого человека?

— Это уж судьба моя такая, всегда быть между двух мужчин. Ты же помнишь, когда ты меня добивался… Я думала, я с ума сойду, потому что как раз тогда…

Он никогда ее не добивался. Дойно продолжал украдкой читать газеты. Там была длинная статья, из которой явствовало, что теперь пора уже подумать о Tour-de-France, велосипедной гонке 1941 года. Война кончилась, и эти соревнования могут помочь французам вспомнить о наиболее прославленных своих добродетелях.

— Тебе, конечно, не очень нравится это слушать, но теперь-то я имею право сказать: я не привязалась к тебе, потому что знала, что ты бабник, — проникновенным тоном сказала женщина, отнимая у него газету.

Он хладнокровно ответил:

— Тут есть явное недоразумение. Я никогда не интересовался женщинами больше, чем самый заурядный из мужчин.

Она засмеялась чересчур громко, потом заговорила вновь, она забросала его ироническими упреками в неверности. И наконец заявила:

— А сейчас ты вернешься ко мне. У тебя, наверное, нет ни комнаты, ни постели — во всяком случае, судя по твоей одежке и этим дурацким торбам.

Он опять спустился в гавань. Ему показалось, что кто-то идет за ним. Но ему было все равно. Он долго ждал, покуда освободится скамейка, — у этих людей, наверное, есть постели, — чтобы он мог вытянуться на ней; его клонило в сон, но скамейка все не освобождалась. Он продрог. И пошел бродить по переулкам, стены домов отдавали дневное тепло, и ему расхотелось спать.

На каком-то углу, в свете фонаря, он вдруг круто обернулся и спросил:

— Зачем вы идете за мной?

Маленький человек отступил на полшага, как-то криво улыбнулся и наконец решился ответить:

— Мне плевать на вас, я знать не знаю, кто вы такой. Я выполняю свой служебный долг. Если у вас нет денег на отель, я вам одолжу, мы снимем две комнаты. Я по горло сыт этим ночным шатанием, я в конце концов не старая шлюха. — Он говорил с чешским акцентом.

Дойно свернул за угол, тот за ним по пятам; немного погодя он сказал Дойно:

— Вы своими ботинками на гвоздях только народ будите. С другой стороны, судя по вашей седине, вы, наверное, человек опытный и, конечно, понимаете, что вам от меня не отделаться. Наверху, рядом с церковью, самое большее в пяти минутах ходьбы, есть кафе, там можно просидеть до утра. Пойдемте, хоть сидя отдохнем. Вы можете чего-нибудь выпить и поесть, я за все заплачу. Не мучайте ближнего. Я уж ног под собой не чую.

Дойно уселся на длинной, плохо обитой скамье в глубине маленького кафе. Хозяин за две банки паштета принес ему кружку пива, бутерброд с сыром, ломоть дыни и кофе с молоком. Маленький человек пошел звонить. Дойно написал на листке бумаги свою фамилию, дату рождения, последний парижский адрес и присовокупил:

«Я убит агентом гестапо или ГПУ. Я прошу поставить в известность доктора Шарля Менье, Париж, бульвар Сен-Жермен, номер дома я не помню. Пусть он позаботится, чтобы меня похоронили в Безоне (Лот и Гаронна), и пусть уведомит моих друзей.

Меня убили не потому, что я важная птица или представляю собой какую-то опасность, наоборот, я просто усталая зимняя муха на обледенелом стекле закрытого окна».

Расшнуровав ботинок, он сунул письмо под ступню. Маленький сыщик вернулся. Дойно быстро расшнуровал и второй ботинок.

— Понимаю, у вас уже ноги опухли. А теперь будьте умником, прилягте на лавку и поспите немножко. Я жду одного друга, он принесет вам добрые вести. Я вас разбужу, когда он придет.

Засыпая, Дойно почувствовал, что кто-то ощупывает торбу у него под головой, но ему было все равно, он даже глаз не открыл. Он не боялся смерти, не боялся, что его убьют. Долгое время он боялся быть мертвым, будоражащие мысли об этом были для него пыткой. Но после смерти Вассо — три года назад, когда Штеттен вернул его в Вену, — он начал страстно желать небытия. Оно перестало пугать его, перестало казаться абсурдом. Потом бывали дни, даже недели, когда он словно выходил из тяжкой тени, летом 1938 года, например, когда он повстречался с Габи. Но все случившееся с тех пор сделало бремя жизни тяжелее, чем когда-либо. Нет, смерть его больше не страшила.

Его разбудили, он медленно поднялся и сел. Перед ним стоял поразительно элегантно одетый стройный молодой человек, он говорил по-хорватски с северо-итальянской интонацией.

— Вы Денис Фабер? Ваш друг Карел велит вам сказать, что сейчас он, к сожалению, не сможет увидеться с вами, а послезавтра в половине первого встретится с вами в этом кафе. Вам не следует беспокоиться, он уладит ваши выездные дела, вы уедете отсюда с дипломатическим паспортом. За это вы должны будете оказать ему одну услугу, совсем небольшую услугу; правда, она вам будет неприятна, но в конце концов в вашей ситуации… Я должен передать вам деньги, вы купите себе приличную, элегантную одежду и чемоданы и лишь после этого снимете номер в хорошем отеле. Мы будем тактично вас оберегать, чтобы с вами ничего не случилось, чтобы вы от отчаяния не совершили какую-нибудь глупость. Но если вам все это не подходит, вы не должны от нас это скрывать. Карел просил передать вам, что на сей раз он не станет навязывать вам спасение. В то же время вы должны знать, что без нас вам отсюда не выбраться. Мы, например, не всегда можем добиться, чтобы американцы кому-то выдали визу, но чтобы вам в ней отказали — этого нам добиться ничего не стоит. Это вы должны понять сразу, так сказал шеф. Итак, ваш ответ?

— Вы родом из Далмации — из каких мест?

— Из Трогира. Ваш ответ?

— Девять лет назад мы в тех местах хоронили Андрея Боцека. Он был так же молод, как вы сейчас. Но он был революционер, а вы маленький агент, кроме того, вы слишком броско одеты.

— Все же я не так бросаюсь в глаза, как вы в вашей застиранной спецовке и с хмурым лицом.

— Скажите вашему шефу, что я хорошо помню историю спасения Оттокара Вольфана и предпочитаю обойтись без его помощи.

— Но вы же не всерьез это говорите! И деньги вы тоже не хотите? Вы что, самоубийца?

— Да, молодой человек из прекрасного Трогира, я самоубийца.

— Это ваше последнее слово?

Дойно поправил свою торбу и снова улегся. Молодой человек подождал еще немного и вышел из кафе.

Дойно пришел слишком рано. Все приемные американского комитета были еще закрыты. Он уселся на верхней ступеньке лестницы и стал ждать. Вскоре появился чиновник, объяснивший ему, что нет никакого смысла тут сидеть, все равно он не будет первым, скорее самым последним, так как у него нет вызова.

В конце первой половины дня его провели в кабинет одного из самых важных деятелей комитета. Он разглядывал Дойно, как пожилые женщины глядят иной раз на какого-нибудь маменькиного сынка: со смесью глубокой антипатии и смутной, пугающей симпатии. У важного лица был хриплый пропитой голос. Он сказал по-английски:

— Мои сотрудники проинформировали меня о вашем случае. Вполне возможно, что вам здесь грозит опасность. Таким образом, было бы несправедливо заставлять вас ходатайствовать о Danger-Visa[131]. Но до вас зарегистрировано уже так много людей, что вам пришлось бы ждать долгие месяцы, а может, и годы. Я сомневаюсь, что вы можете ждать так долго.

— Раньше я прийти не мог, я только вчера утром демобилизовался. А те, что уже зарегистрировались, им грозит такая же опасность, как и мне, или еще большая?

Собеседник прикрыл рот и подбородок левой рукой и устремил взгляд в окно. Он, видимо, рассчитывал, что Фабер потеряет терпение и сам начнет говорить, быстро и много, так, что ответ уже не понадобится. Молчание просителя нагоняло на него скуку и в то же время бесило.

— Между тем жить надо, мы даем и пособие, господин Фабер, — проговорил он, медленно отнимая руку ото рта и поднося ее ко лбу. — Заполните анкету, все ваши данные будут проверены. Вполне возможно, что наше заключение будет благоприятным.

— Я задал вам вопрос, вы не ответили, — настаивал Дойно.

— Простите, но решение, кому выдать Danger-Visa, сперва принимается здесь, а потом еще и в Вашингтоне. Вы ждете, что мы для вас откроем все досье и предоставим решение вам?

— Нет, я жду простого, ясного ответа на простой вопрос.

— Мне нечего больше сказать. Анкету вы получите в приемной, в окошке напротив двери.

— У вас трудное положение, мистер Миллер, это несомненно. Вы здесь находитесь, потому что действительно хотите помочь людям, но в конечном счете и вы становитесь сообщником преследователей и убийц. Мне бы следовало влепить вам пощечину, это, по крайней мере, дало бы вам ощущение, что вы мученик, преследуемый и неверно понятый. Между тем мои оплеухи не причинили бы вам боли. Вы же знаете, полузамерзшие мухи зимой не кусаются и не могут летать. И убивают их не из жажды убийства, а из любви к порядку.

Чиновник вскочил, открыл заднюю дверь кабинета и крикнул:

— Ричард, немедленно идите сюда! Господин Фабер грозится надавать мне оплеух, так как я не хочу показать ему все наши досье.

Вошедший, казалось, только и ждал, что его позовут.

— Я Ричард Беллак, — представился он, — я консультирую моего друга Стива Миллера, когда он этого хочет. Теперь вы, Фабер, знаете, кто я такой, а я знаю, кем вы были раньше, но не очень точно знаю, кто вы теперь. Я читал ваш манифест в сентябре или, кажется, в октябре. Я не во всем с вами согласен. Эта война не имеет к нам никакого отношения.

— Ваше мнение в данный момент меня ничуть не интересует. Я вижу, что вы здесь, потому что здесь пока еще нет Гитлера. Вы улизнете отсюда морем, как только нацисты подойдут ближе. Противоречие между вашей политической формулой нейтралитета и вашим страхом перед Гитлером и вашей надеждой, что его побьют другие, мне глубоко отвратительно. Так не будем же говорить об этом. Я должен отсюда выбраться, я хочу отсюда выбраться, я не признаю нейтралитета!

— Вы отреклись от революции и стали французским шовинистом. Но я остался тем, кем был, — здесь, в Марселе тысяча девятьсот сорокового года, я тот же, что и в сталинских застенках.

Миллер стоял спиной к окну, наблюдая за обоими. Он с болью чувствовал, что связь, объединяющая их, сильнее вражды, выражающейся в словах, которые он не очень-то понимал. От него ускользал смысл намеков. А потом вдруг тон их изменился, американец не сразу заметил, что они переменили тему. Беллак сидел совершенно разбитый, с побелевшим лицом и широко раскрытыми глазами. Фабер очень прямо сидел на стуле просителя, он был весь красный, только губы остались бесцветными. Они непрерывно шевелились, но так слабо, что Миллер только диву давался, как отчетливо срываются с них слова.

— Вот в таком же одиночестве умерли наши лучшие друзья, вы знаете это, Беллак, ибо поистине одиноким чувствуешь себя лишь при виде друга, обернувшегося врагом в момент, когда все зависит только от него. Нас еще осталось несколько сотен во всем мире, а может, счет уже идет на дюжины. Мы сами виноваты в том, что нас так мало. Вы, Беллак, помогали подавить кронштадтское восстание. Вот так же, как я сейчас сижу перед вами, сидел передо мной человек по имени Милан Петрович. Еще не наступило утро, а он уже знал, что он погиб. Спустя всего несколько месяцев его переехал скорый поезд Берген — Осло, но еще до того мы отравили его смертельным ядом одиночества — по политическим причинам, веским причинам. Я виноват в смерти старого друга, он хотел спасти меня и себя, а я ему помешал. Он умер как собака, выгнанная из дому в пургу. И кто вам сказал, Беллак, что я хочу спастись? Чего мне недостает в качестве последнего доказательства, что я уже ни на что не гожусь, что я теперь имею право от всего отречься? Но если я сейчас уйду, значит, я — ваш Милан Петрович, а вы…

— Не уходите, Фабер, нам надо все вместе обдумать, — перебил его Беллак слабым голосом.

— Я знаю это, Беллак, один из нашей дюжины как-то сказал: бывают сердца, которые боятся заблуждения, которые слишком трусливы, чтобы трусить. Нам нечего обсуждать.

Он вышел и, пройдя мимо множества ожидающих просителей, стал спускаться по лестнице, держась за перила. Его окликнули, он прибавил шагу, вышел из здания комитета и поспешил свернуть за угол.

Он спустился в гавань, к своей скамейке. Обрадовался, что она свободна и, значит, вся принадлежит ему, на ней он был вроде как дома, мог просидеть хоть целый час — другие сейчас наверняка обедали. День был душный, облака заволакивали солнце, его невидимые лучи обжигали и раздражали, как комариные укусы. Хлеб зачерствел. Его с трудом можно было откусить, а во рту у Дойно пересохло. Он лег на лавку, закрыл глаза. Ему хотелось немного отдохнуть, а потом уйти из города. Теперь он был спокоен и обдумывал тексты писем, которые еще должен был написать. Маре и Джуре, доктору Менье, Релли. Без certificat d’hébergement[132], который они ему прислали, он не мог бы демобилизоваться. Вероятно, они ждут его.

— Простите меня, я уже четвертый раз прохожу мимо вашей скамейки. Неужто я и впрямь обознался?

Дойно открыл глаза и сел. Перед ним стоял человек внушительного вида, хорошо одетый, в прекрасно сшитом темно-синем костюме, в белоснежной крахмальной сорочке, в руке он держал элегантную шляпу. Он назвал себя — инженер, доктор Генрих Либман. Нет, он не обознался, он знаком с Фабером, они встречались в Берлине, в Гамбурге и в последний раз — в Париже.

Обрадованный, он сел, отер лицо шелковым платком и затем элегантным жестом аккуратно положил его на место.

— Должен заметить, что у вас есть чему поучиться. Впрочем, я всегда это знал, даже моя жена иногда говорила о вас в этой связи. Вы укрылись в самом сердце Марселя, где вы просто облачились в костюм, в котором вас никто и не узнает. Я завидую вашему courage[133]. Вот уже три часа я знаю страшную новость, и с той минуты я словно парализован. А вас, вероятно, уже рано утром уведомили? Я угадал?

Лишь через несколько минут удалось выяснить, что же имеет он в виду. Он «из достовернейшего источника» узнал, что прибыл первый список, где фигурируют эмигранты, выдачи которых требует Германия. Либман уже видел «абсолютно надежную копию» этого списка, нашел там свое имя и среди прочих имя Фабера.

— Статьи договора о перемирии, касающиеся высылки, ни в коей мере не могут касаться меня, я никогда не был гражданином Германии, — сказал Дойно.

— Французов это не смутит! — возразил Либман. — Вы их еще не знаете!

— Так или иначе, но меня никто никому не выдаст, если я этого не хочу. А я не хочу, — с улыбкой заметил Дойно, видя, как размокает от пота крахмальный воротничок великана.

— Я знаю, почему вы так говорите. И рассматриваю как незаслуженное везение то, что встретился сейчас именно с вами. Вы могли бы меня спасти, так же как и себя. Скажите, дорогой мой друг, могу я пригласить вас к Dejeuner?[134] Сейчас уже поздно, но у меня с утра пропал всякий аппетит. Я метался как отравленная крыса.

В ресторане ошибка Либмана прояснилась. Он видел в Фабере «в высшей степени важного» представителя русских, полагал, что он может в любой момент раздобыть русский паспорт и тем самым иметь возможность спастись, по морю переправиться в Россию. Почему бы Фаберу не походатайствовать и за него? Разумеется, он был капиталистом, совладельцем и генеральным директором очень крупного предприятия, но он был, кроме того, — а только это и надо учитывать — специалистом по электричеству с мировым именем. Политически его может рекомендовать то обстоятельство, что он был ближайшим сотрудником того знаменитого, истинно демократического министра, которого нацисты убили еще задолго до захвата ими власти.

Дойно рассказал ему о своем разрыве с русскими, с момента которого прошло уже целых три года. Разочарование Либмана было так велико, как будто он всю жизнь жил только этой надеждой. Но замешательство его длилось лишь несколько минут, затем он вновь обрел надежду. В конце концов, еще нельзя быть уверенным, что французы захотят считаться с требованиями выдачи, а Гертруда, его жена, в любом случае найдет выход. Пока еще можно скрываться, у него есть родственники в Англии и в Америке, есть и кое-какие деньги и здесь, и за границей. Дойно должен поехать с ним, у него есть уединенная усадьба в департаменте Вар, недалеко от моря. Ведь они сейчас товарищи по несчастью, ему страшно даже думать ехать туда одному. И жена его будет рада гостю, особенно сейчас, когда она узнала такую страшную новость.

Жена Либмана радушно приветствовала гостя. Вероятно, она еще издали заметила мужчин и пошла встретить их у высоких ворот, охраняющих вход в провансальский Mas[135]. Это была высокая, стройная женщина, лет под пятьдесят, строгая красота молодила ее. Она что-то болтала походя — о саде, о расположении дома, о благодати, которую приносит тень, оценить эту благодать можно лишь в южных странах. И все-таки Дойно чувствовал, несмотря на ее самообладание, страшную тревогу и мучительное напряжение этой женщины.

Он оставался у себя в комнате, покуда Либман не позвал его к ужину. Большой стол был накрыт словно для какого-то торжества. Уже садясь, он ощутил нечто странное: все предметы имели как бы двойной смысл, это были вещи и символы одновременно, воспоминания и, может быть, напоминания в игре, полной намеков, где схожее и противоположное так переплелись, что все могло означать все, что угодно. Убожество его одежды было вызовом, так же как было вызовом и это богатство, чистейшей воды спесь и признание упадка одновременно. Тяжелая старая мебель была перевезена сюда из гамбургского патрицианского дома, словно она была воровской добычей. Камчатная скатерть, хрустальные бокалы и графины, голубой фарфор — все это тоже были беженцы. Может, это последняя их ночь в этом доме, так же как этот вечер мог оказаться последним для гостя.

— Гертруда, мне представляется, что в такие жаркие дни оливковое масло не очень полезно, — заявил Либман таким тоном, словно сообщал результат мучительной проверки собственной совести.

— Можно вообразить себе Элладу без Гомера, но куда труднее вообразить средиземноморскую цивилизацию без вина и оливок, — проговорил Фабер с наигранной серьезностью, заворачивая обтрепанные манжеты своей солдатской рубахи. Надо было сделать это незаметно, под столом, подумал он с опозданием. И вот опять он поднес бокал к губам. Штеттен и тут оказался прав: мозельское можно пить весь вечер, и лучше ничего не придумаешь.

— Это последние бутылки с нашего виноградника под Бернкастлем. Больше он нам не принадлежит, ничего нам больше не принадлежит, наверное, я вам уже это говорила. Выпьем же все без остатка!

Либман с удивлением глянул на жену. Она позволила ему сегодня пить и есть больше обычного, а ведь она всегда так ласково строга с ним. Можно подумать, она подает последнюю трапезу приговоренному к смерти.

Она похожа на Габи, подумал Дойно, она похожа на всех тех женщин, из-за которых юноша сперва делается глупо-напыщенным, потом остроумным, потом отважным и наконец впадает в меланхолию.

— Друг мой, а за что мы выпьем этот бокал? — спросил Либман.

— Все, что я когда-либо пил за кого-либо, кроме госпожи Гертруды, было просто недоразумением, недомыслием, неблагодарностью.

— Увы, никогда прежде вы не оказывали нам такой чести, ни в Гамбурге, ни в Берлине, — обиженно заметил супруг.

— От Мен сюр Луар до Руссильона — Фабер запросил пардона, — спародировал кого-то Дойно. Осушив бокал, он продолжил: — Ваша гостиная, госпожа Гертруда, представляется мне не чем иным, как истоком немецкой пролетарской революции, о мировой революции пока помолчим. Но я на нее убил время, с астрономической точки зрения не так уж много времени — всего лишь время, отпущенное на мою жизнь.

Она похожа не только на Габи, но и на его сестру, пока та не родила. Нет, он вовсе не пьян, он же не так много выпил.

— Если вам непременно хочется говорить серьезно, дорогой мой Либман, то я хочу вам сообщить, что ваше спасение, можно сказать, состоялось. В Париже есть один человек, его зовут доктор Шарль Менье — он будет делать самые невероятные вещи. Только он еще этого не знает. Он пока еще одинок, как бывают одиноки подчас городские люди в известном возрасте, начиная с того момента, когда они понимают, что успех, заполнявший до краев их жизнь, больше не заполняет, а опустошает ее. Еще он имеет несчастье увлекаться дешевой поэзией, но вскоре все, что он ни сделает, приобретет значение и значительность, и не только для него одного.

— Что вы хотите этим сказать? Что может сделать для меня этот человек? И как я до него доберусь?

— Я же сказал — значение и значительность, и вы вот сразу меня поняли, госпожа Гертруда. И в благодарность за это я поднимаю бокал, — пусть все, кто когда-либо встречался с вами, хранят в памяти ваш образ таким, каким я вижу его сейчас.

— Вы сказали — значение и значительность не только для него одного, этого парижского доктора, который будет совершать невероятное, но сам еще этого не знает! — улыбнулась госпожа Гертруда и выпила за его здоровье. — Продолжайте, мой молодой друг, я с удовольствием слушаю вас и благодарю за все, что вы сказали о моем образе, и за то, что впредь вы не будете этого касаться.

— Начнем с чего-нибудь не столь важного, но характерного: он сперва сменит фамилию, будет зваться, скажем, Шарль Майе, что сразу выдает неумелость начинающего, который сохраняет свои прежние инициалы; потом он станет Марселем Шопе, это будет все еще слишком близко к прошлому, те же самые инициалы, только наоборот. А однажды вечером, на улице предместья, по пути на опасное свидание, он прочтет на выцветшей вывеске какой-то фирмы: Робер Винья, из этого имени он сделает два. В одном случае он будет известен как Робер, в другом — как Винья; еще месяц, полтора — и он снова будет зваться иначе, иначе выглядеть, жить в другом месте.

— Простите, дорогой мой Фабер, не могли бы вы мне сказать, о ком вы, собственно, ведете речь? И прости, Гертруда, я правда очень люблю крепкий кофе, но просто вынужден пить все же несколько более слабый. Можно, видимо, предположить, что ты меня считаешь уже совсем пропащим. Я удивлен!

— Вот что я всегда в тебе любила — ты, такой умный человек, и все еще так легко удивляешься. Но давай в полной тишине послушаем будущую историю неведомого доктора, который мог бы тебя спасти.

— Да, если сегодня вечером все позволено, тогда…

— Да, Генрих, все позволено, можешь взять «гавану» и коньяк. Продолжайте, господин Фабер!

— Мадам, вам придется поехать к Менье и объяснить ему ситуацию. Он все сразу поймет и ни перед чем не остановится. Тем самым он начнет свою новую карьеру — шестидесятилетний больной человек ввяжется в авантюру так же естественно, как другие с чувством исполненного долга садятся ужинать после работы. Я выпью еще кофе и скажу вам то, что вы передадите ему. А он потом передаст это послание моим друзьям, тем немногим, которые к тому времени еще останутся в живых. Но чтобы вы все хорошо поняли, мне следовало бы сперва рассказать вам о мертвых, о человеке по имени Вассо, например, о моем учителе Штеттене, он умер на шоссе номер триста сорок один, или, допустим, об Андрее и Войко и Зённеке и Петровиче, о Сергее Либове. Чтобы понять живых, надо знать, кто такие их мертвые. И еще нужно знать, как кончились их надежды: слегка поблекли или были убиты. Гораздо точнее, нежели черты лица, следует знать шрамы отрекшегося, мадам. В мире нас осталось — всего ничего!

Он чувствовал, что ему следует встать, сунуть голову под кран, пройтись немного по саду, считая шаги, чтобы ни о чем не думать. Он понимал, что говорит бессвязно, перед ним словно возникло табло со светящимися надписями, он что-то говорил о них, потом они исчезали, начинали светиться другие, и опять он разбирал лишь несколько слов. Впрочем, он знал наизусть все эти тексты: например, тот, о повторяемости событий. Гегель это сформулировал, но все было не так-то просто. К примеру, дважды в жизни Либова возникал поворот дороги: его сын умер там, Пьеро он хотел спасти, но оба раза было слишком поздно. Тут есть и другая взаимосвязь, Либов сначала предал своего друга. Обо всем этом Дойно сказал только:

— Обратите внимание, госпожа Гертруда, нельзя переоценивать значение дважды возникшего поворота дороги. Надо избегать символов! Самое же существенное произошло до того, раньше, на том заседании, это совершенно ясно. Сначала как трагедия, а потом как фарс? Да, не так-то все просто. Фарс был в трагедии и сам обрел трагизм при возобновлении.

Да, она больше похожа на Ханну, его сестру, чем на Габи. На ту самую Ханну, которая до поздней ночи не ложилась спать, ожидая его возвращения. А какие слова подсказывало ему вдохновение или ирония! Молодые женщины раньше всегда смотрели на него так же, как смотрит сейчас фрау Гертруда. Это льстило его тщеславию! Даже за несколько часов до смерти его тщеславие осталось бы при нем. Молодых женщин соблазняли слова, которых они не понимали, но это было не важно. Гертруда и сейчас не в состоянии его понять, но это тоже не важно. Да, но она сможет передать его послание Менье. Поэтому он, Дойно, должен все хорошенько разъяснить, весь текст послания, а не только какие-то случайные отрывки.

— Прошу заметить, милейшая Гертруда, что случайных отрывков не бывает. Мы всегда стремились исключить всякую случайность. Да, вы улыбаетесь, смеетесь над нами! Я полюбил вас за вашу улыбку, когда мы встретились пятнадцать лет назад. То есть в двадцать пятом году. Дайте мне немножко припомнить — да, это был хороший год. Даже Релли с этим бы согласилась, хотя вскоре мы и разошлись. То, как я ее оставил… нет, не будем говорить об этом! Но это было что-то очень скверное в моей жизни. Она давно мне все простила, да, конечно, но это сюда не относится. Это как со Сталиным. Вот войди он сейчас сюда и скажи: «Теперь все будет по-другому, я хочу искупить свои преступления», и я бы ему ответил: «Только если все мертвые воскреснут, если они все простят…» Нет, мадам, и это уже ничего бы не изменило. Вот вам уже часть послания, которое Менье должен передать моим друзьям. Никакого примирения, никакого прощения! И всегда может случиться, что кто-то не позволит себе протянуть руку через поток крови. Мне нужно принять холодный душ. Я никак не могу перестать говорить, покуда ваши глаза внимают мне. Так мы и будем сидеть, как приклеенные, а потом явятся апостолы и скажут: «Учитель, пора читать утреннюю молитву». Так написано по-древнееврейски. Я бросал в небо камешки, когда был совсем еще маленьким и водил близкое знакомство с Богом. Я надеялся, что однажды он откроет дверь и сердито на меня взглянет. И тогда я пожалуюсь ему на все земные несправедливости. Бог сначала смутится, а потом начнет следить за порядком. Вам хотелось бы знать, чем кончилась эта авантюра? Очень сожалею, Гертруда, но это одна из двух тайн, которых я вам не открою. Но хватит трепать языком, уже ночь, а мне рано утром надо уходить, меня ждет маленькая гребная лодка. Ваш супруг задремал, совсем как в водевиле. Штеттен любил водевили. Будь он жив, он сейчас вошел бы в комнату и сказал: «Я скупил все гребные лодки от Лионского залива до Вентимильи и распорядился, чтобы их охраняли, и притом лучше, чем вы охраняли вашего старого друга. Так что из лодочной прогулки и несчастного случая на воде ничего не выйдет. Вы поедете со мной. Отель превосходный, ванная комната и большая лоджия в придачу. Мы должны наконец завершить наше исследование о влиянии политических покушений, нельзя больше терять ни дня». Признайтесь, милейшая Гертруда, не стоит жить в мире, где действует Карел или один из его агентов, когда тебя ждет Штеттен. Мадам, подумайте сами, мы штурмовали небо не затем, чтобы найти себе там пристанище, а единственно затем, чтобы всем людям продемонстрировать, что небо пусто. Но теперь вдруг выясняется, что мы были квартирьерами для Карелов и Супер-Карелов.

Все это тщеславный треп, ему самому было противно. Нельзя так напиваться. Он пошел в ванную комнату, быстро разделся и встал под душ. Когда он вернулся, Гертруда уже заварила свежий кофе. Вот так-то лучше, табло со светящимися словами исчезло. Сперва он молчал, чтобы привести в порядок мысли. Рассуждал он и о практических вопросах, к примеру, о том, как распорядиться наследством, которое ему оставил Штеттен, потом, после войны.

Госпожа Гертруда прервала его удивленным возгласом:

— Так вы рассчитываете на поражение Гитлера?

— Безусловно. Если Англия продержится еще три месяца, Гитлеру придет конец — через три, пять или через восемь лет.

— Но тогда я не понимаю… — задумчиво проговорила она.

Он пропустил ее слова мимо ушей. Теперь он обдумывал второе послание. Но ему вдруг стало трудно говорить. Начались перебои в сердце, может быть, виною тому был кофе. Ему сейчас важно было объяснить: нова в наше время не подлость, а лишь технические средства, к которым она прибегает. Злоупотребление идеями, то, чем они оборачиваются на практике, бюрократическое унижение, порабощение безвинных, истребление меньшинства, концентрационные лагеря — во всем этом нет ничего нового, просто эпоха это заново открыла, а вовсе не изобрела. Это можно подтвердить фактами, все это старо как мир.

Ново же, напротив, то, что никакая партия, никакой тиран не может больше осмелиться заявить о вере в низость человека; то, что идея равенства, правда извращенная и употребленная во зло стала решающей; то, что все возрастающее господство над силами природы все больше высвобождает силы человека в такой мере, что в ближайшем обозримом будущем невозможно будет лишить человека в обществе той свободы, которой он достигнет в космосе. Наконец, ново было то, что у всех перед глазами есть ужасающий пример русских, и таким образом можно будет избегнуть многих заблуждений.

— Эта эпоха — резюме мировой истории, поэтому те, кто недостаточно хорошо ее знают, именуют ее концом света. Но Апокалипсис, мадам, всего лишь литературное выражение пугающего или вожделенного события и, кроме того, один из наиболее слабых фрагментов Нового завета. Того, кто ничего не смыслит в Библии, очень привлекает этот винегрет из плагиатов. Ни одна цивилизация по-настоящему не погибла, а нашей это грозит меньше, чем какой-либо другой из предшествующих, ибо ее масштаб планетарен. И даже если бы ей пришлось однажды спасаться в лесах, она очень быстро преобразовала бы их и наново распространилась бы по всей земле. Ибо это и есть существенная правда истории: люди больше создают, чем разрушают; обстоятельства сильнее событий; размножение быстрее смерти. И тут я, очевидно, впадаю в противоречие со всей своей жизнью, ибо мы, революционеры, стремились именно совершать поступки, организовывать события, которым надлежит быть сильнее обстоятельств. У меня нет часов, который час, Гертруда? Начало первого? Пойдемте в сад, тут слишком жарко. На воздухе у меня в голове прояснится, и в нескольких фразах я выражу все, что требуется сказать.

Они молча прогуливались по саду. Воздух еще не остыл, верхушки деревьев даже не шелохнулись, птицы молчали, словно в безнадежном ожидании чего-то.

Она проговорила дрожащим голосом:

— Все, что вы говорите, звучит так обнадеживающе. Не понимаю, почему вы хотите умереть.

Он не ответил. Он думал, как показать, что революционер был необходим, ибо в нем воплощалась самокритика обстоятельств, критическое сознание, благодаря которому общество надолго станет невыносимым для самого себя. Он говорил короткими, рублеными фразами и чувствовал, что тщетно пытается сгладить противоречие.

— Все, что я тут наговорил, просто ненужная болтовня. Итак, я останусь у вас чуть дольше, до полудня, мне надо выспаться и написать двадцать связных фраз, — произнес он смиренно.

Она остановилась. Он взглянул ей в лицо. Строгость черт ее смягчилась. Сейчас она выглядела старше, женщина лет пятидесяти, а то и больше, которая знает, что эта близость может в одно мгновение исчезнуть в недосягаемые дали. Она сказала:

— Я благодарна вам. Я посмела слушать вас как молоденькая девушка, я посмела узнать, что у отчаяния есть оборотная сторона, где надежды вновь оживают, как воскресает из мертвых Спаситель.

Она взяла его под руку. Ей хотелось наконец-то сказать ему, какая страшная опасность угрожает ей и ее мужу. Ей хотелось бы сказать ему о сыне, который перешел на сторону врага и в ближайшие дни мог появиться здесь, победитель, ненавидеть которого и не ненавидеть было в равной мере мукой. Ей хотелось признаться ему, как она от этого страдает, рассказать, что чувства ее в смятении, что она сама себе противна от ясности простых мыслей, каждая из которых осуждает сына и мать, которая однажды в минуту слабости помогла ему отречься от отца и стать врагом всего, что ей мило и дорого.

Но было уже поздно. Если Фабер пробудет здесь до середины дня, то сможет и еще немного задержаться. В это мгновение он был далеко отсюда и ничуть не походил на того мужчину, что еще час назад произносил ее имя с нежностью.

Он проснулся, было еще темно. Нет, никаких посланий не будет. Он написал несколько слов Менье, рекомендуя ему чету Либманов. Написал он и хозяевам дома, благодарил их и просил простить ему столь ранний уход. Затем он покинул гостеприимный дом.

Шоссе шло вверх, уводя от берега. Он поискал глазами, нет ли дороги, которая сворачивала бы вправо. Но не нашел. Тогда он замедлил шаг, а то от быстрой ходьбы он слишком разгорячился.

Наконец он нашел дорогу и вскоре заметил вдали голубое пятно. До моря было еще довольно далеко. Он прилег под оливой, и мало-помалу его сморил сон. Пробудившись, он чувствовал себя изрядно отдохнувшим. Скоро он сошел с дороги и двинулся наискосок через поле. Ему казалось, что он слышит крики чаек, но их самих не было видно. В роще ему навстречу попались дачники, любители прогулок. От них он узнал, что забрел на мыс. Он повернул назад, дошел до курортного городка. Плетеные кабинки и шезлонги пестрыми рядами стояли на пляже. Дети возились в песке, молодежь играла в гандбол.

Воображаемая картина была весьма соблазнительной: войти в воду и идти все дальше и дальше, все глубже в море, не делая никаких плавательных движений. Но тут слишком людно. Это должен быть несчастный случай, а не самоубийство.

Он вышел из бухты, дорога опять повела его вверх, подальше от моря. Земля тут была поделена на участки, огороженные колючей проволокой.

Стояла томительная жара, рубашка липла к телу, ботинки казались невыносимо тяжелыми.

Вдруг он замер как зачарованный: впереди, как раз там, где дорога сворачивает влево, между скал, глубоко вдающихся в море, лежала опрокинутая лодка, смола днища черно сверкала на солнце. Эта шлюпка ждет его. Он бодро зашагал, ботинки уже не казались такими тяжелыми. Он искал тропинку, ведущую к воде, но не находил, и наконец, потеряв терпение, полез вниз по скалам. Это было нелегко, он разбил себе колени, ноги дрожали. Наконец он очутился внизу. Побрел по воде, упал и расшиб себе лоб. Не дойдя около ста метров до лодки, он заметил, что рядом с ней кто-то сидит. Он ощутил разочарование, даже злость. Значит, он напрасно лазил по скалам, зря только время потерял. И вдруг он приметил тропинку, которую только что тщетно искал. Он направился к ней, чтобы выйти на дорогу, но тут услышал чьи-то крики. Должно быть, женщина кричит или ребенок. Его это не касалось. Крики стали громче, он поднял глаза. Кричал маленький мальчик возле лодки, кричал не переставая. Дойно добрался до тропинки и уже ступил на нее, но тут крики приблизились, он разобрал слова:

— Мсье, прошу вас, подождите, мсье!

Ему не хотелось слышать пронзительные, горестные крики, но тут его ушей коснулся громкий плач. Дойно не выносил детских слез. Он обернулся и глянул вниз. Сознание, что он больше не свободен умереть, было болезненным, как последнее отречение.

Он ринулся вниз и подхватил ребенка на руки.

Мальчику было лет восемь или девять. Подбородок его был поранен, нижняя губа кровоточила. На левой коленке ссадина. Дойно отвел прядь волос с мокрого лба мальчугана и сказал:

— Я иду с войны, зовут меня Дойно. А тебя как звать? И откуда ты идешь?

— Я Жанно, Жан-Пьер Гарнье, я из Сен-Кантена. Эти Делекуры меня… — Но горе было так велико, что он безудержно разрыдался. Он протянул Дойно скомканную бумажку, и тот прочитал:

«Когда его мать убили, мы взяли маленького Жанно с собой. Мы делали для него все, что могли, целых два месяца, как будто это наш ребенок. Нам и самим плохо приходится, мы же и сами беженцы. Сейчас мы возвращаемся домой и не можем больше обременять себя заботами о нем.

Мы имеем полное право взять себе машину, ведь нашу тогда разбили. Если бы мы не взяли себе машину бедной мадам Гарнье, она все равно пропала бы. А после всего, что мы сделали для ее сына, она принадлежит нам».

И приписано еще:

«Мы можем с самой лучшей стороны рекомендовать мальчика, этого дважды осиротевшего бедняжку, — Жанно храбрый, послушный, вежливый и правдивый ребенок».

Дойно достал из торбы чистый носовой платок и протянул его Жанно. Добрые, умные глаза, подумал он; слишком худ, рукава курточки коротки ему, руки выглядывают из них, как белки, коленки — как головки совсем маленьких котят.

— Оставь платок себе, Жанно, он тебе еще понадобится. И потом, я думаю, мы теперь всегда будем вместе. Если ты можешь перестать плакать, я тебе скажу одну странную вещь, тебе это наверняка будет интересно.

— Да я уже не плачу. Это только потому, что я все ждал, и ждал, и ждал. А потом, когда нашел, письмо, и еще потом, когда побежал за вами, я упал… У меня просто больше нет ни папы, ни мамы…

Он всхлипнул.

— Вот именно про это я хотел тебе рассказать, Жанно, потому что все очень странно. На войне, которая была еще до этой войны, я тоже потерял отца и мать. Я тогда был ненамного старше тебя. А теперь, когда я спускался к морю, я думал: никого у меня больше нет, никому я не нужен, а значит, не стоит потом, после войны, все опять начинать сначала. Да, вот что я себе сказал, и вдруг — ты, ты один и я один. И это, естественно, меняет все. Ты понимаешь, Жанно?

— Да, вместе — это уже не один, это я понимаю, мсье, — отвечал мальчик, кулачками утирая слезы.

— Зови меня просто Дойно. Возьмем, к примеру, сбор винограда. Мы будем работать на виноградниках, будем вместе собирать урожай, а я буду относить вниз полные корзины. А когда собираешь урожай, можно есть сколько угодно винограда. Но может, ты вовсе не любишь виноград?

— Ой, очень люблю, даже больше, чем малину.

— Вот и хорошо. Я это взял просто для примера, чтобы ты понял, что можешь мне помогать, что ты мне нужен.

— Да, но ведь не всегда собирают виноград, зимой мне надо в школу…

— Конечно, но тогда наоборот, я буду тебе помогать, я, знаешь ли, довольно много в жизни учился. Но еще полчаса назад я думал, что все это ни к чему, я имею в виду все, чему я научился. А сейчас мы пойдем вон туда, в деревню на горе. И посидим в тенечке. Я продам свои тяжелые солдатские ботинки и куплю дешевые сандалеты, а на остальные деньги мы с тобой хорошенько поедим и попьем. А потом кто-нибудь довезет нас до Сан-Рафаэля или даже до Канна, там очень красиво. И мы все будем делать вместе, а не поврозь.

— Вместе — это хорошо, — со вздохом согласился Жанно, — вместе — это даже очень хорошо.

Жанно не мог ступать на одну ногу, ему было больно. Дойно взял его на закорки. И стал медленно подниматься в гору, оставляя внизу море, дорогу, оливковые рощи и красные скалы каменного карьера. В лесочке они присели отдохнуть, за деревьями уже видно было бело-розовое мерцание мирной деревушки.

Париж, 1949–1950

Книга третья ПОТЕРЯННАЯ ПРИСТАНЬ

Перевод Г. Косарик

Часть первая. В пути

Глава первая

Дойно Фабер сознательно выбирал себе дорогу кривыми улочками, но так, чтобы все время оставаться на солнце. Он сел на скамейку, что между часовней и фонтаном. Здесь он чувствовал себя в полной уверенности, что даже последние лучи ноябрьского солнца согреют его. Слева, где-то совсем вдали, проблескивала иногда узкая полоска моря — то белесым туманом над распластавшейся низиной, а то — в полуденные часы — зеленовато-голубым стеклянным куполом. В ночное время Дойно иногда прислушивался к шумам со стороны моря. Хотя и знал — еще рано. Ровно год назад, в ноябре 1940 года, он и еще несколько человек четыре ночи провели вблизи маленькой рыбачьей пристани в ожидании появления подводной лодки. Тогда им сказали, что вышло недоразумение: английский капитан высматривал их у другой пристани и в полном разочаровании возвратился назад в Гибралтар. Впрочем, еще было неизвестно, взял бы он Фабера на борт или нет, в списках его не было. Никто не нуждался в нем.

Он ежедневно слушал многочисленные сводки и был в курсе событий, как шли бои под Ленинградом и под Ростовом, в Ливийской пустыне, в небе над Лондоном и на морях. Сам он вел идиллическую жизнь безобидного мирного селянина. Люди в деревне величали его обычно дядей. Так его звал Жанно, десятилетний мальчик, которому он вот уже год как заменял и отца, и мать. Все, что с ним было раньше, все, что он до того делал, не имело ни смысла, ни веса в этом его новом маленьком мирке. Про него говорили, что он был учителем в какой-то далекой стране, откуда бежал во Францию. Он с удовольствием принял приписываемое ему прошлое. Воспоминания о своем прошлом были у него достаточно четкими, но лишенными красок и движения, они как бы застыли, не были больше живыми. Он не забыл мертвых и тех, кто, возможно, был еще жив. Но мир его существования слишком сузился и не мог всех их вместить; он стал настолько мал, что не охватывал целиком даже его собственного прошлого.

Он жил одним днем, который каждый раз, как всходило солнце, обещал быть бесконечно долгим, но всегда оказывался таким ничтожным, как бы не имеющим измерения в пространстве, едва только солнце садилось. Так пловец борется с волнами — он то скользит по ним, то разрезает их сильными движениями. Но ведь и утопленник, когда всплывает со дна, тоже держится на поверхности. Дойно не случайно нашел это сравнение с утопленником. Он сам пережил самоубийство, и только ребенок помешал ему умереть. В мыслях же он так и оставался для себя самоубийцей, проглоченным равнодушным временем, еще не успевшим переварить его.

Богачу годятся лишь немногие из одежд, только его собственные, сшитые на заказ по его меркам; бедняку же впору почти все. Когда Дойно сидел вот так, греясь в лучах позднего осеннего солнца, или разглядывал по вечерам в окнах слабоосвещенных комнат лица посторонних людей — то у него рождалось ощущение, что с каждым из них он может поменяться местами. Он мог бы стать учителем, почтальоном, старьевщиком Брюноном, поденщиком Жюлем. Они олицетворяли время, и оно не спешило покидать их.

Уклад их жизни был ему знаком, хотя он и не стремился узнать его и к тому же мало придавал ему значения. Он был просто одним из них. Но до этого — тридцать девять лет подряд — он зря растрачивал свою жизнь.

«Какое бы у тебя было будущее, если бы не твое прошлое!» — написала ему сестра. Она и не подозревала, что у него именно потому нет будущего, что он лишился прошлого. Или выпал из него, как обреченный птенец из шаткого гнезда.

— Это наверняка заяц, большой заяц! — сказал Жанно, выросший перед ним словно из-под земли. То была заключительная фраза его сообщения, начало которого он произнес, находясь еще вне пределов слышимости. Он возбужденно повторил: — Пойдем скорее на почту. Пришла посылка из Безона от мсье Бертье. Это наверняка заяц, большой заяц!

Дойно поднялся, снял с себя пиджак и накинул его мальчику на плечи. Тот стал сопротивляться:

— Я вовсе не вспотел. Я надену потом свитер, но сначала давай принесем посылку домой. А завтра мы возьмем зайца и поедем с ним к Релли. Может, этот заяц не такой вонючий, как тот. У нас опять будет пир! Мсье Бертье на самом деле наш хороший друг, да, дядя?

Солнце ушло дальше, и улочки накрыла тень, многие окна уже были занавешены, деревня спряталась на ночь раньше, чем та наступила.

Навстречу им вышла их хозяйка. Она жадно втянула носом воздух.

— Это заяц, — сказала она, — по запаху слышно. Значит, вы опять уедете на два дня. Это хорошо. Я встретила мсье Казена. Он считает, было бы лучше, чтобы завтра вас в деревне не видели. Приедут какие-то господа из города.

Казен был сержантом полиции. Он знал, что у Дойно нет разрешения на проживание тут и что с этим связаны какие-то свои, особые обстоятельства. И он терпел его, может, по распоряжению свыше, а может, просто жалел его или симпатизировал его политическим взглядам. Они отворачивались друг от друга, когда встречались. Таким образом, Фабер вообще не существовал для местных полицейских властей, однако мэр аккуратно выправлял ему продовольственные карточки. И это было главным.

— Да, мы спустимся завтра вниз, — сказал Дойно. — Возьмите себе хороший кусочек, мадам Бреция. А вы знаете, Жанно опять вышел из дому без свитера!

И начались долгие объяснения в три голоса. Весь свой опыт, накопленный ею за долгие шестьдесят семь лет, вдова Бреция облекала в весьма конкретные примеры и весьма абстрактные жизненные правила. Все случаи, имевшие место в ее жизни, оказывались для нее убедительными примерами для сравнения. Они приходили ей на ум сами собой, всплывали с мельчайшими подробностями, нисколько не померкшими за прошедшие десятилетия. Солнечные лучи, дождь, засуха, холодные ветры, дувшие с гор, жаркие — из пустыни, влажные — с моря — все таило в себе опасность для здоровья такого хрупкого создания, каким был человек. Опасности подвергались и старики, и дети, а иных смертельный недуг сваливал и в самом расцвете сил. Любой час светлого дня мог обернуться черной полночью. Вот так и маленький Жанно, у него не все в порядке с бронхами, да и вообще он не отличается крепким здоровьем. Однако не хочет слушаться — она шла за ним со свитером и теплым шарфом, а он не пожелал их взять. И полезные советы и примеры не идут ему впрок. А все потому, что дядя слишком добр к нему и недостаточно строг. А ей известны случаи, когда дети даже погибали из-за чрезмерной родительской доброты.

Мальчик оборонялся как только мог. Наконец он схватил большой кухонный нож для разделки мяса, уже заржавевший, и начал колоть им щепу. Мадам Бреции ее вечно не хватало; к тому же она считала, что у Жанно щепа получалась как раз такой, как надо.

Дойно только время от времени вставлял словечко. Он любил хозяйку и с удовольствием слушал ее. Она была — народ, больше, чем кто-либо другой из тех, кого он встречал до сих пор, значит, ради нее он и боролся, ради той, которую узнал только теперь. Она была полна страхов, на тысячелетия переживших любое поколение, но она ни разу не позволила себе вести себя трусливо. Она вечно причитала, что у нее полно дел, и не знала куда деть себя в воскресенье, пока наконец не придумывала отговорку, чтобы прервать томительное безделье. Она ахала и охала по поводу любого приключившегося с кем-нибудь несчастья, но ее глаза опять молодели, как только ей представлялась возможность поговорить о больших и малых бедах. Роды, свадьбы, супружеские измены, болезни, похороны, землетрясения, эпидемии, убийства и войны — все становилось уделом ее неуемного любопытства, источником, из которого она черпала свои бесчисленные нравоучительные примеры.

Вот уже целый год она жила в страхе, что со дня на день на землю придет голод. Она дрожала за себя и свою козу. Она наверняка знала — из опыта своих предков, — на что способны люди во время голода.

Все это было ей известно, и даже сверх того. Хотя она не прочла ни единой книги, лишь дважды побывала в ближайшем от них городке и покидала свою деревню не больше десяти раз за всю свою жизнь. Она знала, что Париж где-то действительно есть, как, например, верующий знает, что есть Бог.

— Если бы Господь Бог занимался нами, маленькими бедными людьми, он вообще бы ничего не успел. Нас слишком много. Поэтому и есть священники. А Бог сам беспокоится только о властителях, и это разумно, потому что все они такого высокого мнения о себе, что будут слушаться только Его одного.

И тут вдова Бреция снова вернулась к началу разговора. Если Жанно сам не побережется от простуды, воспаления легких и преждевременной смерти, Бог определенно не сможет уберечь его. Он не занимается маленькими детьми, у которых никого нет, кроме доброго дяди, ни отца, ни матери.

Дойно слушал внимательно, ему хотелось записать и эту сентенцию. Релли купила ему тетрадь, и он обещал ей делать каждый день маленькую запись, хотя бы в три строчки. И вот осталось всего лишь несколько пустых страниц. Он ни слова не написал о себе и только совсем немного о ребенке. Можно было подумать, вдова Бреция только и владела его думами, потому что он все время говорил в своих записях о ней и даже Цитировал ее: ее сравнения и примеры, ее рассказы, ее изречения. Он полистал тетрадку, почитал без особого любопытства, но не без удовольствия максимы старой крестьянки. Например:

«Нелегко быть бедным, но, пожалуй, еще тяжелее быть богатым. Когда заболеешь, у нашего брата есть преимущество — знай себе лежи без всяких угрызений совести и отдыхай от трудов праведных, а если у кого и семья есть, то можно даже позволить и поухаживать за собой. А вот богатый, тот никакой выгоды от своей болезни не имеет, да к тому же она ему еще и очень дорого обходится. Но хуже всего, конечно, то, что богатый все время опасается, как бы не разориться. На свете вообще нет никого несчастнее, чем обедневший богач. Мне вас на самом деле очень жалко, мсье Фабер, потому что вы один из этих превратившихся в бедняка богачей. Если кто все потерял, то заметить это гораздо проще, чем если кто богат».

Или:

«Возьмем войны. Раньше это было занятием королей да богачей. А потом пришли и уговорили нас, бедняков, что у нас тоже есть власть и что поэтому мы должны во все вмешиваться. Так вот те, у кого власть, они хитрые и сразу видят всякую выгоду, они сидят сегодня по домам, едят по два раза на дню индюшку, начиненную каштанами, а бедняку некогда обработать свое поле, потому что он должен сдаваться в плен. И выходит, что так даже и справедливо — нечего бедняку вязаться в господские дела!»

Или:

«Сейчас, когда вы оплачиваете весь счет за электричество, меня это, конечно, вовсе не касается. И все же я чего-то не понимаю. Люди, которые сидят и выдумывают себе всякие небылицы, а потом пишут про них книги, не могут быть порядочными. Потому что у порядочных людей никогда нет времени выдумывать такие глупости да еще потом их и записывать. А вы, чтобы все это прочитать, сидите и жжете свет, хотя во всем остальном вы серьезный и тихий постоялец!»

Много лет назад у него выработалась привычка записывать высказывания своего учителя, профессора Штеттена. Он делал это где попало: на оборотной стороне использованных конвертов, на карманных календариках, в записных книжках. Иногда он добавлял к ним свой собственный ответ и следующую за ним реплику Штеттена. Весь его архив погиб, и все, что исчезло из его памяти, было потеряно навсегда. На кладбище Пер-Лашез нет даже надгробного камня на могиле Штеттена. Мадам Бреция не могла знать, что ее монологи имели отношение к беседам, смысл которых она не поняла бы, и что она отвечала мертвому, с которым никогда не встречалась. Она хорошо знала свою собственную жизнь, не подозревая, что, как и любой человек, являет собой миру нечто большее, чем обыденность своей персоны, и оказывает куда больше воздействия на него, как личность, чем на то были ее намерения.

Она доброжелательно и с любопытством наблюдала за своим спокойным и серьезным постояльцем. Да, она на самом деле довольно скоро определила по нему, что он потерял все, что составляло его жизнь. Она не подозревала, что он жил в страхе, неоднократно просыпаясь по ночам, чтобы прислушаться к дыханию ребенка, казавшемуся ему иногда слишком слабым, а иногда слишком громким, как бы тревожно затрудненным. Тогда он вставал, щупал лоб, грудь, затылок маленького мальчика, опасаясь, что у него жар или озноб, выступила холодная испарина или напала болезненная сухость.

Дойно не знал, любит ли он Жанно на самом деле, знал только, что живет в постоянной заботе о нем. На каждом шагу мальчика подстерегали опасности: его могла переехать машина, кончик пера его товарища мог поранить ему глаз, он мог упасть с перил около часовни. Учитель мог в плохом настроении обидеть мальчика; кто-нибудь мог посмеяться над ним из-за его поношенной одежды, коротких рукавов, изуродованного большого пальца левой руки. Источник опасений не иссякал. Дойно мог бы представить себе свою жизнь без Жанно, но невыносимей, мучительнее всего на свете была для него мысль, что с мальчиком может случиться несчастье.

Он закрыл тетрадь, на сей раз он ничего не будет писать. Он подошел к дивану за ширмой. Мальчик опять раскрылся, а в комнате не так уж тепло. Нет, он не простудился, лоб не горячий, дышит спокойно и размеренно. Жанно спал на спине, скрестив руки под головой, прядка каштановых волос прикрывала его левый глаз, уголки губ подрагивали, будто он улыбается во сне и даже громко смеется. Щеки порозовели, сейчас они казались даже более полными, чем когда он не спит. Да, здесь он в безопасности. Здесь с ним ничего не может случиться. Опасности угрожают ему со всех сторон днем, по ту сторону двери. А более грозные поджидают его в будущем. Но Жанно не должен знать, что у его дяди мало шансов выжить в эту войну и что сироты, как правило, сиротеют в своей жизни не раз.

Стояло солнечное утро, небо было по-летнему синим. Оба проснулись раньше обычного. Они решили не дожидаться автобуса, приходившего в деревню около девяти утра, а спуститься в городок пешком. Мадам Бреция тоже нашла это разумным — нельзя было забывать о предостережении мсье Казена.

Эди увидел их, как только они завернули в переулок. Он стоял перед домом и колол дрова.

— Вот это здорово, что вы тут, — приветствовал он их, — а то мне пришлось бы сегодня подниматься к вам наверх. За последние дни на ваше имя поступили письма, Дойно. Релли сказала, самое позднее вы должны получить их сегодня. А мальчик опять заметно подрос.

— Мы принесли зайца, он такой огромный! — ответил мальчик с восторгом. — Его прислал мсье Бертье. Даже трудно поверить, что это всего один заяц. А Пауль в школе? Я могу пока щепу наколоть, хотите?

Релли была в кухне.

— Не смотри на меня, я еще не умывалась. Письма в комнате, рядом с пишущей машинкой. Вот вдруг и вспомнили про тебя. Видишь, забыть самому еще мало для того, чтобы тебя забыли.

— Да, иногда этого мало, — согласился Дойно. — Я мог бы помочь тебе, вытер бы тарелки, а потом подмел бы в комнате.

— И тут как тут у тебя сразу было бы готово воспоминание, — прервала его, смеясь, Релли. — Примерно так: «Тогда я обычно помогал Релли на кухне, вытирал посуду, потом прибирался в квартире. Во всем остальном от меня не было абсолютно никакой пользы». Нет уж, так я буду по меньшей мере на одну тарелку богаче, а ты на одно воспоминание беднее, если пойдешь сейчас читать свои письма.

На пороге он обернулся. Она спиной почувствовала его взгляд и повернула к нему лицо. Они были ровесниками, родились почти день в день. Его волосы поседели, став на висках серебристо-белыми, а ее гладко причесанные на пробор сохранили свой каштановый цвет, отливая порой в рыжину. Совсем молодые волосы, подумал он, и лицо, не имеющее возраста. Интересно, задавали мужчины себе вопрос, видя ее в первый раз, хорошенькая ли она? Не обескураживала ли она их еще до того, как они дали ей повод для волнения?

— Что ты ищешь на моем лице? — спросила Релли. Это звучало насмешливо и выдавало ее беспокойство. Он не отвечал, тогда она отвернулась от него и сказала: — Ты прекрасно знаешь, что даже моя самая последняя любовь к тебе, самая упрямая из всех, и та ушла. Значит, ее ты не можешь искать на моем неумытом лице. Ты должен сам хорошо помнить тот час, когда она покинула меня.

— Да, я знаю, я помню тот час. Я вовсе не любви ищу на твоем лице.

Он хотел найти в нем свидетельства исчезнувшего, того, что когда-то был Штеттен, и Вассо, и Джура, и другие. А то, что она любила его многие долгие годы, даже когда он оставил ее, — так, значит, было в нем что-то такое, что вызывало ее любовь. В ней, больше чем в себе самом, находил он свидетельства того, что он когда-то жил. Иллюзии чувств позволяют одинокому поверить, что кто-то из его прошлого опять приближается к нему, зовет его. Этот обман ощущений позволяет ему усомниться, что кто-то был близок ему и что когда-то звал его за собой.

— После обеда я схожу с Жанно к врачу, — сказала Релли. — Если он найдет ребенка опять в полном порядке, вы вернетесь к нам. Деревня тебе не на пользу, Дойно. А теперь пойди прочитай наконец письма, они представляют для тебя интерес.

Среди прочих было письмо от незнакомца по имени Роман Скарбек: по поручению графа Роберта Преведини он сообщал, что тот в конце ноября, самое позднее в первых числах декабря прибудет из Италии во Францию, не в последнюю очередь и ради того, чтобы передать Фаберу привет от общих друзей. «Вице-адмирал просит вас отложить все ваши планы до встречи с ним». В конце письма Скарбек выражал надежду, что он тоже будет иметь удовольствие лично познакомиться с Фабером.

И доктор Менье дал о себе знать — он приедет не один.

Релли крикнула из кухни:

— Можно мне послезавтра поехать с тобой в Ниццу? Мало ли кто может с ним приехать?.. Да, это правда, — сказала она, — я написала в последние недели несколько писем. Возможно, мне надо было сначала спросить тебя об этом, но я не раскаиваюсь. Твоя ситуация со дня на день может стать критической, а ты не принимаешь никаких мер. Тебе надо уехать отсюда! Ребенка ты заберешь потом, а пока мы возьмем его к себе. Может, он для того тебе и нужен, чтобы только трусливо прятаться за него. Пришло для тебя время опять начать бояться смерти, иначе ты никогда не избавишься от страха перед жизнью. Сознайся, ты ведь боишься даже в город поехать.

— Да, я даже этого боюсь, — согласился он. — Поэтому послезавтра ты поедешь в Ниццу одна и привезешь сюда Менье.

— Ну ясно. Разве может женщина отказать в чем-либо мужчине, которого она вот уже много лет не любит?

— Конечно, не может, ни в чем не может, кроме себя самой. — Теперь он улыбнулся, словно сбросив с себя тяжкий груз. — Двадцать три года знаем мы друг друга. Четырнадцать лет тому назад я расстался с тобой, два года назад угасли последние искры твоей любви ко мне. Но никогда ты не была для меня так важна, так необходима, как сейчас. Ты и это теплое солнце и…

— И монологи старой мадам Бреции. Мы только выиграли от войны, мы беззастенчиво пользуемся плодами твоего убогого прозябания.

В комнату с шумом вбежали Жанно и Паули, вслед за ними появился Эди, ему не терпелось поговорить наконец о положении на фронтах.

Релли не приехала и со вторым автобусом, значит, она вернется поездом.

— Пошли потихоньку на вокзал, — сказал Паули, — и пока мы туда дойдем, они уже приедут.

— Ты так говоришь, как будто обязательно с твоей мамой еще кто-то приедет, — одернул его Жанно. — Гораздо лучше ожидать меньшего, тогда не так разочаровываешься, ведь правда, дядя?

— Да, это правда, — согласился Дойно, — нужно с детских лет учиться уметь различать между тем, что наверняка, что вполне вероятно, а что только возможно.

Паули шевелил губами, он тихо повторял слова, считая их по пальцам: наверняка, вполне вероятно, возможно. Потом он, довольный, поднял голову и посмотрел на Дойно. У него был такой же характерный овал лица, как и у матери. От нее он унаследовал и каштановые волосы, и округлый подбородок, и изящные ушки, и пухленький рот. Только голубые близорукие глаза напоминали Эди. Он наморщил лобик и сказал более низким, чем обычно, голосом:

— А наверняка — лучше всего, да? Наверняка — это очень, очень хорошо.

— Прима! — воскликнул Жанно. То было его любимое словечко. — Возможно или вполне вероятно, что доктор Менье приедет вместе с твоей мамой, но не наверняка. И мы это знаем. А знать — не одно и то же, что предполагать.

— Прима, — сказал Паули и тут же покраснел, он не был уверен, что правильно употребил слово. И быстро добавил: — Если бы ты был богатым, Дойно, ты бы угостил нас сейчас оранжадом или даже мятным сиропом. Вон в том кафе все есть. Но ты ведь не еврей. Морис так сказал, что я грязный еврей, и отобрал у меня шарики.

Дойно остановился и посмотрел на него.

— И ты ему так и спустил, Паули? И ничего не рассказал об этом ни Релли, ни Эди?

— Нет, да и зачем? Жанно обо всем знает. И если бы Морис сегодня был в школе…

Жанно прервал его:

— Не беспокойся, дядя, я все улажу. Морис забрал и три моих стеклянных шарика, я дал их Паули. А сейчас, пока поезд не пришел, расскажи нам немножко о том кругосветном путешествии, которое мы совершим, когда опять будет мир. Я обещал Паули.

— По поводу Мориса мы еще дома поговорим. Ну а кругосветное путешествие? До какого места мы добрались в прошлый раз?

— Мы разделались с Индией и как раз хотели поехать дальше. И тут вдруг пришла мадам Бреция и попросила помочь ей пойти поискать ее козу.

— Да, Индия… Может, следовало задержаться там чуть дольше. Там как-то, тысячу лет назад, произошла ужасная несправедливость, и ее так и не исправили до сих пор. Давайте проедем по всем деревням, в которых живут парии…

— Парии? Какое красивое слово, — прервал его Паули.

— Но оно означает жуткую несправедливость. Вот послушайте…

Релли приехала только через полчаса. Дети тотчас же увидели ее и побежали к ней. Следом за ней из вагона вышли и другие люди, — Менье среди них не было. Релли сказала:

— Менье остался ждать своего связного. Тот должен был еще вчера прибыть в Ниццу, но так и не объявился. Я привезла с собой мсье Лагранжа.

Дойно с удивлением поднял голову. Мужчина в темно-коричневом пальто, который шел следом за Релли, поставил свой чемодан и взглянул на Дойно. Теперь и он кивнул, улыбаясь. Они приблизились друг к другу. Хриплым голосом Лагранж сказал:

— Подожди, дай мне сказать первому, Фабер, я уже приготовил речь: человеку важно не быть одному, но лучше идти в одиночку по правильному пути, чем с другими вместе по ложному. Ты понял?

— Понял, Лагранж. Но кто же из нас один, если нас тут двое и мы оба вместе?

— Скажи: если мы оба будем вместе и дальше, и тогда я пожму обе твои руки.

Дети с любопытством смотрели на чужого человека. Наконец Дойно познакомил их с ним:

— Это Жан-Пьер Гарнье, мой Жанно, ему одиннадцать лет и три месяца, а это Пауль Рубин или просто Паули, пожалуй, уже можно сказать, что ему семь лет. А нашего гостя, дети, зовут Франсуа. Он столько всего знает про машины, что тем, чего он не знает, даже не стоит и интересоваться. И он всегда боролся за то, чтобы не было парий и чтобы повсюду восторжествовала справедливость. И он не только возможно и не вполне вероятно, а наверняка — наш друг.

— Прима, — сказал Жанно.

— Прима, — повторил Паули. Теперь-то он точно знал, что правильно употребил слово.

Обоих мальчиков устроили в спальне на полу — Эди и Релли отдали им свои матрацы. Раскладушки поставили в большой комнате, где после этого почти не осталось свободного места. Буржуйка, соединенная со старой печью черной трубой, выдавалась далеко вперед и делила комнату на две неравные части.

Они сидели у затемненного окна и молчали, словно им требовалось время, чтобы отрешиться от мыслей о быте и связанных с ним заботах.

— Когда я обратился к Менье, — начал наконец Лагранж, — я вовсе не думал, что так вот вдруг опять найду тебя. Мы все считали, что ты умер. Пьер Жиро слышал, что гестаповцы схватили тебя еще в июне сорокового. Ты удрал от них, когда они тебя везли, но они опять поймали тебя и расстреляли на привокзальной площади в Дижоне — из автомата.

Он сделал паузу, словно ожидая, что похороненный им окончательно опровергнет это известие. Наклонившись к Фаберу, он еще сказал:

— С другой стороны, говорили, что твой труп обнаружили в леске близ Арля и что у тебя на шее была обрезанная веревка. И неизвестно, кто палачи — гестаповцы или ГПУ. Так что в конце концов это действительно чудо, что ты все-таки жив и сидишь напротив меня!

Дойно слушал его, не отвечая. Мысленно он превращал происходящее в свое будущее воспоминание: «Тогда, в ноябре 1941 года, ко мне неожиданно приехал Франсуа Лагранж, бывший уполномоченный от коммунистов на заводах Рено. Он поведал о различных смертях, которыми я погибал в дни всеобщей неразберихи, когда пала Франция. Он смотрел, не отрываясь, мне в лицо, словно хотел убедиться, что я — это я, и ждал от меня, чтобы укрепиться в своей уверенности, однозначного официального опровержения. А я тем временем, не отрываясь, смотрел на его уши. Маленькие пучки седых волос торчали из них и закрывали верхнюю часть мочки».

— Просто поразительно, Фабер. Я хочу сказать, как иногда бывает в жизни. Я ведь знал тебя только так, издали, и видел всего лишь один раз, тогда, в октябре тысяча девятьсот тридцать девятого, когда ты делал у нас доклад в комнате Жиро и я возражал тебе и именно потому, что не хотел оставаться в одиночестве. А теперь, когда я ехал сюда, собственно, даже с того момента, как мы с Менье узнали, что ты жив, у меня было такое чувство, что все мы старые близкие друзья. И что, увидевшись, мы бросимся друг к другу в объятья и что мы…

— У одиноких людей, у тех, кто живет среди чужих или среди врагов, бывают подобные иллюзии, — прервал его Дойно и тут же пожалел о сказанном.

— Почему иллюзии? — спросил Лагранж. — У одиноких не больше иллюзий, чем у других людей. Моя жена умерла год назад. Все произошло очень быстро. Рак желудка. Я тогда уже не жил дома. С сентября сорокового был в подполье, понимаешь? Но в последний день, однако, почему-то пошел в больницу и оставался у ее постели до тех пор, пока все не кончилось. И когда я думаю о ней… Ты все же очень изменился, Фабер. Ты, собственно, больше не слушаешь так, как прежде.

— Ты прав, Лагранж. Я — глухой музыкант. Не Бетховен, нет, совсем маленький музыкант, который ничего больше не слышит из того, что приходит извне, и только вслушивается в себя, но и там не слышит ничего интересного. Это, конечно, получше, чем быть застреленным на привокзальной площади в Дижоне или повешенным в леске под Арлем, но не намного лучше, пока моя практическая пригодность под вопросом.

— Вот, возьми настоящую сигарету и выкури ее. Ужасное дерьмо твои цигарки. А то, что ты говоришь о своей практической пригодности, это просто ерунда, ведь так? Член компартии, столько лет принимавший участие в борьбе, на самом переднем крае…

— Я больше не хочу про это слушать — ни про члена компартии, ни про борьбу, ни про передний край. Нет, я не отрицаю прошлого, но нахожу все, что я делал, бесполезным — то была борьба с тенями. Зря растраченное время, угробленные жизненные силы. Гонял бы я каждый день бильярдные шары, и то было бы лучше, во всяком случае толку больше.

Лагранж громко рассмеялся, но быстро спохватился, что в соседней комнате спят хозяева и оба мальчика. Он сказал, улыбаясь:

— Это все несерьезно, иллюзии одиночки, активного борца, оказавшегося в вынужденном бездействии. Ты не глухой музыкант. Мертвые не воскресают, а ты жив. И будешь готовить вместе с нами восстание против Гитлера и Петэна.

— Почему? Зачем?

— Что значит зачем? — повторил Лагранж растерянно. — Тебе хорошо известны все причины, лучше, чем мне.

— Для кого? За чью свободу я должен бороться? Можешь ты мне это сказать? Кто достоин этого? Кому я еще что-то должен?

— Так вопрос не стоит, Фабер! — вспылил Лагранж.

— Он стоит так, как я его ставлю, раз уж речь идет о том, чтобы рисковать своей жизнью! И обрати внимание! Я ведь не спрашиваю: ради чего или против чего, а ради кого? Я живу сейчас ради Жанно. Это четкий и ясный ответ. Умри я, это не пойдет ему на пользу. Он только еще раз осиротеет.

Лагранж медленно провел рукой по губам и подбородку. Почти лишенные ресниц веки наполовину прикрывали его глаза, их спокойный взгляд уперся Фаберу в лоб. Лагранж взвешивал: может, Фабер стал трусом, а может, и нет. Не исключено, что последнее поражение оказалось для него критическим. Или, может, он сам себе так надоел, что мы, другие, вообще ему противны.

— Поговорим об этом позже, когда Менье будет здесь. Я думал, я расскажу тебе, Фабер, как все получилось, что я расстался с товарищами, вышел из партии, несмотря на то что продолжал работать в подполье, и как я потом нашел других, в основном интеллигентов, ученых и студентов, и мы образовали свою группу, боровшуюся с оккупантами и против вишистов. И как потом эта группа была разбита, один арест следовал за другим. Только трое из нас еще на свободе — Жиро, я и третий, некий Жак Дрюмон, Антуан — звали мы его. Он предатель. Арестованных будут судить и большинство из них, думаю, расстреляют. Все это я хотел рассказать тебе в подробностях, думал, тебе будет интересно!

— Ты когда-нибудь замечал, Лагранж, как быстро кровь теряет свой чудесный алый цвет и становится грязно-коричневой, как ржавчина? А замечал ли ты, что памятники мертвецам на больших площадях нужны только обезумевшим влюбленным парочкам, чтобы не разминуться на своих рандеву? У меня больше никогда, слушай меня внимательно, Лагранж, никогда не хватит мужества ввергнуть кого-нибудь в смертельную опасность. Ни от кого я не смогу больше потребовать жертвы во имя идеи, во имя будущего, которое так зыбко, как и смысл всего того, что мы делали, мы — борцы на переднем фронте. Твоих арестованных сподвижников мне жаль, и на этом ты пытаешься спекулировать, но почему ты думаешь, что их судьба сложилась бы лучше, если бы еще большее число желающих принести себя в жертву подверглись бы опасности ареста, пыток или расстрела в качестве заложников?

— Мы же втянуты в ужасную войну.

— В октябре тысяча девятьсот тридцать девятого года шла не твоя война, а что изменилось с тех пор? Или, может, то, что Гитлер напал на своего сообщника Сталина?

— Ты больше не слушаешь так, как прежде, Фабер, я уже говорил тебе. Иначе ты бы понял, что с сентября тысяча девятьсот сорокового года я включился в борьбу.

— Опоздал на четыре месяца. Битва за Францию была проиграна уже в мае и в том числе по вине твоих товарищей, той партии, в которой Ты тогда еще состоял.

— Это правда, — сказал с некоторым колебанием Лагранж. — Я тебя тогда едва знал. Я не могу объяснить, как это вышло, но тогда за последние недели у меня сложилось четкое представление о тебе. Ложное, как я теперь вижу.

Он ожидал, что Фабер спросит его, в чем же он обманулся, но вопроса не последовало. Дойно опять углубился в свои будущие воспоминания: «В ту ночь я слишком много говорил. Не для того, чтобы убедить Лагранжа. Я уже давно не задавался целью повлиять на кого-либо. И не верил больше, что способен на это. Тремя ночами раньше немцы расстреляли в Нанте пятьдесят заложников. Убийцы заслуживали ненависти и презрения. Но это не преуменьшало уверенности, что смерть пятидесяти людей была бессмысленной. Пришло время, хотелось мне сказать Лагранжу, особенно скупиться на жизнь тех, кто изъявляет готовность жертвовать ею.

Но я остался нем, я приучил себя оставлять отдельные мысли невысказанными».

— Ты, по-видимому, живешь в большой бедности, — начал опять Лагранж. — Плохо питаешься. И не встречаешься больше ни с кем из старых товарищей. Кроме того, здесь, в этой местности, движение Сопротивления слабо развито. Тебе надо перебраться в Лион, мы снабдим тебя надежными документами, ты сможешь свободно передвигаться.

— Год назад я хотел уехать в Англию. Сейчас, может, мне стоит попытаться переправиться в Югославию, к партизанам, они дерутся с оружием в руках. Понимаешь, Лагранж, для вас это в новинку — отправиться за распространение листовок в тюрьму, претерпеть пытки и умереть. А мне все это известно еще с Балкан, с Польши и Германии, уже много лет. И мне известно также, что листовки — не оружие в борьбе против оружия. Не в наше время, уже — нет, и все еще пока — нет. Двоякое превращение крови в черную типографскую краску и черной типографской краски в кровь — самое недостойное превращение из всех, какие только есть на земле.

— А Жиро думал, ты, не колеблясь, присоединишься к нам! Менье сказал, ты ждешь только сигнала; оба они ошиблись в тебе.

— Тебе, Лагранж, тоже знаком тот ищущий взгляд у молодых людей, которые так и ждут, что кто-то придет и пробудит в них волю к самопожертвованию. От таких взглядов я бегу теперь, как от чумы. Зверей в лесу щадят, наступает пора, и объявляют запрет на охоту. Так вот, пришла пора, Лагранж, объявить запрет на гибель таких молодых людей!

Нет, трусом он не стал, думал Лагранж, глядя, не отрываясь, на его тонкие губы, с такой легкостью произносившие слова и, казалось, не знавшие усталости. Но он слишком оторвался от всего. Он больше не политик и не товарищ по партии. Он похож на смертельно раненного революционера, который, прежде чем отойти в мир иной, видит зловещие сны. Последний дурной сон.

Зола в печурке остыла, не имело смысла заново разводить огонь. Они легли спать. Дойно приоткрыл немного окно. Деревья шумели на ветру.

Лагранж провел всю свою жизнь в рабочих кварталах Парижа. Только в окопах первой мировой войны он сблизился с природой, не отдавая себе в этом до конца отчета. Он не знал, как называются ветры, не знал, что среди них бывают добрые и злые.

А Дойно жил ребенком в деревнях и маленьких городках. У него выработалась привычка слушать ветер. За окном дул мистраль — у него был грозный, презирающий все и вся голос норд-оста — ветра его родины. «Где-то вешают неповинных», — вразумляли ребенка, когда начинал дуть этот ветер. «Где-то» было тогда Россией. Теперь этим «где-то» стала вся Европа.

Доктор Менье сказал:

— Я привез вам фотографию надгробного камня. Вот, взгляните. Мадам Габи Ле Руа обо всем позаботилась. Я не уверен, сможете ли вы прочесть надпись. Я записал ее на обратной стороне. «Эрих фон Штеттен. Январь 1870 — октябрь 1939. Он не старился, он мужал. Он был истинным рыцарем, хотя и сражался без доспехов». Мадам Габи выбрала эти слова, потому что вы их однажды сказали о нем.

— Даже когда все кончится, оставьте его на кладбище Пер-Лашез. Ни живым, ни мертвым не хотел он возвращаться в Вену. Он был болен тоской по родине, но решительно не желал ничего прощать. С ним часто случалось, что во сне он оказывался в своем родном городе, бродил по долинам и горам своей страны. Все вокруг него лежало девственно нетронутым, но города и пашни пустовали без людей.

— Я не могу до конца понять, как можно так любить свою родину и одновременно так презирать свой народ, так безоговорочно осуждать его, — произнес задумчиво Менье.

— Что такое родина, знает каждый, но народ — понятие многозначное, расплывчатое, словно специально выдуманное для демагогических речей. Я унаследовал от Штеттена идиосинкразию к туманным понятиям, а также простой народный музыкальный инструмент — окарину, но так до сих пор и не научился на ней играть.

Менье опять вздохнул. Он пожалел, что передал Фаберу фотографию могильного камня в неподходящий момент, и поэтому настойчиво сказал:

— Позвольте спросить вас, это почти что упрек вам, дорогой друг, почему вы все это время не давали мне о себе знать? Почему вам хотелось, чтобы я считал вас потерянным для себя, умершим, убитым?

— Я написал вам письмо. Некая мадам Либман должна была передать его вам. Это было семнадцатого августа тысяча девятьсот сорокового года, в день моей смерти, как я тогда думал.

— Я ни строчки не получил от вас и никогда не видел этой дамы. Но, во всяком случае, вы могли и потом написать мне, ведь с тех пор прошло много времени.

— Чтобы стать другим, нужно начать с того, чтобы жить так, как будто ты уже стал другим. Это очень трудно, хотя каждый из нас хранит в себе несколько вариантов своей жизни. Мне снился как-то сон: я — робкий молодой заводской рабочий. Квартирую у одной пожилой четы в крошечной мансарде. Вечером я усталый прихожу домой, скромно сажусь за стол со старыми людьми и ужинаю. Старик с трудом читает вслух газету. Я редко осмеливаюсь вставить хотя бы словечко, у меня от волнения стучит в висках, я жду не дождусь момента, когда наконец встану и смогу уйти к себе в каморку. Это был навязчивый сон, неизменно повторявшийся в течение многих месяцев, иногда по два, по три раза в неделю. Это происходило в то время, когда я почти не мог себе представить, что успех обойдет меня, что мои слова не возымеют должного действия. Но теперь я знаю, как много нужно человеку разрушить в себе самом, чтобы стать другим. Легко отторгнуть от себя то, что ты есть, и несказанно трудно стать поистине чужим тому, чем ты был раньше.

Возможно, причина крылась в том, что он слишком много съел в ресторане, жившем по законам «черного рынка», куда их вечером водил Менье. Дойно уже больше часа назад выключил лампу. Он устал, и его тошнило от монологов, произнесенных им за день. Но он не мог заснуть. Раньше, когда с ним такое случалось, а это бывало довольно редко, он придумывал себе тему и начинал мысленно сочинять. Время текло незаметно, во всяком случае оно не было потеряно зря, и он быстро засыпал. Но теперь он не дорожил временем, спокойно терял его, сочинение больше не интересовало его. То, что память никогда не подводила его, не было для него новостью и не являлось больше источником удовлетворения. Она даже казалась ему излишней, как несгораемый сейф для хранения денег в доме, где нет ни куска хлеба. Его учитель Штеттен всю жизнь проповедовал религию надежной памяти и умер слишком рано, в свои семьдесят лет так и не приобретя, как и его ученик, неотъемлемого жизненного опыта в том, что память для помнящих — источник мук, для других — просто нежелательный элемент или в лучшем случае так же бесполезна, как сломанный дорожный указатель, который заблудившийся путник обнаруживает под кустом в прелой листве.

Какая тихая ночь, думал он. Здесь, на юге, не слышно, как дышит земля. Или я потерял способность слышать это. Я наполняюсь сухим песком равнодушия. У меня есть право быть равнодушным, каким до недавнего прошлого всю свою жизнь был Менье. Только некоторые из мертвых могут оспорить это мое право. Вассо, Штеттен, Зённеке, Миша Литвак. Больше я никому не обязан отчитываться. Никому, кроме тех совершенно неповинных, взятых наугад на улице в качестве заложников. Они и сейчас всё еще не понимают, почему забрали именно их. И в смятении узнают, что поплатятся своей жизнью за что-то, что должно или не должно произойти, на что они ни в малейшей степени повлиять не могут. До самого последнего момента своей жизни им так и не суждено понять, что можно вот так погибнуть, — когда под сводами голубых небес земная твердь вдруг разверзнется у них под ногами.

Нет, даже им я ничего не должен, подумал он. Они же были безразличны ко всему — почему же я не могу иметь на то право!

Он встал и подошел к кровати, на которой спали оба мальчика. Лоб Жанно был не горячий, но чуть влажный. Он надел пальто и сел к окну. Так он хотел дождаться, чтобы сон сморил его. На свете больше не было ничего, о чем бы он мог мечтать с открытыми глазами. Он мог бы, если бы захотел, выдумать биографию того робкого молодого заводского рабочего, с которым он был идентичен когда-то в своих снах. Его устраивала любая форма существования, любая манила его, лишь бы она не походила на его собственную. Лишь бы только речь не шла о ком-то, кто постоянно хотел наверняка знать, ради чего он живет и ради чего стоит умереть.

— Да, я очень рад, это просто здорово, что я на самом деле опять вижу вас, — повторял вот уже в третий раз старый вице-адмирал и еще и еще раз жал Фаберу руку. — Собственно, Мария-Тереза, а также Бетси, то есть ваша Мара, обе дамы без конца повторяли: «Le cher[136] Дойно наверняка плохо кончил», если вы позволите мне столь ужасно выразиться. И вот, когда пришло письмо наверняка от милостивой госпожи… — Он согнулся в поклоне перед Релли.

Дойно представил ему чету Рубиных, а Преведини со своей стороны Романа Скарбека:

— Знаете, он из тех, настоящих Скарбеков. Вы наверняка слышали о его отце, моем дорогом старом друге покойном Станиславе Скарбеке. Он не был разве что только военным моряком, а так очень умный человек, собственно, в некотором роде даже политик. Однажды он пошел ва-банк и стал министром, а во всем остальном — ах, Станислав! — более благородного поляка на всем белом свете не было. А Роман, конечно, само собой разумеется, сын Станислава.

Тут вдруг до него дошло, что он говорит, не умолкая, и опять ведет себя, как «глупый мальчишка», как сказала бы Мария-Тереза, резко одернув его. Сосредоточившись, он обратился к Дойно:

— Так вот, я должен, если позволите, сообщить вам следующее: Мария-Тереза, как всегда, полна мужества. Я видел ее пять недель назад. Но она очень чувствительна к тому, что времена сильно изменились. Она не выносит немцев, итальянцев и хорватов тоже. Она также очень зла и на англичан, потому что те вообще ни о чем не беспокоятся. Они могли бы давным-давно высадиться в Далмации. Вот уже целый год, как гостевые комнаты приготовлены на тот случай, когда главнокомандующий англичан высадится со своей свитой на острове. Но так никого и нет. Мария-Тереза по-настоящему возмущена, franchement dégoûtée![137]

Дойно прервал его:

— Так вы сказали, Мара не очень хорошо себя чувствует?

— То есть сейчас несколько лучше. Но позвольте, это действительно было effroyable[138], тот инцидент с бедным господином Грэфе. Ведь по трупу можно было определить, что с ним ужасно обращались, можно даже сказать — истязали. А когда Мара рано утром нашла его перед воротами в парк, то ведь даже и для мужчины это было бы ужасным шоком.

— Кто убил Альберта Грэфе?

— Да, верно, господина Грэфе звали Альбертом. Кто его убил? Хорваты, молодцы Анте Павелича[139]. Они вообще поубивали много людей, проводят специальные карательные экспедиции против сербов и иудеев. Они вырезали сотни тысяч человек. Но господин Грэфе не был ни сербом, ни иудеем, — почему они убили его, для меня загадка.

— Дайте же мне наконец письмо Мары.

Преведини попросил ножницы, вспорол подкладку своего пиджака, сначала в одном месте, потом в другом. Действия его были настолько неумелыми, что Релли пришлось помочь ему, но письмо так и не обнаружилось. Он искал во всех карманах своего костюма, пальто — тщетно. Он бормотал в отчаянии:

— Я уверен, я абсолютно уверен, я все могу потерять, но письмо, именно это письмо… Мария-Тереза страшно рассердится. Impardonnable![140]

Его оставили с Дойно наедине. Он был совершенно не в состоянии повторить содержание письма. Он только помнил отдельные обрывки фраз. Абсолютно точно он знал только одно — Мара и другие ее сподвижники настаивали на том, чтобы Дойно приехал к ним в Далмацию. Им нужно принять важные решения. Они хотят знать его мнение и хотят, чтобы он принял участие в тех боевых операциях, на которые они решатся в том или ином варианте. Граф Преведини обещал Марии-Терезе доставить Дойно через Италию в Далмацию. Его племянник, хотя и не был фашистом, занимал довольно видный пост и готов был охотно помочь им. Был разработан план. Вице-адмирал подробно изложил его. При этом он говорил в совершенно иной манере, чем обычно. Он был предельно точен, полностью уверен в каждом своем слове и каждой детали. Это удивительное превращение продержалось недолго, вскоре Преведини опять стал шестидесятичетырехлетним Путци[141], как звала его Мария-Тереза.

Релли принесла ему его пиджак, подкладка была вновь пришита. Эди проводил гостей до отеля, в котором они остановились.

Релли сказала:

— Это будет ужасным ударом для Жанно. Ты должен с большой осторожностью сообщить ему, что покидаешь его, что ты вообще уезжаешь от нас…

— Так, значит, ты уже знаешь…

— Да, знаю. Тебя нет с нами с того самого момента, как Преведини сообщил тебе о смерти Грэфе. Бессмысленно ехать в Югославию, ты не сможешь помочь Маре. И это даже неправда, что ты там нужен им.

Она не отрывала глаз от двери, которую он закрыл за собой, словно его измученное лицо отпечаталось на грубо сколоченных, выкрашенных в синий цвет досках. Его позвала та смерть, к которой он стремился, — умереть, убивая. Нет, она даже не испугалась. Она вернулась в кухню и занялась приготовлением скудного ужина. Почистила мороженую картошку, порезала ее на мелкие кусочки.

Всё, даже свою жизнь, Штеттен нацелил на то, чтобы избавить Грэфе от преследований. Менье и Дойно переправили его тогда через границу, обеспечили ему полную безопасность, как они считали. Мара и Джура взяли заботы о нем на себя. И все сходилось на том, что та несправедливость, которая случилась именно с этим преследуемым немецким рабочим, была чревата символами — как выразился тогда Штеттен — и что никто не должен оставаться равнодушным к подобным злодеяниям.

Релли удивилась своим слезам. Они были чужими ей, словно текли не из ее глаз. Ее боль казалась ей холодной и сухой, как давным-давно выгоревший лес. Ей больше не составляло никакого труда быть сильной и не бояться грядущего дня — хотя каждый день шла борьба за жизнь. Она была женщиной, и для нее было естественным, что каждый день она обязана заботиться о своих ближних. Она совершенно разучилась жаловаться. Поэтому ее так и удивили собственные слезы. Они были невольным напоминанием о тех временах, когда она чувствовала себя глубоко несчастной по каждому пустяку, хотя это и длилось недолго.

Глава вторая

— Наконец-то мы плывем! — сказал Роман Скарбек. Он дунул еще разок на фитилек зажигалки и прикурил сигарету. Ритм мотора вновь изменился, стал более равномерным. Яхта медленно выходила из гавани.

— Сейчас четыре часа двадцать две минуты, — начал опять Скарбек. — Ничего не скрывая от вас, скажу, что я не совсем уверен в этом. Может, сейчас уже двадцать семь минут пятого. Вы должны знать, что единственная пунктуальность, которую я безоговорочно признаю, это точный ход часов. От всех прочих я освободился. Мы торчим в этой дыре с одиннадцати часов сорока девяти, может, и пятидесяти четырех минут. Собственно, нет никакого смысла держать нас здесь, внизу, дольше. Как только мы отойдем подальше от берега, Преведини спокойно может разрешить нам подняться наверх в каюту. Немного света и побольше воздуха не повредило бы нам. Как вы считаете, Фабер?

— В данном случае я полностью доверяюсь Путци. Его распоряжения вполне разумны. Уже и сейчас у нас несколько больше воздуха, чем раньше.

— Да, наше положение заметно улучшается. — Скарбек громко засмеялся. Потом продолжил: — И как только никто до сих пор не догадался изобрести такие карты, которые светились бы в темноте! Мы могли бы сейчас сыграть, — в очко или в шестьдесят шесть. Я на женщин потратил больше времени, чем на карты, но если бы мне сейчас довелось делать выбор, я бы предпочел карты. А вы, Фабер?

— Я не игрок.

— Вы это серьезно?

— Конечно!

— Странно. Значит, вы еще не открыли истины в самом себе?

Скарбек приподнялся на локте, опираясь на якорный канат, вот уже в течение нескольких часов служивший им жестким ложем. Дойно повернулся на бок и посмотрел на него. Он разглядел в темноте только светлую полоску лба да овал подбородка. Он то видел, то терял из вида его глаза — поблескивающие во мраке точки. До виллы под Моденой этот польский аристократ будет его попутчиком. Скарбек возвращался назад в Польшу по поручению польского эмиграционного правительства. Он несколько недель нетерпеливо ждал момента, когда за ним, как было договорено, придут и переправят отсюда в Лондон, где ему подробно объяснят его миссию. Ему надоело ждать, и он воспользовался подвернувшимся случаем покинуть вместе с Фабером страну, чтобы потом на свой страх и риск пробиться через Австрию и Чехословакию к себе на родину. Он долгие годы провел за границей без особой на то необходимости. Раньше, когда он в серые предрассветные часы возвращался домой, ему приходила порой в голову мысль, что не худо было бы на несколько дней или недель вернуться в Польшу. Но он никогда не испытывал тоски по родине, и мысль о возвращении возникала у него только от усталости или скуки, вызванной очередным любовным приключением. Или от разочарования в своей пустой и пошлой жизни, наваливавшегося на него на исходе длинных ночей за игорным столом, особенно когда он проигрывал.

Только когда его отечество победил и оккупировал враг, он стал стремиться назад и тосковать по последнему из многочисленных поместий, являвшихся собственностью их рода, по буковым и березовым лесам, по полям ржи, по кукурузным метелкам, по деревянной церкви русинов, порог которой он никогда не переступал. Поначалу, зимой 1939 года, ему еще казалось, что это кокетство его души, схожее с вновь ожившим желанием обладать одной из давно брошенных любовниц, застигнутой в объятиях вызывающе самоуверенного мужчины. Позднее он понял, что не в его власти избавиться от тоски по родине. Его насмешливый тон не достигал цели, разумные доводы не ослабляли ее силы. Любую потребность можно было утолить суррогатом наслаждения — этот постулат стал основополагающим для его образа жизни и для того извиняющего все пренебрежения, которым он мерил самого себя и других. А вот то, что тоске по родине не находилось никакой достойной замены, явилось для него удивительным открытием, самым волнующим из всех, сделанных им в жизни, начиная с пятнадцатилетнего возраста.

