«1937»

1937 Антона Сибирякова.

Даже зимней ночью в нашей кухоньке – уютно и светло. На газовой плите закипает пузатый чайник со свистулькой, и Таня торопится снять его с огня. Ловко цепляет прихваткой. Ей шестьдесят пять, но руки у нее такие же крепкие, как и сорок лет назад, когда она работала в колхозе, на полях. Она заваривает мне крепкий чай из пачки со слоном, приоткрывает форточку, подает тяжелую пепельницу и садится рядом. Знает, что сейчас я буду курить. Но не скажет ни слова. За это я и люблю ее – она знает, что мне необходимо в эти долгие ночные часы. Не оставаться одному.

- Я старый? – спрашиваю я у нее. Она улыбается, и я вижу ямочки на ее щеках. Как тогда, в пятьдесят пятом, когда мы впервые повстречались. В нас ничего не изменилось с тех пор. В праве ли мы считать, что не постарели?

- Когда-то я спрашивала так у своей мамы, - отвечает она. – Мам, я маленькая?

- И что она отвечала тебе?

- Она говорила, чтобы я не торопилась расти.

Я киваю, хоть и не согласен. В детстве каждый день я мечтал вырасти и стать сильным.

- Снова кошмары? – спрашивает она.

Я знаю, будь она немного ближе, она бы взяла меня за руку. Вижу, как она мается, не зная, что ей предпринять – я сижу слишком далеко, а подвинуться, означает стать навязчивой. Это странно, но больше всего на свете моя любимая женщина боится превратиться в навязчивую старуху. Наверное, я плохой муж, раз до сих пор не развеял в ней эти страхи.

- Снова они, да? Кошмары?

Чудовище не умерло. Мне хочется сказать ей это. Но я лишь молча пью чай. Мне страшно говорить. Ведь еще полчаса назад я видел их во сне. Тех детей, которых издалека принял за облетевшие деревца, настолько худыми они были. Они стояли за забором из колючей проволоки и я подумал тогда – кому понадобилось сажать деревья, а после прятать их за колючкой? Но потом я разглядел их лица…

То, что случилось с нами…Это было так давно… С октябрьской революции прошло двадцать лет. Целых двадцать лет. И взрослые думали, что чудовище умерло. Но оно просто спало. Тогда, в 1917-ом, они видели, как оно уползало в свою нору - огромное, паукообразное нечто, еле тащившее по земле толстое, студенистое брюхо. И внутри этого отвратительного брюха, бултыхались в мутной жиже останки человеческих тел. Взрослые думали, что чудовище уползает умирать. Верили, что оно подохнет где-то там, в своих гнилых катакомбах. Но спустя двадцать лет оно вернулось. Еще голоднее. Еще злее, чем прежде. И принялось убивать.

Те дети, которых я видел во сне. Они были мертвыми. Все, кто был за колючей проволокой – были мертвы.

- Ты можешь рассказать, если хочешь… - она просит. Сколько таких ночей она провела со мной? Сколько раз дышала табачным дымом и заваривала крепкий чай?

Я гляжу на нее и понимаю, что сейчас в ней вся моя жизнь.

Я не могу рассказать ей. Мои страхи заразны. А мне хочется, чтобы страх стать навязчивой, остался единственным в ее жизни.

Я улыбаюсь.

- Я не помню.

Она усмехается и подает мне пачку сигарет с фильтром.

- Ты всегда так говоришь. Значит, мы можем идти спать?

Зажигаю сигарету. Курю и по привычке сплевываю табак. Старая история. В детстве мы курили «козьи ножки» - табак, завернутый в «Комсомолку». Читать умели единицы, а курить – каждый.

- Ты иди. Я еще посижу немного.

Она не уйдет. Знает, как я боюсь оставаться один. Моих родителей арестовали, когда мне было десять. К дому, где мы жили, подъехал черный воронок с надписью «Хлеб» и вскоре в нашу квартиру постучали. Их увели вместе – папу и маму - в темноту ночного подъезда. Увезли от меня. И я остался один. Больше я никогда их не видел.

Иногда, во сне, я кричу отцу, что чудовище не умерло, что оно вот-вот придет за нами. Он не верит мне. Листает газету, закинув ногу на ногу. Самоуверенный. Такой же, как и тысячи других взрослых. В казенных не отапливаемых квартирках, на грошовых работах – верящих в нужность Родине. Верящих в то, что чудовища больше нет.

