«Печальные музыканты»

Шервуд Андерсон

Печальные музыканты

Перевод А.Шадрина

Для семьи Уила год выдался тяжелый, Эплтоны жили тогда где-то на окраине Бидуэла; отец был маляром. В начале февраля, когда глубокий снег лежал еще на улицах и дули резкие, холодные ветры, скоропостижно умерла мать. Уилу было тогда семнадцать лет, но выглядел он старше.

Мать умерла непонятно; нелепо; так в солнечный летний день погибает раздавленная кем-то спросонок муха. Недавно еще, в такой же вот февральский мороз, развесив на заднем дворе белье, она зашла на кухню и отогревала над плитой длинные, испещренные синими жилками, руки. Потом она улыбнулась детям своей едва заметной, как будто даже застенчивой улыбкой. Такой она была всегда, именно такой помнили ее дети, все трое, а неделю спустя она, холодная, лежала в гробу в комнате, про которую неопределенно говорили "там".

А когда наступило лето и семья понемногу начала привыкать к изменившейся жизни, стряслась другая беда. До этого происшествия все думали, что маляр Том Эплтон обеспечен выгодной работой. В этом году оба его сына, Фред и Уил, должны были ему помогать.

Фреду, правда, было всего только пятнадцать лет, но он легко и быстро осваивался с любым делом. Например, когда надо было оклеивать стены, он ловко намазывал клейстером обои. Отец только изредка давал ему кое-какие отрывистые указания.

Том Эплтон соскакивал со стремянки и кидался к длинной доске, на которой был разостлан кусок обоев. Ему нравилось, что у него теперь два помощника. Чувствуется, знаете ли, что ты что-то возглавляешь, кем-то руководишь. Он вырывал кисть с клейстером из рук Фреда. "Не жалей клейстера, покрой еще вот здесь, да поровнее. Так вот, смотри! Края намазывай хорошенько!"

Оклеивать обоями комнаты в марте и в апреле было тепло, и легко, и приятно. Когда на улице бывало холодно или шел дождь, в новых домах, где они работали, топились печи. В уже заселенных квартирах им освобождали комнаты, расстилали на полу газеты поверх ковров и накрывали простынями оставшуюся в комнате мебель. И какой бы ни шел дождь или снег - внутри было всегда тепло и уютно.

Временами Эплтонам казалось, что смерть матери теснее сблизила их друг с другом. Уил и Фред чувствовали это оба; Уил, может быть, даже сильнее. Семье стало труднее сводить концы с концами. Похороны обошлись дорого, и теперь Фреду надо было бросать школу; Фред был этому даже рад. Иногда им случалось работать в домах, где были дети; ребятишки, вернувшись под вечер из школы, заглядывали в комнату, где Фред намазывал клейстером куски обоев. Он громко шлепал по бумаге кистью и не удостаивал своих зрителей даже взглядом. "Что мне с вами говорить, вы ведь еще маленькие!" - думал он. Теперь он уже работал как взрослый, Уил с отцом, стоя на своих стремянках, старательно закрепляли куски обоев сначала под самым потолком, а потом все ниже".

- Ну, как оно там сошлось внизу? - сухо спрашивал отец.

- Все в порядке, пошли дальше! - отвечал Уил.

Когда весь кусок был наклеен, подбегал Фред и разглаживал нижний край деревянным валиком. Как им завидовали те, другие ребята! Долгонько им придется ждать, покуда они окончат школу и займутся мужской работой, как Фред.

А как приятно было возвращаться вечерами домой! Уил и Фред получили белые комбинезоны, которые теперь были уже перепачканы высохшим клейстероми краской. Оба мальчика выглядели совсем как заправские маляры. Они не переодевались и прямо поверх рабочей одежды надевали пальто. Руки их была тоже облеплены клейстером.

На Мейн-стрит горели фонари. По временам кое-кто из прохожих окликал Тома Эплтона. В городе его звали просто "Тони".

"Привет, Тони!" - кричал ему какой-нибудь лавочник. Уил огорчался, что у отца так мало чувства собственного достоинства. Том слишком уж развязно себя держал, а подрастающие мальчики не очень-то любят, чтобы отцы их ребячились. Том Эплтон играл на корнете в бидуэлском духовом оркестре. Играл он неважно, а когда ему приходилось исполнять что-нибудь соло, то он и вовсе сбивался. Но музыканты, его любили и никогда не смеялись над его промахами. К тому же он так важно рассуждал о музыке и о том, как надо складывать губы, для игры на корнете, что мог кому угодно показаться знатоком своего дела.

- Он человек с понятием, уверяю вас. Том Эплтон много чего знает. Он малый смышленый, - говорили друг другу музыканты.

Но это же черт знает что такое! Надо хоть когда-нибудь человеку остепениться. Давно ли жену похоронил. Мог бы, кажется, сейчас вести себя на улице поприличнее!

Том, Эплтон всегда как-то особенно подмигивал встречным, будто говоря: "Теперь вот детишки со мной, и, конечно, надо помалкивать. А ведь здорово мы с тобой покутили на той неделе! Держи язык за зубами, дружище! Смотри, не вздумай проговориться! Мы тут еще как-нибудь с тобой выберем денек и отведем душу!"

Уила все это немного раздражало, но он сам не знал, почему. Дойдя до мясной лавки Джека Мэна, отец вдруг заявлял:

- Идите, ребята, домой, а Кэт скажите, что я за мясом пошел. Я сию минуту приду.

Он и на самом деле покупал кусок мяса, а потом шел в кабачок Элфа Гайгера и выпивал там изрядную порцию виски. Теперь дома некому попрекать его, что от него разит спиртом. Жена, правда, никогда его особенно не ругала, но все-таки раз ты женат, так и живи по-женатому.

- Эй, Билдед Смит, здравствуй! Как твоя нога? Идем, тяпнем по маленькой. Слыхал ты наш оркестр, когда мы прошлый раз на Мейнстрит играли? И здорово же у нас последний номер получился. Тарки Уайт так исполнял соло на тромбоне, что все прямо диву дались.

Уил и Фред к этому времени уже свернули с Мейн-стрит; Уил вытащил из кармана пальто маленькую изогнутую трубку и закурил ее.

- Пари держу, что один сумею всю комнату отделать! Только бы дали! похвастался он.

Теперь, когда с ним не было отца, который смущал его своим чересчур уж развязным поведением Уил чувствовал себя довольным и счастливым. Да и покурить на свободе тоже кое-что значило. Покуда мать была жива, она всегда целовала его, когда он приходил домой, и с курением надо было быть очень осмотрительным. Теперь другое дело. Теперь он стал мужчиной и сам отвечает за свои поступки.

- Неужели тебя нисколько не тошнит? - осведомился Фред.

- Ни капельки, - высокомерно ответил Уил.

Но вот случилась новая беда. Это было в конце августа; как раз должны были начинаться осенние работы, и у Эплтонов открывались неплохие виды на заработок: Ювелир Ригли только что построил большой новый дом и амбар на участке земли, купленном год назад. Это было на расстоянии миля от города, по дороге Тарнер-пайк.

Подряд этот должен был обеспечить Эплтонов работой на всю зиму. Надо было три раза покрасить дом снаружи, сделать все внутренние работы и два раза покрасить амбар. Оба мальчика должны были работать вместе с отцом и тоже получать определенную плату.

Стоило Тому Эплтону подумать о том, сколько там было внутренних работ, как у него просто слюнки текла от удовольствия. Он только об этом и говорил. По вечерам он часто зазывал к себе кого-нибудь из соседей и, сидя с ним во дворике перед домом, рассказывал о своих планах. Он так и сыпал словечками, понятными одним только малярам!