— Вы неразговорчивы, — сказал Скарбек и опять улегся. Дойно хотел ему возразить, что он только на сей раз не имеет особого желания разговаривать, потому что тоже устал, а обычно он склонен поговорить.

Но он не произнес ни слова. Воздуха, правда, стало поступать несколько больше, чем раньше, но все еще недостаточно. И он с нетерпением ждал, когда Преведини придет за ними. Скарбек опять завел разговор:

— Оба моих деда были игроками, мой отец не только промотал большую часть своего состояния в карты, но и поплатился за это жизнью. И меня все время предостерегали от карт, ставя в пример их судьбу. Напрасный труд! А с другой стороны, может, и не совсем, потому что в отличие от своих легкомысленных предков я много размышлял о том, что такое игра. И скажу вам, мой дорогой, вы тоже игрок, и тем азартнее, чем безнадежнее ваша игра. Революционер — это человек, который ставит все, что он имеет, на одну-единственную цифру, играя в рулетку, швыряет все свое настоящее на игорный стол, чтобы выиграть будущее. С точки зрения разума это такой идиотизм, что плакать хочется. Но игроку это кажется разумным, потому что любая материальная ценность, владельцем которой он стал, для него лишь новая ставка, а никак не состояние. Теперь-то наконец вы должны меня понять, Фабер, ставка — вот самое верное слово.

— Я вас полностью понимаю, — ответил Дойно.

— Ну тогда признавайтесь, ведь вы игрок? И согласитесь, что история, социология, марксизм и подобные штучки сослужили вам точно такую же службу, как и все бесчисленные брошюрки с теориями тем бедолагам чудакам, которых постоянно видишь в казино в тот самый момент, когда они, закончив свою премудрую подготовку, пришли сорвать банк.

— А ведь бывало, кому-то и удавалось сорвать банк.

— Безусловно, но только не благодаря теории и расчету.

Море было не спокойно. Маленькую яхту качало. Оба вцепились в канат, чтобы их не бросало и не било о борт.

— Пять часов восемь или тринадцать минут, — заметил Скарбек. — Скоро мы будем в итальянских водах. Если нашу посудину не задержат в течение ближайших тридцати минут, значит, мы миновали первую опасную зону. Однако, мне кажется, вы и сейчас не испытываете никакого страха.

— Нет, я боюсь. Я трус, во всяком случае стал им с некоторых пор.

— Это кокетство, Фабер, к нему нельзя отнестись серьезно. Я, например, боюсь пауков, жаб и черных кошек. Ребенком я испытывал панический страх перед людьми с бородавками на лицах, особенно, знаете, такими волосатыми бородавками.

Яхта замедлила ход. Ее качало с боку на бок, мотор не был выключен, но движение прекратилось. И Скарбек наконец-то умолк. Они слышали шаги у себя над головой. Двое, возможно, трое человек спустились в каюту. Задвигались стулья. Чей-то хриплый голос говорил долго и нудно, ему отвечал более звонкий, он звучал ближе к ним. Невозможно было понять, что он говорил. Потом им показалось, что все заговорили одновременно. Опять задвигались стулья, что-то со звоном упало на пол. Разбился бокал или бутылка. Смех. Прошло довольно много времени, пока яхта опять начала движение.

— Береговая полиция. Все кончилось благополучно, — подытожил Скарбек. — Ну теперь граф спокойно может забирать нас наверх. Наверняка там уже стемнело. Держите сигарету!

Они молча курили. «Я глядел на горящие сигареты, они были единственным источником света», — думал Дойно опять в прошедшем времени, как бы мысленно складывая свои заблаговременные воспоминания.

То были мгновения великой тихой внутренней радости и благодарности. Человек тогда только потерян, когда он не видит в навалившейся на него тьме ни единого солнечного лучика. Мой спутник Скарбек молился, пока опасность была рядом. Он прерывался только для того, чтобы посмотреть на светящийся циферблат своих часов. Он шептал слова молитвы, но они звучали как обольщение. Они были обращены к Матери Божьей, Матке Боске по-польски. Он давал ей обещания, которых никогда не сдержит. Мне хотелось видеть его рот в тот момент. Его губы, впивающиеся в жаркие слова и насмехающиеся над ними. Дон-Жуан, шепчущийся с Matka Boska, — ничего нового, собственно, но мне никогда не приходилось прежде присутствовать при этом.

— Вы были совершенно спокойны, значит, вы вовсе не трус. Именно так я и говорил, — изрек Скарбек.

— Существует некий автоматизм действий, он и начинает проявляться, как только опасность становится реальной, — им наделен и тот, кто стал трусом. А вы — вы все время молились.

— Конечно! Я не могу себе представить, как можно жить без молитвы. Мой отец наверняка не застрелился бы, если бы в решающий момент не забыл молитвы, сулящей спасение. Жаль, что сейчас я не могу видеть вашего лица, убежден, что ваши мысли в плену тривиальных научных глупостей. А я буквально имею в виду то, что говорю: молитва помогает. И не потому, что она несет нам успокоение, — почему и как наши собственные слова оказывают на нас такое воздействие? Нет, всегда чувствуешь, был ли ты услышан на небесах, и почти всегда бываешь услышан. Особенно Пресвятой Девой. Ее милость всегда сильнее наших самых больших грехов. И она никогда не заставляет себя долго ждать. Только один-единственный раз я почувствовал, что не был услышан Ею. Я не уступил, я хотел заставить Ее, но ничего не добился, абсолютно ничего. Должен вам сказать, что я хотел стать художником. Я потратил на это годы. Вам это неведомо: стоишь перед написанным тобой полотном, еще вчера ты верил, что создал шедевр, и вдруг мучительно чувствуешь, до боли в кончиках пальцев, что это халтура, вообще барахло. Быть униженным собственным творением, чувствовать его насмешку над собой! На коленях молил я избавить меня от бездарности, как от напасти. Тщетно.

— А азартные игры? — спросил Фабер.

— Да, но это пришло уже потом, после того, как я все бросил. Только игра может заменить все, абсолютно все, верьте мне, — женщин, вашу революцию, честь и честолюбие.

— А молитвы она тоже заменяет?

— Ваш вопрос свидетельствует о том, что вы ничего не понимаете в молитвах. Жаль!

За ними пришли только около полуночи и вывели их из укрытия, вскоре после того они пристали к берегу, недалеко от маленькой гавани. К своему удивлению, они узнали, что яхта долго кружила в итальянских водах на широте Сан-Ремо. Они находятся сейчас на окраине портового города Порто-Маурицио, объяснила им одетая в черное высокого роста женщина, взявшая их с собой. Они ехали в сторону от моря, взбираясь вверх по узкой каменистой дороге. Женщина уверенно вела машину, но с некоторым нетерпением, как бы тираня ее. Она молчала. Только когда она повернула в широко открытые высокие ворота и на большой скорости проехала по взвизгнувшему гравию в гараж за домом, она произнесла:

— Вот теперь вы в безопасности.

Подземный ход вел от гаража через подвал прямо во внутренние покои дома. Когда женщина показала им их комнаты — они впервые увидели друг друга при полном свете, — она сказала:

— Я вдова барона Джузеппе Ленти, сестра графа Арнальдо Преведини и племянница вице-адмирала. Добро пожаловать в мой дом! Я не знаю, кто угрожает вам, но я буду вам защитой, пока вы здесь. Я не знаю вас…

Скарбек и Фабер представились. Она кивнула и продолжила:

— …Но я бы хотела, чтобы вы чувствовали себя здесь желанными гостями.

Разговор за столом шел по-французски, тон задала вдова барона. У Скарбека было с ней много общих знакомых. Он все про всех знал: кто где бывал, что делал, и знал обо всех их любовных аферах. Дойно казалось, он говорит о них с насмешкой или, по крайней мере, с некоторым пренебрежением, плохо скрываемым за похвалами — все только в превосходной степени — в их адрес. Не менее двусмысленным было и поведение женщины. Казалось, она внимательно слушает его, всегда подает в нужный момент необходимую реплику. Но ее глаза говорили, что все это ее абсолютно не интересует. Она все время помнила о присутствии гостей, оказывая им подобающее уважение, но сама как бы отсутствовала. Ей было, по-видимому, лет тридцать — сорок. Черты ее лица определились еще в юные годы и мало изменились, когда она достигла среднего возраста. Законченное лицо, сказал себе Дойно, разглядывая ее. Узкий высокий лоб, ястребиный нос, как у всех Преведини, острый и прямой, несоизмеримо пухлые на скулах щеки резко опадали книзу, делаясь угловатыми, большой рот, губы вздернуты, вызывающе, но не привлекательно, подбородок слишком длинный и острый. Через несколько недель волосы опять станут черными, уже и сейчас видно, что она крашеная блондинка.

— Вы определенно очень устали, господа. Я не смею вас дольше задерживать, — сказала она, медленно поднимаясь. — Мой брат сможет приехать сюда самое раннее завтра вечером, но и не исключено, что только послезавтра, но у вас у обоих ангельское терпение. Особенно я замечаю по мсье Фаберу, что он научился ждать.

Дойно кивнул, ничего не отвечая. Скарбек подхватил:

— Мадам, ваша проницательность достойна удивления. Внешнее спокойствие и внутреннее терпение — самая впечатляющая черта нашего друга Фабера, но отнюдь не способствующая его здоровью. Скарбеки всегда были нетерпеливы внешне, но, оставшись наедине, тотчас же забывали о причине своего нетерпения.

Она задумчиво разглядывала Дойно: его моложавую фигуру, худое лицо, большие печальные глаза, седые волосы над высоким лбом, потом сказала серьезно:

— Может так случиться, что вы задержитесь здесь дольше, чем вам хотелось бы. Пожалуйста, не чувствуйте себя здесь чужим, мсье Фабер!

Дойно прислушался к шороху, разбудившему его. Может, это дятел? — подумал он. Он медленно открыл глаза. Спинка кровати в ногах и стена справа золотились в лучах солнца. Он приподнялся и посмотрел в большое окно: голубизна неба там, в вышине, еще как бы не вызревшая и не набравшая сочности красок, была такой нежной, что хотелось ласково погладить небо рукой, это слишком юное небо южной зимы. Дятел? — спросил он себя, опять прислушиваясь, разве эта птица гнездится и на юге, в кипарисах и пальмах? Скольких вещей я не знаю! Вот Скарбек, пожалуй, знал бы ответ, и баронесса тоже.

Но он надеялся, что ему удастся подольше пробыть одному, вот так, как сейчас, пока племянник адмирала не приедет за ними.

Позавчера вечером он простился с друзьями, впервые в своей жизни расстался с ними, уверенный в том, что никогда больше не увидит их. Релли, как всегда, сказала:

— Не забывай меня.

Но он на сей раз ничего не ответил ей, не сказал как раньше: «А я и не забываю!» Потом она добавила:

— Не беспокойся о Жанно, но и не забывай о нем!

Он был еще совсем рядом, всего лишь в нескольких часах езды по железной дороге от них, от Релли, которая когда-то давно была его женой, от Жанно — мальчика-сироты, которому он с лета 1940 года заменил и мать и отца. Однако он уже потерян для них. Он напишет им отсюда, решил он. Это будет веселое письмо, рассказ путешественника, которого все привлекает, однако не настолько влечет, чтобы он мог забыть самых близких ему людей.

Раздался стук в дверь, вошел Скарбек. На нем была рубашка с распахнутым воротом, вокруг шеи был повязан голубой шелковый шарф. Его глубоко посаженные зеленые глаза поблескивали не только в темноте. Казалось, они предвещали, что он вот-вот разразится громким неудержимым смехом. Скарбек остался стоять в дверях и сказал по-немецки с преувеличенным венским акцентом:

— Дама отвела вам куда более роскошную комнату. Адмирал сделал вам сногсшибательную рекламу. Меня он отрекомендовал всего лишь как сына Станислава Скарбека. Дом и парк великолепны, завтрак лишь сносен, не более того. Никаких слуг, кроме одной старухи, она не переставая разговаривает сама с собой и не любит, когда ее прерывают. Это портрет кисти Лоренцо Лотто, копия, конечно. Оригинал висит в Художественно-историческом музее в Вене или, может быть, в галерее в Лихтенштейне. Посмотрите на этого юношу. Вполне возможно, что Лоренцо был гомосексуалистом. Я против таких вещей. Наоборот, я считаю, что из благодарности мы должны соблазнить вдову. Один из нас, разумеется. У меня вот есть еще французская монетка, выбирайте: Петэн или решка. Кто выиграет, тому и соблазнять.

— Оставьте. Вы уже выиграли, Скарбек. Вам и соблазнять. Давно она вдова?

— Да вот уже почти год. Если вы действительно отказываетесь, то я, пожалуй, сразу же и начну. Завтрак и горячая вода у старой развалины на кухне, а книги вы найдете в моей комнате. До скорого!

Дойно распахнул окно и лег опять в кровать. Скарбек все еще верил в соблазн и в то, что в этой игре можно встретиться со своей судьбой. Если он потеряет эту веру, то погибнет, как погиб его отец, когда в тот мягкий весенний вечер пустил себе пулю в грудь. И тогда ему уже не поможет даже Matka Boska и его единственно надежное средство, приносящее ему спасение — молитва, — окажется потерянным для него. Новички! Пока испытываешь их до четвертого гейма, все идет гладко. Они даже могут умереть, так и не узнав, что бывают сотни других! Но иногда случалось так, что кого-нибудь из них спрашивали после четвертого раза: а как быть дальше? До сих пор была детская игра, старая и избитая, а дальше что? И тогда очень часто начало становилось концом.

Опять появился Скарбек. Баронесса не выйдет к ним в течение всего дня и присоединится к ним только вечером.

— Опасная потеря темпа! — озабоченно констатировал соблазнитель. — Так я могу проиграть пари!

— С кем же вы заключили пари?

— С самим собой. Это моя привычка с детства.

— Вы и в Польшу едете сейчас из-за такого же пари?

— Зачем я еду в Польшу, Фабер, я и сам не знаю. Я не политик. Почему для меня невыносима мысль, что нами сейчас правят немцы, я и сам не пойму. Может, опять приближается «польский сезон» — пора восстаний. Я не польский националист, но потомок рода Скарбеков не упустит возможности принять участие в национальном восстании. Со взглядами и амбициями это не имеет ничего общего.

— Но вы же собираетесь сами предложить свои услуги, следовательно, вы хотите…

— Конечно, хочу. Но я хочу, потому что я должен. А вот почему я должен хотеть — именно этого я и не знаю. Впрочем, это вовсе даже неинтересно. «Еще Польска не згинела…» — так начинается наш гимн. Его можно, конечно, спеть и как бравурный марш и думать при этом о цветущих кустах сирени и о молодых девушках с разгоряченными лицами и соблазнительно вздымающейся грудью. Но время от времени нас охватывает пронзительная потребность подкрепить строчку из гимна смертельно опасными аргументами. Не забывайте, что ни один народ не относится так серьезно к своим поэтам, как мы, поляки. С другой стороны, зачем вы едете в Югославию, я этого не понял.

— По очень схожим причинам, Роман Скарбек. Я тоже слишком серьезно отношусь к поэтам, и за это приходится платить до конца своей жизни.

— Не серьезно, — сказал Скарбек. Он напрасно ждал, что Фабер изъяснится несколько подробней, и, не дождавшись, разочарованный, покинул комнату. Еще никогда никому из посторонних он не открывался с такой поспешностью, как этому своему спутнику, но он все время вел разговор в одиночку. Возможно, Фабер не принимает его всерьез. Но более вероятно, что его вообще никто больше не интересует. «В некотором роде вовсе даже некстати завязывать новые знакомства на смертном одре», — сказал ему Фабер совершенно вне всякой связи, когда в харчевне, неподалеку от маленькой рыбачьей пристани, они ждали яхту.

Дни ожиданий нанизывались один на другой. Племянник Преведини не подавал о себе никаких вестей, он мог появиться в любой момент или приехать через несколько недель. Возможно, он столкнулся, добывая «подлинные» документы для путешествующих, с большими трудностями, чем предполагал. А они тем временем не смели тронуться с места. Вилла стояла уединенно, на лесистом холме. Редко кто из окрестных жителей приближался к ней. Баронесса заверяла каждый вечер, спускаясь к обеду, что нет никаких причин для волнений. Покойный барон Ленти был активным и влиятельным фашистом, и поэтому не могло возникнуть никаких подозрений относительно его вдовы, даже если станет известно, что у нее в доме живут иностранцы.

И все же ожидание сделалось невыносимым для Дойно. Он плохо спал, его часто мучили сны, в которых он видел мертвых, приближался к ним, оставаясь от них далеко, прежде всего потому, что знал — они мертвы. Сами же они не знали об этом, и он должен был скрывать это от них. Зённеке наливал пиво из светлой зеленой бутылки в непомерно большой разрисованный стакан; на черном столе образовались маленькие лужицы, наконец высокий стакан наполнился. Он поднес его к губам и выпил пиво большими глотками. Когда он ставил стакан, тот все еще был полон. Зённеке ругал пиво: оно было слабое и недостаточно холодное.

Дойно проснулся. До утра, по-видимому, было еще довольно далеко. Он думал о Зённеке, тот и в жизни вечно ворчал на пиво. Оно ежедневно вызывало у него разочарование. Это единственное, в чем он имел обыкновение признаваться. Зённеке был мертв вот уже более четырех с половиной лет. Его убийцы — русские — опять стали их союзниками. Чтобы помочь им и оттянуть с Восточного фронта одну-две немецкие дивизии, они сражались теперь в Югославии. Вот и Дойно отправился туда, в район смертельной опасности, чтобы встать на сторону союзников, убийц Вассо и Зённеке. И ради этого он покинул Жанно, единственного человечка, который действительно в нем нуждался. Безумие!

Другой раз он сидел на берегу реки. Летний день клонился к вечеру. Он смотрел на плакучие ивы и молодую дубовую рощу на том берегу. Вдруг он услышал слабые всплески и увидел, как по воде запрыгали камешки. Их бросал Вассо. Он стоял по грудь в реке. Мертвый друг повернулся к нему и сказал:

— Потому что это Сава. Ведь это Сава, ты знаешь?

Дойно кивнул ему в знак согласия, но Вассо продолжал настойчиво повторять название реки. На губах его играла добродушная глуповатая улыбка.

Дойно со стоном проснулся. Боль, вызванная состраданием, сжала ему сердце, он едва мог дышать. Резким движением, как бы совершая насилие над собой, он сел в кровати и начал громко дышать открытым ртом. Он никак не мог справиться с охватившим его волнением, встал с постели и начал в темноте одеваться, потом, замерев, спросил себя: а какой смысл в том, что он делает, — он же почти не спал, до конца ночи еще далеко. Но он в нетерпении отринул этот вопрос. И вполголоса сказал:

— Идиот, кто при каждом движении спрашивает себя о смысле!

Он надел рубашку и брюки. Начал искать носки, резко выпрямился, чтобы включить свет, остановился, надел ботинки, подошел к двери, не найдя сразу выключателя, оставил эту затею, вернулся назад к окну и открыл его. Холодный воздух устремился в комнату. Дойно начал ходить взад и вперед.

Он повторял:

— Идиот, кто хочет во всем найти смысл!

Чего он искал здесь, зачем оставил ребенка и Релли? Что ему надо в Югославии? Бесславное занятие! Как и все, что он до сих пор предпринимал в своей жизни. Бесславно, бессмысленно, безрассудно, безрезультатно. Идиот тот, кто думает, что изменился. Бред, болтовня! Ничему он не научился, так и остался в плену автоматизма действий. Он бегал взад и вперед по комнате, обезумев от гнева:

— Слепец и безумец. Так сказал когда-то Милан Петрович — слепец и безумец. Разгадать смысл игры, весь обман и самообман, и все же продолжать ее, как будто ничего не случилось. — Он ничему не научился на опыте собственной жизни и не сделал никаких выводов из смерти своих друзей. Все понять и никак не использовать уроки прошлого!

То было больше, чем гнев, то были ненависть и презрение, обуявшие его, его трясло, как в лихорадке. В коротком промежутке затишья он был совершенно спокоен, наступило прозрение: он был свободен, мог утром покинуть этот дом и вернуться, пробившись, назад во Францию. Никто не распоряжался его судьбой; все было в его власти: хотел — мог отдать им себя, не захотел — взял и вышел из игры. Он поддался мгновенному импульсу и последовал ему, но сейчас понял все.

И тут он опять заметался по комнате. Опять на него навалилась тревога, нахлынуло отвращение к самому себе, неодолимая потребность унизить самого себя.

По глазам пробегали тонким пунктиром полоски света, то отдаляясь, то приближаясь вплотную. Он чувствовал боль на локте. На середину лба упала капля. Около уха кто-то бормотал непонятные слова. Ему на лоб положили что-то влажное, что-то влажное коснулось подбородка и щек. Он открыл глаза, над ним — увядшие губы, маленькие круглые птичьи глаза старой Бенины. Она кивнула ему, как бы ободряя, серая кожа ее головы, просвечивающая сквозь редкие волосы, почти касалась его бровей. Наконец она выпрямилась, перекрестила его и перекрестилась сама. Потом изменившимся, ожившим голосом произнесла несколько фраз, они предназначались не ему. Он не до конца понял, что она сказала, но ухватил отдельные слова: mal’occhio[142] и gettatore[143]. Он понял, что она только что заговорила его от сглаза.

В ногах его стояла баронесса. Свет верхней лампы освещал ее шею и вырез голубого пеньюара. Она сказала:

— Я услышала шум шагов, а потом падение, как раз у меня над головой. Я испугалась. Я так мало знаю о вас, я позвала Бенину. И тут мы нашли вас на полу, перед открытой дверью. Вы ушиблись? Окно было открыто, кто-нибудь проник к вам в комнату? На вас напали? Ради бога, что произошло?

— Ничего. Никакого нападения не было. Не тревожьтесь, я не эпилептик. Просто это был дурной сон, мадам. Простите, что побеспокоил вас!

— Вы ужасно кричали, по-немецки, «слепец и безумец» выкрикивали вы и несколько раз повторили слово «идиот». Вы уверены, что на вас не напал никакой немец?

Улыбаясь, он сказал:

— Нет, я сам напал на себя, хотел выскочить из своей собственной шкуры. Я опротивел сам себе.

Старая служанка хотела знать, что сказал этот бедный синьор. Когда баронесса перевела ей, она кивнула головой и сказала:

— Правильно, вот это и есть дурной глаз. Человек превращается в собственного врага. Но, мой бедный синьор, теперь все пройдет. Вы меня хорошо понимаете?

Дойно кивнул. Бенина напоминала ему мадам Брецию. Она, вероятно, тоже знала примеры из жизни, которыми все можно объяснить. Может, он сам и был своим собственным gettatore и сам себя сглазил, глянув на свое изможденное, желтое лицо дурным глазом, когда брился.

— Бенина останется при вас, — сказала баронесса. — Мсье Скарбек, к сожалению, еще не вернулся. Он уговорил меня дать ему машину и уехал в Сан-Ремо. Он вернется только завтра. А врача мне не хотелось бы звать. Он прекрасный человек, но болтун. Я просто не знаю, что делать.

Дойно успокоил ее. Он не болен. Приступ уже прошел и больше никогда не повторится. Она спросила:

— Может, вам станет легче, если вы выговоритесь? Мне остаться?

Он поблагодарил ее, с ним в самом деле все в полном порядке, и он наверняка заснет сейчас. Бенина, которая выходила, вернулась с чашкой молока и сухарями. Она принесла также низенькую табуреточку, поставила ее у стены; села и сказала, что хорошо устроилась на весь остаток ночи.

Когда баронесса переступила порог своей комнаты, она в страхе отпрянула назад. Ей показалось, что все вдруг как-то изменилось здесь за те несколько минут, пока ее не было. Она включила верхний свет и приблизилась с дрожью в душе к шкафу, стоявшему справа от окна. Осторожно выглянула из-за шкафа. Нет, окно не открывали и, пожалуй, все вещи на своих местах. И бумаги на секретере тоже лежат нетронутыми. Она точно помнила, в каком порядке их оставила: газета поперек стопки писем, справа открытый дневник, на левой странице которого дата, подчеркнутая красным.

Так, может, этот странный гость говорил правду и никто не нападал на него. Он хотел выскочить из своей шкуры и, возможно, уйти из дома, потому что дверь в его комнату была раскрыта настежь. Значит, он хотел убежать. Почему? Куда?

Примерно месяца полтора назад приехал Путци и заговорил с ней о Фабере, которого он собирался тайком вывезти из Франции и переправить к Марии-Терезе на остров в Далмацию. Она так поняла, что дело каким-то образом связано с политикой, но адмирал делал весь упор на то, что единственно опасность затеи побудила его обратиться за помощью к племяннице.

Проходили недели. Баронесса с любопытством ждала появления чужеземного гостя. Потом она узнала, что он прибудет не один, и осталась довольна.

Со Скарбеком все было просто. Он ухаживал за ней, потому что во всем доме она была единственной особой женского пола, не считая старой служанки. Но страхи Фабера передавались и ей. В его присутствии она ловила себя на том, что сомневается, действительно ли ее дом стоит на прочном фундаменте, действительно ли закрыты двери и действительно ли простые слова на самом деле простые. Он не выказывал своего страха, но ей передавалось ощущение, что и ее со всех сторон подстерегают непредвиденные опасности. Словно все, что произошло раньше, не было важным и по-настоящему решающие события только еще предстоят ей.

А она вот уже больше года жила, погрузившись в прошлое. Она нашла дневники, записи и письма своего супруга. У него была мания описывать все свидания. Как в хорошо отлаженной бухгалтерии она нашла документы, фиксировавшие все детали его любовной жизни. Вот уже сотни ночей она была занята тем, что связывала свою жизнь, прожитую с ним, с другими людьми, о которых он подробно и детально отчитывался в своих дневниках. Это были порочно-похотливые страдания, налагаемые ею на самое себя и заменявшие ей большее, чем объятия умершего Ленти. Каждую ночь она заново переживала триумф, торжествуя над обманщиком, — он был мертв, а она жила.

Его разбудили звуки органа. Он увидел Скарбека, тот стоял у стола, склонившись над маленьким приемником.

— Одиннадцать часов шестнадцать минут! Поэтому я и разбудил вас. Этот приемник я купил в Сан-Ремо. Хорошая фирма. Я выиграл, и даже довольно много. Счастливая ночь, завершившаяся приятным знакомством. Кроме того, потрясающие новости: Америка вступила в войну. Я привез вам газеты за последние три дня. Повсюду дела идут хорошо. Немцы подыхают у ворот Москвы, Гитлеру предстоит холодная зима. Я спрашиваю себя: при данных обстоятельствах не будет ли разумнее для вас тотчас же вернуться назад во Францию? Через несколько месяцев там высадятся американцы, и вас опять подхватит могучий поток.

Значит, он знал, что произошло ночью. Дойно протянул ему руку и сказал:

— Я рад, что вы вернулись, Роман. Вы хороший и умный спутник, и ваши новости действительно превосходные. Но наше путешествие продолжается. Ваше, поскольку приближается «польский сезон», и мое, поскольку меня ждут там друзья.

— Это еще не причина, — сказал Скарбек.

Бенина принесла завтрак. Дойно поблагодарил ее за все, что она для него сделала, и за скорое свое выздоровление. Она долго смотрела на него. Он не был уверен, понимала ли она его итальянский. Наконец она произнесла:

— Это вредно для здоровья — все время думать о врагах. И нехорошо так долго молчать, синьор. Это озлобляет человека против себя. Синьора баронесса просила спросить, не желаете ли вы чего особенного к обеду.

— Я сейчас спущусь вниз и сам составлю меню, — вмешался Скарбек. — Мы будем пировать, потому что войне скоро конец.

Дойно считал теперь не то чтобы дни, но даже ночи, проходившие в ожидании. Он засыпал лишь под утро и просыпался после обеда, зачастую только к вечеру. Так он позволил себе еще одну трусливую слабость: бояться ночей, бояться снов, лишавших его равновесия и душевного покоя. Он читал до боли в глазах, слушал музыку и последние известия. Это скрашивало ему часы ожидания.

Нередко к нему в комнату приходила баронесса и оставалась до рассвета. У нее было такое ощущение, что она может рассказать ему обо всем, но он не поощрял ее желания излиться. Он вежливо слушал, когда она рассказывала ему о своей семье или слишком подробно повествовала о «пожизненном романе», героями которого были ее дядя и Мария-Тереза. Еще ребенком она слышала, как их называли влюбленной парочкой. Предстояла свадьба, уже составляли списки приглашенных, и горячились, и волновались по поводу трудно разрешимых вопросов вокруг préséance[144]. Разрыва между ними не произошло, но и разрешения ситуации тоже не было. Их помолвка длится всю жизнь. Путци всегда много и охотно болтал, особенно если Мария-Тереза не останавливала его. Но племяннице так ни разу и не удалось склонить его к объяснению этой странной их вечной помолвки. Баронессе очень хотелось знать, может, Фаберу известно больше. И что он думает об этом.

Прошло некоторое время, прежде чем он ответил. Он думал о том, насколько прав был Штеттен, когда, достигнув высот познания, все настойчивее обращал внимание на всеобъемлющий характер человеческих слабостей, подчеркивая их постоянное наступление на общественные сферы жизни, на их сосуществование с остальным и одновременно теряя интерес к драматической подмене одного типа поведения другим. Сколь ни убога жизнь заурядного человека, его внутренний мир растяжим до бесконечности, он вмещает в себя абсолютно все. Кавалерийский офицер на действительной службе пишет стихи. Одним из возможных, но вовсе не обязательных следствий чего явилось то, что его младшая дочь Бетси, названная Марой, становится революционеркой. У ее тети вот уже почти пятьдесят лет длится «роман» с графом Преведини. А в результате без всякого насилия, как бы само по себе, возникло это удивительное совпадение обстоятельств: Фабер сидел сейчас в четыре часа утра в имении умершего Ленти напротив женщины, которая в декабре 1941 года, когда распались общественные и личные взаимосвязи, все еще верила, что принадлежность к роду Преведини — заслуга, имеющая ценность. Война, фашизм были для нее простыми, понятными явлениями, а вот жизнь дяди и супруга — напротив, загадочными хитросплетениями судьбы, подобно непроходимой чаще, в которой она плутала по ночам.

За два дня до Рождества приехал Арнальдо Преведини. Он так спешил, что даже не хотел выключать мотор. Когда же он узнал, что Скарбек всю ночь провел в Сан-Ремо и до сих пор не возвратился, он с раздражением выразил свое нетерпение. Маленький толстый человечек высокомерно заявил:

— Я не привык ждать. Кроме того, этот господин вовсе не имел права покидать дом. Он нарушил договоренность.

Его сестра робко вставила:

— Но, Нольди, ты же заставил господ прождать тебя почти три недели. Твое нетерпение может показаться смешным мсье Фаберу.

— Твоя правда, — миролюбиво согласился он. — Я, в свою очередь, должен объяснить задержку. — Он наконец заглушил мотор, примирившись с тем, что, по крайней мере, на несколько минут вынужден будет зайти в дом своей сестры.

Скарбек появился только после обеда. Он проспал, а потом еще делал покупки к сочельнику. Арнальдо хотел, чтобы они наконец тронулись в путь. Переночевать можно в Генуе, а на другой день очень рано отправиться дальше. Но вскоре он изменил свое решение. Было бы лучше, заявил он, выехать только завтра. А пока он и сам решил заскочить в Сан-Ремо на часок-другой. Скарбек поехал вместе с ним. Они заявились назад только на следующий день, оба полусонные. Отъезд опять отложили на несколько часов. Арнальдо довольно много проиграл в казино и не хотел возвращаться домой, пока не отыграется. Он не игрок, заявил он, даже напротив, но просто не любит проигрывать. И вообще несколько часов не играют никакой роли.

— Я ручаюсь, вы будете слушать рождественскую мессу в нашей семейной часовне! — обещал он Дойно торжественно. — Впрочем, вы спокойно можете поехать вместе с нами в казино и вообще свободно передвигаться по Италии. Я достал для вас первоклассные документы. Вот, возьмите, пожалуйста, их сразу себе. Вас зовут Гвидо Беллон, не так уж и трудно запомнить, не правда ли?

Они уехали только на второй день Рождества, баронесса поехала с ними. Ее брат чувствовал себя не очень хорошо; все предпочли, чтобы она села за руль.

— Я бы поехал с вами, не выношу неопределенности, — сказал вице-адмирал. — Но, к сожалению, я должен остаться здесь — вы же знаете, Нольди слишком много проиграл в эти дни и подписал краткосрочные векселя. Я, правда, мало что понимаю в финансовых делах, но, если я уеду, быть беде. Опять же — ну что может случиться на острове? Скажите Марии-Терезе, если с ней что стрясется… ну, одним словом, ей не следует вести себя эгоистично, в конце концов, она прекрасно знает, что я без нее… ну что это просто невозможно…

Дойно кивнул, не отрывая взгляда от карты и не поворачивая к нему головы. О предполагаемом маршруте через Зару[145] уже не могло быть и речи. Оставался ненадежный и трудный путь с острова на остров, «чехарда», как выразился Путци.

— Надеюсь, дорогой Фабер, вы легко перенесете не слишком комфортабельное морское путешествие. До первого острова вас доставит на броненосце мой друг. Тут я еще активно участвую в игре. Затем вам предстоит перепрыгнуть еще через четыре острова — с одного на другой вас будут перевозить рыбачьи барки. Без контрабандистов вам тут не обойтись. А те мало уделяют внимания комфорту.

— Я не предъявляю никаких требований к предстоящему путешествию, — сказал Дойно. — Важнее знать, можно ли полагаться на контрабандистов, не продадут ли они в самый решающий момент.

— Смотрите, это, конечно, Скарбек! Вот талант и вот темперамент, такое встретишь только у Скарбеков — они повсюду приходятся ко двору.

Фабер подошел к Путци, стоявшему возле открытой двери, она вела в длинный зал. Роман сидел за роялем. Ему без труда удавалось изображать из себя тапера в баре, наигрывающего мелодии из ковбойских фильмов. То, что он играл, вызывало восторг у дам. Все они были молодыми девушками, когда эти шлягеры только появились. Сейчас они танцевали в основном с офицерами полка, стоявшего неподалеку от замка.

— Просто беда какая-то! — сказал вице-адмирал. — Собственно, если бы американцы не держали сторону противника, мы бы продали им два гобелена, которые висят вон там, на той стене, они покрыли бы полностью долги Нольди, и еще осталось бы немного денег для обновления южного фасада и часовни, и я мог бы спокойно уехать. Я так беспокоюсь за Марию-Терезу.

Он повторил еще раз с большими подробностями то, что уже рассказывал Дойно. Вот уже несколько недель, как всякая связь прервана, они знали только, что на острове были бои и что парни Павелича не сумели так быстро расправиться с повстанцами, как они на то рассчитывали. А повстанцами могли быть только люди Мары. Значит, Мария-Тереза была в самой гуще резни.

— Я вообще не уверен, сможете ли вы еще пробиться к своим друзьям, даже если вам в конце концов и удастся высадиться там на берег. Но если вы доберетесь, пошлите мне, заклинаю вас, весточку, и немедленно!

За ними пришла молодая женщина. Была без одной минуты полночь, наступал Новый год. Все собрались вокруг рояля, наполнили бокалы. Вице-адмирал подошел к Скарбеку, положил руку ему на плечо и громким голосом сказал:

— В мире сейчас царит невообразимый хаос из справедливости и несправедливости, и в нем трудно разобраться. Давайте хотя бы не ошибемся с новогодним тостом, выпьем за справедливое дело: да здравствует Польша!

Вскоре танцы возобновились.

— Так, значит, можно положиться на контрабандистов? — спросил Дойно, когда они с Преведини опять уединились в маленькой гостиной.

— Ну конечно! Дело, в общем, обстоит так: переправлять товары, конечно, удобней. Как только наталкиваешься на трудность, выбрасываешь мешок с кофейными зернами или табаком за борт, и конец всему. А вот человека спрятать трудней, говорят контрабандисты. Во всяком случае, в маленькой рыбачьей барке. Поэтому они и требуют много денег. Но вы не беспокойтесь, мы договоримся с ними. Кроме того, посмотрите сами на карту — расстояние здесь ведь невелико. Все будет в порядке.

Дойно склонился над навигационной картой. Вода на ней не была голубого цвета, а оставалась белым пятном. Штриховка показывала глубину. А острова выглядели как отторгнутые кусочки суши. Обреченные на изгнание, проигранные в морских сражениях форпосты.

— Жаль, что море на вашей карте не синее. Для того, кто любит Адриатику, как мы с вами…

Вице-адмирал прервал его воспоминания из времен первой мировой войны. Дойно едва слушал его. Вот тот остров, где он в последний раз видел Андрея Боцека. Это случилось после полуночи, заметно усилился сирокко. Они были немногословны, в них еще была жива боль поражения, и любые обоюдные усилия смягчить ее казались побежденным бесполезными. И они быстро расстались, собираясь встретиться на другой день. Он увидел его только через два дня в порту. Труп Андрея лежал на столе в задней каморке одной из контор морского пароходства, прикрытый зеленовато-серым пальто, видно было только его лицо. Две маленькие мушки садились ему на левую бровь. Их прогоняли, а они возвращались и садились вновь. Через три года он опять вернулся туда. С Ганусей. Рано утром она навсегда ушла от него. Ее муж погиб в революционных боях, — дождливым февральским днем он, тяжело раненный, остался лежать один на поле боя, дожидаясь смерти. За неполных десять лет географические карты Европы видоизменились для Дойно. Он изучал по ним топографию смерти.

— Конечно, многое зависит от того, повезет ли с погодой, — сказал Преведини. — При хорошем ветре — это просто детская забава. Я надеюсь, вы не очень боитесь, Фабер?

— Я очень боюсь. Не забудьте дать мне револьвер и яда. Так я, по крайней мере, буду бояться чуть меньше.

— Собственно, мне следовало бы разочароваться, нам предстоит банальное путешествие, — сказал Роман. День еще и не начался, а его попутчик — итальянский офицер из генерального штаба, отправлявшийся на русский фронт, — уже стоял во дворе и наблюдал за слугой, укладывавшим багаж в машину. — Несмотря на остановки в пути, в Венеции и в Вене, самое позднее через три дня я буду в Лемберге. До него мне обеспечен спальный вагон, ресторан, экарте или покер. Через четыре дня я буду смотреть из окна и видеть занесенный снегом сад, на который я ребенком часами таращился через то же самое окно, сам не знаю почему. Возможно, я этого никогда не узнаю. А теперь скажите быстро что-нибудь такое, что никак не связано ни с нашим прощанием, ни с нашим будущим.

Дойно протянул ему руку и сказал:

— Назначим рандеву после войны в Париже, в Люксембургском саду рядом с фонтаном, где дети пускают кораблики.

Роман взял дорожную сумку и последовал за Дойно к выходу. Они еще раз пожали друг другу руки. На сей раз оба молчали.

Часть вторая. Бригада Джуры

Глава первая

— Но все же странно, что не слышно наших пулеметов, — повторил раненый.

Джура поднял голову, кивнул и опять склонился над рукописью.

Около четырех часов назад, при нападении на барку, доставлявшую усташам[146] боеприпасы, юный Хинко был смертельно ранен. Этот рослый светловолосый юноша придумал спасительный план и осуществил его. И вот он, победитель, лежал здесь, не подозревая о том, что побежден, что жизнь покидает его и что каждая минута для него то же самое, что для других год. При слабом свете длинной церковной свечи, воткнутой в прозрачную бутылку, он видел черный берет Джуры, прикрывавший его лысый череп, и спутанную рыжеватую бороду. Лицо писавшего попадало в поле его зрения только тогда, когда Джура поднимал голову.

— Пулеметы-то как раз в порядке, я это точно знаю. Сам их проверял. Перед началом операции. И потому…

— Не беспокойся, Хинко, — сказал Джура. Он уставился в конец топчана, на котором лежал умирающий. — Мара наверху. Она знает, что делает.

— Да, конечно, — ответил Хинко, — я только так говорю… Да и доктор хотел сразу вернуться и сделать мне еще один укол. Боли вполне терпимые, но меня почему-то все время мутит, будто сейчас начнется рвота.

— Лучше всего, если ты попытаешься заснуть, пока не пришел Краль со своим шприцем.

— Да, ты прав, — сказал послушно юноша. — Заснуть было бы лучше всего. Но меня беспокоит, почему они не ведут огонь. Хотя бы, чтоб пристреляться. Теперь, когда наконец у них есть патроны. Может, что-нибудь вышло не так?

Джура не ответил. Три часа назад, когда в его пещеру принесли смертельно раненного Хинко, потрясение его было безгранично, а от сострадания он испытывал физическую боль. Всем своим существом он скорбел об умирающем. Но вот прошло уже около двухсот минут, а раненый все еще умирал, ничего не подозревая.

В каждой из своих книг Джура описывал сцену смерти, естественной и насильственной, легкой и мучительной. В пустыне не научишься плавать, а в жизни, короткой или долгой, не научишься умирать. Смерть как процесс сама по себе такое же ничтожное занятие, как шмыганье носом, — таков был смысл тех сцен в книгах Джуры.

— Я слышу шаги. Может, наконец, доктор. Мне кажется, сейчас он мне действительно нужен. Боли становятся все сильнее.

Доктор Краль заговорил прежде, чем вошел.

— День разгулялся, наверху так чудесно, почти как летом. Возьмите свечу, Джура. Мне нужен свет. Болит, Хинко?

— Да, все сильней. Мне кажется, я не могу дышать.

— Я дам тебе двойную дозу, ты заснешь.

— Да, но прежде я хотел бы знать, что произошло. У нас ведь теперь наконец столько патронов, так почему…

— Очень просто, потому что… — начал доктор и прервал сам себя, всадив Хинко иглу в ногу.

— Почему? — спросил юноша. Его посиневшие губы дрожали.

— Потому что они хотят последовать твоему примеру, Хинко, и предпринять еще одно нападение, теперь, когда у нас благодаря тебе есть патроны, понимаешь?

— Да, но… — лепетал умирающий. Он поднял руку, чтобы вытереть пот с лица, но она бессильно упала. Его взгляд блуждал от доктора к Джуре и задержался на свече. Пламя дрожало.

— Да, но… — пробормотал он опять. Он несколько раз дернулся. Краль закрыл ему глаза.

— Собирайте все, что у вас здесь есть, Джура, вы должны немедленно покинуть пещеру. Усташи могут ворваться сюда с минуты на минуту. Поэтому и было лучше, чтобы Хинко ушел от нас.

— А наш пулемет?

— Вместе с Хинко у нас уже трое убитых. Мы дорого заплатили за восемнадцать тысяч патронов, но они не подходят нам по калибру. Если это вас интересует, мы еще захватили запломбированный пакет. Сорок дюжин презервативов, венское производство, не самого лучшего качества. И против венерических болезней смерть — самое надежное средство.

— А откуда им известно про пещеру?

— Учитель Бугат выдал им. Вы принимали его тут. Он был в Сплите и там продался им. Маре об этом больше известно.

По вырытым траншеям и через окопы они выбрались к подножию лесистого холма, служившего отряду последним опорным пунктом. Да, день стоял поистине летний, хотя была середина зимы. Они наткнулись на полуголых мужчин, рывших окопы.

— Мне кажется, что писатели всегда находят симпатичными тех, кто их обожает, — сказал Краль, останавливаясь, чтобы передохнуть. Они выбрали более крутую тропу, подъем шел слишком быстро. Насмешливая улыбка, сопровождавшая его слова, уже исчезла с лица, но рот еще оставался полуоткрытым.

— Вы правы, Краль, — сказал Джура устало. — Мне не следовало показывать Бугату пещеру. И возможно, я и впрямь сделал это из тщеславия. Впрочем, он вовсе не похож на человека, способного продаться и предать того, о ком написал большой, полный уважения очерк.

— Предательство — романтическое слово! — сказал доктор. — Каждый взрослый человек предавал своих родителей и обычно свою первую любовь тоже. Наша земля так и кишит предателями. Что же касается этого учителя, то вы, похоже, так убедительно изложили ему, что наша борьба совершенно бесперспективна… Ему осталось только сделать выводы из слов обожаемого писателя. Пошли, Мара ждет. — Из всех из них Краль больше всего изменился за несколько месяцев. Упитанный круглый человек очень быстро похудел и облысел. Его глаза были постоянно воспалены и слезились. Он ходил все время согнувшись, словно тяжелая ноша давила ему на плечи. Но он был единственным, кто следил за своей одеждой и своим безупречным внешним видом. Он ежедневно брился, его ботинки блестели, складки на брюках не оставляли желать лучшего. Металлические уголки его докторского чемоданчика, неизменно находившегося при нем, были всегда до блеска начищены.

Как-то летом он высадился у них на острове, турист, спустившийся после месячного пребывания в горах к морю на долечивание, как он выразился. Через какое-то время он связался с Марой, а вскоре после этого снял флигель ее дома в Зеленой бухте. Он надеется, сказал он, что скоро приедет его жена. Но она так и не приехала. Ее уже тогда не было в живых, ее и несколько сотен других лагерных заключенных усташи скосили пулеметной очередью — на клеверном поле вблизи Дравы, при ослепительном солнце в летний полдень.

Краль узнал об этом позже и долго скрывал ото всех. Он чувствовал себя виноватым, он презирал самого себя и свой народ — хорватов. Его жена была сербской еврейкой. Он тяжело страдал, принуждая себя высмеивать все вокруг. Только у одра умирающего он опять становился самим собой.

— Бугат хотел бросить все, прийти сюда и присоединиться к нам, — сказал Джура, как бы оправдываясь, но слова его звучали гневно. — Таким образом, я был обязан сказать ему всю правду.

— Почему? Почему обязан? Почему правду? — спросил Краль и опять остановился.

— Да потому же, почему мы здесь, по той же…

— Оставьте! — прервал его доктор нетерпеливо и закрыл свои слезящиеся глаза. — Старая Елла в портовом трактире внизу рассказывает каждому встречному, кто слушает ее, как ее ждут дома и как ей здесь все надоело и что, возможно, уже завтра она выскажет все хозяину и уйдет из трактира. Пятьдесят лет она служит у него и столько же повторяет одну и ту же угрозу. Возможно, когда-то кто-то и ждал ее в деревне. Но она никогда не ходила туда — шесть с половиной километров пешком. Полвека она жалуется на свое плохое место и хочет уйти домой, в Ябницу, — этой правдой она всегда утешает себя. Я не знаю почему, Джура, но вы все больше напоминаете мне старую Еллу.

Джура не ответил; вот уже какое-то время он не слушал его. Они вышли на плато, с которого открывался вид на три из пяти бухт острова и на две маленькие гавани полуострова, что напротив. На каменной скамье перед белым домом, прозванным ими «кубом», сидела Мара. Маленькое строение рядом — павильон. Вместе они образовывали их редюит[147]. Пока редюит держался, остров не был побежден.

— Всё! — сказал Краль и поставил свой чемодан на скамью. — Конец! Последние его слова были: «Да, но…» Если это в порядке исключения может заинтересовать вас, дорогая Мара.

— Садитесь, доктор, камень нагрелся. Через несколько минут вы пойдете и разбудите молодого человека. Давайте дадим ему еще немного поспать, да и вы тоже отдохните сначала.

— А почему нельзя дать ему поспать подольше? — спросил Краль.

— Сейчас только полдень, до ночи еще далеко. Мы играем в казаков-разбойников, нам не полагается бодрствовать днем.

— Он пришел от сльемитов, его зовут Драги, — сказала Мара Джуре. — Он заснул, не сумев договорить до конца. Мы должны все узнать до начала заседания.

Она медленно поднялась, застегнула военный китель, который надевала поверх серого платья, как коротенькое пальто, вытащила из кармана револьвер и подала его Джуре.

— Он остался от Хинко, переходит к тебе по наследству. Хинко как-то сказал: «Стоит мне только подумать о Джуре, как я становлюсь смелым». Он все время только и думал о том, как бы поговорить с тобой. Поэтому и попросил отнести себя к тебе в пещеру.

— Он так и не поговорил со мной. Мысль о пулемете не давала ему покоя до самого конца.

— Вместо мыслей о человечестве, о бесклассовом обществе, о мире, свободе и прогрессе, — вставил Краль.

— Вам давно пора заняться своими глазами, доктор. Ну, пойдемте будить Драги, дайте ему какой-нибудь порошок или сделайте укол, чтобы в ближайшие часы он был в наилучшей форме. А потом отправляйтесь в павильон и убедите мою тетю немедленно покинуть нас.

— Я непременно пойду к баронессе, она ожидает меня к завтраку. Будет подан паприкаш из курицы и творожный штрудель. Но я не стану уговаривать ее покинуть нас. Она знает, что делает, у нее больше здравого смысла, чем у всех нас вместе взятых.

— Конечно, я был такой уставший, я ведь очень долго пробыл в дороге, и на местных поездах, и на крестьянских подводах, и пешком, и то, что я крепко заснул, так это прежде всего потому, что я впервые за несколько недель почувствовал себя в безопасности. И ручные гранаты у вас, и пулеметы, Мара, это великолепно! — сказал Драги. Он встал, подошел к окну и посмотрел вниз, на мужчин, рывших окопы и выбрасывавших оттуда землю. Потом он вернулся к столу, сел и повторил, обращаясь к Маре: — Это великолепно!

У него было суровое, худое лицо молодого горца, привыкшего к тяжелому крестьянскому труду, его большие темные глаза по-детски выражали восторг и разочарование. Окольными путями пришел он из хорватской столицы, где их черногорская семья обосновалась еще несколько десятилетий назад.

Мара, сидевшая напротив него, представила ему:

— Справа от тебя — Владко, его партийная кличка была когда-то Зима. Слева от тебя — Джура.

— Джура? — повторил юноша и повернулся к соседу слева. — Вот здорово! Знаете, я, собственно, врал, из-за вас, то есть ради себя, конечно. Речь, естественно, идет о девушке. Она еще не была моей девушкой, мне тогда и семнадцати не было, с тех пор уже три года прошло. Я тогда хвастался перед ней, что мы хорошо знаем друг друга — вы и я — и что я часто играю с вами в шахматы, даже несколько раз обыграл вас, говорил я, то есть врал, конечно. А потом мне пришлось обещать Юле, так ее звали, что я представлю ее вам. Видите ли, она еще пишет, то есть, она уже больше не пишет, ее больше нет. Ну в общем, я ей тогда обещал…

— Об этом ты расскажешь Джуре позже, когда вы останетесь одни, — прервал его Владко.

— Да, конечно, — согласился Драги. Он задумчиво смотрел на широкое лицо пожилого мужчины, прервавшего его, словно хотел вспомнить, не встречал ли он его где-нибудь. — Да, конечно, но это потрясающий случай. Павелич распорядился, чтобы в Национальном театре поставили пьесу Джуры, грандиозное гала-представление, и велел распустить слух, что Джура перешел на их сторону. А с кем же я тогда сижу теперь? Это же феноменально. Все немедленно должны узнать, что Джура совсем наоборот, ведь так? Перешел к ним, ха-ха! — Он громко и радостно смеялся, а потом сказал, положив на свои плечи в какой-то странной, по-видимому, привычной для него манере скрещенные руки: — Вы даже не представляете себе, как я благодарен всем вам за то, что вы живы и что все вы тут такие, какие вы есть.

— Нам всем доставляет радость слышать то, что ты говоришь, Драги, — прервала его Мара. — Ведь часто бывает, что мы сомневаемся, существуем ли мы вообще еще в глазах молодых людей. Но теперь возьми себя в руки и доложи нам подробно о положении в стране и особенно об отрядах, пославших тебя к нам. Мы опасались, что частично они были разбиты, а частично разбежались.

Юноша оказался плохим рассказчиком. Память у него была надежная, но он мучительно подыскивал слова и прибегал все время к одним и тем же восторженным восклицаниям. Кроме того, он имел склонность перебивать самого себя, и поэтому его речь была несвязной и беспорядочной, а фразы не имели ни начала, ни конца.

Да, отряды были разбиты. Но существовали еще кое-какие связи между ними, они не были больше организованными, и людей в них было мало. Усташи и гестаповцы уничтожили многих товарищей. Убийцы нашли кое-кого, кто помог им в этом. Кто они? Драги это было известно.

Тайные отряды существовали с 1938 года. Их называли сльемитами — по названию горы, на которой состоялась учредительная конференция, или апрелевцами — в ночь с семнадцатого на восемнадцатое апреля 1937 года в Москве был убит Вассо Милич. Они объявили себя приверженцами убитого и именем революции осудили его убийц из России и руководство их коммунистической партии, состоящее из таких же убийц.

— Повсюду в стране партийцы выдавали наших товарищей. Мы хотели создать с ними единый фронт, организовать сопротивление, образовать партизанские отряды. Они со всем соглашались, но то была лишь хитрость с их стороны…

— Партийцы — это еще не партия. Это могли быть шпики или предатели, — прервал его Владко.

Драги долго смотрел на него, потом сказал:

— Я наконец-то вспомнил, кто такой Зима. Это один из тех, кто подставил Вассо Милича под нож. Значит, это ты был когда-то Зимой. Что у нас может быть общего с тобой?

Мара с Джурой энергично вмешались, доказывая возбужденному юноше, что Владко достаточно рано перешел на сторону Вассо и что он — нелегально — принимал участие в создании сльемитской группы. Драги очень неохотно дал себя убедить и произнес наконец:

— Ладно, только я не люблю, когда мне тут начинают что-то про нюансы объяснять, если я говорю о всеобщем предательстве, существующем на свете. На всем пути от Славонии до побережья я встречал партизанские отряды. Их травят как подстреленную дичь. Но я установил, что исчезают люди, выступившие в тысяча девятьсот тридцать девятом году против советско-германского пакта. Они или просто исчезли, или были найдены мертвыми. Это только к слову, что за руководство в партии. В горах же и в лесах много различных партизанских формирований, если хотите знать.

Они попросили его рассказать со всеми подробностями об этих формированиях. Менее года назад враг напал на страну, имея численное превосходство, разбил в несколько дней армию, разрушил с грехом пополам существовавшее единство Югославии и помог встать у власти фашистам. Организованные массовые убийства имели место прежде всего в Хорватии и Боснии, сотни тысяч сербов были вырезаны усташами. Но страна так до конца и не подчинилась. Улицы и мосты принадлежали победителям только до поры, пока они их охраняли; а побежденные группами собирались в лесах — плохо организованные, недостаточно вооруженные, полуголодные, но решительно настроенные не сдаваться. Побежденными они становились, только когда были мертвы. Но даже объединившись — их разрозненные формирования были разбросаны по лесам, — они не могли дать бой дивизиям оккупационных властей. И они вели свою особую войну. Их все время гнали, и они, скрываясь и передвигаясь, постоянно выводили из строя важнейшие линии связи неприятеля, вносили неуверенность в ряды его сторонников — их бегство оборачивалось для врага непрекращающимся нападением с их стороны.

— Ясно, — заявил Зима, — что рано или поздно придется собирать все эти разрозненные формирования. Вопрос только в том, кто это сделает. Если союзники решат спасти династию Карагеоргиевичей, то отдадут их все в распоряжение Дражи Михайловича[148], чтобы сделать из него вождя вооруженного восстания. Если этого не произойдет в ближайшие месяцы, то тогда инициативу возьмет на себя партия, тем более что она в равной степени взывает ко всем народам Югославии. Мы не можем больше здесь оставаться, нам надо перебраться на материк, и лучше сегодня, чем завтра. Мы должны собрать под свои знамена как можно больше этих формирований, объединив их под нашим руководством, и вступить потом в переговоры с партией, ни в коем разе не идя на подчинение. Выбрать между великосербскими Карагеоргиевичами и их наемниками, с одной стороны, и партией, с другой, не представляет труда.

— Зима уже забыл, что я здесь рассказывал! — крикнул Драги. — Я говорю вам…

— Оставь, Драги, оставь! — прервала его Мара. — Это правда, наше положение здесь непрочно. Сегодня ночью будет совершено нападение на наш редюит. Возможно, мы и выдержим первый штурм, но нам все равно конец. Те, кто останется в живых, должны перебраться на материк. Нас сейчас сорок семь человек. Завтра живых из нас останется, может, человек двадцать, из них лишь десять или пятнадцать целыми и невредимыми доберутся до берега. Добравшись туда, они должны будут примкнуть к какому-нибудь партизанскому отряду и взять на себя руководство. С нами, четырьмя, здесь всего только одиннадцать членов партии, остальные не обучены и не имеют опыта борьбы, а мы ведь не знаем, сколько из одиннадцати останется завтра в живых.

— Ты забываешь о товарищах на побережье, — сказал Драги. — Примерно тридцать сльемитов еще на свободе. Если каждый из них приведет с собой десять человек, то это уже будет триста тридцать. Кинем среди них клич, и пусть они соберутся где-нибудь в горах Боснии через два с половиной месяца. Тогда будет уже середина марта, все как-то легче. Я абсолютно против того, чтобы опять связываться с партией. То, за что отдают жизнь, должно быть чистым, абсолютно чистым! Это мое мнение, и поэтому я против Зимы. Нужно начинать сначала, но без грязи прошлых лет. И я хотел бы, чтобы наконец высказался Джура!

— Мне нечего сказать. По-моему, всё, все и мы сами отвратительны. Я не знаю, за что умер Хинко, почему Бугат стал предателем и почему половина наших ребят должны умереть завтра. Я больше этого не понимаю.

Пока Джура говорил, он все время прижимал ладонь к своему лысому черепу. Огонь в его глазах потух, он переводил взгляд с одного на другого, словно ожидая от них решающего слова. Наконец его взгляд остановился на Маре, на ее маленьком лице с высоким лбом, половину которого закрывала рано поседевшая челка.

— Я так давно знаю тебя, Мара. Я видел тебя гордой, даже высокомерной, а иногда и отчаявшейся. Меня всегда восхищало в тебе, что твои мысли с такой легкостью направляли твои действия. Но теперь ты стала жестокой, как твои враги. Почему двадцать семь человек должны умереть этой ночью? Во имя какой идеи, за какое дело? И что за дело воскресят они своей смертью? Сражаются миллионные армии, наша смерть и совершаемые нами убийства одинаково бессмысленны. Я, во всяком случае, не хочу нести за это вину. Я не хочу, чтобы кто-то, ссылаясь на меня, подвергал себя подобным опасностям. Я не хочу, чтобы юноши, как Хинко, становились смелыми, думая обо мне, я не хочу боя, который ты с такой непоколебимостью предвещаешь на сегодняшнюю ночь. Пусть все разойдутся, пусть каждый подумает о сохранении собственной жизни и больше ни о чем. Драги, скажи своим тридцати сльемитам, что они немедленно должны выйти из игры. У них есть только одна-единственная задача — защитить самих себя и уцелеть в этой буре. Я отрекаюсь от всего, чем когда-то вдохновил вас на геройство. Мои слова были пьяным угаром, сейчас, в эту минуту, я, человек сорока восьми лет от роду, впервые стою перед вами, трезво мысля.

— Хватит болтать глупости! — сказал Зима резко. Чтобы как-то сдержать себя, он вытащил из кармана перочинный нож и принялся заострять красный карандаш, лежавший перед ним. — Не мы выдумали насилие. И не переоценивай значения и воздействия своих книг, себя самого, да и нас тоже. Людей в лесах, о которых нам рассказал Драги, они выгнали из их родных домов и деревень. Выгнали — означает насилие со стороны других. Ни ты, ни Мара — вы не нападали, вы сопротивлялись, хотя и с опозданием. Сначала потребовалось, чтобы вам бросили под ноги труп Альберта Грэфе. Вопрос не стоит так, хочет Мара или нет, чтобы столько-то и столько-то из нас погибли сегодня ночью. Вопрос стоит так: скольким из нас сегодня ночью удастся избежать насильственной смерти от рук усташей, с пытками или без. И далее: затопчут ли, как сопревшее зерно, тех, кто уцелеет сегодня, усташи, немцы или итальянцы, партизаны от партии или от Дражи Михайловича, или они попытаются выйти из боя сильнее, чем были, чтобы потом найти свой путь борьбы. Драги против Зимы, заявляет он. Я тоже против Зимы и против грязи прошлых лет, я ненавижу партию больше, чем он. Но в данный момент речь идет о следующем: были бы у нас подходящие боеприпасы для наших пулеметов или подходящие пулеметы к тем боеприпасам, что есть у нас, мы могли бы удерживать Зеленую бухту до тех пор, пока все наши не сели бы в лодки и не переправились бы на берег. И я, Зима, последним бы остался внизу в бухте, чтобы Зима наконец-то сдох. Итак, хватит болтать! Что мы можем предложить нашим товарищам?

— У тебя, Владко, — сказал Джура, медленно поднимаясь, — у тебя в кармане, конечно, уже лежит резолюция. Это всегда было самой сильной твоей стороной. Но мы в свое время договорились ничего не решать окончательно, пока не приедет сюда Дойно Фабер. Я к тому же голоден и хочу спать. Я пойду туда, в павильон. Разбудите меня, если вам понадобится плохой стрелок.

Драги бросился за ним и попытался его вернуть. Джура, стоя уже в дверях, обернулся и сказал:

— Может, еще не слишком поздно, и мне достанется немного куриного паприкаша и творожного штруделя от завтрака баронессы.

— Джура, как же так… — лепетал Драги. Но дверь уже захлопнулась, и слышно было, как щелкнул замок. В глубоком смятении он закрыл глаза. Когда он опять их открыл, перед ним стояла Мара. Какая она маленькая, худенькая, и молодая, и старая одновременно, мелькнуло у него в голове. Мара сказала:

— Джура действительно такой, каким ты себе его представляешь. А вовсе не тот плохой актер, который в отчаянии играет самого себя. Ты веришь мне, Драги?

— Да, да, — сказал тот печальным голосом. — Но куриный паприкаш и творожный штрудель!

Она отвела его за руку к столу. Я никогда не буду больше женщиной, подумала она вдруг. Буду только еще более непоколебимой и жестокой, как сказал Джура.

— Но тогда уже, конечно, было слишком поздно, — закончила Мария-Тереза одну из своих пространных историй. — Даже эрцгерцогиня была décidément agacée[149], и они оба удалились после того в свое поместье. Une retraite bien mal méritée[150], как очень правильно сказал тогда Путци. Собственно, Путци…

— Когда вы в последний раз получили от него весточку? — прервал хозяйку Краль.

— С ним что-то приключилось, он ведь как ребенок, кто-то, вероятно, вскружил ему голову. En tout cas[151] вот уже три недели от него не было ни одного письма. Impardonnable![152]

— Не забывайте, баронесса, что мы здесь как в блокаде, полностью отрезаны…

— Ах, оставьте! — воскликнула она нетерпеливо. — Теперь и вы туда же со всеми этими глупостями. Прошлый раз мы воевали со всем миром, однако моя корреспонденция не прерывалась ни на один день. Что за мания вечно ссылаться на войны и тому подобное, c’est fâcheux![153]

Краль кивнул. В этих покоях все, что говорила баронесса, звучало правдоподобно. Кроме персидских ковров, все было в стиле Луи XV, в любом случае, как считал доктор, гармонировало с ее словами.

— Выпейте еще чашечку, доктор, хотя его и вправду невозможно пить… Вот именно, Путци мог хотя бы прислать нам кофе и доставить сюда Дойно Фабера. Ни кофе, ни Фабера, ни письма.

— Во всяком случае, теперь уже слишком поздно — и для кофе, и для Фабера. Похоже, в эту ночь нас выкурят отсюда, милостивая сударыня. Ваша племянница поручила мне убедить вас покинуть сегодня после обеда редюит и остров.

— Какое счастье, что я не дала вам до сих пор вставить ни словечка, иначе вы еще до кофе начали бы про эти глупости.

— Глупости, возможно, не совсем правильное слово.

— Bêtises, sornettes[154], говорю я. Filous[155] мсье Павелича крупно повезло, что мы до сих пор не скинули их в море. Они морочат своему шефу голову да и итальянцам тоже, что-де уже давно победили нас, что они maîtres de la situation[156]. Бетси сделала сегодня рано утром успешное нападение на них и отобрала у них cartouches[157]. Теперь этим героям не остается ничего иного, как только чесать своими ружьями собственные спины, mon cher, а не выкуривать нас.

Краль выпил одним духом ракию и сразу налил себе еще. Это была интересная точка зрения: нападение признавалось успешным, потому что противная сторона лишилась боеприпасов и презервативов. Но может, произошла ошибка и резиновые изделия данного артикула предназначались вовсе не для усташей? Без особой уверенности он сказал:

— Вот именно, чтобы отвоевать назад свои боеприпасы, они и решили атаковать нас сегодня ночью. Их примерно сто человек, а нас неполных пятьдесят. У нас несколько ручных гранат и всего лишь тридцать два ружья и пистолеты. Если бы у нас хоть были заграждения из колючей проволоки.

Старая дама, казалось, поняла наконец-то серьезность положения. Она озабоченно задвигала маленькой птичьей головкой. Но тут появился Джура, лицо ее оживилось, она пошла ему навстречу.

— Quelle bonne surprise, mon cher![158] Бетси сказала, вы уединились, чтобы писать, и поэтому забыли вашу старую приятельницу. Краль тут утверждает, что все мы умрем. Это правда?

— Вообще-то говоря, да. Я ужасно хочу спать…

— Перед едой не едят, перед смертью не спят, — прервал его доктор. — Выпейте рюмочку, отличная ракия.

— En effet[159], вы выбрали неподходящий момент для сна, — разочарованно произнесла баронесса.

— И не один только этот момент, милостивая сударыня, я все выбрал не так: и эпоху, и профессию, и язык, на котором пишу, всех женщин, которых когда-либо любил, и друзей. Умереть — это только полумера, поскольку мероприятие безнадежно запоздало. Не родиться вовсе, вот чего следовало бы добиваться.

— Я никогда не прочла ни одной его строчки, — сказала баронесса Кралю, — потому что считаю бестактным читать книги своих друзей, но говорят, что Джура в своих писаниях куда менее забавен, чем в беседах.

— Так вы покидаете нас или нет? — спросил доктор. — Я хотел бы дать Маре ответ.

— Передайте ей только, что она останется без еды, если немедленно не придет сюда. И еще, что я против того, чтобы принимать бой.

— Смешно, но только теперь я понял, что имел в виду Цезарь, когда сказал, что тогда-то такие-то галлы не приняли бой. Итак, очень просто, мы не примем бой.

Баронесса пожала плечами и сказала:

— Краль, вы больше не получите ракии в моем доме, вы не переносите ее. В конце концов, герцог Брауншвейгский был личностью другого калибра, чем этот мошенник страховой агент, который собирается выкурить нас сегодня ночью. Однако же и он взял деньги, предложенные ему одним из мятежников, кажется, его звали Дантон, а генерал Дюмурье — он оказался потом перебежчиком — приложил к тому руку. Я сама слышала обо всем от Софи де Шанлон, а она узнала от своего собственного дяди. Она была уже очень стара, конечно, когда Паула Меттерних привезла ее в Вену, но старые люди помнят лучше молодых обо всех incidents[160]. А Софи де Шанлон не была болтушкой.

— Я все же выпью еще немножко ракии, баронесса, и хотя я охотно разделяю ваше доброе мнение о покойной фройляйн Софи и достоверности сведений от ее дяди, все же пока не очень вижу, как…

— Да очень просто, — прервал его Джура, быстро съедая кусок штруделя. — Наша добрейшая покровительница хочет преподнести нам победу à la Вальми[161] или, по крайней мере, оттянуть наше неизбежное поражение. И она думает, что склонить к сговорчивости мошенника Гркича будет нам намного проще и дешевле, чем тогда якобинцам герцога Брауншвейгского.

— Mais soyez sûr[162], Джура, я ни в чем не поступлюсь своей честью и выскажу сначала ему свое мнение, этому бесчестному chenapan[163]!

Остров, лежавший в синем море, имел форму несколько искаженной пятиконечной звезды и назывался по-разному. Наиболее опытные гиды знали три из его названий: древнегреческое, итальянское и хорватское. Но и турки присвоили ему свое имя еще тогда, когда вывозили мрамор из его недр и переправляли на судах в Стамбул. Остров переходил то к генуэзцам, то к венецианцам, то к австрийцам, а то к французам. Они оставались на нем кто века или десятилетия, а кто только недели — местные жители переносили иностранную оккупацию когда покорно, когда нет, а жизнь неизменно шла дальше. Кроме названий и языков, на которых им приходилось повторять слова присяги в верности, мало что менялось. Потому что море оставалось все тем же, и рыбы, и виноград, который пощадили в свое время великие катаклизмы — они все также называли его «грк» — греки завезли его сюда много тысяч лет назад.

И всегда были правительства, так уж повелось на белом свете, и все всегда называли их одним и тем же словом — власть. Смена их приходила на остров обычно с берега, остров был небольшим, но, однако же, и не самым маленьким. Хватало места для всех коренных жителей, число которых оставалось из века в век неизменным. Если возникал избыток мужчин, то море проглатывало их, море и чужие гавани. Да и девушки, отправлявшиеся на берег в услужение, частенько не возвращались назад. Даже стада овец не становились со временем ни больше, ни меньше; в удачные годы мяса ели больше, чем обычно, но никогда не нарушали равновесия.

Вокруг бухты, удачно расположенной, но не очень хорошо защищенной, раскинулся полукругом маленький городишко. Позади него, «на горе», пристроились две деревеньки, от городка их отделяло небольшое плато и узкая долина, поросшая оливковыми деревьями. Плодоносящие, но удивительно уродливые деревья, скрюченные, как в судорогах, и замеревшие так, словно проклятые на веки вечные.

Примерно восьмитысячное население острова не любило войн, но и не особенно боялось их — еще ни одна из войн не была их войной. Молодые люди проходили службу обычно на флоте. Тех, кто не возвращался, оплакивали, скорбели по ним, так же как и по всем остальным, ежегодно исчезавшим и в мирные времена. С незапамятных времен постоянным ответом на вопрос: «Как дела?» было: «Teski zaiti» — тяжкие времена. Второе слово было перенято от немцев.

Когда во вторую мировую войну страну заполонили немцы, людей на острове это почти не коснулось. Потом пришли итальянцы, оккупировали противоположный берег, но кроме них появилась еще и новая «власть» — свое собственное хорватское правительство. А помимо жандармов расхаживали еще какие-то люди в униформах, своего рода новая полиция. Они приходили из Загреба, из Сплита и черт знает откуда еще. Некоторые из молодых людей присоединились к ним — сыновья из семей побогаче, носящие, как правило, итальянские фамилии, да несколько обнищавших бездельников. Новые господа устраивали собрания, жителей деревень обязывали присутствовать на них, слушать их речи. На первый раз шли с удовольствием — все какое-то развлечение, да и к тому же бесплатно. Но там говорили все время об одном и том же, да и когда это им расхаживать по собраниям? И вдруг грянул гром: проснулись однажды утром и узнали, что эти парни ворвались ночью в дома и арестовали семерых местных, жестоко избив их потом, до крови, в муниципалитете. И правда, через день все увидели, как усташи ведут пятерых арестованных к пристани. Их доставили в Сплит, как потом говорили. Двое других, такой прошел слух, откупились. Значит, все дело, как и всегда, было в деньгах. Бедных это не касалось, их не тронут, у них ничего нет, им нечем было бы откупаться. А кроме того они истинные далматинцы, то есть те же хорваты, а не сербы и не евреи.

Но в конце лета забрали нескольких рабочих с каменоломни, и те больше не вернулись, арестовали несколько рыбаков, конфисковали у них лодки и сети. Ранней осенью начались «экспедиции» в обе деревни. «Teski zaiti!» Остров негодовал, но молча. Против «власти» не попрешь, нужно ждать, пока те там на берегу не скинут их и не посадят на их место новых. Может, и лучше, рассуждали жители, чтобы пришли итальянцы, потому что свои что-то уж слишком плохи. Старики могли бы много историй порассказать о том, сколько раз прибегали к помощи чужеземцев, когда хотели усмирить свирепость собственных господ. «Если рубашка полна вшей, сунь ее в муравейник, там съедят весь выводок без остатка».

А летом убили этого человека, гостя баронессы. О том, чтобы она, и вице-адмирал, и Зеленая бухта оставили это безнаказанным, не могло быть и речи. На сей раз Эдер, господин комендант, как он велел себя называть, дал маху. Такие влиятельные особы не могут себе позволить, чтобы им плевали в тарелку, говорили на острове. Все ждали, что вице-адмирал будет жаловаться итальянцам, а баронесса в Загреб и что Эдера после всего отзовут. Но сначала вообще ничего не произошло, а потом случилось нечто совсем неожиданное: Эдера и его помощника нашли застреленными на большом молу. Их головы свисали в воду, кобура у того и другого была пустой. Новый комендант приказал всем жителям, включая стариков и детей, явиться на похороны. Но баронесса и ее люди не пришли. Гркич — так звали преемника Эдера — произнес длинную речь. Пот струился по его красному, словно вспухшему лицу. Он всем угрожал, особенно тем, кто отсутствовал, считая, что именно среди них скрываются убийцы: «Я устрою им свирепую расправу!» — повторял он, заходясь в крике, так что было невозможно разобрать ни одного слова в его взвизгах. Он приказал составить взвод из местных жителей, чтобы сопровождать его и его людей до той бухты. Но по дороге, недалеко от кипарисовой рощи, большинство из них потерялось. Только некоторые, особенно любопытные, дошли с ним до часовни Святого Павла. Оттуда хорошо были видны и бухта, и большой парк, и дом. Они видели, как Гркич расставил посты из своих людей. Потом они наблюдали, как вице-адмирал и баронесса вели с ним переговоры, но так и не открыли ему ворот. В конце концов Гркич вынужден был убраться вместе со всеми усташами.

Менее чем за час остров был оповещен о случившемся. Вечером уже рассказывали друг другу, что вице-адмирал просто-напросто надавал пощечин так называемому коменданту, а баронесса так исхлестала его арапником, что он, в конце концов, упал на колени и просил ее, повизгивая, о милости. Этой ночью поздно легли спать, потому что все время всплывали новые подробности происшедшего. Не забывали также взывать к духу великих предков баронессы и славить их подвиги. Да, вот сразу и видно, яблоко от яблони недалеко падает. Эти усташи беспрерывно толкуют о Хорватии, а кто это — Хорватия? Не Гркич же, тот скорее всего был греком, и не вождь его — Павелич, тот, наверное, родом из Венгрии, а как раз сама госпожа баронесса и ее вдова-племянница.

Кое-кто считал, может, так оно все и есть, и так оно, пожалуй, самое правильное, но с другой стороны: вся эта история, как-никак, спор между иностранцами, прочно осевшими, к сожалению, именно на их острове: «Это их дело, не наше. У нас другие заботы». Так они сказали, а на следующее утро большинство жителей нашло, что те рассудили разумно, потому что как-то очень странно, даже подозрительно, что бандиты не напали той же ночью на Зеленую бухту.

И вот однажды утром на горизонте появился итальянский броненосец. Подошел, вспенил воду бухты и пришвартовался к большому молу. И тут все увидели, как вице-адмирал — ну конечно, он же, в конце концов, итальянец — и баронесса поднялись на борт. Через два дня она вернулась назад, без графа Преведини, но капитан проводил ее до самого дома. А моряки доставили ящики в Зеленую бухту. Ого, говорили все кругом, наверняка продовольствие. Они готовятся к осаде.

Ну ясное дело, судачили жители, те, кто позажиточнее, всегда держатся вместе, будь то итальянцы, или хорваты, или австрийцы. Ворон ворону глаз не выклюет. Или: богачи пьют, а бедняки блюют.

А потом произошел случай в Ябнице. Из-за одной молоденькой вдовы. Правда, наверняка не было известно, вдова она или нет на самом деле. Один из парней этого Гркича поволочился там за ней, примчался потом вечером на мотоцикле наверх в деревню и ходил, важничая, как петух. Когда утром его нашли на дороге за деревней без револьвера и без этого проклятого мотоцикла, то, возможно, он еще был жив и всего лишь тяжело ранен, но кому до него дело и кто должен был взвалить себе на плечи такую обузу? Эти там, внизу, сами должны были со временем заметить, что у них не хватает одного парня, и прийти сюда за ним.

Они и пришли. Жителям деревни приказали собраться перед харчевней, таков был приказ, иначе поплатилась бы вся деревня. Но усташи сразу заметили, что троих из молодых людей среди них не было.

— Оставь нас в покое! — сказал старый кузнец Гркичу. — В этой истории замешана баба. Чем мы виноваты, что один из ваших не вернулся с войны, затеянной тут молодой бабенкой? Она ведь крутит голову парням — и вашим, и нашим.

Гркич в ответ ударил его кулаком в лицо. И тогда раздался выстрел. Никто не знал, откуда стреляли, пуля никого не задела. Усташи кинулись в разные стороны, прочесали все дома. Они выбрасывали на улицу стулья, кровати, и матрацы, и подушки. Слышался звон разбитого стекла. Они подожгли два дома. Этого мало, заявили они, все еще впереди. Вечером они ушли.

Ночью мужчины деревни спустились вниз в Зеленую бухту, чтобы передать трем парням сыр, вино и кукурузную муку. Они обещали прийти еще раз, чтобы помочь охранять дом баронессы. К своему удивлению, они узнали, что уже до них там появились люди из Крелаца и даже с берега и что их предводительницей была племянница. Поговаривали, она сражалась в первую войну в рядах «зеленоборцев». А теперь речь шла о новых «зеленоборцах», их отряд создавался прямо тут. Может, неслучайно и бухта их всегда называлась Зеленой? А в ящиках, которые баронесса привезла с собой из Зары, было не только продовольствие, консервы и сахар, но и винтовки, и патроны, и ручные гранаты. Племянница, ее звали Марой, была вдовой не какого-нибудь барона или графа, а самого Вассо Милича. Его сначала преследовали сербы, а потом погубили те, в Московии. Сам Стьепан Радич[164] сказал о нем: «Он брат нам и даже больше, чем брат». И про Мару он много хорошего сказал. Кроме того, тут с ними был еще один знаменитый человек. Имя его есть во всех школьных учебниках. Зовут Джура. Он написал книги, и в каждой из них по несколько сотен страниц. И при всем при том никогда не держится высокомерно, наоборот, всегда такой как надо, поистине «свой».

Проходили дни, недели. Уже наступил конец ноября, Гркич и его люди все еще верховодили. С ними даже здоровались, когда встреча была неизбежной, их еще побаивались, но уже не так, как прежде, не как шторма, врасплох застигающего в море. Аресты случались теперь тоже редко.

То, что Гркич не напал на Зеленую бухту, объясняли его страхом перед итальянцами. При первом же выстреле они высадились бы на острове, как добрые друзья, конечно, только чтобы помочь. Эге, знаем мы этих залетных гостей, заявятся незваными на свадьбу, дабы не упустить случая провести ночь у невесты. Не трогай меня, и я не трону тебя, думал про себя трусливый Гркич, этот хитрый мошенник. И тогда он оставил бы «крепость» — так называли теперь в Зеленой бухте дом баронессы — в покое. И баронессу оставили бы в покое. Два или три раза в неделю она выходила в город в сопровождении двух своих служанок — кухарки, которую привезла с собой из Срема, с берегов Дуная, и девушки из Крелаца. Но как-то ночью, с третьего на четвертое, он все же напал. Борей принес в город дым и запах пожарища — «крепость» горела ярким огнем. Он все же обратил ее в пепел, этот толстый, хитрый Гркич. На исходе ночи все узнали, что он получил подкрепление — усташей с двух соседних островов. Они прибыли с пулеметами и с ходу напали на Зеленую бухту. Потом, однако, выяснилось, что нападавшие понесли большие потери. «Зеленоборцы» отбили у них к тому же два пулемета. Они были готовы к нападению и заранее предусмотрели свой отход наверх. И они понесли потери, но незначительные. Да, эта Мара достойна своих великих предков, миниатюрная такая женщина, а голова на плечах, как у генерала!

Да, но что же будет дальше? — начали спрашивать себя люди через какое-то время. Гркич, конечно, не одержал победы, но и «зеленоборцы» тоже сидят в ловушке, потому что их отрезали от моря. У коменданта сейчас почти сотня людей, и они хорошо вооружены. И все пять бухт в его власти.

И опять начались аресты. Собственно, если задуматься, поговаривали в городе, эти «зеленоборцы» одно несчастье для острова. Власть есть власть, и не надо себя противопоставлять ей. Баронесса и ее племянница были ведь, собственно, из Славонии — что им надо тут, в Далмации? Им хочется бунтовать? Ну и на здоровье, только у себя дома, а не у нас тут!

Все считали, что это недолго протянется. Но время шло, наступило уже Рождество, потом пришел Новый год, а так ничего и не изменилось.

И вдруг однажды ночью опять все началось сначала. Те, кто жил поблизости, подумали сперва, что наконец-то высадились англичане или, может, даже американцы. Но нет, то были опять «зеленоборцы» и усташи. Они стреляли друг в друга как бешеные, бой шел из-за груза на барке. Он продолжался, возможно, лишь час, может, чуть дольше, но не каждый же потом в состоянии снова заснуть как ни в чем не бывало после такой побудки.

— Даже в воздухе носится, — сказал утром почтмейстер. — И то, что погода установилась хорошая — тоже что-нибудь да значит. Бунтари эту ночь не переживут, скажу я вам. Между прочим, мой племянник тоже в деле, да ведь он всегда был за Павелича, он только что, несколько минут назад, поклялся мне, что эта ночь будет решающей. Я лицо незаинтересованное, но своя рубашка ближе к телу, и с нашей точки зрения… Да и кроме того, я, как лицо государственное… Одним словом, чем раньше, тем лучше! Конец всему, крышка, мир и покой! Стена есть стена, а голова всего лишь голова. Чему быть — того не миновать! И лучше всего, мой вам совет, как только стемнеет, закроем хорошенько все двери и ставни на окнах и спустимся в погреб с матрацами. В конце концов, господин комендант Гркич только выполняет свой долг.

Так текли часы этого солнечного январского дня — слишком быстро для одних и слишком медленно для других. Там, наверху, за кипарисами и пиниями, стояли два дома. О чем думали «зеленоборцы», они же не могли не знать, что это их последние часы? Рассчитывали ли они на помощь города? Надо полагать, что нет! Ведь каждый должен сам заботиться о своем завтрашнем дне. За Гркичем стоял их вождь, его поддерживали итальянцы и немцы. Город оставался верен себе: он всегда держал нейтралитет, всегда был готов отпраздновать с победителями победу, если те не имели ничего против, в день их триумфа, но хотел предварительно оградить себя от сюрприза — видеть на другой день, как бегут вчерашние победители.

Море игриво смеялось в лучах заходящего солнца. Кое-кто из рыбаков позабыл привязать свою лодку. Одному Богу было известно, на чьей стороне правда, а вдруг кому ночью понадобится лодка, чтобы быстро, пока еще не поздно, перебраться на берег. Вернуть оттуда лодку особого труда не составляло.

— Ты ведь еще не спишь, Джура, да? Я зажгу свет.

— Да, Мара, я только делаю вид, что сплю, зажигай. Восемь часов уже прошло — где твоя тетя?

— Не знаю. Заседание только что кончилось. Было решено: ты примешь на себя руководство движением сльемитов по всей стране, возвратишься сначала в Загреб, а оттуда определишь свой дальнейший маршрут. Владко отправится сначала в Черногорию, потом через Боснию в Сербию. И установит контакт с партизанскими отрядами. Драги будет его сопровождать и пробьется потом к тебе. Вы покинете нас еще до наступления дня, точное время назначит боевое руководство группы. Есть договоренность с рыбаками, они будут ждать вас в своих лодках. Но до этого у тебя есть еще одно важное задание, ты должен привести нам подкрепление из обеих деревень и возглавить его.

Она разложила на ковре схематический рисунок местности и объяснила Джуре план действий во всех подробностях. Она дала ему ракетницу и заставила запомнить все сигналы.

— Я все понял, — сказал тот, еще раз внимательно поглядев на листки. — А если мне не удастся убедить крестьян?

— Тебе удастся, Джура. Тебе до сих пор все удавалось, кроме выбора друзей.

— Я не люблю, когда меня цитируют лишь наполовину. Ты забыла еще эпоху, язык и женщин. Я и их выбрал неудачно, вот что я сказал Кралю и твоей тете. Я увижу тебя еще сегодня ночью?

— Не исключено. Но если я выйду из игры, дело возглавит Сарайак, так мы решили.

— А где мы встретимся на том свете, этого вы не решили? Жаль! Подожди одну минуточку, я сейчас вернусь.

Он нашел Славицу на кухне. Нет, она не знает, где госпожа. Она собиралась вернуться в пять часов. В шесть часов служанка была в городе, но никто не знал, куда исчезла баронесса.

— Милостивой госпоже никто не причинит зла. Все боятся ее, — спокойно сказала старая Славица. Перед ней на столе стояла продолговатой формы турецкая кофейная мельница и джезвы — маленькие медные сосуды для варки кофе. Вот уже много лет каждую свободную минуту она занималась тем, что начищала их до блеска.

— Ну? — спросила Мара, когда Джура опять вошел в комнату.

— Я беспокоюсь за твою тетю. Около трех часов она спустилась вниз, самое позднее в пять она собиралась вернуться назад.

— Пора, Джура, иди, твои спутники ждут тебя. Ты хорошо запомнил сигналы?

Он кивнул, посмотрел на нее, как она стоит в красноватом свете, с широко раскрытыми глазами, спрятав руки в карманы кителя, слишком большого для нее. Он сделал полшага по направлению к ней, но потом резко повернулся и вышел.

По лицам мужчин он не мог определить, хорошо он говорил или плохо. Они хоть и стояли плотным кольцом вокруг него, однако он чувствовал, что все они от него далеко. Свет белой пузатой керосиновой лампы на столе освещал только часть их лиц: то чей-то круглый подбородок и широкий рот, то низкий лоб и жесткую щетину, то гладкую щеку, а то большое ухо. Он наклонился вперед, чтобы они могли видеть его лицо целиком, и повторил последнюю фразу:

— Если кого-то надо специально просить, тот пусть останется, если кто боится, тот тоже пусть останется; если кто думает, что он делает мне или моим товарищам одолжение, тому тоже лучше остаться. Я пришел только за теми, кто не сможет этой ночью спать, когда совсем рядом с ним будут убивать его братьев.

Кто-то вздохнул, кто-то кашлянул. Наконец один из тех, кто стоял совсем в тени, около двери, сказал:

— Я служил в армии. Был командиром взвода, хвастаться не буду. Решено, я иду. Умею хорошо бросать ручные гранаты. Но, конечно, что тут говорить, ружье гораздо лучше. Ружье есть ружье. И вот еще что, — это действительно так, — почему все время приходят к нам, в Ябницу, а Крелац не трогают? Ведь что одна деревня, что другая. Но от нас почему-то всего требуют. Поэтому я и говорю, господин Джура, при полном уважении к вам…

Тут он умолк, словно его кто ударил по губам, вытерся тыльной стороной ладони и отошел на свое прежнее место. Чтобы прервать молчание, Джура сказал:

— Люди из Крелаца будут делать то же, что и вы. Вы только должны подать пример, и это честь для Ябницы.

Все это я уже описывал, подумал Джура устало. Жвачка какая-то. Сейчас будет говорить кто-нибудь из молодых, потом один из старейшин… Театр, спектакль для людей, у которых мозги медленно работают, им сначала надо все разжевать, а потом еще раз повторить сначала.

Наконец старейшина завершил свою речь так:

— Что хотелось бы знать, так это — кто же будет в конце концов победителем. И если ты считаешь, что всем нам надо принять одну сторону, тогда нельзя блуждать в потемках, тогда нужно быть на правильной стороне. Можешь ты поклясться, что вы победите? Я имею в виду не этой ночью, а в самом конце? Город внизу, он небольшой, но, как и все города, продажен, как проститутка. Каждый победитель — для него желанный клиент. А мы здесь, нам приказывают лишь вступить в драку, и если уж мы непременно должны это сделать, то прежде чем…

Джура прервал его:

— Да, я клянусь вам, мужчины Ябницы, что в конечном итоге мы будем победителями. Америку еще никто не побеждал, Америка на нашей стороне. Английского короля тоже еще никто не побеждал, и он с нами. И Россия с нами, бескрайняя, необъятная Россия, с такой легкостью проливающая свою кровь, что течет нескончаемой рекой. — Он встал, взял в руки лампу и поднял ее до уровня глаз. Потом вскинул голову и торжественно произнес: — Подлинное правительство — это не правительство убийцы Павелича, а то, другое, что в подполье, но несмотря на это — могущественное, и от его имени я призываю вас выделить на сегодняшнюю ночь пятнадцать сильных мужчин призывного возраста, чтобы они могли принять участие в спущенной нам приказом военной операции.

Джура поставил назад лампу, энергично, но с осторожностью, потом сел. Разве он не описывал и этого? А если так, тогда ему должно быть известно, что последует затем: молчаливый совет крестьян, которые будут смотреть друг на друга, а потом, согласные, медленно, один за другим, кивать старейшине. Наконец тот заговорил:

— Так ты говоришь: пятнадцать человек. Сколько же это на самом деле? Ведь трое из наших уже давно у вас. Четверо, которые в последнюю ночь спустились вниз, тоже не вернулись назад, значит, мы дадим вам еще восемь человек, вместе и будет пятнадцать. Скажи своему правительству, что даже самому императору Францу Иосифу мы не давали больше.

Джура знал, что нет смысла отвечать на эти слова. Он даже не поднял головы, чтобы увидеть на лицах мужчин смешанное чувство напряжения, гордости и хитрого задора. Он молча выложил на стол большую пачку сигарет. Те, кто стоял дальше от стола, подошли и тоже взяли по одной. Потом Джура встал и сказал:

— Уже поздно, мне нужно немедленно в Крелац, чтобы набрать там двадцать человек. Тоже хорошие парни. Не лучше ваших, что верно, то верно, но и не хуже, чем, например, ваш Марьян, который пришел со мной и поведет ваших на место, где они должны собраться самое позднее через час. Ты, взводный, примешь на себя командование, раздашь гранаты, что будут там. Как только выберетесь из садов, никаких разговоров и никаких сигарет. Итак, через час в оливковой долине. А теперь мне нужна лошадь и хорошее седло. За эти месяцы зад мой сильно отощал.

Они засмеялись, а один из них сказал:

— Зад-то, может, и отощал, а голова-то разбухла.