Мой отец работал переводчиком в издательстве. Днем переводил научные труды, а ночью до ломоты в глазах сидел над романами Вальтера Скотта. Ему хотелось побыстрее закончить «Талисман» и прочитать его мне, но времени чертовски не хватало. Он сидел за переводом полночи, но к утру на истерзанных листках я обнаруживал лишь несколько жалких абзацев. Это было похоже на то, как потерпевший крушение моряк, пытается раздобыть пресную воду. Долго и упорно собирает влагу по крупицам, а в итоге выпивает все в два глотка и лишь раззадоривает жажду.

Когда я остался один, в ту первую ночь, десятилетний испуганный мальчуган, я зажег керосинку и читал «Талисман». Отцу удалось перевести еще несколько абзацев, до того, как его и маму увезли. Я перечитал новый отрывок множество раз, прежде чем забрезжил рассвет. Тогда я забрался в холодную кровать и осмотрелся – дом больше не принадлежал нам. В темном углу, там, куда не дотягивался утренний свет, кто-то стоял. Тощая, высокая фигура в истрепанных старческих одеждах. От страха я залез под одеяло с головой и сидел там, боясь шелохнуться. А когда решился вылезти, был уже день. И в углу никого не было.

Мой первый детдом не был похож на замок из рыцарских романов. Деревянный одноэтажный барак на отшибе - в зиму промерзший, летом сырой. С покосившейся крышей и огромными окнами. Пересыльная тюрьма для тех, кто сумеет в ней выжить. И Божедом(морг уст.) для всех остальных. Нас привезли туда в товарном вагоне – как тюки с зерном. 30 ребятишек, среди которых я был самым старшим. 30 одинаковых куклят – стриженых под машинку, напуганных, голодных. Ни пола, ни возраста – пищащий беспомощный выводок.

К детдому вели раскисшей дорогой. День был стылым, с неба валил мокрый снег. Помню, все томились в нетерпении – шагали быстро и нервно. Думали, нас ведут к родителям, ведь пока мы ехали, в наших сердцах родилась надежда - одна на всех. Больная и уродливая, слепая, она лежала на холодном полу и тянула к нам свои ручки. Мы брали ее по очереди и пытались согреть. Верили, что она выживет. Но она умерла по пути, как только заметивший наше нетерпение дядька в военной фуражке, сказал: «Вы теперь дети врагов народа. Забудьте своих родителей. На вопрос – чей ты? Отвечайте – сын своей Родины. Если назовете родителей – вас заставят их забыть. Заставят! Запомните это слово. С этих пор вы должны его бояться».

Я запомнил. Хотя еще тогда решил, что ни за что не откажусь от своего отца и от своей мамы.

В первую ночь на новом месте никто из нас не спал. Мы лежали на панцирных кроватях и мучились бессонницей. Я помню, на соседней койке плакала маленькая девочка - Сонечка. Закутанная в какое-то тряпье - потому что единственное платье сожгла, когда грелась у раскаленной буржуйки - она всю ночь горела в бреду и отгоняла назойливую сестренку, ползавшую по потолку. Сонечке было шесть, но она уже пережила «этап» вместе матерью и полугодовалой сестренкой. Их разлучили позже, когда сестра Сонечки умерла от голода, в грязном, переполненном вагоне. В долгих, бесконечных пересылках нечего было есть и матери теряли молоко. Как и теряли своих детей. Под утро Сонечка успокоилась, и мне удалось ненадолго уснуть.

Во сне я увидел нашу квартиру, залитую теплым летним днем. И родителей – таких обычных, таких живых. Со двора несся детский смех, и я уговаривал отца отпустить меня к друзьям. А он не отпускал, хотел, чтобы я остался с ним и с мамой.

Зачем? – гундосил я. – Ведь вы будете со мной всегда…

А потом родители исчезли. Углы в квартире заросли тьмой, похожей на плесень, и в них я увидел высокие, худые фигуры. Я побежал прочь, но так медленно, что человек из угла протянул руки, схватил меня за шиворот и потащил к себе. А потом его холодные губы коснулись моего уха, и он зашептал – Куда ты бежишь, разве ты не любишь нас? Останься с нами, родной. Мы ждем тебя в своих могилах. Ждем тебя, родной. Ждем…

Я проснулся с криком. Но из кошмара мне выбраться так и не удалось.