Двери и стенные шкафы надо будет покрасить под мореный дуб; входную дверь - под клен, еще кое-что - под черный орех. Право же, во всем городе не найдется другого маляра, который умел бы так искусно передать красками текстуры разного дерева, как Том. Стоило только показать ему образцы, впрочем нет, и этого не надо, сказать только, под какое дерево вы хотите покрасить, вот и все. Конечно, инструмент тоже надо иметь подходящий, ну так вот дайте что надо, а остальное уж предоставьте ему. Поверьте, когда Ригли пригласил его отделывать свой новый дом, он знал, с кем имеет дело!

Что касается практической стороны вопроса, то Эплтоны понимали, что заказ Ригли обеспечит семью на всю зиму. Это не то, что подряд какой-нибудь, где возможны всякие неожиданности. Труд их оплачивался поденно, и мальчикам назначалось самое настоящее жалованье. Значит, у них будут новые костюмы, у Кэт - новое платье, а может быть, и шляпка, зимой у них будет чем платить за квартиру, и они запасутся картофелем; словом, зиму они проживут спокойно.

По вечерам Том доставал свой инструмент и осматривал его. Кисти и все остальные принадлежности раскладывались на кухонном столе. И тогда к столу подходили оба мальчика и Кэт. Обязанностью Фреда было содержать кисти в чистоте и порядке. Том ощупывал каждую кисть пальцами, а потом водил ею по ладони.

- Это верблюжий волос, - говорил он, беря мягкую кисть из тонкого волоса и протягивая ее Уилу, - Я заплатил за нее четыре доллара восемьдесят центов.

Уил так же, как и отец, водил кистью взад и вперед по ладони, а потом Кэт, в свою очередь, брала кисть и делала то же самое.

- Она такая мягкая, как спинка у кошки! - говорила Кэт.

Уил считал, что она говорит глупости. Он думал о том времени, когда у него будут собственные кисти, и стремянки, и банки с красками, и он сможет показывать их людям, а в голове у него роились слова, которым он научился у отца. Эта кисть "шеперка", а та - "расхлестка". Когда на краску накладывали слой лака, это называлось "наводить лак". Теперь Уил хорошо знал все профессиональные словечки и уже не говорил о работе как разные невежды, которым изредка только выпадает на долю что-нибудь подмалевать.

В этот роковой вечер друзья готовили сюрприз мистеру и миссис Бардшер, которые жили через дорогу от Эплтонов. Тому Эплтону, можно сказать, повезло: он всегда любил такие затеи.

- Вот смеху-то будет! Они только что поужинали, Бил Бардшер уже разулся, а миссис Бардшер моет посуду. Они ничего не подозревают, и тут мы залезем в дом в праздничных костюмах и все сразу как гаркнем, а я еще прихвачу с собой корнет да что-нибудь протрублю. "Что это за бесовское наваждение?" - скажут они. Могу себе представить, как Бил Бардшер соскочит с кровати я начнет ругаться. Он подумает, что какие-нибудь сорванцы нарядились и пришли ему голову морочить. Вы понесете еду, а я сварю дома кофе и, когда закипит, сразу туда отнесу, выберу пару котелков побольше, и такой мы тогда тарарам устроим!

В доме Эплтонов царило необычное оживление. Том, Уид и Фред красили в этот день амбар в трех милях от города; но работали они только до четырех часов, и Том упросил сына фермера свезти их в город. Сам он умылся, а потом выкупался в лохани, которая стояла в дровяном сарае, побрился, словом, привел себя в праздничный вид. Когда туалет его был закончен, он больше смахивал на мальчишку, чем на человека в летах.

Потом Эплтоны уселись ужинать, с тем чтобы в начале седьмого выйти из-за стола. До наступления темноты Том уже не решался показаться на улицу. Нельзя было, чтобы Бардшеры увидели его в таком параде. Была ведь годовщина их свадьбы, и они могли что-нибудь заподозрить. Том слонялся по дому из угла в угол и время от времени поглядывал из окна на дом Бардшеров.

- Совсем как ребенок! - сказала Кэт и засмеялась. Иногда она любила сказать ему что-нибудь такое.

И вот Том поднялся наверх, достал свой корнет и заиграл на нем так тихо, что внизу было еле слышно. На этот раз даже нельзя было разобрать, как плохо он играет, не то что на Мейн-стрит, когда ему в духовом оркестре приходилось исполнять какой-нибудь пассаж соло. Сидя у себя, в комнате наверху, Том задумался. Когда Кэт над ним подтрунивала, ему казалось, что перед ним его покойная жена. В глазах Кэт светилась такая же застенчивая и в то же время насмешливая улыбка.

И верно, ведь после смерти жены он сегодня в первый раз идет в гости. Люди, может быть, считают, что ему следовало бы еще посидеть дома, что так оно было бы приличнее.

Во время бритья он порезал подбородок, выступила кровь. Немного погодя он спустился на кухню и, поглядев на себя в зеркало, висевшее над раковиной, смочил водой кончик полотенца и вытер им кровь с лица.

Уил и Фред стояли тут же.

Уил призадумался, да и Кэт, кажется, тоже; "Может быть... В самом деле, могло же ведь это быть. Ну да, в такую компанию, куда приглашали только тех, кто постарше, могли прийти и местные вдовушки"

Кэт не хотела, чтобы посторонняя женщина хозяйничала у нее на кухне. Кэт ведь шел уже двадцать первый год.

"Да и ни к чему все эти разговоры о "детях-сиротках", которые Том, чего доброго, там заведет". Фред - и тот об этом подумал. В доме поднималась какая-то волна недовольства Томом, но волна эта шла едва слышно, будто наползая на плоский песчаный берег.

"Да, туда могут прийти разные вдовы, а возвращаются с таких гулянок всегда парочками".

Одна и та же картина рисовалась и Кэт и Уилу: уже далеко за полночь, и они глядят из окошка верхнего этажа дома Эплтонов. Гости выводят вереницей из парадной двери дома Бардшеров, а сам Бил Бардшер стоит в дверях и провожает их. Он в праздничном костюме, стало быть сумел на минуту ускользнуть от гостей и переодеться.

И вот парочки выходят из дома. Взгляните-ка на эту женщину - это же вдова Чайлдерс. Два раза она была замужем, обоих мужей похоронила и живет теперь одна там, на Моми-пайк. Неужели в ее возрасте ей нестыдно так себя вести? И вообще, удивительное дело: двух мужей пережила, а сама ничуть не постарела и не подурнела. Впрочем, кое-кто уверяет, что и при жизни своего последнего мужа она...

Правда это или нет, мы не знаем, но чего это ради она так развязно себя держит? Сейчас вот свет падает ей на лицо, и слышно. Как она говорит старому Билу Бардшеру:

- Спокойной вам ночи, приятных снов!

"Да, этого только и остается ждать, раз отец сам себя уважать не научился".

А вот и Том, этот старый дурак; как мальчишка, он выпрыгнул из двери и догоняет уже миссис Чайлдерс. "Можно вас проводить?" - спрашивает он, а вокруг все улыбаются и хихикают, будто уже что-то знают. Просто дрожь берет, как на все это поглядишь.

- Ну-ка наливайте кофе! Кэт, ставь котелки на огонь! Того и гляди, весь народ соберется! - каким-то не своим голосом крикнул Том и засуетился, выведя обитателей дома из круга обступивших их мыслей.