— Не от твоих премудростей, — молниеносно парировал Джура, — и не от искусных расчетов вашего хитроумного старейшины, который до сих пор не знает, что хотя вино и оливковое масло и мерят различными сосудами, но собственную кровь не мерят и не взвешивают.

— Ну, конечно, — ответил старейшина задумчиво, — у власти тысячи городов и деревень, и в конечном счете, может, это и не так много. Я же — старейшина маленькой деревни Ябницы, и я не могу не быть скупым, когда дело касается ее крови. Если те, из Крелаца, дадут тебе столько же мужчин, сколько мы, — тогда хорошо. А если меньше? Тогда столько наших, насколько их будет больше, тут же повернут оглобли назад. Вот тут, где мы сейчас находимся, мой дом. И ты не покинешь его, пока не выпьешь вина. И убедишься, что я вино не мерю.

Тихая ночь, не холодная для января, но и не то чтобы уж очень теплая. Звезд не видно. К утру может пойти дождь. Но до начала дня далеко, еще целый час даже до полуночи. Те, кто не покинул редюита, уже знали, что все пока выходило удачно. Под командой Джуры собралось сорок два человека. Двенадцать из них лежали в засаде недалеко от дороги, которая вела из города наверх в Ябницу, примерно в трехстах метрах от редюита. Если усташи решат нападать с тыла, то им придется подняться по дороге вверх или, во всяком случае, перейти ее как раз в том месте, где она огибает оливковую долину с юго-запада. Девять парней из Крелаца перекрывали подход к долине с другой стороны дороги. Двадцать три человека рассеялись по долине между оливковыми деревьями. Некоторые дремали, другие шептались друг с другом. Они были в резерве, их должны были перебросить туда, откуда придет нападение, с тем чтобы потеснить врага.

Но Мара и Сарайак рассчитывали на лобовую атаку. Сначала Гркич выведет через лесок, тянувшийся от кладбища наверх к плато, свои фланги, скорее всего человек по тридцать на каждом и самое меньшее с двумя пулеметами, а потом, когда фланги очистят первую линию обороны, он атакует с центра основными силами и соединится со своими флангами наверху. Только на втором этапе во время массированного натиска на последние окопы и оба здания Джура должен был после быстрого обходного маневра напасть на врага сзади и, оттеснив хотя бы один из флангов от остальных сил, зажать его и уничтожить или, по крайней мере, заставить отступить. Если это удастся, то засевшие на редюите «зеленоборцы» перейдут в наступление на Гркича и соединятся с отрядом Джуры.

Бойскаутские игры на пересеченной местности, думал Джура, сидя на каменной осыпи чуть выше трех своих связных и то и дело поглядывая вверх на павильон. Таковы, вероятно, все битвы, большие и малые. Недостойная взрослого человека, абсолютно бездарная хореография. Если бы они не были связаны со смертями, никто бы, наверное, никогда и не вспомнил о них. Фланги, фланговая атака, основные силы, брать штурмом, обходить, окружать, прорываться — спокон веков одно и то же. И за все это юнцы удостаиваются славы и почестей в старческом возрасте: памятников и высокого пенсионного содержания.

— Как-то подозрительно тихо, — шепнул ему Марьян.

— Почему подозрительно? — спросил Джура.

— Не знаю. И кроме того, не так уж тепло, можно сказать, совсем не тепло, — продолжил юноша. — Если мы вот так всю ночь просидим в холоде, возможно, еще и дождь пойдет, а у нас лица вымазаны сажей, а потом так ничего и не будет, и мы все такие вернемся рано утром назад в деревню, над нами будут смеяться, вот и все, что я хотел вам сказать.

— А потом придется опять начинать все сначала, — поддержал его другой парень. — И на следующую ночь опять ничего. И так потянутся одна ночь за другой. Да, что правда, то правда, Марьян, это тогда будет уж слишком, как если бы…

Он так и не нашел сравнения. Джура встал и пошел проверять посты. Когда он вернулся, связные лежали, тесно прижавшись друг к другу. Они спали.

Время тянулось для него медленно и быстро одновременно.

Ночь плавно и почти незаметно разматывалась, как широкая лента с огромной катушки. Знаешь, и все же не верится, что будет конец. Джура двигался по этой разматывающейся ленте, ведомый быстрой сменой чувств и мыслей. И только изредка и больше с отвращением и ненавистью, чем со страхом, думал о смерти, которая могла быть совсем рядом. Гораздо дольше он задерживался на своих воспоминаниях, возвращавших его в родную деревню, в большой запущенный дом его отца, которым он так долго восхищался, а потом презирал, без гнева и душевных потрясений. Старый Загорец был пьяницей, сутягой и вечным кляузником, грозным на словах и трусливым на деле. «На сей раз решено — никакой пощады жалким спорщикам! Никакой жалости к противной стороне! На сей раз я расправлю крылья и в следующий понедельник с утра поеду в Вену к императору. Мое решение ирревокабельно[165]!» Эти странные слова, полные чудес, звучали для ребенка загадочно. Понедельники проходили один за другим, и годы проходили тоже, а отец так и не расправил крыльев.

Позднее это уже стало невозможно, моль съела его парадную униформу. А обе дочери предали отца, выйдя замуж за жалких представителей противной стороны. И оба зятя незамедлительно затеяли процесс о приданом. А позже не стало и императора, не стало денег на адвокатов, не стало и токая, осталась только одна сливовица, которую старик гнал сам для себя.

А просительные письма и «вежливые, но не терпящие отлагательства прошения»? Отец рассылал их по самым богатым людям страны, сообщая им о черной неблагодарности своего сына, для которого он пожертвовал всем, чтобы нация наконец приобрела достойного ее поэта. У него был прекрасный почерк, даже три почерка. Он все потерял: дочери перешли на сторону врага, сын приезжал только раз в год на очень короткое время, но каллиграфию у него никто не мог отнять. Его сыну было легко, тот прятал свой почерк за печатными буквами, а вот если бы не было книгопечатания, вот тогда бы все увидели…

— Марьян, проснись! Нет, все еще по-прежнему подозрительно тихо, но пора сменять посты. Двенадцать слева и девять справа. Только чтобы они не заснули! Каждую минуту может начаться. Внуши им построже!

Со временем старик стал неимоверно толстым — ни дать ни взять ходячая бочка на двух коротких ножках: пыхая злобой или вожделея, катился он вслед за молоденькими служанками. А под конец — апоплексический удар. Двигались только одни глаза. Но он не хотел умирать, ему понадобилось для этого еще целых три года.

Умри он, когда я был ребенком, я бы ни за что не покинул деревню. Ну, а тогда было уже поздно возвращаться назад. И это я перенял от него — я никогда не думал о самоубийстве. Никогда. И еще то, что всегда любил только глупых женщин. Главное, чтоб они были элегантными. Эта элегантность должна была маскировать вульгарность их вызывающей красоты и в то же время всегда производить эффект, подчеркивающий ее. Они все как нельзя лучше подходили к его риторическим речам. Каллиграфические женщины с риторическими ляжками. Они все любили меня так же, как и мой отец. Ни одна из них не хотела любви. Ах, какая ерунда.

— Все в порядке, — сообщил Марьян, вернувшись назад. — Они говорят, что снизу слышен шум тяжелых моторов. Одни считают — из Зеленой бухты, а другие утверждают, что из гавани.

Джура отправился порасспросить мужчин. Нет, после смены постов уже никто ничего не слышал. А до того, говорят, был слышен шум моторов. Они затаили дыхание, прислушались. Тихий, размеренный шум. Скорее всего моря, волны так и бились о скалы.

Всегда любил только таких женщин, которые никогда не испытывали любовного влечения. Воля к насилию. Однако он ни одну ни разу не взял силой. Послушные риторические ляжки. Лица меня никогда не привлекали, во всяком случае лица этих женщин. Я никогда и не описывал их лиц.

— Это не правда, — сказал кто-то энергично. — За последнее лето у нас, в Крелаце, град шел чаще, чем у вас, в Ябнице. А что ты хочешь? У нас, в Крелаце, когда град идет…

Тысячи Ябниц, но если бы я сейчас захотел встать и пойти, я бы не знал куда. Я мог бы взять глобус, поискать на нем точку — нет, ее нет нигде. Мне сорок восемь лет, с тридцати четырех я хочу вырваться и уйти. Только когда пишешь, забываешь, что у тебя нет своего места на земле. Лучше всего пишется в тюрьме, самая проясненная ситуация. А сейчас я сам стал хореографом войны для этих храпящих крестьян. Пальнут зелено-оранжевую ракету, и я брошусь вместе с храпунами вправо, пальнут сначала оранжевую, а потом оранжево-зеленую, я брошусь влево. Если до утра не будет никакого сигнала, то крестьяне пойдут наверх к ключу; вымоют лица и спокойно разойдутся по домам. Я покину свое здешнее «нигде» и отправлюсь в другое, такое же «нигде». Генерал Джура предложил противнику бой, но противник его не принял. Противная сторона, говорил отец, les effroyables chenapans[166], говорит баронесса. Если с ней что случится, Путци покончит с собой. Геро и Леандр, Ромео и Джульетта. Баронессу невозможно использовать в качестве персонажа. Эпизодическая фигура, имеющая склонность выдвигаться на передний план. Я ей отвел бы не больше десяти страниц. Все для меня только эпизодические фигуры, все, кроме крестьян. Я совершаю попытку выбраться из своего «нигде» и незаметно проскользнуть за ними назад, домой, в деревню, — вот и весь смысл всего написанного мною. Или насовсем рассчитаться с деревней, раз и навсегда. Теперь и здесь слышен шум мотора. Самолет. Возможно, английский пилот. Прямо над нашими головами. Скорее всего сбился с пути. Но не стал блудным сыном, не оказался в таком одиночестве, как мы здесь, с нашей маленькой войной. Он, если захочет, повернет ручку и включит радио, услышит танцевальную музыку откуда-нибудь из отеля на углу Гайд-парка. А завтра вечером сам будет танцевать там. Золотая молодежь, один из тех, кто даже и не подозревает, что ему ничего неизвестно про Ябницу и Крелац.

Из «куба» последовал сигнал. Он ответил. Да, все в порядке. Маре, должно быть, теперь уже известно, что случилось с ее тетей. Но они не договаривались о сигнале по данному поводу. Во всяком случае, на сей раз Мария-Тереза не имела успеха. У герцога Брауншвейгского можно было откупить победу, у мошенника Гркича нет. А если бы ей удалось купить ее, он, Джура, спал бы сейчас в постели, а все эти люди лежали бы со своими женами вместо того, чтобы, прислонившись к деревьям, жевать в два часа ночи хлеб с салом да пить водку.

— Довольно холодно, — сказал связной из Крелаца. — Еда согревает да и ракия тоже, мы взяли с собой бочонок, правда, он маловат, но все лучше, чем ничего. Мы сразу поняли, что эта ночь покажется нам длинной, даже если тепло одеться, хорошо еще, что мы здесь укрыты от ветра.

— Да ветра-то вообще нет, нам повезло, — сказал кто-то еще.

— Ветер всегда есть. Все зависит от того, понимаешь…

Джура опять пошел проверить посты. Нет, кроме шума самолета они пока ничего больше не слышали. Но среди них тут есть один, у него глаза как у ястреба, а в темноте видит, как кошка.

— Да, — подтвердил человек, — это у нас в роду. Даже мой дед, хотя и потерял один глаз, это было, когда страховая компания отказалась возместить нам убытки за пожар, и тогда заявилась целая комиссия, и эти гады…

— Так что ты видишь теперь? — прервал его Джура.

— Ничего, — ответил маленький толстый человек. — Ничего. Только внизу, в самом углу бухты, там я кое-что вижу. Что-то вроде машины, а может, и нет. Или все же машина, а на ней пушка. Диковина эта и не черная, и не синяя, а вроде как зеленая или серая. А рядом, поверишь или нет, я опять вижу что-то зеленое или серое, может, еще одна машина, только совсем другая. Ну как грузовик, например. Так вот, когда комиссия приехала, понимаешь, ведь горело, потому что загорелось, так всегда и бывает…

Он подробно рассказал свою историю. Потом Джура велел ему опять повернуться к бухте и сказать, что он видит сейчас. Теперь он видел три машины, но вскоре вообще ничего больше не стало видно, только слышен был шум моторов.

Джура поспешил добраться до Мары. Его несколько раз задерживали, люди в окопах пропускали его, лишь когда он давал опознать себя.

Он нашел Мару в маленькой комнатке на первом этаже. Она сидела у стола перед окном и писала. Сарайак лежал на диване, слишком коротком для его длинных ног.

— Ты все очень хорошо сделал, Джура, — сказала Мара. Она едва взглянула на него, не отрываясь от записей. — Но ты не должен был приходить сюда. Сейчас четыре часа двадцать пять минут. В пять часов сорок минут ты отправишься в путь. Рыбаки ждут тебя в шесть тридцать у Черной скалы. Драги отправился в три часа, Владко больше часа назад, оба должны быть уже на том берегу.

— Сарайак, — крикнул Джура, — проснись!

— Я не сплю, говори!

Джура доложил обо всем, что они видели.

— Это конец, — спокойно сказал Сарайак. Он сел, провел не спеша обеими ладонями по густым курчавым волосам. — Они доставили танки из Сплита, возможно, только легкие, и бронемашины. Этого вполне достаточно, хватит даже для слабого игрока.

Сидя, он зашнуровал ботинки, потом завязал галстук, вытащив его из-под подушки. Наконец он встал, подошел к столу и развернул план местности.

— Даже новичок выиграет эту игру. У них по меньшей мере два танка и две бронемашины. Танки они пустят через лесок, а бронемашины пойдут со стороны оливковой долины. Мышеловка захлопнулась.

— Мы могли бы напасть на них, бросая связки ручных гранат, — сказала Мара. Она занесла карандаш над планом, словно хотела сделать на нем пометку, но ее рука так и повисла в воздухе.

— Стрелки, что пойдут за танками, и пулеметы с бронемашин помешают нам сделать это.

— А окопы?

— Танки пройдут по ним, и все будут уничтожены. Но у нас есть еще немного времени, им торопиться некуда, они нападут на нас только на рассвете. Крестьяне нам в любом случае сейчас больше не нужны. Пусть они немедленно отправляются по домам и зароют пулеметы. А мы потом последуем за ними и рассеемся в лесу, что позади деревень.

— Сдаться без боя? — спросила Мара. Она так двинула стулом, словно хотела вскочить и бросить в большое непроницаемое лицо Сарайака слова: «Будем драться!» Но она осталась сидеть и сказала: — Драться или не драться — вопрос чисто политический. Ты порой забываешь об этом; особенно с тех пор, как вернулся из Испании.

— Отправить людей на бессмысленное самоубийство — это и с военной и с политической точки зрения глупость, — резко возразил Сарайак. Он уже застегнул на все пуговицы элегантную куртку из мягкой кожи. А потом сказал несколько изменившимся тоном: — Впрочем, мне безразлично. Решайте сами.

— Отправить крестьян по домам — согласна, — объявила Мара. Она наконец встала из-за стола. — И Джура пусть отправляется в Загреб. А все остальные останутся здесь. Мы разделимся на две группы: одна под моим руководством будет дожидаться танков в леске. Тот, кто останется в живых, укроется потом в деревнях наверху. Вторая группа останется здесь наверху и будет стрелять только по живым целям. До последнего патрона, чтобы не даться им в руки живыми! Если же мы без боя отойдем в деревни, то через несколько часов они схватят нас и перебьют, как скот. Но тогда наша смерть не будет иметь никакой цены. А так…

— Что так? — спросил Сарайак, не вынимая сигареты изо рта. Он смотрел на маленькую женщину сверху вниз и думал: ее сознание в настоящий момент затуманено. Она думает только об одном: какое впечатление это произведет на других, на народ, на грядущие поколения. А эти другие, этот народ только пописают сегодня на два часа раньше обычного, потому что шум, производимый теми, кто уничтожит нас, разбудит их.

— Я все сказала, — произнесла Мара. — Джура, твое мнение!

— Отправить крестьян по домам, а самим тотчас же попробовать перебраться на другой берег.

— Невозможно, — возразил Сарайак. — Благодаря их игрушкам на колесиках им потребуется для атаки самое большее пятьдесят человек. Почти наверняка можно предположить, что у них с подкреплением больше сотни людей, и они держат бухты под Контролем, чтобы отрезать нам отступление по воде. И тебе нужно немедленно уходить, иначе и ты не прорвешься.

— Я, конечно, останусь с вами, — сказал Джура. Лбом и лысиной он чувствовал их взгляд. — Это само собой разумеется. Не потому, что мне так легче — нет, как раз в эти часы я опять впервые за долгие годы думал о прошлом и решил начать все совершенно по-новому! Как глупо это звучит в данный момент! Извините. Перед близостью такого конца, вероятно, все звучит глупо.

— Единогласное решение остается в силе. Джура, ты должен немедленно уходить, — сказала Мара решительно. Но при этом она не глядела на него. Сарайак произнес:

— Я согласен с Марой, ты должен немедленно уходить! Потому что прежде, чем ты покинешь остров, тебе предстоит выполнить еще одно опасное задание. Смотри сюда: ты пойдешь вот тут, — объяснял он, показывая по схеме, — здесь ты свернешь, а вот отсюда опять повернешь влево и пойдешь вверх по кипарисовой аллее. Ты должен установить: сколько у них боевых машин. Вот здесь я записываю тебе сигналы. Ты дашь сигнал, как только окажешься по другую сторону часовни Святого Павла. А потом — быстро к Черной скале! Если у меня в течение тридцати минут будут сведения об их силах, мы сможем произвести диспозицию, и тогда, может быть, еще…

— Вы просто хотите избавиться от меня. Сейчас уже для всего поздно.

Сарайак сунул ему записку с кодом сигналов во внутренний карман пиджака и начал медленно теснить его к двери.

— Мара не может уйти отсюда по политическим соображениям, а я по военным. Твоя миссия еще опаснее, чем открытый бой. Если они тебя схватят…

Когда он уже вышел, Мара открыла дверь. Она сказала:

— Прощай, Джура, и никогда не забывай, как мы любили тебя, мы все. И поведай всем, как это было. И объясни Дойно, почему мы считали, что ему надо приехать сюда.

Они как бы подталкивали его, заставляя спускаться вниз по каменным ступеням, и проводили до ворот. Когда он уже стоял по ту сторону, какой-то мужчина взял его за локоть и осторожно повел мимо окопов, уводя от редюита.

Крестьяне собрались вокруг него в центре оливковой долины под деревьями. Он объяснил им, почему они больше не нужны редюиту. Он чувствовал, как его душат слезы, и ему пришлось немного выждать, прежде чем произнести:

— Я хочу поблагодарить вас всех за то, что вы пришли, и попросить как можно быстрее разойтись по домам. У нас нет такого оружия, чтобы помочь тем, кто держит оборону редюита. И мы хотим также уберечь ваши деревни от карательных экспедиций. Закопайте хорошенько все оружие и патроны, которые мы дали вам, в землю. Придет день, и они понадобятся вам.

Они молча проводили его до тропинки на Крелац. И только когда он скрылся из глаз, крикнули ему вслед:

— Да поможет тебе Бог!

Порой ему казалось, что он слышит позади себя шаги, но он не оборачивался. Он часто спотыкался, один раз даже упал, но не обращал на это внимания. Он был уже без сил, когда добрался до начала подъема по кипарисовой аллее. Но он не имел права отдыхать, небо быстро светлело и стремительно ширилось над ним, ночь была на исходе. Наконец он взобрался наверх. Он не сразу сориентировался и был в отчаянии. Но вдруг вспомнил, что только от часовни открывался вид на все дороги, одна из которых вела от Зеленой бухты в город, а другая, налево, наверх к кладбищу. Он тут же увидел боевые машины, но не сразу смог различить их, столь велико было его нетерпение. Но тут они пришли в движение. И он точно определил: два танка и одна бронемашина. На дороге находился только один-единственный человек. Он бежал рядом с бронемашиной, очевидно, после своего разговора с водителем. Потом повернулся и пошел в направлении бухты, где на якоре стоял большой баркас.

Джура побежал по холму вниз, к тому самому месту, которое указал ему Сарайак. При свете карманного фонарика он нашел нужный код. Потом выстрелил из ракетницы, Сарайак подал ему ответный сигнал.

Теперь Джура мог бы немножко передохнуть. Но это было опасно, ему надо было немедленно бежать отсюда, он выдал свое местонахождение. Он бросился в глубь острова, обогнул руины домов, из которых их выкурил Гркич. И наконец добрался до густых зарослей кустарника. Черная скала у моря была недалеко отсюда, он мог добраться до нее за десять минут. А у него было чуть больше времени, и он мог позволить себе передохнуть. Он вытянулся среди агав, земля была влажной. Вытер пот с лица. И почувствовал, как поднимается горечь. Он посмотрел на часы. Да, наступил тот самый час. Вот уже больше двух лет привкус горечи во рту будил его каждую ночь в одно и то же время. Ему приходилось обязательно вставать, чтобы пойти помочиться. В эту рань заканчивались для него ночи, десятью черными минутами приступа жгучей боли, когда он чувствовал себя несказанно беспомощным и когда его охваченное отчаянием тело вырывало душу из безмятежного сна, на длительные мгновения погружая ее в сплошной кошмар. Задержаться ему пока здесь или пойти к Черной скале? Он колебался. Судороги в икрах не отпускали, ступни горели от боли. Он сел, но потом все же опять поднялся и медленно побрел к месту встречи. Заблудиться он не мог, отчетливо были слышны удары волн.

Он думал о Хинко, о Драги и об учителе Бугате, предавшем его. Никто из них по-настоящему не знал его, все трое бурно восторгались им, наподобие юношей, парящих в высотах любви, тогда как возлюбленная опускается с небес все ниже и ниже, пока не погрузится в пучину жизни, куда заказан путь любому возвышенному чувству. Опасные почитатели, однако же не лишенные соблазна.

Но Хинко мертв, а Драги — под крылышком Владко, один только Бугат неизвестно где. И лишь через двадцать лет, через столько лет после его покрытой позором смерти, дозволено будет испытать к нему сострадание. Должно быть, ужасно жить в шкуре предателя.

Сначала ему почудилось, будто это отдельные удары хлыста, следовавшие все чаще один за другим. Потом у него появилось ощущение, что пришла в движение каменная осыпь всей горы, а в промежутках между обвалами раздавался свист, словно отчаявшиеся птицы исступленно кричали металлическими глотками.

Он оглянулся, но ничего не увидел. Ветви деревьев мерно раскачивались на слабом ветру. Он опять помедлил в мучительной нерешительности. Наконец он побежал к берегу, от скалы должен быть виден редюит. Он заблудился, опасно близко подошел к Зеленой бухте, побежал назад, в глубь острова и, наконец, увидел возвышавшуюся слева от него скалу. Он споткнулся, упал, не сразу выпрямился, пополз на четвереньках, но понял вдруг бессмысленность своих действий, сел и перевел дыхание. В ушах у него стоял оглушительный гул. Он не был больше уверен, что слышит еще непрерывную стрельбу. Вскоре он опять сумел встать и пойти, на сей раз он следил, куда ступает его нога. Наконец он взобрался наверх, на скалу. Нет, он не мог точно разобрать, что там происходило. Он видел, как взметывались языки пламени и дым заволакивал все вокруг. Шум стоял ужасный. Вдруг над дымом поднялась крыша. Она была похожа на плот, подброшенный вверх штормовой волной. Мне все снится, промелькнуло у него в голове. Я вижу дурной сон. Но вдруг он тут же отчетливо понял, что там убивают Мару, Мару и Сарайака, которых он не должен был покидать.

Он побежал вниз. Он почувствовал слезы, они, как капли с листьев деревьев, падали ему на лицо. Двое мужчин остановили его, схватили за руки.

— Что вы все время кричите? Даже усташам в Зеленой бухте слышно, — сказал один из них с упреком. — Нас послал сюда Сарайак, мы должны спустить вас отсюда в лодку, — он распахнул пальто, вокруг его тела был обмотан канат, — и, если понадобится, устроить здесь маленький отвлекающий маневр. Будем надеяться, до этого не дойдет.

— Я хочу назад, на редюит. Там убивают наших людей, — ответил Джура, все еще тяжело дыша.

Один из них протянул ему кожаный кисет и сказал по-дружески:

— Скрутите себе цигарку. Мы здесь посидим, выкурим спокойно по одной и отправимся в путь. Ну а то, что происходит наверху, оно конечно!.. Как в народе говорится, кто высоко взлетел, тому и падать низко. Вот когда американцы пришлют нам танки, мы усташам отплатим. Это я вам гарантирую лично. Я, между прочим, по профессии, если хотите знать, токарь…

А я — дурак, сижу и слушаю его болтовню, словно этот пожилой токарь вдруг произнесет что-нибудь такое, что изменит весь ход событий, сказал сам себе Джура с большим удивлением. Ничего он не может сделать, Сарайак все предусмотрел.

— О таком, как я, что сидит тут перед вами, вы, господин Джура, могли бы целую книгу написать. И вы преспокойно можете назвать меня там моим полным именем, я никого не боюсь, потому что такой человек, как я… Я всегда был против политики, против любой политики, вы понимаете меня? И вот мне пришлось бросить свою мастерскую и своих клиентов — пойдите спросите в Шибенике, там меня каждый знает. У меня там двухэтажный дом, с ванной комнатой, а кто женится на моей единственной дочке, тот может поздравить себя. И вот я вынужден был уехать из Шибеника, болтаться неизвестно где и опять на старости лет стать солдатом, даже еще нерегулярных частей, а почему? Я спрашиваю вас, почему? Если я против политики, вообще против всякой политики! А потому что моя сестра вышла замуж за одного человека, за одного бездельника. Я всегда не мог его терпеть, и вот, представьте себе, именно он и стал большим человеком у этих усташей — это вот они сейчас стреляют там наверху! Ну да! А что оставалось делать?.. И тут этот зятек заявляется ко мне в мою собственную мастерскую и начинает мне угрожать, а сам так и пыжится: он желает вот так, а эдак ему не нравится, ну я и вышвырнул его, и тут началась драка. А потом они ввалились ко мне, хотели меня арестовать, я, видите ли, враг хорватского государства, а за это полагаются такие кары, что волосы встают дыбом; вот мне и пришлось дать деру и болтаться где попало, пока не прибился к «зеленоборцам», а все потому, что моя сестрица влюбилась в блондина с усиками. Пропишите мою историю в книжке, потому что это великая несправедливость, и я обещаю вам, господин Джура, я куплю ее и всё кафе «Корсо» купит тоже, я там, собственно, свой человек.

Второй молодой мужчина прервал его:

— Хватит болтать, токарь! Вставай, товарищ Джура, нам пора идти. Я рад, что увидел тебя, прежде чем ты отправишься в свой дальний путь. Я делал доклады по твоим книгам в студенческом кружке, в Сараево. Я говорил не только одно хорошее, но сейчас не время спорить об этом, может, как-нибудь потом. И, пожалуйста, береги себя, твоя миссия очень важная. Канат слишком короткий, мы не сможем обвязать тебя кругом. Тебе придется двумя руками крепко держаться за него, пока мы будем медленно разматывать его, и все время отталкиваться ногами от скалы. Понимаешь? А, смотри-ка, танк горит. И павильон тоже, но главное, что танк горит.

Они бросились на землю. Иначе их было бы видно со стороны Зеленой бухты. Было уже совсем светло. Взрывы еще продолжались какое-то время.

— Вон, вон, смотри, лодка идет! — крикнул токарь. Они уставились на море. Одинокий парус приближался к бухте, рыбак что-то крикнул. С берега ему ответили. Раздался громкий смех.

— Пора, — прошептал юноша. Канат уже лежал наготове. Джура схватил конец обеими руками и повис в воздухе, поискал в скале ногой уступ, нога соскользнула, и он ударился коленом, но каната из рук не выпустил.

— Не бойся! Не паникуй! Желаю тебе удачно добраться до места, Джура, и целым и невредимым вернуться назад! Мы будем ждать тебя, — сказал сараевец, вместе с токарем медленно разматывая канат.

— «Ах, какая красная феска — о матушка моя! Красная феска у моего милого — о матушка моя!» — пел рыбак.

Лодку не видно было со стороны бухты, ее прикрывала выступающая в море Черная скала.

— «О, какие черные глаза — о матушка моя! Черные глаза у моего милого — о матушка моя!»

— Не коленями, Джура. Ногами отталкивайся, пятками, пятками, — шептал юноша.

А рыбак орал во все горло свою песню:

— «О, какие сладкие губы — о матушка моя! Сладкие губы у моего милого — о матушка моя!»

Двое рыбаков протянули вверх руки, подхватили Джуру и опустили его в лодку. И оба с триумфом запели:

— «Ах, если бы он только пожелал — о матушка моя! Ах, если бы он только целовал меня — о матушка моя!»

Они уложили его на дно лодки и прикрыли сверху зеленым брезентом. Лодка развернулась.

Рыбаки затянули песню сначала. Мужчины в бухте что-то кричали им. Рыбак помоложе ответил им жестом: он поднял руку и прихлопнул несколько раз ладонью по кулаку. В ответ раздался дикий гогот.

Глава вторая

Маленький низенький домик, с просторной кухней и двумя крошечными комнатками, стоял посреди двора, обнесенного оградой из камней. Он был крайним в деревне и прилепился к ней с южного бока, у подножия скалистого мыса, которым заканчивался полуостров.

Из кухни открывался вид на море и на часть острова, расположенного напротив. Комнаты выходили на пологий склон, покрытый каменной осыпью, над ним возвышалась лысая макушка серой горы.

Прошло больше девяти лет, как Люба переехала в этот дом. И больше десяти с той летней ночи, когда прямо из постели увели ее любимого. Не как воспоминание прошлого, а как вечно живущий в ней, нескончаемый и бесконечно терзающий ей душу миг запечатлелась в ней картина: искрящаяся каменистая дорожка в саду, высвеченная лунным светом, двое чужих людей и связанный Андрей, идущий позади них. Потом похороны в городе, волнения. Из-за нее он замешкался при побеге, и потому она чувствовала себя виноватой в его смерти. Так считали все, и она сама так считала. После него осталась мать, невеста же мученика никому не нужна, даже подозрительна.

Только намного позднее вспомнили, что такая, однако, существовала. Крестьяне соседней деревни, а не той, где она жила, заботились о ней, помогали, защищали, когда она нуждалась в защите, и предложили ей этот дом, владелец которого давным-давно исчез и никто не знал куда.

Мара приехала к ней, лишь когда сама овдовела. Но она молчала и ни слова не говорила о прошлом. Люба спрашивала себя, зачем она вообще приехала к ней. И, только прощаясь с Любой, она спросила, не нужна ли Любе помощь, не хочет ли она перебраться в город и начать новую жизнь. С гибели Андрея прошло еще только шесть лет. Она не ждала, что случится чудо и он вернется, но она жила памятью о нем. И сознанием собственной вины.

Примерно через год после того к ней приехал писатель Джура. Он привез картину маслом, портрет Андрея, и книгу. В ней, сказал Джура, он «использовал» Андрея. Она не совсем поняла, что это значит.

Странный человек с пленительными глазами остался на несколько недель в деревне, он жил в доме учителя Бугата. Каждый вечер Джура приходил к ней. Впервые она опять почувствовала влечение к мужчине. Однажды вечером, в грозу, это желание с такой силой охватило ее, что она не знала, как скрыть свои чувства. Но он, казалось, ничего не замечал. Именно в тот момент он рассказывал ей о женщине, от которой постоянно убегал, а она, однако же, опять ловила его. Люба очень хотела, чтобы он наконец уехал. Но он не уезжал, ждал, пока «женщина с лассо» не приедет за ним. И однажды она приехала. Ну наконец-то он уедет из деревни, а он остался еще на неделю.

Он обещал писать; но не сдержал своего обещания.

И портрет, и книга взволновали ее. В них она встретилась с Андреем, то очень похожим, то совершенно не похожим на того мужчину, которого она любила. Неужели она просто плохо знала его? Может, она была слишком молода и глупа, и потому он никогда не раскрывался перед ней? Значит, она скорбела о человеке, который не любил ее. И только сейчас она поняла, какими долгими были эти семь лет. Она, конечно, жила, это так, вела небольшое хозяйство и кормилась им, как и все другие в деревне. Но ведь ей скоро двадцать восемь, она не замужем, и никаких надежд на то, что какой-то мужчина посватается к ней. Ведь для деревни она оставалась скорбящей невестой и должна была остаться такой навсегда.

Проходили месяцы, они складывались в годы — она ждала, что опять появится Мара и еще раз предложит помочь ей и перевезет ее в город. Но никто не появлялся.

Потом началась война. И тут про нее вспомнили друзья Андрея, потому что им понадобился ее дом. С тех пор она была с ними заодно.

Через нее осуществлялась связь между Зеленой бухтой и берегом. Когда люди Мары укрылись на редюите, она долго не получала от них вестей. Однако же из кухни она могла видеть время от времени движение наверху, на горе, где ее друзья ждали нападения.

Первые выстрелы на рассвете разбудили ее, она кинулась в огород. Там она просидела полдня у сложенной из камней ограды, пока наконец все кругом опять не стихло.

И вот наступил вечер. Она сидела у холодной плиты. Надо бы развести огонь и сварить хотя бы супу, но у нее было такое чувство, словно ее долго били по рукам и ногам, и она ничего не может больше делать, кроме как сидеть на стуле, опустив голову на грудь, и ждать, пока кто-нибудь со стороны не вдохнет в нее сил, чтобы подняться. Нет, она не будет растапливать плиту, не будет ничего есть, только бы скорее в постель, и спать, спать. Но ей казалось, что до соседней комнаты очень далеко.

— Я больше не могу! — сказала она вполголоса. — Я действительно больше не могу!

От собственных слов ей стало вдруг хорошо. Она сняла наконец руки со стола и убрала с лица волосы. Она сегодня не причесывалась, не умывалась, ничего не делала по дому. Керосиновая лампа еще с ночи стояла на столе. Рядом лежали спички. Она зажгла свет. Еще чуть-чуть, и ковер будет готов. Но теперь ей не хотелось отдавать его Бугатам, заказавшим ей его. Бугат стал предателем. Симпатичный болезненный человек, у него такая милая жена и дочка такая хорошая, самый красивый ребенок в деревне — но Бугат предал. Правда, не как Иуда, не за деньги. А может, все-таки за деньги.

Она затопила. Нужно все-таки поесть чего-нибудь горячего, да и холодно будет ночью. А потом она сходит ненадолго к Гезеричу. Тот не такой, как Бугат. Он все знал, но он же не предал. Тихие люди, он, и его жена, и трое детей. В деревне их все уважали, но не любили, и не ненавидели, и не завидовали им. Гезерич должен знать, что произошло на том берегу, и есть ли еще какая надежда.

Она услышала приближающиеся шаги. Нет, это был не Гезерич. Осторожные шаги. Вот они замерли. Кто-то глядит в окно. Она взяла в руки кочергу, посмотрев, убедилась, что дверь в комнату позади нее открыта. На худой конец она уйдет туда, запрется там, а потом выберется через окно и побежит в деревню. Незнакомец опять заглянул в окно. Значит, он хотел убедиться, что в доме никого, кроме женщины, нет. Может быть, это тот самый Дойно Фабер, которого должны были доставить к ней. Она подошла к столу и подняла вверх лампу, чтобы он видел ее лицо.

Дверь быстро распахнулась. Она узнала Джуру только тогда, когда он подошел к ней совсем близко, борода сильно меняла его облик.

— Да, это я, — сказал он хриплым голосом и быстро прошел мимо нее к плите, чтобы согреть руки. — Завесьте, пожалуйста, окна, Люба! Закройте ставни, если они у вас есть! Я с того берега. Я здесь с самого раннего утра, вынужден был прятаться в кустах. Дайте мне что-нибудь поесть.

— Хорошо, — сказала она, — да, конечно, сейчас. Я только закрою ставни. А что случилось?

— Я не знаю, чем все там кончилось. Завтра рано утром вы поплывете туда на лодке и попытаетесь наладить связь. Я буду ждать, пока вы не вернетесь, а потом пойду дальше. Что вы так смотрите, вы не узнаете меня? Я Джура, я уже однажды был здесь, я жил тогда у Бугата.

— И вы уехали во вторник после обеда. А до того вы еще в последний раз пришли сюда, наверх, чтобы проститься со мной. Как раз поспел инжир. Вы с такой жадностью ели его, что соком забрызгали ваш белый пиджак. Я смыла пятно теплой водой и…

— И я сказал, что буду вам часто писать, но вы ни разу не получили от меня ни строчки. Так ведь, Люба, да?

Она смотрела на него, на его грязное лицо, на царапины на лбу с запекшейся кровью, возможно, он поранился в кустах. Она наполнила голубой тазик теплой водой и поставила его на умывальник, протянула ему чистое полотенце и мыло.

Он съел несколько ложек супа, но тут же посетовал, что очень устал, что лучше всего для него было бы пойти сейчас и лечь спать. Из предосторожности он не будет раздеваться, поэтому не надо стелить постель, достаточно одного одеяла. Да вот же в соседней комнате стоит кровать, мягкая, и постельное белье в сундуке. Он даже и слушать не захотел, а попросил немедленно отвести его в маленькую комнату. Только еще, пожалуйста, свечку, и тогда все будет в порядке, он наверняка тут же заснет.

Она вышла из дома и посмотрела вниз, на деревню. Почти во всех домах горел свет. Ведь еще было не поздно, это для нее день тянулся невыносимо долго. В доме у Бугатов светились окна в трех комнатах. Это из-за него, из-за предателя, Джура просидел целый день в кустах. И только один-единственный огонек, скорее всего свеча, был виден у Гезерича.

Она пошла в другой конец сада. С моря поднимался влажный ветер. На том берегу весь редюит был окутан тьмой.

Она придвинула тяжелый камень к железной калитке и вернулась назад в дом. Впервые с тех пор, как она поселилась в нем, он вдруг стал похож на все дома в мире. В нем был мужчина, а не одна одинокая женщина.

Она задвинула дверь на засов, села к столу, медленно поела, все время в задумчивости прислушиваясь к самой себе. В ее душе царил невообразимый хаос: бой на том берегу, приход Джуры и то, что он помнил о своем обещании и все же не сдержал его и даже потребовал от нее, чтобы она утром отправилась туда на лодке, хотя прекрасно знал, как это опасно. И где была та женщина, которая увезла его тогда из деревни в открытой голубой машине? И то, что Джура спал сейчас под одной крышей с ней, и почему это ее не волновало? Она так часто мечтала об этом, представляла себе во всех подробностях, как однажды ночью он придет и останется с ней навсегда. И вот он пришел, и ночь пришла — но все это связано лишь с войной, но никак не с нею.

Она взяла лампу и пошла к себе в комнату. Он наверняка уже спал, но она не слышала его дыхания. Она испугалась. А вдруг он что сделал с собой и лежит уже мертвый? Да нет, сказала она себе, скорее всего лежит с открытыми глазами и думает. А то, о чем он думает, он всегда держит про себя. Это не для крестьянских мозгов, не для таких, как она. Уже засыпая, она удивилась самой себе, что неожиданное появление Джуры только на какой-то момент удивило ее, а может, даже и вообще не удивило.

Джура проснулся на рассвете, зажег свечу и посмотрел на часы. Пробил тот самый час. Он поднялся, прошел, шатаясь, через кухню, вышел в огород, не сразу нашел уборную, справил малую нужду, вернулся назад и лег. Ощущение слабости и непередаваемо горький привкус во рту медленно отступали. «Каждое утро я понемногу умираю». Он остался недоволен этим «понемногу», тщетно пытаясь подыскать какое-либо другое слово. Нет, это и не «почти», и не «чуть не», и «как бы на пробу» тоже не годится.

Даже смерть не будет для него неожиданностью. Почти ничего в жизни — кроме разочарования в отце — не было для него неожиданностью, почти все соответствовало его представлениям: и первые объятия, и первый литературный успех. Теперь он уже может встать, пойти к Любе, разбудить ее — она когда-то страстно желала его, поэтому он и не полюбил ее. Но теперь ведь он собрался начать совершенно новую жизнь — значит, надо пойти, разбудить женщину и сказать ей, что он хочет на ней жениться. Через несколько месяцев, скажем, в конце апреля он вернется, и тогда они обвенчаются. И не забыть добавить: «Я, собственно, хочу начать новую жизнь», — и тут же выйти из комнаты. Сначала она останется лежать, потрясенная, не в силах произнести ни слова, потом встанет, причешется, накинет пеньюар… Но, возможно, у нее нет его. Она ужасно бедная, самая бедная из всех крестьян в деревне. Мара посылала ей деньги, но она не тратила их на себя. Я привезу ей из Загреба неглиже. Нет, пошлю прямо из Сплита. Я ни разу не написал ей.

Я не пойду в ее комнату и не стану на ней жениться. Спать. И ничего не обещать! Я хорош был только к тем, кого на самом деле не любил, потому что испытывал перед ними угрызения совести. И страх перед теми, кого любил только наполовину. Опасность половинчатости чувств. Я что-то много кручусь в постели. Люба должна проснуться и прийти ко мне, пожалуй, я этого хочу. Я всегда хотел быть соблазненным. Всегда. Я придумал это еще будучи мальчиком. В середине ночи я просыпаюсь, а в моей постели чужая женщина и прижимается ко мне. У нее длинные черные волосы и лилейно-белые руки. «Лилейно-белые» — это из книг. Насквозь лживые мальчики эти писатели. Чужая женщина пришла ко мне в постель и прижалась ко мне, но лилейно-белые руки я видел только издали и никогда вблизи. Коричневатые, рябые следы от прививки оспы на полной руке, усыпанной тут и там темными точками. Нужно любить только лилейно-белых женщин, из белого мрамора. Владко прав, надо было сразу привлечь на свою сторону рабочих из каменоломни. По политическим соображениям и потому что у них есть динамит. И если Мары больше нет в живых, то всему конец. Notre Dame de la Défaite[167]. Пока она жива, мы непобедимы. А если ее больше нет, они схватят меня в Загребе и расстреляют. Или повесят. Если Мары больше нет в живых, я убегу. В Рим, растворюсь там в толпе. Во всяком случае, я убегу и напишу в память о ней: «Я достаточно долго, целых сорок восемь лет, был сам себе врагом. Сделав это заявление, я оставляю арену мировой истории, потому что… не имеет значения! Как только кончится война, я опять объявлюсь. Джура мертв, пусть живет и здравствует в веках твой Драгутин Загорец, рантье!» Я не убегу. Я буду спать, пока Люба не разбудит меня, вернувшись оттуда. Я сбрею бороду и уйду за гору, в тыл, Сплит обойду стороной и куплю ей пеньюар только в Загребе. И приму горячую ванну, потом быстренько свергну Анте Павелича, разгромлю итальянцев и немцев, а потом прикончу Сталина и его политбюрократов. А после обеда женюсь на Любе или, наоборот, на Хелене Фурманич, на каллиграфической вдове. Она только потому еще не соблазнила меня, что не знает моего адреса. И потому что есть Мара. И я никогда не сделаю ничего такого, за что мне потом будет стыдно перед Марой дольше, чем минуту. А если они убили Мару?

— А если ее больше нет в живых? — повторил он громко. Он сел и начал бешено колотить в стену, — Люба, пора вставать! Уже день. Можно сдохнуть от неизвестности, а вы, вы все спите. Имейте хоть жалость!

Она тут же вошла к нему в комнату, она была одета.

— У меня только ячменный кофе и цикорий, я не знаю, будете ли вы такой пить. И горячее молоко. Я принесла его от Гезерича, у него есть корова. Он партийный. Единственный здесь с тех пор, как Бугат перебежал к тем. Он обо всем знает. Он даже знал, что вы должны прийти сюда. Он был там ночью. Павильон уничтожен, а другой дом только поврежден. Усташи потеряли один танк и весь экипаж бронемашины, после этого они отступили. У них было еще две бронемашины и один танк. Но они их еще вчера вечером погрузили и отправили назад в Сплит. А может, в Макарску, этого никто точно не знает.

— Почему ты ничего не говоришь о Маре? — прервал он ее.

— О Маре? — повторила она. Она покраснела, потому что он накричал на нее и впервые обратился к ней на «ты». — Мара ранена, тяжело, но не опасно. Пуля попала в живот. Когда усташи подумали, что все кончилось, и откинули крышку люка бронемашины, тут группа Мары и напала на них, они забросали машину гранатами и убили почти всех, кто был в ней. Инженер из Сараева тоже ранен, доктор отрезал ему руку. На редюите, говорит Гезерич, осталось восемь человек целыми и невредимыми, одиннадцать раненых, остальные все убиты. Гезерич помогал хоронить их. Краль велел сказать вам, вы должны известить Преведини, что баронессу арестовали. Вчера ее провели по городу — в насмешку только в исподнем и босую. Повесили ей на шею связку головок чеснока. Никто не вступился за нее.

— А если бы, например, Гезерич вместе с Кралем переправили Мару к тебе в дом, ты могла бы ухаживать за ней, пока она окончательно не поправится? Пуля в живот — очень тяжелое ранение, а Мара такая слабая.

— Гезерич говорит, что в Сплите объявлено о вашем розыске и аресте. Они вывесили две фотографии — одну с бородой, другую с усами. Он опасается, вряд ли вам удастся пройти. Вам нужен парик. Вы должны сбрить бороду и одеться так, словно идете на похороны.

— Если я сбрею бороду, то буду выглядеть не таким уродом, — сказал он и сел за стол. Кофе оказался недурен. — Люба, ты хочешь взять меня в мужья?

Она спокойно смотрела на него. У нее были широко расставленные большие темные глаза под высокими дугами бровей и округлое оливкового цвета лицо с отчетливо выступающими скулами. Женщина тридцати двух лет, привыкшая, что проходит неделя за неделей, но никто так и не взглянул на нее, не возгорелся желанием. В застиранном синем платье. Косы неряшливо закручены в пучок. Она не постарела с тех пор и не подурнела, подумал он, но отреклась от своей молодости, покинула ее, как покидают место, где слишком долго пришлось ждать того, кто так и не подал о себе вести.

— Мне кажется, я старше тебя лет на шестнадцать, Люба, но я не настолько стар, чтобы не иметь детей. Я, собственно, хочу начать все совершенно заново — во всех отношениях.

Она покачала головой, откашлялась и наконец сказала:

— Нет. Нет. Вы не писали мне, у вас не было никакой жалости ко мне. А теперь, когда вы больше не нужны мне, когда я больше не люблю вас, теперь вы приходите. Это чистая случайность.

— Но теперь я тот, кого нужно пожалеть.

— Это неправда, и кроме того, вы не любите меня.

— Тут ты права, — сказал Джура. Пора ставить точку, подумал он, сцена разыграна до конца. Да и вообще все сплошной эпилог. В парике и траурном одеянии на собственные похороны. После меня останутся три супруги, но ни одной вдовы. — Это правда, Люба, я не люблю тебя. Но в этом и заключалось бы, собственно, новое для меня. Пирамида всегда стояла вершиной вниз, на острие, первое мгновение — полное счастье, начало — насыщение им. Второй глоток всегда был плох, как отрава, и омерзителен, как помои. С тобой все будет по-другому — жизнь с тобой я буду мерить не мгновениями, а годами. Поверь мне, потом я полюблю тебя, если они до того не повесят меня.

Она молча убирала со стола, потом привела в порядок комнаты. Вернувшись, занялась ковром. Он видел по ней, что она плакала.

Он попросил бумагу, чтобы написать Преведини. После обеда он спал. Потом пришел Гезерич, чтобы обговорить, как лучше подготовиться к поездке. Позже, за ужином, Джура был в превосходном расположении духа. Он рассказывал разные истории, одни из них трогали Любу, другие смешили. И вид у него теперь был прежний. Гезерич сбрил ему бороду. Хорошо, что он не говорил больше о женитьбе. И Мару он больше не поминал и не говорил о том, что отправляется в смертельно опасный путь.

Эту ночь он опять спал одетым. Она напрасно прислушивалась к его дыханию. Он спал как младенец. Потом она услышала, как он встал, прошел на кухню, а потом вернулся назад, к себе. И тихо разговаривал сам с собой. Она знала: это означает, что он пишет. Она разобрала только отдельные слова.

Было светло как днем, когда она проснулась. На кухонном столе она нашла стопку исписанных листов бумаги и рядом письмо. Джура просил ее хорошо спрятать и сохранить его рукопись и передать ее Дойно, когда тот наконец приедет. За ту боль, что он причинил ей когда-то и сейчас, она должна простить его. «В тот критический момент жизни, когда перестаешь сам себя спрашивать: что же еще произойдет со мной? — а начинаешь раздумывать: что же со мной произошло? чем я наполнил свою жизнь? — тогда проще простого впасть в панику». В конце он благодарил ее за все. На сей раз он даже не обещает ей писать, добавил он напоследок.

Она полистала рукопись, почитала тут и там отдельные куски, нет, это не имело к ней никакого отношения. Сложила рукопись и письмо в картонную коробку, в которой хранила фотографии, убрав все на самое дно. Вышла, посмотрела на море, а потом на остров. Был пасмурный, но теплый день. Дул сирокко. Она повернулась и посмотрела в другую сторону, на дом Бугата и Гезерича. Все дома были полны людей. Ее дом опять опустел.

Пора было разводить огонь.

Пять дней спустя в дождливые предвечерние сумерки Джура был арестован на главной улице в Загребе. Он стоял в музыкальном магазине и прослушивал как раз пластинку с записями старой исполнительницы народных песен. Песня служила опознавательным знаком, молодой человек — один из группы сльемитов — должен был после этого заговорить с ним.

На его плечи легли тяжелые руки, он быстро обернулся. Лица обоих мужчин расслабились, только когда они связали ему руки. Одновременно со страхом, обуявшим его, он почувствовал и облегчение, правда, очень слабое, будто одним чудовищным рывком с его плеч сняли непомерно тяжелую ношу. Потом, в камере, это ощущение исчезло, им полностью завладел страх: его чувствами, мыслями, телом. На следующее утро он был уверен, что его предал юноша, с которым он должен был встретиться в магазине. Но по вопросам, какими они весь день бомбили его, он понял, что им ничего неизвестно про юношу. Угрозами, обещаниями они хотели принудить его выдать им имя и адрес или, по крайней мере, приметы сльемита. Они не били его, они только пинали его от одного к другому, орали на него и непристойно обзывали.

Он не слушал их, ему нужно было сосредоточиться на своих собственных мыслях. Наконец ему показалось, что он ухватил нить. Он обещал показать им того, ради кого пришел в тот магазин, если они отведут его туда. Он потребовал очной ставки с хозяином магазина и всеми его служащими. Они выполнили его волю. Да, теперь он вспомнил, ему знакомо вот это молодое, смазливое, совершенно пустое лицо — один из многочисленных поклонников Хелены Фурманич. И тут он увидел то, на что не обратил внимания в первый раз, словно перед ним снова, во второй раз, прокручивали пленку: он входит в магазин, кто-то, именно вот этот молодой человек, удивленно взглянув на него, отдает распоряжение одной из продавщиц обслужить клиента, а сам поспешно исчезает.

Джура взглянул на своих провожатых:

— Вот с этим молодым человеком у меня должно было состояться тут рандеву.

Удар полицейского пришелся на переносицу, Джура закачался. Но несравненно сильнее, чем боль, было чувство освобождения, пришедшее к нему. В этот момент он одолел свой страх — он понял это. Он поднял голову и сказал:

— Вас и этого маленького шпика раздавят, как клопов. А у того, кто меня ударил, кишки повылазят наружу.

У него было такое чувство, словно он опьянел от молодого вина, словно он мог взлететь и парить, стоило ему только этого захотеть.

Они продержали его в полицейском управлении всего лишь несколько дней. Потом перевели в специальную тюрьму за городом. Допросы продолжались, но велись по форме. К нему не прикасались. Один из них сказал ему:

— Мы умеем ценить литературные заслуги. Вождь ждет от вас только, чтобы вы проявили добрую волю, подав нам знак, тогда он помилует вас.

Однажды в камеру вошел священник, мужчина средних лет, узкий в плечах, с худым, но не лишенным обаяния лицом. И только его водянисто-голубые глаза неприятно подмигивали. Он дал Джуре понять, что верная смерть через повешение ожидает главаря мятежной вооруженной банды, которая вот уже несколько месяцев как держит в терроре мирный остров. Следовательно, жизнь Джуры обречена, согласно действующему законодательству и правопорядку, подчеркнул священнослужитель. Но поскольку речь идет о писателе такого ранга, то есть возможность, больше того, необходимость — избежать непоправимого. Джура просто не разобрался во всем том хорошем, чем страна обязана новому режиму и прежде всего его вождю. И только в том случае, если виновный останется жив и примет наконец решение посмотреть на новые обстоятельства жизни непредвзято, он придет к более праведным взглядам. Кроме того, в интересах режима и народа, чтобы такой писатель не был казнен. Нет, никто и не помышляет о том, чтобы вынудить его к признанию в верности, в подобном положении оно вряд ли прозвучало бы убедительно. Нет, вождь — человек чести, и такие методы противны его душе. Напротив, от заключенного, от осужденного, которого может спасти только акт о помиловании, если чего и можно было бы потребовать, так это заявления, не насилующего его истинные убеждения. Итак, его не просят быть за усташей, а только лишь против Советской России, против сталинских орд и режима Сталина. По сути, уважаемый писатель должен придать своим же собственным убеждениям более ярко выраженные формы. Ведь известно, что с недавних пор он уже отвернулся от убийц своего друга Вассо Милича.

Священник говорил гладко, без излишнего елея. Безусловно, он был хорошо проинформирован политически и умело применял полученные им сведения, не прибегая к явно откровенным намекам. Он завершил свою речь словами:

— Это суровое время. Труднее спасти одного-единственного грешника, чем лишить жизни сотни невинных. Не рассчитывайте на то, что ваши достоинства оградят вас от того последнего логического шага, к которому привели вас ваши злодеяния. Сделайте заявление, помогите нам в нашей борьбе с врагом, которого вы тоже ненавидите, и на вас снизойдет милость Божья.

Когда Джура собрался ответить, священник прервал его:

— Простите, еще одно слово. Если вы намерены отклонить мое предложение, то не отвечайте сейчас сразу. У вас есть двадцать четыре часа, чтобы подумать. Ваш отрицательный ответ может, собственно, иметь немедленные последствия, вы понимаете меня?

— Вполне! Я дам вам ответ завтра, в это же время. Но если хотите, то задержитесь еще немного. Я хотел бы, чтобы вы рассказали мне об опыте своего общения с грешниками, с теми, кто решил начать новую жизнь. Многих ли удалось вам лицезреть, кто действительно изменился и стал другим?

Ответ был разочаровывающим. Этот муж решил, что Джура ищет оправдания для спасительного предательства, и попытался полуправдивыми историями облегчить ему принятие великого решения. Он только позже заметил, что Джура вовсе и не слушает его.

На другой день он появился опять в то же самое время. Джура встретил его у двери и не позволил ему войти. Громким голосом, так, чтобы его было слышно в соседних камерах, он сделал заявление, словно читал его с листа:

— Всеми видами оружия мои друзья будут бороться против тирана Сталина, его режима и его приспешников, начиная с того самого часа, когда власть Гитлера и всех его приспешников будет разгромлена, а их слава обернется их позором. До того часа мы останемся союзниками Советской России. Перед лицом общего врага недопустимо делать какие-либо заявления против своего союзника.

Священник молча смотрел на него, на сей раз его глаза не подмигивали. Мягким движением руки он оттеснил Джуру в камеру и закрыл за собой дверь.

— Ваш ответ разочаровал меня, господин Джура Загорец. Так вы отягощаете свою совесть еще и этим убийством, жертвой которого вы явитесь сами. Вы умрете ради какого-то нюанса.

— Последовательность взаимосвязи между ненавистью и презрением есть нечто иное и большее, чем просто нюанс.

Священник нетерпеливо отмахнулся от него.

— Слова, слова, тщеславные слова. Вы с такой легкостью произносите их, потому что не знаете, что такое казнь. Если бы вы только могли себе представить, насколько несущественным будет все это для вас в те последние минуты. Но тогда будет уже слишком поздно. Это ужасно: встретиться с Богом в тот единственный момент, когда грехи ваши отвращают лицо Его от вас, и лик Бога меркнет для вас в ночи вечности.

— Фраза кажется мне знакомой. Я мог бы ее написать сам.

— Да, вы и написали ее, вот она.

Священник вытащил из кармана узкий томик и протянул Джуре, тот жадно схватил его и начал листать.

— Мне было тогда двадцать два. Двадцать шесть лет назад. «Бивачные костры под Карловцами» — плохое заглавие. Я тогда красиво писал, красиво, но довольно плохо. Лик Бога меркнет в ночи вечности — возможно, я у кого-то это перенял. Вы хотите, чтобы я написал вам что-нибудь, господин викарий?

— Нет. То есть я думал, что сумею спасти вас, и тогда, конечно, в память об этом…

— Одолжите мне вашу ручку, у меня все отобрали, и назовите мне полностью ваш сан и ваше имя!

Он подумал немного, прежде чем написать под традиционным началом следующие слова:

«За несколько часов до моей казни. Я боюсь смерти и ненавижу ее. Горячее, чем когда-либо, я люблю жизнь, потому что собирался начать ее заново.

Каждый вправе назначить свою цену, какую он готов заплатить за жизнь или за отказ от нее.

Чтобы Человек никогда не отвратил лица своего от того, что я сделал!»

Викарий побледнел, прочитав последнюю фразу, он прикрыл глаза рукой и сказал, заикаясь от волнения:

— Боже мой, несказанны ваши заблуждения, и небо навсегда потеряно для вас.

Он повернулся, сильно постучал в дверь, ему открыли ее снаружи. Книгу он оставил в камере.

На другой день около одиннадцати утра Джуру вывели из камеры и отвели в узкое и длинное, совершенно пустое помещение. Его ожидал охранник, бледный светловолосый юноша. Он стоял перед зарешеченным окном и смотрел на голые деревья, скрипевшие на резком ветру. Время от времени он бросал взгляд на осужденного, после чего каждый раз поправлял рукой очки с толстыми стеклами.

— Известно ли тебе, кого ты охраняешь, юный герой? — спросил Джура. — Меня зовут Загорец, но ты знаешь меня под именем Джуры. Для тебя и таких, как ты, я написал роман «Карст». Теперь припоминаешь?

Юноша отошел от окна, развернул тонкий лист синей бумаги, который он, по-видимому, все время держал в руке, и громко прочитал пять имен.

— Некий Загорец Драгутин тут есть, но Джуры нет, — объявил он неуверенно и направил свой как бы оценивающий взгляд на обритого наголо человека среднего роста, босиком стоящего перед ним. Потом, повернувшись опять к окну, он сказал:

— А хоть бы даже и Джура! Ведь существует политическая необходимость!

Он показал рукой на деревья за окном, ветви которых гнул к земле мощный порыв ветра.

— Давно ли ты с усташами?

— Вот уже больше двух лет. А теперь хватит, тихо! Никаких разговоров.

Вскоре дверь открылась, вошли трое охранников, за ними четверо заключенных, а потом еще двое охранников постарше. Эти двое тотчас же встали позади Джуры, заломили ему руки за спину и быстрым движением надели наручники.

Трое из введенных арестантов тут же отошли в угол. Молодой охранник крикнул:

— Не разговаривать! Запрещено.

Другой сказал:

— Оставь их, теперь уже все равно.

— И вы? Вы тоже, Джура? Это невозможно! — повторял арестант, оставшийся стоять у двери. Он был очень высокого роста, стоял, несколько наклонясь вперед, так что его заросшее до самых глаз щетиной лицо касалось лба Джуры. Сдавленным голосом он сказал:

— Через несколько минут… они повесят нас через несколько минут! Я ужасно боюсь, я наверняка буду очень плохо вести себя.

Джура обеспокоенно подумал: не надо смотреть ему в лицо, на эти дрожащие бескровные губы, он заразит меня своим страхом. Джура ответил ему, глядя на других:

— Успокойтесь, однако. Это уже не важно, как себя ведут при этом.

— Нет, нет, важно. Собственно из-за тех, других. Меня исключили, за эмпириокритицизм и за пакт, за германо-советский пакт. Мы были раньше друзьями. Последние дни вместе провели в одной камере, но никто из них не сказал со мной ни слова. И если я теперь буду плохо вести себя, тогда… Они сейчас все время смотрят в нашу сторону. Вам не следовало говорить священнику, что ваши друзья будут бороться против Сталина. Ведь в конце концов…

Джура взял его за руку и подвел к другим. Он сказал:

— Похоже на то, что мы все вместе сейчас умрем.

— Только не вместе с вами! — прервал его один из троих, коренастый такой человек. — Мы трое — партия, а вы оба — враги, враги партии. — И он повернулся к ним спиной.

Джура крикнул чужим, резким голосом:

— Если бы мои руки не были сейчас закованы, я бы тебя… А вы двое немедленно скажите, что в эти оставшиеся нам несколько минут не хотите иметь ничего общего с этим зверюгой из ГПУ.

Они заколебались на какое-то мгновение, один из них даже открыл рот, но потом оба отвернулись и последовали за своим вожаком в другой угол. Джура бросился за ними, дрожа всем телом.

— Вы усташи, вы и ваши убийцы, вы все одно целое! Вы враги, враги, враги человечества, враги! — закричал он.

Охранники рванули его в сторону. Один из них ударил его по губам. Они бросили его на пол, но опять быстро поставили на ноги. Потому что было пора. Охранники и осужденные пошли длинным коридором, в конце которого виднелась узкая коричневая дверь, выводившая в каре двора.

Последним через порог вытолкнули Джуру. Он увидел две виселицы.

В первую из восьми с половиной минут, которые ему еще оставалось жить, нарушилось единство его существа. Ноги больше не слушались его. Они остались позади, на пороге. Он открыл рот, но крик не вышел наружу. Неистовый грызущий зверек бешено метался в его груди. У него все заледенело внутри и жгло невыносимым огнем.

Охранники поволокли его к виселице. Его повесили вторым. Было одиннадцать часов тридцать девять минут.

Без трех минут двенадцать гонец-мотоциклист доставил коменданту спец-тюрьмы подписанный вождем документ, на основании которого вынесенный Д. Загорецу, он же Джура, смертный приговор заменялся милостивым актом главы государства на пожизненное тюремное заключение. Гонец утверждал, что потерял на пути из столицы целый час в дороге из-за неполадок в моторе. Но, не устояв перед пристрастным допросом, сознался в конце концов, что слишком долго задержался в одной деревне, где добровольно принял участие в операции против сербской семьи. Долю доставшейся ему добычи у него конфисковали.

Глава третья

Старуха опять кричала. А может, и молодайка, наверное, отшлепала кого-нибудь из своих детей. Сначала послышался дикий плач, а потом хныканье — ну, на сей раз несерьезно. Значит, все же старуха. Только ей одной удавалось свести воедино и сетования, и упреки, проклятия и ругань. Все начиналось с угрозы, которая переходила в дикий, стоявший в ушах крик, выражавший неосознанный страх перед смертью. Не имело смысла зарывать голову в подушку. Дойно поднялся и проскользнул вдоль стены к слуховому оконцу, остановился сбоку от него и посмотрел вниз. Эти сцены, повторявшиеся изо дня в день, с утра и до поздней ночи, могли бы оставаться безмолвными. Достаточно было только взглянуть, чтобы понять причину их ссоры, она всегда была ничтожной.

Вот уже пять дней Дойно был невольным свидетелем чужой жизни, с неприличной навязчивостью вторгавшейся к нему наверх, на заброшенный чердак, где он, скрытый от людских глаз, должен был дожидаться, пока его переправят на следующий остров, предпоследний этап его «чехарды» через острова. Прошло уже двадцать два дня, как он расстался с Преведини.

И к назойливой всепроникающей смеси запахов он тоже не мог привыкнуть: морские водоросли, соль, сера, намокшие одежды и что-то такое еще, что он никак не мог определить. Маленькое оконце было наглухо закрыто, Луиджи категорически запретил даже прикасаться к нему.

Поздно вечером ему разрешалось спускаться вниз, в кухню, и ужинать вместе с Луиджи и его невесткой Нормой. От нее все и зависело. Она знала это и чувствовала себя виноватой. Контрабандист не хотел двигаться с места, пока она не родит. А ребенок должен был появиться на свет еще неделю назад. На сей раз Луиджи сказал:

— Плохие новости для тебя, синьор Беллон. На Лагосте они арестовали людей, в том числе и Джорджи Вирелли. А я должен был передать тебя ему, чтобы он доставил тебя к твоим. Ты заплатишь мне вдвойне, и я вместе с моим кузеном Лонго доставлю тебя до дому. А пока тебе придется подождать.

Проходили часы, минуты, тянувшиеся так долго, словно под пытками: кричала женщина, причитала, звала на помощь мадонну и свою мать, словно умоляла их в предсмертных хрипах о последнем прощении. Потом наступали промежутки в полчаса, когда к нему наверх, на чердак, не доносилось ничего, кроме извечной перебранки соседок. Свернувшись на своем ложе в клубок, Дойно прислушивался к шорохам. У него вызывал отвращение холодный пот, выступивший на лбу, он пах так же, как и все предметы на этом чердаке. Он никогда не боялся ночи, но с некоторых пор она перестала быть для него часами покоя, тем «темным бархатным пологом, за которым зарождается для меня новый свет». Он утратил доверие к ней, она ведь перестала быть для него временным промежутком покоя и тишины, а превратилась в нагромождение всех прожитых им лет, тая в себе страдания и хаос. Воспоминания, которыми она вырывала его из первого крепкого сна, были сумбурны, торопливо влекли за собой другие, не соблюдая подлинной очередности пережитого. И хотя они были разрозненны во времени, они вклинивались одно в другое, теряя свое жизненное обрамление. Их не разграничивало ни время, ни пространство.

Вдруг он понял, откуда ему знакомы эти запахи, и вспомнил, почему они вызывали у него такое отвращение. На сей раз это было ясное, четко обрамленное местом и временем воспоминание: он увидел кровать черного мореного дерева, погруженную в сумеречный свет темноватую комнату с коричневыми балками на потолке. И между ночным столиком и кроватью — голую девушку с рыжими волосами по плечам. Прилив нарастал, волны со свистом накатывали на берег, словно ветер, проносящийся над холмами.

Сначала ему казалось, что запах ее тела идет от морского прибоя, но девушка страдала какой-то странной болезнью. Ни одно средство не могло избавить ее от этого. Ее возбужденное ожиданием тело покрывалось выступавшими из пор крошечными бисеринками зеленоватого лоснящегося пота. Она стояла, словно окутанная волнами жуткого запаха.

Сколько минут прошло после последней схватки? Почему Норма молчит? Он сосчитал до двухсот, потом еще столько же, наконец он покинул свое убежище. Кругом стояла абсолютная тишина, даже вечно бранившиеся женщины молчали. Он спустился вниз. В кухне он увидел их: Луиджи сидел на стуле около стола, Норма лежала на шерстяном одеяле полуголая, широко растопырив ноги. По другую сторону стола сидели обе женщины, мать и дочь, в одинаковой позе: скрестив под грудью руки, наклонив вперед голову, прищурив глаза, словно хотели при плохом освещении не упустить из вида каждое движение крошечного существа.

— Ты нам здесь не нужен, синьор. Шел бы ты лучше спать, — сказал Луиджи. — Все в порядке, идет хорошо, видно уже макушку ребенка. Смотри, видишь, какие у него черные волосы. А Норма ленится, она не хочет как следует поднатужиться. Опять заставляет меня ждать.

Все посмотрели на нее. Она подняла лицо, все черты его были искажены, словно став друг другу чужими. Глаза с расширенными зрачками и налитой кровью радужной оболочкой были сравнимы разве что с кучкой пепла, красной по краям, они глядели отрешенно и одиноко. Щеки больше не подходили к ним, и крупный распухший нос, и круглый подбородок, на котором запеклись струйки крови, тоже.

— Она слишком слаба, — сказал Фабер. — Ей нужно помочь. Немедленно! Луиджи, приведи доктора!

Они поспорили, наконец деверь уступил. Дойно ушел опять к себе. Он ждал. Под утро за ним пришел Луиджи.

— Собирай свои пожитки, кофе уже готов. Мы выходим. Лонго говорит, ветер хороший, такой, как нужно. Если не изменится направление, к полудню будем на Лагосте, а после полуночи ты доберешься до места.

— Что с Нормой?

— Все в порядке. Она спит. Ребенок, сказал доктор, уже был мертвым. Мадонна сжалилась над нами.

Только через сорок три часа они увидели колокольню на острове. Через полчаса они подошли к Зеленой бухте. Нигде ни огонька. Дойно стал подавать сигналы. Два коротких, три длинных мигающим белым фонарем, один длинный, один короткий и один длинный — красным. Никакого ответа. Он повторил условный сигнал четыре раза. Наконец на противоположной стороне что-то задвигалось. Вспыхнул сильный белый луч и начал перемещаться влево и вправо. Ответным сигналом это не было, люди на берегу были чужие. Возможно, усташи. Значит, за это время они захватили бухту.

Не оставалось ничего другого, как развернуться и по возможности быстрее добраться до полуострова. Такая ситуация была предусмотрена. За ними раздались шлепки по воде — отдельные выстрелы. Возможно, то была охрана, один-два человека, тогда они не решатся преследовать их на моторной лодке.

Наконец Дойно узнал сваи и планки отведенного для купания места. Теперь не составляло труда сориентироваться. Вскоре они причалили.

Луиджи сказал:

— Мы пойдем наверх в деревню, а ты останешься пока в лодке. Ты не любишь меня, это я заметил, и не доверяешь мне. Но мы у тебя в руках, мы не бросим так лодку. Если же с тобой за это время что случится, тогда другие отберут у тебя деньги, а мы останемся ни с чем, выходит, мучились зазря. Да и тебе от них тогда пользы мало. И подумай о Норме, если уж у тебя нет жалости ко мне, в конце концов, мы свое дело сделали.

Дойно отсчитал ему деньги в руку, Лонго посветил маленьким фонариком, после чего они оба исчезли за поворотом.

Дойно забрал свои вещи из лодки и пошел в кусты, там он разделся догола, выжал свою рубашку и растер ею тело. Надел сухое белье и сухие носки, поверх — плащ Луиджи и его ботинки, жесткие и негнущиеся. Он остался в кустах, хоть немного защищавших от дождя.

Глядя на остров, на его неясные очертания, он вдруг осознал, что за последние часы ни разу не подумал ни о Маре, ни о Джуре, ни о Жанно. Он возвращался из глубочайшего одиночества, какое ему когда-либо довелось испытать. И хотя он действительно был сейчас одинок, однако он возвращался теперь к своим. Он не питал больших надежд, чем прежде, но опять чувствовал свою связь с теми, к кому принадлежал. Это все только оттого, что у меня сухое белье на теле, сказал он себе. И твердая земля под ногами.

Дождь прекратился. Он бегал между кустарником и группой деревьев, стоявших чуть выше. Вдруг он провалился. В яму. Она была глубокой и достаточно длинной, как высокий гроб. Листва на дне не особенно намокла. Ему показалось, он слышит шаги. Он быстро вернулся назад в кустарник, ему не хотелось выдавать расположение своей могилы.

Те двое спускались по каменистой тропинке. Они легко нашли дом и постучали, сделали все, как посоветовал им Пьетро на Лагосте. Но никто не отозвался. Потом подошел мужчина и на плохом итальянском, который они с трудом поняли, сказал им, что учитель стал предателем и вот уже сколько дней как покинул деревню. Потом мужчина сказал, пусть Луиджи немедленно отправляется домой, а о господине они уж как-нибудь позаботятся. За ним придет молодая женщина. Не сразу, а через час-два. Лодка же должна немедленно исчезнуть, до того, как окончательно рассветет.

— Мы, значит, должны не мешкая убираться, через час начнет светать. Если хочешь, пошли с нами, но только быстро!

Он смотрел им вслед: они подняли парус и быстро уходили в море. Тогда он собрал свои вещи в кустах, пошел к яме, встряхнул там листву и улегся. Он видел над собой высоко вверху голые ветви, в которых играл легкий ветерок. Небо над нашими головами и совесть в наших сердцах, подумалось ему. Он вполголоса повторил эти слова, потом еще раз, не вдумываясь в их смысл и связь между ними. Они защищали его от иных мыслей, звучали как колыбельная, убаюкивающая его. Скрестив на груди руки, засунув застывшие пальцы под мышки, он заснул. Но тут же проснулся, напуганный одной мыслью: я выдал сам себя, сам себя отдаю им в руки. Но он слишком устал. Он не спал три ночи. Рыбаки бросили его за борт в воду, из страха перед патрульным катером, и втащили назад, когда уже едва не было поздно. То, что он еще жив, чистая случайность, и он никому ничего больше не должен, даже самому себе.

— Да, это баркарола, — сказал он весело. — Они всегда играют ее, когда война. И всегда только на солнечной стороне улицы, потому что шарманщики легко мерзнут.

— Нет, нет и трижды нет, — сказал сварливый женский голос. — Вечно вы утверждаете такие вещи, а в конце оказывается, что все не правда. Постыдились бы.

Он обернулся. Хотел показать Релли мужчину с шарманкой, но позади была только проселочная дорога, а на ней стояла яблоня, в которую ударила молния. Теперь он точно знал, где находится, и никто ему не был нужен, чтобы указать дорогу. А вот и колея зубчатой железной дороги, но подъемник больше не действует. Не беда, он уже и так наверху. Дунай весь мутный от глины. А что это люди в городе не зажигают света? Может, они думают, что забастовка электриков все еще продолжается? Но мы же проиграли стачку. Странно, что они этого не знают. Он ясно видел границу между днем и ночью. Темнота начиналась как раз с того места, где канал отходил от Дуная вправо. Во всяком случае, у него не было больше никаких причин дольше задерживаться здесь, на горе Леопольдсберг. Он не смеет опять заставлять Штеттена ждать его.

Сначала ему показалось странным и одновременно смешным, что голая женщина купается в земле. Он остановился и подождал, пока она не подаст ему какой-нибудь знак. Потом он крикнул: «Герда, почему ты наполовину зарылась в землю? Почему ты голая?» Она пригладила волосы и провела обеими руками по грудям, словно хотела согреться. Наконец она сказала, не глядя на него: «Я не зарылась, я опускаюсь в свою могилу. И я не Герда, я никогда не была Гердой, никогда». Он так испугался, что задрожал всем телом, и бросился к ней. И тут он вдруг ясно увидел, что кожа у нее коричневая от загара. И только грудь совершенно белая. Она сказала печально: «Вы бы постыдились все время называть меня Гердой. Особенно в такой момент». Он протянул ей руки, чтобы вытащить ее. Но она вдруг исчезла. Он вскрикнул, боль была невыносимой. Он провалился куда-то. Над ним склонился Штеттен и сказал: «Это пройдет. Мертвый всегда путает живых, и не по незнанию, а от равнодушия. Что Герда, что Габи…»

«Но я не мертвый, профессор».

«Оставшимся в живых нужно свидетельство о смерти, а мертвому оно ни к чему», — ответил Штеттен и пошел дальше. Он исчез в доме за широкой входной дверью, медные ручки которой были ярко начищены.

Он наполовину проснулся. И сказал себе: вот оно что, я почти умер. Еще одно мгновение, и все было бы кончено. Как это здорово. Наконец-то все стало так просто.

Он шел по затопленным улицам. Вода доходила ему до колен. Какая-то молодая девушка махала ему из-за стеклянной двери. Ей определенно нужна была помощь, она никак не могла выбраться на улицу. Он хотел было открыть дверь, но она не поддавалась. Девушка крикнула ему грубо: «Что вам, собственно, здесь нужно?» Он ответил смущенно: «Но вы же сами позвали меня». Она сказала: «Не я, а ребенок!» И она подняла высоко вверх ребенка. Это был Жанно, но только маленький. Трех или четырех лет. Дойно крикнул: «Жанно, это я, я пришел опять». Он протянул руку, и посыпались осколки стекла. Жанно испуганно вскрикнул. Он не узнал его.

Дойно проснулся. Небо над ветвями простиралось серой простыней, полной темных, белых и красноватых складок. Он приподнялся и посмотрел на море, на остров. Занимался день, и уже можно было различить на том берегу дома, отчетливо просматривались белые башни церкви. Мара и Джура думают, наверно, что он отказался приехать к ним, а его отделяют от них какие-то десять минут хода по воде. Мерцали серебристо-белые гребешки волн, но само море еще оставалось серым, таким же, как и небо.

Он опять лег. С ветвей капало в яму. Он закрыл глаза. В него вошел холод, заполнил все его нутро. Несмотря на это он вскоре опять заснул.

По краям дороги колыхалось пламя свечей, но никто, казалось, не обращал на них внимания. Люди медленно брели за телегами. Он спросил одного бородатого мужчину, почему никто не садится в телеги, но тот только молча потряс головой и показал на свечи. И тут Дойно вдруг понял, то были субботние огни, и ехать было нельзя. Он побежал за ним и сказал: «Но детям ведь можно и в субботу ехать. Во всяком случае, Жанно можно, он не еврей». Он побежал искать ребенка, но нигде не находил его. Никто не отвечал ему. Тогда он вспомнил, что он мертвый. И даже если он найдет Жанно, он не сможет помочь ему сесть на телегу. Потому что он не смеет коснуться живого существа.

Он спустился по откосу вниз и присоединился к мужчинам в белых одеяниях. Штеттен сказал: «Наши одежды, конечно, несколько смешны. Но подумайте, было бы еще смешнее, если бы мы пришли сюда с чемоданами. Ведь кругом ни одного носильщика».

«Конечно, но ведь очень холодно. Я ужасно замерз».

«Ну нет, Дион, это только ваши воспоминания. Вы не можете мерзнуть, вы же мертвый. Странно, что вы все время забываете. Хотя я так часто говорил вам об этом! Между прочим: вам не следовало жениться на Норме».

«А я и не женился на ней», — защищался Дойно, но Штеттена уже не было. Все это сплошное наваждение. Профессор ведь уже давным-давно мертв, утонул в Адриатическом море. Рыбаки с кем-то спутали его и бросили в море.

Проводник сказал: «Лучше всего, если вы сейчас же покинете поезд!» Дойно отказывался сделать это. Он не может спрыгнуть, пока поезд не замедлит ход. А проводник не уступал, он достал из кармана свисток и засвистел. Это была мелодия, хорошо знакомая Дойно, только он никак не мог вспомнить, где он ее слышал. У него раскалывалась от боли голова.

Он наполовину проснулся. Пела какая-то женщина. Постепенно он стал различать слова. Наконец он разобрал их. Это была старая песня, но женщина, что пела ее, изменила в ней имя девушки: Мара вместо Кайя.

Он не двинулся с места, остался лежать с закрытыми глазами. Хватит, яма принадлежит ему, почему он опять должен вставать, все начинать сначала, когда конец уже так близок.

Было светло, небо наверняка стало синим, наверняка светило солнце. Он выпрямился одним рывком и увидел сначала бесконечную даль. Синее небо поднималось из синего моря, дома на острове сияли в солнечном свете. Рядом с кустами стояла молодая женщина. И она теперь повернулась к нему. Он хотел поднять ногу и выйти из ямы, но ему не удалось этого сделать. На него вдруг навалилась темнота. Предметы пришли в движение. Он знал, что сейчас потеряет сознание, и подумал, что надо бы собраться, тогда головокружение пройдет, но было уже поздно, и он рухнул.

Два живительных теплых потока растеклись по его телу и соединились у него на спине. Добрые мягкие руки окунули его в теплый источник. Сознание медленно возвращалось к нему. Он открыл глаза. На нем лежала женщина. Он чувствовал ее руки на себе под рубашкой, они обхватывали его тело. Его руки обнимали ее. Он чувствовал ее теплую кожу, ее грудь, спину. Его лицо было влажным не то от своих, не то от ее слез.

— Ты плакала? — спросил он ее сначала по-немецки, но она не поняла его, и тогда он спросил по-хорватски.

— Да, я легко плачу, — ответила она. У нее был глуховатый голос, и все в ней было каким-то глуховатым, темным: и волосы, и глаза, ее пальто, ее платье, все, кроме широкого лба, острого тонкого носа, девичьих щек и пухлых губ.

— Ты знаешь, кто я? — спросил он.

— Даже нисколько не сомневаюсь, ты Дойно, ты был другом Андрея. А я — Люба. Я сильно изменилась с тех пор, а ты — нет. Но нам нужно идти, опасно здесь оставаться.

Как только он услышал ее имя, он поспешно убрал руки. Она села и стала застегивать блузку. Ему стало не по себе, словно он видит дурной сон. Лихорадочно заметались воспоминания, прошлое и действительность перемешались. Это было то самое место, где прятался Андрей от преследовавших его убийц. Он мог бы отсидеться здесь и спастись, но женщина, вот эта Люба, поманила его к себе.

В свертке у нее лежали хлеб, сыр и четыре ручных гранаты. Две из них она сунула в карман его пальто.

Они продирались в лесу сквозь чащобу. Она шла впереди и все время оглядывалась по сторонам. Дорогой она рассказала ему, как все произошло там, на острове. Так он узнал, что приход его не имел никакого смысла.

Вот уже три дня он жил в доме Любы. Гезерич, который взялся побывать на острове и известить Мару о его прибытии, а может, и привезти ее сюда, не появлялся. Его жена не знала, где он, но это не беспокоило ее. У него на то свои причины, сказала она.

Стояли серые дождливые дни. Нельзя сказать, что они тянулись для Дойно слишком медленно, он много спал, и не только ночью. Он, правда, осознавал опасность своего положения, но ему это было как-то безразлично. Было ли ошибкой уехать из Франции? Конечно! Еще одной ошибкой больше. Годами, что годами — десятилетиями, он совершал одни только глупости.

Ему нельзя было днем выходить из домика или показываться в саду. Было небезынтересно слушать Любу, когда она подробно рассказывала о людях в деревне. В нем опять проснулось любопытство узнать, как живут люди, особенно совсем ему незнакомые. Мозаика жизни складывается из бесчисленных маленьких будней. Кто же может похвастаться тем, что знает их все досконально?

Судьба Любы не была обычной, его встреча с ней — тоже. Но через три дня ощущение необычности пропало. Люди живут каждодневной жизнью, а не одними только необычайными событиями.

— Я хотела еще показать тебе одну фотографию. Ты совсем не изменился, поэтому я сразу и узнала тебя, — сказала Люба.

Да, он хорошо помнил день, когда была сделана эта фотография. Он сравнивал трех сидящих мужчин. Посредине — Вассо, ступенькой ниже — Андрей и он сам. Нежный девичий рот Вассо раскрылся в неуверенной улыбке, Андрей с удивлением смотрит вдаль. Он сам задумчиво рассматривает белую сандалию, которую держит на уровне глаз.

— Ты часто смотришь на меня, как на эту вот сандалию на фото, словно всякий раз хочешь увидеть нечто большее, чем есть на самом деле, — сказала она, продолжая копаться в картонной коробке. — А здесь вот еще листы бумаги. Джура сказал, я должна их отдать тебе. Он, кстати, был абсолютно уверен, что ты приедешь.

— Ты читала рукопись? — спросил он, разглаживая страницы.

— Нет, — сказала она, краснея. — Несколько лет назад Джура приезжал сюда и оставался несколько недель. Когда он уезжал, он обещал писать мне, но я не получила от него ни строчки. Никогда. А вот все эти листки, что здесь, он исписал от начала до конца за одну ночь.

— И ты ему этого не простила? — спросил он.

— Теперь, если бы он пришел, я бы простила ему. Вот уже семнадцать дней, как он ушел. И вернется только в апреле, так он сказал. Он собирается начать новую жизнь.

— Может, Гезерич принесет нам новости, — произнес Дойно. Он встал и прошел к себе в комнату.

Это были большие листы дешевой желтоватой почтовой бумаги. Джура тщательно пронумеровал страницы, сначала он писал только на одной стороне, а потом, вероятно опасаясь, что ему не хватит бумаги, стал исписывать обе стороны. У него был четкий почерк, без завитушек, с легким наклоном вправо. Только иногда буквы выпрямлялись, и тогда расстояние между словами увеличивалось. Это были места, которым автор придавал особое значение.

Для заглавия он выбрал сначала «Зеленая бухта», потом зачеркнул оба слова и написал сверху «Потерянная пристань». С первых же строк было ясно, что речь шла о конспекте или даже предварительных набросках. Джура хотел использовать их после своего возвращения.

Он писал:

Потерянная пристань

Писать, но не разжевывать: никаких внешних деталей, не выписывать жесты и лица. Писать только для тех, кому довольно сути. (Пришло для меня наконец время отказаться писать с любезной угодливостью проститутки, чего обычно ждут от писателя. Или вообще бросить писать.)

Итак, не описывать римских солдат, ни их одежд, ни игры в кости. Достаточно будет: они в ночном карауле, за их спинами, чуть выше, три креста. Игра, в промежутках вино и яства. Каждые два часа приходит сотник (родом из Каппадокии), чтобы проверить, все ли в порядке. В центре горящий факел. (Ни в коем случае не описывать краски, долой все цветовые нюансы!) Один из троих уже все проиграл и потерял поэтому всякий интерес к игре. Он взбирается на лестницу, вытаскивает гвозди из рук распятого, спускается вниз. Отвязывает его, и тот падает на землю (сползает?). Потом садится опять к играющим, чтобы оттянуть время и придать шутке должный эффект. Одним словом, мастак. Он делает вид, что собирается опять включиться в игру, и когда наконец выбрасывает кости, спрашивает:

— Други мои, а где иудей, что был посредине?

Те бросают взгляд назад через плечо — точно, черт побери, три креста и только двое распятых. Того, кто умер после обеда, нет.

— Шутка удалась на славу, ха, ха! Поглядите-ка получше, умереть можно со смеху! — Но распятый на самом деле исчез.

Первый час нового дня. Недалеко от долины Еннома, в стороне от больших дорог. Женщина уже давно встала. Как только начали блекнуть звезды, она поднялась со своего ложа. Выстирала белье. Вот она выжала его и раскладывает сушиться на траве. Она высокого роста, худая. Старуха в тридцать шесть лет, в шестнадцать выданная замуж, родившая семерых детей, четверо из которых живы.

Она знает, что пришелец тут и смотрит на нее. Но она не глядит в его сторону, даже не поднимает головы, когда он говорит:

— Я еще живой. — Она молчит. Он делает полшага по направлению к ней, останавливается и повторяет: — Я еще живой. Они предали меня смерти, но я не умер.

Она опускается на колени возле холщовой простыни и расправляет углы. Она думает: Нищий из Иерусалима. Там они все великие мастера красиво говорить, даже когда попрошайничают. Она ждет, когда он еще что-нибудь скажет. Он приставляет руку козырьком к глазам и всматривается в даль. Но вокруг не видно никакого другого жилья.

— Я сяду вот здесь на камень, — говорит он. — Раз уж я прочел благосклонность в твоих глазах…

Она исчезает в доме, выходит оттуда с куском хлеба и щепотью соли, кладет и то, и другое на камень, все еще не глядя на него.

— Только хлеб и соль, оливкового масла нет, — говорит она. — Я — оставленная. Вот уже много лет. В один прекрасный день он ушел, чтобы изгнать язычников. У него доброе сердце, но мало разума. Один галилеянин сбил его с толку своими сладкими речами.

— Я, собственно, тоже галилеянин, — говорит он.

Ее взгляд падает на его кровоточащие раны. Она произносит:

— Тебе нужно приложить к ранам сок из трех трав. Говорят, там, у ворот города, продают чудодейственные травы.

— Я никогда больше не вернусь в город. Он обманул меня. Все обманули меня.

Она кивает, думает о своем муже, от которого нет вестей, вздыхает, наконец говорит:

— Бедняку лучше, когда его крепко хватят по голове, чем опоят елеем красивых слов.

— Я дал им спасение, а они предали меня смерти.

В ее взгляде появляется недоверие. Она впервые смотрит на него в упор.

— О каком спасении ты говоришь? В чем оно и кому ты его дал? — спрашивает она строго.

— Всем бедным и угнетенным — всем, у кого на то добрая воля.

— В чем спасение, спросила я тебя! — прерывает она его нетерпеливо, почти враждебно. Он собирается с силами, чтобы ответить ей: он несказанно устал, смертельно измучен. Ему приходят на ум слова, которые он так часто произносил. И за которые его, несмотря ни на что, предали смерти.

— В чем спасение, спросила я тебя, — повторяет женщина, — и кому ты дал его? Мне — нет! И моим детям тоже нет! И даже себе самому нет!

Он опасается, что она прогонит его, а куда ему идти?

— Может, я и не знаю, в чем спасение, — говорит он кротко, — и я никому не дал его. Потому что мой отец оставил меня.

Последняя фраза смягчила старуху. Скоро уже пора будить детей. Она вынесет этому оставленному сыну травы, чтобы он смог залечить свои раны.

— Однако ж это правда, — говорит он тихо и проникновенно. — Я умер за вас.

Пусть дети поспят сегодня чуть дольше, думает женщина. Что там говорит этот пришелец? Слова — пустые слова, вдунешь в них воздух — они и разбухают. Но ведь всем известно, что в них ничего нет, кроме пустоты. Выпустишь воздух, и осталась одна оболочка. Она сама частенько говорит своей старшей дочери, которая слишком много околачивается возле большой дороги: «Ты выпила из меня всю мою кровь, ты, кровопийца, — чего же ты еще хочешь от меня?» Ну и что, все так говорят.

(В другой раз разработать тему: незаурядные личности воспринимают все дословно. Это приводит к недоразумениям с далеко идущими последствиями, отсюда комизм величия и его несчастье. Но это в другой раз!)

— Так-так, значит, ты умер за нас, — говорит она без насмешки, скорее одобрительно и как бы подводя черту, словно хочет сказать: хватит ныть и так все преувеличивать, это всем нам свойственно.

— Да, это я и есть, Иисус из Назарета. Ты слышала обо мне, ведь так?

Женщина прекращает на время свои занятия, задумывается, потом говорит:

— Нет. Так, значит, ты действительно из Галилеи?

— Я — Иисус. Человек по имени Иоанн возвестил о моем приходе. Я — помазанник Божий, сказал он.

Только после этих слов женщина начинает сомневаться, в своем ли разуме этот пришелец. Нет никакого смысла разговаривать с ним дальше. Лучше, если он уйдет еще до того, как проснутся дети.

— Помазанника распяли на кресте, как разбойника с большой дороги. Я чуть не умер там. За всех за вас.