Мы были домашними щенятами на псарне. Среди озлобленных питбулей и ротвейлеров. Именно тогда я узнал, что детская жестокость - самая злая сила, которую только можно вообразить. Ведь на псарнях 37-ого детскую злобу никто не сдерживал. Она была глиной, из которой бездарные скульпторы лепили уродливые злые фигурки. Помимо нас, детей врагов народа, в приюте жили и обычные беспризорники - дети отцов, вершивших в 1917-ом собственную, замешанную на дерьме и крови, революцию. Вся ее суть сводилась к испражнениям на дорогой паркет и подтиранию портьерами. Но были и те, кто насиловал и убивал беременных. Чтобы не рождались на свет те, кто богаче и умнее их. Чтобы не было больше у псов хозяев. Помнится, знакомый отца, воевавший на стороне имперской армии, рассказывал историю о том, как свора беспризорников затащила женщину в пустующий барак и сорвала с нее платье. Женщина кричала и жалась к стене, а грязные детские руки хватали ее за грудь. Я помню, знакомый отца говорил, что тем детям было не больше пятнадцати. Только детьми он их не называл. Говорил – бесы. Демоны. Когда он залетел туда, то без колебаний выхватил саблю.

Помню, я сидел под столом, с оловянными солдатиками в потных ладошках, и слушал, как он говорил отцу – «и я рубил их, рубил этих демонов, понимаешь?! Тех, кто пытался сбежать, я догонял и тоже рубил. Женщина уже давно схватила платье и убежала, а я все рубил их. И не мог остановиться. Прошло уже столько лет, но я до сих пор не верю, что убивал тогда детей...»

Те, кого я увидел в детдоме. Они были демонами, о которых говорил знакомый отца. Адовыми псами, готовыми рвать людей по первой команде. Но от вечной ненависти клыки тупятся, а глаза - слепнут. И пес становится опасным для своего хозяина. И тогда от него избавляются. Я не знаю, как это происходило в детдоме, но время от времени дети там попросту исчезали. Недалеко был овраг, с мелкой речушкой. Каждую весну там сходили оползни. Мне кажется, по ночам работники детдома вывозили туда тела. Я говорю так, потому что однажды кое-что видел.

Это случилось ночью. Я проснулся от чьего-то пристального взгляда. Даже сквозь усталый сон я чувствовал это - странную тревогу, похожую на чесоточный зуд. Я распахнул глаза и увидел над собой нависшую фигуру. «Человек из угла! – подумалось мне. - Он нашел меня…»

Я хотел было соскочить с кровати, но постепенно мое сознание прояснилось, и я узнал Сонечку. В детдоме ей выдали новое платье, и она больше не походила на страшную карлуху из сказки. Она стояла надо мной, сжимая в руках засаленного тряпочного мишку.

- Ты чего это, а? – спросил я. А Сонечка только пожала плечами. Девочка мало разговаривала после того, как ее разлучили с матерью. - Ложись-ка, давай.

- Я просто посмотрю, - прошептала она.

- На что?

- На то, как они их катают по ночам.

Я приподнялся на локтях и проследил за ее взглядом. Она смотрела в окно, в беспробудную темную ночь.

«Она больная, - подумал я тогда. – А мне надо выспаться, потому что завтра нас снова заставят колоть дрова…»

Но в этот момент двор осветила луна, и я увидел несколько высоких фигур, с трудом толкавших по грязи одноколесные тачки. Сначала мне почудилось, что в тачках дрова, но потом я заметил очертания детских плеч, волочащихся по земле рук, и мне стало страшно. Фигуры направлялись в сторону оврага. Я схватил Сонечку за рукав и повалил к себе на кровать. Мое сердце колотилось в груди, я молился, чтобы нас не заметили. Так мы и уснули вдвоем. А утром, прогуливаясь по тем местам, я обнаружил глубокие колеи, змеями вьющиеся к оврагу. Любопытство возобладало, и я аккуратно подкрался к обрыву. Внизу, в грязи, похожие на камни, лежали детские лица. Их открытые рты были забиты землей, а глаза – распахнуты. И все они смотрели на меня. Будто знали, кто я такой. Словно бы запомнили меня… Их руки, похожие на коряги, тянулись ко мне, а я стоял и смотрел на них, не смея шелохнуться, пока на дне оврага что-то не зашевелилось. И только тогда я заметил толстые, вымазанные в грязи щупальца, обвивающие детские тела. Они утаскивали их на самое дно.

В овраге жило чудовище. И воспитатели знали о нем. Я до сих пор верю в это, хотя повзрослевшее сознание убеждает меня, что это были всего лишь камни и коряги на дне оврага. Но, как и прежде я кричу во сне, что чудовище не умерло.