Вот что произошло. Как только стемнело и люди столпились во дворе перед домом Эплтонов, Тому взбрело в голову взять оба полных котелка и свой корнет и нести все сразу. Как будто нельзя было потом вернуться за кофе! Вся компания уже собралась; было совсем темно. Кто-то тихонько перешептывался и пересмеивался, как обычно бывает при таких затеях. Но вот Том высунул голову за двери и крикнул: "Пошли!"

А потом он, должно быть, совсем обезумел: кинулся на кухню, схватил оба больших котелка, одновременно, держа в руках и корнет. Он, конечно, оступился в темноте на дорожке и, конечно, пролил на себя, весь этот кипящий кофе.

Это была страшная картина. Потоки кипящей жидкости просочились под его плотный костюм; он лежал и во весь голос кричал от боли. Какая тут поднялась суматоха! Он корчился и кричал, а все метались около него в темноте, как сумасшедшие.

А вдруг этот чудак Том решил в последнюю минуту разыграть их всех? С ним ведь это бывает! Посмотрели бы вы на него как-нибудь в субботу вечером в кабачке Элфа Гайгера: он там изображает, как Джо Дэглас садится на сук, а потом начинает его пилить. Нет, вы бы только на рожу его взглянули, когда сук под ним вдруг начинает трещать. Вы бы померли со смеху!

Но что же это такое? Боже, ты мой! Кэт Эплтон уже срывает с отца костюм, плача и причитая, а Уил Эплтон отгоняет толпу.

- Видите, с человеком плохо! Что же это такое? Боже ты мой! Бегите скорей за доктором. Том ошпарился! Вот ужас-то!

В начале октября Уил Эплтон сидел в вагоне для курящих местного поезда, который, курсирует между Кливлендом и Буффало. Ехал он в Эри, в Пенсильванию, а на поезд сел в Эштабуле, в штате Огайо. Ему трудно было бы ответить на вопрос, почему именно он ехал в Эри, и все-таки он ехал туда, ехал, чтобы искать работу где-нибудь на заводе или в доках. Может быть, Эри была просто причуда: возьму вот и поеду в Эри! Эри ведь был меньше, чем Кливленд, или Буффало, или Толедо, или Чикаго, или какой-нибудь другой большой город, куда люди едут искать работу

В Эштабуле он вошел в вагон и занял место рядом с низеньким старичком. Костюм на Уиле помялся и намок от дождя, а волосы, брови и уши почернели от угольной пыли.

В эту минуту он думал о своем родном городе Бидуэле с какой-то горькой неприязнью: "Что же это за город, где в зимнее время и работы не найти!"

После несчастья с отцом и крушения всех планов семьи сентябрь Уилу еще удалось проработать на ферме. Сначала он молотил хлеб, потом собирал маис. Все шло хорошо: ему платили по доллару в день и к тому же кормили. А так как он работал в комбинезоне, то и костюм его не изнашивался. Ну, а в самом Бидуэле нечего было и думать о заработке, не то что раньше. А у отца были такие тяжелые ожоги, что ему еще месяцы надо было лежать.

И вот как-то раз, пробродив целое утро с одной фермы на другую и не найдя работы, Уил вдруг, решил уехать. Он пришел домой и оказал об этом Кэт. Будь оно всё проклято, он не собирался так сразу срываться с места; он думал, что, может быть, еще пробудет здесь неделю-другую. Вот что, он наденет новый костюм: и пойдет вечером поболтаться по городу. "Эй, Гарри, что ты думаешь делать зимой? Я, знаешь, решил поехать в Эри, в Пенсильванию, мне там на заводе место предлагают. Может, не увидимся, так до свидания!""

Кэт не очень-то все поняла, но заторопилась его проводить. Стыдно ей, что она ни капельки его не пожалела! Впрочем, Кэт все-таки молодчина, столько ведь забот у нее. После разговора с ним она только сказала: "Да, по-моему тоже, лучше уж тебе ехать", - и пошла перебинтовывать Тому спину и ноги. Том сидел в большой комнате в качалке, весь обложенный подушками.

Уил поднялся наверх, собрал свои вещи - белье, рабочую одежду - и уложил все в бумажный мешок. Потом спустился вниз и пошел прогуляться по дороге, которая вела за город. На мосту он остановился. Это было недалеко от того места, где он с другими ребятишками любил поплавать в летние дни. И вот что ему пришло в голову: один молодой человек, приказчик из ювелирного магазина Поуси, заходил иногда по воскресеньям вечером к Кэт, и они шли гулять. Уж не собирается ли Кэт замуж? Если да, то, может быть, ему и не придется возвращаться домой. Как же он раньше об этом не подумал? И в этот вечер весь мир за пределами Бидуэла показался ему сразу огромным, страшным. Слезинки стали навертываться на глаза, но он сумел сдержать их. На какое-то мгновение рот его приоткрылся и закрылся снова, очень чудно, как у рыбы, когда ее вытащат из воды.

К вечеру он вернулся домой, и всё как будто пошло на лад. Мешок свой он, уходя, бросил в кухне на табуретке. Кэт собрала кое-какие мелочи, которые он забыл, и увязала все получше. Отец позвал его к себе.

- Молодец, что едешь, Уил! Пока человек молод, надо обязательно свет повидать. Я в твои годы тоже вот взял и уехал, - не без важности заявил он.

К ужину был испечен пирог с яблоками. Это была роскошь, которой Эплтонам в такое время, пожалуй, и не следовало себе позволять, но Уил знал, что Кэт испекла сегодня этот пирог нарочно, чтобы его побаловать. Он съел два больших куска и почувствовал себя сразу бодрее,

Он и не заметил, как пролетело время; было уже около десяти часов, и пора было идти, из города он рассчитывал доехать до Кливленда товарным поездом, который отправлялся в десять. Фред уже лег спать, отец тоже заснул у себя в качалке. Уил взял свои вещи, а Кэт надела шляпу.

- Я пойду тебя проводить, - сказала она.

По улице Уил и Кэт шли молча. Так они добрались до складов Уэйли; там в тени навеса Уилу надо было ждать поезда. Несмотря на то, что Уил был на три года моложе Кэт, он был выше ее ростом; припоминая потом подробности этого вечера, он думал об этом не без удовольствия.

Как живо запечатлелось все в его памяти. Когда подошел состав, Уил залез в пустой полувагон из-под угля и сидел там, съежившись в уголке. Над головой у него было открытое небо. Каждый раз, когда поезд останавливался, Уил боялся, что вагон отцепят и оставят где-нибудь на запасном пути. Сцепщики то и дело проходили мимо, перекликаясь друг с другом и озаряя мрак отсветами своих фонарей.

Какая это была непроглядная темь! А потом вдруг начал моросить дождь. Пропал теперь его костюм! А что до Кэт, то нельзя же было так, на ходу выпытывать у сестры, выходит она замуж или нет. Только, если она это сделает, неминуемо женится и отец. Для такой молоденькой девушки, как Кэт, это в порядке вещей, но думать о женитьбе человеку, которому уже за сорок, это же черт знает что! И почему Том Эплтон так мало себя уважает? Впрочем, Фред ведь совсем ребенок, ему еще, пожалуй, нужна мать.

Всю ночь напролет, пока Уил ехал в товарном поезде, он думал о браке. Это были какие-то неуловимые мысли, как птицы, которые то прятались в кусты, то вылетали оттуда снова. Самого Уила вопрос этот - об отношениях между мужчиной и женщиной - пока еще особенно не волновал. Другое дело дом. Родной дом для него всегда много значил. Когда он работал неделями на ферме и спал там в чужой комнате, перед глазами часто проплывала далекая картина - дом Эплтонов и занятая хозяйством Кэт. Она вернулась из города и поднимается теперь по лестнице. Том Зплтон возится на кухне - он любит немного закусить перед сном. Но вот и он идет наверх, к себе в комнату. В эти часы он обычно курит трубку, а иногда достает корнет и наигрывает на нем что-нибудь нежное, печальное.