Вот теперь женщине решительно все надоело. Она говорит:

— Ну иди своей дорогой. Хлеб и соль я тебе дала, больше у меня ничего нет. А ты даже забыл поблагодарить меня, ты благословил хлеб, а меня и мой дом ты не благословил. И запомни хорошенько: тот, кто говорит, что он умер за кого-то, тот обманщик. Я живу и тружусь, не разгибая спины, за своих детей. И за тебя тоже, потому что тот кусок хлеба я заработала своим трудом.

Пришелец мог бы произнести перед ней длинную речь, например, о жертвенном агнце, отягощенном грехами других и умершем за них. Но все это не возымело бы на нее никакого действия. Не забыть: для нее не существует потустороннего мира. Награда и наказание, покаяние и спасение — все здесь, в этом мире.

Она почти не слушает его. Он чувствует, что его слова падают в пустоту, поэтому они и для него всего лишь пустые надутые оболочки. Отчаяние охватывает его, его душит страх перед жизнью, перед встречей с теми, кто верил в него, а теперь утратил эту веру.

— Так, значит, твои в том самом Назарете, там их дом. Возвращайся к ним, это будет самое лучшее. Кровь не водица, свои не дадут умереть тебе с голоду. Но даже и перед ними не восхваляй себя, не говори того, что ты сказал тут, что тебя предали смерти и ты умер за нас, во имя нашего спасения. Ведь ты не хотел умирать и не умер. И до самого мозга костей мы чувствуем, как далеко до нашего спасения и что помазанник Божий еще не пришел на землю.

— Но я же совершил чудо, я воскресил мертвых.

Женщина верит в чудеса, но только не в воскресение из мертвых. И она не может себе представить, что этот нагой пришелец и есть один из тех живущих в достатке сытых чудодеев. Он так беден и так жалок. Она говорит, на сей раз скорее с насмешкой, но без враждебности:

— Ну тогда соверши чудо попроще. Положи свои руки на раны на твоих ногах, сними их потом и посмотри, зажили ли твои раны.

Он мог бы, конечно, сказать (и верить в это), что это искушение сатаны, и отклонить ее просьбу. Но женщина стоит совсем близко к нему. Если он поднимет голову, он встретится взглядом с ее глазами: молодыми, строго глядящими глазами.

Не описывать процедуру, а просто написать: чудо не удается.

— Ты была права, женщина. А теперь я пойду. — Он наполовину поднялся. Она останавливает его, она все-таки хочет дать ему травы.

Наконец-то она идет в дом. И по времени уже пора будить детей. (Две девочки, семнадцати и одиннадцати лет. Двое мальчиков, пятнадцать и восемь. У старшего парализованы ноги — ни слова об этом. Читателю до этого нет дела. В доме — одно-единственное помещение. На глиняном полу разбросаны ветки. По случаю праздника.)

Пришелец с трудом поднимается, он не будет ждать, пока женщина вынесет ему травы. Он не может больше ее видеть. (Тому, кто так хочет умереть, невыносим вид человеческого лица, как мучительное напоминание, как полный иронии упрек.) Он бы побежал, если бы мог. Вдруг он слышит топот копыт. Он прислушивается, топот быстро приближается. Это те стражники, его преследователи. Они поймают его, будут смеяться над ним, бить и опять пригвоздят к кресту. И он вновь опускается на камень. Женщине, которая наконец выходит из дома, он говорит:

— Это римляне. Они идут сюда за мной. Да благословит тебя Господь и ниспошлет счастье тебе, твоему дому и твоим домочадцам. Сердце мое полно печали, подойди сюда и помолись со мной: не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу, ради милости Твоей, ради истины Твоей.

Она равнодушно вторит ему:

— …ради милости Твоей, ради истины Твоей. — Взгляд ее прикован к всадникам.

— Для чего язычникам говорить: «Где Бог их?» — шепчет пришелец. Всадники хватают его, уводят. Женщина молча идет за ними вслед.

(Коротко сообщить, что тем временем произошло: шутник испугался и утаил, что вынул гвозди. Сотник орет, он ничего не хочет знать, но порядок есть порядок: три креста — трое распятых. Где они возьмут отсутствующего — их дело, но он должен быть на кресте еще до того, как заявится с проверкой лейтенант, эта патрицианская задница. И пока еще он так орет, появляется офицер. В отличном настроении, — вот это ночка, мое почтение. Эти сирийки — славные бабенки, знают свое ремесло до тонкостей, чувствуют его даже кончиками своих пальцев. Кончиками пальцев — ага, недурно, при ближайшей оказии в Рим написать, они должны…

Сотник рапортует: трое стражников в ночном карауле, из них один младший офицер. Из троих распятых один бесследно исчез, так называемый Царь Иудейский. Офицеру ничего не известно про так называемого Царя Иудейского, но он желает в любом случае получить в течение часа рапорт о том, что все опять в порядке. Слушаюсь! Но все дело в том, что преступник — чудодей. Эти восточные шутники способны заварить любую кашу!)

Итак, женщина идет вслед за ними, травы она все еще держит в руках. Когда они вновь распинают его на кресте, она кричит:

— Не трогайте его, он невиновен! Невиновен!

У него такое чувство в душе, словно после долгих блужданий на чужбине он возвратился домой. Он смотрит вниз на женщину и говорит:

— …Ради истины твоей.

Они вонзают ему меж ребер копье, в самое сердце. Они прогоняют зарыдавшую женщину, осыпая ее бранными словами и угрозами. Все описать сухо, без эмоций. Не изображать душевного состояния женщины, когда она идет домой при ярком свете солнца. Она почти бежит, словно солдаты все еще гонят ее. Приходит усталая и садится на тот самый камень.

— Я еще живой, — произносит она вполголоса. И тут она вспоминает слова распятого: «Они предали меня смерти, но я не умер».

С этого, собственно, и начинается повествование, слова делаются полновесными, до краев наполняясь смыслом. Притча становится былью, так зарождается вера. (В поэзии быль оборачивается притчей. Поэзия — неудавшаяся религия.) Не позднее чем именно с этого места даже и самый нерадивый читатель начнет замечать, что с самого начала меня интересовала только женщина, оставленная, как она называет себя. (Может, «Оставленная» сделать заглавием, взять для этого древнееврейское слово. Спросить Дойно!)

Наконец она поднимается, идет в дом, унося с собой высохшее белье. Авигеи — старшей дочери — нет. Младшая рассказывает, та сказала, что больше никогда не вернется сюда. Женщине следовало бы разразится ругательствами, угрозами, проклятиями на собственную голову, но она не может произнести ни слова. Существует связь, она чувствует это, между двумя событиями — появлением пришельца и исчезновением ее дочери. Этого для нее достаточно. Она не спрашивает, какая связь. Все, что будет происходить в дальнейшем, будет зависеть для нее только от этой, новой связи. (Так начинается поистине новая жизнь. Не день моего рождения является для меня началом бытия и не час, когда я разобрался в своем отце, и не тот миг, когда успех обернулся разочарованием, ничто из всего этого не является для меня началом бытия. Только та новая связь, которой все подчиняется, и есть новое бытие. Ничего из того, что было ранее, не связывает больше.)

Подробно описать, как проходит для женщины этот день. Еще в ее движениях привычная обыденность, но она все больше слабеет, потому что женщина все чаще слышит зов порвать с этой жизнью. Она ждет, но иначе, чем ждала возвращения мужа. Ночью она сидит на корточках перед своей хижиной, смотрит не отрываясь на белый камень, и вдруг ее охватывает уверенность: тот, кого она ждет, уже здесь. (Ничего не объяснять конкретнее!)

Подробно рассказать, как она отправляет детей в город. Они должны встать перед храмом, Господь сжалится над ними. Она сама собирается в дальнюю дорогу, в Назарет, чтобы рассказать его близким, что с ним случилось. И если у него есть жена, то та не станет еще одной оставленной, потому что она будет свидетельствовать перед судьями, что он умер.

В Назарете ее никто не ждал, никто не хотел слушать принесенную ею весть. Никому не нужно ее свидетельство. Иерусалимские басни, знаем мы их. Тем из большого города делать нечего, сидят себе и выдумывают целыми днями всякие небылицы. И из Египта тоже доходят подобные сказки. Каждый понедельник и каждый четверг мир оказывается заново спасенным. Ах, какая скука!

Ее обратный путь несказанно труден. Оставить женщину на полпути между Назаретом и Иерусалимом. Никаких заключительных сцен, даже никакого намека на концовку!

Вначале она говорит: «Тот, что утверждает, что умер за кого-то, тот обманщик!» Теперь она должна была бы сказать: «Тот, кто умирает за нас, выбрасывает нас из нашей единожды данной нам жизни. Боже милостивый, сжалься над нами, не допусти, чтобы кто-то умер за нас!» (Но я категорически не позволю ей сказать ничего подобного.)

На обратном пути она уже могла бы встретиться с крепнущей верой в воскресение Христа. Но и этого не будет! Повсюду она будет слышать лишь последний шлягер, начавший свой триумфальный марш по стране от стен Иерусалима. Сопровождаемый непристойными жестами шлюх, распевающих его на перекрестках больших дорог:

Ах, если бы он только пожелал, О матушка моя! Ах, если бы он только целовал меня, О матушка моя!

Конец никуда не годится, подумал Дойно. Он задул свечу и натянул одеяло до подбородка. И ему не следовало называть мужчину Иисусом. Пришелец и оставленная — агуна — этого достаточно. Дважды должен умереть пришелец, и дважды женщина должна быть оставлена. Проклятие благословения, смертоносного града камней, которыми Бог осыпает избранного, чтобы спасти его, подобно тому, как у других народов, мужчина накидывает покрывало на девушку, которую возжелал. Так, до сих пор все ясно — при первом прочтении. А за всем этим — отчаяние Джуры. Он сам и есть тот пришелец. Сжимающий горло смертельный страх, прежде чем отправиться в путь. А оставленная — это Люба. До того была смерть Андрея. Но если и Джура не вернется…

Он вернется, никто не отважится «предать его смерти». А почему нет? В Европе больше нет предела насилию. И Джура знал это. Со смерти Вассо мысли его все время кружились вокруг темы воскресения из мертвых. Для кого зашло солнце, тот ищет утешение в восходе луны.

Не понятно только, почему и зачем оставленная идет в Назарет. Почему Джура не раскрывает той тайной надежды, которая направляет ее шаги? Именно эту надежду Дойно пытался теперь облечь в слова, чтобы как-то отвлечься от страха за жизнь Джуры.

На следующий день он еще раз прочитал «Потерянную пристань». Она только укрепила его в его страхах. Еще отчетливее почувствовал он отчаяние человека, написавшего ее.

Через два дня Гезерич принес весть о казни Джуры. Он был на удивление хорошо информирован. Да, вставил он для пояснения, он сам лично ходил в Загреб, нет, не из-за этого, но так он смог узнать все точно.

Они были одни, Люба пошла собирать дрова.

— Да, это тяжелый удар, — повторил Гезерич, пока Дойно все еще сидел молча. Гезерич был неприметной фигурой. Лицо, которое легко забывается, правда, оно искажалось от тика: левый глаз подмигивал, большой худой нос вздергивался, морщась, кверху и вызывал подергивание левой щеки. Другая половина лица оставалась неподвижной, правый глаз смотрел равнодушно.

— Там сегодня многие умирают, — начал он опять, — но, конечно, для тебя это нечто совсем иное. Он, по-видимому, долгие годы был твоим другом.

— Расскажи еще раз все, что тебе известно, — сказал Дойно. — Начни с ареста в музыкальном магазине.

Гезерич повторил свое сообщение.

— Ты говоришь, что был в Загребе только два дня?

— Да, два дня.

— Ты повторил свое сообщение слово в слово, у тебя превосходная память, Гезерич.

— Да. — На сей раз тик сопровождался движением руки.

— Ты не то чтобы раз, ты два раза повторил все то, что тебе рассказывал другой, тот, у кого не только хорошая память, но и много верных людей в услужении в нужных местах — у усташей, в полиции и даже среди палачей. Ты повторил донесение Карела.

— Нет! Кто это Карел? — спросил Гезерич. Его щека дернулась несколько раз подряд. Он быстро сказал: — Да, я встречался с ним. И следовательно, я знаю, что настоящее твое имя Денис Фабер. Карел считает, что для тебя было бы лучше остаться во Франции.

— Значит, все это время здесь ты работал на него, злоупотребляя доверием Мары и донося на «зеленоборцев» партийцам.

— Если бы не я, ты был бы не здесь, Фабер, а сидел в тюрьме у усташей или вообще был бы уже трупом, — возразил Гезерич. — Когда двое твоих итальянцев начали стучаться к предателю, я перехватил их и послал потом к тебе Любу. Мне ты обязан тем, что сидишь тут и выспрашиваешь меня, словно я предатель. — Он не торопясь расстегнул сначала пальто, потом пиджак и достал из кармана жилетки сигарету. Она была сломана. Дойно предложил ему свои. Тот колебался, задумчиво глядя на руку, протягивавшую ему пачку сигарет, но в конце концов взял одну.

— Чтобы все было ясно, — начал он опять, глядя на кончик горящей сигареты. — Я порвал с партией после смерти Вассо Милича. Я не хотел больше никого из них видеть, оставил службу и переехал сюда, в деревню. У моей жены было тут небольшое наследство. Стал страховым агентом, страхую от огня и града. А когда в Зеленой бухте все это началось, я тут же предложил Маре свои услуги и делал все, что мог. Но сейчас ситуация изменилась. Ничего нельзя сделать без партии, и ничего не нужно делать против нее. И дело Джуры явилось для меня решающим в этом вопросе. Я, собственно, не все сказал тебе. Джура связался там в тюрьме с одним попом. Он громко заявил, что он против Советской России. Само собой, я не могу в этом участвовать.

— А почему тогда усташи убили его? — спросил Дойно. Он вцепился рукой в ножку стола. Только не ударить в это несчастное лицо, уговаривал он сам себя, только не трогать этого человека.

— Почему? — спросил Гезерич. Он повертел в руках сигарету, почти коснувшись горящим концом своей ладони. — Потому что он отказался сделать это заявление публично и потому что сказал, что Гитлера и усташей надо уничтожить.

— Так что же тогда такое, по-твоему, дело Джуры?

— Подожди, это еще не все. Людям из партии, которых вместе с ним вели на казнь, он сказал, усташи и коммунисты — это одно и то же. Но когда дело дошло до виселицы, то те трое товарищей вели себя образцово, а Джура полностью сломался. Поэтому я говорю тебе: мы не можем взять на вооружение смерть Джуры. Просто больше ни слова о нем. В противном случае…

— В противном случае? — спросил Дойно вызывающе. Он поднялся, но заставил себя опять сесть.

Человек наблюдал за ним внимательно, но без страха. Он склеил сломанную сигарету клочком папиросной бумаги, снятой им с раздавленного окурка, и сказал:

— В противном случае я окончательно порву с людьми Мары. Все равно в ближайшее время в переезжаю отсюда. Зеленая бухта? Остров? Смешно! Мы, мы завоюем власть по всей стране, потому что русские…

Дойно перебил его:

— Решать будет Мара и ее товарищи. А ты мог бы пока помочь перевезти их сюда и только уж потом определял бы свое отношение к ним.

— Я подумаю, — сказал Гезерич. — А что касается тебя, то Карел говорит, лучше всего будет, если ты сразу уедешь назад, во Францию. Здесь будут стрелять, а пуля — дура, она не выбирает.

Дойно встал и подождал, пока тот, другой, тоже поднимется, потом спросил, опять протягивая ему сигареты:

— Так, значит, ты собираешься убить меня?

— Нет, разумеется, нет! Но безусловно, если, конечно, получу такое задание…

— Конечно. А пока что возьми еще несколько сигарет. И не клади их в карман жилетки, они там сломаются.

Гезерич подумал какое-то мгновение, не скрывается ли за этими словами особый смысл. Но не найдя его, дружески попрощался и вышел.

Люба вернулась только во второй половине дня. Она поставила тачку в сарай за домом, прежде чем войти в кухню. Она уже знала весть, лицо ее утратило всякие краски. Она села и положила голову на стол. Прошло много времени, прежде чем она наконец заплакала.

К вечеру Дойно сказал:

— Ты до конца наша, Люба. Нам придется оставить остров, ты пойдешь с нами, и мы пройдем через всю страну. Ты слышишь меня? На Гезерича мы не можем больше рассчитывать, он перешел к другим, не так, как тот Бугат к усташам, что правят сегодня, а к тем, кто будет править завтра. Его место должна занять ты. Ты вообще-то слышишь меня, Люба?

— Я не могу, я не могу больше, — сказала она, всхлипывая.

— Уже завтра рано утром ты отправишься в город и привезешь с собой оттуда одного человека, он очень любил Джуру. Сообщи ему все, что ты знаешь, и скажи ему, что он нам нужен, он, и его типография, и его деньги. Поговори также с его женой. Она должна знать о тебе.

— Я не могу, — повторила она. — Мне страшно даже выйти в огород. И я не хочу больше жить.

— Я прочитаю тебе сейчас несколько страниц, которые Джура написал здесь, под твоей крышей.

Он встал, зажег лампу, затопил плиту, потом прочитал ей «Потерянную пристань», но только до слов: «Она сама собирается в дальнюю дорогу, в Назарет, чтобы рассказать его близким, что с ним случилось».

— Ты поняла, Люба? — спросил он после некоторой паузы.

— Я не знаю, у меня никогда не было детей и никогда не будет. Я не знаю, зачем я живу на белом свете.

— Тебе надо хорошенько отдохнуть. Завтрашний день будет для тебя трудным. Но прежде чем ты ляжешь спать, возьми вот этот листок и зашей его себе в подол платья или в подкладку пальто. Бролих узнает почерк Джуры и поверит тебе.

— Я боюсь, — сказала она, плача, — я боюсь всего. Я боюсь каждого нового дня.

— Я тоже, — сказал он, — но все теперь вновь обретает смысл. И будет на сей раз продолжаться недолго, потому что мы станем твердыми и тоже прибегнем к насилию. И никто никогда не увидит больше страха в наших глазах, и на наших убийц мы тоже будем смотреть глазами убийц.

— Я не хочу, — сказала она, — не хочу.

Он протянул ей листок из рукописи Джуры. Она встала, принесла иголку с ниткой и вспорола подкладку пальто. Когда она между делом подняла голову, то увидела, что глаза его закрыты, а губы вздрагивают. Она подумала: там, в яме, он был как дитя малое, а я как его мать. Но он сразу же забыл об этом…

— Я принесла хлеб и сыр. Они там, в тачке, — сказала она.

Он вышел. Воздух был влажный, с моря поднимался туман. Снизу доносился шум моторной лодки, но ему ее не было видно. Он думал о Жанно, о кругосветном путешествии, которое он обещал ему. О Релли, та, наверное, думает сейчас, что он уже умер. И о Джуре. Перед казнью он сломался, сказал Гезерич. «Саваны наших друзей станут нашими стягами», — как давно это было. Париж, 1937 год. Для сегодняшних мертвых уже не было даже саванов. Джуру бросили в общую могилу, в известковый карьер. И только мысль о собственном будущем насилии могла еще служить ему утешением.

— Я приехал, Фабер, конечно, но только для того, чтобы сказать тебе, что ты не можешь рассчитывать на меня и мою жену. Мы уже давно отошли от политики, потому что поняли, осознали, — одним словом, мы стали теософами.

— А так, в остальном, ты совсем не изменился, Бролих, — сказал Дойно, легким нажатием руки понуждая вошедшего сесть. — Седым ты был еще с молодости, и у тебя даже сохранился прекрасный цвет лица, как у молодой девушки. Несколько располнел, это есть, но тебе даже идет.

Вошедший, изо всех сил противясь нажиму, настойчиво сказал:

— Я еще раз заявляю тебе, Фабер, чтобы между нами не было недоразумений, да? Я прибыл сюда с дамой, потому что был потрясен, конечно, увидев почерк Джуры, — бог мой, какое ужасное преступление они совершили! Но я, но мы, мы отошли от ваших дел.

Люба поставила на стол вино и рюмки, Дойно налил, и они выпили.

— Но деньги у тебя все еще есть, Бролих? Для теософа они не так уж и важны, а нам они срочно нужны, нам и ты нужен, но раз ты отказываешься, так дай нам денег. Джура…

— Джура знал, что мы стали теософами.

— Но он не знал, что его повесят и что ты потом откажешься сделать все необходимое, чтобы страна узнала об этом.

— А что я могу сделать? Ты забываешь, в каких обстоятельствах мы живем.

Дойно громко засмеялся. Бролих сказал со вздохом:

— А вот ты, Фабер, ты очень изменился. Когда человек презирает людей, это по нему видно, словно у него на лице безобразный шрам. Если б моя жена видела тебя таким…

— Тебе нужно было приехать с ней вместе. Я знаю ее, потому что видел однажды, как она плакала. Это было в тот день, когда мы собирались хоронить Андрея. Она сказала: «Послушать вас, как вы разговариваете, так можно подумать, что Андрей вообще никогда не жил». Она знает, что случилось?

— Знает, но ты должен понять, что для нас земная жизнь только…

— Оставь, Бролих! Итак, голос Джуры должен быть услышан всей страной. «Письма повешенного» — таков будет общий заголовок первых текстов. Совсем маленький формат, всего по тридцать две страницы в каждой книжечке, и, главное, распространить среди молодежи. Первое письмо самое позднее должно появиться через десять дней. На суперобложке будет стоять: Д. Загорец, «Карст», подзаголовок — «Потерянная пристань», на внутренней стороне суперобложки имена всех тех, кто виновен в убийстве Джуры, начиная с того молодого человека, выдавшего его.

— Но это же призыв к убийству, — сказал Бролих с ужасом.

— Да, к пяти убийствам. Нам пока известны только пять имен, причастных к этому. Во второй книжке будут еще имена, уже другие. До самого последнего оппортуниста должно быть донесено, как опасно делать ставку на тех, в чьих руках власть.

— Если мы пойдем по этому пути… Боже праведный, во что же мы превратимся?

— В агнцев со стальными челюстями.

— Я страшусь этого.

— Я тоже.

— Тогда зачем же, Фабер, зачем?

С чувством облегчения Дойно вдруг обнаружил, что «будущие воспоминания» больше не имеют над ним власти, и ничто больше не заставляет его обращать будущее в прошлое еще до того, как оно стало настоящим. Он больше не убегал от действительности и не казался сам себе столь невыносимым.

— Зачем? — повторил Бролих настойчиво. Он наклонился вперед и, поскольку Фабер все еще молчал, сказал тихо — То, что я в свое время пошел в партию, было связано с уродливостью нашей семейной жизни, с огрызком карандаша в руках моего отца. Огромные леса принадлежали ему, а он всегда держал в руках только огрызок карандаша, когда считал. У него все имело выражение в цифрах. Вот от этих цифр я и бежал в партию, понимаешь, Фабер? Чтобы леса опять стали лесами. Ты говоришь, вам нужны мои деньги, и правда то, что я все еще богатый человек. Хорошо, я дам вам денег, вы купите себе на них оружие, будете убивать и сами будете убиты. Я спрашиваю: почему, зачем? Жизнь моего отца была лишена содержания, столбцы цифр не могут стать содержанием жизни, понимаешь, и в убийстве нет содержания, абсолютно никакого. Мы с женой оставили политику с тех пор, как в России убили Вассо Милича — а теперь мы с Верой должны опять возвратиться к политике, потому что усташи убили Джуру? Заколдованный круг замыкается, дьявольский круг. Теперь моя очередь задать тебе один вопрос, может, он покажется тебе смешным, но ответ на него важен для меня и моей жены. Не ради тебя задам я этот вопрос, он, так сказать, не личного плана, просто важен для нас, как я тебе уже объяснил, одним словом: есть ли на свете хоть кто-то, кого ты любишь, по-настоящему любишь, то есть тот, кто тебе важнее любой политики, важнее стальных челюстей агнцев?

Люба подошла к столу и пристально посмотрела в лицо Дойно. И она ждала ответа. Он сказал:

— Твой вопрос вовсе не кажется мне смешным, и сейчас я не знаю на него ответа.

— Так, значит, главная истина от тебя сокрыта. И это очень печально, Фабер, ты можешь мыслить, но не можешь найти своей собственной истины, а следовательно, и смысла своей жизни. И делаешь поэтому смерть Джуры смыслом для себя и совершаешь тем самым страшную ошибку. Потому что смерть и убийство не могут быть смыслом жизни, я повторяю тебе это. Жаль, что здесь нет Веры, она бы объяснила тебе лучше. В следующее воскресенье я приеду и привезу ее с собой. И если вам нужны деньги, чтобы спастись, и если ты настаиваешь на том, чтобы немедленно издать последнее сочинение Джуры, я согласен. Тетя Мары отдала вам все свое состояние, и я не хочу быть мелочнее, чем она. Но я еще раз заявляю: я больше не с вами, и не потому, что быть с вами стало опасно, а потому что действия ваши лишены смысла.

— Вопрос не в том, чего мы хотим, а в том, что мы должны. Если бы я не распорядился доставить тебя сюда, ты бы и дальше влачил жалкое существование, издавая там у себя свои трактатики, и в конце концов даже смерть Джуры стала бы казаться тебе не столь важным событием. Свою любовь к человечеству ты спокойно объединяешь с равнодушием к страданиям других людей, напоминающих тебе твоего отца с его столбцами цифр.

— Это не правда, — оборонялся Бролих, — не говори так, ты делаешь мне больно.

— Я не хочу причинять тебе боль, потому что я рад и благодарен тебе, что ты приехал сюда. Как звали того человека, которого ты больше всего любил в своем детстве?

— Янко, он был…

— Мы будем называть тебя Янко. Итак, Янко, я скажу тебе, что мог бы сейчас почти радоваться. Смотрю на тебя и думаю: а ведь он будет когда-нибудь потом собирать ракушки или пестрые камешки на берегу моря. Вот ты говоришь, это не может стать смыслом, потому что «убийство» само по себе не может быть смыслом жизни. А я удивлю тебя и ужасно разочарую, если скажу, что могло бы стать смыслом моей жизни: радость и веселье. Никто не поверит, что один из нас способен так думать в эти дни хотя бы просто потому, что нам отказано и в радости, и в веселье. Подумай о Джуре — он хотел начать новую жизнь. Мара привезет нам сюда то, что он написал там, в своей пещере. Вот ты удивишься тогда, Янко!

— В том листке, который мне привезли, не было ничего веселого.

— А потому что ты его еще не понял. На том листке стояло: «Боже милостивый, сжалься над нами, не допусти, чтобы кто-то умер за нас!» Самое лучшее будет, если мы сейчас же, немедленно, приступим к составлению первого из «Писем повешенного». И ты поймешь, что это великий завет и надежда.

Глава четвертая

— Давайте еще раз спляшем то же самое коло![168] — крикнула молодая девушка, задыхаясь от долгого танца; ловким движением она передвинула ружье на грудь, как это делают кавалеристы.

— Да, еще раз наше коло, наше! — закричал босой юноша, стоявший в хороводе между нею и бородачом.

Волынщик кивнул, опять склонил голову вправо, закрыл глаза и заиграл сначала. Это был высокий, худощавый, очень спокойный и молчаливый мужчина. Только немногие из них могли вспомнить точно, когда и где он присоединился к партизанам. Он пришел из деревни, под корень вырезанной немцами. Только тот, кто случайно был далеко от деревни, избежал резни. Оставшийся в живых вернулся на следующее утро назад и подумал сначала, что заблудился или видит дурной сон. Он сел возле колодца, закрыл глаза, потом медленно открыл их, но все оставалось по-прежнему: вот лежит убитая собака, а там кровавые следы ведут к горе трупов. Тут стоял дом, но теперь видны только вишни позади него. Это было так противоестественно — никого больше нет, а они цветут. Под обломками удалось обнаружить кое-какие уцелевшие вещи, например, маленький серп, старую солдатскую дядину шинель, детский ботиночек и волынку. Он взял с собой вещи и пошел лесом к отрогам гор, где пасся скот. Теперь скот никому больше не принадлежал. Он долго сидел там, ждал, сам не зная чего. Но облака медленно плыли мимо, словно это был обычный день, как все. Небо осталось наверху и не рухнуло на землю. И никто не приходил, и никого кругом больше не было, кроме скота и оставшегося в живых человека. Так он и сидел, напрасно прислушиваясь к чему-то, потом заснул, потом проснулся. Нарезал палочек, поправил волынку, да, все в порядке, и она, значит, тоже осталась в живых. Потом он еще раз спустился вниз, в деревню. Можно было, конечно, сколотить доски и соорудить себе подобие крыши над головой. На ночь он остался здесь, но наутро понял, что все это не имеет никакого смысла. Деревня была трупом. И нечего здесь делать одинокому человеку. В вишневом саду он вырыл широкую могилу для всех своих: для жены, для детей, для дяди, его жены и их дочери, еще незамужней, немножко странной, что-то у нее было с головой. Потом он опять поднялся гуда, где пасся скот, забрал его и погнал перед собой. Он пошел «присоединяться». Через несколько дней он встретил в лесу людей, к которым захотел присоединиться. Он взялся за волынку и заиграл, чтобы они поняли, что он свой.

Прошло около трех месяцев с тех пор, как оставшиеся в живых в Зеленой бухте и на редюите покинули остров. Их было около двадцати человек, под командой Мары и Сарайака они двинулись в путь на Герцеговину. И вот теперь их было уже около тысячи двухсот человек. Их называли сначала Зеленая бригада, потом бригада Джуры, а позже — джуровцы. Потому что многие, особенно молодые люди из городов, примкнули к ним в память о казненном писателе.

Кто мог заранее предсказать, в каком именно злодеянии народ усмотрит в конце концов ту чреватую символами несправедливость, которая поднимет его на борьбу? Кто мог предсказать момент, когда человек наконец настолько возненавидит кабалу и унижение, что забудет свой страх перед смертью?

Режим сначала замалчивал казнь Джуры. В столице курсировал слух, что писатель был осужден, а потом помилован. Но вскоре его сменил другой. Поговаривали, что помилованный при переводе в рядовую тюрьму был убит бандой пьяных усташей, до смерти забивших его сапогами. И вот, чтобы «положить конец этой от начала до конца злостной выдумке, распространяемой врагом», в официальном коммюнике было объявлено: «Настоящим доводим до сведения, что главарь уничтоженной террористической банды арестованный Г. Д. Загорец, он же Джура, приговоренный к смертной казни, был потом помилован, и смертный приговор заменен пожизненным заключением. Причина наступившей на днях смерти заключенного объясняется его тяжелой болезнью».

Сообщению никто не поверил. Потом по рукам стали ходить «Письма повешенного», тогда-то и узнали правду. И казалось, что лакейский режим, еще больше чем казнью, разоблачил себя тем кровавым фарсом, разыгранным балаганным комедиантом, когда он за час до казни отправил гонца с благой вестью, а в итоге породил лишь убийство, но никак не помилование. Нет, говорили в народе, то, что гонец задержался в дороге и принял участие в грабеже, вовсе не случайность, а в высшей степени знаменательно.

Множилось число тех, кто мучился стыдом, что так долго молча терпел такой режим. Молодые люди покидали свои дома, город, они шли искать Зеленую бухту, толком не зная, где она находится и что это такое — морская ли бухта или просто символ, в тайну которого нужно сначала проникнуть, чтобы найти дорогу туда, куда звал их Повешенный. Искавшие почти не замечали поначалу, что сами были теми, кого тоже искали. И их нашли. Драги и его друзья направляли новых бунтарей: одни взламывали плохо охраняемые склады врага и добывали себе первое оружие, другие откапывали его из земли. Но все равно его было мало.

Когда они наконец приходили на место, одежды их оказывались изодранными, ноги израненными, лица истощенными, глаза ввалившимися. Они все были похожи один на другого — молодые рабочие, крестьяне и студенты, все как вспугнутая охотниками дичь, что сама вдруг начала охотиться. Многие из них переоделись в немецкие или итальянские мундиры. Для усташей они были бандитами, стрелявшими из-за угла, за что расплачивались собственной жизнью. Пощады никто из них не ждал, да они и не имели на нее права.

Волынщику все время приходилось повторять одно и то же коло. По его позе, по тому, как он стоял, застыв на месте, закрыв глаза и наклонив голову, можно было подумать, что он спит.

Хоровод танцующих, то взбегая вверх по склону, то спускаясь по откосу вниз, растянулся по долине, прорезавшей неровной бороздой холмистую местность. Солнце еще высоко стояло в небе, но уже протянулись длинные тени.

— А напоследок сыграй нам ваше коло, Вуйо, коло вашей деревни, — сказала Мара. Она только что вернулась с Дойно из штаба, с совещания, продолжавшегося довольно долго. После ранения она очень быстро уставала.

Помолчав немного, Вуйо ответил:

— Нашей деревни больше нет, и людей наших в живых тоже больше нет. Вишни — те да, те цветут, все разрушено, все убито, а они цветут. Наших песен и плясок, нашего коло больше нет, потому что нет в живых наших. Мне вот уже почти сорок, а я вдруг сразу стал человеком ниоткуда.

— Здесь много таких, с которыми произошло то же, что и с тобой, — сказала Мара. Она положила руку ему на плечо. Наконец он открыл глаза и внимательно посмотрел на нее, на ту, что стояла тут перед ним — маленькая женщина в синем рабочем комбинезоне, с седыми волосами, коротко подстриженными на мужской лад. Он знал, что она одна из тех, кто в штабе, кто решает, когда и куда выступать, где отдыхать, когда и в кого стрелять. Он медленно сказал:

— Не плохие тут ивы, но наши были лучше. Бог был для нас другом. Для нас большим другом, чем для многих других. А потом, вдруг… Но почему и детей… Почему Он допустил такое?

— Мертвые не воскреснут, это так, — сказала Мара. — Но живые начнут все заново, будут строить и создадут в нашей стране новую прекрасную жизнь.

Он опять внимательно посмотрел на нее, потом поклонился ей и сказал:

— Я благодарю вас за это утешение, да воздаст вам Господь!

Медленными шагами он направился к кострам, там раздавали мясо, оно наконец-то изжарилось.

— Было очень глупо то, что я ему сказала? — спросила Мара, огорченная.

— Слова утешения вовсе не должны быть непременно умными или даже правдивыми, — сказал Дойно. — В глазах Вуйо мы так же неприличны, как и цветущие вишни. «В лучах веселых тает мгла, как будто не горе ночь принесла. Лишь в мой дом сегодня вошла беда, — а солнце смеется всем всегда!»[169] И ты, и Вассо, и я — мы все сидели вместе в Большом концертном зале в Вене и слушали, как там пели эти слова: «Песни об умерших детях» Густава Малера. Как давно это было! Разве волынщика может утешить, если он узнает, что наша деревня полностью разрушена и что у нашего прошлого давно нет иной родины, кроме наших воспоминаний? И что мы гораздо дольше, чем он, родом из ниоткуда?

— Но он часто видит нас веселыми, вчера ты плясал со всеми вместе, в хороводе, а сегодня перед началом совещания мы все так смеялись, даже до слез. А он…

— И он будет такой же, как мы. И он увидит, так никогда и не осознав, что не будет конца. Это и есть тот единственный жизненный опыт, объединяющий в себе одновременно и то, и другое: и наивысшее утешение, и гнетущую тревогу.

Сразу после обеда большинство из них выступило в трудный двухчасовой марш через горы. Ожидалось, что железнодорожный состав с оружием, боеприпасами и консервами для немецких частей на юге достигнет моста на рассвете. Джуровцы должны были занять позиции по обе стороны реки. Взрыв нужно было произвести в тот момент, когда локомотив и, по крайней мере, два вагона пройдут треть моста. Уже с прошлой ночи четыреста человек заняли свои позиции вдоль железнодорожного полотна. Эта операция должна была пройти успешно.

— Маленькая речушка, всего лишь приток другого притока, а посмотрите, Фабер, с каким возмутительным равнодушием течет она мимо обломков разрушенного моста. Нет ничего более надменного, чем сама природа, — сказал Краль. Он неторопливо застегивал на синие кожаные пуговицы манжеты своей рубашки с уже обтрепавшимся воротничком. — Четверо тяжелораненых и девятнадцать убитых — обратная пропорция. И из тех четверых тот, у кого ранение в голову, кого вы доставили сюда из отряда взрывников, не перенесет транспортировки через горы. И еще вопрос, удастся ли мне отстоять раненного в грудь. А тогда, значит, двадцать один убитый и двое раненых. Мы — победители, а у немцев потерь гораздо меньше. Теперь я вот стал бригадным врачом, но все никак не могу привыкнуть, что хороводные плясуны так быстро умирают. Война действительно не для меня. Ну, до свидания, желаю вам приятной беседы с вашими немцами.

Краль, хромая, последовал за своими санитарами. Вот уже несколько недель, как у него на ступне загноилась рана. Он частенько подшучивал сам над собой, называя себя неизлечимым врачом. Состояние его глаз заметно ухудшалось, пораженные легкие все больше внушали серьезное опасение, он харкал кровью. А теперь к этому добавилась еще и загноившаяся нога.

— Хвори человека, который не хочет больше жить, однако не хочет и умирать, — признался он однажды Дойно. Они знали друг друга с незапамятных времен. Много лет назад Краль оказал ему любезность, проводив Йозмара Гебена до границы и подвергаясь тем самым опасности. — Тот случай имел для меня серьезные последствия, никто не мог тогда этого предугадать, как-нибудь я расскажу вам обо всем, — сказал как-то Краль, но все было недосуг.

Огромным черным зверем свисала передняя часть состава со взорванного моста в воду. Позади горели вагоны.

Все было кончено. Партизаны, тяжело нагруженные захваченным, разными дорогами возвращались назад. Дойно и молодой Зденко, штабной писарь, ждали на полпути конвой с пленными.

— До сих пор такого еще ни разу не было, — сказал задумчиво Зденко. — Не было такого случая, чтобы мы допрашивали их. Их тут же на месте и убивали. Иногда жестоко, а иногда нет. Но не будем забывать, что жестокость заразительна, — закончил он нравоучительно. Он был молодым профессором истории немецкой литературы. Его докторская работа имела темой «Философское и религиозное содержание немецкой романтики». Какое-то время он верил, что даже внешне похож на Новалиса.

— Жестокость заразительна, — повторил он.

— Не только она, но и доброта, и великодушие, и чувство товарищества так же заразительны, как и мужество и трусость.

— Но жестокость сидит глубже, она поднимается из самых глубин человеческого существа.

Тут они отчетливо услышали тяжелые, приближающиеся шаги. Конвоиры никак не смогли бы пройти мимо условленного места — единственной поляны в этом лесу.

— Значит, ты будешь записывать имена и другие данные, которые тебе будут называть немцы, но только самое главное, впрочем, я буду подавать тебе знак. А что касается жестокости, то не думаю, что она сидит глубже сострадания. И она не столь важна, как любовь или даже потребность в справедливости. Будь иначе, многих из нас уже не было бы в живых, например, меня или тебя.

— Я совершенно не согласен, ведь Фрейд учил нас…

Дойно больше не слушал его. Из всех глупцов самыми невыносимыми для него были образованные.

Вскоре на опушке появились люди, примерно тридцать партизан и двадцать пленных. Последние тащили ящики с боеприпасами.

— Мы тут не в полном составе, — сказал молодой командир. — Двоих бандитов уже нет. Один из них всю дорогу ворчал, что не желает тащить ящики. Чтоб другие все поскорей поняли, я его прикончил. А второго Вуйо ножичком — раз, два. — И он кивнул на волынщика.

— За что? — спросил Дойно, но крестьянин ничего не ответил.

Пленные были наконец построены, одиннадцать в первой шеренге и десять во второй. Молодых среди них было мало, усталые, серые лица. Жаль, что побежденные никогда не похожи на смертельного врага, подумал Дойно, по-немецки приказывая им опустить руки. Никакого сострадания, но и никакой ненависти, и даже никакой горечи. Они стояли босые — конвоиры уже переобулись в их сапоги — и с непокрытыми головами. Слышно было дыхание тех, кто постарше, груз, который они тащили в гору, был непосильно тяжел для них. Дойно и Зденко прошли вдоль строя. Каждый должен был назвать свое имя, дату рождения, семейное положение, образование, профессию, место жительства, воинский чин, срок службы и, наконец, свою войсковую часть. Среди них были железнодорожники, электротехники, рабочие-металлисты и фермеры, в большинстве своем женатые мужчины. Во внутренних карманах у них лежали фотографии их жен и детей и последние письма из дома. Чаще всего в них встречалось слово «отпуск».

— Ганс Лангер, — отрапортовал упитанный человек в добротном, хорошо скроенном мундире. — Родился восемнадцатого октября тысяча девятьсот восьмого года в Кёльне на Рейне, проживаю по Гогенцоллернринг, тридцать шесть, служащий имперской железной дороги, женат, место службы — транспортный отдел в Белграде.

Его лицо выглядело странным, несмотря на правильные черты. Нападение застало его, по-видимому, врасплох, в тот момент, когда он брился — одна щека была гладко выбрита, другая покрыта щетиной.

— Вы офицер? — спросил Дойно. Он смотрел не на него, а на солдата во второй шеренге.

— Да. Так точно, капитан, — ответил он, — и я протестую против такого обращения. Как офицера меня нельзя принуждать к физической работе. Женевская конвенция категорически запрещает использование военнопленных поблизости от боевых действий.

Его выговор выдавал его: без сомнения, он был родом из восточных земель Германии.

— Так, значит, вы родились в Кёльне, всегда там жили и служили на имперской железной дороге. Тогда вы, конечно, знаете и Санкт-Гереонскирхе, ее каждый знает. От вашего дома недалеко до церкви. Назовите улицы, которые ведут к ней.

— Да, нет ничего проще. Если идти от моего дома… но откровенно говоря, я не слишком большой приверженец церкви и не так уж точно знаю эту дорогу.

Обыскали его карманы, документов при нем никаких не было, даже металлической бляхи — личного знака солдата.

— Так вот, ваше имя не Ганс Лангер и вы не из Рейнской области, а из Силезии!

Не дожидаясь его ответа, Дойно обратился к человеку во второй шеренге:

— А вы, вас как зовут?

— Крулле, Вильгельм Крулле, радиомеханик из Берлина, Вайсензее.

— Достаточно. Когда эшелон должен был прибыть на место?

— О таких составах трудно сказать точно, но мы предполагали, что около шестнадцати часов, — ответил Крулле и с любопытством и как бы напряженным ожиданием посмотрел на Дойно. Удовлетворение разлилось по его лицу, когда он услышал следующий вопрос, вновь обращенный к капитану:

— Ваш состав должен был пройти мост около пяти часов утра. А вы в это время уже проснулись и брились. Почему так рано? Потому что вы не имеете отношения к эшелону, потому что около шести часов утра вы намеревались покинуть эшелон, потому что являетесь офицером службы особого назначения. Покажите ваши руки! Маникюр. Где кольца? Раздеть догола!

Человек запротестовал. В нижнем белье у него нашли три кольца. Одно из них было старинной работы. Внутри были выгравированы древнееврейские буквы. Дойно разобрал их: ахава — «любовь». Он подозвал Вуйо к себе, надел ему кольцо на мизинец.

— Хватит врать, капитан. Сознайтесь, что вы из службы безопасности и что вас перевели сюда работать из Польши, где вы грабили и убивали.

— Из Литвы! — уточнил офицер и тут же опомнился, что это совершенно безразлично. Он полуобернулся, как бы ожидая от своих, таких же пленных немцев, помощи. Но никто из них не ответил на его вопрошающий взгляд. Его увели. Он закричал.

После того как Зденко записал личные данные всех военнопленных, им позволили сесть. Их выкликали по одному и допрашивали. Они знали немного. Все сходились на том, что это был первый военный эшелон, который пропускали здесь на юг. Кое-кто считал, что за ним последуют другие эшелоны, потому что на отправном пункте скопились большие военные запасы. А почему эшелон был отправлен без усиленной охраны, они объяснили только тем, что никто не предвидел опасности в пути. Большинство солдат было непригодно к военной службе, они использовались на железной дороге или в ремонтных мастерских воинских частей. Все без исключения отрицали, что являются членами нацистской партии. Многие из них признавались, что состоят в легальном профсоюзе, так называемом «Рабочем фронте Германии». Ганса Лангера звали в действительности Оскаром Богерицом, и как гестаповец он особо прославился до войны в Данциге и Бреслау. Это показали двое пленных, одним из них был Крулле, которого допрашивали последним. Он был маленького роста, узкоплечий, чуть старше сорока лет; говорил быстро, но движения были замедленными и размеренными. Его молодые ясные глаза с любопытством смотрели на говорящего. Они превращались в узкие щелочки, когда он улыбался или задумывался.

— Вам известно, почему я вызвал вас последним, Крулле? — спросил Дойно.

Он не ответил, потому что с любопытством наблюдал за Зденко, который раскладывал на ящике с боеприпасами свои бумажки в алфавитном порядке и, казалось, испытывал при этом какие-то затруднения.

— Не представляло труда изобличить этого фальшивого Лангера, но ваши глаза, Крулле, очень помогли мне. Я предполагаю, что вы ненавидите не только одного этого нациста.

Крулле с сожалением отвернулся от Зденко и ответил:

— Мой отец был социалистом, я тоже социалист. Не нацист, но и не коммунист. Я так говорю, чтоб не возникло никаких недоразумений.

— Садитесь, пожалуйста, на ящик, Крулле. Я долго жил в Берлине. Герберт Зённеке и я — мы были друзьями. Говорит вам что-нибудь это имя?

— Конечно. Зённеке, правда, был коммунистом, но отличным парнем. Нацисты утверждают, что его прикончили в Москве. Врут, конечно, а?

— Зённеке мертв. Разделаемся сначала с нацистами, а потом займемся его убийцами!

После некоторого молчания Крулле сказал:

— Не найдется ли у вас сигаретки… Может, конечно, и последней… Потому что если это правда, что русские убили даже Герберта Зённеке, тогда нацисты правы и в том, что вы убиваете пленных.

— Крулле, а вам известно, что делают немцы с нашими людьми, когда захватывают их?

Пленный с жадностью затянулся и, глядя вдаль, где в верхушках деревьев играли солнечные блики, сказал:

— Так, значит, что этот кровопийца Богериц, что рабочий Вильгельм Крулле, все одно — что в лоб, что по лбу. Не-е-т, не могу поверить, да вы и сами это видите, иначе я бы трясся от страха. А я пока нисколечко не боюсь.

— Присоединяйтесь к нам. Вас ждет страшно тяжелая жизнь, возможно, даже смерть, потому что до победы еще далеко, но…

— Я немец, не югослав, не забывайте, пожалуйста, об этом.

— Мы боремся не за величие Югославии и не за гибель немецкого народа.

— Значит, вы все-таки за русских!

— Нет, мы не за русских, мы за всех, за свободу для всех.

— Но тогда мне вас ужасно жалко, потому что «всех» давно уже нет. И кроме того, это вы обязательно должны узнать, вы сваляли ужасного дурака. Конечно, эшелон вы разграбили, ящики с оружием и боеприпасами очень пригодятся вам, но те там теперь не успокоятся до тех пор, пока не выкурят вас отсюда. Если мы тут посидим еще немного, то, пожалуй, увидим вскоре птичек. Первые прилетят просто так, чтобы поглядеть, а за ними появятся настоящие. Вы все обречены на гибель. И поэтому я предпочитаю остаться вместе со своими товарищами. Все ж они свои.

Он поднялся. И только когда уже собрался отойти от Дойно, вдруг сразу понял, что идет навстречу смерти. Все абсолютно бессмысленно. Он же не враг, и тот человек, который прикажет застрелить его, тоже не враг, скорее друг. Он схватил Дойно за руку и громко закричал, словно разговаривал с кем-то, находившимся далеко от него:

— Но это же полное безумие! Вы не можете нас убить. Я надел солдатскую шинель не потому, что мне этого хотелось.

Дойно прервал его:

— Я не знаю, какое решение будет принято. Но тебе я еще раз предлагаю свободный выбор — присоединяйся к нам, потому что ты не нацист и потому что нам нужен радиомеханик.

Крулле почти не слушал его. Он говорил беспрерывно, боролся за свою жизнь и жизнь своих товарищей, против угрозы, такой непонятной для него и, однако ж, нависшей над ним. Вдруг он умолк, повернулся кругом и посмотрел на своих товарищей, лежавших посреди поляны между ящиками, прижавшись друг к другу, словно их сморила жара, и они мирно уснули.

— Прежде чем ты уйдешь, Крулле, послушай хорошенько. Все это безумие, ты прав, и мы все увязли в нем. Но немецкий солдат, даже если он и не нацист, должен понимать, что с ответственностью немцев за содеянное все обстоит не так-то просто. Сколько из твоих товарищей, которые лежат вон там, сколько из них кричали «Зиг хайль!», по крайней мере, начиная с марта тысяча девятьсот тридцать третьего года? Вот уже больше восьми лет мир слушает их рев. Скольких мертвых должны вы были бы воскресить, чтобы можно было забыть все, что совершено на земле от имени немцев! Человек, которому я надел на палец кольцо, отобранное у Богерица, теперь родом ниоткуда — ваши люди превратили его деревню в пепелище и вырезали всех жителей только за то, что двое раненых партизан укрылись там на одну ночь. Если у тебя хватит мужества, Крулле, пойди и повтори все, что ты только что сказал, этому человеку, у которого от четверых его детей не осталось ничего, кроме одного детского ботиночка. Я все переведу, слово в слово.

Немец посмотрел на него и сказал упавшим голосом:

— Тогда это конец всему. Мы погибли, да и вы тоже.

— Обдумай мое предложение и дай мне поскорее ответ.

Последние слова утонули в грохоте взрывов, быстро следовавших один за другим. Самолеты появились над поляной внезапно. Пулеметная очередь угодила в ящик с боеприпасами. При втором заходе они засыпали поляну бомбами. Когда они наконец исчезли, взрывы все еще продолжались какое-то время.

Из пленных в живых остались только трое; среди партизан, рассыпавшихся по опушке леса в поисках грибов и ягод, двоих тяжело ранило. Попадание было в девять из двадцати четырех ящиков, один из них, вдребезги разбитый, не взорвался. В нем находился обеденный сервиз французского фарфора, камчатные скатерти и салфетки, бутылки с вином и хрустальные бокалы. Красное и белое вино брызнуло на мертвых. Синие цветочки на осколках белого фарфора так и играли на солнце.

Партизаны отошли поглубже в лес и только ночью двинулись в обратный путь, назад в бригаду. Самолеты кружили над холмами и долинами в поисках цели и основного лагеря партизан, численность которых немецкое командование хотело немедленно установить. Приказ гласил: уничтожить террористов в течение двадцати четырех часов, «истребить до последнего человека».

Скрюченный большой палец прижимал бумажку, указательный распределял равномерно табак, все дело было только в быстроте и ловкости движений.

— В Испании, — сказал Сарайак, — я встречал многих, кто мог одной рукой скрутить цигарку, и таких, у кого не только одной руки не было.

Все мужчины не отрываясь следили за его рукой, всем сердцем желая, чтобы их однорукому командиру удался этот трюк. Сарайак быстро провел языком по краям бумажки — цигарка, может, чуть и толстоватая, была готова.

— Значит, тебя зовут Миле Йованович? — спросил он. Приземистый светловолосый Миле с шумом выдохнул воздух, взгляд его глубоко запавших глаз приклеился к пустому рукаву «генерала».

— Да, меня так зовут. Правда и то, что я оттуда, снизу, из Велаца.

Он повернулся к зияющей дыре на месте входа в землянку — дверь была вырвана — и показал наружу, на молодой лесок, плавно спускавшийся в долину, где находилось их село. Он говорил громко, как бы стараясь перекричать пальбу и разрывы мин.

— С каких пор ты у нас?

— Это я точно знаю. Тогда было воскресенье, луна еще росла, а потом должен был наступить видовдан[170], вот за неделю до него я и ушел.

— Значит, ты ушел из Велаца девятнадцать дней назад, двадцать первого июня. А как долго ты шел, пока до нас не добрался?

— Не долго, в среду я уже был у вас, ночью патруль меня нашел. Я, собственно, хотел пойти к четникам, но остался у вас. Я сначала думал, что серб может себя спокойно чувствовать только у Дражи Михайловича. В Велаце нет больше сербов, усташи убили нас, а кого не убили, тех угнали.

— И твою жену?

— Нет, моя жена умерла во время родов еще год назад, я вдовец и без детей. Усташи сожгли дом моего тестя еще до того, как убили его и всю его семью. Они побросали трупы в колодцы, что рядом с церковью, — я имею в виду нашу церковь. Среди них были еще такие, кто не совсем умер.

— Значит, ты спасся, Миле, — один или еще кто?

— Один. Никого больше не было.

— Вот ты уже десять дней с нами и должен теперь знать, за что мы, джуровцы, боремся.

— Да, против усташей, и немцев, и итальянцев, против всех фашистов и жандармов, и…

— А за что мы боремся, спрашиваю я тебя!

— Ну вот я и говорю, за все хорошее, за свободу, так сказать, так я понимаю.

— А почему мы называем себя джуровцами?

— Ну какое-то название надо ведь иметь, а Джура был очень хороший человек, как говорится, брат для всех людей, серб ты или хорват, так говорят, поэтому Павелич его и повесил. И если такой великий человек, чье имя повсюду было напечатано и у кого все было, умер за наше справедливое дело, то он, значит, как говорится, пример для всех нас.

— Ты все понял, Миле. А теперь слушай внимательно: вот лист бумаги, я делаю на нем вот такой значок, это означает, что здесь находится католическая церковь, вот тут слева, откуда они обстреливают нас из минометов. А ты теперь все точно рассказываешь мне — про каждую улицу, про каждый дом, и кто в нем живет, и кто как себя вел, когда пришли усташи и до их прихода, — все, ты понимаешь? А потом я возьму другой листок, и ты покажешь мне все тропы, которые ведут отсюда в Велац, а оттуда в Дивно — все короткие дороги, все кустарники, ручьи, пруды, болота, — ты понимаешь? Самое позднее завтра утром мы займемся наведением порядка в Велаце.

— Какого порядка? Там никого больше нет, никого из наших. Они же въехали на лошадях в церковь и повесили попа на колоколе. Детей они убили. Какой же еще порядок можно навести в Велаце?

— Ты увидишь, Миле Йованович. А теперь за работу!

Огонь все усиливался. Но в этой землянке опасными для них могли быть только минометы, треск ружейных выстрелов шел, казалось, отовсюду, но был далеко от них.

— Пить хочется! — сказал Младен, удостоверившись, что Сарайак в землянке. Он расстегнул итальянский офицерский мундир, словно хотел снять его, но не сделал этого. Сарайак протянул ему оба листка бумаги.

— Это точно, что до самой мельницы всё поля кукурузы? — спросил Младен, внимательно изучив листки.

— Да. И на другой стороне, за мостарской дорогой, тоже кукуруза, она у нас сейчас уже высокая. Здесь благодатная долина, — ответил Миле и с любопытством посмотрел на маленького хрупкого человека, усталые глаза которого за толстыми стеклами очков беспомощно смотрели на балки. Так это и есть инженер, так называли его партизаны, а выглядит, словно его одной рукой прихлопнуть можно. Такому можно было и боязливость простить, и даже трусость, а он отчаянно смел, как говорили про него, и не ведает страха.

— Так, значит, усташи рассчитывают, что мы именно здесь и будем пробиваться. Они будут ждать в кукурузе, — сказал Младен.

Сарайак разослал людей, Миле должен был оставаться вблизи землянки, остальные же отправились созывать штаб на совещание.

— Мы опять попали в передрягу, — сказал Младен. — Осиное гнездо. Драги наткнулся на четников, они отходят в Черногорию. У меня нет уверенности, что они идут с побережья. У них итальянское оружие. Захватили? Получили в подарок от итальянцев? Их около шестисот человек, хорошо откормлены. По всему, у них много боеприпасов, но только легкое оружие. Они открыли огонь, потому что сначала думали — мы люди Тито, а потом, что мы местное ополчение усташей. Они засели в надежной засаде, у них много снайперов. Драги ждет приказа и хочет знать, пробиваться ему сюда, или ты вышлешь ему подкрепление. Интересного мало, разве что только отобрать у них лошадей и телеги, ну и боеприпасы, конечно. Похоже, они везут с собой много муки. Если в атаку включится одновременно и рота Владко, то можно будет справиться с ними.

— А что тут у нас творится?

— Мы взяли несколько человек из Велаца, но будет лучше, если ты допросишь их сам. Люди Тито, отступая, прошли через Велац, оставались в нем четыре дня, а потом подались через горы, похоже, в направлении Яйце. Усташи оказали им поначалу слабое сопротивление, а ополченцы все разбежались. Но потом они предприняли вместе с итальянскими частями стремительную атаку со стороны Вуковско и опять захватили Велац. Сейчас там восемьсот человек, они думали, что четники на марше и ждут нападения с их стороны.

— Итак?

— Нам нужен Велац, нужно продовольствие, лошади, телеги и несколько дней отдыха. Четников нам нечего бояться, занятые ими высоты им без пользы, у них нет артиллерии. Я предлагаю совершить налет на кукурузные поля, и немедленно. Усташи должны поверить, что мы бросили туда все свои силы. Ночью произвести рокировку и напасть с другой стороны, двинуться к церкви, очистить ее, забросав гранатами, а затем подойти с двух сторон вдоль проселочной дороги к мельнице. Захватив минометы и боеприпасы, мы откроем огонь по кукурузным полям и избавим себя от рукопашной. Рота Владко пусть остается здесь, в подлеске, и будет теснить их так, чтобы, отступая, они нарвались на четников.

— «Кровавая хореография дилетантов», как говорил Джура, — сказал Сарайак усталым голосом. — Так мы положим много людей. Приведи тех из Велаца.

Шестерых взяли прямо во время работы на полях, тянувшихся вдоль дороги на Дивно. У одного из них, маленького и горбатого, было умное лицо. Только когда он говорил, его печальные насмешливые глаза становились серьезными. Тогда он слегка наклонял вперед голову с огромными ушами, словно внимательно вслушивался в слова, слетавшие с его губ, но как бы произносимые не им самим. Он не стал дожидаться, пока с ним заговорят, а сразу сказал, едва переступив порог:

— Я вас не боюсь. Велац уже столько раз освобождали, что те, кто еще жив, уже разучились бояться.

— Ты разговариваешь не как крестьянин, — прервал его Сарайак. Он распорядился вывести остальных.

— Я — крестьянин, выращиваю табак и виноград. Я учился на учителя, но потом оставил это. Так вот, я заявляю тебе, каждое освобождение стоит нам крови, больше половины жителей Велаца уничтожено вами!

— Не нами!

— То есть как это не вами? Ты что же хочешь, чтобы я делал различие между освободителями? Сначала пришли немцы, и нам объявили, что теперь будет все хорошо и нас освободят от ярма сербов. Налетели как саранча! Весь скот, что не спрятали здесь наверху, исчез вместе с ними. Потом пришли новые жандармы, всё наши хорватские братья — ура! никаких сербов! — и тут они начали лютовать против сербов. А потом заявились четники и начали лютовать против хорватов. Слава тебе Господи, они быстро убрались, потому что пришли итальянцы. А потом пришли настоящие освободители, усташи. Они вырезали всех велацких сербов, а если им кто не нравился, так они заявляли, что он — серб, а еще лучше — сербский еврей. Потом пришел Тито. За четыре дня он так основательно нас освободил, что не осталось ни одного дома, из которого не увели, по крайней мере, хотя бы одного мужика по доброй воле или каким другим путем. А затем вернулись, конечно, усташи и начали мстить. И теперь — здрасьте, добро пожаловать, дорогие гости! — заявляешься ты со своими партизанами. Велац опять, снова здорово, будут освобождать. Я не боюсь вас, потому что теперь всё уже без разницы, жить или умереть с голодухи или от жажды, от чумы или от холеры, но раз уж ты позвал меня сюда, так я тебе скажу: если ты порядочный человек, то обдумай все хорошенько! Или ты придешь к нам навсегда и останешься, — тогда приходи, милости просим, и мы поможем тебе освободить нас. А если ты недостаточно силен и через несколько дней опять побежишь, тогда пусть остаются усташи, и ты оставь нас в покое! Есть так много деревень и городов, пусть теперь и до них дойдет очередь. Освобождайте, пожалуйста, Баня-Луку, Сараево, Белград, Париж, Берлин — хоть весь мир, но пожалейте нас, дайте нам наконец немножко передохнуть!

— У тебя хорошо подвешен язык, дружище, какой ты крестьянин, тебе не табак выращивать, а речи произносить на свадьбах да погребениях. А что ты делал, когда убивали твоих сербских соседей и сбрасывали в пустые колодцы? Ты тогда перед усташами тоже речи держал? Не-е-т, эх ты, оратор. Им ты по три раза на дню задницу лижешь. А почему ты такой смелый и так разговариваешь со мной? Почему? А, молчишь, а я вот тебе скажу: потому что ты прекрасно знаешь разницу между фашистами и нами! И поскольку ты видишь в них безжалостных врагов, ты и гнешься перед ними, а в нас — своих союзников, от которых ты ждешь, чтобы они сдохли за тебя, но не доставили тебе при этом никаких беспокойств. Мы уже много дней не видели ни куска хлеба, неделями не спали ни на чем другом, кроме как на голой земле, ноги наших людей избиты в кровь, — да, нам нужен Велац, ваша жратва, ваши постели, ваши сараи, ваши лошади и ослы и твой табак. Враг забирает все, а ты говоришь: «Кушайте на здоровье!» Нам нужно немного, а ты говоришь: «Лучше бы вы сдохли у себя наверху, чем курить наш табак». Разве ты не знаешь, как мы себя называем? Ты же наверняка знаешь, кто такой был Джура. И если бы Повешенный сейчас встал перед тобой и сказал бы тебе: «Дай моим братьям немного отдохнуть у тебя», разве ты и ему тоже сказал бы: «Оставьте меня в покое!», ты, остряк?

Крестьянин молча уставился на волосатую грудь Сарайака, рубашка на груди у того была расстегнута, потом сказал:

— Я знаю, кто такой был Джура. Я схоронил его книги, надежно спрятал в винограднике. Но то, что ты тут говоришь, тоже речи для свадеб да похорон. Я повторяю тебе, что вы, партизаны, как бы вы там себя ни называли, для нас одно несчастье. И кроме того, от вас проку, как от прошлогоднего снега. Если фашистов там, во всем мире, победят, так им и здесь придет конец, даже если вы ни единого выстрела не сделаете. А если их там не победят, так и вы с ними не разделаетесь. Это же ясно, как дважды два.

— Так же ясно, как и то, что каждый человек смертен. Однако же никто не убивает своих детей, когда они рождаются. А делает все, чтобы уберечь их от болезней и голода. Моих детей больше нет в живых, и жена моя тоже мертва, и мои родители — усташи убили их всех. И тебя они убьют — по крайней мере, хотя бы один из тех пятерых донесет им, что я долго разговаривал с тобой и что, следовательно, ты наш человек. Тебе не остается ничего другого, как присоединиться к нам и помочь нам заполучить их боеприпасы и особенно минометы. Ты человек любознательный и уж точно знаешь, наверняка, где они держат боеприпасы и где у них еще и другие склады. Ночью, когда мы нападем со всех сторон, ты поведешь туда тридцать человек.

— А если я не захочу? — спросил человек дрожащим голосом.

— Эх ты, болван, ты что же думаешь, что на свете найдется хоть кто-нибудь, кто бы хотел того, что сейчас происходит? Ты что же думаешь, что ваш занюханный Велац стоит того, чтобы я пожертвовал ради него хотя бы одной рукой одного-единственного партизана? И тем не менее мы будем нападать. И немало наших поляжет в эту ночь. И ты, и я, мы оба не хотим этого — но какое это имеет значение. Ну так как?

Человек отвернулся. Он долго смотрел на волю, словно хотел удостовериться, что она существует, как и тот залитый солнцем мир, к которому он принадлежал еще час назад, и что внизу раскинулся их Велац, где стоит его дом, где жена будет ждать его возвращения, как только солнце скроется за церковью. То, что град может за несколько минут уничтожить виноград, зачастую еще до того, как он созреет, было известно ему с раннего детства. А тут вдруг прошел град, который разрушил человеческую жизнь, хотя на небе не появилось ни облачка.

— Я не занимаюсь политикой, и я не из ваших людей, — сказал он неуверенно. — И дома… Сам я, конечно, горбун, это правда, но жена у меня нормальная женщина. Она добрая и верная, и у нас дети — я должен думать о них. Был бы я один, тогда…

Он оборвал себя на полуслове. Он напрасно ждал, что Сарайак что-нибудь скажет ему. Кто все потерял, как этот, мелькнуло у него в голове, в том нет больше жалости. К тому же он прав, усташи в любом случае прикончат меня. Я с таким же успехом мог сегодня пойти наверх и работать в винограднике, а я взял и спустился вниз, на табак. Одинаково можно было заняться и тем, и другим.

Он обернулся. Сарайак сидел, уставившись на бумагу, лежавшую у него на коленях. Он скручивал себе цигарку. Горбун напряженно следил, как указательный палец распределяет плохо нарезанный табак по клочку тонкой бумаги. Только теперь он по-настоящему осознал, что этот человек потерял не только свою семью.

— Если ты хочешь, я скручу тебе цигарку. У меня обе руки целы и табак у меня получше, самый лучший во всей Герцеговине.

Сарайак поманил его к себе, они оба склонились над планом Велаца, так много раз уже освобождаемого.

Джуровцы напали ясной безлунной ночью. Им не удалось с первого захода захватить церковь и прилегавшие к ней дома. Они потеряли драгоценное время, враг успел подтянуть силы с кукурузных полей. План пришлось менять. Младен продолжал атаковать церковь, а Сарайак отвел основной отряд партизан назад и ворвался в Велац через кукурузные поля, ударив по вражеским позициям с тыла. Тридцать человек, которых горбун привел к складу — им служил огромный сарай, — помешали усташам атаковать Сарайака, сумевшего ворваться на главную площадь. Жестокий бой продолжался до позднего утра. В конце концов исход его решился в кровавой рукопашной. Усташи бросились бежать. Бригада потеряла около семидесяти человек. Из тридцати, атаковавших склад в сарае, в живых осталось только восемь. Горбун был среди убитых.

К вечеру того же дня на площади перед оскверненной сербской церковью устроили суд над Мюллером и тремя его сообщниками, обвинявшимися в том, что они принимали участие в истреблении сербского населения и грабеже имущества. Миле Йованович и двое молодых хорватов, тут же присоединившихся к партизанам, выступили в качестве обвинителей. Вечером смертный приговор был приведен в исполнение.

На другой день — это было воскресенье — в Велац вернулись двое сербов-мужчин и три женщины. Они долго прятались где-то. Вернувшиеся домой прошлись по селу, несколько раз вверх и вниз по главной улице, словно надеялись на чудо, но так ни с кем и не встретились. И, словно найдя долгожданный выход из тьмы, кинулись к церкви. Они вымыли там пол, уцелевшие от разгрома скамейки, но вскоре оставили и это занятие. И опять блуждали по главной улице мимо обугленных остовов своих домов, пока о них не позаботились партизаны. Они пойдут вместе с партизанскими отрядами, куда бы те ни шли, решили сербы. И только в этот миг они почувствовали, что смогут теперь справиться с охватившим их мучительным ощущением одиночества и потерянности.

Вечером на площади танцевали коло. В переулках люди собирались вокруг певцов, певших старинные sevdalinke[171] и новые песни:

Моя матушка хотела дождаться меня, Ее нет в живых боле. Моя девушка хотела дождаться меня И любить на свободной родине и в свободном доме. О Неретва, о Неретва, Скольких мертвых несешь ты на себе в море! И свою любимую я никогда не увижу боле.

— Ну, Вуйо, как дела? — спросила Мара разгоряченного плясуна.

— У меня хорошо. У всех, кто еще жив, дела идут хорошо. Это красивое, большое селение, наше было намного меньше. Но если мы уйдем отсюда, вернутся те, другие, и всех уничтожат. Мы повсюду сеем несчастье, куда только ни придем. Это хорошо, конечно, что мы спустились с Карста и вышли из лесов, это правда, но то, что мы делаем, это не по справедливости, скажу я вам…

— Но у нас нет другого выхода, Вуйо. Нам нужна мука и телеги и все остальное, и наш путь в Боснию проходит здесь, через Велац, ты же знаешь. Мы должны…

— Да, это, конечно, так, — ответил, вздыхая, Вуйо. — Сильные всегда творят зло, когда хотят того, а мы, слабые, — потому что у нас нет другого выхода. И не остается больше никого, кто бы делал добро. И за то ли умер тот Джура, наш, так сказать, святой, и того ли он именно хотел, это тебе знать, ты же у нас ученая.

И он пошел прочь, искать сербов, прежде чем Мара успела ответить ему. Она смотрела ему вслед. Он ходил босой, как и большинство партизан. Вся одежда на нем была разодрана, он был худой и голодный, как волк зимой. Но он больше не гнул головы, не опускал плеч. У него ничего не было своего, но ему принадлежала вся страна.

Джуровцы продержались в Велаце чуть больше недели. Они оставили его, когда враги с большим перевесом сил ударили с трех сторон. Итальянцы обстреливали село из гаубиц, самолеты поливали улицы пулеметным огнем.

Новые оккупационные власти жестоко расправились в отместку с местными жителями. Командный штаб джуровцев принял решение — впредь не освобождать больше никогда ни одного города, ни одной деревни.

Глава пятая

— Нет, — сказал Сарайак, — мы не обречены и не проиграли. И вообще: что значит проиграли? С нашего нападения на железной дороге, следовательно за последние девять недель, мы потеряли пятьсот двадцать три человека, тридцать шесть присоединились к нам. Наша огневая мощь в расчете на человека бесспорно усилилась. Все наши люди теперь вооружены, и кроме того, у нас есть восемнадцать легких и восемь тяжелых пулеметов и достаточно боеприпасов. Правда, мало вьючных животных. И питание у нас плохое и его тоже мало, но, однако же, лучше, чем было зимой. Если мы и дальше будем придерживаться зигзагообразного продвижения вперед, избегая пока любого прямого столкновения, так чтобы враг надолго терял наш след, и, отдохнув, пробьемся в Славонию, тогда мы наверняка получим свежее пополнение и раздобудем себе продовольствие. Я, как и прежде, против предложения слиться с титовцами. С военной точки зрения мы ничего не выиграем, а что касается политических причин, говорящих против этого, так они ясны, пожалуй, даже и Владко.

Дождь барабанил по брезенту, натянутому словно балдахин между четырьмя деревьями. Свеча, воткнутая в картошку, выгорела, другой у них под рукой не оказалось. Впрочем, свет им был и не нужен. Уже давно они не вели никаких протоколов заседания штаба. Все они так хорошо знали друг друга, что им заранее было известно, на кого как подействуют чьи слова. Вот уже несколько месяцев они жили единой жизнью, неизбежной и нерасторжимой для них. Каждый знал голос другого, каков он, когда тот бодрствовал или говорил во сне, кричал или стонал. Даже то, как дышал молчавший, было для остальных красноречивей слов. Они не стали со временем похожими, а лишь научились с полуслова понимать друг друга, несмотря на все их различие. Сарайак все больше замыкался в себе. То, что он потерял руку и постоянно зависел от помощи товарищей, лишь усугубляло его мрачность. Ибо этот горный инженер, этот одержимый страстью к порядку авантюрист — так охарактеризовал его Джура в одном из своих репортажей о гражданской войне в Испании — становился невыносимо гордым, едва только чувствовал себя беспомощным и зависимым. Партизаны видели в нем своего подлинного вождя. Никому из них даже и в голову не могло прийти, что приказ, исходивший от него, может остаться невыполненным. Они боялись его ничуть не меньше, чем обожали. Генерал — вот была та кличка, которой они наградили его. Иронию быстро забыли, он стал просто генералом. Так как им ничего не было известно о его прошлом, они выдумывали про него легенды. Это давало им возможность гордиться им и делить с ним славу его былых ратных подвигов.

И Мара была для них тоже недоступна, но тут они ни до чего и не докапывались. Эта маленькая женщина олицетворяла собой в их глазах идеальное совмещение символов власти и значительности. Она происходила из знатной семьи, была вдовой героя, водила дружбу с крестьянскими лидерами, еще совсем молоденькой участвовала в движении «зеленоборцев». Она была не из народа, но — как любимый король в сказках — настолько предана ему всем сердцем, что отрешилась от всего, чтобы делить с ним беды и смертельные опасности. Лишь к ней одной они обращались по имени, словно в нем заключались все ее титулы.

А всем другим они давали прозвища: Владко они назвали «депутатом», Дойно — «профессором», а Любу — «матушкой». С ней им чаще всего приходилось иметь дело, потому что она была «министром продовольствия». Иногда ее запросто называли коротким именем — вдова. Поговаривали, что она была женой Джуры. Об Андрее большинство из них никогда ничего не слышали.

— Целыми неделями мы только спорим, — начал опять Сарайак, когда другие замолчали. — Пора наконец принять решение. Каждый должен высказать свое мнение.

Его горящая самокрутка описала полукруг. Владко сказал:

— Что значит вообще «обречены и проиграли», спрашивает Сарайак. Риторический вопрос. Семнадцатого мая нас было тысяча двести четырнадцать человек, а сегодня, в четверг, тридцатого июля, нас семьсот двадцать семь. Мы проходим по такой местности, где мы у крестьян ничего не найдем. Даже если мы отберем у них их собственное пропитание силой, его едва ли хватит, чтобы с грехом пополам накормить треть наших людей. А передвигаться голодными возможно, конечно, но недолго. Последовать примеру Дражи Михайловича — замереть и уклоняться от любой военной операции — это политическое самоубийство, рано или поздно за ним последует и военное. Кроме того, мы несравнимо слабее его. Следовательно, такого себе даже позволить не можем. Чтобы добыть оружие, мы совершали нападения, которые обходились нам дорогой ценой, но скоро нам придется совершать нападения, чтобы прокормиться. Мы вынуждены оставаться на марше, но мы не сможем не выдать противнику наших позиций. Будем петлять, конечно. Но у противника есть самолеты, и даже самые малые его соединения моторизованы. Они выследят нас. Так что, будем мы нападать или нет, мы обречены. К осени от нас останется маленькая горстка, и ее смоют дожди. Поэтому я еще раз предлагаю немедленно отказаться от собственной изоляции и присоединиться к Тито в качестве более или менее автономного отряда.

— К чему такая спешка? — спросил низкий бархатный голос Младена. Владко не ответил ему. Он не любил Младена и его бархатный голос. Каждому ведь ясно, что они бегают наперегонки с немцами, что равносильно смерти.

— Разбежаться в разные стороны никогда и ни для кого не будет поздно, — заявил Младен.

— Кроме мертвых, — прервал его Владко.

— Кроме мертвых, — согласился Младен. Он улыбался, по-видимому, как всегда, когда наталкивался на возражения, снисходить до которых не считал для себя нужным. — У нас одна задача: выдержать. С военной точки зрения мы не являемся значительной силой, другие партизанские отряды тоже, да, впрочем, и все Балканы пока еще не столь важны в общей борьбе. А вот если союзники решат высадиться здесь, тогда даже одна рота, которая в течение двадцати четырех часов способна будет удержать крошечный клочок побережья, окажется важнее целой дивизии, только собирающейся здесь высадиться. Четники — великосербские националисты. Тито — прорусского толка, хотя и не получает от Сталина никакой помощи. Есть только один процент вероятности, что союзники именно нам дадут оружие, а не другим — если мы еще будем существовать, если научимся маневрировать и увеличим до осени свою численность на две, три тысячи человек.

— Мы не прокормимся, — сказала Люба. — Владко прав. Кукурузу мы уже съели, и пшеницы у нас уже почти нет, нам всего не хватает. У нас даже и соли всего лишь на два дня.

— Четники хорошо обеспечены, а титовцы тоже плохо, как и мы, иногда даже хуже, — сказал Дойно. — Голод, чрезмерная усталость от изнурительных переходов по горам, жалкая одежда и прежде всего плохая обувь — типичная для них картина. Их единственная надежда — помощь союзников; на русских они пока не рассчитывают. У них наверняка есть контакт с англичанами. Би-би-си часто говорит о них, Черчилль несколько раз хвалил их в палате общин.

— Пришло время, чтобы ты подробнее высказал свое мнение, Дойно, — сказала Мара, — и не только как «министр информации». Ты на стороне Владко или Сарайака?

— Мое мнение в данной ситуации не принесет никакой пользы.

— И все же мне бы хотелось его знать, — сказал Младен. — Если оно правильное, то тогда и пользу может принести.

— Ошибкой было то, что вы дали спровоцировать себя. Не нужно было принимать боя на острове. Вы должны были отсидеться, подождать, пока буря пронесется мимо. Зеленая бухта больше не сможет стать отправной точкой нового движения, а останется едва заметным эпизодом, который скоро забудется, как и все то, что мы делаем.

— Следовательно? — спросил Сарайак резко.

— Следовательно, определяйте смысл всего, что мы сейчас делаем, не целью, к которой мы стремимся, поскольку мы уверены, что не достигнем ее, а ценой наших деяний как таковых.

— Это для меня слишком туманно, — заявил Владко нетерпеливо.

— Пока Гитлер не побежден, мы в опасности быть раздавленными фашизмом. Как только он будет побежден, мы окажемся в опасности быть раздавленными русскими. Если здесь высадятся западные союзники, — это тот счастливый случай, на который рассчитывает Младен, но он мало вероятен, — тогда они опять установят здесь режим Карагеоргиевичей или таких, как Славко. В этом случае наилучшие перспективы для нас — быть посаженными в тюрьмы, а для некоторых расстрелянными при попытке к бегству. Даже в сказках еще не случалось такого, чтобы несколько пшеничных зернышек перемололи на муку мельничные жернова.

— А мы и есть те самые пшеничные зернышки? — спросила Люба. Она не смогла удержаться и рассмеялась.

— А в чем же тогда смысл наших деяний? — спросил Владко.

— В том воздействии, какое они оказывают на нас самих. Мы должны доказать самим себе не столько свое мужество, сколько свою способность, даже погибая, не быть только жертвами.

— Ну, опять полный туман! — прервал его Владко.

— Серна, что оказала сопротивление охотникам, убила некоторых из них и превратила тем самым охоту в слишком опасное предприятие, будет в конечном итоге, конечно, подстрелена, но она погибнет иначе, чем все серны до нее.

— Чудное сравнение, — сказал Драги. Сразу, как только свечка погасла, он заснул и теперь проснулся буквально всего несколько минут назад. Он прекрасно отдавал себе отчет, что их положение тревожно. Немало молодых людей из тех, кого он «протащил» в бригаду, уже убиты. Он осознавал свою ответственность за это. Суровые трудности бесконечных переходов, никогда не утоленный до конца голод стали для него ежедневной нормой. Однако вот уже несколько недель он жил в оазисе счастья: он любил молодую женщину, которая самостоятельно нашла дорогу к джуровцам. Вот уже несколько дней, как он обрел уверенность, что и она его любит. Правда, все оставалось по-прежнему, конечно, так, его партизанская жизнь, опасное патрулирование днем и ночью, но теперь он себя и все, что он делал, видел в ином свете.

Ему казалось, что только теперь он живет по-настоящему, и у него, как у всех влюбленных, появилось свое измерение времени. Оно придавало мгновениям встречи особую значимость, распространявшуюся и на остальное время. Смерть и гибель ходили рядом, но то был момент вероятности, а счастье от близости любимой было осязаемым и безграничным.

Сейчас, окончательно проснувшись, он, правда, слушал, что говорила Мара и что возражали ей Владко и Дойно, но мысли его были с той высокой худой женщиной, которая всего лишь в сотне шагов отсюда ждала его. Она не спросит, почему он пришел так поздно и какое они приняли решение, она только произнесет его имя — Дра-а-ги, — растягивая «а» и как бы вопрошая.

— Вся трудность в том, Дойно, что ты перестал мыслить политически, — разочарованно заключил Владко. — Нам нужно решить политическую проблему, а не философскую и не этическую. Ты потерял здравое чувство реальности.

— А ты, Владко, думаешь, что мы еще можем делать политику? — возразил Дойно. — Но у нас нет власти, и, что еще важнее, мы и не хотим ее завоевать. Ибо знаем, что будем вынуждены злоупотребить ею, если завоюем ее только силой. В этой войне миллионных армий мы, по-видимому, единственная формация, олицетворяющая собой чистоту морали и философии.

— Прости, но я не могу больше выдерживать эту болтовню! — сказал Владко громко. Он резко вскочил, ткнулся головой в мокрый брезент, помедлил немного и опять опустился на рюкзак.

— А почему нет? — спросил Младен.

— Любому ребенку или последнему дураку ясно, что эффективность для нас всё, и только она является определяющей. А тут приходит Дойно и проповедует нам политическую и моральную чистоту. Мы будем счастливы, если сможем через неделю дать каждому нашему бойцу по горстке кукурузы в качестве дневного рациона, а он толкует нам про чистоту, как про нашу основную заботу. Если и завтра целый день будет лить дождь, мы все размокнем, как шкуры у дубильщика, а у него, видишь ли, философские проблемы. А если дождь прекратится, то немецкие самолеты опять найдут нас, и у Сарайака появится возможность для еще более отрадной статистики: у нас опять относительно возрастет количество оружия в расчете на одного человека, потому что наверняка нас на сотню, две станет меньше. Нет, я не могу больше этого выдержать.

— Ты наверняка сможешь это выдержать, Владко, если задумаешься над тем, что миллионные армии не намного «эффективнее» нас — во всяком случае, по своему конечному эффекту. Поражение, которое они нанесут врагу, будет, конечно, иметь большое значение, это так, но, однако же, их победа не будет стоить и выеденного яйца. А следовательно, гораздо меньше, чем горстка кукурузы. Твоя «эффективность» гонит тебя, как амок, и обрекает на бессмысленную смерть. Но прежде чем ты уйдешь, выслушай мое предложение: собрать бригаду и объяснить ей сложившуюся ситуацию. Пусть все решится простым голосованием.

— Безумие! — воскликнул Владко, Драги присоединился к нему. Но большинство приняло это предложение.

Бригада подавляющим большинством решила ни к кому не присоединяться и немедленно сократить продовольственный рацион. Они упорно хотели выдержать до конца, каким бы он ни был.

А конец приближался с каждым днем. Бригада постоянно находилась под перекрестным огнем, как гонимая сразу многими охотниками дичь.

Владко еще летом попал в руки усташей. Они замучили его до смерти. Драги повесили немцы. Краль умер естественной смертью, от легочного кровотечения.

Это случилось в те августовские дни, когда они впервые после многих недель могли позволить себе передохнуть. Они выскользнули из расставленных сетей, и враг на несколько дней потерял их след.

— Днем хотя и жарко, но вечера зато прохладные и приятные, — сказал Краль. — Я никогда не стремился быть героем и умру не на поле брани, а где-нибудь в тенечке, на холодке. Потому что теперь, мой дорогой друг, пробил мой час, и я хочу умереть.

Сарайак молча сидел рядом. Дружба, долгие месяцы связывавшая его с доктором, никогда не была многословной. Едва ли кто мог сказать, что притягивало их друг к другу. Но было ясно, что смерть одного нанесет незаживающую рану другому.

— Жаль, что с нами нет баронессы. Она бы просто запретила мне умирать. Но, возможно, она и сама изменилась с тех пор, как побывала в тюрьме и постояла у позорного столба. И то, что она, дабы обрести свободу, должна была в конце концов выйти замуж за Преведини, это, пожалуй, самый тяжкий удар для нее. Фабер, посмотрите на Сарайака. У него такой комичный вид, словно он хочет сказать мне: «Хватит болтать, умирать пора!»

— Вуйо везде пройдет, — сказал Сарайак. — Завтра он должен вернуться назад с лекарствами.

— Только через несколько лет появится верное средство от этой болезни. И ты посыплешь мне его на могилу, Сарайак. Ну не делай такого серьезного лица, ты портишь мне все удовольствие. Кстати, по поводу удовольствия, Фабер. Я хотел рассказать вам одну историю, в которой вы сыграли некую роль, сами того не ведая. Но чуть позже, мне вдруг опять стало трудно говорить.

Доктор Краль умер только через четыре дня, за несколько часов до того, как примерно триста пятьдесят человек, все, что осталось от бригады, должны были снова тронуться в путь. Так что у него еще хватило времени рассказать Дойно давно обещанную «веселенькую историю». Он вспомнил сначала 1931 год, то лето, когда они частенько встречались друг с другом в хорватской столице. Тогда-то, почти одиннадцать лет назад, Дойно и обратился к нему. Он должен был еще вечером того же дня, а это была суббота, проводить одного молодого немца до австрийской границы. Жена Краля отдыхала на озере, недалеко от того места, где этот Йозмар Гебен мог найти своих друзей по партии, студентов, разбивших там палаточный лагерь. Один из них взялся переправить Гебена на следующий день тайком через границу.

— Вы, конечно, сейчас не помните этого, Фабер, но я тогда колебался, даже отклонил сначала вашу просьбу. По своим врачебным делам я намеревался провести конец недели в городе, а также и по другим, уже личным мотивам. Я думал, будет лучше, если я не буду некоторое время видеть Гизелу. Нет, в нашем браке не было серьезного конфликта, но за шесть лет мы дошли до того, что любой, даже самый пустячный спор начинал приобретать конфликтную остроту. Возникла, так сказать, пустота в отношениях. Нарушенный метаболизм чувств, стало быть, сопереживаний.

Я прибыл в отель около пяти часов утра. Когда я вошел в комнату Гизелы и зажег свет, проснулась она, но не тот молодой человек, что лежал подле нее. Красивый юноша, спортивный, загорелый. Мне известны десятки анекдотов, связанных с подобными ситуациями, но я и по сей день не знаю, как должен вести себя супруг, когда застает в постели своей жены возможно вполне приятного, но голого молодого человека. Комичным был даже не тот поспешный жест, которым Гизела прикрыла наготу своего возлюбленного. И не то, что я в первую секунду попытался заглянуть ему в лицо, как будто все зависело от того, знакомы мы или нет, — все это стало казаться комичным только потом. Фабер, вы не поверите, но в этой ситуации, больше похожей на тривиальный фарс, было нечто абсолютное. Вы не улыбаетесь? Отлично! Я произнес одно только слово, глупейшее из всех: «Пардон!» — и вышел. Я не забыл даже повернуть выключатель, чтобы погасить свет. Когда я спустился вниз и сел в машину, то был одержим только одной мыслью: найти вашего друга и помочь ему перейти границу. Пусть это спасительное действие спасет и меня. Итак, я поехал, заблудился по дороге и потерял много времени. Наконец я добрался до студенческого лагеря, но Гебена уже и след простыл. Я встретил там молодую девушку, она ласково посмотрела на меня и пригласила позавтракать с ними. Я был растроган до слез, потому что в тот момент у меня было такое ощущение, что я старее, чем скалы Триглава. Час спустя я решил остаться в лагере и только через несколько недель вернуться в Загреб, а может, и вообще туда больше не возвращаться. Ночью, однако, я вернулся назад — меня ждали пациенты.

Через полтора года мы с Букицей поженились. Этот брак нельзя было назвать плохим, нет, но и хорошим тоже. Вина моя. Я никак не мог избавиться от абстрактного молодого человека из абсолютно тривиальной ситуации. Пловец, утративший доверие к воде и не верящий больше, что она его держит.

Я мог бы спасти Букицу. Она была еврейкой, разве я еще не сказал? Я знал, что ей грозит опасность. Я должен был бы сразу уехать из армии, но мы были как раз в ссоре. Из-за очередного молодого человека. И я где-то болтался. А она уже была в лагере, когда я пришел. Я кое-что предпринял, чтобы вызволить ее оттуда, но недостаточно, не сделал даже и половины того, что сделал Преведини для баронессы. Правда, я не верил тогда, что ей угрожает смерть. Я передал все дело адвокату, а сам уехал в горы, поблизости от того самого озера.

Знаете, что я установил, Фабер? Тысячи смертей не могут сделать человека равнодушным по отношению к одной-единственной смерти. И даже конец света не излечивает от ревности и не спасает от угрызений совести. Я и сейчас, разговаривая с вами, все еще вижу перед собой серебряные звезды на небесно-голубом фоне, которыми был расписан в отеле балкон в номере Гизелы.

Вы слушаете меня, и вам не по себе. Почему? Я же еще не сказал самого последнего. То, что я промедлил столько дней после разгрома нашей армии, прежде чем вернулся в Загреб, и то, что я потом опять уехал, имело под собой еще одну причину. Ведь дело с Гебеном тогда получило огласку — я сам больше чем нужно сболтнул, похвастался немножко. Ваш друг Карел стал время от времени обращаться ко мне. И я оказывал ему подобные же услуги. Ага, сказал я себе, я на подозрении, усташи, возможно, думают, что я коммунист. Каждый человек хотя бы раз в жизни оказывается лицом к лицу со своей собственной трусостью. Если ему повезет, все останется без последствий, а если нет, он погибнет. Понимаете, все началось с глаз, безобидная в общем-то вещь, но я запустил ее. И это уже стало началом конца…

— Вы устали, Краль, отдохните несколько часов. Я потом приду опять. И вы мне все доскажете.

— Нет, останьтесь, Фабер, несколько часов — это слишком много. Я должен еще многое рассказать вам и прежде всего про Букицу. Вы даже не знаете, как она выглядела. А потом вы скажете мне, что стало с этим Гебеном, мне бы хотелось знать, стоило ли это того — ну, вы понимаете, — ведь чтобы спасти его, я поехал тогда в Блед. В общем, с него все и началось, и мне очень хотелось бы знать, что ему это дало. Смешно, но до самого последнего мгновения я буду испытывать такое чувство, что жизнь по-настоящему так и не удовлетворила моего любопытства. Ну, а теперь ваш черед, Фабер!

Краль умер около девяти часов вечера. После полуночи его похоронили. Надо было торопиться, потому что усташи и немцы объединенными усилиями опять сомкнули кольцо вокруг разбитой бригады.

— Мы и на сей раз выберемся, — заявил Младен после того, как определил для каждого отряда его задачу. Все поверили ему, но впервые ясно осознали, что все их победы были лишь этапами на пути к неотвратимой гибели. Трудно объяснить почему, однако ж для всех было очевидно, что естественная смерть этого единственного «штатского» среди них, этого маленького больного человека, вечно с чемоданчиком в руке, потрясла каждого из них несравненно сильнее, чем исчезновение многих их боевых товарищей.