У рыцаря всегда должен быть замок. С красивыми воротами и башней, в которой его будет ждать любимая. Как я уже говорил, мой первый детдом не был похож на замок. Но башня там все-таки была. Деревянная, она стояла чуть поодаль - в ней хранились запасы еды. Помню, на двери висел огромный амбарный замок и детям не позволяли туда приближаться. Когда пропала Сонечка – я первым забил тревогу. Ведь за несколько месяцев девочка стала мне почти родной. Мы спали на соседних койках, как брат с сестрой, и, просыпаясь, я привык видеть ее рядом, лежащую в обнимку с засаленным мишкой. Сонечку искали недолго – дверь в башню, обычно запертая, была распахнута настежь и внутри, на вымокшем от крови мешке с зерном, лежало ее худое тельце. Ее изнасиловали, а после зарезали. Били ножом неумело, по-детски – в шею, в бока, в лицо. Все вокруг было залито кровью. Из всего скудного запаса еды была вскрыта только кадка с огурцами.

Виновников нашли довольно быстро – ими оказались трое мальчишек по двенадцать лет. Директор детдома не отдавал приказа увести остальных детей. Он избивал убийц Сонечки при нас, а мы смотрели. И их крови, их выбитых зубов мне было мало. Я хотел, чтобы он убил их. Чтобы задушил, а ночью сбросил в овраг, к чудовищу. Но он остановился, когда они потеряли сознание. И велел воспитателям отнести их в лазарет. И только спустя много лет я впервые задумался – за что он их бил? За убийство маленькой девочки или за вскрытую кадку с огурцами?

После смерти Сонечки я впервые осознал, насколько дешево ценятся наши жизни. Я понял, что никто не придет к нам на помощь, никто не защитит. И если с нами что-то случится – никто не понесет за это наказания. Нас просто брали – сминали горстями – и бросали в мясорубку тридцать седьмого. Всех, без разбору. Кому-то удавалось выжить, кому-то – нет. Они сломали нас. Подавили. Изувечили. Они сделали из нас стадо. И как стадо мы послушно пошли на убой. Мы испугались чудовища. Прятались по углам, в надежде, что оно не отыщет. Но оно находило…

Моего отца судила «тройка». Она же и выписала ему расстрельный приговор. Мать гнали по лагерям до самой смерти. Она умерла через полтора года после отца. Через два года после нашей разлуки. Цирроз печени. Но не это меня испугало, когда я узнал об их судьбе. Мне стало страшно от того, что они умерли так далеко друг от друга. И лежат где-то в братских могилах, в разных концах страны. И никогда не смогут соединиться. Отыскать друг друга.

Это был тридцать седьмой. До войны оставалось целых четыре года. Целых четыре года до того, как наши убийцы вдруг стали героями. А погрязшая в крови страна – Родиной. Это был тридцать седьмой, но моя война началась уже тогда… Для меня нашлись ржавые латы и старый меч, и я поднял его над головой – маленький рыцарь, бросивший вызов чудовищу. Я вступил с ним в схватку не на залитом солнцем поле, а в сырой, жаркой от пара бане. Нас водили туда группами по десять человек – раз в неделю, на пять минут, чтобы мы успели ополоснуться. Вдесятером там было неимоверно тесно, да и горячей воды хватало не на всех – обычно ее забирали старшие. Я до сих пор помню комок из мокрых, детских тел, и лужи остывающей воды на деревянном полу. Так же, как и помню его. Щуплого старика, который следил за нами в бане. В детдоме он был кем-то вроде разнорабочего – жил в сарайке неподалеку и работал за еду. Чистил туалет, чинил ворот у колодца, иногда приносил на кухню грибы и ягоды из леса. Я не запомнил, как его звали. Но хорошо запомнил то, как он жался ко мне в бане и как его костлявые руки до синяков сжимали мои худые плечи. Он что-то говорил мне на ухо и прижимал к стене, наваливаясь всем телом, а я чувствовал, какой сильный у него стояк. В бане было мутно от пара, но я точно знал, где стоит мой ковш с кипятком. Я схватился за него и плеснул воду себе за спину. Старик закричал, отшатнулся от меня – раскаленная вода попала ему в лицо. А я развернулся и с размаху ударил его железным ковшом в висок. Он упал на колени, силясь встать, но я размахнулся и ударил снова. И снова. Бил по голове, по лицу, было жарко, и я не ощущал горячей крови, плескавшей из его ран. Я забил старика насмерть, а когда повернулся, увидел застывших в пару детей. Они смотрели на меня окровавленного с ужасом, и в то же время… в их глазах я видел восторг. Этот старик частенько приходил в баню, и наверняка я был не первым, к кому он прижимался здесь. Я уронил ковш на пол, и он глухо звякнул – не так, как он звенел, когда я бил им старика.