В Кливленде Уил сошел с поезда и сел в трамвай. Трамвай был полон рабочими, ехавшими на заводы; он смешался с ними. Костюм на нем был весь измят и вымазан в грязи, но и окружающие были одеты не лучше. Рабочие сидели молча, одни уставились глазами в пол, другие глядели в окна. По обеим сторонам улицы тянулись заводские постройки.

Уилу опять повезло - в восемь часов утра он и там сумел захватить товарный поезд, шедший из Коллинзвуда. Но, доехав до Эштабулы, он решил, что лучше, пожалуй, пересесть в пассажирский. Если уж он окончательно надумал остановиться в Эри, то приехать туда надо было по билету, как подобает человеку порядочному.

Сидя потом в вагоне для курящих, он понял, что видом своим совсем не похож на порядочного человека: волосы слиплись от угольной пыля, грязь, размазанная дождем, черными потоками ползла по лицу. Костюм был испачкан в грязи - все надо было мыть и чистить, а бумажный мешок, в который были сложены его вещи, размок и порвался.

Из окна вагона было видно серое небо, - ночь обещала быть холодной; мог пойти дождь.

Странное дело - во всех городах, которые он проезжал, дома выглядели какими-то холодными, неприступными. "Ну и черт с ними!" В Бидуэле, до того самого вечера, когда после своей дурацкой выходки в годовщину свадьбы старого Била Бардшера отец его получил такие тяжкие ожоги, Уилу казалось, что каждый дом полон тепла и уюта. По улицам он там всегда ходил весело посвистывая. Окна домов по вечерам светились каким-то теплым светом. "Здесь вот живет Джон Уайет, ломовой извозчик. У него жена с шишкой на шее. А в том вон сарае стоит белая кляча старого доктора Масгрейва. Она уже на черта похожа, но ездить на ней все-таки можно".

Уил заерзал на своём сиденье. Рядом с ним ехал какой-то старичок, ростом не выше его брата Фреда. Одет он был довольно несуразно; на нем были коричневые брюки и серый пиджак в клетку. На полу, в ногах у него стоял небольшой кожаный футляр.

Задолго до того, как старик заговорил, Уил уже как будто знал все наперед. Он был, например, уверен, что человек этот играет на корнете. Несмотря на почтенный возраст, в нем, казалось, не было ни малейшего чувства собственного достоинства. Уил вспоминал, как отец его шагал с духовым оркестром по главной улице Бидуэла. Был какой-то праздник, чуть ли не День Четвертого июля {День Независимости Соединенных Штатов Америки}, и улицы были запружены народом. Тому Эплтону хотелось блеснуть перед всеми своим искусством. Понимал ли тогда весь этот толпившийся народ, до чего Том плохо играет, или, может быть, все они сговорились не смеяться друг над другом? Уилу было не очень-то весело, но, вспоминая об этом, он не мог удержаться от улыбки.

Улыбнулся и старичок.

- Знаете, - начал он и без всяких предисловий завел рассказ о том, как ему в жизни не повезло, - Знаете, молодой человек, перед вами неудачник. Он попробовал было рассмеяться, но это ему не удалось, губы его стали дергаться. Теперь вот я должен возвращаться домой, хвост поджавши, будто собака какая, - заявил он вдруг.

Старик колебался, не зная, что делать; ему не терпелось вступить в разговор со своим молодым спутником. Но чтобы так вот, в дороге, завязалась беседа, надо уметь быть попроще, повеселее. Встретил в поезде незнакомого человека, так расскажи ему сначала что-нибудь занимательное:

"Между прочим, мистер, знаете, какой мне недавно случай, рассказали, вы, наверно, еще не слыхали? Об одном золотоискателе из Аляски; он там много лет прожил и за все это время ни одной женщины не видел". Надо только как-нибудь начать, а потом уже и про себя и про свои дела можно поговорить.

Но старику хотелось сразу же пуститься в рассказы о своей жизни. В то время как он произносил печальные и безнадежные слева, глаза его чуть улыбалась какой-то особенной, кроткой улыбкой.

"Если вам будет неприятно или скучно меня слушать, не утруждайте себя. Хоть я и стар и никуда не гожусь, я все таки малый неплохой!" - говорили глаза его, бледно-голубые и водянистые. Такие глаза бывают у бездомной собаки, и странно было их видеть на лице человека. Улыбку его тоже трудно было назвать улыбкой. "Не отпихивай меня, паренек! Если тебе нечего дать мне поесть, то погладь меня хоть немного, хоть чуточку, чтобы я поверил, что ты мне хочешь добра; мне уже достаточно за мой век надавали пинков". Глаза его все время что-то говорили на особом своем языке.

Уил поймал себя на том, что сочувственно ему улыбался. Да, старичок действительно чем-то напоминал ему собаку. Уил был доволен, что так легко его разгадал. "Кто умеет на все смотреть своими глазами, тот нигде не пропадет!" - подумалось ему. Мысли его уносились куда-то в сторону. В Бидуэле жила старуха, у которой была собака-овчарка. Когда наступало лето, старуха каждый раз собиралась остричь ее, а потом, в последнюю минуту, совсем уже принявшись за дело, вдруг решала, что стричь не надо. Она хватала большие ножницы и уже начинала кромсать ими шерсть собаки, но руки у нее тряслись. "Так что же, стричь или не стричь?" И минуты через две она решала, что стричь все-таки не стоит, "Очень уж она будет страшная!" говорила себе старуха, оправдывая тем самым свою нерешительность.

Наступало самое жаркое время, собака ходила, высунув язык, изнывая от жары. И вот, старуха снова бралась за ножницы. Собака терпеливо ждала, но хозяйка сначала выстригала широкую борозду у нее на спине, а потом опять приходила к выводу, что стричь не стоит. Ей, должно быть, казалось, что, срезая такую великолепную шерсть, она вместе с ней срезает и куски мяса. И продолжать она уже не могла. "Нет, нельзя же ее так уродовать!" - думала она, с самым решительным видом откладывая ножницы в сторону. И все лето бедная собака ходила какая-то пристыженная и смущенная.

Думая про собаку, Уил невольно улыбался и то и дело посматривал на своего спутника. Несуразный костюм старика чем-то напоминал ему наполовину остриженную овчарку. Как и та, старик выглядел смущенным и пристыженным,

Теперь Уил начал уже извлекать для себя пользу из этой встречи. Ему надо было взглянуть в глаза какой-то правде, а он не мог, не находил в себе сил. С тех пор как он покинул дом, вернее даже раньше - с той самой минуты, когда он вернулся из деревни и сказал Кэт, что хочет уехать, да все время гнал от себя какие-то мысли. А тут вот этот старичок и собака с выстриженной спиной вытеснили то, другое, помогли ему забыть о себе.

Вспоминался Бидуэл в ясный летний вечер. Старуха, хозяйка собаки, стоит у себя на крыльце. Собака вдруг вскакивает и бросается к воротам. Зимой, когда шерсть у нее опять отрастала, она не давала спуску ни одному мальчишке и поднимала каждый раз отчаянный лай. А на этот раз она полаяла было чуть-чуть, а потом притихла. "Я ведь и на собаку-то не похожа, и совсем мне не пристало обращать на себя внимание!" - должно быть, решила она. И вот она сначала яростно кидается к воротам и открывает пасть, чтобы залаять, а потом вдруг, как будто одумавшись, поджимает хвост и торопливо семенит домой. Мысли эти смешили Уила. С тех пор как он покинул Бидуэл, ему в первый раз стало весело.