Казалось, в ту ночь вдруг иссяк источник их надежд. Впервые их покинула уверенность в завтрашнем дне. Каждый день Дойно и его помощники сообщали им важнейшие новости со всего света. Они обнадеживали, бесспорно, но то была далекая перспектива. Победа, конечно, наступит, говорили они себе, но слишком поздно для нас, слишком поздно. Они выслушивали все новости, но верили в другие, поступавшие к ним неизвестно откуда и сулившие им больше надежд. Вот уже несколько месяцев они упорно ждали изо дня в день высадки союзников на Адриатическом побережье или массового десанта с воздуха. Они ни разу не разочаровались в своем ожидании, потому что оно ежедневно питалось новыми надеждами. И только сейчас, этой ночью, после похорон Краля, их охватило такое глубокое уныние, что можно было даже усомниться, способны ли они вообще драться с противником.

Но во все последующие дни они дрались еще яростнее, чем прежде. Обезумев от отчаяния, они кидались на врага и заставляли его нести несоизмеримо большие потери. Но и у них из трехсот пятидесяти человек боеспособными оставалось всего лишь сто девяносто. Люба была среди раненых. Ни одно лекарство не могло облегчить ей чудовищных болей. Ее мучения длились без перерыва два дня и одну ночь. Иногда она кричала, как роженица, в ее широко раскрытых глазах стояло постоянное удивление. Мара и Дойно ухаживали за ней. По очереди они держали ее руки в своих. В последние часы она бредила, жаловалась, как маленькая девочка. Оставшиеся в живых джуровцы пришли попрощаться с «матушкой». Но она никого больше не узнавала. И только в самые последние минуты опять пришла в себя. Она сказала:

— Жалко, Дойно, что ты не священник. Похороните меня на церковном кладбище. Правда, может, я вовсе и не умру. Пожалуй, самое страшное уже миновало.

Птицы пели на деревьях, листва уже начала по-осеннему буреть. Доносилось журчание ручейка, похожее на хриплое кудахтанье. Умирающая отвела свой взор от залитого слезами лица Дойно, прислушалась к чириканью птиц, подняла голову и увидела высоко вверху, между макушками деревьев, единственное белое облачко на голубом небе. И вскрикнула грубым чужим голосом.

Пришлось ждать до поздней ночи, чтобы перенести ее тело вниз, на церковное кладбище. Разбудили священника в деревне, с угрозами заставили его совершить погребальный обряд, как положено. В ту ночь шел дождь. «Осенние дожди смоют нашу последнюю горстку», — вспоминали оставшиеся в живых то совещание в штабе, когда Владко последний раз настаивал на том, чтобы бригада присоединилась к какому-нибудь более мощному военному формированию.

Крулле и Вуйо взяли на себя контроль и распределение продуктов. Когда Дойно предложил тогда, после нападения на эшелон, принять немца абсолютно равноправным членом в их бригаду, он натолкнулся на ожесточенное сопротивление. Потом постепенно в бригаде согласились с этим, но при условии, что волынщик будет и впредь постоянно следить за Крулле и в случае подозрения немедленно прикончит его. Вуйо не спускал с него глаз. Крулле работал с раннего утра до поздней ночи, он собирал передатчик. Это было не просто. Он, правда, нашел в захваченных ящиках большинство нужных ему радиодеталей, но постоянно чего-то не хватало. Замена их в данных условиях требовала от этого берлинского рабочего упорства и смекалки. Потом, когда они опробовали передающее и приемное устройство и Вуйо было позволено самому покрутить ручки и когда вдруг до его ушей донеслись звуки флейты — то была вторая часть си-минорной мессы Баха, — тут его недоверие, как по волшебству, превратилось в братскую привязанность к Крулле. Он обнял невысокого рабочего и сказал:

— Ты — наш брат, наш.

— Ты не все тут соображаешь, Вуйо. Просто приемник, это тебе любой соберет, а вот передатчик, тут я действительно не совсем собой недоволен.

Вуйо не понимал немецких слов, но он восторженно кивал головой. Так началась их дружба.

Причудливыми и сложными путями поддерживала Мара связь со своей тетей, жившей в Бари. Так удалось установить тайный контакт с английским резидентом на Среднем Востоке. Союзники таким образом узнали о существовании бригады, джуровцы ловили их передачи. Но надежды, возлагавшиеся джуровцами на эти связи, не реализовались. Со всех сторон они получали осторожные обещания, так никогда и никем не выполнявшиеся. Однажды им сообщили о скором прибытии британского офицера, который должен был спрыгнуть с парашютом над их позициями. Но из этого ничего не вышло. В конце концов, они затребовали только одного: медикаментов. Но так их и не получили. В конечном итоге они просто не знали, с кем они в действительности имеют дело, и посчитали для себя опасным сообщать в эфир данные о своем местонахождении. Они перестали пользоваться передатчиком; он стал опасен для них, потому что мог оказаться орудием предательства.

В те осенние дни все оборачивалось против них. Вьючные животные заболели неизлечимой болезнью, и их пришлось забить. Взорвался склад боеприпасов, и никто не знал, как это произошло. Вспыхнула ссора из-за одной женщины, на которую раньше никто не обращал ни малейшего внимания. Ссора имела кровавый исход и оставила после себя разлад в их стане. Усилились настроения подозрительности по отношению к отдельным партизанам, их обвиняли в том, что они уже давно состоят на службе у врага.

Еще оставался непоколебимым авторитет Мары и Сарайака, но «генерал» сильно изменился после смерти доктора. Он не любил больше людей, их вид был ему в тягость, противны их голоса и оживленные жесты. И даже те, кто был предан ему, думали, что на него нельзя рассчитывать, как прежде.

Да, осенние дожди смывали их жалкие остатки. Все чаще случалось так, что люди не возвращались назад с патрульных обходов, даже если они и не столкнулись с врагом. Они просто исчезали, и никому не хотелось разбираться куда.

Их было всего лишь шестьдесят три человека, когда в ночь с двадцатого на двадцать первое октября на них напали и взяли их в плен. Дозорные убили Младена, находившегося вместе с ними, когда тот собрался дать сигнал тревоги. Они были в сговоре с нападающими, с людьми Народного фронта — армии Коммунистической партии Югославии.

Карел сказал:

— Ты, Мара, всегда была упрямой аристократкой. А ты, Сарайак, всегда хотел стать генералом своей собственной бригады, но ты, Дойно, ты обязан был всех их образумить. Еще несколько месяцев назад вам следовало бы прийти к нам. И только потому, что вы не сделали этого, мы привели вас сюда силой. Скажите спасибо!

Он казался выше ростом, чем прежде, сильно похудел, и военная форма зелено-оливкового цвета болталась на нем. Борода мало изменила его внешность, так и казалось, что в следующий момент он сотрет ее с лица, как мыльную пену. Он откинулся на спинку стула, повернулся вполоборота к печке, где громко потрескивали сухие дрова. Большая темная горница в крестьянском доме была превращена в канцелярию. Разобранные по стопкам, на столе лежали бумаги: листовки, папки с делами, карты генерального штаба. На уголке рядом с полупустой бутылкой лежал надкусанный кусок хлеба. Вдоль задней стены стояла длинная лавка, кроме нее было еще четыре стула. Но Карел оставил пленных стоять. Он выслал охрану и опять повернулся к пленным.

— Возможны три варианта решения. Вариант первый: мы объявляем вас главарями фашистской банды и расстреливаем. Вариант второй: мы распространяем версию, будто вы после длительного героического марша с боями пробились к нам, даем каждому из вас представительный, но совершенно бесполезный пост и наблюдаем, как вы медленно опускаетесь на дно, разлагаясь, как хлебный мякиш в мутной воде. Вариант третий: абсолютно ничего. Это означает, что на протяжении нескольких недель вы будете пленными службы безопасности, другими словами, моими арестантами, а потом вас по одному выпустят на свободу. Каждый из вас станет нести службу, как простой партизан, и медленно погибнет: от голода, от чрезмерной усталости или же, если это затянется очень надолго, то при патрульном обходе. От случайной пули. Так, теперь хватит, я говорил достаточно долго. Каждый из вас может что-нибудь сказать мне: что-нибудь ужасно серьезное, решительное, что должно воздействовать на мою душу и что будет действовать только мне на нервы… Молчите? Хорошо. Это мне больше подходит, не так нагоняет скуку. Итак, для Сарайака — вариант первый, для Мары — вариант второй, для Дойно — вариант третий. Имеете ли вы что добавить к этому?

— Да, — сказала Мара. — Ты говоришь точно так же, как твой старый друг — полицейский пес Славко. Меня нисколько не удивляет, я всегда подозревала тебя. И не разыгрывай из себя важную особу, ты, жалкий шпик. Не ты принимал все эти решения — и первое, и второе, и третье. Ты только исполнитель. И если ты еще раз скажешь хоть слово о скуке, как это делал твой коллега Славко во время пыток при допросе, я плюну тебе в лицо.

Карел медленно поднялся, поставил позади каждого из пленных стул, сел опять и сказал:

— Садитесь, пожалуйста, дорогие гости! Мне вовсе не скучно с вами, добро пожаловать к нам, вы ведь народные герои, о которых будет сообщаться в сноске, напечатанной совсем крошечными буковками, в двух, ну, скажем, четырех строчках. И помещена она будет в одной из второстепенных исторических хроник этих лет, и никто не заметит ее. Потом, когда все уже кончится, мы будем решать — обозначить ли в этой сноске бригаду Джуры как «кровавую троцкистско-фашистскую группу приспешников» или как «совершенно незначительную, мелкобуржуазную группировку идеалистов-романтиков». А пока у нас другие заботы, поэтому возникли варианты решений под номерами один, два, три.

Он бросил взгляд на свои золотые часы, быстро вышел и вскоре вернулся с человеком среднего роста, пропустив его в избу первым.

— Хозяин, — сказал он, — вот они, наши гости. — Я их уже проинформировал. Каждый из них знает, у кого какой следующий этап.

— Где-то должен быть кусок сыра, а может, что-нибудь еще осталось и от яйцской ветчины. Неси все сюда. Хлеб у тебя слишком уж черствый, да и шнапс не каждый переносит.

У вошедшего был приятный тембр голоса, слова он произносил негромко, отчетливо артикулируя их тонкими изящно изогнутыми губами. Он сел на место Карела, посмотрел на пленных, на каждого из них по очереди, спокойно и не без дружелюбия. Наконец он сказал:

— Тебя, Вита, я надеялся увидеть раньше, еще в июле тысяча девятьсот сорок первого года. Я разослал тогда людей, чтобы найти тебя. Но прошлое кануло в вечность. Я зарезервировал тогда для тебя руководство штабом. Люди донесли, что твоих родителей, твоей жены и детей нет больше в живых, но что в лапы к усташам ты не попал. Мы думали, ты скрываешься на одном из рудников. Но когда потом поступило донесение от Гезерича, мы, конечно, сразу поняли, что Сарайак это ты и есть. Тебе не следовало связываться с Марой и ее людьми. Карел тебе уже сказал, что готово решение ликвидировать тебя немедленно, но, может, конечно, это и глупо. Ты никогда меня не любил, я и по сей день не знаю почему, но я, я люблю тебя даже сейчас. С другой стороны, ты опасен. Ты ведь согласишься, Вита, с тем, что с политической точки зрения герои удобны только мертвые. Если бы ты хоть дураком был! Или, по крайней мере, каким-нибудь мелкобуржуазным демократом. Но герой, умный и к тому же враждебно настроенный к партии коммунист… Я, право, не знаю, Вита, как ты считаешь, что нам с тобой делать?

Сарайак отодвинул в сторону сыр, словно он вызывал у него отвращение, и медленно сказал:

— Нет, Звонимир, я никогда тебя особенно не любил, я и сейчас терпеть тебя не могу. Ты неплохой парень, но страдаешь извращенным тщеславием заурядного интеллигента, а в наиболее важных вещах твое тщеславие достигает своего апогея.

— Ты переоцениваешь себя, решение твоей участи не такая уж важная вещь.

— Хватит, — сказал Сарайак, поднялся и отбросил пинком стул на середину комнаты. — Кончим! Где тут у вас ставят к стенке?

— Не спеши так, Вита. С сегодняшнего дня тебя зовут просто Иво Коич, ты передан в распоряжение оперативной группы командования. Карел, проводи его в штаб! Теперь с тобой, Мара. С военной точки зрения ты нам не нужна, с политической — ты наш враг. Вариант номер два — это неплохо, но опасно. А как ты думаешь, если мы просто распространим слух, что ты умерла, ну, разрыв сердца, скажем, или что-нибудь в этом духе? Ты останешься, конечно, жива, пока это будет возможно. Спрячешь свои волосы под платок, оденешься как простая крестьянка. И будешь тащиться у нас в обозе вместе с остальными прибившимися. Зеленой бухты тебе никогда больше не видать, и никогда больше не будет новой бригады Джуры. Ну, а что касается тебя, Фабер, тебя мало кто здесь знает. Да и те думают, что ты погиб тогда во Франции, летом тысяча девятьсот сорокового года. По мне, было бы лучше всего, если бы ты тотчас же исчез отсюда, куда-нибудь во Францию или к черту на кулички. Твоя идеология нам не нужна, твоя агитация за Джуру нам не подходит, а твои исторические перспективы действуют нам на нервы. Нам стоит только вышвырнуть тебя отсюда, и через двадцать четыре часа ты окажешься в руках у немцев, другими словами, будешь ликвидирован. Так что оставайся пока здесь еще на несколько дней, политическим заключенным, отрасти себе бороду, можешь поработать для Карела, на радиоперехвате, попереводить для него до тех пор, пока мы сможем избавиться от тебя. Таким образом, я ставлю тебя в известность, что ты высылаешься из Югославии.

Дойно громко засмеялся. Звонимир сначала строго посмотрел на него, потом черты его лица расслабились, и, улыбаясь, он спросил:

— Ты чему смеешься, Фабер?

Дойно обратился к Маре:

— Мне кажется, это был Вассо, кто сделал этого провинциального бонвивана партийным секретарем общины. А теперь посмотри, чего он достиг с тех пор: он уже имеет право высылать из Югославии. Или выдавать в руки немцев, или собственноручно ликвидировать. Он спрашивает меня, почему я смеюсь, и не спрашивает, почему я не отхлестал его по щекам.

— Это я и так знаю, Фабер: ты никогда не осмелишься на это, потому что ты боишься и не хочешь, чтобы тебя пристрелили на месте, как бешеную собаку, потому что ты хочешь жить и потом, несмотря ни на что. И Мара хочет жить, и Вита, этот вот Сарайак, тоже хочет жить. А я, маленький партийный секретарь, держу вашу жизнь в своих руках и распоряжаюсь ею потому, что так хочет партия.

Дверь резко распахнулась, Карел, в сопровождении двух вооруженных партизан, бросился к Дойно, раскрыл ему силой рот и засунул туда свои пальцы, проведя ими за щекой и под языком. Потом он сделал знак — те двое вывернули карманы Дойно.

— Что случилось? — спросил Звонимир.

— Сарайак мертв, он отравился. У Фабера тоже наверняка есть яд при себе.

— Ну что ж, пусть попробует!

— Останется ли кто из них жить или когда и как умрет, это нам решать! — крикнул в запальчивости Карел. Потом, несколько спокойнее, добавил: — Впрочем, Фабер нам пока нужен. Англичанин прибыл. Он думает, что находится в бригаде Джуры. Лучше будет, если мы только постепенно раскроем ему глаза. А ты, Дойно, ты должен знать, что мы окружены. И дожидаемся только ночи, чтобы выступить в длительный поход по горам Черногории. И пока мы не выберемся из окружения, забудь обо всем, кроме ненависти к общему врагу. У тебя еще будет время для ненависти к нам, когда мы опять получим передышку.

— У нас нет больше сил, ни у меня, ни у Мары. Мы не в состоянии идти. Было бы разумнее сейчас тут же и поставить точку.

— И тебе, и Маре дадут лошадей и будут вас прилично кормить, положись на меня!

— «Не жаль для тебя ни сладких яств, ни дукатов златых», — процитировал Звонимир боснийскую любовную песню. И тут же оборвал себя, увидев маленькую коробочку с ядом, извлеченную из кармана Дойно. Он внимательно рассмотрел ампулы и положил их в свой карман, потом вытащил листок бумаги и сказал: — Смотрите сюда, ситуация такова. Они расположили полевую артиллерию вот на этих холмах. Два немецких полка стоят по обеим сторонам теснины — вот здесь. Но наш план следующий…

Бегство продолжалось семь недель, а не три, как предусматривалось планом. Партизаны потеряли больше трети своего состава. Они не могли долго удерживать завоеванные позиции, враг вновь и вновь атаковал их. В их рядах свирепствовала страшнейшая эпидемия тифа. Предстояла грозная и жестокая зима.

Часть третья. «…как слеза в океане»

Глава первая

Он не нашел часов под подушкой, не нашел он их и на ночном столике. В комнату через неплотно закрытые шторы проникал свет, возможно, от взошедшей луны и, конечно, от снега. Или уже наступил день, и тогда Роман опять проспал. Он нашел зажигалку, но ее огонек был слишком слаб, и он не смог разглядеть время на напольных часах, стоявших напротив, у другой стены. Слабый красноватый отблеск лежал на круглых плечах, на полной спине женщины. Она подняла руку, словно отгоняя что-то, невнятно забормотала и заснула.

Так нализаться медовухи! От этой Ядвиги у меня в памяти останется только ее спина, подумал он, ее плохо завуалированный страх и запутанный клубок из правды и лжи во всем, что она рассказывает. Встать, найти часы, раздернуть шторы, затопить в комнате, включить радио. Они должны повторить сообщение еще, по крайней мере, два раза, так что ничего не упущено. Или остаться лежать и заняться этой спиной. А потом пусть эта артистка Ядвига встанет, разожжет огонь, организует завтрак, приведет комнату в порядок. Все зависит от того, сколько сейчас времени. Так, придется все же встать! Роман подошел к окну, раздвинул шторы. Да, светила убывающая луна. Ее плохо подвешенная половинка. Не похожа на настоящую! А большой свет шел снизу, от снега.

— Ядвига, просыпайся, иди сюда, аллея еще никогда не была так прекрасна!

Она проснулась только при его последних словах, была испугана и смотрела на него, ничего не понимая.

— Что, — спросила она, — кто там?

— Зима, снег, луна, ты, Ядвига, и я, Роман.

— Да сколько сейчас времени? И почему ты будишь меня, если я наконец-то могу выспаться?

Он нашел тем временем часы, было пять часов утра четырнадцать минут, через минуту начнется передача, где будет повторено сообщение для него. Он зажег свечу на столе, включил приемник.

— С ума сойти — слушать сейчас радио, — сказала она. — Сейчас спать надо.

Только в самом конце передачи прошло сообщение, касавшееся Романа. Оно разочаровало его. В глупой закодированной фразе до его сведения доводилось, что поездка делегата опять откладывается. В ближайшие дни будут переданы уточняющие сведения.

Ядвига села и раздраженно крикнула:

— Я тебе говорю в последний раз, я спать хочу, а не радио слушать.

Почему она только теперь сказала об этом, после того, как сообщение было передано? Может, мне не стоит доверять ей, взвешивал про себя Роман.

— Я ищу музыку, — ответил он, — а они без конца говорят. Подожду еще минут пять, а потом выключу. А теперь подойди наконец к окну.

Она отказалась. Одним рывком он выдернул ее из постели, она сопротивлялась, но голос ее внезапно стал ласковым, она прижалась к нему. Она боялась. Чего? — спрашивал он себя. Он обхватил ее за талию и сказал:

— Ну разве эта аллея не прекрасна? Когда я был еще маленьким, я поднимался по ней вверх, до самого холма, туда, где стоит маленькая часовня, и спускался по другому склону вниз, к реке. Я всегда ждал снега, потому что тосковал по непорочной чистоте, ты понимаешь меня, Ядвига?

Она мерзла в одной рубашке, дрожала. Сначала пусть ответит, только тогда он отнесет ее назад, в постель.

— Кто-то стоит наверху, на холме, около часовни. Он держит лошадь за поводья. И смотрит на нас сюда, — сказала она обеспокоенно.

— Он не может нас видеть. Ничего не стоит подстрелить его. Принести ружье?

— Я хочу назад в постель, занавесь окно, пойдем спать, ведь еще ночь.

Да, она боялась его, боялась того человека на холме, а может, даже и снега.

Он знал ее всего лишь два дня. Достаточно времени, чтобы узнать ее «судьбу». Но его интересовали не судьбы, а лишь отдельные истории из жизни, короткие анекдоты, герои которых могут меняться местами. Что представлял из себя каждый, было и так видно, а что он делал, не так уж и важно. Все было предопределено свыше, река жизни неудержимо текла по предначертанному руслу, и повороты судьбы ничего не меняли по сути, но приносили иногда немало приятного.

Тридцатичетырехлетний Роман Скарбек редко спрашивал себя, почему он сделал так, а не иначе. Разве не разумнее было следовать импульсу мгновения? Те, кто не доверял своему внутреннему импульсу, не были счастливее, их жизнь не умнее, разве что только сложнее. Его мать всегда обстоятельно обдумывала каждый шаг и была весьма целеустремленной дамой, даже и сейчас, в свои шестьдесят два года. Именно поэтому она вышла замуж за Станислава Скарбека, хотя он был на пятнадцать лет старше нее. Она хотела сделать из него идеального супруга. И тогда он пустил себе пулю в сердце. Теперь она жила в городе, поблизости от тиранически любимой ею дочери и внуков. И по-прежнему дирижировала всеми. Даже сыном, как ей казалось, навещавшим ее каждые десять дней, она считала, что сможет постепенно переделать его «доброе, но равнодушное» сердце с тем, чтобы потом быстренько женить его. Враг был в стране, каждый чувствовал его мертвую хватку на горле, но пани Скарбек по-прежнему плела свои собственные планы, как паук паутину.

Роман жил без всякого плана, импровизируя в жизни, в чем и упрекала его мать. Два дня назад он встретил Ядвигу у одной молодой вдовы, та довольно ловко и успешно пробивалась в жизни, покупая и перепродавая из-под полы. Роман стал ее клиентом. Она превращала для него последние остатки его движимого имущества в деньги и товары. Она была любовницей высокопоставленного гестаповца, говорили про нее, и одновременно настоящей патриоткой. По вечерам ее дом превращался в маленькое казино с ночлегом, потому что по ночам запрещено было показываться на улице. Под утро Роман забрал с собой хорошенькую Ядвигу, только недавно приехавшую из столицы. Ей хотелось насладиться хоть несколькими минутами езды в санях на холодном и чистом зимнем воздухе, сказала она. Но она легко дала уговорить себя и поехала вместе с ним в старый замок.

Всего лишь мелодраматическая импровизация, эта Ядвига, думал он, ложась в постель. Юзек отвезет ее обратно в город. С восемнадцати часов мне будет совершенно безразлично, чего она так боится.

— Ты не любишь меня, — сказала она лениво.

— А что бы я должен был сейчас сделать, если бы любил?

Она не ответила. Может, она все-таки шпионка. Собственно, моя обязанность выяснить это, сказал себе Роман. И спросил:

— Ты ведь из Варшавы, да?

— Нет, это я только так говорю, у меня на то особые причины.

— Ага, тогда не хочу быть нескромным.

— Для порядочной женщины это счастье иметь такого скромного возлюбленного, — сказала она и зарылась головой в подушку.

Он поднялся и подошел к окну. Мужчина все еще стоял на холме. Караульные, конечно, заметили его и наблюдали за ним. Это не немец, иначе он был бы не один. Может, кто из своих, из делегации? Тогда почему же он пришел в такое неподходящее время? Но вот мужчина вскочил на лошадь и поскакал по аллее вниз — наездник он неопытный. Внезапно он силой заставил животное остановиться, развернулся и исчез за холмом. Тут выскочил кто-то из своих и погнался за ним. Роман дождался его возвращения, открыл окно и спросил:

— Кто это был?

— Чужой какой-то. Ускакал по волынской дороге. Может, офицер, но он плохой наездник, сукин сын, и меховая шапка на голове.

— Закрой окно, тянет жутким холодом, — крикнула Ядвига.

— Значит, ты и холода тоже боишься? — спросил он.

— Да, но меньше, чем людей. Те мне только зло причиняют.

Она могла иметь в виду с одинаковым успехом как неверного супруга, так и любовника, давшего ей мало денег, или войну, оккупацию, преследования. Он пообещал ей, что она может спокойно выспаться, здесь никто не потревожит ее, вышел из комнаты и спустился вниз. Надо было что-то немедленно предпринять, чтобы тут же выяснить, какую это все имело связь с незнакомым всадником.

Многовековая история древнего еврейского городка Волынь осталась ненаписанной, она передавалась устно из поколения в поколение. Мало кто помнил точные даты, но каждый знал события, отголоски которых остались, впрочем, живы и по сей день: войны, мятежи, погромы, эпидемии, губительные пожары оставили следы, стереть которые никто не стремился. В центре городка находились могильные камни, как раз на том самом месте на Рыночной площади, где приняли смерть за веру мужчины, женщины и дети; на западном холме расположилось совсем старое кладбище, могильные плиты вросли глубоко в землю, надписи на них уже трудно было расшифровать. Но волынцы чувствовали свою связь и с теми мертвыми, имена которых уже стерлись до неузнаваемости. Недалеко от реки были захоронены умершие от чумы, и еще было совсем новое кладбище, на краю леса, рядом с лесопильней. Если наступала пора поплакаться на великую беду или отвратить надвигающуюся опасность, шли «побеспокоить» мертвых, они были самыми надежными ходатаями перед Всевышним. Волынцы, с незапамятных времен в большинстве своем ковровщики, славившиеся на весь мир своей добротной ручной работой, не упускали ни одной возможности: они ходили на все три кладбища и под конец собирались еще перед могилами мучеников за веру. Они боялись смерти, но любили мертвых. Они были уверены, что те не оставят их в беде.

Искусство ткать ковры они принесли с собой из дальних краев того древнего изгнания. Но игра на скрипке стала для них привычной только на новой родине, так считалось среди них. В каждом доме был, по крайней мере, один скрипач. В каждом хорошем оркестре во всем мире играл, по крайней мере, один волынец, прославляя родной городок, разославший так много своих сыновей по белу свету. И прежде всего скрипачей, но были среди них и математики, и даже один знаменитый ученый юрист, к суждению которого апеллировали при разрешении международных споров. И один архитектор, строивший небоскребы.

Непривлекательный, беспорядочно застроенный, не очень чистый еврейский городок, каких сотни в этой стране, — такова была Волынь со своими тремя тысячами четырьмястами восемьюдесятью семью душами. И все же совсем иная, чем другие города, не уставали повторять ее жители. И вот что они имели в виду: во всех вещах, событиях и взаимосвязях помимо внешнего, очевидного, есть еще тайное, скрытое значение, самое подлинное. И оно открывается только тому, кто умеет видеть и толковать символы. Они научились этому еще детьми и считали так: умение ткать ковры — такое же ремесло, как и всякое другое, — приносит практическую пользу, годится для того, чтобы заработать детям на кусок хлеба, обучить их и что там еще нужно для жизни, ремесло и все же нечто большее, чем просто ручной труд, — оно полно тайных знаков и символов, побуждающих человека мыслящего погрузиться в их глубины, докопаться до подлинного смысла жизни.

Или, например, наша игра на скрипке, говорили волынцы. Мир полон звуков. Когда предмет падает в воду или трещит дерево, рассыхаясь, — они издают звуки. Но музыка — это звуки Божьей гармонии, слышимые знамения Его математики, несказанные, как имя Его, да святится Оно и будет благословенно. Сомнений не было. Он уготовил им особую судьбу. Но Его усилия были рассчитаны на долгую историю, Его измерение времени выходило за пределы человеческой жизни. И поэтому порой им было плохо, вот как сейчас, уже несколько лет, и становилось все хуже, потому что в огромном мире вдруг для всего появились машины, и для фабричного изготовления ковров тоже. Волынцы, казалось, были обречены на голодную смерть, но, слава Богу, существовала почта. Она доставляла им со всего света денежные переводы от сыновей и племянников. В первую мировую войну городок несколько раз оказывался занятым врагом. Почта бездействовала, но волынцы не успели посетовать на такое неудобство. Свирепствовали эпидемии, одна за другой, унесшие пятую часть жителей. Случались бомбежки — Волынь была военным плацдармом, — деревянные домики полыхали в огне. Нужда не знала границ. Всем тогда было ясно, что приближается время великих чудес, — кто знает, может, со следующим восходом солнца им явится мессия. Но потом оказывалось, что время это еще не приспело. Правда, великие империи рухнули, но миру открылись новые властелины и державы — все это определенно имело свое значение, ведь и ниспосланное им обетование Божие не было однозначным.

Волынь была ныне польским городом. Галлерцы, солдаты генерала Галлера[172], с триумфом промаршировали по ней, они убили только нескольких местных жителей. Большинство раненых остались живы. Граф Станислав Скарбек вовремя вернулся, проявил активность, пригласил всех офицеров к себе в замок на постой, а солдат велел расквартировать по деревням.

Потом опять была война, сначала поляки пошли на Киев, потом русские дошли до Варшавы, но в конце концов вновь наступил мир. Ковры удавалось хорошо сбывать, но деньги с каждым днем теряли в цене. Волынцы, с легкостью переходившие с пафоса на иронию, с жалобы на самоиздевку, посмеивались: разложим на продажу свечи — солнце никогда больше не зайдет; начнем ткать саваны — никто больше не умрет. Будут деньги в цене — они поплывут не к нам; будут деньги у нас — они упадут в цене.

Но, слава Богу, почта опять заработала.

Новые преследования, опасности и надежды новыми были только по названиям. Даже дети знали, что история диаспоры не что иное, как повторение истории Иосифа: были хорошие фараоны и плохие, в памяти которых ничего не сохранилось, и они поступали так, словно вообще не знали Иосифа. Все это они учили во второй книге Моисеевой, по крайней мере один раз в год. Мы учимся, говорили волынцы, но власти у нас нет, а те, у кого власть, те не учатся.

И вот в Германии появился человек, которому внимало все больше и больше людей. Его звали Гитлер, и он был не кем иным, как тем Аманом, так хорошо знакомым им из книги Эсфирь. И в один прекрасный день немцы сделали из этого Гитлера нового фараона. Одному Богу только известно, почему Он посылает на них аманов, они не смеют Его обвинять. Он справедлив, хотя и не препятствовал появлению зла, но никогда не давал ему утвердиться надолго. А ведь самым главным во всем была продолжительность происходящего.

Волынцы не сомневались в своем собственном длительном существовании, пока не началась война и орды Гитлера не вторглись в Польшу. Началось истребление евреев, но никто из них не мог всерьез поверить в это.

— Волынь — особый случай. Вы можете все спастись, — неустанно повторяла панна Мария Мушиньская, в прошлом повитуха, а теперь возлюбленная коменданта города, господина Бёле. — Господин комендант изъявил желание, чтобы вы в качестве разового налога сдали все свои ковры, и тогда он про вас забудет.

«Операция» — так называлось систематическое истребление евреев — началась уже несколько месяцев назад. Из восемнадцати городков округа оставалась еще только Волынь. Еврейского населения семнадцати других городков больше не было. Часть из них собрали в синагогах и застрелили там или сожгли, а другую отправили в лагеря смерти. Только некоторым удалось спастись, вовремя укрывшись в городке ковровщиков и скрипачей. Они сгруппировались все вокруг хасидского раввина[173], еще его прадеды притягивали к себе тысячи верующих, готовых верить в чудеса и святость.

Раввин — они звали его обычно цадиком, то есть «праведником», или просто «волынцем», — посоветовал отдать Бёле все, что тот потребовал устами своей наложницы.

— Сказано, — начал он, — «род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки». Нужно различать между теми, кто проходит и приходит, с одной стороны, и теми, кто приходит и проходит, с другой. Последние всегда хотят иметь все сразу, потому что знают, что их участь — не пребывать долго.

И цадик процитировал несколько изречений из Священного писания, чтобы доказать им, что слово «пребывать» уходит далеко вглубь и, словно корни старого дерева, тянется далеко и дотягивается до таких слов, как «справедливость» и «милость» к страждущим. И только на первый взгляд кажется, что он, цадик, далеко отклонился от предмета разговора, поскольку в своей возвышенной игре словами и их зашифрованным буквами смыслом заблудился в своем, наполненном великим утешением, толковании настолько, что «страдание» и «пребывание» оказались у него словами родственными, а из их несогласия между собой возникло опять же еще одно слово, а именно — «милость».

Когда волынцы снесли все ковры, и даже старинной работы, что хранились у них и передавались по наследству как нетленная ценность, повитуха объявила, что отныне они должны рассматривать себя состоящими на службе у рейха и работать все больше и больше, чтобы не разочаровывать милостиво настроенного к ним покровителя. Идет война, и даже победоносные немцы работают не покладая рук, Гитлеру нужно все в огромных количествах, и волынские ковры тоже.

Через некоторое время комендант заявил, что он разочарован. И приказал отправить из городка пятьдесят молодых мужчин и потребовал со следующей недели удвоить норму по изготовлению ковров, а вдобавок, в качестве вознаграждения за услуги, все их золото и серебро для повитухи.

Но он все еще пребывал в разочаровании, объявила с сожалением его подружка, и сократил поэтому жизненный рацион евреев наполовину. Сверх того, он отправил из города сто семьдесят пять человек — мужчин, женщин и детей.

Как ни старалась Мария Мушиньская превознести своего высокопоставленного дружка и его «особую роль», становилось очевидно, что ему не так уж и долго осталось эксплуатировать волынцев, а следовательно, он не сможет защитить их от уничтожения.

— Все равно что злодейские игры в кошки-мышки, — сказал Йехиэл, глава общины. — Лучше самим отрубить себе руки, чем дальше работать на него. Лучше самим поджечь свои дома, чем оставаться в них, уповая на милость нашего палача. Пора, ребе. То, что случилось с другими, случится и с нами.

— Где же разум в твоих словах, Йехиэл? — спросил цадик. — Пока кошка еще играет, мышка не погибла. И если жить означает терпеть, то кому же позволено потерять это терпение? Но кошка боится более страшного зверя. Кто знает, может, и тому тоже захочется поиграть. Поэтому нужно дать понять более высокому коменданту из округа, этому злодею Кучере, что он может быстро разбогатеть трудом ваших рук, которые ты, глупец, хочешь обрубить. Бог простит тебе твои прегрешения.

Один из молодых людей выступил вперед и сказал:

— Говорят, что в лесах вокруг полно мужчин с оружием в руках. И они были мышками, но стали волками. Почему бы и нам не стать такими, как они?

Цадик склонился над фолиантом, вполголоса прочитал несколько слов, закрыл глаза и начал медленно покачивать головой. Это означало, что мужчинам следует покинуть его, но на сей раз никто не захотел понять поданного им знака. Йехиэл прервал молчание:

— Простите меня, ребе, я недостоин мешать течению ваших мыслей. Но какой же учитель оставит своих учеников без ответа, когда они ищут пути? Не отягчит ли он тогда себя их грехами? Что нам делать, цадик?

— Приведите ко мне пришлого еврея! Я девятый, кто сидит на этом месте. Те, кто были до меня — да пребудет благословенна память праведников, — указывали путь поколениям и поколениям, учили их различать, что есть бездна великая, а что ложная, что есть путь истинный, а что — Боже упаси! — ложный. Но вы быстро забыли, чему учили мои отцы ваших отцов. И тут появился пришелец — посланник Аваддона[174], — он потерял свою жену, своих детей, говорит он, и видел губителей в действии, утверждает он. Он ненавидит наших врагов, так думает он, а сам, однако же, ближе к ним, чем к нам, я это знаю. Когда он прибыл сюда в ту ночь, в пятницу, то даже и не понял, что осквернил субботу. На его теле одежды врага…

— Простите, ребе, я недостоин прерывать вас, но это все постепенно прояснилось: почему он одет в немецкую форму, почему он прибыл именно к нам, почему…

— Пусть он придет, — оборвал его цадик. И потом, повернувшись к Сораху, древнему старцу, добавил: — Глупец смотрит в колодезь и думает, что видит там само небо и звезды на нем, а не их отражение. Достаточно взять в руки маленький камешек и бросить его в воду — и небо глупца разлетится брызгами. Только тогда одурманенный человек поднимет голову, увидит истинное небо и поймет, что бездна есть бездна и что небо всегда над человеком и никогда не пребывает под ним. Пришло мне время бросить камень.

Старец Сорах изрек:

— Ты останешься стоять здесь, в дверях, пришелец, но не касайся полога. Когда тебе сделают знак подойти ближе, ты сделаешь один шаг, ну, может, еще один, но не больше. Если тебя спросят, сразу не отвечай, чтобы твои слова не смешались со словами цадика. И ни на мгновение не забывай, перед кем ты стоишь, и с каждым глотком воздуха думай о том, что он еще больше того, что есть, потому что за ним стоят его великие предки. Они несут его на своих плечах. А теперь скажи мне, как ты себя называешь.

— Эдуард Рубин.

— Эдуард — это не имя. А твой отец?

— Мориц Рубин звали его, он уже давно умер.

— Тогда я скажу так: тебя зовут Эфраим бен Моше из дома Реувена.

Внутри было натоплено, с удивлением обнаружил Эди. Кафельная печь, доходившая до потолка, пылала жаром.

— Ни один дом в Волыни не топится, — сказал Эди. — В комнатах, где дети, больные, так холодно, что видно, как пар идет изо рта. А здесь, значит, хватает угля, здесь даже слишком жарко.

— Что ж ты хочешь, чтобы праведник мерз?

— Как и все другие, конечно. Как и все те, кто день и ночь трудится со скрюченными пальцами.

Красный полог перед ним отодвинулся в сторону. Вперед вышли двое старцев, за ними следом толстоватый человек среднего роста, около сорока лет или чуть моложе. Одетый в пестрый полосатый кафтан из тяжелого шелка, доходивший ему до щиколоток, на выбритой наголо голове — круглая белая шапочка. Светлые локоны на висках, пейсы, казалось, были искусно завиты.

— Праведник желает побыть наедине с Эфраимом бен Моше из дома Реувена, пришельцем из общины священномучеников в Вене! — возвестил Сорах громко, словно его сообщение предназначалось огромной толпе людей. — Но сын пусть останется! — быстро добавил он. Он успел уловить знак, поданный ему цадиком.

Эди удивленно обернулся и увидел за простым пультом примерно шестнадцатилетнего юношу, голова которого так низко склонилась над фолиантом, что был виден только высокий белый лоб да черные пейсы на висках. Когда Эди отвернулся от него, то увидел, что полог опять задернут. Старцы исчезли.

— Вам известно, доктор Реувен, почему старец Сорах называет ваш родной город общиной священномучеников? — спросил цадик, не поднимая глаз от своей книги. — Пятьсот двадцать лет назад евреев изгнали из Вены. И никто не знал, куда их деть. У них все отобрали и ждали только позволения убить их. Евреи сидели без пищи в маленьких весельных лодочках, прямо посреди города. Так прошло несколько дней. Наступило воскресенье. Христиане прогуливались по берегу Дуная, услаждая свой взгляд лицезрением изгнанных. Один находчивый булочник принес черствых хлебов и дешево продал их любопытным глазеющим. Христиане стали бросать черствые хлебы в голодающих, целясь им в голову. Лодки опрокинулись, сидевшие в них утонули. Но погибли не все. Оставшиеся в живых основали в других местах новые общины. Но позднее внуки изгнанных и утонувших вернулись на старое место, и с тех пор мы называем Вену общиной священномучеников. Вы ученый человек, вы знали об этом?

— Нет, — ответил Эди. — Или, может быть, я когда-нибудь знал, но забыл. Я мало интересовался историей евреев.

— Но, однако же, притча понятна вам: хлеб, который христиане бросали голодающим, превратился в оружие в их руках. Всевышний мог облагодетельствовать невинных пищей, но не посмел отказать виновным в благосклонности совершить доброе дело.

— Ну, чтобы понять запутанные поступки людей, нужна, пожалуй, диалектика, а деяния Божьи должны быть простыми, понятными без притч. Бог не должен задавать нам загадок! — сказал Эди несколько грубо. Он был полон решимости взять себе один из многочисленных стульев, стоявших вокруг длинного стола и вдоль стены, если этот упитанный белокурый раввин с небесно-голубыми глазами немедленно не предложит ему сесть.

— Диалектика, а что это такое? — спросил цадик и посмотрел на сына.

— Садитесь, пожалуйста! — сказал юноша. Он принес Эди стул, вернулся назад к пульту и пояснил, не глядя на отца: — Вы знаете, ребе, что такое диалектика. Но мудрецы других народов слушали только Аристотеля и поэтому познали только половину истины. То, что единство распадается на противоположности, а противоположности соединяются в единое целое, это само собой понятно, потому что для Бога вся Его и потому вся Богова — ненарушенный покой в пространстве и одновременно бесконечное движение во времени. Они просто не поняли, что Бог есть загадка и решение всех загадок. Это и есть диалектика.

Отец медленно покачивал головой, туда-сюда, приложив левую руку к глазам, словно защищая от слишком яркого света. Через какое-то время он сказал:

— А зачем нам тогда это ироническое слово «диалектика»? И почему пришелец думает, что тайна сокрыта в человеке, а Всевышний не должен задавать загадок?

— Потому что он толкует Создателя по своему образу и подобию, — быстро ответил юноша.

— Значит, тайну черствых хлебов вы не поняли, доктор Реувен, — начал опять цадик, — даже этого не поняли! Как же вы можете думать, что понимаете то, что происходит сейчас?

— Потому и могу, что речь идет об исторических процессах, а не о притчах раввина, — возразил Эди.

Отец и сын засмеялись. Не слишком громко и без насмешки, а так, словно развеселившись скоропалительному незрелому слову ребенка, которому все прощают с легкостью. К тому, что они потом говорили друг другу на трудном для его понимания идише, пересыпая свою речь цитатами на древнееврейском и арамейском языках в подкрепление своей точки зрения, к этому он едва прислушивался. Никаких исторических процессов, никаких действий не бывает, пришли они к выводу, без предопределившей их воли. Все происходящее есть одна из многочисленных форм выражения одной-единственной Божьей воли.

Эди пристально смотрел на юношу, на его темные миндалевидные глаза, их чарующий и живительный блеск. Второй раз в его жизни на него нахлынуло ощущение, что он встретил в незнакомом ему человеке кого-то давно им забытого. Первый раз с ним такое случилось, когда он сидел в жалкой каморке в Праге напротив женщины, которой принес известие о гибели ее мужа в вооруженной стычке с полицией. Как и тогда, он сейчас ничего так не жаждал, как способности обладать второй памятью, в которой хранилась бы сама тайна, а не ее конечное разрешение.

— Но есть свой смысл в том, что он пришел. Каждый пришелец — посланник, ведь он приносит весть, даже если и сам того не ведает. Какую весть принесли нам вы, мой господин? — спросил юноша по-немецки.

— И скажите, откуда вы пришли, — добавил цадик, — и почему именно в этот городок, и почему в форме немецкого офицера. Если вы считаете, что вы несчастнее других, то назовите, кто виноват в этом.

Повернувшись к юноше, Эди рассказал, что случилось с ним с того самого момента, с августа 1942 года, когда он узнал, что к ним пришли, искали его, а забрали жену и его ребенка и еще одного, другого, и отправили их в товарных вагонах через всю Францию и Германию в Польшу и бросили тут в газовую камеру.

Было бы достаточно нескольких фраз, чтобы описать все самое главное. Но, возможно, то, как слушал его юноша, вызвало в нем неодолимую потребность наконец-то раскрыться, высказать вслух всю ту скорбь, которую он молча носил в себе вот уже много месяцев, — он должен был теперь все сказать, все, что повторял себе в течение долгих дней и ночей своих странствий, своих отчаянных выходок, ни одна из которых не удалась. Из-за него и вместо него, потому что он спрятался в горах, забрали его жену, хотя она и не была еврейкой, и их сына и еще одного мальчика, маленького осиротевшего христианина, заботы о котором до них принял на себя один их друг. Как только весть дошла до него, он тут же кинулся назад в город, к тому зданию, где держали пленников до их отправки на Восток. Но он опоздал, Релли и детей уже погрузили в вагоны. Хитростью и силой он добыл себе документы и форму немецкого военврача, проехал через всю Францию, через Германию. И все время опаздывал — на один день, на одну ночь, а в самом конце всего лишь на несколько часов. Потому что ему все же удалось проникнуть даже в лагерь. Он не осознавал в себе той смелости, с какой действовал, и не думал об опасности. В течение многих дней он гнался за своей целью, все другое умерло в нем.

И вот настал момент, когда он подробно хочет рассказать об этих лагерях, об уму непостижимой организованности истребления евреев, о чем и пришел предостеречь их. Но он долго говорил о Релли, о том, в каких трудных условиях она выросла, и о том, что в итоге только в ней он видел сейчас для себя основание жить дальше.

Он забыл о слушателях. Он обращался к самому себе и к мертвой. Впервые он не думал больше о трупах, о том, как увидел их, о том горе, которое накладывает на человека отпечаток до самого конца его жизни.

Через некоторое время раввин прервал его — день близился к концу, скоро наступит вечер, и тогда будет слишком поздно читать минху[175], Эди потом расскажет дальше. Он остался один. Он встал и еще раз оглянулся. Окна выходили не в переулок, а на широкий заснеженный двор. Открыть окна, выпрыгнуть на снег и никогда больше не видеть этих людей, подумал он. Ни за что не надо было все им рассказывать, как он только что сделал. Они были ему чужды, неприятны и даже подозрительны в их уверенности, что только им одним понятен смысл происходящего, из-за их гротескной интимности общения с Богом.

Чтобы отвлечься, он взял фолиант с пульта юноши. Он не смог прочитать в нем ни одной буквы. Когда он хотел положить его обратно, то увидел, что под этой огромной книгой лежала спрятанная немецкая книжка. Он взял ее в руки — «Феноменология духа» Гегеля. Экземпляр был куплен в Вене, в том городе, о котором шестнадцатилетний читатель Гегеля, по-видимому, говорил только как об общине священномучеников — и не из-за того, что происходило там в последние годы, а из-за события, случившегося пятьсот двадцать лет назад.

Оба они скоро вернутся. И тогда он поставит им ультиматум: или раввин сам призовет боеспособных мужчин уйти в лес и, если уж так случится, умереть там как мужчины, а не как жертвенные ягнята — или, если раввин и этот странный юноша отклонят его предложение, тогда Эди сам поднимет против них общину и без промедления приступит к действиям. Он был по ту сторону страха, в нем нет больше внутренних преград, он не остановится ни перед каким злодеянием. Он теперь не тот, каким был. Его совесть усыплена. Он поставил себе целью походить на тех, кого ненавидел, погибая, погубить с собой и их. Только Релли могла бы спасти его от этой катастрофы, но воспоминание о ней как о живом существе лишь изредка возникало в нем; его помыслами владело воспоминание о ней как о трупе. Его страдание было столь безмерным, что он его уже не чувствовал. И только здесь, рассказывая о Релли, он ощутил вдруг опасность возвращения к самому себе. Оставшись один, он мучительно раскаивался в своем душевном порыве и обещал себе, что такое никогда больше не повторится. Он не нуждается в утешениях, он не желает ничего знать о собственных жалобах. Эди даже самому себе стал в высшей степени чужим.

Вместе с раввином и его сыном в комнату вошли несколько мужчин. Они принесли с собой горящие свечи и вставили их в светильники, прежде чем молча сели за длинный стол. Лица их были слабо освещены, черные одежды сливались с тенями, отбрасываемыми на стены. Цадик сказал:

— Все, что вы рассказали здесь, известно нам, доктор Реувен. Веками горели в Европе костры, на которых сжигали людей. Потом на какое-то короткое время это прекратилось, и вы, ученые, посчитали, что всему конец, и пришло новое время, евреям не нужно больше ждать мессии, и они не нуждаются больше в Боге. А вот мы всегда умели видеть разницу между короткой передышкой и концом. Мы постоянно жили в страхе и ожидании, и так мы живем и сегодня.

— Чего вы ждете, чуда? — спросил нетерпеливо Эди.

— Чудом евреи жили во все времена, а я жду знака, в котором найду объяснение для себя, каковы сегодня особые намерения Всевышнего относительно нас. Может, пришло время Гога и Магога[176], а может, какое другое.

— А я не жду никакого знака. Я хочу сейчас знать, обратитесь ли вы к общине с призывом собрать все деньги или все то, что имеет ценность денег, чтобы без промедления купить оружие и продовольствие. Все это потребуется мужчинам Волыни в горах и в лесах, потому что война будет длиться годы.

— Какая война? — спросил цадик резко. — Та, которую ведут между собой государства? Но мы не государство и не ведем войны. Или, может, вы имеете в виду те злодеяния врага, тот рок, который носит имя Гитлер? Откуда вам известно, что это означает? Бог и без нашей помощи уничтожит его, это ясно, ведь именно поэтому Он и сделал его тем бичом, которым Он наказует нас. Наш кровный враг обречен на гибель, его народ будет подвергнут унижению, а наша забота состоит только в том, чтобы осознать, чем мы заслужили подобное наказание, чтобы умереть в прозрении и покаянии, а не так, как наши враги — в ослеплении и помрачении души. Мы — единственный народ мира, который никогда не был побежден. Известно ли тебе почему, Эфраим бен Моше? Потому что мы одни-единственные устояли от искушения уподобиться врагу. И именно поэтому мы не пойдем в леса; мы умрем не как убийцы, а как мученики. Человек может в жизни ошибаться и заблуждаться, но не смеет сбиться с пути, который ведет его к иной жизни.

Эди встал и направился к двери. Рывком он отдернул полог, которым была завешена дверь. Он сказал:

— Все, что вы тут объясняете, не интересует меня. Волынские евреи будут уничтожены в ближайшие несколько дней, уже есть приказ о проведении операции, и вам известно об этом так же хорошо, как и мне. Из четырехсот мужчин, которые уйдут со мной в лес, возможно, только у половины есть перспектива выжить. А вы пытаетесь помешать нам спастись и действуете тем самым против закона иудеев, убирающего все предписания, если они препятствуют спасению хотя бы одной только единственной жизни.

— Подождите, — сказал юноша, — вы еще не сказали нам, почему вы пришли именно сюда, в Волынь, почему именно нам вы доставили свою весть.

Эди колебался, прежде чем ответить. Его нетерпение было столь велико, что он готов был колотить кулаками в дверь. Он с трудом взял себя в руки и сказал:

— Я встретил во Франции одного поляка, графа Романа Скарбека. Я хотел увидеться с ним, так как думал, что он возвратился сюда, чтобы бороться с немцами. Но здесь я узнал, что он якшается с немецкими офицерами, пьет с ними и играет в карты. Выходит, я пришел в этот городок по недоразумению… Этой ночью я был возле его имения, хотел нагрянуть к нему внезапно, пока он спит, и призвать его к ответу. Он обманул не только меня, возможно, он предал и моего друга, вместе с которым покинул Францию.

— Пришелец заблуждается, — сказал, приподымаясь, один из мужчин за столом. — Настоящие Скарбеки, — это, правда, легкомысленные люди и подвержены всем грехам. Но злодеями они никогда не были. Младший, как говорят о нем, мало уважает людей, что христиан, что евреев. Но он никого не ненавидит. Еще мой дед вел дела с его прадедом, графом Брониславом. Граф Роман, говорят, похож на него. Поэтому я свидетельствую: он не предаст.

— Я провожу вас, — сказал юноша. Он взял в руки горящую свечу и открыл перед Эди дверь. — Меня зовут Бене, как дедушку моего дедушки, — продолжал он, медленно идя впереди Эди через темную молельню. — Он был великим утешителем, людей притягивало к нему, как притягивает жаждущих источник живительной влаги. Мой отец — да светит свет его вечно! — не утешитель, и я тоже не стану им. Поэтому вам придется уйти так — простите нам обоим.

— Значит, вас зовут Бене и вы тайком читаете Гегеля? — спросил с насмешкой Эди. Он остановился и посмотрел юноше в лицо, наполовину освещенное свечой.

— Да. И Гегель был несчастным человеком, потому что он заблудился в саду познания. Он встретился с Богом и не познал Его. Как может так заблуждаться человеческий дух, принимая себя за собственного создателя и противопоставляя свое высокомерие сына человеческого Создателю вселенной?

— И чтобы все это узнать, вы читаете «Феноменологию духа»?

— Нет, чтобы подвергнуть себя испытанию. Мне предстоит жить среди искушений; важно уметь противостоять им.

— Тогда пойдемте со мной к партизанам.

— И это я хотел вам сказать, я пойду с вами.

— Что? — спросил удивленно Эди. — Так, значит, вы не на стороне раввина?

Юноша не ответил, пока не открыл широкую входную дверь:

— Я ищу свой собственный путь, путь утешения. Может, ваше отчаяние поможет мне его найти.

«Собственно, сколько вам лет?» — хотел спросить Эди, но дверь уже захлопнулась, и щелкнул замок. Он остановился в задумчивости. И хотя он знал, что ему предстоит всего лишь пересечь заснеженную площадь и свернуть в переулок рядом с деревянной церковью, у него было такое ощущение, что его вытолкнули в незнакомый мир и он должен заново все обдумать, прежде чем сделать хоть один шаг. Несколько молодых людей ожидали его в одном подвале, необходимо было принять последние решения. В них, собственно, все и упиралось. А он стоял и думал о странном, рано созревшем юноше, которого никак не мог понять: Талмуд и Гегель, глубокая религиозность и тут же рядом процветающий бизнес раввина, творящего чудеса и преуспевающего среди ужасающей нищеты, кормящегося приношениями, которые умирающие от голода люди отрывают от себя ради праведника. И почему этот юноша хочет оставить отца и примкнуть к пришельцу, послание которого отклонил?

Сани стремительно пересекли площадь и, резко развернувшись, остановились перед дверью. Эди хотел быстро уйти, но словно выросший из-под земли человек преградил ему путь:

— Извините, но сани для вас. Не бойтесь, это не немцы, а тот, кто в замке. Он хочет поговорить с вами. Оставьте свой револьвер в кармане, иначе вы моментально окажетесь на земле. Нас трое, посмотрите вокруг, я не обманываю вас.

— А если я откажусь? — спросил Эди, оглядываясь. Двое здоровых крепких крестьян в низко надвинутых на лоб черных меховых шапках, в распахнутых полушубках стояли наготове, широко расставив ноги.

— У нас приказ. А приказ надо исполнять, так ведь?

Те двое подхватили Эди под руки и повели его к саням. Там они дали ему полость, пусть укутается по самую грудь. Один из них сказал:

— А если вам встретится патруль, не двигайтесь, не отвечайте, если вас будут спрашивать. Это все наши дела. На дорогу уйдет около часа — если будете мерзнуть, скажите нам.

Прибыв в замок, они провели Эди в скудно освещенный зал, на стенах которого висели охотничьи трофеи — оленьи рога и кабаньи клыки. Здесь было еще девять портретов — восемь мужчин в одеждах шляхтичей и одна женщина, глядевшая насмешливо своими темными миндалевидными глазами на зал охотников и символы их побед. У нее было глубокое декольте, по-мужски широкие плечи и пышная, почти неприкрытая грудь, но лучше всего получились руки. Посреди зала стоял огромный стол, заваленный старинными предметами. Здесь были музыкальные шкатулки, охотничьи ружья, заряжавшиеся с дульной части ствола, старинные книги в тяжелых кожаных переплетах, мечи без ножен, ножны без мечей, напольные часы, остатки соболей, от которых шел тяжелый запах, табакерки с нюхательным табаком, парижская газета 1911 года и французское свидетельство 1788 года на производство в офицерский чин. А среди всего бутылки с вином, белые гамаши, нижняя юбка желтого шелка и старинный телефонный аппарат, из нутра которого торчали провода. Поверх него лежала высокая фуражка австрийского офицера с проржавевшей кокардой с инициалами Франца Иосифа I на ней.

Один из тех мужчин вошел с подносом: на нем дымящийся суп, сало, хлеб и водка. Он извиняется, что вынужден поставить все на стул, объяснил он на смеси польского с немецким, но ему не хочется разрушать порядка на столе. Пусть Эди поест и выпьет, это согреет его.

Через некоторое время он зашел опять, вместе с Скарбеком, остановился возле Эди и сказал:

— Вот этот человек. Я пока дал ему поесть.

Роман в удивлении остановился, он видел только профиль и очки незнакомца, но тотчас же узнал его. Он подошел к нему, положил ему руки на плечи, словно пытаясь постичь непостижимое, и произнес:

— Добро пожаловать, мой… — Он прервал себя и сказал: — Должно быть, произошло нечто ужасное, раз вы здесь… — Он опять прервал себя.

Эди остался сидеть, он хотел кивнуть, но словно окаменел. В нем все словно закупорилось, он чувствовал глухую боль спазма.

Роман отвернулся. Его взгляд упал на стол. Беспорядок на нем развлекал его, но сейчас он стыдился и этого беспорядка, и этого зала, и того, что он с шапкой на голове и в заснеженном пальто вошел сюда. Он сказал:

— Пойдемте в мою комнату. Здесь ужасно.

Эди оставался сидеть и не отвечал ему.

— Все это не имеет никакого смысла, — начал опять Роман. — Я имею в виду, что это мертвый дом. Заполненный хламом, обжитый, но давно уже заброшенный. Поэтому…

— Зачем вы приказали привезти меня сюда? — спросил Эди.

— Чтобы узнать, кто был тот человек, который вот уже несколько недель интересуется нами, а вчера ночью в третий раз рассматривал с холма мой дом. То, что этим человеком могли быть вы…

— Ради вас я приехал в Волынь, я хотел найти спасителя, соратника.

— Почему же вы сразу не пришли ко мне?

— Где Фабер? Он доверял вам. Больше года назад он вместе с вами уехал из Франции, но с тех пор мы ничего не слышали о нем — что вы сделали с ним?

— Как, вы считаете меня способным… Вы думаете, я заодно с врагами?

— Вас часто видели в городе с немецкими офицерами, вы бываете в доме любовницы гестаповского…

— А вы — австрийский еврей, покинувший Францию и благополучно проехавший через всю немецкую Европу. Разве вы не пользуетесь особым и в высшей степени подозрительным покровительством врага? — спросил Роман. Но его гнев оскорбленного быстро испарился, и уже мягче он добавил: — Пойдемте со мной в мою комнату, доктор Рубин. Я все объясню вам. Вы найдете во мне того соратника, которого искали. Я принадлежу к Армии Крайовой, это тайная армия Польши. Кроме того, я лицо, политически ответственное за этот округ, у меня постоянная связь с секретной правительственной миссией здесь и с Лондоном. Люди, которые доставили вас сюда, хорошие поляки, настоящие солдаты той самой армии, которую еще никто не упрекнул в неверности делу. Вы верите мне?

— Я очень бы хотел этого, мне так сейчас необходимо верить вам, — ответил Эди и наконец встал. Он пошел за Романом, который повел его через большой темный замок по плохо освещенным лестницам с вытоптанными ковровыми дорожками наверх, и рассказал по дороге в нескольких словах, когда и где в последний раз видел Фабера.

— Не снимайте пальто, — сказал Роман, когда они вошли к нему в комнату. — Я сначала открою окна, чтобы выветрился запах духов. Женщины всегда что-нибудь оставляют после себя, когда уходят, запах во всяком случае. С ним можно мириться, только если по-настоящему любишь женщину.

Они оба смотрели в открытое окно. Огромными хлопьями падал густой снег. Стояла такая тишина, что, казалось, было слышно, как снег опускается на землю, издающую легкий вздох. Огромными великанами на марше, остановившимися на мгновенье передохнуть и заснувшими в строю, стояли по краям дороги ольховые деревья, спускавшиеся от самой часовни вниз к замку.

— Как это все глупо, как преувеличено. Однако же я часто спрашиваю себя, возможно ли, чтобы из-за этой вот аллеи, из-за этого банальнейшего из всех ландшафтов я возвратился сюда. Кажется ли вам это убедительным?

— Возможно, — ответил Эди задумчиво. — До тех пор, пока там не появится живое существо, это тот мир и покой, которого нет больше в себе самом.

— Значит, вы верите в Бога?

— Ах, оставьте меня! — ответил Эди довольно нелюбезно и поспешным движением закрыл окно. Как бы поясняя, он добавил: — Я только что от раввина, творящего чудеса. Я ненавижу, презираю его.

Нет у меня ничего общего с ним и ничего общего с этим поляком тоже. Ни с кем, думал Эди. Мне надо немедленно вернуться назад, в Волынь, к тем молодым людям. Уйти отсюда сейчас же, немедленно, от этого запаха и от этого Скарбека, который еще может говорить: мой дом, моя аллея, мой народ, моя страна.

— Ну, раздевайтесь, доктор Рубин. Здесь скоро будет тепло. Садитесь, пожалуйста, и рассказывайте.

— Что? — спросил Эди гневно. — Что моя жена мертва и что мой сын и тот, другой ребенок, тоже? Что их увезли, как скот, в товарных вагонах и что их… Да что тут рассказывать? Что все это выдумали немцы и запустили на полную катушку, но что при этом им помогают поляки, украинцы, латыши и все другие — в транспортировке жертв, в надругательстве над ними, в уничтожении, вы же сами все это знаете! И что евреи не оказывают сопротивления и точно исполняют ту роль, которую им уготовил их палач, — словно все это на самом деле только игра, — вы и это тоже знаете. Все они заслуживают презрения — и убийцы, и их активные и пассивные подручные, и жертвы, которые тоже ведут себя как подручные, — все, все. И вы с вашей хитростью, играми и надушенными женщинами; и я, который ничего больше не может, кроме как ненавидеть и жаждать их крови, — что тут еще рассказывать? Дайте мне лошадь, я хочу вернуться назад. Нам не о чем разговаривать.

— Даже если б я и захотел отпустить вас, вы не можете сейчас уйти, это слишком опасно. Этой ночью немецкие патрули прочесывают здесь всю местность…

— Я не боюсь их. Вот уже несколько месяцев я прохожу через все опасности. Они отступают, как только я приближаюсь к ним. Если я не убью сам себя, я буду жить вечно.

Роман испугался. У него было такое ощущение, что видно, как у него дрожат щеки, он вытянул вперед руку, как бы защищаясь, точно так же, как делал в детстве, когда ему было страшно, когда ему мерещились зловещие фигуры, когда тени на стене оживали, отделялись от нее и угрожающе надвигались на него.

— Да, это правда, — продолжал Эди. — На мне немецкая форма. Но посмотрите на мое лицо — я еврей, которого они повсюду ищут, даже под землей. Я прошел сквозь их полчища, я ездил в их поездах, всегда готовый стрелять, едва только один из них вздумает приблизиться ко мне и начать меня расспрашивать. Когда я предъявлял документы — я отобрал их у одного военного врача, — они не смотрели на меня. Потому что я не боялся их. Потому что я думаю не о своей, а только об их смерти и ни о чем другом. Дайте мне лошадь, пан Скарбек.

Они спустились вниз, в подвал. Несколько человек спали там. Они помогли освободить тайный лаз в подземный ход. Роман молча шел впереди. Эди этот путь казался бесконечным, тьма — кромешной. Постепенно дорожка становилась шире. Роман остановился, подал световой сигнал и подождал ответа. Он последовал лишь через некоторое время. Они пошли дальше. Время от времени Скарбек освещал стены, чтобы показать Эди ящики, стоявшие по обеим сторонам прохода. На них была немецкая маркировка.

Навстречу им вышел человек и сказал:

— Новостей никаких! — Он хотел встать по стойке «смирно», но передумал, прижался к стене и пропустил обоих вперед.

— Мы приближаемся к стойлам, — пояснил Роман. — Лошадей предостаточно, и даже благородных кровей, с конного завода; они погибнут у нас. Трудности с фуражом, нам все равно придется моторизироваться. Удивительно, человек может выдержать все, привыкает ко всему, а лошадь нет. Она тоскует, тоскует оттого, что не может утешиться верой в лучшее будущее. Прислушайтесь, приходилось ли вам когда-нибудь слышать такое жалобное ржание?

Перед конюшней горел фонарь. Совсем молодой человек, вытянувшись, доложил:

— Все в порядке! Я только хотел спросить… это только потому… потому что меня должны были сменить еще вчера… У меня два дня отпуска… Я хотел бы сегодня вечером выйти, но…

— Никто не может сегодня выйти. Они прочесывают местность. Это будет продолжаться двадцать четыре часа. Мы должны держаться тише воды ниже травы. Потом пойдешь домой.

— Ну да, если, конечно, так, — сказал юноша. — Но я, собственно, хотел…

Скарбек отмахнулся от него и повернулся к Эди:

— Вот, доктор Рубин, возьмите эту белую лошадь. Хорошая кобыла, но несчастная. Она никак не может привыкнуть здесь. Я поведу ее, мы выйдем уже в самом лесу.

— А нет ли опасности, что патруль наткнется на следы копыт? — спросил Эди.

— Есть, конечно. Поэтому я сегодня и не выпускаю никого. Но так как вы непременно хотите уйти сейчас… И вы имеете право на то, чтобы я представил вам доказательства, что мы… Мы не подручные убийц, не активные и не пассивные..

— Как зовут кобылу? — спросил Эди.

— Этого мы не знаем, мы отобрали ее у немцев. Мы зовем ее Сивка, но имя, конечно, у нее было другое. Мы живем в такое время, что даже лошади теряют свои имена.

— Отведите Сивку назад, я останусь здесь, я уйду, только когда не буду подвергать вас опасности.

И тем же самым путем они вернулись назад.

— Ребенком я презирал Улисса за его хитрость, — сказал Роман, когда они опять сидели друг подле друга напротив раскалившейся печки. — Ахилл, а еще больше Гектор — вот были мои герои. Но позднее я изменился. В хитрости есть что-то соблазнительное. Во всяком случае, она дает мне шанс сводить наши потери до минимума. То, что я пьянствую с немцами и играю с ними в карты, кажется вам отвратительным, но это в высшей степени полезно для дела. А кроме того, и это правда, я с удовольствием и пью, и играю. Как и прежде, я и сегодня считаю, что политика — глупа, а война — отвратительна и тупа.

— А какую цель преследуют немцы, прочесывая местность?

— Ищут нас. Они хотят поднять Армию Крайову, спровоцировать ее на действия, чтобы скорее уничтожить нас. Они проиграли битву под Сталинградом, несут потери в Африке, на морях и в воздухе. Им нужны легкие победы и абсолютная надежность линий связи.

— А что делаете вы, чтобы перерезать эти связи?

— То, что можем, не так уж много. Немцев семьдесят миллионов, сто семьдесят миллионов русских и лишь каких-то двадцать миллионов поляков. Победят немцы — мы пропали, победят в Польше русские — мы опять пропали. Все сходится к тому, что в этой стране должны победить сами поляки.

— Я не совсем понимаю, — сказал Эди.

— В Вильне я видел однажды пьесу. Перевод с идиша, она называлась «Тяжело быть евреем». Это было так весело, что можно было умереть от тоски и печали. «Тяжело быть поляком» — однажды должна быть написана и такая пьеса. И это будет точно так же весело.

— Я видел это в Варшаве: колонну детей. А впереди нее шел человек, он нес на руках маленькую девочку. Трамваи на перекрестках останавливались, чтобы пропустить триста еврейских детей, которых забрали из сиротского приюта и вели, чтобы уничтожить их в газовой камере. Мужчина впереди — воспитатель этого дома — не смотрел больше на людей на улицах. Он не ждал от них никакой помощи, ни единого слова сострадания, ни единого утешительного взгляда. На улице, в трамваях — повсюду были поляки.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Роман вспыльчиво.

— Вы сами знаете ответ на этот вопрос. В Треблинке, в Белжеце, в Майданеке, в Освенциме…

— Какое мы имеем к этому отношение? Чернь повсюду одинакова, мы…

— Не только чернь помогает немцам убивать детей, вам это так же хорошо известно, как и мне, коллаборационизм принял ужасающие размеры. Камни Варшавы могли бы кричать, но есть люди, которые говорят: таким образом мы избавимся и от их семени.

— Это неправда! — закричал Роман.

— Нет, правда, и вы это знаете!

— Я знаю, что в этой стране систематически уничтожается элита, лучшая часть моего народа, — сказал Роман. Он тщетно пытался сдержать себя. — Немцы и русские, начиная с сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года до июня тысяча девятьсот сорок первого года, а потом одни немцы. Они обезглавили польскую нацию. Со стороны наших союзников не нашлось для нас ничего, кроме громких слов, никакой помощи. Наша кавалерия должна была саблями сражаться с танками. С тех пор поляки на всех фронтах союзников только проливали кровь — в Норвегии, во Франции, в Ливийской пустыне. Это мне известно. И что нас потом бросят русским под ноги, как их добычу, чего я опасаюсь, мне тоже известно. И мне известно одно еще: у евреев есть деньги, с самого начала они знали, что речь идет о жизни и смерти, почему же они не купили себе оружие, почему не боролись? Детей вели в газовые камеры, а польские плебеи радовались этому? Возможно… Но я так одного никогда и не пойму, почему судьба детей должна потрясать больше, чем участь взрослых, ценность которых не отдаленная призрачная надежда, а реальная определенность сегодняшнего дня. И еще одно, доктор Рубин, я не антисемит, но я и не семитофил. Народ приятен, когда смотришь на него издали, а вблизи я и свой собственный народ не люблю. Я уже говорил вам, я не политик, я эстет. Вы презираете и ненавидите этих чудодеев-цадиков, а Скарбеки в течение пяти поколений были их покровителями и зачастую восхищались ими. И поэтому, сохраняя верность не столько своему убеждению, сколько традиции, я возьму под свою защиту этого святого человека и его семью, если он того пожелает. До других мне дела нет. Впрочем, я ничего бы и не смог для них сделать.

Они стояли друг против друга с раскрасневшимися лицами, с дрожащими губами. Оба были примерно одного роста, Эди чуть шире в плечах, массивнее, несмотря на свою худобу, Роман — узкокостный и изящный. Он говорил очень быстро, что обычно не было ему свойственно, его тон был возбужденнее его слов. Он ждал ответа. Ответа не последовало, и тогда он попытался выведать в голубых глазах за толстыми стеклами очков, что происходит в человеке, стоящем напротив него. Эди опять сел, нервным движением рук потер колени и наконец сказал:

— Нет, элита, как вы это называете, уже давно не интересует меня. Она повсюду оказалась несостоятельной, потому что она еще эгоистичнее и тщеславнее, чем сам народ. Упитанного чудодея-цадика можете забирать сюда к себе, и чем раньше, тем лучше. Его сын пойдет со мной, в ближайшие дни мы создадим партизанский отряд. Я надеюсь, вы поможете нам на первых порах. Я, правда, служил в последнюю войну обер-лейтенантом в конной артиллерии и принимал участие в Вене в уличных боях в тысяча девятьсот тридцать четвертом году, но тут моего военного опыта явно будет недостаточно.

— Як вашим услугам, — сказал Роман и наконец тоже сел. — Это будет очень трудно, особенно для вас, вы почти не говорите по-польски, и кроме того — партизанская война еще более жестока, чем обычная. И без хитрости здесь не обойтись. А вы, вы презираете хитрость…

— Я презираю любую форму сотрудничества с врагом, — прервал его Эди спокойно. — Это вопрос чистоты. Перед лицом такого врага только ответное насилие остается незапятнанно чистым.

— Так мог бы сказать Фабер, но вы очень непохожи на него.

— Да, непохож, — согласился Эди. — Для него всегда самым важным было сознание, для меня — совесть. Поэтому однажды он и покинул женщину, отказался от ребенка — я никогда бы не смог никого покинуть. Но… оставим это. Сколько оружия вы могли бы предоставить в наше распоряжение?

— Мало. Мы поговорим об этом завтра. Уже поздно, спускайтесь вниз. А я останусь, немцы должны найти меня здесь, если патруль придет еще сегодня ночью. Давайте оба забудем наш недавний спор. Простите меня, если я погорячился.

Эди пожал его руку, но промолчал. Роман спустился с ним вниз. Один из часовых провел его туннелем до большого подземного лагеря неподалеку от конюшни. Люди спали, тесно прижавшись друг к другу. Наконец Эди нашел свободное местечко. Кто-то бросил ему одеяло. Он закутался, долго лежал без сна, прислушиваясь к ржанию безымянных коней.

Глава вторая

— Проваливайте отсюда, а то устрою вам такое, что всем непоздоровится! Скажи им это все, украинец, на их языке. Пусть завтра приходят или послезавтра, тут еще много всего останется для этих бравых грабителей.

— Я уже им сказал, — ответил полицай-украинец на плохом немецком, — да им ничего и не надо, они хотят только посмотреть, они ждут.

— Знаем мы — посмотреть, — сказал немец, стоявший на посту. — Все они жулики, сброд один!

— Ну хорошо, я прогоню их. Но вообще-то они только благодарны, что Волынь наконец свободна от евреев, они хотят только порадоваться.

Это была кучка мужиков и баб с мешками и топорами через плечо; и санки были при них, они держали их за веревочку. Так, значит, им придется вернуться в деревню с пустыми мешками, конечно, пруссаки все хотят забрать себе. Это было не по справедливости, ведь, в конце концов, эти евреи были не немецкими евреями. Их богатства принадлежали крестьянам по закону, крестьянам из Барцев и Лянува.

— Кричите — хайль Гитлер! И расходитесь по домам, — посоветовал им украинец. — Самое главное, что этих жидов пархатых больше нет. Половину из них прикончат по дороге в город, а остальных — в лагере. И с Божьей помощью придете завтра и найдете здесь еще достаточно добра.

Толпа рассеивалась очень медленно. Кое-кто бродил по площади, чтобы еще раз посмотреть на труп. Там лежал раввин в черном кафтане, как огромный черный ворон. Бороду ему уже повыдергали, только несколько длинных светлых волос свисали на грудь. Глаза были открыты.

— Оставьте мертвого! — сказал пожилой мужчина. — Это был ихний святой, тут лучше держаться от греха подальше. И кроме того, какой от него прок…

Но когда он заметил, что слова его не возымели действия, он тоже принялся за мертвеца. Двое мужиков ругались из-за черного шелкового кафтана, стягивая его с мертвого. Каждый из них с силой тянул на себя, так что в конце концов шелк лопнул. Старик хотел взять только туфли, он расшнуровал их, но тут на него накинулся подросток и начал избивать его ногами, пока старик не распластался на снегу. А над раввином нависла тем временем целая дюжина мужиков. Один из них беспрестанно кричал:

— Надо раздеть его догола, все это наше, все наше!

— Проклятый холод! — сказал Бёле. — Почему вы допустили до этого и не разогнали их тут же?

Солдат обдумывал, что ему ответить. Ему все было безразлично, он хотел как можно скорее добраться до печки.

— Надо было стрельнуть в эту толпу, в этих бандитов, — заявила повитуха Мушиньская. — Их на все хватит, они еще ворвутся в дома и повытаскивают все оттуда. Тогда и нам ничего не останется!

— Ну, не так страшен черт, как его малюют. Повсюду выставлены посты. Пойдем нанесем первые визиты. По заслугам и честь — начнем с дома этого толстого раввина.

Когда они проходили через комнату, Бёле сказал брезгливо:

— Что за кавардак. Чисто по-польски!

— Это все оттого, что им разрешили взять с собой вещи. Одному Богу известно, сколько золота и драгоценностей утащили они в своих узлах, — заявила Мушиньская. С досадой она прибавила: — Это кавардак не по-польски, а чисто по-еврейски!

Он посмотрел на нее. Она была хороша только в постели, а в остальном… Польская девка, пора скоро будет разделаться с ней. Неправильно было с его стороны способствовать тому, чтобы ее признали за «фольксдойч». Я всегда слишком чувствителен, в этом моя главная ошибка, иначе я достиг бы гораздо большего, подумал Бёле.

— Так вот где они молились — смех один! — сказал он.

— Вот здесь, перед этим шкафчиком, всегда висело вышитое золотом бархатное покрывало. А его нет. Я ж тебе сказала, эти свиньи-евреи все самое ценное забрали с собой, — заявила с упреком повитуха. Она распахнула дверцы «шкафчика» — тут и лежала та бархатная завеса, аккуратно сложенная, рядом со странными предметами, похожими на огромных кукол без головы, они стояли в ряд, облаченные в голубой и пурпуровый бархат.

— Это их пергаментные свитки, они считаются у них священными, — сказал он, — в них понаписана всякая брехня, в которую они так верят. Скажи-ка, Марихен, не хочешь ли ты лучше сразу, сама, с радостью отдать мне все те штучки, что ты рассовала по карманам? И быстренько, пока твой дорогуша не рассвирепел!

Она торопливо повернулась к нему и сказала:

— Но, Бёле, дорогуша, раз я их нашла, значит, они, само собой, мои.

Он заломил ей руки назад и выпотрошил ее карманы. Потом начал внимательно рассматривать все эти золотые предметы: плоские, узкие кисти рук с вытянутым указательным пальцем, что-то вроде закладок для книг. Во всяком случае, если это действительно настоящее золото, то лучше всего скорее переплавить его, а то как бы чего ненароком не вышло.

— Я же их нашла, они мои, — повторяла женщина.

— Тихо, и чтоб я тебя больше не слышал! — прикрикнул он на нее. — У меня сейчас вдруг зародилось подозрение: что-то слишком хорошо ты тут все знаешь, знала даже, что здесь должна была быть завеса — ничего удивительного; одним словом, ты все время обманывала меня, ты сама еврейка!

Она громко засмеялась и крикнула:

— Что за шутки, я — еврейка, ха-ха!

Но тут он склонил к ней свое лицо, тяжелые веки почти полностью прикрывали глаза, рыжеватые усы подрагивали. Безымянный страх охватил женщину, она вдруг сразу поняла, что этот человек убьет ее. И не было никого, кто мог бы защитить ее. Она закрыла глаза, с трудом подняла руки, обхватила его за шею и поспешно зашептала ему ласковые слова, глупые, пошлые фразы. Она говорила не умолкая, пока хватило дыхания, словно бормотала заклинания, которые единственно могли отвратить от нее смертельную опасность. Наконец он поднял голову, отошел на шаг и сказал, не глядя на нее:

— Алчная и вороватая, как все поляки. Все время обкрадывала меня. Но теперь этому пришел конец. И предала меня, и все из-за денег. Двадцати восьми евреев недосчитались сегодня утром при перекличке. Значит, они знали, что началось. Если до этого дознается Кучера, мне конец.

У него даже руки в рыжих волосах, отвратительно, подумала она. И эта жирная свинья хочет прикончить меня. Хм, подумаешь, какой важный господин! Раздеться догола, ложиться на пол и ждать, пока он позовет в постель — вот что я от него терпела. И еще отчитываться перед ним за каждый грош. Кучера может спасти меня. Бежать отсюда! Пресвятая Дева Мария, помоги мне еще один только раз, только еще один раз, и я все сделаю, все…

Бёле хватал свитки Торы и бросал их на пол. Он нашел какие-то серебряные предметы, похожие на маленькие щиты, и бархатные покрывала. В одном из ящиков он обнаружил кубки, один из них был золотой, он сунул его в карман.

— Больше ничего интересного, пошли дальше, — сказал он. — Итак, значит, с евреями здесь мы покончили, теперь надо посмотреть, как обстоит с поляками. Местность здесь так и кишит предателями, они только и ждут, чтобы всадить нам нож в спину. Может, ты и вправду не еврейка, у тебя будет возможность доказать нам. Поезжай по деревням, повыведай у людей и доставь нам имена!

Он напрасно дожидался от нее ответа, он обернулся, она исчезла. Тем лучше, подумал он. Вообще-то жалко ее, но только уж очень жадна и ненадежна, как все славяне. Надо всегда действовать вот так, решительно, показывать, кто здесь хозяин. И не впадать в сентиментальность, люди этого не заслуживают. Странно как в этом доме, выглядит обжитым, а в нем ни души. Мертвая тишина. И мертвый раввин лежит теперь голый на снегу — отвратительная картина. Кого-нибудь пристрелить — одно дело, а вот привыкнуть к трупам — это совсем другое. И вечно эти открытые глаза, странно как. Закрыть глаза! Но мертвые не подчиняются командам, потому что им уже ничего не страшно. Собственно, с политической точки зрения разумнее было бы не убивать, тогда власти больше. С мертвых ведь взять нечего. Странные мысли, надо скорее уйти из этого дома!

Часовой внизу доложил, что из города прибыли две машины, и Кучера тут. Бёле побежал в комендатуру и узнал, что ему придется подождать, шеф скоро вернется. Писарь шепнул ему:

— Полячка примазалась к нему и увела к себе домой. Чертовски опасно!

— Ах, что там, пусть Кучера не задается, — ответил Бёле. С писарем он мог быть откровенным, но на душе у него заскребли кошки. — Может, из-за тех двадцати восьми, а? Как вы думаете, Хеннинг?

— Ну, собственно, да, последний список не совпадает с предыдущим. Но я больше беспокоюсь из-за Мушиньской. Я ведь был тогда в Опатуве, я же знаю. Кучера хочет иметь все только для себя, он не выносит, когда и другие тоже хотят получить кусок пирога. То, что он сам хапает, это его законная доля. А то, что берут другие, то украдено у немецкого народа. И если он увидит тот склад ковров, о котором вы ему ничего не сообщали, — он ведь австриец…

Дверь распахнулась, вошел маленький толстый человек, а за ним его свита: рослые молодые парни.

— Немедленно доложить! — заорал Кучера визгливым женским голосом и хлестнул арапником по канцелярскому столу. Бёле щелкнул каблуками и отрапортовал, согласно уставу. Он стоял навытяжку, не имея мужества что-либо предпринять по собственной инициативе. Парни едва смотрели на него, но он знал, что они только ждут сигнала. Он боялся не их револьверов, он боялся их кулаков.

Шеф произвел в его доме обыск, Мушиньская наверняка подробно проинформировала его обо всем, так что Бёле не оставалось ничего другого, как только давать утвердительные ответы на все уточняющие вопросы. Да, он подавал ложные сведения по производственным показателям волынцев, чтобы присвоить себе половину ковров; да, он конфисковал золото и девизы и не доложил об этом, чтобы все присвоить, и так далее. Не имело никакого смысла отрицать что-либо, бесполезно было сваливать вину на писаря Хеннинга и на других. Ему нужно было только защитить себя от опаснейшего из всех обвинений, но тут у него совесть была чиста — в исчезновении двадцати восьми евреев он не был виновен. И он нашел аргумент, который должен был убедить этого толстого карлика:

— Ради какой корысти мне надо было предупреждать их? Что такого они могли бы мне дать, чего я и так у них не отобрал бы?

Кучера смягчился. Он не будет подавать рапорта по поводу ковров и девиз. Естественно, он все это заберет себе. А вот история со списками вовсе не такая уж и простая.

— Я дам вам несколько человек из своих, возьмите кроме того украинских полицаев. В двадцать четыре часа дело должно быть улажено. Беглецы не могли уйти далеко. Живыми или мертвыми, но лучше живыми, они должны быть доставлены завтра, в город, не позднее девяти часов утра. Надеюсь, вам ясно, чем для вас может обернуться эта игра? А что касается остального — конфискаций и прочего, — пусть быльем порастет! И эта польская свинья слишком много знает и слишком много болтает. Наведите тут порядок, ясно, Бёле?

— Я очень хорошо понимаю, но настоятельно не советую вам делать этого, — повторил Скарбек. Он не был уверен, что Эди слушает его. — Успех маловероятен. Вашими силами в двадцать восемь человек вам будет трудно хотя бы даже пробиться к железной дороге. Кроме того, охрана поезда может оказаться сильнее, чем вы думаете. Да к тому же только одиннадцать из ваших людей умеют обращаться с оружием. Брать новичков на такую операцию — нет, Рубин, это действительно самоубийство. И помимо того, допустим, вы пробьетесь, снимете охрану и вызволите волынцев из поезда. Что вы будете делать с женщинами, детьми и стариками? В течение нескольких часов появятся немцы, и тогда всему конец. — Он прислушался к далекому ржанью лошадей. Надо бы сходить потом на конюшню и поговорить с конюхами. Надо что-то сделать, чтобы успокоить животных.

— Юноша заснул, — сказал Эди и показал на Бене, тот сидел на земле, прислонившись к столбу, и держал на коленях узелок, который он не выпускал из рук даже во сне. В свете фонаря, висевшего на соседнем столбе, лицо его казалось желтым. Высокая меховая шапка закрывала ему лоб и глаза.

— Странное лицо, — прошептал Роман, глядя на него сверху вниз. — Глядишь на него, и становится ясно, что у него два возраста — шестнадцать лет и три тысячелетия. Он знает, что сделали с его отцом?

— Говорят, он прочитал по нему поминальную молитву сразу, как раздались выстрелы. Мы тогда только вошли в лес.

— Он не выдержит у партизан, это очень трудно. Я мог бы спрятать его в монастыре.

— Он останется с нами, — отклонил Эди его предложение. — «Куда ты пойдешь, туда и я пойду», — так сказано в Библии.

— Так что вы решаете? Юзек скоро вернется, и мы будем знать, пройдет здесь этой ночью эшелон или нет.

— Я пока колеблюсь. Во всяком случае, что-то надо предпринять, чтобы люди не думали, что я вывел их из Волыни только для того, чтобы они могли спастись. Необходима какая-нибудь операция, чтобы сделать из этих маленьких людей боевой отряд.

— Боже мой, дорогой мой друг Рубин, что за представления у вас о партизанской войне? Недели проходят, а мы ничего не можем предпринять, кроме как заползти куда-нибудь, запрятаться и думать только об одном — как бы самим спастись. Особенно сейчас, когда снег выдает любое наше передвижение.

Юноша проснулся в испуге — узелок выпал у него из рук и раскрылся. Роман подобрал две книги. Бене спросил:

— Мы все еще под землей? Я проспал молитву? Здесь не видно ни дня, ни ночи. Минху нужно читать до того, как наступит вечер.

Он взял книги и положил их опять в узелок.

— Вы еще ничего не ели сегодня, Бене, я провожу вас туда, где все, продовольствие там.

— Спасибо, но я буду поститься до завтрашнего утра. Пока не начнется новая жизнь…

Юзек быстро приближался к ним. Ему стало известно, что волынцев не будут грузить в вагоны. По городу ходили слухи, что их до тех пор будут держать тут, пока не найдут недостающих, тех двадцати восьми человек. Бёле сам был в Лянуве и допрашивал крестьян. Он искал следы исчезнувших. Вместе с ним, помимо эсэсовцев, ходили еще местные полицаи. У них были легкие пулеметы, автоматы и ручные гранаты. Их сопровождала повитуха. Они прибыли на трех грузовиках.

— Нам бы все это очень пригодилось, — закончил Юзек свое сообщение. — Оружие, машины да и девка тоже.

— Вот вам и операция, — задумчиво произнес Роман. — Сорок человек наших, да ваши люди — вместе это…

Бене сказал:

— В большом буковом лесу, что позади Барцев, есть ущелье. Надо заманить их туда, как это сделал Кир[177], — он был великий царь и наш большой друг…

Мужчины удивленно посмотрели на него. Юзек сказал:

— Про ущелье это мысль хитрая, там действительно можно было бы…

— Конечно, — прервал его Роман. — Всем приготовиться!

И кони наконец-то попадут на воздух, подумал он с удовлетворением. И только по пути к конюшне ему пришла в голову мысль, что сначала он должен был бы подумать о людях и об их страданиях.

Эди прервал сам себя на полуслове. Он внимательно смотрел на людей, сбившихся в кучу друг подле друга, здесь, в самом дальнем углу штольни. Самоуверенно глядели на них поляки, насмехаясь над вояками-евреями, разлегшимися на соломе и даже не подумавшими встать, когда их командир обратился к ним. Еврейская закваска — это насмешливое выражение наверняка существовало и в польском языке.

— Подъем! — крикнул он сначала не очень громко, потом заорал на них в гневе и повторил команду в третий раз, когда люди нехотя и медленно сделали попытку чуть-чуть приподняться. — Одиннадцать прошедших военную службу, шаг вперед! — приказал он. Одного из них он рванул вверх, — тот все еще возился со своей скрипкой. Человек смотрел на него своими большими слезящимися глазами, его толстые губы двигались, словно он хотел что-то сказать. Гнев Эди мгновенно улетучился. Он подумал: мне до них нет никакого дела. Не надо было связываться с ними. Это люди чудодея-цадика, они ждут чуда и того, чтобы им милостиво разрешили еще один день прожить в смирении и покорности.

Он приказал построиться в колонну по четыре. Семь рядов — вот и вся его армия. Ковровщики, скрипачи, торговцы. Они должны отныне не ведать страха, а они боялись всего и всех, но только не его. Потому что он хотя и чужой для них, но все же еврей. Он проследил за тем, чтобы они подровнялись, он орал на них, как казарменный унтер-офицер. Они подчинились ему, но, вероятно, думали про себя: немецкий еврей такой же дурной и сумасшедший, как и все немцы. Ему хотелось взглянуть Бене в лицо, чтобы понять, что думает юноша, но уже пришло время начать говорить. Он сказал:

— Волынь умерла, Волыни больше нет. У вас нет больше семей, теперь вы просто солдаты. Отныне я вами командую, и вы будете подчиняться только приказу, не спрашивая и не рассуждая. Кто проявит трусость при виде врага, тот будет расстрелян. Я сам застрелю его. На вашем месте должны были бы стоять несколько сотен человек, а нас всего лишь жалкая кучка, потому что остальные до самого последнего момента ждали чуда. Полякам мы не нужны, но они дадут нам взаймы оружие. Сегодня ночью мы должны отвоевать себе оружие и боеприпасы, и оно будет лучше того, что нам пока дадут. Обученные солдаты должны немедленно научить остальных, как следует обращаться с оружием, как стрелять, как прикрываться и незаметно подкрадываться. Вас будет три отделения по девять человек, и в каждом я назначу командира. Вы будете беспрекословно подчиняться ему. Бене — сын цадика — будет связным и будет доставлять вам во время операции мои приказы. Немцев и украинцев приведет комендант Бёле. Подумайте о том, что он сделал с вами — вам нужно взять его живым. Да, и вот еще что. Во время боя не отвлекайтесь на раненых. Думайте только о враге. До сих пор вы были беззащитны перед ним и не оказывали ему сопротивления, сегодня ночью у вас будет возможность доказать ему, что вы не тварь бессловесная, которую можно раздавить каблуком сапога. Тот, кто сегодня ночью не убьет, по крайней мере, одного убийцу, тот недостоин жить. Вопросы есть?

Один из них поднял руку, как школьник. Он хотел знать, что будет с их вещами, нужно ли их оставить здесь или взять все с собой. А другой хотел знать, как нужно обращаться к Эди — господин обер-лейтенант или господин капитан.