- Мы поможем тебе, - сказал кто-то из детей.

Я кивнул. Я знал, куда мы сбросим тело.

Мы выволокли голого старика на улицу и потащили по грязи, к оврагу. Нас было четверо, остальные остались в бане отмывать кровь. Возможно, старик был еще жив – мы не проверяли его пульс, просто подтащили за ноги к оврагу и сбросили вниз. Его бледное тело, похожее на змею, заскользило по склону и вскоре уткнулось головой в одну из коряг.

После меня угостили табаком. Умелые руки скрутили мне козью ножку, и я искурил свою первую в жизни сигарету. Отчего-то мне было легко на душе. Наверное, я думал, что стал сильней…

Это было ровно за два дня до того, как меня отправили по распределению в другой детдом, за сотни километров отсюда. Ровно за неделю до того, как я повстречался с ними – с детьми за колючей проволокой.

Я всегда завидовал тем, кто после страшных испытаний, смог найти в себе силы жить дальше. Жить так, как будто все это случилось не с ними. К сожалению, мы не такие. Мы не забыли. Мы помним. Наша память – это темные углы, в которых прячутся монстры. И каждый вечер, когда садится солнце, мы остаемся с ними один на один.

Я бежал от монстров всю свою жизнь. Думал, дорога спрячет меня, но я ошибался. Где бы я ни был, каждый раз в темном углу кто-то стоял. Демоны, говорящие со мной голосами родителей. Друзей. Знакомых. Они никогда не выходили на свет, сколько бы я ни просил, ни умолял их. Стояли в темноте и рассказывали мне о том, какими были их последние часы. И о том, как им холодно в земле, как тесно им в братских могилах. Они говорили, что ждут меня. И тогда я снова бежал.

Детдом, в котором я оказался, не был похож на псарню, в какой мне довелось побывать. И дело не в том, что располагался приют в кирпичной двухэтажке – похожей на молодую, плечистую барышню среди трухлявых старух – деревянных бараков. И не в том, что в детдоме почти не было блатных. Более того, кормили здесь так же гадко, как и на псарне, и повсюду царила такая же теснота. Однако всем хотелось задержаться тут как можно дольше. Потому что здесь – мы были теми, ради кого каждый день в детдоме собирался персонал. Ради кого расправила свои сильные плечи каменная баба-двухэтажка. Мы были теми, ради кого директор ездил на промбазу, выбивать скудный паек. Мы – были здесь главными. А ведь нам, лишенным родительской заботы и тепла, не хватало именно этого. Наш директор был милым человеком – одевал нас, приглашал к нам учителей…Его расстреляли в тридцать девятом. По доносу. За то, что тратил государственные деньги на детей врагов народа. За то, что делал не как все – не воровал, не бил, не писал доносов. Они убили его только за то, что он был добрым. Потому что доброта в те времена искоренялась, как вид, как ведьмы в эпоху инквизиции.

О том, что наш детдом стоял недалеко от тюрьмы, мы узнали не сразу. Нам рассказал еврейский мальчишка, бегавший туда в надежде увидеть своих. У него по этапу пошла вся семья – дедушка, мать, отец, старший брат. Все – участники одного дела, чекисты, «вскрытая шпионская сеть». Спустя какое-то время мы начали бегать вместе с ним. Взбирались на крыши сараев и всматривались в лица людей, топчущихся за колючкой. Их было много, как шариков в стеклярусе, и у меня болели глаза. Я никогда не видел там детей – были одни только взрослые. Но однажды я увидел четверых. Они стояли у колючей проволоки – бесцветные и худые, уже там и тогда – мертвые. Их глаза не смотрели, словно у слепых. Мне эти дети показались привидениями. И я был готов поверить в это, но один из детей вдруг взялся за колючую проволоку и принялся водить рукой по колючкам. С его запястья капала, а потом текла кровь, но он не выражал никаких эмоций. Просто стоял там и рвал свою ладонь. Пока какая-то женщина не подбежала к нему и не оттащила прочь. Она кричала на него и била по щекам. Плакала и обнимала. И я понял, что это его мать. А этот мальчишка, он стоял не шелохнувшись, будто соломенное чучело. Это было страшно, и я подумал – наверное, он отдал жизнь, чтобы увидеть своих родителей? И тут же во мне родились сомнения – а готов ли я стать таким? После этого мне долго снились кошмары. Будто я стою по ту сторону забора и режу себе руку железными колючками. А мои родители стоят рядом со мной и гладят меня по голове. Мертвые и бледные, испачканные грязью. Выбравшиеся из братских могил.