Старик продолжал рассказывать о себе и о своей жизни, но Уил уже не слушал его. Самые противоречивые чувства боролись в нем: будто два голоса переговаривались вдалеке, а он безмолвно стоял где-то в длинном коридоре и только прислушивался к ним. Голоса эти доносились из разных концов дома, и он никак, не мог решить, которому из двух отдать предпочтение.

Конечно, Уил оказался прав, - старик был корнетистом. Так же как и отец, он, должно быть, играл в духовом оркестре, и на полу в потертом кожаном футляре лежал его инструмент.

Спутник Уила рассказал, что жена его умерла и он, уже пожилым человеком, женился вторично. У него были кое-какие сбережения, и вот он ни с того ни с сего перевел все на имя своей второй жены, которая была моложе его на пятнадцать лет. Она завладела деньгами, купила большой дом в рабочем районе Эри и стала сдавать комнаты с пансионом.

И вот, в собственном же доме, старик как-то совершенно потерялся. Его ни во что не ставили. Так уж вышло. Надо было думать о жильцах - заботиться об их нуждах. У жены его было два уже почти взрослых сына; оба работали на заводе.

Само то себе это было не плохо, за содержание сыновья платили, что полагалось, но и с их нуждами тоже надо было считаться. Раньше, перед тем как лечь спать старик любил поиграть на корнете, а теперь он каждый раз боялся кого-нибудь потревожить.

Ему становилось не по себе; он ходил из угла в угол, стараясь ни с кем не заговаривать и вообще не попадаться никому на глаза. Одно время он даже хотел устроиться работать на заводе, но его туда не приняли, помешали его седины. И вот однажды вечером он ушел из дому и поехал в Кливленд, где надеялся получить место хотя бы в оркестре какого-нибудь кинотеатра. Но из этого тоже ничего не вышло. Теперь он возвращался в Эри, к жене. Он написал ей письмо, и она ответила, чтобы он приезжал.

- Знаете, почему в Кливленде меня в оркестр не взяли? Не оттого, что я так уж стар, нет, а вот губы не годятся, - объяснял он; сморщенные старческие губы его слегка дрожали.

Уил не мог отделаться от мысли о собаке-овчарке. Как только губы старика начищали дрожать, губы Уила дрожали тоже.

Но что же с ним такое творилось? Он стоял в коридоре дома и слышал два голоса, звучавшие одновременно. Уж не хочет ли он заглушить в себе один из них? А что же значит тот, второй, от которого ему не удается отделаться, со вчерашнего вечера, не то ли, что окончена его жизнь в Бидуэле, в доме Эплтонов? Может быть, этот второй голос издевается над ним, хочет убедить его, что, он повис в воздухе и что на земле ему больше нет места? Но неужели Уил в самом деле боится? Чего ему бояться? Он ведь хотел этого быть взрослым, твердо стать на ноги, так что же с ним такое? Неужели ему страшно оттого, что он становится мужчиной?

Он делал отчаянные усилия, чтобы справиться с собой. Слезы блеснули в глазах старика, и Уил тоже чувствовал, вот-вот расплачется, хотя хорошо знал, что этого-то и не следует делать.

Старик говорил и говорил, без умолку - он рассказывал обо всех своих горестях, но слова его уже не долетали до Уила. Юноша все больше и больше уходил в себя. В памяти всплывали детские годы, годы, проведенные в Бидуэле, в доме Эплтонов.

Вот занятый работой взрослого Фред окидывает своих сверстников торжествующим взглядом. Картины прошлого целой вереницей проходили теперь перед Уилом. Вот он вместе с отцом и Фредом красит стены амбара; два деревенских мальчика подошли, остановились и глазеют на Фреда, который стоит на времянке. Они что-то кричат ему, но Фред и не думает отвечать. С важным видом шлепает он кистью по стене и время от времени оборачивается и сплевывает через плечо. Том Эплтон глядит в эту минуту на Уила; у того и у другого где-то в уголке глаз играет улыбка. Да, со старшим сыном отец уже на равной ноге, они товарищи по работе и чудесно понимают друг друга. Оба они с любовью глядят на Фреда: "Глядите-ка, Фред уже строит из себя взрослого!"

А вот Том Эплтон разложил кисти на кухонном столе и стоит и любуется ими. Кэт берет кисть и водит ею по ладони. "Она такая мягкая, как спинка у кошки!" - говорит Кэт.

Уил почувствовал, что к горлу его подкатывает какой-то комок. И вот он снова, как будто во сне, увидел сестру свою Кэт. Она идет куда-то по улице с молодым человеком, приказчиком ювелирного магазина. Должно быть, это воскресенье и они направляются в церковь. А раз Кэт идет об руку с ним, это значит, да, пожалуй, это значит именно то, что семьи Эплтояов уже больше нет, что на ее месте будет другая.

Уил беспокойно ерзал на своем сиденье. В вагоне стало темнеть. Старик говорил без умолку и все толковал о себе. "Можно сказать, что у меня вовсе нет дома!" - повторял он. Неужели же Уил и на самом деле расплачется, так вот, прямо в вагоне - в незнакомом месте, среди незнакомых людей? Он попытался что-то сказать, вставить какую-то ничего не значащую фразу, но рот его только беззвучно открывался и закрывался, как у рыбы, которую вытащили из воды.

Поезд вошел под навес вокзала. Мрак сгустился. Рука Уила как-то судорожно сжалась, а потом опустилась на плечо старика. Поезд остановился, и в это мгновение они стояли почти обнявшись. Зажгли свет, - в глазах Уила видны были слезы. И тут случилось самое лучшее из того, что может случиться с людьми. Старый музыкант, увидав эти слезы, принял их за знак сочувствия к своим жизненным неудачам, и в его водянистых голубых глазах появилось выражение благодарности. Да, до этого он не знал, что может встретить сочувствие! Когда старик на минуту умолк, Уил как-то вскользь заметил, что едет в Эри и хочет устроиться там на работу. Они вышли из вагона, и старик ухватил Уила за руку.

- Знаете что: вы отлично могли бы поселиться у нас, - сказал он, - и в глазах его блеснул огонек надежды; при мысли о том, что он может привести жене нового жильца, перспектива возвращения домой показалась ему уже не такой безотрадной.

- Идемте со мной, это будет лучше всего, прямо к нам! - упрашивал он, не отпуская руки Уила.

Прошло две недели; Уил поступил рабочим на один из заводов в городке Эри, штата Пенсильвании; он вошел в колею новой жизни - внешне, во всяком случае, в глазах других людей это было так.

Но вот однажды, в субботний вечер, случилось то, чего Уил одновременно и ждал и боялся с того самого часа, когда в Бидуэле, вынырнув из-под навеса складских помещений Уэйли, он сел в товарный поезд; пришло письмо от Кэт, и с важным известием.

В ту самую ночь, когда он уже простился с сестрой и собирался залезть в темный угол полувагона из-под угля, Уил высунулся за борт, чтобы в последний раз взглянуть на Кэт. Она все так же тихо стояла под навесом, но когда поезд вот-вот уже должен был отойти, шагнула вперед, и свет уличного фонаря озарил ее лицо.