Подошел Юзек и с ним несколько человек, они принесли оружие и боеприпасы. У евреев было два часа на обучение стрельбе. В шесть часов надо было выступать, а после семи во всех окрестных деревнях должен был распространиться слух, что евреи скрываются в ущелье.

Вероятно, в березовой роще, по ту сторону замерзшего ручья и узкой продолговатой луговины, гнездилось много ворон. Но видна была все время только одна, может, одна и та же птица, — она поднималась, летела в направлении Барцев, возвращалась, кружа, зависала над луговиной, потом приближалась к буковому лесу, садилась на ветку, неожиданно взлетала опять и возвращалась к остальным воронам. Можно было подумать, что эта птица боялась букового леса. Он был необозрим в своих размерах, — становясь все шире и гуще, он поднимался выше и выше, тянулся на много верст до самых вершин Карпат по одной стороне и спускался по другой к огромным болотам.

— Эти птицы все равно что предатели, — сказал Януш. — Стоило бы каждой из них свернуть шею.

— Возможно, — ответил Влас. — Но с другой стороны, когда кругом такая тишь, отрадно на душе, что хоть их слышно.

Вот уже полчаса, как они сидели на ветках бука, дерево было выбрано удачно — оно стояло свободнее других, что давало хороший обзор всей луговины. Если кто выйдет из березовой рощи напротив или появится слева, со стороны дороги на Лянув, они тотчас же увидят его.

— Не знаю, что для нас лучше, чтобы эти подонки поскорее появились и нам не пришлось бы тогда долго мерзнуть здесь на ветках, или лучше, чтобы они вообще не приходили. Тем, кто сзади, больше повезло. Они могут лечь или окопаться.

Через какое-то время Влас сказал:

— Перед нами только заснеженные поля. А в деревне наверняка уже поднимается дымок из труб. Точь-в-точь как у нас дома. Если б я был сейчас дома — ты понимаешь, мы ведь не экономим дрова. Вечером, похлебав щей, я тебе скажу, так и заснешь, не успев лечь, такая теплынь вокруг. На дворе гуляет стужа, кусает тебя за уши, за нос, пощипывает глаза, а мы сидим в тепле. Вот я смотрю сейчас на поля и думаю себе: это поле моего свояка, рядом — моей сестры, она вдовица, а чуть правее — мое. А если пойти чуть дальше, дойдешь до мостков через ручей, пройдешь мимо дома старосты и мимо нескольких маленьких хаток, а там уже и мой дом стоит. Печку я еще сам складывал, до того как удрал. О боже, боже мой, посмотри только на поля, Януш, каким же можно быть счастливым!

— Это правда, — ответил Януш, — но что поделаешь, антихристы не дают. С одной стороны — немцы, они же лютеране, с другой стороны — евреи, те всегда держатся вместе, а там еще и русские — все против нас. Вся беда в том, что у нас слишком доброе сердце, это такая же правда, как и то, что я люблю Бога, потому мы и мерзнем с тобой тут, что пан Скарбек хочет отомстить за евреев и хочет научить их, как нужно воевать. Я вот что тебе скажу, Влас, не нравится мне это.

— Пан Скарбек знает, что делает. У него такая машинка есть, он каждый день разговаривает с министрами в Лондоне, вот как я с тобой сейчас говорю. А кроме того, их там всего-то двадцать восемь евреев. Если пруссаки на самом деле придут сюда, от этих евреев останется не больше десяти, а может, и того меньше. Это уж не так много, Януш, не думай о них!

— Что ты хочешь от меня, Влас, что я могу поделать, если терпеть их не могу? Со скрипками, понимаешь, пришли воевать. А у одного из них даже книжки с собой. Свернуть им башку, как вот этим воронам! Да, беда-то какая! Сам, говоришь, печку клал?

Враг должен был обнаружить на снегу множество следов, пересекавших луговину, и углубиться по ним в лес. Вот уже несколько часов, как снегопад прекратился, и следы были хорошо видны. Они петляли, делали большие обходы и вели к ущелью, протянувшемуся на полтора километра. Сначала оно шло прямо, а потом почти под прямым углом сворачивало влево, значительно углублялось и постепенно переходило в лощину, по склонам которой карабкались кверху молодые буки.

— Двадцать один час восемь минут, — сказал Скарбек. — Вот уже, по крайней мере, восемьдесят минут, как Бёле известно, где он может найти волынцев. Он не торопится, уверен в своем деле, хочет сначала сытно поужинать. Однако в течение часа он все же должен быть здесь. Он может появиться на опушке леса уже через двадцать минут. Пошли на командный пункт!

— Я оставляю вам молодого Бене как своего связного, а сам спущусь вниз, в ущелье, — сказал Эди.

— Вы останетесь со мной, — ответил Роман.

— Нет, важно подать им пример, что может оказаться решающим для будущего этих новых солдат.

— Доктор Рубин, отныне и навсегда вы находитесь у меня в подчинении и можете отлучиться только в случае, если я прикажу вам. То же самое относится и к юноше. Понятно, Бене?

Они вышли из ущелья и пошли на командный пункт, тот был уже совсем готов — окоп, похожий на огромную воронку от снаряда. Ветки над их головами опять сомкнулись.

— Здесь очень недурно, — сказал Роман удовлетворенно. — Можно даже прислониться. Ну, Бене, расскажи нам, что там написано в твоих книгах про нас и про наше теперешнее положение.

— Там написано, что люди сами обязаны покарать злодеев и что те должны претерпеть страдания, приняв такую смерть, что соразмерна учиненным ими злодеяниям. Однако же все это не так просто.

— Что не так просто? — спросил Роман и, несмотря на темноту, уставился юноше в лицо. Вот точно так же, вспомнил он вдруг, он хотел угадать тогда, в яхте, выражение лица Фабера — как будто лишь в полном мраке с лица полностью спадает завеса. — Что не так просто, молодой рабби?

— Бог может быть гневным и кротким, мстительным может Он быть и милосердным в следующее мгновение, но Он всегда един, всегда и во веки веков: Создатель вселенной и всякого живого существа на земле и злодея тоже. Нельзя причинить страдания ни одной Божьей твари на земле, не причинив страданий Создателю. Его порядок нарушает тот, кто делает вселенную хотя бы на одно живое существо беднее. Бог страдает от несправедливости людской, но не забывайте, пан Скарбек, Он страдает не меньше и от Его собственной справедливости. В эти дни Создатель вселенной страдает несказанно.

— Все это действительно у вас там написано? — спросил Роман удивленно.

— И опять все не так просто, пан Скарбек. Ни одно изречение не может долго оставаться без своей противоположности. Достаточно маленького словечка «нет», чтобы обратить любой порядок в его противоположность. Например: Бог всемогущ, но никогда ни одно даже самое ничтожное из сотворенных Им существ не испытывало столько горя в своей любви, как Бог с того самого момента, как Он сотворил человека. Когда мой прадед Бене — да не откажет он нам в своей помощи! — лежал на смертном одре, он сказал: «Я выбрал самое легкое, потому что люди постоянно нуждаются в утешении. Но удалось ли мне хоть на миг развеять Божью печаль? Вот что я хотел бы знать».

— Вы все поняли, Рубин? — спросил Скарбек.

— Нет, я не слушал. Я думаю о Бёле.

Слева на луговину вырулили два грузовика. Через двести метров они остановились. Люди спрыгнули на землю и стали искать с карманными фонариками следы на снегу. Они с легкостью нашли их, особенно много их было на опушке букового леса. Украинцы-полицаи, девятнадцать человек, шли по следу. Углубившись в лес, они стали держаться плотной кучкой за старшим, потому что он единственный не погасил фонарика.

Бёле сидел в одной из машин рядом с водителем. С ним было только четырнадцать человек из его команды, семнадцать других — эсэсовцев — он отправил в третьей машине назад. Это ж просто смешно, из-за каких-то нескольких евреев поднимать столько шуму.

Не из трусости остался он сидеть в машине, а украинцев послал в лес — его понятия о чести не позволяли ему самому идти искать беглецов. Уже давно, еще с весны 1940 года, когда он прибыл с оперативной группой войск на восток, в нем с каждым днем крепло понимание того, что даже одного лишь намека на приказ было совершенно достаточно, чтобы сделать евреев послушными. И то, что двадцать восемь волынцев осуществили подобный акт непослушания и вместо марша в город сбежали, он все еще никак не мог взять в толк. Если бы он пошел искать их, то тем самым признал бы, что подобное происшествие не является чем-то из ряда вон выходящим. Нет, пусть украинцы выгонят их, как овец, на поляну и прикажут им опуститься на колени в снег, а потом пусть позабавятся и прикончат пяток-другой на месте, а остальные пусть ползут на коленях до следующей деревни, чтобы и там крестьяне смогли получить свое удовольствие, а заодно и укрепиться в сознании, что немецкий приказ должен всегда выполняться.

Третья машина была, по-видимому, уже в Волыни, а Хеннинг наверняка тем временем закрыл дело Мушиньской. На обратном пути они найдут ее труп, где-нибудь около реки, а завтра возьмут нескольких поляков по подозрению в убийстве из-за угла и отправят их в город. Этот надменный польский граф будет среди них.

— Они наверняка уже добрались до ущелья, — сказал водитель. Он был одним из людей Кучеры. — Если бы речь шла не о евреях, я бы сказал, что это безумие отправляться туда ночью. Перестрелка в лесу даже и днем малоприятное занятие.

— Ну, в общем, да, — ответил Бёле, — если дойдет до этого, у них всего один револьвер, да и из того, возможно, никто не умеет стрелять. Ну, а если уж те и прикончат одного украинца, то мы как-нибудь переживем, а? С другой стороны, вы ведь слышали — приказ гласит: завтра утром до девяти часов я должен доставить весь этот сброд в город.

— Конечно, я и говорю, никакой опасности тут нет, но чисто технически это не совсем правильно. Может, машины развернуть и направить фары на лес? Евреям так и так уже ясно, что их бегству пришел конец и что мы схватим их за шиворот.

— Мы так и сделаем через десять минут, чтобы осветить им дорогу сюда.

— Шеф, собственно, рассчитывает, что получит большинство из них живыми. Он хочет прикончить их на Рыночной площади, в центре города, ради арийской части населения. Нельзя упускать такую возможность морального воздействия. Я упоминаю об этом только потому, что вам, вероятно, следовало бы внушить этим украинским бандитам, что на сей раз они лишены возможности налево и направо разделываться с евреями.

— Конечно, конечно! — успокоил его Бёле. Но все же стал опасаться, как бы полицаи не прикончили там больше, чем нужно, а то для морального воздействия Кучеры никого не останется.

— На сей раз без глупостей! Подойдите сюда ближе и слушайте внимательно, — сказал Линчук, старший среди полицаев. Он говорил шепотом, хотя немцы позади них, на луговине, никак не могли его услышать. — Не надо убивать сразу и не надо орать, нужно быть ласковыми с ними. Каждому из них вы скажете, что дадите ему убежать, как только он покажет вам, где зарыл свои вещи, и снова откопает их для вас. А потом, когда вы абсолютно будете уверены, что у него ничего больше нет, можете его прикончить. Вечно немцы подбрасывают нам обглоданные кости — Поройтесь, мол, там, может, чего осталось. Но на сей раз мы хозяева! Вы меня все поняли?

Вслед за лучом фонарика он переводил свои юркие глазки с одного лица на другое. Люди кивали — да, да, на сей раз они хозяева.

Перед выходом каждый из них прихватил по восемь сигарет и по пол-литра шнапса. Они уже выпили его, он помогал от холода, да и от страха перед немцами. На сей раз все будет по справедливости, чужаки получат обглоданные кости.

Наконец они дошли до ущелья. Следы были видны четко, а евреев нигде не было. Не беда, далеко они не могли уйти. Однако же путь что-то очень длинный, а ущелье становится все уже и глубже. Они дошли до места, где ущелье резко поворачивало. Когда примерно половина из них во главе со старшим исчезла за поворотом, на деревьях по краям ущелья вдруг вспыхнули яркие огни. Полицаи подняли руки, защищая глаза, — то, что происходило тут, было похоже на дьявольское наваждение. Огонь шел со всех сторон — с деревьев и даже из глубины ущелья. Те, кто успел уже повернуть, начали теснить назад, а остальные, наоборот, напирали на них сзади. Так они сбились в одну кучу из мертвых и раненых, лежавших друг на друге грудой изуродованных тел.

Юзек свесился вниз и крикнул:

— Раненых прикончить, никто не должен уйти отсюда живым, оружие и патроны отобрать!

Эди, стоявший рядом с ним, прокричал тот же самый приказ на смеси немецкого с еврейским.

Один из поляков, посылавший направленный свет с деревьев, крикнул Юзеку:

— Евреям винтовки, а нам все остальное, как договорились.

— Да, как договорились. Но дождитесь лучше шинелей на меху и колец с немцев, те наверняка слышали стрельбу и скоро появятся здесь. А с ними будет не так легко справиться, как с этими тупоголовыми русинами.

Через несколько минут свет убрали. Евреи опять отошли поглубже в ущелье, а поляки — в окопы рядом или расселись по ветвям деревьев наверху.

Тишина была полнейшая. Вдруг непроницаемая мгла нарушилась.

Эди, которому Роман на сей раз разрешил остаться с его людьми в ущелье, сказал шепотом трем своим командирам отделений:

— Объясните людям, что самое трудное только начинается, немцы предупреждены об опасности. Кроме того, они гораздо лучше вооружены. Ты, Блауштайн, возьми свою восьмерку, пройди по всему ущелью вперед, вскарабкайся с ними наверх и спрячься за деревьями. Фашисты наверняка захотят поставить там свои пулеметы. А вы должны помешать им сделать это любой ценой. Как только вы их прикончите, лучше всего штыками, тащите пулеметы сюда, но верхом. Стрелять прицельно, только с колена.

— А почему обязательно мое отделение? — спросил Блауштайн. — У нас и так уже двое раненых, правда, не тяжело, пуля только задела их, но все же.

— Я сказал, займете потом прицельную позицию и будете стрелять только с колена. И останетесь там до тех пор, пока не получите другого приказа. Как только операция будет закончена, будете подстраховывать два других отделения.

— От кого?

— От каждого, кто вздумает заблудиться. И вот что еще: пленных не брать, только Бёле я хочу получить живым. И никто из наших не должен сдаваться в плен. Кто окажется тяжело раненным и не будет никакого выхода, тогда последнюю пулю себе в рот.

Раздался треск пулеметной очереди. Возможно, кто-то из немцев заблудился или испугался чего-то. Но, по-видимому, они все еще были на опушке леса, шагов их не было слышно. Глаза опять привыкли к темноте.

Эди, затаившись один в кустах, напряженно вслушивался. Он слышал только лес. Значит, это правда, что деревья зимой в лесу ворчат, вздыхают и кряхтят, как старики, с каждым новым вздохом заново сознавая, что жизнь — многотрудная работа.

Опять повалил снег, луну полностью заволокло. Снег лучше дождя, подумал Эди. И он вновь вернулся в своих воспоминаниях к февральским дням восстания в Вене. С тех пор минуло уже девять лет. Их отступление в районе Мархфельд, украинца Ганса. Где-то за этим лесом должна находиться деревня, откуда тот был родом, — какой долгий путь он проделал, чтобы умереть за рабочих Вены. А я сдохну здесь, на его земле, ни за кого и ни за что. А тут рядом, уже почти засыпанные выпавшим снегом, лежат украинцы. И их Ганс тоже хотел освободить. Несчастные угнетенные, таких всегда легко склонить на любое неправое дело. Нет, мне их не жалко, пусть лежат там все в одной куче. Только бы скорее пришли их хозяева.

Он услышал шаги, это был Бене, он сказал:

— Пан Скарбек считает, что немцы наверняка не придут, во всяком случае, пока не рассветет и пока они не получат подкрепление. Поляки отходят, наши люди должны покинуть ущелье, пройти вперед до опушки леса и помешать немцам вернуться назад через Лянув, хотя бы, по крайней мере, в течение ближайших пятидесяти минут, чтобы они не перерезали полякам дорогу в замок. Потом, через час, и мы тоже должны отсюда уйти — я знаю путь. Пан Скарбек категорически запретил нападать во всех случаях за исключением одного — если немцы изберут дорогу на Лянув. Их нужно выпустить только через Барцы или дать им возможность остаться здесь, если они так решат. Я сейчас побегу к нему назад доложить, что вы получили приказ, и потом тут же вернусь.

— У тебя стучат зубы — от страха или от холода?

— От холода, — ответил Бене и опять исчез.

Отделение Блауштайна соединилось с двумя другими, и они начали продвигаться вперед вытянутым косяком. За двести пятьдесят шагов до края леса они остановились. Они уже могли различить контуры обеих машин и слышали приглушенный шум включенных моторов. Время от времени вспыхивали фары, отбрасывая широкие желтые полосы света.

— Еще двадцать минут, и мы можем отходить, — прошептал Бене.

— Если бы у нас были автоматы, мы могли бы напасть на них, и тогда… — сказал Эди.

— Приказ был не нападать, — прервал его юноша. Они быстро пригнули головы к земле, потому что опять вспыхнули фары, но на сей раз они не погасли через несколько секунд, как раньше. Машины начали медленно приближаться. Одна из них развернулась, словно хотела поехать на Барцы, но подалась задним ходом назад и опять остановилась. Вскоре после этого началась мощная пулеметная пальба. Бой продолжался десять минут. Волынцы стреляли сначала по фарам одной из машин и разбили их, потом переключились на другую — ее выдавало дульное пламя пулемета. Не отдавая себе отчета в своих действиях, они медленно подползали все ближе и ближе к луговине. Они слышали, как чей-то звонкий голос что-то кричал им, но они ничего не разобрали. Их неудержимо притягивали к себе машины. И тут они услышали, как кто-то запел, сначала невнятно, но они узнали мелодию, свою волынскую мелодию, как они ее называли, это была молитва: «Дайте нам вернуться на Сион!» Они поняли, что им нужно изменить направление и двигаться на голос. Они качнулись влево и увидели, что вышли из зоны огня. Их было тринадцать, поднявшихся вслед за Эди и приблизившихся слева ко второй машине. Они открыли по ней огонь и подожгли ее. Языки пламени взметывались высоко вверх и окрашивали хлопья снега в красновато-черный цвет. Другая машина развернулась на дорогу на Барцы. Пулеметы наконец-то замолчали.

Прежде чем тронуться в путь, волынцы отправились на поиски оставшихся в лесу товарищей. Они смогли забрать с собой только двоих, те были легко ранены. Эди привел назад одиннадцать человек из двадцати восьми, последовавших за ним ровно двадцать четыре часа тому назад на бой за свободу. Они молчали, словно оглушенные. Дойдя до штольни, они бросились на солому. Но когда они увидели сына цадика выпрямившимся и взявшим в руки тифиллин[178], они, пошатываясь, поднялись и прочитали поминальную молитву.

Почему я плачу? — удивлялся себе Бене. Все спали. И доктор Рубин тоже, он лежал рядом с ним. Почему я плачу? — спросил он себя опять и прикрыл рот рукой, чтобы не слышно было всхлипываний. Было не холодно, но он дрожал всем телом. Уже дважды он прошептал дрожащими губами молитву, после которой полагалось заснуть, он ужасно устал, но сон не шел к нему. Отец был мертв. Он знал это. И то, что пришли крестьяне и надругались над его трупом, он тоже знал. Труп лежал на снегу, на площади, как раз на том самом месте, куда отец часто водил его с собой для совершения обряда — благословения Новомесячия.

Человек, которому было отказано в могиле и в погребении, был его отец, его рабби и его учитель. Отнятый от матери, как только ему исполнилось три года, чтобы учиться, он тринадцать лет прожил в общении с цадиком. Он всегда чувствовал на себе взгляд его светлых глаз, иногда он был вопрошающий, испытующий, а иногда удивленный или восхищенный.

Бене мог бы позвать мать, похныкать, как маленький ребенок. Но она с его сестрами была отправлена в вагонах вместе с другими евреями Волыни на смерть. Да и сам он уже не был ребенком. Он осквернился, потому что убил, и не очистился после содеянного. Он хотел стать утешителем, как его прадед, именем которого был назван. Но теперь он пал так низко, что только Господь Бог один мог опять его возвысить.

От всех тех премудростей, которые он учил, у него ничего не осталось. Он снял руку с губ и положил ее себе на глаза. Он хотел прочитать псалмы и громко всхлипнул. Эди проснулся и недовольно спросил:

— Почему ты не спишь? — Он посмотрел на юношу, на его залитое слезами лицо. Несколько мягче он добавил: — Почему ты плачешь, маленький Бене?

— Простите, но я не знаю. Слишком тяжело!

— Положи свою голову мне на грудь, Бене… У меня тоже когда-то был сын, мы звали его Паули. Я любил бы его, даже если бы он был уродом, но он был прекрасен, как и его мать. Я любил бы его, если бы он был глупым, но он был открыт всему разумному. Ты слышишь меня, Бене? Он был…

Голова юноши становилась все тяжелее. Он еще всхлипывал, но уже почти заснул. Эди уставился на слабый свет фонаря на столбе. Он прислушивался к звукам, которыми спящие изводят тех, кого мучит бессонница. Он знал, что ему еще не открылся путь к людям, на котором он мог бы избавиться от своего одиночества. И голова мальчика на его груди тоже ничего не меняла. Ни настоящему, ни будущему не дана была власть над его прошлым.

Глава третья

— Теперь снегу навалило предостаточно, метель нам больше ни к чему, — сказал Скарбек.

— Истинно так, — ответил Юзек. — Как и истинно то, что я люблю Бога, ведь снег повалил как раз в ту самую минуту, когда он нам был так нужен. Все следы замело. Эти псы небось вне себя от бешенства. В Волыни поговаривают, что среди них есть убитые и раненые, но никто ничего толком не знает. Господь Бог на нашей стороне.

— Да, наши люди должны быть довольны, они проветрились, и никто из них не получил даже ни одной царапины.

— Да, конечно, пан Скарбек, но сказать, что они довольны, пожалуй, нельзя. Некоторые из них считают, что они теперь не совсем среди своих.

— Как только метель уляжется, я поеду в город и через два-три дня вернусь. Евреев оставьте в покое. Я полагаюсь на тебя, ты мне отвечаешь за это.

Юзек не ответил. Скарбек налил водку в граненые стаканы и сказал:

— Выпей, Юзек, и после того, как вытрешь губы, посмотри мне в глаза и скажи, что ты хочешь мне сказать.

— Я ничего не хочу сказать. Но только правда то, что евреи сейчас здесь, среди нас, и что они отобрали оружие у русинов.

— Да, ну и что?

— Мы не хотим превратиться в отряд полицаев при евреях, но и не хотим также иметь при себе вооруженных евреев. Оружие принадлежит нам. Я ничего, конечно, не говорю. Но в конце концов они — незваные гости. Они должны отдать нам винтовки и все патроны.

— Те двенадцать винтовок, что они оставили себе от общего числа добытого оружия, они оплатили семнадцатью павшими, это достаточно дорогая цена! Что, разве бойцы А. К. боятся двенадцати евреев? — спросил Скарбек.

— Боятся? Боятся — так, пожалуй, нельзя сказать, просто не нужны нам евреи, а оружие всегда можно использовать. А что дальше-то будет? Выгнать их отсюда, так они выдадут наше укрытие, а оставаться с ними здесь дальше тоже нельзя. Надо их прикончить, говорят ребята.

Скарбек вскочил и бросился к нему с бутылкой в руке, он как раз собрался налить еще по одной. Юзек вздрогнул, ему почудилось, что ему угрожают. Роман швырнул бутылку в центр огромного стола. Водка, булькая, побежала ручейком мимо старинных ружей и сабель, к самому краю стола, и закапала на пол. Скарбек какое-то время смотрел, как по столу растекалась огромная лужа. Наконец он поднял голову и взглянул в лицо Юзека. Крестьянская хитрость в глазах, но никакой злобы. Губы и подбородок — мягкие, вид легкомысленный и хвастливый. Нос — в верхней части как у Аполлона, а внизу — картошкой. Щеки приплюснутые. На голове копна волос, как водится, белокурых. И убежден в том, что на свете нет никого благороднее поляка. И готов сейчас с бодростью вернуться назад в штольню и принести всем радостную весть, что евреев можно прикончить. Он не видит в этом ничего особенного и ничего плохого, хотя по натуре и эмоционален.

— Скажи людям, что этот дом принадлежит мне и каждый, кто в нем находится, мой гость. Скажи им, что мы, Скарбеки, относимся к гостеприимству чертовски серьезно. И скажи этому тупому мужичью, что я постоянно действую в согласии с правительством и в каждом пункте следую его приказам. Если в мое отсутствие что-либо произойдет, я тебя прикончу, Юзек. Можешь идти!

Это все нервы, никуда не годятся, подумал Роман, когда Юзек вышел. Или еще один из неожиданных сюрпризов наследства, вроде тех векселечков или обещаний, которые папочка рассыпал по всему белу свету. Когда из-за рубежа приходила почта, то с ней наверняка приходило и напоминание от какого-нибудь метрдотеля из Хендея или Довиля о погашении данного письменного обязательства графа Станислава Скарбека. И приступы гнева папа — поздно я их унаследовал, но и их тоже.

С тех пор как он вернулся, он хотел привести в порядок этот зал, но даже и этого не сделал. Все заботился о народе, об этих плебеях. Они хотят быть среди своих, только в избранном обществе! Да, они гнулись при любых господах, впрягались в любое ярмо! В этой стране бунтовали только мы, шляхтичи, подумал он, народ никогда. Ведь нас изгоняли и ссылали в Сибирь, не народ же. Пиявки. Я не должен уезжать. Произойдет несчастье. Я смогу помешать этому, если останусь здесь.

Но ему необходимо в город, нужно достать денег. Содержание этих людей дорого обходилось ему. А предков можно было сейчас хорошо продать. Нувориши с черного рынка охотно вешали такие портреты в своих домах. Легкомысленная прапрабабка пусть тут остается. Новоявленных бородатых господ она не обескуражит.

Он снял со стены портреты Скарбеков, столбом поднялась пыль и медленно осела на пол. За портретом своего предка Казимира он обнаружил письмо. Крупным почерком были исписаны две страницы. Но то было всего лишь несколько фраз, смесь польского с французским. «С биением сердца ожидаем мы великую и чудную весть. Мы больше не живем — я, например, отправил весь свой багаж. Он наверняка уже в Дрездене. Ах, вы мои дорогие, на сей раз все получится, мы все это чувствуем, Польша будет свободной навсегда. O ma patrie! Ojczyzno moja!» И так дальше, все в таком экзальтированном духе. Письмо, написанное больше ста десяти лет назад, было отправлено из Парижа, возможно опоздав даже и тогда, и пришло, когда адресат уже сидел в варшавской крепости. Потом его отправили под конвоем в Россию, судили там и сослали в Сибирь. Оттуда он привез шесть лет спустя дневник, в котором описывал исключительно только одну охоту за другой. Так до конца и осталось невыясненным, сколько байстрюков — троих или четвертых — оставил там после себя их предок. Чем старше он становился, тем многочисленнее становилось в его воспоминаниях оставленное им в Сибири потомство.

Может, Казимира не продавать. И кроме того, мне не следует сегодня уезжать, подумал он. Было бы лучше не вбивать себе в голову, что с сегодняшнего утра, с 9.23, я влюблен в Ядвигу.

По ступеням поднималась старуха служанка. Если она постучит в дверь, прежде чем он успеет сосчитать до двадцати пяти, тогда он не поедет. Что-то задержало ее в пути, минуты проходили, пока она, не постучав, открыла дверь и ворчливо спросила, что подавать на ужин. К сожалению, поздно! Он вывел пару коней — счастливых и единственно законных у него — и запряг их. Служанка помогла ему уложить в сани портреты. Снег все еще шел, но Роман не хотел ждать дольше, не хотел больше взвешивать. Он давно уже смирился с тем, что он грешник. Кривляния совести, внутренняя борьба, где в конечном итоге всегда побеждает искушение, больше не привлекали его. Каким бы слабым он ни был, он всегда был достаточно сильным, чтобы жить с осознанием полной правды о самом себе.

Он не отъехал и мили от дома, когда оглянулся, чтобы посмотреть, не слишком ли много снега нападало на полость, прикрывавшую портреты. И тут он заметил, что бечева развязалась. Он пересчитал портреты, одного предка недоставало. Выпал, наверное, в снег. Он медленно поехал назад, чтобы найти портрет. И нашел его только у самой часовни. Это был Бронислав-Косиньер[179], из тех повстанцев, ходивших на казаков с косами.

Уже темнело. Роман держал портрет близко перед собой. Насмешливые глаза были у этого Косиньера и похотливый рот. Еще одно мгновение, и снег посеребрит его усы. Бедный Бронислав, такой успех у женщин и такое невезение в борьбе за свободу отечества. И теперь должна завершиться его посмертная карьера: он станет прародителем какого-нибудь колбасника только ради того, чтобы бойцам А. К. было что есть и пить.

Может, это знак мне, чтобы отменить поездку, спросил себя Роман, засовывая портрет в солому. На мгновение он заколебался. Но когда опять сел в сани, то понял, что ему немедленно надо увидеть Ядвигу. Он уже был невластен над своими желаниями.

Поляки опять запели. Это была солдатская песня. Не к добру веселье, подумал Бене, он стоял под фонарем, держа книгу близко к глазам, он был близорук. Среди многих голосов выделялся один, Бене попытался проследить за ним. Голос был не очень сильным — он то и дело терялся в общем шумном хоре, — но очень чистый. Несмотря на глупые слова песни, то, что пел этот голос, звучало как молитва.

Была пятница, вторая половина дня. Через несколько часов наступит суббота, первая после того, как они бежали из Волыни. Первая, что начнется не с благословения, которое обычно давал ему отец.

Их было двенадцать человек, достаточно, чтобы составить общину. Но нет алтаря и нет свитков Торы. А еще хуже то, что люди так изменились за несколько дней, особенно после боя в лесу. Они то впадали в немую безнадежность, то становились запальчиво красноречивыми. Некоторые из них стремились подражать полякам, старались забыть свою собственную суть и искали спасения в чужой. Они говорили между собой только по-польски и даже ругались, как люди Скарбека. Они с удовольствием ходили в большую штольню, хотели втереться там к полякам в доверие, делали им подарки, рассказывали с излишними подробностями смешные истории. Они все делали для того, чтобы только перестать быть самими собой. А ночью они думали о своих скошенных пулями женах и детях, лежавших возле стен кирпичного завода, за городом, в известковом карьере, загубленных в тот же день после боя в буковом лесу. Может, мы виноваты, думали они. Может, надо было остаться вместе с ними и не пытаться бежать от судьбы. Но наступало утро, и они опять шли к полякам. Ах, как они боялись жить и как боялись умереть.

Во мне недостаточно доброты, иначе я сумел бы их утешить, говорил себе Бене, так много изречений знал он, и ни одно из них не слетало с его уст, когда он видел их. Он не презирал их, но он и не любил их. Каинова печать двояка — с одной стороны, ею отмечен убийца, а с другой — тот, кто любой ценой хочет выжить. И поэтому в полном молчании дает согласие на то, что другие могут умереть. Как же можно его тогда любить?

А некоторые пребывали в странной растерянности. Они делали все, что им приказывали, — стояли в карауле, спали, ели, молились, но чувствовалось, что у них словно мутился разум, когда они оставались предоставленными сами себе. Тогда все в них цепенело. От страха ли, парализовавшего их, от скорби ли по погибшим? Они не выказывали больше никаких чувств. Только чудо могло их вернуть к настоящей жизни, думал Бене. Но он не умел творить чудеса, и у него не было даже права хотя бы попытаться сделать это. Он сам сбился с правильного пути.

Пение поляков прекратилось. Бене опять склонился над книгой. Вполголоса он читал:

— И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его. И тут толкователь задает вопрос: зачем повторение, ведь: «по образу Своему» и так однозначное понятие? Ответ гласит: в первой части фразы только провозглашается, что Всевышний выбрал среди бесчисленных внешних форм одну-единственную, точно так же как гончар видит первоначально своим внутренним взором именно ту, которую он потом придаст глине. Но когда Создатель увидел творение рук своих — первого человека, тогда Он заколебался и задумался, что Он отныне не будет больше один и что Он, сотворив эту форму, вверил свое собственное достоинство существу слабому, способному через постыдные действия унизить Его. Однако, несмотря на это, Всевышний не изменил созданного им подобия себе. Человек стал самым рискованным Его деянием. И чтобы подчеркнуть это — повторяется: по образу Божию сотворил его, что означает — это единственное творение, предназначение которого — святость, и один даже внешний облик его есть обещание тому.

— Что ты читаешь тут, молодой раввин? — спросил Юзек.

— Я не читаю, я учусь.

— А чему ты учишься?

— Учусь понимать начало — первую главу Первой книги.

— И это ты учишь только теперь? А говорят, что вы, евреи, еще маленькими детьми учитесь читать Библию. Пойди попробуй разберись тут в вас! Я пришел, чтобы сказать вашему главному, что вы должны немедленно собрать винтовки и патроны и сложить все вот тут, под фонарем. Мы перенесем их к себе. А если дело дойдет до боевых действий, вы их опять получите. Переведи ему!

Бене подозвал Эди и передал ему слова поляка.

— Пусть принесет мне подписанный самим паном Скарбеком письменный приказ, тогда мы сделаем так, как он требует, а до того я не выдам ему даже пустой гильзы.

— Не переводите так дословно! — сказал один из подошедших волынцев по-еврейски. — Зачем злить их! В конце концов, мы ведь здесь только…

— Я понял ответ, можешь не переводить, — сказал Юзек недружелюбно. — Скажи ему, что пан Скарбек вернется только завтра или послезавтра, а до того вы обязаны подчиняться мне.

Эди хотел знать, почему и зачем понадобилось Юзеку оружие. Поляк ответил — для порядка. А кроме того, он пришел сюда не для того, чтобы разводить дискуссии. Он говорил чрезмерно громко, и вскоре появилось еще несколько поляков.

— Я вижу, евреи угрожают тебе, Юзек. Скажи, кто из них напал на тебя? — спросил один из них.

— Никто, Януш, никто. Но хорошо, что вы пришли. Они не хотят отдавать оружие. Их командир говорит, что не выдаст нам даже пустой гильзы.

Поляки начали теснить Эди. Он отошел вплотную к столбу. Но они продолжали наседать на него.

— Скажи им, Бене, что у меня в кармане бомба с особой начинкой. Если они прикоснутся ко мне, я взорву ее. Я погибну, но и они вместе со мной. Быстро переводи!

Когда они поняли, то отошли от него, и только Бене остался у столба. Юзек крикнул на ломаном немецком:

— Но почему? Я же не хочу ничего плохого, почему вы не хотите отдать оружие? И тогда будет мир, покой, и мы будем хорошими друзьями!

Один из евреев приблизился к Эди сзади и прошептал ему:

— Он хороший человек. Давайте отдадим все, что он хочет, и сунем в придачу еще золотую монету ему в руку, и тогда нас оставят в покое.

Эди быстро обернулся и впился глазами в заросшее щетиной лицо говорившего. Он схватил его за грудки, вытащил вперед на свет, отхлестал по щекам и швырнул на землю. Поляки опять приблизились, Эди быстро опустил правую руку в карман. И сказал громко:

— Я был обер-лейтенантом императорской и королевской армии и не привык получать приказы от рядовых или унтер-офицеров. В этой штольне командую я. И кто в этом сомневается, пусть скажет об этом. Я разрешаю вам, фельдфебель Юзек, остаться здесь и приказываю вам немедленно отослать ваших людей назад. Понятно?

— Если дело обстоит так, — ответил Юзек, — тогда я запрещаю евреям сделать хоть один шаг из этой штольни. Я выставлю часовых. И кто покажется, тот будет застрелен.

Когда поляки ушли, Эди поднял волынца с земли и сказал громко, чтобы его все слышали:

— Я ударил тебя, Мендл Ройзен, потому что хотел заставить замолчать в тебе голос гетто — раз и навсегда. Мы не выйдем из этого подземелья живыми, если не убедим и других в том, что нападать на нас рискованно.

— Да, но их триста человек, а нас двенадцать, — возразил Ройзен. У него была кровь на подбородке и верхняя губа распухла. — Мы должны подчиниться им.

— Мы ничего больше не должны — мы, заметьте себе, единственные свободные евреи из всех, что еще есть в округе. Мы ничего и никого больше не боимся. Вы поняли меня?

Они не ответили. Они даже не смотрели на него. Через какое-то время Бене сказал:

— И легко, и трудно понять то, что вы говорите. Через несколько минут наступит суббота. Скажите, что мы должны сделать, потому что уже подходит время молитвы.

— Что тут трудного понять? — сердито спросил Эди.

— То, что мы свободны. Потому что — что значит быть свободными? Действовать в согласии со своей совестью. А это что значит? А это значит — действовать так, чтобы было хорошо и чтобы каждый мог так действовать. Значит, насильственные действия не есть свобода.

Эди прервал его:

— Хватит, немедленно заряжайте винтовки. С этого момента в карауле будут стоять четверо, по двое у каждого выхода из штольни. Сигнал тревоги подавать, как только кто-нибудь приблизится к нам, никого не пропускать без моего согласия. Смена караула каждые два часа.

Люди подчинялись, но так по-прежнему и не глядели на него. Они хорошо понимали, чего он хочет, они считали его умным человеком. Но за эти несколько дней он стал им еще более чужим. Они чувствовали, что он презирал их и только потому готов был умереть вместе с ними, что слишком мало ценил свою собственную жизнь. Он был евреем, конечно, но только по рождению. Он не мог отличить одну древнееврейскую букву от другой, не знал ни одной молитвы, наверняка никогда не соблюдал ни единой заповеди или запрета. Со всем багажом своих светских знаний он слыл среди них полным невеждой. И этот человек приказывает им, имеет власть над ними и всерьез утверждает, что они свободны. Семнадцать человек потеряли они на опушке леса — своих братьев, свояков, друзей. И вот теперь они во власти поляков. Ну что толку им от оружия? Лучше всего отдать его этому Юзеку, раз он так настаивает, и избежать конфликта. А еще лучше было бы переговорить с ними, дать им понять, что они себя воспринимают, так сказать, как бы жильцами, снимающими помещение, и готовы заплатить за это хорошую цену. Но откуда знать этому чужому пришлому еврею, как надо договариваться с поляками? Бомба в кармане, взорвать все — вот о чем он только думает. День и ночь их грызет тоска, они все время думают о своих мертвых и о погибших. Они готовы живьем содрать с себя шкуру, а доктор Рубин думает только о новых смертях. Вполголоса они прочитали псалом на день субботы и тот радостный текст, которым полагалось у них на Волыни приветствовать ее приход: «Приди, возлюбленный мой…» Они все время смотрели на Бене. Его отец был мертв, он — мученик, и, значит, отныне этот юноша — их рабби. И ему принадлежит право вести их за собой. Он должен решить — следовать им за тем чужаком или наконец стряхнуть его с себя, как обузу.

После молитвы они окружили Бене. Один из них сказал:

— Вы теперь наш рабби — преемник волынского цадика. Скажите, что нам делать. Мы послушаем и подчинимся.

— Бог только недавно взял на небо моего отца, и я еще недостаточно выучился, полон вопросов и не знаю никого, кто мог бы дать мне на них ответ. Я не знаю, в чем смысл того, что чужеземный еврей пришел именно к нам и требует от нас, чтоб мы сопротивлялись. В душе он добрый человек, но чересчур суров, мне еще никогда не доводилось видеть такого. Что это доказывает? Это доказывает, что он действует не по своей, а по какой-то высшей воле. Из всех еврейских общин Волынь сохранялась дольше всех. И только к нам одним пришел доктор Рубин. Чтобы спасти нас? Не думаю. И чем мы заслужили, чтобы избежать смерти, именно мы? А значит, смысл всего в том, что мы должны умереть иначе, чем наши близкие. Я прошу вас и обязываю во всем подчиняться еврею из чужих краев, как это делаю я, последний раввин Волыни. Евреи, я желаю вам доброй и радостной святой субботы.

Из поколения в поколение в городке передавался обычай, согласно которому никто в пятницу вечером не покидал молитвенного дома, пока цадик не произнесет этих слов.

Ночь прошла спокойно. Утром пришел Юзек и дружеским тоном попросил караульных позвать Рубина и Бене.

— Вы должны понять, господин обер-лейтенант, мое положение затруднительно. Я, собственно, не враг вам, наоборот, я хочу во что бы то ни стало воспрепятствовать тому, что может произойти. Я смогу успокоить людей, если вы хотя бы отдадите мне патроны, а винтовки можете оставить у себя.

— Вы так мне все еще и не объяснили, почему вы хотите обезоружить нас, — перевел Бене ответ Эди.

— Только из-за справедливости. Вы убили полицаев и забрали их оружие, а оно лучше нашего. Но вам удалось сделать это только благодаря нам. Значит, несправедливо, говорят наши.

— Ваши люди забывают в данном случае, что мы поделились с ними той добычей, которая стоила нам семнадцати жизней, а вам всего лишь одного электрического фонарика. И наши люди погибли, чтобы прикрыть ваш отход. Идите, фельдфебель, и спросите у своих, разве мы не квиты?

Юзек помедлил немного, хотел пойти назад, но потом опять повернулся и сказал:

— Ну да! Я, конечно, понимаю, господин обер-лейтенант. Но с другой стороны, это ведь наши земли, здесь все принадлежит нам. И я хочу всего лишь избежать несчастья, так что лучше отдайте ваши патроны нам.

— Скажи ему, Бене, я дам ему сто восемьдесят патронов, а он даст мне письменное подтверждение о принятии их и возьмет на себя обязательство не выставлять впредь больше никаких требований к нам.

— Мало! — сказал Юзек. На губах его играла злорадная улыбка. Можно было подумать, что он вдруг опьянел. — Мало. Нам нужны все патроны. И мы придем и проверим, действительно ли у вас не осталось ни одного спрятанного патрона. Мы не пойдем ни на какой ваш еврейский шахер-махер. Так что отдавайте нам все, что нам принадлежит по праву, или мы возьмем силой.

— Бене, переведи ему мой ответ дословно: единственно, как они получат от нас патроны — это из стволов наших винтовок. И пусть немедленно уходит отсюда.

Юзек затряс головой. Казалось, он был смущен и дважды повторил одно и то же:

— Но я же пришел к вам как друг, я ведь только хочу предотвратить беду.

Наконец он ушел. Поляки опять запели.

— Ты же знаешь, что я прав, так ведь, Бене? — сказал Эди.

— Они красиво поют, в четыре голоса, но русины поют еще лучше. Правы ли вы? Я не знаю. Мы хотели победить немцев и взять живым Бёле, русинов мы убили. Мы убьем нескольких поляков и будем уничтожены ими. Юзек не ненавидит нас, а только презирает. А вы, доктор Рубин, вы боитесь не ненависти, а презрения. Но ведь главное все же не людское мнение. Если Бог того пожелает, вы выживете, единственный из нас, потому что вы — единственный невежественный среди нас. В других Бог уверен, а вас Он должен еще вывести из пустыни, иначе получится, что вы прожили свою жизнь зря.

— Хватит читать проповеди, молодой рабби! Нам нужно отодрать сейчас деревянную обшивку и построить баррикады. Через несколько минут поляки нападут на нас.

— Подождем еще несколько часов, пока не кончится суббота.

— Тогда будет поздно, нужно немедленно…

— Я не разрешу этого. Мы оскверним субботу только ради того, чтобы защитить себя, если они придут, а так мы будем строго блюсти священный закон.

— Это безумие, Бене, безумие!

Юноша не уступил, волынцы были на его стороне.

Когда Роман слегка натянул поводья, лошади — молодой вороной, а за ним и гнедая кобыла — слегка подняли головы, чуть заметно повернувшись к нему, словно бы выражая ему свое удивление. Ведь они и так бежали достаточно быстро, летели, как на крыльях, будто вовсе за ними и не было саней. Пристыженный, он опять ослабил поводья, лошади вскинули головы и понеслись дальше, навстречу белым просторам.

Если это любовь — настоящая, большая, окончательная, взвешивал Роман, то почему она началась как какая-то ночная встреча, похожая наутро на забавное, не имеющее продолжения недоразумение? Во вторник утром я взял Ядвигу с собой, в четверг под вечер отправил ее назад, это составляет сорок восемь часов, ну, скажем, пятьдесят восемь. Я вполне насытился ею. Восемь дней спустя, опять утром, я вдруг понял, что должен обязательно увидеть ее. И теперь, еще два дня спустя, я уверен, что люблю ее. А почему не сразу, не с самого начала?

— Давай сделаем объезд, такой большой круг, здесь так прекрасно. Было бы чудесно только ехать и ехать и никогда никуда не приехать, — сказала Ядвига.

— Никуда не приехать, — повторил он. И никогда не узнать, что произошло за это время там, в штольне. Он спросил: — Ты много читала любовных романов и выяснила, почему люди любят друг друга?

— Почему они любят друг друга? — повторила она.

— Да, не исключено, что десять, а может быть, даже и двадцать человек лишились жизни только из-за того, что я вместо того, чтобы остаться дома, поехал в город искать тебя. Я думал об этом и все же уехал — из-за тебя. Это как-то ненормально.

Она громко рассмеялась. То, что он сказал, была шутка, преувеличенный комплимент, подумала она. Он обернулся к ней и посмотрел на ее смеющееся лицо. Она была хорошенькой, не больше. Его любили и более красивые женщины; даже та дурочка, на которой хотела женить его мать, и то была красивей.

— Я не шучу, — сказал он серьезно, — речь идет о евреях.

— Нет, нет, — прервала она его, — речь идет только обо мне и о тебе, о нас двоих. И больше никого вокруг нет.

Она разговаривает как заурядная комедийная актриса в одном из этих идиотских фильмов. Может быть, все это только разыгравшееся воображение и я вовсе не люблю ее — боже, как бы это было прекрасно! А ведь во всем виноват доктор Рубин. С тех пор как он появился, я стал совсем другим. Он лежит там со своими евреями внизу в штольне, а я у себя наверху в своей собственной комнате не чувствую себя больше дома. Сумасшедшие вносят сумятицу в души нормальных людей, это давно известно. До этого все было так просто. Евреи как женщины, — едва только они появляются, так сразу все осложняется.

— Сколько у тебя лошадей? — спросила она.

— Нелегально много и даже верховые среди них.

— Тебе нужно продать их и купить машину.

Она знала, как его зовут, и то, что у него родинка на левом плече, и про их знатный род она, конечно, тоже знала. Она была осведомлена и о том, что он не богат. И что любит играть в карты. И вот уже два дня, как она знала, что он любит ее. Во всем остальном она не имеет ни малейшего понятия о нем.

— Мы уже почти приехали, да? Почему ты не поехал окольным путем, Роман?

— Я и так езжу только окольными путями, дорогая. Уже ночь, а мы доберемся до дома только через час.

Возможно, я приеду слишком поздно, думал он. Никто не будет обвинять меня, я только один знаю, что удрал из дому из-за любовной связи. Связь или любовь — в данном случае неважно. «Он не ждал от них ни помощи, ни сострадания, и поэтому он не смотрел на них, на поляков». Это одна из историй, рассказанных Рубиным. Он не будет смотреть на меня, если что случилось. А может, и он уже мертв. Муж Ядвиги тоже мертв. Она могла бы спасти его, но ее страх был слишком велик, она думала только о себе. И эту женщину я выбрал.

Он рванул на себя поводья, вложил их женщине в руки, соскочил с саней и пошел, утопая в глубоком снегу. Недалеко от дороги стояла маленькая часовня. Ему не видно было лика Божьей Матери, но он был знаком ему с самого детства. Он обнажил голову и перекрестился. Но молитва не шла с его губ. Он ждал. Потом сказал вполголоса:

— Будь снисходительна ко мне, во многом снисходительна, — перекрестился опять, сделал низкий поклон и пошел назад, к Ядвиге.

В комнате было приятно тепло. Пахло сосной — старая служанка не забыла в виде исключения натопить в доме.

— Скажи что-нибудь, Роман! Когда ты молчишь, мне делается страшно, и я думаю, что все это мне только кажется и ты не возвратился ко мне и ничего не говорил мне…

Он сел у ее ног на старую шкуру перед печью и прислонился головой к ее коленям.

— Скажи что-нибудь! — повторила она. — Я не переношу молчания.

Он заставил себя ответить ей:

— Тебе ничего не показалось, я на самом деле бросил все на произвол судьбы, чтобы привезти тебя сюда. И потому ты сейчас здесь.

И потому, возможно, произошла беда, подумал он. Ему надо бы сейчас же сразу пойти вниз, может, еще не поздно.

— Почему мы не пьем старую мадеру, как ты обещал мне? Ты же сказал, у тебя есть последняя бутылка.

Она сама посылает меня в подвал. Я люблю женщину, которая все делает наоборот. Он поднялся, помедлил еще немного в дверях, потом быстро вышел. Часовых внизу не было, но это еще ничего не значило, он сам приказал убрать их. Он прислушался, ему показалось, он слышит глухой шум, как бы отдаленное слабое погромыхивание грома. Но то могло быть и обманным чувством. Если я сейчас не пойду туда, я трус, сказал он сам себе. Он зажал под мышками несколько бутылок, опять приблизился к потайному ходу, прислушался. Нет, он ничего не слышит.

Он много пил в тот вечер, знал, чего добивался: наслаждения, за которым исчезает все — пусть даже целый мир, и на какое-то время исчезает сама женщина за пьянящим ощущением ее тела. Все в нем манит Романа, но не насыщает, не приносит успокоения. Он медленно приходит в себя. От бешеных усилий забыться, загасить себя в женском теле не остается ничего, кроме быстро уносящегося воспоминания.

Он проснулся от неприятного ощущения во рту. Нет, часов на ночном столике не было. Он встал с постели, тщетно поискал их и начал одеваться. Пробираясь ощупью к двери, он опрокинул стул. Но Ядвига не проснулась.

Только во втором, уходящем еще ниже туннеле он наткнулся на часовых. Человек сильно испугался и пропустил его только тогда, когда Скарбек дал себя узнать, произнеся несколько слов.

Он ускорил шаг, потом побежал, словно сейчас дорога была каждая минута. Когда он приближался к большой штольне, то заметил, что три фонаря висели один подле другого. Это должно было что-то означать, он кинулся туда.

— Ничего страшного, небольшая лихорадка, вызванная ранением, пройдет сама по себе, — сказал молодой студент-медик. — Повязка наложена хорошо.

— Что случилось? — спросил Скарбек.

— Это раненые. Их четверо. Не очень тяжелые, так, средне, — ответил молодой мужчина, медленно отводя взгляд от стонущего раненого и удивленно уставясь на Скарбека.

— Что случилось? Юзек, немедленно сюда! — крикнул Скарбек.

— Он с лошадьми или, может, вообще удрал, этот Юзек, — сказал один из раненых. — Во всем виноваты евреи, они спровоцировали нас. А меня они изуродовали так, что я никогда больше не смогу выпрямиться.

Скарбек медленно шел мимо спящих людей и все время тихо звал Юзека. Никто не отвечал ему. Они только делают вид, что спят, сказал он себе, остановился, потряс одного за плечо и потребовал рассказать, что тут произошло. Человек медленно поднялся со своего соломенного ложа, выпрямившись во весь рост перед Скарбеком.

— Что произошло? Мы хотели отобрать у евреев оружие или, по крайней мере, патроны. Они ведь могли напасть на нас, пока мы спим. Их Бог приказал им убивать христиан, так же как они распяли Господа нашего Иисуса Христа. Юзек поговорил с ними, все объяснил им, деликатно, по-доброму, но они не захотели понять его. И тут мы сразу сообразили, что они действительно замыслили нечто дурное. Ну хорошо! Потом — уж так мы устроены — мы дали им еще и еще время, чтоб подготовиться. А когда мы пришли за винтовками или хотя бы за патронами, то что мы увидели? Они уже стояли наготове и ждали нас при полной боевой выкладке. Ну это нам, конечно, не понравилось. У нас четверо раненых. Как только они перестали стрелять, мы тут же и отошли, не обращая больше на них никакого внимания. Это самое лучшее доказательство, скажу я вам…

— Доказательство чего?

— Того, что мы хотели только обезопасить себя, а вовсе не отобрать у них оружие. Не хватало еще, чтобы порядочные католики боялись какой-то горстки евреев. А то, что они стреляли, скажу я вам, лучшее доказательство того, что они вынашивали план при первой же возможности напасть на нас из-за угла. Слава тебе Господи, что мы…

Роман бросился бежать к боковой штольне. Было совершенно темно. Он освещал себе путь карманным фонариком.

— Стоять, ни шагу дальше, стоять! — раздался крик из угла.

— Это я, — быстро ответил Роман и направил лучик фонарика себе на лицо. — Это вы, доктор Рубин?

Он напрасно ждал ответа и начал медленно продвигаться вперед, спотыкаясь о трупы.

— Это я, — повторил он, когда его фонарик высветил лицо Эди. Тот стоял как вкопанный. Глаза за стеклами очков двигались, но лицо словно окаменело. Карманный фонарик выпал у Романа из рук, он присел на корточки, чтобы поднять его. В полутьме он увидел, что около Эди был еще кто-то.

— Я пришел слишком поздно, — сказал Роман, поднимая свой фонарик. — Я хочу спасти то, что еще можно спасти.

— Для нас нет спасения, мир полон таких, как вы. Бене тяжело ранен, вот этот человек тут, его зовут Ройзен, он ранен легко, но не может идти, он ранен в ногу, а я в левый локоть. А все остальные мертвы. Дайте мне яд — для меня и для Бене. Все патроны израсходованы. А что касается Ройзена…

— Никакого яда! — закричал Роман. — Никакого яда! Я всех троих вас спасу, я…

Он не договорил до конца, побежал назад к часовому и сказал:

— Вы их убили, всех, кроме троих, они ранены. Я хочу их немедленно вывезти отсюда. Мне нужны люди, чтобы помочь вынести их через туннель наверх, к саням. Только добровольцы!

Все, кто не спал, вызвались помочь ему.

— Ах, это ты, Тадеуш, вот кто разбудил меня среди ночи, — сказала бесцветным голосом настоятельница монастыря. В свете фонаря, стоявшего на столе, он мог различить только ее мужской подбородок и широкий рот.

— Нет, я — Роман, сын вашего брата Станислава.

— И немедленно! — произнесла она, и рот ее растянулся в улыбке. — Так, значит, это ты Роман-и-немедленно! Так ты всегда имел обыкновение говорить еще ребенком, когда чего-нибудь хотел. Приходишь в три часа ночи, будишь весь монастырь — и опять за свое: «И немедленно»!

— Мне нужна ваша помощь, тетя, пардон, сестра настоятельница. Со мной трое раненых евреев, их нужно спрятать!

— Это ты их ранил?

— Нет, но я в ответе за это.

— Тогда спрячь их у себя или у своей матери. Нам и без того уже достаточно тяжело.

— Я привез раненых сюда. Они здесь, со мной. Сын волынского раввина…

— Хорошо, этот пусть остается. А тех двоих увози. Мы не можем так себя обременять, у нас уже есть несколько еврейских детей. Этого достаточно, мы бедные.

— Сестра настоятельница, я поеду завтра к нотариусу и оформлю дарственную на все поля и в придачу еще на Бохиньский лес в пользу вашего монастыря, если вы оставите всех троих.

— Ты игрок, Роман, как и твой покойный отец, разве можно относиться к тебе серьезно? Возьми фонарь и проводи меня к ним.

Он повел ее в проход рядом с воротами, где оставил всех троих. Бене открыл глаза, когда настоятельница склонилась над ним и спросила:

— Кто ты, молодой человек?

Он лежал, полусогнувшись, положив голову на правое плечо Эди. Свет мешал ему, и он закрыл глаза.

— Два длинных ножа, очень острых ножа, — произнес он. — Их вонзили ему в тело. И кто-то все время поворачивает их, пока концы лезвий не сойдутся и не начнется нестерпимая боль, останавливающая дыхание.

— Он бредит, бедняга, — сказала настоятельница и положила руку на лоб юноши. Она повторила свой вопрос: — Кто ты?

Он поднял голову, поправил шапку, долго смотрел на женщину и на крест, что висел у нее на шее, прежде чем ответить:

— Я сын волынского цадика, которого убили христиане. Я — последний раввин священной общины Волыни. И меня они тоже убили.

Он почувствовал, как лезвия обоих ножей сходятся, его охватил жуткий страх, но он не смел закрыть глаза, монахиня не должна думать, что он ищет у нее сострадания.

— Как надолго они останутся у меня, Роман? — спросила она.

— Я заберу их через два, три месяца. Можете быть уверены. А к нотариусу я пойду завтра, верьте мне, пожалуйста!

— Ты сказал, что в ответе за них. Ты должен знать почему.

— Я знаю это.

Роман заснул всего лишь на несколько мгновений. Когда он проснулся, то заметил, что лошади встали. Он подбодрил их, чтобы они снова тронулись, но они не двигались с места, бока их дрожали. Он вышел из саней, погладил их, попытался успокоить. Тщетно. Он прислушался. Ниоткуда не доносилось ни шороха. Он прошел вперед, посмотрел по сторонам, чтобы лучше сориентироваться. И, только услышав странное похрустывание под ногами, он понял, что они стоят посреди замерзшей реки.

Он вернулся назад к лошадям. Ему стало жалко их, они были измучены, и им было страшно. Вот и они потеряли к нему доверие. Он вытащил солому, на которой лежали в санях раненые, сложил из нее две большие кучи под брюхом у животных и поджег. И сел опять на свое место, взяв крепко в руки поводья. Пламя вскоре взметнулось вверх и подпалило брюхо лошадям. Они рванули.

Река благополучно осталась позади, а кони неслись вдоль опушки большого леса. Отсюда они хорошо знали дорогу домой. Роман мог бы спокойно поспать, но он бодрствовал. Только молитва могла его спасти, но он знал, что не может сейчас молиться и что, возможно, в этом ему уже навсегда отказано.

До сих пор, живя во грехе, он знал, что есть раскаяние и есть прощение. В этот час, последний час бесконечно длинной зимней ночи, он впервые отчаялся в себе и тем самым и в Божьем милосердии. Не покаяния, а ответа за его прегрешения требовал от него Бог последнего раввина Волыни. В этот час Он отказал Роману в том, чтобы и молитвенная благодать снизошла на него.

Глава четвертая

Была ранняя весна. Снег днем таял, холодный ночной ветер, налетая, оставлял на нем свои последние следы, темными морщинами въедавшиеся в наст. Ледяные узоры на окнах пришли в движение, потекли бесчисленными струйками на снег, налипший снаружи на оконных карнизах, и медленно закапали с окон на грядки в саду.

Иногда еще шел снег, особенно под вечер, когда дул восточный ветер, и тогда казалось, что зима, не успев кончиться, начиналась опять сначала.

Эди следил на сей раз за этой извечной игрой природы с особой чувствительностью, потому что жил жизнью юноши, переходя от надежды к отчаянию. То ему казалось, что часы и минуты Бене неотвратимо сочтены, а час спустя — что он спасен. Вот уже в течение нескольких недель одна уверенность сменялась другой, как отлив сменяется приливом.

— Он вне опасности, — объявлял в один из своих приходов доктор Тарло. — То, что у него тридцать семь и восемь, еще ни о чем не говорит. Может, у него вообще всегда повышенная температура. Это на него похоже. А то, что он худой как щепка, тоже еще ничего не доказывает. Он ведь не пациент как все, он же упрямец. Раны я ему почти залечил, а вот упрямство его выгонят из него, возможно, только на Страшном суде, как и из всех его единоверцев.

Но уже в следующий свой приход он мог сказать совсем другое.

— Зачем вы меня вызываете? Умереть он и без врача может, последнего помазания он не хочет, да я и не смог бы этого для него сделать. Зона заражения разрастается, охватывает все большие участки. Против сепсиса могут помочь или новые лекарства-антибиотики, их у меня нет, или только чудо.

Он был старый человек, этот доктор Тарло, семидесяти шести или шестидесяти восьми лет, в зависимости от того дня или часа, когда он говорил об этом, потому что даже и в этих своих сообщениях он был полон противоречий. Он учился в Вене, по происхождению — богатый аристократ, захотевший из прихоти или упрямства прожить свою юность иначе, чем его кузены. Он не собирался заниматься врачебной практикой, а хотел всего лишь самое большее год или два поработать судовым врачом или стать членом отважной экспедиции на Северный полюс. Но потом вдруг оказалось, что он теперь вовсе не так богат и что родители нуждаются в его помощи. И тогда он вернулся назад, привезя с собой огромную библиотеку и прелестную венскую девушку, взявшую на себя все заботы по дому. После смерти родителей он женился на своей возлюбленной, а к книгам обращался за советом все реже и реже. Пациенты были ему дороги, пока страдали. Любые — поляки ли, евреи или украинцы. Хотя он и презирал их, как и всех, кого любил, словно честолюбивый отец, который не может простить любимому сыну, что тот глупец и лгун. В осенний дождь, в зимнюю пургу, в палящий зной — он всегда был в пути, его повсюду ждали больные. Они верили в него и боялись его.

— А почему бы пуле и не остаться в легком, кому это мешает? И если он не умер от этой раны, так проживет до восьмидесяти пяти лет, как и все его предки. Вот абсцесс в бедре беспокоит меня, это правда. Что за рана — смех один! Нет там ничего! — говорил он в один приход, а через три дня пытался спровоцировать фиксацию гнойной инфекции. Инъекции результата не дали, но температура несколько спала; это был какой-то особый, нетипичный случай. Раненый мог поправиться или же нет.

Врач не без удовольствия приходил в монастырь, в этот старинный замок, который несколько веков назад принадлежал их знатному роду. И даже перестроенная потайная комнатка в задней части замка, где лежал Бене, очень нравилась ему. Он охотно болтал с больным, посмеивался над ним и над его «еврейскими премудростями», про которые не уставал слушать.

— Ну вот, объясни мне еще, раз уж ты раввин, и ты, раввин, находишься в монастыре Immaculata[180], — сказал доктор Тарло, перевязав рану. В тот день ему казалось, что все идет хорошо. — Почему ваш день отдыха чистое наказание для вас? Ничего нельзя делать из того, что доставляет человеку удовольствие. Даже покурить нельзя. И баррикады строить ты запретил, а они могли бы спасти вас. Это уж вовсе нелогично. Или, может, гою это недоступно для понимания?

— Гою все доступно для понимания, но только он не хочет этого понять. Не забывайте, господин доктор, что Создатель предложил Свое учение всем народам, но они все отклонили его. Они не захотели нести это тяжкое бремя. И только мы приняли его. И еще вы должны знать: на Синае стояли тогда не только те евреи, которых Моисей вывел из Египта, а и все те поколения, которые пришли после них, и все те, которые еще придут, и так до конца дней. Каждый из нас сказал тогда да, каждый.

— Не раскрывайся так, малыш, убери руки под одеяло! И не рассказывай мне никаких мистических историй! Я вынул тебя из утробы твоей матери шестнадцать с половиной лет назад. Так что где ты был до своего рождения, я знаю лучше, чем ты. Расскажи-ка мне еще всю эту чепуху про вашу субботу, и потом я пойду, ты ведь не единственный пациент у меня.

— Речь идет о том, господин доктор, чтобы избавить человека от суеты. Только душа, превозмогшая естество и воспарившая над землей, может слиться с Богом. Вы должны знать, господин доктор, и задуматься над тем, что если бы один-единственный раз все люди на этой земле действительно, по-настоящему, соблюли бы субботу, то суета никогда больше не возвратилась бы на землю, и это стало бы избавлением для всех и для Господа Бога тоже, Он уже так долго ждет этого. Вот вы смеетесь над тем, господин доктор, что в субботу, в день отдыха, нельзя выкурить сигарету. И действительно было бы смешно, если бы речь шла об этом. Но подумайте: что такое величина вашей ладони в сравнении с величиной вселенной? А поднимите свою руку и подержите ладонь перед глазами — она заслонит вам весь белый свет.

— Я пошел, Бене. Я категорически запрещаю тебе так много разговаривать, разве что только со мной. Это слишком большое напряжение для тебя. А все, что ты тут наговорил, — глупости. Только в одном ты прав: я могу все это понять, но я не хочу этого понимать.

— Доктор Рубин, — сказал врач, обращаясь к Эди, провожавшему его вниз. — Я настроен сегодня очень оптимистически. Я надеюсь, вы тоже заметили, что рана сегодня очень даже неплохо выглядит.

— Я не знаю, — ответил Эди, колеблясь, — ночь была такой тяжелой, лихорадка…

— Вы верите в чудеса? — прервал его Тарло.

— Я — нет, абсолютно нет.

— А вот раввин верит, и, может быть, он сотворит чудо. По лондонскому радио передавали про один Препарат из грибов, они называли его пенициллином. Вот если бы он был у меня, мне не пришлось бы тогда надеяться на чудо. А так не остается ничего другого, к тому же для меня невыносима мысль, что этот юноша, убитый католиками, как и я, умрет, вы понимаете…

Эди кивнул, хотя и не понял его. Старый человек шел быстро, выпрямившись — сегодня он опять был моложе, — шел по длинной галерее к выходу. Деревенский паренек подскочил, взял у него чемоданчик и, следуя за доктором, понес его к машине, которая ждала доктора на улице. Конечно, везде были дети и подростки. Они бегали на коньках по все еще покрытым льдом рекам, катались с гор на салазках, с раскрасневшимися щеками возвращались домой, к своим родителям. Конечно.

Эди повернулся и пошел к хозяйственным постройкам. Там, обычно рядом с кухней, обитал Ройзен. Он все еще хромал, может быть, даже чуть больше, чем следовало бы, его рана практически уже зажила. Он опасался, что настоятельница в один прекрасный день укажет ему на дверь. И поэтому старался быть полезным там, где только мог, и лучше всего таким способом, чтобы это не оставалось незамеченным. Он предложил настоятельнице соткать для нее ковер, и хотя она отказалась, он уже работал над ним. Управляющий доставил ему весь необходимый материал. Кое-какие вещи привез им Скарбек — книги Бене и три скрипки, которые он нашел в штольне, где прятались евреи. Ройзен играл для прислуги, как только на кухне изъявляли желание. Он надеялся, что настоятельница разрешит ему поиграть также и для сестер монахинь.

Он избегал Эди, насколько ему это удавалось, боялся его и чувствовал, что тот презирает его. Ройзену было не совсем ясно, находится ли он все еще в подчинении у этого чужого для него человека. Ройзен не был уж таким плохим и глупым, но был не способен ответить на презрение иначе чем страхом и подхалимством. Еще совсем недавно мысль о том, чтобы принять христианство ради спасения собственной жизни, казалась ему непостижимой. А теперь он знал, что перейдет в католическую веру, если этого от него потребуют — но только после смерти Бене. Больной юноша там, наверху, и его страж — этот доктор Рубин — не обращали на него внимания. Но все, что он делал, чтобы спастись, ему самому казалось достойным презрения, потому что он думал, что так считают эти двое.

— Почему они там так смеются, Ройзен? — спросил Эди.

— А почему бы им и не смеяться? Я рассказал им одну историю, старую историю, но для них она была новой.

— Мне не нравится, что ты развлекаешь их еврейскими историями. Почему ты не принес наверх молоко и картошку? А вчера вечером ты обещал поиграть для Бене, а сам не пришел.

— Нельзя же все время играть. У меня пальцы застыли. А они вчера подшутили надо мной, ни за что не хотели пускать меня на кухню, где бы я мог согреть руки. Сейчас несколько лучше, они уже смеются. Думаю, дадут мне теперь и молоко, и картошку, а хлеб у меня уже есть. Вы не разбираетесь в жизни, господин обер-лейтенант. Вы не понимаете, что для нас хорошо, когда поляки смеются, и поэтому…

— Ну ладно, давай неси все наверх и скрипку свою тоже. Доктор менял повязку, и Бене настрадался. Скоро уже вечер, а он еще ничего не ел.

— В ваших глазах я во всем виноват, именно я, Мендл Ройзен, — запричитал он. Эди повернулся и ушел, не попрощавшись. Ройзен был возмущен, хотел побежать за ним, но у него на это не было времени. Ему пора было спешить на кухню вытирать посуду.

Эди подложил дров в печку. Он действовал осторожно, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить спящего. Бене лежал на спине, запрокинув лицо, словно прислушивался к звукам в небесной вышине. В руке он, как всегда, держал книгу. Эди взял книгу у него из рук, сняв его указательный палец с того места, до которого Бене дочитал. Он остановился на фразе:

«Сознание жизни, сознание своего наличного бытия и действования — только скорбь об этом бытии и действовании…»[181]

Эди захлопнул книгу. Вот уже несколько недель, а может, и месяцев юноша мучился с «Феноменологией духа», с этой абракадаброй на чужом ему языке, чтобы только уяснить, почему Гегель так плутал в саду познания. В этой главе речь шла помимо всего прочего о «несчастном сознании».

К чему он может прислушиваться? — спрашивал себя Эди, рассматривая белое как полотно лицо юноши с длинными черными пейсами. Подсунув два скрипичных футляра под мешок с соломой, чтобы приподнять изголовье, он тоже улегся. Разумом он постоянно ощущал в себе сострадание, испытываемое им к юноше, за которым ухаживал вот уже несколько недель, но оно не переросло в нем в то сильное чувство, что могло бы целиком завладеть им. То, что он переходил от надежды к отчаянию, было естественным следствием постоянной близости к больному. Он мог бы любить его как своего сына, но не чувствовал себя привязанным к нему настолько. Но вот возникло какое-то странное любопытство, которого Эди никогда не замечал за собой раньше. Ничего в этом юноше не было таинственного, но сущность его оставалась для Эди сокрытой. Он был проще любого шестнадцатилетнего подростка и одновременно намного необыкновеннее — словно было в нем что-то гораздо большее, чем просто человеческий индивидуум, он как бы вобрал в себя весь род человеческий. Так бывает, когда стоишь перед портретом и не спрашиваешь себя, кто изображен на нем, хотя нет ничего проще узнать имя изображенного и его историю. Стоишь, погрузившись в созерцание лица, которое как бы отделилось от изображенной личности, и через сотню лет после написания портрета значит гораздо больше и волнует и захватывает зрителя гораздо сильнее, чем вся прошлая жизнь этой изображенной личности. Внешние признаки существа становятся как бы самой сутью, которая не вопреки, а благодаря особенностям этой индивидуальности воспринимается теперь как нечто общечеловеческое.

Бене был воспитан в вере, отделенной от всего остального мира глухими стенами, и эта вера проникла в каждый его даже самый незначительный жест. Он рано узнал о своем высоком предназначении, и всем с ранних его лет было известно, да и ему самому, что он вечный ученик, «книжник», как они его называли, словно губка, жадно впитывавший в себя все, и что его голод в познании ненасытен, а жажда испить из источника премудрости неутолима.

Но если в этом и было что-то особенное, то не настолько неизвестное. Непостижимым оставалось, однако, — так казалось Эди, — то странное единение с мирозданием, в котором юноша жил так естественно, как дерево, уходящее корнями в почву. И это было тем удивительнее, что Бене в противоположность своему отцу, судя по всему, не верил в потусторонний мир и в бессмертие души, а считал только возможным, что Бог мог решиться осуществить на исходе дней свое второе окончательное творение — воскресение из мертвых. «Не через плоть свою и не через дух свой, а только через сущность деяний своих войдет человек в вечность. И смысл этот в том, что если он праведный человек, Божий, то, значит, и вечный».

Все эти слова оставались пустыми для Эди, но постепенно он избавлялся от той нетерпимости, которую они поначалу вызывали в нем. И именно благодаря тому, что то, что говорил Бене, воспринималось им теперь не как изречения одного лица или даже постулаты некой секты, а как проявление человеческого естества со всеми свойственными ему противоречиями, — так, юноша боялся боли и звал мать, когда доктор Тарло слишком быстро срывал с него повязку, или испытывал страх перед минутой смерти, но никак не перед самой смертью. Он объяснял: «Поскольку смерть сама по себе пустота, то можно не придавать ей значения. Потому и убийство — действие, лишенное смысла. Я так хорошо увидел это во время того боя в лесу и потом, в штольне. Вы можете сами себе это доказать, доктор Рубин. Попробуйте как-нибудь описать любое сражение, и вы заметите, что все действия вкупе так мало значат и так безвидны, как слеза в океане».

— Я принес все сразу, — сказал Ройзен, без стука открывая дверь. Но Эди сделал ему знак, и тогда только Ройзен заметил, что юноша спит. Ройзен внес в комнату молоко, дрова, картошку, яблоки и хлеб.

Четыре яблока он положил на раскаленную плиту.

— Руки, — прошептал он, — руки у меня постоянно мерзнут, так и хочется сказать про малокровие.

— Глупости! — сказал Эди. — Поставь молоко на огонь. Ему нужно попить, когда он проснется.

— А я что делаю? Кастрюлю я поставлю посредине, а яблочки положу вокруг. Вот вы не знаете, а я знаю, что он их очень любит, когда они печеные, — сказал Мендл с вызовом.

— Это ты, Мендл? — спросил Бене, просыпаясь.

— Да, рабби, я все принес и яблочки положил печься. А потом я мелко-мелко порежу картошку и поджарю ее. Мне дали для вас кусочек масла. Это хорошие поляки, и они все хотят, чтобы вы поправились. Это ведь просто прекрасно, что католики испытывают уважение к рабби. Жена садовника — это она дала мне яблоки — говорит, что ее третий ребенок вроде бы и не болен, а ходить не может, просто так, без всякой на то причины. Она говорит, она думает, что все это от ее золовки, та не хотела, чтобы у них был третий ребенок. Она ничего не взяла за яблочки, а когда будут свежие овощи, то она и их тоже даст, а почему бы и нет, от чистого сердца, говорит она, вот если бы рабби только сжалился над ее бедным Войтеком, благословил его и произнес бы заклинание, отведя от него злые чары золовки, у которой дурной глаз. А теперь рабби нужно съесть яблочко, оно такое горяченькое и такое сочное, и молоко сейчас будет готово. И это ведь на самом деле несправедливо, почему именно Войтек садовника не может быть таким же, как все другие дети? Ему уже пять лет, такой прелестный ребенок, ползает по земле и не может решиться встать на ножки и пойти. Все люди кругом ходят, а он нет. Сердце сжимается, глядя на него, — вот я и спрашиваю, ну почему бы рабби…

— Хватит болтать! Подложи дров, а то молоко не закипит, — крикнул ему Эди.

— Оставьте его, доктор Рубин! — вмешался примирительно Бене. — Твои печеные яблочки действительно очень вкусные, Мендл. Так ты думаешь, я смогу помочь ребенку?

— А почему бы мне так не думать? Доктор не помог, и если какая-то там злая золовка сумела сглазить ребенка, то как же я могу поверить, что цадик Волыни не справится с ее чарами? Рабби сейчас нужно попить молочка, а потом я сбегаю вниз и приведу сюда женщину с ребенком, и все опять будет хорошо. Войтек будет ходить, его мать будет нам благодарна и разрешит мне поработать в ее доме, это мои руки, я же говорю, наверное, малокровие… Я пойду и скоро вернусь назад.

Через некоторое время он опять возник на пороге, широко распахнув дверь перед полной молодой женщиной. Она несла на руках мальчика, живые глазки которого с любопытством разглядывали помещение. В руке она держала калач с витой дужкой, она принесла его, по-видимому, в качестве презента. Бене кивнул ей и сказал:

— Вложи Войтеку хлеб в обе руки и поставь его на пол!

— Но он упадет, ваше благородие.

— Нет, Войтек, ты не упадешь, потому что ты должен принести мне хлеб. Мне нужен хлеб, я голоден, а ты, ты добрый мальчик, и ты хочешь мне помочь. Держи хлеб крепко обеими руками и иди ко мне!

Мальчик качнулся, вытянув вперед обе руки, словно бы искал опору, и, казалось, найдя ее в хлебе, сделал шаг вперед, помедлил и переставил другую ножку тоже, Бене манил его к себе, и Войтек, глядя то на хлеб, то на больного, медленно шел вперед. Наконец он достиг изголовья постели.

— Что ты сейчас сделал, Войтек? — спросил Бене и обхватил ручонки ребенка. Тот молчал.

— Ты шел, ты можешь ходить. Дай мне хлеб. Мендл даст тебе полешко, и ты пойдешь с ним к маме и отдашь ей его, потому что она любит тебя, а ты любишь ее.

Ребенок сделал так, как ему было приказано. Потом ему дали ложку. Он опять тронулся в путь и принес Бене ложку. Его мать кинулась к постели, опустилась на колени и забормотала:

— От позора и стыда избавил нас пан, от бесчестия. Пусть пан теперь благословит моего сына!

— Встань, женщина, перед человеком нельзя опускаться на колени. Войтек не ходил, потому что его мать слишком долго носила его на руках. А когда Войтеку позволили самому что-то нести, тогда он и захотел пойти. Как сказано, Бог посылает исцеление впереди болезни.

Он попросил Мендла дать ему печеное яблоко, произнес благословение и протянул по половинке яблока матери и ребенку.

— Пойдемте теперь, пани Белиньская, я вам все потом объясню, — сказал Ройзен жене садовника, которая все так и стояла, плача, и глядела на ребенка, как тот, держа ложку в вытянутых ручонках, неуверенными шажками ходил от открытой двери к постели и обратно. На лице его было написано удивление и гордость.

— О, как все хорошо получается, если рабби этого захочет, — воскликнул Мендл, когда вернулся вскоре назад. — Сейчас я поставлю сварить несколько яичек, они совсем свеженькие, мать Войтека навязала мне их. Руки у меня от них согреются, и я поиграю. Разве человеку много нужно? Каждые два, три дня одно чудо, скажу я вам, одно совсем маленькое, крошечное чудо, и все пойдет совсем по-другому, легко и приятно. Женщина сказала, я могу работать у нее в доме. А там тепло, там натоплено, как у больших вельмож…

— А разве у тебя не натоплено?

— Да как же можно там топить, когда там нет печки? Я ведь сплю на чердаке, собственно, это даже и не чердак вовсе, а…

— Тогда с сегодняшнего дня ты будешь спать здесь и здесь ткать свой ковер. Прости, что я не подумал об этом раньше.

Но Мендл предпочел остаться у себя. Он был со многими связан там, внизу, а отныне, после свершенного чуда, так и так все должно было пойти по-другому.

Он не ошибся. Не проходило и дня, чтобы он кого-нибудь не приводил к Бене. Весть распространилась мгновенно, что в монастыре объявился чудодей, один из тех раввинов, которым и католик может довериться, и тот отводит от людей злую судьбу. Тайна достигла сначала ушей тех, кто был связан с монастырем. Они торопились посетить монастырь, приносили монахиням и раввину подарки. Всем хотелось чуда, хотя бы маленького или, по крайней мере, действенного благословения.

Последние двадцать три дня его жизни пролетели для Бене быстро. Он заполнил их молениями за страждущих. Он выслушивал их произносимые шепотом жалобы так, как это имел обыкновение делать его отец: уделяя внимание не столько самой просьбе, сколько тому, что выдавало сущность просителя.

Он заметно ослаб за эти недели, но, несмотря на энергичные протесты Эди, не позволял отказывать никому, кто приходил побеседовать с ним. Впрочем, за порядком во всем следил Мендл. Он исполнял роль габая[182] — служки и распорядителя. Вполне вероятно, что он не возражал против того, чтобы аудиенции оплачивались. Он проникся важностью своей собственной персоны, добыл для себя каким-то образом вполне приличные темные одеяния, и все величали его пан Мендл. По отношению к Бене он вел себя еще более почтительно, чем прежде, и, казалось, был искренне рад каждому доброму слову, которым удостаивал его молодой раввин.

Эди надеялся, что вмешается врач и запретит это уродливое предпринимательство у постели тяжелобольного. Но доктор Тарло решительно отказался помешать Бене:

— Я ничего не понимаю в этом. Факт остается фактом, что Войтек ходит и что до сих пор он не ходил. Психологический трюк? Возможно. Тогда это чудо, что этот шестнадцатилетний подросток открыл и применил его как раз в тот самый единственно верный момент. Вас, неверующего еврея, смущает это, а я, верующий католик, это приветствую.

Однажды вечером пришла настоятельница. У Бене опять поднялась температура, он весь пылал. Он предпринимал усилия, чтобы держать глаза открытыми, но у него набрякли веки.

— Вы все еще отказываетесь от пищи из нашей кухни. Но мы могли бы готовить для вас и по-другому, — сказала она. — Вы очень ослабли. Доктор считает, что ваше питание недостаточно для вас. Мы не будем давать вам свинину, но ваша религия ведь не запрещает вам кушать куриное мясо.

Бене поблагодарил ее, но предписания в приготовлении пищи у евреев очень строги, и их нужно очень точно соблюдать. А кроме того, у него сейчас предостаточно еды, больше, чем он и оба его соратника могут съесть.

Настоятельница склонилась над больным и долго смотрела на него, сначала изучающе, потом задумчиво. Выражение строгости еще не совсем исчезло с ее продолговатого лица, чертам которого была присуща скорее мужская твердость, нежели женская мягкость.

— Я не предложила вам никакого особого стола, даже и тогда, когда узнала, что вы отклонили нашу пищу. Потому что вы в ту ночь, когда мой племянник доставил вас сюда, произнесли отвратительные слова.

И так как Бене молчал, она продолжила, объясняя:

— Вы с ненавистью говорили о нас, христианах. Христиане убили моего отца и меня, сказали вы. И в то же время потребовали от нас гостеприимства, хотя вы знаете, каким опасностям подвергается тот, кто укрывает хоть одного еврея. И помощь доктора Тарло вы тоже приняли. Мы все подвергаемся опасности ради вас. Однако же, несмотря на это, мы оказываем вам помощь, и именно потому, что мы христиане. Мы укрываем, кормим и воспитываем восемь еврейских девочек. Мы позволяем, чтобы люди ходили к вам, что при сегодняшних обстоятельствах граничит с безумием. Так как, вам все еще нечего мне сказать?

— Если я произнес слова ненависти, то я согрешил, — с трудом ответил Бене, однако с твердостью в голосе. — И если я обидел вас, то прошу у вас прощения. Но не забывайте, что истина не может быть изменена человеком, ибо она дело и воля Господа.

— Что вы хотите этим сказать?

— Есть хорошие евреи и плохие. И пока среди нас есть плохие, избавление не снизойдет на нас. Вы же, христиане, вы говорите, что Спаситель давно уже пришел. Вот уже два тысячелетия вам принадлежит мир, вам принадлежит власть. Перековали ли вы мечи на орала, живет ли волк в мире с ягненком? Вам принадлежит мир, и он полон убийств — почему? Бог праведен, из нас он делает жертв, а из вас — наших палачей.

— Те, кто убил вашего отца и ранил вас, поступили как грешники, а не как христиане. Вы же понимаете это?

Бене не ответил. Она опять склонилась над ним и положила свою ладонь ему на лоб.

— Вы весь горите. У вас сильные боли? Не хотите ли, чтобы подле вас побыла сиделка?

Он покачал головой. Она поднялась, подождала, но он ничего больше не произнес. Может, он и в самом деле заснул.

Через четыре дня Бене умер — это произошло вскоре после полудня. Солнце светило в комнату, небо было по-летнему голубым.

Мучительная смерть истязала его в течение пяти часов. Доктор Тарло безуспешно пытался сбить убийственную температуру, уменьшить невыносимые боли. Бене умирал как ребенок — он громко плакал, жаловался, звал отца, мать, старшую сестру.

Когда боли на какое-то время улеглись, он взял Эди за руку и попросил его прочитать с ним молитву, слова которой он уже не мог как следует вспомнить — исповедь умирающего.

Но Эди печально сказал:

— Бене, ты же знаешь, я не знаю ни одной молитвы. Я записал себе тогда поминальную молитву, как ты мне продиктовал ее, но ты же не ее имеешь в виду.

— Бедный человек! — сказал Бене. — Вы остаетесь совершенно один, как же вы будете жить без молитвы?

И он весь обмяк, погрузившись во мрак вечности. Прежде чем он умер, щеки его еще увлажнились слезами сострадания. Последние судороги заставили тело вскинуться, колени дернулись кверху, а на губах заиграла детская улыбка удивления.

— Все, все без исключения согласны, — повторил Скарбек. Через несколько часов после смерти Бене он прибыл сюда с Ядвигой, своей супругой. — Мы окружим городок и захватим его на девяносто минут. Достаточно времени, чтобы похоронить раввина в склепе его предков. Даже самые тупые среди тех парней и то убеждены, что это наш долг перед мертвым. Сделать нужно все завтра к вечеру, Армия Крайова сразу после этого уйдет отсюда, мы получили приказ передислоцироваться в другой округ.

— Я против, — ответил Эди. Присутствие элегантной молодой женщины смущало его. Ему казалось, что она рассматривает его с любопытством и в то же время покровительственно. — Я понимаю, что вам и вашим людям нравится этот жест, который может оказаться опасным для вас. Но Бене не захотел бы этого.

— Вам неизвестно, а я знаю, что евреи из поколения в поколение совершают паломничество к месту захоронения волынских раввинов. Потом, когда все свершится…

— Не будет никакого потом, Скарбек, за истреблением ничего уже не последует. Даже эпилога.

— Почему же нет? — спросила Ядвига. — Почему же нельзя оказать почившему раввину последние почести?

— Даже нужно, — ответил Эди, обращаясь к Скарбеку. — Но кругом на все четыре стороны ни у кого нет права на это.

Он вспомнил об отце Бене. О тех черствых хлебах, которыми прогуливавшиеся венцы опрокинули лодки евреев: «Всевышний мог облагодетельствовать невинных пищей, но не посмел отказать в благосклонности виновным совершить доброе дело».

— Я думаю, вы слишком строги, слишком уж строги и к тому же неблагодарны, — сказала женщина.

— Да, неблагодарен, — с полной серьезностью подтвердил Эди. И тут он вдруг разразился диким хохотом, он эхом прокатился по длинным монастырским переходам и, казалось, опять возвратился к ним.

— Я действительно не понимаю, почему вы смеетесь. Там за дверью лежит покойник, а вы смеетесь, как в лесу, — сказала она.

— У доктора Рубина нет никаких причин быть нам благодарным, — произнес Скарбек, пока Эди все еще смеялся. — Все будет так, как вы хотите, вы только должны знать, что бойцы Армии Крайовой…

— Не интересует меня. Все это меня совершенно не касается. Делайте с трупом все, что хотите, но только, пожалуйста, без рыцарских жестов, прошу вас! А чтобы понять меня, милостивая сударыня, вам пришлось бы захотеть многое узнать из того, о чем вы знать не хотите.

— О чем, например?

Скарбек вмешался:

— Этот разговор бесполезен. Рубин думает, я скрыл от тебя, какая вина лежит на мне. Он не понимает, какое облегчение приносит покаяние, потому что он не способен прощать.

— Да, не способен, — подтвердил Эди и покинул обоих. Он пошел наверх, на чердак, на эту ночь он поменялся с Ройзеном.

Кутаясь в старые дырявые одеяла, пахнущие плесенью, он думал о том, сколько же существует на свете степеней одиночества. Только теперь, здесь, он по-настоящему уединился от всего того, что имеет человеческий облик. Мысль о том, что на следующий день он опять увидит людей, была ему противна. Он хотел бы найти на свете какой-нибудь уголок, какую-нибудь обледеневшую пустыню, в которой не будет уже никаких встреч, он искал такую форму бытия чтобы его, словно покойника, никто не потревожил. Он долго лежал без сна. Когда его одолел голод, он сдался и спустился вниз, в комнату Бене. В почетном карауле у смертного одра Бене пребывали Скарбек и Ройзен. Эди отрезал себе два куска хлеба от каравая, намазал их маслом и ушел опять наверх.

Он испытывал раздвоение личности, он презирал свое собственное тело за то, что оно ощущало голод, усталость, холод, и за то, что в нем не умерла плоть, потому что сейчас его влекло к женщине.

Глава пятая

— Да, да, конечно! — согласился генерал. Он повернулся вполоборота, заслоняя майора, который был несколько ниже его ростом.

— Да, но я же сказал: покончить со всем в три дня. Прошла неделя, а конца и не видно!

Лучше без полевого бинокля, подумал генерал и высоко поднял голову — вот так, пожалуй, правильно. В профиль, решительное выражение лица — современный полководец. Теперь пусть этот шут гороховый снимает. У майора вечная манера примазываться, наверняка хочет выйти на фото крупным планом.

Чуть впереди, по обе стороны от них, стояли унтер-офицеры с автоматами наизготовку — собственно, без всякой надобности. Фотограф опустился на одно колено рядом с огромной колымагой «даймлер» — так будет правильно, именно снизу надо снимать. Но тогда, правда, на снимке не будет видно гетто. Ну и не обязательно. Черт побери, только бы на снимок не попали поляки из вспомогательных отрядов полиции! Славянский фон — нет, благодарю покорно, сыт по горло! Он повернулся, так и есть, стоят тут как тут, держа винтовки со взведенными курками. Не дурно: поляки охраняют генерала СС.

— Стоп, не снимать, пока не очистите фон! — крикнул он.

Адъютант моментально понял, зашел за генерала и потеснил поляков, загнав их за ворота. Генерал надвинул фуражку несколько ниже на лоб, опять поднял голову, выставил правую ногу, так что стали видны шпоры.

В тот самый момент, когда фотограф нажимал на спуск, раздался особенно сильный взрыв. А вдруг у него дрогнула рука, лучше сделать сразу еще два снимка.

— Итак, я думаю… — начал опять майор.

— Нечего тут думать, вы выставляете нас в смешном свете. Я задействовал две тысячи солдат, кроме того, инженерные войска, бронемашины и легкую артиллерию. И сейчас я больше не шучу — обратить все в пепел. И ремонтные мастерские тоже. Каналы затопить. Стереть все с лица земли. Проклятие, именно мы обязаны вычистить конюшни перед вступлением войск! Ну уж если так, тогда быстро и основательно. В каналы и бункеры направить сначала поляков и литовцев, пусть они не думают, что присутствуют на этой бойне только в качестве почетных гостей. Вы только посмотрите на них, как они веселятся!

На площади Красиньского, примыкавшей к стене гетто, шла ярмарка, народ гулял. В самом центре стояла огромная карусель, повсюду гремела музыка. Толпы празднично одетых людей осаждали балаганы. Это было пасхальное воскресенье 1943 года.

— Можно будет потом при случае рассказать обо всем дома, — сказал задумчиво майор. — Странная война! Все перемешано в ней, — они же слышат взрывы, видят, как поднимаются столбы пламени, видят дым, слышат выстрелы, — ведь, собственно, в некотором роде речь идет об их согражданах.