Однажды, когда мы прятались от дождя в голубятне на крыше одного из сараев, мальчишка-еврей рассказал нам о том, кто такой Бог. Что он создатель неба и земли, и всех, кто ее населяет. А еще он сказал, что скоро на землю придет мессия и принесет освобождение каждому из нас. Я не знал этой истории - моя семья не была религиозной, хотя отец носил серебряный крестик и иногда прикладывался к нему губами и что-то шептал. Но о религии в те годы говорить было не принято. Чудовище не боялось Бога. Оно пожирало священников и рушило церкви, обвивая их длинными щупальцами. Я помню только, что отец говорил, что вера – это то, что в твоем сердце. Для того чтобы верить не нужно носить поповские одежды и склоняться перед иконами. И тогда, в голубятне, я подумал, что мы все еще верим. Если до сих пор бегаем сюда и высматриваем своих родных. Нет ничего страшнее, если то, во что ты веришь, вдруг перестает существовать. Не снаружи, но внутри тебя. Тогда я еще многого не знал.

В голубятне с нами был парнишка – из блатных. Как и зачем он к нам затесался - не помню. Но именно он спрыгнул со своего места и ударил еврейского мальчишку по губам. Сильно, кулаком, так, что в стороны разлетелась кровь. Мы все оторопели, а он схватил его за шкварник и подтащил к себе:

- Смеешься над нами, жидовское отродье? Еба*ый обрезанный пид*ок, думаешь, кому бы еще навешать своей еврейской лапши?

Он толкнул его в угол голубятни и тот растянулся на птичьем дерьме.

- Если бы все твои сказочки были правдой – всего бы этого не было! Бога нет! Есть две паскуды на плакате и они решают. Кому быть. А кому нет. Так что если еще раз услышу, что ты заливаешь мелкоте – убью, сука!

Он плюнул на пол и зло оглядел нас.

- А вы уши развешали, уу… - он замахнулся на нас своим огромным кулаком, – убил бы, б*я…Вы теперь сами по себе. И не ждите, что боженька этого жида вам поможет.

Он хлопнул дверью и ушел в ливень. Как я узнал позже, у него погибла вся семья. Это случилось еще до массовой чистки. Зажиточные, кулаки. В их деревню пришел отряд, посланный победоносным Тухачевским, а они отказались отдавать им свое добро. Их травили газом. Всю деревню. А потом почерневших, выблевывавших собственные кишки, бросали в яму и добивали штыковыми лопатами. В затылок. Потому что пули приказано было беречь.

Мы сидели в тишине и смотрели на лежащего в углу еврейского мальчишку. Никто из нас не решался ему помочь. А спустя несколько минут он поднялся сам и вытер ладонью разбитые губы.

- Неправда, - зло прошептал он. – Бог есть, и он все видит. Он есть.

В том, что Бог есть, я убедился позже, в сороковых, когда грянула война. Когда люди в блокадных городах вымирали тысячами. А те, кто выживал, прогнивали изнутри, потому что видели, как матери убивали и разделывали старших сыновей, чтобы накормить младших. И сами ели. И выживали. Но сами не знали – для чего… А я знал. Чтобы потешить БОГА…

Кровавый у вас Бог, - именно так, в сорок втором я сказал кучерявому еврею, когда мы тащились через бесконечный мартовский лес. Снег еще лежал, но было по-весеннему сыро. Еврей не ответил мне. А через несколько дней попытался меня удавить. За кусок черствого хлеба, который я прятал за голенищем кирзового сапога. Я ударил его финкой в живот и бросил подыхать. С тех пор, временами, когда закрываю глаза, я вижу розовый снег. Я зачерпываю его горстями и смотрю, как он тает в руках.

Тот мальчуган, из блатных, он умер через месяц. Наелся мышиной отравы и перед тем, как умереть, семь часов блевал кровавой кашей. Все думали, он покончил с собой, но я видел, как горели глаза еврейского мальчишки, когда до нас из лазарета доносились звуки рвоты. Я смотрел на его улыбку и вспоминал щупальца на дне оврага. Пока мы спали, чудовище выбралось из ямы и проросло сквозь нас. И мы стали единым целым…Именно поэтому друзей в детдомах я так и не обрел. Ведь дружба рождается там, куда люди приходят по собственной воле. А с нами все было иначе. Все мои друзья из двора остались в прошлом, растворились в нем, как сахар в горячем чае. И сколько бы я не пил из этого бокала, я больше не чувствовал сладости, а только больно обжигал язык. Тот еврейский мальчишка отыскал отца и старшего брата, когда грянула амнистия. Он принес на алтарь кровь, и кровавый Бог дал ему то, что он хотел.