Но лица этого Уил так и не разглядел: смутные черты его остались расплывчатыми в этом тусклом свете. Что это, действительно губы ее шевелились и пытались что-то сказать ему или все было только игрой далекого, неясного и колеблющегося луча? В рабочих семьях самые значительные, самые тяжелые минуты жизни проходят в молчании. Даже в минуту смерти или появления на свет нового существа говорится мало. У жены рабочего родился ребенок. И вот муж входят к ней в комнату. Она лежит в кровати, и рядом с ней - крохотный красный комочек. С минуту муж растерянно стоит у кровати. Ни он, ни жена не могут прямо посмотреть друг другу в глаза. "Ну что же, мать, отдохни теперь хорошенько!" - скажет он и поспешит выйти из комнаты.

Там, в Бидуэле, возле больших темных складов, Кэт сделала несколько шагов в сторону Уила и остановилась. Между складами и железнодорожными путями была узенькая полоска травы; на ней-то Кэт и стояла. Может быть, в последнюю минуту ей захотелось проститься с ним понежнее, и дрожавшие губы ее говорили именно об этом? Уила тогда охватил безотчетный страх, и, должно быть, это чувство его передалось и Кэт. В ту минуту она держала себя совсем как мать, будто перед ней был ребенок. Что-то невысказанное тогда так и осталось тайной. Да, она должна была сказать ему какие-то слова и не смогла. Очертания ее фигуры начали колебаться, а потом совсем расплылись, превратившись в неясное пятно, которое постепенно таяло в темноте.

- Прощай - бросил он шепотом в темноту, и, может быть, губы сестры шептали в этот миг то же самое слово. Но в воздухе все было тихо, и она стояла, окруженная этой тишиной, в то время как поезд, грохоча, уносился вдаль.

А теперь вот, в этот субботний вечер, вернувшись с завода, он нашел у себя письмо Кэт. И в нем было сказано как раз то, чего сестра не смогла ему сказать тогда, в день отъезда. Работа на заводе заканчивалась в пять часов. Вернувшись, прямо как был, в рабочей одежде, Уил прошел к себе. У самого входа на поломанном столике под коптящей керосиновой лампой лежало письмо.

Взяв его, Уил поднялся по лестнице в свою комнату и стал читать его там в тревоге, все время ожидая, что сквозь стену протянется какая-то рука и ударит его.

Отец поправлялся. Тяжелые ожоги, которые рубцевались так медленно, начали теперь по-настоящему заживать, и доктор сказал, что заражения крови бояться уже не приходится. Кэт нашла новое средство от боли. Кору гладкого вяза надо было положить в молоко и держать в нем, пока она не размокнет и не станет мягкой; потом эту кору прикладывали к месту ожога, и боль успокаивалась. Том стал тетерь лучше спать по ночам.

Что же касается Фреда, то отец и дочь решили, что он может снова посещать школу. Нельзя было оставлять мальчика без образования, да, к тому же, и работы для него никакой не предвиделось. Может быть, правда, по субботам он сможет помогать немного в свободное время где-нибудь в магазине.

Приходила к ним какая-то дама из женского благотворительного общества, имела наглость предлагать помощь семье Эплтонов. Ну, Кэт сумела сдержать себя, вела себя с ней вежливо, но если бы только эта особа знала, чего это стоило, у нее бы потом целый месяц уши горели. Надо же додуматься!

Уил очень мило сделал, что прислал открытку из Эри, как только устроился на работу. Ну, а насчет денежной помощи, то, конечно, семья ничего не имела бы против, но пусть он только себя не обижает. "В лавках нам отпускают в кредит, и мы отлично проживем и так", - уверенно заявляла Кэт.

А в конце была маленькая приписка, и в ней было сказано то, о чем Кэт не решалась ему сказать тогда. Дело касалось ее самой, ее будущего. "В тот вечер, когда ты уезжал, я кое-что хотела тебе сказать, но подумала, что глупо было бы говорить об этом раньше времени". Итак, пусть Уил все-таки знает, что весной она собирается выйти замуж. Ей хотелось бы, чтобы Фред жил вместе с ней и ее мужем. Пусть, мальчик по-прежнему ходит в школу, а потом, может быть, ему удастся поступить и в колледж. Надо же, чтобы хоть кто-нибудь, из семьи получил приличное образование. Теперь, когда Уил как-то устроил свою жизнь, ей можно было подумать и о себе.

Уил сидел в своей каморке на верхней этаже большого деревянного дома, принадлежавшего жене того самого старого музыканта, с которым он повстречался е поезде. В руках он держал письмо. Комната его была на третьем этаже, под самой крышей. Рядом с ним такую же каморку занимал сам старичок. Уил снял эту комнатку потому, что она стоила дешево и он мог из своего заработка платить за квартиру, за еду, за стирку белья, посылать каждую неделю по три доллара Кэт и даже оставлять себе доллар на карманные расходы. Этого доллара хватало и на табак и на то, чтобы время от времени сходить в кино.

- У-ух! - глухо пробурчал Уил, прочтя последние строки письма.

Он сидел в своем промасленном комбинезоне и там, где пальцы его прикасались к белым листам бумаги, оставались жирные пятнышки. Руки его слегка дрожали. Он поднялся, налил в таз воды из кувшина и начал умываться.

Когда он уже заканчивал свой туалет, явился гость. Послышалось шарканье ног по коридору, и через минуту голова старого корнетиста робко просунулась в дверь. Во взгляде его было все то же приниженное, умоляющее выражение, и оно, как и там в поезде, напоминало Уилу взгляд побитой собаки. Старик что-то замышлял, ему хотелось как-нибудь заявить свой протест против того, что жена захватила всю власть в доме, и для этого ему нужна была моральная поддержка Уила.

Уже с неделю он чуть ли не каждый вечер приходил к Уилу. У него были две мечты; играть по вечерам на корнете и иметь карманные деньги. Уила он считал в некотором роде своей собственностью. Уил был здесь человеком новым, и власть хозяйки не успела еще на него распространиться. Часто вечерами старый корнетист разговаривал с Уилом, усталым и полусонным, покуда глаза юноши не смыкались и он не начинал тихонько похрапывать. Старик обычно садился на единственный в комнате стул, а Уил располагался на краешке кровати. И вот, шевеля сморщенными губами, корнетист начинал рассказывать о прошлом, о своей незадачливой молодости, и любил всегда немного приврать. Когда Уил, совсем обессилев, валился на кровать, старик вставал и мягкими, кошачьими шажками принимался ходить по комнате. "Лучше все-таки не говорить громко. Так что же, выходит, Уил уже спит?" Старик выпрямлялся и, осмелев, начинал произносить полушепотом дерзкие слова. По правде говоря, он сделал большую глупость, передав все деньги жене. Та, конечно, этим воспользовалась и была права. И если он теперь в таком положении, ему некого винить в этом, кроме самого себя. Беда его в том, что ему всю жизнь не хватало смелости. А мужчина прежде всего должен быть мужчиной. Он вот давно подумывает, что дом приносит жене доход; значит, и ему надо получать свою долю. Жена, вообще-то говоря, человек неплохой. Но ведь, известное дело, женщины, никогда они в наше положение не войдут.

"Что ж, придется с ней потолковать, да так все прямо и выложить. Может быть, ей это и не очень понравится, но раз тут все на мои денежки заведено, пускай и доходами со мной делится. Хватит уж мне дураком быть, пусть себе раскошеливается!" - шептал старик, посматривая уголками водянистых глаз на Уила, который уже давно спал.