— Я тоже так считаю, — прервал его адъютант, — но в этом мы окончательно разобрались, поляков мы уже знаем как облупленных, сыты ими по горло.

— Только, пожалуйста, без философии, господа! — призвал их генерал и сел в машину. — Сначала основательно вычистить гетто, а потом все, что было вокруг него. Мы ведь гурманы, кушаем артишоки, снимая листик за листиком и оставляя самое вкусное напоследок!

Его свита рассмеялась и села во вторую машину. Они уехали.

— Ничего не стоило подстрелить эсэсовского генерала, — сказал Эди и опять повернулся к шатру чревовещателя. Скарбек через некоторое время сказал:

— Я не часто бывал в Варшаве. Для нас, собственно, центром является Краков — сердце Польши.

Вот уже два дня, как они были в столице. Романа вызвало сюда политическое руководство, а Эди не хотел дольше оставаться в монастыре. Все опасались, что вот-вот нагрянет гестапо и прочешет все основательно вокруг. До них наверняка докатились слухи, что там находился раввин, до самого своего смертного часа принимавший посетителей.

— Я только хочу сказать, что Варшава — это не Польша, — начал опять Роман. — Такой огромный город, и черни здесь больше, чем где-либо.

Они покинули площадь и шли теперь узкой улочкой. Позади них громыхал трамвай. Эта линия проходила совсем рядом с гетто. Пассажиры трамвая в течение нескольких минут оказывались свидетелями уничтожения, жертвой которого стала часть их родного города. Некоторые из них не отрываясь смотрели в окна, на зеленовато-серое небо, наблюдая, как дым медленно светлеет и рассеивается в воздухе. Но большинство из них уже привыкли к этой картине. Шел седьмой день восстания. Пассажиры или разговаривали друг с другом, или читали, углубившись в свои газеты.

— И я думаю, Рубин, гулянье на площади Красиньского, как бы это сказать, оно не символично. Я делаю особый упор на это. Вы ведь тоже не хотели бы, чтобы, например, обо всех евреях судили по Мендлу Ройзену, не так ли?

Роман старался идти в ногу с Эди — тот шел так быстро, словно боялся опоздать. Но у них не было никакой цели и впереди было много времени, они только к вечеру должны были вновь вернуться на квартиру пана Юзефа Грудзиньского.

— Я полагаю, что мы опять окажемся на ярмарочной площади, если свернем направо, в следующий переулок, — сказал Эди.

— Почему и зачем опять туда идти? — спросил Роман. Но он уже знал, что уступит. Сознание собственной вины делало его беззащитным перед этим человеком, рассматривавшим каждое лицо в этой стране, каждый камень в этом городе, как тот, кто готовится стать главным свидетелем обвинения. Роман мог бы заговорить о Катыни, о массовом захоронении многих тысяч польских офицеров, которое было обнаружено всего лишь несколько дней назад. Но он молчал, он не хотел противопоставлять одни трупы другим. Все было так невыразимо трагично и одновременно унизительно. Мыслимо ли, чтобы безвинно терпеть такие страдания?

Они шли тихой улочкой с уютными домами, рассчитанными на две семьи. Откуда-то доносились звуки сентиментальной музыки, играли на рояле, в одном из палисадников вокруг детской колясочки стояли люди и пытались громким смехом и шумом развеселить младенца.

Под фонарем стояли молодые влюбленные. Девушка воркующе смеялась, она держала в вытянутой руке красные коралловые бусы, словно хотела, заигрывая, ударить ими возлюбленного или, ласкаясь, прильнуть к нему.

— Вы вчера разговаривали с вашими людьми, следовательно, знаете, что сделала ваша организация для восставших в гетто и что она еще намеревается сделать, — сказал Эди.

— Мы дали им оружие.

— Какое? Сколько?

— Пятьдесят револьверов, пятьдесят ручных гранат и пять килограммов взрывчатки. Это немного, я понимаю.

— А что вы будете делать сейчас, сегодня ночью, завтра, послезавтра?

Роман не ответил. Он принимал участие в заседании, у другой стороны оказался перевес в два голоса. Большинство, то есть политики и офицеры, было убеждено в том, что ничего нельзя сделать.

— Есть мнение, — сказал он, несколько колеблясь, — что те в гетто рассчитывают, что им окажут помощь самолеты союзников.

— Со стороны не придет никакая помощь. И если вы, поляки, не поможете… Пошли скорее. Ярмарочная площадь недалеко отсюда. Уже слышна музыка и ликование народа.

— Выполнить свой долг — да. Больше — нет. «Pas de zèle!»[183] — сказал как-то один умный человек, только никаких сверхзадач, мой маленький Роман! — объявил пан Грудзиньский каркающим голосом. Он забился в глубь огромного кожаного кресла, словно надеялся окончательно исчезнуть в нем. Еще в детстве Роман заметил эту особенность в характере дяди — и так уж маленького роста, он всегда пытался стать еще меньше. Носил туфли почти без каблуков, предпочитал сидеть на особенно низких стульях, а его служащие всегда должны были быть высокими.

— Но в необычные времена и долг тоже необычен, — ответил племянник.

— Необычные — это только легко сказать. То, что Польша не свободна, мы переживали уже много раз. Немецкая военщина на улицах Варшавы — и это уже бывало. И погромы всегда были. Нехватка товаров, низкая покупательная способность денег, быстрое обогащение предприимчивых и быстрое обнищание так называемых порядочных людей — что в этом нового? Вы, Скарбеки, — люди романтического склада, моя бедная сестра сделала бы гораздо лучше, если бы вышла замуж за Грабского. Он теперь стал моим компаньоном.

— Дядя Юзеф, — прервал его нетерпеливо Роман. — Вы же знаете, что происходит в гетто. Это не имеет ничего общего с погромами. Если мы, поляки, будем только смотреть на это… да еще ужасные вести из Катыни и наряду со всем этим народное гулянье и ярмарка на площади Красиньского…

— Ну и что такого? После похорон всегда едят и пьют. Таков старый обычай. Твоего еврейского друга я приютил у себя, и ты сам всегда желанный гость для меня. Нужны деньги, я дам деньги. Только молчок о тайной квартире, которую я предоставил вашей организации. Она может стоить мне головы. Что я должен сделать, я, Юзеф Грудзиньский? Проникнуть тайком в гетто и отправиться вместе с евреями на смерть? Ах, мой маленький Роман, до чего же красивы такие благородные жесты, которые описываются в книгах, и до чего они глупы в жизни! Ты думаешь, я не сыт всем этим по горло! Именно сейчас, на Пасху, твоя тетка отправляется к своим внукам и оставляет меня здесь одного. А когда она вернется, начнется сущий ад. Я оплачиваю людей, а они шпионят за мной, состоят у нее на службе, она приедет и начнет осыпать меня упреками из-за любовницы, с которой я ее якобы обманываю. А у меня и так язва желудка и хлопот полон рот и сегодня, и завтра, и в будущем. А тут еще ты… Смотри-ка, опять взрывы, даже и здесь нет от них никакого покоя. Роман, я хочу тебе что-то сказать, достань бутылку «Куантро» из серванта, налей нам обоим по рюмочке, и потом мы отправимся спать. И запомни раз и навсегда совет, который тебе дает дядя: беспокойся только о своих собственных делах, тогда тебя не будут одолевать заботы других. Это я тебе говорю, Роман, нужно жить!

— Но есть же Бог, дядя! — воскликнул Скарбек гневно. Он тут же застеснялся своего восклицания и добавил с некоторой печалью: — У меня очень тяжело на сердце. То, что происходит сейчас, станет нашей злой участью. И от нас отвернется весь белый свет, оставит нас совершенно одних, никто не поможет нам, никто…

— Что ты такое мелешь, словно высокопарная монахиня? Что ты сравниваешь нас с евреями? Может, ты простудился, может, у тебя температура? Разве я в ответе за Катынь, и разве ты в ответе за то, что происходит там, в гетто? Жить нужно, это я тебе говорю!

Только тот, кто стал бы со строительным чертежом в руках вымерять квартиру, мог бы обнаружить тот замурованный склеп, в котором жил Эди. Места там хватало только для узкой кровати и шкафчика. Поступление воздуха обеспечивалось хитроумно продуманной системой труб. Инженер Влодзимеж Грудзиньский, отец Юзефа, построил в начале века этот тайник для Польской социалистической партии. Один из тех, кто спасся здесь от ареста, стал впоследствии знаменитым — отцом отечества, первым маршалом возрожденной Польши. По его совету тайну убежища продолжали хранить даже и тогда, когда ее открытие придало бы пикантность многочисленным биографиям великого победителя и покрыло бы славой имя инженера. С большой неохотой дядя Романа отказался от идеи обнародовать это историческое место. Но когда враг оккупировал страну, у него были все основания с благодарностью вспомнить осторожность и предусмотрительность умершего главы государства. Он использовал тайник, пряча там свои деньги и ценные бумаги. А когда чуть позже «патриоты» отечества потребовали от него поддержки, он пристроил к другой части дома похожее помещение, полностью отдав его в их распоряжение. Он догадывался, не вникая в детали, что там они оборудовали специальное место для снабжения всех активистов движения надежными документами. Юзеф Грудзиньский был и горд и испытывал одновременно страх при мысли, что они изготовлялись у него под крышей. Впервые он использовал тайник левого флигеля дома, тот самый тайник маршала, чтобы прятать там еврея. Он сделал это только ради своего племянника, к которому был особенно привязан: он с восхищением следил за Романом, совершавшим одну ошибку за другой, но не воспринимал его всерьез.

Эди был тут в полной безопасности, хотя он мог бы удовлетвориться и любым другим помещением. Он утратил способность бояться, как теряют зрение или обоняние. Если бы он задумался над этим, он наверняка бы очень удивился, как человек, вдруг обнаруживший при свете луны, что потерял собственную тень.

И когда он часами лежал тут, при свете слабой лампочки, мысли его всё кружились вокруг одного вопроса: что мне делать с моей жизнью и отпущенным мне остатком времени? Если бы он пришел сюда на две недели раньше, он попытался бы пробиться в гетто. Но теперь это было невозможно и уж во всяком случае бессмысленно.

Правда, Скарбек предложил ему уйти в подполье и влиться в польское Сопротивление, но судьба Польши была ему безразлична. Ему не было никакого дела до тех боев, что происходили на этой земле. Конечно, приятно было сознавать, что поражение Гитлера неизбежно, но ничто не связывало его с будущими победителями.

Он лежал, вытянувшись на спине, скрестив руки под головой, закрыв глаза. Он был свободен от любых обязательств. Его уделом стала свобода, от которой не было никакой пользы, то была свобода уничтожения — выстрелить на ярмарочной площади в одного из тех, кто смеется, наслаждаясь жизнью, поджечь переполненный зрителями кинотеатр, убить на улице немецкого офицера, пустить себе самому пулю в грудь.

Но он не был свободен от того, чтобы не думать о неопределенном будущем, не видеть грядущий день иначе, чем в тени прошлого. И он не был свободен от того, чтобы избавиться от разлада в собственной душе.

Только после смерти Бене он стал жаждать мира — не надеясь найти его, потому что даже не знал, что это такое, и не знал, чего же он на самом деле ищет. Все чаще одолевало его видение, бессмысленное само по себе и все же единственное, что действовало на него почти утешительно: безжизненный мир — сплошная снежная пустыня без всякого движения, без единого лучика света, без небесного купола над ней. Бесконечная тишина. Он видел самого себя, идущего по этой снежной пустыне, — единственное движение в этом мертвом мире, происходящее как бы вне времени.

Может быть, именно это видение и удерживало его от того, чтобы тотчас же покончить с собой. Потому что ненависть, побуждающая к действиям и привязывающая тем самым к жизни, покинула его в тот момент, когда Бене опустили в могилу. С того самого дня ему стало безразлично, что будет: погибнут ли евреи, сражаясь, или умрут смертью мучеников без сопротивления, как того желал цадик. Все, что до сих пор казалось ему чрезвычайно важным, представлялось теперь совершенно ничтожным. Теперь самым важным для него оказывалось совсем иное — мир внутри него. Но что же такое он сам, спрашивал он себя. И опять на него наваливалось видение застывшего мертвого пространства. То, что счастье может стать целью и оправданием для человека, в это он верил, он один, в противоположность таким людям, как Фабер и Йозмар. Но если человек мог быть так ничтожен и так мерзок, что значит тогда его счастье и что оно может оправдать?

А если речь идет не о человеке — что остается тогда? И почему в моем мире нет ни неба, ни звезд?

Он попытался изменить привидевшуюся картину. Ему это не удалось. Он улыбнулся своей мысли — словно бы все зависело не от него самого. Небо отказывает мне, подумал он удивленно, почти даже весело.

«Тот, кто творит мир у Себя на небесах, Он сотворит мир и нам, и скажем аминь», — так заканчивался кадиш, та поминальная молитва, которой научил его Бене. Под диктовку юноши Эди записал латинскими буквами тот арамейский текст и рядом с ним перевод. Он сохранил запись, хотя из предосторожности следовало бы уничтожить ее, прежде чем он покинул стены монастыря. Теперь он взял и прочитал еще раз: «Мир у Себя на небесах (или в высотах Своих)» было написано там.

Вскоре он заснул. Но не совсем, потому что в полудреме к нему снова и снова настойчиво возвращалось неотвязное ощущение, что он должен проснуться и погасить лампочку над кроватью. Свет мешал ему. Вырваться из сна всего лишь на одно мгновение, и после этого все будет так хорошо. Но он не проснулся, неотступная уверенность в том, что он должен выполнить одно неотложное дело, терзала его.

Через несколько часов он вскочил, разбуженный мощными взрывами, настолько сильными, что можно было подумать, будто нижние этажи дома треснули пополам. Он медленно приходил в себя, с удивлением глядя на лампочку над своей головой. И впервые с тех пор, как он жил на белом свете, подумал: если Бог существует, то он снимет с меня это непомерное бремя. И вдруг ему сразу стало несказанно легко. Стоило только подумать о Нем…

Он спросил себя: а почему это так невозможно — верить в Него?

Он выключил свет. И в то же самое мгновение опять явилось видение того безвременного пустынного мира. И с удивлением он вдруг увидел на сей раз высокий, бескрайний небосвод, усеянный звездами.

Примерно через неделю Эди покинул страну. Он уехал вместе с молодым человеком, одним из тех гонцов, которых послали в Палестину борцы варшавского гетто, но не для того, чтобы просить помощи — надежды у них уже не оставалось никакой, — а чтобы рассказать живым, что произошло. Расчет был такой: не все посланцы доберутся до Палестины, в гетто надеялись, что хотя бы одному из них удастся проскользнуть сквозь расставленные сети. Роман Скарбек снабдил Эди, опять надевшего немецкую форму, и его спутника документами, на основании которых они ехали в Болгарию по поручению одной важной немецкой армейской инстанции. Из Болгарии они хотели пробраться через Турцию в Палестину.

До самой поздней ночи, до того часа, пока поезд не покинул польскую столицу, Роман и Эди были вместе. Они много говорили о музыке, о книгах, которые глубоко потрясли их в юности. Оба избегали даже упоминать о том, что они пережили за последние месяцы. Незадолго до выхода Роман сказал:

— Мендл Ройзен каким-то непонятным образом добыл себе заграничные документы, кажется, южноамериканский паспорт, и живет сейчас в отеле, в который помещают иностранных евреев, пользуясь там вполне благоприятными условиями. Вопрос только в том, достаточно ли у него долларов.

— Да, чудеса, совершаемые Бене, набили карманы Мендла. Ну, конечно, и вы помогли ему. Я благодарен вам за это, Скарбек. Я ведь больше не презираю Мендла. И я больше ни к кому не испытываю ненависти, во всяком случае стараюсь не ненавидеть больше и не судить. И именно вам я хочу сказать об этом. То бесчеловечное, что было во мне, всегда свойственно человеку в момент отчаяния, когда рушатся все связи и обязательства. Я, может быть, неудачно выразился, но, надеюсь, вы понимаете меня. И если бы был Бог, то есть я хочу сказать, если Он есть, тогда это Он освободил меня от этой бесчеловечности. Он берет это от нас, грешников, на Себя, вы понимаете? И тогда становится возможным спастись от изоляции и от разорванности связей. Для вас это само собой разумеется, понимаю, а я вот только сейчас открываю это для себя, в свои сорок семь лет. И потому теперь опять стал бояться смерти. Я хочу еще пожить, чтобы узнать, не заблуждаюсь ли я, может… Вы понимаете меня, Скарбек?

— Да, я понимаю вас. Для меня это не составляет труда. Я никогда не мог понять, как можно жить без Бога. И с ним, конечно, тяжело, но без него просто невозможно. Фабер сказал мне: «Мы обрекли себя на то, чтобы жить без Бога». Это еще хуже, чем самоубийство. Это все равно что самого себя осудить на пребывание в аду, на то, чтобы олицетворять собой и сатану, и грешника одновременно.

— Да, может быть, — сказал Эди, медленно поднимаясь. — Я бы не хотел сейчас встретиться с Фабером; пока еще нет, во мне все еще так зыбко, я только начал прозревать. Во мне была когда-то и любовь, и музыка, и вера в счастье, но все это теперь — выжженная земля. Если бы сейчас был жив Бене, вот именно сейчас он так мне нужен… Ну, прощайте, Скарбек!

— Мне не следовало тогда, в пятницу, уезжать и оставлять вас одних.

— Я больше не думаю об этом. Надо искать во всем более глубокий смысл и воспринимать все происходящее как притчу, как это делал волынский цадик. Я не держу больше зла на вас, Скарбек, совсем нет, потому что не переоцениваю больше того, что произошло. Это принадлежит уже скоротечному времени, и выхваченное из целого и рассмотренное отдельно оказывается таким же безвидным, как слеза в океане, — как говорил Бене.

— Юный раввин не должен был так умереть, — сказал Скарбек печально. Эди протянул ему руку, как бы стараясь утешить его, и вышел из дома.

Был уже май, но дождь, который прошел этой ночью в городе, напоминал скорее осень. Взрывы в гетто сотрясали воздух. Жители Варшавы привыкли к ним. Они спали.

За закрытыми дверями и ставнями домов горели, чуть дрожа, свечи перед фигурками Богоматери, ее простертые руки обнимали глобус, повернутый к ней той половиной, где был виден их город. Варшавяне соорудили себе домашние алтари; это означало, что они хотели отвратить от себя, от верующих, бомбежки и другие напасти войны.

Часть четвертая. «…и не будет конца»

Глава первая

— На сей раз дело серьезное, мотор действительно испортился, — сказал подполковник Энтони Бёрнс. Он закрыл люк над головой и спрыгнул на три ступеньки вниз в каюту капитана. С закрытыми глазами он прислушивался к дождю, энергично барабанившему по палубе, и к голосу механика, чьи слова он уже не мог отсюда разобрать.

Он сделал два шага вперед, открыл глаза, керосиновая лампа раскачивалась над его головой из стороны в сторону. Он снял дождевик и бросил его на койку рядом со своим вещмешком. Самым разумным было бы, подумал он, уже сейчас надеть спасательный жилет. Но у Дойно, конечно, его нет — жаль!

— Вполне возможно, что один из наших малых миноносцев пройдет мимо нас, на пути от Виса на Бари — и тогда мы спасены. Я распоряжусь постоянно подавать световые сигналы, опасности никакой нет, немцы покажутся здесь только утром.

А если мы утром все еще будем тут, тогда конец, хотел он добавить. Но это было и так понятно, само собой, и он промолчал.

— Сколько часов до рассвета? — спросил Дойно.

— Пять. В Бари вы наконец-то сможете купить себе часы, — сказал Бёрнс и только сейчас посмотрел в сторону противоположной койки, в угол, где сидел, скрючившись, Фабер, облокотясь на колени и подпирая ладонями заросшее седой щетиной лицо.

Катер качало. Жалкая посудина, подумал Бёрнс. Если бы у нас хватило терпения подождать еще один день, то нас доставило бы туда приличное судно. Или, может, даже гидросамолет. Поздно! Он лег на койку, подсунул под голову старый вещмешок, изрядно послуживший когда-то одному из австрийских императорско-королевских пехотинцев. Как глупо — выжить при неописуемых опасностях, выдержать постоянную угрозу смерти в течение первых трех месяцев и погибнуть теперь из-за какой-то ничтожной, банальной поломки.

— Вы должны надеть жилет, Тони, — сказал Фабер. Он все еще не изменил своей позы. — Если нас торпедируют, вы легко спасетесь. В худшем случае попадете в плен и окажетесь в офицерском лагере для военнопленных. Мне мало пользы от того, что вы погибнете вместе со мной.

— Только не говорите, что вы совершенно безразличны к смерти — теперь-то, за несколько месяцев до победы.

Дойно не ответил. Тони опять прислушивался к дождю. С самого детства этот шум был ему странным образом дорог, каждый раз он звучал по-другому — тайный язык, такой простой и такой загадочный. Он вспомнил домашнюю оранжерею, между цветником и теннисным кортом. Однажды, ему было пять или шесть лет, его настигла гроза. Он увидел, как в него ударяет молния, пробив стеклянную крышу, и испугался, что на него посыплются осколки стекла, убьют его и накроют с головой. Но он никогда не сознался родителям в том пережитом им страхе. У Элвина, его брата, старше его на три года, с раннего детства было полно тайн, которых он тоже никогда не раскрывал, — так, молча, он в двадцать два года покончил с собой, — но когда ему было страшно, он всегда громко кричал — и днем, и ночью. Тони был прямодушным и искренним ребенком, весь как на ладони, но он никогда не сознавался, если ему было страшно. Он и соврал впервые, чтобы откреститься от страха. Он с удивлением вслушивался в собственные враки, которыми пытался отвести подозрения матери, что ему было страшно и что из-за этого он не мог заснуть до глубокой ночи, когда другие дети уже давно спали.

Элвин пошел в отца. Широкоплечий и ширококостный, не останавливавшийся ни перед чем в своей жестокости и не знавший удержу в тайных страстях. Энтони был похож на мать. Высокого роста, с хрупкими косточками. Когда он весной приземлился у партизан, спрыгнув с парашютом на исходе ночи, то тотчас же расположил к себе всех, он выглядел именно так, как представляли себе англичанина югославские партизаны.

— Вы еще не спите, Тони? Я только хотел сказать вам: вот уже несколько лет я не воспринимаю всерьез свое отношение к смерти. Оно капризно и безрассудно. Все афоризмы о жизни более или менее правильные, а о смерти обычно лживы, в них есть настроение, эмоции, но отнюдь не разум. Как только появятся немцы, я приму яд. Из страха перед пытками? Возможно. Из уверенности в том, что они все равно меня убьют? Безусловно.

— Наденьте жилет, Дойно! — сказал Тони и бросил ему жилет. Он задел о край скамьи и свалился на пол.

Роли, сыгранные бессчетное количество раз, подумал Дойно, в ситуациях, схожих с теми, когда театральные костюмы обладают волшебной силой: тот, кто их надевает, повторяет поступки тех, кто носил их до него. Нет ничего более неоригинального, чем возвышенные жесты.

— Два года без трех месяцев тому назад по пути в Далмацию рыбаки бросили меня в воду головой вниз, потому что они испугались итальянской патрульной лодки. Почти необъяснимая случайность, что я не захлебнулся и не утонул. И больше всего, что мне запомнилось от того случая, это мокрый холод. Чтобы только избавиться от него, я готов был умереть в ту ночь. Бог спросит меня: «Что ты делал во вторую мировую войну?» — «Мерз, ваше величество, и часто голодал, но главным образом мерз!» — отвечу я ему.

— И в своем безмерном милосердии Господь Бог отправит вас в самое тепленькое местечко в аду, где огонь пожарче, — сказал Тони.

Когда он был ребенком, ему хотелось узнать, что на самом деле думают взрослые; в восемнадцать лет он мучительно размышлял над тем, как он узнает, что полюбил девушку, а она его. И что, если он ошибется? Теперь, в тридцать два года, будучи офицером, прославившимся своей отчаянностью и хладнокровием, он удивлялся тому многообразию форм, которые могли принимать мужество и трусость, так что трудно было порой даже понять, где одно, а где другое. Геройство, такое обыденное и такое само собой разумеющееся в момент совершения и вызывающее удивление потом, чуждое даже самому герою, — об этом Тони размышлял уже несколько месяцев подряд. Он говорил об этом с Фабером, который был приставлен к нему как переводчик сразу же, в первый день их встречи, — партизаны опять предприняли отчаянную попытку вырваться из сжимающегося кольца.

— Я поднимусь ненадолго наверх, мне надо проверить, регулярно ли подаются сигналы, — сказал Тони и надел непромокаемый плащ. Протягивая Дойно сигарету и зажигалку, он поднял жилет. От такой уродливой вещи зависело — умрет он в свои тридцать два года или же в течение дальнейших четырех, пяти десятилетий будет иметь возможность совершать нечто такое, чему позднее лишь с трудом будет найдено оправдание. Бари, Каир, Лондон, последний разговор с Синтией. Развод. Через два-три года новая женитьба. Стараться избежать всех прежних ошибок и взамен наделать других — в конечном итоге идеальный брак. А может, Синтия, став вдовой, будет искренне печалиться и будет довольна, что процедура развода больше не грозит ей. Она будет испытывать вечную благодарность ко мне, если я умру этой ночью, и, наоборот, будет очень сердиться, если я выживу и уже на следующей неделе около десяти часов утра или только после двенадцати позвоню ей в Лондоне.

— Вам нужно лечь и вытянуться, Дойно. Утомительно сидеть так, скрючившись.

— Может, я подражаю кому-нибудь, может, одной старой, одетой во все черное женщине на судне, которое медленно погружается в пучину вод. Вероятно, я видел такую картину, а может, фильм. И кроме того, у меня скоро начнется морская болезнь.

— Я пойду и сразу вернусь. У капитана наверняка где-нибудь есть еще бутылка ракии, он мне подарит ее. А я отдам ему за это жилет.

— Глупости, я против. Кроме того, у меня есть бутылка сливовицы, правда, она воняет немножко одеколоном. Я нашел этот пузырек в кармане одного итальянского офицера. Он не разобрался, что ему уже не обязательно и дальше быть фашистом, он непременно хотел захватить один незначительный в стратегическом отношении мост через Босну. Только бутылка и осталась от него целехонькой.

— Наконец-то одно маленькое чудо, — сказал Тони, выпив немного, — единственное за эту войну. Ну, а теперь скорее наверх, на палубу!

«Бари» — из этого больше шести слов, пожалуй, не сделаешь, взвешивал в уме Дойно, с осторожностью вытягиваясь на длинной узкой койке. Бар, ар — мера такая, аир — вроде растение, аи — животное, ленивец трехпалый, четыре получается. Еще два. Бра и раб. Раб — еще остров такой. Хотя и называется Арбе. Jadran naše more — Адриатика наше море, это можно прочитать у них даже на спичечных коробках. Следовательно, и остров должен обязательно иметь югославское название. За это они готовы умереть. И за это тоже. Трст, а не Триест, Риека, а не Фиуме — жизненно важно! И за величие Британский империи, и за всемогущество Сталина и за его ГПУ. И за свободу во всем мире.

— Хорошо, что вы наконец пришли, Тони. Сколько вы слов сможете образовать из букв: Б-А-Р-И? Если больше шести, вы выиграли.

— Через две минуты миноносец бросит нам трос. Парни там всегда нетерпеливые, мы должны немедленно быть готовы. Я дыхну на вас — я тоже воняю одеколоном, как и вы?

— Гораздо больше, чем я, потому что на сей раз в виде исключения вы боялись больше моего. Не забудьте в этой вонючей дыре жилет, жизнь продолжается.

— А почему обязательно больше шести слов? — спросил Тони, когда они уже были на палубе. Он вдруг начал смеяться, и все громче и громче, пока его не начало трясти от смеха. Словно пытаясь удержаться, он схватил Дойно за бороду. Тот обхватил его за плечи и тоже громко смеялся. Их слезы смешивались с дождем, каплями сбегавшим у них со лба.

— Это все от виски, — холодно сказал механик, показывая на них.

— Нет, — ответил капитан, — когда кто-то плачет, то это просто. А вот когда кто-то смеется, то это можно понять, только узнав человека поближе. А кроме того, у них и не было виски. Они хотели выцарапать у меня ракию.

Командир миноносца, совсем молоденький лейтенант, передал им, что идет в направлении острова и может взять их посудину до острова на буксир, но потом он должен будет незамедлительно двинуться к итальянскому берегу, к Монополи. Он охотно возьмет Бёрнса, имя которого ему известно, и его спутника к себе на борт, но спускать шлюпку на воду — долгая история, а кроме того, сближаться с их развалюхой довольно опасно. Карабкаясь, они перебрались по тросу на борт. Лейтенант принял их с дружеской сердечностью и предоставил им свою каюту, маленькое, но комфортабельное помещение.

— Я уже сплю, — сказал Тони, как только лег. Неделями они спали под одним одеялом, но время это безвозвратно ушло. Монополи, Бари, Каир, Лондон. Потом, возможно, Франция, прыжки с парашютом. Сплошная авантюра. Во всяком случае, не надо больше откладывать развод, не надо дожидаться окончания войны. Покончить с этим раз и навсегда. «Что ты делал во время второй мировой войны, Энтони?» — «Ликвидировал одну неудачную брачную аферу, слава богу! И попутно выполнил несколько не слишком приятных миссий. Благодарю покорно, но я не жалуюсь, напротив, я живу, я даже сплю».

С восьмого декабря 1941 года до шестнадцатого, ну, скажем, семнадцатого октября 1943 года, подсчитывал Дойно, будет двадцать два месяца и девять дней. Мальчику сейчас больше двенадцати. Ты, возможно, испытаешь разочарование в первый момент, когда увидишь меня. Может случиться, Жанно, что я не привезу тебе никакого подарка, совсем никакого. Правда, у меня есть военная форма, револьвер и дешевая, но надежная зажигалка. С бельем дела плохи. Обувь еще немножко продержится. В общем, подарков никаких. Да и рассказов не особенно много. Даже этого не будет, дети. Правда, Паули, волки один раз перебежали нам дорогу, но в зоопарке я их как-то лучше разглядел. И еще вы должны знать, что я ушел от вас, чтобы быть с друзьями, им казалось, что они должны сделать нечто очень важное. Может, ты помнишь, Жанно, про сорняки. Вот так случилось, что теперь никого из них нет больше в живых. А сорняки — те и поныне цветут пышным цветом. И еще расскажу о том, как однажды в дождливую ночь я покинул эту страну, сначала на совсем разбитом суденышке, а потом на миноносце, — да, то была тяжелая ночь. Я задавал себе вопрос, чего я больше должен хотеть: чтобы она как можно скорее кончилась или чтобы никогда не кончалась. Так было, потому что я на самом деле не знал тогда, ради чего я должен пережить еще и следующее утро, что я еще должен делать в Монополи, в Италии и вообще на этой земле. И поэтому я старался думать только о вас. О тебе, Жанно, и о тебе, Паули. И о том, что я опять увижу вас.

— Вы уже встали, Дойно? Боже мой, бороды нет! Повернитесь, пожалуйста, еще разок, я вас не узнаю, у вас такой легкомысленный вид. Жаль, помесь пророка с бандитом было то, что надо. А теперь вы похожи на человека, который только и думает о предстоящем завтраке. Вы еще помните, какое сегодня число?

— Двадцать четвертое июня, четыре часа двадцать минут утра.

— Точно. Переправа через Пиву. Странно, что вы не вели дневника. Трудно поверить, но, может, когда-нибудь мы забудем обо всем.

— Один из здешних матросов профессиональный цирюльник. Если вы сразу встанете, то он и вас омолодит. И с этого начнется забвение.

Бёрнс уставился на большой палец ноги, торчавший из дырявого носка.

— Только поэту подвластно решить, чего в этом больше — печального или смешного, — трудно себе представить что-либо более одинокое, чем вот этот палец, — сказал он задумчиво. Еще неизвестно, может, я даже более одинок, чем Дойно. Но тогда, на Пиве, когда мы лежали на ничейной земле и каждый из нас думал только о ранах другого и о том, что того, другого, необходимо спасти, тогда ни один из нас не был одинок.

Партизаны отступали день и ночь, то взбираясь на горы, то спускаясь с гор, — повсюду только враг. И потом, на утреннем рассвете, бег из последних сил к реке. Они оба опоздали, мост был взорван. У одного — ранение в плечо, у другого — в ногу. И оба смертельно устали. В любую минуту мог появиться головной отряд врага. Солнца еще не было видно, но вершины гор уже порозовели, а верхушки деревьев золотились от его первых лучей. Если это был их последний день, то он был похож на прекрасный сон о первом дне творения. Все обещания слились воедино — так выглядело это утро. Разумом невозможно было охватить, что чья-то жизнь может так вот оборваться, и смерть в такой миг была похожа на примирение.

— Скатитесь просто по откосу вниз, — сказал Тони, голос выдавал его — он был на исходе сил. — Плывите на тот берег. А позже когда-нибудь…

Он прервал себя, чтобы не показать охватившего его в тот миг сентиментального умиления. Дойно покачал головой. Он потерял шапку. Только сейчас Тони заметил у него кровь у корней волос.

Артиллерия позади них начала обстрел. Бёрнс осторожно сполз, наполовину приподнялся, взял спутника за руки и положил их себе на шею, потом попытался выпрямиться. Плечо чудовищно болело, даже когда Дойно убрал руки. Нет, так ничего не выйдет.

Наконец они выпрямились, вражеский патруль мог бы увидеть их издалека. Они скатились по крутому обрыву вниз, посидели несколько минут, ополоснули лицо. Вода была ледяной. На четвереньках они поползли вдоль берега, нашли брод. Перебрались на другую сторону реки.

— А когда-нибудь потом, — сказал Тони, — мы устроим фантастический завтрак. Сейчас самое время составить меню.

— Вы правы, подобное пиршество не устраивают с бухты-барахты, — согласился Дойно. Они лежали в кустах и ждали, пока стемнеет. Когда они наконец смогли тронуться в путь, голод их донимал сильнее усталости. Они долго вспоминали свои любимые блюда и обсуждали тот пир, который как-нибудь позже они закатят в честь утра двадцать четвертого июня на Пиве.

Прошло четыре месяца с того дня, а воспоминание не умерло в них обоих, однако осталось в какой-то иной, далекой жизни.

— Если в Монополи удастся получить горячую ванну и прилично поесть, мы останемся там до утра. Бари подождет — или, может, у вас там в перспективе что-то необыкновенное?

— Нет, разве что чудо: письмо, — ответил Дойно. — От людей, которых, возможно, уже нет в живых или которые, в свою очередь, думают, что я мертв. В этом письме они должны сообщить мне, что с ребенком, которого я оставил, когда отправился в Югославию, что с моим приемным сыном ничего не случилось и он жив-здоров и по-прежнему находится на юге Франции.

Письма, отправленные по почте в Европе осенью 1943 года. Я ничего не знаю о нем, он ничего не знает обо мне, думал Тони. Мне никогда не приходила в голову мысль, что у него могла быть жена, дети. Осенний ветер сорвал его с дерева — так он родился, — открыл глаза и тут же начал передвигаться, заставив работать ноги и мозг.

— Только в Монополи — собственно, правильное название Минополис — я побреюсь и основательно помоюсь. Здесь сильно качает. Вы сказали, — оставил ребенка, но такого не может быть. Оставляют женщину, потому что больше не любят ее, но…

— Пошли наверх, мы подходим. И выбейте себе из головы, что скорее можно оставить женщину, чем ребенка. Оставить кого-нибудь — в любом случае один из этапов собственной смерти, самоубийства.

— Глупости! — возразил Тони в сердцах. — Завершить какой-то этап жизни — это акт освобождения. Мне только сейчас бросилось в глаза, что у вас нет никакого багажа.

— Я абсолютно свободен ото всего, Тони. И завершил все жизненные этапы, у меня никого больше нет, кого бы я мог оставить или кто мог бы оставить меня. Пойдемте поприветствуем новый день и Монополи.

Это был дом высокопоставленного итальянского фашистского сановника, возвратившегося сюда в конце июля, сразу после падения Муссолини, чтобы переждать события и посмотреть, как они будут развиваться дальше. Некоторые считали его оппортунистом, однако чувства, испытываемые им к победителю, кем бы он ни был, всегда оставались искренними. С самой ранней юности, глядя на сильных мира сего, он умилялся и готов был прослезиться, как это делали другие при виде нищеты. Когда союзники заняли наконец Апулию, он с восторгом вышел встречать их и предоставил в их распоряжение свой дом, свои винные погреба, свою прислугу и себя самого. Победители с удовольствием приняли все дары и даже сердечную услужливость человека, чье прошлое они хотели бы забыть, хотя на него поступали бесчисленные жалобы. Его виллу реквизировали и превратили в отель и кают-компанию для офицеров, сам же владелец жил в летнем павильоне в саду и стал метрдотелем. Благодаря этому он был все время подле победителей, и те заботились о том, чтобы он не столь стремительно забывал, что принадлежит к побежденным.

— Прекрасно, — заверил еще раз Бёрнс, — ванна была достаточно горячей, ленч очень даже недурен, а от обеда мы ожидаем еще большего. А в промежутке неплохо было бы насладиться покоем. Выключите, пожалуйста, радио. Отдыхающему воину приличествует мраморная тишина.

— Ах лорд Байрон! — восторженно воскликнул бывший сенатор. — Великая нация и великий поэт!

— И к тому же прекрасный пловец, синьор сенатор, и освободитель греков, — произнес Тони в унисон, быстро опустошая бокал. Портвейн был чистым надувательством.

Они поднимались на второй этаж по широкой мраморной лестнице. На сей раз они больше уделили внимания скульптурам с обеих сторон: лошадь из белого алебастра с поврежденным крупом — всадника убрали, но остались его ноги.

— Я видел оригинал в Париже на Всемирной выставке тысяча девятьсот тридцать седьмого года, — сказал Дойно. — Сидевший верхом диктатор был голым. Эта копия не идет ни в какое сравнение с героикой той скульптуры.

— Может, мы прикажем неблагодарному сенатору опять водрузить дуче на лошадь?

— Он никогда этого не сделает, даже если ему пригрозить тюрьмой.

— Но почему он тогда оставил лошадь?

— Потому что у него есть художественное чутье и потому что он, сам того не подозревая, является ортодоксальным гегельянцем и в качестве такового всегда принимает сторону исторического хода развития событий. Еще союзники не завоевали Рим. Но как только это произойдет, сенатор посадит на коня Виктора Эммануила[184] или маршала Бадольо[185]. Точно такие же формы носят и ваши победные триумфы, дорогой Тони.

— Они и ваши тоже!

— Нет, я не принадлежу к победителям. И все это серое утро я хочу проспать. До вечера, Тони.

Меряя большую комнату шагами от двери до окна и обратно, Бёрнс каждый раз останавливался перед зеркалом, чтобы рассмотреть себя. Он уже давно думал о том, что совершенно не знает своего собственного лица. Он был не в состоянии представить его себе — даже сейчас, стоя перед зеркалом с закрытыми глазами. Это потому, думал он, что у него нечеткая, плохо прописанная физиономия.

Он взял у лейтенанта несколько таблеток, надолго прогоняющих усталость и сон. Он хотел составить донесение тому большому человеку, доверию которого он был обязан своими миссиями. Сначала надо было привести в порядок воспоминания и мысли. Параллельно существовал целый ряд подробностей, пусть и не столь значительных, однако же они обязательно должны были фигурировать в его послании, потому что узнать о них доставит адресату удовольствие. Он прочтет письмо в постели, при размягчающем комфорте, в котором этот истинный полководец не мог отказать себе даже среди катастроф и военного хаоса. Вот уже в течение нескольких десятилетий история его времени идентифицировалась для него с его биографией. Та манера, в которой он играл свою великую роль, зачастую в значительной степени соответствовала тому блистательному умению, с каким он создал свой имидж. В течение нескольких десятилетий он все сделал для того, чтобы стать тем, кем сейчас был. Тони, работавший на него и давно знавший его лично, так до сих пор и не понимал, делал ли его шеф историю, чтобы иметь возможность писать о ней, или он писал, потому что делал историю. Не забыть упомянуть анекдотические случаи и шутки, но не переборщить, сказал себе Тони, опять разглядывая себя в зеркале. Совершенно верно: нос как длинный восклицательный знак, заканчивающийся никому не нужной запятой. Рот ему под стать, как у чревовещателя. Самые тонкие анекдоты приберечь на потом, для устного доклада. Надежный ли союзник Тито? О, он намного надежнее герцога Мальборо. У него нет секретов. И он не будет колебаться, — он коммунист и установит в Югославии коммунистический режим. От нас он ждет помощи, а не от русских, естественно. Потому что мы ему дадим ее, а русские нет. И мы это сделаем, потому что он нам выгоден, даже если и не любит нас. А когда мы ему больше не будем нужны, тогда он избавится от каждого из нас — вполне сердечным пинком под зад. Его люди притащили с собой в прошлом году на волах маленькую типографию. Они напечатали одну книгу, одну-единственную: «Проблемы ленинизма», написанную непогрешимым Сталиным. Несмотря на всеобщую разруху и нужду, они праздновали день рождения грузина так, словно тот родился в ночь на двадцать четвертое декабря, а не двадцать первого, как простой смертный. Еретиков уничтожают беспощадно. Вы видите, сэр[186], Тито надежен, надежнее… Нет, не надо больше трогать тень великого предка! Глаза, однако ж, вовсе недурны. Конечно, было бы лучше, если б они были серыми или голубыми, а не что-то среднее. И Синтии они тоже нравились, даже ей. Но это же еще не причина, чтобы жениться на девушке. А тогда почему? Слишком все глупо. И такой вот болван еще вмешивается там, где решаются судьбы государств и народов. Глупости, конечно, гораздо проще разобраться в сложностях ситуации на Балканах, чем в семейных неурядицах, особенно в своих собственных.

Он наконец сел, придвинул к себе бумагу. Личную почтовую бумагу сенатора. Если посмотреть на свет, то видны водяные знаки: свастика — fascio[187].

Пока он писал первые слова, улыбка еще не сошла с его губ. Эта в высшей степени странная улыбка умудренного жизнью ребенка полностью изменяла его лицо, придавала ему очарование. Тони не ведал о ней, он никогда не видел ее. Перед зеркалом он улыбался только иронически.

После ужина они уединились в углу импровизированного бара.

— Смерть фашизму, свободу народам! — произнес Тони по-хорватски и поднял бокал. Дойно кивнул согласно.

— Вы стали антифашистом с появлением фашизма и поэтому непременно должны поднять свой бокал после такого тоста, Дойно.

После того как Дойно молча посмотрел на морских офицеров, оживленно беседовавших с двумя молодыми девушками, Тони добавил:

— Я знаю, вы обещали людям там не вести со мной никаких политических разговоров. Но ведь все это уже осталось в прошлом. И теперь вы наконец-то должны мне сказать, что скрывается за вашей политической меланхолией.

— Ничего такого, чего бы вы тоже не знали. Через год-два, когда фашизм будет окончательно побежден, все станут антифашистами. С опозданием на одно-два десятилетия. А новые опасности, против которых нужно собирать силы сегодня, они опять опоздают заметить. Моя меланхолия, как вы это называете, есть только выражение аллергии на все эти опоздания. Антифашизм, который вы, английский консерватор, восторженно разделяете здесь с маршалом Бадольо, а там с новоиспеченным демократом маршалом Сталиным, открывает вам перспективы гигантских побед…

— Тем лучше!

— Конечно. Но победа — это не цель, а только средство, и вот вопрос — к чему, к достижению чего?

— Давайте все по порядку — сначала разобьем врага, потом установим мир! Так повелевает здравый человеческий смысл.

— Его хватает только для решения простых ситуаций. Термометр — полезный прибор для измерения температуры, но он не показывает надвигающегося землетрясения. Десять лет назад ваш здравый человеческий смысл увидел в Италии Муссолини только то, что поезда ходят точно по расписанию, а карабинеры вежливо дают справки туристам, а позднее, в гитлеровской Германии, что немецкие спортсмены ведут себя по-джентльменски.

— А что мне бросилось в глаза у партизан? — спросил с любопытством Тони. — Скажите мне, пожалуйста, сейчас, чтобы я мог добавить это в постскриптуме к своему письму.

— Вы были при том, когда мужественные солдаты этой войны, ослабленные, истощенные постоянным недоеданием и с незалеченными ранами, оказывали сопротивление превосходящим силам врага и каждый раз уходили от разгромного поражения. Вы видели, как из страданий куется оружие, как в разочарованиях черпается надежда и как из ежедневно побеждаемых возрождается непобедимая армия. Тони, вам нет нужды писать постскриптум, потому что вы еще и до того знали, что полководцы сегодняшних союзнических армий будут завтрашними врагами. После этой войны не наступит мир. Ваши гигантские победы заставят сложить оружие лишь несколько правительств, но не тоталитаризм.

— Стало быть?..

— Стало быть, надо, чтобы союзники срочно высадились и заняли дунайские страны, прежде чем туда придут русские. Историки континента сформулировали максиму — британцы остаются надежными союзниками до самого последнего выстрела и только после него нарушают обет верности. Но если вы бросаете на произвол судьбы Польшу, ради спасения которой дали себя втянуть в войну уже сейчас, задолго до последнего выстрела, тогда…

— Но об этом даже и речь не идет! — прервал его Тони.

— Вы ждете официальных коммюнике, в которых вам сообщат об этом, а для меня достаточно инцидента с Катынью. Разрыв дипломатических отношений[188], которым Сталин ответил на требование поляков установить истину, является признанием, устраняющим любые сомнения. Конечно, можно было и даже следовало приписать это злодеяние немцам, но тот, кто хочет заставить замолчать голоса родственников погибших и одновременно объявляет себя преемником дела своих жертв, тот и есть убийца.

— Что нам до этого? — нетерпеливо спросил англичанин. — Победа под Сталинградом — это важно, русская армия является решающим фактором в битвах на континенте. Сначала победить — а проблемы морали мы будем обдумывать после.

— Будет слишком поздно, вы окажетесь соучастниками преступления. Обществу, в котором личность как таковая потеряла право быть судьей происходящему, неведом больше мир.

— Чтобы перейти от общего к частному: вас выпроводили со мной, возможно, именно потому, что стремились воспрепятствовать вашему праву стать судьей. Кого вы собирались там судить и за что? Я бесцеремонен, но я все еще ищу материал для постскриптума, — сказал Тони и указал сенатору на пустую бутылку. Тот тотчас же принес новую.

Дойно смотрел на его раскрасневшееся мальчишеское лицо, живые умные глаза, полные иронии, за которой не могла укрыться его необычайно тонкая чувствительность. Почему Тони взвалил все это на себя, почему готов на любую жертву? Ради величия Англии? Не исключено. Из честолюбия? Его жизненный путь был предопределен, успех обеспечен. Капитализм ли, социализм — по сути, ему это безразлично. Верит ли он в Бога? Возможно. Но он не ставит перед собой задачу защитить Его. И он не игрок, как Скарбек, и внешне абсолютно не похож на игрока — почему тогда он ставит все на карту, ради чего?

— Такое, судя по всему, редко встречается или возможно только в особой ситуации, когда двое людей, таких близких друг другу, тем не менее ничего не знают один о другом, — произнес задумчиво Тони. — Почему, например, вы отправились в Югославию? Почему вам запретили там любое политическое высказывание? И почему вы смирились с этим? И почему вас выдворили сейчас оттуда? В определенном смысле я знаю вас лучше, чем собственную жену, однако ж мне не известен ни один из движущих мотивов ваших поступков.

— То, что вы до сих пор сумели так укротить ваше любопытство, делает честь вашим воспитателям. Но то, что вы сейчас вытащили его на свет божий, выдает вашу потребность поговорить о себе самом.

— В этом я не уверен. После войны я попаду в Who’s Who[189]. Там вряд ли возникнет необходимость что-либо добавить к двенадцати строкам. Когда человек счастлив, он не должен много о себе говорить, а когда он несчастен, ему этого не хочется. Или это правило не для всех?

— Нет, не для всех, во всяком случае не для меня.

— А почему? — спросил Тони и тут же отмахнулся. Он был вынослив, но сегодня выпил непомерно много. В этот вечер его «тянуло на скверную проделку», как он назвал ту неутолимую жажду, что заставляла его так много пить. Ему казалось, что голова его оставалась ясной. Он чувствовал себя раскованным и был готов совершить нечто неожиданное и даже непозволительное: запустить бутылкой в стойку бара или выбросить ее в окно, подойти к столу, где сидели морские офицеры, расстегнуть на той толстушке форму, мягко, деликатно, кончиками пальцев, а потом с отвращением на лице опять застегнуть ее, отвесить девице низкий поклон и громко извиниться за то, что не опрокинул ее. Он взаправду был в состоянии все это проделать, если бы по-настоящему захотел. Он взвешивал все доводы против и находил их на удивление слабыми. Он осушал один бокал за другим. И только через некоторое время заметил, что они оба молчат.

— Собственно, непозволительно трусить сейчас, когда опасность миновала, — сказал Тони с какой-то злой ухмылкой. — Ваши трезвые глаза глядят на меня так, словно мне предстоит опускаться все ниже, за грань уважения к себе. Черт побери, почему вы заставляете меня пить одного?

— Потому что я не переношу больше так много алкоголя.

— А почему вы вообще ничего не переносите? Я спрашиваю себя, хватит ли у меня, по крайней мере сейчас, смелости сказать вам то, что я могу высказать только будучи действительно пьяным.

— Ребенком я пережил погром, правда, небольшой. Крестьянам, каким-то нищим бедолагам, дали бочку спиртного и натравили их потом на еврейский городок. Поэтому мне не составляет труда видеть в каждом пьяном потенциального погромщика.

— Но я же не сказал ничего такого, — произнес Тони смущенно, почти отрезвев. — Пожалуйста, Дойно, прошу вас, не уходите! А мой постскриптум?

Не имело никакого смысла бежать за ним вдогонку. Выпить сначала крепкого кофе, побыть потом полчаса на свежем воздухе и протрезветь окончательно. Но почему с лица Дойно исчезли малейшие признаки приветливости? И откуда он узнал, что я хотел сказать? Или так легко прочитать мои мысли?

Он заказал еще кофе и мгновенно выпил его. Он вышел наружу и пробыл там дольше, чем предполагал. И проживи он до ста лет, размышлял Тони, жизнь не сможет ему дать ничего такого, чего бы он уже не знал. И даже если бы Синтия была другой — это тоже ничего бы не изменило. Жена, люди, войны и риск — всего этого недостаточно, чтобы придать смысл и формы той чудовищно громадной пустоте в нем. Вся любовь и дружба, выпавшие на его долю с самого детства, казались ему в этот миг никчемными и серыми — нежелательное исполнение или неисполненные обещания. Он был похож на человека, который проходит по сцене, где все время меняется ландшафт, — на заднике протягивают размалеванный холст, а он на авансцене идет, не останавливаясь и не двигаясь с места.

Вернувшись в свою комнату, он нашел на столе два густо исписанных листка бумаги и записку:

«Вот вам материал для вашего постскриптума. Д. Ф.»

Не так-то просто было прочитать эти заметки, написанные человеком с умением владеть иерархией подчинения и соподчинения слов. Суффиксы и приставки только намечены, четко выписано лишь то, что, собственно, составляет основу слова. Тони достал очки — он почти никогда не пользовался ими в присутствии других — и начал расшифровывать сообщение, сведенное по краткости до минимума, о возникновении и гибели бригады Джуры. Последний абзац гласил:

«Восемнадцатого апреля 1943 года, ровно через шесть лет после убийства Вассо, Мару Милич заманили в западню и убили. Это произошло по приказу русских, его доставил Мирослав Хрватич и проследил за его выполнением. Этот покрывший себя дурной славой комиссар полиции, известный под именем Славко, свирепствовал при Габсбургах против сербов, а при Карагеоргиевичах против коммунистов и хорватов. С осени 1941 года — агент ГПУ, один из секретных представителей Москвы у партизан. Чтобы скрыть истинное положение дел и воспрепятствовать расправе над полицейским, из страны выслали Д. Ф. От него — единственного из командиров бригады оставшегося в живых — уже ждать и опасаться больше нечего. Он так же не представляет интереса, как и вопрос, существовала ли когда-то бригада Джуры или нет».

Тони прочитал последние фразы и громко повторил: «…не представляет интереса, как и вопрос, существовала ли когда-то бригада Джуры или нет». Он спрятал написанные листки и пошел к Фаберу.

— Я только хотел еще спросить, — сказал он, едва войдя в комнату. — Известно ли там, в Ставке, что за личность этот комиссар полиции. Мне все же кажется…

— Конечно, но они делают вид, что Славко на самом деле русский капитан Хлебин. Его опознал и засвидетельствовал его личность руководитель секретной миссии подполковник Покровский. Садитесь, Тони, если вы не хотите спать, и позвольте мне остаться в постели.

— Разумеется! Завтра рано утром мы отправимся в Бари. Я задержусь там на несколько часов, а потом через Бриндизи уйду в Каир. Может так случиться, что мы долго не свидимся. Я прямо сейчас хочу отдать вам вот этот пояс. Может, он не так уж и красив, но зато полезен — полый внутри и набит золотыми монетами. То была мера предосторожности на случай, если бы я тогда там у вас заблудился или же попал в плен. Он мне больше не нужен, и я никому не должен давать о нем отчет. Только ради всех святых не подумайте, что я сейчас быстренько набил этот пояс деньгами, чтобы навязать их вам!

Тони все это было так неприятно, что он покрылся красными пятнами.

— Я и не думаю ничего такого, однако в принципе вы способны на это. Вы были отличным товарищем, и в тех ситуациях, когда было особенно тяжело, вы никогда не думали только о себе. Почти каждая добродетель может стать смешной или бесполезной, но только не эта.

Тони хотел что-то возразить, задумался на мгновение, а потом почувствовал, что опоздал.

— Я как раз обдумываю, что бы мне хотелось подарить вам, — заговорил Дойно. — Вы знаете, существуют сочинения двоякого рода: в одних — поиски самого себя, в других — стремление затеряться. Я бы хотел дать вам все, что написал между девятнадцатью и тридцатью четырьмя годами своей жизни, чтобы вы смогли узнать, до какой степени самообмана может опуститься смышленая интеллигенция, жаждавшая принести себя в жертву ради дела. У меня был хороший учитель, он постоянно предостерегал меня: нельзя отрекаться ни от одной-единственной честной мысли ради дела или становиться сторонником власти. Может, мои посредственные сочинения смогут подвигнуть вас на то, чтобы и в мыслях вы были столь же бесстрашны, как в действиях. В это злополучное время каждый день полон примеров неслыханной отваги, но еще никогда трусость мышления не имела такого парализующего воздействия, как сейчас. И сильнее всего оно проявляется среди тех, кем вы как раз только начали восхищаться — среди коммунистов.

— Возможно, — сказал Тони задумчиво, еще не до конца убежденный в этом. Он не знает нашего мира, подумал он. Действительно, он очень наивен. Он боролся против буржуазии, не подозревая, что она скорее достойна презрения, нежели опасна. Еретик думает только о недостатках собственной церкви. Дойно ничего не знает о пустоте «общества». Он не знает людей, которые с помощью одного-двух безмерно льстивых комплиментов неплохо обеспечивают себя капиталом в мире мелких грешков и большого тщеславия. У этого мира есть свои формы, хорошие или дурные, но нет содержания.

— Нет, я не восхищаюсь коммунистами, но я констатирую, что только одни они точно знают, чего хотят, и готовы любой ценой добиться этого. А мы — мы знаем только иногда и уж никак не всегда, чего мы не хотим. Это начинается с неопределенности в личных делах, например, с сомнения в собственной жене. Вы не женаты, Дойно?

Дойно кивнул. Для него было очевидным, что Тони хочет непременно в подробностях изложить свою собственную «проблему». Он, конечно, не нуждался ни в каких советах — что могло бы послужить предлогом для разговора, — ему просто был нужен кто-то, кто бы внимательно выслушал его, пока он будет описывать свой случай, придав ему форму обвинений и самозащиты, как это обычно имеет место при разбирательстве семейных ссор между супругами.

Но Тони молчал, он не знал, с чего лучше всего начать, и с удивлением вдруг обнаружил, что начало вовсе никоим образом не связано с Синтией. Правда, ничто не прошло без последствий, но в сущности все это было несущественно. То, о чем он передумал за эти десять лет, и сейчас не утратило своей силы: самое значительное еще впереди, и прошлое — это время, которого ждешь, чтобы оно наступило.

— Ах, оставим — все это неинтересно! — сказал он наконец. — Один из тех многих вопросов, что я хотел бы задать вам сегодня вечером, таков: вы и ваши друзья, которых вы упоминаете в своем сообщении, безусловно были достаточно образованны, без сомнения, намного способней, чем другие. Чем же вы объясняете, Дойно, такой ужасный конец?

— Тем обстоятельством, что мы боролись не за власть, тем, что вовсе не хотели ее. А когда мы перестали «освобождать» города и деревни, поскольку не хотели больше подвергать их репрессиям со стороны врага, то ускорился и наш конец. Решение было, конечно, правильным, но оно неизбежно возымело действие, равное самоубийству. То, что мы погибнем, предвидели многие из нас.

— Логично. Ни на что другое вы и не должны были рассчитывать, раз не хотели победить.

— Мы хотели воздействовать на память современников и грядущих поколений. Не заблуждайтесь, Тони, только в одном: мы проиграли сражение и погибли, но дело наше не погибнет. Мы были последователями, и у нас будут последователи. Цивилизация проходила через такие фазы, когда свобода была подавлена, но никогда, Тони, никогда она не была предана забвению, потому что всегда находились «держатели памяти». Их бывало немного, но они образовывали непрерывную цепь. Это высокопарные слова. И когда я думаю о Джуре, о Маре, Сарайаке, то стыжусь этой жалкой болтовни. И тут ничего не поделаешь. Кто же не знает, что человек — несравненно больше, чем все его деяния вместе взятые, и одновременно много меньше, чем самое его великое дело.

Да, высокопарно, подумал Тони. Лучше бы вообще не произносить таких слов. В английском языке для свободы есть два слова, и оба в равной степени затерты. Бригада Джуры была одним из многочисленных партизанских соединений на Балканах. Все они боролись за свободу, например, чтобы грабить, чтобы убивать. В конечном итоге они все погибнут. Одни из-за бандитизма, а джуровцы из-за смертоносного отрезвления от своих иллюзорных мечтаний. Те, кто берется за оружие, не могут быть святыми, а святые не должны браться за оружие.

— По правде говоря, Дойно, я не много дам за то, чтобы ввязаться в войну, исходя из историко-философских концепций. Я с удовольствием принял на себя ту миссию, которую мне доверили — почему? По трем причинам: во-первых, из любопытства, во-вторых, из любопытства и, в-третьих, чтобы не получать и не иметь возможности отвечать на определенные письма. Мировая история — не трагедия, а — точно так же как «Илиада» и трагедии Софокла — гигантская chronique scandaleuse[190].

— Вы так и на Пиве тогда думали?

— Нет, но это ничего не доказывает. Но и в то утро мы были только второстепенными фигурами в этом гигантском скандале. И даже в те часы я понимал, что взаимоотношения между историей и человеком больше всего похожи на диалог глухого с глухонемым.

— Но они оба могут прекрасно общаться друг с другом. В вашем сравнении глухой должен быть полностью парализован, а глухонемой слеп.

— Согласен, пусть к тому же и слеп. И вы повели за собой на гибель тысячу двести человек, чтобы только преподать этому глухонемому слепцу ту тевтонско-иудейскую философию, которая представляется горстке интеллектуалов путеводной звездой на дороге в потерянный рай.

— Тони, раз вы заговорили притчами, следовательно, вы в прекрасном расположении духа. И чтобы сохранить его, я предложу вашему вниманию еще одну притчу: один бедный человек поджигает унаследованную от отца хижину, чтобы наконец-то познать ночь, увидеть ее в ярком свете. Вследствие чего он замерзает во мраке ночи и погибает.

— Браво, никакого сострадания к дураку! — воскликнул Тони, смеясь.

— Спокойной ночи, подполковник Бёрнс, спите сладко, и пусть вам пригрезится, что мимо вас дефилируют бесконечные гипсовые кони, на каждом из которых сидит один и тот же всадник: наш улыбающийся сенатор-экс-фашист в двух миллиардах экземпляров.

— Спокойной ночи, бригадный комиссар, спите и вы сладко, и пусть вам пригрезится, что вы не можете заснуть, потому что вам удалось отменить ночь.

Они оба рассмеялись. Они часто шутили в те часы, когда и тот, и другой могли одинаково понести одну и ту же огромную потерю: жизнь.

На другой день в Бари они попрощались. Они договорились, как смогут найти друг друга. Каждый из них думал про себя, что отыщет другого, если действительно захочет его найти. Они, правда, не были уверены в том, захотят ли они увидеть друг друга. И уже сама по себе убежденность, что только один из них вернется домой, разделяла их.

Глава вторая

Первые недели тянулись для Дойно слишком медленно. Он все еще жил ожиданием, что каждый следующий день будет поворотным для него: придет письмо от Релли из оккупированной Франции, добравшись до него через Португалию; подаст ли весточку тетя Мары; телеграмма или денежный перевод от его сестры из Филадельфии.

Короткие дни поздней осени казались ему длинными, зато ночи пролетали быстро, он спал много и спокойно. Сны не тревожили его. Они были заполнены ничего не значащими происшествиями, встречами с незнакомыми людьми в каких-то тихих, глухих переулках.

Он ежедневно справлялся о почте в двух местах: в отеле «Мажестик», в котором он оставался первые два дня, и на главном почтамте. С тех пор как он снял форму, отрицательный ответ, который он получал всякий раз, звучал день ото дня все неприветливее. Но в конце концов все привыкли к тому, что он появляется каждый день, чтобы узнать, не свершилось ли за ночь чудо. В этом портовом городе было много чужеземцев — военных, беженцев, эвакуированных из Югославии раненых. Не первой молодости девица на почтамте испытывала порой нетерпение, но старалась отвечать приветливо. В ней жило сострадание к людям, потерявшим родину. И она сама тоже многие годы провела, заполняя их ожиданием чего-то, что могло наступить в любой момент. Или никогда. Но никто никогда не верит в никогда, для того, кто ждет, уже с самого начала все слишком поздно и в то же время никогда не поздно.

— Вы были больны? — спросила она озабоченно Дойно, когда тот появился вновь после того, как не показывался целых три дня.

— Нет, я энергично приучаю себя к терпению, — ответил он, благодарный ей за проявленный к нему интерес. Она с удивлением посмотрела на него. Возможно, она не очень хорошо поняла его итальянский. Потому что она строго сказала:

— Ага, значит, вы завели себе симпатию, синьор.

Он отнекивался, но она не поверила ему. О, она хорошо знает мужчин!

Вскоре он полностью прекратил свои ежедневные хождения на почту. Если будет что-то для него, так ему перешлют по его новому адресу. Потому что наконец у него появилась своя комната, и плата за нее была внесена за два месяца вперед. Одно окно выходило на маленькую площадь, за старыми узкими домами высился храм святого Себастьяна. Дверь и другое окно выходили на балкон, впереди виднелось море, справа — старая гавань с рыбачьими лодками.

Город Бари испытал на себе когда-то несколько быстротечных перемен — власть Злого и власть Доброго Вильгельма. Злой король разрушил город, а добрый позволил его вновь восстановить.

— Да, нам всегда везло, — сказал синьор Эннео Вассари. — Все дело в конце концов сводится к очередности. Если бы сначала пришел Вильгельм Добрый, а, потом Злой, то Бари уже не было бы почти тысячу лет и я бы не имел удовольствия предоставить в ваше распоряжение эту скромную комнатку.

Синьор Эннео был человек скромных возможностей, он работал в городском управлении порта, но всегда интересовался только тем, что было напечатано «мелким шрифтом», другими словами, всем тем, что вовсе не обязательно было знать. Даже в теперешние военные времена он только пробегал глазами сенсационные сообщения, зато громко читал, так чтобы было слышно и его жене Бьянке, менее актуальные статьи, которые, однако, как он считал, сообщали солидные сведения: о научных методах внесения удобрений в почву, о возможностях, позволяющих определить пол ребенка еще в утробе матери, о философе Кроче[191], о новых медицинских препаратах против некоторых заболеваний, специфичных для джунглей, а больше всего он любил биографии великих людей, потому что они всегда хорошо кончаются, как он говорил.

— Конечно, и великие мужи умирают, — объяснял он Дойно, который уже через несколько дней начал столоваться у синьоры Бьянки, — всем суждено умереть, но если чью-то биографию пропечатывают в газете, это означает, что он прожил счастливую жизнь.

— Тогда им надо и про тебя напечатать статью, Эннео, — объявила его жена, ставя на стол кофе.

Да, об этом Дойно мечтал когда-то: жить на пансионе у престарелой супружеской четы, прислушиваться по вечерам к обыденным разговорам, пребывать одиноким гостем в чужой жизни. И вот все это пришло и складывалось даже благоприятней, чем в его мечтах.

Синьора Бьянка была права, Эннео был счастливым человеком. Маленький, хрупкий, он боялся штормов и вообще любой непогоды, боялся некоторых зверушек, например, больших рыб и раков, даже мертвых. Но он не ведал никакого страха перед людьми, кем бы они ни были, в какую бы угрожающую позу ни становились. Он просто не мог себе представить, что человек может дойти до такого состояния, чтобы на самом деле быть плохим. Фашизм, война, оккупация — все это зло было для него преходящим капризом судьбы. Виновных тут не было, никто не хотел быть плохим — ни вконец одичавшим фашистом или убийцей, ни тем мародером, которыми кишел черный рынок.

— Ну представьте себе, синьор, вы Вильгельм Злой и у вас спрашивают: «Кем вы больше хотите быть, Вильгельмом Добрым или Вильгельмом Злым?» Конечно, вы ответите, что хотите быть Вильгельмом Добрым. Или возьмите, например, Муссолини — это же ясно, что он вместо своей доли предпочел бы быть нашим святым Николаем, чьи мощи в гроте и по сей день каждый год девятого мая[192] источают сокровенную манну. Поэтому я и говорю — все зависит от счастья, важно, чтобы судьба не избрала тебя на плохую роль.

Эннео был очень словоохотлив, но достаточно было одного мановения руки его жены, чтобы заставить его замолчать. Обычно она внимательно слушала его. Именно потому, что он так красиво говорил, она и согласилась выйти за него замуж и оставила ради него хорошее место служанки. Это произошло двадцать семь лет назад. Его речи со временем стали еще прекраснее, она же сама уже мало походила на ту хорошенькую девушку, которой была когда-то. Она дала жизнь шестерым детям, и у себя дома она работала гораздо больше, чем тогда в услужении у чужих, — она должна была бы высохнуть и превратиться в щепку, а она сделалась толстой и расплывалась все больше, сначала тело, а потом, когда уже перестала рожать, и лицо, с тяжелым двойным подбородком. И откуда только этот жир берется? Ведь она не сидит сложа руки, да и есть особенно нечего.

— Когда я на вас смотрю и вижу, как много вы пишете часами подряд и все наизусть, — говорила синьора Бьянка, — то я думаю про себя, что у вас там, за границей, школы, должно быть, намного лучше наших. Все четверо моих детей учились, и, что правда, то правда, у девочек еще и сегодня очень красивый почерк, а у Рикардо даже этого нет, да только что толку от всего этого? Ведь и даже когда мы не были отрезаны друг от друга, они очень редко писали, и то совсем коротенькие письма. Они хорошие дети и хотят доставить нам радость, но они не знают всего так много, чтобы писать, выдумывая из головы.

— Я редко пишу письма, — ответил Дойно, — а те, которые отсылаю, вряд ли доходят до адресата. Я только делаю черновые записи, чтобы не забыть кое-какие вещи. Некоторых людей, которые были мне особенно близки, уже нет в живых. Когда я думаю о них, у меня теплеет на душе, и я сажусь и пишу воспоминания о них.

Женщина вздохнула из сострадания к человеку, которому было так тоскливо, что он писал сам себе, и из-за глубокой обеспокоенности за Рикардо, единственном из ее троих сыновей, оставшемся в живых, двое других — близнецы — умерли еще малыми детьми. Как и этот человек, Рикардо оказался заброшенным на чужбину, попал в плен к англичанам. Перед сном она каждый раз пыталась представить себе, как он там живет. Иногда она была убеждена, что все там хорошо к нему относились, а другой раз ей казалось, что своей неуклюжестью и вспышками гнева он повсюду наживал себе врагов. В ее глазах все мужчины были слабыми существами и только ангелы-хранители препятствовали их преждевременной гибели. Только женщинам одним Бог дал силу выстоять в жизни. Мужчинам же он дал только видимость силы и обрек их на то, чтобы они до самой смерти оставались детьми, постоянно нуждавшимися в присмотре и руководстве. Вот уже не первое десятилетие каждый вечер Эннео читал ей вслух газету. И ему ни разу не пришла в голову мысль, что ее это вовсе не интересует или что у нее полно забот, которые он должен был бы разделить с ней. Такое доброе сердце, а вот, поди же, в пятьдесят шесть лет ведет себя как младенец.

Жизнь Дойно текла размеренно и упорядоченно. Золотые монеты Тони на несколько месяцев избавили его от нужды. Кроме того, он получал спецпайки и приносил синьоре Бьянке каждую неделю пакет с продуктами. Особую радость вызывали кофе и сахар.

Вскоре после того, как Дойно переехал сюда, он приступил к большой работе о джуровцах. Через несколько дней, однако, он отказался от нее и сжег первые двадцать страниц, написанных с какой-то почти жестокой сухостью. Все происшедшее еще было слишком свежо у него в памяти. Чтобы противостоять эмоциям, он выбрал тон бесстрастного историка, который в лучшем случае вершит справедливый суд, но опускает при этом очень многие существенные подробности. Потому что начинает изложение с конечной точки отсчета, в свете заключительных фактов. Ах, эта мудрость оставшихся в живых, видящих задним числом все промахи, приведшие к поражению, причины которого они с такой легкостью перечисляют. Подлинная мудрость великодушна и чрезвычайно чувствительна, поэтому она может на какое-то время забыть о добытых ею знаниях о происшедшем. Она принимает все ошибки, всплывшие при дознании, как свои, она мерзнет с теми, кто мерз, и голодает с теми, кто голодал.

Позже Дойно попытался изложить события в стиле хроники. В вводной части он рассказал предысторию возникновения в Зеленой бухте движения «зеленоборцев». Когда он в последнем разделе этой части дошел до сообщения о том, как Мара и Сарайак отослали Джуру, прежде всего для того, чтобы уберечь его от опасности, — все они хотели, чтобы он остался жив, — его, летописца, одолела такая безмерная боль, что он вынужден был прерваться. Он пошел на кухню к синьоре Бьянке, сел подле теплой плиты и стал прислушиваться к ее разговору с соседкой, глупенькой молодой женщиной, пришедшей к ней за советом.

Начиная с этого дня он делал только совсем коротенькие записи, чтобы не забыть все имевшие место случаи.

После обеда он обычно на два часа уходил из дома. Во время своих прогулок он редко посещал город, ему не хотелось ни с кем встречаться. Его тянуло к старой гавани, к морским берегам. По ту сторону моря лежала Далмация, которую он полюбил с давних пор. При ясной погоде он даже воображал, что видит ее побережье, стоит ему только попристальней всмотреться в даль, но ничего не было видно, кроме зелено-голубой воды, сливавшейся на горизонте с небосводом, уходящим в бесконечную высь. Значит, и Далмацию он тоже потерял и, возможно, на долгие годы. Европа становилась для него все меньше и меньше. Ему было только сорок два, а он походил на человека, который живет на свете давным-давно. Уже не было в живых никого, кто был ему близок.

О Неретва, о Неретва, Скольких мертвых несешь ты на себе в море, —

напевал он тихонько. Вот так однажды услышишь песнь и даже не знаешь, откуда она и чья, — словно чужой пес, прибившийся невзначай к отряду, боязливый и все же старающийся с самого первого момента вести себя так, будто всегда находился тут. Вскоре все в отряде напевали этот припев, и каждый вкладывал в него свой особый смысл. Потом, правда, его сменила слегка фривольная песенка о любви, под нее легко было шагать. А под конец в отряде появилась песня «Пока жива бригада» — печальная, полная торжественного трагизма мелодия, где особенно страстно звучал припев:

Если я не вернусь домой, пока жива бригада, значит, я утром пал или ночью убит за свободу. Пока жива бригада, ничто не погибло и дело живет, если только жива бригада.

Здесь, у западных берегов, Адриатика более миролюбива, а там гораздо чаще бывают штормы, так тут говорили. Дойно сел на валун на берегу. Нет, жить совсем недурно — несмотря ни на что. С годами возникает едва заметное внутреннее сближение человека с природой и многим другим. Сознание ассимилирует всё, так, например, море становится внутренним ландшафтом, частью тебя самого. Внутренний ландшафт — несколько расплывчатое выражение. Не составляет труда описать ярко выраженные феномены или конкретные действия. Но все языки бедны на слова, которыми можно было бы выразить душевное состояние. Может, это ему только казалось, поскольку он, несмотря на то что любил поговорить, все же никогда не испытывал потребности рассказать кому-нибудь о своих внутренних ландшафтах — словно они были той единственной тайной его являемой миру жизни, тайной, которую надлежало охранять. Море, небо — эти голубые своды каждого совсем раннего зимнего утра, с таким трудом вырывающегося из объятий ночи, словно ребенок из чрева умершей во время родов матери; эти тихие холмы, превращенные цветущими нарциссами в белые ковры; эти луговины в пастельных тонах безвременников; листва деревьев в тот день, когда мягкая осень сменяется вдруг внезапно наступившей суровой зимой; черные горы в Черногории, поднимающиеся в голубое небо плохо обтесанными квадрами, в те дни едва начавшегося лета, когда смерть, словно сверкая золотыми латами, прошлась по рядам не ведающих устали борцов — сколько ландшафтов пронес он в себе по жизни!

Он поднялся опять на шоссе и присел на придорожный камень. Дождь пошел сильнее, стало холоднее. Он подумал о том, как часто им приходилось спать на дожде, который заставал их там, где они, валясь с ног от усталости, устраивались на короткий отдых.

Непогода набирала силу, на сей раз она шла с суши, медленно наползала на море, уходя на восток. Она оставляла после себя сплошные серые завесы, погружавшиеся в пучины морских вод. Дойно продолжал сидеть, он ждал, что горизонт опять прояснится. Он ждал напрасно. Домой он вернулся насквозь промерзший. Синьора Бьянка отругала его, потому что он ничего не стал есть. Вскоре она увидела, что его бьет озноб, и отправила его в постель. Но когда и на третий день температура все лезла вверх, она вызвала врача, тот почти был уверен, что речь идет о воспалении легких.

Дойно не знал, часто ли он просыпался, но только каждый раз ему казалось, что он наконец-то отлично выспался, однако через несколько минут он вновь закрывал глаза, чтобы отдохнуть от изматывающего его бодрствования. Он хотел только еще чуть-чуть вздремнуть, но быстро окунался в приятный теплый поток, уносивший его отсюда. То было не море, но то же безбрежие вокруг.

Как-то раз, когда его опять разбудили, чтобы дать ему лекарство, он вдруг заметил, что сесть в постели ему помогает не синьора Бьянка.

— Я не знаю вас. Вы могли бы быть Любой, но она мертва.

— Меня зовут Мила Душич, я тоже беженка. Я всего лишь подменяю синьору Бьянку, — сказала она по-хорватски.

— Не придавайте значения моим словам, я просто болен, — ответил он и с любопытством посмотрел на нее. — Впрочем, Люба умерла больше года тому назад. Простите меня, пожалуйста, это все жар, и я опять хочу спать.

В другой раз, когда его разбудила синьора Бьянка, перед его постелью стоял высокорослый широкоплечий молодой человек в летной форме. Дневной свет, проникавший в комнату через оба окна, падал на его смущенное лицо и превращал стекла его очков в два полуслепых зеркала.

— Привет! — в третий раз повторил юноша. — Я Дик, то есть Ричард. А вы — мой дядя. Мамина телеграмма где-то застряла, я получил ее только через девять дней, а потом мне пришлось еще целую неделю ждать, прежде чем я получил отпуск. Я — летчик, штурман, — надеюсь, вы не очень серьезно больны. Я так рад, что вы наконец меня видите, то есть я хочу сказать, что я вас вижу, что вы живы. Мама…

— Ханна, моя сестра Ханна, — прервал его Дойно, тут же умолк и повернулся лицом к стене.

— Да, мама всегда рассказывала нам про вас. И мы всегда получали от вас подарки на день рождения, они были самыми лучшими. И только несколько лет назад я выяснил, что они приходили не совсем от вас, так сказать, не непосредственно от вас. Я все привез: и деньги, и продукты, и сигареты. Но вы должны поехать к нам в Филадельфию, это будет лучше всего. Мы всегда ждали вас. Вот, у меня есть ваша фотография, мне ее дала мама, прежде чем я отправился за океан, я должен был найти вас.

Дик все время прерывал себя и напрасно ждал, что дядя опять повернется к нему и что-нибудь скажет. Он стоял совершенно беспомощный, держа в руках фотографию с запечатленным на ней молодым человеком, победоносный взгляд которого бросал вызов всем возможным препятствиям на своем пути. Наконец он сунул рюкзак и пакет под кровать и вышел. Он пришел через два часа и привел с собой английского военного врача.

— Не то чтобы очень вовремя, но, возможно, еще и не совсем поздно. Инъекции делать каждые четыре часа. Ночью я приду опять. Но кто будет делать инъекции? Кроме того, продолжать давать сульфаниламиды, но только двойную дозу. Вы медицинская сестра? — обратился врач к Миле. Дойно пришлось перевести. Да, она умеет делать инъекции. Доктор, успокоенный, передал ей в руки ампулы.

Дик с Милой всю ночь провели у постели больного и вместе будили его каждые четыре часа. Порой он даже становился разговорчивым, и это успокаивало племянника. На другой день, самое позднее вечером, Дик должен был покинуть Бари. Но как быть, если дяде до того времени не станет лучше? И кому доверить деньги? Он засыпал на стуле, просыпался от голода и не знал, что делать. Испытывая угрызения совести, он достал из пакета, предназначенного для дяди, печенье и шоколад. Он хотел взять оттуда совсем немного, но не смог сдержаться, у него всегда был могучий аппетит.

Встречу с братом своей матери он представлял себе иначе. Что он должен написать домой, как описать дядю? Озабоченный этими вопросами, он опять заснул.

— Опасность миновала, — сказал врач, обследуя под вечер больного. — Но он должен чертовски серьезно следить за собой. Кроме того, у него слабое сердце, не то чтобы больное, но нужно облегчить ему его работу. Выздоровление будет долгим и трудным.

Дик — счастливый, что все прошло без осложнений, сел к постели больного. Наконец-то они были одни, хорватка пошла домой выспаться и должна была вернуться только вечером. Возможно, дядя был совсем другим, чем его постоянно изображала мать, и было бы интересно послушать его, что он делал все эти годы. Но так как состояние его все еще продолжало оставаться тяжелым, юноша решил заговорить сам, рассказать о себе, о матери, об отце и о сестрах. Ему было чуть больше двадцати одного года, и он уже повидал на свете много интересного, как он считал. Все происходящее еще живо представлялось в деталях, каждая из которых выделялась среди остальных, и именно она и казалась ему самой значительной из всех. Ни одна из них еще не поблекла в его душе, и ни одну не съел уксус жизни.

Дойно внимательно слушал его, задавал ему время от времени вопросы, выражал свое удивление, удовлетворение, восхищение — и именно там и тогда, когда юноша ожидал этого.

— Как только я смогу, я тут же напишу твоей матери. А ты пока сообщи ей о нашей встрече и о том, как я был счастлив познакомиться с тобой, Дик, и скажи ей, что я очень благодарен ей за все те прекрасные подарки, которые она делала своим детям от моего имени.

— Этого я не могу, — ответил Дик. — Маме, собственно, не должно быть известно, что я знаю правду. Она думает, что я по-прежнему верю, что ты всю свою жизнь не делал ничего другого, кроме как только думал о ней и ее детях.

Мила действительно была похожа на Любу, она тоже была темненькая и вся как бы светилась изнутри. Но огонь ее глаз не всегда был теплым, и порой ее полные губы вдруг белели — вроде бы без всякой причины, внезапно так, — и рот делался похожим на обескровленную рану.

Она была хорошей сиделкой и во многом помогала медленно выздоравливающему больному, делая это ненавязчиво. Глубокая серьезность ее натуры не позволяла ей разыгрывать привычную комедию, когда с больными ведут себя так, будто он снова превратился в избалованное дитя и нашел себе новую молодую маму. То, что она все делала медленно и вдумчиво, придавало ее движениям, даже самым обыденным, характер священнодействия. Однако она вовсе не стремилась к этому и даже не подозревала о том.

Она была родом из маленького славонского городка, выросла вблизи больших лесов и никогда не желала в жизни ничего другого, кроме как навсегда остаться там. И всегда в жизни все складывалось для нее удачно. В восемнадцать лет она стала невестой человека, который и более богатым и красивым, чем она, девушкам казался не менее желанным женихом. Вскоре после свадьбы у нее появились основания сомневаться в своем супруге, в его верности, в его доброте и уме. А верующей католичке не положено сомневаться в прочности своих брачных уз.

Пришла война, а с нею и крах. Муж Милы стал важным человеком в городе, предводителем усташей, а им принадлежала власть во вновь созданном хорватском государстве. Возможно, поначалу он еще и испытывал внутренний страх перед своими злодействами и выставлял напоказ только гордость и высокомерие. Миле давно уже было известно, что он часто лгал ради хвастовства. Но она думала сначала, что он похваляется своей жестокостью только ради того, чтобы покрасоваться перед другими.

И, только окончательно убедившись в том, что она стала женой убийцы, Мила без колебаний покинула дом, отвела обоих детей к матери и уехала первым же поездом в столицу.

И вот она сидит тут — прошло уже два года и два месяца с тех пор — у постели медленно выздоравливающего больного, она, молодая женщина, ставшая на путь паломничества, чтобы рассказать архиепископу, а потом и папе римскому всю правду. Ее странствие оказалось несказанно трудным и затянулось во времени. Она постоянно задерживалась в разных местах, чтобы немножко заработать денег, прежде чем снова тронуться в путь. Нигде ни разу не удалось ей пробиться к князьям церкви. После своей постыдной неудачи в Риме она отправилась дальше, на юг. В Бари ее углядела синьора Бьянка — безошибочно нашла она в тысячной толпе ту самую несчастную, хотя специально и не искала ее, у которой не было ни сил, ни мужества искать самой.

— Теперь, когда вы все знаете, вы наверняка думаете, что я очень глупая, — сказала Мила обреченно.

— Вы вовсе не глупая, нет, — ответил Дойно, — но вы действительно думаете, что архиепископу в Загребе не известно, что ежечасно происходит в Хорватии? Вы на самом деле серьезно верите в то, что от папы римского скрывают правду о происходящем?

Она покраснела и отвернулась:

— Я не хочу говорить об этом. Когда-нибудь святой отец примет меня, и тогда он узнает всю правду. И я тоже.

Они больше никогда не говорили об этом.

Мила сопровождала Дойно в его прогулках, когда он опять смог выходить на улицу, и охотно рассказывала ему о тех дальних городах, в которых она побывала, о тех многих местах, где она служила, о своих встречах с чужими людьми. Иногда она пела ему песни своей родины тихим таким, всегда слегка охрипшим низким голосом. О Дойно она ничего не знала и никогда не расспрашивала о его жизни. Он был чужим в этой стране, так же как и она, на пути куда-то, так же как и она. У него были родственники — сестра и племянник, они писали ему письма, присылали посылки и деньги, так что ему было чем оплачивать сиделку. Он был порядочный человек и, на ее великое счастье, не волочился за ней. А она никогда не кривлялась и не жеманилась, если он просил ее спеть. Сама же она иногда испытывала в некоторые дни такую тоску по детям, что ходила как пьяная. А о ком тосковал он и о чем? Ей бы очень хотелось узнать об этом, но она не знала, как спросить о таком мужчину.

И вот опять наступила зима. 1943 год шел к концу. 1944 год принесет с собой гигантские свершения, так писали газеты. Эннео и Дойно иногда говорили об этом, но без особого рвения и страсти. Все придет в свое время, простые люди так и так никакого влияния на ход истории не имеют. Спокойно можно подождать до следующего дня и прочитать в газете, что там такое за это время произошло. И даже радио не обязательно слушать. Тем более что для Бари война уже позади.

Длинные письма сестры как нельзя лучше вписывались в мирную жизнь Дойно. На многих страницах она долго описывала серьезные успехи ее супруга, рассказывала о своих дочерях — старшая уже обручена, у младшей обручение тоже не за горами. Да, по письмам ясно было видно: Ханна верила в то, что ее брат хотя и поздно, но зато окончательно освободился «от злых чар», вовлекших его на долгие годы в ненужные, опасные и горестные авантюры. Наконец-то он опять стал ее младшим братом, и она опять имела над ним власть. Помогать ему стало ее потребностью. После войны он, конечно, будет жить в Филадельфии и время от времени делать доклады в том женском ферейне, активным членом которого она состояла вот уже в течение многих лет.

В постскриптуме письма, полученного им после Нового года, она сообщала ему, что некий господин Эдуард Рубин из Палестины написал ей и попросил сообщить ему о ее брате и дать его новый адрес. С этого дня Дойно начал с растущим нетерпением ждать известий о Релли.

Прошло несколько недель, прежде чем пришло письмо. Синьора Бьянка внесла его как победный трофей. Она с полным пониманием следила, как он дрожащими руками вскрывал конверт, и увидела, как он побледнел, а лицо окаменело. Она хотела броситься к нему на помощь, когда он покачнулся, но он отвернулся от нее, прошел в самый темный угол комнаты и повернулся лицом к стене. От жалости к нему у нее выступили слезы на глазах, но она страшилась тех слов, которые ей следовало бы произнести. Впервые в своей жизни она почувствовала, что тот, кто пытается утешить, непозволительно встает между Богом и человеком.

Он вышел из комнаты только через два дня, пришел, как и прежде, к ней на кухню, разговаривал вечером с Эннео. Синьора Бьянка решила, что он еще не совсем в порядке, — он ни разу не упомянул о том, что было в письме.

— У меня есть пузыречек американских чернил, они очень хорошие и годятся для авторучки тоже. Вы ведь сами говорили, что вам лучше, если вы пишете, когда у вас печаль на сердце.

Он поблагодарил ее. Да, ему нужно ответить Эди. На другой день он начал читать письмо со второй страницы. Эди описывал ему свой путь в Польшу, гибель Волыни, уничтожение их маленького отряда, который он собрал вокруг себя, о чудодее раввине и, очень подробно, о Бене и под конец о Скарбеке, о котором писал с большой благодарностью и даже искренним дружелюбием. В конце стояло:

«То, что вы и я, мы оба, еще живы — это чудо. И то, что оно случилось именно с нами, обязывает нас постичь его смысл.

Я опасаюсь, но все же не могу поверить, что вы прошли через все, оставаясь неизменно тем же: что вы по-прежнему думаете, будто всё в руках человека. Но как же вы можете тогда объяснить, что до сих пор не стали человеконенавистником? Для меня самого абсолютно ясно одно, что смысл как человечного, так и бесчеловечного следует искать вне нас самих, вне наших пределов и нашего времени.

Верю ли я в Бога? Да, порой я уверен в Его существовании, но часто теряю Его. Я должен все время видеть Его перед собой, иначе мои глаза опять делаются незрячими и я сбиваюсь с пути.

Вы смеетесь надо мной, Дойно, или я пугаю вас? Во всяком случае, вы не должны думать, что я выбрал более легкий путь, путь бегства. Вы никогда не пробовали верить, откуда же вам знать, как несказанно тяжело бывает человеку, который не может забыть людских злодеяний. А вы? Что есть у вас? Разве не провалились все ваши планы, разве не обернулись все надежды отчаянием? От кого вы еще ждете чего-то? От себя самого? Так и останетесь до самого конца без жалости к людям?»

Дойно написал ему подробное письмо. Но только в нескольких фразах ответил на эти его вопросы:

«Я не смеюсь и не пугаюсь того, что вы стали верующим. Изменился ли я? Определенно только одно, что мой кладезь истин, не подлежавших сомнению, исчерпан.

Вот уже несколько месяцев я живу в доме пожилой супружеской пары. Оба они очень добрые люди. Я много размышляю о доброте. Поздновато на сорок третьем году жизни, однако ж еще не совсем поздно. Важно установить, можно ли преподавать доброту, как науку, которая одновременно являлась бы искусством.

Если бы я верил в Бога, я бы боролся против Него, как если бы Он был тоталитарной, бегущей от ответственности властью.

Немецкому фашизму скоро придет конец, и мы должны готовиться к тому, чтобы в разгаре победного похмелья побороть русский тоталитаризм. А в ожидании этого я интересуюсь, как уже сказал, почти исключительно только добротой человеческой — синьоры Бьянки и синьора Эннео Вассари, отнюдь не добротой Господа Бога».

Однажды рано утром перед Дойно предстал Преведини. Его щеки раскраснелись от резкого февральского ветра, он постоянно потирал руки, застывшие на холоде.

— Не вставайте, дорогой Фабер. Я пришел очень рано, потому что вот уже два дня ищу вас в Бари и только вчера поздно вечером узнал ваш адрес. И тут я сказал себе: надо пойти как можно раньше, ведь так? Мария-Тереза сказала, c’est inconcevable[193], она ведь так нетерпелива…

Он рассказал, что у них возникли трудности с фашистскими властями и поэтому в первых числах июля 1943 года они покинули Бари. Тогда они поехали к племяннику, но хотели вскоре вернуться опять назад, на юг. А тут начались великие события, падение Муссолини. На обратном пути Мария-Тереза захотела задержаться в Риме подольше, чем они предполагали. Они запоздали с выездом и вдруг оказались на линии фронта, причем на вражеской стороне. К тому же оба были больны. Но вот две недели назад им наконец-то удалось удрать морем от врага. Они жили недалеко от Бари, в одной, к сожалению, очень запущенной вилле, но во всяком случае они находились на правильной стороне.

— Я болтаю и болтаю, а о самом главном так еще и не спросил вас: почему Бетси не приехала с вами? Неужели ей все еще не надоело?