Щупальца на дне оврага, мертвые детские лица в грязи, старик в жаркой бане, люди в темных углах и еврейский мальчишка…порой мне кажется, что все это Он. Бог, который не существует отдельно, но живет в каждом моменте нашей жизни. Мы собираем его по частям, как паззл, до самых последних дней. С любопытством торопимся вложить недостающие фрагменты головоломки, чтобы увидеть божественный лик... И когда картина складывается, мы смотрим на него, понимая, что смотрим на самих себя… У каждого из нас тот Бог, которого мы заслужили, которого создали по образу и подобию своему.

- Подойди, - голос звучал из темного угла. В комнате, куда меня привел воспитатель, горела настольная лампа – ее свет, словно циркулем очерчивал на зеленом сукне широкий правильный круг. Я помню, что в комнате пахло горелой пылью и мерно тикали напольные часы – тяжелый маятник за узким стеклом раскачивался туда-сюда, как волшебная палочка гипнотизера.

- Подойди, не бойся.

За окнами хлестал ливень, и ручьи бежали по стеклам, а вдалеке ветер гнул могучие тополя. В те дни было жутко холодно – стояла поздняя осень, но снег еще не выпал и дни были злые, как собаки.

- Тебе нужно всего-то подойти, я хочу посмотреть на тебя. У меня есть конфеты, гляди-ка.

Из темного угла вытянулась рука, и в разжатой ладони я увидел гору леденцов.

- В шкафу стоят банки с компотом. Как ты смотришь на то, если мы откроем одну? После того, как ты подойдешь ко мне…что скажешь?

Голос был мне незнаком, но под рукавом военного кителя я заметил массу щупалец, кольцами обвивших руку. Это был он – человек из угла. Страшное, древнее существо, выбравшееся из-под земли.

Я стоял на месте и молча смотрел во тьму.

- Зачем ты так смотришь на меня? – зашипел голос. – Разве ты видишь, какой я?! Почему ты боишься?

- Я видел тебя, - так я ответил тогда. И это спасло мне жизнь. Меня выволокли из комнаты и швырнули по коридору. Я больно ударился спиной, но остался жив.

После я слышал, что некий влиятельный человек посещал наш детдом, чтобы усыновить ребенка. Его лицо было изуродовано, а сам он потерял всю семью на гражданской войне. Он увез из детдома двоих – больше о них никто не слышал, их имена исчезли из учетных книг, а все документы пропали. Единственное, что я знаю точно – эти дети брали конфеты и ели их. Делали свой выбор.

Прошла зима и меня вместе с дюжиной других ребят собрали в актовом зале. Обычно веселый воспитатель был в тот раз подавлен и угрюм. Он сказал нам, что директора увезли в тюрьму и велел собираться.

- Поторопитесь.

Это были его слова, и он был прав – пока я бросал свои вещи в мешок, я видел, как в углы, по потолочным швам, стекалась тьма. Будто грязная вода, льющаяся с верхних этажей, она расползалась по потолку и стенам. А потом я увидел их – людей в углах. Искривленных и безликих, тянущих ко мне свои тощие руки. Я схватил заплечный мешок и выскочил в коридор.

Воспитатель отвез нас на вокзал, где на перроне уже скопилась толпа из тридцати-пятидесяти ребятишек - и передал конвойному. Они долго о чем-то беседовали в стороне и курили, а мы топтались по рыхлому мартовскому снегу. На улице было по-весеннему солнечно, но все еще холодно и сыро. Помнится, больше всего мерзли пальцы на ногах – старая обувь быстро мокла, и внутри ботинок начинало хлюпать. А спустя какое-то время немели пальцы – было желание разуться и расковырять их до крови.

В итоге нас все же посадили в товарняк, и мы отправились в путь. Вагон был старым, в стенах оказалось полно щелей, из которых сквозило. Но мы не пытались их заткнуть – хотели знать, куда нас везут…

Нас как будто заживо похоронили в огромном братском гробу. Неряшливо засыпали песком, оставив узкие просветы, через которые к нам тягучей и вялой кашей сочился кислород. Как только мы выехали за городскую черту и миновали пару окрестных деревень, по обе стороны растянулись сырые, порожние поля. И так и тянулись до самых сумерек, словно бы мир перестал существовать. Я откинулся на холодную стену и закрыл глаза. Помню, дико хотелось есть, в желудке с утра побывал один половник жидкого картофельного супа и мне мерещились мамины руки, подающие к столу запеченного кролика. Я пускал слюни и тянулся к нему руками с забитыми грязью ногтями, а она, в испуге отшатывалась от стола, прижимая блюдо с кроликом к груди, и звала отца.

- Кто этот оборванец?! – кричала она. – Где наш сын, куда они подевали нашего сына?!

Но отец все не приходил...

- Дай его мне, отдай, - мычал я, глотая слезы, - этот кролик мой, я так хочу мяса…

Не помню, сколько продолжалось наше противостояние. Но когда я пришел в себя, было все так же темно. А в вагоне царила мертвая тишина.

- Ты слышишь его? – прошелестел чей-то испуганный голос у моего уха. – Слышишь, как оно ворочается там, под нами?

Я прислушался. И услышал. Это было чудовище. И оно было повсюду. Его щупальца, будто корни, проросли под землей и теперь со скрежетом рвались наружу.

- Держитесь! – крикнул я и ухватился за ржавые крепления. Вагон со стоном поднялся вверх и вместе с остальным поездом слетел с рельсов. Протяжно заскрипело железо, и мы упали. Меня отшвырнуло в другую часть вагона, в костлявую кучу кричащих детей. Я никогда не забуду, какими острыми были их локти, колени и плечи. И я барахтался там, среди живых мумий, пытаясь выкарабкаться, расталкивая их руками. Мне казалось, я никогда не выберусь из этой костлявой трясины. Но я выбрался. Вагон к тому моменту уже лежал на боку, увязнув в грязи. Во мраке, без крыши и куска стены, он походил на гнилой зуб в раскрытой пасти. Все, кто уцелел после крушения, выбрались из вагона и увидели, как в стороне полыхают остатки поезда. Будто угли, которые тормошишь палкой – они искрились почти бездымно. Пульсировали алым и раскаляли ночь. И в этом красном мареве я видел огромные, извивающиеся щупальца, тугими узлами обвивающие горящие вагоны.

- Они везли вас, чтобы убить.

Я оглянулся на голос и увидел высокую темную фигуру – она стояла во тьме, и я не мог разглядеть ее лица.

- Там, куда вас везли, уже вырыты ямы и начищены ружья. Глушь, где никто не услышит вашего крика. Где Никто. Никогда. Не найдет. Но чудовище слишком голодно, оно не может ждать так долго.

- Что мне делать?

- Ты должен жить. Посмотри.

Из темноты к моим ногам упал тяжелый Наган.

Больше не было холодно. И не было темно. В ту ночь мы сожгли Бога, чтобы согреться. И чтобы не оставаться в темноте.

Я поднял с земли револьвер и зашагал к пожарищу. И кто-то шел со мной рядом. А кто-то бежал впереди. И у всех было оружие, оно валялось вокруг раздавленного поезда, будто мусор. Я не скажу, что со мной пошли все, кто-то струсил и сбежал, а кто-то захотел вернуться. Но… нас было много. Потому что когда мы нашли первого взрослого - обгоревшего дядьку, ловящего обожженным ртом воздух – никак не могли решить, кто будет стрелять. И пока мы спорили, он умер. Поэтому следующего взрослого мы убили сразу, без промедления. Я выстрелил ему в голову дважды. Слишком сильно жал на курок. Следующий пытался убрать ствол, из которого в него целился тощий мальчуган лет восьми. Я помню, он все старался схватиться за дуло, чтобы вырвать его из детских рук. И хватался до тех пор, пока оно не полыхнуло. И не снесло ему полголовы.

- Сучата, - шипел толстобрюхий усач с перебитыми ногами. На нем была военная кепка с красным околышем и серое пальто. – Сссучата, вам так это не сойдет, вас всех зажарят, всех зажа…

Я выстрелил ему шею. Пуля сломала кадык, и он забулькал кровавыми пузырями.

В ту ночь мы отомстили им. Всем. И остались живы.

***

Даже зимней ночью на нашей кухоньке уютно и светло. Я вдавливаю окурок в пепельницу и стараюсь улыбаться. Ей, потому что она не знает, что чудовище до сих пор живо.

- Пойдем спать, - поднимаюсь со стула. – У нас отличный дом, правда?

Она соглашается не раздумывая. Зевает.

- Такой, о каком я всегда мечтал, - говорю не ей - себе.

Когда мы ляжем, и она заснет, я неслышно поднимусь с кровати и встану в дальнем углу. Я буду просто смотреть, как она спит. Как когда-то смотрел на то, как испуганный мальчуган с керосинкой листал страницы «Талисмана».