И вот старик наш снова стоит у двери и озабоченно заглядывает в комнату. Пронзительный звонок, не смолкая, зовет всех на ужин, и оба приятеля направляются вниз; Уил идет впереди. В столовой за длинным столом уже собралось несколько человек, слышно, как другие идут по лестнице.

Молодые рабочие сидят в два ряда за длинным столом и ужинают молча. Субботний вечер, и молчаливые люди за столом...

В такие субботние вечера вся эта молодежь спешит поскорее поесть и расходится по улицам города, по улицам, залитым огнями.

Уил крепко вцепился обеими руками в края стула.

Да, в субботу вечером ребята могли себе кое-что позволить. Трудовая неделя кончилась, в карманах позвякивали деньги. Ужинали все молча, а потом один за другим убегали,

Сестра Уила, Кэт, весной должна была выйти замуж. Прогулки ее по улицам Бидуэла с молодым приказчиком из ювелирного магазина сделали свое дело.

Молодые рабочие фабрик и заводов в Эри, штата Пенсильвания, надевали в субботу вечерам свои праздничные костюмы и расходились по залитому огнями городу. Кто шел в парк, кто стоял и разговаривал с девушками на перекрестках, иные гуляли с девушками по улицам. А были и такие, которые направлялись в кабачки, чтобы выпить. У мужчин начинались там за стойкой свои разговоры.

- Ну и сукин сын этот мастер, и дам же я ему в морду, если он только посмеет еще придираться!

Юноша из Бидуэла сидит за столом в пансионате в городе Эри, в Пенсильвании, и перед ним на тарелке груда мяса и картофеля. В комнате не очень светло, пожалуй даже темновато и как-то мрачно. На серых обоях там и тут черные полосы. Тени играют на стене. Вокруг него сидят другие такие же юноши и едят молча, торопливо.

Уил вдруг вскочил из-за стола и направился к выходу, но никто на это и внимания не обратил. Кому какое дело, что он не стал ужинать? Хозяйка, жена старого корнетиста, прислуживала за столом во время еды, но в эту минуту она как раз вышла на кухню. Это была женщина молчаливая, угрюмая, ходила она всегда в черном.

Всем остальным, за исключением разве только старого музыканта, было совершенно безразлично, ушел Уил или остался. Уил был простой рабочий парень, а в таких домах молодые ребята только и делают, что приходят или уходят.

Широкоплечий мужчина с густыми черными усами, который на вид был старше других, оторвался на миг от еды и поднял глаза. Он тихонько толкнул в бок своего соседа, а потом, тыча большим пальцем через плечо и улыбаясь, проговорил:

- Посмотри, как быстро молодчика нашего подцепили! Ему, бедному и поесть уж некогда. Раненько у него сегодня свидание какая-то красотка, видно, уже поджидает.

Старый корнетист, сидевший напротив Уила, увидел, что тот уходит, и встревожено посмотрел ему вслед. Он рассчитывал сегодня опять зайти к Уилу вечерком и поговорить о днях своей молодости, а заодно и чуточку прихвастнуть. Уил уже выходил из двери, и в этот момент на глазах у старика выступили слезы. Губы его задрожали. При малейшем огорчении губы его начинали дрожать, а глаза наполнялись слезами; неудивительно, что он уже не мог играть в оркестре на своем корнете.

А теперь вот Уил скрылся где-то в темноте, и для старика весь вечер был испорчен, а дом превратился в пустыню. Он хотел сегодня быть с Уилом совсем откровенным, рассказать ему, как он решил теперь вести себя с женой в денежных делах. Разговор этот прибавит ему бодрости, и он станет смелее. Ясно, что раз дом куплен на его деньги и жена сдает комнаты с пансионом, то он должен участвовать и во всех доходах с этого дома. А доходы, без сомнения, есть. К чему же было заводить пансионат, если бы он не давал прибыли? Жена ведь не так уж глупа.

Хоть он и стар уже, но деньжата ему бы совсем не помешали. У него вот есть, например, приятель, молодой парень; хочется же иногда сказать этому приятелю; "Пойдем, дружок, выпьем по кружке пива! Я тут знаю одно хорошее место. Выпьем по кружке, а потом, сходим в кино. Я за все плачу".

Старый корнетист больше уже не мог есть свою порцию мяса с картофелем. Сколько-то времени он смотрел через головы всех сидевших, а потом поднялся со стула и ушел к себе. Жена вышла вслед за ним в коридор и окликнула его:

- Что с тобой, дорогой, уж не заболел ли ты? - спросила она.

- Нет, - ответил он, - просто не хочется есть.

И, не глядя на нее, он медленно и тяжело стал подниматься, по лестнице.

Уил торопливо шел куда-то по улице, но направлялся он вовсе не туда, в залитые огнями кварталы города. Пансионат был в рабочем районе, Уил повернул к северу, пересек несколько линий железнодорожных путей и пошел вдоль берега озера Эри в сторону доков. Ему надо было кое о чем поразмыслить, что-то решить наедине с собой. Справится ли он с этой задачей?

Он все шел - вначале торопливо, а потом замедлив шаги. Был уже конец октября, и холодный ветер пронизывал насквозь. Промежутки между фонарями были большие, и Уил временами погружался в полную темноту. Отчего это сразу всё вокруг него стало таким странным, будто призрачным? Он забыл захватить из дома пальто, надо будет написать Кэт, чтобы прислала.

Вот он уже почти у самых доков. Не только ночь, но и собственное его тело, и тротуар под ногами, и далекие звезды в небе, и даже незыблемые заводские здания, мимо которых, он проходил, - все казалось ему призрачным и странным. У него было такое чувство, что он может протянуть руку и проткнуть эти стены, пройти сквозь них так же, как проходят сквозь туман или сквозь облако дыма. Странными, были и люди, которые попадались ему навстречу, и странно себя вели. Темные фигуры вырастали вдруг перед ним из мрака. У заводской стены стоял человек, безмолвный и неподвижный. Казалось, что и в поступках людей и в самой этой ночи было что-то непонятное, необъяснимое.

Уил прошел в двух шагах от неподвижной фигуры. Человек это или только тень на стене?.. Жизнь, в которой Уил оставался теперь один, ужасала его своей необъятностью. Может быть, и вся-то жизнь такая - огромная, зияющая бездна...

Он вышел на пристань, где пришвартовывались суда, и долго стоял там, глядя на корпус парохода, высившийся как отвесная стека. Все было пустынно и мрачно. Оглянувшись, Уил вдруг заметил или, вернее, почувствовал, что по дороге идут двое, должно быть мужчина и женщина. Звук их шагов тонул в густой пыли, разглядеть их тоже было нельзя, но Уил знал, что они где-то близко. Мелькнуло что-то белое, может быть край женского платья; фигура мужчины темным пятном выступала из темноты ночи.

- Да не бойся же, - хриплым голосом шептал мужчина,- ничего с тобой не случится!

- Замолчи, - ответил; женский голос, и раздался взрыв смеха; фигуры скрылись, - Ты сам не знаешь, что говоришь! - донеслись откуда-то снова слова женщины.

После того, как Уил получил письма от Кэт, он уже перестал быть ребенком. Ребенок ведь всегда связан с чем-то для него родным - у него есть дом. А у Уила связь эта оборвалась. Его вытолкнули из гнезда, и это было уже совершившимся фактом. Вся трудность заключалась в том, что он уже больше не был мальчиком, а взрослым мужчиной еще не стал. Он как будто висел где-то в пространстве, у него больше не было твердой почвы под ногами.

Уил стоял в темноте, в тени огромного корпуса парохода и как-то неловко подергивал плечами. Плечи его были крепкими, как у мужчины. Да, теперь уже нечего было жалеть о вечерах в доме Эплтонов, когда Кэт и Фред стояли рядом, а отец их, Том Эплтон, раскладывал на кухонном столе свои малярные кисти; нечего было вспоминать звуки шагов Кэт, когда она поздно вечером поднималась по лестнице дома Эплтонов, возвращаясь после прогулки с приказчиком ювелирного магазина. И надо ли ему тратить время на мысли об овчарке из Огайо, о собаке, которую дрожащие старушечьи руки сделали посмешищем всех соседей?

Настала пора стать взрослым, столкнуться с жизнью. Лицом к лицу. Только бы ощутить под ногами почву, не проваливаться куда-то в пространство, не чувствовать вокруг себя эту пустоту!

"Стать мужчиной" - слова эти звучали как-то странно. Что они значили?

Уилу хотелось думать о себе как о мужчине, представить себя за работой взрослого в цехе. На заводе, где он сейчас работал, не было ничего, что могло бы дать ему точку опоры. Целыми днями он стоял у станка и сверлил дыры в кусках железа. Мальчик подвозил ему на тележке небольшие, казалось бы ни на что не годные куски железа; Уил брал их по одному и клал под сверло; потом нажимал рычаг, и сверло, опускаясь, впивалось в металл. Поднимался дымок, похожий на пар, и тогда Уил поливал то место, которого касалось сверло, струей машинного масла. После этого он снова поднимал рычаг. Дыра была просверлена, и теперь оставалось только бросить этот кусок железа в другую тележку - Уилу больше не было до него никакого дела, как и ему до Уила.

В полдень на заводе был перерыв. Рабочие могли размять ноги, выйти и погреться на солнце. В цехах люди садились на скамейки и ели принесенный в котелках завтрак. Иные мыли руки, а кое-кто, вероятно, считал, что не стоят утруждать себя такими пустяками. Ели они молча. Порою кто-нибудь из рабочих сплевывал на пол и потом растирал ногою плевок. Когда наступал вечер, Уил возвращался с завода, ужинал в обществе таких же молчаливых, как он сам, людей, а через некоторое время в комнату к нему приходил хвастливый старичок. Лежа на кровати, Уил пытался слушать его болтовню, но тотчас же засыпал.

Люди были вроде кусков железа, в которых сверлили дыры. Их тоже сваливали потом куда-то в тележку. Ему не было никакого дела до них, а им до него. Жизнь превратилась в одну томительную смену дней, да ведь, может быть, и вообще-то она такая - одна только смена дней.

"Стать мужчиной!"

Неужели и на самом деле он откуда-то ушел, чтобы куда-то прийти? Неужели юность и зрелость - это два разных дома, в которых в разное время живет человек? Без сомнения, что-то важное должно было произойти в жизни его сестры Кэт. Раньше это была совсем молоденькая девушка. И у нее были отец и два брата, и она жила с ними в их доме в Бидуэле, в штате Огайо.

Но вот наступит день, когда все для нее станет иным. Она выходит замуж и перебирается в другой дом, и у нее теперь есть муж, может быть будут и дети. Ясно, что Кэт что-то нашла для себя; она как будто протянула руки и что-то ими крепко схватила, Кэт выпрыгнула на домашнего гнезда и сразу же утвердилась на другой ветке дерева жизни - она стала женщиной.

В то время как Уил стоял так в темноте, какой-то комок подкатывал ему к горлу. Уил снова с чем-то боролся, но с чем именно? Ему не приходилось перебираться из одного дома в другой. Был дом, в котором он жил, а потом вдруг нежданно-негаданно дом распался. Как будто Уил стоял теперь на самом краю гнезда и беспомощно озирался вокруг, и вот из глубины гнезда протянулась рука и столкнула его вниз, в пустоту. И ему некуда было поставить ноги, он так и повис в этой пустоте.

Но что же это такое? Детина чуть ли не шести футов ростом здесь, в тени этого огромного парохода, расплакался вдруг, как ребенок! Преисполненный решимости, Уил вышел из темноты, миновал длинные ряды заводов и направился назад в жилые кварталы. Он прошел мимо бакалейной лавки и заглянул туда - стенные часы показывали уже десять. Двое пьяных вышли из двери дама и остановились на крыльце. Один из них вцепился обеими руками в перила, другой тянул его за рукав.

- Пошел вон, говорят тебе, пошел вон! - бормотал пьяный, продолжая цепляться за перила.

Уил вернулся домой усталый и с трудом поднялся по лестнице. "Черт побери, с чем угодно человек может справиться, надо только знать, с чем имеешь дело!"

Войдя к себе в комнату, Уил зажег свет и уселся на край кровати. Старый корнетист сразу же накинулся на него, как маленький зверек, который сидит, притаившись где-нибудь в лесу под кустом, и вдруг дождался добычи. Он притащил к Уилу в комнату свой корнет; в глазах его блеснул какой-то дерзкий огонек. Стараясь твердо держаться на своих слабых ногах, он вышел на середину комнаты и заявил:

- Я все равно буду играть! Пускай говорит, что хочет, а играть я буду!

Он приложил корнет к губам, взял несколько нот, но так слабо, что даже Уил, который сидел совсем рядом, еле мог их расслышать. В глазах старика заблестели слезы.

- Губы мои никуда не годятся, - сказал он и протянул корнет Уилу. Нате-ка, поиграйте вы!

- Уил, сидевший все это время на краю кровати, улыбнулся. Его осенила какая-то мысль, и он вдруг почувствовал, что мысль эта может его успокоить. Здесь вот, да, здесь, в этой самой комнате, перед ним стоит мужчина, но разве это мужчина? Это ребенок, такой же точно ребенок, как и сам Уил. Да, старик этот действительно всегда был ребенком и, должно быть, всегда им останется. Но так, ли уж это страшно? Всюду ведь есть дети. Если ты ребенок, если ты потерялся в этой страшной пустоте, то хоть поговори, с другим таким же ребенком. Потолкуй с ним, и, может быть, ты лучше поймешь, что есть что-то вечно детское и в тебе и в других.

В голове Уила роились какие-то путаные мысли, но вдруг в этой крохотной каморке под самой крышей ему стало и тепло и уютно.

А старик опять уже что-то говорил. Он хотел доказать, что он все-таки мужчина.

- Я останусь здесь, - твердил он, - и спать к жене не пойду, просто потому, что не хочу, вот и все; захочу, так могу и пойти, у нее бронхит, но об этом никому ни слова. Женщины терпеть не могут, когда о них рассказывают. Вообще-то она человек неплохой, Я могу делать все, что хочу.

Он продолжал настаивать, чтобы Уил приложил к губам корнет и дул в него; ему этого ужасно хотелось,

- Как следует играть вы все равно не сможете, вы же не учились, но это неважно! - заявил он. - Дуйте что есть мочи, такого задайте звона, чтобы чертям тошно стало!

Уил почувствовал, что снова вот-вот расплачется. Но ощущение отчужденности и пустоты, которое не покидало его с того вечера, когда он сел на поезд в Бидуэле, вдруг пропало. "Нельзя же всю жизнь оставаться ребенком! Кэт права, что замуж выходит", - подумал он, прикладывая к губам корнет. Он взял несколько нот, совсем тихо.

- Да нет же, говорят вам, не так! Не так надо! Валяйте смелее! Не бойтесь, говорю вам, дом-то ведь мой, и бояться нам нечего. Что хотим, то и делаем. Валяйте смелее! Дуйте вовсю! - настаивал неугомонный старик.