— У меня плохие вести, синьор вице-адмирал. Десять месяцев тому назад, восемнадцатого апреля…

Преведини наклонился вперед, словно хотел опуститься со стула на колени. Потом он поднялся, снял пальто и сел опять на стул. Наконец он сказал:

— Мы думали, пока вы живы, Бетси в безопасности. Конечно, это глупо, в такую войну, но все равно мы думали, что вы защитите ее. Простите меня, я плачу, но не из-за себя, а только из-за Марии-Терезы. Мы старые люди, и если нам уже не нужно больше ждать Бетси… Извините меня, это сейчас пройдет. Но мы были так уверены… это такая неожиданность… Мария-Тереза сразу распорядилась приготовить две комнаты. С позавчерашнего дня она только и ждет, что я приеду с вами обоими. Я просто не смею, на самом деле, я не смею… Вы должны поехать вместе со мной к Марии-Терезе… Возьмите с собой все ваши вещи. Вы будете жить у нас, потому что теперь, когда вся надежда… И если Бетси действительно больше нет…

Они прибыли после обеда. Мария-Тереза ждала их под старым апельсиновым деревом, около террасы. Когда она услышала, как щелкнул замок калитки в сад, она вышла им навстречу. Строгим голосом она крикнула:

— Путци, почему ты не был у парикмахера? Твои волосы — я же сказала тебе…

Она умолкла, подняла палку, показала на холмы позади них и спросила:

— Бетси не придет? Отвечайте мне немедленно, Дойно Фабер! Она никогда больше не придет?

В ответ он только покачал головой. Она повернулась и пошла, опираясь на палку, к дому, медленно поднялась по ступеням к двери, остановилась, взвешивая, не вернуться ли ей, потом исчезла, оставив их одних.

Вечером она позвала его к себе в комнату.

— Я только хотела сказать вам, Дойно, vous êtes chez vous ici![194] Кроме того, вы нужны Путци. И мне… Я думала, вы приедете сюда вдвоем и навсегда останетесь здесь. Своей глупой головой я все предусмотрела, кроме одного, что Бетси… завтра вы мне все расскажете. Вы только должны знать одно, вы не смеете оставить нас. Venez que je vous embrasse![195]

Он приблизился к необыкновенно высокому креслу и склонил к ней голову. Ее губы коснулись его лба, она взяла его за руки и долго держала в своих. Потом сказала:

— Никто не сможет заставить меня поверить в это. Как бы далеко она ни находилась от меня, я всегда чувствовала ее рядом — на протяжении сорока двух лет. Кто же сможет это изменить за такое короткое время, что осталось мне жить? Mais c’est inconcevable, c’est…[196] Садитесь, пожалуйста! А вы сами, вы действительно верите в то, что Бетси… mais non[197], не отвечайте мне. Сначала вы должны узнать…

Она собралась рассказывать ему, но только глубже погрузилась в себя. Она уставилась взглядом на маленький стул, стоявший возле двери, она тяжело дышала, но не плакала.

Дойно знал, что она ничего не скажет из того, что поначалу хотела рассказать ему. Этого нельзя высказать. Каждый носит это в себе, подумал он. Так легко облечь это в слова, кажется, что уже сотни раз произносил их, слова эти уже готовы сорваться с губ, но так и не срываются. Это не то чтобы тайна, которую боишься открыть, и не то сокровенное внутри, что не хочется обнажить. Воспоминания, уведшие сейчас так далеко от него тетю Мары, были, возможно, банальны, какие-нибудь обрывки далекого прошлого, где не было ничего примечательного, разве что сам настрой, подобие мелодии, которая вновь и вновь ласкает слух и отлетает в никуда, едва только попытаешься напеть ее. Не меняя позы, Мария-Тереза сказала:

— Голубое. Только от нее самой я узнала об этом, поэтому и дарила ей тогда только голубые вещи. И лишь позже еще и красные. И только из тяжелого шелка. Ее мать, мадьярка, никогда, никогда, никогда не понимала она, каким прелестным ребенком была Бетси. А из красного только carminé[198], однако больше всего ей шли все оттенки голубого. А потом, когда ее привезли после пыток ко мне… — Она опять умолкла.

Это было осенью 1929 года, пятнадцать лет назад, подумал Дойно.

Тогда были преследования, пытки, и все же то было время, когда мы еще владели тем кладезем непреложных истин, в которых были так уверены. И все были еще живы. Мы стояли на пороге нового мира, еще несколько лет — и мы дадим справедливость и счастье всем — вплоть до джунглей. Те, кто был до нас, те вытерпели историю, как слабый человек капризы неопознанной болезни. А мы — мы историю делали. Вот так.

«И вот большой ветер пришел от пустыни и охватил четыре угла дома, и дом упал на отроков, и они умерли; и спасся только я один, чтобы возвестить тебе это, Иов».

— Она не захотела, но я точно знаю, она могла бы стать великой пианисткой, — начала опять баронесса. — Она могла стать кем угодно, стоило ей только захотеть. Со дня смерти Вассо она никогда больше не пела, évidemment[199]. Но еще маленьким ребенком она так прекрасно пела. Она только не должна была знать, что кто-то слышит ее. Я всегда стояла и слушала за дверью. И даже когда она пела что-нибудь веселое, у меня всегда выступали слезы на глазах.

Несмотря на все, понятно, почему я ничего не рассказал Тони, подумал Дойно, а вот ей я скажу, ей одной. И никогда не буду писать об этом.

— Баронесса, извините, — начал он. Она не слышала его. Он добавил чуть погромче: — Послушайте меня, вы должны узнать об этом!

Молодые партизаны запели. Их печальная песня вовсе не соответствовала тому быстрому шагу, каким они шли на смерть. Они знали, что только немногие из них доживут до вечера. Снег еще лежал на горах, но внизу на летнем солнце было жарко. Дойно стоял в кустах над дорогой. Он уже знал, что произошло, ему давно пора было бежать назад, искать Мару. Но он боялся шрапнели, боялся пулеметного огня. Он шел со всех сторон, потому что они опять были окружены. На этом коротком отрезке пути между лесом и ущельем батальон молодых потерял около двадцати человек, но остальные с пением шли вперед. Они должны были стремительно прорвать кольцо, чтобы остальные могли из него выйти.

— Я уже давно стоял в кустах и не мог сдвинуться с места, потому что мне было страшно. Правда, я был не совсем здоров, я ужасно ослаб после тифа. Сначала нас несли на руках итальянские военнопленные, но потом, после страшного прямого попадания и атак с воздуха — мы ведь были такой простой мишенью… Но когда я услышал, как поют эти юноши и как они выходят из леса на дорогу, я заплакал, меня всего трясло, и тогда я все же пересек луговину. Я нашел Мару. В ущелье. Ее лицо не было обезображено, вовсе нет, — выстрел в затылок. Я попробовал сначала вынести ее наверх, но я непрерывно падал. Нет, она не была тяжелой, просто моих сил не хватало, а я не хотел никого видеть. И вниз мне было не по силам снести ее. Я нарезал больших веток и, обломав всю мелочь, связал их вьющимися растениями. Мара лежала, как на плоту. Я волок ее за собой по ущелью. Ночью я хотел отдохнуть, но было очень холодно. И потому я пошел дальше. Утром мы прибыли на место. Это было в верхнем течении Неретвы. Половодье. Когда мы наконец перебрались на другой берег, то остались у воды, на гальке, она нагревалась солнцем. Потом вместе со своими людьми подошел Карел, естественно Карел. Он знал, что убийцей был Славко, естественно Славко. Нам нужно немедленно уходить, сказал Карел. В то утро он действительно испытывал сострадание ко мне. Но я не хотел, чтобы он коснулся Мары. Я опять уложил ее на плот и дошел с ней до середины реки. Карел не позволил мне стоять долго и смотреть ей вслед. Его люди вынесли меня. Баронесса, вы не знаете песни, которую пела наша бригада: «О Неретва, о Неретва».

— А вы тоже умеете петь, mon cher[200] Дойно? — спросила баронесса и положила свою ладонь ему на голову.

— В бригаде мы все пели. Даже в те дни, когда нам совсем было худо. Бригада Джуры… Баронесса, вы не знаете, как это тяжело — переносить смерть единения людей — бригады. Один кусочек за другим отламывается и гибнет. Мара и я — мы были последним кусочком. Потом я заболел, ей не разрешали оставаться рядом со мной. Я вновь увидел ее только в ущелье. По пути к Неретве. И спасся только я один, чтобы возвестить тебе — так примерно стоит в Книге Иова.

Он поднялся. Она сказала:

— Bonne nuit, mon pauvre petit[201]. Завтра вы подробно обо всем расскажете нам.

Уже занималось утро, когда он заснул. Через несколько часов в его комнату вошел Преведини.

— Пардон, что я опять бужу вас, но только… я все время думаю о том… вы сказали Марии-Терезе, что были больны тифом и что в тот день находились в некотором, ну как бы это сказать, экзальтированном состоянии — но тогда, что вполне естественно и по-человечески понятно, может, вы ошиблись, и, может, это вовсе была не Бетси, а…

— Я уже не был болен, я только обессилел и ужасно устал, — прервал его Дойно. Но Преведини продолжал, как будто вовсе и не слышал его:

— В прошлую войну было много таких случаев, когда возвращались те, кого считали мертвыми. Притом, что все тогда происходило более организованно, чем сейчас. И с другой стороны, вы испытали такой сильный стресс. Болезнь, окружение — de toute façon[202], мы закажем три мессы: одну по Джуре и две по погибшим бойцам вашей бригады. А Бетси… Мы так долго ждали ее, мы еще подождем. Я говорю вам об этом уже сейчас, в такую рань, чтобы вы потом…

— Я понимаю — ответил Дойно. — Может, будет лучше, если я сразу уеду назад в Бари?

— Ну что вы, напротив, так сказать. Если вы тут, то это как бы… ну, словом, если бы Бетси была уже на пути к нам.

За обедом Мария-Тереза сказала:

— Я только сейчас вижу, mon pauvre[203], как вам необходимо отдохнуть. Вас все возбуждает. Вы расскажете нам обо всем только завтра или послезавтра, а может, даже и еще позже. А пока мы поговорим о Штеттене, которого мы бы так хотели видеть здесь у себя. Я тогда вывезла его с собой из Австрии — когда это было, Путци?

— В тысяча девятьсот тридцать восьмом году, в мае или июне.

— C’est fâcheux[204], что ты никогда не помнишь ни одной даты. Если имеешь мужа, то вообще не нужен никакой календарь и не нужно ничего запоминать самой. Так вот, и у Штеттена голова вечно была забита какими-то никому не нужными подробностями. Историк, а не имел ни малейшего представления, что мой дед участвовал в битве при Новаре и был правой рукой Радецкого[205]…

— Профессор был специалистом по пятнадцатому и шестнадцатому векам, — вставил Дойно.

— Лучшие люди общества не могут быть просто какими-то специалистами, — осадила его баронесса, — практические знания — это только для простого люда и для этих parvenus — для выскочек-буржуа. А нам нужно совсем другое, n’est-ce pas[206], Путци?

— Ну конечно, конечно, однако же вот сегодня, например, на флоте…

Баронесса не прерывала его. Он мог говорить теперь сколько ему хотелось.

Это было, пожалуй, единственное изменение, наступившее с тех пор, как она вышла за него замуж. Что касается остального, то она настояла, чтобы Дойно по-прежнему называл ее Мария-Тереза или, как прежде, баронесса и ни в коем случае не графиня.

Только после того, как отслужили три панихиды по умершим, почтенная дама позволила вновь заговорить о племяннице. Она пожелала, чтобы Дойно подробно рассказал ей о роли Мары в бригаде, особенно о ее воинских доблестях, о ее смелости и тактической смекалке.

Но за те долгие ночные часы, когда сон не шел к ней, баронесса поняла, что Мара мертва. Она явственно видела, как этот жалкий плот нес бедное тело Мары вниз по течению Неретвы, как, подхваченный водоворотом, медленно погрузился в воду. Она не находила спасения от мук посетившего ее видения. Днем она старалась, даже на мгновение, не оставаться одной, и, пока она разговаривала с Путци и Дойно, все опять выглядело иначе. Дойно должен был и во второй, и в третий раз повторить, как Мара сказала одно, как сделала другое.

После кофе ему вменялось в обязанность сообщать почтенной чете «дневные сводки»: что он вычитал в газетах и что слышал по радио. Даже и в плохую погоду в это время дня они всегда сидели на террасе, закутавшись в пледы, если было холодно, при свете ламп, пока дни еще были такими короткими. Жизнь текла так, как того желала баронесса. То, что она не наталкивалась ни на чье сопротивление, казалось ей естественным. И она находила само собой разумеющимся, что Дойно не возражал ей при ее рассуждениях о сегодняшних беспорядках в мире. То, что он или другие при этом думали, мало интересовало ее, потому что они все заблуждались, она это точно знала. Для нее все было так ясно и так просто, что она даже иногда удивлялась, как это кто-то, не лишенный разума и чувств, мог впадать в подобные заблуждения, из-за чего весь мир кидало из одной беды в другую.

Монархический порядок — единственно разумный и достойный человеческого существа, считала она, его упразднение и явилось причиной всех несчастий. Конечно, и во времена монархов случались войны — querelles de famille[207]. Но с самого начала все знали, что в конце концов опять произойдет примирение и все они породнятся. И как только у короля кончались деньги и нечем было оплачивать войска, так и наступал мир. Но кто же думал о том, чтобы уничтожить народ или хотя бы одну династию? Умный брак детей, à la longue[208], приносил больше провинций, чем все победы вместе взятые. Иногда затевали, конечно, войну из зависти, из ревности, но из ненависти? Никогда!

— Все беды начались с этого Напи. Так этот плебей подписывал свои письма к Марии-Луизе. Стоит их только почитать, alors tout s’explique[209]. Он пишет ей о любви, словно она его креолка, эта гетера Жозефина. Бедный отец Бетси все уши мне прожужжал: Бонапарт был таким одаренным, просто гений. Этим он меня только еще больше злил. Монарху не нужна одаренность, он должен быть взыскан милостью Божьей, и этого достаточно, а все остальное — дело его слуг. Разве Габсбурги были одаренными? Alors![210]

— Тридцатилетняя война! — вставил реплику Дойно.

— Précisément![211] —воскликнула с триумфом Мария-Тереза. — То были все новые попы, эти лютеране, les maudits[212], да выскочка Густав Адольф[213], а у Бурбонов кардинал. Quelle folie[214] доверить князю церкви судьбы страны!

Она не дала перебить себя, возражения не принимались. Все было ясно как божий день. Какое дело простому народу до войн? Это противоестественно. Все происходящее — зловещий маскарад. Отрывают людей от их повседневных трудов, от семей, заставляют насильно надеть форму и приказывают: «Это ваша война!» Но как же так? Сколько бы из них завербовались добровольно, если бы существовала здоровая система наемных армий? Alors!

— Все, что нужно миру, — это несколько настоящих монархов и здоровая аристократия, она бы позаботилась об управлении страной и о наемной армии. А поскольку этого больше нет, к власти приходят такие узурпаторы, как Гитлер, Муссолини, Сталин и их партии, а те выдают себя за новоиспеченную аристократию. Ridicule! Sinistre! Pauvres peuples![215]

— Примечательно уже то, — сказал Преведини задумчиво, — как различно шло развитие аристократических семейств. Вам бы следовало заняться изучением истории рода Преведини, это наверняка увлекло бы вас. Мы служили Бурбонам, Виттельсбахам и Габсбургам. А потом пришел нацизм — такая пертурбация! И все только ради того, чтобы сбить с толку маленьких людей. Тот, кто был никем, тот, конечно, и стал нацистом. А тот, кто принадлежал к знати…

Дойно оставалось только завидовать их непоколебимой убежденности. Именно благодаря ей оба они сохранили терпимость и были оптимистически настроены. В конце концов, считали они, все поймут, что вот уже сто пятьдесят лет находятся на ложном пути и с радостью и готовностью возвернутся к прежнему благоразумию. Баронесса знала о политическом прошлом Дойно и прощала ему его, для нее это были — как и у ее племянницы — «грехи благородных молодых людей». Но теперь он, должно быть, уже всем этим сыт по горло, останется у них и прежде всего научится наконец играть в бридж.

Дни стали длиннее, теплее. Аромат роз проникал на террасу и в комнаты. Фронт был не очень далеко, но в этом доме жизнь шла так, словно бы никакой войны и не было, хотя они жили в постоянном ожидании чего-то. Никто не облекал это ожидание в слова. Дойно часто оставался вплоть до самой ночи сидеть на террасе. Он наслаждался покоем такого существования, но знал, что долго оно продолжаться не может. Оно помогло ему справиться наконец с мыслью, что Релли больше нет.

«Разве не провалились все ваши планы?» — так было написано в письме Эди. Но из всех неудач провал одного, самого скромного плана — спасти ребенка от беды и нищеты — был самым непереносимым для его сознания. И не было на свете больше никого, перед кем он мог бы обвинять себя или защищать.

Иногда он подумывал о том, чтобы вернуться во Францию, в ту горную деревушку, словно там он смог бы найти Жанно или оправдаться в том, что мальчика больше нет в живых. Он думал о Менье, о Лагранже и Пьере Жиро. Нет, будет лучше, если он еще на некоторое время останется с четой Преведини, в этом крошечном мирке, существующем как бы вне времени, где не казалось безумием ждать возвращения мертвой.

По крайней мере, раз в неделю он ездил к Вассари, беседовал там подолгу с синьорой Бьянкой, а вечером с Эннео. С ними он совершенно забывал, что все еще находится в пути. Он с жадностью слушал их рассказы о соседях, потому что тем самым ему как бы дозволялось принимать участие в этой жизни рядом с ними, словно она была его собственной. Тут величайшие события становились значительными только тогда, когда привносили изменения в повседневный быт. Тут, как и по всей Европе, больше всего говорили во время этой гигантской катастрофы о недостатке продовольствия. Континент проливал реки крови и день и ночь мечтал о жратве.

Дойно нередко думал, не поселиться ли ему окончательно у Вассари, обретя здесь спокойную жизнь в такой естественной общности с ними. Это могло бы стать в конечном итоге тем его единственным планом, который бы не провалился.

Баронесса находила franchement ahurissant[216], что его так тянуло к этим braves gens[217].

— Если бы Штеттен еще был жив, он бы просто запретил вам общаться с ними. Это все происходит оттого, что вы стали сентиментальны, quel déclin![218]

Дойно соглашался с ней. Это все потому, думал он, что нет больше ничего такого, чему бы я мог посвятить себя. Быть жестоким ради дела, ради истины — понятно само собой. Но и сентиментальность — чрезмерное умиление ничтожными движениями души — больше не казалась ему смешной или безвкусной. Только теперь, так он считал, он сбросил с себя высокомерие, в котором его так часто упрекал Штеттен, — он удовлетворялся тем, что мерил себя и других мелкой мерой, мерой бытия, а не громких обещаний.

Но вскоре он понял, что опять заблуждается. Когда в июне начались грандиозные события, он сидел затаив дыхание перед радиоприемником и день и ночь ждал вестей со всех концов света. Тут и баронесса поняла, что прошедшие месяцы были для него лишь паузой, временем ожидания, подходившим к концу.

Он ждал теперь вызова для себя и не удивился, когда в конце июля перед ним появился молодой английский офицер, почти еще мальчик. Его послал полковник Бёрнс, он должен был доставить Фабера в Рим.

— Не говорите Марии-Терезе, что вы, возможно, не вернетесь больше, — посоветовал Путци. — Для пожилых людей хорошо, когда они кого-нибудь ждут, даже если тот и не собирается приходить. Потому что, пока ждешь, считаешь себя как бы участником игры, ведь так? Вы понимаете меня?

Баронесса настаивала на том, чтобы Дойно воспользовался теми рекомендательными письмами, которые она и вице-адмирал дали ему с собой. Благодаря им, сказала она, он не будет одинок в большом городе, и ему не нужно будет заводить случайные знакомства.

Когда она обнимала его у калитки, он знал, что она думает о племяннице, но она молчала. Баронесса стояла, высоко подняв голову и выпрямившись, опираясь обеими руками на палку, и смотрела ему вслед.

— Очень милые люди, — сказал молодой офицер, когда Дойно наконец перестал махать им рукой. — Но старую почтенную леди я бы боялся.

— Тот мир, из которого она родом, разрушен, и по справедливости разрушен, но мы не создали никакого иного, лучшего мира. Она знает это абсолютно точно и именно поэтому внушает вам страх.

— Я нахожу, что усы ему удивительно идут, — сказала Синтия. Она опять стояла перед зеркалом — в нем отражалась часть моста и зубцы ватиканской стены. Синтия прижимала упрямый локон над левым ушком.

— Да, они ему идут, — безразлично ответил Дойно. Он повернулся спиной к огромному письменному столу, за которым работал Тони, и смотрел из окна на Тибр и на Ватикан.

— Он, собственно, никогда не знает, что ему идет, а что его ужасно уродует, — сказала Синтия. Она рассматривала свое узкое лицо с недоверчивой придирчивостью, словно оно могло измениться в худшую сторону, если она не будет так пристально следить за ним. Наконец она провела язычком по губам, отошла от зеркала и повернулась к мужчинам.

— О, Рим разочаровал меня, а итальянцы — ну что я могу сказать? Это как-то даже неприятно, что побежденные абсолютно не производят трагического впечатления. И вообще: Рим в августе — это бредовая идея, как с похмелья, и вполне в духе Тони.

— Ты права, Синтия, было бы гораздо лучше, если бы город взяли еще в сентябре тысяча девятьсот сорок третьего года, — сказал Тони, отрывая взгляд от бумаг. Он обернулся, но не увидел лица Дойно. — Я сейчас кончу, и тогда мы пойдем чего-нибудь выпить. Или вы сгораете от нетерпения, Дойно?

— Нет, вовсе нет. Поляки не знали точно, когда приедет Скарбек. Они уверяли меня, что самое раннее он будет здесь вечером. Так что у меня есть время.

— Но вечером вы будете у нас, мы устраиваем большой прием, надеюсь, вы не забыли? — спросила Синтия.

— Я приду со Скарбеком, если он приедет.

— Со вчерашнего вечера вы только и говорите об этом поляке, а я думала, что вы и Тони — самые близкие друзья и что один без другого… ну и так далее.

— Пошли, — сказал Тони, — я погибаю от жажды. Политические интриги в этой стране еще скучнее, чем у нас. Каждый из них играет, по крайней мере, две роли, но всем остальным они точно так же хорошо известны. Все импровизации прекрасно подготовлены и отрепетированы, все неожиданности случаются в тот самый момент, когда их ожидают. Дойно, нам надо было остаться в Югославии.

— Это выпад против меня, но вам его не понять, Фабер, — сказала Синтия.

— Пошли! — повторил Тони. — Ты потом объяснишь ей эту взаимосвязь, которая существует между тобой и политикой союзников в Италии.

Синтия оставила обоих мужчин на несколько минут одних, потому что в последний момент решила поменять туалет.

— Не стоит жалеть меня, я не заслуживаю этого. Я умолял ее приехать в Рим, я не могу без нее долго… Известия из Франции превосходные, наступление на Париж началось и идет полным ходом. На другой день после освобождения мы сядем в самолет и вперед на Лё-Бурже! Ну разве есть что прекраснее победы, Дойно? Будьте пай-мальчиком и ответьте мне: «Конечно нет!»

— Я и отвечаю — конечно нет. Парижу повезло. У нас у всех будут стоять в глазах слезы, когда этот город опять станет свободным. И никому не придет в голову мысль, что могут быть слезы и в честь освобождения Варшавы.

— Я знаю, что вы любите Париж, но что вам за дело до Варшавы? Русские потерпели неудачу на Висле, польской столице придется еще несколько недель, а может, и несколько месяцев подождать — разве это так трагично? И в конце концов, вы сами упрекали поляков в том, что они оставались бездействующими зрителями, когда уничтожалось варшавское гетто.

— А теперь я упрекаю англичан в том, что они остаются бездействующими зрителями…

— Мы ничего не можем поделать, это дело русских…

— …и бросают всю Центральную Европу на произвол судьбы. Через пятьдесят лет историки напишут, что истоки третьей мировой войны начали ясно прослеживаться в августовские дни тысяча девятьсот сорок четвертого года и ее первыми жертвами стали оставленные всеми повстанцы Варшавы.

— Мы живем в августе тысяча девятьсот сорок четвертого, а не тысяча девятьсот девяносто четвертого года, и поэтому имеем право не знать того, что, возможно, станет достоверным фактом через полвека. A chaque jour suffit sa peine[219], как говорят французы.

— О чем вы спорите? — спросила Синтия, возвращаясь в комнату. Она была одета во все белое.

— О том, есть ли у человека непреложное право не знать истины, — ответил Дойно.

— Значит, вы говорили обо мне.

— Нет, о третьей мировой войне, — успокоил ее Тони.

Впереди шли джипы, Тони следовал за ними, пока они находились в лабиринте улиц, потом обогнал их. Дорогу на Кастель-Гандольфо он знал.

— Роман заснул, — сказал Дойно. — Горе иногда усыпляет чувствительных людей, а от бесчувственных гонит сон. — Тони повернулся вполоборота, Скарбек сидел на заднем сиденье машины, прямой, с высоко поднятой головой, словно бы хотел бросить вызов всему миру.

— Он просто переутомился, — сказал Тони и прибавил скорость. — Я отдаю предпочтение физиологии перед психологией. Если говорить серьезно, Дойно, что мы можем сделать для Варшавы, кроме нескольких символических жестов, которые мы оплатим жизнями наших летчиков и загубленными самолетами?

— Это правда, что русские не позволили союзной авиации, спешившей на помощь Варшаве, приземлиться у них?

— Это еще не точно, давайте подождем!

— А если это правда, какие выводы сделаете вы из этого?

— Да никаких, Дойно, вообще никаких! Для нас важно, чтобы русские не остановились на немецкой границе и не взвалили бы на нас всю работу и чтобы они, после того как будет покончено с Германией, пошли с нами войной на японцев. Не кажется ли вам нормальным, что мы в первую очередь думаем о сотнях тысяч британских и американских солдат? Сталин платит за все русской кровью, и мы не препятствуем ему в этом, потому что скупимся на свою кровь и обязаны на нее скупиться. Вот и вся правда, а все остальное — болтовня. И если полякам нужна русская кровь, чтобы избавиться от немцев, то и они должны заплатить за это. И если вы, бывший коммунист, не любите Сталина, то уладьте, пожалуйста, эту вашу личную проблему после войны в Москве — застрелите его, забросайте бомбами или что-нибудь еще в этом роде!

— Вот это и есть common sense[220], — сказал Дойно и сунул Тони сигарету в зубы. Он тосковал сейчас по саду Преведини, по молчанию ночи.

— С тех пор как мы покинули югославскую землю, я не перестаю разочаровывать вас, — сказал Тони печально и с упреком.

Дойно пришлось сделать над собой усилие, прежде чем он смог ответить ему.

— Общие надежды лежат в основе дружбы молодых людей, а взрослые сближаются обычно после того, как утрачивают одинаковые надежды, и черпают мужество из единого источника, чтобы жить дальше без иллюзий.

— Я ближе вам, чем вы думаете, Дойно, но нельзя требовать от миллионов людей безграничных жертв и при этом так мало уважать победу.

— Я испытываю немалое уважение к победе. Но можно вести мировые войны, исходя из локальных перспектив, и даже выигрывать их, а вот создать мир на земном шаре можно, только исходя из перспектив всей планеты.

— И именно поэтому вы настаиваете на том, чтобы мы бросили в бой за Варшаву тысячи самолетов и десантные войска? Большего конфуза, чем речи философа из Центральной Европы не встретишь даже в детском саду.

— Да, даже в детском саду, — согласился Дойно. И засмеялся.

— Премьер-министр, который ровно за год до мировой войны привез из Мюнхена «peace for our time»[221], наверняка не был философом из Центральной Европы. И именно поэтому верил в то, что спасает Сингапур, жертвуя Прагой.

— Я спал, — сказал Роман, — и видел сон. Во сне все было так прекрасно, так счастливо, разве это не поразительно? Три часа четырнадцать минут, самолеты скоро будут над Варшавой.

— Вполне возможно, — ответил Тони. — И прежде чем рассветет, наши десантные войска высадятся на берег между Ниццей и Марселем. Вот этот сентиментальный серпик луны не поможет и не помешает им при этом. Когда мы опять спустимся вниз, уже поступят первые сведения. Операцией руководит британское верховное командование.

— Успение Богородицы, — мечтательно произнес Роман. — Варшавяне, возможно, именно от этого дня ждут чего-то особенного. Или, может, было бы лучше, чтобы они вообще больше ничего и ни от кого не ждали?

— Мы приехали, — сказал Тони. — Чуть выше расположен большой ресторан. Он, конечно, закрыт, но на террасе тоже весьма приятно. Американцы наверняка прихватили с собой несколько бутылок. Мы выпьем за Прованс и за Варшаву.

— И это почти все, что Англия может сделать для Польши, — сказал Дойно. — Ненамного больше того, что сделали в прошлом году жители польской столицы для гетто. Въезжайте спокойно на пустую террасу прямо на машине, Тони, ведь в конце концов мы победители.

На дороге, которая вела наверх, вспыхнули фары джипов — кроме убывающего месяца то были единственные огни в этой ночи.

В Риме их ждали первые известия. Высадка на юге Франции расценивалась как блистательный успех. Из всех самолетов, осуществлявших налет на Варшаву, до города дошел только один-единственный, он выбросил парашют с оружием и нескольких польских офицеров. Передовые посты восставших беспомощно взирали на то, как уносило парашюты за линию фронта, на немецкую сторону.

Все церковные колокола Рима звонили в этот час, возвещая приход праздника. Трудно было поверить, что где-то на земле царит несчастье.

Через несколько дней друзья расстались. Тони удалось на время освободиться от всяких политических миссий. Он надеялся, что сможет принять участие в одной особенно важной и отчаянной операции в Голландии. Дойно возвращался во Францию, в городок, из которого немцы увезли Релли и обоих детей.

Скарбек оставался еще пока в Италии. Синтия постоянно находилась возле него, какими бы разными они ни были, вера в соблазн и обольщение объединяла их.

Глава третья

— Пьера нет, но он скоро должен быть. А вы — коммунист?

Женщина, не отрываясь, печатала, даже когда разговаривала. И, только вытащив страницу из машинки, она посмотрела на него, вынула погасшую сигарету изо рта, встала, поискала спички возле газовой плиты и наконец опять повернулась к посетителю.

— Ты — член партии? — спросила она.

— Я знал Пьера много лет назад. Я еще раз приду, — ответил Дойно.

— Мы, собственно, очень заняты. Если ничего важного, то лучше напишите ему. — Как бы объясняя, она показала рукой на машинку и брошюры на столе, на плакаты на стенах, на одном из которых был изображен венок из медальонов с усатыми лицами французских генералов. Теперь они стали авторитетами для коммунистической партии, «партии возрождения Франции».

— Фош[222] и Манжен[223] глядят решительно и даже без особого удивления, — заметил Дойно.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила женщина возмущенно. Ей было что-то около тридцати. Городская, недавно открывшая для себя новую религию, подумал Дойно, внимательно разглядывая ее и то, как она одета. Он попрощался и вышел.

Он ждал перед входом в дом примерно около получаса. Он не сразу узнал Жиро, на нем была военная форма.

— Капитан Пьер Жиро?

— Ты? Ты, Фабер, живой?

— У тебя там наверху женщина. Я предпочел подождать здесь, внизу, чтобы на меня не глядели безотрывно генералы и какая-то фанатичка от партии.

— А, ты был наверху, — сказал Жиро смущенно. — Надеюсь, ты не ввязался с ней в разговор и не назвал своего имени… Послушай, я не могу пригласить тебя наверх. Я быстро поем, а потом мы встретимся в половине четвертого в нашем старом бистро, помнишь, рядом с залом «Мютюалите». А теперь иди, так будет лучше.

Дойно смотрел ему вслед, как он поспешно вошел в дом, даже не обернувшись, человек, и так слишком долго пробывший в сомнительном обществе.

Когда Жиро точно в установленное время появился в глубине маленького кафе, он сначала недоверчиво огляделся. Его лицо оживилось, только когда он удостоверился, что они были совершенно одни.

— Теперь я могу тебя по-настоящему поприветствовать, старик, — сказал он сердечно. — Я действительно рад, что ты жив и что я вижу тебя. Когда ты вернулся в Париж?

— Всего два дня назад, шестнадцатого марта. Я ждал воскресенья, чтобы увидеть тебя, но ты, оказывается, больше не рабочий.

— А, это ты из-за формы? Мое звание, собственно, было в Сопротивлении повыше. Но сейчас во многих отношениях удобнее носить офицерскую форму. И на заводе я больше не работаю, я занят только в партии. Я буду баллотироваться на следующих выборах в парламент и наверняка стану депутатом. Понимаешь, именно поэтому… И потому что ты наверняка не вернулся назад в партию… И к сожалению, ты не произвел хорошего впечатления на Жанну…

— Она твоя жена?

— Да. Она совсем недавно в партии, но у нее там уже довольно сильная позиция. Конечно, она чрезмерно строга, но, пожалуй, так и должно быть, иначе…

— Оставь, давай поговорим о тебе, Жиро. Я думал, ты вышел вместе с Лагранжем летом тысяча девятьсот сорокового…

— Нет, абсолютно нет, никогда! Я только работал в той же самой группе Сопротивления, что и он. За это время всем уже стало ясно, что партия по всем пунктам была права. Красная Армия…

— Ты что будешь заказывать себе, Жиро? Бокал красного?

— Да, но это не к спеху. Красная Армия…

— А я лучше закажу сразу, потому что, возможно, наш разговор будет очень коротким. Не рассказывай мне того, что напечатано в ваших газетах, это я и так знаю. Не повторяй мне тексты плакатов, которыми вы наводнили город и страну. Я пришел сюда пешком от самого Малакофа[224] — я их все видел. Здесь тебя никто не слышит, давай поговорим серьезно, скажи всю правду. Ты порвал летом сорокового с партией, нет, это, конечно, правда, ты не посылал туда никаких заявлений, ты просто вышел из нее, так же, как и Лагранж. Но со временем ты вернулся в нее, поскольку считаешь, что именно она одна и есть победительница и всего один шаг отделяет ее от власти.

— Мне не нравится твой тон, Фабер. Я мог бы встать и уйти, я не обязан отчитываться перед тобой. Но раз уж ты возвратился во Францию, то должен, по крайней мере, узнать истинное положение вещей. Практически здесь нет никого, кто бы решился публично выступить против нас. Нация — это мы, партия. В группах Национального фронта мы объединили всех, кто мог быть нам полезен: среди прочих и священники всех религий, католические писатели, либеральные философы — и кого там только нет! Стоит нам лишь поманить мизинчиком, ты понимаешь? А тут заявляешься ты и хочешь противопоставить нам себя? Ты что, окончательно спятил? И поскольку ты говоришь, что меня здесь никто не слышит, так слушай, Фабер, меня хорошенько: в мае мне исполнится сорок лет. Из них двадцать один год я отдал рабочему движению, партии. И я всегда был с партией, когда борьба шла не на жизнь, а на смерть. И вот наконец-то мы у цели — власть? Да, власть! Посты в государстве, которое скоро будет принадлежать нам одним — да, а почему бы и нет? И в такой момент я должен противопоставить себя партии, может, даже уйти в эмиграцию? Сказать «нет» капитализму и «нет» коммунизму — а что же тогда останется? Может, привязать булыжник и бултых в Сену! Это, вероятно, то единственное конкретное дело, которое ты смог бы предложить мне.

— А Лагранж? — спросил Дойно. Он обвел взглядом фиолетовые стены унылого помещения, прежде чем опять посмотрел на профиль Жиро.

— Что Лагранж?

— Лагранж тоже вернулся в партию?

— Нет. Он мертв. Я думал, ты знаешь это.

— Кто его убил? Когда?

— Точно я этого и сам не знаю, — ответил Жиро. Он не отрываясь смотрел на молочное стекло двери, ведущей в служебное помещение.

— Расскажи, что тебе известно, даже если это будет и не совсем точно.

— Ты должен понять, в дни освобождения здесь царила полная сумятица. Его, конечно, знали, и он был неосторожен, а тут еще эта история с нападением на тюрьму и с испанскими анархистами. Это, правда, было не совсем тут, а на юго-западе. Короче, с этими испанцами, по-видимому, обошлись не слишком вежливо.

— Как это — «обошлись»? Кто?

— Ну, наши люди. А Лагранж заступился за них. Это было, как я уже сказал, смутное время, сводили счеты с предателями, с коллаборационистами…

— Лагранж был одним из первых в этой стране, кто поднялся на борьбу и положил начало Сопротивлению. И тебе, Жиро, это известно лучше, чем кому-либо другому.

— Да, конечно. Но все-таки каким-то образом на него пало подозрение. И с ним быстро разделались.

— Как это — «разделались»? Кто?

— Ты уже один раз спросил, и я тебе ответил. И почему ты именно меня расспрашиваешь об этом? А почему не своего друга Менье? Он об этом так же хорошо знает, как и я.

— Он в отъезде, вернется только сегодня ночью.

— Да, он выступает на собраниях представителей Национального фронта, он из сочувствующих и очень активен, всегда готов откликнуться на наш зов.

Жиро наконец-то повернул свое лицо к Фаберу. У него по-прежнему были ясные глаза и открытый взгляд. Ничего удивительного, подумал Дойно, в течение тридцати девяти лет они принадлежали порядочному человеку. Он поднялся, положил на стол деньги за выпитое и вышел. И только уже на улице надел пальто.

Редкий дождь вскоре прекратился, показалось солнце, но тут же опять скрылось за быстро несущимися облаками. На набережной дул холодный ветер. Гуляющих было очень немного. Двое американских солдат остановили Дойно, они хотели знать, где можно хорошо, по-настоящему хорошо, повеселиться. И пока он колебался, думая, как ответить, они угостили его сигаретой. Это были совсем молодые люди, ему стало жалко их, потому что он на самом деле не мог дать им толкового совета. В конце концов он отправил их на Монпарнас.

Он невольно подумал о Джуре, того всегда тянуло к набережным. А вот и тот маленький сквер, где Джура рассказал ему о смерти Вассо, и вот та скамейка. Он сел. Справа было Cafe des clochards[225]. Говорили, что нацисты разгромили его. Кафе изменилось, стало элегантным. По правую руку на острове высилась громада Нотр-Дам. Все новые здания обветшали за эти годы, и только собор светился в лучах еще редкого весеннего солнца. Только он остался верен своей неувядающей тысячелетней юности.

Джура не любил церквей, но молящиеся всегда привлекали его внимание. Он охотно принимал участие в процессиях, пытаясь постичь внутренний огонь, сжигавший других. Свою собственную страсть он всегда отравлял сомнениями, рассеивал ее насмешками, а вот за страстью других людей он всегда предполагал найти нечто трагическое: угрозу насильственного убийства, обещание примирительной смерти. Да, Джура верил в примирение, во всеобщую примиренность всех со всеми.

— И мне бы следовало в это верить, — сказал Дойно вполголоса. В последнее время с ним нередко случалось, что он разговаривал сам с собой. Он должен был бы запретить себе такое, но он больше не был так строг к себе по мелочам. На кладбище Пер-Лашез, у могилы Штеттена, которую он посетил накануне, он впервые за много лет опять позволил себе насладиться метафизикой: стал рассматривать жизнь с точки зрения смерти. «Недостойная лирика подростка и алкающих действия бездействующих. Нечистоплотность мышления. Я только играю, профессор, я не забываю, что мысленная смерть, так же, как и мысленное небытие являются частью самой жизни, всего лишь одним из бесчисленных проявлений бытия. Но я теперь позволяю себе кое-какие слабости. Оставляю все, что не является действительно важным, без внимания!»

Не столь уж важно, что Жиро вернулся в партию, подумал Дойно, опять поднимаясь на ноги. Лагранж мог быть убит и гестаповцами. Для него всегда было главным не остаться в одиночестве. И те, с кем он хотел быть, убили его. Зачем еще думать об этом? Надо забыть Жиро и смерть Лагранжа, это не составит для меня особого труда. Он проходил мимо пустого пьедестала памятника. На нем сидел раньше Вольтер Гудона[226], а потом пришли нацисты и спалили его огнем. Полные идиоты, они стреляют даже в тени мертвых и вдребезги разбивают их отражения. Вольтер занялся бы делом Лагранжа, сказал себе Дойно. Но я не Вольтер и, кроме того, отныне я свободен от любых обязательств. Я смею промолчать и забыть. Чтобы как-то отвлечься, он начал мысленно писать. Это была такая игра, нужно было выбрать какой-нибудь пустячок, о чем он никогда серьезно не помышлял писать, — например, о вновь обретенном им Париже.

Только через некоторое время он заметил, что его эмоции странным образом вводили его в заблуждение, потому что он «писал» так, словно бы это не он, а сам Париж вернулся сюда — некое легкомысленное, легко соблазняемое существо, заигрывавшее с иностранцами. Временами слышался его смех, не всегда, что правда, то правда, однако ж достаточно часто.

«Не удивляйся, что я пристально приглядываюсь только к твоим ранам, пыль лежит на твоих усталых ногах, я омою их, совершу помазание и буду думать о том, что все эти годы ты только страдал и никогда не предавался веселью и никогда не поддавался на искушение. Потому что временами мне было трудно любить тебя — но мне все еще невозможно не любить тебя».

Так он писал мысленно, как человек, который долго, слишком долго ждал возвращения своей неверной возлюбленной и ни разу даже не попытался забыть ее.

Наступил вечер, горели только редкие фонари. Он пошел к Трокадеро, сел на ступеньку, оглянулся вокруг и ничего не увидел от всего великолепия. Все было затянуто плотным холодным дождем. Через некоторое время он поднялся. В одном из кафе гарсон подал ему пачку сигарет по неприлично высокой цене и рассказал ему при этом, как он и еще несколько таких же освободили Париж.

Он опять вышел на улицу, отсюда до его гостиницы было далеко. Он тщетно искал такси. И когда проходил мимо дома Менье, увидел свет на его этаже. Он поколебался, прежде чем решился именно сейчас зайти к нему.

Доктор сам открыл ему дверь.

— Я знал, что вы не заставите меня ждать до завтра, — сказал он и, взяв гостя за руку, осторожно потянул его в квартиру, словно тот сопротивлялся. — Вот сюда, пожалуйста, садитесь рядом с электрокамином. У вас холодные руки, я надеюсь, вы не простыли. Вы должны так много рассказать мне, сейчас же, немедленно, и я вам тоже. Когда это было, когда мы виделись в последний раз? В ноябре тысяча девятьсот сорок первого года на юге. Что за годы, дорогой Фабер! Дайте посмотреть на вас — вы не изменились!

— А как ваше сердце? — спросил Дойно.

— Оно определенно сделано из броневой стали и каучука. И вы поверите в это, вот увидите, когда я все расскажу вам. За последние недели я каждый вечер, по крайней мере один раз, выступал с речью на собраниях; а вчера, в Лионе, даже дважды.

— Вместе с убийцами Франсуа Лагранжа, — прервал его Дойно, не глядя на него.

— Что — что вы такое сказали?

— Наверное, было бы лучше с моей стороны прийти сюда завтра, или послезавтра, или вообще никогда. Я так долго радовался тому, что увижу вас опять, доктор, но с сегодняшнего дня, после того, как я виделся с Жиро, я знаю…

— Никто точно не знает, как погиб Лагранж. Это были смутные времена.

— Он был одним из первых участников движения Сопротивления в этой стране и вовлек в эту борьбу даже вас. Вы упоминали в своих речах на собраниях его имя, его заслуги? Вы написали некролог?

— Это не такое простое дело, Фабер. Его прежние друзья по партии имеют на него компрометирующий материал…

— Вы его держали в руках, вы его изучили?

— Нет, но в конце концов… Мы что, на самом деле должны сейчас говорить о Лагранже?

— Нет, мы не должны, — сказал Дойно и медленно поднялся. — Вы были так добры, что укрыли здесь у себя все наследие Штеттена. Если вы позволите, я хотел бы этой ночью все внимательно просмотреть, отобрать все, что нужно уничтожить, а остальное забрать завтра к себе. Будьте добры, покажите мне, пожалуйста, эту комнату.

Менье остался сидеть опустив голову, словно внимательно изучал свои старческие руки. Свет лампы падал на его темные волосы, лишь слегка тронутые сединой. Через некоторое время он сказал:

— Я сейчас провожу вас туда. Лагранж значил для меня гораздо больше, чем для вас. Вы ведь его едва знали. Это был добрый человек, смелый, но ожесточившийся под конец, вы понимаете меня. И вы выбираете именно этот случай…

— Вы, конечно, помните Альберта Грэфе. Именно ради него Штеттен пустился тогда, в октябре тысяча девятьсот тридцать девятого года, в путь. Вы тогда еще помогли вывезти его из страны. Он был убит на одном из далматинских островов. Его смерть имела серьезные последствия — мятеж на этом острове, смерть писателя Джуры, возникновение и гибель целой бригады. Когда мы с вами ехали в Аррас, к смертному одру Штеттена, вы очень хорошо понимали, доктор, что такое чреватая символами несправедливость. Можно во всем заблуждаться — и я растратил свои лучшие силы на заблуждения, — но только в одном нет: в борьбе против несправедливости, как это имеет место в случае с Лагранжем… Пожалуйста, покажите мне вещи Штеттена, прошу вас!

— Сядьте, прошу вас, — попросил Менье слабым голосом. — Я хочу, чтобы вы знали все. Существует большая политика, конечно, и в ее свете мой случай мало интересен. Не противопоставляют себя Национальному фронту из-за одного… ну скажем, из-за одного недоразумения. Пожалуйста, проявите терпение. Я больше не буду говорить о политике, а только о своем сыне, об Алене. Вы не застали его, он ушел на войну сразу, как только она началась, иначе я бы представил его вам. Потому что он — теперь уже не важно — был потом в Виши[227]. Был петеновцем, сначала искренне восторженным, потом разочаровавшимся. Многие из них вовремя спрыгнули с подножки, а Ален нет. Из гордости, из презрения ко всем тем, кто выжидал, к оппортунистам, ко всем вообще. Он сейчас в тюрьме. И я должен сделать все, чтобы он не предстал перед судом. Я боюсь судей, а еще больше его вызывающего упрямства, которое при сложившихся обстоятельствах может привести к ужасным последствиям. Он отклоняет мою помощь, запрещает адвокату ссылаться на мои заслуги в Сопротивлении. Если я начну дело Лагранжа, Ален пропал, спасти его будет невозможно. Мертвому уже ничем нельзя помочь, так что же, несмотря ни на что, я все равно должен пожертвовать своим сыном? Это мое самое младшее дитя, мой единственный сын. Разве это не обернется такой же чреватой символами несправедливостью?

Я этого не знаю, подумал Дойно. Сорок три года, а я все еще пребываю в поре ученичества. Только очень медленно я начинаю понимать, что тот отрекается от человека, кто оспаривает его право быть слабым, бояться за себя и своих ближних.

— Вы презираете меня, да? — спросил Менье.

— Нет, вовсе нет. Мне просто нечего вам сказать. Вы должны спасти своего сына, конечно, но я задаюсь вопросом, не станет ли тот союз, который вы заключили и который делает вас самого же пленником… нет, я, право, не знаю. Я хочу провести эту ночь за бумагами Штеттена, мы поговорим завтра рано утром об Алене. Вы покажете мне его письма, расскажете мне все…

— Но сможете ли вы не думать о Лагранже? — спросил Менье нерешительно.

Он провел Дойно в большую комнату, которая давно уже стояла нежилой. Немногочисленная мебель была сдвинута к стене. Горой свалены книги, в одном углу стояли три огромных чемодана, один на другом. В самом большом из них хранились рукописи Штеттена. Еще прежде чем Дойно вытащил и успел разложить на столе папки с рукописями, возвратился доктор. Он принес хлеб, фрукты и бутылку вина.

— А вот это фотография Алена. Я поставлю лампу на стол, вам будет лучше видно. Снимок был сделан в конце тысяча девятьсот сорок второго года. Ему едва исполнилось двадцать три года.

Продолговатое ясное лицо открытого молодого человека, подумал Дойно. Детский лоб, глаза отца, только мудрости в них меньше и почти никакой доброты. И рот, который станет выразительным только от боли или презрения. Такой не пожертвует собой ни ради кого и ни ради чего, но пойдет на риск из гордости или ради права презирать других. Побрезгует собственноручно исполнить акт жестокости, но нисколько не устрашится отдать приказ на его исполнение.

— Нет, он не был полицаем, никогда! — быстро сказал Менье. — Его руки остались чистыми.

— Конечно, — ответил Дойно. — Мы завтра поговорим о нем. Вы правы, его нужно спасать от него самого.

Мелкие серебристые мушки вновь замелькали у него перед глазами, плавно взлетели вверх и медленно спустились вниз.

— Устал! — сказать он себе вполголоса и посмотрел в сторону от лампы на груду книг. Он встал, раздернул шторы, была еще ночь. Под фонарями блестела мокрая мостовая. На бульваре ни единого живого существа. Таким Штеттен видел в своих снах родной город: осиротелые дома закрыты, улицы пустынны. И всегда одно-единственное время года — поздняя осень. К окнам, этим темным слепым глазницам, приклеились сморщенные листочки, сорванные ветром и дождем с сухих веток. Он опять сел за стол. Пришло время открыть папки, которые профессор пометил греческой буквой дельта. «Дион» — один Штеттен называл его так. Записи разговоров, расположенные в хронологическом порядке. Иногда рядом с датой указаны и те обстоятельства, при которых они разговаривали друг с другом, обычно описанные с благожелательной иронией.

Дойно прочитал первые листы, в равной степени удивляясь мудрости одних своих высказываний и глупости и заносчивости других. Он отложил папку в сторону, при случае он опять полистает в ней. Он больше не был тем молодым человеком, чьи высказывания так любовно и терпеливо записывал старый учитель. Он взял в руки другую, тоже помеченную «дельтой» папку. Разрозненные записи, все датированы и объединены под общим заглавием: «Герой нашего времени». Название раздела: «Опасные недоразумения Д.» В первых абзацах стояло следующее:

Д. полагает, что должно повенчать мысль с действием. Заблуждение! Мыслящий обязан передать право действования другим и вмешиваться только тогда, когда необходимо пресечь определенные деяния или заклеймить их и когда моральная или духовная нищета грозит перерасти во всеобщую опасность. В остальных случаях абсолютно никакого вмешательства.

Тот, кто не верит в Бога, лишен права быть святым. Не быть героем — делающим из нужды добродетель — и не быть святым — делающим из добродетели нужду — вот в чем задача, а единственное, что должно — стать мудрым.

Д. думает, что бояться недостойно. Негуманная точка зрения, опасная и гадкая.

Штеттен был мужественным человеком, подумал Дойно, ему не нужно было задавать себе вопроса, умаляет ли страх его достоинство. Он всегда боялся за других и никогда за себя самого. Эту фразу он написал в 1932 году, за шесть лет до того, как встретился с насилием, был брошен в тюрьму и подвергнут пыткам.

Д. и ему подобные образуют новую, добродетельную и интеллектуальную аристократию. Она никогда не придет к власти, слава тебе Господи, но поможет сесть в седло тиранической олигархии, которая будет самой лживой, самой хитрой и самой жестокой в мировой истории. (Чудовищные политические глупости Платона, чье политическое честолюбие не угасло до конца его жизни — пугающий пример!)

Первой жертвой революции становится теория, на которую ссылаются ее вожди. Следующими жертвами становятся они сами, если они были теоретиками. Все разрастаясь, практика революции будет предавать их и клеймить как предателей. Диалектика предательства — предательство диалектики. На своих прусских небесах Гегель и Маркс могут развлекать друг друга игрой этих слов, но на земле она оплачивается кровью.

Д. не видит, что единственной подлинной революцией до сих пор была промышленная революция, которая хотя и произошла сто лет назад, но все еще находится в своей начальной стадии. По сравнению с ней все остальные революции были бурями в стакане воды. Продление человеческой жизни, например, уже достигнутое на сегодня, будет иметь à la longue[228] больше значения, чем все религиозные и социальные течения.

Дерзкая нетерпеливость революционера: все должно решиться в течение его жизни. Почему? Тот, кто глядит на человечество с исполненным любви терпением, тот ничего в нем не понял и неизбежно станет врагом ему, именно потому, что он весь нацелен на то, чтобы спасти человечество одним рывком.

Исполненное любви терпение… В последние годы Штеттен сам был очень нетерпелив, он не мог оставаться безмолвным свидетелем. Быть не героем и не святым, а стать мудрым — истинно так! Но должен ли молчать мудрец в 1945 году, обнаружив дело Лагранжа? Штеттен бы закричал во весь голос — и был бы ближе к мудрости, чем его ученик.

Нет, героические поступки больше не импонировали Дойно. Он устал от них. И еще потому, что он знал теперь, как мало они меняют. «Опасные недоразумения Д.»? Все, прошло-проехало.

В третьей папке лежал большой, запечатанный сургучом конверт с пометкой: «Для Дениса Фабера. В случае если он не вернется с войны, прошу, не распечатывая, уничтожить этот конверт».

Это были письма Гануси к Штеттену. Из них Дойно узнал, с опозданием в одиннадцать лет, что именно его старый учитель помог Ганусе оставить его и уехать как можно дальше, уехать от человека, от которого она была беременна. Только годы спустя, а может, и десятилетия, но не раньше, чем он освободится от своих опасных недоразумений, Дойно предстояло узнать, что он был отцом.

В первых письмах Гануся говорила о нем со страстной любовью, потом с симпатией и озабоченностью. Но все они, от первого до последнего, осуждали его.

Он заставил себя прочитать все письма второй раз и заново испытать глубокий стыд.

Был уже день. Менье выключил свет. Он еще помедлил, прежде чем разбудить Фабера, — его голова лежала на столе, поверх писем и фотографий. Как бы он ни волновался, но перед тем как его сморил сон, лицо его осталось спокойным и мирным, строгость и напряженность черт исчезли полностью, и Фабер выглядел почти молодым. И он тоже сделан из броневой стали и каучука, подумал Менье. Чего только Фабер не пережил! Пусть все это он хранит в своей памяти; но достаточно одного часа сна, чтобы от всего отключиться. Как было бы ужасно, если бы мы состояли только из души, и как это разумно, что есть еще и тело, которое живет сегодняшним днем и избавляется от вчерашних страданий, как от всего, что неудобоваримо.

Но все же придется его разбудить, скоро приедет мадам Менье. Это день ее возвращения в Париж, всю войну она провела в своем поместье.

— Спасибо, вы хорошо сделали, что разбудили меня. У меня полно дел сегодня, — сказал Дойно. Он собрал письма и убрал их обратно в конверт. Чем старше он становился, тем чаще у него случались дни, с началом которых его охватывало чувство, что он слишком много времени растратил впустую.

Менье повел его в столовую, где их ждал завтрак. Они молча выпили кофе. Потом они подробно поговорили об Алене.

Дойно покинул дом Менье еще в первой половине дня. Он направился к Бертье, который во время «странной войны» 1939–1940 годов был сержантом в полку добровольцев. Каменщик, мастер своего дела, мэр маленького городка Безон на юго-западе страны, Бертье был теперь известным человеком. Он хорошо проявил себя в движении французского Сопротивления, поэтому его призвали в Учредительное собрание. Перед войной его честолюбивым желанием было стать членом генерального совета[229] своего департамента. Но события в стране и его собственные деяния далеко превзошли поставленную цель.

Лагранж был убит где-то в тех местах, сын Менье сидел в одной из тюрем, находившихся поблизости от Безона. Бывший сержант стал там потом командиром одного из партизанских отрядов и являл теперь в своем лице некоторым образом власть, многие пытались его умаслить, прежде всего те, кто усердно сотрудничал в годы оккупации с правительством маршала Петена. Нечистая совесть, гораздо более активная, чем память о пережитых притеснениях и гонениях, напирала со всех сторон, требовала вынесения суровых приговоров, взывала к мстительной жестокости.

— Что касается дела Лагранжа, — сказал Бертье, — тут мало что можно сделать, мертвых не поднимешь. Там, где верх одерживали коммунисты, они везде разделались со своими бывшими членами партии, особенно если подвертывался благоприятный случай. Это произошло не в моей округе, и потому я не могу заняться этим делом. Вот для молодого Менье можно кое-что сделать, ну, например, сразу же перевести его в больницу, так сказать, для наблюдения за его душевным состоянием. Пусть он там побудет несколько месяцев, ну, скажем, год, а там будет видно. Если его руки действительно чисты, как ты говоришь… А теперь давай поговорим о чем-нибудь другом, Фабер. Посмотри-ка сначала вот эти фотографии — ну что ты скажешь?

Пока толстенький маленький человек обстоятельно расстегивал пальто, пиджак, вязаную жилетку и верхние пуговицы еще одного жилета, из внутреннего кармана которого он извлек бумажник, Дойно с умилением вспоминал то летнее утро, пять лет назад, их бесконечное отступление в июне 1940 года.

Бертье тогда был готов отказаться и не пошел бы с ними дальше, если бы ему постоянно не напоминали про его детей. Он и тогда с радостью показывал их фотографии. В те дни погибли Миша Литвак, маленький испанец и Бернар, любитель псалмов.

— Вот это Жорж, ему скоро семнадцать. Ну что ты скажешь, как он изменился? Здоровый, сильный, как бык, — настоящий мужчина, все девчонки выворачивают себе шею, оглядываясь на него. Не глуп, даже напротив, но школа, нет, знаешь, это не для него. Он станет строительным подрядчиком, как и я. Здесь он выглядит строгим, солнце светит ему прямо в глаза, а на самом деле он добряк — у него сердце из чистого золота, вот что я тебе скажу. Ну а теперь, нет, я ничего не буду тебе говорить заранее, сам суди, ты только взгляни на нее! Наверняка ты еще помнишь старые фотографии Жанны — ну, что скажешь? Пятнадцать лет! Ну разве ты видел когда-нибудь такую красивую девочку? И мало того, ну что такое фото — да ничего, оно только портит ее. В натуре она, ну как бы тебе сказать…

— Она и впрямь удивительно развилась, — согласился Дойно. — Красивая девочка.

— Красивая — ну, а кто не красивый? Но Жанна, я просто даже не знаю, от кого это у нее: когда она смотрит на тебя своими огромными карими глазами, Фабер, так и кажется, что светит не одно, а целых три солнца, ты понимаешь? А вот эта жилетка на мне, смотри, Жанна сама ее связала, раз, два, три — и готово! Но это еще что, это просто ерунда, а вот ее вышивки, те славятся на всю округу! А как она готовит! Как отвечает по телефону — ну ладно, давай оставим, ты сам все увидишь. А теперь посмотри вот на этого молодого человека. Ты наверняка дашь ему — ну, лет двенадцать. Вот и ошибся. Пьеро еще и девяти нет, а уже такой умный! Фабер, у него такая голова — этот ребенок как раз по тебе, вот что я скажу. Я еще и поэтому хочу, чтобы ты обязательно поехал со мной, через неделю-другую я отправляюсь домой. Ты помнишь, в тысяча девятьсот сороковом году я пригласил тебя поехать со мной в Безон, но ты тогда не захотел. А потом я писал и писал тебе, что ты должен переселиться к нам со своим приемным сыном, а ты взял и уехал в Югославию. Но теперь ты обязательно поедешь со мной, и на сей раз не помогут никакие отговорки. И кроме того, тебе так и так нужно поехать на юг ради твоих обоих «дел», как ты их называешь.

— Я недооценивал тебя, Бертье, это правда.

— А, что там, речь не обо мне, а о том — как бы это сказать тебе? Понимаешь, такая страна, как Франция, может, она и не лучше других, но, в конце концов, ты же сам знаешь, число чистых… может, на сей раз оно и не было у нас ахти какое большое, но, однако же, не меньше, чем в других странах — во всяком случае, хватило сил, чтобы сначала голыми руками поднять народ и доказать ему, что нет такого права лежать и плевать в потолок, если есть еще силы встать и бороться. Ты понимаешь, борцы Сопротивления, ну хорошо, пусть нас сначала было немного, но ведь за год до конца все пришли и, конечно, огромная армия тех, кто вел двойную игру, даже они пришли к нам. Ведь это по-человечески так понятно, ну, скажи сам, Фабер?

— Ты когда-нибудь читал Библию, Бертье?

— Нет, ты же знаешь, я всегда не любил попов, хотя и среди них есть очень порядочные люди.

— Ну, может быть, ты слышал про Содом и Гоморру, про два города, которые Бог уничтожил за разврат, превратив их в мертвую пустыню. Он бы пощадил их, если бы в них нашлось хотя бы десять праведников.

— Почему ты говоришь об этом, Фабер?

— В связи с этим библейским мифом я вот что выдумал. Это было почти два года назад. Я попал в засаду, лежал в яме и ждал, пока наступит ночь. Они больше не стреляли, возможно, даже отошли, уверенные, что прикончили меня. Я едва дышал, меня здорово зацепило, потом мне удалили два ребра. Так вот, значит, лежу я там, время послеполуденное, кругом спокойно, я жду, прислушиваюсь. И вдруг в яму упала тень, я чуть приподнялся и вижу, что ко мне приближается молодой парень, эсэсовец. Вероятно, хотел пошарить в моих карманах, поискать документы. Стальная каска висит у него на шее, волосы светлые, лицо молодое, невыразительное. Ты ведь помнишь, Бертье, я всегда был плохим стрелком, вот я и ждал, пока он подойдет совсем близко ко мне, и только тогда нажал на курок и всадил в него всю обойму. Он упал, не двигался. Я ждал — вот-вот вернутся его дружки и разделаются со мной. Но никто не появился. Они ушли, и, следовательно, мне даже не нужно было дожидаться вечера. Я вылез из ямы, дополз до немца, чтобы снять с него его отличный автомат. Все шло хорошо, но тут, когда я собрался выпрямиться, я рухнул на землю и потерял сознание. Я пришел в себя только ночью, лежу, дрожу от холода и жду дня. Я даже не мог шевельнуться, лежал прямо рядом с мертвецом. Это был первый человек, которого я убил сознательно. И вот тогда-то я это и выдумал: в тех двух городах нашлось по десять праведников, и города не были уничтожены. Все знали, что их пощадили только благодаря этим десятерым. И все начали группироваться вокруг праведников, сплачиваться, предлагать им власть. И тогда они создали партию, «партию праведных» — ПП, началось настоящее паломничество в нее. Каждый член имел в кармане сертификат — документ, удостоверяющий, что он всегда был истинным праведником. Вскоре развелось такое количество этих сертификатов, что их можно было купить за смехотворно низкую цену. Через некоторое время Бог уничтожил оба города — Содом и Гоморру. Десять праведников еще, правда, были живы, но они так же развратились, как и остальные.

— Ну, старик, и хорошенькую же историю ты выдумал. Лучше скажи, что было дальше? Рано утром пришли товарищи и нашли тебя?

— Нет. Никто не пришел, да и рана больше не кровоточила. Но мне понадобился целый день, чтобы добраться до ближайшей деревни. А там меня сразу прооперировали.

— Конец всему делу венец! — сказал Бертье, довольный. — Ну а насчет твоего Содома я тоже все понял, Фабер, только к нам, французам, это никакого отношения не имеет. Я вот что тебе скажу: благодаря Сопротивлению создается новая, лучшая Франция. Дело Лагранжа совершенно не характерно, а потому — не так уж важно.

— Возможно, но то, что вы все молчите о нем и о подобных делах, это вызывает большие сомнения…

— Фабер, оставь меня в покое, послушай меня хорошенько! Еще года не прошло, как в стране хозяйничал враг, еще не кончилась война. Нужно думать о восстановлении. Мы хотим жить, старик, в мире, в удовольствии, да-да, в удовольствии. Мы это заслужили. Вот, чтобы привести тебе хотя бы один пример — сотни, а может быть, и тысячи мостов были взорваны. Нам нужно опять восстановить их — и дороги, и дома. Мы ждем возвращения военнопленных, примерно полтора миллиона мужчин, депортированных, за жизнь которых будем опасаться до самого последнего момента. А когда они наконец все вернутся и если это случится, так что же, опять начинать бои, может быть, развязать гражданскую войну или, может, лучше начать опять свое мирное житье-бытье? Ну давай пойдем пообедаем! Здесь за углом есть отличный маленький ресторанчик, естественно, все с черного рынка. Ешь себе спокойно и не думай о том, что мы на все закрываем глаза. Через год-два никто даже и не вспомнит, а что это, собственно, такое было — черный рынок, понимаешь?

— Ты заблуждаешься, Бертье, мира не будет.

— Ах, оставь! Как там все это назовут, мне на это наплевать, главное, не будет войны — и это все, что нам нужно.

Шарль Менье проснулся, медленно открыл глаза и начал обдумывать, не попытаться ли ему снова заснуть. День клонился к вечеру. Дорога, по которой они ехали, была вконец разбита, машину все время подбрасывало.

— Нет, по мне, конечно, лучше оставить его дома и взять ему хорошего учителя, — говорил Бертье, сидя за рулем. — Тогда Пьеро каждый год будет ездить в Вильнёв и сдавать там экзамены. Для него это будут просто детские игрушки. А отправить его в интернат или отдать на полный пансион к чужим людям — нет. Потом, когда ему придется поехать в Париж, ну тогда ладно, это уж неизбежно, а до того — ни за что! До того еще восемь лет, что же это такое? Расстаться с ребенком, пока этого еще можно избежать, да это же рехнуться надо, а, Фабер?

Они ехали через деревню, жители которой были, по-видимому, на полях или работали у себя в саду. Даже детей не было видно.

— Я тебе говорю, он сдаст все экзамены лучше всех, будет первым. Важно только, чтобы он захотел. Потому что если он чего не хочет, то тут уж ничего не поможет. В этом смысле он совсем другой, чем Жорж. Старший, ты понимаешь…

Менье разглядывал Бертье, который то и дело поворачивался к Фаберу. Все в этом красном лице было основательно, ничего лишнего, все в меру. Лоб под еще густыми каштановыми волосами был не высоким и не низким, глаза зажигались, когда он говорил, нос и рот крупные, соразмерно его полному лицу. И только подбородок был несколько жестче и острее, чем можно было бы ожидать.

— Я вижу, вы проснулись, доктор, — сказал Бертье. — Конечно, мы едем очень медленно, ничего не поделаешь, но, однако же, через полтора часа мы будем у моего друга, хозяина ремонтных мастерских. Там мы заночуем. Он даст мне хорошие шины, и завтра рано утром мы отправимся дальше, и тогда вы увидите, что эта старая колымага еще очень даже ничего, а так ведь даже и самая быстрая машина будет ползти, если колеса никуда не годятся. А вы, похоже, пока заскучали немного.

— Да вовсе нет, — успокоил его Менье, — я слушаю вас.

— Ну да, конечно, я знаю, что я смешон, говорю только о своих птенцах. Но вы, как врач, вы же поймете меня — мать моих детей, сразу после рождения дочери, растеряла все свои шарики, свихнулась, так сказать, было столько забот и страхов. С тысяча девятьсот тридцать восьмого года я с детьми один, а моя жена находится на излечении. Фаберу я обо всем рассказал. Ну что ты сидишь тут и молчишь все время?

— Я слушаю тебя и смотрю вперед. Вот уже весна, возможно, несколько запоздалая, но все же…

— А с нею победа, не забывай этого, и мир. К тебе приедет твой сын из Канады, ты заберешь внучку твоего профессора из Германии, и вы все приедете жить ко мне в Безон. А я построю тебе дом, пальчики оближешь, понятно? Я не архитектор, у меня нет сногсшибательных дипломов, но строить — это я умею. Я уже и сейчас ясно вижу, что вам будет нужно, вам четверым. Я говорю четверым, потому что ты, конечно, женишься. Вот, возьми сигарету, закури и доктору предложи тоже. Это я тебе говорю, жизнь будет такой прекрасной, как никогда до сих пор. Трое моих детей и твоих двое — вот увидишь, Фабер. Ты вообще-то слушаешь меня?

— Да, я слушаю тебя, старик. Мне еще многому нужно учиться.

Дорога плавно пошла на подъем. На ветках деревьев, стоявших по обочинам, на равном друг от друга расстоянии, проклюнулась первая зелень, чуть поблескивая неярким серебром.

В саду, среди персиковых деревьев, рядом с большим крестьянским хутором, к которому от дороги вела узкая тропинка, стоял черной громадой ржаво-коричневый обгоревший танк. Казалось, что он вырос из земли. Опираясь локтем на стальную броню, рядом стоял крестьянин и неторопливо набивал себе табаком трубку. День шел к концу, работа была сделана.

Крестьянин смотрел вслед старой тачке на колесах, как та, громыхая отработанными железяками, медленно взбиралась по шоссе в гору. Просто чудо какое-то, думал он, что такая рухлядь может еще двигаться, проваливается то и дело, опять выбирается и знай себе ползет дальше. Да к тому же еще на совершенно лысых шинах. Ах, что там, стоит только очень захотеть, подумал он, в конце концов все к тому и сводится, да еще к терпению.

Сын и двое его зятьев — пять лет они оторваны от дома. И вот наконец-то он дожил до этого дня — в ближайшие недели они должны вернуться из плена домой. Поздно. Кое для чего, конечно, слишком поздно, но не для сенокоса и не для других крестьянских работ, тех, что предстоят в ближайшие дни, недели, годы, которые грядут.

Машина все еще не добралась до верхушки холма, над которым облака уже окрасились в розовый цвет, торопясь, пока темень не окутала все вокруг. От реки подул легкий ветерок. Он коснулся всего и всех и заставил задрожать молодые веточки, никому не причинив боли.

Наконец эта старая развалина исчезла. Все слабея, доносилось издалека ее тарахтенье. Человек продолжал неподвижно стоять, прислушиваясь, пока полностью не воцарилась тишина, глубочайшая тишина мира. Бархатным покрывалом расстилался вечер над землей — над близлежащей рекой, полями, дорогами и деревьями, — безмолвное движение покоя и любви без предела и конца.

Париж, 1950–1951 гг.

Примечания

1

Первое августа 1914 г. — день начала первой мировой войны. (Здесь и далее примеч. перев.).

(обратно)

2

Сирокко — знойный, сухой ветер.

(обратно)

3

Коло — национальный южнославянский танец.

(обратно)

4

Аудитор — военный чиновник, ведавший судебной частью.

(обратно)

5

Т. е. Загреба.

(обратно)

6

Карагеоргиевичи — сербская династия, управлявшая Югославией в 1918–1941 гг.

(обратно)

7

Бора — холодный северо-восточный ветер с гор на побережье Адриатики.

(обратно)

8

Комедиа дель арте — пьеса, разыгрываемая актерами-импровизаторами (ит.).

(обратно)

9

Губец Матиас — вождь восстания словенских и хорватских крестьян 1572–1573 гг.

(обратно)

10

Комитаджи — участник комитата, национально-освободительного движения в балканских государствах (тур.).

(обратно)

11

Решительно (фр.).

(обратно)

12

По преданию, святой Христофор добывал себе пропитание, перенося путников через реку, и всегда делал это без особых усилий; но однажды согнулся в три погибели, приняв на плечи младенца, которым оказался Иисус Христос.

(обратно)

13

Слабость (фр.).

(обратно)

14

Взрыв, шум, скандал (фр.).

(обратно)

15

Что это за странная личность? Впрочем, внешне он ничего (фр.).

(обратно)

16

Тетушка (фр.).

(обратно)

17

Слава Богу (фр.).

(обратно)

18

Но простые, до ужаса простые (фр.).

(обратно)

19

Простонародье (фр.).

(обратно)

20

Тот бедный больной (фр.).

(обратно)

21

Этот милый Легич (фр.).

(обратно)

22

Миру не нужны бунты, ему нужно лишь немного милосердия. А вот и она! (фр.).

(обратно)

23

Немного милосердия (фр.).

(обратно)

24

Бунты (фр.).

(обратно)

25

Так звали одного из любимых учеников Платона, стремившегося воплотить у себя на родине, в Сиракузах, идеи учителя об идеальном государстве.

(обратно)

26

Так римляне называли Вену.

(обратно)

27

По евангельскому рассказу язычник Савл из Тарса был ярым преследователем христиан; однажды, когда он шел в Дамаск, ему явился Христос и обратил его в христианство. Так Савл стал апостолом Павлом.

(обратно)

28

Намек на цитату из римского поэта Лукана (39–65): «Победитель любезен богам, побежденный любезен Катону». (Пер. Л. Остроумова.).

(обратно)

29

По Библии, Иаков, чтобы получить благословение умирающего отца, предназначавшееся его старшему брату Исаву, вошел вместо него к отцу, надев шкуру козленка.

(обратно)

30

Вперед, мой мальчик! (фр.) — перефразированные слова из «Марсельезы» («Вперед, сыны отчизны…»).

(обратно)

31

Т. е. германской династии Гогенцоллернов, принявшей императорский титул всего за сорок лет до начала первой мировой войны.

(обратно)

32

Фенрих — в австрийской армии — кандидат в офицеры, примерно соответствует прапорщику.

(обратно)

33

Жизнь — такая распутная девка! (фр.) — слова французского поэта Огюста Барбье (1805–1882).

(обратно)

34

Слова из немецкой рабочей песни.

(обратно)

35

Зеверинг Карл — социал-демократ, министр внутренних дел Германии (1928–1930), затем — Пруссии (1930–1932).

(обратно)

36

Всеобщее объединение немецких профсоюзов (1918–1933).

(обратно)

37

Коммунистическая партия Германии (1918–1968, с 1968 — Германская Коммунистическая партия).

(обратно)

38

Закон против социалистов (1878), по существу запрещавший всякую деятельность социал-демократической партий.

(обратно)

39

Песня-гимн нацистской партии, посвященная юному штурмовику, якобы убитому коммунистами.

(обратно)

40

Веддинг — рабочий район Берлина.

(обратно)

41

«Новости» — название газеты (венг.).

(обратно)

42

Папен Франц фон — рейхсканцлер в 1932–1933 гг.

(обратно)

43

Из стихотворения «Осенний день» Р.-М. Рильке. (Пер. А. Биска.).

(обратно)

44

Хорошо (фр.).

(обратно)

45

Союз красных фронтовиков (1924–1929, нелегально — до 1933).

(обратно)

46

Международная Ленинская школа была создана в Москве по инициативе Коминтерна в 1924 г. для обучения партийных кадров из разных стран. В 1938 г. прекратила свою деятельность; в 1962 г. открыта вновь под названием «Институт общественных наук при ЦК КПСС».

(обратно)

47

Слова из немецкой рабочей песни.

(обратно)

48

Шлахтензее — озеро, зона отдыха в пригороде тогдашнего Берлина.

(обратно)

49

Слова из нацистской песни.

(обратно)

50

Шейдеман Филипп (1865–1939) — политик-социалист, 9 ноября 1918 г. провозгласивший создание республики в Германии.

(обратно)

51

Дуомон — форт на подступах к Вердену, взятый кайзеровской армией после десяти часов непрерывных боев в ночь на 22 февраля 1916 г.

(обратно)

52

Лойна — крупнейший химический завод в Германии, где во время забастовочных боев в марте 1921 г. были убиты десятки и арестованы тысячи рабочих.

(обратно)

53

Слова из нацистского гимна «Хорст Вессель».

(обратно)

54

Я иду на гражданскую войну (фр.).

(обратно)

55

Намек на спор официальной Константинопольской церкви с арианами (IV–VII вв.), считавшими Христа не «единосущным», а лишь «подобосущным» Богу-Отцу. Слова эти в греческом языке действительно различались одной буквой «йота», вставленной между двумя «омикронами».

(обратно)

56

«Пусть воюют другие» (лат., и далее: «Ты же, счастливая Австрия, заключай браки») — слова венгерского короля Матиаша Корвина, в 1485 г. завоевавшего Вену.

(обратно)

57

В отличие от Австрии в большинстве других земель, где говорят на немецком языке, господствует евангелическая церковь.

(обратно)

58

Пахарь (ит.).

(обратно)

59

Ветхозаветный пастух Саул отправился искать потерявшихся ослов, но встретил пророка, и тот помазал его на царство.

(обратно)

60

Парафраз эзоповского «Здесь Родос, здесь прыгай!» — о человеке, которому предложили не рассказывать о подвигах, совершенных где-то, а доказать свое умение на месте.

(обратно)

61

Здесь: и все прочие (ит.).

(обратно)

62

Стоит ли падать духом и бояться одиночества в жизни, если нас волею небес ожидает полное одиночество смерти? (англ.).

(обратно)

63

Шуцбунд (Союз обороны) — военизированная социал-демократическая организация австрийских рабочих (1918–1934).

(обратно)

64

В Книге Бытия Бог, потребовавший от Авраама принести в жертву сына, в последнюю минуту изменяет свое решение; Книга Иова, созданная в конце или после эпохи Вавилонского пленения евреев (V в. до н. э.), завершается вознаграждением несчастного праведника за перенесенные страдания.

(обратно)

65

Народная австрийская песня.

(обратно)

66

Знаменитое сражение под Ваграмом в 1809 г. принесло Наполеону победу над Австрией.

(обратно)

67

Конфедератки — шапки с четырехугольным верхом, головной убор польской армии.

(обратно)

68

27 февраля 1933 г.

(обратно)

69

Маккавеи — члены влиятельного еврейского рода (II–I вв. до н. э.), пытавшиеся возродить самостоятельное еврейское государство, пока оно окончательно не попало под власть Рима.

(обратно)

70

Рогоносцы победы (фр.).

(обратно)

71

Будь здоров! (хорв.).

(обратно)

72

Карлхорст — тогда дачная местность, пригород Берлина.

(обратно)

73

«Весна священная» (лат.) — баллада националистического немецкого поэта Людвига Уланда (1787–1862) по мотивам древнеримского обряда — в дни войн и бедствий посвящать юношей богу Марсу.

(обратно)

74

Иосиф — по библейскому рассказу пленный еврейский юноша, живший в доме египетского вельможи и отвергший ласки его жены, за что был оклеветан ею.

(обратно)

75

Новая жизнь (ит.).

(обратно)

76

Резиденция правления национал-социалистской партии в Мюнхене.

(обратно)

77

Крупнейшая политическая партия Норвегии, осн. в 1887 г. как социал-демократическая. В 1923 г. от нее откололась Коммунистическая партия Норвегии.

(обратно)

78

Негорелое — село юго-западнее Минска, до присоединения Западной Белоруссии (1939), находившееся на западной границе СССР.

(обратно)

79

Теруэль — город на востоке Испании.

(обратно)

80

Чтобы получился мир, нужны все (фр.).

(обратно)

81

Перевод стихотворной строки И. Цветковой.

(обратно)

82

Любовь к року (лат.).

(обратно)

83

Перевод И. Цветковой.

(обратно)

84

Диктора (англ.).

(обратно)

85

Что-нибудь очень любезное (фр.).

(обратно)

86

Прискорбно, весьма прискорбно (фр.).

(обратно)

87

Ужасный (фр.).

(обратно)

88

Предан Бетси, которая сама — воплощенная верность (фр.).

(обратно)

89

Обнимите вечную тетушку, молодой человек! (фр.).

(обратно)

90

Уцененное дворянство (фр.).

(обратно)

91

Имеются в виду переулок и площадь Согласия.

(обратно)

92

Люксембургский сад (фр.).

(обратно)

93

Игрушки (фр.).

(обратно)

94

Огнями города (фр.).

(обратно)

95

Не притерся (фр.).

(обратно)

96

Пневматическая почта (фр.).

(обратно)

97

Зловещий (фр.).

(обратно)

98

Сиротское дерево (англ.).

(обратно)

99

Мир хочет обмануться (лат.).

(обратно)

100

Романистов (фр.).

(обратно)

101

Рагу с бобами по-тулузски (фр.).

(обратно)

102

В моде (фр.).

(обратно)

103

Стремление к доброжелательству (лат.).

(обратно)

104

Соус по-беарнски (фр.).

(обратно)

105

Побежденный победитель (лат.).

(обратно)

106

Ничто человеческое нам не чуждо (лат.).

(обратно)

107

Это свойственно человеку (лат.).

(обратно)

108

Все погублено (лат.).

(обратно)

109

Перевод И. Цветковой.

(обратно)

110

Троянской войны не будет (фр.).

(обратно)

111

Ретроспекция (англ.).

(обратно)

112

Канцелярий (фр.).

(обратно)

113

Гнев глупцов обрушивается на мир (фр.).

(обратно)

114

Пока что (фр.).

(обратно)

115

В рамках закона (фр.).

(обратно)

116

Веселье (фр.).

(обратно)

117

Я хочу… (ит.).

(обратно)

118

Священный союз (фр.).

(обратно)

119

Перевод И. Цветковой.

(обратно)

120

Здесь: второго сорта (фр.).

(обратно)

121

Странная война (фр.).

(обратно)

122

Разгром (фр.).

(обратно)

123

Справедливость и свобода (ит.).

(обратно)

124

Разграбление Рима (ит.).

(обратно)

125

Французская Академия (фр.).

(обратно)

126

Я обвиняю! (фр.).

(обратно)

127

Покончите с религиозным фанатизмом (фр.).

(обратно)

128

Разрешение на проезд (фр.).

(обратно)

129

Торбы (фр.).

(обратно)

130

Напротив (фр.).

(обратно)

131

Виза для тех, кому грозит опасность (англ.).

(обратно)

132

Свидетельство о предоставлении жилья (фр.).

(обратно)

133

Мужество (фр.).

(обратно)

134

К завтраку (фр.).

(обратно)

135

Хутор (фр.).

(обратно)

136

Дорогой (фр.).

(обратно)

137

Здесь: ей это просто претит! (фр.).

(обратно)

138

Ужасно (фр.).

(обратно)

139

Павелич Анте (1889–1959, Мадрид) — глава хорватской террористической фашистской организации усташей, адвокат по профессии. В 1941–1945 гг. — глава «Независимого хорватского государства», созданного немецкими и итальянскими фашистскими оккупантами. (Здесь и далее примеч. переводчика).

(обратно)

140

Непростительно! (фр.).

(обратно)

141

Putzi (разг. австр.) — малыш, несмышленыш.

(обратно)

142

Дурной глаз (ит.).

(обратно)

143

Здесь: человек, бросивший взгляд (ит.).

(обратно)

144

Соблюдение этикета при рассаживании гостей за столом по рангу (фр.).

(обратно)

145

Итальянское название г. Задар в Югославии, находившегося до 1947 г. на правах вольного города под суверенитетом Италии.

(обратно)

146

Хорватские фашисты.

(обратно)

147

Главный опорный пункт (фр. воен.).

(обратно)

148

Михайлович Драголюб (Дража) (1893–1946) — сербский генерал, возглавлявший контрреволюционные профашистские формирования четников; военный министр югославского эмигрантского правительства в Лондоне, казнен в 1946 г. как военный преступник.

(обратно)

149

Сильно раздражена (фр.).

(обратно)

150

Поделом заработанная отставка (фр.).

(обратно)

151

Во всяком случае (фр.).

(обратно)

152

Непростительно! (фр.).

(обратно)

153

Право, досадно (фр.).

(обратно)

154

Глупости, вздор (фр.).

(обратно)

155

Мошенники (фр.).

(обратно)

156

Хозяева положения (фр.).

(обратно)

157

Патроны (фр.).

(обратно)

158

Какая приятная неожиданность, мой дорогой! (фр.).

(обратно)

159

В самом деле (фр.).

(обратно)

160

Инциденты (фр.).

(обратно)

161

Битва под Вальми в 1792 г., где войска революционной Франции (главным образом из молодых добровольцев) под командованием генерала Ш. Дюмурье одержали победу над войсками австро-прусских интервентов и французских дворян-эмигрантов во главе с герцогом К. Брауншвейгским.

(обратно)

162

Но можете не сомневаться (фр.).

(обратно)

163

Негодяй (фр.).

(обратно)

164

Радич Стьепан (1871–1928) — хорватский общественный и политический деятель, публицист.

(обратно)

165

Не подлежит отмене (лат.).

(обратно)

166

Ужасные негодяи (фр.).

(обратно)

167

Здесь: богиня поражения (фр.).

(обратно)

168

Хоровод: песни и танцы (серб.).

(обратно)

169

«Песни об умерших детях» Ф. Рюккерта, эквиритмический перевод В. Коломийцова, издание П. Юргенсона в Москве.

(обратно)

170

День св. Вида, праздник в Югославии.

(обратно)

171

Старые народные лирические песни.

(обратно)

172

Юзеф Галлер де Галленбург (1873–1960) — польский правый политик и генерал.

(обратно)

173

Хасидизм — религиозно-мистическое течение в иудаизме, возникшее в восемнадцатом веке среди еврейского населения Волыни, Подолии и Галиции; для него характерны религиозный фанатизм, вера в чудеса, почитание цадиков (праведников, провидцев), якобы находящихся в постоянном общении с Богом и одаренных сверхъестественной силой. Цадики с фанатической ненавистью относились к проникновению знаний в народные массы и к революционному движению. На этой почве хасидизм нашел путь компромисса с раввинатом и был признан синагогой.

(обратно)

174

Аваддон — в иудаистической мифологии олицетворение поглощающей, скрывающей и бесследно уничтожающей ямы, могилы и пропасти преисподней (евр.).

(обратно)

175

Полуденная молитва (евр.).

(обратно)

176

В мифах иудаизма и христианства — воинственные антагонисты «народа Божьего», нашествие которых связывается с приходом Мессии и Страшным судом.

(обратно)

177

Кир II Великий — древнеперсидский царь, к помощи которого прибегал согласно иудаистской мифологии Бог Яхве (Ис. 45, 1).

(обратно)

178

Ритуальная принадлежность раввина — повязки на лбу и руках со словами из заповедей Моисея.

(обратно)

179

Косиньеры — крестьяне, вооруженные косами, времен освободительного восстания 1794 г. под командованием генерала Костюшко. Название закрепилось за повстанцами в войнах с Россией в XIX веке.

(обратно)

180

Дева Непорочная (св. Мария) (лат.).

(обратно)

181

Гегель Г. Феноменология духа. М., Изд-во социально-экономической литературы, 1959.

(обратно)

182

Габай — священнослужитель в синагоге, занимающийся сбором пожертвований.

(обратно)

183

Не усердствуйте! (фр.).

(обратно)

184

Виктор Эммануил III (1869–1947) — последний король Италии, 1900–1946 гг.

(обратно)

185

Бадольо — назначенный королем после смещения Муссолини 25 июля 1943 г. премьер-министр Италии.

(обратно)

186

Имеется в виду премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль; происходил из семьи герцогов Мальборо.

(обратно)

187

Пучок, связка (ит.).

(обратно)

188

Имеется в виду разрыв дипломатических отношений 25 апреля 1943 г. с правительством Пилсудского в Лондоне.

(обратно)

189

Английский энциклопедический словарь. Кто есть кто (англ.).

(обратно)

190

Скандальная хроника (фр.).

(обратно)

191

Кроче Бенедетто (1866–1952) — итальянский философ-идеалист, историк, литературовед, политический деятель, представитель неогегельянства.

(обратно)

192

В 1807 г. итальянские купцы перевезли мощи св. Николая — покровителя морской торговли — в свой родной город Бари, и день прибытия мощей — 9 мая — торжественно празднуется ежегодно в городе.

(обратно)

193

Это немыслимо (фр.).

(обратно)

194

Вы здесь у себя дома (фр.).

(обратно)

195

Подойдите, я обниму вас! (фр.).

(обратно)

196

Но это же немыслимо, это… (фр.).

(обратно)

197

Но нет (фр.).

(обратно)

198

Карминный, алый (фр.).

(обратно)

199

Само собой (фр.).

(обратно)

200

Мой дорогой (фр.).

(обратно)

201

Доброй ночи, мой бедный малыш! (фр.).

(обратно)

202

Во всяком случае (фр.).

(обратно)

203

Бедняга (фр.).

(обратно)

204

Право, жаль (фр.).

(обратно)

205

Йозеф фон Радецкий (1766–1858) — австрийский фельдмаршал, граф по происхождению. Победил итальянскую армию в битве при Новаре в 1849 г.

(обратно)

206

Не так ли? (фр.).

(обратно)

207

Семейные распри (фр.).

(обратно)

208

Здесь: заглядывая вперед (фр.).

(обратно)

209

Тогда все и станет ясно (фр.).

(обратно)

210

Вот вам! (фр.).

(обратно)

211

Именно! (фр.).

(обратно)

212

Проклятые (фр.).

(обратно)

213

Густав II Адольф (1594–1632) — король Швеции, воевал на стороне антигабсбургской коалиции.

(обратно)

214

Какое сумасбродство (фр.).

(обратно)

215

Смехотворно! Губительно! Бедные народы! (фр.).

(обратно)

216

Просто ошеломляюще (фр.).

(обратно)

217

Славные люди (фр.).

(обратно)

218

Здесь: так пасть! (фр.).

(обратно)

219

Каждый новый день приносит новые заботы (фр.).

(обратно)

220

Здравый смысл (англ.).

(обратно)

221

Мир нашему времени (англ.).

(обратно)

222

Фош Фердинанд (1851–1929) — маршал Франции, один из организаторов военной интервенции в Советскую Россию.

(обратно)

223

Манжен Шарль (1866–1925) — французский генерал, участвовал в битве под Верденом (1916).

(обратно)

224

Квартал Парижа, названный так в честь Малахова кургана.

(обратно)

225

Кафе клошаров (фр.).

(обратно)

226

Гудон Жан Антуан (1741–1828) — французский скульптор; создал галерею портретов видных представителей эпохи Просвещения и Великой французской революции.

(обратно)

227

С десятого июля 1940 г. по август 1944 г. в Виши находилось французское правительство во главе с премьер-министром Петеном, сотрудничавшее с немецко-фашистскими оккупантами и преследовавшее борцов французского Сопротивления.

(обратно)

228

В перспективе (фр.).

(обратно)

229

Орган самоуправления в департаменте, избираемый населением и существующий параллельно с префектом, назначаемым президентом.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Книга первая СПАЛЕННАЯ КУПИНА

  Легенда о спаленном терновом кусте

  Часть первая. Бесполезное путешествие

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

  Часть вторая. Подготовка

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

  Часть третья. «Не мертвые восславят Бога…»

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

  Часть четвертая. «…еще те, чей удел — молчание»

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

Книга вторая ГЛУБЖЕ, ЧЕМ БЕЗДНА

  Часть первая. Напрасное возвращение

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

  Часть вторая. Изгнание

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

  Часть третья. Жанно

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

Книга третья ПОТЕРЯННАЯ ПРИСТАНЬ

  Часть первая. В пути

    Глава первая

    Глава вторая

  Часть вторая. Бригада Джуры

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

  Часть третья. «…как слеза в океане»

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

  Часть четвертая. «…и не будет конца»

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg